========== Буря мглою небо кроет… ==========
Людям не обязательно
быть вместе каждый день,
чтобы между ними сохранялась
глубокая эмоциональная связь.
Я. Вишневский
Каждую ночь я рвал себе сердце,
а по утрам оно снова срасталось.
М. Ондатже
***
Она вот уже в который раз возвращается домой в одиночестве. Раньше всё было совсем по-другому. Чуть ли не каждый день они с девчонками устраивали ночные посиделки, развлекаясь в меру своих возможностей. Караоке, вкусная еда, лёгкий алкоголь и танцы под оглушительную музыку. Порой в задурманенные головы приходило и желание посходить с ума, после чего на камерах телефонов иногда появлялись компрометирующие смазанные фото разной степени вульгарности. Рей и Минако частенько становились теми, кого фотографировали. Девчонки хихикали с их смущённых лиц и шутили. Женская дружба, она такая. Разнообразная.
Но прошло три месяца с их последней тусовки, а они до сих пор так и не виделись больше. А дело было всё в парне Усаги, вернувшемся из заграницы.
Алмаз ездил туда по делам на целых два года, оставив свою девушку в Токио одну. Конечно, девчонки поднимали упавшее настроение Усаги всё это время, и ещё как, но это было явно совсем не то. Она скучала и очень сильно, хоть и не показывала своих чувств и эмоций. Но вот он наконец-то вернулся, и девичьи сборища перестали быть актуальными. И Усаги, видясь днём с Алмазом, коротала долгие тоскливые вечера одна в своей большой, но отвратительно пустой квартире. Родители девушки погибли несколько лет назад, и Цукино, не вытерпев боли в душе от одного только вида собственного дома, продала особняк и на полученные деньги купила квартиру из первого попавшегося на глаза объявления. И каждый раз когда возвращалась сюда одна, понимала, что вновь осталась наедине с ненужными глупыми мыслями.
— Ну здравствуй, милый дом, — бурчала она всякий раз, как только переступала порог. Так было раньше, так было и сейчас.
Усаги стряхнула с ног ненавистные тяжёлые туфли и босиком прошла в гостиную. Пакет она оставила где-то в прихожей, не желая тратить время на разбор продуктов. Ещё успеется.
Она медленно подошла к огромному, во всю стену окну. Оно соединялось с такой же дверью и вела на просторный балкон. Но сейчас Усаги не хотелось выходить на улицу и дрожать от вечернего холода. Вместо этого она просто прислонилась лбом к прохладному стеклу и оперлась о него ладошками, пристально вглядываясь в огни ночного Токио.
Усаги ненавидела свою квартиру, но в то же время любила. Расположенная на самом последнем этаже многоэтажки, в несколько комнат, с кухней-студио, она и в самом деле нравилась Усаги. Вот только сердце как-то странно ныло, стоило девушке только погрузиться в тяжёлые думы.
Обернувшись, она окинула взглядом гостиную и кухню. Большое количество мебели досталось ей от прежних хозяев. Усаги спрашивала у посредника, кто продавал квартиру, почему никто не увёз этих вещей, на что ей туманно ответили, что у хозяина уже нет сил и желания заниматься чем-то подобным. Так ей и досталась меблированная квартира с шикарным евро-ремонтом. Безумно дорогая и огромная, режущая странной болью по сердцу. Но это было лучше, чем особняк родителей. Там бы Усаги задохнулась от тысячи непролитых слёз.
— И вот мы снова одни, — она посмотрела на левое запястье, на котором виднелась маленькая татуировка, выглядящая как две буквы, сплетённые воедино. Усаги осторожно погладила их, чувствуя, как на душе разлилось приятное тепло, и ей стало чуть менее одиноко в этом холодном мире.
Усаги всегда считала себя немного странной. Она почему-то на интуитивном уровне знала, что живёт уже не первый раз, но найти объяснение своим этим чувствам не могла. Остальные не высказывали подобного, поэтому ей приходилось тщательно скрывать свои домыслы. Иногда размышляя над этим в офисе, отвлекаясь от рабочего процесса, Усаги пришла к выводу, что во всём виновата её природная чувствительность к чему-то ненормальному, вроде гадания и всякой паранормальной чепухи. Она страшно этого боялась, но жизнь в мире, где у каждого есть истинная судьба, смягчала её внутренние страхи.
На самом деле Усаги было очень интересно, как работает эта система. Так называемые «истинные» были накрепко связаны как духовно, так и символично. На руках — чаще всего на запястьях — у каждого человека находилась маленькая татуировка с двумя заглавными буквами — одна от фамилии, другая от имени «истинного». Она оставалась на всю жизнь, а от прикосновения к ней в душе рождалась буря эмоций. Усаги очень любила невесомо поглаживать узорный вензель и, прикусив нижнюю губу, представлять, что её «истинный» испытывал те же эмоции, что и она.
Звонок в дверь прервал череду лихорадочных мыслей. Усаги вздрогнула и поспешила открыть дверь незваному, но желанному гостю. Только один человек мог прийти к ней сейчас.
— Рад видеть тебя, моя королева, — улыбнулся Алмаз, как только Усаги впустила его к квартиру. — Я скучал.
— Я сколько раз просила тебя не называть меня королевой — я вовсе не такая, — насупилась молодая женщина, но позволила себя чмокнуть в пухлые розовые губы.
— На мой взгляд — ты бесподобна, — просто отозвался Алмаз, позволив себе крепко обнять Усаги, пока она не упорхнула на кухню. Зажмурившись, она немного понежилась в его объятьях, но потом всё равно отпихнула его:
— Ужин не ждёт, — лукаво усмехнулась она и, мягко высвободившись из мужских рук, ушла на кухню.
После ужина они сидели в гостиной в компании небольшой бутылочкой вина, слушали, как за окном шумел дождь и смотрели старые фильмы, так трепетно любимые Усаги. Алмаз, конечно, клевал носом и больше налегал на вино, от чего в голове приятно шумело.
— Мне нравятся твои хвостики, моя королева, — промурлыкал он, пальцами перебирая золотистые пряди, от чего у Усаги по спине пробежали мурашки. Как всегда. — Они шёлковые, мягкие, такие уютные, — Алмаз бормотал что-то ещё, но слов было не разобрать, однако Усаги и не стремилась.
— Ещё гнездо из них свей, Ал, — хмыкнула она и осторожно погладила его по голове, слегка подаваясь вперёд.
Дождь за окном продолжал шуметь, телевизор негромко разговаривал сам с собой, а на стене плавились смутные тени в очертаниях слабого света уличных фонарей. Разум выключался, оставались ощущения, в которых Усаги сгорала всякий раз, стоило только Алу прикоснуться к ней. После его возвращения каждая ночь оказывалась очень насыщенной — скорее пересыщенной — этими эмоциями.
После близости Алмаз засыпал первым, а Усаги ещё долго лежала на своей половине кровати и, прижимая к нагому телу шёлковое одеяло, думала о чём-то расплывчато далёком, на чём никогда не могла точно сфокусироваться. Так было всегда, так произошло и сейчас.
Несколько долгих секунд Усаги смотрела на спящее лицо Ала. Протянула руку, откидывая с глаз надоедливую белобрысую прядь. Можно было бы наклониться и поцеловать его, но она не хотела.
— Я не люблю тебя, — негромко произнесла она, садясь на постели, но продолжая смотреть на спящего мужчину. — Никогда не любила.
Это была горькая правда, от которой хотелось выть волком и разодрать себе грудь. Усаги знала и понимала это с самого начала их отношений. Потому что инициалы Даркмун Алмаза никогда не подходили к тем, что укоряющим чёрным пятном смотрели на неё каждую ночь, когда она равнодушным взором скользила по точеному телу мужчины.
Он тоже знал это. Но на что-то надеялся. Потому что инициалы на его запястье упрямо показывали «UT». И Алмаз слепо верил, что у Усаги просто бракованная татуировка. Или она это так с ним играет. И раз за разом бросался на штурм башни, двери в которую конкретно для него зияли лишь надписью «передружба».
Им нравилось быть вместе, она порою очень сильно скучала по Алу в дни их разлуки, но Усаги мечтала об «истинном». Которым Алмаз не являлся.
Он предлагал ей свадьбу. И не раз. Доказывал тем, что очень многие счастливо живут в браке, не являясь «истинными». Но Усаги слишком рьяно верила в судьбу и предназначение.
— Я ненавижу себя, — горько пробормотала она, закрывая лицо ладонями.
Усаги было противно от себя, собственной прогнившей души. Она нагло врала подружкам, что у них всё хорошо, что все прекрасно и не стоило бы им так утруждать себя, переживая за него. А внутри, в глубине души, наглые дикие кошки противно рвали её душу на части, и Усаги чувствовала себя порочной. Грязной и отвратительной стервой, которая запудрила голову Алмазу, накрепко привязав к себе, хотя на самом деле — не любила.
«Мы можем быть вместе», — шептал он в минуты их близости, а сердце Усаги ныло от нестерпимой, съедающей мысли и чувства боли.
«Прости, прости», — мысленно умоляла она, а снаружи — ни капли пролитых слёз. Только отчаяние, когда она смотрела на спящего Алмаза. И отвращение к себе.
Она долго сидела на кровати, прижав колени к груди и обхватив их руками. Раскачивалась из стороны в сторону и пыталась прийти в себя. Нельзя, чтобы Ал видел ее такой: разбитой и подавленной. Она не хотела, чтобы он переживал и волновался. На работе и так нервы ни к чёрту.
— И ты прости меня, — Усаги рассеянно гладила буквы на своём запястье.
Она словно извинялась и перед своим «истинным» — сейчас таким безумно далеким от неё. В последнее время вензель не реагировал так сильно, как прежде, и откликался вяло и слабо на её прикосновения. А сейчас… Усаги словно пронзила волна холода и еще большего отчаяния. Как будто ушат холодной воды вылили. И сердце остыло, покрывшись коркой несдираемого льда.
Внутри всё похолодело от плохого предчувствия. Усаги резко встала и заметалась по комнате в поисках вещей. Некое странное чувство побуждало её двигаться вперёд, не останавливаясь ни на шаг, ни на единую секунду. Что это было: интуиция или очередная волна её бредовых мыслей — Усаги не знала. Но это что-то упорно гнало её вперёд, подталкивая к решительным, но безумным действиям.
Она быстро оделась и выскочила из квартиры, громко хлопнув дверью. Пробежала по длинной, словно нескончаемой лестнице, и выскочила на улицу.
— Ах, чёрт!
Дождь превратился в страшный ливень. Предсказанная синоптиками буря гудела и выла над ночным Токио, пугая детишек. Усаги сама страшно боялась грозы, но сейчас все мысли словно выбила одна навязчивая мысль, острым прутом давя на раскаленные нервы.
«Dead-dead-dead-dead»
Она плохо знала английский, однако ради Ала умела более-менее сносно на нём говорить: Алмаз — коренной американец, хоть и воспитывался в Токио в юношестве. Но сейчас Усаги сходила с ума, и мысли её перескакивали с одного языка на другой. Что-то отвратительно сосало под ложечкой, и она боялась. Но не бури, а того, что судорожно билось в голове.
В отчаянии, упавшая духом, Усаги пыталась бежать вперёд, найти источник её собственной бури в душе. Но дождь и сильный ветер больно ударяли по коже, кололи глаза и словно рвали за длинные, посеревшие от влаги уже не-золотистые волосы.
«Даже природа ненавидит меня за моё отступничество», — она прикрывала лицо рукой, и черная татуировка насмешливо плясала перед глазами, усиливая в душе Усаги чувство отчаяния и вины. Буквы словно пылали и ужасно чесались, но в душе продолжало холодеть со страшной силой.
А потом Усаги рухнула навзничь, снедаемая болью, печалью и безграничной пустотой внутри. Буря продолжала бушевать и насмешливо выть над неудачницей, а молодая женщина лежала и практически не ощущала ничего. Мир вокруг словно заглох и потух, как будто некто свыше вырвал сердце из груди и вышвырнул в море, как ненужный кусок мяса.
Боль, нестерпимая боль и пустота поглотили сознание, и Усаги закрыла глаза. Хотелось остаться тут, в центре этой ужасной бури, и тоже умереть.
Однако даже этого облегчения не позволила ей коварная жизнь.
Ранним утром её нашёл Ал, дрожащую, плачущую, сидящую на обочине неподалёку от дома. Он бережно взял Усаги на руки и, ничего не говоря понёс в квартиру. Она цеплялась за него, как промокший котенок, и Алмаз не мог высказать ей, что думает о безрассудном поведении возлюбленной. Дома он завернул её в плед и несколько полотенец, чтобы хоть как-то согреть. Из-за ночной бури отключили горячую воду, и принять душ не представлялось возможности.
— Ты дура, — он принёс ей чашку горячего чая, в которую Усаги вцепилась, как в спасительную соломинку. — Только такая дура как ты, может выскочить на улицу в такую погоду. Ну и куда ты шла?
— Он звал меня, — она подняла на него покрасневшие от ударов ветра глаза. — А я ничего не могла поделать.
— У тебя снова разыгралось воображение, глупышка, — Ал покачал головой и присел рядом на диван. Протянул руку и хотел ласково коснуться женской щеки, но Усаги отвернулась от него. Ладонь зависла в воздухе, как и невысказанные слова упрёков.
Алмаз опустил руку и непонимающе уставился на Усаги. Спрятав лицо за волосами, она что-то пробормотала — совсем негромко, так, что сначала Ал не понял её и был вынужден переспросить:
— Что, прости?
Она подняла на него равнодушный взгляд голубых глаз, на дне которых плескались безумная горечь и безразличие ко всему, что её окружало.
— Уходи.
— Что?
Они уставились друг на друга, находясь на самом пике обоюдного непонимания. Усаги ощущала, как внутри вяло просыпалось возмущение: почему он не уходит? Почему не оставит ее одну наедине с её болью? А Алмаз ошарашенно изучал её осунувшееся лицо и не мог поверить собственным ушам. Да, он знал, что она не испытывает к нему тех чувств, от которых он сам сгорал каждый день. Но он был нужен Усаги, как и она ему — в равной степени. Что же произошло, в конце-то концов?
— Почему? — еле слышно спросил он. Алмаз желал знать правду… Правду, которой Усаги сама не располагала.
— Просто оставь меня в покое! — вдруг истерично выкрикнула она, заставив Ала отшатнуться.
Дрожа, она с ненавистью смотрела на мужчину, пытаясь понять, почему он ещё здесь и не оставит её одну. Внутри закипало чувство ненависти и отвращения. К самой себе.
— Но…
— Просто уйди!
Она отшвырнула от себя кружку, и на белом ковре расползлось уродливое пятно. Алмаз вздрогнул и поднялся на ноги, ничего не говоря. Молчание ещё сильнее убивало Усаги. Сжимая кулаки, она жмурилась, силясь держать себя в руках, чтобы не наговорить ещё какой ерунды. Ал же не желал ей ничего дурного.
— Хорошо, — она вздрогнула от тихого голоса и резко подняла голову, чтобы внимательно посмотреть на Алмаза. Тот мрачной тучей возвышался над ней, но глаз его Усаги не видела. — Я уйду. Если ты хочешь.
— Да. Хочу.
Опустив голову, Усаги сжалась, обхватив себя за плечи. Именно этого она и хотела. Остаться одной. Всегда-всегда-всегда.
Раздались шаги, а затем — громкий хлопок дверью. Алмаз ушёл, ничего не говоря ей более. И в этот раз он покинул Усаги навсегда. Как она того и хотела… Явственно это ощущая, Усаги поняла, что лично оттолкнула того единственного, кто по-настоящему мог бы поддержать её сейчас. Но прошлого не воротишь.
Отчаянно зарыдав, она рухнула на постель и замерла. Хотелось умереть здесь и сейчас. Раствориться в алом рассвете, что полыхал над обновленном после дождя Токио. Но если город словно оживился после бури, сама Усаги чувствовала себя на несколько лет постаревшей. Словно эта ночь вырвала целый кусок жизни из её груди, не потрудившись даже показать, чего она лишилась.
Следующие несколько дней Усаги не выходила из квартиры, только если спускалась на первый этаж в продуктовый супермаркет. Начальнице и подругам сказала, что заболела и заперлась на своих квадратных метрах. Выходить на улицу не хотелось. Ей было гораздо уютнее здесь, в том месте, что считала теперь своим оплотом. Днём Усаги забывалась тревожным сном, а ночью, облаченная в полупрозрачную длинную ночнушку тихо бродила по квартире, заглядывая в каждый её уголок. И почему-то становилось спокойнее, когда она забиралась с ногами в кресло в самой дальней тёмной комнате и разглядывала галактическое панно на стене. Оно мерцало звёздами-стразами, и Усаги казалось, будто она тоже в космосе. Парит и чувствует себя оторванной ото всех мирских бед. Порой она включала телевизор и, найдя программу о космосе, с головой погружалась в неё. Правда, ничего, увы, не запоминала.
Спустя две недели Усаги всё-таки соизволила выбраться на более длительную прогулку, чем поход в магазин. Закутавшись в тёплую чёрную шаль, она медленно брела в сторону кладбища — сегодня была годовщина смерти родителей, и Усаги не могла не сходить проведать их.
Она выбралась «в свет» вечером и очень надеялась, что ближайший цветочный магазин не будет закрыт по случаю слишком позднего времени. Но Усаги повезло, и вскоре она с цветами уже шла меж стройных рядов памятников, выискивая те, что были нужны ей.
Наконец, искомое было найдено.
— Здравствуйте, мам, пап, — она присела рядом с памятниками и положила матери и отцу по красной гвоздике. — Я… В последнее время столько всего случилось. Мне так холодно и больно… Сама не понимаю, почему, — Усаги шмыгнула, украдкой утирая слёзы. — А ещё я рассталась с Алом. Он хороший, правда. Но я почему-то больше не могу видеть его рядом с собой, — закусив губу, она отчаянно старалась не разрыдаться ещё сильнее. Но слезинки продолжали стекать её щекам, и Усаги ничего не могла с собой поделать. Было слишком тошно и больно.
Она провела у памятников родителей целый час, рассказывая им, что успела пережить за год. Усаги нужно было кому-то выговориться, и могла она это сделать только здесь. В окружении праха давно усопших людей. Мёртвые же никогда не будут смотреть с осуждением.
Стемнело. Усаги засобиралась домой. В полной темноте она всегда плохо ориентировалась и всегда старалась прийти домой как можно быстрее.
— Надеюсь, что в этот раз не заплутаю, — добродушно пробормотала она, вспоминая, как однажды потерялась в собственном районе и только своевременное появление Макото не дало ей уйти куда-то не туда.
Усаги осторожно шла между памятниками, рассеянно скользя взором по именам усопших. Столько людей, разных возрастов и сословий, здесь они были все равны. Только красота памятников различала их между собой. Но их праху было всё равно.
Когда её взор скользнул по одному памятнику, вроде бы ничем ни примечательному, Усаги вздрогнула и замерла. Она снова ощутила тот ужасающий холод на сердце, прямо как в ту злополучную ночь, когда частичка ее души умерла вместе с бурей.
Она ещё раз перечитала имя усопшего. А потом ещё и ещё. Резко сорвала с левой руки браслет, который бусинами рассыпался по земле, и уставилась на вензель на коже. Снова на памятник. И снова на татуировку.
— Этого не может быть, — она рухнула на колени перед каменной глыбой, не веря собственным глазам. — «Мамору Чиба. 03.08.1973 — 03.08.2003», — Усаги дрожащими пальцами коснулась черной строгой надписи. «ЧМ» на левой руке нестерпимо жгло кожу, а в душе выли промозглые ветра, заметая снегом вмиг остывшее сердце. Оно словно превратилось в уголёк — жалкий и холодный, который ничем теперь, казалось бы, нельзя было разжечь.
— Мамору… — Она смотрела на свою татуировку и не могла поверить, что-то, что происходило сейчас с ней, было взаправду. С кем угодно — да, да, хоть тысячу раз! Но не с ней! Нет, нет! Пожалуйста!
— Чиба Мамору, — Усаги пустым взглядом тупо смотрела на памятник.
Сил плакать или кричать уже не было. Хотелось отрешиться от всего и навсегда остаться тут, подле него. Она знала, что это было правдой. Что её «истинный» — в виде праха лежал тут, в земле, оставив Усаги одну, так и не встретившись с ней. Неистовая буря была две недели назад. В ночь на третье августа две тысячи третьего года. Мамору умер, не дождавшись её. А она ничем не могла ему помочь.
— Нет, нет, нет, — отчаянный крик еле-еле пробился сквозь комок в горле, и Усаги зарыдала. Навзрыд, захлебываясь в собственных слезах. Надрывно, с хрипом, словно вся боль, всё горе, наконец, нашли выход в виде рыданий. Она цеплялась за острые камни памятника, прижималась лбом к надписи, и захлёбывалась от боли. Кажется, уже ничего не будет, как прежде.
Усаги не знала этого человека, Чиба Мамору. Но явственно ощущала, что её душа навеки связана с ним, только с ним одним. Однако… Всё оказалось в прошлом. Он ушёл, а она осталась.
«В реальной жизни не бывает сказок, Оданго».
— Я знаю, знаю, знаю! Но почему жизнь так несправедлива ко мне?!
Умом она осознавала, что это искупление за грехи, что позволила Алу чувствовать себя любимым ею. Но сердцем — выжженным до тла сердцем — не верила в карму и искупление и винила эту чёртову жизнь во всех своих несчастьях.
Позади раздались гулкие шаги. Усаги успела подумать, что провела тут целую вечность, что даже сама Смерть сжалилась над ней и пришла забрать её грушную душу из этого мира. Чтобы соединить с её «истинным» — раз и навсегда.
— Кто здесь? — мужской голос заставил вздрогнуть и сильнее прижаться к холодному чёрствому камню её личной безысходности.
Обернувшись, Усаги сквозь пелену слёз пыталась разглядеть того, кто пришёл. Но лишь смутный силуэт дрожал перед её взором, и молодая женщина, сколько бы ни моргала, не могла узнать подошедшего. Человек в чёрном приблизился и наклонился над ней.
— Почему ты здесь? — он осторожно взял её за руки и хотел было помочь встать, но Усаги отрицательно замотала головой. Она больше ни за что и никогда не покинет Мамору, в каком бы виде он не был. Даже если камнем или прахом.
— Эй, посмотри на меня!
— Просто оставьте меня все в покое! — всхлипнула Усаги и попыталась отпихнуть незнакомца в сторону.
Её рука соскользнула с камня и ударила по мужской руке. Усаги хотела вскочить и спрятаться за памятник, но неожиданная волна тепла накрыла её с головой. Запястье левой руки обожгло, а внутри словно что-то вспыхнуло огненной молнией и рассыпалось на тысячи тысяч осколков мерцающих звёзд. Усаги вскинула голову и наконец смогла увидеть лицо опешившего незнакомца.
На неё смотрели удивлённые синие глаза человека, с которым когда-то давным-давно её познакомила провальная контрольная в тридцать баллов.
— О-оданго?
Усаги непроизвольно сжала рукава его пиджака, не в силах поверить собственным глазам.
— Я… Ничего не понимаю. Я сплю. Или уже умерла… Ты всегда неудачно шутил, бака, — хохотнула она, чувствуя, как начала проваливаться в зияющую чёрными глазами пустоту. — Вот же… противный мальчишка.
Темнота накрыла Усаги с головой. Но надёжные крепкие руки не дали ей рухнуть навзничь, аккуратно подняв бессознательное тело на руки. Он знал, каково ей было в последние, потому что сам отчётливо это чувствовал, вечерами касаясь холодными пальцами тонкого вензеля «ЦУ».
— Всё хорошо, Оданго. Всё хорошо…
Комментарий к Буря мглою небо кроет…
Осталось много вопросов, да.
Возможно, мне стоит написать небольшой бонус о кое-ком.
========== Бонус «Солнце над их головами» ==========
***
Когда Усаги открыла глаза, за окном уже светило солнце, лениво пробиваясь сквозь полузакрытые занавески. В голове до сих пор шумело после вчерашнего, однако, как бы Усаги не напрягала память, она не могла вспомнить, как очутилась в собственной квартире. Воспоминания обрывались на том, как она нашла могилу своего «истинного», а в душе её что-то словно оборвалось.
— Ничего не понимаю, — пробормотала она, садясь на постели.
Голова гудела так, как будто кто-то засунул туда разъярённый рой пчёл, готовых искусать её за малейшую ошибку. Жмурясь от ноющей боли в висках и где-то в области сердца, Усаги всё же встала с кровати. Мир пошатнулся, но устоял — как и она, ухватившись рукой за шкаф. Вензель на левом запястье жёгся, причиняя дискомфорт — как будто хотел что-то сказать, но Усаги списала это на то, что вчера она узнала горькую правду; в энциклопедиях, вроде бы, говорилось про подобные симптомы у людей, когда они теряли своих «истинных». Впрочем, она могла и ошибаться — достоверно Усаги не помнила, какой именно это был раздел.
Накинув халат на обнажённые плечи (интересно, когда она успела переодеться в сорочку?), Усаги медленно побрела на кухню. В глаза как будто песок насыпали, хотелось выпить хотя бы чашку кофе и разогнать это странное состояние.
Когда Усаги приблизилась к дверному проёму, она неожиданно поняла, что в квартире была не одна — на кухне кто-то тихонько звякал посудой, а ноздри щекотал вкусный аромат еды. Первая мысль, мелькнувшая в гудящей голове: неужели Ал вернулся? Ей сейчас было вовсе не до него. Но, оглядев прихожую, Усаги поняла, что это был кто угодно, но не Алмаз: куртка и обувь разительно отличались. Да и Ал никогда не умел готовить — ему нельзя было доверить даже поджарить банальные купленные в супермаркете через дорогу котлеты, а об ужине даже речи быть не могло.
«Я его прогнала, и он здесь больше не появится», — облегчённо выдохнула Усаги, но тут же спохватилась: кто же хозяйничал на кухне?
Смутные отголоски вчерашнего вечера эхом отдавали в голове, а перед внутренним взором встал давно забытый силуэт человека, имени которого она не знала, но с которым частенько пересекалась, когда ещё училась в средней школе. И куда он потом запропастился?
— Чиба Мамору, — прошептала она, нахмурив тонкие брови.
От его имени, казалось, шла мощная энергетика спокойствия и умиротворения: а как ещё могло быть, если он — дословно — защитник Земли? Правда, давным-давно характер его был не сахар, однако помыслы его всегда были чисты и ясны — Усаги это знала точно.
Но почему тогда на кладбище стояло надгробие с его именем? Что произошло в ту роковую ночь две недели назад, когда ей было настолько тошно, что ей казалось, что она или сходит с ума или умирает — как будто рвалась их связь, связь «истинных». Усаги не знала ответов на эти вопросы и решила, что только Мамору сможет дать на них ответы, поэтому бессмысленно было стоять тут и чего-то ждать, лучше пойти сразу всё узнать и расставить точки над «i». Каким-то образом он ведь проник в её квартиру, донёс её — хотя откуда бы ему знать такие подробности про её жизнь?
Она осторожно раздвинула занавес из бус, разделяющий коридор и кухню-студио, и аккуратно прошла в гостиную. Обхватив себя руками за плечи, Усаги подозрительно уставилась на широкую мужскую спину, маячившую около плиты. Словно почувствовав её взгляд, он обернулся — это и вправду оказался он, тот самый противный мальчишка. Мамору, да? Что ж, спустя годы она наконец-то выяснила его имя.
— Добрый вечер, — мягкая улыбка появилась на его лице; сковородка угрожающе заскрежетала, поэтому Мамору пришлось вновь вернуть ей всё своё внимание. — Ты проспала почти целые сутки. Как ты себя чувствуешь?
Усаги бросила быстрый взор в окно и удостоверилась, что сейчас на Токио вновь опустилась ночная темнота. Посильнее запахнув халат, она осторожно прошла на кухню и присела на стул.
— Голова гудит, — честно призналась Усаги: врать почему-то не хотелось. — И тошнит немного, но это пустяки. Я…
— Я знаю, что у тебя много вопросов, — перебил её Мамору, обернувшись на мгновение и встретившись с Усаги глазами. Она покраснела под его пытливым взором, но он первым разорвал контакт, вернувшись к плите. — Но тебе надо сначала поесть, иначе сил всё это понять у тебя не хватит.
— Ты расскажешь? — удивилась она. Странные ощущения замерли где-то в области груди, и Усаги не понимала, с чем они могли быть связаны.
— Не думаю, что ты так просто откажешься от них, — усмехнулся Мамору. — Я расскажу тебе всё, что ты захочешь узнать, честно. Но сначала тебе нужно поесть.
Он переложил еду с плиты на тарелку и поставил вкусно пахнущий ужин перед Усаги. Это оказался омлет, вкуснее которого — Усаги придётся это потом понять — она никогда ещё не ела.
Тошнота улеглась после того, как Усаги, наконец, поужинала. Мамору всё это время пил кофе и не сводил с неё взгляда: она бы с радостью попросила не рассматривать её так пристально, но язык не поворачивался и слова сказать. Всё-таки это был тот самый бака, с которым они вечно ругались каждый день много-много лет назад. Как ей его теперь называть? Усаги путалась в мыслях, краснела и утыкалась в тарелку.
После того, как она поела, Мамору предложил перебраться на диван, аргументировав это тем, что «разговор предстоял долгий и серьёзный».
— Хорошо. Для начала: как ты узнал, где я живу и откуда у тебя были ключи? — начала она, забравшись с ногами на диван. Мамору пристроился на другом его конце, давая ей относительную свободу действий.
— Это долгая история, но я с самого начала знал, кто жил в этой квартире, — добродушная усмешка исказила красивые губы Мамору. — Потому что она изначально была моей.
— Что? — не поверила своим ушам Усаги, растерянно хлопая ресницами. — То есть её предыдущий хозяин — ты? Н-но я покупала её через агента, и…
— Мне нельзя было светиться, — продолжил говорить он. — Пришлось продавать и квартиру, и машину… И вообще избавляться от всего наследства, которое мне оставили родители, — в его голосе сквозила грусть, и Усаги усилием воли подавила в себе желание приблизиться и обнять его. — Работа требовала, что поделаешь.
— Но ключи у тебя оставались? Зачем?
— Я не планировал возвращаться сюда, тем более после того, что произошло две недели назад, — на этих словах Усаги вся обратилась в слух. — Оставил просто на память, однако… Пожалуй, словно сама судьба велела мне это сделать, — улыбнулся он, посмотрев ей в глаза.
Сердце рвано забилось, а с губ слетел судорожный вздох, стоило только их взглядам пересечься. Усаги не помнила, как реагировала на Мамору годы назад, однако сейчас она чувствовала необъяснимое притяжение к нему и желание запустить в густые чёрные волосы пальцы, замерев таким образом навсегда. Возможно, раньше было то же самое — связь между двумя людьми образуется при рождении и только гибель или полное отрицание второй половинки может оборвать её, — но, будучи подростком она не понимала этого.
— Почему… — она облизала засохшие губы; в глазах Мамору отразилась некая эмоция, его взор слегка изменился, хотя внешне он оставался всё таким же спокойным. — Зачем всё это? Для чего?
На секунду он всё же отвернулся, давая Усаги спокойно выдохнуть, но стоило ему вновь посмотреть на неё, как внутри снова что-то забеспокоилась, а левое запястье опять обожгло.
— Я скажу, — сдался Мамору перед своими внутренними установками. — Последний раз мы виделись перед твоим поступлением в старшую школу, ведь так?
Усаги кивнула, подтверждая его слова. Она потом очень долго удивлялась, куда же делся этот назойливый бака. После его таинственного исчезновения всё стало каким-то… не таким. Другим, чужим и непривычным.
— Я улетел в Америку. По делам. В итоге они затянулись на долгие-долгие годы, и только сейчас я смог вырваться обратно в Японию. Но стоило мне вернуться, как меня нашли…
Мамору посмотрел в окно, нахмурился и, быстро подорвавшись с места, задёрнул занавески. Не сводя с него взгляда, Усаги следила за каждым его движением и отчётливо понимала, что Чиба вляпался в какую-то очень неприятную историю.
— Это случилось две недели назад, — снова заговорил он, всё ещё стоя к ней спиной.
Усаги видела, как были напряжены его плечи, а ещё — какие-то тонкие линии на шее, словно составляющие какой-то узор. Сердце бешено забилось от осознания, чем именно могли быть эти линии.
— Я ехал в наш главный офис, лил дождь, было скользко и почти не видно дороги. Дворники работали как сумасшедшие, и только чудо помогло мне не съехать с пути. Повезло, что ещё никого не было на дороге, иначе всё могло бы закончиться гораздо плачевнее, — рассказывал Мамору, а Усаги не смела его перебить: он говорил о том, что случилось в тот роковой день две недели назад третьего августа две тысячи третьего года, когда она почувствовала необъяснимую боль, чувство утраты и бесконечной вины. — Встречка вылетела из-за поворота слишком неожиданно и быстро. Ту машину закрутило, а я не успел увернуться. В итоге меня выбросило в кювет, и я потерял сознание от боли.
— Господи, — Усаги вскочила, прижав холодные пальцы к губам. — Н-но как же…
— Эта авария была подстроена, — Мамору обернулся, его лицо почти ничего не выражало: как застывшая маска, на которой шевелились лишь губы. — Я уехал из Японии потому, что меня завербовали. Все эти годы я работал на японскую разведку, искал для них необходимые данные. Многие… нехорошие личности, скажем так, пытались узнать, кто я, мою личность, мои связи. Год назад мне пришлось от всего отказаться, продать квартиру и не появляться в Токио. Но в конце июля я достал очень важные сведения — не проси только, пожалуйста, какие, иначе и ты будешь в опасности. Я как раз-таки вёз эти документы своему начальнику, как в меня врезались. Я почти умер в тот день, — он иронично усмехнулся. — Вовремя подоспели наши и забрали меня в наше тайное убежище. Неделю я пролежал в коме, всего лишь пару дней назад пришёл в себя. Мне сказали, что это было подстроено, поэтому, чтобы всё выглядело правдоподобно, им пришлось сделать вид, что меня в самом деле не стало, и похоронили человека, очень похожего на меня, я даже не знаю, как его зовут. Отсюда это надгробие.
— Но это же ужасно, — прошептала Усаги, испуганно смотря на Мамору. — Так… Это так неправильно! Ты же жив. Н-нельзя так, это же…
Она не договорила. Тело прошибло насквозь, и Усаги задрожала. Зажмурившись, она изо всех сил пыталась прийти в себя. Связь, натянувшаяся до предела, выкручивала, казалось, все внутренности, а нестабильное эмоциональное состояние только всё ухудшало.
Мамору, не удержавшись, сделал один широкий шаг к ней и крепко обнял, словно пытался спрятать от всего мира; Усаги вцепилась в него, как слепой котёнок, изо всех сил сжимая в кулаках ткань тонкой чёрной рубашки.
— Это же грех — хоронить одного вместо другого, писать чужие имена, — прошептала она, когда дрожь немного утихла.
Уткнувшись носом в золотистые волосы, Мамору ответил не сразу.
— Им пришлось это сделать. Иначе бы я был уже мёртв.
— Но тебя найдут всё равно… Тебе нельзя быть здесь! — воскликнула Усаги, вскинув голову на него. — Мамору, ты…
— Я знаю, — он ласково улыбнулся и погладил её по шее, успокаивая. — Но я не мог пройти мимо и не помочь. Тебе — особенно.
— Почему? — голос дрожал, и Усаги смогла только шептать.
Несмело, она подняла руки и тоже обняла его, пальцами аккуратно касаясь шеи. Кожей она ощущала витиеватые узоры таинственного вензеля, указывающего на «истинного» Мамору, неосознанно водила по ним, не понимая сначала, как действовала сейчас на него. Левое запястье нестерпимо жгло, но Усаги могла обращать внимание лишь на Мамору, лишь на него одного.
Он не ответил на её вопрос. Только зажмурился и уткнулся в изгиб плеча, затихнув. В этот момент Мамору напоминал натянутую тетиву: его — или лучше сказать их? — нервы были напряжены до предела. Не нужно было ничего говорить, они оба это прекрасно понимали: Мамору видел её вензель «ЧБ» на запястье, Усаги ощутила его «ЦУ», когда водила пальчиками по шее. Всё можно было сделать гораздо проще, что, собственно, Усаги и сделала.
Шумно вздохнув, чувствуя приятную тяжесть его ладоней на своей спине, она осторожно прижала левое запястье к мужской шее, соединив таким образом два рисунка.
Связь как будто вывернула их обоих наизнанку, заставив судорожно хватать ртом воздух и прижиматься теснее, цепляться ослабленными пальцами за шею и словно умирать в агонии всепоглощающего огня, который на секунду затопил их сознания. Рушились их незримые отдельные «я», ломались все стены неизвестности и недосказанности, и связь — прочная, вечная — крепла в их душах, строя «мы», которое разрубить будет не так уж и просто.
Усаги не могла сдержать стона, когда Мамору, поддавшись эмоциям и силе их связи, напористо поцеловал её, сметая в сторону все оставшиеся препятствия. Словно сошедшие с ума больные или потерявшиеся в пустыне путники, желающие обрести спасения, они искали утешения друг в друге, в этих жарких прикосновениях и пробивающих все запреты и сомнения поцелуях.
Ночь была долгой и невыносимо сладкой, когда они сгорали в нежных объятьях страсти; она стала избавительной, сокрущающей и очищающей — и связь окрепла, обрела силу, соединяя уже не только ментально, но и физически две измученные временем и жизнью души.
…Утро же было ленивым и мягким, трепетным, наполненное каким-то невообразимым светом.
Первым проснулся Мамору и ласково перебирал золотистые пряди, пока Усаги не проснулась и, жмурясь от солнечных лучей, пробивающихся сквозь щель между занавесками, не прижалась к нему.
— Я не знаю, что меня ждёт в будущем, — после обмена нежными «с-добрым-утром» поцелуями вдруг прошептал Мамору. — Но я не смогу остаться не то что в Токио — в Японии. Я говорю это, чтобы ты знала, не хочу скрывать этого факта.
Усаги, рисующая пальчиками узоры на его груди, замерла.
— Куда ты поедешь? — только и спросила она после непродолжительного молчания.
— Ещё не знаю. Но, скорее всего, куда-нибудь в глубинку. Меня ищут американские агенты, поэтому, скорее всего это будет Россия или Китай. В Африке слишком жарко, — немного грустно усмехнулся он.
— И что ты будешь там делать? — не унималась Усаги; она лишь крепче обняла его, не планируя отстраняться, словно про себя уже всё решила.
— Залягу на дно, — он ласково поцеловал её в макушку. — Буду дальше работать над тем, на чём меня грубо прервали.
— Ты не отступишься?
— Нет. Уже нет — я должен довести дело до конца.
И в этом был весь Мамору: упёртый, упрямый, целеустремлённый; идущий до самого финиша, а порой и дальше. Усаги знала об этом ещё в юношеские годы, когда понятия не имела о том, как его зовут; кто-нибудь сказал бы, что она слишком спешит, доверяя почти незнакомому человеку, но благодаря их связи она ощущала его так, как чувствовала саму себя. Он не врал, и намерения его были чисты.
— Я поеду с тобой, — уверенно заявила она, когда Мамору посчитал, что тема вроде бы уже была закрыта.
— Что? — он удивлённо посмотрел на неё. — Что ты такое говоришь?
— Что слышишь, то и говорю: я еду с тобой, куда бы ты там не намылился, — упрямо повторила Усаги; подтянувшись на локтях, она нависла над ним, глядя прямо в глаза: — Я знаю, ты чувствуешь это. И понимаешь, как сильно я этого хочу.
— Но почему? — в его глазах плескалась растерянность. — Здесь ведь твой дом, семья, подруги…
— У меня больше нет семьи, это меня здесь не держит, — печально поведала она, так и не отрывая взора. — А девочки… Они поймут. Минако всегда говорила, что мне нужно сменить обстановку.
Мамору взял её за руку и скрестил их пальцы, крепко сжимая тонкую женскую ладошку.
— Это будет непросто, — серьёзно отозвался он. — Кочевой образ жизни — не самое лучшее для создания семьи.
— Я уже пыталась создать её здесь, в покое, — криво усмехнулась Усаги, укладываясь рядом. — Не вышло. Может, жизнь с тобой — это то, чего я так долго ждала? То, что для меня приготовила судьба? Не важно, что это будет, но мы — будем вместе, — лукаво улыбаясь, она просунула левую руку под его шею, соприкасая знаки.
Волна экстаза накрыла обоих; Мамору с трудом сдержал желание повалить Усаги на подушки и продолжить начатое ночью — время, увы, поджимало. Ему нужно было как можно скорее покинуть пределы страны, пока до него не добрались. Двое суток — это максимум, который он мог выжать из бешеной гонки.
— Хорошо, — сдался он, понимая, что не сможет устоять перед Усаги — она придумает тысячу причин, сопротивляться которым Мамору точно будет не в силах. — Но ты должна быть готова к трудностям, которые могут нас ждать.
— Я готова, — она крепко поцеловала его. — Мы готовы. Буря закончилась, Мамору. Солнце вновь воссияло над нами, и мы готовы отправиться в путь.
