КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Пастораль с лебедем [Василе Иванович Василаке] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Пастораль с лебедем

СЕСТРЫ ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ И ДЯДЮШКА ХРОНЯ

Мир был еще таким новым, что многие вещи не имели названия и на них приходилось показывать пальцем.

Г. Гарсиа Маркес
Сейчас эту книгу читать труднее, чем в пору рождения составивших ее романов. Я читал «Пастораль» и «Сказку» в те, еще не успевшие отдалиться годы, и мудрые пересмешники Василаке бодрили посреди скисающего времени как молодое вино. Они жили в неподвластном социальной смерти измерении, и с ними делалось спокойнее, надежнее, словно ты долго мотался бог знает где, а теперь воротился к отчему порогу, и хоть тут над твоими странствиями трунят и как будто обесценивают их серьезность, но ты делаешься от этого не беднее, а только крепче и покойнее. Теперь отношения с книгой стали тоньше и многосложнее.

В одной из глав своей «Сказки про белого бычка» Василаке устами гипотетического академика, «исследующего» параллельно с ним вековечный сюжет этой поучительной сказки, вполне «научно» определял время действия этой, да и других своих книг — «второе тысячелетие, эпоха пластических масс».

Признаться, это не большая честь — быть сыном «эпохи пластических масс», но мы не выбираем время для жизни и уж где родился, там и смотри, как пригодиться. Вот и глядят герои Василаке, как пригодиться, как сохранить в себе корни, как найти ясное, не противоречащее душе и миру надежное место, чтобы не сносило на край жизни, чтобы была эта жизнь полна и здорова и не было за нее стыдно перед родной землей. Однако, если читатель предположит, что герои примутся толковать о своих корнях и житейских путях со страстной откровенностью и сознанием цели и что его ждут нередкие в недавние годы назидание и прямодушные формулировки, то разочарование его будет самым всесторонним.

Нет, сказки и пасторали Василаке веселы и лукавы, и мораль их часто, как в народных присказках, скрыта за балагурством и пересмешничеством, но при всей ироничности ситуаций мораль эта, как когда-то у бедных неунывающих обитателей Диканьки и Сорочинцев, не поступается ни словом из родных заветов.

Мы не будем касаться молдавской специфики книги, ее родовой культуры. Века накапливают национальный опыт не в умозрительно завершенных формах, а в оттенках, в  и н т о н а ц и и  жизни, и если даже и приведет тебя судьба пожить в Молдавии, ты все равно скажешь о ней не много глубокого. Свидетельство художника тем всегда и дороже свидетельств даже и приметливых очеркистов, психологов, экономистов, наезжих специалистов, что художник живет в народе и с народом (да даже и без этого невольного оттенка посторонности: он — сам этот народ) и несет это важнейшее интонационное знание в самом генетическом коде. Для совершенной полноты прочтения текста, вероятно, надо бы знать и молдавскую сказочную и песенную культуру, и этнографию, и историю, наконец, знать язык народа. Мы никогда не прочтем этой книги, как читают ее молдаване, но настоящие книги живут миром и для мира, и если зерно их выросло на подлинной, не библиотечной земле, то всегда найдутся общие уроки.

Мудрый художник не напрасно роман зовет «Сказкой». Тут с порога, с игры жанров всё двоится и требует внимания и необходимой осторожности, чтобы не оказаться в дураках. Автор заранее просит читателя не искать невиданного (что может быть особенно нового в «сказке про белого бычка»?), но тут же и остерегает, чтобы он до срока не махал рукой и не откладывал книгу, потому что его ждет еще и встреча с нынешним антиподом заигранного бычка — серым пуделем, словно художник два знака реальности предлагает, два все настойчивее сталкивающихся при всей дальности символа.

Такой парой они и приходят — Серафим и Ангел, деревенские философы, вечные противники, простодушие и лукавство, добросердечие и расчет. По именам-то поглядеть, так оба не от мира сего, оба как будто из обычной крестьянской среды выпадают и над обоими народ посмеивается. Сначала их и путаешь, будто они родные братья, но потом, вчитавшись, уже и объяснить себе не можешь, как можно было спутать людей столь несоединимых. Одно оправдание нам — что их как будто и автор сначала не очень различал, потому что написал сначала сказку только «про белого бычка», где они, хоть и разошлись в конце прочно, но еще были из одной сказки. А потом Василаке пригляделся к Ангелу попристальнее и написал еще и «серого пуделя», который в кишиневской книге шел вначале отдельным сочиненном и назывался повестью «Горлица и пудель», а уж позже они сошлись как части одного романа, и это справедливо, потому что в таком сочетании этические полюса, вечный диапазон, в котором помещается обычный человек (все мы, как ни мало это нам льстит, часто мотаемся меж белым бычком и серым пуделем), оказались обозначены особенно наглядно.

…Что это за «белый бычок»? А самый обыкновенный бычок — племенной, красивый. Купил его на базаре Серафим — добрый парень, новоиспеченный хозяин, молодой муж. Пошел за телкой, а купил бычка, и рассудительный деревенский народ, и раньше знавший простосердечие и доверчивую «неотмирность» Серафима, немедленно решил, что мужика просто надули или что он по глупости не разобрал, что покупал. Какой же хозяин станет покупать бычка вместо телки — дурак парень! А он объяснит жене, что на базаре «на потребу было много, а красивого ничего…», и автор подчеркнет у него эти слова.

Серафим с первых страниц книги, с детства плохо понимал веления расчета и того крепкого крестьянского здравого смысла, который всегда определял понятие «хозяин». Бедная мать плакала над ним, видя, что он не умеет жить «как люди». Но зато как полно чувствует Серафим день и ночь, дерево и солнце, вот этого бычка и чужое одиночество, зато как целостно и природно для него время: «Знаю, что скажет мне Ангел. Скажет: поздно. А ведь мог бы сказать, что рано или что в самую пору. Что ж, посмотрим… Ведь в конце концов разве часы его, время его — не что иное как его выдумка? И разве много надо ума, чтоб сказать: «Закон! Явишься в такой-то день, в такой-то час! Пробьет три часа — готово, пришло время! Начнем войну и всех сметём с лица земли! Как будто и радости приходят в такой-то час, по такому-то закону…»

Ну, конечно, что же скажешь о человеке, который так рассуждает, — юродивый! «Потребы» не чувствует, «интереса» не знает. Не зря его порядочно били в юности (а он только смотрел на бьющих с сожалением и непониманием), и Ангел и сейчас плохо скрывает неприязнь, словно чувствует в этом слабом человеке какую-то мешающую ему идти вперед силу.

«Белый бычок» вроде определился, прояснился немного. А что же это за «серый пудель»? Так, собака, хоть и нарядная, с локонами, «как на секретарше районного Дома быта». Однако, как это и всегда у Василаке, не случайно будет вертеться этот пудель. В этой второй части романа мы застанем Ангела уже не пастухом (он успел это ремесло еще в первой части оставить), а почтальоном, хранителем музея старого быта и «градобойщиком», разгоняющим тучи ракетами, тайным врагом заготовителя Синькина, который разъезжает на лошади, а Ангел, как ни бьется, как ни демонстрирует свою грамотность, свое крепкое передовое мировоззрение, а у него даже мотоцикла казенного нет. Эта сжигающая мечта о казенном мотоцикле приведет, наконец, Ангела к преступлению.

Народ хоть и посмеивается над Ангелом, как посмеивался над Серафимом, но смех этот невеселый, потому что не очень смешны признания Ангела: «Что за власть у пастуха? Над жвачными, не более. И я поставил перед собой цель. Вот ОНА, цель… — и ткнул в свою двухпудовую обшарпанную почтальонскую сумку… — Думал: станешь ты, Ангел, почтальоном — ах, какая жизнь тебя ждет! Разве сравнить, товарищи, деревенского пастуха с государственным служащим?.. Вот она, моя скала!.. И достигнув заветной цели, я крикнул тем, что остались внизу: «Не забудьте меня!» А они взяли да забыли».

Веселый это, вроде, парень, Ангел — задорный, смекалистый, красноречивый. Мы готовы и простить ему издержки его задора и готовы понять юную красавицу Деспину, которая влюблена в этого неприкаянного соискателя высоких мест, не замечая, как неотвратимо стареет в ожидании этого жаркого бегуна за первенством. Не зря мыкается по деревне брошенный заезжим безумцем из бывших односельчан пудель и тянет везде, что может, даже вот и горлицу, на которой гадает о своем суженом несчастная Деспина.

Собака к концу будет так настойчиво врываться на страницы, что мы скоро поймем ненапрасность этого вторжения и неожиданно разглядим, что Ангел — это и есть пудель — приживал, эгоист, завистник, честолюбец, крашеная дворняга, ухватившая горлицу Деспину за крыло. Скала, на которую он лез так настойчиво, неизбежно привела его изъеденную душу к тому, что он убил Синькина (и кажется, не в одном своем воображении) — веселого заготовителя, свою удачливую тень, свою народно-праздничную противоположность.


Мне самому тяжело смотреть, как безжалостно спрямляю я смыслы этого тонкого умного романа. На деле тут все скрытно, неуловимо, часто почти утаено за ерничеством, непринужденностью, болтливостью, той лукавой крестьянской насмешливостью над собой и своим селением, которыми испокон веку славны разного рода врали, бахари, а за ними и писатели, живущие в своем народе как верные, благодарные дети. Так писал своего «Кола Брюньона» Р. Роллан, так в больной час жизни видел своих не теряющих мудрости мужиков А. Платонов, так из наших современников пишут своих «односельчан» Нодар Думбадзе и Грант Матевосян, Римантас Шавялис и Айвар Калве, так смеется и мотает на ус родную сельскую мудрость в своих «бухтинах» Василий Белов.

Вместе со своими лирическими героями сидят они тут же на завалинке посреди своего села, и ничто от них не укроется, и оттого, что это их родной, родовой, веками существующий мир, то и малые их дела и заботы обретают черты эпоса, хотя бы ни заботы этих людей, ни даже имена их не были известны уже просто соседнему селу. Казалось бы, что и нам-то до них! А вот поди ж ты — все это и нам скоро становится родным и важным, заставляет кивать и поддакивать.

И какой непростой все оказывается у Василаке народ! Какие все у него мудрецы, пройдохи, политики! Все большие мастера рассказать сказку, притчу, отделаться обиняком, укрыться за метафорой. Один все время с шапкой разговаривает и лысину всем свою показывает, а зачем — не говорит, пока сам не догадаешься: дескать, смотри, какой я дурак! — выучил детей, «чтобы им легче и умнее было прожить отпущенные годы, а они… живут по-цыгански, на чужбине, под чужим небом и крышами». Другой, смиренно признаваясь, что он «неграмотный», толкует своим детям «скрытые смыслы и умыслы, дабы дети учились прежде у своего родителя и потом своим умом доходили, чего стоит каждый учитель от Лао Цзы до Платона и Будды». А третий и вовсе в отвлеченности пустится: «Да уж как ни крути, а есть что-то такое на свете… Что-то есть однако… Но как назовешь? А я скажу — это что-то зовут ничего! Сколько ни вьется перед глазами, а мы ничего не видим. Сосед мой покойный, Филемон Негата, тоже, бывало, скукожится вдруг, ни с того, ни с сего перекрестится и охнет: «Ничевонька, — говорит, — пробежал».

И все они страстно ждут, чтобы «хоть бы какой умник растолковал попросту, что за устройство у этого мира». А пока этого «умника» нет, они сами пытаются разобраться, что тут к чему, и прежде всего из книги в книгу они думают у Василаке о том, как примирить этих неразлучных сестер — Жизнь и Смерть, — и все они добиваются у Провидения: если ты создал меня для жизни, почему посылаешь мне Смерть? И слышат в разных повестях один странный ответ: «Спроси у своих детей…»

Может, поэтому герои так часто, из книги в книгу поминают Хроноса, но, как Серафим, не делают из Времени страшилища, а находят ему, как всему в своем крестьянском обиходе, верное место и зовут его чаще запанибрата, как домового, — Хроней. Хронос у них не только хоронящий, но и хранящий — бог умный, по-мужичьи хозяйственный, назидательный, и сопровождает он героев с родственным же постоянством — с младенчества до конца. А чтобы герои, да и мы с ними, чувствовали его присутствие острее, Василаке включает Время в постоянные и деятельные герои, особенно настойчиво сталкивая свадьбы и смерти, словно эти события изначально нерасторжимы, словно сестры Жизнь и Смерть в этих актах теснее и ближе всматриваются в человека. Так было во многих его прежних книгах, так продолжает биться эта синкретическая мысль в романе «Пастораль с лебедем».

Здесь особенно видно, что Василаке всматривается в Смерть не для метафизических упражнений, не для пессимистического кокетства, а все для той же Жизни, для нормального и здорового ее развития, как в общем всегда и рассматривается смерть в народе. Так она всегда была естественной в череде крестьянских работ — тем последним поступком, который особенно освещал жизнь человека и давал повод другим вернее оценить свое понимание правды и дела жизни.

Вот умер в селе беспокойный человек Георге Кручяну, и пора уж его похоронить, а село все никак не сделает этого, словно покойник не хочет оставлять землю, пока не выяснена его судьба среди людей. В это-то время и затеяли соседи сговор, чтобы поженить двоих молодых людей, потому что сейчас не успеешь поженить, а потом уж и слухов по селу не оберешься — невеста-то уж, кажется, тяжелая. А сговор-то поневоле закрутился вокруг покойного Кручяну. Упрямый жених должен был доискаться правды, как будто от этого зависела его судьба и свадьба. Да и родственники тоже словно поневоле съезжали на судьбу покойного, и все разматывалась, разматывалась нить его жизни, и понятным становилось беспокойство односельчан.

Чего хотел человек? Почему умер не по-людски, посреди деревни? Может, просто надорвался с ними, бессильный отучить их от душевной лени? Может, не стоило им подзуживать его в боях с начальством: давай, мол, Георге, покажи им! — будто он бойцовский петух, а не за них хлопочет, не им глаза открывает? Может, стоило им послушать его, когда он говорил, что «коли что валяется — это признак запустения, а где, мол, черт поселяется, если не в пустом бесхозном доме?», или когда он спрашивал: «Почему стали безразличны к общественному достоянию наши колхозники?» Может, не стоило им закрывать глаза, когда враги этого беспокойного человека подстраивали ему дело и совали в тюрьму при молчаливом попустительстве села?

Может, не следовало так торопиться к своей частной сытости, когда общее дело валится и человек скудеет духом? Это только кажется, что сват Никанор сейчас на обед в доме жениха ворчит — на деле он куда дальше метит: «Ну и пакость для человека — кишка! Пока в животе урчит от голода, вроде и совесть чиста. А долго ли брюхо набить? Враз сомлеешь, и уже не совесть у тебя, а какая-то колбаса, прости, матерь небесная».

И жених не зря так страстно переводит разговор на Кручяну. Он прямо-то не говорит, но бессознательно, как и все село, чувствует, что тут собственно не в покойнике дело, что не человека они хоронят, а как будто уже какой-то важный принцип, чтобы утвердить на его месте новый, а концы с концами не сходятся. Смелый, вроде, человек жених, резкий, за правду стоит — под стать ушедшему, так что кто-то даже восклицает: «Мэй, да это второй Кручяну!» Однако мы уже видим, что этот «второй Кручяну» много чего растерял, и врага ищет не там, и традиция ему уже будто не традиция, словно она дискредитирована селом, словно все тут выветрилось, оставив одни слова вместо смысла, и он резко говорит о лжи всяких свадеб, собирающих чужих людей для уже ничего не означающего обряда. И мы уже готовы принять его правду, потому что и сами давно разорвали пуповину родовой, наследованной жизни, потому что так легче жить — свободен, сам себе голова и суд, — но Василаке не дает восторжествовать этой рассудочной, беспамятной полуправде. Встанет старуха Зиновия (много у Василаке в книгах бабок и прабабок, и все они — одна мать-Родина, мать-традиция, удерживающая нас от умозрительной безродности) и все поставит на место: «Наша жизнь — она наша… Мы себя почитаем и детей научим тому же… Вижу я, старая волчица, — на мужчину нечего надеяться. Где он, мужчина? Давно его не видно — то ли бродит где-то, то ли как волк в капкане воет… или болтается на ветру пустая его шкура! А мы здесь, в доме, в поле, на ферме тоскуем по нему».

Горестно это читать, да надо терпеть — правда! Нет прочного сильного родового характера, который бы держал землю и душу человека твердо. И Кручяну, как ни хорош, а сам тоже вроде без роду и без племени остался, один хотел мир удержать, не за что оказалось ухватиться, и вот село не знает, как похоронить его — как сына или как прохожего. И как хорошо, что вмешивается в конце эта старая Зиновия и все примиряется в нашей душе. И глядишь, какой-то лад с этой свадьбой выйдет, и Кручяну похоронят по-людски, найдут компромисс между старым и новым, как находили у Распутина с помощью великих старух теряющие память сибирские мужики в «Последнем сроке» и «Прощании с Матерой».

Что поделаешь: время идет (Хронос — бог непоседливый), и старое уступает новому и прорастает в это новое, и все это делается болезненно, как, впрочем, и все в нормально развивающейся жизни. И всегда Василаке не забывает отмечать и везде напоминает, что горести и заботы — не удручающая помеха и случайность существования, не исключение, а необходимое  у с л о в и е  с ч а с т ь я  жизни. Поэтому он и не пропускает и мало-малейших обстоятельств и глядит так подробно, что слишком важное дело решается и надо за внешностью обыденных событий — один умирает, другой женится — прозревать существо длящейся жизни, к о р е н ь  ее.

Я понимаю, что схватываю одни вершки мысли, но уж известно, что никаким толкованием самого текста не заменишь и пересказом сюжета мысли не подтвердишь, тем более когда повествование так причудливо, весело, грустно, насмешливо, когда за каким героем ни пойди — все интересно и в какую сторону ни пустись — реальную, сказочную — все будет к делу. Поневоле руки опустишь, но я и не хотел угнаться за всем. Главное, что мне хотелось бы отметить, что писатель, живущий с народом общей жизнью, с народною же свободой может совмещать реальность и воображение, сегодняшнюю правду и вечную сказку, потому что в подлинно народном сознании будничная жизнь и чудо смешаны так, что никак не найдешь границы. Тут устная речь легко уходит в письменную, и все переливается и живет. И даже когда целые страницы мне казались неумеренно разговорчивыми, теряющими нить, когда речь героев делалась темна и дробна, я не мог думать о слабости прозаика, а предполагал, что я что-то упускаю из-за незнания языка и культуры, вскормивших эту образную систему. Уж очень все хорошо и чисто в лучших страницах!

И опять, и опять мне припомнились герои дальнего Г. Гарсиа Маркеса и сельские мудрецы Гранта Матевосяна и Нодара Думбадзе, мудрые, заводные, дальновидные мужики Василия Шукшина и «гробовозы» В. Астафьева, укрепляя нестареющую мысль, что на народной глубине — мы все братья, все дети одного человеческого рода, как ни торопится «эпоха пластических масс» перевести и наш дух в удобно формируемые пластические формы.

Ну, а потруднее отношения с такими книгами стали сейчас потому, что простые человеческие заботы оказались отодвинуты и заглушены шумом социальных перемен и счетов с историей, когда, как говорил один из героев Василаке, «дело не закрывают, а возвращают на доследование живым». При «доследованиях» как-то не до таких дальностей, как Жизнь и Смерть. «Доследования» уже самой этой приставкой «до» говорят о неизбежной замкнутости таких периодов, а далее, как во все времена, живется естественная, наследованная, ежедневная человеческая жизнь, и вот в ней-то такие книги особенно отрезвляюще дороги, потому что напоминают нам, чтобы за волнением дня мы не забывали здоровых путеводительных ориентиров мудрого, народно-целостного бытия и зоркого дисциплинирующего суда человеческой и художественной мысли.


Валентин Курбатов

СКАЗКА ПРО БЕЛОГО БЫЧКА И СЕРОГО ПУДЕЛЯ Роман

Часть первая СКАЗКА ПРО БЕЛОГО БЫЧКА

Владейте вещами так, как бы вы ими вовсе не владели.

М. Сервантес. «Дон-Кихот»
Перевод автора и В. Рожковского.

1

Вначале был бычок. И когда лежал он возле своей матери — солнце еще не взошло, — на рога ему накинули веревку. Накинул Козырек, хозяин, и вывел из загона. Корова-мама лежала, задумавшись бог весть о чем, хоть бы голову повернула… Видели вы когда-нибудь глаза старой коровы?

Он испугался! Хозяин взял из рук хозяйки трайсту[1], резко забросил ее на плечо, и он, бык-бычок, посторонился — еще ударит, а потом иди разбирайся…

Но услышал только мягкое «хэй…» и голос хозяйки:

— Увидишь синьку, купи…

— Хе! И всего-то?

— Смотри не запей да с забулдыгами не водись!

— А ты страховку заплати…

Слова людей… Могли быть и злее и жестче, могли быть и нежнее и мягче.

«Ни-ни-ня-а-а!» — так его звали, так его искали и подводили к материнской сиське, чтоб больше молока было в вымени, ее же, мать, обманывали, потому что только он обслюнит, — «Пошел прочь, сатана!».

И весь аппетит обрубала свистящая хворостина — по теплым черным губам с каймой белой пены, так что некогда было, убегая куда глаза глядят, слизнуть горькую боль и теплую сладость молока.

Вот так: то «Прочь, сатана!», то грустное «Ни-ни-ня-а-а», но, слава богу, он вырос, повзрослел, и у него уже иногда чесались рога, и он нахально терся ими о мамины, а мама, бедная, лежала усталая, выдоенная, глядя укоряюще-влажно, и, успокаивая, облизывала его шершавым языком.

Теперь он послушно шел на поводу. Когда же, где, на каком повороте судьбы, прапрапрадед его, зубр, споткнувшись, поддался человеку? Попробуй разберись теперь, когда он, бычок, идет на поводу у Козырька, идет послушно и терпеливо…

— Доброе утро!

— Доброе… На базар?

Из-за забора поднялась потертая шапка.

— На базар. Правление взяло бы, да говорит, телки нужны. А он еще и на мясо не годен, и толку от него никакого. Посмотрю, что базар скажет, а то чего зря кормить?!

— Так-то оно так… Это уж точно…

На выгоне, назло кому-то, заскрипел старый колодезный журавель, и остановилась около его морды замшелая бадья, полная-полнехонькая. Он фыркнул и равнодушно от нее отвернулся.

— Рано еще, да? — и Козырек сам наклонился к бадье.

Дорога растянулась, гладкая как ладонь, среди свежей черной пахоты. Дорога длинная, бесконечная, идешь себе от скуки, и сзади петухи окликают, эге-гей, как далеко… Козырек идет, идет и он, Белый, — а куда деваться, — идет и чувствует веревочку на рогах. И вроде бы все спокойно и ясно, и сколько глазам видно, всюду светлый день! — как вдруг впереди, за гранью горы, прямо из земли, вылезает коготь, красный-красный, ну точно окровавленный. И растет, мигая, и превращается в козырек! Но тут же стал округляться и вместо того, чтобы ослеплять, как пишут поэты, зарозовел, обмяк, словно медная тарелка, то есть не тарелка, а красный пузырь, и все… И вот уже осел, словно его проткнули, на дерево, там, далеко вдали, и казалось, вот-вот потечет, зацедится краснота, как сквозь марлю.

Ничего не случилось. Дерево стояло все так же одиноко, как одинокий бурьян на пашне, а тем временем шар замер безучастно над землей, и со всех четырех сторон хлынули в ноздри разные-преразные запахи, и — Белый повернул голову — всюду-повсюду, над всеми сорока сороками, сколько их там было, холмов, низких и высоких, плешивых и лесистых, висело столько же багровых шаров, и бычок зажмурился, потому что был он бык и глаза у него были…

— Бог в помощь… Чайком угощаетесь?

— Да немножко… А то идти-то идешь, а когда вернешься, не знаешь.

Какая-то телочка паслась у источника. Она паслась, худая, голодная, на поводу у Косынки.

— Вот пара была бы, кабы и у вас бычок.

— И верно, словно одна мать их родила. А бычок, он, конечно, не толка!

Белый принюхивался к Белой. Была она телка как телка, разве что забитая, худосочная, и он осклабился. Будь он сам по себе, в своей воле, пошел бы с ней куда идется, к тому холму или к этому, где видел он столько окровавленных козырьков… Пошел бы, хотя потом, забыв, куда шел, остановился б в кукурузе или на лужайке.

— Ну идем, идем, не то опоздаем!..

— Да-а, смотри, как время летит, кум!

— Будто только вчера в прятки играли… Да, бежит время…

— И верно, бежит — и нет ему заботы никакой.

2

Словно только вчера гостил Серафим Поноарэ у своей тещи в соседнем селе. Недалеко это, потому что в здешних краях села лежат густо, одно к одному, а вот почему Серафима назвали Поноарэ? — да потому, что родился он у Поноарэ, так называют в этой округе большой холм.

Рядом с холмом есть и долина, и называется она долиной Елены. Матушку его тоже зовут Еленой, вернее, звали так, потому что она давно уже умерла, бедная, но все же Еленой была. Или его мать имя этой долины носила, или долину назвали именем матери, над этим уже никто не ломает голову, кроме одного ученого из академии, но и тот, так и не добравшись до сути, теперь лишь иногда открывает окно и, глядя вниз с четвертого этажа, говорит тем, кто сидит на стульях: «Э-ге-ге, а ведь упадешь отсюда, так и разобьешься, верно?»

Однако же когда Серафим родился — это известно. Один человек спустился с холма в долину Елены, к источнику, и наткнулся там на мать, на Елену, она тоже к источнику пришла.

— Как, хороша водичка?

— Спасибо, хороша. — И вдруг бедная женщина вся скрючилась и легла на землю — похоже, какие-то женские боли.

— Э-э-эй! — крикнул мужчина. — А ну-ка еще женщину сюда!

Было чему удивляться. Не потому, что какая-то женщина обменялась несколькими словами с каким-то мужчиной, — мало ли кто с кем встретится у источника! — но вот как оказалась эта Елена беременной, — а было ей под шестьдесят или все шестьдесят, — вот ведь как, ей-богу, старая женщина, а посмотрите, что натворила! Долго после этого люди маялись, пока один не стерпел и через того, через другого, не спросил прямо:

— Как же это, тетушка Елена, с кем, как? Извиняюсь, конечно, но удивительно…

— Да как, — выпутывалась, как могла, женщина, — вот так: взяла вот ком глины и дунула разок, и посмотри, какие глаза получились, — показывала она на сына, у которого глаза были большие-большие, отчего-то удивленные.

Теперь, раз уж она его родила — куда мальчику деться? — начал он расти. Не как тот, из сказки, но все же мало-помалу рос: сегодня растет, завтра растет, послезавтра не растет, а словно бы опять растет!..

— Ох, Серафимаш, родной, ох, когда же мама тебя большим увидит? Женатым да при деле, чтоб одной заботой у меня было меньше.

Сегодня так, завтра так… То ли зимние вечера были длинные, то ли летние воскресенья, а мама — это мама, которая с тобой и в мыслях тешится.

А он ребенок умный, а он мальчик послушный!

— Как это «при деле», мама?

— А какой же, родимый, путь у крестьянина? Перво-наперво, чтоб было свое гнездо, чтобы женился, чтоб родителей ублажил, а придет время, и похоронил их… И чтоб у самого были дети, чтоб и он узнал, что такое забота и нужда, а как же иначе? — вздыхала она, что года проходят и не доведется ей увидеть свое сокровище таким, как все люди.

— А я не умру, мама.

— Ну и сказал же… ей-богу!

С холма Поноарэ виднелось село на склоне другого холма и церковная колокольня над ним, и Серафим думал — вот была бы эта колокольня из золота, господи, как бы горела она! Но колокольня бог знает из чего была — когда из-за холма Поноарэ показывалось солнце, хоть бы разок блеснула! В самом же чистеньком селе, если и были крыши, то все они, как одна, прятались в деревьях, и говорил Серафим:

— Мама!

— Что?

И опять молчал долго, по-стариковски, и мама тревожилась: «Чего он хотел, что с ним, почему не договаривает?»

— Ничего, — отвечал Серафим.

«И на что нужен мне был ребенок в старости? — укоряла она себя. — Родила его в старости, в безлюдье, вот он и стареет ребенком, гляди-ка ты, бедный…»

— Поди поиграйся да собери маме черешни, а мама сошьет себе рубашку с цветами и купит тебе брюки и ботинки новые-новенькие и шляпу — если пойдет на базар, конечно. А то ведь скоро должен на хору[2] идти!..

— А как, если я танцевать не умею, не знаю…

— На-у-чишься-а! — И мама, повеселев, брала его за плечи и кружилась с ним по комнате, аж пыль поднималась, а потом садилась на лавку и глубоко вздыхала: что поделаешь, старая женщина. «Смотри, что мы наделали! Давай побрызгаем, давай подметем, давай, Серафимаш!», хотя… и не было никакой пыли, никакого мусора, ничего не было, потому что, заметьте, все это она делала только в мыслях, про себя, и только потому, что мил ей был парень, как девушке, однако была она женщина старая и мудрая: да что же это — танцевать? да что она ему — ровня?

«Выращу я этому селу сына — пусть помнит меня! Покажу я этому селу, пошлю ему любовь своей старости, любовь свою зрелую. А то сделало, что для меня в нем места не нашлось! Знаю, скажут: «Хм, ну и штучка была эта Елена… А смотри, какой тополек парень у нее, где теперь такое счастье увидишь!»

3

Долго еще Белый шел рядом с Белой.

— Твоей год уже есть?

— Да, даже больше.

— А моему еще нету. — И Козырек ударил его, чтоб ногами быстрее шевелил.

Год не год… Он чувствовал только, что ведут его, а куда, зачем, и черт знает, что такое базар, — Белый шагал по незнакомым дорогам: холм, долина, равнина, мост, железнодорожная линия, шоссе.

Солнце уже поднялось высоко, и он весело шевелил ушами, а в животе у него урчало, ибо в это время он всегда был в стаде, а в стаде жизнь — дай боже всем! Вот только мухи да оводы, которые тоже жить хотят, — так для чего тогда у тебя хвост и боль для чего?..

Так он очутился среди людей многого множества, среди грохота, топота, гуденья, тарахтенья — и ни тебе выгона, ни поля, а только камень и камень, камень на камне, камень вверху, камень внизу, и каменные ворота, и каменный забор, и дорога каменная, и копыта: тук-тук, тук-тук по камням, и надо всем этим — гудение, тарахтение, дымище, пылища — хоть удирай отсюда без оглядки…

— Му-у!

— Гэй, черт! Ишь тоска его распирает!

— Тпр-р-ру!

Вдруг перед самым носом трое, быстрые, деловитые, юркие.

— Куда, дядя, не видишь? — и один поднял белую палку.

Это был перекресток, а впереди место свободное, ровное, красивое, блестит, как плащ пастуха под дождем, возьми да прыгай, чтоб от радости копыта зазвенели, и вот, на́ тебе, пожалуйста, их всех останавливают. Он, Белый, еще шел-шагал и наступил на Козырька сзади и получил в морду — да так, что зеленые звезды увидел.

— А что мне видеть, товарищ?

— А ты открой глаза пошире! Или штрафу захотел?

Здесь все дороги охранялись, и Белый стоял, послушный и терпеливый, как обыкновенный бык. Сверчок же свистнул и на Кожуха, который гнал несколько овец по тротуару. Овцы, глупые, шаркали копытами и вдобавок ко всему начали еще что-то там сыпать.

— Эй, ты, с овцами, куда лезешь? Ты видишь, что делаешь?

— Будь здоров, товарищ… А что я делал?

— Да вон, сзади, что такое? А если дети будут идти, а если женщины…

— Помет имеете в виду? Так что со скотины спросишь? — удивился Кожух.

— Можно спросить с тебя, дядя.

— А с меня спрашивать нечего. Я уже давно в сторонке…

Собрали всех вместе, бычка, телку, овец, потом отогнали, а народ наваливался, таращился, как на медведя, и опять — тарахтение, грохот, дым…

— Какие-то крестьяне затрудняют уличное движение…

— А ну гляди в оба!

На одной проволоке висели вместе голова быка, голова лошади… Где это видано, чтоб его рисовали вот так — два глаза, два рога и красная морда на черном? Разве он похож на Белого? А справа, а слева, с одной стороны, с другой скрипели, звенели, гремели, хлопали, тарахтели какие-то железные да громадные, и никто здесь, в этом проходе, их не останавливал.

— Вы что, не слышали? Базар перешел на ту сторону…

— Вот тебе и на, Фрэсинэ…

Тут Белый почувствовал удар: метла опустилась на спину, а какая-то желтая громадина завыла как одурелая что было силы, бить ее некому, и Белый весь сжался, вот-вот прыгнет.

— Черт… За вами только убирай!

— Фрэсинэ, держись, не то наступят.

— Да будь он проклят, этот базар, куда его черт занес!

— Видел, что сказал милиционер: надо идти слева, чтоб тебя сзади видели. А если по той стороне, задавят и отвечать не будут.

— Людей развелось, Костаке!

— А как же… Базар-то для чего?

— Да-а-а… Вот что значит все время дома сидеть…

— А как же… Что за базар без базара?

Белый шел покорный, усталый, потому что шагал с раннего утра, и на сегодняшний день ему было с лихвой всего, что видел-слышал: и грохот-топот, и гудение-храпение, и бычки-жестянки на проволоке, и рогачи-жуки поперек дороги, и люди, люди, будто никогда раньше быков не видели, а тут еще камень на камне, камень внизу, камень вверху — как говорится, сверху звезды, снизу звезды, эй, беги, пока не поздно, а вот почему нигде, совсем нигде не видать каменного бычка?

Вот на таком белом камне да из такого белого камня сделать бы бычка белокаменного, и стоял бы он так, белый и гордый!

4

Подошло время, и Елена, та самая, из долины Елены, купила сыну и шляпу и брюки и стала чаще посылать его то в лавку, то на мельницу, то на хору. «Пора, пора, — думала она, — уже ему пора. Смотри, как ворочается в постели!»

— Слышь, Серафимаш, милый? С кем повстречаешься — здоровайся, а спросят — отвечай! И с бездельниками не водись, милый ты мой, слышишь? А увидишь, человек ест и тебя приглашает, — садись и ты, а увидишь, что он работает, — не жди, чтоб пригласил. Стыдно человеку, чтоб его звали на работу, как бычка в ярмо.

Придет парень из села — матери-то уж было за семьдесят, а до села и обратно конец немалый:

— Что слышно в селе, Серафимаш?

— Ничего…

В Бухаресте менялись короли и королевы, министры стреляли друг в друга среди бела дня, как бешеные, партии клевались, как квочки под лавкой, а в селе, гляди-ка, ничего не слышно.

— Да ведь ты на хору ходил, милый? Как, люди ничего не говорили?

— Быжикэ сбежал из дому. Сбежал в Яссы, а я думаю: зачем он сбежал? Неужели чужие не те же свои?

— Человек идет туда, куда его счастье зовет, милый, — вздыхала мама. — Ну, а о чем еще говорят? — спрашивала она, стосковавшись по вестям и слухам из большого мира.

— Э-э, ни о чем, — и опускался на лавку.

«Уж больно мягок он, — качала головой мама, — ох, чу-у-точ-ку бы ему половчей да позадиристей…» И спрашивала:

— А кто музыкантов нанял?

— Не танцевал я, не знаю…

— Ай-яй! — скрещивала мама руки на груди. — Ты ведь деньги взял, я тебе дала, чтоб ты тоже платил…

— Вот они, — вынимал сын деньги из кармана.

Мать смотрела на него долго, изумленно, сплетя руки.

— Не мог я танцевать, мама… Почему ты так смотришь? Не то чтоб не умел, а как тебе сказать? Всюду все пьют, танцуют, деньги платят, а я стою и смотрю и говорю: «Очень красиво». Но снова говорю: «А почему же за деньги? Ведь если б я играл, я бы денег не взял!» Да и разве может быть бо́льшая радость: ты играешь, другие танцуют, будто ты сам играешь и танцуешь сразу, не так ли? Если б я умел играть…

— Вот тебе на… — улыбалась мама, всплескивая руками. «Боже, боже, что за ребенок, будто не от обычного человека я его родила!..» — Да ведь так повелось, милый, так принято у людей… В воскресенье снова будет хора?

— Бог их знает… А что?

— Вот на, держи, — и протягивает ему другие монеты. — Потанцует девушка с тобой, на, купи ей конфеты. Вот на, и музыкантам брось, чтоб они тебе играли.

«Ох, — стонала она, — и зачем он не девочка? Или зачем меня мама не мальчиком родила!»

И тут же успокаивала себя: «Ничего, когда-нибудь и он будет как все люди».

Спускались парни в долину Елены за ведром или за огоньком, ходили в ночное, заходили и к Елене, и старуха помогала им и просила:

— Возьмите и Серафима с собой в воскресенье, а как будет новое вино, угощу вас.

— Ладно, тетка Елена, что нам стоит…

В первое воскресенье осени, перед постом, был храмовой праздник в селе. Столько народу понашло! Из семи сел поблизости, из сорока сел подальше и еще из сорока сороков — отовсюду. Парни, девушки, хозяева, хозяюшки, аж глаза разбегались, — боже, людей в мире как трав и листьев на земле!

Время настало — вот и Серафим, поглядишь со стороны, из себя видный, статный, парень что надо! Начали уже люди его замечать. И парни, разнюхав, что мать ему еще и деньги дает, совсем уж по-свойски:

— Ну-ка, Серафим, веди в корчму, угощай!..

Праздник в этих местах большой: веселье, шум, танцы, стонет земля под ногами, обрызганная красным вином… И в Серафиме тоже будто что шевельнулось. Увидел девушку — танцевать с ней, и все! А девушка красивая, будь она неладна! Красивая, да не такая, как говорится, будто лист зеленый, а вот красивая, и все, и хоть в петлю! Девушка как девушка, кто ее позовет, к тому и пойдет… Ну, а если она еще и красивая, кто ж ее не попросит? Пытается и Серафим разок, и девушка идет, чего ж ей не идти, если парень в самом соку!.. Говорит он:

— Издалека?

— Издалека…

— Очень красивая ты!..

А девушка опять как девушка, разыгрались в ней черти от радости, а тут Серафим возьми да спроси:

— Ты почему смеешься? Что, не так это?

— Так-то так… Да другого чего не мог сказать?

— А я тебе прямо говорю, потому что люба ты мне. Иначе зачем мне язык?

— Ха-ха-ха… — И не успевает девушка растолковать Серафиму, что к чему, как другой к ней подходит, и Серафим ее отдает, такой уж обычай, и она идет, ведь девушка она и на хору пришла.

Эх, как взял тот ее за руку, и как начал ее водить, и как начал ее кружить да трясти — аж в глазах потемнело! Ну, а Серафим, раз уж он ее отдал, так что ему делать? — стоит и смотрит, смотрит и стоит. А тут один танец не кончился — начинается другой, и этот еще как следует не разошелся — кто-то уже новый заказывает, а ему: «Подожди, братец, мы только начали!»

Визжит скрипка, бедная, словно волокут ее живую на живодерню. Кипит-пенится толпа, будто вот-вот через край перельется, а девушка — одна-одинешенька, и на всех ее не хватает.

Видит это Серафим, и больше невмоготу ему терпеть:

— Дай-ка и я потанцую с ней…

— А если я не хочу?

— А как же я ее отдал? — по-братски глядит на того Серафим.

— М-м, тебе поговорить охота? — И оставляет девушку посреди хоры и тянет Серафима в сторону. Огляделся разок вокруг, тяжело вздохнул по-мужски и ни с того ни с сего руки в бока: — Ну, говори.

А Серафим не очень-то понимает, к чему дело клонится, и спрашивает:

— Что?

— Ну ты глядел на меня так, вроде хотел что-то сказать.

— Я, бре, говорил об этой девушке.

— М-м… А ну-ка побожись!

— Ей-богу.

— Ну-ка, перекрестись…

И только Серафим собрался поднять три пальца ко лбу, тот — раз ему слева!

— Почему дерешься, бре?! — оторопел Серафим.

— А вот почему. — И тут же еще и справа поддает.

— Стой, что я тебе сделал?!

— Вот сейчас покажу. — И вынимает нож, из которого лезвие само выскакивает. — Вот сейчас тебя поучу.

Серафим стоит не шелохнется, будто сердце у него скрутило, говорит, будто ему все трын-трава:

— Давай бей меня, бре, давай режь меня, убивай. Ничего я с собой не могу поделать.

Видит все это парень и вдруг ни с того ни с сего — тьфу, тьфу! — прямо в глаза Серафиму. Ни с того ни с сего. А Серафим — он Серафим и есть… Тогда говорит тот, другой, с жалостью:

— Иди-ка ты, щенок, домой.

Однако и это не проняло Серафима, стоит не шелохнувшись. Тогда тот совсем взъярился, вытащил пистолет и — трах-тах-тах! — над самым его ухом. И не видно больше Серафима, на землю упал Серафим, подкошенный.

Вот так. Ну, а народу, понятное дело, многое множество, веселье большое, и кому какой интерес, что делают два петуха за забором. Но как услышали выстрел, мужчины валом повалили, и жандармы тут как тут, не говоря уж о женщинах и детях, этим всегда все интересно.

— Убит?

— Жив?

— Кто стрелял, в кого стрелял?

— Упаси нас, господи! Грехи наши тяжкие…

А Серафим на земле лежит распластанный. Рубашка, та, мамина, с цветами, гордость его прежняя, порвана в клочья, глаза его, большие, красивые — только в церкви, бывало, увидишь такие, — совсем закатились, лежит человек ни жив ни мертв, смотреть нет сил.

— Ранили тебя, Серафим?

— Кто?

— Где он?

Открыл Серафим эти свои глаза, большие, поводит ими вокруг.

— Сбежал, так ведь? — выплюнул зуб с кровью и попытался приподняться — а что ему еще делать? — Подумал он, что испугаюсь!

А люди как люди, не знаете вы разве людей? И посмеялись бы и поплакали, а все лучше словом обмолвиться. Говорят:

— Ничего, попадется он нам! Встань, Серафим…

— Помогите-ка ему, бедному.

— Слушай, поди умойся! Одежду смени. Э-эх!..

А бедная его мама-матушка, как увидела, схватилась за голову:

— Ай-яй-яй, сынок ты мой, ведь уби-и-ить могли!

— Мама…

— Огнем гореть бы этим бабам, как соломе. И какая страна, боже, и мир какой, святая Мария, ох, с пистолетами ходят, как со спичками!..

— Оставь, мама… Знала бы ты, что это за девушка…

— Проклятая, не иначе, раз за ней с пистолетами ходят! Слушай меня, сынок, ничто так не портит бабу, как мужицкое буйство.

— Ух, тогда бы лучше я его на месте убил!..

— Ай-вай-вай! — стала жалеть его мама. — Оставь, не связывайся с ним! Будто больше нет девок на свете, накажи их бог, чем только можешь.

«Женить надо его, — решила она сразу. — Женю, грехи мои тяжкие… Плохо без детей, а еще хуже иметь их, а потом потерять, ибо может случиться однажды, что на холстине его мне с дороги принесут и, вместо того, чтобы женить, похороню его, а уж это я никак не могу… Женщина, она, как виноградная лоза вокруг тычка, около мужика вьется. И этот тычок, боже, попробуй-ка его выдернуть, — посмотришь, отпустит его лоза?»

— А он бил меня, мама, бил меня, будто я ему враг! Я его спросил, почему бьет, тогда он в меня плюнул, — застонал Серафим. — А если б сказал, наверное бы и не ударил…

— Вот тебе и на! Да будь онапроклята, антихрист-ка… Ты поищи в своем селе, сынок мой, ведь своя простокваша лучше чужой сметаны…

— Ох и мир этот, мама!..

5

От базара рябило у Белого в глазах, будто пестрое платье полоскалось на солнце и на ветру. Когда-то, еще сосунком, пожевал он такое же платьице и получил по губам, будь здоров! — так что и теперь закрывает глаза, едва зарябит где.

Странное дело, это рябое платье сейчас его ослепило, Опьянило, и он тяжело вздохнул, словно хотел скакать: отпустите вы меня, оставьте в покое… покоя… покоя нету.

— Вот и добрались мы, Фрэсинэ.

— Точно, вон и тот, с овцами…

Они входили в ворота базара, и он, Белый, ткнулся первым, но тут же получил по рогам портфелем, и он же, Портфель, крикнул:

— Эй, дяденька, а такса?

— Почему бьешь, товарищ, ты что, выиграл его в костяшки?

— Помолчи лучше, а то совсем на базар не пущу!

— Пожалуйста, если нужна эта такса… А если не продам, вернете деньги?

— Так ты попроси его, чтоб продался…

— Хе-хе, если б он, как вы, понимал…

— А не хотите вы оба туда, откуда пришли?!

Блуждали долго — он, она, Белый, Белая — среди крика, кашля, свиста, пыли, богов, крестов, распятий и запахов разных-преразных, таких, что кишки выворачивало, и все тут.

— Рыба, шфежая, шфежая рыба!

— И это свежая… Да она воняет!

— Шфаняет? Она? Это я, я шфаняю, — бил себя шепелявый кулаком в грудь.

Мирный, каким он и был, Белый шел, принюхиваясь к телегам, подводам, козам, кормам-овощам, кусучим, вонючим, колючим: лук, хрен, редька, щавель, крапива…

— А как же, милая, в борщ, доченька, знаешь, какой борщ из крапивы!

Но та уже попробовала и плевалась-ругалась:

— Бесстыжая, спекулянтка, обманщица!

— Дура! Дикая!

— Воровка… всякую гадость продаешь, тьфу, тьфу!

Белый шел и нюхал, и стало ему плохо, будто шел за гусыней, и он поднял морду кверху и оскалился на небо, на солнце. Эх, если бы он не был быком, если бы не был тем, кем был, должен был бы он привыкнуть, должен был бы знать, понимать тысячу вещей: время — базар — хозяин; такса — крест — бог; спекулянт — обман; страховка — солнце — источник — интерес; веревка — ненормальный; много — мало, твой — мой и т. д. Но надо помнить, что был он бык, бык от копыт до рогов, и, придя на скотный базар после всех этих крестов, запахов и свиста, он увидел, что и остальные животные невыспавшиеся, усталые, ибо если у их хозяев был здесь какой-то интерес, то какой интерес для них, животных, в том, что их согнали сюда?!

— Александре, пригляди и за моей, пожалуйста…

— А сколько просить?

— А ты по базару смотри. Только от семисот ни копейки не уступай…

— А я тебя прошу, синьку купи, если увидишь. Жена велела…

— Если цыплят продам, а то у меня денег нету…

— Да вот тебе деньги!

Козырек помахал замусоленной бумажкой. Благодаря такой вот бумажке, которую протянули Портфелю, Белый добрался сюда, до своих. Странно, но Бычок уловил запах дубленой кожи, смешанный с запахом человека; да, то был запах сумки, шерсти и тряпки, согретой телом, — вот так пахли эти бумаги: человеческим телом, засунутым в кожух!.. И вдруг, со всех четырех сторон, на него хлынул этот запах, и он закрыл глаза и отрыгнул и начал жевать какой-то капустный кочан.

— Здорово, дядя Тоадер! Приятного аппетита.

— Аппетит как аппетит, да думаешь, есть чем жевать? — и Кожух открыл рот и показал десны. — Плохой базар, совсем плохой.

— А за этого сколько просишь?

— Тогда скажешь, что и магарыч я должен ставить!

— А ты уступи, и в другой раз бог тебе уступит.

— Эге, до бога-то… Одной рукой он мне дает, а обеими отбирает.

— Бери деньги, а то потом искать их будешь.

— Не возьму.

— Тогда я не даю.

— Бык, телка?

— Бычок.

Белый уже заснул от спора Козырька, Кожуха, Портфеля, Шубы, Шапки, Шляпы, от этого запаха бумаг, запаха распаренного человеческого тела. И вот на тебе, пожалуйста, его будят и опять начинают крутиться вокруг…

— Возьмите-ка лучше у меня, — и Белый почувствовал, что потянули веревку: «Хэй».

— Красив, да бычок… А мы хотим для породы телку.

— Вот телка. Сколько даешь?

— Эх, мил человек!.. Знаешь, приходят на базар два ненормальных. Один просит много, другой дает мало…

— Ну, послушаем, поговорка ваша.

— Значит, вам не до покупки.

— Значит, вам не до продажи!

Белый опустил уши — что ж, значит, не нужен ты этому, раз вывел тебя за околицу и привел сюда, где черт ногу сломит, да и тому ты без надобности, раз даже и не смотрит на тебя. Были бы сейчас эзоповские времена и был бы он не просто бык, а бык-философ, он наверняка долго-долго бы размышлял: «Два ненормальных! Один просит много, другой дает мало… То есть почему ненормальный? Потому что дает? Потому что берет? Тогда пусть один дает, сколько у него есть, а другой берет, сколько дают!.. Ибо таков этот мир, и зачем говорить: ненормальный? Или, может, им это выгодно? Но тогда что же это такое: «ненормальный»? Может, просто слово для тех, кто на двух ногах ходит? Много… мало… А ведь мир — он не больше, чем мир, и на печи ветер не дует, и вымя матери не растягивается больше, чем коровье вымя. А молоко? Эх, молоко!.. Давно он забыл его вкус. И в конечном счете добро и зло — две рябые буренки, издали их путаешь, а попробуй сунься к ним — бодаются, собаки».

— А ну-ка, уступи хоть на литр вина…

6

Вздыхал дома Серафим: «Ох, и мир этот, мама…», а зря вздыхал… Ведь как смеялось село в это самое время! Веселились одногодки его, веселились девушки, даже стариков подпирало, не говоря уж о детях, у которых и других-то дел не было.

— Да как же это так, Серафим, мэй, — подзуживали его, — он тебя бьет, а ты, значит, руки за спину: «Еще ударь, бре, а то с одного разу ничего не понимаю!» Так, что ли?

У Серафима глаза большие-большие: «А теперь зачем они смеются? Ведь смешного здесь нет ничего», — и спрашивал удивленно:

— А чего ж вы хотели? Смертоубийства или чего? Ведь здесь как… ведь в драке как бывает? Не уступает один — все, сбивай гробы для обоих!

Смертью пахло от этих слов. Однако если люди настроены посмеяться, почему бы им не смеяться? И тут же просили серьезно:

— Скажи, как же оно случилось?

— Э-э, — жаловался Серафим искренне, по-детски, — понимаете, я мягкий молдаванин. Ударит меня кто-нибудь, а я поделать с собой ничего не могу. Такая меня тоска одолевает — большая, как этот мир.

— Что ты-ы-ы! — по-бабьи удивлялся Ангел, сельский пастух. — Вот я тебя сейчас ударю, что будешь делать, а, Серафим?

— Что ж, ударь! Ударь, пожалуйста, вот тебе и легче станет. Думаешь, я забыл, как ты мне дал овечий помет вместо сушеной черешни, потому что я был маленький и глупый, а ты смеялся, — сам себе жаловался Серафим.

— Да что ты говоришь? Ну и ну! Как же я это забыл? — удивился тот.

Вот так стояли они и разговаривали друг с другом, и теперь посмотрите, каков человек в этом мире: то давится от смеха, а то готов удавиться от счастья, ибо на самом деле не так все просто, как иногда получается в книгах.

Бывали у этого села пастухи и раньше, и такие и этакие, и вдруг на тебе — новый пастух, Ангел, не пастух, а полтора пастуха! И это понятно, ибо не посчастливилось ему иметь отца и мать, и даже тосковал он о них очень редко.

— Вот, маманя, видите, какое время настало? — откровенничал он с какой-нибудь бабкой, у которой столовался. — Останешься сиротой, а жить-то живешь, черт возьми!

— Если бог дает дни… — качала головой старая.

— У меня ведь, бабушка, детства не было, совсем не было! — кричал он.

— Эх, даст тебе бог детей и внуков…

— Хм, черт возьми! — восклицал он, меняя разговор. — Дай-ка перца горького-горького, я ему покажу! — Ибо была у Ангела привычка есть сильно перченный борщ.

А теперь, откуда он взялся, этот Ангел?

Ученый из академии совсем не занимается этим вопросом, а вот каковы факты: давным-давно, весной, когда прилетели аисты, в село Серафима пришел, один-одинешенек, жестянщик-цыган, которого звали Василий Красивый. Не то чтобы он был очень красивый, скорее, наоборот, был страшен, как смертный грех, но посмотрите, каковы и слова в этом мире: назови-ка тебя красавчиком, разве ты мне нос не расквасишь?

Видно, все дело в том, что в селе Серафима жили сплошь эстеты, но тогда совершенно непостижимо, откуда взялось столько чистого артистизма в этом селе, которое продавало сливы, чтобы купить хлеба… Ведь матери здесь растили детей в страхе и послушании, говоря: «Тсс, тихо, а то сейчас цыган придет и в мешок заберет!» Однако же и детки вырастали в этом селе, будь здоров! Только начинали понимать, что их в мешок не засунешь, на заборы карабкались.

— А вы откуда будете, дед Василе? — кричали цыгану, который шел по селу.

— И-из Оалонешт.

— Из Халоханешт?

Они дразнили его до тех пор, пока тянулась дорога, и все дворы клокотали так, будто полны были не детьми, а откормленными индюшками.

И вот однажды, какой-то весной, приходит этот Красивый и не один-одинешенек, как раньше, а с грудным ребенком на руках.

— А где же мать его? — удивился какой-то крестьянин: мол, сосунок-то есть, а где сиська?

— Эх, неужто не знаете цыганскую долю, — вздохнул тот, — была она, да умерла.

Раньше, из года в год, цыган ютился в сарае у крестьянина по имени Кислое Молоко, а этот год кончился для него ранней весной, ибо только-только все расцвело, как он умер от чахотки.

Крестьянин же тот обычно пел на клиросе по воскресеньям и после того, как похоронили Красивого, спрашивает у попа:

— Батюшка, а с этим ангелом что будем делать?

Вот так и стал Ангел Ангелом. Поп же долго не думает, берет да и отдает его другому цыгану, сторожу на винограднике, у которого своих детей одиннадцать душ. Видно, подумал поп: этому цыгану только и не хватает, что цыганенка, остальное все есть у него… Ну, а тот видит, что цыганенок пить-есть просит, и посылает его гусят пасти. Выросли гусята, переводят Ангела к ягнятам, вот и ягнята уже овцы, и тут оказался бедный Ангел в погонщиках.

Протягивает ему однажды чабан кружку теплого молока и говорит:

— На, пей, может, белее станешь…

Так-то оно так, да в молоке — длинный волос овечий.

— Есть брынзу ем, а из чего она, не знаю, — и как выплеснет молоко, все-все, до дна.

А эти, как их называют, чабаны, к нему по-доброму, по-хорошему:

— Слушай, ведь и ты станешь чабаном, а потом, может, и старшим…

— Противнее овцы не видел животного. Вон как пускает горохи в подойник, и не заметишь. А мы, чабаны… тьфу! — И ушел Ангел насовсем из овчарни.

Вот так обзавелось село своим пастухом, который разбирался и в крупном рогатом скоте, и в мелком.

А время оно и есть время — идет себе, а потом вдруг берет и меняется, глядишь, и в селе уже колхоз.

И вот теперь, когда стоят разговаривают Ангел и Серафим, все беды уже над ними прошли: и война, и голод. Оставалось им жить по-человечески, ибо все уже по-человечески жили, и вся эта благодать была запечатлена в книгах, в газетах и даже громко передавалась по радио. Да это и понятно, если посидеть и подумать хорошенько, раз тебя мучит забота: «Ведь вот, умрем, и не будут знать наши внуки и правнуки — да и неоткуда им будет знать! — как жилось нам. Так почему же все-все это не напечатать в газетах и книгах, чтобы и внуки и правнуки видели, чтобы и они читали? К примеру, были капиталисты, и построили капиталисты нам, крестьянам, Крестьянский банк. Мол, нужны деньги — банк ваш, приходи и бери. Простой расчет: вернете потом. Хе-хе, а мы, думаете, дураки? И брать не брали, и отдавать не отдавали, и в конце концов — на, Крестьянский банк, комбинацию из трех пальцев не хочешь?»

И в селе Серафима и Ангела тоже был Крестьянский банк, с кассиром, со всем, только без денег, потому что деньги были далеко-далеко, в Бухаресте, а здесь — только счета. А теперь, как пришла власть Серпа и Молота, из банка сделали клуб.

И танцевали в этом банке парни и девушки, топали, прыгали, гикали, аж штукатурка со стен сыпалась. В субботу вечером, в воскресенье вечером — это уж обязательно. Да и в другие вечера тоже — когда бывали собрания — и тоже обязательно с музыкой. Музыканты играли задаром от радости, что им дали задаром банк, парни и девушки танцевали, радуясь, что танцуют задаром и что под ногами деревянный пол и хорошо слышно, как каблуки стучат, — такая благодать, хоть черпаком ее черпай!

— Не гикайте только, — просили старики, тоже довольные: что есть — то есть, а что будет…

Танцевал и Серафим, да редко. Все танцуют задаром, почему бы и ему задаром не потанцевать? Парней и девушек много, даже молодожены, Серафимовы сверстники, пришли… Только что кончилось собрание, дела в колхозе шли хорошо, и люди были довольны всем на свете.

— Ну, Серафим, — положил Ангел-пастух ему руку на плечо, — танцуешь, да вижу, не очень-то…

— Ох, Ангел, — начал Серафим мягко, — поверишь мне, что не могу…

— Чего так?

— А так — ведь, когда танцуешь, обо всем другом забываешь и только о ногах думаешь, хочу сказать, только волнуешься, а когда просто смотришь, и танцевать танцуешь, и о другом обо всем вроде бы вспоминаешь…

Смотрит на него Ангел, примериваясь: «И долго думала его мать, пока его родила? И с кем, господи…»

— Вроде бы я тебя понимаю, да понять не могу, — говорит.

— Ну да… — соглашается Серафим. — Что такое мама, сирота никогда не узнает…

Этого-то Ангел и ждал: был горяч, а от таких слов вспыхнул как порох:

— Как, как, как? А ну-ка еще раз скажи, как сказал!

— Я сказал, что мне тебя жалко, вот что сказал…

— Тебе? Меня? А что я, твой ребенок? — И Ангел ласково берет Серафима за пуговку на рубашке. — Скажи-ка правду: ты меня сейчас послал к матери или цыганом обозвал? Скажи все-все, не бойся, ничего тебе не сделаю.

Ошалело глядит на всех собравшихся вокруг Серафим и пожимает плечами: «Что я сделал ему, братцы, чего он привязался ко мне?»

Один парень, повзрослей, советует Ангелу:

— Успокойся ты, бре, чего пристал к человеку, вроде ты трезв…

— Я? — говорит Ангел.

— Нет, я, — говорит Серафим.

Услышав это, сунул Ангел руки в карманы:

— Выйдем-ка, братец!

Заволновались парни: «Подерутся или только так? А кто кого, думаешь? Хорошо, но с чего началось?»

Парень повзрослей смеется:

— Кто за кого, а что до меня, я за обоих…

А был Ангел высок и красив, с зубами белыми-белыми и жилистыми руками, и женщины смотрели на него вроде так: «Эх, только бы тяжелой не остаться, ведь схватит и не успеешь даже сказать «Оставь!..» Но и Серафим был не хуже, потому что, глядя ему вслед, тоже вздыхали женщины: «Эх, будь уж что будет, да простит меня бог!..»

Но ничего этого не происходит, а вот стоят они оба за клубом, тянут друг друга, толкаются, и слышно только: «Пр-р-р-р-р», словно что порвалось.

— Эх, Ангел, видишь, порвал ты мне рубаху, — говорит печально Серафим.

— Я?! — удивляется Ангел.

— Нет, я… — говорит ему в тон Серафим.

А свидетели ничего не понимают, и тогда Ангел обводит всех глазами: «Будет он драться когда-нибудь или не будет?»

А тут откуда ни возьмись один маленький, кривой, по имени Кирикэ, сын мамы Надежды, никак не может разобраться в толпе да в темноте:

— А какой из них Серафим и где Ангел?

Парень повзрослей дает ему подзатыльник:

— Вот они оба!

Хнычет Кирикэ:

— Зачем бьешь, баде, теперь я ничего не увижу!..

— Затем, чтоб еще раз спросил, — смеется парень повзрослей. — Ну ладно, пусть будет как есть, хватит.

А Серафим, вконец убитый:

— А обо мне, братцы, уже и речи нет?

Все разинули рты, ну а Ангел руками разводит:

— Вот видите, всегда он так задирается!

— Я? — говорит Серафим.

— Нет, я! — говорит в тон ему Ангел.

— Чтоб я тебе когда-нибудь еще что сказал, Ангел, пусть я ослепну! — И вдруг ни с того ни с сего как схватит свою правую руку левой и поднимает ее и кричит: — Чья, бре?! Кто это, мэй?! — И отпускает руку и снова хватает и снова кричит: — Правая горит, а левая держит, и почему левая моя, а правая чужая, а? Умру — не забуду тебя, Ангел!

Обиженный, Ангел призывает всех в свидетели:

— Слышите? Теперь он желает моей смерти! Кто же за это ответит?

А все остальные, столько всего услышав, не знают, что думать, что сказать, что делать:

— Подожди, бре… Стой, бре… То есть как — не забудешь, за что: за добро, за зло?

— Кто, я? — успокаивается Серафим.

— Уж конечно не я… — режет Ангел.

Видит это парень повзрослей да и берет обоих:

— Э-эх, дайте-ка вы друг другу руки, и мир! — И смеется, обернувшись к собравшимся: — Посмотрите-ка на этих петухов! За добро, за зло, за жизнь, за смерть… Катитесь вы к черту и пошли в клуб!

— Хорошо сказали, баде. Что за тварь человек! — хнычет Кирикэ. — Когда меня по утрам мама будит, так ее ненавижу… Теперь скажите, кто кому навтыкал? Серафим Ангелу или наоборот? А то мама меня родила не очень-то зрячим.

Вот она, молодость!

Время уже спать, а они опять играть, танцевать: музыка играет задаром, в клубе тепло, девушки ждут. И тогда говорит Ангел Серафиму:

— Слушай, давай будем как два брата родные без отца, без матери и давай плясать так, чтобы этот Крестьянский банк развалился…

Услышал это Серафим и чуть не плачет:

— Хорошо ты сказал, Ангел, да только с кем плясать? С кем, Ангел? Думаешь, после той хоры, когда в меня из винтовки стреляли, кто-нибудь к моей душе прилепится?..

Широко открыл Ангел глаза:

— Да ты же говорил, что из пистолета?

Махнул Серафим рукой горестно:

— Пистолет ли, винтовка, не все одно — смерть?

Почесал Ангел затылок и ушел куда-то. Не было его долго-долго, и вдруг опять появился перед Серафимом:

— Угощаешь? — и потирает ладони.

— Подумаешь, дело, — отвечает Серафим рассеянно. — Было бы за что.

— А о той девушке, красавице той, забыл?

И снова Ангела нет как нет. Потом, поздно, приходит с Кирикэ мамы Надежды.

Теперь не подумайте, что Надежда — это надежда, а Кирикэ — тот Хромой Кирикэ, несчастный святой, которому бабы молились от хромоты в давние времена, когда еще попы были. Надежда — это просто повивальная бабка, потому что пока еще не было государственной акушерки, а Кирикэ — сын ее, вы его сейчас только видели, мелковатый, но совсем не маленький, у него уже было семь расстроенных помолвок, а на восьмую он и не надеялся: девушки обходили его на пушечный выстрел, потому что кривой был Кирикэ, очень-очень… И то не его, бедняги, вина, таким его родила мама, которая и сама кривая была.

Значит, приходит этот Кирикэ, и Ангел показывает ему на Серафима.

— Ты погляди на него, он мне не верит… Послала тебя та девушка за ним или нет, говори!

— Ага, — отвечает Кирикэ, и один глаз у него на нас, а другой — на вас.

— Скажи хоть, как ее звать? — спрашивает Ангел и смотрит то на Кирикэ, то на Серафима.

Обрадовался Серафим: ох, боже, озари ты каждого любовью…

— И правда… Как же ее звать, бре? Ведь я с ней только раз покружился, а потом увели ее у меня…

А Кирикэ… Чего ж вы хотите от Кирикэ?

Тогда Ангел-пастух как ткнет ему кулаком в бок: «Говори, кривой, не то сейчас из тебя котлету сделаю!»

— Мария… ага, Мария! Как посылала меня сюда, сказала: без Серафима не возвращайся, ясно?

Ангелу радостно, Ангелу весело!

— Надо было ее сюда привести! Чего не сказал ей, что Серафим в клубе, посмотрели бы на нее…

У кривого глаза забегали во все стороны. Покачал он головой, говорит:

— Не-ет, она сказала, что не покажется никому, чтоб никто не знал, что она пришла…

— Видал, Серафим? — говорит Ангел. — Не сдвинуться мне с этого места, если ты не предчувствовал чего-то такого, — и по-братски похлопал его по затылку. — Вот почему ты не танцуешь, братишка…

Хорошо, очень хорошо, что Серафим был влюблен…

— И еще что она сказала? — спрашивает.

Тут Ангел его перебивает:

— Посмотрите-ка на него! Может, хочешь, чтобы я к ней пошел?

— Стойте, подождите, — просит Серафим, — а мама Надежда что скажет?

— Слушай, Кирикэ, — наклоняется к ним обоим Ангел, — чтоб никто, чтоб сама земля не знала…

— Ну хоть часок, — просит опять Серафим.

А мама Надежда есть мама Надежда, конечно, не было ее, как всегда, дома. Ходила она по селу денно и нощно по своим повивальным делам, потому что в те годы люди сильно умножались, — к добру, стало быть. Ведь от нужды они избавились, потому что основали колхоз, и с войны вернулись, потому что никакая война не продержится столько, сколько продержится мир, и если после этого есть что есть да еще и пить, почему ж не рожать детей?

Так что бедная Надежда, старенькая, какая она была, не успевала одному младенчику перевязать пуп, — глянь, у ворот уже другой перепуганный отец кричит:

— Давай быстрей, мама Надежда, а то моя уже на стенку лезет, и воды пошли!

Значит, не было у мамы Надежды ни капельки покоя, а тут еще в доме ее получается большущая история без начала и конца, потому что, если разобраться, кто он, этот Серафим, — птенчик с травинкой в клюве или, как говорится, немножко дурак или кто? Ведь село всегда хочет иметь о человеке ясное мнение, как о погоде: дурак он или только притворяется? Или, может, другое что, и тогда зачем ломать голову, раз он все равно такой же, как ты…

7

— Бычок или телка?

— Бычок… Хэй, Белый, вставай!

И тут же вокруг Белого стали крутиться, вертеться, стали его тянуть, похлопывать, тормошить, гладить, оглядывать с головы до ног и еще раз с ног до головы, потом опять осматривали со всех сторон, словно яйцо с зародышем на свет. Он хорошо это чувствовал, потому что бык быком, а раз он живой, то как ему не чувствовать? Кишели-мельтешили вокруг шубейки, кацавейки, цигейки, пряжки, косынки, кожухи, козырьки, ватники…

— Поглядите-ка на него, видать, родила его мама к рождеству и вместе с детьми в доме зимовал…

— Сколько базаров исходил, такой картинки не видел!

— А Белый какой, бре, бре, бре!..

— Точка, точка, два крючочка…

— Вы это о рогах?

— И сколько за него просит?

— А помните, Бельцкий уезд как-то прислал нам такого же, семенного…

— Чего-чего, а этого в уезде было хоть отбавляй…

— Смотрите, уже бьют по рукам. За сколько уступили?

— Пять лепешек да два кола!

— Вы это о копытах и морде?

— Да бросьте, он прямо картинка, и все тут!

— Деньги как на дрожжах будут расти, если хорошо его кормишь.

— Да теперь, со всей этой техникой, на что он?

— На жаркое…

— И не говорите. Это ведь такое утешение, когда бычок есть. Выйдешь по нужде, пройдешься по загону, вот и мысль появится, с самого утра.

— Так-то так, да ведь с этой техникой он что? Говорю же вам: пять лепешек да два кола. Вы только поглядите, что пишут!

«МОЛОКО БЕЗ КОРОВЫ, ИЛИ КОРОВА-РОБОТ

Группа английских ученых создала агрегат, который производит молоко… без коровы. Эта машина перерабатывает траву, морковь, горох, словом, все то, что необходимо корове для корма… Но если в коровье молоко переходит только восемнадцать процентов белка, содержащегося в кормах, то машина превращает в молоко восемьдесят процентов этих белков. У «машинного молока» еще одно преимущество: оно не содержит некоторых элементов, вредных для стариков и детей».

— М-м-м, а какое жаркое из него… котлеты, гуляш, печенка домашняя.

— Да пропади они пропадом! Где природа, братья, где живое дыхание? То есть что же, только мы и останемся, что ли? Запихнем в машину асфальт и г . . , а с другого конца парное молоко потечет? И это я должен пить?

— Да оставьте вы… Много повидал я на свете, а такой красотищи не видел!

— Значит, договорились? Ну, в добрый час!

— А магарыч?

Визжали свиньи, ржали жеребцы, а может, кобылицы, кто их разберет, а у Белого щекотало в ноздрях от запаха дыма и вина, и в ушах бухал барабан, и мычал тромбон, и жалел-плакал кларнет, а базар стонал: «в-ву-у-у!..» До тех пор, пока не очутился возле пузатой вонючей бочки, валявшейся на куче кукурузных стеблей, и он, Белый, потянулся туда мордой, потому что уже, слава богу, в животе урчало.

— Караул, воры! — И юбка за юбкой — и все в одной — всколыхнулись, вспыхнули: — Тьфу, черт, а я думала, он к деньгам!.. Эй, ты, с быком! Что, и тебя угощать и быка кормить?

— А мне все это ни к чему, будьте здоровы, мамаша. Мне любо, чтоб было любо, любо, что б оно ни было. Будь хоть лягушка, а если она мне люба, кому какое дело — не правда ли? Один раз живу на свете!

— Молодец! Как хорошо, что мы встретились… Дай-ка я тебя поцелую… Так мне радостно от всего мира этого, ну, дай, дай… Это твой бык? Дай и его поцелую, на, на!

— Эй, ты, играй! Вот, видишь?

И Белому снова ударили в ноздри разные-преразные запахи, запахи этих бумаг, гниющих между тряпкой и телом.

— Сегодня они есть, завтра их нету, — играй, а то во мне кровь застывает!

— А думаешь, во мне — нет?

— Бери вперед, на три кувшина.

— Поднимите бочку…

— Наливай, эй!

— Ю-ю-юй!

И снова барабан, труба, кларнет и скрипка стали плакать и стонать, а оттуда, с полей, с косогоров, шел запах отавы и пряного подсолнечного цвета. На небе расплавилось солнце, как воск, и если бы был пучок травы, мамочка моя родная… — разве есть у этого мира конец?

— За помин моей матери! Год, как скончалась, бедная.

— Бедная…

— Эй, прекратите играть!

— Вот вам калачик и свеча за упокой ее души.

— Встань, дорогой, милый ты мой, а то колени испачкаешь…

— Кровь людская не водица…

— Печаль-то какая… жалость-то какая.

— Ох, этот мир…

— Ох, бедная его мама…

— Ой, вай! Воры!..

— На помощь! Караул! Ограбили!..

И юбка за юбкой, все в одной, вздулись и опали тряпками, и Белый дернулся, аж веревка зазвенела.

Пыль, ругань, распряженные лошади, открытые рты, мухи, плевки, мусор…

— Держите его!

— Вот он, во-во!..

— Где?

— А базар сегодня на славу!

— На той стороне ограбили кого-то.

— На то он и базар: голый с голого кожу сдирает, а тот еще просит: оставь мне хоть рубашку.

— Так-то оно так, да хорошо, что здоровье есть!.. Теперь немного дождя бы, и все!

Белый, бык-бычок, ах, если бы у него язык был не только чтоб кочаны жевать, но и беды свои рассказать! Например, что когда-то был он хозяином лесов и источников и стоял на государственном гербе и на знаменах стоял, непокоренный, с рогами против полумесяца, и тот, испуганный, случалось, бежал от него в грохоте выстрелов, блеске ятаганов и топоте копыт. Потом был он гордостью уезда — много ли, мало ли, а чем-то же он был, но никогда, ни за что в жизни его дедов и прадедов и речи не могло быть о том, чтобы он, рогатый, шагал покорный, вислоухий на воображаемом поводу, и чтоб увидел себя висящим на ржавой жестянке, и чтоб обрадовался какому-то прошлогоднему кочану! И чтоб за его счет пили и веселились и пели, будто мать двойняшкой или с двумя головами его родила, — этого уж не понять ни на небе, ни на земле.

С горя он справил большую нужду прямо посреди базара. Будь что будет, пусть ведут его куда-нибудь…

8

Ах, как смеялось село! Идет человек по дороге, идет, сколько идет, и вдруг остановится да как схватится за живот:

— Ха-ха-ха-ха!

И этот смех, словно чахоточный кашель:

— Ха-ха…

Другой ему навстречу. Может, у него, у другого, беда, может, на уме у него какое-нибудь проклятье-распятие, но, увидев этого веселого, спрашивает:

— Ну, что на тебя нашло, чего смеешься?

И уже готов этим распятием хватить веселого по башке, да какое там? Глядишь, и его уже чуть ветром не валит с ног, и, бедный, еще икает, еще слезы вытирает настоящие.

— Ах, этот Поноарэ!

И смеется, смеется, чуть не опух от смеха, и тут бы ему передохнуть, глядь, а первый уже по земле катается…

А третий видит со двора это веселье, почему бы и ему не посмеяться, если знает, что смех полезен, ведь сами врачи говорят это.

— Эй, скажите, что такое, бре, чтоб и мне было смешно!

— Да вот этот Серафим… ха-ха-ха…

К счастью, третий — у своего забора, есть за что держаться. Смеются, смеются, вот-вот штаны потеряют. Видит со двора жена, как грохочет вся окраина, — боже, что там случилось? Перепуганная, подходит к воротам.

— Что с вами, мэй, что это на вас напало, на веселых да красивых?

— Серафим, ха-ха-ха…

Скрещивает женщина руки на груди:

— И что смешного, умники, если человек женится?!

— Женится?

— Когда?

— Как?

Третий смотрит на второго:

— Вы поэтому смеялись?

А второй берет за грудки первого:

— Ты почему смеялся?

— Я? А вы разве ничего не слышали? Серафим-то, говорят, целую ночь миловал этого цыгана, Ангела, ха-ха-ха… в бабьей одежде!..

Второй:

— Враки! Он один сидел, чтоб мне не сдвинуться с этого места! Только как его закрыли снаружи, он — хлоп — и себя изнутри закрыл.

Третий:

— Не дойти мне до дому, если он всю ночь не просидел с мамой Надеждой! Я вам говорю!

И втолковывали друг другу, что все-таки дыма без огня не бывает, но и после всех разговоров расставались с тремя разными мнениями, в которых еще оставалось девять неясностей, а если вокруг столько неясного, что же голове делать — баклуши бить, что ли?

Ворожба и проклятие? Эхе, многое случалось на этом свете, а что, в конце концов разве не добирались до сути?

— Что это я слышал, Ангел, правду ли говорят?

— Что именно?

— Что был у тебя большой спор с Серафимом?

— У меня?! Какой спор?

— Да у крестной Надежды в доме…

Услышав такое, Ангел хмурился и, если сидел за столом, отодвигал от себя миску, обиженный.

— Баде, тебе что, жалко этого куска мамалыги?

— Прости меня, пожалуйста. Я что… ничего… Что я плохого сказал? — терялся хозяин.

Но Ангел к нему еще и еще:

— Как вы можете говорить, что я хожу в дом к этой кривой, ведь у меня иконы всюду, даже в сенях, развешаны. За кого вы меня принимаете?

— Пойми же, бре, я говорил, что другие говорят. Село говорит, сам же Кирикэ…

— Умники вы у меня. Нашли человека — Кирикэ!

Тогда человек-хозяин начинал себя укорять: «Так мне и надо… Приглашаешь человека к столу, человек, можно сказать, тебе добро делает, пасет твою корову, а ты шпионишь за ним, тьфу!»

— Ну и глуп этот Кирикэ, прости меня господи! Да бросьте, Ангел, ешьте, не то остынет… — просила жена. — Э-э-э, как послушаешь всех…

— И правда, женушка… Дай Ангелу с собой в поле брынзы. — И про себя думал: «Цыган любит брынзу. Правильно я сделал…» И добавлял: — Как там у вас в активе, Ангел?

— Нормально, — отвечал пастух, который из ликбезовца уже стал агитатором, — посмотришь, какой порядок наведем мы в этом селе!

— Замечательно, Ангел, ей-богу!

Приходили новые времена, и люди, большие и малые, говорили, стоя у ворот:

— Вот это техника, вот это порядок!

Колхоз покупал тракторы и машины, и почти в каждом доме слышно было радио, и почти все село затянули провода. Люди были рады, особенно молодежь. И то сказать, чего тебе еще надо, если музыка задаром играет прямо в доме? Только те, что постарше да потемнее, еще сомневались:

— Что, и вам, кум, протянули?

— А как же? Что я, не такой, как все?

— Кум, а не пахнет тут политикой? — спрашивал какой-нибудь глухой дед.

— А хоть и политика, уж раз она к нам приходит, значит, за делом. Как же иначе? Разве не видишь, по столбу еще два провода идут…

— Ну и к чему они?

— То есть как к чему? И этого не понимаешь? Нет ламповых стекол, вот и тянут электрику.

Ну, а Ангел есть Ангел, все тебе скажет, но зайдет разговор о Серафиме — молчит, словно в гробу, будто их дело вовсе и не кончилось.

— Слушай, Ангел, скажи правду, скажи, потом и мы тебе кое-что скажем… Как кончился спор?

— Сейчас покажу тебе спор, — злился Ангел, — на ногах не устоишь… — И обиженно: — Или мало, что я вам скот пасу? Или мало, что я вам слуга? Хотите еще, чтоб я вам почтой стал или радио?

— Да бог с тобой, бре, что ты… — И решали про себя, что узнают все через Кирикэ или через маму Надежду.

Известное дело, что правда, то не кривда — дом мамы Надежды редко когда пустовал теперь: то там посиделки, то старики буквам учатся, такое уж время. В одном только загвоздка: как подступиться к этой старухе, если каждый день говоришь ей: «Целую вашу правую, крестная!»

Да и как же иначе, ведь в этом селе она всех принимала и всем пуп перевязывала… И то сказать, как не уважить человека, который своими руками вывел тебя в этот мир — будь он хорош или плох, все же мир он и ты в нем цветочек-пуп!..

Однако нашелся один бессовестный, не выдержал, зашел к маме Надежде и так, в шутку вроде, начал:

— Мама, крестная Надежда, это правда, что говорят… то да се… мол, Серафим с вами…

А старуха — будто ее ошпарили:

— Ай, бесстыжая твоя рожа! — И открыла свою дряблую шею и выдернула с нитки что-то похожее на засушенный гриб и плюнула на него, ибо, да простят меня, была у нее такая привычка. — Видишь ты это или не видишь? И не стыдно тебе, дылда? Вот он твой пуп, на! Если бы я его тебе не обрезала, стоял бы ты сейчас здесь, дубина стоеросовая?

Вот и поди попробуй после всего этого что-нибудь ей скажи!

А тут еще получилась история с девушкой одной — понесла она неизвестно где, неизвестно от кого и пошла к бабе Надежде со слезами, с деньгами, готовая последнюю рубашку отдать, только бы дала старуха ей зелье — выбросить плод. Несчастная ее судьба, потому что только открыла она рот: «Добрый день, мама Надежда, как поживаете?..», а старуха как вышла на улицу с мусором в руках, так вместо того, чтобы ответить, давай ее поносить, та чуть от стыда не сгорела.

— Мама Надежда, что я вам сделала? — заплакала девушка.

— Уходи с моих глаз, ненасытная прорва!.. Подумала ли ты о жизни своей?.. — И опять быстро-быстро открыла шею, хотела и ей показать какой-нибудь пуп, ибо была у нее привычка: как родится сто первый, отрезает ему пуп и на нитку нанизывает, говоря: «Он-то уж счастливый!»

Село, вспоминая про это, смеялось много, хотя иногда какой-нибудь отец или мать и думали так: «Конечно, она тронутая, Надежда, но в чем-то, может, она и права, и что тут плохого?»

А что она немного не того, это уж точно. Была у нее еще одна странная привычка — по воскресеньям, когда весь народ отдыхал в тени, она раздевалась и бегала голая-голенькая среди бела дня вокруг своего дома:

— Чтоб вы обо мне помнили!

Ох, много странностей было в этом селе, и одна похлестче другой… Например, сам поп купил себе мотоцикл, а обслуживал он три церкви и вокруг каждой трещал этим своим мотоциклом по утрам и вечерам, так что даже самые что ни на есть верующие и те начали сомневаться, даже звонарь однажды сказал ему, попу:

— Батюшка, что вы делаете? О нас судачат.

А поп, мол, ему ответил:

— Истине, сынок ты мой, видишь ли ты, сколько ворон свило гнезда и сидят на колокольне?

— Вижу, батюшка, да разве я их выводил?

— То-то и оно. А надо знать, что, когда трещит мотоцикл, они пугаются и оставляют гнезда. Остынут яйца, и все их семя исчезнет, вот увидишь…

— Ох, батюшка, — и при этих словах звонарь, мол, почесал себе одно место (обычно говорят — «затылок»), — эта нечисть живет долго, проклятая, почти четыреста лет, не лучше ли ее сразу из ружья?..

А поп будто бы страшно огорчился:

— Ну и ну, истине… Ничего себе звонарь! Сказанул, ей-богу. Ружье — и церковь, тьфу!

А тут, вдобавок ко всему, Ангел покупает себе самозаводящиеся часы и все время ходит и рукою машет, как на демонстрации, так что старухи, завидев его, аж крестятся.

— И на что тебе эти часы, Ангел? Ты ведь пастух…

— Ничего, они кушать не просят.

А село удивляется, а село ходуном ходит!

И кому сейчас какое дело до Серафима? Одно только хотят знать: когда свадьба? и кто невеста? кто музыканты и откуда они?

Разговоров хоть отбавляй, потому что люди ждут: ведь свадьба — это повод для сборища, одним — повеселиться, другим — посудачить, красива ли невеста, богато ли ее приданое, пара ли она жениху. И парни вот-вот лопнут от нетерпения — повести разок невесту в танце, попробовать, крепкое ли, упругое ли у нее тело; и старухам не спится: венчались ли молодые в церкви и кто венчал и сколько подношений было?

Свадьба — это повод много для чего, а если еще свадьба, как в сказке, как свадьба Замфиры:

Катилась песня широка,
Как полноводная река…
И солнце путь прервало свой,
Любуясь пляской удалой,
Впервые видя пир такой
За все века, —
тогда человеку будет о чем поговорить всю осень, такую же длинную, как лето, да и что ему делать, бедному, если без дела сидеть не может?

— Э, Серафим, привет! — повстречав Серафима, напрашивается один на разговор. — Правду говорят, бре? Ну, мои поздравления!

— М-да… если вы уж так хотите…

— Значит, правда, что женишься?

— Я знаю… — говорит Серафим, и непонятно, «да» это или «нет».

— Теперь у тебя одной заботой меньше. А то тяжко одному-одинокому…

— М-да…

И будто это «м-да» и этот Серафим — один черт, будто весь он состоит из одних только «м-да».

«Понимайте как хотите, ибо оба мы — люди… Если я скажу «нет», ты мне не поверишь, потому что этого тебе будет слишком мало и ты спросишь: «Почему?», а если скажу «да», опять обману, потому что ты захочешь знать, что это за «да», то есть «когда», «где», «как». А если мне все это ни к чему, тогда что делать?»

Ну а прохожий, если спрашивал, так для чего-то ведь спрашивал!

— А что, самое время, пожалуй… Станешь и ты хозяйствовать, а то пока парень да один, сидишь и о зеленых лошадях мечтаешь…

И односельчанин уже готов опять услышать «м-да», но тут вынимает вдруг Серафим из муравейника прутик, пробует его на язык, протягивает и говорит, удивленный, как дитя:

— Попробуй-ка… Как же так, добрый человек, и эти муравьи тоже борщ делают, а?

Качает прохожий головой и говорит: «Да-да-да», а самому уже хочется послать его подальше и о своих грехах заботиться, потому что или этот Серафим так глуп, что земля его еле держит, или так хитер, что пары ему не сыскать…

Жених? Да пускай ходит гоголем, видали мы женихов! Ну, будет слеп день, два, девять, свалится счастье на его голову, да и оно пройдет…

И звеньевой его не трогает, и бригадир даже его не видит, и страховой агент его прощает, хотя, казалось бы, пора, — ведь год уже, как Серафима переселили в село, дом его старый снесли, а огород отошел под виноградник. Так что пусть уж он походит в женихах, были, как говорится, и мы такими, и что из нас вышло, видим сами!

9

Одно плохо: потерял из-за Серафима сон один товарищ из академии… Пишет он, пишет и, как говорится, уясняет себе, что такое человек и что такое этот человек, то есть Серафим. И вот оно уже почти кончено, исследование, вот оно у него на столе, готовое-готовенькое.

«СКАЗКА ПРО БЕЛОГО БЫЧКА, или Что в ней к месту и что не к месту, и что достойно и что недостойно, ибо смыслов много, а сколько их всего?»

Труд фундаментальный, капитальный, ссылок тысяча и деталей — уйма…

Приведем и мы отрывок, как говорилось встарь, худо-бедно, а поглядишь, уже и хорошо, — ибо глава начинается так:

«После того, как умерла мать Серафима, он остался один-одинешенек и все же стал жить, а что еще делать? Дом ему дал колхоз в селе, стол был еще от матери, и оставалось ему только жениться, чтобы замкнуть цикл существования организованной материи, которая называется человеком, то есть наивысшим из высших».

И вот однажды вечером пришел Серафим на танцы в клуб, и подходит к нему Ангел вместе с Кирикэ:

— Пошли, бре, она у него в клети, — и показывает на Кирикэ.

Вышли они втроем на дорогу. Идут, идут… И вдруг у Серафима ни с того ни с сего — не дай бог никому — отнимаются ноги ниже колен, не идут больше.

— Что с тобой? — спрашивает Ангел.

— Ох, тоска-желание, — стонет Серафим. — Ангел, я так ее желаю, что дышать не могу.

— И у меня ноги дрожат, — хнычет Кирикэ. — Боюсь, ребята, я никогда не женюсь.

Тогда Ангел говорит:

— Берегись, бре, если желание слишком большое, можно и опростоволоситься. Не лучше ли тебе не идти?..

— Не могу! Не могу идти и не могу не идти… — отвечает Серафим.

Так, подгоняя друг друга, подходят они к воротам Надежды. И говорит Серафим:

— Ты знаешь, что сказала моя мама, прежде чем умереть?

— Откуда мне знать?

— Спрашивает: «Из чего этот мир, Серафим?» — «Из людей, говорю, мама». — «Нет, — говорит она, — из любви. Обещай, сын ты мой, сколько будешь жить, слушаться только желания и любви». Я сказал: «Обещаю, мама! Мама, слышишь, мама…» Хотел еще что-то спросить, вдруг, вижу, она закрыла глаза, умерла. Ты чувствуешь, Ангел, или не чувствуешь?

В этом месте, как пишет «академик», Ангел вздохнул, — видно, и у него была когда-то мать…

— А может, лучше не идти? Не лучше ли взять тебе у нее адрес и написать ей?

Ну и голова, ей-богу! Хорошо говорит автор сказки: «Какой дурак, боже, пишет письма посреди ночи, когда за забором живая девка по тебе помирает? Ночью, если что и делается на свете, так это любовь, заговоры, ворожба и стихи или, если уж к горлу подступит, дети».

И тогда Ангел говорит:

— Знаешь, что… Давай-ка я пойду… Скажу ей, что и как, и кончено…

— Нет, — говорит Серафим, — то, что скажу ей я, ты ей не скажешь. — И добавляет: — И то, что я ей скажу теперь, сейчас, никогда не скажу никому… Ух…[3]

Тогда Ангел отходит от них, и Серафим просит Кирикэ:

— Скажи, бре, что-нибудь… Что мне делать? Что ты сделал бы на моем месте?

— Сначала разделался бы…

— Кирикэ, брат Кирикэ!.. Скажу тебе больше, чем брату: идти-то я могу, бояться-то не боюсь, а вот отвечать-то за себя не могу, вот!

Услышал это Ангел и опять подходит:

— Слушай, Серафим, я тебе друг или не друг? Я тебе брат, Серафим, или я тебе не брат? Или зла я тебе желаю, Серафим, скажи?..

— Что?

— Дай мне хоть чуточку, дай хоть взглянуть на нее… Я же тебе добра желаю… Вот сейчас ты размяк, ослаб… И со мной так бывало, но как подумаешь, что твоя краля с кем-то, так сразу в тебе сто чертей просыпается. Вот я на пять минут войду, и увидишь, как взыграешь…

Был он, Серафим, добр, как теплый хлеб, и верил он человеку на слово, но на этот раз сказал:

— Ох, не могу, бре, поверь мне…

Ну, Ангел, как увидел это, оставил их и ушел спать, хотя «академик» так только предполагает, потому что, говорит он, где это видано, чтобыпарень оставил другого парня в покое, когда между ними девушка, да еще из тех, что ищут парней со свечой среди бела дня.


Оставшись сами по себе — что им делать вдвоем? — конечно, вошли они в дом Надежды. А Кирикэ недолго думает, дает Серафиму кувшин вина — была осень, и на том берегу Прута гуси и те ходили пьяные — и просит Серафима:

— Только, ради бога, не зажигай света. А то придут парни из клуба или мама увидит, она у соседей.

Входит он, Серафим, в каса маре[4]. Темно, хоть глаз выколи, а дом мамы Надежды маленький, низенький, с узкими окнами. Видели вы когда-нибудь дом бедной деревенской вдовы?

И слышит Серафим, как закрывается дверь в сенях, слышит он это и слышит шепот:

— Поди и заложи задвижку.

— Это ты, Мария? — шепчет парень. — Кто здесь?

— Молчи, Серафим, садись… то есть нет, сначала дверь закрой на задвижку.

А голос откуда-то из глубины, оттуда примерно, где красный угол…

— Ох, — говорит Серафим, — тот наш разговор вечерний не попусту был, не даром. Смотри, как мы встретились! Говорила, что издалека ты… а я все думал: далеко ли это далёко?

И опять:

— Ох, откуда ты, Мария?

Молчание. Долгое молчание!.. Серафим ждет ответа, а вместо него — вопрос:

— Слышишь, как грызут короеды ставни?

А он рад, все-таки человеческий голос.

— Ну да, — отвечает Серафим, — как добро когда-то выгрызает зло…

— Ну и сказал! Что это за добро, ведь короеды — зло, а ставни — добро!

— Правильно, Мария. Так, Мария, но, понимаешь, для зла добро тоже зло.

И опять молчание, и опять — то ли подавленный вздох, то ли кто от смеха давится.

Встал Серафим и хочет подойти поближе.

— Нет, нет, Серафим, садись, — просит его девушка. — Сколько у тебя классов?

— А почему спрашиваешь?

— Потому что ты мог бы пойти далеко…

— Куда, Мария?

— Ни с места, ни с места…

— Я понял, Мария, правда, Мария: ты про мысли говоришь, так ведь?

Девушка есть девушка, и, если хорошо ей, зачем ей говорить «нет», и говорит она:

— Хорошо, Серафим… Серафим, а как еще тебя звать?

— Поноарэ, — отвечает парень, — только это мое прозвище… А так я Серафим.

— Кто был твоим отцом?

— Мама говорит, что мне не повезло с отцом, не застал я его…

— Может, отцу не повезло с тобой и он тебя не застал?

— Я говорю, что говорила мама, да простит ее бог…

— Да простит ее бог? А что она сделала?

— М-да… Люди так говорят, говорю и я.

— Бедный… Скажи, ты колхозник?

— Конечно. Надо быть, как все люди, говорила моя бедная мама, да будет ей земля пухом…

— А почему пухом? Она же теперь тоже земля, неужели хочешь, чтобы ее ветром развеяло?

— Не хочу, но люди так говорят.

— Бедные…

И опять темно, хоть глаз выколи, и слышно, как в глубине словно кто давится от смеха, и передвигается Серафим по лавке поближе к девушке.

— Постой, постой, Серафим… Вот ты помянул бога… Скажи, ты его любишь?

— Ох, Мария, любил я его одно время и верил я ему, а когда увидел, что он мне не доверяет, не снисходит до меня, что оставил меня сиротой…

— Бог не доверяет, милый, бог не снисходит, бог повелевает.

— Бедный, — вздыхает Серафим. — Видно, и он слуга, если живет повеленьями.

— Так, Серафим, молодец! И что ты думаешь делать теперь?

— Я не думаю, Мария, я делаю, что делается, и все. Теперь бы я женился. — И опять вздыхает. — А ты хочешь за меня пойти, хочешь стать моей женой?

— Зачем же я пришла! Знай, я уже твоя жена, Серафим, и дитя у нас будет месяца через три.

— Нет, — говорит Серафим, — как, — говорит Серафим, — шутишь? Ах, да, да, — говорит ей Серафим, — через сколько месяцев?

Девушка есть девушка, да и говорит она:

— Лучше ты мне скажи, Серафим, желал ты меня и как желал?

— Мария, если б ты знала, Мария… Очень, очень, как мать свою! Ведь рос я только с матерью, а теперь ее нет, как же мне по ней не тосковать? И сестер у меня не было, и хочу я теперь сестру. А как подумаю, что у нас в селе все женщины только жены, то говорю себе: я желаю Марию любовницей! Я ж тебе говорил: пока меня колхоз не перевез, я жил в поле и тогда все думал, думал, думал, пока не начинала вся Земля вращаться со мной. А потом еще, знаешь, видел тебя то черной в поле, то голой в церкви!..

— Это же скорбь, это стыд, это бедность! — прерывает его девушка. — Молчи, Серафим, пей, Серафим, пей и ешь, это тебе только и осталось. Это тебе только и полагается, а то прежде ты и сыт не был, и жажду не утолял, кроме как на рождество да на пасху. Пора пришла — пей и ешь и веселись-празднуй!..

Молчит Серафим. Слушает… «Эх, черт возьми, — думает он, — мало того, что красива, она еще и умна! И как ты теперь подойдешь со своей глупостью к ней? Ибо глупость с глупой делаешь, а мудрое с мудрой. Ведь так издревле принято или нет?»

Давным-давно замолкла девушка, а Серафим все молчит.

— Молчишь, бедный? — спрашивает она. — Скажи что-нибудь.

— М-да… — привычно говорит Серафим.

— Глупость какая-нибудь, не так ли? Ай-яй-яй. Разве я для этого тебя позвала? Я никогда и не думала об этом, ай-яй-яй!

— Прости меня, Мария… Думал я, все в этом мире начинается с глупости… Вот мама, думаю…

— Не думай, не надо!

— И еще думаю, что парни теперь… что говорят себе: «Эхе, король Серафим сидит себе с девкой и думает: «Как к ней подойти, как ее обмануть?»

— Ой-ей-ей! Что за сор у тебя в голове, Серафим! Ведь ты сам сказал: с тем, что свято, не шутят?!

— Ох, Мария! Ум одно говорит, сердце другого желает. Стыд красив, Мария.

Тогда сразу велит девушка:

— А ну-ка протяни руки. Ты чувствуешь меня, Серафим?

Встает он и думает: «Вот так… Женщина, она женщина и есть…»

С одной мыслью встает, а с другими двумя садится опять на лавку. Да и говорит:

— А зачем, Мария, не надо, Мария. Я и так тебя вижу, если хочешь знать, я даже тебя чувствую!..

— Что ты сказал?! А ну-ка еще скажи, как сказал…

И кажется Серафиму, что там, в глубине, то ли молятся, то ли его проклинают.

— Да встань же, протяни руки. Хочу и я тебя чувствовать! — кричит девушка.

Тогда говорит Серафим:

— Я встал… но у меня руки дрожат…

— Тогда оставь. Оставь их так… Остановись. Возьмись ими… за голову!..

Растерялся парень и говорит:

— Я взялся…

— Ты дурак или притворяешься? Ну, скажи, Серафим!

Тогда говорит себе Серафим: «Вот оно как… или говори и делай, как все, или молчи и делай, что можешь, а думай только так, как ты думаешь».

Однако вдруг в этой тишине, в этой ночи, в этой тьме-тьмущей слышит он то, что можно услышать только из уст пьяного мужика:

— Пошел ты…

Что тут думать Серафиму, что сказать? «Мэй-мэй-мэй! С кем я, где я? До чего я дошел? Чем я стал? Искал я долго и вот что нашел! Она еще не жена, а уже меня посылает…»

— Моя мать умерла, — с горечью говорит парень. — Почему говоришь так?

— Потому что есть такое слово… Говорят же люди.

И опять давится, будто от смеха, будто от плача. И вдруг осенило его, все понял Серафим и хочет ее жалеть и хочет к ней снизойти и себе же говорит: «Бедная! Наверно, несчастная! Наверно, жизнь ее до этого довела».

А там уже вместо плача смех раздается, словно кто ее щекочет за пазухой.

— Тьфу! — плюется он. И кричит: — Хочу света, хочу лампу!.. Хочу тебя видеть!.. Мама Надежда!

— С ума сошел?! — словно спрашивает, словно удивляется девушка. — Ты что, хочешь шума, скандала?

— Я хочу света, хочу лампу! Что я, осужденный? Я ничего не боюсь: ни слов, ни смерти… Хочу света, видеть хочу!..

— Хм… Если не боишься, зачем тебе свет?

— Потому что мне стыдно, тьфу!

— Ага, значит, и у тебя есть стыд?..

И девушка опять стала серьезной и разумной, а Серафим удивляется:

— А что я, не человек?

Молчит девушка, молчит и говорит:

— А стыд твой человеческий или мужской?

— Не понимаю… — задумывается Серафим. — Как это, что за два стыда?

— А так… Потому что есть стыд души и стыд тела…

«Ох, и бесстыжая же она, — содрогнулся Серафим. — Вот так берешь ее, красивую, выбираешь, а глянь, она только о глупостях думает. Кто виноват, кто ее научил?»

И говорит:

— Мария, кажется мне, что ты знаешь мужчину.

— Почему так думаешь?

— М-да, — огорчается Серафим.

— Отвечай! — настаивает Мария. — Что с тобой? Говори!..

— Эх!

Молчит Серафим. Ставни закрыты, в доме темно. «Постарел я, — думает Серафим, — постарел я на целую человеческую жизнь и поумнел, как ребенок! Ждал ее, желал ее, хотел ее, как трава хочет солнца святого, и вот, пожалуйста, мама моя родная!»

Слышно, петухи поют полночь. В доме темно, на улице темно, а петухи поют. Вот так, подымают крылья, взмахнут разок, еще разок и поют в ночи и поют к свету, с закрытыми глазами.

— Знаешь, Серафим, зачем поют петухи?

— К свету, — отвечает парень устало.

— Молодец, — говорит девушка. — А ну давай и ты разок!

— Что?

— Кукарекай.

И тогда ни с того ни с сего, словно чиркнул спичкой, закричал Серафим:

— Петя-петух-петлю-спалю!

И тут навалилась тишина, словно земля разверзлась, и чьи-то руки схватили Серафима, прижали к лавке. Он не дается, он не уступает.

— Я тебя не покину! — кричит. — Вяжите меня, режьте меня, жгите меня. Я ничего не боюсь!..

— Что с тобой, Серафим?

— Брось шутить, Серафим!

— Что ты, человече, слышишь, Серафим, сядь, Серафим, мы пошутили, что ты, бре, шуток не понимаешь?

— Ничего не боюсь, ничего! Вяжите меня, режьте меня, жгите меня. Мария! Ты со мной, Мария! Где ты?

— Я здесь!

— Мария!

— Не Мария, Замфира…

— Где ты?

— Я сама тебя найду. Прощай, Серафим!

— Я тебе свадьбу сыграю, я тебя одарю! Всю красоту базара, слышишь, Мария… Замфира!.. — крикнул Серафим и рванул на себя ставни, и луна, слабая, чахоточная, проскользнула в каса маре мамы Надежды. И тут, откуда ни возьмись, рядком на лавке парни один к одному во главе с Ангелом, но глаза Серафима искали Марию-Замфиру, а те парни смотрели серьезно-торжественно, и он взглянул куда-то над ними, сквозь них — глядел долго, мучительно долго, целую жизнь и застонал, спрашивая:

— Эх, разве так шутят?!

Никто ему не ответил, то ли не было что, то ли не знали как. И тогда же, в тот же миг, услышали скрип двери и скрипучий голос мамы Надежды:

— И по ночам вам покоя нет, вурдалаки! А ну-ка марш по домам! Что здесь делаете в темноте? — и она чиркнула спичкой, и первый, кого увидела, был Серафим, и вытолкала его на улицу. — Не отдохнешь из-за вас, арестанты! Оставить бы вас с неперевязанными пупами, чтобы волочились по земле, посмотрела бы я тогда, как бы вы шлялись!

…Пришел Серафим домой, уже утро было.

Хозяйства особенного не имел — только дом и стол и забот примерно столько же, так что взял он и задумался: «А не уехать ли мне из этого села?»

Схватил было ведро, пойти за водой, а там глянь — в воротах почтальон Кирьяк:

— Серафим, скажи, какой тебе ночью сон снился? Выстрелы не слышались? — И протянул ему письмо.

Письмо, как все письма. «Жди меня на Бельцевском переезде. Буду завтра под вечер с вещами. Не сердись, не могла ждать… Целую тебя. Замфира».

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .


Итак, выше была приведена глава из исследования «академика». Видали вы такую нелепицу! Взять хотя бы последние три слова: «Целую тебя. Замфира». Деревенская девушка не напишет тебе «целую», хоть стреляй в нее. А если и напишет, то, я бы сказал, в безличной форме, примерно так: «Сломалась ручка и перо. Целую. Замфира. Будь здоров». Спрашивается: где же это «тебя», «тебя», которое проясняет все на этом свете?

Нам думается, критика не примет эту главу и хорошо сделает. И значит, если бы были другие конкретные факты о пребывании Серафима в доме мамы Надежды, можно было бы эту главу совсем исключить. Ну да. Быть-то он там был, парень, но если был, то для чего именно? Для спора или для свидания?

Могло быть и то и другое, ибо в доме мамы Надежды парни собирались и зимой и летом. Один тайком возьмет из дома кувшин вина, другой орехи, третий — копченые свиные ребра, вот и готово тебе гулянье.

Хорошо, пусть так, но на этот раз парни никак не могли присутствовать в доме мамы Надежды, иначе они не приставали бы теперь к Ангелу, к Серафиму, к старухе с разными вопросами. А если там были только Ангел и Кирикэ и был между ними спор, откуда тогда взялась невеста у Серафима.

Допустим, старуха устроила им встречу…

Это вполне возможно, потому что мама Надежда и детей принимала, и ворожила, и разными травами лечила… А как будешь принимать детей, если сначала не сосватаешь и свадьбу не устроишь?

Хорошо, но что понадобилось этой девушке, Замфире, да еще с вещами, на каком-то переезде? Где такое видано в наших, деревенских условиях, к тому же всем известно, что эта Замфира жила в соседнем селе вместе с прабабкой и давно была готова замуж, как тесто в печь. Сама же мама Надежда знавала ту прабабку; известное дело, никто лучше друг друга не знает, чем старухи…

А была ли Замфира та красавица, из-за которой в Серафима стреляли, и как возникла эта пламенная любовь и где была свадьба — это только они сами знают и это их дело…

А село есть село, пускай болтает, кому когда-нибудь удавалось заткнуть ему рот?..


Только как-то вечером, как раз когда танцы были в самом разгаре, пожалуйста, входит в клуб Кирикэ. Входит так вроде незаметно, и вдруг все замечают: Кирикэ перевязан крест-накрест белым полотенцем!

— Что с тобой, бре, хочешь нас напугать? — кольцом сошлись парни вокруг него. — Почему ты повесил эти кальсоны себе на шею?

У Кирикэ один глаз на нас, а другой на вас.

— Братцы, прошу вас, тофшественно… — зашепелявил он. — Гляньте-ка, я шфат.

Ну, тут смешки:

— Ха, какой сват?

— У кого сват?

— Что за свадьба, бре?

А Кирикэ размяк, чуть слезы не вытирает:

— Конец, Серафим! Прощай, баде Серафим! Стал ты хозяином. — И руку к глазам подносит.

Ой, какой тут сразу шум, гам, суета какая! Музыканты бросают играть, злые оттого, что лишились бульона из двух куриц и нескольких ведер белого вина, ругаются парни, потому что не пришлось им пощупать невесту, горюют девушки, потому что потеряли один девичник, дети — одно воспоминание, старушки — один вздох, мужчины — беспробудное трехдневное пьянство, а мы, читатели, — повод для длинных разговоров.

— Кто был еще на свадьбе?

— Я… тофшественно, я…

Вот так привязалось это «торжественно» у Кирикэ к языку и не отвяжется! Видимо, так всегда и бывает с этими мудреными словами — получается из них одна чепуха, и все.

А парни — те думают: «Боже, чем больше растет этот Кирикэ, тем лучше видно, что он дурак…»

И начинают его выспрашивать, осторожненько, словно ребенка, который потерял ключ, и теперь все стоят перед закрытой дверью.

— Слушай, Кирикэ, а невеста красивая?

— Так я ее не видел.

— А где же свадьба была?

— Не знаю.

— Зачем же у тебя полотенце?

— А что, разве некрасиво?!

Попробуй после этого поговори с Кирикэ!

Тогда один, драчливый, недолго думая, к нему:

— Вот как стукну, будет тебя мама в гробу целовать! Откуда у тебя этот бабий подол?

— Так я ведь вам говорю!.. Приходит ко мне этот, как его… баде Серафим и говорит: «Тофшественный тебе мой поклон, Кирикэ, что я искал, то нашел… Спасибо матери твоей и дому твоему… Давай я тебя повяжу…» И повязал!

А драчливый не унимается:

— Сегодня вечером все равно изобью тебя, Кирикэ…

Хнычет Кирикэ:

— Тофшественно, ей-богу, так и было! Чтоб мне ослепнуть…

— Не ослепнешь, — говорит ему добрый.

— А ну-ка молчите, — вмешивается тогда шустрый, — так мы ничего не узнаем. На́ тебе семечки, Кирикэ…

— Спасибо, — говорит Кирикэ. — А то мама меня не кормит с тех пор, как товарищ Ангел привел к нам бадю Серафима. Ругается: «Это разве стены? Чем вы их испачкали, проклятые? Тьфу, что это такое?»

Тогда спрашивает шустрый:

— А сейчас твоя мать дома?

— Да куда там… — опять хнычет Кирикэ.

Тогда отправляются все четверо к дому мамы Надежды. Один из них драчливый, другой добрый, третий шустрый, а четвертый — Кирикэ.

Идут они, значит, туда.

А дом все тот же, как говорится, ничего нового под луной, только от года к году все больше входит в землю.

И опять тьма — как ночью…

Добрый просит лампу, а Кирикэ ему отвечает:

— Как же я ее найду, бре? Или вы не знаете, какое у меня зрение? — И просит спичку.

И тут, в это же мгновение, как нарочно: трах-бах-тарарах — плеск — джж-тшш… и подкатываются к их ногам мисочки, кувшинчики, чашечки, блюдечки и все — осколочки…

— Что там, что случилось, бре? — спрашивает шустрый.

А ему в ответ сначала распинают на кресте какого-то бога, а потом удивляются:

— Кажется, я полку с посудой свалил.

А Кирикэ тут же, мягко:

— Да оставьте, ребята, это у нас все так, тофшественно, падает… — И просит еще одну спичку.

И правда: посуда вдребезги, полка на полу валяется. А драчливый тут как тут:

— Почему ж ты сразу не сказал, а? Вот сейчас как дам тебе разок тофшественно!

Шустрый интересуется:

— Неужели ты не можешь найти, Кирикэ, какой-нибудь гвоздь или колышек деревянный да забить как следует? Что теперь скажет мама Надежда?

— Мама ничего не скажет, потому что я хотел забить железяку, а она говорит: «Оставь, Кирикэ, так-то надежней». Говорит, еще ударю себя по пальцам… Ведь я, ребята, прямо в одну точку никак не могу глядеть.

— Вот теперь гляди на осколочки, — поддразнивает его добрый, забывая, что он добрый.

Находят они свечу, зажигают. И давай ходить по дому, смотреть, что наделали те двое, Ангел и Серафим, в доме мамы Надежды… Глядят-глядят, да и видят, что стены все выскоблены и глиной замазаны, словно пасха на носу. Заходят они в одну комнату, в другую… Вроде ничего особенного, один, однако, говорит:

— А ну-ка подите ближе, поглядите… Видите?

— Вроде видно, а вроде нет…

— Яйцо?

— Нет. Бык… — возражает шустрый.

— Да ведь оно разбитое, — возмущается драчливый.

— А все так в этом мире… — соглашается добрый.

Глядят они изо всех сил и видят: яйцо яйцом, а и правда, разбитое. Будто только что из него цыпленок вылупился. Ну а где же он тогда, птенчик? Глядят они повыше — ага, вот и клювик вырисовывается.

И какие только загадки не приходится разгадывать на белой стене, замазанной глиной!..

— Что здесь раньше было, Кирикэ? — спрашивает шустрый.

— Откуда мне знать? — И жалуется: — Ох, ребята, я так хочу жениться! И еще хочу побродить по свету, а не только по этому дому… А то мама моя как скоблила стену, так плевалась: «Попробуй, приведи мне еще хулиганов, кривая образина!»

— Бедный Кирикэ, — сочувствует ему добрый, а драчливый обрывает:

— Как будто не она родила его, кривого!

Шустрый же заключает:

— Вот это да, историйка! — и вдруг как закричит: — Смотрите сюда, во, во! Видите? Во, заглавными буквами: «НЕ ИЗ ОДНОГО ЯЙЦА…»

Стоят они все в раздумье: «Что же это означает?»

Первым пришел в себя драчливый.

— Мэй, а что было раньше на свете, курица или яйцо?

— Курица, — говорит добрый.

— Яйцо, — говорит шустрый.

— Петух, — отвечает Кирикэ.

Так остаются они каждый при своем мнении и давай снова разглядывать стены.

С тех пор, как мир себя помнит, у дома было четыре наружных стены. Хорошо, хорошо, ну а сколько их внутри? Спасибо, что у крестной Надежды дом был деревенский: комнатка, каса маре да сени… И все же сосчитай — не получается разве одиннадцать стен?

Поднимают они глаза и, пожалуйста, опять надпись: «ОТ БЫЧКА ДО ЯЙЦА И НАЗАД… ДА ЗДРАВСТВУЕТ ТЕХНИКА! ГОТОВО! ТРИ МИНУТЫ».

— Эй, Кирикэ, — кричат все трое в один голос, — а почему твоя мама потолок не помазала?

А Кирикэ-хозяина нет… Слышат они, как он в сенях ногами стучит.

— Ой, не могу!.. Ой, братцы, идите сюда скорей! Во, во! — кричит.

Бросились в сени все трое — шустрый, драчливый и за ними добрый. И вот там, в сенях, во всю длину, по одной стороне и по другой, черным по белому:

«ИНТЕРЕС МИРА ПОЖЕЛАТЬ МИРУ ЦЕЛЫЙ МИР ЖЕЛАНИЙ…» (Дальше было выскоблено.) И затем: «НАДЕЖДУ ЦЕЛУЮ… МАМА МОЯ НАДЕЖДА, МАМА МОЯ СТАРУХА!»

Тогда поворачивается драчливый к Кирикэ, вот-вот ударит:

— Ты это сейчас написал, а?

А Кирикэ плачет…

— Да оставь ты его в покое, бре, отойди… Не видишь, он штаны намочил? — заступается за него добрый.

А шустрый не верит. Говорит:

— Чего ты плачешь, Кирикэ?

— Да-а-а… Мама опять теперь скажет… да-а-а… что скажет мама?

— Идем-ка лучше с нами и не отходи от нас, — хватает его драчливый, и они идут показать Кирикэ надписи на потолке.

Добрый утешает Кирикэ:

— Не плачь, бре, успокойся. Приходи ко мне, будешь у меня спать и есть. Только возьми другие брюки.

Повеселел Кирикэ, а тут и шустрый снова его спрашивает:

— Мэй, Кирикэ, почему вы и потолок не помазали?

А Кирикэ ни с того ни с сего подымается на цыпочки и — тьфу! тьфу! — плюет в потолок и смеется. Все трое на него:

— Что с тобой, бре?

— А потому что мама так говорит: «Кирикуцэ, сынок, докуда рукой не достанешь — плюй!»

Добрый вздыхает:

— Выходит, это Серафим с Ангелом написали…

— Тогда почему: от быка до яйца? — спрашивает шустрый. — Поговорка ведь другая: «Кто сегодня украдет яйцо, завтра украдет быка…» Как же понять теперь? И вперед и назад, что ли?

Тут драчливый как взорвется:

— Если они поссорились, почему не подрались, а? Почему только стены вымазали, а?!

Тогда замечает добрый:

— И правда, так. Человек всегда поступает правильно, только в зависимости от интереса.

Шустрый говорит:

— А если здесь не интерес, а тоска-желание?

Драчливый не уступает:

— Сказано «интерес», и все! Еще раз услышу, в морду дам.

Говорит и добрый, вздыхая:

— Где интерес, там и желание. Давайте ж не будем спорить, братья.

Шустрый сердится:

— Какой черт понес нас сюда? — и тоже вздыхает.

Драчливый говорит:

— Фу, и воняет же, братцы… — и закуривает сигарету.

И добрый добавляет:

— Так оно и есть, бре, раз глину смешали с навозом, чего вы хотите? Идемте-ка лучше спать, братья… — И первый выходит на улицу.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .


Таким образом, Серафим нашел себе жену в соседнем селе, сыграл свадьбу у невесты, потом привел ее к себе в дом и вскоре, в воскресенье, пошел на базар и вернулся с бычком…

10

Сытый, напоенный, уже почти в сумерках, очнулся Белый у Новых Ворот… Шел он медленно, лениво, и то там, то здесь утешала его трава и зеленая прохлада источника, в которую он окунулся и которая смыла сразу ощущения этого дня: пыль, зной, давка, храпенье, пыхтенье, скрипенье, тарахтенье, все, что зовется базаром, — «ну, удачи тебе!» — и шерсть наваливается на кожух, и шныряет ворье, и галдит воронье, и блеют ягнята: «Мэ-э-эй! Купите меня скорей!»

Говорят: уставился, как баран на новые ворота…

Неправда это! Во-первых, не баран, а бычок, а во-вторых, были это не Новые Ворота, а, миленькие мои, обыкновенные новые ворота, которые вряд ли простоят долго, потому что достаточно дождя, тумана и одной собаки, что под ними пройдет, — и останется от них лишь старая поговорка, что нет ничего нового под солнцем, а уж солнце это, братец ты мой, так палит, так чернит, будто для того, чтоб ничто на свете, как оно, не сверкало!..

Новый хозяин, в кушме, шел в ногу с Белым, шел лениво и утешал себя песней, такой вроде:

Говорят, я в доску пьян,
Ну а я влюбленный в доску,
И в дорогу, и в повозку,
И в заборы, и в бурьян[5].
И он, Белый, снова весело зашевелил ушами — видите ли, с раннего утра столько у него было беспокойства, но если случилось, что чья-то нужда совпала с чьей-то нуждой и как раз так, что у него, у Белого, от этого одной нуждой меньше стало, — есть ли тогда нужда еще в какой-то другой нужде?

Воспоминания — метла по спине, подвешенные за уши бык и лошадь, глупые овцы, из которых сыпалось что-то на тротуар, — засыпали теперь в его бычачьем мозгу, убаюкиваемые стрекотанием кузнечиков, чтобы превратиться в сны и вздохи, а потом — в отрыжку от жвачки под полной луной, которая плавилась, как сало, на этих новых воротах.

— Хэй, хэй, Белый…

Как когда-то под вечный зов, идущий из глубины веков, на несчастного или счастливого прапрадеда его, маленького, беспомощного, накинули аркан, обманув веточкой, охапкой травы, только он протянул морду, — так теперь и его, Белого, под этот же зов завели в новые ворота, во двор, пустой, горьковато-соленый, где луна катилась кубарем среди белых тыкв, так что не поймешь, луна — тыква или тыква — луна, и он запыхтел и зашуршал, лизнув одну из них шершавым языком.

— И-ишь, ненасытный!.. Хоп, поди, поди, поди…

Так он оказался под орехом и вдруг почувствовал себя как дома: его окутало резким запахом смолы, и с шеи улетели несколько неуемных комаров и заспанных мух, и он опять запыхтел от удовольствия, ибо может ли быть что-нибудь милее для быка, чем лунная ночь и двор с тыквами, душистыми, словно дыни, дай нам бог здоровья!


Хозяин делал, что ему надо было, у ствола дерева. Белый это ясно почувствовал, потому что от его ноздрей ничто не ускользало, и запыхтел, и отвернулся, и справил и он свое дело, как дело, и тут вдруг загремели замки-задвижки, петли-ловушки, и появились длинные черные волосы, на коротком подоле рассыпанные, чернота на белизне, — в дыре двери, что зовется домом.

— Добрый вечер, Замфира.

— Добрый. Утром уходим вздыхая, вечером приходим распевая?

— Да вот попас немного эту скотину…

— А мне беспокойно. Спрашиваю одного, другого… Один говорит: я его видел, он пил. Другой говорит: я его видел, он шел покупать, то ли купил, то ли нет — издали видно было что-то белое, как в тумане… А я говорю: идти-то он идет, а прийти не приходит.

— А какие базары теперь!.. Люди со всего света!

Счастье ты свое держал,
Держал, держал, да потерял,
Мимо речки проходил, счастье
В воду уронил.
— Набрался, бедолага… А ну поди ложись… Привязал ее?

— Привязал, чтоб не отвязался. А ты меня поддержи, потому, что держусь я хорошо, да кто рядом со мной, не знаю. Дай-ка я тебя поцелую, Замфирушка, а то трудно расшевелить, да потом уж и не остановишься.

— Вот тебе и на! Это что, за спасибо или как?

И тогда Белый начал пережевывать удовольствия этого дня: молот-кувалда — стебель кукурузы — обглоданный кочан — прелая трава-мурава, и вдруг брызнуло в ноздри свежей ночной сывороткой, и, почесывая о жердь бедро, упираясь рогами в горизонт, увидел он черное, и не просто черное, а пестрое, в тени ореха — черно-пестрое, словно щенок. И он обнюхал и рогами тряхнул и набросился на эту псину, а та уже рванулась скуля…

— Слышишь! Слышишь! Скотину-то привязал, а суку-то не спустил… Проколет ее…

— Сиди так… Молчи так… Так — лучше всего!..

И тут Белый почувствовал себя на свободе… Почувствовал себя свободным, как в стаде-ограде, полной горьковато-соленых тыкв, и вот так, блуждая, наткнулся на черного поросенка и набычился на него, ибо бык-бычок, да и он не промах, и у него в рогах вражда.

Визжит бедный поросенок…

— Эй, ты, чего визжишь? Болит?

— А ты чего ревешь?

— Я не реву…

— И я…

— Но визжишь?

— Ну визжу…

— А что болит?

— А я знаю?.. Куда?

— Куда?

— В лес?

— Аха, в лес? А что?

— Лес??

— Лес!

— Голытьба-беднота-зелень-белизна-чернота, обсмоленная кожа!

— Лес?

— Волк!

— Зубр!

— Бык!

Белый потянулся к нему рогами, поддеть хотел, а бедный поросенок юркнул куда-то визжа, и что-то тяжелое, как гиря на веревке, пыхтело сзади, и он фыркнул с отвращением, потому что был самец и не раз обнюхивал коров, выдоенных и усталых, и они вздыхали: «Ну, этот беленький будет что надо…»

— Муженек, а муженек! Не отвязалась ли она, проклятая?

— Сейчас, сейчас…

Не слыхать ничего ни на небе, ни на земле, и завалинка длинная, и ночь не короче…

И стал он, Белый, в тоске почему-то ходить-бродить, чего-то искать и наткнулся на новые ворота в росе, на забор-гребешок и давай рога чесать, а там, глянь, два цыпленка, петушок да курочка, к палке привязанные:

— Чир-чир-чир…

— Вам чего?

— Чего?

— Ну да, чего?

— Ничего!

— Вечер же.

— Ну и что?

— Вы хозяйские?

— А иначе как?

— И давно свечерело?

— Не наше дело. Гребешок знает.

— Так он красный.

— Ну и прекрасно.

— Новостей куча.

— Тем лучше.

— А тебе что не сидится?

— Такая жизнь не приснится! На нитке…

— А ты чего хотел, милашка?

— Лес…

— Чир… и топор.

— Лес.

— А ты давай помягче.

— А что, здесь твердо?

— Помягче. Как же иначе?

— А когда нас в горшки?

— В бульон…

— А на что мне он?

— Чего тебе надо, петух?

— Гребешок. У-ух!

— А тебе, женушка?

— Напастей!

— Ну и страсти!

— Вот какая я, глупая…

— Чир-чир… кудахчет!

— А я молчу.

— Кудах-тах-тах!

— Вот оно как!..

И Белый, повеселев, направился туда, откуда слышался голос мужчины-женщины, и ударился ногами, о завалинку, и нюхал долго-долго, и запыхтел по-бычачьи, оттого что рыбой запахло, и ему показалось, что это берлога чабанья, и вдруг увидел: вспрыгнуло что-то — длинные, расплетенные волосы над коротким подолом, белизна-чернота, страх:

— Ха-ха-ха. Смотри, кого я испугалась! А я-то думала, слышал кто… Глянь, ей-богу, словно в доме выросла.

— Посмотрела бы ты днем, что за красота!.. Давай ложись… Никогда не видел такого…

— Как в сказке!

— Давай еще…

— Нет, поди привяжи…

— Это ж скотина глупая.

— Ну если ты меня не любишь…

— Э-э-э, пустые слова, почему?

— Как же, так и останется?

— Привяжи ее. Потом опять…

— Как, с самого начала?..

— Ага, только так, только молча…

И Белому ударил в ноздри запах человечьего гнезда, и опять потащили его за веревку.

— Оборвалась, проклятая.

— Собаку спусти…

Ну а псина есть псина, почувствовав это, давай прыгать, давай юлить, ничего отвратительнее и быть не могло для бугаенка, такого, как он! Чуть кишки ему не вывернуло, когда запах псины цепью привязали к его рогам: или хотят особачить его тут, у ствола ореха, всем свиньям на радость?..

С горя он лег, по-старчески вздыхая, и пока хозяин — ну да, хозяин, как иначе его назовешь? — делал свои дела в стороне, он снова отрыгнул впечатления этого дня: молот-кувалда — кукурузный стебель — трава-мурава — лунная сыворотка, льющаяся в ноздри.

Так он уснул и очутился далеко-далеко: пастбище без сторожей, трава без конца, без края, словно облизанная, и зеленая-зеленая — никогда такой не видел! — и ни тебе дождя и ни тебе росы, а только солнце, да какое, братец ты мой! — без пятнышка, без сучка, без задоринки, не жизнь, а молоко-сметана, глядишь и не верится! А посредине — громадина бугай, что кузнец-февраль, ревет, рычит, копытами землю роет, аж ветер замер и ум оцепенел: «Отчего ж ревет этот громадный, красный, когда никакой коровы не видно?»

И стал Белый маленький-маленький, будто рыбешка, и тут увидел, как этот бугай-мавр идет, тарахтя, скрежеща, гремя цепями, гусеницами, идет по ухабам и буграм, по живой земле и, вырвав один бугор, оставляет деревянный кол на меже.

Спрячь меня, мама, быстрей, не то выпустят кишки мне!

Белый, бык-бычок, страшно испугался, что сейчас ему кишки выпустят. Тогда конец — как их обратно засунешь? Потому что в короткой его жизни, привязанной на ниточку, было такое воспоминание: бежит он, глупый, и за ним веревка тянется, и кажется ему, что это тянутся за ним кишки его, и он бежит — вся душа вон, лишь бы оборвалась, лишь бы оторвалась эта сумасшедшая веревка, да напрасно: рассекла веревка копыто и, как пила, прошла сквозь него…

Белый проснулся в грохоте трактора на дороге. Заря исходила потом-росой, и над новыми этими воротами долго-долго стучал движок местного радиоузла и протарахтел мотоцикл местного попа, который вместо утренней молитвы спугивал с колокольни воронье, да только оно уже привыкло и спокойно сидело себе в гнездах.

И вот из множества — десяти десятков — игрушек-коробков вылетел торопливый голос человека:

— Сегодня понедельник, товарищи. Говорит местный радиоузел. Итак, доброе утро, братья. Спите или уже встали? Ну, доброе утро. Одно сообщение, как говорится… Всех, кто едет в Поноарэ, ожидает машина на холме у распятья. Кто едет в Валя Сакэ, собирайтесь на околице возле Серафима Поноарэ, там тоже ожидают машины. Теперь одно известие для маленьких. Идите быстрее на молочный пункт и берите для маленьких молоко и сладкий кефир… Это требование детского врача нашей больницы. Слышите?

— Кхэ-кхэ… Простите, что слышно, как я кашляю, не знаю, как закрыть эту штуковину… этот микрофон. Вчера попал со стадом под дождь и, видите, простудился. Так вот, что я хотел вам сказать. Стадо у нас есть? Есть! Почему же тогда не вставать вам пораньше? Зачем вам держать скотину дома, когда она может быть в стаде, в поле с шести, с семи часов? Договорились? То-то же. Все это сказал я, Ангел Фарфурел, ваш пастух, который сегодня хоть и ваш слуга, но только добра вам желает. Значит, успеха вам, и посылайте письма, сообщения, материалы для нашего радиоузла. Вместо того чтоб разносить по соседям слухи, не лучше ли по местному радио говорить все прямо?..

Вот так и проснулся окончательно Белый.

Солнце уже взошло, и муха, ослабевшая от сна, начала жужжать как одурелая. А на завалинке в своем гнездышке нежились Остроконечная Шапка и Длинные Волосы. А под застрехой два воробья дрались из-за лысой воробьихи, и другая, еще постарше, чирикала с мухой в клюве, и им, Длинным Волосам, было удивительно, как же это так: чирикает, держа в клюве муху, и глотать не глотает и отпускать не отпускает, а все чирикает, собака…

— Ну ладно, вставать пора. Сколько ты заплатил, а то вчера ничего не сказал, уж больно разжегся…

— Ох, положи ты руку мне на голову, Замфира… Горит?

— Нет… А что?

— А ну приложи свою голову.

— Ну вот тебе… Ну чего?

— Приложи, приложи, хоть чуточку, хоть немножечко.

— Ну вот: на, на!

— Ничего не слышишь?

— А что слышать? Ты еще пьян, что ли? Что мне слышать, Серафим?

— Гудит, Замфира, слышишь: ву-ву-ву! Будто поезд по долине идет.

— Боже меня сохрани! А ну-ка вставай и веди ее в стадо! Что может быть, лихорадка только… Вставай!

11

И потом, как-то в понедельник утром, когда надо было будить мужа, стало ей его жалко, до того сладко он спал, вот точно так: «А ну ложись и ты рядом, женщина!»

«Сейчас я его разбужу, — подумала она. — Встань, слышишь? Уж светло».

Но, должно быть, так только подумала, потому что поглядела на него, долго, долго глядела, и, увидев его как женщина, встала сама, — знала, до чего хорош и красив молдаванин во сне. «Уж, наверно, сон — он что-то да значит, раз все люди так за него держатся. Почему тогда и мне не отдать ему третью часть жизни?» — думает он, молдаванин, да к тому же еще и перекрестится.

— Господи, отними у меня что хочешь, только сон мне оставь. И сделан так, святой отец: что осталось на завтра, отложи на вчера, чтоб и я отдохнул, как все люди, — молится человек перед тем, как лечь спать.

А если эти еще были и молоды и сильно любили друг друга, потому что сошлись по любви, то понятно, что Замфира сама встала и, раз уж была хозяйкой со своими заботами, пошла из дому.

Вот она в сенях, и вот во дворе бригадир. Наверно, тоже подумал: «Хватит им медового месяца! Пусть и о работе подумают, иначе что будут есть зимой?»

— Доброе утро, — сказал он. — Встали уже?

— Да вот только что, — сказала Замфира, вытирая лицо.

Теперь бригадир мог сказать, зачем пришел, однако спросил:

— Купили? — и показал на скотину.

— Ага.

И опять замолчали, потому что наши сельчане умеют и помолчать здорово.

— Во сколько обошлась? — спросил он, поднимая бычка. — Уж больно дороги они нынче…

— Я сейчас… сейчас разбужу Серафима…

— Ладно, пусть отдыхает… Ну и красотища, бре. И я бы взял такую. Сколько заплатил, говоришь?

— Так я его разбужу… — опять сказала Замфира, но тут Белому как раз понадобилось по легкой нужде, и он стал справлять ее на виду у всех.

— Замфира, да ведь это не телка, — расстроился бригадир, ибо все время о ней думал, а тут глянь, она — бык!

А что жене делать: сказать что или лучше промолчать?..

— Да я знаю, что он там натворил?! — удивилась она.

— Так я вот зачем пришел, — заключил бригадир, — сегодня пойдете на виноградники. И быстрее, машины ждут. — И он зашагал к воротам, а Замфира — прямо к Серафиму.

Муж еще спал, и стояла жена над ним — что ей ему сказать? Глянь, а он открывает глаза свои большие и ясные, как у ребенка, которого каждый день могут сглазить.

— Что, Замфира?

— Ты видел, что ты купил, мэй?

И были в этом вопросе и удивление, и горечь, и любовь, и огромное сострадание, потому что нет большего горя для жены, чем то, когда люди обманывают ее мужа или же он сам себя обманывает, не дай бог…

— Некрасив, не нравится тебе, да? — огорчился Серафим. — Знаешь… — И заговорил, будто исповедуясь, будто гордясь: — Знаешь, красивее этой красотищи на всем базаре не было… Веришь мне? Картинка! Вот так люди стояли вокруг него, — и Серафим поднял руки над головой и растопырил пальцы. — Ведь мы же с тобой договорились?!


Люди собирались к машинам. Машины гудели: «Давайте быстрее!», а люди, как всегда по утрам, и шли и не шли. Однако весть, принесенная бригадиром, так оживила их, что все их сонное оцепенение как рукой сняло.

— Братцы, как побежала кровь по жилам! Словно ртуть.

— Что ты говоришь, бре!

— Эй, да брось! Быть не может…

Ибо таково оно, село…

Село как пустая церковь — зашевелится святой или летучая мышь, отдастся во всех закоулках. Село живет долго и хорошо на одном месте, и работает, и гуляет, и даже может подраться с соседним селом из-за какого-нибудь пустяка, если более важного повода нет. Какая же весть больше ублажит его или рассмешит или ошарашит, чем эта: мол, один пошел за коровой и вернулся с быком…

Видите ли, крестьянина вы можете обмануть на каких-нибудь там новых деньгах, откуда ему их знать, если они новые, можете ему даже дать вместо них лотерейные билеты… Можете его и так обмануть: мол, знаешь, спустился святой на землю и из дома в дом ходит, говоря: «Услышит бог и ваш голос, ибо бог всесилен и всемогущ».

Но чтобы крестьянин не разобрался, где бык, а где корова, другой такой нелепицы, братец, не сыщешь!

— Что ты городить?! Как он мог!..

— Да не сдвинуться мне с этого места!

— Брось ты, как же это так?

— А вот так: пошел он купить себе телку, а дома посмотрел хорошенько, глядь — а это бычок.

— Ну и ну!.. Что с ним, он что, ненормальный?

— Посмотрите-ка на него, что он меня спрашивает! И ведь говорю, что слышал!..

— Ну и ну… И что он говорит?

— Да разве я его спрашивал? Я и сам думаю: как же так, черт? — удивляется этот и после сам же себе объясняет: — Вот так… Покупаешь и хорошо не глядишь, а когда разглядишь хорошо, видишь: вот оно что!

Значит, разговоров было много, гудели, зудели, жужжали, словно мухи: бз-з-з-з-з…

— Слышала, кума, о Серафиме Поноарэ?

— Нет… А что?

— Женился!

— Да что ты! Какой Серафим, говоришь?

— Да тот, в которого орудием стреляли.

— Каким орудием? А я слышала, винтовкой…

— Храни нас, боже… — истово крестится женщина, — Вот теперь я понимаю, почему у него, бедного, гудело в голове… Пока он ее не нашел, пока он ее не привел, вот почему!

— Что?! Он эту телку нашел?

— Какую телку? Я знаю про быка!

Покоя не было у этого села, и не потому, что кого-то обманули на базаре или в любви, — известное дело, с кем этого не случалось! Базар есть базар, и с тех пор, как существуют земля и люди, существуют и воровство и обман в торге, да и любовь тоже, если она слепа, то уж не глазаста.

Ведь не напрасно крестьянин свои деньги не только прячет в платок, но еще и завяжет на три узла и заткнет за пазуху, чтобы по дороге щекотало.

А когда речь зайдет о любви, он тоже не промах, ибо слишком хорошо знает, что красоту не едят ложкой, а икон с него хватит и тех, что были на венчанье.

А если Серафима обманули и на базаре и в любви, то это уж, как говорится, его дело. Лишь одно удивительно: почему эта красавица не нашла себе пару в своем селе? Кому не любо быть красивым с красивой? Или красота — она как полымя, в котором горишь и не сгораешь, так бедному крестьянину только этого не хватало!..

— Да бросьте вы, может, с этим бычком не так уж он и обжегся… Ведь если подумать хорошенько, с чего крестьянин начинает? Какой-нибудь несчастный цыпленок голенький, но с божьей помощью растет, поганец, а там, глядишь, уже и несется!.. А эти яйца, если вдуматься, опять же цыплята, а даст бог здоровья — вот они уже под стать и самой квочке… Продашь ее — пожалуйста тебе, пара сапог. Ну, продашь это все, не наберешь разве на поросенка? Растет поросенок — помойка всякая, мусор всякий, чего только нет в доме человека, — глядишь, поросенок этот уже и с поросятами… Теперь продай их всех, и больших, и маленьких, дай тебе бог здоровья, и покупай телку, и посмотрим тогда, как будешь купаться в деньгах!.. Телка, как пить дать, станет коровой, а что тебе еще надо — и в доме сытно, и деньги есть на расходы… Вон у бабки Анисьи корова вроде еле дышит, а посмотри, как мычит!..

— Постойте, люди добрые, это же бык-бычок! Кому теперь нужны они, быки? Времена-то нынче какие! Возьмем, к примеру, Ангела… И он сделал покупку, так у него она с молоком, братцы! Разве мы вначале не крестились: на что, мол, пастуху часы, а? А оно вон как обернулось! Техника на каждом тебе шагу, в каждом кармане винтик, споткнешься — глянь, а перед тобой уже какой-то в машинном масле — механик, кузнец, техник, комбайнер, тракторист, прицепщик… Почему ж тогда и пастуху часы не купить?.. Ведь человек на службе!..

— Как?!

— А вот так. К примеру, погода плохая, дождь, туман, собака носу не высунет, а он, пастух, на посту! Должен же он знать, когда ему поесть или еще что… Да потом, разве вы своими ушами не слышали! Сказал же человек: «Часы кушать непросят, налогов за них не платишь, а не дай бог испортятся, пожалуйста, тебе вместо них новые, они ведь с гарантией!»

— Да что же с бычком-то делать, если он не телка?..

— Точно, ей-богу. Может, он ни на что и не годен… Может, даже не красив?

— Да нет… Бычок гордый, белый, племенной, одним лишь не пригож: к коровам не вхож!

А тут и Ангел как закричит:

— Или вы думаете, меня мама, как Серафима, от святого духа родила? Не будет у меня подходящей зарплаты, посмотрим, кто вам скажет, что вашей корове бык нужен! Привет, так и останется без приплода! Еще мне будут за километраж платить, а то никто и не знает, сколько отшагает пастух за день…

— Он что, в начальстве теперь или как?

— А ты разве утром радио не слушаешь? Точно, минута в минуту…

— Я же сторожем у соломы…

— А жена тебе ничего не говорила?

— О чем?

— Ну, о Замфире…

— А кто это?

— Да жена Серафима…

— Ага… Ну и что?

— Как что? Ведь она Ангелова…

— Мэ-эй, бре, бре… Смотри, уж и солнце зашло…

— Ну и что?

— К соломе опоздал. А еще и не ужинал…

— А скирда-то большая?

— Да слов больше…


…А Белый пасся то на привязи, то на свободе, то в поле, то возле дома, и воду пил, и отгонял мух — когда хвостом, когда ушами, и ложился пожевать, и потом снова вставал…

12

Итак, в какое-то утро, то ли в среду, то ли во вторник, Серафим повел его в стадо. Солнце стояло высоко-высоко, было хорошо и красиво — великое удовольствие идти по дороге вместе со скотиной: то он, человек, идет впереди бычка, то он, бычок, идет впереди человека…

«Вот и я стал хозяином!..» И Серафим поднимал шапку, здороваясь с людьми, спешившими в поле, они опаздывали уже.

— Доброе утро, Серафим, — останавливались те, оглядывая скотину, хозяина. — Знаешь, он красив, бре!.. — восхищались они. — Дай ему бог здоровья!

— Здоровья и вашим, — говорил и Серафим мягко и прибавлял: — Дал бы только бог здоровья… А то знаете, как бывает: что вам дорого и мило, то и богу мило и дорого.

— А ты знаешь что сделай? Застрахуй его. Не дай бог, издохнет, так государство тебе за него уплатит. Только пусть тогда ветеринар даст документ, от чего сдох, а то ни за что не поверят…

— Спасибо за совет, может, сохранит его бог. — И заключил, понукая его: — Что делать? Кто с добром, тот и с радостью, тот и с бедами.

И хозяева уходили поспешно, ибо, разговорившись еще немного, запаздывали, но опять говорили, между собой теперь:

— А он с виду человек как человек, Серафим этот…

— А как же? Видишь, какая речь у него разумная.

— А как подумаешь, какие только слова о нем не говорили!

— Ну уж, людская молва — дело известное.

Стадо собиралось у Трех Колодцев — как раз в центре села. На самом деле там не было никакого колодца, но так уж говорили: Три Колодца, и все… Зато там был большущий источник, вода вырывалась с грохотом из земли, и урчала, и клокотала, словно мельничные жернова. Напротив чернела кузница, и в ней били молоты по наковальне весь день, с восхода солнца до захода, так что мало того, что вода шумела, еще и гремела эта музыка. Люди привыкли, а как тут не привыкнуть, если дети здесь прямо рождались с этим шумом в ушах и потом, подрастая, удивлялись, глядя, как кто-нибудь из чужого села морщится: «Гудит в нашем селе? Да нет никакого гула».

Наверно, потому и гудело все время в голове у Серафима. Ведь он был уже взрослым, когда перебрался в село. Видно, когда спал, гул этот западал ему в голову, и днем в поле Серафим все не мог понять, откуда он, и жаловался. «Почему это в моей голове все время «ву-ву-ву», будто поезд идет по долине?»

И теперь били молоты по наковальням, и понятное дело, источник шумел, но еще слышен был и громкий разговор: пастух ругался с какой-то старухой, которая опоздала с козой в стадо. Он, пастух, тыкал старухе в лицо часы и кричал что-то, а что именно, попробуй разбери, если крик сразу же смешивался с шумом источника и грохотом молота по наковальне.

— Да ты посмотри, времени сколько!

— Мэй, Ангелаш, — говорила, будто ласкала его, старуха, — да что с ней делать, милый ты мой? — И старуха смотрела с жалостью то на козу, то на пастуха с часами.

— В другой раз не будешь опаздывать.

— А если у меня часов нету, откуда ж мне знать?

— А почему тебе их не купить, чтоб знала?

Старуха крестилась: может, бог уймет пастуха.

— А если я тебя прошу, Ангелаш…

— А вы меня не просите, — говорил пастух.

— А если я еще тебя попрошу?

— Напрасно, — отвечал рассеянно пастух, занятый своим мотовело, у которого спустили шины.

— Тогда что ты мне посоветуешь?

— Ничего…

Тут увидела старуха, что идет Серафим со своим бычком, и давай его в свидетели:

— Погляди, Серафим, на эту вражину… Вон какие законы выдумал, — жаловалась она шутя, а на самом деле уже к горлу подступило.

— Добрый день! — сказал Серафим.

И тут прорвало Ангела, и, вынув часы, он заорал:

— А не морочь ты мне голову, старая, сказал же тебе раз! — И к Серафиму с часами: — Погляди, бре, сколько времени, и скажи ей!

Тут и старуха не вытерпела:

— А ты матери своей покажи, цыганская твоя рожа! — И потянула козу за собой, и снова взорвалась: — Будто мама его сразу с часами родила, тьфу!

Ангел же вроде и не растерялся.

— Что она сказала, бре? Ты слышал, Серафим? — удивился он и вдруг как заорет: — Капиталистка! Расистка! Думаете, так и будете эксплуатировать меня, как захочется? Я вам еще покажу!

Но старуха уже ничего этого не слышала, потому что пулей летела прочь, мотая юбками, так что пыль столбом стояла, и все сельские собаки всполошились, услышав ее проклятия, — сочиняла она их умом и сердцем всю свою жизнь, и были они в трудные минуты опорой ее перед этим миром.

— Чтоб дал бог и его пречистая матерь, чтоб сгорело это село, как горит пламя, а то дожило до веселеньких деньков, что им помыкает пастух, которого ты кормишь и обходишься с ним по совести, как с человеком, а он в тебя тычет… это… часы… Уж я бы эти часы, душу, раздушу их на душу того, кто их расквочил, чтоб он не сгнил во веки веков, аминь!..

Услышав все это, Ангел достал сигарету, а потом зажигалку-пистолет — опять же было чему удивляться селу: и откуда только он ее выкопал? — и сделал «щелк», и, пока горел огонь, зажигалка играла: «Пусть всегда будет солнце…»

— Ничего, доведу я вас до точки, индивидуалистов, тогда посмотрите! — И Ангел будто загнал в себя тонну дыма и теперь выпускал его из ноздрей, как из паровоза.

— Где же стадо? — серьезно спросил Серафим.

— А при чем тут оно? Дело в принципе.

— Дай и мне сигарету… — вздохнул Серафим. — Вот как можно до драки дойти, — заключил он, уверенный, что так оно и есть.

Пастух протянул ему пачку и даже дал пистолет-зажигалку — у него была привычка давать всем свои штучки и смотреть, как те, ошарашенные, не знают, что с ними делать, и сказал:

— Вспомнят они, что был у них пастух! А то и встать им лень, заботы не знают, господа, даже о себе не заботятся. Посмотришь, я им еще устрою кое-что по радио!..

— Откуда она у тебя? — спросил удивленно Серафим, думая о зажигалке.

— Что «откуда»? — И, поняв, засмеялся. — Ночью винтовка отелилась. А он у тебя откуда? — и показал на Белого.

— От коровы! — сказал мягко Серафим. — Ага. Корова его родила.

Так они стояли друг перед другом, и будто не о чем было им разговаривать.

— Правда это, бре, что село говорит? — спросил с интересом Ангел.

— А что село говорит? Я ничего не слышал, — удивился Серафим, а лицо у него было, как лицо ребенка, когда он смотрит маме своей в глаза и думает: «А что я сделал? Ничего я не сделал… То есть я сделал то, что, видел я, и другие делают, и никто им ничего не говорит». — Говорит?! — и Серафим взглянул прямо в лицо Ангелу. — Что говорит?

А тот вроде совсем устал за сегодняшний день: мало того, что эта старуха заморочила ему голову, так еще теперь Серафим строит из себя дурака.

— Скажи-ка, сколько тебе лет, а? — поинтересовался пастух.

— А что, зачем спрашиваешь?

— М-да, — вздохнул пастух. — Верзила такой, ну, как тебе сказать… человек! Женатый мужчина, как говорится, и не можешь отличить быка от коровы!

И вроде не сказал, вроде только подумал, да Серафим понял, что он хотел сказать.

— Подержи, будь добр, — поспешно передал Ангел ему мотовело, — зайду в кузню на минутку.

Остался тогда Серафим один с быком, с зажигалкой, с мотовело и стал думать: «Какое дело этому селу, купил я себе бычка или, наоборот, телку? Какой у него интерес и какое его желание, в конце концов? А может, у меня как раз интереса никакого нет? Может, и нужды нет у меня? Какое ему до этого дело и почему он так обо мне заботится, а?»

Стоял он так в раздумье, стрелял из пистолета: «Пусть всегда будет солнце». И опять стрелял: «Пусть всегда будет мама».

И снова: «Пусть всегда буду я».

И жиденький этот звук смешивался с ударами молота, с шумом источника, с жаром полуденного солнца, от которого, если долго стоять на месте, уж и кости плавились.

«Знаю я, что скажет мне Ангел. Скажет: поздно. А ведь мог бы сказать, что рано или что в самую пору. Что ж, посмотрим… Ведь в конце концов разве часы его, время его — не что иное, как его выдумка? И разве много надо ума, чтоб сказать: «Закон! Явишься в такой-то день, в такой-то час! Пробьет три часа — готово, пришло время! Начнем войну и всех сметем с лица земли!» Как будто и радости приходят в такой-то час по такому-то закону…»

Так он думал и хотел уж было крикнуть: «Эй, Ангел, давай быстрей, а то некогда мне!»

Но тут услышал тарахтенье — ехала машина, а в ней председатель колхоза, агроном и несколько бригадиров.

— Ну, Серафим, жена тебе ничего не сказала? — крикнул бригадир Настас из машины.

— Добрый день, — растерялся Серафим и вздохнул: «Ох, Ангел, как держишь ты меня!» Хотел объяснить бригадиру, что и как, но машина не остановилась, — видно, некогда было.

Тут и Ангел вышел из кузницы.

— Привет! — и поднял руку, и машина остановилась. — Михаил Иванович, — обратился он к председателю, который был не старше его, а может и моложе. — У меня завтра маленькая беседа с этими… моими хозяевами. Вы не сможете присутствовать?

Те, в машине, прыснули: «Не иначе как этот Ангел опять готовит какую-нибудь шутку» — и смеялись с аппетитом, потому что в этом селе все были большие весельчаки и шутники, а уж Ангела никто не мог переплюнуть.

— И что думаешь с ними делать, бре?

— Увидите! — сказал пастух.

И пока он шел к Серафиму, еще издали охватила его какая-то жалость и, когда подошел, спросил:

— Братик-зайчик, а на что он тебе сдался, бычок этот?

И пошутил примирительно, доброжелательно:

— Будь я на твоем месте, позолотил бы рот, как удод — гнездо.

— М-да… — ответил тот как обычно. — Посмотреть в корень, так это тоже дело. Каждый выбирает себе по вкусу…

— Постой, ты что, хочешь сказать, чтоб я катился к… — насупился тот, оскорбленный.

— М-да… — сказал Серафим и снова стал стрелять пистолетом-зажигалкой, которая играла: «Пусть всегда будет солнце!.. Пусть всегда буду я!»

— То есть как «м-да»? Как мне это понять?

— М-да… — сказал Серафим. — То-то и оно. Так вот говорим, — забубнил он, — друг друга слушаем, — продолжал он, — а там, глядишь, и понимаем, но, думаешь, понимаем все-все?! Ты только что меня накормил дерьмом, а я тебе ответил: «М-да» — дескать, каждый делает то, что ему по душе, ты же понял, что я тебя послал подальше, а я этого вовсе не имел в виду… Ибо раз мы шутим, то, понятное дело, драться не станем, не так ли?

— Эх, Серафим, ай ты, брат мой, ай ты, враг мой, как бы я камнем тебя поцеловал, — засмеялся тот.

Вот так примерно стояли они и разговаривали, ибо председательская машина давно уехала, а солнце было уже в зените, и Ангел возился со своим мотовело, как будто и не было никакого другого занятия у него, вернее ни у него, ни у Серафима.

До тех пор, пока Серафим не намекнул:

— Смотри, бре, как мы оба время теряем. Сколько на твоих часах?

Ангел же сказал:

— Правда твоя, да только, думаешь, я возьму твоего бычка в стадо? Должно быть, за полдень перевалило.

Тогда поежился Серафим:

— Бедняга, — и вздохнул.

Ангел поглядел ему прямо в лицо: «Кого же он теперь жалеет?»

Однако Серафим сказал:

— Сколько дней он по-человечески не пасется…

— Никак не могу, бре! — стал вдруг пастух серьезным и озабоченным. — Видишь ли, у тебя и справки нет, что он здоров. У ветеринара не был, так ведь? Что же, хочешь, чтоб он меня оштрафовал? Знаешь, какой сибирский ящур сейчас в наших краях?

— Ох, Ангел, Ангел, — горестно вздохнул хозяин, — были у нас у обоих матери, и умерли они, и мы только вдвоем с тобой остались…

— Правда, бре, бедные наши матери, — и Ангел улыбнулся, заводя свое мотовело: мол, прощай.

Снял Серафим шапку, чтоб остыть немного, сказал себе: «Люди иногда всю жизнь теряют, так что со мной случится, если я один день потеряю?»

«Хм, смешно будет селу… Что ж, пусть смеется оно! В конце концов, какой тут грех, что смеется… Дай только бог, чтоб не слишком смеялось, а то еще окривеет! Поглядят тогда на родителей дети, испугаются, заплачут: «Ой, отец, что с твоим ртом, как тебя кормить буду!»

«А то мне не трудно: возьму да отведу бычка на базар, что тогда они, бедные, со своими ртами будут делать?..» — заключил Серафим и с этой мыслью отправился к ветеринару.


Ветеринарный пункт находился в старом помещичьем доме. Дом был большой, белокаменный, в глубине сада, где днем и ночью пели птицы. Огромное удовольствие было идти к дому по тутовой аллее, среди кустов, усыпанных черными и белыми ягодами, — такие ветки обычно на поминки дарят…

«Эх, Белый, стоит поболеть немного, чтоб пожить в этом раю! А уж какая, братец, здесь жизнь для здорового!»

Во дворе перед домом старик конюх запрягал лошадь в двуконную повозку.

— А где другая лошадь, дед?

Старик будто не расслышал и ничего не ответил, но тут из дома вышла женщина с охапкой мокрого белья и, увидев Серафима с бычком, всплеснула руками, вернее, будто бы всплеснула, потому что в руках у нее белье было.

— Ай-яй-яй, неужели болен он у вас? Бедные животные, они-то чем провинились перед богом? И докторши нет… Вот так и со второй лошадью случилось: упала вдруг, и готово.

— А мой здоров, — сказал Серафим.

— Садись, бре, подвезу, — предложил старик. — Вижу, ничем он не болен.

— Так ему бумажка нужна, что здоров, — сказал Серафим, взбираясь на двуконную повозку, у которой спереди была одна лошадь впряжена, а сзади, без привязи, один бык.

Старик торопил лошадь, видно, и сам торопился, но бычок при непривычке не поспевал и упирался, тянул к себе хозяина.

— Лучше я сойду, — попросил Серафим.

Старик покосился, нахмурился: «Пожалел человека, ноги его, а он… чего он еще хочет?»

— Боюсь, сломаю ему рога, — объяснил Серафим. — Молодые они еще у него…

Ехали как раз мимо школы, дети выходили с уроков и вот, странное дело: кажется, кто больше детей бегать любит, а тут всем захотелось влезть на телегу.

— Марш отсюда, черти! — отбивался от них палкой старик.

— Они дети же, оставь их, дед, — сказал Серафим.

— Какие дети — черти они! — кричал старик. — Уж я их имел, уж я их знаю!

— Ты куда, баде Серафим?

— А откуда ты привел лелю Замфиру?

— А мама сказала, что она плакала. Почему?

— А почему нас на свадьбу не позвал? — спросил самый маленький.

Старик поинтересовался:

— Что, твои друзья?

— Соседи…

Тогда старик сказал:

— Оставь-ка им бычка. — И чуть было не добавил: «к чертям». Казалось, у него голова разболелась от этого гама. — Пасите его… — И улыбнулся Серафиму: — А я скажу врачихе, что он здоров, она и даст тебе справку.

13

Сельсовет помещался в старой крестьянской избе с завалинкой, но в центре села. Здесь всегда было чисто и уютно, ибо приходило много всякого народа и по разным делам.

Когда вошел Серафим, никто его не заметил.

Секретарь был маленький, тщедушный человечек, который во всех делах всегда брал твою сторону, будучи очень сознательным служащим. На этот раз он никак не мог привязать к уху очки: у них обломалась дужка, и он накручивал на ухо нитку, да никак не мог накрутить, потому что морочил ему голову старик Захария, старый-старый скрипач, который бил себя кулаком в грудь — за правду-матушку, как ему казалось.

— А я чей? Чей же я, черт меня побери!

— Нет у меня такого права… — бубнил секретарь, мучаясь с очками, потому что вышел уже из терпения и у него дрожали пальцы.

— Я что, не государственный! Пусть оно меня заберет!

— А у меня такого права нет, — повторял тот.

Тогда Захария повернулся и вдруг увидел Серафима:

— Слышишь, что он говорит? В армии я был? Был. Налоги платил? Платил. На войне воевал? Воевал. В тюрьме не был? Не был… Голову никому не разбил…

Серафим пожал плечами, хотел сказать: «А что я знаю, я еще молод…», однако ничего не сказал, потому что секретарь спросил его:

— Вам что угодно?

— Ветеринара…

— Садитесь. — И крикнул, чтоб слышно было в другой комнате, в кабинете финагента: — Лина, тебя человек дожидается!..

А тут Захария просит тихо-тихо:

— Костаке, посоветуй, пожалуйста, что мне делать… Кто меня теперь обстирает, кто бесплатно обштопает? По-человечески подумай, Костаке.

— Раньше надо было думать! Женился бы, были б у тебя дочки и внучки, — вот и решен вопрос. А теперь иди в богадельню.

— Ах, вот как! — взорвался Захария. — Ну, это уж мое личное дело!

Из комнаты финагента доносился сочный смех молодой женщины. Наконец дверь открылась, и вышла Лина — ветеринар, красивая, как актриса, а за ней финагент. Он произвел на Серафима огромное впечатление: на нем были черные очки, белая панама и в руке трость.

«Как видно, этой врачихе правится этот мужчина, он красивый, представительный, хорошо одетый да еще на службе. М-да… А если бы его показать моей Замфире? Что сказала бы она? Понравился бы он ей? Не думаю, мне же не нравится Лина», — решил Серафим, ибо он был человек искренний и прямой.

Тут вошла женщина с грудным ребенком на руках и попросила секретаря написать метрику. Однако тот еще не поправил свои очки, к тому же Захария все не отставал от него.

— Значит, так, Костаке? — кричал музыкант. — Эти руки веселили столько свадеб, столько крестин, столько сел вокруг и теперь фьюить — в богадельню?! Хорошо, ничего не скажешь…

— Что такое, старик, чего пылишь? — спросил его финагент.

— Простите, товарищ начальник, — захныкал тот. — Вам не нужна скрипка? Продаю я скрипку…

А там, у другого стола, Серафима торопила ветеринарша:

— Имя, фамилия?

— Серафим, Серафим…

— Серафим, а дальше как?

А у этого стола секретарь мучился с женщиной, то есть с матерью ребенка, пытаясь найти имя новорожденному.

— Сколько Ионов, Спиридонов, Алионов, Матвеев — полное село! — жаловалась она. — Что-нибудь бы особенное… У вас случайно нет поминальника советских имен?

— Серафим, Серафим, — повторял Серафим.

— Лина, что мне дашь, если куплю скрипку? — приставал к ветеринарше агент.

— Да, красиво. — И опять торопила Серафима: — Имя, значит, ваше Серафим, теперь фамилия…

— Слышишь, Лина, буду тебе играть: «Понятия не имеешь, это я тебя люблю…» Эй, скрипач, знаешь этот романс?

— Мне его не знать! — сложил скрипач руки, будто молясь. — Спросите товарища секретаря, как я играл в молодости!

— Серафим, Серафим…

— Как это «Серафим Серафим»? И имя, и фамилия?.. — недоумевала ветеринарша.

— Лина, а где нам барабан взять, а? — опять вмешался агент.

Был терпелив Серафим. Был он человек с добрым сердцем, потому что долго и хорошо мог слушать всех этих людей да еще плач ребенка вдобавок, которого женщина здесь, сейчас не могла перепеленать.

Одно было плохо: уставал Серафим от слов и мог выйти из себя. Казалось, тогда обязательно что-нибудь с ним случится: или заснет, или бросит шапку оземь…

И снова повторил:

— Да, Серафим… Серафим…

Но и на этот раз его не расслышали, потому что ни с того ни с сего взорвался секретарь:

— Товарищи, здесь учреждение или базар?! А ну-ка марш все отсюда на улицу! — И вздохнул, сел на свое место и на испорченной метрике наискось написал: «Испорчено».

На мгновение стало тихо, потому что даже сосунок онемел, хоть и был непонятлив, но потом в тишину просочился скрип двери и голос конюха, того, что привоз Серафима:

— Лина Ивановна, пора поить лошадь.

На улицу вышли втроем: Серафим, Захария, финагент. Этот, видно, был чем-то недоволен, потому что закурил, и Захария тут же протянул руку:

— Можно? Только одну… — И, прикуривая, спросил: — Теперь скажите правду: шутите или правда хотите ее купить?

Открылось окно, и Лина высунула голову.

— Товарищ Серафим, — спросила она. — А имя какое?

— Серафим.

— Имя скотины! У вас кто: бык, телка?

И подумал вдруг Серафим: «Несчастные же мы, ей-богу… Дети и те знают, что такое бык. Бедный белый бычок… Имя! Бедная женщина! И надо было ей учиться на ветеринара с такой красотой!»

А Захария глядел на нее с восхищением и думал: «Эх, и хороша ветеринарша у нас!»

А финагент при виде ее повеселел и сказал значительно:

— Пиши: Апис, сын Озириса!

Услыхав такое, Серафим заключил про себя: «Пойду я домой и зарежу его. Зарежу я его и не съем, отдам его собакам, чтобы они меня помнили. Потом чтоб лаяли: мол, был один такой, Серафим, ненормальный один. Пошел на базар и привел бычка, белого, красивого, потому что был он ему люб, и зарезал его, но не съел, а собакам отдал, да простит его бог!»

— Кстати, справка вам для продажи. А он застрахован? — повернулся агент.

— Его бог хранит…

— Братец ты мой! Так нельзя, гражданин! — засмеялся финагент. — Бог хранит человека, потому что тот ему молится. А теперь даже вы не молитесь, так ведь?

— М-да… — привычно сказал Серафим.

— Видите! Вот потому-то, потому, что не молитесь, и надо застраховать. Мало ли несчастий на свете? Идемте со мной, — пригласил его финагент, — я вам сейчас объясню.

— А что, если мне себя застраховать? — спросил Захария.

И они снова все вошли в сельсовет, а в дверях встретили ту женщину с грудным ребенком, и финагент пошутил:

— Вы бы не хотели его застраховать?

— Будьте здоровы, — улыбнулась женщина. — До свидания.

Серафим обрадовался: наконец-то справка будет, и секретарь, наверное, остыл, потому что женщина ушла, понесла перепеленать плачущего ребенка, а то чего бы ему орать, чего ему не хватало?

Было тихо в сельсовете, понемногу успокоился и Серафим, мысли его прояснились: и правда, почему бы не застраховать скотину? Мало ли что может случиться на белом свете?..

Взял у Лины справку, а тут секретарь попросил его вежливо:

— Товарищ Серафим, минуточку… Вы переехали в село, у вас есть дом, новое место, обжились, женились… Замечательно, мне это очень приятно, я вас поздравляю!.. Будьте любезны, давайте все это возьмем на учет.

— Спасибо, — сказал обрадованный Серафим. — Значит, дом…

— Здание одно, — зашептал секретарь, ставя палочку в книге.

— Один бык, — добавила Лина с улыбкой, ибо ей начинал нравиться Серафим: был он каким-то… ну как сказать?.. короче, почему не все мужчины такие? — Оставим «Апис»… — поглядела она в глаза Серафиму.

— М-да…

— Еще что? — поднял секретарь свои очки на лоб.

— Две курицы и один красный петух, по имени Порумбака, Подоляна и Глонц.

— Клонц?[6] — переспросил секретарь.

— Пусть будет Клонц, — согласился Серафим.

— Еще что?

— Поросенок… ох, у него имени нет, я его еще не назвал.

— Ничего, — успокоил секретарь. — Мы его так запишем, пусть здоров будет.

— Спасибо, — ответил Серафим.

Пока они говорили, финагент оформил страховку на всю эту живность, оценивая примерно так, как, он знал, оценивают люди в селе, и теперь осталось только поставить цену Серафиму и Замфире, чтоб и они себя застраховали и расписались на договоре.

— Это мне все ясно, — сказал Серафим, поднимая от бумаг свои большие глаза. — У меня только одна просьба: вы не могли бы ко мне как-нибудь зайти? Я с женой посоветуюсь.

За это время он успел как следует подумать и стал объяснять присутствующим:

— Понимаете, ну, допустим, напишу я цену Замфире… М-да… она мне жена. А согласится ли она с этой ценой? И потом неизвестно, какую цену она мне проставит!

— Хорошо говорит человек, — согласился секретарь. — Давай ставь, Серафим, министерскую подпись, вот здесь, внизу!


Вышли вместе с Захарией и пошли вдвоем, чтобы не было скучно друг без друга.

Захария стал рассказывать, как был он в доме для престарелых и как сбежал оттуда, а Серафим слушал его и думал довольный: «Вот одной заботой и меньше… Эх, до чего же глуп наш крестьянин, что боится закона, и все потому, что его не знает. А столкнешься с ним и видишь, что совсем он не страшен, раз страхует жизнь тебе, и твоей скотине, и твоему добру. Ибо знает он, что к чему!»

И говорит старику:

— Вот если б вы молчали, было б и вам хорошо…

— Эх, парень, до чего ж ты молод еще, — отвечает старый музыкант.

Этот Захария всю свою жизнь не имел ничего, кроме скрипки. И не было у него никого, кроме этой скрипки, и она его утешала. И потому он не нуждался ни в ком; наоборот, другие в нем нуждались — все, все, все село… Но пришло время, и пальцы его перестали слушаться скрипки и его самого, — так старался он, и напрасно! — и тогда увидел музыкант, что нуждается он не в чем-то, а в ком-то, в какой-то душе живой, с кем можно словом перемолвиться, и попросился он в богадельню, потому что был стар и не мог играть и почувствовал себя одиноким…

— Милый человек, поверь мне, ничего я не хотел, только покоя и тишины!.. Всю жизнь голова у меня гудела от шума, песен, музыки — разве хоть одно гулянье в селе обошлось без меня? Там, в богадельне, нашел я и покой и тишину, да, знаешь, я там чуть не умер от скуки… Пойми ты меня по-человечески, бре!

— Я же вас слушаю…

— Я болен старостью, пойми ты меня! Но я хочу видеть вокруг веселых людей. Я непьющий, но всю свою жизнь был среди гуляющих и пьющих! Теперь скажи, на что мне тамошние старики и богадельня, если я сам стар и нет у меня до них никакого желания… Ну как тебе сказать: зачем мне еще одна старость?..

— Грех так говорить, — вздохнул Серафим. — Грешно, дед… У моей жены есть бабушка, вернее, прабабушка, вот она уж действительно старая!.. А вы еще молоды, ей-богу, дед Захария… Все время говорите: «Я хотел, я хочу, мне нравится…» А эта прабабушка не хочет ничего-ничего!

— Избавь меня, боже, от таких дней! — перекрестился старик. — Боже, прибери меня своевременно…

Так они шли и встречали других прохожих, и Захария их останавливал:

— Бре, услышите, что нужна кому-нибудь скрипка, ко мне присылайте… Вам не нужна? — И заключал: — Дайте сигарету, побаловаться немного…

И так все время, до самого его дома, и тогда он сказал и Серафиму:

— Мэй, Серафим! А почему бы тебе ее у меня не купить? А? Ты когда-нибудь Штрауса слышал?

— Нет, — ответил тот удивленно.

— Эх, вот был немец! Всю жизнь одни вальсы играл!.. Пойдем, посмотришь, что у меня за скрипка… Пошли! Пошли ко мне!

Стоит Серафим на дороге и думает: «Хм, только вальсы да вальсы… Вот это немец!»

И с этой мыслью идет к Захарии.

14

Долго бы и хорошо сидел он у Захарии дома, да и как иначе — разве не проймет тебя, когда так говорит-поет словами старый скрипач, который обошел полсвета и видел то, о чем в книгах не пишется, и слышал то, о чем сказать нельзя!.. А если возьмет в руки скрипку, попробуй оторвись от жалости, от тоски его!

Так чуть вечер их не захватил, и тут Захария видит, что уже сигареты кончились.

— Э-э, а я и не заметил, как день прошел! — спрыгнул Серафим с лавки… — Знаете, я ведь бычка на детей оставил!

— Вот так оно с хозяйством… Поросенок, щепок, черт, чертов отец. А ты думаешь, почему я стал музыкантом?.. Ну, как скрипка, возьмешь ее?

— Еще поговорим, — ответил Серафим и вышел, потому что спешил.

Поросенок с самого утра непоеный, некормленый. Белый с детьми, а что эти дети знают? Жена в поле, а он… И вздыхает Серафим: «Жил на этом свете немец и всю свою жизнь одни только вальсы играл… Эх, бедный немец!»

Приходит он домой, берет быстро ведро с завалинки, дать воды поросенку, глянь — а тот уже мертв. Садится он на землю и думает: «Вот так! Одной рукой тебе бог дает, другой — смерть отбирает… Что теперь скажет товарищ агент?»

Смотрит, а рядом, тут как тут, она, жена.

— Что с тобой, муженек?

— А что может быть, если хорошего ничего? Не устанешь в поле, устанешь в селе, все равно отдыха никакого.

— Ничего, пусть на завтра останется…

— А еще вот что: поросенок подох…

— Ну, не умер бы сегодня, умер бы завтра. Хорошо, что бог бычка нам оставил.

— И он подохнет…

— Типун тебе на язык! Где он?

— Да с ребятишками в лесу.

— Разве так можно?.. Почему бы тебе о нем не позаботиться, почему бы тебе его не накормить, а я пока что поесть приготовлю. Слушай, может, зарезать нам этого петуха, а то мне что-то хочется борща кислого…

— М-да… — привычно отвечает Серафим.

Вот так оно, то одно, то другое, а они, молодые, привыкают понемногу хозяйничать. Да, так: нет хорошего вначале, будет оно в конце, было бы только здоровье, остальное приложится.

Берет она, Замфира, и ловит петуха, а это ей раз плюнуть, ведь он к палке привязан. Берет она нож и говорит Серафиму:

— Давай быстрей, на, делай дело мужское, а то вода вскипела уже, — и пошла по своим делам.

Остался Серафим с ножом и петухом и говорит:

— Резать тебя, значит… А скажи-ка мне, почему? — И берет губами его гребешок и то целует, то кусает. — А кто меня разбудит завтра утром? Радио, да? Если ему я заткну рот — тебе-то как заткну? Кто мне гостей покличет, если больше никто не умеет? А на кого мне смотреть, как дерется с соседскими петухами, эй ты, петух! И кто сына моего, как меня самого, оповестит, чтоб женился? — И как держал его, так взял да и выпустил, да еще кричит: — Ой, жена, я его упустил!

— А ты давай лови снова!

— Этого еще не хватало! Не пойти ли мне лучше за винтовкой к Ангелу?

Смеется Замфира да и говорит:

— Поди-ка ты лучше за Белым. Свечереет — сама поймаю… Да возьми топор, может, дров принесешь.

Вот она, женщина: тебе же работу дает, тебе же отдыхать предлагает.

А лес прямо за домом. Ищет Серафим бычка то на одной поляне, то на другой и зааукал разок, а слышать ничего не слышит. Срубил он тогда себе деревцо и тянет-тянет к дому. А там глянь — весь двор полон детьми, а под орехом бычок его ждет.

— Добрый день.

— Добрый вечер.

— Доброй ночи…

— Доброе утро…

Видали: каждый сопляк хочет показать, что умеет здороваться!

— Напоили его, бре! Накормили его, мэй!

Смотрит Серафим на бычка: ай, как он горд! Ай, как он сыт! Ай, как напоен! Ай, как ухожен… А как его разукрасили — будто новогоднюю елку. На белом хвосте белый бантик, у копыт — ленточки, в ушах колокольчики — откуда, ребята, столько репейничков!

— А какой он добрый и ласковый, баде Серафим, — говорит один, Джику.

— А Петрикэ учил его бодаться!..

— А Валера говорил: «Отпустить его навсегда в лес, точно станет зубром». Или это правда, баде?

— А Серафим говорил ему афоризмы и твист перед ним танцевал!

— А Петруц плакал: «Такого и я видел у отца».

— А Влад его прозвал Символом!

— А Архип садился верхом, — говорит Ион.

— А Василе говорил: «Был бык, быком останется!»

А Серафим слушает это и чистит бычка своего и думает: «Ну и умные пошли теперь дети, господи боже… Прости меня, а то я другое хотел сказать».

А Замфира не может глаз ото всех оторвать: «Ох, ну и муженек у меня, пары ему не сыскать, гляди, как липнут к нему дети!»

— Пока сваришь мамалыгу, пойду его попасу, а то до завтра не дотянет, — смеется Серафим.

— Леля Замфира! — в один голос кричат ребята. — Дай нам тыкву поиграть-покатать!

Жена смотрит на мужа, а тот головой качает: «Ну и наделил же нас бог умом» — и говорит:

— Дай, пусть потешатся. Все равно у нас поросенка нет. — И тут же срывает тыкву, вынимает нож и давай вырезать, говоря себе: «Будь что будет, а кровь уж точно не потечет».

Разинули рты мальчишки, а там глянь — тыква уже превратилась в маску лели Замфиры.

— Ну-ка еще, еще покажи, баде!

Берет еще одну тыкву Серафим и делает маску свиньи, потом другую — и делает маску петуха, потом еще — и вот маска бычка готова. Потом протягивает нож:

— А ну-ка сделайте маски своих отцов. Вставите ночью свечу, зажжете, и пусть они на себя смотрят.

А сам взял бычка и пошел со двора.

Приходит хозяин в лес и говорит себе: «Пока бык пасется, нарежу я лозу, срублю два ореха, вот и сделаю загон».

Думает он так, а издали-издалека рог лесника доносится:

«Ту-ту-у-у-у!»

Слушает Серафим и думает: «Резать или пусть так будет?» И говорит Апису:

— Хорошо живется тебе на этом свете, рогатый. О сифилисе не знаешь, о раке тоже… Какие у тебя заботы, скажи мне? Дай, боже, сена, а вода — она даже и в молоке есть, не так ли? А я вот должен тебе загон сделать и покрыть его! А корм, а пастух, а страховка, да и телка тебе бы не помешала, не так ли? А еще сверх этого должен ломать голову: зачем я тебя держу? Ох, прокляты эти крестьяне на этом свете, ей-богу!..

А бычок как бычок, пасется себе и ухом не ведет. Садится он, Серафим, тогда на землю и видит — по траве туда-сюда букашки-таракашки, словно в басне-сказке. «Все живое со своими грехами, — решает Серафим: — А кто без забот, тот и без жизни».

Вот они, муравьи, любимые его, бедные! То в одну сторону бегут, то в другую, то останавливаются, то на задние лапки встают и танцуют. «Ну, о чем же они теперь думают?» — думает Серафим, а там глянь — в траву гусеница с дерева упала.

Ай-яй-яй! Как набросился на нее муравей, как схватил ее!

И тот еще не оставил, как другой впивается, а потом и еще, и еще, а гусеница, как Змей Горыныч, извивается.

— А я тебе кричу, а я тебя зову! Ты что, заснул?

Вскочил испуганный Серафим, обернулся — нет, не лесник это, Замфира.

— Что делаешь? — выспрашивает жена и смеется. — Опять со своими муравьями! Что ты в них нашел? Знаешь, «Женщина Молдавии» пишет, что и у них, муравьев, есть один процент сознания. Ты как думаешь? — И садится. — Ох, грехи мои тяжкие, смотри, как почернели у меня ноги на солнце!

Ложится Серафим на землю, руки под голову и говорит:

— Бычку нашему загон нужен…

Опускаются на землю тихие сумерки ночные. Скоро выйдет луна, и тогда молочная тишина настанет. Кладет мужчина голову на колени жене и спрашивает:

— Что делала сегодня?

— Яблоки с тополей собирала, — шутит она, лузгая семечки. — И не нашел ты на этом базаре ничего получше, как договаривались?

Вздыхает Серафим:

— На потребу было много, а красивого ничего, — и Серафим сначала робко, а потом посильнее прижимается плечом к женщине.

— Оставь… Знаешь, люди смеются, говорят, бычка от телки не сумел отличить.

— А они когда хошь смеются…

Восходит луна. Луна большая, красная, перерезанная пополам, как красный помидор, вершиной холма. Лес черный, травы высокие, и на белой поляне — белый бычок…

— Погляди-ка на него, смотри. Посмотри ты на него теперь, Замфира, до чего красиво, — и Серафим обнимает ее за талию.

— Э, это еще что!

— А скажешь, некрасиво?

— Красиво, красиво, ладно уж…

Потом Серафим стал плести ей венок из трав, а Замфира куталась в шаль, и все чудились ей то шаги, то вздохи, то шорохи… Пасся и пыхтел бык в траве, раздвигались ветки, какая-то запоздавшая птица чиркала крыльями по вершинам деревьев, и тогда женщина опять говорила мужчине:

— Хватит, успокойся… Слышишь? Кто-то идет…

— Бык, — шептал он ей в ухо.

— Мэй, мэй, мэй… Слышишь? Собака лает. Я тебя прошу…

— На бычка лает. — И вдруг взял подсолнух и кинул в собаку. — Иди домой!

Взмолилась женщина:

— Домой, домой… Пошли домой!

— Ты чего боишься? — обиженно сказал Серафим. — Лес вокруг! — И его большие ясные глаза стали мутные-мутные: «Сказать ей что-нибудь… А тогда как? Ох, что было, то было, то прошло…»


Потом они пошли домой. Замфира вела бычка, а Серафим шел следом.

— Знаешь, я никогда не ходила по этой тропинке… — сказала женщина. — Так ближе?

Но ей никто не ответил. Обернулась она и опять никого не увидела. Только в лунной белизне пенек покачивался.

— Что ты там делаешь, мэй?

И снова никто ей не отвечает. Только пень растет-растет и… вот это уже не пень, а Серафим.

— Сам не знаю… Плакать хочется, — бормочет Серафим. — И я разулся!

— Ну, лови меня!.. — кричит вдруг женщина и оставляет бычка.

И он ее поймал, да пришлось им вернуться за Аписом.

— Думаешь, я бы еще не бежал? До того мне щекочет пятки и ноздри… А ты меня отпустишь?

Так они подходят к воротам, и говорит Серафим:

— Дай посмотрю, узнаешь ты дом? Как откроешь ворота?

Мучается она, старается, кряхтит, а открыть не может. И вдруг:

— А если это не наш дом? Ну-ка, пусти бычка, посмотрим, куда он пойдет…

Теперь мучается Серафим, открывает, а тут вдруг испуганно вскрикивает жена:

— Что ты делаешь, Серафим! Посмотри, куда мы попали!

Смотрит Серафим удивленно: ворота его, дом его, двор его, тыквы на месте, а между ними человек копает яму…

Входят они и видят деда Захарию.

— Жду, жду, а вас нет и нет, и дверь открыта. Вот принес вам два черенка черешен. Думал, пока вы от своего дела придете, я их посажу. Ох, видно, старею, за ум взялся, ей-богу.

Весь этот вечер они провели вместе со старым скрипачом. Вечер был ясный, лунный, такой же, как вчера. И были рады молодые так же, как и вчера, а дед Захария разговорчив. И он им рассказал, что всю свою жизнь сам, лично был любовником скрипки, да вот ведь что: иногда не мешает иметь рядом существо живое, а не только холодное. Приложив к лицу скрипку, он горевал и жалел, почему не взял себе старуху в молодости, тогда теперь были бы у него внуки. И опять играл Замфире и Серафиму и, пока играл, рассказывал им одну сказку — без невест, а только с серым быком и красным петухом — и просил молодых, ради бога, если случится им иметь сыновей, чтоб рассказали им эту сказку и обязательно напомнили, что сочинил ее дед Захария за всю свою жизнь, глядя на этот беспокойный мир и играя ему на скрипке…

Вот эта сказка.

Когда мой отец собирался стать женихом и пойти к моей маме, разбудил он меня ни свет ни заря и говорит: «Поди к источнику, принеси водички, плеснуть в глаза».

Спрыгнул я в сени, схватил из-за дверей решето и бегу бегом. Добрался я, еле-еле душа в теле, набираю решето воды — и опять домой, с ленцой.

А там, глянь, на вязе черт знает какие птенцы пищат. Ставлю решето на место и лезу к дуплу.

Сую руку — не проходит, сую голову — проходит! Вытаскиваю птенцов, хочу вытащить голову, а она не пролезает. Дергаю в одну сторону, в другую — ни в какую. Тогда как рвану вперед и — видели вы такое — падаю на землю!

От стольких мук и мучений жажда меня одолела. Бегу бегом к решету, а решето катится.

Я за ним — оно к источнику.

Дошли мы туда, а там лед как камень.

Ударил каблуком — лед кремневый. Увидев это, беру голову и давай, и давай — лед и разбился.

Наполняю я голову и — губами к губам. Пью-пью — не напьюсь.

Пошел я опять к дому.

Напротив вяза гляжу — забыл свою голову. Где, как не у источника?

Иду обратно — вот и она. Хочу руками схватить, да куда там: так и бежит, так и несется.

Я за ней, она от меня.

Увидел коня, вспрыгнул — не догнать.

Вижу гончую, науськиваю — не поймать.

Веру винтовку, стреляю — и тут мимо.

Вот с тех пор ум у меня разошелся, страдаю, мучаюсь…

15

То ли в среду, то ли в пятницу, то ли в другой день недели, только как наступает утро, так Серафим ждет, чтоб его разбудили марши. Еще не открыл глаза, а уже думает: «А все-таки здорово, хорошо… Вот сейчас встану и — к этой скотине!»

А Замфира возится у плиты, эге, давно уже: еще и день не занимался… Подумала, наверно, она: «Хозяйка дом содержит, а хозяин — дорогу». Вот так, наверно, себе сказала, когда встала, а теперь уже сердце ее больше не терпит:

— Серафим! Слышишь, Серафим! Думаешь ты об этой скотине или нет?

— Сейчас, сейчас… Почему сегодня нет музыки, жена?

То ли сегодня понедельник, то ли суббота, Серафим же, как обычно, ждет маршей духового оркестра, а тут, на тебе пожалуйста, в этот час объявление:

— Говорит местный радиоузел. Доброе утро, товарищи!

И кто бы вы думали у микрофона? Ангел… Ах, какой голос у него по утрам: чистый, прозрачный, только небо такое бывает после дождя.

— Итак, что я хотел коротко вам сказать. У меня просьба ко всем моим хозяевам. Покорно вас прошу, сегодня не посылайте со скотиной детей, а приходите лично сами, у нас будет коротенький разговор. Есть у меня к вам один вопрос… И еще такое известие должен вам сообщить: сегодня вашу скотину будут вакцинировать. Как вы думаете, кому ее держать? Уважаемая Лина Ивановна, она женщина-девушка, так надо ей помочь!

И последнее: у кого есть гуси, обрежьте им крылья, а то, сволочи, разжирели и, когда летают, цепляются за провода, вчера чуть пожар не наделали… Теперь передаю микрофон врачу…

Что-то щелкнуло, загудело, потом мягкий женский голос заговорил с укором:

— Уважаемые матери, бабушки и отцы. Говорит детский врач местной больницы. Сколько раз мы вам напоминали: приходите, товарищи, и получайте бесплатно молоко и сладкий кефир для ваших детей. Молочные продукты очень полезны для развития детского организма…

Врач долго еще говорила, но Замфира и Серафим больше не слушали, потому что детей у них не было, а было у них другое. Например, тот же бычок, которого надо было почистить, накормить, напоить или хоть погнать в стадо пораньше.

— Опять опоздаешь, Серафим, — по-матерински увещевала жена, — я же вижу, опоздаешь. Вместо того, чтобы быстрее идти, чтобы этот пастух потом пальцем в тебя не тыкал, крутишься со щеткой, с гребнем, будто к фотографу его ведешь, ей-богу!

И не расслышала, что ей ответил Серафим.

— Ты что сказал? — спросилажена.

— Я не тебе говорю, я с ним говорю… Ты только посмотри, как он запачкался.

— Ох… — улыбнулась жена. — Пастух тебе не сказал, когда будет у нас на постое?

— Еще нет, — выглянул Серафим из-за Белого. — А что?

— М-да… Попроси его, может, день-два подождет. У нас мука кончилась, на мельницу надо сходить.

— Ничего, обождет. Мы же свои… — махнул рукой Серафим.

— Ну и хорошо… Только почему он… Почему по всему селу болтает? Ты с ним не сцепился в прошлый раз?

— Много лет ему здоровья, Замфира… — И Серафим во все глаза глядит на жену.

— Ну, что ты во мне увидел? — И Замфира тоже глядит, глядит мужу в глаза, а они как омуты глубокие, мутные и холодные…

— Смотрю я, Замфира, и вижу, да не очень-то хорошо: что у тебя болит, если Ангел про меня говорит?

— Или я тебе не жена?

— Так ведь Ангел со мной дело имеет. А у мужчины с мужчиной чего не бывает…

— Вот тебе и на! Как будто у мужчины с женщиной ничего быть не может!

— Ладно, женушка… — нахлобучил Серафим шапку на лоб.

— А ты что думал, я глупая?!

— М-да… — И хотел еще что-то сказать, а тут, откуда ни возьмись, опять щелкнул репродуктор и снова послышался торопливый голос Ангела:

— Многоуважаемая бабушка Сафта! Ох, не успею я к вам на завтрак… Будьте добры, принесите, пожалуйста, что бог вам дал, к Трем Колодцам, а то меня там люди ждут. Хоть кусак хлеба да луковицу, конечно, если вы так добры…

Услыхал это Серафим и заспешил, говоря себе: «Ну спешу, ну иду! Пусть счастлив будет этот… как же звали этого немца, господи?»

У Трех Колодцев вакцинация вовсю шла. Хозяева держали, Лина Ивановна шприцем колола, а скотина терпела. Вот и Серафим со своим Белым, и только подошел, Лина Ивановна тут же шприцем блеснула — Белый не успел дернуться, а она уже вытирает иглу, говоря:

— Молодец… Красивый у вас бычок!

А тут Серафим и думает про себя: «Правильно, Лина Ивановна… Что правда, то не ложь, это так, точно… А вы и добрая, и умная, и красивая».

А в сторонке Ангел сидит на колодезном срубе и газету читает. Говорит ему тогда Серафим:

— Порядок, Ангел. Вот справка, вот бычок, вот готова и вакцина… У тебя есть ко мне еще что-нибудь?

— Постой, Серафим, ты куда?

— Оф, в поле, бре. Жена меня ждет. Завтрак ей понесу.

Смеется Ангел и говорит ему:

— Эхе, Серафим, а что, если мы поменяемся? Я пойду к Замфире, завтрак ей принесу, а ты за меня со стадом останешься? — И тут же кричит: — Эгей, братья, не расходитесь! Разговор ведь будет!

А какой-то инвалид на деревяшке ему говорит тогда:

— Может, отпустишь, Ангел? А то у меня комиссия в военкомате.

— Здесь дела поважнее, — говорит Ангел и встает на срубе и обращается ко всем: — Товарищи! Наш договор аннулирован.

— Что он сказал, милая?

— А что с ним случилось, Ангел?

— Как это так — нулирован?

— Нуль!

— Понятно, да не совсем.

— Еще раз скажи, Ангел.

Голоса один громче другого.

А тут, откуда ни возьмись, и бабушка Сафта с едой. Запыхалась.

— На, Ангелаш, вот. Ох, спасибо внучке, собираю я хворост в саду, вдруг слышу: «Бабушка, тебя Ангел по радио вызывает». А я-то зарезала цыпленка, а я-то тебя ждала!

— Хорошо, хорошо, спасибо! Еще подожди немного, — говорит Ангел и берет у нее завтрак.

А остальные волнуются, спрашивают:

— Чего мы ждем?

— Да говори ты в конце концов.

А бедный Ангел Фарфурел — как ему говорить, когда не кончила еще бабушка Сафта:

— Ангелаш, миленький, там я тебе брынзы положила кусок, яички, луковицу… Только прошу тебя, сохрани полотенце…

Махнул тогда Ангел рукой и начал снова:

— Я аннулирую договор с вами, товарищи! По всем советским законам трудящийся имеет право на один выходной в неделю, а у меня его нет!

— Это откуда, бре?

— Когда, как, что такое?

— Христос с тобой, христианин!

И тогда Ангел спросил:

— А вы читать умеете? — и показал на плакат, один из тех, какие бывают на сельских дорогах. На этом плакате было написано: «Каждый гражданин СССР имеет право на труд, на отдых и на образование».

— И что ты хочешь этим сказать? — мягко спросил инвалид.

— Бедная скотина, — запричитала какая-то старуха, — что же ей делать по воскресеньям?

— У тебя совесть есть, Ангел? — накинулся на него инвалид. — Что ты о животном знаешь? Почему стал пастухом? Или у тебя совсем не болит сердце?

— Пожалуйста, без сантиментов, — отрезал Ангел. — Теперь я спрашиваю: а где ваша совесть, а? Вам скотину жалко, а человека совсем не жалко? — Теперь сам взял он в оборот инвалида.

И первая сжалилась бабушка Сафта и сказала:

— А может, и вправду, хозяева… Оставим-ка человеку один день, пусть отдыхает, ей-богу. Может, у него дело какое? Может, в церковь хочет пойти или еще что?

— А я и завтра не пойду со стадом, — разозлился тогда пастух.

— Как это так?! — поразилась старуха.

— Вот так, — говорит ей Ангел, — я вам с семи лет пастух… Помнишь, бабушка Сафта, как ты меня одевала в свою рваную кофту, помнишь или нет? А почему ты ни разу мне не сказала: «Ангелаш, а ну-ка отдохни денек, я сама пойду со стадом». Даже болеть у меня права не было! Сколько лет, сколько недель!.. Теперь могу гулять до самой зимы…

Онемели все. Молчат и думают примерно так: «Вот он какой человек — говорит с тобой, здоровается с тобой и ты с ним здороваешься, а что у него на уме, разве знаешь?»

— Да опомнись, что ты говоришь, — говорит инвалид. — А что ты делаешь всю зиму, не отдыхаешь?

А Ангел будто не слышит. Только губы шевелятся, словно ворожит, словно считает, и вдруг как закричит:

— Не мешайте мне! — И опять будто считает и говорит: — Постойте, постойте, выходит, вы мне должны не только за этот год, но и за следующий…

Некоторые уже и крестятся, а инвалид, мужик покрепче, говорит:

— А мы на тебя в суд подадим и посмотрим, что скажет закон. Потому что у нас договор есть!

— Ага, вот оно что! Договор! Значит, подадите в суд. Законники! Что ж, посмотрим, что скажет суд. Вот Серафим здесь. Сколько мне заплатишь за своего бычка, чтобы пасти его до первого снега?

— М-да… — говорит Серафим. — А сколько платят люди?

— Вы слышали? Сейчас я вам скажу: три рубля. А он эти деньги зарабатывает в колхозе за три-четыре дня! Выходит, я должен целую осень потерять с его бычком и заработать столько, сколько он за день-два зарабатывает? Теперь я вас спрашиваю, кто он, в конце концов? Капиталист. Серафим — капиталист! А кто я по отношению к нему?.. Теперь судите нас. Вот так.

И тогда смягчился инвалид. Говорит:

— Ну что ж… Закон — он есть закон, и пусть тогда будет по закону. Люди добрые, а вы что скажете?..

А эти переминаются с ноги на ногу, как лошади под дождем: сказать есть что, да как, если в голове сплошной гул? Мысли, слова… эге, да как быть с этим пастухом?

«Неужто он выпил натощак?»

«Или плохо спал этой ночью?»

«Вот оно как, когда книги читаешь…»

«Вот оно что, если целыми днями ничего не делаешь».

«Ох, и темные мы…»

Думают они так про себя, а тут Ангел им прямо в лицо:

— Люди добрые, вы же рабы своих прожорливых скотин! Зачем они вам, раз вы им не нужны, так же как мне… К примеру, этот Серафим… А ну, замолчи, баба Сафта!..

— А я ничего и не сказала… я так, про себя… Твоя правда, Ангел…

— Вот на́ тебе полотенце, — протянул ей Ангел узелок с завтраком. — Кому передать кнут?

Ангел спустился со сруба, а они молчат все. Да и нечего сказать: солнце высоко-высоко. День опять пропал.

«Пошел ты к черту», — чешет себе инвалид затылок. И вдруг в этой тишине бабка Сафта голос подает:

— Возьми-ка ты, Ангел, себе это полотенце на помин моей души. Будешь утираться по утрам и вспоминать бабушку Сафту. Что делать, тогда я тебя обидела, а теперь прощения прошу.

А солнце высоко-высоко, эх, сколько еще до завтрашнего утра! И стадо голодное, и все без дела стоят, а делать что-нибудь надо или нет? И говорит тогда инвалид:

— Что делать, братья? Будем что-нибудь делать или не будем? Пусть кто-нибудь из нас попасет, а?

— По очереди, милый. Как бывало раньше, — говорит и бабушка Сафта.

— Ох, я и сам бы пошел, если б не эта комиссия, — говорит инвалид.

А там и бабушка Сафта:

— Ох, и я бы попасла, люди добрые, да глину приготовила, солнце ее высушит, пропадет она…

У одного дело, у другого — другое, у каждого дело свое да еще его матери…

Видит все это Серафим, и говорит и он:

— Сегодня никак не могу, люди добрые! У меня жена голодная в поле. Должен ей обед отнести.

До чего же все обрадовались!

— Ой, давай я сбегаю или внучку пошлю, — предлагает бабушка Сафта.

— Давай я пошлю тещу! — говорит инвалид.

Мнет Серафим шапку в руках и думает: «До чего добры наши люди!.. Ну, что им теперь сказать, что им теперь делать!» И снова говорит:

— Люди добрые, ведь сколько дней я не работаю в колхозе. А если обидится на меня председатель?

Стоит в сторонке Ангел и на всех на них глядит. И говорит себе: «Дураками были, дураками и остались. Так оно и есть!»

А инвалид успокаивает Серафима:

— Мэй, до чего ты молод еще, парень!.. Ну, давай, сделай нам одолжение…

Подходит тогда к Серафиму Ангел и говорит:

— Вот ты какой, Серафим! Опять ты мне переходишь дорогу… На кнут, а то потом опять скажешь… м-да, только не сердись.

Смотрит он, человек, на кнут и говорит:

— Ох, и сердце же у тебя, Ангел, не понимаю его. Ну, чего ты сердишься?

— Да не будь ты ребенком, бре… Я пошутил: какая вражда может быть между нами — оба сироты, одногодки, оба пастухи, — махнул рукой да и пошел.


Пошел Ангел прямо в буфет и говорит:

— Миша, налей-ка мне пятьдесят, а потом еще сто.

— Это по какому случаю?

— Кончил одну службу, начинаю другую. Скажи-ка ты мне, какая лучше: одна тебя кормит, другая одевает…

— Ни одна, — говорит Миша. — Так я думаю, а ты что скажешь?

— А я не понимаю.

— Видишь ли, если ты другими не помыкаешь, другие тобой помыкают, и все один черт!

— Значит, зря ты стучишь этими костяшками, если не можешь отличить пастуха от работника почты!

— Ах, значит, почтальон! — воскликнул Миша. — Ну, это дело другое… Только скажи мне: неужто такая у тебя большая тоска по шинели и портфелю?

— Не тоска, — ответил ему Ангел, — а интерес.

— Э, брось! Интерес для человека то же, что чалма для головы, знаем, — подмигнул ему Миша и протянул пятьдесят граммов. — Колхоз дает тебе трудодни, а почта — зарплату. И на солнце не сгоришь, — знаем, какие у служащих дела…

А этот, как его, Ангел, вместо того, чтобы взять стакан, посмотрел вот так, долго, на буфетчика, который стоял перед ним в белом колпаке, да и как направит на него пистолет, да и заорет ни с того ни с сего:

— Деньги или жизнь!

И что-то треснуло и заиграло: «Пусть всегда будет солнце!..»

— Испугался? — спросил Ангел Мишу.

— Да что ты? — сказал Миша и налил и себе пятьдесят. — Будь здоров.

— Дай бог, не последняя, — и вышел.

И когда ехал он на своем мотовело к Трем Колодцам, опять увидел Серафима все на том же месте.

— Ты чего ждешь, бре?

— Ангелаш, брат ты мой, погляди, ведь ты их всех знаешь, — просит Серафим, — ну-ка, погляди, ну-ка, посчитай, никто не опоздал со скотиной?..

— Ох, и дурак же ты! — восклицает тот. — Ты уж меня прости, да как по-другому скажешь?

Тогда Серафим глядит на него искоса своими добрыми глазами и спрашивает:

— Слушай, Ангел, скажи, почему ты меня ненавидишь?

— Потому что ты глуп, вот почему! А я умен.

— Теперь я тебя прошу как бога: объясни мне, пожалуйста, что такое — глуп?..

— Если ты не умеешь отличить бычка от телки, как это назвать?

— А если умею?

— Значит, ты еще глупее! Прости меня, бре!.. Если хочешь знать, я по запаху их различаю. — И торопясь заводит мотор. — Как поживает Замфира?

— Э-э, голодная она… Должен был догнать ее с обедом, а вот все здесь торчу.

— Дай-ка мне, все равно туда еду. Концерт будет… Кого ждешь от нее? Мальчика, девочку?

— Эх, — нахлобучил Серафим шапку на голову. — Кого захочет. На то она и женщина.

— Что ж, кто будет, тот и будет! Только очень тебя прошу, назови его моим именем — Ангелом или Ангелиной. — И поехал.

— Ангел! — крикнул Серафим. — Подожди! Где лучше пасти стадо? Куда повести его, Ангел?

— К себе домой! — рассмеялся тот, набирая скорость.

16

Как бы ни любила тебя женщина, в один прекрасный день все же спросит себя: «А какие они, другие мужчины? А если все они не похожи на моего, что я тогда наделала? Ибо счастье, вижу я, вот оно, на ладони, — неужели это и есть мое?!»

Бедная Замфира с самого утра чувствовала себя не в своей тарелке: «Неужели и я обманула себя, как все люди себя обманывают?.. Но что же говорят люди?»

Так что, забравшись в машину, молчала она, ибо знала, что так оно лучше молодой жене, которая пришла из чужого села: молчать, слушать, что говорят люди, чтоб потом и самой было что сказать.

— Доброе утро, — поздоровалась она первая.

— Доброе утро, — ответили кому как ответилось.

Но мысли их чувствовала — на то она и женщина.

«Это чья же?» — спрашивали себя кумушки.

«Да Поноарэ жена…» — отвечали они же.

«А-а-а, вон оно что!» — они же и восклицали.

Прошла мирная, сонная ночь, и соседки проснулись и встали, и забот у них было полон рот, всяких забот, таких-сяких, пестрых-рябых, ибо теперь чего не хочешь, только того нет у тебя.

«Знаешь, кума, купила себе на платье, а у кого шить, в толк не возьму!»

«А у меня черт носит курицу черт знает где, — слышу, кудахчет, а яичек не видно».

«А мой опять пропил аванс со своей стервой, но ничего, я еще с ней поздороваюсь».

И краешком глаза поглядывали на Замфиру:

«А знаешь, она чистенькая…»

И спрашивали ее:

— Скажи-ка, Замфира, где ты нашла этот ситец? Очень уж он глаз веселит.

— И кто пошил, уж очень тебе к лицу?

— А где Серафим сегодня? А то я его давно, не помню уж сколько, не видела.

— А хорошо вы сделали, что сошлись, одному-то трудно…

— Уж конечно… Вот как я со своим: спать под одним одеялом не могу, а как проснусь, бегу к нему — очень уж холодно…

А в сторону, таясь, говорили:

— Знаешь, она даже красивенькая.

— И нарядненькая…

— Я бы этого не сказала, но разумная — это точно!

— А вы что думали, Серафим дурак?.. Вот люди-то, они тебе наговорят, а он знает, что делает!.. Бывает же: на соседке женишься, думаешь, ее знаешь, а она, оказывается, черт с крылышками.

— Да поможет им бог, — заключали самые старые-бывалые, ибо знали, что семейная жизнь начинается с иголки и держится на «добром вечере», если сказано по-человечески, а если рвется, тогда уж связывай только так: «Ох», «Я руки на себя наложу», «Ну, убей меня, муж, жена…», «Я больше не буду», «Будто черт меня дернул»…


В тот день собирали яблоки в долине Валя Сакэ. Долина эта, длинная и ровная, тянулась, сколько глазам видно, а где не видно, были овраги и обрывы.

Женщины сидели на деревьях и, словно сговорились, взяли да надели белые платки, а ветер как ветер — эти платки полоскал. Казалось, будто стая лебедей отдыхает в саду, на солнце, и хоть говорят, что лебеди не садятся на деревья, но если это красиво, попробуй сказать: нет!

Под деревьями паслись свиньи.

Свиньи — и они были белые, сытые, потому что недалеко было озеро и ферма. Молодой свинарь подгонял их к недозрелым и гнилым яблокам, да только свиньи эти балованные, хрюкали и поднимали морды вверх, ожидая, что, может, перепадут им яблоки спелые, душистые.

А свинарь, по молодости своей, и он:

Колышет ветер подолы,
Тралала-тралала-тралала…
Икры белые, голые,
Тралала-тралала-тралала!
И колхозницы тоже пели, а изредка бросали в него яблоками на потеху свиньям:

Я б хотела муженька,
Вот такого простака!
Только Замфира не пела да еще две старушки. Старухи эти, само собой, были безголосые, и одна сказала другой:

— Оф, правда, кума?..

— Что?

— Будто вчера еще были и мы молоды, и вот на тебе…

— Да-а… А что делать?

Солнце стояло над головой, и полагалось немного отдыха, а тут откуда ни возьмись Ангел.

— Помогай бог кому можешь, а в особенности женщинам! — смеется, как всегда, весело. — А ну бросайте все и давайте на концерт. Из столицы балет приехал, — объявляет он.

И видит он Замфиру и говорит:

— Добрый день, Замфирушка, ты почему не спускаешься? Посмотри и ты «На озере… лебедей».

Начали все сходиться к поляне. А поляна — будто бог специально создал ее для балета. Холм ее окружает зеленой подковой, амфитеатра лучше и не придумаешь, внизу она пологая, а посредине три машины сомкнулись бортами: на одной пианино, на двух других сцена. И не успели все это разглядеть, как уже и началось.

Старый музыкант с копной седых волос волнуется, вздрагивает у пианино, бьет-дробит его, а артисты как смычки, не хватает им скрипки. И все они — музыканты, артисты, небо, солнце и пруд в долине — ничего другого не делают, как исполняют адажио из «Лебединого озера».

Только та старушка, которая не умеет петь, занимается критикой:

— Бедные! Смотрю я, милая, у этих артистов вроде и костей нет…

— А почему думаешь, что нет?

— Георге, а твоя теща так умеет?

Шутки шутками, но белое солнце, оранжевое небо, голубая долина, озеро, ясное, как душа, и тело, размякшее от работы, делают свое дело, гонят по жилам синюю кровь.

— Скажи-ка, Замфира…

И там, в сторонке, Ангел тянет женщину за руку.

— Что было сказать, давно уже сказано.

Но Ангел, он Ангелом и остается.

— Скажи что-нибудь, Замфира.

— Оставь меня!

— А я не хочу.

— Люди смотрят.

— А я только тебя вижу… Что Серафим теперь говорит?

— Чтоб ты руки не распускал.

— Глуп твой Серафим…

— Если ты так умен…

— А разве я тебе не говорил, чтоб шла к маме Надежде!.. Почему не сделала, как я говорил?

— Не говори со мной!

— Теперь мы были бы вместе.

— Я и так не одна!

— Да подумала ли ты, кто он?

Так они сидели и разговаривали и глядели на концерт, и долина Валя Сакэ была такая же, как прошлым летом, и небо такое же ясное, как прошлой осенью, а село его лежало за этой же горой, э-ге-ге! Он еще не появился на свет, а ее село вон за тем холмом, — э-ге-ге, сколько любви отцвело в этой долине, когда их еще не было!

Но если случилось то, что случается и в начале и в конце, значит, это случилось на самом деле, ибо гора с горой сходится, не то что человек с человеком!..

И говорит тогда Ангел:

— Хотел я с тобой поговорить.

— Да я не могу, не могу!

— Скажи ты мне, он тебя целует?

Молчит Замфира… Поникла Замфира, вот-вот крикнет: «Не мучь меня, Ангел!»

Слезами наполнились ее глаза.

— А если я к нему привыкла, если он добрый и мне муж, тогда что ты скажешь?

И вздрогнул Ангел, и больше не видно было людей и концерта не было слышно, и оттолкнул он ее от себя, чтоб ее не видеть, чтоб ее не слышать, — ее, Замфиру, и лег лицом кверху, к небу, руки под голову.

— Наделаю я беду…

— Зачем, не надо, не надо, — наклонилась над ним Замфира.

И тогда он, решив оставить ее навеки, взял ее лицо, приник к губам и засосал больно, как из горлышка бутылки яд.

Концерт еще не кончился, но всем уже было не до него, потому что даже старенький музыкант успокоился и теперь смотрел на Замфиру и на Ангела, и сам Зигфрид-принц, и сама Лебедь-царевна по имени Одетта-Одиллия тоже застыли, как их застали время и музыка, и тоже не отрывали от них глаз.

— А теперь пошла ты прочь, девка, к своему Серафиму, чтоб больше я тебя не видел.

И когда Замфира вырвалась и огляделась вокруг, никто уже на нее не смотрел… Шел концерт, колхозники глядели и слушали, танцевали принц с принцессой, и солнца много было вокруг, и жарко, и зелень блестела, как озеро, и ветер как ветер полоскал белые-белые платки женщин.

Одна лишь девчонка, словно детство, так бежала, так бежала к Замфире.

— Леля, беги, беги, у вас беда дома!

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .


Взял он, Серафим, и погнал стадо.

Идет он так по дороге, идет, а там глянь — навстречу дед Захария, веселенький, в хорошем настроении, со своей белой котомкой за плечами и бутылкой водки в руке.

— Ищу, с кем ее распечатать… — смеется старик. — Думаешь, если уезжаю, то ни с кем уж и не попрощаюсь? В какую сторону? — спрашивает старик, словно стада совсем и нет.

— Разве не видите? Нас бросил пастух…

— Тогда я пойду с тобой… Земли у меня не было, но поля наши все равно были мне любы. Дай-ка я еще раз на них посмотрю.

Идут они так, идут, а думаете, Серафиму есть когда разговаривать? Скотина голодная, скотина ненасытная. А тут то фасоль, то виноград, то какая-нибудь кукуруза… И больше всех козе бабки Сафты надо.

— Да что ты никак не уймешься? — удивляется дед Захария.

— Разве не видите? — И Серафим опять бежит за козою, ибо как раз в этот миг она, проклятая, перепрыгнула через какой-то плетень и вот уже в чьем-то дворе…

— Оставь ты ее к лешему, посмотришь, что будет! — смеется Захария.

— Ох, дед, разве вы не знаете крестьянина?.. Хребет ей переломит, кости ей сгрызет.

— Да пусть сгрызет! Работа ихняя, скотина ихняя…

— Собственность… эта… как ее?

— Анархистическая, — смеется Захария и снимает ремень. — Иди привяжи ее…

Так пришли они в поле на пастбище. А там, глянь, едет к ним верховой — сторож Костаке Георгицэ, летит словно вихрь.

— Вы что, с ума сошли? Чего вам здесь надо?

— То есть как? — недоумевает Серафим. — Не видишь разве, мы со стадом?

— Э-э, гоните его отсюда быстрей, мы пастбище ядом посыпали. По радио же было сказано — борьба с грызунами…

— Как же это мы не расслышали? — сомневается Серафим.

— Так Ангел знает. Он договорился с правлением совхоза. Где он?

— Где он! — плюется дед Захария. — Что, у нас на шее бинокль, как у тебя?

Лишь теперь заметил Серафим, что у сторожа и ружье есть и бинокль и сам в седле — словно воин из сказки, только булавы не хватает.

— Ох, дед, хорошо сейчас сторожу, — вздыхает Серафим. — Хочешь — спишь, хочешь — работаешь.

— Хм, а как, скажи? Разве не видишь — он все время верхом…

Так дошли они до совхозного пастбища. Раскупорили бутылку, сели подкрепиться.

— Эй, бродяги, вы откуда? — кричат за их спиной два сторожа.

— Местные мы, отсюда… Колхозники.

— Ах, вот оно что? А мы, знайте, совхозники. Ну-ка, пошли в дирекцию.

— Мы же пастухи, поглядите, скотина голодная, — окончательно сник Серафим.

— Хе-хе, вы еще и со скотиной пожаловали! Вдвойне оштрафуем!

— Так ведь прежний пастух договорился. Еще вчера…

— Тогда, хе-хе, втройне оштрафуем, потому что еще и врете.

Видит все это Захария и, будучи хитрее, вмешивается в разговор:

— Зачем столько слов, если бутылка еще полна?

Тот сторож, что помоложе, не выдерживает:

— Вижу я, дяденька, вам прямо под суд хочется.

Встает тогда Серафим, смотрит направо-налево, смотрит вблизь, смотрит вдаль: в долине пашут трактора, на пригорке комбайны, сеялки, веялки, даже суслику негде зарыться в норку. И говорит он сторожам:

— Что же мне делать с этим бычком?

Вытаращили на него глаза сторожа: «Что он, ненормальный или притворяется?!»

— Где ты быка видишь, христианин? — спрашивают оба.

— Да вот же, вот… — И только обернулся, чтобы его показать, глянь, а его нету. — Тьфу! — сокрушается Серафим. — Где же он? Ай-яй-яй! Уже в лес пошел.

Взглянули еще разок сторожа на них и махнули рукой: «Оставим-ка их с богом… Ходят двое с одной козой, а видят стадо. Ну, как их после этого назовешь, да простит нас бог!»

И, решив так, не бьют их, не пугают, не ругают, а по-хорошему их прогоняют…

А лес манит их рукой, приглашает: «Идите, пожалуйста, сюда, здесь холодок, здесь зелень!»

И только вошли они в лес, а лесник тут как тут перед ними вырос.

— Думаете, я за вами не слежу? Кто вам разрешил сюда заходить?

Садится тогда Серафим на траву, а в голове молнией: «М-да, лес-то он лес, а думаешь, у него глаз нету?» Ну, а Захария, тот не растерялся:

— Садись-ка ты, Анисим, рядышком, ведь мы в лесу, и никто нас не видит! Какую «монополь» делают эти русские, дай им бог здоровья! — И опять вынимает бутылку и хочет ее раскупорить. — Ну, попробуй «Казбек»… — и протягивает пачку леснику.

Видит лесник, что люди эти с добрым сердцем, так зачем ему злить их напрасно?

— А где же ваш Ангел? — смягчается он.

— Ох, бросил он нас, — говорит с горечью Серафим.

Повеселел лесник.

— Хе-хе, пастух бросил, — это еще что! Меня жена пятый раз бросает!

— Ничего себе, — говорит Захария, а тут по тропинке бежит к ним мальчишка да и кричит:

— Татунь, идем быстрее, начальник из лесхоза приехал и мать наша с ним!

Как будто обжегся лесник, вскочил, замахал руками:

— Братцы, я вас не видел! Ну-ка, марш отсюда…

А Серафим — что ему делать? — просит:

— Может, спрячете нас в чаще, баде?

— И речи не может быть… Идите, лучше уж приходите, как свечереет.

Куда же им идти дальше? Пошли в овраг. У каждого села есть хоть один овраг, а в Серафимовом селе овраг был большой-большой. Когда был еще маленький, часто думал Серафим: «Запрудить бы его с одного конца и наполнить бы его водой, как бы купались здесь люди! И сколько бы рыбы наловили! Жили бы и купались только».

Но теперь здесь, в этом овраге, делали саман, трепали шерсть, белили полотно. Согнал он сюда стадо, а скотина, если голодная, думаете, она угомонится?

— Ой, Серафимаш, разве ты не знаешь, что за птицей скотина не пасется, — укоряет его старуха, подгоняя колхозных гусят.

Отогнал он стадо повыше, а тут из кучи глины выходит один, с железными вилами:

— Эй ты, пастух, сейчас я тебе покажу! Не видишь — кирпичи? Или думаешь, если у тебя дом есть, так другим его не надо?

Поднимается он со стадом еще выше и вдруг слышит:

— Ай-яй-яй, на помощь!

Бежит туда Серафим, и, думаете, что он видит? Стая девчат, голые-голенькие, только в рубашках, сгрудились перед стадом. А что им делать: повсюду полотно, полотно, белое-беленое. И все расстелено под солнцем…

— Ну, Серафим, неужели тебе не жалко этой белизны? Ну, хоть наши руки пожалей, добрый ты человек! Уж мы белили, белили… Ну?

И тогда снова кидает Серафим взгляд на поля — а там как вчера, как завтра, как сегодня днем: трактора в гору, трактора под гору, а на ровном месте машины, комбайны и, куда ни глянешь, столбы да провода! А сверху с самолета опрыскивают то сад, то кукурузу, то бахчу, то виноград, и гудят, и тарахтят — куда же стаду податься?

«Ох, — застонал он. — И о чем же я думал, когда покупал этого бычка?»

А овраг кончается в селе и начинается в селе…

Выходит Серафим на дорогу и думает: «А знаешь, ведь еще остался бурьян по обочинам».

Глянь, а тут уже пацан, с овцой на поводу.

— Дядя, тебе кто разрешил? Сколько тянется забор, обочина вся наша! Или вы свою вскопали и теперь на нашу заглядываетесь?

Так, то вдоль заборов, то по дороге, дошел Серафим до своего дома. А у него под забором чисто, подметено, ведь только что женился хозяин… А скотина — она и есть скотина, откуда ей знать, что и как, — давай по соседским дворам. Думает Серафим: «Ох, что же делать, соседей не обидеть бы…»

И открывает ворота и загоняет стадо во двор.

— Ничего себе… — говорит за его спиной Захария. — Что это ты выдумал, бре?

— А вы откуда взялись? — искренне удивляется хозяин-пастух.

— Так я же все время рядом!

И говорит о скотине:

— Что теперь натворит в твоем дворе эта сволочь! Вот посмотришь!

— Э, да бог с ними, Захария!

Садятся они обедать. Приносит Серафим немного соли и что к ней полагается, а Захария достает водку…

Ну, а скотина изголодавшаяся? Как попала во двор к Серафиму, так ест аж давится: тыквы множество, кукуруза, фасоль, картофель, то, другое, чего только не найдешь во дворе колхозника, который не держит скотину!

— Хо-ро-шо! — говорит Захария.

А этот, как его там, хозяин, глотнул и он водки и говорит:

— Лишь теперь я понял, дед: интерес — он что-то да значит… Конечно мое дело!

— Что же он значит? — говорит Захария, а сам ест, жует.

— А вот что, дед. Хочешь быть добрым, а мысли, а мысли, а дела, а дела… Сегодня думал я: «Бедная моя мама». И снова подумал: «И мысли ее, бедной!» А кто может разрушить мысли?! Молния, холод, атомы? Думаю о самой доброй мысли. Но опять думаю: «А если я умру?»

И вздыхает Серафим: «Сколько я жив, столько я стойкий-крепкий». И вспоминает: «А вчера у меня сдох на солнце поросенок».

Глядит на него понимающе Захария и говорит, успокаивая:

— Устал ты… И со мной такое бывало, как случится что-нибудь… Вот так: сядет мысль на грудь и душит тебя… Вижу, плохо дело, и говорю тогда: «А ну иди сюда, скрипка, иди ко мне». Жаль, собака была по соседству, как услышит, выть начинает. И я тогда со злости: «А ну-ка иди, Захария, в корчму!» — И Захария еще выпил и заключил: — Не встать мне с этого места, если ты не гож только для скрипки для одной!..

— Эх, — махнул рукой Серафим, — я даже петь не могу, не то что играть.

— Мэ-эй! — вскрикнул Захария. — А ты пой для себя! Кукушка ведь для себя поет, сверчок тоже!..

И тогда впервые громко сказал и Серафим:

— Скажите-ка вы мне, дед, что это за песня, если ее никто не слышит? Ведь песня — она песня, когда другие — мир ее слышит!.. Ведь кукушку, и ее лес слушает… Как того немца называли?

— Штраус?

— Ага. Вот если бы вы его не слышали, разве вспоминали бы сейчас?

И так размяк Захария, так он подобрел да вдруг и говорит:

— Мэй, Серафим… Эх, ты давно не слышал, как я играю… Ты никогда не слышал, как я играю на одной струне!

Взял он скрипку, натер как следует канифолью смычок и все хвастает:

— Даю голову наотрез, что не найдешь музыканта, который играет как я, и только на одной струне!

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .


А по сельской дороге бежит-спешит Замфира. Постоит, отдышится да и думает:

«Господи боже, был бы пожар — дым было бы видно!»

«Был бы покойник — плач было бы слышно».

«Ох, а если ограбили нас…» И вот на тебе, она уже у ворот…

И как вы думаете, не потемнело у нее в глазах?

Дом и двор словно загон и сарай, чужие бы прошли, и то такого бы не натворили.

А там, перед домом, Серафим стоит рядом с бычком, да еще и ласкает его, грешный.

— Посмотрите-ка на него, дед! В плугу и в ярме был он, кем был, а теперь, скажите, что его ждет?

А музыкант, когда играет, думаете, он что-нибудь слышит?

— И хорошего ничего, и пользы уж совсем нисколечко, так ведь?.. Ну, а если он мне люб? Поймите меня по-человечески, дед, он мне люб, а это не шутка, да, да. Вот, скажите-ка мне, какая польза от цветка? Но если он тебе люб, рвешь его, не так ли?.. Теперь, раз уж так все вышло, что мне делать с ним? Ибо так случилось: как его увидел — дрогнуло во мне что-то.

А дед Захария и слышит и не слышит, играет и играет на одной струне, с закрытыми глазами, как во сне. Вдруг бросил игру и стал пальцами шевелить. Да еще и вздыхает:

— Эх, техника, техника… Где моя техника — молодость! — И вдруг: — Слушай, Серафим…

А этот, как его там, Серафим, уже из сеней кричит:

— Ни-ни-ни-ня!

Бык-бычок, а и он понимает, что его зовут, и как стоял возле Захарии под орехом, так уже бежит к Серафиму, чуть в сени не заходит. А хозяин радуется-бахвалится: где еще вы такого бычка видали? И говорит старику:

— Видели вы, дед? Вот вы говорили, что и красоты в нем никакой и пользы нисколечко, а я говорю: а если он дышит? Ведь живой он и понимает; «Ни-ни-ни-ня!» Смотрите-ка! — И, говоря так, берет бычка за шею по-братски, приглашая: «Ну-ну, давай, Апис…» Потом опять к Захарии:

— А зарезать — собака ведь не съест сразу целиком! Так почему же мне не держать его вместо собаки? Той хлеб нужен, а этот растет как растет — немного травы, немного сена…

В жизни Серафим не говорил столько. А как смягчилось от этого сердце старика, вот-вот прослезится! И говорит расчувствованно:

— Милый ты мой, знаешь, что? Прими-ка ты мою старость в свой дом! Ей-богу.

А Замфира как услышала это, так и говорит себе: «Ну и дела!»

А Захария, увидев Замфиру, еще больше разгорячился:

— И дом на вас запишу, и скрипку вам оставлю, ведь у вас будут дети.

А Серафим Замфиру не видит. Не видит, и все. Свое твердит:

— Клянусь верой: умереть мне, если видел я что-нибудь красивее на этом свете! Вот так стояли крестьяне вокруг него! — И растопырил пальцы, словно бык или птенец, выклюнувшийся из скорлупки. — Вот так, дед: все, что дышит на этой земле, мне дорого, аж пропадаю! Вот увижу лягушку, и ту… Вы когда-нибудь видели, как толпятся дети вокруг червяка?

Не выдернула тут Замфира:

— Вот и держи его вместо жены… А я не буду тебе в доме червяком. — И заплакала женщина.

Растерялся Серафим, говорит испуганно:

— Чем я тебя обидел, Замфирушка? Скажи, прошу… И побей меня, если я виноват!

Утешает и Захария женщину:

— Милая ты моя, муж-то какой у тебя, дай бог всем.

А Замфира — она как женщина: похвалишь ее беду, будто на углях ее жаришь.

— А то другого ненормального я не нашла в этом селе! Видно, все здесь… — И повернулась, будто ветер погнал ее к воротам.

Стоят они вот так, Серафим и Захария, и молчат… Видит все это старик и убирает инструмент свой в котомку, говоря:

— Вот так… хочу сказать, в остальные дни, как вы миритесь?

Совсем разбередило это Серафима:

— Дедушка! Если бы у нас уговора не было с самого начала! Или бы я с ней ругался, или сказал бы что плохое! Вы же сами слышали… Я к ней по-хорошему, она ко мне по-хорошему, хотим и мы быть хозяевами, как все люди… Ибо с самого начала так уговорились. Даже сама она сказала: «Слушай, этому дому нужна скотина!» Я говорю: «Нужна!» — «Так выбери, что тебе больше понравится, то и мне будет мило». А теперь пожалуйста!

Вздыхает Серафим, снимает шапку:

— Эх, и счастлив же был этот Штраус…

— М-да, — и старик протянул ему руку, — что тебе сказать? Будь здоров, Серафим… — И к воротам его дорога — пошел Захария.

А Серафим собрал стадо и тоже к воротам: погнал его пить.

Вот уже вечер. Вот уже ночь. Село как село, покоя ему нет, а тут стада след простыл, и все! Вначале детей послали его искать. Как пошли, так и вернулись: нет скотины. Пошли женщины — то же самое. Да еще ругались: «Где его найдешь в темноте!» Увидели все это — вышли мужчины с сыновьями. Они, меньшие, — что им делать, ожидаючи? Взяли тыквы и повырезали такие маски, словно чтоб чертей пугать!..

А у Трех Колодцев земля стонет — столько людей собралось, и каждый со своим словом-мнением, а трое верховых ждут, чем все кончится.

— Не забудьте, загляните к Захарии!

— И еще раз домой к Серафиму!

— И посвистите разок в лесу, не поглотила же их земля!

Полетели всадники, а разговор не унимается:

— Наверно, заснул где-то, а стадо? Теперь ищи-свищи его.

— Осталось только свечку поставить!

— Видать, правду говорят, что валялись они с Захарией пьяные в овраге.

— Неправда! Его лесник арестовал.

И когда собрали все слова вместе, оказалось: где только не был Серафим за этот летний день, с утра до вечера! В лесу, в буфете, и в овраге, и в соседнем совхозе, и на базаре, и у себя во дворе. Тут совсем вышел из себя инвалид:

— А ну замолчите! Пойду-ка я в милицию: его из-под земли достанут!

Останавливались на дороге прохожие, любопытствуя: «Что за собрание, чего их среди ночи лихорадит?» Увидев это, какая-то женщина напустилась на детей, которые носились туда-сюда с тыквенными масками, подсвеченными изнутри свечами:

— Дьяволы, и у вас покоя нету!..

Время было к дождю, сверкало и гремело — Илья пророк гнал по небу своих лошадей; а по дороге ехал-спешил Ангел, треща своим мотовело. Как раз развозил вечернюю почту и, увидев сразу столько народу, обрадовался.

— Вот хорошо, что вы собрались… Получайте, пожалуйста, газеты!

Вынул он из кармана фонарик и начал шарить в толпе. Но того, кого искал, не нашел.

А тут бабушка Сафта спрашивает его:

— Мэй, Ангелаш, там, откуда едешь, случайно не видел, не встретил стадо?

— Бабка, а почему ты не идешь спать? — удивился Ангел. — На что тебе скотина на старости лет, ведь колхоз и так тебе дает молоко.

Молчит бабушка Сафта, потому что вмешалась баба Анисья:

— Хорошо, у других дети есть. А у меня, старухи, кому его пить?

— Это правда… — вздыхает Ангел. — Значит, вы ждете Серафима. Тогда я поехал, бедный.

Видит он, что все молчат, садится на свое мотовело — и прямо к дому Серафима. А там глянь — фонарь светит, а в доме темно. Видит, у ворот тень.

— Добрый вечер, Замфира. Я к Серафиму.

Молчит женщина, потому что нечего ей сказать. А Ангел снова спрашивает:

— Почему ж ты молчишь? Скажи-ка лучше, на что тебя подписать? На «Женщину» хочешь? Или на «Крестьянку»?

Снова молчит Замфира, потому что только этого ей сейчас не хватает: снизу, из долины, поднимается, идет сюда народу множество, и голоса, и слова разные, будто собираются дом поджечь.

— Хорошо, товарищ милиционер, но если этот Поноарэ потерял нашу скотину, наше добро, наш труд, почему его не арестовать? — кричит инвалид.

— Что арестовать, люди добрые? — возмущается милиционер. — Кого? Разве не видите, что темно? Человека нет!

— Хорошо, товарищ милиционер, но как же тогда? Или закона нет? Так недалеко и до беды!..

— Эхе-хе, а ну-ка пошли вы все со мной, дадите показания, как и почему…

— Ну, если так…

— То что? — интересуется милиционер.

— Лучше на завтра оставим, — говорит бабушка Сафта. — Человек же нам добра хотел, так ведь, люди добрые?

— А вот не так. Серафима надо вызвать сегодня же вечером, — не отстает инвалид.

А тут, со своей стороны, и этот Ангел тоже не сдается. Замфира идет быстро-быстро, а Ангел за ней медленно, на мотовело.

— Обожди, Замфира! Почему не хочешь разговаривать? — спрашивает он ее, а тут глянь, женщина идти-то идет, но и плакать плачет. — Видишь, какая ты, Замфира? — И давай ей по-ангельски втолковывать: — Ты плачешь, потому что ты сама виновата. Ты плачешь, и ты же сердишься, так ведь?

И, выведенный из себя этим молчанием, вдруг спрашивает возмущенно:

— Ну, а теперь чего плачешь?

— Да оставь ты меня с богом, мэй! — не выдерживает и женщина.

— Теперь видишь, каково тебе? И все потому, что не хотела меня слушать! — говорит Ангел, торжествуя. — Зачем посылала весть Серафиму через маму Надежду?

— Хоть бы мне не слышать тебя! — И проклинает всуе: — Да будь он проклят, этот белый бык!

Вот так идут они, бредут и мучают друг друга, как два врага: храни, боже, любовь от порчи, ибо никто ее не исцелит.

А Ангел хочет, а Ангел пробует, и Ангел говорит:

— Э-э, оставим мы все это… Пошли ко мне! Поверь, ведь я тоже одинок и никого у меня нет, ты слышишь меня, Замфира? Ведь настоящий отец детенышу я?!

— Растут они, дети, и без отца…

— Смотри, чтоб потом не раскаялась…

— Чем такой отец — лучше под поезд!

— Замфира! Одумайся, Замфира!

— И слышать тебя не хочу!

И Замфира все шла и шла, и Ангел, увидев это, плюнул и остановился и сказал:

— Думаешь, я пропаду? Эхе-хе-хе-хе! — И он заскрежетал зубами и почувствовал, что дальше некуда. И подумал: «Ты посмотри на нее! Эхе, или нет больше женщин на свете! Да пошла она к чертовой матери!» — и повернул обратно.

«Поищет она меня, да найти не сможет. Она меня еще просить будет», — говорил он себе, и чем больше так думал, тем ему становилось вся тяжелее, так что еще чуть-чуть и окликнул бы ее. До тех пор, пока снова себе не сказал: «А вот я ее и не окликнул… Да пусть катится к чертовой матери!» И сел на мотовело. «Поищет она меня». И успокоился, потому что надо было глядеть на дорогу, чтобы не наехать на забор или еще на что-нибудь.

…Правление колхоза, куда направился Ангел, тоже помещалось в крестьянском доме с сенями, с крыльцом, но без завалинки. Люди приходили сюда по делу, но и без дела заходили. Из-за этого часто по вечерам ссорились хозяин с хозяйкой, да так, что слышно было даже на дороге.

— Ну, а теперь куда? Опять в буфет? Или к любви своей первой? Опять до полуночи? — сердилась жена.

А он:

— Тиха, жена… Люди ведь слышат. Какой тебе буфет померещился? Какая любовь? Пойду посмотрю, что там слышно в правлении.

А она тогда мягко:

— Ну-ка сядь, хочу сказать тебе что-то.

И клала голову его себе на колени, будто он маленький, и рассказывала длинную сказку без начала, без конца, которую нам все же с какого-то места, да надо начать.

— …И тогда человек пошел к всевышнему и сказал:

«Боже, я все понимаю и во всем разбираюсь. Одно мне только непонятно: если ты создал меня для жизни, почему посылаешь мне Смерть?»

Услышав это, Бог нахмурился и спросил:

«Кто ты такой?»

«Человек».

«И что ты хочешь от меня?»

«Хочу знать, зачем я умираю».

«Спроси у своих детей».

«А если я не знаю, откуда моим детям знать?»

«Так пусть они узнают у своих детей».

«А где дети моих детей отыщут ответ?»

«А на что я дал тебе жен…»

Слышь, муженек? — и взглянула женщина на мужа, а он уже и заснул. А когда открыл глаза, чтобы спросить: чем же кончилась эта сказка? — глянь, а на улице уже белый свет. И наваливались на него другие дела и заботы, так что откладывал он сказку опять до вечера.

Вот так в конце концов женщины брали верх, и теперь все мужья, умники, сидели дома. Пришло время, и сами женщины посылали их туда-сюда, они же, отученные, даже с места не двигались.

Она:

— Сидишь пнем у печки, провонял мне всю душу! Цигарка за цигаркой… Нет чтобы пойти да посмотреть, как там мамина коза! Или ждешь, чтоб я пошла? Смотри, пойду я, тогда уж покажу этим Ангелам да Архангелам! Утром послал ребенка со скотиной вместо того, чтоб самому поговорить с пастухом, вот он и видит, какие вы дураки, ты да Серафим…

Он (затягиваясь цигаркой):

— Угу. Хм, ничего… — И прикуривал от той цигарки другую. — Да помолчи ты, дурная, а то я сейчас думал, а ты помешала…

…Так что и в этот вечер опять довольно много мужчин было в правлении.

— Привет, Серафим, — поздоровались они. — Ты по какому случаю?

— Да так, всякое…

И он смутился и забыл, что у него шапка в руках, икогда вошел в кабинет председателя, забыл ее повесить. А тот, занятый своими делами, счетами-расчетами, даже не замечал, кто заходит, кто выходит, ибо должно было быть собрание и комната была полна дыма и людей.

— Где тебя черт носит? — удивился Настас-бригадир, первый увидев Серафима. — Посылал одного за тобой — пришел без тебя. Послал двоих — те ни с тобой, ни без тебя. Пошел сам и встретил твою жену. — И вдруг, понизив голос, зашептал ему на ухо: — Скажи правду: правда, что разводишься? Они не знают, а то начнут теребить, — и бригадир покосился на тех, за столом.

Справа от председателя сидел милиционер, слева — два лесника, важные, как индюки, ибо пришли сюда в интересах службы.

— Вот и Серафим, Михаил Иванович! — крикнул радостно Ангел.

Посмотрел председатель на Серафима и говорит:

— Ну, рассказывай, товарищ, что случилось, что там с вами?

— А я знаю?.. — искренне удивился тот. — Узнаю, если вы мне скажете, — и пожал плечами. — Вот, баде Настас вам сказал… — И вдруг Настасу: — А что она вам сказала? Что я ей сделал плохого? Что я ей сказал? Я даже дома еще не был… — И вдруг поднял глаза к потолку: — Мама, мама! Теперь ты видишь, что со мной?!

Долго-долго смотрели собравшиеся на него: «Говорит вроде хорошо, да о чем?» А тут Ангел прикурил от своей зажигалки, и из нее раздалось: «Пусть всегда будет мама!», и это отвлекло всех, и они так и не поняли, что происходит, и тогда председатель прервал тишину:

— Ну так что?

Молчит Серафим, а один лесник говорит поспешно:

— Давайте подпишем акт, и конец. — И вздохнул: — Уже полночь, а лес у меня один-одинешенек.

Поворачивается председатель к леснику:

— Если я подпишу, он должен платить… — И снова к Серафиму: — Брат ты мой, скажи мне, как же это случилось? Мы дом тебе дали, мы тебя в село перевели, думали, ты будешь примерным колхозником…

— Могу добавить, — вмешивается в разговор бригадир. — Это точно, Михаил Иванович, с тех пор, как он женился — нет Серафима-парня! Эх, знали бы вы, какой работяга был, горячий — чисто спичка!

Качает головой Поноарэ: «Что правда, то не кривда, и я вижу, и я чувствую, а думаете, понимаю?»

Видит все это милиционер и давай быстро записывать в протокол:

— Скажите-ка, товарищ, это вы ходили сегодня со стадом?

Кивает головой Серафим: да.

— И это вы повели скотину по большому оврагу?

Кивает Серафим: так это.

— И вы разбили там кирпичи?

— Ага, — кивает Серафим. — Только не я, как вы говорите: «Вы», «вы», а скотина…

— А у вас глаза есть? — возмущается милиционер.

— М-да… — привычно говорит Серафим.

Теперь и председателю надоели все эти разговоры с Серафимом. Говорит он:

— Ну?

И Серафим со своей стороны:

— Что?

— Дорогой мой, ну скажите: разве это красиво? Смотрите, сколько всего наворотили…

Как проняли эти мягкие слова Серафима! Чуть ли не всхлипывает:

— Если нет у меня счастья, то и нет его… Михаил Иванович! Думал я, добро делаю — с добром встречусь. Думал — сколько солнца, столько тени, столько зелени — все лес!.. Грешно ведь… А у меня во дворе что? Ничего!

Тут уж никто не понял, чего хочет этот Серафим… «Лес, солнце, тень, зелень…»

— А еда у вас есть, жить есть на что, одеться есть во что?

Слова эти совсем огорчили Серафима:

— Да речь не об этом… Потому что есть у нас язык, и мы говорим, пишем, бьем себя кулаком в грудь… А я теперь думаю, эх! — И он махнул рукой и вдруг просветлел: — Понял я… Ох! Теперь я вишу, что маму свою подвел, и жену обманул, и Аписа… И деда Захария обидел, и вас, и Фарфурела… Эх, что мне еще сказать? — И опустил глаза. — Вижу теперь: все за меня и все мне хотят добра… — И по-человечески всем поклонился: — Прошу, простите меня!.. Эх, до чего хорошо сказал этот Штраус, мэй, мэй!..

— Кто, кто? — интересуется Ангел.

Молчит Серафим, а милиционер объясняет:

— Да тот, с кирпичами… — И Серафиму: — Вот так-то, товарищ, понимать надо…

— А я что сказал? — радуется Серафим. — Если я добр, то, конечно, добр. Не видите?

— Вы свободны, — разрешает ему председатель.

Открывает Серафим дверь, выходит. Собрание вот-вот начнется — глядь, а он, Серафим, и не вышел. То ли не выходил, то ли вернулся. Только не говорит, а мается.

— Что с вами? — спрашивает его председатель. — Пожалуйста, я вас слушаю…

Махнул рукой Серафим и выходит, говоря:

— Уж в другой раз… Когда вы одни будете…


Вышел Серафим на дорогу и думает: «Идти-то я иду, а куда иду?»

Идти-то он идет, а за ним бычок идет не идет. А по дворам старухи матери, отцы-братья, сыновья-дети глядят, удивляются:

— Что же это, бре? Идти-то он идет, а петь не поет, а?

— Бедняга… Принял натощак, и только с хлебом…

— Ну если так, чего же удивляться? Идет он, этот Серафим, и слышать не слышит и думать не думает, ибо только одно на уме: «Ах, как бы я лег, поспал бы… Ах, мамонька моя, как бы спал! Спал бы и не проснулся больше. И, ей-богу, пусть болит у меня, что болит, никто меня не разбудит».

А дорога тянется-тянется, а эти двое идут — никак не дойдут.

— Наконец-то, спасибо, нашли пастуха!

— И женушка… Ангелам-Архангелам — на утешение!

— Известное дело! Уж лучше глупый да злой, чем злой да умный…

А Серафим, может, слышит, может, не слышит, а голову себе совсем не ломает. «Откуда иду и куда повернуть? Домой, конечно, домой».

Впереди забор, а в заборе ворота. «Пока идешь — не думаешь, а очнешься — вон ты где».

Шел он не шел, а дойти дошел. «Ворота закрываются или открываются? Кто я теперь? Кому я нужен теперь? Ох, лягу я под орех и засну как убитый». И заснул он крепко-крепко, так, что если у него ничего не болит, больше и не встанет!..

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .


Проснулся он на заре, когда все в поту, и первое вот о чем подумал: «А где жена?.. То есть была бы жена, не было бы мне теперь холодно…»

Кинулся он к жене, а жены нету! Кинулся к бычку — и бычка нет… «Ну и ну, дела божеские… Без жены на что мне бычок? Уж лучше пусть его собаки съедят, ведь я им обещал…»

Встал он, помылся, причесался и — за женой. А жена-то ни здесь, ни там, а чуточку подальше.

Идет он, идет, а тут уж и день занимается…

«Вот и еще один день жизни прошел, и вот другой на его место приходит… А что поделаешь: так-то!»

Подходит он к Замфирову двору, а там глянь — во дворе прабабка. Сидит себе старуха на стульчике и на солнце греется. А старуха старая-престарая, и все дни ее считать — не сочтешь.

— Доброе утро, бабушка!

Вздрогнула старуха и говорит:

— А?

— Говорю, день добрый. Доброе утро! — кричит Серафим. — Что поделываете?

И тут вдруг опускает старуха голову на посох и давай рыхлить песок под ногами, будто память свою, и говорит:

— Делаю, делаю, делаю… А ты кто?

— Серафим.

Приставила старуха ладонь к уху:

— Какой Серафим? Из долины или с холма?

— Так я же Серафим, я муж вашей внучки.

— Внучка… внучка… внуч… — опять не может вспомнить старуха.

— Муж Замфиры!

— Замфира… Замфира… Замфира, — и опять опирается на посох. — Какая это Замфира? Нет у меня такой внучки. Настасия, Катинка, Фрося, Лиза, Оля, Мария… Мария… Мария…

— Серафим!

— Серафим… Серафим… Серафим… Какой Серафим? Неужели крестницы Елены из Поноарэ?

— Ну да. А вы знали мою маму, да простит ее бог?

— Я ведь ее крестила…

— Так я ее сын — Серафим!

— Это ты, кум Серафим!

— Да. То есть нет. Сын Серафим, сын Серафим из Поноарэ!

— Ох, да-да, — качает старуха головой. — Помню я, как крестницу Елену хоронила, — и старуха согнулась, оперлась подбородком на посох. — Да, похоронили ее без попа, поп-то сбежал с немецкими турками…

Оцепенел Серафим, окаменел человек. Кричит:

— Как же так? Если вы были на похоронах, как же вы не помните? Вспомните, я от горя так плакал, что свалился в могилу…

— Никто… неправда… Хотя… постой, оставался еще, да, был и кум Серафим… Потом, после этого, была я и на его похоронах. У него было поле в долине Елены, а жена его, Кристина, оплакивала его, а сколько жил — проклинала: «Чтоб лопнули твои глаза, в поле-то не идешь, как и я не иду, а идешь к Елене, к разлучнице, а то все село ее не насытило!»

— Да ведь у меня отца не было… Я отца своего не видел!

— Ох, и как хотели они ребеночка! Помню, жаловался мне, бедный: «Назвал бы я его Серафимом…» И у него счастья не было — умер, не родив ничего…

Опять оцепенел Серафим, опять растерялся человек.

«Ох, да что ж это еще такое? Что говоришь, старая? Как же так: нет меня, бабушка? Где ж я тогда? Как же так, или я не семя человеческое? Что же я такое? Как же так, и у матери моей детей не было?! Кто ж тогда я? Как же меня нет, если я есть, вот я! Понимаешь ли, что говоришь, бабушка?»

Стоит столбом перед ней Серафим и уже не знает, что говорить, что делать, и как схватится руками за голову: «Так чей же я, если я есмь!»

— Бабушка, слышишь, бабушка! Я же муж вашей внучки!

А старуха словно потеряла рассудок, все одно и одно твердит, свое:

— Вот, вот… Вот так и говорила бедная Елена: «Если б он у меня был, я б его женила, я б его хозяином сделала, чтоб был, как все люди». А умерла, бедная, без рода, без семени!

И ни с того ни с сего заплакала старуха…

Хорошо, что Замфира вышла из-за дома с охапкой фасоли, а то Серафим уже и не знал, что делать. А старуха в своем одиночестве безнадежном, в своей беспросветной старости молит небо:

— Боже! Услышь меня, прибери меня, боже! Боже, почему ты не даешь и другим столько дней, сколько трав на земле, чтобы видели и понимали они, сколько не поняли!

Слышит это Серафим, и жалость его разрывает, и говорит он:

— Замфира, есть в тебе хоть капелька души? Скажи ей что-нибудь, утешь ее, бедную.

Как будто и не слышит его Замфира. Говорит:

— Молчи, бабушка! Скажи, чего хочешь?

Но молчит старуха, и Замфира опять за свое дело — распластала коврик, кладет фасоль и давай чистить. Садится Серафим рядом и говорит:

— Значит, ты меня бросила?

А Замфира:

— Да, бросила…

Снова спрашивает ее Серафим:

— Ну, а потом?

— Что потом? — спрашивает Замфира.

— Говорю: вот ты меня бросила… Хорошо. А после меня кого еще бросишь?

Молчит Замфира, а про себя говорит: «Знаешь что…» А тут, будто с того света, подает голос старуха:

— Мария… А Мария…

Испугалась Замфира.

— Нету мамы… Мама умерла, что с тобой, бабушка?

— Добрый человек, а листья зеленые есть еще на деревьях?

А эти двое словно очнулись и глядят вокруг пристыженно. Мол, живем мы и не замечаем каждый день: то ли зелен, то ли высох лист, ибо живем, ибо умираем медленно.

А старуха как старуха — уже совсем согнулась и говорит:

— А что солнце сильно остыло… Совсем остыло…

Спрашивает тогда Серафим:

— Ну, что скажешь, Замфира?

— Так я сначала постараюсь кого-нибудь найти, а уж потом бросать буду.

Слышит это Серафим и выпускает фасолины из рук, и куда, вы думаете, они падают? — не на ковер, а в траву.

— А мне, кого мне бросить?

И тут нашло на Замфиру не поймешь что — и злость, и любовь, и смех, и насмешливость, и спрашивает с любопытством:

— Скажи-ка правду: почему женился на мне, а? Потому что жалел или потому что любил?

— Если знаешь сама, зачем спрашиваешь, Замфира… Когда любишь, тогда и жалеешь… Или ты не видишь, женщина: все люди так… Весь мир как ком-клубок — мужчина и женщина, муж и жена… Тогда мы — кто же? А то мама моя бедная, будь ей земля пухом…

— Кого это слышно у нас? С кем говорите? — ожила опять старуха, будто дитя от сна.

Кричит тогда Серафим:

— Я это, бабушка! Я, внук ваш!

Не слышит старуха, а тут еще Замфира возьми да заплачь. Одна слеза на белую фасолину падает, другая — на черную.

А тут и старуха как застонет, как завоет в своем воображаемом одиночестве:

— Все меня оставили, все меня бросили! Умру, и никто не услышит, о-ох!

Совсем потерялся от жалости Серафим. Говорит:

— Замфира, слышишь, жена? Собирай вещи, возьмем и бабушку с собой.

Смотрит на него жена: «Ну и дитя какое, ну и родила тебя мать, прости господи». И спрашивает его:

— А ты думаешь, дойдет она до дома? Разве может она ходить?

— Тогда я схожу за машиной.

— Ты что, ребенок? Машины ведь все в поле!

— Замфира… — И растерянно огляделся вокруг. — А тачки у вас какой-нибудь нет?

— Вот тебе и на!..

— Тогда знаешь что? Давай возьмем ее под руки.

Смеется Замфира: «Ну и голова». И говорит:

— Ох, горюшко ты мое… Ладно, схожу за кем-нибудь…

…Оставшись один, сам по себе, Белый почувствовал, что свободен.

Вышел, сам не зная откуда, блуждал много и долго в ночи, пока среди дня не очутился в лесу. Был сыт, было жарко, и готов уж был свалиться в тени, как вдруг набросился на него кто-то.

И начал жужжать в ухо:

— Один мертвый между двумя живыми проходил, живое между двумя мертвыми, и сказало живое между двумя мертвыми мертвому между двумя живыми: «Ты на меня не очень-то, а то если живое на живого навалится — останутся только мертвые!»

Белый навострил уши…

Ага, это пришел маленький, незаметный, смертельный его вражок и начал свои пожелания-проклятия и вечные свои песни-заклинания.

Стукнул бычок копытом и сказал оводу:

— Говори яснее, а то будешь мой след целовать!

— Племя твое всегда было терпеливым и глупым. Был ты маленький — играл сразу на четырех свирелях-сосках, а теперь вырос… бз-з-з, думаешь, для чего вырос? Покуда не сняли с тебя шкуру, не разгадаешь загадку!.. Да, большая будет тебе радость, когда сделают из твоей шкуры сапоги и будут плясать в них на свадьбе; и сделают из нее барабаны и будут принимать парад; а мясо твое пойдет на угощение после вина…

И раз все это так, почему ж тебе не веселиться, пока жив, а? И скажи спасибо, что родился быком! А то я тут подъезжал к одной корове — и спереди, и сзади, и с хвоста, и с головы — и давай ей жужжать и так и эдак… А она говорит мне: «Ах ты тварь-невидимка! Зря ты это самое… Вот если б тебя доили и в ярмо запрягали, посмотрела бы я тогда, как бы ты взбесился!»

— Не оскорбляй мою маму! — ударил всеми четырьмя копытами Белый.

— Зазнался ты, бык!.. Ну, раньше еще понятно, был ты и в песне и на гербе, а теперь — бз-з-з! Вспомни романс: «Идет-скрипит арба по дороге…» Возьми выйди на люди — что услышишь? «Эй ты, осел!» Так это о тебе говорят, знай! Ибо осталась от тебя одна метафора…

Очень разгорячился бык, согнул шею, скосил глаза, сказал с презрением и гневом оводу:

— Да ты погляди сюда, эх ты, ничтожество! Несчастная ты жужжалка-моталка! Разве не видишь, какой я белый-пребелый от хвоста до рогов? Какой я племенной-семенной?

— Жжж-зз! Одна лишь глупость под твоими рогами! Племенной-семенной… Скажи-ка, видел ты хоть когда-нибудь — т-т-з-з — телку? Ха! Какое там… Ухитрились эти сумки да шапки, всю твою радость собирают в стекляшки, — размножайся в банке, белое привидение! Мой двоюродный брат, овод испанский, прислал мне грустное письмо из Андалузии: мол, слышал ли я о великой утрате красных быков? Как они оплакивали кровавыми слезами Великого Хэма! Благородная душа, как он их любил, как их понимал, как их воспевал! Утешаются теперь, что остался еще великий Пикассо, но перед этим стоят они, как перед Новыми Воротами: то — в голубом периоде — величественные, могучие, то — в кубическом — страшные, безобразные…

— Что мне сказать… — сдался Белый. — Чего не знаю — того не знаю…

— Откуда тебе знать о фиесте, бедный глупый ты раб! Ты — белая ворона, а не белый бычок! Повезло ли тебе хоть раз, поймал тебя кто-нибудь на полотно?..

Бельмо ты белое, слепое! Тебе даже лечь нельзя, осужден всю жизнь стоять, чтоб не испачкаться. Да ведь не сможешь, ведь не выстоишь, ведь ты не памятник, так-то! Потому, пока еще в силе, отправляйся-ка ты в музей, где стоят твои прапрараспрадеды. Погляди на них, стоят каменными кретинами — уж я им жужжал, жужжал, аж голова трещит, да что сделаешь, если они глупы и тупы…

Ох, сказки эти!..

Не обращай на них внимания, иди мимо них прямо к Апису, сыну Озириса, ибо он — истинный твой бог! Ибо его выводили жрецы на лужайку и ждали его навоза, как пророка, чтоб по нему гадать о судьбе страны…

Навострил тогда Белый уши:

— А как мне молиться, скажи?

— Как! Вот тебе и на… Конечно, как тебе молиться, если идол твой — твое собственное брюхо… Ты сам себя предал, роешь себе могилу собственными копытами. Одно тебе осталось — занять очередь на бойне, эх ты, производитель навоза!

Да здравствует техника! Morituri te salutant![7]

…Но этого уже не слышал Белый, потому что белым вихрем сорвался с места, словно кучка гусиных перьев, брошенных на ветер.

И били его ветки в чаще, и душила его кукуруза, и лаяли собаки, и кудахтали куры, и освистывали его дворы:

— Это чей же?

— Держи его!

— Гоните его!

— Бейте его!

Напуганный до смерти, он в руки не дался, а вышел далеко-далеко, на сельскую дорогу, и, совсем измученный, сбавил шаг.

Так шел он, тихонько смакуя свою усталость, топот своих копыт, как вдруг:

— Добрый день!

Бык-бычок, откуда ему знать, что этот прохожий был слеп и принял его за соседа? Более того, слепец этот, бредущий ощупью, страшно удивился: как это так, словно в сказке, — идет слепой по дороге и встречает немого, сказать есть что, да некому, видели вы чудеса такие?

И тут как раз наступил он на веревку и понял, что это не человек, и закричал кому-то, воображаемому:

— Есть кто-нибудь с этой скотиной? Эй, чья это беспризорная скотина, люди добрые?

Но заметьте, каково оно все на этом свете! «Чья это беспризорная скотина?» Да какая же беспризорная, когда за ней длинная-предлинная веревка тянется! Мало того, сам же ее схватил и сам же спрашивает: чья это беспризорная скотина…

Но раз никто не ответил, слепой потащил бычка за собой. Шел он, шел, пока не передал зрячему, а тот повел его к правлению и к телеграфному столбу привязал, а чтоб не сорвался, как оно уже раз было, так проволока это тебе не веревка, держит крепко, — иди-ка сюда, скотина!..

Вот так его, Белого, и привязали. То ли привязали, то ли закляли. В столбе гудит, в голове отдается. Мелодия странная, приятная, непонятная, вроде уходит, вроде приходит — как затихающий звон электронно-космических струн.

— Проходи к председателю!

— Вылови бухгалтера!

— Счет такой-то, книга такая-то.

— Здесь арифмометр…

— А где же копейка? Только что сошлась, теперь исчезла…

— Кто линейку у меня стянул?

— Удостоверение 11 749/13.

— Алло, алло, правление слушает… фу-фу. Говорит «Прямой путь»…

— Чей же это бычок, бре?

Дом белый, чернила красные, сигареты дымят, люди потеют. Приходят машины, уходят машины.

Дым от табака, дым от бензина, дым от пыли, дым из дымохода. Стук костяшек, скрипение перьев, двери нараспашку, голоса, голоса:

— Да, да, довожу до сведения: пятьдесят семь тракторов.

— …

— Да, да, план готов. Фу-фу, не слышу! Пахота? Ага, пятьдесят семь помножить на сто… Фу-фу, опять не слышно. А ну замолчите вы там!..

— …

— Простите, это я не вам… Здесь над бычком смеются. До свиданья, ха-ха…

А Белый стоит, куда ему деться? Провод короток, рога нежные, и не приляжешь, и не отвяжешься, хоть в лепешку разбейся… А наверху-сверху столько проводов, да кто их достанет, если они наверху?

— Это чей же, бре?

— Как раз и я об этом думал.

— Из стада?

— Частно-индивидуальный.

— Тогда, значит, мамин…

— А вдруг с фермы?

— Нет, с природы…

— Нет, от бога…

— Божий бык у человечьей коровы?

— Да ладно, развяжет, кто привязал!

— А если тот уехал…

— А штраф заплатил?

— А почему ты меня спрашиваешь?

— Ага, значит, это собственность!..

— Ваша правда…

— Личная? Государственная?

— Индивидуально-частная?

— А ты что надо мной смеешься, братец? Ты что, меня поймал?

— Тогда звоните в радиоузел, пусть сообщат народу.

— Точно. Так и мы узнаем…

Стоит Белый привязанный, и весь мир — словно кольцо, и мелодия сквозь мелодию. Кажется, столб со столбом, проводами соединенные, играют-исполняют арпеджио на верхних нотах, на нижних, в миноре, в мажоре, и вдруг замечаешь: идет одна мелодия, только-только начатая, а за ней уже другая, тоже начатая едва, и понимаешь тогда, что у каждой мелодии есть еще одна, над ней, внутри, и в каждую мелодию можно продеть еще одну, ибо такова она, вечная полифония.

— Алло, алло, радиоузел?

— …

— Фу-фу, ты меня слышишь, бре? Говори громче, черт побери, или ты не ел сегодня?

— …

— Ха-ха! Иди сюда, дам тебе быка одного! Ну да. Теперь серьезно: объяви, что нашелся белый бычок.

— …

— Что? Да, да, самый что ни на есть белый.

— …

— Ты с ума сошел, какой еще там символ, бре? Несчастный, думаешь, написал одну эпиграмму в стенную газету, так уже и поэт? Или за всю жизнь скотины не видел?

— …

— Давай, давай не притворяйся. Давай, а то я не нанимался его стеречь. Уже пять часов, день кончается, понял?

— …

— Опять!! Какой символ, ты что, японец? Мы же крестьяне, говорим конкретно: лошадь в яблоках, курица рябая, бык рыжий…

— …

— Посмотрите-ка на него! Да нет здесь ни лошади, ни курицы, ничего! Бык есть, белый-пребелый, без ничего!.. Постой, постой, я с кем говорю? Фамилия? Частная собственность… Что ты мелешь, бре?

— …

— Фарфурел? Хэ-хэ-хэ, Ангелаш! Так чего же ты притворяешься? Алло! Алло! Тьфу, сволочь, положил трубку…

Но если одно кончилось, началось другое, потому что наверху треснуло что-то, и в ушах у Белого тоже, а провода как провода — давай свое собственное нутро кипятить, и пошло от них на все четыре стороны: ву-ву-ву…

— Говорит местное радио!.. Слушайте объявление. Говорит… я говорю, Ангел Фарфурел, ваш местный диктор… Значит, Серафим Поноарэ, как только женился, пошел на базар и купил бычка. Думаю я, что начал он это дело после того, как его жена — а мы и ее знаем — напомнила ему или, я даже бы сказал, сагитировала его сообразовываться с одной старой и почти забытой крестьянской притчей. Мол, сначала одно яйцо. Затем — цыпленок. Квочка! Поросенок! Телка! И так до пары быков. Короче, от яйца до быка… Заблуждение…

Но это, в конце концов, его дело, скажете вы. Согласен. И все же теперь скажите мне, пожалуйста, почему он не купил своей жене телку, а то ведь у них будут дети, а телка становится коровой, а та производит телят, а чем они, телята, не игрушки для детей?

Удивительно?.. Вот и мы удивились очень, потому что предварительно, предусмотрительно — другими словами, ранее — у нас уже состоялась дискуссия по этому вопросу; правда, беседа была интимной, но скажите мне, когда человек бывает более интимным, чем тогда, когда он интимен? И сказал я ему тогда: «Брат ты мой, если уж ты так любишь всякую живность, почему не купишь себе медведя?»

А он мне вздыхает: «А где, бре?!»

Так я его только теперь понял, ха-ха!

И усмотрел тут во всем намек, более того, издевку, злую шутку, которую они хотели со мной сыграть… Та-ак. Выходит, я останусь с носом, да?!

Стало быть, если я пастырь, значит, я должен быть и терпеливым, и мягким, и слугой им… Ого-го-го… Они думают, если Ангел был цыганом, он цыганом и остался! А если я вообще не цыган? Ибо Серафим не знает своего отца, а я не знаю даже свою маму, не то что отца своего!..

Вот посмотрите: не далее как позавчера я взял и покатался для пробы на быках с фермы, а потом проехался немного в «Победе» нашего председателя… Представьте себе, товарищи, — на быках время стоит на месте! А думаете, оно, время, терпит? Тогда что такое динамизм? Нетерпение, беспокойство, энтузиазм…

— Алло, алло! Радиоузел! Давайте-ка сюда мне этого Ангела!

— …

— Эй ты, ветряная мельница, что я тебя просил, что я тебе велел?..

— Все сделано! Простите, но я хотел… Я хотел… черт, прервали мысль. У меня с Серафимом счеты…

— Чтоб ноги там твоей больше не было, Ангел!

— Хорошо, хорошо, но смотрите, попадем вместе в «Сказку про красного петуха».

— Какой петух, бре? Здесь бык!

— Так это одно и то же. По-молдавски — петух, по-русски — бык. Хорошо… Извините, товарищи, была… срочность… критическая. Бык Серафима Поноарэ, который был потерян, теперь нашелся и привязан перед правлением, и пусть хозяин придет и заберет его. Ах, черт, смотри, как он меня снял с провода!

…И Белый ждал хозяина. И музыка столбов в паутине проводов водила его по пшеничным полям, по садам и виноградникам, по степям и холмам.

Вы никогда не слушали, лежа в траве, музыку телеграфных столбов? Под эту полифонию танцует Земля, звенит Лазурь, дрожит Солнце. Но так как был он животным, у него гудело в голове, и он стоял и ждал, а хозяин все не приходил.

Дети… Дети как дети — окружили его платочки-косыночки, бантики-кантики, кепочки-шапочки. Да еще и чирикать начали.

Но…

— Дети, дети! Не подходите, на нем могут быть микробы. Только поглядите и скажите, что это такое.

— А что вы видите?

— Действительно, что это?

— Живое существо?

— Животное!

— Скотина!

— Скот…

— Тварь…

— Видали ли что-нибудь подобное?

— Я видел!.. Я был с папой в зверинце.

— Некрасиво говорить: «я, я». Надо говорить «мы», сколько раз вам повторять! Итак, кто может описать его?

— Мы.

— Теперь немножко послушайте меня… Значит, сто лет тому назад он служил нам вместо трактора…

— Елена Ивановна, а откуда у него выходил дым?

— Беретик, беретик, ты мне сначала скажи, откуда берется огонь?

— Из печки…

— Из костра…

— Ведь мы говорим о тракторе! Со дна Каспийского моря. Да, да, дети, оттуда мы добываем нефть, то есть бензин, а что такое бензин, если не жир? Ну-ка, скажите, какой бывает жир?

— Животный! — хором ответили беретики.

— Больше всего рыбий. Теперь скажите, чем питается это животное?

— Жиром!

— Травой… А что такое трава?

— Жи-и-ир…

— Тити, куда ты лезешь. Тити! Отойди, маленький, а то он бодается и лягается… Итак, это животное является…

— Елена Ивановна, а почему он не как трактор?

— Опять ты, Тити!.. Значит, деды и прадеды его влачили ярмо. Но то было давно, при царе Горохе. Теперь же машины производят машины. Это дело рентабельное, чистое…

— Елена Ивановна, а какая машина его родила?

— Корова. Не прерывай меня, Тити. Итак, его произвела корова, но это дело нерентабельное, потому что продолжается долго и дорого обходится. В то время как машина производит машину, то есть трактор, в три минуты. В то же время трактор сильнее, чем тринадцать быков. Таким образом, если с одной стороны поставить трактор, а с другой тринадцать быков, то…

— А кто может перетянуть трактор?

— Ракета!..

— Тити, сколько раз надо тебе говорить? Что за разговоры! Лучше отгадайте загадку: «Кто после смерти танцует?»

— Свирель!

— Собака!

— Турок!

— Бык, дети мои. Поняли загадку? Теперь давайте потанцуем…

Какой шум поднялся, какое представление!

Потому что к правлению сходились шляпы, козырьки, платки, лысины, бороды, голоса низкие, хриплые, прокуренные, пропитые, торопливые.

— Почему прыгают, почему танцуют, когда радости никакой?..

— Но что-то должно же быть!

— Откуда, если я не вижу?

— Не то белое, не то черное…

— То покажется, то исчезнет…

— Вроде животное живое, а почему стоит столбом?!

— Не нашенский…

— Точно, прятали его…

— А знаешь, он семенной, как у нас!

— Чепуха… Говоришь так, потому что давно не видал…

— Что значит «чей»? Сельсовет знает, там пишут, а если это частный сектор…

— А мне-то что? Позвоните и узнайте!

— Алло, алло, сельсовет? Хорошо, браток, только почему вы нас собираете вокруг какой-то скотины? Приходите-ка сами, а то вон уже вечереет.

— Алло, алло… Тьфу? Что? Не придете или не слышите? Тьфу! Ну и техника… А ну сбегайте кто-нибудь за хозкнигами в сельсовет!

— Нашел дурака! Бычка пошлите…

— А кто его поведет, если хозяина нет?

И тогда… Тогда прибыли хозкниги к Белому. Стали искать хозяина, и первым был:

— Иеремия Василе!

— Здесь.

— Где твоя корова?

— Окоровилась…

— А конкретнее?

— Думаете, я помню?

— А теленок?

— Два года как не телилась.

— У Гуреу Иона был бычок…

— Помер на прошлой неделе.

— Бычок?

— Да нет, Ион Гуреу.

— Как? Почему?

— А кто у него спрашивал, если он уже умер?

— Помер хорошей смертью.

— Неправда! От грыжи… У него у ворот стояло распятие, а атеизма он не захотел принять и, когда увидел, что не может без распятия, поволок его в дом и надорвался…

— Так, да не совсем! Он ночью, дома, испугался: пьяный был и натолкнулся на распятие.

— Да простит его бог…

— Пуцентелу Тоадер!

— Так ведь этот в колхоз не вступал!

— Тьфу, это что за книги?

— Тысяча девятьсот сорок девятого — тысяча девятьсот пятидесятого.

— Другие поспели!

— А других нету. Частный сектор ликвидирован, осталось трое, братцы, и кто они, посмотрим: инвалид со старой коровой, бабка Сафта с козой, чтоб шерсть была, вязать, и Серафим Поноарэ…

— Тогда зачем мы страдаем?

— Ну-у, если хозяина нету…

— А почему я должен за него отвечать? Где муженек твой, Замфирушка?

— Так он в лесу его ищет…

— Ну и ну, люди добрые, что за народ пошел! Ведь ты женщина, постой, милая, как пойдешь через село с бычком теперь, ночью?

Голоса к голосам, то ближе, то дальше, и Белый, бык-бычок, новый-новенький, белый, как ласка, жирный, как травка, как почуял хозяина, так будто кто за пазухой его согрел…

— Эй, Серафим, не в обиду тебе будь сказано, зачем ты его купил?

— Пошел я, думал купить телку…

— Уж так она тебе была нужна, телка?

— Ну, тогда давайте с самого начала. Когда меня женили, благословили меня: «Будьте вы здоровы и живите мирно, как голуби! Будьте вы хозяевами так и сяк, год и еще много лет…» А еще и деньгами забросали за свадебным столом. И думал я умом своим: пожелание как пожелание, а почему еще и деньги дарят? Чтоб тратить, думаю… Хорошо, думаю, пойду на базар, а то здесь, на месте, на что их потратишь?

— На женщину…

— На вино…

— На одежду…

Кричат все, словно околдованные, словно обворованные…

— Люди добрые, видите сами, женщина у меня есть! И голыми перед вами не стоим… А если тратить деньги на вино, где же, братцы, потом другие найти на здоровье? А тут мне жена говорит: «Хочу, муженек, всегда быть для тебя красивой!» — «А что же мне делать?» — «Читала я, говорит, у Иона Крянгэ, что если девять лет подряд каждый день пить молоко молодой коровы, сколько проживешь — не постареешь…» Слыхали такие чудеса?

— Ну и ну! А что, в колхозном молоке такой пользы нету?

— В каком смысле?! А-а, вы меня не поняли! Речь о том, что молоко должно быть от одной и той же коровы, то есть чтоб только одной моей жене нравилось, а в колхозе мешают все вместе, вот что!

— И тогда ты купил ей бычка, чтобы еще больше обрадовать?

— Ну, если вы с такими присказками, я кончаю сказку…

— Ладно, брось, скажи, что дальше было, ведь темно уже…

— Значит, иду я на базар, а если у меня счастья нет… Думаю себе: «Возьму-ка я себе телку, как цветочек!» А как пришел, говорю вам без шуток — нету того, что мне любо! Ладно. «Ну, говорю, Серафим, что теперь будешь делать с деньгами? — спрашиваю себя громко. — Ведь ты не капиталист… Вынуть из-под мышки да положить под крышу, как старуха Адэмая, — так придет вихрь да унесет их ветер!»

— Да простит ее бог, кто ее вспоминает?

— Думаю я: дай куплю что-нибудь механизированное, трактор какой-нибудь. Только подумал, а он тут как тут. Хорошо-о… Подхожу я к нему и давай с ним разговаривать. А он ровесник мне да еще сирота, стоит молчит. Хорошо-о… Гляжу я на него и говорю снова: «Вот если бы ты, брат, захромал, что б мне тогда сказал?» Молчит. Тогда про себя говорю: молчишь ты — помолчу и я… Плюнул и пошел. У меня-то ничего не болит!

— Ну и ну! Неужели на самом деле?

— Чтоб мне на свете не жить, чтоб свою жену не побить, а то Замфира меня с каких пор знает… А теперь посмотрите на это животное! Посмотрите, какая картинка, белая-пребелая!.. А если он захромает? Ой-ей-ей! Как болит у него, так болит и у меня, ей-богу! И вы думаете, за такую вещь не дашь все, что у тебя есть, лишь бы ее иметь? Я даже рубашку снял, чтоб магарыч поставить, — так разгорячился!

— Слушай, Серафим, а ты не сказки рассказываешь?

— Кому?

— Нам.

— А если солнце светит, как я могу сказать, что дождь идет?!

— А если роса?

— А вы поклянитесь, что это дождь!

Люди как люди, чешут себе затылок. «Серафим, пусть он Серафимом и будет. Что правда, то не кривда, а если криво, может выправиться, для чего ж тогда голова со спиной и ногами? Дай только бог ему здоровья».

А людей уж нет. Люди поболтали да и ушли. И опять Белого отвязали, потому что уже и впрямь стемнело…

Проходят они по переулку. Навострил бык уши: топ-топ-топ кто-то за ним.

— Слушай, Серафим, уж прости ты меня перед сном: оба грешные… Согрешил и я… и у меня есть телочка! Хорошо, что еще маленькая…

— Чего ж ты молчал в правлении?

— Так ведь она у меня большая корова…

— Где ж ты ее держишь?

— В погребе.

— И не ослепла?

— Так я ей электрический свет провел…

— А чем ты ее кормишь?

— Так она старая, жует больше, чем ест…

— Да, но все же кормишь?

— А как же? Сухарики, плачинты, сыр со сметаной.

— И совсем без сена?

— Зубов же нет у нее, бедной…

— А молока хоть капельку дает?

— Давать-то не очень дает, а доиться — доится, собака.

— И ты молчал до сих пор… Неужто жена так тебя научила?

— По правде сказать, нет… А я только сейчас подумал; здорово было бы купить и мне корову. Собрали бы мы тайком стадо… У тебя бычок, у меня корова, завтра как пить дать будет телкой… И тайком бы наняли пастуха. Вот дела были бы! Пасли бы их по ночам, при луне.

Остановился Белый испуганно: над забором вскочила вдруг шапка:

— Бре, а меня с козой примете?

— Дороже будет. Они, черти, уж очень прыткие. И потом у вас козла для нее нету.

— Одна, может, окотится. Так или не так, а вместе с вами буду.

— Ну, стадо есть, а кто б бесплатно попас?

— Братцы, я пас, не хочу больше.

— Ну, детей пошлем по очереди.

— Братцы, нету их у меня, сначала родить надо.

— Тогда пошлем женщин… Оно и лучше, ведь так встарь было: хозяйка держит дом, хозяин стучит кулаком… Их дело: детей плодить, стряпать, шить, да и стадо стеречь…

— Ну хорошо, только пусть не знает никто! А то все навалятся — кто ж в дураках останется?..

— А молоко куда денем? Из колхоза идет да еще и наше…

— Ну, посмотрим…

— Будем пить вместо воды да вина…

— И свинью накормим, а то чего мучается?

— Видишь, сколько идей! Только охота была бы…

Стоит Белый среди крестьян и, как говорится, ни в гору, ни под гору, какая уж тут дорога!

— Люди добрые, что же тогда от наших женщин останется, а? А то если я со своей не посоветуюсь, с Замфирой, снова она меня бросит, а мне только этого не хватало!

И думает про себя Серафим:

«Вот так… Меняешь шило на мыло, а еще возьмешь и гуся, а потом все к черту продашь и купишь козу. Посмотришь хорошенько, вот у тебя и чесотка, а вдобавок и сдача: как раз на слугу с козырьком, чтобы было кому чесать…»

Так проходит вечер, второй, девятый, двадцатый; проходит и ночь, и день, и утро. Живут-поживают Серафим с Замфирой, а вместе с ними бычок Белый.

И как-то, то ли в пятницу, то ли в четверг утром, говорит жена мужу:

— Что же мы делаем, муженек? Все люди как люди, а мы что, не люди? Бычка этого держим, а ведь доить-то не доим.

— Вижу… — чешет Серафим затылок.

Только одно это словечко и сказал Серафим, а жена уже взбеленилась: мол, насмехаются над ней.

— Хорошо еще, что видишь… — вздыхает она, а сама так и кипит. — А я вот другого не вижу: почему, для чего, на что мы его держим?

— Так ведь держим! — говорит Серафим убежденно, потому что со временем стал он таким и думал человек так: говори, как другой говорит, и делай хоть что-нибудь, как он, и посмотри, убьет он тебя за это? А может, даже и похвалит?

И заключает, опять убежденно:

— Все люди у себя во дворе что-нибудь да держат, а нам что, совсем ничего не держать? Вон Варварин купил клетку с двумя канарейками…

— Да не морочь мне голову еще и канарейками! — не выдержала наконец жена. — Я тебя спрашиваю: какая мне польза от того, что ты его держишь?

Молчит он, бедный. Вот так всегда: накинется на него жена, а ему и ответить нечего. То есть он мог бы сказать: «Иди-ка ты туды-растуды! Кто здесь хозяин?», однако он верил в разум женщины и в то, что с ней можно договориться по-доброму, если считаешь равной с собой… Более того, последнее время, оказавшись среди мужиков, которые болтали о бабах невесть что, он, Серафим, защищал их. Говорил огорченно: «Эх, а без женщин были бы мы разве на этом свете?»

А Ангел, случалось, в открытую над ним насмехался:

— Серафим, а что, если я вот что сделаю. Возьму немного семени от себя и чуть-чуть от твоей Замфиры и поставлю в теплом месте на печке, в каком-нибудь горшке, и накрою его хорошо-хорошо, знаешь, как старушки квас накрывают? Разрази меня бог, если один такой же Серафим не получится.

Вздыхал Серафим:

— Какие печки, бре, какие горшки, если и огня развести будет некому?.. — И возвращался домой в глубоком раздумье, и ложился лицом кверху на завалинку, и молчал долго-долго, пока жена не окликнет:

— Что с тобой? Тебе плохо?

— Нет, Замфира. Я думаю.

Ну, муж опять молчит. Молчит, а жене невтерпеж.

— Ну, говори что-нибудь или онемел?

— М-да, — вздыхает Серафим.

— Так давай продадим его к черту! — решает Замфира.

Говорит и Серафим:

— Давай… м-да. — И опять вздыхает. — А если зарежут его, бре…

— Тьфу, болела бы у меня голова только от этого! — И, сказав, ни с того ни с сего — раз! — как хлопнет Серафима по лбу ладонью. — Глянь, он тебя сосал, а ты и не чувствовал.

И показывает ему комара. А потом говорит:

— Пойдешь на базар, там поймешь, что к чему, на то он и базар! Ну давай, а то уже поздно, — торопит она.

Так и получилось, что Серафим опять отправился на базар.

17

Теперь, что это был за комар?[8]

Сказать, что он был ни рыба ни мясо, попробуй тогда найти ему пару! Скорее, это был комар — почти жеребец, комар — стреляный воробей, ведь и муха может быть слоном! Случалось ему видеть невиданное, не говоря о воображаемом, заклинаемом, сочиняемом.

Но сказать, что он был черт знает откуда, нельзя, потому что родился он на берегу пруда, как и все комары, и, понятное дело, в бытность свою приходилось ему сидеть верхом и на волке, и на ягненке, пососал он кровушку и у егеря, и лошадиный помет пробовал. Чего только не случается у каждого в жизни!

Так-то вот. И, значит, живет он на берегу пруда, кто его знает, сколько живет, а живет. И хорошо, неплохо живет! Солнце — раз, воздух — два, вода — три, камыш — четыре. А захочешь ила, захочешь крови человеческой — пожалуйста, любая тебе на выбор, ибо кто только не приходит на берег пруда: и скотина, и поэт, и байстрюк, и турок, и молдаванин… Короче, подводи воду, братец, к каждому порогу, ибо когда она только до порога, потопа не случится, будь спокоен.

И жить бы ему, как живется, да дернуло его как-то в один прекрасный день шепнуть на ухо не зная кому:

— Почему «кыш-мыш», дядя камыш?

— Какой там «кыш-мыш», когда «пшш», — ибо был вечер, и ветер дул, и камыш слегка шелестел…

— М-да… да я так просто, — говорит комар, — хотел я как-нибудь по-особенному выразиться; а спрашиваю вот что: почему вздыхаете?

— Хм, — отзывается камыш, — умница ты у меня… А где плотина, скажи?

А он, как его там, комар, и не заметил, есть плотина, нет плотины, ибо какое ему лично до этого дело?

— Ну и что?.. Из-за какой-то там плотины так шуметь?

— Вот посмотришь ты у меня, — говорит камыш, — настанет время, будешь мед делать…

— Умру, но не буду!.. — клянется комар.

— Давай, давай, — качает головой камыш, — увидим, как на следующий год вместо меня здесь лук вырастет, — что тогда будешь делать без воды?

— Еще чего не хватало! — говорит комар камышу, пытаясь натолкнуть его на какую-нибудь идею. Посмотрели бы вы, как у него, у бедного, голова кругом пошла от этих «почему», «как», «для чего», вот и звенит он под ухом у камыша: мол, почему бог дает мне одно, а делать заставляет другое?! И в конце концов, что такое бог без слова — могила, аминь!

И берет он и начинает исследовать дело — видели вы когда-нибудь спокойного комара? А чего тут исследовать, если плотина рукой подать — вот она, прорванная. Пруд засыхает, вода убывает, а вокруг такой шум — шурум-бурум, мало нам других забот!

— Да, плохо, — говорит он камышу.

— Чего уж, хуже бы не было… — вздыхает тот.

И тут вдруг встречает комар муху.

— А я в Кишинев уезжаю… — говорит ему муха, потирая лапки. — Угомонись и ты, милый, поехали вместе.

— А что мне там делать без дяди камыша?

— Так-то оно так… а здесь что ты без него будешь делать? — И вздыхает муха: — Не делать мне меда, как моя бабушка не девица, а уйти — уйду. Ибо хочу я собственными глазами увидеть умника, который написал: «Уничтожайте мух», носителей черт-те чего. Что он от меня хочет, что я ему сделала? Ты только на меня глянь. — И то крылышко ему, комару, покажет, то лапку. — Чистые, правда ведь? Ишь придумал: ношу, переношу, приношу, черт бы его побрал! Посмотрела бы я, как бы он жил без меня? Увидел бы он, умник: если б на этом свете ничто не разрушалось и не сгнивало, что бы от него осталось, господи, — мумия, сфинкс!

И, сказав это, муха своей дорогой пошла, а он, комар-дурень, не пойти ли и ему за ней?

— Ну, что теперь скажешь, дядя? — спрашивает он.

— Ух и уф! Совсем расскрипелась ось моя… Разве не видишь, в меня уже и стадо загнали?

— И что же делать?

— Хм, были бы у меня твои крылышки… Дьявол родил меня раньше тебя! — И давай жаловаться: — Водички, воды — засыхаю!

Видно, так с каждым больным — из воды вышел и воды хочет. А если ее ни тут, ни там нет, значит, надо пойти за ней еще дальше.

И полетел комар. Не найдется речка, так пусть притечет сюда хоть несчастный какой-нибудь источник!

С этой мыслью летит он туда, летитсюда, летит выше, летит ниже, и наконец повезло — натолкнулся не то на источник, не то на ручей, а скорее просто на струйку, которая течь-то течет, да не в ту сторону.

— Нижайше тебя прошу, — говорит комар, — заверни немного, сделай мне одолжение!

Мол, так и так, погибает камыш!

Но вы поглядите, до чего лицемерен этот мир…

Ручеек, вместо того чтобы сказать правду, ибо нам с малолетства известно из географии, что-де камышу угодишь, сам погоришь, болотом станешь, говорит другое:

— Да я бы всей душой, но веление снизу, с долины: меня море ждет! Спешу…

Видит это комар, а до моря почти ничего не осталось — и махнул он туда.

— Вот дело какое… — начал он, как пришел, — сделайте одолжение, оставьте-ка на час-другой ручеек в покое, а то он не речка и даже не ручей, а строит из себя персону большую!

Море есть море, такое уж оно, говорят, равнодушное, — и говорит:

— Что до меня, я не убываю, не прибываю, — мне-то что?

То есть с ручейком или без него, а спросить с кого? И дает понять, что если ручеек и течет вниз, то это не от его воли зависит, потому что другие его гонят-направляют.

— Но кто же?

— Гора! Эти возвышенности да впадины в меня все помои сгоняют… — жалуется оно.

Ну что ж, давай тогда, комар, к горе.

Подлетает к ней и начинает: мол, так и так…

— Мне плохо, может, и вам не лучше, а уж камышу каково? Во!

Тогда говорит и гора:

— А ты мне скажи, кто на свете всему-всему, и тому и этому, рад? К примеру, я родилась голой, а теперь еще и оплешивела… И льет и льет сверху… пошла бы она к чертовой бабушке, эта вода! А вы, будьте добры, поднимитесь повыше и спросите там: почему?

Короче говоря, гора считает, что облака во всем виноваты и за все в ответе.

«Вот так, — думает комар, — уходишь на часок, а там смотришь, уже два прошло, да еще ко всему дождь идет… И устроен же этот мир, грехи мои тяжкие: если не знаешь, где спросить, вон сколько ходишь! И давай все выше и выше, а то внизу не только промокнешь, да еще и вспотеешь».

Поднимается и видит — мгла густая, словно валенок, и, обрадовавшись, говорит тогда комар:

— Ах, братец-облако, привет тебе и всех тебе благ! Будь добреньким, подойди поближе.

А оно хоть бы спасибо сказало.

«Смотри-ка на него, — заключает комар, — ишь как раздулось, а что с ним сделаешь — высоко оно, облачко. Только-только вылезло из дыма, а уже нос задирает, хе!» И прямо ему в лицо:

— Слушай ты, облако, не будь бычком, шевели языком!

— Ах, вы, значит, с земли? А разве не видите, что у нас все на ветер пущено?

— Ой-ей-ей! — И как повнимательней пригляделся комар, видит: чертов ветер гонит всех, носит, мотает-болтает.

— Эй, — говорит тогда ветру комар, — если ты на всех так навалился, кто же тебя остановит?!

И просит его:

— Будь добр, если можешь, сделай разок «пфф!» — подуй слегка на дядю камыша!

А этот, как его там, ветер, спешит-мчится да и говорит:

— Берегись! — И показывает на заходящее солнце. — Или ты думал, что у меня крылышки, как у тебя, и я сам по себе? Пусть будет мне столько зла, сколько я всем делаю добра… — И опять на солнце показывает: — Оно себе жарит, парит, а ты, как дурак, бегай туда-сюда, охлаждай!..

Остановился комар, скривился: «Ничего себе, порядочки у вас, точь-в-точь как у нас: кто с доходом, кто с расходом… Помоги мне бог, поймаю это солнце в дождливой луже и схвачу за одну штуку, чтоб больно было! А то что же это получается? Сидит у черта на куличках, а ты тут хочешь сделать хоть капельку добра, да попробуй-ка сделай. «Нет! Приходите все ко мне и тут на месте посмотрим, кто да с кем, а я-то надо всем!» Ну и братия, ничего не скажешь! Море, Гора, Облако, Земля, а вдобавок ко всему этому еще и Слово!..»

И так как ветер подхватил его и отбросил подальше, взмолился комар:

— Эй, ты, осторожней и, если можно, дай дорогу, а то я, комарик-романтик, хочу делать добро на этом свете, кому ж еще его делать?

Бросил его тогда ветер на божью милость:

— В твоей башке ума — радуга!

«Спасибо на добром слове», — ничего не понимает комар и смотрит удивленно вокруг: где правда, а где чудо? «Вечер и солнце, на земле ветер, а еще выше — дождь по крыше, а радуга-то где, в чьей голове?» — спрашивает он себя уныло. Потом заключает: «Вот так — никому ничего не должен, а ходишь напрасно. Да и как тут усидишь на месте, когда зубы стучат». И поворачивается лицом к закату:

— Святое солнце, у меня вопрос к тебе: развязывает ли тот, кто связывает! И до каких это, скажи, пор все будет шаляй-валяй?

А в ответ молчание, как в воскресенье… А солнце далеко-далеко за горой, словно на коне верховой, — ох, комар-комаришка, разве это дело: двое на кляче, да и та не скачет?

«Дойду, — заскрежетал он тогда, — дойду, если не помру, доберусь, если с пути не собьюсь!» И снова заскрежетал и давай вверх, вверх по лунной дорожке — лучше быть не может. И в голове у него ясно-муторно, и бормочет он что-то такое: несколько крестов, несколько Христов и между ними несколько святых затесалось…

И так летит он, не летит, а больше идет… Идет в час по чайной ложке, идет ночь, сколько может, а как до сути дошел, что, вы думаете, нашел?

— Вечер добрый, матушка луна!

— Ну и что!

— Так у нас здороваются по утрам-вечерам… То есть я вас приветствую!

— Ну и что?

— Так вот ведь как: приходишь усталый, злой — у нас это бывает, — скажешь «добрый вечер», обмолвишься словечком-другим, глядишь, и не повесишься!

— Ну и что?

«Ей-то что, у нее ничего не болит», — разозлился комар и давай ей прямо в лицо:

— Хорошо вам, когда у нас, на пруду, хорошо!.. А уж как там хорошо да до́бро, хоть черпаком добро черпай: хвала вечеру, хвала утру, хвала дню, вот и сейчас, если не ошибаюсь, слышно… Лягушки, поэты… Э, да что говорить, сытый голодного не разумеет, сытый одно знает: «Луна, луна, дай кисет для табака, чем больше, тем лучше, чем слаще, тем гуще…»

— Ну и что?

— Ничего. — И замкнулся в себе. — «Ох, — решил он тут же, — пора, комар, к делу, а то с вечера не ел». И говорит: — Не скажете ли вы, как мне добраться до доброго солнца, а то здо-орово оно над нами обоими поиздевалось, оно, господин наш…

— Ну и что?..

— Так ведь речь о добре! Если хотите знать, с моей стороны это самопожертвование. Ибо если я еще живу, то неизвестно, жив ли камыш, но и я могу умереть, и тогда уж все, конец!

— Ну и что?

— Как так «ну и что»?.. Что ж, умирать?!

— Ну и что?

«Тьфу! — чихает комар. — Посмотрите вы на нее. Понимает или дурака валяет эта бродяга-тыква?»

— Значит, умирать? — спрашивает он убитый.

— Ну и что?

— Делать зло, так, значит?

— Ну и что?

— Что «ну и что»?.. — кашляет комар. — Ничего не понимаю!

— Ну и что?

— Опять! Ведь речь идет о жизни, о смерти, или вы хотите сказать, что сам дьявол их не распутает?

— Ну и что?

И тогда этот, как его, комар, взял да и рассвирепел. Рассвирепел да и замолчал.

— Ну и что?

Молчит комар.

— Ну и что?

А он молчит. Молчит, а про себя думает: «Молчать-то молчу, а она все равно молчать не будет. Ишь, будто заело ее!»

— Ну и что?

И тогда вдруг взорвался он:

— Я же молчу. Или и это не ясно?

— Ну и что?

И тогда давай комар ее дразнить:

— …

«Ой, бедный я, начал уже плести чушь, ей-богу!.. С дурой свяжешься, сам одуреешь. А зачем это тебе, когда тебя и так все одуряют? Другие завыли, а я за их воем пошел от нечего делать, экзистенциалист несчастный, вот кто я! У всех дом, доходы, премии, командировки, а я хожу-брожу, бедная моя звезда!»

И пошел он оттуда…

А откуда оттуда и зачем и как? Ибо разговор-то был, да на каком уровне? Не то пасха, не то рождество, а где середина дороги, вот оно что!

«Ума палата, да кому его одолжить? С кем добром поделиться, когда не с кем даже словом обмолвиться?» И так смягчилось сердце бродяги, что готов уже дойну запеть:

Эх и ох, одинешенек
Гвоздик-гвозденышек…
Молотком по башке — свет темнешенек!..
И вот уже собрался в голос запеть, а там, слышь, кто-то причитает, да так, что рубашка на тебе трясется. Вытер комар тогда глаза от жалости ко всему, ко всем и вдруг думает: «Видал? Ты готов петь, а в этом мире горя столько!»

И даже не сказал, а только вроде бы вздохнул, а тут ни с того ни с сего этот кто-то и говорит:

— Горе живет 1: ∞→0.

Уж как был комар-бродяга убит своею бедою — чуть ума не решился, а тут открывает он глаза и что, вы думаете, видит? Всюду вокруг, сверху-снизу, справа-слева, да простит меня бог, какие-то дьявольские дети с ума сходят, балуясь со святыми, как с люстрами-галактиками. Вот именно, не только с ума сходят, а от ума безумствуют, потому что то блестят-мигают, то гаснут-плавятся, а звезд сколько, и какие — и громадные, и малюсенькие, помилуй, более, их и бедную их маму! Представьте себе, если можно так сравнить, небо-люстру, да еще миллиарды свечей, и каких громадных, а вовсе не малюсеньких… ой-ей-ей, глаза мои бедные!

И как увидел все это — мамонька моя! — вздыхает комар:

— Что же это за небо, если оно не небо, а небеса! Небо мира, небо рта, небо леса, небо трубы, небо источника…

И махнул устало:

— К черту все! Если хотите знать, знайте: во мне лично слышите писк? Так он еще прошлогодний…

«Куда я попал, что собрал? — молнией пронеслось в голове бродяги. — Что за разговор, что за жизнь и что такое мир? Ни края нет, ни конца. И с этим камышом… Муха тонет в меду, камыш в воде, ветер его к земле клонит, а комар визжит, как жеребец, и корова его хвостом убивает, вот так… А ты, мгновение-дуновение, белый саван, заря с хвостом… Однако как я очутился под кустом?..»[9]

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .


А Серафим как Серафим, в это самое время идет и идет.

Идет он по выгону, потом в гору, потом по косогорью, потом вниз по долине. Доходит до равнины и входит в лес. Идет не идет, а тут еще и думает: «Ну, значит, иду я на базар. Ну, давай… Давай, бычок, белый-пребелый…»

И опять идет. Идет человек и смотрит на быка, а бык на человека… «А все же он красив, заярмило бы его ярмо! Да только где сегодня найдешь ему пару?»

Идет он, сколько идет, и останавливается да и думает: «Что же ждет эту душу в этом мире? Одна Надежда и одна Смерть. Хорошо ему, бедному, даже года нету… А то мы хитры, считаем годы сотнями, а он — как ему умереть, если ему даже года нет?»

Идет Белый, и хорошо ему… С одной стороны солнце, с другой тень, а кругом-вокруг ароматы, зелень, дай, боже, жизни всем…

«Ну, скажем, купит его кто-нибудь. Но сколько и тот его подержит? Ну, пусть неделю, месяц… А потом снова на базар. Скажем, и тот его продаст, ибо для чего на свете базары? Хорошо-о. А потом и тот… Ох, и мир этот, боже! Ох, земля, матушка моя! Ты только посмотри: один бык — и сколько тут всего!»

Идет Серафим, и бык идет. А кодры дремучие, кодры могучие. А Белый то оттуда листок, то отсюда травку. «Бедняга, он еще и голоден. Эх, Апис, что же еще ждет тебя впереди? Базар за базаром, шерсть на кожухе, солнце да пыль, боги да барышники, да и по хребту батогом раз-другой, чтоб было что вспомнить. И будешь рублем ходить из рук в руки. Так рубль — он железный, бумажный, ему что, а вот тебе каково?»

— Пошел, Белый, пошел! Ну хоть попасись немного, поешь… Замфира, Замфира, что мне делать, скажи, как мне отделаться, милая?

«Ребенок ты, муж! Кто-нибудь его возьмет да зарежет да наделает колбас да сосисочек, вот так, Серафим!»

— Женушка, женушка, а что он знает, что он видел, бедный, если ему и года нет?

А Белому ни тепло ни холодно… Трава жирная, лес густой, хозяин рядом, село далеко… Белая его белизна словно тает, растворяется, то опять мелькнет, то опять исчезнет в зеленом.

Глядит ему вслед Серафим и говорит:

— Белый ты, Белый, знать, родился ты в добрый час! Так, видно, было тебе написано между рогами: чтобы встретил глупого на базаре к шапочному разбору, когда всякий стоит, рот разинув, и ждет, когда муха ему туда залетит.

Опять помолчит немного, опять погонит его в лес поглубже и опять говорит:

— Ну, будь здоров, Белый! И пусть твои рога вырастут, чтоб было чем почесаться там, куда хвост не достает, и чтоб пугать волков, если они еще остались на свете! Берегись лесников, а то они хитры и с ружьем. Стань зубром-хозяином и почитай лес, и он о тебе позаботятся, как о прадедах твоих.

И еще немножко погонит и опять остановит и говорит:

— Ну, чего смотришь на меня — в чащу смотри! Пришла пора расставания, как старость скрипача… Постой, я с тебя веревку сниму… А то позарится кто-нибудь на нее или на тебя… Глупыш! Ведь так лучше… Или лучше было бы, если б я тебя продал другому дураку, а? Уж он-то выдубил бы твою шкуру батогом, чтоб лапти крепче были… Ну, говори, чего молчишь? Или не так это? Или хочешь на жаровню? Не надо… Ведь ты молод, бел и горд. Ну, беги, марш, пошел!

И дважды ударяет Белого:

— Прощай! Как не знал тебя до базара, так и теперь больше не буду знать, аминь!


Вот уже сумерки. Вышла Замфира коврик потрусить, а тут и Серафим у ворот.

— Идешь не идешь, словно не домой идешь, — шутит жена. — Давай-ка лучше помоги.

Трусит он коврик, а Замфира, как женщина, нетерпеливая:

— Ну, сделал что?

— А как же иначе? — удивляется муж.

Входит он в дом и видит: здесь корзинки, там тряпки, а на полу и виноград, и айва, и яблоки, а в углу и прабабушка жены. «А знаешь, хорошо, — говорит он себе, — не зря другие ругаются, чтобы потом помириться: вот и принялась моя жена за хозяйство».

А она оттуда:

— Что женихом стоишь? А ну бери молоток, давай прибьем эти гроздья к матице, зимой пригодятся…

Вбивает он один гвоздь, вбивает два, вбивает девять и вывешивает гроздья.

— Тише, видишь, осыпаются, — укоряет его жена.

Качает головой Серафим: дескать, вижу, а что поделаешь…

— Погода хорошая, постелить на улице, что ли… — как бы советуется жена, а Серафим пожимает плечами.

Вот уж все убрано и чисто, старуха спит, постель на завалинке ждет, а Серафим все стоит и стоит посреди комнаты, покачивает молотком.

— Свет погаси, — напоминает жена, выходя.

И это делает Серафим и опять стоит задумчиво. Наконец выходит он. На улице лунно, тихо, он раздевается медленно, покряхтывая. И все молчит. Уже раздетый садится на завалинку и опять молчит.

— Что с тобой? — спрашивает Замфира озабоченно. — Тебе спать не хочется?

Вздыхает глубоко Серафим — и вдруг так искренне-искренне говорит, чуть не плачет:

— Замфирушка, а ты не подумаешь, что я глупый?

С распущенными волосами, встревоженная, приподымается жена, а муж словно и не видит, продолжает с печалью:

— Знаешь, я поменял бычка… на козу…

По-девичьи смеется Замфира.

— Ну и ребенок ты! — радуется она. — Из-за этого расстраиваться? Нам молока больше, чем от одной козы, и не надо!

— Да и потом… — продолжает он. — Вижу я гусыню большую, белую, словно лебедь…

— Ну, ложись, — по-матерински говорит Замфира. — И тише, соседи спят…

— И думаю, — шепчет Серафим уже в постели, — дай-ка поменяю эту козу на эту гусыню…

— Вот хорошо! — И становится вдруг жена любопытная-любопытная и счастливая, как девочка с новой куклой. — А ты разве знал, что я начала делать подушечку для ребенка?

— И тогда увидел я петуха красного, с красным-прекрасным гребнем…

А тут у ворот какие-то люди кричат-орут:

— Серафим! Замфира!

— Их он!

— Да не их, братцы, он издалека!

Вскакивает Серафим, а там глянь, у ворот три лесника что три богатыря, а между ними белое пятно — то ли есть, то ли нет его, то ли мерещится?

— Твоя скотина, бре?

— Да откуда? Серафим только сегодня его на базаре продал, — кричит Замфира с завалинки. — Бог с вами, что говорите?

— Ну тогда давай его снова в правление, — говорят лесники.

Смотрит Серафим им вслед да и думает: «Все понимаю, боже, одного не понимаю: как они его за рога поймали?»


Стоял бык за воротами, на рогах у него висело мочало, — не начать ли нам сказочку сначала?

Часть вторая ГОРЛИЦА И ПУДЕЛЬ

Милая Лика, Вы выудили из словаря иностранных слов слово «эгоизм» и угощаете им меня в каждом письме. Назовите этим словом Вашу собачку.

А. П. Чехов, из письма Л. С. Мизиновой,
1 сентября 1893 г., Мелихово
Перевод М. Ломако.

1

Утро прошлого вторника встретило Ангела Фарфурела, сельского почтальона, телефонограммой. Как не порадоваться, если тебя срочно вызывают в район? Ясно, хотят отметить трудолюбие и исполнительность работника! Не зря говорят, дайте срок, и награда отыщет достойного.

Начальник местной почты напутствовал его, отправляя в район:

— Давай-давай получай свою благодарность — и назад. Чтоб до четырех обернулся, понял? Да не прыгай ты… Вместе отметим, коллективом.

Ангел не стал ждать автобуса. Должен вернуться? Должен! Должен получить почту? Должен! Должен ее раздать? Какие могут быть разговоры! На службе он человек слова и долга, иначе вслед за грамотой, того и гляди, шмыгнет выговор.

Зашагал торопясь напрямик, через лес. Шел, насвистывая песенку: мол, куртка есть, ремнем перетянута, зарплата идет, трудодни бегут, отчего и не посвистеть! Видите, как расцветает наша жизнь, братцы? Моя — так прямо на глазах! Вот возьму да и сфотографируюсь в форме, а фотографии разошлю всем, так сказать, бывшим возлюбленным — пусть знают! Помните, каким был Ангел? Пастух пастухом, обтрепанный кнут пылит за плечом — и все радости. А кем стал, красавицы мои, а? А ну как женился бы, лебедушки мои черноглазые, что бы вышло? Детишки, выводок сопливых кудрявых ангелят. То-то и оно…

Итак, Ангел шагал, насвистывая песенку. Не было слов в этой песенке, одна мелодия, но если перевести ее на слова, звучала бы примерно так: «Мир вечен, и гореть ему вечно, как свече бабушки Сафты в подстаканнике. Пусть себе коптит, если нравится, а я тут при чем?»

Спросите, что же дальше? Бывает так, знаете, — идешь себе по дороге, идешь, вокруг ни души, бубнишь под нос невесть что, и мыслишки, какие были, улетучиваются, будто их в помине не было. Такое и с Ангелом приключилось — одна трель, другая… и уже не спешит он фотографироваться и рассылать письма с приветами, не торопится прибавить работенки другим почтальонам. В конце концов идет он по вызову? Идет. А как бы ни опаздывал человек, рано или поздно доберется, раз уж тронулся с места. Как говорится, лиха беда начало, а дальше все само собой пойдет-поедет-покатится…

Так и шаги замедлились, и мелодия приутихла. Расплылись трели в заунывном «фью-фью», стали таять, как снег по весне, а когда Ангел очутился у опушки леса, его и вовсе не было слышно. Другая мелодия, взамен ушедшей, еще не народилась, и в молчаливых шагах чудилось:

На беду ли, на беду
Все бреду я и бреду,
По дороге, по дороге…
А дела, прямо скажем, неважнецкие.

Ангел уже раздумывал — да стоит ли идти? Может, лучше повременить?

Он припомнил, как позапозавчера председатель сельсовета Траян Николаевич заметил ему вскользь:

— Смотри, Ангел, дойдут до тебя руки, вызовем куда следует. Заслужил — по головке погладим, но и накажем, если за дело. Вре-е-емя-а-а… — он словно пропел это слово. — Вре-е-емя такое, братец. А кто ты такой в наше время, не задумывался? Гипертрофированный индивидуалист, вот кто!

Ангел насторожился: «Донос? Анонимка? Или просто начальство не с той ноги встало?» Тот продолжал вполголоса:

— Хочешь совета? Скажу — подчиняйся. А велят подписаться — подпишись! И не ломай голову: повинную, ее меч не сечет. Договорились?

Не очень-то было понятно, где и по какому поводу следует Ангелу марать бумагу. «Постой, как он сказал? Почему это я атрофированный?!» — застыл Ангел как вкопанный на опушке леса и сел перевести дух у куста боярышника, покрытого белым цветущим вьюнком.

Председатель Траян Николаевич Маноле иногда изъяснялся обиняками. Его недавно выбрали в сельсовет, и, как все вновь избранные, он любил иногда задушевно, по-отечески высказаться. К тому же и правда, «вре-е-мя», как пропел он это слово, настало иное… Председатель был из людей душевных, такие теперь все чаще встречаются, ибо ВРЕМЕНА чувствительно изменились: на смену прежним председателям сельских Советов пришли другие — с дипломами, и непременно с преподавательского поприща, ибо для руководства массами жизненно необходима педагогическая жилка.

Именно из-за этих новых веяний местная школа распрощалась с лучшим своим учителем, причем учителем истории. В студенческие годы он, как водится, кропал стихи, однажды и поэмкой согрешил, ясное дело, на историческую тему.

На его уроках отмечалась повышенная посещаемость, особенно при изучении античных цивилизаций. Глаза Траяна Николаевича увлажнялись слезой, когда он спрашивал:

— Дети мои, знаете ли вы страну Италию?

— Да-а-а… — раздавался нестройный хор голосов. — Зна-аем!

— А знаете ли вы, почему она так называется?

— Не-е-ет!.. — отвечал тот же хор.

— А если бы к вам обратились… Если бы вас кто-нибудь позвал или спросил: «Эй, телята! Отвечайте, почему вы телята?»

Класс в восторге стучал крышками парт — ну и урок! Даты зубрить? Зачем! Сиди и лови на лету, что там эта Италия учудила.

— А вот итальянцы не обижаются, что они ВИТЕЛЛОНИ, то есть телята, «вицелань» по-нашему. У Феллини даже фильм такой есть, «Вителлони», и итальянцы гордятся и почитают свое прозвище не меньше знаменитой волчицы, от которой пошел Рим, как мы учили в прошлую пятницу. Да, гордятся, ибо это их родина, ребята.

Давным-давно известная Италия с Римом посередке становилась на уроке далекой диковиной, вроде Полинезии. Что же получается? Сначала их род, этих итальянцев, пошел от волчицы, но потом так все перекроилось, что волчата стали телятами, а их страна — Италией.

Учителя засыпали вопросами — кто кого перекричит: «А почему волки стали телиться, Траян Николаевич?», «А там же мафия!».

Он отвечал нараспев:

— Вре-е-емя-а, ребята. У нас времени в обрез — урок кончается. Вот, кстати, наглядно, мои дорогие, какие скверные повадки у времени: чуть зазеваешься — не вовремя кончается. И все же оно есть вечное и бесконечное. Так что нам ничего не стоит утереть ему нос и продолжать беседу на перемене, дабы приумножить познания. Возьмем, к примеру, грузинскую реку Куру. Когда-то ее достиг Помпей, римский император. И что осталось от его деяния? Груда камней, торчащих из воды. А все потому, что эта страна, Италия, любила всякие превращения.

Растянется, бывало, на полмира, как гармошка, — получи́те Римскую империю. Между прочим, она и до нас добиралась. Помните, что писал Дмитрий Кантемир о Траяновом вале? Так вот, расползется империя во все стороны, как блин по сковородке, и мается — колики ее изнутри распирают: объявила себя, видите ли, пупом земли, как Америка в наше время. На одном конце утро, на другом спать ложатся. И вот является лекарь, какой-нибудь Генсерик, вождь вандалов, летит со своей вандальей ордой, выпускает из Рима, как из мехов, дурной воздух, и остается от всех доблестей один Апеннинский сапожок на босу ногу. Пройдет зима, лето, и Генсерик спросонья дудит в рог: «Поехали, ребята! Эй, кому теленка на вертеле?!» И опять нагрянут на Италию, где телят хоть пруд пруди. Ринутся с гиканьем по улицам Рима, утащат патрициев с сенаторами, жен их — под мышку и через седло, прихватят и супругу императора. И потечет в Вандалию золотая река — надо же выкупать пленников, как вы думаете?

Какой-нибудь ретивый отличник терялся:

— Траян Николаевич, а в учебнике этого нет. Откуда нам дома повторять?

Но учитель пропускал вопросы не по существу и переходил к вещам близким и, что весьма ценил, наглядным:

— Взять, к примеру, Ангела-почтальона. Он у нас герой времен коллективизации. Помню, было мне лет этак… ну, не старше вас был. Помню, на первом собрании вскочил Ангел и схватился с мельником, как с классовым врагом. А вопрос стоял ребром: быть или не быть нашему цветущему колхозу. И Фарфурел сказал: «Ему быть!» А мельник сказал: «Не быть тебе Фарфурелом!»

По классу шелестело: «фар-фур-фур-фар, фр-р-р… быть — не быть… перемена…»

— А вы знаете, откуда взялась такая фамилия, Фарфурел?

— Перемена-а-а…

— От фарфора!

— Если точнее, это значит Тарелкин. Сначала прозвище было, вечно просил добавки: «Можно, говорит, мне еще в тарелочку?» Вре-е-емя такое было, ребятки, — бедность, голодуха, а рос он сиротой, без отца-матери…

Тут раздавался звонок, теперь уже с перемены, на урок. А учитель продолжал:

— Представьте только: наш Фарфурел-Тарелкин вырвался в великие деятели — и пошли у него дети. Конечно, его фарфурелята будут гордиться фамилией Тарелкиных, как и итальянцы своей родной страной телят, В’ИТАЛИЕЙ. Или вот хороший пример, пирамиды…

Его перебивал хор голосов:

— Траян Николаевич, уже новый урок! У нас география!

— Не хотим географию, давайте дальше про вандалов!..

— А когда на перемену?

— Да, сначала перемена!

— Разрешите выйти…

В дверях появлялся директор, прошедший войну от Волги до Шпрее, почитатель порядка и дисциплины:

— Что здесь происходит? Что за гвалт, Траян Николаевич? Шум, гам… Уважайте порядок! Давно прозвонили на урок.

Кто станет спорить, дети — наше будущее. И школа отдала учителя истории на алтарь этого будущего, чтобы его мудрость, извлеченная из прошлого, нашла применение в настоящем.

Село, конечно, не пирамида, и вряд ли грозил ему разлив Нила. Да и Траян Николаевич не очень-то тянул на фараона, но все же свое пребывание на выборном посту отметил, как заведено, некоторыми реформами. В хронике, которую изо дня в день вел дотошный местный летописец, запечатлены эти преобразования:

«Стадо собиралось у Трех Колодцев — как раз в центре села. На самом деле не было никакого колодца, но так уж говорили: Три Колодца, и все… Зато там был большущий источник, вода с грохотом вырывалась из земли, и клокотала, и урчала, словно мельничные жернова. Напротив чернела кузница. День-деньской, с восхода солнца до захода, молоты били по наковальне, так что мало того, что вода шумела, еще и гремела эта музыка. Люди привыкли, а как тут не привыкнуть, если дети здесь рождались прямо с этим шумом в ушах. И потом, подрастая, удивлялись, глядя, как кто-нибудь из чужого села морщится: «Что здесь у вас все время гудит, как в улье? Будто перед землетрясением»[10].

Местный отвечал:

«Гудит в нашем селе? Да нет никакого гула, одни петухи по утрам…»

Со временем, однако, согласились: все же что-то тут есть, иначе отчего скучают от бессонницы и гости из города, и трудяги из отрядов, приезжавших на подмогу на сельхозработы? Выкопали сообща огромную яму, заложили в нее трубы, вроде тех, по которым гонят газ с Урала в Европу, и шумный водопад приказал долго жить. А по округе разлились первозданные деревенские звуки — крики петухов днем, по ночам трели соловья в овраге или карканье ворона перед дождем, треск репродуктора, откуда на все четыре стороны разносились последние местные новости и сообщения: кто, кого и где ждет, кому и когда ехать автобусом в поле…

И стало называться это место «у бывших Трех Колодцев», или «Центром».

Очень скоро этот «Центр» расчистили, вспахали и огородили. На одном из субботников разбили цветники, а через месяц среди клумб воздвигли памятник, ничуть не хуже, чем в других селах, через которые прокатилась война.

Возле забора возвышалось огромное панно-щит в форме колеса. Тонкие стрелы, похожие на лучи розы ветров или велосипедные спицы, разбегались по нему и впивались в коричневый обод. Напротив была врыта скамеечка — присаживайтесь, граждане, и, как в сквере отдыхая, знакомьтесь:

«Остановись, прохожий! Прочти: жили — горевали, отныне да здравствует колесо!

В нашем селе есть:

машин «Волга» — столько-то,

машин «Москвич» — столько-то,

мотоциклов (здесь спица раздваивалась — «с коляской и без») — столько-то,

велосипедов (тут на спице вилкой торчал трезубец — «а, б, в: с моторами, двухколесные, трехколесные») — каждых в отдельности и всего вместе — столько-то».

Ниже, под заголовком «Технику — в быт!», другая горделивая информация:

«Телевизоров — цветных и бесцветных — столько-то,

радиоприемников — столько-то,

холодильников — столько-то,

стиральных машин — столько-то,

пылесосов — столько-то,

швейных машин (здесь спица опять троилась — электрических, ручных и ножных) — столько-то,

электронасосов — столько-то,

электробритв — столько-то».

Правда, местная статистика умолчала о самогонных аппаратах, сколько их в селе и какого образца, — по странному стечению обстоятельств они не поддавались учету. Было решено, что это агрегаты сугубо индивидуальной конструкции, к тому же явно устаревшей. А приметам старого быта, из «доколесной» эпохи, не место на «панно достижений».

Тут же красовалась и местная достопримечательность — сатирический уголок. Не кто-нибудь, а все он, Ангел Фарфурел, затеял. Выглядело это непритязательно: черная крашеная фанера, размером с пожарный щит, и при ней кусочек мела. Инвентарь, как видите, прост, но это давало возможность каждому жителю Ааму высказаться здесь обо всем, что тревожит его во сне или наяву.

Можно было бы сравнить эту фанеру и с доской объявлений, но и с общедоступной жалобной книгой, хотя сверху висело предупредительное: «Слово — серебро, дискуссия — золото, молчание — вечность!»

Ученики Аамуской показательной школы облюбовали ее — изо дня в день обновляя следующую запись:

«ДВОЙКА — не самое страшное в жизни, в нашей школе нет второгодников!»

Но появились у доски и взрослые. Остановится, скажем, один и запишет думу свою задушевную. Мимо сосед идет или какой-нибудь родич с другого конца села, — как бы ни спешил, полюбопытствует: что глаголет сердце Митрофана? Неужели продал мотоцикл и хочет «Москвич»? А Митрофан торчит у доски и выводит каракули… Поглядит сосед через плечо и видит:

«Где купить дрожжи? Куда девалась синька? Чуть не задушил жену! Все из дому променяла на проклятую синьку — драной тряпки не найдешь помыть мотоцикл! Синькин-Синилькин сукин сын меняет синьку на золотые кольца…»

Синилькин-Синькин — так прозвали местного заготовителя сельпо. Он промышлял сбором костей, тряпья и всякого хлама, утильсырья в обмен на свистульки и синьку. Как всякий коммерсант, знающий себе цену, со временем он стал могущественней, чем вождь вандалов Генсерик из пятого века: «Обошла вас судьба? Не отчаивайтесь: дело поправимое. Хотите выглядеть счастливыми хотя бы с виду? Обратитесь ко мне. Пять сортов синьки лежат-дожидаются. Но сначала, простите… на что намерены ее расходовать? Для дома имеется известковая, для наших модниц — теневая. Такой есть сорт, закачаешься: сине-зеленые тени, прямо из Индии! Но за них прошу в обмен постаревшие цветные металлы — медь, серебро или золото…»

С домом и стенами проще — что снаружи, что изнутри, годится традиционная, известковая. Но из Индии тоже не мешало бы… Ах, какая феерия: губы пунцовые, а вокруг глаз бездонное небо! Клиентка уже видела себя в цветном телевизоре: из синеокого своего дома она выходит алым-синеньким пиончиком. Накинет маленький синий платочек, как в песне поется, да с другой песней, про синеглазую, пойдет в поле на сбор табака — телевизор от нее не откажется, показывали же вчера звеньевую из соседнего района.

Представив, как заахают кумушки и рухнет от зависти соседка, Митрофанова хозяйка собрала со всего дома старую утварь, что верой и правдой служила еще бабке ее и прабабке («Подумаешь, старье, куплю эмалированную, лазуревую»), и побежала к Синькину-Синилькину, отчего муж чуть ее и не задушил.

Этот Василий Синькин был оседлым цыганом, «ромэном», как они себя называют. Он и поныне оставался единственным человеком в Ааму, который сразу после войны твердо уверовал в молдавский нэп (Молдавия, как и вся Страна Советов, в начале социалистических преобразований пережила этот период).

Тогдашним его предприятием было… что бы вы подумали? Пекарня? Харчевня? Бойня? Нет, он привез и установил в Ааму карусель. И стал процветать, представьте, заманивая этой каруселью детей. Те таскали из дому яички, хлеб, фасоль, порой даже курицу или кринку молока. С самого утра по воскресеньям собирались мальчишки в магале:

— Слышь, Тудор! Карусель заработала.

— Пошли, что ли? Васькин тесть уже дудит!

Оркестр для увеселения публики состоял из барабана и тромбона, они на пару ухали с утра до вечера. Тромбонист был отцом третьей жены Василия Синькина, который в то время носил прозвище Воскресенье. Он умудрялся жить с тремя женами сразу, меняя места жительства, чтобы не столкнуться нос к носу с финагентом. Чтобы засечь Василия за противозаконными действиями, агенту приходилось в разгар представления, как лазутчику, обходом, задами дворов подкрадываться по-кошачьи и ловить нарушителя, как воробейчика, иначе Василий, того и гляди, вспорхнет в коноплю или кукурузу, только его и видали. А спугнешь — цыган как сквозь землю провалится: повсюду у него были «дозоры» из собственной ребятни.

Один раз, старожилы-соседи помнят, финагент решил прижать нэпмана, устроить по всем правилам облаву на карусельника Воскресенье. Были с ним комсомольцы, представители сельсовета и актива. Кружилась карусель, визжали от восторга босые клиенты, Василий взимал плату — комочек творога или три яичка, — а финагент и директор школы сидели в соседнем огороде и наблюдали через щели забора. Зачем? А чтобы поймать Василия с «поличным», когда начнет брать плату рубчиками. Тогда тут же, при свидетелях, составят акт и квалифицируют его как частного предпринимателя, уклоняющегося от уплаты налогов!

Итак, все видели: творог он взял. За этот творог пацан должен был сначала залезть наверх и с подмостков раз двадцать толкать карусель, чтобы катились счастливчики на висячих сиденьях. Потом он спускался, уступая место следующему «толкачу», а внизу толпилась очередь, каждый со своей данью — кульком кукурузной муки или ломтем овечьей брынзы.

Воскресенье решил дать бой. Увидев финагента вместе с директором, чинно к нему шедших, откусил здоровенный шмат от только что полученного творога и направился к ним навстречу, демонстративно жуя и держа в правой руке надкушенный комок творога, в левой два яйца, еще теплых. Откуда ни возьмись и комсомольцы-помощники, и его ребята. Дозоры присоединились к «бате», собралась толпа, а Василию только того и надо — начал, словно на митинге:

— Что, мало вам? Нате два яйца, начальник! Видите? Нате, везите в райфо.

Разгорячившись, он стал тыкать какому-то очень молодому учителю в нос куском творога.

— Вот мой заработок, вот мой капитал, комсомолец! Прекрасный ты юноша, зачем хочешь дядю погубить? Я же ни у кого денег не беру, я даже не знаю, кто катается. Можешь сам кататься! Садись и финагента катай! Смотри, сами толкают, а меня только подкармливают. Зачем лишать детей радости? Ведь ветер в лицо — это мечта всех! Вот, на! Пусть подавится твое райфо со своими нэп-налогами. Творог-то старый! И за что это наказанье, несчастный я ромэн! Даже творога свежего не найти в этом селе. Неужели советская власть хочет видеть Василия мертвым? Василий и в гробу этому не поверит!.. — И повернулся к финагенту: — Чтобы семнадцать человек моей семьи, разбросанные по пяти соседским селам, ушли по белому свету из-за тебя, агент? Креста на тебе нет!..

Действительно, не было в округе села, чтобы не жили в нем родственники Воскресенья, — три женщины, у каждой выводок детей, да престарелые отцы-матери, и все поочередно скрывали карусельника от райфо, а за это он всех кормил.

Однако всякому терпению приходит конец. Еще трое комсомольцев подошли с канистрой керосина и принялись им по-деловому обливать карусель. Тем временем финагент взял слово:

— Или — или! Выкапывай ее, брат нэпман, по-хорошему, а не разберешь — устроим знатный фейерверк. Пора прикрыть лавочку, уважаемый. Причины? Погоня за прибылью! Почему карусель стала крутиться каждый день? Ученики сбегают с уроков, родители жалуются в сельсовет: найдите управу на вымогателя, совсем совесть потерял! Дети учатся не грамоте, а дом родительский растаскивают.

Прошло то вре-е-емя, и Василий… О, теперь его не узнать — ездит в контору сельпо с галстуком на шее, с панамкой на голове и в дрожках на собственном буланом. Вечером, когда солнце клонится к закату, он совершает объезд Ааму и близлежащих сел и зычно покрикивает:

— Женщины, спешите, синька-брикеты! Ребята, свистульки! Эй, даю-продаю-обмениваю! Кому дрожжи, кому синька — старье принимаю!

У него уже двухэтажный дом, слывет он передовиком конторы «Заготутильсырья», на правой руке, чтоб всем видно было, блестит золотой браслет с часами в золотом корпусе.

— Где ты их стянул, дядя Василий? — спросит его Ангел, который чаще других встречался.

— Премия, голова! Первое место занял по республике в соревновании. — И гордо добавляет: — Знал бы я грамоту, Ангел, поставили бы меня главным коммерсантом министерства, не меньше!

Откуда взяться у Василия грамоте? Зато голосом бог наградил — дай боже всякому, за три километра слышно:

— Женщины! Эй, хозяюшки! Синькин-Синилькин привез свежую синьку!

Как уже говорилось, отгрохал себе двухэтажный дом. Добавим, остался жить с Лизой, той, что помоложе и успела родить ему пятерых детей. Есть у них и маленький общий секрет, узнав о нем, односельчане рухнули бы от изумления: тогда же, в незабываемом сорок шестом, они вдвоем разобрали карусель, смазали для сохранности маслом узлы и, когда заново отстроились, спрятали ее на чердаке.

Ангел втайне завидовал Синькину. Правда, следует оговориться, что зависть профессионального характера — полезная вещь. Оба они, как и буфетчица Аглая, числились «единицами сферы обслуживания» на селе. Но Ангелу почему-то казалось, что Синькин в последнее время окружен бо́льшим почетом, чем он, сельский почтальон… Чего стоит хотя бы премия — золотые часы с желтым браслетом! Мало того, у Василия есть лошадь с дрожками, целый день просиживает на сиденье с пружинами — и чем занят? Знай себе горланит:

— Эй, даю-продаю-меняю! Кому дрожжи, кому синька — старье принимаю. Несите, ребята, дам свистульку!..

Ангел же плетется, сгорбившись, — сумка к земле его пригибает. Подойдет к калитке — должен еще и поклон отвесить: «Добрый день!» Сгибается, снимает ремень с плеча, вручает газету и снова как в хомут впрягается — и опять поклон: «До свидания!..»

«Я же почти интеллигент, черт возьми! — гневался он и в то утро прошлого вторника, очутившись у дверей районного отделения связи. — Я не тряпичник, так в лицо и скажу! Скандал устрою, сдалась мне эта грамота… Пусть мне для почтовых нужд мотоцикл выписывают!»

Так он думал и входя в кабинет начальника «Союзпечати». А тот, напротив, встретил его радостной улыбкой. Предложил сесть, заговорил первым:

— Ну, что нового? Я вас вызвал затем, чтобы… Но сначала попрошу вас, расскажите, как дела, удалось ли охватить подпиской всех работников больницы и школы? По нашим данным, каждый колхозник в вашем селе получает газеты. Замечательный результат, — произнес начальник с интересом, ибо была у него мысль — распространить опыт этого передового работника по всему району.

— Да как вам сказать, — ответил Ангел хмуро. — Удалось, и все тут. Если и стараешься, и хочешь…

— Совершенно верно! — воскликнул начальник. — Мы вас тут представили… — и начал поспешно перебирать бумаги в папке: приказы, распоряжения, списки премированных почетными грамотами…

— Любой на моем месте работал бы так же, — добавил Ангел. — Но если бы у меня был мотоцикл…

Начальник, видно, не расслышал.

— Ну, не говорите! — обласкал он его взглядом. — Хотеть мало — надо еще уметь!

Ангел же, в свою очередь:

— Все могут, да не все хотят… Если хочешь — разве не сможешь? Один раз ведь живешь! Вот у нас в Ааму есть Василий Иванович Воскресенье — он опередил меня в сфере обслуживания…

Любуется им начальник, словно сам на себя в зеркало глядит: «Как возвышает человека стимул и похвала! Приятно на него смотреть: в форменной куртке, в фуражке… Да еще и скромен, и воспитан, и умен…» — и говорит, довольный:

— Вот, пожалуйста…

Протягивает ему почетную грамоту, а заодно и деньги, отсчитывает пятнадцать рублей — премии! — и спрашивает:

— Скажите, а как люди? Растут, не правда ли? Ведь газеты оказывают влияние, вы замечаете?

— Конечно! — воскликнул Ангел. — Читают люди, обсуждают. Есть некоторые, например, тот же Синькин, дошел до того, что посылает телеграммы к прокурору.

Действительно, Василий Воскресенье-Синькин не сразу обрел высоту положения. Чего стоило ему отвоевать буланого! Пришлось закатить славную головомойку местным властям. Двинул он сразу с козыря, чего там мелочиться! Для начала отбил телеграмму прокурору республики: «Селе Ааму вытесняется из коммерции национальное меньшинство тчк срочно прошу разбора иска передового работника местному сельпо зпт противном случае намерен обращаться международный суд Гааге».

Конечно, до столицы такой текст не дошел. Аамуский начальник почты предусмотрительно заглянул к председателю сельпо, который приходился ему кумом и троюродным братом. Вдобавок и Ангел мимоходом поинтересовался у Траяна Николаевича:

— Что это за суд такой в Гааге, товарищ председатель? И почему наше сельпо должно позорить себя в глазах всего мира из-за цыгана?

Пришлось Траяну Николаевичу вызывать к себе председателя сельпо Петра Ивановича Крэсэску, участкового милиционера и, конечно, заявителя, Василия Воскресенье. Первым возмущенно заговорил председатель сельпо:

— Это обман, Василь, чистейшее надувательство и обкрадывание наших терпеливых пайщиков!

Он еще надеялся урезонить Василия, чтобы тот сдал наконец, точнее, вернул сельповской конторе лошадь. А Василий в ответ:

— Что вы хотите сказать, Петр Иванович? Выходит, раз я цыган, так обязательно и конокрад?! — Воскресенье насупился, повел желваками: — Хочу уточнить: что говорится в нашем договоре, составленном четыре года назад и подписанном добровольно обеими сторонами.

Договор гласил следующее: «Аамуское сельпо нанимает по договору в качестве заготовителяутильсырья Василия Ивановича Воскресенье. Оплата сдельная в соответствии с выполнением и перевыполнением плана». Надо добавить, что за четыре года Аамуское сельпо на всю республику прогремело по сбору утильсырья. Сначала месячное перевыполнение, за ним квартальное, потом проценты стали неудержимо расти из года в год. В чем секрет? У Василия завелся дефицит. Какой-то завод лично снабжал его отборной, экспортной синькой. Видно, нашел пути, подобрал ключик к воротам этого завода, иначе не объяснишь.

Наконец, республиканская контора «Заготутильсырья» пригласила Василия личной персоной для обмена опытом и для получения грамоты с солидной премией. И тогда обнаружились два удручающих обстоятельства, после чего имя Синилькина переросло в легенду.

Во-первых, редкость по нашим временам: человек даже расписаться не умеет! В Ааму об этом давно знали, но не придавали значения, ибо работник у нас славен делами и творческой инициативой, а не барашками-крендельками росписи.

Второе же… Второе открыл перед отъездом сам Василий в присутствии местных коммерсантов, знавших его, казалось, до ниточки. Оказывается, у него, товарищи, нет рубашки, чтобы съездить обменяться опытом в республиканскую контору.

— Нет, и все тут! И не на что купить! И в долг брать не буду — никогда до этого не унижался! Да кто даст? Тряпичник несчастный, старьевщик…

Председатель сельпо телефонограммами срочно вызвал в это раннее утро всех завмагов, чтобы подобрали на складе рубашки — розовые, оранжевые и цветастые, с воротником 40 размера. И вот пятеро заведующих магазинами стоят в кабинете, держа в протянутых руках по рубашке, стоят перед Василием, словно перед наследным принцем, а тот ломается, как девка на выданье. В конце концов председатель вышел из себя. Дернул что было силы галстук, словно не галстук на шее, а ненавистная удавка, и протянул Василию:

— На тебе! — и стал снимать пиджак.

Василий стоит в распахнутой рубашке без единой пуговицы, стучит себе пальцем в волосатую грудь и повторяет:

— В чем я поеду, видите? Вот — в чем мне ехать?

Так он раздел председателя… Потом, вернувшись с премией, он при случае стучал кулаком в грудь:

— Видишь эту рубашку? Председательская. А галстук? Председательский… А почему? Потому что я коммерсант, шесть республиканских контор меня поздравили: от сахарных заводов — за кости, от Тираспольской трикотажной фабрики — за шерсть, от Бельцкой меховой фабрики — за старый мех. Думаете, благодаря кому сидит в кресле наш председатель и держит в руке печать со штемпелем? Благодаря Синькину-Воскресенье. Ах, узнали бы пайщики! Ах, грамоты бы мне немного, какие бы дела завернули! Сам Ротшильд рыдал бы от зависти!..

Итак, Василий был убежден, что как честный трудящийся, работающий не покладая рук, он вправе судиться с сельпо через республиканскую прокуратуру и даже через международный суд в Гааге. Пусть разбираются! Сельпо считает, что Василий нарушил договор. Он, в свою очередь, уверен, что именно сельпо умышленно затевает крючкотворство.

Рассудите сами. В соответствии с трудовым соглашением ему была дана повозка и лошадь. Как вы думаете, лошадь нужно кормить? А сельпо не записало, на каких условиях должно питаться животное. Прошло время, и у Василия рядом с прежней лошадью появилась вторая — молодая, красивая, хоть на ипподром отправляй или на выставку. Василий и решил: «Моя!» Сельпо возмутилось: «Ты что, чумазый, окстись! Эта лошадь — жеребенок-жеребец и к тому же сын сельповской кобылы по имени Лилия. Ишь замахнулся! Надо немедленно занести его на сельповский баланс, где числится и Лилия, его мать. Это общественная собственность, не позволим присваивать!»

Председатель распорядился, чтобы молодого жеребца отвели в пустующую конюшню сельпо. Василий заупрямился, расторгнул договор и прибыл в сельсовет в дрожках, демонстративно со спорным буланым в упряжке.

На этого жеребца зарился сам Петр Иванович, председатель сельпо, в связи с предпенсионным возрастом и энергетическим кризисом.

— Так как же нам быть, Василе?! — снова, в который раз в присутствии Траяна Николаевича пытался он заполучить на активный баланс сельпо еще одну лошадь. — Грамотами мы тебя наградили? Наградили. Премию дали? Дали, не обидели. На Доске почета в аллее передовиков твое фото красуется! Где же твоя совесть?

Лохматые брови Василия задвигались.

— Не вам бы взывать к моей совести, Петр Иванович. Сам договор, утвержденный и подписанный добровольно, — наша с вами совесть и дух закона потребкооперации…

Смотрите на него! Будто всю жизнь только и занимался юридическими тонкостями, да еще как профессионально стал изъясняться:

— За мной числится: повозка — одна, конь — один. Какие еще претензии по описи? Думаете, если я неграмотный, то не знаю, в какие двери стучаться? Нотариус мне все растолковал…

— Хорошо, ладно… — вмешивается Траян Николаевич. — Конь, понимаешь, дядя Василий, конь — это вообще. Но сельповская кобыла — это ведь кобыла?! А кобыла жеребится? Вот она и принесла приплод нашей потребкооперации. Поэтому, если она, как общественное добро, приумножилась, то это добро тоже принадлежит всем пайщикам. Ты должен вернуть буланого, как возвращает суд ребенка его матери.

— Мы еще посмотрим, какой суд это скажет! — уверенно отпарировал Воскресенье. — Даже Верховный не осмелится! Один только Дарий, царь персов, мог объяснить, да пожелал нам очень долго жить.

Траян Николаевич посмотрел в упор на председателя сельпо, и тот взял слово.

— Дело вот в чем, Траян Николаевич. Когда составлялся договор, у сельпо было три лошади, то есть, прошу прощения, одна кобылица и два мерина. Признаться, мы уже подумывали от их услуг отказаться — списать. Решали, гадали, как быть. Тут как раз получили единицу по заготовке утильсырья. Оформили договор, бухгалтер и говорит Василию Ивановичу: иди, выбирай на свой вкус. А Василий: «Что выбирать, товарищ бухгалтер? Они уж, считай, утиль. Какой худший, того и возьму, как в сказке». Худшими были мерины. А он не сдержал слова — взял кобылу один… Дальше пусть Василий рассказывает.

Траян Николаевич, как третейский судья:

— Василий Иванович, это правда? Так оно и было?

— Лучшая… Житье которой обошлось мне в 3000 долларов.

Первым подал голос участковый:

— Где ты находишься, товарищ Воскресенье Василий Иванович?

— Странный вопрос, Павел Степанович. С вами вместе, на одной земле и под одними небесами. В нашем славном Ааму, которое находится в пределах великой Страны Советов, на самой границе с Западом.

— Тогда при чем тут доллары? — спросил Траян Николаевич.

Вздохнул Василий и произнес патетически:

— Траян Николаевич! — и снова вздохнул. — Рупь — это золото, которое обеспечивается банком. В вашем присутствии, здесь в сельсовете, мне стыдно произносить, что этот золотой рупь я пачками тратил на приобретение несчастных пучков сена для лучшей из лучших сельповской лошади. Ведь они-то, наш уважаемый председатель и бухгалтер, не обеспечивали кормами Лилию! Вот я и произнес: три тысяч проклятых долларов. Потому что за четыре года, по триста шестьдесят пять дней, плюс один високосный… набегает 1401 день! Дочь моя — мой просветитель и мой бухгалтер… Она и про Дария-царя доложила да и высчитала содержание Лилии. Как вам известно, лошадь не постится. Три раза, ну хотя бы три раза в сутки что-то в ясли или в торбу надо подсыпать? А если Лилия желает стать лучшей из лучших, именно в положении, прибавления ждет? А с кормом для скота всегда бывают перебои, — кому знать, как не вам? Так вот. Лилии подбрасывал, бывало, кроме сена, и по шестнадцатицентовой буханке хлеба. Если вам не трудно, а истинному суду ничего не должно быть трудно, — считайте. Думаю, мне вы не откажете в умении считать и в прилежании добиваться своего иска, потому что все это я выкладывал из своего скромного бюджета, имея на руках, как вам известно, семнадцать ртов. Вот они! — балансы — бумаги.

Василий вытащил из бесчисленных внутренних карманов кипу подшитых квитанций, заявлений и актов купли-продажи. Словом, целая карманная бухгалтерия, упорядоченная, с подписями крестьян, у которых покупал сено и солому, расписки, что из буфетов покупал по десять — пятнадцать буханок хлеба, со ссылками — «для нужд потребкооперации», «для представления в бухгалтерию». Может, он кормил ораву своих малолетних «ромэнят», а может, свиней, коз или недавно купленную корову, — поди разберись теперь. Главное, бухгалтерский учет в полном ажуре. Василий помахал бумажками в воздухе:

— Здесь целая капказкая лошадь! А знаете, сколько стоит капказкая лошадь? Две «Волги»! Вот во что обошелся мне буланый, которого хотят отнять и отдать другим, и я знаю кому! И все под видом своих балансов! — И к тому же председателю сельпо: — Именно этой пластической операции… вам не удастся, Петр Иванович!

Последний поглаживал свой нос ладонью — как на грех он краснел, будто из чужой кожи.

Траян Николаевич, решив разрубить этот гордиев узел из колкостей, вдруг решительно сказал:

— Дай-ка сюда твои бумаги. Подсчитаем, обсудим, взвесим.

— И сожжете! А потом попробуй докажи, — мгновенно засунул в карман свои квитанции Василий. — Знаю я потребкооперацию, чуть что — списать. Это ведь муки мои, не только затраты финансов. Сколько я ходил за ним, чистил, мыл, выгуливал… А вы хотите пустить в огонь четыре года моей жизни?! Я, старьевщик, член кооператива, старался что было сил, душой болел за наших пайщиков, за их будущее процветание. Тому свидетельница — живая лошадь. Минуточку, минуточку, кажется… Слышите, как бьет копытом? Проголодался мой буланый. — И бросился в дверь, крича на ходу: — Спешу, спешу к тебе, буланый ты мой!

Остались в кабинете трое с поднятыми от удивления плечами. Первым опомнился Траян Николаевич.

— Скажем спасибо, что у нас в селе только один такой…

Милиционер добавил:

— Ну, попадется как-нибудь пьяным, получит он у меня доллары. Пятнадцать суток будет доллары считать!

Председатель сельпо почесал затылок:

— Интересно, кто его надоумил? Смотри-ка, и годовые выкладки, и квартальные… Он же неграмотный. А лошадь-то какая, Траян Николаевич! Прямо сердце болит. По цыгану и лошадь, слышите, как ржет? Обрадовалась…

Посовещавшись, пришли к единому мнению: хоть заготовитель и неграмотный, но в уме и оборотливости ему не откажешь.

— С делом справляется? — спросил Траян Николаевич у сокрушенного председателя сельпо.

— В высшей степени аккуратно и прибыльно, — опять погладив уже побелевший нос, что означало его чистосердечие, ответил тот.

— Мы с вами, Петр Иванович и Павел Степанович… Как бы вам сказать, мы в Ааму словно в Лихтенштейнском княжестве и должны заботиться о судьбе нашего маленького государства. Кому выгодно терять ценных работников? Василий деловой работник, он полезен; на современном этапе, когда все старое и прогнившее выбрасывается из домов, он просто необходим. Да, необходим! Если хотите, как те бактерии, что поедают или разлагают отходы от нефтепереработки. Возьмите, к примеру, японцев… — Траян Николаевич неспешно прошелся по кабинету, как в былые времена прохаживался между рядами парт в классе. — Они ничего не выбрасывают, на одном только утильсырье побеждают американцев. Великое дело — утилизация! А чем мы хуже? Если бы мы переработали весь хлам, который выбрасывает наше село, представляете, какими ценностями покрылась бы земля в окрестностях Ааму!

В тот же день, к вечеру, было подписано новое, более четкое, со всеми необходимыми оговорками, трудовое соглашение между местной потребкооперацией во главе с председателем Петром Ивановичем Крэсэску и свободным гражданином Василием Ивановичем Воскресенье.

Новое трудовое соглашение разрешало старый спор. Председатель Крэсэску был уверен, что оно составлено с умом и весьма ощутимо в пользу сельпо: Василий Воскресенье Синькин-Синилькин отказывается от своего «долларового иска» к Аамускому сельпо по поводу содержания кобылы Лилии. Предмет спора, буланый, отныне и навсегда оставался в ведении заготовителя утильсырья, местом его пребывания была определена Синилькина конюшня. Правда, не было окончательно решено, чья он собственность. Уговорились не зачислять его ни на какой баланс: пусть буланый, до поры до времени, вольный и свободный, максимально используется, — запомните, пожалуйста, это условие, — на сборе отходов и утильсырья и способствует процветанию сельпо. Собственно, это была вынужденная уступка, все равно не было никакой возможности вырвать его из мертвой хватки ромэна. Потому молча допускалось: считать вопрос о буланом частично решенным, а самого жеребца ничейным. А Василий того и добивался: «Согласен! Ничейное, хоть сапоги, хоть кусок хлеба, хоть лошадь — это же мечта для цыгана!»

«Не будем докапываться, кто прав…» — думал каждый. «А я и подавно», — заключал Траян Николаевич, у которого, как обычно, разыгралось воображение. «Эта Гаага и вообще международные суды… Не хватало нам пропагандистских бумов! Тут план по сдаче под вопросом, а село Ааму заводит судебную тяжбу с бывшим нэпманом в присутствии двенадцати буржуазных заседателей! У нас село во главе с тремя председателями — сельсовета, колхоза и сельпо, а там заседатели с попом посередке, с распятием Христовым в руке. Причем, как пить дать, ни один уже в Христа не верует, а крест целовать придется… Да что целовать — и клясться над этим распятием!»

В голове у него замелькали версии, одна другой хлеще. А вдруг буланый украден? Взял наш передовик Василий да украл его из чужой конюшни, да хоть из соседнего колхоза! И ты, председатель сельпо товарищ Крэсэску, будешь клясться всеми фибрами души, что это сын твоей сельповской Лилии, которая числится на балансе мерином?! Сраму не оберешься на всю Евразию!

А вдруг Василий не украл, а как-то заполучил своего буланого? Вытащит лошадиный паспорт со всей жеребячьей генеалогией, а там и близко нет Лилии. Как это может случиться? Очень просто! Вдруг на полном серьезе, под блицами фотоаппаратов, из-за международных судейских кулис (а они, как всякие кулисы, таят неожиданности) выглянет другой цыган!.. Прямо посреди заседания высунет кудрявую свою головку, как чертик из табакерки, и начнет извиняться:

«Простите, опоздал я, попутным самолетом… Нет, не подумайте, я не террорист! Пожалуйста, документы, читайте… Все разборчиво? Да-да, личный посланник императора ромэнов всей земли, от Мадагаскара, знаете ли, до Скулянской рогатки города Кишинева, от Вулкэнешт и Будишоара до фиордов Норвегии. И я уполномочен заявить: не может быть никакого спора! Ибо буланый есть не что иное, как скромный подарок нашего императора Додона XXV почтенному Василию, прозванному Карусельником, Воскресеньем, Синилькиным и пр., который считается у нас великим ромэном…»

И кудлатый курьер опять станет перечислять, где живут ромэны — от фиордов Норвегии до Кейптауна и Огненной Земли, — и устроит из судилища митинг, пользуясь международной аудиторией: у цыган нет национального флага! «Господа, — скажет он, — примите меры, чтобы это ООН поскорее разрешило ромэнам вывешивать флаг. Уж хотя бы флаг, если не дают земли, чтобы основать родину с кладбищами. На худой конец хоть бы национальный гимн разрешили петь. Кому и петь-то, как не нам, ромэнам! А земля… Да где ее раздобыть? Земной шар, как торт, разрезан шоколадными извилинами границ, нам не разрешают пойти туда, где тепло, где поспел урожай и на праздниках ждут наших песен. Раз так, требуем утвердить нам атрибуты родины — гимн, герб, флаг. Если же и в этом откажут, пусть дают только великую, полную свободу, которая состоит в одном слове — передвижение. Мы будем идти через голубые извилины — Прут, и Днестр, и Одер, и Шпрее, и Дунай, и Миссисипи, и Черное море, и Красное, и прочие нынешние границы. Они стали теперь похожи на огненные моря и океаны — едва подойдешь к границе, перед тобой восклицательным знаком вырастает молодчик в зеленом берете, а за спиной дуло в небо: «Позвольте ваш заграничный паспорт!»

И возникает вопрос, неразрешимый для ромэнов: зачем на земле ветер? Наверно, чтобы сдул с глупых голов береты! А для чего на земле растут белые лилии? Чтобы мы во имя их передвигались! Ибо ради чего и бродим мы по свету, если не в поисках вечной красоты? Правда, за три тысячелетия скитаний так ее и не нашли, но отчаиваться все ж не стоит, хотя и надеяться тоже не очень-то следует, ибо все течет, все изменяется, и для смертных куда материалистичнее пророк, чем лично бог…

Василия застал врасплох ворошиловский указ — дескать, пора в СССР цыганам жить оседло… И мы сжалились над ним, господа, и послали в подарок буланого, дабы утешить его скитальческую душу, раздираемую тремя женами, четырьмя любовницами и кучей сопляков…»

Траян Николаевич поглядывал, как Василий подписывает договор и прячет половину квитанций, как колоду замусоленных карт, за пазуху (другую половину он сдал председателю сельпо). Председатель улыбался в усы, созерцая мирную картину после бурных гаагских дебатов. Правда, усов Траян Николаевич не носил, но выражение существует… Он был полон решимости осуществить указ Ворошилова об утверждении оседлой жизни цыган. Поэтому и оставлял Василию буланого, теперь-то он со своим тарантасом никуда не денется.

Траян Николаевич потирал руки, он представлял, как со временем воздвигнет в Ааму комиссионный магазин и специальную контору утильсырья с внушительным штатом, с транспортом…

«Воистину, я — Перикл в Ааму… А он, Василий, мой Фидий». И по-отечески обратился к нему:

— Василий Иванович, скажите, были у вас еще какие-либо разногласия с сельпо? Или с его руководством? Как вы полагаете, можно их избежать в дальнейшем?

Тут Василий понял, что Траян Николаевич на его стороне, и твердо заявил:

— Не мешать! Попрошу не мешать общему делу всякими внеплановыми планерками и производственными летучками! А то меня спросили: «Василь!.. Каково твое представление и мнение о нашем новом председателе сельсовета?» Я ответил: «Да здравствует», это вы, в едином лице.

Траяна Николаевича потрясло, как по-наполеоновски он это произнес. Ни дать ни взять — неистовый корсиканец в день свержения Директории. Председатель опять заулыбался: «Смотри ты, шельма, и какой деловой!» А тот продолжал:

— Аамуское сельпо не в состоянии обеспечить меня синькой, вот недостаток в моей коммерции, у них нет ни производственных мощностей, ни деловых торговых связей, а наш долг — предоставить местному трудовому люду взамен утильсырья синьку и дрожжи в ассортименте.

Все переглянулись, а Траян Николаевич с подозрением посмотрел на Синькина: «Ишь как кроет терминологией, а? Где только набрался — производственные мощности, ассортимент… И где достает эту свою синьку? Может, уже сам, дома алхимию развел? В высшей степени странно…»

Самого Синькина, казалось, меньше всего заботило их удивление.

— Так вот, вместо дрожжей и синьки наша дорогая потребкооперация во главе с глубокоуважаемым Петром Ивановичем Крэсэску пусть отпускает за наличный… — Василий выдержал весомую ораторскую паузу, — пусть отдают за наличный расчет весь тюль, который поступает в магазины Аамуского сельпо.

Опять последовал быстрый обмен взглядами, и вот уже нос из чужой кожи ожил фиолетовой краской: «Новое дело затевает, авантюрист? Заполучил жеребца, так скоро всю торговлю к рукам приберет? Товарищи, тут что-то не так — зачем к дрожжам и синьке тюль? Или он хочет переименоваться в Тюлькина?»

Василий же невозмутимо продолжал:

— А я позабочусь, чтобы преобразовать лицо… вернее, провинциальный лик нашего селения. Он, лик… Нет, оно, селение, будет сиять всеми цветами радуги, розово-лазуревыми, оранжевыми и прочее, в зависимости от окраски тюлей, — казалось, он закусил удила. — Со временем, проезжая мимо, иноземные гости будут упиваться зрелищем и восторгаться, как расцвело селение Ааму. И они поймут, что истинна наша вера в грядущее процветание, ибо факт налицо — Ааму превратилось в нечто между городом и деревней! А мы — клянусь жизнью Булана и моей! — мы с ним на пару не пощадим сил и способностей… О да! — совсем распалился заготовитель. — Вижу я в зримом и недалеком будущем: село наше станет светлым окошком, оно занавесится разноцветными ажурами и будет тюлево помахивать вслед проезжающим.

Сладостные видения убаюкивали, словно прохладный ветерок в знойный день. А участкового Василий вконец заворожил, как сирена руладами. Он уж было совсем запеленал их в тончайший радужный тюль, но Траян Николаевич встряхнулся:

— Стоп, Василь, хватит. Ты же коммерсант, не сломай шею на политике. Лучше скажи, зачем нам все твои радуги?

— Как?! И это спрашиваете вы, Траян Николаевич? Зачем людям красивые дома? Не дряхлые избушки, не косые хатенки, а роскошные дачи, настоящие загородные виллы! Ибо тюль не только на окно годится, но и на ложе с балдахином. Мы живем в веке нежно-тюлевом, насквозь женском… А что вы всё удивляетесь? Я теперь куда больше знаю, чем энциклопедический словарь молдавской академии. Люблю, знаете, изредка перелистать… — И тут же осекся: — То есть не я — дети перелистывают, заставляю. Сам-то я неграмотный… Они читают вслух, а я комментирую — толкую им, несмышленым, скрытые смыслы и умыслы. Дабы дети учились прежде у своего родителя и потом своим умом доходили, чего стоит каждый учитель от Лао Цзы до Платона и Будды.

— Ладно, — Траян Николаевич встал, похлопал ладонями по столу, — слышь, Василь Иваныч, твой Буланый заржал. Что, с ним хлопот много, а?

А Василий, как истинный торговец, не смог уйти, просто прикрыв за собой дверь:

— Начальники мои, вчера вот дочка мне прочла… Жил такой Дарий, царь персов. А когда еще не был царем, поспорил с двумя персами, кому из трех стать хозяином страны. И решили: чья лошадь на восходе солнца заржет первой, тому и быть царем! Назначили место, договорились, когда соберутся… Как видите, от ржания одного четвероногого зависела судьба целого государства! И Дарий вот как с этим справился: надо дать жеребцу порезвиться здесь с кобылой, и на рассвете его обуяет ночное воспоминание, и он подаст голос. Так и вышло: почуяв знакомый дух, жеребец Дария заржал первым. А мы все, люди, тоже грешные.

…Все это Ангел и рассказал начальнику. Замолк… Вздохнул и снова:

— А вечером я пошел к нему с газетой, и, представьте себе, он, старьевщик Василий, от радости пьяный и с молдавской энциклопедией в руке!

— Так вы же сказали, он неграмотный!.. — изумился начальник.

— А я его на все подписал, — торжествующе заявил Ангел. — Он у нас человек состоятельный. И послушайте только, что он мне говорит: «Мэй, Ангел, скажи-ка ты мне, ты ведь умный. Скажи: что такое человек? Зачем он рождается? И откуда эти слова: «Цыган без лошади что без крыльев птица»? Почему их не записали в энциклопедию? Я — против!..» — и Ангел глубоко вздохнул. — Вы поняли? Он сказал: я — против!

Начальник часто-часто замигал, улыбнулся:

— Как так — против? Против чего? Энциклопедии? Ведь речь идет о его образовании…

— Что я мог ответить неграмотному? — погрустнел Ангел. — Сказал только: «Мош[11] Василий, человек — кусок дерева: хочешь — крест из него делай, хочешь — дубину…»

— Хорошо вы ему сказали, — кивнул начальник, а про себя подумал: «Шустрый малый, на будущее надо иметь в виду… Из него выйдет хороший начальник отделения».

— И знаете, что он мне сказал? «А вот и не сделаешь!» — И снова вздохнул Ангел. И прошептал: — Ах, имел бы я мотоцикл… Ах, я бы с разгона… бац! и раздавил как лягушку…

— Что? — изумился начальник. — Ко-го-о-о? — повторил он.

— Как кого? Да его же, Синькина-Воскресенье!

Стало тихо. Исчезла спокойная радость, и над обоими распростерла свои крылья печаль: как же так, человек человеку желает смерти. Ангел совсем сгорбился в кресле, словно пришел сюда сознаться, что уже совершил злодеяние.

Начальник опять зарылся в бумаги, разложил их, посмотрел, сложил… Потом сказал Ангелу задушевно:

— Хм, вы жестоки… В отделе кадров были?

Ангел промолчал, размышляя: «А ведь он не догадывается, какая буря терзает мою душу. У Синькина хоть сельповская Лилия была, и благодаря ей он отхватил себе буланого. А что есть у меня, чтобы потребовать мотоцикл? Чем я владею? Ничем… кроме сумки и подписи его, что назначена мне грамота. И что захочет взять начальник у меня за «Яву»?» Тут он и услышал отеческий голос:

— Будьте добры, распишитесь… Вот здесь, справа…

И тут… Наверняка с Ангелом что-то случилось: он вдруг открыл широко-широко свои иссиня-черные глаза и спросил изумленно:

— Ах, еще и мне расписываться? За грамоту?! А зачем мне расписываться за какую-то грамоту?

— Как — зачем? Вы что, никогда раньше не работали, не поощряли вас?

— Работал, поощряли…

— Кто? Где?

— Да на селе.

— Кем работали?

— Пастухом…

Это «пастухом» прозвучало здесь странно и чуждо, будто бы в насмешку, будто — иронией над начальником подписки «Союзпечать». Вот почему Ангел добавил:

— Разве это имеет значение? Кем, где, когда, за что? — И опять: — Кем, где, когда, за что? Повторяю: я же пас сельское стадо. Думаю, в этом нет ничего постыдного. В нашей стране… Даже в нашей республике, как-то сообщали и фотографию дали, какая ныне жизнь у чабана: в «Ладе», за отарой овец… Почему почтальону не дать в пользование мотоцикл, как старьевщику?

— А вы грамотный? — недоверчиво спросил начальник. — Сколько классов у вас, что кончали?..

— Конечно, грамотен, конечно!.. Когда сельским был пастухом, крестьяне мне коров доверяли без всяких расписок и подписи… Все — на совести!..

Начальнику показалось, что этот уже начал хамить, издеваться над ним: вот на тебе — из сельского отделения связи присылают… кого? Пастуха! Мало того, что до этого у них в этом Ааму был почтальон совсем никудышный, ну, прямо настоящий анекдот! В грамоте — ни в зуб ногой, разносил почту, не зная кому, не зная что. Еле-еле от него избавились…

«Как так — работаете почтальоном и не умеете читать?» — возмущались в районе. «А зачем мне уметь? Что я, шпион?» — удивлялся мужик. «Как же вы расписываетесь, когда получаете почту, зарплату?» — «Как? А вот так. Дайте-ка бумагу». И рисовал во весь лист К (его звали Кихая).

Эта К была настоящая коряга, и он вырисовывал ее каждый раз, когда получал повестки в суд, в армию, извещения, да мало ли что получать приходилось.

Таков был он, мош Кихая… Настоящий колдун. Двадцать лет он проработал и, на удивление всему вполне грамотному селу (при царском режиме здесь было двухклассное приходское училище, а при буржуазно-помещичьей Румынии — семилетняя школа), так вот, на удивление всему этому селу, мош Кихая ни разу не потерял, ни разу не перепутал ни одного письма. «Как это так, мош Кихая, — спрашивали его теперь, когда он стал настоящей легендой, — как же вы не путали письма, извещения, повестки?» Он же, старик, отвечал: «А как вы не путаете свои ворота, дома свои? Почему в чужие не заходите?»

Но пришло время — славное время! — и стало селу стыдно перед районом: хоть один, а все же есть у нас неграмотный, да не кто-нибудь — почтальон! И вот ходил мош Кихая и жаловался тут и там: «Кончилось мое время!» — и пошел в сторожа правления, а на его место поступил Ангел, молодой пастух.

— Значит, вы грамотный? — переспросил начальник.

— Конечно.

— Ничего не понимаю, — недоумевал начальник. — Так почему же не расписываетесь?

— Расписаться? — И, упрямо качая головой, добавил с горечью: — А вы бы расписались на моем месте, если бы не знали даже, как тебя звать и кто ты есть?!

Сказал так, словно обвинял, словно это уже относилось к тому, другому, а не к нему, Ангелу. Тогда начальник… Нет, не стукнул кулаком по столу, а вроде собирался спросить.

Ангел словно только этого и ждал: протянул к нему руки, заерзал на стуле:

— Конечно! Так оно и есть! Точно! У вас и папа, и мама есть или были во всяком случае, а я… Знаете вы, что я круглый сирота без рода и племени и даже не знаю, как меня зовут? — и отвернулся, чтоб не прослезиться. — Обо мне одни анекдоты… Например, учитель истории…

А про себя решал: «Ну, как он меня утешит?.. Неужели не скажет: «Что с вами, сынок?.. Ведь хорошо потрудились, мы вас награждаем… Ну, чем вас наградить? Мотоциклом? Ладно, будет мотоцикл… Бога ради, только Синькина, не надо Синькину завидовать…»

Тем временем начальник потер лоб ладонью, потом потянулся к трубке.

— Я вас не понимаю… Что с вами происходит?

По правде говоря, его, начальника, понять было не так уж и трудно… Люди приходят к тебе — каждый день приходят, — но по делу, а не с исповедью! У тебя, как говорится, свои расчеты, свои планы, свой долг, у них — свои, и когда интересы твои и их совпадают или сталкиваются, то и не замечаешь, как пробежит день… А этот… Чего он хочет?

Ангела же лукавая и хитрая мысль занимала: «А-ха!.. Понадобилась ему моя подпись… Значит, для чего-то важного!.. Сам не расписывается, если ему так до зарезу надо! Зачем меня переспрашивать? Иначе зачем он снова к этому клонит… Безусловно, я что-то для него значу? Я — кто-то, ну? Но кто же я?»

И сказал:

— Я думаю об отце своем, о матери… Если бы знали они, кем я был и кем стал, разве не гордились бы мною, как вы гордитесь? А? Как вы считаете? Честное слово, иногда так и хочется взять да и крикнуть во все горло: «Посмотрите, люди добрые! Смотрите, какая насмешка, был я пастухом — и вот кем стал!» — и в это время вижу себя мчащимся по селу на мотоцикле «Ява», и Синькин-Воскресенье далеко-далеко позади остается.

— То есть… — Начальник облизал губы, хотя желание было плеваться. «Ох, всыплю же я этому в сельском отделении! Кого мне посылает? Пастуха, помешанного на мотоцикле, так его разэдак!» И произнес сочувственно: — Насколько я понимаю, вы жалуетесь, что росли сиротой, не так ли?

— Нет у меня никого на свете, радоваться за меня некому, вот что! Я родился… ни от кого, ясно вам или нет? Я даже не знаю, татарин я, цыган или молдаванин, зова крови никакого!.. — И ни с того ни с сего — снова: — Ах, как раздавил бы я этого Тюлькина! Спекулянта.

На этот раз, услышав и про какого-то Тюлькина, начальник быстро-быстро заморгал и спешно закруглил беседу:

— Вы, дорогой, свободны… — И снова протянул руку к трубке — звонить начальнику сельского почтового отделения. Уже видел того перед собой, уже ругал его: «Раззява! Что там у тебя за село и кадры, а? Кого мне присылаешь, лежебока? Пастуха, да? Или не знаешь, что они, эти пастухи, с тех пор как мир стоит, чуть-чуть того… иначе почему они крутят хвосты…»

Ангел же даже не пошевельнулся. Рассеянно глядел в окно. На станции пыхтел паровоз. Вдруг и Ангел запыхтел, как ребенок: пых-пых, пых-пых… Паровоз засвистел, загремел, залязгал — и он то же самое:

— Ту-у-у! Вот и я так же на мотоцикле — у-ту!

Начальник вздрогнул: «Тьфу… Черт бы его подрал!»

— Вы свободны, товарищ! — произнес он громко.

И тогда Ангел, словно желая добиться наконец своего, стал повторять:

— Расписывайся, подписывайся… А зачем? Что я — вор? А если я вор, скажите тогда, кто были мои родители? Вопрос так ставится… у меня совесть — по наследству, видимо.

Начальник смотрел на него, широко открыв глаза.

Опять укор? Обвинение?

Ангел же:

— Вот я себя спрашиваю: а зачем все это? Подпись, моя подпись. Для чего? Вы меня поняли? — И мягко: — Поверьте мне… — И словно извиняясь: — Я же вам говорил: стараюсь, работаю от души… Почему же мне не выделить какой-нибудь транспорт? Ну хоть… тачку! И все равно раздавил бы его.

И вдруг потянулся к цветам на подоконнике — и знаете, что сделал? Уткнулся в них носом, ну, как все мы, от любопытства: интересно, пахнет этот цветок или нет?

«Не иначе, чокнутый», — решил начальник и сказал немного испуганно:

— Дорогой… товарищ… — И перевел дух: — Я же вам сказал… — И повторил по слогам: — Вы свободны!

Ангел пожал плечами:

— Что ж, как хотите, — и толкнул дверь, повторив с упреком: — Вот теперь ты сво-бо-ден! Вполне можно раздавить и этого… как и старьевщика. Даже можно взять себе другое имя. — И крикнул: — Не-ет, я вам не Фарфурел-Тарелкин, нет! Вы меня попомните!.. Я готов был душу отдать за мотоцикл, а вы мне — подпишитесь!

Там, за дверью, была контора — подписки и бухгалтерия, и сидели женщины, те самые женщины, что всегда и везде, от Камчатки до Невского проспекта, сидят и работают на почте. Ангел прошел через комнату твердым, четким шагом, и все женщины разом подняли головы, провожая его взглядом.

Тогда Ангел обернулся в дверях, оскорбленный, и воскликнул:

— Уважаемые… Я неподкупен, чтоб вы знали! Готов был всем поступиться — матерью, отцом, именем… И ведь ради чего? Ради МОТОЦИКЛА, мои дорогие! Чтобы бороться со спекулянтом, который морочит вам голову тенями для глаз! И вот меня не поняли…

Ошеломленные женщины посмотрели друг на друга.

— В чем дело? — сурово спросила главный бухгалтер.

Тут открылась дверь, и вошли три почтальона с сумками на боку. Ангел махнул рукой.

— Что вы знаете, что вы понимаете, женщины, пусть они вам скажут… — И обратился к ним, к почтальонам: — О, братцы!.. И вы — интеллигенты! Молодцы…

2

Пора, однако, разъяснить, отчего разгорелись споры, полемики и судебные заседания вокруг буланой клячи, царя персов и коммерсанта по утильсырью и индийскому тюлю. Тем более что мы еще не упомянули о важном для Ааму показателе, а именно: количестве построенных домов.

В самом деле, какие могут быть иные заботы у нашего колхозника? Не думать же ему опять о земле, которая когда-то его чуть в гроб не загнала тяжким над ней трудом и заботой… Теперь он думал куда более конкретно. «Работаю? Работаю. Зарабатываю? Зарабатываю. А раз так, почему не отгрохать дом со многими окошками? Что я, хуже Людовика Версальского?» И он был прав, росли по селу разные крылечки, веранды, погреба, вслед за ними пристройки, времянки, заборы, а за заборами какие-то городульки… И, воздвигая их, еще думал: «Дети растут? Еще как! Вот выучатся, отслужат в армии, а вернутся — их поджидает гнездышко, отделанное, покрашенное, с плитой и с кроватью. Испокон веков так повелось, от прадедов, и слава богу, жили не тужили. От корней тянется зеленая поросль, а без этой зелени, глядишь, засохнут и сами корни…»

Даже самый что ни есть лентяй и тот хотя бы крылечко или порог перенесет от дороги в сад или с востока на запад: дескать, приедет сын или дочка — пусть подивится.

Ясное дело, раз строение воздвигнуто, надо его украсить. Хорошо бы и в расходы особые не входить, однако выглядеть хуже других тоже не хочется. А что может быть дешевле синьки и уцененного тюля? Как тут не кликнуть Василия Синькина-Тюлькина, благо дела у него с сельпо наладились. А тот всегда на виду, разъезжает на своих дрожках, с утра пораньше, и будит народ вместе с горлопанами петухами:

— Эй, ребята, синька на исходе! Тюль, мужики! У кого шерсть залежалась, конопля? Старые вещи покупаю! Пацан, тащи коровьи рога и кости, получишь свистульку!..

Незаметно в общем мнении утверждалось, что человеческое гнездовье должно выглядеть под стать описанию Василия Синькина — ярким, цветастым горшком или вазой, отделанной глазурью: цветы на стенах, на печи, цветы на веранде, цветы на завалинке и на трубе, на потолке и под лавкой…

А Василий ни за что не проедет мимо, не зацепив тебя по дороге:

— Послушай, у тебя синька еще не кончилась? Да?! И ты месяц не можешь меня позвать? Как для чего? А почему бы еще одной незабудке не расцвести над кроватью? — и вытащит специальную ложечку с длинной витой ручкой, добытую из аварийной церквушки. Когда-то этой серебряной ложкой поп совершал причастие, Василий же приспособил ее отмеривать синьку.

— Вот, от меня еще ложечку синьки бесплатно, просто дарю… — и тут же принимался раздевать клиента. — Погоди-ка, а что за свитер на тебе? Шерстяной, да? А ну дай пощупаю… — И тут же восклицал: — Да ты что?! Кто ж теперь такие носит? Смотри, вот… — Из-под сиденья вынимал водолазку из полиэстера. — В городе все в таких ходят. Ночью снимешь — не пугайся, что искрится, как курган, где лежит султан со своими червонцами. Мурлоновая называется… А вот и майка к ней, сверху на эту водолазку надевай, впереди, смотри, — как обложка на журнале. Выбирай — есть с орангутангом, есть парочка в купальниках. Ну? А вдобавок дам три ложечки синьки и свисток для пацана. Снимай барахло с себя, эту дерюгу… Утром продерешь глаза — мама родная, сидишь в голубом горшке с глазурью! Ты — в мурлоновке, дом — в синеве синьки…

Да что заграница! Бывало, проезжает через село украинец, вывалит семейство на обочину и стоят, глазам не верят: не дома, а пряники тульские! Тут же вытаскивают блокноты — эскизы рисовать, опыт, значит, перенимают. А то еще вертят фотоаппаратом так и эдак, щелкают на слайды, — заведем и у себя такие «горшки», только у нас будут «якись иньши биленьки у крапинку або у полосочку»… как шлагбаум на путях!

Был в Ааму еще один товар повышенного спроса — дрожжи. Это, как вы понимаете, для других надобностей. Дело в том, что фруктов в селе стало видимо-невидимо: абрикосы, черешня, вишня, слива, шелковица, груши и т. д. и т. п. Честное слово, рай настоящий эта земля наша. Сушилки не успевали их обрабатывать, заготовители из сельпо не успевали вывозить сказочный урожай на самолетах, поездах и рефрижераторах. У свиней и у тех оскомину набило от фруктового половодья.

Понятное дело, крестьянин поразмыслит, утопая в вишневом и сливовом соке: почему я должен фруктовым добром свиней поить? Хм, кальвадос «Молдова» — 12 рублей… А у меня чем хуже кальвадос? Или я уже не молдаванин? Сок сливал в бочку, добавлял ведро сахару — перевыполнил норму на сахарной свекле, и фабрика выдала мешок-другой, — и получался у него такой, граждане, кальвадос, что о водке и вспомнить некогда было до следующего урожая…

Как-то в Ааму прибыл лектор. Лекторы из Кишинева, как прежде, бывало, уполномоченные районного масштаба, прибывали сюда просвещать народ, но уже не только в сфере социологии, а и в сфере морали и нравственности.

В Ааму очень любили и привечали лекторов. И лекторы платили аамусцам тем же: шоссе, а не грунтовка — раз, транспорт — два, печать на командировке — раз, два, три…

— Сколько у вас командировок? — первым делом спрашивали в канцелярии председателя. — Давайте отметим, — после чего приезжий был волен идти на все четыре стороны: на ферму, на краму[12], на склад или на сушилку табака.

Этот лектор приехал сюда впервые. Ступив ногой на землю Ааму, он восторженно протянул:

— А-а-му-у! — и тут же заметил, что по певучести языка молдаване могут потягаться даже с эстонцами. Приехал он сюда прочитать колхозникам лекцию о развитии культуры вообще и о настоятельной потребности ее роста именно здесь, в Ааму.

По дороге в сельсовет он успел уточнить, имеется ли в селе народный театр. Нет?! Как же так, почему? Объяснили: нет вентиляции в Доме культуры. Ах, и из-за этого зачахли все кружки самодеятельности? Боже мой, да здесь, в южной местности, надо выводить людей из-под крыш! Почему бы не организовать театр под открытым небом? Древние греки додумались, а мы, в двадцатом веке… такое отсутствие инициативы, ах, какой недочет! И грейдеры есть, и бульдозеры… Да стоит пригнать технику, вы не узнаете свое Ааму!

Потом, как человек обстоятельный, он обошел село, за два дня познакомился с особенностями местной архитектуры, ландшафтом, посетил местный универмаг, среднюю школу, где педсовет ломал голову, как быть с первым классом: открывать или подождать годик — в переписи всеобуча числилось всего шесть будущих учеников. Полюбовался лектор лазуревыми домиками колхозников, но особенно взволновал его здешний овраг, который начинался от бывших Трех Колодцев, от самого «панно достижений», и разрезал Ааму пополам. На маршруте за лектором неотступно следовал баянист, муж заведующей Домом культуры.

Очутившись на дне этого оврага, подковой огибавшего центр села, приезжий воскликнул:

— Взгляни, брат, каков рельеф местности! Самой природой он уготован под натуральный амфитеатр!

Но баянист пожаловался.

— Вы правы, дружище, но мы связаны по рукам и ногам — всю инициативу душат синька и дрожжи. Материал незаменимый — стимулирует и воображение, и дух, настоящий допинг — синька для декораций, дрожжи для кальвадоса, сиречь вдохновенья. Но на месте не производится, а ввозится с гулькин нос. Никто не желает всерьез заняться импортом, один старьевщик пыхтит, Васька Тюлькин.

— Ну, синька синькой… — возразил лектор. — Допустимо, как самостийное художественное средство, деталь, так сказать, самобытной народной культуры. Но дрожжи? Прости, дорогой, это же химия! Какую глубинную взаимосвязь ты находишь между эстетикой и алкогольно-фруктовыми напитками?

Заметим, правда: до рождения этой мысли, как и идеи о театре на манер античного, лектор лично отведал разных местных кальвадосов, один из них они прихватили с собой.

— Так ты говоришь, он персиковый? — сбившись с мысли, спросил лектор. — Да ну? Тридцатиградусный? Ладно, только ложечку… Ну, глоточек, что ли, для ознакомления… Да брось, ужасно много налил! А что, если к нему спичечку поднести, к твоему «персику»?

«Персик» горел. Лектор ахал, удрученный:

— Сволочь, горит! Туши! Там что-нибудь осталось?

Отхлебнул, поперхнулся:

— Жжет, дрянь! И жареным несет… Ух!.. крепкая, — содрогнулся он, продолжая: — Неужели вы, как баянист, работник культурного фронта, регулярно смешиваете все эти жидкости? Такое не для меня. По мне лучше отдать все свои фрукты свиньям.

Баянист ответил:

— Мы свиней не держим… Простите, пожалста, у нас. У меня жена вегетарианка.

Услышав такое, лектор сел, можно сказать, на своего объезженного конька.

— И правильно поступает ваша супруга. Вегетарианцы — наше будущее. Знаете ли вы, что наш мозг ненавидит почки из-за того, что они, почки, не в состоянии процедить все жидкости, которые мы в себя вливаем. Великое дело — вода! Пьющий воду относится к потребляющему горячительные напитки так же, как вегетарианец — к пожирателю мяса. Когда человек не в меру воспламеняется, чем он заливает пожар внутри? Благодатной ключевой влагой!

Баянист перебил его:

— У нас, простите, свой рецепт… В таких случаях в рот страдальцу выжимается свежий помет молодой лошади. Слыхали, нет? На себе испытал — как рукой! Правда, в Ааму осталась одна молодая лошадь — Буланый уТюлькина-Синилькина. Так Васька держит его помет в холодильнике, в свежем виде, как салат.

— Вот и я говорю, — подхватил лектор, — почкам надо помогать. Ибо если мозг воспламенится… Простите, всё-всё… Довольно, не наливайте… Гм-гм. Ну, только ради вас. А теперь, прошу, продолжим изучать ландшафт. По дороге я вам объясню, дорогой баянист, с чем сопряжено превращение в человеческом организме сладкого фруктового сока в бесцветную жидкость.

Так, рассуждая о том о сем, они и очутились над упомянутым оврагом, который словно подкова на пороге дома сапожника.

— Да разве это овраг? — восхищенно развел он руками. — Скромничаете! Ах, какой амфитеатр, какой обзор! Гончаров даже роман такой написал — «Овраг»… то есть этот, как его… «Обрыв»! Но все действие там происходит в овраге… Спустимся, осмотрим? Подержите, музыкант, мой портфель… Да-да, именно вы правы, дорогой. Ай-я-яй, как все мы забыли, что «веритас» — это истина, ведь сию минуту она мне открылась: здесь Эсхил и Софокл должны зазвучать в первозданном виде! — И опять его понесло: — Театр под открытым небом надо основать в этом овраге.

На баяниста пахнуло из глубокой расщелины прохладной сыростью, и ему стало грустно, как в песне. Где-то неподалеку застучал дятел.

— Знаете, товарищ лектор, я бы попросил вас еще остановиться на другом важном факторе: человеческое имя… В последнее время у нас как-то странно стали называть новорожденных, тут какое-то противоречие. Конечно, имя — дело сугубо интимное, полюбовное, если можно так выразиться. Правда, у меня самого детей нету: жена, знаете, вегетарианка. Она решила, и я согласился: ребенок будет мешать нашей культурной деятельности. Мы и планируем его, когда досуг увеличится. А вот из среды более некультурной стали называть своих детей… Ну, что значит, например, «ПИКУП»? По-русски «пикуп» — это проигрыватель. И что, это имя для человека? Или думают, если имя звучит необычно, так и ребенок вырастет не как все? Проигрыватель чего, кого? Кому он будет проигрывать! Или, скажем, у моего братика младшего, он — пчеловод… У него родился тоже сын… Мужчина ведь, слышите? Понимаете меня?

Лектор широко открыл глаза — жара и испробованные кальвадосы клонили к «веритасу».

— Обо всем, обо всем потолкуем… Преблагодарен за информацию, теперь мне понадобится часок-другой на всякие заметки, знаете ли, впечатлений набралось — надо упорядочить… — И, отчужденно отворачиваясь от места, где только что стоял, повернувшись спиной к воображаемому амфитеатру, протянул баянисту руку: дескать, помогите выйти, осмотр закончен.

На том они и распрощались.

Вечером народу собралось немного. По большей части были те, кто повстречался по дороге и поздоровался с баянистом и лектором или у кого тем случилось отведать кальвадоса. Потом пришли и крестьяне, чьи огороды спускались к оврагу, и они видели, как два дружелюбно настроенных мужчины копошились на дне оврага и что-то мерили, обнявшись, неверными шагами. А в первых рядах сидели те, что завернули в буфет за сигаретами и видели, как баянист трепетной рукой пытается вывести повидлом из чернослива название предстоящей лекции на афише кино. Сверху, перед словом «кино», он уже начертал пальцем, вымазанным в повидле, огромное: «Нет!» И следовала запись из повидла, которая, видимо из-за отсутствия художественного материала, выглядела недоконченной: «Замеч…»

Посетителям буфета показалось странным такое пренебрежение к грамматике, одновременно и к киноискусству, а когда пришли в Дом культуры, присоединились к тем, кто ожидал лекцию. При виде всех вместе собранных приунывший лектор захлопал в восторге от обилия слушателей и предполагаемого успеха. Поэтому и нам придется принести извинения за изначальную неточность: народу было много-много, был полон зал охочих до устного слова.

— Красивое имя у вашего села! — начал лектор. — Красивое и поэтичное. Дорогие мои слушатели — м,м,м,м! — неожиданно замычал, что-то чертя в воздухе указательным пальцем. — Именно так писалось бы имя вашего селения по-арабски, м,м,м, — потому что арабы не пишут гласных. Итак, да здравствуют наши и ваши первопроходцы, открывшие, что и гласные можно записывать! — И пропел хрипловатым баритоном: — А-а-а-му-у-у…

Кашлянув, он протянул руку к запотевшему стакану с питьем, имевшим пристойный вид лимонада, отхлебнул и продолжал:

— И как живописно расположено селение! Известно, что Кишинев стоит на пяти холмах, древний Рим стоял на семи, но ваших четырех возвышений достаточно, чтобы стоять, так сказать, с ними в ряду. Холмы! Пусть их всего четыре, но зато какие! Гляжу я на них и вижу… О, что я вижу! Сады из персиков, бескрайние поля виноградников — фрукты, одним словом. Но простите за вопрос, почему над селом тучей вьются осы? Почему не видно ульев?

По залу пробежал шепоток. Кто-то несмело крикнул:

— Улья у нас в лесу. А в селе много соков!

— Понял! Простите, отклонился от темы… Ваше процветающее хозяйство не может не привести в восторг, и у меня возникло предложение: почему бы вам не стать застрельщиками нового культурного мероприятия? Скажем, театр под открытым небом. Почему я так говорю? Потому что не изжиты у нас еще элементы бескультурья, товарищи. Хорошо живется, да? Хорошо!.. Даже слишком хорошо вам живется! Так вот, когда человеку хуже, утверждаю я, ему куда лучше, чем тогда, когда ему очень хорошо. Ибо в последнем случае он все же принимается за дурное и теряет голову, это точно…

Глотнув из стакана, он спросил:

— Чего не хватает некоторым товарищам, так сказать, потребляющим? Разума, ей-богу… — И тут же себя поправил: — То есть, я хотел сказать, культуры. Почему такой колхозный продукт, как персик, избрал недостойный путь, причиняя вред нашим почкам, товарищи? Причем у вас прекрасный урожай! Неужели персику и человеку просто неведомы иные взаимоотношения? А почему бы вам не компотничать?

Лектору показалось, что он уже взял в руки всю эту дышащую, шевелящуюся массу.

— Скажем, непогода, дождь, слякоть или, как выражаются работники Аэрофлота, «небо закрыто», — вы оставляете театр под открытым небом и переходите к «камерному» театру. Представьте картину: отдыхаете вы после трудового дня, сидите за столом в кругу родных и близких, а в руке — стакан компота, или, как его здесь называют, киселицы. Тут же, не сходя с места, можете разыгрывать «Лысую певицу»! Вы сидите с чувством исполненного долга и размышляете о чем угодно — о мудром, о новостях спорта, о летающих тарелках… Ведь стакан киселицы, или компота, куда полезнее для здоровья, чем лошадиный помет, который в консервированном виде выжимает из марли вам в уста теща. А что ей остается делать? Иначе начнут летать по кухне дочкины тарелки под влиянием алкогольных импульсов… Кстати, поднимите руки, много у вас диабетиков, товарищи?

— Минуточку! — крикнул из зала Ангел. — Прошу прощения, где вы нашли диабетиков? Я не диабетик! И вообще, зачем нам лысая певица?

Ангел только что зашел в клуб. Он всегда был обеими руками за просветительскую работу — когда в село приезжают из разных обществ, народ валом валит на лекции, и здесь почтальону сподручней раздавать подписчикам газеты, брошюры, журналы, письма… Бедные его ноги почтальонские, здесь им как бы свыше выдавался роздых.

Сегодняшний оратор с трибуны наступил Ангелу, так сказать, на больную мозоль, и он решительно воспротивился.

— Пусть простит товарищ лектор, но придется его поправить. — И, подхватив свою почтовую сумку, зашагал по проходу к трибуне. — Граждане, какой еще театр, что за «закрытое небо»? Вы слышите? Мы-ди-бе-ти-ки!.. На нас возводят напраслину! Что у меня здесь, на боку? — Он хлопнул ладонью по сумке и ответил: — Культура! Весь людской театр в мировом масштабе! И знаете, сколько это весит? А ну-ка, товарищ лектор, потрудитесь приподнять ее хотя бы на уровень нашей трибуны!

Стулья заскрипели, ряды зашевелились: лекция выходила за рамки обычного выступления приезжего просвещенного товарища. А каждая новинка, пока она в диковинку, запоминается, особенно если брякнет кто-нибудь вроде как невпопад, а потом это оборачивается самым толковым из всего сказанного.

— Товарищи! — снова раздался голос Ангела. — Здесь веса — два пуда! А я вот надрываюсь, день за днем, неделя за неделей. И все для чего? Чтобы культурнее стало! Светлее, что ли… Как это поэт сказал? «Я своим светом множу — слышите? — множу мира тайны…» А каким светом озаряет нас товарищ лектор? Театром в овраге? Позвольте! А вдруг не пожелаем сидеть в овраге… Может, нуждаемся в плюшевых малиновых креслах филармонии? Второе: пусть товарищ лектор объяснит, зачем плутал с баянистом в овраге, потом в орешнике, на задах двора гражданина Антона Беллони, по прозвищу Мэлигэ? А я вам отвечу: выпил не один, а теперь читает нам мораль-лекцию! Но с какой целью посетил заготовителя конторы утильсырья? Чтоб убедиться, как тот по-аптечному содержит в холодильнике лошадиный помет? Или поглазеть на иконостас, украденный из разрушенной землетрясением церквушки? Или любоваться его оравой сопляков, которых он озолотил на синьке?

Зал обомлел от этих вопросов. Ангел же продолжал:

— Вернусь к гражданину Мэлигэ-Беллони. Мы с ним, что ни день, ведем беседы о будущем Ааму и человечества в целом. Его младшая дочка тоже работник культуры, она — учительница, проживает сейчас, как вы знаете, в Африке. Вот мы и беседуем с отцом о себе, о дочерях его… И сколько из этого возникает вопросов! А недавно вот вышло, вручаю ему, значит, газету…

Лектор подумал: «Ничего, командировка в кармане, подписанная… Для… тела, как говорил Сократ, полезно и других послушать…» Даже вопрос задал:

— Какую газету?

— Неважно… Газета тут ни при чем. Речь о Мэлигэ. Слышу, как он, ею шурша… удаляется. Потом слышу — жену предупреждает: «Попробуй разорви — получишь у меня!» Она, его супруга… знаете, каких объемов, — и тоже палец в рот не клади, в ответ ему: «Молчи, читатель! Сундук забит твоими газетами — у меня аллергия от них…»

Ангел разволновался, вспоминая, как это было. О, смотрите, он оказался уже у самого графина с водкой, рядом с лектором, и тот незаметно придвинул к себе стакан то ли с лимонадом, то ли с рассолом.

— А вы сами знаете, — попробуй нагони страху на Анфису газетой! От одного ее вида прогибаются рессоры у Львовского автобуса, когда она соберется ехать в район. От этого и идут семейные раздоры. Поэтому, кстати, и я до сих пор не женился и жениться не собираюсь. Но самое интересное впереди: он собирает газеты в подшивку. Одну к одной, как в библиотеке. И, как истинный молдаванин, говорит себе: «Вот я получил газету…»

Ангел отхлебнул из лекторского стакана и вдруг скривился, как от зубной боли, чуть не выплюнул. Повернулся было к лектору… Нет, просто вздохнул и сказал:

— Земляки мои гостеприимные! — Он поискал глазами уборщицу: стакан, поди, с прошлой лекции киснет. — Так мы вечно будем плестись в хвосте, хотя, как заметил приезжий, у нас холмы римские и кущи райские… Так вот, Мэлигэ знай себе мозгует у калитки: «Можно сразу газету прочитать, не сходя с места, все равно нечем заняться. — Но, пошуршав ею, решает: — Нет, лучше на потом оставлю. Вре-е-емя… ничего, время есть, завтра почитаю или послезавтра, или послепослезавтра, или в следующий выходной…» И он прав, товарищи: дочка из Африки не напишет ему через газету, дочка ему совсем не пишет! А они, родители, как вечер, спешат к телевизору: а вдруг дочку в каких-нибудь новостях покажут? А там, в телевизоре, что? Африка, да не та… Один клуб кинопутешествий! Выходит, Антон Беллони, по прозвищу Мэлигэ, к какому-то выводу должен прийти? «Куда спешить с этой газетой? Положу в стопку к другим, когда-нибудь и до нее руки дойдут. А может, внуку пригодится для размышлений, что за дед-молдаванин у него был… которого он и в глаза не видал?»

Ангел повернулся к лектору:

— Понимаете? Молдаванин — и дед Мэлигэ в этом уверен — любит в прошлом покопошиться. Интересно будет внуку: мол, что делалось сто лет назад? А еще сто пятьдесят лет… и двести? Вот почему Мэлигэ всегда навстречу мне, почтальону, бежит с вопросом: «Ну, что новенького, Ангел? Знаешь, сто лет назад то же самое было». — «То есть как?» — спрашиваю. Понимаете, я сунул ему в руку свеженькую, с пылу с жару газету! А он: «Сто лет назад то же самое было», — и по-медвежьи начинает переступать. Вдруг стянул овчинную шапку, как перед боярином, и давай с ней шептаться! А? «Что за дикость, думаю, или умом тронулся?» Слышу: «Скажи-ка мне, шапка, возьмусь я сейчас за эту газету — и каково будет? Да и бедному Ангелу… — шепчет Мэлигэ и на меня косится, опять шапке подмигивает, как своей крале. — И ему нелегко приходится, — это в мою сторону камешек, — смотри, дескать, земной шар на себе тащит, богатырь! Навалил, как буйвол, на хребтину этот глобус, огромный, без стыда и совести, навалил и таскает каждый день в каждый дом. А разверну я газету, и все это на бедную мою голову обрушится… Нет и еще раз нет! Дочка из Петропавловска-Камчатского не пишет, другая пропала среди африканцев… Давай хоть с тобой, шапка, по душам поговорим, а потом и с товарищем почтальоном, может, докопаемся до смысла: «Быть… или не быть родителем!» — И говорит: «Ангел, ты грамотный, ты вообще сообразительный, как я заметил… растолкуй, будь добр, что это может значить?» — и подсовывает мне, товарищ лектор…

Ангел вынул из кармана клочок бумаги, не больше лоскутка для «козьей ножки».

— Вот, вручил текст! Я его наизусть знаю.

Лектор взял бумажку, а Ангел повернулся лицом к залу, где давно перестали скрипеть стулья и кашлять, наоборот — замерли от нетерпения и любопытства, и начал, словно школьник на первомайском утреннике: дескать, смотрите, мои учителя и родители, я прочитаю вам стихи без шпаргалки!

«Достигнутая цель… Я должен добраться ТУДА, — сказал он себе, глядя на вершину скалы…»

Повернулся к лектору, как актер к суфлеру, когда перепутает реплики. А тот и не думает следить за текстом, прячет в портфель какие-то бумаги, — видно, махнул рукой на свою лекцию. Щелкнул замком и взгромоздил портфель на трибуну, словно бруствер перед окопом. Отхлебнул снова из стакана, закашлялся.

— Правда, это от прежней лекции про болезни почек? — деликатно поинтересовался Ангел.

Лектор смущенно извинился и протянул стакан Ангелу:

— Нечаянно, простите…

— Ничего-ничего, я же понимаю… — Ангел кивнул за кулисы: — Вон баянист, видите, спит?

Зал зашевелился — где там умудрился пристроиться баянист? Ангел опять заговорил:

— Я не знавал отца, матери тоже, если вдуматься в ситуацию, могу сойти и за принца. Хотя с легкой руки секретаря сельсовета стал просто Тарелкиным. Почему? Потому что с малых лет пас им коров… — показал он на аудиторию. — Вот их стадо, нынешних колхозников, — и снова кивнул на сидящих в зале. — А Мэлигэ, мой подписчик, почему, думаете, лукавит и с шапкой своей шепчется? Разве в одной газете дело? Это он ухмыляется, — ведь все теперь ввысь пошло, растут, строят карьеры, короче, оторвались от земли, будто человек не человек, а ракета. У меня же до сих пор нет минимального — собственной крыши над головой. На языке быта это значит… я вообще не устроен ни под каким соусом! Квартиры нет, плановой семьи, как у баяниста, тоже нет. Товарищи, я НЕСТАНДАРТЕН! А Беллони-Мэлигэ, как увидит меня, тут же вспоминает и смеется: ах, какими детьми мы были когда-то — ругались из-за какой-то телки, и он был моим эксплуататором… Между прочим, как и все остальные, — добавил Ангел, махнув рукой загудевшему залу. — Ну, да что теперь… быльем поросло, не обижайтесь, товарищи. Сколько лет прошло, помните? Тогда тоже все хотели быть умнее меня. И что получилось? А так обернулось, что я первый расстался с вашим стадом… Так вот…

Зал бурно зашелестел: к чему он клонит? Прокатился тот «гур-гур», который на языке киношников означает «шум толпы».

Вспоминали… В те времена Ангел пас стадо, и нынешние колхозники были его, Ангела, хозяевами. Смешно сказать, ей-богу! Правда, тогда оно, время, выглядело серьезным, даже драматическим настоящим. А сейчас как не посмеяться, братцы, вы только вспомните!..

Существовало мнение: «Крестьянин есть раб своей скотины и клочка земли. В первую очередь надо это разъяснить». Надо сказать, что аамусцы отличались удивительной чуткостью к новым веяниям, к тому же себе на уме: в один прекрасный день пришли толпой к сельскому Совету, и у каждого в кармане лежало сложенное вчетверо заявление, а в голове созрело твердое намерение: «Эх, была не была! Скотина рано или поздно сдохнет, земля рано или поздно тебя проглотит. Самое мудрое — всегда быть впереди, в первых рядах. Первые обретают почет и славу, и песни о них слагают, и памятники воздвигают. Кто помешает нам возглавить движение за коллективизацию?!»

С вечера каждый, мусоля карандаш, составлял это заявление в полном согласии с супругой. Перед тем, конечно, муж наградил ее тремя-четырьмя тумаками и пожурил основательно за неразумие: «Ты что, по классовой борьбе соскучилась, Авдотья? Несчастная ты частница, получай еще затрещину, авось поумнеешь!» Наконец, повопив для вида, и жена ставит подпись под заявлением, где первые строки звучали так:

«Мы никогда не были рабами скота и рабами земли, потому что по-настоящему не были хозяевами. Мы были просто царанами»[13].

Село бурлило, один только Ангел обо всех этих треволнениях и слыхом не слыхал: изо дня в день, с утра до позднего вечера пас стадо. Вдруг посреди поля слышит: бухает барабан. Не лишним будет напомнить, что в Ааму испокон веков существовало три средства связи. Увидишь дым на кургане, — значит, дорогой сосед, турок или татарин, венгр или поляк в гости жалует — подхватись и улепетывай. Вторым средством был церковный колокольный набат. Загудит жалобно — стягивай шапку: чья-то душа покинула земную юдоль, а если колокол зачастит, хватай ведро и беги к реке — в селе пожар. И еще был барабан. Если слышно, как ухает во всю мочь, значит, гонцы государевы созывают простой люд — указ какой или грамота пошла в народ.

И вот ветер донес в поле барабанное бум-бум. В первые годы советской власти барабан то и дело ухал, да и скрипка играла без устали. Все знали — к вечеру ожидается сходка, а пока все соберутся — танцы, после выступлений тоже. Ангел и решил. «Ага, они, значит, веселиться, каблуки отбивать, а я, как последний дурак, в поле с их скотиной. Эх, доля моя пастушья, вечно один как перст, и радости ни шиша. Стать бы почтальоном, что ли? Самым первым узнаю, что делается во всех столицах, не то что в районе… Да ну их к лешему с этим стадом, пропади оно пропадом… Пошли в село!»

Он громко объявил об этом коровам, которые, глядя мимо Ангела, меланхолично жевали траву. Сказано, но повторить не мешает: видно, не заметил, не прочел он вечности в коровьем взоре.

Итак, пригнал Ангел стадо засветло. Не присев и крошки не перехватив, побежал к Трем Колодцам, где гудел барабан. Видит, полон двор людей, и над толпой ветер бумажками шелестит. Вот они, заявления, вот они, протянутые руки. Даже очередь образовалась: спорят, кто за кем. Видно, тогда уже метили попасть кто в правление, кто в учетчики, кто в бригадиры или заведующие фермой.

Смотрит Ангел на них, на хозяев коров, волов и прочего рогатого скота, и думает: «Ишь ты! Опять меня хотят обойти, а шуму-то, батюшки! С радостными кличами — кто кого одолеет».

Подходит — что они там понаписали? Читает — заявления: дескать, имею, товарищи, горячее желание вступить в колхоз, во имя жизни, которую я еще не испытывал, спешу от всего освободиться… Надоел пастух, надоела жена, ибо только у нее на меня остались собственнические начала. Вчера вечером даже побил немножко, отчего она быстренько усвоила грамоту. В чем и подписываемся, оба, и я, и она, поскольку мы сами — хозяева собственной судьбы.

«Ах, вот как! — воскликнул про себя Ангел. — Ну уж нет! Я сам первый от них откажусь!»

И протискивается вперед, отодвигая кого-то локтем, да еще добавляет:

— А ну, дядя, посторонись, я первый!

Но тот крепко стоит, не уступает:

— Кто ты такой? Откуда взялся, косматый? Тебе-то чего?

Ангел и показывает ему кнут: мол, не видишь, пентюх?

— Пастух, что ли? С каких это пор ты первый? Что у тебя есть за душой, чтобы внести лепту в наше коллективное хозяйство? Вали в конец, а то живо схлопочешь! Покажи-ка обществу, что сдаешь, кроме кнута?

— Тебя сдаю! — с ходу взбеленился Ангел. Узнал он хапугу мельника. — Вот с чем вступаю! — и толкнул его по-молодецки локтем в бок.

— А ну придержи язык, нахал! — тот тоже пихает под дых. — Ты кто такой, прощелыга, чтобы меня сдавать? Посмотри на себя, сходи в баню сначала, космы свои постриги!

— Ах, я еще и немытый, да? Еще и нестриженый, и ты меня в первый раз видишь? — Ангел схватил его за грудки и выволок из очереди. — Я тебе сейчас расскажу, вражина… сейчас все узнают, кто ты такой! Что ты за контра такая… — И крикнул на весь двор: — Товарищи, граждане! Люди добрые! Вот, видите этого кровопийцу? И опять присосется, будет пить вашу кровь! Ишь какой — он меня в первый раз видит! Еще бы, он же не коров доил, а всех вас, как своих овец! Ах ты паук… — и еще раз угодил ему под дых.

По двору клуба и сельского Совета (они тогда уживались под одной крышей) прошелестели шепоты, вздохи, и даже заявления на ветру затрепыхались. У ворот кто-то досадливо цыкнул: мол, вот тебе на, пошла заваруха! Зачем, спрашивается? Такой во всех отношениях торжественный момент, вступаем в новую жизнь, и обернулось это скандалом! Ах, зачем, зачем сейчас о пауках и овцах?

Из истории, однако, известно: случается, по пятам важных и торжественных событий крадутся тени прошлого. Видите ли, у мельника не было коровы, но имелась мельница, и доилась она славно — и медом, и ликером, и молоком, и пряниками. Должно быть, время от времени и манны небесной перепадало.

У Ангела взыграло ретивое:

— Обратите внимание, товарищи! Видите этого типчика? Кто всю жизнь кормил его? Кто безжалостно отбирал у вас, кормивших, муку, даже во время голода? Скольких односельчан недосчитались мы по его милости? Вдруг ожили бы те, умершие, как бы вы посмотрели им в глаза?

Опять цицероновские вопросы… Очередь замялась — улыбнуться или пришикнуть? Ну и дьявол этот Ангел!

— Эй, ты что, свечку собираешься ему поставить? — кричат из толпы.

Ангел встряхнул разок мельника, как куль с мукой, и голос его зазвенел, как набатный колокол:

— Ему, братья, свечки мало! Я ему фонарей понаставлю, чтобы просветлело в мозгах. Сколько из-за этого изверга с голоду пухло, и старых, и малых, мухи заедали, сил не было отогнать! Слыхали бы вы, на что он меня подстрекал! Чтобы я взял кнут и отгонял от вас мух, как будет колхоз, — дескать, все вы передохнете, а он и жменю муки не отсыплет. И сам будет посиживать на бездонных закромах — мельница же гудит и гудит, что ни вечер…

Для убедительности Ангел опять пихнул мельника. Тот обмяк и пискляво, как полузадушенный мышонок, заверещал:

— Граждане мои товарищи!.. Да отпусти ты, вражья сила, дай объясниться с народом! Где ты нашел у меня закрома, дурень? Это в твоей башке-кастрюле гудело, умник! При чем здесь я, у нас давно ветер за мельника! Колесо у мельницы скрипит из-за суховея, товарищи! Оно себе вертится, меня и не спросит. А у меня одно осталось — ручная мельница. Соседей спроси, ирод, в голод сам кое-как перебивался, на похлебке из желудей. Люди-и-и! — совсем захрипел он. — Вы же сами приходили ко мне, вместе желуди мололи.

И вдруг вырвался из рук, нахал. Усыпил жалобными словесами Ангелову бдительность и ринулся как сумасшедший, не разбирая дороги.

Это его и погубило: соврать-то соврал, да, видно, сам себе не поверил. А может, догадался, что не найдется объяснений на другие вопросы, которые неизбежно бы последовали?

Ну, раз так — все на своих местах: кто бежит, тот и виноват. Крестьяне переглянулись: а дальше-то что?

Один, смекалистый, из инициативной группы, что отвечал за прием заявлений, крикнул:

— Спокойно! Стоять на месте!

Но председатель сельсовета перебил его:

— Пастух, лови! Поймаешь — тебе зачтется… хоть заявление вырви, а то подумают, что не своей волей бежит, а мы прогнали. — И обратился к оставшимся в очереди: — Товарищи, прошу высказаться определенно и сообща: кто на стороне мельника, отойдите вправо, шага три-четыре. Кто за пастуха — стойте, где стояли.

Остались все стоять. Вон, мельника-то как ветром сдуло, видно, совесть-то нечиста.

Тот, и правда, несся во всю прыть, по пятам за ним — Ангел:

— Стой! Держите его! Остановите!

Тем временем на собрании заявления подавались своим чередом, картина была впечатляющая — секретарь еле успевал записывать. Справа от него лежал протокол, по ходу складывалось решение, и первый пункт был готов:

«I. Ангел Фарфурел, пастух. Общее собрание согласилось с его мнением об экспроприации кулака, владельца местной мельницы, и постановило образовать в нашем родном селе сельскохозяйственную артель».

После чего секретарь, подумав, прибавил:

«II. Утвердить вновь образованную артель под названием «Новая жизнь».

За этими неотложными делами всем было уже не до сбежавшего кулака — прикидывали, кто войдет в правление, кто станет бухгалтером, кого выдвинут в председатели, кого бригадиром назначат…

На улицах села — ни души. Новоиспеченные колхозники топтались у сельсовета в ожидании третьего пункта. Тут же нетерпеливо переминался с ноги на ногу корреспондент районной газеты. Завтрашний номер должен выйти десятитысячным тиражом, и село Ааму прогремит на весь район: вот они, наши маяки.

А тем временем Ангел-пастух гнался за мельником. Мчался, не разбирая дороги, и кричал:

— Стой, дурень! Слышь?! Стой! Давай мирно договоримся. Хоть ключи от мельницы брось! Мы же помним, как женился на старухе, — тоже был пролетарий… Вместе будем заведовать мельницей, слышишь! Стой, говорю! Хуже будет!!

— На-кося, выкуси. Некогда мне с тобой… Ну, дьявол чертов, чтоб тебе век маяться, как мне! — и опять давай деру.

— Куда бежишь? — кричал вдогонку Ангел. — Давай ключи по-хорошему! Выручу, будешь моим помощником по мельнице. Да куда тебя несет?!

Мельника несло прямо на плетень крестьянина Беллони по прозвищу Мэлигэ. Это хлипкое сооружение отделяло двор от оврага (если помните, того самого, что подковой огибал центр села).

А мельник уже перепрыгнул по-заячьи через плетень и, оказавшись в безопасности, крикнул в ответ:

— До гроба не забуду! Поперек горла станет вам мельница! Ух, пусть тебя задушит моя молитва!

Это насмерть оскорбило Ангела. Какой-то изгой, отщепенец призывает на помощь силы небесные, чтобы его, пастуха, изничтожить!

— Ишь ты, удалец, — заскрежетал зубами Ангел, — еще и грозится! — и решил отколошматить его как следует. Только примерился перескочить через забор, вдруг — тр-р-р! — зацепился за кол, и рубашка — в клочья. — Ах, чтобы тебя так и эдак! Последнюю рубашку… Не хотел добром? Ну, теперь не видать тебе твоих рубашек, как своих ушей!

И решительно двинулся обратно, к сельсовету. По дороге от злости — и на мельника, что удрал, и на себя, что не поймал и что остался, черт побери, без рубашки, — вконец ее располосовал и взлетел, горячий от погони, на крыльцо, прямо к президиуму:

— Полюбуйтесь, чуть не задушил! Что с рубашкой сделал, а? Угрожал, товарищи, так и заявил: «Днем и ночью, в деревне или в поле попадешься, говорит, убью, как мельничную крысу в капкане!» — И, откинув кудрявую прядь со лба, как поэт на митинге, обратился: — Посоветуйте, товарищи, как дальше быть! Смотрю, вы уже прямиком шагаете в новую жизнь. А я, выходит, куда полез? На плетень, в битву с шелудивым мельником, и ведь все ради вас. А обо мне тут небось и не вспомнили.

Если послушать Ангела, дела не на шутку усложнились. И в поле смерть поджидает, где пастух одиноко бродит со стадом, и в селе — он ведь ночует там, где кормят (потому и называют «чередником» — обходит по очереди все дома в селе). Что стоит мельнику выследить его и укокошить, а вину свалить на хозяина? Короче, и спать Ангелу не дадут, и жизни лишат, горемыка он бесприютный, горький сиротинушка…

Один из толпы подлил масла в огонь:

— Братцы! Я у мельника ружье видел, охотился по дому за крысами!

Тут уж все перемешалось — ружья, мельник, крыса, пастух с пустой мельницей, — и какая-то старушонка не выдержала, запричитала:

— Ангел бедненьки-и-ий, без отца ты, без матери, и без охраны ты, и богом покинутый! Люди добрые, давайте всем миром за Ангела помолимся…

— Тихо ты, бабка, — оборвал ее Ангел, — рано еще меня отпевать. Не будем секретарю мешать, посмотрим, что он записал.

И в протоколе схода появился третий пункт: «III. Вселить пастуха Ангела Фарфурела в экспроприированную сельхозартелью мельницу и приставить к нему охрану в лице соседей мельника, которым хорошо известны как его повадки, так а имущество. Образовать также комиссию для составления описи вышеупомянутого имущества».

Выслушав, Ангел выступил, как всегда, здраво:

— Благодарю за поддержку и сочувствие, товарищи! И спасибо бабушке Сафте, что заступилась за меня, грешного. Только, думаю, лучший страж при всех опасностях — собственная голова и твердая рука. Вы уверены, что соседи мельника не кормились из одного с ним котла? Так что для верности дайте пистолет! И вам спокойней, и мне надежнее. Я тут подобрал в поле одну железяку, уж разрешите поносить…

К слову сказать, тогда пистолетов очень много развелось. Да и как им не быть, если по ложбинам, по оврагам, по лесам и селам прокатилась война?

— Ах, какой он молодец, Ангел! Бравый парень! Теперь можно спать спокойно, мельника-диверсанта обезвредят.

Все разом облегченно вздохнули. Только один вопрос вертелся на языке:

— Послушай, Ангел, а где ты пули берешь к пистолету?

— А это раз плюнуть.

Солнце зашло. Проблемы решены, заявления все как есть пронумерованы и не шелестят беспокойно на ветру, а мирно спят на краю стола, накрытого красным бархатом с бахромой в чернильных пятнах. Тут вновь избранный председатель правления решил, что пора и ему внести свою лепту в виде четвертого пункта:

— Товарищи, есть идея! Колхоз у нас имеется, почему бы не построить новую мельницу! А что? «Новой жизни» — по плечу и новую мельницу… Разве эта «ветрянка» молола, товарищи? Курам на смех — одна крупа шла, и то цыплята от нее давились. И второе предложение. Мы не должны забывать о прошлом, поэтому старую мельницу надо превратить в музей.

Ангел первым его поддержал:

— Правильно! А я буду жить в музее… вместо заведующего или сторожа, за кого примете… Притом на общественных началах. Вдруг мельнику взбредет в голову поджечь ее? Ведь такого ожидать можно? Тут-то мы его и накроем, врага…

Все слушают и диву даются: смотри ты, пастух-то пастух, а башка как варит!

— А подпаска прошу назначить мне в помощники, за связного будет и для засады на мельника сгодится.

Вот уже сумерки спустились, загорелись по селу окошки, и даже небо порадовалось, заморгало звездами: «О боже, какое славное собрание!..»

Домой расходились не спеша — ну, братцы, с таким делом справились! — и каждый договаривал, что не успел договорить при народе:

— Бре, бре, бре, скажи, что ты понял, а то я никак не разберу — кто теперь Ангел?

— Э-эх-хе-хе, меня другое интересует: наверно, из-за этой кутерьмы теленок успел высосать корову.

— Кому что, а мне тоже какая-нибудь зарплата не помешала бы. Вот, шельма, пристроился — и связной при нем на побегушках, и местечко прохладное. Нет, я бы не прочь при музее — вечером сторожем, днем за дворника…

Сосед махнул рукой:

— Ерунда. Я-то понял, что к чему. А вот ты чего под Ангела подкапываешься?

— Да разве я против? Я про зарплату говорю, что мне за дело, куда назначат Ангела?

— Так ты не понял? Он же теперь кладовщик!

— Неправда, братцы, милиционер! Раз уж у него завелся револьвер…

Но это все между прочим. А в районной газете тех времен сохранился исторический снимок: крестьянин въезжает на подводе во двор неказистого дома. На фото видны плуг, борона и прочие немудреные орудия крестьянского труда. Текст внизу объясняет: «Село Ааму. Первая в районе артель. Идет обобществление скота и сельхозинвентаря. Первый слева колхозник А. И. Беллони с радостью сдает инвентаризационной комиссии пару волов, повозку, плуг и мешок с семенной кукурузой».

Берем на себя смелость утверждать, что в этот исторический документ закрались, мягко выражаясь, кое-какие неточности. Прежде всего, колхозник Беллони не привез на семена никакой кукурузы, не потому что мешка не видно, можно допустить, что сидит в арбе он сам на мешке, сидит, как мотылек на цветке! Дело в другом, и это засвидетельствовано очевидцами и членом инициативной группы (на фото — третий справа). Артель была обеспечена семенами государством. Другая неточность, причем принципиальная, а вину за нее несет сам восхваляемый, в газете пропечатанный А. И. Беллони. Да, сдал комиссии плуг, борону, арбу, но… не пару волов, а всего-навсего полуторагодовалого бычка, которого запрягал с матерью-коровой… Вот как! Истины ради уточним: то животное, что осталось за кадром, была корова, принадлежащая А. И. Беллони. Этот пробел на фотодокументе объяснялся просто: и фотограф, и Беллони — оба спешили… Беллони явился раньше всех и въехал первым — очень уж хотелось попасть в газету. Корреспондент, в свою очередь, торопился заснять исторический момент и сдать материал в номер.

Итак, подведем итоги. Фотограф выдал Беллони за рьяного энтузиаста артели «Новая жизнь». Не станем оспаривать целиком достоверный факт. Но как только вышла газета, члены комиссии, увековеченные фотографом, обнаружили некоторые несообразности. Странное дело — на снимке не оказалось Ангела, хотя он во весь рост высился перед объективом и не отходил ни на шаг.

Ангел был для комиссии вроде ходячей хозяйственной книги по учету крупного рогатого скота. Кто лучше пастуха знает каждую козу или буренку? Он и полюбопытствовал:

— Дядя, тебя ночью, случаем, никто не потревожил?

— С чего ты взял? — захлопал длинными ресницами Беллони. Статный он тогда был, красавец мужчина. Говорили, как-то вечером, надев выстроченную манишку, он покорил сердце самой богатой невесты из соседней деревни, по имени Анфиса.

Ангел объяснил:

— Вчера днем, пока ты сдавал заявление, через плетень к тебе прыгнул мельник. Слыхал постановление? — и хлопнул по оттопыренному карману с пистолетом. — Ну, я подумал, может, ночью проголодался, бедняк, продрог и заскулил у твоих дверей, как собака?

Слеп же человек зрячий. Разве мог знать он, что пройдут годы, сам окажется среди ночи в дождь одиноким, брошенным судьбой под дверью дома Беллони. Ах, Деспина, любящая Деспина!..

А тогда Беллони спокойно процедил:

— Не думай много, парень, — вредно. Учти, за моим плетнем проходит овраг! — баде Антон сплюнул сквозь зубы. — А как старший дам совет: заботься получше о скотине. Не забудь, вчера ты слишком рано пригнал их, еще засветло. Вот и ревут с рассвета. Посмотри, и у колхозного быка, и у моей частной коровы бока ввалились с голодухи.

— Так ты нарочно привел их ни свет ни заря, да? Прочитать лекцию о колхозной скотине? — улыбнулся с ехидцей Ангел.

— Нет, — сухо бросил Беллони. — Я хотел, чтобы они голодными попали на фотографию. Именно в газету, с тощими ребрами, и рядом с нами, зачинателями.

Отвернувшись, Антон стал распрягать животных, отвязал быка, снял с рогов веревку и обратился к членам инвентаризационной комиссии, украдкой глянув на Ангела:

— Надеюсь, отныне я вместе с вами настоящий колхозник… Нате… — одной рукой он держал за рог сизо-серого быка.

В этот великий час никто и не подумал о мелочи, без которой не заведешь нового хозяйства: о простой веревке, без которой и рубашки на ветру не просушишь, и табаку в пачку не завяжешь.

Первым нашелся Ангел:

— А ты сними привязь с коровы, баде. Будь великодушен, оставь ее колхозному быку.

Беллони насупился.

— А этому не бывать, — сказал он, намотав еще два раза на руку привязь. — Может, и корову тебе подавай? Представь, Ангел, жена моя Анфиса не согласилась помочь быку тащить арбу в общее пользование. Вот и пришлось запрячь корову. Понял?.. И попомни мое слово — еще много лет будем пить из одного колодца и воздухом одним дышать. Так что давайте лучше все вместе сфотографируемся, граждане.

Кто бы мог тогда сказать, что через десятилетия Беллони выйдет на пенсию заслуженным работником фермы? А кто бы мог подумать, что станет он душевным другом Ангела? Ну кто, кто поверит нам, бурлившим энергией активистам? На следующий же день после образования сельхозартели мы первым делом принялись в буквальном смысле «вить веревки», лихорадочно вспоминая, у кого осталась конопля, а у кого лен. Вот почему теперь так отзывается наше сердце на жертвенный, патриотический жест Ангела! А знаете, что он сделал? Как вышедший в отставку пастух, он ходил, обвязавшись кнутом. В момент всеобщего замешательства он стянул с себя кнут и привязал Беллониева быка к колхозному забору.

3

Между тем в совхозном Доме культуры продолжалась лекция, только теперь лектор словно поменялся ролями с Ангелом. Слушал и подумывал: «Черт возьми… Н-да, не мешало бы поближе познакомиться. Интересно, сколько ему лет?»

В это время кто-то из зала, с задней скамейки, выкрикнул:

— Эй, дядя, чего развоевался?

Его поддержали:

— У нас лекция про культуру, затихни, пенсионер!

И в самом деле! Ангелу вот-вот стукнет… если он был комсомольского возраста к пятидесятому году, то сейчас…

А тот знай свое, как глухарь на току:

— «Достигнутая цель… Я должен добраться ТУДА, — сказал он себе, глядя на вершину скалы». Такое я прочитал в газетной вырезке, которую подсунул мне Мэлигэ. Прочитал и задумался. Когда я был юным, я, как и все юнцы, тоже был глупым. Я смотрел на жизнь не как остальные, моим идеалом стала вершина скалы: не иметь, не владеть, а взобраться и властвовать! Что за власть у пастуха? Над жвачными, не более. И я поставил перед собой цель. Вот ОНА, цель, трижды будь неладна! — И ткнул в свою двухпудовую обшарпанную почтальонскую сумку. — Вот вам моя скала, наяву. А ведь я мечтал о ней, ненаглядной! Как мечтал — днем, под палящим солнцем, и ночью, под звездами. Думал: станешь ты, Ангел, почтальоном — ах, какая жизнь тебя ждет! Разве сравнить, товарищи, деревенского пастуха с государственным служащим? Скажем, служащим сельпо… Из окна его конторы видны все четыре холма нашего селения, виден и шашлычный дымок, что вьется из буфета, и председатель сельпо товарищ Крэсэску, и передовой заготовитель Синькин-Тюлькин. А часикам к трем-четырем после обеда раздается знакомый звук — пробка из бутылки, Синькин угощает шампанским — опять получил километр индийского тюля. А это — план, это заготовка яиц и шерсти для городского населения… Пастух же, дорогие мои, торчит под деревом с подбородком, мокрым от слюны и невольных слез одиночества. Он представляет, как бухгалтер с ведомостью приближается к Синилькину, а значит — праздник для души, и дымится шашлычок, и капает с него соус… Так в результате долгих раздумий я решил стать почтальоном. Зарплата ему идет — раз, трудодни — два, причем твердое количество, а не по «выходам» в поле. Живи — не хочу, правда? Повторяю, я был тем, кто торчал под деревом в слякотной мечте. А что из этого вышло, товарищ лектор? Вот, тащу на своем горбу, — опять приподнял он набитую почтой сумку, — этот земной шар… попробуйте, товарищ лектор.

Лектор улыбнулся, и Ангел бросил небрежно через плечо:

— Я бы на вашем месте не улыбался. Суете нам какой-то театр без крыши и камерное компотничанье и улыбаетесь? Я дитя и внук пролетарской массы. Мог бы обратиться куда следует! Но не буду… Лучше ответьте конкретно и убедительно на одно актуальное недоумение: почему наш заготовитель утильсырья имеет право проехать на буланом, в блестящей сбруе, на новых дрожках, а почтальон все это, — Ангел остервенело пнул свою сумку, — должен таскать на горбу! Где это видано? Япония давно ракетами отправляет почту! Я же не прошу ракету. Дайте мне лошадь! Или пусть разрешат, в крайнем случае, нам вместе пользоваться транспортом. Впереди — Василий Тюлькин, сзади — Ангел Фарфурел с почтой, а в упряжке — красавец буланый. Поколесишь этак по селу — и не захочешь, а призадумаешься: как славно сейчас в поле! Коровы себе пасутся, травку жуют… Воздух — хоть пей, чище не бывает… аромат цветов… а в котомке бренчат консервы-ассорти, а в термосе булькает кофейный ячменный напиток львовского производства. Пикник, понимаете? Настоящий пастух теперь одно знает: пик-ник-чикает!.. Вот, газета пишет: «Чабан в районе Чадерлунга едет за отарой в собственной «Ладе». А я кто, согнутый в три погибели?

Тут лектор очень вежливо, по-интеллигентному, вмешался:

— Простите, может, позволите, я закончу лекцию? Потом и о вашем вопросе побеседуем, по поводу пик-ника…

— Вы меня тоже простите, я недолго… А пока подумайте, как рассеять мои сомнения… Да, товарищи, в далекой юности твердил себе: «Я должен взобраться на скалу!» — Ангел поднял сумку, как трофей, добытый в жарком бою. — Вот она, моя скала! Добрался… дополз… докарабкался!.. И, достигнув заветной цели, я крикнул тем, что остались внизу: «Не забудьте меня!» А они взяли да забыли.

Он вытер разгоряченный лоб.

— И кто бы, вы думали, заронил первое сомнение? Не кто иной, как наш труженик Мэлигэ! Приношу ему почту, вижу, у калитки маячит, дожидается газеты, думаю… А он вместо «здравствуй» первым делом сует этот клочок бумаги, по поводу моей скалы… Прочел я, спрашиваю: «Это к чему, старик, по какому поводу?» Мэлигэ вместо ответа стянул с головы шапку и давай передо мной театр разыгрывать, под самым что ни на есть открытым небом: «Шапка моя дорогая… Вот скучища какая! — говорит. — Ангел, дурень, ничего не понимает… Молви хоть ты нашему славному почтальону ласковое словечко. Как, молчишь? Ну смотри, буддистка ты моя, домолчишься до второго пришествия. Вот возьму да выброшу… Или посажу в тебя цыплят из инкубатора, пусть пищат, как в родимом гнезде, — нет у них, бедных, мамы-квочки, как и у Ангела…»

Ангел отодвинул сумку в сторону, чтобы обоих видно было, и его, и сумку.

— Мой Мэлигэ-Беллони заговорил загадками. Подхожу к нему вплотную: «Старик, признайся, хочешь вместо газеты корову?» Как сейчас помню, — вздохнул Ангел, — пожалел он когда-то куска веревки со своей коровы на общее дело… Товарищи, я с собственным кнутом расстался,чтобы привязать к забору его быка! Видит Беллони, подцепил я его старыми грешками, и в ответ: «А чем я твою корову кормить буду, газетами?» — «Ага, значит, согласен? — допытываюсь. — Пойду к председателю и прямо скажу: «Сено! Дайте сена! Колхозник заболел. Курить бросил, хочет хоть сухую травинку в зубах подержать». Понял, Беллони! А получишь сено, и до коровы рукой подать». Мэлигэ крякнул: «Тэ-э-экс!» Бац! — опять нахлобучил шапку до ушей и носа не кажет, будто сусликом в нору юркнул. Ну, думаю, долго ты там? Сдохнешь ведь, на улице август, листья еще зеленые. Но он, товарищи, выдерживает… Вижу, качается, как от зубной боли. Может, что вернут корову, от которой сам давно отказался? Неужели решил задушить себя, протестуя против частной собственности?.. Вы слушаете, товарищ лектор? — И вкрадчиво, будто между делом, спрашивает: — Простите, вы откуда будете?

— Из общества «Знание».

— А-а, я думал, из Академии наук Молдавии. Небось у вас так не принято?

— Что вы имеете в виду?

— Ну, чтоб с собственными шапками беседовали. Я догадываюсь… то есть я предполагаю: для Мэлигэ шапка — все равно что отдельный кабинет для Маргарет Тэтчер, когда, скажем, удаляется поразмыслить, почему от всех доминионов Британской империи остался лишь остров Джерсей… В Англии женщины — это ее мужчины, товарищи! Как и в других частях света, впрочем…

Зал словно прорвало — и ногами затопали, и все коленки ладошами отхлопали, причем в лад, на «бис», будто на концерте. Не поймешь — то ли сорвал Ангел лекцию, то ли изюминки к ней подбавил, как в настойку кваса… Заведующая Домом культуры, известная вам вегетарианка и жена баяниста, терзалась сомнениями: как воспримет это приезжий лектор? Он ведь еще молод, почти как ее кудрявый баянист… Как отзовется о местном культурном уровне и о самой цитадели культуры, за которую она отвечает? Если что не так — боже, ее же вызовут отчитываться… Вдруг попросят заявление подать? А у нее здесь домик и баянист, пусть и моложе, но любит…

Да, ответственность придется брать на себя. Где сторож? Милиционера беспокоить, конечно, не стоит, время позднее. А что, если повесить снаружи замок? И заявить: в зал проникли без ее ведома, и что там творилось — она не в курсе. Может, открыть пару огнетушителей и симулировать пожар? Нет, хлопотно. Как за них взяться-то, за эти огнетушители? Поискала глазами сторожа, схватила под руку и потащила к выходу. Тем временем Ангел вскинул руки:

— «Сейчас или никогда! Отвечай!» — кричу я Мэлигэ. Подхожу близко, впритирочку, на ногу даже наступил и кричу ему в шапку: «Старик! У нас сервис! Раньше я на газеты подписывал, теперь — на сено! Прошу отвечать!» Вижу, стягивает шапку, чинно, медленно, как на отпевании. Снял наконец, на меня и глазом не поведет. Уставился на старую рухлядь — как еще Анфиса ее Синилькину не сдала? Потом наклоняется, точно бык под ярмо, и бубнит под нос: «Ангелаш дорогой… не побрезгуй, будь добр… как сына родного прошу. Посмотри на макушку. Ничего там не замечаешь?» Вижу, товарищ лектор! Вижу, у него — лысина! Гладенькая, как детская попка, и размером, ну… — Ангел запнулся, вспоминая, — знаете, с апельсин величиной. Из тех апельсинов, что красуются на ВДНХ. И представьте, товарищи, совершенно такого же цвета!

Тем временем сторож Дома культуры, вооруженный, как в преданиях, посохом, и заведующая, поправляя на ходу прическу, проскользнули на цыпочках в дверь, чинно, чтобы не потревожить зрителей. Ну, ни дать ни взять — пара влюбленных… Так же бесшумно, двумя бесплотными тенями, проникли они за кулисы, где на старой портьере сладко прикорнул баянист. Надо было поскорее извлечь Ангела со сцены.

— Слыхали, дед Ерофте, — зашептала заведующая. — Вот бессовестный, что мелет? Апельсиновые лысины! На единственной нашей сцене! Стоит намекнуть Ивану Ивановичу, участковому, останемся на пятнадцать дней без газет.

— Мы его в «трезвиловку» упечем, — сурово высказался дед Ерофте.

Наготове были и извинения перед незнакомым лектором: «Он у нас с приветом, видите ли, непризнанное дарование… С малых лет бредит сценой, всеми правдами и неправдами норовит попасть под огни рампы… Простительная слабость, мы уже смирились. Примите как представление в вашу честь, вроде театра одного актера».

Ангел же тем временем…

— Тут я изрек в волосатое ухо Беллони: «На твоей макушке великая лысина, старче! Истину глаголю — великая, как пустыня Каракумская, ей-богу! — говорю. — Попусту тратишь серое вещество, зря напрягаешься». А он в ответ: «Не в том дело. Понимаешь, Ангел, говорит, куда подевалось все новое? Не могу найти, ни в старой газете, ни во вчерашней. Ночи напролет читаю, читаю, читаю… И не хочу я никакой коровы. Было у меня утешение — две дочки, теперь их нету, дом пустой… А что до коровы, то у меня и так по всему дому железные сиськи. То есть краны! Куда ни ткнешься — кран от воды, кран от газа, кран от бочки, кран от вентиляции… Просьба есть к тебе, Ангел, подпиши меня на шляпу, видел у Тюлькина-Синилькина! Мотылек, что ли, называется?» — «А-а, говорю, «панамка», дядя!» — «Во-во, точно, панамка, — обрадовался дед. — Ах, что за головной убор! Вот бы ее сейчас, эту белую шляпочку… проклятая жарища! — И придвигается ко мне вплотную, товарищи, под руку берет: — Не слыхал, Ангел, как там дела, в Панаме?» И опять нахлобучил свою потертую. «Знаешь что, говорю, ты меня не провоцируй… Культурно прошу, образованно ответь: чем-ты-не-до-во-лен? Скука одолела? Или старость? Пойдем, баде, к нашей доске с мелком, выскажемся там письменно и от души».

Зал разразился веселым хохотом, и ладоши опять застучали по коленкам. Из-за трибуны возникли вдруг заведующая и сторож с посохом. Подхватив Ангела под руки, они раскланялись и, кивая, попятились к кулисам.

С грустью смотрела на сцену Деспина, любящая Ангела Деспина. Она вдруг сникла, как подсолнух в жаркий июльский полдень, когда грейдер или борона волочит его по влажной черной земле.

Сторож и заведующая Домом культуры вели Ангела за кулисы, как санитары из «скорой помощи», заведующая что-то нашептывала ему на ухо, казалось, даже поцеловала, как старый актер, готовый ради восторгов публики облобызать на сцене заклятого врага.

Хотите знать, что она шептала?

— Иное прошлое не дает вам покоя! Бегите домой, постоялец, оно там дожидается!

— Мельник вернулся?! — опешил Ангел.

— Сказано вам: бе-ги-те!

Какой сыр-бор можно раскочегарить вокруг одной ветряной мельницы и ее сбежавшего хозяина! Правда, когда в ней появился новый жилец, он и представить себе не мог, что за жизнь ему там уготована.

Но сначала договорим о мельнике. Дурнем оказался, верно Ангел его припечатал. Посудите сами: вкалывает человек день-деньской, все «до хаты» тянет, копит-копит, аж сундуки норовят лопнуть, и в конце концов становится последним скупердяем. Все оттого, что из голытьбы вышел. Известно, выбьется в люди какой-нибудь приказчик, и не узнать — такой стал рьяный хозяин, за копейку душу вымотает. Оно и понятно: голытьба на все пойдет, только бы отлипло от нее старое прозвище.

А вышло так потому, что совсем еще мальчишкой женился на вдове-мельничихе. Та, не таясь, души в нем не чаяла, пылинки сдувала — парень был на полтора десятка лет моложе и такой красивый, сильный, работящий… Ну как не съесть такого глазами? И ела — не отпускала от себя ни на шаг: и путешествовать вместе, и фотографироваться, а если дома оставалась — только с ним, и притом взаперти.

Молодой мельник тоже был себе на уме: ничего, дай в силу войти, выдержим и такое — да и свое возьмем! Похороню эту, женюсь на другой, только уже теперь пусть жена будет помоложе лет на пятнадцать. В конце концов, мельница моя, это уж точно! И да простит бог за недостойные мысли, но хочу еще иметь детей, а то моя благоверная… Да, пошла по врачам, по семь раз на день капает валерьянку и пьет с настоем из двенадцати трав. Похоже, ни на что больше не годится.

И вот приходит сорок четвертый год, март месяц. Весна, обновление жизни, а тут бомбежки. И ночью, перед самой эвакуацией, прелестница мельничиха не выдержала расставания со своим добром: сердечный приступ хватил ее; и молодой мельник — вдовец! Куда уж тут уезжать, похороны справлять надо. Кинулся за попом — нет его, зовет дьякона — и того след простыл. Ну хоть бы певчего, по прозванию Лаптеакру, то есть Кислое Молоко, — как на грех того отправили в обозе с церковной утварью. Неспроста, видно, в народе поговаривают: от мельницы до нечистой силы рукой подать. Пришлось хоронить светлую мученицу без отпущения, соборования, с головы до ног в грехах.

И как не взвыть мельнику, когда вскоре сельская голытьба зашумела: «Да здравствует свобода и свободный труд!» Ладно, если за душой ломаного гроша нет, а когда прямо в руки плывет все, что душенька желает? — и вдруг, как во сне, испарились хоромы с сундуками.

Помнится, ступив за порог своего нового пристанища, Ангел даже воскликнул:

— Братцы! Да это же настоящий королевский дворец! Тут и ниточки нельзя тронуть… Потрясающий музей бесплодной и побежденной буржуазии! Как новый заведующий, за сохранность ручаюсь. Вот дурень мельник, и где теперь шатается? Неужто меня караулит? Стукнуть бы его башкой об его же сервант: «О чем думала твоя голова садовая? Эх ты, шляпа… Сидел бы себе в холопах, зачем женился на буржуйке с таким приданым? Переждал бы немного, потерпел, — видишь, как живо все утряслось. Эх, бедняга. Подкачало твое чутье на обстановку. Да и сбежал по-глупому. Вынул бы ключи от мельницы, отдал народу, покаялся. И спал бы со мной рядом, на пуховой перине, по-барски, а не на соломе».

Вероятнее всего, и сам мельник об этом подумывал — да, брат, дал маху, поспешил сделаться собственником… И рад бы в «Новую жизнь», да пастух не пускает…

Ангел же поначалу зажил припеваючи! Не остался Ангел в обиде на мельника — за воротник с неба не каплет, — тут тебе и кровать, и стол, и зеркало, и нож, и ведро, и миска, да и ложка к ней. Короче говоря, есть к чему руки приложить, есть откуда поутру уйти и куда вечерком вернуться. Хотя того пальцем не тронь, этого не передвинь…

— Это еще терпимо — «руками не трогать», — продолжал Ангел. — А выключишь свет — глаза не сомкнуть, так скрипит колесо…

Действительно, чуть пробежит ветерок, по всей округе разносится скрип. Раньше за мельницей такого не водилось, и крестьяне качали головами: «Ну, Ангел, занесло тебя в гиблое местечко… Это ж мельник-чертяка на тебя ополчился! Погоди, он еще всю нечисть созовет, чтобы тебя оттуда выкурить-вытурить…»

Ангел только посмеивался, атеист:

— Какая нечисть, граждане! Какой еще там мельник и черти-дьяволы! Буржуазии конец пришел, товарищи. Вот с зеркалами как справиться? — И вздыхал сокрушенно: — В доме лишний раз не двинься. Сто шестнадцать — вы такое видели?! Зеркальный сундук, честное слово, а не дом, — зеркало в зеркале, и отовсюду одно-единственное твое рыло в зеркальных водах… Куда ни повернись, из каждого угла, с каждой стенки и простенка на себя надвигаешься. И вроде не ты, а кто-то другой, остановишься, и те сто шестнадцать тоже замрут… И этот другой не кто иной, как я сам! На себя самого собственной же персоной и надвигаешься, товарищ дорогой! И при свете дня, и ночью, при электричестве… Ух, как вспомню — жуть… Моя воля — разнес бы это буржуйское царство вдребезги. Но вы не волнуйтесь, я верен своей миссии и помню о вашем великом решении на колхозном собрании… Да пусть стоит в веках дом мельника-эксплуататора, чтобы и дети наши его видели.

Казалось, всю жизнь мельничиху донимала одна забота (детей-то не было!) — как бы накупить побольше зеркал. Каких здесь только не было — круглые и квадратные, овальные и треугольные, новехонькие и старые, потускневшие, бельгийские и французские, — и не было двух одинаковых.

Долго не давала покоя загадка, зачем в доме столько зеркал, пока наконец в один прекрасный день не вбежал на мельницу Кирикэ, бывший подпасок. Если помните, его приставили к Ангелу телохранителем, а на случай засады — чтоб был за связного. Влетел — и с порога:

— Баде, я такое узнал! — и пыхтит-отдувается.

— Что ты узнал? — насторожился Ангел.

— Знаете, эта мельничиха… Говорят, она… — И вдруг шепотом, вытаращив глаза: — Любила смотреть… И еще разденется и бродит по дому, в чем мать родила! Ух! Эх, баде… Были бы у меня ваши кудри и ваши глаза. Ух, как я любил бы девушек. Придет, скажем, сюда одна, подсядешь к ней, обнимешь… раз! — оглянулся, — а их тут сто, целый полк целуешь сразу! Во дела…

Само собой, девушки и без того не обходили мельницу стороной. От матери да от соседок наслушались, как выкрутасничала мельничиха и почему на глазах всего села восковой свечечкой истаял мельник. У кого после такого, простите, не разыграется воображение?

И скоро по селу поползли пересуды. О чем еще кумушкам, замужним и по уши завязшим в хозяйстве, почесать языком?

— Вот и я говорю, не везет, не везет, а как повезет — не знаешь, что и делать! Ты только посмотри на этого Ангела…

— Тише ты, кума! А то как пульнет сейчас — вон, пистолет на боку, видала? Помнишь, поклялся с мельника кожу содрать и себе рубашку сшить…

— О-го-го, да мельнику, видать, конец пришел?

— Ты что? Почему?

— Да вчера в новую рубашку вырядился!.. Однако не больно-то рад, по лицу вижу — мается парень. Небось скучно, все один да один… Что, если мы сейчас…

— А что? Точно! И колесо крутится… Давай-ка для виду в подоле зерна понесем, вроде для цыплят смолоть.

И уже в два голоса:

— Здрасьте, Ангелаш!

— Добрый вечер…

— Добрый, да кому как, — бурчит под нос Ангел.

Неужто недоволен, что другой теперь пылит кнутом по дороге? А он торчит в воротах мельницы в полосатой пижаме — буржуй буржуем.

— Вы о чем там шептались? Обо мне, да?

Кумушки смутились: откуда он знает? Или тоже с нечистой силой спознался, как на мельницу переехал?

— Да нет, что вы, Ангел, все о делах… Видим, колесо вертится, а пока дождешься от колхоза зерна на крупу…

— Были в буфете, так хлеба еще не завезли, думаем, не мешало бы смолоть немного кукурузы…

— А вы зашли бы, уважаемые, глянули на это колесо — скрипит, да и только. Пойдемте, посмотрите.

— Благодарим, Ангел, недосуг: дети дома и дел по горло.

Слово за слово, отошли от мельницы, свернули в какую-то улочку. Вдруг та, что постарше, толкает куму в бок:

— Э, постой-ка… Да к нему еще одна — вон, гляди!

Прилипли к забору, и впрямь — от Трех Колодцев поднимается не то девушка, не то замужняя, не разберешь, мелькают в щелях то ноги, то плечи… Да еще и воду на коромысле несет! Вот и Ангел заговорил, а голоса-то не узнать, как подменили, — вкрадчивый, мягкий и уж такой вежливый, ну просто не мужчина, а ягненок!

— Здравствуй, Деспина, — говорит. — Не позволишь ли мне жар свой утолить?

«Хм, смотри ты, сразу в горле пересохло!» — зашептались кумушки за забором.

— Почему же нет, баде? Вот пробуйте… — проговорила Деспина и кивнула на то ведро, что впереди: не отправишь же человека пить у тебя за спиной! Кто знает, что может подумать, и потом, приятно, когда благодарят такие глаза, как у бади Ангела.

Кумушкам из-за забора ничего не слышно. И так, и эдак пристроятся, то одним глазом, то другим — ничего: молчание, молчание, молчание… Уже невтерпеж, когда это кончится! Переглянулись:

«Ну и пьет! Силен!..»

«Тс-с-с, да он и не думает пить — балуется, смотри! Смотри, баловство одно на уме!»

А этот Ангел, такой-сякой, впился губами в краешек ведра. Думаете, ему до воды? Ах, что за бусы на шее у Деспины, блестят-переливаются, и Ангел глазами в них впился.

«Хи-хи-хи, вон опять, слышишь? Что он ей такое шепчет?»

— Фу-фу, ну и напоила ты меня, Деспина, — Ангел зафыркал и опять вкрадчиво, с ленцой: — Спасибо, милая, дай тебе бог здоровья, ненаглядная…

— Да за что, Ангел, за капельку воды? — поет-выпевает в ответ голос. — Вот если б вино было… или что другое… тогда…

Ангел вторит ей:

— А знаешь, Деспина… к слову пришлось… У меня в доме и вино есть. И ликер, и коньяк, и даже шампанское… Но скажи, милая, разве станет человек пить один, сам с собой, если он не горький пьяница? А я же… — И шепотом: — С кем пить все, что у меня есть, скажи мне, голубка? Где он, задушевный друг, друг сердечный? Завтра праздник, помнишь? Последнее воскресенье перед вознесеньем. Принесу я в дом зеленой травы, на ворота повешу ветки цветущей липы, устелю полы ореховыми листьями… Раз живешь в музее, надо обычаев наших держаться до гробовой доски. И что с того? Буду сидеть один, как перст, всем чужой и лишний. Что это за праздник для человека, скажи, Деспина? Пусть даже будет открыт музей — думаешь, наведаются сюда? Какое там! Побегут на танцульки, хвастаться друг перед дружкой обновками, туфлями или шляпой… Эх, милая, разве думал я, что так выйдет? Здороваются со мной — и только, будто сам стал вместо мельника…

Когда Ангел жалуется и сверлит тебя черными цыганскими угольями, того и гляди, вспыхнешь от жалости, лучше отвернись и пролей украдкой слезу со вздохом: «Бедняга, не приведи бог остаться одиноким. Жизни своей за нас не пожалел, а все забыли о нем, бросили. Кто ему постирает? А горячим обедом накормит? А приголубит кто?..»

Выжал Ангел из Деспины вздох и второго ждет:

— Слышал, болтают про меня всякое, мол, не поймешь, почему не женится. А кто на такого позарится? Кукую один серой кукушкой, да еще без собственности.

Так он говорит, посматривая, как плещется в ведре вода, а про себя думает: «Знаю, знаю, миленькая… Слыхал я ваши девичьи бредни. Да меня этим не проймешь». И улыбнулся ей:

— Устала от моей болтовни, Деспина? Дай подержу коромысло… Эх, давно пора жениться! А кто пойдет жить в пустую мельницу?

В ответ голосок Деспины:

— Что вы говорите! Неужто мельник все обчистил? Или отправил за границу?

— Одно фото осталось — вот!

Фото как фото: мельник стоит под руку с женушкой в каком-то ухоженном бухарестском парке. Вот и помогла сейчас старая фотография. Снял он с плеча Деспины коромысло, а ей и самой любопытно: должно быть, что-нибудь за этим кроется, если Ангел решил фотографию показать.

— А что мы тут торчим? Пошли ко мне! — Подхватил Ангел коромысло с ведрами и зашагал к дому.

Что оставалось Деспине? Засеменила следом…

Тем временем две кумушки у забора пристроились на корточках, так виднее:

— Смотри-ка, милая… Нет, ты смотри, как он ее охмуряет, эту скромницу. Ну, дьявол!

— Тихо ты! Да она уже в дом зашла, а он и дверь запер, поди.

— А чем, интересно, заманил? Вынул из кармана, показал — деньги, что ли? Или духи?

Остались у порога два полнехоньких ведра с коромыслом, а за забором две щербатые завистливые кумушки.

В доме Ангел совсем по-другому заговорил:

— Входи, Деспина, не бойся. Смотри, вот портфель, видишь, на фотографии у мельника в руке? Он доверху набит всякими акциями и ассигнациями. Слыхала про такое? Ну, все равно, они теперь разве что на растопку годятся. Но я храню, ибо для музея это ценность, исторический предмет! Куда ты смотришь… На мое гнездышко? Нравится тебе, а? Чудно́ от зеркал, правда? Если правится, посиди немного. Вот-вот, в этом кресле… Да, да… И посчитай, сколько ты сразу видишь Деспин. Я сейчас… я тебя тоже угощу, в жизни такого не пробовала — сладкое-сладкое.

А про себя размышляет на ходу: «И потом сяду рядом с тобою или ты ко мне подсядешь… и сосчитаем вдвоем, сколько выходит Деспин и Ангелов».

Думает и Деспина: «Как у него славно! Наверно, пошел в погреб за вином, но я пить не буду… не люблю кислого. Лучше погляжу в зеркало, в жизни не видела себя так, со всех сторон».

Для юного создания сто шестнадцать зеркал страшнее ликера. А оставшиеся в засаде кумушки уже растрезвонили обо всем, как о пожаре:

«Слыхали, люди? Тихоня Деспина-то, а? Будто высох ее колодец! Отправилась за водой в долину Марии, а оттуда прямиком на мельницу к Ангелу. Душа пропащая, милая моя! Так и не вышла, а коромысло с ведрами с порога исчезли!»

А Деспина, бедная, плачет и целый месяц страшными клятвами клянется: «Да пусть меня громом разразит! Баде Ангел сказал: подрастай, Деспина. Когда твои косы станут ниже пояса, а в волосах расцветет цветочек, баде тебя сфотографирует и пошлет в газету. Да пусть у меня ноги отнимутся, язык отсохнет! Ангел добрый, и он сказал только: «Знаешь, Деспина, когда тебе скучно или нечего делать, приходи еще, послушаешь радио, покажу тебе альбомы мельничихи — они с мужем полмира объездили, эти буржуи, и страх как любили фотографироваться». Я не пойду больше, боюсь, там голова кружится… Да чтоб глаза мои повылазили, если хоть пальцем меня тронул! Посидела, посмотрела — боже, какое там богатство, какие шкафы! А зеркала… а какие там ковры!.. И все блестит. Ох, подвернется кому-то счастье. Ах, Ангел, как плохо о тебе думают!»

Слухи мигом облетели село: раз Деспина хвалит, значит, влюбилась… Скоро у Ангеловой мельницы опять зацокали каблучки — явилась местная портниха. Протопала по крыльцу и смело прямо в комнату:

— Здравствуй, Ангелаш, что один скучаешь? Прошу прощения за беспокойство…

Уже неважно, сколько ей лет, молодая или не слишком, — раз портниха, значит, не из застенчивых:

— Не выручишь, Ангел? Кстати, твоя Деспина — дура. Да не о ней речь. Дочка Тасии, что живет у пруда, замуж выходит… Надул ты ее, да она умница, другого окрутила, не то что блаженненькая Деспина. Так вот, хочу тебя попросить — надо бы с невестой свадебный наряд примерить. Да и с тобой попрощаться хочет… Так мы зайдем, покрутимся у твоих зеркал, а? Чтоб та довольна осталась, пусть полюбуется на себя, да и на тебя напоследок…

Женская стратегия: чуть слышно выговаривает, шепотком — «шу-шу-шу», пусть, мол, даже земля не учует, о чем мы тут толкуем.

— Что за церемонии, пусть приходит! — вежливо отвечает Ангел. — Почему невесте не покрасоваться перед свадьбой? А ты себя не утруждай, она сама все, что надо, увидит… глядишь, и я что подскажу… Девушке лучше не слышать, о чем болтают портнихи. Так что ты там о Деспине? Что, дурочка, тоже влюбилась? Почему же больше не заходит?

— Гордячка, видишь ли… Дескать, если любит, пусть сам ко мне приходит!

— Ну, начинается…

Как не аукнуться миру на такие новости! Сколько женщин к портнихе в день заходят, считали? А кто на селе первый репродуктор, если не портниха? Тут же из этих «шу-шу-шу» вырастают «ого-го» и «ай-я-яй», и первыми затянули свою песню старушки, блюстительницы морали:

— Взять бы этого Ангела да головой в колодец, обормота! Вчера вечером, кума, слыхала?

— Да что ты, милая? Ай, дожили… А я что слыхала! Дочка Кэтаны вырядилась, будто в клуб на танцульки, а домой-то и не вернулась, не дошла! На мельнице, говорят, ночевала!

— А я своими глазами видела — Деспина Назару оделась мужчиной, в шапку и брюки, и сторожит ветряную мельницу вместо Кирикэ Кривого.

— Но так все было! Она разделась догола и ночью побежала с факелом в руке, чтобы увести тыщу крыс с мельницы, — они там мебель попортили.

— Ох-хо-хо, вот те крест, кума, жизнью своей клянусь — не осталось у нас в селе нераздетых девушек! Да как им, бедным, удержаться! Только и слышишь — оркестры, кино, да клуб, да зеркала в доме этого черта…

А в ответ им еще одна, у которой ни сына нет, ни дочки:

— Да пусть себе гуляют, кумушки! Молодые, пусть! Не то что мы, старые опенки…

А Деспина больна любовью, и только она понимает Ангелово одиночество…

В сумерках возвращался Ангел с лекции на мельницу. Пахнуло на него с реки вечерней свежестью.

«Хорошо выступил… Ну и намотался сегодня! Сколько же они теперь писать стали? Пишут и пишут, надо не надо — пишут, сумка трещит по швам. Им-то радость, а почтальону каково? Уф, отдохнем сейчас, Ангелаш, выходной завтра… Да, что там заведующая говорила? Гости какие-то, спеши… Может, Траян Николаевич? Неспроста что-то поговаривал…»

Так он думал, собираясь отпереть дверь. Вдруг видит, дверь открыта, замка нет. Ну и дела! Дернул за вторую дверь — вот чертовщина, изнутри кто-то держит! «Что за кошки-мышки?» Потянул сильнее, а из комнаты Кирикэ кричит:

— Куда?! Нельзя! Все, больше не помещается! Ой-ой-ой, у меня кровь из носу пошла!

«Да что там такое, какая еще кровь?»

Взбеленился Ангел да как заорет:

— Тебе что, Кирикэ, жить надоело?! Что за дурацкие шутки?

Только он подал голос, как мельница, и Мельниковы хоромы, и двор, казалось, содрогнулись, словно от взрывной волны, — будто ответило Ангелу стоголосое эхо.

То есть сначала, если быть точными, чуть-чуть приотворилась дверь, а перед глазами Ангела возник Кирикэ. Держится за голову, дрожит, а сам с ног до макушки мокрый и заплеванный.

— Это вы, бэдика… А я так испугался! Уже сил нет эту дверь держать, думаю, сейчас опять по башке трахнут!

— Да что тут происходит? Объясни толком!

Н-да, волей-неволей будешь спрашивать, если из мельницы, из роскошного зеркального зала, из всех комнат доносятся… Страшно сказать, что за визги, крики, плач и мяуканье. Вам не доводилось слышать, как настраивается симфонический оркестр? Когда каждый инструмент выводит во всю мощь свои рулады не в такт, невпопад — дирижер еще не призвал к порядку.

Такой, знаете ли, товарищи, хор с оркестром… Каждый голос на свой лад: то писклявый, тоненький, как ниточка, то басистый, как «ми» у контрабаса, то дискант, как в церкви на клиросе, то хриплый, вперемежку с пронзительным высоким воем. И вроде не голоса, а голосишки, но до чего же истошные! Представьте — летят они наперебой, через окна, через потолок, с чердака, на крышу и прямо к небесам. Чуть затихнут: дескать, невмоготу. И вдруг как замяукает один, и весь хор тут как тут:

— МА-МААААА!!!

Выражаясь прозаически, дети всегда так плачут. Но когда их целое скопище, тут уж не до шуток. И самое главное, они плачут стихийно, так сказать, неорганизованно — потому что они дети и их бросили мамы. Разве вы не догадались? Тогда представьте картинку: отводите вы свое любимое чадо в ясли, оставляете его впервые на попечение чужих теть… Знакомо, да? Тогда приоткройте дверь и послушайте, как оно там, за стенкой, воет.

Кирикэ наконец разразился:

— Баде Ангел! Видите, баде Ангел… ой-ей… Мы пропали! Ма-мааа! Они меня всего соплями измазали. Вот решение, получите, со всеми подробностями! — И протянул бумагу: — Я нянька, что ли? Побежал по-соседски к бабке Сафте: «Приди, мать, помоги, я тебе позолоченное турецкое зеркало подарю». А старуха взяла да как плюнет на меня! А за что? Скажите, почему плюется бабка, когда даришь ей зеркало? Потому что она верблюд! Коза у нее, видишь ли, потерялась! Выходит, коза ей дороже, чем наше будущее — дети!

Кирикэ словно прорвало, а у Ангела руки так и чешутся трахнуть его по башке, чтобы говорил по сути: почему его выселяют и с чьего ведома, по чьему разрешению дом мельника, переоборудованный в музей, ни с того ни с сего закрывается.

Ответить проще простого — не хватает детских садов. Но Кирикэ не в состоянии сделать такое обобщение. К тому же мы забыли добавить, что ни слово — шепелявит.

— Клянуф тофшефтвенно — я ни при фем.

— Скажи ты хоть толком, кривой, с чего началось?

Кирикэ шмыгнул носом и вдруг как разругается…

— Вы ифчё фпрафываете? Дайте факурить…

Закурил и начал, а крики по-прежнему доносились из-за двери, как из бункера:

— Дело обфстоит так. Я фобираюфь фениться.

— Заткнись! — гаркнул Ангел и про себя решил: «Так, хотят от меня избавиться. Значит, я никому больше не нужен, и чтобы выжить, как летучую мышь дымом, наполнили дом визгами».

А за стенкой-то, за стенкой — так пищат, так завывают!.. Вам не приходилось видеть детишек — годовалых, двух-трехлетних, не больше, — когда оставишь без присмотра весь этот цветник радостей человеческих? Скажем, видит один — у соседа на голове имеется ухо, висит сбоку, словно лопух или лист капустный. Ну как не вцепиться в него, не подергать, — крепко ли держится? Сам лопоухий воет, отпихивается, потом, слышишь, уже блеет, мычит и вдруг как завизжит, по-поросячьи!

— Нет, я больфе не могу, вы флыфыте? — отчаянно заголосил Кирикэ. Предоставим читателю возможность самому домыслить его прононс. — Они сейчас глаза друг другу повыколют! Ой, боже, и в чем мы согрешили, баде?

Не выдержал Ангел, схватил его за грудки:

— Слушай, ты скажешь наконец или нет?! Кого я здесь хозяином оставил?

Вот тебе на, у мельницы новый хозяин…

— Тише, баде, тише! — умоляет Кирикэ. — Вы их пугаете. Услышат соседи — и палками нас… по шеям надают…

— В последний раз спрашиваю, кто к этому руку приложил, а? Кто сказал, что здесь будут ясли?! И почему у тебя посторонние бродят по музею? Сегодня неприемный день!

Кирикэ шмыгнул носом и вопросом на вопрос:

— А что было делать? Пришел милиционер, накричал, а потом вся Тюлькина родия… Я не пускал.

— А ну отойди, чудовище… — потянул дверь на себя, раз, другой, третий… Шагнул в комнату… О боже — ад, чистой воды ад, будто самум по дому прошелся. Все, что хранилось здесь как музейные реликвии, что берег Ангел как зеницу ока, — ковры и зеркала, диваны и перины, плюшевые занавески и атласные покрывала — все валялось вверх тормашками. Тут разбито, там облуплено, перепачкано и уписано.

А на полу, на ворсистых индийских коврах, кишмя кишат — они, цветы жизни, свет очей наших… И плачут, дорогие товарищи, да! Раздетые, замызганные, мокрые, сопливые, et cetera, et cetera…

— Это ж как теперь называть? Она же оформлена как «спальня буржуйки-мельничихи», — передернулся Ангел, не веря своим глазам.

— Все в утиль, говорят, а здесь ясли будут, баде. Вам не сказали в Доме культуры? Заведующая приходила, с зонтиком, и милиционер с пистолетом. Пришли и закричали: «Очистить помещение, гражданин! Ты бездельник, убирайся, — дом бросовый, колхозный, для музея не соответствует». Слышите, баде, — нетерпеливо потянул Кирикэ Ангела за рукав, — а что значит «в утиль, годно к списанию»? Потому что Синилькин, тут как тут, загундосил: «Ой, сколько здесь старья и хлама! Проведем документально сдачу-прием, спишем актом — и в утильсырье!»

Ангел ошалело озирался по сторонам — не сразу сообразишь, зачем надо списывать, что пойдет в утиль. Какие там к дьяволу документы и акты? Или решили сделать его заведующим деткомбинатом? В руке топорщилась какая-то бумага, то ли акт, то ли решение. А что это за комиссия по износу? Глянул и рухнул как подкошенный — из спальни мельничихи снова донеслось истошное:

— МАА-МААААА!

Кирикэ, вздрогнув, сиганул из комнаты как соленый заяц. Ангел бросился вслед:

— Подожди ты! Что они сказали, милиционер и эта вегетарианка? Зачем приволокли эту ораву?

— Да нет, — захныкал Кирикэ. — Говорю же вам, только те ушли, Синькин подбросил свой выводок и еще каких-то цыганят, племянников, что ли. Пришел и командует — горынычи вы мои, надо это хорошенько загадить, чтоб превратилось в старье, и пустить на свалку, а он потом все задарма утилизует. Я кричу: «Дядя, вам детей не жалко?» И он мне кричит: «Держишь в руке решение? Держи и катись отсюда. Остальное — не твое дело, а государственное».

Теперь только у Ангела стало проясняться в голове. «Почему командует Тюлькин? Значит, музей пойдет в утильсырье, и мне, Ангелу Фарфурелу, делать здесь нечего».

Кирикэ опять встрял:

— Тут Беллони три раза приходил, просил передать, вот записка вам…

Вынул Кирикэ из кармана смятый листочек, на котором коряво, наспех было что-то нацарапано. Ангел с трудом разобрал:

«Хочешь пасти стада прекрасных небесных туч, Ангел? Прошу, зайди ко мне. Будет тебе и зарплата, а мой дом, знай, — твой приют. Плюнь на все, градобойщик, понял? Племянник у меня — начальник».

Как трепещет камышинка от дуновения прохладного ветерка, так и Ангел затрепетал.

— Тьфу! — вырвалось у него. — Честно, поцелую его в апельсиновую макушку! А эта халупа пусть горит синим пламенем на радость Синькину-карусельнику.

Сказать-то сказал, да ведь это полдела. Как-никак, он на службе находится и заявлял о желании трудиться на избранном поприще. Теперь надо писать, что оно, это желание, пропало, — короче, подать заявление об увольнении. Но они везде и всегда одинаковы… как это скучно! «Прошу, начальник, освободить меня с первого. В противном случае с пятнадцатого я и без вас освобожусь». Ангелу же хотелось объясниться, что вынуждает его проститься с многолетней службой, даже без заслуженной награды. Взял ручку, принялся писать.

«Уважаемый товарищ начальник отделения! Прошу понять меня правильно: я задержался в вашем подчинении (в качестве почтальона), поскольку я, сын полей и перелесков, пламенно верил, что печатное слово… был убежден: жизнь — не корыто, и я, человек, — не свинья на апельсиновом дереве. А обернулось все иначе, — оказывается, старьевщиком быть почетней, ибо куда лучше вознаграждается. Старьевщик с буланым, на рессорах, как черный таракан, завладел моей мечтой. Вот почему и заявляю: с меня довольно! Лучше я… Собственно, для вас это не имеет никакого значения. Главное, я свободен. Придет время — вспомните. В этом селе, которое грабит утильсырьевщик, а я не боюсь этого слова — воистину грабит, чтобы прошлое не стало свидетелем наших промахов, вы установите камень с надписью: «Здесь ступала нога нашего пророка Ангела. Он был освобожден преданием от случайностей окружающей обстановки. Да здравствуют тучи, они свое дело знают!»

Написал, перечитал и решил, что выступать в заявлении с исповедью — значит оправдываться перед людской суетой и слепотой. Сложил было бумагу пополам, чтобы порвать, но вдруг протянул листок Кирикэ:

— Воспользуйся при надобности.

Мы благодарны Кирикэ за то, что он тотчас не использовал его по назначению, благодаря чему заявление попало в руки Деспины.

4

Тем временем, набрав в грудь воздуха и заняв место Ангела, лектор заканчивал свою лекцию:

— Товарищи, дорогие мои слушатели! В заключение скажу, что благодарен… и польщен выступлением вашего земляка. Я понял из его слов, что вашему Ааму, прекрасно расположенному на распрекрасной магистрали пограничного центра Лупу — Бельцы, не хватает двух, ну, как бы вам сказать, деталей, что ли? Чтобы назвать его в высшей степени цивилизованным населенным пунктом. Нет у вас, во-первых, троллейбусной линии и народного театра под открытым небом, в котором зазвучали бы Софокл и Шекспир…

Тут снова зааплодировали. Да с такой яростью, что казалось, цинковая крыша разлетится.

Никто, наверно, в эту минуту не понимал, кроме Ангела, одну давно известную ему истину: он никогда не шутил и теперь не шутит!.. Почему тогда всех охватило такое веселье? Почему слова его всерьез не принимались?..

«Ну почему я должен обижаться на зеркало, если осмелился на себя взглянуть?!» — Поэтому все только что сказанное снова приняли за шутку… — «Ну и молодец… и молодец же я, что истина эта открылась мне, — решил он. — Ведь за время моего выступления они могли пораскинуть мозгами, хоть я и нескладно выражаюсь, но перед ними выступал от их же имени, искренне верю в то, что говорю. Неужели осужден я до конца жизни быть фигляром? — И он сказал себе: — Нет, не собираюсь я быть для вас развлечением, даже если это означало бы для меня потерю места и службы!..» И в ту же ночь… Но об этом потом…

Теперь же по существу о дожде, не только об аплодисментах. Как закономерное явление, в конце августа, и тем более в начале сентября дождь нужен до зарезу. Пусть читатели и читательницы, да и все отпускники не сетуют на нас за этот августовский ливень. Просим их, босиком или в босоножках, пробежать под его освежающими стрелами, ощутить его славную дробь, как ощущает его вспаханная зябь, стерня, поля, готовые принять семена озимых, чтобы налились и они, как виноградные ягодки, янтарным соком, чтобы щеки их порозовели, как поздние помидоры; пусть знают, что лето хоть и бежит, но солнце еще в седле…

Другое дело — Беллони-Мэлигэ. Он не пошел на лекцию в Дом культуры.

Утром встал рано — что-то плохо спалось, просыпался три раза за ночь, причем дважды до полуночи. Первый раз Антону Беллони по прозвищу Мэлигэ показалось, что он забыл выключить телевизор, — в ушах беспрестанно раздавался какой-то камышовый шелест, а он… Конечно, во сне ему показалось, что он очутился покинутым, брошенным утенком на каком-то высохшем озере, где только камыш, один камыш-ш-ш… Царство камыша без единого осколка зеркальной водицы. И он — утенок на потрескавшейся земле, и ни ступить, ни двинуться, ибо ему грозит провалиться в зияющие, разверзшиеся от засухи трещины. А в ушах камыш шелестит, черт возьми. И вроде дождь вот-вот пойдет, а ожидать — это значит жить. Открыл в темноте глаза — камыш еще сильнее стал шелестеть. «Телевизор… — подумал он. — Кому-то аплодируют — забыл я выключить. Новому космонавту, наверно. И правильно делают; им, космонавтам, принадлежит небо и другие миры, а мне надо платить за электричество…»

Встал. Зять у него был военным летчиком, а от летчика до космонавта рукой подать; почему-то от него не было ответной телеграммы, в которой бы сообщалось, получили ли они весть о том, что он с Анфисой не полетит к ним в Петропавловск-Камчатский.

Повернулся в сторону прихожей, где стоял телевизор, взглянул в открытую дверь, не увидел, чтобы экран светился. А ведь камыш шумел да шумел. Была бы дома Анфиса, встал бы да еще поругал бы ее. Бывало, засыпает с невыключенным телевизором. Она — мать, ничего для нее нет более милого и дорогого сердцу, чем смотреть про Африку по телевизору. Там дочь ее младшая, среди этих бескрайних вечнозеленых просторов с антилопами, с бедными, убогими, нищими африканцами, живущими в шалашах, и прожорливыми крокодилами в реках. А она, младшая, Изабелла, похожая на индианку, поехала учить африканцев и африканок грамоте. Муж ее лечит от малярии полуголых и тощих туземцев.

Дед Антон включил свет. Да, шелестело и шелестело, а Млечного Пути от телевизора не шло. Явный шелест, нарастающий, а безмолвный, как ночь, экран впился в него своим немым и мутным бельмом. Дед взял да выдернул из розетки шнур и лег, недовольный. Подумал: «Мыши. Какая-нибудь дрянная мышка… — И тут он вздрогнул. — Нет, так я вам ее не отдам…»

Он вспомнил о газетной подшивке, опять встал, включил свет, пошел проверить. Подшивка обычно находилась на платяном шкафу. Взял стул, чтоб подняться и разогнать мышиную свадьбу, которая как раз, казалось, доносится сверху. Но на полпути вспомнил, что перед отъездом с женой в Кишинев, когда собирались лететь в Петропавловск, спрятал подшивку в сундук.

В первые годы жизни этот кованый сундук был его единственной внушительной мебелью. Он являлся как бы вместилищем всего недвижимого, ценного из приданого, что привезла с собой Анфиса в день свадьбы. Этот сундук, тяжелый, как железный несгораемый сейф, никак не мог забыть Антон: на его свадьбе 43 года тому назад подпрыгивал он над головами подвыпивших парней, которые, по обычаю приплясывая, вносили сундук в дом. Ладный сундук, добротный.

Открыл, откинул крышку, — подшивка, точнее сказать, современный мир со своими последними известиями, войнами, переворотами, парламентскими дебатами и свирепыми диктаторами типа Иди-Аамин спал. Нет, еще не расплодилось таких грызунов, чьи зубы справились бы с дубовыми досками, обшитыми металлом, на котором еще красуются кирпичного цвета краски концерна 20-х годов «Фарбениндустри».

Дед Антон грохнул крышкой, вздохнул.

— Апчхи!..

Чихнул, высморкался, еще раз чихнул и почувствовал, что даже в груди заскрипели сердечные петли, — они были, как у дверей старого сарая, уже ржавыми, ну и заскрипели. «Так еще пару раз — и нет Антона… Какая она ни есть, моя Анфиса, но была бы она дома сейчас, спросил бы ее: «Анфиса, слышишь ты этот шелест или он мне только чудится?» — «Что?» — «Ах, забыл, что ты туга на ухо, глуховата стала».

Он грустно вздохнул. Она гостила у своей сестры Агафии в Яловенах, а Яловены — это совхозное село в трех километрах от столицы. Правда, гостила Анфиса вынужденно, поссорилась с Антоном. А произошло это из-за того что случилось невероятное. Рост Анфисы метр шестьдесят пять. Талия (в молодости — тростиночка) почему-то за последние годы устремилась вдогонку за ростом. Из-за этого стремления получился великий конфуз у трапа самолета. Лайнер «ТУ-134-А», летающий рейсом Кишинев — Москва, не согласился взять на борт Анфису Беллони.

Дед Антон навеки заснял это зрелище в сердце своем и озвучил скрежетом зубовным, — рублей этак четыреста как в воду канули. Унизительней же всего оказалась эта картина для Аэрофлота: что это за двери у тебя, что за масштабы, Аэрофлот! Не смог погрузить одну простую безбагажную колхозницу… (Небось тех, что с черешнями или с персиками, — смог, а тех, что к дочери родной летят, — нет.)

От зятя-летчика дед Антон знал, да и в «Красной звезде» читал: даже танки грузятся в самолеты, почему же Анфисе Беллони нельзя лететь?

Представительница Аэрофлота очень терпеливо и вежливо объясняла:

— Потому что после двух предпринятых попыток загрузить, да, не побоимся этого слова: «загрузить»… Что, она вам супругой?.. Ах, простите, к вам вопрос: почему вы лично отказались лететь? Бросьте вы, при чем тут ваш Черчилль! Он был премьер-министром, он мог заказать личный самолет по собственному объему, не забудьте, тогда сама Англия была империя! Так вот, объясняем, в конце двадцатого века человек един, можно сказать, стандартен. Он стандартен для всей нынешней Вселенной и космоса…

Старик никак не мог уразуметь, чего от него хотят.

— Черчилль был человеком или нет? — возмущался дед Антон. — Думаете, он был тоньше моей Анфисы? Я же прикурил у него один раз, когда он прибыл в Крым. Вот такая цигарка у него в руках дымилась! Прошу, верните мне четыреста рублей.

— Во-первых, не четыреста. Вы лично, уважаемый товарищ Беллони, отказались сесть в самолет и лететь. Билет-то уже закомпостирован!

— Я не могу лететь к дочке без ее родной матери! Родила-то ее она, жена, а я что?

— Отвечаем: она нестандартный пассажир.

Дед Антон снова, в который раз раскинул руки в стороны:

— Ф-фу, этот стандарт… А ведь я всю жизнь с ней, беднягой, нестандартной! Причем у нас дочери очень стандартными получились! Из-за чего я должен нести такие убытки? Ну ладно, — продолжал он. — Зять у меня на Дальнем Востоке — летчик! Дочь — медсестра, там же, а ведь туда одни самолеты летают. Там автобусов нет, самолетами даже до районного центра порхают. И нас с Анфисой ждали вертолеты, военные, — и он опять вспомнил свои четыре сотни. — А ведь сэкономленный вами бензин на перевозку меня и жены выльется у вас в премию, правда? Так вот я прошу вас,пусть бухгалтера переведут нам эту премию, и мы будем квиты.

Кассирша обрадовалась такому обороту:

— Прекрасно, только пишите подробно и обоснованно, как произошло, откуда вы лично и ваша спутница? Потом куда собирались вдвоем лететь… Да, и не забудьте взять из поликлиники соответствующие справки: вес, рост и прочие нестандартные объемы… вашей спутницы. После чего обращайтесь прямо в Аэрофлот: Москва, Министерство гражданской авиации. Можете записать.

Над этим ответом дед Антон призадумался. «Они надо мной потешаются… может, даже издеваются! Как это послать размеры моей Анфисы в талии министерству… Она что, стюардесса? Да она, моя Анфиса… А вдруг министр пожелает увидеть ее… А что там за двери, в министерстве? Ой, нет, опять самолет, опять надо билеты брать… Опять закомпостируют… и покажут потом язык. Нет, нет, нет!!! Пусть лучше министр прилетит к нам».

…Так лежал теперь один-одинешенек в своем громадном каменном доме из семи комнат и размышлял Антон Беллони. Вспомнилась ему родная теща, ушедшая в сырую землю много лет тому назад. Любила она зятя, трудягу, и терпеть не могла прожорливую свою дочь Анфису, зато слепо боготворила более ей родных двух внучат. Одну звали Зиной, другую Изабеллой. В свои пять лет эта Изабелла сделала себе ридикюль из ореховых листьев, заплетала их, эти листья, как мама ее косички; а после этого, как смастерит сумочку, подойдет к бабушке или к старшей сестре Зине и говорит:

— Силь-ву-пле-зир…

Умилению нет границ. А эту фразу она услышала от астматического радиоприемника на батарейках, который только нашептывал слова и мелодии. И вот при каких обстоятельствах! Она, Изабелла, ставит, бывало, табуретку около обеденного стола. На эту табуретку карабкается с трехногим стульчиком в руках, как с младенцем. С табурета — на обеденный стол. Вот уже встала во весь рост: не выпуская стульчика из рук, шарит глазами по стенке. Почти у самого потолка на самодельной полке висит, ум детский завораживает приемник марки «Родина — Беларусь». Его батареи рядом торчат, как крокодиловы яйца (Беллони ухмыльнулся на своей кровати: видит ли она эти яйца крокодильи сейчас наяву, в своей Африке?).

Зачем понадобилось Изабелле встать на обеденный стол? Она сейчас приложит ушко к шелку динамика: заболела мечтой — «кактриськой буду!». Родители в поле, бабушка во дворе, сестра в школе, а Изабелла поднялась на трехногий стульчик; как восклицательный знак, она дрожит на слабеньких ножках и тем временем слушает, что там еще поют или шепчут эти «кактрисы» по радио…

Конечно, пока не свалилась и вывихнула себе руку. Отец вынес из комнаты этого астматического шушукающего паука. Из-за влажности — потолок был низеньким, сырым, стены тонкими, в полтора кирпича саманного (глина и солома!) — и от сырого потолка быстренько разряжались батареи. Вот тогда теща и сказала Антону:

— Зять, построил бы ты себе хотя бы настоящий дом! — У тещи была тыщонка, сама предложила как пай и продолжала: — Видишь, как дочки тянутся к культуре, а что за культуру может дать эта сырая времянка! Езжай в Архангельск. Надо, Антон, построить приличный дом. А вдруг зять будет знатный человек? Куда его примешь? В эту халупу? А вдруг придут или приедут погостить дочери с зятьями, с детьми, с портфелями, чемоданами, гончими собаками, с машинами, куда ты их всех спать уложишь? На чердаке? Вон как народ строит!

И он поехал осенью и пробыл целую зиму в Архангельске и построил дом. А где теперь его дочери? Наверно, у них тоже свои планы что-то строить… Конечно, Курилы, Экваториальная Африка — это не Архангельск, но планы людские есть планы.

Сидит теперь дядя Антон, как сова в пустой трубе дымохода или на колокольне без колоколов; кто-то первый сказал: «Сова — кума, воробей — зятек»? — вот он и есть! В ушах не прекращается этот странный шелест камышиный. Черт возьми, и почты не было… Этот Ангел… Антон Беллони получает три ежедневных газеты и давно ждет ответа на отправленную телеграмму о том, что не приедет в Петропавловск-Камчатский: «Не прилетим состояния здоровья Анфисы, лечение Кишинев».

Построил Антон эти хоромы, этот каменный домище, и теща тратила свою пенсию на цветастые непревзойденные бантики для внучек, а внучки, как закончили десять классов, никогда на каникулы домой не приезжали и даже на бабушкины похороны не явились. Правда, в этом вопросе их пощадил отец: учатся, зачем кладбищем бередить юношеские сердца. И потом, неловко и за другое. Дорога на кладбище проходит мимо школы, учителя увидят своих модных на тонюсеньких каблуках учениц, как шагают они за бородатым попом и за гробом. А ведь были лучшие плясуньи школьного кружка самодеятельности. Теперь Зиночка далеко-далеко оказалась, аж на самом Дальнем Востоке, а младшая, Изабелла, еще дальше, в самом сердце Африки, среди львов и туч малярийных комаров, с которыми воюет ее супруг. И ради чего? «Ладу», одну только «Ладу» пожелали заиметь (назло соседям!).

Вот почему одинокий дед Антон показывает Ангелу великую свою лысину. Дескать, смотри, парень, какой я дурак! Учил их, чтобы им легче и умнее было прожить отпущенные годы, а они — кочевники!.. Все радостные молодые годы живут по-цыгански, на чужбине, под чужим небом и крышами. А ведь я построил им каменный дом с кранами и ванной и с семью комнатами. Вот, Ангел, отчего мое сердце — камень и я желаю панамку. Они, бессовестные, не пишут даже, не то что в гости их зазовешь. Хоть бы дали ответ, что получили мою телеграмму. Хвастаются, что отпуск и там можно прекрасно проводить, как раз в это время приплывает какая-то рыба нереститься; послали они мне банку какого-то слизистого оранжевого месива, вроде крашеных паучьих яичек. «И это называется икра! — возмущался Беллони. — А у меня здесь персики гниют!»

О, дед Антон помнит, ой, как помнится ему детство. Всего один был у его родителей персик, посреди виноградника, но был он гордостью рода Беллони, а теперь у него целый сад, колхозный и огородный, но это уже… промышленный товар, консервная индустрия! Ну как не варить после этого кальвадос марки «Персик» и не выпить его до последней капельки! Его Зина ловит теперь горбушу и ждет его в гости: «Отец, у нас началась путина…» А Изабелла ест крокодиловые яйца… Дичь, дико… Все с ума посходили… Один раз он видел сам — едят суп из змей, только что шкуру сдирают!

И вдруг… вспомнился голос бортпроводницы:

— Мамаша, сняли бы плащ, или пелерину, что там у вас за балахон… Жарко вам будет в самолете.

Что, описать еще и Анфискину пелерину? Ну, ни дать ни взять в Анфисе — весь Черчилль и еще кое-что вдобавок. Про рост вы уже знаете — 165 сантиметров. А талия… Скажем, дверь самолета имеет в ширину (по стандарту) 80 или 82 сантиметра. Ну, а так как Анфиса бедная и боком не пролезла в овальное удивленное «О», можете представить, какие изменения потребовалось бы внести в ГОСТ. Для наглядности скажем, когда сняла она свой темно-синий, как сумеречное небо, плащ, всем показалось, что перед самолетом стоит невысокая аккуратненькая копна сена… Такая, знаете, копна-стожок, без верхушки, потому что ее, верхушку, снесло невидимым вихрем.

— Сымай. Сымай и энту, — шипит дед Мэлигэ-Беллони. — Ну и моржиха, прости, господи.

На жене осталась отличная дерюга, вязанная дома крючком из грубой шерсти. Хотя в Кишиневе август, она хорошо оделась, так как летит-то в холодные края.

Растерянной Анфисе показалось, что услышала «мордочка», и извиняясь спросила:

— Что, испачкалась? — и стала тут же вытирать лицо косынкой и хныкать: — Просила тебя, Антон, давай поездом. А ты заладил — нет, давай полетим!.. Ф-фу!..

Чуть-чуть дала бы силу этому «ффу-у» — четыре атмосферы, точно, не меньше. Содрогнулся бы не только дед, но и крылышко самолета.

— Давайте, давайте, граждане! — торопит их проводница снизу.

— Да пригнись, мамаша! Вот так, и боком! — кричала она.

А стюардесса снизу:

— Мамаша, разрешите, дайте пройти… я покажу как…

Анфиса умоляюще к Антону:

— Ты только не толкай, ладно? Там темно, Антон, там негде сесть, — показала она на дверь самолета, на это «О», и отошла, пропуская стюардессу. И вот тебе на! Как это стюардесса вошла… Не вошла, а впорхнула, ласточкой, как в собственное гнездо.

Всем своим черчиллевским туловищем Анфиса отвернулась от самолета и слезливым голосом обратилась к супругу:

— Антон… Можь, не поедем, а? Страх какой… Там, внутри, темнота, как в погребе, и маленький такой самолет, и тесно, и все шатается…

— Мамаша, вы — боком, боком!..

— Корроррова!.. Сказано — слушайся, боком!.. — в сердцах зарычал дед Антон.

От лайнера пять минут как должны были убрать трап.

— В чем дело? — спрашивает командир стюардессу.

Орлиным своим взором, однако, оценил положение, тыльной стороной ладони бело-золотистую фуражку отодвинул на затылок:

— Верните пассажирке багаж… А вы, товарищ, садитесь…

Это к Антону, который влез бы, но как без супруги? Анфиса заплакала, думаете? Нет, она облегченно вздохнула, увидев, как Антон теребит корешки билетов. Даже промолвила:

— Слава богу… Я так разволновалась…

Тут у Антона вырвалось:

— Пухнешь, да? — и полетели билеты кленовыми листьями. — Всю жизнь говорил: пожалейте меня, дармоеды! Нет, дочки любят красную икру и Африку с крокодилами, а моя Анфиса — свиное сало без хлеба! Цыц! Еще пупырыжиться стала? Останешься в Яловенах.

Конечно, пока вернули багаж (пришлось стюардессе порыскать в утробе лайнера), старик Антон рассуждал с дежурной по аэровокзалу, как быть с билетами. Наконец его образумили, что их полную стоимость он не получит.

— Получу! — настаивал старик. — Я воевал, участник войны, я два раза ранен! — кричал он. — Я имею награды и гражданские, и военные!

Дежурную все это не интересовало. Интереснее всего было летчикам, экипажу — они внимали словам командира, который объяснялся с главным диспетчером аэродрома.

— Да при чем тут мы? Конструкторское бюро всевышнего размахнулось! Повторяю — впервые видим такое, попытались взять старуху на борт, да нестандарт…

Конечно, вылет задержался. Командир наверстает эти минуты в воздухе, но рапорт… в рапорте истинная причина окажется? И если окажется, кто этому поверит? Но факт остается упрямым: «ТУ-134-А» оказался беспомощным перед Анфисой Беллони…

Теперь деду Антону Мэлигэ было грустно без Анфисы, которую оставил в Яловенах. Душа заскулила: «Какой смысл родить, разводить детей в наши дни? — спрашивал он себя в громадном пустом доме. — Кроме медалей и пенсий что может утешить твою старость? Кто может отогнать это одиночество?.. Нет у меня детей! Нет у меня внучат, они уже говорят по-африкански и по-чукотски, ни черта вокруг, никого! Все равно ты, Антон, похож на того фараона, которого заживо похоронили в его склепе, — пусть сидит и думает о судьбах потерянного царства. Ибо что с того, что у тебя, Беллони, дом-крепость из семи комнат по 20 и 18 метров, и есть две веранды, и две кухни, отделанные сверху донизу цветным кафелем. Кто их наполнит звоном жизни, дымом, крахмальными запахами, вареньями-печеньями и подгорающим луком? Кто взберется по-кошачьи на твои коленки и будет теребить остатки растительности на лысине? Для чего же, доченьки мои милые, отдал я вас учиться? Ах, сгорели бы эти джунгли. Им больше нравятся ридикюли из крокодиловой кожи, они им больше по вкусу, больше, чем тот орех, из листьев которого глупая твоя голова, Изабелла, выдумала плести лиственные сумочки. Ах! Мечты детские-человеческие…

Вот из чего складывается нынешняя мудрость: размышлять над одним и тем же. Дочь моя взяла и размечталась с малых лет о сумке из крокодиловой кожи. Вместо того чтобы подумать о прежней сумке, глупой, неуклюжей, которую плела из ореховых листьев, она возмечтала о «Ладе». Покупай, дочка, покупай. Неужели больше радостей от джунглей, чем от одного родного перелеска, куда ты бегала босиком за грибами?» И вдруг деда Антона прорвало:

— А что, если и мне так же по-детски, как глупые мои дочки, от всего отказаться! Взять да как… ну, целиком это строение, эти хоромы подарить кому-нибудь, как даришь на пасху кулич, или ковригу, или крашеное яичко. Ну, прощелыге какому-то, которого судьба обделила всем этим. Ведь и раньше такое бывало: вдруг чудной барин взял да подарил хоромы своей усадьбы, поместье — все! Оставил, подарил, не имеет значения. Главное, отвязаться от всего этого и уйти в мир. Снизошло на человека откровение — и все, освобождение от всего преходящего… Обрел истину духовную. Да, вышел из дому, бросил сад, перелесок, все, что тревожит, тормошит душу и сердце, вот так оглянулся, перекрестился — и в дорогу, с богом и посохом!

А что, если позвать сюда Ангела и открыться ему: «Сынок, знаешь что, останься жить у меня… Я знаю, тебя лишат крыши». Разговор давно шел на заседании местного исполкома. «Живи себе в моем доме, ведь ты сиротина, не устроен, еще молод! Зачем тебе ютиться под ничейными крышами, как мои дочки ютятся в Африке или еще где-нибудь под крышами по найму, — будь то квартиры или гостиницы, все равно чужое! Живут как на перевалочной базе. А ты, Ангел, коротаешь время в какой-то халупе, в полуразвалине, оставшейся от ветряной мельницы, где будут сушить табак. Милый, вот тебе каменный дом, 92 квадратных метра жилой площади. Благоустроено по последнему слову. Для проформы вот тебе и акт купли-продажи, чтоб не взбрело кому-нибудь в голову, что я окончательно чокнутый, родных дочерей лишаю наследственных прав и любви родительской. Скажу прямо: продал дом!.. А в дороге стянули у меня деньги, обжулили… — У деда Антона Беллони не отнимешь воображения. — Теперь Анфиса… Ну, не плачь, Анфиса, не плачь, что может быть дороже жизни и здоровья? Давай напишем дочерям: «Помогите чем можете! Помогите старым своим бездомным родителям. Готовы даже приплыть к вам в эту самую Африку. Где вы, где, наши родные? В каком месте находитесь? Эй, товарищ министр, куда унес самолет наших детей, верните их обратно. Нет, лететь мы не можем. Это уж ты, Анфиса, сама напишешь. К тому же наш отец с горя… да нет, не пьет, ушел, сказал, что знает в лицо того вора, что обокрал его. И пока не найдет, о себе не даст знать. «О, горе мое безбрежное, старая я, двигаться не могу, — это ты напишешь собственной рукой, Анфиса. — Я в Яловенах у сестры Агафьи. Живем на иждивении ее пчел…»

…Не спалось деду Антону. Вот и разыгрались все эти чудные, шальные дурацкие мысли. А как перестал думать, в ушах снова раздался шелест. «Ну, черт возьми, да что за шелест? Все время!.. Все время!.. Ух, как душно…»

Толкнул окно веранды, и прохладный влажный воздух умиротворяющим и благостным дыханием обдал его.

— Дождь! — воскликнул Беллони. — О боже, дождь. О друг, будь славен! — сказал он дождю.

С улицы, с крыши отрезвляющими стрелами впились в Антона капли дождя.

«Антон ты, Антон. А ведь никого ты не убил… Даже на войне, честно признайся, никогда не целился, стрелял наобум… Ни на кого не доносил. А половину ночи мучился ты, Антон, шелестом, аплодисментами и Млечными Путями, — дождь, ах боже!.. Боже, дай мне топор, я разобью этот телевизор. Он разучил меня различать природные звуки. Ах ты, Антон Беллони, конец тебе: принял дождь за аплодисменты. Какой же ты сын полей? Какая благодать, а? Какая благодать снизошла», — и пошел снова в постель, оставив открытой и дверь, и окна веранды.

Однако, когда Беллони очутился в постели и согрелся, в нем заговорили чертики: «Ишь ты, три раза ему через Кирикэ передавал, а не появляется! Ах, почтальон-друг, уже пятый день мне ничего не приносишь. Даже записку тебе оставил! И ночь бы коротали вместе, и я тебе рассказал бы все-все… Может, опять что-то разразилось?»

С этой мыслью Антон Беллони-Мэлигэ уснул. Вернул его в реальность знакомый голос:

— Эй, дядя Антон!.. Дома есть кто?.. Это я — Ангел-почтальон!

5

Ох-ох-ох, почему столь щемяще и необъяснимо тревожат нас, так сказать, души, давно ушедшие? Откуда эти видения, которые не в силах уразуметь пенсионер Беллони? Может, надо согласиться с поэтом — что, братцы, и такое бывает: всхлипнет кто-то на одном конце планеты, а на другом, поди разберись отчего, неизвестный прохожий замедляет шаг.

Во всяком случае, кто объяснит, почему прошлой ночью Антона донимал во сне замызганный пес в лишаях? Должно быть, в неведомых просторах океана или на Тибете, за облаками или среди пустынных барханов что-то стряслось с его хозяином? И в конце концов, пора выяснить, что за хозяин был у этого пса!..

Арион, сын Софрона, ушел из Ааму в те далекие времена, когда в сельсоветах составлялись списки для набора в ФЗО. Из районного центра присылали договоры от какого-нибудь, скажем, «Донбассугольшахттреста». Приезжая по вызову в Донбасс, парень подписывал еще один договор. Через две-три недели, однако, этому сыну лесов и полей становилось невмоготу под землей, в мире окаменевшего леса, и он, попросту говоря, давал дёру. Тогда руководство шахты обращалось по прежнему месту жительства для привлечения беглеца к ответственности и взыскания расходов по подъемным.

Арион оказался одним из таких фруктов — нарушил договор, но домой не вернулся, а растворился в безбрежности одной шестой земной суши, каковой является большая наша страна. Так он канул и был забыт, как метеорит, чьим светом озарило случайно клочок неба.

И вот в один прекрасный день Арион появился в Ааму, без единой волосинки на голове, круглой, как бильярдный шар, желтенькой и лоснящейся. Зато одет был во все черное и кожаное. Оказывается, он исколесил чуть не две трети земного шара. (В бегах или землепроходцем? — вряд ли. Односельчане решили — не иначе как подался в воздухоплаватели, все они тоже в кожанках ходят.) А пока колесил, успевал предаваться лирическим воспоминаниям, охотно тоскуя о том, что оставил где-то что-то родное. И где же оно? Неужто маленькое Ааму покоя не дает? Интересно, что там думают об Арионе? Вспоминают ли хоть раз в году, под рождество? Постой, была там еще какая-то речка, и он бултыхался в ней с пацанами, прозрачная такая, ленивая, и называлась, кажется… да, да, точно, — Прут. Осталось у Ариона неисхоженного впереди одна треть — и планеты, и жизни. Не мешало бы взглянуть на этот Прут, отхлебнуть глоточек; может, тогда и Ааму оставит его в покое, перестанет свербить в груди и путаться под ногами…

И вот явился. Теперь Арион казался властным и беспечным, точь-в-точь как выглядят люди, одетые в кожаное. Понятное дело, лукавый Беллони кружил вокруг него, как старый лис, пока не поинтересовался:

— Слушай, Арион, признайся, что за дела у тебя там были, в воздухе?

— Ишь какой ты любопытный, баде Антон, — ответил Арион. — Хочешь правду? Искал!

— Ну и как?

— Эх, старик… Все есть и ничего нету!..

Встретились они в центре села, у бывших Трех Колодцев, где, если помните, висела надпись: «Слово — серебро, дискуссия — золото, молчание — вечность…» Арион остановился, проходя мимо:

— Какой дурак это написал?

— Пошли в буфет, братец, здесь говорить не принято.

Зайдя в буфет, Арион для начала оглядел полки, витрины и спросил конопатую Аглаю-буфетчицу:

— На сколько у тебя здесь товара, дочка?

— А вы кто будете, из инспекции? — спросила Аглая. — Позавчера была ревизия… Или вы из народного контроля?

— Да я уже взял поллитру, — сказал дед Антон. — Садись, поговорим…

— Спрячь свою поллитру, стыдно… Я за воду платил золотом, баде Антон, понимаешь? Чистым золотом и алмазами! А ты с поллитрой…

— Ты что, в пустыне был? — обрадовался Беллони. — Дай я тебя поцелую!

Но Арион уже отошел к буфетной стойке:

— Аглая… Вас Аглаей зовут? Кстати, в общую сумму можно включить и стоимость тары.

Она так и не разобралась, с кем имеет дело, вынула акт позавчерашней ревизии: «Может, это новый председатель райпотребсоюза?»

— Правильно, — сказал Арион. — Акт — это дело! — Достал из портфеля пачку зеленоватых пятидесятирублевок и протянул Аглае: — Высчитай в соответствии с актом, сколько положено, за все товары в буфете, имеющиеся в подотчете, и себе на чай возьми пять бумажек. Условие одно: по случаю моего пребывания в этом заведении не будешь спать три ночи подряд. Сделай одолжение, как земляку. О дочка, говорю — земляк… Тебя и на свете-то не было, когда я ушел из Ааму!.. А просьба такая: каждому, кто знал меня и не знал, выдавай, — он пробежал глазами прейскурант, — и алкогольное, и безалкогольное, и рыбу жареную, и печенье, и варенье, консервы и в банках, и в стеклотаре, и сухарики туристские и кофейные… А за труды ты у меня, Аглая, получишь алмаз, — закончил Арион. — Знаешь, что такое алмаз?

— Стекло режет, — ответила Аглая.

— Глупая ты и еще маленькая, — по-отечески нежно ответил Арион. — Возьми себе еще пять бумажек, — и снова протянул пачку, из тех, что Аглая ему вернула, высчитав нужную сумму. — Попрошу тебя и собакам родного моего села изредка подбрасывать по кусочку. Здесь впервые увидел я свет солнца и сказал «мама»… А это, дочка, весьма торжественный момент в жизни человеческой!

Тут в саквояже у него что-то заскулило. Именно при этих словах, как по команде, буфетные завсегдатаи оглянулись, а дед Беллони встревожился:

— Слышь, Арион, там у тебя кто-то плачет на улице.

Арион вышел и выпустил из саквояжа пепельно-серебристого пуделя.

— О, не забудь, Аглая, еще один важный момент! Разогрей банку тресковой печенки и дай этому существу. Потом, часа через два, поджарь немного над костром из сучьев сухой сливы живого цыпленка… только не старше трех недель, причем живьем и в собственных его перьях, Аглаюшка, — предупредил Арион. — Хочу, чтобы мой верный друг пропитался запахами, которые я любил в детстве. Знаешь, я обычно лакомился черными сливами, почти провяленными, срывал с полусгнивших деревьев. Умирающее дерево приносит самые сладкие плоды… Запиши, будь добра, что за чем, а то забудешь. Цыпленка надо полить тресковым маслом, поняла? На ужин предложишь три сырых яичка этому бездельнику, — показал он на пуделя. — Для начала раздави немного скорлупу, чтобы брызнуло белком для запаха. Я сам в детстве сосал их, как мороженое…

Все слушали с открытыми веселыми лицами:

— Свой, черт возьми, свой в доску! — И томились от любопытства: — Кем же он стал, Арион, какой пост занимает, если так подробно расписывает меню своей странной кудрявой псины? Не собака, а барашек, ей-богу, только и знает, что хвостом дрожать да скулить!

В самом деле, пудель был пепельно-серебристым и шерсть на нем вилась локонами, как на секретарше районного Дома быта. И все ломали головы, допытываясь друг у друга: послушайте, если для собаки готовятся такие кулинарные изыски, то чем же занимается ее хозяин?

И чтоб поскорее раскрыть эту тайну, стали наполнять стаканы. Загуляли, конечно. Из близкой родни у Ариона никого не осталось в живых, и почему-то все решили, что за такое царское угощение и почет они-то и есть самые родные этому страннику, явившемуся неведомо откуда. И каждый считал долгом дружески хлопнуть его по спине или расцеловаться от души. Но сам Арион лишь отвечал поклонами и потягивал черную деготную муть, которую назвал «Гранд Мокка», и курил трубку из корня вишни, не забывая подбадривать земляков:

— Пейте, друзья! Пейте за встречу, за жизнь и за ушедших далеко-далеко! — И прибавлял: — За всех ушедших с верой, что вернутся со щитом, дорогие односельчане. Мне, как в песне, сверху было видно все!

Наконец Арион оттаял и разговорился, приведя всех в восторг ученостью своей и знаниями:

— Сверху, из-за туч, друзья мои, все представляется совершенно иным, чем на земной плоскости. Там, в вышине, мне вспоминалась скромная судьба известного вам Василия Ивановича Воскресенье. — И обратился к нему: — Да-да, Василий Иванович, не забыть вас ни в небесах, ни на суше, — ах, где ваша карусель? Она качала нас, мальчишек, и заряжала, наполняла воздушными мечтами, как ветер паруса. Приехав сюда, я первым делом о вас поинтересовался. Не в укор остальным будь сказано, ваша профессия была охарактеризована как недостойная, даже унизительная — из карусельника в мусорщики! А ведь неправда, друзья мои, это неправда — Япония велика тем, что она великая старьевщица нашей планеты. Вот почему я и выпью за вас глоточек, Василий Иванович, ибо вы нашли путь к сердцам моих односельчан посредством синьки. А что такое синька? Да будет вам известно, не простой порошок, — ох, это краска-целитель, еще в усыпальницах древних фараонов ее находили. Она оказывалась, научно выражаясь, великим антисептиком наружного применения!

При всей доброжелательности у некоторых закралось подозрение — а не подкуплен ли он Синькиным-Синилькиным для рекламы? Тем более что Арион очень уж со знанием дела вещал:

— Почему я говорю об антисептике? Потому что, будь это стена вашего дома или рана вашего тела от ножа соседа, синька сумеет не хуже зеленки остановить кровь. На вашем месте, дорогие аамусцы, я не полоскал бы рубашки и простыни в чудодейственном товаре Василия Ивановича. Я полоскал бы собственные ваши тела в метиленовом красителе-целителе!

Тут Карусельник-Синькин не выдержал:

— Златоуст ты наш, Арион! Позволь преклонить перед тобой колено за ту истину, что произнес! Не ведают… наш темный местный люд не ведает пользы немецкого порошка, охраняющего от тления и малярии все живое и неживое. Вот почему я сменил карусель на синьку. Это дух времени — не пустые мечты о полетах по воздуху, а конкретное и основательное вещество. Клянусь верами Индии и Тибета: в нашем Ааму дома, строения, веранды, окна и даже портреты хозяек, — он показал на битком набитый людьми буфет, — все, что будет пропитано синькой, забальзамируется, станет музеем на века. Жаль, Арион, — не верят… Если уж на то пошло, признаюсь публично: каждый день я пью по капельке синьки, чтоб кровь моя стала ртутью и я смог довести до победного конца начатое дело! Потому я и собираю тряпки, съеденные молью, и продаю синьку, дабы изничтожить разрушительную мощь шашеля!

Синькин вошел в раж, а Арион еще подлил масла в огонь:

— Минуточку… — И вынул прямоугольную пачку распрекрасных зелененьких купюр. — Вот, Василий Иванович… просьба к тебе. Знаешь мою родную халупу? Прошу, чародей, — преврати ее в синий музей. Если продана, будь добр, откупи, хоть по тройной цене. Покрой ее небесной синевой хоть в ладонь толщиной, только чтобы сверху мне было видно! И дай пакетик со знаком государственной фармакопеи… Я тоже буду пить натощак!

Казалось, народ присутствует при «сделке века». Все дружно воскликнули:

— Ура! Виват, Арион! Да здравствует Воскресенье!

В это самое время перед буфетом остановилась колонна машин.

Поначалу никто не обратил внимания — в воздухе плыл не гул моторов, а предгрозовой рокот ливня из синьки и бесчисленных зеленых бумажек.

Вдруг на пороге буфета вырос подполковник милиции, оглядел загулявшихся и четко произнес:

— Всем оставаться на местах!

Властным чеканным шагом подошел к Ариону. Арион тут же встал. Дальше… О, дальше пошло как во сне: через три секунды Арион исчез из буфета. Все так и остолбенели с разинутыми ртами: что это? Только вошли во вкус, и — вихрь, смерч… Уж не почудилось ли? Видимо, нет, ибо над Ааму пролился дождь из пятидесятирублевок, от которого буфетчица Аглая еще больше покрылась конопушками…

Как же так — гуляли до потери пульса — и даже «до свидания» не успели вымолвить! Причем деньги-то оказались настоящими, не фальшивыми, утверждал председатель Крэсэску: в три дня сельпо разбогатело — все залежалые товары рассосались по селу, как синяки на молодом теле.

Стали гадать — неужели Арион со своей лысиной стал владельцем Швейцарского банка и истек срок его пребывания на родине? Или он король-вождь какого-нибудь островка из Океании, который прибыл в СССР? Видите ли, такой вождь имеется на самом деле, правда, у него прогрессивный режим, и фамилия ни больше ни меньше как Мэлигэ. В Кишиневе о нем даже книжка напечатана… Или все-таки это вор, сбежавший с золотых или алмазных приисков?

Чудеса, чудеса в решете… И как обычно при подобных виражах судьбы, существенное осталось незамеченным: куда девался Арионов пудель? По вечерам снова собирались в буфете, вспоминали, как здорово кутнули три дня назад… Кто-то вспомнил, что в передней машине с репродуктором ехал подполковник и оттуда доносилось:

— Граждане, освободите проезжую часть! Держитесь правой стороны!

Какой уж тут пудель, когда летят громовые предупреждения по микрофону! А он гулял себе где-то в овраге на собачьей свадьбе — наотрез отказался от предписанного меню, от буфета, от Аглаи, даже от своего хозяина. Здесь, в овраге, все соответствовало естеству, между дворняжкой и пуделем царила гармония и взаимопонимание в собачьих делах.

Только через неделю обнаружилось, что бездомный пес цвета серебристого пепла, с вихрами отчетливыми, как чеканка на бухарском щите, был просто-напросто выкрашен и после двух хороших ливней превратился в грязную, облезлую и тощую псину, заурядную деревенскую шавку из подворотни. Кучерявость пуделя вела свое происхождение от шестимесячной химической завивки, и теперь шерсть на нем сбилась в клочья, вздыбилась — смех и грех! Но самое потрясающее — даже лаять не умеет! Кому в сельской местности нужен такой бессловесный хмырь?

— Откуда взялась эта собака? И что за хозяин? — заинтересовался учитель русского языка, уроженец заполярных широт, где собаки ценились наравне с человеком.

Он только что прибыл в Ааму и впервые в жизни увидел куст виноградника. Это его буквально сразило. Как?! Неужели хилые лозиночки-тростиночки плодоносят такими неземными ягодами, как «мускат гамбургский»? Нет, исключено, не верю!..

Он представлял себе виноградник по меньшей мере с баобаб величиной…

И, не оправившись от изумления, наткнулся на другое чудо: брошенные бездомные собаки носят имена великих светил — Орион, например! В то же время в них швыряют камнями и палками, что опять-таки не гуманно.

— Так кто же хозяин? Покажите, где живет. Дикость какая, пусть отдаст мне этого несчастного.

Девятиклассники объясняли учителю: нет хозяина. Тот, чье имя носит пудель, оказался чем-то вроде пульсара или квазара — лишь брезжит в памяти односельчан пачками своих пятидесятирублевок, как дождем астероидов. Оказывается, он визуально колесил по земному шару, так сказать, сверху глядя, откуда ему, как он утверждал, все видно.

— То ли вором был, то ли банкиром, то ли вражеским резидентом… Его вывезли, не дали попрощаться.

Всплывала и такая информация:

— Неправда, Арион из засекреченных! Может, он спутники делает. Потому что, как поехали машины, из передней заорал репродуктор: «Граждане, держитесь правой стороны!»

Учитель радовался. Сами о том не подозревая, учащиеся развивали устную русскую речь…

Пес же действительно был достоин жалости. Никто еще ни разу не слышал, как он лает, а на селе нелающая собака все равно что немой человек. Да и как не гнать пуделя в три шеи, если он завел обыкновение наведываться в курятники? Сам научился давить клыками яички, и не три штуки, как велел Арион, а по десятку в день: закудахчет где-нибудь курица, пудель тут как тут, кружит у насеста. Мужики собирались его пристрелить, но в один прекрасный день обнаружили у себя на задворках выводки маленьких пуделят. От этой игры природы даже повеселели:

— Арион Первый был лысый, как детская попка, Арион Второй облезлый, как Синькин-старьевщик, а мой Арион Третий, братцы, — настоящее чудо, на выставке такого не купишь! Жулька позавчера принесла, причем троих сразу, — кучерявые, бархатные, хоть сейчас шапку шей.

— А что его папаша, алименты не платит? Вижу, совсем одичал, за барсуками по лесу гоняется, не только за индюшатами…

Словно вчера вечером все это происходило. Но что же было за все это время? Где устраивался на ночлег Арионов пудель, где укрывался от непогоды? Время шло себе, и был день, и было утро, и снова вечер…

Как-то утром очутился он в глубине двора Деспины, той самой, что никак не могла забыть Ангела. Трудится в поле, готовит обед или ложится спать — все вспоминает тот день, когда Ангел повел ее в спальню мельничихи и она впервые в жизни увидела себя сразу со всех сторон.

Проснется Деспина поутру, встанет, и первая мысль — надо бы по воду сходить, — ой, ох, ах! — как забыть тот час, когда он пил воду из ее ведра на коромысле…

И, как лукавый лис, вьется мыслишка: а что? Сбегаю вниз, вода из долины Марии такая мягкая да сладкая… Хоть без мыла стирай, фасоль поставишь варить — в пять минут готова, а выпьешь глоток — и завтракать не нужно. Может, и баде Ангел, как тогда, навстречу выйдет:

— Одна ты у меня осталась, Деспина! Без подписки, говорю, осталась. Ну, чем тебя порадовать? Писем нет, ты и сама никому не пишешь. Вот «Женщина Молдавии», держи, — Замфира Поноарэ уехала, а журнал приходит. Почитай там в конце, как выводить веснушки.

«Вот оно как! Значит, я и некрасивая для него, и глупая, и ему лишь бы подписка была. Недоставало еще слушать про веснушки?! Фу ты, ей-богу, так ведь в два счета и разругаешься, словечком не перемолвясь!..»

А что удивляться — дня не проходит, чтоб не грызла Деспину тоска по Ангелу. И еще чего выдумала: будет Ангел каждый день в воротах газетой помахивать! Да она тогда совсем иссохнет, как заброшенный колодец.

«Может, податься куда-нибудь из этого села?..»

И Деспина в мыслях уносится на восток, на великую новостройку, — забыла про свой дом и участок табака в поле, который надо собрать, нанизать по листику на нитку, высушить на ветерке… Забыла, что с одной стройки придется ехать на другую, еще дальше на восток…

Сама не заметила, как встала и принялась за работу. И за что ни возьмется, перед глазами все маячит Ангел, будь он неладен, а в голове словно кумушки-соседки перемывают ему косточки: «Какая ты глупая, Деспина, да пусть он сам иссохнет, вражий сын! Что, так ни разу к тебе и не зашел? Ну, тогда ты просто умом тронулась, милая. Кто в наше время верит мужчинам, гори они в огне! Может, он с другой ходит, а ты ему вслед все глаза проглядела…»

Что остается Деспине, как не соглашаться? «Да, глупость моя, глупость беспросветная. Люблю его, зову, души в нем не чаю, а он все мимо, мимо… Хоть бы свистнул разок, когда приносит соседям почту, и то от сердца бы отлегло». — «Да что, свет клином на нем сошелся?» — «Только им и живу я в мыслях днем и ночью…» — «Опомнись, голубушка, что ты мелешь? Ты никак заболела, надо тебя врачу показать».

Хорошо еще, что соседка Зиновия не знает, как Деспина на двоих и готовит, и стирает, и постель расстилает — кладет рядом две подушки и разговаривает сама с собой:

«И в кого ты такой уродился — сумасбродный, бездомный, необстиранный… и вечно голодный бродяга, Ангел ты мой… Одни газеты у тебя на уме, и почта, и общее сельское благо, а твоя Деспина… Разве ты смыслишь что-нибудь после этого, глупый Ангел?»

Да, узнала бы Зиновия, со всех ног побежала бы к подружке, а подружка в тот же день — к своей соседке. А от той соседки до сельсовета и до больницы сколько осталось домов? Ох, людская молва — морская волна… «А ведь Деспине скоро стукнет… Боже, если мне уже тридцать, то ей вот-вот… и все одна, сколько лет сама не своя ходит, сохнет на глазах, а ему хоть бы хны!..»

«Да я помню, как она мне призналась. Я тогда еще отрезала косы, хотела походить на одну дикторшу в телевизоре. Деспина мне и шепнула: «Красивая ты… А я не буду! Баде Ангелу так понравились мои косы! Погладил даже и сказал — расти, расти, Деспина, как появится цветок в косе, я тебя сфотографирую, в газету отправлю. Где найдешь в наше время красавиц с такими волосами! Знаешь, сколько стоят эти косы в парикмахерской? А с твоими глазами сразу в кино возьмут!»

«И погубил девчонку — сколько лет прошло? — как поверила тогда, так и до сих пор верит, блаженная…»

Деспина разожгла очаг. В утренней немоте голубой дым застыл над орехом древней греческой пилястрой, как в те далекие времена, когда накануне великих свершений богам приносили жертвы. И в самом деле, Деспине тоже предстояли перемены. Жаль только, что в наш научный век не хватает времени и терпения присмотреться, как стелется дым в погожий день. Если надо — послушай сводку погоды по радио, зачем вчитываться в дым очага: мирно вздымается он все той же пилястрой или растрепанным веником метет небеса?

Над двором Деспины чудодействовали древние божества. Вот уже в воздухе поплыл запах жареного, — жертва, значит, принята! — и в котелке забормотал голодный оракул… А что это у края плиты — такие же белые и круглые, как сотню тысяч лет назад? Так и есть — яйца!

На дне облупившегося черного казанка белели еще несколько вареных яичек — их не тронула Деспина, — и они словно утешали ее: «Ничего, подождем, потом поедите… Вдвоем поедите, втроем, наше дело вас насытить: голодных, влюбленных, жаждущих, страждущих…»

Эта мысль у Деспины только промелькнула… А вот многодетная и покорная судьбе Деспинова бабушка и не думала ничего такого, просто верила…

Вдруг с улицы послышалось:

— Ну что, Деспина, готова просвира?

Соседка Зиновия, как старшая, лучше помнила бабушку Деспины, чем сама внучка, наследница старой-престарой Варвары.

Деспина смутилась, но не за слово бабушки, называвшей мамалыгу по-церковному просвирой. Щеки ее вспыхнули, словно от жара печки, — только подумала рассказать Зиновии, что на душе наболело, а та уже у ворот, как птица из сказки с живой водой в клюве… Да какая там сказка — идет себе с ведром от колодца.

— Спасибо, Зиновия… Заходи, прошу, отведай! Яичница с луком, и помидоры хорошо усолились…

— Спасибо, милая, дома завтракать ждут. Слушай, давай в универмаг сходим, а? Новостей сколько!.. Кристина у колодца с три короба нагородила: говорит, Ангела-почтальона с работы выгнали. Оказывается, он не хочет уходить из дома мельника, вроде из-за того, что это дом-музей. А ему просто жить негде, кому охота остаться без квартиры? А Евгения, что живет в третьем доме от Беллони, говорит, совсем не та причина. Он подыскал тепленькое местечко — сторожить тучи, милая, тучи над селом! День-деньской с весны до октябрьских заморозков лежи себе пузом кверху и пялься в небо!.. И за такой труд, говорит, градобойная контора платит чистыми рублями. А контора получает тыщи от совхоза! Дескать, мои хлопцы защищают вашу кукурузу, виноградники и табачные поля от града… Не пожалеете копейку — получите урожай! Ну, Ангел… Пульнет разок ракетой в небо, вот тебе и сотня в месяц!

— Глупости! — отрезала Деспина и решительно заплела косу, как Жанна д’Арк заплетала свою, когда еще пасла гусей.

— Да своими ушами слышала!.. Анисия была в буфете, а Аглая, ее своячка, допоздна не закрывала, потому что пришел председатель сельпо с лектором. Так вот Анисия и говорит: Ангел — великий бузотер. Гнать его надо в шею, как бездельника с претензиями…

«Боже, — обмерла Деспина, — отовсюду его гонят! И за что? Ведь говорил от чистого сердца — засомневался человек, правильно ли прожил. В конце концов, что за дело кому-то до твоей жизни, ровно идет, как по писаному, или хромает… Не устраивай из нее спектакля, говорят, не надо нам твоих исповедей».

— И еще тот мужик рассказывал про какое-то заведение… Надо, говорит, облицевать овраг камнями и построить сцену, когда приедет театр Мос-Софокл со своими артистами и дадут концерт — они все любят делать на воздухе…

Арионов пудель сидел в кустах у забора и ничего не понимал: с летней плиты разносятся по двору изумительные запахи, а две женщины болтают, и конца этому не видно. Он стал проявлять нетерпение: нет чтобы сесть и поесть, глядишь, и ему бы перепало, — стоят как вкопанные и языками чешут!

— Перестань, пожалуйста, — перебила Зиновию Деспина. — Ты ничегошеньки не знаешь! Почему ты веришь всякому встречному-поперечному? Я была вчера на лекции. Ангел… — и опять покраснела: этой дурехе она готова была с утра плакаться о своем горе! Одернула платье и выпалила: — Ты говорила, Зиновия… Знаешь, соберешься в магазин, зайди за мной, пойдем вместе!

— Лучше уж ты заходи, — пока управлюсь по дому…

— Ну ладно, если успею прибрать, — бодро ответила Деспина и опрокинула на невысокий трехногий столик мамалыгу.

Желтый горячий комок дышал тихо, успокоенно, как дышало само утро, вырвавшись из пасти прошедшей ночи. «Что же я, остывает… Всему своя пора — завтракать так завтракать!»

Деспина склонилась над столиком, приложила ладони ко рту и зашушукала, словно бабка-знахарка над зельем:

— Ангеееел? Ты где-е-е?.. Сюда, Анге-е-е-ел!..

Конечно, трехногий столик с едой и вилки с блюдцами промолчали, — как парок от мамалыги, растаял над ними маняще-ворожащий шепот: «Ко мне, Ангел, ко мне, иди сюда… Где ты, где?!»

У этого шепота своя история… Старая цыганка из районного центра взимала «за постановку любовного зова» по твердой таксе — 25 рубчиков. «Когда душе невмоготу, дочка, — грудным табачным голосом уверяла цыганка, — надо жгуче произнести его имя, звать что есть силы, звать дрожью голоса и тела, и тут же обидеться… Поняла? Дескать, кликнула тебя, не пришел, а я вот сяду и позавтракаю одна. Если правится, сиди голодный, собака, мне наплевать…»

Арионов пудель повилял хвостом и навострил уши: что она там шепчет, неужели подзывает его, вконец отощавшего, разделить трапезу? Или ему мерещится с голодухи?

Деспина окинула взглядом стол, отщипнула кусочек мамалыги, но так и не решилась сесть одна посредине двора. Разложила еду по тарелкам, и ему, и себе… Именно ему первому, как сказала цыганка: «прежде ЛЮБИМОМУ надо положить», но сам-то он, сам Ангел, — где?

— ДОЧЕНЬКА! ВО ВРЕМЯ ВОСКРЕСНОГО ЗАВТРАКА ДОЛЖНА ТЫ ВОРКОВАТЬ… БУДЕШЬ ЕГО ЗВАТЬ, СЛОВНО ГОРЛИЦА НА ВЕТОЧКЕ! ТЫ — ОДИНОКАЯ ГОРЛИЦА, К КОТОРОЙ ГОЛУБЬ ЕЕ, ПАКОСТНИК, НЕ ИДЕТ, А ОНА ВСЕ ДОЖИДАЕТСЯ, ВОРКУЕТ-ЗОВЕТ!.. ПОНЯЛА?

Как сядешь у всех на виду и примешься «ворковать»?! Деспина вздрогнула — неужто и в самом деле она умом слабеет? С таким жаром окликнула Ангела — голова пошла кругом! А нужно еще и любезности ему нашептывать, цыганка так велела…

Взглянула на кушанья, расставленные на столе, и чуть не бросилась в дом со стыда. Ведь кто ни пройдет мимо, ухмыльнется: «Деспина Назару, что живет в доме старухи Варвары, по воскресеньям накрывает стол посреди двора, как на поминки. Потом садится, но не ест, нет! Сядет одна и беседует с полными посудинами, будто не в себе…»

Схватила она низенький столик с остывающей едой и бросилась в дом. Ах, какие запахи поплыли над садом, над соседскими дворами! Арионову псу было уже невмоготу, и он стал кружить под забором и маяться —ни дать ни взять командировочный перед кафетерием: и деньги есть, и аппетит дикий, а черт его знает, почему не открывают!

Стол Деспина поставила за печью, перешагнув через одеяло. Ночь была душная, она расстелила на полу, и теперь постель была разворочена, будто старая нора, покинутая молодняком. Деспина устало присела — не увидят ее здесь чужие глаза, можно вволю выговориться:

— Ты не со мною, Ангел, не со мною. Где же пропадаешь, когда зовет тебя сердце любящее. Я ведь не ГОРЛИЦА! Нет житья мне в этом доме, хоть брось все и беги, завязав глаза… А хочешь, тебе подарю? На, возьми, живи в нем… Хоть сожги! Мне и то легче будет. А хочешь, сделай из него… музей! Это ты умеешь, Ангел… Пусть появится еще один музей дурехи, полюбившей тебя навеки и безответно! Поведешь людей по чистой горнице — каса маре — и будешь говорить твоим несравненным баритоном: «Граждане, здесь, как видите, скромный домишко… Жила в нем девушка по имени Деспина, которая тихо и безропотно меня любила. ЛЮБИЛА, да!.. И в конце концов взмолилась: сжалься, Ангел, говорит, сожги его, этот дом, ненавистный символ гнезда и семьи, чтобы я нашла в себе силы уйти в безбрежный мир. Признаюсь, дорогие посетители, жалко было дома, и я сказал: иди, Деспина, иди спокойно, здесь будет музей. И представляете, привык уже, прижился, может, потому, что ее нету…»

И вдруг, как живой, перед глазами — АНГЕЛ! Он, этот сумасбродный почтальон… Застыл в проеме двери, как истукан в немой тишине. И тут словно заволокло его черным дымом, тем самым, что клубился над непочатой заговоренной водой, куда старая цыганка из райцентра бросила красные уголья и маленькую, с ноготок, восковую куколку… И кто-то жалобно заскулил, далеко-далеко, будто под землей, в глубокой норе, томится маленький сурок.

Заплакала Деспина, заплакала навзрыд. «Что со мною, господи! Хочу спалить собственный дом, и голоса чужие мерещатся… И Зиновия сегодня утром что-то каркала… Откуда взялся градобойщик? Чтобы мужчина в расцвете сил гонялся за тучами, как Илья-пророк?! Да разве Ангел оставит село без почты? Видно, не все ты знаешь, Зиновия… Чует мое сердце, Ангелу плохо, очень плохо! Когда человек считает тучи — он уже за решеткой. Он завидует птицам в небе и просит тучу унести его в мир иной… Знаю! Заведующая вызвала милиционера, а тот упек его в какой-нибудь погреб…»

В глазах у Деспины потемнело. «Да что же такое, господи, — стоять посреди комнаты и плакать! И любить, и ненавидеть, и жалеть…»

Деспина вскочила как ужаленная — совсем голову потеряла! Ах, что-то надо делать… Ноги еще ведут куда-то, хотя сердце дрожит и ничего не понимает. Лишь бы идти куда-нибудь, авось все поправится. Выбежала во двор, машинально одернула платье: «Пойду-ка я… Все равно куда, лишь бы идти!»

Вот так, самого себя забываешь в такой час — пропади все пропадом! Деспина не только про уговор с соседкой забыла, но даже про ту дикую ГОРЛИЦУ, что была упрятана в горшке в глубине чулана. Старая цыганка из райцентра вручила ей напоследок:

— Держи, дочка, это — горлица! Вот тебе пряжа, обвяжешь ей шею. — Она порылась в груде пестрых подушек и вытащила моток красной пряжи. — Как станет сердцу невмоготу, ты ее и выпустишь. Она знает, где милый, она его покличет, как кличет в лесу своего сизого!..

Когда тоска комком сжимает горло, разве упомнишь колдовские предписания и заговоры? Деспина даже дверь за собою забыла запереть… Соседка, понятное дело, ждала-ждала да и сама к ней отправилась. Толкнула калитку и остановилась: дверь в сени нараспашку. Крикнула:

— Деспина!

Никто не отозвался. Раскрытые окна трепетали белыми занавесками, как в купе скорого поезда. «Может, разминулись — она ко мне, а я к ней? Нет, не могла же она бросить открытый дом… — И вошла во двор. — Наверно, в саду». Позвала еще раз:

— Деспина!..

Все пусто, все тихо… Зиновия присела на завалинку ждать Деспину. Вдруг в доме что-то ухнуло, вроде как вдалеке и будто бы совсем рядом… Зиновия вскочила — что там грохнулось? Словно из мехов выпустили воздух и в капкане забилась крыса.

«Боже, зверь какой-то! Да, будто зарычало…»

Соседка заглянула в сени.

— Деспина! Где ты? Слышишь меня, эй, Деспина?!

Будто сама не поверила своему голосу, крикнула громко-громко:

— Эй, есть тут кто-нибудь?

Опять тишина. «Войти? Не входить? А кто там внутри?»

Зиновия очутилась в сенях и сунулась было в комнату. Увидев на полу неубранную постель, невольно повторила, уже не так громко: «Эй, Деспина, ты дома?»

Вдруг из темного угла сеней, откуда в крестьянском доме обычно веет прохладой и где рождаются первые сумеречные тени, на Зиновию бросилось что-то очень живое и утробно рычащее. А день воскресный и уж такой ясный, что всяким видениям и ужасам впору раствориться без следа в белом свете солнца. И тут на тебе, Зиновия, — чудовище!

— На помощь! Деспи-нааа-ааа! — и соседка упала.

Попробуй устоять на ногах! Кинулся на нее несуразный и невиданный зверь: впереди, вместо головы, блестит что-то тупое и черное, а туловище — от паршивой овцы, облезлой, да еще хвостом помахивает!

— Мать честная! — содрогнулась Зиновия. — Ой, свят-свят… Тьфу, страх-то какой!..

Зазвенели-задребезжали пустые ведра, с которыми Деспина собиралась в долину Марии, разлетелся вдребезги какой-то глиняный сосуд…

Вскочила Зиновия и что видит? Как в дурном сне, из груды черепков во всей красе вылупился, отряхиваясь, ПУДЕЛЬ Ариона! И полетели от него во все стороны какие-то перья.

«Ой, — обмерла Зиновия, — фу ты, дьявол, как напугал! Застрял головой в горшке с перьями… Ой, а это что?!» Она увидела, как в зубах у пса слабо бьется сизое птичье крыло, и заорала изо всех сил:

— Ай ты, изверг!.. А-а-а! — и затопала на месте, будто загоняя в землю обуявший ее страх.

Бедный пес… А ему-то каково было! Примерился просунуть голову, — билось в горшке, билось что-то живое и сладкое, и покружил вокруг, принюхиваясь. А когда по-свинячьи, носом, отбросил крышку и втиснул мордочку внутрь — ой, какая темень, и в зубах трепещет живая дикая птица… И только попытался вытащить из горшка бедовую свою башку, прогремело враждебное: «Эй, кто-нибудь тут есть?!» Вот так — кругом тьма-тьмущая, и любой может тебя, как червяка, раскроить пополам, хоть ты и Арион Второй…

— Ах, изверг!.. — осмелела наконец Зиновия. — Ну, попадешься ты мне!

И стала закрывать двери от сеней, окна, — дрянная псина и через окошко заберется. «Что это за птица… Или показалось? Ничего не пойму, — крыло как живое билось!»

Зиновия вернулась и увидела на черепках разбитого горшка нежные сизые перышки, забрызганные кровью.

«Что-то у нее нечистое в доме, — откуда сизые перья в крови? Это же от крыльев, не от перины!» И взглянула, так ли надежно смотрится со стороны замок, как она ощутила эту надежность рукой? С тем и пошла себе домой, махнув рукой на универмаг.

…И Деспина тоже шла, поглядывая по сторонам: должен же хоть кто-нибудь знать, что стряслось с Ангелом. Долго шла, даже как-то не по себе ей стало — сколько можно плестись? Людей не видно, все по домам (день-то воскресный), и вокруг запахи — медовые, тяжелые, травяные, фруктовые… После дождя Ааму всегда пахло как шалаш на бахче: и спелой дыней, и жухлой арбузной кожурой, и сельдереем, что сушится в вязке для разносолов, и пылью, которая по углам поджидает осеннюю влагу…

И не заметила, как добрела до ТРЕХ КОЛОДЦЕВ, где возвышался памятник павшим на войне. Чуть правее все то же КОЛЕСО в виде панно, тонюсенькие спицы по-прежнему упирались в цифры с наименованиями предметов благосостояния. Вокруг ни души, только шелестела на ветру половинка разорванной афиши…

«Наверно, от вчерашней лекции, — подумала Деспина, обернувшись. — И понесла меня нелегкая на эту лекцию! Сколько раз зарекалась: не пойду никуда, дома буду сидеть. Не видеть бы опять Ангела недельки три-четыре — глядишь, и дышится легче, за работой и думается меньше, вроде и жить можно…»

— Эй, — услышала Деспина. — Дочка, ты за газетами?

Оглянулась, а на скамейке под деревом дядя Антон Беллони с почтальонской сумкой на шее. Что такое — всего только ночь прошла, а почтальона успели сменить?

— Доброе утро, — поздоровалась Деспина.

— Пусть будет добрым… — и стал рыться в пухлой сумке. — Ты что получаешь? «Молдова сочиалистэ» или «Тинеримя»?

У Деспины вырвалось:

— С Ангелом что-нибудь, дядя Антон?

Беллони будто не расслышал. Вынул пачку конвертов, сложил их веером, как карты, и повел плечами:

— Еще пишут в наше Ааму, видишь? Не забывают, значит. А тебе ничего нет…

Дед сунул конверты обратно в сумку.

— А этот сумасброд… Где он теперь? — вздохнул старик, будто сам отправил его за тридевять земель. — Скажу тебе, дочка. Поздно уже было, телевизор не работал. Слышу, стучат в дверь: «Добрый вечер, дядя Антон…» А явился-то под утро! «Извините, зашел проститься. Я, говорит, не из слюнявых сентименталов. И знаю, вы не из тех, кто верит всякой болтовне. Порой даже сами себе не верите, за что я вас и уважаю, и хвалю. Говорит, пытался им объяснить вчера вечером… Ой, как заржали! Рассказывал о себе и о вас, и какие мы глупые, — хохочут, да и все! Представляете, что ни скажу, все смешно! Я, говорит, только что оттуда, из Дома культуры. Нет, окончательно все отупели, хихикают, словно я последний пройдоха. Весь зал шлепал в ладоши, как этому… Тарапуньке, что ли?»

— Неправда, — вырвалось у Деспины. — Я вчера тоже была… Мне было больно!

Дед Антон насупил мохнатые брови: «Эх, святая ты простота!..»

— Расскажи, дочка, что там за лекция такая… А то другие говорят, будто Ангел надо мною, старым, потешался.

Деспина вздохнула глубоко, в глазах даже бабочки зарябили — ее спрашивают о ЛЮБИМОМ… Смотри-ка, Беллони прямо-таки по-отечески расположен:

— Тебя Деспиной, кажется, звать? Послушай старика, Деспинушка, проживешь и ты жизнь… И скажут люди, что кто-то наговорил о тебе — дурное или хорошее, — неважно. Махни рукой, милая, как на сбежавшее молоко. Мне, собственно, парня жаль!..

Его сочувствие и отеческий тон наполнили Деспину гордостью. Ах, если бы еще и Ангел, в образе НЕЗРИМОМ, послушал, как она разговаривает со стариком Беллони!..

— Вы правы, дядя Антон, не верьте пересудам…

Казалось, Деспина — горлица и клич ее услышан.

А в это время Арионов пудель облизывался, уверяя себя: «Как по-львиному я зарычал! И врезался снарядом в какие-то бабьи юбки! И потом взорвался осколками и полетел птицей… и клюв у меня был, и птичье крыло, и горячая кровь дичи звала: «Лети, пудель, лети! Тебя ведет твоя судьба…»

— Дядя Антон, — воодушевилась Деспина. — Не иначе, кто-то сглазил нашего Ангела. Он же такой искренний и делу предан…

— Какому такому делу? — поинтересовался старик.

— Ну, вы же знаете, он не для себя старается… А они решили, что он над ними насмехается, и все переврали.

Дед Антон смотрел на ее воодушевление, как родитель на дитя свое шепелявое.

— Ишь ты! — снял с плеча сумку и покрутил шеей, как лошадь от надоевшей уздечки. — На!.. — и протянул сумку Деспине. — Держи и послушай. Пришел ко мне Ангел под утро и спрашивает: «Почему так получается, баде Антон? Если не видят люди, чтобы человек делал что-то для своей выгоды, почему считают его никуда не годным?» Это он мне говорит! А я сам всю ночь напролет из-за этого глаз не сомкнул…

У Деспины забилось сердце: почему дядя Антон вручил ей Ангелову сумку, набитую газетами? Ведь это, как выражаются, подотчетный предмет и неразлучная подруга почтальона!.. Что с Ангелом случилось, где он?

Беллони продолжал:

— А у него ни кола ни двора, сама знаешь, да и карьеры никакой. Спрашивается, что за дело у него было в жизни? Ну, я ему в лоб: «Чем ты намерен заняться, парень? Ракету хочешь? Будешь стрелять в тучи!..» — «Правильно, старик, говорит. Когда сказали про музей, я хотел стать былинкой. Решил: мотоцикла не дали, из дому выгнали — стану тополем на взгорье! Теперь есть ракета — отлично. Пусть бьет град все ваши тополя и крыши, нет больше сил — буду стрелять в Синькина!..»

— А где он сейчас?

Сумка закачалась в руке у Деспины, как зыбка с младенцем.

Беллони будто и не слышал:

— Тогда я ему прямо: «Дался тебе этот Синькин! Лучше иди ко мне приемным сыном!» Он, конечно, остолбенел: «Как так сыном? Что с тобой, старик?!» А я в ответ: «Твое дело размышлять над моим предложением. Есть у меня и дочери, и зятья, но нет более одинокого существа в этой деревне, чем Антон Беллони!» Тогда он протянул мне сумку: «По рукам! Но на одном условии. Вот моя сумка, она и решит. Меня, может, с неделю не будет, может, меньше. Такого позора, чтоб меня выгнали, как собачонку, я… Я этого так не оставлю! Увидят тебя с сумкой, обрадуются: «Непутевый был Ангел, туда ему и дорога. Хорошо, что выгнали!» А если хоть один человек скажет доброе слово… ну, что я не фигляр и не бездельник, а еще достоин дела, так знайте: Я — ТВОЙ СЫН. Можешь на меня положиться». Понимаешь, Деспина?

А та ничего не понимала. Ей всегда казалось, что мужчины в наши дни больше спорят, чем делами занимаются. Что это за «усыновление», через отзыв третьего? «Ой, а не сказала я чего лишнего? Ах, выпустила бы из тайника ГОРЛИЦУ — нашла бы здесь самого Ангела! Надо поскорей шепнуть ей: «Лети, милая, приведи… передай, что его любят, что мыслями о нем живут, а его сумка…» — и Деспина прошептала:

— Дядя Антон, а могу я за него… за вас… Ну, пока Ангела не будет, можно мне его заменить?

Старик словно взорвался: сорвал вдруг с макушки легендарную остроконечную шапку и трахнул оземь.

— А иначе на кой черт я здесь торчу с самого утра?

Сердце Деспины заколотилось, еще чуть-чуть, и она подпрыгнула бы и расцеловала в седую макушку этого старикана. Но удержалась: в руках была Ангелова сумка.

— Он не заболел?! — вырвалось у Деспины.

Ей казалось, старик что-то скрывает.

— Схожу сейчас на почту, надо законно оформить… И дам телеграмму Анфисе, — Ангел за ней поехал. По-сыновьи. А ты шагай, Деспинушка, сегодня выходной, все по домам сидят. Кому что получать, сами знают…

Зашагала Деспина… Нет, она не шагала — летела!

«Забегу домой, переоденусь. Смотри, как вышла, стыдно! Да и сумку нужно почистить, а сбоку распоролась — подшить. Здесь вот нитки торчат, обрежу. А что это на лямка? И куда класть выручку от конвертов?» Тут она вспомнила о пачке писем, которую дядя Антон раскладывал веером. Кому они и откуда?

Вытащила наугад конверт, повертела… «Лети с приветом, вернись с ответом» — было коряво написано на обороте. Прочитала адрес и глазам не поверила: письмо предстояло вручить не кому-нибудь — соседке Зиновии! Деспина еще раз прочла адрес — да, точно… Кто же пишет моей Зиновии? И почему та ничего не говорила — подруга называется!..

В самом деле, на селе письмо — событие. А уж для Зиновии… Тридцать седьмой пошел, старая дева…

— Эй, есть «Авангард»? — кто-то подал голос из-за живой изгороди.

Деспина по-детски, быстро спрятала конверт, достала районную газету, протянула окликнувшему ее старику и поспешила домой.

Женское… В этот миг она могла поклясться: НИЧТО ЖЕНСКОЕ ЕЙ НЕ ЧУЖДО!..

Все пять конвертов издалека, причем остальные письма адресованы, как и Зиновии, еще четырем старым девам! Все одинаково проштемпелеваны, четкие обратные адреса с какими-то цифрами почтового ящика, ясные Ф. И. О. отправителей…

В этот самый час стреноженный буланый конь Василия Ивановича Синькина преспокойно пасся на краю перелеска, как раз за садом Деспины. Трава после ночного дождя была свежая, конь фыркал от удовольствия и мирно стриг ее своими желтыми зубами. Но это частое пофыркивание раздражало Арионова пуделя. Он разнервничался: в зубах застряло какое-то перышко, уже битый час так и этак пытался он своим красным языком вытолкнуть его — и ни в какую! Вот как бывает в жизни: ты львом рычащим нападаешь на птицу, а потом не можешь избавиться от дрянного перышка. И подремать не дают — фыркают и фыркают над ухом…

«Что там за зверь?» — заинтересовался пудель.

Выйдя из кустов дикой вишни, где собрался было скоротать день в размышлениях над судьбами птиц и собак, он оглядел фыркающую громадину. Повел носом — лошадиный помет исходил паром в зеленой прохладной траве. Это пробудило в пуделе былую брезгливость.

«Эй, ты — кто? Почему на природу гадишь?..»

Вопрос оказался «пудельским» — ни лай, ни рычание, а так, поросячий визг…

Буланый повел ухом, левым, потом правым, — он давно чуял поблизости что-то псиное, но не придавал значения. Есть славная травушка, и утренняя прохлада, и лесная тишина…

«Эй! Ты меня слышишь? Прекрати, а то сейчас я тебе покажу!»

Лошадь подняла голову, разглядеть, кто там мельтешит под ногами — лаять не умеет, поднял скулеж, а пыла хоть отбавляй!

Пес запрыгал вокруг, как воробей около помета.

— Подойди поближе, я тебя грамоте копытом поучу, — зафыркал буланый.

— Я — енот! — кособоко и неумело задрыгал передними лапами пудель. — Смотри, как я умею ловить птиц! — и, играя, радостно вертясь и прыгая, пудель снова тявкнул.

В это время Деспина вошла во двор и прислушалась: «Кто там шастает по саду? Что за собаки меня сторожат?!»

Она не обратила внимания на то, что дом ее, и двери, и окна, оставшиеся открытыми, теперь плотно занавешены и заперты, а на дверях даже висит замок.

Тоска улетучивалась из любящего сердца Деспины, словно утренняя дымка над прудом. Час назад и утро казалось ей неприкаянным, и дом — проклятым, и завтрак — постылым, и жизнь — никчемной.

А ведь, проходя мимо деда Антона, она могла и не поздороваться. Такое только в сказках бывает: скажешь Ивану-дурачку «здорово, молодец», — смотришь, а судьба тебе его в благодетели подбрасывает. Ну и хитер этот дед Антон! Деспина ему: «Доброе утро, дед, как поживаешь?», а он: «Пусть будет, если оно тебе добрым показалось». Ничего себе сказочный Иванушка…

В груди у Деспины разлилось теплое дочернее чувство к старику Беллони. «А что? Загляну вечерком… Обязательно зайду, обрадую его, вон он как посреди ночи Ангелу обрадовался! Просто спрошу, что сказали на почте про Ангела…»

Но тут что-то заныло в душе: «Ой ты моя горлица! Голодная ты у меня, а глупая твоя хозяйка все о себе да о себе… Ну, потерпи еще немножко, скоро тебя выпущу. (И что за дурацкий лай в глубине сада?! Не посмотреть ли?) Совсем скоро, милая, выпущу, как только баде Ангел вернется из Яловен с тетей Анфисой. Так и спрошу дядю Антона: «А как там НАШИ, скоро ли?..»

О ком же думала Деспина? Кто эти «наши»? Неужели Анфиса и Ангел?

Она прыснула со смеху: «Хи-хи-хи… Тетя Анфиса как копна, а Ангел рядом с ней как косарь, руку подает, помогает забраться в вагон, надо же подняться по ступенькам, потом спуститься… Держитесь, матушка! Граждане, посторонитесь… Эй, парень, бутылочку лимонада для гражданки…»

Тут Деспина очнулась, огляделась, видит — лошадь. Когда только успела из сада забрести в лес? Ну и ну, милая! Пасется какая-то лошадь, а рядом ходит почтальонша с сумкой. Хозяин небось гадает за кустом: «Что за чудачка по лесу гуляет с почтой? Может, собирает лошадиный помет, подмазать дома печь или завалинку?»

Ох эти влюбленные! Перейдя межу своего сада, она оглянулась: не видел ли кто-нибудь, как она блуждала по поляне вокруг лошади с сумкой Ангела на плечах?

«Пойду-ка лучше в дом и починю сумку. Разве можно с таким ремнем шагать по селу на виду у всех! А под вечер зайду к дяде Антону — ну, какие новости? Что слышно на почте? А я к вам, простите, за ремнем. Посмотрите, может, найдется в хозяйстве что-нибудь подходящее. Этот совсем износился… Кстати, а от НАШИХ нет вестей?»

Казалось, дед Антон Беллони уже свекром ей приходится. И что же их породнило? Всего лишь затрепанная почтальонская сумка. Вот вам и тайна, и любовь, и память…

Одно лишь до поры до времени оставалось неведомым — страшная кончина Синькина от ракеты Ангела-градобойщика.

ПАСТОРАЛЬ С ЛЕБЕДЕМ Роман

В крестьянском роду человек умирает лишь наполовину. В урочный час жизнь распадается, как стручок, отдавая зерна.

Антуан де Сент-Экзюпери
Перевод М. Ломако.

1

Три дня прошло, как распростился с миром Георге Кручяну, четвертые сутки лежал покойный в доме, за полдень перевалило, а о похоронах не было слышно. Еще вчера полагалось бы предать тело земле, по христианскому обычаю, на третий день от кончины. Но как на грех, не успели обмыть усопшего — нагрянули из района врач, майор милиции и следователь из прокуратуры. Сделали вскрытие, подписали акт экспертизы и медицинское заключение, перекусили наспех в фельдшерском кабинетике и увезли с собой сердце покойного. Зачем им сердце понадобилось, какую в нем крамолу углядели? Подумаешь, сердце — мускул и только. Но комиссию сомнение взяло: нет, граждане, тут дело нечисто. Упакуем-ка мы сердце вашего земляка в банку со спиртом и доставим в райцентр, пускай другие спецы разбираются, заодно и прокурор самолично. А из райцентра потянулся слушок: от великих сомнений повезли банку под охраной в головной, самый то есть главнейший институт, и стало быть, Кручяну вроде как не своей смертью помер. Напустили страху врачи: мол, не просто сердце у него лопнуло, а шаром раздулось, обросло непонятно чем, словно трухлявый пенек мхом. Бьются доктора, ночи не спят, а поутру руками разводят: нет, люди, не знаем, отчего нежданно-негаданно к человеку смерть явилась. Вот те раз, а как же с похоронами? Да уж так, отвечают, денек-другой, похоже, придется подождать…

Чудно наш мир устроен, ей-богу. И почему это человек в нем такой хлипкий? Никому про то досконально неизвестно, всяк по-своему разумеет, вот и маялось село, стонало от недоумений и догадок, от магалы к магале[14] носились слухи, один другого хлеще да несуразней. И неспроста, ведь уже года этак четыре с половиной здесь не вспоминали о похоронах. Постой, постой… кажется, лет пять сравнялось, как умер последним дед Костэкел, тот самый, которого родственники и соседи на прошлой неделе, в пятницу, помянули. То есть не то чтобы помянули христианским манером, — с застольем, зажженной свечой в доме и подношениями «на помин души» — нет, просто к слову пришлось. Нынешний хозяин бывшей Костэкеловой хаты кончил городить новый забор, и теперь они с соседом чинно восседали на завалинке. Как водится, кувшинчик не порожний и стаканы до краев полные. Где забор, сказывают, там и двор, а где двор, там и говорку плетня и здравствовать соседу пожелаешь, перебранку затеешь…

— Так, говоришь, сколько жили, ни разу со стариком не поссорились?

— Куда там! Мош Костэкел только отнекивался: «Дался тебе забор, Гаврил! Ну ладно, говорит, сделаем, такой справим — правнуки спасибо скажут, нам вместо памятника будет. А сначала давай-ка с тобой поругаемся, ладно? На что нам эти городульки, лихо им в бок, если не ругаемся? Чтобы гнили под дождем? Смотри, говорит, твой абрикос на воле растет, зачем его досками забивать?..»

Гаврил поглядел на соседа: мотай на ус, Петраке, как мы с Костэкелом уживались. Пусть и у нас все идет ладком да мирком.

— Земля ему пухом, угостим старика, чтобы нас не забывал…

Гаврил наклонил стакан, и земля жадно выпила несколько капель: «Твоя доля, мош Костэкел, будь нам заступником, чтобы по-доброму уживались соседи и абрикос плодоносил, а урожаем меж собой будем делиться, как с тобой этим вином…»

Осушив стакан, он добавил:

— Так-то вот, трех царей и двух королей старик пережил! Царства потом тю-тю, пошли прахом, а он царям вслед ручкой сделал: привет! Зато каждому послужил верой и правдой. Две войны отвоевал, на первую мировую его парнем забрали, на вторую с двумя сыновьями ушел, а вернулся к старухе один. И сколько помню, был он как малое дитя — сам злиться не умел, и на него никто сердца не держал.

Новый хозяин старикова дома, Петраке, слушал и кивал, Гаврил подливал, не скупясь, в стаканы, — подходящий сосед попался, они с ним будь здоров как заживут! Сразу видно, работящий и себе цену знает: дом купил — не мешкая за забор принялся, не то что Костэкел, птичка божья, ветер в поле…

— Да и после смерти смотри ты, как всем угодил! — повернулся он к двоюродному правнуку Костэкела. — Какой сторож из деда вышел, а? Никто вроде после него и не умирал…

Новый сосед поднес было стакан к губам да так и замер: что за сторож из покойника? Видно, в этом селе любят пошутить, Петраке купил здесь дом под дачу, будет с семьей наезжать по выходным. Он отхлебнул глоток и чуть не поперхнулся.

— Как вы сказали, сосед?

Единственный наследник Костэкела, Аурел, который и продал домишко деда, усмехнулся:

— Поверье у нас такое: кого хоронят последним, тот подряжается в сторожа на кладбище, бдит над душами усопших. Ну, явится он на тот свет — для начала, как водится, встретят-приветят: «Здоров, новобранец, в нашем полку прибыло!» А потом отчетец с него стребуют: доложи, мил человек, как люди живут-поживают. Земля по-прежнему на трех китах стоит или чем новеньким позабавишь? Тоска зеленая у них там, баде Петря. У нового охранника какая задача? Надо упокойничков на месте удержать, а то разбредутся кто куда и начинают куролесить, по дымоходам шастают да кирпичи на головы скидывают. Дед-то мой мастак поговорить, небось расписал на все лады: славно у нас в Бычьем Глазе, потому и засиделся в живых сотню лет без малого…

— Хе-хе, Костэкел для усопших еще тот подарочек! — засмеялся Гаврил. — С молодости среди больших людей отирался: плюс-минус, дебеты-кредиты, все отчеты под рукой… Ей-богу, задаст он им жару. «А подать сюда молодого Субцирелу! — потребует главбух. — Помер, деточка? Помер. Но зачем, скажи, зажилил три тысчонки? Копали у тебя во дворе новый погреб — хрясь! — лопата об корчажку, а среди черенков одна труха. Сгнили твои денежки, чахотка ты ходячая. Сначала ведь легкие в себе сгноил, Субцирелу-скупердяй, жалел тратить кровные свои на врачей…»

— Неужто вместо тыщи труха? — всплеснула руками новая хозяйка забора, горожанка. Она только что вынесла из дому миску с дымящимися плацинтами и прислушивалась, потчуя работников. — Шутите, сосед…

Аурел поерзал на завалинке, подвинулся:

— Мэй, да у наших упокойных сейчас, поди, слюнки текут — не забыли, бедолаги, какой дух от плацинт… Пальчики оближешь!

— Да что уж, все бы вам смеяться… — Хозяйка сияет: угодила гостям.

— А ну, красавица, присядь-ка с нами, оп-ля!

Гаврил подхватил ее под руку, усадил рядом:

— Забор мы тебе отгрохали? Стало быть, все обиды побоку — первое дело для соседей!..

Дивится хозяйка местным обычаям — покойник пасет души как отару овечью на выгоне, а сама знай подкладывает в тарелки. Ой, капнула на фартук, раздавленной черешней расплывается пятно, солью поскорей присыпать…

— Так-то, значит… Говорим, братцы, говорим, — посерьезнел Гаврил, — а и вправду ведь никто не помирал после моша Костэкела. Я к чему это? Хорошо живем!.. Так хорошо, что над смертью подшучиваем. И это тоже неплохо, норов у нее такой: не бойся костлявой, и она тебя не тронет.

Не заметили соседи, как умяли полную миску плацинт, осушили два кувшина вина, болтая о том о сем, и под конец опять старика вспомнили: прожил он, душа голубиная, девяносто шесть лет и три месяца, а все дитя дитем казался, до седых волос звали его ласково — Костэкел, словно кроху-ползунка.

Лет с шестнадцати служил он за харчи у попа, присматривал за хозяйством, управлял его наделом в тридцать десятин, продавал в церкви свечи из поповского воска. Со временем приноровился стучать костяшками на счетах, грамоте выучился, привык копаться в поминальных книжицах да церковных отчетах. Скинули царя, и у Костэкела зашелестел гроссбух под мышкой: он уже счетный работник Крестьянского банка. Денег в том банке отродясь не водилось, зато высились груды бумаг — векселя, акции, счета, аккредитивы и прочая цифирь, в которой, надо признаться, Костэкел поначалу мало что смыслил. Вскорости Крестьянский банк ликвидировали, а его произвели в финагенты… Вот так полегоньку, тихой сапой, от церковного служки до налогового инспектора с лукавой улыбочкой:

— Есть деньги, нет денег — пожалуйста денежки. Здрасьте! Как у нас с налогами? Не придется королю докладывать, чтоб свои выкладывал?

Пришел сороковой год, и дед Костэкел не унывает: он кассир, живые деньги на руках, а не бумажки, не леи с королевским профилем — хрустящие рублики из далекой юности, на сей раз потекли они от доходов сельской кооперации, которая начинала в сороковом с лавчонки, а к семидесятому обзавелась девятью магазинами и шестью буфетами.

За тридцать лет мош Костэкел сделал круг по сельповской конторе, посидел за каждым из четырех столов, от простого кассира поднялся до бухгалтера, причем главного! И учетчиком поработал, и счетоводом, но, к удивлению многих, сколько ни велось за эти годы денежных счетов-пересчетов, начислений и выплат, никто с ним не повздорил, а сам он только добродушно посмеивался. Костэкел так сжился со своим главбуховским столом, что когда надумал выйти на пенсию, его не хотели отпускать.

— Дед, — сказал Костэкелу председатель правления, — без тебя заведутся у нас всякие шахер-махеры, сам знаешь. Больно жаден стал народ до сытой жизни. Видал, кого присылают из молодых? Потерпи немного, с тобой я за тылы спокоен. Лет через пять и мне на пенсию… Давай вместе досидим, чтоб без сучка-задоринки, а?

— Служи и помалкивай, Алион, страна в тебе нуждается, — ответил ему старик. — Что ты равняешь свои пятьдесят шесть от роду с моими — семьдесят четыре на службе? А сколько из них я бесплатно оттрубил? Помнишь церковь? А Крестьянский банк? Что там за доходы, прости! Будь они неладны, эти банки. Теперь наш район построил себе лестницу. Ты видел эту египетскую пирамиду? — Он огорченно махнул рукой. — Цемент им девать некуда, скоро мы его в борщ станем сыпать…

Председатель похлопал его по плечу:

— Хочешь напоследок лестницу разворотить?

— Какому-то англичанину пришла фантазия приделать льву крылья, а мы и рады… — вздохнул Костэкел. — Сколько себя помню, у банка одно на уме: побольше ступенек для параду и эти крылатые львы у входа. — Старик печально покивал головой: — Знаешь, Алион, банк — это элеватор с нулями… Пора мне, тикают мои часики, много натикало.

Через три недели отчетно-выборное собрание пайщиков пяти сел признало отличной деятельность местного сельпо, как признавало все тридцать лет подряд. Под конец старик выступил:

— А теперь попрошу подыскать на мое место человека помоложе, товарищи. — И вздохнул, прощаясь с дорогими его сердцу пайщиками. — Может, кто не поймет меня: зачем уходить, если здесь хорошо? И зарплата идет, и купить есть что, буфетик под боком… Тут и для домишка кому шифер найдется, кому кафель подыщется, и стаканчик пропустишь с кусочком колбаски…

Каждое слово он, казалось, состригал, как мышка солому.

— Со стороны посмотреть, так здесь, в сельпо, молочные реки текут. Но я вот что скажу: старый стал, очень старенький. Верите ли, даже старость прошла, как молодость когда-то пробежала, и не заметил. Теперь хочу посмотреть, что там дальше ждет, за старостью, а служба не дает позволеньица, мил товарищи.

Улыбнулся бухгалтер и тут же слезу пустил, по-стариковски. В зале переглянулись: чего он плачет, жаль покидать сельпо? Или оттого, что перетрудился да со старостью разминулся?

Наконец председатель произнес:

— Ну что ж, товарищи, откликнемся на просьбу… Но давайте попросим Константина Петровича остаться в ревизионной комиссии. Его имя не просто авторитетно для нас, это целая эпоха! Такими ветеранами счетного фронта республики может гордиться любое сельпо!

И вдруг, когда всех убаюкала эта отеческая характеристика, из глубины зала послышался едкий возглас:

— А я бы ему петлю на шею! Честно… И, как буржуя-банкира, повесил бы на первом телеграфном столбе!

Хороши проводы на пенсию: вздернуть с петлей на шее!

Оно, конечно, не грех посмеяться, но никто в зале не хохотнул, слишком неуместной показалась шутка. Зашумели, завертели головами: кому насолил безобидный старик? Ну, скажем, не нравится тебе его должность, так уважай хотя бы возраст. Сколько передряг выпало на его долю, а вышел из мировой мясорубки цел-невредим, причем совестью не покривил, и вдруг — хорошенькое дельце! — петля вместо пенсии.

Заметьте, сверстники Костэкела давно отправились в лучший из миров, и если он когда перед ними проштрафился, все грехи давно быльем поросли. Неужто Георге Кручяну (это он перебил председателя) решил от их имени выступить?

Из зала донеслось:

— Какие шутки, товарищи! Пораскиньте мозгами… уважая преклонные года, знаете ли… нет, у меня большие сомнения! Как же так, служит он царям москалей, потом румынским королям, и все им не нахвалятся. А теперь и мы в ножки кланяемся: уважьте, Константин Петрович, станьте нашей совестью, постерегите наше добро…

Его попытался осадить Алион, председатель:

— Брось дурачиться, Георге. К чему твои выкрутасы?

— Погоди, почему выкрутасы, люди добрые? Дай слово, Алион! Председатель ступил на опасный путь, товарищи, ставит в пример эту хитрую лису, а вы и уши развесили. Он вас надувал на каждом шагу, при всех властях, прикидывался паинькой со своими прибаутками, мол, моя хата с краю… Да он же просто церковная мышь!

Дед Костэкел тем временем привстал, повертел круглой головой без единого волоска, словно бильярдный шарик на тонкой пружинке. Приложил к уху ладонь, потом повернулся к председателю, сверкнув смешными стеклышками очков размером не больше пятака:

— Алион, мне послышалось или в самом деле?..

— Все в порядке, Константин Петрович, сиди спокойно. — Председатель показал на стул за столом президиума.

А над рядами возвышался мужчина средних лет с густой седоватой шевелюрой, взлохмаченной, как кабанья шерсть. С крючковатым носом, тонкими губами и быстрым, настороженным взглядом, был он похож на прирученного сокола в степи на охоте.

— Забыли, товарищи, с чего начал пролаза Костэкел, ваш любимчик? Тушил свечи и подбирал огарки в церкви, а теперь советская власть должна шапку снимать перед поповским выкормышем?! — в сердцах выпалил Кручяну. — Нет, я не против старика, лично я! Пусть себе здравствует и Вавилон переживет. Но не Костэкелу быть нашей совестью, нет! Хотите, чтобы я его уважал? Тогда пусть товарищ бухгалтер объяснит, как он ухитрился прошаркать в своих калошах чуть ли не под ручку со всеми царями-королями? Короли пошли на дно, а Костэкел даже ноги не замочил. А ведь таскал на горбу золотую мошну этих кровопийц! При царе Николае процветал, при Фердинанде Первом жил как у Христа за пазухой, с зарплатой… И за это надо пасть перед ним на колени! А вы, люди, хоть раз видели его с мотыгой в руках? Или с лопатой? Все карандашики да чернильницы, буквочки да цифирки! А за какие заслуги каждая власть совала ему портфель под мышку? Я вам открою глаза: он умножал богатства тех, кому служил. Корпел не покладая рук, а на кого работать, ему было наплевать, лишь бы в холодке отсидеться.

Председателю Алиону надоело стучать стаканом по пустому графину. Он приходился Кручяну не то каким-то троюродным братом, не то сводным, через сестру, дядей, в общем, седьмая вода на киселе, и был к тому же постарше лет на пятнадцать, так что рявкнул без церемоний:

— Хватит, Георге, не дури! Ты что, с луны свалился? Оставь человека в покое, пусть отдыхает, он теперь пенсионер.

Кручяну возмутился:

— Почему я свалился с луны, бре? Да я этого клопа, простите за слово, с пеленок помню. Покойный отец как завидит его, все дела побоку: «О-о, Варварушка, кого нам бог послал! Эй, брось молокососа, живо коврик неси на завалинку…» А сам перед ним стелется…

Лицо его побелело, желваки заходили на скулах.

— У детей хорошая память, товарищи! Как сейчас помню: Костэкел у калитки, а родителей как подменили. Еще бы, государственное лицо пожаловало. «Многого здоровьичка, господин Костэкел, с радостью, ой, как вас ждали… пожалуйте вот сюда, в тенек…» У отца уже кувшин в руке, бежит в погреб, только пятки сверкают. Он держал для попа Георгия бочонок с белым вином, угощал, когда тот наведывался перед рождеством освятить дом, и этим же вином задабривал финагента: господин Костэкел, видите ли, не терпит проволочек — то земельная рента, то налоги… на бочки, на скотину, черт знает сколько налогов было в те времена! А как он оплакивал Фердинанда Первого! Между прочим, у нас на завалинке, товарищ Алион. Отсырел весь от слез, причитал, как вдова по мужу: «Ах, какой славный король нас покинул! Как свой народ любил… извели тебя, Фердинанд, женушка с принцем Штирбеем…» Да-да, председатель, прошу не затыкать правде рот! Я тогда не был пьяным по причине малолетства и он не под мухой, но в голос рыдал, подняв первый стакан, который и пропустил за упокой души короля!

Что же Костэкел на это? Сначала ловил речи, приложив ладонь к уху, потом подвинулся к Алиону. Тот был человек деликатный — иначе не усидел бы три десятка лет в председателях сельпо, — и время от времени, наклонившись к старику, сообщал: «Тебя критикуют за то, что служил у румынских властей» или что-нибудь в таком духе. Костэкел качал лысенькой макушкой: ну и ну, хорош же я был, — и выслушав, сказал:

— Ой, спасибочки, Георгиеш, вернул мне молодость, а то, грешным делом, все я позабывал, мэй… — и улыбнулся беспомощно, по-стариковски, уже не той игривой улыбочкой, которую приберегал для своих непрошеных визитов: «Есть деньги, нет денег, пожалуйте денежки, а то у короля ни леи за душой…»

Глядя поверх подслеповатых очков, Костэкел продолжал:

— Ух, люди добрые, ровно меня в баньке попарили с веничком. Благодарствуй, Георгицэ, перед обществом… — и низко ему поклонился. — А я как раз председателю говорю: Алионаш, говорю, тридцать лет я среди нулей… Товарищи, позвольте умереть в своем доме, не хочу с нулями…

В зале галдели, не слушая бухгалтера, но Георге был начеку и обвел зал туманно-грозными очами:

— Ага, поняли? — И дал волю громовому голосу: — Требую ответа, Константин Петрович, кто эти нули? Говорите прямо, хватит за нос водить!

Дед опять закивал, как китайский болванчик:

— Скажу, Георгицэ, скажу… почему не сказать… Ну, первый пуль — это я, бре, заруби себе на носу и детям своим передай. Мош Костэкел — первейший нуль в этом селе. Уразумел? Не вижу, не слышу и памяти ни на грош — чем не пустое место? И пора подвесить меня, как сушеную воблу, пора, Георге, золотые твои слова. Да все недосуг и некому было взяться. Преблагодарен тебе, Георгицэ, сынок, надоело за жизнь цепляться. Сделай доброе дело, найди веревочку, а? Веришь ли, нет сил искать, да еще испробовать надо, чтоб крепко держала. Вижу: слава господу, есть помощничек: я — нуль, ты — один… Ты, Георге — единица, потому что молод и крепок! Я, когда молодой был, хвастал направо-налево: за десятерых потяну! И что осталось от той десятки? Нуль без палочки, как говорит мой правнук Аурел. Так что тащи веревку, не ошибешься — на весь район прогремим. Скажут: ай да кодряне, с единичкой и нульком наделали делов на целый червонец!..

Что тут сотворилось с залом… Гикали, хлопали, охали, будто старик на глазах свел к нулю передовые сельповские товарообороты, а вместо квартальной премии, на закусочку — состязание двух умников, да не заезжих трепачей, а своих, доморощенных. Кричали кто во что горазд:

— Врежь ему, Петрович, по первое число!

— Хана, Георге, он тебя уложил…

— Мотай домой, дед, не серчай на Георге! Кручяну завидки берут — тебя лежанка дома ждет, а его — отчет на правлении!

— Ставь ведро вина, а то плакала пенсия!..

— Мэй, Георге, в штаны не наложи! — кричал воспитанный председатель Алион.

Не расслышали за шумом, как старик пробормотал:

— Считай, не считай, а главный расчет один: цифру нацарапать не велик труд, только останется она пустой закорючкой, если не помнить — за каждой такой загогулиной чья-то слеза кроется…

И Костэкел заплакал. Да, заплакал, как ни за что ни про что обиженный малец, размазывая слезинки по морщинистой щеке.

А через месяц с небольшим дед Костэкел пустился в дальний путь. Сосед Гаврил, обмывая новый забор, рассказал под конец:

— Вот вам крест, умер, будто заснул… Хоть и жили с ним душа в душу, а позвал меня напоследок, чтоб грехи друг другу простить. Бодренький такой, я и думаю: зачем пригласил? «Давай простимся, говорит, ухожу». — «Куда собрался?» — спрашиваю. «Далече, — говорит, — за кудыкину гору». Я, помню, так и сел: «Не спеши, Костэкел, нам с тобой еще забор ладить». А старик в ответ: «Справься сам, Гаврилаш, какой из меня помощник… Знаешь, — говорит, — подошла ко мне смерть, ей-богу, умираю… а особенного ничего не чувствую. К чему бы это, как думаешь?» — «К добру, — говорю, — дедуля, значит совесть чиста». — «Эх, — скривился дед, — шуму много про совесть, а ты ее видал, Гаврилаш? Вот возьми лучше сто рублей, а вернется из армии Аурел, дашь ему деньги, пусть покупает свечи из чистого воска и зажигает на деревьях…» Я давай смеяться: «Ты что, дед, на старости лет деньгами сорить начал?» А он тут заговорил как по писаному: «Придет час, и нальются зеленью майские травы, и люди смешают полынь с вином и выпьют, чтобы весна была бурной и лето урожайным, и тогда при свете восковой свечи молодые листочки вспомнят о цветах, а цветы — о мотыльках и пчелках, ибо откуда этот воск ярый, если не от божьей пчелы? Пусть на зеленых ветвях танцует огонек, как солнечная искра, что и радует, и обжигает…»

Гаврил допил свой стакан, крякнул, вытер усы рукавом и добавил:

— Проснулся в нем пономарь перед смертью. Пока молодой был, тушил свечи в церкви, под конец велел зажигать — прошла жизнь…

2

Так ушел в мир праведных мош Костэкел. Долго еще вспоминали его благостную кончину: все земные дела расписал и сдал в архив старый бухгалтер, будто сошелся у него копеечка в копеечку подбитый с умом годовой отчет. А через пять лет без малого снарядился за ним следом Георге Кручяну, тот самый, что ошарашил старика на собрании: «Растолкуй нам, темным, откуда насобирал ты столько нулей. И как это получается: главбух — сама честность, цифирки сходятся, а корабль тонет? Потопил Костэкел царей-королей, потом Крестьянский банк, зато у нас, выходит, все в полном ажуре? Ах ты крыса, пустил на дно наше суденышко, а сам сбегаешь?» И пошли опять суды-пересуды, пухли головы у сельчан над Костэкеловым завещанием: «Хе, совесть, мил человек… Кто ее видел? Пора зеленым деревьям свечки ставить!»

Четвертый день бурлит село — поди разгадай этого Кручяну, если сердце у него в полтора размера. Слухи бунчат, что осенние мухи на солнцепеке, да и как им не бунчать, если мужик только в самую пору вошел, будто вторая молодость на него накатила. Овдовела жена, спорая да ладная, хоть заново веди под венец, тремя сиротами стало больше в селе — старшенькая, Ленуца, вот-вот заневестится. Без хозяйской руки и пригляда остался новехонький, весной отстроенный дом, сад и полгектара уродившего виноградника, да еще родии, кумовьев, приятелей полсела… Как будто из слепого упрямства человек от всего отмахнулся и отчалил к другому берегу без сожаления, как престарелый бухгалтер: и жизнь не в радость, и сам себе в тягость.

Сельчане чесали в затылках: что ему так опостылело? Молодой, крепкий, как дубок, дом полная чаша, зла ему никто не желал… А Кручяну взял да напоследок разругался-расплевался со всем миром, как одинокий забулдыга посреди дороги:

— Чего они трясутся, эти всезнайки? Смерти боятся, вот чего! Зато мне на нее — тьфу! — и растереть. Не верите, так вас переэтак? Хотите докажу? Получайте…

И упал замертво. Нашли его средь бела дня на тропинке, которая вела через овраг из центра села к нижней окраине, где его дом стоял последним.

Никанор Бостан, сосед покойного, рассказывал потом в поле, как натолкнулся на Георге, и люди соглашались: мудреное дело, с наскока не разберешься.

— Прямо не верится… Третий день, а не верится, что умер Георге. Будто час назад видел, как он идет, живехонек… — Никанор сокрушенно вздыхал. — Постойте, когда это было? Тьфу ты, как время бежит… Своими глазами видел, как он шел по тропинке! Спускался по склону в овраг, из буфета, похоже, путь держал. Притом, вижу, курит! Чадит вовсю папироской, а я еще удивился, с каких пор Георге табачком балуется? И самому захотелось затянуться. Решил, подожду, покуда подойдет — попрошу цигарку или хоть дымка разок потянуть. Копал ямы для виноградных тычек, хочу весной посадить с полсотни кустов «Лидии», и вот я себе копаю, копаю… Где, думаю, Кручяну застрял, — в другую сторону подался? Э, видать, не дождешься, схожу-ка сам в буфет. А дальше… что вам сказать? Спустился в овраг, гляжу, люди добрые, он сидит, прислонился к бузине, а сам не дышит. И холодеть начал…

Ай-яй-яй, полюбуйтесь на Бостана — такого страху на себя нагнал, будто не ямы копал под виноград, а загонял гвозди в крышку собственного гроба. Люди и рады лишний раз байки послушать, хотя за три для успели меж собой обмусолить все эти подробности. На дворе осень, урожай поспел — где кукурузу собирают, где виноград, чуть поодаль чистят свеклу после комбайна. А коли руки у человека заняты, не молчать же, когда язычок так и чешется. И кто-то из бригады давай подзуживать Бостана:

— Вы у нас главный свидетель, баде Никанор. Ну, давайте по порядку: значит, пока вы добрели́, он уже того… откинулся? Или просто в обморок упал? Ну дела… Покойник уселся под бузиной, кошмар! Может, прикорнул с устатку? Всю жизнь здоровяком был, бравый молодец, не козявка какая-то. А вы там не слыхали, что новенького у Кручяну, хоронить разрешили, нет?

И Никанор начинал вспоминать день позавчерашний, когда он говорил с женой Кручяну… Ах да, аккурат в среду проходила мимо калитки Ирина и он, Никанор, стал выспрашивать, каких сортов виноград у них в глубине растет. Тут он запинался и оторопело восклицал:

— А виноград у него уродил, бре! Лоза черная от гроздьев, сколько живу, такого не видал, не к добру это… — И продолжал: — Хотел пройтись по его участку, пометить лучшие кусты. — Как бы между прочим сообщал: — Думаете, краской буду метить? Дурак я краску переводить — в доме полно дырявых чулок. Где крупные гроздья, привяжу капроновый бантик. Знаете, не гниет этот чертов капрон, никакая холера его не берет! — Потом нерешительно заключал: — Весной черенков нарежу…

А в ушах раздавался голос Ирины: «Это «Лидия», Никанор, «Лидия». Да вы сами поговорите с Георгием, прошу, он дома…» Смотрела она на Бостана загнанной косулей, с укоризной: «Заглянули бы когда попросту, по-соседски… так тяжело, кум, бобылкой живу при живом муже, никто к нам не заходит, будто холерные…»

Никанор тогда не зашел к соседу, решил сначала ям накопать. Вспомнил о разговоре с Ириной, когда покурить захотелось, и он поджидал Георге, чтобы расспросить подробнее. А как наткнулся на мертвого Кручяну под кустом бузины в овраге, отшибло всякую охоту и цигарку стрелять, и лопатой махать. Остался торчать воткнутый в землю заступ в двенадцатой, только начатой яме: на миг померещилось Бостану, что для себя самого роет могилу.

— До ямок ли теперь? — вздохнув, он тихо добавлял: — Увидел, как он скорчился, бре, и думаю: все там будем… ох!

Слушая, люди переходили к другим кучам свеклы, к новым виноградным рядкам, молча брались за работу, а в голове одна мысль сверлила: «Ну и жизнь-житуха, не то что задуматься — помирать некогда!»

Какой-нибудь нахаленок из вчерашних школьников, толкуя шиворот-навыворот Никаноровы вздохи, доставал из сумки бутыль с молодым вином и восклицал:

— Все ясно, одного не понял: живой он был или преставился? Короче, баде Никанор… это не вы его там, в овраге, капроновым-то чулком, на почве ревности?

Чокался с приятелем, таким же шалопутом, а тот подхватывал:

— Да здравствуют ваши ямки, дядюшка Никанор, пусть живут долго и не кашляют!

Перемигиваясь с другими, протягивал бутылку Бостану, а народ стоял, не зная, посмеяться над шуточкой или перекреститься. Никанор натягивал на лоб шапку и говорил, будто не над ним подтрунивали:

— Э, да что там… Пока спустился, пока глаза протер… он уже мертвехонький.

Бостан поглядывал исподлобья, по-отечески жалел зубоскалов: «Что с них взять — выросли, уткнувшись носом в телевизор. Получи-ка, дядя Никанор, пинка под зад… Ничего, обзаведетесь своими детишками, поглядим, кто посмеется!»

Сельчане снова хватались за дело, упрямо, будто назло кому-то: «Некогда умирать, некогда!» Но говорили о чем угодно, только не о том, что было на уме.

— Петрикэ, сынок, — подзывала какая-нибудь женщина, стряхивая с рук землю, — поправь-ка воротник у фуфайки, а то этот северяк задул, до костей пробирает, чертушка…

Смерть Кручяну плутала где-то по бескрайним полям, рассеивалась, словно дымка в знойный день над пахотой. Люди молчали, пряча лица от ветра: «То-то и оно, умрешь, не успев глаз сомкнуть. Давайте скорее делать что-нибудь! Лучше не вспоминать об этих страхах — некогда думать, некогда умирать…»

Примолк и Никанор, не по себе стало: чего разболтался, мэй? Вечно у него так — видит, пора замолчать, а остановиться не может. Со стыда готов сгореть, но язык как заведенный. И все-таки легче на душе становится, если дашь словам волю.

Порой просто руки опускаются: зачем люди столько болтают? А может, так и родились на свет божий прописные истины? Открылась тебе, скажем, истина, великая и полная тайны. Долго ли с ней молчком усидишь? Ну, пустишь ее в мир — запорхает с языка на язык, как мотылек над полянкой, пообтреплется твоя истина, затянет ее, как низину, илом и влагой. Ждешь-пождешь мотылька, а его нет как нет. Сойдешь туда, в низину, и тайное станет явным: не вернется и не полетит больше твоя истина-мотылек, хоть плачь. Лишь крылышки еще шевелятся под ветерком в паутине, а тельце уже обсосано…

По обычаю у нас первым делом умершему накрывают лицо, что бы ни подвернулось под руку — больничная простыня, шинель, стяг, да хоть с плеча пиджак, на худой конец! Почему человек умолкает и прячет под тряпкой смерть на лице покойного — чтобы забыть его? А выходит, тем дольше помнит, чем больше молчит…

Колхозники работали с жаром, будто решили поскорей разделаться со свеклой и кукурузой. Никанора высмеяли жеребята-десятиклассники, а он опять хочет посыпать их головы словесной трухой? Но разве вдолбишь им, что не о ямах речь и тем паче не о папиросной затяжке? Стоял Бостан посреди поля, не шелохнувшись, руки бессильно висели, как у больного… Ох, мамочка, до гробовой доски он не забудет, как в мертвых пальцах Кручяну вился к небу синий дым — хоть сейчас прикуривай, и это вмиг отворотило Никанора от всякого табака. Чуть не вырвалось: пусть режут, в жизни цигарки в рот не возьму! Так и замер он перед Георге, а тоненькая струйка таяла, будто дымок от восковых свечек деда Костэкела на цветущей черешне.

— То ли «Беломор» курил Кручяну, то ли «Нистру», я не посмотрел, не до того было. Думал, чем бы лицо прикрыть. И дымок этот не вверх пошел, а так, знаете, над рукой застрял. Теплый дым, он всегда на холодное садится… Говорят, если усопший только-только отошел, душа рядом витает и его близких тоже караулит. А я-то сосед Георге! Сидел он под бузиной, вроде прикорнул на минутку, дух перевести, ну и я… Ей-богу, язык не поворачивается… Подумал: что если он меня поджидает?

Догоняя ушедших вперед колхозников, Никанор решительно впечатывал шаги в мягкую пахоту. Но по всему видать, мысли о Кручяну его не оставляли, и он заговаривал о старике-бухгалтере.

— Порядок! Мош Костэкел может подавать в отставку, — и подмигивал: чем, мол, я хуже двух босяков, которые ржут, лишь палец им покажи. — Отсторожил он свое, верно? Пора деду на покой, пусть Кручяну сторожит, уж он-то душам спуску не даст.

Люди переглядывались: с чего это Никанора так разобрало? То смотреть на него было тошно, казалось, вот-вот слезу пустит, а теперь чертики в глазах. И какой из Костэкела сторож? В колхозном саду, слава богу, двадцать лет Тоадер Кофэел сторожит. Должно, Бостан от расстройства головой ослаб…

— О ком ты, Никанор?

— Бывшего бухгалтера из сельпо забыли? Того, что схоронил трех царей и двух королей? У него же Кручяну за то чуть пенсию не оттяпал.

— А-а, вон что, наш глав-зав по душам! — Люди посмеиваясь принимались за работу.

— Товарища Нуля на вечную пенсию?

— Помните, как он улыбался? Уже и дух испустил, бедняга, уже и тело обмыли, а ухмылочку словно кто приклеил. Так и отправился к святому Петру-ключнику в гости, не то плутишка, каких свет не видывал, не то навеселе…

И за разговорами о старом бухгалтере забыли на время о Георге Кручяну, который отдал богу душу посреди дороги, как бездомный пес. Закурил, присел под развесистую бузину, а из-за спины та, невидимая с косой — чик! — оборвала дыхание, и только розовая пена застыла на губах…

3

Прошло три дня, как было сказано, а с похоронами все тянули. И никто не хотел объяснить людям честь по чести, почему живые отказывают покойному в погребении.

— А я вам больше скажу: смерть теперь не стоит ни шиша!

Это пришло на ум Никанору Бостану уже на четвертый день, в доме его свояченицы.

— Завелись такие разумники — за жизнь копейки не дадут. Вроде наших выпускников: провалятся в университет и возвращаются домой, к мамке под крылышко, а потом скачут за комбайном и улюлюкают — катись ты, мир, колбаской, к чертям на рога! — и повернулся к племяннику: — Не о тебе речь, Тудор, ты их давно обскакал, бре. Парень бывалый, по миру погулял, огонь-вода и армия за плечами, можно сказать, собственной пяткой полсвета почесал. В такой обувке, как твоя подводная лодка, до полюса добраться — раз плюнуть. На загривке море-океан, а ты под льдиной, как ложкой в борще, ворочаешь…

После первых стаканов вина Никанора слегка разобрало, и он продолжал торжественно, желая выказать свои познания:

— Что такое в наше время подводник? Скафандр в первую очередь! Всякая тварь водяная ему нипочем. А если опасность какая, зашебуршится кто-нибудь, кому не следует, — скафандр готов как штык! Нырк в океан, и порядок. Это тебе не дырявые верши в нашем пруду…

Бостан заговорщически подмигнул Тудору, дескать, знаю я вашу кухню!

— Слушай, а правда, в армии не воруют? А то болтали, будто из-под носу у кого-то подводку увели… Нет, сейчас служить — милое дело! Раньше-то казаки за собой из дому и коня тащили, и сбрую, и одежку-обувку справляли сами. А нынче приехал ты в полк, получил подводку, и свистай всех наверх! Отец, помню, рассказывал, как служил у короля Фердинанда. Призвали в двадцать первом… Генерал попался с придурью: езжай, говорит, в Добруджу, там у меня пять тысяч овец, чтобы все были целехонькие, а то шкуру спущу. Это называется армия?.. Ты посмотри на наших лоботрясов. Поедет балда в Бельцы, а умишком не вышел, чтоб взяли на зубодера учиться. Мать ему полсотни в карман, от батьки тайком, да от тетки кое-чего перепадет — образование нынче в цене. А он засыпался на экзамене, деньги проел на мороженом с шампанским, приехал с ангиной… Куда студенту податься? В колхоз, крутить коровам хвосты или свеклу чистить. Я к чему это? Вчера в поле заговорили про моего соседа, Кручяну, как его на ходу подсекло… А этот сопливец, прошу прощения, давай чокаться бутылками и меня поздравлять. Понимаешь, Тудор? Я старше его отца, а он, патлатый, вопит: «Да здравствуют, дядя Никанор, твои виноградные ямы, пусть послужат куму Птоломею, гастроному из «Даров природы»!..

— Ох-хо-хо! — прыснул Тудор, племянник Бостана. — Хорош куманек!

Никанор удивился и притих:

— Ты чего? Сроду у меня такого кума не было… В «Дарах природы» Платон работает, одних лет со мной, вот с ним мы кумовья, верно. Зачем эти жулики перевирают все на свете?

Племянник сбил его с толку: у Тудора на сегодня свадебный сговор назначен, а он смеется, как дурочка на базаре. Чего ради его, Никанора, пригласили сюда за старшего, главу дома, если жениха смешки трясут? Что-то еще жена сболтнула, когда сюда шли — вроде невеста успела гульнуть до свадьбы?

Тут Бостана точно озарило: «Эге, ну как невеста скрытничает, а парню и невдомек? Жди, кинется зазноба обрадовать новостью своего милого! Не к тебе на шею бросится, дорогой, в женскую консультацию помчится с перепугу. А там… пожмут руку, поздравят, возьмут на учет, и вся недолга. Поползет по селу змеюкиным шипом: «Учительша плакала под дверью консультации!» Само собой, дочка к мамке бежит. А матушка со своей ненаглядной — со всех ног к матери ее ненаглядного: «Ах, кума Василица, наши детки… ох, кажись, допрыгались». Конечно, мамка ненаглядного бежит к моей женушке в женсовет и ахает там, пока нас, мужиков, не захомутают и не засадят за ее стол…»

Нет, решил Никанор, не может быть, чтоб Тудора провели. Не смолчит невеста, разве больной руке не хочется, чтобы ее пожалели? Да и другим известно, иначе почему родители невесты, кум Ферапонт и сватья Мара, пришли вдвоем, без свата? Сговор ведь не то что сватовство, тут уже родительское согласие выносят на людской суд. А родители невесты пожаловали скромненько, парочкой, как в новый магазин на селе: ни завмага не знаешь, ни цены, ни товара. Не мешало бы и жениху сидеть потише, не скалить зубы перед стариками.

Жена Бостана Вера преподнесла ему эту пилюлю по дороге к ее сестре:

— Знаешь, Никанор, поговаривают… верные люди передали из района, из консультации… невеста-то наша прибавления ждет!

Никанор чуть не споткнулся, дернул головой, как мул, которого хотят взнуздать. Ошарашенно сдвинул шляпу на затылок:

— Тогда зачем мы идем? Что там делать, если и так все ясно?

— Надо родителей пожалеть, Никанор. Сам подумай, дочка — учительница, а отец — пастух, мать на табаке работает, простые люди, им-то каково.

— Так вы уже все и решили, в штабном порядке?

«Штабом» Никанор называл свою тещу, свояченицу и жену, когда они втроем «совет держали».

Вера оборвала его:

— Идешь так иди, а не хочешь, ступай домой, без тебя управимся.

— Ну и сказала бы сразу: дело на мази, объявят только приказ «главштаба». А кто тебе наплел, что невеста с подарочком?

Вера всхлипнула: у нее тоже две дочери растут. Вытерла нос платочком своей доченьки, от него так и разило пудрой «Кармен» — вот, пожалуйста, в восьмом классе, а туда же, пудрится, чертова девка! Она вытерла слезинку и набросилась на мужа:

— Про своих бы подумал… шляются по кинам да вечеринкам! Вон дочь Пандели, в девятый класс перевели, а она школу бросила, на печке у Мустяцэ сидит, за младшего выскочила, за тракториста. Куда денешься, если уже на сносях…

Никанор вскипел:

— А ты-то чего нюни распустила, сама на сносях? Что тут плохого? — и поинтересовался: — Сколько ей лет, этой Диане или Дидине, как там ее, невесту?.. — Сдвинул шляпу на лоб. — Слушай, жена, между прочим, наш любимый племянник уже лысый. Ей-богу, лысина на макушке…

Вера прошипела:

— Замолчи, пустомеля, не видишь — люди смотрят… — И обиженно засеменила через дорогу.

Так Никанор опоздал к свояченице, а когда пришел, все уже сидели за столом. Подумал: «Ладно, выйдет Тудор покурить, спрошу, что у них там с его кралей…»

А Тудор в лицо ему смеется, услышав, что гастроном Птоломей торгует в магазине «Дары природы».

— Пальцем в небо попал, дядя Никанор, — наконец унялся племянник, — не гастроном твой Птоломей, а астроном. Жил, кстати, две тыщи лет назад и написал в одном трактате, что земля — это тарелка, а люди на ней как муравьи. Врал, конечно…

Никанор удивился:

— А ты-то чего фыркаешь, Тудораш? Какой-то писака морочит людей, ему верят, а потом выясняется — надул, проходимец. Думаешь, новая выдумка лучше старой? Возьми да над новыми враками посмейся, и помяни мое слово, от них тоже пшик останется, как от Птоломея с его тарелкой. Что придумал твой гастроном? Мы — муравьи на блюдце… Ладно, допустим. Теперь любой первоклашка знает: земля наша — круглый помидорчик. Да только пора и нам над собой посмеяться, Тудорел дорогой. Почему? Вот возьми божьих коровок — при Птоломее они сами множились, правда? А мы теперь построили фабрику, чтоб их плодить. Читал в газете? Перевелись божьи коровки, которых на тлю выпускали, а в лесу муравья днем с огнем не найдешь. Куда они пропали, от гриппа передохли? То-то же. Ты смеешься над Птоломеем, и эти патлатые идолы животики надрывают: «Да здравствуют твои ямы, дядя Никанор!» — того и гляди штаны обмочат. Я и говорю, умный пошел народ, но при чем тут Птоломей?.. — закруглился он, а про себя решил: «Долог день до вечера, да бог даст, все образуется. И ты, племянничек, отвесишь поклон новым родителям: «Отец дорогой, матушка, что было, то было… Прошу прощения, целую руки… Не по обычаю дело сладили, но не обессудьте, мы друг друга любим, а что еще нужно молодым?»

Вовремя Никанор себя осадил. За столом вдовой свояченицы он представлял главу дома, но к жениху обращался с заметным почтением: Тудор — человек бывалый, по всем статьям парень хоть куда — на подводке был лучшим мотористом, а теперь шофер первого класса в районной пожарной команде, свой дом содержит. Будущий тесть глаз с него не сводит, дочка-то одна-разъединственная, что ей пожелать, кроме счастья? Считай, он сегодня на сынка станет богаче: если парень любит твою плоть и кровь, как не назвать его сыном?

Ферапонт, отец невесты, словно откликнулся на Никаноровы думы:

— Ох, сват Никанор, не знаю, как вы, а я, честно, верю в сны, — вздохнул он. — Было такое: похоронил отца, а он все мне снился. Приходил среди ночи с непокрытой головой и говорил: «Ферапонт, встань, сынок, — будил меня так. — Видишь, я без шапки, голова мерзнет. Дай шапку». И что думаете? Взял я да подарил шапку соседу, на помин души. Тогда только стал спокойно спать, ей-богу, Марица не даст соврать — как отрезало! Думаете, сват, правду говорят, что душа живет после смерти? Может, они сейчас, души, сидят где-нибудь да за нами подглядывают, а? Хоть тот же Костэкел с Георгием… что, мол, там за кашу варят сейчас в этой самой… у Птоломея в тарелке, хех-хе…

Тудор нахмурился — к чему тесть клонит насчет заваренной каши? Того и гляди, запоет лазаря: напроказили наши детки, непутевые…

— Дался вам Птоломей, отец. Тогда по звездам жили, как при царе Горохе.

Ферапонт просиял:

— Ой, Тудор, у меня есть зодиак… Зайдешь к нам, напомни, дам тебе почитать. Там наперед расписано, когда сырой год, когда засуха, когда хвори надо остерегаться. Даже какого цвета пиджак надеть на работу, а какого в воскресенье.

Незаметно, вспомнив между делом о покойном Георге Кручяну, перешли на здравицу фуфайке и выходному костюму — хватит о смертях, живому думать о живом. Все за столом оживились — слыхали, жених назвал Ферапонта отцом? Молодец, Тудор, не растерялся, уважил почетного гостя. А что мы, плакать сюда собрались? Познакомимся поближе, посидим по-родственному. Когда и высказаться о жизни, как не на сговоре! И хоть будущий тесть у Тудора простой чабан, жених уже готов «тятенькой» его величать. У молодых, видать, давно на уме свадьба. Ну, оплошали малость, поторопились… Да разве они первые на земле грешники? Этому парню цены нет, он знает Птоломея! Если в придачу и зодиак вызубрит… К тому же берет в жены учительницу, — ах, что за дети пойдут от таких грамотных, по звездам будут читать, как по букварю. Правда, почему-то задерживается старший сват, уж он знал бы, как дело повернуть. Ну, пока его нет, найдем, о чем словечком перекинуться. Глядишь, и на душе прояснеет, и сердце смягчится, а там и по рукам ударим, как если бы взял ты хлебный мякиш, смочил — и лепи, что вздумается. Вон ласточка как гнездо мастерит? Из ничего вроде, комочек глины, былинка да капелька слюны — и готово гнездышко.

— М-да, — крякнул вдруг Никанор. — Скажи, уважаемый жених, когда придет сват? А то я опоздал…

— Придет, куда денется, то не твоя печаль. А мы-то что сидим, ждем у моря погоды? — неизвестно от чего повеселев, сказал Тудор. — Подставляйте стаканы, наливай гостям, дядя Никанор, — и протянул кувшин, словно приглашая его на время заменить свата. — В жизни не видел зодиака, отец, — обратился он к Ферапонту. — Говорите, там про звезды. Мы в океане, хоть и под водой, а тоже по звездам ходили…

— Ай-яй-яй, по звездам?! — покраснел от удовольствия Ферапонт, обрадовавшись, что он отец. — Хочешь, подарю? Запросто разложит: когда война, когда вурдалак пожирает луну… Как по нотам… даже когда саранчу ждать! Не знаю, Диана рассказала тебе, нет? Она прочитала от корки до корки! В созвездии Девы, говорит, родилась. И еще цвет ей какой-то носить надо, я уж забыл… Мать, не помнишь?

Бабушка жениха, старая Зиновия, вдруг ни с того ни с сего пробубнила:

— Да будет земля ему пухом, Георге… Теперь всем заботам конец! — и лукаво поджала губы.

Сказала — словно бахнула об пол поднос с полными стаканами. Бостан встрепенулся: «И эта туда же! Не перевелись еще те, кто от забот бегает? Неужто смерть призываешь, божий одуванчик, охота навеки беззаботной стать? Брось сказки сказывать — сама рада, поди, без ума, что земля еще носит».

Так подумал про себя Никанор, но промолчал, снова мысли его заполонил Кручяну. Лежит он четвертый день, а погода самая неподходящая, смотри, какая теплынь, октябрь на исходе, но хозяйки еще в летних кухнях стряпают и ребятня днем бегает босиком… Никанор прокашлялся, приподнял стакан, воздуха набрал побольше в грудь, чтоб голос звучал и все его слышали… Но тут заговорил Ферапонт, тоже собрался с духом и решил почтить мудрой речью будущую бабушку своей дочери:

— Помилуйте, сватья Зиновия, какие теперь заботы? Ф-фук, и нету. Их теперь ликвидировали, так я слышал. То есть, конечно, если кто упрется как баран, то заимеет… Больше скажу: человек сам себе доставляет главное беспокойство. А забота, она как моя ученая собака с овчарни: бросишь ей кусок — подбежит, огреешь палкой — удерет. Так что наши, заботы, сватьюшка, страна взяла на себя. Скажем, обзавелся ты семьей, не успеешь чихнуть — на шее орава детей. Куда их девать? В школу-интернат, самое милое дело, как раз моя Диана там служит, в младших классах. И на старости лет, если некому досмотреть, получай интернат-пансионат… или как его называют? Наш Захария-музыкант теперь в богадельне пиликает и доволен. Пора и нам о стране позаботиться, правильно говорю? — риторически закруглился он и вздохнул. — Только вот наши детки… Смотрю, идут мимо меня в школу… хотя бы один «здрасьте» сказал. Заметили, сват Никанор? А с чего Аурел блажит, свечки переводит в саду? Мэй, подумайте, как он старика Костэкела надувает! Диана говорила, он штаны себе купил — ценою в три овцы. А свечки палит для отвода глаз — из мыла они, пятак за штуку, у цыганок на базаре покупает: зачем тратиться на восковые, по четыре целковых за десяток. Трещат, воняют, но горят… А? Ха-ха! А?..

Сказал и прыснул в кулак — пошутил! Никанор насторожился: «Хм, собака, овчарня, мыло… о дочери бы лучше подумал. Или пока гром не грянет, наш сват не перекрестится?»

Мара перебила Ферапонта, чтобы хоть как-то загладить глупый мужнин смешок:

— Ваша правда, матушка Зиновия, но если по совести, то и пьянка — страшная пакость. Зеленый змий во всем виноват, вот где корень зла! Что за гулянка теперь без бутылки? Вот я спрашиваю: откуда Кручяну плелся ни свет ни заря? Из буфета. А по нашему радио передавали, сам фельдшер Вайсман читал: «Товарищи! Буфетчица Лилиана жарит не шашлык, а ваши людские нутренности».

Тут не стерпела жена Никанора, кому как не ей знать, что за змий совращал покойного соседа.

— Сватья дорогая, не будем говорить, чего не знаем… Вот вам крест святой — Волоокая погубила Георге! Она, стерва, эта вдовушка, что живет на холме, птичница с утиной фермы. Да и он, хоть и нехорошо так о мертвом… Но почему он пил? А потому — нутром спекся, вот сердце-то и лопнуло. Тут тебе дом, дети, там — Волоокая, по рукам-ногам попутала. Она-то бесплодная, не родит ему, не может! Хоть пополам разорвись мужику — и детей не осиротить при живом отце, и Волоокая на постромке держит. — Вера в сердцах припечатала: — Проку с нее… с любви вашей хваленой! — и осеклась, поймав взгляд жениха: «Все-все, молчу! Запамятовала, что свадьба на носу…»

Ее слова шипели, как шкварки на сковородке. Ой, женщины, только попадись им на язычок! Со свету сжить готовы, как вспомнят о другой женщине, молодой и цветущей, да еще разлучнице. А Волоокая-то самым жарким цветом цвела, к тому же давненько без хозяина и, по всему видать, без счастья. Ах, гори она огнем, разве не Волоокая свела Георгия в могилу? И скольких еще могла опалить своим жаром… Думаете, зря женщины, позабыв имя, данное ей от рождения, всем селом перекрестили Руцу, дочку кузнеца Кандри, в Волоокую? Охо-хо, какие у нее глаза! Не доглядишь за муженьком — враз его окрутит. Омуты, а не глаза — и умоляют, и манят, и в тот же миг отталкивают. И любые другие глаза рядом с тобой не спасут, затянет Волоокая — не отведешь взгляда, чистое проклятье. Шепнет добрый человек: «Куда засмотрелся, дурень, берегись», — отвернешься, да поздно — а, будь что будет! — и бросишься в омут головой…

— Ой, помолчать бы кое-кому, — вырвалось у Бостана. — Я вот слушаю вас и молчу. Все понимаю, одного в толк не возьму: неужели человек в наше время может извести себя ради какой-то юбки? Не те времена пошли, жена. Где это видано — помереть из-за бабы? И не в диковинку была она Георге, знал ее всю как есть, пожил с ней в охотку…

Никанор упрямо мотнул головой, подлил вина в опустевшие стаканы. Вера вспыхнула, как пучок соломы для растопки:

— А кто виноват, если не эта косая, пучеглазая ведьма? Присушила ворожбой сердце Кручяну, иначе не бегал бы к ней по ночам от своей умницы Ирины.

— Никуда он не бегал, сидел себе да сторожил ферму с ней по соседству, — возразил Никанор, уткнувшись в тарелку.

— Ага, значит председатель виноват? Маху дал наш председатель, когда назначил его сторожем и отправил на ферму без инструкции: «Работай, Георгицэ, в поте лица… Идешь охранником, так смотри там, поаккуратней. Лисицы да коршуны вокруг, но не зверья опасайся, милок, — Волоокой, не глазей на нее, верь старому человеку, пропадешь. Себя стереги в первую голову, понял? Чтобы только утки были на уме, никаких птичниц, мэй!»

Молчал Никанор. В самом деле, что за работа у сторожа? Сиди да смотри по сторонам. А когда остается человек без дела, куда мысли его бегут? К ней, к любимой… Взять хотя бы племянника с его районной пожаркой — ни черта нигде не горит, вот и забеременела Диана. У охранника на ферме времени хоть отбавляй, воздух вольный, лисицы все в Красной книге вместе с коршунами, а он бродит как неприкаянный с винтовкой на плече. Зачем тогда ружье, спрашивается? Наверно, чтоб от искушений уберечься…

А Вера не унималась:

— Там, кого ни посади, любой с ума сойдет. Вытаращится это чертово отродье, бельмо ходячее на бедного сторожа своими биноклями и подъезжает с разговорами: «Что такой молчаливый стал, баде, не захворал, часом? Выпей-ка свежих яичек, а то смотрю, с лица ты желтенький стал…»

Жених посмеивался: страсти-мордасти, колхозная Мерилин Монро. Завидки берут, любовь на лоне природы… Сидит возле пруда этакая красотка с биноклями, ничейная к тому же, потчует яичницей, как в вокзальной забегаловке. Смотришь — батюшки, не бинокли у нее, а перископ, как у подводной лодки, вот-вот даст торпедный залп, и тут начинает тебя трясти-мотать, точно утлый челн в мертвую зыбь…

Никанор тоже усмехнулся: видали, как лихо ведет следствие жена-разумница? От порции глазуньи и графинчика с вином из рук Волоокой человек падает замертво — соблазнился Кручяну, отведал, и душа из него вон…

Сидевшие за столом заулыбались, и в комнате точно светлее стало, будто солнце из-за тучи упало на свежую стерню. Дай волю, они бы проехались по адресу председателя и Волоокой — как он допустил, что сторожить утиную ферму стало опасно для жизни? И Никанору с женушкой перепало бы, будьте уверены. Но стоит ли превращать сговор в гулянку с анекдотиками? И насмешничать над покойником, готовясь к свадьбе… Без того четвертый день лежит, страдалец, на той самой кровати, где дал жизнь трем своим детям…

— Не стал бы с вами спорить, сватья дорогая, — глубокомысленно произнес будущий тесть Тудора, — но… и с тюрьмой не поспорить. Ничто так не ожесточает, как тюрьма, — и, довольный ладно скроенной фразой, рассудительно продолжал: — Сколько он просидел, ого! И совсем другим человеком вернулся. Говорили тогда, жерди для винограда утащил из забора Булубана. Нашли у Георге во дворе, а они колхозные…

Вера его перебила:

— За дело в тюрьму упекли, нечего руки распускать. Пусть не бьет жену!

— Вы перепутали, сват, не за тычки Георге посадили, тогда его только выгнали из ревизионной комиссии.

Отец невесты прикусил губу: дал-таки промашку, но вежливо настаивал на своем:

— Все равно сидел! А тюрьма — это что по-вашему? Келья, не приведи господи, сват Никанор. Считай, человек живьем похоронен… — и выпятил грудь, дескать, попробуйте не согласиться.

Зять его Тудор… Хм, этот наполовину зять забаву нашел, ловит вилкой горошину в тарелке. Ему толкуют: сынок, с таким тестем ты как за каменной стеной. Мотай на ус, за три версты обходи тюрьму. Э-эх, карцер по тебе плачет, вот что! Обманул дочку, и как совести хватило… А тот тычет себе вилкой в горошину и перечит:

— Вы, отец, неправы, у нас не капиталистические порядки, — и прожевал горошинку, наколов на вилку. — В нашей тюрьме воспитание на высоком уровне, из преступника тебя сделают человеком. Ремеслу обучат, если ты БОЗ — без определенных занятий, так что кое-кому не вредно…

Поначалу согласились с Ферапонтом, тюрьма для души что келья, а для тела — клетка… Так неужто кому-то тюрьма на пользу идет? Приходишь ты сторожить птицеферму и от нечего делать совращаешь одинокую вдову. Начинаешь дома жену поколачивать, потом крадешь колхозные тычки и попадаешь прямиком на перевоспитание, а как отсидишь срок — наперед зарекаешься дурить. Так получается, племянничек? — мелькнуло в голове у Никанора. И он произнес медленно, покачиваясь:

— Худо человеку, когда нечем заняться. Представь, Тудор, торчишь ты пень пнем с этой ржавчиной на плече вместо ружья. Какой бездельник выдумал птиц сторожить? Что им без присмотра сделается — нагуливают жирок да яйца несут. И ты, стало быть, самосторожишься с берданкой за спиной — не ахти какая работа. Считай ворон и перевоспитывайся, сколько влезет. Или лучше думается, когда небо в клеточку? От сумы да от тюрьмы, как говорят, не зарекайся. Георге и надумал: почему бы ему не полюбить Волоокую… Не тот он человек, чтобы сидеть как сыч и от грехов спасаться в пустыне. Недоглядел, а из кармана — раз! — чертик рожки выставил. Утки спят себе в загородках, сумерки над полем, тоска, вечереет, ночь впереди долгая… А на пруду старый лебедь… помнишь его, нет? А, тебя тогда в армию забрали…

— Не один, там два лебедя было, — авторитетно поправила Вера. — Председатель привез, когда вернулся с курсов усовершенствования. А потом одного украли.

— Если бы украли, сватья. Его съела Постолоая, знахарка, точно знаю!

Никанор быстро заморгал белесыми ресницами: разве дело в съеденной гусыне? Нет, он хочет рассказать, как нечистая сила мутит человеку разум в сумеречный час, когда поля теряются в дымке, а лебедь один-одинешенек белым призраком плавает посреди озера. Что творят с человеком эти сумерки, эти волны… Темнеет, уже не знаешь, на каком ты свете, куда тихо скользит это белое видение в ночи… А вон и Руца, моет ноги на берегу. Вдруг слышит:

«Эй, Руца! Смотри, лебедь на воде. Хорош, а? Прямо картинка, я не я буду — красота!»

Георге к берегу спустился — кому же еще быть? — ружьишко положил на землю.

«Все одна да одна, как этот лебедь, не скучно тебе, Руца? Когда замуж пойдешь?»

Руца будто не слышит: «Что сказал, баде?»

Георге погромче: «Говорю, не найдется у тебя корочки хлеба?»

«Что, бэдика, проголодался?»

«А ты поди сюда, иди, не бойся, давай накормим лебедя. Или хочешь, я его подстрелю?»

Шутит Георге. У кого поднимется рука выстрелить в лебедя, который бесшумно кружит по темной озерной глади? И Руца подошла поближе, а он, Георге: «Да ты садись, скажу что-то… Слыхала историю про дойную птицу?.. Она кормит грудью своих детенышей».

Руца присела, уперлась щекой о мокрые коленки: не хлебнул ли сторож лишку? И к чему завел разговор? Она ждет, пока подсохнут ноги, а Георге знай свое: «Есть у них крылья, спят они вниз головой и птенцов кормят молоком, фа. Гнезда не заводят, а детеныши вопьются в материнскую грудь да так и растут».

«Это сказка, да?» — удивляется Руца.

«Какие сказки… Они доятся в наказание, потому что посмели вкусить Христова тела».

Руца полушутя отмахнулась:

«Брось, баде, выдумки повторять! С каких пор птицы стали доиться?»

«Садись поближе и слушай, — говорит Георге. — С тех самых пор, как вкусили от юного, безгрешного тела Христова. Наш батюшка рассказывал, не помнишь? Забралась как-то в церковь мышь. А много ли там поживишься? Не амбар с зерном, недолго и лапки протянуть с голодухи. Рыскала, рыскала — кругом темень, одни стены да поп гнусавит. Унюхала наконец съестное, бросилась на еду, и попался еж кусочек просвиры. Ну, будь что будет, решила подкрепиться. Попы говорят, что просвира есть воплощение тела Христа на земле. Грызет себе мышка просвирку, а за спиной у нее крылья растут. Что такое, откуда? Неужели бог и наказывает за такой грех? Полетела, интересно же попробовать. А как взмыла под купол, тут ее господь окончательно проклял: «Ничтожество! Повелеваю тебе отныне летать только во тьме кромешной, детеныши в тебя вопьются и будут сосать на лету, а при свете дня станешь висеть вниз головой, как сухой лист на паутинке!..»

«Ой, баде, страшно как, не надо дальше, ночью спать не буду». — «Да ты пугливая, Руца! Знаешь, мальчишкой я думал — все, что летает, можно есть. Поймал как-то птичку, хотел пожарить на угольях, а она оказалась… Угадай-ка, что я поймал».

Тут Георге поймал саму Руцу за талию, а та нет чтобы смолчать: «Поймал воробышка», — сказала ласково.

«Так и я подумал, Руца… Э-э, да ты замерзла совсем, детка, холодно тебе, да? Давай ближе, прижмись к баде, от пруда сыростью тянет… Так, говорю, и я подумал, что воробей, гляжу, а в кулачке у меня птица с выменем, фа!» — и обнял ее крепко-крепко.

Отпрянула Руца, смутилась: «Думай, что говоришь, баде, и рукам воли не давай!»

А Георге смеется, перекрестился раз, другой: «Стой, глупая, не трону, куда вскочила? Ты что, первый день на свете живешь? Ведь летучая мышь — это дойная птица! Я летучую мышь поймал. А старуха Постолоая мастерила из них крючки, цеплять чужую любовь, милочка. Тогда за одну мышку она давала сто лей, целый клад для пацана. Знаешь, зачем их покупала Постолоая? Поворожит над косточкой от крылышка, и какой-нибудь парень, считай, пропал — потеряет голову, тоска погонит за любимой. А есть еще дужка — это для брошенки, чтобы вернуть неверного. Пошепчет Постолоая, и готово, присушит сердце заново, будто вытянет кошкой со дна колодца оброненное ведро…»

Бостан перевел дух, будто за ним погоня мчалась. Остальные слушали его и соглашались: мэй, попробуй уберегись от таких заговоров, наворожат на тебя и поминай как звали. А это летучее чудо-юдо… Убогая тварь, церковная мышь соблазнилась, отгрызла кусочек святой просвиры, несчастная, и заработала крылья, уж не ангельские, конечно, а кости пошли на колдовство.

Никанор продолжал:

— Я тогда как раз торчал в камышах, хотел свои верши перенести, а то, понимаешь, помощник выискался, рыбку таскать. Ну, затаился, дай-ка, думаю, погляжу, не Георге ли повадился со скуки. Сижу, значит… какая там рыба, вон парочка на берегу, Георге с Руцей… Послушал эту его байку, и что-то отпала охота место менять — сам я стал на сову-полуночницу похож. Они молчат, и я помалкиваю. А одинокий лебедь плывет по воде… и тишина, как на том свете. То болтали, как на футболе, а тут будто языки проглотили. Думаю: что они, черти, делают? Слышу, Руца шепчет:

«Баде Георге, страшно мне… Ты это нарочно придумал? Я теперь буду бояться запирать склад: вдруг летучая мышь набросится? Знаешь, сколько их там, над фермой? Один раз прямо в волосах запуталась. Так я закричала, думала, с ума сойду со страху».

«Ну, что ты дрожишь, маленькая? Она помочь хотела, Руца, давалась в руки».

И опять ее голосок: «Да, баде, маленькая я. Никто меня не жалеет…»

И Георге: «Пошли, малышка моя, поймаем одного мышонка, и я научу тебя делать любовные крючки…»

Никанор вытер ладонью взмокший лоб:

— Сижу я, братцы, как лягушонок в воде, глазами лупаю, а видеть ничего не вижу — влип! Шарю вокруг: куда верши подевались? — их и след простыл. Надо было мне это слушать? Вот, думаю, лебедь, гордо плывет по озеру, а человек что? С дрянцой… Понял ты что-нибудь, Тудор?

Жених пожал плечами, не хватало еще всяким басням верить.

— Нынче молодые только дважды два знают, так-то, сват. А Георге расписывал Руце, пока шли в гору, к ферме: «Надо поймать эту ушастую живьем, фа, обмотать красной ленточкой. Потом найдешь муравейник с рыжими муравьями… знаешь, кусачие такие… выроешь ямку, и туда ее, пусть муравьи разбираются, птица это или мышка. Увидят они красное, подумают, что огонь, и набросятся на добычу. Как бы ни дергалась, вмиг сгрызут, оглянуться не успеешь, останутся в ямке рожки да ножки — те самые косточки для знахаркиных надобностей, и дужка тоже там…»

Скорбно сведя брови, слушала его мать невесты. Одиноким лебедем на пруду виделась ей доченька, бесталанная…

Жених отодвинулся от стола, цыкнул зубом: «Обхохочешься с вами. Ну и горазд сочинять, дядя Никанор». Зато тетка его сидела не шелохнувшись, словно памятник, в точности как на фотографии с колхозной Доски почета, где над портретами золотые буквы: «Наши женщины — активистки». Она там первая, Вера Бостан, председатель местного женсовета. Но и ее терпение лопнуло:

— Ага, вот оно что, Никанор, — проговорила многообещающим тоном. — Вот как ты вора выслеживал. Сказал, украли у тебя верши, а сам их потерял! Охота была барахтаться в тине, от парочек прятаться… — с доверительной улыбкой она обвела взглядом гостей: — Не слушайте вы, ему приврать пара пустяков! — и решительно обрушилась на племянника: — А ты, Тудор, сидишь сиднем, как дед старый. Где твой сват? Сколько можно ждать?

Тудор послушно вскочил: бегу за ним, тетя. Улыбаясь в усы, схватил со стола пачку сигарет, вышел, и через приоткрытую дверь в комнату потянуло табачным дымком. Поспешил за сватом, называется!

В сени доносился до него теткин голос:

— Сватья Мара, послушайте меня, Никанор и не такого наговорит. Я-то знаю: не кость нечистой силы им в глотке застряла, нет! И при чем тут муравейник с красным бантиком, дорогие мои? Лучше скажите, куда пропал лебедь с озера. Ну?.. А я выведала: Кручяну его застрелил, мда. А Кручяну кто науськал? Эта дрянь, Волоокая. Сказала: «Хочу разок в жизни отведать лебединого мяса». Знаю, ее подучила одна сводня из Балаешт: «Накорми, девка, своего любовника мясом лебедя, и до гробовой доски он от тебя не отстанет». Бог ему судья, нашему Георге, послушался и застрелил птицу. А Руца про другую ворожбу прослышала. Самому Георге она зажарила гусиную гузку на вертеле, а лебедя сплавила — отвезла в село Збероая, к Серафиме-знахарке, та ей нашептала на лебяжьем пухе и отсыпала приворотного зелья. Жена Георге, Ирина, мне рассказывала: надо вшить за воротник заговоренный пух, а на другой день перепонки от лапок, тогда мужик навеки к тебе присохнет, ни одна злодейка не отобьет. Она ко мне с жалобой приходила в женсовет: ездила, говорит, к той же старушенции из Збероаи, всучила сторублевую и та — куда денешься, такие деньги! — призналась, как на исповеди, что Руца замыслила совсем их развести с Георге. Горькими слезами Ирина плакала: семья рушится, а у нее трое детей. Как, спрашивает, жалобу писать, кому, где взять свидетелей? А я чем помогу? Не докажешь на суде, разве что воротник распорешь да пух развеешь. А в результате наш колхоз пострадал. Павел Гаврилович, тогдашний председатель, купил пару этих несчастных лебедей за сто пятьдесят рублей. Да протянуть радио на пруд тоже в копеечку влетело. Да накупил в городе пластинок, специальную музыку нашел: «Лебеди на озере». И вот радио молчит, потому что пропали птицы (на лису их списали в отчете), пластинки пылятся на полке, вместо музыки лягушачий хор. А в колхозной кассе убытки…

Воскресный день, собрались за столом пожилые люди, чтобы прийти к согласию и благословить детей своих, но о чем они речи ведут? Как попадается курице в куче мусора зернышко, так и они выхватили из текучего песка будней блестящий камушек — судьбу их односельчанина Георге Кручяну. Сошлись тут любовь и тюрьма, семейные передряги и ревизионная комиссия, сковородка со шкварками от жареного гуся и жена с сотней для знахарки. И трое детей. И небывало уродивший виноградник… Но для чего все это происходило на свете и для кого? Для того лишь, чтобы умер человек, а вслед ему неслись слухи и домыслы?

Вот невестины родители: о Кручяну ли у них сердчишко ёкает? Да уж нет, о дочери Диане. В селе с пеленок ее звали Динуцей, деточкой, а теперь жужжат, как осиный рой, перемывают косточки: у нашей деточки пузо скоро нанос полезет! Бедная, бедная мама… Каждое воскресенье она ездила к черту на кулички, то поездом, то автобусом, до того института, что в Бельцах по соседству с собором… Правду сказать, она успевала и перед собором постоять, перекреститься. В кошелке ждали своего часа жареные цыплята, четыре-пять ломтей свежей брынзы, кружила пчела над склянкой с медом… Да мать скорей умрет, чем расскажет, как она сокрушалась, что дочка встает с постели прямо на пол босыми ногами — пол в общежитии деревянный, холодный. Потихоньку от мужа привезла Динуце коврик: «Простынет, бедная, это книжное учение — сущая каторга!»

Теперь у дочки диплом, и сто́ит он трех приданых, но в нагрузку к нему — довесочек… Кто же так постарался, сглазил девоньку? И волосы у нее не те, из конопляных стали рыжего цвета, и ногти серебром покрылись, и губы перепачканы, словно зеленых орехов наелась, любого научит, как одеваться да красоваться. Мать только смущенно спрашивала: «Диночка, почему по выходным не навестить нас с отцом? Свободная ведь… ну, если не скучаешь, хоть так просто, чтоб люди видели, а то подумают, что мы от тебя отказались. Пройдемся вместе по селу, спустимся в долину к тете Мэриоаре, тогда скажут: смотри, отец у нее чабан, а какая дочка — точь-в-точь старая учительница, внучка мельника Тарантая…»

На прошлой неделе сестра просветила Мару: «Ты, что, леля, с завязанными глазами живешь? Или уши заложило? Не слышишь — село гудит, Дианка твоя спуталась с этим громилой… Чую неладное, позапрошлой ночью приснилась мне вся в черном… оделась в мешковину и месила ногами грязь перед кооперативом… потом ела черные грибы, а те пищали, как живые. Сегодня, представь, иду в магазин, а жена Робу говорит: «Что, Тудор ее с носом оставил, твою племяшку?» Я так и села: «Какой Тудор?» — «Моряк, говорит, бывший, пожарник из района. Видела его с дочкой Грэждиеру, тащил Софийку за шею, будто душить собрался в саду за домом культуры…»

Жених в это время топтался в сенях. Щелкнул пальцами, через открытую дверь окурок вылетел на крыльцо, а следом длинный, коричневый от табака плевок.

«Вот народ, всю жизнь клюют носом, вниз головой спят, как летучие мыши. Мать моя, какая сказочка, детишек баюкать! Ну, я им скажу… Я скажу: что вы видели своими сонными глазами? Как живут голуби, лебеди и рыбы да дорогие вашему сердцу наседки, которых надо привязывать веревкой к дереву, чтобы цыплячий выводок не разбежался? Вот что вы понимаете о жизни и любви… А как вам нравится инкубатор? Нынче на повестке дня новая квочка — шкаф, напичканный электричеством! Миллион цыплят за один присест, плохо? С кого теперь вам брать пример? Я кое-чего другого понюхал, милые мои… Слышали про Индонезию? Кожа у тамошних девушек как сливочное повидло. А вы молитесь на зодиак… Помню, одну старушку показывали по телевизору, звали ее Сурья. Говорила так: «Почаще улыбайтесь, люди, и трудитесь на свежем воздухе. Сто восемьдесят два года я встречаю по утрам солнце, и верите ли — не устала, а замужем была тридцать девять раз. Улыбайтесь, когда только можно, и не устанете жить…»

4

— Эй, Тудор, сынок! Никанор, сестрица, откройте дверь кто-нибудь, скорей!

Крики донеслись с улицы, в комнате вздрогнули от неожиданности. Никанор с женой переглянулись: «Какая дверь, что такое?»

— Молодец, доченька, ко времени поспела… — Бабушка жениха встретила на пороге хозяйку дома, та вошла с большим подносом в руках, а на подносе дымилась запеченная в духовке индюшка. — Ой, не забыть бы, ты дверцу прислонила кирпичом? Гляди, заберется собачонка в печь…

— Сестра, почему меня не позвала? Помогла бы тебе управиться… — пожурила ее по-семейному жена Никанора, втайне гордясь достатком в доме.

— Ай да вы, сватья наша, ей-богу… — сказал и отец невесты.

Никанор тоже в стороне не остался:

— Как гусаков нас, сват, кормят, хе-хе!

Так уж принято, восклицаниями и восторгами почтить старания хозяйки, а от души ли ахают гости или «по долгу» — время пусть рассудит.

— Знаете, сват Никанор, — стал вдруг жаловаться Ферапонт, — у нас дом прямо на самом тракте стоит. Так я, когда ухожу, окна-двери запираю, закрываю ставни да на ставни вешаю мокрую простыню. А приду вечером — все равно от пыли дышать нечем. Носится шоферня с АТБ, по два плана гонят, сумасшедшие. Не смотрят, что под колесом, дорога или собака, а то и гусь, бывает, попадет или теленок… Ей-богу, чистой тарелки не найдешь в доме, пыль столбом. Ни вздохнуть, ни поесть — песок на зубах скрипит. А они на глазах по гусям ездят, как по асфальту!

Жена его поддержала:

— Вверх от магазина живой курицы не увидишь, дожили.

— Да, сватья дорогая, теперь в лесу самое житье. У лесника много ли дел? — вступила в разговор Василица. — Огород поливать не надо, хворосту на растопку полно, грибочки себе растут, по осени кизила насобираешь. Корове раздолье, с травой никакой мороки, знай паси, и сена копенку-другую поставишь на зиму.

Она заулыбалась, радуясь, что дом утопает в запахах куриного жаркого, румяненькие куры красуются на ее столе, хоть и повывелись выше магазина.

— Что ж вы не пробуете ничего, гости дорогие? Мясо стынет, холодец тает… А голубцы кто еще не взял?

Василица так и сияла, гордо обводя глазами комнату — люди почтили ее дом, а она, мать взрослого парня-молодца, скоро станет свекровью.

— Мэй, опять стаканы пустые. Ты у нас за хозяина сегодня. Никанор, не сочти за труд… Тудор сейчас придет.

— А? Что-что? — сказал Никанор и крепко задумался, уставившись в одну точку. Привиделся ему нынешний осенний денек, лесная поляна и солнце, отвесно и яростно бьющее из-за быстро бегущих по небу туч. И малыш на поляне — тот, что родится вскоре у племянника. Жених с полчаса как ушел, мечется туда-сюда, будто ему и дела нет до предстоящей свадьбы. Перекур за перекуром, а ребенку его в третьем тысячелетии жить…

— Никано-ор! — тронула его за плечо Вера. Знала она за своим словоохотливым мужем слабинку: временами его посещают видения, иногда вот так остановится посреди разговора, прикроет глаза — и хоть тресни, двух слов не может связать. А потом с удивлением признается: «Знаешь, жена, если не думаю, слова откуда-то сами берутся, но стоит задуматься…» — «Никанор, как же так! Ты уж лучше не думай…»

Вот и сейчас сидел он, тихо покачиваясь, как мусульманин под клики муэдзина.

— Никанор, — шепнула Вера, — далеко залетел? Очнись, эй!

Бостан вздрогнул, как от озноба, поглядел на жену, будто впервые увидел. Так он еще в детстве вздрагивал, во сне, отгоняя ночные страхи.

— Тьфу, черт, так и свихнуться недолго, ей-ей… — и откинулся на спинку стула, стряхнул с колена крошки.

Никанор не слышал, о чем говорили за столом, пока он витал где-то в лесных чащах, а Ферапонт продолжал, обращаясь к нему:

— Знаете, сват, все дело в законе. Может, кому и плохо с законами, да без них вовсе дело дрянь! Брат моего деда служил егерем, и когда приходила пора собираться в лес, падал перед иконами, бил поклоны, потом жену целовал троекратно, точно навек прощался. Добираться ему через три уезда, а от Днестра до Прута сплошняком лес. Ехать-то одно удовольствие, солнышко не палит, да вдруг из-за вяза или куста тенистого шасть перед лошадью лихой человек с обрезом — и пропал егерь. Вот он и целовал бабушку Софронию, говорил: «Прости, жена, не вернусь через сорок дней — начинай меня поминать. И детей береги…» А теперь что? Летят на луну и улыбаются, как Гагарин: «Поехали, ребятки!»

Никанор спохватился:

— Да, сват, не суровы у нас законы. Добрые по-отечески, я бы сказал, ласковые даже, как вода в купели. Ваш егерь чего боялся? Что разбойник громыхнет из-за дерева. Теперь другая жизнь пошла, пистолетов не носят… Только иной раз выйдешь в городе из троллейбуса, любо-дорого с ветерком проехаться, хлоп по бокам — в карманах тоже ветер гуляет, бритвой порезали. А закричишь «караул!» — кулак кажет, стервец: «Ша, старик, жить надоело? Давай гони еще рубчик, не жмись!» Обчистят и глазом не моргнешь. Помню, дед меня учил: «Проходят наши времена, Никанор, как вы жить будете? Гляди, малый, ноги береги — завидишь издали чужака, беги что есть мочи, так-то оно верней…»

Жена его перебила:

— И правильно! Раньше если украл — отрубят руку, государя предал — язык вырвут, и весь сказ. А если какая полюбодейничает, простите за слово, посадят голяком на старого осла — и по селу, в чем мать родила. Кто погорластей, орет: «Срам едет, христиане! Грехи наши тяжкие!» — и Вера горячо выпалила, как зазывала былых времен: — На осла бы ее, срамницу, камнями закидать! Говорили, Кручяну в тюрьме, а он себе по Кишиневу разгуливал, болтал по автомату со своей Руцей. Разве это закон? И любовные записочки посылал, я сама читала, оба письма про любовь! Хвастался, что ходит свободно и звал ее на свиданку.

Никанор даже жевать перестал:

— Ты письма Кручяну читала? Когда? А мне почему не показала?..

Жена отвернулась, будто вопросы не к ней:

— Сват Ферапонт, сватья Мара! Знаете, впрягли меня в общественные дела, еле поспеваю раскручивать. Встречаю раз Нину, нашу почтальоншу. «Вера Александровна, — просит, — будьте добренькая, передайте письма для Ирины Кручяну». У Ирины-то дом на выселках, по понедельникам газет не носят, а почтальонша знает, что мы от них недалеко живем. Я и не заметила, что там письмо, открытое или запечатанное… Смотрю и глазам не верю: адрес написан Руцын, проклятущей Волоокой. «И повернулся у тебя язык, — говорю, — совсем стыд потеряла? Как я понесу, если письмо не для Ирины!» А Нинка хихикает: «Встречаются они, леля, не волнуйтесь, она ей передаст…»

В раж вошла общественница, уж и не поймешь, сочиняет или все так и было.

— Тогда почтальонша давай возмущаться. «Почему, — кричит, — не принимаете меры, Вера Александровна?! Где это видано, любовные письма трем женщинам сразу?» Успокоить ее не могу: «Какие письма, милая, что тебе приснилось?» — «Да от него же письма, от Кручяну! Тюрьма — это для отвода глаз, а у самого подписка о невыезде. Шатается по Кишиневу, «вольнопоселенец», видели его наши с городской барышней под ручку. А в тот четверг прислал открытку Кице, знаете ее? В долине живет. «Дорогая Кица, ах-ах, когда снова навестишь, разлюбезная?» Теперь перед Руцей вертит хвостом, мол, спасибочки за свиданьице. А я давно знаю, что у них шуры-муры: на той неделе она сестру упрашивала подменить в выходные на птицеферме…»

— Да-а, ну и сосед у меня был… не промах! — Никанор шлепнул ладонью по столу и подмигнул свату.

— Смешно тебе? Тут не смеяться — пистолет надо! — жена уничтожила его взглядом и отвернулась к родителям невесты. — Надо принять закон: «Один мужчина и одна женщина». Согласны? Записать твердо: каждому мужчине выдать по одной женщине! И ни грамма больше. Потому что и отцы наши так жили, и мы!..

Она опять стрельнула в мужа глазами — попробуй-ка возрази. Никанор знает: когда Вера распалится, ее не тронь, не зря прозвали в селе «депутатшей» — выступает, точно с трибуны. Привыкла речи держать, в третий раз ее переизбрали в сельсовет.

Никанор примирительно поддакнул:

— Верно, закон теперь только по головке гладит, а его чувствовать должны, для острастки. Дед мой говаривал: у овцы, что спит под звездами, лучше шерсть, чем у той, что под крышей…

За столом притихли, но тут подала голос мать Василицы и Веры, бабушка жениха:

— Слушаю я, деточка, слушаю, не то ты говоришь…

До сих пор за столом повторяли слова умудренных годами стариков, чьего-нибудь деда, или дедовых братьев, или соседей, или почтальонши, а то вспоминались собственные приключения… Тюрьма была то клеткой для души, то вольным поселением с любовными записочками и амурной болтовней по телефону. Странные порядки: осужденный бродит по Кишиневу и милуется со своими кралями!

Все-таки этот Кручяну, бес его разберет… Вот, болтают, руки на себя наложил. Чего ему не хватало, скажите на милость? Жил припеваючи — новые хоромы отстроил, любили его две женщины, дети росли, с соседями не был в раздоре, и односельчане его не сторонились… Все человек имел, чего душа пожелает: вернулся из заключения домой, работал не надрываясь, делал, что вздумается, мотыльком порхал от цветка к цветку. И вдруг — бац! — отправился к праотцам, словно уволился из жизни «по собственному желанию»…

— …вот этого, сват, никак в толк не возьму, хоть убей! — договорил Никанор.

— Я вам скажу, кума Ирина тоже хороша, распустила мужа, зачем дуростям его потакать? — напористо подхватила Вера. — Он ведь под конец всех гнал от себя, и Волоокую, и жену, и деток своих, людей сторонился, как дикарь. Иду я недели две назад в воскресенье от колодца домой, под вечер уже. Навстречу Ирина. «Зайди, кума, — шепчет, — очень тебя прошу, зайди скорей, посмотри, что с ним делается!» А на самой лица нет. «Ты что? — спрашиваю. — С кем?» Даже испугалась. «Да с мужиком моим», — говорит. «А что такое?» — «Не слышишь, кума? Пройди по дорожке, послушай. Ох, горе, я дома оставаться боюсь — плачет во сне или разговаривает с луной, с деревьями, с полями…» А с Георге и вправду последнее время неладно было, Перешел жить в каса маре, даже стенку разрушил, не хотел ходить через общие сени — прорубил себе выход в сад, лицом к полю, к людям спиной. Кто же так делает? Теперь чего угодно можно было от него ждать… Ирина дрожит вся: «Опять вчера плакал, это у него теперь каждую ночь… Моченьки моей нет, душу извел, окаянный! И прощения у всех просит: «Прости, говорит, братец вяз у колодца… луна светлая… красное солнце — прощайте!» А нынче развоевался, клянет все на свете. Помоги, кума, боязно мне, за детей страшно». Пошла в сад и слышу, вопит не своим голосом: «Эй вы, звезды! Солнце распроклятое! Ах ты, луна, несчастная тыква желтая! Тьфу на тебя, пакость-гнилушка!» Схватил комья земли с грядки и давай вверх бросать, даже плюнул вслед, сват дорогой… Сердце у меня так и захолонуло…

Вера помолчала и спокойно, как о чем-то давно решенном, проговорила:

— Повредился умом Георге под конец. Какой нормальный станет плевать на солнце и ругаться со звездами? Помяните мое слово: это смерть к нему постучалась…

Над столом повисло молчание, тяжелое, как утихшие после весеннего разлива воды над затопленным селом. Ни деревца не осталось, ни холмика, и не найдешь, где стоял твой дом, на каком ухабе потерял каблук, отплясывая на хоре.

Нет, в голове не укладывалось: человек не хочет жить оттого, что слишком хорошо ему живется… Ведь Георге работал — не перетруждался, и обласкан был вдвойне, хотел — гулял, хотел — бока отлеживал, и никто ему слова поперек не молвил. Неужто Вера-депутатша попала в точку: «Это смерть к нему постучалась?»

Тут Никанор, вспомнив, встряхнулся: жить некогда, умирать некогда, хватит попусту время терять.

— Ну, Василица, люди ждут… Куда жених подевался, к свату пошел, что ли?

Та вместо ответа распорядилась:

— Наливай-ка, зять, у стаканов, поди, дно высохло. Хорошо угощаем, нечего сказать…

Никанор разлил из кувшина молодое вино, не спеша чокнулся со всеми, но запнулся и вместо тоста выпалил:

— Нет, все-таки, скажу я вам… Эх, что-то ЕСТЬ! Как ни крути, а ЧТО-ТО такое есть на свете… — и вздохнул, словно вся душа его уместилась в этом «что-то». — Да как его разглядишь? Ускользает песком между пальцев, мы его и не видим. Что за зверь, какое имя ему дать? А я так скажу: это ЧТО-ТО зовут — НИЧЕГО! Вьется оно перед глазами, а нам не видно. Сосед мой покойный, Филемон Негата, бывало, вдруг скорчится, сморщится, потом перекрестится и охнет: «Н и ч е в о н ь к а, говорит, пробежал». Филемонов надел у самого пруда был, где сейчас птицеферма. Там я и застукал Кручяну с Руцей, между прочим… Знаете, как у нас: на одном берегу словечко скажешь — на другом отдается, что твое эхо в пещере… И Негата день-деньской там гудел:

«Ничевоньки, Насия… — он гнусавый был, но петь сызмальства любил, тянул свою волынку от зари до зари: — Ниче-во-ошеньку, Наси-и-ия, не бои-и-ись, все наперед записано-прописано!..»

Это он сопел себе под нос, хотя грамоты не знал, а когда надо было расписаться, звал жену. Если ты одно умеешь — каракулю поставить, откуда тебе знать, что наперед всегда норовят вылезти выдумки да враки? Бывает, пропечатают бог весть что, возьмут на пушку, а человек верит: хоть и мудрено, а видать, правда — записано-то буквами, как в святой книге!

Никанор отхлебнул из стакана, вытер лоб.

— Вот даже сейчас… Заметили? Говорю, а что-то ускользает… Как его глупым словом пригвоздить, ничевоньку-то? Назвать судьбой? Хе-хе, над такой судьбой и курица посмеется. Курам теперь и землю рыть не надо: то им комбикорм подадут, то отруби, а перегорит электричество — замерзнут в клетках. Какая судьба? Глядишь, одна сдохла — остальные ее клюют, привыкли к мясу. Их кониной подкармливают, чтобы каждый божий день неслись, так они уже как вороны на падаль кидаются. Я это к чему? В лесу муравьев не найти, а меня куры заклевали…

Вера фыркнула и незаметно дернула его за штанину: опять ахинею несешь, сокол мой ясный?

— Чего тебе? Все так и было, — отмахнулся Никанор. — Представьте, сватья, прилег я как-то на ферме, весна, тепло, солнышко пригревает, одним словом, разморило. Лежу и думаю: вот летит сейчас в космосе Гагарин, может, видит меня… Вдруг раз! — ущипнуло что-то за руку, бац! — по щеке ударило, потом снова тюкнуло в руку и в ногу. Хм, чертовщина. Открываю глаза — эге, на меня куры напали и клюют. Еле отбился, ей-богу.

Никанор почесал в затылке и, подумав, заключил:

— Муравьи, говорю, передохли… А потому, что куры на людей стали зариться. Тудор поднял на смех Птоломея — несчастный гастроном, не заметил, что как земля летает по воздуху, будто горшок с цветами. Летит, не побережется, а оглянуться бы не мешало. Потому что пасет нас это чудо-юдо, ничевошенька… Спрашивается, что же такое человек? Вообразил, что он атомная сила и давай кидать камнями в луну, и в звезды, и в небо! Горшок с геранью летит себе и кувыркается, — так Гагарину земля увиделась, признался потом… А вдруг этот, с каменюками, по нему шарахнет? Из-за глупого форсу: «все могем!» Да, почему я Гагарина вспомнил? Он хлопец хороший, как посмотрел с синей высоты — летит наша цветочная лоханка… «Эх, ты, мать моя, говорит, все мне сверху видно, как в песне. Значит, земля наша — лишь горшок с геранью?» И загрустил… И еще верим и надеемся… а вы мне скажите, что было вначале, наседка или яйцо?

Казалось, Никанора сбила с ног его словесная мешанина и несет неведомо куда, как вьюга несет перекати-поле, пока не прибьет к какой-нибудь скирде или не свалит в яму.

— А кто нас кормит? Дожили, в газете обязательства пишут: выполним план по божьим коровкам. На фабрике! Вот я думаю, почему Кручяну плевался на звезды…

Бостан потянулся к стакану, но отдернул руку, точно обжегся — не дай бог подумают, что он только и знает винцо потягивать, как покойный Георге, собутыльником ему был, по-соседски. Оторопело повертел рукой в воздухе, сжал пальцы в кулак, разжал, сунул в карман и вконец растерялся.

Сидящие за столом переглянулись: наработался вчера в поле Никанор, с трех стаканчиков в голове шумит… Нет, не похоже, за разговорами давно хмель выветрился. Так бойко лопотал, со смыслом даже, и вдруг его как подменили. Может, жених уходя сболтнул лишнего? Или у Никанора перед глазами Негатин ничевонька пробежал?..

— Истинную правду говорите, сват, мне тоже иной раз такое приснится!.. Я вот давеча думал, почему сны сбываются. А сейчас думаю: где мураши и божьи коровки? За ним потянулись… как вы назвали-то… за чевонькой…

Отец невесты решил, видно, поддержать разговор, но Никанор не дослушал — нахмурился, повернулся к жене и показывает: дай мне, дай… Та вынула из рукава жакетки смятый платочек, протянула ему.

Ба, да Никанор не просто по карманам шарил — платок искал. Вот и слеза по щеке покатилась, крупная, как бусинка из ожерелья. Он крякнул, смахнул ее ладонью:

— Ишь ты, смешинка, черт!.. — Смеется или плачет? Лицо скривилось, не разберешь, через силу проглотил комок, подкативший к горлу.

Зиновия печально посмотрела на Никанора: «Я-то думала, одна старею. Совсем сдал мой зятек. Два стакана вина, и готов, скуксился, нюни распустил. Перевелись нынче мужчины…»

Бостан легонько стукнул кулаком по столу, словно в ответ на ее сомнения на счет нынешних мужчин.

— Про сны говорите, сват… Разве сразу узнаешь, что сон в руку? Когда сбудется, уже поздно, только дивишься: сон-то подсказку давал… Этак каждый бы заранее соломки подостлал, чтоб нос не расквасить. Вот, к примеру, был у меня сон… Земля будто бы расклеилась, разошлась по швам и отвалился ломтик, как у пирога. Помните потоп в семьдесят втором? Ну, вода разлилась — это само собой, а я говорю, помните, сколько ила нанесло, когда вода ушла?.. И вот снится мне дедовская долина, родные места, да так ясно вижу, вроде этих фотографий, с лунохода. Как под телескопом — где какой камушек, где стебелек торчит, и все цветное. Увидел одно дерево… Забыть не могу! Та самая черешня, которую лет тридцать назад я облазил от верхушки до низу. Совсем она засохла, только три веточки зеленеют. Тоненькие и такие зеленые, аж глазам больно, вокруг земля полопалась, как в пустыне, и черный ил… А наяву знаете что увидел? Птичку. Сидела на пяти гайках, как наседка. Трезвый был, как стеклышко, голодный даже, брат мне свидетель и вся его семья! Я ж говорю, ускользает от нас что-то. Живьем птица на гайках, а во сне три зеленых веточки…

Женщины прислушались: что за диво, нынче у Никанора птицы одна другой чудней — то молоком доятся, то гайки высиживают… А вдруг он сейчас схватит блюдо с голубцами, бахнет об пол и покажет, как лопнула лохань с геранью?

Жена дернула его за рукав:

— Ты, Никанор, чего-то напутал?

— Почему я напутал? — упрямо набычился Бостан.

— Какая наседка сядет на гайки?!

— Ну, на болтики или как их там… Говорю тебе, малюсенькая пташка сидела квочкой на пяти болтах. Вот вам крест! — И спросил отца невесты: — Сват, как называют эти железяки? Ну, вкручиваются, знаете…

Сват ему сейчас родной жены ближе.

— Ты, кажется, немного того… Устал, да? — наступала на него Вера.

— А ты… Попрошу немного помолчать! — промолвил он с чувством.

— А тебе… вообще!

Жена осеклась на полуслове и давай пальцем гонять крошку хлеба по скатерти, бормоча под нос: «По-катилась моя тыква…»

5

Фамилия Никанора — Бостан, то есть Тыква, — как частенько бывает, пошла от прозвища. У старого Самуила, его прапрадеда по отцу, была причуда: сеял на огороде одни тыквы-тэртэкуцы, другого не признавал. Больше для забавы разводил, чем для дела, или из упрямства. До глубокой старости блуждал, как тень, по огороду, спотыкаясь о зеленые или поспевающие тыквы. Зато вырастали тэртэкуцы — двух одинаковых не найдешь: то белые остроконечные, как морские звезды, то похожие на горшок, на деревянную миску, а то поглядишь — вылитый кувшин. Готовые посудины росли на грядках, только без ручек. Выскоблишь нутро — вот тебе лампадка или солонка, а то и подсвечник. В одни ведро воды влить можно, другие, крохотные, для табакерки годятся. В пустых тыквах сахар держали, хотя в деревне в ту пору сахара было не густо, хранили муку, да и воду было удобно нести, когда шли в поле.

Поспеют тыквы, наберет их Самуил полную каруцу и едет по селу, раздает направо-налево первому встречному — мальцу, взрослому мужику, древней старушке… Но не отдаст попросту, без затей, непременно закатит проповедь:

— Мил человек, зачем тебе в доме железная кастрюля? Или деревянные миски? Не жалко губить живое дерево на какую-то посудину? Посмотри, ларец для муки — перышко, а не ларчик! Возьми, а? Ну возьми…

До того всем надоел, стали его за версту обходить: «Эге, Самуил Бостан показался. Держись, сейчас Тыква запоет лазаря…»

Никанор продолжал:

— …А в воскресенье с утречка дай, думаю, проведаю Санду, как у него делишки? Сел на поезд, поехал в Бахмут. Санду — мой двоюродный брат, лесником там служит. В мае дело было, а майский лес… Э, что говорить, сказка, рай земной… Приезжаю — дома пусто, ни его, ни жены.

«Вы что делаете, черти?» — спрашиваю детей. У брата их трое, школьники, две девочки и мальчик. «Зачем туда залезли? И откуда куча индюшачьих яиц посреди двора?» А эти дьяволята сидят на корточках за домом, плетеные ивовые корзинки на головы нацепили и выглядывают, как из засады. Вижу, над ними птичка чирикает и крылышками быстро-быстро мелькает, сечет воздух, будто снизу ее огнем палят. Одно название, что птица — шмель, не больше!

Спрашиваю: «Вы что, боитесь ее, ребятки? Корзины-то снимите!»

Это малиновка была и, видно, сама перепугалась до смерти.

«Не ходи туда, дядя Никанор, спугнешь».

Что вы хотите, детские забавы… Мальчишка кричит:

«Нам нужно ее поймать, с птенцами!»

«А где птенцы?» — спрашиваю.

«Под навесом, дядя Никанор!»

Что за птица? Мало ей леса, додумалась растить птенцов под навесом, вот и попала в облаву.

Заглянул я под навес, а там сам черт ногу сломит: три механические пилы, бочка с бензином, какие-то моторчики, цепи велосипедные, подальше в глубине — бочка с соляркой, колесо, даже гусеница от трактора, а может и от танка. Ничего себе место для гнездышка, подходящее! И поделом тебе, птица, думаю, пусть ловят пацаны, раз такое учудила — вокруг леса на сотни гектаров, а ты нашла приют над соляркой.

«Птенцы-то где?» — спрашиваю.

«Отойди, дядя, она тебя боится!» — Ионел, первоклассник, ерзает под корзинкой, и сестренка его — она в пятом классе — высунулась:

«Хотим поймать для школы, с птенчиками… как модель в живой уголок природы».

«Что за природные модели?» — думаю про себя, а старшая девочка, она в восьмом учится, объясняет:

«Мы ее выставим как образец по зоологии, икспонат — такими питаются еноты. Между прочим, почти ручная птица, тянется к людям. Она сама почти приручилась, — и говорит с умным видом, как на экзамене: — Малиновки обычно несутся в терновнике, а эта, в виде исключения, свила гнездо под навесом».

«Бедная малиновка, — думаю. — Из лесу тебя енот гонит, здесь дети покоя не дают. Впору спеть бедолаге песенку: «Птичка-невеличка, наложи на себя лапки! Отсюда, из лесу, отнесут тебя в живой уголок, и сдохнешь ты, икспонат, в клеточке…»

Почему я так говорю? Понимаете, сват, лесник теперь тоже не тот стал, он вроде завфермой в лесу. Ну, это целая история. Ладно, я сначала про птицу… Спрашиваю, значит: «Где же гнездо, ребята?» — «Да вон, над дверью».

Откуда у навеса дверь, да еще у такой развалюхи? Тут и крыша на честном слове держится, лишь бы дождь не заливал. Ну, полки какие-то, а на них кавардак, всякого добра навалено, как на складе, — молотки, гвозди, клещи. В сторонке связка гаек, на проволоку нанизаны. И что я вижу, братцы? Среди этих железяк бьются птенчики, голые совсем, без перышек, с боку на бок переваливаются, пробуют встать. Ей-богу, даже перекрестился. Голыши, ну, точно новорожденные мышата. И уж так силятся встать, смотреть больно, лапки слабенькие, не держат, и кувыркаются они на железячках, рядом мать крыльями мельтешит, а внизу шуршат эти чокнутые на «живой природе», с корзинами на башках. Придумали кличку — «ручная птица»! Она, может, и правда приручилась, покинула свою лесную братию и прилетела сюда, вывести цыплят рядом с человеком. А человеческие цыплята ловят ее и тащат, как модель, в школу. И школа после этого — храм просвещения и науки?!

У Веры звенело в ушах. «В лесу всегда ненормальные жили, от людских глаз подальше. Вот и мой муженек сегодня… батюшки, вдруг кошелку на голову натянет? Пора его в лес отправлять!»

— Мэй, Никанор, что с тобой? — вырвалось у нее. — Плохо спал? Не пей больше…

Но муж не удостоил ее ответом. Казалось, он сам вместе с малиновкой порхает сейчас над тремя отроками в корзинах вместо шляп.

— Меня аж пот прошиб… Думаю: пели наши прадеды песни, дай-ка и я спою этой малышке: «Птичка-невеличка, пташка серая, прячь скорее гнездышко, еду я, бедовый, на железном тракторе![15] Енот грызет твоих птенчиков, самолет поливает ядохимикатами козявок, а тебе дохлыми козявками детишек кормить… Лесник подал рапорт: сохнут на корню дубравы, короеды одолели, потому что улетели птицы. А тебя прогнали отравленные ветры и стала ты, матушка, ручной, свила себе гнездышко…» Да, я же не сказал — гнездо-то устроила на самых железках. Значит, она эти ржавые гайки, чтоб им… она их высиживала вместе с яйцами! Все вместе, сват, за компанию: пять гаек, три яичка и тридцать девять градусов — температура инкубатора. Негата говорил: «Все наперед расписано», откуда же берутся такие птицы — ручные?

Жена махнула рукой: покатилась тыква, понесло Никанора… Широко зевнула, лениво, со смаком. Бостан из уважения умолк, подождал, пока утихнет сладкий стон, но Вера еще разок зевнула от души, пожаловалась:

— Ох-хо-хо!.. Простите, дорогие, вечером поздно легла. Печку перекладывала, а то стала дымить…

Потерла лицо ладонями, словно умылась, зашептала что-то матери невесты. Поднялись обе, как по команде, задвигали стульями, выбираясь из-за стола. Никанор молчал, как молчит человек, которого оборвали на полуслове, но он зацепился за ниточку в уме и не отпускает. Хлопнула дверь, и он горячо стал доказывать отцу невесты:

— Видали? Им не интересно. А я думаю, сват, эта птица — знамение! Знаете, у меня в телевизоре мыши расплодились, хоть из дому беги.

Он усмехнулся и крикнул вслед ушедшим женщинам:

— Вернись, жена, расскажи свату про телевизор!.. Такие штуки там мышата творят — кошку выжили из дому. А что? Тепло им там, чисто, можно сказать, на электричестве живут, концерты слушают, весело… А что за радость пташке сидеть голой грудью на железках? Такая кроха греет пять холодных гаек и три яйца! Понятно, почему, например, моль жрет капрон: кругом один капрон остался? Но эта бедная птица…

Никанор покрутил головой.

— Сват, помните семьдесят второй год? С февраля дождя не было, капельки воды с неба не упало. Март пошел, дождя нет, апрель проходит — ничего, в мае даже росы на траве не видно. Уже люди ходят серые с лица. И не стучат себя в грудь, что пешком гуляют в космосе, а думают, как быть с землей, чем кормить фермы. Может, послать за соломой в Казахстан? Так в трубу вылетишь — все, что дает наша ферма, дешевле вагона соломы. Ее еще привезти надо, не забудьте. Транспорт, машины, бензин — бьют по карману, будь здоров. Эх, сват, натерпелся я… когда дождя нету, всякая муть лезет в голову…

Ну вот, вспомнил я это и так погано на душе стало… Путаются под ногами умники с корзинками вместо панамок… Плюнул я и пошел с горя в лес: поброжу, пока братец из Калараша вернется, остыну малость, а то жара такая — сорок градусов с ветром! И клянусь вам, сват дорогой, смотрю на лес — зеленый стоит, заросли густые, а не радуется душа, хоть криком кричи. Как увидел птенчиков на гайках, сердце будто не на месте. В лесу-то славно, полянки с травой, а когда поездом ехал, в окошко глянуть было страшно. За Пырлицами что творилось, мать честная!..

Скривившись, Никанор замолчал и потер рукой лицо, словно, как в тот день, не то лесная паутина налипла, не то кожа горела от суховея.

— Давно такого урагана не припомню. Сколько дней тогда, в мае, свистело и выло, и на душе кошки скребли… Значит, едет наш поезд… Выглянул я и глазам не верю: что это по небу летит, неужто земля? Черные пыльные тучи в воздухе, и клубятся, и несутся. Что за тучи, откуда? Это же горы наши, это долины летят. Словом, родная колхозная землица…

Никанор повертел стакан в руке, помолчал.

— Мы теперь по науке пахать стали, верно? Приезжали к нам как-то с лекцией, говорят: обработка почвы — целая наука, тут тебе, брат, миллионы гектаров, а не грядка под укроп. И с поезда я вижу: ветер выдергивает пшеницу, как шерсть с облезлой овцы, с корнями, с землей, и гонит по воздуху. Темень кругом, солнца не видно, будто саранча налетела. Конец света, и только. В наших краях холмы спасают, а в Бельцевской степи ветер гуляет, как на аэродроме. Говорю себе: вот, Никанор, вот оно, проклятие, — труд человеческий развеялся по ветру. Куда же забросит эту землю, где она успокоится? Потом я подумал, когда уже плюнул на трех оглашенных с «ручной» птицей и ушел в лес: гуляешь ты, Никанор, руки в брюки, а где-то ветер несет по небесам пшеницу. Хорошенькое дельце! Тебя в лесу жара не бьет по темечку, но птица отсюда удрала, высиживает гайки под навесом, и у детей пустые корзины вместо головы. Забрел в чащу, благодать — тенек, воздух так и ходит волнами, прохладно посреди пекла. В степи-то сорок два было, по радио передавали, да и в лесу кое-где ящерицы повылезли из нор и рты от жары разинули. Поглядел я на них, сбросил рубаху, штаны и что еще там было, пошел дальше в чем мать родила. Хожу голяком — что за черт, тоже вроде задыхаюсь и в башке неразбериха, шум какой-то. Ну, говорю, спекся, Никанор, пригрели тебя сорок два градуса! Завертелось в голове от жарищи этой, и пошло, и поехало… Вспомнил, как бабка моя кричала на засуху, и стало меня словами мутить: «Железная птица на железной скале развела железных птенцов… И клювы железные, и когти железные, и перья у них из железа, встряхнется птенец — сыплет ржавчиной… Крошится железная скала, скулит сурок — земляной щенок, и несет его вихрем по воздуху. Железные птахи пищат-верещат, земля из виду сокрылась, и поднялся над землей щенок земляной и скулит птенцу из-за черной тучи: «К мамке своей беги и за голову схвати и вырви из клюва ее высохшее солнце, творящее хвори-болезни, сухое солнце с чирьем в голове, сухое солнце со страхом в голове, от злого горя иссохшее солнце, сухое от голода, от смертного жара. Клювом повысоси, крылами обними…»

Никанор умолк, припоминая бабкины заклинания против засухи, пошевелил губами и мотнул головой: нет, забыл, как дальше.

— Я и не разобрал сразу, что случилось — не то гул, не то голоса, топот какой-то… Думал, макушку напекло, а оказалось, звери вломились на кордон, где дом Санду. Знаете в Бахмуте дом лесника, в ложбине? Слышу, там грохот стоит, как на водяной электростанции! Вопли, причитания — не пойму, женщина кричит: «Угробили меня, дьяволы, чтоб вам провалиться, охламоны!» Это Анна, жена Санду. И сразу ба-бах! — выстрел. Беда, думаю, лес горит или браконьеры напали, брат отбивается. Подхватился и бегом на выручку. То есть сначала оделся, конечно, штаны натянул.

Никанор отодвинул стакан и тупым концом вилки стал чертить на белой скатерти линии и зигзаги.

— Часто в Кишинев ездите, сват? Как добираетесь, машиной или поездом?

Пока Ферапонт соображал, при чем тут железные птицы и сухое солнце, Никанор объяснял обстоятельно, как штабной писарь новобранцу:

— Вот железная дорога. — Провел вилкой к тарелке с холодцом. — Здесь станция Бахмут. — Поставил солонку на «станцию». — Как едешь из Кишинева, с правой стороны — домик. А если наоборот, то слева, причем хорошо видно, если обернешься назад. Как ни приеду, накормят свежим медом, с собой всегда бутылек дадут, дочкам. Санду держал пасеку, несколько ульев на опушке…

Никанор ткнул вилкой в остывшую куриную ногу, пожевал мяса, отхлебнул глоток из стакана, который стоял на месте дома лесника, и продолжал:

— Ну ладно… Бегу я и соображаю: в кого он стреляет? Еще выстрел, другой, третий… Грабят, что ли? Прибежал и не пойму, туда ли попал. Сплошной зоопарк! Домика не видно, одно зверье кругом — и лоси там, и олени, и дикие козы, жажда их пригнала. А за два дня до этого какой-то енот придушил собаку Санду. Понимаете? Одно к одному: была бы собака — разогнала бы зверье, а теперь дети побросали свои корзинки и «ручную» птицу, перепугались, визжат!.. Великое дело — стихия… Засуха и жажда все победили, даже страх. А почему? Ушли в землю источники, пересохли речки и ручейки, водопои и вовсе порастрескались. Возвращается мой братец из Калараша и видит картинку: ребятня бегает-голосит, по огороду топчется лесная дичина. Невелик огород, три-четыре сотки с кукурузой, да жалко труда, кур-гусей кормить тоже надо. Почуяло зверье воду и бросилось сюда — тут рядом колодец. Корзины видят, отец вернулся, такой визг подняли! Знают, что виноваты: Санду велел натаскать воды для зверей, в ямы, в корыта, бочки, подальше от дома, а они в засаде птицу караулили. Мало того, мать посадила на яйца трех индюшек, так эти архаровцы согнали наседок, выбросили из корзин гнезда и яйца и давай подстерегать несчастную птаху для модели.

В общем, огород копытами перепахан, сорок девять индюшачьих яиц разбито, а у лесника от других забот голова пухнет. Сам министр приказал: нужно новый лес закладывать, следить за саженцами, кроме того, кормить зверей, наготовить им на зиму сена и соломы, потому что у него олени пятнистые и красные, лоси, волки, дикие кабаны, не говоря о разной мелочи, и всем положен паек — комбикорм и каменная соль. И еще он должен их поить, если в засуху вода в лесу пропадет. Брат, когда уезжал, велел детям: «Дочки дорогие, я на базар еду, а вы не забудьте набрать в корыта воды, сотню-другую ведер, придут звери — пусть пьют». А доченьки, батькины помощницы, прогнали индюшек, нацепили корзинки и ловят икспонат!

Никанор усмехнулся:

— Еле его угомонили. «Чего, — говорю, — вверх стреляешь, брат? Вниз стреляй, смотри, сколько дичи! Может, и мне подкинешь оленинки на рагу…» Он только рявкнул: «Очень мне в тюрьму охота!» Ну, обнял я его, поцеловались по-братски.

«Ладно, — говорю, — не шуми, не злись на глупых детей. Твой лесхоз тоже как дитя, поставил тебя чабаном над оленями да косулями!»

Он успокоился: «Как не сердиться, брат Никанор? Ну, наплевать им на зверей, мол, не наше — пусть пропадает. Но почему этим оглоедам на меня наплевать, родного отца? Кто их кормит, одевает? То им туфли не туфли, то платье не платье, старшей вон купил, так нос воротит, как же, восьмой класс, невеста! Попробуй одень-обуй их без индюшат… А теперь сорок девять яиц — коту под хвост. Хоть бы на солнце вынесли, черти, там сорок два градуса. Нет, бросили в сенях. Ну? Дом запали, а тащи птицу в живой уголок…»

Ругается, на чем свет стоит! «Чего кипятишься, — говорю, — не сами же придумали, в школе велели».

«Что мне школа, — говорит. — Через неделю эти яйца по двору бегали бы индюшатами. Дай веревку, перекрещу их по спинам, ума наберутся…»

Вижу, он снова разошелся. «Помалкивай, брат, — говорю, — в раю живешь, я тебе как старший заявляю. Нам и во сне не приснится — зелень, ручейки, прохлада, у дома пасутся звери, как в сказке… Ей-ей, завидки берут, Санду, ты просто божий человек! Засосет под ложечкой, взял ружьецо, прицелился — и на супец хватит, и на жаркое».

«А это ты видал? Божий человек… Во что я имею! — И кукиш мне под нос. — Они все на учете стоят, звери твои, у министра поголовно записаны. Как дубы, понял?»

Никанора уже понесло на дубы.

— Вообще-то, сват, старые дубы на учете, как солдаты в военкомате. Памятники природы, мэй, корни триста лет солнца не видели. И табличка есть, охрана законом. Брат костерит все почем зря, день воскресный обложил, и погоду, и детей, и даже дуб «Богатырь Молдовы». У меня терпение лопнуло. «Слушай, — говорю, — Санду, не гневи бога, в музее живешь. В живом музее мира сего, твои куры спят на памятнике, а ты такие слова… Не совестно?»

Тут подлетает его жена и вопит: «Говорила я! На, сам ешь свою тухлятину!» И не смотрит, что я рядом, тычет рыбиной чуть не в лицо ему, в руке полное ведро живой рыбы. «На, — кричит, — подавись! Деньги на ветер выбросил, вся болотом провонялась…»

Что за притча? Оказывается, шли с вокзала в Бахмуте, навстречу мальчишки с рыбой: «Возьмите на уху, не пожалеете». Жена не хотела, а Санду решил купить по дешевке. Принесли домой, а ее в рот не возьмешь, несет болотным илом. Даже от пузыря! Как думаете, сват, почему?

Ферапонт схватил первую попавшуюся вилку, повертел, нацелился, как гарпуном — то ли на холодец, то ли на болтливого свата Никанора. Тот прищурился: сейчас скажет как отрежет.

— Когда вода уходит в землю, рыба идет за ней и становится червяком. Ныряет в ил, все глубже и глубже. Иду я на другой день к станции, вижу: дырочка в земле, как от дождевого червя, из дырочки пузырьки — пок-пок! — будто вода в казане кипит. Вдруг малец какой-то раз туда рукой! — и вытащил рыбешку. Живая еще, но заживо протухла. Весело, правда? Рыбу из-под земли, как картошку. Те хлопцы целый пуд напромышляли, грязные с ног до головы, возились в иле, как дьяволята. И я сказал себе: чему удивляешься, Никанор? Если рыба кротом ползает под землей, ищет воду, что делать бедной малиновке? Сядешь и на гайки, лишь бы птенчиков вывести. А Санду чертыхается: «Ну и денек сегодня, как у повешенного! Этой дряни только не хватало…» Плюнул, зашвырнул рыбу подальше с глаз долой, — утки склюют, — пошел с кувшином в погреб: «Выпьем за встречу, брат». Вы пробовали, сват Ферапонт, мускат гамбургский?

Отец невесты потупился. В голове его тяжко ворочался винегрет из Никанорова леса, ржавых птенцов и связки гаек, да еще халупки с диким зверьем, от которого отбоя нет, рыбы, врастающей в землю, как картошка, — не то рыба, не то дождевой червяк… Ферапонт зажмурился, не выпуская из рук вилки. Никанор обрадовался:

— Не пробовали, да? Брат налил и смеется: «Знаешь, Никанор, что ты пьешь? Слезу божьей матери из бывшего монастыря Хиржаука!» Я так и оторопел: зачем мне слезы? «Брось, — говорит, — это самый настоящий гамбургский мускат».

Никанор причмокнул и закатил глаза:

— Эх, сват, что творилось в стакане! По краешкам белые пузырьки, глядишь и думаешь, как они во рту забегают…

«Где раздобыл? — спрашиваю. — Сказочным напитком разжился и жалуешься».

«Ничего я не раздобыл, — ворчит Санду. — У страны Болгарии разжился, понял? Своим добром не обзавелся. Нет у меня леса, братец, нет у меня грибов, нет и дров на зиму, и зверей. Ничего нет и в помине, — смеется. — Я лесной сторож на зарплате, стрелочник в будке… зато пью гамбургский мускат. Смотри, на огороде пора светофор ставить, олени вытоптали перекресток. Видишь пасеку на опушке? Улья тоже не мои… — И подмигивает: — Но дай бог нам здоровья, кое-что все-таки имеется, мускат распиваем, как царя, в саду».

Подумал Никанор, помолчал и сказал негромко:

— Знаешь, сват Ферапонт, человек все побеждает, как та рыбешка в иле — когда ей невмоготу, зарывается в землю, ищет воду и не погибает. Вот сижу я с братом-лесником, пью мускат из Болгарии. Над головой — четыре дуба, тень густая… Да, сват, эти живые памятники, и «Богатырь Молдовы» среди них, охраняют нас от солнца и жары. За лесами, где-то далеко, в поле, летит к луне чернозем вперемешку с зернами, а нам и горя мало. Спрашиваю Санду: «Откуда райское питье?»

«Сказал же, — отвечает, — из хорошей страны Болгарии… Проезжал мимо рефрижератор, вышел водительотдохнуть, вздремнул на опушке, а я тут как тут: «Здрасьте! Добро пожаловать в наш лес, только прошу не разводить огня». Интересуюсь, что везет. «А что вам надо?» — «Так, говорю, просто любопытно». А он: «Виноград везу, гамбурский мускат. Хочешь попробовать?» — «Ну, что виноград, вот вина бы я отведал». — «Дам, говорит, на вино, сделаешь себе. Только ты дай мне бензина».

Никанор хмыкнул и по-свойски наклонился к свату, не заметив, что давно перешел на «ты».

— Теперь скажи, Ферапонт, сколько стоит бутылка такого муската, семьсотграммовая? И где его купить? А тут даешь бензин — получаешь мускат за десять копеек. Литр бензина за литр муската!

Казалось, Бостан переселил свата в лесную чащобу, и Ферапонт лупал глазами, как снежный человек, которого забросили в зеленые джунгли. В тени деревьев-великанов рыба пускает из-под земли пузыри… Где этот ваш Гамбург? И почему мускат воняет бензином? На дубах таблички из черного мрамора: «Памятник природы. Охраняется государством»… На этих памятниках спят, кудахчут, прыгают с ветки на ветку куры лесника и тут же гадят. Под «Молдавским богатырем» стоит домик-развалюшка, которого уже нет, а вокруг бегают живые памятники — дикие козы, олени блеют, потому что пить хочется. И сват Никанор с братцем, лесным стрелочником, смакует в сторонке райское зелье…

«Интересно, — подумал Ферапонт, — зачем ему меня убаюкивать? Что-то тут нечисто… Старший сват как сквозь землю провалился, жених смылся, бабы разбежались. Куры… Это что, куры жареные? Нет, доченька, не надо тебе таких родственников! Сговор у нас или заговор против нашей Дианы?»

Тут он обнаружил, что вцепился в вилку обеими руками и сгибает пополам, будто хочет узелком завязать.

— Что вы делаете, сват? — испуганно воскликнул Никанор. Он уже опомнился и опять перешел на «вы».

— Да где же Тудор, в конце-то концов?! — выдавил, прокашлявшись, Ферапонт. — Почему жених в бега ударился?

— А куда делись женщины? — спросил, озираясь, Бостан.

Смотри-ка, они вдвоем в комнате, не заметили, как вышли и мать жениха, и бабушка. Ферапонт сунул кривую вилку под хлебницу.

Тут в сенях послышался смутный гул, будто загудел хороший летний улей.

— Да я, сватья, с превеликой радостью!

Другой голос перебил:

— Что вы, унгенская аптека покупает килограммами, но я не продаю. Уж лучше хорошим людям отдать, для пользы. Мои дочки в школе премию за него получили — дала им отростки, они ухаживали, вырастили, и аптека приняла…

Дверь распахнулась, на пороге показалась мать невесты… Вернее, сначала в комнату вплыла огромная пудовая кадка с алоэ. Старый куст, развесистый, под ним маленькие побеги-детки.

— Ой, муженек, смотри, что мне сватья подарила! — Мара обернулась к Никанору. — Знаю, сват, докторша вам двоюродная сестра. Замолвите словечко, пусть меня посмотрит, что-то прихварывать стала. И скажет, как готовить алоэ от сердцебиений…

Благостная картинка: Василица подарила сватье Маре целый выводок алоэ — пять трехлетних ростков, для лечения в самый раз. Ах, поскорее бы сладить свадьбу, укоротились бы злые языки…

Вера искоса смерила супруга взглядом: не наговорил лишку, пока они ходили за подарком? Опять поведал сон про зеленые веточки на сухом дереве? После той ночи Никанор сам не свой ходил, поехал к брату развеяться, а там его поджидали «сказки Бахмутского леса»…

— Сват Ферапонт, не уморил тут вас Никанор? Ох, винца бы стаканчик да сплясать от души! Этот ваш зять… Вот нахал, ушел, а магнитофон не поставил.

— У нас патефон есть! — подхватила мать жениха. — Только не знаю, как заводить.

Глянь, а в дверях Тудор, легок на помине.

— Ну дела… Просто не верится! — и схватился за голову: — Касьяна знаете? Ай-яй-яй… Вот почему сват не пришел! Его племянника арестовали. Знаете Касьяна, художника с винпункта? Говорят, Кручяну убил кто-то из наших, из села, нечаянно…

6

Все разом притихли, только Никанор Бостан тихо проговорил:

— Ай-яй-яй, напасть какая…

Мать жениха всплеснула руками, словно вот-вот поймает ее, эту напасть, и бросилась усаживать за стол старушку.

— Вот, мама, вот сюда садись… — она постелила на лавку новый домотканый коврик и что-то зашептала ей на ухо.

Зиновия ответила дочери резко и сердито:

— Туда им и дорога… Я вот слушаю и в толк не возьму: чего тут сидим? Раньше, бывало, о чем люди говорили, как соберутся? Про нужду свою, хворобы… А мы все чужих сегодня тревожим, будто других забот нет. Самим-то как быть, раз сват не придет? Не для болтовни сюда пришли, для доброго дела!

Жених будто того и ждал:

— Спокойно, бабушка, все провернем в лучшем виде… — Он говорил, ласково выпевая слова, как обычно утешают немощных стариков или малых ребят. — Лучше скажите, долго ли такая осень будет стоять, по приметам?

Вера откликнулась:

— А тебе-то что, до зимы надумал свадебничать? Ох, натерпитесь вы с ним, сватья Мара!

Вместо ответа будущая теща стала нахваливать долгую и добрую осень: теплынь-то какая, солнце по-летнему припекает, по всему видно, до холодов далеко, у ворот второй раз в году зацвела акация. Ферапонт поддакнул: и год выдался урожайный, колхоз занял третье место по району, младшего Пандели и Доне, его сына по прозвищу Зоб, представили к орденам. Конечно, и без премии не останутся… А Бутнару-хромой, как пить дать, поедет в Кишинев на осеннюю выставку. В районной газете его портрет напечатали: передовой свиновод, рекордсмен! Не слыхали, сватья? Этот колченогий черт вырастил борова весом в двадцать три пуда, до выставки прожорливый «образец» еще пуд наберет, не меньше. Все знают и его «секретную бомбу»: Бутнару кормил кабана белыми тыквами. Теперь повезет в район тыквину, такую огромную, что двум мужикам силенок не хватает ее от земли оторвать. Ну и житуха у борова, хозяин кормит, как в ресторане — мамалыгой со сладкой тыквой…

Мать невесты, однако, не рекордами и не подаренным кустом алоэ озабочена — судьба дочери решается. Вдруг спросила:

— Простите… У кого это играют? Слышите, на вашей стороне музыка? Красиво…

Все притихли: нет, не слыхать, от усталости звенит в ушах у тетушки Мары.

— Да как же, барабан гукает и труба…

— В армию провожают, — коротко бросил Тудор.

И тут перешли наконец к разговору о скорой свадьбе: что за гулянье без оркестра!

— Дорогие стали музыканты, в наше время куда дешевле брали, — заметил Никанор. — Три шкуры дерут, черти… Тудор, во сколько обойдется музыка?

Неохотно, но со знанием дела жених промямлил:

— Если стоящие ребята — тысчонка за ночь, с шести вечера до шести утра.

Подивились его равнодушию, но стали решать, какие нужны инструменты. Барабан со скрипкой — и спорить нечего. Что ни говорите, надо и трубача пригласить, чтобы фанфарами на все село звенел: женится водитель первого класса из пожарной команды! Тебя уважать перестанут, если на свадьбе не пела труба, да так, что колыхались занавески на окнах у соседей!..

Ну, кажется, вот-вот тронется с места свадебная колымага, разговоры вьются вокруг да около, сейчас к делу перейдут. Поговорили о музыке, о скрипачах. Теперь есть от чего плясать дальше. Они, застольники, как цыгане, увидавшие крестьянскую курочку посреди табора… Надо тихонько к ней подобраться, чтобы не спугнуть. Не спросишь в лоб: «Слушай, парень! Может, сват узнал невесту и стыдно стало, вообще отказался? И ему успела сорока на хвосте принести сплетню про консультацию в райцентре?» Кружат они вокруг свадьбы, похожи на цыганок в цветастых юбках, которые ласково подзывают испуганную курочку, баюкают: «Ах ты красный гребешок! Ах ты лебедь белоснежная! Цы-ыпа, цыпа… Ну-ка, подойди… Съела б я твою гузку, красавица моя!»

Близится к концу теплый октябрьский день. Ради двух полюбивших с утра сидят за столом шестеро взрослых людей: головы седые, за плечами жизнь, а за ней — жизнь отцов и дедов. Три недели прошло от сватовства, стало быть, обдумали все вдоль и поперек. А что, если это проделка завистницы — слух, что невеста беременна? Понадеялась: пущу капельку яда, сватовство не свадьба, сговор легко расстроить. Но родичи заупрямились: доведем дело до конца. Слово сказано, согласие получено, теперь хоть в лепешку расшибись, таков обычай у молдаванина, терпением надо запастись в первую голову. Или хотите, чтобы Ферапонт вне себя стукнул кулаком по столу: зачем нас позвали? Как хочешь, жених, свата хоть из-под земли достань, с утра сидим — ни тпру, ни ну. Да уж ладно, куда денешься, если невеста тебе не только платочки, уже и носки стирает. Побоку обычаи, пусть Никанор за старшего в доме возьмется вести сговор. Дело-то проще пареной репы: наш товар — ваш купец, берет за себя ваш парень нашу девку или нет? Зачем ломать голову, сколько дней длиться свадьбе да сколько гостей созывать, пусть скажет коротко и ясно «да» или «нет», а то уж все сиделки отсидели за вашим столом…

При чем тут подарки жениха невесте — чтобы народу поглазеть, как он ее любит, чтит и уважает? Спасибочки, родной, «уважил», дальше некуда, все лицо у нее в пятнах, пузо вот-вот на нос полезет. Разве о том речь, что важнее, свадьба или загс и когда расписываться, через неделю, две, три? Или когда заберет ее жених в свой дом, сразу или на второй день? Пусть хоть завтра забирает, лишь бы снова все не повисло между небом и землей.

Чем одарят родители невесты родню Тудора, если все, даст бог, обойдется? Пучком розог! Да-да, и первая хворостина прогуляется по женихову хребту. Лучше здесь обиду выскажем, в лицо, чем потом браниться. Что, приданое?.. Ишь чего, кто в наше время о приданом скорбит? Бросьте вы, у дочки нашей есть учительский диплом? Есть. Не кривая, не хромая — чай, не из последних, неужто добра себе в дом не наживет? А жених у вас кто? Простой шоферюга, всей-то гордости, что первого класса да справа от него иногда майор сидит. Эка невидаль, баранку крутить, таких спецов на каждом углу… Судьба? Господь с вами, не смешите, кто сейчас верит в судьбу… Просто к слову пришлось, вспомнился Кручяну — ему, видать, на роду было написано, что найдут мертвым на тропинке, когда побредет хмельной из буфета.

Ну, то его судьба, а мы сами себе хозяева, глупее глупого пускать жизнь на самотек, мол, чему быть, тому не миновать. Что скажешь, Мара? Мда. Ну, не верят в судьбу наши молодые — силком не заставишь. Как-никак ребята не на пустом месте начинают, дом есть, зарплата в кармане, служба почетная. Не зазорно позвать на свадьбу и председателя колхоза, и пожарного майора. Пусть даже кто-нибудь из них обвенчает молодых. Чтобы шума не подняли, договоримся с попом, обвенчаем ночью. Председателю и в церковь не придется показываться, жена вместо него отстоит службу. Не мешает пригласить в посаженые отцы человека достойного, авторитетного: где начальники в гостях, там и разговоры другие, и музыканты стараются, и гулянье культурное, подарки опять же под стать…

Если председатель пойдет в посаженые, ей-ей, сват Никанор, разобью свадебный шатер на целый гектар, чтоб мне лопнуть! Ковров понавешаю — сколько в доме наберется и по селу пройду, соберу, не откажут люди. Одна дочка у меня, и свадьба раз в жизни играется, на глазах у всех, и руководить должен посаженый… Свадьба и посаженый — это как Александр Македонский со своею пехотой. Трех фотографов наймем, пир горой закатим на неделю!..

Так, наверное, следовало выступить отцу невесты, будь он понапористей, как Кручяну, но Ферапонт, по-чабански терпеливый, сидел понурившись и ждал, авось само как-нибудь раскрутится… Что и говорить, Кручяну давно бы жениха окоротил!

Каждому торжество виделось на свой манер. Они готовы были расписать от начала до конца, к которому часу собираться гостям в доме во дворе жениха, когда какие тосты говорить, когда какое блюдо подавать, а уж как за столом гостей рассадить, чтобы никого не ущемить, не обидеть — это уму непостижимое дело!

Постойте, жених опять вышел. Ах, покурить… Волнуется парень, сигарету за сигаретой сосет. Ничего, пусть поволнуется, может, поумнеет. Вот вернулся, сел, молчит. Не тяни кота за хвост, парень, скажи прямо: нам уйти? А то новость принес, кто-то из наших сельчан убил Георге Кручяну! Прикинулся, будто свата пошел искать, а обратно прибежал новоявленным следователем — надо срочно убийцу искать! Говори, женишься или нет?..

— Не слыхали, что там? — проговорила вдруг бабушка Тудора. — Простите старуху… Никак в толк не возьму, с попом будут хоронить или с музыкой?

Сидевшие за столом вздрогнули: похороны? Опять за Кручяну принялась? Нет уж, хватит на сегодня. Кое-как раскачались со сговором и жених, по всему видать, не в своей тарелке… Вовремя подоспела бабка: «Почему хоронят под музыку?»

— Да простит меня бог, — старушка вздохнула. — Недолго осталось, скоро и мой черед собираться на небесную свадьбу. А что Георге, активист был или нет?

Потеряла покой Зиновия, когда услышала, что Кручяну станет сторожем душ на кладбище. Она-то твердо знает: по ту сторону могилы другая жизнь ждет. Там увидишь Иуду, скажешь «здрасьте» Люциферу и Николе-угоднику… Пока в сторожах был бухгалтер Костэкел, Зиновия не тужила, но теперь его сменит Георге и хоронить станут по-новому… Хоть и моложе бабки Кручяну, а господь его раньше прибрал. Молодой, да в активистах-атеистах ходил — тут и гадать нечего, понесут его на кладбище с музыкой!

— От костлявой не укроешься… — проворчала старушка, не дождавшись ответа. — Только вижу я, церковь на замке, попы курить стали, в божьем храме играет электрическое радио. И провожают человека в последний путь под «трали-вали»…

Вот отчего испереживалась Зиновия… Испокон веков трудился в поте лица крестьянин, созданный богом из немой глины, и так же молча уходил в глину, обращаясь в прах земной. Музыка для него — это танец и веселье, визги и прыжки, гулянье и радость. Каково ей думать, старушке восьми десятков от роду, что рядом с гробом на все лады будет дудеть духовой оркестр?

Когда человек покидает землю, утрату должны прочувствовать и близкие и незнакомые. Так от века заведено: мучились родами, терзались люди в земной своей юдоли, страдали от смертных мук, никто в селе раньше не осмелился бы подняться на кладбище в компании музыкантов. Все равно что цыганский табор вместо священника! Георге молод, ему море по колено — Зиновия готова руку дать на отсечение, заиграет для него на кладбище музыка. Тогда и бабушку, горе ей, под марши понесут, ведь Георге узаконит новый обычай… А ей хотелось сказать: дорогие, внук мой свадьбу затеял, так прошу, пока мы вместе, давайте поговорим и о моей «свадьбе», небесной. Хочу уйти привычно, по старинке, хотя бы как покойный Костэкел…

Со свадьбой молодых проще управиться — было бы еды-питья вдоволь да музыка погромче играла, тогда и веселье пойдет напропалую. Другое дело затея Зиновии — чтобы толковали о ее похоронах во всей округе. Нашей бабушке лестно, если село от мала до велика без приглашений пойдет за гробом, и хорошо бы, чтоб не просто шли — стонали, слезами обливались, причитали жалостно. Кто не плачет, пусть исполнится важностью, какая видна на лице невесты, и достоинством, печалью светлой: «Прощай, мама Зиновия, навеки прощай, родимая. Простите ей, сельчане, дорогие…» Мужчины же будут ступать гордо и торжественно, по-жениховски.

Перед свежей могилой начнут плакальщицы рвать на себе волосы, метаться и причитать: «Встань, ненаглядная, встань, подними головушку, ах, да обопрись на локоток, бабушка Зиновия. Глазоньки открой да посмотри, как мы здесь собрались, провожать тебя пришли! Встань, родимая, оглянись! Ах, зачем так рано, лебедушка, улетела да нас покинула? И как жить теперь сиротам бесприютным!.. И словечка-то не услышим, и совета у нее не спросим…»

Ничего, путь поплачут, причет душу очистит, горе облегчит. А по дороге на погост они же, плакуши, станут раздавать родичам нажитое тобою добро, на помин души. Бережно свернула младшая золовка твою рубашку, ни разу не надеванную, и пролилась слеза… И опять все бредут за тобой, вот остановились у поворота, отдали двоюродной сестре племянниковой жены… отдали твою любимую плюшевую кацавейку с лисьей оторочкой… На поминках раздадут ковры домотканые, половики, стол и стулья, платки и новые тапочки; ты ведь нарочно их приберегла — пусть носит добрый человек и вспоминает: от бабки Зиновии Скарлат достались, царство ей небесное…

А в районной газете чернеет жирная рамка: «На рассвете девятнадцатого ноября перестало биться сердце Зиновии Скарлат — замечательной матери, прекрасной бабушки и прабабушки, человека высоких моральных и душевных качеств. С бесконечной болью скорбят, принося ей последние поклоны и смиренное почтение, дочери Вера Бостан и Василица Отроколу, сестра Тудосия Бутнару, внук Тудор Отроколу, и внуки, и племянники…» — сверху донизу колонка пестрит родственниками…

…Одним словом, бабушка жениха давно, как шутит Тудор, растет в землю, и те пустяковины, о которых судачат за столом — зарплата учителей и пожарников, выставочные боровы-экспонаты, передовые свинари с тыквами, грамоты, награды и премии — для нее, старухи, это прошлогодний снег… Все испробовала, все миновало, осталась одна забота — закатить погребение под стать хорошей свадьбе.

Спокойнее умирать, когда знаешь, что за тобой присмотрят надежные люди. А старушке тревожно: обретет ли душа пристанище за небесными вратами?

— Позвольте, мама, — промямлил Никанор, не зная, с чего начать. — Вы говорите, встарь хоронили иначе… Я разве против? Вот думаю о Кручяну, почему его не хоронят? Все зависит от властей…

— При чем тут власти? — перебила Зиновия. — Сам виноват, безбожник, нельзя его нести на христианское кладбище! Не по-людски помер, не покорился судьбе, не склонил головы перед жизнью, не простился ни с кем.

Вот те раз, чем ей насолил Кручяну и где его хоронить прикажет?

— А потому что самоубивец! — отрезала бабка. — Надо закопать на меже, между нашими полями и соседскими.

На пороге замаячил Тудор, краем уха услышал о странных похоронах. Неужто Зиновия завещает вырыть ей могилку между колхозами «Пограничник» и «Родина»?

— Почему же не на кладбище, бабушка?

— По обычаю, раньше так утоплых хоронили, или если кто зельем опоился, или удавленников… А Кручяну дождался своего часа? Нет хуже греха, как жизни себя лишить. Бог не простит, бродят потом нечестивцы вурдалаками среди живых, до судного дня! — Она обратилась к старшим: — Конечно, Георге не упырь какой-нибудь, но не стал смерти ждать. А таких следует хоронить за околицей… верно? Помните, в сорок четвертом кузнец Жолдя повесился? Так батюшка Георгий не на кладбище его хоронил, на холме Чанушары.

Жених вспылил:

— Ну и зря! Какие вурдалаки? Кому какое дело… Хочу живу, хочу умираю. В Японии тоже есть обычай, называется харакири, там все наоборот: захотел — чик себя ножичком! — и отправился за прадедушкой, в небеса.

Ничего себе, японцы…

— Это почему? — спросил Никанор.

Жених будто не слышал:

— Тогда ты и есть настоящий мужчина, первый класс! Если уйдешь из жизни по-геройски, то и на небесах тебя встретят как героя.

Гости поежились: ну и ну, чтобы прослыть знаменитым, надо кишки из себя выпустить. Нехорошо как-то, видно, господь рукой махнул на японцев. Или кирихири — это их божок? Пусть наш юнец расскажет, что за люди там живут и зачем полосуют себя ножами. Может, они спят стоя, как слоны, или вместо воды пьют нашатырь с уксусом?

Вера, депутатша и активистка женсовета, очнулась первой:

— Глупости это, наш Василий Иванович ездил в Японию… и никаких мертвецов не видал на улицах. Хорошо живут, только едят все сырое.

Остальные заулыбались и вздохнули, радуясь: Япония далеко, такая маленькая страна, упыри ихние нас не тронут и кирихири нам не указ…

Но почему они сегодня так много говорили о смерти? Костэкел завещал зажигать свечи в саду и деревьям молиться. Георге Кручяну швырял комьями с грядки в звезды и в луну… Не тот мир стал, что прежде, попы тоже проводят реформы в своем хозяйстве: вместо свечей горят лампочки, на клиросе магнитофон поет вместо хора, ладаном батюшка больше не кадит, приспособил вентилятор. Заботятся святые отцы о новой пастве, этак скоро бары откроют в святых храмах…

— Это нынешние-то — священники? Все равно что страховые агенты или полномоченые. Ходил у нас один по дворам, еще до колхозов, зудел: «Хлеб сдали? Шерсть сдали? По маслу нет долгов?» А к вечеру зазывал на исповедь. Кому он служил?

Вера перебила мать: у нее вопиющие факты с Ириной Кручяну. Когда пошли нелады с Георге, прибежала, дуреха, не в сельсовет, а к священнику и давай слезы лить:

«Батюшка, мужа как подменили! Спасите, ради бога, призовите к себе, исповедуйте, причастите. Может, от души у него отляжет… Сердцем совсем закаменел, на мир ожесточился».

Дождалась помощи, как же.

«Опомнилась! — съехидничал отец Гаврил. — А ты сама почему от церкви отлучилась? Сколько лет тебя не вижу, ни в великий пост, ни на рождество, ни на пасху».

Ирина в ответ: «Простите, батюшка, дел невпроворот, дети малые, еле поспеваю…»

«Что ж ты вместо себя мужа не посылала?»

«Все по колхозным делам, — плачет Ирина, — в ревизионной комиссии, с беззаконием воюет, с воровством…»

«Ага, законник, — усмехается поп. — А сам живет с двумя женщинами! Может, потому и кричал на собрании, что надо закрыть церковь? Мол, колхозников не допросишься выйти в поле на работу по церковным праздникам. Да я его на порог не пущу, охальника, так и знай!»

Ирина ему в ноги, а поп новый вариант предлагает: «Захочешь, чтоб я простил, возьмешь муженька за руку, как брались при венчании, придете во двор святого храма и упадете на колени…»

«Сжальтесь, отец, — причитает Ирина, — не оставьте нас милостью…»

«Молчи! — топает ногами отец Гаврил. — Придите и отбейте поклоны на паперти и перед алтарем. И ты, бесстыжая, тоже! Не прикидывайся овечкой, знаю, привечаешь Руцу, в своем доме принимаешь любовницу мужа! Как сводня, за стол сажаешь…»

Само собой, Георге с Ириной не взялись за руки, как послушные детки, не отправились на покаянное моление. И священник прочитал в тот день разгромную проповедь, понося на весь приход Кручяну с женой и Руцу-Волоокую, в назидание прихожанам, погрязшим в подобных грехах. Да, такой не похоронит по обычаю, не дождешься. Какие тебе хоругви и кадила, святые иконы и свеча у изголовья — он скорее подожжет твои останки и пепел по ветру развеет.

Зиновия перекрестилась, будто раз и навсегда решила: наш попишка — бестолочь. Домой бы сходил, как истинный пастырь, побеседовал по душам — женщина с горем на исповедь пришла, а он давай допрос чинить, как жандарм. После этого не только в женсовет — к черту на рога побежишь, лишь бы выслушали тебя по-человечески, помогли…

«Терпи, Зиновия, — усмехнулась криво старушка. — Понесут тебя на погост с музыкой…»

7

В беседу вступил Ферапонт, видя, что напрасно отмалчивается — никто о свадьбе не поминает:

— У нас поп строгий стал, сватья. Дисциплина для человека первое дело, и это хорошо. А батюшка увидел у меня папиросу, так я думал, его кондрашка хватит или под замок меня посадит в церкви, ей-ей. Красный стал, как помидорчик. «Выбрось чертову отраву! — кричит. — И чтоб в божий храм ни ногой, даже на исповедь!» Слава богу, думаю, отлучили, святым все равно не бывать. Вернусь к своим овечкам…

Тудор захохотал. Мара вздрогнула: «Не даром Динуца плакала у врача… Ржет, жеребец!»

— Ой, эти исповеди! Ха-ха-ха… — смеялся жених. — Пока едешь в рейсе, такого наслушаешься, умора… Подсядет какой-нибудь по дороге и давай заливать, не сидеть же молчком. Наговорит с три короба, и обязательно про первую любовь. Потеха! — он снова рассмеялся и аппетитно потер ладони, будто побился об заклад с тройным барышом, даже глаза разгорелись:

— Как вы думаете, кому больше всего нужно выговориться? В том-то и дело, что виноватому! Сознание, говорят, пробуждается. Еду я как-то домой, подъезжаю к Белой Глине… знаете, где солончаки? Вижу, чуть повыше источника — там родник бьет у самой дороги, — на зеленой травке дамочка отдыхает. Дай, думаю, остановлюсь, машину помою. Подрулил ближе: то ли замужняя, то ли барышня еще, не пойму. Лицом не урода, одета файно, как говорят на Буковине, что-то даже фирмовое. Притормозил, выхожу, взял ведро, набрал воды… Краем глаза смотрю: спускается с пригорка, на вид за тридцать, вся в черном и траурный бантик на кармане. Подошла и просит, чтоб подвез.

«А куда нужно?» — спрашиваю.

«Ой, головушка моя, — говорит. — Ничего не спрашивайте, разрешите, сяду в машину… Только что мужа похоронила».

Потом-то я узнал, что она третьего мужа похоронила! А была что твоя овечка.

«Можно сесть в машину?»

«Не на закорках же понесу, садитесь. Только подождите, помыть надо», — говорю.

«Я в кабине подожду».

Дамочка дернула дверцу, сунулась в кабину и тут же задний ход: «Нет, не сяду. Вы что, хотите мыть? Зачем, чистая машина, в другой раз помоете».

И вдруг — хлоп! бросилась мне на шею, слезами заливается, вздыхает: «Нет его у меня больше, не увижу и голоса его никогда не услышу, в Сибири остался!»

«Успокойтесь, — говорю. — Кто в Сибири?»

«Муж, — отвечает. — Прошу, подвезите меня до дома, я из Бэилешт. Не забуду вашей доброты… Тут всего четыре километра… И заприте меня в четырех стенах, буду плакать день и ночь, пока эти стены на бедную мою голову не обрушатся!»

Что мне остается? Утешаю, как могу, давай слезы ей вытирать. Она сморкается и кружевной платочек вдруг незаметно бросает на землю, у меня просит — свой будто бы потеряла. Все бы ничего, да как ухватила мой платок — стала нюхать. Что за дурь? Смотрю, слезы высохли, горя как не бывало, смеется, радуется, точно маленькая. И уговаривает: «Довезите меня, в долгу не останусь, отблагодарю… Хочу вам подарить мужнин костюм».

Ничего себе, думаю, в чистом поле костюм заимел! «Вы ж меня не знаете совсем, чего ради бросаться костюмами?»

А она мне ладошку на лицо, губы прикрыла — теплая такая ладонь: «И не говори! Импортный костюм, финский, совсем новый. От него и туфли остались, лаковые, пепельного цвета, и три галстука, тебе пойдет… Ах, как я его любила! А!..» — И опять головой мне на грудь, слезы в три ручья.

Тьфу ты, думаю, от радости плачет или с горя? Совсем с толку сбила.

«Ладно, говорю, садись, некогда мне!» — И почти силком ее в кабину. Ну и цыпочка, не каждый день на такую наскочишь. Едем потихоньку, спрашиваю, кем работает.

«Фельдшером».

«Образованная женщина, — говорю, — и верите в бабьи сказки, что ваш муж на том свете будет носить финский костюм, если я его нацеплю?»

«Ни во что я не верю», — отвечает.

«Тогда с чего вдруг костюмами швыряетесь?»

«А захотелось, и все! У меня, если хочешь знать, принцип! И даже теория по этому поводу. Умер муж? Умер, не вернешь. Зачем же самой убиваться? Я еще молодая, надо его забыть поскорее, а вещи лезут на глаза, напоминают. Как было с двумя другими мужьями? Только похоронила — сразу ликвидировала… Ну, пораздавала их вещи, все до единой. С одним условием: чтобы тот, кому они достанутся, был похож на умершего. Потому что женщина — не кладбище любви, а ее дубрава…»

Притормозил я и говорю: «Мадам, так я похож на твоего покойничка? Лихо расправляешься, детка. Раз-два и забыла про срубленные деревья, дубрава ты моя зеленая. Вали-ка дальше пешочком, проветрись».

Она опять закудахтала и в шею вцепилась: «Ах, не прогоняйте! Пожалейте, вокруг ни души! Солнце заходит, что мне делать?»

«Мотай отсюда живо, — говорю, — а то сам вышибу…»

Жених замахнулся кулаком, чуть по столу не шарахнул. Откинул со лба прядь волос:

— Знаете, так гадко стало, даже страшно, честное слово. Ф-фу, аж сейчас муторно, как вспомню. И тогда гнал ее, ругался, а по коже мороз — бр-р-р… «Сама носи их костюмы, — кричу, — носи их рубашки и шляпы, чтоб тебе провалиться! Пусть торчат перед глазами твои покойники! Вздумала меня живьем в землю вогнать, ведьма чертова?»

Будущая теща затаила дыхание: «Молодец, умеет за себя постоять… И не такое встретишь, когда колесишь по дорогам. И чего плакала моя дура — такого орла подцепила!»

Остальные, потупившись, поерзали на лавке и притихли: крутой нрав у Тудора… Жестокость под стать временам фараоновым или японскому харакири…

Хозяйка дома торжественно осенила себя крестным знамением и промолвила:

— Да простит его бог! — Она будто в свидетели вызвалась, подтвердить невиновность сына: — Приехал тогда Тудораш бледный весь, дрожит осиновым листом, не в себе парень. Рассказал мне, как в историю попал на дороге, а я говорю: «Успокойся, мальчик мой, разные люди, каждый под свою гребенку стрижен. Трех мужей схоронить в тридцать лет — каково? Горемыка она, от тоски чудит. Может, тебе ее судьба послала в испытание…»

Под мирное журчание хозяйкиного голоса гости сидели не шелохнувшись, как зачарованные. Бывает, знаете, ранней весной, в солнечный день, заиграют вдруг, заискрятся в воздухе блестки-снежинки, — и вот так же замрешь, с головой нырнешь под снегопад, диво дивное. В такие часы и шагаешь не глядя, наугад, даже споткнешься на ровном месте, не без того, а все равно — весело! Весело глядеть на мир, словно и сам ты, и каждый встречный-поперечный — снеговик, блуждаете вы в белом мареве, и вдруг сверху послышится что-то… Поднимешь глаза к ясному небушку — синь-синева, ни облачка, только снежинки мельтешат перед глазами, пляшут… Что же грохочет, неужто гром? И тогда… смехота да и только — первым делом стукнешь себя по башке. Чем? Любой железячкой, какая под руку подвернется, или пальцем по лбу, если надето на нем колечко или перстенек.

Помните, как шептала бабушка в первую весеннюю грозу? «Слышь, детка, гремит? Илья-пророк прикатил на колеснице, а на запятках — первый гром. Давай скорее железом постучим, пока не уехали. Тогда весь год будет крепкий, как железо, а голова ясной, как звон наковальни у Кирикэ-кузнеца!»

— Вот и брату Тоадеру… — вздохнула Василица, — разве не испытанием оказался ему Кручяну?

— Конечно, — кивнул Никанор, — чем не испытание, сват?

Жених беспечно повел плечами, скривился, будто кислого яблока куснул:

— Э, мать, твоего Тоадера давно пора прикончить, а не в мученики выставлять.

Его слова прозвучали, как выстрел в соборе. Играли-играли снежинки на солнце, убаюкивали, и вдруг гром грянул.

— Ты, сынок… Что ты говоришь? — Василица испуганно улыбнулась.

— Ничего. Сама знаешь…

Тудор словно мстил матери за что-то, с такой злостью у него вырвалось:

— Я говорю, та баба, что ко мне приставала на дороге, липла, как последняя… я говорю, она — продувная бестия, а ты… С чего ты взяла — бедная-разнесчастная, в наказание нам послана, ах, перст судьбы… — процедил он сквозь зубы. — Она, может, смерти моей хотела! А ты заладила: эта шельма у источника чуть ли не избранница божья.

— Господь с тобой, сынок, я и слов таких не знаю…

Никанор посматривал то на золовку, то на племянника: ишь как взбеленился, видно, не все он рассказал или приврал, может, самое главное утаил, а теперь сердится, что мать взялась его защищать.

Мать невесты толкнула под столом мужнино колено: полюбуйся на дорогого зятя, где откопала наша доченька этого гуся? Изо всех сил крепилась, чтоб не выпалить: «Бесстыдник! За что нас опозорил? И дуреху мою окрутил… ты, молодец против овец!»

А жених огорченно покачал головой: так-то меня поняли, родственнички. Дремучий народ, что вы смыслите в иронии, что вообще знаете? Весь век на приколе, в навозе копошитесь…

— Ну, дядя Тоадер… рук-то у него нет? Что за жизнь у безрукого мужчины? Зачем, спрашивается, в сторожа подался? Крылышками хлопать вместе с птицами, чтоб совсем ангелочком стать… — он хмыкнул. — Эх, мама, не ищи святых там, где они и не ночевали.

Тудор порылся в потрепанной пачке, вытащил короткий бычок, покрутил, смял и резко поднялся, двинув стулом:

— Сигаретку бы где…

Будущий тесть предложил:

— У меня есть… Не знаю, папиросы куришь? У меня «Байкал».

Мать пристально посмотрела на Тудора, будто хотела услать из дому — ступай за своей отравой, дай людям опомниться:

— Не понимаю твоих слов, сынок.

Ее поддержала бабушка:

— Что плохого тебе сделал дядя, несчастный калека? И чем не угодили ангелы?

— Сейчас вернусь — расскажу! — жених быстро исчез за дверью.

— Что с ним? Как с цепи сорвался… — Мать замолчала, подперев ладонью подбородок.

— Молодость, сватья, простите его. Перебесится… — примиряюще сказал Ферапонт. — А что, баде Тоадер… Из-за чего они тогда сцепились с Кручяну?

— Да попусту, как я с сыном, — громко сказала Василица, словно тот на улице мог ее услышать. — Прав-то был мой брат, а не Кручяну, голову даю на отсечение, за то и пострадал. Зашел Георге в сад, то ли посмотреть на урожай, то ли испытать Тоадера-сторожа, принес кувшин вина. У Георге там участок по соседству с садом. Подсел и говорит: «Жажда замучила, выпить не с кем, уважь, бре!»

Брат смекает: «Хм, придет охота, найдешь, с кем опрокинуть. С проверкой пожаловал — не пьет ли сторож на посту».

Георге тогда с ревизионной комиссией порядки у нас наводил…

Тоадер в ответ: «Не пью я, Георгицэ, ты же знаешь… — и думает: «Обижу человека, если он от чистого сердца». — Ну, за компанию, так и быть, глоточек… Будь крепок, Георге, здоровья на долгие годы. Хороший ты хозяин, дом построил, виноградник лучше всех, забор прочный, ворота резные. Люблю таких! Пусть порадуются твои родители, земля им пухом».

Мать жениха вытерла губы, привычно поправила платок.

— Сказал он и капнул немного вина на землю. Георге так и подскочил: «Ты что, старик, спятил? Я дал выпить, а не землю поливать!»

Братец мнется, знаете, какой он у нас: «Георгицэ, жаждет и землица наша, не только усопшие. Если, конечно, веришь…»

А Кручяну: «Ты это брось, с чего бы ей жаждать? Нашел кого поучать!»

Смолчать бы Тоадеру, да не тут-то было: «Как с чего? А ты не видишь, Георге? Хорошо зарабатываем, на винограде, черешне, на всяких там фруктах, зажиточно живем, да? А дети с нами здороваться перестали. Идет малец в школу, нос к носу столкнемся, а «Добрый день» не услышишь. Почему? Он, видишь, уже не сельский житель, он почти космонавт… Ладно. И знаешь, Георге, птицы нас покинули, не поют больше на заре. Потравили мы гусениц, заодно и птенчиков…»

— Сват, разве не прав Тоадер? Колхоз выращивает сады, а они не нужны нашим детям, дети уезжают… Про вино брат так сказал, слово в слово: «Не ты придумал старый обычай, не тебе и отменять. Льют вино на землю в знак уважения, надо ее задобрить, Георге. Пусть достанется твоим родителям эта капля, вечная им память…» Говорит человек хорошие слова, пьет за твое здоровье, родителей добром поминает, и вдруг, на ровном месте… Георге дал ему оплеуху! Понимаете, сватья, Тоадер сказал: к земле надо с добром… И полетела кружка промеж глаз, вином весь залился, — хотел только помянуть стариков Кручяну.

«Георгицэ, что с тобой? Чем я тебя…» А Георге совсем бешеный стал, ногами его топчет. Брат уж и крикнуть не может, на помощь позвать. Да, видно, есть бог на свете, Ирина его спасла, жена Кручяну. Этот одурелый тоже избил ее, еле вырвалась. Побежала в поле, выплакалась, детей дома бросила, некормленых… Когда Георге набросился на Тоадера, Ирина на пасеке сидела, за кустами, — знаете, где улья в саду? Слышит, взревел муженек дурным голосом, а мой брат стонет, по земле катается. Не выдержала, выскочила: не тронь калеку! Георге как увидел ее, ополоумел: «Ах, и ты здесь? Тебя-то мне и надо!» И цепным псом на Ирину набросился…

Хозяйка раскраснелась, словно на ее глазах озверевший Кручяну расправлялся с двумя беззащитными. С полчаса назад она светилась добротой и лаской, не было у нее другой заботы, чтоб дымились на столе горячие кушанья, а гости остались довольны. И вот единственный сын, Тудораш, сердце ей перевернул. «Боже праведный, как он сказал: надо прикончить калеку, и за Кручяну-изверга горой стоит. Что сваты подумают?»

Василица по привычке подняла руки к платку, волосы от волнения выбились.

— Наверно, сам Георгицэ не рад был, что на свет появился, — проговорила она, глядя в окно на улицу. — Но правда на земле тоже не спит. Как раз от пруда шли через сад рыбаки, один с вершами, двое с черпаком. Слышат крики: «Антихрист, это же мать детей твоих!» Тоадер уже пластом лежал, не мог Ирину выручить. «Меня убей, злыдень! — кричит. — Не сироти детей!» Подоспели эти трое, побросали улов, скрутили руки Кручяну, привязали к дереву, как буйного… Братика положили на сторожевую шинель и бегом в больницу, к врачу, а на обратном пути к лейтенанту нашему, милиционеру — чуть смертоубийством не кончилось!..

8

В свое время свара между Кручяну и Кофэелом наделала шуму не меньше, чем сейчас смерть Георге. Но все обошлось как нельзя лучше, чистыми слезами и прощением. Можно ли таить злобу на Кофэела, который и живет-то словно птичка небесная, то там клюнет, то сям, подбирает крохи со стола. Когда у тебя две руки, все под силу — забор сколотить, построить дом, таскать бревна и при надобности за себя постоять, но с одной, к тому же левой… Отщипнешь кусочек мамалыжки, хлебнешь из кружки, сапог натянешь, а чтоб завязать мешок или сумку, уже зубы пойдут в ход. Так и трудился, и кормился сторож Тоадер. И нашелся же доброхот, этот Кручяну, отнял у старика последнее — левую руку (правую Тоадеру в Польше снарядом оторвало, в сорок четвертом). Дело, конечно, прошлое, но почему сейчас родной племянник обрушился на дядю?..

Надо вам сказать, дед Кофэел был в селе притчей во языцех. Объявится какой-нибудь растяпа или блаженненький, тут же вспомнят старика Тоадера. Слышишь, бывало, как отец распекает непутевого отрока: «Вырастешь хуже Кофэела, недотепа, будешь блеять, что забодал ягненок».

А ягненку, забодавшему тридцатилетнего Тоадера, было три дня от роду. Кофэел уже женился на своей Кире, которая после истории с Кручяну, если верить злым языкам, ухитрилась содрать не тысячу с Ирины, как уговаривались, чтобы замять уголовное дело, а тысячу сто пятьдесят рублей, «за возмещение ущерба от увечий…».

Тогда Кира была молодая, ходила на четвертом месяце, и приспичило ей зарезать ягненка. Вынесла из загона черный невинный комочек и позвала мужа, да так кликнула — магала зазвенела. Тощенькая была, невзрачная, как мышка в пустом амбаре, зато голосом бог не обидел, что тебе колоколец на звоннице: «Поди сюда, Тоадер! Три дня твержу: зарежь да зарежь, как об стенку горох! Уже разлохматилась шерсть — считай, две сотни потеряли на смушке. По селу мне пойти? Помогите, люди, некому с ягненком справиться, и я в тягости, а то бы сама его освежевала».

Возмутила Тоадера до невозможности. Прицыкнул: «Давай нож, только помолчи, а то люди на заборы полезут: кто там кого режет?!»

Принесла Кира нож и встала над душой, руки в боки, трезвонит колокол без передыху: «Три дня долблю, пупырь уже на языке вскочил! Пропала смушка, боюсь, и сычуг не годится…»

Тоадер вскипел: «Уйди с глаз моих, женщина, нельзя тебе сейчас смотреть на кровь. Сама же говорила, из-за этого и квас у тебя до смерти не заквасится, и тесто на пироги не взойдет».

Засеменила Кира в дом, взялась на кухне дробить соль, засолить сычуг. Достала ступку, а со двора дикий рев: «Помогите! Забодает…»

Выскочила на порог, ахнула: посредине двора, под старой шелковицей, бьется и прыгает черный комок, из него струей хлещет кровь, а в шее торчит ножик. Подбежала Кира, ягненок мячиком скачет вокруг дерева, не дается в руки, Кофэел мечется по саду и благим матом орет. Бросилась Кира, как тигрица, схватила ягненка, выбежала на дорогу — и к мужику, что поил лошадь у колодца: «Помоги, кум!»

Кум, конечно, прекратил страдания животного, заколол благополучно, как библейского агнца. Сняли смушку, сычуг вынули, желтенький, в самый раз для брынзы. Кира попросила: «Пойдем поищем, куда мой сумасшедший пропал». Нашли его под скирдой соломы, в глубине двора. Собака рядом приветливо машет хвостом, а Кофэел слезы по лицу размазывает, хнычет, вытираясь рукавом: «У-у-у, м-м-м…»

«Боже милостивый, Тодираш! Почему убежал?» — всплеснула руками Кира.

А Тоадер палец к губам: «Тс-с-с, тише… Ягненок бодается. Не хочу ни видеть, ни слышать…»

Кира перекрестилась: «Ты в своем уме, Тоадер?»

«Кира, этот ягненок… — всхлипнул муж, — у него такой глаз! Как впился и как забодал меня глазом, и нож из рук выдернул, ничего не помню дальше, люди…»

После этого в селе ничему не удивлялись, хотя тут больше Кирин язычок поработал. Про ее жадность да злой нрав тоже можно многое порассказать… Уже теперь, на старости лет, бабка ездит в район, продает на базаре стаканами шелковицу, торгуясь за каждую копейку, а внучат своих гоняет из сада. Говорили, не обошлось без нее, когда удалось замять скандал: «Подкупили дурака К палкой офэела через Киру, Георге заткнул ей рот тысчонкой, чтоб все было шито-крыто. Ерунду болтают, будто Кручяну поймал Ирину со сторожем, много наобнимаешься с одной-то рукой. Старик не может штаны натянуть, не то что на бабу наброситься! Кручяну перебил ему сгоряча руку и два ребра, а потом откупился, старуха-то Кофэелова жадная, ведьма, она все и обстряпала. Насели, небось, на деда: «Балда ты, Тоадер, зачем стал с ним пить? На суде спросят: какое право имел распивать вино на службе? В армии был? Был. На посту стоять — знаешь, что это такое? Никто тебя и слушать не станет, ведь Георге пришел с проверкой — внезапная ревизия, понял? И что дальше? Упекут, думаешь, его за решетку? Ну, допустим. А ты шиш получишь. Великий шиш с маком! Скажет адвокат: «Кручяну, твоя жена свидетель, может заявить в суде, что сторож ее домогался!» Старика в жар бросило: «Перекрести меня, Кира… Ой, это дьявол радуется!» Кира за свое: «Ага, перекрести… Видишь? Простить его надо, дурня. Выйдешь после суда, а рука твоя оживет от этого? До смерти будет висеть плетью. Или зубы выбитые снова вырастут? На тебе! — перекрестила его размашисто. — Все теперь на мою шею, и крест, и… Вот что, пусть Георге дает тыщу мне в оплату за увечья… Нет, за мои руки! Кто тебя будет досматривать, юродивый ты мои? Сам-то хоть раз в жизни видел тыщу рублей сразу? А тут человек их на дом принесет… Дай мне на старости эту пенсию!..»

Сведущие люди рассказывали, как Кира командовала примирением: «Созвала их и говорит: «Тодираш, Георге просит у тебя прощения… подай ему руку, чтоб поцеловал. — Тут хохмач малость приврал: рука у Кофэела полгода была в гипсе. — И сразу к Кручяну: «Эй ты, хулиган, целуй страдальцу руку!» Кофэел мямлит: «Да я простил, ничего мне не надо!» А чертова баба свое: «Как не надо? Пусть выкладывает денежки! Сказано, не он тебе будет штаны внужнике расстегивать. Помалкивай, ирод, а то обоих в каталажку отправят!»

Верить людской молве? Говорят, позже с милиционером мировую распили, иначе почему заявлению не дали ход?

О драке с Кручяну в селе толковали со знанием дела, благо Тоадер лежал в больнице, Георге его навещал, а где сыщешь таких прилежных «судей», как не в больнице?

Уже на следующий день, говорили, Кручяну топтался под окном и бубнил: «Прости, баде Тоадер, прости, ради бога!»

Ни в какие ворота не лезет — изувечить человека и у полуживого просить прощения. По селу затрезвонили: Георге всю ночь простоял на коленях! И на другой день пришел, и на третий… Кофэел еле дышит, а Кручяну плачет под окошком и передачи носит. Потом к нему привыкли, и «дебошир» стал навещать старика в палате, как отца родного. Таскал домашнюю снедь, даже бутылочку как-то припас по случаю. Посидит-посидит на постели у Тоадера, вдруг наклонится и целует гипс на руке, будто собачонка лижет палку, которая ее побила.

Кое-кто начал жалеть Георге: надо набраться мужества, чтобы распинаться перед мямлей Кофэелом, которого забодал трехдневный ягненок. А Кручяну уходил из больницы сгорбившись, и кадык его прыгал, как стрелки у весов.

Дед после его визитов был сам не свой, тоже плакал, сморкался, — оба они с Кручяну выглядели недорезанными ягнятами, — шаркал по палате взад-вперед и бормотал:

— Братцы, так болит у меня… Да нет, не эти ребра, не проклятая рука. Больно, что он никак не утешится. Стоном человек стонет: «Что мне с собой делать, баде? Совсем пропал!» Говорю: «Я же простил, Георге, чем тебе еще помочь?» — «Какая помощь, — говорит. — Места себе не нахожу, обидел тебя, дедуля, ни за что ни про что… Плохо мне, пропасть под ногами разверзается, и я падаю, падаю…»

Кофэел подпирал спиной белую стену палаты:

— У кого язык повернется осудить Георге?

Растерянно смотрел на замурованную в гипс руку, словно искал ответа: «Подскажите, бинтики-марлечки…» Его голова, длинная и гладенькая, как спелый кабачок, мелко-мелко дрожала, выцветшие синие глаза подслеповато жмурились:

— Не обо мне речь, люди добрые, мы-то помирились. В ту ночь, как пришел он под окно, я его и простил, теперь не знаю, как врача с милиционером утихомирить. Уголовщина, говорят, документы для суда собирают. А если судья не простит? Я решил — все возьму на себя, скажу: упал с дерева. Хотел привязать пугало на черешню, птиц отгонять, сорвался, упал, и два мои ребра, рука…

Соседи по палате посмеивались:

— Не пори глупости, дед. С одной рукой лез на дерево и пугало затащил наверх? Сам ты пугало, мэй.

— А я его в зубах держал… — невинно моргал глазками Кофэел.

Соседи смотрели как на конченого человека:

— Какие зубы, родимый? Тебе и те плацинты не прожевать, что он принес, засохнут скоро…

Старик просил достать сверток, его быстренько разворачивали и начинали пировать. Домашние запахи отбивали больничный дух в палате — жареный цыпленок, плацинты с творогом и зеленью…

— Знаешь, что надо говорить, дед, — парень с аппетитом уплетал теплую плацинту. — «Уважаемые судьи! Пока я взбирался на дерево, чтобы распугать грачей, которые нацелились клевать колхозное добро, майскую черешню, они, эти чертовы птицы, перелетели на другое дерево и на меня ноль внимания. Хоть я человек старый, но, видя наглое расхищение колхозной черешни и что птицы меня не слушаются, выругался, замахнулся кулаком… а поскольку в наличии всего одна рука (другую потерял в борьбе с фашистами) и негодование, меня постигшее, оттеснило чувство самосохранения, то и сорвался с ветки, как бревно. Хоть я и сторож, ружья при себе не имею…»

Дед Тоадер мрачнел:

— Ешьте, ребятки, на здоровье… только смеяться не надо. Не смейтесь над Георге, вы же едите сейчас наше примирение, наше с ним согласие. Не простит его закон, пройдет, как коса над бутончиком — вжик! — и нету Георге. Я всегда опасался много смеяться, и ему сказал: «Не смейся, это плохо кончится». А он подшучивал надо мной, как и вы, говорил то же самое: «Какой из тебя сторож без берданки? Не сторож, а пугало для птиц и зайчат, надо тебя на черешню посадить!»

Я не спорил, только спросил: «Георгицэ, зачем уродовать пугалом прекрасное дерево? Тебе мало, что сторож урод? И если подумать, грачи — тоже садовники».

«Ах так, — усмехнулся Георге. — Тогда полезай на дерево и сделай внушение своим крылатым садовникам. Имей в виду, слетятся послушать, я тоже выступлю: в нашем колхозе сторожа проводят с птицами пятиминутки. Новый пророк объявился!»

Говорю: «Зачем гневаешься, Георге? Знаю я, ты настырный, упрямый, но сам посуди: посылаем ягоды в Мурманск, верно? Планы выполняем. Пусть и грачи полакомятся, от них саду одна только польза. Развесим пугал по деревьям — разлетятся птицы, как и дети наши разлетелись из села. Смотри, одни старики в колхозе остались. Птиц прогоним, значит, и щебета больше не услышим, пения птичьего — что останется? Пусть хоть птицы поют над могилкой, когда земля нас примет на вечный покой…»

Вижу, злиться начал: «Сколько помню, вечно ты гудишь, как пустая водовозная бочка. На вот, стакан вина за все твои глупости. А то посажу тебя на дерево, пусть грачи клюют сторожа вместо черешни и распевают над ухом, чтоб не скучал, а в черепе твоем многомудром совьют гнездо и птенцов разводят. Ишь как он урожаем распоряжается — не в колхоз, птичкам на прокорм. Ты, старик, не сторож, а расхититель!»

Взял я стакан: «Ох, слышали бы родители, Георге, твои слова… Но они услышат! Вот, угостим их, помянем», — и плеснул капельку на землю.

А Георге как развернется да как ударит! И увидел я, братцы, красную звезду, и стала она синей, и стала желтой. А он уже ногами меня топчет…

Вздыхал дед Кофэел:

— Но я простил Георге, ведь он в сердцах это содеял. Землю потом целовал — землю, из-за которой меня побил…

Соседи Кофэела переглядывались: что за блажь на старика нашла? Молчал-молчал, да чуть умом не тронулся заодно с Кручяну.

— Братцы! — быстро лепетал он. — Позовите скорей милиционера… У меня заявление: «Прошу, пусть меня накажут прямо здесь, на месте, я виноват! Я сам довел человека до рукоприкладства. Молчал бы лучше, не сердил Кручяну. Хочу просить у него прощения, ибо я говорил, а слова ранят. Сказал ему: «Спасибо, Георге, за стакан доброго вина и глупые речи. Стал я огородным пугалом, для птиц поживой, как пучок проса. Пусть вороны выклюют мне глаза, на костях птицы совьют гнезда, а останки разнесут муравьи… Оф!»

У деда выступали слезы, он затравленно, с укором озирался, как тот ягненок, которого не смог заколоть тридцать лет назад. Соседи по палате успокаивали его:

— Ложись, баде, отдохни.

— Полежи, пусть рука поправляется, а то как распишешься под заявлением?

Старик соглашался:

— Да, правда ваша… закону я нужен, тому, который для нас, что небо для деревьев. Простите и вы меня, люди…

…Вот такая история. И жених, недолго думая, ляпнул: надо было Кручяну насмерть забить беспомощного агнца Кофэела!.. Никто и не взглянул в сторону Тудора, когда он вернулся с очередного «перекура», совсем о другом шла речь.

— И когда это в прежние времена женщины по чайным отирались? Разве что заблудшие какие, — мать жениха вздохнула от сочувствия к падшим женщинам.

Мать невесты подхватила:

— И у нас в бригаде завели обычай, стыд сказать… Позавчера возвращались с поля, на огородах работали. День-деньской на помидорах, собирали, потом сортировка по ящикам… А после с редькой возились, да все на четвереньках, к вечеру не разогнешься. Идем мимо чайной, сноха Вэмешу и говорит: «Бабоньки, что уж мы, хуже людей, на стаканчик не заработали? Зайдем, пропустим по маленькой… Навкалывались, как кони на пахоте, ей-богу. Мой с утра штаны протирает в правлении, вечером на бровях притащится и лютует, бешеный… Вот я и говорю, если он там зад отсиживает и успевает набраться, почему и нам не угоститься — мы на карачках ползаем от зари до зари!»

— А вот его отец говаривал… — кивнула мать на Тудора. — «Василица, женушка дорогая, жизнь человеческая — загадка. И ложишься с нею и поутру встанешь, а разгадать не под силу. Живи как люди живут, как до тебя другие жили, а начнешь мудрить, только больше напутаешь и оборвешь ненароком ниточку». Да простит бог нашего Георге — запутался он вконец…

Никанор встал со стаканом в руке:

— Спорить теперь много стали, а что ни говори, жить хорошо. А ну-ка, будем мы здоровы!

— Правильно, здоровье прежде всего, — поддержал его Ферапонт. — И ты, Тудор, — чокнулся он с зятем, — Вижу, молчишь, слушаешь… И хорошо, молодым к лицу послушать старших, не брыкаться.

Никанор подхватил:

— И почему-то вдруг исчезаешь… Там тебе, случаем, не попался на улице зайчонок или ежик, а? Может, гонял за ними, как первоклашка? — и добавил по-деловому: — По-моему, сейчас самое время для свадьбы… Гм-гм… многие играют на октябрьские праздники. Как думаешь?

Жених, будто не к нему обращались, слушал краем задушевную беседу будущей тещи с его матерью:

— Мудрый человек был ваш муж, сватья, да. Молодым чего не хватает? Терпения да послушания, согласны? Мой дед говорил: «В семье и хорошее, и дурное рядышком уживаются. Чтоб люди не ссорились, надо как в узкой калитке — один раз ты отойдешь, потом другой уступит…» — и любовно оглядела жениха. — Или как в балете по телевизору. Видели вчера? Танцорка кидается на парня, вот-вот сшибет, а он и так и эдак ее вертит, смотришь — обвел, не свалился, изгиб дал, выскользнул. Жизнь такая, сплошное танго.

Жених презрительно скривился: «При чем тут танго? Думает, я с ее доченькой буду балеты танцевать? Или помалкивать в тряпочку и уступать во всем? Доуступаешься, волком завоешь. Не успеешь охнуть — от тебя пшик, прошла жизнь: вместо зубов какие-то мозоли, вместо чуба — блестящая тыква, вместо бицепсов — пустые рукава пугала огородного, и конец!»

Он смотрел сейчас на свою бабку: та клевала носом, прикорнув в углу. Василица поймала его взгляд, шепнула ей:

— Устала, мама? Пойди полежи там, за печкой.

Но Зиновия встряхнулась, как сова в дымоходе, и повеселела:

— Складно говорите, дочка, раньше так одни попы читали по святым книгам, да помню, мой покойный отец повторял: «Много слов — делу помеха». В семье у нас было, со стариками если считать, пятнадцать ртов… Как-то объявили по селу: кто не ходит в школу, плати штраф. Отец погнал меня: «Ступай, нет у меня денег на штрафы». Сижу в первом классе, зовет батюшка Кристиан к доске. Тогда попы и вере учили, и арифметике… «Возьми мел, говорит. Сколько пишем? Сколько в уме?» Я и подумала: писать надо много, чтобы не забыть, а запоминать поменьше — забудешь, так не жалко. Мы тогда складывать учились, помню как сейчас, восемь и девять… выходит семнадцать. «Сколько пишем?» — спрашивает батюшка. «Семь», — говорю. — «Почему семь?» — «Потому что это много». — «Так что больше, семь или один?» Я отвечаю: «Семерка, батюшка». — «А единица почему в уме?» — «Потому что это мало, батюшка». Он и говорит: «Ах ты гусыня…»

Старушка хихикнула: видали? Не забыла, как выполняли сложение в ее время.

— Наш заготовитель тоже так принимает сушеные сливы, — где семнадцать, там у него семь больше единицы, а единичку он забывает… пишет семерку, а десятку — себе в карман!.. Батюшке не понравилась такая арифметика. «Глупая, — набросился на меня, — зря с тобой время теряю. Пойди спроси у матери, почему она крестится, когда начинает поле свое копать».

Сидящие за столом никак не могли взять в толк, куда она клонит. Почему застряло у бабки в голове число «17», в котором семь пишется, а единица, то есть десятка, остается в уме? Да еще единица в уме больше, чем написанная «семь», и почему у заготовителя по сливам единица становится красненькой десяткой в кармане? Таким манером когда-то бухгалтер Костэкел изъяснялся, а потом взял да и помер.

Жених думал: «Засиделась за печкой, умом слабеет. Жмурки какие-то затеяли, считалочки… Начала с единицы, сейчас заявит, что два — это любовь, а лучше святой троицы ничего не придумали, а наш мир за семь дней…»

— К чему вы это, бабушка?

— Просто так… Смотрю на тебя — один да один сидишь. Где твоя невеста? Все куда-то ходишь, а мы у тебя так, в уме, про запас, да? Мы тут ждем, болтаем, язык без костей… А скажи, что слышно о свадьбе? Я хочу… Слушай, я буду танцевать на твоей свадьбе!

Она вытерла глаза, отогнав смешки да шуточки.

— Скажи, сынок, зачем мне жить, сухой коряге? Одна тень от бабки осталась. Вот думаю: почему я живу, а твой отец умер? И вспомнила семерки с единицами… Война научит арифметике, Тудораш. Смотрю в телевизор, и дня нет, чтобы с пушкой не баловали…

9

…Эх, сидеть бы сейчас парню рядом с невестой или ради воскресного денечка повыкаблучиваться со сверстниками на гулянье. Но он покорно выслушивает стариковские бредни, пока в центре села, на хоре, визгливо хлопочет флейта и вторят ей клекот кларнета с барабанным «здуп-здуп-здуп».

Тудор осиротел, когда ему и пяти лет не было, как всякий сирота, рано окунулся в домашнюю круговерть: «Сходи на мельницу, сынок…», «Загляни в сельсовет…», «Поработай сегодня за меня в колхозе…».

Тудору казалось, он одуреет от этой нудги, тягостной и неизбежной, как зима после осени. Изо дня в день одно и то же, что для пшеницы или подсолнуха, что для человека — монотонна крестьянская жизнь. Но нашлось спасение — десятилетка, потом армия. Парень без труда щелкал задачки по физике, выводил формулы, на флоте его быстро приметили, там у него и следа не осталось от дедовских страхов: «За нашей околицей лежит мир необъятный и враждебный…» Тудору легче было болтаться на подлодке по зыбким хлябям, чем сидеть на приколе в отцовской хате. Солены океанские волны, но есть размах для души, это вам не корыто с водой перед порогом.

Как человек, много повидавший, он на все имел особое мнение. Пусть бабушка подкидывает свои загадки, пусть умничают родичи, у него своя голова на плечах. За четыре года службы стал отличным механиком и водителем первого класса, не зря председатель давно заманивает его в колхоз заведовать гаражом. На что ему гараж, если он по Гонконгу да по Сингапуру шуршал клешами и провожал закаты над Мысом Доброй Надежды! Оживали наяву перед глазами рассказы учителей на уроках истории и географии, от которых в старших классах дух захватывало.

А что видели его родственники? Коптили небо на своих гектарах, прожили жизнь в своих домишках, под теми же крышами состарились, и долгие их речи слышались Тудору не то шепотом, не то исповедью дерева, покрытого жухлыми листьями. Эти люди словно орешник в сентябре: орехи пооббивали мальчишки, лишь сморщенная кожура валяется на земле. Как-нибудь под утро грянут заморозки, и с шорохом опадут с деревьев медные чешуйки, а пока застыли в ожидании… Ни дать ни взять, осенний пейзаж, как в любимой песне дядюшки Никанора: «Смотри, ласточки улетают, осыпаются листья ореха, а тебя все нет и нет…»

Жених безнадежно смотрел на родню: кто из них поймет, какие соки в нем бродят? «Я все знаю, я сильный!» — так он привык жить. Повезло ему нынче — крепкий, толковый парень и замшелые растения за одним столом!

«А машина моя третий день без присмотра. Мотор — сто тридцать лошадок, шесть тонн воды, красная, как комета… Сейчас бы обнял руль, врубил сирену и разогнал всех к лешему. Ха! Бабка взвоет: «Конец света!»

Его огненно-красный метеорит будил от летней спячки всю пыль на проселках, казалось, дорога на радостях взлетала в воздух и тянулась следом за машиной. От жуткого рева сирены метеорит превращался в дракона, серая и лохматая его грива вздымалась к небу и полдня висела над полями.

Вообще-то Тудор не баловал наездами родное село Бычий Глаз — в райцентре пожарная машина имелась в единственном экземпляре. Зато уж, когда появлялся, хлопали двери и звенели стекла, а малышня висела на заборах:

— Костикэ, видал? Горит! Горит!

— У кого горит?

— Да у Назару, пожарная у ворот!

— Айда посмотрим!..

Слышно, кто-то из дому их урезонивал:

— Хватит вам! Это баде Тудор, приехал на пожарке из района…

Какой он вам баде Тудор? Шофер районного масштаба Федор Михайлович!.. Опля! — тормозит у перекрестка по-каскадерски — разворот на двух правых, гудок, шипенье, взвилась пыльная грива, а дорогу словно проутюжили. Тучи пыли подняли на ноги всю магалу, как перед ураганом: заплясали простыни на веревках — скорей-скорей! — это хозяйки, чертыхаясь, сдергивают вывешенное белье. У летних плит звенят крышки на ведрах с водой, на казанах с едой, на горшках и мисках, хозяева ругаются сквозь зубы: «Чтоб ему к черту на рога заехать, носится, будто вожжа под хвост попала!»

Очень уж хотелось Тудору встряхнуть своих сонных односельчан, чтобы надолго его запомнили, потому и заявился в Бычий Глаз, отслужив четыре года, с обезьяной на плече, привез с собой из провинции Гуантанамо… Где она теперь, спросите? Приглянулась директору школы села Обрежа, определил ее в местный зоопарк рядом с ослом, волчатами, лисами, мулом, а школьники тут же из Лианы перекрестили ее в Ляну…

— …И вот тогда на мельнице…

О чем это повествует родичам наш уважаемый жених? Ага, нечто автобиографическое.

— Я еще пацаном был… Мать послала смолоть торбу кукурузы, не помню уж, килограмм десять-двенадцать. Прихожу… Все, конечно, прут вперед. Стою, жду: ладно, скоро разойдутся. Вдруг слышу над ухом хриплый голос: «Ты чего ворон ловишь? Не зевай, парень». Оглянулся — кто бы вы думали? — и Тудор повернулся к Никанору: — Кручяну, кажется, младше тебя, дядя?

— Н-да-а, лет на десять-двенадцать, — протянул Никанор.

— Вот он и спрашивает: «Ты чей, мужик? Почему позволяешь себя обгонять?» Напустился, будто я виноват, что сзади напирают. Вы же знаете, глотка у него луженая, я голодный с утра, а он к мне привязался… Зло взяло: «А вам какое дело?» Гляжу, он обрадовался: «Вот такой ты мне нравишься, умей за себя постоять!» Схватил в охапку, подбросил вверх: «Эй, смотрите, какие орлы у нас растут! Ну-ка, товарищи, пропустите вперед сына вдовы…»

Почему жених заговорил о Кручяну? Его же о свадьбе спросили… Да он просто увиливает, шельмец, болтает о чем угодно, лишь бы не говорить о предстоящем… Или так гордится Кручяновским «благословением»? Нет, не поймешь этого Георге, шальной нрав у него был: то угощает человека стаканом вина и заодно ребра ему ломает, а то нахваливает мальчишку, что надерзил: «Не ваше дело, дядя!»

Никанор глубоко вздохнул и затих, а выдохнуть словно забыл. Ферапонт повел плечами, будто хотел скинуть громадный камень, который ему зачем-то на шею повесили. Бабушка пробормотала:

— Почему бы нам не поесть? Все остывает… — и придвинула к себе миску.

Наконец Бостан, мотнув головой, взял стакан и произнес длинный тост, похожий на запутанный моток пряжи, в котором полно оборванных ниток и начала-конца не найти.

— За сирот Георге, за всех, кого обездолила судьба… Хорошо, что мы здоровы… Но что я хочу сказать? Погода пока слава богу, значит, урожай соберем… И хорошо, что мы встретились… И, скажу, наше государство о сиротах позаботится… и да пусть исполнится, что задумано в добрый час и для чего мы собрались здесь… но желаем молодым, которые решили себе… Другим судьба иначе судила… Словом, давайте радоваться, что на земле мир и согласие и между странами дружба, и пожелаем всем людям, которые в пути, хорошей дороги…

Племянник поднял брови: «Это еще что? Вмешался, перебил, на погоду ссылается, на судьбу… При чем тут сироты?»

— …Давайте еще раз вспомним, зачем собрались мы у этого доброго стола…

Тудор разозлился — опять лукавые намеки: «давайте вспомним…», словечка не скажет прямо в лоб!

— Постой, дядя, давно хотел спросить… — И как ни в чем не бывало: — В каком родстве Георге с Захарией и Ифтением? А с Костаке, Ионом, Кирикэ?.. Постойте, — оживился он. — Давайте посчитаем, сколько у нас всех Кручяну в селе и кому они кем приходятся… Кажется, Георге нам дальний родственник?

Никто лучше женщин не сумеет распутать родственные хитросплетения.

— Я сама троюродная сестра покойному Георге, — откликнулась молчавшая до сих пор Вера, — по его мачехе, она мне двоюродная тетка. Если уж на то пошло, Кручяну — вовсе не фамилия, а так, прозвище…

У Никанора даже лицо вытянулось: «Девятнадцать лет живу с женщиной, думал, с полуслова ее понимаю. А Вера то кручяновские любовные письма читает, то, выходит, вообще ему родня».

— С каких это пор прозвище? Раз ты ему сестра, надо сходить на поминки…

Жена пустилась перечислять племянников, невесток, внучек, зятьев, и оказалось, что Игнат и Алексе, Настика, Ион, Ифтений Кручяну… одиннадцать насчитала — все они ей ближе родней приходятся, чем самому Георге. А другие родственники, дальние, двадцать три человека — из одного колена с Георге.

Был вначале один какой-то Кручяну, а теперь вон их сколько по трем селам, будто от одной лозы разросся виноградник по всей долине. Говорят, самого первого их прародителя звали Хынку, а не Кручяну. Там, где лежали его поля, поныне одна гора носит его имя, Хынку. По слухам, такой же норовистый был мужик, беспощадный, как Георге, точно возродился заново в своем далеком наследнике, объявился на земле через сотни лет, чертово семя…

Рассказывают, в давние времена, когда напали на Молдавию турки, государь струсил, склонил к земле знамена и святые хоругви, упал на колени, стал молить о пощаде. Прослышал ретивый Хынку, что Водэ сдался и бросил страну на разграбление, — эх, как он взъярился! Волосы дыбом вставали от его богохульных слов — святым крестом распятья ругался. Накинулся на государя со страшной бранью, отчихвостил и увел за собой часть войска. Дескать, какой из тебя государь, если отдаешь родную землю на поругание, мать твою трижды крестом накрест!.. Пошел сам и посланцев своих разослал по селам скликать народ: «Не подчинимся ни Водэ, ни туркам, кто смел — за мною! Двинем из лесов на ворога, а вместо крестов готовьте пики, рогатины и палицы…»

После того похода и пристало к Хынку прозвище — Кручяну[16], а потом и вовсе прилипло, стал он сам писать прозвище вместо фамилии. Осталась от прежнего лишь гора Хынку да строка в летописи: «Водэ вря, да Хынку ба», что значит «Водэ согласен, а Хынку нет»…

— Ух ты! — Жених подпрыгнул на стуле как мальчишка. — Неужто в летопись записано?

— Опомнись, Тудор, за столом сидишь, — одернула его мать.

— Ага! — торжествующе воскликнул сын. — Теперь понятно, почему он вас обозвал дураками. Ха-ха, ясно, как божий день! Потому и убрался на выселки, чтобы не видеть вас — подальше от всех этих Кручяну и не Кручяну, и… — он покосился на дядю, — от всяких друзей и умных соседей. Отрезал — «Дураки!», плюнул и ушел, как тот Хынку.

Можно подумать, сватовство закончено и осталось лишь поболтать по-семейному — городи, что вздумается, простят. Ликует жених, будто новым родственником обзавелся, поднял стакан:

— Ну, будем здоровы! Целую ручку… для начала вам, бабуся… — Он склонился к Зиновии, разулыбался будущему тестю и теще: — И вам здоровья, дорогие отец и мама…

До чего медовый голосок, уж так мягко стелет!

— Вы тоже будьте крепки — ты, мама, и ты, дядя Никанор, и тетушка… Все в порядке! Главное — здоровье. Да угощайтесь, прошу, — и в голосе прорвалась насмешка. — Вы, вижу, забыли, как он всех вас послал? Ну, не то чтобы послал, а сказал в лицо целому селу… Сказал, что думал: «Дураки!» Это было… Постойте, в пятьдесят восьмом или пятьдесят девятом? Черт, забыл уже, по-моему, я в седьмом учился. Да, точно, еще учительница пришла на собрание, уговаривала родителей, кто не хотел пускать детей в восьмой класс…

Никанор спохватился:

— Что ты мелешь, племянничек?

Тут и тесть вмешался:

— Как это, «дураки»? Кого ты имеешь в виду, Тудорел?

Словно холодком потянуло по комнате, все съежились, как от предутреннего озноба.

— Забыли, да? — не унимался жених. — «Ах вы балбесы!» — Георге кричал. На общем собрании, как сейчас помню, выскочил он на сцену: «Дурни вы темные, Хэрбэлэу вас гонит, как стадо баранов, а вы и рады-радехоньки, трясетесь следом и блеете «ура!».

Лица гостей… Эх, парень, словом можно хлестнуть больнее, чем кнутом со свинчаткой. Тебе, видно, и с человеком разделаться недолго — пожалел, что родного дядю не превратили в бифштекс! Когда Кручяну дураками нас обозвал? Да в глаза бы ему плюнули!

— Приснилось тебе? — сказал Никанор. — Или книжек на ночь начитался?.

Другие догадались: жених лишнего хлебнул. Мы мирно беседуем, а он одному подливает, другому, чокается, предлагает выпить, у самого стакан то и дело пустеет и в глазах чертики скачут. Шоферская братия и не такому научит, за баранкой не пьют, зато после смены… Подумаешь, образования у нас нет! А все же не с завязанными глазами живем. Ах, он спец по моторам? И гулял со скафандрой по океану? Ничего, не так уж давно молоко на губах пообсохло и неизвестно, что бы из него вышло, не наживи мы своих мозолей.

Впрочем, никто из себя словечка не выдавил, опять помолчали, посопели, вот и вся отповедь. Только Мара нашлась.

— Мой муженек в одно время тоже загорелся — переберемся на окраину, вслед за Кручяну. И я говорю: молодец Георге, заполучил сорок соток на выселках, построит дом и заживет барином. Решили мы свой домишко продать, думаем: там и воздух чистый, и скотине простор. Никто глаза не мозолит, ферма под боком, глядишь, сенца корове подкосил, в поле кочаном-другим разживешься… А от нас вверх, выше кооператива, я ж говорила — живой курицы не найдешь, всех машинами подавили. Но Ферапонт неделю помозговал и решил: подождем. Вдруг, говорит, все наши соседи захотят на выселки? Как они съедут, мы сразу станем окраиной. Правильно я говорю?

Ферапонт молча кивнул. Но жениха не собьешь — нечего зубы заговаривать!

— Это неважно, мама, — оборвал он тещу, — Кручяну видней, зачем он переехал… Дядя, тебя тогда, по-моему, в президиум выбрали, помнишь? Со мной рядом сидели учительницы, шептались: «Хэрбэлэу сегодня полетит с треском». Анна Максимовна, математичка, меня в бок толкнула: «Какой у тебя дядя важный, будто сроду по президиумам…» Да, я тогда в восьмой класс перешел…

— А-а, вот оно что, — хлопнул себя по лбу Никанор, — ты про Хэрбэлэу говоришь? Наше горе-председатель, который застрелил козу бабушки Сафты…

— Помните, сват, как он кричал: «Классовые враги атакуют!» — засмеялся отец невесты.

Женщины облегченно вздохнули, задвигали стульями. Ну конечно, Тудор никого не хотел оскорбить, когда выпалил, будто Кручяну обозвал их на собрании безмозглыми баранами.

Если уж на то пошло, найдутся и поглупее, хоть тот же Хэрбэлэу. Слышит ночью стук у себя на крыльце — тук-тук-тук! — шмыг впотьмах из кровати и трясется за занавеской. Под дверью опять — тук-тук-тук… Ага, кто-то ходит по крыльцу. Подозрительно! Забился в угол, притаился: «Пусть теперь целятся, живьем не дамся. Председатель у всех на виду, пришли лесные братья на расправу». И на четвереньках под окнами тихо ползет в сени, там на гвозде старое ружьишко, сейчас он их уложит на месте. Пока заряжает, во дворе собака лаем исходит, а на крыльце будто черти чехарду затеяли: тук-тук-тук!!!

Ясно, враги пробрались мимо свирепой овчарки, хотят испытать стойкость председателя. И тот не осрамился, показал себя — разрядил медвежьи жаканы прямо в старую козу бабки Сафты; та, горемычная, заблудилась впотьмах в чужом дворе…

Мэй, не отличить цокота козьих копыт от стука каблуков! Конечно, Кручяну этого Хэрбэлэу имел в виду, потому и крикнул сельчанам: «Бараны вы! Пусть ваше стадо козел ведет». Зачем на человека обижаться? Погодим немного, время рассудит, кто умный, кто баран.

Вон они сидят за богатым столом, в стаканах вино играет, а где сейчас тот дурной и тот умный? Один давно, не председатель, другой вообще в гробу лежит. Эх ты, молодой и зеленый наш жених, помолчал бы, дорогой, мудрецом бы прослыл. Такой пустяковины не понял, хоть и поносило тебя по белу свету? Но опять Тудору ничего не сказали, а его мать пожаловалась Маре:

— Забывать все стала, сватья… Пойду, да по дороге забуду, что хотела. Вернусь, кручусь туда-сюда и себя ругаю, голова дырявая.

— Вот-вот, сватья, и со мной то же. Вас хоть здоровьем бог не обидел, а у меня что-то в боку ломить стало, под ребром, как вступит — вздохнуть не могу.

Вера их поддержала:

— Я всегда говорила: человек — что роса, пять минут под солнцем и…

А Никанор доказывал отцу невесты:

— Кто держит третье место по району? Наш колхоз. А Хэрбэлэу нас тогда чуть по миру не пустил. И во что он превратился, сват? Смотреть тошно, собирает кости и тряпки по селу, пацанам за это раздает свистульки. Прав оказался Кручяну, выше головы не прыгнешь… Я один раз видел, как в него мальчишки землей швыряли — надул их Хэрбэлэу, забрал старье, а взамен шиш.

— Все равно твой Кручяну виноват, — перебила его жена, — зачем путался у Хэрбэлэу под ногами? Сам, небось, метил в председатели. Или из-за племянницы своей Анжелы, дочки Сирицяну. Помните, какой скандал раздул Георге — в девушках прижила от Хэрбэлэу ребенка! Анжелка и уксус пила, и негашеную известь, и кору дуба в водке, ничего не помогло — родила. Георге первым шум поднял: позор, руководитель обесчестил девушку! А сам крутил шашни с Руцей-Волоокой… Ну родился человек — что за беда, кому он мешает? Дочка Сирицяну в сынке души не чает, одевает чистенько, будто у нее принц, а не байстрюк…

Бабушка жениха слушала-слушала и вставила словечко:

— Ох, и длинные стали воскресенья… Все без дела сидят, вот где беда, оттого и байстрюками полно село. Раньше, бывало, набегаешься, к вечеру ног под собой не чуешь, а теперь разве кто устает?..

Жених сидел, подперев ладонями лоб, и не слышал их речей, как не замечаешь обычно журчания воды из-под крана. Вспомнилось ему шумное колхозное собрание осенью пятьдесят девятого года.

В тот вечер в клубе яблоку негде было упасть. Кто не пробрался внутрь, теснились в коридоре, облепили крыльцо, ждали на улице, что передадут из зала, а зал молчал. Люди сидели и ждали: что будет? Надо было ответить коротко и ясно — «да» или «нет» — на вопрос районного начальства:

— Дорогие товарищи! Прошу высказаться, подходит ли вам товарищ Хэрбэлэу как председатель колхоза? Или не справляется?

Сотни людей сидели или стояли, подпирая стены, а выступил, конечно, неугомонный Кручяну. Разбил Хэрбэлэу в пух и прах, разоблачил промахи и левые махинации, называл по бумажке цифры — чтобы люди воочию убедились, как председатель развалил и разорил хозяйство.

— И не это самое страшное, товарищи, — сказал он в заключение, — хозяйство можно поднять. Хуже всего, что он поступает как вредитель — землю совсем погубил. Где прежние урожаи? Весь район нам завидовал, или забыли? А теперь сами прокормиться не можем.

Кручяну говорил с места, из глубины зала. Под конец решительно выбросил вперед сжатый кулак и выкрикнул:

— Не подходит! Чего спрашивать, ребенку ясно, какой он хозяин. — Он поворачивался к сидевшим вокруг него колхозникам: — А вы чего молчите? Языки проглотили? Скажите свое слово!

Сельчане помалкивали, будто воды в рот набрали. Вроде бы и согласны, но никто словечка не проронил. Видит Георге, народ ни с места, как телега после дождя, и опять попросил слова. Дали, само собой… В президиуме довольно переглядывались, председатель собрания не мог нарадоваться: обсуждение идет активно, протокол заполняется. В зале повеселели. Пока Георге пробирался сквозь толпу к президиуму, взъерошенный, уже поседевший в свои тридцать с небольшим, вокруг шушукались: сейчас он окончательно сотрет в порошок выскочку Хэрбэлэу!

Георге остановился перед сценой, словно запнулся в нерешительности, промолвил еле слышно:

— Ну что ж, сами напросилась… скажу как есть! — будто подбадривал себя, и легко вспрыгнул на сцену.

Зал оживился, зашелестел, точно ржаное поле под вечерним ветерком, кто-то из президиума ободряюще пригласил Кручяну: «Пройдите к трибуне», — видно, начальство подумало, что Георге выскажется от имени всех. Но он замешкался, смутился, обернулся к столу президиума, показав рукой на кашляющие и шепчущиеся ряды, как ученик, которому мешают отвечать урок:

— Вот я говорю-говорю, а им на все наплевать. Выходит, я пустобрех?

Сказал и вздрогнул, как щенок, на которого перед грозой капнули первые дождинки. Поглядел по сторонам, пожевал губами… По залу снова прокатился шум — заволновались ржаные колосья, невтерпеж было ждать: не тяни, Георге, задай перцу! А он — нет, размяк, ссутулился:

— Так-так, молчите… Какие же вы дураки, господи… Значит, подходит вам болван Хэрбэлэу? В самый раз годится, да?

Махнул рукой, отвернулся и бросил на ходу:

— А-а, по Сеньке и шапка!

Ни обиды не прозвучало в его словах, ни мстительного злорадства — казалось даже, он не к залу обращается, а сам с собой говорит, да и то понапрасну: подумаешь, мол, пуговица отлетела — пиджак-то на плечах.

По рядам побежали смешки, кто-то даже захлопал, как на веселом представлении. Вместо возмущения: нахал нас оскорбляет! — по привычке просто не приняли его всерьез: «Это не мы дураки, а вы на пару с Хэрбэлэу гроша не стоите, дармоеды». Если бы Георге еще маячил на сцене, подпустили бы шпильку в его адрес, но он, сгорбившись и не глядя по сторонам, протиснулся к выходу и зашагал прочь от клуба, как римский император Цинцинат, что ушел из сената прямиком в поле, к плугу и своим волам.

Однако стоило ему выйти, как другим ветерком повеяло. «Наговорил и дал деру? А вот мы, Георгиеш, останемся и посмотрим, такие ли уж мы никудышные, как тебе кажется. И даже выберем Хэрбэлэу на второй срок — лучше этот обалдуй в начальниках, чем ты. Если всех краснобаев слушать, как раз впросак и попадешь. Забыл, небось, поговорку со времен твоего пращура Хынку: «Смена государей — радость для дураков»? Так что оставь нас в покое, великий мудрец, хватит поучать. Чем богаты, как говорится… Тебе не нравится Хэрбэлэу, но почему оскорбляешь всех нас скопом? Живем бок в бок, каждого знаешь, как облупленного, по утрам здороваешься, Георге… Значит, когда ты говоришь: «Доброе утро», про себя добавляешь «дурачье»?!

Долго вспоминали то собрание — сколько дров потом наломал Хэрбэлэу! Долго еще верховодил он в селе, но первым делом принялся за Кручяну. Ничего удивительного, тот объявил себя всезнайкой. Изволь, покажи, на что сам способен, докажи, что не оклеветал руководство. Собрания не проходило, чтобы председатель не облил грязью Кручяну. Крыл, как хотел, особенно напирал на отсутствие чувства коллективизма и называл Георге не иначе как «враждебным элементом». Тот в долгу не оставался, и со стороны могло показаться, будто в селе Бычий Глаз больше митингуют, чем работают.

— Опять собрание, бре? Тебе не надоело?

— А что? Уполномоченный приедет с очкариком из газеты — Кручяну в редакцию написал. Пошли посмеемся, все равно кино не привезли…

Шли в клуб, а там уже вокруг Георге жужжали болельщики. Все дружно ратовали за общее дело, но шло время, и взбучку почему-то получал один Кручяну…

— Георге, главное, не тяни резину, — наставлял какой-нибудь активист. — Жалобу подписал? Тебе и начинать. Вон товарищ из газеты сидит, пусть слушает. И не церемонься, фактов сыпь побольше, тут бояться нечего, ты — «критика снизу». Начинай так: «Пускай товарищ Хэрбэлэу объяснит, по каким соображениям спустил воду из трех колхозных прудов. Любой сопляк в селе знает — они не только поили нас, но и кормили. Это были наши дойные коровушки! Летом по пять машин рыбы вылавливали, отвозили в райцентр — плохо? Чем помешали пруды товарищу председателю?»

Георге, однако, не спешил:

— Ребята, знаю я, что он заладит: «А какие теперь на той земле помидоры? Какая капуста и перцы…» Этим его не сковырнешь.

— А ты снова спроси: «Пусть так, но где ты берешь воду, товарищ Хэрбэлэу, чтобы поливать огороды? Ведь ты уже загубил подземные источники…»

Георге качал головой:

— Так он, черт лысый, набурил артезианских колодцев…

— Вот и надо разобраться. Тут уж мы выступим, ты только начни. К чему возня с колодцами, если есть готовые пруды? И потом, какой хозяин станет поливать сразу артезианской водой? Надо, чтобы нагрелась, правда? И умник Хэрбэлэу давай гнать бульдозеры и рыть новые пруды! Теперь из них насосами гонят воду к помидорам. Значит, хвост вытянет, да нос увязнет!

— Ага, понятно. Но надо сказать, что после этого появились солончаки и болота!

Так и препирались о болотном комарье и испорченных выпасах, о пропавшей рыбе, которую теперь везли из города, мороженую, морскую. Будто завелась в селе нечистая сила и без устали науськивала Кручяну на Хэрбэлэу и Хэрбэлэу на Кручяну. Те, как два барана, готовы были биться, пока черепа не раскроят, а друзья-товарищи подзуживали:

— Здорово ты ему влепил, Георге!

На собрании вдруг кричали из зала:

— Георге Кручяну хочет выступить! — а сосед справа нашептывал ему на ухо:

— Ну, Джику, покажи ему, где раки зимуют.

Пололи, пахали, веяли, сажали, а разговоры сами собой заводились о распре. Где бы ни встречались люди — в поле, в буфете, на крестинах или просто посреди дороги, обязательно перекинутся словечком:

— Был вчера в клубе? Ну и как? Я думал, от Хэрбэлэу мокрого места не останется…

А разрешилось все само собой: через год вернулся из партшколы прежний председатель, принял от Хэрбэлэу дела, и первой его заботой стало покончить со слухами и склоками. Был он человек опытный, силен, как говорят, и в стратегии, и в тактике. На общем собрании объявил:

— Давайте начистоту, товарищи. Выскажитесь, кто чем недоволен, за что возьмемся в первую очередь.

Сразу загомонили:

— Уволить кладовщика!

— На складе черт ногу сломит!

— Гнать в шею всяких паразитов!..

— Ясно, понял. Предлагаю избрать новую ревизионную комиссию. Ваши кандидатуры?.. Да, еще просьба, товарищи. Видите на дверях ящичек? Пожалуйста, без смущения, опускайте туда свои предложения или жалобы в письменном виде. Мы их сообща обсудим.

Селу понравилось, как взялась мести новая метла. Тогда-то и выбрали Георге председателем ревизионной комиссии. Новый председатель колхоза остался доволен: комиссия — опора руководства, лучше Кручяну человека не найти, с надежными «тылами» и авторитет завоюешь, и доверие подчиненных. Этот штрих был необходим, как цветочек к модельной шляпке…

А потом случилось невероятное, никто и помыслить о таком не смел. Прошло с полгода или чуть поболе, как вдруг бабка Тудосия разнесла по селу весть: «Слыхали? Наш ревизор проворовался!» Говорили, видел кто-то, как посреди ночи он пробирался к себе домой через сады на окраине с охапкой колхозных виноградных тычек.

Доложили куда следует, участковый милиционер, член правления и один из колхозников пошли разбираться. Тычки нашли и пересчитали, доказали, что они — часть общественного достояния: свежеочищенные и сделаны из акации. Определили даже, с каких деревьев срезаны. Обнаружили их у Кручяну на участке: тычки торчали в земле, а виноградные кусты были к ним привязаны кусками джута.

Сидя за праздничным столом, Никанор думал о кручяновских тычках и своих недокопанных ямах под виноград сорта «Лидия», и о винограднике Георге, и вообще об этой жизни, которая бьет крыльями, как птица, кажется, лишь руку протяни — и вот она, твоя! А хватанешь — останется на ладони одно рябенькое перышко, и жжет оно, дымится горьким дымком…

Нетрудно было доказать, что тычки колхозные. Правление и шесть гектаров земли вокруг огораживала живая изгородь из боярской акации, тянулась километров на пять-шесть, из нее и решили наделать тычек для виноградника. Зачем каждый раз попрошайничать в лесничестве? Смотрите, какие вымахали деревья, к тому же акация надежна, долго не гниет.

За каждую тычку колхозникам начисляли по 0 рублей 03 копейки, потому больше всех возмущались Георгием в бухгалтерии, да и сами колхозники ворчали: за три копейки так исколешься, места живого не останется, несчастных брезентовых рукавиц, и тех не допросишься, готов рубль дать, лишь бы не возиться с колючками, — а ты, Георге, председатель ревизионной комиссии, приходишь ночью и тащишь их к себе на огород!

Давно это было. И сельчане, когда-то ругавшие технику безопасности, не знали, что ответить жениху теперь, когда Георге умер. Для того ли провели они целый день в доме, чтобы вспоминать, как тот опростоволосился с грошовыми жердями? Уж кто-кто, а Георге искупил вину — и тюрьмой, и пьяным угаром, и грехом — любовью. Мэй, как корежит человека жизнь, стоит ему веру потерять — невзрачное паленое перышко с ладони…

А упрямый шофер первого класса точно с ножом к горлу пристал: что стряслось с Кручяну? Это было похоже на то, как полтораста лет спустя после смерти Наполеона европейские газеты взялись вдруг выяснять, был ли император отравлен на острове Святой Елены мышьяком и в каких дозах ежедневно подавалось ему снадобье, чтобы смерть выглядела естественной… Быть может, в споре двух непримиримых амбиций Хэрбэлэу вышел победителем? Ходит по дорогам, меняя синьку на шерстяное тряпье, да посвистывает на свежем воздухе, а его заклятый враг навеки отвоевался…

Неужто это и есть крестьянская судьба Георге, а ее зигзаги с рождения были предначертаны? Вот и после смерти само имя Кручяну не дает селу покоя… Пращур его Хынку остался жить в памяти людской, потому что, ругаясь богом и крестом, пошел спасать тот же крест, и государя, и родную землю. Кто знает, может, о Кручяну тоже пойдет гулять по миру поговорка, вроде той, старой: «Хотел Георге, не хотела судьба».

10

Поостыв малость, гости сидели чинно, будто теперь у них одна вечность на уме. Стол — загляденье, хозяйка подхватилась ни свет ни заря, жарила-шкварила, да не зря говорят: «Не хлебом единым…» Вон он, хлеб-то, уплетай за обе щеки и радуйся. Но странное дело, не поймешь, поминки тут справляют или веселятся. Выдохлись гости и от еды, и от разговоров, один сонный шелест слышался в комнате, точно мыши скреблись в закутке.

— Ох, сватья… — Нет, не зевнула — будущая теща лишь прищурилась, прикрыв ладонью рот. — Такие короткие пошли дни-и-и, — протянула она. — Туда-сюда, вроде только встала, уже и спать пора. Топчешься с утра до ночи, как муравей, а делов — что кот наплакал…

И взглянула мельком на мать жениха: поняла та или нет? Не в том беда, милая, что по дому не поспеваем — здесь у нас дело как с утра не заладилось, так к вечеру и вовсе заглохло!

Тудор отвернулся и закусил губу: не спеши, а то опоздаешь, матушка Мара. И суетиться ни к чему — может, без свадьбы обойдемся.

Мать жениха обвела глазами стены —не проглядела ли где паутину при уборке? — устало проговорила:

— Да-а, сватья, так-то оно так… Думала комнату подбелить, да Тудор не дал — обойдется, говорит, мама, известки нигде не достать. Что спорить? Он терпеть не может побелки, отец его тоже ворчал: «Вот, затеяла, покоя нет, вечно дом у нее вверх ногами…»

Жених хмыкнул: ну, матушки, одна перед одной — скромные домовитые ударницы бытового фронта! Иной раз, правда, все из рук валится, но от усердия: согрешили, видно, потрудились в день Тынды-лодыря[17]. В этот великий праздник всем работать заказано — птица гнезда не совьет, девка косы не заплетет, хорошая хозяйка огня не разведет и веника у порога не тронет, а то потом сор по углам разметется. Надо бы нашим ударницам прописать постельный режим, пусть лодыря погоняют. А нам не грех в честь всех на свете ленивцев пропустить по стаканчику, нет?.. Хм, и дядя Никанор притих, слова путного не вытянешь. «Я же его ясно спросил, что они в правлении накрутили тогда с кручяновскими тычками? Молчит, не хочет почему-то ту историю ворошить…»

А Никанор откинулся на спинку стула и тихо отдувался, размышляя: «Ну и пакость для человека — кишка! Уф, наешься до отвала, и такая лень… Пока в животе урчит от голода, вроде и совесть чиста. А набил брюхо и враз сомлеешь, не совесть у тебя, а какая-то колбаса, прости, матерь небесная. Правильно турок говорит: не рой могилу собственными зубами».

— Дядь Никанор, ты член правления?

— А что? — осоловело заморгал он. Ни разу живого турка не видел, но наказ его помнит…

— Да я про те тычки… Разное болтают, говорят даже, кто-то все это подстроил. Вроде Кручяну не ужился с новым председателем, который приехал после Хэрбэлэу. Мол, тому надоело, что Георге везде сует нос. Мы как-то с участковым сидели в буфете, то да се… Я и спросил: «Правда, Иван Сидорович? Украл Кручяну тычки, или вы ему, как кошке, жестянку на хвост прицепили?»

— Брось ты это, — лениво зевнул Никанор.

— Как это брось? Участковый сам сказал: «Спроси у своего дяди, он видел, как уносили тычки со двора Кручяну, у ворот стоял. Звали его в понятые, да отказался. А как член правления Бостан в курсе… Между прочим, — говорит, — пусть Кручяну спасибо скажет, что его на правлении разбирали, не довели до суда!»

Никанор выпрямился на стуле, словно суслик перед норкой.

— Пусть ерунды не порет, а то я ему дам жестянку! И ты хорош, нашел кого слушать — сына Зеленой Каши! Пусть сам скажет спасибо, что Георге не заявил на него в районную милицию. Устроил обыск без бумажки от прокурора… Законник!

Тудор потянулся к бутылке, думая: «Интересно, сказала ему тетя Вера про свое письмо или побоялась? Разве удержится такая болтушка… Знаешь, дядюшка, да помалкиваешь». — Он незаметно плеснул в стакан, пока все слушали старушку Зиновию: она бубнила о заповедях невесть каких времен.

— Дочка в доме все одно не прибыль — уйдет в люди. Раньше ведь как сходились? Бабку мою сосватали по обычаю. Чуть подросла, позвал отец: «Пойдем, Ангелина, жениха тебе поищем!» Сложила сундучок и пошли они из села в село. Шагает отец с доченькой за руку и кричит во всю мочь: «У нас товар, у вас купец! Поспе-е-е-ла девка! Дом ведет — не языком метет!..» Мужики, конечно, к воротам, если у кого парень есть и года у него подходящие. На отца поглядят, на дочь: что за люди, какие из себя, здоровые ли, достойные? Понравились деду Петраке Бузеску, подозвал их, в дом пригласил. Посидели, потолковали, Петраке кликнул своего младшего: «Вот, Думитраш, это Ангелина». А молодым много ли надо? Приглянулись друг другу, и оставил отец ее тут, Ангелину, для игзамина. Стала мать Думитраша присматриваться, как молодая по дому управляется. Расторопна ли, ткать, прясть умеет? А как стирает? И крепка ли добродетелью? Парень вокруг вьюном вьется — ну как девка подпустит? Не дай бог осрамиться, не выдержать игзамина, тогда и мать у невесты прослывет никудышной, раз дочку не научила…

Тудор потягивал вино и слушал вполуха: ах, какие расчеты-контроли, плановики вы доморощенные!

— Пригляделись в доме к Ангелине: нравом покладиста и парню по сердцу пришлась, — шлют гонца к родителям. Вперед, как водится, кого-то из своих послали, повыспросить, что за семья такая, Гурэу… А то как бывает? Вон у нас дочка попа сбежала, за настоящего шатерного цыгана пошла. Батюшка слег, паралич его разбил. Как это назовете, дочкина любовь?.. А поповна-то для цыгана вместо приманки — сунет ей на руки малое дитя и гонит попрошайничать по городским квартирам…

Старушка пожевала деснами и дальше:

— А когда мы с Александром венчались, поп перед алтарем спросил: «Дети мои, какого святого хотите взять в покровители семьи вашей? Святой Николай подходит? Или изберете блаженного Спиридона, или Парфения-мученика?» А за спиной стояли посаженые, тоже вроде наши попечители. Горинчой у нас посаженым был, Штефан, а ее Штефанией звали. До сих пор добром поминаю, земля им пухом… Нынешние-то парочки что удумали? Идут к памятнику… своими глазами видела… щелкаются на карточки. Впереди жених с невестой, рядом посаженые родители, и над ними великая громадина, не то писатель, не то командир какой-нибудь каменный. Хоть он и великий, а давно на вечный покой ушел, разве пожурит их, если надо? Похлопочет, когда нелады в семье начнутся? Теперь взяли моду — чуть что, бегом в милицию: «Помогите, скандалит, пьяный!..» Пойдут потом склоки да суды, вот и позорят молодые великий памятник… А мы с Александром глазами лупаем перед батюшкой — до святых ли нам? Любовь на уме… Штефан Горинчой выручил: «Пусть берут святого Николая, батюшка. Его день в начале зимы, будет когда праздновать». Ну, поп давай молитвы творить и положил нам на голову серебряные венцы… Конечно, святой Николай — это и морока, и траты, не только праздник в доме… Хочешь не хочешь, посаженые напомнят: «Не забудьте, дети, на следующей неделе ваш день, навестим», ф-фу… — старушка будто на гору поднялась. — Прибраться надо, постряпать, заодно плиту обмажешь, турецкий плов в печь поставишь томиться. Посаженых надо особо пригласить, хоть и знают, что их ждут. Покличешь соседей, пусть потом говорят в селе: «Смотри, как Санду с Зиновией чтят родителей, соседей, даже святых не забывают…» — и вдруг решительно повернулась к внуку: — Ты не зевай, Тудораш, бери в посаженые кого-нибудь постарше, чтоб люди порядочные были, солидные.

Вон куда метит старушка, у старшего свата кусок хлеба отнимает? Жених чуть не вспылил: «Ага, дошли, слава те, господи, до святых попечителей-поручителей. Не хватало мне ваших крестных-посаженых… Хе-хе, ладно, тогда я выбираю Георге Кручяну! Устраивает кандидатура?» Но он хмыкнул и промолчал, а Зиновия вскинулась:

— Что веселишься? Думаешь, бабка из ума выжила? А вот скажи, почему твоего отца звали Петром, знаешь? Мать не говорила? Был у нас один слепой в селе. Каждое воскресенье — он в церкви, на паперти елозит, трясет шапкой, ждет, что перепадет от добрых людей. Помню, принесли крестить твоего отца. Услышал это слепой, протолкался вперед и прямо к твоему деду, кланяется: «Прости, Михай, здоровья тебе и многие лета… Нет у меня детей, семьи нет, сам знаешь. Если батюшка позволит и ты, Михай, согласен… Петром меня назвали, пусть хоть ваш сын носит мое имя. Чем убогому поделиться? Корка хлеба у меня есть да имя, другого бог не дал…» И заплакал слепой. А поп ухватился, давай вещать… мол, Петр — это от камня, и камень есть основание храма, и если просит незрячий, христиане, это знамение…

Зиновия тоненько засопела. У гостей вытянулись лица — прослезится сейчас, не дай бог. Она вытерла кончиком платка левый глаз и вдруг подмигнула внуку. Тудор так и остолбенел: ну и ну, он только сейчас заметил — в ушах у бабки игриво, по-молодому качаются тяжелые цыганские сережки.

Он взглянул на свет сквозь стакан, наклонился к Никанору и шепнул:

— За твое здоровье, дядя, и за душу Кручяну, раз ты его выставил на посмешище с тычками… Помнишь карикатуру в клубе? Это твоя работа, да? Ты велел нарисовать?

Никанор отпрянул, словно змея из-за плеча на него зашипела:

— Ты что, очумел? Какая карикатура?

Тудор поднял стакан, словно решил с самим собой душу отвести: «За мое здоровье! Подниму тебя, стаканчик дорогой, высосу, как сладкую ягодку… Не с кем поговорить, я здесь как на развалинах. Им нравится, когда папаша становится коробейником и таскает дочку на привязи, как телку, из села в село, лишь бы с рук сбыть. Тьфу, тоска… И у меня на душе кошки скребут — женюсь, брат. Моим-то невдомек, а узнают… такая кутерьма пойдет!»

— А секретарь и отвечает… У нас в селе, говорит, товарищ Бостан, если один умирает, знаешь сколько вместо него родится? Трое! И где же они, спрашиваю, что-то не видать, товарищ секретарь. Раз-два, родился, и тут же след простыл, как чертика в котомку прячете. Он говорит: «Не в моей котомке ищи. Спроси лучше у своего племянника Тудора, каким медом намазана его пожарная команда? Почему не хочет командовать колхозным гаражом? А еще говорят, классный механик». Почему, почему… Там в тенечке с газетой сидишь, не перетрудишься. Пожарное дело — сплошной курорт…

Тудор поставил стакан на стол:

— А ты, дядя, хочешь меня здесь похоронить, в этой дыре? Что дыра, что ваш гараж — одна холера. Я вам не Кручяну, миленькие, на собраниях правду искать — я бы вломился к председателю в кабинет: «Карамба, амиго! Где твои запчасти? Обещал вчера? Гони!»

Тут у него мелькнула мыслишка, и он повеселел.

— На месте Кручяну… Да, я бы сейчас открыл эту дверь, тихонечко так, со скрипом… и явился бы сюда! А? Как тебе идейка, дядя? Прямо со смертного одра, злой, лохматый, глаза угольями, и с порога: «Здорово живешь, кум Никанор, давненько не виделись… Скажи прямо — я вор, по-твоему? Ты же правленец и мой сосед, ответь, пусть люди послушают — за что меня вором ославили, опозорили на все село? Ты меня за руку поймал? Или я у тебя что-нибудь украл? Целый месяц вы таскали вора Кручяну по селу с тычками за спиной и под вывеской: «Украл — получи по заслугам!» Скажешь, не было такого? А карикатура в стенгазете? Ваша мазня месяц висела в клубе всем на потеху… Кум, мне ведь души сторожить придется на кладбище, это тебе не гусиная ферма. Я теперь точно знаю: страшного суда нет и не будет, судят человека только пока он жив. Одного я хотел — чтобы все были честные, а вы за это против меня ополчились. Как мне, вору, стеречь праведных? Научи, сосед…» — И жених уперся кулаками в колени: — Дядя Никанор, бабушка, куда мир катится? Войны нет, а человек идет, и сердце в нем разрывается. В грязном овраге, на лоне природе…

Василица беспомощно, по-вдовьи, посмотрела на шурина: чем ты допек его, Никанор, почему кипятится весь день?

— Эге, у нас тут прокурор объявился, — Бостан лукаво прищурился. — И что еще ты сказал бы на месте Георге?

— Что, что… Один черт, вас не прошибешь, — отмахнулся Тудор.

Жена Никанора заморгала, услышав словечко «прокурор». Они с Марой в сторонке щупали какой-то отрез. Как две девочки над новой ленточкой, сидели, нагнувшись, и шептали: «На юбку с жакеткой пойдет…» — «Думаете, хватит?» — «А сколько здесь?» — «Четыре с половиной»…

— Одного не пойму — за что вы травили Кручяну? — опять вскинулся жених. — И довели-таки, умер, как бродяга, в овраге. Вот что я хочу знать!

Никанор наклонился к нему доверительно, по-отцовски:

— Мэй, и тебе туда дороги не миновать, «на природу», помяни мое слово… Хочешь совета? Не бушуй зря и не лезь в умники. — Он повернулся к Ферапонту: — Простите, сват, но кум Георге чересчур любил напирать на принцип. Вообще-то принцип что складной ножик: то сложишь пополам, то раскроешь, а в один прекрасный день — чик! — и сам порезался. Наш учетчик Панаит, сын Калестру, тоже страшно принципиальный. Пришел к нам читать лекцию…

— Просвещенный человек этот Панаит, — похвалил его Ферапонт. — Молодой, а умница, во-о-от такую охапку книг нес из библиотеки! — Он раскинул руки, как рыбак, хвастая сорвавшимся с блесны пудовым сомом. — На куски меня режь, ей-богу, за жизнь свою столько не прочитаю!

— Так что за принципы у вашего Панаита, дядя? — вяло поинтересовался Тудор.

— Э, принципы… Рассказал он тогда про вред религии, а Леон Брязу возьми и ляпни: «Товарищ Панаит, а правду говорят, будто Христос бегал по Красному морю, как жук-водомерка?» А учетчик… у него рожа и так кирпичом, а тут побагровел да как рявкнет: «Сам ты жук! Не провоцируй. Твой Христос был сектант!» — и Никанор спросил: — Почему, думаешь, он психанул?

Тудор скосил на дядю глаза, как такса на сусличью норку, но тут вмешался тесть:

— Не знаю, Тудор, говорила тебе Диана или нет… В прошлое воскресенье она ездила на районную лимпиаду, там Панаит был ответственный за танец. То есть танцев много, а первый номер он танцует. И знаешь как? Юла настоящая, волчок. Ну, потанцевал, а комиссия написала — не очень. Не понравилось, значит. Дина тоже сказала: на премию не тянет. У человека всегда так — вчера получилось, сегодня нет. А ему до зарезу нужна премия, чтобы выговор сняли…

Бостан подхватил:

— И Брязу Панаит отчитал, потому что самого его прозвали Жук-бздюха, больно уж любит выкаблучиваться. А знаете, сват, он же чуть не стал калекой, полоумный… Сидит на другой день в амбулатории, коридор загораживает и охает. Какое там сидит! Торчит на одной ноге, как цапля, а вторую резать пришел — за ночь раздулась бревном. Врач спрашивает:

«Что случилось, товарищ Панаит? Почему такая нога?»

А тот: «Да вот, танцевал вчера на лимпиаде».

«Ничего себе танец, у тебя пятка вся синяя! А ну-ка, спляши, — говорит хирург. — И скажи по-честному, что за гопак тебя искалечил».

Жених ухмыльнулся:

— Хм, гопак для инвалидов! Производственная травма на танцульках…

— Не пойму, сват Никанор, — переспросила Мара, — кого упекли в психбольницу?

— Женщина! — повел бровями Ферапонт. — Не слышишь, доктора режут ногу человеку, она уже сиреневая и пухлая, как бревно. Что за дурак так танцует? Рассказывали, хирург и сказал прямо: «Товарищ Панаит, мы знаем, что тебе больно и нога может отвалиться. Но оперировать нельзя — не установлена причина». В больнице строго: сначала диахносы, а потом за нож. А то у нас в армии, когда я в действительной служил, один стоит на посту и — трах-бабах! — стреляет в темноту. Патруль прибежал, а он в луже крови! «Что? Кого?!» Это в сорок седьмом было, в Литве служили. «Вот, — говорит, — из-за того куста, мать твою так, пульнули». А потом что? Полевой суд — и засадили как миленького. Оказалось, самострел. Наши доктора, сват, все откроют…

Да, вышла с Панаитом целая история. Если человек утверждает, что из-за танца у него вот-вот отвалится нога, ясно, что тут попахивает аферой. Во-первых, налицо членовредительство, за которым последует инвалидность, а стало быть — намерение заиметь пенсию. Вдобавок брошена тень на районную олимпиаду: что люди подумают? Человек из кожи вон лез, старался, а премию не дали. Врачи, конечно, разобрались: слишком мудрено для учетчика, хоть он и много книжек прочитал. Панаит плачет и умоляет: «Сделай что-нибудь, спаси… трое детей, кормить некому… Я же не Христос, бегать по воде, словно паук… Шел с винпункта, искал там жену свою, лаборантшу. Искал, да не нашел. И вот ночь, тишина, как в могиле, звезды шепчутся, а я скрежещу зубами, потому что хоть я танцевал, а получил за это шиш. Тут вспомнил, как Брязу однажды обозвал меня «бздюхой», и споткнулся при этом, и покрыл крестом и богом белый свет. Чего смеетесь? Да чтоб я лопнул, чтоб я сдох, чтоб я… не знаю что, но я не пил, товарищи, больше двух… нет, трех стаканов! Не от жажды — с горя, потому что моя жена укатила с заведующим на свадьбу в соседний район. Выходит, я и нянька, и танцую на лимпиаде, и поесть надо детям приготовить — вот моя жизнь, участника самодеятельности! Был злой на судьбу, выругался, и легче стало. Повернул опять к винпункту — принципиально хотел знать, обо что я споткнулся. Откуда среди ночи и посреди дороги такое мне препятствие? И обнаружил камень! Обыкновенный каменюка врос в землю и торчит, подлец. Я к нему: «В бок тебе и в бога…» — и принципиально ногой — раз по нему! Разочек, другой, третий… а тот хоть бы хны, сидит, с места не двинется. Разозлился я и давай дубасить что есть силы, — смотрю, каблук отлетел черт-те куда. Ого, материальный ущерб! Тогда со злости вернулся на винпункт, думаю: дождусь жену, побью, а придет заведующий — так и ее, и заведующего… и всех! Ну, жду, жду, конечно, напился. Не помню, как домой доковылял. А утром открываю глаза — у меня нога слоновья и цветом как фиалка…»

Никанор махнул рукой: ну вас, ей-богу, с вашими жуками и каменьями.

Когда Бостан увидел под кустом бузины мертвого Кручяну, весь тот день пошел у него прахом. Накупил в буфете сигарет и курил одну за другой, курил до одурения, пока к горлу не подкатило. Вечерело уже, он сидел у летней печки и топил ее, посасывая цигарку, когда вдруг все поплыло перед глазами. «Ох-хо-хо…» — он закашлялся, схватился за грудь, плюнул, отгоняя боль, и ахнул, вспомнив, как говорила буфетчица Лилиана: «За неделю, баде, Кручяну выкуривал «Примы» по четырнадцать пачек». Никанор швырнул сигареты на стол: «На, Вера, держи, будешь моль травить. И чтоб я больше в глаза не видел этой отравы! Если хоть раз заметишь…» И вот четырех дней не прошло, опять потянулся к куреву. Тудор подсунул под тарелку пачку «Дойны»:

— Пойдем подымим, дядя.

— Нет-нет, не надо, не хочу…

Жена уже сверлила его глазами:

— Может, ты снова куришь, а? Так возьми, просил же! Раз невмоготу…

— Да ладно, привязались. Сказано, забери… — Никанор повернулся к Ферапонту: — Знаете, сват, если говорить о Кручяну… Он просто споткнулся на ровном месте об эти тычки, как Панаит о камень, и сломал себе шею. А судить, что да как, не буду. Не могу…

— Почему? — вскинулся племянник.

Он приподнялся, обвел глазами комнату — видно, выпитые стаканчики в нем затанцевали.

— С вашего позволения… Может, я последний тупица, но выходит, Георге споткнулся о какую-то жердину и из-за нее отдал богу душу! Дядя, ты что, за человека меня не считаешь? Объясни толком.

— Восемь лет прошло, думаешь, я помню?

Бабушка:

— Лучше нашими делами займемся, Тудораш. Скажи нам, как с Динуцей сговорились — какую свадьбу затевать? Готовиться же надо…

— А вы не гоните, бабушка… — Он чуть не сказал «глуши мотор», да много ли она смыслит в моторах? — Спешка нужна при ловле блох. И такое слышали: после венца и орел — мокрая курица?

Он сказал это по-русски, и будущий тесть засмеялся:

— Молодец, Тудораш! Я тоже немножко русский знаю. Скажу: черт подери! — и порядок.

Никанор слушал вполуха их перепалку, а сам почему-то не мог отвести глаз от ковра, висевшего перед ним на стене. Взгляд блуждал по ковру, и Бостан был похож на мальчонку, растерявшегося у доски перед картой с двумя полушариями: почему говорят, будто на Земле пять континентов, если на карте нарисовано шесть?.. Тудор прямо за горло берет: скажи прямо, в лоб — вор Кручяну или нет? Какое тут найдешь слово? Одно дело, если с молодым говоришь, другое — держать ответ перед самим Георге, осужденным и без вины виноватым.

«Что знаем мы, Георге? Да хоть меня возьми… Разве тогда, на правлении, много я знал? И сейчас понимаю не больше, поверь. Или думаешь, я переменился, на тебя стал похож? Нет, Георгицэ, скажу как на духу — я из другого теста, сосед. Помягче тебя, поуступчивей… Легче людей прощаю, не то что ты, крепкий орешек. Да не о том речь, привычки мои и нрав — дело десятое, хуже всего другое: ничегошеньки от меня не зависит! Почему, думаешь, перестал я свои ямы копать? Бросил лопату, Георге, не стал сажать виноградник, как с лета собирался. Разве позволит себе такие капризы хороший хозяин, человек твердый и задиристый, вроде тебя, готовый с любым председателем сразиться за правду? Видишь, я не такой, Георге, вот ушел ты от нас, и я с тобой словно бы чуточку помер… Не суди строго, не вини меня, ладно? Ну как хочешь, помолчу… Вор ты или не вор — разве это важно? Скажи, раз уж зашла речь: слыхали у вас на том свете про воровские дела? Сам-то не больно верю я в страшный суд, а кто его знает… Почему сидишь там на придорожной обочине, Георгицэ, к своим душам, друзьям-приятелям, не идешь? А-а, стережешь… Что-что, племянник? Да, это мой племянник, Тудор, неплохой парень, только от дому отбился. Четыре года по загранкам, ты его и не помнишь, наверно, Георге… И все по морям, он из подводников — по дну океана ходил пешим манером… А как всплыл оттуда, из глубины… ты понял, да? Немного того, странные вещи стал говорить. Чего от меня хочет, спрашиваешь? Да вот, ругается — говорит, будто и я к твоей смерти руку приложил. Представь, Георге, он тебя призвал в свидетели, чтобы меня пристыдить! Ну, бог с ним, молодой, по другим законам живет, давай и его послушаем — как-никак, ему нас хоронить, не наоборот. Может, когда придет срок, он не забудет своих стариков, помянет нас…»

Казалось, все это Никанор вычитал на ковре, ворочая белесыми выпуклыми глазами, и успел уже помириться с Кручяну.

— Кто сказал, что на роду написано? Говорю вам, Волоокая постаралась, злодейка, — расслышал Бостан, как свирепо прошипела его жена.

Лицо Никанора расплылось в добродушной улыбке:

— Зачем ей стараться, Вера? На ловца и зверь бежит… Еще тогда я про Руцу подумал, когда Георге рассказывал ей секретные штуки у летучих мышей, — и вздохнул, убежденно качая головой: — Нет ей счастья-доли, это ясно. И почему им так не везет, этим женщинам? Уж не знаю, как там они устроены, только чуть тронет ее кто-нибудь из нашего брата — обдает его жаром из печи, будто кирпич обжигают… А я подумал: должно, и Руца спалила нашего Георге, того не желая, и он все-все ей рассказал про невзгоды свои и печали… Теперь самую главную правду о Кручяну она знает, Волоокая, о жизни его и смерти…

— Опять хитришь, дядя! Как мужчину тебя спрашиваю, а ты меня к бабьей юбке пришпилил. Украл Кручяну тычки или зря вы о нем растрезвонили?

Бостан сложил пальцы щепотью, будто соли набрал, на старую рану посыпать, и потряс перед носом у племянника:

— Вот столечко Георге не виноват, понял ты? Шел он домой, поздно было, устал, голодный с утра, ну и споткнулся о проклятую деревяшку. Тогда взялись у нас порядок наводить, все на учет, будто до этого об учете слыхом не слыхали. Да вы помните… Держите, товарищи, новый устав, нате вам кадры, вот и техника, только давайте продукцию! Георге довольный ходит, грудь колесом, недаром он ревкомиссией заправляет: сделаем из Бычьего Глаза цветущий рай! А тут ночь, темень — это потом Кручяну рассказал, когда на правлении его разбирали. За три дня до того он устроил на ферме ревизию… Не помню точно, то ли склады проверял, то ли корма на ферме, а мы-то знаем: там да сям понемножку тянут. И Кручяну давай разводить строгости — кто позарится на общественное добро, пусть пеняет на себя! Кого-то это заело…

Никанор прислушался и стал похож на бегущую косулю, которой чудится лай гончих. Замолчал вдруг, вздохнул, прокашлялся:

— Извиняюсь… Не в тычках дело, нет. Это так, тьфу! Вот я подумал — мертвый он, а кто-нибудь из живых его не простил! Понимаете, сват?.. Что осталось от человека? Видимость одна, а душа его… нету покоя душе, хоть волком вой. Как маленький щенок, слепой еще. Жила у меня сучка Молда, прибилась с улицы, и такая старая — еле ощенилась. Привязал я ее весной к ранней черешенке в глубине сада, над самым оврагом, встаю утром, а она сдохла. Подхожу — мать моя, щенок по ней ползает! Хнычет, скулит и сосет, — ему и недели не было, — поскулит и опять тычется слепой мордочкой в шерсть. Я что подумал?.. Земля не принимает Георге. Видите, четвертый день мается, а дело ни с места. Я еще от прабабки моей слышал: душе самой не под силу улететь… тужится, просит, а тело не пускает. Хозяин теперь над ней не волен — если кто-нибудь затаил зло на Георге, то и накинул на душу его уздечку. Вот и слоняется она вокруг бренных останков, скулит — простите, говорит, отпустите с миром… Что скажете, мама?

Бабушка жениха заерзала на стуле, выпрямилась — в молодости была она высокой и осанистой.

— О-ох, засиделась… Хотела уж уйти, — вижу, дурь нашла на моего внучка… Как, говоришь, оно было, Никанор? Теперь, смотрю, и живут и умирают, что цыгане шатерные, простите на слове. У цыгана-то вера другая, собака благословляет после смерти. Видела я цыганские похороны, когда лет пять мне было. Никаких тебе попов — привели белую собаку, науськали, и та давай облизывать покойника. Цыганка его воет-убивается, просит по-своему: беги за нами, существо немое, бессловесное, по дорогам и кручам, по взгорьям и дубравам, повсюду куда прибьется наш табор, унеси с собой душу моего Пахоме. Кричали они так, потом песню затянули и ушли… Почему я про Георге спросила, с музыкой будут хоронить или как? Проводила бы я его, да эти трубы с барабаном…

И стала вспоминать, как шли они за отцом Никанора, как долго тянулась церемония. У каждого мосточка постояли, у того, что возле магазина, и у того, что через овраг, у колодца Гавриила, за поворотом на мельницу, у перекрестка возле клуба… А почему Марица Бабин, первая плакальщица, вопила и так причитала, что камень мог песком искрошиться, и все они падали на колени? Чтобы не томилась, не скулила бедная душа раба божия Тимофте Бостана. В землю воткнули зеленое деревце, горела на нем свеча, висели шапка и новая рубашка, на тонких веточках — конфеты, калачик, и яблоко, и черешня… Проводы так проводы, потому постелили коврик на дороге, в пыли, зажгли свечи и ладан, чтоб с дымом и его душа отлетела.

— Так-то вот, — промолвила старушка, — снарядили мы старого Тимофте в дальний путь, дали пить-есть щенку слепому, Никанор… Да простит меня бог, если и душа Георге стала голодным щенком…

Ферапонт вдруг перебил ее:

— Погодите, сватья Зиновия. Стучат, кажется?

В сенях что-то зашуршало. Тудор быстро приоткрыл дверь и кисло поморщился, будто уксуса хлебнул:

— Ага-а, вот кто пожаловал!

Распахнул дверь настежь, чтоб и другие увидели: на пороге топталась младшая дочь Никанора Бостана. Она смутилась: гости вытаращились, братец скривился — не знаешь, куда ступить, что вымолвить… Вспыхнула, зажмурилась.

— Чего тебе, Мариуца? — подоспела на помощь мама.

Девочка шагнула, как во сне, а глаза ее, светлые, выпуклые, с отцовским близоруким прищуром, растерянно заморгали.

— Я за тобой, мама, тетя Ирина Кручяну послала… — Запнулась, словно извиняясь, и выпалила одним духом: — …потому что пришла к нам, за горшками для голубцов и за стаканами… а мы с лелей только два горшка нашли, а про стаканы сказали — не знаем, где они, побоялись без тебя дать, думали, заругаешь… А тетя Ирина сказала: «Марина, помоги нести горшки» — а то у нее было еще шесть в руках, от тети Софронии и от Мосора, — и я помогла, а потом она… Ну, послала, чтобы я у тебя попросила, а ты чтоб сказала бабушке… — тут ее худенькие плечики съежились и замерли, будто чирикнула птичка и лапки кверху.

— Вот тебе на! — покачал головой Никанор. — А ну скажи, доченька папина, что тебе ставит учитель, когда в школе пересказ задают?

Опомнилась Марика, сбежала краска с лица, веснушки побледнели.

— Мам, пойдем, надо что-то сказать.

Как посол, не дожидаясь, пока голова полетит с плеч, повернулась — и дай бог ноги.

— Слыхал? — сказала Вера Никанору. — Готовит горшки под голубцы, для поминок, — и к бабушке. — Пошли, раз просит, узнаем, что там у них…

Когда две женщины уходят, третья, хоть привяжи, не усидит. Вот и мать жениха нашла себе дело — собрала грязные тарелки со стола, понесла во двор.

— Ой-ей-ей! — запела от удивления мать невесты. — Девочка забыла узелок. Ну-ка, что здесь у нее? Пойду отнесу, вдруг понадобится?

Схватила тряпицу, выбралась из-за стола и — вдогонку за сватьями.

— Давайте-ка по стаканчику, братцы, по-мужски… Наши благоверные так и смотрят в рот, лишней капли не возьми. А что мы, попрошайки? — И Никанор потянулся к кувшину.

11

Да, похоже, все к тому клонится — сговор, а значит и свадьбу, надо отложить. День на исходе, голова чугунная и жених что-то темнит, точно не свадьбу затевает, а судилище. Только вот кому — родному селу или покойному Кручяну? Отец невесты не прочь перенести сговор: раз сват не смог прийти, зачем ждать попусту, волноваться? Он привык по-чабански коротать дни один на один с полем и пастбищем, сидя в сумерках у костра. Подождем до завтра, бре, новый день свое скажет. Чего-чего, а терпения пастуху не занимать. Не покажутся люди, так забредут волки, кого-нибудь да привлечет огонек.

Ферапонт чабанит чуть не с пеленок. Сколько себя помнит, выходили люди в поле — с тяпками и волами, потом на тракторах, на комбайнах, — выходили они спозаранку, затемно, и если погода хмурилась, все равно шли, ибо таков удел пахаря — копошиться в земле, копать, рыхлить, сеять, надеясь, что солнце в свой час вскарабкается на пять саженей от холма Поноарэ, а там и небо подобреет, развиднеется, ветерок повеет — закипит работа!

Сегодня же и обеденный час миновал, и солнышко гуляло по небу, как хотело, а свадебные дрожки по-прежнему без возницы и упряжки. Не бросишься же на улицу: эй, небо, разберись хоть ты в делах человеческих! Небушко не поможет: много вас на земле, упрямых и непутевых…

В Бычьем Глазе жил один такой чудак. Носил он галстук и был с виду в здравом уме. По воскресеньям жена любила его наряжать, очень он ей нравился при галстуке, к тому же она одна в селе умела завязывать галстук — в два счета могла смастерить огромный узел под кадыкастой мужниной шеей. Ее звали Кориной, его Трофимом. Как-то раз в августе — в тридцатые годы это было — Трофим разбросал по току пшеницу, обмолотить, а тут как назло заморосил дождик. Трофим поднял глаза к небу и возопил: «Эй ты, как там тебя, не видишь, чем я занят? Зерно мне попортишь!»

Дождь есть дождь — начался, так обязательно припустит. Осерчал мужик, подбежал к своему шалашику, схватил топор и запустил в тучу. Забарабанили струи по земле; Трофим совсем взбеленился и давай его вверх швырять, оскалясь на небеса: «Бога вашу мать и праматерь божью…» Бегал так с непокрытой головой, грозил хлябям небесным, бросал топор весь день дотемна и еще ночь. Небу хоть бы хны, лило как из ведра. А наутро жена нашла его, изможденного, в ляпках грязи, на дальнем выгоне, — гонялся за пастухом и ветеринаром. Жена подошла с сухой одеждой — он ее не узнал; показала еду — Трофим порубил топором и рубаху, и хлеб с мамалыгой… Все искромсал в клочья и орал при этом, задрав голову. Тогда Корина скоренько вернулась домой, сняла с вешалки галстук и принесла обратно в поле: «Трофимаш, пора сняться у фотографа, пойдем, ждет человек…» Так увела она своего Трофима пешим ходом в сумасшедший дом на поводке из галстука.

И еще был случай в Бычьем Глазе, в семьдесят шестом году. В сентябре, на первой неделе, над просторами Украины и Молдавии пронесся страшный ураган с метелями, ударили ранние заморозки. В ту осень картошка спеклась прямо в земле, вместе со свеклой, редькой и луком, а от фруктов и винограда осталось повидло на ветках. Все это казалось каким-то белым сном, дурным больничным бредом…

Бригадир огородной бригады лежал дома без сна и думал о неубранных баклажанах, которые принимали в заготконторе по 45 копеек за килограмм, о помидорах сорта «Юбилейный», второй год дававших невиданные урожаи. Шести утра не пробило, как он сидел в машине, и с председателем, через сугробы, через замерзшие поля, они поехали к низовью Прута, где под огородами было занято тридцать четыре гектара лучших земель.

Бригадир был родом из города, кроме института, закончил курсы при ВДНХ, носил на груди орден за высокие показатели, видным человеком был в районе. И вот сошел он на обочину, к делянкам с помидорами, обвел глазами белую котловину, где едва угадывались огороды, и вдруг ему показалось — небо пузырится и льет на него гашеную известь, на макушку, в глаза, в ноздри, в уши… Встряхнулся: эй, что происходит? Я пока на своих двоих… а-а, мотор за спиной урчит! Ударил ногой по белой кочке — это был развесистый куст созревших помидоров, — и тут из снежной марли, как из морозилки холодильника, выкатились три большущие пурпурные помидорины. Нет, не просто упали, а прогрохотали, как гранаты, и он почувствовал — сам проваливается, летит куда-то… «Да постой! Я на землю…» — забулькал пеной у рта и рухнул рядом с тремя красными, как кровь, помидорами. В больнице установили: сердце не выдержало стресса.

— Он думал, землица у нас казенная, — сказал тогда кто-то из сельчан, — должок платить не придется… Ты с нее три шкуры дери, а она пусть терпит и доится, как буренка.

— Почему же у тебя сердце не разрывается? — спросили этого задиру.

— А знаете, мой прадед говорил: «Человек, бре, это коровья лепешка в борозде». Я-то в поле родился, а наш бригадир с институтом — в роддомовской лохани, в том и вся разница. Земельного духа мало нюхал, вот вам и стресс!

Насчет себя жених с кем угодно мог поспорить: может, кто и родился в борозде, только не он. Было в его крови что-то и от буйного Трофима, уведенного женой на поводке-галстуке, и от орденоносца-бригадира с лопнувшим, как мороженый помидорчик, сердцем.

Почему Никанор и эти мычащие родственники плутают в трех соснах, не могут толком объяснить, что случилось с Кручяну? Ведь Георге был таким же, как все они, как Ферапонт, который вот-вот станет Тудору тестем, как тысячи и миллионы других, кого в шесть утра приветствует со стенки радио: «Говорит Москва. Доброе утро, товарищи!»

А не смахивает ли это на выходку хитрого деда Костэкела, когда тот на полном серьезе в присутствии двухсот двадцати шести пайщиков сельпо съязвил: «Все правильно, Георге, я — нуль, и эти подслеповатые глаза видели, как обращались в нули целые империи. А ты, вижу, хочешь быть единицей, героем, да? Хорошее дело, Георгицэ, могу помочь, стану при тебе нуликом… нравится? Вот и славно, теперь мы оба стоим десяти круглых дураков! Только боюсь, не удержишься, мэй. Лишь господь бог в этом мире — единица, да и того не видать. Скоро рухнешь, Джику, подломишься хворостинкой…»

И Георге рухнул… Именно он, председатель ревкомиссии, отправился в дальние странствия вслед за ревизором потребкооперации.

Почему же его односельчане, собравшись на праздничную трапезу, вымотали друг другу души, переругались, толкуя о его смерти? Кушанья на столе застыли и цвет потеряли… Что за оказия?.. Казалось, прокатился по дому нулем-колесиком старый Костэкел: «Думаете, зачем благословил я мир на прощанье свечой? Этим желтым фитильком, с огоньком-пиончиком? Велел: пусть горят свечи на зеленых кронах, тихо качаются и сторожат зеленые веточки, поняли? Лишь зеленое — вечно, вот и вся премудрость…»

Молчал Никанор. Что зря говорить, если дерево и небо сами знают свое дело? У человека план, у природы — блажь, взяла да убрала помидоры до срока, а потом и бригадира с орденом, не спрося разрешения — можно ли, нельзя… С бадей Трофимом на току тоже разговор был короткий — ага, топором на небо замахнулся? Бац! — и его самого силы небесные перемололи вместе с пшеницей. И с Кручяну так же вышло. Апрельская ночь, луна, видит он — тычка на дороге. Ну и лежала бы себе разнесчастная эта жердь, пригодилась бы усталому путнику для посоха… Так нет же, Георге упертый, поднял ее, как Трофим Бэникэ свой топорик: вот, живое доказательство — пропадают колхозные труды, три копейки палка, если заострить! За такую рубль отдашь, если на стороне покупать. А над этой, из боярской акации, поработали на целую пятерку, обдирая ее шипы да колючки. Теперь скажите, чего заслуживает возчик, растерявший по дороге коллективные копейки? Или эти копейки ничейные, а общественный труд — не наше добро? Не стоит ли призвать к ответу растеряху?

— Это Кручяну говорил, дядя, или ты сам придумал? — спросил жених.

Тут Никанор пустился рассказывать, как окликнула его младшая, Марика — играла в тот вечер у ворот с дочкой Софрония. Середина апреля, ветерком весенним веяло… Было это лет семь или восемь назад, Никанор тогда тоже огород копал… А, нет, как раз проволоку на огне калил, забор подлатать. Этой проволокой он обычно обматывал на зиму яблони и персики, а то повадились зайцы кору грызть — снизу, конечно, обкладывал ствол тремя-четырьмя досками, чтобы железка не впилась в кору, не поранила дерево…

Так вот, подходит кто-то к дочери Никанора: «Отец твой дома?» Марика не растерялась и говорит: «Дома, только он занят, забор подпирает».

Слышит Бостан, дребезжит у ворот чей-то голос: «Потерпит забор! Скажи, пусть все дела бросает и выйдет к нам, скажи — милиция, на вызов!»

Тут он и сам, понятно, вышел. Смотрит, топчется у плетня лейтенант, сын Скридона Рацэ по прозвищу Зеленая Каша.

«Товарищ Бостан, пойдете с нами!» — приказывает. А за его спиной стоит учитель-дружинник.

«Здрасьте! В чем я провинился?» — преспокойненько спрашивает Никанор, потому что чуть поодаль видит еще одного милиционера, Коробейникова. Обходительный был человек, любо-дорого словом переброситься. Всегда прежде скажет «Здрасьте!», а потом уж объяснит, какая нужда привела. Жил он в селе с родителями, из самой Сибири привез их в Бычий Глаз, и, если, бывало, давал промашку, люди запросто заходили к его отцу потолковать о крестьянском житье-бытье, выспрашивали про сибирскую вольницу и между делом, как бы невзначай, говорили: «Слышь-ка, погорячился вчера твой Степан, ты бы его окоротил маленько…»

А кто станет жаловаться Скридону на его лейтенантика, если жена иначе как «пупком гусиным» его не величает? У папаши на лице написано: «Мой сынок — самый великий начальник, вы ему в подметки не годитесь!»

И Никанор продолжает: «Простите, товарищ лейтенант, девять лет не выхожу из дому на ночь глядя, боюсь заблудиться впотьмах без фонарика».

А он, с образованием, свое гнет: «Фонарик я тебе найду и провожу до места, если такой опасливый. Ты у нас член правления, так что выполняй указание».

«Спасибочки, — отвечает, — только правлением не милиционер руководит».

«Ничего, поруководит, если председатель распорядится. — Засопел, пятнами лицо пошло: — Я отвечаю за порядок на территории колхоза, понятно?»

— Опять тебя занесло, дядя… при чем тут гусиный пупок? — перебил обстоятельную речь Никанора жених.

— Тудораш, — вмешался Ферапонт, — разреши послушать, а то пока до нашей овчарни что дойдет, всю историю перекрутят, с ног на голову… Сват Никанор, так эти тычки где растут?

— Тьфу, черт… Сказано, они валялись на дороге, — занервничал жених. — Что было на правлении?

Ферапонт запыхтел, выпятил грудь:

— Бре, тогда Георге не виноват! Если я вижу, платочек валяется, а развязал — там десять рублей, выходит, я червонец украл?

— Выходит, украл! Тычки уже в винограднике торчали, и кусты к ним были джутом привязаны. Обыск установил. Но это после раскрылось, а тогда я наконец-то понял, чего они пожаловали: взять меня в свидетели для обыска у Кручяну. И кому такая дурь пришла в голову? Где это видано — живешь с человеком забор в забор, а чуть хозяин за порог — ты с властями шасть к нему во двор и давай обшаривать снизу доверху. Ясно, отказался я… Какими глазами потом на соседа глядеть? Язык не повернется поздороваться… А те в один голос: вы обязаны, товарищ Никанор, и баста, выполняйте свой долг! Словечком этим меня в армии крепко вымуштровали, но тут я им сказал: шалишь, братцы, я вам не под присягой и долги свои знаю наперечет, про Кручяну там ничего не значится. Верите, сват, еле от них отвязался. Наудачу другой охотник нашелся. Как говорится, на ловца и зверь бежит — появился на дороге Ион Мосор, поднимался из оврага с полными ведрами на коромысле. Лейтенант ему: «Товарищ Мосор, следуйте за нами!» А тот: «Куда я дену ведра?» Ну, Мосора вы знаете, глазки так и забегали; если сразу два начальничка к нему с просьбой, он в лепешку расшибется. «Оставьте ведра этому несознательному гражданину, — лейтенант на меня и не смотрит, — он отказывается выполнять обязанности правленца». Мосор ставит ведра ко мне на завалинку и командным голосом дает указание, будто сам при погонах: «Бостан, смотри, чтоб коромысло не потерялось. Отнеси в сени, будь добр». «Не беспокойся, — говорю, — возьму твое коромысло в кровать и буду с ним спать». Мосор обиделся: «Слышите, товарищ милиционер? Бостан не хочет отвечать за мое коромысло!»

Дальше пошло еще веселее. Оба ведра проспали у Никанора на завалинке до утра, а его жена и дети рыскали по селу с фонарями: не утоп ли их драгоценный в колодце. Зато Ион потом плакался — ни вздохнуть, ни охнуть не может, потому что сын Зеленой Каши взгромоздил ему на холку кубометр реквизированных жердей, и тащил их Мосор через все село к правлению. А перед тем проверяльщики застали у Кручяну только детей да сестру Ирины — осталась приглядывать за домом, пока родители не вернутся. «Хозяюшка, далеко ли хозяин?» — «Сказали, в Бельцы по делам… А вечером их на крестины звали в Милешты…» — «Если позволите, осмотрим двор», — лейтенант, всегда вежливый при исполнении, решительно вошел с понятыми в калитку: «Нас интересует виноградник».

Да, осмотрели и убедились, что тычки уже вбиты в землю и к ним подвязаны виноградные кусты. «Вот чертовщина… только вчера поступил сигнал… Здорово потрудился — за день успел замести следы. Молодчина Георге, страх какой хозяйственный. Все рассчитал: мол, кому придет в голову проверять подвязанный виноградник?» И тут еще один вопрос встал: откуда у Кручяну индийский джут? С тычками, предположим, можно и так и этак выкрутиться, но джутовый шпагат был, как говорится, колхозной «монополией», его выдавали в районе по норме — полтора центнера, специально для подвязки лозы. Три мотка нашли во дворе у Георге, а такое добро не подберешь посреди ночи на дороге, каждому ясно.

Ион Мосор страшно разволновался, завидев джут, бегал от куста к кусту, считал тычки и ахал, пока не осенила идея: «Давайте отнесем в правление!» — и тут же взвалили на него вязанку жердей. Уже утром он, трудяга, притащился к Никанору из правления за коромыслом и, отдуваясь, доложил: «Арестовали! Все тычки до единой арестовали и вдобавок импортный шпагат. — Придвинувшись к Никанору, он прошептал: — Я понял! Знаешь, почему Кручяну обозвал нас дураками, когда Хэрбэлэу не скинули? Хэрбэлэу не подпускал его к своему корыту, вот и весь секрет: «Подвинься, дай мне встать рядом» — это называется «кручяновский переворот», соображаешь? Ну, теперь мы ему зададим жару… я на протоколе в трех местах подписался!»

— Ближе к делу, дядя, — оборвал его Тудор. — Как вы доказали, что тычки ворованные? Неужели поверили, что человек, который всю жизнь боролся с ворюгами, сам стал красть?

— Дай сказать, неперебивай, — сердито пристукнул Никанор кулаком по столу. — Знаете, сват Ферапонт, как объяснялся Георге: вроде и не поверить трудно, но с другой стороны… Помаленьку-то тащут из колхоза, то тут, то там какая-нибудь недостача.

Бостан нахмурился, посмотрел под ноги, потом сгреб в сторону посуду и разложил на скатерти тарелку, вилку, ножик, чуть подальше кусочек хлеба, салфетку развернул.

— Так мы на правлении сидели: это я, это председатель, перед ним протокол — вот, где горбушка. Здесь, слева, джут, уже смотанный, как сняли с лозы. — Никанор положил салфетку на пустую тарелку. — Сколько там его было, леший знает… Я к чему говорю? Мы хотели в своем кругу пожурить Георге, не ахти какой ущерб он нанес хозяйству, однако другим наука не помешает. Заседаем, все чин чином, вспомнили: нести в зал тычки или не надо? Председатель Тимофей Петрович говорит: «Как, товарищи, представим вещественное доказательство?» А мы… что мы знаем? То ли на правление нас собрали, то ли на товарищеский суд — ждем, как дальше дело пойдет. Встает Георге. «Нет нужды в доказательствах, — говорит, — я сам принес одну тычку. Плохо смотрели, не все выкопали».

Никто ничего не поймет. Я вообще-то сообразил, что к чему: перед правлением поговорил по душам с Ионом Мосором, он с утра по коридору слонялся, за свидетеля. Тогда Василий Иванович, парторг, вскочил: «Товарищ Кручяну, прошу без афронта!»

А если у Кручяну вся начинка из «принципов», как он смолчит? «Довожу до сведения присутствующих: подробности дела мне неизвестны, ездил в командировку, но комиссия, которая обыскивала двор, плохо справилась с работой. На моем винограднике еще остались такие тычки, прошу прийти и забрать все до единой. И в дальнейшем не поручайте обыск людям недобросовестным».

Выступает так Георге и машет тычкой, будто это он здесь музыку заказывает. Милиционер обиделся, встал, как-никак он лейтенант. «Если меня оскорбляют в присутствии ответственных лиц, я покину зал. У меня имеется доподлинное распоряжение!»

— Удивительно, как милиционер красиво выражается… — завороженно прошептал Ферапонт.

— Тогда Георге на лейтенанта набросился: «А пошел бы ты отсюда далеко-далеко, агитатор… Ты колхозник? Нет. Какое право имеешь тут находиться?» Василий Иванович, парторг, был недоволен: «Уважайте собрание, товарищ Кручяну, — и давай речь толкать: — Товарищи! Случай, который мы разбираем в такой нездоровой обстановке, когда обвиняемый…»

У нас сразу ушки на макушке: э-э, да он уже обвиняемый?

И Георге взвился: «Что?! Меня еще и обвинять? Да я вас под суд отдам! Заявились ко мне на огород без спросу, перевернули все вверх дном… Да вы хуже жандармов!»

Никанор запнулся, собираясь с мыслями:

— Не сойти мне с этого места, так и врезал. Мол, без разрешения незаконно… нет, без прокурорской санкции! — нашел он нужное слово. — А вот скажем, ты, Тудор, председатель… Что бы ты ему стал внушать?

Племянник пожал плечами: набил ему дядя оскомину своими вопросами.

— Как он с джутом-то выкрутился?

Никанор поднял белесые выпуклые глаза:

— Тебя джут интересует? Тогда ответь: приходишь домой, открываешь дверь… Хоп-ля, в сенях — парашют! Следом за тобой милиция, хвать за руку: «Дорогой, куда спрятал парашютиста?» Так и с этим джутом… Оказалось потом, это дети Георге удружили: пока родители ездили в Бельцы, младшие похозяйничали на винограднике, подвязали кусты паршивым джутом.

— Милое дело шпалера, сват Никанор, — мечтательно улыбнулся Ферапонт. — Ставишь шпалеру на четыре версты, тянешь проволоку… никаких тычек не надо! — я вжал голову в плечи: опять ляпнул невпопад? — Ф-фу, черт, куда подевались наши бабы? Ну, джут им в бок! Пойти на огород поискать… — покряхтывая и растирая кулаком поясницу, он заковылял к выходу: «Засиделся, бре, что ты скажешь…»

— Сват, — крикнул вдогонку Никанор, — гоните сюда этих гусынь! До второго потопа валандаться будем? — И быстро спросил племянника: — Слушай, пока никого… Только как на духу: правда, ты с невестой того… это самое?

— Что это самое? — жених сделал круглые глаза.

— Ну, болтают, вроде вы давно… это самое… уже и…

На пороге появилась мать с подносом, отчитывает Тудора, как неслуха:

— Опять начадил табачищем! Дышать нечем… Сколько можно просить? Иди лучше пригласи людей, пусть покушают…

А жених — к Никанору:

— Тс-с-с… Тебе-то что за дело, дядя, как я живу? Скажи правду: кто донес? У кого зачесалось в одном месте наклепать на Кручяну?

— Да я не о том… Я к чему, Тудор… Хочу знать, как себя вести, чтобы не было заметно, что мы знаем. А с другой стороны, и хорошо. У твоего тестя, слыхал, капиталец имеется, если с умом на него нажать, на машину наскребет.

Василица вернулась из каса маре со стопкой салфеток.

— Выручай, Никанор, сделай, чтоб было как у людей. Не надо подарков, приданого, бог с ним, но скромно, по-семейному…

— Слушайте, кто тут женится, а? Может, ты, дядя?

— Мэй, Тудор, все мы с тобою вместе! — Это бабушка, шумно войдя в комнату, принесла на огромном блюде гору белого-пребелого сладкого плова. — Поди-ка сюда, внучек, помоги, — и Зиновия исчезла за дверью, по-девичьи мелькнув юбками, словно это ей под венец идти.

На жениха уже и внимания никто не обращает.

— Пожалуйста, заходите, прошу… Садитесь, где сидели, — Никанор вошел в роль хозяина.

В дверях — будущая теща, Вера, Ферапонт… Будто наседки выбрались из курятника после дождя, чистят перышки, бьют подстриженными крыльями и наперебой пробуют голос, кто кого перекудахчет.

— Ну погодка. И для уборки, и сеять в самый раз. А я, сватья, поспешила, ай-я-яй, — лепечет Мара, — выдернула фасоль. Думала, дожди зарядят, потеряю семена, а фасоль еще раз зацвела. Теперь бы зеленые стручки подоспели…

— Хорошо бы посеять арпачик, — озабоченно сказала Вера, — да где его купишь?

— У меня остался с весны, дам вам пару мисочек, — пообещала Мара, и к матери жениха: — Вы, сватья, посеяли арпачик?

— Что вы, откуда? Если наберется и для меня, сватья Мара, в долгу не останусь…

Жених тайком зевнул, и смутные мысли закопошились в его голове. «Так-так, заскрипела телега, арпачик, фасолька, и родственнички, и женушки… Сбежать бы куда… Нет! Я им сейчас выдам!..» — и его точно прорвало:

— Может, дадите наконец слово вставить? Представьте на минутку: входит он, Георге Кручяну. Открывает дверь легонечко… Кто он такой? — почти зашептал Тудор, будто рассказывает малым детишкам про козу рогатую. — Ну, ну, он здесь сегодня уже был… Да-да, он самый! — я заговорил быстро, как заклинание: — Кум Никанор, сосед дорогой, помоги! Ты каждое утро выходишь во двор, натыкаешься глазами на мой дом и думаешь, наверно… Не узнаете? Я же Георге Кручяну, колхозный вор. А ты член правления, кажется… Что киваешь? Давно пора меня похоронить, бре. Завяз тут на ваших языках, не находит душа покоя. Или вы не верите, что есть душа? Тогда пожалейте хоть бренное тело. Неужто это кара за треклятые тычки? Молчишь, Никанор… Четвертый день на исходе, а похороны-то как, будут, нет? Скажи им правду, брат Никанор, что тебе стоит? Ты еще в силе, правленец, а у меня ни слов, ни дыхания… Зачем я пришел, сосед? Видишь ли, на нашей горе… Те души, что успокоились там, на кладбище, не хотят меня принимать. Уйди, говорят, один смрад источаешь, Георге, на земле решено тебя оставить, в наказание. Жаль, конечно, да как прикажешь с тобой быть, если живые не отпускают? Ты им все на свете перепутал, все с ног на голову перевернул, Кручяну. Святого в тебе, слышь, ничего не было. Это во мне-то, Никанор? Не сказано о тебе доброго слова, даже сосед твой Бостан воды в рот набрал. Вернее, слов говорит много, а почитай что молчит…

Никанор улыбнулся во весь рот: не на шутку распалился племянник!

— Кто это так разделал Георге, Тудора?

— Костэкел у них там заправляет, он же за сторожа на той горе. Говорит, почти век служил людям, сторожил их цифры, но до такого не докатился, как Кручяну.

— Ну, накрутил ты, племяш…

Тудор бровью не повел:

— И еще Кручяну скажет, дядя: «Почему, Никанор дорогой, я тебе это говорю? К кому прийти как не к соседу… Да, я поднялся на нашу гору, но там не так, как в верховном суде, там не закрывают дело, возвращают на доследование живым. Любое дельце можно обжаловать, а последняя инстанция, изволь — ВРЕМЯ! Нету конца у времени, и не хочу я мучиться вечно, вот и думаю, дай-ка попрошу немного участия. А тебя, Бостан, давно знаю, потому и потревожил… Нужен мне из живых один свидетель!»

— Что же теперь, и мне помирать? — криво усмехнулся Никанор.

— Если явится свидетель из живых, там пересмотрят решение. — Тудор издевательски-сурово произнес: — За истину, дядя, и умереть не жаль! Георге велели: «Предъяви нам очевидца, может, разглядим наконец твою великую истину, за которую столько лбов порасшибалось». Костэкел за пять лет завел там новые порядки: «Еще живым, Георге, я чтил ВРЕМЯ. А ты нет. Ты думал: время — ап-чхи! А оно — ап-чхи! и ты НУЛЬ».

Я к Костэкелу сходу на ковер попал. В жизни он был вертлявый, все хихикал, а тут — чинный, благолепный, вершитель судеб, да и только. За ухом красный кровавый карандаш, вроде фломастера, под мышкой счеты, как в бухгалтерии, но теперь они белые, из костей.

«Привет, — говорит, — Георгицэ. Знал, долго не задержишься, прибежишь за мной следом… Это уж веками проверено. Ждали тебя, я тутошним рассказывал: «Ждите, неутешные, наберитесь терпения, и Георге вас утешит… Как ушел я из бренного мира, такая пошла в нашем селе жажда истины, ух! Не знаю даже, добром ли кончится. Говорю им: остался за бунтаря очень принципиальный товарищ, правдолюб, совсем как его прапрадед Хынку. Когда еще только собирался сюда переселиться, успел напоследок на себе испытать, какой он решительный. Просил я скромную пенсию, а Кручяну ни за что: «Петли ему мало, кричал, его бы в костер, да жаль, поздно. Царский прислужник!» Помнишь, Георге? Ну, не важно, теперича здравствуй, милок. Вот и встретились, я как прислужник кривды, и ты, слуга великой истины. И отныне мы равны… А ну-ка, покажи этим аборигенам, они про такое и духом не слыхали. Жили, множились, как былинки-одуванчики, развеяло их по ветру… Покажи свою истину этому праху, бре». И тут Кручяну показывает тебе, дядя Никанор, тычку, ту самую, о которую споткнулся.

— Да ты у нас ясновидящий, Тудор? В самом деле тычка? Ну и ну, что же еще говорит Георге?

Бостан заерзал на стуле от нетерпения.

— Да уж говорит, дядя, отмолчал свое…

«Слышу, — говорит, — Никанор, заголосили все: ой, спасите, сатана пришел, хочет в нас кол вогнать! Прямо со страху гора ходуном заходила. Но ты не пугайся, сосед, я их живо утихомирил: «У меня есть свидетель, Никанор Бостан. Можете его спросить, во сне или наяву — не кол это, скорее подмога при ходьбе, посох, указующий на незримую истину».

Да не бойся, Никанор, души не кусаются. Они что лебеди на пруду Волонтира, все как есть белые, а кто не похож на лебедей, так на мышей летучих, тоже белых. И что интересно… придешь к нам, увидишь: чуть подаст душа голос — становится рябая, как сорока, или полосатая, вроде тельняшки. С этими попроще, но есть и молчуны, вбили в башку, что познали истину, и будто языки проглотили, молчат, и от того вечно белые-белехонькие… Слова-то и так и этак кроить можно, а у душ это все цветом выходит. Есть еще злыдни, такой заговорит — п-пых! — и только синенький дымок, как от гаванской сигары. Сгрудились души, толкаются, как в очереди, гомонят, а Костэкел командует парадом:

«Тихо, прошу вас! Это не цифра «один» и не украденная тычка, это знаменитый принцип с закавыкой правдоискателя Георгицэ. Надо отправить Кручяну обратно, пусть на земле свое о нем скажут… — И на седьмом небе от радости: — Нет у меня для тебя баланса, Георгицэ, темная ты лошадка, в какую графу тебя занести? И тычка твоя была сначала буджакской акацией, потом живой изгородью у Булубана, нашего помещика…»

Откуда ни возьмись, Булубан подплывает — такой, понимаешь, огромный рябой лебедь: «Ой, Костэкел, давай поставим его на учет, сейчас же! Я родом из Бычьего Глаза, земляк Кручяну, позволь!»

«Позволим?» — вопрошает Костэкел и достает из-за уха кровавый фломастер.

«Да! — кричат все. — На учет его!»

Там, понимаешь, как в общественной бане, превеликое равенство, кричащий рябеет-чернеет-синеет, а остальным потеха. На сборищах никаких председателей не признают.

«Удостоверяю, — заявляет Булубан. — Это тычка из живой изгороди моего сада. И хоть улетел я оттуда давным-давно, покинул отчий дом и край…»

Выступает он так, вдруг смотрю, сорокой стал: «Да, братья, я жил в том саду, как в раю земном…»

Что за чертовщина, думаю, Булубан уже вороной обернулся и каркает: «…А Кручяну захотел стал хозяином и кликнул клич: где царствовали птицы — это он так про мой сад! — там будем царить мы…»

Тут слышу шепоток:

«Мэй, Георге, что я, Негата, тебе говорил? Все есть — и ничего нет, бре… Сплошная, братец, пустыня. Ничегошенька… Помнишь, на берегу пруда — сторож, ржавая берданка, утки, а я шептал тебе на ухо: все нормально, не ломай голову. Ты засыпал выпивши и во сне повторял, как молитву: «Прощай, село по имени Бычий Глаз…» Дай сюда эту тычку, хочу себя подпереть. Думаешь, душе не нужны костыли? Да пойми, я с краю, а гора делает свое дело — сыплется в долину, с ней и я ползу черт-те куда. Может, ничегонька за мной гоняется, за то, что говорю про него? Подоткни меня с боку, Георге, даст бог, твоя палка здесь зазеленеет, обрастет веточками. Тогда это будет принцип без закавыки, и Костэкел, думаю, с этим согласится. У нашего старика пунктик: «Только зеленое смеется над временем…» Ведь мы крестьяне, и пусть все зеленеет, чтобы не сыпалась земля и холмы не летели по воздуху…»

Залопотали, засуетились… Да, да, согласны, великий Костэкел знает толк в истинах!

«Ну ладно, ребята, тише. Не очень-то мне верится, — заскрипел опять Костэкел, что эта веточка акации примется. Слыхали, сколько на этой жердочке нависло подозрений, ненависти? Пусть очистят ее добрыми помыслами, очистят от слов, которые поросли ядовитыми терниями наветов! Если бы ты, Георге, привел нам свидетеля…»

И вот я пришел к тебе, Никанор Бостан. Над душой моей улюлюкают два мира. Что скажешь, сосед любезный? Знаешь, возьми-ка эту тычку. Ты же собирался сажать виноград — может, пригодится. А я там отчитаюсь, что свидетель придет и что с тычками полный порядок. Хочу покоя, Никанор, хочу мира… только похороните поскорее!»

Жених так увлекся, что и не заметил, как умолк. Родичи зашевелились, словно с них сняли заклятие.

Ферапонт сочувственно проговорил:

— И правда… Надо же, пришел на такое заседание с тычкой, а? Он на вас как на соседа обиделся за обыск?

— Господь с вами, сват Ферапонт, — решительно поднялась Вера. — Вы у меня спросите, как дело было, я все знаю.

— Не-е-ет, сват, — умиротворенно протянул Никанор, — Вы видали, какие у нас таланты пропадают? Сказочник под боком, мама родная! И о душах все знает, и тот свет повидал, с лебедями, жаворонками и злыднями… И чем все кончилось, Тудор? Зазеленела тычка, нет?

У жениха подкатило к горлу, он почувствовал вдруг, как что-то в нем поднимается снизу, ползет и разбухает, будто медуза… Да, и притом зеленая, смешанная с желчью, и какой-то шорох прошел, и вроде уже не медуза, а огромная крона шумит в нем, как шумит море, перекатывая гальку…

12

Никанор помолчал-помолчал и прицокнул языком:

— Ну, одолжил, Тудор, ну, учудил!.. Хоть в кино тебя снимай, как Тарапуньку. Самую малость не дотянул, браток, промашка вышла. Вспомни-ка, что бабушка говорила? Единичку в уме держать надо, про себя…

— Чего? Какую еще единичку?

— Дорогой племянник! — откинулся на стуле Никанор. — Заруби на носу: у нас не крадут. У нас в колхозе «Светлый путь» с тех пор, как выгнали Хэрбэлэу, просто многое пропадает, бре. Разве так не бывает — уронил и забыл? Ну, как детишки теряют варежки… А заметит это только тот, кто колхозной жизнью живет, — и подмигнул Ферапонту. — Идешь по дороге средь бела дня и видишь… опять-таки, если ты в душе настоящий колхозник…

— Это потому… я говорю, где хороший хозяин? — сказала Зиновия.

— Вот-вот, кручяновские «принципы»! На том он и погорел, мама Зиновия. В наше время запутаться — плевое дело. Кручяну спросили: «Вы подбираете все, что под руку подвернется? Упадет с машины зернышко, так конец света, кричи караул? Штефания, сторожиха, пусть дубасит по рельсе, а весь колхоз бежит, как на клич петуха, это зернышко подбирать? Вы в своем уме, товарищ? Или отрицаете успехи коллектива?» И еще хорошо добавили: не пропадает там, где пропадать нечему.

Ферапонт вертел головой, глядя то на Никанора, то на его племянника, ну и ну, спорят, словно канат перетягивают. Сам-то он целыми днями один под солнцем, только пара чабанов рядом да девятьсот шестьдесят овец, а здесь человеческий голос слышишь вместо блеянья… Его овчарня стоит среди пяти холмов, на солончаках в низине — там спорят лишь закаты с восходами, коршун с сусликом или петушиное «кукареку» с карканьем воронья. Время там соткано из росы и самолетного гула, который слышен каждый день, как раз когда Ферапонт доит овец. Овцы словно жуют этот гул вместе с травой и тоненьким «динь-динь» от колокольчика на шее у козла.

До родного села отсюда восемь километров, а два села соседнего колхоза, Корнешты и Болдурешты, рядышком, в самой долине. И когда нужно к людям выйти, Ферапонт, как старший чабан, охотнее дает «увольнительную» туда, чем в свой Бычий Глаз, кому за ниткой с иголкой, кому за папиросами, а хоть бы и к вдовушке… Ведь он к чему привык за двадцать три года? Шерсть, молоко, 88 ягнят на сотню овец, брынза… Если травы поднимаются жирные — год на год не приходится, — он дает 94 ягненка и ходит в передовиках.

У него и свои овцы есть, иногда для плана Ферапонт подбрасывает в отару домашних ягнят — премию за перевыполнение получить выгодней. Сто лет себе живи — дочка обеспечена, как-никак с зарплатой, а свежую брынзу на базаре продашь не дешевле пчелиного меда… и на что сдались ему чьи-то виноградные тычки!

А Никанор гнул свою линию:

— Скажем, Тудор, ты водитель АТБ… На то она и транспортная база, чтоб мобилизовать тебя на перевозку урожая. Хорошо!.. В Бычьем Глазе ты возишь свеклу или кукурузу в кочанах. Загрузили сразу из-под комбайна. Какое у тебя задание? Побыстрей обернуться. Ага, жмешь на скорость! Неважно, в «Заготзерно» или прямо на вокзал, на свеклопункт или к элеватору, цель одна — поменьше времени на ездку, побольше рейсов, накручивай километры — это твои рубчики. Ну, держись, мотор, держись, дорога. Бензином снабжает колхоз, плату за сверхнорму и премию тоже от колхоза получишь. И от АТБ премия перепадет, если выделят, конечно… А кто взвешивал свеклу в кузове, почем тебе знать? Есть план, твое дело — жми на педали. О, наши полевые дорожки… Пели когда-то: «На дорогах пыль да туман», или как говорит Георгий Лунгу: «Три переезда равны одному пожару…» Пылишь ты по дороге, а в этой пыли черт гопак пляшет!

— Бре-хе-хе-хе… — Смех разобрал Ферапонта — держись, штаны потеряет, хоть на нем новый, с иголочки костюм. Жена его в бок локтем, а он себе заливается. Он видит себя на осеннем ковре отавы, посреди зеленого пастбища, только что его Того, ученая собака, принесла к ногам зайца, а внизу по дорогам жужжат машины, как верные мухи на овчарне. — Мара, ха-ха, сват Никанор… я вспомнил Панаита с гопаком, учетчика! — и хлопнул себя по ляжкам. Ну и выдумал Лунгу: три переезда — пожар!

— Конечно, пожар, а то и похуже, — подхватил Никанор. — Машина — гу-гу-гу — жмет на скорость, бензина не жалко. И тут колесо — бух! — в яму, напротив дома Игната, немного погодя опять — бух! — у моста возле Вырлана, а из кузова уже пять-семь бураков полетело, десяток кукурузных початков… До «Заготзерна» пуд наберется, как думаешь? И это за один рейс, товарищ дорогой. А до станции Маргара тебе не один мост и не одну яму надо проехать — рейсов хватает, только поспевай. Прикинь-ка, сколько набежит пудов?

— При чем тут водитель АТБ? Кладите дороги получше.

— Вот что значит пожарник. Одно знаешь: прячьте спички от детей, выключайте утюг из штепселя. У нас есть райдоротдел, верно, у него в подчинении человек двадцать наших колхозников вместе с бригадиром. Но, скажу тебе, это не дорожники, а так, одуванчики придорожные… Не мы дорогами занимаемся, — дорожная контора, мы ей платим да еще рабочих даем. Понял? Короче, деньги наши, руки наши, а дальше… Пыль да туман, сатира и юмор на колесах. Зато настоящие специалисты — дорожники ведут в это время «наблюдения», изыскания делают, думают, где спрямить угол, сколько выдержит наш мост, а из-под моста им вслед черт чихает, как тормоз на молоковозке: куда вам спешить, ребята?

Ну, а в селе… Скажем, вышел я из дому за водой и бурьяну для свиньи нарвать. Иду и вижу: валяются на дороге эти самые початки да бураки, вылетели за борт и полеживают себе на обочине. Ага, думаю, не смотреть же на них, как сорока на куриную скорлупу. Ведь если даже я издам паровозный гудок, машина с АТБ не остановится, будет загружаться заново. Вот и решай: кому они принадлежат, эта кукуруза да бураки в дорожной колдобине? Смотри, как эта база не жалеет наши дороги, да еще урожаем сорит! Или АТБ не виновата? Откуда ей знать, что твоя тетя Вера все лето махала тяпкой на свекольном и кукурузном поле!

Наиглавнейший вопрос: чьи они, початки? Их же последний сорняк, трава-подорожник на смех поднимут, сорняки-то сами себе хозяева! Или свеколки… лежат себе и вздыхают: чьи мы? Комбайн нас выдернул, ах, прощай, мать-землица, пропадаем! До приемщика на элеваторе или на складе не добрались, даже звеньевой, извините, спешил и не взвесил, а мы — застряли, бесхозные и неоприходованные…

Истинный хозяин, видя несчастные бураки и кукурузины, сокрушается: это естественная убыль, усушка-утруска… И что кипит у него в груди? — лукаво спросил Никанор и махнул рукой. — Ты наверняка забыл, дорогой подводник, что вырос на этих полях, и наш уважаемый Ферапонт, да простит он меня, уже стопроцентный ветеринар! Итак: ты пожарник, я член правления, он — специалист-овцевод. Все мы в чинах, и сообща наблюдаем естественную убыль — эх, дороги, пыль да усушка-утруска… Глядим, как наше добро тянется за машиной из АТБ до самого вокзала.

Но другой-то глаз куда глядит? Мэй, какой литой початочек под пяткой! Ах, какой славный бурачина! Как соскучилась по ним моя Маня со своими «гуци-муци», рыльцами, пятачками! Что, не знаешь Маню? Моя свинья, у нее восемь поросят. И эти девять ртов мне нужно поить и кормить. Соображаешь, Тудор? Ну, я делаю вид, будто шнурок развязался, хотя вышел босиком, а сам быстренько все это в ведро, и готов бежать… Не за машиной, понятно. Смекаю, куда бы юркнуть, чтобы не наткнуться на кого-нибудь с вопросиком: «Привет, Бостан, ты откуда?» Или, не приведи бог, на начальство напорешься: «Чего такой гордый? Покажи-ка, что у тебя в ведре!» Не найдешься — он меня хвать, и в правление, если свеклу обнаружит! Хоть на колени падай и клянись, что нашел, хоть святым иконостасом божись, скажут — украл. Такой у нас порядок насчет полей.

— Одного не понял, дядя, почему дьявол чихает под мостом? — спросил жених.

— Мэй, Тудор, плохо вас сказки народные учат, а то знал бы, как одному попу дьявол козни строил. Вот и меня он, рогатенький, с пути своротил. Я-то куда шел? За водой, свинью напоить, водицы в доме не было даже для мамалыги. А теперь я — вор, и в башке одно — куда бы шмыгнуть поскорее от чужого глаза. На другой день с утра мне уже и пить-есть не в охотку, трясет, как ненормального. Эге-ка, что ни день, под ногами какая-нибудь кочерыжка валяется, хошь не хошь, гляди по сторонам, где что плохо лежит. Вышел-то я из дому, как достойный человек! Здоровый, веселый… а обратно, друг ты мой, задами добираюсь, причем бегу чуть ли не на карачках, будто живот прихватило. Понял, Тудор, почему дьявол пасется на дороге? И почему не стоит человеку лишний раз за ворота выходить? Учти еще одно. До́ма колхозника новая мыслишка посетила: ага, я вышел к колодцу за водой, и ведро наполнилось бураками и кукурузой… а будь под рукой мешок? А если ночью послушать, о чем беседуют початки или кочанчики на поле, чтобы не выуживать впотьмах разбросанную по дороге естественную убыль? Хотя можно и не поспать разочек, прогуляться меж полей, где машины тряслись на колдобинах. Э-ге-ге, что на плотине делается… И повыше, где ручьями намыло промоины! А в бригаде Тэнасе сегодня школьники работали — сколько там этих убылей наберется тебе в прибыль… Да еще из района машину присылали из дома быта, а уж это известные спецы по «списаниям»… И ночью колхозник становится привидением на родном колхозном поле. Теперь скажи, Тудор, где сидит дьявол — на дороге? И как после этого чертушке не пройтись вприсядку и не чихать под мостом!..

Никанор будто сам решил гопак сплясать, привстал, затянул ремень еще на одну дырку и продолжал:

— Не надо меня на тот свет тащить свидетелем к Кручяну, я тебя самого, Тудор, в свидетели возьму — здесь, среди живых. Вспомни, как неподкупный ревизор Георге Кручяну споткнулся о виноградную тычку из боярской акации, тоже на дороге и тоже ночью…

— Постойте, постойте, сват, — ошалевши, даже привстал Ферапонт. — Разве тот свет без бога? А Георге встретил на дороге нечисть, которая чихала?

— Нет, сват, он говорит об атеистах, — сказала Василица, радуясь, что сын перестал пререкаться с Никанором, и все мирно беседуют о «высоких материях».

Она жалко улыбнулась, словно хотела заплакать. Почему? Ах да, одна щека у нее изуродована: в детстве на Василицу собака набросилась и укусила за щеку, и с тех пор хозяйка будто сама с собой не в ладах: когда лицо спокойно, эта щека улыбается, а когда другая смеется, эта плачет.

— Да, Василица, если смотреть со стороны, через телевизор или из окна такси, то что такое бог? — подхватил Никанор. — Рисунок, борода на иконе, верно? А деревцо видишь простой жердиной, но если ты крестьянский сын и ненароком сломал дерево, то сядешь на жердину верхом и поскачешь: «Мой жеребец уголья жует, а не овес!» Вот в чем разница между тобой, Тудор-пожарник, между тестем твоим, всеми нами — и Георге. Оседлал он эту свою тычку, и понесло его: «Товарищи! Выходит, эта тычка уже не наша, не колхозное достояние. Считайте, она по-прежнему помещичья, раз валяется посреди дороги, ведущей из долины Чакира».

Бросил нам такое обвинение — скандал! Видим, надо его унять, а как? Попробуй останови, если Кручяну закусил удила: «Товарищи, прошу учесть, кто посадил живую изгородь из акации. Сажали мы все вместе. Но когда это было? После того, как мы, опять же сообща, сожгли дощатый забор вокруг барского дома, того самого дома, в котором мы теперь штаны протираем на собраниях. Забор был двухметровый, построенный еще при старом Булубане. Подожгли мы его, когда революция прокатилась по России, а чтобы ей веселей было и светлей, вдогонку пускали красного петуха. Вслед за забором вспыхнул скотный двор, пришлось жарко быкам да телкам. Это мне доподлинно известно от старшего брата Андона. Когда директор школы стал изучать на кружке истории прошлое села Бычий Глаз, брат выступал там как участник событий. Заодно с братом тогда, в восемнадцатом, отличились Андроник Василий, Скутару Гавриил, Кручяну Алексей и еще кто-то из наших — причем они были в союзе с Григорием Иванычем Котовским! Готовились объявить Бессарабию республикой. Но тут нагрянул Фердинанд Первый, а с его войсками заявился и молодой Булубан, — представьте, летел на фердинандовом самолете.

«Кто поджег забор вокруг сада и нашего дома? — допытывался он. — Вы, дорогие, вы, отцовские рупташи[18]. Не любили вы отца, допускаю. Даже понимаю вас: из мести подпалили или вздумали под шумок наделы оттягать. Так вот, дорогие соотечественники, хотите услышать приятную новость? Заявляю: отныне это ваша земля! Дарю!.. Можете владеть ею свободно, ибо заждались, замечтались о землице. То ли еще будет, друзья мои, ведь вместе с землей вы обретаете свободу: уже я-то знаю, поверьте, — треть жизни провожу в воздухе, в поднебесье. Не прошло даром ученье в Париже, там и летать начал, и свободу познал: мать всех свобод и революций — благословенная Франция! Только поспешили вы с забором, земляки, не подумали, что будет с садом и цветочными клумбами, да еще с моей престарелой бабушкой. А она, божий одуванчик, в ладони захлопала, увидев вокруг нашей усадьбы зарево. «Ах, — говорит, — какой фейерверк!.. Ах, какое изысканное празднество в нашу честь! Даже тетя Агриппина, фрейлина петербургского двора, такого сроду не видывала…» Потом, правда, заплакала…

Отец мой, скажу вам, трус, бросил ее, сбежал. Все повторял, что вы ее дети и не тронете свою благодетельницу. А сам не больно-то верил… Бывает, твердишь что-нибудь, считая, что другому полезно в это поверить, но собственная шкура часто дороже истины… Ну, покинул он мать, и где ему открылась истина, которую искал? Настигла его в городе Канны, там и похоронен.

Однако, послушайте, что теперь говорит моя бабушка:

«Как я любила крестьян, Лучиан, внучек… Я же всех крестила и учила их, как учил Христос: мое добро — ваше. А они поняли наоборот: ваше добро, боярыня, — наше добро! Считала их крестными детьми своими, а они все напутали, глупые. Зачем устраивать фейерверк из забора? Чем провинился сад с прекрасными яблонями и наполеоновской черешней? Разве сад виноват, что изуродовал его двухметровый забор из крашеных досок? Лучиан, детка, если бы изгородь была живая, зеленая, они бы, наверно, не подожгли, правда? Это же живое, а они христиане… Боже, как страдают олеандры! Я накануне велела вынести из оранжерей розовые олеандры: весна в разгаре, все цветет, — а их встретило пламя вместо лучей солнца. Ах, Лучиан, если б они не забывали, что деревья между собой тоже разговаривают, как и люди, радостью делятся и пугаются… Скажи моим крестным детям, пусть вспомнят свои песни, где и птицы говорят с человеком, и травы, и лист зеленый…»

Так вот, земляки, — продолжал молодой Булубан. — Бабушка послала меня передать ее волю: поместье в двести пятьдесят гектаров отныне навеки ваше, так что помяните старушку добрым словом. Но ей хочется утешить и опаленные персики, и олеандры, и черешни. «Пусть, — говорит, — мои дети верят: деревья не грешны, зачем им страдать? Хотят эти люди взять землю сына моего? Пожалуйста, пусть разделят между собой, только уговори их, передай мой материнский завет — чтобы не враждовали больше ни с деревьями, ни с людьми, ни с небом, жили в мире. Я не ведала, что они так грубы и жестоки, теперь, того и гляди, друг дружке головы проломят из-за какой-нибудь межи или ореха. Но потом им эти деревья отомстят, ох как отомстят… Забудут дети мой наказ — и начнется засуха, или по судам затаскают из-за срубленного дерева. Не допусти этого, внучек, подскажи, пусть окружат мой дивный сад живой изгородью, вместо молитвы им напомнит зелень, что многие бедствия обрушатся на человека, если он обидит огнем цветущий сад. И тогда снова оживут черешни и абрикосы, почерневшие и угрюмые…»

Братья-земляки, — сказал еще Лучиан, — права моя бабуля, толковая старушка. Что вам стоит ее утешить, Она и сад отдаст, раз поместье уже пожертвовала. Всего-то делов — вырыть канаву вокруг сада и натыкать чего-нибудь, шиповника, или ежевики, или терновника… Пусть ваша крестная спокойно дожидается своего ангела-хранителя, а что до меня — я из-за наследства здесь торчать не собираюсь».

— Да… Хитер был молодой Лучиан, надул, стервец, наших родителей. Дескать, сам не буду жить в Бычьем Глазе, только бабка просит навещать изредка, пока жива, узнавать, не стал ли являться в ее снах дед Лучиана, не зовет ли за собой, как позвал когда-то в Петербург, где служил при Монетном Дворе.

«Старушка качала меня на коленях, когда читала перед сном «Отче наш», — сказал Лучиан. — Пробьет час, проводим ее вместе туда, на гору, дед давно ждет не дождется. Не только дед, и другие из рода Булубанов. У каждого были свои слабости, и я не без них. Тянет меня покорять пространство, но не ведает никто, что из этого выйдет. Поэтому не бойтесь, земляки, если я и появлюсь здесь когда-нибудь, то буду кружить над селом, как аист. Не для того, чтобы свить себе гнездышко, нет, просто пригонит тоска по этой живой изгороди… Кстати, здесь я познал впервые радость неба, поднял ввысь картонного змея с рыжим лошадиным хвостом. Без этого упоения никогда не взмыл бы в синее пространство, чтобы оглядеть сверху подлунное творение. Моим змеем восторгались — дети орали и крестились старушки: пошла по небу комета, а может, китайский дракон с огненным языком хочет лизнуть их камышовые крыши! Тогда-то и посетила меня мечта — летать».

Никанор привстал опять и на сей раз распустил ремень немного, словно одолел противника, уложил его на землю.

— Продувная бестия был Лучиан… Чуял, что кончаются их деньги, Советская власть всех сметет.

— Ой-ой, стойте! — У Ферапонта кадык забегал, как подшипниковый шарик. — Сват Никанор, вы говорите, что молодой Булубан сказывал про творение?.. Ой, знаете, какого страха я от него натерпелся? Как начнет кружиться над селом, у меня ноги тряслись, как в лихорадке. Прямо над нашим домом опускался, чтобы сбросить письмо своей бабушке с самолета. Я слышу — гур-гур-гур — и зубы клацают, как от мороза, а он ревет и кружит, стрижет кругами воздух над садом, как стервятник над квочкой. И бух! — посреди двора огромный булыжник. А к нему привязан листочек: «Ночью будут заморозки, жгите листья и мусор в саду, чтобы деревья не замерзли, а то пропадут к чертям ваши персики и яблони». Так и было написано, мать моя рассказывала: она была прачкой у бабки Булубанихи…

— Ха-ха! — засмеялся Никанор. — Видел его в сорок четвертом: Лучиан обратился в змея-горыныча, только лошадиный хвост был не рыжим, а вороным, — летел без седла и уздечки, гикая, лупил по этому хвосту, и несся прямехонько к Пруту. Русские уже взяли Бельцы и подходили к железной дороге на Яссы, а молодой Булубан услышал «Катюшу» на гармошке и решил встретить их в образе дракона. Не такой уже молодой он тогда был… Напился пьяным… Ну, видит, идет с водопоя наш племенной жеребец, из коммуны, и рассуждает: что страшнее, в самолете лететь по воздуху или нестись на неоседланном жеребце по грешной земле? Корчмарь наш ему говорит: «Так один черт!»

«А по мне нет! — кричит пьяный Лучиан. — Я по самолету соскучился! Не надо седла, погоню это отродье кнутом, пусть покажет свою мощь. Эх, забрали у меня самолет!» А забрали, потому что спился. Вскочил Лучиан на коня, только его и видели — прощай, корчмарь, прощай, Бычий Глаз, аривидерчи, весь мир и люди в нем, божьи игрушки!..

— К чему я это говорю? — оглядев всех, спросил Никанор. — Потому что сумасшедшие были до Булубана и не переведутся, пока род человеческий не иссякнет…

Наверно, Никанор подумал о Кручяну, потому и вырвалось его имя:

— Так вот, чего хотел Георге… то есть чего хотел сначала молодой Булубан, а потом уже Георге? Я говорю про живую изгородь. Какая ни есть изгородь, это всегда вражда, раздор. Подарил свою землю Булубан, да ведь не все равно, как даришь, — если с лукавым умыслом, жди крови! Отдал крестьянам двести пятьдесят гектаров, но с условием… А условие известное — вырыть траншею в полметра вокруг сада. Вырыли, конечно, и тогда Булубан собственноручно привез саженцы боярской акации вместо терновника, а шипы у нее, сами видали, острее сапожного шила. И этими шипами отравил нам потом всю жизнь! Будто впился колючками в своих дорогих земляков и решил вытравить из села, как змеями.

— С чего ты взял?

Вера отодвинулась от стола, вытирая губы вышитой салфеточкой.

— Эх, женушка, девятнадцать лет с тобой живем, а слушать не научилась. Разве не поняла, как нам отомстил пьяный летчик? Отказался от земли по христианской заповеди, мол, все мое — твое. А изгородь вымахала на три метра в высоту… А вот поди же ты, наш дорогой племянник бросил село и подался в пожарники. Или это не козни дракона Лучиана с двумя хвостами, рыжим и вороным? С какой радостью копали эту траншею, ведь барыня давала за нее столько земли! Прошло время, и эта изгородь стравила нас — Георге Кручяну и правление колхоза, а потом и вовсе… можно сказать, убила его, да! Будто не тычки это были, а ядовитые стрелы и копья. После скандала на заседании даже перестали эту изгородь корчевать, сад раздали под участки для новых домов, а года через два и барский дом забросили. Правление переехало, — слишком, говорили, угрюмый дом для руководства колхоза «Светлый путь».

— Не очень-то понимаю…

— Я ж тебе говорю, Георге махал перед нашим носом тычкой, которая стала потом ему колом и крестом! Заседали-то мы в бывшем булубановском доме — в столовой, господская спальня стала кабинетом председателя. Сейчас даже жутко вспомнить, Георге на нас набрасывается, как прокурор… а мы смотрим, и на глазах оживает молодой Лучиан, мы будто у него в гостях сидим.

«Вот она, тычка! — кричит Георге. — Выдернул из виноградника шестьдесят четыре штуки, так, пожалуйста, добавьте и эту, об нее я, товарищи, споткнулся ночью!» И пошел шпарить, а мы про себя думаем: «Ишь, зубы заговаривает, ни дать ни взять, молодой Булубан…»

А Георге… «Не стал бы ее подбирать, — объясняет нам, — да дурная привычка крестьянская — ничего не должно пропадать. Еще дед учил: коли что валяется — это признак запустения…»

Говорит он, а мы готовы поклясться — сорок лет назад так же ученый барин разговаривал с селом от имени зеленого сада!.. Георге нас отчитывает:

«Теперь я спрашиваю: почему мы выкапываем и рубим проклятую акацию, а потом разбрасываем по дорогам в виде тычек? Почему стали безразличны к общественному достоянию наши колхозники? Днем работают, а ночью оставляют, где попало…»

Никанор умолк и прислушался:

— Что?.. Слышите или мне показалось? Кто-то кричит… А-а, это собака… Ну, короче, досталось нам. «Кстати, — говорит Георге, — чья это дурацкая идея, в самую страду выкапывать чертову изгородь вокруг правления?!»

Василий Иванович, парторг, посмотрел на Тимофея Петровича, председателя, и тот говорит: «Братец Георге, не забывай, где находишься!»

А Кручяну на рожон прет: «У себя я нахожусь, в своем доме, среди своих и хочу научить вас смотреть в корень!»

«Да, дорогой, но ты не на пионерском сборе. Это мой приказ, ясно?»

«Это самодурство! — кричит Георге. — Где агроном? Что за новости — полевые работы посреди села, когда надо закладывать будущий урожай на полях. Опять копать траншею, как при Булубане? Но теперь уже на два метра в глубину и в ширину, целый противотанковый ров!» Поняли, сват Ферапонт, куда он загнул?

Ферапонт заморгал, но не успел вставить словечко.

— А как было дело? Приезжает председатель райисполкома и говорит Тимофею Петровичу: «Где ты видел в приличном колхозе такое правление? Зачем вы спрятались от людей за колючками? Идет к тебе человек на прием и натыкается на шипы. Наши учреждения должны быть доступны, на виду, на почетном месте, с обзором местности…»

Вот когда она заговорила, живая изгородь, укусила всех нас старая карга Булубаниха. Что оставалось Тимофею Петровичу? Отдать приказ на ударный субботник по искоренению колючек. Потом, правда, хорошо получилось, теперь на месте сада новые дома, вы же напротив живете, сват Ферапонт… и Георге сначала там жил, в центре. Другое дело, что там сейчас пыли много… Оттого и перебрался я на окраину, к тому же в центре под огороды дают только шестнадцать соток…

А когда Георге вовсю наступал на Тимофея Петровича, тот даже растерялся: приказ сверху, критика масс снизу, отовсюду дует, чем не сквозняк? Поскорее поделили сад на участки и раздали молодым, пусть пускают корни на месте бывших барских черешен и олеандров! Потом правление перенесли в нынешнее здание, двухэтажное, у самой дороги. Конечно, пыли хватает, зато на самом виду, а вместо форточек — двенадцать этих… бакинских кондишенов!

Крику было на том правлении… Уж не знаю, какая муха укусила Георге: «Что происходит, товарищи? Колхоз задолжал банку миллион двести тысяч рублей, а мы с колючками воюем. Вы подумали, что сад погубите? Из чего строить новый забор? Ни досок нет, ни кольев — гуляйте, буренки, кормись на здоровье, годовалая козочка бабки Сафты! Да и пацаны после школы не домой побегут, а по деревьям пастись. Великая идея, Тимофей Петрович, — выкапывать километры изгороди. Выходит, если правление не торчит на виду, так у нас уже и авторитета нет?»

Тимофей Петрович оправдывается: «Территорию сада мы распределим на участки для молодых колхозников».

А Кручяну не отступает: «Пусть молодые и потеют над растреклятыми зарослями».

Председателя поддержал Василий Иванович:

«Но, товарищ Кручяну, нам необходимо изготовить тычки для колхозных виноградников».

«Ох, хороши тычки по пять рублей штука! Мы же их не рубим, а корчуем, потом разбрасываем по дорогам. Видно, очень в них колхоз нуждается! — язвит Георге. — Или вы у Булубана научились, уважаемое правление?! Тот «подарил» землю, будто кость швырнул обглоданную, посулил золотые горы и заставил копать траншею в шесть километров. Теперь у нас производственная необходимость в тычках, и вы суете людям в руки лопату — копайте противотанковый ров! Нельзя было заказать бульдозер? Нет, мобилизовали целое село — вперед, на раскорчевку, по десять метров в день на человека! И что мы платим людям? По семьдесят копеек, так распланирована оплата за трудодень. Еще за артезианские колодцы умницы Хэрбэлэу никак не рассчитаемся, мало нам, давайте новую глупость — раскорчуем лес… чтобы делать зубочистки! Старики, небось, думают: слава богу, жить недолго осталось… А молодые, будущие колхозники? Они пока в школе учатся, но скоро начнут рассуждать: «Дурак я, что ли, быть привязанным к родной завалинке, ради трехкопеечных палок? Почему не обзавестись балкончиком на четвертом этаже, как у двоюродного братца, который на заводе устроился?..»

— Ты смотри, у Кручяну была целая бухгалтерия в голове, — подивился жених. — Но у тебя зато память, дядя!.. А говоришь, забыл, — слово в слово все помнишь, хоть и десять лет прошло…

— И тогда… Постой, кто это сказал? Ах да, Василий Иванович: «Товарищ Кручяну, конкретно, что вы предлагаете?»

«Если бы я был уверен, что это ваша затея, товарищ председатель, честное слово, написал бы в сатирический уголок «Колхозника Молдавии». Может, я превышаю свои полномочия, но как не вмешаться? Прекрасный ухоженный сад станет бульваром, а перед крыльцом правления — лужок для гусят-поросят соседки, тетушки Маланьи».

Этого сатирического уголка ему не простили, самого протянули в карикатуре… Ну, типчик был Георге! Так и норовил, надо ненадо, лягнуть или боднуть, только и слышали от него: «Если ты дурак, помалкивай!» И хвалили его, и ругали, даже должность подыскали подходящую, думали — может, уймется, а он знай кидается на начальство, как дикарь… Да, нашла коса на камень. Не такой был человек Тимофей Петрович, чтобы его запросто на рога поднять, повидал и не таких прытких. Говорит Георге: «Товарищ Кручяну, ты за меня голосовал, как за председателя?» — «Конечно», — отвечает тот. «Так вот, будь добр подчиняйся. Свою речь прибереги для отчетно-выборного собрания, выступишь в феврале в клубе. А до тех пор не суй нос, куда не просят. И скажу, почему: ты судишь не по-государственному, смотришь на колхоз из своего двора, как через замочную скважину».

Георге не смолчал: «А все же вам не мешало бы призадуматься. Я спрашиваю, почему эта тычка… тут дело принципа!.. Почему она валяется на дороге, а я должен ночью ходить и шестьдесят пять тычек…»

Василий Иванович закончил за него: «Именно шестьдесят пять тычек привязать к своему винограднику!»

Георге и тут не растерялся: «А вам бы лучше помолчать, товарищ. Чье это распоряжение — обыскать двор, пока хозяина нет дома? Причем находился в служебной командировке…»

Тудор перебил Бостана:

— Меня одно удивляет, дядя, кто мог его ночью увидеть с тычками? Кто-то ведь доложил председателю, черт возьми! Выступал этот человек как свидетель или нет?

— Речь пока не о том, племянник! Георге вдруг засмеялся: «Неужели вы думаете, что я недоумок: нашел тычку, знаю, что боярская акация растет только у правления, и позарюсь на такое добро?»

— Бре-бре-бре… — проговорил Ферапонт, словно, взбежав на горку, поражен открывшимися далями. — Я этого Георге разок тоже слышал, ах, как он говорил… это когда мы колхоз основали в сорок девятом. Помню, как раз пасха была… Сидели мы днем дома — праздник есть праздник. Потом слышим — барабан. Молодые были, говорю жинке: «Пошли, Мара, на хору». Ну, помните времена — в хате не богато, а веселья не занимать, потому что молоды! Бедняка чины не держат, — только успевай веселись. А тут перед хорой останавливается машина, выходит начальник, низенький такой мужик, и прямо к нам: «Гуляете, мужики? Давай-давай, гуляйте! Здрасьте и…» — Не знаю, как по-русски, но сказал про воскресение. Ну и мы отвечаем, как положено. Говорили, фамилия его Холошапо.

«Гуляете — это вы молодцы!» — Схватился за руки с молодыми и давай сырбу танцевать. «Пошли, мужики, пошли, давай-давай!» — И топочет вовсю, и повизгивает по-нашему, ну, гуляет! А мы между собой переглядываемся и говорим: «О, вот это настоящий начальник, братцы! Нас уважает и обычай наш». Вечер опускается, а он нас нахваливает: «Молодцы, мужики, ух, как здорово танцуете. Ф-фу, из меня восьмой пот пошел…»

— А… это Голощапов! — сообразил Никанор. — Помню, застал его, когда пришел из армии. Ну, так что потом?

— Что потом… — Ферапонт выдохся с непривычки долго говорить: — Потом… Людям приятно: да, это наш, смотри, за день научился «молдовеняске». Он и говорит: «Мужики-товарищи, пошли в сельсовет, потолкуем». И что вы думаете, сват Никанор? Сагитировал нас. С той пасхи и пошел наш колхоз «Светлый путь», мое заявление было четырнадцатым. А Георге — молодец, первым тогда выступил: я думал, он в председатели метит…

— Сват! Слушаю и диву даюсь, — заерзала на лавке Зиновия. — Скоро дедами станете, а сами как мальчишки.

Все повернулись к ней: чем старушке не угодили?

— Что непонятно, бабушка?

— Я говорю… нет, и себя не слышите, и других, как глухари. Не видишь, Тудор, собака сейчас с цепи сорвется?!

— Дядя, скажи быстренько, выступил тот, кто на него донес? — спросил нетерпеливо жених.

— Да выйди посмотри, кто там во дворе!

Поднялась мать жениха, Василица:

— Пусть Тудор сидит, пойду я посмотрю.

Старушка схватила дочь за руку:

— Он твой сын и должен слушаться, он моложе! Сядь здесь, не глупи…

Как только Тудор вышел, Зиновия сообщила:

— Сватья Мара и сват Ферапонт, прошу у вас прощения… Не спросясь, послала позвать вашу дочку. Может, и не следует невесте… а что делать? Не мы обычай нарушили — они, молодые, правда? Сидела я, слушала вас, ну, думаю, хватит, пора за дело приниматься!..

13

Хорошенькое дельце, зазвали невесту в дом жениха судить-рядить о предстоящей свадьбе. Да еще кто — Зиновия, бабка старой закваски. Видно, совсем не сходятся концы с концами, дай-то бог хоть мало-мальски полюбовно сговориться. Родителей невесты как по голове огрели — замерли, не зная, куда глаза спрятать.

Если уж говорить, как было, то кашу заварила Вера. Старушка даже ахнула: как ей самой в голову не пришло? Василица, мать жениха, только плечами пожала: «Смотрите сами, как лучше, не обидится ли сватья?» И Зиновия решила: пора, отец-мать себя показали, пора поглядеть, на что годится молодая. Хорохорятся, нос задирают: мол, свободные мы, выбираем кого хотим, и любовь не по-старому, свободная. А вот природа сделала свое, и теперь хоть локти кусай, много ли навыбираешься?

Пора спросить с них и за любовь, и за молодые проказы: слушай, парень, и ты, девонька, не совестно вам? Шестеро взрослых мозолят друг другу глаза с самого утра — твои родители, доченька, и родня твоего бесценного. Пусть он тебе расскажет, какие тары-бары тут разводили. Будто изголодавшаяся скотина, жевали без разбору все подряд, и не только зелень, сухой будыльник, ботву, но и солому, что давно сгнила от времени, — святые писания и древние заповеди, побасенки, были-небылицы, анекдотики… только о вас, дети, о вашем благополучии и судьбе будущего дитяти ни словом не обмолвились.

Почему, спросите? Да ведь ждали от жениха: вот-вот встанет молодец, покажет себя мужчиной: «Я виноват! Это я натворил. Да, молчал. Почему? Ну, знаете, какие наши годы… несмышленые мы с ней (пусть, пусть приврет, старикам будет легче, да и языки у них развяжутся: небось, тоже не святые… чего уж там, или молодыми не были?). Ну вот, а теперь я, Тудор, и она, Диана, торжественно объявляем: хотим стать мужем и женой!»

Известно, Тудор — парень с норовом, кто его знает, куда повернет. Начнет, допустим, так: «Конечно, нам стыдно… Ну а что такое стыд? Может, сначала вы нам ответите, дорогие родители? Повидали на веку больше нашего, вам и карты в руки… Что это такое, стыд? Простите, ну… зачав нас, вы стыдились? Ах, стыдобушка — не тот ли это случай, когда поповская дочка бежит с кучерявым цыганом в черных очках? А я думаю, потому и сбежала, что полюбила. Вам попа жалко, в параличе лежит полгода? А от того, что он любовь хотел разбить, сердце у вас не болит? Может, у них возвышенные чувства, как у Ромео и Джульетты… И еще скажите, что за страстишка у вас копаться в чужой жизни — того же попа, или Костэкела, или Кручяну с Руцей?.. И все для отвода глаз, чтоб о себе не говорить. Постойте, дорогие, что вы так о нас печетесь? Ваша дорожка, слава богу, накатана, пора на какой-нибудь полустанок съехать, в закуточек, где гудки над ухом не воют. И вообще, не устали вы разве смотреть на нас сверху вниз? Глядите, шею не сверните… Не пора ли спускаться? Да-да, давайте-ка, потихоньку вниз, потому что наверху-то оказались мы! Можете даже считать, мы теперь вам вместо родителей… Посмотрите на себя со стороны, такие вы маленькие, заблудшие, словно детишки в грозу под деревом, и ваше хныканье еле слышится. А мы — два голубя на балконе, здесь, на высоте, воркуем и греем друг друга, и нам не до вас!..»

Родители забеспокоятся, закряхтят: «Да, дети наши, вы правы… вы остаетесь после нас. Да, вы наша память… хоть и не самая добрая, как можно было ожидать… Что делать нам прикажете, плоть от плоти нашей? Уйти с глаз долой? Или вообще — сгинуть, хватит небо коптить?»

«Да отчего же, лучше решите с Кручяну. Пора проводить его на кладбище, почтить человека, он хоть и заблуждался, зато трусом не был и знал себе цену…»

Никанор оставался с виду невозмутимым. «Куда мы заехали? — размышлял он. — Хорошо ли это: сами говорим, что в голову взбредет, а с молодых спрашиваем по всей строгости? Может, с самого начала не с той ноги пошли? Вызвать сюда, к нам, учительницу… Пусть она неопытная, но учить ее уму-разуму? Мы, простые крестьяне, собрались читать мораль, когда у нее университет за плечами?

«Будь что будет, — решил Бостан и успокоился. — Просто надо показать, что и мы не лыком шиты. Хотя… Учительница, конечно, может сказать: «А, вот вы какие темные, нате вам — до свидания…» И станет на свете одним сиротой больше, коли опять принцип войдет в силу!»

Сама сватья Мара сейчас им выложит: «Тетя Зиновия, зачем позорите Диану, кто вас просил ее сюда звать? Вы, кума Василица, и ты, Вера, хоть и председатель женсовета, и вы, Никанор, — по какому праву распоряжаетесь моей дочерью? Что, с улицы ее подобрали? Если хотите знать, негодник Тудор во всем виноват! Завидный жених, куда там, перестарок, лысый на макушке, лазил черт-те по каким океанам, в портах шлялся по кабакам с девками и явился на готовенькое! Бедная Динуца, деточка моя… Мы про него кое-что знаем, жалобу напишем: он еще одну испортил, в Бэилештах! Мы этого так не оставим, напишем майору. Нет, выше пойдем, в министерьфу пожарников — прощай тогда пожарная команда, посмотрим, куда его возьмут!»

И у бабки Зиновии язычок подвешен, — с опаской прикидывал Никанор, та тоже за словом в карман не полезет: «На испуг хотите нас взять, сватья Мара? Мы, что ли, подослали его к вашей доченьке? Знаете, как в народе говорят: пока сучка, простите, не захочет, кобель не вскочит, да! Хоть генералу пишите, только не забудьте сказать, сколько лет вашей Диане — пять, шесть, двенадцать? Еще годок-другой, и никто на нее не позарится, в девках усохнет! Третий год в школе, а чему учит бедных детей? Мы тоже напишем в министерьфу по учителям и скажем прямо: «Ваша учительница вот чем занимается — экскурсиями в лес на машине пожарной команды!» А то мы не знаем: Тудор едет набирать воду — и она рядышком мостится. Сама его заманила, у нас есть свидетель — продавщица из магазина хозтоваров… Что за школьные экскурсии без школьников? У Дианы вашей есть диплом, а у нашего справка, да! Он простой шофер, и пусть министерьфа — и пожарников, и учительства — судит, за что теперь дают дипломы… Чтобы арканить шоферов у дороги?! Ох, и пусть ее лишат образования!..»

А сватья Мара больше скажет: «Встань, Ферапонт! Пошли отсюда. Вот зачем пригласили нас эти люди — обругать и у дочки отнять кусок хлеба. Встань, домой пошли! Ничего, бог велик, Ферапонт. Я до Киева дойду, куплю сорок свечей и закажу сорок служб, чтоб проучил господь старую ведьму Зиновию. Помешалась на дедовских обычаях, хочет, чтобы после свадьбы всему селу на обозрение выставили простыню с постели молодых. А наша дочка горда — кому какое дело! В Киевскую печерскую лавру пойду, отобью семьсот семьдесят семь поклонов святой богородице…»

Пока Никанор размышлял так, его жена посматривала в окошко.

— Вроде никого не видать… — наконец сказала она.

Все выглядывала и выглядывала, а молчание затянулось… «Вдруг не Динуца?» Поворачиваясь к окну и обратно, Вера вертела головой, как птица с червячком у гнезда: птенчиков не слышно, может, их змееныши пожрали?

Никанора снова унесло: «Опять молчим… как дети — сделали под себя во сне, знают, что от матери достанется, и зажмурились, а пахнет противно, поскорее бы высохло…»

— Нет, то не собака… — сказала мать жениха. — Пойду-ка посмотрю, кто там.

Зиновия опять дернула ее за руку:

— Сиди, сказано! — И обратилась к Ферапонту с Марой: — Теперь, сват и сватья, давайте про наше поговорим… Пока рос, Тудор путался меж двух юбок… — Она показала рукой на себя и на Василицу. — Я вот прежде думала: есть в мире великая правда, но откуда столько вдов да сирот? Или проклята жизнь наша? — Она кивнула на дочь. — Вот она перед вами. Где ее кормилец? И вот я, а мой где? Пожалуйста, две вдовы. Теперь ваша дочь и наш парень… Еще недоставало заиметь нового сиротку. У Кручяну трое осталось, четверо даже — без мужа и жена сирота…

До этой минуты старушка клевала носом и, казалось, слушала вполуха, ждала Диану и кивала головой: разве это сговор сегодня? Не сватовство, а так, переговоры с перемирием.

— Велико хозяйство или с наперсток, — продолжала Зиновия, — забот всегда полон рот, вся домашняя поклажа на женских плечах. Василица не даст соврать — так и выросла на бегу: и на огород, и в теплицу, не то рассада сопреет, если вдруг жара… бегом прополоть рассаду, проредить, бегом за навозом, да я еще и подгоняю — бегом, Василица, к колодцу, а то бог наказал, отнимается опять у меня нога перед дождем… Принесет воды, я ей снова: бегом, дочка, в лес, хворост нужен на растопку, у Хэрбэлэу не то что полена, зимой снега не допросишься. А после говорю: постой, свари мамалыжку, прежде чем в поле идти, хлеб в буфет по три дня не привозят, да еще буфетчица раздает своей родне по шесть буханок, свиней кормить, а нам пойдут остаточки…

Зиновия стрекотала, будто жалобу строчила в сельсовет.

— И надо не забыть на склад зайти, кукурузу пока не выдали и масло. Да за прошлый месяц деньги не взяла из кассы — три раза ходила, кассир сказал, на дом пришлют. Второй месяц кончается, кассира не поймать — уехал в район, а денег не прислал. Какую-никакую одежонку тоже надо купить, да соль, да спички… Помню, говорила младшей, как подросла: «Скорей, Вера, замуж, без хозяина и дом сирота. Да смотри, чтоб на все руки был!..» Боже упаси, говорю, чтоб из этих, что шатаются по дорогам да глотку дерут, выступать любители. Такой завалится домой и с порога: «Дай жрать!» Орет, все не по нем, не угодишь. Только заикнись: «А ты принес, из чего варить?» — он и давай жене косточки считать. Василица вот не хотела брать Тудору в отцы чужака, осталась век бабий куковать… А сошлись они с Никанором, — бабка кивнула на Веру, — поздравила, и теперь скажу — сердце радуется. Хорошо мирятся, благослови их бог…

Ну, в доме, кажется, уже порядок, шепелявый старушкин говорок разогнал тягостное молчание, как ветер тину с пруда.

А что поделывает жених на улице? Вышел, а в воротах соседка Тасия кричит:

— Тудораш, золотко, подойди сюда — и закашлялась. — Ох, голос отнялся, не дозовешься… Мэй, ну и собака у вас… кхе-кхе!

Тудор подумал, не позвать ли бабку — старухам проще договориться, — но спрыгнул с крыльца:

— Пошла вон! — цыкнул на собаку. — Что вам, тетя? Может, водички дать, а?

— Какая водичка! — Соседка возмутилась: за ней же посылали, не явилась незваной. — Стопочку ставь! Знаю я тебя, шалопут… Дай сначала поздравлю… Ну, ладно. Отдашь бабушке эти свечи, тут и комочек воска, и скажи, свечки я посчитала, здесь шестьдесят восемь… нет, должно быть шестьдесят, вот, возвращаю, в этой бумаге.

— Так, может, позвать бабушку?

— Мэ-эй! Зачем мне твоя бабушка? — Она подмигнула, обнажив желтоватые стертые зубы. — Знаю, что у вас там… не тревожь… А тебе скажу — будьте здоровы, детки!

Тудора вывела из себя ее ухмылка.

— Спасибо на добром слове… Зачем столько свечек?

— Для Кручяну попросили наделать, через твою тетю, она принесла воск, шепнула, что у вас сговор сегодня. А того… упокой, господь, душу раба твоего… его завтра похоронят, сынок. Так он меня напужал раз, озорник! Иду я с соломой, взяла охапку со скирды, возле птицефермы… и вдруг огонь! Нет, сначала дымом накрыло, как тучей — ух, как я кашляла! «Спасите, кричу, пожар!» И домой со всех ног. Дура, нет бы бросить, так жалко веревки, обвязала ею солому, а это поводок был от Муси, козы моей. Все Георге, он сторожем там сидел, демон, и сзади подкрался. Чирк спичкой! — мол, гори, ворюга… на меня он так… А что я ему? Одна, беззащитная, даже без пенсии, только коза Муська у меня. Ну, и прокляла его, Георге-то, страшными словами прокляла. А потом простила и бога молила за его здравие… Я же заболела тогда, после пожара, ой как прихватило… Пошла к Онисиму, пономарю, за молитвой, так мы познакомились получше и вот, видишь, приглянулись… понравились друг другу. А твоя тетя Вера правильно на него заявила… ведь нашли у него тычки, у Кручяну? Нашли, а как же. Зачем тогда он меня поджег? И солома-то гнилая была, завалящая. Если хочешь знать — дело-то прошлое, — я сама Вере про него сказала. А теперь вот свечи для него принесла… и простила: если бы не Кручяну, не видать бы мне счастья с Онисимом на старости лет.

— Тетя Вера?.. Так это она заявила?

— А ты не знал, сынок? Мы с ней ночью видели, как он шел и тычкам кланялся. Теперь бог Ирину услышал, разрешение-то хоронить прислали, а свечек вот, видишь, не оказалось.

Старуха поманила Тудора пальцем и шепнула на ухо, как великую тайну:

— Хорошо быть женатым, Тудорикэ! Полжизни маялась, все — сказала, хватит, набедовалась! Знаешь, милок, одной ладошкой не хлопнешь, одной ногой не пойдешь…

«Совсем спятила, старая?» Стоя со свечами в руках, Тудор слушал про огонь… любовь и тычки! Ишь ты, счастье на пенсии. Да она всю жизнь таскала за собой на поводке козу, а в колхозе дня не поработала. Вечно Тасия подыскивала какую-нибудь молодую парочку, чтобы пришли жить в ее развалюшку, присмотрели за ней в старости, а заодно и за ее чесоточной козой. А теперь, смотри-ка, в белой юбке с кружевами по подолу!

— Дяде Никанору скажи — пусть зайдет. Онисим сегодня вернется. Вчера голубцы сварила, держу их тепленькими в одеяле, и мамалыжка ждет, под перину положила. Поговорю с Онисимом — Кручяну все ж таки христианин был, пусть хоть пару псалмов почитает ему у изголовья…

Бабка болтала, как сорока, и Тудор не заметил, как она уковыляла домой. Ему вспомнилось… Да, он то ли в третьем классе был, то ли в пятом… ох, как давно! Старая Тасия — она уже тогда была старой, — выбежала в сумерках из переулка — и к нему, Тудору: «Не видел? Коза у меня пропала… бегаю, ищу, с ног сбилась — брюхо у нее вздулось, напасть такая! Кукурузы с полведра съела, сдохнет, несчастная…» — И в плач. А тут из-за живой изгороди: «Е-е-ехе-хе!» — мигом слезы высохли, просияла: «Муся! А-а, Мусенька?.. Иди, иди, не мучай мамку». Пошли тут нежности… и пылища столбом: бабка носила чуни из козьей шерсти; громадные, как пушистые щенята, они вечно волочились за ней по дороге, вздымая клубы пыли…

«Ну, отчубучила бабулька — с белыми кружавчиками, в желтой вельветовой жакетке…»

— Да ты не слышишь, Тудорел? Мэй! — окликнул его низкий грудной голос.

«Черт возьми, кто там? Еще одна старуха?»

Из-за забора, со двора Антона… кто бы вы думали? Да, сама Диана!

— Ты чего, — удивился он. — Что-нибудь случилось?

Досада взяла — заранее ведь договорились: вечером вместе поедут в райцентр, по дороге он расскажет, чем кончилась «родительская конференция».

— Разве ты меня не звал, Тудор?

— Что я, с утра керосину напился? Вино пил, детка. Чего ради мне тебя звать?

— А кто прислал Мариуцу? Прибежала, запыхалась: «Скорее к баде Тудору, там он ждет и его родители, чтобы обедать, за столом сидят». Твоя сестренка так сказала. А это у тебя что, свечи? Зачем?

Ух, с каким удовольствием Тудор забросил бы сейчас этот воск подальше! Во рту стало гадко, будто пластилин жевал. Чуть не огрел собаку свечками.

— Ах, вот как… Ну ладно, попомнят меня. Опять нос куда не надо суют, кто их просит! Это мой ребенок, я за него отвечаю.

— Ой, Тудор! — заплакала Диана. — Ты, наверно, лишнего выпил… только не ругайся с моими, пожалуйста. Дай водички…

— Держи, — сунул ей свечи и воск, — принесу воды. Нет, лучше пойдем в летнюю кухню. Я им покажу! Чтобы эти допотопные деды устраивали мою судьбу?.. Умойся, пойдем в дом, все узнаем. Нет, скажи — какое им дело до тебя? Пусть с меня спрашивают, разве я от ребенка отказываюсь?

Он потянул ее за руку, как нашкодившую девчонку. А слезы, эти глупые слезы бегут себе и бегут, смывают со щек пудру и краску с ресниц, подкрашенные губки кривятся, дрожат…

— Подожди! — Она вырвала руку. — Дай хоть в себя приду.

Тудор направился в летнюю кухню за водой. Диана порылась в сумочке: куда девать свечи? — плюх их туда… Достала пудреницу. «Ох, когда это кончится, — вздохнула она и вдруг рассердилась на себя: — Да чего я маюсь, спрашивается? Он же меня не бросил. Развела дурацкую сырость! Родители ждут, в этом доме к нам с дорогой душой, и все у нас ладненько».

— Идем, сейчас, мама, она только умоется. — Тудор на ходу приврал: — Ехала в кузове, вся в пыли…

На крыльцо вышла мать Тудора — не удержала ее Зиновия в комнате.

— Поди принеси чистый рушник, — велела сыну, — из комода достань, в каса маре.

Из открытой двери доносился голос бабушки:

— Что она знает, нынешняя молодежь? Тряпки нацепят подороже, нос задерут да виснут друг у дружки на шее, как утопленники.

Мара слушала, поддакивала — ничего другого не оставалось, но в душе злилась: «У, старая карга! Дескать, нашей впору утопиться, легкомысленная. Я ей скажу: «Где вы видели, сватья Зиновия, чтоб учительница с высшим образованием висела на шее у пожарника? Она у нас ученая, для первых-четвертых классов!..»

Зиновия сама поняла, что перегнула палку, пожурила и внука для справедливости.

— Неразумное дитя у нас Тудор. Почему у меня душа болит? Не пойму, где они хотят жить, как гнездо совьют, на них ведь у нас вся надежда. Придет, сватья, наш черед уйти из мира, а кто проводит? Кто могилку цветком украсит, обовьет плющом, кто, если не своя кровиночка? Выйдет внук или правнук на дорогу в день поминальный, остановит прохожего: «Выпейте, добрый человек, закусите за упокой души отца и матери моей». Так и будет помнить тот, кого ты в пеленках качал…

Зиновия провела по лицу ладонями, словно умылась, из-под платка выбилась прядь темно-каштановых волос, без единой седой ниточки, мелькнула золотая серьга.

«Неужели то старое золото, от цыганки Рады? — поразилась мать невесты. — За восемьдесят старухе, одним глазом, как говорится, в небеса… а серьги! И эти розовые бусы… те самые, огромные! Еще девчонками на них глазели: «Смотрите, идет от колодца Зиновия, женушка Александру Скарлата!»

— …Почему я говорю, что плоть — это могила? В плоти желаний тьма, а где тьма, если не в могиле! Жаждет насытиться, а сама же, ненасытная, роет себе могилу зубами. — Старушка в сердцах сплюнула. — Мой-то, земля ему пухом, будто чуял, что до срока бог приберет: «Давай побольше детей рожать, Зиновия», — только и слышала.

«Окстись, — говорю, — Александру, их же растить надо, кормить, в люди вывести».

«Да брось, жена, — отвечает, — судьба рассудит, кому повезет, а кто пропадет. Что за труд в люди вывести? Был бы работящий да здоровый — вот и полдела, а там уж что бог пошлет…»

«Уймись, муженек… ведь не конец света!»

Зиновия упрятала под черный платок выбившиеся волосы, вздохнула и тихо, по-бабьи заговорила будто сама с собой:

— Разве они знают, что такое выносить дитя? И выхаживать… Стоишь ночами у этого комочка, сердцем обмираешь, не тяжело ли дышит, не прицепилась ли хворь какая?.. Пеленочные запахи, словно не дом у тебя, а предбанник. Пока родишь, сколько настрадаешься! Мутит тебя, наизнанку выворачивает, ноги пухнут — господи, думаешь, умереть бы скорей! Спрошу, бывало, у попа Георгия: «Батюшка…» — Вдруг она оглянулась к зятю: — Выйди-ка, Никанор, погляди, не сбежали наши молодые? Да позови, что им во дворе искать… Так вот, спрашиваю у попа: «Говорите, батюшка, бог создал человека для радостей? Почему же родами так мучаемся?»

А он: «Грех первородный!»

Я ему снова: «Сколько можно? Одна нагрешила, а всем бабам хоть в петлю лезь».

«Во веки веков, — говорит, — дочь моя. Где радость, там и грех!»

Не слыхали мы тогда про нынешние премудрости, не до любви было, один страх: «Опять с приплодом оставил!»

Ты просишь мужа, а он: «Ничего, на то ты и баба, устраивай свои хитрости с повивалками…»

Какие хитрости? Плачешь, как дура, а он, окаянный, синяками награждает, страсть баранья, слышь ты, одолела… Ох, дети мои, сколько я вынесла… Простите, сватья, потому и позвала вашу… то есть нашу, Диану. Что говорить, даже скалкой себя била, плоти в наказание. А нынче как, аптека спасет? Упаду, бывало, на колени перед иконой да лбом об пол, об пол…

Старушку передернуло, будто вернулись прежние страхи.

— У-у-у, чего только не делала, пресвятая богородица! Поверите ли, до сих пор детей не люблю. К фельдшеру бегала, к бабкам-повитухам… Была у нас Иляна Крукуляса, на все руки мастерица по женским делам — и роды примет, и плод вытравит, коли нужда… «Спаси, говорю, Иляна, может, зелье какое дашь… Опять понесла, грех ты мой! А тебе будет пуд белой муки, пять шерстяных куделей, рушничок вышитый…»

И что вы думаете? В лепешку разобьется Иляна, а дело справит. Чего только не давала — гашеную известь с хвостами ящериц, дубового жука на спирту, а сколько ядов на травах! Завернет бутылочку и в церковь гонит: «Пойди, Зиновия, помолись, мы с тобой душу человеческую загубили».

Падаешь, как подстреленная, пред ликом богородицы: «Грешна я, батюшка, убила дитя в своей плоти, во сне по ночам стало являться! Исповедуйте, причастите, снимите с души грех убивицы!»

Прибегу домой — и снова ниц перед иконами: «Всевышний, боже всесильный, пронзи меня, покарай, пусть ослепну я, если еще буду греховодить. Научи сохранить чистоту для тебя, господи, прости за слабости мои. Сжалься, надели меня верой и добродетелью…»

Является муженек домой… «Нет, не сдамся!» — говорю себе, и денек-другой, а то и неделю, бывает, выстоишь. Да и мой то в поле, то на току, или на сенокос ушлют. Но вот придет помыться да сменить белье, я на колени перед иконами, а он с разгону: «Хватит бормотать, пошли в ту комнату, быстро! Ты что, в секту записалась?»

Побежишь, спрячешься в стогу или в летней кухне. А Санду встанет, разозлится, да еще пристукнет, как отыщет. Потом утешит… И вот вам опять грех. О, господи, теперь-то какое бабам счастье привалило!..

Лицо Зиновии разрумянилось, словно огромная цыганская серьга невесть что нашептала ей на ухо.

— Пошла я недели две назад в магазин, того-сего купить. У двоюродной сестры там внучка, Хрисуца, продавщицей работает…

Хозяйка дома, Василица, сидела понуро, уставившись в пол, будто совестно было глаза на людей поднять. Мать ведь не только себе покоя не давала молитвами. Сколько раз, еще когда был жив покойный отец Тудора, приходила мать к ней под вечер: «Что, опять твой волю взял? Смотри, дочка, не плодись, как блоха. Видела его в корчме, буду у тебя ночевать… Что-то спину ломит, поставь-ка банки или настойкой разотри…» Натрет Василица ее, уложит. Нет, матери мало: «Ложись и ты со мной! А придет твой бугай…» И что же? Один раз пришел — с банками на спине бежала, спасалась теща!

— …Ну, захожу в магазин, смотрю, у прилавка какая-то дамочка. Сумочка-ридикюль, как у фрейлины, бабки Булубанихи. Подбоченилась, на голове бухарская шаль, бахрома до земли, и по черному полю пионы красные, огромные, как монастырские арбузы. Сотню за такую шаль не пожалеешь! Говорю Хрисуце: «Послушай, детка, у нас что, новая врачиха?»

«Тихо, говорит, мама Зиновия, тихо, сейчас упадете…» — А сама делом занимается, торгует и мне моргает: мол, подожди немного.

Вокруг пионов уже роем шоферы, из тех, что на свеклу прислали, — как зеленые мухи, вьются без стыда. К их компании еще две дамочки присуседились, будто та мадама им подружка. Народу полно, да я заупрямилась, думаю — не уйду, посмотрю, как в кино, чем кончится. А шоферы из себя выходят, дрожат, как бахрома, вокруг мадамы.

«Это Люба Рыпуляса, мама Зиновия, она из Туркестана приехала», — шепнула Хрисуца.

А народ-то не больно редеет, где ему и толпиться в воскресенье, как не в магазине?

«Дочка Рыпулясы? — говорю. — Она же кухарила в тракторной бригаде. Да эти трактористы, несчастная… Она же дите от них родила! Погоди, разве Любка не в Одессу сбежала?»

«Нет, — объясняет Хрисуца, — она в Туркестане замужем, вроде султанихи. Вы еще лица не видели, она теперь индианка. Ногти и губы серебряные, а на лбу черный шмель!»

Милые мои, как я посмотрела, просто обмерла! Вот времечко — то кухарка, то султанша. Отозвала я Хрисуцу в сторонку:

«Что ж это за султанихи такие в Туркестане?» Она и говорит: «Они там как пчелиные матки. Наверно, и в аллаха веруют, только вместо многоженства многомужество практикуют».

«Упаси, милосердный, говорю. Где она такому научилась? В ихних тракторных бригадах или в наших?»

«Тихо, — говорит Хрисуца, — услышит! Она совсем не работает, как многодетная, и состоит в любви и великом почете».

Смотрю, два шофера топают к выходу, а Любка их под руки подхватила, видно, в свой гарем увести.

«Она, — говорит Хрисуца, — по всяким женским делам справки наводит. Ска… саксаулы… нет, как их там… аксакалы ее в деловую командировку послали, на общественные деньги, им нужны такие многоопытные, чтоб развелись в кишлаках дети… А у нас в селе желающих полно. Вон у Бэсоя, три девуни под одной крышей, старшей скоро сорок стукнет, а где применить себя по делу? Не лучше ли в Туркестан махнуть, чем на родном дереве висеть сушеной сливой?»

Вера как ответственное лицо женсовета не могла этого слышать:

— Не допустим! Нам тоже нужна производительная сила! Я Нинке-почтальоише наказала: «Не подведи, Нина, как придет из Туркестана конверт или телеграмма, беги в женсовет. Надо еще разузнать, что там за кишлаки, как у них с приданым, берут калым или за так… А если уж кто сбежал, похлопочем, в обиду не дадим. У меня совета просила младшая Бэсоя. Люба ее, оказывается, сагитировала. «Хорошо там, девки, — говорит, — как у Христа за пазухой, только одной скучновато. Поехали со мной, у туркестанцев запросто, дома сидишь целый день. А молдаванок они любят… Меня сначала расспрашивали, а потом признались: их турчанки только носом целуются».

Глаза у Веры заблестели, как в тот день, когда мать купила ей первые в жизни бусы. Ну и ну, развязался язычок у мамы! Сколько же нас, Скарлатов, было бы, если б она дала себе волю и не била поклоны перед пречистой девой, пожалела скалку… Надо же, лоб расшибить, лишь бы не обрастать детьми! А все-таки четверых подняла: кроме Василицы и Веры, еще двух старших сыновей, но о них в доме почти не вспоминали. Один в войну погиб, а другого, Спиру, унесло неведомо куда. Может, отдал богу душу под чужими небесами, — ни весточки от него, ни привета уже лет двадцать с хвостиком.

— …Да, дорогие, на женщине держится земля, — продолжала Зиновия, — а мужики что? Бестолковы, одна маета — силушки бог одолжил, а куда с ней деться, не надоумил. Вот старший мой сядет, бывало, и целый день часы развинчивает, а потом обратно собирает. Да что говорить, еще в пеленках, чуть недоглядишь — уже руки выпростал; зачихает — значит, опять развернулся, лежал синий и икал. А почему? Почему земля летает по воздуху, как говорит Никанор? И почему дубы стоят с табличками, а лес засыхает? Потому что мужику подавай воздушных змеев или самолеты, как молодому Булубану. Не зря он умом тронулся под конец и давай посылать с неба письма бабушке, к булыжникам привязывать! И пьяный свернул шею на племенном жеребце. Так почему бы Кручяну не испустить дух в овраге? Не осуждайте, дети мои: мол, старуха против мужиков ополчилась. Вот вам вопрос: штанов в магазине полно, а где мужчина? Трое у меня было, два сына да отец их Александру. Еще зять, вот вам четверо… А вокруг Тудора одни юбки! Да я ему в лицо скажу: «Бычок ты, дылда стоеросовая! Вожжа тебе под хвост попала? Не утерпел, испортил девчонку. Разве так бы ее родители на тебя смотрели, кот ты паршивый, усики плевочком!.. И Диана бы гордилась, и был бы у вас праздник святой, у людей на виду». Так и скажу! Испакостил свою любовь, внучек мой дорогой… Простите старую, сидим мы здесь, седые, и в глаза друг другу глянуть боимся…

Ферапонт решил постоять за детей и показать, что он как мужчина еще кое-чего стоит:

— Ну, сватья уважаемая, вы слишком… Хоть и все наперекосяк, как я посмотрю, но можно простить молодых. Хорошо, что они любят. И между нами, я им машину куплю! Уже гараж начал строить. И дом для них есть…

— Ох, сват Ферапонт, бабам оставьте эти увертки — задабривать подарками.

За столом повеселели — вот так да, шло все тихо-мирно, а теперь от старушки достается на орехи… Ничего, пусть пожурит по-матерински, ведь как ни крути, а проморгали молодых! Думали: раз дети книжки читают, то и ума набираются. Не успели оглянуться, а их уже трое…

«Что это с нашей мамой? — недоумевала Вера. — Не припомню, чтобы она такое говорила, да еще при гостях… Двух сыновей вырастила, а свекровью некому было назвать. Пропали сынки, не утешили мать свадьбами, не дали погордиться: дескать, недоедала, ночей недосыпала, а детей в люди вывела. Сыновья-то ученые, да как выпорхнули из гнезда, только их и видели. Меня выпихнули замуж, как сироту безродную. Никанор вечеринкой отделался. И Василица… война была, не до свадьбы. Не довелось маме сидеть в почете во главе стола ни свекровью, ни тещей…»

Зиновия Скарлат овдовела в сорок четвертом. Мужа и сыновей проглотила война, одного иссушила тифозная горячка, другой в партизанах не пробился из окружения, а третий как в воду канул — тот, что часы любил развинчивать. В сорок пятом и на зятя пришла похоронка, и осталась она, считай, с тремя сиротами. Откричала свое, отплакала, но жить надо… Натянула тогда мужнины брюки, военные американские ботинки с шипами зашнуровала, подпоясала линялую рубаху-косоворотку, прицепила к ремню брусок в чехле. Вскинула на плечо косу и зашагала, а Вера с граблями за ней вприпрыжку. Шла, тяжело ступая на пятки, будто сызмальства носила штаны и теперь пришла пора занять место мужчин, которых она потеряла.

В тот день они пошли косить ячмень на Четырех холмах, где после бороны больше торчало кукурузной стерни, чем ячменных колосьев. Сельчане, работавшие на своих наделах, протирали глаза: на другом конце поля словно воскрес Александру Скарлат. Сам он в жизни не подпускал свою мазилицу к полевым работам. Жены мазилов[19] хлопотали только по хозяйству, их забота — дом, подворье да дети, а гнуть спину в поле — мужское дело. Если уж нужда заставит вдовушку-мазилицу выйти в поле, то она платьем обмотает тяпку или наденет, как на куклу, косыночку и несет так, будто ничего у нее и нет в руках. Срам на все село, если солнце опалит мазилицу в поле, ведь она должна была жить по заветам супруги Стефана Великого, которая не пеклась о государственных делах — вела женскую половину, вышивала, табак нюхала да поджидала суженого.

Мазилицы и детей много не рожали, двое-трое, не больше, чтобы, выражаясь по-научному, сохранялось демографическое равновесие и не дробились наделы между потомками. Так повелось еще с пятнадцатого века, когда Стефан Великий дал мазилам грамоту на свободное владение землей. Одно лишь условие было в грамоте: трудиться на этой земле и защищать ее, прийти на помощь господарю, когда позовет.

Косит Зиновия и думает: «Прощай, мазильство». Не мазилица она отныне, а привидение на ячменном поле. В это время шел по дороге ее дядя по отцу, старый Юстин Думитраш. Было ему далеко за восемьдесят, но каждый день с тяпкой на плече и с посохом в руке упрямо добирался он до своего надела. Увидел на поле брата какую-то страхолюдину — не то косит, не то гоняется с палкой за мышью-полевкой, — остановился, подозвал девчонку: «Веруня, кто у вас… Вон там, видишь?»

«Мама!» — гордо ответила девочка.

«Позови-ка ее быстренько!» — приказал Юстин. Он тоже гордился своим вековым мазильством.

Подошла Зиновия, и старик без всякого «добрый день» или «бог в помощь» распорядился: «Вот что, девка, марш отсюда. Ты что, турчанка, ходить в шароварах? Сейчас же снимай штаны и дай сюда косу».

«А как же с полем?.. Кто нам поможет, дядя Юстин?»

«Государственная казна! Нам выдали указ на девяносто девять лет!» — заявил старый мазил, не забывший указов Николая Первого.

Но Зиновия, как ни уважала Юстина, вспылила: «Вы что, дядя, умом повредились? Мне сейчас до мазильского гонора? Кому мы нужны! Вот!.. — Она ткнула пальцем в маленькую Веру. — Вот, сирота, безотцовщина, одеть-кормить надо? Старшего отдала учиться — пропал. И второй, как ушел на фронт после ремесленной школы, так не вернулся, — что, где, ни слуху ни духу, может, его уже муравьи съели. У Василицы маленький на руках, тоже вдова. А вы будто с неба свалились!»

Разозлилась, на душе накипело: в доме хоть шаром покати, а дядя как маленький, словно не понимает ничего.

«Негодница, — заорал Юстин, — замолчи, видишь, у меня палка? Шаровары нацепила, бесстыжая… Думаешь, ума в голове прибыло? Да я тебя так отхлобыстаю, отец твой в могиле заплачет! Забыла род свой — там тебе и место, среди быдла, булубановых оброчников!»

Вся семья не могла простить Зиновии, что вышла замуж наперекор родительской воле за Александру Скарлата, оброчника старого помещика Булубана.

Зиновия же как при замужестве проявила характер, так и сейчас не растерялась: «А ты не забудь, дядя, что у меня коса в руках. И не посмотрю, что тут дочка! — Сорвала дырявую соломенную шляпу, в которой много лет косил ее муж, швырнула оземь. — Эх, дядя, оглянитесь, — и заплакала. — Мне за четверых надо воротить, а вокруг что творится? Посмотрите, трескается земля на взгорьях… Когда был последний дождь? Жабы, суслики, твари всякие уже людей не боятся, выбираются из нор… А дома у вас мыши не гуляют по мискам, по корытам? У меня они в люльке расплодились. О-о-охо-хо-о… — разразилась она плачем. — Засуха идет, смерть наша… Уберите вашу палку, дядя, дайте собрать зерна детям…»

— …Теперь комбайн собирает урожай, — говорила в это время старушка, — а Люба Рыпуляса заготавливает дебелых девунь для Туркестана. Ничего, пусть клянутся ихнему Мехмету, срамницы. Выдумали же — план по детопроизводству… Мэй, Никанор, — повернулась она к зятю, — приведешь ты наших молодых или до завтра ждать будем?

Бостан вышел, и Ферапонт, воспользовавшись молчанием, поддержал разговор:

— Разрешите, сватья… Во всем с вами согласен, но хочу посоветоваться: как быть с крысами? Я скажу вот что: скотина сейчас замечательно живет. Только жалко бедных, свободы нет, мало гуляют, от этого быстро стареют… И крысы замучили, у меня на овчарне столько этой посторонней живности…

Овчарня колхоза «Светлый путь» оборудована по последнему слову техники, даже рацион овечий на ЭВМ рассчитали. Одно плохо: ферму заполонили крысы. Ферапонт еще ребенком слышал, как судачили о Зиновии, мол, ей ничего не стоит выгнать любой крысиный выводок. Он и заговорил об этом прямо, по простоте душевной:

— Сватья Зиновия, вот у нас порошки всякие. А почему, скажите, никакой порошок крысу не берет? Потому что крыса — животная себе на уме! С ними надо уметь…

Старушка поняла, куда он клонит:

— Зачем порошок, с ними поговорить надо, покойная мама живо с ними управлялась. А у Постолаки я вывела крыс, было такое дело. Да не послушался меня Семен, вот и послала их к нему на овчарню, в поле…

Ферапонт вспомнил, — он тогда пастушонком был у Семена Постолаки, — как к тому на овчарню среди ночи нагрянули крысы. Дома у Постолаки, в селе, от крыс спасу не было, да и немудрено: держал четыре амбара с кукурузой, пшеницей и овсом, да еще маслобойня во дворе. Развелось хвостатых, что блох у пса. Семен взмолился, а Зиновия молодая тогда была, отчаянная и говорит: «В полнолуние, Семен, ляжешь сразу, как зайдет солнце. Неделю будешь ждать, я их тебе выведу. Смотри только, окна занавесь, все щелочки заткни, чтоб свет от луны не попал в дом».

Пришла Зиновия делать свое дело. У Постолаки, конечно, пятки так и чесались, охота было посмотреть на ворожбу. В полночь появилась она из глубины сада, проскользнула бесшумно, огляделась, сбросила платье, рубашку… Было ей лет тридцать тогда, тело литое, белое, а тут еще полная луна… Подошла на цыпочках к стрехе погреба, выдернула камышинку, вплела в распущенные волосы и стала голяком метаться по двору, вытворяя что-то несусветное. Вдруг в копне кукурузы, у которой сидел, притулившись, Семен, что-то зашуршало. Двор у Постолаки ровный, утоптанный домашней скотиной, и вдруг посреди этого двора забегали крысы, будто грязное белье заполоскалось на веревке, — серое облако заклубилось по земле и гнусно запищало. Бежали крысы одна за другой, и по спинам, по головам, только хвосты мелькали, — спешили, словно магнитом их тянуло.

У Постолаки от ужаса волосы дыбом встали: море крыс… Нет, листья осенние на дороге после бурана! Чувствует, из-под него, из-под копны тоже крысы ринулись. Упал на спину, ногами задрыгал, завопил:

«А-а! Зиновия, спаси!..»

Прибежали собаки, жмутся к его ногам, скулят. Обернулась Зиновия, увидела Семена и пошла кругами по двору, а за ней вся эта орава, тьма-тьмущая грызунов. Собрала в пучок распущенные волосы, потянула, словно выжимала мокрые косы, выбралась на дорогу… Может, их пять тысяч было, может, десять… Сам Постолаки рассказывал: как после ливня несется грязная вода с соломой, так крысы шли по сельскому тракту. И всех привела Зиновия на овчарню.

«Не надо было меня выслеживать и кричать, — смеялась она на другой день. — Видишь, полдела сделала, а не мешался бы — утопила б всех в камышах…»

Ферапонт рад, что его понимают:

— Человек может посылать свой голос через воздух, через города и горы. Наш председатель навещает меня на овчарне с рацией… Он очень любит свежую сыворотку. Сидит в газике, пьет сыворотку и со всеми точками разговаривает… Если человек свое лицо посылает на расстояние, с луны, то почему с животными не поговорить? Почему они его не слушаются? Я написал доклад в правление: «Принимайте меры с крысами, я не в состоянии бороться. Посыпал яд — собаки сдохли. Такая техника, такая рация — почему не выгнать крыс?»

— Э, сват Ферапонт, и рация ваша, и телевизор — бесу на потеху. А скотина — божья тварь, — ответила старушка.

Разгорячился Ферапонт:

— И крыса, да? Тоже божья?

— Я же говорю, надо их приручить… Моя мать умела, а меня не захотела учить, сказала: «Ты сердцем вредная, можешь зла натворить».

Ну, я выудила понемножку слова всякие, особенно, как с тварями управляться. Она и кровь заговаривала — бывало, отец порежется бритвой, мама посмотрит, шепнет, пальцем проведет, и только полоска на щеке от пореза. Она и сама не знала, откуда в ней такая сила.

— Как же с крысами, мать Зиновия? Житья не дают, поганцы.

— Крысы? Изведем, сват, скажу, что надо делать, без всяких порошков. У нас под дубравой был подсолнух, с полгектара, стал поспевать, а по лесу птицы налетают саранчой, клюют. Отец сердится: «Я уж и пугала понаставил, и трещотку — не помогает». Мама говорит: «Ладно, схожу, может, получится». Прошла разок по полю из конца в конец, и как отрезало, разлетелись пернатые, будто подсолнух отравленный, клюют соседские посевы, а нашу полосу не трогают. Я тогда девчонкой была, все приставала: «Как вы их отогнали, мама, чтоговорили?» А она в ответ: «Этого тебе не надо знать, Зинуца, ты крута нравом, в отца пошла. Есть сила, от бога, но только для доброго дела…»

— Верно, — согласился Ферапонт, — силы какие-то есть. Вот спрашиваю я у Дианы: «Дочка, чему ты там научилась, в университете? Умеешь найти яйцо в курице, посмотреть, снесется сегодня или нет?» А она: «Зачем мне твоя курица?» — «Ты приезжаешь домой, берешь с собой яйца». — «Да, приезжаю, беру». — «А когда их не будет?» — «Тогда в магазине куплю». Сватья, разве это ответ ученого человека?

Называется, спелись ворожея с чабаном…

Из сеней заглянул в комнату встревоженный Никанор:

— Послушайте, наши молодые уезжают! Говорят, свадьбы не будет, а их машина ждет, едут в райцентр.

— Кто сказал? — спросил ошарашенно Ферапонт.

— Позовите, позовите вашу дочку, — велела ему Зиновия, — хочу ей в глаза посмотреть. — Повернулась к матери жениха: — Василица, а ну-ка, принеси патефон, пусть люди послушают музыку.

14

Распахнулись настежь двери… На пороге стояла невеста, высокая, худенькая, шагнула в комнату, пугливо озираясь, словно ученица пришла на экзамен раньше времени. По-летнему, в платьице с коротким рукавом, острые локотки торчат…

— Хлеб-соль этому дому…

Голосок ее дрожал, но все промолчали, будто потеряли дар речи от долгого ожидания. У Мары сжалось сердце: «Ах, доченька моя, неприкаянная, вот что значит жить по чужим квартирам в городе, без родителей, без мужа…»

Мать Тудора поспешила ей на выручку:

— Диана, тебя там собака не покусала? С утра твержу Тудору: привяжи псину за домом, в саду, прямо как бешеная на людей кидается. — Подошла к растерянной Диане, ласково приговаривая: — Что ж ты на пороге… заходи, милая, присядь… — Выглянула в сени: — Тудор, где ты там? — Наклонясь к Зиновии, шепнула: — Подвинься, мама…

Вера заметила как бы между прочим:

— Наверно, наши молодые в кино собрались, да? Или сегодня танцы в клубе?

— Это как понимать, тетя, пригласили нас, чтобы выгнать? — послышался из каса маре желчный тенорок жениха. — Дайте хотя бы перекусить человеку с дороги.

Прикрытая дверь не приглушила его раздраженного тона. Ох уж эти двери! Сразу видно, нет в доме хозяина, одна морока с ними. И какой мастер их навесил? Чтобы попасть в каса маре, надо захлопнуть дверь жилой половины, а откроешь ее — заслоняется дверь в каса маре! Тудор чертыхнулся, пнул ногой одну, отшвырнул другую створку и вошел со стулом в руках. Василица засуетилась:

— Сынок, может, в той комнате поедите? Сейчас принесу!..

Забегала, захлопотала, готова вместо подноса весь стол с кушаньями тащить, лишь бы детки остались довольны.

— Куда ты их? — одернула ее Вера. — Пусть сядут, а мы полюбуемся, как наши голубки едят вместе.

— Я бы не очень-то веселился на вашем месте, — зло отрезал Тудор. Он взбешенно глянул на нее и вцепился в стул, как инвалид в костыль, даже пальцы побелели. — У меня есть кое-что новенькое порассказать, тетушка…

Мать растерянно улыбнулась:

— Тудор, не дразни тетю… Ну-у, зачем огрызаешься? Лучше принеси стул для Дианы.

— А это что, мама? — чуть не вырвалось у него: «Совсем вы тут отупели от своей болтовни!»

— Ой, да, стул… — Василица смутилась, — ну… ох, голова моя… Постелить принеси что-нибудь, он же холодный, стул…

Ферапонт пошутил:

— Уважаемая невеста пусть у дверей постоит. Сама учеников в угол ставит, когда опоздают… — И засмеялся: видали, чабан-то я чабан, а школу знаю!

— Фе-ра-понт! — прошипела в ужасе Мара. Неужто старый дурень вздумал распять доченьку у дверей? Родное их дитя, Дианочка… Что ж он, изверг, совсем одичал среди овец?

— Да я так, для смеху, жена! Что я такого сказал?

Ох, чабаны, дети природы… Живут вольно, спят под звездами и снится им, как земля вылупляется из тьмы, словно цыпленок из скорлупы. Говорят немудрено, шутят попросту…

Никанор помалкивал — припомнилось, как утром шел сюда с Верой. А ну их, женсовет затеял сборище, женсовет пусть и расхлебывает, его хата с краю.

— Ждать больше некого, теперь все пойдет, как по маслу, — сказала бабушка Зиновия и встала. — День на исходе, мое дело стариковское… Вы уж тут сами решайте, по-молодому…

— Погодите, бабушка, — остановил ее жених, — что пойдет как по маслу? Вы о свадьбе? Так вот, дорогие родственники, никакой свадьбы я делать не намерен. Это во-первых. Во-вторых, слышать не хочу о приданом и вообще… А в-третьих, меня интересует, кто позвал сюда Диану?

— Я! — мгновенно отозвалась Вера.

— Кто вас просил?

— А что тут такого?

Никанор выдавил из себя:

— Ты же собирался… кажется, у вас уже без пяти минут семья.

— Когда кажется — крестятся! — отрезал жених. — Мы живем в другом режиме, и хватит об этом.

Словечко «режим» прозвучало странновато, но «живем» обнадежило — значит, не собираются разбегаться в разные стороны.

— И требую: не вмешивайтесь в нашу жизнь! Мы же не лезем в вашу, черт побери! Я спросил: зачем позвали Диану?

Тудор сощурился, ноздри его раздувались, как у рысака на скачках перед финишем.

Мать взмолилась:

— А как же, как без вас… Тудораш, мы хотели вас вместе увидеть… Посидеть, послушать!

Мать невесты сказала почти шепотом:

— Мы не думали… Пожалуйста, конечно. Что уж мы, сильно вам мешали? Ну, живем по-старому, думали, хоть малюсенькую свадьбу…

Ферапонт поддержал ее:

— Да, да, чтоб все видели. А почему не повеселиться… Слава богу, есть-пить найдем, такая хорошая пара, смотреть глаз радуется. И не одной родне чтоб весело, чужим тоже. Я вот, например, как слышу барабан, сразу сердце прыгает, да! Мальчишкой всегда бегал с братом глазеть на веселье, а уж если свадьба — держись! И молодой Булубан с женой приходил посмотреть… клянусь!

Ферапонту не терпелось, чтобы прогремела по округе слава: его Диана свадебным гуляньем и пиршеством всех за пояс заткнула. Он, чабан третьей бригады, из тех людей, кто готов поверить: зачем мужчина в женском платье крадется в келью монахини? Вместе помолиться…

— Ну, хватит! — выпалил с сердцем Тудор. — Попили-поели, считайте, и свадьбу отыграли. Вот, вот, вот! — Он ткнул пальцем в одно блюдо, другое. — Чем не мирная свадебка? Ваша душенька довольна, родичи дорогие? У меня друг женился с бутылкой пива в кармане. Не слыхали про Леву Зберина? Все застолье — три соленые баранки и бутылка «Жигулевского», а они с женой живут дай бог всякому.

— Тьфу! — старушка выбралась из-за стола. — Тьфу, пропасть!

Тудор тоже вскочил:

— Вы куда, бабушка?

— Не хочу слушать! — и зашаркала к двери.

У Никанора засосало под ложечкой: «Не дай бог сейчас рявкнет: «Чего расселись? Выметайтесь, покуда целы! Выпили, погуляли, пора катиться к черту на рога. Посплетничать успели, покойнику косточки перемыть, вот и задал нам жених взбучку!» Он насупился, помахал в воздухе рукой, как плетью, поежился:

— Затекла, прямо каменная. Засиделся…

Ферапонту никак не удавалась роль тестя: с лица не сходило выражение удивленного восторга, будто вот-вот увидит чудо. Но теперь он растерянно замер, как в тот день, когда дочка впервые включила новенький телевизор.

Вера теребила платок вокруг шеи, точно девчонка на чертовом колесе: ох, сейчас взмоет вверх, страху не оберешься… Почему племянник обмолвился: рано смеешься, тетенька, смотри, наплачешься? Не надо было признаваться, что это ее затея, позвать невесту.

Старая Зиновия постояла у порога, потопталась, засеменила обратно к столу. Примостилась сбоку, на краю лапки…

Жених в это время распоряжался:

— Мама, пойди-ка в ту комнату… Там в шкафу на третьей полке, в глубине, за бельем, две бутылки в коробках, принеси сюда. — И повел бровью с намеком, как офицер, у которого с денщиком имеются общие секреты. — Ну помнишь, привозил картонные коробки?

Скрыв обиду, мать послушно кивнула и вышла, она на все готова, лишь бы люди не покинули ее дом.

Жених продолжал:

— По такому случаю не грех выпить кубинского рому. Не возражаешь, дядя Никанор? Не кисни, на Шипке все спокойно!.. Итак, мы с Дианой Ферапонтовной… Мы решили по-современному! Ваши обычаи устарели, это и ежу понятно…

Всем стало не по себе от приказания бывшего матроса: «Мать, тащи кубинский ром!» и от его развязной речи, мол, будет вам, чижики, чирикать, отжили свое, так не путайтесь у других под ногами. Невеста на четвертом месяце, дело давно наперед решено, а родню собрали из вежливости — чтобы оповестить.

Мара с тревогой смотрела то на мужа, то на Тудора, то на любимое свое детище и повторяла про себя: «Вот и не верь в сны!.. Прошлой ночью как наяву видела поле, длинный-длинный гон, до самого восхода, бегу по черной пахоте и кричу: «Диана, дочка милая, детям своим и внукам расскажешь, как тебя просватали, замуж выдали». И плакала во сне, а надо бы наяву плакать — ничего не пойму я в этом доме».

Никанор нашелся первым:

— Так-так, наконец, товарищи, прояснилась повестка дня…

Тудора покоробило: выбрал дядя время для правленских речей! Но стукнула дверь и вошла мать, хоть на обложку снимай: вплыла в комнату, словно роддомовская нянечка с запеленутыми младенцами на руках, только вместо детишек длинные коробки с заморским ромом. Одна упаковка чего стоит, а уж питье! Эликсир с экватора…

— Держи, Никанор, — протянула ему Василица коробки, — поколдуй сам, уж я не знаю, как открывается. А блестит-то… Оно не стреляет?

Из упаковки вылупилась литровая бутылка с двумя веселыми белозубыми мулатками, они дружно отплясывали под кастаньеты. Молодые красивые девушки, упитанные, как кухарка районной столовой, лицом походили на деву Марию с дешевых картинок, которыми торговал по воскресеньям на базаре племянник старшего свата Касьян, прозванный за свою мазню Фломастером.

Откупорив бутылку, Никанор встал:

— Пока не наполнились стаканы, нас познакомили с повесткой… Можно сказать, Тудор? Эх, не быть мне сватом, так хоть тамадой! И вы, сватьи, тещи-свекрови… не знаю, как теперь вас величать…

Мать невесты вздрогнула, как от укола.

— Сидим мы за богатым столом, принимает нас человек широкой души… И вот я думаю: зачем нас пригласила? Наверное, не на прием по личным вопросам…

— Ну почему прием? — жених прищурился: закругляйся, дядя, не тяни резину. — Просто собрал вас предупредить: не беспокойтесь, ради бога, не надо никаких трат и лишних хлопот. Встретились, посидели, узнали друг друга как родственники. Разве на свадьбе не то нее самое?

— Хм, значит, свадьба у нас получилась? — переспросил Никанор. — Жалко, сразу не сказал, хоть напились бы на радостях, — и повел плечами: — Бр-р-р, слышь, звеним? Как пустые бутылки-трезвенницы!

Сел Бостан, незаметно пощупал затылок: «Да, братцы, оплешивел я, как и мой племяш. Молодчина, Тудор! Я бы не посмел наприглашать людей, усадить их за стол, угощать, а потом ошарашить: «Ну, лицемеры, напотчевались? А теперь видите, я лысый на макушке? Вот и позвал вас в гости, чтобы полюбовались на мою лысину. Не нравится? Зато не кривлю душой, а от вас за день слова путного не дождался, так что двигайте, ребята, по домам. Мы с женой любим друг друга, зарубите на носу, и нечего тут вам отираться. Зря только день потерял…»

У Никанора мурашки пробежали по спине: «Погоди, что значит — никакой свадьбы не дождетесь? Выходит, он созвал нас, чтобы харкнуть в лицо? Или мы на поминки собрались, как голодные калеки на кладбище?

Огреть бы его хорошенько… Ей-богу, уйдут люди, заведу в ту комнату и не стану спрашивать, лысый я или нет, кто он, жених или папаша, любит ли его эта дуреха… Врежу разочек и скажу: «Понял? Твой отец погиб, потому что душил проклятую свастику… Остался ты, обалдуй, и начхать мне на твое подводное царство». Нет, просто плюну и отвернусь, все!»

Жених, казалось, прочел это у него на лице:

— Ну-ну, дядя, побереги нервы. Короче, так: поговорили, и ладненько. Называйте как хотите — сговор, или сватовство, или бал-маскарад, или прием, или свадьба… Можете считать, вообще ничего не было, надоело придуриваться ради вашего удовольствия. Да, Диана ждет ребенка, ну и что? Подумаешь, преступление — человек решил родить человека. Убил я кого или грабанул? Простите, мы давно из пеленок выросли, да-да, и в няньках не нуждаемся.

Он пристукнул по столу здоровенным кулачищем и процедил сквозь зубы:

— По мне так один черт, кто что скажет… Мой друг из Сомали, Мишель, старый морской волк, говаривал: «ж’м’анфиш», это значит — мне глубоко наплевать. Или второй дружок, Витек из Херсона, давно не виделись, кстати… — Вдруг он повел ноздрями: — Ф-фу, мама, что это? Керосином несет, — и выглянул в сени: канистра растеклась?

Пахло заморским ромом… Откупоренная бутылка источала керосинные ароматы над остывшими курами и голубцами. Ферапонт не отрываясь смотрел на развеселых мулаток с кастаньетами.

Вернувшись к столу, Тудор заговорил спокойней:

— Нет, на вашем месте я давно бы смирился. У нас свое мнение, у вас — свое, мы с Дианой посоветовались и решили: надо родне объяснить, чтобы не обижалась. Честное слово, эти старые свадьбы вроде лаптей или сермяжки в театре. Морочат себе голову люди, лишь бы отделаться и чтоб другие языков не распускали. Или того хуже, молодые пользуются пережитками, чтобы отхватить жирный куш, разбогатеть на подарках. Тут я категорически против…

Неожиданная мысль поразила вдруг Никанора: «Мэй, да это второй Кручяну! И говорит так же, «от души», и никого не слушает… Но главное — за правду горой. Как я до сих пор не заметил? Попадись ему сейчас тычка в руки, надавал бы нам по шеям и всех разогнал. Вот почему он защищал Георге, говорил, что его душу отовсюду гонят, как окаянную. Он сам, Тудорел наш, такой же неприкаянный. Бедная девочка, Динуца, не сладко тебе придется…»

А жених уже не мог остановиться:

— Нет, вы мне внятно скажите, кому нужен этот дурацкий обычай? Является к тебе орава, кричат, треплются, прыгают — сколько наберется, триста, пятьсот, целый полк зевак, — обнимаются, целуются, полупьяненькие… Кавардак, шуму больше, чем на базаре в Багдаде. А ты все бросай и готовь шатер для этого сброда. Тащи ножи, вилки, стаканы, стулья, столы — село как с цепи сорвалось, самум налетел! Да ковры доставай, да на каждый нос по пять-семь тарелок, потом горшки, чугуны… На другой день половину перебили, половину растащили, а ты объясняйся с хозяевами, у кого черт дернул одолжиться. Пропади она пропадом, такая свадьба, и вы еще считаете себя культурными!

«Ой-ой-ой, как здорово говорит, — подумал Ферапонт. — На лекции наверно ходит, про борьбу нового с пережитками. Наградил нас бог учеными детками, сватья Василица. А моя глупая жинка… На кой ляд ей та свадьба? Дело Тудор говорит, жизнь на этаже — это жизнь! Не то что я в тулупе по ночам с крысами воюю да с блохами на овчарне…»

— …Ну, сяду я рядом с ней, — показал Тудор на Диану, а та уткнулась в дно пустой тарелки, не поднимая глаз, — вот сидим за столом, а вокруг балаганят, будто на ярмарке, из кожи вон лезут показать, как им весело, ахах! А нам-то что за радость? Сиди с постной рожей и тихо умиляйся: гости гуляют! Жениху и потанцевать нельзя со всеми, — нет, сиди торжественно, обезьяной в клетке. Захочешь веселиться — осудят: «Радуется на своей свадьбе, лопух… Ему бы, дурню, слезу пустить, сколько забот навалится! И невесте смеяться не к лицу, ждет ее плита, пеленки, сопливые дети…» Как будто собрался мужик переплыть море в дырявой лохани, пляшет на берегу и не ведает, что на тот самый бережок волна его косточки вынесет!

Никанор слушал и размышлял, как быть дальше: распелся, соловушка, — знать, не один день мозговали они с Дианой, да и без чужих советов не обошлось. Если и признает свадьбу наш Тудор, то такую, где всласть попрыгаешь, повизжишь, упьешься до посинения… Приятно вспомнить, как дрых на своей свадьбе, уткнувшись носом в блевотину, потом вздыхал, пьяненький, на плече бывшей любовницы и она его по головке гладила, утешала… Что стоит вторую невесту подыскать, третью? Вообще-то, если женишься с бутылкой пива в кармане и парой засохших бубликов, можно сотню таких праздников закатить.

Эх ты, глупенький… А почему бы не вспомнить через много лет, как веселилось на твоей свадьбе родное село от мала до велика? Как поздравляли и дарили от сердца подарки, желали того, чего самим не досталось, что не сбылось, надеясь, что уж ты-то, парень, обязательно добьешься. Разве в надежде таится ложь? Тогда запасем розог для наших детей… И давай тебя первого выдерем — вот он, первый без надежды! Думаешь, открыл миру истину: жмите напролом на всю катушку, вот смысл бытия и суть всех премудростей на земле. Отныне я, Тудор Отроколу, кладу конец пустым разговорам, приправленным молчанкой. Ни дня без кино и галстука! Ах, да наплевать на ту легенду, где вначале галстук был петлей, бог с ней. Ныне в галстуке человек красив и элегантен!.. Что еще ты можешь придумать, племянник, кроме этой трескотни? Или думаешь, сменил одежду — поменял натуру?

— Послушай, Тудор…

Бостан провел ладонями по лицу, как спросонья — словно веки слиплись, на щеках вмятины от подушки и дневной свет глаза режет.

— Я тоже думал, согласен… Н-ну… Ах да! Хочу добавить…

— Знаю я, как ты согласен, дядя. Лучше скажи, зачем нужен шафер? Придет со своей дурацкой камышинкой и начнет горланить у ворот Дианы:

Охотились мы везде,
На севере, на западе,
Наши кони устали,
Подковы сбили и потеряли.
Теперь решайте —
Лучше ваш цветочек отдайте,
А откажетесь —
От нас не отвяжетесь!
Ведь мы пришли с серебряной сапкой —
Выкопаем цветочек украдкой…
Где вы находитесь, в каком веке? Я рядовой пожарник, откуда у меня кони? Она в начальных классах преподает, ученики матом ругаются, никакая не принцесса, и может, по-вашему человек должен стоя спать, как слон?!

Зиновия, войдя в комнату, застыла в дверях, будто опоздала на воскресную обедню. Стояла и слушала, как распалялся внук:

— А прощания невесты с домом, с подружками?.. И жениху надо прощаться… Все такие чинные, благолепные, поцеловались, раскланялись, я их угостил, они мне подарки всучили, будто я в Антарктиду снарядился. Друзей-то здесь осталось — раз-два и обчелся. А вам лишь бы представление устроить. Без тети Веры не обойтись — толкнет в бок: «Целуй ручку этой старушке, она тебе почти крестная, крестила брата твоего, что умер от тифа…» Я ту бабку первый раз в жизни вижу, и может в последний, но приходится чмокать ее клешню: она мне родня по Адаму с допотопных времен. Ну, концерт! По правде говоря, стыдно было, что меня крестили. У нас на корабле отличная братва подобралась, особенно боцман… Предложили из комсомола в партию вступить, тогда еще на подлодке служил. Поверите? Ночь не спал: «Я же крещеный, елки зеленые, надо признаваться. А если скрою — честный я человек или нет?» И сказал прямо: так и так, угрызения совести, меня крестили, теперь не знаю, что делать. Ну, дали время подумать…

Зиновия стояла на пороге, сложив на груди руки, только плечи подрагивали, как от нервного тика, будто зверек бился под кофтой, то ли мышка, то ли лисенок…

— Теперь со свадьбой морока, — продолжал Тудор. — Вернулся в село, а у вас тут тьма кромешная: сплю без простыни, на сеновале или на старой овчине, так еще и целуй ручки черт-те кому. Бабка какая-нибудь, Рыпуляса, к примеру, от чесотки и свинки вылечила — я ей по гроб обязан! Фу, противно… Потом стыдно будет: разжалобили, согласился — где твоя принципиальность, товарищ? Запьешь со злости… Выходит, я себе не хозяин — хоть шею сверни, а отвешивай поклоны землякам, заодно и братьям-сватьям-кумовьям. Утрись и лобызай им руки — они старше, окажи почтение! Или начнут нас обсыпать пшеницей… Бабушка, кто посыпает молодых зерном, посаженый или дружка?

Старуха сцепила руки и пробормотала:

— Угольями горящими тебя надо осыпать…

Внук не расслышал или не обратил внимания:

— Закон, видите ли, велит, чтобы мы плодились и умножались, срослись, как корни осенней, — тьфу ты, озимой, да? — пшеницы. Будто без того не расплодимся… Динуца, ты-то чего молчишь? Мы же вместе решили: свадьба — пережиток, дань проклятому прошлому, показуха, и больше ничего. Лучше сто раз в кино сходить, правда? Почему я должен кланяться в ножки какому-нибудь слюнявому… да тому же Лимарэу, маминому соседу? Опять же, обычай: хоть сдохни, а обеспечь присутствие гостей! Как же, Лимарэу навеки оскорбится, если не пригласить. Завидный гость — что ни ест, все обратно на тарелку валится. А он пропустит пару стаканчиков и заорет: «Горько! Горько!» Я, как дурак, у всех на виду должен целоваться с невестой. Приятно, думаете? А за ним еще триста пьяных глоток вопят: «Горько, горько!»

У Веры лопнуло терпение. Тудор будто над ней куражился, над ее дочерьми, над всеми девушками села Бычий Глаз: плевать мне с высокой колокольни на ваши нравы-обычаи.

— Замолчи, Тудораш, слушать тошно, нутро выворачивает. Вы что, язык проглотили? Ах ты опора наша, продолжатель рода… Забыла, мама, как этот сопляк орал в пеленках, а ты совала ему титьку в рот, лишь бы пупок не развязался, чтобы у маленького грыжи не выперла? Теперь вымахал верзила и поучает нас… тебя, меня, соседей… Позорит перед людьми, а мы терпим… Фу, стыд какой!

Никанор подскочил со стула, будто его укусили за пятку, и прицыкнул на жену:

— Ну-ка хватит, Вера! Хватит, сказал. Тудор распоясался, а ты и того пуще? Не хватало нам сейчас передраться. Прости, Дина… И вы, сват Ферапонт и сватья Мара, простите нас. В нашем доме, вернее, в доме моей свояченицы… Нет, разрешите мне сказать… Ты прав, Тудор, только не даешь словечка вставить.

Жених прищурился: уж не на смех ли его поднимают? Он перед ними душу наизнанку, а они… Сговорились, что ли? Тетка лается, дядя на жену орет и тут же елейным голоском племяннику подпевает. А эти, молчуны, надулись как индюки, сопят…

— Дядя Никанор! — Тудор тихо повторил: — Дя-дя, ты знаешь, я всегда в лицо говорю…

И тут в груди у него зашевелилось что-то и стало расти, расти… круглое, бесформенное… и зеленое! Словно жуткая медуза поползла по хребту, растеклась под ребрами, вот уже распирает грудь!.. Нет, не медуза — колючий куст, сухой чертополох режет нутро, пускает яд колючками. «Ох, какие вы благостные, дядюшка с тетушкой! А про себя забыли? Напомнить, кто первым нес по селу шепоток про Кручяну с тычками? Да вы смахиваете на убийцу своего соседа! Фактами это могу доказать, со свидетелями, у бабки Тасии язычок — что мегафон милицейский. Теперь вы вроде ни при чем, слюни распустили: ах, жаль Георге… а сами жужжали над его жизнью, как ядовитые мухи, кусали человека, жалили — скорей бы свалить!»

— Тетя Вера… Дядя, ты в курсе дела? Вот ты, родная моя тетенька, кому первому сказала, что видела Кручяну? Будто бы вышла заполночь по нужде, глядь — мимо протопал сосед, «колхозная ревизионная комиссия», с вязанкой тычек. Потоптался у калитки, никак не мог протиснуться, матюкнулся… Значит, это ты донесла на Кручяну, тетя? Или нет? Молчишь… И так по-простецки, невзначай: посмотри, мол, кум, что за тычки дети Георге привязывают к кустам? Не те ли самые, что он принес вчера? Ах, как вы врагов кручяновских огорчили…

Женщины, слушая, вжались в стулья: улыбаться им или трижды плюнуть?

— Ты в своем уме, Тудор? — спокойно, но строго спросил Никанор.

— А ты, дядя, якобы ничего не слыхал. Я ведь намекнул час назад… Ну? В буфете мы с милиционером засиделись, он же разбирал это дело! Расскажу, раз ты такой незнайка. Во-первых, что ты сделал, дядя, когда нашел Георге под бузиной? Удрал поскорее, лишь бы не попасть в свидетели: пойдут эксперты, допросы и прочее. Почему ты не поднял его с тропинки? Хоть немного пронес бы по селу, поскорбел: «Умер человек, люди добрые! Пусть не честнее всех, пусть не самый работящий, но было в нем что-то, чего в нас не хватает. Ведь это мы его затравили, на нашей совести смерть. Нашлась пакостная душонка, состряпала донос. Вместо Георге вы меня выбрали в правление, Никанора Бостана. Признаюсь, и на мне вина! Сидел в президиуме, за стул свой цеплялся, жалко было потерять, и молчал, как паук в паутине. Ничтожество я, потому что голосовал заодно со всеми, и Кручяну выгнали, а он не вынес позора. Каюсь, люди… Давайте хоть после смерти его признаемся — были несправедливы. И не домой его понесем, к несчастным сиротам, а в клуб! У гроба поставим флаг, проводим с почетом честного нашего труженика. Десять лет назад здесь висела карикатура с тычкой, теперь давайте пройдем у гроба Георге и попросим прощения за поклеп!»

Тудор смахнул ладонью капельки пота со лба.

— Так я поступил бы на твоем месте, дядя. Обидно за Кручяну, понимаешь?

— Слушай, стукнуть тебя? — взорвался Никанор. — Что ты мелешь?

— Не кричи, Никанор, — сказала Зиновия, — пусть поговорит.

— Погоди, дядя, правду послушать не вредно. Вот копаешь ты свои ямы, захотелось курить. Правильно? Бросаешь лопату и бежишь навстречу Кручяну, а он видит дорогого и любимого соседа и начинает трястись, но не от радости коленки дрожат — ему противно тебя видеть! Что получается? Ты, дядя, порядочный колхозник, передовой бригадир, а Кручяну тебя на дух не переносит. Почему? Потому что помнит, как ты вместе с другими поднял на правлении руку «за!» — и отпихнул человека, выбросил за дверь, как нашкодившего кота. Ты в президиуме, за столом с красной скатертью и графином, а он… Сколько лет вы за ним отсиживались, как за каменной стеной: надо выступить — Георге, разоблачить — Кручяну справится!.. И вдруг — получай, Георге, под зад колонкой. Выходит, дядя, твоя порядочность показушная… Пыхтел в огороде, а что с соседом творилось, тебе наплевать!

— Между прочим, он дом построил на колхозной земле без разрешения, — буркнул Никанор.

— Вот-вот, в чужом глазу соринка, а в своем бревно… И после всего идешь за сигареткой… Увидел Георге правленца Бостана, и ноги у него подкосились от ярости, присел под куст, но легче не стало — сердце колотится, в глазах муть голубая. И стал из последних сил проклинать тебя и других прилипал: «Пусть вашим надгробьем станет тычка, а души вьются по ней стеблями фасоли, под солнцем и ливнями! Корнями пусть высосут они ваше сердце и колышутся под ветрами, ничейные, заброшенные ниточки-стручки… И с краю, как на школьной делянке, пусть прибьют табличку: «Некого здесь жалеть! Ибо похоронены трусливые, подлые сыновья этой земли, а достойные дети села Бычий Глаз погибли в чистом поле, пожрали их войны, бедствия, голод. Они не сидели сложа руки, дела искали и умирали в делах своих!..»

Вдруг у дверей послышалось странное шипение, будто водой плеснули на раскаленную плиту. Это старуха Зиновия зашептала по-знахарски, дико озираясь, — казалось, земля вспыхнула у нее под ногами:

— Спасите-помогите, отцы-праотцы всеблагие!.. От листа иссохнет дерево, усопшие изведут живых, сын отречется от матери…

Забормотала и засеменила по комнате, пришептывая что-то под нос.

«Что это с ней? «Спасите, всеблагие…» — пронеслось в голове у Ферапонта. — Про крыс вспомнила?»

Никанор оперся локтями о стол: «Ну, жених, держись, такого ты и в Индонезии не видывал!»

Старушка поплевала в темные уголки за печкой, закряхтела:

— Тьфу на тебя, сгинь, нечестивец…

Вера по-своему поняла ее шарканье: «Молодец, мама, это же дух Кручяну! Гони его прочь, пока не испортил все окончательно».

Мара тоже не удивилась: «Ага, она разлучницу гонит, соперницу моей Динуцы!.. Потому и не было у нас ладу в сговоре».

Старушка притоптывала на одном месте:

— Тьфу, тьфу, эй ты, тень от плетня, тьфу, хлябь из тверди, луч ночной, звук немой, эй ты, глиняный ошметок, явись пред образа, плетеная лоза, ненагрыза, дух шипучий, мох колючий… Эй ты, грех несусветный, а ну-ка… ух! — рубанула воздух рукой и скороговоркой выпалила: — Сгинь-пропади с глаз долой вечерней порой, скверна мерзопакостная! В угол забился, в пыль обратился, в щели сокрылся, веником тебя вымету, из-под стрехи тебя выгоню, из дымохода выкурю… Метишь в небо, а тычешь в болото, пузырь из трясины, гниль из низины… — Трижды махнула, что-то отгоняя от лица, и заговорила громче: — Помогите, всемогущие, подайте голос, отгоните мерзость-пролазу, отгоните быстрее вихоря и луча рассветного, прытче помысла материнского разбейте козни лукавые, под личиной огня во тьме, доброго совета в ночи. Криком кричите, воплем вопите!.. А ты, злыдарь, бойся-страшись, вижу тебя, слышу тебя, нечистый, скорбь телесная, морок обманчивый, из мрачных глубин исходишь, столикий и косматый, шепчешь немому-болезному, выродок ты безродный, немочь неисцелимая… С лучом рассветным — бутон, под вечер — сохлый будыльник, с полуночи идешь ветром-вьюгою, с полудня — ливень-ливнем, с востока — звериным посвистом, с захода, из расселины-крутояра — тьмою египетской. Ногой за ногу заплетаешься, об себя спотыкаешься, помет свой ешь!.. Не назову именем, а то смелости наберешься… Ух, скверна, изыди, кромешный! Много нас во свете дня, а тебе, князь тьмы, дух межи-перепутья, распорем сердце ржавым ножом, солнце выпьет твою кровь… Чур, чур, сгинь, блазной, сгиньте, ссоры да розни, свары да козни! Георге с нами, не твоя добыча! — закатив глаза, крикнула, будто кто душил ее: — Огня дайте, скорей, подожгу его с хвоста!.. — и по-военному четко скомандовала: — Гоните прочь — смотрите, висит распятый на среднем окне!

Все обернулись и ахнули: Тасия, жена Онисима, в белой юбке с кружевами по подолу, поднявшись на цыпочки, стояла у окошка в свете заходящего солнца и глазела на них с любопытством, как, бывает, мы разглядываем диковинных рыбок в аквариуме…

15

Тудор рванулся к двери, но не за спичками, чтобы подпалить хвостатого князя тьмы, а в сени, во двор — отогнать зеваку. Зиновия, как ни в чем не бывало, окликнула его:

— Далеко собрался, Тудор, внучек?

— Душно тут у вас… — брезгливо скривился он.

— Погоди, Тудораш, сядь, — остановила его бабка. — Простите, сват и сватья, не знала я, что затеяли наши дети. Сейчас вернусь… Динуца, ты подожди, я быстро. Пригласила тебя как внучку свою, теперь меня слушайся.

Зиновия прикрыла дверь в комнату, чтобы пройти в каса маре. Через минуту опять захлопали дверные створки, — казалось, они только и знают, что биться друг о дружку, — и она появилась на пороге с патефоном в руках.

— Про музыку забыли! Жених сказал — вот вам моя свадьба, а кто поверит, что свадьба, если нет музыки?

Сгребла в кучу тарелки, поставила коробку с патефоном на стол, провела рукой по крышке. Над столом паутиной повисло ее молчание, по углам комнаты осели сумерки. Вечерело…

Старуха не гневалась, нет, ровно и монотонно сыпала словами с высоты своих восьмидесяти четырех лет:

— Я бы Диане сказала, если захочет послушать, как старая женщина молодой…

Тудор вскинулся, но Диана взглядом его остановила. Ее мать облегченно вздохнула и одернула кофточку. Хозяйка дома, Василица, сидела, уставившись глазами в пол, за что Зиновия всегда ее ругала: «Опять в золе картошку печешь!» Только сейчас костром полыхало ее лицо, левая щека — пламя, правая — уголья…

— Ты, Динуца… Можно по-старому тебя назову, сестрой? Ну, сестрица Диана, скоро станет одной матерью больше на земле. Ты только примериваешься, что оно будет да как, а мы сидим тут, четверо матерей, и не можем тебе совета дать. Почему? Твой нареченный нас точно крышкой прихлопнул: кипите в своем казане и носа не высовывайте. Наша жизнь — она наша, говорит, — мы одних себя почитаем, и детей тому же научим. Скажу тебе, сестра, как у волков заведено… Они до третьего поколения чуют родню, и не через молоко, нет — по запаху волчицы! Знаешь как она детенышей выхаживает? Отрыгнет пищу из нутра своего и кормит… Но то у волков, детка, а людям надо хоть чуточку иначе! Ты не просто мама, ты за все отвечаешь. Вижу я, старая волчица, — на мужчину мало надежды. Где он, мужчина? То ли бродит где-то, то ли как волк в капкане воет… Или болтается на ветру пустая его шкура! А мы здесь, в доме, в поле, на ферме тоскуем по нему… — И старушка проговорила, сдвинув брови: — Боже всемогущий, разрази меня громом-молнией, не обращай гнев свой праведный на юных матерей!..

Что-то, видно, смешалось у нее в голове, хотя не случайно Зиновия, надо не надо, поминает господа — дед ее был церковным певчим и в великом почете держал печатное слово. В поле, в корчме всегда при нем молитвенник, а уж жития святых угодников до дыр зачитаны. Правда, трудился он на своем клочке землицы не в поте лица, как велит писание, да и скотина была не ахти какая ухоженная: певчий больше до разговоров был охоч, чем до плуга. Отощавшие за зиму волы пройдут надел из конца в конец, устанут, дед подкинет им плесневелых початков или сена и рад, что есть причина присесть в борозде, пока скотина отдыхает, достать псалтырь или какую-нибудь затрепанную книжицу и под клики жаворонка с восторгом читать вслух…

Зиновия слушала диковинные слова, искала в небе жаворонка, гоняла муравья по соломинке, а над пахотой вились запахи подсыхающей земли, накормленные волы млели, пригревшись на солнцепеке. Дед забывался в своих буквицах, бормотал, пока Зиновия как-то раз не спросила:

«Ты про что читаешь, дедушка Пэвэлаке?»

«Про то, внученька, как закончилось сотворение всего сущего…»

«И когда оно кончилось, дедушка?»

«А сегодня какой день, Зинуца?»

«Не знаю… А что такое день?»

«Это — свет, Зина!»

«Дедуль, а свет — это сотворение, да?»

«Зачем тебе знать, внученька?»

«Чтобы запомнить про творение…»

«Милая, свет и сотворение, о котором я говорю, — это тот день, когда на земле родилась твоя пра-пра-пра-прабабка!»

«А как ее звали?»

«Это очень давно было… Имя такое древнее, что тебе его не надо знать, да и трудно запомнить».

«А я хочу! Скажи, Парасковья, да?»

«Главное, что при этом были отец и сын… то есть бог и человек, они тогда еще были едины. Или, как теперь мы говорим, — были братья, любили одно и то же. В тот день бог, что звался отцом, дал человеку, которого назвал сыном, первое слово — «отец»! Человек пел просто так: «А-а-а-а…» Ну, как дитя в люльке. Отец-бог спросил:

«Скажи-ка, сын мой, разве не прекрасно наше слово и наше творение?»

Сын-человек в ответ: «А?»

Бог-отец и говорит:

«Я же дал тебе слово!»

Сын отвечает:

«Отец мой, творение наше в точности есть творение».

Этого бог не расслышал, признался даже:

«Не слышу, сын… Ослабел что-то глазами и слухом… И рука не очень-то крепка…»

Тогда сын-человек склонился над ним камышом:

«Я говорю, хорошее это место… потому что небо чистое. И небо хорошее, потому что чист воздух. И чист воздух, потому что место это хорошее, и мне тут хорошо… так хорошо и мне, и небу, и воздуху, словно все мы спим и качаемся. И среди этого дивного дива вдруг чувствую, отче… Вон, слышишь? Скажи, отец, почему ты посылаешь смерть, она же подкашивает меня, как серп камышинку!»

Бог его не слышит: «Ась?»

«Ты что, туг на ухо стал? Зачем смерть, говорю, придумал?»

«А-а, вот чего тебе… Так спроси у дитяти своего!»

«У дитяти? А это что такое?»

«Это?.. Ну, то, что ты для меня… Кто-то…»

«Хм, кто-то, что-то… Ладно, попробую. Нет, подожди! Откуда сыну знать о смерти, если я сам не знаю?»

«А? Да, да, согласен… А твой сын пусть спросит у своего отпрыска, аминь!»

«Что-что? Что ты говоришь, отец, я не понял».

«А? Ага… Дети твоих детей пусть спросят у детей своих детей и т. д. и т. п. и аллилуйя! Смотри, какая-то тень рядом с твоей тенью. А я совсем уже того…»

Смотрит сын по сторонам, слышит за спиной своей серебряный смех. Это и была женщина!.. — Вздохнув, дедушка Пэвэлаке шел поднимать волов. — Это и была твоя пра-пра-пра-прабабка, Зинуца!»

И вот сегодня на неудавшемся свадебном сговоре внука Тудора Зиновии припомнился рассказ деда-книгочея. Конечно, старая притча обросла новыми толкованиями:

— Да, это оказалась женщина, Динуца. Дед мой называл ее имя на древнееврейском, да я забыла… Ты ученая, сама грамотная здесь, но вижу, не знаешь, для каких таких дел ждала земля женщину. И какие тяготы сразу на нее легли, и какая она, прости, глупая! Ибо все в руки ее, а иная только и умеет, что красить ногти серебром, как Люба Рыпуляса… Вот сидит голубчик, все-то он знает… — Зиновия посмотрела на притворно присмиревшего внука. — Расскажу вам, сватья, про наше дитя, среди юбок выросшее. Не потому ли у него язык так колюч? Не обижайся, Тудораш. Сначала пропали куда-то твои дяди, потом мы и тебя потеряли. Все мужики в нашем роду высоко себя ставили, гордыня их заела. Ты их только на карточках видел, там они юнцы, еще в школу ходили. Одна я вижу, как выпирает из них гордыня на тех карточках. И ты, детка, подумал бы сперва, куда родня твоя подевалась, из-за чего сгинула, а уж потом бы кричал, что тебя неволят. Послушай старую, милок, за всех тебе отвечу. Вынесли мы войну и голод, и мор, плечи согнулись, голова стала белая… Вот ты, внучек, встал и заговорил, а в устах кручяновская гордыня. Ибо вижу, одной ногой стоишь на своей лестнице от пожарки, а другую… Эге, на крышу мира занес! Пожара нет, слава богу, но я сама в кино видела: человек хоть и грамотный, а поест — и ботинками на стол! Сидит, на стуле качается. А тебя, говоришь, свадьбой заморочили… Разве мы собрались здесь твои укоры слушать, золотко? Были бы живы отец твой, дед или дяди, они б растолковали, зачем мы жили, как божьи коровки, плодились… Чтоб умереть? Один помер в окопе, другой прямо здесь, во дворе. Чего ради, скажешь? Я так думаю — ради тебя, да-да! Если засыхает дерево в лесу, бук там или граб, кому больше солнца достается? Подростышам, что рядом поднялись… Дед твой дома преставился, царствие ему небесное, привязалась болезнь-лихоманка. Сколько нам на долю выпало, один господь ведает, а ты говоришь, позорим тебя. Ты и в бога не веруешь, и не знаешь, почему приходит война… А зачем немецкая машина задавила твоего братика? Перед воротами нашими, на глазах у твоей матери. Ему и трех годков не сравнялось, красивенький был мальчонка… Может, знаешь, куда спешила эта машина? Потом она торчала вверх колесами на взгорье у города Хуш в Румынии, твой дед ее видел. Там он и своих лошадей нашел — уперлись подковками-звездочками в небо и лежали на обочине… Почему я деда вспомнила? Чую, опять нас одних оставишь с матерью, уж не знаю, придешь ли, когда умру… Хотя бы деда поминай, ладно? Теперь армия ничего не берет, а тогда двор ох как обчищали — хлеб, лошадей, подводы… Война — это тебе не драка в корчме, все по науке. И король тогдашний, Карл Второй, по науке, видать, кричал: «Да здравствует великая Румыния! Отдавай, сосед Ваня, Бессарабию!..» Пришел в Бессарабию, забрал у деда твоего подводу с лошадьми, чтоб поскорее добраться до Днепра и Волги, под Сталинград побежал. А что, Ваня в приволье живет, пусть потеснится маленько… Да по дороге Карл лошадей съел с хомутами вместе, да и извозчикам не поздоровилось. Быстренько, дед Скарлат, выводи другую лошадку и подводу к ней — опухли ноги у короля, не на чем вернуться домой. Ваня-Иван сзади поторапливает: «Давай-давай, Карл, некогда с тобой калякать, спешу с Катюшей в Берлин, на поминки к Адольфу…» И вот уже к деду во двор Ванюша приходит. «Ну, говорит, уважаемый Александру Скарлат, запрягай волов, надо скорей догнать Карла, пусть отдает обратно твоих лошадей — две упряжки забрал! Готово? Порядок. Только зачем пустой подводе трястись, грузи-ка ящики со снарядами, врежем ему сзади, по-нашенски! Кати прямиком в город Хуш». Доезжает дед со снарядами до Хуша — ни Вани с гармоникой, ни Катюши не слышно. Да и Карла след простыл, он уж не король больше. Зато лошаденки дедовы — вот они, уткнулись копытами в солнце, во рву лежат-полеживают. Санду мой не только по масти их узнал — по гвоздикам-ухналям, такими ковал лошадей Петря Крэснару в своей кузне. Что делать деду со снарядами, куда деваться с волами? Орудия бьют за Васлуем, поехали вверх по Дунаю, к Вене, а оттуда рукой подать до Берлина. И Ваня едет за орудиями, сидит на пустом гробу для Гитлера, играет на гармошке. Видит дед такое дело, сложил в траве снаряды, как поросят, повернул арбу — прощайте, снарядики и лошаденки, не поминайте лихом. Вспомнил дед: как там его дом? Где детки, летняя печка его, а над ней синий дымок и пар от мамалыжки щекочет ноздри, и я его жду не дождусь… Бывало, маковой росинки в рот не возьму — любила… любила смотреть, как он ест! Выходит, сильна женщина, магнитом притягивает…

Казалось, Зиновия вот-вот прослезится, но удержалась:

— Кого винить, что его теперь нету? Скажу тебе, Диана: женщина виновата! Она, она, во всех грехах… Мой Санду не виноват, одно знал: родной очаг. Вернулся домой, как испокон веков возвращались мужчины в его роду. Радуемся все, я не нагляжусь, не знаю, чем накормить, куда усадить… И нате вам — тиф! За три дня муж истаял свечечкой, две недели только и порадовался очагу своему, мне и деткам. Заколотили его в четыре доски, проводили вверх, на гору, под колокола. Нашел мой Санду вместо дома тифозную домовину, без окон и дверей… Только деда схоронила, получаю на младшего сына, дядю твоего, письмо — погиб где-то в западных лесах, и от старшего, первенца, треугольник пришел: не ждите, мамаша, домой не вернусь. Считай, три похоронки сразу. И я опять скажу: женщина виновата, да! Не улыбайся, слушай дальше, деточка…

Ферапонт то качал головой удивленно, то кивал, соглашаясь: да, сватья, точно так и было. «Надо же, эта старуха… Поцеловал ли ей руку, когда вошел? Надо ей предложить: «Купите, сватья Зиновия, две овцы, буду держать их в отаре, кормить. Честно, никому не скажу!»

— Мать не расскажет тебе ни про твоего отца, ни про свои глупости, — продолжала Зиновия, посматривая с жалостью на дочь: — Куда ей, сидит, как немая — чересчур много ей досталось, вот что. Когда одна боль другую за собой тянет, нет в словах смысла… А ты чем маму порадовал? Дед нас тифом «обрадовал», все село после него переболело. А ты? Учиться пошел… Ну, стал в моторах понимать… Потом из моря не вылезал. А знаешь, что из-за тебя Василица теперь души не чает в моторах и в море? Моторы заразные оказались, вроде тифа. Смотрю на нее и думаю: «Ох, дочка, знаю, не с неба ты мне свалилась, но не уронила ли тебя повитуха? От бензина млеешь, как от ладана…» Слепая ты, говорю, Василица. Жалко ее, везет свой воз, не ропщет, как кляча у керосинщика или у старьевщика. И ты, родненький, за такую-то любовь — пакифон матери. Наградил… Но скажу тебе, Динуца, за дело — заслужила мать!

Никанор, внимая потоку слов, уставился на стенку напротив, на видавший виды ковер. Слушал вполуха и гадал, кому пришло в голову прибить зеркало посередке. Вокруг зеркала висели на ковре фотографии в старых деревянных некрашеных рамках(одну Тудор когда-то сам притащил из школы, выбросив портрет Дарвина). За раму зеркала Василица тоже натыкала фотокарточек — и на всех он, сынок ее бесценный.

Первый снимок сделан лет в пятнадцать, раньше матери было не до фотографа — еле ногти успевала стричь себе и ему, колхоз только что образовался. Вот Тудор в девятом классе — увековечился рядом с машиной. Первая в колхозе полуторка, его первая любовь, мальчишку даже дразнили этим драндулетом. Он дневал и ночевал во дворе склада, спину застудил, ползая под брюхом полуторки, соляркой провонялся — вон и снимок, пожалуйста! А рядом он верхом на кабине, починил и оседлал, любуйтесь!

С другой стороны зеркала карточки с субботника. Тудор в ушанке, справа от классного руководителя, девять ребят выстроились в шеренгу, кто с сапой, кто с лопатой, чуть подальше стайка девчонок. На другом фото они разбрелись по пустырю, словно пасутся или клюют что-то. День пасмурный, небо серое, низкое, скорее всего март — десятый класс вышел на субботник. Решили соорудить в Бычьем Глазе стадион для спортивных мероприятий колхоза «Светлый путь». Потом здесь гоняли в футбол «француз» — классный руководитель, учитель математики, географ, врач, агроном и заведующий винпуктом.

Вверху слева висела единственная цветная фотография с надписью наискось: «Привет из Находки!», а снизу добавлено чернилами: «От Федьки и Витька». Тудор-«Федька» в бескозырке стоит на набережной в обнимку с Витьком, его херсонским корешем, у трапа белого океанского корабля, а над ними парит стая белых птиц. Никанор в жизни не видел ни одной чайки и решил, что это чибисы, жалкие луговые птахи, которые вечно кружат где-нибудь поодиночке над камышами да осокой. С каких пор чибисы стали летать стаями?

Он прищурился, осоловело поморгал, вгляделся снова, и вместо зеркала увиделся Никанору пруд… В ушах раздался жалобный чибисиный писк, и ему даже понравилось, что вместо зеркала пруд, а вместо вытканной на ковре овцы какая-то собака. Зашевелилось все, замелькало, краски смешались, будто размытые дождем. Ковер показался Никанору лугом, посредине луга — пруд. Кричали чибисы, и он услышал слова: «Прощай, пахарь…», а потом свой разговор с Руцей:

«Слышишь, Руца, запел чибис… Неужели оттого, что вы с Георгием съели лебедя? Умер Георге… Что он сказал напоследок, фа Руца? Только тебе он мог все-все рассказать, до самого донышка, чем болела душа».

«Ой, баде Никанор, что вы… Женщину заботит, что про нее подумают, а не про кого-то. Разве я знала, как с Георге получится? Сердцем только чуяла… Вот и теперь слов нету, видать, и мой конец не за горами, позовет скоро Георгицэ, любимый мой…»

Никанор мотнул головой, встряхнулся, поморгал глазами, белесыми, как декабрьское небо: «Надо с тобой свидеться, Руца. Это Георге, наверно, сказал: «Прощай, пахарь…»

Никто ему не ответил, только овечка на ковре будто налилась красным цветом, и вместо чибисов замельтешили перед глазами летучие мыши, только кричали они по-чибисиному. «К дождю, что ли?» Потом и лягушки заквакали… И сжало тоской грудь у Никанора:

«Руца! Руца, где ты? Где Георге, Руца? Фермы не вижу, и вас больше нет, пруд стоит заброшенный, ночи холодные, одни нетопыри кружат над вашей любовью! И мне, стручку сохлому, только это и видно…»

— Я тогда от вас пришла, Никанор… — чуть не в ухо ему процедила Зиновия — ей показалось, зять засыпает. Бостан вздрогнул, повертел головой: на каком он свете? — Ты, Вера, как раз вернулась с этого… что там, съезд, совещание, не помню… Вижу, не показываешься, и пошла к тебе за желтым платком. Вернулась, слышу — пакифон. Ну, думаю, кому это весело в святой день понедельник? Бог-то в понедельник начал сотворять мир. Неужто под музыку сотворял? А пакифон я лет тридцать не слышала, еще когда попадье сметану носила. Теперь у людей радио да мехметофоны, пакифоны повыбрасывали.

Все стало на свои места. Исчез зеленый луг, лебединое озеро, и от линялого ковра с овцой, от мутного, обсиженного мухами зеркала с пожелтевшими фотографиями опять пахнуло скудостью вдовьего дома.

— Подхожу к воротам… Матерь божья, пакифон у нас играет! Ой, думаю, Тудораша из армии отпустили, май это был… Понедельник, все кругом зелено, пакифон на всю магалу сипит. А наш Тудор тогда подался в японский океан, рыбу ловить…

Василица, вспомнив, залилась краской:

— Из Владивостока его прислал, сватья Мара. Я ему писала, — Тудорел два года на рыбном промысле плавал, — пришли, говорю, сынок, патефон. За море много денег платят, прошу, купи матери. Как замуж вышла, все мечтала, чтоб в доме играла музыка.

Зиновия усмехнулась — наконец-то дочь-тихоня голосок подала:

— Ну, завела она музыку, сидит на ступеньках и ногой топает. Песню старую поставила, помню, я сама в девках бегала, ее уже играли. Осерчала, давай стыдить: «Ты в своем уме, Василица? Средь бела дня пакифон орет на всю окраину! Люди работают, на смех подымут». Из каса маре дочка Верина выглянула, старшенькая: «Тетя, можно еще послушать?» А Василица заливается: «Давай, давай! — и говорит мне: — Пусть поиграет, сегодня у меня праздник, мама, буду получать пенсию!» Что ты ей скажешь? «Глупая, говорю, до седых волос дожила, а ума бог не прибавил. Где твой сын? Ловит сетями зайчиков? Эй, Василица, радуешься пенсии да дурацкому пакифону, а сына навек потеряла…»

— Это еще почему? — спросил Тудор.

— Разве ты сегодня от нас не отказался? Ни почтения, ни уважения… мы тебя послушали, теперь и ты нас выслушай. Пришла пора расставаться… Облить бы сейчас керосином этот стол да поджечь, пусть хоть огонь угостится, ведь гости наши крошки в рот не взяли, ломтика не отломили. А кто и потчевался, так не впрок пошло после твоих речей. Кого порадовало это вино? Поднимали стаканы да мямлили бог весть что — разве так люди сроднятся? Душой отогреются? То-то и оно, никому не нужны оказались земные дары. Почему, внучек? А потому, что не поберег ты девушку, ее достоинство. Сам-то мастак про достоинство выступать… Или скажешь, достойней быть матерью-одиночкой, чем старой девой?.. Прости, Динуца, ты, внученька, теперь наша, а он — чужак, ибо отмахнулся, наплевал на любовь и уважение родных. Мог бы додуматься, раз всех учить берется: лишь то яблоко сладко, за каким карабкаешься на верхушку. Откушали гости нашего хлеба-соли… и отравились! Стали кривляться один перед другим, насмешки строить, самим на себя взглянуть было тошно. Выходит, мы собрались, чтоб… Да, чтобы чихнуть друг другу в лицо! Эх вы, ученые наши дети… Это мы с тобою, Дианочка, мы, все матери на свете, виноваты. Твоя свекровь попросила у единственного сынка пакифон. Ничего ей больше не надобно — дайте пакифон и пенсию! А чего хотела прапраматерь наша, самая первая, та, что в начале начал смеялась за спиной мужчины серебряным смехом? Тогда земля была не шире твоей шали, доченька, нашлось бы только местечко, где присесть и ноги высушить. Устал бог бродить все по воде да по воде, как и твой нареченный… Каково оно, в сырости бултыхаться? Стал бог-отец подумывать: «Где бы мне отдохнуть да голову приклонить?» Вдруг высморкался и сказал: «Да будет здесь твердь!..» И получилось что-то твердое. Нет, сначала не очень твердое, вроде болота, хлипкая полоска суши… Только она образовалась, выглянул один камыш и сказал:

«О, какое прекрасное творение!»

Это был сын божий в виде камыша, и запел-загнусавил камыш комаром: «Место это аллилуйя, потому что небо аллилуйя, и небо аллилуйя, потому что воздух аллилуйя… И ты, отец, аллилуйя, — сказал он, — ты тоже, и я аллилуйя, потому что рядом с тобой мне аллилуйя… Всем нам аллилуйя, но скажи, почему мне скучно? А про смерть я все понял, аминь».

Тогда бог ему в ответ: «Посмотри, кто рядом с тобой алалыкает».

Покачался камыш, отодвинулся и натолкнулся на другой камышик, вернее, камышинку.

«Что это? Кто?»

«Да это же я… для тебя, ха-ха!.. А что это у твоих ног? Какой-то гнилой огурец. Он противный, скользкий, и мне некуда сесть. И малышу нашему нету места. Выброси ты его, рассыпься, аминь, аминь!» — сказала камышинка.

Подошел сын к отцу и давай его пинать ногой. Толкнул — тот откатился. А где ему остановиться? Кругом вместо воды болото…

…Ну и наговорил дед-певчий внучке Зиновии про сотворение мира, про знаменитые семь дней. Неужто бог оказался таким же лентяем, как нерадивый пахарь Пэвэлаке — всю неделю разгуливал по водам? Может, и старый пакифон болтался на боку, да негде было послушать? Потому, наверно, и создал сушу… Или ревматизм его замучил и надо было куда-нибудь приткнуться?..

— Ну, дальше — больше… — продолжала старушка. — Камышинка разворчалась: «Не видишь, присесть некуда! Что мы, так и будем, в болоте? Ребенка загубишь, а в нем на все вопросы ответ!»

«Тише, — просит камыш, — это наш с тобой отец…»

Тогда женщина отрезала: «Я тебе — отец и все остальное тоже, аминь! Кто вас плодит, я или этот тюфяк? Готовь мне сухое, теплое место. Да огня принеси, что за дом без очага!»

И сын стал пинать потихоньку: посторонись, отец-творец, не обессудь. Обмолвился ты о смерти, и вот сын мой идет с ответом… Пинает-пинает, а воды все дальше отступают, вширь тянутся болотистые хляби. Видит человек — горизонт сужается… Места хоть и настоящие, да небо не такое чистое, воздух хоть и настоящий, да не столь чист и прекрасен! Вроде и гимны петь неохота о том, как все вокруг славно… Уже не спит мир, не качается в забытьи в люльке, но тверди желанной под ногами как не было, так и нет. А творец-огурец умыл руки и катится себе колобком неведомо куда…

Тут Зиновия стала защищать мир от той женщины:

— Сколько его можно пинать, создателя всего сущего, дети мои! А кто человека подучил? Женщина! Вера, ты-то чего дуешься? Кто вечно воду мутит, кому не угодишь, хоть наизнанку вывернись? Женщина недовольна, она, милочка моя. Это у нас в крови сидит, сестрички, не будем отпираться. Мужикам своим покоя не даем, гоним за тридевять земель, пусть все загадки разгадают, если надо — пусть пинают самого господа бога, а новые земли нам подавай!

Зиновия хлопнула по столу сухой ладошкой:

— Не зря удумал нам всевышний такое наказание, поэтому как сестру тебя прошу, Диана, придержи себя, авось и Тудора усмиришь, наше перекати-поле. Приструни своего ненаглядного. Слыхала, что он тут вещал — не хочу свадьбу у мамкиного подола, лучше в забегаловке с пьянчужками! А луна?.. Что он тебе болтал про луну, Динуца? Небось, говорит — пустыня, песчаный карьер? А спроси, кто этот карьер там, вверху, держит? Кто ее туда прибил, с песками да с бурями? Я спрашивала, а он хихикает, потому что давно уже пинает огурец: «Тебе-то что за дело, бабка? Кому надо, тот и держит. Не боись, на голову не шмякнется». А я думаю: вдруг тебе в башку стукнет, разумненький мой, луну подфутболить? Или поставишь там кирпичный завод, и посыплются эти камни нам на голову. На земле-то тебе тесновато… Ой, вспомнила!

Зиновия вышла из-за лавки, зашлепала к плите, порылась за припечком и вытащила… Что бы вы думали? Кусок толстой лепешки из жмыха!

— Простите меня, старую. Тяжело растили мы этого малого, да с грехом пополам вынянчили, вон какая орясина вымахала. Теперь пусть примет от нас благословение и подарочек — этот вот пакифон. Думал, внучек, коробка нам тебя заменит? Забери его с собой, может, когда о матери вспомянешь. Нечего ему тут пыль собирать… Дом наш скоро отсыреет от материнских слез. А в сырости не играет пакифон, хрипит, как каплун у попадьи… И возьми эту лепешку, Тудор, может, уцепишься потом рукой за луну, встанешь одной ногой на свою пожарку, другой на крышу мира да начнешь лупить по какой-нибудь звезде… А когда ты так взгромоздишься, маленький мой, вытащи из-за пазухи кусок этой лепешки из макухи и вспомни в хороший час, как тебя выхаживали две темные дуры, притворщицы… Расскажи ему, доченька, как мы варили эти жмыхи, цедили через тряпку и отпаивали наше дитятко, потому что не было молока в материнской груди. И вы, сватья Мара и сват Ферапонт, не дадите соврать — никто не забудет, как в нашем селе в голодный год поедали собак…

Василица тихо заплакала, будто ее мать хоронила своего внука… Вера раскраснелась, натянула платок на затылок, развязала узел. Не удержалась и сватья Мара, пустила слезу. А Ферапонт подумал с досадой: «Добраться бы поскорей до овчарни, ей-богу. Столько люди всего знают, столько говорят… Лучше уж там жить, рядом с овечками, только бы крыс вывести…»

Никанор тоже принимал решение: «Приду домой — разберусь. Я им покажу хихиньки-хаханьки! Нет, первым делом надо побить дочек… Старшая взяла моду — раньше двенадцати домой не заявляется. И младшую пора отшлепать. Мать, конечно, бросится выручать, тогда и ей дам прикурить. На тебе, «женсовет», нате, чтоб вы подавились своими платьями, шкафами, зеркалами, и коврами, и занавесками, и каблуками!.. Тьфу! А потом сразу в погреб — и напьюсь…»

Тут он услышал голос Дианы:

— Бабушка Зиновия, можно мне? Простите…

— Говори, детка, — старушка, выпрямившись, устало опустилась на лавку.

— Знаете, делайте, как хотите, как вам лучше…

— Только без ваших… — Тудор вдруг осекся. — Ладно, успеется. Давай-ка выйдем прогуляемся, — сказал он невесте.

— Диана, — у Мары глаза были на мокром месте, словно она тоже с кем-то прощалась. — Вы недолго там, доченька, будем ждать…

Вот оно… Наконец-то проклюнулось что-то похожее на начало свадебного сговора. Разлили по стаканам кубинский ром, но никто не понял, что за смак в этом заморском питье. Некому было растолковать им, крестьянам, все тонкости его букета, всю жизнь они пили простое домашнее вино — гибрид «краснэу».

16

Свечерело, и дом покойного глядел на божий мир, помахивая белым полотенцем. Если поближе подойти, можно было различить огромную белую холстину, свисающую от стрехи к резным наличникам у дверей и к перилам крыльца в три ступеньки. От этого дом походил на разгромленный, готовый сдаться редут — выброшен белый флаг, да только никто не спешит его занимать…

Во дворе ни души, и перед домом пусто, никаких похоронных причиндалов. Рушник над наличниками беззаботно помахивал в сумерках, зазывая прохожего отдохнуть на завалинке, порадоваться теплому вечеру…

Никанор Бостан шагал по кривой ухабистой улочке и не мог успокоиться: весь день пошел наперекосяк! Племяннику спасибо, удружил, да и сам он, умудренный, дал маху. Надо было потолковать с парнем по-свойски, как мужчина с мужчиной: «Не финти, Тудор, крой напрямик. Правда, что Диана твоя затяжелела?»

Битых десять часов, как на судебном разбирательстве, сидели за столом, а спросить язык не повернулся. Наверно, он и ответил бы начистоту: «Черт разберет, дядя, не знаю, что делать. Живем с ней скоро год… Может, и жениться уже ни к чему?»

Видали, как? Правду говорят, запретный плод сладок. Что же, годик пожили втихую, и в кусты? Никанор усмехнулся, вспомнив слова Ферапонта: «Сватья Зиновия, у скотины теперь жизнь красивая, а люди в своей совсем запутались». Путайся не путайся, а невеста на четвертом месяце, а ясней ясного — младенцу нужны родители.

В центре села, у коопторга, кто-то яростно дубасил по барабану, шумели, хохотали, по-петушиному вопили парни, гульба в разгаре. Должно, провожают в армию или свадьбу играют. А ты сидишь и не знаешь, чем народ живет в твоем селе…

«Смотри-ка, в жизни все расписано: один умер, другой женится, а третьему уже три с половиной месяца, хоть и не родился пока… Ну и ну, точно как в песне: «Сорвешь в дубраве веточку, лес по ней не заплачет…» И жизнь наша, как та веточка, мэй!»

Отплясывают под барабан со скрипками молодые в праздничных белых одеждах, над порогом дома усопшего тоже белеет погребальное полотнище, знак скорби — как видно, одно другому не мешает.

Рассудив так, Никанор зашел в свой двор. «Нет, это жених в отместку ляпнул, что Вера донесла на Георге, погорячился, петух…»

Марика, младшенькая, обсыпанная веснушками, доложилась:

— Мама пошла к тете Ирине голубцы делать…

Стало быть, дождался Георге своего часа — завтра, в понедельник, на пятый день, понесут его на погост…

За домом Кручяну, под навесом, пылала печь, как паровозная топка. Ого-го, сколько надо успеть дел переделать, хоть и время позднее. Вот-вот должны вернуться могильщики с кладбища, нужно принять их с почетом, вином угостить, накормить и приветить, ведь это их руки возвели для Георге последние хоромы. В летней кухне бушевал огонь, волнами носились по воздуху запахи, что-то жарилось, пеклось, тушилось, варилось, готовились пряности для соусов и подливок, будто добрые духи со всей округи пожалуют на осеннюю тризну…

Никанор покрутился во дворе, вышел и направился к дому бабки Тасии, чтобы попросить ее Онисима, если найдется у него старый молитвенник, почитать у изголовья покойного. Бостан усмехнулся в потемках, вспомнил, сколько шуму наделала бабка, когда Кручяну поджег охапку соломы, которую она тащила с фермы.

Теперь надо было уломать привередливого Онисима Скорцосу, чтобы пришел отпевать обидчика его «молодухи». Кто такой Скорцосу? Кого и найдет себе старушка, если не старичка! До семидесяти пяти лет Онисим служил пономарем в местной церквушке и жил по-холостяцки, а как церковь в селе закрыли на капремонт, решил — пора остепениться.

Шел Никанор к Онисиму с чистыми помыслами — столько дурости нынче наболтали, надо хоть к вечеру сделать доброе дело! Да и выпито немало за день, а от вина становился Никанор мягкосердечным и уступчивым…

Он шел и улыбался в усы: «Разве Георге не сослужил старикам службу, когда перепугал Тасию до полусмерти огненным снопом за спиной? Как она тогда плакалась: «Изверг окаянный, думала, ноги отнимутся от ужасти такой! Сказала себе: хуже нет одной на свете мыкаться, ни радости, ни помощи, стакана воды некому подать…» И вот откопала-таки заступника, пономаря в отставке!»

Что тут, союз одиноких стариков или выгода (из двух участков скроили солидный огород, каждый имел по полгектара виноградника и сад)? Или и то и другое да еще какая-то неясная вера, что настоящий, цельный человек сложится из двух — мужчины и женщины?..

Через час Никанор уже рассказывал могильщикам во дворе Кручяну:

— Везучий же я, братцы! То на покойника напоролся посреди дороги, чуть сам богу душу не отдал, то, не успел оклематься, на такую любовь набрел — ни в сказке сказать, ни пером описать. Тасию помните, вдовушку Иона Михая? Та, что живет у леса, за поворотом на Пырлицы… Сколько она вдовствует? Считай, с той войны… Ион, дай бог памяти, в тридцать девятом преставился. Я еще в парнях бегал, только начал околачиваться у забора Веры, моей супружницы. Куда мы с ней ни прятались от глаз людских, Тасия тут как тут, в самый неподходящий момент: тянет козу на поводке, а на ногах толстенные чулки из козьей шерсти, зимой и летом их носила не снимая. Бредет, страшила, и козе выговаривает: «Пошли-пошли с мамкой, чего упираешься? Пошли к козлу, Нюня, я тебе добра желаю… Молочка прибавится, ягодка моя!» И на «здрасьте» не ответит, одна коза на уме, будто свет на ней клином сошелся. Увидит в пыли ржавый гвоздик или кусок проволоки — хвать, и в карман. Так раздобыла обрывок немецкого телефонного провода, с резиновой оболочкой, соорудила из него подвязки для чулок, чтоб по земле не волочились, а то от пыли коза полдня чихала… Ходила бабка с этим проводом и днем и ночью, круглый год, пока чулки не истлели. А подвязки куда девать? Выбросить жалко, тем более даром достались. И носила опять, без чулок уже, пока в икры не въелись, как провод в ту акацию, что у сельмага. Тошно было смотреть, как подумаешь, что помрет, несчастная, с проволокой в ноге, словно солдат с осколком… Да, неисповедимы пути господни, если эта старая калоша себе пару нашла.

Хотел я старика повидать, уладить с отпеванием Георге. «Добрый вечер, — говорю, — тетя Тасия, пришел к вам по важному вопросу». Кланяюсь, а сам, грешным делом, гляжу на ноги: тридцать годков прошло, как поживают телефонные провода? Какие провода, ребята! Чулочки фильдеперсовые, как у барышни. А в комнате широченная кровать на пружинах с блестящими шарами, на окнах два ряда занавесок, кружевные и петухами расшитые… И белье крахмальное, ни пятнышка, будто я в роддом попал, а не к старому чучелу с козой.

Спрашиваю: «Где дед Онисим?»

«Никанорушка, дорогой… — голосок у нее медовый, сразу видно, нет уже заботы козу к козлу тащить, — сама жду его не дождусь, милаша, вот супчик стынет, курочку поджарила, водочка в холодильнике со вчерашнего…»

«И где же он? Очень нужен по церковной надобности».

«Ой, только при нем таких слов не говори, осерчает. Как ко мне перебрался, все церковные дела побоку…»

Ага, соображаю, мирского отведал и по вкусу пришлось. А бабка зарделась, что маков цвет! Гляжу и глазам не верю: матушки мои, белая юбка на ней с оборками по подолу, расшитый передник, на голове косынка с цветами. Весь дом «Шипром» провонялся, будто я в парикмахерской…

«А где коза, тетя Тасия, держите еще?»

«Что ты, родненький, и думать забудь! Дед Онисим не терпит козьего духа, он мне условие поставил: бросай козу, а я ладан, тогда сойдемся. А молоко понадобится — схожу к Андронику…»

Понятно, думаю, без жертв не обойтись, коли взялся такой огород городить… Останется наш Георге без отпевания, потому что Онисим ходит в молодоженах!

Никанор посерьезнел: что это его занесло? С малого начинает человек дерзить да глупеть… Степенно допил с могильщиками вино и направился в дом.

У крыльца его приветствовало белое полотнище. Никанор ссутулился, шагнул через порог, съежившись — холодком пахнуло от выбеленного холста. Не тот это рушник, с каким танцует посаженый отец на свадьбе, так отплясывает, что небу жарко и пот льется в три ручья за воротник… Никанор уже собрался было проститься с покойным, но запнулся и возле двери в каса маре остановился, там Ирина-вдова оплакивала мужа:

Встань, ненаглядный, встань-поднимись!
На локоть обопрись, пригорюнившись…
Погляди на село свое, на родное…
Как люди пришли,
Собрались в горнице тебя величать,
Собрались все да с тобою разминулись…
Никанор не решился потревожить ее и пошел на жилую половину.

— Ночь на дворе, темень, хоть глаз выколи… — промолвил он с порога и как-то нелепо или слишком усердно наклонился, входя в комнату.

Неловко получилось, будто отвесил поклон в доме покойного на радостях, что живую душу встретил.

Но этот обычай усвоил он от отца, а тому передалось от родителей и деда: увидишь чужую беду и слезы — сделай вид, будто не так все страшно… В любом горе-злосчастье лучшее лекарство — сердечное слово, скажи его от души, и полегчает человеку, разве не так? Можешь и стакан поднять, если окажется под рукой: «Будем здоровы, други, а с этим делом погодим покуда…»

В комнате суетились кумушки, тетки, бабки, внучки, дочки… черт возьми, одни юбки!

— Не скучаете, бабоньки? Мужчина вам не потребуется? — пошутил Никанор.

— Да пригодился бы, кабы помоложе!.. — ответила старушка.

В каждом селе водятся такие старушонки — божьи одуванчики, голосок у них, как колокольчик под дугой, звенит не унимается, наверно, и во сне от них покоя нет. Почему-то их чаще других приглашают в кухарки на свадьбы, похороны и крестины, а они и рады, дорвутся до кастрюли и как начнут болтать, не угомонишь ни тарелкой, ни пеленками, даже покойник в доме не помеха.

— Чего такой кислый, Никанор, как собачонка под дождиком? Не случилось тебе ночку провести в вытрезвителе? — взяла его в оборот старушенция. — Или племянник-пожарник зовет в посаженые, а ты не знаешь, где тысчонку наскрести на подарок? Давай проценты, так и быть, одолжу!

— Как в воду глядела, — махнул рукой Никанор. — Дом продам, себя и жену в нагрузку, а в грязь лицом не ударю!..

Ясное дело, бабка кухарить набивается, прямо с похорон — и на свадебку.

Тут подал голос Никаноров «женсовет»:

— Ах, баба Кица, видала бы ты, какой мы сговор закатили! Представь, ждем старшего свата, ждем, а его нет и нет. До чертиков надоело, все выпили, все съели, надо что-то делать. Тогда Тудор встает и говорит: «Если разрешите, сам себя возьму в посаженые отцы!»

Вера быстро подмигнула Никанору: «Понял, как надо сыпать? А то начнешь мямлить, тыква моя недозрелая…»

Никанор покачал головой: ох, женщина, неужто бог сотворил тебя из моего ребра? А Веру не остановить:

— Пошла теперь новая мода, одной свадьбы мало, надо две гулять. Племянник уперся: «Хочу в ресторан! Я механик и в ресторане прошу, чтобы мне играли на гитаре, люблю современные танцы». Попробуй сказать поперек — мол, они танцуют спиной, а не ногами. Свое твердит: «А мне так нравится, спиной, и прошу не учить. У меня уйма городских друзей, куда я их дену, в вашу сельскую пылищу?» Вот так, милые, не откажешь… — Вера поерзала на стуле. — Зато другую свадьбу здесь сыграем, дома, это уж я настояла, для нас, которые не спиной, а ногами дрыгают, ха-ха-ха!

Никанор вздохнул. «Молчала бы, женушка… Первая там начала переругиваться, первая давай тут хвастать. Скажи спасибо, не осрамились вконец, еще бы чуточку, и все поломалось! Не то что две свадьбы, считай, на мать-одиночку в Бычьем Глазе стало бы больше. Нашла чем хвалиться, собственной глупостью… Их главштаб — мать, жена и теща — теперь в лепешку расшибется, а своего бабы добьются. Но разве спишешь двумя свадьбами сегодняшнюю склоку? И кто подумает о малыше, которому придется танцевать с мамой на ее свадьбе?»

Вера, будто назло мужу, продолжала:

— Жених — ни в какую! Ресторан ему подавай, и точка. А я говорю, нет, милый, так не пойдет, я в ресторане сроду досыта не наедалась, там не погуляешь вволю — сиди и дрожи, что вилку не тем концом взял. Я тебе не буржуйка, если уважаешь, пригласи в свой дом. И представьте, как он вывернулся: «Тетушка, знаешь, каких я гостей наприглашаю?» Подумать только, кумушки, хочет иностранцев позвать! Он же моряк, в чужих странах обзавелся дружками. Говорит, привез из Аргентины костюм, который ночью горит: под мышкой электричка, под коленкой электричка, на штанах внизу лампочки-колокольчики! У меня волосы дыбом: «Не вздумай на свадьбу напялить». Он смеется: «А что, у нас с лампочками не расписывают?» — «Лучше, говорю, надень черный костюм, черный, как твои смоляные африканцы, раз нынче такой гость пошел…» А где он возьмет столько кубинцев? Наобещал с красной кожей приятеля и синих, как баклажаны, и зеленоватых, под цвет салатика. Ну, прижал меня: «Сдаюсь, племянничек, согласна на ресторан! Только для тетки припаси желтенького, одноглазого морячка с трубкой. Или японца с утюгом в животе, который делает кирихири и танцует с ножом в зубах…»

— Ой, батюшки! — зацокала языком баба Кица. — Что значит иметь службу, Верочка, выступаешь точь-в-точь по докладу. Да, милая, надо три свадьбы играть — народ богато живет, всего навалом, хоть вагой голубцов делай… То ли дело, когда я выходила, эге, как вспомню, пятьдесят три годка тому…

И пошло и поехало!.. Как она обманом вышла замуж в пятнадцать лет, провела отца с матерью: «спасайте, я в положении», а сама тремя булавками прицепила под юбкой подушечку. Родители перепугались позора, отнесли попу баранчика, тот прибавил годик дщери неразумной, благословил… Да, Кица своего не упустит, всех в селе без исключения встречает на этом свете и на тот провожает.

А в каса маре закатывалась в причитаниях Ирина:

Встань, муженек, встань, дорогой!..
Посмотри, какой мы тебе дом приготовили,
Дом по заказу…
Без окон и без дверей:
Одни острые гвозди
Да голые доски!..
Все притворились, будто не слышат, а может, и вправду не слышали… Но Никанор не мог, не хотел притворяться — от жалобного вдовьего плача у него сердце стыло, хотелось протестовать, плакать, молиться, у кого-то просить прощения, а может, кого-то ударить…

«О чем она? «Дом… домик-крошечка, без окон, без ставенок, гвоздями острыми заколоченный!..» Какой дом у бездомного Георге Кручяну? Для него, шалопутного, домом была сельская улица. Свой дом для мужчины — что детское одеяло для спящего, из-под него всегда пятки торчат, — думал Никанор, растревоженный плачем Ирины, он и вообще-то не выносил женских слез, а тут плач вдовы по покойнику… — Мужа в могилу, будто в новый дом, снаряжает… А моей страсть как охота топать по пыли с одноглазым японцем, желтенького ей подавай! Вот и пойми этих женщин…»

Никанор заглянул в соседнюю комнату, где жил Георге последние годы. Врагу не пожелаешь таких палат, точно цыганский табор здесь ночевал: штукатурка обвалилась, стены обшарпанные, закопченные, в жирных пятнах, как в кузнице. А в стене, обращенной к винограднику, зияет дыра, будто ее прошило орудийным снарядом. Через эту дыру выбирался Кручяну среди ночи в сад, проклинал луну со звездами, швырял в небо сухими комьями с грядки.

В комнату без церемоний ввалилась орава Кручяну — дед и дядя с племянником, а с ними жены, чада и домочадцы, так что Никаноровы «видения» поблекли и улетучились, словно мелькнула перед глазами ласточка, чиркнула по воздуху, и нет ее. Зашли, как к себе домой, шумно поздоровались, будто в гости пожаловали, хоть и не положено при покойном желать здравия. Некому теперь их одернуть, как одернул бы Георге: «Дурачье! Прав я оказался, вести себя не умеете, не зря Хэрбэлэу над собой столько лет терпели».

Расселись, старший Кручяну спросил:

— Что, Бостан, как думаешь, будет у нас осень или мимо проскочит? Видал, какая луна? Рог книзу, ведро не удержится, дождей надо ждать…

Никанор пожал плечами: мне-то что за дело? Сам он, глаз не отводя, смотрел на пустой бочонок возле дыры в пробитой стене, из него свисал шланг, тонкий и полосатый, как прирученная змейка…

Иринин плач, казалось, бился в каждом уголке дома:

Выйди, муженек, в сад зеленый,
С соседями словечком перекинуться…
Выйди на улицу,
Чтобы услышать: «Путь вам добрый!»
Выйди на угол,
С миром раскланяться…
А на этой половине Вера не умолкала, хоть рот ей затыкай:

— Дорогуши мои, да зачем молодоженам здесь сидеть, если в райцентре дают квартиру! На шута им сдалась наша грязища… Да меня пальчиком помани, клянусь, сегодня же перееду! Хоть уборщицей, зато в городе. Газ — тридцать копеек в месяц, прямо по трубе к тебе на кухню, а у нас пойди принеси солому с поля на горбу да бегай с заявлениями на дрова и уголь. Ну не наплевать тебе после этого на деревню, если в городе теплая вода из крана, сколько хочешь, и в дверь стучатся — молоко принесли из магазина с теплыми булками! Есть ребята будут в столовой, белье носить в прачечную… Живи не хочу! Невеста еще носом крутит, зарплаты ей не хватает. Откуда будет хватать, если через день бегает в парикмахерскую! Ее отец говорит: «Дети, что делать с домом? Цинковой крышей накрыл, чтоб издалека светилась! Дом построил, мебели накупил, а пахнет пылью… Для чего тратился, спрашивается?» Тудор отвечает: «Сдайте колхозу внаем, какому-нибудь учителю. Или выращивайте в нем шелковичных червей для парашютов, табак сушите. Категорически заявляю: на меня не рассчитывайте!» Как вам нравится? Встает вопрос: кому выращивать шелкопряда? Кто будет листья собирать, по деревьям лазить — Дианина мать? У нее пенсия почти в кармане и радикулит в придачу. Или отец бросит овец и пойдет ухаживать за червяками?

Никанор ее не слушал: «Навострилась языком чесать, хоть завтра выдвигай в районный женсовет… Но дойдешь ли, Веруня, своим умишком, почему твоя мама схватила веник, чтобы прогнать нечистого духа? И где в доме Кручяну прячется нечистый? Неужто в этом бочонке с полосатой кишкой? Ну и времена — на кого ни глянь, рот до ушей, одни шуточки-прибауточки, как перед потопом…»

Бабка Кица сидела, поджав губы, как баба Яга, — ясное дело, наводила про себя критику. Завтра пойдет по селу звон-перезвон:

— Слыхали про новую моду? Жена Бостана распиналась, будто ее племянник из Африки привез… Две свадьбы вместо одной! Невесту оденут и по-нашему, и по-городскому сразу, а жених в лампочках и с колокольцами. С подкавыкой, поняли? С двух свадеб сдерут двойной куш: растрясите мошну, гости дорогие… Заодно, считайте, и крестины справят. Как почему? Невесту давно на кисленькое тянет да капустку квашеную. А у парня и в голове не было жениться…

Умеет старая лиса себе цену набивать! Чтобы держала язык за зубами, придется пойти к ней домой с утра пораньше, позвать кухарить.

Никанор не мог отвести глаз от проклятого бочонка с торчащей из него полосатой кишкой… Да… вились ниточкой ночные думы Георге и не узнал он ни начала, ни конца этой нити. Бочонок был полный-полнехонький, тяжело перекатывалось в нем питье, и думы Георге тяжелели, сосал он из резинового шланга, как младенец материнскую грудь, как лекарство, чтобы забыться. И добился своего, забылся навеки, напрасно ждать чего-то другого от этого бочонка.

С вином впитывал Кручяну горечь от сердцевины корней, от самой земли, камней и песка, цепенел от зова земных глубин, они спешили заполонить его целиком, наливая тяжестью, прижимая к себе, когда он лежал пьяный в саду. Может, он утешал себя поговоркой о пращуре: «Водэ хочет, а Хынку нет»? Так это курам на смех — что Водэ, что Хынку — сорока на плетне времени! Даже их вражда потонула в мутной реке лет и столетий, что же останется от страстей и копий, переломанных в распрях Хэрбэлэу с Кручяну?..

Недаром земля, войдя в виноградную лозу, нашептывала Георге: «Хорошо тебе, Георгицэ, правда? Обними меня и позабудешь белый свет, который так тебе не мил. Утешения просишь? Получай, Георгицэ, молодец, и вот еще глоточек… Потягивай, посмеивайся, и главное, не спеши, не спеши…» Но Кручяну вырывался, вставал, и земля до поры отпускала его, Отпустила и в последний раз, даже выманила на простор, чтобы доконать в овраге.

Из соседней комнаты доносился раздирающий душу голос:

Захотелось тебе покоя…
Взял себе дом из сосны,
И оставил нам этот глиняный,
И оставил нам горе…
Никанор не выдержал:

— Замолчи ты, жена! — но тотчас успокоился и уже мягко сказал, обращаясь ко всем: — Люди добрые, хватит… Приведите сюда Ирину, а то она рехнется.

Но у бабки Кицы и на этот случай собственное мнение:

— Много ты понимаешь, Никанор. Будь мужчиной, вот что, и запомни: в горе баба с ума сходит, если не плачет. А мужчина — когда ничего не делает. Лучше на-ка отнеси голубцы на улицу, пусть поставят варить. Ой, ей-богу, неделю в боку свербит, колотье замучило…

«Эта старая ворона со своим колотьем всех нас переживет. Под ее охи уже три попа преставились, царство им небесное…» — И Никанор подхватил с пола огромный пузатый чугунок с голубцами и вышел во двор. Черт возьми, крутить капустные листья и ночью напролет набивать ведерные чугунные горшки голубцами, чтобы назавтра те, кто пройдет за гробом до кладбища, напихали все это в свои утробы!.. Говорят, дух усопшего угощается… Как же не взбунтоваться, не дерзить небесам, если так слаб человек, что совесть его может потонуть в утробе… Никанор поймал себя на том, что бормочет под нос словечки племянника.

Плач Ирины звенел в ушах:

Бедные ресницы и брови,
Станут они травой,
Прорастут травой-муравою зеленой…
«А ты живи и посмеивайся… Разве не подшутил над нами Костэкел со своим завещанием? Эх, брат ты мой Георге, как бы я сейчас закурил… — Никанор похлопал по пустым карманам: где пачка? И спичек нет. — Это наши с тобой свечи, Георгиеш… эти самые сигаретки, да. Костэкел велел: «В зеленом мае зажгите свечи на расцветших деревьях». А Тудор свое талдычит: «Лови минутку, дяденька, все остальное ерунда!» Вот и мозгуй: один — лови мгновение, другой — молись зелени. Может, оба правы, а я последний дурак?»

Бостан пошарил в брюках и в пиджаке — даже бычка не завалялось, проклятье!

«Что мне там пацаны в поле орали? «Да здравствуют ваши ямы, баде Никанор, пока виноград не посадите, пусть не осыплются… Человек рождается для счастья, чтобы летать, как птица, — слыхали такое? И еще: радость — основа и суть жизни, баде Бостан!» Начитались, умники. Георге нашел свое счастье? Он только все надеялся, и нате вам, помер под кустом бузины… Так что, уважаемые звезды, нечего вам мне сказать, торчите себе на своей черной лужайке, а я пока раздобуду курева…»

Когда он вернулся в комнату, Ирина Кручяну была уже здесь; с опухшим от слез лицом она вышла из каса маре, чтобы и другие могли проститься с покойным. Пора было братьям, родичам в разных коленах, кумовьям, соседям и просто добрым знакомым сказать ему последнее «прости». Без конца биться у гроба мужа, оплакивать усопшего, не зная меры, тоже грех, Ирина — грех упрямства и вызова…

Пошли разговоры о том о сем, вступила в силу обязанность — отвлечь близких родичей покойного от изнуряющих слез, смягчить горечь утраты. Один из двоюродных братьев Кручяну со стаканом в руке пытался разбить тягостное, скорбное молчание. Толика смешной чепухи не помешает…

— Ну, давайте выпьем, чтоб эта осень с нами была!.. А тебе, Ирина, здоровья, тебе и детям. И дам совет: не мучайся мыслями! От мыслей один вред, вот что я доложу. Мой дом у самого большака… Знаешь, где шоссе сворачивает к райцентру? Да речь не о том. Позавчера жена встала утром и жалуется: «Петря, голова болит…» — «Отчего, спрашиваю, женщина?» — «От мыслей», — отвечает. «Что за мысли тебя одолели? Вчера новый баллон с газом привез, картошки полный подвал, муку недавно смолол, какие могут быть мысли?» А она мне в ответ: «Гляжу на эти машины, мотаются туда-сюда… И как у них голова не кружится, от такой маеты?» — «Это у тебя голова кружится, — говорю, — потому что по ночам храпишь, и скажу, почему: каждый божий день в погреб мотаешься туда-сюда, с кувшином…» — «Что ты, — говорит, — Петрикэ, не смейся, с утра капли в рот не взяла. Только встану, звенит в голове: и как они умножаются, эти машины? Ни сна у них, ни отдыха…» — «Молодец, — хвалю ее, — надо записать твою мысль и в газету послать… Так они и размножаются, искусственно, фа! Как мысли в твоей черепушке». Она подумала, я шучу, обиделась, слезу пустила. «Как бы мне посмотреть, Петрикэ, на это скусственное?» — «Ну, говорю, раз плюнуть. Включи телевизор, поверни к себе задом, сними картонку, загляни внутрь». И пошла ведь, сердешная! Курочит телевизор, и вдруг слышу: «Петря, скорей иди, чудо!» Бегу к ней и что вижу? Мышиное семейство внутри! Поверите, глаза на лоб полезли — как их там током не долбануло? А жена чуть не плачет: «Где твое скусственное? Видишь, одни мыши. Скусственное хочу, покажи, Петрикэ!..» Смотрю, она совсем бледная, прямо больная. «Пошли, — говорю, — в больницу». И представьте, нашли у нее желтуху. Теперь думаю: как быть с телевизором? Что-то в последнее время и у меня голова побаливает да кружится… Только мыслей никаких.

Все это он на ходу выдумал, но от шутливой байки немного оттаяла вдова, заулыбались гости, и проклятый бочонок из-под вина с полосатым шлангом теперь не так бросался в глаза.

Женщины поняли больше того, что сказано, а проворные руки занимались привычным делом, как будто заворачивали в капустные и виноградные листья вместе с комками риса и фарша каждую удачную шутку… Казалось, чем меньше начинки оставалось в мисках, тем больше освобождались от скорби сердца. Успокоилась вдова Георге, лицо ее разгладилось: к ней пришли родичи, те самые, что прежде ее осуждали, что раньше чуждались этого дома, обходили стороной. Выходит, зря она на них обижалась и всегда может рассчитывать на их поддержку и дружеское участие…

— Благодарю вас, кум Никанор, — сказала она, — что не забыли, завернули к нам… А то знаете, как одной, — и протянула ему полный до краев стакан вина. — Угощайтесь, помяните Георге. И прошу, завтра тоже приходите.

Никанор поднял стакан, собираясь сказать прочувствованное, доброе слово о соседе Георге, так сказать, чтобы раз и навсегда покончить со всеми сплетнями и пересудами. В голове рождались искренние, горячие слова… Но в это время вдруг скрипнула дверь…

В комнату медленно вошла Волоокая-Руца, грех и проклятье покойного… Нет, это даже не было дерзостью, это было чистое безумие. Казалось, среди глубокой ночи петухи пропели зорю!.. Завтра же, при дневном свете, ее поступок вызовет бурю в селе. Где такое видано: человек лежит в гробу на столе, а в его дом вваливается любовница со словами: «Вечер вам добрый!»

Да, именно так — открыв дверь и замерев на пороге под столькими взглядами, Руца тихо, еле слышно, промолвила:

— Добрый вам вечер…

Никанор чуть не выронил стакан… «Это еще что за «добрый вечер», бесстыжая! — хотел он на нее прикрикнуть. — Какой злой дух привел тебя к нам в этот час? Все поуспокоилось, стихло, мать и хозяйка дома, выплакавшись у изголовья мужа, с гостями сидит, дети спят, луна светит, земля приготовилась принять нового гостя, и он ждет этой встречи, как утро — росы и солнечного тепла… Что за чертовщина такая, что за непонятная сила привела тебя сюда, женщина?»

Однако он не успел и слова сказать. Ирина, жена покойного, поднялась навстречу пришедшей, протянула ей стакан вина:

— Возьми, Руца, выпей за упокой души Георге… В память Георге…

Тогда и Руца, в свой черед, словно пришла к матери или старшей сестре, шагнула через порог и поцеловала протянутую к ней милосердную руку. И разрыдалась безмолвно, только плечи ее сотрясались, и молвила, глотая слезы:

— О-о, леликэ Ирина…

Она взяла стакан дрожащей рукой, и крупные, красные, как кровь, капли виноградного гибрида выплеснулись на пол.

— Не могу, леликэ… Ох, нет, не могу!

Как будто хотела сказать: «Не могу жить… и умереть тоже не в силах!»

Она подняла глаза — колдовские свои глаза.

Никанор так и ахнул: ох, хороша! Краса ненаглядная, не отвести взгляда.

Подняла свои колдовские очи Руца-Волоокая и сказала:

— Позвольте и мне, прошу вас… Ирина, прошу тебя, как родную… Добрые люди, дайте мне поплакать над ним!

Все молчали, хотя каждый собирался что-то сказать и даже, кажется, как-то сказал, только так тихо, что почти никто не услышал:

— Эх, милая…

Никанор присел на лавку, подумал: «Мде, фа Руда… Плачь, женщина, если все муки этого дня могут хоть что-то изменить в мире, плачь!..» — и медленно выпил свой стакан.

И в это самое время… Заскрипели, задергались старинные дедовские часы, пробили двенадцать раз. А это означало, что кончился день сегодняшний и начинался другой, еще неведомый — пятый и последний день Георге Кручяну.

ПОВЕСТИ

src="/i/40/553840/img_4.jpeg">
Перевод М. Ломако.

ЭЛЕГИЯ ДЛЯ АННЫ-МАРИИ

Какой горький у нас обычай — беседовать с усопшими…

Ясунари Кавабата

1

Косматится ковыль на косогоре: «ш-ш-ш-шу, ш-ш-ш-у», словно ветром растрепало гриву и земля понеслась вскачь из-под ног. Давным-давно, в детстве, я таскал домой ковыль охапками, мастерил всякую всячину. Помню, мама печку подбеливала — «шорк-шорк». Смотает на скорую руку пучок травы и елозит известкой вверх-вниз, «шорк-шорк», будто хворый в шлепанцах плетется.

А сейчас почему ковыль свиристит, боится снова охапкой сена стать? «Ш-ш-ш-шу, ш-ш-ш-у», земля голос подает…

Стелется у ног ковыль, кивает.

— Тс-с-с… тиш-ш-ше… Зачем пришел, малыш? Оставь нас в покое, и меня, и того солдата, пусть спит, ш-ш-ша… И поля здесь те же, и отары, и звенит колокольчик, как над убитым из баллады. Тишь да гладь, от веку и поныне. Говоришь, кровь… видел, как текла кровь человеческая? Ну и что? Ведь сказано было — для блага людей кровушка льется, и не раз еще прольется, милый мой. Правда, затеяли бойню такие же люди, они тоже сражались до победного, «во имя добра и во славу Отчизны». Но никого этим теперь не удивишь. А ты… глупенький ты, детка. Ну, ступай, ступай, кто старое помянет…

Погоди-ка, что тут трава бормочет? Малышом окрестила… Какой я ей малыш! Давным-давно дед, пятеро внуков, шестой вот-вот на свет появится. А было время, штудировал Иммануила Канта, набирался у старика премудрости. Или ученость не в счет и дед остался для ковыля зеленым юнцом?

— Ш-ш-ш-ша, ш-ш-ша! Ты же седой, деточка, как и я, а гляжу, все с Кантом своим в обнимку. Разве об этом надо на закате дней?.. А-а, вспомнил, верно, того солдата? Да-да, была жара и ветер, а он лежал мертвый… И я не оттолкнул его, принял честь по чести, это вы, люди, бывает, отмахиваетесь походя. Или не прав ковыль? Ш-ш-ш-ш-шу… Ну ничего, придет срок, и тебя успокою, дитятко, утешу. Твой Кант давненько уж на кладбище и сам стал ковылем-травою. Всему свой черед, и мне, и тебе…

— Хм, с каких пор трава уму-разуму учит?

— Видишь ли, детка… Ш-ш-ша… «Говорящий не знает, знающий не говорит». Слыхал про такое? Не трогай меня, не вороши старого, и ни звука. Все проходит…

Ах, вот оно что…

— Стало быть, мы — тлен и суета? Но мимолетное и тленное на земле старо, как сама земля. Приходим мы в этот мир, уходим, а я, старик, разобраться хочу, постичь — что есть человек? А что — трава. И хочется рассказать… Помнишь, тот солдат раскинулся на окровавленном склоне, и я увидел… Ну, помнишь, в то утро бросился опрометью к селу, а сердце трепыхалось с перепугу: «Там мертвый в ковыле… Вокруг ни души, а он в траве лежит. Ой, спасайте скорее, его муравьи заедят!» Добежал до околицы ног под собой не чуя, увидел у колодца Каранфила-старшего и крикнул… Чего я тогда испугался? Как растолковать тебе, трава… Что ты знаешь о страхе и боли, о памяти? И сколько еще такого, о чем никогда не узнаешь.

— Ш-ш-ш-ша… Не мути воду, помолчи…

— Уймись, трава, знай свое место. В те дни только и было разговоров в селе, что о войне да о смерти, и я выпалил второпях: «Дядя Каранфил, пойдемте со мной! Там солдат мертвый, по нему букашки бегают, кусают…»

А тот не шелохнется: «Чего вопишь, заполошный! Скажи лучше, на кого овец оставил? Ишь, разлетелся и орет посреди дороги. Что я, глухой? Или я для тебя букашка? Или тот человек букашка? Когда это мы успели стать букашками? И с чего ты взял, что он мертвый? Еще кто-нибудь его видел?»

Вспоминаю Каранфила и думаю: кто тогда из нас обоих больше смахивал на мальчишку? Ему о смерти, а он к «букашке» прицепился. Ни от годов прожитых, ни от седин и здравомыслия не стал мой дядя взрослым. Но разве это ему не к лицу? Ведь и наш великий Кант со своим «Динамизмом» похож на великое дитя. Спросите, при чем здесь Кант? О том сказ впереди…

Я успокоиться не мог, топтался, подпрыгивал:

«Да овцы же, баде Каранфил! Испугались, ей-богу, чтоб мне провалиться! Это как ехать в село Некунунаць, там солдат упал и лежит… Сами увидите! Овцы в ковыле паслись и разбежались. Чего, думаю, боятся? Пошел посмотреть, а он лежит, а по лицу мураши… Ей-богу!»

Попробуй скажи яснее, когда сердце в тебе дрожит, как птица в силках, и в голове сумбур. Овцы-то разбредутся по степи — пиши пропало, не сыщешь. Ведь три дня и три ночи гудит от канонады земля, бухают тяжелые орудия. Война началась.

Позавчера, в воскресенье, с утра пораньше вдруг истошно затрезвонили колокола, а над ярмаркой в Унгенах, над тамошним кладбищем стали рваться снаряды и шрапнель. И взмыли в воздух, к небу, коровы и овцы, прямо с недожеванной жвачкой в зубах. Были они привязаны к забору корчмы, где их новые хозяева только что звенели стаканами, благословляя будущий приплод, а теперь под оглушительный грохот все летело в воздухе — кресты, и копыта, и останки прадедов из развороченных могил…

Смерть пришла в каждый дом, корчится на берегах Прута — с Унген правобережных бьют по Унгенам на левом берегу. Да, третий день…

И после того как снаряды пропахали здесь каждый метр, война вгрызлась в самое сердце Кодр, как тупыми ножницами, искромсала одно за другим села Милешты, Рэдены, Тимилиуцы…

А Каранфил все торчит у колодца, будто и пушкой его не прошибешь.

«Да мертвый он, баде, говорю же вам! Лежит и рукой не шевельнет…»

Поблизости крутился Прикоп, наш сельский дурачок. Была у него манера: стоит кому заговорить с соседом, Прикоп тут как тут, станет столбом и стоит разиня рот, таращится, словно перед ним чудо из чудес. Каранфил же свое долдонил: «Эге, Вэликэ, значит, солдат… А может, отдыхает? Устал человек, прилег, его и сморило. И ты бросил овец… На произвол судьбы бросил, да? Овечки ведь пугливы, вроде тебя, — выговаривал он с кислой миной. — Растеряешь, не докличешься, что делать прикажешь? Пустой страх под мышку домой прихватишь, милок?»

Услышав такие наставления, сорвался с места дурень Прикоп да как заголосит: «Э-э-эй, смерти-смерти… мертвеца-а-а нашли! — Зазмеилось по улочке облако пыли. — Э-гей! Мертвецы-мертвецы-ы-ы!..»

Странное дело, село гудит от пересудов о новых напастях, а Каранфил… видите ли, он человек степенный и себе на уме, знать ничего не желает — напасти напастями, а он тут при чем?

Хотя еще позавчера Ион, сын моей тети Наталицы, проезжал на военном грузовике с орудием и кричал на всю округу:

— Мэ-мэ-мэ-эй! Родичи Сынджеров, Котялов, бабка Мэфтуляса, Арги-и-ир!.. Кого-то из наших убили! Эй, слышите меня? Всем передайте, всем, погибли… И раненые… ищите-е-е! поля-а-а!..

Мы с Каранфилом слышали его, как слышим сейчас Прикопа. В день, когда началась война, мы сидели на ступеньках погреба, прятались от шрапнели. Рядом блеяли голодные овцы, запертые в загоне. Некому было гнать их на пастбище — спозаранку стреляют и стреляют без продыху, самим не до кормежки, а уж овцы… И тут еще Ион, сын тети Наталицы, кричит что есть мочи, цепляясь за борта кузова, а его грузовик дребезжит и мчится, пыля, по широкому тракту. Наши отступают…

Услыхав от меня новость, Прикоп-дуралей припустил вприпрыжку поскорее разнести ее по дворам, точь-в-точь как я только что повторял Каранфилу слова Иона, моего двоюродного брата. Самого Иона несколько дней назад взяли в солдаты, в пятницу перед нынешним воскресеньем, будь оно неладно. Село наше у границы, к самому Пруту притулилось, и вслед за Ионом ушли сыновья Сынджеров, Котялов, младший сынок Мэфтулясы, баде Аргир, а за ними и другие потянулись из села с винтовками за спиной. Теперь Прикоп мотался по дороге из конца в конец, тормошил народ: «Спасите, помогите! У нас ме-о-ортвые… У нас ра-а-аненые…»

И вчера, и позавчера отходили через село войска. Пылища, шум, в полной неразберихе тянулись обозы, машины, подводы. Горемычная наша сторонушка, сокрушались старики, бедное наше жнивье — что с ним сталось, люди добрые? Хуже кладбища… И поле, глянь-ка, не поле — вытоптанный ток, и по снопам словно колесом проехались, да это уж и не снопы — мертвые тела под солнцем. Ох, дожили… Ох, до лютой годины дожили…

Так оно и было тогда, в сорок первом, с первого же дня война на нас навалилась, с первого дня и на годы.

…Видим — Прикоп-недоумок поскакал по улице, а старуха Мэфтуляса кинулась за ворота, в чем стояла, простоволосая, засеменила от двора ко двору: «О-о-о-ой, горе-то какое, ох-ох-ооо! Один он у меня остался, господи. Помогите отыскать…»

Два старших ее сына пропали без вести в сороковом. А как услышала Прикопа, взбрело на ум бабке, что и третьего потеряла, последыша. Да разве поверишь сразу? Вот и вскинулась: «Один у меня остался!»

Десятки лет прошли, и слышу я опять шепоток ковыльного поля, вкрадчивое «тише, тиш-ш-ше…». А почему «тише»?! Что, если бы и тогда мы все молчали? Не закричал бы я, пастушок, при виде мертвого, не резали бы ухо вопли Прикопа, не причитала б старушка-мать — узнали бы мы имя павшего? Ведь клич-то был страшный:

«Спасайте своих, э-эй, кто есть из родни Сынджеров, Котялов, бабка Мэфтуляса… Арги-ир!..»

Хотя, если подумать, большие дела: крикнул, укатил, и след простыл. Сельчане засомневались: откуда, в самом деле, Иону доподлинно все известно? Может, пустил кто-то слух с испугу, а он и растрезвонил — у страха глаза велики. Ведь и сыновей Капрару призвали в армию, из дома Постолаки сына и зятя, и других еще сколько… Ну, если кто ищет своих родичей, тем, само собой, грех не пойти. А другим чего ради в пекло лезть? Ну, кинешься очертя голову, а много там от тебя толку, с голыми-то руками против машин с броней и пулеметами? Сам пропадешь ни за понюшку! Вон какая каша заварилась: три дня и три ночи рокочут орудия, свистят снаряды и бухают бомбы…

Не бывало еще в здешних краях такого побоища, с танками и бомбежками, с самолетами-огнеметами. Всякого повидала наша земля — и турки приходили, и татары, и другие вояки без счету, но разве те валились на голову с неба? Они знали свое — по-волчьи пробирались по ярам и ложбинам, по земле шли и земным промышляли. И все было понятно: раз завернули к тебе во двор — утащат сковородку с кувшином, уведут телку для себя, жену или дочку для султана, а сына заберут в янычары именем великого пророка Магомета, у которого, сказывали, кормилось четырнадцать жен, да к тому же, по слухам, были среди них и бесплодные…

Что людям оставалось? Поплевав на ладони, перекрестившись, хватали вилы и косы, крушили грабителей топорами — как могли, защищали свой дом, семью, хозяйство. А теперь, пожалуйста, кружит над головой железная птица и огнем в тебя плюет. И всего какой-нибудь час назад та же птица выпустила из своего брюха ворох бумажек, будто поземка пронеслась по дворам среди лета. На белых листках черные буквы, жирные, величиной с фасолину: «Пришел долгожданный час вашего освобождения!» И в том же духе дальше: «Граждане! Во имя господа бога нашего и святого креста вы свободны, братья по вере!»

Ах, чтоб тебя!.. Ну куда деваться от этакой «свободы»? В овраги, в чащобы, запрятаться поглубже, зарыться головой в палые листья и притаиться, выждать… Думаете, лучше бежать… авось кривая вывезет? А железная птица вспорхнет, долбанет тебя в макушку, да и освободит на веки вечные. Скажут, бегал тут один, добегался… И что за вера такая, что за «братья»? Пришли на твою землю, расположились, как у себя в хате, и норовят тебя самого в землю упечь!

С улицы доносился плач бабушки Мэфтулясы: «А-а-а, маленький мо-о-ой, где же о-о-он?..»

Что делать, коли время такое накатило? Не укроешься в четырех стенах, не спасешься в погребе. Донесет ветром раскаты взрывов, сядешь на крыльцо и гадаешь: «Какая лихоманка его трясет, этот мир?! Вчера еще все было тихо-мирно, сын за стенкой спал, в теплой постели, а нынче… Ступай и принеси его домой убитого?» Неужто на земле такая теснота, что людям неймется, не в силах они себя смирить? Ведь только в последней войне спалило пламенем ни много ни мало — полсотни миллионов жизней…

Но это было потом, а тогда, на рассвете памятного воскресенья, я одним из первых услышал орудийные залпы. Через день увидел первого убитого, а еще через день — холмик и каску. И после этого, как грибы, вырастали без счету такие же холмики с касками в изголовье. Но это потом, потом… Да, я уже был взрослым, когда исколесил Россию и Польшу, Румынию и Чехословакию, и Германию, и кладбища из холмиков посещал как гость, которому демонстрируют «ужасы»…

Ковыль все шепчет-лепечет свое «баюшки-баю»:

— Ш-ш-ша, тихо… молчи… видишь, старик, только мне, траве, ведомы мир и беспечность. А что ты сам-то смыслишь в смерти? Если хочешь, растолкую. Вон, погляди на овечек — жуют меня испокон веков, а о смерти, небось, знают не больше твоего.

— Ладно, отвяжись, ковыль, не мешай…

…В тот день человек лежал, раскинувшись в траве, и по рукам, по лицу его сновали муравьи. А овцам все одно, что есть он, что нет; на миг лишь отпрянули и опять поползли по склону за зеленой травкой…

— Ну и что? — встревает ковыль.

— Сказано, хватит тебе! Я-то ведь не трава и не овца, в конце концов! И бежал к селу во весь дух: «За что его убили? Или он не читал бумажку с буквами-фасолинами: «Во имя господа бога нашего и святого креста…»

2

Прибежал я на пастбище, к отаре, а народу толчется возле погибшего видимо-невидимо. И первое, что услышал, были слова баде Каранфила:

— Э-э… да он уже вроде того… В самом деле помер, что ли?

— Ну и сказанул! Будто война — просто чья-то причуда, завихрение, стало быть, и нечего рассусоливать. А то, что и я, и мой брат Ион наделали шуму, так это по собственной глупости. Бестолковый Прикоп, тот пусть хоть оглохнет от воплей: «Мертвые, раненые!..» Кого-кого, а Каранфила не проймешь: «Ну, преставился человек, эка невидаль! Никто своей доли не минует. Оно вроде и не к спеху, а все там будем, чего зря языком трепать…»

Мужчины, женщины, дети толпились вокруг тела, старики переминались в сторонке. А я ждал, когда же наконец они падут на колени, как издавна, говорят, было заведено. Вот-вот баде Каранфил возгласит, подобно воинственному римлянину: «Граждане! Сей ратник пал в неравной битве с ворогом трижды коварным, ибо, суля дружество и свободу, тот подстерег его с неба и наслал огненную смерть. Он пал, защищая отчизну. Давайте же почтим его и предадим земле — и отомстим!..»

А на деле что вышло? Баде Каранфил перекрестился кое-как, словно от мухи отмахнулся, да промямлил:

— Он уже того… вроде как помер…

Спрашивается, чем он лучше Прикопа? Или здесь что-то другое кроется? Ведь род людской, сколько помнит себя, войнами да раздорами тешится, мог попривыкнуть к кровавым забавам. Потому, наверно, и выветрился из баде Каранфила дух борьбы? В самом деле, что за охота драться, восставать, если всякие летающие железяки так и метят проткнуть тебе темечко? Воскрес-то пока один Христос, знаете ли, и то через трое суток после удара копья, а попробовал бы он из-под бомбежки вознестись!

Так что, как говорится, каждому времени свое: лежит мертвое тело, аккурат к месту пришлось, прямо в борозде. Ну и пусть лежит, а мы тихохонько-смирнехонько разойдемся по домам. Один Прикоп здесь, в поле, воин — ощерился и замер, неказистый недотепа. Надоело ротозейничать, блеснул по-волчьи глазом и сорвался, как гончая, рыскать по балкам, оврагам, воронкам да рытвинам — не найдется ли какой штуковины-диковины?

А наши все хороводились, и каждый со своим соображением:

— Может, на спину повернуть? Не поймешь, чего с ним. Глянуть бы, куда задело…

— Как думаешь, пулей его или осколком?

— На виске рана, не видишь, что ли?

— Не о ранах бы говорить, а о душе, бре. Знать, и охнуть не успел, сердешный…

Что они воду в ступе толкут! Я не утерпел и сунулся вперед:

— Чего ж вы стоите? Поднять его надо и отнести, а то муравьи съедят! С самого утра лежит… это я его нашел!

Не помню, кто закатил мне подзатыльник:

— А ну, сопляк, марш отсюда. Вертятся тут под ногами.

Отлетел я в сторону, вижу — перед глазами чей-то подол. А-а, юбка бабушки Мэфтулясы… Ух, от обиды даже горло свело! Но теперь, когда я состарился, другое думаю; кажется мне, что обычными, простыми словами, какие слышишь каждый день, отгоняются на время страхи, горе, скорби. Выходит, правы были мои односельчане, незатейливые их разговорчики были не пустозвонством, а чуть ли не ворожбой…

Не знаю, кому я подвернулся под руку, только никак не мог выпутаться из Мэфтулясиной юбки. Саму старушку подхватили под руки две женщины — как с креста снятую, от плача она совсем обессилела.

— А-а-а, где же ты, маленький моо-ой…

— Потише вы, не слышно ничего! Поглядите сюда… кто-нибудь знает его? Ближе, ближе подходите. Чей он? Да не все сразу!..

Это тетя Наталица подоспела; что, не верили? Не станет ее сынок дорогой зря народ мутить. Вот, удостоверьтесь: «У нас мертвые, у нас раненые…» И слышим:

— Ну, которые тут в положении — мотайте-ка отсюда, бабоньки, что даром глазеть. А то жуть возьмет, не стряслось бы беды, упаси господи.

Ее двоюродный брат с бадей Каранфилом на пару тоже взялся командовать:

— А документ на что? Достать надо, по карманам пошарить. Раз солдат, то и бумажка должна быть, а на ней имя и номер. Как стал солдатом, тут же тебя страна берет на учет, порядок такой. Да посмотри в кармане-то!..

Вот чудеса, пересудами своими и догадками люди будто пытались его воскресить. Сказал же Каранфил: «он вроде как помер» — и словно засомневался, а так ли уж мертв этот человек. И не оттого ли это беспокойное: «Покажите нам его бумажку с номером!»

А на ветру безучастно раскачивался ковыль, разлетались по степи всхлипы Мэфтулясы и вдали, в свисте ковыльного марева, видением маячил Прикоп-дурачок.

— Кто его нашел? Может, чего выведал, говорил с покойным?..

Вот те и раз, они думают, мы сперва перекинулись словечком, поплакался солдат напоследок о своих мытарствах, а потом и дух испустил. По простоте душевной я снова увернулся от толпы: мол, муравьи его кусали, — и, конечно, схлопотал затрещину:

— Да сгинь ты, дьявол, опять тут крутишься?! Сказано, не лезь!

Поди пойми этих взрослых — спрашивают, а сами гонят. Ведь это я его первым увидел, кому же лучше знать! Но тихий плач Мэфтулясы утешал, успокаивал:

— Встань, мой маленький… Отзови-и-ись…

Ах, как ухмыляется сейчас ковыль! Дескать, давно ли это было — и окрики, и шлепки? Путался под ногами пастушок, ну и ну… Так это на тебя, дедуля, рявкнули тогда — дьявол? А ты, небось, не прочь бы снова стать тем дьяволенком, а?

Помолчи, ковыль! Все я помню, все… И как тетя Наталица на взгорье выступала перед беременными односельчанками, повествуя о доблестях своего отпрыска:

— А сердце-то… Что мне сердце шептало, милые мои? С утра маковой росинки в рот не взяла, села за станок ткать… ох! Все из рук валится, хоть умри. За окном громыхает, а как подумаю: где там мой Ион? — сердце-то заходится. Сыночек, говорю, золотко мое, стреляют в тебя и пушки, и еропланы эти… Говорю, а слезы градом, текут и текут, мочи нет; затворила дверь и в плач, — может, камень с души упадет. Тут как из-под земли голос: «Мама, мама, земля наша красна от крови!» Ох, горюшко, схоронишься ли за дверью от беды? Сдернула защелку, бросилась во двор, на завалинку… И что вы думаете? Наяву слышу: Ион мой на машине! «Мама, — кричит, — это я, мамочка! Поля обшарьте, у нас мертвые, у нас раненые…» И вот лежит, горемыка, убитый… Чей-то ведь сын…

Вдруг она повернулась к востоку, где гудела канонада:

— Разрази вас гром небесный, варвары! Делили-делили землю, не поделили, пропадите вы пропадом, ненасытные! Чтоб эта земля глотки ваши забила, глаза позасыпала… Чтоб живьем вас проглотила! — И потише, к женщинам: — А вы, уважаемые, чего столбом встали? Перекреститесь — прибавления ждете, как бы греха не вышло…

Текли слова, текли, как слезы тети Наталицы. Никто тогда и не глянул на ковыль, а он высвистывал насмешливо: суетятся, мудрят, хлопочут, все им мало. Была у вас мирная пятница, за ней воскресная ярмарка, и вот грянуло — вторник пришел, вторник сорок первого, с новыми задачками. Люди толпились на холме вокруг мертвого, кому бы вздумалось прислушаться? Теребит ветер траву, и пусть она себе шелестит, на то и трава…

— Эй, Сынджеры, посмотрите хорошенько… Ваши поля неподалеку, может, кто из братьев отступал да сюда подался?

Родни у этих Сынджеров тьма-тьмущая, одних братьев семеро, у каждого детей куча, жен еще прибавьте, зятьев, племянников…

Из села все шли и шли люди, словно какой-то силой их сюда тянуло. Подойдут, сгрудятся, посмотрят на лежащего и, покачав головой, отходят: нет, не из наших. Но почему-то крестятся, отводят глаза.

— Нет у нас таких…

— На Михая не похож…

— И на Тудорела тоже…

И опять крестятся, глаза отводят в сторону, как от чумового. Наконец кто-то из Котялов разозлился:

— У нас тоже таких не водится. Аргира помните? По-моему, этот на него смахивает.

Тут, как всегда, не обошлось без сведущего мужичка:

— Господь с тобой! Аргир росточком не вышел, щупленький, в чем только душа держится. А этот… Вон какой дядила!

Далеко было убитому до «дядилы», но спорить не стали, все равно никто не признал бы цыгана Аргира своим. Не было у него ни отца-матери, ни жены, ни брата с сестрой, жил бобылем. «Одинокая кукушка, пташка серая», как в песне поется…

А появился он у нас давно, много лет назад. Проходил через село цыган-мастеровой, остановился ненадолго подкормиться. Мука на исходе, горстка-другая осталась в котомке на пару лепешек, зато бренчали за спиной железки — точила, кривые резаки, пилки, несколько долот. Прозвали цыгана «промышленником» за его золотые руки. Какие ложки вытачивал из простого куска дерева! У тети Наталицы еще сохранилась в доме деревянная ложка, из тех липовых, что мастерил когда-то отец Аргира. Сколько раз я просил: «Отдай ложку, тетя, ее в музее с руками оторвут». А тетя в ответ гремела посудой: «Придумал, музей! Чтоб меня на смех подняли? Ровно дитя малое… Золотую бы или из серебра, это я понимаю, хоть куда возьмут…»

И я думал: «Липа, мягкое белое дерево… Мы спешим, едим-пьем на бегу, обжигаем губы железными ложками, ворчим второпях, а она, наверное, подсмеивается и жалеет нас».

Тогда никто и внимания не обращал на чернявого цыганенка лет семи, а тот знай себе вертелся вокруг верстака с точилом. Улучит минутку и стащит отцовские топорики, скребки или ножи. Играет где-нибудь на пустыре, а как надоест — бросит железки в мусорную кучу или в навоз зароет, чтоб другие не нашли. Отец, ясное дело, отчихвостит пацана и давай крыть почем зря весь белый свет. Разойдется, бывало, хоть уши затыкай, и не остынет, пока жену не помянет. А за забором шушукались кумушки: видно, мать мальчишки еще жива, раз ложкарь так сердцем кипит, люто ненавидит. Бросила она цыгана, ушла с другим по свету гулять…

Прожил он в селе недели две, долбил липовые чурки, менял готовые ложки на муку и яйца. Ходил понурый, смотрел исподлобья, тоска его грызла — по дороге и по неверной жене. Под конец не вытерпел, постучался к соседу — ютился цыган во времянке на окраине, а за постой платил ложками, — и попросил присмотреть дня два-три за сыном, — уйти, мол, нужно: «Сил нет, хозяин, все нутро запеклось!»

Ушел Касьян, а мальчишка его остался… Я говорил, кажется, что цыгана звали Касьяном? Вот нет отца три дня, нет четыре, на пятый появляется и прямиком в корчму.

— Касьян, что ты как в воду опущенный? — спрашивает корчмарь Игнат.

— Не было у этого мира матери, хозяин! — отвечает ложкарь. — Налей-ка мне водки…

Взял он чарку, а пить не пьет — уткнулся глазами в стакан и долго так смотрит, пристально, не моргая, будто на дне разглядел все грехи свои тяжкие. Подумал еще, посидел и мотнул головой:

— Нет, сначала у попа совета спрошу. — К водке не притронулся, но деньги заплатил. — Жив-здоров вернусь — выпью, — сказал весело. — И еще попрошу, хозяин, сохрани для меня этот стакан…

Потом уже, по воскресеньям, когда в корчму набивались весельчаки-гуляки и дым стоял коромыслом, Игнат поднимал налитый доверху стакан, осторожно, словно плескалась в нем сама душа цыгана, и в который раз рассказывал историю отца Аргира. Не забывал прибавить и то, что говорили две поповские соседки. Мол, своими глазами они видели: подошел Касьян к дому попа, покружил у ворот и забора… соседки так и ахнули — неужто милостыню собрался просить? Не на исповедь же он, цыган, сюда забрел… А ложкарь остановился у поповского колодца, облокотился о сруб, постоял, сгорбившись, как над тем нетронутым стаканом в корчме, и отвернулся, — похоже, уйти решил. Но вдруг насторожился, вроде что-то почудилось, дико вскрикнул: «А-а, вот вы где! Опять на моем пути? Эй вы там, слышите?!» — и бросился, бедный, вниз головой в темень колодца глубиною в пять сажен.

Рассказывая, корчмарь устраивал настоящее представление для завсегдатаев: пожалуйста, смотрите, этот самый стакан остался невыпитым, и я свидетель! Вот вам крест, Касьян велел: «Сохрани его для меня…» А вы, люди добрые, выпейте за упокой его души, ведь он-то уж не зайдет опрокинуть чарочку. И с наполненным стаканом Игнат встречал новых посетителей, а тем, кто уже слышал историю, расписывал вдобавок свои сны. Представьте, чуть ли не каждую ночь навещал его Касьян.

Ох, какой вчера был сон, вот страху-то натерпелся! На дне поповского колодца, под зыбким зеркалом воды, виднелась женщина, мать маленького Аргира, а рядом ее белокурый любовник. Потом откуда ни возьмись — Касьян, вот уже пальцы его на шее у этого белобрысого, и ее, жену, тоже душит.

— Фу-у… Проснулся в холодном поту, — переводил дух корчмарь, — Поверите ли, братцы, вижу их в колодце, эту парочку, и ноги не идут. А Касьян вцепился в руку и тянет: «Айда вместе, — вопит, — вот они, убью!» Ох, и за что мне такое? Черт дернул взять деньги за невыпитую водку…

Спросите, к чему все эти подробности? Да к тому, что Аргир остался один-одинешенек и жил, перебиваясь чужой милостью да жалостью. Напросится пасти кому-нибудь гусят за кусок мамалыги, а пригонит обратно — хозяин как пить дать не досчитается одного гусенка: получай, малец, пару тумаков в придачу к мамалыге. Глядишь, пасет у другого крестьянина овец, вернется вечером — все целы, накормлены и напоены, а хозяин орет: «Ты что натворил? Посмотри на шерсть! Загубил, цыганье непутевое!» И правда, бедные овечки — клочка шерсти не осталось, чтоб репейник не запутался…

В конце концов после вечных неурядиц Аргир стал тенью своего отца-неудачника — такой же озлобленный на мир, так же огрызался и ругал все подряд богом и божьей матерью. А спросишь, почему, — ответит: «Да потому! Нет у этой жизни никакого понятия. А то разве поминали бы в ругательствах имя матери?..»

3

— Эге, я угадал! Глянь, чем не Штефан? — вертелся вокруг и балабонил все тот же благожелатель. — Разуй глаза, Котялэ: и ростом, и сложением в самый раз, вылитый… — Вдруг он поперхнулся: — Ой, чего это я, лицо-то как исковеркано. Нет, гиблое дело, не дознаемся, люди.

Помолчав, отозвался Георге Лунгу:

— Вот народ, ей-богу, все через пень колоду. Кто вас гонит, куда спешите? Жил человек, жил, а подступил край — отлетела душа, значит. И нам, если по-доброму, надобно постоять, подумать, каков он был, может, не весь ушел со смертью-то, осталась еще малая толика… Перво-наперво имя бы узнать…

— Обойдется, без имени похороним как миленького! — это из Сынджеров кто-то.

— Нельзя без имени, не по-людски. Разве он виноват? У всякой твари земной свое прозвание, а мы мертвому в этом откажем?

Лето стояло знойное, короткие дожди не спасали от жарищи, зелень сгорала в пекле, покрывалась пыльным, белесым налетом. Мало радости возиться с покойником в этакую пору — найди-ка охотников могилу копать. Вчера после обеда ливень простучал по крышам, а нынче опять духота, печет зверски, под сорок…

— Ишь как его угораздило, в висок. Интересно, осколком или пулей? — суетился всезнайка.

— Хватит стрекотать, в ушах звенит! — резко одернул мужской голос. — Накрой тело и не мельтеши перед глазами, умник.

Это средний из Сынджеров, а всего их, как вы знаете, семеро. Говорят, ищут здесь шестого брата, того, что в армию забрали. Где за своего постоять, их водой не разольешь, вот и сейчас все в сборе, как виноградины в спелой грозди, одна к одной. А чтоб поменьше было ахов-охов, накрыли погибшего пустым мешком. В поле и простая рогожка сгодится на саван…

— Пора кончать, ребята, — сказал старший Сынджер. — До завтра тут валандаться? Раздобудьте лопаты, и по-быстрому…

— Что, аж на кладбище тащиться?

— Какое кладбище, солнце заходит. Кто за лопатой сбегает?

— Давайте шевелитесь, стемнеет скоро.

— А-а, где же ты, маленький мо-о-ой…

— Уймись ты, бабка. Вот разнюнилась! — оборвал ее старший Сынджер, — Радоваться надо, что не твой сын.

Странные суждения у этих Сынджеров — будто без чужой подсказки человек не сумеет порадоваться.

А тетя Наталица опять взахлеб о своем:

— Как пошел мой Ион на войну… «Прощай, мама, — говорит. — И знай, помирать буду, а от наших не отстану!» А услышала: «У нас мертвые, раненые!» — и забыла, где я, что я, кричу как полоумная: «Ион, сыночек, на кого ты меня оставляешь, маму свою…»

Никто ее не слушает, лишь ковыль покачивается и поддакивает: «Кто сомневается, что ты… так все и было… именно так он и сказал, твой храбрец… ш-ш-ш-шу…»

Женщины обступили солдата — подъехала из села бабка Сынджеров, подслеповатая и немощная старушка, в чем душа держится. Ноги давно отказали, приходится на телеге возить.

— Кристя! Ну-ка помоги слезть, — велит она самому младшему. — Так, так… — Уселась на землю, довольная собой, передохнула. — А теперь слушай, Кристя. Подойди к покойному и посмотри… хорошенько на лицо посмотри. В углу рта, слева, нет ли там пореза от бритвы? Ох-х, устала бабка…

Она старшая в роде Сынджеров, сама всех вынянчила и поставила на ноги. Сейчас за ней, как за судьей, последнее слово, признает убитого или нет.

— Когда мать его, покойная моя сноха, родила и хотела первый раз покормить… — Тем временем стянули с солдата старую мешковину. — Сидит, ждет, а сынок грудь не берет, — как ни в чем не бывало, продолжала старушка. — Схватилась мать и ну плакать! Я говорю: «Что ж ты, дитя мое, не радуешься? Сколько баб, поглядишь — и красно, и пестро, а пустоцветом живут. У тебя вон какой богатырь, теперь и смерть не страшна, не оборвется твоя ниточка, дальше повьется». Она слезами заливается: «Рада я, мама, видит бог, как рада, да не жилец у меня сыночек, не сосет…» — «А ну, красавица, — говорю, — дай ему сиську». — «Даю, — говорит, — мама, а он не берет, не удержит никак. Смотрите, не может сосать!» И в рев. А у мальчишки язык к низу прирос, лежит во рту, как привязанный. Я бегом домой, схватила бритву мужа покойного, вернулась и велю снохе: «Держи крепче!» Хотела разрезать пленку под языком, а то шепелявил бы всю жизнь, куда это годится? Сноха держит ребятенка за голову, увидела бритву и давай дрожать, по глупости своей. А он, дурачок, дернулся, и на тебе, получил, задела бритвой. Роток пошире стал, чтоб хватал побольше! С той поры и шрам.

Я стоял, выпучив глаза от удивления. Была у меня в детстве дурная привычка, как у Прикопа, ротозейничать, будто все умное, что люди говорят, через рот влетает… Стоял и дивился: значит, человек, придя в мир, не только имя получает, но и какую-то отметину? Чтобы с другими не спутали? Теперь, через много лет, другое думаю: ведь старая Сынджериха вроде «лекции» закатила о материнском призвании: рожайте, милые, как от веку назначено, войны придут и уйдут, а человеческому роду не должно оскудеть…

Не нашли у солдата никаких бритвенных порезов на губах. Зато обнаружился шрам на груди, у самого сердца, след глубокий и давний. И снова зачесали в затылках: кого это из наших пырнули ножом в грудь чуть не до смерти?

Вдруг воздух раскололи визги и вопли:

— А-а-а! Скорей сюда!..

— На помощь!.. Убьет!

— Мама!.. Папа!.. А-а-а!

Знаете, чьи крики? Детские! Казалось, покой и тишь полей пронизаны струнами, и по ним прошлись пьяные каблуки. «Господи, что там еще за изверг объявился?»

Первой увидела тетя Наталица, она у края поля стояла:

— Смотрите, вон там! По жнивью Бутнэреску… Немец, немец бежит!

— А-а-а! Мой маленьки-и-ий…

«Что за немец… Какой еще «маленький»?! Успокойся, женщина, твой парень на фронте, а у нас и впрямь малыши… Да, бежит! Вон, за ребятней гонится… Ну, если немец уже с детьми воюет, с малыми да глупыми… мы с ним, иродом, живо расправимся!» И горячие головы, кто помоложе, бросились в ту сторону.

Эх, чада наши непутевые… Было ли когда такое, чтоб дети разумные советы слушали? Зато как свистнет какой-нибудь чокнутый, позабудут все на свете, побегут следом. Вот и сейчас: сиганул с холма Прикоп, помчался, петляя по-заячьи, по оврагам да траншеям, и потянулись за ним дети, как овцы за козлом. Фронт отступил, чем-то поживимся!

У края вчера вырытого окопа набрели на каску, чуть подальше кто-то споткнулся о солдатский ремень с широченными буквинами на пряжке: «Гот мит унс», то есть бог с нами всюду. Что это за бог такой, если Прикоп повесил его над своим пупом? К тому же дурень еще и снахальничал, кинулся на мальчишку с каской — моя, отдай! Дай или задавлю тебя, растопчу!..

Чем дальше, находок все больше. Вон противогаз, а у того камня обрывок маскировочной плащ-палатки, весь в травяных пятнах-разводах. Кому же достанется добро? Само собой, тому, у кого на пузе болтается «Гот мит унс»!

Тут кто-то заверещал от восторга: на дне глубокого рва валялись три винтовки, уйма рассыпанных патронов и связка гранат. Винтовки, как водится, расхватали мальчишки постарше и порешительней. А Прикоп тоже не лыком шит, решил отобрать одну, схватил гранаты и давай с гиканьем крутить над головой, как пастух кнутом. Может, это вечная уловка всех беспомощных и слабых? Не одолеть силой, так хоть запугать до полусмерти…

Дети кинулись врассыпную, Прикоп за ними. Напялил на голову балахон из немецкого брезента, ни дать ни взять — пугало огородное. Тут пацаны вконец струхнули и завизжали: «Спасите, убивают!»

А тетя Наталица — много с нее возьмешь, бабий ум! — чуть померещилось, тут же выложила:

— Ой, детки, немец всех порешит!

Над полем, в белом от зноя воздухе, струился белый шорох ковыля. Предвещал что-то? Ш-ш-ш-ш-шу… ш-ш-ш-шу-у-у…

И снова забеспокоилась Наталица:

— Воды! Дайте пить кто-нибудь, женщине плохо…

Откуда здесь, на взгорье, вода? И сама тетя Наталица на себя не похожа, обычно рассудительная и здравая, грозит кулаками небесам, клянет солнце:

— Ах ты, сатана немилая! Чтоб тебе лопнуть, как стручку поганому! Палит и палит, живьем изжарит. Все с ума посходили, а чокнутого взяли заводилой… — И просит жалобно: — Капельку водички, будьте добрые…

И люди увидели — будто в припадке, катается по земле у ее ног женщина. Притихла даже старушка Мэфтуляса. Но эта женщина… Отчего она упала как подкошенная — от солнца, или от падучей болезни, или от проклятий тети Наталицы? Бьется в судорогах, как подбитая птица, цепляется за траву, зубами ее раздирает.

— Чтоб тебя разнесло, черным пеплом развеяло!..

А ковылю до нее и дела нет, знай себе посвистывает, как косарь. И песенка чудная, ни о чем, словно наплевать ему на весь белый свет! Откуда он набрался такого, у солнца выучился? Но тогда чего они хотят, и солнце, и ковыль, — вразумить людей? Мол, судили вы тут, рядили, а к чему пришли?..

И в самом деле, вон Прикоп… обмотался куском брезента и трусит по жнивью к виноградникам Бутнэреску, а дети… О-го-го, теперь и дети со взрослыми несутся за дурачком, орут и улюлюкают. Он и сам уж не рад, дико завыл от страха, гранаты бьются о простреленный котелок на шее, бренчат, как пустые жестянки.

Тех, кто остался на холме, оторопь взяла — не вяжутся концы с концами, хоть убей. Полдня толкутся они возле покойного. Но почему заплакала вдруг женщина? Испугалась мертвого тела? Или того сумасшедшего, что бегает по полю?

А Прикоп опять осмелел, размахивает трофеями, настоящий ганс в пятнистой плащ-палатке, в зеленой каске с противогазом, болотное пучеглазое чудище. Того и гляди громыхнет, и все разом, умные с глупыми вперемешку, взлетят к небу окровавленным месивом.

— Арги-и-ир! На кого ты меня покидаешь!..

Постойте… Это еще что значит: «Аргир, на кого меня покидаешь?»

Ах, вот почему змеится по склону ковыль, хохочет на гребне горы. Будто саван над плачем, белый ковыльный смех! Вам не слышится в нем издевка? На лице женщины тоже что-то белеет.

— Это кто ж такая, фа?

— Которая плачет? Откуда я знаю, не видишь, что ли, платком закрылась!

— Может, немочная какая, припадок?

— Да помогите ей подняться.

— Арги-и-ир!.. Возьми меня с собой! Нету без тебя жизни…

— Ишь как скрутило…

Тут и пополз шепоток:

— Так это Аргир, сын Касьяна?

— А ты не поняла — она его полюбовница!

— Ну и ну, краля…

— Бросьте вы городить, солнцем голову напекло.

— Куда там солнце, кума дорогая. Вот муж ей задаст, припечет палкой. Это же Анна-Мария, жена Митрикэ.

— А корчила из себя, бесстыжая!

— Ага, недотрога, знаем мы таких, шуры-муры по ночам…

— А-а, жена Гебана, Анна-Мария?

Я, пацаненок, стоял разинув рот и глотал их слова: «Анна-Мария, Анна-Мария…»

Дом Гебанов третий от дома тети Софронии Ерете, про Анну-Марию известно, что два года живет соломенной вдовой, муж не вернулся в июне сорокового, когда Прут стал границей. Почему не вернулся? Да кто его разберет… Служил в армии у Карла II, «короля всех румынов», и тот предложил бессарабцам остаться. Все почти отправились по домам, а Митруцэ Гебан не пришел. Верность жены решил испытать, или сманил его король капральскими лычками?

А жена, нате вам: «Арги-и-ир, любимый, не покидай меня!» Вроде уважаемая женщина, выстрадала свою вдовью участь, ждала достойно, на виду у сельчан — и полюбуйтесь, слезами исходит от любви к другому, да еще к цыгану! Зовет его просто по имени и молит: «Родимый, возьми с собой, жизни без тебя нет…»

Тетя Наталица распалилась, командует вовсю. Видно, так уж мир устроен: женщине делами заправлять, а мужчине исполнять. Правда, редко кто это в толк возьмет и разглядит, разве что на похоронах да на свадьбах, тут женщинам никто не станет перечить. Вот и сейчас:

— Пошевеливайтесь вы! — замахала руками Наталица. — Бегите в кукурузное поле Бутнэреску! Дался им этот сумасшедший, пусть оставят его в покое. Чего на меня-то уставились? Туда, скорей, а то беды не миновать. Ох, все мы сегодня умом тронулись…

Вот те раз, «умом тронулись». Выходит, впустую вся нынешняя беготня и говорильня? Хотя посудите сами: сгрудиться вокруг мертвого и трепать языками о его любви — разве это по-божески?

А в поле люди окружили Прикопа. Ну и красавчик! Вместо его дурашливой физиономии таращится резиновое рыло противогаза, пуп сверкает медной бляхой с «Гот мит унс». Но никого этим уже не проведешь: обступили, заломили руки, отобрали гранаты — чего доброго, шарахнет железными погремушками…

Потом я иногда думал: что заставило тетю Наталицу отсылать мужчин в кукурузное поле? Почему стала грозить солнцу, перебивать шушуканье, отвлекла всех от Анны-Марии, глядя в сторону жнивья, где гонялись за Прикопом? Верно, чутье ей подсказало: плачет женщина по любимому, так оставьте, не мешайте, дайте выплакаться… Или смутила змеиная усмешка ковыля: «Вот, милейшие, как вы живете. Ах, великие праведники! Кто мне растолкует, кем приходится Анна-Мария этому цыгану? Ну, скосил он ей пшеницу прошлым летом, было дело… И поэтому женщина рыдает, да? Ай-яй-яй, лучшего косаря не сыскать! А весной подрезал виноградник? Как же, как же… Или защемило сердце, ласки грешные вспомнились? Скажете, по глупости плачет, жалость бабья одолела? А как быть с этим: «Любимый, возьми меня с собой»? Ведь не сегодня завтра явится из-за Прута законный ее супруг, Митруцэ Гебан, взгреет, и поделом: «Стерва! Ты что же, выбрала меня, чтобы променять на плюгавого цыгана? Хорошо мужа своего ценишь! Вздернуть тебя, суку, мало…»

Вернется Митрикэ Гебан, как пить дать вернется! Уж не потому ли три дня и три ночи грохочут орудия? Словно чует капрал Гебан: супружница-то моя, ух, тварь распоследняя! Он же распнет ее на воротах, как смушку овечью, выставит на позор всему селу, чтоб впредь неповадно было и другим в науку.

А может, Митруцэ уже дома? Пока односельчане топчутся в поле, он себе сидит-прохлаждается во дворе на завалинке и жену поджидает: «Где тут моя благоверная? Я к ней с поздравленьицем… Ну, милая, как поживаешь?»

А что Анна-Мария? Какими словами ответить женщине на ползучий шепоток — «любовница цыгана»? Только и останется: «Арги-и-и-р, возьми с собой… свет без тебя не мил!..»

4

В опустевшем поле, посреди зеленого жнивья одиноко плакал перепуганный Прикоп-дурачок. Не дали поиграть в войну… А на белом взгорье сиротливо лежал мертвый солдат, словно укоряя: «Похороните же меня, люди…»

Наконец бабка Сынджеров деловито закряхтела:

— Чего мы здесь толчемся? Кого-то ждем, а? Поднимите парня, положите на телегу, и поехали в село!

С легким сердцем, дружно подхватили его с земли, устроили на телеге поудобней, прикрыли мешковиной. Будто не мертвого везли, а просто человек ушибся или легко ранен…

Люди оживились, заговорили наперебой:

— Смотри-ка, сразу и не скажешь… насилу дознались. Мне бы и в голову не пришло, что Аргир.

— Да-а, помню, шустрый был малый.

— Ничего, уноровил господь. Не было ни кола ни двора, а теперь хоромы на погосте…

— На кладбище повезем, да?

— Что поделаешь, куда еще? Мертвому на кладбище место, — вздохнула Сынджериха. — Внуку моему, может, и такого не суждено, — и усмехнулась: — Меня-то здесь не забудете, бре? А то и я уж одной ногой там…

Усадили ее рядом с солдатом — сама давно разучилась ходить — и двинулись как ни в чем не бывало. А Анна-Мария… нарочно поотстала, что ли? Ее и не видно за чьими-то спинами, будто ничего не случилось на взгорье, не злословили соседки о грешной любви. Да и было ли что?..

Умолкла наша похоронная процессия… Думаете, оттого притихли, что провожали покойника? Как бы не так, у каждого в голове завертелись «соображения». Зачем сюда столько народу набежало? Хотели искать своих родичей, раненых или убитых. Что же вышло? Огляделись — пустое поле, и все гоняются за придурком Прикопом. Тьфу ты, пропасть! Поднялись на взгорье, тут опять чертовщина какая-то — срамота, слезы, бабий грех. И вот бредут… А крепко ли прежде подумали? Ведь что получается —везут в село красноармейца! Там, поди, не один Гебан поджидает свою Анну-Марию, но и новая власть все глаза проглядела: куда это запропастились граждане, почему не встречают хлебом-солью? Власть на новом месте обживается, и вояки, и примария с писарем, и жандармы, а сельчане им вместо хлеба-соли — советского солдата на телеге…

В эдакие смутные времена всегда найдутся охотники свести счеты с неугодными. Некий подданный, из самых что ни на есть преданных, небось, готовит втихомолку донесение:

«Хочу довести до вашего сведения, господин жандарм, что гражданин такой-то вместе с гражданином таким-то… На третий день войны после того, как выгнали коммунистов, эти господа вышли на поля. Спросите, с какой целью? Они искали по пастбищам и оврагам погибших большевиков. А потом кричали: «Отомстим, покажем гадам кузькину мать!», извините за выражение… Хотите знать, что было потом? Они приняли сельского дурачка за немецкого офицера и хотели учинить над ним расправу! Так велика их ненависть к новой власти…»

И вот уже плывут перед глазами погоны того жандарма, что вершил здесь суд в прошлом году, при короле Карле II. «Прошу прощения, господин уважаемый, не совсем так было дело… Вот крест святой, сдались нам эти большевики! Они же наших детей позабирали! Нагрянули посреди ночи и с постелей — на границу их, к Унгенам, под пули и снаряды. Что было делать нам, родителям? Клянемся, чистая правда, не ждали, не гадали, и вдруг — эта война… А тут еще полудурок наш, Прикоп, совсем с панталыку сбил — как заорет во всю глотку: «Бегите… ваши все мертвые!» Тут и камень бы прослезился, а каково отцу-матери? Потом он же, дурачок, снова нагнал страху: схватил гранаты и винтовку да как бросится на нас! И угрожал, да-да: мол, только попробуйте бросить здесь большевика и не похоронить, вас самих хоронить придется — заеду гранатой по макушке!.. Скажите на милость, в чем наша провинность? Потому и погнались за ним! Душой возмутились: как посмел дурень в немецкую форму рядиться, да еще красного выгораживать! А остались наши бабы одни — вдруг чего-то в слезы ударились. Так сдуру же, ясное дело!»

«…Ну и что, если мы мужчины? Это вы о жене Дмитрия Гебана? Господь с вами, любовь! Откуда ножом в грудь? Мы и слыхом не слыхали, что у него шрам. Подумаешь, цаца какая, пришлый цыган. Кому до него нужда? А она первая начала плакать, эта Анна-Мария, а мы, мужчины… Поди знай, отчего у бабы глаза на мокром месте. Сами-то вы всегда знаете? Вот и мы тоже… А что до любви, господин жандарм, — смешно, ей-богу. Вы бы, я бы… с ней… ну, это другое… Но чтоб она с цыганом путалась? Нет, просто узнала покойника, испугалась невесть чего…»

Так, неспешно пережевывая будущие оправдания, ползет наш кортеж по рытвинам и колдобинам, каждый сам себе и судья, и обвиняемый, и защитник. Ах, до чего все чинные и пристойные, комар носа не подточит! Но скрипнет телега на ухабистой дороге, или споткнется кто-нибудь о комок высохшей земли, и пробегут по спине мурашки: «Ох, попали в переплет… Вокруг-то одни завистники да злопыхатели, а с мертвого какой спрос? Уж и похоронить покойника нельзя? Ну, времена, куда ж деваться человеку после смерти, как не в землю?»

Наталица, моя тетя… Нет, молчать ей не под силу, журчит горным ручейком про смену властей: одна уйдет, другая ей вдогонку спешит, а ты вертись как белка в колесе. Слова ее сеются по ветру, и сельчане, что бредут поблизости, клюют их, как куры шелуху от пшеницы…

— Разве судьба скажет, каких ловушек тебе понаставила? А что на самом деле было, одна я видела. Куда было ей деваться, Анне-Марии? Живет женщина одинокая, безмужняя, нужна подмога по хозяйству. Вот и наняла косаря в прошлом году. А кто пойдет к ней косить? Сама из чужого села, а муж в королевской армии. Подвернулся Аргир. Молодо-зелено, разве он когда держал косу в руках? И какой, скажите, косарь из цыгана? Нешто у него жнивье на уме? А та упрашивает, бедная: возьмись, парень, подсоби, не дай пропасть урожаю, в долгу не останусь. Одной с серпом не управиться, полоса длинная, зерно осыпается… Аргир — малый не промах, ухмыляется: попытка не пытка, поглядим, хозяйка. Засучил рукава, взял косу, брусок и давай точить… Спрашивается, чего браться, коли отец его, Касьян, одно умел — ложки стругать? Цыгану крестьянские заботы-хлопоты что черту ладан. «Калачом, — говорит, — не заманишь рыться в навозе! Лучше в петлю». А коса, миленькие мои, возьми да отомсти, соскочила и прямо в грудь впилась! Потому и шрам на груди, это коса отыгралась. А что вы хотите, он не знал даже, как подступиться, справа ее держал, эту косу, не по-людски!

Еще одна быль-небылица… Шрам ведь был у Аргира слева, у самого сердца. Да не все ли равно, право-лево… Лишь бы отвлечь, заморочить, отвести от Анны-Марии сплетни и косые взгляды. Смерть, коса, шрам, цыган… И, как тот косарь-бездельник, подсвистывает ковыль над словами людскими.

Лошадь плелась шагом. Подходил к концу нескончаемый день, знойный закат разлился над горой Хыртоп. Впереди процессии, за возницу, восседала слепая парализованная старуха, вместо похоронного катафалка скрипела замызганная телега, а в оглоблях плелась тощая пегая лошаденка. И над этим сборищем витали догадки и домыслы о человеке, ступившем на последнюю свою тропку. Может, вы объясните, почему поставить точку в истории Аргира должна была байка тети Наталицы о косаре?

Но вот справа — женский голосок.

— Что-то уж больно красиво она причитала, аж сердце надрывается…

Тетю Наталицу сейчас не тронь намеками:

— Ха, милая, что они стоят, наши слезы? Я, когда под венец шла с мужем моим покойным, тоже плакала. А спроси отчего, сама не знаю. Плачется, вот и плачешь, на роду нам так написано.

— Ага, и я говорю, причитает — заслушаешься! — поддакнула другая.

Из села, нам навстречу, шел Михалаке Капрару. Вернулся-таки домой. Он ведь еще в субботу отправился в Унгены на ярмарку, ту самую воскресную ярмарку, продать пару волов. Ушел в субботу, обратно только сегодня добрался, на третий день. А до Унген рукой подать, километров восемь напрямик. Как вы думаете, если человек восемь километров идет три дня, все у него в порядке? Да еще в селе обрадовали: «Мертвые… раненые… может, и твой там?»

Теперь шагает в сторону взгорья. Разве представлял Михалаке вечером в субботу, какие сальто-мортале выкинет воскресное утречко? Что волы его пойдут не под молот на бойню, а взмоют к небесам, как ангелы, вместе с кладбищенскими крестами, вслед за забором Никулае Захарии, к которому привязал их хозяин… А сам хозяин сейчас теребит обрывок привязи на шее и бормочет быстро-быстро, будто не в себе:

— Видали, что осталось? — И дергает за веревку. — Вот я, жив, братцы, чудом жив остался. Там палят в белый свет, а я с ног сбился — куда эти чертовы волы подевались? Веревка вот от них… Ходил-ходил, ничего не выходил. Три дня рыскал, под бомбами, как под дождиком. Думаю, не найду скотину — сгодится эта веревка мне на петлю. А идти страх лютый: ступнешь — земля стонет голосами; почитай, половина Унген того… под развалинами. Живьем засыпало… Вот те и ярмарка, погуляли… Пить хочется, невмоготу, темнеет на дворе уже, а колодца не видать. Вспомнил: во дворе у лавочницы Рухлы колонка. Знаете ее дом? Прямо перед церковью, в восемь окошек. Прихожу, а дом как ветром сдуло! Смотрю, туда ли попал? Пустырь голый, хоть шаром покати. На углу старая акация, а на верхушке, вижу, кресло мадам Рухлы качается, как плетеная люлька… А мне впотьмах черт-те что померещилось, зову: «Сударыня Рухла! Добрый вечер, вы слышите?!» Кричу и не слышу. Себя самого не слышу! Верите ли, совсем голоса не слышу… Ну скажите, не пора петлю вязать? Кресло забралось на дерево перед святой церковью! Да, что я говорю… слышите, кто-то поет? Что за песня? Давайте вместе споем…

Заходит солнце. Наверно, где-то в теплых краях какой-нибудь араб-бедуин слез со своего верблюда и пристроился на бархане, бьет челом аллаху: о алла-иль-алла… великий и всемогущий, дай нам, аллах, мира… только мира прошу, все прочее приложится. А Михалаке Капрару здесь, в поле, о другом запел: о волы… если б вы знали, какие были у него волы… как теперь жить ему без этих волов?

Неужели с таким отпеванием мы спровадим Аргира на вечный покой?

Правда, стоит воздать хвалу обители нашего вечного покоя: кладбище — наша гордость! Самый тенистый уголок в округе, трава здесь густая, сочная, бархатистая. Питают ее соки земли, корни жадно сосут влагу из останков усопших вдов, младенцев, жилистых спин бедняков, мозгов старосты и отставного пристава. Хоть прописывай травку как лекарство от всех хворей! Спросите, будет ли прок? Так уже есть — кладбищенский сторож пасет на ней своих коз. Нашему сторожу Василе Бану под восемьдесят, схоронил уже трех законных жен и взял четвертую, ядреную вдовушку тридцати восьми лет, а все потому, что каждое утро пьет жирное молоко своих коз, откормленных на траве кладбища.

Вот он маячит у ворот: дорога на кладбище проходит через его двор. Нет, не подумайте, Бану не против еще одного предать земле. Идите ищите место, если есть нужда, но для порядка не мешает объяснить, что к чему, согласны? Он приподнял мешковину на телеге.

— Так-так… Вижу, не порожняком. А кто же это такой? Кого вы мне привезли? Я сижу тут, ничего не знаю, меня не предупреждают. Кто хоронить будет, где родственники?

Будто ожил древний мифический Харон: что за поклажа? Еще один с душой распростился? Лодка уже полная, куда же его втиснуть…

А мои односельчане… Лица у них запылились, цветом сравнялись с ковылем, степной полынью, и за день каждый успел перебрать в уме свое житье-бытье. Думать-то они думали усердно, пыхтели с непривычки, но путаницы в голове не поубавилось. Как ты сладишь с этой жизнью, если она такие фортели выбрасывает… И еще торчит над душой этот буквоед Бану, и надо ему растолковать: вот, Василе, нашли в поле убитого, к тебе привезли. А кто таков… сам гляди, солдат как солдат, лежит, и все тут.

— Хм, все, да не все! — бубнит Бану. — Не видите, как одет? Или это не гимнастерка?! А пятиконечная звездочка, скажите, не знак антихристов? Кто позволит такого на кладбище…

— Мэй, Василе, сам ты антихрист! — заворчала Сынджериха. — Куда прикажешь мертвого девать, на свалку, в овраг?

— Хорошо, все мы люди. А что, обычаи наши отменили? Почему молчит звонарь? Почему я колокола не слышу? Ведь не мыльный пузырь лопнул, ушел из жизни человек! Этак всякий бог знает что подумает: ни священника, ни колоколов, ни молитвы… Может, вы сами его укокошили и хотите концы в воду!..

Что делает с человеком козье молоко, полученное на тучной траве погоста! Не пускает нас Бану во двор, упрямится. Ах, благочестивец, не плеснуть ли тебе в лицо тем безбожным молоком, которое цедишь по утрам от своих сытых коз?

Сынджериха залопотала наперебой с тетей Наталицей:

— Откуда колокола, старый ты козел! Не слышишь, стреляют? Оглох у себя тут на отшибе? Земля ходуном ходит, а ему попа подавай? Где мы возьмем попов?!

Но криком сторожа не проймешь.

— Да, уважаемые, согласен, — оживился Василе, ваш неподкупный Харон. — А сами-то вы не забыли, что христиане от рожденья? Что-то никто даже лба не перекрестил. Или в первый раз попали на кладбище? Или вы тоже большевики? Прикатили… на, Василе, загружайся. А где его могила, я копать буду, да? А гроб? Какой умник додумался везти покойника без гроба! И с каких пор стали хоронить по ночам? Да вы просто варвары без всякого понятия, а туда же, Бану плохой, Бану упрямый…

Извернулся, проныра: мол, наломали дров, земляки, так нечего спихивать заботы на чужие плечи. А в самом деле, зачем прятаться, хоронить убитого ночью, украдкой? Если этот красноармеец — Аргир, почему не похоронить, как заведено, с отпеванием и при свете дня!

Другое дело — отец его, Касьян. Ложкарь был чужаком, нехристем, да еще и руки на себя наложил. Поп велел похоронить самоубийцу в поле, на меже, отделявшей наши земли от соседнего села Унцешты. Одно время повадились было к нам соседи таскать кукурузу по ночам. А на межах да на распутьях нечистая сила обитает, всякому известно. Теперь сунутся воры — мертвый Касьян выскочит из могилы, обернется упырем и задаст им взбучку, отобьет охоту на дармовщинку зариться. И, благословясь, крестьяне вырыли в поле могилку, как приказал батюшка…

У ворот кладбища трое Сынджеров умасливали Бану:

— Зря ты шумишь, Василе. Разве тебя другой конец ждет? Будь человеком, сделай доброе дело, укрой его до утра на кладбище. А уж мы в долгу не останемся, не обидим…

Давно бы так. Стоило посулить мзду, ворота отворились. По длинной узкой колее телега проехала к маленькой сторожке, туда и перенесли солдата. В углу сторожки навалена немудреная дворовая утварь, отслужившая свой век, — сломанные цапки, погнутая лопата или серпок, выщербленный топорик — чем могилку подправить. А вокруг трава разрослась, все кладбище заплела-заполонила. Она тоже подтрунивает над жизнью, как ее братец-ковыль, как Василе Бану, когда по утрам потягивает парное молоко из-под откормленных мохнатых коз.

Завтра эта жирная веселая трава распахнет свои ладони для Аргира. Она оплетет его, обовьет, лизнет холодным собачьим языком… И поведает в тиши, что так же рассеяна по земле, как неприкаянное цыганское племя. Как у тебя, цыган, нет у нее крыши над головой, ни бога нет, ни кладбищ, и некому отпевать на похоронах. Но теперь, солдат, не разлучат вас осколки и пули, снаряды и даже гром небесный. А ты забудешь свой цыганский бубон, забудешь собаку, верного друга на путях-дорогах, трава и обнимет тебя, и оближет по-собачьи, как требует ваш стародавний обычай.

Опустилась ночь… Каково сейчас тем неузнанным, ненайденным, неизвестным, кого разметало по земле невесть где на третий день войны? Кто обнимает их — ветер, темень, дождь, луна? Или черно-зеленая под луной трава? Кому оплакать их бесприютные души на Днестре, на Буге, на Дону?..

Может быть, это для них когда-то одинокий пастух сложил «Миорицу»?

…Им скажи, что не убит,
Что я в землю не зарыт…
Что на свадьбе небывалой
С высоты звезда упала.
Что видала в этот час
Вся родная сторона:
Посажеными у нас
Были солнце и луна.
Расскажи, что в честь невесты
Птичье царство пело песню.
Обручали нас просторы,
На века венчали горы,
В дружках — яворы и ели,
Звезды — свечками горели.
В кладбищенской сторожке разгорелась лампадка. Правда, сейчас Василе Бану не до стихов, да и не слыхал он никогда этой баллады. Маленькими сверлящими глазками ощупывает солдата.

Сторожка крошечная, тесная, строили ее, что называется, с миру по нитке, на скупые крестьянские гроши. Подслеповатое окошко с ладонь величиной почти не пропускает света, даже в полдень в комнатушку не проглядывает солнце, и в полутьме тихо потрескивает лампадка.

— Э-э, братцы, плохо дело, — рассудил наконец Бану. — Он, может, не из простых большевиков, а какой-нибудь политрук. Прибегут из примарии с обыском: «Что за покойник, показывай!..» Я, значит, по вашей милости укрывательством занимаюсь? По головке не погладят…

Никому и невдомек, что у сторожа на уме. Он заметил отличные, новехонькие сапоги на ногах Аргира.

Знаете, при таких договорах ни к чему лишние уши. Отозвали Василе за сторожку, подальше, вглубь, за деревья. Братья Сынджеры и Георге Лунгу стали что-то доказывать — окружили, руками размахивают. Голоса доносятся, а слов не разобрать. Зато Бану отвечает громко, призывая и нас в свидетели, и кресты, потемневшие от времени…

— Вот именно потому, что война! — не сдается он. — И у меня ответственность, потому как я на службе! А службу надо справлять, хоть ты генерал, хоть сторож. Ты сообрази, если немецкий патруль заберет, что я скажу — это мой племянник?!

— Господи, — перекрестилась тетя Наталица, — как быть-то? Куда мертвым деваться? И с нами что будет…

Тут Сынджеров осенило: ведь кладбище для Бану — это его лавка! Не будь кладбища, из чего гнал бы он свой самогон? И в один голос:

— Брось, старик, мы отвечаем, вали все на нас, понял? А не найдется у тебя стаканчика чего-нибудь покрепче? Тащи-ка да наливай, некогда канителиться…

Как чисты и красивы были мы на взгорье! Ковыль и бездонное небо над полями, и знойное солнце, и в лучах его бессловесные овцы рядом с «греховодницей» Анной-Марией… И дурачок наш Прикоп со своими гранатами и противогазами, и проклятия тети Наталицы, глупенькое, наивное мое рвение, горестные причитания Мэфтулясы, о которых никто и не вспомнит…

Кто же плетет эту невидимую паутину из ханжеских слов и слез, вздохов и исповедей?.. Запутались мы в ней и, как видите, разорвал тенета всего-навсего стакан водки. Пришли на кладбище, глянь — «лавка». Куда еще завернешь по дороге душу поуспокоить, чтоб не воевать больше с миром и людьми? Ясно, сюда постучишься, где утешением вечное «такова жизнь»!

Спросите, почему Бану открыл корчму при кладбище? А очень просто. Деды и прадеды наши не только на сено идут для коз Василе Бану. Нет, из недр земных они приглядывают за нами, как няньки, советы подают, остерегают от ошибок, а то и на выходку какую подтолкнут… Не удивляйтесь, тут целая круговерть!

Над свежей могилой сажают родичи фруктовое дерево — сливу или вишню, шелковицу, черешню… Нальются соком плоды — раздолье птицам и детям. Наберут ребятишки жменю ягод, разбросают косточки, не успеешь оглянуться — молодое деревце зеленеет, а еще года через два Василе собирает урожай и гонит по бочке сливянки и вишневки. А там своим чередом, через миротворную влагу и выкажется норов наших пращуров. Придешь ты, скажем, прибрать на дедовской могиле, ограду подновить, цветы полить… и, покидая скорбное место, конечно, доволен собой — уважил обычай, дедушку проведал. Порой и над собственной участью призадумаешься… Топая обратно через двор Василе Бану, вспомнишь, какая отменная сливянка водится у сторожа.

— Слышь, мош Василе, не нальешь чекушку? Заплачу, небось, не даром! Стариков помянуть, земля им пухом…

Сядешь за стол благостный и растроганный, с мыслями о бренности земного. А цуйка забористая, аж дух захватывает, в ней терпкая сладость дерева, чьи корни добрались до сердца твоего драчливого предка. Не заметишь, как с первого стакана пустишься не деда вспоминать, а того политикана, который в свое время ловко его надул. Ну, а после второго захода — только тронь:

— Ух, черт бы побрал, одни жулики кругом, ничем их не вытравишь! В прошлую пятницу мельник муки недовесил, вчера вот межа… Еще дед землю поделил, своими руками застолбил, а ночью вчера межу перепахали. Думаешь, какая холера? Да Тудор же, родной брат. Мало ему, голодранцу, — взял и столб втихаря перенес, отхватил лучший клин. Чтоб ему так-перетак, брательник называется…

Тут без поддержки, будь уверен, не останешься:

— И не говори! …эту жизнь, пора топор в руки брать!

Успокоили душу, разошлись подобру-поздорову… Опрокинешь стакан, а дед тут как тут, ухмыляется из тартараров: что, внучек, поладил с миром? Вот тебе мой букварь, учись читать, милый, пока только по складам разбираешь…

5

Свечерело. Подходил к концу третий день войны, и кладбище натягивало свой ночной балахон.

На завалинке у дома Василе Бану сидели Георге Лунгу, сам хозяин, братья Сынджеры и потягивали хмельную настойку, как на поминках по усопшему. Подозвали и тетю Наталицу — она стояла в сторонке, — пусть тоже поднимет стакан за упокой его души.

Где-то за перелеском, в соседнем селе Вулпешты, слышно было, как покрикивал патруль, ревел теленок, отлученный от матери, с подвывом лаяли собаки. А в тесной и темной каморке лежал солдат со звездой на пилотке.

То ли от далеких звуков, то ли от тревоги, разлитой в воздухе, но на сей раз стакан цуйки поунял буйный нрав Сынджеров. Кстати, осталось их трое из всей семьи. Пришел черед Георге Лунгу проникновенным родительским словом напутствовать душу солдата, и он сказал:

— Вот оно как, Аргир… Жил тихо, незаметно, никому глаза не мозолил. А умер, и стал героем…

— Чего ты, Георге, — покосился на него Бану. — Смерть — это случай, бре, орел или решка, и никого не касается, кроме тебя самого.

— Не-ет! — упрямо протянул Лунгу. — Как же так, земля не принимает односельчанина! Тут, братцы, история впуталась, да! И я готов… Думаю, надо послать королю Карлу телеграмму: мол, не уразумеем одной штуки, ваше величество, — жил на земле человек, не без греха, конечно, как все мы, грешные. Но почему он не заслужил похорон?

Василе Бану заерзал на завалинке:

— Та-ак, совсем спятил на старости лет, Георге, за решетку захотел? Нашел героя!.. Война, между прочим, а у меня солдат в сторожке, а немцы нагрянут — всем не поздоровится. Та-ак… — Он вдруг дернул Лунгу за полу пиджака. — Что это за пиджак, Георге, скажи мне? Смотри, одни прорехи, ветер гуляет… Снимай быстренько! Слушай, поносил — дай другому. А ты, Петро Сынджер, штаны скидывай, ничего — лето, тепло, в исподнем домой добежишь, проветришься… Та-ак… Кто ляпнул, что на кладбище непорядок? Ну, где этот военный, покажите мне его! Ты его видел, Георге? А на голову у меня шапка найдется… Раз-два, все мы штатские, люди мирные. Поняли?

Пожалуй, не очень-то они поняли… Ну, нашелся выход, и слава богу. Поднялись, кряхтя, с завалинки, потоптались и двинули к сторожке. Великая штука эта бановская цуйка, смотрите, все распри как рукой сняло. Но сам-то Василе, а? Голова! Его захватила собственная идея:

— А придут с проверкой — скажу: «Здравия желаем, господин патруль! Разрешите доложить: на моем участке все тихо-мирно, граждане, как положено, спят мертвецким сном. Ах да, имеется пополнение, новичок — угодил намедни под шрапнель. Из наших, местный… Бедняга, ни кола ни двора… Ловил мотыльков в поле, попал под обстрел, зашел поплакаться — обидно, и мотыльки куда-то подевались, и хлопцу не повезло. Правда, не своим ходом добрался, но куда подашься, коли живьем свое отбыл? В компанию к тутошним! Вот и лежит-полеживает, приема дожидается к святому Петру-ключнику. А прием — это яма… а яму копать надо, и вижу я, господин патруль, самому надобно браться за лопату, потому как вы военные, и ваше дело воевать!» — Вдруг Бану запнулся, словно обмяк: — Эх, наша жизнь, бре… чтоб ей пусто… Чем черт не шутит, может, это и не Аргир!

Тетя Наталица охнула:

— Вы что, дядя Василе, лишнего хлебнули? Кого ж мы хороним?

— Э-э, Наталья, ты сперва поживи с мое да посиди на кладбище лет полсотни с хвостиком, да схорони полсела… наглядишься…

Тем временем скрипнула дверь сторожки. Мигнула лампадка, Бану прищурился: так и есть, знатные сапоги, хром первостатейный, надевались пару раз, не больше…

— Н-да, — угрюмо пробурчал он, — придется ему и обувь сменить, сам займусь.

Василе, как и Георге Лунгу, прошел в пехоте первую мировую, а какой солдат не знает — русскому сапогу износу нет! К тому же если твоя латаная-перелатанная обувка расползлась, правый вон каши просит… Разве это по-хозяйски — живому хоть пропадай, а мертвый в обновке?

Тетя Наталица вздохнула. Слава богу, потихоньку-полегоньку все становится на свои места. Аргира похоронят, притом по обряду, как христианина. Старик Бану тоже доволен, не остался внакладе — и цуйка, и сапоги… Харон что надо!

Что до жизни со смертью, то и они разбрелись по своим углам. А люди, прибежавшие по солнцепеку на взгорье, ворочаются сейчас на подушках, третий сон досматривают…

Расходимся и мы по домам, чтобы улегся наконец этот суматошный день. Тетя Наталица взяла меня за руку:

— Зайдем к маме, скажу — будешь у меня спать.

Дом ее пустой, темный… Неужели тетя боится оставаться одна?

В комнате она зажгла лампу, потом лампадку под иконами и села. Прислонилась к стене, сгорбившись, а руки утонули в складках подола.

— Спи, мой маленький…

Чуть я прикрыл глаза, как слышу: «Ионикэ, где же ты, сыночек?.. — и громче: — Пережить бы это лихо, господи! Дождусь ли?»

…И уже утро. Меня разбудил стук в дверь. Тетя так и не ложилась, все ходила по комнате, то прикручивала фитиль у лампы, то снова прибавляла света, что-то бормотала… Видно, ждала, не постучит ли тайком ее Ионикэ, раненый. Или, бог даст, цел и невредим воротится… Война войной, а о чем думает мать? Лишь бы сын жив остался. Войне-то всего три дня, никто не знает, чья возьмет… Господи, пусть он придет к маме своей, в дом, где родился!… А ведь в поле совсем другое говорила, повторяла сыновьи слова: «Помирать буду, мама, а от наших не отстану». Разве не гордилась своим Ионом? Откуда же в ней такая перемена…

— Кто там?

Слышно, как в сенях лязгнул засов.

— Лелика, ох… я это! Не знаю, что делать, в примарию зовут, лелика! Узнали, видно, что плакала там… в поле…

Голос Анны-Марии дрожит. Это она прибежала, запыхавшись, ни свет ни заря. А голос ее ни с чьим не спутаешь — зовущий и настороженный, чуткий, как ушко лесной косули.

Тетя проводит ее в комнату. Молчит. Потушила подслеповатую лампу: накоптила за ночь.

— Донес на тебя кто-то, точно! — наконец выговаривает она. — Неужели Бану?

— Ой, и что на меня накатило, ума не приложу! Ох-ох-ох… — сетует Анна-Мария.

— Ладно, погоди ныть…

Иначе тетя не может: стоит кому-нибудь попасть в передрягу, готова грудью встать на защиту.

— Кто за тобой приходил?

— Да вчера сколько раз звали! Искали меня, а я там была… знаете, где была…

Видится мне Анна-Мария такой, как в то утро: изможденное сухое тело, худое в рябинках лицо, щеку захлестнул черный платок… А тогда глазел из-под одеяла: «Да она совсем другая стала, не такая, как на взгорье!..»

— Примарем опять Горинчоя поставят, что в прошлом году был, — лепечет Анна-Мария. — Соседка сказала, все до единого вернулись из-за Прута: и писарь, и старший жандарм. Этот Горинчой, он свояк вам, лелика… Сходили бы со мной, замолвили словечко…

— Вот что. — Тетя обрезала фитилек с замигавшей лампадки, — Иди напролом и ничего не бойся! А спросят, почему плакала, скажи: «Такая уж уродилась, дура!» На том и стой. Сразу вместе придем — не поверят. А ты тверди свое: «Не могу видеть покойника, кто бы ни был, слезы текут. А везли солдата мертвого, вспомнила моего мужа, Митруцэ… как призвали на службу, так и канул, ни слуху ни духу… Где скитается? Может, в земле лежит… Что ж, и поплакать нельзя? — У тети лицо скривилось, как от плача, будто сама только что мужа потеряла. — Горе мне, ни муженька, ни деток, два года пропадает, куда вы его дели?! О-ох, Митруцэ мой, Митруцэ! Верните мне его…» — И, как ни в чем не бывало, наставляет: — Поняла? В случае чего пусть меня зовут, я им выложу. Бестолочи вы, скажу, сцепились по-собачьи, резать научились друг дружку, а как рожать — на нас все, на бабах?..

Опять тетю Наталицу не узнать, как подменили. Страх ей смелости прибавил? Или боль душевная? Кто скажет, откуда берется женское притворство… Пусть поведает ковыль в утренней росе, тяжелой, как вдовьи слезы. Не он ли твердил: «Жизнь человеческая — былинка»? И где истина, почему молчит? Или тоже притворяется?

— Ну, пойду я…

Анна-Мария постояла нерешительно, тихо вздохнула:

— Ох, помоги, матерь пресвятая богородица-а-а…

Поможет ли ей пресвятая мать?

«Или ковыль-насмешник выручил бы женщину… — думаю я, теперь уже дед с Иммануилом Кантом в седой башке. — На ковыль уповать, на Канта? На кого надеяться, если силы в человеке на исходе — на комья глины у дороги, высохшей после дождя? На серую землю в трещинах? Или на солнце, пока светит?..»

— Иди, иди! — подгоняет Анну-Марию тетя Наталица. — Ступай и не бойся, мир не без добрых людей. — И одергивает юбку: — А то и мне пора, свечек прихватить да на кладбище…

6

На кладбище тихо, слышно, как шоркают о землю лопаты. Яма для могилы почти готова. Копали по очереди два брата Сынджера, из всей оравы самые сговорчивые, Георге Лунгу — ну, ему сам бог велел и мама на свет родила всеобщим заступником, и Михалаке Капрару. Он так и не очухался после ярмарки, доконало кресло лавочницы Рухлы на акации перед церковью. Старик кружил до утра вокруг сторожки, ночных духов гонял, а на рассвете подхватился и без устали, как заведенный, стал рыть могилу.

Солнце поднялось, когда явился Василе Бану с несравненной цуйкой под мышкой. Не здороваясь по обычаю, заговорил:

— Кто его знает, может, оно и так, может, и этак… Давайте, работнички, за упокой души! — Поставил бутылку на краю ямы и от щедрот своих воодушевился: — А что сейчас было — умора! Хе-хе… Сидел вчера и думал: «Господи, пути твои неисповедимы, какими чудесами мир полнишь!» — Мария-то Магдалина евангельская, слыхали? — шлюхой уличной была… А ее в святые определили! Что ж получается? Идем мы в церковь грехи замаливать и первым делом ей, грешнице, ноги целуем…

У большого сиреневого куста зияет яма в рост человека… Святая была потаскухой?! Заступы и кирки обмерли от такой новости… Святая?!

— Анну-Марию знаете, сноху старика Гебана? Из Унцешт родом, за Митрикэ вышла…

Лица копавших серы от перелопаченной земли, измучены бессонной ночью. При чем тут чьи-то снохи? Бану уточняет:

— Та, что причитала, ну? Георге, — повернулся он к Лунгу, — ты же был вчера в поле. Митрикэ-то, говорят, нос задирает, в капралы пробился. А дом их у самой долины, по соседству со Скрипкару…

— Покороче, дядя!

Младший Сынджер со всего маху вогнал лопату в землю, аж рукоятка задребезжала.

— Так она с наградой уже! — дернул плечом Бану, будто вот-вот пиджак сползет. — Иду я к звонарю — узнать, вернулся ли батюшка Думитру, а он навстречу, из примарии… Ну, дела! Фэлиштяну, бывшего председателя, засадили под замок — зачем раздавал землю голытьбе! Ну и вот, заходит звонарь в сени, а из кабинета примаря женщину выносят, еле дышит. В обморок упала, в кабинете… Больная, что ли? Нет, говорят, награду получила. Надо же — ее поздравляют, а она — хлоп! — и на пол. Звонарь говорит: «Не по силам, видать, награда, коли ноги не несут». А примарь: «Нет, — отвечает, — просто мозги куриные, ни черта в медалях не смыслит. Вызвал я ее и вежливенько говорю: «Примите соболезнования, то да се… На ваше имя поступила телеграмма от генерала-маршала его превосходительства господина Антонеску. Ваш муж Гебан Думитру, сын Иона, при взятии городишка Скуляны удостоился славы тех, что пали за родину и воссоединение румынской нации!» — И Бану ощерился: — Хе-е… Отхватила себе бабенка, а? Вместо мужика…

Михалаке Капрару как стоял в яме, так закатил глаза к небу и забормотал какую-то несуразицу. А братья Сынджеры ошалело уставились друг на друга, словно для самих себя рыли могилу.

Бану не унимался:

— На что хотите спорю: пенсию получит, — звонарь шепнул по секрету. Молодая, детей нет… Дура, чего бы я в обморок падал? Бабьи финти-минти… Да, слаб человек, давно говорю, то ли дело коза: хвост по ветру и доится… Ну, чего глаза вылупили, пейте, или зря принес?

…Много-много лет прошло, но по-прежнему поросло ковылем взгорье… Треплются по ветру белые клоки, как седые космы кладбищенского сторожа Василе Бану, и так же освистывают все, что подвернется. А я никак в толк не возьму: чего он хочет? Видно, не сговоримся мы с ним. Вон солнце, на что уж могучее светило, и то не знает, как подступиться, — заискивает, ластится, а ковыль знай себе подсмеивается и мурлычет:

Далеко ли путь держите,
Сестры, жизнь со смертью?
Побелела голова у старого ковыля,
Но не сжалится солнце, палит нещадно.
Если стороною обойдет коса —
Холода под корень скосят.
И ты, человече, рвешь меня без оглядки.
Зачем тебе ковыльный венец?
На, возьми и красуйся, безумец.
И я пеплом стал,
И я ветром стал…
Поди усни на моей груди…
Эй, жизнь со смертью, куда вы, куда?
Вот и весь ковыльный сказ… Что ж, пусть шипит по-змеиному, пусть тешится. Человек из другого теста сделан — полюбит, поплачет, приласкает… А когда не любишь да не плачешь, живешь ли?

Прожитые годы… Что о них сказать? Это та же трава! Ведь прошло время, и оказалось, Аргир жив-здоров, чего и нам желает, и шлет привет землякам. И не просто привет, даже просьбу передал через одного здешнего: если не трудно, пусть пришлет ему какая-нибудь добрая душа пару теплых носков.

В наших краях такие носки вяжут крючком из толстой грубой шерсти, выходит что-то вроде чуней. В холод и сырую погоду им цены нет, а не поленишься подшить подошву от валенка — совсем благодать, вроде босиком ходишь, а ноги, как в печке. Старуха Замфира Букэтару круглый год их не снимает, даже летом, и хвалится: мол, самый зверский ревматизм — как рукой…

— Вот те и раз! — удивлялись братья Сынджеры. — Мы тут плачем-убиваемся, в жандармерию нас затаскали, с допросами пристают: «Кому это в голову взбрело? Сделали из цыгана мученика румынской нации!» А он, гляди, ревматизмом мается. Иначе для какой надобности носки?

Не то в июне, не то в июле сорок пятого мы прослышали, что баде Аргир жив. Был самый разгар лета, и сельчане, особенно женщины, да и я, к тому времени подросток — в пятый класс перешел, — все диву давались: «Послушайте, кого же мы похоронили?»

Лето сорок пятого, словно голубь белый, слетело на землю, и вернулся к людям покой. И мы подумали: видно, приспело время такое — разметало людей по миру, а они, как птахи перелетные, тянутся к родным гнездам, весточки посылают: не забыли ли про них?

Ох и наделало шуму одно письмо, из Моравии! (Да, чуть не забыл, Аргир передавал просьбу свою из Кенигсберга.) Этому из Моравии тоже вздумалось потормошить своих — вот он я! А ведь как ушел на первую мировую, с тех пор о нем ни звука. Ну и ну, отмалчиваешься тридцать лет, и здрасьте: «Привет из Моравии! Как вы там, родичи, живы еще? А я заскучал…»

Послание пришло прямо на сельсовет, уважаемому товарищу председателю, лично:

«Я, Тудор Бузеску, — родственник всех, кто носит фамилию Бузеску, сын Георге, у которого были братья Онисим, Гаврил и Цезарь… Когда Царь Никулай взял меня на фронт в девятьсот четырнадцатом (этот гражданин из Моравии писал «Царь», как в былые времена, с большой буквы, а имя — по-домашнему, «Никулай»), отец был жив, и было у меня четыре сестры: Аника, Тудосия, Иляна и Варвара. В этот час мира, когда народы протягивают руку дружбы, ходатайствую перед вами, товарищ Совет, и прошу мне ответить: кто из рода Бузеску остался в живых и где они пребывают? Потому что имею великое желание свидеться с ними, услышать, обнять… или хотя бы послать им слово привета… Узнал я, каково оно, житье на чужбине. Несладко, дорогие мои! Точит и точит тоска по местам, где увидел в первый раз травку зеленую…»

Ишь, прыткий какой, от «травки зеленой» его слеза прошибает. А раньше где был?.. Ну и дальше в том же духе на шести листах. Читали письмо, перечитывали, а четыре сестрицы Бузеску хлюпали носами. Молодые посмеивались: «Хватит, бабули, сырость разводить. С чего сыр-бор? Напишите своему заблудшему баранчику, пусть приезжает, и привет!»

А сестры вытирали покрасневшие глаза, шикали на непутевых, вздыхали… Шутка ли сказать, тридцать лет, почитай, целая жизнь. Они уж и могилку ему определили, и крест поставили, как подобает христианину, все годы исправно ходили на кладбище, приглядывали, убирали… Не было воскресенья, чтобы во время службы поп четырежды не возгласил имя Тудора Бузеску, ведь каждая сестра вносила его в свой поминальник. Иначе и быть не могло — брат, родная кровь, единственная опора в семье… Столько лет вздыхали, взывали, а он словно в рот воды набрал, не откликнулся. И на небесах пустое место, и на земле, а сердца сестер разбиты…

Что же случилось? Выбился в миллионеры Тудор и стал родни гнушаться? Или в беду попал, отсиживал на каторге? Или… Да мало ли что, недосуг человеку, не выкроил минутки. Послушайте, а если кто чужой выдает себя за Бузеску?

— Да он это, он! — всхлипывали сестры Бузеску. — Вот, читай, вот пишет про яблоню-цыганку, перед домом росла, а на шелковице в саду, в глубине, еще мальчишкой привесил качели из веревок и летал «до самого неба»!..

Ну, если откалывают такие штучки, как этот моравский блудный брат, то почему бы Аргиру, по старой памяти, не попросить у односельчан пары теплых носков? В самом деле, померещилось плаксивой бабе тогда, на взгорье черт знает что, и все закудахтали — Аргир, Аргир!.. А он тут и ни при чем. Помните, в тот самый день погиб муж Анны-Марии, Митруцэ Гебан? Вот сердце-то у нее и екнуло, как увидела убитого…

Еще и не такое бывает! У Тололоя не то что кто-то из родни почуял — коровы и волы среди ночи вдруг взбесились, с диким ревом проломили ворота и навсегда исчезли неведомо куда. Причем аккурат в тот час, когда их хозяин погиб страшной смертью в развалинах при взятии Варшавы. Рассказал об этом его товарищ-сапер, сам, бедный, вернулся без обеих ног. А у Анны-Марии с Аргиром… Да бросьте вы, ей-богу! Суматоха, отступление, грохот, танки — тут бывалый голову потеряет. Зато теперь Аргир подмигивает издали — ну, детки, поплакали, и будет, вот он я! И прошу прислать носки из овечьей шерсти…

— С чего бы это? — гадали сельчане, особенно женщины, — вязанье, как известно, их забота.

— Ну как? Погода там препаршивая, вот что. Должно, холод собачий, раз летом носки понадобились.

— В этом, как его, Кенигсберге?

— Ага, Каранфил сказал, а ему — племянник из Вулпешт, на днях демобилизовался.

— Твоя правда, кум… Они там в земле по шейку, в этих траншеях-окопах, посиди-ка четыре года, враз ревматизь подцепишь. Что у нас нынче? Июль. Об эту пору она жутко кусачая, ревматизь, все печенки вывернет…

— Не пойму, — пожимала плечами какая-нибудь женщина, — что тут зря наболтали, что нет. Помнишь, говорили про Анну-Марию, с медалькой? Ну, жена Митрикэ погибшего… говорили, убивалась, плакала… А по кому убивалась?

— Так это же ее хлеб, милая, — она плакальщица. На прошлой неделе хоронила я свекровь и позвала жену Гебана. Ох, никто лучше нее не умеет причитать… послушаешь — мороз по коже…

Но скоро опять все пустились в догадки. Тот «маленький», которого звала в ковыле Мэфтуляса, младший ее сын, тоже оказался жив! Представьте, что надумал этот парень: заявил, что не вернется, пусть домой и не ждут. Бедная Мэфтуляса, она-то решила, что сын погиб, дни и ночи напролет плакала, места себе не находила… Виданное ли дело, мать вся извелась от тоски по сынку, а тот отмахивается: знать ничего не желаю, ноги моей там не будет. Ни строчки не черкнул, на словах передал через того же племянника дяди Каранфила из соседних Вулпешт.

Этот племянник тоже хорош гусь. Встречали его в Унгенах с грузовиком, уйму тюков с собой понавез. Говорят, когда переезжали разрушенный мост в ложбине — застряли и еле выбрались, столько в кузове было навалено. Что за трофеи? Смешно сказать: ни шелков, ни ковров, ни кровати с финтифлюшками — одни книги. Машина битком забита — книги, книги… тьма-тьмущая книг. Уж на что в церкви скопилось ученого добра по части мудрости и веры, и то столько не наберется. И какие тома толстенные! А каждая буковка с майского жука величиной.

Каранфил хвастался:

— Мой племяш захочет — хоть в секретари выбьется. Был у него позавчера, такую жалобу мне состряпал — похлеще писаря. А на войне сапером был… то есть это… снайпером, стрелял по еропланам. Взял раз на мушку какой-то «мистершит», и вдруг осколочек… Маленький такой, дрянной, как козявка, залетел невесть откуда и в него угодил. Вот сюда, видишь? На палец от брови, у виска. С тех пор ходит только в черных очках. А видит не хуже меня, все на свете может прочитать, пальцы так и сдуют, так и шныряют по печатному… Секретарь мне говорит: «Твой племянник, товарищ Каранфил, если б захотел, освободил тебя от всех поставок». Значит, чтоб ни молока, ни шерсти не сдавать, ни подсолнуха, потому что инвалид первой группы. А? Что скажете? Ну, я и пошел к нему в Вулпешты потолковать.

Славные, мирные дни. Приходит вечер, и тянутся допоздна разговоры, неспешные, немудреные… Вспоминали младшего сына Мэфтулясы: пропал парень, от войны душа в нем перевернулась, обозлился насмерть. Ведь напоследок сказал слепому из Вулпешт:

— Едешь, да? А я здесь останусь. Не говори там обо мне, ну их всех. Нет меня, нет — и баста! А то пойдут розыски, ахи-охи… терпеть не могу.

Женщины по-своему рассуждали:

— А чего ему домой спешить? Кто его ждет? Мэфтуляса вон плакала-плакала, да со слезами и жизнь свою выплакала. Кто еще остался? Жены братьев снова замуж повыходили, родни раз-два и обчелся. Вот сын Бузеску из Моравии — другое дело, сестры в обиду не дадут, послали прошение в Прагу, зовут обратно… А родичи слепого из Вулпешт? Да они бога благодарят: слава тебе, говорят, что он жив, что мы его видим, слава тебе, что все мы вместе! А Мэфтулясин сынок взял и вырвал себя с корнем! Что он хочет этим сказать: «Меня нет»? Дескать, я есть, да не про вашу честь? И кому от этого лучше?

Они уже негодовали — как могли ими пренебречь? Их добрым отношением, их законами…

— Выходит, этот парень вроде и не живет, никто ему не нужен, ни за кого душа не болит. Что есть человек, что нету — все едино…

А ведь полсела так и не знали, что сталось с их близкими. У Михалаке Капрару старший сын пропал без вести в июне сорок первого, а от младшего, Костикэ, зимой сорок пятого получили обтрепанный треугольник: «Нас отправляют на передовую. Прощаюсь с вами. Костикэ». И больше ни слова, ни строчки, ни похоронки. Из семи братьев Сынджеров трое уцелело. Тот, кого искали в сорок первом в ковыле, так и исчез, второй сложил голову в партизанах, о третьем шла молва, что стал большим начальником в Бухаресте — как оно на деле, поди знай, — четвертый, говорили, погиб в Донбассе, от обвала в шахте.

А тетя Наталица… Она получила бумагу с печатью, что ее Ион погиб при обороне Одессы, но не верила. И пошли в ход карты, морские раковины, гадалки. Чуть что, тетя бежала к маме:

— Вот тебе крест, сестра, так она мне сказала: «Имеешь, — говорит, — пропажу, но напрасно печалишься… Жди, — говорит, — женщина, возьми себя в руки и жди: вижу дальнюю дорогу, и тебе дорога падает, и человеку, какого ждешь… Радость придет нежданно-негаданно, средь бела дня, на большой праздник. И будет встреча с человеком, о котором думаешь, что потеряла…»

Другие тоже гадали, разузнавали. Но много ли проку ждать у моря погоды? До Вулпешт рукой подать, надо собраться да нагрянуть всем миром к этому слепому. Потолковать, расспросить честь по чести. Так, мол, и так, добрый человек, не встречал ли кого из наших? Может, еще чей-то умник артачится: «Не хочу домой!» Бог ему судья, а нам бытолько знать: живы, нет ли?..

Пусть выкладывает, что приключилось с сыном Мэфтулясы. Такой бравый парень был, рослый и ладный — картинка! Надо же, начудил. Или покалечило, руки-ноги потерял и не хочет быть чужим в тягость? Мол, обуза, никудышный, а если сердце крепкое… Ведь человек что дерево: обрубишь ветки, одну за другой, корой затянет раны, и стоит оно живое долгие годы, дышит… Помните того калеку, на тележке по базару ездит, безногий? Женщины на сносях даже отворачиваются, чтоб не видеть, а он катит себе на колесиках. Не затерялся по чужим дворам, вернулся…

Урожайным выдалось то лето. Заканчивали вторую прополку кукурузы, но зарядили дожди, с жатвой решили повременить. И такое это было лето… все куда-нибудь что-нибудь писали! Понятно, не сами писали; то там, то сям в будни и по выходным сидел у ворот сельский грамотей и сочинял письма в штаб армии, а то и самому Жукову или Рокоссовскому лично, чтобы на веки вечные воцарился на земле порядок, не говоря уже о другом — как бы найти пропавших…

— Разве только сын Мэфтулясы? И почему слепой не скажет, где это было? Ведь нет человека? Нет. А слепой с ним беседовал!.. И твои, Михалаке, не вернулись и ваши, Сынджеры. А Аргир?.. Хотя с него взятки гладки, сироте вся земля дом родной. Но с носками он неспроста, всегда слыл мастером на всякие выкрутасы. Помню, нанялся поденщиком к старшей Бузеску, Тудосии, кукурузу полоть. Кто ее не знает, скупердяйку! Уродилась же, снегу зимой не выпросишь. Хоть с утра до темна гни спину — сунет мамалыгу с повидлом, кормись как хошь. Под ложечкой сосет, что за еда для мужика — мамалыга с повидлом! Ну, Аргир долго не думая закатал штаны и давай мазать повидлом ноги, густо-густо, до коленок: надо и мух пожалеть, хозяйка, они, поди, тоже голодные. Улегся под кустом и ноги задрал: налетай — подешевело!..

— Заладили — Аргир, Аргир! Думаете, я что-нибудь знаю про Иона? Прислали какие-то бумажки… небось, перепутали все на свете… Нет, надо сходить к Каранфилову племяннику, пусть скажет, как есть!

Собрались и пошли… Такие вот люди мои односельчане. Не то чтобы они решили, будто смерть вообще не для них, нет. Но свербит внутри что-то, нашептывает: «Человек, бре, не кусок мыла, запросто в порошок не сотрешь. Смерть свое дело правит, а что ни говори, есть и по ту сторону жизни какая-то закорюка, лопнуть мне на этом месте! Возьми хоть Бузеску — тридцать лет за него свечки в церкви ставили, и на тебе, воскрес, объявился!..»

Я не знал тогда, кто пошел к племяннику бади Каранфила и зачем. Видел только, как вечером они возвращались…

Наш дом стоял на большом холме, и отсюда, с вершины, было видно, как садится солнце. Закаты разливались над лесом и вулпештскими полями, над камышовыми крышами и глиняными завалинками. С детства я невзлюбил рассветы. Будь моя воля, оставил бы одни закаты на земле, ведь каждое утро начиналось с тычка и окрика: «Вставай, сатана, хватит бока греть — солнце поднялось!»

А я свернусь клубочком, теплый со сна, и мычу, все тело ноет от темечка до пят. Вчера гонял по холмам и межам за скотиной, а при такой беготне вся надежда на закат — скорей бы скатился за гору Кристешты этот шар и утонул в Пруте долгий день. Тогда я растянусь на лавке и опять застонут все поджилочки, сбитые пятки и коленки, а чуть закрою глаза, над ухом снова: «Эй, разоспался, лежебока!..»

Может, потому и Тудор Бузеску подал голос, стосковался в Моравии по нашим вечерним зорям? Потянуло посидеть на лысой макушке холма под закатным кострищем, когда вспыхнет полнеба, и завопить от восторга: «Мэ-эй, ребята! Вот чертовщина, будто сызнова на свет народился!..»

Полыхал закат, люди устало брели восвояси от слепого. Остановились у нашей калитки.

— Сестрица, дома твой школяр? — подозвала маму тетя Наталица.

Мама как раз стряпала на летней кухне.

— На вот, перекуси… — сунула мне пару вареных картошек. — Пойди отвяжи корову и телку, пусть пасутся, пока стемнеет. Да присмотри, не то забредут в кукурузу!

Увидев у калитки столько народу, всплеснула руками:

— Дома мы, дома, заходите!

— Нам бы только адрес написать, — сказала тетя.

По тем временам я слыл за великого писаря. Разве станут кому попало выдавать каждый месяц по четыре литра керосина, притом бесплатно? Мы с бадей Каранфилом завели ликбез, подрядились выучить односельчан грамоте, чтоб те хотя бы расписаться могли. Подпись с великими трудами они одолели, но нужно каракулю под чем-то поставить! И тут без меня ни шагу — адрес вывести на конверте, жалобу настрочить, прошение или еще что…

За спиной тети у забора молча стояли Михалаке Капрару со своей старухой, трое Сынджеров, оба брата Котялэ, рядом с ними свояченица Мэфтулясиного сына и какая-то незнакомая женщина.

Вы, небось, про Анну-Марию подумали? Нет, ее не было. Никому бы в голову не пришло, что она станет допытываться, как Аргир поживает за тридевять земель. Она и на людях-то редко показывалась, за мужа стыдилась. Сгинул Митрикэ Гебан. Где, когда? Снежинкой растаял, не то герой, не то пушечное мясо… Старого грешка ей в селе тоже не забыли, когда плакала над каким-то солдатом и Аргиром звала…

Мама сияла от радости:

— Что так припозднились? Заходите, гости дорогие. Устали, поди…

Забегала мама, захлопотала — толпа у ворот, к сынку по делу люди обратились.

— Ох, сестра, были мы у этого, в Вулпештах. Говорили-говорили, так ни с чем и ушли…

Крестьяне переминались у калитки. За плечами у них длинный путь, лица запылились, осунулись. Позади и ночи без сна, и слезы, и долгие думы в опустевшем доме.

Мама вмиг на стол собрала:

— Ну, готова мамалыжка, садитесь. Чем бог послал…

А те мялись: зайти или лучше сразу домой? На завалинке рогожка постелена… Неужто рассядутся сейчас в рядок и начнут жевать? А мама не унималась, сполоснула кружку: кому водички холодной с дороги? Не зря же столько отмахали!

Над столом парок от мамалыги, в печи огонек потрескивает… Кто знает, зря или не зря? И что лучше, надеяться отцу-матери на чудо или, как сегодня, распроститься с последней надеждой?

— Ну, на минуточку — и по домам! — тетя Наталица решительно толкнула калитку.

У стола выстроились табуретки, цветастая рогожка на приспе зазывает посидеть — минуткой не отделаешься.

— Думаешь, много мы узнали? — Тетя мигом воодушевилась. — Насоветовал Каранфилов племянник, пишите, говорит, прямиком в Кенигсберг, там живет профессор, который все знает… И наши в тех местах воевали… — Тетя поправила платок. — Ох, этот инвалид! Милая, ты в жизни такого не видала! Заходим, — бог с ним, с профессором, говорю о племяннике Каранфила, — он сразу взял нас в оборот. «Все вы слепцы! — заявляет. Мы так и ахнули. — Даже если солнце на небе и лампочки в доме, все равно плутаете, — говорит, — в потемках». Уф-ф… — Тетя перевела дух. — Слепой выставил нас на посмешище, фа!

Тетя быстро повернулась к Михалаке Капрару:

— Кум, ты две войны прошел… Что он про смерть плел… то ли есть она, то ли нету? Не поняла я, кто ее под замок засадил, этот профессор из Кенигсберга?

Дай тете волю, кого хочешь заговорит, как войдет в раж — не остановишь.

— «Смерть! — кричит он мне, инвалид этот. — Да мы только прикидываемся! Нету смерти, уважаемые, никто ее в глаза не видел. Почему от нее шарахаетесь? Посмотрите на меня, скажете, на мертвеца похож? Знаю, судачите между собой: «Несчастный, богом обиженный, что он видит, что его ждет?» А я вижу!! Все вижу! Даже то, чего ваши зрячие глаза не видят, и вас, слепых, вижу… как тычетесь друг о друга впотьмах…»

Тете Наталице не усидеть на месте — вскочила, затараторила без умолку. А я вытаращил глаза от восторга: «Вот здорово, слепой, а все видит!»

— Потом об Аргире рассказал. Говорит, прощались с ним перед домом профессора… А тот профессор из Кенигсберга… ну как тебе сказать, все равно что господин доктор Чорба из Кишинева, весь город его знает; выйдет прогуляться, встречные шляпы снимают, здороваются… А как к нему Аргир попал? Очень просто: у профессора полным-полно тяжеленных книг, по стенам на полках стоят. Сам он старый, очень старый человек. И говорит: «Дорогой Аргир, достань-ка с верхней полки вон ту книгу, в зеленом переплете, не сочти за труд…» «Откуда, думаете, у меня книги? — спрашивает слепой. — У профессора Иммануила раздобыл». Чудно его зовут — Иммануил!.. А на прощанье Аргир и попросил: «Не откажи в услуге, как вернешься, вышли пару шерстяных носков, толстых таких, домашней вязки. Нет, сам я не мерзну, это для профессора. Уж постарайся, земляк, господин Иммануил не любит, когда топают или шаркают. Сердится: «Ты в библиотеке, Аргир, а не на гульбище». И еще говорит: «Забирай эти книжки, профессор тебе дарит…» Сестра моя дорогая, — отхлебнула воды тетя Наталица, — стал он их показывать, а буквы там, вправду Каранфил сказывал, как майские жуки на булавках! Ой, милая, сколько у него книжек… Сотни! И каждая толщиной с два кирпича. А читает слепой пальцами, словно горох перебирает…

Я слушал как зачарованный: чудеса творились у меня на глазах. Сначала мы нашли и похоронили баде Аргира. Потом баде Аргир воскрес и даже успел где-то выучиться грамоте… И теперь как ни в чем не бывало служит у знаменитого ученого! Я-то думал, все великие книги написаны давным-давно, древними мудрецами. Что же он такого сочинил, этот ученый Иммануил, если его тоже считают великим?

Сидел я, вылупив глаза, как сельская дуреха на свадьбе, и вдруг что-то теплое и мягкое накрыло мне лицо. Стало темным-темно, и над ухом послышался тихий голос:

— Ну наказанье, глупая твоя привычка. — Тетя Наталица отвела ладонь. — Смотри, так и останешься… вечно разинувши рот — второй Прикоп!

И мама на меня напустилась:

— Опять трешься среди взрослых? — По-моему, она думала, что я никогда не вырасту. — Марш отсюда! Сказано, отпусти скотину, пусть пасется дотемна.

Попробуй поладить с этим взрослыми, начисто забыли, зачем сюда явились, — адрес написать! У меня тоже из головы вылетело. Какой там адрес, когда перед глазами торчит старый-престарый профессор Иммануил и ворочает огромными книгами, каждая — с пузатый сундук, и что-то пишет, пишет… Потом собираются слепые и хором читают, пальцы их, как бабочки, порхают над страницами… Ну и ну, неужели там вывелись все неграмотные, если даже слепые бойко читают? А с нашими сельчанами прямо беда; с грехом пополам одолеют за неделю одну букву, и то пялятся на нее, как на петлю-удавку.

— Кума Наталица…

Прокуренный басок Михалаке Капрару загудел, как из бочки. Смотрю, на шее у него обрывок веревки болтается, как тогда, после унгенской ярмарки.

— А ведь обещал, антихрист! Горы золотые сулил: «Все знаю, обо всем поведаю…» А стали собираться домой, он на попятный. Мол, что можно сказать, незрячие вы, не поймете. Налопотал ерунды, а про дело ни гугу. Связать бы его этой веревкой да показать, где раки зимуют… Ты поняла, кума? Что за «можно» и чего «нельзя»? Знать нам нельзя?.. Зачем тогда люди пришли — чтоб он совсем голову заморочил?

— Как зачем? Он же клятву давал! — без запинки заявила тетя: — У этих, ну… кто не в порядке… У них, как в секте, заведено: поговорят между собой, пошушукаются — и молчок, чужим ни полсловечка. Потому что боятся! Заметил, кум Михалаке? Спрашиваю: «Какой же теперь адрес у Аргира?» А он: «Кенигсберг», — говорит. «Это понятно, но Аргир просил носки прислать, так надо бы адрес поточнее…» А слепой как извернулся? «Не надо, — говорит, — не беспокойтесь… не стоит утруждаться. Все, что ему нужно, уже отправлено!»

Ну вот, заварил кашу, а сам в кусты. Носки — не носки, хлопотать — не хлопотать? А тетя продолжает:

— Что за беспокойство, говорю, помилуйте. Мы бы и от себя пару послали, по старой памяти. А слепой в ответ: «Только через господина профессора Иммануила. Город-то немецкий…» Немецкий? Ну и что? — думаю. Вдруг как стукнет в голову: а не в плену ли Аргир у того ученого профессора? Может, вызволять пора?

У меня, само собой, рот до ушей, и опять, слышу, меня гонят:

— В поле отправляйся, раззява, хватит ворон считать!

Ах, так! Ну, вы меня попомните… Вот возьму убегу и не вернусь, кто вам адреса будет писать?!

Очутился я на взгорье, и не один. Со мной вместе были поля, лес и пастбище с сусликами — они торчали в ковыле, как серые восклицательные знаки на белом листке. А еще к нам присоседились наша телка и две коровы баде Каранфила и сам великий господин Иммануил, а рядом с ним слепой Каранфилов племянник в очках и с амбарной книгой под мышкой, и невесть откуда — Аргир. И всей компанией мы отпраздновали величайший закат на свете, последний закат детства, — таких уж я больше не видывал, света его хватило бы, наверно, на весь мой век…

А утром сквозь сон услышал мамин голос:

— Вставай, сынок, к тебе пришли. Что-то написать нужно…

Ох, опять вставай… Будь он неладен, тот день, когда я узнал первую букву и нацарапал ее на бумаге! Плеснул в лицо водой, чтоб проснуться, и вижу: Анна-Мария подкладывает в огонь хворостинки у летней печки.

— Вэликэ, — она подошла поближе, — нет у тебя химического карандаша? На почту ходила — закрыто. Подумала, рано еще, стою жду… А мне говорят: понедельник сегодня, не работают. Придется в Унгены добираться…

— Зачем вам карандаш? — проворчал я недовольно, как старый чиновник-брюзга на таможне.

— А вот здесь, Вэликэ, напиши мне адрес. Химическим карандашом, ладно? Чтобы не стерлось…

— Давайте конверт.

— Так это не конверт — посылка…

Из широкого подола она вынула какую-то «куколку» и протянула мне. В белую льняную тряпицу было что-то туго замотано и крепко-накрепко зашито.

— Что здесь у вас?

Я и правда стал похож на издерганного, замороченного таможенника.

— Да вот, люди говорили… Прошел слух, что баде Аргир жив, ну и я… Дай, думаю, свяжу ему носки. Только адреса не знала, а вчера вечером лелика Наталица сказала. Надо бы отправить, а то слепой из Вулпешт, может, выдумал, что сам послал…

Сонный хмель еще плутал по уголкам тела, отступая перед утренним ознобом.

— Ну, где ваш адрес? Куда писать?

Анна-Мария протянула замусоленный клочок бумаги, на ней коряво, вкривь и вкось было начеркано несколько слов.

— Не дойдет! — мрачно объявил я. — Что это за адрес — ни улицы, ни номера дома.

Тут мама прикрикнула:

— А ну, балабон, тащи карандаш и делай свое дело, женщина тебя просит!

Хочешь не хочешь, поплелся в комнату. Эти носки, толстые, плотно перевитые, были похожи на спеленатого младенца, будто неумелые девичьи руки скроили тряпичную кукляшку из лоскутков.

Вернулся и вижу: Анна-Мария наклонилась и лизнула льняное полотно там, где нужно было вывести адрес… Казалось, косуля или какой-то дикий зверек облизывает своего детеныша-первенца.

— Ну, так и писать — без улицы и без номера?

— А тут, на бумажке, все, что надо, Вэликэ… Посмотри, деточка. — Анна-Мария снова протянула смятый обрывок газеты. — Мне лелика Наталица передала, а ей слепой сказал: «В Кенигсберге всем известно, где живет этот господин, тем более почтальону…»

Откуда я мог знать, кто такой профессор Иммануил? Просите написать — пожалуйста! Карандаш без запинки обводил черточки и закорючки, буквы выросли, округлились, и на белом полотняном поле — помните смеющуюся белизну ковыля? — растеклись фиолетовые разводы, словно запеклась кровь убитого:

Гор. Кенигсберг
Профессору Иммануилу Канту
— Не мешало бы добавить, — вздохнула Анна-Мария. — Для Аргира Касьяна, вашего слуги и помощника…

…Теперь-то я старик, но не дает мне покоя давняя история. Поверьте, так все и было, как рассказал. Иначе разве стал бы заводить нескончаемый спор с ковылем?

И вот сегодня, когда уже не только Кант, Аргир, Михалаке Капрару, Василе Бану, Георге Лунгу, но даже и Анна-Мария стали травою, беспокойно у меня на душе: ведь давным-давно, хоть и по неведению, но содеял я что-то неладное, и никто не в силах этого исправить… Подумал: надо поведать обо всем и взять на себя вину за те мгновения раннего июльского утра, когда рука ребенка отправила в никуда, в небытие, бесконечное и безвозвратное, пару шерстяных носков, связанных одинокой женщиной, которая ушла из жизни, так и не родив. Ведь кто такой Иммануил Кант, если не это самое никуда? И в чем виновата вдова по имени Анна-Мария, у которой война отняла двух мужчин?

А ковыль… Да что с него взять, трава травой.

Хотя кто знает… Говорят же мудрые люди: «Хрупкие вы, травинки, шаги ваши малы и неприметны, но вся огромная земля расстелилась у ваших ног…»

УЛЫБКА ВИШНУ

Volentem ducunt fata, nolentem trahunt.

Покорных судьба ведет, непокорных — волочит.

Стоики

1

Село загудело растревоженным ульем. Молва прокатилась, что гром с ясного неба: Рарица, жена Скридона Патику по прозвищу Кирпидин — хотите верьте, хотите нет! — сынком его одарила. Старик о пенсии хлопочет, справки-бумажки припасает, а тут еще праздники в разгаре, когда и погулять, как не зимой.

Не забудьте, веселиться теперь дважды привыкли, по новому стилю и после, как водится, по старому. Оба новых года надо селу справить, на рождество столы накрыть, да два крещения прибавьте… Глядишь, крещенские морозы вот-вот грянут, а у тебя со дня Ивана-бражника голова чугуном гудит. Пора новый бочонок починать, затычку к нему мастерить, да сверло, как на грех, куда-то запропастилось. Подхватится сельчанин, и за сверлом к приятелю.

— Что на свете деется, братцы, чтоб я пропал! — едва дух переведет и к делу: — Сверло найдется в этом доме? Одолжи на денек, хозяин… Ну, скажу я вам, потеха так потеха! Слыхали? Держись, Тудосе, а то со смеху лопнешь.

Тудосе, владелец сверла, с утра уже пышет румянцем — в погреб наведался.

— Что за потеха? — наливает он стаканчик гостю: — Нет, сначала попробуй… На, выпей, чтоб язык не заплетался. Вино в этом году… — и цокает языком: — Провалиться мне на этом месте, если хоть косточка попадется виноградная!

— Спасибо, кум… Так, говорю, все к тому — или война грянет, или миру быть долгому! Слыхали про Рарицу, дочку Катанэ? Болтали когда-то, путалась по лесам с Бобу-разбойником… Ну, будем крепки и здоровы, — осаживает себя балагур, — мир вашему дому.

Залпом опрокидывает стакан и смачно ухает, будто лошадей погнал во весь опор:

— Ей-ей, божья слеза! Подлей, что ли… Я к чему: такого парня, говорю, деду сообразила — четыре кило двести, рекорд!

— Неужто рекорд? — пропела от удивления хозяйка дома, словно вчера с кумушками не перемывали косточки Рарице.

Хозяин сверла, Тудосе, растрогался, четвертый стаканчик в нем играет.

— Пойми, — толкует он жене, — Рарица богатыря родила своему старику, сторожу со склада.

— А тебе что за радость? Не к добру это, верно слово. Помните, в сорок четвертом мыши расплодились? Проснулась я как-то среди ночи, а на кровати в ногах мышиный выводок! Потом и засуха нагрянула. У отца корова тогда трех телят зараз принесла, тоже дурной знак. Двое, слабенькие, сразу подохли, а после уж, в голодовку, мы и корову подъели, и теленочка молочного. Вспомнить жутко — кожу коровью на угольях жарили, присыплешь солью и жуешь, лишь бы голод унять.

Из-за печки свекровь голос подает:

— Про кого вы тут? Это Кирпидин, что на Тасии женился да в тюрьму угодил? Он же всего-то на годок меня моложе. Небось, еле ноги волочит, старый валенок, только и умеет, что сопеть в подушку.

— Слыхала я, в загсе их вроде не записали.

— Загс, помилуй бог! Нет там загса и в помине. Сошлись, как нехристи, грех ты мой, — не угомонится свекровь. — Раньше оба семьями жили, да тоже не по-людски, побросали, разбежались… Почему она тогда не родила, Рарица, с первым мужем? И откуда взялся мальчонка в этом святом семействе? Четырнадцать лет со Скридоном под одной крышей, а она ходила порожняя. И у Кирпидина с Тасией детей не было. Вот я и спрашиваю: с неба он свалился, ребенок?

— Без росписи, значит… И как решилась Рарица? Папаша ведь в деды годится своему мальцу.

В погребах бочки булькают, по селу молва разносится. Плещется в кувшинах вино, стаканы пенятся, а слухам-кривотолкам конца не видать: «Наш сторож Патику… этот старый пень Кирпидин… учудил, слыхали? Вместо пенсии сынком обзавелся!»

— Нет, я не о том… Счастье переменчиво, скажу вам, вроде бы тенью за тобой идет, стережет-бережет, к ногам ластится, как ручной зверек, а чуть зазеваешься — укусит. Или вильнет хвостом, и ищи ветра в поле.

— Что говорить, судьба — девка бывалая, но и Кирпидин — тертый калач…

— Выпей, кум, а то мы уже, — подхватывает сосед. — Не всякому по плечу судьбу осилить, это верно. Всю жизнь с тобой в прятки играет, а пока до нее доберешься — уже седой да плешивый, пора о лучшем мире думать, не в жмурки гонять…

Казалось, люди давно забыли про двух заблудших овечек, Рарицу и Скридона Патику, пока те жили тихо-мирно, неприметно. А нынче этот гром с ясного неба, да еще посреди зимы, не давал селу покоя: вдруг на руках у парочки убогих оказался богатырь в пеленках, весом в четыре двести. Откуда, каким ветром надуло? Святой дух посетил? Ведь и у Кирпидина, и у Рарицы, до того как сошлись, были другие семьи, оба, молодые и крепкие, детей за собой не оставили, готовые клясть день и час, когда на свет появились. Беды и напасти плелись за ними следом, пасли двух невезучих, как пасет нас в полдень собственная тень…

Из-за первой своей жены дед Кирпидин и с тюрьмой свел знакомство. Обвинили в «систематических и преднамеренных избиениях законной жены по имени Анастасия Патику». Сам он в суде заявил: «Враки! Жену свою люблю и уважаю, и как муж — опора ей и защита… и прошу не совать нос, за семью я в ответе!»

И спорить нечего, любил Скридон свою Тасику, а то, думаете, дал бы человек так себя захомутать? Ведь после суда поехал Скридонаш строить Волго-Дон… Любил ее крепко — всю, от пяток до макушки, хотел «человека из нее сделать», как признавался сам. А приговор — нате вам! — назвал его старания «систематическими издевательствами», отчего Патику впал в замешательство: он, крестьянин, с молоком матери впитавший иной кодекс, вырос на древних обычаях из «Правил» Василия Лупу, известном своде законов сурового господаря. И в суде, перед заседателями, Скридон ошарашенно разводил руками:

— Где это видано, люди добрые! Выходит, и пальцем ее не тронь? Почему жену не побить, если не слушается? — говорил Патику, прикидывая в уме: «Для виду стращают. Сказать правду, так ее засудят, а не меня!» — Товарищ прокурор, извиняюсь, вы с моей Тасией сколько говорили — час, два? А я двадцать лет маюсь. Кому ее лучше знать? И еще, простите, вы с женой как живете? Ни цыкнуть, ни тумака поддать, что ли?

Ну и смех стоял в зале после его речи! Выездное заседание районного суда проводилось в сельском клубе, на показательный процесс пришли кому не лень, поразвлечься, так что народу набилось битком.

— Не много ли на себя берете? — подал голос пожилой народный заседатель. — Вы в суде, уважаемый!

— Вот и судите. Может, я, по-вашему, Сибирь заслужил, не знаю. Одно скажу: вернусь — бить не перестану, потому, мозги у нее цыплячьи. Говоришь, говоришь — как об стенку… Не понимает слов, а все началось с любви!

— Я не давал вам слова, обвиняемый, — прервал его судья. — Суд должен разобрать конкретный факт систематических издевательств с нанесением телесных повреждений. А вы помолчите.

— Почему молчать, товарищ судья? С женой-то кому жить, мне или закону?

Он повернулся к залу, где в первом ряду восседала его невозмутимая супруга.

— Скажи, Тасия, признайся, голубка, что там за система и поддевательства? Жили душа в душу, клянусь, не жизнь, а сервис один!

Словечко это, «сервис», завелось у Скридона, когда служил в королевской армии и просиживал вечерами по корчмам и бистро.

— Не утерпишь, бывает, не без того… А зато как зову ее, спросите. Молчишь, Тусика, да? Имя такое придумал, Ту-си-ка… Скажи, не стесняйся, золотко, плохо тебе было, да? — наседал Кирпидин и обратился к сидевшим в зале: — Одеваю ее, товарищи, пою-кормлю, тружусь в поте лица, от зари до зари за двоих… Да за троих готов! Лишь бы достаток был в доме, чтобы не бегала моя хозяюшка по соседкам взаймы одолжаться. Пусть не краснеет перед людьми, что муж-неумеха достался, бока пролеживает, никудышный. Ну, когда вижу — дурит, бывает, и пожурю. А что? Я мужчина! Зато и похвалю, приласкаю, если заслужила женушка моя. «Ай да умница, говорю, Тусика!» Теперь что получается? Приходят ко мне в дом с законом под мышкой и давай свои порядки заводить: на жену руку не смей поднять! Как уж сказать, не знаю… Прошу прощения, может, закон ее и целовать будет? Порадуйся, Тусика, закон тебя обнимет и в щечку чмокнет. Да, я задал жене трепку. А спросите у нее, за что. Отвечу: я мелю кукурузу, она из муки варит мамалыгу, жарит курицу, стол накрывает. Туда-сюда, пока кинулся — за столом не я сижу, а товарищ агент по хлебозаготовкам.

Народ в зале захихикал: нашел чем удивить. Все село, от мала до велика, знает: «Тусика-женушка» давненько водит шашни с местным агентом.

— Подсудимый Патику, сядьте! Повторяю, я не давал вам слова, — в который раз прервал его судья. — Сядьте и отвечайте только на вопросы.

В клубном зале перестали шаркать ногами и шушукаться: «Неужели посадят Кирпидина? Она виновата, телка мосластая, а мужику отдуваться? Застал ее, когда висла на шее у агента, тот еле успел в окно сигануть и задал стрекача через забор. Скридонова Тасия — еще та ягодка! Пора ее проучить, а то завела обычай: обмотает голову полотенцем, — мол, с утра неможется, лежит, тело нагуливает, а Патику за четверых ломит. От безделья вся и дурь. Чуть баде Скридон в поле наладится, агент тут как тут, у ворот маячит, квитанции ему до зарезу надо проверить…»

Судья тем временем достал из банки несколько измятых листочков и помахал ими перед глазами собравшихся, старых и молодых, женщин и детей, перед всей честной публикой — вот, граждане, убедитесь, суду предъявлены три поддельные квитанции на сдачу пшеницы государству (в одной год переправлен, в других подтерто число килограммов). Затем зачитал справку из местного фельдшерского пункта, где засвидетельствовано «наличие легких телесных повреждений», нанесенных любящим мужем. При этом судья взял со стола широкий ремень и повертел им в воздухе, как мальчишка коричневой дохлой гадюкой. Дело ясное: подделка квитанций, фальсификация документов, уклонение от исполнения общественного долга. Обвинение представило и «вещественное доказательство», ту самую коричневую гадюку, — военный ремень с тяжелой пряжкой пехотинца королевской армии. Эта пряжка и искусала нещадно тело Тасии, перед тем обласканное заготовителем.

Сама Анастасия, первая жена Скридона Патику, — ей было тогда лет тридцать с небольшим, — сидела невозмутимо, с достоинством поглядывая по сторонам: «Говорила тебе, муженек, не бей Тасию, пожалеешь. Вот и допрыгался, отвечай по закону. Разве я приняла тебя в свой дом, чтобы надо мной измываться? Кто он был, люди добрые, помните? Гроша ломаного за душой не водилось отродясь! Перекати-поле, батрачил у Василия Глистуна, ни кола ни двора. Да не повстречай меня, посейчас бы на чужих гнул спину. Стирала ему, готовила, доглядывала… Пришел на готовенькое — я ему и дом, и корову, и землицы доброй две десятины, а он меня пряжкой?! Да товарищ агент к нам со всей душой, помочь хотел, а то вон напутано в квитанциях… Раз Скридон добро не ценит, пусть суд его и накажет!»

Разбирает ли пути слепая месть? Следа не осталось от прежней привязанности, да и была ли она когда-нибудь? Сидит напротив судейского стола свирепая фурия, принаряженная для такого случая: «Мне краснеть нечего, я не черкала в квитанциях. Кинулся на меня со своей пряжкой, припадочный… А что, я выдумала, да? Зачем, говорю, государство обманываешь? Вот пойду в сельсовете расскажу, какой ты сознательный. А он ишь чего, приплел сюда и товарища агента, а тот ни сном, ни духом…»

Интересно, что скажет на это судья, о чем думают заседатели с прокурором?

— Гражданин Патику, встаньте! Предоставляю вам слово.

Баде Скридонаш пробурчал с места:

— Хм, слово… выступил вроде… — и поежился своими узкими плечиками. — Дело говорю, не слушаете. Чего добавить? Сказал, как было: я их поймал, понятно? Поймал их, голубчиков, за то и побил Тасию. А домой придем отсюда, с суда — почешешься ты у меня, Тасика! И знаешь, почему — потому что врешь и не кашлянешь. Я, значит, квитанции почеркал? Это она в ликбез бегала, не я. Подписаться могу загогулиной, вот и вся грамота. Пусть расскажет, откуда взялись фальшивые бумажки. Давай, милая, открой правду, кто тебя надоумил заявление состряпать, по судам бегать. Или без агента, своим умом доспела?

Казалось, Скридон только и добивается, чтобы вызвали к судейскому столу агента, тогда спросил бы его Кирпидин: «Зачем ты сбежал через окошко, Володимир?» И еще вопрос бы задал: «Для чего ты подчистил мою квитанцию по хлебопоставке? Хотел доказать, что большой друг-приятель и мне добра желаешь? Ладно… Но зачем жену сбил с панталыку, подговорил идти в свидетели? Ведь она по глупости клянется, будто я, своей рукой, испортил эти треклятые бумажонки!» Тут поднялся прокурор.

— Уважаемый товарищ судья и уважаемые заседатели, прошу призвать обвиняемого к порядку, — заявил он возмущенно. — Как позволяет себя вести гражданин Патику? Налицо неуважение советского судопроизводства. Не соизволил даже встать!

Судья немедленно согласился:

— Обвиняемый Патику, встаньте!

Зал опять развеселился, сельчане так и зашлись от хохота. Почему, спросите? Сколько его помнили в этом селе, Скридон был коротышкой, от силы в полтора метра ростом. Выгнув грудь колесом, он оскорбленно воскликнул:

— Не позволю! Кто дал вам право? Я в правительство напишу, нашему вождю!.. Как начался суд, все время держите меня стоя. — И вздохнул, словно жалуясь себе: — Скридон ты, Скридонаш… Невелик росточком был, невелик остался, и посидеть тебе не дают по-человечески. Говорят, плохо страну кормишь. Вот заладили: «Патику, встань! Патику, встань, дай людям на тебя поглазеть!»

С этими словами, топ-топ, он выбрался из двухместной парты, принесенной сюда из школы для временной «скамьи подсудимых», и тут суду открылось: Патику стоял!

— А если у меня такой рост? Почему вы издеваетесь над ростом трудящегося человека? Да, меня сопляком отдали в работники за мешок муки, так что теперь? С голоду пухли, в шестнадцатом… нет, в пятнадцатом засуха была, страшная, говорили старики. Лучше бы я помер, по-вашему? Послал бог доброго человека… Мороз лютый, в доме последние крошки подъели, а он завернул меня в тулуп и увел с собой. Я и выжил, остался у него, помогать по хозяйству. Так что я пролетарий, товарищи! И прошу с выводами не спешить…

Патику растопырил пятерню и по-деловому стал загибать одни палец за другим:

— Во-первых, я не лошадь в стойле. Почему держите человека на ногах битых два часа? Ну, такой я уродился, земля пухом моей маме, но разве виноват? И зачем про мою жизнь выспрашиваете от самого рождения? С потопа бы еще начали. Ну ладно, во-вторых, этот шельма агент по поставкам. Два года крутится в нашем селе, все пытает, с какого боку к моей хате подступиться. Захаживал, бывало, и с поллитровкой. Потолкуем по душам, то да се, советует: сдавай, Скридонаш, фасоль вместо кукурузы — за килограмм фасоли четыре кило кукурузы зачтут. Дело говорит человек, я и слушаю. Как гостя, за стол его сажал, последним куском делился… А он, чтоб вы знали, зовут его Володимир Добрей, — так вот, говорю, выйдем вместе из дому, я в поле пахать или полоть, он по своим агентским надобностям… Нет, он бросает надобности, пробирается задами и как петух прыг через мой забор! Средь бела дня, товарищи дорогие, — что он там забыл, у меня в огороде? Может, печать обронил?

Распалился Кирпидин, видно, обида-то гложет, да только смешно односельчанам в зале — чем дольше выступает Скридон, тем пуще заливаются.

— Турок, товарищи, чистый турок, ей-богу! Огород потоптал и до жены добрался. А ботинки на пороге не оставил, как у магометанцев в обычае: учтите, дескать, мужчина в доме, не спешите беспокоить. — Тут он повернулся к жене: — Тасика! Тасеночка, ягодка моя, не отпирайся, потому что там, на небесах, господь все видит… Когда я ходил в долину Хэрмэсэроая… Нет, когда вернулся оттуда с боронования кукурузы, кто прыгнул через забор, как лягушка? Пятками засверкал и прямиком к нашему посаженому отцу Филимону в огород. Или мне привиделось? А потом дома спросил: «Вкусно как пахнет! Не подгорит, хозяйка?» Что ты ответила, ласточка? Показалось мне, приснилось наяву. Так и сказала: «Пригорать-то нечему, Скридонаш, кажется тебе». Что же там в казанке томилось, в запечье? Рябая курочка на сале румянилась, правда? Ту рябуху подарили нам с тобой на помин души Иляны, крестной… А я-то, дурень, голодный в поле потащился, поверил: у женушки спозаранку головушка болит.

Не спеша говорил Скридон, тягуче, игриво, и каждое словцо, казалось, сдабривал насмешкой, будто болгарин, не жалея, посыпает жареную баранину красным перцем.

— Сядьте! — перебил его судья. Он, судья, тоже разволновался: обвиняемый насмехается над судом. — Позвольте, счет он тут нам завел, — во-первых, во-вторых… Зря стараетесь, Патику, мы собрались не для потехи.

И повернется язык сказать такое ему, Скридону Патику! Да он охотно руку бы дал отсечь, лишь бы не казаться сметным. Не разобрал, что велел ему судья, остался стоять, а маленькие круглые глазенки загорелись от злости желто-зелеными бусинками. Ростом Кирпидин и впрямь не выше скалки, всю жизнь на его долю достаются одни тычки да ухмылки. Но чем больше пыжится, из себя выходит, тем смешнее выглядит. Может, когда на жену бросается с ремнем, и та хохочет-заливается?..

Бывает, идет по улице, а за ним орава пацанов мал мала меньше, босых, заросших, чумазых. Пылят следом, будто за медведем на ярмарке, глазеют, как он вышагивает. Ходит Кирпидин на своих коротеньких ножках вперевалку, как откормленная уточка, быстро-быстро отбрасывая ноги в стороны, словно ботинки у него на пять размеров больше.

— Во, неня Скридонаш! — выкрикнет кто-нибудь из малышни.

Тот знай семенит себе дальше, не обращая внимания, и тогда другой снова окликнет:

— Эй, неня Скридонаш, далеко собрался? Смотри, туфли не на ту ногу надел!

Этот постарше и понахальнее, знает — если что, удерет. Уже и отец не может его догнать, чтобы выдрать, а коротышка и подавно. Патику остановится: неужто спросонья ботинки перепутал? Да нет, зашнурованы и по-армейски начищены, правый на правой, левый на левой. Тогда он быстро зыркал по сторонам — не слыхал ли кто, как его разыграли?

— Ах вы чучела огородные, вот вам дядька задаст!

Быстро-быстро топал, будто схватит сейчас за ухо. Те — врассыпную, кто в бурьян, кто в канаву или за кусты молодой акации, словно козлята. И оттуда, из прикрытия, на все голоса орали дразнилку:

— Коротышка-пуп с усами, ухватил глиста клещами!..

«Лимбрику», то есть «Глистом», прозвали Филимона, соседа и посаженого отца Скридона, долговязого, тощего мужика, мямлю, каких поискать. Он приходился Тасии родней, правда, седьмая вода на киселе, но когда венчал молодых перед амвоном, стал по христианскому обычаю их «родичем» еще раз. А к Скридону прозвище «Кирпидин» — «Клещ» прилипло после того, как женился, точнее сказать, «вышел замуж», потому что сразу после свадьбы переехал в дом к жене, в село Леурда.

Прежняя Скридонова кличка, «Авизуха», осталась гулять в его родном селе. А в здешних краях, в лесном захолустье, исстари повелось, чтобы всякую живую душу отметить по-особому. Родится человек — имя получает, от родителей фамилия перейдет, с тем и живет-поживает. Да только в один прекрасный день проснется он «Морковкой», или «Колобком», или, того лучше, «Хрипуном». Откуда, как, почему? Приятели постарались. В самом деле, крикни «Николай!» — отзовется полсела, Василия окликнешь — толпа набежит, а с Петрами вовсе сущая беда. Пусть в метрике записано твое имя, расскажет ли оно, что ты за человек? Как умеешь на хоре пройтись, уступишь ли в трынте, на совесть работаешь в поле или шаляй-валяй? Может, ругаешься лихо или по части выпивки любого за пояс заткнешь? Поди знай, если просто Сергеем нарекли. Зато «Морковкой» окрестит тебя село за круглощекую, румяную физиономию, а «Хрипун», ясное дело, кашляет с одышкой, так что молодые петухи в ответ, из сочувствия, вторят наперебой хриплым фальцетом…

Как-то весной у соседа Лимбрику (у Глиста, одним словом) случилась беда: щеку раздуло до невозможности.

Представьте, весенний день, солнышко пригревает, народ высыпал во дворы: убирают, копают, поправляют заборы, палят прошлогодние листья — мало ли весной работы? А воздух прозрачный, чистый, чуть с дымком, звенит, что твоя стекляшка!

Видит Патику, мается Филимон в своем дворе, бродит взад-вперед, места себе не находит. Сам он как раз обрезал акацию для виноградных тычек. Смотрит, перекосило соседа — мать родная не узнает, еле ноги волочит, обмотался платком по-старушечьи, дрожит как осиновый лист и мычит.

— Что с вами, отец? — кричит Скридон бодренько, как подобает молодому хозяину.

Тот лишь рукой махнул, бессильно так: чего спрашиваешь, не видишь, что ли — зуб!

— Подойдите-ка сюда, — решительно позвал тенорком молодожен. Тот послушно прошаркал к забору. — Откройте…

Филимон молча разинул щербатую пасть.

— Ага, понятно! — уверенно объявил Скридон. — Сейчас мы его живо вылечим… — и загнал топор в кол забора. — Не уходите, я мигом, — бросил на ходу и засеменил к дому.

Лимбрику-Глист топчется у забора, гримасничает — куда запропастился мой лекарь? А того нет и нет. Наконец, появляется с толстой шелковой ниткой, обмотал ее вокруг руки, послюнявил зачем-то.

— Теперь давайте рот пошире! — командует он, как заправский зубодер. — Который болит? Пальцем ткните, пальцем. Этот?.. Ах гнилушка, клеща тебе в бок! Сейчас мы с тобой поговорим, поганец… — Он деловито разматывает нитку, натягивает ее, как струну.

Бедный Филимон всю ночь промучился, не спал, раскрыл было рот спросить, как Спиридон хочет с поганцем разговаривать, да сил не осталось, закатил глаза к небу: будь что будет, Скридонаш, на тебя вся надёжа, а мне не до шуток…

Стоят у забора, каждый в своем огороде. Один, тощая жердина, испуганно мигает: что ты затеял, сынок? А сынок-коротышка, отцу посаженому по пояс, возится с шелковой ниткой — натянет, подергает и снова ее облизывает по-щенячьи своим красным языком, будто в слюне вся сила. И опять как дернет — ветер от нее пошел!

Побросали дела два соседа, за ними следом подбежала жена Глиста — рыхлила в огороде грядку под укроп. Глядь, уже и Тасия выскочила из летней кухни.

— Что ты там колдуешь, Скридонаш? — спрашивает.

— Не видишь, родственник погибает! Покажите, баде… чтоб ему треснуть, этому зубу. Ну, сейчас мы ему!..

Лимбрику согнулся, мыча, в три погибели, сунул в рот шершавый палец: гляди, этот. Скридон зашептал над ниткой, что-то выкрикнул и поплевал трижды крест-накрест.

— Ничего-ничего, сразу как рукой снимет, полегчает.

Соседи переглянулись: никак ворожит? Подбадривают Глиста — держись, родич тебя вмиг излечит. Скридон накинул на зуб шелковую нитку, другой конец обмотал вокруг толстенного кола в заборе, того самого кола, в который впился лезвием новенький топор.

Страдалец Глист только глазами ворочает: «Уж не знахарь ли он, мой сынок?», и кадык его бегает вверх-вниз, словно молит пожалеть. Тасия с женой Филимона разом перекрестились, соседи уважительно покачали головами — ну, чертяка Скридонаш, мастер на все руки!

Скридон тем временем завязал нитку тройным морским узлом (и где успел выучиться, бывший пехотинец?), трижды поплевал на него и говорит:

— Ну, батька, теперь не дергайся. И не смотри, закрой глаза покрепче. Зажмурься… Я в темноте лечу, а до ночи долго ждать.

Самый безучастный ко всему — топор… Торчит себе, поблескивая новеньким отточенным лезвием. Но вот и до него черед дошел, Патику выдернул его из кола, взгромоздился на плетень, оседлал верхом и командует:

— Закрой глаза, закрой, говорю! Или платком завязать, как бабе? Да не дергайся, герой! Ты что, лошадь на кузне?

Глист зажмурился, а Скридон вдруг ка-а-ак шарахнет обухом по забору! Прямо по тому колу, с которого тянулась пуповиной к Филимонову зубу шелковая витая ниточка. Лимбрику, бедняга, взвыл не своим голосом и рухнул на грядку. Он не мог, конечно, зажмуриться так, чтоб совсем уж ничего не видеть. Если тебе твердят одно и то же: «Закрой глаза да закрой глаза», невольно прищуришься подглядеть в щелку.

Болтается больной зуб на ниточке, все утешают Филимона, тот плюется и чертыхается. Скридон сидит верхом на плетне, петух петухом! Хохочет, поигрывая топором — ну как? Скажешь, не вылечил?

Вот вам и Скридон Клещ-Кирпидин. Обухом топора выдергивает гнилые зубы… Ах, почему Клещ? Да кто его знает… Спросите у мальчишек, если услышите дразнилку-считалочку.

2

Теперь можете себе представить, что творилось в клубе. Молчит Кирпидин или выступает, встанет или садится — «ха-ха-ха-ха», «хо-хо-хо-хо!», будто не односельчанину рога наставили, а самому султану турецкому. Да еще «вещественное доказательство», пехотный ремень королевской армии, взовьется в воздухе, сверкая начищенной пряжкой, словно желтый змей, и снова: «Ох-хо-хо!», «Хи-хи…», «Ой, не могу-у-у!».

Судья с прокурором и двое из районной милиции переглядывались: «Чего они покатываются? Мы их к порядку призываем, а в ответ — гогот. И подсудимый хорош, не то спятил, не то дурачка из себя строит».

Издавна крестьянин судов да законников сторонится, пятится от них, как теленок от лужицы крови. А у этого, смотри-ка, ни к властям уважения, ни опаски — душа нараспашку. Устроил представление, кроет всех подряд почем зря: с женой ругнется, свидетеля пошлет куда подальше, а то и обвинителя обвиняет, будто ему сам черт не брат. Может, у Патику не все дома? Заморгает вдруг растерянно, скорчит невинную рожу и тут же лукаво подмигивает кому-нибудь в зале — не бойсь, мол, не в таких переделках бывали, за понюх не пропадем.

Прокурор забеспокоился — сорвется мероприятие. Не зря же они всем составом суда прибыли в эту дыру, на место происшествия. Понятно, с воспитательными целями, чтобы люди в толк взяли: новая власть установилась прочно и надолго. Местные крестьяне-единоличники не больно-то подкованы в вопросе о социальных реформах. Советская власть года три-четыре как пришла, опеременах здесь, что называется, краем уха слыхали. Глухомань лесная, живут по старинке — «до бога высоко, до царя далеко». Где-то он обретается, должно быть, ЗАКОН, да попробуй к нам доберись! Пока оттуда, сверху, из городов столичных, уездов и волостей, прикатят по рытвинам да ухабам в нашу непролазную глушь, хе-хе, пока доползут законы до этих чертовых куличек, петлястых тропинок и тупиков — мы уже, с божьей помощью, в ящик сыграем!

Дороги дорогами, а сколько, бывало, нарывались они на разных пройдох, мастеров пустить пыль в глаза самой Фемиде? Взять того же Володимира Добрея, агента по хлебопоставкам. Хе-хе, навидались крестьяне таких умельцев-лихачей — вертят законами, что оладьями на сковородке!

Ну, раз всякая метла по-своему метет, то и они, крестьяне, в свою очередь… «Давайте, братцы, старых обычаев держаться, оно надежней. Деды-прадеды на зубок их испробовали и нам передали: «годится, ребята». Видишь, к примеру, у бабы спина раззуделась или что пониже — не трожь законы-конституции, а возьми ремешок и помоги страдалице. Чем плох Скридонов ремень с пряжкой? Самое верное дело… Ах, мало тебе, милая? Тогда давай голову промеж ног! Кто перед тобой, мужчина, черт возьми, или овсяная каша?! Сейчас постелю тебе на гладкую спинку синий-пресиний матрасик, походи так немного, слива моя палая.

Ах, и сродники на помощь подоспели — сестры, братья, целый выводок? Тогда кричишь во всю глотку: «Вам чего, звал кто? Я в чужие дела нос не сую. А-а, хотите домой забрать… Вот ваше сокровище, со всеми потрохами, сами держите в хомуте, у меня брыкается, бешеная! И троих сопляков не забудьте прихватить. Забирай, милая, утешайся, на прощанье и веночек тебе на голову напялю — катитесь на все четыре стороны, черт меня попутал лезть в эту петлю!..»

Вырвалась растрепанная жертва из рук мужа-изверга и дай бог ноги к отцу-матери под крылышко. В родном доме, откуда выдавали ее замуж по обряду, с музыкой и танцами, со слезами и причетами, — здесь она плачет в три ручья уже не понарошку, клянется-божится, пусть у нее ноги поотсыхают, да лучше в пруду утопится, на суку удавится, но к мучителю под кров вовек не вернется!

Проходит неделя-другая, и стоишь ты, злыдень и тиран, стоишь, как теленок, у ворот своей суженой. Мнешь в руках шапку перед родителями, вздыхаешь, словно вторым заходом надумал свататься. «Прощения прошу, отец, простите и вы, мама. А только она виновата, Тудосия ваша. Какая муха ее укусила, не знаю. Не с той ноги утром встала и давай честить: «Неряха, говорит, неумытая твоя рожа! Слюнявый ты каплун! Жизнь свою я загубила, мать пречистая. Отравой его опоить, что ли? Сил моих, говорит, больше нет!..» Сердце же кипит такое слушать, ой-богу. Понятно, и я взвился: «А ну, давай поучу, как надо жене мужа своего величать-почитать… Отравы захотела, да?» Тут не стерпел я, ремень выхватил… Да кто бы стерпел, скажите на милость?!»

В те далекие дни родители смотрели на зятя, как нынче судья на обвиняемого. Просит он голосом тихим, взор в землю вперил, потупился — как есть, кается зятек. Но и дочь у них нравная, еще тот подарочек! Переглянулись мать с отцом… Кто знает, так ли уж чинно-мирно сами они в молодые годы живали?

Хмурится глава семейства: «Ответь, доченька, с кем ты троих детей родила и вынянчила? Со слюнявым? Или с их отцом родным? С неряхой или со своим мужем венчанным? Не совестно людям на глаза казаться? Хату бросила, гнездо свое зоришь… Вот тебе бог, дочка, а вот порог. Живо забирай детей и марш отсюда, срам по селу шататься, не бездомная. А то возьму сейчас палку да обоих сей миг выдеру, бесстыжие!»

Было так во времена Соломоновы, и после, в святой Византии, где по евангельским прописям судили-рядили, за провинности клали наказание. И когда турки хозяйничать пришли в Византийский град, закон не переменился. Потому, плачь не плачь, бредет восвояси из отчего дома зареванная беглая жена с тремя мальцами — путь ей лежит на другой конец села, под мужнюю крышу, в дом суженого.

Теперь же, в сельском клубе, Кирпидинова Тасия, хоть убей, и слышать не желает о каком-то там суженом. У обоих ни родителей нет, ни детей, ни опекунов-поручителей, и по новому закону всякий волен выбирать себе «судьбу», как заблагорассудится. Вот он, Закон, самолично прибыл в лесную глубинку, засвидетельствовать почтение уважаемым кодрянам. Фемида недовольно хмурила брови: «Ай-я-яй, как некрасиво. И несправедливо, скажу я вам… Да, нехорошо любящим так себя вести. Ну-ну-ну!» И пальчиком грозит раз, другой… а это значит: посидеть тебе годик-другой, мил человек, поглядеть на небо в клеточку — вернешься к супруге как шелковый. Баде Кирпидин аккурат ткнулся носом в ее перст грозящий: зачем рукам волю дал, милок? Жена тебе не батрачонок-дармоед, каким ты сам был у Глистуна, того избавителя, что выменял маленького Скридонаша на мешок муки.

Село слушало прокурора… Выступал он долго, переспрашивал, доходчиво ли говорит. Очень ему хотелось вразумить этих забитых, непросвещенных людей, чтобы наконец-то в их душах пустили свои ростки гуманные, а не варварские начала бытия.

Речь его, слово в слово, переводила учительница молдавского языка. Слушали прокурора, слушали… До чего похожи его слова на отцовские увещевания дочери-беглянке! Соглашались: «Да, умный человек, много знает. Хорошо говорит товарищ прокурор. Что уж мы, совсем темные? Женщина, она, конечно, тоже человек. У самих дочери растут… Ну, а как быть, ежели троих детей народили, а семья не клеится? Нет жизни с твоей ненаглядной, хоть топись. Что будет с тремя огольцами? Они же твои, чума их забери! Сидишь так, клянешь все на свете, и вдруг подкатит ком к горлу, глядь, даже слеза прошибла — твои же они, дьяволята, твои, не подзаборные… Теперь, значит, воля вольная, живешь «до схочу», а не схочешь — повернулся, и был таков. Куда же детей-то, как рассудит товарищ прокурор? В приют сдать, для облегчения жизни?»

Перед малолетками порой и нехристь не устоит, самый злодей отпетый, и тот душой оттает. А этих двоих, Кирпидина с Тасией, что удержит? Как им не лаяться друг на друга, если детишками судьба обделила? Да еще агент в огороде козлом скачет…

Кирпидин, конечно, тоже хорош жук. Кто его знает, правду сказал про агента или так наплел, для отвода глаз. Квитанции-то, как ни крути, подпорченные. Может, и Тасия не соврала: почуял Патику, чем это пахнет, и надавал жинке тумаков, прошелся ремнем для острастки, чтоб сор из избы не выносила.

— Отныне вы по собственному усмотрению можете считать себя впредь мужем и женой или не считать таковыми, принуждать никто вас не вправе. Но подделку квитанций государственных поставок закон не прощает. Истица Анастасия Патику, вам слово. Разъясните, пожалуйста, суду, по какой причине обвиняемый поднял на вас руку.

Вслед за прокурором судья тоже говорил с подъемом, не жалел пафоса, ведь в теленештских лесах, в этих богом забытых краях, души людей подобны нетронутой целине, которую, полагал он, следует возделывать кропотливо, с терпением.

Слушало село и судью… «Не те времена пошли, братцы… Похоже, женщины скоро власть к рукам приберут». А женщины в зале ни словечка не пропустят, на лету ловят. Из-под шалей, цветастых косынок и нарядных шарфиков поблескивают по-цыгански сережки, радуя взоры прокурора, — тот, спустив очки на нос, оглядывает зал: да, его выступление возымело эффект! Вон одна молодка шепчет что-то соседке на ухо, та соглашается, головой кивает, а на лице нетерпение, будто у окошка сватов поджидает. Можно подумать, не судейские перед ними речь держат, а Марья-искусница невиданной красоты ковер плетет. Все глаза проглядели: узоры запомнить, цветочки-завитушки, и дома такие же намалевать, на своей печке…

Сзади другая кумушка на ухо нашептывает:

— Интере-е-есно-то, ой! Пускай мой теперь дома сидит, а я сюда, в клуб. Чего не наслушаешься, девки, как в люди выберешься. Помнишь, Ивгеня Петреску велела: «Полно вам у плиты топтаться да у корыта. Женщина — свободный человек! Приходите, бабоньки, в клуб почаще, а мужья пусть по хозяйству и за детьми доглядывают, покрутятся с наше. Учиться здесь будем, на женсовете. Без грамоты, говорит, ты хуже слепого кутенка. Мы право имеем! Не станет муж пускать — на собрание вызовем, за-дадим нахлобучку. А начнет спьяну дома безобразить, тоже управу найдем. Стенгазета на что? Пропесочим скандалиста, да! И пугнем, коли не исправится: возьмись за ум, а ежели задуришь, так не с нами, с прикурором разговоры будешь разговаривать!» Как думаешь, соседка, Патику отвертится? Стружку-то с него крепко сняли…

Евгения Петреску — личность в селе известная. Муж пришел с войны инвалидом, двух сыновей с фронта не дождалась, осталось пятеро ребятишек, мал мала меньше. Выбрали ее депутатом в сельсовет, не успели оглянуться — Евгению в райисполком выдвинули, народным представителем. Дома ее теперь не застанешь, забежит переночевать, да и то впопыхах, еле поспевает кусок перехватить на ходу. Чуть свет уж ее и след простыл — дел невпроворот, заботы общественные, нагрузки, ведь вдобавок Петреску председатель женсовета, за всех женщин в селе заступница. Ни одно собрание без Евгении не проходит, ни одно заседание не объявят закрытым, пока не скажет слово Евгения: «Правильно, товарищи! Считаю, решили по справедливости и присоединяюсь… я — за! и голосую…»

Все про всех ей известно, советует, наставляет, будто для того на свет появилась, чтоб не дать тебе свернуть с пути истинного. Всегда Петреску среди первых, с инициативой работает, с огоньком — и на госзаем агитирует, и на сдачу хлеба, молока, шерсти… Сама Евгения тоже рада бы дать, да неоткуда взять: семья ее из сельской бедноты, муж-инвалид, пятеро ртов, в доме шаром покати. Получает от государства спецпособие, сельсовет помогает на карточки отовариться ситцем, мылом, а когда и мучицей…

Сельчане, как водится, послушают агитки, проголосуют и по домам, у каждого своих забот хватает. После суда повстречались два кума, те самые, что позавчера со сверлом в руках угощались винцом и про Кирпидина с Рарицей догадки строили, — так вот, лет двадцать назад один, сдвинув шапку набекрень, вопросил:

«Ну и как оно?»

«Ты о чем?»

«О чем… Все о том же. Как тебе Игденя-депутатша?»

«А что, складно чешет, как по-писаному. Но и Патику за словом в карман не полезет, лихо отбрил: «Почему, говорит, мужу портки не постираешь? На детей своих полюбуйся, женщина! Слоняются оборванцами по селу, немытые, заброшенные… В детдом их сначала пристрой, потом агитируй».

«Вот и я говорю, дожили: бабы верх берут!»

«И слава богу, кум. Знаешь, чего я надумал? В жизнь не угадаешь».

«Чего надумал-то?»

«А того. Командовать им охота, так? Командуйте на здоровье, бабоньки, а мы все дела побоку, все заботы — с плеч долой!» — и ухмыльнулся в усы: «В мою шапку кукушка еще не снеслась…»

Вон куда кум завернул! Не «надумала» вовремя Евгения, в пылу борьбы за освобождение женщин села Леурда, что в первую-то голову их мужья свободу почуют.

Судебное заседание шло своим чередом. Вызвали, наконец, и депутатшу дать свидетельские показания, ведь Тасия сразу в женсовет прибежала плакаться, а оттуда уж в милицию. Начала Евгения с того, как сынки ее старшенькие кровь проливали, чтобы жизнь была мирная, и если товарищ судья хочет знать ее мнение, то Патику — отсталый элемент.

— Скридон! — обратилась она к подсудимому, укоряя, словно теща: — Не стыдно, Скридон? Попросил бы прощения… Да другой на твоем месте в ногах бы у жены валялся, руки целовал и перед товарищами судьями повинился, ведь люди добра желают, все ради твоей пользы. Чем гордишься? Не заноситься бы тебе, голубь, а снисхождения просить, Скридон, к тому и с государством по хлебу не расчелся, долги на твоей шее, по причине, что документы попортил… А ты как себя понимаешь? Ты — уперся… Я так скажу: человек, у кого перед обществом совесть нечиста, он и в семье буянит. Взял жену побил, да еще пряжкой, железной! Она же плакала, Тасиюшка твоя, а ты не пожалел, Скридон, потому что об дурном думал, как сам, видать, человек ты испорченный. Товарищ агент исправно службу блюдет, а ты — раз-два — ремнем хлестать, как жандарм старорежимный. И суду тут перечишь, выставляешься!

Патику словно поджидал, чтобы какая-нибудь юбка начала его «прорабатывать». Слушал, поводя вверх-вниз головой, как лошадь в знойный летний полдень: «Ой, твоя правда, Игденюшка… Ой, дошел Скридонаш до ручки, сидит перед толпой всякого сброда, а вместо приличной скамьи подсудимых — обшарпанная детская парта».

— Умница ты наша, Ивгения! — произнес он вдруг насмешливо. — Какому богу за тебя молиться? Пропадем без твоих проповедей, непутевые… Разнесчастное село, вот что я скажу! — оскалился Патику, зыркнув в зал. — Запрягла вас депутатша и погоняет, а вы и уши поразвесили. А муж твой — тюфяк, понятно? — опять уставился он на Евгению своими маленькими глазками. — Да тебя пришибить мало, так и знай, как вредителя! Дом забросила, дети голодные, запаршивели, смотреть страх берет. Зато всех учишь, и притом задарма, женсовет недоделанный! — и отвернулся, махнул рукой, как когда-то отмахивался от пацанов, оравших вслед: «Коротышка-пуп с усами, ухватил глиста клещами!» — Кончайте, что ли? Судить приехали, так судите…

Решительно поднялся прокурор, возмущенный дерзкой выходкой Кирпидина:

— Настоятельно требую занести сказанное в протокол. Подсудимый ведет себя безобразно, оскорбляет свидетелей, в частности, представительницу общественности тов. Петреску, которая, как нам известно, образцово выполняет свои обязанности по воспитанию населения… Но подсудимый Патику… Одним словом, совершенно очевидце, что он отказывается следовать принятым нормам поведения, хотя обвиняется в подделке документов по «Заготзерну» и в жестокой мести супруге, его разоблачившей. Прошу отметить также вызывающие реплики не только по адресу его сограждан, но и задевающие честь членов суда. Считаю действия подсудимого Патику провокационными!

Тогда судья попросил председателя сельсовета дать устную характеристику: что он за человек, этот Спиридон Николаевич Патику? Что говорят о нем люди, ладит ли с односельчанами? Не было ли замечено прежде уклонение от выполнения общественного долга?

Председатель, мужик мягкий и незлобивый, к тому же ровесник Скридона, помялся и нерешительно проговорил:

— Ну, что сказать… — начал он, переступая с ноги на ногу: председатель прихрамывал, левую на фронте покалечило. — Человек как человек… Имею в виду Патику Скридона… Когда послушный, когда не очень… Ну, как все наши.

В те неспокойные послевоенные годы, когда к советской власти только начали привыкать, лишнее словечко могло дорого стоить. Председатель смешался: хочешь — не хочешь, что-то сказать надо, а то сам Скридон как бешеный, закусил удила и мчится во всю прыть, не разбирая пути.

— Ну, знаете, времена какие, после войны то засуха, то голод… Ну, по правде говоря, ни с кем не подрался, не судился, в воровских делах не замечен, со спекулянтами не знается. Работящий мужик, чего там. А что в кружок не ходил, ликвидировать неграмотность… Так и другие не все посещали. Ну, и с поставками этими, не знаю — говорят, в квитанциях напутано, выходит, не все сдал?.. Посылал я Скридона по делам — не отказывается, задания выполняет. Депутатше нашей, многодетной Евгении, весной огород вспахал. Что добавить? Патику родом из другого села, как уж там я его знаю? Значится в середняках по спискам, но происхождение из батраков… Своим горбом выбился… Мде, человек как человек…

Поневоле мямлил председатель. Будь он в другом месте, в зашторенном кабинете с двумя-тремя ответственными лицами, а не на виду у целого села, нашел бы что прибавить. Но здесь, на открытом суде, не случайно переминался с больной ноги на здоровую. До того, как встал председатель, в зале по любому поводу до колик хохотали, будто сельчан родимчик хватил. А тут разом приумолкли, навострили уши.

«Что происходит?» — гадал судья, вглядываясь в зал. Толкуешь народу: заблуждаетесь, граждане, в данном вопросе вы неправы, погрязли в пережитках. Внушаешь им, как жить подобает, а толпа в ответ хихикает, будто их за пятки щекочут — один начнет, другой подхватит, будто их клоуны потешают в балагане. Зато когда дали выступить председателю сельсовета, тот невнятно забормотал, безлико, туманно подчас, а зал замер, как по команде. Кто не расслышит, у соседа справляется, словечко бы не упустить, точно приговор читают. Что за диво? Стоят два человека из одного села, первый у кормила власти, а другой? Почему другого не слушают, а высмеивают в открытую, без стеснения? Суд-то затеяли для общей пользы, на повестке — освобождение женщины от векового рабства, и нечего тут животики надрывать. Известно, как раньше замуж выдавали: не спрося невесту, по батюшкиному хотению, по отцову повелению, про любовь и помину не было. «Послушай нас, дитятко, — говорил отец, а за спиной его матушка, платком слезы утирая, поддакивала. — Любовью сыт не будешь», — и дочка покорно шла под венец. Начиналась жизнь семейная без любви и тепла, не жизнь — ад кромешный, как признавалась, к примеру, истица Анастасия Патику.

Вызвали свидетелем Филимона, посаженого отца. Поведал долговязый Лимбрику-Глист, что-де давненько примечает, не в ладу живут его названые дети. Скридон с Тасией.

— Ну, говорил я ей… — промямлил он, словно заранее все грехи отпускал. — Она мне сестра троюродная, Тасия-то, я и толкую, как старший: брось бабьи глупости, нешто на любви свет клином сошелся? Помиритесь, дети, чего надумали — пятнадцать лет в одну дуду дудели, а ныне, вишь, врозь носы воротите. Не таи зла, дочка, муж он тебе, судьба вас свела. Ты за руку его перед алтарем держала, и я за вас в ответе… Побил, велика важность! Милый ударит — тела прибавит…

В зале зашушукались, загомонили: Филимон, миротворец-размазня, наказы дает строптивице Тасии! Судья покосился на Патику. Понятно, отчего народу весело, этот шут гороховый кривляется: круглые глазки хорька, зеленые от ярости, рыщут по сторонам, сам бубнит: «Отец разлюбезный, не учи ученого. Кто ее с агентом захватил, ты или я? Не прошу, отец, и не проси — бабе только дай потачку! Если ты у своей под каблуком…»

— Подсудимый Патику, прошу встать! — строго сказал судья.

Скридон вышел из-за парты, почти рисуясь послушанием: «Нате вам, хоть по стойке смирно встану!» — но не выдержал и, как упрямый сорвиголова, просвистел сквозь зубы:

— Ч-ч-ч-чего ещ-щ-щ-ще?

У прокурора лоб покрылся испариной, пока тот шипел по-гусиному.

— А вот что…

Давно судья кипел от негодования, но был он человек выдержанный, умел собой владеть и сказал неторопливо, степенно:

— Скажите, Патику, почему… Нет, признайтесь откровенно, зачем тут под простачка… То есть вы всегда так или нарочно на суде, извините, ваньку валяете? Не осознаете, чем это грозит? Мой долг — предупредить о последствиях…

Скридон быстро-быстро заморгал, закивал и, вытянувшись в струнку, поднял руку, как первоклашка на уроке:

— Простите, разрешите… — пролепетал наивно. — Можно выйти? Я хочу по-маленькому…

От хохота чуть потолок не рухнул. Была тут своя изюминка: коротыш Кирпидин умудрился ляпнуть этакое в торжественный момент, в обстановке пресерьезной. Значит, для Патику его «маленькое дело» поважнее власти с ее законами? Дескать, пальчиком грозишь, Фемида дорогая? А я, человек маленький, кукиш тебе под нос!..

— Проводите его, — ровным голосом, спокойно распорядился судья.

Люди, сведущие в судебных тонкостях, смекнули — с этой минуты подсудимый взят под стражу. Остальные поняли то, что расслышали.

— Объявляется перерыв на двадцать минут! — судья постучал ручкой по графину, пытаясь перекричать шум и гам в зале. Двое милиционеров немедленно очутились возле Скридона, и троицей они проследовали к выходу. Судья кивком головы подозвал капитана из районной милиции, которого откомандировали в отдаленное село обеспечить общественный порядок, и шепнул на ухо: — Глаз с него не спускать! Ну и вообще, смотрите там…

По тем временам «вообще» означало: «Враг не дремлет, товарищ, будем бдительны», Сюда, в лесные чащобы, сбредались отовсюду те, кому не по душе пришлись послевоенные новшества. Банда Емилиана Бобу, к примеру, давно облюбовала здешние края и держала в страхе три или четыре лесных района. Сжигали здания сельсоветов, грабили кооперативные магазины, стреляли по ночам в активистов, местных выдвиженцев. Само собой, имелись у них по селам верные люди, мало ли — родня, приятели, кумовья…

Судья был встревожен. Скридоновы словечки и выходки расшевелили зал не на шутку. И кто поручится, надежный ли народ набился в клуб, на лбу у них не написано. Больно уж разгулялись, наверняка в толпу затесался кое-кто из лесной братии. Спросишь, откуда — скажет, к тетке на пироги завернул, а ты гадай, где этот весельчак обрез прячет, за кушаком или за голенищем.

В сельсовете приметили: за иным хозяйственным мужичком с крепким достатком глаз да глаз нужен! Днем он, как другие, надел свой пашет, обрезает виноградник, в огороде земле кланяется, а стемнеет — попробуй застань его дома. Спросишь, куда подевался, жена буркнет: «Так в ночном, с лошадьми… Пасет где-нибудь на луговине». «Ночное», как же! Не пасется ли хозяин со своими лошадками в соседних селах, по кооперативным лавкам, не пускает ли красного петуха под крышу местного активиста или председателя?

В такие времена за место под солнцем дороже платить приходится: и новой власти не спится спокойно, и ярые ее недруги с оглядкой живут. Порой лучше родной жене соврать, где ночуешь или когда твой черед сидеть в засаде. Заикнись, и твоя сорока мигом на хвосте разнесет по селу. Бросится со всех ног к матушке: «Ой, мама, беда! Мой опять со своими сядет Бобу стеречь, у председателя в огороде, на задах…»

Теща как теща, перво-наперво спешит кликнуть соседку: «Ночью стрельба пойдет, Килина, ребятишки твои не напугались бы… Милиции, говорят, понаехало видимо-невидимо. Несдобровать Бобиным дружкам, переловят, как цыплят!» Но Бобу не лыком шит. Гулять-то он по лесам гуляет, да как свистнет — поскачут лошади «пастись в ночное», объявятся верстах в двадцати от милицейских заслонов, и без толку промерзнет до рассвета засада в огороде у председателя…

Во время перерыва судья, приехавший издалека, стал допытываться у заседателей, которых выбрали из местных активистов:

— Растолкуйте мне, почему они то и дело смеются? У односельчанина судьба решается, а на кого ни глянешь — рот до ушей. Не суд, а ярмарка, да и сам Патику ломается, как Петрушка в балагане.

Ответ был неожиданным:

— Так, товарищ судья, его же никто всерьез не принимает.

— Это я понял, но почему? — настаивал судья. — Что у вас, каждый день судятся? Или мы шуточки шутить приехали? Под статью подведем, не до смеху будет.

Помявшись, один из заседателей ответил, мол, чужак он и есть чужак. Родни у Патику в селе ни души, в семье нелады, почитай, с первого дня, дружками-приятелями не обзавелся, на крестины покумиться никто не звал. Живет особняком, и никому ни холодно, ни жарко — есть Скридон или нет Скридона. Чего его жалеть? Люди думают, женился из-за приданого. Земли две десятины, дом у Тасии справный, руки приложить — из батраков в хозяева выбьешься. Вот и выбился… По малолетству выменяли его на три пуда ржаной муки, и теперь, к сорока годам, остался таким же кукушонком в чужом гнезде. Потерял все нажитое, а разве горюет Скридон, жалеет, что набедокурил? Ни чуточки! Может, он из другого теста, чем мы, грешные…

Тогда второй заседатель, из села Буда, где батрачил в молодости баде Скридон, рассказал такое, чего здесь, в Леурде, не знали о Кирпидине.

— Скажу, как думаю, товарищ судья, уж не взыщите… Дожил человек до седых волос, а все такой, каким в детстве был. Я Скридона мальцом помню, от горшка два Вершка. Там у нас, в Буде, одногодки дали Скридонашу прозвище, чудное такое… Авизуха — чертово копытце! Знаете, почему? За ругань! Бранился страшно, будто нет святого за душой. Поверите ли, взрослые ужасались, как у малого язык повернется этакие слова поносные говорить. Было нам лет по десять, одиннадцать. Помню, Скридон брань изрыгает, а у нас волосы дыбом, ждем, вот-вот земля разверзнется, проглотит богохульника. А еще срывал злобу на домашней скотине, хоть живность эта и безответная. Попадется под руку овца или барашек — лупит почем зря, с яростью дикой, так и изничтожил бы бедную тварь. Мы меж собой рассудили: не своя скотина, не лежит к ней сердце, оттого и бесится Скридон, наплевать ему на чужое… Когда подросли, стали парни на выгоне борьбой баловаться. Овцы себе пасутся, мы затеем кутерьму, смотришь, и Скридон рукава засучил. Представьте, товарищ судья, никто его так и не уложил! Не потому, что он всех сильнее, а только всякий раз ждешь подвоха, хитростью брал. Схватил как-то я его в охапку: думаю, плюхну сейчас оземь — мокрого места не останется. Ухватил и давай крутить, а он, Патику Скридон, плывет по воздуху и, знаете, как чахлый мотор… как начнет, извините, пукать… Куда тут силой меряться! Плюнешь и отвернешься, а он катается по траве, чертово копыто, ржет: «Ха-ха, борец из тебя! Одолел, силач?» Так никому и не поддался… А прозвище свое, помню, на танцульках подхватил. Хора в разгаре, парни пляшут, пыль столбом — и мы, мальчишки, туда же, пора учиться ногами дрыгать. Гляжу, Скридон бочком-бочком, подкатил к одной, та в сторону смотрит, вроде не замечает. Покрутился, и к другой, эта тоже от ворот поворот. Тогда он к третьей, самой плохонькой и незавидной: эта не откажет, мы с ней два сапога пара. А она стоит в сторонке, белобрысая, в застиранном платьишке — и вдруг подбоченилась да как вызверится на кавалера: «А ну брысь отсюда, Авизуха! Ишь, притопал. В зеркало на себя полюбуйся, хорек неумытый!..» Патику аж скособочило, голову набок своротил, поднял ногу да ка-ак даст!.. — заседатель из Буды хмыкнул смущенно: — Простите, товарищ судья, срам сказать. Одним словом, пакость, нарочно он, в отместку — прямо посреди хоры из брюха ветры пустил…

Так и повелось с того дня, Авизуха да Авизуха, и никто его всерьез не принимал. А знаете, как у нас? Приняли тебя за умного — до смерти умником прослывешь, окрестили драчуном — пойдет слава за тобой, пока правнуки не народятся, а уж раз оплошал, стал посмешищем — пиши пропало, вовек не отмоешься. Должно, и в этом селе, Леурде, он что-нибудь отмочил…

Судья переглянулся с милиционером. Откуда им знать, что подсудимый Скридон Патику прослыл в Леурде великим знахарем, который лечит, орудуя топором, а малышня носится за ним по улицам и дразнит: «Эй, щипец-зубодер! Коротышка-пуп-глистун!..»

3

Теперь мош Скридонаш скрипел свежим настом по дороге в роддом. Прибежала с этой новостью кума, а той сказала рано утром санитарка местной больницы, жена Кобана: «Магарыч с твоего куманька. Передай, пусть готовит графинчик для акушерки — сын у него родился».

Спешила с дежурства и через забор окликнула куму на ходу, а Аристика Пэпушой, что живет через три дома от нее, во двор как раз выскочила, курам задать корма, да и ахнула: «Не послышалось ли, господи?» Заспешила к калитке, повыспросить: «У кого сынок-то, фа, народился?»

Санитарка уже у соседних ворот, к сестре завернула, из-за угла сарая доносится: «Нет, леля, домой побегу… Говорю, Кирпидин-то наш с прибавлением, вот тебе и богом обиженные. Но Рарица-то какова? На что ей тот ребенок, скажи?»

Аристика ушам своим не верит. Сошлись эти двое, судьбой ушибленные, на глазах у всех, Скридон со второй женой Рарицей. Парочка хоть куда, слепой да безногий: один тропинку кажет, другой его на закорках тащит. Село не больно их привечало. Вспомнят между делом про «святую семейку», махнут рукой: «Живут и ладно, по мешку и латка…»

Мош Скридон всегда гордился-бахвалился, что своим умом крепок — люди пусть болтают, а он мимо ушей! Топал он сегодня вперевалочку, как в былые времена, торопливо семеня, будто стриг воздух тупыми носками ботинок. Шел, выпятив грудь колесом, — отплатила ему судьба за всю кривду, за наветы и людскую неприязнь. Тогда, в сорок восьмом, упекли его на четыре года с лишком, а дело-то было подстроено, из пальца высосано. Глупая бабенка Тасия и пройдоха-агент по фамилии Добрей стакнулись и состряпали заявление в суд. Тот же каналья-заготовитель подговорил Тасию для верности поплакаться на допросе: «Ой, страхота! Боюсь с ним под одной крышей жить, товарищ судья. Ругается муж по-черному, как бы дом не разнес. А то еще Бобу нахваливает с лесными бродягами: скорей бы, говорит, до нас добрались!»

Послаблений Кирпидину не вышло, приговор зачитали суровый: документы подделаны, супруга зверски избита, к властям и закону отношение наплевательское, прилюдно оскорбил многодетного депутата. Из четырех с половиной лет мош Скридон оттрубил в местах отдаленных три года восемь месяцев. Вернулся и давай трезвонить направо-налево: «Безвинно пострадал, не любят люди правды в глаза, а я человек прямой. Врезал прокурору, что думал — не из-под наседки Скридон Патику вылупился, шалишь! Человек я, как прочие, других не хуже…»

Прослышали в селе, что вернулся Кирпидин жив-здоровехонек, духом не падает. Бывшая жена Тасийка проведала о том от Филимона, посаженого, и не успел Скридон глазом моргнуть, его уже сватают! За кого, и гадать нечего, сам Лимбрику завел разговор по душам. Кается, мол, нареченная его дочь, жаль ей Скридонаша бесприютного, места себе не находит Тасика.

— Тебе ли не знать, сынок, дуреет баба, когда злится. Простил бы Тасию, а? Худо-бедно, жена твоя венчанная. Недобрые люди нашептали, она, безголовая, послушала. Как ни крути, агент — важная птица. Дай, думает, поднесу ему стаканчик-другой, привечу в доме. Бес их, видать, попутал, согрешили — с тебя-то что, убудет? Тасия по дурости хотела как лучше, авось агент налоги скостит, долгов гасить поменее. Зачем нажитое зря отдавать? Ты, Скридонаш, задал ей взбучку, она тебе отплатила под горячую руку — вы и в расчете. Давно уже все быльем поросло.

Свесив голову набок, молча смотрел Скридон на мямлю Филимона. «Мало я ее отходил, ох, мало, — повторял он, слушая посаженого родителя. — Поубивать бы их всех, ей-ей!»

За годы неволи не простил Скридон Тасию.

Сейчас, ранним зимним утром, старик Кирпидин вспомнил о ней не без тайного злорадства: доходили слухи, мыкалась она на старости лет, одинокая и неприкаянная, где-то в райцентре. Когда муж получил срок, Тасия продала дом, овечек и корову, что остались от покойных родителей, и пошла за агентом, что козлом скакал по огороду. Почуял агент Добрей, что рыльце в пушку, не ровен час, покончит дни свои темной ночкой где-нибудь в придорожной канаве, — скорым делом справил перевод, собрал пожитки и дай бог ноги в другое село квитанции выправлять.

Тасика, душа преданная, потянулась за ним, перечеркнув на виду у села всю свою прежнюю жизнь. Думала, привяжет к себе, ведь не с пустыми руками шла — ради него, Володимира, не постыдилась родное гнездо разорить. Надежду таила, что замуж ее возьмет, слепит Тасия новое гнездышко, а он, государственный служащий на твердой зарплате, не пошлет ее в колхоз, ломить за трудодни.

Да минул год, осенью сорок девятого пришла коллективизация, и канули неведомо куда все эти маленькие чиновники с портфелями. Вчера еще у тебя дрожали коленки, чуть завидишь агента у ворот, а нынче поди сыщи его — исчез, растаял без следа, как дымок от пучка сгоревшей соломы. Бывало, и Скридон, провожая в дом государственного человека, зычно звал жену:

— Эй, Тасия, где ты там? Быстро квитанции — проверка!

Агент чинно успокаивал:

— Не тревожьтесь, прошу, все учтено и подсчитано. За вами должок в «Заготзерно». Сейчас посмотрим, что тут у нас, — присаживался на завалинку, доставал из пухлого потертого портфеля листок бумаги с длинным списком не рассчитавшихся по поставкам.

В сельсовете нередко просили единоличников накинуть лишку к обязательным нормам, объясняли: «Понимаем, товарищ, вы полностью разочлись, сдали пшеницу, ячмень, кукурузу, шерсть, молоко, брынзу, яйца, фрукты… Но не забудьте, в стране послевоенная разруха, наш долг помочь, верно? И международная обстановка обязывает… Давайте вместе подумаем, чем ответим на призыв поддержать страну в трудную минуту». Агент, мужик башковитый, мог подсказать: вместо девяти пудов пшеницы выгодней отвезти в «Заготзерно» пуда три фасоли, с руками оторвут. Не мешало бы килограммов двадцать орехов, тоже примут без разговоров, за кило начислят поболее пяти килограммов зерновых…

По-утиному вразвалочку шагал к больнице мош Кирпидин, шел и улыбался: всю жизнь носит тебя, Скридон, как сухой лист по реке, то прибьет к берегу, то на быстрину потянет… Чего ты на агента взъелся, особенный он какой-то? Тоже пить-есть надо, свой хлеб честно зарабатывал. Вроде и на Тасию злость прошла. Она работала теперь посудомойкой в районной столовой, в Теленештах. «Бедная… — но опять накатило на Кирпидина, к сердцу прихлынуло: — Как же, бедная! Не сиделось на месте, все ей мало, все бы нахапать. Довоевалась, убирай столовские объедки и за чужими драй посуду!»

Усмехнулся мош Скридонаш — ну и дурень был по молодости. Оно же к лучшему обернулось: три с половиной годочка отмытарил, зато с Анастасией-пиявицей развязался. И надел ее земельный, которым корила его жена, тоже побоку. Мороки с той землей — света белого невзвидишь! Мнешь ее, как тесто, с зари до зари потом поливаешь — от засухи сбереги, от заморозка укрой, теплом рук своих согрей. Бьешься, из кожи вон лезешь, лишь бы нужду переломить, копейку приберечь на черный день. Как не улыбаться деду Кирпидину: Тасии, по ее вредности, не послал бог деток, а у него хлопчик-здоровяк, на четыре двести.

Прибавил шагу и опять расплылся в улыбке, вспомнился ему один старик из Будишоары, Леон Китаног. Был он уже тогда постарше Скридонаша, лет под семьдесят, тощий, сморщенный, как печеное яблоко. В сорок шестом прибилась к его дому девчушка — оборванная, несчастненькая, забрела в село, спасаясь от голода. Сколько ей было? Очень уж молода, решили люди: тринадцати, похоже, нет, а в точности никто не выведал. Сошлись они, стали жить, а со стороны — будто дед с внучкой.

И вот через год с небольшим эта внучка наградила моша Леона сыном. Пришел отец взглянуть на чадо. «Разверни пеленку», — велел и стал пятки ему гладить. Смотрят женщины, нет, вроде не гладит, — щупает заскорузлыми пальцами ножки младенца, а тот верещит во всю глотку. Старик молчал-молчал, вдруг подпрыгнул и как был, в халате, пулей вылетел из приемного покоя. До сих пор не забыли в селе, как мотался он, будто помешанный, по больничному коридору и крутил над головой халат, вопя громче новорожденного: «Это мой! Это мой!» Потом, говорили, бросился во двор, выбежал на дорогу и помчался куда-то, размахивая белым халатом и крича: «Мой! Это мой!..» Так вопил он и несся по тракту, разделявшему село надвое, а люди у колодцев, завидев на голове у старика белую тряпку, оглядывались, другие подходили к заборам: что за бедолага умом тронулся? Гудели машины, телеги съезжали на обочину, но дед Леон бежал вприпрыжку, ополоумевший, размахивал халатом и повторял свое заклинание: «Это мой!.. Это мой!..» Бежал, задыхаясь, пока не запрудила дорогу мычащая скотина: пастух гнал стадо в поле. Замычали, сгрудились, и тогда только перевел дух беззубый папаша, мош Китаног с белым парусом над головой.

— Постой, дед! — прикрикнул на него пастух. — Животину мне распугаешь. Стой, тебе говорят, не дразни быка. Твой, говоришь? Так меня бы спросил, чего зря бегать? Два дня уж как теленок чей-то приблудился, почем мне знать, что это твой?

— Дура, растудыть твою… Сам ты теленок, балбес! У меня жена родила!! — и обмяк старикан, словно из надутого мячика воздух — пшик, и вышел. — Ох, помоги, парень, сердце… ой, лопнет… Это мой, слышь, мой! Сам видел, своими глазами, шпоры на пятках есть. Верный знак, все мои родились со шпорами. На вот тридцатку, сгоняй за водкой… Нет, погоди, держи сотню, возьмешь две беленьких. Погоню стадо в поле, а ты живей поворачивайся — мочи нет, браток… Сын у меня, сын!

К вечеру по селу анекдоты гуляли, пастух расстарался. Там, в поле, угостившись водочкой, стал он у Китанога допытываться:

— Так, говоришь, ты у нее первый? Молодчина, дед, не осрамился… А у сынка, значит, на пятке шпора? Да брось, неужто обе ноги со шпорами? Петушком дед обзавелся, гляди-ка ты — подрастет, тебя обскачет… Плесни еще отравы этой, а то стадо мне распугал, понимаешь ли, коровенкам со страху доиться нечем.

Слово за слово, уговорили они три поллитры, зато коровы раным-рано прибрели домой своим ходом, без пастуха. Тот разомлел на солнышке, прилег соснуть, деда тоже сморило, а скотина без призора потянулась, пыля, в село. И на приволье отпраздновали коровы по-своему рождение человека: чьи-то посевы потоптали-потравили, мыча и фыркая, где забор порушили, где ворота сковырнули — пастуха нет, хозяина не видать, и они, коровушки, ничейные…

Кирпидин шел в роддом, посмеиваясь: он не из тех, кто умом тронется на радостях. Поглядывал на прохожих, ждал, как поздороваются, чем приветят? До сего дня говорили с ним при встрече, как с простым сторожем. Он и был сторожем колхозных складов, потому здоровались с ним коротко: «Подсолнечное масло не привезли?», «Не скажете, когда сахар будут выдавать?», или: «Баде Скридон, у вас там овощной ларек не открыли?» Но теперь наверняка что-то изменится, и Кирпидин сиял, как новый пятак. Представлял, если поинтересуются, скажет словно бы невзначай: «Да вот, иду проведать. Дожили мы с Рарицей, а? Поседели, поглупели и под старость, вона чего — затеяли малого растить…»

Никто, однако, не спешил его поздравлять. Прошли, болтая, две доярки, головы не повернули, а за спиной услышал Кирпидин насмешливый бабий хохоток. Выругался сквозь зубы: «Чтоб вам провалиться, дылды стоеросовые!» — плюнул и тут же забыл о них.

На больничной двери белел исписанный листок, но если от нетерпения грудь твою распирает, как спелый стручок, набитый фасолинами, станешь ли в объявление носом тыкаться? Мош Скридонаш отряхнул снег на пороге роддома — маленького, в несколько комнат, флигеля во дворе больницы.

— Куда, дедуля? Нельзя, закрыто у нас! — не пускает его медсестра.

— Почему это мне нельзя?

— Никому нельзя, карантин. Читайте: карантин по гриппу. Новый вид, азиатский. Эпидемия в районе, школу после каникул запретили открывать.

Так вам и повернет оглобли Скридон из-за каких-то словечек: карантин, эпидемия…

— Что вы топчетесь? — медсестре стал надоедать настырный старик. — Детей сроду не видели? Вам не двадцать лет, слава богу, потерпите уж, дедусь, пока домой забирать… Инфекцию занесете.

— Эвона! — потешно всплеснул руками мош Скридон. — Азиатский я грипп, говоришь? А про чертово копыто не слыхала? Тебе, дочка, больше двадцатилетние по нраву, признайся… Да когда деду Скридону было двадцать, он в этом доме, у попадьи, гостил. В той вон комнате, крайней по коридору, там у нее спаленка была. По утрам чаи гоняли… По секрету скажу, я ей зубы золотые вставлял, чтобы могла укусить попа… — прошептал Скридонаш, подмигнул: — Не к тебе в гости иду, девица, к попадье. — И толкнул дверь плечом.

— Куда? Поймите, никаких посещений! — схватила его за рукав сестричка. — Главврача сейчас позову, стойте! — заворчала недовольно: что за темный народ, невозможно работать. — Пожалуюсь главврачу! — упорно держала она осаду. — Все равно вас отсюда выставят.

— Раскаркалась, ворона! На сосунков своих вякай, ясно тебе? — рявкнул Патику на опешившую сестру. — А доктору главному передай, бывший зэк из тюрьмы завернул. По делу, жену навестить.

Хлопнул дверью и прямиком в палату:

— Здорово живем, мамаши! Взаперти вас держат, голубушки, чем начальство прогневали?

Рарица минут пять как вздремнула, но, услышав возню на крыльце, вздрогнула: «Что там, Скридон? Какая тюрьма, какие сосунки?» Потянула одеяло, прикрыть голое плечо. Надо, не надо, затеет сейчас свару старик…

— Отвечай, когда спрашивают.

Не поймет Рарица, чем он недоволен. Кирпидин запыхтел, как бодливый бычок: эта соплячка медсестра, небось, за свекра его приняла или какого-нибудь дедушку сердобольного! Своими кругленькими глазками быстро обшаривает комнату: «Где он? Где мой парень? Научу его хорошенько ругаться, не только пеленки пачкать».

— Что за порядки тут у вас?

В самом деле, на пороге к тебе цепляются, пугают главным врачом, здесь, в палате, мать лежит, а сынка не видать — ни пеленки, ни свивальника. Патику протопал к кровати Рарицы, беспокойно пробурчал:

— Где ребенок, фа, тебя спрашиваю, — и резко сдвинул шапку на затылок.

Рарица съежилась: господи, распетушился, хоть бы шума не поднял. Этот сварливый петушок на коротких ножках, прозванный «чертовым копытом», уверен, что не даст себя в обиду. Видно, заведено так у тех, кого природа обделила: похожие на невзрачных, но драчливых зверюшек, когда нужно показать характер, они распушат шерсть, как кошка, выпустят иголки, как ежик, нахохлятся по-петушиному.

— Там он, в той комнате, — сказала Рарица чуть слышно.

Кивнула на дверь в другую комнатушку, плотнее закуталась в одеяло, будто знобит. Скридон удивляется: что с ней? Умаялась за ночь? Ну, пусть лежит, сил набирается.

— Да ты сядь, — измученно говорит Рарица.

Хлопнула дверь. Кто там, подоспела боевая сестричка с главным врачом? Скридон обернулся. А, нет, в палату вошла низенькая, неповоротливая женщина на сносях — переваливается по-утиному, словно укачивает-убаюкивает огромный свой живот.

— Покормить дают, а потом уносят. Они там сами их пеленают, пока так…

Рарица говорит устало, почти равнодушно, просто чтобы не кидался муж по пустякам на всех подряд. Знала, если придется Скридону не по нраву, начнет ерепениться и пыхтеть, как звереныш в норе.

— Сядь, Скридонаш. Здесь акушерки за детьми смотрят, нянечки пеленают…

— А ты что, не мать? Отдать сына в чужие руки! Кто знает, что за люди, не углядят, а он перевернется набок да и задохнется, не приведи бог. Это же НАШ сын, фа!

Рарица искоса посмотрела на мужа: проведать пришел, а сам пыжится, негодует… И вдруг расплылась в беспомощной, невинной улыбке. Это была улыбка, обычно блуждавшая на ее лице, чуть глуповатая улыбка желтого цветка тыквы, который вьется-тянется вверх и готов расцвести в пасмурный день даже на трухлявом тыне. «Перевернется… Мальчишке и дня нет от роду, много он тебе наворочается».

— Бог ты мой, Скридон, — прошептала Рарица, часто-часто моргая, уткнулась в подушку, плечи задрожали под одеялом. Не то плачет, не то смеется.

— Ты что, Рарица? — встрепенулся старик и топ-топ, подковылял к ее кровати. — Что стобой, милая?

— Ничего, так… Сейчас пройдет, — и она всхлипнула. Вздохнула, и не поймешь, то ли счастье небывалое посетило женщину, то ли от горя она сокрушается.

— Может, что не в порядке у него… У сына, говорю. Случаем, не калека? Живой хоть родился-то, а?

Рарицу словно прорвало:

— Да не каркай ты, черт! — закричала истошно: — Уходи отсюда, дай мне жить! Убирайся!..

— Вон оно как… — пробормотал дед. Сколько лет вместе, никогда не видел жену такой. Отошел на цыпочках, сел на колченогую табуретку, примолк: «Что это с бабами творится, когда рожают?»

Всхлипнула опять Рарица — полегчало ей, какая-то тень отступила, словно ветерком качнуло цветочек тыквы. А может, выбралась из желтого венчика какая-нибудь черно-зеленая букашка и улетела прочь, сгинула-растворилась в полуденном мареве…

4

Иногда казалось, стоит Патику выйти на люди, как все вокруг съеживалось, будто от дурман-травы или ядовитой белены, желтело и усыхало. Почему, спрашивается, расплакалась жена его, Рарица? Оттого ли, что женщины всегда жалуются на свою долю? Может, от веку одно им предписано: родами мучиться да от любви страдать-маяться…

«Вертела-крутила меня жизнь, как малую рыбешку на мелководье, била о камни, несла дальше и к тебе вынесла. Теперь рад бы хвостом вильнуть, да не тут-то было, Рэрука. Научен — коли попал в тихую заводь, сиди и не рыпайся…» — не раз так говаривал Кирпидин своей Рарице.

Пока росла у Думитру Катанэ младшая дочь, никто о ней худого слова бы не сказал. В маму удалась, а мать была — вылитая бабушка. Обе они, бедные, давно в землю ушли, желтой глиной стали на кладбище, на холме за селом. Когда заневестилась мать Рарицы, бабушка ее стала наставлять: «Деточка моя, жизнь у тебя впереди долгая-предолгая, не спеши, милая, не гонись. Дожидай своего часа, судьба тебе и выпадет. Всякому человеку время отмерит его долю, не поскупится. То и мудрость женская, дитятко, век жить — век ждать, уж порой и не чаешь, а судьба-то и улыбнется. Удача, что звереныш лесной, за человеком рыщет, покорного сама сыщет. А коли взбредет кому на ум силком участь свою захватить — упорхнет из рук, вовек не догонишь…»

Так и Рарица, потеряв родителей, на судьбу не сетовала. Ждала своего часа и дождалась, бесталанная…

Тогда, в сорок девятом, ей только-только семнадцать сравнялось. Стояло лето, Рарица вместе с сестрой Надей полола кукурузу в долине Хэрмэсэроая. Не хотела Рарица в тот день идти — обещалась подружке помочь по хозяйству. Просила Надю: давай в поле на той неделе выйдем, тоже людей позовем на подмогу, возьмемся разом, за день и управимся.

Небольшой надел семьи Катанэ далеко от деревни, в долине Хэрмэсэроая, все одно что у черта на куличках. В тот год усердней обычного работали крестьяне на своих клочках земли, прошел слух о коллективизации. Надя, как старшая, прикинула: «Что там выйдет с колхозами, еще вилами на воде писано. Свой хлеб надежней, хорошо бы наперед запастись, зимы на две-три. Год на год не приходится». Голод и засуху сестры пережили, похоронили во время тифа родителей. А с чем встретят осень? Над крохотным лоскутком поля бездонное небо, чего от него ждать — града ли, дождя или будет палить день за днем? И земля чем отплатит, если не угодишь ей трудами, не ублажишь ненасытную?..

«Беда с тобой, Рарица, — сердилась Надя. — Не заботит, как жить будем, ветер в голове, вечеринки да посиделки».

С вечера повздорили сестры, заупрямилась Рарица — не пойду, и ни в какую: слово дала, подруга ждет. Надя с упреками: ох и ленива Рарица, ох и нерасторопна, о завтрашнем дне и думы нет, зима накатит — крошки хлеба не наскребешь. Ну ясно, у подруги девушки соберутся, потом парни под окном гикнут — уж не до работы, пойдет веселье, дым коромыслом! Рарица свое твердит: подождет твоя кукуруза, не провалится в тартарары до понедельника. Нынче суббота, днем раньше, днем позже — одна печаль.

На утренней зорьке, не успели перекусить, опять перебранка.

«Глупая ты, Рарица! — не унималась Надя. — Жди-пожди до понедельника… А дождь хлынет, а хвороба пристанет? Пораскинь-ка, вот запишемся в колхоз — забыла, что на собрании говорили? Платят в конце года, а до той поры на своих харчах. Откуда же нам взять, если сейчас руки не приложим?»

«Да поскорей бы уж этот колхоз! Засохни твоя кукуруза, ноги моей больше не будет в той долине, — огрызнулась Рарица. — Первая побегу запишусь, чтоб мне пропасть».

«Ой, Рара, хлебнешь… Не зря говорят: сделано наспех — сделано на смех».

И вот они на поле, дуются друг на дружку, будто кошка меж ними пробежала, работают молчком. Полют сестренки усердно, раз уж выбрались, ведь несчастная их полоска земли так далеко от дома! Когда еще притащишься сюда и снова будешь драть сорняки до упаду, пока в глазах круги не поплывут… Всякому хочется, чтобы зимой дымилась на столе золотистая мамалыга, а две сироты живут сам-друг, помощи ждать не от кого.

Поднялось солнце. Июнь сухой стоит, жаркий, жжет-палит все кругом, пышет жаром, как из печки, снизу пятки припекает.

— Вижу, раскисла моя Рарица, разобиделась, что не пустила ее к подруге, — рассказывала позже Надя мошу Скридонашу, когда пришел он в дом двух сестер сватать младшую. — Девчонка она совсем была, поверите, баде, дитя дитем. Я ей и за отца, и за мать — родителей-то обоих в сорок шестом свезли на погост, и братика младшенького потеряли. Некому подсказать, некому на ум наставить… Машем мы с ней сапами, по сторонам не глянем. К полудню выдохлась Рарица, говорит: «Схожу за водой, лелика». Ладно, пусть развеется, может, повеселеет чуток, да и мне самой пить охота. А я, баде Скридон, знаете, до работы жадная. Думаю, до того края прополем, там и присядем, пообедаем. «Погоди, Рэрука, говорю, успеется, давай рядок до конца пройдем и сбегаешь за водой». До сего дня ругаю себя… Лучше бы я сердце вырвала и бросила собакам, баде! Точно лукавый встал между нами, под руку толкал. Ну чего я к Раре пристала: пойдем да пойдем на кукурузу. Свет клином на ней сошелся? Нет, заартачилась, на своем настоять, вот мое упрямство и довело до беды. Кругом я виновата в Рарицыном горе, одна я! Останься Рэрука дома, и лихо бы ее не тронуло. Разрешила бы я сразу за водой бежать, как она хотела, и пакость эта стороной бы прошла, не пересеклись их дорожки… Ну, и мне удел выпал завидный: пошла замуж за вдовца с тремя детьми, чужим ребятам в мачехи, — посетовала, плача и вздыхая, старшая сестра. — Что оставалось? Когда над сестрой надругались, сказала я себе: конец нашей воле, зверюга этот и твою честь порушил, Надя, твое счастье по ветру развеял.

Долина Хэрмэсэроая… Рытвины да кочки, овраги и промоины… Сегодня на карте колхоза в кабинете председателя можно прочитать: «Карта земельных угодий «40 лет ВЛКСМ». Долина, где в один злосчастный день разбились жизни двух женщин, эта самая долина выделена на карте заштрихованным пятном, посередке неумелая рука местного топографа вывела акварелью невиданного цвета дубовый лист, похожий на эмблему с фуражки лесника. Условные обозначения поясняют: «это лесополосы, новые посадки».

Раньше, до создания колхоза, здесь были полузаброшенные земли-неудобицы. Дурная слава шла о той долине. Безлюдное место, пустошь, если кто и появлялся, то весной — засеять подсолнух, клевер или просо, и в другой раз осенью, скосить зелень на корм скотине. А уж зимой, на санях, приедут, навалят на сани заскирдованное сено, и опять до весенних проталин опустеет долина. Зряшное дело сажать здесь виноград или сеять пшеницу — урожая не соберешь, лес под боком, а в лесу зверья видимо-невидимо: волки, кабаны, косули, лисы, хорьки, зайцы с барсуками. Воробьиное племя чирикает, воронья не счесть…

— Верно, Надя, — поддакнул Скридонаш. — Урожая по осени ни воза не вывезешь, в ту долину треклятую и колесо не пройдет по колдобинам и ухабам. Помню, я пошел как-то бороновать кукурузу в Хэрмэсэроая, а ко мне за порог шасть один зверюшка, притом оказался агентом!..

— Вот и я говорю, что от урожая останется? — воодушевилась Надя. — Зверь потопчет, птицы склюют, а то ливнями размоет. Лес тучи притягивает, знаете, где чаща лесная там в небе дыра… Что скрывать, баде Скридон, хлебнули мы лиха в сиротстве. И Рарицу горе-злосчастье подстерегло. Бросила она сапку, — хватит, наковырялась! — побежала к колодцу, без питья уж невмоготу… Спросите, откуда колодец на безлюдье, где одни змеи ползучие да зверь рыскает? Нашелся в селе такой Пантюша, чудак-человек. Сами посудите, на что тебе колодец рыть, если раз в году напьешься? Илом занесет, дождями смоет или весенним паводком… Сестренка моя, головушка бедовая, не к роднику побежала, что от нас неподалеку, а к колодцу: «Как там поживает старый Пантюша?» Когда мама была жива, приходила Рарица на наше поле (хоть и плохонькое, да свое!) то ли с ней, с мамикой, то ли с братом… Брат Костикэ у нас в голодный год пропал, подался в львовские края за хлебом и не вернулся, как в воду канул. Ну, да я не о том… Вы, баде, не застали Пантюшу, когда в село к нам переехали, а мы его помним. У него земли было много в долине, и решил сделать колодец. Другие, мол, пусть пьют из лужи, где купаются дикие кабаны. Не мудрил особо, камнями не обложил, вглубь не выкопал, а просто расчистил источник на скорую руку, приладил сверху сруб из корневищ и пней — готово! Так и зовем его, «Пантюшин колодец». Добро замыслил старый Пантюша, да не освятил дело рук своих, не окропил святой водой. Вот и заманил туда лукавый Рарицу, там и с грехом она спозналась…

— Да, да… У меня в долине полгектара было, Надя. Знаю это место, ой, сколько раз там сиживал! — закивал Патику, и глаза его сузились в щелочки.

— Рарица, непутная, подумала: зачем брать воду из ручейка, где топчутся звери, если чистая колодезная в двух шагах? И спустилась… Нет, сначала на пригорок взбежала, потом вниз, в котловинку — молодость легка на подъем… Вот и «поминальник Пантюшин» — тиной бы его затянуло, нечисть гиблую, чтоб ему пересохнуть на веки вечные!

— Не надо проклинать, Надя. Не надо, нехорошо, — примиряюще, по-жениховски сказал Скридон, первый ругатель на селе.

— Да как смолчишь, баде? Стоит Рарица и смотрит: на старом срубе из пней лежит ковшик, белый-пребелый, новехонький, как игрушечка, точно злой дух к колодцу приманивает. Дуреха, бежать бы ей сломя голову обратно, нет, стоит и гадает: кому пришло в голову украсить забытый сруб белым скобленым ковшиком? Здесь, среди пустынных кочек и бугров, где живой души не встретишь, чья-то рука выдолбила ковшик для колодца.

— Новый, говоришь? Да еще беленький? — глубокомысленно переспросил Патику, и не поймешь, сочувствует он или комедию ломает.

— Точно заворожил ее, проклятый! Жаловалась Рарица, когда от первого мужа вернулась домой: «Не знаю, говорит, леля, что на меня накатило. Как увидела ковшик, такой вдруг смех разобрал! Стою и смеюсь, как полоумная, остановиться не могу». Схватила его, запустила в колодец — бульк! — глубоко ли до дна, воды зачерпнуть похолодней…

Кирпидин слушал, по привычке склонив голову набок, слушал, не перечил, хотя и сам кое-что проведал о той истории — долго судачили по селу о Рарице.

Подошла она к «Пантюше», набрала воды, отхлебнула. Слышит плеск — в ручеек, что вытекает из-под сруба, нырнул лягушонок, и по дну за ним тянется мутный след, — зарылся в ил, затаился. Вокруг, куда ни глянь, тишь, и там, в вышине, в бездонной сини, безмолвие царит, как в заброшенном храме, где спят вниз головами летучие мыши. Рарица перелила воду в кувшин, нагнулась еще ковшик наполнить, отпила глоток — радуется, как дитя забаве, вон как разбегаются круги по воде! Усмехнулась: глупая лягушка, чего испугалась? Постой… Что там за птица вспорхнула позади, за спиной? Ой, и тень какая-то, неужто коршун? Огромная, черная, с автоматом на шее! Нет, не просто тень — здоровенный мужчина, вот и заговорил он, да не с лягушечкой, с Рарицей:

— Девица-красавица, ковшик-то не выливай, не надо. Эту воду, холодную и чистую, хочу из твоих теплых рук выпить. Ведь белый ковшик баде выдолбил, пока тебя здесь поджидал, моя хорошая…

С этими словами тень с автоматом на шее берет ковшик и жадно пьет, прихлебывая, как измученный жаждой человек, на девушку не взглянет, в испуганные ее глаза. Может, не от испуга у Рарицы глаза круглые, от любопытства: «Вот он, страшный Бобу! В лесах прячется со своими головорезами, а по ночам стреляет в сельских председателей!..» Бобу фыркает себе, сопит, как кабан на болоте. Буркнул: «Ну, спасибо», не глядя, отшвырнул ковшик в глубину колодца, как копье метнул, и вот уже рука его обнимает Рарицу за плечи.

— Х-хе-хе, хороша водица, да девица краше. Не бойся бади… Баде плохого не сделает. Только будь умницей, не кричи, не то утащу в лес, тебя там муравьи загрызут…

И словно волк ягненка, подхватил ее на руки и понес на вершину холма, заросшего кустарником и густой травой, и дальше — в лесок, и все нашептывал что-то потрескавшимися, пересохшими губами. Исчезла Рарица, скрылась за темной зеленью листвы, как лягушонок с розовым брюшком, зарывшийся в ил ручейка.

А Надя уже о себе речь повела:

— Со мной-то что делалось, баде Скридон! Словно комок змей в груди зашевелился. Саднит сердце, томит… сосет, как змея лягушку, а та еще живая, бьется из последних силенок. Чую неладное, заголосила: «Фа, Рарица, фа! Где ты, деточка моя, отзовись, откликнись!» Кричу, а у самой в горле точно песку насыпано, дышать нет сил. Знаю, она рядом где-то, в балочку побежала, к роднику. В ответ ни звука — и холмы, и небо, и воздух, все замерло, ветерок не шелохнет, а солнце палит в зените. Зажмурилась, кричу, сколько хватит голоса, открыла глаза — вроде холм ближний вздрогнул, раз, другой… Завопила я благим матом и чуть оземь не грянулась: холмы в округе ходуном ходят! Замолчала, жду… Окаменели опять холмы-пригорки. Нет, думаю, голову напекло, чудится. Сердце вот-вот выскочит — все, говорю, конец мой пришел, ноги подломятся, упаду, а подняться сил не достанет. Сверху белые уголья раскаленные сыплются, земля пышет, что твоя сковородка со шкварками, сердце то колотится, как оглашенное, то замрет… Ох, думаю, кто меня здесь похоронит?

Надя поправила платок, обмотала концы вокруг шеи.

— Господи, баде Скридон, такая меня злость разобрала! Давай рвать, что под руку попадет, и бурьян, и кукурузу, и пустырник с клевером, лишь бы зелени побольше, с корнями, с землей — за пазуху напихала и на голову, на макушку, не то солнце проклятущее доконает. — Надя разгорячилась, сдернула платок. — Поостыла капельку и думаю: вот дура, я здесь надрываюсь, а Рарица себе прохлаждается. Новый колодец можно выкопать, пока она там воду набирает. Или кувшин у нее без дна?! Вдруг точно в спину меня толкнуло: что, если чокнутый какой-нибудь подкараулил девочку и душит, а я на нее грешу! Ой, горе… Заплакала, запричитала… Ноги ватные, подкосились, упала на поле — думаю, смерть моя пришла. Сколько пролежала, уж и не знаю, слышу, трава на голове шуршит, листья кукурузные трутся друг о дружку, перешептываются: «Уймись-охолони, цела и невредима твоя Рарица, напилась родниковой водицы вдосталь, да не торопится тебя напоить». Поднялась я, откуда силы взялись: «Ах, чертова девка… Тяпку в сторону, и по полям валандаться! Своими руками тебя задушу, бездельница!» Подскочила, будто крапивой стеганули, вижу — Рарица идет, как ни в чем не бывало. Идет не спеша, нога за ногу, и улыбается, малахольная… «Ах ты дрянь, — кричу. — Утонула там, что ли?» Схватила сапу вместо палки — отделаю сейчас по спине! И что вы думаете, баде? Она сама в ноги бросилась: «Ой, леле, леле! Убей скорей, убей, не видать мне больше жизни!» — и слезами исходит, по земле катается.

Надя вздохнула, провела ладонью по щеке, словно паутину смахнула.

— Да, баде, бьется в корчах на земле, как подстреленная: «Лучше бы мне, бездольной, на свет не родиться! Как жить, боже… Осрамил меня бандит Бобу…» Кинулась я за кувшином, водой ей в лицо прыснуть. Куда там, одни черепки от кувшина — горлышко с ручкой в стороне валяется. Трясу ее за плечо: «Что, Рарица, что, говори!» Она головой о землю бьется, вся в пыли, оборванная, и вдруг на меня уставилась: «Лелика, а тебя… Он тебя не тронул?» Я и забыла, что на голове у меня сорняки да кукурузные будылья, с грязью пополам. Потом признавалась Рарица: «Вижу, леля, лежишь на земле, на голове трава зеленая. Ах, думаю, подлюга Бобу! Если он и сестру силой…»

…Столько бед натворила тень с автоматом у опушки леса. Посреди поля, заросшего и заброшенного, сидели, пригорюнившись, две сестры, как выпавшие из гнезда воробышки. Так горько не плакали и в тот день, когда хоронили отца с матерью. Выжженная эта земля была им защитой и опорой, а теперь все надежды иссушила, честь и доброе имя по ветру прахом развеяла. Горше Рарицы плакала-убивалась старшая, Надя, — додумалась послать своего цыпленка желторотого в безлюдные холмы, где средь бела дня бродят тени с автоматами на шее!.. И стала она призывать все кары господни на голову злодея: чтоб его, убивца, живьем в землю закопали, чтоб принял он смерть лютую, неминучую, да пошлет ему матерь пречистая, заступница, муку мученическую, и пусть высохнут его кости под жарким солнцем, как иссыхают от слез души двух сестер, и воронье пусть кружит над ним и каркает до скончания мира, в синей вышине, черное воронье!

Бросилась к ней Рарица: «Замолчи, Надя! Слышишь?» — и пальцем тычет вверх, в небо. Там, в белом июньском мареве, и правда каркал ворон! Жуть взяла Надю. «Зачем накликала, над нами он каркает, — испуганно завыла Рарица. — Пропали мы… ой, не надо-о-о-о!.. Я виновата, Надя, я!»

«Молчи, глупышка, пойдем-ка домой потихоньку, никто не виноват, так и знай, — стала утешать сестру Надя. — Не плачь, маленькая, — чтоб ему до смерти не дожить!» И Рарица в ответ ее утешает, гладит по руке, а слезы ручьем: «Не проговорись, леля, даст бог, никто не узнает».

Ох, утешения девичьи… Уже на другой день село загудело сердитым ульем. Деревенские пацаны гоняли коров пасти и забрались в лесок у долины Хэрмэсэроая, а с утра растрезвонили по всем улочкам-перекресткам:

— Рарика, дочка Катанэ, с бандитом Бобу спуталась! Тискались на траве за кустами, у колодца Пантюши… Лопни глаза, если вру, сам видел, как они обнимались и любились!

Вслед опозоренной Рарице плевались старухи-ханжи, тыкали пальцами мальчишки, прятали глаза и отворачивались молодые. Казалось, безответное юное существо, эту ее безобидную улыбку, желтую улыбку цветка тыквы на заборе, оплела липучая словесная паутина. И в самом цветке закопошилась черная козявка, прямо в желтой цветочной чашечке… Без того не ахти какая видная была Рарица, а теперь и вовсе с тела спала, сгорбилась, лица на ней нет!

Недели проходили, месяцы, годы… Надеялась Рарица, со временем позабудется ее несчастье, перестанут грехом глаза колоть, да не тут-то было. Года два-три минуло, и как-то в воскресенье одна из соседок говорила у колодца куме:

— Ты еще спрашиваешь, почему в девках сидит. Милая, кто порядочный в их сторону посмотрит? Кто их в честный дом введет хозяйками? Мы с ними, знаешь, забор в забор живем, все как на ладони. Срам, да и только. Ну ладно, на старшую нашелся убогий вдовец — дети-сироты, трое ртов, догляд за мальцами нужен. А на младшую, Рарицу, кто позарится? Слыхала новость, кума? Вторую неделю ее не видать, как сгинула. Должно, проведала, что ее Бобу укокошили, и пошла с горя куда глаза глядят. Всю шайку накрыли, Бобу пристрелили на месте. Бесстыжая Рарица, жила с ним… А ты не знала? Другая бы утопилась с позора… Ай, брось эти сказки — снасильничал, обесчестил! Для виду убивалась, сама на край света бы за ним побежала, с завязанными глазами. Зря в лес шастала то и дело? Небось не птичек слушать… Страх как он ей люб, вот и гонит ее сердце из дому. Она сама его зазвала там, у колодца Пантюши, первая хихикнула и глазки состроила… Думаешь, до шашней было Бобу? Обложили его, как волка в логове, пули над головой свищут, да еще девка навязалась…

Тут и Надя, как подгадала, спешит с коромыслом. Расплылась соседка в улыбке:

— Ой, здравствуй, Надюшка, доброго здоровья, соседушка! Уж и не помню, когда с твоей Рарицей здоровкалась… Не захворала ли часом? Не видать что-то твоей младшенькой. Мы уж думали, на шахты подалась, как дочери Препелицэ и Назару.

Та в ответ свою капельку яда цедит:

— Собиралась сказать, чтоб и вы порадовались — она замуж вышла, леля. Славного парня встретила — и умом бог не обидел, и домик свой есть, сам себе хозяин. В Рарице души не чает! Слава богу, и ей счастье улыбнулось, не все другим… В нашей дыре не нашлось ей пары, ну да мир не без добрых людей.

«Что, проглотила? — думает про себя Надя. — Тебе сплетничать — хлебом не корми. День-деньской торчишь у калитки или здесь, у этого журавля. Других забот нет, каркаешь над селом, старая ворона…»

— Вон оно-о-о-о!.. Ай-ай, милая, радость-то какая! И на вашей улице праздник, смотри ты, бедняжке Рарице счастье привалило… — медово выпевает соседка, а про себя: «Счастье твоей сестры, гордячка, сгнило давным-давно на зеленой травке у Пантюшиного колодца. Будь она с характером, не мозолила бы людям глаза своим позорищем. А то засохла в девках и давай по чужим селам таскаться — то на хору, то на свадьбу, пока не подцепила какого-то оболтуса. Тот, поди и не ведает, что за цацу пригрел. Не бойсь, найдутся, надоумят лопуха…»

И добавляет вслух:

— Дай-то бог нашему теляти да волка съесть. Лад и мир молодым, чтобы муж ее на руках носил…

Не зря говорят: в кривом глазу и прямое криво, доброго слова от злыдня остерегись пуще сглаза…

— Знать ваши слезы-то пулями оборотились. Слыхала, Надюшка? На той неделе Бобу с дружками, через окошко из пулемета… У новой полюбовницы смерть свою нашел. Так и пригвоздили на месте! Рарица хоть знает, нет? Навещает тебя или забыла дорогу домой?

— Далеко она, леля, далеко муж увез.

— Ну-ну, в добрый час, милочка, поживет — уладится все…

И правда, сосватали Рарицу. Перебралась она с немудреным своим приданым в небольшое сельцо под Оргеевом. День за днем прошло-прокатилось три месяца, четыре, вот и полгода… Около двух лет не виделись сестры, и как-то утром смотрит Надя, ходит по двору женщина. Неужели Рарица? Так и ахнула Надя: бледная, исхудала, свечечкой истаяла, в чем душа держится. Куда подевалась ее улыбка, добрая, безответная улыбка тыквенного цветочка? Слово за слово, обнялись, разговорились…

— Скажи, деточка моя, — ласково спросила Надя, — что с тобой? Совсем ты мне не нравишься, Рэрука, не такую тебя из дому снаряжала.

Одна родная душа у Рарицы на всем белом свете, кому ей открыться, как не Наде?

— Ой, сестричка, лелика… Не найти мне пристанища, не найти покоя! Живьем бы в могилу… — Большие голубые глаза потемнели от слез, как лесные омуты, ноздри задрожали, как у дикого зверька.

— Неужто бьет, вражий сын?

Рарица замотала головой, прикрыла губы уголком платка, унять безудержные всхлипы.

— Узнал, что ли? У кого же язык-то повернулся?..

Вместо ответа сжались Рарицыны плечики, судорожный плач прорвался.

— Может, разлюбил? Или сам тебе опостылел? Скажи, Рара, не мучай.

— Ой, леля… Погоди, леля… Дай поплакать чуточку…

Выплакалась, вытерла слезинки, повздыхала.

— Не видать мне жизни, говорила тебе, леле! Яду бы какого, разом порешить. Что с меня проку — бесплодная. Попусту только небо коптить… Ох, напасть! — и услышала Надя горестную исповедь. — Полтора года прошло, а мой так хочет ребеночка… Ой как хочет! Извелся весь, сохнет на глазах. Шагу ступить не дает, допытывается: «Что с тобой, фа? Вроде не порченая, не хворая, все при тебе, что бабе иметь положено. И годы подходящие, пора бы уж понести…» А то начнет отчитывать, хоть из дому беги: «Болячка привязалась? Так не скрывай, к доктору пойдем, полечишься. Да говори, тебя спрашиваю! Или глупостей наделала, как другие девчонки, по молодости?»

Вытерла Рарица заплаканное лицо.

— Что мне оставалось, леля? Деваться некуда, к стенке припер. Думаю, хуже не будет — рассказала, как на духу, он же муж мне, и говорил, что любит. Так, мол, и так, был в наших краях один бандит, Бобу звали. Ну, поймал меня и взял силой… Говорю, должно, от страха что-то повредилось, перегорело. Боли нет, ничего не болит, а кто знает — может, нутро не в порядке…

Вздохнула младшая, совсем было сникла.

— Вот, леля, так мне и надо, дуре, распустила язык…

И вдруг, как рассерженный или обиженный ребенок, ударила кулачком по лавке:

— Ну не могу я смолчать! Не умею! Я же не такая, не умею притворяться… — и снова вздохнула. — С того вечера, сестра милая, словно похоронила я своего мужа. Словечка за день не вымолвит, головы не повернет, мимо глядит, как на пустое место. Спать в доме перестал, на сеновал уходил или в поле. Не ругнет, не упрекнет… А выпьет стаканчик за ужином, сидит насупившись, только зубами скрипит.

— Смотри ты, гусь, скрипит! — вспыхнула Надя. — Сдался он тебе, Рарица! Забирай-ка вещички и сюда, во времянку переходи. Живи спокойно и не трави себе душу. Дома и родные стены помогают. Бог ему судья, а прокормить ты себя прокормишь, много ли одной надо…

И ушла от первого мужа младшая Катанэ несолоно хлебавши. Накаркал ли ей судьбу тот ворон, в жаркий июньский полдень посреди пустого поля? Или сбылись добрые соседкины пожелания у колодца? А может, тогда, на опушке леса, отравило ей кровь дикое чудище с автоматом на шее, чьи косточки давным-давно в земле истлели…

5

Дед Скридонаш знал о передрягах его суженой, как знало о них село от мала до велика, но он о том и думать позабыл: «Сама мне рассказала, без утайки, никто за язык не тянул. Было, да быльем поросло… Живем — дай бог всякому, тихо-мирно, как в ясный день…»

Полтора десятка лет спустя, по дороге в роддом, Кирпидина одолевали заботы поважней: надо подыскать сыну подходящее имя, посерьезней. «Назову Николаем, так отца звали покойного, земля ему пухом. Сговорил меня в работники за мешок муки, да померли оба родителя, не спасла их мучица. Дам сыну имя деда, и не оборвется ниточка, к моим внучатам потянется. Николай… Это праздник нашей семьи был, день Николая Угодника. На венчании поп спросил: «Какой святой станет хранить и опекать твой дом, христианин?» — и отец с матерью назвали покровителем святого Николу. Теперь у тебя, Спиридон Николаевич, будет маленький Николай Спиридонович!»

— Драсьте, Николай Спиридонович! — выговорил он вслух, точно сын уже дорос до чиновника из райцентра. — Драсьте, Николай Спиридонович… — ответил сам себе и прислушался: «Годится, черт побери. Сразу ясно, не вертопрах, солидный человек!»

И вот Патику торчит в больнице, в маленьком флигеле, отданном колхозным правлением под роддом, в той самой комнатушке, где когда-то вертелась перед зеркалом смазливая попадья, наводя красоту перед обедней. Притащился дед ни свет ни заря, через заслоны-карантины пробился, сына повидать, а жена что? Жена отворотилась к стене и глаза трет кулачком. Сидит Кирпидин, нахохлившись, у Рарицыной кровати, недоумевает, с чего она сырость развела. Другая бы гордилась: вон мужик у меня, с утра пораньше прибежал, на сына порадоваться! И имя мальчишке есть, Николай, в честь деда покойного… Николай Спиридонович, чем плохо? А она, глупая, плачет.

В черном дверном проеме мелькнул белый халат.

— Ага, вы еще здесь?! — всплеснула руками медсестра. — Обход начался, вы в своем уме? Ну погодите… — и изо всех сил хлопнула дверью: сейчас приведет кого-нибудь из врачей, пусть вытолкают взашей настырного старикашку, который нахально врывается и плетет всякие бредни о «чертовом копыте», попадье и зэках.

— Ты бы разрешения спросил… — тихо сказала Рарица.

Дед Скридонаш к медичке даже головы не повернул, озабоченно поправил подушку:

— Крепко болит? Что с тобой, Рарица, скажи.

Рарица притихла, но не повернулась, стала лицо вытирать — долго-долго терла щеки смятой простыней.

Мош Скридон недоуменно поглядывал по сторонам: как это они устроены, женщины — раз-два, и глаза на мокром месте. По молодости девушки не жаловали, не баловали его вниманием, а если подстроит Скридон какую-нибудь злую штучку — только фыркнут и мимо пройдут. Без штучек с ними нельзя, говорил себе Патику: парень же ты, не чурбан с глазами. Ну, невидный, нескладный, так не всем быть со звездой во лбу! Или невелика радость знаться с батраком Василия Глистуна, вот и обходят его третьей дорогой? Не знал Патику, что нутром чуяли женщины какую-то гадливость, гнушались им и сторонились, как нечистого мелкого животного с дурным запашком. Есть в роду людском такие отверженные — всем они нелюбы и постылы…

Когда не везло в делах сердечных, Скридон утешался попросту: «Все у девок шиворот-навыворот, точно враг я им! Вымотают душу, а сами смотрят на тебя, как на квелый огурец…»

Вот и сейчас, снова здорово — добром спросил у Рарицы: «Что стряслось, жинка? Негоже столько слез лить, молоко пропадет». А она… Словца из нее не выудишь, глядит из-под одеяла влажными глазами, как разрешившаяся корова, у которой теленок не дышит. Годы ли свое берут? Под сорок Рарице, повеяло на нее тоской надвигающейся старости. Смотрит на мужа: сидит он, дуется, росточком со скалку — пенсию пора получать, не по роддомам околачиваться. Ох ты, господи, кто будет растить малыша, кто его на ноги поставит?..

Да, не красили деда Кирпидина прожитые годы и беды-неурядицы, к старости пуще прежнего высох, съежился-скукожился. От Рарицыного молчания горько ему стало, жалко себя: жизнь протекла песком зыбучим, а ты как был сызмальства ничейный, так и поныне не нужен никому, Скридонаш. И что-то белое опустилось, накрыло больничную комнатушку с побеленными стенами, а с ней и судьбы людские… Тишина, словно ватная, знакома человеку, который примирился со своей участью, покорно склоняет голову, молчит, и молчание его тягостно. Похоже оно на пустоту и бесконечность белых волнистых снегов, укрывающих поля, леса и перелески, чащобы в зарослях терновника — конца-края снегам тем не видно. Если смотреть долго-долго, пристально, небо на твоих глазах медленно перевернется вверх дном, а сам ты, как ослепшая от потоков света бабочка, забьешь крыльями, сорвешься с места — и летишь над белизной бескрайней, ныряешь, кувыркаешься в мириадах лучей. Уже не куполом высится небо над грешной землей — стелется оно по холмистым заснеженным полям, тонет в оврагах, цепляется за голые колючие кусты. Паришь над этим небом, а под тобой тень скользит… От твоих крылышек беспомощных эта тень? Или черным колокольным языком качается молчание где-то там, внизу? Нет, послушай… Вся белизна до окоема — это огромный белый колокол, вот загудел он: «Бим-бам-м-м! Бам-бо-о-ом-м-м!» — и гудит, не умолкая, до боли в ушах…

Мош Скридон сморгнул, провел по щеке — задумался крепко или соринка в глаз попала…

— Что скажу, Рарица. Давай парнишку назовем… Николай Спиридонович — как тебе?

Не успел договорить, дверь с визгом распахнулась, чуть с петель ее не сорвали: «Он еще здесь?! Кто разрешил войти в палату? Читайте объявление, товарищ, — карантин на грипп».

Патику обернулся: кто там такой прыткий? За дверями в коридоре мельтешила стая белых халатов, у дежурного врача из-под шапочки во все стороны торчали взъерошенные кудельки. Эхе-хе, уж не думают ли они, что старика возьмешь голыми руками? Забыли про Авизуху — чертово копыто? Поберегись, не то саданет ножками! Кто выдрал больной зуб новеньким блестящим топором? А кто сумел постоять за себя на хоре да вдобавок чванливых девчат поднять на смех? На суде тоже не оскандалился, село так и оторопело, когда он врезал прокурору правду-матку, и тот потребовал за зубоскальство прибавить срок до семи лет… А тут стайка гусаков в больничном коридоре, с ними Авизуха и подавно справится.

— Я хотел бы знать, с кем говорю. Кто здесь за старшего?

Кирпидин заговорил тоном уставшего, обремененного тьмой забот человека, тоном хозяина, которого от дела отрывают по пустякам. Он еще не решил, словчить или надерзить.

— Что уставились? Спрашиваю, кто главный, потому что у меня рабочее время и иду из правления. К вам иностранная делегация. Плохо слышите? Представьте себе, приехали американские капиталисты по обмену опытом с вашей больницей.

Белоснежный халат с авторитетным голосом, готовый выставить на улицу нарушителя, юркнул за дверь, а свита его зашепталась, зашевелилась, словно на белой гусыне перья затопорщились.

Заглянула в палату тетушка Авдотья Булбук, санитаркой в больнице с первого дня работает. В халате нараспашку поверх пестрой фуфайки похожа Авдотья на белобокую сороку:

— Что, Скридонаш, что? Как говоришь, мериканцы едут?

— Эге, Докия, память у тебя дырявая… Сын нашего попа куда сбежал, забыла? По радио передавали, такие шахер-махеры в Америке крутит! Привез сюда свою ораву, а сам под именем гражданина Эйзенхауэра.

Кирпидин заморгал круглыми лисьими глазками: кажется, клюнуло… Эти халаты-практиканты, вместо того, чтобы, засучив рукава, вышвырнуть его, как дохлую ворону, застыли на пороге, очумев от неожиданности: не хватало в сельской больнице американца Эйзенхауэра. Зато Авизуха, видавший виды старый лис, помахивал облезлым хвостом, глядя, как сороки на опушке попались в силки — пообедает он на славу!

«Зарубите на носу, кто такой Кирпидин, дядька Клещ — Авизуха — копытце сатаны! Шапки долой, сопляки, я вам не Леонтий Китаног, по селу мотаться с простыней на дурной башке. Я — отец, и не собираюсь кого-то упрашивать, когда хочу навестить своего сына и его мать!»

— Откуда вам известно, товарищ? Кто послал, с чего вы взяли?

У дежурного врача наконец прорезался голос, его свита очнулась, заволновалась, зашушукалась.

— Так через полчаса оба председателя сюда прибудут, и колхозный, и из сельсовета. Им из района звонили, велели быть наготове, чтобы порядок везде и чисто… К вам не пробились по телефону, меня послали предупредить.

Белые халатики стали беспокойно себя одергивать, разглаживать — хорошо ли они накрахмалены и отутюжены? Надо по палатам пройти, с тумбочек лишнее поубирать, цветы в ординаторской полить…

Ох уж эти сельские больницы! Пусть не останется в них ни единого хворого человечка, только комнаты, гулкие и пустые, да стены, белой известью крашенные, как снежные крепости, и чтобы ни стона изнутри, ни кашля…

Что за колхозник пошел: кашляют-надрываются, аж окна дребезжат, сморкаются в линялую полосатую пижаму, словно это изношенная портянка. Смотреть жалость берет — мостятся на железных койках с краешку, где сетка не проваливается, сидят, по-стариковски ссутулившись, с градусниками под мышкой, не шелохнутся, как безголосые птахи-подранки, как аисты, которым вовеки не видать солнечного берега нильского, теплых краев, где каждый год зимовали…

— Пройдемте в кабинет, объясните, что там, — дежурный врач повернулся к практикантам, обретая металл в голосе: — А вы что? За работу, прошу, за работу! Передайте персоналу с ночного дежурства, пусть задержатся.

Мош Скридонаш, привычно выпятив грудь, по-свойски подмигнул Рарице: не тревожься, я мигом, — и заковылял к выходу. В дверях обернулся:

— Недолго, Рарица, минут пять — и обратно. Потолкуем с доктором…

Басок прорезался у Патику, впору главбуху или самому председателю так раздавать указания подчиненным. Не зря Кирпидин много лет занимает ответственный пост — сторожит продовольственные склады. Пообтерся среди колхозного начальства, и теперь сам покровительственно воркует, когда имеется надобность. Изо дня в день, без отпуска и выходных, стерег Кирпидин мед и яички, сливочное и растительное масло, говядину и свинину — эти съестные припасы поставлялись в детсадик и больницу, в школу-интернат и тракторные бригады. Ночи напролет охранял лотки с битой птицей, мешки с сахаром и орехами, бочки с брынзой, а бывало, и молочных поросят, живых или свежезаколотых к празднику или важному приему.

Случалось самому словцо замолвить, чтобы учитель, врач или просто сосед или кум получил медку последней качки, сотню-другую яиц, у кого в чем была нужда. Приходили на склад, отводили Патику в сторону:

— Тут такое дело, Спиридон Николаевич…

Ага, слыхали? Уже не кривляка Кирпидин-Авизуха, которого шестнадцать лет назад выставили напоказ перед селом — он вам теперь человек при должности.

— Надо петушков крепеньких достать. Подскажите, Спиридон Николаевич, как с кладовщиком договориться. Хорошо бы свиных ножек на холодец… Зять с родителями вот-вот нагрянет, из-под Воркуты в отпуск. Семья у нас хлебосольная, стыдно в грязь лицом ударить. Не откажите, Спиридон Николаевич, в долгу не останусь. Такой, знаете, холодец жена сварганит! Мы и вас позовем, с дорогой душой…

Ах, как расцветает в эти минуты Кирпидин! Выслушав, не спеша поднимает глаза, но не потому что проситель ростом повыше, — нет, просто-напросто деду Скридону надо терпеливо объяснить, что к чему. Но сначала хочет он в глаза заглянуть просителю: понял ли ты, дружище, — старый сторож Патику кое-чего стоит на белом свете! Когда нужда приспела, ты готов по батюшке его величать, Спиридоном Николаевичем, заискивать, как перед завскладом.

Где же твое хваленое достоинство, любитель заливного? «Смотри, до чего дожил, ко мне пришел, к простому сторожу. Чуть не в ноги готов упасть, мил человек, ай-я-яй. Пока не было у жены зятя в Воркуте, ты со мной не желал знаться, не замечал, как муху на потолке. Ходишь гоголем, башки не повернешь, «здрасти» из себя не выдавишь, а теперь? Эк тебя скрючило, просишь-унижаешься, и весь сыр-бор из-за жалкого петуха на холодец».

Посетитель уже кроет про себя трехэтажным ту минуту, когда дернула его нелегкая подойти к Кирпидину — душу вымотает старый хрыч, пока толку добьешься!

Наконец, сторож говорит:

— Что ж, это можно… Почему не помочь хорошему человеку? — и опускает очи долу. — Пишите заявление: гости, мол, едут, надо встретить честь по чести. Заявление мне отдадите. Какие продукты, сколько там чего — этого писать не надо, мы с завскладом обмозгуем, попрошу его, уважит. Заявление несите в конверте, деньжата не забудьте туда же, само собой. А председатель подпишет, не откажет… Знаем, на какой козе к нему подъехать, не сомневайтесь.

«Ну, уел тебя старик Кирпидин? В порошок стер, пустозвон ты этакий. Ты, может, и понятия не имеешь, что такое достоинство человеческое, а я за него киркой отмахал три года, и не жалею! Слава богу, что посадили, а то бы до смертоубийства дошло. Забыл небось, как гоготал ты на суде, — на хиханьки-хаханьки память короткая. А я помню… «Балда наш Скридон, вздумал плетью обух перешибить. Стал бы я за юбку цепляться? На́ тебе жену, агент, хоть три жены возьми, несчастный ты «уполминзаг», по одной за каждую фальшивую квитанцию, и любовницу забирай, ежели осилишь, только скости налоги на шерсть и яйца, на хлеб и мясо». Было дело… И теперь ты ко мне на поклон с пустяками: устрой, дед, петуха по знакомству…»

Да, если помните, в день показательного суда много было смеху.

— Подсудимый Патику, сядьте! — велел судья.

— Так я сижу, чего надо? — отвечал Спиридон.

— Встаньте, подсудимый, когда с вами говорит прокурор!

— Да я стою, граждане товарищи, разуйте глаза!

— Выйдите из-за парты, вас не видно.

И он выходил, неуклюжий коротыш, стоял перед залом, смешной, кудлатый замухрышка, и в тот же апрельский вечер сорок восьмого отправили его в места отдаленные на четыре с половиной года на перевоспитание. Ему, Кирпидину, перевоспитываться — за то, что жена кормила рябой курочкой агента по заготовкам, пока Скридон бороновал кукурузу в долине Хэрмэсэроая!

Он тогда и не понял сразу, к чему дело клонится. Встал из-за стола какой-то хмырь-умник и давай защищать его от прокуроровых нападок.

— Послушай, кто это? — тихонько спросил он милиционера.

После перерыва по случаю «малой нужды» подсудимого в зале по-прежнему яблоку негде было упасть. А Скридон, протолкавшись на улицу с милиционером за спиной, ничего иного не сделал, как выпустил из утробы распиравший изнутри дурной воздух. Если закипала в нем слепая, бессильная ярость, не мог с собой совладать, как в юности на хоре, получив щелчок по носу от дурнушки: «Пошел вон, урод!» Пожаловался даже молодому сержантику:

— Думаешь, я нарочно? Ей-богу, как разозлюсь, начинают кишки марш играть. Хорошо хоть дали выйти… а то бы при всем честном народе…

После перерыва взял слово адвокат.

— Что это за мужик? — полюбопытствовал Скридон у сержанта как у человека, посвященного в интимные слабости подсудимого.

— Помалкивай! — шепнул сержантик. — Это адвокат, защищать тебя приехал.

— А кто его просил?!

— Порядок такой, тс-с-с!

Патику забеспокоился, заерзал на парте, опять стал тянуть руку, как школьник.

— Сиди тихо, хуже будет! — отрезал милиционер.

Тем временем адвокат закруглил вступительную часть и перешел к главному:

— …вот почему я счел необходимым процитировать здесь, на открытом судебном процессе, уважаемый товарищ судья и товарищ прокурор и уважаемые товарищи присутствующие, повторяю, вот почему прошу позволения зачитать отрывок из свода местных законов, именуемого «Правила», которые в середине семнадцатого века были собраны и упорядочены впервые нашим господарем Василием Лупу и изданы в 1641 году в церкви Трех святителей города Яссы, в типографии, присланной ему Петром Могилой из великого города Киева, где сказано нижеследующее…

Голос его становился все тише и тише: адвокат рылся в кипе бумаг на столе и никак не мог отыскать нужного листка с цитатой. Глядя с укоризной поверх очков, сказал:

— Если позволите, зачитаю по памяти. Итак, о чем гласит интересующий нас параграф? — Торжественно, нараспев он произнес: — «И оная жена, коя уличена в прелюбодействе, нагая да будет посажена на осляти и выставлена на позорище пред лицом сограждан своих и на сем животном пущена по дороге, ибо была она дана мужу своему, как сказано в святом писании господа нашего Иисуса Христа, супругой до скончания дней, подругой и опорой в трудах его и в тяготах земной юдоли, а не полюбовницей, греховным сосудом похоти. Таково суть учение и закон пращуров наших, и дабы неповадно было впредь прелюбы творити, повелеваю — быть посему!»

Он снял очки с кончика носа — забыл, что нет в них нужды, когда читаешь наизусть, — тут же водрузил обратно и склонился над обвинительным заключением.

— Итак, я обращаюсь к потерпевшей… Видите ли, уважаемая, ваш муж Патику вообразил себе… точнее, ему показалось, что мы живем в те далекие времена, когда провинившуюся супругу в порядке наказания катали верхом на осле…

Громовой хохот зала заглушил последние словаадвоката. Ах, учинить бы вместо клубного сидения суд и расправу на старинный манер! Раздобыть осла, скинуть одежонку с тощей, плоской, как доска, Тасии, взгромоздить ее на ослиную хребтину и пустить по дороге, как повелел непреклонный господарь Лупу.

Куролапый Патику, с хворостиной в руке ухватит осла под уздцы и затопает по улице крошечными шажками. Копна нечесаных волос цвета конопли давно уж ни расчески не слушается, ни пятерни — ну да не красоваться вышел Скридон! Кругленькие выцветшие глазки рассерженного хорька так и шныряют по сторонам: много ли народу набежало на супружницу поглазеть?

Вот семенит он в замызганной фуфайке, подвязавшись бечевкой, в перепачканных глиной ботинках не по ноге, по-клоунски невозмутимо поигрывает палкой, отмахивается от собак, лающих из подворотен, отгоняет кривляк-мальчишек, а заодно и пустомель, что над ним, мужем, потешаются. Позади трюхает маленький ослик, на нем желтой восковой свечой восседает Анастасия, неверная жена, ветер треплет ее жиденькие космы, а следом прыгает, мычит, улюлюкает и беснуется толпа земляков, готовых забросать желтую свечу каменьями. Дирижерской палочкой торчит ослиный хвостик, дергается из стороны в сторону, словно мух отгоняет или оводов…

Что же осталось здесь от святого писания, от благих наставлений праотцев: «Смотрите на жен ваших, как на свое поле, желая собрать плоды, которые останутся при вас?»

Не выдержал баде Скридон, выскочил из-за парты и крикнул:

— Спросите, откуда взялся осел, граждане? Могу доложить. Осел — это я и есть, а Тасия ездит на мне верхом. Вернее сказать, это наш агент, Володимир Добрей, который объезжает мою уважаемую супругу. Пожалуйста, можете ее раздеть, не возражаю. Встань, Тасия, покажись народу! Что там у тебя синеет на шее и на спине и пониже спины? Загонял он тебя, страдалица. Пряжка моя тут ни при чем, с агента и спрос, он честный, чужих квитанций не пачкал!..

За эти дерзости, как закоренелый и нераскаявшийся, схлопотал Кирпидин свои четыре года с хвостиком без всякого тебе снисхождения и отправился копать капал между двумя великими русскими реками.

Уехал Патику «отбывать», и, как водится, с глаз долой — из сердца вон. Никто не удивился, когда агент с портфелем под мышкой юркнул вечерком в калитку к Настасии. Потом перебрался к ней со своим нехитрым скарбом, но вскоре одну за другой подъел полтора десятка Тасииных хохлаток, восемь овечек, двенадцать каракулевых смушек умял, и домик, и коровенку… Спросите, как можно съесть дом со смушками? Запросто: переводишься в другое село или в район на повышение. Что делать хозяйке? Ежели хочет любовь сохранить и мужчину под боком, пусть скоренько распродает барахлишко и поспешает за избранником, как нитка за иголкой…

Однако всегда найдется палка, что метит в твое колесо. Появились колхозы, канули в небытие агенты-уполминзаги. А когда прахом пошло нажитое, пристроилась Анастасия уборщицей и посудомойкой в столовую райцентра.

После амнистии пятьдесят третьего пришел Кирпидин обратно. Посаженый отец Филимон отписал по старой памяти, что никто не ждет Скридонаша, дом продан, бывшая законная за агентом увязалась и с той поры о ней ни слуху ни духу. Патику было все равно куда идти. «Хоть не на пустое место вернусь, в Леурду, — рассудил Кирпидин. — По крайности к соседу загляну. То-то обрадуется: «Ба, Скридонаш, душа пропащая! Садись на завалинку, рассказывай. Хорошо на воле-то, а? Держи стакан, с возвращеньицем!» Вернусь, как кукушка по весне. Своего гнезда не вьет, по чужим бедует, зато и родные места не забывает. Лес зеленый — ее гнездовье… Полетаешь, Скридонаш, по садам-огородам, подашь голосок, кто-нибудь да отзовется на твое «ку-ку». Пойдет весть гулять по селу: живехонек Кирпидин, здоровехонек, холода его не заморозили, сугробами не завалило».

Подоспел апрель, и потянуло кодрянина Скридона в родные края. Нет, не к Тасииной юбке топал стриженный под машинку Кирпидин — по лесному приволью сердце изныло, по рослым травам. Худющий, но одетый чисто и по тем временам сносно, Скридон ни к соседям не постучал, ни к Филимону. Прямым ходом двинул в правление, прокуковать там о прибытии.

— Вижу, товарищ председатель, вы человек просвещенный. Пришел я, как Ион Роатэ к мудрому Водэ-Куза, и говорю: «Боярин плюнул мне в лицо, ваше величество». Хочу посмотреть, поцелует меня председатель, как сам великий Водэ?

Председатель дернул подбородком, точно запряженная в дорогу лошадь с туго затянутой подпругой, — с войны у него тик остался, после контузии в танке.

— Ишь, герой… Откуда такой взялся?

Колхозный председатель, родом из-под Хотина, мужик был крепкий, под два метра ростом. На пухлом лице, белом, как творожный колобок, голубели добрые, лукавые глаза.

— Каким ветром к нам занесло? — хитро прищурившись, переспросил председатель: — Давай выкладывай, что ты за птица, а то мне недосуг.

— Что за птица? — и вопросом на вопрос: — А разве я сам на себя не похож? Милицейские разговоры, простите, председатель.

Скридону перевалило за четыре десятка, но нравом был так же дерзок и язвителен в речах.

— Знаете речку нашу, Кулу? Осенью по долине ветер гоняет сухие будылья и перекати-поле. Гоняет, пока не приткнутся они где-нибудь в низинке — видали, верно? Вот я и есть такое перекати-поле, и вчера ночевал с собратьями-колючками в прошлогодней колхозной скирде…

У председателя снова подбородок дернулся. Хмыкнул:

— Вижу, с наскоку не даешься, так мы до вечера с тобой не управимся. Короче, чего хочешь?

— Из тюрьмы, председатель, по амнистии вышел. Я к вам как к человеку справедливому… Документы в порядке, справка, вот, характеристика тоже. Штукатурное дело знаю, земляные работы, грамоту получил за ударный труд, сторожем работал.

— На все руки мастер, как погляжу. А ну, пойдем со мной!

В тот день председатель Семен Данилович Гэлушкэ — так его звали — отпустил кучера, у того похороны были в доме, поминки. Семен Данилович хотел поспеть в МТС, подписать договоры на трактористов — близилась косовица, уборка зерновых. Так Скридон очутился на подводе рядом с председателем, с вожжами в руках.

— Эх, мать честная, красавец какой вымахал! — цокнул языком Кирпидин, разглядывая черного, как вороново крыло, жеребца, который пританцовывал от нетерпения. Скридон видел его еще стригунком у местного богатея, раскулаченного в сорок девятом. Вырос из него не конь — зверь, летит-несет по тракту, топча зазевавшихся на дороге утят, только пыль из-под копыт! Скридон обернулся к председателю: — Знаете толк в лошадях, председатель. Этот чернявый от кобылы Григория Баранги, угадал? Что за кобыла, м-м-м! Помню, первая на селе, Баранга плохих не держал. А умница — на диво. Баранга, бывало, в Бельцах ее разнуздает, шлепнет по крупу, она, как собачонка, домой трусит. Никому в руки не давалась, а охотников хватало…

— Будет байки травить, говори, за что сидел. Давно из лагеря?

Председатель искоса посматривал на козлы: кто ты таков, стриженое перекати-поле, куда тебя пристроить, друг ситный?

— Н-но, пшел, чертяка! — поддал вожжами Скридон и вздохнул: — Времена пошли, леший их разберет — живешь как на качелях!

Умолк, задумался: «Скажи, не так? Четыре года коту под хвост, ни за что ни про что. И вона! — сам председатель, здешний голова и хозяин, сажает с собой бок о бок, и катим, точно на праздник в соседнее село. Смеялись мои земляки, что Скридон сдуру до тюрьмы дошел, ну поживем — увидим, кто кого пересмеет».

— Дом хоть есть у тебя? И где жена? — спросил председатель.

— Посуду моет, Семен Данилович, в теленештской столовке, — сказал Кирпидин, поджав губы. — Жена бывшая… Она и упекла меня за решетку, председатель. То-то, не хотела у себя дома с посудой возиться — потому что и тарелки были, и в тарелках было, — теперь подбирает обглодки за чужими, окурки выгребает из стаканов. Все меня корила: почему не куришь, Спиридон? Тот не мужчина, кто табачком не пропах. Ну и нашла себе по вкусу…

— Мириться не думаешь? А то забирай жену к себе, домик вам подыщем, из переселенческих. Захочешь, дом Баранги бери, все одно пустует… Сколько тебе лет?

— Сорок четыре.

— В самый раз. Примем вас в колхоз, поможем, пока обживетесь. Рабочие руки нам нужны. Оба вы, кажись, перебесились, вторую свадьбу сыграем, чего бобылем-то вековать? Или думаешь новой семьей зажить?

— Насоветуете, Семен Данилович… Я с ней так помирюсь! Задушу ведь, как куренка. Спроворила мне красивую жизнь…

— Брось, не кипятись, Спиридон. Думаешь, она виновата?

— А кто, я? Чтобы опять пальцами тыкали: вон, идут два блаженненьких… Станут старухи судачить, как агент проел мое добро и Тасию осчастливил, благодетель. Скажут, поумнел Скридон вдали от дома, подобрал свою благоверную с помойными ведрами из столовки и рад до полусмерти. Да я за эти слова башку ломом прошибу какой-нибудь бабке, а жену, вот те крест, задушу!

— Эхе-хе, драчливый петушок… Такой мне и надобен, чтобы ночью глаз не смыкал да кукарекал.

— Сторожем, что ли?

— Думал в правление тебя взять, да больно ты языкастый, как бы с председателей меня не скинул, — раскатисто хохотнул Семен Данилович, и жеребец, прозванный за масть Вороном, прянул в сторону. — Приходи завтра с утра, определю в тракторную бригаду, в поле. — Усмехнулся и добавил: — Не бригадиром для начала, нет, сторожем будешь. Кормежка три раза, зарплата и крыша над головой, дождик не замочит, ветерком не сдует, уважаемый перекати-поле. Ну, и трудодни, как колхознику положено. По рукам?

Скридон отпустил поводья. Жесткий комок застрял в горле, никак не мог его сглотнуть и слово вымолвить. Добрый он человек, Семен Данилович, добрее отца родного, и такой верзила…

— Спасибо, скажу вам… ничего больше и не надо… — выговорил с трудом Патику и дернул за поводья. Красавец Ворон резво перешел на галоп.

6

В ожидании зарубежной делегации стайка белых халатов разбрелась по больничным коридорам, палатам и лечебным кабинетам, наводить лоск и блеск.

Мош Скридонаш уселся на табуретку в ординаторской, по привычке болтая ногами, как избалованный маменькин сынок. Пока был занят главный, старика привел сюда дежурный врач, ждать сигнала из райздравотдела: что за делегация, кто сопровождает. Есть в группе медики или просто туристы-ротозеи: бонжур — и адье? Покрутил диск телефона, в трубке коротко отозвалось «занято».

— Ну их к шутам, доктор, вам-то чего ломать голову?

— А кому?

— Кто послал, тот пусть морокует.

— Надоело… Хуже нет, сделают из тебя образцово-показательного… На той неделе из министерства, за ними по пятам из района комиссия, теперь американцев принесла нелегкая! Не могли заранее предупредить. Странно… А сколько человек, не сказали?

Тренькнул телефон, врач схватил трубку. Кирпидин забубнил: «Хороши работнички, с паршивым гриппом не могут справиться, образцовые показатели! Думаете, позакрывали двери, так я в окошко не пролезу? Скридон Патику не какой-нибудь оторви да брось!»

Дежурный врач приложил палец к губам — помолчи, дед, слышно плохо, но Скридона уже понесло, как по льду без тормозов:

— Не меня ищут, случаем? Семен Данилыч со склада может справляться… — Его тенорок заглушал голос в трубке. — Куда ни сунься, везде проверки. У нас перед новым годом засела ревизия, и конца не видать, все чего-то рыщут. Знаете что… — Кирпидин покосился на телефон. — Вы бы написали, ну, вроде записочку: больница не принимает. Может, не слыхало начальство про карантин? Оно ведь как — здоров человек, здоров, ходит на своих двоих — бац! — а у него страшный грипп, азиатский. Скажут потом американцы, что нарочно заразили. Скандалу не оберешься. Так и пишите: рады гостям, когда нет микроба, а нынче двери на запоре. Спросит председатель — доложу: больных распустили по домам, спасаются от карантина. — Сам подумал: «Надо под шумок Рарицу домой забрать».

— Ой, помолчите, папаша! — бросил трубку дежурный врач. — И так не слышно, да вы еще балабоните.

— Жена жалуется. Очень, говорит, гриппа боюсь, плачет даже. Попроси, говорит, доктора домой отпустить.

Вот они, рожки Авизухины: понавертит Кирпидин, наплетет с три короба, пока свой «интерес» не проклюнется…

После возвращения председатель Гэлушкэ отослал Патику в поле сторожем, он быстро освоился, прижился в тракторной бригаде. Весной, когда солнце поднималось к полудню и трактористы собирались на перекур, травили анекдоты, потягивая саднящий табачок, а над черной взрыхленной пахотой парила неясная, зыбкая дымка, Кирпидину не сиделось на месте:

— Смотрю я на вас, хлопцы… Устали, размякли на солнышке, да? — и обхватив коленки, казалось, еле удерживается, чтобы не подскочить: — А кто здесь самый шустрый? Кому не лень сотню заработать? Всего делов-то — вот этой гайкой попасть в то окошко. С десяти шагов. Окно починю, не переживайте, стекла за мой счет. И в придачу ведро вина на всю бригаду. Кладу сотенную, если кто возьмется. Да куда вам, кишка тонка!

— А чем кидать? — спросил парень, что лежал, развалившись, на траве.

— Сам выбирай, Параскив, только все равно промажешь. Держи гайку.

— Я попаду! Этим шурупчиком, — повеселел другой тракторист, отбросив щелчком окурок. — Лишь бы стекла сам вставлял.

— Сказано, стекла за мной, пропади я пропадом, если не вставлю. Кидай, что хошь — шуруп, камень, хоть бревно, главное, попади. Сторублевка — вот она. По рукам? — Кирпидин шарит по карманам: в полосатом носовом платке, завязанном узелком, припрятана трехмесячная зарплата из МТС.

Встрепенулся и Параскив, словно отбросил щелчком сонную одурь, как его приятель — сигаретный окурок. Поплевал на ладони, точно не об заклад вышел биться, а силой мериться.

— Это мы враз, одной левой! Шагай, дед, — засмеялся парень: сколько он там протопает, недомерок, своими детскими шажками, — метров пять от силы.

— Нашагаю, успеется. Гони и ты сотню на бочку, раз берешься. — Тянет волынку Кирпидин, похоже, готов на попятный: до окна-то рукой подать, сотней пробросаешься. Параскив от души хохочет. — Чего скалишься? Я свою выложил, твоя где?

Загомонили трактористы — кому не охота лишней сотней разжиться? Смех и грех, средь бела дня с десяти шагов в здоровенное окно не попасть!

— Хлопцы, кто одолжит, по-быстрому!.. — Параскиву не терпится, сейчас он покажет приблудному зэку, как деньга куется, если у тебя башка не соломой набита. Нет наличных — найдется ручатель. Параскив, слава те, господи, не кривой, не косой — так по окну шарахнет, что разлетятся стекла мелкими брызгами! И перекочуют денежки ему в карман из Скридонова полосатого платочка.

— Я поручусь за Параскива, дед, мне доверяешь? — вышел вперед парень в замасленной тельняшке.

— Ладно, будь по-вашему. И все вы, ребятки, нам свидетели… Смотри, Тикэ, твое слово крепко! Значит, уговор такой: я отмеряю десять шагов… Попадет он — кладу сто рубликов, стекла вставлять мне. Параскив со своей сотней, если промахнется, мне платит, и ведро вина на всех.

Ударили по рукам. Трактористы, здоровые молодые детины, разгорелись — пятеро, шестеро, сколько их там было на дневной смене. Пожалеть бы Кирпидина, совсем ополоумел старик посреди пустынных полей, сутками напролет сидя возле дома бригады. За Тику сотня не пропадет, да уж больно договор смехотворный. Кирпидин суетится у окна, мостится и так и эдак, половчей бы ступнуть, отмерить десять шагов навстречу шумной ораве — повскакивали парни, сбились в кучу, ждут! Привстал Скридонаш на цыпочки и двинулся… вдоль стены! Ступает на пятку, шаги отсчитывает, как условлено — пять, шесть, семь, на восьмом до угла дошел… на девятом за угол дома свернул… Скрылся из глаз! Голосок только доносится:

— Девять, десять… — и окликает: — Сюда, Параскив! Десять шагов есть, иди бросай свою железяку!

Тишину прорезал чей-то хохоток: какой ловкач разобьет стекло, стоя позади дома? Исхитрись-ка, метни из-за угла камушек в окно на фасаде…

Выиграл мош Кирпидин.

— Завтра получишь деньгу… — Параскив сплюнул, выругался. — Упьюсь вечером — на глаза не попадайся, зашибу. Видал? — поднес он к носу Скридона могучий кулак в пятнах солярки. — Хряпну — юшка потечет! Ой, уйди, дед, от греха…

— А ты поостынь, гусь лапчатый, — не остался в долгу Кирпидин. — Не шали с дядей. У дяди тюрьма была — дом родной. Ну, покажь, на что горазд? На свою тень можешь наступить?

Патику потоптался и вдруг скакнул с места, как дикий козленок, и обе подошвы припечатались прямо на загривке его собственной тени! Да, Параскив, замолкни, куда тебе тягаться… Расшумелись ребята, как на воскресной хоре, но бригадирский мотоцикл, фыркая, подгоняет: пора двигать, хлопцы, заводи моторы… Сеем кукурузу.

…Дежурный врач постукивал по столу шариковой ручкой: поскорей бы убрался докучный старикашка, пристал как банный лист.

А Кирпидин с делегацией? Все он выдумал про американцев и поповского сына Эйзенхауэра. Зачем? Да в отместку — почему его гонят из больницы, от жены? Ведь Скридон никогда не отчаивался. Повидал он хватов на своем веку, и все их глупые затеи были для него белыми нитками шиты: Патику не проведешь! Но всякий раз выходило наоборот — здесь его надули, там обобрали, тут сам сротозейничал, только он себе в этом никогда не признавался. И получалось так потому, что жизнь, она как женщина: подступишься к ней с заботой, почтением, и тебе в ответ любовь и ласка, а станешь хитрить, ловчить — пеняй на себя, аккурат в лужу сядешь.

— …И заодно дайте справку эту, на пацана. Скажу председателю, не пускают в больницу, еле-еле документ на сына выбил. Мне его даже не показали.

Таким он уродился, мош Скридонаш. Не нашлось доброго человека, спросить: «Послушай, Кирпидин, что ты все петляешь? Какие-то ловушки везде понаставил — силки, капканы, тенета. На кой тебе столько, на кого облава? Ах, на всякий случай… Что за гончая норовит ухватить тебя за холку? Гляди, заплутаешь, сам в западню и угодишь».

Взять хотя бы первую женитьбу. Лет сорок назад невзрачная тощая деваха на гулянке прыснула в кулак, отворотив нос от плюгавого кавалера, а он, Скридонаш, что возомнил? «Эге, здорово я ей глянулся, ишь, как робеет…» Годы наши юные, мозги набекрень… То судьба ему ухмыльнулась, и звали ее Анастасией. Лет шесть до этого ходила она в старых девах, но Скридон женился, разделил с ней кров и стол, готовый всю жизнь служить глупому Тасийкиному хихиканью. Кто из них сплутовал тогда, со смешками-смущениями?

Потом, став хозяином в новом гнезде, похвастал: «Кто со мной потягается? Деру зубы обухом топора!» И зашагал-зачастил по жизни, топотун, грудь колесом, пока сам не растерял все зубы из-за жинкиных капризов и чертиков — вздумалось выбить из нее дурь пряжкой от солдатского ремня…

Кирпидин вышел из ординаторской, держа в руке клочок бумаги, где дежурный врач начертал черным по белому, притиснув для порядка бледную печать:

«Гражданка Рарица Георгиевна Катанэ-Патику 13 января 1967 года родила мальчика (отец — Патику Спиридон Николаевич), в подтверждение чего выдана настоящая справка для представления в сельский Совет».

Помахивая справкой в воздухе, пока просохнут чернила, Кирпидин вошел в палату. Увидев мужа, Рарица отвернулась к стене, словно на ее безупречной белизне могла прочесть написанное на листке бумаги.

— Смотри, Рара, смотри! Наш сынок, может, еще в пеленки не наклал, а бумажка на него имеется!

Хихикнул: «Наша взяла!» — сложил справку вчетверо и сунул по-крестьянски в шапку.

Рарица оглянулась, и опять у нее — что ты будешь делать? — глаза полны слез.

— Да где болит, Рэрука? Плачешь и плачешь, неладно это. — Он решительно обвел палату зеленоватыми барсучьими глазками. — Скажи, я доктора покличу.

И тут вспомнилась ему песенка… Нет, скорее присказка-нескладуха, которая свела их с женой четырнадцать лет назад. Рарица в тот день зашла на складское подворье собрать лошадиного помета, завалинку времянки подмазать. Скридонаш пропел тогда: «Ой, Рара-Рарица, свет красавица-девица! Не ругайся, не бранись, мы от мамы родились. Ты во вторник, я в середу — в воскресенье жди к обеду!..»

Мош Скридонаш подошел к постели, неловко погладил жену по голове.

— Тяжелая ночка выдалась, да? Потерпи, милая, потерпи, Рарица, все обойдется. Теперь уж скоро… Помнишь, как я говорил: «Не ругайся, не бранись, мы от мамы родились…»

У Рарицы побежала по щеке слезинка и со вздохом вырвалось:

— Ступай, Скридон, ступай… Дом оставил, овцы без присмотра… Иди-иди-иди… — она говорила, умоляюще глядя на старика, и слова нанизывались, как бусинки, казалось, пока не переведет дух, все будут бежать эти бусинки «иди-иди» по тонкой ниточке.

— Ладно. Полежи пока, а я в сельсовет, — сказал Кирпидин и вышел.

Да, с той прибаутки все у них и началось. Скридон выкатился перед Рарицей разудалым ухарем: «Ой, Рара-Рарица, раскрасавица-девица!..» — и протянул руку:

— Давай мешок, вдвоем всякое дело живей спроворим. Чего набрать, соломы или половы?

Был субботний вечер, Рарица завернула во двор колхозных складов кизяком разжиться. Скридон уже работал там сторожем, пошел, так сказать, на повышение. Осенью перевели, из тракторной бригады в село, на бойкое место — все лучше, чем в поле коротать ночи с сусликами да совами. Пришли холода, и остались мокнуть под дождями трактора, бороны и плуги, сгрудились под ветром потесней друг к дружке и ржавеют себе с досады, что бросил их на произвол судьбы даже сторож, коротконогий мужичок, который со злостью топтал собственную тень.

«Где уж мне в сорок пять лет новым домом обзаводиться, — думал мош Скридон, — на что бобылю целая хата?» Сторож, худо-бедно, без крыши на зиму не останется…

Сидел Патику, посиживал, коротал время, глядя, как солнце садится, и тут Рарица подоспела с пустым мешком. Скридон позже подтрунивал: по солому пошла — жениха нашла. Чем плох жених? Добряк добряком и на язычок остер:

— Брось ты свой мешок баюкать, Рарица, завтра подводу кизяка привезу. Или говоришь, мякина нужна? Два воза мякины хватит? Ага, глины бы не мешало. Грузовик глины получишь. Довольна твоя душенька?

Так и вертится Скридон вокруг Рарицы, то кочетом подскочит, то отступит:

— Завтра и жди! Не посмотрю, что воскресенье, приеду свататься, да не с пустыми руками, дровец телегу подкину. В чем еще нужда — говори, не стесняйся. А то вывалю свое приданое у крыльца: глину, мякину, дрова, и посмотрим — науськаешь на меня собак? Или соседей кликнешь, чтобы палками прогнали со двора?

Рарица мнется, только «хи-хи-хи» да «ха-ха-ха», словно из стручка сыплются в миску фасолины. А Скридонаш знай свое:

— Не смейся, милочка! Не смейся, говорю, а то баде тебе ночью приснится.

Ох, озорник дяденька Скридонаш! Коли шутить ему охота, почему и Рарице не посмеяться? Побалагурили, и ладно — пошла Рарица домой с мешком кизяка и соломы.

На другой день, когда рвала бурьян для поросенка, позвал ее племянник, Надин сынишка:

— Тетя, там человек вас дожидается!

Рарица уж и забыла про вчерашнее, бегом домой, а там баде Скридон сидит на табуретке и ногами болтает, как первоклашка. Не чинясь, Скридон придвинулся к непокрытому столу, заговорил по-свойски, сам себе и сваха, и жених:

— Поди сюда, Рара, садись. Признавайся, снился я тебе или нет? — и повернулся к Наде, с которой уже успел о деле перемолвиться. — Ну так, девоньки, не любитель я кругами ходить, вокруг да около. Имеется предложение, как любят у нас в правлении говорить. А ты, Надя, будь за свидетеля. Есть у меня ниточка, и если протянет мне Рарица кусочек лыка, мы сплетем из лыка с ниткой веревочку и назовем ее нашей жизнью… Или не по душе тебе, Рара? Сказал я вчера: «Не ругайся, не бранись, мы от мамы родились. Я во вторник, ты в середу, в воскресенье жди к обеду»… Разве нынче не воскресный день и за столом не Спиридон Патику сидит?

Рарица, пока он говорил, улыбалась смущенно своей желтой улыбкой тыквенного цветка.

— Ой, а я с бурьяном в подоле… Сейчас я… — дурашливо хихикнула и шмыгнула в дверь, оставив жениха и свата в одном лице болтать ногами на табуретке.

Надя принесла из погреба кувшин вина, постелила чистую скатерть и поведала Скридону, что приключилось с ее сестрой, не скрывая, рассказала все, что знала — как водится у людей, готовых породниться. Словно мать, защищая единственное свое чадо, говорила Надя, как разбойник Бобу, зверь в человечьем обличье, подкрался к Рарице, автомат к груди приставил: «Пойдем со мной или пристрелю!» — и силой увел в лес, а там улестил ее воровскими речами, запугал угрозами… «Верите ли, баде, он как с цепи сорвался, бешеный, стоит с автоматом и улыбается, змея! Столько народу положил, страх сказать — что ему стоит на курок нажать? А виновата я, баде, я ее от себя отпустила…»

Мош Скридон слушал, кивая головой — верю, мол, да-да, согласен, куда денешься — автомат! А Рарица умылась на скорую руку, переоделась и стояла в сенях, дрожа, как от озноба. Правду говорит Надя или от себя приплетает? Она же сегодня и за сестру, и за старшую в доме, вместо матери, и за сваху. Но разве знает женщина правду о другой женщине, истинную правду, как она есть?

Помнит Рарица: Бобу, державший в страхе десятки деревень, понес ее за опушку леса, под зеленый полог-шатер, и она перестала его бояться… Потом прошло время, и он сказал: «…тогда сестру твою полюблю, раз ты, ягодка, опять упрямишься». Как забилась-заплакала Рарица, от ревности разум помутился, схватила Бобу за рукав: «Не ходи-и-и! Не надо-о-о! Делай со мной, что хочешь, вот я — меня возьми, А сестру не трогай. Не тронь сестру, баде, клянусь, застрелю тебя, елси к ней пойдешь!» И он засмеялся, снова взял ее на руки, и от радости она разбила кувшин…

Вернулась Рарица в комнату приодетая понарядней, причесанная, тихо проговорила:

— Так что ж вы здесь-то… Прошу, зайдите ко мне, посмотрите, как живу. — И втроем они перешли к ней во времянку.

Вскоре появился Надин муж, и вчетвером осушили они бог знает сколько кувшинов молодого осеннего вина, болтая с разных разностях и ни словом не обмолвившись о женитьбе.

Когда на улице совсем стемнело и Надя вдоволь наговорилась, муж ее сказал:

— Не забыла ты, женушка, что дети дома одни? Пора бы их накормить да спать укладывать.

И они засобирались, распрощались, как ни в чем не бывало, словно не было в доме жениха с невестой и все давным-давно само собой разрешилось.

А баде Скридон что делает? Бедовая его голова ногам покоя не дает — спрыгнул со стула, щелкнул каблуками, точно гусар в мазурке, и выругался:

— Рэрука! Ах, леший его забери, где тут у тебя хороший топор?

— Что-о-о?!

Глаза ее, светло-голубые, выцветшие, округлились: зачем среди ночи топор в маленькой времянке, где четвертый год живет одиноко безмужняя молодка?

— Да ногу эту отрублю к чертям!

Засмеяться Рарице или испугаться? «Топор… Опять зуб кому-нибудь рвать? Зачем ногу-то рубить? А вдруг Надя лишку наговорила… Ой, глупая я… С одним мужем жизни не было из-за Бобу, теперь этот, на мою голову, с топором под подушкой спит…»

И она — просто, по-детски:

— Баде, так нет топора в доме, один секач…

Тогда баде обнял ее за плечи, как молодого несмышленого рекрута, и сказал мягко, ласково:

— Рара-Рарица, краса-девица… Ох!

И ни тебе целовать-обнимать — уселся снова на стул и давай шнурки теребить на ботинках:

— Что за обувь делают, лихоманка их тряси! Жмет клещами, хоть плачь…

Покраснела Рарица, как девчонка: мужчина в ее комнате разувается.

— Что это вы, баде Скридон? — только и спросила.

— Да говорю, ботинки ссохлись, пока на стуле сидел. Догадалась бы, умница, попросила гостя: посиди, баде Скридон, и на постельке…

Так и остался Спиридон Патику по прозвищу Кирпидин во времянке Рарицы Катанэ. Недели через три, в разгар медового месяца, принес молодожен после дежурства на складе топор и прорубил еще одно окно в сад.

— Слово себе дал… Сколько мотало меня по темницам-подвалам, как-то не выдержал, в тот день и поклялся: где ни пристанешь, Скридон, в какой уголок ни загонит тебя судьбина, — хоть на рога встань, а сделай, чтобы света было много! Пусть всю комнату зальет светом, — повторил он. — Моя Рарица все улыбается, а я и не разгляжу, что у нее за улыбка. Ну-ка, ну-ка, веснушек-то — всю обсыпало!

Тогда же, осенью, продал Скридон бочонок вина, занял у шурина три сотни, привез шифера и перекрыл заново крышу на времянке. Копался в огороде, чинил плетень и на ходу приговаривал, подбадривая хозяйку:

— Посмотри на людей — чем мы хуже других, Рарица? Сказал же тебе: «Не ругайся, не бранись, мы от мамы родились!»

И в один прекрасный день увидели соседи, как парочкой отправились они в гости, через месяц опять вернулись с другого конца села под утро навеселе — позвали их на крестины. Скоро и к ним стали заглядывать, а во дворе уже не жалкая хатенка, стоит дом о шести окнах, за домом загон, где шесть овечек блеют, и Кирпидин, хозяин-работяга, как прежде, с утра до вечера трудится, не покладая рук.

И вот, селу на удивленье, тринадцатого января шестьдесят седьмого года, как записано в книге рождений роддома, Спиридон Патику проснулся отцом мальчишки-здоровяка весом в четыре кило двести.

Тем временем в больнице… В палату Рарицы заглянул дежурный врач и из коридора, не заходя:

— Где ваш муж, мамаша?

Был он возмущен и даже зол, но очень уж казался молод и к тому же сильно шепелявил, оттого и получалось безобидно:

— Где он, шпрашиваю? Ну, я ему покажю!..

Заметил, больная Патику плачет. Трет кулачком глаза и всхлипывает по-детски, словно маму потеряла посреди ярмарки.

— Шьто вашь бешьпокоит?

Врач приоткрыл дверь, подождал ответа, вошел… Рарица хотела было приподняться, но вспомнила, что раздета, что не у себя дома, а в чужой казенной постели, и быстро накрылась одеялом, незаметно утерев слезы уголком простыни. Но глаза, глупые, нет с ними сладу — капают и капают из них слезинки, как со старой стрехи. Ручьем потекли, хлынули на подушку, как в тот день, когда вернулась Рарица от первого мужа домой, к сестре, и плакала навзрыд, проклиная горемычную свою долю: «Лучше в петлю, разом покончить, леля…»

Не умела она таиться. Секреты и недомолвки точно грузом ложились на плечи, хотелось поскорее скинуть эту тяжесть, а то и жизнь не в жизнь. Сызмальства и от Нади не было тайн. «Когда расскажу тебе все-все, легче становится, леля, — смущенно говорила Рарица. — Знаешь, если что-то надо скрывать, то кажется, будто меня в темный погреб посадили или в яму какую…» Лучше уж открыться, признаться — не тыкаться впотьмах, а зажечь пучок соломы или лучинку, пусть освещает все без прикрас, даже самое неприглядное.

В одну из тех теплых ночей, когда она привыкала к новому мужу и вздохами, смешками и намеками признавалась, что Скридон куда больше ей люб, чем тот, первый, — тогда-то и услышал Кирпидин от самой Рарицы правдивую историю про лихого Бобу. Ой, Бобу, отчаянная голова, не может забыть Рара разбойника отпетого, не идет из сердца прочь!.. Сколько боли вытерпела, позора, всю жизнь искалечил — как забудешь его, дьявола? Плакала, когда от Пантюшиного колодца брела обратно, но не оттого плакала, что силой взял ее Бобу, — нет, от страха, как сестре на глаза покажется. И еще испугалась, увидев издали чучело с зелеными патлами. Горько стало, что и сестру повстречал Бобу, — не только ей, Рарице, достались его ласки…

— Ей-богу, Спиридон, славный был этот Бобу. На лицо-то некрасивый, рябой, но такой добрый, взял меня на руки, как девчонку, и так говорил ласково… Спросил, не страшно? Нет, говорю, я тебя не боюсь. А он смеется: «Вижу, храбрая, ну и молодчина! Зачем бояться? Он плохого не сделает…» — и понес на руках за опушку, в лес, а потом уже, после всего, спрашивает: «Хочешь со мной остаться?» Тут я испугалась, а он: «Ну, не надо, если боишься, не надо». И еще спросил: «Полоть пришли, говоришь? Ступай тогда к сестре, работайте. Скажи только, там, в селе у нас, что новенького слышно? Совсем я в лесу одичал, Рарица, да обратной дороги нет…»

— Знаете, товарищ доктор… Николай Дмитриевич, прошу… — Рарица шмыгала носом, натянув до подбородка одеяло. — Можно вас на минутку? Ох, сделайте что-нибудь, помогите…

Похоже, она опять решилась зажечь свою лучинку в темном погребе. Облокотилась о подушку, села на кровати, стала подтыкать одеяло с боков, укрываться, словно в лютый мороз собиралась ехать в санях, запряженных парой волов, к подружке в другое село, гуртом кукурузу лущить.

Врач стоял посреди палаты и, раздражаясь, ждал, пока Рарица по-старушечьи управится с одеялом. Ни слова не говоря, принес из коридора расхлябанный стул с отломанной спинкой, подсел к кровати. Рарица молчала, и он торопливо спросил:

— Так что у вас стряслось?

— Подвиньтесь сюда, поближе, — сказала Рарица мягко: как-никак, этот доктор чуть не вдвое ее моложе. — Хочу совета спросить, подскажите… Простите, вы грамотный, а я из простых… Понимаете, был у меня муж. Нет, не про то… Помните, приходил сейчас муж… мужчина такой, который про делегацию… Ну, а до него я уже была замужем. Не подумайте плохо, с тем развелась, то есть мы разошлись без склоки, полюбовно. И жили хорошо, только детей бог не послал, а мой очень уж хотел, прямо чуть не плачет, бывало. Вижу, изводится, что родить не могу, ну и ушла от него. Ведать не ведаю, что за немочь ко мне привязалась — то ли сглазил кто, то ли завистница наворожила? — подняв голову, Рарица разглядывала потолок. — По сей день гадаю, откуда эта напасть.

Врач слушал вполуха: самое время для лекции по женским болезням…

— Женщина — это такая пропасть, доктор… сама от того натерпелась. Не умею сказать, что со мной, запуталась совсем.

«Ну и денек! Американцами пугают спозаранку, теперь исповедь выслушивай, будто я ей тетушка за стаканом наливки или бабка-повитуха».

— Ночью глаз не сомкнула, доктор, а придумать ничего не могу. Я такая глупая, не могу соврать! Да я не о том… Муж тут заходил, так я спросить хотела — вы ему бумагу выписали, справку, — и махнула рукой, вроде передумала. — Да бог с ней, со справкой. Вот с первым мужем два года прожили — хорошо мирились, а детей нет. Мне бы придумать отговорку, а я возьми да всю правду, как один бандит меня испортил, девчонкой еще… Рассказала, а муж от меня и отвернулся. Сестра говорит, он тебе жизнь заест, если не родишь. Я и ушла. А через три года с этим встретилась, со Скридоном. Надежды у меня уже никакой не осталось, доктор. Все знали, что я брошенка, бесплодная — все равно что богом забытая, тут всякому рада, лишь бы одной не куковать.

Нахлынули на Рарицу былые горести, слезы подступили. Помолчала немного, в себя прийти:

— К чему я говорю? Не потому от первого ушла, что стал меня грызть или там изводить. Это как в лесу — идешь вместе по тропинке, потом развилка, разбежались дорожки, и каждый дальше по своей идет один. В скором времени, прослышала я, женился, детишки народились. Сказать, что любила его, как раньше, не скажу, хоть зла не держали друг на друга.

Лицо Рарицы затуманилось, словно темная грозовая туча накрыла лесное озерко и погасли дневные краски. Врач слушал ее, не перебивая, как слушают рокот далекого водопада.

— …и поехала я в воскресенье в Теленешты. Нет, говорю, любви там уже не было, вот вам крест. Если к кому и тянулась душой, так того человека давно нет в живых — потому, верно, и забыть не могу… А с первым мужем выпало свидеться в Теленештах, приехал и он по своим делам в базарный день. «Как живется-можется, Рарица?» — спрашивает. Так и так, говорю, Петря, помаленьку, не стану жаловаться. Стоим себе, болтаем, как два барышника, когда товар с рук сбыли и заняться нечем. «Ну а ты как, Петря?» — «Слава богу, хорошо живу, — отвечает и как ножом меня полоснул по сердцу: — Два сынка растут и дочка, младшая. Слышь, Рарица, трое у меня, сыновья и дочь», — он говорит, а меня ровно кипятком обварило. «В добрый час, — говорю, — рада за тебя, Петря. Не грех бы стаканчик поднять за здоровье твоих деток. Пусть растут сыновья, как молодые дубки, отцу на подмогу, а девочка — утехой тебе под старость». Что-то еще Петря говорил, на то и ярмарка, посмеяться, пошутковать. Потом он: «Пойдем-ка в буфет, Рара, трогать пора, по домам. Заправимся на дорожку, заодно и встречу отметим. Как тебя вспомню, дурное на ум нейдет. Хорошее было времечко, вот если бы у нас дети… Клянусь, — говорит, — не отпустил бы от себя!»

Рарица улыбнулась, посмотрела искоса на лохматого врача в смешной белой шапочке.

— Можете понять, доктор, каково женщине, когда такие слова услышит, что у нее на душе? Да ни от кого-нибудь, от первого мужа, через столько лет…

Телефон в ординаторской надрывался уже минут десять. Врач потер ладонями колени, как старичок на лавке, когда ноги на погоду ноют:

— Ну, понятно… Можете дальше не распространяться.

Рарица помолчала.

— Что вам понятно… — по лицу ее скользнула беспомощная улыбка одинокой женщины, нежданно-негаданно ставшей матерью. — Телефон там, слышите? Узнали бы, чего им надо, а то трезвонит, будто конец света.

Врач было поднялся, но опять присел на краешек стула — по щеке Рарицы катилась большая, тяжелая слеза.

— Нет, так не пойдет, перестаньте плакать. Нельзя волноваться, вы что, хотите повредить ребенку? Молоко перегорит! — и решительно встал. — Пожалуйста, успокойтесь, я сейчас вернусь.

7

А старик Кирпидин… Нет, он не пошел сразу в сельсовет. Вернулся домой, вынул из шапки справку, перечитал не спеша сверху вниз, потом снизу вверх, повертел в руках, сложил вчетверо, сунул в карман. Спустился в погреб и одним духом, причмокивая, осушил добрый кувшин вина. Заглянул в загон — как там овечки, сыты, напоены, веселы? Их было уже семеро. «Ну, с божьей помощью к весне после окота десяток наберется. А что? Пастушонок есть в доме, Николай по имени, наследство ему перейдет». Подбросил овцам свежей соломы на подстилку, подсыпал сена в кормушку, пусть и тварь земная в праздник угостится.

Винцо в нем заиграло, повеселел Скридонаш, оперся локтями о низенькие ворота загона, оглядел свое хозяйство.

«Чудно человек устроен, ей-ей. Нагрянет радость, и ты уж не мужчина, а цветастая тряпка. Хоть соседей зови, чтобы голосили: «Помогите, мош Скридон свихнулся! Жена ему сына родила, а он вопит из сарая: «Пошел ты туда, куда надо! Эй, президент Штатов, кому говорю? Катись колбасой, я тебя за пояс заткну! Да ты у меня за голенищем сидишь, припухаешь, пре… пре… председатель… американский!»

В это время сосед Думитру Пэпушой строгал под навесом погреба какую-то палку — похоже, ладил затычку для новой бочки. Сейчас, в разгар зимних праздников, над чем станет ломать голову крестьянин? Думаете, примется точить жене веретено для прялки? Или зубья для грабель? Очень ему грабли зимой нужны, сугробы ворошить…

«Эхе, попробуем, значит, что за вино вышло у Думитру, это его розовое. Зря он у меня давилку брал? Возьму баклажку, и к нему: выручай, Митраке, тошно сидеть одному в хате, жинка в больнице. На крестины позову, будет у моего Николаши крестный. Закатим пир горой на все село, скажу: давно хотел собрать вас, люди, в своем доме, да причины не нашлось. Порадуйтесь сегодня и вы со мной… И почему так в мире заведено? У других праздник — всё на виду, соберутся, песни горланят, каблуки в пыли стаптывают. А кто мои праздники видел? По пальцам их перечтешь, сидят во мне, как щенки в неразродившейся суке… Теперь-то самая жизнь и начнется! — вздохнул мош Скридон. — Когда малец пищит в люльке, тебе, браток, и жить охота. Я не то, что Пэпушой, хоть он и наплодил пятерых. Носит же земля такого дурачину: радуется, когда отелится корова, а придет срок жене рожать — ругается на чем свет стоит, напивается в стельку».

С крыльца соседнего дома донесся голос жены Пэпушоя:

— Зачем к тете Рарице? Сказала вам, в больнице она, никого нету дома. Зайдите к тете Наде, а от нее прямо к бабушке.

— С этой консервой? Сама ходи, не пойдем ни к какой бабушке! — отрезал старший ее мальчишка.

— А ты шибче тряси, получше колокольцев звенит, — подал голос отец из-под навеса. — Мы же ее вместе сделали, и сказал, что нравится.

Жена выпалила с ходу:

— Молчи уж, хозяин, бесстыжие твои зенки, при живом отце дети сироты! Посылаешь их по селу срамиться, а сам с утра к бочке присосался. Что за колядки с этой ржавой железкой? Прикрутил гвоздик к консервной банке и радуется — звенит!

— Сама ты старая жестянка! Помалкивай, — рявкнул муж. — Откроет рот, спасу нет — бренчит, как заведенная!..

Дед Скридон забеспокоился. Постой, как же так? «У Рарицы никого нет дома». Что ж выходит, он не в счет? Если в загсе не записались, в церкви не венчались, то Рарица и не жена Скридону? Соседских ребятишек не пускают поздравить старика, а он сегодня все равно что именинник! Сказать по совести, в этом селе, которое столько лет смеялось над четой Патику, с него и надо начинать колядки, с моша Кирпидина.

Он быстро вскарабкался на чердак и спустился с полным ситом орехов. «Раз на то пошло, двину сам колядовать. Кто ни встретится по дороге, всем подарков отделю и поздравлю — новый год, хоть и по-старому!»

Где-то в сене была у него припрятана айва, в нежилой горнице с осени развешаны кисти винограда, привядшего на воздухе. К орехам добавить айвы да присыпать сверху черными виноградинками — за таким лакомым угощеньем вся детвора набежит, это вам не городские баранки с бубликами.

Пока Скридон собирал по дому, чем приветить колядующих, маленькие Пэпушои согласились — проклятущая консервная банка кое-как позвякивает, если ее шибче встряхнешь. Гурьбой вышли со двора, и младший захныкал: «Не хочу к бабушке, хочу к тете Наде… что она нам даст?» Спели под окошком, поздравили, получили свою долю подношений, заторопились к воротам.

— Эй, хлопцы-молодцы! — крикнул им вслед Кирпидин. — Далеко ли погнали? Про меня, случаем, не забыли? А ну, заходите к дядьке, — и громыхнул ситом, полным орехов.

Два раза просить не надо, коли сам хозяин зазывает. Повернули как по команде, затянули на разные голоса: «Поздравляем, дядя, чтобы дом ваш добром полнился — две коровы, два быка…»

— Ладно-ладно, где столько быков напасешься. Корова у меня была, ну ее к шутам, да шкура давно на заборе задубела, — поворчал довольный Скридон. — Спасибо, что уважили старика, растите сильные и здоровые! Ну-ка, у кого самые большие карманы?

Зачем карманы, если у каждого на плече сумка? До чего желта айва среди белых сугробов! Сумки разинули свои пасти — дождем посыпались в них яблоки, зацокали орешки, дошла очередь до винограда. Подсох виноград, что правда, то правда —не гроздья, видимость одна. Младший не удержался, схватил большую, красивую кисть, и посыпались черные виноградинки на пушистый снег. Словно порвалась нитка на ожерелье и круглые бусины закапали черными слезинками. Средний братец присел на корточки, торопливо собирает сморщенные ягодки и тут же, пополам со снегом, отправляет в рот. А хозяин не растерялся — вон и копейки зазвенели, разбежались по карманам!

Кирпидин повертел в руках дырявую жестянку с прикрученным на проволоке ключом: вместо колокольчика папаша Пэпушой приспособил старую консервную банку со стершейся этикеткой «Перец фаршированный».

— Дай-ка мне свою штуковину, оставлю на память. А у вас будет колокольчик что надо, настоящий.

Топа-топа, засеменил Кирпидин в загон, поймал овцу, снял у нее с шеи маленький звонкий колокольчик.

— Держите! Завтра принесете обратно, а на тот год я вам снова дам. Договорились? И не забудьте, раз сегодня вспахали у меня двор, ребятки, надо его завтра засеять…

Никогда еще не видели старика Патику таким радушным добряком. Неужели это тот Кирпидин, которого дразнили малыши: «Коротышка-пуп с усами, дядька Клещ!» — и прыскали в разные стороны, прячась по кустам?

На следующее утро мош Скридон отправился в сельсовет выписать метрику на сына. Целый день раздумывал и полночи, решил твердо — назовет Николаем.

Накануне сельсоветскому секретарю, Владимиру Георгиевичу Балеру, передали из больницы записку: «прошу считать недействительной справку, выданную 13 января 1967 года гражданину Патику Спиридону Николаевичу», после чего секретарь имел беседу по телефону с врачом роддома. Сейчас он сидел в своем кабинете и покачивался на стуле. Заметив через окно моша Скридона, схватил карандаш и принялся что-то вычерчивать в огромной, на весь стол, таблице.

Старик зашел в приемную и, не дожидаясь приглашения, сел. А что, прикажете в дверях топтаться, когда секретарь у него в доме свой человек? И в гости заглянет, если охота пропустить стаканчик-другой, и просто, как заядлый холостяк, вечерок скоротает после службы, в доброй компании, с перченой шуткой и горячим ужином на столе.

Правда, сегодня он что-то не в своей тарелке, а то первым делом поздравил бы деда с новорожденным. Куда там — смешался, буркнул «Утра доброго…» и выскользнул в соседнюю комнату, где председатель на повышенных тонах выговаривал кому-то по телефону: «Прежде всего интересы общества, дорогой товарищ, и незачем раздувать конфликты между поколениями…»

Молчание в кабинете и снова голос председателя, бывшего учителя родного языка и истории: «Не забудьте, прошу вас, что село наше, к сожалению, больше похоже на старый сад, и если в саду вырос абрикос, то что за садовник из меня, если я стану рубить дерево только потому, видите ли, что по списку не числится абрикосовых насаждений? Вдумайтесь, очень вас прошу…»

Помолчал и более настойчиво: «При чем тут морально, аморально? Село стареет с каждым годом, падает рождаемость. Кто будет работать? Такая мораль вас не тревожит?» Тишина в кабинете взорвалась — слышно, как шарахнула трубка о телефонный аппарат.

«…туда твою в кочерыжку, гусак шепелявый! Моралист выискался. Говорит, вы, как бывший учитель истории… Объясните мне, говорит, что вытворяет с людьми Вишну. Вроде бы он нарочно людской род умножает, чтобы над нами посмеяться. Веселенькие новости! Что за повитуха объявилась, на общественных началах, и какое имеет право? Ну-ка, вызови ко мне этого типа, Вишну, пусть сам отвечает умнику шепелявому! Откуда у нас взялся Вишну, не знаешь, Володя?»

«Совещаются… — подумал Кирпидин. — Опять с проверкой нагрянули. Все с ума посходили, куда ни ступня, везде проверки. Как на нашем складе, вечно инвентаризация — двери нараспашку, полный завал, все вверх дном, а мы взвешиваем, пересчитываем… Нет, товар не отпускается, этого нельзя, потому что ревизия идет. И надо спешить, у проверки свои сроки, и мы опять взвешиваем, взвешиваем… И в первую голову испорченные продукты, чтобы отправить их по акту в отходы, на свалку — в мусор, одним словом. И кто это додумался, взвешивать мусор?..»

Патику поболтал ногами, разглядывая сотни раз виденные плакаты и цветные диаграммы по стенам. «Чего он там застрял? Наверно, ревизор попался строгий, Вишну этот…»

Наконец, появился секретарь, порылся в ящике письменного стола, достал помятый конверт, вынул из него какую-то писульку и с журналом регистрации документов снова зашел к председателю.

Патику не надивится: «Какая муха его укусила? Ходит, точно аршин проглотил. Не выспался или не с той ноги встал?»

Вернулся Владимир Георгиевич, сунул конверт обратно, на самое дно ящика, а толстый журнал положил перед собой, как уголовный кодекс. Сел за стол, потер лицо ладонями, не то сон разгоняя, не то остатки хмеля, и молчком уставился на деда Скридона: «С чем пожаловал, старик?» Патику усмехнулся с ехидцей:

— Старый новый год встречали, Владимир Георгиевич, да? Плохо выспался, по глазам вижу. Говорят, на винпункте большой шум подняли. А я-то думаю, что это секретарь туда зачастил? Интересно, заведующий сам ушел или сняли?

Старый лис Скридонаш ждал в ответ: «Незнайку из себя строишь, дед? Зачем мне по винпунктам пороги обивать, если с тебя бочка вина причитается. С пустыми руками заявился, и не совестно? Да тебе шампанское ставить положено, как жениху, сию же минуту. Мы меж собой толкуем: старый пенек Патику зимой зацвел! Ты что, китайская роза или комнатный лимончик? Поздравления, и все такое прочее, сейчас свидетельство выправим… Нет, не обижайся, а пока ведро вина не поставишь, строчки не напишу!»

— Ну? Слушаю, ты по какому делу? — спросил Владимир Георгиевич и, опершись о стол, с шумом отодвинулся.

Стул заскрипел, закряхтел, а секретарь стал внимательно разглядывать носки модных тупорылых ботинок, подбитых мехом. Зевнул даже, скривился:

— Что новенького? Медку на складе не найдется, килограмма два-три?

Будто Патику зашел к нему, как в собственный погреб, лясы точить, и секретарь не чает поскорей избавиться — ступай-ка, братец, подобру-поздорову, без тебя дел по горло.

Мош Скридон стал сух и официален:

— Я по поводу метрики… для ребенка… Знаете, — он заговорил обиженным фальцетом, но обида вмиг растаяла: — Рарица мне мальчишку родила! Ха-ха, Володя… Думал, она шутит, говорю: «С чего тебя так разнесло, женушка? Много каши ела?» А Рарица все круглеет и такое нарастила пузо… Хм, вижу, в самом деле, того, и причем сын. Николаем хотим назвать.

Он чуть не хихикнул от умиления, но в горле застрял комочек, как вчера, у Рарицыной постели.

Секретарь, сморщившись, отрешенно вперил взгляд в окно — только что он так же безучастно взирал на свои ботинки.

«Нагоняй от председателя схлопотал, точно! Вон кислый какой. Да мне-то что, пускай выписывает…»

— Вот справку принес из больницы, Владимир Георгиевич. Все по форме? А то доктор сказал, без справки метрику не дают.

— Послушай, дед… — выдавил из себя секретарь, глядя через окно на белый свежевыпавший снег. — Вот… не знаю, как начать. С одной стороны, я должен по закону… но не хочу тебя обидеть, потому что уважаю и все такое прочее… И вижу здесь в высшей степени что-то не то! Скажи прямо, ты будешь расписываться с этой твоей женщиной или нет?

Откинулся на спинку, стул жалобно скрипнул.

Скридона передернуло: «Вот те на… Выходит, Рарица мне не жена и не мать моего сына?! Эх, парень, да эта женщина, как ты ее назвал… Она тебе на колени стелила чистое полотенце, расшитое цветами, и давала в руки блестящую ложку — железную, не деревянную, чтобы было, как у городских! — и наливала полную тарелку супа. А когда ты с похмелья маялся, угощала изваром: «Попробуйте, Владимир Георгиевич, пройдет… А борщ, не знаю, удался ли — не пересолила, нет? Когда уж вы за ум возьметесь да женитесь?» И ты отвечал: «Леля Рарица, на моей свадьбе только вам доверю куховарить!» Н-да, теперь, значит, раз мы не в законе — сожитель я ей, Рарице…»

— Это вы загс имеете в виду? — спросил подавленно Скридон. — Ах да, ясно… Будем, конечно, почему не будем, раз надо, хоть сейчас роспись… Только не знаю, если взял с собой… хочу спросить, сколько надо платить?

— Не в том дело, старик.

«Как ему объяснить? С чего начать… ведь нет у него сына! И не потому, что не выправил законные бумаги на брак с Рарицей Катанэ. Был бы я врачом, так бы сказал: «Баде, примите наши соболезнования, но ваш сын… не удалось спасти вашего сына во время родов. Крепитесь, не смогли сохранить жизнь младенцу. Увы, медицина бывает бессильна. Хрупка жизнь человеческая, как колечко дыма, хочешь прикрыть его ладонью, оберечь, а тронешь — меж пальцами прозрачный воздух».

— Да не тяни, Владимир Георгиевич, — не выдержал Патику. — Сколько положено, столько и заплачу.

«Рано или поздно все равно узнает, — соображал секретарь. — И хорошо, что не молод, старики легче прощают. В конце концов, действую по закону, мать сама просила, никто за язык не тянул. Что я с ним миндальничать буду?»

— Послушай, баде Скридон, а если я скажу, что твой сын, который родился вчера ночью… — секретарь помялся и ляпнул: — что он умер, а? — Уточнил: — Сегодня, то есть, умер.

Кирпидин втянул голову в плечи, точно оглушили по темечку или мелькнуло перед носом лезвие топора, как когда-то, давным-давно, блеснул топор над Филимоном, соседом и посаженым отцом, которому Скридонаш выдирал гнилой зуб.

Секретарь понял, что сболтнул лишнего.

— Напугал тебя, да? Ну прости, баде, переборщил, я же добра вам желаю. И если магарыч поставишь, больше скажу: никто не умер, не переживай, но имеется некая загвоздка, и все такое прочее… Скажи прямо, будешь настаивать, чтобы ребенка на тебя записали, на твою фамилию? Даже если он не совсем твой, ну, то есть не ты отец, хочу сказать… Если этого зайчонка твоя жена где-нибудь в леске заимела, малюсенького такого…

Секретарь запнулся, и в этот миг случилось невероятное — Кирпидин взвыл не своим голосом:

— Засранец ты! Засранец!.. За… Бр-р-р… — и вдруг старика стало рвать.

Нахлынула на него дикая, слепая ярость и сразу тошнота, словно он закачался в зыбке или на чертовом колесе и перевернулся вниз головой. Бывали у него в детстве такие приступы, когда трясла малярийная лихорадка и неделями валялся в жару. Вот и сейчас подкатила изнутри волна, другая, закрутила, потащила, уволокла… Так в океанах поднимается вдруг из самых недр, из глубин, из километровых толщ воды, вспучивается гигантским бугром волна и несется, все сметая и сокрушая на пути… Откуда взялось это «цунами» в потрохах деда Кирпидин а?

Пол сельсовета забрызгало какой-то сизой мутью. Владимир Георгиевич быстро поднял скорчившегося Патику, вывел в сени.

— Ой, Володя, прости… Не хотел, ты смотри, бре. Прошу… Сейчас пройдет, знаю… На воздухе быстро пройдет.

— Петр Иванович! — позвал секретарь председателя. — На минутку! Тут человеку худо.

Они понимающе переглянулись, Петр Иванович озабоченно распорядился:

— Скорей останови машину, пусть до больницы подбросят.

— Не надо, ой, что вы… — пролепетал Кирпидин. — Оставьте, я сам… Владимир Георгиевич пошутил, да я сдуру не разобрал… Вчера на радостях немного того, перебрал. Бес попутал — засел я в погребе, как из роддома пришлепал, а утречком дай, думаю, похмелюсь… Не заел, вон с непривычки-то и подкачал…

Председатель сельсовета взглянул на Владимира Георгиевича:

— Он по делу пришел? Владимир Георгиевич, что хотел товарищ Патику?

— Нет! — старик выпрямился. — Ничего, я сам дойду. Сейчас, лучше уже, спасибо, не надо…

— Да пошутил я! Ты что, меня не знаешь, мош Скридон? — И наконец секретарь произнес слова, которых ждал Кирпидин: — Магарыч не зажми, дед! Три ведра мало, я так скажу — бочкой не отделаешься. И на крестины зови, а то насмерть обижусь. Смотри, вечерком к тебе завернем с Петром Ивановичем, готовь извар, посидим по-холостяцки, покалякаем…

— Конечно, зайдем! — бодро подтвердил председатель. — Почему не зайти? Бумажки эти не к спеху, верно, баде Скридон? Было бы здоровье, а волокиту с документами уладим, не волнуйтесь, оформим честь по чести…

Оба не знали, как выпутаться из неловкой истории. В ящике стола у секретаря, в помятом конверте, лежала записка шепелявого дежурного эскулапа, где говорилось, что «на основании устного заявления гражданки Катанэ Р. Г. ребенка необходимо зарегистрировать согласно желанию матери». Было ли официальным «заявлением» то поспешное и маловразумительное признание Рарицы с ее вечно блуждающей по лицу придурковатой улыбкой, какая бывает у цветков тыквы, которые вьются без разбору по плетням, по тычкам, по гнилым жердинкам и тянутся, тянутся куда-то вверх, к синему июльскому небу?..

Из-за прикрытой двери кабинета доносился раздраженный голос председателя, он добивался, чтобы прислали в сельсовет шепелявого Николая Дмитриевича. Задал им работенки этот юнец! Кто там настоящий отец ребенка, откуда он, где живет и прочие подробности нимало не занимали председателя. Вопрос-то в чем? Сохранится эта семья или развалится, разрушат ее посторонние по своему неразумию. А если старик отроду не мог иметь детей — как быть, если дойдет дело до признания отцовства? Виноват ли Кирпидин, что природа выплеснула его в мир таким вот, некрасивым, маленьким, ершистым да еще обделила радостью продолжить род, как всякой живой твари на земле полагается? Чья это вина? Не надо бы лезть через забор в чужой огород…

По телефону председатель толку не добился и теперь шел сам в больницу, поговорить по душам с болтливой простушкой Рарицей, без вины виноватой матерью, с этим желтым цветочком, в котором копошилась черная козявка, отчего и появилась на свет розовая тыква весом в четыре кило двести. Кому на пользу ее откровения? Подумала ли женщина, кого сынок назовет отцом?

Снег поскрипывал под ногами. Новоявленным Соломоном председатель шагал в роддом, читать наставления и распутывать чужие судьбы.

Старику Кирпидину было уже все равно, кто говорит и о чем. Пусть трещат телефоны, пусть плачет Рарица, а секретарь делает вид, что пошутил. Он брел, ничего не ожидая, покачиваясь, — совсем ослабел после приступа рвоты.

«Домой… Дома надо отлежаться. В своей берлоге… И откуда такое навалилось, хм? Смотри ты, как коленки дрожат!..»

Скридон по-стариковски шаркал по протоптанной в рыхлом снегу тропке и жмурился от слепящих сугробов. Снег выпал ночью, под утро, и лежал под солнцем белый и накрахмаленный, как халат дежурного шепелявого врача.

«А это что? Откуда?»

На повороте лежал маленький пустырь, с осени здесь расчистили участок для нового дома, кто-то успел до холодов завезти камень под фундамент. Скридон остановился — красиво как… Снег лежал лениво, чистый и ровный, точно пухлявой накидкой растянули его на пустыре, так и льнула к глазам эта белизна. Старик смотрел на покрытую снегом землю, щурился и бездумно повторял: «Что ж это такое? Откуда взялось?»

Посредине пушистого нетронутого покрова, где так вольно покоилась белизна, он заметил какие-то следы.

«Нет, это от солнца, показалось… Нет-нет, ничего там нет. Опять голова кружится? Ох, не упасть бы… Примерещится же ерунда… Да вон оно, постой — вон след! Или просто тень, откуда тут следы?»

И правда, почти в центре строительной площадки виднелся какой-то знак. «Да, конечно, чей-то след… Кто это был, птица или зверь? И как туда попал, откуда прибежал?»

Веки слипались, но Скридон подслеповато всматривался в белую пустоту. Приложил руку козырьком ко лбу, глаза слезились от яркого света и беспомощности. Сколько раз в своей жизни он видел эти следы? И мальчишкой-батраком у Василия Глистуна, и потом, когда вырос, за лагерными заграждениями, и через форточку румынской военной казармы, — будто пушистая стрела вонзилась в мягкий снег, взвилась и через три-четыре шага снова опустилась, как пика, нырнула и зарылась в сугроб. По-кротовьи прошмыгнула по скрытым ходам-лазейкам, выкарабкалась чуть подальше, сбоку, оставила три вмятины и опять исчезла. Вроде бы кто-то пытался взлететь и не мог…

Старик махнул рукой и отвернулся. Всплыли в памяти голоса, обрывки фраз, пререкания председателя по телефону: «Как фамилия? Какой Вишну, мил человек? Нечего меня стращать!» — и трубка ударилась об аппарат. «Ревизор заезжий, наверно, — подумал Кирпидин. — Надо бы к нему наведаться… Нет, лучше позову в гости. Посидим на пару, как с прошлым ревизором, душевный был человек. Хоть бы кому-нибудь пожаловаться…»

Через несколько шагов увидел еще знак — не стрела и не пика, а словно кто-то слегка, едва заметно, начертил овальную фигуру.

«Зверь или птица на одной ноге… Птица-зверь на костыле… искалеченная побежала…» — ни вслух не проговорил, ни прошептал, просто поднял руку, будто хотел поймать что-то в воздухе. «Ничего, живем… и есть еще этот, маленький. Ишь как! Смотри, вроде мне полегче…»

— Ой ты… ой, я… — выдохнул чуть слышно, да так и побрел к дому.

«Да, впереди она… смотрю, и сзади», — оглянулся Кирпидин.

Казалось, всю жизнь ковыляла за ним эта одноногая птица-зверь с костылем.

Примечания

1

Трайста — котомка.

(обратно)

2

Хора — сельское гулянье.

(обратно)

3

Здесь «академик» делает обширный комментарий относительно любви и прочего и заключает все афоризмом вроде бы собственным: «Когда сердце в тебе горит, твой друг греет над ним руки».

(обратно)

4

Каса маре — горница.

(обратно)

5

Эти и последующие стихи — в переводе К. Ковальджи.

(обратно)

6

Глонц — пуля; Клонц — клюв.

(обратно)

7

Обреченные на смерть тебя приветствуют! — обращение римских гладиаторов к императору перед боем (лат.).

(обратно)

8

Выписка из дневника «академика»:

«Летний день, второе тысячелетие, эпоха пластических масс».

«…Сегодня опять читал «Сказку» с бычком. Дошел опять до смерти комара и опять себя спрашиваю: смыслов много, но сколько их? Зачем нужен был здесь еще и комар! С этой мыслью выключаю свет и ложусь. Лежу на спине и напряженно думаю о Замфире.

И вдруг чувствую: «Жжи-ввой». Не пули, не осколки, не стрелы — кто же это, братцы мои, так громко завывает?

Ничего, думаю про себя, это у меня в голове звенит… от большого напряжения! Считаю: раз-два-три… Нет, не в голове, что-то другое… И, значит, опять начинаю все сначала: текст — это одно, а каков он, подтекст? Замфира — красавица, но если она убила комара, стоит ли ее любить? И, разомлевший в постели, стал я снова раскручивать нить сказки: валентность, внешние признаки, сущность, грани. И, черт возьми, шлепаю себя по лбу: ну да, ведь бык есть, а как же с этим… точно, как раз комара-то и не хватало!

Итак, хочу заснуть, да все он звенит, проклятый. Милый ты мой, говорю себе, совсем ты ослаб: чуть-чуть напрягся и смотри-ка… Писк, словно пила вдалеке, то приближается, то удаляется. Словно режет тьму надо мной на ломти! Ладно, но почему же автор сунул сюда комара, а не божью коровку? Нет, так я никогда не засну… Подожди, ведь пищало же только что?

Конечно, автор взял комара, потому что во всей этой «Сказке» нет ни одного драматического поворота… ага, вот опять звенит… Щекочет лоб… Неужели у меня в комнате комар? Наверно, какая-нибудь правнучка, отец, брат, сын, сестра, шурин, тетя, теща или даже жена того комара из этой «Сказки»…

Включил свет. И речи о сне не может быть, потому что жжет лоб. Готов уже был, как бы сказать, уничтожить этого, который пищал, и вдруг меня осенило: а за что же? И сказал я себе: я ведь тоже человек, и в конце концов ведь только добро — и ни в коем случае не зло! — носит мое имя: человеческое. Иначе откуда ему взяться? И тогда понял я комара и его, как он выразился, горе. Очутился он в неживой природе: земля, звезды, вода, но там добро кто может, добро кто сделает? И решил я тут же: дай-ка посмотрю, что еще есть в этой «Сказке», и снова начал читать с самого начала.

— Вначале был бычок.

Вот почему все эти подчеркивания, от начала до конца, принадлежат мне — и, думаю, с текстом под ними».

(обратно)

9

Как сообщает агентство ЮПИ, технологический институт в Калифорнии сделал снимок самого большого космического взрыва, когда-либо наблюдавшегося во Вселенной. Речь идет о взрыве ядра одной галактики, названной М-82, который, согласно сделанным расчетам, произошел приблизительно 1 500 000 лет назад и еще продолжается. Количество материи, которая стала объектом взрыва, соответствует 5 миллиардам солнц, а указанная галактика находится на расстоянии 60 миллиардов световых лет от Земли… Вот почему мы думаем, что комар ослеп и не поговорил с солнцем, ибо ему, солнцу, не до того было…

(обратно)

10

Отрывок из «Сказки про белого бычка».

(обратно)

11

Мош — дед, дедушка.

(обратно)

12

Крама — пункт переработки винограда.

(обратно)

13

Царан — крестьянин.

(обратно)

14

Магала — окраина села.

(обратно)

15

В молдавской народной песне поется: «Птичка, перенеси свое гнездышко, идет сюда пахарь с плугом…»

(обратно)

16

Круче — крест (молд.).

(обратно)

17

Народная примета: в этот день крестьянин отдыхал, чтобы спорилась работа в течение всего года.

(обратно)

18

Рупташ — крестьянин-арендатор.

(обратно)

19

Мазилы — мелкие землевладельцы, сохранившие ряд традиционных привилегий.

(обратно)

Оглавление

  • СЕСТРЫ ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ И ДЯДЮШКА ХРОНЯ
  • СКАЗКА ПРО БЕЛОГО БЫЧКА И СЕРОГО ПУДЕЛЯ Роман
  •   Часть первая СКАЗКА ПРО БЕЛОГО БЫЧКА
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •     10
  •     11
  •     12
  •     13
  •     14
  •     15
  •     16
  •     17
  •   Часть вторая ГОРЛИЦА И ПУДЕЛЬ
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  • ПАСТОРАЛЬ С ЛЕБЕДЕМ Роман
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  •   13
  •   14
  •   15
  •   16
  • ПОВЕСТИ
  •   ЭЛЕГИЯ ДЛЯ АННЫ-МАРИИ
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •   УЛЫБКА ВИШНУ
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  • *** Примечания ***