КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Освобождение (ЛП) [Кери Лейк] (fb2) читать онлайн

Возрастное ограничение: 18+

ВНИМАНИЕ!

Эта страница может содержать материалы для людей старше 18 лет. Чтобы продолжить, подтвердите, что вам уже исполнилось 18 лет! В противном случае закройте эту страницу!

Да, мне есть 18 лет

Нет, мне нет 18 лет


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Кери Лейк Освобождение

Данная книга предназначена только для предварительного ознакомления! Просим вас удалить этот файл с жесткого диска после прочтения. Спасибо.


Переводчик: Татьяна Соболь

Редактор: Татьяна Соболь

Вычитка: Татьяна Соболь

Обложка: Виктория К

Переведено для группы: https://vk.com/bellaurora_pepperwinters





Роман о смертных грехах

Кери Лейк



Плейлист

“Judith”-A Perfect Circle

“Who You Do It For”-Ramsey

“Somewhat Damaged”-Nine Inch Nails

“The Grace”-Neverending White Lights

“Sanctuary”-Welshly Arms

“La Vie En Rose”-Édith Piaf

“Heaven”-Depeche Mode

“Rev 22-20”-Puscifer

“Black and Blue”-Ramsey

“Te Revoir Mon Amour”-Rina Ketty

“Something I Can Never Have”-Nine Inch Nails

“Take Me To Church”-Hozier

“Murderer”-Avatar

“Again”-Flyleaf

“Going To Hell”-The Pretty Reckless

“You’ve Seen The Butcher”-Deftones





«Могучей нет греха, чем тот, что манит нас своею безгреховностью».

Уильям Шекспир


1. Дэймон

— Вы изведали вкус греха, святой отец?

Раздавшийся из-за перегородки низкий незнакомый голос прерывается громким скрежетом, который тут же выдёргивает меня из кружащих в голове благопристойных мыслей, и мое внимание устремляется к темной, движущейся рядом тени. Воздух наполняет кислый перегар виски вкупе с пропитавшим его одежду «ароматом» лежалых сигарет. Очень знакомое мне сочетание. Вот только я не притрагивался к сигаретам уже лет восемь, поэтому исходящий от него резкий запах табака действует на меня отрезвляюще.

— В какой-то момент все мы грешили. Это заложено в нашей человеческой природе.

Мужчина не осенил себя крестным знамением и не удосужился сказать мне, когда последний раз исповедовался. Всё это говорит о том, что он, по всей вероятности, не знаком с обрядом покаяния или просто слишком пьян, чтобы этим заморачиваться. Просто проезжал мимо и решил с кем-нибудь потрепаться. Принимая во внимание, что по вечерам во вторник здесь не так уж много народу, мне не на что жаловаться.

— Мне он показался сладким. Сахарным. Как та девчонка Эймсов. Хорошенькая маленькая штучка с белокурыми кудряшками и с большими, словно у оленёнка, глазами.

От алкоголя у него заплетается язык и путаются слова, которые он произносит под скрип старой деревянной скамьи для коленопреклонения. Тихое ворчание сменяется новым скрипом, и я задаюсь вопросом, сколько еще буду это терпеть. В какой момент я попрошу его проспаться и вернуться на трезвую голову?

— Такая невинная, — продолжает он. — Вам они не кажутся такими чистыми в наше время всех этих новых технологий и прочего дерьма, только руку протяни? Кожа, словно первый снег, молочно-белая. Она напоминает мне ягнят, которых мы держали на ферме. То, как я часами сидел и играл с ними. Гладил их по шерстке. Слушал, как они блеют. Такой...

Короткую паузу нарушает раздавшийся скрежет.

— ...раздражающий звук. Всё это нытье и плач.

Его голос становится напряженным, словно он говорит, стиснув зубы.

Я должен расспросить его о девчонке Эймсов, но не делаю этого; не в моей компетенции задавать подобные вопросы, поэтому я слушаю, как мне положено, и жду.

— Ничто меня так не бесило, как этот звук их плача. Поэтому я сворачивал им их маленькие шейки, и тогда они тихо и неподвижно сидели у меня на коленях.

Нахмурившись, я наклоняю голову, словно так смогу увидеть его лицо в этой тесной и клаустрофобной коробке, предназначенной для сокрытия личности кающегося. Все, что я могу разобрать, — это его темная фигура, не более чем силуэт, и этот действующий мне на нервы кислый перегар.

Раздается звук, похожий на смех, и кабинка заполняется новыми скрипами, ёрзаниями и интригой.

— Я всегда говорил папе, что их задрали койоты, пока однажды он не обнаружил меня в сарае. Брюхо ягненка было вспорото от горла до живота, а его внутренности вывалились наружу. Мой папа избил меня до потери сознания. «Благословен плод чрева твоего, и плод земли твоей, и плод скота твоего, и плод твоих волов, и плод овец твоих».

По сквозящему в каждом слове стиха негодованию, я понимаю, что должно быть, это говорил во время наказаний его отец.

— Плод овец твоих, — насмешливо вторит он. — Та девчонка Эймсов была совсем как те ягнята.

И только тогда я понимаю, что упоминаемая им «девчонка» вовсе не взрослая и не какая-нибудь мелкая интрижка, о которых мне зачастую приходится выслушивать на исповеди, а ребенок. Невинный агнец. Кусочки его исповеди собираются в общую картину, и я молюсь, чтобы всё это оказалось не тем, что нарисовало моё воображение.

— Невинная. Хорошенькая. Такая молоденькая, — продолжает он, и я практически вижу эту девочку перед своим мысленным взором. — И такая чертовски раздражающая.

По груди пробегает ледяной холод и мёртвой хваткой сковывает мне легкие. Выкачивает из кабинки весь воздух.

— А что с ней случилось?

Сначала мужчина не отвечает, но в его тяжелом выдохе слышится покорность, а затем он шмыгает носом и откашливается.

— Она тоже слишком шумела. Я велел ей молчать, но она лишь плакала, плакала, плакала. Словно маленький ягненок.

Кулак сжимается сильнее, и я обхватываю пальцами скамейку по обе стороны от себя.

— И Вы…

— У ягнят хорошее мясо. Мягкое и нежное. Совсем не похожее на баранину. Некоторые говорят, что оно солоноватое, с душком, но только не я. Добавьте к нему немного лука и картофеля. Есть нечто особенное в поедании такого нежного мяса. Такого непорочного. Мяса благословенных божьих агнцев.

Я тщательно подбираю следующие слова, зная, что чем больше я с ним разговариваю, тем глубже увязаю в паутине, из которой нет выхода.

— В чем Вы хотите покаяться?

Со вздохом, от которого перегар от виски становится еще сильней, он протягивает вверх скрытую в тени руку, словно почесывает голову.

— Как Вы носите в себе весь этот груз? Как будто Вам зашили рот, и Вы не можете вымолвить ни слова правды, да? Вы слушаете об изменах, грабежах, убийствах и вынуждены молча все это проглатывать. Ну и как все эти грехи на вкус, святой отец?

— Если Вы причинили кому-то вред, я настоятельно рекомендую Вам обратиться к властям. Обратиться за помощью.

Меня вынуждает призывать к таким вещам лишь моя выучка и преданность Церкви. Но моя более темная сущность требует действовать в соответствии с тем, что последние восемь лет я тщательно прятал глубоко внутри. Первобытный инстинкт, неприемлемый для человека в моем положении. Для человека, который поклялся никогда больше не поддаваться таким навязчивым мыслям.

Мои руки сгибаются и сжимаются в кулаки, ногти царапают старую деревянную скамью. От нарастающего в груди напряжения хочется помолиться. Не за него, а за себя. Чтобы у меня хватило сил не проломить эту перегородку и не свернуть ему шею так же, как он делал с теми, о ком рассказал. Чтобы не видеть на лице ребенка, о котором он сейчас говорил, потухших и безжизненных глаз моей собственной дочери.

— Я прошу о прощении. Разве это не дает мне преимущества в глазах Бога?

— Боюсь, я не могу дать Вам желаемого отпущения грехов. Пока Вы не загладите тот вред, что причинили пострадавшим от Вас людям. Идите к властям. Признайтесь в своем преступлении. Примите полагающееся Вам наказание, и возможно, пребудете в согласии с Богом.

— В согласии с Богом.

Его рука с резким стуком врезается в деревянную перегородку, и у меня тут же напрягаются мышцы, готовые дать отпор. Бледные, костлявые пальцы сжимают крестообразную решетку, выставив на показ неряшливые ногти и морщинистую кожу.

— Вы, священники, просто нечто. Ты не кто иной, как обычный человек. Человек, который грешит так же, как и любой другой. Ты прячешься за ширмой, но я тебя вижу. Вижу, кто ты есть.

Он видит лишь то, за кого меня принимает — служителя Церкви. В глазах большинства людей совершенно безобидного и благонравного. Сдержанного и владеющего собой. Он и понятия не имеет о том, что каждый день терзает мои мысли, о еженощно преследующих меня кошмарах, о подробностях моего прошлого и того, что у меня отняли. От чего перед моим мысленным взором проносятся жуткие образы расправы, которую действительно заслуживает этот человек. О той невыносимой тяжести боли, которую я унесу с собой в могилу. Этот человек и не подозревает, кто я такой и, что он пробудил во мне своим признанием.

— Дочка Эймсов. Она жива?

— Вы, священники, что, новости не смотрите? — от его издевательского смешка по моей спине пробегает холодок, и во мне вспыхивает неконтролируемый гнев. — Девчонка уже год как мертва. Выпотрошена, как ягненок. Ее кости покоятся на Энджелс Пойнт (Энджелс Пойнт — часть знаменитого Национального парка Гранд-Каньон, который находится в штате Аризона — Прим. пер.)

— И это сделали Вы.

Это не вопрос, но что-то заставляет меня вытянуть из него ответ. Чтобы подтвердить то, что уже запечатало гробницу, в которой томится моя совесть и его грехи.

«Да говори же, черт возьми», — умоляет мой внутренний голос, словно тлеющий огонь, ждущий единственной капли бензина.

— Скажите мне.

— Хотите, чтобы я Вам все разжевал? Не можете сами разобраться в этом дерьме? Хорошо. Я её убил. Поиграл с ней немного и прикончил все, кроме ее костей.

За все два года, прошедшие со дня моего посвящения в духовный сан, я ни разу не слышал столь шокирующего и чудовищного признания. Признания, которое так сильно задевает струны моей души, что я ошарашенно впадаю в ступор и чувствую, как на автопилоте с моих бессильных губ срываются заученные и знакомые слова:

— Вы все еще можете искупить вину. Признайтесь в своём преступлении.

— Я признался. И не чувствую, что что-то там искупил. Но теперь, по крайней мере, Бог в курсе. Благословен плод, не так ли? Благословен и так чертовски сладок.

Она у меня перед глазами, эта девочка, в точности такая, какой он ее описал. Маленькая, со светлыми кудряшками, ей в горло впились его грязные пальцы. Эхо этих криков болью отдаётся у меня в сердце, которое взывает к давно подавленным инстинктам, сокрытым благодаря бесчисленным молитвам и самоконтролю.

Наука называет нас «сапиенсами», разумными, рассудительными и последовательными, но мы рождаемся со странной двойственностью — одновременно цивилизованными и примитивными с безусловно-рефлекторной склонностью к защите. По моему глубочайшему убеждению, исповедующийся мне человек — это зло, и даже при том, что я священник, моя природа требует это зло уничтожить. Уничтожить его. Избавить Землю от гниения.

Впрочем, он мог и солгать. Поприкалываться надо мной. Возможно, он говорит это под влиянием алкоголя, болтает небылицы, основанные на каких-то фантазиях. Такое я тоже слышал.

— Вы говорите правду?

— А зачем мне лгать священнику? Вы никому не расскажете.

Вырвавшийся из его горла смешок действует мне на нервы, как раздражающее жужжание мухи, которую необходимо прихлопнуть.

— Вы выпили.

— Виски избавляет от постороннего шума.

Кто бы сомневался. Мне это известно не хуже других. Виски избавляет от всего — от боли, от чувства вины, от сожаления.

— Поднимитесь на Энджелс Пойнт, — продолжает он, пока мой разум кружится, словно карусель в темноте. — Сходите туда, посмотрим, что Вы там найдёте.

Целых восемь лет я сохранял самообладание, но теперь чувствую, как с каждым срывающимся с его губ словом силы меня покидают.

— Испытываете ли Вы хоть каплю раскаянья в содеянном?

Повисает пауза, которая пробуждает во мне жалкую надежду на то, что я все же смогу убедить его обратиться к властям, но последовавший за этим хохоток лишает меня этой тени оптимизма.

— Раскаянье? А испытывал ли раскаянье Бог, когда заразил кровь этого милого агнца раком? Испытывал ли Он раскаянье, когда лишил ее зрения? Нет, это всё вы называете Его промыслом.

К горлу подступает тошнота, его грех разрастается у меня в груди, разбухая и извиваясь во мне, словно живое, дышащее существо, пробуждая во мне давно забытые воспоминания.

Вот я стою у больничной койки. Держу в своей руке маленькую ладошку. Молюсь. Всё время молюсь. О чуде. Об отсрочке.

Я зажимаю рот тыльной стороной ладони, чтобы не извергнуть ужин на уже потрёпанную и потёртую деревянную панель, которая, кажется, надвигается на меня. Покалывание в груди грозит перерасти в панику, и я матерюсь про себя, чтобы собраться. Чтобы подавить эти воспоминания и сосредоточиться на настоящем.

— Я в последний раз прошу Вас обратиться к властям. Признаться в своих преступлениях. Это Ваш последний шанс.

— Или что?

Я не отвечаю, мой разум уже поглощен всплывшей у меня в сознании сценой.

Я падаю на колени и, потянувшись к моей маленькой Изабелле, тащу по простыням ее хрупкое и безжизненное тело. За ней тянется кровавый след, и когда я прижимаю ее к груди и заключаю в объятия, меня захлёстывает новая волна страдания. Я провожу дрожащей рукой по ее будто спящему лицу, по нежным прядям волос, прилипшим к вискам от попавшей на них крови.

Раздается скрип, и мои мысли прерывает щелчок двери. Вскочив на ноги, я толкаю дверь исповедальни и тут же с кем-то сталкиваюсь. Не с мужчиной, который последние двадцать минут испытывал мою совесть, а с женщиной. Она стройная и гибкая. И мне приходится ее ловить, чтобы она не рухнула на пол от нашего столкновения. Я хватаю ее за плечи, чтобы удержать на месте.

Женщина тяжело дышит, и на одну короткую секунду мои глаза останавливаются на выделяющихся на её бледном лице красных губах и черном закрытом платье.

— О, мой... простите, святой отец.

Сделав шаг назад, она высвобождается из моих объятий и поправляет свое облегающее платье.

Бросив взгляд на дверь, я замечаю ковыляющего из церкви мужчину. На нем ярко-синяя футболка с желтым логотипом, но я никак не могу разобрать, что это такое, возможно, название компании.

— Извините, я на минутку. Сейчас вернусь.

— Святой отец, я на самом деле…

— Одну минуту, пожалуйста. Обещаю, я скоро вернусь.

Я бегу за мужчиной. Распахнув дверь церкви, я выхожу на сухой летний воздух, от которого у меня тут же перехватывает дыхание, и спускаюсь по лестнице на тротуар. Солнце прячется за соседние здания, и наступающие сумерки затмевают то немногое, что осталось от дневного света. Оглядывая горстку слоняющихся по улице людей, я ищу глазами седые волосы и синюю футболку — все что успел заметить, когда он выходил из церкви. Зайдя за угол, я вижу невозмутимо стоящий дом приходского священника. Тишину нарушает лишь приглушенный гул проносящихся по улице машин.

При приближении молодого парня лет семнадцати я останавливаюсь.

— Вы не видели тут пожилого мужчину? С седыми волосами и в голубой футболке?

Парень мотает головой.

— Не-а, — говорит он, даже не замедлив шаг, и, проходя мимо, задевает меня плечом. — Извините.

Я пристально оглядываю каждого прохожего. У кирпичной стены круглосуточного магазина стоит женщина в короткой юбке и майке на тонких бретельках, вне всяких сомнений проститутка. Возле табачной лавки разговаривают двое стариков, ни один из них не одет в синюю футболку. Еще одна женщина переходит парковку с двумя малышами. Ребенка постарше она бранит за то, что он выбежал впереди неё, а младенца несёт, подперев бедром. Вокруг около дюжины лиц, и ни одно из них не кажется способным на то зверство, о котором я услышал всего несколько минут назад.

Он ушел. По улицам Лос-Анджелеса разгуливает убийца. Волк среди стада.

И я его отпустил.



2. Айви

Беспокойно сжимая вспотевшими руками ткань платья, я жду у исповедальни. В церкви я всегда немного нервничаю, за исключением нескольких случаев, когда мне удавалось забить себе целую скамью в самом конце, но исповедальня — это нечто совершенно другое. Эта старинная и изысканно украшенная кабинка, вклинившаяся между двумя белыми колоннами с винтовой резьбой, напоминает мне какую-то средневековую камеру пыток, маленькую и тесную. Клаустрофобную.

К тому же это усугубляется тем, что со дня моей последней исповеди прошло... изрядное время, и груз, который мне нужно снять с души, значительно тяжелее, чем в прошлый раз, когда я имела дело со священником.

Должна заметить, что он не был таким привлекательным, как отец Дэймон, но я отвлеклась.

Я здесь только ради своей бабушки, которая воспитывала меня последние двадцать девять лет и в свой День рожденья, помимо прочих ужасных манипуляций, просила, чтобы я исповедовалась в грехах. Думаю, это часть её убеждения, что необходимо уладить всё свое дерьмо перед роковой встречей с чуваком на небесах. Она еще даже не умерла, так что я не совсем понимаю, к чему такая спешка.

Не то чтобы бабуля с самого начала была такой уж религиозной. Когда я была маленькой, она как-никак управляла своего рода реабилитационным центром для лишившихся жилья проституток, и именно так и познакомилась с моей мамой, которая попала к ней в семнадцать лет. Как я поняла, ее сын (мой отец) в юности проводил больше времени дома, чем на футбольном поле. В итоге он оказался по самые яйца в одной из ее «заблудших овец», и поскольку технически я была четвертой беременностью своей мамы, если считать два её выкидыша и ранний аборт, она решила назвать меня Айви. IV. Четыре. (В английском имя Айви (Ivy) напоминает число IV — Прим. пер.) Знаю, тупо, но это даже близко не описывает то, в какой бардак превратилась с тех пор моя жизнь.

Вот почему мое сердце колотится у меня в грудной клетке словно стая отстукивающих чечетку шимпанзе.

Такая настойчивость моей бабушки связана не столько с моей душой, сколько с ее собственной совестью, потому что она оказалась единственной, кто посвящен в мою самую темную и страшную тайну. В тайну, которая в значительной степени разрушила мою жизнь и, если о ней узнает кто-то еще, меня могут упечь в тюрьму. Я не совсем уверена, что могу доверить её такому человеку, как отец Дэймон.

Однако тяжесть этой тайны невыносима, и давит на меня каждый день. Моя бабушка говорит, что мне необходимо освободиться от этого зла, иначе оно разорвет меня изнутри, потому что каждый день я чувствую себя предателем за то, что это сошло мне с рук. Чувствую, что не заслуживаю своей свободы, даже если с той самой ночи, когда это произошло, я по сути ее лишилась.

Входная дверь распахивается и в церковь, словно темная грозовая туча, врывается должно быть самый красивый священник в Лос-Анджелесе. Поверх черной пасторской рубашки и слаксов вокруг него развевается стола. (Стола — элемент литургического облачения католического клирика. Шелковая лента 5-10 см в ширину и около 2 метров в длину с нашитыми на концах и в середине крестами. Епископ и священник надевают столу на шею таким образом, чтобы концы ее спускались до колен на одном уровне — Прим. пер.). Даже в разгар лета он носит рубашку с длинными рукавами, которая туго обтягивает его мускулистые руки. Закатанные до локтей рукава обнажают внушительный рисунок выступающих на предплечьях вен. С этими его темными глазами и задумчивым выражением лица он совсем не похож на священника. Он ничем не отличается от других грешников города ангелов.

— Простите, — говорит он, приблизившись ко мне и потирая рукой подбородок.

Очередной брошенный на дверь взгляд говорит мне о том, что он чем-то обеспокоен. Но за последний месяц, с тех пор, как состояние Mamie ухудшилось, я приходила в церковь несколько раз, и уже поняла, что на его лице всегда маска озабоченности. Некоторые прихожане даже называют его отцом Хитклиффом — ласково, конечно, поскольку, несмотря на его аскетическую задумчивость, все они, похоже, души не чают в этом человеке. (Mamie (франц.) — бабушка. Хитклифф — главный действующий персонаж романа Эмили Бронте «Грозовой перевал». Мрачный, нелюдимый герой, всепоглощающие страсти которого разрушают его самого и людей вокруг. — Прим. пер.)

— Вы после исповеди всегда гоняетесь за своими кающимися, или…?

Еще раз скользнув на дверь, его взгляд обрушивается на меня, словно гроза. Если отбросить его несомненную привлекательность, внешний вид отца Дэймона внушительный, устрашающий, словно он так или иначе запихнет в вас Бога и заставит Его проглотить. Суровый изгиб его бровей придает обычно сердитое выражение глубоким проницательным карим глазам — глазам, в которых нет и следа покоя и утешения.

— Я не хотел с Вами сталкиваться, — отец Дэймон игнорирует мое предыдущее замечание, что, в принципе, нормально, но, конечно же, не дает мне почувствовать себя непринужденно, прежде чем войти с ним в эту кабинку. — Давайте к делу.

От входа в исповедальню меня удерживает не промелькнувшая в его голосе апатия, а стойкое ощущение, что его что-то тревожит. Когда он исчезает за дверью, я ещё некоторое время смотрю ему вслед, мысленно продираясь сквозь путаницу проносящихся у меня в голове слов.

Оказавшись внутри кабинки, я опускаюсь на колени перед решетчатой перегородкой. Силуэт священника действует на меня не менее устрашающе, чем его лицо, которое я видела несколько мгновений назад. После нескольких секунд безмолвных раздумий я осеняю себя крестным знамением.

— Благословите меня, отец, ибо я согрешила.

Повисает пауза. Я зажмуриваюсь и глубоко дышу через нос, чтобы успокоить своё бешено колотящееся сердце.

— Когда Вы в последний раз исповедовались?

Здесь его голос кажется глуше, или, может, это у меня просто заложило уши от напряжения и давящих на меня стен.

— Очень давно.

У меня в голове все кружится, и я зажмуриваюсь ещё сильнее, пытаясь остановить этот круговорот. Снова открыв глаза, я вижу, как за перегородкой его темная фигура склонилась к коленям, обхватив руками голову, и внезапно весь гудящий у меня в черепе шум стихает.

— Все в порядке, святой отец?

— Да.

Его неясный силуэт выпрямляется, и он сдержанно произносит:

— Продолжайте.

Продолжайте. Это как раз то, что сказал бы судья. И представив, как сижу в зале, полном людей, которые с осуждением во взгляде вслушиваются в каждое мое слово, в каждую фразу, я ощущаю в груди холодную пустоту. К горлу подступает тошнота, и не успеваю я сдержаться, как из меня потоком вырывается рвота и выплескивается на скамью для коленопреклонения. Я вытягиваю руку, чтобы не упасть, и случайно толкаю дверь исповедальни. В кабинку тут же врывается свет, и я вижу на деревянной поверхности маленькие кусочки перца и салата, украшающие ее множеством отвратительных цветов. Вот черт.

Первая мысль, что приходит в голову: у меня в сумочке не найдётся столько салфеток, чтобы это убрать.

Вторая мысль… Я понятия не имею, что там за вторая мысль, поскольку слишком занята поиском салфеток, роясь во всем этом хламе, которым никогда не пользуюсь.

— Вы в порядке?

Голос отца Дэймона — это отдаленное эхо, словно предупреждение о том, с чем мне придется столкнуться, как только мой мозг очнется от шока и осознает всю унизительность ситуации.

— Я не могу… найти… у меня нет салфеток. Черт возьми! — я хлопаю по губам тыльной стороной ладони и морщусь от произнесенного ругательства. — Простите.... Простите, святой отец.

С меня хватит. Я не только осквернила исповедальню дурацким недавно съеденным салатом, но и тупо выругалась перед священником. Схватив сумочку, я встаю с колен и, словно опьянев от охватившей меня нервозности, спотыкаясь, пячусь из кабинки, перед которой уже стоит он.

— Простите, я… я просто.... я все уберу.

— Нет-нет. Мы об этом позаботимся.

— Серьезно, если у вас есть бумажные полотенца и немного... чистящего средства, я всё сделаю.

Слова на автомате слетают у меня с губ, а я даже не могу посмотреть ему в глаза. Вместо этого я оглядываюсь на стекающее на пол месиво, от вида которого меня снова начинает мутить.

— Все в порядке. Такое уже случалось.

— Это Вы так говорите. Я ни в коем случае не называю Вас лжецом, вовсе нет. Я знаю, что священники не лгут, — на глаза наворачиваются слезы, и не только из-за этого смехотворно неловкого момента, но и из-за перенесенного стресса, и я вдруг жалею, что дала обещание Mamie.

— Я... я просто…

— Если это я сказал или сделал что-то такое, что Вас смутило..., — хотя голос отца Дэймона стал менее суровым и раздраженным, его брови по-прежнему нахмурены. — Прошу прощения, у меня сегодня выдался тяжелый вечер.

Я ничего на это не отвечаю, не сомневаясь в том, что окончательно испортила ему вечер, который он хотел бы поскорее забыть. Вот до чего я докатилась. Как бы то ни было, кислая вонь из исповедальни служит постоянным напоминанием о том, что после сегодняшнего вечера я, скорее всего, никогда больше не заговорю с этим священником.

— Не хотите об этом поговорить? Вы можете зайти ко мне в кабинет.

Серьезно? Наверняка, крепко стиснутые челюсти, пылающие щеки и тот факт, что я не в силах даже взгляд поднять выше его пасторского воротничка, наводят на некоторые мысли о том, что я скорее запрусь в этой исповедальне с кусками салата и прочим дерьмом и там умру.

— Вы ничего не сделали и не сказали. Извините, мне надо идти, — я закидываю на плечо сумочку и быстро шагаю к выходу.

— Подождите! — окликает он меня сзади, но я ни за что не останавливаюсь, как бы ужасно себя ни чувствовала.

Я толкаю дверь и клянусь никогда больше не возвращаться в эту проклятую церковь.

Мой единственный выходной. Мой единственный, бл*дь, выходной, и как я его провожу? Не потягивая вино на крыше, не уютно устроившись в постели с книгой, как планировала. Нет, я трачу этот вечер на то, чтобы наблевать в тесной исповедальне наедине с одним из самых горячих священников, какие когда-либо появлялись в рядах духовенства.

Обхватив пальцами ремешок сумочки, я откидываю голову и прислоняюсь к стене. Поезд метро гудит, сейчас в нём уже не так многолюдно, как днем, когда я с дуру поехала через весь город в церковь. Только пожилая женщина с темными волосами и смуглой морщинистой кожей сидит и смотрит на меня через проход. Я ненавижу общественный транспорт, но такова жизнь, когда у тебя ни гроша за душой. Практически вся моя зарплата уходит на счета, а то немногое, что остается, я откладываю на поездку всей моей жизни, которую планировала с четырнадцати лет — в Париж, где родилась моя бабушка. Не знаю, поеду ли я туда когда-нибудь, при том, что цена за аренду выше, чем яйца у жирафа.

Поезд останавливается на Вест Экспо и Саус-Вестерн Авеню, где я спускаюсь по лестнице и выхожу на тротуар. Оказавшись на твердой земле, я вытаскиваю сигарету из лежащей у меня в сумочке пачки «Кул» и закуриваю. Зажав в кулаке ключи от квартиры, я опускаю голову и иду через квартал к старому, построенному в 1920-х годах зданию в испанском колониальном стиле с густым, опутавшим половину фасада покровом из зеленых лиан. В этот поздний вечер в квартале довольно тихо, но только на прошлой неделе миссис Джексон рассказывала мне, как кто-то под дулом пистолета пытался отобрать у нее машину. Мне давно известно, что бандитом может быть кто угодно, поэтому, когда я одна, то не доверяю никому.

Украшенная орнаментом парадная дверь виллы «Эрмоса», как всегда освещена. Я отбрасываю сигарету и, поспешив внутрь, пробегаю два лестничных пролета до своей квартиры. До моего убежища. Единственного в мире места, где я чувствую себя в безопасности и всем довольна.

Оказавшись у своей двери, я поворачиваю замок, но тут чувствую легкое прикосновение к моему плечу. С губ тут же срывается крик, и, обернувшись, я вижу стоящую позади меня миссис Гарсия.

— Айби... этот мужчина сегодня опядь приходил к твоей двери. Я сказала ему, что ты ушла, но он ответил мне, что вернётся, — сильный филиппинский акцент еще больше подчеркивает ее слова; миссис Гарсия предупреждающе приподнимает брови и засовывает руку в пакет с чипсами. — Он чуть не выломал дверь, и, если бы он это сделал, я бы вызвала полицию.

Она так смачно хрустит чипсами, будто дробит ему череп или что-то в этом роде.

— Простите, миссис Гарсия.

Одно упоминание о нем обрушивается на меня, словно кирпичи. Несколько лет назад я заключила сделку с дьяволом, иначе известным как Кэлвин Бьянки, и с тех пор за это расплачиваюсь.

Ни убедительные просьбы, ни судебные запреты, ни обращения в полицию — похоже, ничто не в силах остановить этого мудака. Он, словно неизлечимый вирус, все равно возвращается и делает всё возможное, чтобы испортить мне жизнь. А теперь, по-видимому, чуть не сломал мою дверь.

— Вы... Вы не обязаны ничего ему говорить. Если снова его увидите, просто позвоните в полицию.

— О, поверь мне, я так и сделаю. Ты хорошая девочка, Айби.

К моему лицу прижимается её теплая морщинистая ладонь, и я пытаюсь выдавить улыбку, хотя на самом деле мне хочется плакать. Сунув мне под нос пакет, миссис Гарсия предлагает мне свои чипсы, и я тяну руку, чтобы взять один.

— Ты достойна хорошего мужчины. Не коз... не гаго, — по изгибу ее губ мне становится ясно, что это «гаго» не означает ничего хорошего, и поскольку миссис Гарсия любит между делом бросать ругательства, на ее языке это скорее всего нечто оскорбительное.

— Сегодня вечером меня стошнило в исповедальне, — говорю я с полным ртом чипсов. — Не такая уж я и хорошая.

— Никто не идеален, — она легонько хлопает меня по щеке и, улыбнувшись, шаркает обратно в свою квартиру, что напротив моей. — Спокойной ночи, милая.

— Спокойной ночи, миссис Гарсия.

Когда я вхожу в квартиру, мне в лицо ударяет порыв прохладного воздуха, и мои глаза устремляются к открытому окну, где на вечернем ветру колышется длинная белая занавеска. Пройдя по комнате, я останавливаюсь перед окном. Оно слегка приоткрыто, от чего я тут же задаюсь вопросом, неужели я не закрыла его утром, когда курила перед тем, как выскочить из дома. Я ненавижу курить в квартире, поэтому чаще всего сижу у окна, чтобы затхлый запах никотина не провонял всю комнату.

Вокруг меня разливается ночной воздух, и я смотрю на Парк Леймерт, который считаю настоящим украшением города Лос-Анджелес. Пять лет назад я влюбилась в его богатую культуру и наследие, и, конечно же, в свою квартиру. Даже в лунном свете, белоснежные стены и цветовые пятна немногочисленной мебели придают ей невесомый, воздушный вид. Висящие над черным кожаным диваном классические французские плакаты, которые я купила в магазине подержанных вещей, создают во всем доме винтажный французский, эклектичный стиль.

Я включаю стоящий на столе справа антикварный граммофон. Тихое пение Эдит Пиаф мгновенно снимает напряжение в моих мышцах, и я зажигаю лампу, а затем отправляюсь на кухню за бокалом вина. Больше всего в своей маленькой квартирке-студии я люблю французские двери, отделяющие кухню от гостиной/спальни. Кто-то может назвать это место тесным и захламленным, но для меня это дом. Мое любимое убежище.

Под звуки играющей в другой комнате «La Vie en rose» я наливаю себе бокал вина, мысленно смывая из сознания предшествующие события. («La Vie en rose» («Жизнь в розовом цвете») — песня каталонца Луиги, ставшая визитной карточкой Эдит Пиаф, которая написала к ней слова. Впервые исполнена в 1946 году — Прим. пер.). Стоя в темноте моей маленькой кухни в стиле ретро, я закрываю глаза, и пока вращаю в бокале терпкий красный купаж, вдыхаю его аромат, у меня в голове появляется все такое же суровое и нахмуренное лицо отца Дэймона. Я уже не в первый раз вспоминаю о нем после посещения церкви. Меня, конечно же, одолевало множество фантазий, которые, надо полагать, граничили с фетишизмом и прочей хренью, которая приходит на ум, но при воспоминании о капающем со скамьи салате, к горлу подступает тошнота, и мои щеки пылают от смущения.

— Как тебе вино, дорогая? — звук этого голоса пробегает по моей спине, и всё то спокойствие, которого мне удалось достичь ранее, превращается в тугие струны напряжения.

Кэлвин. Дьявол во плоти.

— Я не слышала, как ты вошел, — я выплёскиваю недопитое вино в раковину и ставлю бокал на белую, выложенную плиткой стойку.

— Больше не хочешь пить?

— Нет.

— Очень жаль. Ты мне нравишься, когда немного выпьешь.

— Мы же договорились. Тебя здесь быть не должно.

Раз в неделю я имею неудовольствие всю ночь исполнять все его желания в обмен на то, чтобы он не появлялся у меня на работе, дома или в продуктовом магазине. Последние пять месяцев это работало. Он остается на своей стороне Лос-Анджелеса, а я — на своей. Суббота, вне всяких сомнений, худшая ночь в моей жизни — день недели, которого я все семь дней боюсь почти как удаления гребаного зубного нерва. Но учитывая, что власти так и не потрудились меня от него защитить, я считаю это своим огромным достижением. Я восемь лет не могу отделаться от этого придурка и до сих пор не знаю, чем он зарабатывает себе на жизнь, но у меня нет никаких сомнений в отношении его связей с полицией, судьями, адвокатами и представителями бизнеса. Я видела, как он пожимал руку политикам и важным людям города, которые общались с ним как со старым другом, но я понятия не имею, откуда они его знают.

Временами Кэлвин носит костюм и галстук, и, принимая во внимание его мощное телосложение, я догадалась, что он телохранитель или что-то в этом роде. Иногда он упоминал о военном прошлом, и сегодня на нем джинсы и серая камуфляжная футболка. Мне известно, что он убивал — в этом я ничуть не сомневаюсь, как и в том, что он настоящий социопат. Тот самый, что, словно под кожей, прячет под напускным очарованием, сокрытое в нем зло.

Мне не нужно на него смотреть, чтобы понять, что он прищурил глаза и скрестил руки. За долгие годы общения с этим козлом я научилась чертовски точно угадывать роящиеся у него в голове мысли, которые сейчас, должно быть, занимает вопрос, где меня носило весь день.

— Я заходил. Тебя здесь не было.

Да неужели.

— Где ты была?

Прибираться в почти безупречно чистой кухне — явно плохая попытка убедить его в том, что его присутствие меня ничуть не взволновало.

— Выходила.

— Ты ведь в курсе, что это не прокатит, — он проходит вглубь комнаты, зажимая меня своим большим и внушительным телом в угол между раковиной и плитой. — Я всегда должен знать, где ты находишься. Таков уговор.

— Да? Как и не появляться в моей квартире. Почему ты здесь?

— У меня покрасили стены. Этот чёртов запах краски меня убивает. Так что я позвал ребят сюда.

Его слова тонут у меня в голове, словно груда кирпичей в океане.

— Нет. Ни за что. У меня нет места для…

Схватив меня за горло, он пригвождает меня к стене, практически приподняв над полом. В лёгких кончается воздух, и я приоткрываю рот в попытке сделать хоть один вдох. Кэлвин поглаживает своим большим пальцем мою пульсирующую артерию, словно проверяя остроту лезвия.

— А по-моему, я могу идти, куда захочу. Разве не благодаря мне ты все еще живешь в этой дыре?

Он оглядывается вокруг, затем его глаза снова впиваются в меня и опускаются на мои груди. Кэлвин обхватывает одну из них и со всей силы сжимает ее в своей ладони, от чего тело пронзает разряд боли. Сделав над собой усилие, я отворачиваюсь, он тем временем тискает меня, явно наблюдая за моей реакцией.

— Парни придут сюда к десяти. У нас еще целый час. Я подумал, мы могли бы испачкать твою чистую белую постель.

Нет. Я ни за что не буду снова в ней спать, если он меня там трахнет.

— Я не в настроении, — хриплю я сквозь сдавленное горло.

Он фыркает и, неодобрительно покачав головой, опускает меня на пол.

— А когда мне было дело до твоего настроения, тупица? — он резко щиплет меня за сосок, от чего мое лицо искажается от боли, и я в отчаянии сжимаю челюсть.

— Мне плохо. Меня недавно стошнило, — выдыхаю я, потирая рукой ноющую грудь.

— Так вот чем от тебя воняет?

Самое отвратительное в нем — это его улыбка, потому что она демонстрирует белоснежные зубы, подчеркивающие холеность его лица, на которое он с такой тщательностью наводит по утрам марафет. Даже дольше чем я.

— Иди приведи себя в порядок.

— Я позже приму душ.

— Ты примешь душ сейчас. Я не хочу, чтобы ты распугала всех моих друзей, потому что от тебя несет, как от пакета скисшего молока.

— Зачем ты так по-скотски себя ведешь? Какая тебе польза от того, что ты делаешь меня несчастной?

— Несчастной? Так вот какой я тебя делаю? Интересно, какой бы несчастной ты сейчас была, если бы выплачивала городу сорок штук баксов, а? Жила бы в гребаной консервной банке из-под тунца, потому что твоей дерьмовой зарплаты не хватит даже на сраный ночной горшок, — он наклоняется ко мне, и меня обдает запахом его жевательного табака. — Может, малышка, тебе стоило чуть раньше оторваться от своей бабули, и тогда ты бы не оказалась в таком положении.

— Пошёл нахер. Пошел. Нахер! — уперев ладони ему в грудь, я отталкиваю Кэлвина на шаг назад, и его улыбка превращается в рычание.

Где-то сбоку я замечаю молниеносную вспышку, и мою щеку пронзает резкая боль, которая стремительно разносится по носовым пазухам и отбрасывает мою голову в сторону.

Прежде чем я успеваю среагировать на сотрясающий череп удар, пальцы Кэлвина с такой силой впиваются мне в челюсть, что начинают ныть зубы.

— Если ты еще хоть раз притронешься ко мне без разрешения, я измудохаю тебя до потери сознания и трахну, пока ты в отключке.

Покосившись на него, я хватаю Кэлвина за запястье, чтобы вырваться из его хватки, но он только крепче сжимает моё лицо.

— Поняла? Скажи: «Да, папочка».

— Пошёл. Нахер.

Мне известно, что лучше его не испытывать. Я уже научена горьким опытом, но меня так обуял гнев, что я даже соображать нормально не могу. Мой мозг твердит мне притормозить, но слова вырываются у меня изо рта сами по себе.

Его рука скользит вниз к моему горлу и резко его сжимает, от чего у меня перед глазами вспыхивают звезды, и становится нечем дышать.

— Похоже, ты хочешь поиграть, да? Моей маленькой шлюшке захотелось испытать пределы своих возможностей? А? Хочешь посмотреть, сколько я буду тебя душить, прежде чем ты отключишься?

Я беспомощно царапаю руку Кэлвина, не в силах ее разжать, и плывущие перед глазами звезды становятся все ярче и ярче. Я открываю рот, чтобы ответить, но с губ слетает лишь хриплый вздох. Я пытаюсь набрать в грудь немного воздуха, мои мышцы изо всех сил напрягаются в отчаянном стремлении высвободиться из его хватки.

Он приближается губами к моему рту и пропихивает между моими зубами свой требовательный язык, от чего меня еще сильнее охватывает паника, и я впиваюсь в него ногтями, пытаясь вдохнуть хотя бы один глоток кислорода.

На меня надвигается темнота, поле зрения сужается, но тут он бросает меня на пол, и я куда-то проваливаюсь.

Я хриплю и жадно ловлю ртом воздух, отчаянно пытаясь наполнить легкие кислородом.

— Иди, бл*дь, почисти зубы. Меня чуть не стошнило, пока я тебя целовал.

Не обращая внимания на его слова, я смотрю на люстру, что висит над маленьким кухонным столом. Вокруг становится все темнее и темнее, в конце концов мое зрение сужается до размеров точки, сквозь которую я ничего не вижу.

Откуда-то издали до меня доносятся голоса, и я к ним прислушиваюсь. Мужские голоса. И громкий смех.

— Слишком много, бл*дь, вина, — от звука голоса Кэлвина у меня внутри все переворачивается, и я морщусь.

Я открываю глаза и сквозь туман вижу четырех мужчин, сидящих вокруг моего кухонного стола. На люстре сломаны рожки. От запаха пива и сигарет меня снова начинает мутить. Поднявшись в сидячее положение, я понимаю, что все это время пролежала на кухонном полу, онемение в щеке и плече только это подтверждает.

— Ребята, смотрите-ка, кто у нас проснулся! — выпуская из приоткрытых губ дым, Кэлвин тасует колоду карт, в то время как остальные трое быстро оглядываются на меня. — Пришлось немного переделать твою люстру, эта дебильная хрень все время била Джимми в лоб. Он, должно быть, сломал одну из тех маленьких хрустальных штуковин, когда по ней долбанул.

В голове пульсирует боль. Я пытаюсь встать и, оступившись назад, хватаюсь за плиту, чтобы не упасть.

— Подойди-ка сюда на секунду, любовь моя. Я должен тебя кое о чем спросить.

— Мне нужно прилечь.

— Через минуту. Просто подойди сюда.

Я не обращаю внимания на его слова, сейчас мне действительно необходимо унять царящую у в голове круговерть. Когда я прохожу мимо стола, кто-то сильно дёргает меня за руку, отчего я неуклюже падаю к Кэлвину на колени. Он тут же обхватывает меня своими руками; я извиваюсь, все мои мышцы такие ватные, словно мне до сих пор не хватает кислорода.

— Отпусти меня!

— Я же говорил вам, ребята. Она такая злющая! — сквозь последовавший за этим общий смех, я чувствую, как мое бедро обжигает сильный шлепок. — Пока ты была в отключке, я взял на себя смелость покопаться в твоем телефоне и случайно наткнулся на нечто очень интересное.

Одно это признание уже приводит в ужас, но у меня в голове просто не укладывается, что это чудовище рылось в моем телефоне.

Отложив карты, он берет откуда-то рядом мой телефон.

— Парни, вы когда-нибудь слышали об эротических романах в жанре реверс-гарем?

Боже. Несколько недель назад я скачала книгу — реально похабную историю о женщине, взятую в плен бандой преступников. Я не дочитала и до середины, как история приняла совершенно скверный оборот, а мужчины заставляли свою жертву делать такие отвратительные вещи, что стали вызывать жуткое омерзение. К сожалению, я забыла удалить эту книгу из приложения.

— Судя по тому немногому, что я прочитал с того места, где остановилась Айви, это похоже на какую-то фантазию об изнасиловании или типа того. По всей видимости, девчонка из этой книги питает слабость к каким-то извращенствам.

— Я ее не читаю. Это отвратительно.

— Что-то не похоже, что отвратительно. И, как я видел, ты прочитала довольно много, любовь моя.

Подо мной подпрыгивает его колено, подталкивая меня. Я вырываюсь, чтобыуйти, но он заламывает руки мне за спину, выпячивая вперед мою грудь.

— Посмотрите на эти сиськи, парни. Кто-нибудь хочет их полапать? — надавив мне на локти, он толкает меня к сидящему рядом мужчине. — Давай, это твой единственный шанс. Я не люблю делиться тем, что мне принадлежит, но сегодня вечером… Парни, я сделаю для вас исключение.

Повисает пауза, мужчина опускает взгляд на мою грудь и хищно проводит языком по губам.

— Не смей ко мне прикасаться!

— В книге девчонка тоже так говорила, но все мы знаем, что это притворство. Эти сучки ведут себя так, словно они все независимые и против изнасилования, — по-прежнему держа меня своей мёртвой хваткой, Кэлвин кладет голову мне на плечо, и мне приходится сдерживаться из последних сил, чтобы не двинуть головой ему в нос. — Но ведь они обожают читать эту хрень, правда?

— Пошел нахер. Я никогда не говорила, что хочу этого! Это вымысел, невежественный осел.

Честно говоря, я фантазировала о сексе втроём и вчетвером, и даже иногда по весьма сомнительному согласию, но относилась к этому только как к фантазии, и уж точно не собиралась заниматься таким с этим придурком и его бандой неудачников.

Ухватившись пальцами за вырез моего платья, он дергает его вниз, обнажив мой черный лифчик.

— Посмотри на этот красивый лифчик. В книге один из ублюдков запихивает его в рот той сучке, прежде чем трахнуть ее фаллоимитатором. Это не кажется тебе забавным, Айви? Как по мне, звучит совсем неплохо? А? — он снова подталкивает меня коленом, при этом движении моя грудь небрежно подскакивает. — Потрогай ее, Майк. Почувствуй, как отлично эти сиськи впишутся в твою ладонь.

Я впиваюсь взглядом в сидящего рядом со мной ублюдка и сжимаю челюсти.

— Только тронь меня, мать твою, и я отрежу тебе член.

У меня из-за спины раздается неприятный смех.

— Нихрена она тебе не отрежет. Я держу ее за руки. Давай, я разрешаю тебе ее полапать. Не бойся. Я просто чуткий любовник, исполняющий тайную фантазию своей девушки.

Улыбаясь, толи взаправду, толи лишь для того, чтобы угодить Кэлвину, мужик протягивает руку и, схватив меня за одну грудь, сминает ее в ладони.

Скрипя зубами, я сверлю глазами лицо этого парня, представляя на его месте кровавое месиво.

— О, да, — стонет Кэлвин, толкая меня сквозь джинсы своим членом. — Ну, и как ощущения, любовь моя? Это тебя заводит? Может, мы положим тебя на стол, и каждый из них тебя трахнет? Как ту девчонку из книги? Я буду джентльменом и подержу тебя, так что до каждого дойдет очередь.

— Хватит! Хватит, мать твою! Прекрати, бл*дь, меня трогать!

Он шлёпает меня ладонью по губам, и я впиваюсь зубами в плоть, ногтями освободившейся руки царапаю его пальцы.

— Ты можешь шуметь сколько угодно, сука. Давай не будем забывать, что случилось в последний раз, когда сюда по жалобе заявилась полиция.

В прошлый раз всё кончилось тем, что моему соседу порезали шины и сломали палец. Да заори я сейчас благим матом, не думаю, что, кроме миссис Гарсиа, кто-нибудь из них хоть как-то обеспокоится. И, к сожалению, без своего слухового аппарата она тоже крепко спит.

— Мужик, оставь ее в покое.

Напротив Кэлвина, сцепив перед собой руки, сидит настороженный молодой парень. Опрятный, в рубашке с воротником на пуговицах, с зачесанными назад волосами, он не похож на двух других головорезов. Он выглядит величественно, может быть, какая-нибудь большая шишка. Еще один таинственный деловой партнер.

— Я пришел сюда не для того, чтобы сюсюкать с твоей подружкой. Я пришел поиграть в карты, и, если ничего такого не будет, я ухожу.

— Вы только послушайте этого Мистера «Я трахаю только супермоделей». Что? Моя девушка недостаточно горяча для тебя?

— Она слишком горяча для тебя, придурок. Но я бы не стал подбирать твои объедки, даже если бы мне за это заплатили. А теперь давайте играть в карты.

По кухне эхом разносится взрыв смеха, и Кэлвин отпускает мои руки. Смеясь вместе со всеми, он сталкивает меня со своих колен, и я, спотыкаясь, иду к двери.

— Согрей мне постель, — говорит он, продолжая тасовать карты. — И, если тебе повезет, я захвачу с собой в кровать огурец.

Под сопровождение их отвратительного смеха я иду в ванную, и к моим глазам подступают слёзы. Оказавшись внутри, я закрываю за собой дверь и сползаю вниз по стене.

— Эй, не задерживайся там слишком долго! — доносится из-за двери голос Кэлвина. — Тони нужно отлить!

Я обхватываю голову руками. Если бы я могла вернуться на восемь лет назад, то ни за что не продала бы свою душу этому дьяволу. Уж лучше бы я умерла от голода.



3. Дэймон 

Пройдя через заднюю дверь дома приходского священника, я спускаюсь вниз. Наверху живет отец Руис, который ведёт испанскую мессу, ну а я выбрал цокольный этаж. Даже когда мы оба дома, то редко друг с другом сталкиваемся. Практически всё его свободное время занимает большая семья, полная братьев и сестер, поэтому вне Церкви мы с ним пересекаемся лишь в часовне во время утренней молитвы или на кухне, когда кто-нибудь из нас готовит. В остальном всё здание, по сути, принадлежит только мне и моему серому коту Филиппу породы Шартрез, до которого Руису нет дела.

Справа находится наполовину отремонтированная комната отдыха, в которой стоят тренажеры для тренировок. Моя спальня примыкает к расположенной в конце коридора комнате для гостей. Планируется, что в какой-то момент ее займет семинарист, но пока там тихо и пусто. Я бы обрадовался этой тишине, не меньше, чем в любой другой вечер, если бы у меня не шла кругом голова.

Не включая свет, я шагаю в кромешной темноте к гардеробной напротив моей кровати и дергаю за свисающую цепочку. Раздается щелчок, и внутри загорается голая лампочка.

Уставившись в пустоту, я снимаю с себя пасторский воротничок и рубашку и остаюсь в одной белой майке. Я все еще слышу скрипучий голос того мужчины. Чувствую запах его дыхания. Запах виски и сигарет. В его словах не было ни капли раскаяния. Нет, ему доставляло удовольствие безнаказанно причинять боль ребенку, невинному агнцу. И если он не солгал, то этот ребенок зарыт где-то на Энджелс Пойнт — признание, которое я не смогу ни подтвердить, ни опровергнуть, пока не выясню это лично завтра на рассвете, до утренней мессы.

Массируя раскалывающуюся от боли голову, я тяжело дышу через нос. В мыслях полный хаос. Битва между моим долгом священника, верностью приходу и инстинктами человека, побывавшего в наихудших глубинах ада. И хотя я искренне верю, что все мы заслуживаем Божьей милости, среди нас встречаются такие… настоящие волки среди овец, что по самой своей природе нераскаявшиеся хищники, охотящиеся на самых безобидных и уязвимых.

«Он может ошиваться где-то поблизости, может причинить вред другому ребенку».

Я бью кулаком в стену. Из гардеробной доносится дребезжание, а по костяшкам пальцев пробегают волны боли. Схватившись за дверной косяк, я прислоняюсь к нему головой и до ноющих спазмов стискиваю зубы.

Каждая клеточка моего тела, всё, что делает меня больше мужчиной, чем священником, умоляет меня выследить этого человека и придушить. Сама эта мысль оскверняет все мои принципы, но мне и так известно, что я не такой, как мои собратья-священники. Уже одно мое прошлое отличает меня от других, но мои мысли, а также причины, по которым я избрал такой путь, тоже были иными, чем у остальных семинаристов. Все они стремились посвятить свою жизнь тому, чтобы помочь людям познать Бога, а я — убежать от переполнявшей меня жажды насилия, видоизменить и превратить свой гнев и боль во что-то менее разрушительное, и обрести, наконец, покой после той самой ночи, когда весь мой мир распался на части. Каждый день я из последних сил стараюсь сдержать гнев, сохранить с трудом сокрытые тайны, а этот человек, этот нераскаявшийся грешник своим признанием сломал лёд и выпустил на свободу всю эту ярость.

И несмотря на это, даже моя глубоко укоренившаяся природная сущность находится в полном раздрае, потому что духовнику запрещено обращать услышанное на исповеди во вред кающемуся. Именно так гласит Каноническое право. Именно это на протяжении долгих веков ценой своей жизни защищали священники. Перед моими глазами проносятся имена Яна Непомуцкого, Христофора Магалланеса, хорошо известных святых отцов, которые в условиях войны и под угрозой пыток не нарушили тайну исповеди, в то время как я сдерживаю растущую во мне ненависть. Я не имею права сдать его властям, даже если это желание обуревает меня сильнее, чем струящийся по венам гнев, внушающий мне причинить этому мужчине вред.

Как-никак, тайна исповеди неприкосновенна, это акт доверия, исключительная встреча кающегося с Богом.

Я дал клятву укреплять доверие моих прихожан. Защищать их. Клятву, оберегая которую мои предшественники терпели жестокие мучения и шли на смерть. Нарушение такой клятвы повлечет за собой автоматическое отлучение от Церкви. Latae sententiae. (лат. буквально «заранее вынесенное решение» — термин, употребляемый в Каноническом праве Римско-Католической церкви. Определяет конкретные поступки, за которыми следует автоматическая экскоммуникация, предполагающая соответствующие духовные наказания и определённую процедуру обратного соединения с Католической церковью. — Прим. пер.)

И что тогда? Мне слишком хорошо известно, что происходит, когда все исчезает, когда остаёшься наедине со своими мыслями, не имея ни цели, ни отдушины. В одном шаге от смерти. Я это уже проходил.

Я сделал, как меня учили, — призвал его обратиться к властям.

Но я не могу оставить без внимания жестокое убийство ребенка. Не могу.

Открыв глаза, я вижу у своих ног какой-то предмет. Клочок бумаги, на котором оранжевым карандашом написано: «Папа, я тебя люблю». Я опускаюсь на колени, чтобы его поднять, и от подступивших слёз обрывок расплывается у меня перед глазами. Я мысленно возвращаюсь в ту ночь, восемь лет назад, когда, работая над новой сделкой, засиделся за столом до позднего вечера и, потянувшись в карман пиджака, вытащил из него эту записку, ставшую теперь не более чем воспоминанием.

Когда я ударил кулаком в стену, она, должно быть, выпала из запрятанной на верхней полке коробки. Из той самой, где хранятся фотографии и воспоминания — остатки прошлого, в которое мне невыносимо больно возвращаться. Я тянусь к полке, наощупь нахожу открытую коробку и бросаю в нее записку. Подтянув коробку к краю, я вижу на ней нарисованные разноцветными мелками звезды и сердечки.

От одного их вида у меня в груди нарастает паника, я быстро закрываю крышку и отодвигаю ее обратно, с глаз долой.

За восемь лет я так и не нашел в себе силы в нее заглянуть.

Схватив с одной из нижних полок пару свитеров, я снимаю с себя пасторское одеяние и, натянув черную футболку, выхожу из гардеробной.

На маленьком столике в углу стоит мой ноутбук, и я включаю его, чтобы сделать кое-какие заметки для воскресной проповеди. Открыв интернет, я набираю в строке поиска «Убийство Эймс» и тут же вижу лицо ребенка с бледной кожей, светлыми кудряшками и ярко-голубыми глазами, которые, кажется, сверкают на экране. Лия Эймс. Согласно статье, она пропала из своего дома в Лос-Анджелесе более года назад. Ее обезумевшая от горя мать просила всех сообщить хоть какую-то информацию о ее дочери, которая потеряла зрение в следствии ретинобластомы. (Ретинобластома — злокачественная опухоль глаза, развивающаяся преимущественно в детском возрасте из тканей эмбрионального происхождения — Прим. пер.). Как сообщила ее няня, 18 февраля 2016 года они обе находились на заднем дворе загородного дома, где жила девочка, однако ей пришлось отойти, чтобы принести ребенку воды. Вернувшись, женщина обнаружила, что Лии нет. По словам няни, собака-поводырь Лии даже не залаяла, и это подтолкнуто их к мысли о том, что девочка могла сбежать.

Неожиданно мне на колени прыгает увесистое тельце. Выгнув спину, Филипп устраивается у меня на бедрах, толкаясь мордочкой мне в руку, чтобы его погладили. Фыркнув, я качаю головой и провожу ладонью по его мягкой серой шёрстке.

— Как прошел твой день, приятель? Держу пари, лучше, чем у меня.

Мой взгляд снова останавливается на застывшей на экране девочке. Я переключаю свое внимание на Филиппа, и его золотисто-янтарные глаза возвращают меня на восемь лет назад.

Изабелла лежит, прижавшись ко мне, а я читаю последнюю страницу ее любимой книги «Маленький принц». Я возненавидел эту книгу, потому что с тех пор, как моей дочери поставили диагноз, концовка этой истории приобрела для меня новое значение, но поскольку это ее любимая книга, я прочитал все до последнего слова. Я провожу ладонью по ее гладкой макушке, по привычке лаская длинные каштановые волосы, что когда-то струились непокорными локонами, такими же, как и у ее матери. Волосы, которых она лишилась в первые недели химиотерапии. На коленях у Изабеллы мурлычет Филипп, наслаждаясь ее недолгим вниманием. Теперь, он не ложится спать, как раньше, в ее постели, и пока не кончилась химиотерапия, приходит по ночам к нам с Вэл.

— Папа? — спрашивает она, когда я закрываю книгу и кладу ее на стоящую рядом тумбочку. — Ты позаботишься о Филиппе, когда я умру?

Я напрягаюсь всем телом и хмуро смотрю на нее сверху вниз.

— Эй, не говори так. С тобой все будет хорошо. Химиотерапия поможет.

— У брата Дженны была лейкемия, и он умер.

— Ну, Белла, лейкемия бывает разной, и результат зависит от многих факторов.

— Но у него была такая же. И он казался намного сильнее меня. Мог за пять секунд преодолеть рукоход. Раньше у меня на это уходило двенадцать секунд, — у нее подрагивает нижняя губа, и по всему видно, что Изабелла вот-вот расплачется. — Мама зовет Филиппа надоедливым котом, поэтому, когда я уйду, кто будет его гладить, если тебе придется работать по ночам?

— Послушай, ты никуда не уйдешь. Как только твоя химиотерапия закончится, Филиппа будут гладить так часто, как он и вообразить себе не мог.

— Но если она не поможет, ты обещаешь мне, что будешь всегда заботиться о Филиппе? И когда ему будет грустно и одиноко будешь гладить его за меня?

— Обещаю.

Я моргаю, чтобы сдержать слезы, а Филипп спрыгивает с моих колен и неторопливо выходит из комнаты. Скользнув взглядом к гардеробной, я вижу лишь край задвинутой вглубь коробки. Часть меня хочет схватить бутылку виски и утонуть в этих воспоминаниях. Вытащить спрятанную в коробке книгу, и вернуть то забытое чувство, когда моя маленькая дочь лежала у меня в объятиях, а я ей читал.

Другая часть не понаслышке знает, как трудно после этого всплыть на поверхность, поэтому я встаю из-за стола и направляюсь в комнату отдыха.

Весь следующий час я занимаюсь на тренажерах, выкладываясь по полной, пока моя кожа не покрывается потом, а мышцы не горят от напряжения. Быстро приняв душ, я накладываю себе в тарелку картофельного супа с ветчиной, который днем принесла наша секретарша, Миссис Касл. Еда помогает мне привести в порядок мысли, выбраться из чёрной дыры, которая вот-вот меня поглотит.

Позже я целых полчаса лежу в постели, уставившись в потолок и пытаясь вспомнить хоть один период в своей жизни, когда мне не приходилось бы сталкиваться с чем-то таким, что шло вразрез с моей совестью. Когда я был ребенком, моя мать погибла в автокатастрофе, оставив меня на попечение тёти по отцовской линии, набожной католички, которая помогла мне пережить последующие дни, и заставила меня поверить, что я могу вести нормальную жизнь без моей мамы, не борясь с постоянным чувством вины. Повзрослев, я столкнулся с трудностями, связанными с тем, что мой отец являлся криминальным авторитетом Нью-Йорка, и меня воспитывал и готовил к жизни человек, который по определению не должен был этим заниматься. Тот же самый человек, который научил меня обманывать систему, отмывать деньги и приобретать куда больше врагов, чем друзей.

То, что случилось сегодня вечером, было еще одним испытанием. Еще одним ударом по моей совести, который я должен отложить до утра, когда могут проясниться ответы.

В наступившей тишине мои мысли возвращаются к женщине, которую сегодня стошнило в исповедальне. Какой она казалась встревоженной, а мой разум был так поглощен гневом и чувством вины, что едва мог сосредоточиться на нашем с ней разговоре. Я всегда умел откладывать на время свои проблемы и заниматься нуждами прихожан, но сегодня все обстояло иначе. Я мыслил не как рассудительный исповедник, а как человек, желающий защитить и наказать.

Бдительный пастырь, приглядывающий за паствой.

Она почувствовала, что что-то не так, прочла это в моих глазах. Я тоже видел, что ее что-то беспокоит, и мне хотелось бы все исправить и помочь ей.

К сожалению, я сомневаюсь, что теперь когда-нибудь снова ее увижу.



4. Айви

Сквозь прозрачные занавески струится солнечный свет, согревая мое лицо, побуждая меня открыть глаза, но я этого не делаю. Боль между ног — напоминание о том, что я не одна, и мне невыносимо видеть лежащего рядом Кэлвина. Поэтому я отталкиваюсь от края матраса и ковыляю в ванную, чувствуя внизу живота сильные пульсирующие спазмы.

На полу в ванной все еще лежат свидетельства его жестокости — выключенные из розетки щипцы для завивки с засохшими на них следами крови. У меня в голове проносятся воспоминания о том, как он заталкивал их в меня, заставляя смотреть на себя в зеркало. Наказание за то, что поставила его в дурацкое положение перед друзьями. Глаза щиплет от слёз при воспоминании о том, как он грозился их включить, предупреждал, что, если я когда-нибудь снова его унижу, он с удовольствием отплатит мне тем же.

Я быстро справляю нужду и, подтираясь, вижу на салфетке кровь, после чего дрожащими руками моюсь теплой мочалкой. Грудь разрывается от рыданий, но я подавляю их, скрипя зубами от злости. Я предпочитаю гнев. Он гораздо полезнее, чем слезы.

Стараясь не смотреть на растянувшегося у меня на кровати Кэлвина, я иду на кухню, где некогда чистый стол и кухонную стойку теперь украшают пивные бутылки, разбросанные карты и переполненные пепельницы. Потирая рукой лоб, я сдерживаю себя, чтобы не сорваться, и вытаскиваю из-под раковины скомканный пакет для продуктов. Под звон бьющихся друг о друга бутылок я убираю этот бардак, но доносящийся из соседней комнаты храп Кэлвина подтверждает, что он слишком пьян, чтобы это услышать. Я ставлю пакет с пустыми бутылками на стойку рядом с подставкой для ножей и вытаскиваю один из них из набора. Если верить рекламе, это самая острая в мире марка ножей. Думаю, поначалу он даже не почувствует, как лезвие погружается в его тело. Может, ощутит только легкое жжение и стекающую по коже теплую кровь.

Крепко обхватив рукоятку, я на цыпочках возвращаюсь в спальню и нависаю над ним.

При каждом вздохе его спина поднимается и опадает. Он спит, совершенно не подозревая о переполняющим меня желании вонзить лезвие прямо ему в позвоночник. Возможно, это тут же его обездвижит. Я как-то читала историю болезни одного человека, который получил ножевое ранение в шейный отдел позвоночника, и у него моментально наступил паралич. Если бы его ударили поточнее, это могло бы его убить.

Я впиваюсь глазами в изгиб шеи Кэлвина и, сильнее сжав нож, дохожу до того, что поднимаю его над головой, но тут вдруг замечаю движение.

Кэлвин фыркает, поворачивается ко мне лицом, и я, вздрогнув, прячу клинок за спину. Кэлвин приоткрывает веки, но, похоже, не замечает, что я стою рядом. Через секунду его глаза снова закрываются.

Я прерывисто выдыхаю и, не сводя с него глаз, снова пячусь в сторону кухни. У меня в голове крутится ураган мыслей, но ни одна из них не выражает никакого раскаяния за то, что я только что чуть его не убила. Вместо этого я стою, ошарашенная тем, как легко могла бы покончить с этим кошмаром, как быстро бы навсегда вычеркнула его из своей жизни. Как на самом деле тонка грань между нормальным человеком и хладнокровным убийцей. За эти доли секунды я потеряла бы все — любимую квартиру, работу, множество вещей, которые собирала годами, как мой заветный граммофон и целый гардероб винтажной одежды.

Все, кроме своего достоинства и самоуважения.

Своей свободы.

Насколько иной была бы сейчас моя жизнь, не заключи я много лет назад эту сделку?

Быстро взглянув на часы, я вижу, что уже час дня. Скоро в больнице начнется моя смена, и мой день, вне всякого сомнения, пролетит, как всегда. Только сегодня я гораздо опаснее, чем вчера.



5. Дэймон

Мои поиски безуспешны. Не то чтобы мне хотелось найти на Энджелс Пойнт труп ребенка, но если бы этот человек ее там закопал, то по меньшей мере, кто-нибудь об этом узнал. Во всяком случае, ее смерть не осталась бы совершенно незамеченной.

С первыми лучами солнца я отправился на утреннюю пробежку до изрисованной граффити обзорной площадки, с которой виден весь город. Не будь я всецело поглощен поисками останков маленькой девочки, то возможно полюбовался бы захватывающими дух видами, но вместо этого я покинул площадку, гадая, не померещилось ли мне вообще это все. Не был ли этот вошедший в исповедальню человек всего лишь призраком, посланным Богом за тем, чтобы испытать мою веру и преданность.

Утренняя месса, казалось, прошла на автомате, у меня в голове роились самые разные мысли, и пока я произносил свою проповедь о грехе, Божьей милости и сострадании, боялся случайно выболтать их всей пастве. Я решил пережить свой день, поработать у себя в приходе, а затем вечером, после своего собрания по безопасности на улице, возобновить поиски дочки Эймсов. В конце концов, Лию Эймс до сих пор не нашли. Уже одно это заинтриговало меня до такой степени, что мне приснилось, будто я отыскал ее кости и проснулся в холодном поту.

Я направляю свой Шевроле «Импала» на стоянку общесоматической больницы Лос-Анджелеса, куда меня вызвали вознести молитву и поддержать семью лежащего в коме ребенка, который упал в бассейн и чуть не утонул. Я как всегда пришел рано. Всё это результат того, что прежде чем принять духовный сан, я много лет работал на стройке и вставал до восхода солнца. Зажав в руке ключи, я выбираюсь из машины и, попав в вестибюль больницы, прохожу мимо машущего мне охранника. У меня в приходе три больницы и несколько домов престарелых, поэтому за последние пару месяцев я быстро стал здесь своим.

Пройдя по коридорам, я направляюсь в отделение общей хирургии и останавливаюсь у лифта. Ко мне, прихрамывая, приближается женщина с шоколадным лабрадором, видимо, со своей собакой-поводырём. От моей доброжелательной улыбки ее мрачное выражение лица, похоже, смягчается — выражение, которое мне слишком хорошо знакомо. Полагаю, ей не очень комфортно в присутствии священника.

— Кто-то умер? — спрашивает меня она, поглаживая настороженно сидящую собаку.

— Хм, нет. Я здесь лишь для того, чтобы помолиться за ребенка и поддержать его семью.

— Я подумала, что Вы тут кого-то отпеваете или типа того.

— Нет. На этой неделе я буду молиться о выздоровлении.

Похоже лифт, тащится дольше, чем обычно. Или я просто не в настроении разговаривать после того, как половину утра рыскал в поисках останков маленькой девочки.

— Какая красивая собака.

— У меня припадки. Очень сильные. Эпилепсия. Ранго помогает мне не проглотить собственный язык.

Нахмурившись, я киваю и откашливаюсь.

— Мне очень жаль слышать, что у Вас припадки. Должно быть это ужасно.

— Черт, да мне на них плевать. Я была замужем за ублюдком, который избивал меня до полусмерти. Наконец набралась смелости с ним развестись. Припадки — это не ерунда, — она смотрит на меня с вызовом, возможно, ждёт, что я скажу что-нибудь о незыблемости брака.

— Я буду молиться, чтобы он прогулялся по известному адресу.

Усмехнувшись, она качает головой и скрещивает руки на груди.

— Вы не похожи на большинство священников, так ведь? Держу пари, Ваша церковь в Вас это ценит.

— У меня свой стиль, это уж точно.

Открываются двери лифта. В его кабине не менее полдюжины человек, и места хватит максимум для одного пассажира. Сделав знак рукой, я пропускаю ее вперед.

— Спасибо, святой отец. Надеюсь, что ребенок, к которому Вы пришли, непременно поправится, — она заходит в лифт, и, когда ее собака поворачивается ко мне, я вижу у нее на груди украшающую жилет эмблему.

Я всматриваюсь в нее, недоумевая, почему она кажется мне знакомой. Сине-желтое название фирмы: «Лапы за благое дело».

Только когда двери лифта закрываются, я вспоминаю, что видел такой же рисунок накануне вечером на футболке исповедовавшегося мне мужчины.

Кинологический центр собак-поводырей. И тут всё встаёт на свои места. Не только идентичность логотипа, но и связь с Лией. Неудивительно, что при похищении ее собака не залаяла. Скорее всего, она узнала похитителя.

Что-то врезается мне в плечо, выдернув из раздумий, и я опускаю взгляд на столкнувшуюся со мной женщину. Ее вьющиеся черные локоны убраны назад и завязаны шарфом над ярко-зелеными глазами. Кружевная кремовая блузка с оборками и юбка-карандаш придают ей винтажный вид, словно она перенеслась сюда прямо из 1940-х. Классическая красотка, которая могла бы с лёгкостью украсить обложку журнала, и единственный, после моей покойной дочери, человек, чью блевотину я убирал.

— О, Боже, простите! — она наклоняется, чтобы поднять сумочку, а когда выпрямляется, закидывая на плечо ремешок, у нее удивленно округляются глаза. — О. Я... Прошу прощения, святой отец.

— Я всё время на Вас налетаю, да?

Женщина быстро оглядывается вокруг, и ее вишневые губы растягиваются в скромной улыбке. Воздух наполняется чем-то сладким, вроде ванили и фруктов.

— Значит, Вы выслеживаете кающихся, а потом везде их преследуете?

— Я пришел сюда по просьбе одной семьи, — я бросаю взгляд на лифт, потом снова на нее. — А что насчёт Вас?

— Моя бабушка здесь частый гость. По-видимому, внутренние катетеры несовместимы с домами престарелых.

Снова раздается сигнал подъезжающего лифта, на этот раз совершенно пустого, но я его пропускаю, боясь снова ее упустить.

— Просто заскочила к ней по дороге на работу.

— А кем Вы работаете, позвольте спросить?

— Хммм. Даже не знаю..., — она кокетливо прикусывает нижнюю губу, и у нее на щеках появляются очаровательные ямочки. — Если я Вам расскажу, Вы можете всякое обо мне подумать.

— Ну, теперь мне стало еще интереснее.

— Обещайте, что, если я признаюсь, Вы меня не проклянете.

Вскинув брови, я изо всех сил пытаюсь подавить улыбку.

— Я священник, а не колдун.

— Очень жаль. Я подумывала пригласить Вас завтра вечером на спиритический сеанс. Черные свечи. Говорящие доски. Это так здорово.

Неожиданно для самого себя, я усмехаюсь, что становится для меня большой неожиданностью. Давненько никто не вызывал у меня желания посмеяться.

— Шучу. Я работаю здесь медицинским статистиком. По крайней мере сейчас, пока не перейду к чему-то менее захватывающему, — она фыркает и снова отводит взгляд.

— Вы работаете... здесь?

— Уже почти десять лет. Вау. Когда вокруг веселье, время летит незаметно.

Мое стремление найти ответы приняло неожиданный поворот, поэтому я пользуюсь возможностью разузнать как можно больше деталей.

— Вам знаком центр «Лапы за благое дело»?

— Я иногда видела здесь собак, но в основном обитаю на цокольном этаже. У нас там малолюдно. На самом деле, нас редко сюда пускают, если только не понадобится забрать или принести карту. Мы как... упыри, изолированные от мира живых.

В повисшей тишине я пытаюсь себе представить, как тот провонявший виски и сигаретами мужик ходит по этим коридорам в поисках своей следующей жертвы. Кажется, его вид отпугнул бы любого ребенка, но потом я вспоминаю, как охотно подбегала Изабелла к любому человеку с собакой, глядя лишь на миловидность животного и не обращая никакого внимания на хозяина.

— Ой, кстати об упырях, — зажмурившись и поджав губы в тонкую линию, женщина качает головой, а затем отводит от меня взгляд. — Я сожалею о том... случае экзорцизма прошлым вечером. Боже, мне так стыдно, я все время об этом думаю.

— Все в порядке. Мне нравится думать, что я изгнал из Вас демонов или что-то типа того.

Улыбнувшись, она снова оглядывается, от чего меня начинает мучить вопрос, а не высматривает ли она кого-то. А может, ей просто неловко на людях разговаривать со священником.

Когда женщина поворачивает голову, я замечаю у нее на щеке и шее багровую отметину, замазанную чем-то вроде слоя тонального крема, слегка отличающегося от естественного тона ее кожи.

— У Вас все нормально?

Снова переключив свое внимание на меня, она улыбается шире. От неестественно растянутых губ выражение ее лица становятся менее искренним.

— Послушайте... не хочу показаться грубой, но я уже опаздываю... и, как бы увлекательно мне ни было на цокольном этаже, я не могу себе позволить потерять работу.

— Конечно, простите, что Вас задерживаю. Я хотел бы снова пригласить Вас в церковь, если Вы хотите поговорить или исповедаться. Обещаю, что в следующий раз подержу Вам волосы, — подтруниваю над ней я так легко, словно знаю ее всю жизнь. Почему-то мне так кажется.

— Да, я... не думаю, что такое случится, святой отец. Спасибо, но рвота в исповедальне может сравниться лишь с тем случаем в начальной школе, когда в рождественский концерт я вышла на сцену, заправив в трусы платье.

И снова я усмехаюсь. Уже второй раз за несколько минут.

— Вам не обязательно говорить именно со мной. Отец Руис тоже исповедует. Никто не узнает о случившемся. Это будет наш с Вами секрет.

— Значит, получается... это Вы убрали за мной блевотину?

— Не все ли равно, кто ее убрал?

— Ну, вроде того. Видите ли, я знаю, что не должна считать Вас привлекательным, но такова уж человеческая натура. И знать, что Вы убрали за мной блевотину, просто... ужасно.

— Значит, если бы я был непривлекательным, Вы бы так не терзались?

— Понимаю, что это не совсем Ваша тема, поэтому оставлю ее в покое.

— Я священник, но все еще человек, — я наклоняюсь к ней и в шутку понижаю голос. — Хотите верьте, хотите нет, но я всегда считал девушек симпатичными.

— Но теперь Вы носите специальные контактные линзы церковника, из-за которых все мы кажемся безобразными ведьмами.

Услышав ее замечание, я снова опускаю глаза на ее одежду, простую, но стильную, подчёркивающую уникальную красоту ее лица. Точёный подбородок, высокие скулы и завораживающие зеленые глаза.

— Я отлично Вас вижу, и считаю, что Вы очень красивая.

Схватившись за ремешок сумочки, она отступает на шаг назад, будто мои слова ударили ее по лицу, и я в одночасье жалею, что это сказал.

— Мне пора. Я подумаю о том, чтобы снова к Вам зайти.

— Будь по Вашему. Берегите себя..., — повисает неловкое молчание, когда я должен бы произнести ее имя, и вместо этого я заполняю паузу улыбкой.

— Айви. Меня зовут Айви Мерсье.

— Берегите себя, Айви.

Лифт сигналит в третий раз, и я смотрю ей в след, а затем вхожу в кабину.

В среду между ужином и вечерней мессой я выкраиваю минутку, чтобы сесть за компьютер и поискать «Лапы за благое дело». Это местная компания, расположенная в чем-то похожем на жилой район Лос-Анджелеса, но о ее тренерах и персонале на веб-сайте не сказано ни слова. Я записываю адрес и роюсь в интернете в поисках информации о собаке Лии Эймс. Появляется старое зернистое фото дрянного качества, но я различаю на жилете собаки эмблему компании. Тот же самый логотип, что и у лабрадора в больнице. Тот же самый логотип, что и на футболке у кающегося. И вот так я провожу связь между Лией и ее похитителем, или, если угодно, убийцей.

«И что если он ее убийца? Кому ты расскажешь?» — я так и вижу, как меня отлучают от Церкви, и в голове проносятся слова моего наставника, епископа Канна, когда он был еще священником и знатоком Канонического права.

Мне некому рассказывать. Мой долг — хранить тайну и незыблемость исповеди. Это особая привилегия священника — кающегося, во многом похожая на связь между клиентом и адвокатом, защищенная как Гражданским, так и Каноническим правом, и раскрытие такой тайны создало бы прецедент. Кроме того, у меня нет никаких доказательств. Я вынесу приговор человеку, основываясь на его пьяной исповеди и руководствуясь исключительно своим собственным печальным опытом — тем, ради чего я не хочу предавать своих прихожан и подвергаться наказанию.



6. Айви


Мне в нос ударяет резкий запах мочи, и я вхожу в палату, где лежит mamie вместе с еще одной женщиной, каждый вздох которой сопровождается непрерывным гудком. Полагаю, сигналом аппарата, поддерживающим в ней жизнь. От этой женщины мою бабушку отделяет пастельная занавеска. Она лежит в своей кровати, и тяжелые оконные шторы заслоняют от нее почти весь дневной свет, от чего в палате царит угнетающий полумрак, который раньше непременно поверг бы ее в уныние. Она любила солнце так же сильно, как свои сады, музыку... и меня.

Из купленной мною акустической колонки доносится еле слышное звучание «Te Revoir Mon Amour» в исполнении Рины Кетти, ее самой любимой французской певицы из всего списка Спотифай. (Спотифай (англ. Spotify) — интернет–сервис потокового аудио, позволяющий легально и бесплатно прослушивать музыкальные композиции и аудиокниги — Прим.пер.) Наверное, это помогает ей отвлечься от гудящего аппарата лежащей рядом женщины и не обращать внимания на то, сколько вдохов делает в день ее соседка. Если она вообще в состоянии замечать такие вещи.

Я слегка приоткрываю занавески, и в комнату врывается резкий луч солнечного света. Когда он касается кожи mamie, я замечаю подергивание ее руки.

Глядя слезящимися глазами куда-то мне за плечо, она слегка улыбается, и вокруг ее рта проступают морщинки.

— Ты его слышишь, moineau?( Moineau (франц.) — воробышек — Прим. пер.)

— Слышу кого, mamie?

— Ангела. Он говорит, что уже скоро.

— Мне бы хотелось, чтобы ты перестала так говорить. Хватит это повторять.

Ее ласковые карие глаза устремляются на меня.

— Это место... не мой дом.

Тут она права. Далеко не дом. Несколько лет назад бабушка перенесла обширный инсульт, и, хотя большую часть времени она несёт полнейший вздор, у нее бывают прояснения сознания, и тогда я задаюсь вопросом, помнит ли она что-нибудь из своего прошлого.

— Знаю, что не дом, — грустно улыбаясь, я глажу ее руку, и моей ладони касается ее морщинистая кожа. — Жаль, что я не могу забрать тебя к себе домой.

— Ангел… Он говорит, что перед смертью мне необходимо исповедаться.

Я зажмуриваюсь и тяжело вздыхаю. Когда эта женщина еще пребывала в здравом уме, она всегда была, я бы сказала, умеренно религиозной. Сделав что-нибудь сомнительное, она чувствовала себя виноватой и время от времени у нее случались моменты искреннего раскаяния, но ни один из них так и не привёл к серьезным посещениям церкви. Однако после инсульта она только и делает, что говорит о церкви. Об очищении души. Об искуплении грехов.

— Я об этом позабочусь, mamie.

— А ты исповедовалась в своих грехах, mon petit moineau?

С самого моего детства она называла меня своим маленьким воробышком, в память об Эдит Пиаф, одной из ее любимых французских певиц.

— Еще нет. Но исповедаюсь. Обещаю.

— Этот мужчина просто ужасен. Он так дурно поступил с тем бедным ребенком.

От её слов у меня в груди зарождается паника, и я слегка наклоняюсь в сторону, чтобы убедиться, что в палату никто не вошел.

— Но ты можешь снять со своей души этот груз. Ты не должна расплачиваться за его грехи.

Из целой жизни воспоминаний, разбросанных в ее сознании, словно в ящике с кухонным хламом, откуда, черт возьми, взялась эта странная мысль?

— Ты помнишь... Кэлвина?

Бабушка отворачивается от меня, поджав губы, и на мгновение мне кажется, что она сейчас разразится речью о нем. Как-никак она всегда его ненавидела, по началу, может, даже больше, чем я. Вместо этого ее лицо расплывается в улыбке, а к глазам подступают слёзы.

— Знаешь, на кого похож мой ангел?

Окончательно запутавшись в ее беспорядочных воспоминаниях, я не утруждаю себя ответом на очередную бессмыслицу.

— На Луи Журдана. Моим любимым фильмом был «Жижи». Помнишь, мы сбежали с уроков, чтобы посмотреть его в театре?

Она определенно говорит не со мной, а с какой-нибудь своей одноклассницей, потому что, когда этот фильм шел в кинотеатрах, я еще даже не родилась. Пока она болтает о фильме, я погружаюсь в собственные воспоминания. В то мгновение моей жизни, в которое мне бы очень хотелось вернуться и всё изменить.

Я опускаю взгляд на разбросанные по всему столу медицинские документы и собираю их в надлежащем порядке — информационный листок пациента, история болезни, медицинский осмотр, заполненные бланки согласия, предписания врача, записи о ходе лечения, консультации врача, операционный протокол, данные лабораторных исследований и документы для выписки. После двух лет работы здесь, я делю это почти что бездумно. И это хорошо, потому что сегодняшняя смена началась для меня с письма от городских властей, в котором сообщалось, что город Лос-Анджелес не оценил благотворительную деятельность, которой вот уже около десяти лет занималась моя бабушка. Другими словами, мне выдали судебное предписание о выплате штрафа в размере 40 000 долларов, которые накопила моя бабушка тем, что позволила бездомным занять большой участок земли. Похоже, все пени, что она довольно долго игнорировала своими протестами. После того, как я прорыдала над этим всю вторую половину дня, у меня не осталось никаких моральных сил думать ни об этом, ни тем более о грыжесечении Альфреда Миллера, карта которого лежит у меня перед глазами.

Когда я вношу информацию в нашу систему регистрации, то невольно вздрагиваю от внезапно раздавшегося звонка, поэтому в конечном итоге вместо «Миллер» набираю «Ми;оис».

Отдел запросов — это голландская дверь, которую мы запираем на время второй смены, но, по-видимому, тот факт, что она заперта, не является достаточным сдерживающим фактором, в прочем, как и прикрепленная с обратной стороны табличка «ЗАКРЫТО».

Не обратив на дребезжание никакого внимания, я возвращаюсь к вводу информации, но звонок раздается снова.

Серьезно? Теперь не реагировать, это уже вопрос принципа, и я вдруг жалею, что не захватила на работу свои наушники.

Опять звонок.

Раздраженно фыркнув, я встаю из-за стола и, распахнув дверь, вижу за ней мужчину. В своем отглаженном и подогнанном по его крепкой фигуре черном костюме он напоминает мне мафиози, лицо мужчины гладко выбрито, волосы зализаны назад.

— Мы закрыты. Видимо, табличка не совсем понятна.

— Табличка?

Я бросаю взгляд на дверь, и тут же чувствую неловкость.

— Ну ладно, обычно тут висит табличка. Но я говорю Вам, мы закрыты. Вы можете прийти завтра в восемь, когда мы снова откроемся.

— Боюсь, завтрашний день не входит в мои планы. Мне нужно получить доступ к медицинской карте сегодня вечером.

— Боюсь, сегодняшний вечер не входит в мои планы. Приятного вечера, — я захлопываю дверь, но она не закрывается.

Обхватив пальцами край двери, мужчина дёргает ее обратно, и по моей спине пробегает электрический разряд.

— Предлагаю сделку.

— Никаких сделок. А если Вы не уйдете, я вызываю охрану.

— Вы же не хотите этого делать.

Тем не менее, моя рука уже тянется к стоящему на столе телефону. Естественно, незаметно.

— Мне нужна медицинская карта Ричарда Розенберга. Ранее он поступил в отделение неотложной помощи с жалобами на затруднённое дыхание.

— Во-первых, я не предоставляю такую информацию. Ответственная за это дама сейчас сидит дома и смотрит «Ходячих мертвецов». Во-вторых, кто Вы ему?

— Адвокат по защите прав пациента. Но это тут реально ни при чём.

— Нет, это как раз очень даже при чём, потому что я не могу выдать карту кому попало. Для этого необходимо подписать и подтвердить определённые формы и документы.

Он смотрит налево и качает головой, затем снова переводит взгляд на меня.

— У меня нет на все это времени.

— Тогда разговор окончен. Завтра утром Агнес будет рада Вам помочь. Конечно же, после того, как выпьет кофе.

Презрительно хмыкнув, он наклоняет голову. От его самонадеянности мое негодование лишь усиливается.

— Я сразу перейду к делу. Мне известно, что у Вас небольшие проблемы с городскими властями. По моим подсчетам, на несколько штук баксов.

На мгновение оцепенев, я поднимаю на него глаза, и грудь пронзает ледяной озноб.

— Почему.... Почему Вы так говорите?

За него отвечает проступившая у него на лице злая усмешка.

— А если я скажу, что могу Вам помочь?

— Я не отдам Вам карту за деньги. Это будет стоить мне работы.

— А так будет светить тюремный срок за неуплату.

— Уверена, что перед этим долг... вычтут из моей зарплаты.

— Возможно, Вы и правы. После чего Вы останетесь практически нищей, верно?

То, как он преувеличенно жестикулирует при разговоре, действует мне на нервы, от чего у меня возникает желание захлопнуть эту чертову дверь прямо у него перед носом.

— Я имею в виду, что сорок кусков за несколько лет — это примерно половина ипотечного платежа. Без увеличения доли в собственности.

— Что именно Вы предлагаете и что просите взамен?

— Медицинскую карту Ричарда Розенберга. Взамен? Я сделаю так, что судебный приказ и штраф исчезнут.

«Конечно. Кто, черт возьми, этотпарень?»

— Да? И как же Вы собираетесь это сделать?

— Дорогая, у меня есть влиятельные друзья. Друзья, которые знают, как сделать так, что подобные вещи просто исчезнут. Как Вы думаете, откуда я узнал, что старину Ричи видели на мониторах?

«Охрана? Зачем? Этот человек преступник или типа того?»

— Кто Вы такой? Полицейский?

— Что-то в этом роде. Но не такой формалист и ханжа, — он наклоняется ко мне и облокачивается на дверь. — Я зарабатываю на жизнь тем, что устраняю отбросы.

— А какие у меня гарантии? Я не собираюсь отдавать чью-то медицинскую карту какому-то совершенно незнакомому человеку, полагаясь лишь на его обещания.

— Через два часа я вернусь с распоряжением суда, в котором Вы освобождаетесь от уплаты наложенного на Вас штрафа. Кстати, меня зовут Кэлвин. Вот мы и познакомились, Айви.

— Откуда Вы знаете мое имя?

— Два часа. И если Вас это не убедит, можете не заключать сделку.

Громкий звуковой сигнал вырывает меня из воспоминаний, и женский голос из динамиков объявляет «Синий код» («Синий код» — в больницах США сигнал экстренной ситуации, когда необходима реанимация пациента. Передается для персонала больницы — Прим. пер.) Моё внимание тут же переключается на бабушку, которая все еще бормочет о «Жижи», но уже через несколько секунд к кровати ее соседки спешит группа врачей, медсестер и толпа медперсонала, несущего в палату оборудование.

Из-за занавески показывается одна из медсестер и окидывает меня суровым и сосредоточенным взглядом.

— Боюсь, мэм, Вам придется выйти из палаты. И немедленно.

Подхватив сумочку, я наклоняюсь к бабушке и целую ее в щеку.

— Увидимся через пару дней, mamie. Береги себя.

Проходя мимо неподвижно лежащей на соседней кровати женщины, вокруг которой отчаянно носится медицинский персонал, я вспоминаю, как молниеносно наносит свои внезапные удары смерть.

Как мало у нас времени на то, чтобы исправить ошибки до того, как пробьет наш час.

Я сдержу данное бабушке обещание и помогу ей обрести желанный покой, а это значит, что мне определенно придется нанести еще один визит отцу Дэймону.



7. Дэймон

— А я вам точно говорю — тут что-то не так, — Ларонда Франклин подается вперед, ее волосы убраны под золотисто-бордовый шарф, который на фоне ее темной кожи смотрится почти по-царски.

Она возглавляет местный комитет безопасности, который собирается раз в две недели, чтобы обсудить безопасность района и то, чем лучше занять детей, чтобы они не болтались на улице. Хотя официально я не являюсь членом этого комитета, я стараюсь по возможности посещать все его собрания, поскольку, скорее по личным, причинам высоко ценю их работу. Уверен, что будь у меня более бдительные соседи, такие как Ларонда Франклин, мои жена и дочь, возможно, все ещё были бы со мной.

— У этой девочки расстройство. Её просто никто не оставлял надолго в одиночестве.

— Она пропала в прошлый вторник?

Мне в душу закрадывается что-то холодное и тревожное, пока я слушаю, как она рассказывает об исчезновении очередной девочки. Ее семилетней соседки по имени Камила, которую в последний раз видели играющей возле дома, где она жила.

— Да, прямо из-под носа у ее мамы. Вот только что она была здесь. И… пуф! Исчезла.

— И Вы сказали... она инвалид?

— Нет, у нее расстройство. Аутизм.

— У нее случайно не было собаки-поводыря?

— Думаю, вполне могла быть. Могу я спросить, откуда такой вопрос, святой отец?

— Просто так. Я подумал, может, ее мать что-то слышала?

— Она не заметила ни лая собак, ни чего-то подобного, — Ларонда кивает в сторону сидящей напротив нее блондинки, которая кладет на стол распечатки с фотографией девочки. — Джина раздаст несколько листовок, в распространении которых нам не помешала бы помощь.

Все шесть членов комитета берут из стопки распечатки.

— Мама этой девочки была бы очень благодарна, если бы каждый из вас взял по несколько листовок и распространил их по району. Бедная женщина так обезумела от горя, что уже неделю ничего не ест. Я собрала несколько соседок, чтобы они наготовили ей и мальчикам обедов на неделю. Святой отец, было бы полезно, если бы Вы упомянули об этом во время воскресной службы.

— Конечно. Буду рад помочь всем, чем смогу.

Собрание продолжается, но мои мысли крутятся вокруг пропавшей девочки. Обрывки фраз из исповеди того кающегося, например, когда он упомянул, что выпивка помогает заглушить крики. Что, если вечером после исповеди, когда он был явно пьян, этот ублюдок похитил еще одного ребенка?

И главное, что если этот ребенок все еще у него?

Я твержу себе, что стремлюсь разыскать его лишь для того, чтобы убедить обратиться к властям, но я себя знаю. Если Камила там, я без нее не уйду.

Это чуть больше трех миль от центра города по Северному Бродвею, и я на своей машине сворачиваю на Казанова-стрит. Исчезающая между двумя пологими холмами дорога изгибается так, что напоминает тупик, но прямо перед поворотом, немного в стороне от других зданий, стоит окруженный высокими сетчатыми заборами дом в стиле бунгало. На покосившейся двери виднеется обшарпанная вывеска, на которой написано «Лапы за благое дело». Старый, запущенный район с его кишащими крысами дворами и разбросанным повсюду мусором несет на себе печать полного безразличия.

Я останавливаю машину и выключаю фары. Сжав пальцами руль, я пользуюсь моментом, чтобы перевести дух, и украдкой бросаю взгляд на лежащий на соседнем сиденье пистолет. Не то чтобы я планировал кого-то убить. Это просто для самообороны, чтобы защитить себя в случае, если все примет очень опасный оборот. Я бы солгал, если бы сказал, что меня это беспокоит.

До двадцати одного года, вплоть до самого рождения Изабеллы, ношение оружия было для меня обычным делом. Я тогда занимался тем, что выбивал долги для одного из самых отъявленных преступников Квинса — моего отца, Энтони Савио. Мы с Вэл ненавидели эту работу всеми фибрами души, поэтому собрали вещи и уехали как можно дальше из Нью-Йорка. С тех пор я не разговаривал со своим отцом.

Мне всегда нравилось плотничать и работать руками, поэтому я открыл на Монтесито-Хайтс, где мы жили, своё дело по сборке шкафов. Я нашел там хорошего мастера-наладчика, и жизнь казалась мне почти сказкой, пока у Изабеллы не обнаружили лейкемию. Именно тогда все полетело к чертям, но даже это не могло сравниться с тем, до чего я скатился после убийства Вэл и Изабеллы.

Полиция утверждала, что это было простое ограбление со взломом, и, возможно, это казалось вполне логичным, учитывая несколько украденных мелочевок. Но любой опытный преступник обязательно отыскал бы у меня в кабинете сейф, к которому даже не притронулись, поэтому я не поверил в простую теорию о взломе. В итоге я бесчисленное количество раз смотрел в дуло этого пистолета, до той самой ночи, когда ввалился пьяным в местную церковь и имел довольно долгий и откровенный разговор с отцом Томасом. Не могу даже точно определить, в какой момент моего пьяного бреда он перевернул моё сознание. Может, я просто никогда раньше ни перед кем так не раскрывался.

В течение последующих шести месяцев я сменил имя, завязал с бухлом и поступил в семинарию Святого Иоанна. Вся прежняя жизнь растворилась вместе с воспоминаниями о моей семье, и я начал все заново.

Сделав глубокий вдох, я зажмуриваюсь и выдыхаю. Я тяну время, хотя не должен, потому что с каждой секундой, потраченной на мысли, которые уже не имеют никакого значения, увеличивается вероятность того, что в этом доме может пострадать ребенок. Но и просто так запросто подойти к двери я тоже не могу. Старые инстинкты подсказывают мне сначала обыскать это место и убедиться, что он там один. Именно так поступил бы сын Энтони Савио, и даже если теперь у меня с этим человеком мало общего, приближаясь к другому преступнику, я признателен тогдашнему себе за врожденное чутье.

Сунув пистолет в карман пальто, я смотрю на свое отражение в зеркале заднего вида. Пасторский воротничок почти светится в темноте, и поэтому я его снимаю, так как мои последующие действия пойдут вразрез со всем, что он символизирует. Выхватив из бардачка перчатки, я запихиваю их в карман брюк, а затем выбираюсь из машины и прохожу по тротуару к узкой дорожке, ведущей к фасаду дома.

На верхнем этаже горит свет — полагаю, это спальня, — но все остальные комнаты погружены в темноту. Издалека доносится лай собак, и, обойдя здание по периметру, я вижу на огороженном участке позади дома ряд накрытых крышей клеток, занятых разными собаками.

По-прежнему держась в тени, я крадусь назад к окну и заглядываю в комнату. Внутри слишком темно, чтобы что-то разглядеть, но, несмотря на стареющий внешний вид дома, то, что мне удается разобрать, кажется вполне опрятным. Завернув за угол, я натыкаюсь на боковую дверь и, бросив быстрый взгляд внутрь, вижу там грязный таз для белья и старую стиральную машину с сушилкой.

Потянувшись к ручке, я замираю. Обычный обыватель не стал бы задумываться о том, что оставит там свои отпечатки, но тому, кто поднаторел во взломах, лучше знать, поэтому я достаю из кармана перчатки и надеваю их. Взявшись за ручку, я тихонько ее поворачиваю и очень удивляюсь, когда она легко поддается. Скрежет ее расшатанного механизма предупреждает меня, что не стоит давить слишком сильно, и я проскальзываю внутрь, осторожно закрыв за собой дверь.

В лунном свете я вижу ржавчину и грязь на крышке допотопной белой стиральной машины, которая никак не соответствует ярко-зеленой сушилке. Покатый пол покрыт потрескавшимся линолеумом, и я ступаю осторожно, чтобы он не скрипел.

Далее идёт кухня, довольно аккуратная, но старая и мрачная. На лежащем на кухонном столе письме написано, что хозяина зовут Чак Битти. Рядом стоит бутылка виски, и мне тут же вспоминается запах его дыхания тем вечером, когда он говорил о девочке.

Слева находится еще одна дверь, возможно в кладовую, но открыв ее, я вижу исчезающую во тьме бетонную лестницу. В Калифорнии подвалы встречаются редко, только в домах за миллион долларов, поэтому мне остается лишь гадать, куда она ведет.

Остановившись и хорошенько присушившись, я наклоняю голову в сторону и пытаюсь уловить у кухни хоть малейшее движение, затем спускаюсь по лестнице в темноту.

Здесь воздух становится на несколько градусов прохладнее и холодит мне кожу. Под звук собственного дыхания я огибаю лестницу, вслепую выставив перед собой руку, чтобы не наткнуться на какие-нибудь неожиданности. Сделав следующий шаг, я начинаю шарить ногой в поисках края ступеньки и, сообразив, что дошел до конца лестницы, включаю фонарик своего телефона. Тьму пронзает луч света, и возникшая впереди гаражная дверь подсказывает мне, что, на самом деле, это вовсе не подвал, а ход, ведущий в пристроенный под домом гараж, хотя в нем нет никакой машины. Справа стоит печь с водонагревателем, слева — холодильник, рядом еще одна дверь, заложенная кирпичами.

В три быстрых шага я оказываюсь у гаражной двери и, внимательно прислушавшись, открываю ее. Похоже, это какая-то мастерская со скамьей и висящими на стене инструментами. Только эти инструменты не совсем обычные. Я с минуту их рассматриваю, уверенный в том, что длинный тонкий шест с зубцами на конце — это какой-то электрический штырь. Рядом с ним висят намордники, ошейники, упряжи и поводки.

Внезапно до меня доносятся тихие всхлипы, я направляю фонарик на клетку за верстаком и на мгновение перестаю дышать.

Внутри, съёжившись от тесноты, сидит маленькая девочка.

Моя кровь становится такой же ледяной, как и охватившая меня ярость, но я осторожно приближаюсь к отворачивающейся от света девочке.

— Камила?

Ее всхлипы усиливаются, и я опускаюсь на корточки, прежде чем к ней подойти.

— Я тебя не обижу. Обещаю, я здесь, чтобы помочь.

— Я хочу... хочу... к маме, — ее слова заглушает надетый ей на лицо намордник, и все же, они так же ясны, как и моя решимость вытащить ее отсюда к чертовой матери.

— И я позабочусь о том, чтобы ты ее увидела, хорошо? Но, пожалуйста, веди себя тихо. Ты знаешь, кто тебя сюда посадил?

Девочка в страхе вскидывает брови и указывает куда-то мне за спину. Я оборачиваюсь как раз вовремя, чтобы увернуться от удара по голове.

Я бросаюсь вперед и откидываю его назад, зажатая у него в руке лопата с громким лязгом падает на землю. В драке мой телефон ударяется об пол, и в свете его фонарика я вижу распластавшуюся на полу фигуру мужчины. Вскочив на него, я размахиваюсь и бью этого гада кулаком в лицо, отчего его голова откидывается в сторону. От следующего удара у него из носа хлещет кровь. Он дезориентировано крутит головой, и я внимательно разглядываю его лицо, пока оно еще не опухло. Ему, должно быть, под шестьдесят, у него седая борода и обожженная солнцем кожа.

— Вы все-таки пришли отпустить мне грехи, святой отец?

Я тут же узнаю его голос, и у меня внутри моментально что-то обрывается, словно это каким-то образом связано с частью моего прежнего «я».

Представив в этой клетке собственную дочь, я хватаю с верстака небольшую веревку и без колебаний обматываю вокруг его шеи, а когда он пытается меня остановить, отбрасываю его руку в сторону. Я скручиваю в ладонях веревку не от страха и не от ярости, потому что по большей части научился их сдерживать. Я душу его, поддавшись врожденному рефлексу, вообще без эмоций. И не смогу остановиться, даже если очень захочу.

Вырываясь подо мной, он хватается за мои пальцы в слабой попытке их разжать, но это бесполезно. То, как хитроумно затянута у него на шее веревка, без особых усилий дает мне все необходимые рычаги воздействия. Он не молит о пощаде, вероятно, потому, что по моим глазам видит, что я не намерен проявлять милосердие.

В поте лица твоего будешь есть хлеб, — дрожь в моем шепоте такая же неуёмная, как и сдавившие мне грудь тиски. — Доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься.

Даже если вид его выпученных глаз и багровой кожи вызывает у меня тошноту, образ этого ребенка и висящих на стене инструментов так врезался мне в сознание, что вытеснил из него все добродетельные мысли. В эти доли секунды я снова становлюсь выбивающим долг рэкетиром. Один из которых — за ту маленькую девочку, которая, вне всякого сомнения, зарыта где-то на Энджелс Пойнт.

— Думал... Бог... милосерд…, — пытается говорить он, несмотря на мою хватку, но я обрываю его слова, сильнее сжав ему горло.

— Бог обещает нам милосердие, но не обещает завтрашнего дня.

Рыдания Камилы не отвлекают моего внимания. Я — машина с одной единственной целью: прикончить этого человека. Где-то через минуту пурпурный цвет его лица приобретает синеватый оттенок, и он замирает. Я отталкиваюсь от него и встаю на ноги. Чувствуя, как в крови бушует адреналин, я расхаживаю взад-вперед.

— Бл*дь, — я хватаюсь за голову и приседаю на корточки, чтобы унять головокружение.

Десять лет назад я бы уже искал место, где можно было бы избавиться от трупа. Если я оставлю его здесь, рано или поздно кто-нибудь непременно начнет его тут искать. И обнаружит странгуляционную борозду, следы и сборную солянку факторов, которые свяжут меня с этим преступлением. (Странгуляционная борозда — в судебной медицине след-повреждение от воздействия материала петли на кожу шеи при повешении и удавлении петлей — Прим.пер.)

Но сейчас я не могу об этом думать. Пока нет.

Схватив телефон, я поворачиваюсь ко все еще запертой в клетке девочке в наморднике и, вытянув перед собой руки так, чтобы она могла их видеть, медленно и спокойно опускаюсь рядом с ней на колени.

— Я вытащу тебя оттуда и сниму это с твоего лица, хорошо?

Она кивает, в ее заплаканных глазах отражается целая вселенная горя и прочего, чего я даже представить не могу для девочки ее возраста. Я отпираю клетку, и она вздрагивает, резко отпрянув назад, так словно не доверяет мне, да и с чего бы ей мне доверять?

Я только что прямо у нее на глазах безжалостно убил человека.

Дверь клетки распахивается, и я протягиваю девочке руку.

— Камила, я хочу отвезти тебя в безопасное место. Туда, где никто больше не сможет тебе навредить.

Я даже еще не знаю, где это место находится. Вращение в моей голове идет полным ходом, и я на ходу продумываю каждый следующий шаг.

Отвезти ее к матери — это не вариант по ряду причин, включая и то, что я священник. Я намеренно взял себе за правило не встречаться с детьми, которых не сопровождают взрослые. Мне не нужно, чтобы кто-нибудь напридумывал себе того, чего никогда не сможет произойти. То, чего я никогда не смогу опровергнуть.

Я не могу вызвать сюда полицию, иначе расследование начнется раньше, чем я успею избавиться от тела, и даже если я останусь, мне придется как-то объяснить своё присутствие, что заставит меня нарушить тайну исповеди.

Это была самооборона.

Наверное, можно было бы возразить, что мне не следовало здесь находиться, но все указывало на то, что Камилу держат в этом доме. Я должен был в этом убедиться. Должен был попытаться спасти этого ребенка от участи дочки Эймсов.

Камила выбирается из клетки. Вытянув свои худенькие ручки, она выползает на бетонный пол. У нее на коже виднеются синяки и царапины, а две идущие вдоль рёбер круглые отметины — это, я полагаю, то место, куда ее ранили электрическим штырём.

Когда я тянусь к наморднику, она резко отступает назад и вздрагивает, но затем все же позволяет мне его снять.

— Мне нужно, чтобы ты осталась здесь. Я подгоню к двери машину.

Отчаянно тряхнув головой, она подается вперед, словно собираясь за меня ухватиться, но останавливается.

— Все в порядке, никто тебя не тронет, — я оглядываюсь на все еще лежащего позади меня мужчину. — Он мертв.

Разразившись рыданиями, она прячет лицо в ладонях.

— Мама!

— Ты скоро ее увидишь. Обещаю, — я тянусь к ней, только на этот раз она не колеблется. Девочка меня обнимает, дрожа всем своим озябшим телом.

Во мне оживают воспоминания, и на мгновение в моих объятиях оказывается не Камила, а Белла. Хрупкая и испуганная, как в тот день, когда я отвез ее в больницу на химиотерапию. Но и сильная.

Я глажу Камилу по волосам и целую в макушку.

— Мне нужно забрать машину. Ты можешь набраться храбрости и подождать меня здесь?

Я чувствую, как она мне кивает, и когда отстраняюсь, ее пальцы на мгновение сжимают, а затем отпускают мои руки.

Я поднимаюсь и бегу через гараж к двери, поворачиваю замок на внутренней ручке и выглядываю на задний двор. Подъездная дорожка поворачивает направо, вверх по холму, и я следую туда, где она обрывается перед домом. Оказавшись внутри машины, я возвращаюсь на дорогу, затем сворачиваю за угол и заезжаю в гараж. Я обыскиваю дом в поисках какого-нибудь одеяла, чтобы укутать Камилу, и наконец нахожу нечто подобное на обшарпанном диване.

Пока я загружаю труп в багажник, девочка сидит на переднем сиденье закутанная в вязанный шерстяной плед.

Непрерывный лай собак напоминает мне о том, что нужно поторапливаться. Направив фонарик на их вольеры, я замечаю там полные миски свежей воды и еды. Если в ближайшие дни никто не сообщит о нескончаемом лае, я сделаю анонимный звонок в Службу контроля за животными.

Возвращаясь через весь город, я пытаюсь справиться с шоком и чувством вины и параллельно выискиваю в памяти наиболее удачный способ избавиться от тела. Если его сжечь, это привлечет внимание. Один только запах уже заинтересует полицейских, поскольку труп точно не будет источать аромат жаренных на гриле бургеров. Он гораздо неприятнее, и готов поверить, что горящие педофилы воняют хуже некуда. Закопав его, я оставлю на месте преступления улики, которые тут же учуют собаки, как только кто-нибудь откроет их клетки. Лучше всего увезти его подальше. Вода может быть отличным вариантом, пока его где-нибудь не вынесет на берег.

Когда я проезжаю мимо «Септических работ Сэма», меня осеняет идея. Неделю назад для профилактического технического обслуживания мы откачали в церкви содержимое локальной канализационной системы. Теперь нам не нужно его откачивать лет пять, а к тому времени труп в нем давно разложится.

Достойное погребение.

Хотя я предан своей профессии и служению Богу, мне сложно выносить издевательства над детьми. Даже если это лишено здравого смысла, я считаю это необходимо сделать, даже ценой собственной души. Кто знает, какими гнусными способами этот человек намеревался ее осквернить. И если его история о Лие Эймс правда, то к концу недели Камила могла превратиться в груду костей.

Рядом со мной Камила с жадностью поглощает один из двух батончиков мюсли, которые я держу у себя в бардачке на случай, если у меня не будет перерыва между встречами. Она опрокидывает в себя бутылку, что я ей дал, и по ее лицу стекают струйки воды. Судя по тому, как девочка набрасывается уже на второй батончик мюсли, этот монстр в наказание, должно быть, морил ее голодом.

По указанному Камилой адресу я сворачиваю на Лерой-стрит, к кварталу, застроенному многоквартирными домами.

Я не собирался везти ее домой, и это может навлечь на меня большие неприятности, но другого места, куда я мог бы отвезти этого бедного ребенка, у меня нет. Нигде ей не будет так безопасно, кроме как в объятиях своей матери.

Камила указывает на здание в двух кварталах отсюда, и я торможу у обочины.

— Прости, но ближе я тебя подвести не могу.

Я чувствую себя отвратительно, заставляя ее пройти два квартала в одном шерстяном пледе, но иначе я подставлю себя под прицел. Не важно, будь то ее мать или полиция, они в конце концов найдут в багажнике моей машины труп.

— Никто не должен знать, что это я тебе помог, идёт? Это должно стать нашим маленьким секретом. Ты меня поняла?

Вытерев с лица остатки пролитой воды, она кивает, затем ее лицо мрачнеет, а взгляд падает на сложенные на коленях руки.

— Спасибо, — шепчет Камила, и когда она поднимает на меня глаза, в них блестят слезы.

— Иди к своей маме. Она тебя искала. Я буду отсюда за тобой следить и никому не позволю причинить тебе боль. Обещаю.

Девочка быстро меня обнимает, но не теряя времени, выбирается из машины. Пройдя один квартал, она быстро оборачивается, но продолжает идти к дому.

Низко пригнувшись, я окидываю взглядом окружающие здания, пытаясь уловить малейший признак движения, малейший шанс, что кто-нибудь наткнется на нее, прежде чем она доберется до конечной точки.

Не успевает девочка дойти до дома, как его двери распахиваются, и к ней выбегают три женщины так, словно они высматривали ее каждую ночь. Грузная женщина заключает Камилу в объятия и приподнимает ее хрупкое тельце. Мне даже не нужно открывать окно, чтобы услышать их пронзительные крики. Двое других стоят, прикрыв руками рты и оглядываясь по сторонам, словно ищут того, кто ее сюда привез. Но я слишком далеко, и не сдвинусь с этого места до тех пор, пока они не затащат ее в дом, а я не смогу без помех убраться отсюда тем же путем, каким сюда приехал.

Из соседних зданий высыпает все больше народа, всех тех, кто искал эту девочку, и мне тяжело скрывать ответы, которые сейчас, вероятнее всего, пытается найти ее мать. Но ночь еще не кончилась, и до рассвета еще многое предстоит сделать, так что, пока в дом заходят несколько оставшихся людей, я завожу машину и, не включая фар, медленно сдаю задним ходом к подъездной аллее следующего жилого дома. Там я разворачиваюсь и выезжаю на главную улицу.

На ту, что ведет к церкви.

Подъехав, я вижу, что в доме приходского священника уже темно. Раб своих привычек, отец Руис наверняка давно в постели. Сейчас только начало десятого, но за последние два года этот человек взял себе за правило ложиться пораньше, а расположенная рядом церковь запирается около восьми часов. Из-за участившихся краж и нехватки волонтёров епархия давным-давно отказалась от круглосуточной работы.

Я подгоняю машину к задней двери дома, составляющего элитную недвижимость этого города. Построенная в двадцатых годах, церковь является одним из немногих мест в центре города, где до сих пор используется локальная система обработки сточных вод. В основном из-за нехватки средств. Ее содержимое откачали всего неделю назад, и крышка еще толком не зарыта.

В это время суток здесь тихо. Дом примыкает к парку Виста Эрмоса, так что, когда я вытаскиваю из багажника машины тело Чака и бросаю его рядом со свежей кучей земли, под которой находится наружная крышка септического бака, меня прикрывают окружающие деревья.

В последний раз, когда я избавлялся от тела, мне было двадцать два года, и я поклялся, что больше никогда этого не сделаю. Наверное, тогда я не ожидал, что столкнусь с подонком педофилом.

Я хватаю из небольшого сарая рядом с церковью одну из стоящих там лопат и вонзаю ее в рыхлую землю. Уже через две минуты крышка полностью откопана, а я даже не вспотел.

Этот тяжелый квадрат бетона — единственное, что заглушает ужасное зловоние отстойника, даже после того, как из него все откачали. Поэтому я предусмотрительно делаю несколько глубоких вдохов. На счет «три» я приподнимаю его из темного квадратного отверстия шириной около полуметра. Оглядевшись по сторонам и убедившись, что меня никто не видит, я тащу обмякшее тело Чака через двор. Порывшись у него в карманах в поисках каких-либо документов и ничего в них не обнаружив, я сталкиваю его в темноту и наблюдаю за тем, как он с глухим стуком исчезает в отстойнике. Чувствуя рвотные позывы, я закрываю крышку, избавляясь и от зловония, и от трупа Чака, а затем закапываю её как раньше. Рискованно оставлять его на территории церкви, но, полагаю, это последнее место, где его будут искать.

Стоя над могильником, я жду, когда мною овладеют чувство вины и муки раскаяния. Сожаление о том, что совершил смертный грех, преступление против Бога. Фома Аквинский мог бы счесть это Доктриной двойного эффекта — убив напавшего на меня мужчину, я предотвратил смерть ребенка. При условии, что изначально у меня не было намерений его убивать, а я знаю, что это не так. С того самого вечера, когда он вошел в исповедальню и принялся в подробностях описывать мне смерть ни в чем не повинной девочки, я знал, что так это не оставлю. Я не мог игнорировать свои отцовские инстинкты, не только по отношению к собственному убитому ребенку, но и к прихожанам, которые ждут от меня стойкости и защиты. И говоря по правде, месть всегда была у меня в крови. Она была там, когда мой отец заставил меня силой выбивать его долги, и снова напомнила о себе, когда полиция не смогла найти ни одной зацепки в убийстве моей жены и дочери. Никакой теологией не изгнать того, что бурлит у меня в венах с того дня, как я появился на свет.

Так что, честно говоря, я совсем не жалею, что прикончил это чудовище.



8. Дэймон

Из окна своего кабинета я смотрю на кучу грязи, под которой, вероятно, уже начал разлагаться труп Чака. Через несколько лет септический осадок уничтожит его кожу и основные органы, пока он полностью не сольется с тем, в чем находится. Хотел бы я сказать, что знаю все это только в теории, но для меня не впервой смотреть на сброшенный в канализацию труп. Не в последнее десять лет, конечно, но достаточно недавно, чтобы помнить, что тогда я испытывал больше угрызений совести, чем сейчас.

Мои мысли прерывает стук в дверь, и, повернувшись, я вижу выглядывающую из-за двери Айви.

— Отец Дэймон? Секретарь сказала мне, что я могу зайти.

Накрашенные красной помадой губы привлекают мое внимание к ее лицу, к тому, как прекрасно она сегодня выглядит. А может, она всегда так выглядит, просто, когда я раньше с ней сталкивался, то был слишком поглощен своими мыслями.

— Конечно, пожалуйста, — я указываю на стоящий перед моим столом стул, и она садится. — Всё же решили попробовать еще раз?

— В конце концов, да, — ее робкая и застенчивая улыбка говорит мне, что ей все еще неловко за то, что произошло в прошлый раз. — Но я здесь не ради себя. Речь о моей бабушке. Она очень больна.

— Мне жаль это слышать. Вижу, это Вас очень беспокоит. Чем я могу помочь?

— Думаю, ей не долго осталось. И она попросила о последнем покаянии.

— Она дома или все еще в больнице?

— В больнице.

— Я свободен сегодня после обеда, если Вам это подходит.

— Вообще-то я собираюсь немного повременить, если Вы не против. Мне кажется, что как только она исповедуется, то тут же сдастся. По большей части, я хотела заблаговременно предупредить.

— Надеюсь, Вы будете держать меня в курсе, я дам знать об этом нашей секретарше, Миссис Касл.

— Отец…

— Пожалуйста, зовите меня Дэймон.

— Дэймон, — мое имя слетает у нее с языка, словно скользнувший по моей шее шелк, и от одного этого звука по телу пробегает дрожь. — Есть еще кое-что...

С того вечера, когда она впервые пришла на исповедь, я догадывался, что ее беспокоит что-то еще. Теребя сумочку, она отводит от меня взгляд и, тут же вскочив со стула, подходит к окну, у которого только что стоял я.

— Можно Вас кое о чем спросить? Несколько не по теме.

— Конечно.

Она стоит спиной ко мне, и я вижу ее гибкую фигуру вплоть до стройных ног, где над высокими черными каблуками выпирают ее икры. Сглотнув, я делаю над собой усилие и отвожу взгляд, молча ругая себя за то, что смотрю на нее подобным образом.

— Если кто-то... причиняет Вам боль... или угрожает навредить тому, кого Вы любите... будет ли самозащита смертным грехом?

У меня леденеет кровь, а пульс ускоряется до головокружительного темпа. Я пристально вглядываюсь в нее, чтобы понять, не смотрит ли она, задавая этот вопрос, на свежую кучу земли.

«Не будь таким параноиком!»

— Вы говорите по собственному опыту? — мои руки покоятся на кресле, и я сжимаю ладони в кулаки, чтобы унять внезапно участившееся сердцебиение.

— Если да, означает ли это, что Вы посоветуете мне обратиться к властям? Потому что я уже обращалась. И они ничего не предприняли.

Каким бы тревожным ни был ее ответ, я рад, что он не имеет никакого отношения к трупу, от которого я избавился прошлым вечером.

Мои мышцы расслабляются, я снова откидываюсь в кресле и откашливаюсь. На мою совесть тяжким грузом ложится задача ответить рассудительно, не чувствуя себя при этом полным лицемером, и я на мгновение задумываюсь над ее вопросом.

— Сама по себе самооборона не является смертным грехом, если только Вы не намереваетесь жестоко убить кого-то без причины.

— Это как?

Дискуссия возвращает меня в семинарию, к обсуждению разницы между допустимыми и недопустимыми действиями, и того, как каждое из них по существу сводится к ожидаемому результату.

— Если кто-то угрожает навредить близкому Вам человеку, а Вы активно пытаетесь навредить ему в ответ, то Вы совершаете грех, поскольку преследуете исключительно эту цель. С другой стороны, если Вы становитесь свидетелем того, как кому-то причиняют вред, и, пытаясь вмешаться, подвергаетесь нападению, то тогда самозащита, а также защита другого человека не считается смертным грехом.

Я практически признался ей в своем преступлении, а она стоит и смотрит на спрятанные улики.

— Значит, прежде чем я смогу что-то предпринять, мне нужно сидеть и ждать, пока этот человек на меня набросится?

— Вы сообщали о нём властям?

— Так много раз, что это уже смешно. У него есть связи. Друзья, благодаря которым мои заявления моментально исчезают.

Я тут же вспоминаю нашу с ней встречу в больнице, и тот закрашенный синяк у нее на щеке, который привлек мое внимание.

— Могу я спросить, кем Вам приходится этот человек?

— Тем, кто отказывается убраться из моей жизни. Не скажу, что мы с ним встречались, потому что не думаю, что мы когда-либо встречались. Даже когда он казался мне в некоторой мере привлекательным.

— Вы пытались добиться судебного запрета?

— А что толку, если никто не потрудился привести его в исполнение?

— И переехать Вы не можете, — я не утруждаю себя объяснением причины, по которой догадываюсь, что она не может этого сделать, и рискую показаться чёрствым.

— Я не оставлю бабушку с ним в одном городе. А она слишком больна для переездов.

— Похоже, я перебрал все свои обычные рекомендации для подобных ситуаций. Я знаю одну женщину, которая нашла убежище в приюте для женщин, подвергшихся насилию.

— У меня хорошая квартира. Мое личное святилище. Это несправедливо, что я должна оттуда уйти и прятаться в приюте с кучей других женщин и детей, — фыркнув, она поворачивается ко мне лицом. — Я считаю себя сильным человеком, но он меня измучил. До такой степени, что, похоже, мой единственный вариант — это спровоцировать его нападение, и тогда я смогу назвать все это самообороной. Но Вы говорите, что, если я это сделаю, то моя душа обречена. Если я спровоцирую его таким образом.

— А Вы пробовали говорить…

— С психотерапевтом? С офицером полиции? С адвокатом? — скрестив руки на груди, она прислоняется к оконной раме, такая мучительно красивая во всем своем отчаянии. — Все они предложили мне такие же варианты.

Айви проводит ладонью по лицу, и тут я замечаю, что она плачет.

Наклонившись вперед, я в утешение касаюсь руки Айви, и поражаюсь нежностью и теплом ее кожи.

Повернувшись ко мне, она снова вытирает полные слез глаза, а затем опускает взгляд на наши сомкнутые руки.

Обычно я стараюсь воздерживаться от ненужных прикосновений, разве что для утешения или, когда благословляю после службы прихожан. Но сейчас ловлю себя на том, что не столько пытаюсь успокоить ее мысли, сколько изучаю собственную реакцию. На какую-то долю секунды я представляю, как эти нежные руки обхватывают мою спину, ногти впиваются мне в кожу, и потрясённый такой яркой фантазией, немедленно отпускаю ее ладонь.

Откашлявшись, я выпрямляюсь в кресле.

— Я посмотрю, что можно сделать.

Айви наклоняет голову и, поймав мой взгляд, подходит ближе, неуютно близко, пробуждая во мне тревогу. Опустившись передо мной на колени, она берет мою руку и, не сводя с меня глаз, прижимается своими блестящими красными губами к костяшкам моих пальцев.

— Благодарю Вас, святой отец.

Я даже не осознаю, что сжал в кулак другую руку, пока не замечаю, как явно уловив мое беспокойство, Айви быстро отводит взгляд в сторону, и ее губы растягиваются в улыбке. Все мышцы в моем теле напрягаются, кровь устремляется туда, куда не должна, и я заставляю себя подумать о чем-то другом. О трупе, который вчера вечером выбросил в отстойник, об оставленной на сегодня канцелярской работе, о ничем не примечательном бейсбольном матче, что смотрел два дня назад. Ничто из этого не может отвлечь меня от завладевших мною давно подавляемых инстинктов. Ее запах, отчетливо женский и сладкий, обволакивает мои чувства, словно удавка — благоразумие. Резко сглотнув, я слегка отодвигаю кресло, чтобы немого увеличить расстояние между нами и прояснить, что будь это чем угодно, не важно, происходит оно у меня в голове или действительно разыгрывается перед глазами, этого по любому никогда не случится.

Айви опирается ладонью на мое бедро, чтобы встать, и я снова оказываюсь в вихре непрошенных фантазий о том, как эта женщина сидит верхом у меня на коленях, ее задранная юбка, ниспадает волнами по моим ногам, а она объезжает меня прямо здесь, в этом кресле.

— Не буду больше отнимать у Вас время. Спасибо за то, что выслушали, — ее взгляд вниз и последующая улыбка подтверждают то, что мне и так уже известно — все мое тело напряжено, мышцы сжимают в убийственном захвате мои лёгкие, и мне становится нечем дышать.

Я довольно молодой священник, и мне частенько приходится ловить на себе кокетливые женские взгляды и слышать неуместные замечания, но от этого мое тело редко выходит из-под контроля. Ничего из сказанного ею, не объясняет моей внезапной неспособности взять себя в руки, но в этом-то и вся прелесть таких женщин, как Айви. В них есть нечто такое, что заставляет мужчину или, раз уж на то пошло, священника задуматься, как бы липли эти локоны, за которые так и хочется дёрнуть, к ее мокрому от пота лицу.

По-прежнему напряженный, я смотрю, как она не спеша выходит из моего кабинета, и лишь после того, как за ней закрывается дверь, осмеливаюсь взглянуть вниз, и тут же вижу источник ее веселья. Мои брюки топорщатся так, что под ними спокойно укроется целая деревня.

Уже очень давно женщина не лишала меня самообладания подобным образом; по моей спине дрожью проносится мучительная мысль, и меня настигает пугающая реальность.

Айви — это проникший мне в кровь яд.

9. Айви

Глубоко вздохнув, я прислоняюсь головой к двери кабинета отца Дэймона и успокаиваю разыгравшиеся нервы, затем выхожу из церкви и направляюсь к железнодорожной станции. Обычно я не одеваюсь с целью привлечь к себе внимание, поэтому, когда я тороплюсь по тротуару к остановке, мне хочется заползти в какую-нибудь нору и спрятаться, но это было необходимо. Женщине не соблазнить мужчину, не приложив к этому хотя бы малейших усилий, и уж точно не соблазнить священника без восьмисантиметровых шпилек и элегантной юбки-трапеции. Думаю, этому меня научила одна из живущих у mamie проституток.

Я уж точно не из тех, кого называют коварными соблазнительницами, поскольку единственный секс, который у меня был за последние восемь лет, вызывает у меня желание надеть робу и уйти в монастырь. Но, как я уже убедилась, секс, если им правильно пользоваться, может быть и мощным манипулятивным инструментом. И каким бы неловким ни был наш разговор с отцом Дэймоном, он доказал одно — даже праведника можно сбить с истинного пути.

Обычно я не связываюсь с такими суровыми и замкнутыми личностями, как отец Дэймон, но шанс — это такая удивительная маленькая сволочь, которая появляется, когда меньше всего ожидаешь. Когда вчера вечером я пришла в церковь, чтобы хоть немного успокоиться после тошнотворной встречи с Кэлвином, и обнаружила, что ночью открыто не так уж много «божьих домов», моя жизнь вполне могла закончиться на мосту самоубийц. В конце концов, я до сих пор не покаялась в своем грехе, так почему бы не сделать из этого сэндвич с двойной порцией вечных мук? Но тут выяснилось, что мне вовсе не обязательно губить свою душу, потому что я обнаружила нечто гораздо более будоражащее. Более ужасное.

Кое-что, от чего любая другая девушка держалась бы от отца Дэймона как можно дальше.

К несчастью для него, я не какая-нибудь другая девушка.

История неоднократно подтверждала, что я авантюристка — правда, не всегда разумная. И когда я увидела, как отец Дэймон идет через лужайку за церковь, словно вышел на попойку, меня одолело любопытство.

Спрятавшись в ближайших кустах, я с интересом наблюдала за тем, как он сбрасывает труп в какую-то яму. Через некоторое время я поняла, что это отстойник. На самом деле, уже одно это должно было вызвать у меня отвращение. Так и произошло, но лишь на мгновение, пока я не представила, как в эту дыру на веки вечные проскальзывает труп Кэлвина. И внезапно, это уже не показалось мне таким отвратительным. Внезапно это показалось мне решением моей проблемы.

Итак, я всю ночь обдумывала, как бы вовлечь отца Дэймона в свой план, но тут вдруг меня осенило. Я ведь свидетель его преступления. Уже из-за одного этого ему стоит уделить мне время. Уделить мне внимание. Стоит заключить со мной что-то вроде сделки за мое молчание.

Но нельзя же вот так просто прийти и начать шантажировать такого человека. Я знаю это по собственному опыту общения с преступником. Для этого необходимы манипуляции, обольщение, доверие. В противном случае, я могу запросто оказаться погребенной в дерьме рядом с тем, кого он запихнул в ту дыру. Нет, преступнику нужно дать покрасоваться, чтобы он увидел в вас нечто большее, чем просто угрозу его свободе. Не в моем характере плакать перед людьми, но я хотела, чтобы он меня утешил, почувствовал немного сострадания. Увидел во мне человека, заслуживающего его доверия.

Помню, когда мне было тринадцать, я как-то раз лежала, растянувшись на кровати, и смотрела на одну из живущих у нас женщин, проститутку по имени Лусиана. Она сидела полуголая перед зеркалом и рассказывала мне о том, что женское тело обладает гораздо большей силой, чем любое оружие, о котором может мечтать мужчина. Что, если правильно ею пользоваться, можно уничтожать королевства и разрушать империи. Тогда я подумала, а не наглоталась ли она тех таблеток, которые часто оставляла на раковине в ванной, но вспомнила эти слова, когда заключила сделку с Кэлвином и стала спать с ним раз в неделю, в обмен на то, что он не появится у меня дома и на работе.

И это работало до тех пор, пока несколько дней назад этот кретин не позволил своим приятелям разнести мою квартиру.

Брр. Кэлвин бы точно сбесился, узнай он, где я была сегодня утром и что натворила. Но если ничего не предпринять, то я навсегда погрязну в этом кошмаре, и уж лучше страдать от ужасных последствий изменившейся ситуации, чем прятаться от него всю оставшуюся жизнь.

Поезд останавливается, и я, встав с сиденья, выхожу и вагона. Мои каблуки стучат по асфальту, и я опускаю голову, чтобы избежать нежелательных взглядов. Поменяв туфли на лежащие у меня в сумочке балетки, я закуриваю на ходу сигарету и иду к больнице.

Моя смена начнется только через пару часов, но я решила заглянуть к mamie и почитать ей кусочек из прихваченного с собой нового любовного романа. Раньше ей никогда не нравились персонажи в стиле «девица в беде», и я часто задаюсь вопросом, а что бы она подумала о ситуации, в которую попала я. По словам бабушки, мой дед, ее первый и последний муж, годами подвергал ее физическому насилию, пока однажды она не решила, что с нее хватит. Mamie сбежала от него, забрав с собой моего отца, и очень долго жила с ним, где придется, то на улицах, то в приютах. Пока мой дед наконец не умер и не завещал ей дом и небольшую часть имущества — поступок, который, как она всегда говорила, свидетельствующий скорее о его забывчивости, чем о милосердии. Поскольку после ее ухода он, по-видимому, так и не додумался изменить своезавещание. Именно тогда она открыла двери страдающим от насилия женщинам, в основном проституткам, и в конечном итоге создала что-то вроде реабилитационного центра.

Остановившись у входа в больницу, я тушу сигарету и сажусь на скамейку, чтобы помассировать ноющие ноги. К счастью, после работы мне не придется ехать на метро. Почти каждый вечер меня подвозит домой моя коллега Клара. Взамен я плачу за бензин и время от времени угощаю своим знаменитым шоколадным печеньем, которому она, похоже, рада больше, чем деньгам.

В краткий миг покоя я думаю об отце Дэймоне. Смею сказать, что после событий прошлого вечера я совершенно по-новому взглянула на этого мужчину, которого считала несколько мрачным и молчаливым, но до невозможности добродетельным. Я и представить себе не могла, что такой человек, священник, может быть опасным, да еще и беспощадным. Словно сюжет какой-то безумной книги. Замкнутый и запретный пастор, который вовсе не так холоден и непогрешим, как ему хотелось бы казаться.

Еще неделю назад мне казалось, что у него большие проблемы со стояком, но судя по сегодняшней выпуклости у него в брюках, слова «большой» и «стояк» как раз очень подходят этому мужчине. И этот мужчина, обрекает себя на такое внутреннее напряжение и самоограничение? Он, наверное, часами держался бы на одном адреналине, в поту наслаждаясь своим тяжким трудом.

Не то, что Кэлвин, который дрочит и не выносит ощущения чужого пота у себя на коже, или запаха секса. Он из тех термофобов, которые, наверное, наденут зубную каппу, если решат хоть раз в жизни сделать что-то бескорыстное, например, кунилингус. От этой мысли мои губы дергаются в улыбке. (Гермофоб — человек, панически боящийся микробов — Прим. пер.)

Нахмурившись, я прогоняю мысли о Кэлвине и направляюсь в больницу, на этаж, где лежит моя бабушка. Завтра или послезавтра ее должны перевезти обратно в дом престарелых, поэтому я хочу убедиться, что для ее выписки все готово.

Обойдя у нее в палате разделительную занавеску, я резко останавливаюсь, и у меня замирает сердце.

На стуле рядом со спящей бабушкой сидит Кэлвин. Он улыбается и, прижав к губам палец, велит мне не шуметь.

Снова бросив взгляд на mamie, я пытаюсь уловить движение ее груди, чтобы убедиться, что она еще дышит, затем оглядываюсь по сторонам в поисках любых признаков того, что он как-то ей навредил.

— Что ты здесь делаешь? — сквозь зубы шепчу я, не сводя глаз с ее хрупкой, проглядывающейся из-под тонкого одеяла фигурки.

Встав со стула, он останавливается рядом со мной, и его близость вызывает у меня отвращение.

— Давай поговорим снаружи, любовь моя.

Напрягшись всем телом, я выхожу с ним из палаты, и он прижимает меня к стене, положив ладонь рядом с моей головой.

— Где ты была весь день? — глазами бездушного голубого оттенка он буравит меня насквозь, словно бросая мне вызов, рискну ли я солгать.

— В церкви.

Его глаза вспыхивают, как всегда, когда он сдерживает желание дать мне пощечину. Этот взгляд я видела чаще, чем готова признать.

— В церкви, — эхом отзывается он. — С каких это пор шлюхи ходят в церковь?

Окинув взглядом коридор, я вижу, что никто из занятого медицинского персонала, что суетится вокруг сестринского поста и входит и выходит из палат, никто из них не обращает на нас никакого внимания.

— Моя бабушка хочет покаяться в своих грехах. Я встречалась со священником.

— Какой он был? Молодой? Старый? — от пропитавшего его дыхание затхлого запаха жевательного табака, мне хочется дать ему отпор.

— Какое это имеет значение?

Расправив плечи, Кэлвин угрожающе сжимает руку в кулак.

— Этот чертов священник молодой или старый?

— Старый, — вру я. — Ему где-то за шестьдесят.

Усмехнувшись, он расслабляется и слегка наклоняет голову.

— Хорошо. Значит, у тебя не возникнет желания с ним трахаться?

— Я не собираюсь продолжать этот разговор. Только не здесь. Не сейчас.

Кэлвин проводит пальцем по моей щеке, и у меня внутри все сжимается от отвращения.

— Я оставил у тебя на пороге подарок на субботу. Хочу, чтобы ты надела его для меня.

— Ты... снова явился ко мне в квартиру?

— Только чтобы его оставить, детка, — его руки скользят к основанию моей шеи, и он выставляет всё так, будто мы какая-то нежно воркующая влюбленная парочка, а вовсе не психопат с его любимой игрушкой. — Не волнуйся, я туда не заходил.

— А сюда ты зачем пришел?

— Чтобы напомнить тебе, как при желании я легко могу до тебя добраться, — он прижимается губами к моему уху и понижает голос до шепота. — Как легко я сейчас мог бы задушить ее подушкой, пока она мирно спала. Не трахай мне мозги, Айви. Это я тебя трахаю, вот как это работает.

Сжав мне шею, он проводит языком по раковине моего уха, и меня снова накрывает волной тошноты.

— И мне нереально нравится тебя трахать.

От прилива адреналина меня бросает в дрожь. Я скольжу взглядом по суетящимся вокруг людям, которые понятия не имеют, что этот человек, этот ублюдочный кусок дерьма, только что угрожал мне и моей бабушке. К несчастью, если кто-нибудь из них соизволит вмешаться, то, скорее всего, очень об этом пожалеет, да и я тоже.

— Уже не терпится увидеть тебя в субботу, любовь моя. От одной этой мысли у меня напрягается член.

Он отталкивается от стены и шагает по коридору, а я стою перепуганная и готовая в любой момент блевануть.

Закрыв на минуту глаза, я делаю глубокий вдох и вспоминаю, что, как бы ни был опасен Кэлвин, я стала свидетелем того, как, возможно, столь же опасный человек так избавился от трупа, словно вышел выбросить мусор. Напоминание о том, что даже суперхищники могут стать добычей.

Поэтому я сделаю всё, чтобы отец Дэймон захотел меня больше всего на свете. Больше сна. Больше его несокрушимой морали и тщательно охраняемой добродетели.

Больше гнева, который неизбежно охватит его, когда он узнает, в чем я должна признаться.



10. Дэймон

Я вытираю полотенцем мокрые волосы, мои мышцы все еще горят после часовой тренировки в комнате отдыха. Даже последовавший за этим холодный душ не избавил меня от немыслимого спермотоксикоза, который мучил меня весь день после встречи с Айви. Слава небесам за альбу, иначе во время вечерней службы всему приходу пришлось бы натурально лицезреть грех во плоти. (Альба — длинное белое литургическое одеяние католических и лютеранских клириков, препоясанное верёвкой. Ношение альбы обязательно для клирика, совершающего литургию — Прим. пер.)

За все мои годы работы священником сегодняшняя служба стала для меня, пожалуй, самой проблемной. На меня давила не только тяжесть осознания того, что я избавился от трупа на задворках этой самой церкви, где сейчас читаю проповедь о смертном грехе, но и самый мучительный за последние годы стояк.

Совсем как в те дни еще до Изабеллы, когда мы с Вэл закидывались экстази и на весь день запирались в спальне. Мы выходили из нее только чтобы поесть и воспользоваться ванной. Как бы я ни старался подавить эти воспоминания, мне не хватает запаха секса и благоговейного трепета, который я испытывал при виде ее прижимающегося ко мне обнаженного тела.

Только сегодня днем мне на ум пришло не лицо Вэл, а лицо Айви.

Мои яйца пронзает очередной приступ боли, и я хватаю себя через боксеры, отчаянно пытаясь облегчить нарастающую волну мучений.

Мне нужно отвлечься.

Включив телевизор, я замираю, поскольку в новостях показывают знакомый многоквартирный дом — тот самый, у которого пару дней назад я высадил Камилу. Одна из соседок заявляет в камеру, что необъяснимое возвращение девочки — это настоящее чудо. В следующем кадре на диване сидит ее мать, держа на руках вымытую и переодетую Камилу, говоря:

— Кто бы ни вернул ее домой, я хочу сказать этому человеку спасибо. Мне жаль, что Вы предпочли остаться анонимным, но я благодарна Вам за то, что Вы привезли ее домой.

Даже едва заметная улыбка на лице этой девочки вселяет в меня чувство, что все это того стоило. Камила сидит на руках у своей матери, и тяжкая мука из-за того, что я нарушил свой священный долг, почему-то кажется уже не такой изнурительной.

Я жду, скажут ли что-нибудь об убитом мною мужчине. Хотя не думаю, что новости о нем появятся так скоро. Фактически он отсутствовал не более сорока восьми часов, но тот, кто так или иначе попытается с ним связаться, об этом не узнает. Полагаю, заинтересовавшийся нескончаемым лаем сосед. Через пару дней мне придется туда вернуться, чтобы проверить собак и позаботиться, чтобы их кто-то покормил.

Убийство человека не должно вызывать такого ощущения, будто оказал миру большую услугу, и все же, именно это я и чувствую. Будто с этого мира свалилась огромная ноша. Тьма, питающая пристрастие к юным и невинным, теперь покоится под тяжелой бетонной крышкой, которая скроет вонь и разложение того, что от неё осталось.

От холодного дыхания воспоминаний по моему телу проносятся мурашки. Я оглядываюсь на гардеробную, где на верхней полке стоит коробка. Я долгие годы отказывался в нее заглядывать, но, возможно, неожиданно испытанное мною влечение вкупе с моим актом возмездия, это знак, что я начал исцеляться и двигаться дальше.

Я пробираюсь в гардеробную, и у меня внутри все сжимается, напоминая о том, что каждый предмет в этой коробке олицетворяет собой маленький кусочек моей боли, и всё это распотрошить, заново пережить эти воспоминания, будет все равно что сломать мне ребра и вырвать сердце.

Но десять лет — долгий срок, чтобы выносить такую неослабевающую боль. Вместо нескончаемой череды их безжизненных лиц, мне нужно услышать смех и вспомнить, каково это — любить кого-то больше самого себя. После того, как я спас маленькую девочку от непостижимых ужасов, мне нужно вспомнить, почему. Почему, даже ценой собственной души, мне было важно вытащить ее из клетки и вернуть матери.

Только Изабелла может помочь мне это вспомнить.

Стараясь ничего не уронить, я дрожащими руками снимаю с полки коробку. Прежде, чем заглянуть внутрь, я выхожу из гардеробной и ставлю коробку на пол своей спальни. Отхлебнув большой глоток пива, я делаю слабую попытку успокоить нервы и вытираю рукой рот. Эту часть своей жизни я скрываю ото всех. От паствы. От отца Руиса. От епископа Макдоннелла. После случившегося я сменил имя и, по сути, покончил со своей прежней жизнью, полностью исчезнув. И ни разу об этом не пожалел. Насколько я знаю, никто не потрудился меня найти. Даже мой собственный отец.

Все как будто забыли о трагедии, которая расползается во мне, словно рак.

Ко мне на колени прыгает Филипп и устраивается у меня на ногах, будто знает, что мне понадобится утешение. С печальной улыбкой я почесываю его за ухом и вздыхаю.

— Держу пари, ты скучаешь по тому, как она гладила тебя за ушами, да, приятель?

Наконец, я склоняюсь над Филиппом и бросаю взгляд внутрь коробки на плюшевого мишку, лежащего на стопке фотографий, бумаг и всего остального. При первом же приступе слез я захлопываю крышку, отгоняя вмиг нахлынувшие воспоминания о том, как моя дочь лежала в постели со своим плюшевым мишкой. Моё сознание борется с этим образом, вой сирен требует вернуть коробку на полку, но я не стану. Я не могу вечно откладывать воспоминания о них в долгий ящик, поэтому снова открываю ее, и меня уносит ураган боли.

— Папа? Думаешь, Бог на меня злится? — Изабелла прижимает к себе плюшевого мишку, пока я укладываю ее спать.

— С чего ему на тебя злиться, детка?

— Потому что он сделал так, то я заболела раком.

Мне трудно сдержать слезы, но я стараюсь ради нее, потому что не хочу, чтобы она уловила в моих словах хоть каплю сомнений.

— Думаю, он сделал это, потому как знал, что ты сильная и сможешь его победить. И ты это сделала.

— А что, если он вернется? Что если в следующий раз я его не одолею? Значит ли это, что Бог меня ненавидит?

— Нет, милая.

Я не говорю ей, что это всё оттого, что Бог ненавидит меня . За все ошибки, которые я совершил. За всех людей, которым я причинил боль. Это моё наказание, а не ее.

Сквозь пелену слез я сажаю медведя рядом с коробкой и достаю из нее книгу. «Маленький принц». Внутри торчит закладка, и я раскрываю книгу на одной из моих любимых цитат: «Самые красивые вещи в мире нельзя увидеть или потрогать, их чувствуют сердцем».

По моим щекам текут слёзы, сердце так переполнено болью, что кажется, будто оно вот-вот прорвется сквозь грудную клетку. Я откладываю книгу в сторону и беру в руки стопку фотографий: вот Вэл крепко обнимает Изабеллу, стоя перед океаном; вот мы втроем в Диснейленде. Белле тогда было всего три года, и, несмотря на вновь подступившие слёзы, ее ушки Минни Маус вызывают у меня улыбку. Я вытираю глаза тыльной стороной ладони и перехожу к следующей фотографии: Изабелла сидит на кухонном полу с тюбиком любимой губной помады ее матери, перемазав ею себя и свою куклу. Я не могу сдержать смеха при воспоминании о том, как сильно Вэл хотела на нее рассердиться, но никак не могла перестать хохотать.

У внутренней стенки коробки лежат четки, которые я подарил Изабелле в больнице, и они тут же будят во мне воспоминания о том, как я учил ее осенять себя крестным знамением и объяснял, что каждая бусинка олицетворяет собой отдельную молитву. Каждый день, который она проводила в больнице, мы вдвоем читали      Апостольский символ веры, Отче наш, Богородице Дево, Слава Господу, все те молитвы, что в детстве меня заставляла зубрить собственная мать, и я обнаружил, что все это не более чем обычная рутина, способ успокоить женщину, чья вера перевешивала ее несчастье. Но когда моя маленькая дочь, смертельно бледная, лежала на больничной койке с торчащими из нее трубками, это вдруг стало для меня важнее, чем когда-либо прежде. Даже при моём тотальном неверии в молитву, я поклялся, что вновь утвержусь в своей вере, если это хоть немного продлит жизнь моей Беллы. И когда ее наконец выписали из больницы, Изабелла взяла себе за правило молиться каждый день, чтобы никогда больше туда не возвращаться.

Только после похорон я отрёкся от Бога и дошел до того, что, перебрав однажды ночью виски, попытался срезать со своей кожи татуировку креста. В итоге мне наложили швы и круглосуточно следили за мной, как за суицидником. Вскоре после этого я ввалился в церковь и стал выкрикивать у алтаря ругательства, а моя злоба эхом разносилась по почти пустому нефу. Я ожидал, что меня вышвырнут из церкви или задержат полицейские. Вместо этого отец Томас Канн сидел рядом со мной, молча слушая, как я проклинаю небеса, пока наконец меня не прорвало.

За моей пьяной тирадой о Боге и вере мы проговорили час, а может, и больше, и, несмотря на мой протест, он за меня помолился. Не за то, чтобы я вновь обрел веру или, чтобы Бог простил мне моё богохульство. Он молился за то, чтобы закончились мои страдания. Чтобы я нашел в этом какую-то цель и снова познал покой. Потребовалось много времени, прежде, чем его слова проникли сквозь стальную броню моего сердца. Даже сегодня я не могу сказать, что мои страдания когда-либо по-настоящему заканчивались, но я нашел в них цель.

Я достаю из коробки старый мобильник Вэл, и с него что-то падает на ковер. Я переворачиваю жесткую белую карточку и вижу на ней надпись: Ричард Розенберг из юридической фирмы «Голдман и Розенберг». Ни имя, ни название фирмы мне не знакомы, но, перевернув телефон, я вижу, что карточка скорее всего была спрятана в футляре. На обратной стороне почерком моей жены написано: «Отель «Палмс», номер 133».

Меня разбирает любопытство, с какой целью Вэл встречалась с адвокатом. К тому же в отеле. Банкротство? Не то, чтобы наш бизнес сильно процветал, но потеря дома или чего-то в этом духе нам точно не грозила. Она знала это как никто другой, поскольку работала у меня бухгалтером. В конце концов, именно так мы и познакомились — мой отец нанял ее, чтобы уладить свои финансовые дела, которые были гораздо более запутанными, чем наши. Развод? Несчастной она никогда не казалась. Более того, она частенько заговаривала о том, чтобы завести второго ребенка. Неверность? Однажды пережив измену, Вэл всегда испытывала искреннюю ненависть к такого рода предательству.

Я ставлю телефон на зарядку в надежде найти в нем что-нибудь, что прольет свет на этого адвоката. Может, телефонный разговор или неотправленное сообщение. Пока телефон заряжается, я продолжаю рыться в коробке.

Я нахожу там открытку на День отца, на которой цветными карандашами написано «Самый лучший папа на свете», и рисунок Изабеллы, изображающий всю нашу семью и котенка, которого она в тот год попросила у Санты.

Снова почесав Филиппа, я смотрю на рисунок и улыбаюсь.

— Помнишь, как она называла тебя своим младшим братом?

Я нахожу в коробке фотографию, на которой мы втроем в последний день ее химиотерапии. И когда я добираюсь до дна, боль становится терпимой. Нет, она никуда не ушла, и не уйдёт, но уже не такая сокрушительная, какой я ее себе представлял. Глядя на все эти реликвии, я чувствую не только печаль, но и свет. Затерянный в воспоминаниях о тех днях. Я чувствую на своем лице солнце, а в сердце — счастье, благодарность за этот подаренный Богом небольшой отрезок времени с этими двумя удивительными созданиями.

Я ставлю коробку обратно на полку и забираюсь под одеяло. Уставившись в потолок, я мысленно возвращаюсь к нашей утренней встрече с Айви, и меня передергивает от мысли, что я не смог предложить ей еще какую-нибудь помощь. В конце концов, я мог бы взять одну из наших многочисленных брошюр о домашнем насилии, хотя, после всех тех ресурсов, что она уже исчерпала, это могло бы показаться ей какой-то пощечиной. Кто этот парень, что у него такие связи в правительстве? Член мафии? Картеля?

Может, она и упоминала об этом, но я слишком увлёкся разглядыванием ее тела, словно какой-то хищник, оценивающий свою потенциальную еду.

В качестве выхода из ее ситуации я мог бы предложить ей временно пожить здесь, в церкви, может, даже в одной из дополнительных комнат в доме приходского священника. Конечно, ей пришлось бы спать на верхнем этаже, подальше от меня, потому что один только запах этой женщины, похоже, пробуждает во мне зверя. Я даже думать не хочу о том, что она может жить в соседней комнате, поэтому закрываю глаза и сосредотачиваюсь на безвредных темах, о которых хотел бы написать завтра в письме епископу Макдоннеллу, и уже от одного этого проваливаюсь в сон.



11. Дэймон

— Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут.

Есть что-то лицемерное в том, чтобы стоять тут перед паствой и произносить эти слова. Даже если я приготовил эту проповедь задолго до утренней службы и до того, как безжалостно убил человека, все равно я чувствую себя каким-то обманщиком, поучая всех добродетели, когда сам ее запятнал.

— Ибо если вы будете прощать людям пригрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный.

Первоначально я написал это вследствие большого переполоха вокруг новости об одном бомже, которого избили до полусмерти за то, что он украл у женщины дизайнерскую сумочку. Она оставила ее у фонтана во время обеденного перерыва. Оказывается, он украл деньги, чтобы купить еду для своей стаи бездомных собак, но, когда группа «добрых самаритян» его выследила, они не сочли его поступок великодушным и, прежде чем вернуть сумочку владелице, решили бродягу наказать.

В моей проповеди говорилось о том, что следует видеть дальше человеческих грехов и, прежде чем кого-то судить, постараться понять выпавшие ему невзгоды. Если бы я последовал собственному совету, то, возможно, принял бы в расчет то, что в детстве Чака самого подвергали насилию, избивали за его странности, которые можно было бы минимизировать с помощью необходимой заботы и воспитания. Но я никогда не прощу ему того, что он сделал с теми маленькими девочками, так что, если это делает меня безжалостным подонком, значит, так тому и быть.

— В Евангелии от Матфея говорится: «Не судите, да не судимы будете», — продолжаю я. — В наши дни это кажется избитой фразой, но подобные случаи еще раз доказывают, что мы всё еще не справились с потребностью подвергать критике то, чего не знаем. Я не говорю вам, что каждый имеет право красть у ближнего, какими бы ни были его намерения. Украв деньги, этот человек поступил очень дурно, и соответствующие органы должны привлечь его к ответственности. Но сейчас он на больничной койке с изуродованным лицом, и всё благодаря тому, что некоторые называют актом правосудия. Справедливости.

Крепко ухватившись за край аналоя, я качаю головой и вспоминаю, как падало в выгребную яму обмякшее тело Чака. (Аналой — высокий столик с наклонной верхней плоскостью, используемый как подставка для книг, а в православных храмах — для икон. — Прим. пер.)

— Нет ничего праведного и добродетельного в сознательном гневе на того, кто грешит. Давайте не будем забывать, что Христос пришел не ради праведников, а ради грешников. Потому что никто не идеален. Все мы грешим, — я обвожу взглядом прихожан, которые безмолвно сидят и смотрят на меня так, словно у меня есть право рассуждать о грехе и праведности. — Каждый из нас.

После проповеди я стою в притворе, благословляя всех, кто выходит из церкви. (Притвор — входное помещение представляющее собой крытую галерею или открытый портик, как правило примыкавший к западной стороне храма. Именно там размещались лица, не допускавшиеся в храм — Прим. пер.) Когда ко мне подходит Айви, я беру ее за руку и наклоняюсь к ней.

— Пожалуйста, зайдите попозже ко мне в кабинет, — шепчу я.

Не поднимая на меня глаз, она улыбается и выходит из церкви вместе с остальными. Когда все расходятся, Айви возвращается и следует за мной мимо алтаря к комнатам, расположенным в задней части церкви. Мы проходим мимо ризницы, и, пока она ждет в коридоре, я быстро снимаю с себя свое облачение. Закончив, мы идем дальше, и, оказавшись в кабинете, я жестом прошу ее закрыть дверь. Усевшись за стол, я жду, пока Айви тоже сядет, и замечаю, как она опускает голову, словно ее вызвали в кабинет директора.

— Я хочу извиниться за вчерашнее. Уже дважды из-за своих забот я был невнимательным к Вашим проблемам.

— Ваша проповедь показалась мне очень... интересной, святой отец. Вы действительно в это верите? В то, что к обидчикам следует проявлять милосердие?

— Айви, у Вас особый случай.

— С чего бы?

Проигнорировав ее вопрос, я порывисто выдыхаю и, откинувшись на спинку кресла, сжимаю подлокотники.

— Я позвал Вас сюда, чтобы предложить убежище на тот случай, если оно Вам понадобится. Мы можем поставить раскладушку прямо здесь, в церкви, или я могу попросить отца Руиса разрешить Вам пожить в доме приходского священника.

В ее взгляде мелькает слишком неприкрытое любопытство.

— В доме приходского священника? Это там, где спите Вы?

— Вы будете спать на верхнем этаже. Там есть несколько свободных комнат.

Откашлявшись, она ерзает на стуле и кладет руки на колени.

— У вас так принято? В смысле, священники приглашают своих прихожан там пожить?

— Нет. Как правило, нет, но, повторю, Вы в некотором роде исключение.

— С чего бы?

Переплетя пальцы, я пытаюсь найти у нее на лице признаки того, что она меня сейчас разыгрывает всеми этими, казалось бы, невинными вопросами.

— Судя по тому, что Вы мне недавно сказали, у Вас не так много вариантов. Я просто пытаюсь предложить Вам безопасное место, куда Вы сможете пойти, если почувствуете, что Вам угрожает опасность.

— И Вы меня там утешите.

Утешить — это не совсем то слово, которое приходит на ум, когда на меня потоком обрушиваются образы того, что может означать для меня ее пребывание в доме приходского священника.

— Айви, я не совсем понимаю, о чем Вы меня просите, но могу Вас заверить, что дом приходского священника — не что иное, как безопасное место, где Вы можете переночевать, если вдруг почувствуешь себя совсем беспомощной.

Откинувшись на спинку стула, она закидывает ногу на ногу, и я изо всех сил сдерживаю желание на это взглянуть. Она это понимает, что видно по довольному выражению ее фантастически красивого лица.

— Не волнуйтесь, святой отец. Я не собираюсь ночевать в доме приходского священника.

— Хорошо. Я просто хотел предложить. Как вариант.

Нашу беседу прерывает какой-то жужжащий звук. Айви опускает глаза и тут же хмурится, ее лукавую улыбку сменяет нечто более отрезвляющее.

— Все в порядке?

Она проводит пальцами по волосам, и выражение беспокойства усиливается.

— Мне надо идти.

— Айви, я не хочу, чтобы Вы уходили отсюда, чувствуя себя совершенно беспомощной. Пожалуйста, скажите мне, что у Вас есть варианты.

— Послушайте, если Вы думаете, будто я собираюсь нырнуть с моста самоубийц или что-то в этом роде, то это не так. Мне просто нужно успеть к следующему поезду.

— К поезду? Я отвезу Вас домой.

Немного помолчав, словно обдумывая мое предложение, она качает головой.

— Все в порядке, святой отец. Я знаю, что Вы заняты, я и так уже отняла у Вас немало времени.

— Это никак меня не затруднит. Кроме того, мне не помешает прокатиться. Проветрить мозги.

На ее лице снова проступает улыбка, эти рубиновые губы растягиваются, обнажая белые зубы.

— Ну, в таком случае мне не помешает отдых от общественного транспорта.

Схватив ключи, я засовываю в карман брюк мобильный и следую за ней из кабинета далее через церковь. Выйдя на улицу, я открываю для нее дверцу машины, жду, пока Айви усядется, а затем закрываю.

— Не перевелись еще рыцари, — говорит она, когда я плюхаюсь на водительское сиденье.

— Может, вместо принцев Вы слишком часто выбирали лягушек.

Вздохнув, она прислоняется головой к окну.

— Возможно, Вы и правы. Но похоже, все принцы либо уже заняты, либо соблюдают пожизненный целибат.

Покачав головой, я завожу машину и выезжаю на главную дорогу.

— Готов поклясться, что Вы лукавите.

— Не волнуйтесь, святой отец. Это всё разговоры. В основном, — она указывает на лобовое стекло. — Следуйте по этой дороге еще пару миль.

— Итак, расскажите мне об этом своём парне.

— Я никогда не говорила, что он мой парень. Он — досадное недоразумение.

— А разве есть какая-то разница?

Усмехнувшись, она качает головой, и я ловлю на себе ее взгляд.

— Ну и ну, какие мы сегодня агрессивные.

— Расскажите мне о своём досадном недоразумении.

— Что Вы хотите знать? Я познакомилась с ним, когда была молодой и глупой. И без копейки денег. С тех пор он словно запущенный геморрой.

Я хмурюсь.

— Чего он от Вас хочет?

— Хочет, чтоб я стала его собственностью. Что еще? — она отводит от меня взгляд и смотрит в окно. — Знаю, о чем Вы думаете. «Из всех женщин в Лос-Анджелесе, Айви, да что в тебе такого особенного?»

Я снова на нее оглядываюсь.

— Я вовсе об этом не думаю.

— Ну, а я думаю об этом каждый день. Только не о том, что во мне такого особенного. А о том, что я натворила в прошлой жизни.

— Вы говорите с человеком, который не верит в реинкарнацию. Так что предположу, что Вы что-то натворили в этой жизни.

— Черт, — говорит она, снова качая головой. — Вы совершенно правы, отец Дэймон.

— Нет, правда. На Вашем месте я бы вел дневник или что-то в этом роде. Записывайте всё, что сможете. На всякий случай.

— На тот случай, если... он меня убьет?

Встревоженно вскинув брови, я наклоняю голову, чтобы она посмотрела мне в глаза и увидела мою искренность, что мне не безразлична ее беда.

— Айви, мне хотелось бы надеяться, что если Вы почувствуете такую опасность, то примете мое предложение. В церкви Вы будете в полной безопасности.

— Направо.

— Я серьезно.

— Нет, поверните направо. Слева будет мой дом.

Я останавливаю машину перед зданием в стиле ретро, которое, как мне кажется, очень ей подходит. Соответствует ее винтажному стилю.

Наклонившись вперед, она смотрит вверх, как будто что-то ищет.

— Хотите, я Вас провожу?

Покачав головой, она откидывается на спинку сиденья.

— Вам не обязательно это делать.

Для того, кто настаивает на помощи, она, определенно, не сразу решается эту помощь принять, когда ей ее предлагают.

— Вам будет от этого спокойнее? Безопаснее?

— Он взбесится, если увидит меня с другим мужчиной.

— Вам не кажется, что пасторский воротничок говорит сам за себя?

— Только не для Кэлвина. Уверена, он подумает, что Вы подвезли меня домой, чтобы заняться со мной сексом.

От этого замечания у меня по спине пробегает дрожь, и мне приходится откашляться, чтобы не прохрипеть следующие слова.

— Ну, мы ведь знаем, что это неправда, так что мне все равно, что он подумает.

— В таком случае, я была бы очень Вам за это признательна. Если бы Вы меня проводили.

Я снова открываю дверь и помогаю Айви выйти из машины. Когда мы проходим в дом, я в неосознанном жесте слегка приобнимаю ее за поясницу, как делал каждый раз, когда мы с Вэл входили в комнату. Вот только, она не Вэл, и у меня нет ни прав, ни оснований к ней прикасаться, поэтому я сжимаю ладонь в кулак и отступаю на шаг назад. Удивительно, как легко рядом с Айви я вернулся к тем привычкам, с которыми расстался, став священником. Поднимаясь за ней по лестнице, я стараюсь не смотреть на ее икры, на черный шов, что тянется вдоль ее чулок и исчезает в этих туфлях на высоких каблуках. На каблуках, которые сводили бы меня с ума, впиваясь мне в спину.

Все это кажется мне слишком знакомым, и мое предательское тело реагирует с нетерпением мужчины, которого в конце ждет вознаграждение за труды.

Когда мы поднимаемся по лестнице на второй этаж, из-за одной из дверей до нас доносятся отголоски криков и брани.

— Не обращайте внимания, — бросает через плечо Айви. — Они все время так ругаются. Для них это что-то вроде развлечения.

— Что-то такое, чего с нетерпением ждёшь каждый день.

— Скорее всего. Не удивлюсь, если это какая-то их извращенная причуда.

На следующем этаже она останавливается перед дверью, и я обращаю внимание на номер: 1040.

— Вот тут я живу, — перекинув через плечо ремешок сумочки, Айви опускает взгляд. — Не хотите войти? В смысле, просто чтобы убедиться, что там никого нет.

— Конечно, — осторожно отвечаю я.

Она вставляет ключ в замок, раздается щелчок, и передо мной открывается удивительно светлая комната с белыми стенами и прозрачными занавесками. Интерьер беззастенчиво женский, пропитанный аппетитным ароматом, ее ароматом, чем-то вроде ванили и персиков. Я следую за Айви и, пока я обвожу глазами окружающую обстановку, она проскальзывает в комнаты и выходит обратно.

— Похоже, все чисто.

Пробежав взглядом по граммофону, я снова переключаю внимание на Айви, и каждая клеточка моего тела кричит мне убираться отсюда, потому что все здесь — сплошное искушение, включая ее саму. То, как она стоит в своей юбке, изящно заведя ногу за ногу, а расстёгнутый ворот ее блузки слегка приоткрывает область декольте… Все это разом просто чересчур.

— Не хотите бокал вина? В смысле, полагаю, священники... ну, знаете, только при причастии, и все такое…

— Мне не положено.

— Понимаю. Вы, наверное, почти не пьете.

В глазах у Айви отражается такое разочарование, словно отвергнув ее предложение, я нанес ей физическое оскорбление, и от этого мне становится не по себе.

— Я больше люблю виски. Но вино — это хорошо. Вино — это умиротворение.

Она с улыбкой поднимает на меня взгляд, и в ее глазах снова мелькает лукавый блеск.

— Умиротворение? Неужто целомудренному отцу Дэймону свойственна и агрессивность?

— Я бы не назвал себя целомудренным.

— От чего же?

Немного помолчав, чтобы как следует обдумать свои следующие слова, я качаю головой. В конце концов, кому эта девушка расскажет? И не все ли равно после стольких лет?

— Я уже был женат. Об этом мало кто знает, так что я был бы признателен, если бы Вы не распространялись на этот счёт.

— Вы развелись или типа того? — она зажмуривается и мотает головой. — Извините, не отвечайте на этот вопрос.

— Нет. Она погибла. Моя жена и дочь.

Нахмурившись, Айви наклоняет голову, и у нее на лице вновь проступает озабоченное выражение.

— Извините, я отойду на минутку?

— Да, конечно.

Айви исчезает за французскими дверями. Судя по виднеющемуся за ними столу и экстравагантного вида люстре, я делаю вывод, что это кухня, и принимаюсь рассматривать лежащие рядом с граммофоном пластинки. Похоже, все они в основном французские, и их названия я не то что узнать, даже выговорить с трудом смогу.

Айви возвращается с двумя бокалами вина, наполненными практически до краев.

— Надеюсь, Каберне Вам понравится.

Мне следовало бы отказаться от предложенного напитка и сразу же уйти, но я этого не делаю.

— Сожалею о Ваших жене и ребенке. Должно быть это очень... болезненная для Вас тема. Не буду совать нос не в свое дело.

— Большое спасибо, — я отпиваю глоток вина, жалея, что не могу выхлебать его залпом.

Усевшись на кушетку, я аккуратно ставлю бокал на лежащий на деревянном кофейном столике костер. (Костер — подставка под бокал или кружку. Небольшая круглая или квадратная подложка из стекла, дерева, спрессованного картона — Прим.пер.)

— Итак, расскажите мне о французских певцах и Эйфелевых башнях.

У нее на лице расцветает улыбка, словно это тема наполняет ее счастьем. Айви садится рядом со мной. Неприлично близко. И мне приходится изо всех сил сопротивляться желанию отстраниться, чтобы она не подумала, будто ее близость мне не приятна. Это вовсе не так, но мне не следует этим пользоваться.

— Моя бабушка родилась в Париже. Я росла, слушая французскую музыку, разговаривая на этом языке, и когда-нибудь, когда мне удастся накопить достаточно денег, я планирую туда поехать.

— Ваша бабушка очень много для Вас значит.

— Она единственный человек в моей жизни, который меня не бросил. Моя мать сбежала сразу же после моего рождения, а отец, скорее всего, загнулся где-нибудь в Венис-Бич, если к тому времени уже не умер от передозировки. Героиновый наркоман.

— Очень жаль. Героин — та ещё дрянь. Наверное, временами Вам бывает здесь очень одиноко.

Айви на мгновение уходит в свои мысли и водит пальцем по краю бокала, посасывая нижнюю губу.

— Да, бывает. Честно говоря, не знаю, что я буду делать, когда mamie не станет. Она — все, что у меня есть, — Айви подносит бокал к губам и делает глоток, а когда снова поднимает глаза на меня, я замечаю в них слезы.

— Эй, все будет хорошо, Айви, — смахнув пальцем слезу у нее со щеки, я на мгновение заглядываю в ее покрасневшие ярко-зеленые глаза.

Совершенно потрясающие.

Не успев опомниться, я наклоняюсь к ней так близко, что чувствую у себя во рту ее дыхание, и прислонившись к губам Айви, ощущаю вкус вина и высасываю из ее кожи его терпкий аромат. Только услышав вырвавшийся у нее из груди стон, я понимаю, что натворил, как хищно воспользовался ее волнением, и тут же отстраняюсь.

Она обхватывает ладонями мое лицо и, не дав мне отпрянуть, снова притягивает к себе. Зарывшись пальцами в ее длинные волосы, я, словно грешный вор, краду у судьбы еще одно желанное мгновение. Во мне горячими, пульсирующими волнами разливается гнев. Почему сейчас? Почему именно теперь, когда я и так уже совершил столько грехов, появляется она и подвергает меня такому искушению? Сладкое, отравляющее яблоко, которое на вкус как все мои желания. Как всё, что мне сейчас нужно.

Я прихожу в себя и, легонько пихнув ее в грудь, прерываю поцелуй.

— Прошу меня за это простить. Извините.

— Простить за что? За то, что Вы меня поцеловали? Вы хоть представляете, сколько раз я об этом мечтала?

— Это неправильно, Айви. Я не должен был сюда приходить. И не должен был этого делать.

Вставая с дивана, я опрокидываю вино. Быстро подхватив бокал, я вновь ставлю его на столик и замечаю, что вино слегка забрызгало мне ладонь.

— Вот, — по-прежнему сидя на диване, Айви берет мою руку и, не сводя с меня глаз, проводит языком по стекающим каплям.

Когда я вижу, как ее язык скользит по моей коже, у меня по спине пробегает дрожь, а в штанах напрягается член. Поспешно отдернув руку, я сжимаю ее в кулак, и когда Айви поднимается с дивана и встает передо мной, все мои инстинкты подсказывают мне отступить назад.

Под ее прозрачной кремовой блузкой проступают два затвердевших соска, наполняя мои мысли еще более яркими образами этих идеальных округлостей, которые так и просятся мне в ладонь. Быстрым движением языка Айви облизывает губы, от чего они становятся блестящими и будят во мне желание снова засосать их в рот. Когда я смотрю на нее, то перестаю быть отцом Дэймоном. Я — тридцатипятилетний мужчина, который почти десять лет лишал себя удовольствия. Удовольствия, которому до этого предавался с большой охотой.

— Я должна кое в чём признаться, святой отец.

— Простите, сейчас я не могу Вас выслушать, — я обхожу ее и направляюсь к двери. — Вы сможете исповедоваться мне завтра. В церкви.

— Я видела, что Вы сделали.

Уже взявшись за дверную ручку, я останавливаюсь. Меня прошибает ледяной холод, парализует мышцы.

— Что ты сказала?

— Той ночью. Я видела, что ты сделал.

Собравшись с силами, я разворачиваюсь к ней, и вижу, что, несмотря на ее гордо вздёрнутый подбородок, она дрожит.

— И что же, по-твоему, ты видела, Айви?

— Ты... ты сбросил труп. В отстойник, — теперь уже назад отступает она.

«Бл*дь».

Хуже совершенного мною греха лишь осознание того, что из всех людей на планете именно ей посчастливилось это увидеть.

Я медленно приближаюсь к ней, буравя ее взглядом в молчаливой угрозе. И, похоже, это работает, потому что как только ее спина упирается в стену, Айви отводит глаза.

— Ты уверена, что видела именно это?

Это говорю не я. Не отец Дэймон, а сын моего отца. Безжалостный ублюдок, который всегда подчищал за собой, или навлёк бы на себя его гнев. Я почти слышу, как он смеется, приговаривая, каким же я был идиотом, проявив такую небрежность, такую беспечность. Мне хочется послать его к черту, но он прав.

Что я наделал?

Айви по-прежнему не поднимает на меня взгляд, и так стискивает челюсть, что, когда я прижимаю ее к стене, мне хочется впиться в нее зубами.

— Я знаю, что видела. И не боюсь.

— А, по-моему, ты очень боишься. Я чувствую, как ты дрожишь.

— Это не от страха.

Черт бы ее побрал. Когда она устремляет на меня эти зеленые, полные порочного желания глаза, мне тут же становится ясно, на чьей стороне перевес.

— Я хочу, чтобы ты его убил. Избавился от него так же, как избавился от того трупа. Мне нужно, чтобы он исчез из моей жизни, иначе в какой-нибудь вонючей яме обнаружат уже мой труп.

— Ты просишь меня убить человека.

— А ты хочешь сказать, что того выброшенного парня ты не убивал?

— Он похитил ребенка. Держал его в клетке. Мучил. Насиловал.

— И поскольку я не ребенок, то не заслуживаю твоего сочувствия? Я уже говорила тебе, что у меня нет другого выбора. Это моя клетка. И уверяю тебя, что меня он тоже мучил и насиловал.

Я сжимаю пальцами переносицу, тщетно пытаясь унять внезапно закружившийся у меня в голове говноворот.

— Айви, чего бы ты там себе не напридумывала, я священник. А не наемный убийца.

— Забавно. А вот мне показалось, что ты довольно профессионально со всем управлялся. С каким... епископом мне лучше связаться по этому вопросу?

У меня дергается глаз, и, не успев опомниться, я хватаю ее за горло и прижимаю к стене.

— На твоём месте я бы этого не делал.

— Или что? Вы и меня убьёте, святой отец?

— Да ты просто маленькая змея, да? Прикидываешься невинной и наивной?

— Ну а ты — волк в овечьей шкуре, так почему бы нам обоим не сбросить эти маски и на мгновение не стать собой? Тебе нужно мое молчание. Мне — свобода. Мы, вне всякого сомнения, сможем прийти к соглашению.

— Так вот зачем ты пригласила меня сюда подняться? Чтобы вонзить в меня свои ядовитые зубы?

— Он навредил не только мне. Он убийца. Он убивал семьи. Такие же, как твоя.

— Ты это знаешь? Ты видела, как он убивал?

— Нет. У меня просто такое ощущение. Если бы ты его встретил, то тоже бы это почувствовал.

— Я не собираюсь убивать, основываясь лишь на плохих предчувствиях. Для этого поищи кого-нибудь в интернете. А что до того, что ты, как тебе кажется, видела, то я не позволю тебе шантажом втянуть меня в свои глупые игры.

Я убираю руку с ее горла, сожалея, что вообще к ней прикоснулся. Это произошло скорее машинально, однако я никогда раньше не угрожал женщине таким образом — пусть бы даже она со мной играла. А это значит, что Айви пробудила во мне неконтролируемые порывы. Тогда тем более стоит держаться от нее как можно дальше.

— Прошу прощения, но мне нужно возвращаться в церковь.

Я направляюсь к двери, но почувствовав на руке крепкую хватку Айви, разворачиваюсь. И, видимо, мой взгляд все говорит за меня, потому что она поспешно отпускает мою руку.

— Думаешь, я просто слабая женщина, которая изо всех сил старается втянуть тебя в свое дерьмо? Я попала в очень непростую ситуацию с очень непростым человеком, и мне из нее не выбраться, — на последнем слове ее голос срывается, и, возможно, последовавшие за этим слезы — это первое искреннее проявление ее эмоций, но я не знаю. — Я уже всё перепробовала. Ничто не избавит меня от этого ублюдка. Так что можешь даже не сомневаться, я пойду на всё, лишь бы вернуться к нормальной жизни. И если мне для этого потребуется уломать священника на убийство, что ж, так тому и быть.

Я пропускаю это мимо ушей и выхожу из квартиры Айви. Спускаясь по лестнице, я поправляю рукой возникший по ее милости адский стояк. Второй за последние два дня.



12. Айви

Сознание — это ужасный мучитель, иногда оно заставляет переживать одно и то же в изматывающем повторе. С тех пор, как отец Дэймон услышал мою исповедь, прошла уже почти неделя, и все это время у меня не выходила из головы блеснувшая в его глазах боль от предательства. В этом мрачном, задумчивом взгляде не было и намека на страх, но отразившаясяв нем обида и потрясение чуть было не заставили меня сдаться. Я не хотела причинять ему боль. Мне всем сердцем хотелось извиниться и заверить его, что я никогда и словом не обмолвлюсь ни одной живой душе. Мне хотелось, чтобы он мне доверял и знал, что я никогда его не предам, обратившись к настоятелю.

Но если я его в этом уверю, то буду вынуждена развлекать Кэлвина, пока этот урод не испустит дух, и это убивает меня гораздо больше, чем необходимость вновь пережить карающий взгляд отца Дэймона.

Нажав кнопку, я отправляю по электронной почте письмо епископу Макдоннеллу, добавив в копию адрес отца Дэймона.

Пока что всего лишь предупредительный выстрел.

В письме я просто пою дифирамбы отцу Дэймону, расхваливая его как невероятного лидера и духовного наставника нашей общины. Послание короткое и слащавое, но в нем такое количество скрытых шпилек, что у меня покалывает пальцы. Я решила отправить свое письмо перед самым выходом на работу, потому что сделай я это раньше, то просидела бы весь день, кусая ногти и гадая, не появится ли у него желание меня прикончить.

Мне нужно, чтобы он понял, что я не шучу. Особенно после вчерашнего утра, когда я вошла в палату к mamie и обнаружила там присланный Кэлвином букет цветов. К цветам прилагалась карточка с надписью: «Задушу тебя любовью».

Одно дело угрожать мне, но мысль о том, что Кэлвин начнет терроризировать мою бабушку, мне просто невыносима. Это довело меня до отчаяния и, возможно, немного свело с ума, но именно так и происходит, когда пакостят тем, кого я люблю. Получают психованную сучку, которая пойдет на все, что угодно.

Я печатаю еще одно письмо, на этот раз только отцу Дэймону, и прикрепляю к нему сделанное ранее селфи — от подбородка до обнаженной груди. Никакого текста, только изображение. Он, вне всякого сомнения, рассердится. Пожалуй, даже смутится и придет в замешательство. Но я ручаюсь, что он будет смотреть на это фото гораздо дольше, чем требуется для того, чтобы просто его удалить.

Завтра у меня запланированная встреча с Кэлвином, и мне претит даже мысль о том, что меня будет лапать этот безжалостный придурок. Из-за этого я целый день ничего не ела.

И все же, если я решу не ехать, он снова заявится ко мне на работу, в дом престарелых или, что еще хуже, ко мне квартиру. Я и так уже сожгла один комплект постельного белья, и не могу позволить себе сжечь еще один. Это место – мое единственное убежище, и как только он почувствует себя здесь хозяином, оно и впрямь станет моей клеткой.

Я собираю вещи, закрываю компьютер и иду на работу, чувствуя себя самой что ни на есть стервой-манипуляторшей. Но, как я уже говорила, чтобы защитить своих любимых, я стану кем угодно.

Я толкаю по проходу тележку с медицинскими картами и, когда останавливаюсь, чтобы расположить одну из них в нужной последовательности, мое тело пронзает жужжание дверного звонка.

Мало кто из посетителей игнорирует висящую на двери табличку, но один из них капец как меня нервирует, и в последний раз, когда я открыла ему дверь, всё кончилось тем, что он завладел моей душой. Борясь с тошнотой, я отхожу от тележки в надежде, что если это Кэлвин, то мне все же удастся отделаться от него малой кровью.

Затаив дыхание, я распахиваю дверь и вижу перед собой гораздо более красивое, но явно рассерженное лицо, и воздух со свистом вырывается у меня из груди, словно из сдувшегося воздушного шара.

— Отец Дэймон? Что Вы здесь делаете?

Ладно, конечно. Я ожидала, что он ответит мне по электронной почте. Может быть, даже придет ко мне домой. Но я и представить себе не могла, что он заявится ко мне на работу.

— Ты прекрасно знаешь, почему я здесь. Как насчет того, чтобы где-нибудь поговорить?

— Дальше по коридору есть старый кабинет. Можем поговорить там.

Пожалуй, это самое подходящее место, где можно поговорить об убийстве. Раньше там находилось патологоанатомическое отделение, но недавно, к моему несказанному счастью, морг перевели в другое крыло подвала. Так что последнее время мало кто рискует заходить в глубь коридора, полагая, что он кишит призраками.

Когда я направляюсь к двери, Дэймон отступает на шаг и, пропустив меня вперед, следует за мной, словно грозовая туча, готовая разнести все к чертовой матери. Я дрожу всем телом, чувствуя, как легкие сдавил крепкий кулак тревоги и страха. Я сама во всем виновата, и Дэймон явно явился сюда, чтобы поставить меня на место. Вот только он скоро узнает, что я так просто не сдамся.

Я вхожу в темную комнату и, пока Дэймон проскальзывает мимо меня, включаю свет. Обернувшись, я вижу, как он закатывает рукава, обнажая мускулистые предплечья с проступающими на них венами, и тут же забываю все свои аргументы.

— Если ты думаешь, что твое появление в этой больнице заставит меня отступить, то сильно недооцениваешь мое упорство.

Его невозмутимость нервирует. Он словно мафиози перед тем, как всадить пулю в череп какому-нибудь бедолаге.

— Ты умная девочка, Айви. Сегодняшний ход был хорошо разыгран.

— Значит ли это, что ты принимаешь моё предложение?

— Нет. Не значит. Но раз уж мы об этом заговорили, почему бы тебе не рассказать мне, что именно ты задумала?

— А какой в этом смысл? Если ты не собираешься этого делать?

— Потому что мне кажется, что эту часть ты до конца не продумала. Ты просто не понимаешь, что происходит, когда обрываешь чью-то жизнь. Даже если убиваешь не ты.

Я скольжу взглядом по его скрещенным на груди рукам. Внушительные бицепсы Дэймона наводят меня на мысль о том, с какой легкостью он при желании мог бы меня задушить.

— Итак, давай начнем с того, как по-твоему всё это произойдет. Ты хоть об этом подумала?

— Каждый день. На самом деле все просто. Я говорю тебе, где он живет. Даю код, чтобы войти в его дом. Ты его убиваешь, и моим кошмарам конец.

— Да неужели? Потому что я первый уверю тебя в обратном. Каждый день, глядя в окно, я вспоминаю об отнятой мною жизни. Как ты думаешь, чье лицо стоит у меня перед глазами каждую ночь, да так ясно, что мне становится дурно? Не думаю, что ты сможешь с этим жить, Айви. Не думаю, что твои руки настолько запачканы в крови, чтобы так легко с этим свыкнуться.

— А твои?

Он проводит рукой по лёгкой щетине, обрамляющей его идеальный волевой подбородок.

— Ты ничего обо мне не знаешь. Но кое-что я тебе расскажу: когда я стал священником, моя репутация была отнюдь не безупречной, и душевные терзания убийцы для меня не в новинку.

— Да что происходит? Зачем ты пришел? С какой целью? Чтобы вызвать во мне чувство вины и таким образом заставить меня сдаться? Чтобы я мирилась с такой ситуацией до тех пор, пока этот ублюдок не умрет естественной смертью? — теперь уже я скрещиваю руки на груди и отрицательно качаю головой. — Я не могу. Понимаешь, завтра! Мне придется идти к нему домой и два с половиной часа играть в какую-нибудь его очередную извращенную игру, потому что именно такую сделку я с ним заключила, чтобы он посреди ночи не ломился ко мне в дверь.

Я лучше помолчу о том, что в прошлый раз, мне пришлось ему отсасывать, пока он слушал какую-то жуткую запись Убийцы из коробки для игрушек. Незадолго до этого Кэлвин решил поиграть в гинеколога и сделал меня своей пациенткой. И это еще ничего по сравнению с тем, что он заставлял меня делать в прошлом, но даже я не могу признаться в этом вслух. («Убийца из коробки для игрушек», а именно Дэвид Паркер Рэй — американский серийный убийца. Сексуально пытал и убивал своих жертв в самодельной камере пыток, оборудованной за $ 100000, которую он назвал «коробкой для игрушек». Рэй записывал звуки пыток на аудио кассеты, а также делал видео, когда «играл» со своими жертвами в то время, когда они приходили в сознание. Именно эти записи и слушал Кэлвин – Прим. пер.).

Его глаза заволакивает чем-то тёмным — намного темнее, чем обычный задумчивый взгляд отца Дэймона.

— И тебе приходится делать такое, чтобы держать его на расстоянии?

Я даже не утруждаю себя ответом, учитывая, что для этого уже шантажирую священника.

— С твоей помощью или без, я так или иначе вычеркну его из своей жизни.

— Один из моих прихожан владелец охранной фирмы. Возможно, он сможет…

— Я меняла замки. Устанавливала камеры. Делала множество вещей, которые не могу себе позволить. Он все равно каким-то образом попадает внутрь. Все равно возвращается в мою жизнь. Хочешь знать, почему я такая хитрая? Я знаю, каково это, когда кто-то пишет твоему боссу.

Тяжело вздохнув, Дэймон проводит рукой по волосам и лицу, и я понимаю, что одним этим жестом он закончил наш разговор. А это значит, что мне каким-то образом придется набраться смелости и самой вонзить в позвоночник Кэлвина один из этих всемирно известных ножей.

— Мне хочется тебе помочь, Айви, но, несмотря на то, что ты для себя решила, я не наемный убийца.

— Тогда нам больше нечего обсуждать.

Развернувшись на каблуках, я едва успеваю дотянуться до дверной ручки, как он рывком возвращает меня назад, и я ударяюсь спиной о его крепкую грудь.

— Нам нужно обсудить еще кое-что. Это напряжение должно прекратиться. Мой разум одолевает множество грязных, греховных мыслей. Таких, от которых я не могу избавиться.

— Боюсь, если ты не можешь помочь мне, то и я не смогу помочь тебе.

— Ты, черт возьми, меня околдовала. Десять лет я соблюдал целибат, а теперь только и думаю о том, чтобы оказаться в тебе.

Надо признать, что от одной мысли об этом по моим бедрам пробегает дрожь.

— Я хочу, чтобы эта игра закончилась.

— Ты удалил мою фотографию?

— Я твёрдо намерен её удалить.

Я фыркаю и чувствую, как его хватка становится крепче.

— Но ты еще этого не сделал. Почему же?

— Потому что то, чего я хочу, под запретом. И на данный момент она сдерживает это влечение, но в какой-то момент её будет недостаточно.

— Так, что же ты хочешь от меня?

От прикосновения его губ к моему уху, я чувствую приятное покалывание в шее.

— Я хочу, чтобы ты нашла себе другую церковь. И изводила там другого священника. Я посмотрю, что можно сделать, чтобы помочь тебе в сложившейся ситуации, и на этом всё. Никаких больше писем. Никаких фотографий. Никаких искушений.

— Итак, ты намерен изгнать меня из паствы, потому что не можешь контролировать свои собственные желания.

— Именно это я и собираюсь сделать.

— Боюсь, тогда Вам придется поторопиться, святой отец. Несколько церковных брошюр о домашнем насилии тут не помогут.

Он быстро разворачивает меня к себе… слишком быстро.

— Зачем ты это делаешь? Почему я? Почему бы тебе просто не нанять кого-нибудь для этой грязной работы?

— Потому что я пойду на все, лишь бы избавиться от этого злобного урода. Даже если для этого мне придется поиметь тебя, — моя ладонь скользит по внушительной выпуклости, выступающей из его брюк. Я крепко сжимаю его член и замечаю, как Дэймон слегка выгибает спину. — Снова…

Это только доказывает мою правоту, потому что я сейчас всем телом дрожу от страха, гадая, каким будет его ответный ход. Как далеко он зайдет, чтобы защитить свои моральны принципы.

Я ненавижу себя за то, что поставила его в такое положение, но каждый раз, когда мне хочется махнуть на все рукой и оставить отца Дэймона в покое, я представляю себе, как Кэлвин душит mamie подушкой, в потом бросает в неглубокую могилу мой труп.

Его челюсть стиснута, тело напряжено так, словно он готов меня прикончить, и когда Дэймон опускает взгляд на мою ладонь, я замечаю легкое движение его бровей — мольбу вкупе с таким отчаянием, что он, должно быть, хочет меня придушить.

— И снова.

Прижавшись губами к его уху, я еще крепче сжимаю его член и шепчу:

— Борись со мной, раз ты так одержим собственной непогрешимостью.

Его тело машинально приходит в движение, и он тут же прижимает меня к стене. В считанные секунды он задирает мне юбку и до середины бедра стягивает с меня трусики. С победоносной улыбкой я наблюдаю за тем, как скривив в отвращении губы, он ослабляет ремень и расстегивает брюки.

— Тебе не следует меня провоцировать.

Звенящий в его голосе гнев кажется вполне убедительным, но Дэймона выдает ощутимая дрожь, крик возбуждения, страстного желания и ненасытности изголодавшегося человека. Он держит в руке свой пульсирующий член, словно предупреждение, словно оружие, предназначенное для того, чтобы разорвать женщину надвое. Какой же он большой, подумать только, и все это время он прятал этого внушительного зверя под церковным облачением и добродетелью.

Какое непростительное преступление.

Закусив губу, я скольжу ногой вверх по бедру Дэймона и провожу большим пальцем по влажной головке члена, готовая направить его в себя.

— Ласкай себя, — его надсадный голос звучит так, словно он на грани срыва.

— Я бы предпочла сразу приступить к…

Не дав мне договорить, Дэймон зажимает ладонью мой рот; его плечо напрягается, и он проводит рукой по своему члену.

— Нет. Тебе так нравится меня дразнить? Вот чего ты добилась. Не тебе диктовать условия.

Он одергивает ладонь и прижимается к моим губам в поцелуе, от которого у меня перехватывает дыхание, и я моментально слабею. От нарастающего между ног давления я напрягаю мышцы и, резко выдохнув через нос, чувствую, как он засовывает в меня два моих и два своих пальца.

Сорвавшийся с его губ стон сливается с моим, и Дэймон начинает медленно и равномерно скользить нашими пальцами туда-обратно. Восхитительное ощущение всех четырех пальцев не идет ни в какое равнение с тем, что, как мне представляется, мог бы проделывать во мне его член. По комнате эхом разносятся влажные хлюпающие звуки —постыдное признание того, как сильно мне нравится его наказание.

Крепко стиснутые челюсти, видимо, отражают пылающую в нем злобу, говоря мне, что я довела этого святого человека до крайности. Он вынимает свои пальцы и, не сводя с меня глаз, подносит их ко рту, слизывая с них следы моего возбуждения.

— Ты даже на вкус как грех. Подумать только.

Я гляжу, как Дэймон опускается на колени и, сжав в кулаке член, неотрывно смотрит туда, где все еще двигаются мои пальцы. Опершись рукой о стену, он наклоняется, чтобы слизнуть стекающую по моим бедрам влагу.

— Убери руку, — срывающимся голосом приказывает Дэймон, и я делаю, как он велит. — Подними юбку и откройся мне.

Повинуясь его указаниям, я приподнимаю одной рукой юбку и, прижав два пальца к своим складкам, открываю ему клитор. Подобные приказы мне не в новинку, но возникшее вдруг желание делать то, что мне велят, становится для меня полной неожиданностью. С растущим трепетом смотреть, как этот отказывавший себе в удовольствии мужчина наслаждается тем, чем мы занимаемся, — настоящий подарок после всех тех лет, что я была вынуждена проделывать все это для Кэлвина.

— Да, вот так, — его кулак двигается быстрее, вены на шее пульсируют так же неистово, как и рука. — А теперь скажи мне, чего ты хочешь, Айви. Скажи, каких непристойностей ты от меня ждёшь. Признайся мне в своих грехах.

Боже милостивый, я, наверное, попаду в ад, но меня ничего в жизни еще так не заводило, поэтому я на это ведусь.

— Я хочу, чтобы ты меня там поцеловал.

— Нет-нет. Ты гораздо порочнее, Айви. Давай же.

— Я хочу..., — спустя мгновение я понимаю, что трусь задницей о стену. — Я хочу, чтобы ты мне отлизал.

— Вот так. Хорошая девочка.

Этот мужчина гораздо горячее, чем я о нем думала. Он источает все возможные флюиды мужественности и власти. Но не так, чтобы меня от этого тошнило, как в случае с Кэлвином. Нет, к моему большому удивлению отец Дэймон производит совершенно противоположный эффект.

— А теперь скажи мне... как будет по-французски «грешница»?

Р-pécheresse.

Он пододвигает ко мне стоящий рядом стул и, поставив на него мою ступню, ещё шире раздвигает мне ноги.

— Ну так не заставляй меня ждать. Pécheresse.

Этот мужчина порочен, тьма сочится из его пор, словно вырывающиеся из пламени дьяволята. Я чувствую, что не знаю даже малой толики того, что скрывается подо всей этой добродетельностью, которую он носит словно вторую кожу.

Толкнувшись к нему бедрами, я подставляю клитор прямо к его губам, и как только он касается меня своим щетинистым подбородком, дёргаюсь от щекотки. Его губы смыкаются над моим лоном, все еще раскрытым для него пальцами, и он жадно его лижет, словно въедается в перезрелый инжир, упиваясь соками. Я вскрикиваю и, впившись ногтями ему в голову, хватаю пригоршню его коротко стриженных волос. Мои бедра толкаются к нему, язык Дэймона погружается в мои складочки, и когда в меня проникают его пальцы, я уже не могу сдержать стон, который эхом отскакивает от стен комнаты. Конечно, снаружи нас кто-нибудь может услышать, но Дэймона это не останавливает, или ему просто все равно, судя по вырывающимся у него из груди звукам удовольствия, пока он словно адская машина наслаждения, сосет меня, двигает во мне пальцами и надрачивает свой член.

Частое, прерывистое дыхание Дэймона обдает мою киску, а его рука ритмично скользит по массивной эрекции.

— Пожалуйста, святой отец. Хватит.

— Ты хочешь, чтобы я прекратил? — спрашивает он голосом, больше похожим на рычание.

— Нет!

Боже, что я говорю? Я не хочу, чтобы он прекратил, я хочу, чтобы это прекратилось. Это неясное томление от чего-то, что я не могу точно определить. Ощущение, от которого у меня сжимаются и натягиваются мышцы, словно вот-вот порвутся, но не могут.

— Пожалуйста, не останавливайся. Сделай так, чтобы... это закончилось!

Это не должно быть так приятно. Это должен быть бесстрастный, ничего не значащий, бездумный секс. Такой, как у нас с Кэлвином — целенаправленный и не доставляющий никакого удовольствия. Я не должна ничего чувствовать, но чувствую. Чувствую, как он проникает в каждый уголок моих самых темных фантазий, являя мне удивительное откровение, что, возможно, секс, если он с правильным мужчиной, вовсе мне не противен.

Если бы только этот правильный мужчина не был чертовым священником.

— Вот... чего ты... заслуживаешь..., — его слова прерываются резким дыханием и звуками чавкающей плоти. — За то, что дразнишь меня, pécheresse.

Дэймон еще дважды проводит по своему члену, и теплые струи орошают мои бедра его высвобождением.

— А, черт!

Я хочу коснуться себя и, любуясь его разрядкой, самостоятельно довести дело до конца, но он прижимает мою руку к стене.

— Нет, — Дэймон поднимается на ноги и, наклонившись, чтобы меня поцеловать, проводит рукой по моей юбке. — Тебе придется помучиться. Так же, как ты весь день заставляла мучиться меня.

Мне одновременно хочется и смеяться, и плакать, так как каждая клеточка моего тела трепещет от его малейшего прикосновения.

— Ужасно, да? Такое чувство, будто все горит огнём, — очередным поцелуем он пригвождает меня к стене, и проводит своим сочащимся членом вверх-вниз по моему лону, еще больше усугубляя эту уникальную муку, которую я никогда не испытывала ни с каким с другим мужчиной.

— Вот что происходит, когда ты соблазняешь меня на грех, Айви.

Если он думает, что меня это отпугнет, то плохо меня знает.

— Не волнуйся, — я стискиваю зубы, разочарованная растущим у меня внутри напряжением, из-за которого мне хочется только одного — потереться обо что-нибудь, чтобы это поскорее прошло. — Я удовлетворю себя позже. И все это время буду вспоминать выражение твоего лица.

В его глазах что-то вспыхивает. Покачав головой, Дэймон снимает рубашку, обнажая украшающие его плечи татуировки — в особенности железный крест, который заканчивается чуть выше локтя. Как только он сминает в охапку свою рубашку и прикладывает ее к моему бедру, видимо, чтобы стереть следы своего высвобождения, я хватаю его за запястье и рывком привлекаю к себе, чтобы снова поцеловать.

— Я плохая девочка. Pécheresse, помнишь? Спокойной ночи, святой отец. Сладких, бл*дь, снов.

Поправив юбку, я натягиваю на бедра мокрые от его спермы трусики, и улыбаюсь, глядя, как он смотрит на меня, облизывая губы, словно лев на газель. Не сводя с него глаз, я подхожу к двери.

— Надеюсь, этот грех оставит на твоем языке горький привкус, — говорю я, а затем возвращаюсь к работе.



13. Дэймон

Черт бы ее побрал.

Хотел бы я сказать, что чувства вины за то, чему я предавался между бедер этой женщины оказалось достаточным для моего исправления и возвращения на праведный путь, но искушение так не работает. Нет, грех гораздо более коварен, и Айви так же восхитительно порочна, как и он. Итак, в то время как передо мной сидит молодая пара, подробно излагая свои планы относительно брака и дальнейшей преданности Церкви, я не могу думать ни о чем, кроме пьянящего аромата Айви, который исходил от моей кожи, когда я ехал домой, желая еще раз ощутить на языке ее вкус. На утренней службе ее не было. Не то чтобы она имела привычку каждый день ходить в церковь, но это не помешало мне ее искать.

— Для церемонии мы собираемся написать свои собственные клятвы.

Мелисса, блондинка, чья мать организует мероприятия для молодежи, улыбается сидящему рядом с ней жениху.

— Я уже начала писать свою, — говорит она и хихикает.

Их сцепленные ладони напоминают мне руки Айви, и от фантомного ощущения того, как она сжала мои пальцы, когда я не дал ей кончить, по спине проносится дрожь.

Хотел бы я обходиться без секса, чтобы почувствовать схожее удовлетворение, что и прошлым вечером. Хотел бы я не жаждать запаха этой женщины, боли от впившихся в мою плоть ногтей — элементарных человеческих желаний, которым мужчина моего положения не должен потакать. Меня бесит то, что Айви обладает каким-то магнетическим притяжением, которое лишает меня силы и способности противостоять своим желаниям. И я хотел бы, чтобы мое тело не гудело от какого-то мучительного возбуждения при мысли о том, как она беспомощно лежит подо мной, но это происходит. Тело требует большего. Гораздо большего, чем те аппетитные крохи, что перепали мне в том кабинете.

Эта извращенная и разрушительная алчность перечит всем моим принципам, и все же мое тело не желает противиться этому неуёмному влечению к ней. Не желает забывать, как ее полные и тяжелые груди натягивали ткань блузки, демонстрируя идеальную форму ее торчащих сосков. Изгиб ее икр на восьмисантиметровых шпильках, которые в моих мечтах царапают мне спину, рисуя на ней линии мучительного наслаждения. Как скользил вверх по дрожащим бедрам подол ее юбки, открывая взгляду мою погибель. Лишая меня моего ледяного самообладания.

Черт бы побрал эту женщину.

— А секс? — этот бездумный вопрос срывается у меня с губ прежде, чем я успеваю опомниться.

В глазах обоих молодожёнов отражается недоверие — нечто среднее между отвращением и удивлением.

— Дети. Полагаю, вы планируете завести детей, которые будут крещены в церкви?

Брезгливое выражение их лиц сменяется чем-то более застенчивым, и Мелисса краснеет.

— Конечно. Мы как можно скорее надеемся завести семью.

— Отлично.

Я с облегчением выдыхаю, крайне недовольный собой. На меня сейчас давят гораздо более серьезные проблемы, например, сколько времени будет вынюхивать и искать ответы полиция, после того, как пару дней назад один из смотрителей наконец-то сообщил о пропаже Чака Битти. Сколько будет молчать Камила о том, кто спас ее в ту ночь?

И почему, черт возьми, моя покойная жена прятала у себя в телефонном футляре контактную информацию адвоката? Там, где я при обычных обстоятельствах никогда бы на нее не наткнулся.

Я не должен думать об Айви, или о том, как сильно мне хочется прижать ее к стене и смотреть, как ее лицо искажается от экстаза, и она выкрикивает мое имя. Нет, это определенно последнее, что сейчас должно крутиться у меня в голове, но она вонзается мне в череп, словно ледоруб. Дразнящая агония, которая не оставит меня в покое. Она так прочно засела у меня в сознании, что ее не изгнать даже молитве, вот почему я не могу исповедаться в этих грехах. Только не сейчас, и уж точно не Руису, который последние несколько лет был мне не кем иным, как наставником.

Такие священники, как Руис, были рождены служить Богу и понятия не имеют, каково это, какой это кайф проникать в женщину, глядя, как ее лицо искажается от удовольствия. Человек, никогда не пробовавший яблока, терзается лишь собственным любопытством, а тот, кто уже побаловал себя дивным фруктом, навеки пленен терпким вкусом, оставшимся у него на языке. Руис просто не способен понять этой муки, потому что у него никогда не было такой женщины, как Айви, чей скромный нрав и сладострастные изгибы активизируют какую-то мышечную память, пробуждая эту дремлющую похоть. Забыть вкус ее яда, слизав его с самых запретных мест, — все равно что пытаться забыть, как дышать. Невозможно.

Я жажду еще больше. Еще больше ее.

Наша беседа с молодоженами продолжается, мы оговариваем даты и пожелания, и когда она подходит к концу, мною снова овладевают мысли об Айви. Мне нужно отвлечься. Нужно что-то, что могло бы стереть из моей головы образы того, как она задрала юбку, предложив мне себя, словно жертву. Черт возьми, все мое тело вибрирует от напряжения, отчаянно пытаясь найти тихое место, чтобы расслабиться. Яйца налились и ноют, я сжимаю их, чтобы облегчить эту муку, и издаю слабый стон.

Сегодня днем я должен совершить обход двух местных домов престарелых, и последнее, что мне нужно, — это причащать телу Христову с торчащей из брюк эрекцией.

Я возвращаюсь в дом приходского священника, чтобы принять холодный душ и быстро перекусить. Шагая по тропинке, я замечаю отца Руиса, который смотрит на поляну позади церкви.

— Дэймон, можно тебя на секунду? — спрашивает он с сильным испанским акцентом.

— Конечно.

— Примерно неделю назад я услышал ночью громкий стук. Испугавшись, я встал с кровати. И увидел на заднем дворе тебя, — пока он говорит, я чувствую, как учащается мой пульс, а кожу покалывает от прилива адреналина. — У тебя была лопата. И ты копал яму.

Я отвожу взгляд, пытаясь найти оправдание, причину, по которой мог бы оказаться на заднем дворе после девяти вечера, и надеясь, что он не заметит нарастающую во мне панику.

Руис поворачивается ко мне, огорченно сдвинув брови.

— Ты когда-нибудь видел, чтобы я ходил во сне?

Меня охватывает замешательство, я смотрю на него, пытаясь понять, о чем он меня спрашивает.

— Прости, что?

— К тому времени, когда мой мозг наконец осознал, что я вижу, там уже ничего не было. Ты ничего не копал, а единственной ямой оказалась та, которую неделю назад вырыла септическая компания. В этот самый момент я понял, что, видимо, спал. А прошлой ночью я, проснувшись, обнаружил, что стою на кухне с наполовину съеденным апельсином. И это заставило меня задуматься, сколько я уже этим занимаюсь? Сколько я уже хожу во сне?

— Я... никогда не видел, чтобы ты ходил во сне.

— Это самое странное, — он смеётся и, качая головой, похлопывает меня по плечу. — С чего бы тебе рыть яму на заднем дворе?

— Может, могилу?

Он смеется еще громче (хотя мне совсем не до смеха) и направляется к церкви.

— О, еще кое-что, Дэймон. Ларонда просила передать тебе, что они нашли пропавшую девочку. Она, видимо, тебе о ней рассказывала.

— Да, мы о ней говорили. Рад слышать, что она дома. Меня очень взволновала эта история.

— Ее мать попросила нас освятить ее квартиру.

— Не знал... не знал, что они католики.

— Они не католики. Это Ларонда предложила. Я подумал, раз уж ты участвовал в спасении этого ребенка…

— Что ты имеешь в виду?

— Ларонда сказала, что ты раздавал листовки и помогал информационно.

— Конечно.

— Будет вполне логично, если ты и освятишь их квартиру.

— Конечно.

Все, что приходит мне в голову, — это маленькая девочка, которая опознает во мне убийцу ее похитителя, и выражение лица епископа Макдоннелла перед тем, как меня лишат сана и сдадут полиции.

— Деймон, с тобой всё в порядке?

— Да, конечно.

Его вопрос возвращает меня в реальность, и, поморгав, я отрываюсь от своих размышлений.

— Я... я обо всём позабочусь.

Он достает из кармана нацарапанный на клочке бумаги адрес и протягивает его мне.

— Она ждет тебя сегодня.

Мысль о том, что я снова увижу эту маленькую девочку, и мне в голову потоком хлынут образы того, как она сидела в той клетке, действует на меня отрезвляюще и подавляет утренние порывы. Я быстро обедаю, и когда еду к ее дому, у которого высадил ее всего неделю назад, во мне нарастает нервозность.

Я хватаю лежащее радом Священное Писание и святую воду, а затем поднимаюсь по лестнице.

В дверях меня встречает Ларонда с женщиной, в которой я узнаю мать Камилы, но самой девочки нигде не видно.

— Отец Дэймон, это Луиза, мама Камилы, — Ларонда кладет руку на стоящую рядом с ней невысокую полную женщину, в глазах которой мелькает тень добродушной улыбки.

— Спасибо, что пришли, святой отец.

Как и большинство тех, кто плохо знаком с церковными порядками она сжимает руки спереди, напрягает спину, так, словно не очень понимает, как вести себя со священником.

Из уважения я стараюсь не быть излишне эмоциональным, в любом случае, это не в моем характере, но я держу руки по швам и мне это помогает.

— Расскажите мне, в чем дело.

Закрыв за мной дверь, Луиза ведет меня к дивану. Мы втроем усаживаемся вокруг кофейного столика, на котором лежат карандашные рисунки с изображением мужчины со злыми красными глазами и какой-то палкой.

— Вернувшись той ночью домой, Камила стала… совершенно другой. Она почти ничего не ест. Не спит. Просыпается от кошмаров, — порывисто всхлипнув, Луиза вытирает слезы, и Ларонда заключает ее в объятия. — Этот... мужчина. Он похож на какого-то демона. Она называет его Плохим Человеком. Говорит, что он держал ее в клетке и делал с ней плохие вещи. Такое, о чем она не хочет рассказывать ни мне, ни доктору. Она утверждает, что ее спас ангел. Ангел во всем черном.

Тело Луизы сотрясется от рыданий, и она утыкается Ларонде в плечо.

— Я просто хочу, чтобы кошмары прекратились, и моя дочь снова почувствовала себя в безопасности.

Сидя напротив этой женщины, я чувствую, как меня практически пожирает чувство вины, и хочу все ей рассказать. Что я задушил того демона. Протащил его по территории церкви и засунул в какую-то дыру, чтобы стереть с лица земли. Но вместо этого я быстро киваю и говорю:

— Давайте начнем со входа в Ваш дом.

Перекрестившись, я встаю с дивана и вижу, как Ларонда подталкивает подругу, чтобы та тоже встала. С волнением и, пожалуй, с проблеском надежды в глазах, Луиза неуклюже повторяет наши с Ларондой движения.

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

— Аминь, — говорит Ларонда, сжимая руку Луизы.

Держа в руках молитвенник со святой водой, я склоняю голову.

— Мир дому сему и всем живущим здесь во имя Господа.

— Благословен Бог наш всегда, ныне и присно, и во веки веков, — снова за них обоих произносит Ларонда.

Окропив их святой водой, я пересекаю комнату и, остановившись перед входной дверью, быстро читаю молитву. Затем смочив в воде палец, рисую на ее деревянной панели крест. Я прохожу по всем помещениям и, читая молитву, окропляю всё вокруг святой водой, пока наконец не добираюсь до маленькой комнаты с розовыми стенами, украшенными картинами с изображениями принцесс и замков. До комнаты, которая, очевидно, принадлежат Камиле.

Войдя внутрь, я вижу на полу еще несколько ее поразительно подробных рисунков: сидящая в клетке девочка и мужчина, втыкающий в нее штырь. Видимо, тот самый, которым он ее ранил. На втором рисунке — она привязана к поводку, а мужчина выгуливает ее, как собаку. На третьем изображен уже другой человек, он весь в черном и с веревкой в руках. Еще на одном — человек в черном вытягивает вперед руку с веревкой, на которой болтается тот первый мужчина, свесив голову, словно мертвый. Внезапно я испытываю огромное облегчение оттого, что тем вечером решил оставить свой пасторский воротничок в машине, иначе я бы сейчас смотрел на улики по делу об убийстве. На последней картинке мужчина в черном обнимает маленькую девочку.

— Это ее ангел.

Я оглядываюсь и вижу, что позади меня стоит мама Камилы, а в углу комнаты беспокойно жмется сама Камила и, судя по столь редкой для нее улыбке, она рада меня видеть. Девочка бросается ко мне через всю комнату и обнимает, а ее мать смотрит на меня со слезами на глазах и с замешательством во взгляде. С замешательством, которое мне хотелось бы стереть с ее лица, объяснив, почему ее дочь так мне обрадовалась.

— Она... счастлива, что Вы освящаете наш дом, — предполагает Луиза, словно ей необходимо как-то объяснить это проявление любви.

Я достаю из кармана бутылку со святой водой и опускаюсь перед Камилой на колени.

— Это чтобы избавиться от дурных снов. Давай я тебе покажу.

Я смачиваю в воде ее палец и показываю, как нужно креститься, затем специально для нее читаю молитву. Гладя ее по волосам, я возвращаюсь в те времена, когда ночами сидел рядом с Беллой, если она просыпалась от кошмаров. Как много для нее значили эти слова утешения, заверения в том, что вокруг нет никаких чудовищ.

— Делай так каждый вечер перед сном, — я беру ее за подбородок и провожу большим пальцем по щеке. — И всё изменится.

Камила улыбается, но улыбка не касается ее глаз. Она тусклая и утомлённая, но искренняя. Думаю, пройдет много времени, прежде чем она снова улыбнется по-настоящему.

— Можно я открою тебе один секрет? — спрашивает она и, когда я киваю, прижимается губами к моему уху, положив руку мне на плечо. — Я никому не говорила, что мой ангел — это ты.

От ее слов у меня на лице проступает улыбка, и я беру в руку ее маленькую ладошку.

— Камила, тебе больше не о чем беспокоиться. Тот плохой человек никогда больше тебя не обидит. Этот дом под защитой, — подмигнув ей, я целую тыльную сторону ее руки. Девочка обнимает меня еще раз, и я поднимаюсь на ноги.

У входной двери ее мать оглядывается на комнату Камилы.

— Вы знаете, я не слишком-то религиозна. Я далека от церкви. То есть, я верю в Бога, но... не знаю. Ваше присутствие меня как-то успокаивает. Это... странно, — она потирает руки и выдавливает из себя улыбку. — Я вижу, что Камила чувствует то же самое. Это совсем на нее не похоже... обычно она с трудом находит общий язык с чужими людьми. И все же, похоже, она... была очень рада Вас видеть. Спасибо Вам за это, отец Дэймон. Это очень много для нас значит.

Кивнув, я кладу руку на дверь.

— Освящение квартиры должно помочь ей справиться с ночными кошмарами, но если все же не поможет, то придётся приложить больше усилий.

— Святой отец..., — она нервно покусывает губу. — Люди, которые делают подобные вещи... Бог ведь их наказывает, да? — она вытирает со щек слезы и шмыгает носом. — Даже если полиция его не найдет, Бог заставит его заплатить за содеянное?

Я отвожу взгляд от ее лица, не в силах посмотреть ей в глаза и даровать долгожданный покой, потому что я трус. Лживый ублюдочный трус, для которого страх превратиться в человека безо всякой цели, намного важнее, чем успокоить эту измученную мать. Я порочу все то, что собой олицетворяю. Поэтому мой ответ — не более, чем отработанная до автоматизма фраза:

Боязливых же и неверных, и скверных и убийц, и любодеев и чародеев, и идолослужителей и всех лжецов участь — в озере, горящем огнём и серою. Это — смерть вторая. (Откровение Иоанна 21:8 – Прим. пер.)

С явно натянутой улыбкой она берет меня за руку и крепко ее сжимает.

— Благодарю Вас, святой отец.



14. Дэймон

Я должен замещать Руиса на субботнем бдении и готовиться к воскресной службе. Вместо этого я сижу возле дома Айви и, словно какой-то маньяк, наблюдаю за тем, как она переходит из комнаты в комнату. Я отравлен ее ядом. Моя маленькая pécheresse постаралась, чтобы я ни на секунду не мог выбросить из головы ее образ с задранной юбкой.

Мне хочется её забыть, притвориться, что то, что между нами произошло, было каким-то извращенным искажением реальности, но ее имя — ядовитый плющ, опутавший меня так же крепко, как цингулум, что был на мне во время утренней службы, когда я мог реально поклясться, что все еще чувствую на языке ее вкус. (Цингулум — деталь литургического облачения римского-католического клирика. Его носят опоясанным вокруг тела и выше талии – Прим. пер.).

Наблюдая сквозь прозрачные занавески за ее силуэтом, за изгибами, которые хорошо просматриваются с дороги, я вижу, как Айви просовывает руки в рукава, словно надевая пальто, и при одной только мысли о том, куда она собирается на ночь, у меня в груди закипает затаившийся гнев.

Я не позволю ей пойти к нему. Я не собираюсь сидеть, сложа руки, зная, что она развлекает ради своей свободы другого мужчину. Это неправильно, что мой погрязший в извращенных, распутных мыслях разум не желает обуздать эти собственнические чувства. Словно она принадлежит мне. Словно создана лишь для моих мучений, и больше ни для чьих. Это неправильно, и все же, повинуясь своим телесным порывам, я выхожу из машины, перебегаю через улицу и поднимаюсь по лестнице к ее двери, которая распахивается, как раз в тот момент, когда я тянусь к ручке.

— О, Господи! — Айви прижимает руку к груди, широко распахнув глаза от удивления и, возможно, немного страха. — Святой отец, что Вы здесь делаете?

Я опускаю взгляд на ее блестящие облегающие брюки, заправленные в высокие сапоги, что виднеются под подолом доходящего до колен пальто. От этого зрелища остатки моей нечеловеческой выдержки повисают на хлипком волоске.

Позади меня хлопает чья-то дверь, и, повернувшись, я вижу миниатюрную пожилую женщину с прямыми черными волосами и в очках.

— Айби, ты в порядке? — спрашивает она, держа в руке нечто похожее на швейную иглу. — Этот человек тебя не бесбагоит?

— Да…то есть нет, миссис Гарсия. Я в порядке. Спасибо.

Женщина обводит меня взглядом с головы до ног, затем вскидывает брови.

— Ох. Этот очень красивый, — подмигнув мне, она возвращается к себе в квартиру, но перед тем, как закрыть дверь, сверлит меня взглядом.

— Она наблюдает за нами в глазок, верно? —- спрашиваю я и, обернувшись, вижу, как Айви поплотнее запахивает на себе пальто.

— Что ты здесь делаешь? — не ответив на мой вопрос, спрашивает она.

Взглянув на соседнюю комнату, я понимаю, что Айви, скорее всего, одна.

— Можно мне войти?

— Вообще-то я ухожу.

— Я всего на минуту.

Если бы в этот вопрос могло вмешаться мое тело, то не совсем, однако я твержу себе, что пришел сюда по другой причине. Без разрешения я протискиваюсь к ней в квартиру, вдыхая всё тот же женский аромат. Он убаюкивает меня, словно афродизиак, и все глубже затягивает в запутанные лозы похоти.

— Куда ты собралась?

Закрыв за собой дверь, она не идёт за мной в комнату, а стоит, скрестив на груди руки с крайне недовольным выражением лица.

— Я тебе уже говорила.

— На улице тепло. Пальто тебе не понадобится.

Фыркнув от раздражения, она сбрасывает пальто на пол, и от вида оставшейся на ней одежды у меня дергается член. Сквозь вырезанные у нее на груди отверстия выглядывают ее идеальные круглые сиськи, вызывающе торчащие соски посылают мне в пах разряд мучительной боли. Закрытый костюм из черного латекса с прорезями на груди плотно облегает все ее изгибы, а молния в промежности кажется единственной точкой доступа. Чтобы надеть эту штуку, должно быть, ушла целая вечность.

Я киваю в сторону доводящего меня до безумия костюма и стискиваю кулаки в слабой попытке удержаться от того, чтобы не провести по нему руками. Интересно, каково это чувствовать, как она прижимается в нем к моему телу.

— Ты собиралась в таком виде сесть в метро?

— Это часть его пытки. Полагаю, если по дороге меня изнасилуют, он, скорее всего, попросит описать это в мельчайших подробностях.

Одна мысль об этом приводит меня в ярость, мне хочется сказать ей, что, если бы она была моей, я бы убил любого, кто прикоснулся к ней без спроса. Но я не должен так думать, потому что она не моя. И не должен стоять посреди ее квартиры, пытаясь не растерять остатки самообладания, в то время как этот наряд дразнит меня, словно куча чертей, твердящих мне на ухо немедленно изнасиловать эту женщину.

Я отвожу взгляд, отчаянно пытаясь побороть это желание, зреющее у меня внутри, словно жаждущий разврата монстр.

— Я пришел сюда, чтобы помешать тебе с ним увидеться.

— Почему?

— Потому что это неправильно.

— Да, но ты сейчас скажешь, что и священнику было неправильно мне отлизывать, так что какая разница? — Айви скрещивает руки под своими сиськами, приподнимая их еще выше, и я представляю, как идеально они поместились бы в моих ладонях. — Я уже говорила тебе, что будет, если я этого не сделаю! Он без конца меня терроризирует. Учитывая то, что вчера вечером я на добрых полчаса оставила рабочее место, мой босс явно не будет в восторге, получив от какого-то мудака анонимное письмо с фотографиями, на которых я позирую обнаженной.

— У него есть твои обнаженные фотографии?

— Он всегда держит их под рукой, на случай, если понадобится ими воспользоваться.

— Этот парень – просто нечто.

— Скорее, хрен знает что.

Потирая большим пальцем ладонь, чтобы унять дрожь, я стараюсь не представлять на этом костюме руки другого мужчины, оставляющего на ней отпечатки своих пальцев.

— Я не хочу, чтобы уходила к нему.

— Почему? Какая тебе разница?

Когда у меня перед глазами маячит ее грудь, мне трудно подобрать слова, поэтому я блуждаю взглядом повсюду, где нет Айви.

— Я не хочу, чтобы он к тебе прикасался.

Усмехнувшись, она поднимает с пола пальто.

— Простите, святой отец. Не Вам тут диктовать условия. Если нет сделки, я ничего не могу обещать, — она просовывает руку в рукав и, явно игнорируя мою просьбу, берет ключи со стоящего рядом пристенного столика.

Я бросаюсь вперед, но тут же упираюсь грудью в ее выставленную вперед ладонь.

— Я не хочу, чтобы сегодня вечером ты с ним виделась.

— Какая жалость. А я не хочу потом получить от него за то, что не пришла.

— Неужели прошлый вечер ничего для тебя не значил? — сквозь стиснутые зубы цежу я, взбешенный мыслью, что я из-за этой женщины весьдень места себе не нахожу, а она обо мне даже не думает.

Айви смотрит на меня, в меня, практически сквозь меня, и в ее зеленых глазах вспыхивает огонь.

— Прошлый вечер значил для меня все. Я впервые получила удовольствие от того, что мужчина делал со мной такие вещи, — она опускает плечи и, убрав от моей груди свою руку, делает шаг назад. — К сожалению, это произошло со священником, так что, полагаю, в этом плане мне не фортануло.

— И тебе нравится быть с ним? Позволять ему всё это?

— Нет. Рядом с ним я каждую секунду трясусь от страха, — она проводит языком по губам, от чего мое внимание переключается на ее красную помаду, и я представляю себе, как бы она размазывалась по моему члену. — Он — это не ты.

Желания нарастают и выходят из-под контроля и, когда эта хрупкая нить, наконец, обрывается, я толкаю Айви к стене, случайно опрокинув стоящую на столике вазу.

Не обратив на это никакого внимания, Айви гордо вскидывает подбородок и облизывает губы.

— Что Вы собираетесь делать, святой отец? Накажете меня?

Сдавленно зарычав от одной этой мысли, я опускаю голову и, втянув в рот ее обнаженный сосок, с таким жаром посасываю ей грудь, что Айви вскрикивает и впивается ногтями мне в голову, но это только еще больше меня распаляет.

— Ты трогала себя после этого? — хрипло выдыхаю я в налитую плоть и, зажав ее между зубами, чувствую, как Айви вскрикивает и вздрагивает всем телом.

— Всю ночь. Все утро. И прямо перед твоим приходом.

Я сжимаю ладонями обе ее груди и, со стоном зарывшись лицом в глубокую ложбинку, втягиваю в рот другой сосок. Я не имею права ревновать эту женщину, но ревную. Я завидую окружающим стенам, ставшим свидетелями ее оргазма, и пальцам, которые довели ее до него без меня.

— Ты плохая девочка, pécheresse. Ты должна покаяться и понести наказание за свои прегрешения.

Не дав ей возможности ответить, я опускаю руку и расстегиваю у нее на костюме молнию, слыша, как каждое звено застежки лишает меня остатков самообладания. Расстегнув ее до конца, я снова смотрю на Айви и, скользя пальцем по обнаженной плоти, вижу, как она закатывает глаза и прикусывает губу.

— Пожалуйста, святой отец. Не оставляйте меня, как в прошлый раз.

— Ты примешь свое наказание, pécheresse?

Она сползает вниз по стене, словно пытаясь удержаться на ногах.

— Да. Да, я его приму. Приму всё.

— Хорошо.

Я резко ее разворачиваю, и она прижимается щекой к стене, расположив руки по обеим сторонам от головы. Я раздвигаю ей ноги, увеличив прорезь латексного костюма, и расстегнув ремень с брюками, вынимаю свой болезненно твердый член. Глядя вниз на ее высовывающиеся из костюма ягодицы, я поглаживаю себя, представляя между этими соблазнительными полушариями головку моего члена. Обхватив Айви спереди, я скольжу пальцами по ее промежности, там, где тепло и влага манят меня обещанием того, что должно случиться.

Тихие стоны Айви подначивают меня продолжать, и ее все еще упёртые в стену ладони сжимаются в кулаки.

— О, Боже, Дэймон!

Я проникаю в нее пальцами, смачивая кожу ее соками.

— Ты вся промокла, да? Видимо, ты увлеклась. Скажи, где ты трогала себя прошлой ночью?

— В ванной комнате. Перед тем как принять душ.

— Тогда мы сначала пойдем туда.

Я хватаю ее сзади за шею и веду в ванную, пока мы не оказываемся у раковины перед зеркалом. Намотав на кулак ее волосы, я откидываю голову Айви назад и прижимаюсь губами к ее уху.

— Это здесь ты себя трогала?

— Да, — выдыхает она, глядя на меня в отражении из-под полуприкрытых от похоти век.

Я снова погружаю в нее пальцы, от ритмичных всасывающих звуков у меня по спине проносятся мурашки, и я поглаживаю свой член.

— Я отпускаю тебе твой грех.

Приоткрыв губы, Айви трётся об меня задницей; когда она тянет ко мне руку, чтобы прикоснуться, я ее отталкиваю.

— Где ты трогала себя сегодня утром?

— В постели. Как только проснулась.

Ее грудь вздымается и опадает. От размеренных движений моих пальцев она выгибает спину, и как только я их вынимаю, приоткрывает веки.

Пристально глядя на нее в зеркало, я слизываю с пальцев ее возбуждение, а затем веду в спальню. На полу лежит куча чего-то похожего на два матраса, и я толкаю Айви на мягкое белое постельное белье.

— Покажи мне. Покажи мне свои пальцы в твоей изнывающей от желания дырочке, то, как ты трогала себя этим утром.

Высоко задрав задницу и прижавшись щекой к матрасу, она пристально смотрит мне в глаза и, просунув руку между своих блестящих черных бедер, проталкивает два пальца в открытое отверстие своего костюма.

Боже, помоги мне.

Весь ее вид — чистой воды порнография, разжигающая мои чресла примитивной потребностью ворваться в нее. Наполнить ее годами сдерживаемым высвобождением и смотреть, как доказательство моего греха стекает у нее по бедрам. Удовлетворить эту ненасытную похоть, чтобы я мог прожить свой день, не представляя себе этот самый момент в мучительном повторе.

Едва себя сдерживая, я смотрю, как ее пальцы целиком исчезают у нее внутри и, поблескивая, выскальзывают обратно. Я сжимаю свой член, и когда на его кончике вновь выступает влага, размазываю ее по головке и далее по всей длине.

— Я представляла... О, Боже, представляла... что это ты. Трахаешь меня.

Она продолжает двигать пальцами, ускоряя темп и доводя себя до предела. Расставив колени, она шире раздвигает ноги и растягивает вырез своего костюма, показывая мне больше. Гораздо больше.

Наклонившись к ней, я стягиваю к коленям брюки и, скользнув языком по костяшкам ее двигающихся пальцев, облизываю ее от киски до самой задницы. Я останавливаюсь, чтобы сжать зубами ее налитую плоть, и, когда бедра Айви вздрагивают, хватаю ее за запястье и облизываю ей пальцы, вытащив их из ее лона.

— Я отпускаю тебе твои грехи.

Держа в руке свой член, я провожу кончиком пальца по ее входу, наблюдая, как она сжимает обеими руками одеяло, словно готовясь к моему вторжению.

— Это здесь ты трогала себя перед моим приходом, pécheresse?

— Да, святой отец.

Рванув Айви к себе, я вонзаюсь в нее, и последовавший за этим крик, разливается по моей спине с мучительным удовольствием, которое я даже не могу описать. Латексный костюм трется о мои бедра, зубцы расстегнутой молнии царапают мне пах, добавляя наслаждению изысканной остроты.

— Ты так часто себя трогала. Ты хоть сможешь для меня кончить? — стиснув зубы, цежу я.

— Да, я обещаю, что постараюсь, святой отец. Пожалуйста.

Содрогаясь всем телом, я чувствую, как вокруг меня сжимаются ее плотные стенки, а затем скользят по моему члену, когда я из нее выхожу. Откинув голову назад, я закрываю глаза, сосредоточившись на этой пытке и, впившись в Айви пальцами, сжимаю ее затянутые в латекс бедра. Двигаясь туда-обратно, медленно и легко, я наслаждаюсь ее телом, витающим в воздухе запахом и все еще оставшимся у меня на языке вкусом. Все именно так, как я себе и представлял — невозможно приятно и, бл*дь, мучительно прекрасно.

— Айви. А, черт, — не открывая глаз, я сильным рывком притягиваю ее бедра к себе, пробуждая этим еще один утробный крик, и вдавливаюсь в ее задницу, так глубоко вонзаясь в нее своим членом, что кажется, проткну эту женщину насквозь. — Почему грех так сладок?

Айви не отвечает, но я чувствую, что кто-то крепко сжал мне яйца, и, взглянув вниз и вижу, что она протянула руку и массирует их, пока мой блестящий от ее возбуждения член входит в нее и выходит. Я ритмично вколачиваюсь в нее туда-обратно. От ее сочащейся влагой киски каждый толчок становится все более плавным. Все быстрее и быстрее я бьюсь о ее задницу, и мои бедра липкими шлепками ударяются о ее костюм.

Заглушая стоны, она утыкается головой в подушку и впивается ногтями в матрас, словно одержимая демонами. Может, так оно и есть. Конечно, Богом здесь и не пахнет, принимая во внимание, что я трахаю ее с таким безумным остервенением, что моя душа точно попадет в ад.

Не обращая внимания на ее крики, я вколачиваюсь в нее с пылом и самоотверженностью кузнеца, выковывающего из раскаленного металла меч. Меч, который в конце концов вырвет у меня из груди сердце и оставит после себя кровавое месиво. Но мне все равно, я уже окончательно растворился в этом ощущении, в этом изысканном экстазе, который обещает мне пробирающее до мурашек завершение.

— Ну же, pécheresse, дай мне услышать твой крик.

Айви поворачивает голову, и ее стоны усиливаются, становятся интенсивными, эхом отдаваясь от стен с каждым толчком моего члена.

— О, Боже!

— Здесь нет Бога, Айви. Только я.

— Дэймон! Пожалуйста, Дэймон!

Выскользнув из нее, я рывком переворачиваю Айви на спину и, глядя, как колышутся ее груди, закидываю ее ногу себе на плечо и снова в нее вхожу. Напрягаясь всем телом, я выбиваю последние секунды. Сильнее. Черт возьми, я так взвинчен, что могу сорваться.

Айви закатывает глаза, приоткрывает губы, выгибает спину, словно она отдает мне свою душу. Мне хочется запечатлеть этот образ, сохранить его у себя в сознании для тех одиноких ночей, когда я буду думать о ней. Мне хочется вспоминать этот жар и судорожное напряжение мышц, глубинную потребность растянуть этот момент как можно дольше. Смаковать каждую секунду своего распутства, пока ее киска приближает меня к разрядке.

Я не могу, не могу больше сдерживаться.

Вспышка света ослепляет мне глаза, проносится по спине. Я выхожу из Айви и, двигая в ней пальцами так стремительно, что на них хлюпает ее сок, другой рукой направляю струи семени ей на грудь. Выплеснув из себя остатки своего высвобождения, я издаю стон и, сжав челюсти, отдаюсь захлестнувшему меня потоку, чувствуя головокружение и слабость. Словно сейчас отключусь.

Айви вскрикивает и выгибает спину, ее напряженные соски блестят от моего высвобождения. Дрожа всем телом, она снова падает на матрас и смеется, прижав ко лбу забрызганную руку.

— О, Боже, — говорит Айви и снова хихикает. — Первый раз в жизни я кончила во время секса. И это со священником.

Однако это насыщение не приносит избавления. Я застрял в чистилище, между Раем и адом, зная, что этого будет недостаточно. Я еще не насытился этой женщиной, очевидно из-за необходимости все время держать ее рядом, из-за неуемной жажды, требующей все больше и больше ее. Как зверь, злобно охраняющий свою следующую трапезу.

Совершенно вымотанный, я падаю рядом с ней и, притянув Айви к себе, приподнимаю ее лицо, чтобы поцеловать. Наше прерывистое дыхание смешивается, у меня пересыхает во рту, и я кладу голову ей на плечо.

— Я отпускаю тебе твои грехи.

Где-то час мы лежим рядом, переплетя пальцы. Она поворачивается к тумбочке, хватает лежащее там яблоко и откусывает от него кусочек. От такой иронии у меня на лице проступает улыбка. Я смотрю, как Айви жует, двигая своими влажными от яблочного сока губами. В следующий раз она откусывает кусок побольше и, зажав его между зубами, манит меня его взять.

Наклонившись к ней, я хватаю ртом кислое яблоко и, пользуясь моментом, целую ее в губы и слизываю с них искушение. У меня на языке разливается горьковато-сладкий вкус, и я останавливаюсь, чтобы прожевать предложенный фрукт и насладиться оставшимся у меня на губах ароматом Айви.

— Кем ты хотел стать, когда был маленьким? — спрашивает она, когда я откидываюсь на подушки, подложив под голову руку и глядя на Айви.

Я не могу отвести глаз от этой девушки, от этого загадочного, завораживающего маленького существа, которое завладело всем моим вниманием. Так повелевало моим телом.

— Пожарным. Я всегда считал, что это круто — спасать людей из горящих домов.

— Ну, в некотором роде, ты это и делаешь, — говорит она с набитым яблоком ртом. — Я имею в виду, если подумать, ты спасешь их души от ада.

Она подносит несъеденную часть яблока к моему рту, чтобы я откусил ещё.

— Кажется, от твоей души я только что отказался, — я вгрызаюсь в сочную мякоть фрукта и вижу, как ее губы растягиваются в улыбке.

Прижавшись ко мне, она крадет еще один поцелуй и проводит своей затянутой в латекс ногой по моему животу. От ее прикосновения к моему паху у меня напрягаются мышцы.

— Это ужасно, ты в курсе? — откинувшись назад, Айви кладет яблоко обратно на тумбочку.

Ее грудь и изгиб тела слишком соблазнительны, поэтому я легко провожу языком по ее соску. Айви со смехом подается вперед и, схватив меня за затылок, привлекает к себе мои губы для третьего поцелуя.

— Я имею в виду, что это несправедливо по отношению к тебе. Все эти годы жить без секса. Как может Церковь такое требовать? Это естественная для людей вещь. Прекрасная вещь.

— Честно говоря, до встречи с тобой у меня никогда не было с этим особых проблем.

— Почему именно со мной? Чем я так отличаюсь от всех остальных женщин, которые, наверняка, на тебя западают?

— Хотел бы я знать, — вздыхаю я и, притянув ее к себе, целую в макушку. — Тебе трудно сопротивляться. Некоторые женщины просто сексуальны от природы, и это все усложняет.

— И ты прячешь такого зверя в этих выглаженных черных брюках?

Фыркнув, я протягиваю руку, чтобы ущипнуть ее за сосок, и она снова смеется, шлёпнув меня по груди. Однако моя улыбка вскоре гаснет, на меня наваливается тяжесть того, что мы сделали, и мысли становятся безрадостными.

— Айви…

Не дав мне договорить, она прижимает к моим губам палец и приподнимается на локте.

— Нет. Нет. Мы не будем это обсуждать. От этого я почувствую себя дешевкой, будто ты этого не хотел.

— Ты не дешевка, но я не хотел этого делать. Не тебе.

Она перебирается на меня и опускается по моим ногам.

— Вы можете выставлять это, как Вам угодно, святой отец. Но думаю, Вы — потрясающий. И никакое чувство вины или стыда этого не изменит.

Я смотрю на нее сверху вниз и замечаю, что мой член снова стал твердым, и Айви, не сводя с меня глаз, берет его в рот. Я вижу, как он исчезает между ее губами и, в буквальном смысле прикусив язык, сдерживаю готовый вырваться из горла протест. С моих уст со стоном слетает резкий вздох, воздух все еще наполнен ароматом нашего с ней секса, и я втягиваю его всей грудью, позволяя ему отравить меня похотью.

— Я чувствую на твоем члене свой вкус, — шепчет она, а затем снова глубоко заглатывает мою эрекцию, и я выгибаю спину.

Она сосет меня от основания до кончика, обводя языком чувствительную головку, и, чтобы тут же не кончить, я с силой сжимаю матрас по бокам от меня.

— Айви…

— Нет, зови меня грешницей. Мне это нравится, — она гладит меня рукой вверх-вниз и обхватывает губами кончик.

Pécheresse... пожалуйста. Это неправильно. Нам нужно...

Айви царапает зубами мой член, награждая мою плоть искрами боли, такими, что, когда она всасывает его до самого паха, я хватаю ее за затылок.

— Еб*ть!

В краткий миг милосердия, она меня отпускает, издав характерный всасывающий звук.

— Да, согласна. Нам определенно нужно еще раз поеб*ться, — от ее смеха у меня на лице проступает улыбка. Я зарываюсь пальцами ей в волосы и сжимаю кулак.

— Ты делаешь только хуже.

— Хотя плохо — это так хорошо. Не так ли, святой отец?

— Перестань меня так называть. Только не тогда, когда мы этим занимаемся.

— Может, мне лучше называть тебя папочкой? — она обхватывает ладонью мои яйца и слегка их сжимает, так, что я издаю стон и дергаю бедрами.

— Нет. Черт, нет. Дэймон. Зови меня просто Дэймон.

Я не узнаю собственный голос, совершенно сдавленный от того, что она сейчас делает с моим членом. Я даже не могу заставить себя посмотреть, поскольку боюсь, что от одного этого зрелища тут же кончу.

— Я хочу, чтобы ты кончил для меня, Дэймон. На всё лицо.

Она снова скользит губами по моему члену, все быстрее. У меня напрягаются яйца, и больше не в силах сдерживаться, я сдаюсь оргазму и пульсирующими струями разряжаюсь ей в рот. Айви принимает все, ее рот наполняется моим семенем, а излишек стекает из уголка ее губ.

Она проглатывает всё одним глотком, и от такого зрелища из меня вырывается еще одна струя высвобождения и разбрызгивается по ее подбородку.

— Айви..., — моя грудь вздымается и опадает, я откидываю голову на подушку и какое-то мгновение пытаюсь перевести дыхание. — Какого черта ты со мной делаешь?

— Судя по всему, наверстываю годы твоего воздержания. Я еще никогда не видела мужчину, который бы так обильно кончал.

Я издаю смешок и провожу рукой по лицу.

— Накопившееся напряжение.

— А сейчас ты как себя чувствуешь?

Хороший вопрос. Мне должно быть стыдно за то, что мы сделали, за то, что сделал я, нарушив те самые обеты, которые собственно ее ко мне привели.

Тем не менее, я чувствую себя фантастически. Как вечерами после долгой тренировки и горячего душа, но лучше. Давно я не испытывал такой расслабленности.

— Хотел бы я сказать, что после сегодняшнего вечера мне никогда больше этого не захочется, но это было бы ложью.

Поднявшись по моему телу, она облизывает губы и падает рядом со мной на кровать.

— А ложь — это грех, так ведь?

— Хотя и не такой существенный.

Айви проводит зубами вдоль линии моего подбородка и, остановившись, целует меня в шею, как маленькая хитрая кошка, которая все пытается привлечь мое внимание.

— Может, тебе стоит исповедаться?

— Я так и сделаю. Как только буду уверен, что у меня больше не возникнет желания с тобой грешить.

— И когда же, по-твоему, это произойдет?

Обхватив ее рукой, я чувствую рядом с собой ее тело, то, как ее изгибы идеально сливаются с моими, словно она была создана специально для меня.

— Честно говоря, не знаю.



15. Айви

Грех.

Это слово пронизывает мои мысли, обволакивая воспоминания о последних двух часах, пока я лежу рядом с Дэймоном, слушая его ровное сердцебиение и глядя, как он спит. Так крепко. Мирно. Хотела бы я спать так же, но знаю, что это только вопрос времени, когда Кэлвин постучит в мою дверь.

На моем телефоне вспыхивает уже третье его сообщение за последние двадцать минут.

«ТЫ ГДЕ?», — написано жирными буквами, а это значит, что при нашей следующей встрече эти буквы будут выжжены у меня на заднице. Висящие напротив часы показывают начало двенадцатого, и я перекатываюсь на спину, игнорируя напоминания о том, что кинула его сегодня вечером и завтра горько за это поплачусь.

Темнота комнаты озаряется еще одним сообщением, затем гаснет и загорается снова, беспрестанно вспыхивая его растущим гневом, пока наконец не раздается звонок. Повернувшись, чтобы отключить телефон, я замечаю, что на экране вовсе не номер Кэлвина.

Это дом престарелых mamie.

Чтобы не разбудить Дэймона, я поднимаюсь с кровати и ухожу с телефоном в ванную.

— Айви, — раздается на другом конце провода знакомый голос ее давней сиделки Аниты, и мелькнувшая в нем дрожь вызывает у меня приступ паники. — Извини, что звоню так поздно, но твоя бабушка... она... Она перенесла обширный инфаркт. Врачи сейчас с ней работают, но дела плохи. Транспортировку в главную больницу она не перенесет.

Я чувствую, как трещат мои ребра, сдавливая мне легкие, так что невозможно дышать.

— Постойте. Что?

— Айви, она не выживет.

— Я… я… я буду через пятнадцать минут, — у меня дрожат губы, и я c трудом сдерживаюсь, чтобы не сорваться, разговаривая с ней по телефону. — Пожалуйста... просто... не оставляйте попытки, ладно? Не бросайте ее.

На последнем слове я замолкаю и заглушаю всхлип ладонью.

— Я скоро буду.

Это случилось. Я знала, что настанет день, когда мне придется попрощаться с единственной женщиной, которой я была небезразлична. С единственной, кто взял меня к себе и воспитал так, словно я была недостающей частью ее жизни, тем, что делало ее счастливой.

Отключив звонок, я пробираюсь к гардеробной, стягивая с себя латекс, который прилип к моему телу, словно слой кожи, и никак не хочет слезать. Секунды отсчитывают время, оставшееся моей бабушке на этой земле, а я из последних сил пытаюсь снять этот гребаный костюм, который заставил меня надеть Кэлвин. Словно враг, не желающий сдаваться в борьбе за то, чтобы меня удержать.

— Ну же! — вскрикиваю я громче, чем следовало, но в дверях уже стоит Дэймон.

— Айви, что случилось?

Все еще пытаясь выбраться из костюма, я сдерживаю переполняющий меня крик раздражения, но Дэймон отбрасывает мою руку и стягивает у меня с плеч костюм.

— Я, эм... мне надо... мне надо спешить..., — бессвязно бормочу я, хватая с полок джинсы и лифчик.

Я срываю с вешалки блузку и, избавившись, наконец, от костюма, прижимаю ее к груди.

— Она умирает. Она умрёт, и я останусь совершенно одна, — к горлу подступают рыдания, и я сдаюсь.

Прежде, чем я успеваю его остановить (словно я стала бы), меня обнимают руки Дэймона, и я рыдаю ему в грудь.

— Я не знаю, что делать.

— Ты сейчас оденешься. И я тебя туда отвезу.

Я рада, что он все взял в свои руки, поэтому делаю, как мне велят, быстро одеваюсь, все время глядя, как Дэймон надевает белый воротничок и заправляет рубашку. Мы выбегаем из дома к его машине, и он везет нас, как мне кажется, целую вечность до дома престарелых, что всего в десяти минутах езды от моей квартиры.

Женщина на стойке регистрации меня узнает и без предварительного оформления провожает к палате. В коридорах тихо, и все мое тело неудержимо дрожит, особенно, когда Дэймон берет меня за руку. Мы проходим в дальний коридор, и к нам, качая головой, приближается Анита. У нее в глазах слезы.

— Прости меня, детка. Ее больше нет.

Сотрясаясь от рыданий, я позволяю ей притянуть меня к себе и обнять.

— Мне нужно ее увидеть. Необходимо.

Шмыгнув носом, она кивает и выпускает меня из объятий.

— Айви, я подожду здесь, — Дэймон сжимает мне руку и садится на один из стоящих в коридоре стульев.

В палате тихо, тело бабушки скрыто за опущенной занавеской, и у меня внутри всё сжимается от напряжения. Я обхожу изножье кровати и вижу, что она мирно лежит в постели с закрытыми глазами, так, словно спит. С бешено колотящимся сердцем я сосредотачиваю всё свое внимание на ее груди. Она двигается? У нее дернулась рука?

Но я понимаю, что мой разум сейчас в таком отчаянии, что я вижу то, чего в действительности нет. То, чего никогда больше не будет.

Она умерла. И я осталась одна. И все, чего мне сейчас хочется, это снова услышать бабушкин смех. Разбудить ее и попросить рассказать мне о том, как она прогуливала школу, чтобы пойти в кино. Как обычно убедить меня в том, чтобы я не обижалась на свою мать за то, что она такая эгоистичная и незрелая. Умолять простить моего отца, потому что, как она всегда говорила, бремя обид — это слишком непосильный груз для женщины на восьмисантиметровых шпильках.

Опустившись на колени рядом с кроватью, я беру ее холодную морщинистую руку, и мне жаль, что у меня нет даже крохотной секунды, чтобы попросить прощения за то, что ей пришлось в одиночку растить такого несносного и вздорного ребенка, как я.

Но я уже знаю, что она скажет. То же, что говорила мне всегда, пока я росла. Что самое прекрасное в жизни — это счастье, которого мы не замечаем.

Бросив взгляд на ее притихшее радио, я включаю его и слышу «Les Feuilles Mortes» в исполнении Жюльетт Греко. Я кладу голову бабушке на руку, и по ее коже разливаются стекающие по моему виску слезы.

— Как ты? — низкий голос Дэймона прерывает мои раздумья, и я вижу, что он стоит по другую сторону от ее кровати.

И вот тогда я замечаю расклеенные по всей стене фотографии, рассказывающие о бабушкиной жизни, о множестве женщин, которых она спасла, о детях, которых практически растила вместе со своими собственными. О ее друзьях. И ее личные фотографии, конечно же, совсем молоденькой, когда она только пересекла океан, чтобы обосноваться здесь. Совершенно одна. Ни матери, ни отца, ни бабушки. Ничего, кроме решительности и острого ума.

Я ее внучка. У меня есть ее целеустремленность. И если она смогла выжить совсем одна, то и я смогу.

Кивнув, я наклоняюсь, чтобы поцеловать ее руку, и слезы снова застилают мне глаза.

— Перед смертью она так и не исповедалась. Я так и не дала ей шанса.

— Айви, истинное раскаяние — это Божья любовь, которая превыше всего, и поэтому она спасет ее от адских мук. Он знает ее душу. Не беспокойся.

— Это все, о чем она меня просила, а я ее подвела. Подвела, потому что была эгоисткой. Потому что я…

— Ты хотела подольше удержать ее рядом с собой. Ты ее любила. Не нужно жалеть о том, что ты так сильно ее любила.

Шмыгнув носом, я вытираю с глаз слезы, не в силах на него взглянуть.

— На похороны... ты... я имею в виду... не мог бы ты…

— Да. Однозначно.

Я киваю и кладу голову ей на плечо, совсем как в детстве, когда она меня утешала. Дэймон опускается на колени у другого края ее кровати и берет меня за руку.

Придите к ней, святые Божии,

поспешите навстречу, Ангелы Господни.

Примите эту душу, превознесите её пред лице Всевышнего.

Пока Дэймон читает молитву, я смотрю и слушаю, думая о том, как прекрасен этот момент и, как же мне повезло, что он оказался здесь сегодня вечером. Словно сам Бог послал его мне в подарок, чтобы я не пошла к Кэлвину, который наверняка превратил бы сегодняшний вечер в сущий кошмар.

Просим Тебя, Отче милосердный: отпусти ей грехи, которые она совершила по слабости человеческой, дабы умершая для мира жила для Тебя. Через Христа, Господа нашего. Аминь.

— Аминь, — эхом отзываюсь я и снова смотрю на mamie. — Je t’aime. (Je t’aime (франц.) — «Я тебя люблю» – Прим. пер.)

— Айви? — из-за занавески выглядывает Анита и суёт руку в карман медицинского халата. — Несколько лет назад твоя бабушка попросила меня кое-что для тебя записать. Она заставила меня оставить это у себя на случай своей смерти.

— О, Боже, я не могу.

Она протягивает мне лист бумаги, и меня снова душит желание разрыдаться.

— Не буду врать. Я расплакалась, когда просто это писала. Так что, может быть, прочтешь это в свободное время.

— Спасибо, Нита.

— Она попросила меня передать кое-что и священнику, — Анита достает еще одну записку и вручает ее Дэймону. — Я не знаю, как это вяжется с тайной исповеди и всем прочим, но я не собираюсь никому рассказывать о том, что она заставила меня записать.

Дэймон берет у нее бумагу и засовывает в карман рубашки, а я наблюдаю за ним с явным интересом. Я точно знаю, что ее совесть всегда мучила одна единственная вещь, и если там написано именно это, то Аните известно ровно столько же, сколько сейчас откроется отцу Дэймону.

Не встречаясь со мной взглядом, Анита одаривает меня улыбкой, и как только она выходит из комнаты, мною еще больше овладевает тревога.

— Прошу прощения, святой отец, — я вскакиваю на ноги и бегу за ней. Оказавшись за дверью, я хватаю ее за руку. — Анита, подожди.

— Послушай, я обещала ей, что ничего не скажу. И я сдержу это обещание. И ты тоже, Айви. Прошлое есть прошлое.

— Как ты… как после всего, что она тебе рассказала, ты можешь такое говорить? — шепчу я и, оглядев коридор, снова поворачиваюсь к ней. — Как, зная о том, что я сделала, ты можешь…

— Простить тебя?

Я отвожу взгляд, не в состоянии побороть переполняющий меня стыд от того, что наверняка написано в том послании для отца Дэймона.

— Потому что так и должны поступать люди. Прощать.

Слезы жгут мне глаза, я поднимаю взгляд на Аниту и качаю головой.

— Я этого не заслуживаю.

Вернувшись в палату mamie, я сажусь и, подняв ее руку, чувствую под ладонью что-то смятое. Газета. Черно-белая, она окрасила ей кожу. Разгладив бумагу, я вижу заметку, которую много лет назад вырезала моя бабушка и прятала у себя в тумбочке в альбоме для газетных статей. Об убитых в собственном доме женщине и ребенке.

Я потираю лоб, с трудом сдерживая приступ тошноты.

— В чем дело? Что это? — Дэймон выхватывает из моей руки газету, и я не сопротивляюсь.

Нет смысла хранить тайну, когда она во всех подробностях описана на бумажке, что лежит у него в кармане.

Он переводит взгляд на mamie, затем снова на газету, потом на меня, и в его глазах вспыхивает нечто большее, чем просто любопытство.

— Зачем ей это понадобилось?

Игнорируя его вопрос, я делаю над собой усилие и выдерживаю его взгляд.

— Я должна кое в чем признаться, Дэймон.

— Что это?

Я протягиваю руку за газетой и щелкаю пальцами, чтобы он мне её вернул.

— Я все расскажу тебе в машине. Не мог бы ты мне ее отдать?

— Если не возражаешь, я оставлю это у себя.

— Зачем?

— Я тоже должен кое в чем признаться, Айви, — он смотрит на зажатую у него в руках газетную вырезку, и его брови ползут к переносице. — Валери и Изабелла Савио — это мои жена и ребенок.



16. Дэймон

Мы едем к Айви в угрюмом молчании, ее взгляд устремлен в пассажирское окно. Последние слова ее бабушки притаились у моего сердца, и лежащая в кармане записка практически прожигает у меня в груди дыру.

— Скажи, Дэймон. Если тебе известно, что кто-то совершил убийство, но ты не потрудился никому об этом рассказать, является ли это смертным грехом?

— Если это из-за того, что ты увидела в тот вечер, я могу устроить, чтобы тебя исповедал отец Руис.

— Дело не в этом, — ее шея вздрагивает от судорожного глотка, и я понимаю, что озабоченность Айви не имеет ничего общего ни со мной, ни со смертью ее бабушки.

— А в чем?

Она беспокойно шарит руками по коленям и не поднимает на меня глаз.

— Несколько лет назад Кэлвин заявился ко мне на работу с просьбой дать ему медицинскую карту человека, о котором через три дня передали в новостях, — она откашливается, и я улавливаю легкую дрожь ее сцепленных пальцев. — Что он убит.

— И ты чувствуешь себя виноватой.

— Он приехал из Нью-Йорка, остановился в отеле в центре города, — игнорируя мои слова, продолжает она. — У него обнаружилось небольшое затруднение дыхания, и он поступил в пункт первой помощи. В его медицинской карте было подробно указано, где он остановился.

Она хмурит брови, закрывает глаза, и я вижу, как с глубоким вздохом поднимается ее грудь.

— Я сообщила эту информацию человеку, который, совершенно точно, явился к нему в отель и убил его.

Я останавливаю машину напротив ее дома и глушу двигатель. Независимо от того, мазохистка ли эта девушка, или просто от природы такая совестливая, она не может перестать себя казнить.

Фыркнув, я провожу рукой по лицу.

— Айви, у тебя только что умерла бабушка. Сейчас просто... займись собой. Не забивай себе голову тем, чего уже не можешь изменить.

Она резко поворачивается в мою сторону и, нахмурив брови, язвительно смотрит мне в лицо.

— Не забивать голову? Это гложет меня уже много лет. Много лет, Дэймон. И это еще не все, — дернув подбородком, она устремляет свой взгляд на мою грудь. — Разверни записку моей бабушки. Прочти ее.

— Я сделаю это позже.

Айви смотрит на меня глазами полными протеста.

— Нет. Сейчас. Прочти ее прямо сейчас.

— Айви, давай…

— Сейчас! Прочти ее немедленно!

Не сводя с нее взгляда, я сую руку в карман и достаю оттуда записку. Развернув ее, я вижу рукописные строчки и заголовок: Дорогой святой отец.

На случай, если перед смертью мне не удастся исповедаться в своих грехах, я чувствую себя обязанной очистить свою душу, дав огласку тому, что мне рассказали много лет назад. Из-за ухудшающегося здоровья я считаю необходимым записать свои мысли, пока еще нормально соображаю и нахожусь в здравом уме, чтобы передать все это своей самой доверенной сиделке, Аните. Я долго держала это в себе, опасаясь того, что может случиться с любовью всей моей жизни, с моей единственной внучкой Айви Мерсье. Но я не хочу забирать эту тайну с собой в могилу, и поэтому можете считать это моей предсмертной исповедью.

Сперва Вы должны понять, что моя внучка всегда была очень веселым ребенком, поэтому даже не смотря на свою болезнь я видела, что ее что-то беспокоит. Сквозь слезы она рассказала мне о мужчине, который пришел к ней на работу и потребовал у нее медицинскую карту человека по имени Ричард Розенберг. Я никогда не забуду его имени, потому что вслед за этим произошла череда очень печальных событий. Не прошло и трех дней после того, как она отдала карту этого человека, как мистера Розенберга нашли мертвым. Он был замучен до смерти, а его труп — выброшен в мусорный контейнер возле отеля. Айви выразила искреннее сожаление и раскаяние, чувствуя себя виновной в смерти этого мужчины, с тех пор она годами себя казнит. Хотя я и убеждала ее обратиться в полицию, она сказала мне, что, если она хоть словом обмолвится о случившемся, этот Кэлвин, который требовал от нее медицинскую карту, убьёт нас обеих. Позже от своей подруги, которая работает в том отеле и случайно подслушала разговор следователей, я узнала, что этот Ричард Розенберг приезжал сюда по поручению своего клиента, чтобы обеспечить свидетеля по делу известного преступника. Человека по имени Энтони Савио.

Немного помедлив, я смотрю на написанное на листе бумаги имя своего отца, и вдруг письмо приобретает новый смысл. Теперь это не просто исповедь или упоминание адвоката, чьи контактные данные хранились в телефоне моей покойной жены, а кусочки головоломки, которые ускользали от меня последние восемь лет. Это вынуждает меня читать дальше.

Через несколько дней после того, как обнаружили труп Ричарда Розенберга, у себя в доме были найдены мертвыми невестка и внучка Энтони Савио. Я убеждена, что в смерти адвоката, а, возможно, и женщины с ребенком повинен Кэлвин. Он злодей, вознамерившийся сделать несчастной жизнь моей внучки. Я хочу, чтобы Бог знал, что моя внучка Айви невиновна и заслуживает прощения за те грехи, которые совершила.

Храни Вас Господь,

Адель Мерсье

Я смотрю на зажатое у меня в руках письмо, и чувствую, как по венам струится ледяной гнев.

— До сегодняшнего вечера я не знала, что это твоя семья.

Голос Айви — диссонирующий звон на фоне гула шумящей у меня в ушах крови. Бессвязный звук, которому не под силу выдернуть меня из потока нахлынувших образов, такого стремительного, что моему сознанию за ним не угнаться.

Визитка с контактами адвоката, которую я вытащил из телефонного футляра Вэл. Написанный на обороте номер в отеле. Те несколько раз незадолго до ее смерти, когда я пытался до нее дозвониться, но она не отвечала на звонки. Ее озабоченность, которую я, должно быть, принял за беспокойство из-за стоимости лечения Изабеллы.

— Я вообще ничего не понимаю.

— Энтони Савио — это твой отец?

— Да.

— Насколько я поняла, Ричард Розенберг был адвокатом, приехавшим за свидетелем, который мог бы дать против него показания. В номере адвоката нашли сломанный цифровой диктофон и пустой портфель. Полагаю, что все, что у них на него было, давно уничтожено. И я абсолютно уверена, что его убил Кэлвин или кто-то, кто с ним работал.

Айви шмыгает носом, и, повернувшись к ней, я вижу, что она вытирает со щеки слезы.

— Есть еще кое-что. В одну из проведенных с Кэлвином ночей я, пока он был в отключке, стала рыться в его вещах, пытаясь найти хоть какую-то информацию. Не то чтобы это имело значение, но мне нужно было знать. Мне нужно было знать, убил ли он того адвоката. Я нашла фотографию твоей жены и дочери с прикрепленным к ней адресом. Я узнала их по выпуску новостей после убийства.

— Нет. В полиции... мне сказали, что это был взлом.

Даже когда с моих губ слетают эти слова, я знаю, что всё это ложь. Я никогда не верил в этот бред, но сейчас цепляюсь за него, хотя бы ради собственного рассудка, потому что картина, нарисованная Айви, не укладывается у меня в голове.

— Вэл не стала бы свидетельствовать против моего отца.

— Ты уверен?

Я уверен? Испытывала ли она к моему отцу хоть что-нибудь, кроме презрения? Возможно ли такое, что она воспользовалась шансом засадить его в тюрьму за то, во что была посвящена во время нашего брака и своей работы бухгалтером? И на что бы она ни пошла, лишь бы оплатить растущие больничные счета Изабеллы, потому что, уж тот, кто отважился устроить охоту на моего отца, несомненно предложил бы хорошую сумму наличными.

— Это значит, что... Кэлвина нанял мой..., — я качаю головой, не в силах отбросить эту возможность, эту тонкую нить, благодаря которой все кажется вполне правдоподобным.

— Я же тебе говорила. Кэвин — мерзавец, который творил ужасные вещи.

Сжав руки в кулаки, я борюсь с желанием поддаться нарастающему во мне гневу по отношению к Айви, к единственному на данный момент соединительному звену. К единственному, что связывает меня с этой хаотичной неразберихой, терзающей мою совесть. К живому, дышащему катализатору моей боли.

— Почему ты раньше мне об этом не сказала?

— Я не знала, что это твоя семья. Мужа этой женщины звали Энтони Савио-младший, о нем не было ни слова.

— После их смерти я сменил имя. Я стал священником, чтобы начать все с чистого листа. Чтобы уйти от ненависти и этой... жизни.

— Прости, Дэймон. Если бы я не дала ему ту медицинскую карту, он бы не нашел твою семью. Это моя вина.

На меня накатывает новый приступ гнева, и я сдерживаю его, чтобы разобраться с несовпадающими частями этой истории.

— В этом нет никакого смысла. Зачем Кэлвину ехать в больницу, чтобы узнать, где тот остановился? Откуда, черт возьми, ему вообще стало известно, что Розенберг туда попал?

— Один из охранников увидел его на мониторах камер слежения. Я же сказала, у него есть связи в полиции и охране. Глаза по всему городу. Он по земле ходить не достоин за то, что сделал. За то, кому причинил боль.

Наверное, поэтому мне и солгали в полиции. Поэтому выставили это как обычный взлом и закрыли дело так, словно оно не нуждалось в дальнейшем расследовании. Так, словно моя жена и дочь погибли из-за чего-то несерьёзного и бессмысленного.

— И ты не знала, что это я? Конечно. Айви, ты все это спланировала. Ты водила меня за нос, чтобы я сделал за тебя грязную работу, — я даже не могу заставить себя на нее взглянуть из-за боязни сотворить что-нибудь жуткое, о чем очень пожалею, когда весь этот шок пройдет. — А теперь ты выдумываешь какую-то сфабрикованную историю, и я его для тебя убиваю. Ты лгунья и манипулятор. В тебе столько дерьма, что оно буквально льется у тебя из глаз.

Краем глаза я вижу, как Айви наклоняется ко мне, и от ее прикосновения отдергиваю руку, не желая, чтобы она до меня дотрагивалась.

— Клянусь тебе могилой моей бабушки, я этого не выдумывала. Только не это, Дэймон.

— Убирайся.

— Дэймон, — ее голос дрожит от слёз, но не вызывает во мне ни капли сочувствия. — Пожалуйста. Не делай этого. Прости. Пожалуйста, не отталкивай меня.

— Убирайся!

Как только она выходит из машины, я жму на газ и вылетаю на главную дорогу. Здания проносятся мимо, как в тумане. Внезапно у меня возникает жгучая потребность выпить виски, и это вовсе не совпадение, когда моя машина останавливается на стоянке винного магазина. Я покупаю бутылку и, оставив на прилавке двадцать баксов мелочью, чувствую мрачный и леденящий душу шёпот гнева. Шепот, обещающий адскую боль и месть — все то, чему я поклялся никогда больше не поддаваться.

Изабелла.

Ее имя эхом отдается у меня в голове, когда, оказавшись снаружи, я опрокидываю себе в рот содержимое бутылки, и теплый напиток обжигает мне грудь и успокаивает мысли, в карающем ритме бьющиеся о мой череп. В центре этого урагана — женщина с гипнотическими ярко-зелеными глазами, просто созданными для того, чтобы околдовать мужчину и заставить его позабыть обо всем на свете. Ударная доза похоти, обостряющей чувства и ослабляющей разум. Даже не смотря на весь этот гнев и причины ее ненавидеть, я по-прежнему хочу эту женщину.

Грешница. Манипуляторша. Непростительная старлетка всех моих фантазий за последние несколько недель. Она лгала мне, и с самого начала я был прав в одном.

Айви действительно проникший мне в кровь яд.


17. Айви

Устроившись на полу своей квартиры с бутылкой вина и сигаретой, я разворачиваю письмо от mamie. Наверное, сейчас не самое лучшее время его читать, но в данный момент ее слова мне нужнее, чем когда-либо. Я отдала бы все на свете, чтобы она сидела рядом со мной, гладила меня своей теплой морщинистой рукой и твердила мне, что все будет хорошо.

Она всегда говорила, что в конце концов все образуется.

Хотя, может, это и не так. Может, это не относится к женщине, которая предала единственного мужчину, заставившего ее что-то почувствовать.

Я не врала, когда говорила Дэймону, что не знала о том, что Валери и Изабелла были его семьей. В тот момент о муже информации имелось крайне мало, он словно сквозь землю провалился. Просто исчез. В новостях ни разу не показали его фото, даже в тот короткий миг, когда в самом начале он был объявлен подозреваемым. А в таком городе, как Лос-Анджелес, где убийства происходят каждый день, они не долго остаются в центре внимания и быстро становятся историей.

Когда mamie рассказала мне о том, что ей сообщила работавшая в том отеле подруга, я целую неделю не могла есть. Мне хотелось пойти в полицию и во всем признаться, даже если это означало бы выдать себя, но Кэлвин уже пригрозил, что, если я хоть слово скажу о медицинской карте, замучает mamie до смерти. А с такими связями в полиции, как у него, мне не верилось, что кто-то там примет мое признание.

Дрожащими руками я тушу сигарету и читаю письмо.

Моя дорогая Айви,

Вся твоя жизнь была пропитана болью и чувством вины. Печалью оттого, что тебя бросила мать. И отец тоже. Чувством вины за то, что ты несешь на своих плечах чужой грех. Дело в том, что люди каждый день делают выбор, поступить правильно или нет. И иногда во имя чего-то правильного они поступают неправильно. Я хочу, чтобы ты простила себя и научилась принимать прощение от других. Это не грех — любить кого-то так безоговорочно, что готов сделать для него все, что угодно. Но самый тяжкий грех — это не дать Богу возможности тебя простить.

On se reverra un jour, mon petit moineau. (On se reverra un jour, mon petit moineau (франц.) — «Мы с тобой еще увидимся, мой маленький воробушек»– Прим. пер.)

Je t’aime.

Mamie.

Мои слезы падают на листок бумаги, и я прижимаю ее последние слова к груди, желая выгравировать их на своем сердце. Я опрокидываю бутылку вина, с жадностью глотая своё лучшее Каберне, но тут вздрагиваю от внезапного стука в дверь и проливаю вино на письмо.

— Айви! — в доносящемся из-за двери голосе слышится явная угроза, и меня охватывает дикий ужас.

«О, нет. Только не Кэлвин. Только не сейчас».

Я тянусь к телефону, о котором за последние два часа совсем забыла, и вижу, что Кэлвин написал мне еще дюжину сообщений, и каждый раз во все более рассерженном тоне. Борясь с подступившей к горлу тошнотой, я тихонько подхожу к двери и, посмотрев в глазок, встречаюсь с его яростным взглядом, который тут же подтверждает все мои опасения.

— Айви! Открывай!

Вздрагивая, я слышу еще три удара в дверь и, зажав рукой рот, чувствую, как все мое тело сотрясается от страха и адреналина.

— Ты убирайся! Ты сейчас же убирайся, или я вызову полицию! — от голоса миссис Гарсиа у меня по спине пробегает тревога, и когда Кэлвин резко разворачивается и с силой толкает женщину к противоположной двери, я начинаю действовать.

Я распахиваю дверь и, отшвырнув его руку, падаю на колени рядом с миссис Гарсия, которая лежит на полу, потирая макушку.

— О, Боже, с Вами всё в порядке?

— Да, я в порядке.

Меня хватают и поднимают с пола крепкие руки. Я кричу и борюсь и, пнув Кэлвина ногой, толкаю его локтем в грудь.

— Ты оставь ее в покое! — вопит позади нас миссис Гарсия.

Дверь заглушает все ее дальнейшие угрозы вызвать полицию, а Кэлвин тащит меня через всю комнату и бросает на кровать. Он подкрадывается ко мне, как злобный хищник, припирает к стенке, загоняет в клетку.

— Где ты была, любовь моя? — цедит он сквозь стиснутые зубы. — Я весь вечер тебе звонил и писал, звонил и писал, мать твою!

— У меня умерла бабушка, бессердечный ты ублюдок!

Я хочу сказать, что не хотела так его называть, зная, что это выведет его из себя, но события этого вечера обнулили все мои инстинкты. Я чувствую, что меня замкнуло и готова сдаться.

Щеку пронзает резкая, жгучая боль и отбрасывает мою голову в сторону.

— Бессердечный? И это говорит мне сучка, которая не может проявить немного благодарности к тому, кто спас ее задницу?

— Ты никогда меня не спасал. Ты лишил меня свободы, и с тех пор я жалею, что тебе помогла!

Очередной удар врезается мне в скулу. Вздрогнув, я чувствую, как стучат мои зубы, и боль пронзает пазухи.

— Где ты была сегодня вечером?

— В доме престарелых, — я пытаюсь говорить спокойным голосом, не сомневаясь, что следующий удар наверняка меня вырубит. — Я же тебе сказала, что моя mamie умерла.

— Твоя mamie? — у него раздуваются ноздри. Он поднимает голову и, стиснув челюсти, поджимает губы. — Тогда почему здесь воняет гребаным сексом?

— Ты спятил. Позвони в дом престарелых, Кэлвин. Они тебе подтвердят.

«Чертов психопат!»

Он отталкивается от кровати и, приподняв постельное покрывало, исчезает в ванной. Оттуда доносится грохот — вне всякого сомнения, мои личные вещи, которые он в истерике разбрасывает по комнате.

С бешено колотящимся сердцем я смотрю, как он переходит из ванной в гардеробную, и появляется оттуда, держа в руках черный латексный костюм, а именно ту его часть, на которой тусклым пятном виднеется высохшая сперма Дэймона.

— Да? А это что такое?

Переводя взгляд от костюма к его вытаращенным от недоумения глазам, обещающим мне море боли, я откашливаюсь, в надежде его убедить.

— Это ничего.

— Я купил эту хрень совершенно новой. Так откуда же на ней следы спермы?

По звенящей в его голосе злобе я понимаю, что любые мои заверения будут напрасны. Его глазные яблоки буквально горят красным светом от ярости, которая, как я думаю, сейчас бурлит у него в крови.

Пока моё сознание мечется в поисках ответа, он подносит костюм к носу, нюхая ткань, и у меня внутри все сжимается.

— Я... Кэлвин…

Он со всей силы бьет меня по щеке рукой с костюмом, и от вспыхнувшей боли к моим глазам подступают слёзы.

— Ты лживая тварь. А знаешь, что бывает с лживыми тварями? — он не дает мне возможности ответить. Не то чтобы я хотела. — Их дрючат.

Не успеваю я воспротивиться, как он хватает меня за лодыжки и тащит к краю кровати. Пинать его бесполезно, поскольку он держит меня за ноги, а потом одним резким рывком переворачивает на живот. Цепляясь за простыни, я поднимаюсь на колени, чтобы убежать, но он тянет меня назад и наваливается сверху всем своим весом.

— Сколько раз тебе повторять? Эта киска моя! Полагаю, нам придется поставить на ней клеймо, как считаешь? Позаботиться о том, чтобы каждому ублюдку было ясно, чья она. Думаю, Айви, пришло время включить твою плойку.

— Нет, нет!

Кэлвин хватает меня за волосы и тащит в ванную, я брыкаюсь и скольжу ногами по полу. Оказавшись внутри, он, все еще удерживая меня, опускается на колени.

Мне удается одним резким ударом пнуть его по яйцам, после чего он издает рык и наваливается на меня всем телом.

Из груди вырывается весь воздух, мои ребра, кажется, сейчас треснут. Какое-то мгновение я не могу вздохнуть, и, воспользовавшись этим, Кэлвин вытаскивает из заднего кармана наручники и пристегивает меня ими к умывальнику. Все еще хватая губами воздух, я переворачиваюсь и делаю первый небольшой вдох. К тому времени, как мне удается набрать в легкие достаточно воздуха, Кэлвин полностью стягивает с меня джинсы и трусики, и оказываюсь совершенно обнаженной ниже пояса.

Он раздвигает мне бедра, больно прижимает их к полу и, наклонившись, утыкается носом мне между ног.

— Пахнет членом другого мужика.

Я изворачиваюсь, но не могу высвободиться из его хватки, чувствуя, как царапая меня ногтями Кэлвин просовывает в мою плоть два пальца, и низ живота пронзает острая боль.

— Похоже, что в тебе побывал чей-то член. Прямо как в маленькой шлюшке.

Поднявшись на колени, он достает из корзины мою плойку и вставляет ее в розетку.

Увидев весь этот ужас, я внезапно прекращаю борьбу.

— Пожалуйста, Кэлвин. Пожалуйста, не делай этого. Пожалуйста, я выполню все, что пожелаешь. Все что угодно.

— Оу, это как раз то, чего я хочу, любовь моя. Отыметь тебя этой штукой и убедиться, что любой хрен, который попытается тебя после этого трахнуть, быстро поймет, кому ты принадлежишь.

— Пожалуйста, Кэлвин. Не делай этого.

— А знаешь, как он это поймет? — продолжает Кэлвин. — Просто, если кто-нибудь попытается засунуть в тебя свой член, ты сразу вспомнишь, как это больно, когда тебя трахают горячей плойкой, и скажешь ему, что эта киска принадлежит мне. Кэлвину Бьянки.

— Нет, пожалуйста.

Он прикладывает палец к щипцам для завивки, видимо, проверяя достаточно ли они нагрелись, и на его лице проступает злая усмешка.

— Динь! Динь! Прямо с пылу с жару, детка.

Когда он подносит их ко мне, я брыкаюсь и извиваюсь, и от страха мое поле зрения начинается уменьшаться. Оно сужается до тех пор, пока единственное, что я вижу, — это плойка у меня между бедер.



18. Дэймон

Как ни странно, великодушие не всегда было моей сильной стороной. Так что тот факт, что я стою у двери Айви, подтверждает мою веру и то, как далеко я ушел от человека, который десять лет назад всадил бы пулю в череп любому, кто признался бы в причастности к убийству его семьи. Долгие годы выслеживая людей, одно я могу сказать точно: этот парень отыскал бы адвоката независимо от того, дала бы Айви ему эту карту или нет. Конечно, она сэкономила ему некоторое время, дав информацию о точном местонахождении Розенберга, но любой стоящий убийца нашел бы другой способ, а уж если у него имеются такие связи, о которых говорит Айви, удивительно, что он вообще стал с ней возиться.

Если только это не было его уловкой, чтобы в дальнейшем на нее давить.

Он неизбежно нашел бы мою семью, и если его действительно нанял мой отец, то вполне логично, что меня оставили в живых. Старый ублюдок всегда хотел превратить мою жизнь в ад, так почему бы не потушить пламя бензином, отняв у меня единственную надежду на спасение? Единственное, ради чего я тогда жил.

Позади меня раздается какой-то шум, и, развернувшись, я вижу уже знакомую мне миссис Гарсиа.

— Бы должны ей помочь. Айби в беде. Пожалуйста, помогите ей.

— Что случилось?

— Этот мужчина бернулся. Он такой злой! Я знаю, что он собирается причинить ей боль. Я бызбала полицию, но они никогда не приезжают, — она дёргает подбородком в сторону двери и хмурится. — Они его друзья.

Схватив меня за рукав, женщина смотрит на меня серьезными, полными тревоги глазами.

— Помогите ей. Пожалуйста.

Прошмыгнув к себе в квартиру, она закрывает дверь так, словно задраивает люк перед бурей.

Может, так оно и есть.

Гнев накатывает на меня темной тучей, я поворачиваюсь к квартире Айви и колочу в дверь. По венам, словно старый друг, струится что-то ледяное и знакомое, подтачивая мою железную выдержку и лишая самоконтроля. Под приставшим к моей коже покровом праведности полыхает всепоглощающий огонь, грозясь обнажить то, что скрыто у меня внутри.

Я опускаю взгляд, чтобы он не увидел моего лица, и долблюсь в дверь, на этот раз сильнее, готовясь ее выбить.

— Ты еще что за хрен? — раздается из-за двери его голос, и у меня такое чувство, будто я где-то его уже слышал.

— Отец Дэймон Руссо из католической церкви Святой Марии, — сквозь стиснутые зубы отвечаю я, с трудом скрывая свою ярость. — Я просто зашел проведать Айви.

— С ней все в порядке! Уходите.

— Извините, но я не могу этого сделать, — до боли сжав кулаки, я твержу себе, что не должен его убивать. После наказания я могу его пощадить, но мне ли не знать. Если он причинил боль Айви, пощады ему не видать. — Я знаю, что она потеряла бабушку, и мне бы очень хотелось ее навестить.

— Слушай, придурок…

Как только дверь распахивается, я бросаюсь на него и бью со всей силы. От удара парень падает на задницу, и через несколько секунд кидается на меня, прямо мне в живот. Словно полузащитник, он толкает меня к стене, и я ударяюсь спиной о зеркало, которое тут же падает на пол.

Мне удается стиснуть в захвате его голову и, ударив кулаком в лицо, сломать ему нос.

— Черт! — рухнув на пол, он зажимает нос, но даже это не мешает ему снова на меня броситься.

Я получаю по ребрам, а он наносит удар за ударом, практически выбивая из меня дух. Блокируя следующий выпад, я размахиваюсь и ломаю ему челюсть, от чего его голова откидывается в сторону в вихре кровавых брызг. Еще один удар отбрасывает его в противоположном направлении. Другой — рассекает ему губу.

Упав на пол, он слабо отбивается от моих ударов, пока мою руку не пронзает острая боль. Остановившись, я вижу торчащий из моего бицепса нож. Эта заминка стоит мне следующего выпада, он взгромождается на меня, колотя кулаками по моим рукам, которыми я прикрываю лицо. Удар за ударом ослабляют мои мышцы, тело горит, словно в огне. Он поворачивает в моей ране нож, и я рычу от взрывающей мозг боли.

Я поднимаю голову и впервые вижу его лицо.

Он смотрит на меня.

Винни Бьянки. Я вырос с этим ублюдком в Нью-Йорке. Он был моим лучшим другом и часто помогал мне в работе на моего отца. Только тогда мы не называли его Кэлвином. Он безуспешно косил под гангстера. Пацан, чья семья отреклась от него за то, что он болтался с сыном Энтони Савио. Какое-то время он служил в армии, а потом его отправили за океан. Кончилось всё тем, что он долго страдал от посттравматического расстройства и попал на работу в службу безопасности, также известную как заказные убийства и, выполнив пару заказов для моего отца, быстро завоевал его доверие.

Вот уж кого не ожидал здесь увидеть.

— Ты мерзкий сукин сын! — я ощущаю внезапный прилив сил и, воспользовавшись тем, что у него на лице тоже отразилось потрясение, сбрасываю его с себя.

— Какого хрена? Я думал... думал, что ты умер. О тебе не было ни слуху, ни духу.

— Ты убил мою семью, — я выдергиваю из руки нож, прикрывая ладонью сочащуюся кровь.

— Это была просто работа. Ничего личного. Я не хотел этого делать, но твой отец отвалил мне кучу денег.

— Зачем? Зачем забирать у меня все, что было мне дорого?

— Почему ты ушел, а? Просто взял, бл*дь, и исчез? Эта сука... эта сука с самого начала обвела тебя вокруг пальца.

Я бросаюсь на Кэлвина с ножом. Вскочив на него, я, дрожа от напряжения, прижимаю лезвие к его коже с намерением перерезать ему горло, а он борется со мной, отталкивая от себя нож.

— Она... не... любила тебя. Она тебе говорила... что я трахнул ее перед вашим отъездом... в Калифорнию?

— ПОШЁЛ НА Х*Й!

— Это правда. Она пришла... ко мне домой... и попросила... ее приютить.

— Брехня!

— Ты вынудил... ее уехать... из Нью-Йорка. Она была... чертовски несчастна.

Я изо всех сил давлю на нож, чтобы вонзить лезвие ему в горло и заставить замолчать.

— И что же ты сделал? Попёрся за мной в Калифорнию?

— Твой отец... просил меня следить... за тобой и Вэл. В особенности за Вэл.

— А Изабелла?

— Я не... хотел... ее убивать. Это произошло...случайно. Она встала... у меня на пути... защищая Вэл!

«Намерен ли ты посвятить свою жизнь Богу ради спасения Его чад…»

У меня в голове белым шумом отдаются клятвы моего рукоположения и заглушаются криками, что вырывались у меня из груди, когда я держал в руках безжизненное тело своей дочери.

Закрыв глаза, я мысленно цепляюсь за отголоски ее смеха, звука, который никогда больше не услышу. И все из-за этого нераскаявшегося куска дерьма.

Дрожа от напряжения, я отстраняюсь и бью его по лицу. Снова и снова колочу кулаками по его черепу, разбивая себе костяшки пальцев, пока Кэлвин наконец не замирает.

Мое тело сотрясается от кипящей внутри меня ярости, готовой взорваться беспощадной вспышкой мести.

От подступивших к глазам слёз его окровавленная фигура расплывается, еще больше искажая изуродованное лицо. Я отталкиваю его и иду искать Айви.

Я нахожу ее в ванной, где она лежит на полу без сознания, прикованная наручниками к раковине. Между ее широко раздвинутых ног валяются щипцы для завивки волос, и от исходящего от них жара у меня в голове проносится череда образов. Убийственных образов, которые только еще больше распаляют мою ярость. Я иду назад к Винни и, обыскав карманы его джинсов, нахожу в них ключ. Вернувшись к Айви, я расстегиваю наручники, и поднимаю ее с пола, предварительно отложив в сторону плойку. Я несу Айви в комнату, кладу ее на кровать и накрываю одеялом.

Все еще опьяненный адреналином, что растекается по моим венам, словно бензин, я хватаю Винни за лодыжку и волоку его в ванную. Там я пристегиваю его наручниками к раковине, так же, как несколько мгновений назад была пристегнута Айви, и жду, когда он очнется.

Секунды перетекают в минуты.

Устроившись с бутылкой вина, найденной мною на полу в гостиной, я шлепаю Винни по щекам.

— Эй. Просыпайся.

Поморгав, он открывает свои заплывшие глаза и, осознав, где находится, тут же озирается по сторонам и поднимает взгляд на свои скованные руки. Оттолкнувшись ногой, он дергается назад и тянет за наручники, будто сможет их сломать или типа того.

Я поднимаю раскалённую плойку, которая к этому моменту уже буквально дымится.

— Что ты собирался с этим делать?

От моего внимания не ускользает то, как у него слегка вздрагивают плечи.

— Ничего, приятель. Просто валял дурака.

— Валял дурака, — я опрокидываю бутылку вина и, сделав обжигающий глоток Каберне, вытираю рот рукавом. — Значит, когда я нашел здесь Айви с раздвинутыми ногами, ты вовсе не собирался ее этим трахать?

Он фыркает и качает головой, так, словно я какой-то сумасшедший.

— Нет. Это всего лишь игра. Просто хотел ее напугать.

— Зачем?

— Она моя. Она принадлежит мне, — сквозящая в его голосе одержимость не имеет ничего общего со страстью влюбленного мужчины. Он говорит, как ребенок, охраняющий игрушку, которую собирается сломать, поэтому ни с кем не желает ею делится.

— Что такого особенного в этой девушке?

Его взгляд подтверждает мои подозрения, словно он боится рассказывать мне о ее достоинствах из опасений, что я захочу ее больше, чем уже хочу.

— Айви... она не такая, как другие. Она единственная, кто меня понимает.

— Понимает? Она делает то, что ты говоришь, потому что боится тебя.

— Эта сучка ничего не боится. Она сражается. Именно это мне в ней и нравится.

Следующий глоток вина усыпляет мою совесть, разжигая во мне нарастающее желание долго смотреть, как он страдает.

— Женщина не должна сражаться с мужчиной, который утверждает, что о ней заботится.

— И это, бл*дь, говорит мне священник. Когда ты в последний раз трахался?

— Сегодня вечером. Кстати, мне очень понравился тот латексный костюм.

— Пидор!

— Я ведь не трахал тебя, Вин. Я трахнул твою девушку, — улыбаюсь ему я, склонив голову. — Ах, подожди, она ведь никогда и не была твоей девушкой.

Я не разговаривал на этом языке много лет, но слова так легко слетают с губ, словно прямо у меня на глазах воскресает моя прежняя сущность.

Он пытается врезать мне ногой, но не достает, и меня разбирает смех.

— Я убью тебя!

— Я впечатлен, Винни. Никогда не думал, что ты из тех, кто может стать таким... одержимым. Большинство социопатов не способны на такие чувства.

— Тебе ль не знать. Удивлен, что ты, придурок, вообще обзавелся семьей. Ты не можешь отрицать того, что у тебя в крови. Что является частью тебя, — он вздергивает подбородок и окидывает меня презрительным взглядом. — Ты можешь кого угодно дурачить этой праведной хренью, но меня тебе не провести. Я знаю, кто ты такой. Я видел кровь на твоих руках.

— Тогда ты знаешь, чем это закончится.

Усмехнувшись, он дергает за наручники, как бы намекая, что это не честный бой. Как будто, когда он убил мою семью и попытался прижечь Айви раскаленной плойкой, его заботила справедливость.

— Ну же. Убей меня. Только вот разве это не смертный грех, святой отец?

— У меня и так уже накопилась чёртова куча грехов. Еще один ничего не изменит.

Двинув челюстью, Винни снова вздрагивает. Возможно, он просто понял, что я не собираюсь его щадить.

— Просто чтобы ты знал. Я не взял с твоего отца полную плату. Не смог. Для меня Вэл тоже была особенной, — плотно сжав губы, он отводит взгляд в сторону, но я на это представление не куплюсь. — Мне очень не хотелось ее убивать. Мне было отвратительно то, что он заставил меня причинить тебе боль.

Полная фигня.

— Всё, исповедался?

— Я любил тебя как брата, парень. Я бы за тебя убил.

— Вместо этого ты убил меня.

Я приближаюсь к нему, а он извивается, выбрасывая вперед ноги в жалкой попытке мне помешать, но я аккуратно обхожу Винни и присаживаюсь рядом с его головой. Взяв в руки плойку, я хватаю его за голову и зажимаю под мышкой, словно футбольный мяч.

— Чтоб тебе гореть в аду. Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — я уверенно подношу щипцы к его губам, и у него из груди раздаётся крик, а тело бьется в безуспешной попытке вырваться. — Аминь.

Я думаю о Вэл, гадая, хотела бы она этого — видеть меня настолько обезумевшим от мести, ослепленным яростью. Об Изабелле. Стала бы она меня бояться после этого? Или убийство этого изувера ее бы утешило. А что насчет Айви? Не пожалеет ли она, когда очнется?

Я отвожу от него плойку с налипшими на ней кусочками плоти, и Винни замирает у меня в руках, видимо, потеряв сознание. Его распухшие губы плотно сжаты, будто спаяны. Я отпускаю его голову и смотрю на него сверху вниз.

Слишком поздно размышлять, хороший ли я человек из-за того, что собираюсь сделать. Я не вижу ничего, кроме слез на их лицах и боли в глазах. Эта пытка намного сильнее моих мук совести. Она подрывает мою веру. Моя преданность Богу говорит мне простить этого человека, и пусть его накажет Высший суд.

Колющая боль у меня в сердце напоминает мне о том, что я не могу этого сделать.

А значит, нам предстоит долгая ночь, потому что у меня нет никакого желания проявлять к нему милосердие.

По белым плиткам ванной комнаты лужицами растекается кровь, впитываясь в лежащий на полу коврик. Последствия одного смертельного удара в череп. Руки, ноги и лицо Винни покрыты ожогами от плойки, а изуродованные скулы — следами от ударов молотка, который я нашел у Айви на кухне в одном из ящиков со всякой мелочёвкой. Винни неподвижно лежит на полу ванной с переломанными коленными чашечками и пальцами на ногах, а я смываю в раковину остатки растекшейся по руке крови.

Заметив краем глаза какое-то движение, я поднимаю взгляд и вижу в дверном проеме смертельно бледную Айви, прикрывающую ладонью рот. Спустя мгновение она падает рядом с унитазом и извергает из себя брызжущий поток рвоты. Она снова и снова опорожняет желудок, а я стою и смотрю на нее, вытирая руки полотенцем.

— О, Господи, — раздается еще один сдавленный звук, и она выплевывает в унитаз волокнистую слизь.

— Я же говорил тебе, Айви, — я бросаю на раковину полотенце, перепачканное бледными пятнами крови Винни. — Здесь нет Бога.

Отвернув рукав рубашки, я замечаю, что кровотечение немного утихло, порез у меня на руке горит, зияет запекшейся кровью, но терпимо.

— Кэлвин... он мертв?

Я перевожу взгляд на Винни, потом снова на нее.

— Можно и так сказать. Тебя это беспокоит?

— Нисколько... Боже.

Она снова опускается к унитазу. Я наклоняюсь, чтобы приподнять ей волосы, и замечаю, как от моего прикосновения вздрагивает ее плечо.

— Я не думала, что ты это сделаешь.

— Ты во мне сомневалась?

Вскинув бровь, я отпускаю Айви, после чего она поднимается на ноги и, умывшись в раковине, хватает со стойки жидкость для полоскания рта.

— У тебя случайно нет большого мешка для мусора? Например, как для уборки листьев или газонов?

Она смотрит на Винни, потом снова на меня и, спотыкаясь, выходит из ванной. Вернувшись, Айви вручает мне блестящий черный пакет, который я тут же натягиваю Винни на ноги. Без наручников его руки легко складываются, и я запихиваю его в мешок, напрягая мышцы, с усилием утрамбовываю его труп. Я хорошенько завязываю пакет, заключая туда вместе с Винни и демонов моего прошлого. Сильным рывком затянув узел, я поднимаюсь на ноги и, чтобы не наследить у Айви в квартире, смотрю, не осталось ли у меня на ботинках крови.

— Что… что ты собираешься с ним делать?

Больше всего его крови у меня на груди и предплечьях до закатанных рукавов моей черной рубашки. Осторожно, чтобы не запачкать кровью пол, я снова тру кожу, смывая с нее следы своего бессердечия, и во второй раз вытираю руки полотенцем, которое нужно будет выбросить вместе с ковриком.

— Я собираюсь положить его в багажник. Отвези в церковь. И сбросить в отстойник. Разве мы не об этом говорили?

— Да, но…

Схватив Айви за подбородок, я разворачиваю ее лицо к себе.

— Никаких «но». В этом ведь состояла твоя просьба, не так ли? Твой единственный выход?

— Да.

— Хорошо. Ты смоешь с пола кровь. Выдраишь его. И сожжёшь коврик. Чтобы, когда я вернусь, тут не было ни единого следа крови, понятно?

Айви кивает, ее глаза наполняются слезами. Я знаю, что она плачет не из-за него, а потому что напугана. Дрожащая от страха маленькая мышка, которую едва не укусила ядовитая змея.

— Не бойся. Он больше не причинит тебе боль. Ты свободна, Айви, — поцеловав ее в губы, я обхватываю ладонью шею Айви и внимательно смотрю ей в глаза. — А теперь мне нужно, чтобы ты хорошенько тут убралась. Сможешь это для меня сделать?

Она энергично кивает и облизывает губы.

— Да. Смогу.

— Отлично.

Еще один поцелуй, и я отпускаю ее, пристально глядя ей в глаза в поисках малейшего признака того, что за время моего отсутствия эта уверенность может улетучиться. Пока мерцающий в них блеск, говорит мне о том, что она решилась. Возможно, даже почувствовала облегчение, если быть честной с самой собой.

Взвалив Винни себе на плечо, я несу его через всю комнату и выхожу из квартиры. Повернувшись, чтобы спуститься вниз, я вижу, что на меня, приподняв бровь, смотрит миссис Гарсия.

Я останавливаюсь и демонстративно смотрю в ответ.

Откашлявшись, женщина расправляет плечи.

— Скажите Айби, что я приготобила для нее немного лумпии. Я попозже их ей принесу, — она переводит взгляд с мешка на меня. — Мусор можно бынести через заднюю дберь. (Лумпия — очень популярные на Филлипинах тончайшие яичные блинчики или рисовая бумага с разнообразной начинкой — Прим. пер.)

Она поджимает губы и проскальзывает к себе квартиру, словно вовсе не очевидно, что перекинутый через мое плечо здоровенный черный мешок — это труп. Ухмыльнувшись, я спускаюсь по лестнице, выхожу через заднюю дверь дома и сваливаю тело на крыльцо, будто мешок с мусором. Не заметив вокруг ни души, я бегу к фасаду здания, подгоняю машину и, забросив труп в багажник, возвращаюсь в церковь.

Я приезжаю туда во втором часу ночи и, бросив взгляд на стоящий за церковью дом приходского священника, вижу, что там всё тихо. Так, словно у меня дежа вю, я отгоняю машину на задний двор, и чувствую, как от растекающейся в крови тревоги у меня покалывает кожа. Схватив ту же самую лопату, что и в прошлый раз, я быстро откапываю в тусклом свете луны крышку септического бака. Рядом в мешке для мусора лежит труп Винни, и, пока я копаю, из моей раны по руке стекает небольшая струйка крови. Снова оглядевшись по сторонам, я наклоняюсь вперед, чтобы поднять тяжелую бетонную крышку этой могилы.

На этот раз она кажется мне тяжелее, или, может, это на меня давит тяжесть моих преступлений, пока я избавляюсь от улик. Я набираю в грудь побольше воздуха и, отодвинув крышку в сторону, открываю зловонную яму, где в темноте едва различимо тело Чака. Меня подмывает посветить туда фонариком своего телефона, просто чтобы убедиться, что он по-прежнему там, но вместо этого я подтаскиваю к краю ямы Винни.

— Дэймон? — по спине мелкой дрожью проносится знакомый голос и, окутав меня, беспощадно сдавливает мне грудь.

Я оборачиваюсь и вижу Руиса, который стоит позади меня с выражением полного замешательства. Под шум колотящейся в ушах крови, я наблюдаю за тем, как его взгляд опускается к черному мешку и снова устремляется на меня. Прерывисто дыша, насколько позволяют мне легкие, я обдумываю свои дальнейшие действия: признаться в преступлении — в преступлениях — или устранить свидетеля, как, вне всякого сомнения, я поступил бы десять лет назад.

— Что ты делаешь? — спрашивает Руис, поднося ко рту ломтик яблока.

И вот тогда я замечаю в его ладони фрукт и то, с каким рассеянным взглядом он его жует.

— Я... выношу мусор? — слова с трудом проскальзывают сквозь застрявший у меня в горле ком.

Руис снова оглядывается, повисшее между нами молчание заполняет хруст его яблока. Перешагнув через мешок, он похлопывает меня по плечу и направляется к дому священника.

— Увидимся на утренней службе.

Глядя, как он, не оборачиваясь, идет по тропинке, я судорожно выдыхаю и возвращаюсь к своей работе.

На то, чтобы сбросить труп в отстойник, где я чуть больше недели назад оставил тело Чака, уходит около часа. К тому времени, когда я возвращаюсь к Айви, она уже вымыла пол. Я дважды проверяю затирку между плитками на наличие каких-либо остаточных пятен, которые она могла пропустить, но ничего не нахожу. Все выдраено до блеска, коврик исчез. Я выхожу из ванной и вижу, что Айви сидит на кровати, прислонившись спиной к стене и подтянув к груди колени.

— Дэймон, прости меня за все. Ты когда-нибудь меня простишь? — она ползет по кровати и в мольбе опускается передо мной на колени. — Пожалуйста, прости меня.

— Бог простит, Айви.

Она смотрит на меня умоляющими глазами, и, когда я касаюсь ладонью ее головы, то чувствую, как напрягается мой член. Каждая клеточка моего существа горит от клокочущих у меня внутри грехов. Потребность оттолкнуть ее, проигнорировать искушение вознаградить свой член этим нетерпеливым ртом, душит тяжесть уже давящей на меня вины. Вопиющее беззаконие, которое Бог никогда не простит.

Тогда к чему мне быть таким добродетельным?

Расстегнув ремень, я, не сводя глаз с Айви, вынимаю его из петель своих брюк и затягиваю у нее на шее, словно свой пасторский воротничок.

— Но твое раскаяние доставляет мне удовольствие. И тебе нужно многое искупить.

Один легкий рывок, и ее губы приоткрываются, грудь вздымается и опадает, может, от страха, может, от волнения. А может, и от того, и от другого.

— Твоя похоть и искушение. Ты должна искупить эти грехи в той же мере, в какой терзала ими меня. Ты примешь это наказание, Айви? Пожертвуешь своим телом за эти прегрешения против меня, за эти распутные мысли, что ты пробуждаешь?

— Да, — выдыхает она и, прикрыв глаза, тянется к зажатому в моем кулаке ремню. — Я приму любое твоё наказание.

— Бог — Отец милосердия через смерть и воскресение Своего сына примирил мир с Собой и послал Святого Духа среди нас для прощения грехов; через служение Церкви пусть Бог прощает тебя и мир, и я освобождаю тебя от твоих грехов во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

Не сводя с меня глаз, она протягивает руку и медленно расстегивает мне ширинку.

— Аминь, — шепчет Айви и, стянув брюки до середины бедра, высвобождает мой член.

После еще одного рывка за натянутый у нее на горле ремень она подается вперед, и в тот момент, когда ее губы соприкасаются с головкой моего члена, я понимаю, что для меня нет никакого шанса на искупление. Никакого пути назад.

Проникая членом ей в рот, я кладу руки Айви на голову, словно даруя ей благословение, и, когда она проходит по мне губами снизу-вверх, запрокидываю голову.

— Да, вот так. Прими все, Айви. Каждый миллиметр того, что ты посеяла.

Она снова берет меня в рот, и внизу живота закручиваются нити напряжения. И снова. Двигаясь по моему члену вверх-вниз с таким поклонением, с такой беззаветной преданностью, и в то же время лишая меня последних остатков благочестия.

Pécheresse, этими губами ты обрекаешь мою душу на вечные муки, — зарываясь пальцами ей в волосы, говорю я. — Черт возьми.

По-прежнему не отводя рук от ее головы, я, тяжело дыша, резко вынимаю у нее изо рта свой член. Каждая моя мышца ноет от разрыва этого контакта, требуя продолжения этой восхитительной пытки. Мне хочется наказать ее за то, какую власть она имеет над моим телом. Как легко вводит меня в грех, словно это ответ на все мои молитвы.

Но с этим уже ничего не поделаешь. Говоря по правде, я был проклят в тот день, когда появился на свет. В этом тоже нет никаких сомнений.

Как отцу, мужу и священнику, мне нравится думать, что в какой-то короткий отрезок моей жизни мне посчастливилось узнать, что значит быть хорошим человеком. С высокими моральными качествами и благородными целями, умеющим прощать и проявлять милосердие. Но я сын Энтони Савио, преступник от рождения, и куда бы я не бежал, и сколько бы раз не менял свое имя, убийство всегда будет у меня в крови.

Таков уж я есть.

Я снимаю с шеи пасторский воротничок и бросаю его на тумбочку. После сегодняшнего вечера он мне уже не понадобится, поскольку я твердо намерен завтра же утром передать епископу Макдоннеллу прошение об отставке. Затем я расстегиваю рубашку и сбрасываю ее на пол рядом с Айви, моим искушением во плоти, которая смотрит, как я раздеваюсь. Терпеливо ждет, словно послушный проситель.

Хотелось бы мне сказать, что пролитой мною крови вполне достаточно… но также, как я уверен в том, что не смогу держаться подальше от Айви, для меня очевидно, что не в моих силах простить отца за убийство моей семьи. Итак, как бы мне ни хотелось быть человеком добродетельным и всецело преданным церкви, правда в том, что я еще не перестал пылать гневом.

Ну или предаваться своим самым мрачным фантазиям, если уж на то пошло.

Я перебираюсь через Айви, а она снова ложится на кровать, и в ее глазах мелькает, как мне кажется, что-то плотское. Глубоко порочное.

Слишком непреодолимое для моего медленно ослабевающего самоконтроля.

Взяв в руки конец ремня, я рывком привлекаю ее к себе, облизывая губы, как волк при мысли о том, что последует дальше.

Сегодня ночью я буду ее трахать. Буду упиваться ее телом, пока не утолю свою жажду. Пока во мне не останется ни грамма похоти. А потом я снова ее трахну.

А завтра… Завтра я полечу в Нью-Йорк, чтобы заставить отца ответить за свои грехи.

За грехи, которым нет прощения.



ЧАСТЬ II РАСПЛАТА


19. Дэймон

Башни расположенного на Пятой авеню собора Святого Патрика окружают небоскребы. Его неоготическая архитектура резко контрастирует с современными зданиями города. Незыблемый оплот добродетели, который давит на меня, пока я смотрю на него и вспоминаю, как много раз в детстве меня таскали сюда мои тетя и мать.

Но я здесь не из-за церкви.

Я здесь, чтобы убить своего отца.

Я иду к крытой автостоянке в конце квартала, вдыхая запахи еды, мочи и выхлопных газов, к которым примешивается горький аромат предательства. Ясное дело, нужно быть моим стариком, чтобы заставить меня вновь приехать в то единственное место на земле, куда я поклялся никогда больше не возвращаться.

Даже сейчас я чувствую давящую мне на плечи тяжесть креста, напоминающую мне о том, что я все еще связан своими обетами, поскольку епископ Макдоннелл настоял, чтобы я какое-то время хорошенько все обдумал, прежде чем выбросить пасторский воротничок и окончательно отказаться от своего сана.

Есть еще проблема с Айви. Всю последнюю неделю я безуспешно пытался выбросить ее из головы и понял, что она — это то искушение, которое мне будет сложнее всего побороть. Я оставил Айви в Лос-Анджелесе не только ради ее собственной безопасности, но и ради собственного рассудка и того немногого, что еще осталось от моей души.

На другом берегу Ист-Ривера находится Корона, городок Куинса, где уже несколько десятилетий живет мой отец. Несмотря на мое долгое отсутствие, шанс оказаться узнанным не стоит того риска, что ему обо мне сообщат. Только не раньше, чем мне представится возможность перерезать ему глотку, поэтому я все это время держался на расстоянии в безликом городе, пока наконец не буду готов.

И вот я готов.

Арендованный мною автомобиль — это один из трёх маленьких черных седанов, припаркованных в одном ряду на втором уровне, и, чтобы определить, который из них мой, мне приходится нажать на кнопку дистанционного управления. Устроившись на водительском сиденье, я сжимаю руль, чтобы немного успокоить нервы.

Убийство инстинктивно. Убийство моего отца можно было бы счесть почти варварством, если бы не тот факт, что он нанял человека, чтобы уничтожить мою семью. Затягивающийся у меня внутри узел — это ничто иное, как вскипающий гнев, который я два дня подавлял, сидя в гостиничном номере, укрепляя свою решимость и ожидая подходящего момента.

Если любовь — это мера человеческого сердца, то у меня в груди должно быть такая же пустота и бессодержательность, как и на месте его чувства вины за то, что он организовал такую кровавую расправу. Любовь, которую я питал к этому человеку, теперь погребена рядом с костями моей жены и ребенка.

Глубоко вздохнув, я выруливаю с автостоянки и направляюсь через центр Манхэттена к мосту Куинсборо. Город проносится мимо хаотичными разводами красного и серого, а в это время у меня в голове кружатся образы лица моего отца в тот роковой момент, когда я проведу лезвием по его горлу.

Я думал его пристрелить, но нож кажется мне более личным. Более согласующимся с тем, как были убиты моя жена и дочь.

Я останавливаюсь у тротуара перед ничем не примечательным колониальным особняком моего отца, одним из немногих отдельно стоящих домов в квартале, набитом теснящимися рядом дуплексами и многоэтажками. (Дуплекс — обособленный загородный дом, разделенный общей стеной на две половины под общей крышей, рассчитанный на проживание двух семей — Прим. пер.) Там, где можно было ожидать небольшой передний двор, нет ничего, кроме куска бетона, на котором стоит Бонневиль моего отца, купленный им еще в ту пору, когда я был подростком. (Имеется в виду автомобиль Понтиак Бонневиль, выпускавшийся фирмой Pontiac с 1957 до 2005 — Прим. пер.) Для человека, накопившего столько кровавых денег, что спокойно мог бы содержать собственную армию, он живет довольно скромно. По своему собственному желанию. Когда я был еще ребенком, он как-то сказал мне, что короли без замков непобедимы. Держась, как он выражался, «поближе к земле», живя в тех же рабочих кварталах, что и облапошенные им люди, мой отец всегда оставался в курсе всех дел.

Под глухое жужжание мерцающего уличного фонаря я иду к объятому тишиной дому. Соседние дворы стоят неухоженные, повсюду валяются игрушки и ржавые детские велосипеды. Рано выпавший первый снег практически не скрывает коричневой, вне всякого сомнения, загаженной собаками травы. Тут почти ничего не изменилось.

Воспоминания о жарком лете и играющих на улицах детях быстро отгоняет налетевший на меня порыв ледяного, пронизывающего до костей ветра. Я чувствую в крови нарастающий гул — это снова начинают шалить мои нервы.

Последний раз я заходил к отцу незадолго до того, как мы с Вэл уехали в Калифорнию, когда я сказал ему, что не хочу участвовать в семейном бизнесе. Тогда мне и в голову прийти не могло, что меньше чем через десять лет я вернусь, чтобы свести с ним счеты.

Проскользнув в узкий зазор между отцовским и соседским домом, я направляюсь к задней двери. Для преступника, который нажил себе столько врагов, его система безопасности —это обычный управляемый с наборной панели замок, который при входе в дом блокирует настройки сигнализации. Любой, кто удосужился бы последить за моим отцом, мог уже давно узнать код, но думаю, люди предпочитают держаться от подальше от человека, которого, из-за его довольно специфических убийств окрестили Варваром Короны.

Я набираю на клавиатуре знакомый код, дату моего рождения, раздумывая, не изменил ли он его после моего отъезда. Увидев зеленый сигнал, я поворачиваю ручку и вхожу в маленькую прихожую, в которой меня встречает темнота и порыв холодного воздуха. Когда я учился в старших классах, в этой комнате пахло потными кроссовками и нашатырным спиртом. Им натирала полы моя тетя, когда приходила помогать отцу. Теперь тут пахнет чем-то затхлым и лежалым, вроде плесени и сырого дерева.

Тихонько проследовав из прихожей на кухню, я замечаю там только несколько лежащих в раковине тарелок и ряд выстроившихся на столе пузырьков с таблетками. В окно над раковиной пробивается свет уличного фонаря, и я вижу написанное на пузырьках имя, и название лекарств. Какое-то слабительное, оксиконтин, витамины и еще что-то, чего я не могу разобрать. Я бы решил, что он их спёр, чтобы потом продать, если бы на каждой склянке не было напечатано его имя. Довольно неожиданно, учитывая, что он всегда ненавидел врачей.

В тишине дома я бесшумно иду через столовую и направляюсь к расположенной напротив входной двери лестнице. Стараясь не наступить на скрипучую первую ступеньку, я осторожными шагами огибаю те места, где, как мне известно, дерево уже старое и слабое, пока не дохожу до конца лестницы.

Так или иначе, воздух здесь кажется более разреженным. Я смотрю в коридор на закрытую дверь спальни моего отца и чувствую, как колотится о ребра сердце. Сжимая рукоятку ножа, купленного мною в первый же вечер моего приезда, я перевожу взгляд на оружие, которым собираюсь убить своего отца. На прочное стальное лезвие с неровными зубцами.

Я мысленно возвращаюсь в ту ночь, когда он пришел домой с окровавленными руками. Мне тогда было тринадцать, я проснулся, услышав, как отец, пьяно спотыкаясь, моет в раковине руки. Я спросил его, что случилось. Подумал, что он ранен и истекает кровью. Но он мне ухмыльнулся и, снова развернувшись к раковине, произнес: «Мужчина должен делать всё для защиты своей семьи. Даже если для этого придется ее убить».

Я понятия не имел, что это значит. Толи он зарезал мою мать и солгал о том, как она умерла, толи — человека, который ее убил. Тогда он ничего не сказал, и с годами вообще мало говорил о своих приходах и уходах. В ту ночь я впервые увидел его таким, каким он был за пределами этого дома. Увидел то суровое наследство, которое он надеялся мне передать.

Приблизившись к его спальне, я останавливаюсь у двери, чтобы прислушаться. С обратной стороны до меня доносится непрерывный свистящий звук, словно сжатый воздух. После многочисленных посещений больничных отделений интенсивной терапии я тут же узнаю в этом характерном шуме аппарат искусственной вентиляции лёгких. Я поворачиваю ручку и открываю дверь в темную, тихую комнату.

Скудные лучи лунного света накрывают спящую фигуру моего отца светящимся одеялом, из его рта торчат трубки, подсоединенные к тому, что я правильно определил, как дыхательный аппарат. Нахмурившись, я подхожу к отцу и, крепко сжимая в пальцах нож, наблюдаю, как в такт со свистом респиратора поднимается и опускается его грудь.

Осунувшееся лицо и седые волосы выдают его возраст, добавляя еще десятки лет к тем, что я пропустил. Со стоящего рядом с кроватью штатива свисают пакеты с жидкостью, которая капает в длинную прозрачную трубку, исчезающую с другой стороны. Воздух пропитан зловонием смерти, которое бьет мне в нос стерильными запахами дезинфицирующих средств вкупе с мускусным запахом мочи и инфекции.

Я ничего об этом не знал. В нашу последнюю встречу, он был гораздо крупнее и сидел, потягивая бурбон и покуривая свою любимую сигару.

Если не считать движения его расширяющихся и сжимающихся лёгких, отец даже не шевелится под поднятым над ним ножом. И мне становится интересно, а поймет ли он, что умирает, когда лезвие перережет ему горло. Я кручу в руке металл и улавливаю дрожь, от которой вибрируют мышцы, а грудь холодеет от подступающей тошноты. На каждое движение дыхательного аппарата приходятся три мои вдоха, и я чувствую легкое головокружение от волнительного ожидания.

Что-то во всем этом кажется мненеправильным. Я зажмуриваюсь, отчаянно пытаясь вспомнить улыбку Изабеллы, но вижу лишь улыбку моего отца. В тот день, когда он сидел, закинув руку на спинку пассажирского сиденья своего Бонневиля, а я неуклюже вел машину вниз по улице, впервые сев за руль в четырнадцать лет.

— Вот так, сынок! Веди тачку так, будто ты её украл! — с гордостью усмехался он.

От подступивших к глазам слёз его фигура начинает расплываться и, стиснув зубы, чтобы заглушить гнев прошлого, я проглатываю эти воспоминания.

Сзади раздается щелчок, и я быстро разворачиваюсь с вытянутым вперед ножом.

В одном из углов окутанной тенями комнаты, темнота вдруг оживает. Сначала из нее появляется ствол пистолета, а затем фигура подается вперед, и передо мной предстает лицо, которое я точно где-то видел, но не могу понять, где.

— Ты пришел с ножом на перестрелку? — отчетливый бруклинский акцент только усиливает мое замешательство.

Я продолжаю разглядывать этого человека.

— Кто ты такой?

— Отдай мне нож.

— Это вряд ли.

— Ты пришел сюда, чтобы его убить?

Желание оглянуться на отца пересиливает необходимость не спускать глаз с этого парня.

— Кто он тебе?

Незнакомец не отвечает, и легкий наклон его головы говорит мне, что он изучает меня с тем же любопытством, что и я его.

— Это его последние часы. Он просил, чтобы я даровал ему мирную смерь.

— Ты хочешь его убить? — спрашиваю я.

— Нет. Я вызвался убить любого, кто попытается оборвать последние мгновения его жизни.

— Я его сын.

Дернув глазом, он бросает на меня недоверчивый взгляд, однако пистолет не опускает.

— Насколько я знаю, его сын мертв.

— В таком случае мой визит может сильно его разочаровать, — я наконец оглядываюсь на отца, который выглядит еще слабее, чем показался мне на первый взгляд. — От чего он умирает?

— От рака. Этот упрямый ублюдок слишком все затянул. Практически сгорел за последние пару месяцев.

— А ты его телохранитель или просто тот, кто после собирается подчистить его счета?

Фыркнув, он опускает глаза и, качая головой, снова засовывает пистолет в кобуру. Я чувствую, как впервые за последние десять минут у меня, наконец, расслабляются мышцы.

— Мне не нужны его деньги.

— Ну, давай посмотрим. У моего отца никогда не было друзей, одни враги. И ты не производишь впечатление человека, который добровольно тратит свое время на помощь больным и умирающим. Итак, какова твоя цель? Кто он тебе?

— Тот же, кто и тебе.

Нахмурившись, я еще раз прокручиваю в голове его слова.

— Это как?

— Он мой отец.

Я пытаюсь переварить то, что он только что сказал, и у меня из груди вырывается взрыв смеха.

— Твой отец.

На самом деле, это не должно меня удивлять. Старый добрый папаша, конечно же, не стал дожидаться смерти моей матери, чтобы побаловать себя другими женщинами. В детстве я часто слышал, как во время их многочисленных бурных ссор она обвиняла его в неверности, но он ни разу даже не обмолвился мне о возможных братьях.

— Выходит, ты здесь, чтобы его обчистить.

— Я же тебе сказал. Мне не нужны его деньги. Старик заботился обо мне и моей маме. Дал нам приличное жилье. Посылал ей деньги, когда она в них нуждалась. Я просто возвращаю долг.

— Он никогда о тебе не упоминал. Вообще никогда.

— Он и о тебе впервые упомянул только десять лет назад. Сказал, что лучше нам друг друга не знать.

— Значит, я свалил из города, а ты забрался в мою песочницу? Он заставил тебя взять на себя бизнес или типа того?

— У меня есть своя халтурка. Я здесь только для того, чтобы исполнить его последнюю волю.

— Он убил мою семью. Приказал их зарезать. Он не заслуживает мирной смерти.

— Значит, ты пришел сюда, чтобы... перерезать ему горло? Это кажется мне слегка мелодраматичным. Небрежным, — он окидывает меня оценивающим взглядом. — Ты производишь впечатление человека более аккуратного. Более умного. Что говорит о том, что ты либо не так умён, как кажешься, либо у тебя просто не хватит смелости это сделать.

Не говоря ни слова, я поворачиваюсь к дыхательному аппарату и хватаюсь за электрический шнур.

— Он этого не делал! — от его слов я замирю и, обернувшись, вижу, что мужчина снова держит меня на прицеле. — Он не убивал твою семью.

— Нет, убивал. Мне рассказал об этом нанятый им человек. Теперь он тоже мертв, если тебе интересно, к чему всё идёт.

— Тони послал за Винни меня. Этот тупой придурок спёр около десяти кусков, убил Гаса и свалил из города.

Убил Гаса? Последние тридцать с лишним лет адвокат моего отца был, пожалуй, самым близким его другом.

— А как он прибрал к рукам десять кусков?

— Папа заплатил ему, чтобы он кого-то там нашел, а этот ушлёпок сбежал.

— Да, этот кто-то был моей женой.

— Нет. Это был кто-то, кто вообще-то охотился за тобой.

— Кто?

— Я знаю лишь то, что его люди зовут этого человека Эль Кабро Бланко, и он известен какой-то особой жестокостью. Имеет связи с картелями в Мексике. Видимо, хорошо, что он не нашел тебя первым.

— Мою семью убил Винни. Вэл хотела дать показания против моего отца. У него были все основания ее убить.

— Ошибаешься. В обмен на молчание твоей жены он предложил полностью оплатить лечение ребенка. Это в три раза больше, чем ей пообещал адвокат. Насколько я понял, она согласилась. И Винни к ней тоже посылал, чтобы предложить эту сделку.

В полнейшем шоке я поворачиваюсь к отцу и, вспоминая, в какой он был ярости, когда я уехал из Нью-Йорка, пытаюсь представить его готовым отдать Вэл все, что угодно.

— Нет, это не он. Он не страдает ни щедростью, ни великодушием.

— Ты прав. Но он не стал бы убивать свою собственную семью.

— Я почти уверен, что именно он виновен в смерти моей матери.

— Точно так же, как ты виновен в смерти моей жены.

Почувствовав внезапное напряжение в мышцах, я вскакиваю на ноги и, стиснув зубы от ярости, замахиваюсь на него ножом.

— Наверное, мне сперва стоит поточить свой нож об твои кости.

— Я не хотел тебя обидеть. Просто пытался сказать, что твое имя — это проклятие.

— Я думал, что это также и твоё имя.

— Я бы, наверное, уже умер, если бы Тони не настоял на том, чтобы дать мне фамилию моей матери.

И тут я узнаю его лицо.

— Ты... боец смешанных единоборств или что-то в этом роде, да? Мачете что-то там.

— Мак, — невыразительным тоном отвечает он. — МакКоннелл — это фамилия моей мамы.

Из того немногого, что я о нем слышал, живя на западном побережье, у него здесь целая армия поклонников и, он дрался в нескольких довольно солидных местах. Не похоже, чтобы у него было время или интерес становиться шестёркой моего отца.

— Вроде, ты неплохо устроился. Зачем ему посылать тебя за Винни?

— Семья прежде всего. Несмотря ни на что. Я — дитя улиц. Это у меня в крови. Скорее всего, я там и умру.

Именно этого я всю жизнь стремился избежать, хотя уверен, что ему эти жизненные уроки ни к чему, и не утруждаю себя лекцией.

— Где мне найти этого Эль Кабро Бланко?

— Без понятия. Судя по всем тем слухам, что о нем ходят, этот парень похож на призрак.

Винни, вне всякого сомнения, знал бы, где его искать. Но Винни мертв.

Я не знаю, что заставило моего отца послать Винни заключать какие-то сделки с Вэл, но предполагаю, что такова природа предательства — ты не всегда можешь его предвидеть.

— Можешь на минутку меня оставить?

Кажется, он прикусывает изнутри губу и щелкает мне пальцами.

— Нож.

С некоторой неохотой я отдаю ему своё оружие и смотрю, как он выходит из комнаты и закрывает за собой дверь.

Тяжело вздохнув, я снова разворачиваюсь к своему старику. Все эти годы я его ненавидел. Я сделал всё возможное, чтобы не стать таким, как он, и уехать как можно дальше от этого места. Однако в одном Мак прав: имя моей семьи — проклятье. И никуда от этого не деться. Как говорил в годы моей юности отец Викио, гнев оплетает каждую букву имени Савио, высасывая из него жизнь. Это яд, от которого мне не спастись, потому что сегодня вечером к списку моих жертв добавилась еще одна. Кем бы ни был этот Кабро Бланко, он только что приобрел себе нового врага.

Не знаю, правда ли то, что Мак рассказал мне о моем отце. Я знаю лишь то, что мне в голову не приходит ни одной причины, по которой он мог бы солгать. Возможно, мой отец действительно пытался вмешаться, чтобы спасти мою семью. Может, я не знал его так хорошо, как мне казалось.

Может, я вообще никогда по-настоящему его не знал.

Я опускаюсь на колени у постели отца и склоняю голову в молитве. После всех тех злодеяний, что я свершил и еще только собираюсь совершить, у меня нет права отпускать ему грехи, но я не хочу, чтобы эта ненависть отравляла меня после его смерти. Я возношу ему благодарственную молитву и беру в руку его холодную морщинистую ладонь.

— Долгие годы я ненавидел тебя сильнее, чем любил, но надеюсь, что ты обрел покой.

Мои слова не нарушают сон моего отца, как будто я уже разговариваю с его трупом.

— Тебе бы понравилась Изабелла. У нее были мамины глаза, — я улыбаюсь сквозь слёзы, вспоминая, как она лежала в моих объятиях и смотрела на меня, пока я пытался уложить ее спать. — И ее вспыльчивый характер.

Я потираю большим пальцем его палец и, шмыгнув носом, снова фокусируюсь на главном.

— Я прощаю тебя за то, что ты не был идеальным отцом. Жизнь у тебя была не сахар, но, по крайней мере, ты старался.

Никакой реакции.

Вообще ничего.

И все же, когда я поднимаюсь на ноги, мне кажется, что с моих плеч свалился огромный груз. Я не хочу быть здесь, когда он испустит последний вздох.

Открыв дверь, я вижу докуривающего сигарету Мака. Он тушит ее в пепельнице, стоящей на придвинутом к стене столе.

— Если ты не возражаешь, перед уходом я хотел бы взглянуть на некоторые из его старых бухгалтерских книг. Посмотрим, удастся ли мне выяснить, что это за козёл (Тут игра слов. В переводе с испанского Эль Кабро Бланко (El Cabro Blanco) означает «белый козёл» — Прим. пер.).

— Мне без разницы, — Мак пожимает плечами и оглядывается на спальню. — Не думаю, что сейчас ему есть до этого дело.

— Тебе, ммм... тебе что-нибудь нужно? — спрашиваю я, когда он возвращает мне нож.

— Не-а, у меня тут толпа народа ждёт, когда он преставится.

— Почему ты не убил меня сразу, как только я вошёл? Почему ты позволил мне к нему приблизиться?

Он встает со стула и поправляет аккуратно выглаженные брюки.

— Папа сказал мне, что этот код знает только один человек, и нет ни малейшего шанса, что он им воспользуется. Решил, что где-то в аду пошёл снег.

Усмехнувшись, я качаю головой.

— Я не собираюсь здесь задерживаться. Я нашел, что хотел.

Он кивает и суёт руки в карманы.

— А похороны?

— Если моя помощь тебе не нужна, я бы предпочел на них не появляться. Все думают, что я мертв, и мне бы хотелось, чтобы всё так и оставалось, — я протягиваю руку и, когда он отвечает на рукопожатие, не удивляюсь его крепкой хватке. — Приятно было познакомиться, Мак.

— Да, взаимно. Если когда-нибудь снова будешь в городе, набери мне. Я организую тебе места в первом ряду на одном из своих боёв.

— Спасибо. Если когда-нибудь будешь на западном побережье, тоже мне звони, не стесняйся. Я... организую тебе места в первом ряду на воскресной службе.

— Ты священник или типа того?

Хороший вопрос.

— Типа того.

Он проводит рукой по лицу и качает головой.

— Прости. Я бы не держал тебя под прицелом. И не выражался бы так.

— Я священник. Не святой.

— Конечно. Было приятно познакомиться, Дэймон, — уголки его губ приподнимаются в полуулыбке. — Я бы обратился к тебе «отец», но это прозвучало бы как-то странно.

— Достаточно просто Дэймон. Береги себя, — похлопав его по руке, я направляюсь к лестнице и спускаюсь в кабинет отца.

Когда я переступаю порог и включаю свет, меня облаком окутывает запах кожи и сигар, возвращая на десять лет назад. Я помню, как пробирался в его кабинет, чтобы посмотреть на стоящее у него на столе фото моей матери. Единственное место в доме, где он хранил ее фотографии. Я часами крутился в его вращающемся кресле, прижимая к груди рамку.

Именно там я впервые увидел Вэл, когда она сидела, уткнувшись в его бухгалтерские книги.

До нее я никогда не встречал отпрысков деловых партнеров моего отца и помню, как было странно обнаружить здесь девушку, разбирающую его «грязное белье». Почти неловко.

Я прохожу по комнате к картотечному шкафу, где спрятан ключ от сейфа.

Мой отец был не настолько глуп, чтобы оставлять на виду хоть что-то, помимо законных документов. Остальное тщательно запиралось в его морально запятнанном несгораемом шкафчике.

Перебирая папки, я нахожу ключ на прежнем месте, в глубине ящика, куда его сотни раз убирала Вэл, и несу к расположенной в другом конце комнаты гардеробной. Опустившись на колени, я убираю с пола архивные короба и отцовское снаряжение для гольфа. Всё разобрав, я поднимаю покрытую ковром панель, которая ничем не отличается от остального пола гардеробной, и нахожу под ней сейф.

Вот где кроются настоящие секреты.

Я набираю код, в который меня не раз посвящал отец, особенно когда уезжал из города, думая, что может не вернуться. Щелкает замок, и, открыв сейф, я обнаруживаю в нем кучу бумаг. Все его финансовые документы, а также несколько стопок наличных, которые я и не думаю брать. Кровавые деньги. Меня тошнит от мысли, сколько людей, должно быть, лишились из-за них жизни.

Под бумагами и наличными лежит стопка папок, куда Вэл обычно помещала сводные ведомости по всем его сделкам. Если эти папки когда-нибудь найдёт ФБР, у них на руках окажутся имена почти всех преступников Нью-Йорка, что в конечном счете и сделало Вэл мишенью.

Я провожу пальцем по списку имен, но узнаю только некоторые из их. Например, отца Вэл и ее старших братьев. Я останавливаюсь на фамилии МакКоннелл, отмечая выплату в размере шести тысяч, которая повторяется и в следующем месяце на следующей странице. Полагаю, это мать Мака.

В платежной ведомости отца десятки имен, и ни одно из них не дает ключа к разгадке этого белого козла. Он мог быть любым из людей в этом списке.

Примерно за полчаса я осматриваю остальные папки, в которых тоже ничего не нахожу и понимаю, что все эти бухгалтерские книги для меня бесполезны.

Раздраженно фыркнув, я убираю их обратно в сейф, закрываю его панелью и ставлю на прежнее место коробки и снаряжение для гольфа. В какой-то момент все это попадёт в руки властям, если только Мак не решит взвалить это на себя. В любом случае, это буду не я.

Я направляюсь к машине, затылок мне щекочет зимний ветерок, но тут во мне срабатывают старые инстинкты, и я окидываю взглядом притихший район.

Чувствуя, что за мной наблюдают, я оглядываюсь на дом, но в окне отцовской спальни никого нет. Еще раз осмотревшись вокруг, я сажусь в машину и направляюсь обратно в центр Манхэттена.



20. Дэймон

Я вставляю в разъем ключ-карту, чтобы открыть свой гостиничный номер, но, увидев зеленый сигнал, останавливаюсь. Называйте это неумирающими старыми привычками, но вот уже второй раз я чувствую, что за мной кто-то наблюдает.

Осторожно вытащив нож из спрятанной под пальто кобуры, я осторожно пробираюсь в мрачную комнату, попутно сканируя глазами то, что выхватывает из темноты пробивающийся сквозь приоткрытую дверь свет. Затем я включаю лампу и вижу перед собой знакомое лицо.

Он сидит в кресле напротив кровати и, наклонив свою лысую голову, пускает в потолок дым от сигары. Андреа, старшему брату Вэл, сейчас, должно быть, под пятьдесят, и подбородок у него чуть более массивный, чем при нашей последней встрече.

Услышав за спиной щелчок захлопнувшейся двери, я вижу перед собой второе знакомое лицо и крепко сжимаю нож, приготовившись к атаке. Ее младший брат Кристиан не сильно изменился. Все такой же высокий и неуклюжий, но не менее устрашающий, когда в бешенстве.

— Вы только посмотрите, кого, бл*дь, к нам принесло, — говорит Андреа, пока Кристиан стоит на чеку у двери. — Я не поверил слухам о том, что ты вернулся в город. Но вот ты здесь.

Его тёмно-карие глаза очень похожи на глаза его сестры. Когда-то они смотрели на меня как на друга. Теперь эти глаза наполнены злобой, которая говорит мне, что живым я из этого гостиничного номера не выйду.

Андреа поднимается с кресла, младший подходит сзади, и они вдвоем обступают меня в узком коридоре.

— Насколько я понимаю, у тебя были какие-то дела с отцом.

— Да.

— Значит, он жив? — Андреа надевает кастет на стянутую перчаткой руку и тушит сигару в стакане с водой, который я сегодня утром оставил на комоде.

Тщательно подбирая слова, я наблюдаю за каждым его движением и готовлюсь дать отпор.

— Это ненадолго.

— Хорошо. Одним убитым меньше.

— Ты действительно думаешь, что я мог ее убить? Хоть когда-нибудь?

Андреа вскидывает брови и пожимает плечами.

— Понятия не имею. И мне плевать. Давай покончим с этим.

— И Изабеллу?

От моего вопроса у него на лице отражается вспышка боли. Если кто и любил мою дочь так же сильно, как я, так это братья Вэл.

— Я знаю лишь то, что они мертвы. А ты жив.

Он кидается ко мне, но, когда я вытаскиваю из-под пальто нож, резко останавливается и качает головой.

— Теперь Савио носят с собой ножи. Куда нахер катится этот мир?

— Я приехал сюда, чтобы убить своего отца.

У меня дрожит рука, а значит, все те годы, что я прослужил священником, все же вернули мне хоть какую-то крупицу человечности. Андреа тоже это замечает, судя по его быстрому взгляду на мою все еще сжимающую нож руку.

— Я собирался перерезать ему горло.

— И? — в его скучающем тоне проскальзывают незначительные нотки любопытства.

— Их убил Винни.

— Винни работал на твоего отца. Этот разговор начинает мне надоедать.

— Он сбежал с десятью тысячами моего отца.

Дёрнув от отвращения губой, Андреа качает головой.

— И это все, чего тебе стоила жизнь моей сестры? Десять штук?

— Ему заплатили, чтобы он убил кое-кого другого. Кто-то под именем Эль Кабро Бланко. Ты о нём слышал?

Я замечаю, как Андреа с Кристианом обмениваются многозначительными взглядами, а затем оба поворачиваются ко мне.

— Где он? — спрашиваю я.

— Зачем ему понадобилась моя сестра? — он смотрит на меня с каменным лицом, но стиснутые зубы выдают его эмоции.

— Мне известно лишь то, что Вэл собиралась давать показания в суде. Она встречалась с несколькими адвокатами.

Андреа закрывает глаза и проводит рукой по лицу, от чего мои мышцы, наконец, расслабляются.

— Бл*дь.

— Кто этот парень?

Раздраженно фыркнув, Андреа отступает к креслу, закуривает новую сигару и, сплюнув на пол обрезанный кончик, глубоко затягивается. Кристиан плюхается на край кровати и потирает рукой голову.

— Что там за история? — снова спрашиваю я, пытаясь по языку тел понять их настрой, который кажется мне на редкость подавленным.

— Местные называют его Белым Козлом. Наркоторговец, — Андреа откидывает голову на спинку кресла и тяжело выдыхает через нос. — О чем, черт возьми, она думала?

— Где мне его найти?

— Ты не найдёшь.

— Он убил мою семью.

— И мою сестру. Но у меня нет никакого желания лезть в преисподнюю. Не тогда, когда мне нужно думать о собственной семье.

Кристиан, сжав в кулаки руки, вскакивает на ноги.

— Я это сделаю. Ради Вэл.

Андреа закатывает глаза и качает головой.

— С таким же успехом можешь приставить к башке пистолет и нажать на курок. Это будет гораздо более быстрая и милосердная смерть.

— Она моя сестра…

— Сядь на свою гребаную задницу. Ты никуда не пойдешь, — огрызается Андреа.

Смерив брата долгим, негодующим взглядом, Кристиан уступает и садится.

— Скажи мне, где его найти, — говорю я более решительным, чем у Кристиана голосом.

— Нет. Поезжай домой, Энтони.

Странно слышать, как кто-то называет меня моим прежним именем. На краткий миг я снова чувствую себя беззащитным и уязвимым.

— Занимайся тем, чем занимался последние несколько лет. Не возвращайся сюда, — он снова поднимается на ноги и делает знак Кристиану следовать за ним, но я преграждаю ему путь.

— Ты хоть представляешь, сколько крови было на тех простынях? — на глаза наворачиваются слёзы, и я хмурюсь, чтобы сдержать эмоции. — Мне сказали, что, когда Винни прикончил Вэл, Изабелла была еще жива.

Андреа в ярости дергает челюстью и резко отворачивается, чтобы не показать подступивших к глазам слез.

— Если бы мне не сказали, что он мертв…

— Ему заплатили. Кто-то, кто после своих преступлений гуляет на свободе целый и невредимый. Скажи мне, где найти Эль Кабро Бланко.

— Понятия не имею, — он мотает головой и резко втягивает носом воздух. — У него сделки в Калексико, на границе. Это все, что мне известно.

— Уже кое-что.

— Если ты туда сунешься, то уже не вернешься.

— Если я этого не сделаю, их убийца будет разгуливать на свободе.

— Ты не найдешь его раньше, чем он тебя. Но, в любом случае, желаю тебе удачи.

Похлопав меня по плечу, он проходит мимо, и то же самое делает и Кристиан, одарив меня сочувственной улыбкой.

— Андреа, — говорю я, пока он не вышел комнаты. — Ты действительно думал, что я могу причинить им боль?

Он даже не раздумывает.

— Нет, — отвечает Андреа, и, видимо, именно по этой причине, меня не прикончили еще до того, как мой ключ попал в замок.

Они вдвоем уходят, оставив меня в маленьком и душном гостиничном номере. Моя первая мысль об Айви. Ее было очень сложно отговорить от этой поездки, но это ничто по сравнению с тем, как она, по всей вероятности, воспримет известие о том, что я собираюсь отправиться в Калексико без всякой надежды на возвращение.

Зарывшись руками в волосы, я провожу ладонями по лицу и тяжело выдыхаю. Какого черта я делаю? О чем я только думаю?

Я опускаюсь на кровать, что стоит напротив огромного висящего над комодом зеркала. В зеркале отражаются мои налитые кровью глаза с залегшими под ними темными кругами, красноречивым доказательством того, что я уже больше недели не спал.

Мне потребовались годы, чтобы наконец-то отпустить жену и дочь, и вот я снова раздираю эту рану ради чисто садистского удовольствия. Я прикончил человека, который физически убил мою жену и дочь. Я за них отомстил. Гоняться за тем, кто по сути, больше напоминает призрака, это только привлекать старых врагов.

Я мысленно возвращаюсь в тот день, когда, после бессонных ночей, пятнадцатилетним подростком явился в церковь Скорбящей Богоматери, вынашивая мечту прикончить убийцу моей матери. Церковь всегда была источником противодействия моим иррациональным мыслям. Именно туда меня занесло и после смерти жены и дочери. Однако я помню, как мальчишкой изливал на тихо слушавшего меня отца Викио свою исповедь, свою клятву отомстить за мать.

Я так ясно помню его слова, словно он говорит их мне сейчас: «Гнев — это страшный яд, сын мой. Рана, которая гноится и кровоточит, пока не останется одно лишь гнилостное зловоние смерти».

Убийство этого Козла повлечет за собой только еще больше боли и страданий, и я не хочу, чтобы из-за этого мишенью стала Айви.

Я достаю из маленького холодильника бутылку виски и открываю крышку. Обжигающее пойло заливает горящее у меня внутри пламя, приглушая его приятным воздействием алкоголя, и разбушевавшийся у меня в голове ураган мыслей каким-то образом останавливается на простой задаче вернуться в Калифорнию. Возобновить ту жизнь, которую я долго и упорно налаживал после смерти Вэл и Изабеллы.

Возможно, я смогу начать все сначала с Айви. Она молода и полна энергии, и мне очень трудно держатся от нее подальше.

Возможно, Бог послал меня сюда не просто так. Он хотел показать мне, что жизнь слишком коротка и хрупка, чтобы тратить ее на ненасытный гнев.

Мой отец всю жизнь охотился за своими врагами, а теперь проводит последние минуты жизни под охраной единственного на свете человека, которому может доверять.

Я не хочу, чтобы однажды такое произошло и со мной.

Пульсация в голове усиливается, и от новой захлестнувшей меня волны боли я закрываю глаза и сажусь на кровати, тщетно пытаясь унять спазм в висках. Где-то на заднем плане вращается комната, по венам густым потоком струится алкоголь, и тут мой взгляд падает на стоящую в углу фигуру. Я щурюсь и вытираю глаза тыльной стороной ладони, в которой все еще зажата бутылка виски.

— Папа, тебе что, приснился кошмар? — тихий голосок Изабеллы смягчает мою боль, словно стакан теплого молока, смешанного с ядом.

Она не настоящая.

— На самом деле тебя здесь нет, — я хмурюсь, чтобы сдержать слезы, и ударяюсь спиной о стену. — Ты не настоящая.

В отчаянной попытке очнуться от этого кошмара, я вижу, как она подходит ближе. Она в той же ночной рубашке, что была на ней в больнице во время последнего сеанса химиотерапии.

— Папа? Я не хочу, чтобы ты выслеживал этого Козла.

Я хмурюсь еще сильнее, в голове творится полная неразбериха, и я пытаюсь понять, сплю или бодрствую. В глубине души мне хочется протянуть к Изабелле руку и не отпускать, но интуитивно я не смею к ней прикоснуться.

— Он опасный. И злой. Он причинит тебе боль, — добавляет она и, удаляясь от меня, сжимает в руках ткань своей ночной рубашки.

— Именно из-за него тебя здесь нет, Белла.

— Это из-за тебя меня здесь нет. Меня и мамы. Ты оставил нас одних.

Эти слова пронзают мне сердце, тем самым доказывая, что оно все еще бьется у меня в груди.

— Пожалуйста... не говори так.

— Это правда. Ты оставил нас одних. А теперь снова хочешь нас покинуть. Обещай мне, что не пойдешь к Козлу.

Убитый горем, со слезами на глазах я бросаюсь к ней, но она отступает.

— Обещаю. Я не пойду. Я больше вас не оставлю.

— Я люблю тебя, папа.

Ее фигура начинает растворяться, и я изо всех сил бросаюсь к ней, протягиваю руку, но, схватив лишь пустоту, теряю равновесие. Упав на пол, я с треском ударяюсь виском о холодное дерево. Я гляжу на потолок, а она плавно появляется и исчезает.

Стоя надо мной, Изабелла смотрит на меня, пока все вокруг не становится черным



21. Айви

Наверное, существует такой способ убийства, при котором те, кто совершает его постоянно, умудряются пережить последствия своих деяний без единой капли раскаяния.

Я не из таких людей. С одной стороны, это радует.

Припарковав машину Дэймона рядом с церковью, я смотрю сквозь сумрак давно окутавшей город ночи на темный задний двор, где, как я знаю, похоронено тело Кэлвина.

Нет, не похоронено. Выброшено.

Машина стоит за пределами пятна света, что отбрасывает на землю уличный фонарь. Она скрыта в темноте, на случай, если отец Руис в этот час не спит. Я сказала Дэймону, что буду водить его автомобиль только в случае необходимости, учитывая, как то, что у меня последние десять лет не было машины, ужасно сказалось на моих водительских навыках. Не знаю, можно ли считать необходимостью поездку в церковь, но за последние несколько дней она стала для меня источником постоянных мучений в моей мазохистской попытке избавиться от овладевшего мною чувства вины. От напоминания о том, что я была соучастницей убийства.

Он умер из-за меня.

Прошло уже около недели. Иногда я могу легко оправдать его смерть, напомнив себе, что он убил ни в чем неповинную женщину с ребенком, и кто знает, сколько еще, помимо них. А иногда, мне ужасно хочется стереть из памяти это чувство вины, или душевные терзания убийцы, как однажды назвал это Дэймон. Вернуться в ту ночь и уехать из Лос-Анджелеса, как планировала много раз за последние несколько лет.

Но Кэлвин все равно бы меня нашел. Каким-то образом это ему всегда удавалось.

Взглянув на электронные часы, я вижу, что уже двенадцатый час. После той ночи я уже три раза приезжала сюда, чтобы посмотреть и обдумать все возможные последствия этого убийства, одним из которых является то, что моя душа неминуемо сгорит за это в аду. Адом для меня станет вечность в огне с тем самым мудаком, которого я помогла убить. Интересно, был ли Кэлвин на самом деле мертв, когда Дэймон его туда бросил, или просто надолго потерял сознание от перенесенных им пыток?

Две ночи назад мне приснилось, что я оказалась запертой в этой смердящей яме дерьма, без света, без воздуха и без надежды. Я проснулась в слезах в пустой постели. Дэймон много раз уверял меня в том, что будут ночи, подобные этой. Ночи, когда мне будет казаться, что я явственно слышу в квартире голос Кэлвина или чувствую, как он залезает ко мне в постель.

Мне хочется, чтобы эти потусторонние встречи с ним закончились, и я смогла его забыть, может даже настолько, чтобы снова смотреть на себя в зеркало, не содрогаясь.

Завтра здесь, в церкви, состоятся похороны mamie, и я рада, что их организация заняла некоторое количество времени, потому что неделю назад я бы, скорее всего, встала и прямо во время поминальной службы призналась в убийстве Кэлвина.

Включив зажигание, я жму на газ, и машина рвется вперед, но тут же резко замирает, потому что я бью по тормозам. Ради всего святого, даже подростки водят намного лучше. Вцепившись в руль, я выезжаю на почти пустую дорогу и направляюсь в сторону дома Кэлвина.

Эта маленькая вылазка не имеет ничего общего с моими обычными угрызениями совести, просто прошлой ночью мне не давали спать параноидальные мысли о том, что через некоторое время у него дома начнет шнырять полиция и кое-что обнаружит. Я знаю, что в коробке, что стоит на полу у него в кабинете, до сих пор хранится медицинская карта того адвоката. Адвоката, которого он убил, потому что я преподнесла ему нужную информацию на блюдечке с голубой каёмочкой. Документ, который быстро приведёт полицию к моему отделению в больнице.

Не говоря уже о моих обнаженных снимках, которые он хранил на своем компьютере и некоторое время назад отправил по электронной почте моему боссу, что может быть также расценено как мотив с моей стороны.

Куча маленьких зацепок, которые тут же выведут на меня даже следователя-новичка, и поскольку врун я никудышный, одна только мысль об этом приводит меня в ужас. Намного больше, чем галлюцинации, кошмары и дурные сны. Держать в памяти каждую деталь своей лжи, глядя в глаза скептически настроенному следователю… С этим сравнятся только мысли о бейсджампинге с небоскреба. Однако, если бы дело дошло до этого, я бы, скорее всего, выбрала небоскреб с парашютом. А учитывая, что Кэлвин дружил с половиной полицией нашего города, мои шансы, даже с неисправным парашютом, существенно бы возросли.

На углу улицы яростно дерутся двое бездомных парней, но, когда я прохожу мимо, то едва обращаю на них внимание. Лос-Анджелес — это город, который никогда не спит. В любое время ночи здесь можно наткнуться на наркоманов, а стать свидетелем таких сражений и подавно. Может, один из них погибнет в этой драке, и на долю секунды я задумываюсь, а что победивший сделает с его трупом? Избавится от него? Или просто бросит и убежит?

Я сворачиваю на Лома Виста и подъезжаю к обочине перед одноэтажным домом в неомиссионерском стиле. Вместо крыльца возле него стоит конструкция из досок и шлакоблоков, а ставни на окнах висят косо, держась на одном добром слове. Свалка чистой воды, если бы не ценник в полмиллиона.

Окинув взглядом спящий район, я стремглав пробегаю по выжженной солнцем лужайке, что хрустит под моими балетками, и, чтобы войти в дом, набираю код безопасности. Дверь со щелчком отворяется, и я проскальзываю внутрь.

Когда я, спотыкаясь, иду к занавескам, чтобы их задёрнуть, то ударяюсь обо что-то мизинцем.

— Ой! Черт!

Включив свет, я вижу расставленные у входа коробки. При беглом осмотре в них оказывается какая-то электроника — рации и что-то похожее на маленькие камеры.

Я хмурюсь и, потерев ушибленный мизинец, направляюсь в спальню. Преследуемая каким-то жутким чувством, я иду по дому Кэлвина, в котором вовсе не так грязно, как можно было подумать по его внешнему виду. Внутри все довольно хорошо прибрано и организовано, и я не могу избавиться от ощущения, что сейчас откуда-нибудь из тени выскочит Кэлвин и заорёт, чтобы я разулась и не ходила по дому в туфлях.

Оказавшись в его комнате, я стараюсь не смотреть на кровать, где часами делала такие вещи, которые сейчас хотела бы стереть из памяти. Насколько больным должен быть человек, чтобы при одной мысли о сексе с ним, тебя буквально выворачивало?

Если бы не Дэймон, я бы до сих пор была уверена, что потеряна навсегда. Что больше никогда не получу удовольствия от секса с мужчиной. При нормальных обстоятельствах я бы сейчас страстно тосковала по своему порочному священнику, как девушка после фильма «Мстители» по своему фаллоимитатору, но с похоронами mamie и моей обострившейся за последние несколько дней паранойей, все, о чем я могу думать, это как бы не запнуться во время надгробной речи и не проболтаться о местоположении мертвого и, несомненно, разлагающегося тела Кэлвина.

Коробка с документами обычно стоит рядом с письменным столом, расположенным в углу спальни, но сегодня ее там нет. Мой мизинец пульсирует напоминанием о том, что это была плохая идея, и с каждой секундой она становится все хуже и хуже. Чем больше времени я здесь проведу, тем больше отпечатков пальцев и улик окажется у полиции, когда они наконец придут его искать.

Я распахиваю дверцу шкафа и вижу, что там коробки тоже нет. И под кроватью. Я не могу найти её нигде. Я обыскиваю кладовку в прихожей. Ничего. Ванную. Ничего. Кухонные шкафы и серванты. Ничего.

По телу расползается паника, и меня начинает одолевать мысль, что сегодня ночью я могу не найти медкарту того адвоката, и не буду знать, что с ней сделал Кэлвин.

Стараясь не останавливаться и не слететь с катушек, я возвращаюсь в спальню и начинаю утомительный процесс отсоединения его компьютера. На то, чтобы отцепить монитор и динамики, уходит добрых тридцать минут, и я аккуратно перетаскиваю все детали к себе в машину, все время внимательно оглядываясь по сторонам, чтобы никто меня не увидел и не вызвал полицию. Мои нервы обострены и натянуты, но я не останавливаюсь, пока весь компьютер не оказывается у меня в багажнике.

Возвращаясь, чтобы запереть дверь, я замечаю в стене дома поблескивающий подвальный люк.

«О, Боже, нет».

Я знаю, что если сейчас его не обыщу, то дома меня будут мучить кошмары о том, как полиция находит внизу коробку и заявляется ко мне на работу. Если же я это сделаю, то меня будут мучить кошмары о том, что я там найду, и зная Кэлвина, это вполне может оказаться труп.

Глубоко вздохнув, я обхожу дом и останавливаюсь перед входом в подвал.

«Пожалуйста, пусть он будет заперт. Пожалуйста, пусть он будет заперт».

К моему глубочайшему отвращению, он открыт, и мне в нос ударяет запах плесени и грязи. С моим везением, все кончится тем, что я умру от инфекции черной плесени, и Келвин, как всегда, добьётся своего.

Я включаю фонарик своего мобильного телефона и, поводив им из стороны в сторону, убеждаюсь, что помещение подвала и в самом деле такое ужасное, каким я его себе представляла, — с низким потолком и разводами на бетонных стенах. Справа вдоль стены выстроились кипы коробок, и, чтобы до них добраться мне придется проползти по грязному полу.

Я спускаюсь в подвал, и у меня волосы встают дыбом при мысли о том, что кто-то придет и запрет меня здесь. Опустившись на колени, я делаю еще один взмах фонариком и, увидев перед собой два смотрящих на меня светящихся глаза, издаю истошный крик. Маленькая тварь уносится прочь, но мои мышцы так и не могут расслабиться. Я вижу, как ничтожны шансы полиции найти эту карту, так что мне можно покончить с этим безумием и убраться отсюда к чертовой матери, но я отгоняю от себя эти мысли. Мне необходимо ее отыскать. Мужчина, которому она принадлежит, — жертва совершенного Кэлвином убийства, и прямо в ее заголовке стоит название больницы, где я работаю.

Минут двадцать я роюсь в слегка влажных коробках в поисках нужной, и при виде вожделенной папки чуть ли не хлопаю в ладоши. Шорох у меня за спиной напоминает мне о том, чтобы я не веселилась тут слишком долго, пока мыши, крысы и все остальные жители этого гадюшника решают, сгожусь ли я им в качестве съестных запасов на зиму.

Я вылезаю из подвала и, едва выпрямившись, начинаю дрожащими руками смахивать с волос паутину или жуков, поскольку не могу избавиться от ощущения, что по мне кто-то ползает.

— Что ты здесь делаешь?

Незнакомый голос проносится по моей спине парализующей волной паники, и я поворачиваюсь к стоящему позади меня мужчине.

Я откуда-то его знаю, но не сразу понимаю, откуда именно.

Молодой человек одет в элегантный черный костюм, его волосы зачесаны назад, как у кого-то с Уолл-Стрит или из фильма Тарантино. Я точно видела его раньше, но где?

— Кэлвин здесь? — не дождавшись моего ответа на первый вопрос, спрашивает он.

Судорожно сглотнув, я качаю головой.

— Он... наверное, вышел?

На мгновение его взгляд останавливается на прижатой к моей груди папке.

— А это что такое?

Все еще пытаясь вспомнить, где я встречала этого парня, я перебираю в голове сотни лиц, словно музыкальный автомат — диски в поиске нужной песни.

— Кое-какие мои бумаги.

Меня равнодушно разглядывают его ледяные серые глаза, и тут я вдруг вспоминаю, где его видела. У себя в квартире. В тот вечер, когда Кэлвин пригласил своих приятелей поиграть в карты. Это он заставил Кэлвина прекратить его издевательства. Тогда я решила, что он какая-то важная шишка, какой-то таинственный деловой партнер. Просто глоток свежего воздуха среди остальных головорезов, собравшихся в тот вечер за столом, но в данный момент он источник удушающего напряжения, не позволяющий мне сбежать.

— Я уже неделю пытаюсь дозвониться до Кэлвина.

— Хм. Я его почти не видела. Мы с ним расстались. Этот придурок мне изменил, — ложь слетает с моих губ легче, чем я ожидала, и это немного меня удивляет.

— Изменил тебе.

Услышав в его голосе недоверие, я стискиваю зубы. Это означает, что моя ложь не так убедительна, как мне казалось, и следователь ни за что не купится на мои россказни. Дернув носом, парень фыркает, и только когда он сводит вместе руки, я замечаю на них черные перчатки. Как у убийцы, который не хочет оставлять отпечатки пальцев на месте преступления.

— Как я помню, Кэлвин тобой просто одержим. Возможно, даже слишком. Он производит впечатление человека, который любит до гробовой доски.

Этот парень даже не представляет, насколько он прав.

А может и представляет. Может, это написано у меня на лице. Что бы он подумал, если бы узнал, что я помогла убить Кэлвина? Отомстил бы за друга? В отчаянной попытке совладать со своим лицом, я слегка улыбаюсь.

Он делает шаг ко мне, и я крепче сжимаю папку, с трудом дыша сквозь сдавленные легкие. Он проводит по моему виску затянутым в перчатку пальцем и убирает мне за ухо прядь волос.

— Знаешь, что я думаю?

Наверняка ему слышно, как бешено колотится мое сердце.

— Такая красотка, как ты, — он наклоняется к моему уху, мою шею обдает теплое дыхание, и мне хочется выпрыгнуть из кожи и убежать. — Я думаю, что ты ищешь новый член, чтобы потрахаться. Я прав, дорогая?

Я не знаю правильного ответа. Не могу быстро сообразить, а не покажется ли ответ «да» слишком подозрительным.

— Дай мне пять минут на заднем сиденье моей машины, и ты окончательно его бросишь.

Подождите. Что?

Я замираю и, уставившись на него, пытаюсь разглядеть в его глазах шутку.

— Ты что, с ума сошел?

Его губы растягиваются в улыбке, и он скользит пальцем к моему рту. Улыбнувшись, проводит им по моим губам. Сглотнув подступивший к горлу ком, я чувствую, как он просовывает кончик пальца мне в рот и обратно, затем снова в рот. Парень шлёпает меня ладонью по заднице, и прижимает к себе, отчего из моих рук выпадает папка. Задыхаясь, я опускаюсь на колени, чтобы собрать все рассыпавшиеся бумаги, и тут он вдруг хватает меня за затылок и, ткнув в холодные зубцы молнии, прижимает меня к своему паху.

— Отсоси мне, и я не скажу Кэлвину, что ты здесь была.

Мне хочется рассмеяться, но у него в молнии застряла маленькая прядь моих волос, и я уверена, что оцарапала щеку. В полном смятении, я от него отшатываюсь.

— Я не буду тебе отсасывать. Не буду с тобой трахаться. И мне насрать, расскажешь ли ты Кэлвину.

Он облизывает губы, и у него на лице проступает неподдельное веселье.

— Боевая. Именно таких сучек я и люблю.

— Ну, я не твоя сучка. А теперь, прошу прощения, уже поздно.

Я поворачиваюсь, чтобы уйти, но сделав не более трех шагов, слышу, как он меня окликает.

— Ты один забыла.

От этого звука у меня в жилах стынет кровь, и, повернувшись, я вижу, как его глаза скользят по зажатой у него в руках бумажке. Бланк учета пациента при его поступлении. Этот бланк сразу можно узнать по его характерному размеру и цвету. Снова поймав мой взгляд, парень протягивает мне документ и одаривает меня понимающей улыбкой.

— Кое-какие бумаги, да?

Откашлявшись, я медленно и осторожно подхожу к нему, до боли сжимая в руке папку.

Напрягшись всем телом и приготовившись драться или бежать, я вынимаю у него из пальцев листок.

— Спокойной ночи. Айви.

Я и не думаю разворачиваться и пячусь назад ровно настолько, чтобы обеспечить себе достаточную для побега дистанцию. Я вижу, как он небрежно закуривает сигарету и, не удосужившись сдвинуться с места, таращится на меня. Сев в машину, я дрожащими руками вставляю ключ зажигания и выезжаю на дорогу, подальше от этого места.

Клянусь, я никогда в жизни сюда не вернусь.



22. Дэймон

Вернувшись в Лос-Анджелес, я вызываю себе Убер такси и молю Бога о том, чтобы успеть на похороны бабушки Айви. Сначала я собирался провести эту службу сам, но, обнаружив, что мой отец причастен к смерти Вэл и Изабеллы, попросил Руиса меня заменить, а сам вылетел в Нью-Йорк по личному делу. Он до сих пор не подозревает о моем намерении отказаться от сана, и для меня рассказать ему об этом намного страшнее, чем снова пойти к епископу Макдоннеллу исообщить ему о том, что, несмотря на всю его настойчивость, я не собираюсь больше здесь оставаться.

У меня не будет ни дома, ни работы, и впервые за много лет я с нетерпением жду отношений с другой женщиной.

Если она, конечно, вообще захочет связываться с мужчиной, у которого, по сути, ничего нет.

Я бросаю взгляд на часы. Десять тридцать. Служба начинается в одиннадцать, так что времени у меня в притык. Совсем в притык.

— Вы ведь священник, верно? — спрашивает водитель такси, глядя на меня в зеркало заднего вида.

Наблюдательный, это учитывая, что на мне пасторский воротничок и черная рубашка.

— Да.

— Значит, на днях подвозил я одну цыпочку. Красивая, грудастая, с классной фигурой. В смысле, реально горячая. Из Швейцарии, прикиньте? В общем, просит она меня повозить ее по городу, показать достопримечательности. Я так и делаю. В общем, катаемся мы так около часа, и тут она говорит мне остановиться у какого-то захудалого торгового центра и, Вы только представьте... хочет, чтобы я трахнул ее прямо в машине.

Начинается. Я борюсь с желанием закатить глаза, зная, что он может увидеть меня в зеркале заднего вида.

— Мы исповедуем в церкви во вторник вечером, в субботу утром и по предварительной договоренности.

— Нет-нет. Мне не нужно отпущение грехов. У меня к Вам только один вопрос.

— Хорошо, — я откашливаюсь, чтобы не было слышно моего тяжкого вздоха.

— Итак, эта цыпочка говорит мне, что никогда не трахалась с американцем, и хочет это попробовать. Ну кто я такой, чтобы отказывать девушке в исполнении ее заветной мечты, верно?

Верно.

Откашлявшись во второй раз, я смотрю на проносящийся за окном город и мысленно считаю минуты до конца поездки.

— Мы целуемся, обжимаемся. Я начинаю заводиться. И тут я тянусь к ней под юбку. У телки член больше моего. Да ну нахрен! Выходит, я целовался с чёртовым, в смысле... простите меня, святой отец. С грёбаным трансвеститом!

Я напрягаю мышцы лица, чтобы не выдать свою реакцию. Не столько потому, что он целовался с тем, кто, как он понял, был парнем, сколько потому, что ему это явно не понравилось.

— Мне известно, что Бог против геев, и все такое, так что, я теперь попаду в ад? В смысле, я ничего не сделал. Но мне очень этого хотелось. Знаете, для чувака эта цыпочка была очень горячей.

— Бог не против геев. И нет, Вы не попадете в ад, — это все, что я могу сказать ему, не расхохотавшись.

— Хорошо. Потому что, если бы моя жена узнала, что я чуть не трахнул какого-то трансвестита, она бы, наверное, со мной развелась.

Мне ничего не остается, как нахмурившись глядеть на этого парня и мысленно заставлять себя не качать головой. К счастью, машина тормозит перед домом приходского священника, и когда я лезу в задний карман, чтобы заплатить за проезд, таксист отмахивается от денег.

— За счет заведения, святой отец. Мне нужно поработать над своей кармой.

— Очень признателен, спасибо, что подвезли.

Я беру две свои небольшие сумки и выхожу из машины.

Бросив их за порог, я спешу к церкви, по пути поправляя брюки и рубашку. Через заднюю дверь я пробираюсь в неф, где перед небольшим скоплением людей стоит отец Руис и проводит погребальную литургию. В первом ряду сидит Айви, на ней элегантное черное платье и черная шляпка-берет с прикрывающей лицо вуалью. Я стараюсь не смотреть на ее гладкие ноги в тонких черных чулках, у которых сзади, вне всякого сомнения, проходит черный шов. Мы не виделись с ней почти неделю, и я поражаюсь, как при одном только взгляде на нее меня стремительно покидает сила воли. Вся моя новообретенная решимость держаться подальше от этой женщины, испаряется без следа.

Айви меня замечает, поворачивается в мою сторону, и я вижу сквозь ее вуаль ярко-красную помаду.

Не прерывая службу, я проскальзываю на стоящую рядом пустую скамью и стараюсь, сидя перед прихожанами, не бросать взгляды на Айви.

Спустя добрых полчаса, Айви направляется к аналою, чтобы произнести надгробную речь в честь своей бабушки. Наконец-то у меня появилась возможность впиться в нее глазами, и, пока она промокает глаза салфеткой, больше всего на свете мне хочется подхватить ее в свои объятья. Она нервничает, стоя перед толпой, и ее руки дрожат, словно листья на хрупкой ветке.

Je'taime, — говорит, наконец, она и садится.

В конце мессы, во избежание каких-либо подозрений, я возвращаюсь в свой кабинет. Мне следовало бы заняться кучей накопившихся за время моего отсутствия бумаг, но вместо этого я таращусь в окно своего кабинета на холмик рыхлой земли, под которой, в вонючей выгребной яме, сейчас разлагаются два трупа.

Через двадцать минут позади меня щелкает дверь, и, повернувшись, я вижу вошедшую в кабинет Айви.

— Ты решила её кремировать, а не хоронить на кладбище?

Она кивает и откашливается.

— Как там Нью-Йорк? — спрашивает Айви, в ее голосе все ещё слышатся слезы.

— Без изменений. Как у тебя дела?

Прислонившись к двери, она пожимает плечами.

— Бывают дни хорошие. Бывают плохие.

— Прости, что меня не было с тобой на этой неделе. Мне следовало остаться.

— У тебя тоже были семейные дела. Я понимаю, — Айви неторопливо проходит по комнате и, обойдя мой стол, приближается к окну с другой стороны, от чего у меня под ребрами начинает бешено колотиться сердце. — Я никак не могу выбросить его из головы.

Нахмурившись, я опускаю глаза и вижу, что сзади у нее на чулках действительно проходит черный шов.

— В каком смысле не можешь выбросить его из головы?

Айви не отрывает взгляда от окна.

— Именно так, как ты и говорил. Он мне снится. Я слышу его голос. У меня такая паранойя, что на этой неделе я трижды приезжала сюда, чтобы убедиться, что он не выполз из этой ямы.

— Айви, ты не можешь все время сюда возвращаться. Кто-нибудь может незаметно за тобой следить.

Наконец, она поворачивается ко мне лицом.

— Например, кто?

— У Кэлвина было много связей. Уверен, что некоторые из них начнут задавать вопросы. Вынюхивать.

— А если они придут за мной? Что тогда?

Не в силах справиться с собой, я скольжу взглядом по ее ногам вверх-вниз.

— Я этого не допущу.

— Тебя не было всю неделю. Это уже могло произойти.

— Теперь я здесь.

— И что же ты будешь делать, Дэймон?

Айви неторопливо подходит ко мне, и я машинально бросаю взгляд на дверь, чтобы убедиться, что она закрыта. По моей рубашке пробегают кроваво-красные кончики пальцев, напоминая мне о том, чего я был лишен последние несколько дней.

— Будешь каждую ночь спать в моей постели? Или запрешь меня в доме приходского священника?

— Если потребуется, то да.

Мне нравится наша с ней маленькая игра, но только не здесь.

Ее ногти скользят по моей шее, и я напрягаюсь при мысли о том, как они царапают мою мокрую от пота спину.

— А если нас поймают?

Схватив ее за запястье, я чувствую, как бьется под моими пальцами ее пульс.

— Нас не поймают, — слова с трудом проскальзывают сквозь мои стиснутые зубы, пока я из последних сил пытаюсь сохранить самообладание рядом с этой женщиной. В конце концов, это похороны ее бабушки.

— Мне тебя не хватало, — положив голову мне на грудь, она опускает руку и гладит меня в области паха. — О, святой отец, не могу передать словами, как сильно мне не хватало Вас на этой неделе.

— Айви, — в моем голосе звучит предупреждение, столь же бессильное, как и моя решимость трахнуть ее прямо здесь, у себя в кабинете. — Сейчас не время.

— Сейчас самое подходящее время. Мне так нужно было отвлечься. И вот ты здесь, — она откидывает вуаль своей шляпки, обнажая эти ярко-красные губы, которые так и молят о поцелуе. Черт бы побрал эту женщину. Черт бы ее побрал. — Так отвлеките же меня, святой отец.

— Ты просто напрашиваешься на то, чтобы нас поймали.

— А ты просто напрашиваешься на то, чтобы меня трахнуть. Я вижу это по твоим глазам, — Айви касается губами мочки моего уха, проводит зубами по коже. — Я уже говорила, что на мне нет трусиков?

От ее слов у меня в голове предстает образ, от которого по телу проносится дрожь.

— Это ужасно самонадеянно с твоей стороны. А что, если бы я сегодня не явился?

— Ты обещал. А я знаю, что ты человек слова. Но уверена, что Руис был бы счастлив…

Я хлопаю ее ладонью по губам, придя в бешенство при одной мысли о том, что к ней может притронуться другой мужчина, даже такой безобидный, как Руис.

— Ты хочешь, чтобы я согрешил прямо здесь, в церкви? Чтобы осквернил тот самый стол, за которым исполнял свои обеты?

Не сводя с меня глаз, она тяжело дышит через нос.

Я убираю руку от ее рта и практически ощущаю вкус этих губ.

— Скажи, что это тебя не заводит, и я уйду.

Я из последних сил сдерживаюсь, чтобы не придушить эту женщину. Это прекрасное, необычайное создание, которое возбуждает меня так, что я не смею признаться вслух. Только не здесь.

Не говоря ни слова и не сводя с нее своих пылающих гневом глаз, я лезу ей под юбку и чуть не слетаю с катушек, когда провожу пальцем у нее между ног и понимаю, что про трусики она не наврала. Сжав в ладони нейлоновый материал ее колготок, я дергаю его и слышу, как они рвутся. Губы Айви приоткрываются, а затем растягиваются в злорадной улыбке. Через дырку в ее колготках я засовываю в нее пальцы по самые костяшки и, вынув их, чувствую оставшуюся на коже влагу. На стене напротив висит распятие, Христос усталыми глазами смотрит на то, как я снова погружаю в нее свои пальцы. А затем снова. И снова.

Ее стоны и прерывистое дыхание, полуприкрытые от похоти глаза, распаляют меня еще больше, подтверждая то, что мне и так уже известно: я не могу отказать этой женщине, даже когда на карту поставлены моя добродетель и репутация.

— Пожалуйста, святой отец. Трахните меня.

Стук в дверь дрожью скатывается у меня по спине, и Айви ныряет под стол, так, будто мы это репетировали.

Я откашливаюсь и сажусь, врезавшись коленями в то, что, как мне кажется, является ее плечом.

— Да, войдите.

В приоткрытую дверь заглядывает Руис и проходит в кабинет.

— Прости за вторжение, но ты случайно не видел мисс Мерсье? — спрашивает он со своим сильным акцентом. — Я хотел кое-что у нее спросить, прежде чем ее бабушку повезут в крематорий.

— Я... если увижу ее, обязательно передам, что ты ее искал.

Что-то касается моего паха, и, снова откашлявшись, я ерзаю на стуле. Затем дергаю коленом, чтобы Айви прекратила, наконец, эту пытку.

— Спасибо, что так быстро откликнулся и провел панихиду.

— Без проблем. Надеюсь, в Нью-Йорке все в порядке.

— Да.

Кто-то внизу хватает меня за яйца, и, чтобы не вскрикнуть, мне приходится прикусить внутреннюю сторону щеки. Я чувствую, как по моим боксерам скользит замок расстегивающейся молнии, и тянусь под стол, чтобы это прекратить, но Айви отталкивает мою руку, а шум привлекает внимание Руиса.

— Дэймон, у тебя все в порядке? Ты сегодня кажешься каким-то... напряженным.

Айви достает из брюк мой член, и мне в пах ударяет прохладный воздух. Она проводит рукой по всей длине, и я судорожно сглатываю, прижав локти к столу.

— Синдром смены часовых поясов, — выдыхаю я.

— Ах, да. Ты, наверное, устал. Возможно, тебе стоит немного вздремнуть.

Напрягшись всем телом от ее натиска, я зажмуриваюсь и, когда Айви своими влажными губами засасывает мой член в рот, такой теплый и нежный, мне приходится сжать пальцы, чтобы не вцепиться в них зубами.

— Наверное, ты... прав. Мне... не… очень хорошо, — у меня в легких замирает воздух. Айви проводит языком по влажной головке, и я задерживаю дыхание.

Озабоченно сдвинув брови, Руис наклоняет голову.

— Тебе что-нибудь нужно? Я с радостью помогу.

На долю секунды, я представляю себе на месте рта Айви руку помогающего Руиса, и мне хочется съежиться, но вместо этого я отчаянно мотаю головой.

— Я... лучше вздремну. Как ты и советовал, — прерывисто выдыхаю я и с побелевшими от напряжения руками жду, когда он свалит к чертовой матери из моего кабинета.

— Хорошо, хорошо. Может, пообедаем вместе?

— Конечно. Обед... обед… идёт.

— Отлично, я закончу с Айви и встречусь с тобой в доме приходского священника.

— Ладно, я тоже закончу с Айви, — при этих словах меня охватывает паника, и когда Руис в замешательстве наклоняет голову, я издаю нервный смешок. — Я имею в виду документы. Когда я закончу... с бумажной работой.

— А, ладно, — кивнув, он поворачивается и выходит из кабинета.

Как только за Руисом закрывается дверь, я отталкиваюсь от стола, разъяренный и такой твердый, что моим членом можно забивать гвозди. От ее пытки на нем остались следы губной помады, и, когда Айви поднимается на ноги, я толкаю ее на свой стол.

— Ты понятия не имеешь, с чем играешь, женщина.

— О, еще как имею, — она проводит языком по губам, и у меня по спине снова пробегает дрожь, а ноющая боль в яйцах становится просто невыносимой. — Он уже много раз был во мне.

— Тебя ищет Руис. Тебе лучше его найти, — я перевожу глаза на ее рот, затем обратно. — Сначала вытри помаду.

Айви бросает взгляд на мой пах, затем снова на меня.

— Тебе бы тоже не помешало вытереть помаду.

С большой неохотой я убираю член в брюки и поправляю рубашку.

— Я приду к тебе сегодня вечером. Ровно в шесть.

Ее лицо становится настолько самодовольным, что мне хочется сбить эту ухмылку у нее с губ.

— Буду ждать с нетерпением.

— Не снимай колготки, — наклонившись, я целую Айви в щеку, намеренно избегая ее красных губ. — И эти туфли на каблуках тоже.

Приподняв бровь, она вытирает размазанную помаду той же салфеткой, которой совсем недавно промокала слезы.

— Да Вы извращенец, святой отец.

— Я же просил, когда мы этим занимаемся, называть меня Дэймон.

— А мне нравится называть тебя «святой отец». Звучит совсем как «папочка», — обвив рукой мою шею, Айви целует меня в щеку, и как только она отстраняется, я провожу по этому месту рукой, чтобы стереть улики. — А еще я накрашу губы свежей помадой.

Пока она идет к двери, я пялюсь на ее ноги, и черные колготки напоминают мне о дыре, которую я проделал всего несколько мгновений назад.

Проклятье, эта женщина меня погубит.

Вернувшись в дом приходского священника, я гляжу, как Руис осторожно откусывает свой панини с ветчиной и сыром. Этот парень обращается со своим обедом так же трепетно, как со святыми дарами во время причастия. (Панини — итальянский закрытый бутерброд, жарится под рифленым прессом — Прим. пер.)

— Ты ведь с юга, верно? — спрашиваю я, прежде чем запихнуть в рот кусок бутерброда.

— Да, из Сан-Диего. Я родился в Чула-Висте.

— Ты когда-нибудь был в Калексико?

— Ну конечно! Я знаю священника из церкви Девы Марии Гваделупской. Мы с ним учились в семинарии.

— Серьезно?

— Да, он очень уважаемый в своей общине человек. Хотя, как я понял, и немного перегруженный.

— Это как?

— За последние несколько лет его паства разрослась прямо-таки в геометрической прогрессии. У него на шесть месяцев вперед запланированы свадьбы, Кинсеаньеры, крещения. А там только он один. (Кинсеаньера — в странах латинской Америки возраст совершеннолетия девочек, символизирующий переход от подросткового возраста к взрослой жизни. Кинсеаньера празднуется в день пятнадцатилетия — Прим. пер.).

— А что же Епархия не пошлет ему кого-нибудь в помощь?

— Они посылают, но всё бесполезно. Люди в общине стали доверять Хавьеру, — Руис наклоняет голову и кладет свой панини на тарелку. — Что тебе нужно в Калексико?

Уклонившись от его вопроса, я неспешно отпиваю воду, обдумывая свой ответ. Я не знаю, почему вообще об этом спросил. Я уже отказался от идеи разыскать Эль Кабро Бланко и решил снова стать хорошим парнем.

— Просто любопытно.

— Я думал предложить ему помощь, но... эти банды и картели слишком опасны. Я читал о тех ужасах, которые они проделывали с ни в чем неповинными людьми. Меня не удивляет, что прихожане снова обратились к вере.

— А как насчет Хавьера? Как он справляется с захлестнувшим город насилием?

Отложив бутерброд, Руис слегка приподнимает подбородок и облокачивается на стол.

— Ты знаешь, это странно. Но думаю, его уважают. Для некоторых людей вера — это очень сильная связь. Даже для тех, кто совершает чудовищные преступления.

Я смотрю на свою еду, вспоминая, как вначале этой недели убил человека, и первое, о чем тогда подумал, это, как же разочаруются во мне Руис и епископ Макдоннелл, если когда-нибудь об этом узнают.

— Да, это так.

— Ну, на твоем месте я бы держался от этого подальше. Слышал, что многие преступники сами стремятся в такие пограничные города.

— Ты когда-нибудь слышал о человеке по имени Кабро Бланко?

Руис отводит взгляд и хмурится.

— Я бы посоветовал тебе не слишком часто упоминать это имя. Даже здесь.

Если не считать моего отца, я никогда еще не встречал человека, чьи злодеяния сделали бы его имя нарицательным от восточного до западного побережья.

— Значит, все, что о нем известно — это его репутация?

— Трудно отличить правду от вымысла, но все, что я о нем слышал, довольно скверно. Я понимаю, что люди способны совершать против Бога чудовищные преступления. Но ни одно из них не потрясло меня так, как то, что сотворил конкретно этот человек. Если его вообще можно так называть.

Чем больше я слышу об этом Козле, который уже принял у меня в голове облик какого-то мистического существа, тем больше убеждаюсь, что мир стал бы без него намного лучше, но это больше не мое дело. Я смирил свой гнев в угоду той маленькой частички души, что ещё во мне осталась.

Поднявшись со стула, Руис похлопывает меня по плечу.

— Скажи спасибо, что избранный тобой путь скорее всего никогда не пересечется с его. Такой человек не имеет ничего общего с Богом.

Я киваю и, уставившись на еду, стараюсь не думать о Вэл и Изабелле, которые невольно составили список жертв Козла.

— Спасибо.

Руис еще раз сжимает мне плечо и, убрав со стола посуду выходит из комнаты.

Сегодня вечером я подготовлю письмо для епископа Макдоннелла. Наверное, было бы лучше переговорить с ним лично, но вероятность того, что он уговорит меня остаться, слишком велика, чтобы так рисковать.



23. Айви

Помимо квартиры, крыша моего дома — это нечто вроде второго убежища. По какой-то причине сюда больше никто не приходит. Может, из-за изобилия выращиваемых мною цветов и вьющихся растений, а также симпатичного столика и стульев, которые я купила в магазине подержанных вещей, у всех создается впечатление, что это место уже кем-то занято. Словно они вторгаются в чужое пространство, хотя оно принадлежит всем жильцам дома. В общем-то я не жалуюсь. Так у меня есть еще одно спокойное место, чтобы расслабиться после работы.

Я взяла выходной, поскольку сегодня похороны mamie, но в глубине души мне хочется уйти, чтобы не сидеть здесь весь вечер и не думать. Если верить моему телефону, то сейчас уже без десяти шесть. На город опустились сумерки, окрасив небо в оттенки оранжевого и красного.

Mamie любила закаты. Она назвала их небесным огнем, страстью природы, и сегодня вечером эти тлеющие угольки горят в память о ней.

Мои плечи окутывает тепло и, повернувшись, я вижу, как Дэймон укрывает меня своим пальто.

— Ты сегодня рано.

— Сколько можно считать минуты. Кроме того, я соскучился по киске.

Улыбнувшись, я кутаюсь в его пальто, которое пахнет пряностями и восхитительной мужественностью.

Очевидно, ты имеешь в виду Филиппа. И должна сказать, что для служителя церкви, ты слишком часто шастаешь по ночам.

Он смотрит на постепенно растворившееся во тьме небо.

— И звездный циферблат качался. Но стрелок не было на нем. Я тот, кто с ночью был знаком.

Я рассматриваю его профиль, задумчивое лицо, которое кажется мне самым привлекательным в отце Дэймоне. Раньше я думала, что это выражение вызвано презрением ко всем человеческим грехам, с которыми ему приходится сталкиваться. Теперь я знаю, что он просто погружён в свои мысли.

— Стих из Библии?

Быстрый взгляд в мою сторону, и его лицо смягчается улыбкой.

— Роберт Фрост. (Выше Дэймон цитирует строчки из стихотворения Роберта Фроста «Знакомство с ночью» — Прим. пер.)

Я беру его за руку и поднимаюсь на ноги. Что-то у него в пальто задевает меня по бедру, но я так спешу войти в дом, что не обращаю на это внимания. Переплетя наши пальцы, я веду его через дверь и, спустившись на два этажа, подвожу к двери моей квартиры.

— Айби, это ты? — зовёт меня из своей квартиры миссис Гарсия.

— Да, всего лишь я! — кричу я через плечо, пряча улыбку.

— А красивого священника нет?

Я ухмыляюсь Дэймону, который мотает головой, убеждая меня солгать.

— Да, он тоже здесь.

Дверь распахивается, и передо мной предстает моя соседка. Не переставая что-то жевать, она с подозрением приподнимает бровь.

— А знаете, что однажды я встретила Папу Римского?

— Уверен, это было нечто потрясающее, — отвечает Дэймон, пока я отпираю дверь, про себя посмеиваясь над ее очевидным флиртом. — Я бы сказал, судьбоносное.

— Вот именно. Как-нибудь я Вам об этом расскажу.

— Буду очень рад.

У нее из груди вырывается одобрительный звук.

— Я тоже, — говорит она, а затем проскальзывает обратно в свою квартиру.

Дэймон следует за мной, и как только он закрывает дверь, я обнимаю его за шею и притягиваю к себе для поцелуя, которого жаждала всю неделю.

— Она на тебя запала, если это не столь очевидно, как кажется.

— Должно быть, это какая-то странная запретная фантазия.

— Не такая уж странная. Ты горячий священник. Уверена, что половина прихожан ходит в церковь только, чтобы на тебя поглазеть.

— Наверняка, больше половины.

Меня переполняет смех — впервые за неделю у меня возникло желание улыбнуться.

— Если бы они знали, какой ты похотливый вне церкви, полагаю, твой приход стал бы вдвое больше.

— Ну, мне бы не хотелось, чтобы меня окружала толпа женщин, пытающихся залезть ко мне в штаны.

— А как насчет одной?

— Одной вполне достаточно.

Он нежно касается рукой моего лица, и я поднимаю взгляд к его суровым глазам. Всегда таким серьезным, таким озабоченным. Надо признать, что после стольких лет общения с жестоким ублюдком, я не сразу привыкла к нежным прикосновениям Дэймона.

— А что, если я не вернусь?

— В Нью-Йорк? Ну, я была бы этому рада.

— Нет, к прихожанам. В церковь. Что, если откажусь от сана?

— Зачем тебе это делать? В смысле, церковь — это твоя жизнь. Ты стольким для этого пожертвовал.

— Да, церковь помогла мне пережить очень трудные времена. Но теперь я готов двигаться дальше. Готов к чему-то еще.

Будь мы сейчас героями какого-нибудь мультфильма, мое сердце выскочило бы у меня из груди и расстелилось бы длинным красным ковром.

— Что ты хочешь сказать? Со мной?

— Айви, это не предложение руки и сердца. Я просто подумал, что мы могли бы пить кофе и вместе завтракать. На более регулярной основе.

— Звучит неплохо. Очень неплохо.

Что-то проскальзывает мимо моей икры, и мы оба опускаем глаза на трущегося о ноги Дэймона кота.

— А вот и киска, которой мне так не хватало.

Я, посмеиваясь, шлёпаю его по руке, а он наклоняется и, подняв кота, целует его в голову. Уже через несколько секунд Филиппу надоедают ласки, и он выпрыгивает из объятий Дэймона.

Фыркнув, я скрещиваю на груди руки.

— Рада, что он такой не только со мной. А то я уже начала думать, что это личное.

— Он не из любвеобильных.

— Это у него от тебя, верно? — я выскальзываю из позаимствованного у него пальто, и его тепло сменяет прохлада моей квартиры, а Дэймон, усмехнувшись, перекидывает пальто через руку.

— Я собираюсь завтра подать заявление об уходе.

При этой мысли меня охватывает волнение. Как же будет прекрасно проводить с им каждый день.

— Как насчет того, чтобы порепетировать совместные завтраки?

— М-м-м, — произносит он и, рванув за ворот моей рубашки, притягивает меня к своим губам, которые, черт возьми, почти тают под моими от разожженного им жара. — Сегодня вечером у нас важные дела.

Его пальто с глухим звуком падает на стоящее позади него кресло, но я этого даже не замечаю, потому что он наклоняет голову и перехватывает мой взгляд. Дэймон задирает мне юбку, открывая себе беспрепятственный доступ к проделанной им сегодня дырке в моих колготках.

— Хорошая девочка, — низким от похоти голосом произносит он и, подтянув мою ногу к своему бедру, поднимает меня на руки. — Я опасался, что ты меня разочаруешь.

Обхватив его ногами, я прижимаюсь губами к его губам, и он лишает кислорода мои легкие обжигающим поцелуем.

— Мне нравится Вам угождать, отец Дэймон.

— Тогда ты сделаешь в точности то, что я тебе скажу.

Одной рукой обхватив меня за спину, он крепко прижимает меня к стене и с лёгкостью проникает двумя пальцами в мою скользкую плоть. Это почти постыдно, как под его пальцами я превращаюсь в какую-то лишенную секса нимфоманку. Когда Дэймон их вынимает, я откидываю назад голову и, улыбнувшись, вижу, как он подносит свои поблескивающие пальцы к моему лицу и, вдохнув их запах, проводит по ним языком.

— Я скучал по твоему вкусу.

Стиснув зубы, он снова просовывает в меня пальцы, туда и обратно, пока сопровождающие его движения звуки не возвещают о том, что я и так уже давно знаю об этом мужчине — он делает меня влажной. Скривив губы в оскале, он яростно разжигает мое возбуждение, словно ему больно от того, какое воздействие оказывают на мое тело его руки. Словно он может отрицать полыхающую между нами химию.

Видимо, удовлетворившись количеством смазки, он опускает меня на пол и, не сводя с меня глаз, начинает расстегивать свою черную рубашку.

— Понравилось мучить меня сегодня утром?

Я на мгновение отвлекаюсь от вопроса, засмотревшись на его рельефные грудные мышцы, и Дэймон вскидывает бровь, словно ожидая ответа. Сдерживая улыбку, я опускаю взгляд, чтобы не разжечь тот неподдельный гнев, который чувствовался у него в кабинете.

— Да, святой отец.

Я вижу, как он потирает руки, те самые сильные и безжалостные руки, которые выпотрошили Кэлвина по всему полу моей ванной комнаты.

— В Послании от Иуды о таких как ты говорится: «Они как свирепые морские волны, пенящиеся своим позором, как блуждающие звезды, обреченные на вечную беспросветную тьму.».

— Разве это плохо? Потому что это звучит до боли романтично.

— И впрямь до боли, — протянув руку к своему пальто, он достает из внутреннего кармана небольшой деревянный предмет, похожий на паддл с плоской ручкой, на которой вырезано слово «Грешник». — Повернись к стене, Айви. Расставь ноги и наклонись вперед. Я хочу, чтобы ты обхватила руками свои лодыжки. (Паддл (или шлёпалка) — инструмент в виде вытянутой пластины с рукоятью, используется при телесных наказаниях — Прим. пер.)

Нервно сглотнув, я с трудом сдерживаю волнение, которое так и норовит вырваться из меня с детским хихиканьем.

Однажды mamie рассказывала мне, что, когда она училась в старших классах католической школы для девочек, один из учителей-мирян застукал ее курящей за мусорным баком и подверг телесному наказанию. Она сказала мне, что это был самый унизительный момент в ее жизни, но и самый эротичный. По ее словам, тот мужчина не был красавцем, но поскольку учителя-мужчины были редкостью, она обнаружила, что влюбилась в него.

Дэймон выжидающе стоит, обхватив паддл ладонью, и я принимаю вызов. Поворачиваюсь лицом к стене, позволив себе, наконец, улыбнуться.

Я медленно наклоняюсь вперед, краем глаза замечая зажатую в руке у Дэймона шлёпалку.

— Прояви милосердие. Пожалуйста.

— А ты проявила милосердие? Ты обо мне побеспокоилась, когда вышла из моего кабинета, вызвав у меня самый мучительный за последние недели стояк?

— Прости меня.

Дэймон обхватывает своей теплой ладонью мою ягодицу, и когда он ее сжимает, я издаю тихий стон. Этот мужчина, сам того не ведая, все делает сексуальным.

— Прощение приходит только с божественным наказанием, Айви. С искуплением грехов.

Толкнув меня вперед костяшками пальцев, он рвет мои колготки, и я хватаюсь рукой за стену, чтобы не упасть. Вновь обретя равновесие, я обхватываю лодыжки, как он мне велел, и, облизывая губы, представляю себе, как этот паддл обожжет мою плоть.

Гладкий, холодный предмет касается моей киски, и я впиваюсь ногтями в щиколотки, мышцы дрожат от дополнительного дисбаланса, вызванного все еще надетыми на мне туфлями на высоких каблуках.

— Я купил его в Нью-Йорке. Как только я увидел его в одном из тамошних секс-шопов, сразу же вспомнил о тебе, pécheresse.

— Что ты делал в секс-шопе?

— Искал тебе подарок, — он раздвигает мои ягодицы и стонет, водя большим пальцем вверх-вниз по моей промежности.

Закрыв глаза, я фокусируюсь на его прикосновении, на приятном ощущении от касания его кожи к моей чувствительной плоти.

От внезапного удара по заднице у меня из груди вырывается крик, и, прикусив губу, я концентрируюсь на разлившейся вслед за этим волне восхитительной боли. За первым шлепком следует еще один, от чего под моими полуприкрытыми веками мелькают неровные вспышки света. Мимолетная боль оставляет за собой приятное покалывание.

— Таинство Покаяния — это самый прекрасный акт послушания. Он возрождает и очищает. А ты нечиста, не так ли, pécheresse?

Его большой палец прижимается к моему анальному отверстию, и тут я чувствую, как у меня на языке растекается солоноватый вкус крови, и только тогда понимаю, что прикусила губу.

Мою плоть обжигает еще один резкий шлепок, и я вскрикиваю от расползающейся по заднице боли наказания. Кожу щекочет прохладный ветерок, и, повернувшись, я вижу, что Дэймон обхватил меня за ягодицы и слегка дует на истерзанную плоть.

— Наверное, в тот раз я был слишком груб? — суровый командный тон сменяется прежним ласковым голосом, и я практически слышу в его словах раскаяние.

— Я в порядке, — все еще сгорая от похоти, хриплю я.

Он обходит меня и становится прямо передо мной. Что-то касается моих губ, и, подняв глаза, я вижу зажатый у него в кулаке член. Он проводит уже влажной головкой по моей щеке, и размазанная по коже жидкость тут же высыхает. Его член снова скользит по моим губам, и, не убирая рук с лодыжек, я напрягаю шею, чтобы взять в рот его кончик. Но тут Дэймон резко хватает меня за волосы и от вспыхнувшей боли я порывисто втягиваю носом воздух.

— На колени.

Мне не нужно поднимать голову, чтобы понять, что он произносит эту фразу сквозь стиснутые зубы.

Отпустив лодыжки, я опускаюсь на колени и, наконец, выпрямившись, снова беру его в рот. От посасывающих движений у меня приятно ноет челюсть, по моим нетерпеливым губам скользят его выпирающие вены и нежная кожа.

— На кровать, Айви. Я больше не могу. Мне нужно быть внутри тебя.

Едва услышав его приказ, я, пошатываясь на высоких каблуках, бросаюсь к кровати, и как только мои колени касаются матраса, Дэймон хватает меня за бедра и рывком притягивает к себе. Прижавшись к моему входу, он проскальзывает внутрь, заполняя меня до предела. Я сжимаю в руках простыни, чувствуя, как он вцепился мне в кожу и вколачивается так глубоко, будто, честное слово, проткнет меня насквозь. Уткнувшись головой в матрас, я выдыхаю последние остатки воздуха и пьянею от эйфории и наслаждения. И пока Дэймон что есть силы долбится в меня, стискивая мне грудь, внизу моего живота вспыхивают первые искры оргазма.

Грубые пальцы впиваются в нежную плоть, его темп усиливается от прилива крови, что наполняет пульсирующий во мне член.

— А, черт!

Я достигаю кульминации, и обжигающее покалывание сменяется прохладной волной. Дэймон направляет теплые струи своей спермы мне на задницу, и они стекают по моим бедрам. Это, наверное, самый быстрый секс, что у нас был.

— А ты и впрямь по мне скучал, да? — тяжело дыша, спрашиваю я и чувствую, как бешено колотится о ребра моё сердце.

Матрас резко проминается, и Дэймон падает рядом со мной на кровать, его кожа блестит от пота.

— Больше, чем хотелось бы признать.

— В каком смысле?

Он проводит рукой по лицу с видом человека, измученного своими желаниями.

— А в том, что гостиничное одеяло, под которым я спал, скорее всего, знавало лучшие времена.

У меня из груди вырывается смешок, и я ползу по влажным, смятым простыням, чтобы лечь рядом с ним.

— Тебя навещала старая подружка или типа того?

Он опускает руку, и подняв с подушки голову, устремляет на меня хмурый взгляд.

— Прости, я не знала, что священники в свободное время мастурбируют, — я провожу пальцем по его соску и поднимаю глаза на Дэймона. — Так вот чем занимаются священники, когда они одни в постели?

— Я понятия не имею, что делают другие священники, когда они одни в постели.

Я снова ухмыляюсь, но тут у меня в голове проносится лицо Кэлвина, и смех тут же стихает. Этот придурок никогда не оставит меня в покое.

— Дэймон, мне необходимо кое-что тебе сказать.

Мне не хочется ему говорить, но молчание очень похоже на ложь, хотя, может, все потому, что он священник, но это не даёт мне покоя.

— Что такое?

— Я ходила в дом Кэлвина…

— Айви..., — перебивает он, прикрыв ладонью глаза. — Тебе не следует вот так повсюду шнырять. Кто-нибудь может тебя увидеть.

— Хм. Кое-кто уже увидел.

Дэймон резко поднимается и буравит меня взглядом.

— Один из друзей Кэлвина. Парень, с которым он играл в карты. Я сказала ему, что приехала забрать свои вещи. Что мы расстались.

Дэймон с недовольным стоном откидывается на подушку, и от этого мне становится еще хуже.

— С моей стороны было большой глупостью туда возвращаться, но у него осталась та медкарта из больницы. А если бы кто-нибудь ее нашел? Она привела бы его в моё отделение. Прямиком ко мне.

Дэймон вздыхает, подложив руку под голову.

— Тебе удалось забрать эту медкарту?

— Да. И его компьютер.

Он снова устремляет на меня взгляд.

— Компьютер?

— У него были мои обнаженные фотки. Опять же, мне не хотелось бы, чтобы кто-нибудь нашел это дерьмо. Это могут посчитать мотивом. Ты что, не смотришь криминальные сериалы?

— Да вся моя жизнь была практически сплошным криминальным сериалом. И хотя я понимаю и ценю твое желание уничтожить все зацепки, суть в том, что то, что ты сделала, было очень опасно. Ты хоть знаешь этого парня? Чем он занимается? Потому что я предполагаю, что любой друг Кэлвина так или иначе связан с его бизнесом.

— Я даже имени его не знаю.

— Он тебе угрожал? Сделал что-нибудь подозрительное?

— Только хотел отвести меня на заднее сиденье своей машины, чтобы помочь забыть о Кэлвине.

Выражение его лица меняется с обеспокоенного на убийственное, и если бы причиной этому была я, то меня бы сейчас уже отпевали.

— Я говорю это тебе только потому, что, как мне показалось, он купился на мою легенду. Я его послала, не совсем вежливо, но все же он меня отпустил.

В комнате, наверное, на целую минуту повисает гробовая тишина.

— Он отпустил меня, Дэймон. И я тебе обещаю, что больше туда не вернусь.

— Хорошо. Потому что этот парень, который тебя отпустил… Думаю, вы с ним еще встретитесь.

— Почему ты так в этом уверен? По словам Кэлвина, он трахает одних супермоделей, ну или типа того. Он не будет тратить на меня свое время.

— Если он думает, что ты знаешь, где Кэлвин, то еще как будет. И если Кэлвин ему важен, то он не станет дожидаться, пока ты явишься к нему сама.



24. Дэймон

В три часа ночи я просыпаюсь от непродолжительного двухчасового сна. После того как Айви задремала, я еще долгое время размышлял о своей жизни.

В горле пересохло и хочется пить, поэтому я встаю с кровати, но тут вдруг замечаю на окне что-то странное. Протирая глаза, я пытаюсь прогнать остатки сна.

Окно распахнуто настежь. На шнурке от штор висит какой-то предмет.

Я соскальзываю с кровати и, наклонив голову, тихонько ступаю по полу, чтобы не разбудить Айви. И вот тогда мне становится ясно, что это за предмет.

У окна без движения висит подвешенный за шею Филипп. Пустой, остекленевший взгляд его глаз говорит мне о том, что он мертв.

Я чувствую, как где-то у меня внутри зарождается ярость и горячей волной извергается мне в мышцы. Стиснув зубы, я бросаюсь к окну и вижу, как по пожарной лестнице спускается тот, кто несомненно является его убийцей, незваным гостем, который вторгся к нам, пока мы спали. Упершись пяткой в нижнюю часть оконной рамы, я пролезаю в окно и мчусь босиком вниз по лестнице вслед за этим мудаком. Под дребезжание металлической конструкции я пробегаю узкие пролёты, и тут ублюдок оглядывается на меня.

Я не узнаю его лица, но теперь уже никогда не забуду. Его гладко зачесанные назад темные волосы и красивые юношеские черты лица подсказывают мне, что прихорашивается он, скорее всего, чаще, чем убивает. Вот почему этот парень расправился с беспомощным котом, а не со мной или с Айви.

Даже не вспотев, я добираюсь до нижней ступеньки и, перемахнув через перила, спрыгиваю на тротуар. Ударяясь голыми подошвами ног о холодный асфальт, я его догоняю.

Бегун из него тоже хреновый.

В следующем квартале я пригибаюсь и вталкиваю его плечом в переулок между многоквартирным домом и небольшим торговым центром. Мы оба падаем на бетон, и при ударе я обдираю себе кожу. Когда он тянется к своей штанине, очевидно за оружием, я вскакиваю на него и бью кулаком в лицо.

Один раз. Второй. Третий.

Во мне бушует адреналин, я хватаю мерзавца за воротник и притягиваю к себе его окровавленное лицо.

— Ты кто, нахрен, такой?

Он плюет в меня кровью, тогда я бросаю его и бью наотмашь по щеке костяшками пальцев.

У него изо рта с брызгами свежей крови вырывается сдавленный смешок.

— Убьешь меня — и ты покойник.

Судя по его гнусавому голосу, у него сломан нос.

— Ты, сука, убил моего кота. Я тебя не пожалею, — я отвожу кулак, чтобы нанести еще один удар.

— Эль Кабро Бланко тебя тоже не пожалеет, — говорит он, прежде чем я успеваю ему врезать.

— Что ты сказал?

— Твоя девчонка помечена. Она была помечена еще с тех пор, как связалась с этим тупым ублюдком, Кэлвином. Он ее защищал. Но больше он ее не защитит.

— Почему ты так в этом уверен?

— А иначе ты бы не спал в ее постели.

— Кто ты этому Эль Кабро Бланко? Ты явно не киллер. Во всяком случае, не человеческий.

Он откидывает голову на асфальт и, оскалившись, вздрагивает.

— Я — глаза Козла.

— А кота моего зачем убил?

— Чтобы оставить сообщение. Дать ей знать, что они за ней придут.

— Где он? Где мне найти Эль Кабро Бланко?

— Ты не найдешь, но вот он тебя найдет. Его pajaros повсюду. (Pajaros (исп.) — птички — Прим.пер.)

От самодовольного выражения его рожи мне хочется прямо здесь свернуть ему шею. Он убил моего кота. Последнее, что оставалось у меня от прежней жизни.

— Знаешь, почему этот кот для меня так важен? — я не даю ему возможности ответить. — Он принадлежал моей дочери. Моей убитой дочери.

Губы мерзавца растягиваются, обнажая его окровавленные зубы.

— Знаю. Я был с Кэлвином в ту ночь, когда он их убил. Я не верил, что это ты, пока не увидел тебя в постели с Айви. Босс обосрётся, когда узнает, что ты еще дышишь.

Склонив голову, я вглядываюсь в его лицо, а в голове крутятся миллионы сценариев того, что он мог сделать для убийства моей семьи. Какова была его роль перед тем, как с ними расправились. Стоял на стрёме? Мучил их? Может, держал Беллу, пока издевались над ее матерью? Меня окутывает неизвестность, пробуждая во мне что-то мрачное и порочное, давно забытое. Тёмные стороны моей личности, которые я много лет назад спрятал глубоко внутри, опасаясь того, во что они превратят мой разум.

Едва сдерживая ярость, я бью его кулаком в лицо, отчего он вырубается.

В тишине ночных улиц я перекидываю его через плечо и несу обратно по пожарной лестнице прямо на крышу здания. Я бросаю его тело на гравий и замечаю во внутреннем кармане его пальто стальную фляжку.

— Дэймон?

Голос Айви меня не останавливает. Рядом на маленьком столике лежит тряпка и пульверизатор с прозрачной жидкостью. С их помощью я вытаскиваю у него из кармана фляжку и открываю ее.

По языку разливается вкус виски, и, запрокинув в себя немного бухла, я выплескиваю его на лежащего передо мной мужчину.

Ко мне подходит Айви, но я по-прежнему не поднимаю на нее глаз.

— Он… Это он...

— Да.

Незнакомец откашливается, отчего виски стекает по его рубашке. Он еще не пришел в себя, чтобы понять, что сегодня ночью он умрет, а потому просто стонет и мотает головой, шурша гравием.

Встав на ноги, я хватаю его за руку и тащу по гравию к краю крыши.

— Дэймон, что ты делаешь? — до меня доносится тихий голос Айви, почти что шепот.

— Возвращайся к себе.

— Подожди. Я позвоню в полицию. Я скажу, что он вломился ко мне в квартиру.

Я наконец поворачиваюсь к ней лицом и вглядываюсь ей в глаза, пытаясь понять, верит ли она вообще, что от полиции будет хоть какая-то польза. После всех ее неудачных попыток избавиться от Кэлвина, она, вне всякого сомнения, утратила последнюю веру в стражей правопорядка.

— Я просто не хочу, чтобы это привело их к тебе. Просто оставь его, и мы уедем. Сбежим отсюда. Из этого города.

— Они охотятся за тобой, Айви. Тот, на кого работал Кэлвин, теперь охотится за тобой.

Ее взгляд на мгновение опускается на незнакомца.

— Это он тебе сказал?

— Они работают на одного и того же человека. Он связан с картелями.

— Кто?

Будет лучше, если она не узнает. Судя по слухам, расспросы о нем могут плохо для нее кончиться.

— Бери все деньги, какие у тебя есть. Убирайся отсюда. Не говори мне, куда ты едешь. Никому не говори, куда идешь.

Широко распахнув глаза, она вскидывает руки и качает головой.

— Тпру. Подожди. Дэймон, о чем ты говоришь? Ты хочешь, чтобы я просто встала и ушла? Без тебя?

— Да. И не говори мне, куда.

— У меня есть работа. Квартира. Жизнь, — ее руки взлетают к бедрам. — Частью которой ты, как я думала, хочешь стать, но, если нет — ничего страшного. В любом случае,я не могу просто встать и уйти.

— У тебя нет выбора. Если ты останешься, то умрешь. Эти картели не шутят. Какие бы связи ни были у Кэлвина, они давали тебе некоторую неприкосновенность, но теперь, когда он мертв, ты должна уехать.

— А как же ты?

— Я тоже здесь не останусь.

Очередной стон предупреждает меня о том, что незнакомец постепенно приходит в себя, и я снова бью его кулаком в лицо, чтобы он замолчал. Снова взглянув на Айви, я вижу, что у нее в глазах стоят слезы, руки скрещены на груди, а значит, она будет упрямо стремиться оспорить мое решение.

— Дэймон, я никуда не поеду. Прости меня за Филиппа. Это моя вина, и я беру на себя всю ответственность за то, что с ним случилось. Мне не следовало идти к Кэлвину в тот вечер. Но ты... сейчас ты ведешь себя неразумно. Ты принимаешь быстрые решения, и это до смерти меня пугает.

Шагнув к ней, я замечаю, как она отступает назад. Потянувшись к ней, я хватаю ее за руки, и Айви замирает, отводя от меня взгляд.

— В том, что случилось с Филиппом, нет твоей вины. Они охотятся за тобой, независимо от Филиппа.

Наконец, Айви поднимает на меня свои глаза, и я вижу в них проблеск понимания.

— Ты собираешься его разыскать, так ведь? Разыскать человека, на которого работал Кэлвин.

— Он не знает, что я жив. Но как только он это обнаружит, я стану покойником, как и все остальные.

— Возьми меня с собой.

— Нет. Тебе нужно найти безопасное место и на некоторое время залечь на дно.

— Единственное безопасное место, которое я знаю, — это ты.

— Уже нет, Айви.

— Ну, я не уеду.

— У тебя больше нет выбора.

Не сводя с нее глаз, я пячусь к лежащему без сознания мужчине. Я подтаскиваю его к краю крыши и сбрасываю вниз.

Даже не вскрикнув, он ударяется о цемент, и из его треснувшего черепа растекается лужа крови, однако, судя по раздавшемуся у меня за спиной вздоху, Айви сейчас на грани нервного срыва.

Повернувшись к ней, я вижу, как она заслоняет дрожащими руками свое ошарашенное лицо.

— Теперь это место преступления. Скоро сюда набегут копы. Тебе нужно уходить.

Выражение ее лица, нахмуренные брови — нечто среднее между замешательством и беспокойством.

— Что ты наделал?

— То, что и должен был сделать, чтобы выиграть тебе немного времени. Если он еще не вернулся к своему боссу, тот, с кем он связан, в конце концов тоже здесь появится.

В три больших шага я преодолеваю разлепляющее нас пространство и, стоя перед ней, замечаю мертвенную бледность ее лица. Я хватаю ее за плечи, и мне хочется как следует встряхнуть эту женщину, чтобы она поняла всю серьезность ситуации. Что все услышанное мною об этом человеке, приведёт ее прямиком в лапы смирительной рубашки.

— Ты мне не безразлична. И я не позволю, чтобы человек, который мне не безразличен снова оказался в гробу.

Уставившись пустым взглядом в стоящую позади меня стену, Айви пожимает плечами.

— Куда же мне идти?

— Это тебе решать.

— Не имеет значения, куда я пойду. Они все равно меня найдут. Так ведь?

— Айви, ты хотела поехать во Францию. Поезжай. Убирайся отсюда как можно дальше.

— Ты просишь меня все бросить. Оставить все, что для меня что-то значит.

— Знаю, что это нелегко. Но да.

— У меня даже не хватит денег, чтобы туда добраться. Я буду жить на улице!

— Ты справишься. Время на исходе.

Я тащу Айви за собой вниз по лестнице прямо к ее квартире. Дрожащими руками она вставляет ключ в замок и открывает дверь. Оказавшись внутри, я иду к ее гардеробной и, схватив с полки чемодан, бросаю его на кровать. Срывая с вешалок одежду, я набиваю чемодан всем, что она может унести, а Айви снимает прикрепленные к пробковой доске фотографии ее бабушки и еще каких-то незнакомых мне людей. Из ящика стола она достает банку с деньгами и бросает ее на кровать.

Филипп лежит на полу, там, где его положила Айви. Я опускаюсь на колени и глажу его безжизненное тельце.

«Папа? Когда я умру, ты позаботишься о Филиппе? — эхом отдаются у меня в голове слова Изабеллы и, сдерживая подступившие к глазам слёзы, я развязываю верёвку у него на его шее. —- Обещай, что всегда будешь заботиться о Филиппе».

Мои мысли нарушает раздавшийся с улицы крик. Я осторожно подхожу к окну и, прижавшись спиной к стене, смотрю вниз, на мужчину и женщину, склонившихся над размозжённой головой незнакомца.

Я оборачиваюсь на Айви и киваю.

— Поторопись. Тебе придется выйти через заднюю дверь.

Она собирает все наличные и засовывает их в сумочку. Затем закрывает чемодан и, смяв гору брошенной в него одежды, щелкает замками. Мы вместе покидаем квартиру Айви, на цыпочках проходим мимо двери мисс Гарсия, дабы не возбудить ее ненужное любопытство, и выскальзываем через черный ход. Лишь через несколько секунд вдалеке раздается вой сирен.

Я сажаю Айви в машину и бросаю на заднее сиденье ее чемодан. Выехав со стоянки и свернув за угол, я замечаю в зеркале заднего вида вспышку света и вижу, что на место происшествия прибыла полиция.

— Что ты сделала с компьютером, который забрала у Кэлвина?

— Разбила его кувалдой и выбросил в мусорный бак. Мусор забрали рано утром.

— Хорошо. А с медкартой? — я перевожу взгляд с дороги на ее беспокойно мечущиеся на коленях руки. Она нервничает. Ничего удивительного.

— Вернула ее на место вчера утром, перед похоронами mamie. В больнице никогда не узнают, что ее уносили. И куда ты меня везешь?

— В аэропорт.

— Дэймон, остановись. Пожалуйста, остановись. Всего на минутку.

С некоторой неохотой я сворачиваю на пустую парковку кантонского ресторана и выключаю фары, чтобы не привлекать внимания немногочисленных проезжающих мимо машин.

— Послушай, уже поздно. Я очень устала. И не полечу по щелчку в страну, в которой никогда не была. Кроме моего босса и коллеги, у меня практически нет знакомых. И я ни за что на свете не буду проситься к ним пожить. Мне буквально некуда идти. Так что можешь разворачиваться…

— Нет. Ни в коем случае, — я протягиваю руку, чтобы повернуть ключ, но она хватает меня за запястье.

— Пожалуйста. Никто не знает, что мы имеем к нему какое-то отношение. Если полиция меня спросит, я скажу, что очень расстроилась из-за похорон mamie. И обратилась за утешением к своему священнику. У тебя надежное алиби. Кто поверит, что священник как-то связан с его убийством или самоубийством, или что они там себе напридумывают.

— Уже к вечеру все будет в новостях. Люди, которые за тобой охотятся, наверняка это увидят и поймут, кто стоит за убийством. Только они не пойдут в полицию. Они придут непосредственно к первопричине.

— У меня нет выбора. Кроме пары ночей в отеле, мне больше некуда пойти.

Прикусив внутреннюю сторону щеки, я гляжу на красную дверь ресторана.

Похоже, все в моей жизни так или иначе сводится к церкви. Всякий раз, когда я думаю, что вера мне не нужна, церковь неизменно спасает меня от катастрофы. Появление Айви, несомненно, вызовет у Руиса удивление. А я не могу находится рядом с этой женщиной без того, чтобы мое тело не отзывалось на поток проносящихся у меня в голове грешных образов. Но также, как и она, я не могу придумать, куда бы еще ее отвезти.

Я медленно киваю.

— Я знаю, где ты можешь на какое-то время остановиться.



25. Айви

Дэймон паркует машину на небольшой стоянке рядом с домом приходского священника и выключает двигатель. Судя потому, что всю дорогу он молчал, ему это не по душе. Полагаю, на него давит и произошедшее с Филиппом, так что, возможно, это не имеет ко мне никакого отношения, но, похоже, последние полчаса изрядно его утомили.

— Послушай, если у тебя из-за этого будут проблемы…

— У меня не будет проблем. Церковь всегда помогала нуждающимся в убежище. Долгое время она была таким пристанищем и для меня.

В доме темно и тихо. Мы выходим из машины, и я следую за Дэймоном по небольшой мощеной дорожке к черному ходу. Он вертит в руках ключи и, найдя нужный, открывает дверь в темный коридор.

— На верхнем этаже живет Руис, — шепчет он. — Чтобы избежать подозрений, я буду спать на диване.

— В долгосрочной перспективе звучит не очень-то удобно.

— Это ненадолго.

Мы минуем тренажерный зал, заполненный штангами и спортивным оборудованием. Пройдя по коридору чуть дальше, Дэймон останавливается перед двумя спальнями.

— Ты что, не можешь спать там?

— Слишком близко.

— Ах, да. Моя греховная похоть может просочиться сквозь стены, и ты всю ночь будешь мастурбировать.

— Айви…, — в его голосе слышится предупреждение, и одного взгляда в его печальные глаза достаточно, чтобы понять, что что-то не так.

— Филипп?

Его брови ползут к переносице, и он отводит глаза.

— Он каждый вечер встречал меня дома. Иногда, когда я работал, мне казалось, что это Изабелла сидит у меня на коленях, — Дэймон откашливается и, войдя в ближайшую ко мне комнату, ставит на пол мой чемодан. — Располагайся.

— Я очень сожалею. О Филиппе. Но он ведь сейчас с Изабеллой. Верно? В вечном раю?

Я говорю осторожно, потому что, несмотря на мое католическое воспитание, такие мысли редко меня утешают. Редко подавляют эгоистичное желание быть рядом с теми, кого я люблю.

Однако Дэймон кивает и с легкой улыбкой смотрит на меня.

— Да, я в этом уверен.

— Тогда... я, пожалуй, попробую немного поспать. Насколько это у меня получится.

— Да, конечно. И... пожалуйста, не ходи здесь в одной футболке.

Мысль о том, что он посчитал нужным мне это сказать, выводит меня из себя.

— Не волнуйся. Я шлюха только с придурками. Руис в безопасности.

— Что ты хочешь этим сказать?

Не обращая на него внимания, я иду к кровати, но почувствовав у себя на руке крепкую хватку, перехожу в режим атаки. Я разворачиваюсь и пытаюсь его оттолкнуть, но он хватает меня за другое запястье. Бесполезно вырываться из рук мужчины, который без малейших усилий удерживает меня на месте.

— Выслушай меня, — хуже всего то, что его голос излучает жутковатое спокойствие, по своей природе угрожающее и властное одновременно. — Мне нужно, чтобы ты залегла на дно. Стала невидимой. Не потому, что считаю, будто ты шлюха, и мне жаль, если мои слова прозвучали именно так. За последние недели для меня стали крайне важны только две вещи, и одну из них сегодня вечером подвесили за шею. Я не хочу, чтобы однажды так вздернули и тебя. Я этого не допущу, слышишь?

В глазах Дэймона пылает неприкрытая ярость, и если приглядеться подольше, то видно, как у него расширяются зрачки.

За неделю я дважды стала свидетелем, как этот мужчина слетел с катушек. Я чувствую, как дрожу от отчаянья в его стальной хватке, но киваю и улыбаюсь, гадая, а что же он имел в виду, когда говорил, что не допустит, чтобы меня повесили. Что за незримый план зреет у него в голове?

— Пожалуйста, скажи мне, что ты не собираешься его искать.

— Айви, я не собираюсь, — он меня отпускает и делает шаг к расположенной позади него двери. — Это уже решено.

— А если он первым тебя убьет?

— Свыкнись с мыслью о том, чтобы сесть на самолет до Франции.



26. Дэймон

Подложив руку под голову, я смотрю в потолок. В черепе бушует ураган мыслей, не давая мне провалиться в сон. Я бросаю взгляд на часы, которые показывают шесть утра. Менее, чем через минуту вспыхивает свет, и, подняв голову, я вижу, как на кухню, почесывая спину, направляется Руис.

Зевнув, он щурится и останавливается рядом с моим импровизированным ложем.

— О! Дэймон? Ты всю ночь проспал на диване?

Приняв сидячее положение, я откашливаюсь от желания признаться, что в моей постели спит женщина, с которой я трахался всю последнюю неделю.

— Надеюсь, ты не возражаешь. У моего друга неприятности. Ей нужно было где-то остановиться.

Руис вскидывает брови.

— Ей?

— Айви.

Заложив руки за спину, он кивает.

— Я так понимаю, она не очень-то оплакивает смерть своей бабушки.

В водовороте своих мыслей я почти забыл о смерти mamie.

— Нет. Она чувствует себя очень одинокой и уязвимой. Я предложил ей остаться здесь, в доме приходского священника, ненадолго, конечно.

Руис сжимает губы в жесткую линию и размышляет над этим гораздо дольше, чем я поначалу.

— Если тебе удобно спать на диване, то не вижу в этом проблемы. Хотя, у нас внизу есть еще одна комната.

— Мне и на диване нормально. Спасибо за понимание. Знаю, что Айви будет очень за это благодарна.

— Она настоящая женщина, да? Интересная личность эта Айви, — усмехается Руис, скрестив на груди руки. — Она напоминает мне девушку, с которой я встречался до поступления в семинарию.

— Да?

— Настойчивая. Тихая. Красивая, — он поглаживает подбородок и улыбается, словно какой-то невысказанной мысли. — Редкий цветок в пустыне. Я должен был на ней жениться, но у Бога были на меня другие планы.

— Ты об этом жалеешь? — осмеливаюсь спросить я, гадая, даст ли он честный ответ.

— Я не жалею о своем жизненном выборе, но иногда жалею об упущенных возможностях, — он прерывает свои размышления, и склоняет голову, словно видит проступающее у меня на лице чувство вины. — Дэймон, а почему ты спрашиваешь? Ты сожалеешь о своем решении?

— Нет. Но время от времени я тоже задумываюсь о возможностях.

— Насколько я знаю, она вышла замуж и у нее взрослые сын и дочь. Похоже, счастливая жизнь. Мне нравится думать, что мой выбор помог ей обрести это счастье.

Опустив глаза, я потираю руки, а его слова примешиваются к нерешительности, что терзала меня большую часть ночи. Наверное, нам с Айви не суждено быть вместе. Может, проникший к нам незваный гость, который не потрудился убить нас во сне, был своего рода божественным вмешательством.

Возможно, Айви будет лучше найти свой собственный путь, без меня. Я киваю и, подтянув колени, упираюсь в них локтями.

— Спасибо.

— За что?

Пожав плечами, я поднимаю на него глаза.

— За то, что открыл мне перспективу.

— Э-э, а чего вообще стоит моя перспектива?

Я усмехаюсь, а он удаляется на кухню и готовит свой утренний кофе. Как только он уходит, я беру телефон и посылаю сообщение епископу Макдонеллу.

«Я сделал, как Вы просили, и хорошенько обдумал, что могло бы повлиять на моё решение отказаться от сана. Только одно могло бы меня удержать.

Перевод в католическую церковь в Калексико».

С бешено колотящимся сердцем я смотрю на сообщение и, не дав себе возможности передумать, нажимаю «Отправить».

Я прошу об этом не без грусти, поскольку только благодаря Руису и епископу Макдоннелу я много лет назад не упился до смерти.

Уже через десять секунд от него приходит ответ.

«Я свяжусь с епархией Сан-Диего и посмотрю, что можно сделать».

Если у него получится, это значит, что наши отношения с Айви закончились.

Значит, я избрал путь моего ублюдка-отца.



27. Айви

Я открываю глаза и сквозь дымку сна вижу фигуру, стоящую в гардеробной прямо напротив меня. Поморгав, я приподнимаюсь на локте и фокусирую свое внимание на профиле смотрящего куда-то Дэймона.

— Сколько сейчас времени?

— Почти три часа.

— Странно, могу поклясться, что, когда ты меня сюда привез, было намного позже.

— Три часа дня.

— Серьезно? — я растягиваюсь на постели, на которой всю ночь пускала слюни от того, что она пахла Дэймоном. — Думаю, в последний раз я столько спала, когда мне было восемнадцать лет.

— Айви, я уезжаю, — несмотря на сквозящую в его голосе решимость, ему явно не хватает смелости взглянуть мне в глаза. — Я перевожусь в другую церковь.

У меня из груди вырывается невеселый смех, и я резко сажусь, прислонившись спиной к стене.

— Это... это гениально. За мной охотится какой-то сумасшедший хрен, а ты решил уйти со сцены.

— Руис разрешил тебе оставаться здесь столько, сколько потребуется.

— Дэймон, у меня целая куча дерьма, которое будет просто выброшено на улицу. Понимаешь? Ты просишь меня ни с того ни с сего бросить работу. Квартиру. Мою жизнь, — трудно поверить, что у меня еще остались слёзы, но как только я ощущаю в глазах знакомое жжение, мне приходится проглотить звенящие в голосе эмоции. — У меня почти ничего нет. Но всё, что я имею, досталось мне с огромным трудом.

Словно не слыша моих слов, он достает с верхней полки шкафа какую-то коробку, а затем шагает к кровати.

— После гибели Изабеллы и Вэл все, что осталось от моей жизни, уместилось в этой коробке, — он смотрит на нее сверху вниз, и по его мрачному лицу расползается улыбка. – Ну, и Филипп, конечно. Отъезд был самым трудным и самым необходимым, что я когда-либо делал. Это спасло мне жизнь.

— И поэтому я должна торчать здесь, в доме приходского священника, пока за мой не прекратят охоту? Как, черт возьми, я узнаю, когда это произойдет?

— На это я ответить не могу.

— Ну, так ответь на это: сможешь ли ты жить с мыслью, что они меня найдут? Сможешь ли ты жить с чувством вины за то, что они со мной сделают, когда, наконец, поймают?

— Айви..., — в его голосе слышится предупреждение, но я не останавливаюсь.

Пошел он нахер.

— В смысле, мне сложно представить, что человек, связанный с картелями, будет милосерден к женщине, ставшей его мишенью, верно? Как я понимаю, они, наверное, сперва немного со мной повеселятся.

— Прекрати. Пока ты живешь здесь, ты должна быть в безопасности.

— Должна? А что будет с Руисом, если они узнают, что я здесь? Что, если он все увидит? Думаешь, священника они пощадят? Или было бы забавно, если бы служитель церкви стоял и спокойно смотрел, как насилуют женщину.

— Хватит! — отразившаяся в его глазах злоба обжигает меня словно удар. — А что я по-твоему должен сделать? Я всю ночь думал над этим вопросом, и до сих пор не нашел подходящего ответа.

— Возьми меня с собой.

— Об этом не может быть и речи.

— Почему?

— Ты попадешь прямиком в ад!

— И я почти уверена, что это последнее место, где они станут меня искать.

Дэймон молча смотрит в ответ, приоткрыв рот. Аргумент явно намертво застрял у него в горле так, будто он обдумывает возможные варианты.

— Я буду в новой церкви. Там ты не сможешь жить в доме приходского священника.

— У меня достаточно наличных, чтобы месяц перекантоваться в мотелях.

— Вот как ты хочешь потратить свои сбережения? Прятаться в каком-то мотеле?

— Дэймон, с тобой я чувствую себя в безопасности. Если отсиживаться в мотеле означает, что я останусь рядом с тобой, тогда да. Именно этого я и хочу.

— А твоя квартира?

— Я заплачу еще за один месяц и уеду оттуда. Слушай, я знаю, что от этой поездки мне тебя не отговорить. Но одного я тебя туда не пущу.

— И, если со мной что-нибудь случится. Ты не станешь изображать из себя ангела мщения и напрашиваться на то, чтобы тебя убили?

— Только если ты пообещаешь сделать все возможное, чтобы с тобой ничего не случилось.

Дэймон качает головой и массирует переносицу. Паршиво, что мне пришлось загнать его в угол, но каждое мое слово — правда. У меня здесь никого нет, а быть совершенно одной очень опасно.

— Айви, а что, если для тебя уготована лучшая жизнь? С браком, детьми и счастливой жизнью?

— Как по мне, отправиться вместе с тобой — это самый верный способ улучшить эти шансы.

Поджав губы, Дэймон, кажется, прокручивает в голове свои мысли, затем бессильно опускает плечи.

— Ладно. Ты поедешь со мной и остановишься в мотеле.

— Но не слишком далеко.

— И да поможет мне Бог, если с тобой что-нибудь случится…

— Пусть Бог поможет самому себе. Ты можешь себе представить, как я пытаюсь проникнуть в райские врата?

Его губы изгибаются в кривой ухмылке.

— Нет. Как ни странно, не могу.

— Вот и я тоже. Будем надеяться, что до этого не дойдет, — я переползаю к нему через кровать и встаю на колени. Обвив руками его шею, я чувствую, как он притягивает меня к себе и целует в лоб.

— Когда мы уезжаем?

— В конце недели. До этого улаживай то, что тебе необходимо.

— Как его зовут? — под непреклонным взглядом глаз Дэймона я провожу большим пальцем по его плотно сжатым губам. — Если ты его не убьешь, мне нужно будет знать, кто за мной придет. От безликой тени трудно сбежать.

Мгновение-другое Дэймон колеблется, затем у него начинает дергаться глаз, как это бывает всякий раз, когда он собирается мне уступить.

— Эль Кабро Бланко. Белый Козёл. Но из того, что я о нем узнал, если он убьет меня, ты его даже не заметишь.



28. Дэймон

Калексико — пограничный город, простирающийся примерно на шестьсот квадратных миль, прямо напротив Мехикали. Если просто проезжать мимо, можно подумать, что это всего лишь очередной Калифорнийский городишко, поддавшийся сильному влиянию Мексики, но, правда в том, что он существует в тени своего расположенного через границу собрата, и это делает его одной большой, мультикультурной семьей.

Здесь особенно ничего нет, даже главного шоссе, и, похоже, единственное развлечение — это расположенный вверх по дороге местный театр. Одни дома и пустыри. И еще поля. Много полей. На первый взгляд, все это не похоже на город, в котором орудуют банды и один из самых опасных представителей криминального мира, но, как я уже знаю, внешность может быть довольно обманчивой.

Я поселил Айви в небольшом, но чистеньком мотеле, расположенном примерно в двенадцати милях к северу отсюда, в Эль-Сентро, одном из самых больших близлежащих городов. В котором, я надеюсь, она без труда сольется с местными жителями. Хотя этого трудно ожидать от женщины, которая никогда не остается незамеченной. Из-за одолевающей меня здесь тревоги, даже всего десять минут пути кажутся мне огромным расстоянием, но, возможно, есть определенный смысл в том, чтобы находиться прямо у Козла под носом.

Я сворачиваю на стоянку у церкви Пресвятой Девы Марии Гваделупской и подъезжаю к отделению прихода. Выйдя из машины, я замечаю напротив парнишку лет шестнадцати-семнадцати, прислонившегося к стене дешевого мотеля. Я киваю ему, на что парень показывает мне средний палец.

Миленький городишко.

В здании меня приветствует улыбкой сидящая за письменным столом невысокая пухленькая женщина лет шестидесяти.

— Привет, — произносит она с сильным испанским акцентом. — Чем я могу Вам помочь?

— Я отец Деймон Руссо.

— Ах! Добро пожаловать, Падре! Мы Вас ждали! Одну минуточку, — она поднимается из-за стола и, проковыляв к расположенным позади нее кабинетам, останавливаясь у первой двери справа. — Padre Damon está aquí.

Из моих скромных познаний в испанском языке я понимаю, что она сообщила ему о моем приходе.

Gracias.

Через несколько секунд он выходит из кабинета с улыбкой, которая по мере приближения ко мне сходит у него с лица.

— Вы новый священник? — как и у секретарши, у него сильный акцент.

— Да. Деймон Руссо, — я протягиваю ему руку, и он, хмурясь, отвечает на моё рукопожатие.

— Хавьер, — священник рассматривает мня, склонив голову. — Дэймон, ты владеешь обоими языками?

— Нет. Я немного понимаю испанский, поскольку живу в Лос-Анджелесе, но свободно на нем не говорю.

— Ясно. Принимая во внимание здешнюю демографическую статистику, епархия, как правило, присылает сюда испаноязычных священников.

— Полагаю, большинство ваших прихожан понимают по-английски?

— Конечно, но они предпочитают священника, знакомого с их обычаями. В этой общине церковь сохраняет очень прочные позиции. Не думаю, что ты подходишь для работы с нашей паствой.

Есть в этом священнике что-то странное, какая-то природная отчужденность, которая уже здорово меня настораживает, но кроме того, это первый служитель церкви, который попытался меня спровадить. Его манера поведения — это предупреждающий знак.

— Я работал в том же приходе, что и Фернандо Руис. Он рассказал мне о вашей церкви. О том, как тебе необходима помощь.

Похоже, напоминание о Руисе, вызывает в нем некоторое любопытство, по крайней мере в тот момент, когда он вскидывает брови.

— Ах, да. Я пытался вызвать сюда самого Руиса, — он окидывает меня взглядом и сцепляет руки за спиной. — Вот что я тебе скажу. Я возьму тебя на несколько дней, и, если у тебя получится, оставайся. Если же нет, что ж, не ты первый.

— Что, многие так уезжали?

Хавьер оглядывается на погруженную в дела секретаршу и, кивнув, снова поднимает глаза на меня.

— Давай, я покажу тебе дом приходского священника.

Я выхожу вслед за ним из здания, и мы останавливаемся возле моей машины, на боку которой черной аэрозольной краской написано «Vete al carajo». «Иди на х*й». Эту фразу я тоже знаю.

— Прошу прощения, Дэймон, — со вздохом качает головой Хавьер. — Я изо всех сил стараюсь достучаться до этих ребят, но это нелегко. Все мои предыдущие комментарии относятся не столько лично к тебе, сколько к тому, что произошло с остальными священниками.

— Они тоже не были испаноязычными?

— Нет, один был... отец Васкес. Он показался им слишком строгим, — Хавьер раздраженно выдыхает и взмахом руки велит мне следовать за ним. — Они нарисовали непристойности на его альбе и повесили ему на окно похабную секс-игрушку, причем на его собственном ремне.

Обойдя церковь, мы оказываемся перед довольно современным двухэтажным домом. Увидев посаженные в палисаднике цветы и красиво подстриженный газон, я задумываюсь, неужели Хавьер управляется со всем этим сам.

— Должно быть, церковь является для этих ребят чем-то священным?

— Хотел бы я сказать, что это так, но ни один из них не появляется ни на службе, ни на исповеди. Хотя поверь мне, им есть в чем покаяться.

— Тогда почему они так защищают конкретно эту церковь? И почему они не выгнали тебя из города?

Подняв брови, он пожимает плечами, и на его лице проступает улыбка.

— Я и сам удивляюсь. Я тебя не вызывал. И вообще довольно давно не обращался за помощью. Мы здесь прекрасно справлялись.

Я знаю, что он меня не вызывал. Я сам вызвался, и, судя по всему, эта инициатива пришлась не ко двору.

— Вижу. Но, может, у меня получится снять с тебя часть нагрузки.

Хавьер ведет меня в дом, куда более современный и ухоженный, чем дом священника в Лос-Анджелесе.

— Практически весь этот дом в твоем распоряжении.

— Ты не живешь в доме приходского священника?

— Нет. Мне нравится иметь личное пространство, поэтому я снимаю дом на другом конце города.

Наша церковь ни за что не стала бы содержать такие хоромы, в которых никто не живет, да еще и платить за аренду второго дома на другом конце города.

— Откуда у церкви такие деньги?

— Щедрые пожертвования от прихожан.

Поднимаясь по лестнице, он указывает на две находящиеся на верхнем этаже спальни, по сравнению с которыми моя прежняя комната просто шкаф. То, что, по всей вероятности, является двуспальной кроватью, не занимает и половины комнаты. Кроме нее там имеется комод из полированного вишневого дерева и гардеробная. Расположенная на противоположной стороне комнаты ванная выглядит, как картинка из журнала, с красивой декоративной плиткой, стеклянной душевой кабиной и блестящей медной фурнитурой. Вычурно.

— Это довольно роскошно, — говорю я.

— Можешь выбрать любую спальню. Они почти одинаковые по размеру и расположению, но из этой открывается красивый вид на окрестности. А из другой — всего лишь на заднюю стену церкви.

За все годы моей работы священником, я никогда не жил ни в чем даже отдаленно напоминающем этот дом, и тем более не видел, чтобы подобное могла позволить себе церковь.

— У меня нет слов. Видимо, вам поступают крупные пожертвования.

— Да, поступают. Наши старшие члены паствы, уже отошедшие от дел, в особенности настаивают на заботе о своем священнике. Должен признаться, именно это меня здесь и держит. Не деньги, конечно, а преданность и душевная щедрость, каких я не видел нигде прежде.

— Аналогично, — я смотрю в окно, где на тротуаре сидит и курит тот самый парень, который недавно показал мне средний палец. — Ты сказал «старшие члены паствы, уже отошедшие от дел», верно?

— Да. Они составляют большинство прихожан.

— А члены гангстерских банд есть?

— Есть несколько. У некоторых из них весьма искаженное представление о том, что считать грехом, но в любом случае, пока церкви нет от них никакого вреда, мы их никак не выделяем. До сих пор это не было проблемой.

— Об одном из них до меня доходили слухи. Он известен под именем Эль Кабро Бланко.

— Ах, да. Легендарный белый козел юга, — несмотря на суровую манеру поведения этого мужчины, в его голосе слышатся нотки веселья.

— Легендарный?

— Боюсь, что эти слухи слегка преувеличивают его реальные достижения.

— Ты с ним знаком?

— Мне известно о нем столько же, сколько и тебе. Если ты останешься здесь чуть подольше, то поймешь, что он не так опасен, как все о нем говорят.

— Думаю, ты первый, кто мне это сказал.

Усмехнувшись, он проходит по комнате и, встав рядом со мной, смотрит на все еще сидящего на тротуаре парня.

Pajaros.

— Прости, что?

Не сводя взгляда с парня, он кивает в его сторону.

— Они на него работают. На Козла. Он называет их своими маленькими птичками. Как будто бы. Они за всем присматривают. Ты станешь свежей новостью, — отойдя от окна, он шаркает обратно к двери. — Располагайся. Сегодня вечером я попрошу тебя провести обряд исповеди. На службе в это воскресенье ожидается большое скопление народа, и тогда я обязательно тебя всем представлю. Наша секретарша, Рамира, взяла на себя смелость наполнить холодильник на случай, если ты проголодаешься.

— Спасибо.

— Buena suerte, — говорит он, а затем выходит из комнаты. (Buena suerte (исп.) — Всего наилучшего. — Прим. пер.)

Раздавшийся через несколько секунд хлопок входной двери говорит мне, что он ушел.

Когда я снова выглядываю в окно, парня уже нет.


29. Айви

Из-за расположенного в задней части здания бассейна мой номер провонял хлоркой, и судя по пульсирующей у меня в черепе боли, мне явно нужно на свежий воздух. Потирая виски, я выхожу на балкон своего номера, что двумя этажами выше тротуара, и закуриваю сигарету. Ладно, воздух не совсем свежий, но сойдет. Хотя Эль-Сентро — один из самых больших городов на юге, он, конечно, не так огромен и отравлен смогом, как Лос-Анджелес.

¿Como te llamas, Mami? («Как тебя зовут, детка?»(исп.) — Прим.пер.)

Крик доносится снизу, поэтому я перевожу взгляд туда и вижу молодого парня лет, наверное, восемнадцати. Он держится за свои причиндалы и, поцеловав два пальца, указывает ими на меня.

Нахмурившись, я не удостаиваю вниманием ни его вопрос, ни его самого и затягиваюсь сигаретой.

— Вот так, да?

На этот раз я даже не смотрю в его сторону. Вот и вторая причина, почему я поменяю номер. На какой-нибудь повыше, чтобы не слышать его улюлюканий.

— Джульетта! О, Джульетта! Спустись на своего Ромео! — давясь от смеха, он тычется пахом в мою сторону, но не замечает пожилую женщину, которая подходит к нему сзади и дает ему затрещину. — Ой! Прости, Abuela! Прости! (Abuela (исп.) — «бабушка» — Прим. пер.)

Я невольно усмехаюсь, глядя, как он пытается увернуться от ее вскинутых рук.

Женщина указывает пальцем на него, потом на меня.

Si no tienes nada bueno que decir, — она хватает его за подбородок и смотрит ему в глаза. — Mejor no digas nada («Если тебе нечего сказать, лучше ничего не говори» (исп.) — Прим. пер.)

Мой испанский ужасен, но и этих скудных знаний достаточно, чтобы понять, что она его бранит.

Парень виновато морщится и опускает взгляд.

— Lo siento. («Прошу прощения»( исп.) — Прим. пер.)

Женщина снова указывает на меня.

La dama.( «У леди» (исп.) — Прим. пер.)

Парень досадливо сопит, что говорит о том, что ему неловко, но сжимает пальцами свою метлу и делает шаг ко мне.

— Простите, если я проявил к Вам неуважение.

Усмехнувшись, я качаю головой.

— Все в порядке.

Его бабушка, прихрамывая, возвращается в дом, а парень снова начинает подметать тротуар перед чем-то напоминающим семейный магазинчик.

Не сводя с него глаз, я делаю еще одну затяжку. Довольно симпатичный парень, с загорелой кожей, светлыми глазами и темными волосами — чтобы привлечь к себе внимание ему уж точно не нужно домогаться незнакомок.

Закончив, он плюхается на обочину тротуара под моим балконом и закуривает сигарету.

— Вы здесь по делу или развлечься? — облокотившись на колени, спрашивает он.

— Я не собираюсь на это отвечать, — говорю я, глядя на манящую меня закусочную, расположенную на другой стороне улицы.

— Я имел в виду вовсе не это. Я только хотел спросить... что Вас сюда привело?

Пожав плечами, я стряхиваю пепел в оставленный мною ранее пластиковый стаканчик.

— Просто проездом. Эй, — говорю я, кивнув в сторону закусочной. — Там хорошая еда?

— Если Вам нравится фастфудовское дерьмо. Моя abuela делает лучшие в квартале пироги и тамале.

Наклонившись вперед, я смотрю на разложенные на тротуаре корзины с фруктами и замечаю на окне вывеску, которая гласит: «Las mejores tortas y flautas de tu ciudad».(«Лучшие пироги и флаутас в вашем городе» (Исп.). Флаутас — блюдо мексиканской кухни, представляющие собой блинчики-тортильи с острой начинкой — Прим. пер.)

— Класс. Я зайду, — бросив окурок в стаканчик, я вращаю его в небольшом количестве воды, пока он не затухает. — Ну, расскажи о себе. Ты на нее работаешь?

— Какое-то время. Пока не уеду в муниципальный колледж.

— В колледж? Серьезно?

Он бросает на меня взгляд, преисполненный такого презрения, что я тут же жалею о своем неосторожном комментарии.

— Извини, я просто подумала…

— Что я — головорез. Туннельная крыса? — он делает еще одну затяжку. — Мой старший брат пошел этим путем. У него ничего не вышло. Вот почему я здесь работаю. Я уеду из этого города. Чтобы чего-то добиться.

— Это замечательно. Я не имела в виду... Думаю, это потрясающе. А что ты будешь изучать?

— Сельское хозяйство. Может, бизнес. Мои бабушка с дедушкой открыли это место, одну из немногих забегаловок, когда моя мама была еще ребенком. С тех пор она здесь.

— У тебя план получше, чем у меня. Придерживайся его, — потерев руки, я улыбаюсь. — Меня зовут... Айви.

Остатки сомнений быстро рассеиваются с пониманием того, что, раз этот парень собирается поступать в колледж, то, скорее всего, не крутится вокруг криминальных авторитетов.

— Меня Серхио.

— Приятно познакомиться, Серхио. Видишь. Разве так не намного приятнее, чем «Эй, как тебя зовут, Детка?»?

Прыснув от смеха, он качает головой.

— Я стараюсь.

— Ну, старайся получше. Me gusta que me traten como a una dama. Мне нравится, когда со мной обращаются как с леди. Вообще, я не очень хорошо говорю по-испански. Кажется, я слышала это в какой-то песне или типа того.

Серджио улыбается и кивает.

— Не сочтите за неуважение.



30. Дэймон

Прошел целый час, а в исповедальню так никто и не зашел, но это меня не очень беспокоит. Я здесь не ради прихода, а, чтобы найти убийцу, безжалостного душегуба, который, несмотря на все уверения отца Хавьера, повинен в неописуемых зверствах. Включая убийство моей семьи.

Я думал, что церковь станет хорошим прикрытием и поможет мне залечь на дно, но есть что-то странное в том, как беспризорные дети, или pajaros, как назвал их Хавьер, относятся к этому месту.

Будто защищают его от посторонних.

Почему?

Полагаю, что единственный способ узнать правду — это спросить, и для этого мне придется к ним приблизиться, а значит оказаться от них на расстоянии распыления аэрозольной краски.

Тяжело вздохнув, я выхожу из исповедальни. Хотя благодаря этому мне представилась хорошая возможность посидеть и поразмышлять (что мне всегда нравилось), больше нет смысла тратить на это время. Когда я выхожу из душной кабинки, меня встречает около дюжины склоненных голов. Прихожане стоят на коленях у своих скамеечек, но ни один из них не потрудился поднять на меня глаза.

В стороне от алтаря стоит Хавьер и разговаривает с пожилой женщиной. Улыбнувшись, он целует ее в голову, а затем ведет к исповедальне.

Я делаю шаг к кабинке, но Хавьер кладет руку мне на плечо.

— Дэймон, я сам ее исповедую.

Расправив плечи, я смотрю вслед вошедшей в исповедальню женщины.

— Конечно.

— Я знаю, что у тебя выдался непростой день. Может, хочешь немного отдохнуть перед завтрашней службой?

— Пожалуй, это разумно.

— Спокойной ночи, Дэймон.

Похлопав меня по плечу, он исчезает в кабинке. Из чистого любопытства я задерживаюсь и вижу, как через пару минут женщина выходит, а за ней входит другая. Некоторые из прихожан отрываются от молитвы, словно отслеживая свою очередь.

Покачав головой, я возвращаюсь в ризницу, чтобы снять свое облачение, и через заднюю дверь выхожу к своей размалёванной граффити машине. Мне придется погуглить, как эффективно удалить с нее аэрозольную краску, не испортив при этом само покрытие.

Высоко в небе светит Луна. Здесь, среди открытых просторов и вдали от городских огней звезды сияют особенно ярко. Обойдя церковь, я иду к дому приходского священника, но тут что-то сильно бьет меня в спину и толкает вперед. Я падаю на асфальт, раздирая в кровь ладони. Не успеваю я повернуться лицом к нападавшему, как сзади на меня обрушивается новый удар.

По мышцам проносится волна обжигающей боли, ноющей пульсацией пронзая меня до костей, и я практически чувствую у себя на коже наливающийся синяк.

— А, черт!

Слегка повернувшись, я замечаю бочонок бейсбольной биты и нависшее надо мной лицо в лыжной маске и, вскинув руку, пытаюсь прикрыть то немногое, что могу.

— Эй! Что ты делаешь? — раздается откуда-то издали чей-то голос.

Человек в маске вздрагивает, и, воспользовавшись его замешательством, я подсечкой выбиваю из-под него ноги.

Он валится на спину, а выпавшая у него бита катится по тротуару.

От вскипевшей в крови ярости боль уходит на задний план. Охваченный адреналином, я кидаюсь на него и, отведя кулак для удара, сдергиваю с него лыжную маску, чтобы хорошенько рассмотреть лицо, которое сейчас изуродую.

Это все тот же парень. Тот самый, что показал мне средний палец и наблюдал за мной в окно дома приходского священника. Вне всяких сомнений, это он разрисовал мою машину аэрозольной краской. Нахмурившись, парень прикрывает руками глаза, и напоминает мне испуганного ребенка.

— Зачем ты это делаешь? Что для тебя эта церковь?

К нам, прихрамывая, подходит пожилой мужчина, чей окрик я недавно слышал. Оглянувшись, я вижу, как он наклонился и пытается перевести дух.

— Уф! Пришло время обменять эту модель на новую.

У него нет испанского акцента, и судя по розоватому оттенку его кожи, который я различаю в свете уличного фонаря, он, по всей вероятности, не мексиканец. Вообще-то, с этой седеющей бородой и собранными в гладкий хвост серебристыми волосами, он больше напоминает Санта-Клауса в мёртвый сезон.

Я опускаю кулак, а парень тут же выскальзывает из-под меня и вскакивает на ноги.

Старик выпрямляется и, перестав улыбаться, грозит парню пальцем.

— Я за тобой слежу. Тащи свою задницу домой, пока я не рассказал твоей madre о том, что здесь произошло. (Madre (исп.) — «Мать» — Прим. пер.)

Парень хватает свою биту с маской и бросается прочь по улице.

Я поднимаюсь с тротуара, и пульсирующая боль в ногах и между лопатками напоминает мне о том, что я только что получил пендаля от подростка. Как только он исчезает из виду, я поворачиваюсь к «доброму самаритянину» и протягиваю ему руку.

— Спасибо, что спасли мой череп от алюминиевой биты. Я Дэймон.

— Ах да, Вы новый падре нашей церкви, — у него ужасный акцент, он говорит, как настоящий гринго. — Меня зовут Гордон. Гордон Тюфель. Приятно познакомиться, святой отец. (Гринго — в Латинской Америке презрительное название неиспаноязычного иностранца, преимущественно американца — Прим. пер.).

— Пожалуйста, зовите меня Дэймон, — я провожу большим пальцем по царапинам на ладони, жалея, что у меня нет воды, чтобы унять неприятное жжение. — Вы знакомы с матерью этого парня?

— О, да. Я знаю в этом городе практически всех. А этого парня знаю еще с тех пор, как он бегал по своему двору в подгузниках.

— Вы не в курсе, чего он на меня взъелся?

— Тяжело вздохнув, он почесывает небольшой участок кожи у него над бородой.

— Народ здесь хоть и не особенно набожный, но может быть суеверным и подозрительным. Особенно по отношению к тому, кого они считают явившимся из ниоткуда габачо. Скорее всего, это усугубило и то, что в прошлое воскресенье отец Хавьер не слишком хорошо отозвался о Вашем приезде. (Габачо — в испаноязычных странах тоже самое, что и «гринго», только больше относится к французам — Прим. пер.)

— Он тоже не в восторге от приезжих, верно? — проведя рукой по задней стороне бедра, я обнаруживаю на месте удара наливающуюся под кожей припухлость.

— Он всегда казался мне немного странным. У него особый взгляд на вещи. Очень скрытный человек.

Скрытный не то слово. У меня до сих пор в голове не укладывается, как это он решил жить на другом конце города, когда рядом с его церковью есть отличный, ухоженный дом приходского священника.

— Что касается Рафаэля, парня, который выбил у Вас на ноге хоум-ран, — Гордон кивает на мое пульсирующее бедро, которое я продолжаю растирать через брюки. — Думаю, он винит последнего священника в том, что его брат оказался в тюрьме. Похоже, отец Васкес не был столь терпелив к их шалостям, как Вы.

Дело тут вовсе не в моем терпении, но я ему об этом не говорю. Мне не нужно, чтобы сейчас тут рыскала полиция.

Оглядевшись вокруг, я вижу несколько припаркованных вдоль тротуара машин, каждая из которых может принадлежать ему.

— Вы живете где-то поблизости?

— В нескольких кварталах отсюда. В менее богатой части города.

Только тогда я замечаю, что его фланелевая рубашка, а также джинсы и ботинки, несколько поношены.

— Тут рядом дом приходского священника, — говорю я, указывая на соседнее здание. — Могу япредложить Вам кофе или что-нибудь перекусить?

Честно говоря, я даже не заглядывал в холодильник, чтобы посмотреть, что там накупила для меня Рамира.

— Нет, спасибо за щедрость. Я поплетусь в церковь, чтобы исповедоваться и избавиться от грехов.

— Если хотите, я с удовольствием Вас исповедую, — сделав неловкий шаг к церкви, я чувствую в мышцах бедер болезненное онемение.

Видимо, заметив мою хромоту, он качает головой.

— Нет, все в порядке. Понимаете, я вроде как привык исповедоваться по-испански. Так легче признаваться.

— Понимаю. Ну, еще раз спасибо, Гордон. Надеюсь как-нибудь увидеть Вас на службе.

— Взаимно. И дайте этим ребятам немного времени, чтобы к Вам привыкнуть. Верите или нет, в конце концов это произойдет.

— Спасибо. Я непременно в это поверю, когда увижу.

— Итак, когда я смогу заскочить на ночь? — спрашивает на другом конце провода Айви, между делом что-то жуя.

Выглянув из окна нижней спальни, я смотрю на пустую улицу, а затем задергиваю занавеску.

— Приезжать сюда — не самая удачная идея. Местные жители отнеслись ко мне несколько враждебно.

Я бы выбрал одну из тех роскошных спален, что повыше, но при мысли о том, чтобы подняться по лестнице с ушибленной ногой, решил довольствоваться более скромной комнатой. Кроме того, после событий этого вечера я бы предпочел спать там, где мне будет хорошо слышно всё происходящее.

— В каком смысле?

Почесывая затылок, я ковыляю к кровати и, упав на матрас, массирую припухлость на бедре.

— Скажем так, я узнал об аэрозольной краске больше, чем когда-либо прежде.

— О, нет. Серьезно?

— Они посоветовали мне идти на х*й.

Айви прыскает от смеха.

— Это ужасно. Зачем тебе идти на чей-то х*й, когда есть желающие сходить на твой?

— Возможно, сегодня вечером мне следовало поехать на север, несмотря на граффити у меня на машине.

— Я бы непременно постаралась, чтобы это стоило твоего времени, — судя по хлюпающим звукам, она что-то допивает. — Сегодня я кое с кем познакомилась.

— Айви..., — от услышанного у меня рефлекторно сжимается мышца, и я вздрагиваю. — По-моему, я велел тебе затаиться.

— Я и затаилась.

— Заводить друзей — это не значит затаиться.

— Ну, он настаивал.

— Он?

— Парень, чья бабушка владеет соседним магазинчиком.

— Он ведь к тебе не приставал, нет?

— Поначалу да, но его бабушка надрала ему за это задницу. После этого он вел себя как настоящий джентльмен. Во всяком случае, его бабушка приготовила мне пирог и тамале, — на последнем слове она добавляет испанский акцент. — И они были бесподобны.

— Послушай, мы еще не знаем, кто здесь завязан. Я узнал, что у Козла есть маленькие птички, которые собирают для него информацию.

— Знаю. Но я сомневаюсь, что Серхио один из них. Следующей осенью он собирается поступать в колледж. Уже много лет копит на это деньги.

— Похоже, ты многое узнала о своем новом друге. И все же. Не слишком с ним сближайся. И не называй своего настоящего имени. Если они узнают, что ты здесь, игра окончена.

— Конечно. Поняла, — хотя лаконичность ее ответа не внушает особого оптимизма. — Итак, когда я снова тебя увижу? Я скучаю и вся горю.

— Ты ходила в бассейн?

— Да. Два раза. Я сходила в тренажерный зал. Приняла душ. Мастурбировала. И по-прежнему по тебе скучаю.

— И я по тебе скучаю. Дай мне пару дней. Возможно, к тому времени они потеряют ко мне интерес. Обещаю, что все всё тебе компенсирую.

— Мне нравится, как это звучит. На этот раз командовать парадом буду я?

— Брось. Ты ведь знаешь, что нет, — при мысли о том, как она задает этот вопрос, глядя на меня умоляющими глазами, на моем лице проступает какая-то извращенная улыбка.

— Ладно, пожалуй. Сладких снов, отец Дэймон. И помните, мастурбация — не грех.

— Я это запомню. Спокойной ночи.

Отложив телефон, я смотрю в потолок, и вдруг меня осеняет. Назовем это старыми привычками, но, прихрамывая на одну ногу, я обыскиваю потолок, пол, лампу, кровать, шкаф и ванную, на предмет малейших признаков того, что мою комнату прослушивают. При своем быстром и поверхностном осмотре я не нахожу ничего подозрительного.

Краем глаза я замечаю какое-то движение у большой прикроватной тумбочки — непривычно гигантской для такой маленькой и простой комнаты. Наклонив голову, я осторожно подхожу к чему-то белесоватому, что уже наполовину выползло из-под тумбочки, такой блёклой на фоне темно-серого ковра. Существо отскакивает назад, и, не дожидаясь, пока оно нападет или убежит, я выхватываю из-под кровати ботинок и давлю его, вминая в ковер хрустнувший панцирь.

Скорпион.

Я открываю шкафчик тумбочки, чтобы посмотреть, нет ли там еще какой живности, и у меня перехватывает дыхание. Сердце само уходит в пятки.

«Во имя всего святого, это ещё что такое?»



31. Айви

Приняв душ, я выхожу на балкон и, взбивая пальцами мокрые волосы, беру со стола пачку сигарет. За последние сорок восемь часов я выкурила больше, чем за последний месяц. Если меня не прикончит этот мексиканский наркобарон, то это непременно сделают сигареты.

Плюхнувшись в дешевое пластиковое кресло, я бросаю взгляд вниз и вижу, что Серхио раскладывает в корзинах фрукты. Заметив меня, он улыбается и, отложив работу, усаживается на бордюр, чтобы закурить.

— Пожалуйста, передай своей бабушке, что я влюбилась в ее тамале, — говорю я, облокотившись на бедра. — В жизни ничего вкусней не ела.

— Передам, — он сует в рот сигарету и закатывает рукава, обнажая татуировку у него на предплечье.

— Что это такое? — я киваю на даты под какой-то надписью на испанском.

«Quisieron enterrarnos, pero no sabían que éramos semillas», — судя по тому, как он на нее смотрит, нежно проводя большим пальцем по чернилам, эти слова имеют для него мрачный смысл. — «Они пытались нас похоронить, но не знали, что мы семена». Это дата рождения и смерти моего брата.

— Того, о котором ты вчера рассказывал?

Глядя куда-то вдаль, он кивает и снова затягивается сигаретой.

— Его убили во время перестрелки в Мехикали. В доме приятеля. В тот вечер я должен был пойти вместе с ним. Он собирался познакомить меня с каким-то cholo, с которым тогда тусовался. Сказал, что может мне помочь быстро заработать денег на учебу, — зажав сигарету кончиками пальцев, он ковыряет ноготь большого пальца. — Глупый culero сам себя погубил. (Cholo (исп.) — член городской уличной банды в Мексике, Culero (исп.) — мудак — Прим. пер.)

— Его застрелили члены банды.

— Это были не члены банды. Гораздо хуже. В бандах существует братство. Дружба. А это был бизнес. Никакой семьи. Никакого сердца.

— А почему в тот вечер ты с ним не пошел? — мне становится интересно, скажет ли он, что это было божественное вмешательство или проведение свыше, и что ему повезло остаться в живых.

Вместо этого Серхио качает головой и стряхивает пепел.

— В самую последнюю минуту я струсил. Решил, что не хочу увязнуть во всем этом дерьме. Хотя должен был. Я должен был с ним пойти. Может, он все еще был бы жив.

Я опускаю глаза и качаю головой.

— Ты не можешь знать наверняка.

Парень не отвечает, по-прежнему глядя куда-то вдаль.

— Серхио... ты знаком с человеком по имени Эль Кабро Бланко?

Он резко поворачивается и, нахмурив брови, переключает свое внимание на меня.

— Где ты слышала это имя?

— Да так. Краем уха.

— На твоём месте, я бы не очень о нем распространялся. Пойдут разговоры. Люди начнут что-нибудь подозревать.

— Ты о нем знаешь?

— Все о нем знают.

— Не в курсе, как он выглядит?

— Я никогда его не видел. Но люди говорят, что он здоровый. И глаза у него черные, как смерть.

— Звучит…как что-то из Сумеречной саги.

— Слушай, не связывайся ни с этим именем, ни с этими людьми, ладно? Они не очень хорошие.

— А почему они плохие?

— Они гробят детей. Насилуют женщин. Убивают братьев.

— Это они убили твоего брата. Точнее он. Эль Кабо Бланко.

Серхио щелчком выбрасывает сигарету на улицу и вскакивает на ноги.

— Айви, я не буду повторять. В этом месте… девчонка, которая повсюду сует свой нос, остается без носа.

Покраснев от досады, он уносится прочь.



32. Дэймон

Хотя вся служба проходит на испанском языке, я все равно прихожу на нее после утренней молитвы, но голос отца Хавьера — это лишь бессмысленный фоновый шум, сопровождающий метущиеся у меня в голове мысли.

Накануне вечером я открыл дверцу прикроватной тумбочки, и обнаружил в ней такое, чего не видел никогда в жизни. Что-то, от чего теперь не свожу глаз с отца Хавьера, рассматривая его гораздо пристальнее, чем раньше, пытаясь найти подтверждение того, что этот человек способен на все те зверства, о которых я слышал. Что он способен хладнокровно убить мою семью.

Дно шкафа было вынуто, и в темноте виднелась дыра. Такая большая, что в нее можно было пролезть и спуститься по проделанной в ней лестнице. Подземный туннель, который, как я догадываюсь, использовался или, скорее всего, используется для контрабанды наркотиков.

Да и кто станет подвергать сомнению или удосужится проверять дом приходского священника?

Может, именно поэтому никто из других священников тут не прижился. Может, они начали болтать. Наверное, я бы тоже так поступил, если бы не был родом из мира, где держат врагов на виду, пока они не соберутся нанести удар.

После службы я, пользуясь возможностью, благословляю в притворе некоторых прихожан, большинство из которых меня игнорируют и идут к отцу Хавьеру. Несколько молодых женщин кокетливо мне улыбаются, но по большей части у меня такое чувство, что они еще меня не приняли.

Отойдя на несколько шагов, я наблюдаю за тем, как он взаимодействует с прихожанами, за тем, как ласков и добр с ними Хавьер. Гораздо больше, чем кажется. В его легкой улыбке и в том, как между благословениями он сцепляет пальцы, чувствуется некий дискомфорт.

Это его маска, облик, который он надевает для других, и я намерен выяснить, что за ним скрывается.

— А вот и он!

Я поворачиваюсь на знакомый голос, и вижу у основания бетонной лестницы машущего мне Гордона.

Я подхожу к нему и с улыбкой протягиваю руку для рукопожатия.

— На службе я Вас не видел.

— Не, я хожу в церковь только по воскресеньям. Я здесь только для того, чтобы переговорить кое о чем с отцом Хавьером.

— А, тогда Вы станете свидетелем моей первой проповеди на новом месте. Или, как я это называю, массовой катастрофы.

— Вы прекрасно справитесь, — он отворачивается от меня, и его лицо расплывается в улыбке, делая резче его и без того глубокие морщины. — Так, так. Вы только посмотрите на эту шумную компанию нарушителей спокойствия!

Вперед выходит красивая молодая девушка с бронзовой кожей и длинными черными волосами, собранными затылке толстой лентой. Девушка одета в бежевую юбку и белый топ; ей, наверное, лет шестнадцать или семнадцать. За ней идет практически ее копия, только чуть постарше, с ослепительной улыбкой и в цветастом платье, а рядом с ней — мужчина в слаксах и белоснежной рубашке.

— Гордон, ты уже пристаешь к новому священнику? — говорит та, что постарше, бросив на меня первый за все утро дружелюбный, а не плотоядный взгляд.

— Кто-то же должен! — он мне подмигивает и кладет руку на плечо молодой девушки. — Отец Дэймон, позвольте представить Вам самую прекрасную семью в Южной Калифорнии. Это Арасели, ее мать Вероника, и наш уважаемый мэр, Рауль Мартинес.

— Мэр? — я протягиваю руку, понимая, что совершил серьезную ошибку, решив, что в церкви у меня получится залечь на дно. Я даже не знаю мэра Лос-Анджелеса. — Рад с Вами познакомиться.

— Добро пожаловать в Калексико. Мы рады, что Вы с нами, отец Дэймон.

— Полагаю, несколько больше, чем все остальные.

— Да, похоже, отец Дэймон стал объектом нашего неофициального приветственного комитета, — оставив девушку, Гордон встает рядом со мной и, похлопывая меня по спине, задевает мой свежий синяк, отчего я вздрагиваю.

— Прошу прощения, святой отец, — Рауль опускает глаза и вздыхает, хмурясь так, словно уже неоднократно имел этот разговор. — Мы работаем над решением проблемы банд, которые, похоже, наводнили наш город. Мы собрали небольшую оперативную группу и патруль из местных жителей.

— Оперативную группу? Они же дети, — усмехается Гордон, и скрестив на груди руки, качает головой. — Брось, Рауль. Решение — это контрольно-пропускные пункты. Это не банды, а кучка скучающих детей, которые бегают по границе. Начни здесь какое-нибудь дело. Открой чертов торговый центр. Дай им какое-нибудь занятие. Мы уже об этом говорили.

— И сейчас не время продолжать эту дискуссию, — в голосе Рауля слышится ожидаемое от политика невозмутимое дипломатическое предостережение.

— Верно. Извиняюсь, — Гордон снова поворачивается к девушке. — Эй, я слышал, в следующем году ты собираешься поступать в Университет Пеппердайна. Это здорово! Fantastico, юная леди.

— Да, на прошлой неделе мы встречались с приемной комиссией, и похоже, это подходящий вариант, — отвечает за нее Вероника.

— Держу пари, ты с нетерпением ждешь, когда уже начнешь грызть гранит науки! Ей сельское хозяйство не подходит, нет, сэр. Она умная.

Рауль вздыхает и подталкивает локтем жену и дочь.

— И еще раз, мы очень рады, что Вы с нами, святой отец. Если Вам что-нибудь понадобится, пожалуйста, не стесняйтесь, обращайтесь.

— Я с тобой свяжусь! — окликает его Гордон, но только Вероника робко ему улыбается и машет в ответ.

— Гордон, можно тебя на пять минут, — раздается у меня из-за спины голос Хавьера, и, обернувшись, я вижу, что он возвращается в церковь.

— Что Вы имели в виду, говоря о контрольно-пропускных пунктах? — спрашиваю я, вспомнив сдержанную реакцию Рауля на такое предложение.

— Ой, это давняя битва с Раулем. Он думает, что у нас тут проблемы с бандами. Что эти ребята связались с каким-то крупным орудующим за границей наркобароном и картелем.

Возможно, и не за границей. Возможно, прямо здесь, в этой самой церкви. Но Гордону я этого не говорю.

— Я считаю, что это просто кучка скучающих детей, которым нечего делать, — он взмахивает рукой в сторону прилегающих кварталов.

— Вот Вы из Лос-Анджелеса. Святой отец, оглянитесь вокруг. Здесь особо нечего делать. Нам нужен какой-то бизнес. Какая-то торговля. Дети бездельничают... становятся ... беспокойными. Агрессивными. Непредсказуемыми.

— Не думаю, что торговый центр станет решением проблемы для парней, которые избивают приезжих бейсбольными битами.

Гордон морщится и качает головой.

— Может, и не станет. Но не у всех этих детей есть возможность отсюда выбраться, как у Арасели. Они злятся. Чувствуют себя в тупике. А когда тебя загоняют в угол, иногда единственный выход — это насилие.

— От чего ими становится легче манипулировать. Обещание светлого будущего — отличный мотиватор.

Гордон окидывает меня оценивающим, полным подозрения взглядом.

— Рауль думает, что эти парни носятся за каким-то мифическим Козлом, словно за неким мессией из преступного мира. Он — оправдание. Только и всего. Козел отпущения для политиков, игнорирующих реальную проблему, которая заключается в отсутствии возможностей.

— Значит, Вы не верите в то, что он настоящий?

Первым от него, словно от чего-то совершенно неинтересного, отмахнулся Хавьер, пожалуй, единственный из всех моих знакомых, кого, похоже, нисколько не пугали расползающиеся о нем слухи.

— Козёл? — он пожимает плечами и снова оглядывает окрестности. — Я живу здесь уже несколько десятилетий. И самый опасный злодей, которого я видел, — это растраченный потенциал. Он везде, куда ни глянь.

Я чувствую странное желание сказать ему, что он не прав. Что моя семья стала жертвой этого мифического Козла, чья власть простирается далеко за пределы этого маленького городка, и что в своей собственной спальне я наткнулся на любопытный портал. Но сейчас не время. Мне нужно еще во многом разобраться, прежде чем разбрасываться в этом городе обвинениями.

— А как же эти жуткие истории? Убийства? Семьи, которые он терроризировал?

— Так вот зачем Вы сюда приехали, святой отец? Чтобы избавить нас всех от великого Белого Козла? — он почесывает бороду и, когда я ему не отвечаю, не настаивает. — В каждом убийстве есть доля правды. Некоторые из них более очевидны, чем другие. А для остальных, думаю, этот таинственный Козел, который водит компанию с опасными преступниками, будет хорошим сюжетом для истории.

Я бросаю быстрый взгляд в сторону церкви, затем снова устремляю его на Гордона.

— Ну, не хочу Вас задерживать. Уверен, отец Хавьер уже заждался.

Открыв свой ноутбук, я захожу на веб-сайт дискуссионного форума, который отыскал в подтемах двухгодичной давности. Какой-то парень опубликовал историю об Эль Кабро Бланко и о том, как в начале восьмидесятых он приехал из Мексики в США, спасаясь от какого-то наркобарона, который, по-видимому, хотел купить его жену. Он отказался и сумел пересечь границу, однако там Козла схватили полицейские, которые за щедрую плату передали его наркобарону. Затем наркобарон прямо у него на глазах изнасиловал его жену и убил дочь. Он думал, что убил и его сына, но мальчик выжил. Далее рассказывалось, что годами позже Эль Кабро Бланко ему за это отомстил: изнасиловал его жену и дочь-подростка, а затем их сжег. Кроме того, он обезглавил его маленького сына и кастрировал самого наркобарона, чтобы искоренить весь его род. Участники форума оспаривали эту историю, дополняя ее своими мнимыми фактами, пока она не стала настолько запутанной, что я совершенно перестал понимать, что произошло изначально. То ли он родом из США, то ли приехал из какой-то маленькой мексиканской деревушки.

Похоже, ни один из фактов не был получен из достоверных источников. За исключением городских легенд, нигде не было ни его фотографий, ни газетных сообщений. Человек, по слухам, убивший столько народу, ставший неотъемлемой частью криминального мира, непременно имел бы историю ареста хотя бы по одному из многих злодеяний, связанных с его именем.

Я гоняюсь за призраком.

Если говорить об отце Хавьере, то он вполне подошёл бы под описание. Думаю, ему где-то за пятьдесят, а значит, в начале восьмидесятых он был довольно молод, но это вполне допустимо. А что до того, что он священник, так мне лучше других известно, как легко спрятаться у всех на виду.

Отложив ноутбук в сторону, я вылезаю из кровати и опускаюсь на колени рядом с тумбочкой. Открыв дверь, я снова смотрю в черную дыру. Вся ее внутренняя часть полностью выдолблена, пустая мебель закрывает зияющий вход в туннель. Я достаю тот же фонарик, которым пользовался прошлой ночью, и заглядываю в дыру, тянущуюся вниз на добрых семь метров. Судя по выровненной и забетонированной поверхности земли, тоннель строили с особой тщательностью, и лестница, по-видимому, вмурована в землю.

Зажав в зубах фонарик, я ставлю ногу на одну ступеньку и надавливаю на нее, чтобы проверить ее на прочность. Я просовываю сквозь дверцу шкафа вторую ногу и оказываюсь наполовину внутри тумбочки. Пригнувшись, я спускаюсь еще на одну ступеньку, затем еще, каждый раз проверяя, выдержит ли лестница мой вес. В считанные минуты я оказываюсь внутри тумбочки и, наверное, примерно на середине лестницы. Затем, повернувшись, направляю фонарик в сгустившуюся подо мной темноту. Снова земля. Снова туннель.

Медленными шагами я спускаюсь по лестнице, время от времени поглядывая вверх на удаляющийся свет из моей спальни. Добравшись до последней ступеньки, я чувствую, что воздух стал сырым и прохладным.

Я направляю фонарик вперед и вижу узкий туннель, уходящий далеко за луч света. Думаю, на тысячи метров под пограничную стену в Мехикали. Он достаточно просторный — здесь я могу стоять, выпрямившись в полный рост, и воздух не такой разреженный, как я ожидал. Видимо, это из-за установленных повсюду вентиляционных систем, что тянутся по потолку вместе с подсоединенными к лампам электрическими проводами. Когда-то я вскользь читал о современных туннелях, предназначенных для перевозки грузов, но всегда представлял себе какую-то не внушающую доверия заброшенную дыру со входом или выходом. И уж точно не дом приходского священника, что, честно говоря, делает задумку в некотором роде гениальной и немного пугающей.

Мне не верится, что он простаивает тут без дела никому не нужный, а значит, у кого-то есть доступ к моему жилому пространству. Хавьер, должно быть, ожидал, что в какой-то момент я столкнусь лицом к лицу с незваным гостем.

Все еще озираясь по сторонам, я на мгновение задумываюсь, что это значило для других священников, которые сменяли один другого.

Поднявшись по ступенькам лестницы, я пробираюсь через дыру обратно в спальню и, высунувшись из тумбочки, падаю на пол рядом с кроватью. Выключив фонарик, я смотрю на вход в туннель и молча прикидываю все за и против того, чтобы никому не рассказывать о своем новом открытии.

Одно можно сказать наверняка: в доме приходского священника не должно остаться и намека на того, кем я являюсь на самом деле.

И если, пока я здесь, кто-то вылезет из этого туннеля, то упокой, Господь, его грешную душу.



33. Айви

Когда я докуриваю свою последнюю сигарету и отправляюсь спать, в небе уже светит луна. Завтра я собираюсь немного побродить по городу — хотя бы прогуляться, чтобы разбавить тоску от предстоящих трех недель жизни в этом маленьком гостиничном номере.

На моем телефоне загорается уведомление, и я вижу знакомый адрес электронной почты. Кликнув по нему, я открываю сообщение от моей уже бывшей начальницы в отделении медицинской документации. Не считая mamie, это, пожалуй, единственный человек, у которого есть доступ к моей личной электронной почте.

«Сегодня тебя искал какой-то мужчина. В костюме и галстуке, с дорогим на вид портфелем. Я сказала ему, что ты здесь больше не работаешь. Он дал мне свой номер на случай, если я получу от тебя весточку. 555-347-2991. Надеюсь, у тебя все хорошо.

Барбара»

В костюме, галстуке и с дорогим портфелем? Это мог быть следователь или еще кто похуже. Надеюсь, он туда не вернется, и мне не придется смотреть очередной репортаж о том, что из-за меня снова кто-то убит.

Ради прикола, я вбиваю в поисковик, оставленный им номер, который приводит меня в какую-то юридическую фирму Лос-Анджелеса.

Юридическая фирма? Нахмурившись, я напрягаю извилины, пытаясь вспомнить хоть что-то об этой конторе, но единственное, что приходит на ум, — это долг, который говнюк Кэлвин якобы снял с моей бабушки. Возможно, эта фирма узнала о ее смерти и теперь хочет взыскать этот долг с меня.

Покачав головой, я удаляю из поиска все следы номера его телефона, и письмо Барбары, на которое не собираюсь отвечать.

Внезапно я слышу у себя в номере какой-то шум, и тут же замираю. Затем поднимаюсь со спрятанного за дверной занавеской кресла и заглядываю внутрь.

У входа стоит Дэймон и вытряхивает на комод что-то из своего бумажника.

С улыбкой я провожу пальцами по волосам и, прежде чем войти, быстро нюхаю подмышки, чтобы убедиться, что не забыла о дезодоранте. Он стоит, жадно пожирая меня глазами, и уверена, что будь я сейчас куском стейка, то была бы уже наполовину съедена.

— Так-так. Вы только гляньте, кого нам el gato притащил. ( El gato (исп.) – «кот». — Прим. пер.)

Сжав губы в слабой попытке скрыть улыбку, от которой у него на щеках появляются ямочки, Дэймон бросает бумажник на комод и снимает пасторский воротничок.

— Смотрю, ты уже осваиваешь язык.

— Чем обязана такому приятному сюрпризу? — скрестив на груди руки, я прислоняюсь к дверному косяку, чтобы не прыгнуть в его объятья.

— Мне нужно у тебя кое-что оставить. Личные вещи, которые мне бы хотелось скрыть от посторонних глаз.

— Это предупреждение для меня?

— У меня сложилось впечатление, что мой новый дом не очень уединенный. А мой коллега не такой безразличный, как Руис.

— Вау. Это в значительной степени лишает смысла присоединение к здешней церкви, так ведь?

— Это не обычная церковь. Но уверен, что, оставаясь там, я как никогда близок к тому, чтобы найти нашего Козла.

— С чего ты это взял?

— С того, что, как мне кажется, его бизнес базируется у меня в спальне, — Дэймон расстегивает пуговицы на своей черной рубашке и властно вздергивает подбородок, что убеждает меня в том, что он приехал сюда не только для того, чтобы оставить кое-какие личные вещи. — Ты снимешь эту футболку с шортами, или мне придется сорвать их самому?

Мои попытки скрыть улыбку также бессмысленны, как и его.

— Надо же, как мы нетерпеливы.

— Напряжены. Мне нужно проветрить голову, и ты — единственное, что может помочь мне отвлечься.

— Ну тогда..., — поддев пальцами футболку, я снимаю ее через голову и скидываю шорты.

Я уже несколько недель не носила свои винтажные платья, и если бы знала, что сегодня вечером он ко мне заскочит, то непременно какое-нибудь надела. Но я рада, что от скуки хотя бы сделала эпиляцию.

— Прости меня за грехи, которые я собираюсь совершить.

Когда я опускаюсь перед ним на колени, его ладонь крепко сжимает мое горло, не давая мне к нему приблизиться. Не ослабляя хватки, Дэймон отводит от меня свои полные муки глаза.

— Возможно, я нахожусь в самом опасном месте, где когда-либо был, с преступниками, которые готовы выпотрошить меня живьем.

Если он думает, что его слова меня заводят, то очень ошибается. Мое либидо тает, словно сдувшийся воздушный шар.

Он сильнее сжимает пальцы у меня на шее, физически передавая мне свое отчаяние.

— У меня голова идет кругом, и все же один твой вид приносит мне радость. Удовлетворение, — Дэймон отчётливо произносит каждое слово так, будто они — полная противоположность своему значению. Будто этот факт полностью выводит его из равновесия.

Когда он встречается со мной взглядом, его хватка немного ослабевает.

— Айви, обещай мне, что не наделаешь глупостей. Потому как, мне кажется, что привести тебя сюда было самым идиотским из совершенных мною поступков, и, если с тобой что-нибудь случится..., — внезапно в его глазах появляется ярость, холодная тьма, от которой у меня покалывает кожа. — Бог никогда не простит мне того, что я тогда сделаю. В этом мире у меня осталась только ты.

Мне хочется остаться равнодушной к его словам, улыбаться им, опасаясь, что как только они проникнут мне под кожу, я познаю огромную боль. Но это уже в прошлом. С ним я зашла так далеко от своей зоны комфорта, что даже не могу признаться в том, что влюбилась в него.

Пульсирующий висок — это мои зарождающиеся слёзы, которые он уже чувствует, и когда они снова вырываются наружу, мы без слов понимаем причину. Еще сильнее сжав мне горло, Дэймон толкает меня на кровать и, пригвоздив к матрасу, устраивается между моих бедер. Он входит в меня одним резким толчком, без жалости и лишних предисловий. Его лицо краснеет от ярости, на шее вздуваются вены, и он душит меня так, словно предпочел бы убить меня сам, чем смотреть, как я умру от руки кого-то другого.

Легко скользя внутри меня, его член растягивает и наполняет мою плоть, пока я упиваюсь нашим грехом. Запрокинув голову, я закрываю глаза и ловлю ртом воздух, которого он меня лишил. С каждым головокружительным толчком его члена у меня пульсируют легкие, моля о капле кислорода.

— Я не позволю другому мужчине прикоснуться к тебе, — цедит он сквозь стиснутые зубы, и я гадаю, кого он сейчас видит — меня или мужчин, которые умрут от его рук.

Часть меня жаждет развеять его обеспокоенность, но большая часть обезумела от нехватки воздуха и приближающейся кульминации.

В глазах начинают мерцать искры, в сознание, словно яд, просачивается чернота, готовясь меня поглотить, но от напряжения в мышцах и от пульсации в самом низу живота я выгибаюсь к нему, извиваясь в поисках кислорода и скорейшей разрядки.

В одно мгновение мир у меня в глазах взрывается, и вспышка ослепительного света озаряется прохладным глотком свежего воздуха, наполнившего мои легкие.

Открыв глаза, я вижу, как Дэймон запрокинул голову, выгнул спину и, содрогаясь, с проклятьями извергает из себя остатки своего высвобождения.

Схватившись за горло, я переворачиваюсь и кашляю. Жадно глотаю воздух, словно только что вернулась из мертвых. Когда я пытаюсь отдышаться, мне становится стыдно за овладевающее мною ощущение. Я никогда раньше не кончала от удушья, но, похоже, теперь это мой новый фетиш.

Я лежу рядом с Дэймоном и, прижавшись к его груди, вдыхаю восхитительный мужской аромат одеколона. Я провожу пальцем по лёгкой поросли волос у него на груди.

— Какими они были? Твоя жена и дочь?

Дэймон двигается подо мной. Скорее всего, он хмурится, глядя на меня сверху вниз, но я даже не пытаюсь поднять на него глаза. Возможно, с моей стороны — это чистый мазохизм, но мне искренне хочется узнать, как он их любил.

Его грудь поднимается, и он глубоко вздыхает.

— Вэл была... красивой и умной, как ты, но более решительной. Такой решительной, что иногда даже глупой.

— А я не глупая? — спрашиваю я, удивившись, что он так не думает.

— Иногда.

При этих словах я сажусь и шлепаю его по руке, а он смеется, прижимая меня к себе.

— Ты более расчетлива. Ты знаешь, когда нужно затаиться и выждать.

— Значит, она была импульсивной?

— Да. А Изабелла была полной ее противоположностью, — он проводит большим пальцем по моему плечу, и наклонившись, целует меня туда. — Она была терпеливой и мудрой. И очень сильной. Мой боец.

— Мне так жаль, что их у тебя отняли.

— Я уже с этим смирился. А теперь просто пытаюсь все исправить.

— Но почему именно Вэл? Почему Эль Кабро ее убил? — знаю, что ступаю по тонкому льду, но мне нужно знать.

— Она была посвящена в дела моего отца. А в преступном мире, где знание — сила, она стала опасной. А опасных людей устраняют без лишних вопросов.

— Почему они не убили тебя?

— В убийствах есть свой этикет. Смерть Вэл — это бизнес. А моя смерть разожгла бы войну с моим отцом.

— А Изабелла?

При упоминании ее имени он вскидывает брови.

— Невинная жертва.

Мне не хочется признаваться в том, что я говорила с Серхио об Эль Кабро, но при мучительной мысли о том, как спокойно этот живодёр расправляется с детьми вроде Изабеллы и брата Серхио, я понимаю, если уж до этого дойдет дело, Дэймона он точно не пощадит.

— Тебе не обязательно это делать, ты ведь знаешь? Мы могли бы отсюда уехать и никогда не возвращаться.

— Могли бы, — на его губах проступает легкая улыбка, но он хмурится, и она тут же исчезает. — В ночь перед их смертью Изабелла проснулась от ужасного кошмара. Когда я снова уложил ее в постель и сел рядом, она спросила, что бы я сделал, если бы она умерла от рака. Я так долго отгонял от себя эту мысль, что никогда об этом не задумывался. Впереди всегда была лишь черная пустота. Я ответил ей, что не знаю.

Глубоко вздохнув, он кладет руку под голову и смотрит в никуда.

— Рак оставляет после себя только пустоту. Не на кого сердиться, разве что на Бога. И не важно, прощаешь ты или тонешь в этом гневе, рак просто продолжает убивать одного ребенка за другим. Все, что ты можешь сделать, это жить дальше. Но убийство... это кое-что совершенно другое, — его глаза теряются в словах, удерживая уровень очарования, который показался бы неуместным для того, кем он был всего несколько недель назад. — Айви, я не могу уехать. После Кэлвина мне снились очень реалистичные сны об Изабелле, напомнившие мне, какой юной и невинной она была. Несправедливо, что она так упорно боролась за жизнь только, чтобы ее выдернул из этого мира какой-то алчный ублюдок.

— Но почему это непременно должен быть ты? Это тебе не разборки с Кэлвином. Это картель.

— А мне нужен всего один человек.

— Да. Большой босс. И мне не охота читать о том, как твое тело обнаружат в нефтяном баке.

— Айви, я священник. Уверен, что к моей утилизации они отнесутся с большим уважением. Может, закатают меня заживо в бетон или типа того.

— У тебя вообще есть план? В смысле, ты приехал сюда, повинуясь внезапному порыву уничтожить картель. Если честно, это немного безответственно.

— Мой план состоит в том, чтобы выяснить, кто заказал убийство моей семьи. А дальше я сам разберусь.

Отсутствие информации выводит меня из себя, предвещая мне еще несколько недель в этом забытом Богом месте. Да, я вызвалась поехать с ним. Да, я понимала возможные последствия. И да, я признаю, что мужчина кидается в погоню за наркобароном не для того, чтобы избавить свою девушку от скучного пребывания в мотеле. И все равно это меня бесит.

— Ты так беспокоишься, что со мной что-то случится. Но, Дэймон, а что, если что-то случится с тобой? Тебе никогда не приходило в голову, что я тоже могу начать рвать и метать?

— Ты и «рвать и метать» не укладываетесь в одно предложение, но да, это приходило мне в голову. Вот почему я уже не раз тебе говорил, что ты здесь находиться не должна.

Застонав, я отталкиваюсь от него и, когда он пытается меня схватить, откидываю его руку.

— Знаешь, о чем я жалею? Я жалею о том, что у меня нет наручников, которыми я сейчас приковала бы тебя к кровати и не отпускала бы до тех пор, пока ты не образумишься! — сбросив с себя одеяло, я в ярости вскакиваю с кровати. — Putain! Fais chier! Merde! Ferme ta gueule!

— Я понятия не имею, что ты сейчас сказала, но должен признать, это очень заводит.

— Когда я в бешенстве, то матерюсь по-французски.

Заигравшая у него на лице улыбка только еще больше меня злит.

Va te faire foutre!

— Что это значит?

— Иди на х*й.

Дэймон встает с кровати, и ямочки у него на щеках выдают его дерьмовую попытку скрыть улыбку.

— Айви, иди сюда.

С фальшивой улыбкой я делаю реверанс.

Va te faire foutre.

— Пожалуйста.

— Зачем? Чтобы я еще сильнее в тебя влюбилась, а ты потом ушел и погиб? Нет, спасибо!

Дэймон садится, подтянув колени и упершись в них локтями. Простыни скомканы у него между ног, и весь он словно какой-то Дэвид Ганди с разворота журнала «GQ». До отвращения красивый.

— Сейчас я просто наблюдаю. Присматриваюсь. Выясняю. У меня нет плана, потому что... я еще не знаю, что буду делать, — он проводит руками по волосам и лицу. — Когда я нашел Изабеллу всю в крови рядом с трупом ее матери, я вспомнил заданный ею накануне вечером вопрос о том, что я буду делать. Я почувствовал себя беспомощным. Утратил всякую надежду.

От его нахмуренных бровей и блеска в глазах у меня сжимается сердце.

— По меньшей мере, я хочу посмотреть в глаза ее убийце. Хочу, чтобы он знал, чего меня лишил. Чтобы, как и я, почувствовал боль и страдание, беспомощность и полную безнадежность. Но больше всего я хочу, чтобы он понял, что эта маленькая девочка была такой особенной, такой любимой, что ее отец решился на нечто столь безумное, как гонки за главарём безжалостного наркокартеля.

У меня беспомощно опускаются плечи, и я смотрю куда угодно, только не на него, потому что если я это сделаю, то разрыдаюсь. Разрыдаюсь от отчаянья, понимания и еще большей безысходности. Я подхожу к кровати, и как только оказываюсь в пределах его досягаемости, Дэймон рывком притягивает меня на матрас, заключая в объятья. Затем хватает меня за подбородок.

— Будь ты проклята за то, что вошла в мою жизнь. За то, что дала мне цель помимо этих злобных мыслей. Будь проклята за свою красоту и за то, что перед тобой невозможно устоять, за то, что всегда меня искушала. И устроила мне весь этот ад.

Я опускаю взгляд на его губы, эти прекрасные, соблазнительные губы, а затем снова возвращаюсь к его глазам.

— Отлично. Если это сохранит тебе жизнь, то я не против.

Его рот скользит по моему в безумном, отчаянном поцелуе, и в тот момент, когда его рука проникает в мои трусики, я понимаю, что силы меня покидают. Я абсолютно беззащитна перед этим мужчиной и тем, как он заставляет меня с жадностью глотать его боль и агонию, словно конченный алкоголик последние капли из бутылки.



34. Дэймон

— Основная идея распятия заключалась не в том, что Христос был настолько беспомощен, что умер за наши грехи, а в том, что он отказался применять данную ему силу, чтобы это предотвратить.

Я оглядываю приличную толпу прихожан, пришедших послушать мою первую воскресную проповедь. Какие бы сомнения они ни питали лично ко мне, теперь невозможно отрицать их неослабное внимание, их преданность Богу. Я бы, наверное, произвел еще более неизгладимое впечатление, если бы не засиделся вчера до глубокой ночи, глядя по телевизору бой своего сводного брата.

«Сойди с этого креста, раз ты и впрямь Сын Божий!» Потому что тем, кто отказывался верить и понимать Священные Писания, было необходимо, чтобы Господь убедил их в Божьей силе, с помощью зрелищного избавления от пытки на кресте. И по мере того, как Иисус страдал от унижения, издевательств и страшных мук, им становилось легче отрицать эту неизмеримую силу. В Евангелии от Иоанна Иисус упоминал о своем часе, и когда он, наконец, пробил, то не сопротивлялся и не пытался его избежать. Если пшеничное зерно не упадет в землю и не умрет, оно останется одно. Но если оно умрёт, то взрастит много зерна.

Иногда, произнесенный в разгар проповеди отрывок из Библии может поразить самым неожиданным образом. И вот сейчас я думаю, каким же я был дураком. Я не собирался становиться мучеником. Я слишком эгоистичен, чтобы пожертвовать своей жизнью ради ближнего. Я пришел за расплатой. За причитающимся мне долгом. Око за око, и если это не путь Энтони Савио, то тогда вообще не знаю что. Я сын человека, которого когда-то очень боялись. Я даже не могу спрятаться за благими намерениями, потому что вся правда в том, что в какой-то момент я сам выбрал эту жизнь. Я не спаситель. И никогда им не был.

—Не жалейте Христа, ибо он себя не жалел. Он отдал свою жизнь по собственной воле, чтобы другие благоденствовали и знали истину. Чтобы мы могли лучше понять любовь нашего Отца. Чтобы в самые тяжелые минуты могли набраться мужества. Мы находим силу не в легкости безболезненной жизни, а в страданиях.

По окончании службы я благословляю прихожан в притворе и замечаю немного больше тепла, чем, когда стоял здесь в прошлый раз.

—Чудесная проповедь, святой отец, — произносит с сильным испанским акцентом пожилая женщина, когда я с улыбкой беру ее за руку.

— Спасибо.

Кто-то похлопывает меня по спине. Обернувшись, я вижу стоящего рядом отца Хавьера.

— Чуть позже я хотел бы поговорить с тобой у себя в кабинете, — тихо говорит он, будто не хочет, чтобы кто-то это услышал.

—Конечно.

Когда притвор пустеет, я снимаю с себя свое церковное облачение и направляюсь к кабинетам, расположенным в задней части церкви. Хавьер сидит за столом, и я сажусь в стоящее напротив него кресло.

—Надеюсь, ты уже освоился в своем новом доме?

—Да, хотя и не сразу.

Возможно, другой священник воспользовался бы этой возможностью и упомянул о туннеле. Видимо поэтому он не сводит с меня глаз с той самой минуты, как я вошел.

—Твою проповедь очень хорошо приняли. Мне сообщили об этом несколько прихожан, — склонив голову, он барабанит пальцами по столу. — Я чувствую, что должен кое о чем тебе рассказать.

Мой разум подсказывает мне оставаться в игре. При необходимости, блефовать. Ведь именно здесь, как я полагаю, встретили свою смерть остальные священники, так что, если он спросит о туннеле, я никогда его не видел.

—А?

Хавьер опускает плечи и откашливается.

—Когда я узнал, что ты собираешься приехать в наш приход, должен признаться, это меня не обрадовало. У нас сменилось так много священников, которые то приезжали, то уезжали, оставляя нашу паству немного... озадаченной. Первоначально у меня сложилось не очень благоприятное мнение о твоем пребывании здесь.

Странно, что он решил признаться именно в этом, когда, пока мы тут говорим, у меня в тумбочке зияет огромная дыра.

—Полагаю, это можно понять.

— Пожалуйста, прости, что относился к тебе с необоснованным предубеждением. Я в известной степени защищаю свой народ.

— Я тебя прощаю.

Коротко кивнув, он улыбается.

— Ну, уверен, что сегодня у тебя был напряженный день, как и у меня.

Поняв его намек, я поднимаюсь со стула, но тут вдруг замечаю в лежащем у клавиатуры блокноте знакомое имя.

— Ты любитель спорта?

— С чего ты взял?

Я указываю на блокнот.

— Бой выдался на славу. Ты его вчера вечером не смотрел?

— Конечно. Я большой фанат.

— Мачете Мак удерживает тот же рекорд, что и Криптонит Кинг, но что-то он вылетел у меня из головы.

Я вру. Именно их рекорды и сделали этот бой одним из самых популярных за последние десятилетия. Фанаты окрестили двух чемпионов глупцами за то, что они захотели рискнуть и, сразившись друг с другом, уничтожить свои рекорды. К счастью, Мак победил.

— Я, хм. Кажется, я совсем забыл.

Лжец. Даже не самый рьяный поклонник этого вида спорта знал бы ответ на этот вопрос.

— Если бы я не был священником, я бы поставил свои деньги на Мака, и сегодня утром стал бы богачом.

У него лишь слегка приподнимаются уголки губ.

— Я обычно болею за неудачников. Что касается того, на кого бы я поставил свои деньги, то я считаю азартные игры опасным предприятием. Особенно когда исход так... непредсказуем.

— Полагаю, ты прав. Наживаться на чужой потере — это против веления Бога упорно трудиться и жить честной жизнью, — я осторожно подбираю слова, но мне любопытно посмотреть, как он отреагирует. — Думаю, это тоже самое, что и все остальное. Наркотики. Проституция. Пороки, что ведут человека по пути искушения и жадности.

Его улыбка становится шире.

— Ты вот говоришь, что до того, как стал священником, поставил бы свои деньги на Мака. У тебя тогда было много пороков?

— Достаточно. Но теперь я служу гораздо более высокому призванию. Призванию, которое подавляет эти желания.

— Конечно. Хотя,по-настоящему мы никогда не освободимся от стремления грешить. Признаюсь, иногда мне любопытно то, в чем я себе отказываю.

— Возможно, ты не в полной мере предан избранному пути?

— Если бы сила веры измерялась плотскими мыслями, у нас не осталось бы священников. Признаешь ты это или нет, но в какой-то момент все мы подвергаемся искушению. И тот факт, окажется ли оно сильнее, чем наш страх перед гневом Божьим, в конечном итоге и решает нашу судьбу.

От его слов я начинаю чувствовать себя параноиком, и невольно задаюсь вопросом, не написано ли у меня лице то, что прошлой ночью оно находилось у Айви между ног.

— Это не столь важно, когда речь идет о нас. Это, как ты сказал в своей сегодняшней проповеди, семя, которое, если не умрет, то никогда не даст плодов. Мы — люди, готовые умереть за нашего Бога. Преданнее этого быть нельзя.

Слегка вздернув подбородок, я смотрю на него, стараясь не думать о том, как именно он умрет, если я узнаю, что он сыграл хоть какую-то роль в убийстве моей семьи.

— Да. Нельзя.

Поздно вечером я возвращаюсь в дом приходского священника и, пока расстегиваю рубашку, включаю телевизор, краем уха слушая завтрашний прогноз погоды. Я направляюсь в ванную, чтобы включить душ, а когда возвращаюсь в спальню за боксерами и шортами, на экране появляется специальный выпуск новостей.

Из чистого любопытства я задерживаю взгляд на телевизоре и вижу лицо моего сводного брата. Подпись внизу гласит: «Мачете Мак тяжело ранен в перестрелке».

Я прибавляю громкость, и в голове у меня все тут же переворачивается вверх дном, а к горлу подступает тошнота.

«Как заявляют власти, боец ММА как раз отмечал свою недавнюю победу, когда в банкетный зал отеля вдруг ворвался неизвестный вооруженный человек и открыл огонь».

Я вспоминаю лежащий на столе у Хавьера блокнот и комментарии священника об азартных играх и их непредсказуемых исходах.

«Боец-чемпион был недавно замечен на похоронах своего отлученного отца, уроженца Куинса, Энтони Савио».

Я впервые слышу о смерти своего отца. Я предполагал, что это случится скоро, но даже не представлял себе, что он умер.

«В настоящее время он находится в критическом состоянии, и по словам врачей, его состояние крайне нестабильно. Этот инцидент следует за предполагаемой смертью старшего сына Савио, Энтони Савио-младшего, который пропал без вести восемь лет назад после нераскрытого убийства его жены и дочери».

На экране появляется фотография Вэл с Изабеллой. Должно быть, полиция забрала это фото у меня из дома после убийства. При взгляде на них у меня холодеет в груди. Когда это случилось, я намеренно избегал новостных репортажей, по той же самой причине, по которой сейчас жалею, что все еще это смотрю. Ощущение ледяного холода в груди усиливается, когда я вижу мою прекрасную малышку, заснятую как раз перед химиотерапией. Вэл прижимается к Белле лбом, обе смеются. Обе счастливы.

Проведя рукой по подбородку, я опускаюсь на кровать.

Бл*дь.

В одном я уверен точно —тот, кто заказал моего брата, видел его на похоронах отца. И если кто-нибудь узнает, что я все еще жив, меня, несомненно, ждет та же участь.

К счастью, в репортаже не появляется никаких моих фотографий. Вместо этого на экране снова мелькают фото Мака, сделанные во время пресс-конференции непосредственно перед боем.

Как и ожидалось, его общение с Кингом носит достаточно агрессивный характер, возможно, даже немного постановочный. Не думаю, что его заказал кто-то из лагеря Кинга. Зная моего отца, это мог быть любой из его врагов, но мои мысли снова возвращаются к сегодняшнему разговору с Хавьером.

Из окна видно парковку перед церковью, откуда на ночь пропала машина Хавьера. Завтра я обязательно прослежу за ним до самого дома и узнаю, где он живет. Возможно, пристальное наблюдение за ним поможет лучше понять, какую роль он мог сыграть в нападении на Мака.

Быстро приняв душ, я спускаюсь на первый этаж и открываю ведущую в туннель тумбочку. Там все спокойно.

Никакого движения. Никаких звуков. Я пытаюсь представить, зачем может понадобиться этот сложный туннель, которым так редко пользуются, если вообще пользуются.

На моем телефоне появляется сообщение от Айви, и это привлекает мое внимание к последним новостям. В них сообщается о том, что Мачете Мак только что скончался в больнице.

Все еще глядя на строку с его именем, я со вздохом сажусь на край кровати. Даже если я с ним едва познакомился, он все равно был моей кровью и плотью. Человеком, который хотя бы немного примирил меня с умирающим отцом.

Я нажимаю на непрочитанное сообщение от Айви и вижу, что она прислала мне фотографию бокала вина на фоне полной луны. Под фото надпись: «Жаль, что здесь нет тебя».

С некоторой неохотой я набираю ответ:

«Не самый подходящий вечер. Завтра тебе обо всем расскажу».

«Хорошо», — пишет мне она и присылает грустный смайлик.

Пока я не узнаю точно, кто стоит за убийством моего брата, в отношении Айви лучше проявлять осторожность.

Я иду на кухню, где благодаря нескольким добрым женщинам из паствы, шкафы буквально ломятся от еды. Но тут я еще не успел запастись бухлом, которого мне сейчас так не хватает.

Я беру с кухонной стойки ключи и, сев в машину, еду к винному магазину, который находится всего в паре кварталов отсюда.

Винный магазин «Чупароса» освещает тихий уголок торгового центра, и я останавливаю машину напротив у обочины. Я захожу внутрь, и мне в нос ударяет запах еды и дезинфицирующего средства — неприятное сочетание. Рассматривая стойку с картофельными чипсами, я замечаю в передней части магазина какое-то движение и останавливаюсь. Впереди я вижу двух мужчин, на одном из которых надета та же лыжная маска, что и на напавшем на меня парне.

Из-за гудящего позади меня сгустителя я не могу разобрать, о чем говорят в другом конце магазина, но, когда кассир поднимает руки вверх, у меня внутри все холодеет.

Каковы шансы?

У меня нет оружия, мне нечем противостоять направленному на кассира пистолету. Поэтому я наблюдаю и жду.

После того, как работник магазина опустошает кассовый аппарат, парень с пистолетом сметает деньги в сумку и на выходе хватает несколько упаковок вяленого мяса. Второй парень, стащив с прилавка какую-то конфету, бежит за своим другом.

Я осторожно выскальзываю в проход и вижу кассира, который дрожащими руками набирает на телефоне какой-то номер.

¡Ayúdame! Меня ограбили! (¡Ayúdame! (исп.) — «Помогите!» — Прим. пер.)

Пока он в панике кричит в телефон, я выбегаю из магазина. Не сводя глаз с грабителей, я сажусь в машину и выезжаю на главную улицу.

Держась на расстоянии нескольких машин, я следую по проселочным дорогам за серебристой Тойотой «Такома», всё больше удаляясь от оживленного центра в более жилые районы города.

Выключив фары и не заглушая двигатель, я стою в темноте и наблюдаю за тем, как автомобиль выруливает на подъездную дорожку, а затем скрывается за домом. Даже с поднятыми стёклами мне слышна гремящая в доме музыка, и сквозь выходящее на улицу окно я вижу набившуюся в него толпу людей.

Я не решаюсь войти внутрь, понимая, что здесь вполне могут быть члены картеля. Вместо этого я жду и наблюдаю за происходящим. Девушки ёрзают у парней на коленях, несомненно, занимаются у всех на виду сексом, другие танцуют, целуются друг с другом. Красные пластиковые стаканчики свидетельствуют о наличии алкоголя.

Где-то через час из дома, спотыкаясь, выходит девушка, за ней по пятам следует парень. Обхватив руками голову, она покачивается на ногах, и невооруженным глазом видно, что она пьяна. Я опускаю окно и слежу за ними из-за тени от высоких кустов.

— Спасибо, что взялся подбросить меня до дома, — говорит девушка, бессмысленно бредя к какой-то машине. — Похоже, я перебрала.

Со своего места я не могу разглядеть ее лица, но она высокая и стройная, и в слабом свете уличного фонаря видно, что у нее загорелая кожа.

El carro equivocado, детка. Vamos. («Не та машина. Идём» (исп.) — Прим. пер.)

Спотыкаясь, она идет за ним к черному Ниссану «Максима», припаркованному на лужайке перед домом. Через минуту машина начинает сотрясаться, и от доносящихся оттуда приглушенных криков у меня каменеют мышцы. Внезапно крик становится пронзительным, затем снова стихает, и я снова опускаюсь на свое место.

Господи.

Я провожу рукой по лицу и невольно издаю стон при мысли о том, что сейчас должен сделать. Быстро осмотревшись по сторонам, я достаю из бардачка пистолет и проверяю, нет ли в нем пуль. План не в том, чтобы застрелить парня, а просто напугать его до усрачки, вот и все.

Оглядывая спящий район, я вылезаю из машины и слежу за окном дома, чтобы кто-нибудь из собравшейся там толпы меня не заметил. Когда я подхожу к Ниссану, крики становятся громче. Теперь они чередуются с приступами рыданий, и я вижу ударяющуюся о стекло ладонь.

Выставив перед собой пистолет, я распахиваю дверцу машины. Сидящая там парочка вздрагивает, а парень раздраженно скалится.

— Какого хрена? Ты тот самый священник.

— Выходи. И если пикнешь, я разнесу твои мозги по всем этим красивым кожаным сиденьям.

Сидящая рядом с ним девушка хнычет и трясущимися руками пытается натянуть трусики, а он вылезает из машины с таким самодовольным лицом, что мне хочется ему врезать.

— Ты труп, габачо.

— Поговори мне еще, и подохнешь первым.

Девушка наклоняется к свету, и я узнаю ее лицо. Арасели, дочь мэра. Наставив пистолет на насильника и щелкнув пальцами, я жестом велю ей выйти из машины. Когда я протягиваю руку, чтобы ей помочь, парень делает рывок, и мой бок пронзает острая боль.

У меня из бока торчит рукоять ножа, и головорез бросается на меня.

Не успеваю я опомниться, как во мне срабатывают прежние инстинкты. Я переворачиваю пистолет и бью парня рукояткой по лицу раз, второй, и на третьем ударе он падает. Когда я наконец выхожу из транса, у меня в голове эхом отдается жуткий звук ударов. Застыв на полпути, я отвожу пистолет, держа рукоять наготове. Мое тело двигалось само по себе, повинуясь природному инстинкту выживания, в то время как я безвольно пребывал в шоке.

Парень лежит на земле окровавленный и без сознания. Его нос распух и побагровел, и на нем уже виднеются следы сломанных хрящей и костей. Судя по стонам и неловким ёрзаньям, парень к счастью все еще жив.

— Святой отец? — доносится словно откуда-то издалека голос Арасели, но довольно действенно выводит меня из транса.

Я делаю вдох, выдох, и по телу разливается боль от лезвия ножа.

— Давай убираться отсюда, — произношу я голосом, походящим на хриплое сочетание смятения и боли.

Я не собираюсь вытаскивать нож. Только не здесь.

Хромая назад к своей машине, я прижимаю пальцы к ране по обе стороны от воткнутого ножа в неудачной попытке предотвратить боль. Сзади раздаются голоса, и я вижу, что из дома выходит один из тусовщиков и спускается по лестнице.

— Эй, Мигель! Ando bien pedo, — судя по его икоте, он и впрямь так пьян, каким кажется. (Ando bien pedo (исп.сл.) — «Капец я набухался» — Прим.пер.)

Арасели пробирается на пассажирское сиденье, а я совсем не грациозно падаю на водительское. Крики пьяного парня становятся громче, истошнее. Он явно обнаружил неприятный сюрприз в виде своего избитого до полусмерти друга, и это его несколько отрезвило. Услышав выстрелы, я понимаю, что пора бить по газам, принимая во внимание, что другие тусовщики уже оповещены о своем павшем товарище.

Раздается визг шин, и по поверхности машины чиркают две пули, но не попадают ни в меня, ни в девушку. Я вижу, как дом скрывается из моего зеркала заднего вида, и облегченно вздохнув, выезжаю на главную дорогу.

— Я очень сожалею. Что Вас пырнули ножом, — в голосе Арасели слышны слёзы, а ее глаза устремлены на наполовину торчащий из моего тела клинок. — Вы как, справитесь?

— Да, со мной все будет в порядке. Об этом не волнуйся, — я бросаю на нее взгляд, замечая, как дрожат ее сжатые на коленях руки. — Куда мне ехать?

— Вы знаете, где находится Холдридж-стрит?

Когда я киваю, она продолжает:

— Я живу на углу Сапфир и Холдридж.

Насколько мне известно, шикарный район. Не то чтобы я ожидал чего-то другого, она как-никак дочь мэра города.

— Спасибо Вам за то, что Вы сделали, — ее голос все еще дрожит, словно нить, которая тут же оборвется, стоит только Арасели остаться одной.

— Ты знаешь этого парня?

— Мигеля? Совсем немного. Он какое-то время учился в моей школе, но бросил ее.

— Как ты оказалась на вечеринке?

— С этими парнями тусуется моя подруга. Она ушла с одним из них домой и оставила меня одну.

— Вряд ли ее можно назвать подругой.

— Да. Я знаю. Ума не приложу, как я ей вообще доверяла.

Я бросаю на нее быстрый взгляд и вижу, что у Арасели блестят глаза, и подрагивает подбородок, затем она сжимает губы в слабой попытке сдержать слезы.

— Он на меня разозлится.

— Твой отец?

— Мигель.

— Но ты ведь сказала, что едва с ним знакома. Он не твой парень. Какая тебе разница?

— Вы не понимаете. И это трудно объяснить, — говорит она, беспокойно сжимая свои длинные и тонкие пальцы с идеальным маникюром. — Эксилио связаны с Синалоа. Они управляют этим городом. (Синалоа — Тихоокеанский картель, самый крупный наркокартель Мексики, на долю которого приходится до 60% всего наркотрафика в США. — Прим. пер.)

— Эксилио? Что это такое? Банда?

— Это пешки. В основном подростки, но у них есть связи с более крупными картелями. И если кого-нибудь из них разозлить, они придут за расплатой, — Арасели всхлипывает, глядя сквозь лобовое стекло. — Он этого так не оставит.

— Эй, — не сводя глаз с дороги, я наклоняю голову, чтобы привлечь ее внимание. — Обещай, что пойдешь в полицию, идет? Не дай ему выйти сухим из воды. Твой отец — важная персона в этом городе.

— Он — марионетка.

Ее слова ставят меня в тупик. Они слишком мудры для подростка, еще не знакомого с таким уровнем коррупции. С другой стороны, у меня никогда не было отца-политика. Мой дергал за ниточки, как любой другой криминальный авторитет.

— Но он может тебя от него защитить. Марионетка или нет, но он твой отец.

Похоже, я ее не убедил, но Арасели все равно кивает и указывает на лобовое стекло.

— Вон тот дом на углу.

Даже в темноте мне видно, что это отличный трехэтажный дом, с частным забором и с кедровой беседкой, украшенной лампочками.

Подождав несколько секунд, девушка кладет руку на дверцу машины.

— Святой отец... если бы Вас там не оказалось... он бы..., — произошедшее начинает оседать в ее сознании. Скоро это будет постоянно всплывать у нее в памяти, стоит ей закрыть глаза.

Я только надеюсь, что вовремя его остановил, и он не зашел слишком далеко. Я наклоняюсь к Арасели и, обняв ее, даю ей возможность поплакать, прежде, чем она пойдёт объясняться с родителями.

— Если тебе нужно, чтобы я пошел с тобой…

Девушка мотает головой, задевая мою грудь.

— Все в порядке. Вы уже достаточно для меня сделали. Еще раз спасибо.

Она, наконец, отстраняется и открывает дверцу машины.

Еще минуту или около того я сижу и смотрю, как она проскальзывает через парадную дверь своего дома, а затем завожу машину.

На пути к дому приходского священника у меня в голове вертится множество мыслей, и чтобы хоть немного развеять этот сумбур, я включаю радио.

«После убийства Мачете Мака от свидетелей поступила новая информация, которая могла бы связать погибшего бойца ММА с картелем, орудующим в Южной Калифорнии и Мехикали. Власти расследуют заявления о том, что расправа над Маком была якобы осуществлена одним из его членов, значащимся в списке самых разыскиваемых преступников ФБР. По мере поступления дополнительной информации, мы будем держать вас в курсе последних событий».

Так я и знал. То, что я увидел в блокноте Хавьера имя Мака, не было случайностью. Он записал его не просто так.



35. Айви

Окидывая взглядом притихший район, я нажимаю кнопку звонка дома приходского священника. Очень надеюсь, что правильно расслышала слова секретаря церкви, когда на мой телефонный звонок она ответила, что здесь проживает всего один священник. Дэймон говорил, что живет прямо за церковью Девы Марии Гваделупской, и я молюсь, чтобы это был тот самый дом, иначе какой-нибудь бедолага возненавидит меня за то, что я трезвоню ему в дверь посреди ночи. Я хотела сделать Дэймону сюрприз, но к моему удивлению в столь поздний час не застала его дома.

Бросив взгляд в сторону, я замечаю, что одно из нижних окон слегка приоткрыто. Напротив дома стоит складное кресло, и, судя по всему, с его помощью я легко смогу забраться внутрь.

Что, черт возьми, не так с Дэймоном, что он оставляет свой дом открытым для незваных гостей вроде меня? То, что он священник, не спасёт его от кражи со взломом. А после недавних нападений, о которых он упоминал, уж точно нет никакого смысла так рисковать.

Я раскладываю под окном ржавое, скрипучее кресло. Видя, как оно шатается, я начинаю сомневаться, что оно меня выдержит, но мне нужно всего лишь подтянуться, а дальше я сама заберусь внутрь. Опершись одной ногой о кресло, я резко подпрыгиваю и, ухватившись за подоконник, пытаюсь приоткрыть окно пошире. Оно поддается не сразу, приходится подпрыгнуть несколько раз. Как только оно распахивается, я полностью забираюсь на хлипкое старое кресло. Не обращая внимания на то, как оно подомной шатается, я хватаюсь обеими руками за подоконник и пытаюсь удержатся на ногах. Как только мне удается слегка подтянуться к окну, кресло опрокидывается на землю, а я болтаюсь, держась за подоконник.

Тихо вскрикнув, я шарю ногами по виниловому сайдингу дома в поисках хоть какой-нибудь опоры. Мне удается зацепиться и, вскарабкавшись по стене дома, влезть в окно.

Содрогаясь всем телом, я, словно тюлень, плюхаюсь на подоконник, но тут теряю равновесие, и падаю вниз головой на нечто похожее на пушистый ковёр.

Застонав от того, что, вне всяких сомнений, является ковровым ожогом, я ползу дальше в темноту комнаты, шаря по полу в поисках какой-нибудь мебели. Мои пальцы натыкаются на что-то твердое, я провожу рукой по гладкой поверхности и нащупываю цепочку ночника. Один щелчок, и комната озаряется светом.

Маленькая и простая, она кажется очень подходящей для Дэймона, однако в ней нет ни одной его вещи. И при мысли о том, что я могла ошибиться домом, меня прошибает озноб. Выпрямившись, я осторожно выхожу из комнаты, ловя глазами любое движение, прислушиваясь к малейшему постороннему шуму. Где-то сзади раздается щелчок и мурашками пробегает у меня по спине. Я останавливаюсь и поворачиваюсь к комнате, из которой только что вышла.

Услышав чьи-то голоса, я в ужасе распахиваю глаза и ищу, где-бы спрятаться. Укрывшись в расположенной напротив ванной комнате, я наблюдаю за выходящими из спальни незнакомцами.

«Какого черта…»

Неужели все они влезли в окно, как я?

Я точно ошиблась домом. Вот дерьмо.

¡Silencio! El padre está dormido. («Тише! Священник спит.» (Исп.) — Прим. пер.)

Мальчик лет четырнадцати-пятнадцати ведет по коридору небольшую группу мужчин, женщин и детей. Все они сжимают в руках сумки и личные вещи, которые шуршат и издают жуткий шум.

Я понятия не имею, что он сказал, но уловила слово «el padre», которое, как мне известно, означает «отец». То есть отец Дэймон?

Пригнувшись, я выглядываю из-за угла и вижу, как группа останавливается у двери в другую комнату. Присев, я иду следом за ними и замечаю, что они оставили дверь слегка приоткрытой — вполне достаточно, чтобы я могла заглянуть внутрь.

Мальчик встает перед книжной полкой, вынимает оттуда одну книгу, и стена отодвигается в сторону.

Вся стена.

Прямо как в фильме про Джеймса Бонда или типа того.

Мальчик загоняет группу людей в образовавшийся в стене темный проход, и я задаюсь вопросом, не снится ли мне это. Может, я упала на улице с кресла и ударилась головой?

Как только все они оказываются внутри, мальчик снова говорит что-то по-испански, но единственное, что я понимаю, это «mañana»: «завтра».

Завтра что-то произойдёт.

Вернувшись в свое укрытие, я, еле дыша, смотрю, как мальчик возвращается в спальню и исчезает с другой стороны кровати.

Словно он шагнул в параллельную вселенную или типа того.

Мысленно посчитав до тридцати, я даю парню несколько секунд, чтобы убежать, а затем прокрадываюсь в комнату и вижу, как дверь тумбочки захлопывается, и снова все стихает. Если не считать пары оставшихся на ковре пятен грязи, нет практически никаких свидетельств того, что через эту комнату только что прошла дюжина людей.

Спустя несколько секунд я подползаю к тумбочке и, открыв ее, вижу зияющую в ней дыру с лестницей.

Ни хрена себе. Туннель, который и впрямь похож на портал в другой мир.

Незаконный ввоз мигрантов прямо здесь, в этом доме.

Заглянув в дыру, я пытаюсь разглядеть, что там внизу, и провожу рукой по гладким, холодным земляным стенам.

— Айви?

При звуке знакомого голоса я вскрикиваю и, упав на задницу, устремляю взгляд на Дэймона.

— Что ты здесь делаешь?

Прижав палец к губам, я велю ему замолчать и машу рукой в сторону комнаты с книжной полкой.

— Целая группа. Семьи: мужчины, женщины, дети. Они вылезли из той дыры в тумбочке, и он привел их сюда, в эту комнату.

— Кто? Кто он?

— Мальчик. Лет пятнадцати, не больше. В общем, он достал с полки одну книгу, и вся чертова стена тут же сдвинулась!

— Ты это видела?

— Да! Своими собственными глазами! Вся. Чертова. Стена!

— Какую книгу?

— Вон ту, красную. Но не трогай её! А что если они настроены враждебно?

— Это мое личное пространство. Если здесь кто-то есть, я хочу об этом знать.

— Я думала, ты знаешь! Парень прошептал что-то об el padre. Все остальное было по-испански, поэтому я ничего больше не разобрала.

— Это все, что ты узнала?

— Он сказал что-то о завтрашнем дне.

Не успеваю я его остановить, как Дэймон пересекает комнату, а я жду у двери, словно трусливый заяц. Он вытаскивает красную книгу, и стена приходит в движение.

В открывшемся проходе темно. Дэймон заглядывает внутрь, затем с хмурым видом поворачивается ко мне, и я понимаю, что за стеной пусто. Я подхожу к нему и смотрю в углубление.

— Здесь никого нет, — говорит Дэймон.

— Дай мне свой телефон.

Когда он это делает, я направляю фонарик влево, где из щели в стене виднеется другой проход, который, похоже, тянется далеко за пределы света.

— Это, должно быть, какая-то подземная железная дорога или типа того.

— Что ж, это утешает.

— Что ты имеешь в виду?

— Я думал, что этот туннель использовался для контрабанды наркотиков. Беженцы еще куда ни шло.

— Да, за исключением того, что, если их операция провалится, то все будет выглядеть так, будто всем этим заправляешь ты.

— Ну, до этого еще надо дожить. У меня сейчас есть дела поважнее. Например, узнать, как ты сюда попала.

— На автобусе? Прямо перед церковью есть остановка. Транспорт ходит до полуночи. А где в это время был ты?

— На вечеринке.

Я вскидываю брови, и мое внимание привлекают красные разводы. До этого я не замечала на его черной рубашке этого пятна, но, подойдя поближе, вижу, что оно темное и влажное. Я касаюсь его рукой, и на моих пальцах остается липкий красный след.

— Дэймон? Это твоя кровь?

— Я стал свидетелем ограбления и проследил за ворами до вечеринки. Там я предотвратил изнасилование и избил пистолетом какого-то члена банды, который, как оказалось, связан с картелем Синолоа. В какой-то момент меня пырнули ножом. Видишь? Есть дела поважнее.

— Хм. Дерьмо, — я опускаюсь на колено и, приподняв его рубашку, вижу большую рану, из которой все еще сочится кровь. — Нам нужно привести это в порядок. Господи, Дэймон, тебе нужно наложить швы.

— Я сам вытащил нож. Он был воткнут не так глубоко, как я думал.

— Ну, рана далеко не поверхностная, — я беру его за руку и прижимаю ее к ране, чтобы остановить кровь. — В ванную. Давай все хорошенько промоем.

Я иду впереди и, оглянувшись, вижу, что он нехотя придерживает свою рану.

Надавливай на нее, Дэймон.

Он усмехается и качает головой.

— Может, я и выгляжу не совсем подобающе, но для меня это пустяки.

— С чего это?

— Меня не в первый раз пырнули ножом.

За последние пару недель он слегка приоткрыл завесу своей прошлой жизни. Кое-какие разрозненные факты, резко контрастирующие с образом того человека, которого я знаю сейчас.

— Я знаю. Думаешь, я этого не понимаю?

— Дай я кое-что возьму. Встретимся в ванной.

Кивнув, я продолжаю рыться в его шкафчиках в поисках спирта, ватных тампонов и пластырей-бабочек, которые никак не могу найти. Я ненавижу сообщать плохие новости, но этому мужчине, скорее всего, придется отправиться в больницу, потому что рану необходимо зашить, а такого я ни за что не вынесу.

Когда Дэймон возвращается, я немедленно принимаюсь за работу и промываю рану, молясь, чтобы она не была такой глубокой, как мне показалось всего несколько минут назад. Но она глубокая. Я вижу темно-красное мясо и чувствую в горле першение и подступающую тошноту.

— Дэймон, она довольно глубокая.

— Не глубокая. Поверь мне. Я повидал по-настоящему глубокие раны, — он достает из кармана белый пузырёк с надписью «Gorilla Glue».

— Сейчас я покажу тебе один фокус.

Разинув рот, я смотрю, как он сжимает края раны и, аккуратно придерживая их пальцами, проводит клеем по шву.

— Это не идеальный вариант, но позволяет избежать швов.

— Сколько именно раз тебя ранили ножом?

— Достаточно, чтобы я не сомневался насчет этого клея, — он убирает пальцы, и рана остается склеенной. — Вуаля! Все в порядке.

Наклонившись, я внимательно рассматриваю образовавшийся на его коже тонкий блестящий слой и, проведя пальцем по шву, вижу, что он уже высох.

— Вау. А что, если будет заражение? Там остались бактерии.

— Тогда, думаю, меня порежут ножом еще раз.

Подавив рвотный позыв, я откашливаюсь и отхожу от его раны.

— Это все ты. Я не хочу иметь ничего общего с этим процессом.

— Ну, тогда, надеюсь, что ты хорошо все промыла, и мы можем продолжать.

Я прикладываю к его ране кусок марли, проверяя, не прилипла ли к ней вата, и приклеиваю края пластырем.

— Наверное, нам стоит закрыть эту книжную полку, а?

Кивнув, Дэймон выходит из ванной, проводя рукой по наложенной на бок повязке. Пользуясь возможностью, я любуюсь красивым рельефом его мышц, которые перекатываются под кожей при каждом движении.

— И что же теперь будет? С парнем, которого ты избил пистолетом?

— Он меня узнал, но не думаю, что скоро заговорит.

— Ты надеешься.

— Да. Я надеюсь, — он ставит книгу обратно на полку, и дверь снова закрывается.

— А теперь, может, объяснишь мне, почему ты решила нарушить мой недвусмысленный приказ держаться отсюда подальше?

— Да. Во-первых, ты хоть и святой отец, но мне ты не отец. А во-вторых, я по тебе скучала.

— И я по тебе скучаю, но…

Я прижимаю палец к губам, которые мне так хочется поцеловать.

— Давай на этом и остановимся. Это опасно, я понимаю. Но ни одному картелю в мире не удержать меня от того, чего я хочу больше всего.

Дэймон проводит пальцем по моему лбу и заправляет мне за ухо прядь волос.

— И чего же ты хочешь больше всего?

— Тебе нужно помассировать член, не так ли?

— Сейчас бы это совсем не помешало, — улыбается он и прижимается к моим губам в поцелуе, от которого замирает сердце.

— А если за этим книжным шкафом толпа народа?

— Пусть они станут свидетелями моего пиршества. «Ибо сказываю вам, что никто из тех званых не вкусит моего ужина, ибо много званых, да мало избранных».

С улыбкой я обнимаю его за шею и чувствую, как его ладони крепко стискивают мою задницу.

— Это стих из Библии, или ты сейчас говоришь, как развратный ревнивый бойфренд?

— И то, и другое. Притча о Великой вечере.

— Мне нравится.

Приподнявшись на цыпочки, я целую его, чувствуя, как его мышцы расслабляются, и Дэймон прижимает меня к стене.

— Ты сейчас так мне нужна, Айви. Я рад, что ты пришла.

Я поигрываю его волосами и, вдумавшись в слова Дэймона, представляю себе, какой он должно быть испытывает стресс, если это признал.

— Я тоже.



36. Дэймон

Когда злишь опасных преступников, самое страшное это не вероятность смерти, а ее ожидание. Я сижу в исповедальне, ожидая, пока за перегородкой устроится очередной кающийся, но мои мысли сейчас где угодно, только не здесь.

— Здравствуйте, Padre.

Я с облегчением слышу знакомый голос Гордона. Это хоть как-то отвлекает меня от желания начать царапать ногтями стены этой душной деревянной кабинки.

— Добрый вечер. Что привело Вас на исповедь?

— Я тут, э-э... кое о чем думаю.

— Продолжайте.

Он осеняет себя крестным знамением и откашливается.

— Благословите меня, святой отец, ибо я согрешил. С моей последней исповеди прошло две недели.

— Расскажите мне, что Вас тревожит.

— Мой внук. Он... он очень сильно пострадал.

— Печально это слышать.

— Знаю, что сейчас мне следует быть рядом с ним. На случай, если ему вдруг станет хуже. Но меня не отпускает жгучее желание найти этого мерзкого, поганого ублюдка, разбившего ему лицо.

У меня холодеет кровь, и на мгновение мне кажется, что он чувствует перепад температуры. Во рту становится сухо, я пытаюсь проглотить подступивший к горлу ком и ёрзаю на скамейке.

— Я всю ночь думал о том, что сделаю с этим сукиным сыном, если только до него доберусь. Жуткие, аморальные вещи.

— Вы знаете, кто его избил?

— Еще нет. Говорят, этот скользкий тип ушел с Арасели. Избил моего мальчика и сбежал с его подружкой.

— И все же, кто бы это мог быть?

— Разве это имеет значение? Дело в том, что я сейчас просто тону. У меня голова идет кругом. Кроме этого парня у меня никого нет. Он хороший мальчик. Я этого не заслужил.

Видимо, он плохо знает своего мальчика.

— И вот из-за этих гневных мыслей о возмездии Вы и пришли исповедоваться?

— Нет. Я пришел, чтобы снять с груди тяжкий груз. Последние пару дней я все размышлял о том, где же я ошибся с Мигелем. Я был строг с его отцом. Часто поднимал на него руку, с Мигелем было тоже самое.

— Вся прелесть родительства в том, что никогда не поздно измениться, — эти слова срываются у меня с губ автоматически. Все мои мысли крутятся вокруг того, знает он, что это я, или просто со мной играет.

— Вы же не думаете, что я уже погубил этого мальчика?

Возможно, он рассчитывает, что я облажаюсь и отвечу так, будто знаю, что на самом деле представляет из себя его мальчик.

— Я не знаю, погубили Вы его или нет. Я говорю лишь о том, что, если Вы совершили ошибку, то никогда не поздно признать это и покаяться.

— Вы умный, святой отец. Это хороший совет. Рад, что сегодня пришел с Вами поговорить. Итак, каков мой приговор?

— Я не думаю, что родительские испытания требуют покаяния. Если бы дело обстояло так, я бы выслушивал признания до глубокой ночи.

— Ну что ж, хорошего Вам вечера.

Из-за перегородки доносится скрип дерева — знак, что он уходит.

Мне нужно на воздух. Исповедальня официально стала слишком тесной, слишком удушающей.

Я открываю дверь и вижу, что Гордон стоит рядом с перепуганной на смерть Арасели, и тут же иду к ним. Мужчина хватает ее за руку, и она вырывается.

Гордон бросает взгляд на меня, потом снова на нее.

— Люди многое видят. И поговаривают. Я выясню, кто это сделал.

И, не сказав больше ни слова, он уходит, прежде чем я успеваю к нему подойти.

На лице Арасели блестят слезы, у нее такой вид, будто она в любой момент рухнет на пол. Я с некоторой осторожностью обнимаю ее, чтобы успокоить.

— Он очень расстроен, вот и все.

— Я просто пришла сказать Вам... убедиться, что с Вами все в порядке, и еще раз поблагодарить. И..., — она оглядывается на дверь, из которой только что вышел Гордон. — Я никому ничего не говорила. Даже отцу. Он думает, что вчера ночью меня отвезла домой подруга.

Я киваю.

— Я благодарен тебе за то, что ты не упомянула обо мне, но ты сама как? В порядке?

Ее брови ползут к переносице, и она вытирает со щек слезы.

— Понятия не имею. Я все время об этом думаю. Снова и снова.

— Ты сказала отцу, что это Мигель?

— Я ничего не могла ему сказать. Меня не должно было быть на той вечеринке. Я солгала и сказала ему, что мы с подругой поссорились, и я вернулась домой. Знаю, врать нехорошо, но... пожалуйста, святой отец, ничего ему не говорите.

— Даю тебе слово. Но надеюсь, что ради твоего же блага, ты все же с кем-нибудь поговоришь о произошедшем. Не дай ему лишить свободы твой дух.

Плотно сжав губы, она кивает и шмыгает носом.

— Я не позволю ему меня запугать. Я с кем-нибудь поговорю.

— Хорошо. Береги себя, Арасели, — я кладу руку ей на плечо и легонько сжимаю, после чего она отворачивается и направляется к ожидающей ее в притворе семье.

Я сижу за столом и, глядя на висящее на стене распятие, размышляю о том, как иногда опасно поступать так, как мы считаем правильным. Уверен, что Иисус не стал бы во имя справедливости разбивать лицо подростку. Это отец привнес в мою душу частичку чего-то дьявольского.

Мой старик его бы убил. Просто прикончил бы и зарыл так глубоко, что никто и никогда бы не узнал, что с ним случилось. Так же, как я поступил с Кэлвином и педофилом, чье имя я сейчас даже не вспомню. Теперь он — такая же часть той вонючей жижи, которая в тот вечер начала разъедать его труп. Как, должно быть, ужасно жить жизнью, настолько отягощенной злом, что никто даже не узнает о твоей смерти.

Мои раздумья прерывает раздавшийся стук в дверь. Выпрямившись в кресле, я начинаю перебирать какие-то бумаги, чтобы не было так очевидно, что последние два часа я просидел тут без дела в полной тишине.

Ко мне в кабинет заглядывает Хавьер.

— Дэймон? — он останавливается у двери, несмотря на мое приглашение присесть. — Я буквально на пару минут. Сегодня днем у меня назначена встреча по запланированной на выходные Кинсеаньере. Я просто хотел передать, что Гордон просил тебя зайти в больницу, чтобы помолиться с ним и его семьей.

— Меня?

— Он специально попросил тебя. Сказал, что ранее ты дал ему пару очень дельных советов, и, по-видимому, твое присутствие очень его успокаивает. Ты сможешь это для него сделать?

— Да, конечно. Я с удовольствием помолюсь.

За парня, чье лицо разбил рукояткой собственного пистолета.

Самое нелепое приглашение из всех возможных.

— Хорошо. Я дам ему знать.

Я приезжаю в больницу сразу после восьми вечера. Перед самым отъездом Хавьер сообщил мне номер палаты и нужный телефон на случай, если по дороге я заблужусь.

В палате уже толпятся люди, а у дверей дежурят трое молодых парней с загорелой кожей и черными волосами.

Рядом с кроватью стоит Гордон и со слезами на глазах смотрит на внука, но у видев меня, тут же расплывается в улыбке.

— Отец Дэймон, рад, что Вы пришли.

Все люди, которые, как я полагаю, являются семьей и друзьями парня, расходятся в стороны, пропуская меня к кровати. При одном взгляде на лежащего на кровати Мигеля с сизым опухшим лицом и торчащей из носа с трубкой, я понимаю, что это будут самые мучительные тридцать минут в моей жизни.

Пожилая женщина с седыми волосами и морщинистой кожей тянется к парню и всхлипывает что-то по-испански. Когда я подхожу, она берет меня за руку и целует костяшки моих пальцев, будто я сам Папа Римский. Сквозь слезы она бормочет что-то по-испански, из чего я могу разобрать только «mi hijo» и «padre». (Mi hijo (исп.) — «мой мальчик», padre (исп.) — «отец» — Прим. пер.)

Гордон наклоняется и кладет руку мне на спину.

— Бабушка Мигеля со стороны его матери. Одна из этих суперрелигиозных бабулек. Думает, что святая вода отгоняет демонов, и все такое.

— Если Вы не возражаете, я бы хотел начать.

— Да, я был бы Вам очень признателен.

Я читаю молитву очень быстро и официально, так же, как и сотни раз до этого. При этом пытаюсь не смотреть на парня слишком часто. Я изо всех сил стараюсь не забывать о причине, по которой он сейчас лежит на больничной койке. По правде говоря, мне хотелось бы объяснить это его семье, которая трясётся над ним, словно над каким-то великомучеником.

Хотя после этого они безусловно меня прикончат.

— Спасибо, что пришли, падре. Это очень много значит для нашей семьи и друзей.

— Конечно. Держитесь.

Жалкий финал этого дерьмового шоу, но я рад, что оно закончилось. Ополаскивая руки в раковине, я оглядываюсь на болтающего с молодой женщиной Гордона, и вдруг слышу голоса говорящих у палаты мужчин.

— Сегодня вечером. Мы схватим девчонку. Пара часов, и она заговорит. А потом покажем избившему ее гандону, как мы заботимся о своих.

Дерьмо. Они нападут на Арасели. И, по-видимому, на меня, но мне сейчас важнее судьба девушки.

— Скажи Гордо, что мы уходим. Мы завалим этого pinche maricón ещё до полуночи. (Pinche maricón (исп.) — «грёбаный педик» — Прим. пер.)

Один из мужчин проскальзывает позади меня, и я краем глаза за ним наблюдаю, задержавшись у раковины. Когда он снова поворачивается в мою сторону, я вытираю руки и даю этой троице отдалиться от меня на некоторое расстояние. Как только они спускаются в холл, я следую за ними, ругая себя за то, что у меня все еще не созрел никакой план.

Не спуская с них глаз, я выхожу из больницы на парковку, и, когда они наконец выезжают на главную улицу, держусь от них на расстоянии нескольких машин.

Надеюсь, мне не придется молиться еще над тремя телами. Но если такое случится, или Арасели пострадает от задуманной этими прихвостнями мести, я готов сказать пару не совсем тёплых слов от имени Господа.

Мы едем по уже знакомой мне дороге до самого Холдридж-стрит, а я изо всех сил напрягаю мозги в поисках плана. Я не могу себе представить, что они ворвутся к родителям Арасели, но это ведь члены банды, а не наемные убийцы. Они скрываться не привыкли.

Я готовлюсь свернуть на Сапфир-стрит, но к моему удивлению они едут дальше. Внутреннее чутье подсказывает мне оставить машину возле дома Арасели и понаблюдать, но, вдруг им известно, где она сейчас. Возможно, у подруги.

Дорога обрывается в тупике, и я чувствую в груди первый неприятный холодок, когда стоящая передо мной машина вдруг поворачивается ко мне. В моем зеркале заднего вида вспыхивает яркий свет фар, и я вижу на обеих сторонах улицы еще две машины, заблокировавшие мне путь назад. Вокруг продолжают загораться фары, и я понимаю, что окружен машинами.

Я в ловушке.

Как бы то ни было, я осторожно наклоняюсь к бардачку и кладу на колени пистолет. Расправив плечи, я торопливо проверяю под рулем, достаточно ли в нём патронов. Даже близко не хватит для намечающейся тут бойни.

В свете горящих фар мерцает приближающийся к моей машине силуэт человека. Он идет медленным и легким шагом победителя.

— Руки на руль, чтобы я их видел, падре.

Мужчина держится на расстоянии и, наставив на меня пистолет, расплывается в улыбке под стать своему самодовольному тону. Когда я медлю, слишком занятый подсчетом своих шансов, он качает головой.

— Да брось. Ты не настолько глуп. В смысле, тебе конечно удастся всадить нехилую пулю мне в череп, но ты окружен по меньшей мере полудюжиной автомобилей, в каждом из которых тебя держат под прицелом три-четыре ствола. Шансов выжить у тебя примерно столько же, сколько и у пирога из дерьма на слёте мух.

Даже когда он это говорит, я все еще судорожно соображаю, но теперь ясно одно.

— Ты — Эль Кабро Бланко. Белый Козёл.

— Знаю, что ты, скорее всего, ожидал чуть больше помпезности.

Даже если они откроют по мне огонь и изрешетят меня свинцом, я все равно смогу прикончить человека, уничтожившего мою семью. Человека, убившего моего сводного брата.

— Должен признать. Ты не был первым в моём списке подозреваемых. Ты мне и впрямь нравился, падре. У меня разрывается сердце от мысли, каким же мерзким куском дерьма ты оказался.

Мои пальцы сжимают спусковой крючок лежащего у меня на коленях пистолета. Как он и сказал, всего один быстрый выстрел в голову. И в все будет кончено. Я думаю о Вэл и Изабелле. О справедливости, которую я восстановлю, убив этого ублюдка. Я думаю об Айви и о том, как прикончив его, не дам ему сделать ее следующей жертвой.

— Что скажешь, если ты сейчас положишь руки на руль, как я просил, и мы немного поговорим. По-моему, справедливо?

Еще несколько секунд я обдумываю свои шансы, которые просто невозможно просчитать.

Наконец, я выпускаю из пальцев лежащий у меня на коленях пистолет и кладу руки на руль.

— Конечно. Давай поговорим.



37. Айви

— Где ты была прошлой ночью?

Под моим балконом на тротуаре сидит Серхио, зажав в губах сигарету. Сейчас половина одиннадцатого — поздновато для окончания его смены, что наталкивает меня на мысль, а не ждал ли он меня.

Наши уже ставшие привычкой вечерние беседы помогают мне не сойти с ума, пока я томлюсь в своей импровизированной башне. Но спрашивать, где я была, — это уже перебор.

— Не твое дело.

— Извини. Я просто хотел с тобой поговорить, вот и все.

— Мне тоже нравятся наши беседы, но буду с тобой откровенна. Мало того, что я вдвое старше тебя, что уже абсолютное табу, у меня к тому же есть парень.

Фыркнув, он облокачивается на колени и опускает взгляд на тротуар.

— Вранье. Почему же я тогда не видел этого парня?

— Он оберегает свою личную жизнь. Как и я.

— Понятно. Итак... чем ты занималась последние пару дней?

— Это в принципе тот же самый вопрос.

— Но умнее, верно? — его лицо растягивается в улыбке, и на щеках появляются ямочки.

— Определенно, — многозначительно закатив глаза, я затягиваюсь сигаретой, а затем делаю глоток вина, купленного на обратном пути от Деймона. — Если хочешь знать, я видела толпу беженцев, которая прошла по дому, таксловно по какому-нибудь аттракциону в Диснейленде.

Серхио хмурит лоб.

— Где ты это видела?

— Не твое дело, помнишь? — вскидываю я брови, пытаясь скрыть улыбку. — Но из чистого любопытства…Как именно работает здесь вся эта фигня с незаконным ввозом мигрантов? И почему их проводником был мальчишка?

— Вообще-то это polleritos. Они переводят через границу группы людей из разных стран.

— И все же, почему дети?

Серхио пожимает плечами и делает еще одну затяжку.

— Если их поймает пограничная служба, то максимум что может им сделать, это шлёпнуть по руке и отправить обратно. После этого они могут пересекать границу сколько душе угодно. За крупный откат картели позволяют им пользоваться своими маршрутами наркотрафика.

— Бедные дети. Работать на картели?

— Эти бедные дети зарабатывают около двух тысяч в день. Я тоже собирался стать одним из них. Помочь бабушке. Пойти в колледж. Я был бы в шоколаде.

И давно в могиле.

— Твой брат переправлял через границу людей.

На мгновение выражение его лица становится задумчивым, затем он кивает.

Mi hermano... он зарабатывал на этом огромные деньги. Но однажды картели решили, что больше они ему платить не хотят. И вместо этого они его убили. Застрелили. Словно он был пустым местом. Никем, — тяжело дыша, он хмурится и стряхивает пепел. — Ты встречаешься с этим новым священником в Калексико, да? (Mi hermano (Исп.) — «Мой брат» — Прим. пер.)

— С чего ты взял?

— Тот же маршрут, что и у моего брата. Из церкви, верно?

Я стараюсь не отвечать на ненужные вопросы и сосредотачиваю всё внимание на том, что хочу спросить.

— Кто всем этим руководит?

— Я же сказал... Мы тут о нем не говорим. Вот так люди и умирают.

Кусочки начинают собираться в единую картинку. И чем больше я понимаю, тем сильнее меня мутит. — Так вот, мой... друг... он поехал помолиться за одного парня, которого сильно избили. Его зовут Мигель.

Серхио усмехается и, качая головой, пускает дым в воздух.

— Я знаю в Калексико только одного Мигеля и не могу представить, чтобы кто-то за него молился.

— Почему?

— Его дед убил моего брата.

— А кто его дед?

— Ты уже сто раз меня об этом спрашивала, и я сто раз тебе отвечал. Его имя приносит неприятности.

— Эль Кабро Бланко.

Плотно сжав губы, он кивает, и моя душа уходит в пятки.

Боже. Дэймон.

— Где мне его найти?

— Твой друг-священник должен знать. Они все в этом замешаны.

— Нет, Дэймон приехал сюда, чтобы его выследить. Он здесь не для того, чтобы на него работать. Он хочет убить его, что, судя по всему, форменное безумие.

— Не то слово. Вообще-то, похоже, твой друг уже конкретно спятил. Ну что ж, очень жаль.

— Серхио, это очень серьезно. Мне нужно, чтобы ты сказал мне, где найти этого Эль Кабро Бланко.

— Я не знаю, где он живет. Но насколько мне известно, в той церкви все еще два священника, верно?

— Верно, — я бросаю взгляд на часы и вижу, что уже почти одиннадцать. — Я еще успею на автобус.

Если мне повезет, я найду того священника, хотя если он хоть немного похож на Руиса, то в этот час давно уже спит.

— Успеешь на автобус? Нет. Я тебя отвезу.

Уже упершись руками в подлокотники кресла, чтобы броситься в дом за вещами, я недоверчиво хмурюсь.

— Ты водишь машину?

— За кого ты меня принимаешь? Да, я вожу машину. А еще разбираюсь в дорожных знаках.

— Прости. Я не очень много езжу. Наверное, мне кажется, что все такие же странные, как и я, — я вскакиваю, случайно опрокинув кресло. При этом оно издаёт такой шум, что у меня сдают нервы. — Я возьму свои вещи. Встретимся внизу.

— Да, и не надо так шуметь, идет? Ты перебудишь весь район.

Выключив фары, Серхио подъезжает к обочине позади церкви Девы Марии Гваделупской. Чтобы не предпринимать поспешных действий, мы с Серхио сперва направляемся к дому приходского священника и, забравшись в него через то же самое чёртово приоткрытое окно, через которое недавно пролезла я, обыскиваем все комнаты в поисках Дэймона. Хотя бы какого-нибудь намека на то, где он может быть.

Но там ничего нет. Дом пуст и устрашающе тих.

Мы возвращаемся к церкви, и через стеклянную дверь приемной в задней части здания я вижу, что там еще горит свет.

Надеюсь, что это второй священник.

— Подожди секунду, — по дороге Серхио останавливается у своей машины, распахивает пассажирскую дверцу и достает из-под сиденья пистолет.

Широко распахнув глаза, я мотаю головой и кладу руку ему на плечо.

— Ты с ума сошел? Что ты собираешься делать? Застрелить священника?

— Он может быть одним из них, ты же не знаешь. Они все тоже могут быть там.

Я бросаю быстрый взгляд на приемную и вижу, что она почти пуста.

— Думаю, у нас все будет в порядке.

— Я не собираюсь рисковать. Айви, ты не знаешь этих парней. Они очень хитрые.

— Ну ладно, а у тебя есть что-нибудь менее... киллерское? Может что-нибудь, чем бы можно было просто попугать?

Серхио на мгновение задумывается и, фыркнув, запихивает пистолет обратно под сиденье. Выбравшись из машины, он обходит ее сзади и открывает багажник. Я неохотно иду за ним, подозревая, что он сейчас вытащит лом или что-то типа того.

Вместо этого он указывает на какую-то коробку и вынимает из нее предмет, похожий на маленькую динамитную шашку.

— Что это такое?

— М-80. Если он начнет упрямиться… Мы ее подожжем и засунем ему в штаны.

— Петарда?

— Да. А ты что думаешь? Он просто выйдет и расскажет тебе, где найти Эль Кабро Бланко? Тебе придется немного его поуговаривать. С помощью одной из этих штучек можно начисто разнести мужское хозяйство.

Всплеснув руками, я качаю головой.

— Все. Надеюсь, до этого не дойдет, и я смогу просто стереть из головы этот жуткий образ.

Серхио идет следом, на ходу засовывая в карман две М-80.

— У тебя хоть зажигалка есть? — шепчу я через плечо, все еще не отойдя от образа взорвавшихся мужских гениталий.

С самодовольной ухмылкой он показывает мне свой «Зиппо», и, закатив глаза, я вспоминаю, что парень курит.

— Позволь, я сама с ним поговорю, ладно?

— Как скажешь, детка.

— И не называй меня деткой.

— Как скажешь, mamacita. (Mamacita (Исп.) — «мамочка, мамуля» — Прим. пер.)

Остановившись на полпути, я разворачиваюсь, уперев руки в бока.

— У меня ведь тоже есть зажигалка. Продолжай в том же духе, и я подожгу твои чертовы штаны.

Серхио облизывает губы, и, судя по его выражению лица, он нашел в этом замечании нечто жутко сексуальное.

— Не провоцируй меня, — резко развернувшись, я направляюсь к задней двери церкви и стучу.

Поначалу ничего не происходит, поэтому я стучу снова, одновременно залезая в карман, чтобы выключить свой мобильный телефон.

Из кабинета выглядывает мужчина с хмурым видом человека, который не должен посвящать свою жизнь служению людям, раз они его настолько достали.

Нацепив на лицо самую милую из всех возможных улыбок, я машу рукой, словно идиотка, и жестом показываю, что мне нужно позвонить. Мужчина выходит из своего кабинета и, пока он шагает к входной двери, я почти слышу вырвавшийся у него из груди тяжкий стон.

— Чем могу помочь? — он переводит взгляд с меня на Серхио и обратно.

— Простите за беспокойство, но у меня разрядился телефон, — я показываю ему телефон, чтобы он увидел черный экран. — А машина моего брата сломалась примерно в двух кварталах отсюда. Можно нам воспользоваться Вашим телефоном?

Нахмурив брови, мужчина смотрит на меня с видом не раз обманутого человека.

— А вы не могли зайти в один из многочисленных домов в двух кварталах отсюда?

Вот тебе и любовь к ближнему.

— Наверное, я просто подумала, что в церкви будет безопаснее. Мы не отнимем у Вас много времени.

Бросив на нас еще один недоверчивый взгляд, он кивает и отступает в сторону.

— Вы можете воспользоваться телефоном моего секретаря. Пожалуйста побыстрее. Я как раз собирался уходить.

— Ну конечно! — я протискиваюсь мимо него, засовывая в карман телефон. — Мне очень понравилась воскресная проповедь отца Дэймона. Было интересно послушать его интерпретацию Библии.

Разумеется, я несу полную ерунду. Понятия не имею, о чем была проповедь Дэймона. Просто знаю, что те его проповеди, что я слышала за последние годы, были очень убедительными.

— Вы знаете об отце Дэймоне?

— Ну, да. По-моему, все в этом городе о нем знают!

Его взгляд снова блуждает по мне, надолго задерживаясь на моей груди. Превосходно.

— Что-то не припомню, чтобы видел Вас в церкви, мисс...?

Я протягиваю ему руку, и он нежно ее пожимает.

— Простите, меня зовут Ватефер Футр.

Мужчина хмурится еще больше.

— Какое... интересное имя.

— Оно французское. А это мой брат, Коннар, — я изо всех сил улыбаюсь, чтобы не рассмеяться от того, что только что назвала священника говнюком и велела ему идти на хер. — Итак, где же отец Дэймон?

— Одного из наших прихожан тяжело ранили. Отец Дэймон некоторое время назад уехал в больницу, чтобы помолиться о его выздоровлении.

— Так значит, он сейчас там?

— Я понятия не имею, где он сейчас.

Я открываю рот, чтобы ответить, но не успеваю и пикнуть, как мимо меня проносится Сехио и толкает священника на стоящий позади него стол.

Выражение лица у святого отца такое же удивленное и шокированное, как и у меня.

— Во имя всего святого, это еще что?

Зажав в руках одну из своих М-80, Серхио нависает над мужчиной и выглядит при этом гораздо более устрашающе, чем тот мальчик из продуктового магазина, с которым я болтала последние несколько недель.

— Знаешь, что это такое? Взрывчатка, как динамит. Если тебе дороги твои яйца, советую сказать нам, где, черт возьми, найти этого священника.

Разинув от удивления рот, я таращусь на этого парня, который сейчас разговаривает как Лицо со шрамом.

— Что ты творишь?

— Развязываю ему язык, а если не получится, то с удовольствием посмотрю, что эта петарда сделает с мужским хозяйством.

— Ты в курсе, что ты больной? — спрашиваю я, и ошарашенный взгляд священника наводит на мысль, что он думает то же самое.

Серхио вытаскивает из кармана «Зиппо» и чиркает колёсиком.

— Не еби мне мозги, святоша.

— Туннели. О-они в туннелях.

— Где? — спрашиваю я, чувствуя, как у меня колотится сердце от новой информации. — В доме приходского священника?

— Да. Там есть пара комнат, оборудованных для размещения беженцев и наркотиков. Одну из них используют и для... допросов.

Боже.

— А сколько их там внизу? Сколько с ним человек?

— Понятия не имею. Может, полдюжины?

У меня из груди вырывается вздох поражения.

— Нам придется вызвать полицию.

— Вызовите полицию, и они вырубят предохранитель, — произносит священник, не сводя глаз от нависающей над его пахом петардой.

— Какой предохранитель? О чем ты говоришь?

— В случае полицейской облавы они щелкают в одной из комнат выключателем, соединенным с вмонтированным в стены динамитом. Он перекрывает один конец туннеля, так что единственный вход или выход — через Мехикали. Они убегут, а вы никогда больше не увидите отца Дэймона.

— Взрывчаткой выложена только часть туннеля?

— Да. На стенах есть отметки, на каком расстоянии зарыта взрывчатка.

— Итак, если бы мы оказались в одной из комнат по другую сторону этого раздела, то были бы в той же части, что и не взрывающаяся половина туннеля.

— Да. В той же части, что и полдюжины членов Эксилио. Уж лучше вам оказаться запертыми в одной клетке со львами.

— Если только мы каким-то образом не изолируем от них Дэймона.

Священник переводит взгляд с меня на Серхио, потом на М-80 и снова поворачивается ко мне.

— Они не так глупы, как попавшие в ловушку лемуры.

У меня в голове вертится, по всей вероятности, глупейший план, но это единственный шанс вытащить Дэймона из туннеля целым и невредимым. При условии, что он еще жив.

— Если только им не покажется, что их атакует толпа народа.

— Желаю вам найти в этом городе хоть кого-то, кто мог бы помериться силами с Эксилио.

— Нам не нужно никого искать, — ухмыльнувшись, я смотрю на Серхио, чье лицо расплывается в такой же хитрой улыбке, и понимаю, что он думает о том же самом. Во всяком случае, мне так кажется.

Честно говоря, довольно странно с его стороны.

— Ну, как я уже говорил, buena suerte. (Buena suerte (Исп.) — «Удачи!» — Прим пер.)

— О. Разве мы Вам не сказали, святой отец? — Серхио вытаскивает из кармана пистолет — тот самый, который я ясно просила оставить в машине. — Вы пойдете с нами. Просто на тот случай, если нам там понадобится божье чудо.

— Молодой человек, угрожать служителю церкви — это тяжкий грех.

— Ничего, я потом покаюсь, — одним движением руки он заставляет священника подняться со стола и встать на ноги. — Пора идти взрывать это дерьмо.

Над головой гудят тусклые лампочки, а я стою, прислонившись к стене, и нерешительно наставляю пистолет на священника. Пробегая глазами по земле и бетону, я задаюсь вопросом, что нужно сделать, чтобы взорвать взрывчатку, не нажав рубильник.

Присев на корточки, Серхио раскладывает на полу целую кучу фейерверков, которые достал из багажника.

— Ты просто... разъезжаешь с петардами в машине? — спрашиваю я, чувствуя разливающееся по телу беспокойство.

Улыбаясь, он кладет на землю нечто, напоминающее ракету, и ставит его рядом с остальными такими же, выстроенными по всей ширине туннеля.

— Ты удивишься, как часто они могут пригодиться. Чтобы кого-нибудь разыграть. Отвлечь внимание. А иногда просто повалять дурака.

Наш кое-как состряпанный план состоит в том, что мы со священником на свой страх и риск пройдём дальше по туннелю и спрячемся в одной из комнат, пока туда не сунутся привлеченные шумом фейерверков члены банды. Затем мы проберемся к комнате, где находится предохранитель, и щелкнем волшебным выключателем. Как бы там ни было, если в процессе никто из нас не взорвётся, мы с Дэймоном продолжим путь в Мехикали, а там Серхио заберет нас из ресторана, который, по-видимому, является конечной точкой этого туннеля.

Я киваю головой в сторону небольшой вырезанной в стене ниши, где стоит алтарь Девы Марии.

— А это еще зачем?

— Для рабочих, которые строили туннели. Чтобы они чувствовали себя в безопасности, — говорит священник. — Под защитой, пока здесь работали. Помимо обвалов, полагаю, им добавляла стресса и возможность возгорания взрывных устройств.

— Возгорания? В смысле, самопроизвольного? — от этой мысли я отталкиваюсь от стены и растираю покрывшиеся мурашками руки. — Далеко от взрывчатки до предохранителя?

Пожав плечами, он скрещивает руки на груди.

— Думаю, несколько сотен футов.

— Как ты вообще в это вляпался?

Священник вскидывает брови и фыркает.

— Не по доброй воле, если хочешь знать. Я согласился на то, чтобы дом священника использовался для размещения беженцев, многие из которых подвергались насилию, и им грозила смерть. Давать приют всем страждущим — это священный долг церкви, тех, кто следует за Богом, — он говорит мне это так, словно вынужден оправдываться, но я спрашиваю не о беженцах. — Гордон пожертвовал деньги на строительство дома и туннелей. К сожалению, они оказались удобным маршрутом для транспортировки... других вещей.

— Наркотиков.

— Полагаю, что нет хорошего без плохого. Я решил закрыть глаза на плохое и сосредоточиться на хорошем.

— Другие священники решили не закрывать на это глаза. Вот почему они никогда надолго здесь не задерживались.

Он вздыхает и качает головой.

— Мы можем верить в одного и того же Бога, но ты удивишься, узнав, как сильно различаются наши мнения.

Серхио вскакивает на ноги, стряхивая с джинсов пыль.

— Ладно. Приготовились, — его губы изгибаются в хитрой усмешке. — Шоу начинается.



38. Дэймон

Мне в запястья впивается веревка, мышцы плеч так горят, словно вот-вот оторвутся от костей. Удивительно, как они вообще не треснут, при том, что я подвешен за руки, а мыски моих ботинок едва касаются бетонного пола. Глаз пульсирует от отработанных ударов. Воздух врывается и покидает мои легкие, отдаваясь в каждом сломанном ребре. К тому же, за то, что я сопротивлялся, один из мучителей воздал дань памяти Мигелю и не без удовольствия раскурочил мою ножевую рану.

Сквозь отголоски мучений и туман надвигающейся отключки, я смотрю вниз на падающие с моего лица капли крови.

Я уже дважды терял сознание. В первый раз, когда мне под ноготь вогнали нож для колки льда. В другой — я увидел лишь приближающийся ко мне гаечный ключ. Понятия не имею, что они в конечном итоге с ним сделали. Знаю только, что очнулся с онемевшей половиной лица.

Теперь я просто жду смерти.

«Основная идея распятия заключалась не в том, что Христос был настолько беспомощен, что умер за наши грехи, а в том, что он отказался применять данную ему силу, чтобы это предотвратить».

Я мог бы избежать всего этого дерьма. Если бы я не высовывался и ни во что не вмешивался, то, наверное, лежал бы сейчас в постели с Айви или потягивал виски. Интересно, а смог бы какой-нибудь отец, узнавший о том, кто заказал его семью, устоять перед искушением отомстить?

Лично я не стал бы винить Бога, если бы за убийство своего единственного сына он сравнял людей с землей.

— Месть — это самая страшная пытка, да? В ней нет никакой цели, только радость от созерцания чьих-то страданий, — Гордон расхаживает передо мной, заложив руки за спину, и почему-то кажется мне меньше, чем раньше.

Все это время я представлял себе этого криминального авторитета каким-то огромным, неуязвимым мистическим существом, а он оказался не более чем стареющим человеком, который, скорее всего, ест от запора чернослив.

— Если честно, я тебя не узнал. Теперь чувствую себя немного глупо. Но, откровенно говоря, весь чертов штат Калифорния думал, что ты мертв.

— Ты убил мою жену и дочь.

— Я заказал тебя и твою жену. Твой ребенок оказался просто... случайной жертвой.

— Она была больше, чем просто чертова случайная жертва, ты, кусок дерьма!

— Ты совершенно прав. Чертовски обидно, когда ребенок погибает из-за глупости своих родителей.

Стиснув зубы, я стараюсь не обращать внимания на острую боль в черепе. Мне нечего сказать в оправдание Вэл. Я понимаю ее мотивы, но даже у меня хватило бы ума не связываться с такими опасными преступниками. Возможно, это потому что один из них был моим отцом, и я никогда не решил бы спасать от них мир.

— Очень печально, что именно твоя жена вела бухгалтерию твоего отца. В некотором смысле в ее смерти виноват он. Её все равно бы шлёпнули — если не я, так кто-нибудь другой. Потому что никто из тех, кто на него работал, не хотел бы, чтобы к нему в дверь постучали сотрудники ФБР. В том, что я сделал, не было ничего личного.

Обреченно выдохнув, я провисаю на веревках.

— Если собираешься меня убить, убей.

— О, я непременно тебя убью. Но сначала мне нужно разобраться со всеми этими эмоциями. Это предательство очень сильно меня задело, — он поворачивается к трем стоящим позади него громилам, которые истязали меня по его приказу, и дергает головой. — Оставьте-ка меня с ним наедине, мальчики.

Как только мужчины выходят из комнаты, он снова обращает внимание на меня.

— Думаю, неплохо бы нам двоим поговорить по душам, тебе и мне.

— Ты и Мака убил.

— Видишь ли, в моей работе очень важно ликвидировать всю семью без следа. Это как инфекция. Если не вылечить ее полностью, она становится сильнее. Устойчивее. Стремится уничтожить все на своем пути. Если бы твоего старика не убил рак, я бы прикончил и его. Бог свидетель, за эти годы он несколько раз пытался свести со мной счеты. Все посланные им наёмники оказывались в неглубокой могиле.

Для меня это новость, поскольку мне бы и в голову не пришло, что мой отец будет об этом беспокоиться после того, как я уехал из Нью-Йорка.

— Кэлвин оказался не таким дураком. Мне не пришлось долго его уговаривать перейти работать на меня.

— А как ты узнал, что это я?

Погрозив мне пальцем, он качает головой и усмехается.

— А вот, это самое сложное. Везде, где я веду свои дела, у меня имеются так называемые pajaritos. И вот в Нью-Йорке… Одна из моих маленьких пташек рассказала, как в дом твоего отца заходил мужчина, очень похожий на тебя. Та же самая пташка в Лос-Анджелесе сообщила мне о женщине, с которой я жажду увидеться сразу после нашей с тобой... встречи.

— Она не имеет к этому никакого отношения.

— У нее есть информация. В моём мире информация — это власть.

— Отпусти ее. Она уедет из страны, и ты никогда о ней не вспомнишь.

— О, она непременно уедет из страны, — Гордон поглаживает свою бороду и расплывается в такой улыбке, от которой мне хочется разорвать эти веревки и расхерачить ему лицо, так же, как и его внуку. — У меня есть друзья в России, которые любят покупать такие красивые вещицы, как твоя девушка. Покупать и продавать. Покупать и продавать. И Арисели тоже.

— Что ты с ней сделал?

— Продал ее. А ты как думаешь? Я буду держать ее у себя дома? Отправлю ее в колледж? Нет-нет. Она уже на пути к тому, чтобы стать заграничной невестой для одного моего делового партнера.

Зажмурившись, я молюсь о том, чтобы всё это оказалось блефом. Всего лишь очередной его пыткой.

— Твой внук ее изнасиловал. Изнасиловал. Дочь другого мужчины. Когда-то у тебя тоже была дочь.

Внезапно мне в челюсть врезается его кулак, и лицо пронзает жуткая боль. На пол стекает еще больше крови. Мука становится просто невыносимой, и на мгновение у меня двоится в глазах.

— У меня действительно была дочь. И я видел, как полдюжины мужчин делали с ней все, что захотят. А потом они ее убили. Прямо у меня на глазах. И все это за двадцать шесть минут. Арисели уезжает, чтобы жить как принцесса, с мужчиной, который даст ей все, чего она пожелает. Не пытайся взывать к моему милосердию. Оно умерло вместе с моей женой и дочерью.

— Как и моё, — сквозь стиснутые зубы процедил я.

— Именно поэтому ты и приехал сюда из Лос-Анджелеса, так ведь? Поменяйся мы сейчас ролями, разве ты не вздернул бы меня на этом же самом месте?

— Ты бы уже был мертв.

— Ну что ж, ты куда более прямолинеен, чем я. Молодец! — он почесывает подбородок и качает головой. — По традиции я должен бы позволить всем этим парням избить тебя до смерти. Это, можно сказать, обряд посвящения. Когда обижают одного из своих, это шанс отомстить, доказать свою любовь и преданность. Но, черт возьми, они бы тебя растерзали в считанные минуты. Как пираньи тунец. Я люблю немного посмаковать.

— Что это за место?

Повернув голову в сторону, я чувствую некоторое облегчение от боли в шее и замечаю, что он оглядывает комнату.

— Это особое помещение, созданное мною под землёй. Соединенное с теми туннелями. Ты ведь ни словом о них не обмолвился, верно? — в ответ на мой слабый кивок, он издает стон. — Вот об этом я и говорил! Чувак, я думал, ты справишься. Ты мне понравился! Между нами двумя чувствовалось взаимопонимание. С Хавьером такого не было, но знаешь, почему он всё ещё жив?

Гордон не дает мне возможности ответить.

— Он закрывает на это глаза. И уже много лет. Каждый второй священник начинает повсюду совать свой нос. Задавать вопросы. Сообщать куда не следует.

— И все они оказывались здесь, под землей.

— Слишком спесивые — да. Остальные просто собирали вещи и тихо уезжали. У тебя тоже была такая возможность, но ты ее упустил, когда испортил моему внуку лицо, — фыркнув, он шагает к рукоятке, которая регулирует удерживающие меня верёвки. Он жмет на рычаг, и я падаю на пол, больно ударившись плечом.

Корчась от боли, я сворачиваюсь калачиком и стискиваю зубы, пока она не ослабевает, и у меня по щекам не сбегают подступившие к глазам слёзы. И все же каким-то чудом мое плечо не выскакивает из сустава.

— Знаю, ты был не в курсе, что это мой внук. Уверен, что если бы ты это знал, то оставил бы его в покое.

— Внук или нет, результат был бы тот же самый.

— Ты можешь прекратить весь этот героический бред? Я и так уже достаточно разочарован.

Сквозь толстые стены просачиваются приглушенные звуки выстрелов.

Должно быть для Гордона это становится полной неожиданностью, поскольку он вскидывает подбородок, хмурит брови и поворачивается в сторону шума. Затем снова окидывает меня пристальным взглядом, и в его темно-карих глазах поблескивает нечто похожее на замешательство и лукавство.

— Сынок, ты меня подставил?

Дверь в комнату распахивается, и в нее вваливается один из его людей. Обычный парень лет восемнадцати-девятнадцати, держащий в руках пистолет, словно игрушку.

— Похоже, на нас напали! Может, нам стоит отключить предохранитель?

Рассерженно застонав, Гордон потирает лоб и качает головой.

— Нет, нам не стоит отключать предохранитель, пока я не скажу, что мы отключаем предохранитель. Половина гребаного туннеля взорвется, идиот. Я нанял тебя и твоих парней, чтобы они меня прикрывали. А значит прикрывай меня и разберись с теми, кто, черт возьми, решил испортить нам вечеринку!

Парень убегает обратно, снова закрыв дверь, и, хоть мне совершенно не известно, что там происходит, я ему подыгрываю, надеясь, что это подорвет его уверенность.

— Все кончено, Гордон. Накрылся твой маленький бизнес.

— Мой маленький бизнес не накрылся. Не говори «гоп» пока не…

Не успевает он закончить, как комнату сотрясает громовой взрыв, и с потолка сыплются кусочки земли.

В ушах у меня раздается звон, и я наклоняю голову, чтобы его унять.

Свет гаснет, и все помещение погружается в кромешную тьму.

Комнату сотрясает второй взрыв.

Я широко распахиваю глаза, но ничего не вижу. И не слышу.

Когда свет вспыхивает вновь я замечаю, что Гордон стоит на четвереньках и шарит руками по полу.

Его пистолет лежит совсем рядом, поэтому я отползаю в сторону и все еще связанными руками пытаюсь его схватить. Затем жму на спусковой крючок.

Свет гаснет, а когда снова загорается, Гордон уже стоит на ногах и, широко распахнув глаза, глядит на зажатый у меня в руках пистолет. Он бросается ко мне, и это последнее, что я вижу, прежде чем свет опять гаснет.

Вслепую я нажимаю на курок.

Один раз.

Второй.

Третий.

Всем телом содрогаясь от напряжения, я гадаю, где он сейчас находится. Зевнув, я двигаю челюстью и избавляюсь от навалившейся на меня глухоты. И хотя я снова различаю звуки, Гордона мне поначалу не слышно.

Добрых полторы минуты я лежу в кромешной темноте, ожидая, что на меня вот-вот обрушится удар.

В комнате раздается жужжание и вновь загорается свет, однако уже более тусклый, чем раньше. И я вижу, что Гордон прислонился к стене и прижимает руку к своему окровавленному животу.

— А, черт. Вот отстой, — говорит он, и в его напряженном голосе проскальзывают нотки изумления.

До меня доносится стук в дверь, и я вытягиваю перед собой пистолет, на случай, если из-за нее выскочат люди Гордона.

— Дэймон? Дэймон, ты здесь?

Услышав голос Айви, я тут же расслабляюсь от облегчения.

— Да! Я здесь! Все ли в порядке со мной? Это с тобой все в порядке?

— Да. Похоже, включились генераторы. Так, тут за дверью какие-то обломки! Чтобы ее открыть, мне нужно их убрать. Просто сиди спокойно, хорошо?

— Сижу спокойно, как и всегда, — хотя я и не думаю, что Гордон сейчас представляет какую-то угрозу, все равно держу его на мушке. В конце концов, этот человек не снискал бы себе репутацию безжалостного убийцы, если бы тут же лёг да умер.

— Мужик, эта женщина просто фейерверк. Если бы ты не был священником, я бы назвал тебя счастливчиком, — даже смертельно раненный он умудряется хитро мне ухмыльнуться и подмигнуть. — С другой стороны, все это церковное дерьмо никогда тебя не останавливало, верно?

Со стоном я качаю головой.

— Отвали.

Его сотрясает очередной приступ кашля и, поморщившись, Гордон тяжело выдыхает.

— Мы с тобой могли бы стать хорошими друзьями. Устраивали бы вместе барбекю. Ходили бы пить пиво и обменивались историями о своих женах.

— Пошел на хер.

Даже я должен признать, что, обнаружив, кем он был все это время, немного теряешься. В этом человеке, пожалуй, самое опасное — это его обаяние и привлекательность.

— Почему? Почему ты?

— Это разбивает тебе сердце, да? Когда ты узнаешь, что страшный монстр не такой уж плохой парень, — он пожимает плечами и, покачав головой, кашляет. — Он просто делает плохие вещи. По жизни и в церкви нас учат, что зло очевидно. Дьявол — это чудовище с рогами, хвостом и раздвоенным языком.

Подняв окровавленную руку, Гордон указывает на свою голову и рот, чтобы его слова звучали доходчивее.

— И все же мы забываем, что до всего этого он был ангелом, — мужчина глубоко вздыхает и, достав из переднего кармана рубашки сигару, закуривает. — У нас у всех есть свои демоны. Мы с тобой… думаешь, мы такие уж разные?

— Я никогда не убивал невинных детей.

— И все же, если бы сейчас здесь был мой сын, разве ты не прикончил бы его у меня на глазах? Чтобы я почувствовал твою боль? Я убил твою жену и дочь. Конечно, Бог простит тебя за то, что ты хочешь воздать мне по заслугам.

Я до скрежета стискиваю зубы, потому что, скорее всего, он прав. Может, я и убил бы у него на глазах его сына. А может, последние несколько месяцев были просто пустой тратой времени. Вероятно, я всего лишь человек, которому было необходимо попасть в это подземелье, чтобы убедиться в своей способности убить такого преступника, как он.

— Если ты забыл, у меня все еще есть пистолет.

— Речь идет не об убийстве невинного ребенка. А о том, чтобы заставить другого человека понять всю тяжесть твоей потери, — небрежно затянувшись сигарой, он продолжает, так словно рана не лишает его остатков жизненных сил. — Летом семьдесят второго года. Я был на стажировке в Мексике, в компании, где собирался вскоре работать. Мне хотелось строить города. Смотреть, как они растут и процветают. Но совершенно случайно я увидел в ресторане хорошенькую девушку. И неожиданно она стала для меня всем.

Его взгляд кажется всё более затуманенным, и я задумываюсь, а не подкрадывается ли к нему смерть. Восковая бледность его кожи говорит о том, что он потерял слишком много крови.

— Я, как последний идиот, кинулся в омут с головой из-за женщины опасного мужчины, — усмехнувшись, он качает головой и затягивается сигарой. — Но я бредил ею и тем, кем мы могли бы стать. И она хотела этого так же сильно, как и я.

В последовавшей за этим паузе он уходит куда-то в свои мысли.

— Двадцать шесть минут — ровно столько потребовалось на то, чтобы эта мечта стала моим кошмаром. Чтобы человек продал свою душу. За двадцать шесть минут двое мужчин изнасиловали и убили у меня на глазах любовь всей моей жизни, а потом и мою дочь. Изранили моего сына.

Его брови ползут к переносице, и когда он всхлипывает, я понимаю, что этот человек изливает свое сердце, совсем как кровь из раны. Мне слишком хорошо знакома эта мучительная боль, и я изо всех сил отгоняю от себя мысли о собственной жене и ребенке.

— С тех пор я каждый день страдаю от боли. И не важно, сколько людей я убил, она становится только больше, больше и больше. Ты почти лишил меня внука. Не потому, что ты меня ненавидел. А потому что твоя боль оказалась сильнее твоей воли.

— Твой внук изнасиловал невинную девушку. Девушку, которая, вполне возможно, уже мертва.

— А колесо всё вращается, вращается и вращается. Ее семья страдает, я страдаю еще больше. Страдание разгоняет двигатель, и мы не пытаемся его остановить. Мы не можем, — он отводит руку, похоже, осматривает свою рану и вздрагивает. — Трудно себе представить, что трехлетний мальчик помнит, как умирала его мать. Но мой сын каждый день прокручивал это у себя в голове. Так же, как и я. Я не мог этого забыть. И он тоже не мог. В сорок пять лет он покончил с собой.

— Скажи мне, где Арисели, и я не вышибу тебе мозги.

Чуть сгибаясь, Гордон кашляет, от чего из его раны вытекает еще больше крови, и он морщится. — Наверное, собирается в колледж. Черт, ты думаешь, я мог бы навредить Арисели? Она мне как дочь. Как та самая дочь, которую мне не дали вырастить.

Дверь распахивается, и в комнату врывается Айви. Не сводя глаз с Гордона, она опасливо его обходит и направляется ко мне.

— О, Боже! Дэймон! Что они с тобой сделали? — она осторожно целует меня в щеку, затем кидается к моим веревкам.

— Я в порядке. Вопрос в том, какого черта ты сделала?

Несмотря на сквозящую у нее во взгляде усталость и тревогу, она улыбается.

— Ну, знаешь, похитила священника, угрожая ему оружием. Обстреляла безжалостную банду фейерверком, чтобы они решили, будто на них напали. Взорвала половину туннеля, в котором промышляли контрабандой наркотиков. Обычный будний вечер. А как насчет тебя?

— Мне надрали задницу.

В дверном проеме показывается отец Хавьер. Он оглядывает комнату и, заметив Гордона, изумленно распахивает глаза, как будто впервые видит этого человека поверженным. Впервые не может просто закрыть на все глаза.

Спустя несколько минут Айви распутывает на верёвках узлы, и мои ноющие плечи наполняются теплом облегчения. Я вращаю локтем и, под хруст и скрип суставов, кровь снова устремляется в пальцы. Потянувшись к Айви, я притягиваю ее к своему лицу, и, несмотря на то, что на нас смотрит отец Хавьер, до одурения целую эту женщину.

— Как, черт возьми, ты меня нашла?

— Божественное вмешательство, — она бросает быстрый взгляд на Хавьера. — Я пригрозила, что взорву ему яйца петардой М-80. Теперь он мне помогает. Он будет сопровождать нас в Мехикали.

Я вскидываю брови и откашливаюсь.

— Как изобретательно. Я надеюсь, что ты уже от них избавилась.

— От яиц или от М-80?

— От М-80.

— Конечно, — она снова меня целует, а потом поднимается на ноги и протягивает руку, чтобы помочь мне встать. — Но, если ты меня разозлишь, просто знай, что у меня есть поставщик.

— Буду иметь это в виду, — я поднимаю с земли пистолет, и мы, спотыкаясь, идем к двери, но рядом с Гордоном я останавливаюсь. — Дай мне пару секунд, ладно?

Айви смотрит на Гордона и кивает.

— Но только маленькую секундочку. Отсюда далековато до Мехикали.

Когда я хмурюсь, она кивает:

— Да. Мы взорвали туннель, так что единственный выход — через Мексику.

— Фантастика. Я быстро.

Когда она выходит из комнаты, я смотрю на сочащуюся из живота Гордона кровь. По моим прикидкам, рана смертельная. Я опускаю пистолет и швыряю его за спину.

— А ты разве меня не прикончишь? — фыркает он, и тут же сгибается в приступе надрывного, лающего кашля. С его посиневших губ стекает струйка крови, и пятно на рубашке становится почти черным.

— Я останавливаю колесо.

Запрокинув голову к стене, он слабо улыбается.

— Если я выживу, ты будешь первым человеком, за которым я приду.

— Ты не выживешь. Сомневаюсь, что ты переживешь эту ночь.

Гордон шмыгает носом и качает головой. Его глаза закрываются под тяжестью смерти.

— Для меня это еще не конец. Только не так. Эль Кабро Бланко не убить какой-то там пулей.

— Гордон, тебя убьет не пуля. А то, что до тебя никому нет дела. Vaya con Dios, мой друг, — я отворачиваюсь от него и начинаю свой путь через границу. (Vaya con Dios (Исп.) — «Храни тебя Господь» — Прим. пер.)

— Дэймон! — окликает он меня. Его голос эхом разносится по пустому туннелю, но я не обращаю на него внимания. — Дэймон! Прикончи меня!

Мой отец его бы убил. Он позаботился бы о том, чтобы уничтожить весь его род. Однако после сегодняшнего вечера один из самых известных криминальных авторитетов страны умрет в одиночестве в пустом туннеле, в нескольких милях от своего дома. Никто его не найдет.

И никто не поверит в то, что он вообще когда-нибудь жил.



39. Айви

Два месяца спустя...


— Простите, Айви Мерсье?

Вытирая руки заправленным в джинсы полотенцем, я оглядываю маленькую закусочную, где подрабатываю в дневные смены, пока не найду нормальную работу. Вот тебе и Калифорния — Золотой штат. Нет ничего золотого в том, чтобы каждый день подавать пропахшие луком жирные чизбургеры. Мой взгляд падает на стоящего позади меня человека.

— А кто ее спрашивает?

Мне протягивает руку полный мужчина с седеющими волосами и красными щеками заядлого алкоголика. — Томас Грейнджер. Я работаю в юридической фирме «Грейнджер и Фокс» в Лос-Анджелесе. А вас не так непросто найти, мисс Мерсье.

Нахмурившись, я неохотно отвечаю на рукопожатие, затем сую руки в карманы своего запачканного едой фартука.

— А зачем Вы пытаетесь меня найти?

— Мне нужно обсудить с Вами одно важное дело. Мы можем поговорить где-нибудь наедине?

Ну, вот, приехали. Момент, которого я боялась с того самого дня, когда в мою жизнь вошел Кэлвин и предложил уладить все мои проблемы. В тот же день все мое везение полетело к чертям.

— Послушайте, если речь идет о долгах моей бабушки, то Вы обратились не по адресу.

— Извините, но я ничего не знаю ни о каких долгах.

Пожав плечами, я скрещиваю руки на груди, принимая оборонительную позицию.

— Тогда что же...? Что Вы хотите обсудить?

— Опять же, лучше нам поговорить об этом наедине.

— Поговорить наедине, о чем?

— О Вашем наследстве.

Из груди вырывается кашель, и на секунду мне становится нечем дышать. Увидев, что на лице мужчины отражается беспокойство, я поднимаю палец.

— Простите. Я поперхнулась..., — я снова сглатываю. — Собственной слюной.

От очередного приступа кашля брызги слюны падают на пол и попадают на блестящие черные кожаные ботинки мужчины.

— Простите. Мое что? Вы сказали «наследство»? Какое ещё наследство?

Мужчина оглядывает закусочную.

— Может, тут есть какой-нибудь кабинет или место, где мы могли бы поговорить?

— Конечно. Да. Конечно, — я веду его в комнату отдыха и, похолодев от шока, на автомате вытаскиваю из-за стола стул напротив него. — Какое наследство? В последний раз, когда я проверяла, у mamie не было ничего, кроме долгов.

— Ваша бабушка была душеприказчицей имущества и концерна своего дяди Рено Мерсье. Около четырех месяцев назад он скончался от естественных причин в почтенном возрасте девяноста двух лет. После смерти Вашей бабушки Вы стали единственным живым наследником его состояния.

— Состояния? — поерзав на стуле, я откашливаюсь и щиплю себя под столом. Может я задремала во время своей смены? — А как же мой отец?

Мужчина расправляет плечи и переплетает пальцы.

— Разве Вы не знали, что два года назад он умер от передозировки наркотиков?

Поджав губы, я качаю головой.

— Я не видела своего отца с тех пор, как была ребенком.

— Мне очень жаль.

Я пренебрежительно пожимаю плечами и взмахиваю рукой.

— Не важно, продолжайте.

— Ваш двоюродный дед был французским магнатом. Очень уважаемым бизнесменом. Он осуществлял управление своим имуществом и концерном через нашу сестринскую фирму в Париже.

Mamie никогда о нем не рассказывала, если не считать пары эпизодов о том, что ее дядя никогда особенно не показывался, а когда показывался, то часто спорил с ее отцом. Мне никогда не приходило в голову, что он такой филантроп.

— Когда Вы говорите состояние. Что именно... в смысле, какова его стоимость?

Мужчина тут же вскидывает брови и плечи так, словно я попросила его вычислить какое-то нерешаемое математическое уравнение.

— Если брать бизнес и личные активы, его имущество и концерн оцениваются примерно в пятьсот миллионов.

На меня снова накатывает приступ кашля и я, нагнувшись, бью себя в грудь, чтобы разогнать слюну, которой уже захлёбываюсь.

— Хм. Извините. Мне... послышалось, будто Вы сказали пятьсот миллионов, — с губ срывается невольная усмешка, и я зажимаю рот рукой. — В смысле... долларов США?

— Евро. Это немного больше, чем в долларах США.

— И я единственная наследница этого состояния? Там нет, например... двоюродного брата или кого-нибудь, с кем нужно поделиться?

Снова нахмурившись, он наклоняет голову.

— Не то чтобы мы уже определились, нет. У вашей бабушки действительно был старший брат, который умер, но детей у него, похоже, не было.

Мужчина лезет в свой портфель и достает папку, а я тем временем впиваюсь ногтями в кожу, отчаянно пытаясь понять, сплю сейчас или нет. Я пристально разглядываю стены комнаты, всматриваясь в такие детали, как коричневый подтёк на потолке, трещина в выкрашенном в синий цвет гипсокартоне и витающий в воздухе неприятный запах жжённого кофе. Конечно, во сне я бы не уловила таких деталей.

Тем временем Томас болтает о процессе распределения средств через иностранные трастовые фонды, но я слушаю его в пол уха. Больше всего мне сейчас хочется купить несколько галлонов шоколадного сиропа и принять вместе с Дэймоном ванну с мороженым. От этой мысли я невольно прыскаю смехом прямо посреди напыщенной речи Томаса.

Он смотрит на меня, озабоченно нахмурив брови, и тут его лицо начинает расплываться от подступивших к моим глазам слёз.

— Простите, но это... Все это немного ошеломляет. Кажется... мне кажется, я сейчас упаду в обморок.

— Я все понимаю, — он вытягивает руки, словно пытаясь определить, что сейчас учудит эта чокнутая цыпочка напротив — брякнется в обморок или блеванет. — Может быть, Вам удобнее встретиться в другое время?

— Нет! Боже, нет. Я просто... в шоке. Просто чертовски счастлива. И еще больше потрясена.

— Это вполне нормально. Глубокое дыхание и смех — это лучший способ справиться с шоком. А попозже можно и немного выпить.

— Так что... наверное, мне следует сказать Вам, что я уже где-то месяц не плачу за квартиру. Мой парень, он священник, — вздрогнув, я быстро мотаю головой. — Был священником. Он тоже ищет работу.

— Я с радостью одолжу вам нужную сумму, пока все не уладится.

— О. Ну, я не имела в виду, что Вы должны давать мне аванс. Я и не думала…

— Все в порядке, мисс Мерсье. На данный момент в этом мире нет ни одной финансовой организации, которая отказала бы вам в кредите.

Я пытаюсь это переварить, но уменя не получается. Просто не могу. Чтобы после стольких лет отчаянной борьбы в один прекрасный день все мои тревоги бесследно исчезли? Такое невозможно.

— Наверное, в ближайшие месяцы Вы захотите получить двойное гражданство.

— Конечно, хорошо. Хм. Это необходимо, чтобы претендовать на наследство?

— Нет... но... у Вас довольно много домов во Франции, и еще особняк.

— Особняк?

— Да, всю информацию о Вашей собственности Вы получите в более официальной обстановке. Я просто счастлив, что мы наконец-то можем сдвинуть это дело с мертвой точки.

— Да, и я тоже.

Он протягивает мне руку через стол для нового рукопожатия.

— Мисс Мерсье, добро пожаловать в мир богатства. Я с нетерпением жду возможности в ближайшее время выступить в качестве Вашего доверенного советника.

Я снова прыскаю от смеха, и могу лишь догадываться, какая глупая улыбка застыла сейчас у меня на лице.



40. Дэймон

Я смотрю в иллюминатор самолета на то, как Лос-Анджелес превращается в разноцветный холст из сплошных пятен и линий. Мою руку сжимает холодная, потная ладонь и, повернувшись, я вижу рядом неподвижно сидящую Айви. Она зажмурила глаза и, впившись пальцами мне в кожу, шумно дышит через нос.

— Почти всё, — шепчу я, пытаясь скрыть улыбку.

— Я могу летать на самолетах, только не взлетать.

Давление, кажется, ослабевает, и знак «Пристегнись» наконец-то гаснет.

Айви облегченно вздыхает и открывает глаза.

— Вот так-то лучше.

— Я же тебе говорил. Пара пустяков.

Она приподнимает наши сцепленные руки и внимательно их разглядывает.

— Прости, — Айви ослабляет хватку и целует тыльную сторону моей ладони, на которой остались глубокие серповидные борозды от ее ногтей. — Теперь все в порядке.

— Хорошо.

Я и раньше летал первым классом, но это совсем другое дело. Частный самолет с мягкими кожаными сиденьями, которые раскладываются в кровати. Телевизор с плоским экраном, бар и диван. Здесь всего семь пассажиров, включая стюардессу, пилотов, двух адвокатов и нас с Айви. Я оглядываюсь и замечаю Томаса, одного из адвокатов, который изучает поверх очков бумаги. Он быстро поднимает голову и, улыбнувшись, возвращается к своей работе.

Не в пример страхам Айви, у меня впервые за несколько месяцев появилась возможность расслабиться и свободно вздохнуть. В буквальном смысле этого слова. Благодаря Гордону у меня было сломано два ребра, и первые два дня я пролежал без сознания. Когда я пришел в себя, то где-то в глубине души пожалел, что не вернулся и не прикончил его. Хотя я абсолютно уверен, что он погиб уже через несколько часов после нашего ухода. После поступивших от соседей жалоб полиция обыскала дом приходского священника и приступила к расследованию деятельности отца Хавьера. Насколько мне известно, он согласился сотрудничать с властями в обмен на неприкосновенность. Узнав по пути в Мехикали мое настоящее имя, он решил не упоминать и о моей короткой работе в приходе. К счастью, Гордон говорил правду, и Арисели и впрямь осталась в доме своих родителей, целой и невредимой.

— Встретимся в туалете, — шепчет мне в ухо Айви.

— Что? Сейчас?

— Да, прямо сейчас. Я пойду первой, а ты за мной. Но постарайся не привлекать к себе внимания.

— Все в порядке?

— Да. Просто... Я всегда мечтала это попробовать.

— Что?

— Встретимся, и узнаешь. Ты взял свой пасторский воротничок?

Прищурившись, я понимаю, что Айви собирается там делать, но, не дожидаясь моих возражений, она прикусывает губу и встает с кресла. Снова откашлявшись, я оглядываюсь и вижу, что один адвокат спит, Томас по-прежнему работает, а стюардессы нигде не видно. Я застегиваю рубашку и, порывшись во взятой на борт маленькой сумке, достаю оттуда пасторский воротничок, который Айви упросила меня оставить себе. Затем осторожно направляюсь в заднюю часть самолета.

Без стука я вхожу в туалет, который совсем не похож на обычный туалет самолета. Раковину обрамляет темное дерево и мрамор, что чем-то напоминает мне номер в отеле. Обстановку дополняет приглушенный свет и аккуратно сложенные полотенца, а также всевозможные выставленные в корзинке туалетные принадлежности. Но ни на чем этом я не задерживаю внимания. Мои глаза устремляются прямо на застывшую напротив меня женщину. Заслонив собой окно иллюминатора, она сидит на столешнице, раздвинув ноги и ожидая меня. Я надеваю пасторский воротничок, хорошенько его поправляю и медленно подхожу к ней, борясь с желанием рывком прижать ее к стене и затрахать до потери сознания. При моем приближении она падает на колени и осеняет себя крестным знамением.

— Благословите меня, отец, ибо я согрешила. Хотелось бы мне сказать, что этого больше не повторится, но я в очень затруднительном положении.

— В каком положении? — я провожу рукой по ее волосам, подавляя порыв сжать их в кулак.

— Мой парень... у него такой потрясающий член, — Айви облизывает губы и, пристально глядя мне в глаза, расстегивает ремень на моих брюках. — Он очень большой. И толстый. А его сперма просто восхитительна на вкус.

Одним яростным рывком она высвобождает из брюк мой член, и тут уже невозможно отрицать, как сильно меня заводит эта женщина.

— Похоже, я впала от него в зависимость.

— Возможно, Вы просто мало экспериментировали с другими.

Когда ее губы касаются кончика моего члена, я сжимаю ее волосы и, сдерживая пульсирующее во мне напряжение, делаю крошечные толчки к ее рту.

— Я не хочу экспериментировать с чужими членами, святой отец. Я хочу только его.

— Боюсь, все не так просто. Чтобы изгнать этих демонов, Вам нужно сначала убедиться в их источнике, — мое тело отчаянно нуждается в этих ярко-красных губах, которые скользят по головке, оставляя после себя следы помады на скользком предэякуляте. — Возьми в рот мой член и посмотри, не покинет ли тебя эта зависимость.

— Да, святой отец, — после этих слов ее губы крепко обхватывают мою эрекцию и спускаются к основанию. Я запрокидываю голову и прижимаю руку к стене, чтобы не упасть.

— Черт, — со стоном выдыхаю я, и даже резкий грохот турбулентности не останавливает ее от того, чтобы ускорить темп.

Я сгораю от желания вонзиться в нее по самые яйца, но не могу пошевелиться. Эта женщина держит меня в состоянии сексуального паралича.

Айви снова поднимается к кончику и, не сводя с меня глаз, проводит рукой по оставшейся на нем слюне.

— Я по-прежнему жажду его члена, и только его члена.

Стиснув зубы, я отчаянно пытаюсь сдержать неистовство, с которым мне хочется разорвать эту женщину пополам.

— Ну, тогда, наверное, нам стоит попробовать кое-что другое.

Я хватаю ее за горло и, подняв на ноги, прижимаю к стене, от чего она снова усаживается на столешницу. Айви отчаянно хватает ртом воздух, и когда я еще больше сдавливаю ей шею, ее испачканные губы растягиваются в улыбке.

— Раздвинь ноги, pécheresse. Ты же знаешь, что хочешь этого так же сильно, как и я.

Она делает то, что ей велят, и я провожу рукой Айви у нее между ног и проталкиваю в нее два ее пальца. Закрыв глаза, она поджимает губы и издает тихий стон.

— Посмотри, как ты предаешься греху.

Вынув ее пальцы, я подношу их к губам и беру в рот. По моему языку растекается пряный аромат ее киски, и я облизываю их дочиста. Все еще сжимая горло Айви, я направляю головку к ее входу и останавливаюсь.

— Скажи мне, Айви. Скажи, каково это — ощущать в себе его член.

Она вздрагивает и прерывисто выдыхает. Ее горло дергается под моей ладонью, и Айви смотрит на меня с легким вызовом.

— Он трахает меня жестко и так хорошо, что мне не хочется, чтобы он останавливался.

Черт бы ее побрал! Мне кажется, эта женщина уже не может сказать ничего такого, что завело бы меня больше, чем сейчас, но тут она добавляет:

— Никто не трахает меня так хорошо, как он.

Одним резким толчком я врываюсь в нее и, проталкиваясь глубже, чувствую, как мой член обхватывают влажные стенки ее маленькой тугой дырочки.

— Он наверняка тебе уже наскучил.

Глядя на меня полными похоти глазами, Айви облизывает языком уголок рта.

— Никогда.

— Да твой парень — счастливчик, — говорю я.

Мой голос низкий и хриплый от желания залить ее своей спермой. Пометить своим запахом, чтобы каждый приблизившийся к ней мужчина знал, что она принадлежит мне.

Айви издает хриплый смешок и запрокидывает голову.

— Я бы сказала, что сейчас счастливица я, святой отец, — ее брови ползут к переносице, и на лице появляется некое подобие боли и экстаза. — О, черт!

Слишком громко для туалета самолета, и не сомневаюсь, что кто-нибудь за дверью уже просёк, чем мы тут занимаемся.

Стук в дверь нас не останавливает. Мои бедра врезаются в нее с яростью какого-то нефтедобытчика, даже когда из-за двери доносится обеспокоенный голос стюардессы:

— Мисс Мерсье, у Вас там все в порядке?

— Да, — выдыхает Айви. — О, Боже, О, Боже, о мой гребаный Боже!

Еще два резких толчка, и ее спина напрягается, сдвинутые брови сменяются улыбкой, и, увидев на ее лице этот прекрасный румянец, я больше не могу сдерживаться. Зарывшись лицом ей в шею, я вдыхаю ее сладкий цветочный аромат и чувствую, как из моего члена вырываются горячие струи спермы.

— Ах, pécheresse, ты плохая девочка, — в нее извергается импульс за умопомрачительным импульсом, словно мы два кабеля, соединенные одним постоянным потоком электрического тока. — Святая ёбля...

— И впрямь святая, — глубоко выдыхает Айви и, обхватив ладонями моё лицо, притягивает к своим губам. — Наскучил мне. Как же, жди.

Я снова целую Айви, наслаждаясь вкусом ее кожи.

— Клянусь, с каждым разом ты становишься все слаще.

— Это всё праведность твоего божественного члена.

Усмехнувшись, я отталкиваюсь от нее, и она снова встает на пол.

— Моего божественного члена? Ты говоришь так, как будто он предмет поклонения.

— Отчасти так и есть. В смысле, я практически ему поклоняюсь.

Самолет дергается, нас обоих откидывает в сторону, и я подхватываю Айви на руки, не дав ей упасть на пол.

— Господи, какая ужасная турбулентность! — в ее голосе проскальзывают нотки страха, и она опирается рукой о стену, чтобы удержать равновесие.

— Даже роскошным самолетам не избежать законов физики.

Улыбаясь, Айви наклоняется вперед и подтягивает трусики, а я застегиваю ремень.

— В следующий раз воспользуемся твоим ремнем.

— В следующий раз?

— О, да. Это десятичасовой полет, малыш, и мне нужно как-то отвлечься от предстоящей посадки.

Я убираю с ее глаз волосы и заправляю их за ухо.

— Ты нервничаешь?

— Перед приземлением? Или перед посещением города, который мечтала увидеть с самого детства? Или особняка, который теперь по-видимому принадлежит мне?

— Все вышеперечисленное.

— Да, я тут вроде как из кожи готова выпрыгнуть.

Я притягиваю ее к себе и целую в лоб.

— Для тебя это будет совсем другая жизнь, Айви. Та, которая, я надеюсь, сделает тебя счастливой. Ты больше никогда ни в чем не будешь нуждаться.

Айви качает головой и отстраняется, но лишь для того, чтобы заглянуть мне в глаза.

— Кое в чем я всегда буду нуждаться, Дэймон, — приподнявшись на цыпочки, она обхватывает меня за шею и притягивает к себе для поцелуя. — Я всегда буду нуждаться в тебе.

— Я с тобой.

— Да, но мне хочется опутать тебя своей паутиной и привязать к себе навсегда.

Я хмуро смотрю на нее, пытаясь выкинуть из головы навязчивый образ огромного паука с ее лицом.

— Это вызывает беспокойство.

Рассмеявшись, она прижимается щекой к моей груди.

— Хотя я серьезно. Ты всегда был для меня немного… под запретом. Даже после того, как отказался от сана. Я все еще не чувствую, что ты полностью мой. Как будто всех денег мира для этого недостаточно.

— Айви... предполагаю, что найдутся мужчины, богатые мужчины, которые захотят объединить состояния, расширить свои империи. Ты станешь одной из самых завидных невест во всей Европе.

— Мне нет дела до объединения состояний или других богатых мужчин. Я хочу тебя. Ради тебя я бы отказалась ото всех этих денег.

Я провожу большим пальцем по ее подбородку, размышляя о нас двоих, вспоминая, что было всего несколько месяцев назад, когда она работала какой-то дерьмовой официанткой, а я весь день штудировал объявления о приеме на работу.

— А что я могу тебе дать такого, чего у тебя еще нет?

В ее зеленых глазах блестят слёзы, от чего они становятся еще ярче.

— Любовь. Может, семью? И никто лучше тебя не цитирует похабные библейские стихи.

Мы оба смеемся, затем я хватаю ее за волосы и запрокидываю ей голову для еще одного поцелуя.

— Вот дерьмо. Придется начинать копить деньги на кольцо.

Я не совсем нищий, просто у меня нет желания разбираться в грязных делах отца, чтобы узнать, где он спрятал свои счета. Да и если бы узнал, не думаю, что хочу быть наследником его кровавых денег.

— Ему не обязательно быть роскошным. Сойдет любое кольцо.

Я оглядываю ванную, и мой взгляд останавливается на белых атласных сумках, в которых лежат изысканные мыльца, перевязанные белыми ленточками. Протянув руку, я развязываю одну ленту и, улыбнувшись, опускаясь на одно колено.

— Айви Мерсье, за последние пару месяцев я понял, что иногда жизнь дает нам второй шанс. То, что начинается с трагедии, может каким-то образом перерасти в нечто прекрасное. Когда я встретил тебя, то уже не надеялся полюбить вновь. Но ты... ты так легко не сдашься, — я улыбаюсь при воспоминании о ее настойчивости, о флирте, который за несколько недель совершенно меня сломил. — Ты меня шантажировала. Втянула в свой неадекватный мир.

Айви смеется, слегка шлепнув меня по руке.

— Ты преследовала меня чуть ли не до самой Мексики. И чтобы меня разыскать, взорвала туннель наркобарона, — со вздохом я провожу большим пальцем по ее нежной коже. — В конце концов, я не мог в тебя не влюбиться. Безумно, горячо, страстно. Итак, с учетом сказанного, не согласишься ли ты стать моей женой?

Айви вытирает бегущие по щекам слёзы и кивает.

— Да. Соглашусь.

При этом я дважды обматываю ленту вокруг ее пальца и неловко завязываю ее маленьким бантиком. Взяв Айви за руку, я поднимаюсь на ноги, и она меня обнимает.

— Предложение в туалете самолета. По-моему, это самое романтичное, что когда-либо со мной случалось.

Я хмурюсь, потирая подбородок.

— Черт... мне придется выходить на новый уровень.

Она играет волосами у меня на затылке и хихикает.

— У нас есть время.

Наклонившись к ней, я прижимаюсь губами к ее шее и целую в ключицу.

— А ты бы действительно отдала все деньги?

— Ради тебя? Всё до копеечки. Ну, кроме того, что я планирую потратить на новый дом мисс Гарсии. И чека, который непременно вышлю Серхио на обучение в колледже. Но все остальное — да.

Pécheresse, ты — нечто невероятное.

— И еще самолет. Думаю, его бы я тоже хотела оставить себе. А особняк? Я имею в виду, он же в Париже, так почему бы и нет?

— Ладно, я понял, — улыбаюсь я, касаясь ее кожи.

— Возможно, и дом на Фиджи, потому что... здрасте. Хороший отдых нужен всем, даже нищим.

Я закатываю глаза и издаю стон.

— Больше можешь не продолжать.

— Миниатюрные лошадки. Виноградник. Но это все. От всего остального я бы отказалась.

— Я бы тоже все отдал ради тебя.

Айви отстраняется и поднимает глаза на меня.

— Кроме ошейника, верно?

— От пасторского воротничка я уже отказался.

— Нет, я имею в виду настоящего ошейника. Его мы оставим.

Тяжело вздохнув, я качаю головой.

— Все, что твоей душе угодно.

— О! И я совсем забыла про корабль! Его бы я тоже, конечно, оставила бы себе. В смысле, ну а на чем же еще нам добраться до Фиджи, верно?

— Женщина, ты просто невозможна.

— Теперь я твоя невозможная женщина. Так что, с учетом этого, нам по-видимому, следует отложить деньги тебе на лечение. И лекарства.

— Ты моя невозможная женщина, — я касаюсь пальцем подбородка Айви и приподнимаю ее голову. — Не забывай об этом.

Ее губы растягиваются в улыбке женщины, у которой есть все, и она об этом знает.

— Обещаю, что не забуду.


***КОНЕЦ***




Оглавление

  • Кери Лейк Освобождение
  • Плейлист
  • 1. Дэймон
  • 2. Айви
  • 3. Дэймон 
  • 4. Айви
  • 5. Дэймон
  • 6. Айви
  • 7. Дэймон
  • 8. Дэймон
  • 9. Айви
  • 10. Дэймон
  • 11. Дэймон
  • 12. Айви
  • 13. Дэймон
  • 14. Дэймон
  • 15. Айви
  • 16. Дэймон
  • 17. Айви
  • 18. Дэймон
  • ЧАСТЬ II РАСПЛАТА
  • 19. Дэймон
  • 20. Дэймон
  • 21. Айви
  • 22. Дэймон
  • 23. Айви
  • 24. Дэймон
  • 25. Айви
  • 26. Дэймон
  • 27. Айви
  • 28. Дэймон
  • 29. Айви
  • 30. Дэймон
  • 31. Айви
  • 32. Дэймон
  • 33. Айви
  • 34. Дэймон
  • 35. Айви
  • 36. Дэймон
  • 37. Айви
  • 38. Дэймон
  • 39. Айви
  • 40. Дэймон