И восстанет мгла. Ввосьмидесятые [Сергей Олегович Захаров] (fb2) читать онлайн

Захаров Сергей Олегович И восстанет мгла (восьмидесятые)

Об авторе

Сергей Олегович Захаров — врач, ученый и педагог, профессор Карлова университета в праге, заведующий кафедрой профессиональных заболеваний лечебного факультета. автор более ста научных пуб-в области клинической токсикологии, включая монографию «Challenges of mass methanol poisoning outbreaks: Diagnosis, treatment and prognosis of long term health sequelae». действительный член (Fellow) европейской ассоциации токсикологических центров и клинических токсикологов (EAPCCT), научный секретарь Чешской ассоциации профессиональных заболеваний. Родился в 1975 году в Советском Союзе, живет с семьей в Чешской Республике, воспитывает троих сыновей.

Двадцатый век… Еще бездомней, Еще страшнее жизни мгла…

А. Блок

День гнева — день сей, день скорби и тесноты, день опустошения и разорения, день тьмы и мрака, день облака и мглы…

Соф. 1:15, Ветхий Завет

Глава 1

Игры детворы на улице со стороны похожи на забавную кутерьму воробушков над крошками хлеба, рассыпанными щедрой морщинистой рукой старушки у скамейки где-нибудь в городском сквере. весело и беззаботно чирикая и щебеча, забавно подпрыгивая и беспрестанно взмахивая короткими крылышками, как на гравюрах Кейнена, они кружатся, на первый взгляд, беспорядочно, сумбурно и бестолково, по сути же вполне осознанно, серьезно и со смыслом делая свое дело. древних авгуров, наблюдавших, читавших и знавших тайный смысл их незатейливых движений, давно уж нет меж нами. Цицерон был одним из последних волею судеб избранных птичьих жрецов…

Пожилые, тепло одетые воспитательницы вели неспешную женскую беседу на открытой деревянной веранде детского сада, изредка привычно и рассеянно поглядывая на своих подопечных — ребятишек из младших и средних групп, весело резвившихся в свежих глубоких сугробах метрах в тридцати-сорока, вблизи от забора, радуясь накануне выпавшему рыхлому снегу.

Ветра не было, и сухой декабрьский мороз почти не ощущался. прозрачный, искрящийся зимний воздух, слегка отдававший свежестью только что внесенного в дом с вечера постиранного и вымороженного за ночь белья, было легко и приятно вдыхать полной грудью…

…Снег был повсюду. Холодной тьмой проникал сквозь плотно зажмуренные ресницы, жгучим огнем палил на исцарапанных острыми льдинками щеках, тонкими струйками ледяной воды стекал за воротник, глухими звуками ребячьих голосов раздавался откуда-то издалека над головой, хрустящей студеной массой набивался в раскрытый рот, напрасно хватавший хоть глоток воздуха.

Он пробовал кричать, но сдавленное немощное мычание тонуло в радостном детском гаме. Он силился приподнять голову, но несколько суетливых ладошек дружно давило сверху на затылок, усердно погружая ее вниз, еще глубже в сугроб. Он судорожно вырывался всем своим телом, но на спине, руках и ногах ощущал неумолимую тяжесть чужих тел.

«Почему они держат меня? Ведь мне нечем дышать!» — недоумевал поначалу Алеша.

Искра первоначального недоумения вскоре сменилась страхом, паникой, леденящей агонией удушья, затем — черной звенящей мглой. Он потерял сознание.

Перестав ощущать под собой всякое сопротивление, малейшее движение, отпор, дети тут же утратили интерес к забавной игре с чужаком и оставили его одного неподвижно лежать у изгороди, вдавленного лицом в крупчатый снег…

— Панаров, ты что это в снегу валяешься?.. Ну-ка, сейчас же встал и отряхнул одежду!.. Быстро, быстро! — раздался вдруг где-то снаружи строгий глас воспитательницы, вернувший Алешу из небытия и заставивший поспешно и беспрекословно подчиниться.

Мальчик насилу поднялся на неладно слушавшихся ногах, торопливо подобрал валявшуюся рядом втоптанную в сугроб шапчонку, натянул ее на голову и принялся робко и неумело стряхивать промокшими варежками с еще великоватого, на вырост, пальтишка налипшие снежные хлопья.

— Вот заболеешь — что я скажу твоим родителям? — укоризненно покачивая головой, не сходя с места и не пытаясь никак помочь виноватым детским потугам, отчитывала Алешу краснолицая тучная женщина с крашеными волосами, короткими завитками выглядывавшими из-под облезшей норковой шапки, и нахмуренным, чуть прищуренным подслеповатым взглядом. — На тихий час будешь стоять в углу раздевалки… Ты наказан!

В четыре года непростые понятия вины, справедливости и смысла наказания еще не сложились в незрелом сознании ребенка в ясные, незатуманенные и легко постижимые идеи.

«Я же не сам!.. Я не хотел валяться в снегу — меня же держали, — грустно и недоуменно размышлял он, стоя раздетым, в одних трусиках, босиком на кафельном полу в углу меж детскими шкафчиками с верхней одеждой и зябко поеживаясь. — Но ведь лежал-то в сугробе я, а не они… Наверно, оттого я и должен быть наказан».

Последняя мысль показалась ему довольно разумной, как-то изъясняющей логику и последствия случившегося с ним, хоть где-то в душе смутно и угадывалось, что за примиряющим с серой недоброй действительностью «довольно» скрывается настырное «не совсем».

«Ведь если бы другие меня не трогали (не удерживали насильно), я бы не стал валяться в снегу, — резонно пришло на ум мальчику. — Значит, нужно стараться вести себя так, чтобы другие никогда меня больше не трогали (не желали или не могли сделать мне плохо), как сегодня».

Нехитрое правило поведения, подсказанное неудачным жизненным опытом вхождения новичка-одиночки в чужую, сплоченную временем и привычкой ребячью стаю, дополнилось осторожным наблюдением на будущее. «не все дети добрые», — устало переминаясь босыми ступнями на холодной глазури выложенного плитками пола раздевалки, благоразумно заключил про себя безвинно покаранный алеша.

Глава 2

За рано начавшими сереть окнами по-декабрьски быстро стемнело. в детсад один за другим потянулись долгожданные родители ребятишек.

Панаров не был в числе счастливцев, радостно убегавших домой первыми, и завидовал им. заводская смена заканчивалась в четыре; его мама работала в конторе леспромхоза допоздна, до пяти, и забирала сына одним из последних — когда зимний декабрьский вечер был что ночь.

На улице по дороге из садика было приятно ощущать свою ладошку в надежной, теплой взрослой руке и глазеть на желтые уютные огни в широких окнах приземистых двухэтажек, на высокий фонарь, освещавший хладным белым златом сугробы, синевшие в провалах вечернего мрака, на закоптелый обелиск кирпичной трубы котельной, на смутно серевший во тьме по левую руку каменный бастион аптеки, на белесые, прямые, восходящие к дрожащим льдинкам звезд столбы дыма над крышами топившихся дровами частных домов, мерно рассыпанных вдалеке вдоль порядка.

Сбитая из серого шероховатого штакетника просевшая калитка палисадника отворялась с грехом пополам — заиндевела и едва двигалась из-за намерзшего исподнизу сахарно заледеневшего снега. Узкая деревянная дверь с козырьком вела во двор, огороженный плотно пригнанными друг к другу нестрогаными, занозистыми тесинами. Скользкий из-за толстого слоя наледи тротуар из кромленого половья упирался в небольшое открытое крыльцо в три ступеньки, с которого начинались полутемные сени, где на полу вдоль стены стояли в ряд пустые оцинкованные ведра, пыльные мешки с дробленым зерном, сечкой и комбикормом для поросят да грубо сколоченные, неказистые ящики с обычным рабочим инвентарем, нужным по дому и во дворе, с шурупами-саморезами и гвоздями всех мастей и размеров.

Тяжеленную, утепленную снаружи дерматином, а изнутри обшитую фанерой, обитую по торцу полосками плотного, словно с валенок, войлока, дверь в избу алеше еще не хватало сил одолеть самому. дверь с натугой распахивалась и захлопывалась родителями с силой — однажды во младенчестве чуть не лишившей его любопытного пальчика, просунутого в щель у петель, — с неприятным, резким звуком, сочетавшим в себе протяжный скрип с отрывистым хлопком.

Дом, в котором жили Панаровы, был небольшой. обитый крашенной охрой фасадной доской сосновый сруб — передняя комната, отделенная от тесной спаленки тонкой, крытой палевой эмалью деревянной перегородкой, примыкавшей впритык к беленной мелом кирпичной прямоугольной галанке, да намедни поставленный бревенчатый пристрой — крохотная задняя, отделенная от кухни каменкой поменьше, с черной чугунной плитой на две конфорки.

Тепло в доме зимой держалось скверно вопреки всем стараниям родителей: несмотря на двойные рамы с проконопаченными ватой и заклеенными бумажными лентами щелями по краям оконных проемов, высокие земляные завалинки снаружи, с еще в ноябре плотно забитым старыми тряпками и ветошью продухом подпола, толстый слой сухих, пыльных опилок на потолочинах чердака и плотные ворсистые паласы в обеих комнатах, закрывавшие дыры меж половицами.

Зимний вечер начинался с того, что Алешин папа, придя с завода, приносил из покосившегося бурого сарая во дворе две охапки дров в необхват, завитками бересты, щепой да старыми газетами разжигал огонь в обеих галанках, подкладывал к первым — на растопку — легким осиновым поленьям с зеленовато-серым лубом несколько добротных, пего-волокнистых березовых, а затем и пару самых ценных — дубовых, с корой в глубоких продольных морщинах, покрытых хрупкими пепельными пластинками лишайника, шуровал в топках чугунной кочергой — и часа через два в комнатах становилось тепло настолько, что мальчику разрешали снять ненавистный колючий вязаный свитер и бежевые шерстяные носки.

К тому времени на раскаленных докрасна гудящим внизу пламенем конфорках плиты, дробно позвякивая полуприкрытой крышкой, кипела пятилитровая эмалированная кастрюля щей со свининой и жарилась, скворча и опасно постреливая салом, картошка, обильно приправленная мелко порубленным репчатым луком, столь нелюбимым Алешей, в черной, лоснившейся от копоти глубокой сковородке.

Жара вытопленной каменки с лихвой хватало еще и на необъятную, двухведерную металлическую бадью вязкого от комбикорма пойла для поросят, густой прелый запах которого доносился повсюду, даже в спальню в передней.

До глубокой ночи в топках галанок таинственно мерцали вишнево-голубоватым светом крупные рдеющие горячие угли — зарукой того, что, ежели удачно задвинута чугунная заслонка дымохода под потолком, утром при одевании в детсад не будут стучать зубы от холода. Бывало, однако, что сильный вьюжистый ветер, звучно завывавший в трубе, за ночь нещадно выдувал остатки тепла и бодрое раннее пробуждение приносило с собой дрожь и мурашки на коже.

Все же утренняя стужа была лучше, чем тупая пульсирующая боль в висках, слезящиеся воспаленные глаза и сжимавшая желудок тошнота — знаки того, что кто-то из родителей вечером перед сном не рассчитал и прикрыл заслонку слишком глубоко иль слишком рано и угарный газ за ночь отравил воздух в спальне. Но это случалось редко.

Огонь был доброй силой, живым существом, движущейся проекцией пламенного космического сознания в стылом мире материи. На него хотелось смотреть часами, не отрываясь, через чуть приотворенную раскаленную дверцу топки.

Белесые пушистые концы обожженных ресниц выдавали родителям детскую запретную страсть огнепоклонника.

Глава З

Панаров-старший уже воротился со смены и растопил галанки в обеих комнатах.

— Ну как первый день в новом детсаду? — поприветствовал он вошедших с мороза, сидя на корточках в задней и подкладывая березовое поленце в пламя, ответившее на подношение одобрительным треском и снопом искр. — Понравилось?

— Можно, я больше туда не пойду? — хмуро уставившись в пол, попросил Алеша.

— Почему? — изумленно вскинул брови, забыв прикрыть дверку топки, отец.

— Не хочу, — не желая вдаваться в подробности и не поднимая глаз, твердо заявил мальчик.

— Как это — не хочешь? — непонимающе воззрился на сына папа, стараясь отгадать причину его необычной реакции. — Там же новые игрушки, детишки…

— Не хочу к детишкам! — едва сдерживая начинавшие застилать глаза слезы, выпалил тот и убежал плакать в крошечную спаленку, упав навзничь на свою заправленную кроватку в углу у стены.

Анатолий вопросительно посмотрел на удивленно молчавшую во время краткого диалога жену.

— Его кто обижал там? — прикрыв, наконец, дверцу и поднявшись, озабоченно спросил он. — Воспитательница тебе что-то говорила?

— Нет. Все вроде нормально… В снегу только валялся на прогулке и в тихий час не хотел спать, — ответила Надежда, сполоснув руки в умывальнике и доставая кастрюлю с супом из холодильника. — Может, заболевает опять? Надо температуру смерить… Не успела обрадоваться, что не нужно каждое утро на санках на другой конец города возить… А там ему, может, лучше было…

— Если б я в горячий не перевелся, никто бы мне здесь места не дал, — с укоризной изрек Панаров, надевая фуфайку, чтобы вынести свиньям. — Там очередь из таких, как я.

— Я знаю… Летом вообще записывали в сад, только когда оба родителя на стеклозаводе, — кивком подтвердила Надежда, отдавая дань заслугам мужа. — Нас тогда в дополнительный список включили, но заведующая сразу предупредила, что шансов нет… В декабре вот одно местечко появилось — уехал кто-то из города — и то слава богу.

Стеклозавод был вторым по величине предприятием в Бахметьевске. Руководству приходилось решать бытовые вопросы сотен таких же молодых семей с детьми: строить новые дома, новый детсад, новую среднюю школу… Рабочим оставалось пока дожидаться в очереди и как-то пристраивать своих ребятишек в ясли, сады и школы по всему городу, где только объявлялись свободные места.

Протоптанная тропинка в старый детский сад с яслями, где начинал свою жизненную стезю Алеша, вела через лес — три версты пешком в другую сторону от конторы леспромхоза, зимой она бывала запорошена, в темноте не освещалась, и ходить по ней спозаранку и вечером после работы Алешина мама побаивалась.

Люди с опаской поговаривали о «химиках» — зеках, сбежавших из тюремной колонии неподалеку от города и скрывавшихся в вырытых землянках где-то глубоко в лесу. Поэтому нежданную весть об освободившемся месте в недавно — весной вот только — сданном стеклозаводском детсаду она приняла с облегчением.

На пятом месяце беременности тащить волоком по сугробам салазки с ребенком было тяжело, а быстро пройти весь путь, почти пробежать за спешащей мамой по снежным залежам, часто полностью скрывавшим тропку, мальчик еще не мог.

Первая рабочая смена на заводе начиналась в семь утра — в то время сад только открывался, оттого помогал жене с сыном Панаров, лишь когда шел по графику во вторую, вечером.

Глава 4

Ночью Алеша долго не мог заснуть. Впотьмах из-за прозрачно белевшего угла источавшей нестерпимый жар галанки угрюмо выглядывал большой, недобрый, лихой черный человек. Сама галанка медленно надвигалась на койку, отчего жар становился еще нестерпимее, и одеяло пришлось откинуть ногой, сбросить на пол. В ушах слышался чей-то неразборчивый шепот и ритмичный звенящий гул, странная темная музыка. Хотелось пить, в горле свербело, и в груди все изнутри чесалось.

Утром, еще до восхода, подняв с пола одеяло, мама тихонько разбудила насилу уснувшего мальчика: «Сынок, вставай, пора в садик… Какой ты горячий! Ты не заболел?.. Давай-ка смерим температурку».

Щекотный холод серебристого ртутного градусника коснулся подмышки, заставив лихорадящего ребенка зябко поежиться спросонок. Ртуть, пугливо сжавшаяся было в самом низу от резких, коротких встряхиваний материнской руки, вдруг быстро и смело поползла, покарабкалась наверх, отвоевывая у озабоченной шкалы засечку за засечкой.

— Вот, вчера извалялся в снегу и простыл небось, — хмурясь на цифры градусника, произнесла Надежда. — Тридцать девять почти…

— Толя, у него жар! — повысила она голос, чтобы было слышно на кухне возившемуся с чайником мужу. — Я с ним в поликлинику схожу. Ты с проходной позвони нашим в контору, скажи, что сегодня возьму за свой счет, а завтра, скорее всего, выйду… План на новый год надо сдавать — кто его за меня доделает? — уже негромко, для себя, добавила Алешина мама, нежно поглаживая ребенка по горячей головке.

— Ладно!.. Смотри там, сама не заразись в больнице, — отозвался из кухни Панаров. — Сейчас грипп вовсю гуляет…

Дорога до районной поликлиники пролегала вдоль порядка из неказистых срубовых домов с двускатными шиферными крышами, с небольшими, огороженными сеткой-рабицей либо крашеным штакетником палисадниками впереди, с запушенными снегом раскидистыми яблонями, невысокими вишнями и сливами. Из-под ворот и калиток, ведущих во дворы, временами показывались и настороженно втягивали морозный воздух черные влажные носы, шерстистые обладатели которых передавали друг другу сторожевую эстафету, провожая идущих мимо путников незлобивым отрывистым лаем.

Алеша с мамой, держась за руки, осторожно перешли через плюгавый деревянный мостик без перил, переброшенный над узенькой илистой речушкой с желтоватозеленой, влажно парившей, не замерзавшей в самые лютые холода водой, что каждую весну, в паводок разливаясь в низине, полностью покрывала его недели на две, словно обижаясь, что с этого моста весталки не бросали, не топили в мае сплетенных из прутьев жертвенных кукол с длинными черными волосами, поклоняясь ей как старшему латинскому брату Tiberi, — и не спеша взбрели на гору по довольно крутой тропке, что бежала через щедро оснеженный готический сосновый бор, густо покрывавший весь склон.

Сосны были колоссальные: розовато-гнедые стволы в два обхвата, ровные и высокие, как корабельные мачты, шапки темно-зеленой густой хвои начинались метров за тридцать от земли. Даже в войну, когда пленные немцы, бородатые и худые, рубили под корень тысячи кубов леса окрест города и отправляли узкоколейкой на завод, оставляя вдоль путей «кукушки» лишь пеньки да низкие деревянные кресты безымянных могил, эти величавые сосны уцелели.

Вкупе с холмом они творили естественный барьер, отделявший режимный «Маяк Октября» с сотней разнокалиберных труб, с едкими облаками серных оксидов, жгучих паров кислот и тяжкой мглой свинца с хромом от режимного же стеклозавода с такими же коптящими трубами, кислотами, газами и металлами в атмосфере.

Хотя вековые мачтовые сосны не всегда спасали. Случалось, на улице возле дома Алеша ощущал странный, неприятный, въедливый запах, и отчего-то вдруг больно резало глаза. Тогда за ним выходил отец, всматривался, хмурясь, куда-то вдаль и недовольно говорил: «Опять на стеклозаводе выброс пошел. И ветер, как назло, в нашу сторону… Гулять сегодня не ходи, дома сиди… Вон, книжки почитай».

После крутого подъема в гору, метров через сто, вытоптанная дорожка бежала ровно до самой больницы, стоявшей на краю соснового леса. Районная больница была большой — со своим роддомом, с отделениями хирургии и терапии, с инфекционным бараком, даже с наркодиспансером для пьяниц и с четырехэтажной кирпичной поликлиникой, увенчанной неоспоримым девизом на козырьке фасада: «Здоровье народа — богатство страны».

Внутри поликлиники, у зарешеченных плексигласовых окошек регистратуры с карминовыми трафаретными надписями, в разных очередях шумливо и бойко толпилось не менее сотни пациентов.

Нужно было заполучить талончик к педиатру, и Алеша терпеливо ждал с полчаса, стоя вместе с мамой в окружении десятка-двух разновозрастных ребятишек — плачущих, смеющихся, шмыгающих носами, кашляющих и чихающих друг на друга без тени опасения или недовольства со стороны взрослых, занятых оживленными разговорами либо своими мыслями.

После полутора часов нескончаемого томления в тесном, пропахшем йодом и хлоркой коридоре на небольшом фиолетово-блестящем диванчике из кожзаменителя у двери кабинета педиатра, Панаров-младший добросовестно со свистом подышал по команде серьезной женщины в белом халате и чепчике с фонендоскопом в ушах, снова погрел холодный градусник под мышкой, прилежно показал язык и насилу сдержал рвоту, когда врач зачем-то негаданно нажала на корень деревянной палочкой-шпателем.

— Острый бронхит, спастический компонент, немного увеличены миндалины, ринит, — монотонно, без эмоций перечисляла после осмотра серию непререкаемых истин служительница Асклепия, утомленно глядя куда-то вбок, в окно. — Вам нужно посидеть с ребеночком дома. На контроль через неделю… Вот рецепты, купите лекарства…

— Вы, я вижу, в положении, — неожиданно смягчила она голос и сочувственно посмотрела на маму Алеши поверх очков. — Поберегите себя, постарайтесь не простудиться и не заразиться. Это вирусное заболевание, может осложнить течение беременности… Ежели вечером температура поднимется до сорока — вызывайте скорую.

Оставаться дома на больничном Надежда не могла: нужно было, не откладывая, закончить работу над годичным планом и в срок отослать в область, в управление на утверждение.

Глава 5

На следующее утро, уже одевшись в староватое, поношенное и чуть мешковатое — не совсем по фигуре — драповое пальто с потертым каракулевым воротником, мама тихонько подошла к кровати спящего мальчика и слегка потрогала его горячий лобик тыльной стороной ладони, осторожно разбудив этим мягким прикосновением.

«Сынок, я на столе тебе оставлю покушать. В обед забегу домой… Не бойся, дверь я закрою на замок, никто чужой к тебе не придет, — успокоила она еще не пробудившегося ото сна ребенка. — Если захочешь писить или какать — на двор не ходи. Горшок я потом сама вынесу».

Алеша боялся ходить в туалет, когда на улице смеркалось. Нужно было пройти через широкий двор, скупо освещенный единственной лампочкой на углу дома, отворить скрипучую калитку в жуткий черный сарай с высокой пыльной поленницей, почти наощупь найти во тьме вторую, ведшую в огород, и за ней завернуть налево, к деревянной будке с неладно закрывавшейся дверкой и заурядной дыркой в полу над глубокой выгребной ямой. Крупицу смелости придавало лишь бодрое похрюкивание поросят в хлеву, чувствовавших человека и лелеявших надежду на свежую пайку парящего на морозе теплого пойла с сечкой, сухарями и картошкой.

Оставаться дома одному день-деньской дотемна было страшно. Как только за мамой захлопнулась входная дверь, все кругом Алеши наполнилось чужим незримым присутствием. Лары заспорили с Пенатами: зашуршали, защелкали, зачмокали, затевая войну за господство над галанками. Бревна сруба сухо затрещали от стужи, сами по себе звонко заскрипели половицы, в тишине неожиданно громко и сердито заурчал холодильник на кухне, со стрехи с грохотом сорвалась под заиндевевшие окна лавина плотного, слежавшегося снега, в трубе протяжно и зловеще засвистал ветер — внешний мир вдруг ожил и внимательно, недружелюбно наблюдал тысячей глаз за каждым неосторожным движением мальчика.

Чтобы не выдать себя, не показать притаившемуся чужому наблюдателю своего страха, нужно было чем-то заняться. Пуще всего Алеше нравилось играть в солдатики, коих у него было много — целая картонная коробка из-под хрусталя. Из папиных книг — тяжелых твердых фолиантов с маловразумительными названиями на корешках и без картинок на страницах — на полу выросла крепость с высокими сторожевыми башнями и бастионами по углам, с полевыми фортификациями на подступах; целый город зажил своей шумной, суетливой жизнью, внезапно прерванной вторжением неприятельских полчищ: осадой, натиском и стремительным штурмом стен, кровавыми боями на тесных улочках, мощным взрывом крепостного арсенала и безрассудным взятием неприступного замка на самой вершине скалы. Но горожане нашли в себе силы, позвали на помощь верных союзников, сокрушили сообща, изгнали жестоких захватчиков и восстановили разрушенные огнем жилища.

Ровно к тому времени мама возвратилась на обеденный перерыв.

— Ну как ты? Головка не болит? Кушал что-нибудь? — забросала она сына безответными вопросами, не успев еще снять плотное пальто, излучавшее приятный ментоловый холод морозной улицы. — Давай смерим температурку, выпьем таблетки, а потом горячее молоко с медом, чтобы кашель прошел.

Выпить кружку того молока было сущим подвигом. Кроме меда, мама зачем-то добавляла в него сливочное масло и соду. Смесь была невкусной и невыносимо жгучей — цедить приходилось очень осторожно, малюсенькими глоточками, но считалось, что отхаркивающий эффект у нее сильнее, чем у корня девясила или таблеток «Кодтерпина», каковые, тем не менее, тоже пришлось беспрекословно принять, наспех запив теплой водой.

Впрочем, залить в себя столовую ложку палящего топленого нутряного сала было еще труднее. Горький, едкий вкус сока черной редьки, хоть и смешанный с медвяным — снадобье на десерт — отрады Алеше тоже не доставил.

После обеда играть в солдатики расхотелось — наскучило, но следовало как-то скоротать время, прожить еще почти четыре часа до прихода с работы отца.

Мальчик рано, исподволь, как-то незаметно для родителей научился читать, и это помогало ему обмануть внимание лихого наблюдателя, которое он вновь кожей ощущал на себе, стоило лишь маме хлопнуть дверью и торопливой походкой удалиться от дома. Алеша любил читать все подряд, зачастую не понимая смысла взрослых, незнакомых слов. Ему нравился даже особенный запах книжек и журналов. Это был благоуханный запах тайны, нового незнамого света, запах обещания и надежды на что-то хорошее.

За чтением и разглядыванием картинок время пролетело быстро, снаружи сгустились предвечерние сумерки. В густом сером полумраке Алеша еще пуще почувствовал присутствие в доме постороннего — где-то там, за задернутой бордово-коричневой занавеской, за полуприкрытыми дверьми в заднюю комнату, за утлой загородкой спальни. Но он знал, что покуда сидит, почти не двигаясь и зябко поджав под себя ноги, в вишневом кресле с тканой обивкой и не включает в комнате свет, едва разбирая буквы на страничках, тот — иной, посторонний — его не замечает и не может причинить ему ничего плохого. Нужно просто затаиться под покровом темноты и перетерпеть, дождаться прихода родителей.

Внезапно Алеша с испугом заприметил в свинцовом окне, как к синевшему снегом палисаднику неспешно приближается высокая темная мужская фигура в шапке, надвинутой на самый лоб, уверенно открывает заиндевевшую калитку и направляется к двери, ведущей в сени. Незнакомец кулаком стучит в дверь — раз, другой, третий… Затем по глубокому сугробу осторожно пробирается к окну, колотит костяшками пальцев в стекло.

Мальчик сжался в кресле в комочек, стараясь не шелохнуться и почти не дышать, чтобы не выдать своего робкого присутствия чернеющему на фоне лиловых сумерек зловещему человеку. Он увидел, как тот прикладывает к мерзлому, покрытому инеем оконному стеклу широкую ладонь и прислоняется к ней лбом, пристально вглядываясь внутрь неосвещенной — а значит, пустой — комнаты сквозь прозрачную тюлевую занавеску. Алеше показалось, что он различает желтый влажный отсвет чужих глаз. Ему стало жутко, сердце испуганно затрепыхалось в груди. Он напряг все силы, стараясь не заплакать. Вот их очи встретились, и незнакомец молча и без движения смотрит на него в упор. После нескончаемых мгновений неподвижности он медленно опускает руку, отходит от окна и удаляется прочь. Ребенок с облегчением вздохнул полной грудью, натужно засвистев больными отекшими бронхами.

По городу ходили слухи о балующих «химиках» — заключенных колонии-поселения, что отбывали трудовую повинность на стеклозаводе, в цехе химической полировки хрусталя, и подчас, уговорившись с охранниками, тайком через забор покидали территорию завода во время смены, проникали в близлежащие жилые районы и безнаказанно грабили пустые дома рабочих: выносили нехитрые золотые и серебряные украшения, деньги, хрусталь, одежду, даже утварь и еду. Магазины они обходили стороной, избегая лишнего шума, возбуждения дела по факту ограбления. Рабочие в милицию не обращались, ибо — из прошлого опыта других — особого смысла это не имело.

Случалось, мама Алеши поздним вечером настороженно вглядывалась в чернильное окошко кухни, заметив во дворе смутное движение. «Толь, по-моему, у конюшни кто-то ходит», — жаловалась она мужу встревоженно и боязливо.

Тогда Анатолий, лежавший в передней пред телевизором, поднимался с дивана, молчком надевал старый стеганый ватник, нахлобучивал бесформенную, клоками порыжевшую кроличью ушанку, брал в руку зазубренный топор в сенях и уходил во мрак. Через какое-то время он так же молча возвращался: «Все нормально, никого… В конюшне тоже, — и, обращаясь уже к Алеше, добавлял: — в туалет захочешь — сходи в ведро, на двор не шастай».

Глава 6

— Ты опять без света читаешь? — войдя в комнату и щелкая выключателем люстры, спросил отец, вернувшись со смены. — Глаза так испортишь и будешь слепой.

Взрослым нельзя было рассказывать о том, что мгновением ранее из дома исчез иной, рыскавший по комнатам, о присутствии кого-то иль чего-то осознающего и недоброго, ищущего обидеть, которому опасно открыться при свете люстры. Лучшая защита против чужого — слиться с тканью сумерек. Пусть и ценой больных глаз. В темноте может таиться зло, но темнота же скрывает от него и немощную жертву. Самые неладные вещи происходят с людьми при ярком дневном свете.

Алеша почувствовал знакомый сложный запах, исходивший от отца: смесь чего-то тяжелого, аптечно-сладковатого с горьким табачным дымом. Папа был веселее обычного — значит, вечером в доме ожидался скандал: мама задаст ему взбучку.

Для Алешиной мамы алкоголь был заклятым недругом семьи.

Оба выросшие в деревне — в простых крестьянских семьях с пьющими отцами и жалкими, несчастными матерями, терпевшими и нужду, и побои, и унижения — они унаследовали разное отношение к спиртному.

Молчаливый, задумчивый и нелюдимый, замкнутый и склонный к зыбкости чувств, к меланхолии, Панаров, чья воля в детстве была задавлена буянившим вечерами пьяным родителем, а жизненный путь на конце третьего десятка складывался навыворот, вычерчивался как сплошная чреда неправильных решений, чья злополучная судьба слагалась как-то случайно, непреднамеренно, находил в спиртном забвение и мягкое утешение болящей души: «И каждый вечер друг единственный в моем стакане отражен…»

Волевая, решительная и предприимчивая, его миниатюрная супруга сызмала была вынуждена полагаться на свои силы, идти вразрез, рано взбунтовалась против пьяного самодурства и в пятнадцать лет ушла из семьи, поступив в экономический техникум за сотни километров от родительского дома, в который уже никогда не воротилась.

— Это что у нас за праздник? — приняв воинственно-задиристый вид, грозно вопросила маленькая, худощавая Надежда широкоплечего, коренастого и уже начинавшего понемногу грузнеть, матереть мужа, почувствовав ненавистный ей перегар, едва войдя в избу. — Опять поддал?

— С мужиками после смены разговорился, один стакан всего выпил, — примирительно улыбаясь, оправдался Панаров и добавил, посерьезнев и вроде даже протрезвев: — Директора завода у нас взяли за хищение соцсобственности… Мужики болтают — вышка светит с конфискацией.

— Тебе-то какое дело?.. От радости, что ль, гуляешь иль с горя? — не принимая объяснения, принялась неуклонно развивать заезженную тему Алешина мама. — Тот нахапал, наворовал на стройках, домище двухэтажный отгрохал, а ты баню во дворе поставить не можешь. В городскую за семь верст ходим, заразу всякую собираем… Как сами жили, нищеблуды, и с матерью по деревне от Архипыча бегали — так и я, хочешь, чтоб с тобой жила?

— Тебе все хреново живется? — задетый за живое бередящими воспоминаниями детства, уже с хмурым раздражением в голосе переспросил Анатолий. — А кто тебе пристрой поставил? С бревнами корячился. С конюшней… Я из семьи, что ль, тащу?

— В семью тоже ничего не тащишь, — наседая, парировала Надежда. — Вон, как другие — Фролин хрусталь с завода ящиками продает, наживается. А вы, пропойцы, две чаплашки через проходную пронесете — и враз за водкой… Я в одном пальто все сезоны от свадьбы хожу, и сапоги купить не на что.

— Я выпил и как штык домой, — продолжал оправдываться, теряя отраду от испитого после смены, Панаров. — Налево не бегаю, любовниц не завожу — не мотаюсь по бабам… В горячий из-за тебя перевелся, здоровье гроблю.

— Не из-за меня, а из-за сына, герой! — с вызовом поправила его жена, давя на отеческие чувства. — В горячем цеху много кто работает — не все алкаши, как ты… Иди к нам лесорубом, коль в горячем корячиться не хочешь… Ты мужик — ты должен ребенка, семью содержать! А на сто двадцать в месяц с твоей прежней сверловки не проживешь.

— Это ты начальству моему пойди скажи, — почувствовав себя загнанным в угол упоминанием о сыне и о мужском долге, Алешин папа отбивался уже менее уверенно. — Я, что ль, зарплату себе начисляю?.. С понедельника по воскресенье на непрерывном в три смены батрачу…

— Учиться надо было идти, головой вовремя думать! — Надежда пошла в наступление, распознав слабину в обороне противника. — А не с гитарой по домам культуры мотаться да вино ящиками со шлюхами хлестать!

— Ты выучилась — толку-то… Ломоносов хренов, — мрачно подытожил карьеру жены почти отрезвевший Анатолий.

— Мне-то хоть после техникума жилье леспромхоз дал! — возмутилась низкой оценкой плодов своего образования Алешина мама. — А ты бы так и снимал у других угол всю жизнь!.. Опора семьи, тоже мне!

— Ладно, все! — рявкнул вконец обозлившийся Панаров. — Заткнись!

Алеша из опыта знал, что крики в доме будут продолжаться весь вечер, то затихая ненадолго, то вновь набирая обороты. Отец, угрюмо отлучаясь во двор, будет все сильнее пьянеть, возвращаясь, все агрессивнее огрызаться на заедавшие попреки, затем завалится с храпом спать. Мама будет жаловаться, горько казниться о злосчастном замужестве, о ненужной второй беременности, потом беззвучно плакать, вцепившись зубами в подушку в спальне.

Он не смыслил до конца сути ссор родителей и претензий, предъявлявшихся отцу, но ощущал, что где-то, пожалуй, папа виноват и должен был вести себя как-то иначе, по-другому. Делать так, чтобы у мамы всегда были новые сапожки, и платья, и пальто, много денег и хрустальной посуды, своя баня, газовая плита и стиральная машина.

Словом, мама не должна плакать.

Алеша осуждал своего отца.

Глава 7

К концу декабря снегу намело столько, что изгородь палисадника едва виднелась, все кругом было белым-бело, и с трудом прочищенную узкую дорожку к водоразборной колонке обрамляли величественные сугробы высотой чуть ли не в человеческий рост. Вода в колонке без конца замерзала, приходилось зажигать газовую горелку, чтобы растопить лед в чугунной болванке и едва успеть нацедить из нее пару ведер вяло текущей, густой, словно сироп, ледяной жидкости.

Взъерошенные воробьи и синицы нещадно голодали и яростно дрались за твердый, как камень, ноздреватый от клювов шматок свиного сала, привязанный к сахарнобелой ветке вишневого дерева, рискуя в запале щебечущей битвы угодить в когтистые лапы злокозненных коварных котов, для которых высокие плотные сугробы открывали заманчивые перспективы: птичьи кормушки, когда-то недоступные, сейчас висели едва над их пунктиром намеченными стежками.

Алеша выздоровел и мало-помалу свыкся, смирился с новым детсадом. Он замкнулся, старался не заговаривать первым ни с кем из ребят, не быть на виду.

Дети постепенно привыкли к необщительному новичку и особо его не донимали, вовлекая в свою жизнь лишь изредка, когда без него нельзя было обойтись, и предлагая самые малозначительные роли. Мальчика такой ход дела вполне устраивал. Не принимая участия в играх детей в группе, он исключал их из своего мира.

Он предпочитал подобрать с полки никому неинтересный сборник сказок или книжку-раскраску с коробкой цветных карандашей и провести весь день за столом с перерывами на еду, обязательные прогулки на улице и тихий час. Привычка к чтению отдаляла его от других детей.

Воспитательницы и нянечки были довольны Панаровым.

Вовремя доделав и отправив в управление годовой план, мама Алеши слегка воспользовалась должностным положением и попросила бригадира лесорубов привезти ей елку к Новому году. Она любила сосну — с нее почти не сыпались иголки аж до старого Нового года, ветви были пушистее, да и аромат хвои ярче, чем у скромной, неброской ели.

Роскошное дерево с и вправду пушистыми, раскидистыми лапами, два с лишним метра высотой, вскорости заняло почетное место в передней близ трельяжа с зеркалами, отражавшими и умножавшими глянцево-зеленую хвою, слегка заслонив колючими ветвями враз как-то стушевавшийся черно-белый «Рекорд» в углу на тумбочке.

Алеша с отрадным благоговением помогал маме украшать дивную, сказочную елку, осторожно выуживая из пыльных картонных ящиков самоцветами светящиеся стеклянные шары, золотистые и бронзовые шишки, рубиновые звезды, своими руками развешивал блестящий, струящийся елочный дождь и обвивал ветки серебристыми, искрящимися гирляндами и серпантином.

Под нижними ветвями над упрятанной в вате крестовиной оставалось достаточно места, чтобы забраться туда с отрядом солдатиков и устроить засаду на ветках повыше, замаскировав в смолистой липкой хвое целый взвод отважных бойцов в униформе защитной расцветки.

В детсаду недавно прошел новогодний концерт для родителей, где Панаров добросовестно заодно со всеми пел, танцевал, водил хоровод и даже играл в краткой сценке в маске черного кота на голове.

В подарках от завода-шефа, которые ребятам неспешно раздал толстый, с заметной одышкой, неповоротливый Дед Мороз, находилось несколько дорогих шоколадных конфет в красочных обертках, хрустящий на зубах жесткий грильяж, огромный вафельный «Гулливер», плитка запакованного в шуршащую фольгу душистого шоколада «Аленка», пара завернутых в прозрачную слюду «петушков» из жженого сахара, цветистая россыпь мелких конфеток попроще — карамелек, с горсть лимоннокислых леденцов и барбарисок, слегка подсохший гипсово-белоснежный зефир, паточный пряник и два изумительно пахнущих спелых мандарина.

Алеша отродясь не видал мандаринов в магазине — лишь в новогодних пакетах, оттого благовонный аромат их был для него ароматом Нового года. Как наслад-лый вкус печенья «Мадлен» с липовым чаем приносил с собой запах улиц городка Комбре, так кисловатый вкус дольки спелого цитруса пробуждал в мыслях мальчика смоляной дух хвои, отогревшейся дома со стужи и отсвечивающей капельками растаявших снежинок на кончиках бирюзово-изумрудных иголок.

Глава 8

Наступление года ожидавшейся московской Олимпиады и нежданной, безвременной смерти Владимира Высоцкого отмечалось в семье Панаровых на широкую ногу. Родители получили премиальные, мама с триумфом воротилась из поездки в Ульяновск, откуда привезла новую длиннополую искусственную шубу «под леопарда» — очень модную — и кожаные зимние сапоги. Алеша внезапно оказался приодет-принаряжен на год вперед, а то и на два — на вырост.

На праздничный ужин должны были прийти гости. Жизнерадостный верткий ловкач Фролин, умевший доселе удачливо сбывать хрустальную посуду со стеклозавода, со своей застенчивой, тихой супругой и семья Козляевых, славная тем, что ее глава выращивал в хлеву самых крупных свиней в округе и норовил непременно поглядеть на поросят всех своих знакомых — после того они переставали расти и набирать в весе, отчего у Семена подозревали дурной глаз и склонность к мелкому колдовству. Что, впрочем, не мешало всякий год пользоваться его услугами по зимнему забою подросших за сезон животных.

Козляев кичился своим бесспорным умением войти в безраздельное доверие к беспечной хрюшке, почесав ей за ухом, и тут же злоупотребить им, молниеносно поразив точным, коротким ударом острого, как бритва, финского ножа прямо в сердце, которое при свежевании в обязательном порядке демонстрировалось свидетелям скорой расправы. Панаров так не умел, посему лишь в меру сил помогал мастеру. Надежда заблаговременно убегала в спальню, в немного переигранной панике бросалась на койку и плотно затыкала пальцами уши. Алеше было жалко бестолковых, легковерных бедолаг с забавными влажно-розовыми пятачками. Но свежую, благоухающую селянку из потрохов с тушеной картошечкой из посвистывающей струйкой горячего пара скороварки он любил.

Новогодний стол был накрыт в задней комнате — передняя предназначалась для танцев. Пахнущий вареными яйцами салат «Оливье» в необъятном хрустальном тазу, надежно упрятанная на дне тарелки селедка под шубой из свекольного майонеза, винегрет с зеленым горошком, неаппетитного цвета и запаха слизистые маринованные рыжики с опятами «под водочку», хрупкие соленые помидоры с надтреснутой кожицей, крупноватые перезревшие огурцы, извлеченные вилкой из мутного рассола, нарезка жирной, с сальцем, вареной колбасы и тонких ломтиков копченого сала, румяные, каленые кусочки жареного минтая и хека, подрагивающий холодец, пахучие чесночным духом горы свиных котлет на плоских тарелках — вещи непривлекательные и малосъедобные, на взгляд Алеши.

К тому прилагалась пара пузатых зеленых бутылок «шипучки» — «Советского», с золотистой фольгой на пробках, — и солидная батарея из «Пшеничной», «Московской» и «Стрелецкой». Рядок закатанных чуть вогнутыми жестяными крышками трехлитровых банок с изобильно-сладким компотом из вишни, сливы либо клубники с внушительным слоем бледно-розовых ягод на дне, ждавший своего часа под столом на кухне, привлекал скромное безмолвное внимание мальчика гораздо больше.

Мама накануне на кухне в тазике с горячей водой подкрасила хной волосы и замысловато закрутила на ночь бигуди всякого калибра. И то, и другое было, на Алешин взгляд, совершенно лишним. Как количество репчатого лука в фарше для котлет и в сковородке с кусками вывалянной в муке и яйце жареной рыбы.

Первыми в дом явились аккуратные Фролины. Саженного роста, подтянутый, довольно симпатичный чубатый блондин с густыми рыжеватыми усами, с располагающей к себе, но чуть барственной улыбкой и зычным,раскатистым смехом вкупе с неоспоримой коммерческой жилкой — Алешиной маме он определенно нравился как мужчина. Супруга же была «никакая», по ее мнению. Но с красивыми, добрыми глазами лесной лани, по суждению папы.

— Здорово, тезка! — громогласно поприветствовал ввалившийся с мороза вместе с клубами пара гость задумчиво стоявшего на кухне у стола мальчика. — Растешь, растешь!.. Скоро с меня будешь! Молодец!

— Здрасьте, дядь Леш, — несмело поздоровался Панаров-младший, покраснел и поспешно ретировался в спальню.

— Тольк, я весной машину взять хочу, — поделился Фролин своими задолго выношенными замыслами с Панаровым-старшим после положенных рукопожатий и неспешного извлечения принесенной к столу своей доли снеди из несчетных сумок и авосек. — С рук, правда, с пробегом, но зато не надо ждать… Вот ты щас в горячем — встань в очередь: у вас вроде быстрее движется!

— Зачем? У меня денег нет… Да и куда на ней? — с усмешкой отмахнулся Анатолий. — Мне велосипеда хватает, чтоб к своим в деревню летом съездить.

— Так не хочешь — не бери! — воздев руки к небу и дивясь недогадливости приятеля, воскликнул Алексей. — Ты мне или людям толковым местечко потом продашь — и все!.. Я в горячий гробиться из-за машины не пойду — меня туда калачом не заманишь. А ты все равно уж там греешься.

— Не знаю, Леха, афера это какая-то, — с сомнением покачал головой Пана-ров. — Так бы все в горячем давно делали…

— Вот нету у тебя чуйки на деньги! — полушутя-полусерьезно обвинил его Фролин, погрозив цепким указательным пальцем. — И Надька твоя жалуется, что ленивый ты… Ты, когда через проходную чаплашки выносишь, мне их приноси. Я не водкой, а чистоганом с людьми расплачиваюсь — внакладе не будешь. А то рискуешь, как дурак, без смысла… Можешь вообще пресс неполированный от себя выносить — за него штраф небольшой только, если возьмут у вертушки.

— И что ты с этим прессом делать будешь? — недоверчиво полюбопытствовал Алешин папа. — Кому он нужен?

— А это уж моя забота! — подмигнул и заговорщически улыбнулся длиннорукий делец. — Есть у меня человечек один — в гараже сам с кислотой канителится, полирует и мне потом готовый товар возвращает… Ты подумай над предложением, Толян. Сидишь ведь на прессе…

В дверь степенно вошел знающий себе цену тореадор Козляев с женой Антониной с обильно развитой грудью над контрастно узкой талией, что она довольно прямолинейно подчеркивала плотно облегающей гипюровой блузкой.

— Здорово, Панаровы, с наступающим всех! — бодро прогорланили оба в два голоса.

— Вот здесь, Надьк, вынимай давай: студень, ливер, рулет мясной, колбаса своя, паштет домашний, сало. Порежьте быстренько с Тонькой и ставьте на стол, — деловито распорядился Семен.

Покуда женщины последними сноровистыми штрихами доводили до совершенства плотно накрытый стол в задней, мужчины с удобством разместились в зале на диване-книжке и в креслах по бокам, рассеянно поглядывая на телевизор, неуверенно светившийся голубоватым экраном из-за пушистых ветвей разноцветно украшенной елки.

— Слыхали, мужики? Дубницкому-то вышку дали за особо крупный!.. А в доме его гостиница заводская теперь будет, — слегка гнусавя солидным, с горбинкой, носом, будто бы с оттенком торжества возвестил Козляев. — Полная конфискация — жене с ребенком одну комнату только оставили.

— Дурья башка потому что… Да, Сема? — со значением ухмыльнулся Фролин, мудро покачав головой. — Кто ж такие хоромы почти напротив проходной ставит? ОБХС той дорогой на работу каждый день ездит. Мир хижинам, война дворцам… Но как человека — жалко. Все ж таки детсад, школу, домов невесть сколько понастроил, за дело душой болел. Народу много от завода квартиры в двухэтажках получило… Работать умел и перед рабочими нос не задирал, здоровался с каждым.

— Да, и мне место в детсаду для Лешки пробил, — одобрительно вторил Панаров.

На минуту все замолчали, как бы поминая бесславно закончившего путь, сурово осужденного директора.

— Ну ладно, нам-то дальше жить! — хлопнув ладонями по коленкам, рывком вскочил с кресла Алексей. — Пошли, выпьем с наступающим и за все хорошее.

Глава 9

Алеша тихо и неподвижно сидел на высоком стуле над катушечным магнитофоном, встроенным сверху в вытянутый радиоприемник на длинных хлипких ножках — недавнее приобретение по очереди в горячем цеху и предмет гордости отца. Он, не отрываясь, всматривался в дрожащий яблочно-зеленый огонек вакуумной лампы индикатора уровня записи, ритмично подергивавшийся в такт музыке.

Джо Дассен грустно и сочно вспоминал о давно минувшем бабьем лете, Высоцкий пламенно, страстно и хрипло заманивал кого-то обещанием хрустального дворца в темном еловом лесу, «Абба» недвусмысленно намекала взрослым, что пора и роздых учинить — подняться, наконец, из-за сытного стола.

За окном сонными крупными хлопьями падал снег, и сухие березовые дрова в га-ланке уютно потрескивали.

Мужская часть компании, потянувшись, вышла покурить во двор, незаметно прихватив со стола початый флакон «Стрелецкой», стакан из кухни да пару соленых огурчиков. Женщины с готовностью отправились в переднюю изучать и восхвалять неотличимую от настоящей «леопардовую» шубу и почти импортную выделку зимних сапог.

— Калякают, новый директор свой кирпичный завод хочет построить. Кирпич обжигать будем, — поделился очередной новостью всеведущий Семен. — Уже чеченцев, что ли, наняли, чтобы печь для обжига сложили.

— А что, без чеченцев некому у нас печь поставить? — выпустив слегка курносым носом две струи табачного дыма себе под ноги, с неодобрением вопросил Панаров.

— Они вроде бы строители неплохие, — равнодушно заметил Козляев, криво поглядывая на конюшню во дворе, отколь настороженно похрюкивал второй, пока еще уцелевший поросенок. — И дешевле, и быстрее, чем с нашими.

— А шуряк мой — в Казахстане живет — говорит: бездельники, — снова затянувшись «Астрой», возразил Анатолий. — Умеют баранку вертеть да воровать — и все… Их туда за Сталина выслали, в войну… Шуряк там после армии остался. Зону охраняет под Актюбинском. Дескать, много их там сидит, и люд они самый коварный — ухо востро держи, спиной не поворачивайся.

— Так ты че, Тольк, надумал со мной работать? — громкоголосо сменил тему слегка заскучавший Фролин, не куривший и вышедший во двор за компанию, чтобы не оставаться одному в женском коллективе. — Или честный и дальше будешь, только за водку?.. Ты в партию, что ль, собрался?

— На кой черт она мне? — Анатолий стряхнул пепел на снег. — Звал парторг… Сказал ему «подумаю» — лишь бы отвязался… Молодежных строек я в детстве досыта наелся, когда родители Сахалин поднимать махнули. Все время дожди проливные, сырость, плесень. Летом жарища и влажность, дышать нечем, зимой мороз заворачивает за сорок… Ничего не растет, кроме лопухов выше головы. Я нигде таких здоровых лопухов потом не видел… Жрать нечего — я из болезней там не вылезал. Врач матери сказал: «Если хотите, чтоб не зачах здесь, как другие дети, перебирайтесь на материк». Воротились обратно в деревню…

Панаров налил полстакана водки из бутылки, протянул Алексею и подытожил:

— Так что меня идеей не увлечешь. Да и нет у них там давно никакой идеи — вранье одно. Хрущ был дурья башка: всю Россию кукурузой засеял, ботинком стучал да целину поднимал. Леня сейчас со всеми взасос целуется и звезды каждый год на себя, как на елку, вешает. Черт бы его побрал с Афганом этим… Социализм там вознамерился построить в кишлаках… У нас уже достроил — на дровах вон работает да на трудоднях колхозных.

— Ну ты поаккуратней, Тольк, — прокашлявшись и прочистив горло, после того как неудачно опрокинул в себя предложенный стакан, значительно воззрился на него Фролин, едва заметно скосив на мгновенье глаза на Козляева. — Мы втроем тут, но мало ли… Мне уже предлагал раз товарищ в штатском сотрудничество. Чтоб я стучал, короче, а он мне со временем мастера обещал и поддержку. Я его послал, сказал, сейчас, мол, не тридцать седьмой. От меня отстали вроде, а сколько согласилось?.. Откуда нам знать?

— А мне, мужики, все по херу, — обратившись лицом к обоим, оживился слегка окосевший от водки и курева Семен. — Я на свиноферме — при мясе, при кормах да при деньгах. Они ведь все меня просят: и из парткома, и из отдела кадров, и из бухгалтерии, и из охраны. И зачем мне партия? И че меня в стукачи вербовать? Связываться со мной никто не станет… На крайняк, я ведь и человека так же быстро могу оприходовать — прям в сердце. А че?.. Думаешь, рука дрогнет? Да свинью, может, пуще жалко! Свинья порядочнее многих человеков, что нас жизни учат и все строят — никак не достроят… Че, Фроня, притих? — задиристо обратился он к Фролину, молчком смотревшему на Панарова. — Может, ты все-таки доносы строчишь куда надо?

— Ладно, мужики, по последней — и пошли в дом, — примирительно предложил Анатолий. — А то сейчас наши прибегут, орать начнут.

Стакан в очередной раз пошел по кругу, бутылка и соленые огурцы закончились — новогодний вечер продолжался…

Все, что можно было сказать лестного о синтетическом мехе и кожаных сапожках ульяновской фабрики, было сказано, и дамы перешли к светской беседе, подчас перемежавшейся крепким матерком Тоньки — самой непосредственной и спонтанной из трех приятельниц.

— Ну как ты вторую беременность переносишь — лучше, чем первую? — сочувственно поинтересовалась, поглядывая на вырисовывавшийся под свободным платьем с вышивкой живот Надежды, жена Фролина. — Тебя же с Лешей рвало чуть не до родов, правда?

— Да, на одном шоколаде держалась — ничего в рот не лезло, — подтвердила та, слегка поглаживая себя рукой. — Оттого и народился почти на шесть кило, и ходить долго не мог — в полтора года сидя передвигался. Ногой отталкивался — и вперед спиной. Да так быстро получалось — в момент на другом конце комнаты!

Женщины рассмеялись, представив себе необычайную манеру передвижения полуторагодовалого Алеши.

— Куда с нашей жизнью нищету-то плодить? Самим, блядь, скоро жрать нечего будет! — вскинув горестно руки, словно отсекая тем все пути к лучшей жизни, вступила в разговор Козляева. — Твой вот сколько приносит? Щас хоть в горячий его выперла — а раньше?.. Зенки только водкой заливают, а о детях не думают. Мой вон тоже недалеко ушел…

— Надя, ты и вправду отважная женщина, — стараясь загладить бестактность Тоньки, мягко произнесла Фролина. — Я вот о втором пока и не думаю.

— Никакая не отважная… Я, как прознала, аборт сделать хотела, — негаданно для себя разоткровенничалась Панарова, нахмурив прямые брови и мотнув головой, будто отгоняя неправедные прошлые мысли. — Но гинеколог сказала: «Третий аборт за четыре года, если пойдешь — матку уберем, так что рожай». Куда деваться-то?.. Как-нибудь на картошке да на поросятах вытянем. Мать моя будет помогать. У нее в деревне корова своя и свиньи… От его-то алкашей ничего не дождешься: никакую живность, кроме курей, не держат, гуляют только да еще и его спаивают. Как к своим уедет — так на две недели запой. Уж на развод хотела подавать, а тут вот как вышло… Лешке все время неможется — кашель, бронхит… Хоть бы раз свекровь приехала с ним посидеть, помочь! Все недосуг… И денег отродясь нет, хоть оба пенсию получают.

Козляевой вдруг стало невыносимо безотрадно от щемящей жалости ко всем несчастным бабам в стране. Очи заблестели нетрезвой слезой, она несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула, чтобы успокоиться.

— Ничего, Надьк… Старший, не увидишь как, в школу пойдет. Будешь рада, что родила второго. Лишь бы не спились и в Афган не загремели… Говорят, якобы уже и к нам в Бахметьевск гробы присылали, — сжав кулачки, Тонька почувствовала, что слезы уступили место злости. — Брать-то наших будут, не секретарских и не директорских — они-то своих сынков отмажут, суки гребаные!.. Ладно, что у меня дочка, — неожиданно вдруг вспомнила она.

Потирая с мороза руки, в переднюю ворвался, слегка пригнув голову, чтоб не задеть о притолоку, плотоядно улыбающийся Фролин.

— Ну что, девчата, танцы до утра? — заорал он, всполошив вздрогнувшую женскую камарилью. — Давай, тезка, вруби погромче!.. Пошли, пошли, в конторе, поди, засиделась! — тянул он с дивана Алешину маму, другой рукой поднимая не противившуюся супругу, успевшую неприметным движением распустить светло-каштановые волнистые волосы и с обожанием глядевшую на компанейского мужа.

Анатолий с Семеном опять уселись за стол в задней, что-то вяло ковыряя вилками и изображая полнейшее безучастное равнодушие к действу в зале.

В молодости гитарист-самоучка, «слухач», не знавший нотной грамоты, Панаров подбирал на слух любую мелодию, сочинял и пел песни, с сельским ансамблем исколесил много соседних городов и весей. Даже мама Алеши подчас в наплыве чувств признавалась, что полюбила его за голос и за песни под гитару. Но все это было до свадьбы.

«За ним постоянно бабенки беспутные ошивались. После концерта закроются в ДК, вина ящик возьмут и невесть чем там с ними занимаются, — со справедливым возмущением, бывало, вещала она подругам. — Ну, я ему до свадьбы жестко обозначила — будь я либо твоя развеселая жизнь с вином да гитарой».

Сроду Алеша не видал папу ни с гитарой, ни поющим, ни танцующим. Наверно, папа выбрал. И разучился совсем. И даже вино перестал пить… Приохотился пить водку.

Танцы взрослых как обязательная часть программы праздничного застолья мальчику не нравились. Мама как-то чудновато мелко подпрыгивала, тетя Тоня тишком взвизгивала и над чем-то посмеивалась, когда жена Фролина поворачивалась к елке, а рука его в танцевальном движении опускалась в темноту, менявшую краски в такт ритмично подмигивавшим цветным огонькам электрических гирлянд.

Алеша начал кивать носом над мерно крутящимися катушками с коричневой, тускло отсвечивавшей в своем бесконечном беге между вальцами магнитофона ленточкой. Его уложили спать и сделали музыку потише по единодушному требованию заботливых нетанцующих отцов, хмуро и неподвижно сидевших за праздничным столом.

Новый год наступил, и скоро у него появится маленький братик или сестренка — последней мыслью мелькнуло в голове провалившегося в глубокий, усталый сон замаявшегося за вечер мальчугана.

Он уже не раз думал об этом, с интересом поглядывая на округлившуюся маму и ее выпирающий живот. Как это произойдет, Алеша представлял себе смутно. Беспокоило то, что со слов мамы выходило, будто ей непременно разрежут чрево и извлекут ребеночка оттуда. Мальчик со страхом воображал, как маме делают круговой разрез, отворачивая на сторону, как в консервной банке, снимают крышку из маминой плоти и из глубины конусовидной ямы достают нечто неведомое.

Он не на шутку переживал: как же будет держаться на маме круглая крышка, когда ее вернут на место, обратно на живот? Но спросить не решался. Папа по этому поводу не проявлял особого беспокойства, так что пришлось ему удовольствоваться мыслью, что его тоже когда-то вынули из маминых утроб и это ей не повредило — крышка приросла обратно и никогда не открывалась. Как и у других теть, что раз в неделю по субботам мылись со своими детьми в общей городской бане.

Все же Алеша был рад, что мальчишкам, когда они вырастают и становятся взрослыми, животы никто не вспарывает… О тех исключениях, что случались в Афганистане, он еще не знал.

Глава 10

Весна отродясь не приходила рано в непогожий Бахметьевск. Исход Марсова месяца неизменно оправдывал поговорку про сто порток. Первые задумчивые грачи заглядывали на огороды не раньше середины апреля, рассеянно ковыряясь длинными серыми клювами в редких антрацитово-черных проталинах и с безразличием посматривая на соскучившихся по птицам котов, чей охотничий инстинкт, впрочем, носил чисто теоретический характер. Солидные острые клювы внушали уважение даже изголодавшимся по весенним авантюрам разбойникам.

Алешу одевали все так же по-зимнему, лишь на валенки цепляли черные, блестящие резиновые галоши, чтобы во время послеобеденной прогулки в детсаду ноги не намокали.

Было немножко грустно: уже несколько дней его отводил поутру в сад и забирал вечерами папа. Мама пешком ушла в роддом, молча и сосредоточенно собрав себе сумку с вещами. Папа теперь сам занимался домашним хозяйством: варил густую (Алеша любил жидкую), липкую рисовую кашу с сахаром, разбивая в нее непомерно много яиц, порой бросая лишнего соли, кипятил в кастрюле розоватое какао, забывая впопыхах снять ложкой невкусную пенку, что каждое утро непременно норовила очутиться в Алешиной кружке, стирал его несчетные трусики, гольфы да колготки с протиравшимися пятками и запачканные в саду кофточки и рубашки, подметал мусор на кухне и мыл тряпкой, по-армейски драил, полы в комнатах.

По вечерам проведать их забегала тетя Тоня, в спешке засыпала Алешу градом вопросов: не болит ли у него где-нибудь, не голодный ли, что сегодня кушал — и оставляла какой-нибудь сладкий утешительный гостинец.

Папа, видимо, тоже был рад вечерним визитам тети Тони. Подчас из задней комнаты за прикрытой дверью раздавались веселые смешки обоих, визгливые вскрики «пусти, ну пусти же, дурак!» и звонкие шлепки, после чего раскрасневшаяся Коз-ляева убегала прочь. Судя по тому, что на следующий день все повторялось, подчеркнутое внимание папы к переразвитой груди ей не слишком докучало. Наверно, у Алешиной мамы грудь была поменьше.

Несколько раз Панаров наведывался, взяв с собой сына, в роддом. Алеша хорошо знал привычную дорогу в больницу и радовался прогулке. Правда, внутрь их все равно не пускали. Они терпеливо выстаивали, толкались в очереди из двух десятков младых отцов у мутного кургузого оконца с откидной полочкой в желто-вато-белой двери, откуда время от времени показывалась полная рука санитарки, что переспрашивала фамилию, забирала передачу и сварливо восклицала: «Следу-щай!.. Не задержите!»

Протиснув пакет со своей передачей, Анатолий шел наружу, задирал голову кверху, глядя на плотно закрытые окна третьего этажа, и ждал появления в одном из них Надежды. Окна открывать воспрещалось — снаружи было еще холодно. Восковобледная супруга изнуренно, вымученно улыбалась, махала в стекло правой рукой и показывала некий кулечек в левой, облокотясь на подоконник. Со слов папы, это была младшая сестренка Алеши. Тот всматривался недоверчиво в окошко в вышине и всякий раз допытывался, скоро ли маму отпустят домой.

«Скоро, — неизменно отвечал отец, — вот швы снимут и отпустят».

И они за руку шли обратно той же дорогой через заснеженный мартовский лес с еще играющей поземкой и низкий дощатый мостик через дымящуюся маловодную кислотную речушку.

С возвращением мамы из больницы и появлением в доме крохотной сестренки жизнь Алеши несказанно изменилась.

Леночка явно давала всем понять, кто теперь в центре мироздания, а кто далеко на его краю. Она непрестанно заходилась надсадным, безумолчным криком, сучила ножками — до и после кормления, днем и ночью, в люльке и на руках. Родители, отчаявшись, даже решили было, что сглазил ее некто, «колдунов ведь тут — два порядка», и пригласили домой хмурую и худую старушонку с мутными от катаракты глазами, славившуюся в округе искусством снятия порчи и всяких нехороших заговоров.

Принюхиваясь и подслеповато щурясь, кряхтя, вразвалку, припадая на правую ногу, старушка неспешно обследовала обе комнаты и спальни в доме и нежданно прошамкала со злобным торжеством в скрипучем голосе: «Ваш дом стоит на плохой землице… Когда венцы заводили, кто-то воду на землю вылил, которой покойничка обмывали… Не будет вам в этом доме счастья».

После этого бабушка, глубоко склонившись над кроваткой, что-то невнятно пошептала на ушко ненадолго забывшейся чутким сном малютке, окропила распашонку святой водой и приложила к темечку бумажную иконку с потертыми, мятыми краями. От этих лечебных процедур Леночка тут же проснулась и стала орать благим матом. Старушка тотчас засуетилась, получила положенную мзду в сложенную горсткой морщинистую лапку, спехом попрощалась и ретировалась, заковыляла, второпях подволакивая ногу.

«Дура старая, — неприязненно подумал про себя Панаров. — „Все стены пропитаны ядом, и негде главы приклонить", — прямо не дом, а замок готический с привидениями».

Либо сглаз был донельзя крепким, либо лекарство против него слабоватым, но ничего после посещения ведуньи не изменилось. Сестренка денно и нощно надрывалась, пребывала в громком плаче, во время которого внезапно в воздухе повисала беззвучная пауза, кожица на ее крошечном, страдальчески сморщенном личике синела, затем раздавался неистовый рев на весь дом, длившийся до следующей паузы с безмолвно распахнутым синюшным беззубым ротиком.

Может, Ларвы и Лемуры покойного, чье незримое присутствие в доме так явно ощущал в сумраке Алеша, вселялись в бедную беззащитную Леночку и делали ее одержимой?.. Повторить девятикратно древний обряд с бросанием в дверь на улицу, через спину, босиком, горсти черных бобов Панарову в голову как-то не пришло… Не выкупил Алешин папа у мертвых ни себя, ни своих — не очень-то он верил в магические обряды…

Грудь Леночка брала плохо и в весе почти не набирала. Алешина мама с глазами, замутненными слезой, причитала, вымаливала: «Это мне в наказанье, что я аборт сделать собиралась… Прости меня, пожалуйста, доченька!»

Панаров лечил нервы на свой старый, испытанный лад, и ночные драмы в спальне его, казалось, беспокоили мало.

Ко всем бедам, где-то через месяц после выписки малышка заболела, и врач поставил диагноз двустороннего воспаления легких.

Снова больница, опять хлоркой пропахшая палата, антибиотики через систему: сначала в капельную голубоватую ниточку вены на тоненькой, как прутик, ручонке, позднее — на крохотной мученической головке с запавшими родничками. Неделя за неделей — на больничной койке.

Прелюдия жизни сестренки была непростой.

Глава 11

Ко дню выписки Надежда сильно похудела, осунулась, постарела. Ей было не до старшего сына, что Алеша быстро почувствовал.

За долговременное отсутствие жены Панаров со злым упорством вскопал лопатой восемь соток на огороде да еще две во дворе, сам посадил картошку, разбил ровные, аккуратные грядки в палисаднике, деловито и с толком занялся парником и рассадой.

Вернувшись из больницы, Надежда быстро и буднично включилась в работу по хозяйству и даже таскала воду из колонки в больших оцинкованных ведрах. Шов после кесарева сечения, по ее словам, нисколько не болел.

В обязанности Алеши входило зорко и внимательно надзирать за настроением сестренки в люльке, предлагать ей бутылочку со сцеженным молоком и убаюкивать в то время, пока родители бились с огородом. Беда была в том, что Леночка наотрез отказывалась спать под мерные, скрипучие раскачивания. Крик из кроватки мог раздаваться, досаждать целый час кряду, и долготерпению мальчика приходил конец.

«Ну спи, засыпай, пожалуйста!.. Ну почему ты не спишь?..» — твердил он сквозь слезы, все сильнее толкая колыбельку так, что маленькая головка на тонкой шейке болталась из стороны в сторону, словно бутон тюльпана на ветру.

Скоро до сознания Алеши дошло, что спасением от пытки сестренкой является улица, и мальчик с радостью убегал при первейшей возможности, возвращаясь домой, лишь когда темнело.

«Смотри, не перебегай дорогу на другой порядок, а то машина задавит», — предупреждала мама, чем ее заботы о старшем сыне и ограничивались. Младшая дочь занимала ее жизнь без остатка.

Несмотря на горький опыт неудачного завязывания новых знакомств в детсаду, Алеша не страшился подойти и заговорить первым, особенно когда незнакомые дети не имели численного перевеса. Он был довольно крупным мальчиком — сказывалась шоколадная диета мамы во время беременности, и это придавало ему уверенности при встречах с ребятами своего возраста.

Подходящего друга с улицы он выискал всего за три дома. Худенький, горбоносый, кучерявый мальчуган в теплой голубой кофточке на пуговках, в осенней шапочке не по сезону, с завязками под подбородком и несуразным, огромным помпоном на макушке, забавлялся довольно однообразной игрой и, видно, не особо томился одиночеством. Он влезал с ногами на старую некрашеную лавочку у соседского палисадника, выпрямлялся во весь небольшой рост и спрыгивал вниз, в траву, после чего ряд незамысловатых движений повторялся сызнова.

— Давай прыгать вместе, — дружелюбно предложил Алеша после нескольких минут безмолвного наблюдения за соскоками незнамого мальчугана.

— Давай, — с готовностью согласился тот.

— Тебя как зовут? — поинтересовался Панаров, взобравшись на лавочку и поднявшись на ноги.

— С-степа, — немножко заикаясь, ответил ему новоиспеченный знакомец, уже почти дружок.

— А меня Алеша… Я вон там живу. Где вишня и черемуха.

Степа рос в семье с мамой, работавшей в одном из цехов на «Маяке Октября», и строгим отчимом, которого должно было именовать «папа Юра», с того же завода. Отчим кричал на пасынка и часто нещадно порол его ремнем почем зря. Пожалуй, потому тот и начал заикаться. Но утверждал, что когда-то давно его настращала большая черная собака — только он этого уже не помнит. Его мама, добросердечная и робкая женщина, искренне считала, что мальчику в семье нужен мужчина.

Других детей в доме Степы не было. Во дворе у них жила мелкая, но злющая дворняга, а в сарае похрюкивал упитанный поросенок, очевидно, до поры успешно скрывавшийся от недоброго ока Козляева.

Вскоре у Алеши объявился и второй приятель — Степин давний знакомый, представленный ему со всеми полагающимися формальностями.

«Я Павлушка, — бойко заявил темненький, загорелый сорванец, делая ударение в имени на «у», — у меня есть настоящая пограничная овчарка Найда».

Найда оказалась той еще стервой, готовой растерзать все живое, двигавшееся мимо палисадника, за забором которого, выкрашенным в темно-коричневый цвет, она носилась из конца в конец, словно осатанелая фурия, без привязи.

Вероятнее всего, Найда была списана не с погранзаставы, а из охранного питомника колонии «химиков» и не забыла свои вертухайские замашки. Всякий раз, когда друзья приходили поиграть к Павлушке, отец запирал Найду в сарае, где она выла, рычала, лаяла и бесновалась все время, что детвора проводила во дворе.

Павлик тоже рос один в семье. Его отец пил беспробудно, то и дело впадая в долгие запои, прогуливал работу на заводе, бывало, сурово, по-флотски крепко бил жену и сына, вынуждая их ночью вдвоем убегать из дома, в страхе засыпая, притулившись где-нибудь у соседей или родных. Так как дядя Гоша не принадлежал ни к роду Фабиев, ни к роду Квинциев, хлесткие удары моряцким ремнем по спине не прибавляли его жене плодовитости, ночные луперкалии, случалось, заканчивались вызовом наряда милиции, чтобы разбушевавшегося, разбуянившегося не на шутку бывшего мичмана Тихоокеанского военно-морского флота насилу скрутили три стража порядка в форме и увезли вначале в вытрезвитель, а затем — на пятнадцать суток «за неподчинение органам». В эти дни мальчик испытывал облегчение и был веселее и беззаботнее обычного.

Потом дядя Гоша возвращался — хмурый, осунувшийся и небритый, вымаливал прощение у семьи, опускался на колени пред женой и шел «через гору» — в наркодиспансер, «зашить торпеду». Следующих пару месяцев он был безобидным образцовым семьянином — хозяйственным, рукастым мужиком, любящим отцом и домовитым мужем.

Неведомо какими путями и незнамо за какие деньги, ничего не прося и не требуя, Павлушка получал в подарок фантастическую железную дорогу из Германии с десятком разных локомотивов, цистерн и вагончиков, с миниатюрными макетами строений и деревьев, счастливому владельцу которой Алеша даже не завидовал — настолько нереальной казалась ему сама мысль об обладании подобным чудом.

Дары сыпались как из сказочного рога изобилия. Целый арсенал стрелкового оружия на батарейках, издававшего все положенные звуки при стрельбе и светившегося желто-оранжевыми огоньками пороховых газов, спортивные гоночные автомобили на радиоуправлении, латные доспехи, луки и арбалеты со стрелами, проектор диафильмов, велосипед… Такого обилия счастья Панаров не мог себе вообразить.

Дядя Гоша не просто щедро, с размахом откупался от грехов прошлого, от синяков на спине, руках и ногах сына — он с душой часами проводил время с ребятами. Построил им во дворе высокую перекладину и привязал подвесную веревочную лестницу, умело вырезал из дерева пару остроносых тихоокеанских эсминцев, которым был нестрашен самый бурный весенний поток. Порой доставал из шкафа старый флотский альбом с фотоснимками со службы и показывал детям.

— А это мы с американцами встретились, — тыкал он грязным ногтем в чернобелый снимок. — Вон, видите, они все на палубу высыпали?.. У нас учения, а они все наблюдают — шпионят, значит. Ну, наш ВПК на них развернулся и пошел… Вот они обделались, такого деру дали!.. А мы боевую задачу выполнили и к наградам были представлены.

Алеша лишь смутно понимал суть рассказа дяди Гоши, но за моряков, исполнивших боевую задачу вопреки козням зловредных враждебных американцев, чувствовал неподдельную радость.

— Здесь вот нас их самолет провоцирует… — показал мозолистым пальцем отец Павлика на следующую фотку. — Видишь, как низко над радиоантенной пролетает? Почти задел. А грохот какой стоял!.. У нас с ними, ребятки, война. Она вроде холодная, но на флоте — почти горячая. Они ж себя хозяевами всех морей считают. Без провокаций ни одна встреча в океане не обходилась. Но коли наши бычку врубали, они всегда заднюю давали… Уважали, гады… Вот Павлушка вырастет и тоже на флот служить пойдет, да?..

Однако проходило два-три месяца — дядя Гоша то ли «торпеду» извлекал, то ли она переставала действовать. Он вдруг объявлялся на порядке в бодро-приподнятом настроении с бутылкой-двумя водки, просвечивавшими сквозь прорехи в оттопыренных карманах замызганной спецовки с завернутыми рукавами, наброшенной поверх тельняшки, и искал для разговоров собеседника повзрослее. Зачастую им становился папа Алеши, с которым они сыздавна были дружны.

Сидя на ступенях крыльца или на дубовом бревне во дворе у Панаровых, мужчины закусывали водку стрелами зеленого лука, укропом, свежими огурцами либо ломтиками соленого сала — в зависимости от сезона — и вспоминали службу в армии и на флоте.

— А мы, как на полевые учения уезжали, Гош, так недели на две глубоко в лес. Маскировались, разворачивали РЛС и слушали условного противника на территории ФРГ, — расслабленно выдыхая дым предложенной «беломорины», воскрешал пережитое Панаров. — Этот сухпаек с тушенкой, консервами да сгущенкой тебе так приестся, что черт с ней, с конспирацией — шли к немцам пешком в ближайшую деревню и менялись: мешок тушенки на мешок картошки и хлеба… Хлеб у них хороший, вкусный был… Немцам наша тушенка нравилась… И девки у них неробкие. Я ведь там чуть не женился!.. Остаться просила, и уж почти на сверхсрочную подписался — прапорщика к тому времени получил… Может, и зря не остался… Мать стала писать. Да и Надьку жалко. Мы ведь со школы дружились. Обещал: из армии вернусь — сразу поженимся.

— Тольк, да на черта тебе эти немки сдались? — по-дружески хлопнув пятерней по коленке приятеля, заявил, прожевав пучок лука, Гоша. — Я в портах, знаешь, сколько баб перепробовал? И вьетнамки, и японки, и американки бывали… Они на форму нашу клевали… У русских все лучше всех устроено… Вон у тебя Лешка какой растет. Увидишь — далеко пойдет, когда вырастет, попомнишь мои слова… А мой шалопай балбесом останется.

— С чего ты взял? — не особо возражая, скорее из скромности поинтересовался Анатолий. — Он парень умный, конечно: читает уже, карту мира знает… Но мало ли таких умных там, в городах?

— Дело не только в уме, — выдавив мудро-пьяную улыбку, поднял над головой палец отец Павлика и закачал им из стороны в сторону; палец двигался медленно, словно маятник. — Я наблюдал, как они с Павлушкой и Степкой втроем играют… Как-то он так ловко делает, что самые лучшие игрушки — всегда у него в руках. Они сами ему их отдают, не спорят — довольны даже… Он им игру всякий раз придумывает, и так вроде невзначай выходит, что получает то, что хочет, а они — то, что скажет… Манипулировать он учится, Толька… Не ломай его главное, как я, дурак, своего сломал.

Гоша утер моряцкой дланью хмельную слезу, предательски потекшую из начавшего подергиваться правого глаза, махнул рукой, молча налил сам себе полстакана и выпил залпом, не закусывая.

— Меня отец до шестнадцати ремнем порол, штаны снимать заставлял. Я знаю, что это такое, — хмуро ответствовал Панаров, вспоминая и глядя в пустоту перед собой. — Бил ни за что — я вообще не понимал причины… Да и мать лупил. Пока я не взбрыкнул — послал его и ушел к друзьям… Я себе давно сказал, что на сына сроду в жизни руки не подниму.

В тот же вечер история с нарядом милиции повторилась, и дядя Гоша заново отправился на пятнадцать суток под арест.

Алеша не сознавал, что подчас манипулирует друзьями. Просто, когда он видел в руках у Павлушки новенький самосвал, трактор, экскаватор либо танк, ему жутко хотелось подержать их в своих: покрутить колесики, гусеницы, рычаги — и он на ходу измысливал сюжет игры, где оба приятеля получали главные роли, переживали разные приключения, выполняли массу заданий, одолевали преграды и побеждали врагов. Но с другими игрушками — благо у Павлушки их хватало. Стать героем вымышленной истории было намного занимательнее, чем катать туда-сюда по песочнице новый грузовик, да и не совсем уж новый — подаренный дня два тому назад.

В обмен на интерес к свежевыдуманному сюжету ребята и жертвовали Алеше приглянувшиеся ему машинки.

В детсаду Панаров не дозволял себе даже этого — его бы там и слушать никто не стал. Дети из простых рабочих семей не были, как и он, избалованы обилием игрушек дома. Они безошибочно определяли новые и лучшие, быстро распределяя их в стае почти без ссор, зная из опыта, кто из них агрессивнее, наглее, сильнее и умеет сделать больно, не попадаясь на глаза воспитательнице.

Алеша молча довольствовался в саду тем, что не интересовало остальных сорванцов. Придумать историю и играть в нее мыслимо и в одиночестве — с самой бесхитростной маленькой машинкой, даже сломанной и без колес.

Он жил в двух мирах, одного из которых — реального, приносившего пока лишь страдания и разочарования — остерегался касаться без надобности, чтобы не привлекать к себе внимания чуждых ему сил, неписаных канонов поведения в стае, ненужной ему возни за обладание.

В другом мире — идеальном — он чувствовал себя куда привольнее и был свободным творцом.

Глава 12

Месяц Юноны в Бахметьевске слыл ненадежным месяцем. Бывало, уже в мае начиналась несносная жара за тридцать: ни единого облачка, золотое горячее солнце немилосердно палило вовсю, в считанные дни нагревало стоячую темную воду в пруду, и можно было купаться; на вишне бирюзовой россыпью виднелась округлая завязь, обещавшая богатый урожай; иссохшие за день грядки с шипением впитывали десятки ведер живительной влаги при вечерней поливке, и Алешина мама уверенно высаживала из ставшего тесным парника в открытый грунт разросшиеся кудрявые кусты помидоров, вливая в каждую ямку по два ковшика настоявшегося в бадейке разведенного коровьего навоза. Алеша, в майке и шортах, с ведерком и железным совком в руках охотился за свежими лепешками, без труда находя их в густой траве: стадо коров возвращалось с выгона одной и той же дорогой, Панаровским порядком, полюбившимся пастухам своей шириной — метров двадцать от изгородей палисадников до асфальтированной дороги, зыбко серевшей под сонным знойным маревом на высокой насыпи.

Но порой вдруг под вечер налетал острыми порывами не по-летнему студеный, сквозной, пронизывающий ветер, всколыхнув листву тополей и вязов на обочине, откуда-то слева, с северо-востока, наползали тяжелые аметистово-лиловые тучи, повисали низко, почти касаясь крыш насупившихся двухэтажек, обволакивали все небо — и беззвездной ночью высыпал мокрый снег, покрывая вымокшую землю плотным белым слоем, из-под которого не видно было травы. Урожая лишались начисто всего за несколько часов — под утро, со стужей и инеем.

Заморозки случались в июне регулярно, убивая напрочь вроде бы уже созревшую завязь с последними выцветшими и опадающими лепестками на печально повисавших ветвях плодовых деревьев. Дымовые костры, наспех разводившиеся в саду Панаровым, делу не помогали. Древняя италийская Помона, вкушая едкий, серый, стелящийся понизу дым жертвоприношений, будь не снисходила к просьбам смертных или оставалась бессильна против бездонно русских морозов — все вымерзало на корню безвозвратно.

Случалось, Алешу неделями рядили бодрым от холода ненастным утром в осеннее пальтишко и напяливали теплую шапку с нелепыми завязками, чтобы не простудился по дороге в детсад.

Исконное, надежное лето приходило лишь в июле. Но в это время сад закрывался на два месяца — оставались открытыми лишь ясли, и многие родители должны были как-то решать, куда девать детей постарше. Отпуск ведь — всего на месяц, да и никогда, чтобы целиком — летом. Половину нужно было отгулять в другое время года. И на две летние недели следовало еще дождаться своей очереди: все стремились отдохнуть от будней в сезон.

Надежда решилась отправить старшего к матери, в родную Пелагеевку, что километрах в пятнадцати от города. Отец ее отдал богу душу, когда Алеше было всего два года. В памяти мальчика сохранилась лишь телега с сидящим впереди, спиной к нему, сутулым мужчиной в бушлате с вожжами в руках — лица дедушки он не запомнил.

Работа лесника в деревне — опасная, неблагодарная. Без наряда председателя колхоза изводить лес на крестьянские нужды, рубить запрещалось — за нарушение можно было и в лагеря загреметь.

Злостных нарушителей в лесу безрассудно ловил дедушка Алеши.

Однажды доплатил за норов: мстители подкараулили его в густой чаще, жестоко исколотили, полуживого подняли на руки и с размаху ударили задом о пень. Дед не погиб в лесу, на руках приполз ночью домой, долго валялся в постели, с трудом отошел и с того времени лесничим уже не работал. В отбитых костях и суставах развился туберкулез. От туберкулеза он и умер.

В семье помимо Надежды были еще две младшие дочери и сын. Тот самый, которому после армии стукнуло в голову осесть в Казахстане. Дочери перебрались в недалекий Бахметьевск и устроились работать на заводе. Мать осталась доживать свой бабий несчастливый век в деревне одна. К ней и повезли на лето Алешу…

Дом стоял на самой окраине, на отшибе, дальше виднелся лишь покосившийся, обветшалый бревенчатый сруб — келья дряхлой бабки Аксютки, затем уж только две изрытые колеи малоезженой грунтовки, убегавшие вдаль по неровному склону синеватозеленой лесистой горы с живописной, величественной, словно из эпирской Додоны, дубовой рощей, священно шелестевшей шепотом Зевса вдоль самой кромки дороги.

Дом был добротный, из старых толстых бревен, обитых березовым тесом, когда-то в давности регулярно крытым охрой, но уже потерявшим последние остатки облупившейся от времени жухлой краски. Под окнами был разбит небольшой палисадник с кучерявыми кустами сирени, черемухи и жасмина, запущенный и так густо поросший высоким, вровень с облезлым забором, сорняком, что проникнуть в него через калитку не было никакой возможности. Возле, тесно примыкая к изгороди из рассохшегося на солнце, истрескавшегося штакетника, глубоко вросшая в землю, тянулась длинная, метра три, и широкая, так что можно было лечь и развалиться, как на кровати, лавка для вечерних посиделок пожилых соседок, ожидавших возвращения стада с дальнего пастбища.

С одной стороны сруба массивная дверь с чугунной щеколдой вела в мрачные, всегда прохладные сени без окон, с другой высились двойные домовые ворота с козырьком от дождя, через которые когда-то выезжала смирная лошадь, запряженная в телегу, погоняемая крепко держащим вожжи дедушкой, а теперь поутру, до восхода, уходили в стадо и вечером возвращались бурая корова Субботка и ее шаловливая дочь — пегая, почти черная, юная телка Ночка.

Глава 13

— А вот и мой внучек приехал! — зачем-то по-детски коверкая слова, так что выходило «воть» и «внутик», радостно всплеснув руками, приветствовала гостей бабушка.

Нахмуривший брови Алеша не разделял ее радости. По тряской дороге, в дергающемся, скачущем на ухабах жестком леспромхозовском «уазике» его все время тошнило, вытряхивало душу и дважды вырвало. К тому же он знал, что мама привезла его, чтобы оставить одного с бабой Маней и навещать всего раз в неделю, а то и в две.

— Как вырос! — с нарочитым удивлением заметила бабушка, трогая мальчика за плечи не совсем чистыми после огорода руками. — И сколько нам нынче годиков?

— Шесть будет осенью, — неохотно, но с оттенком гордости, пробурчал внук.

— Вот это да! — возликовала баба Маня. — А как там поживает моя златень-кая Леночка?

— Уж скоро полтора ей исполнится, в ясли вожу, — ответила Надежда, расставляя на лавочке привезенные сумки с вещами. — Не увидишь, как двоих к тебе на лето начну привозить.

— Вот и ладненько! — с готовностью обрадовалась та. — Помощнички мои золотые, ненаглядные, помогать мне будут!

С жизнью в деревне Алеша быстро свыкся.

День здесь начинался засветло, за сумрачно-алой полоски зари над лесом, едва задрожит, забрезжит, зарозовеет рассвет — в четыре утра, когда бабушка выходила подоить Субботку, прежде чем со скрежетом отворить ворота и выпроводить ее заодно с телкой в проходившее мимо деревенское стадо, неспешно направлявшееся на отдаленный выгон.

Мальчик получал перед завтраком кружку парного молока, густого и почти горячего, слегка пахнущего выменем и прелой травой. «Это тебе пользительно — чтоб грудка не болела и не кашляла больше», — авторитетно утверждала баба Маня.

Потом она шла в сарай — накормить двух дородных хряков, явно отродясь не видавших темные очи Козляева, и, пользуясь их с брызгами чавкающей благодушной занятостью, проворно чистила совковой лопатой волнистый настил из жердей, который они за ночь покрывали порядочным слоем зловонной коричневой жижи. После этого убирала и двор, где под навесом ночью дремали коровы.

Водубабушка носила деревянным коромыслом из бездонного старого замшелого колодца, вырытого метров за сто от дома. Алеша впервые в жизни узнал, что ведра могут быть сбиты из дубовых досок, стянутых порыжелыми железными обручами — такие тяжеленные, что и с пустыми-то ему было не под силу управиться.

На колодце почему-то всегда висел венок, сплетенный из луговых цветов.

Подходить близко к зеленевшему мхом, просевшему и накренившемуся на сторону срубу колодца Алеше возбранялось. Якобы, «давечась» один такой же городской мальчик «тваво веку — спал книзу и утоп». Да и ворот колодезный был опасен: когда баба Маня с размаху, на выдохе, кидала вниз ведро, его чугунная ручка крутилась с бешеной скоростью, стремительно раскручивая неиссякаемые метры тяжелой, поеденной ржой, вечно влажной цепи.

Вращать натужный ворот обратно — с лязгом, через силу, с напряжением наматывая мокрые, капающие гнедые звенья на потрескавшийся бурый деревянный барабан, было нелегко и взрослому.

На завтрак Алеше подавался в деревянной расписной глубокой миске кусок дивно вкусного теплого пшенника, с ночи томившегося в огромной чугунной сковороде на жару в пещерной глубине печи, посыпанного крупным, зернистым сахаром и залитого ароматным, с кремовой прожелтью, топленым молоком, или румяный, с вкусной корочкой, творожник из своего творога, иногда — половинка густо обмазанного темным, терпким гречишным медом необъятного, пухлого, как лепешка, ноздреватого блина из просеянной ситом муки грубого размола, совершенно непохожего на деликатные полупрозрачные блинчики от мамы, и в заключение — сладкий, душистый компот из сушеных слив и яблок, что толстым шуршащим слоем лежали наверху на печи, досушиваясь под старыми сизыми стеганками и палевыми овчинными тулупами.

Бабушка очень скоро приучила внука к работе по хозяйству. Первым делом он наловчился пахтать масло в пахталке — неприподъемном дубовом корыте на ведро молока, со скошенными боковыми стенками, посередь которого возвышались деревянные широкие лопасти, насаженные на железный вал с изогнутой рукоятью сбоку.

Часами крутя эту нудную ручку, Алеша следил, как лопасти маслобойки бодро хлопают по зыбившейся белоснежной глади, словно старинный колесный пароход взбирается вразрез против течения, поднимая ребристые, кипенные волны своими натруженными плицами. Бабушка раз за разом снимала морщинистым указательным пальцем густое песочно-желтое масло, осевшее на лопастях, и споро лепила из него мокрыми, лоснящимися дланями колобок, поплотнее заворачивала его в серенькую, небеленую холстинку и осторожно опускала на дно ведра со студеной колодезной водой.

Плод дополуденной скуки ребенка — два-три шарика сливочного масла с округлыми вмятинами от бабушкиных пальцев — затем перекочевывал в глубокий земляной погреб, куда баба Маня с опаской, перекрестившись, спускалась по отвесной, стоймя стоявшей лестнице и строго-настрого запрещала Алеше даже заглядывать — падение метра на три вниз, вглубь, в промозгло-сырую хладную черноту не предвещало ничего хорошего.

Часть масла бабушка перетапливала вечером в печи, чтобы потом в стеклянных трехлитровках отправить в город — дочерям.

Пока внук бороздил молочные Амазонки в избе, баба Маня, не разгибая спины, ковырялась на огороде. Громадное поле картошки нужно было дважды за лето окучить, снова и снова обмотыжить, выпалывая руками вьющуюся по стеблям цепкую «березку», выдергивая с корнем живучие одуванчики; всякий день сбирать в жестянку с водой, подправленной керосином, прожорливых вишневых личинок колорадского жука; длиннющие грядки овощей требовали полива и щедрой раздачи удобрений, после которой внушительные дубовые кадушки с коровьим навозом надобно было заново долить водой, принесенной отполированным женскими плечами коромыслом из неблизкого колодца.

В обед стадо с тучами злых, докучливых слепней над подергивавшимися от боли спинами коров неспешно возвращалось в деревню и шло к реке на водопой. Алеша, за руку с бабушкой, солидно, по-взрослому нес на локте пустое эмалированное ведро с крышкой, которое обратно, подоив у воды Субботку, тащила километра два до дома уже она.

Мальчик побаивался молоденьких бычков в стаде. Они низко наклоняли лобастые головы с короткими рогами и с глухим порыкиванием и фырчаньем угрожающе надвигались на них, рыцарствуя пред боязливой юной Ночкой, что жалась по боку безразличной, олимпийски спокойной и покладистой Субботки.

Неустрашимая баба Маня трясла перед мордами младых нахалов сучковатым березовым полешком, которое расчетливо прихватывала с собой, приговаривая: «Я те, окаянный!». Бычки пристыженно ретировались и не делали потуг забодать внучка.

Ночка была уже в самом соку для продажи — две взрослые коровы были бабушке ни к чему.

Глава 14

Как-то раз Алеша, собирая в небольшую стеклянную банку мелких, недавно вылупившихся багрово-красных личинок с картофельных листьев, открыл для себя, что поле снаружи огорожено лишь прибитыми «двухсоткой» к малорослым столбушкам, врытым в землю метрах в трех друг от друга, двумя поперечными жердями. Ничего не стоило пролезть меж ними, чуть пригнувшись и приподымая коленки, и очутиться на отлогом склоне, поросшем молодыми дубами, пахнущем сухой, выжженной травой, анисом и клубникой, — что он и сделал.

Идти в пологую гору навстречу густому тенистому лесу, призывно шуршащему листьями впереди, было приятно: на каждом шагу попадались крупные ягоды спелой клубники, нагретой лучами июльского солнца, такой душистой и изысканносладкой, с легкой кислинкой, с запросто срывавшимся венчиком засохших, ломких чашелистиков.

Мальчик увлекся и незаметно погрузился в глубь леса, где светолюбивую клубнику сменила сочная кисловатая земляника, росшая в пасмурной тени деревьев алыми островками порознь в густой траве по соседству с хрупкими, прозрачно-белыми колокольчиками ландышей.

Постепенно кряжистые дубы уступили место березам, осинам и елям, кругом стало как-то мрачновато — солнышко почти не пробивалось сквозь густой полог развесистых крон — и он собрался возвращаться домой, вволю наевшись ягод.

Но когда развернулся обратно, то за спиной никакой тропинки не увидел. Перед ним плотным частоколом толпились такие же березы, осины и ели.

Алеше стало не по себе, он решил попробовать пойти прямо, никуда не сворачивая. Навстречу стали попадаться плотные заросли покрытого паутиной жесткого папоротника и полуистлевшие коряги, бурые трухлявые стволы поваленных деревьев, которых раньше не было заметно. Он почувствовал, что блуждает, идет не в ту сторону.

Развернувшись, ребенок побежал в обратном направлении, уже всхлипывая и не на шутку испугавшись.

Вскоре впереди вынырнула лощина, поросшая по крутым склонам плотным высоким кустарником.

Алеша понял, что заблудился. Он упал в траву и тихонько захныкал. Кричать в лесу он боялся, в какую сторону идти — не знал, истомился, замаялся; очень хотелось пить.

Мальчик подумывал лечь под куст и переждать дотемна. Тогда, казалось ему, он увидит мерцающие огоньки света из окон деревенских домов и сможет найти дорогу. Он помнил, что темнота — его союзник.

Вдруг Алеше почудилось, что в дебрях на другой стороне оврага мелькнул собачий хвост. Он обрадовался. Огромные деревенские псы никогда не трогали детей, вольготно разгуливая повсюду без ошейников, и не выносили только глупых молодых бычков да редких велосипедистов, кативших из города в соседние села к родителям на выходной. И за теми, и за другими гнались разноголосой стаей со свирепым лаем, норовя цапнуть за ногу.

Бывало, городской автомобиль, пылящий по колеям грунтовки, вызывал у них приступ недоуменного гнева и искушение впиться клыками, испробовать на прочность покрышку колеса. Но безмятежно идущий по своим делам сельчанин, тем паче ребенок, был им безразличен и удостаивался лишь благожелательного, с ленцой, взмаха хвоста.

Алеша уже собирался позвать пса, наверняка знавшего дорогу в деревню, но тут ему померещилось, что из гущи кустов на него в упор смотрят два янтарно-желтых, не по-песьи серьезных и пристальных глаза.

Мальчик вспомнил детские книжки про волков и чуть не разревелся в голос от жути. Матерые волки в книгах не отличались дружелюбием безобидных деревенских собак.

Он ползком попятился назад, не отрывая завороженного взгляда от густо переплетенных ветвей сползающего книзу кустарника, из которых кто-то за ним наблюдал. Он пятился на коленках, доколе котловина не скрылась за сплошной стеной вздыбленных стволов пятнисто-белых берез и серо-зеленых осин, затем поднялся и что есть мочи побежал в противоположную сторону — неважно куда, лишь бы подальше от светящихся глаз, в которых не было и следа ленивого благодушия хвостатых деревенских хулиганов.

Алеша бежал долго, покуда совсем не потерял дыхание. Впереди он завидел просеку и из последних сил обрадованно устремился к ней. Там было светлее, чем в лесу, там не было сбивавших с толку пестротой одинаковых пегих березовых стволов, а главное — там было всего два направления, куда пойти заплутавшемуся ребенку в поисках взрослых людей.

Выбежав на середку просеки и оглядевшись в обе стороны, вправо вдалеке он заприметил человеческую фигуру, которая, однако, удалялась широким, ходким шагом: зови — не дозовешься. Мальчик собрал остатки сил и снова побежал, крича «дяденька!» сквозь подступавшие к горлу и душившие, не дававшие набрать полную грудь воздуха, рыдания.

Человек неожиданно остановился и обернулся, то ли заслышав тонкий, срывающийся в плач голос, то ли что-то почудилось ему за спиной. Он пошел навстречу ребенку. Это был высокий жилистый мужчина лет пятидесяти, с корзиной, полной грибов, через локоть, в серой приплюснутой кепке набекрень и в кирзовых сапогах с отворотом.

— А ты здесь отколь взялся? — подняв брови, изумленно вопросил он мальца, растиравшего грязными пальцами влагу и раздавленных комаров на лице. — Где мамка и папка твои?

— Они дома, я потерялся, — пытаясь остановить горючие слезы и еще всхлипывая, пролепетал тот. — Я хочу к бабушке в деревню.

— Это в какую? — усмехнувшись и погладив растрепанные, вихром торчащие волосы на детской макушке, поинтересовался грибник.

На счастье, Алеша помнил название деревни, где жила бабушка.

— Эк тебя, малец, занесло! Далеко ты забрел, — закачал дяденька головой уже без улыбки, испытующе оглядев крошечную фигурку ребенка. — Как же тебя старая карга в лес-то одного отпустила?

— Я сам ушел — ягоды кушать, — сознался Алеша, — и заблудился.

— Понятно… — протянул, слегка задумавшись и посмотрев на клонившееся к закату, помалу блекнущее солнце, взрослый. — Ну, пошли потихоньку, отведу тебя к бабке. Я-то в другой деревне живу… Есть хочешь?

— Я пить хочу, — робко признался мальчик.

— Держи вот, пей, — вынимая из корзинки термос и наливая в крышку соломеннотерпкую теплую жидкость, предложил мужчина. — Это чай из медуницы со зверобоем и малиной заваренный, целебный.

Баба Маня в это время впервые в жизни изведала, как может садняще болеть, щемить, сжимаясь и прерывисто трепеща, сердце. Дочистив у поросят и в коровнике, постирав и выполоскав в речке белье, развесив его сушиться во дворе и обнаружив, что Алеши нет ни на огороде, ни перед домом, она решила, что тот пошел знакомой дорогой к галечному бережку водопоя, где они в обед вместе доили Субботку.

Вбежав на мост без перил и не найдя никого и на берегу, она подумала, что, не дай бог, ребенок мог свалиться в воду и утонуть.

Перейдя на другую сторону, она стала допытываться попадавшихся людей, не видели ли они мальчугана лет пяти, в шортиках и в рубашечке светленькой…

Никто не видел.

Тогда бабушка повернула обратно, воротилась к дому и направилась по выкошенному косогору прочь от деревни в сторону выпаса, останавливая редких встречных с тем же тревожным безответным вопросом… И пастухи не видали никакого мальчишку.

Оставалось вернуться, пойти на почту и позвонить Наде в контору, чтобы со слезами излить душу о случившемся несчастье — о том, что недоглядела старуха глупая…

Уже подходя к дому, задыхаясь и потирая ладонью влево под ключицей, баба Маня издалека завидела пару, мирно сидевшую на лавочке у палисадника под черемухой — высокого худощавого мужчину в кепке и прильнувшего к нему маленького мальчика, в котором, подойдя ближе, узнала своего внука.

— Ах ты, негодник этакий! Ты где был?.. Щас я тебе, вот, крапивой задницу надеру! — почувствовав, как камень свалился с души, накинулась она на Алешу, боязливо жавшегося к незнакомцу. — Я тебя по всей деревне ищу, везде оббегала!.. Чуть с ума не сошла!

Дяденька неспешно поднялся с лавки и сверху, нахмурив брови, воззрился на макушку пожилой женщины, повязанную платком, покачал головой и шумно вздохнул.

— Ты себе крапивой задницу надери, манда старая, — серьезно и внушительно предложил он. — Ты как его без надзора оставила?.. Какой дурак тебе вообще ребенка доверил? Вот я узнаю, кто его родители, и расскажу им, где его в лесу нашел… А не попадись он мне? Тебя прибить мало!.. А его не замай, скажи спасибо. Смышленый парень, хоть и городской.

До бабы Мани стали доходить слова строгого незнакомца и все мыслимые ужасные последствия случившегося. Она заплакала в голос.

— Золотенький мой, что ж я несу, дура безмозглая!.. Иди сюда, я тебя обниму, яхонтовый мой, прости ты меня, — причитала она, прижимая к грязному фартуку, который впопыхах запамятовала снять, запуганное лицо Алеши. — …Спасибо тебе, мил человек, по гроб вспоминать и молиться за тебя буду. Зайди в избу, покормлю вас с дороги обоих.

Войдя в дом, бабушка посадила мужчину, назвавшегося Федором, за выскобленный стол в красном углу под иконами с горящей лампадкой, достала ухватом из печи черный от копоти пузатый чугунок со щами, налила до краев глубокую глиняную миску, нарезала крупными ломтями ситник, вынула из комода расписные деревянные ложки, немного обкусанные по краю, затем нырнула в переднюю и воротилась с бутылкой водки и стаканом.

— Выпей на здоровье, Феденька, — поставив непочатую бутылку и граненый на стол перед спасителем, с умиленьем на лице попотчевала она. — Бог тебя благослови.

Федор отточенным жестом молча отмерил полстакана, коротко выдохнул и на раз опрокинул в себя содержимое, слегка занюхав краюшкой хлеба.

— А я по грибы ходил. Боровики вовсю пошли. Вон, корзину полную набрал — тебе сейчас отсыплю. Внучку пожаришь с картошечкой, — затеял он светскую беседу, помешав горячие, сдобренные сметаной щи ложкой. — Уж домой шел — вдруг в ухе что-то запищало, у меня так бывает. Ну, думаю, в горле пересохло — дай чайку хлебну. Потом слышу — вроде как дите плачет в лесу. Волчонок, что ль, потерялся?.. Поглядел по сторонам, глядь — малец! «Заблудился, — говорит, — дяденька»… Вот так вот — бог его спас, — со значением кивнув и посмотрев на хозяйку, подытожил мужчина и зачерпнул полную ложку щей.

— Воистину… А я-то уж, грешным делом, думала — утоп на речке, — призналась, облегченно вздыхая и нежно посматривая на внука, бабушка. — Дай-ка, Лешенька, я тебя еще поцелую…

— Ты смотри, одного в лес его не пускай, — предупредил, с аппетитом пережевывая кусок мяса и прихлебывая наваристые щи, Федор. — Слыхал, волки опять баловать заладили. Овцу задрали у одних, прям за домом. Привязанная была… Давненько их не стреляли — вот страх-то и затеряли, пошаливают, поганцы… Облаву бы на них устроить не мешало…

Алеша навострил ушки, но не рискнул поведать о хвосте и недобром взгляде из кустов в лесном овраге. Если это и впрямь был волк — он его не тронул. Скажи сейчас взрослым — кто знает, захотят убить… Ему было жалко серого.

Баба Маня попросила внучка не рассказывать маме о происшедшем. Покуда Алеша продержится и не выдаст ее, на день рожденья получит «пяток целковых с пенсии» и они вместе пойдут в «Старт», где внучок выберет себе любую игрушку, какую только душа пожелает.

Пять рублей было донельзя много. Те игрушки, на каковые указывал маме Алеша, обыкновенно стоили рубля два-три, не дороже, и мама их ему не покупала.

«Дорого, сынок… А давай вот этих солдатиков за сорок копеек?» — неизменно предлагала она.

«Ну ладно, давай солдатиков…» — со вздохом соглашался он с заурядной покупкой и почти никогда не клянчил, зная, что с мамой это бесполезно.

Мальчик осознал, что обладание сведениями, ежели их не выболтать ненароком, может принести плоды несравненно более ценные, чем нудное упрашивание сильных мира сего: «Ну мам, ну пожалуйста!.. Ну мне очень нужен этот кораблик!..»

О чем промолчишь, в том больше порой отрады…

Глава 15

После того случая в лесу бабушка как-то по-особому прониклась к внучку и стала охотнее уделять ему время. Она часто брала его с собой по грибы и неторопливо раскрывала все премудрости дошлого грибника.

Вскорости Алеша безошибочно определял, который неприметный бугорок, когда расшвыряешь сучковатой веткой давно опавшие, взопревшие буро-золотистые листья, скрывает замечательный белый гриб и какого размера белый в еду уже не годится, где искать сыроежки, волнушки, подберезовики и подосиновики, на каких полянках у гнилых пеньков повстречаешь забавные морковно-оранжевые лисички, чем хороша дубрава за домом и почему дубовик — царский гриб.

Тонкости разоблачения ядовитых грибов — коварных поганцев, что частенько злонамеренно притворялись съедобными — мальчик постигал на практике. Когда по вечерам, возвращаясь со стадом, пастухи приносили лукошко, собранное по дороге, за что их бабушка потчевала рюмашкой «беленькой», тот получал задание: «Постели газетку под лампочкой, выпростай на нее корзинку и отбери добрые вот в это ведерко… Мама придет в воскресенье — будет им от тебя подарочек».

Первое время баба Маня проверяла работу внука, но потом перестала — признала, поняла, что в грибах он разбираться научился.

Всякий гриб был для него солдатиком отличного рода войск — с отличным от других обмундированием, амуницией и оружием. И вычислить вражеского шпиона, подло норовившего втереться между своими бойцами, было совсем нетрудно: затесавшихся несъедобных лазутчиков изобличали одна-две неброские, но ясные детали.

Отправляясь с внуком в лес, бабушка старалась сманить какого-нибудь из поджарых деревенских псов, лениво валявшихся у обочины в ожидании редкого развлечения. Это было несложно: внушавший доверие волкодав получал авансом ломоть старого, заветренного пшенника на топленом масле либо мозговую кость со щей, после чего то ли из благодарности, то ли из своекорыстных побуждений с готовностью сопровождал их, бегая взад-вперед, сосредоточенно вынюхивая что-то в опавшей прелой листве и под корягами, грозно порыкивая в жесткие, кожистые листья папоротника, с треском и хрустом сухих веток продираясь сквозь кустарник.

Во время перекуса охранник получал заслуженную долю съестного.

Выгода от таких прогулок была обоюдной. Хвостатый приятель возвращался в деревню сытый и полный впечатлений. Бабушка говорила, будто все клещи, что караулят на цепких ветках кустов и в высокой траве, присосутся к неугомонному компаньону и не тронут их, да и волк издалека почует собачий запах и не рискнет за белого дня напасть на грибников.

Она была права. Алеша никогда больше не видел в лесу желтых, фосфоресцирующих глаз, а по возвращении домой, обследовав шерсть самоотверженного друга, всегда находил в ней с дюжину красно-коричневых, как спелая вишня, раздувшихся от собачьей крови клещей за ушами и на лапах, у высоко расположенного пятого коготка.

Баба Маня научила внука, как правильно осторожно извлекать кровопийц, чтобы головка не оставалась под кожей, и мальчик мстительно давил их подошвами сандалий. Псы терпеливо и, казалось, благодарно переносили процедуру.

К исходу лета Алеша настолько вернул доверие бабушки, что снова один ходил в тенистый дубняк на склоне холма за огородом, чтобы набрать зрелых, гнедобурых желудей для живших в сарае справных кабанчиков, обожавших эти хрустящие орешки на десерт. Мысли о том, чтобы углубиться дальше в темневшую впереди чащу, у него уже не возникало, да и незачем это было — дубы росли по краю леса, там, где было много солнца.

Подчас в придачу к полному мешку желудей внучек приносил домой и несколько пузатых боровиков с матово-коньячными шляпками — «вот умничка, вечереть ими будем, зажарим щас с картошечкой». Тогда на ужин он получал полную тарелку кушанья с королевской кухни и вечером уходил спать сытым и довольным собой искушенным кормильцем.

Алеше не нравилось спать в доме бабушки. Пропахшая нафталином передняя, где время остановилось со смертью мужа, предназначалась для гостей — бабушка туда почти не заходила и спала в задней, на полатях. Старинный деревянный комод с тяжелыми, широкими выдвижными ящиками, заполненными отрезами каких-то тканей, мотками пряжи и сто лет назад глаженной, залежалой одеждой, переложенной мешочками с тем самым нафталином, заставленный сверху пожелтевшими фотокарточками в металлических рамках и стеклянными вазами с искусственными цветами, его ровесник-диван с высокой гнутой спинкой и пыльным цветастым покрывалом, аляпистые разномастные узкие половики, необычная круглая, обитая кожухом из темного металла галанка, толстенной колонной подпиравшая потолок, что отроду не топилась — хватало жара печи в задней комнате.

Чудной бархатисто-плюшевый ковер-гобелен на стене буколически изображал не совсем одетого младого мужчину пастушеской наружности со свирелью в руках, что полулежа играл незатейливую мелодию двум красивым женщинам в античных пурпурных хитонах, с живым, возможно, чуть плотоядным улыбчивым интересом на него посматривавшим. Группа удобно расположилась под старым раскидистым древом на берегу озера и совершенно не мешала оленям и ланям, мирно предававшимся невдалеке своим нехитрым парнокопытным заботам.

Под ковром у стены стояла заправленная металлическая койка-полуторка с неимоверным числом громоздившихся друг на друге перин, так что целое зыбкое сооружение было высотой вровень с бабушкой. Та каждый вечер обеими руками помогала внучку вскарабкаться на самую вершину, где он проваливался в мякоть пуховых подушек, в духоту плотных стеганых одеял и долго, допоздна не мог уснуть от жары и клопов. Окна в доме никогда не открывались — даже форточки прикипели к рамам, но заедавшего гнуса, назойливо зудевших под ухом докучливых комаров, ночью все равно хватало.

Глава 16

Пару раз за лето бабу Маню с Алешей навестили Коркуновы — средняя дочь Елизавета с мужем Борисом — на мотоцикле «Урал» с зеленой коляской.

Тетя Лиза считалась ему крестной матерью, хоть мальчик и не был крещен: Панаров-старший полагал церковь и все, что с ней связано, за пережиток темных времен. «Фейербах полтораста лет назад все, что надобно знать о христианстве, написал», — авторитетно утверждал он.

Мама Алеши в вопросах религии была осторожней и предпочла бы без лишнего шума — «на всякий случай» — окрестить детей.

— У всех знакомых ребятишки крещеные, и Лизка Владьку покрестила, только мы своих до сих пор в церковь не свозили, — не единожды казнила она мужа.

— Ты хоть раз библию-то в руках держала? — со смехом спрашивал тот. — О христианстве читала что-нибудь?.. На кой черт тебе все эти попы с позолотой, доски крашеные да свечки?

Очевидно, и в отрицании религии Алешин папа был ближе к протестантству, чем к православию.

— Он что, поедет туда кресты лобызать, заразу цеплять? — подходил Панаров к тому же вопросу иной раз уже с медицинской точки зрения. — Вырастет, захочет покреститься — покрестится, это его дело.

— У нас на работе даже беззаветные коммунисты своих детей потихоньку покрестили, — не сдаваясь, увещевала Алешина мама. — А им партия в церковь ходить запрещает… Не глупей тебя люди.

— Ну да, на земле себе рай отгрохали — не прочь и с небом подстраховаться, — иронично замечал непреклонный супруг. — Только зря эти ханжи думают, что потихоньку… Среди попов больше всего стукачей. Кому нужно — всё знают. Мне-то как раз бояться нечего, мог бы запросто и в церковь сходить… Но вот чище от того не стану, а скорей наоборот — испачкаться придется.

— А ты прям святой! — не выдержав строгих рамок академической дискуссии о религии, привычно перешла на личности Надежда. — За одни пьянки-гулянки твои надо бы тебя…

— Пьянками я лишь себе зло творю, — прервал ее Анатолий. — Живу тем, что сам себя поедаю. А они там других жрут, в первую очередь тех, кто поближе, в зоне досягаемости… Карабкаются наверх по головам ближних, что в трясину затаптывают…

— Они это ради детей, ради семьи делают, — обелила неблаговидные поступки других Алешина мама. — Выцарапывают от жизни… А ты детей своих не жрешь?

— Был один бог такой у греков и римлян, что насыщался годами, водился грех за ним… Я — нет, — Панаров упрямо вздернул голову с густыми жесткими волосами. — Я их будущего не лишаю, просто ничего навязывать в жизни не хочу. Даже церковь… Сами пусть выбирают.

— А много у них будет будущего и выбора? — не без сарказма над кристально чистой совестью мужа переспросила супруга. — Чтобы в институт поступить, в город переехать, тоже денег надо.

— У нас высшее образование бесплатное, — махнул тот рукой без особой, впрочем, уверенности. — Голова будет работать — поступят.

— А жить на что?.. Я-то уж знаю, как тяжело учиться, когда родители не помогают, — поддала себе сил картинами из собственного прошлого Панарова. — Стипендию получишь — половину за жилье отдашь, из одежды нужно что-то купить. Кроишь-кроишь копейки… А потом неделю до следующей выплаты — на хлебе да на луке репчатом… Так себе желудок и испохабила, — в ее голосе стеклом зазвенела жалость к себе юной. — Надо им хоть сберкнижки завести — будем с зарплаты каждый месяц отчислять, и в шестнадцать лет получат по тысяче рублей.

— Заведи… Я что — против? — волей-неволей согласился Алешин папа. — Сомневаюсь, правда, что прок от этого будет. О хрущевской реформе с «фантиками» в шестьдесят первом слышала сама, поди, от родителей…

— Ежели вообще не копить — хуже будет, — категорично подвела черту мама. — Надо делать то, что в твоих силах, а там — как жизнь сложится…

Так разговор, начинавшийся с таинств крещения, заканчивался вопросами, далекими от религии и онтологии бытия.

Как бы то ни было, тетя Лиза добросовестно исполняла роль названной крестной и регулярно дарила Алеше в дни рождения недешевые подарки, словно античная матерь Матута, баловавшая детей своих сестер.

Коркуновы давно трудились на «Маяке Октября», оба работали «на вредном», и достаток их семьи был выше, чем у Панаровых: большой дом в четыре комнаты с кухней и газовым обогревом, с котлом и трубами вдоль стен, своя баня, мотоцикл, плита с духовкой, стиральная машина, магнитофон, красивая мебель и посуда, масса дорогих игрушек у Владика — единственного ребенка в семье.

Пегий, малорослый, но жилистый муж Лизки, работящий деляга со вздыбленными волосами, будто клоками выгоревшими на солнце, слыл за почти непьющего, воздержанного — то есть выпивал лишь «по праздникам» в компании — и починял на досуге любую технику, был мастером на все руки и недурно тем подкалымливал по вечерам и в выходные.

Алеше его о год младший брат был не по душе: тот рос мальчиком избалованным, капризным, подчас впадавшим в истерику, чуть что не по его, к тому же страдал постыдным ночным недержанием. Зато игрушки у него были — высший класс, и Панаров вдоволь ими наслаждался, бывая с родителями в гостях у хлебосольной крестной.

Глава 17

Для бабушки всякий приезд средней дочери, больше всего походившей на покойного мужа, становился огромным событием.

Вместительная коляска «Урала» с горой набивалась пузатыми стеклянными банками с топленым маслом, густой сметаной, свежим рассыпчатым творогом, жирным молоком, разносортным вареньем, домашней тушенкой, салом, отборными овощами и зеленью, молодой ранней картошечкой, растянутыми авоськами со спелыми наливными яблочками — всем изобилием, что могла дать преданная душой и телом, беззаветно любящая деревня испокон веков голодному городу.

— Вот еще грибочков возьмите… Свежие, сушеные, соленые… — суетливо расхваливала она богатый лесной сортимент. — И ягодок мы с Лешенькой много собрали давечась — не все сварила, специально вам ведерко свежих в сенях оставила… Берите-берите, родные.

— Вам самим-то останется? — походя, неуверенно интересовалась Елизавета, споро укладывая в люльку угощения. — Алеша, небось, хочет…

— Мы завтра еще насбираем… Полно их в этом году, — беззаботно махнув ладошкой, улыбчиво заверила ее баба Маня. — А вы как поживаете?

— Да денег все не хватает… Воду хотим домой провести: надоело в колонку ходить, спина ноет, раскалывается, — привычно запричитала, заохала дочь, выпрямившись и для наглядности отведя руку назад, потирая натруженную поясницу. — Надо пятьсот целковых — это только на волокиту, на разрешения всякие, на траншею, трубы там… А где наскрести? Борьке вроде подняли в этом году — в спеццех экспериментальный перевелся, а все равно не хватает… Газ провели, плиту новую купили, уголок кухонный, диван в зал, стенку… А еще Владьку надо одевать, самим одеться, — слегка переигрывая со складками житейской озабоченности на челе, драматично перечисляла Лизка.

— Я вчерась на почте пенсию получила, сейчас принесу, — засуетилась мать. — Мне-то здесь деньги к чему?

Она второпях убежала в переднюю, порылась в шкатулке, припрятанной в массивном сундуке на самом дне, и через минуту воротилась с завязанным в узелок невзрачным ситцевым носовым платочком, который с размаху вручила своей средненькой под не слишком искренне звучавшее «ну зачем, не надо, — сама-то как будешь?..»

Алеше стало немножко тревожно: не забыла ли бабушка в наплыве материнской любви обещания, данного внучку?.. Еще его удивляло, отчего ни тете Лизе, ни дяде Боре не приходило в голову ни субботним вечером, ни в воскресенье с утра подсобить бабе Мане на огороде, натаскать воды в емкие дубовые бадьи, полить грядки, почистить у коров и поросят… Он ведь освоил и мотыгу с кривым черенком, и тяжеленную ведерную лейку, и худой проржавевший ковш с вонючим навозным ведром… Цену труда на земле он стал хорошо понимать и чувствовал, что в битком набитой люльке есть часть и его личных усилий, его времени и его усталости.

Родители не могли воспользоваться плодами его рук, так как мотоцикла не имели и навещали сына, прошагав вдвоем в субботу после работы пятнадцать верст пешком, чтобы в воскресенье вечером вернуться обратно. Велосипед в семье был лишь один, автобус в Пелагеевку не ходил.

Погостить у дочерей в неблизком городе бабушка отправлялась своим, пока еще шибким, ходом со вскинутым на спину большим охотничьим рюкзаком, туго набитым гостинцами. Разумеется, много гостинцев на всех в рюкзак не впихнуть, да и трудно ей было нести сей груз на плечах. Часть поклажи по пути выгружалась у Лизки, затем у младшей — Наташки, так что до семьи Панаровых в «батожке» из плодов летнего трудолюбия и усердия мальчика доходило мало что.

Алешиной маме это казалось несправедливым — ведь именно она всякий год осенью отправляла в деревню грузовик с дровами на зиму, выписывая их на свое имя по льготной цене в леспромхозе. Хоть и льготная, цена была чувствительной для семейного бюджета, и Надежда дивилась, что сестре не приходило в голову возместить часть расходов.

«Оба в горячем, мотоциклами мясо с картошкой от матери возят, а за дрова ни копейки не могут дать», — упрекала она Лизку за глаза, при встречах никогда не осмеливаясь предложить ей поделить расходы.

О Наташке разговор даже не заводился: на десять лет старшая Панарова считала ее, двадцатилетнюю, почти ребенком. К тому же она жалела сестру, неудачно, по ее мнению, вышедшую замуж за неровню, «старика» Артема, старшего на семь лет, которого не очень-то любила. Совершила поспешный шаг из обиды, дуреха, из мести, назло одному бессердечному белокурому красавцу с чувственными полными губами и серо-зелеными глазами с поволокой, что вскружил, задурил голову, клялся в любви, замуж звал, на руках носил, а потом вдруг в один день взял да и женился на дочери секретаря горкома и быстро бесследно канул из жизни юной дурочки, начав многообещающую семейно-партийную карьеру.

Артем обожал синеокую красавицу-жену и был ревнив, понимая, что воспользовался минутным порывом и жаждой жеста со стороны несчастной обманутой Наташки. Единственным, что в нем импонировало маме Алеши и одновременно вызывало недоверие и даже немного неприязнь со стороны его папы, было то, что Нежинский не пил. Вообще не пил. Даже пиво.

Соглашаясь с профессором Воландом, Алешин папа не доверял непьющим людям. Как любой человек, ощущая себя самым нормальным, добрым и душевно богатым, воспринимая свои теплые, дружеские отношения со спиртным как неотъемлемую часть этого внутреннего богатства, он подозревал, что мужчина совсем непьющий недобр и ненадежен, как фундамент дома с глубокой трещиной внутри, и рано или поздно здание, возведенное на нем, нелепо осядет на один бок, покорежится, а затем и рухнет. Находиться подолгу рядом с ним не стоит.

Артем повсюду сопровождал свою молоденькую златовласую смешливую супругу, всегда был подле нее, и у застолий наигранно отшучивался от навязчивых предложений не артачиться, не ерепениться, не кобениться («ну одну рюмку — и все») со стороны как мужской, так и женской части компании.

— Я знаю, где у вас тут топоры стоят… Как выпью — буянить начну, — дурашливо грозился он, хмурясь и стряхивая со лба густую черную челку. — Не смотрите, что худой. Это меня просто жена не кормит… Да и за руль мне завтра — утром в семь в трубку дышать.

Нежинский работал водителем бортового грузовика на «Маяке» и был вполне доволен своей, на первый взгляд, не ахти какой прибыльной работой. Будучи в уговоре с начальником одной из бригад охраны, в вечерние и ночные смены он вывозил с завода хрусталь в количестве, которому бы позавидовал и сам усатый Фролин.

Не все было его: большую часть он отдавал старшим — мастерам и начальникам цехов, обеспечивавшим «неучтенку» так, чтобы ОБХСС ничего не обнаружил при регулярных проверках. От заниженного на бумаге веса шихты, засыпавшейся в печи горячих цехов, через «своих» выдувальщиков и прессовщиков, производивших по ночам сверх нормы из той, «лишней», шихты цветники, графины, вазы, салатницы, плафоны, фужеры, стаканы, конфетницы и другие «чаплашки», через «своих» полировщиков и рисовщиков, доводивших товар до кондиции, до неминуемых «своих» контролеров и учетчиков, фасовщиков и шоферов, переправлявших несуществующие по отчетности изделия за территорию без особого риска — в смену «своей» охраны.

Ну или почти без риска… Начальникам охраны нужно давать свой квартальный план — и подчас график смен негаданно менялся в самый последний момент. Водители не всегда успевали получить сигнал об опасности и, случалось, попадались, влетали. Кто-то отделывался штрафом, кто-то — увольнением. Такие, как Артем, вывозившие редко, но по-крупному, нешуточные партии товара, рисковали реальным тюремным сроком.

Но он любил жену и очень любил деньги. Этим последним вызывал коли не ответную любовь младшей, то одобрение и уважение со стороны двух старших сестер. И покамест сабинская покрытоголовая Фортуна по-матерински оберегала его, как Сервия Туллия. До поры Артем вытягивал из ее ящика масличного дерева лишь счастливый жребий.

— Надьк, ты видала, какой он кухонный гарнитур отхапал? — с алчным придыханием в слегка дрожащем голосе вопрошала Лизка. — Чехословацкий!.. С плитой и духовкой, с мойкой и вытяжкой! Какая-то лапа у него там, в верхах, на заводе. Такой и по очереди не достанешь — прям как у секретаря горкома… Воду домой провел, теплый туалет и ванную хочет сделать.

— Откуда только деньги загребает? — недоуменно качала головой Надежда. — Шофер завалящий. Ну ладно — что-то там вывезет через проходную…

— Ты знаешь, сколько у него коробок в сарае? Уйма!.. Он машинами вывозит, лопатой гребет! — понизив глас и чуть присвистывая от волнения, возвестила сестра. — Я один раз случайно заглянула. Там штабеля от пола до потолка! Спросила его — говорит: «не мое, хранится пока, а чье — не твое дело»… Хваткий мужик, и не пьет…

— А пьющие, видать, хваткими и не бывают, — разгладив юбку на коленях, с грустью обобщила Алешина мама свой личный семейный опыт. — Залил в себя, а там трава не расти. Как проспится — книжки читает да телевизор смотрит. Рассуждает, философ доморощенный…

Где-то вдали грандиозная, кипучая и могучая страна с ликованием, бодро и несокрушимо приближалась к финальному акту в драме окончательно и бесповоротно победившего социализма, всего год как в слезах попрощавшись с Олимпийским мишкой, похоронив без лишней помпы Высоцкого и из последних сил, с надрывом раздавая взятые на себя интернациональные долги, гнала вперед, начиная агонизировать, принося на заклание ненадобную бессловесную жертву, последние юные войска советских восемнадцатилетних. С далекого степного Байконура взлетали уверенные в будущем Герои Советского Союза, в по-своему любимой всеми столице ударными комсомольскими темпами строились новые мраморные станции метро, а улица, где жили Панаровы, была включена в план газификации города на следующий год.

В деревне, у поросшей священным деревом Артемиды — ветлой — мелкой речонки, Алеша раз в неделю, исправно, по субботам, мылся с бабушкой в древней крохотной баньке, что топилась каменкой без трубы, по-черному. Мальчик опасливо старался не касаться чистой, усердно натертой царапавшейся мочалкой с хозяйственным мылом розовой кожей локтей и коленок бревенчатых, сально поблескивавших, закоптевших стен, полка над печкой и двери, покрытых толстым, лоснящимся антрацитовым слоем сажи, свисавшей лохмотьями и с потолка, такого низкого, что не стоило никакого труда достать его рукой, лишь слегка подпрыгнув.

Социализм неуклонно, стремительно и триумфально побеждал на планете с разной скоростью и кое-где, поближе к сердцу великого государства, очевидно, порядочно запаздывал.

Глава 18

Из вынужденной деревенской ссылки Алеша воротился совершенно другим человеком: умудренным жизнью, новыми знаниями и полезным опытом, заметно повзрослевшим. По крайней мере, так ему казалось.

С первыми колючими осенними дождями, принесшими прохладу и предвестие близких перемен в воздухе, несмотря на обманчивость еще по-летнему жаркого золотистого полудня и пока едва уловимый грустный полынный запах тления выжженной летним зноем травы да созревших семян в бурых зонтиках аниса, Алеша перешел в последнюю, предшкольную группу детсада.

На утренних занятиях он с интересом обнаружил, что большинство детей в группе не умеет читать и даже не знает всех букв. Впервые в жизни его кольнуло незна-мое приятное чувство превосходства. Он стал время от времени задумываться о том, что непохож на других — окружавших, беспокоивших и подчас попросту донимавших своим присутствием на границах его собственного мира.

Панаров с выражением читал ребятам вслух сказки, стишки и детские рассказы во время послеобеденного тихого часа — шестилетки уже не желали спать днем, и воспитательницы усаживали мальчика на плюгавый детский стульчик у кроватей и давали в руки какую-нибудь книжку.

Умение бегло читать, однако, авторитета в коллективе ему не прибавило. Впрочем, он к этому и не особо стремился. Достаточно было того, чтобы его пореже донимали.

Во время прогулки после полдника Алеша втихомолку играл — как обычно, в одиночестве — в маленьком зеленом фанерном домике.

Извне доносились возбужденные крики, галдеж горластых мальчишек. Они всегда шумливо и безумолчно галдели на прогулках, но в этот раз как-то нахальнее и злее. Все облепили в рядок высокий забор детсада, держась руками за штакетины и вжимая вихрастые головы в зазоры между ними, несколько самых бойких сорванцов даже взобрались наверх и стояли на поперечных жердях, придерживаясь одной рукой за доски и размахивая другой.

Мальчики дразнили кого-то там, снаружи: гомонили, горланили невразумительное «чича, чича», гримасничали — и были очень довольны своим единством и сплоченностью стаи юных гамадрилов.

Алеша осторожно высунулся в крошечное оконце детского домика и заприметил метрах в десяти за оградой странную группу чужих детей — судя по росту, разного возраста, курчавых, черноволосых и как-то диковинно одетых. Дети тоже оживленно жестикулировали и выкрикивали в ответ что-то неразборчивое гортанными голосами.

Вдруг, видно, по команде старшего, пять-шесть из них быстро обособились от группы и с разбегу, залпом, метнули в сторону детсадовцев куски крупного щебня. Это было последнее, что увидел Алеша. Что-то тяжелое ударило его в лоб и отбросило к дальней от оконца стенке домика. Никто из ребят не заметил случившегося с ним — они разом соскочили с изгороди и с воплями бросились врассыпную, подальше от зоны поражения, чтобы через минуту забыть о случившемся и заняться более значимыми вещами.

Когда Панаров, пошатываясь, выбрался из домика и направился к своим, его воспитательница, сидевшая на крытой веранде метрах в сорока, испуганно вскрикнула. Все лицо и одежда мальчика были залиты кровью, текшей из рваной раны на лбу. Слипшиеся веки насилу открывались.

Алеша почти не чувствовал боли — его лишь слегка подташнивало, и что-то теплое все время заливало глаза и норовило затечь в нос, он стирал это ладошкой, однако липкая жижа снова стекала вниз по бровям.

Изумленные женщины запаниковали. Они суетились, вразбивку бестолково кричали на детей, по многу раз допытывались у окровавленного ребенка «что с тобой, ты упал с горки?», но тот не помнил и молчал.

Его отвели в медпункт, где пожилая сестра промыла рану, остановила кровь, выстригла волосы, обработала края остро пахнущей жгучей жидкостью и замотала голову толстым слоем ваты и бинтов.

— У него края нужно сшивать, — хмуро заявила приземистая, грузная женщина в не совсем белом, заношенном медицинском халате. — Надо звонить в скорую и вести в больницу, на хирургию.

— А что мы родителям скажем? Это же подсуд! — жестко впившись пронзительными глазами из-под массивных очков, возразила заведующая — высокая костистая женщина с грубоватыми чертами лица, выкрашенная в яркий рыжий цвет. — Вы куда смотрели, Софья Петровна? — обратилась она к подчиненной.

Воспитательница стояла молча, как провинившаяся школьница, расправляя складки на обвисшей юбке и не поднимая глаз.

— Надобно быстро выяснить у детей, что случилось. Ведите в мой кабинет хулиганов из группы, надавим на них, — распорядилась заведующая и досадливым отрывистым жестом отослала расстроенную Софью Петровну прочь. — В скорую звонить не будем пока. Кровь больше не течет? Детский организм — заживет и так. Лишние записи в книге регистрации вызовов и в карте хирурга — только зацепки для проверки, а то и для прокурора.

— Он сказал, что его тошнит, — подавляя растущее внутри возмущение, заперечила медсестра.

— Ничего, пройдет, — авторитетно заверила начальница. — Дайте ему таблетку от головы, и пусть посидит здесь у вас под наблюдением до прихода мамочки.

Алеша выпил предложенную таблетку, ему захотелось поспать. Он улегся на клеенчатую бежевую кушетку, приятно холодную, и провалился в темноту.

Разбудил его высокий, дрожащий, срывающийся в плач голос мамы.

— Что с ним? Он упал? Расшиб головку? — кричала она на насупившуюся и покрасневшую медсестру. — Ему нужно в больницу?

Мальчик с горем пополам разлепил опухшие потемневшие веки — болела голова и хотелось попросить тазик, но он не решился.

Мама уже стояла в окружении заведующей, трех воспитательниц навытяжку и медсестры.

— Ваш сын сегодня натворил дел, такой номер выкинул! — с укором закачала головой заведующая. — Он дразнился и кидался камнями в детей чеченских рабочих. Их родители, каменщики, работают на строительстве кирпичного завода, а дети без присмотра гуляют на улице.

Заведующая выдержала многозначительную паузу, чтобы усилить эффект последующих слов. Медсестра впервые с живым интересом воззрилась на нее и хмыкнула.

— Вы представляете, чем для вас и вашего мужа грозит эта ситуация? — обрушилась с исправно сыгранным гневом с высоты своего внушительного роста на маленькую Алешину маму руководительница детсада. — Как вы воспитываете ребенка в семье?.. Какие разговоры при нем ведете, если он оскорбляет других детей по национальному признаку?.. И это в стране неразрывной дружбы народов, где все народы — братья!

— Да мы никаких разговоров не ведем, — несмело возразила озадаченная Панарова.

— Как же не ведете? — перешла в решительное наступление вошедшая в роль заведующая, стараясь не смотреть в насмешливые очи медсестры. — Я самолично переговорила с мальчиками из его группы. Все, как один, независимо друг от друга твердят: «Он кричал тем детям „чича“ и бросал в них камни». Вам их привести, чтобы вы это собственными ушами услышали?

— Странно, он и слова-то такого не знает, — ничего не понимая, оправдывалась Надежда, не сводя глаз с пропитанной кровью и йодом повязки на голове сына.

— Я должна осведомить об этом инциденте отдел кадров вашего мужа. И к вам на работу тоже сообщу, — металлическим голосом пригрозила, чувствуя близкую победу и немое восхищение своих подчиненных, рыжая начальница. — Пускай разбираются с вами — каким словам вы учите ребенка в семье… И стоит ли ему посещать наш детсад.

— Пожалуйста, не надо сообщать! — сложив руки перед грудью, взмолилась Алешина мама. — Мы с ним дома поговорим, и обещаю, что это никогда больше не повторится.

— Ну, не знаю… — неуверенно протянула, заколебалась заведующая. — Вообще-то, я обязана отправить сигнал, реагировать на подобные вещи. Но вы мамочка интеллигентная, да и Алеша до сих пор не давал поводов — книжки детям читал…

Женщины дружно закивали, выражая влажным взглядом сочувствие повинившейся и осознавшей мамочке и безмолвно взывая к старшей о снисхождении.

— Ну хорошо, пока я рапорт попридержу в столе, — помолчав, великодушно смилостивилась та. — Но смотрите, коли еще раз что-то подобное повторится!..

Панарова энергично замотала головой. Не повторится.

— А о лобике Алеши не беспокойтесь — ранка небольшая, сестричка ее обработала, — погладила она ладонью худенькое плечико ребенка. — В больницу не имеет смысла ходить.

Медсестра закашлялась и отошла в сторону за стаканом воды.

— Вы с ним дома за свой счет три-четыре денька посидите, — мягко присоветовала властная женщина, провожая жестким, недовольным взором кургузую фигуру в белом халате. — А потом придете в сад, и сестричка вам повязочку снимет.

Мама Алеши с облегчением попрощалась и второпях повела ребенка за руку домой.

Дома мальчика ждал тяжелый разговор. Беда была в том, что он почти ничего не видел и не помнил.

— Ты зачем чужих детей дразнил, а? — нервно нахмурившись, вопросила мама, поставив его, провинившегося, стоять пред диваном, на котором молчком восседал грозный судья-отец.

— Я не дразнил, я в домике играл, — неуверенно ответил ребенок.

— Ну а как камнем в голову получил? — выпытывала она, вызывающе поглядывая на бесполезно молчавшего задумчивого мужа.

— Не помню. Я в окошко посмотрел — и все, — чувствуя, что, пожалуй, и вправду он снова провинился (как в тот раз, с сугробом), пролепетал Алеша.

— Мне все ваша воспитательница рассказала, — сурово хмурясь, продолжала отчитывать сына Панарова. — Ты откуда слово-то такое знаешь — «чича»?.. Надоумил кто?

— Ладно, Надьк, отстань от него, — неожиданно вступился за Алешу, уже внутренне безропотно согласившегося со своей виной, отец. — Нечисто там все. Он чеченцев в глаза не видал. Они с лета семьями живут в бараках на рабочем поселке, где полстеклозавода обитает. Там и драки были, и на ножах — порезали двоих. А их ондатры шалопайничают — по домам лазят днем, шарят, когда народ на работе. Мужики с завода их терпеть не могут — дай волю, голыми руками бы разорвали. Вот, поди, дети оттуда и наслушались разговоров. А наш под раздачу случайно попал.

Надежда замолкла, почувствовав, что муж, наверное, прав.

— И что нам теперь делать? — озадаченно спросила она, кивком разрешив Алеше идти в другую комнату. — В милицию заявление писать?

— Сидеть молча — и все! — твердо отсек Панаров, отчего-то раздражаясь сам на себя. — Какая милиция?.. Чем ты докажешь? Взять и все выложить — и детсад, и отдел кадров, и партком нас живьем сожрут. Думаешь, они всего этого не знают?.. Знают, очень хорошо, и еще раньше, чем мы! Но пока все тихо-спокойно — пара бытовых драк да пьяная поножовщина. Поди вякни об этом вслух — еще под статью о межнациональной розни загремишь. Если и нет, то о месте в детсаду забудь.

— Ну а если ему в больницу надо будет? — поневоле соглашаясь со словами мужа, беспокоилась за сына Надежда, сжимая и разжимая узкие, почти детские ладони.

— Дома с крыльца грохнулся, головой о тротуар, — уже открыто злясь на свое бессилие, отрывисто бросил первое, что пришло на ум, Алешин отец. — Чеченцы к зиме уедут — печи почти готовы — и черт бы их побрал, забудут все о них. А мы, если сейчас права качать начнем, будем у этой своры до смерти на заметке, еще и Алешке анкету подпортим… Или думаешь — Сталина сто лет как нет и что-то изменилось? У нас сроду ничего не изменится. Даже коль завтра объявят, что при коммунизме живем. Или капитализме… Тут только потоп что-то изменит.

Ночью Алеше снились очи черновласого кучерявого мальчика — рослого, почти подростка, — который кинул ему в лицо щебенку. В этих глазах светилась та же спокойная неприязнь, как в тех, желтых, что смотрели на него из кустов в лесном овраге.

Глава 19

Рана на лбу зажила, затянулась без вмешательства хирурга, и скоро Алеша ходил без повязки, с щедро намазанным зеленкой лбом.

Историю с чеченцами никто в детсаду не вспоминал, но ребята из рабочего поселка, оговорившие его заведующей, поглядывали на мальчика с легким презрением и ощущением превосходства. Очевидно, они кичились своей смекалкой и умением жить, не идущими в сравнение с умишком этого терпилы-недотепы. Неизвестно, в какой мере они сами удумали историю, а в какой были надоумлены воспитательницей и родителями, с которыми поочередно состоялся серьезный разговор в кабинете заведующей за закрытыми дверьми, но общая тайна и нечистая совесть их сплачивали еще лучше, чем совместные игры в стае.

Алеша извлек для себя полезный урок из случившегося. К нему пришло недетское понимание того, что в бурных жизненных обстоятельствах щебенкой по голове получают далеко не основные их участники и уж точно не виновники. Поэтому, ежели в происходящем нет твоего непосредственного бытостного интереса, нужно активно, всеми силами избегать участия, а не просто молча лицезреть и пассивно сторониться. Помимо того, он понял и крепко-накрепко запомнил, что любое внешнее событие легко переиначить в пересказе, оттого оно может иметь мириады толкований и версий, и не всегда та истинная побеждает — скорее, никогда.

В глубине души хулиганам из группы было немножко совестно: по канонам мальчишеской чести ябедничать нехорошо, тем более дурно — ложно оговаривать. С возрастом данное чувство теряет остроту, будучи исподволь вытесненным в темницы подсознания разумными и светлыми взрослыми оправданиями. В шесть лет этот процесс только начинался.

Чтобы как-то искупить свой нелицеприятный, бесчестный поступок, будущие дерзновенные покорители космоса и вечной мерзлоты, благородные защитники отечества и угнетенных во всем мире — соль земли советской — стали вдруг предлагать Алеше игрушки, на каковые ранее имели священное право лишь они, и ревниво и неусыпно следили, чтобы никто из послушной свиты — сильных и правых своей принадлежностью к стае — не отбирал их у него. Толстовское наблюдение о том, что мы ненавидим людей за зло, которое им причинили, в детском обществе еще не работало.

Алешина бабушка сдержала данное летом обещание, приехав в октябре в гости — как раз на день рождения внука. Но приехала не одна. Незнакомый пожилой мужчина лет шестидесяти, коренастый, с покрытым седой щетиной широким подбородком, слегка вытянутым лицом и серыми колючими глазами, с безмятежным спокойствием незваного гостя вошел в дом заодно с ней. Мама, видно, была предупреждена о необычном визите заблаговременно, ибо, в отличие от остолбеневшего, замершего на бегу к входной двери сына, удивления не выказала.

— Здравствуйте, мои дорогие, здравствуй, внучек золотой! — смущенной скороговоркой поприветствовала всех баба Маня с порога. — А это дедушка Витя, он тебе гостинцев привез.

Панаровы казенно поздоровались с новым приятелем бабушки и усадили гостей за недавно накрытый стол.

Дедушка Витя, в полинялом и неопрятном кителе железнодорожника, держался с достоинством. Он вынимал и вынимал из зеленого охотничьего рюкзака разные угощения: огромный балык из севрюги, копченых угрей, сушеного окуня, черную икру в пол-литровой банке, домашнюю колбасу, синие жестянки со сгущенкой, банку кофе, бутылку ликера, армянский коньяк, водку… Подобный богатый ассортимент подарков кому угодно придал бы солидной уверенности при сватовстве.

Алеша получил от внезапно объявившегося дедушки большой автокран на вращающейся платформе и был в полном восторге — у кабинки открывались дверки, стрела вытягивалась ввысь, удлиняясь, и позволяла подцепить на крюк и поднять в воздух любую машинку из его невеликого гаража; при езде по паласу внутри крана жужжал малюсенький моторчик.

— Я вот решил — переедем мы с Маней ко мне в Переволоки, на Волгу, — выпив положенные за знакомство и за здоровье хозяев, вольно опершись о спинку натужно заскрипевшего стула и задумчиво потирая хваткими пальцами характерный подбородок, поделился выношенным замыслом дедушка Витя. — У меня там дом свой в три избы, участок двадцать соток. Волга и море Жигулевское под боком — рыбачить и купаться можно. На лето всей семьей будете к нам приезжать — места полно.

О своих видах на будущее он уже успел излить душу в семьях остальных дочерей бабы Мани — слова были умело подобраны, выражения не раз обкатаны, и речь с толком и по делу лилась сама собой.

— Свое на чугунке я отработал, отпахал от звонка до звонка как заведенный. Пенсия у меня хорошая, льготы опять же… Детей нет, бездетный. Кому я все оставлю?.. Вот ей и оставлю, — приобнимая одной рукой за плечи избранницу сердца и опрокидывая другой полный стакан водки на выдохе, подытожил новоиспеченный родственник.

Перспектива была неожиданная, но интересная. Явное несогласие с планами «дяди Вити» изъявляла только средняя дочь, Елизавета, разом терявшая привычный и бесперебойный источник мяса, молока и овощей.

— А с домом что будет, с вещами? Куда она на старости лет сорвется-то? Корова, поросята, огород… Отца могила, наконец, — протяжно перечисляла она с вытянувшейся недовольной миной.

— Дом вам оставим. Будете летом там отдыхать, как на даче. Барахла у меня от первой жены — три шкафа одежей, ладные все, неношеные, дорогие ей покупал, шубу, сапог море, она и ростом такая же была, впору будет… Корова нам не нужна, на молоко денег хватит. Поросят я и сам держу. А к отцу на кладбище дважды в год уж вы, три дочери, сможете, поди, приехать, могилку отеческую прибрать, да? — не особо церемонясь, в упор воззрился дядя Витя на Лизку, и та бледно стушевалась под его колючим безотрывным взором.

Без толики сомнения он ожидал, что и старшая дочь после вялой — для видимости, для порядочности — обороны дозволит ему легкую победу, емко и нерасторопно продолжая расписывать преимущества их счастливой совместной жизни у него в доме.

— Стареть будем вместе, помогать друг другу, жить душа в душу. А то я бобыль бобылем, да и она зимой сидит одна в своей Пелагеевке. Дорогу до весны заметет — случись чего, прихворнет, как вы узнаете и поможете за пятнадцать-то верст? — вложил дядя Витя нотку легкого попрека в поставленный зычный волжский голос. — А в Переволоках медпункт свой с фельдшером, да и до города по трассе рукой подать, коли вдруг что.

— А вы и расписываться будете? — практично полюбопытствовала Надежда.

— А то! Конечно, будем, — напористо махнул тот рукой, угадав ее невысказанные мысли. — Вот переедем и у меня распишемся!.. Хотите, и свадьбу сыграем.

— Ну, свадьба в вашем возрасте — это лишнее, — невольно вздернув плечом, не сдержав легкой брезгливости, отметила старшая дочь. — Расписались — и живите.

— А что возраст? — обиделся дедушка Витя, выпятив грудь и выпрямив спину. — Во мне здоровья — как в мужике сорокалетием. Я в октябре в Волге плаваю, а зимой снегом растираюсь.

— А как насчет этого дела? — с язвительной улыбкой кивнула Надежда на очередной до краев наполненный стакан в руке будущего отчима.

— С этим делом все нормально, — с промелькнувшим в глазах недовольством поставив на стол на полпути засекшуюся чарку, уверил тот. — Знаю когда, знаю с кем и знаю сколько… Вы в Переволоки приезжайте, на хозяйство мое посмотрите, соседей поспрашивайте. Мне бояться и таиться нечего. Я безмала пяток лет со смерти жены один живу. Пьянчуга опустился бы и сдох иль по миру пошел. У меня внутри стержень стальной закала твердого. Мне на железке, знаешь, какую кличку мужики дали? Чеканом прозвали… Будет время, расскажу как-нибудь, чего я за свое житье-бытье перевидал.

Алешиному папе новый родственник, видимо, показался вполне симпатичным, нормальным, да и на личную жизнь тещи ему было, по большому счету, наплевать. Он не был высокого суждения о ее уме, что выкинутый фортель — брачный союз в шестьдесят с лишком лет — только подтверждал.

— Пойдем, дядь Вить, покурим, что ль? — после очередной стопки, отломив капельный кусочек балыка, занюхав и быстро зажевав, предложил он с приязнью.

Невзирая на пол-литра в крови, двужильный Чекан бодрячком встал из-за стола и трезвой уверенной поступью вышел во двор с будущим зятем.

— Дядь Вить, а на хрен тебе на седые колена все это надо? — угостив сигареткой, прикурив сам и затянувшись, слегка сощурив при этом серые, чуть навыкате, глаза, без обиняков да излишней дипломатии вопросил Панаров.

— Ты знаешь, сынок, — форсируя семейные отношения, задушевно ответил тот, выпуская через нос плотные струи дыма, — коленки-то седые, а вот бабу еще охота. Особенно после баньки. Всяких шалав залетных водить не хочу. Опоят да вынесут из дому все. А Маня еще вам, молодым, фору даст. Я к сестре своей двоюродной в Пелагеевку ездил, к Аксютке — соседка ее, там с ней и сошелся… Да и кому я все оставлю? У меня на сберкнижке — десять тышш, — доверительно понизив голос, возвестил Чекан, твердостью «ш» только усиливая впечатление от солидности суммы.

Через неделю сестры со своими мужьями собрались вместе на совет у Панаро-вых — обговорить нежданный-негаданный залет в голове пожилой матери.

— Да что вы головами-то качаете — путный мужик! — маслянисто улыбаясь, миролюбиво заявил Борька. — На Волгу будем ездить, рыбачить… Правду ведь говорил: вот что случись с ней, с одной, зимой — ведь до весны не узнаем!.. Все равно ее рано или поздно в город придется перевозить… Иль ты к себе ее хочешь забрать? — нежданно обернулся он к супруге.

Та, видно, не была готова к подобному повороту разговора.

— Почему хочу — куда мы ее, самим развернуться негде, — растерянно и недовольно промямлила она, с упреком косясь на неделикатного мужа. — С твоими телевизорами поломанными в каждом углу… Бардачина везде, и места нет.

— Ну вот! А тут у мужика дом свой, больничка под рукой, магазины в деревне… — торжествуя, подвел итог невозмутимый Пегий.

— Водку он больно лихо в башку запрокидывает, — неодобрительно, с сомнением покачала головой Надежда. — Боюсь, сопьются они там вдвоем в Переволоках. За пятьсот верст ведь не уследишь…

— Так путейцы на железной дороге все отродясь пьют — и пить умеют, — подал голос Артем, из-под черной челки на глазах коротко взглянув на Надежду. — Ты знаешь, что такое — на путях зимой в минус тридцать день-деньской?.. Там без водки не выживешь. Я бы и то поддавать начал… Но и закалка путейская потом на всю жизнь. Толька вон говорил: его уж пошатывало, а Чекан — огурец огурцом, выносливый.

— Ладно, увидим, жизнь покажет, — неопределенно заключила Панарова.

Помолчав мгновение, с угрозой дочерней ответственности в голосе добавила:

— Узнаю, что пьют вдвоем — поеду и заберу обратно.

Мнения Наташки, как младшей, никто не спрашивал. Дедушка Витя враз проникся к ней отеческими чувствами и наделил подарков больше, чем другим дочерям.

Артем, не скрывая, радовался заманчивой перспективе иметь дом на Волге и доступ к запасам копченой, вяленой и сушеной рыбы от нового тестя.

Алеша в награду за свое молчание о летних приключениях получил то, о чем давно лелеял несбыточную мечту — роскошнейший набор-конструктор из сотен ценных металлических и пластиковых деталей, с пухлой инструкцией по сборке десятков разных моделей всего, что ездит, плавает и летает. За такое сокровище стоило пострадать — весь страх, все слезы и все отчаяние заплутавшего в лесу ребенка почти забылись, изгладились, выветрились из памяти либо укрылись где-то глубоко внутри и почти не вспоминались. Это случилось как бы не с ним.

Детский разум умеет жить не прошлым иль будущим, а здесь и сейчас, предавать забвению само время и искренне наслаждаться негаданными радостями, что жизнь подчас приносит в шесть лет.

Глава 20

Едва новобрачные попрощались с родителями Алеши, отправившись в свадебное путешествие в Переволоки — вдвоем обживать нехитрый быт вдовца, как вот уже внук обнимал вторую бабушку, приехавшую с дедом из Новиковки погостить у старшего сына. Обнимать было непросто — бабушка отличалась благородной полнотой, так что он, скорее, преданно распластался с раскинутыми в стороны руками на ее необъятном животе.

Родители Панарова жили в области, где довелось родиться Ленину, и это служило кому-то достаточным основанием забрасывать туда почаще, чем соседям, дефицитный ширпотреб — ходовой, хоть и нередко залежалый где-то на складах не по воле товар. Вновь подарки, снова кремово-сладкое и жирное сгущенное молоко, которое Алеша помещал на самую вершину пирамиды всех лакомств, существующих на свете, опять растворимый кофе, шоколадное масло, конфеты в разноцветных фантиках, пахучая копченая колбаса…

Внук получал от бабы Веры невообразимо чудесные дары на дни рождения: пластмассовые модели военных кораблей, пассажирских самолетов, космических спутников, почти неотличимые от настоящих, с жидким клеем в тюбике и описанием, как эти чудеса собрать; многостраничные книжки-раскраски в глянцевых обложках; наборы тонких фломастеров всех возможных цветов и оттенков.

За все эти бесценные радости с внука взималась довольно умеренная дань. При заминках в застольных разговорах Вера Андреевна грузно поворачивалась к нему с неизменным улыбчивым вопросом: «Лешенька, а какую бабушку ты любишь пуще всего?»

Чуть поколебавшись для приличия, Алеша всегда отвечал: «Тебя, бабуля!»

Было в том ответе на две трети благодарности за обретенные вожделенные дары и на треть — заурядного желания сделать приятное. Хотя внуку было чуть-чуть неловко за тщеславную бабушку Веру, не совсем честным путем вымогавшую не просто дань детской любви, а первенство в соревновании, о сути которого Алеше было невдомек.

Он чувствовал, что все-таки чуток предает бабу Маню, у которой провел столько времени летом и приобрел столько полезных знаний. Но ведь она сейчас далеко, и мальчик, приучившийся с выгодой помалкивать, не расскажет ей о своих признаниях, немножко неискренних и немножко вынужденных.

Василий Архипыч души не чаял во внуке, хотя особой взаимностью не пользовался.

— Ну-ка, Лешенька, перечисли мне все республики Советского Союза со столицами, — давал он ему несложные задания из географии, взирая на него умиленно. — …Молодец, а теперь страны Южной Америки со столицами… Умница, а какие моря омывают нашу родину?

Для Алеши эти вопросы не представляли затруднений: карта мира висела на стене напротив его койки, и однажды, едва научившись читать, с трудом разобрав самое длинное название крупными буквами наверху, он потерпел досадное фиаско в попытке щегольнуть знаниями перед воспитательницей детсада.

— А я знаю, какой океан самый большой, — гордо заявил он, почему-то соединив в сознании размер надписи с размером обозначаемой ею сущности, непроизвольно повторив ошибку философов-номиналистов, на свой лад неглупых людей, вроде сабинского стоика Варрона.

— Какой? — равнодушно, лишь для виду поинтересовалась Софья Петровна.

— Северный ледовитый океан, — отчетливо, врастяжку, почти по буквам изрек начинающий эрудит. — Правильно?

— Нет, неправильно, — отрезала женщина, не пояснив опешившему ребенку, в чем он сплоховал.

После досадной оплошности Алеша методично день за днем проштудировал все надписи на карте в спальне.

— Толька, это будет гений! — восклицал, будучи в изрядном подпитии, восхищенный дедушка. — Ломоносов! Вернадский! Лобачевский!.. Он всю географию знает, читает, пишет, считает. Это в нашенскую породу. Твой двоюродный дед — тот был голова!

Вера Андреевна не соглашалась, что ум внука унаследован исключительно по мужской линии.

— Мой дед купцом был до революции. У него усадьба с собственным прудом с карпами была и дом двухэтажный. Все отняли потом… А твои, поди, на конюшне хвосты гребнем костяным чесали.

В бабушке и в старости чувствовалась порода. В Новиковке Алеша засматривался на старинный фотопортрет в рамке под потолком, с которого ему улыбалась ослепительная светлоглазая белокурая киноактриса. Говорили, что глаза и брови у него — «в бабку Веру».

— Верно вас раскулачили! — кипятился сухощавый дед плебейских корней на родовитую супругу. — Кровь народную пили, в Париже жили, а люд бесправный читать-писать не умел и лучину жег!.. А сейчас? В космос летаем!

— Да мы и нынче лучину и дрова жжем — газ до сих пор нам не провели, — к слову подметила сноха, неодобрительно поглядывая на то, как маловато закусывает муж, налегая в пару со своим отцом все больше на водку. — А ведь в городе благоустроенном живем — заводы повсюду.

— Не все сразу, не все сразу, — неохотно сбавлял обороты свекор. — Войну вон какую выиграли… Вся Европа на нас навалилась! Да не будь Сталинграда, не по-драпай немец — и Америка бы с Японией навалились чуть позже… Только выправились после потопа, нынче великое возрождение начинается. Лишь бы воли хватило… Сталин! Вот гений был! Как он всех просчитал и Россию спас! Теперешнее племя в Москве — не чета ему.

— Вот только давайте без Сталина! — раздраженно попросила Надежда. — Полстраны в жерновах перемололо, невесть сколько народу в лагерях лес валило да каналы копало! Сейчас хоть за просто так не сажают и не расстреливают.

— И тогда за дело сажали! — снова уверенно возвысил глас Василий Архипыч. — Да жалко — дурка Никита повыпускал раньше времени. Вот сейчас их гнилое семя подрастет, и увидите, куда они страну заведут!

— А семя тех, кто их сажал, тоже подрастет? — с легкой иронией переспросил Анатолий. — Они-то, думаешь, куда надо заведут? Раньше их тоже неслабо прореживали. А после Берии как-то поуспокоились с селекцией. Или, может, вывели нужный сорт? Ждем первый урожай…

— Мичурина на них нет — вот в чем беда, — согласившись коротким кивком, со значением вымолвил дед, дрожащей рукой осторожно поднимая полный стакан. — Мельчать будут, вырождаться. И сдадут все к черту американцам.

— Ну, отец, ты уж совсем в фантастику ударился, — возразил, усмехаясь, Панаров, выпив на секунду позже старшего и забросив в рот кусочек соленого огурца. — У нас самая большая армия, ракеты, ресурсы… Кто с нами что сделает?

— Если опять война — то никто, — утвердительно ответствовал тот. — А вот ежели по-другому, изнутри — сдадут все к черту… Ленин нам новый нужен. И Сталин. А их нет и не будет.

— Как же Америка-то без Лениных и Сталиных цветет и пахнет? — поинтересовалась Надежда, пододвигая поближе к мужу тарелку с котлетами. — И мы так же проживем, покуда наверху чуть-чуть про народ думать начнут. Не про Африку с Кубой, а про своих.

— Про Америку, дочка, мы, может, много чего не знаем, — миролюбиво вставила Вера Андреевна. — Может, у них там, изнутри-то, все еще хуже, чем у нас? Вот они и грозят всем бомбой. Кто ведь сильный, тому незачем, чтоб его боялись.

— Все равно, отец, даже изнутри не сдадут, не успеют — долго ли они высидят?.. Кончат как те, что от поляков в Смутное время там засели, — помолчав и поразмыслив над словами Архипыча, заключил Панаров.

— Сынок, а долго и не надо!.. Испробованный метод — одеяла в подарок… Чума иль еще мор какой. И вместо Дикого Запада — Дикий Восток… Колесо совершит еще один полный виток.

— Да, отец, по-моему, такие мысли — от таблеток твоих, аккуратнее бы ты с ними, — недоверчиво заключил спор Анатолий, вставая из-за стола покурить во дворе.

Застолье завершилось как всегда. Василий Архипыч, окончательно опьянев, решительно и с пафосом запел зычным, бархатистым баритоном «Артиллеристы, Сталин дал приказ». Дедушку никто за столом не поддержал, и его уложили спать в передней — впрочем, ненадолго. Он целую ночь, словно разбуженный зимой шатун, задумчиво блуждал впотьмах, колобродил по комнатам, что-то глухо бубнил под нос, громогласно заговаривал со спящими за перегородкой сыном и снохой, с кашлем, поминутно давясь, жадно и без разбору поглощал всю пищу, что находил в холодильнике, в два-три прихода испивал целый бидон ледяного молока и несколько раз норовил во весь голос завести песню из своего богатого военного репертуара, на первой же строфе прерываемый благоразумным сонным шипением бабушки Веры с дивана.

Это-то превыше всего и не нравилось Алеше — все движения дедушки происходили за утлой стенкой с дверным проемом, завешенным шторкой, так что он слышал из спальни каждый звук и до утренних сумерек не мог заснуть.

Панаров тоже осоловел от водки, выпитой почти без закуски, ибо «или я ем, или я пью», и что-то невнятно бормотал своей матери заплетающимся языком, по-детски склонив голову к ней на плечо. Трезвыми оставались лишь Надежда, целый вечер прикладывавшаяся губами к одной и той же рюмочке, да Вера Андреевна, пившая наравне с мужчинами, но никогда не пьяневшая.

Ее второй сын, Владимир, высокий, хорошо сложенный блондин с красивыми голубыми глазами, «не в Панаровскую породу», как любила она подчеркнуть с многозначительной улыбкой, отслужив армию во внутренних войсках, устроился работать в милицию в области, в Саратове, женился на симпатичной, под стать ему, ладной фигурой и ростом, медновласой Софье и родил сына Вадика, двоюродного брата Алеши.

Из-за того, что младший больше походил на нее, Вера Андреевна, видно, и любила его сильнее. Денежные переводы с пенсии неизменно отправлялись именно в его семью. Надежда имела тому свое объяснение: «Я все время ору, лаюсь, чтоб она моего не спаивала, а Сонька с ними пьет и привечает ее. Алкаши они там все…»

Тусклое серое утро после вчерашнего застолья началось с того, что бабушка достала потертый коричневый кожаный кошелек с хромированной защелкой, вынула трешку и попросила: «Толик, сбегай в магазин за кислушкой».

Тот с готовностью исчез и воротился с авоськой, растянутой почти до пола зелеными бутылками с дешевым сухим вином.

Поправив здоровье, Вера Андреевна отправилась «промять ноги», взяв с собой внучка. Алеше не очень нравились подобные прогулки вдвоем — во время них заново велись лицемерные разговоры на тему его любовных предпочтений по отношению к бабушкам.

После трех дней вынужденного гостеприимства Надежда, как обыкновенно, не вынесла, и загостившиеся бабушка с дедушкой в замешательстве, торопливо и с неудовольствием, засобирались в обратную дорогу домой. Панаров, обиженный нехлебосольностью жены, взял на заводе «за свой счет» и, надувшись, молчком покидал в сумку свою одежду из шифоньера.

— Дочк, ты таблеточки мне не забыла купить? — заискивающе полюбопытствовал Василий Архипыч, мелко трясущимися руками застегивая пуговицы на несвежей рубахе.

— Не забыла, коробки уже свекрови передала, — неприязненно ответила Панарова. — Меня скоро в аптеке на заметку возьмут.

— Вот и ладненько, вот и умница! — суетливо похвалил ее свекор и заспешил прочь из комнаты.

Алеша не дивился хмурому отъезду отца. Уже случалось, что мама снаряжала ему полный чемодан вещей вперемешку с пожеланием, чтобы тот никогда не возвращался. Поначалу мальчик очень пугался — он не хотел оставаться без папы. На очи наворачивались слезы, в горле застревал ком, было горько и необъяснимо, отчего папа не замечает его, не обращает на него внимания и уходит насовсем, даже не попрощавшись, не обняв, не сказав напоследок, что любит.

Через неделю, однако, папа возвращался — осунувшийся, синюшный, небритый, с тем же охровым чемоданом из грубоватой искусственной кожи. Следовал шумный ритуал встречи — с притворным удивлением, наигранным неприятием, обличением запойного пьянства семьи непробудных алкоголиков, обвинением свекрови в спаивании собственного сына — постепенно к ночи утихавший, после чего родители спали вместе.

Со временем Алеша свыкся с повторявшимися на один лад семейными драмами и понял, что ни в словах, ни в решениях взрослых не бывает ничего окончательного и бесповоротного. Озадачен он был лишь кажущейся искренностью фраз и эмоций — в детсаду для него представлялось большой морокой изобразить в театральных сценках понарошку плачущего кота иль зубасто рассерженного волка.

Взрослые были сложнее, чем Алеша себе представлял поначалу.

Глава 21

Дальнейшая жизнь подтвердила, что поводов для тихого изумления взрослые предоставят ему еще много. Недели через две после очередного возвращения блудного отца из Новиковки, придя домой под вечер от Павлушки, где он замечательно провел время, играя с дядей Гошей в стрелковый тир, искупавшись в чистой срубовой бане, топившейся по-белому, сообща с другом и его папой, испробовав с хохотом мягкого дубового веника на жарком березовом полке и душистого липового чая со свежими домашними «мадденками» и луговым медом в просторном сосновом предбаннике, Алеша неожиданно обнаружил в передней тетю Наташу, безотрадно сидевшую, сжав ладони узкими коленями и ссутулившись, в углу разложенного и наспех застеленного цветастой простыней дивана. Поблизости, у стены, стояло два габаритных чемодана.

Обычно тетя Наташа заливисто смеялась и щебетала в гостях, в этот же раз она едва заметила вошедшего племянника, утирая батистовым платочком горючие слезы с влажно-сапфировых глаз.

— Тетя Наташа, здравствуй! — вежливо обратил на себя внимание мальчик. — Ты к нам в гости пришла?

— Алеша, тетя Наташа немного устала, и неможется ей, — услышал он скорбный глас мамы за спиной. — Иди на кухню, вымой руки, сейчас кушать будешь… Она у нас поживет.

Из приглушенных разговоров родителей, полных намеков и недомолвок, до Алеши дошло, что дядя Артем выгнал тетю Наташу из дома — или она сама от него ушла. Причины он не разобрал.

— Дурак ревнивый, совсем одурел, спятил! — полушепотом ругалась возмущенная мама за дверью в родительской спальне. — Этого спускать нельзя. Раз поднял руку — потом во вкус войдет. Разводиться надо, пока не поздно, с такими замашками.

— Хвостом ей меньше вертеть нужно было, блюсти себя, — размеренно шептал папа. — Не давала бы повода — не бил бы. На заводе все всё друг о дружке знают. Слухи дошли, намекнули ему людишки — вот и вспылил, приревновал.

— Что значит — намекнули? Он ее застал? — почти в голос вскрикнула Панарова и, спохватившись, враз перешла на шипение. — У него доказательства есть? Нет… Домыслы одни. А мало ли что там говорят. Не надо было жениться моложе себя, чтоб не ревновать потом. Ровню бы нашел!.. Сам ей до свадьбы проходу не давал.

— А чего она ему не рожает? — резонно вопросил Анатолий. — Было б чем дома заняться — детьми — на шашни бы времени не оставалось.

— Это ее дело, — завернувшись в одеяло, отрезала Надежда, защищая младшую сестру. — Молодая еще — двадцать лет, пожить для себя хочет… Что она в жизни видела? Сперва отца-пьяницу, теперь мужа-идиота.

— Вот и пожила, — съязвил Панаров, выключая свет в спальне и отворачиваясь на бок. — В следующий раз башку ей оторвет, покуда не разведутся. Замуж вышла — о семье, о детях думай, а не «для себя»… И сколько она у нас будет торчать?

— Недельки две поживет, потом, если что, к Лизке переедет, — поворачиваясь лицом к стенке, ответила жена. — А там посмотрим…

Но уже меньше чем через неделю в дом Панаровых вошел Нежинский, с темным ликом, горящими нездоровым, шалым блеском аспидными глазами, черной щетиной на впалых, бескровных, восково-бледных щеках и всклокоченными смоляными волосами. Он хмуро поздоровался, молчком прошел в переднюю и безмолвно рухнул на колени пред тетей Наташей, мягко лежавшей на диване, даже не прикрыв за собой дверь в комнату. Это быстро сделала за него Алешина мама. Поэтому мальчик не слышал из задней разговора внутри. Где-то через четверть часа дверь открылась и дядя Артем возник на пороге.

— Ну что, мужчина, немудрено на женщину-то руку поднять? — с неприязненной иронией поинтересовалась Надежда.

Панаров молча вышел во двор, не желая ввязываться в разговор, его не касавшийся.

— Я жизнью своей клянусь, что с нее волос больше не упадет, — не поднимая от пола безумно светящихся глаз, с болью вымолвил Нежинский. — Я себе руку лучше отрублю!

— Вот бы раньше и рубил! — заботливо посоветовала свояченица. — Сладил с девочкой двадцатилетней, герой! Не устраивает — разводитесь. Кто тебя держит? Что она от тебя хорошего-то от свадьбы видела? Даже детей вон не решается заводить.

— Я ее люблю. Я не пью, зарабатываю, все в дом несу, по бабам не таскаюсь… — начал оправдываться зять, но тут же был прерван.

— Знаешь, я бы на всю эту домовитость твою наплевала и развелась, коли к тому только одну вещь добавить — руку поднимает, — выразительно, с презрением отмахнулась Надежда.

— Я же жизнью поклялся, что никогда больше… — заладил было наново Артем, но опять был прерван нетерпеливым жестом.

— Зарекалась лиса курей воровать… — с желчной усмешкой выразила Алешина мама свое отношение к обещаниям Артема.

— Она меня простила! — вдруг злобно выпалил тот.

— А вот я бы ни за что не простила, — заявила Панарова, подбоченившись и вызывающе, безбоязненно глядя вверх, в черные цыганские глаза.

— А я не на тебе и женился, — проронил Нежинский, повернулся и вышел, не попрощавшись, из дома.

На следующий день поутру тетя Наташа наскоро впихнула вещи в чемоданы и засобиралась домой. Синяка на лице уже почти не было видно, лишь небольшое изжелта-бурое пятнышко, которое она замазала тональным кремом и запудрила.

— Смотри, Наташка! Пока ты молодая, красивая, бездетная. Уехала бы в Саратов или Куйбышев, мужика нормального нашла, — дальновидно увещевала ее, провожая, старшая сестра. — Ведь он тебя сейчас быстро обрюхатит, чтоб привязать. А потом уже дороги обратно не будет: дети, возраст…

— Он сказал, что если сегодня до вечера не вернусь, чтоб я Толю завтра утром послала к нам… — невидящими глазами глядя в пространство пред собой, ровно промолвила та. — Его из петли вынуть… Он это сделает, я знаю.

— Веришь ему? — воскликнула Надежда, хлопнув себя маленькой ладошкой по бедру и укоряюще качнув головой. — Да хоть бы и повесился!

— Я решила, я возвращаюсь, — все тем же странным механическим голосом ответила Нежинская.

— Твоя жизнь, — помолчав, заключила Панарова, — иди, сестра…

Дверь хлопнула, и тетя Наташа с двумя чемоданами пошла на автобусную остановку, возвращаясь к мужу.

Алеша недопонял то, что ему удалось подслушать. Но где-то в душе чувствовал, что тетя Наташа поступила правильно. Даже ежели мама была права и дядя Артем не повесился бы. Она и сама не смогла бы с безразличием предоставить другому человеку свободу выбирать — жить иль умереть из-за нее. Жертвовать собой легче.

Настолько глубоко, конечно, мальчик еще не задумывался.

Скоро тетя Наташа забеременела, как и предсказывала Алешина мама, и родила девочку. А потом, с небольшим перерывом, еще одну…

Глава 22

Сестренка Леночка подрастала, но не становилась спокойнее, в полтора года продолжая занимать все мамино внимание, капризничала, плакала, плохо ела и часто болела, словно бы все еще мстила за неправедные помыслы об аборте.

Если брат был дома, ее тут же вверяли его неохотным заботам, что означало стараться развлекать, забавлять, терпеливо играть с ней, показывать цветные картинки в детских книжках, аккуратно кормить с ложечки, убаюкивать в кроватке. Леночка быстро привязалась к старшему братику и косолапо семенила мелкими шажками за ним повсюду, как хвостик, комично и неуверенно перебирая короткими ножками.

Но Алеша изнывал от скуки, проводя с ней время, и при первейшей возможности с облегчением удирал к друзьям на улицу, на вожделенную свободу.

— А я знаю, где у отца ружье взаправдашнее спрятано! — с гордостью огласил Павлушка, собрав друзей у себя во дворе. — Хотите посмотреть?

Конечно, они хотели! Забравшись по высокой приставной лестнице на кровлю, Павлушка отворил дверь чердака, и компания проникла внутрь, в пылищу и опилки, в паутину и горький скипидарный запах смолы.

— Помогите мне убрать в сторону вот эти доски, — указал он на штабель длинных сосновых тесин.

Вскоре из-под досок был извлечен холщовый мешок, в котором оказалась завернутая в тряпье старая берданка, доставшаяся дяде Гоше, может, еще от отца иль даже от деда, нигде не зарегистрированная. Иначе каков смысл был ее прятать на чердаке?

Внушительные размеры и суровая тяжесть истого оружия так восхитили ребят, что они даже не стали искать патроны, которые наверняка были где-то поблизости.

— Давайте играть в войну — в немцев и партизан! — мгновенно почувствовал прилив вдохновения Алеша. — Только нужно еще две винтовки или автоматы.

Настоящих винтовок и автоматов на чердаке больше не оказалось, зато у Павлушки в комнате нашлись игрушечные, вырезанные рукастым отцом из дерева.

— Кто будет немецким фашистом, а кто — русским партизаном? — ровно, с обличьем дошлого игрока в покер уточнил Панаров.

И Павлушка, и Степа в один голос заявили, что хотят быть партизанами.

— Ну ладно, я буду фашистом, — великодушно принял на себя неприятную миссию внутренне торжествующий Алеша. — Но за это буду играть вот этим ружьем.

Ребята с радостью согласились.

Чуть позже вся троица с криками бегала вперегонки по улице: отважные партизаны пытались, хаотично отстреливаясь, скрыться от немецкого солдата, неотступно преследовавшего их с дробовиком наперевес.

Партизан спасли две половины свежего сруба бани, что возвышались у палисадника Панаровых. Можно было укрыться за бревнами либо внутри срубов, устроив засаду на немца, как и положено заправским партизанам. Немец, однако, попался хитрый, предусмотрительный и осторожный и не спеша приближался к опасным срубам, приставив приклад к правому плечу и сосредоточенно целясь пред собой, готовый выстрелить в любую секунду на первое подозрительное движение.

На дороге, что серела асфальтом в стороне, метрах в двадцати, показался «уазик» патрульно-постовой службы. Милиционеры с удивлением заприметили настоящее оружие в руках ребенка и притормозили. Из дверей машины вылезли двое и направились прямиком к вооруженному фашисту.

Тот впопыхах забыл опустить берданку и, резко развернувшись, направил ствол на представителей власти. Они озадаченно остановились, замерли, не доходя, метрах в шести.

— Дробь или картечь? Как думаешь? — с деланным равнодушием предположил младший по званию, не сводя внимательных глаз с направленного на него дула.

— Это твое ружье? — с дружелюбной, располагающей к себе улыбкой, но чуть напряженно спросил старший. — Дай-ка, я посмотрю, — медленно и осторожно протянул он руку к Алеше, сделав шаг вперед и слегка вспотев.

Взяв берданку в руки, передернув затвор и заглянув в дуло, с явным облегчением в голосе и уже немного высокомерно он вопросил:

— А где ты живешь?.. Пойдем-ка, сынок, к твоему папке наведаемся.

Мальчик быстро сообразил, что совершил что-то не совсем правильное — видимо, детям не полагается играть с взаправдашним оружием. Привести в домдвух взрослых милиционеров не предвещало ничего доброго.

— Это не мое ружье, мне его поиграть дали, — понурив голову, чувствуя непривычный холодок внизу живота и сухость во рту, нехотя сознался он.

В это время над срубом вынырнули любопытные головы партизан.

— Вон оно что! — удивился милиционер, подмигнув коллеге. — И кто же тебе его дал поиграть?

Панаров чувствовал, что совершает подлость — собирается наябедничать на приятеля. Но обуявший его страх неизвестных последствий, нешуточных неприятностей и горячее желание их избежать, извернуться, выкрутиться были сильнее. Он решился и показал пальцем на Павлушку: «Вот он».

— Ну-ка, вылезай и иди сюда, — строго повелел усатый служитель порядка.

Павлушка, мигом посерьезнев, перелез через бревна, спрыгнул в траву и с опаской, нахмурившись, неспешно подошел к взрослым.

— Твое ружье? — вопросительно обратился к нему милиционер.

— Да, — лаконично ответил тот.

— Где взял? — полюбопытствовал высокий дядя в фуражке.

— У отца.

— А где ты живешь?

— Вон там, — Павлушка указал рукой в сторону своего дома.

— Ну, пошли в машину, поедешь с нами и покажешь, — предложил милиционер.

Двое взрослых крупных мужчин в форме и крохотный, смуглый, почти наголо обритый мальчик удалились в сторону зеленого «уазика» с голубой полоской и мигалкой на крыше, затем машина рывком дернулась и уехала.

Алеша стоял потрясенный, не в силах ничего изречь… Что ждало Павлушку? Наверно, посадят в тюрьму?.. И ведь это он виноват. Он предложил поиграть. Он радовался тяжести настоящего, взрослого оружия в руках, он попался на глаза милиционерам, и он трусливо сдал товарища. Мог наврать, сказать, что нашел ружье в кустах, мог поехать вместе с Павлушкой и признаться, что это была его затея, мог быть просто рядышком с другом в беде… Не сделал ничего. Струсил…

Но ведь так быстро все приключилось! Он растерялся и не успел ничего измыслить, поступил, как было легче всего. С другой стороны, ведь сказал взрослым правду, как и учили поступать воспитательницы в детсаду. Отмолчаться все равно бы не получилось.

Алеша подумал, что все время говорить лишь правду — не совсем хорошо. Нельзя правдивостью прикрывать трусость, нельзя, чтобы из-за твоей правды терпели, страдали друзья. Значит, говорить неправду — не всегда плохо? Почему только взрослые этому не учат?

Все же мальчик испытывал и облегчение, что для него неприятности на сегодня закончились и он может вернуться домой, ничего не рассказывая о случившемся родителям. Хранить секреты и скрывать свои чувства он уже научился.

Для Павлушки день завершился поркой. Берданка была изъята, а дядя Гоша заплатил штраф. Никто из них никогда не упрекнул Панарова в недостойном поведении. Лишь дядя Гоша порой задумчиво на него поглядывал и приговаривал: «Далеко пойдешь, парень». Алеше был невдомек смысл его слов, но он не переспрашивал.

Порка ремнем не стала для Павлушки чем-то небывалым, посему он спокойно, стоически воспринял безвинное наказание и ничуть не обиделся на друга. Или решил не подавать виду.

Глава 23

С приближением зимы мама Алеши забеспокоилась, что запаса дров в поленницах в сарае не хватит на две галанки и недавно поставленную во дворе, метрах в пяти-шести от дома, баню.

Новая баня пахла сосновой смолой, меж ровными венцами выглядывал не сухой, крошащийся мох, как в конюшне — кудрявилась добротная волосистая пакля, узкое оконце было плотно пригнано к пазам, низенькая дверь была обита снаружи, для тепла, старым войлочным одеялом, и острия гвоздей опасно торчали с внутренней стороны, как в воротах средневекового замка, оттого следовало очень осторожно открывать ее изнутри.

Темный предбанник из березового теса стал местом стоянки для велосипеда. На вбитых в бревна и чуть загнутых кверху «ставках» висели ножовки, двуручная пила с широкой разводкой зубьев, узкий металлический рубанок, старые камеры и покрышки. В ящиках на полу лежали топоры разных размеров и молотки, валялись гаечные ключи и россыпи саморезов и гвоздей, рядом стояли стеклянные бутылки с бензином, заткнутые тряпичными шпунтами — не совсем годные соседи для банной печки. В углу поместилась и на днях купленная стиральная машинка — плюгавый оцинкованный бак с мотором — сбывшаяся давняя мечта Надежды.

Алеша принял посильное участие в строительстве, перетаскав на чердак бессчетное число ведер с древесными опилками для изоляции и утепления через тесную дверку с фасада крутой крыши, крытой внахлест черной, лоснящейся липнущим к пальцам гудроном, толью.

Единственным недостатком бани, по мнению Панаровой, была галанка с вмазанным сбоку вместительным стальным кубом бака для горячей воды, ведер на двадцать. Галанку выложил Пегий — знаток многих не своих дел, видимо, лишь в общих чертах освоивший искусство печника. Кирпичные стенки были кривоваты, трубу повело на сторону, поддув был не ахти, тяга слабовата, оттого при топке печурка чадила. Бак нагревался долго, и нужно было сжечь три-четыре охапки дров, чтобы вода в нем загудела, застучала, забарабанила и начала редко, несмело побулькивать.

— Теперь машины две на год надо; столько жечь — денег не напасешься, — сетовала Алешина мама. — Вон, у Лизки дома котел газовый поставили, ванную, трубы и батареи по всем комнатам провели — красота! Дровами баню только протапливают раз в неделю. А так — вечером захотел искупаться, колонку включил — и в ванной кипяток сразу пошел. Живут же люди, — вздохнула она, укоризненно глядя на супруга, лежавшего перед телевизором с книжкой в руках. — А мы все на дровах да на газовом баллоне на кухне.

— Ты в своей Пелагеевке по-другому, что ль, жила? — не отрывая взгляда от страниц, равнодушно заметил Панаров. — По-черному вечно топили и речной водой полоскались.

— А вы-то, голь! — чуть не спрыгнув с дивана, горячо возмутилась уязвленная Надежда. — За всю жизнь своей бани не поставили! В общую как ходили, так и ходят. Я не собираюсь жить так, как жили! Надо жить так, как сейчас люди живут, а не прозябать… В новом году газ начнут вести, будь добр — четыре сотни только на отвод трубы, плюс на разрешения, на горелки в каждую галанку — ищи, где хочешь… Кто у нас мужик в семье? Я или ты?

Панаров неохотно вспомнил про коммерческое предложение Фролина почти двухгодичной давности. Брать в долг было не по душе — да и кто даст такую сумму? А заработать даже в горячем цеху было непросто.

Бортовой леспромхозовский «Урал» вскорости привез целый кузов ладных двухметровых березовых, сосновых, осиновых и дубовых бревен, лесорубы быстро и весело покидали их грудой у палисадника, заполучили законный флакон и уехали.

Панарова выписывала по льготной цене несколько машин дров за год: себе, сестрицам, свекрови и матери до ее отъезда с Чеканом. Знала, что некоторые конторские наживаются, зарабатывают на перепродаже, но весь положенный лимит она использовала на многочисленных родственников, лишь подчас тишком сетуя под нос: «Получают, как само собой… Хоть бы коробку конфет кто подарил».

Ни шоколадных конфет, ни хрустальных конфетниц Надежде не даровали. Старшая дочь в семье должна заботиться о младших и родителям в старости помогать. Уклад патриархальной деревенской жизни в Пелагеевке переносился на сбивавший с пути город, на житье городское с его разными возможностями, потребностями и средствами к их удовлетворению.

Поставив свою баню, семья Панаровых поднялась в глазах соседей и знакомых — к ним теперь можно было напроситься на помывку в субботу вечером. Баня остывала медленно, вплоть до утра — жара углей дубовых дров хватало, и можно было париться хоть всю ночь напролет.

Особенно Алеша любил, когда в гости заодно со своей матерью, бабой Шурой, приходила юная соседка тетя Тома — темноволосая, черноглазая татарка лет семнадцати, яркая, свежая и жизнерадостная, вечно подтрунивавшая над робевшим перед ней влюбленным.

У бабы Шуры, рано овдовевшей несловоохотливой морщинистой женщины лет пятидесяти, круглый год повязанной с подбородком в бессменный теплый бахромчатый платок, было двое сыновей — оба промышляли на вахтах где-то на северах, добывая родине то ли нефть, то ли газ. Старшего из них Алеша видел разок-другой. Будь неженатый либо разведенный, он бывал у матери наездами, всегда один, и от души щедро баловал любимицу-Томку.

В последний приезд из тундры привез ей огромный двухкассетный стереомагнитофон «Сони», ни в какое сравнение не шедший с допотопным катушечником Алешиного отца. Два дня светящийся морем разноцветных огоньков японский монстр красовался и играл незнакомую зарубежную музыку в доме Панаровых — вахтовик нашел достойную компанию «на выпивон» в лице крепкого, широкоплечего соседа.

Баба Шура с Томкой чинно восседали за накрытым столом; Панаровы пригласили и Козляевых. Мудреное татарское имя приезжего на побывку никто не помнил, все его кликали Витьком, как он сам с готовностью представлялся русским. Мало кто из татар в общении не предпочитал откликаться на невзыскательное, неброское имя взамен вычурного настоящего, нареченного муллой словно в шутку или из скрытой неприязни к родителям.

— Вот ты, Витек, че ты поперся на этот север? — испив за встречу первую рюмку и не совсем любезно, по-простому, по-соседски, завязал застольную беседу Анатолий. — Там же зеки одни, холода, ни солнца, ни зелени…

— Тольк, да я там за месяц срубаю, как ты здесь за полгода в горячем, — с по-восточному мудрой раскосой усмешкой ответствовал тот. — Плюс северный стаж для пенсии, путевка на море раз в год, снабжение, техника, шмотки иноземные… Тамарку вон королевой одеваю.

Сестра томно опустила долу согдийские миндалевидные очи с длинными ресницами и лукаво улыбнулась, грациозно покачивая стройной, точеной ножкой под столом. Все это подмечал Алеша, рассеяно играя в солдатики на полу в другом конце комнаты.

— Ну, а здоровье? У вас же там до сорока-то не доживают, — вызывающе дернул носатой головой Козляев. — Или печень отказывает, или туберкулез… Ты вон тоже покашливаешь.

— Это меня на буровой немножко продуло перед отъездом — оклемаюсь, — беспечно тряхнул Витек черными кудрявыми волосами, разливая водку по стаканам. — А не пить там нельзя — быстро с катушек слетишь.

Мужчины снова чокнулись, выпили и задышали ноздрями на закуску на вилках. Вечно голодный Семен с жадностью наворачивал за двоих, Анатолий с неохотой изредка поддевал и забрасывал в рот что-нибудь, не глядя, лишь заметив на себе пристальный взор жены, Витек почти не прикасался к еде, лишь пил.

— Я там тоже не навечно. Вот Томку замуж выдам, стаж выработаю, на дом скоплю и в Крым уеду, виноградник разводить, — мечтательно потянулся он за столом, заново протягивая руку за бутылкой. — Там наши предки раньше жили… Хочешь, Томка, замуж за богатого? — неожиданно обратился он к сестре.

— Перестань, Витя, не смущай девочку, — робко подала голос баба Шура. — Рано ей — только школу заканчивает. Учиться дальше надо.

— Замуж не хочу. Я в Москву хочу, — дерзновенно блеснула угольками глаз строптивая сестрица.

— А чего ты там не видала? — удивленно и недовольно поинтересовался брат. — Там мужиков-то нет — дохляки одни да комсомольцы голозадые — педики через одного.

— Я актрисой хочу стать, в кино сниматься, — потупив взор и внутренне решившись, тихо известила Томка.

— Ага, наглазелась, значит, в зеркало! — захохотал, потирая ладони, Виктор. — Ты много татарок в актрисах видела?.. Они ж бляди все, эти актрисульки!

— Витенька, ну перестань! — опять взмолилась баба Шура. — Здесь дети — Алеша вон слушает.

— Вот Алешка вырастет — я Томку за него отдам, — огласил вдруг, как о давно решенном вопросе, ее сын. — Пойдешь, Томка?

— За Алешу?.. Конечно, пойду, — пристально глядя на раскрасневшегося от замешательства мальчика, с таинственно заигравшей на губах улыбкой ответила девушка. — Я не спешу, обожду, пока он подрастет.

— Она уж старухой будет беззубой, когда Алешка вырастет, — с присущим ей чувством такта вставила Козляева.

— Какая же старуха? — возмутилась баба Шура. — На десять лет разнятся всего.

— Не десять, а одиннадцать, — не сдавалась педантичная в вопросах бабьего века Тонька. — Ей уж через год рожать будет пора.

— Вот вы и рожайте через год! — молнией вспыхнула Томка. — А в столице и татарки могут быть актрисами. Я туда и маму заберу. И Алешу… Да, Алеша?.. Поедешь со мной?

Застеснявшийся ребенок посчитал за лучшее молча ретироваться в другую комнату под смех взрослых, бросив отряд солдатиков на милость неприятеля…

Никогда впредь после этого застолья не видел Алеша дядю Витю с севера. Баба Шура стойко переносила постигшее ее горе-кручину, молча, без слез бедовала. Недолго по возвращении в Сибирь сын погиб на буровой. Случилась какая-то авария со взрывом, тело не нашли либо не смогли опознать, чтобы привезти несчастной матери.

Алеше запала в голову блажь, зароненная взрослыми шутливая мысль о женитьбе на ослепительной тете Томе — он грезил поскорее вырасти и стать взрослым. Мальчик старался не подавать виду, что рад ее приходу, с махровыми полотенцами в руках, в коротком цветастом бязевом халатике, из-под которого выглядывали ровные загорелые бедра, что так хотелось потрогать. Как-то раз он даже осторожно заглянул снаружи в темное оконце бани, но успел разглядеть лишь чью-то руку, спешно задернувшую занавеску, — Тамара всегда мылась вдвоем с матерью.

— Мам, а когда я вырасту, я правда смогу пожениться на тете Томе? — словно бы ненароком, вроде даже к месту в разговоре на кухне, вопросил он однажды свою маму.

— Нет, конечно! Зачем тебе старуха? — рассмеялась та, потрепав ему волосы на макушке. — Ты себе молодую найдешь.

— Она не старуха, она молодая и красивая, — непокорно впервые вступился за любовь мальчик. — Как наша тетя Наташа, только не светлая, а черная.

— Я гляжу, ты на взрослых теть засматриваешься, — погрозила ему пальцем Надежда. — Вот, доходилась с тобой в общую баню… Рано тебе еще о женитьбе думать. Вначале школу окончи, в институт поступи. А вот там уж будешь себе невесту искать.

— А если тетя Тома меня будет ждать? — на всякий случай уточнил позицию мамы Алеша.

— Она уж внучат будет нянчить к тому времени, — уверенно предугадала та. — По глазам видно, что ей невтерпеж. Будто не татарка, а цыганка какая.

— Замуж невтерпеж? — переспросил забеспокоившийся жених.

— Замуж, замуж… Хватит на взрослые темы разговаривать, — решительно завершила дискуссию о своих видах на сноху Панарова. — Иди лучше проверь, как там Леночка — не проснулась?..

Глава 24

Пару дней спустя после отъезда соседа на север Панаров в охотку колол дрова на дворе.

Двухметровые бревна были распилены «Дружбой» на аккуратные чурбашки высотой по полметра, ровные, почти без комлей и сучьев, так что махать сплеча тупоносым колуном на длинном топорище было одно удовольствие. Полешки разлетались в стороны с первых ударов, раз или два чуть не задев Алешу, что носил их в сарай и складывал в свежую поленницу.

Ему нравилось помогать отцу, чувствовать себя почти взрослым мужчиной, да и работа была несложной. Следовало выложить в линию на земле несколько поленцев поровнее вдоль предыдущей поленницы, чтобы новая не рухнула, а затем складывать друг на друга холодные, пахнущие березовым соком либо смолой ряды свеженаколотых дров, докуда хватало роста, перекладывая их время от времени новой продольной линией, так что концы поленьев всегда торчали немного кверху. Потом уж, когда высоко — не добросишь, оставалось просто перетаскать в сарай то, что наколол папа, который в перекурах доводил начатую поленницу доверху, докидывал до самой балки, несущей крышу сарая.

Внезапно до ушей Алеши донесся странный звук с улицы откуда-то перед домом — высокий женский голос: то ли крик негодования на чужих псов, нагло забежавших в палисадник, то ли испуганный визг, вопль животного страха.

Он не успел ничего понять, как во двор впорхнула до смерти перепуганная, с выпученными глазами, тетя Тоня, жена Козляева, и с разбегу бросилась на широкую грудь Панарова.

— Тольк, спасай! Он за мной с ножом гонится! — выдохнула она, схватив его за фуфайку. — Как свинью зарезать хочет! Дочь мою пожалей!

— Вы что оба, охренели? — брезгливо отцепил от себя скрюченные пальцы Анатолий и отступил на шаг. — Куда я полезу в ваши дела?

Хлопнула дверь сеней снаружи, и Тонька, по-мышиному пискнув, скрылась в сарае и задала стрекача на огород.

Во двор вошел вусмерть пьяный, раскрасневшийся, в расстегнутом ватнике, Козляев.

— Где эта сука, Толян? — спокойно, даже как-то буднично, поинтересовался он у Панарова, загородившего ему путь. — Она к вам забежала.

— Ты че, придурок, с ножом по порядку носишься? — кивнув на финку, что держал в руке Козляев, не менее буднично вопросил Алешин папа.

— Я ей башку отрежу! — уже злее, видно, оскорбившись на «придурка», пообещал Семен, повысив голос. — Где она?

— Вот дома бы и резал, — благоразумно посоветовал Анатолий. — Че упустил-то?.. Теперь уж поздно. Нож убери и спать иди.

— Тольк, ты не лезь, ты не знаешь, — придвигаясь ближе и не опуская ножа, предупредил Козляев. — Ее в лесу с этим сукой, с татарином, видели, я все знаю. Приедет со своих северов — я его завалю! А сейчас эту паскуду.

— Здесь ты никого не завалишь, — в упор глядя на Семена, ровно возразил Панаров. — В себя приди. Видишь, пацан вон стоит. Домой иди. Вернется — делайте у себя, что хотите. Мне на вас обоих насрать.

— Ты ее защищаешь, что ль? — изумленно поднял брови Козляев, будто лишь сейчас осознав новую, неожиданную мысль. — Может, как мудак Фролин, тоже ее по углам обжимаешь? Я ведь все знаю… С дороги уйди, а то Надька щас вдовой станет!

Козляев, прижав финку рукояткой к правому боку у пояса, хищно осклабился, наклонился вперед, весь как-то ссутулился, словно идя на кабанчика, и двинулся на Анатолия.

Алеша совершенно не понимал, что происходит и что ему делать, стоял как вкопанный и собирался зареветь.

Панаров расставил пошире ноги, как дровосек Ходлера, легко подбросил в руке и поудобнее перехватил топорище.

— Щас тебя колуном промеж рогов охерачу, козья морда! — возвестил он о своих планах Козляеву.

В этот момент во дворе раздался испуганный рев Алеши.

То ли перспектива получить топором в лоб, то ли слезы ребенка подействовали на ревнивца. Он заткнул нож за пояс, и исступленный блеск в его глазах поутух.

— Ну смотри, Тольк, я ведь тебе не прощу, — пригрозил Семен, тряся указательным пальцем с грязным ногтем. — Ты не думай, что я по пьяни. Пожалеешь, вот увидишь… Потом не обессудь.

— Спать иди, придурок, — опустив топор, приказал Панаров.

Козляев громко вздохнул, медленно развернулся и ушел восвояси, потупив голову. Через минуту с огорода воротилась Тонька, распираемая чувством благодарности.

— Спасибо, Толенька, спасибо! Век не забуду! Он ведь чуть меня не зарезал, — по-бабьи запричитала она. — Хорошо — пьяный, убежала… Дочь бы сиротой оставил.

— Ты зачем меня в свое блядство замешала? — презрительно попрекнул ее, отодвигая в сторону благодарные руки, Панаров. — Бежала бы к Фролину.

— Далеко, боялась — догонит, — плаксиво призналась Козляева. — Да и дверь у него вечно заперта. А ты мужик настоящий… Можно, я у вас переночую?

— А завтра что?.. Жить останешься? — иронично поинтересовался Анатолий.

— Завтра я все решу, — коротко пообещала Тонька, нахмурившись и перестав всхлипывать.

Переночевав в передней на диване, что ради нее не стали и раскладывать, Антонина ушла из дома рано утром. Она направилась прямиком в районный отдел милиции, где работал ее троюродный брат.

В конце рабочего дня у заводской проходной Козляева поджидал милицейский «уазик», и Семен канул бесследно.

Домой он воротился лишь недели через три, с землистым, понурым, заросшим щетиной лицом, прихрамывая и придерживая что-то рукой в правом боку, заметно осунувшись и постарев. Жена его совершенно не страшилась.

С тех пор Козляевы не собирались за одним столом с Панаровыми.

Как-то невзначай Алеша заслышал краем уха возмущенный голос Фролина в разговоре с отцом: «Вот тварь! Она ж его чуть не убила! Калеку с братцем из мужика сделали. В больнице в Саратове валялся — все внутри мусорами отбито. Я б такую в лес по грибы отвез и закопал там. Живой».

Анатолий промолчал. Он только что сошелся с Фролиным на условиях, на которых с завтрашнего дня под аванс будет выносить для него через «вертушку» хрусталь…

Социализм неумолимо приближался, дотягивался к дому Панаровых воздушной веткой газопровода. Все шло по плану — нужно было лишь вовремя платить.

Глава 25

С ранним ноябрьским снегом в жизнь Алеши и его друзей пришли перемены — Павлушка оповестил ребят, что уезжает с мамой.

Дядя Гоша был уволен с завода по статье за прогулы, не выходил из запоя и добавлял в водку бензин — из экономии.

В доме Павлушки всякий вечер опивались вусмерть и засыпали вповалку, приткнувшись на замусоренном полу кухни, незнакомые грязные мужики, случайные собутыльники отца — не выпроводить, да и мужа не выселить. Маме стало невмоготу, она не выдержала и подала заявление на развод. Заводской отдел кадров предоставил ей с сыном комнату в общежитии.

Алеша со Степой молчком стояли в сторонке и смотрели, как хмурые мужчины затаскивают в бортовой грузовик холодильник, шкафы, посуду, коробки с вещами. Павлушка стоял подле них и тоже смотрел. Дети еще не знали расставания, не понимали окончательности, безысходности слова «навсегда» и впервые изведали, как загадочный взрослый мир внезапно меняет их привычную жизнь.

Павлушка за свой краткий век не видел ничего другого, с чем бы мог сравнить тот неуютный бедлам, ледащий, убогий быт с отцом-алкоголиком, с опустившей руки матерью, с грязью и балаганом в доме, с пустым холодильником на кухне. Он не представлял себя без дома с чердаком, без двора с баней, без турника, без высокой черемухи у изгороди, без мрачных елей в палисаднике, без истеричной пожилой Найды, без друзей и игр втроем. В том новом, дотоле неизведанном мире, куда его, не испросив, увозили, будет лишь один островок привычного и надежного — мама.

Как волчата, которых достали из глубокой лесной норы чужие бессердечные руки, покорно принимали дети то, что их безвозвратно разлучают.

Глубинное чувство, что происходит нечто бесповоротно-неправильное, грустное, плохое, чему они просто не в силах воспротивиться, немыслимость загадать вперед, как ни завтра, ни послезавтра — никогда больше не сойдутся они вместе, было непомерно новым и всеобъемлющим, чтобы как-то реагировать, действовать, говорить. Они даже не попрощались как следует.

— Пока, — буркнул Павлушка, залезая в кабину грузовика на коленки к матери.

— Пока, — отозвались, не сдвинувшись с места, Алеша со Степой.

Это слово знаменовало расставание ненадолго, скорую встречу после непродолжительной разлуки. Встреча не состоялась. Алеша впредь не свиделся с другом.

Дядя Гоша вроде и не заметил отъезда жены с сыном. День за днем он неизменно беспробудно напивался, бесприютно валялся в грязи и снегу под чужими заборами иль в канавах, не в силах доволочиться домой. Занимал у знакомых «до получки», хотя на порядке все знали, что он нигде не работал, сбирал чинарики да пустые бутылки. Найда скоро сдохла — исчахла то ли от тоски, то ли от голода.

С приходом зимы в доме дяди Гоши стало холодно, почти как на улице. Дрова подошли к концу, а денег выписать новые у него не было. На ночь изможденный нуждой и беспробудным пьянством дядя Гоша уходил спать в баню, которую протапливал всяким хламом, что подбирал днем на помойках.

В бане его и нашли. Угоревшим и успевшим окоченеть на морозе.

Сухопутная парка Морта во сне перерезала нить почившей души отставного моряка, мичмана Тихоокеанского военно-морского флота.

Бывшую супругу и сына на похоронах не видели.

Глава 26

Зима приходила в благодатный край, где жил Алеша, быстро и бесповоротно — и опять, опять снега… Уже на исходе ноября снег ложился основательно и не таял до середины апреля. Редко случалось, что он почти беззвучно, с едва уловимым шорохом падал с серого неба пушистыми кружащимися снежинками, в дремотной тиши и безветрии творя сказочную сонную атмосферу из детских сказок, приглушая все доходившие извне звуки и будто светясь изнутри.

Гораздо чаще снег вихрился, колол лицо бесчисленными ледяными иголками, беспощадный ветер остро швырялся в заиндевевшие окна стеклянной крошкой, свистел и завывал диким зверем в трубе, сухой студеный воздух обжигал, ежели нос не был укутан от вихря в шерстяной шарф.

Позже, дня через два-три, посветлевшее небо поутру алело, рдело малиновокрасной полоской на востоке, в белесую голубизну поднималось розоватое солнце, в спешке проскальзывая, вычерчивая краткий путь над самым горизонтом, и после четырех заново темнело.

В такие дни, вернувшись с работы, протопив галанки, накормив свиней и отужинав, отец Алеши рано уходил в спальню и ложился читать. Дом был полон книг и разных журналов, что по дешевке выписывала Надежда, пользуясь своим положением в профкоме. «Юность», «Молодая гвардия», «Роман-газета», «Новый мир», «Вокруг света», «Техника — молодежи», «Человек и закон» и даже «Крокодил», не считая трех-четырех газет, скрашивали ему длинные однообразные вечера.

Занимательные вещи Панаров читал и за ужином, поставив разворот журнала либо книжки на кухонный стол, уперев корешком о пластмассовый контейнер с сухими макаронами и прижав края страниц солонкой и перечницей из того же набора.

— Читать за едой вредно — желудок испохабишь, — по-матерински строго наставляла его жена. — Дай вкус еды не почувствуешь.

— Еще вреднее — не читать, — не отрываясь от страниц, отвечал тот. — Обратно на ветку захочется. Ты бы Лешку в библиотеку записала. Детские книжки от всяких там Барто с Маршаком ему уже неинтересны, «Мурзилка» тоже для дурачков, а то, что дома на полках стоит, еще рано… Развивать его надо.

Так Алеша впервые за руку с мамой очутился в книжном святилище. Обилие высоких и длиннющих полок с бесчисленными книгами повергло его в шок, необходимость на скорую руку выбрать одну-две вызывала в душе почти болезненное чувство. Мама торопилась в магазин, поэтому он быстро, почти наугад, вытащил с ближайшей полки самую объемистую книжку. Это была книжка о жизни муравьев.

— Какой у тебя умный мальчик растет — биологом будет, — одобрительно подметила сухонькая, зябкая библиотекарша в роговых очках с толстыми линзами и серой шерстяной шали внакидку на ссутуленных худых плечах — троюродная сестрица Надежды, родом из той же Пелагеевки. — Ну, пусть приходит, когда захочет. Буду ему книжки по биологии подбирать.

Что такое «биология», Алеша еще не знал.

— Это наука о всяких животных и растениях, — пояснила мама на ходу, спеша в универмаг.

— И о собачках? — на всякий случай уточнил он.

— И о собачках, — подтвердила Надежда, в мыслях уже где-то далеко от библиотеки.

С этой минуты Алеша непоколебимо вознамерился, что станет биологом, когда вырастет. Ему очень хотелось свою собачку.

Пару недель спустя мальчик стал экспертом в семье и в детсаду по части непростой, хлопотной жизни муравьев, их слепой любви к братьям и сестрам и слепой же ненависти к выходцам из других муравейников.

Позже он получил из зябнущих, бескровно-бледных рук библиотекарши истрепанный, видавший виды учебник по служебному собаководству, и немедленно все стены в спальне были завешаны рисунками псов разных пород, больше всего — овчарок.

— Надо ему щенка завести, — заметил как-то отец, разжигая огонь в галанке в передней и оценив стремительно прибывающее количество четвероногих на альбомных листах в спальне.

— У нас на работе у Валерки немецкая овчарка ближе к весне должна ощениться, — согласилась мама. — Попрошу у него кутенка.

Так как после ссоры с Козляевым компания распалась, Новый год решено было отмечать с родственниками — у Лизки с Пегим.

— Смотри там, не напорись! Потом через весь город обратно тащиться, — заблаговременно наставляла Панарова неблагонадежного мужа.

— Когда это ты меня таскала? — браво отвечал тот. — Всегда на своих уходил…

Путь к крестной Алеши пролегал мимо больницы. Панаровы проследовали тесной тропинкой, вытоптанной в снегу, рядом с заколоченным слепым домом погибшего дяди Гоши, завернули направо в сторону черневшего соснами холма впереди, перешли узкую улочку Щорса, где на фоне невзыскательных срубовых домов выделялся один богатый домина из белого кирпича — громадный, с пятью окнами со ставнями на фасаде, со вторым этажом под шатровой кровлей и пристроенным теплым кирпичным гаражом. В гараже стояли новые «Жигули».

Домище высился на месте вымытого оврага, по дну которого каждую весну бежал к реке кипучий грязный поток метра в полтора шириной — почти речушка. Котловину вчистую засыпали, заровняли, для вешнего ручья в земле уложили широкую цементную трубу, под окнами разбили просторный палисадник, а за домом тянулся огород соток на двадцать.

— Вот как люди умеют жить, — Панарова завистливо кивнула головой в сторону особняка. — За год отгрохал на месте оврага. И газ подведен, хоть по плану здесь ветка аж после нашей должна бы тянуться. На лапу, видать, дал, кому надо.

— Не завидуй: все чем-то в жизни платят, и Боксер за этот дом, видно, чем-то кроме денег сторицей заплатил, — попытался успокоить жену Анатолий. — Имущему дастся, а у неимущего отнимется… По мне — так лучше двух здоровых детей иметь, чем как у него, бобыля, и совесть спокойную.

— При чем здесь дети? — почти сердито оглянулась на него Надежда. — Просто кто-то поизворотливее, крутится все время, а иной свою леность добропорядочностью прикрывает — вот и все. В другое время живем, Панаров, людям сейчас не воспрещается жить хорошо. И стремиться к этому. А вот жить бедно становится стыдно. Скоро Лешка подрастет и тебе в глаза это скажет.

— По-твоему, мы худо живем? — возмутился Панаров, поправляя кроличью ушанку, сползшую на слегка вспотевший лоб. — Дом, баня, конюшня, огород, мясо свое… Газ весной проведем. Ребятишки сыты-обуты… Чего тебе не хватает?

— Вот сейчас к Наташке зайдем, потом к Лизке — я тебе покажу чего, — пригрозила Алешина мама. — А ведь ни та, ни другая дальше восьмилетки не пошли. А я техникум сама осилила, в конторе работаю, не на станке… А живу хуже всех.

— Давали же мне место в Сызрани после училища — город большой. Там бы и в Куйбышев перебрались, — привычно вернулся к обороне и начал оправдываться папа Алеши. — Ты же сама не жаждала ехать.

— Так тебе там только комната в общежитии светила! — всплеснула руками в варежках Надежда. — А мне по распределению в Бахметьевск леспромхоз дом свой обещал. И построил. Сидели бы сейчас, неустроенные, с двумя детьми в общаге с общей кухней!

— Почему? В очередь бы встали, — неуверенно пробубнил Анатолий. — Я бы сейчас уже первым машинистом на тепловозе стал, зарплата была бы большая…

— Ладно! — решительно, как всегда, отрубила Надежда. — Хотел бы сильно машинистом быть после училища — меня бы уговорил, настоял на своем. А ты не особо спорил.

— Как всегда, я виноват, — примирительно согласился Панаров. — Теперь уж поздно «если бы да кабы». То, что ты смолоду хотела — получила. Чего ныть-то?

— Ничего я не получила! — горько возразила супруга. — Разве я так свою жизнь представляла в тридцать-то лет?

— Меньше надо представлять, — резонно заметил Алешин папа. — Чтобы не разочаровываться.

Они перешли мостик через дымную, незамерзшую желтушную речушку — стеклозавод не прекращал сбрасывать в воду горячую кислоту с химполировки. Вода была похожа на густой желто-коричневый кисель, с поверхности которого курился сложно пахнущий пар.

— Знаешь, когда в пятнадцать против воли родителей уходишь из дома, четыре года живешь впроголодь, рассчитывая лишь на себя, потом начинаешь с вилки да ложки, снимая угол в гнилой избе, имеешь право уповать на лучшее и чего-то от жизни ожидать, — с обидой отчеканила Панарова, начиная крутой подъем в гору. — Какая-то справедливость должна существовать на свете. Так мучиться и…

Панаров досадливо прервал ее на полуслове:

— Не так уж ты долго мучишься. И не так сильно. Люди, бывает, и потяжелее тебя бремя несут. А то и не в одном поколении. Не всё на виду просто… Значит, заслужила.

— Да? В двадцать лет — заслужила? — круто развернулась от переполнявшего ее несогласия Надежда, свысока посмотрев на мужа, стоя метра на два выше его на тропе. — Отмучиться девять месяцев, еле выносить, выстрадать, себя не помня, родить самой… А красивый какой был, как херувим! И как живой совсем, только ноготки на ручонках синенькие, — в голосе ее зазвучали слезы поныне не зажившей, кровоточащей, не до конца выплаканной боли.

Своего первенца, тоже мальчика, Надежда родила мертвого, с полным обвитием пуповиной. Не разомкнула ему сомкнутые очи лунная Юнона Луцина, не дала увидеть свой серебристый свет…

— Может, Алешка тебе ниспослан вместо него, — не зная, что ответить, глуповато проронил Панаров, отвернувшись в сторону.

Пройдя через картинно-живописный сосновый бор и миновав стороной разномастные корпуса больницы, семья пересекла оживленную улицу почти в центре города, поравнялась с восьмиэтажкой заводского общежития — серого, невзрачного строения с крашеными синими щитами балконов, в котором нынче жил Павлушка с матерью, свыкаясь с вечерними шумными визитами незнакомых развязных дядей, и завернула направо, в гору, мимо высокой бетонной ограды с колючей проволокой — территории «Маяка Октября».

Завод был старый, со времен купцов Бахметьевых, выкупивших его от графской семьи Облонских, и лазурно-голубое здание управления диковинно выделялось парадной лестницей с ионийскими колоннами, увенчанными по сторонам неброскими гипсовыми волютами. На фасаде висела мемориальная доска, повествующая, что именно здесь в 1905 году была заложена первая в области ячейка РСДРП, тотчас же организовавшая забастовку в революцию.

На площади перед управлением, на излишне высоком и узком постаменте, стоял грифельной расцветки Ильич, указывая рукой куда-то в окна третьего этажа.

Голые, аспидно-черные деревья, словно с полотен венецианцев эпохи кватроченто, обрамлявшие пространство по периметру, были избраны безумолчной, болтливо и праздно каркающей стаей ворон в качестве наблюдательного пункта. Левее от управления высокая ограда из кованых чугунных прутьев, заостренных кверху в виде копий, окружала старый сквер, в котором помещался знаменитый музей хрусталя с богатой экспозицией, берущей зачин с восемнадцатого века.

Еще левее высился Дом культуры с классическим треугольным фронтоном с лепниной и впечатляющей, на этот раз коринфской, колоннадой с вычурными калафами капителей, почти скрывавшей в глубине дубовые коричневые входные двери.

Напротив Дома культуры, чуть в стороне, застенчиво выглядывало небольшое двухэтажное каменное строение — бывший помещичий дом, покрытая патиной бронзовая табличка на котором с провинциальной высокопарностью возвещала, что здесь на переломе столетий по малоизвестным причинам останавливался великий писатель Л. Н. Толстой.

Справа от неброского пристанища писателя Толстого, на квадратном заасфальтированном пятачке в небеса воззрились две противотанковые пушки времен войны и тянулся по ограде некий длинный лозунг по теме.

Дом тети Наташи находился неподалеку от бетонной заводской стены, почти напротив ворот малозаметной, плюгавой, второстепенной проходной, и ничем извне не отличался от остальных жилых строений. Тесовая облицовка сруба, выкрашенная в васильковый цвет, крытая шифером двускатная крыша, узкое крылечко с навесом от снега, деревянная дверь, ведущая в сени.

Лишь попав во двор, за домовые ворота, возможно было лицезреть просторный кирпичный пристрой, размером больший, чем дом, и гараж, рассчитанный на грузовую машину, хоть внутри пока что помещался всего-то непритязательный «Иж Юпитер» с коляской.

Тетя Наташа была почти одета и светилась красотой и свежестью двадцатилетней девушки. Дядя Артем был облачен в темно-фиолетовый спортивный костюм и, очевидно, считал, что к празднованию Нового года одет совершенно подходяще.

— С наступающим вас, всего хорошего! — не особо оригинально поприветствовала их мама Алеши, входя внутрь. — Ну что? Готовы? Пошли?

— Ой, подождите, я торт доделываю! — трагично воскликнула полуодетая Наташка, сверкнув в коридоре белоснежными стройными бедрами без чулок. — Потом еще накраситься и в коляску все сложить… Заходите, присядьте.

Младшая сестрица отродясь не отличалась пунктуальностью.

— Наташк, ну налей че-нибудь с мороза-то! — шутливо, но настойчиво затребовал Алешин папа. — Через гору к вам перлись в курмыши.

— Не начинай, а?.. Прежде времени! — жестко отозвалась жена.

— Да ладно, один стакан, — примирительно успокоил ее муж.

— Сейчас принесу, Толя, — многообещающе зазвучало из кухни, — как раз и котлеты попробуешь — в меру ли посолила.

— Пойдем, мотоцикл тебе покажу, — позвал дядя Артем не знавшего чем себя занять Алешу, выходя в сени и натягивая на голову шерстяную вязаную спортивную шапочку.

Выйдя на двор, он вполовину приоткрыл небольшую дверь в широких железных воротах гаража и зажег внутри свет. В заставленном картонными коробками помещении едва хватало места под бирюзовый неброский «Иж».

— Садись сюда, держись за руль, а я его заведу, — помог он Алеше усесться и схватить ладонями холодные ручки. — Не бойся, сейчас затарахтит…

Мотоцикл сердито зарычал с первого энергичного рывка педали и выпустил облако пахучего сизого дыма в морозный воздух гаража.

— Вот… Теперь тихонько можешь покрутить этой рукояткой, газануть, — учил Артем ребенка, заробевшего от громоподобного рокота мотора. — Нравится?.. А вот этим можно посигналить… Вот так, молодец… Что отец-то твой мотоцикл не купит? Купаться бы ездили летом в деревню…

— Я не знаю, наверно, ездить не умеет, — неуверенно предположил мальчик.

— Научился бы. Я тоже раньше не умел, — признался Нежинский. — У меня вот если сын родится, я его научу и на мотоцикле, и на машине ездить. Скоро все люди на машинах ездить будут. Даже женщины.

— И мои папа и мама? — недоверчиво вопросил дядю Панаров-младший, не очень-то представляя себе такое невероятное будущее.

— Конечно, и твои тоже, — утвердительно мотнул тот головой.

— Дядь Артем, а что это вон в тех коробках? — Алеша показал пальцем на высокие штабеля из картона.

— Посуда всякая, дома класть некуда — в гараже пока стоит, — туманно ответил он, с небрежением махнув рукой.

— Дядь Артем, а ты богатый? — слезая с сиденья мотоцикла, решил напоследок выяснить ответ на интересовавший его с недавних пор вопрос мальчик.

— Нет, Алешк… Но обязательно буду, — упрямо склонив голову, заверил его Нежинский. — И ты тоже будешь. У тебя головка умная… Ну, пошли, еще кроликов покажу — и в дом пойдем.

Анатолий уже порядочно согрелся, что было зримо по раскрасневшемуся лицу. Очевидно, одним стаканом дело не ограничилось. Сварливый вид мамы это подтверждал. Тетя Наташа подтрунивала над обоими, завершая сборы.

Крестная Алеши жила неподалеку, на смежной широкой малолюдной улице, минутах в десяти неспешным ходом. Асфальта на улице не было, но зимой по присыпанной плотным, вылежалым снегом щебенке везти со скрипом полозьев салазки с закутанной по самые очи Леночкой было нетрудно.

— Проходите, проходите! Здравствуйте! Здравствуй, крестник! — растягивая гласные, поприветствовала в прихожей вошедших с улицы Елизавета. — Не продрогли?.. Морозы такие стоят — спасу нет! Давно так холодно не было. У нас котел на полную мощность работает, аж вода в трубах закипает, — не преминула сообщить она.

В доме Коркуновых пахло уютом и благополучием.

Кухонный уголок, может, и не такой ослепительно импортный, как у Нежинских, но тоже с блестящими циферблатами таймеров под выпуклыми стеклышками, с множеством разнообразных шкафчиков и выдвижных ящичков, с дорогой фарфоровой посудой на полках за витражными дверками, внушал законный пиетет.

Стереосистема с колонками под потолком по углам в задней комнате играла что-то чужеземное, и звучание изумляло Алешу — разные инструменты раздавались с разных сторон, создавая «эффект присутствия», как важно выразился дядя Боря. Габаритная стенка в завешанной коврами и выстеленной паласами гостиной была несбыточной мечтой каждой семьи. Отдельная детская комната Владика, загроможденная дорогими игрушками, манила Алешу остаться в ней насовсем.

— Как газ провели — о воде вот весной подумываем, разрешения все еле-еле оформили, — делилась с Надеждой планами средняя сестра. — Натаскалась свое из колонки — спина вон все время болит и руки ломит по ночам.

Крестная Алеши любила при случае пожаловаться на хлипкое, надорванное в горячем цеху здоровье.

— Как мать-то уехала в Переволоки, в Пелагеевке ведь все нынче на нас, — сетовала она, с укоризной косясь на младшую, что почти не слушала, заприметив некий журнал с модными выкройками на диване. — И за домом следим, и огород обрабатываем, картошкой занимаемся. Вроде на двоих с Наташкой, да они ведь то приедут, то не приедут. А жука травить, полоть, окучивать? Ведь постоянно что-то делать надо. Наперед там, а потом еще к свекрови. И ей подсоби! Никакого здоровья не хватит.

— А куда вам столько? — подивилась Надежда. — Мы тоже свиней держим, но на трех огородах не сажаем. В Пелагеевке — двадцать соток, у вас у самих огород здоровый — куда вам столько?

— Так свекровь на продажу своих растит, а мы на еду. Продает мясо на рынке и нам деньгами помогает, — созналась Лизка. — А как иначе? По-другому не проживешь. Вроде вот аванс получишь, туда-сюда — и нету ни копейки. Все одни расходы.

— У меня свекровь мясо в магазине покупает, кур только держат, — коснулась больной темы Панарова, непроизвольно поморщившись. — А с пенсии все время младшему в Саратов посылает без перебоев. У него, видите ли, жена мало получает.

— И как ты на второго решилась? — покачала головой Елизавета. — Тут с одним-то еле концы с концами сводишь — а это еще в школу не пошел.

— Ты всю жизнь прибедняешься, — весело улыбнуласьНаташка, оторвавшись от выкроек, — а у самой, поди, на книжке на машину уже накоплено. Мужик не пьет, калымит, телевизоры чинит…

— Чего он там чинит! За чекушку, а то и задаром! — бурно возразила Лизка. — Каждый вечер допоздна, до полночи сидит с паяльником, воняет на весь дом, а денег-то не видать.

— Как это не видать? — притворно-строгий, укоряющий глас Пегого раздался из прихожки: мужчины, покурив и приложившись к заначке во дворе, вошли с улицы в дом. — Вот только вчера десятку за телевизор отдал.

— Тоже мне — озолотил, — стушевалась крестная, слегка порозовев и поспешив перевести разговор на другую тему. — Пошли, банки с огурцами и помидорами откроешь. Идемте все к столу уже, чего сидеть…

Праздновать Новый год до полуночи никто не остался. Сначала, уже часов в десять вечера, ушел Артем, быстро заскучавший, слушая на трезвую голову вязнущие разговоры пьянеющих мужчин и бестолковые досужие сплетни женщин. Побыв положенное светскими приличиями время в обществе чинно выпивающих и закусывающих людей, он чувствовал усталость и скуку. Следом за ним попрощалась и его жена, не желая провоцировать неудовольствие супруга. Ближе к одиннадцати зашлась в громком плаче закапризничавшая Леночка, игнорируя все неловкие потуги брата успокоить и развеселить уставшую от шума сестренку. Анатолий к тому времени уже изрядно набрался и насилу соединял слова в предложения.

— Что ж вы так рано уходите? Куранты ведь еще не били! — с облегчением причитала Елизавета. — И не съели почти ничего — стол вон полный.

— Надо вести его, а то свалится здесь до утра, — озабоченно хмурилась Алешина мама, выводя в сени, выталкивая руками ушедшего в себя папу. — Спасибо за угощение, созвонимся на неделе.

Глава 27

Бой курантов Панаровы заслышали, уже войдя в собственный дом и включив телевизор. Наступил новый год, которого Алеша ждал с большим нетерпением — ведь он должен был пойти в первый класс. Мама уже показала ему колоссальное по сравнению с детсадом кирпичное строение школы — четырехэтажную крепость, махину, замыкавшую со всех сторон двор, в фасаде которой, словно пасть кита, зиял вход высотой в два этажа, с бетонными плитами перекрытий, удерживавшимися четырьмя габаритными прямоугольными колоннами в два ряда.

Школа располагалась очень удобно, на полпути до конторы Панаровой, поэтому отводить Алешу по утрам и забирать после работы из продленки не представляло для нее трудностей.

Одно лишь ей было не по душе.

— Представь себе — полторы тысячи детей в одном здании! — озабоченно жаловалась она супругу. — И младшие классы никак не отделены от старших — ведь обижать их будут. Чем только эти архитекторы думают?

— У нас восьмилетка тоже не была разделена, — успокоил Анатолий жену. — И не помню, чтобы особо старшие обижали.

— Нашел, с чем сравнить! У вас в деревне сто человек в школу ходило, — мятежно возразила та, упрямо двинув плечом, словно отталкивая от себя его беспечные слова. — А здесь?.. Сколько дебилов среди полутора тысяч окажется? Тем более что все будет детвора ваших работяг со стеклозавода, да и наши с лесозавода не лучше… Дети из хороших семей в школу номер один ходят, но ведь это в центре: далеко и совсем не по пути мне.

Панарова с горечью вздохнула, казнясь в душе, что уже сейчас, в самом начале пути, не может дать сыну лучшее, что получат другие, чужие — не ее.

— Ничего, крепче будет! Ему жизнь жить — пускай с детства начинает, — с немного наигранной уверенностью заявил Алешин папа. — А то будет забалованный да изнеженный, как Лизкин Владюша — таких никто не любит… Я в армии «старикам» манжеты и воротнички подшивал, портянки стирал в учебке. И ничего, не за-падло. А кому было западло — их там быстро учили.

— Не в семь же лет жизни учиться! Тем паче, ему семь только в октябре исполнится. А кому-то уже в январе, — вновь не согласилась мама. — Хотела я на год отложить, чтобы от восьми пошел. Но ведь это значит — сразу после школы в армию загремит! А так после десятилетки в институт не поступит — через год еще один шанс будет.

— Верно, нечего ему уже в саду делать, — поддержал Анатолий. — У него башка варит, как у взрослого. Я с ним уж порой стесняюсь как с ребенком разговаривать.

Взрослая башка мечтала о собаке. Алеша проштудировал все о дрессировке служебного пса, о командах, каковым тот должен быть обучен, о надлежащем питании и физическом развитии. Он знал, что щенята родятся слепыми и беспомощными, что первые дни и недели лишь сосут маму и не умеют ходить. Он выписал на листках рацион питания щенка по месяцам до года, график прививок от чумки и бешенства, схемы лечения гельминтозов, к которым овчарки предрасположены: в его распоряжении было все, не хватало лишь одного — малюсенького кутенка. Но он уже знал, что где-то далеко черная немецкая овчарка Линда принесла помет из четверых детей, и один из них — мальчик — его.

Наконец, случилось, что воскресным утром мама ушла куда-то, не проронив ни слова, лишь таинственно улыбаясь, и воротилась домой с большой сумкой, внутри которой что-то жалобно попискивало — некий потешный темненький комочек.

Алешин папа налил на кухне в блюдце молока, достал вяло протестовавшее существо из тряпок и ткнул крохотной мордочкой в белую жидкость. Существо чихнуло и начало неумело лакать, то и дело, не удержав головку на весу, погружаясь носом в до краев наполненное блюдечко и снова забавно чихая. Существо по предложению папы получило имя Блэк — по цвету шубки.

Блэку недолго было дозволено косолапо обитаться на кухне — Надежде быстро надоело подтирать за ним лужи и кое-что похуже. С приходом весны щенок перебрался в холодную терраску, где Панаров соорудил для него что-то вроде гнезда из старых фуфаек.

Песик не желал оставаться один и громко, жалостно скулил, посему Алеша перебрался следом за ним. Скоро новое место прописки стало нравиться щенку — рядышком с гнездом высился деревянный ящик, заполненный мороженым свиным мясом, густо посыпанным крупной солью. Из ящика приятно пахло.

Слегка повзрослев, с наступлением дней потеплее Блэк был заново переселен, на этот раз в предбанник во дворе. Он уже обзавелся кожаным ошейником, но при желании без труда от него освобождался передней лапой — шейка была ребячески тоненькой, и приобретение оказалось не впору, на вырост.

Алеша со знанием дела обучил юного друга простым командам: «сидеть», «лежать», «дай лапу». Кусочки свиного сала со шкуркой пахли так пленительно в руке хозяина, что старательный щенок благонравно изо всех сил напрягал извилины, пытаясь понять его приказы. Не удавалось лишь заставить темпераментного ученика тявкнуть всего единожды по команде «голос». Услышав знакомое слово, тот заливался восторженным лаем до тех пор, пока не получал вожделенную награду.

Беспокоило мальчика то, что, со временем осмелев, подросший Блэк, стащив лапой через голову ненавистный ошейник, высвободившись, безрассудно убегал со двора на улицу. Пару раз он чуть не потерялся — соседи по уличному порядку ловили его и возвращали хозяевам.

Летом детсад опять прекратил работу, и Алеша целыми днями оставался дома один. Он уже почти не боялся — был занят: самозабвенно читал книжки, готовился к школе. Нужно было показать себя учителям с хорошей стороны с первых же дней, как советовала мама.

Сидя за высокой деревянной тумбой в спальне, служившей ему рабочим столом, над раскрытой книжкой о животных африканской саванны, мальчик заприметил в окно, что Блэк опять-таки вырвался на вожделенную свободу и радостно и бесшабашно носится вприпрыжку туда-обратно у палисадника. Родители запрещали ему выходить на улицу, оставляя растворенным дом, но Алеша решился быстро выбежать, поймать и вернуть во двор маленького беглеца.

Оказавшись снаружи перед домом, к своему ужасу, он вдруг увидел, что хулиган не просто безнадзорно бегает, а гоняется за напуганными цыплятами соседки, пожилой хромоногой женщины лет семидесяти. И довольно успешно гоняется: два курчонка со свернутыми шеями едва шевелились, лежа на боку и беспомощно подергивая куцыми крылышками.

Алеша насилу изловил вошедшего в охотничий раж щенка, схватил его за шкурку на шее, отнес домой, быстро запер за собой дверь в сени на крюк и посадил злоумышленника в закрытую терраску. Он не знал, как расскажет родителям о случившемся.

Спустя несколько минут мальчик заслышал стук ладонью в дверь сеней.

— Кто там? — спросил он настороженно. — Никого нет дома.

— Алешенька, внучек, — послышался знакомый голос пожилой хозяйки цыплят, чуть более елейный и вкрадчивый, чем обычно, — открой дверку, голубчик, мне маме твоей кое-что надо оставить.

Незнакомцу бы ребенок ни за что не открыл, но бабку Варю он давно знал: та разрешала им со Степой лакомиться приторной иргой и вяжущей черемухой, свешивавшимися иссиня-черным изобилием через ограду палисадника.

«Только на забор не лазийте — поломайте», — предупреждала она.

Алеша нерешительно снял крючок, и женщина медленно, хромая на обе ноги и тяжело покачиваясь из стороны в сторону на разбитых артритом суставах, вошла в сени, затворив за собой калитку.

— А собачка твоя где? — приветливо улыбаясь, погладила она его по голове жесткими пальцами.

— Не знаю, — беспокоясь о друге, солгал мальчик.

Но тут Блэк, заслышав голоса, принялся поскуливать и нетерпеливо скрестись лапами под закрытой дверью терраски.

— А, вон ты где, подлец! — протянула со злобным торжеством старушка и, не переставая улыбаться оробевшему ребенку, направилась к терраске. В руке у нее было деревянное топорище.

— Не надо, пожалуйста, не надо! — жалостно захныкал Алеша, пытаясь удержать ее за длинную байковую юбку.

— Я ему ничего не сделаю, немножко поучу — и все, — продолжая улыбаться спокойной улыбкой, бабка Варя вполовину отворила дверь, ловко схватила за загривок счастливо рванувшего было на волю озорника и, резко взмахнув правой рукой, с силой ударила его по голове обухом топорища.

Щенок пронзительно взвизгнул и всем телом начал отчаянно извиваться в воздухе. Но держала его старушка крепко. Второй удар с гулким звуком звенящего дерева — и опять по голове.

— Будешь курей душить, разбойник, будешь? — повторяла она, войдя в исступление, и снова безжалостно била, и била, и била. По голове, по челюсти, с треском по ребрам и позвоночнику.

Щенок еще визжал и извивался, но все слабее и слабее.

Алеша упал ничком на пол, забился в рыданиях и лишь молил: «Не надо! Пожалуйста! Не надо! Пожалуйста!..»

Отшвырнув изувеченного песика, как тряпку, в сторону, бабка Варя, не оборачиваясь на корчившегося на полу ребенка, все той же неспешной хворой поступью вперевалку вышла из терраски, прикрыла дверь сеней и похромала домой, неся в руке окровавленное топорище.

Возвращаясь с завода после первой смены, Панаров заслышал детский плач из терраски. Он похолодел, рванул на себя калитку и одним прыжком влетел в дом. Алеша лежал в сенях на циновке, лицом вниз, содрогаясь всем телом. Рядышком лежал окровавленный черный комочек и тихонько поскуливал.

— Сынок, кто это сделал? — закричал отец. — Сынок, кто это сделал?

Мальчик не мог говорить и дышал с трудом — судороги сжимали горло, живот скручивало в болезненных спазмах, грудные мышцы не слушались. Только сейчас Анатолий заметил, что Алешу вырвало, а на шортиках темнеет мокрое пятно.

— Скажи мне, что случилось, кто приходил? — выспрашивал он беспомощно.

Но Алеша лишь сильнее бился в безутешных рыданиях.

Панаров всерьез испугался, увидев, что губы сына синеют и он не может вдохнуть, хватая ртом воздух сквозь душившие спазмы.

Надежда, отпросившись с работы пораньше, прибежала домой почти одновременно с мужем, с натугой распахнула дверь и вскрикнула; сердце у нее сжалось.

— Что с ним?.. Алешенька! — бросилась она через ступеньки. — Ну успокойся, родной, я с тобой, все хорошо, успокойся, пожалуйста!

— Толя, что случилось? — прижимая к груди отчаянно рыдавшего ребенка, повернула она к мужу лицо с заволоченными слезой глазами.

— Не знаю, наверно, Блэка кто-то избил, — предположил тот в растерянности.

— А как он в дом попал? — гладя Алешу по спине и по голове, допытывалась мама.

— Может, со двора, огородами прошел, — неуверенно ответил Анатолий. — Он ничего сказать не может.

Надежда насилу успокоила сына до состояния, в котором тот мог произнести хоть слово.

— Бабка Варя… топором… по головке… сильно, — выдавил он из себя и опять залился слезами.

— А зачем ты ей отворил, сынок? — ничего не понимая, спросила мама. — Я же тебя учила — никому не открывать.

— Она… тебе оставить… хотела… просила открыть… я не знал…

— А зачем она Блэка била?

— Он ей… цыпленка, — вымолвил Алеша и опять зарыдал.

— Ах ты, сука хромоногая! — взорвался Панаров. — Да я ей щас, паскуде, руки переломаю!

Он рванулся к входной двери, стискивая кулаки и сам едва сдерживая наворачивавшиеся на очи слезы.

— Куда ты, сядь! — неожиданно жестко остановила его жена. — Срок дадут как за человека. И что — я одна с двумя останусь?

Алешин папа кипел праведным гневом и громко матерился, но все же остался дома.

Песик едва слышно, тихо и непрерывно плакал, стонал. Его челюсти превратились в месиво из осколков костей и спекшейся крови, голова была пробита, позвоночник сломан и спина неестественно выгнута. Он не мог глубоко дышать — ребра были переломаны и двигались мелко-мелко и часто-часто. Глазик был выбит и висел рядышком с ушком на чем-то тонком, как нить.

— Толя, он мучится, добей его, — стараясь самой не разрыдаться, попросила Надежда.

Панаров хмуро положил щенка в старую фуфайку и вынес на обеих руках во двор, затем заглянул в предбанник и взял топор, поворотив его обухом вниз. Через минуту со двора раздался краткий пронзительный визг, резко оборвавшийся.

Алешин папа воротился в дом где-то через полчаса.

— Я похоронил его, Лешка, — не глядя на сына, буркнул он. — Завтра, если хочешь, крестик ему на могилку поставим.

Алеша перестал выходить на улицу, перестал читать книжки, перестал играть в солдатики.

Маму больше всего пугало, что он перестал есть. Бульон выпить еще мог, но пища потверже при потугах проглотить вызывала спазм в горле, ребенок давился и начинал плакать.

— Толя, надо что-то делать, — озабоченно нахмурившись и с трудом удерживаясь, чтобы не расплакаться, высоким голосом потребовала она от мужа прервать, наконец, депрессивное молчание. — В больницу ехать. Он же второй день на бульоне и чае.

— Собаку ему срочно нужно найти, — коротко предложил тот из-за закрытой двери в спальню.

Ни у кого из знакомых щенков не оказалось, птичьего рынка в городе не было, а ловить на улице взрослого бродячего пса казалось небезопасным. Вдруг покусает ребенка иль заразит чем-нибудь?

В конце концов, мастер бригады лесорубов решил помочь Надежде:

«Раз такое дело, Надьк, бери моего. Он, правда, беспородный, дворняжка, и уже почти годовалый, но зато весь белый, на лайку похож. И глаза разного цвета».

Тошка тужил, тосковал по своему прежнему дому, не выходил из сколоченной Алешиным папой специально для него конуры и не притрагивался к еде. При приближении людей к будке он угрожающе рычал изнутри.

— Не подходи к нему пока, Лешка, — укусит, — предупредил отец. — Пусть попривыкнет, поголодает. Потом старый дом и хозяев забудет — он молодой еще.

Алеша с опаской издалека заглядывал в будку и видел в глубине лишь белоснежную спину свернувшегося в клубок тоскующего пса. Ни носа, ни ушей, ни глаз, чтобы попытаться познакомиться.

Третий день Тошка не казал носу из конуры. Надежда попробовала осторожно ткнуть его длинным черенком от лопаты — не сдох ли с горя, но в будке раздалось яростное рычание, и клыки с силой лязгнули о дерево.

— Ах ты, злюка! — испуганно отпрянула она, выронив из рук черенок. — Ну и сиди голодный, дурак. Все равно жрать захочешь — вылезешь.

Ближе к вечеру задул, зашумел ветвистыми кронами яблонь, вишен и слив, всколыхнул листвой прохладный ветер с лесистых холмов за рекой и заморосил студеный осенний дождь.

Алеша накинул курточку и побежал в туалет. Возвращаясь, он присел близко к конуре и заглянул внутрь, пытаясь во мраке разглядеть пса, забившегося от ледяных брызг куда-то совсем глубоко.

— Ну что ты грустишь?.. Плохо тебе? — немножко растягивая слова, обратился он к Тошке со вздохом. — И мне плохо — у меня Блэк умер… Он маленький был… А ты большой и белый… У тебя в еду вода налилась. Теперь невкусно будет… Я тебе завтра утром другую еду принесу.

Собеседник не выдавал себя ни звуком, ни движеньем.

Тогда ребенок решился и осторожно, по сантиметру, медленно просунул руку внутрь, в темноту. Он почувствовал, как влажный горячий язык облизывает ее. Алеша подождал, а затем погладил пса по голове. Тот признал нового хозяина.

Мальчик еще немножко посидел под дождем, попрощался: «Ну, спокойной ночи, мне пора», — поднялся и ушел в дом.

Глава 28

Наутро, вынося ведро корма свиньям, Надежда заметила, что плошка возле будки пуста, вылизана насухо.

Тошка справился с тоской и превратился в бойкого, веселого и жизнерадостного молодого кобелька.

Панаров протянул от предбанника до углового стояка сеней крепкую стальную проволоку, на которую завесил кольцо с цепью, прикрепив ее к перешедшему по наследству ошейнику, оказавшемуся псу в самый раз.

Тошка заполучил большую свободу перемещений во дворе, чем несказанно осложнил ночное житье соседских котов, привыкших всюду вальяжно расхаживать, бесчинствовать, устраивать полуночные перебранки, презрительно игнорируя бесплодные потуги людей их припугнуть из окна. Ежели раньше два-три сорванца с комфортом восседали нос к носу на облюбованном ими штабеле сухого теса, тянувшемся от сеней почти к самому сараю, выводя в ночи свои изощренные многоголосые арии, переходившие в истерично-яростные, душераздирающие вопли и внезапные молниеносные удары когтистой лапой по уху соперника, теперь злобный лай струной натягивавшего цепь пса, с разбегу встававшего на задние лапы, нарушал гармонию подлунных рандеву и оскорблял кошачье чувство прекрасного. Вспугнутым певунам пришлось, раздраженно выгибая спины, спешно искать другую сцену для полночных серенад.

Единственным представителем кошачьего братства, который с первых дней жестко обозначил свою позицию и быстро заслужил респект разноглазого блондина, был Прошка, тоже снежно-белый и тоже разноокий кот, недавно поселившийся в доме Панаровых. То ли из-за сходства в облике, то ли предъявив законную прописку и подкрепив ее силой, нахал чувствовал себя совершенно покойно даже в будке с лежавшим в ней покладистым Тошкой, безвозбранно пристроив широколобую голову маститого бойца у того на плече.

Прошка был уже взрослым котом, но никакой ностальгии по старому дому не испытывал. В свой день новоселья он в вольготной дреме растянулся на пороге у дверей, ведущих в переднюю, бахвалясь ангорской белизной густой шерсти, где его и обнаружил удивленный ребенок.

Алеша души не чаял в юном вислоухом друге, радостно приветствовавшем маленького хозяина куцым хвостом-бубликом и день и ночь неутомимо готовом к играм.

Водился за резвым, игривым песиком и грешок — темпераментный созревающий юноша бессовестно норовил спариться с боровками, беззаботно бегавшими по двору и всюду рывшими землю розовыми мокрыми пятачками, когда Надежда выпускала их из хлева. Дорвавшись до свободы, поросята не обращали внимания на бесплодные попытки превышения полномочий бесстыжим охранником, тем более что тот был ограничен длиной лязгающей цепи в радиусе неприличных домогательств, протестуя негодующим лаем против излишка вольности, предоставленной охраняемым особам.

Панаров, видно, все ж таки успел перекинуться парой ласковых с жестокосердной бабкой Варей. Встречая на улице Алешу, она демонстративно отворачивала голову, а то и вовсе поворачивалась к нему горбатой спиной. Цыплята на лужайке пред ее старым, почти по самые наличники ушедшим в землю домом больше не появлялись. Завидев от колонки идущего с работы Анатолия, она припускала, что есть силы, обратно, расплескивая воду из ведер на коромысле и валко, размашисто раскачиваясь из стороны в сторону на кулгавых ногах с извечными шерстяными носками в бессменных галошах.

Зиму она не пережила. Первый раз Панаров отказался идти на поминки соседки по порядку и прокомментировал ее смерть не по-христиански.

С уходящим летом в дом Алешиных родителей пришла и отрада — долгожданный газ. Ветка газопровода тянулась высоко, метрах в трех над землей, и держалась на стальных стояках, надежно вмурованных в цемент. Вести трубу пришлось издалека, метров пятьдесят от главной ветки, что влетело Надежде в копеечку.

Баба Шура попросилась по-соседски врезаться в отвод Панаровых.

— Хоть бы часть расходов оплатила; ведь получается — я и к ней газ подвела. Даже не предложили, татары чертовы! — не особо убедительно, скорее для вида, негодовала Надежда.

— Да ладно, жалко тебе, что ли? — миролюбиво успокаивал ее Анатолий. — Ты бы и без них для себя провела, а от их патрубка нам газа не убудет.

— Это называется — на чужом в рай въехать!.. Мне никто такие подарки не делал, — не унималась супруга: ей нравилось праведно гневаться за глаза. — А им — то в баню, ни ведра воды не натаскав из колонки, то газ подведи задаром. Я им что — мать родная?

— Хватит уже, не злись, — терпеливо увещевал Панаров. — У нее мужика нет, сын погиб, дочка незнамо от кого в Саратове залетела — о свадьбе что-то помалкивают. А ты с газом привязалась. Пусть врезаются.

— Ты бы сам побегал везде, все планы да разрешения получил, о трубах и сварке столковался, умник, — уже более мирно изрекла Надежда, нарезая острым, чуть щербатым кухонным ножом на деревянной разделочной доске капусту для борща. — А то хорошо рассуждать на готовеньком, без беготни и волокиты.

— У тебя возможности, доступы, связи есть — вот ты и делаешь, — польстил Анатолий, шутливо хлопнув жену пятерней пониже поясницы. — А деньги кто тебе принес?

— Раз в жизни что-то там урвал, изловчился. Другие постоянно так носят, — оттаяла Надежда, засыпая нарубленную капусту в кастрюлю. — Ладно, пускай врезаются… Из принципа ни копейки не возьму, даже если предлагать будут.

Живот тети Томы заметно округлился, и о свадьбе с Алешей она разговоров уже не заводила. Кто отец ребенка — таила.

После школы Тамара уехала в область, в Саратов, куда-то поступала и где-то устроилась, не поступив, поселилась в общежитии, с кем-то вроде встречалась… Баба Шура отмалчивалась, да и Томка на люди не казала глаз, последние месяцы все сидела домоседкой, безвыходно и безотрадно, в четырех стенах материнского дома.

Алеша забирался на высокий штабель досок, заглядывал на захламленный соседский двор и на занавешенные тюлем окна, не понимая, отчего тетя Тома ему больше не улыбается, не шутит и не выходит на улицу.

В районном роддоме ее оповестили, что роды будут сложными и нужно ехать в центр, в область, где и условия получше, и квалификация акушеров выше.

Баба Шура собрала дочери узел с вещами, и они не торопясь отправились пешком на автовокзал, откуда трижды в день в Саратов уезжал рейсовый автобус, старый «лазик» с пропахшим бензином и нагретой резиной длинным пыльным салоном, со скрежетом открывавший и закрывавший гармошку передних дверей.

Алеша увязался с бабой Шурой проводить тетю Тому до вокзала. Они шли молча, и мальчик стеснялся нарушить тишину, наполненную трудно постижимыми для него мыслями взрослых.

Усевшись в автобусе к окну, Тамара отодвинула в сторону мятую, изжеванную цветастую занавеску, улыбнулась прежней улыбкой и задорно помахала рукой через стекло пригорюнившейся матери и забавному соседскому ребенку.

«ЛАЗ» взревел мотором, выпустив струю горячих выхлопных газов, и неспешно вырулил с привокзальной площади на трассу.

Никогда с той поры не увидела мать свою Томочку живой.

Никто не знал точно, что приключилось в роддоме, упоминался только узкий таз у первородящей и какое-то предлежание с отслойкой. Ребенка, мальчика, спасти не удалось. Баба Шура в один миг потеряла единственную дочь и внука.

У Алеши не укладывалось в голове, что еще пару дней назад здоровая, красивая девушка улыбалась и махала ему рукой, и вот ее не существует. Внезапность и непоправимость безвременной смерти детское сознание не принимало. Он стал задумываться о том, что тоже смертен.

Но как может существовать свет, в котором не будет его? Каков смысл тогда будет в том свете без него? Мыслимость мира без него, равнодушная безличность этого мира была ужасающе страшна своей невыразимой прозаичностью, обыденностью.

Смерть ему казалась чем-то негораздым, чуждым миру абсурдом, каковой бы такие сильные и умные взрослые не должны были послушно и безропотно сносить и позволять ему беспрепятственно прорываться откуда-то извне в этот в остальном более-менее понятный, вразумительный, худо-бедно поддающийся объяснению, уже довольно хорошо знакомый ему свет.

Алеша плохо спал по ночам. За бревенчатой стеной, в соседской половине дома, прямо у его постели, не плакала, не рыдала, а по-животному безутешно выла ночи напролет баба Шура. Но умерших к жизни слезы не вернут. Ежели она выходила на улицу, то во взгляде обезумевших черных глаз читалось, что она не здесь, не в этом мире, а где-то там, далеко, с любимой дочерью и внуком.

Каждый день она куда-то отправлялась поутру с восходом и возвращалась под вечер: может, на кладбище, а может, на автовокзал — встречать рейсовые автобусы из Саратова… Тщетно. Автобусы приезжали без дочери…

Тогда баба Шура стала выходить на обочину большака, ведущего в город. Порой пассажиры высаживались здесь, не доезжая до вокзала, и шли домой прямиком через лесополосу — так было короче. В этом месте вечером в сумерках бабу Шуру, переходившую на другую сторону, насмерть сбил грузовик. Ее разлука с дочерью и внуком оказалась недолгой.

Лишь кусты малинника на огороде, подвязанные старыми цветастыми девичьими бантами, напоминали Алеше о тех днях, когда он увидел смуглолицую, темноокую девушку с волнистыми волосами, с шутливой строгостью в голосе спросившую его: «Ты почему нашу малину ешь?»

Теперь он мог есть чужую спелую малину и даже тайком пробраться огородом в опустелый соседский двор, чтобы не спеша досконально изучить все, что там находилось. Но никакой радости от этого не испытывал.

Впервые в жизни мальчик почувствовал, что мир, окружавший его, не совсем исконный, окончательно достоверный и заслуживающий ежели не одобрения, то хотя бы безысходного согласия с ним. Нельзя соглашаться с искаженной реальностью мира, где дети беспричинно злые, где бездушные бабушки с улыбкой дробят кости живым щенкам, где тетя Тома смешно машет рукой из автобуса, прощаясь навсегда.

Мир, где царит жестокость, не может быть правдив, реален и красив — мир этот бесчеловечен, уродлив тысячью обличий и ненастоящ. И не дождется он ни похвалы, ни безропотного согласия Алеши.

Глава 28

Переменам в жизни редко присуще качество сообразности, соразмерности. Соразмерности с прошлым опытом и знаниями, с нынешними мыслями и чувствами, с надеждами и ожиданиями будущего. Меру случившегося мыслимо постичь лишь с отступом, когда время сглаживает контуры, скрадывает очертания и приглушает яркость впечатлений от событий.

Первый школьный день вошел в детскую жизнь Алеши со словом «слишком».

Слишком плотная школьная форма в по-летнему теплое осеннее утро, чересчур длинный букет гладиолусов, непомерно громкий несмолкаемый гвалт, шум и гам сотен незнакомых детей и их родителей, выстроенных в бесконечные ряды по сторонам футбольного поля, длиннющие и маловразумительные выспренние поздравительные речи, массивный, тяжелый бронзовый колокольчик, то и дело утомленно замиравший в тонкой ручке семилетней девчушки, опасливо сидевшей на плече высокого, худосочного парня-десятиклассника, обходившего периметр с «первым звонком», с напряжением ответственности за ношу в обличье и походке.

Апофеозом чрезмерности был безумный забег полутора сотен ребятишек от своих футбольных ворот к воротам соперника — туда, где вдалеке темнела застывшая линия выпускных классов. Резво сорвавшись плотной массой на старте, дети толкали друг друга в спины, теряли на бегу цветы из букетов, что непременно нужно было вручить на финише и получить от выпускников подарки, спотыкались, падали и поднимались с выпачканными травой и землей ладонями и коленками.

Самые прыткие уже успели, запыхавшись, не глядя ткнуть букетом в протянутые навстречу руки, обретя взамен пару недорогих книжек-раскрасок, и, развернувшись, побежать обратно к едва видневшимся родителям, наталкиваясь на накатывавшие одна за другой встречные волны менее быстрых, сшибаясь, опять падая и роняя в траву раскрывшиеся на ветру небогатые трофеи.

В последней волне отставших бежал и Алеша. Очутившись напротив заново монолитно сомкнувшейся безмолвной шеренги высоченных выпускников, он растерялся, замешкался — все они уже успели вручить свои дары и стояли теперь с такими же, что и у него, букетами гладиолусов.

В панике мальчик заметался туда-сюда вдоль сдержанно усмехавшегося фронта, с ужасом разыскивая хоть кого-нибудь без цветов и с книжкой в руках. Наконец откуда-то с фланга ему сочувственно крикнули: «Беги сюда! Здесь еще есть!»

Из глубины разомкнувшегося строя выступил высокий коротко стриженный парень и протянул Леше запоздалый подарок, молча забрав протянутый с облегчением изрядно потрепанный букет осенних цветов из палисадника.

К своему новому классу Панаров прибежал последним из мальчиков — задыхаясь от бега и волнения, высматривая, ища глазами маму и не видя ее в толпе чужих родителей. В душе ощущался стыд от того, что остальные ребята уже опять выстроились в ровную линию и глазели на него с законным чувством превосходства лучших, чем он, бегунов.

«Зато я не упал ни разу и в земле форму не испачкал, не извозился, как некоторые», — мысленно успокаивал он себя, как мог.

Из четырех классов Алеша попал в самый последний, с литерой «Г» на конце, очевидно, благодаря «пролетарскому происхождению» и непрестижному месту работы отца. Это был класс для «остальных» детей, чьи непритязательные анкетные данные не давали никакого благопристойного повода поместить их в «привилегированные» первые две буквы списков.

Классная руководительница, крепкая, довольно высокая темноволосая женщина лет пятидесяти, с жестким взором стального цвета глаз, крупным, пористым носом и выдающимися скулами, покрытыми сетью багровых жилок, властной рукой указала направление, в котором повела детей внутрь здания, предупредив родителей, что через час их чада будут ждать в раздевалке внизу.

Бежево-серый четырехэтажный кирпичный прямоугольник выглядел мрачновато — десятки окон темнели неизвестностью, в бетонных провалах глубокой арки, ведущей во внутренний двор, гулко отдавались звуки нестройных ребячьих шагов, отражаясь от стен и рядов впечатляющих массивных колонн.

Асфальтовый квадрат тенистого школьного двора был со всех сторон окружен высокими стенами каменного колодца, лишь в двух местах отворявшими проходы внутрь — порознь для учеников начальных классов и для старшеклассников.

Пройдя через пустую раздевалку с одинаковыми ровными рядами железных стояков вешалок с пронумерованными крючками без жетонов и деревянной лакированной панелью выдачи верхней одежды без гардеробщиц, изнутри походившей на пчелиные соты из-за множества открытых фанерных ячеек для первой, уличной обувки, детвора осторожно, с робким любопытством поднялась по узковатой и сумрачной лестнице на третий этаж и вошла в просторный, длинный коридор с окнами, выходящими во двор.

Широкие подоконники были покрыты свежей кремовой эмалью и слегка поблескивали глянцем в холодном вибрирующем свете неоновых ламп на гладком потолке. Вдоль противоположной от окон стены тянулись безликие двери алебастрово-белой расцветки, отличавшиеся друг от друга лишь крошечным номерком комнаты над тонкой притолокой.

— Дети, внимание! Вот это ваш класс, сюда вы будете приходить каждое утро, — как-то неопределенно махнула дланью на одну из многих закрытых дверей учительница. — У каждого из вас там будет свое место. Запомните его, потому что меняться местами нельзя. Сейчас вы все войдете в вашу первую в жизни классную комнату и станете в три линии за собой у доски, а я вас рассажу по парам. Мальчик с девочкой.

Вступив заодно с остальными примолкшими учениками внутрь, Алеша увидел три стройных ряда деревянных парт и стульев салатного цвета, застекленные шкафы с заставленными книгами и журналами полками у дальней стены и портреты серьезных пожилых людей, из которых сразу узнал Ленина — помнил с детсада.

Алешина парта оказалась почти в самом конце третьего ряда, далеко от доски и учительского стола. На девочку с двумя пышными бантами, вплетенными по бокам соломенно-рыжеватой головы, что посадили с ним рядом, Панаров взглянул лишь мельком — ничего особенного в ней не нашел.

— Так, дети, все расселись по своим местам и замолчали… Я сказала — тихо! — рявкнула вдруг классная неожиданно низким, хрипловатым голосом. — Во время уроков разговаривать нельзя. Только на переменах. Если кто-то захочет в туалет, нужно поднять руку и спросить разрешения. Букварь, учебники и прописи, что лежат перед вами, возьмите домой — они ваши.

Букварь Алеше пришелся по душе. Темно-синий глянец твердой обложки, яркие цветные картинки на каждой страничке, даже цветистый дедушка Ленин на вставке, с добросердечной лучистой улыбкой смотревший на маленького ученика.

В первый же вечер мальчик вознамерился срисовать портрет из букваря и показать его завтра учительнице. Просидев где-то с час с листом альбомной бумаги и набором ручек с разноцветными стержнями, он остался доволен результатом. Глаза, правда, вышли немножко разные, как у Тошки, но улыбка была очень похожей, и бородку он дочертил вполне натурально.

Предвкушая заслуженную похвалу за добровольные старания, начинающий художник-портретист на одной из перемен гордо извлек рисунок из портфеля и показал учительнице. Вокруг ее стола тут же сгрудился кружок любопытных девочек, с интересом разглядывавших картинку.

— Никогда этого не делай, Панаров! — как гром средь ясного неба, раздался ошеломительный вердикт Риммы Григорьевны. — Ты меня хорошо понял?

— Почему? Разве я плохо нарисовал? — опешив от негаданной реакции женщины, от которой ожидал одобрения, оторопело вопросил Алеша.

— Ленина рисовать нельзя!.. Рисуй все, что угодно, кроме Ленина! — прогремела на весь класс вмиг побагровевшая от священного гнева учительница. — Запомнил?

— Но почему? — не понимал вконец растерявшийся Панаров.

— Это тебе родители должны втолковать, — осуждающе закачав головой, промолвила Римма Григорьевна. — Твой рисунок я оставлю у себя, а с ними поговорю.

— А картинки в книжках? — не унимался мальчик, снова натолкнувшись на что-то вне границ его детского миропонимания. — Там Ленина кто-то нарисовал — значит, можно рисовать?

— Вот когда вырастешь и станешь художником — тогда и тебе будет можно, — отрубила классная. — А пока твое дело — учиться… И Ленина больше не рисовать!.. Запомнил?

— Запомнил, — потупив голову под злорадными взглядами одноклассников, зардевшийся Алеша с позором вернулся за свою парту.

Вечером он рассказал о непредвиденном фиаско родителям.

— Ну, ты додумался! — изумленно рассмеялся отец. — Ты что ж нам-то ничего не сказал и не показал, лихой творец шаржей?

— А что плохого я сделал? — с ощущением несправедливости, допущенной по отношению к нему, спросил огорченный ребенок.

— Да ничего плохого, — успокоил его папа, погладив ладонью по голове. — Просто взрослые тоже придумывают свои игры. В них есть свои неписаные правила, которых ты еще не знаешь, и рано тебе их знать. Игра, кого можно, а кого нельзя рисовать, очень старая — святотатством называется.

— А кого еще, кроме Ленина, нельзя? — на всякий случай решил уточнить мальчик.

— У вас в школе на стенах есть портреты? Вот их, эти личины канонизированные, лучше не рисуй, — с неприязненной иронией к собственным словам ответствовал Анатолий. — Тебе мало всего остального? Вон, возьми любую книжку или журнал с картинками и срисовывай.

Так ничего и не поняв, Алеша решил, что игры у взрослых странные, неправые, и рисовать он их больше не будет.

Мама в мужской разговор не вмешивалась, но, хоть и не бранила его, как не раз случалось, в серьезном молчании не чувствовалось скрытого одобрения иль хотя бы безмолвной поддержки.

Как образ самого лучшего, самого доброго на свете и самого любящего детей человека может быть связан с какой-то угрюмой тайной, с древней игрой взрослых, с неизъяснимым запретом невинных вещей, не укладывалось в Алешиной голове.

Глава 30

Занятия в школе начинались в половине девятого, в восемь отворялись двери, но Панаров уже стоял, переминаясь с ноги на ногу, сообща с кучкой других детей из начальных классов, сгрудившихся на школьном дворе, за пятнадцать минут до открытия. Рабочий день мамы был тоже с восьми. За полчаса они выходили из дому, шли вместе за руку до школьной калитки и там прощались.

Путь до школы вел по тротуару, отделявшему ряды унылых чинных улиц с похожими друг на друга частными жилыми домами от широкого поля — пустыря, поросшего диким ковылем, пока только начинавшего застраиваться от края многоквартирными двух-трехэтажками заводчан. Обкатанная грунтовая дорога бежала по краю поля, редкие громыхавшие мимо грузовики, выезжая по ней на большак, поднимали за собой клубы пыли, в кружении ветра достававшие до самого тротуара.

Здание было с части видно с улицы, где жила семья Панаровых, и мальчик легко нашел бы дорогу один. Но на пути до школы нужно было дважды перейти проезжую часть, и мама боялась за сына. Да и дома утром часто никого не оставалось — отец уходил в первую смену к семи.

В классе Алеша поначалу знался лишь со своим товарищем по уличным играм, робким, заикающимся Степой, которого тоже записали в «Г». Остальные ребята быстро разбились на группы по месту жительства: «двухэтажковские», «центров-ские», «рабоченские». В каждой имелся свой лидер, чей авторитет был заслужен давно, на улице или в детсаду, и не нуждался в подтверждении. Однако для вожаков других стай он не значил ничего, и дети с первых же дней занялись дипломатией и ее традиционным продолжением, чтобы без промедления выстроить правильную иерархию.

На переменах мальчики сбивались в плотные кружки из стриженых «под канадку» затылков, вели какие-то нешуточные, сложные разговоры, в которых Алеша не желал участвовать и не интересовался содержанием — он не был особо дружен ни с кем, а прошлый жизненный опыт из детского сада подсказывал ему не высовываться.

После третьего урока следовала большая двадцатиминутная перемена, когда Римма Григорьевна отправлялась в учительскую попить чайку и поболтать с коллегами. Детвора это быстро подметила, и все важные, требующие времени вопросы решались перед четвертым уроком.

Очередные непростые переговоры между «двухэтажковскими» и «центровски-ми» у классной доски были вдруг прерваны чьим-то резким возгласом, мальчики воробьями рассыпались в стороны, и на сцене перед притихшим классом осталось двое действующих лиц — Вовик Герасимов из центра и Сева Копнин из двухэтажек.

Вовик внезапно подскочил почти вплотную к Севе и обеими руками со всех сил толкнул соперника в грудь. Тот, не ожидав, наотмашь грохнулся на спину, с размаху ударившись головой о ребристую батарею под окном. Раздался сухой щелчок, словно хрупнула мембрана детского барабана, и алая кровь из рассеченного чугунным ребром затылка стала заливать пол у батареи.

На мгновение в комнате повисла гробовая тишина, а затем дети услышали тонкий, протяжный вой: без рыданий, без всхлипываний, на одной ноте — казалось, не прерывавшийся на вдох целую вечность.

Сева лежал на полу под окном в луже крови и плакал.

Влетевшая в класс Римма Григорьевна первым делом увидела Вовика, в испуге глазевшего на поверженного врага. Заслышав торопливое цоканье каблуков за спиной, он быстро обернулся и в ту же секунду, получив жесткий удар кулаком в лицо, отлетел к подоконнику.

Кольцо с камнем на руке учительницы рассекло ему верхнюю губу, из разбитого носа хлынула кровь, окропляя школьную форму, капая и смешиваясь на полу с кровью тихонько скулившего Севы.

Вовик прижал обе ладони к глазам и в страхе присел на корточки.

Потрясенные «двухэтажковские» признали безоговорочное поражение: как в столкновениях древних племенных дружин, победа чужого предводителя в схватке с соперником обеспечила исход — боги «центровских» взяли верх, сокрушив чужих гениев.

Алеша отроду не видел драк с кровью. Он напугался. Однако, с другой стороны, в его памяти сохранилось, что одним из ребят, душивших его в детсадовском сугробе, был тот самый поверженный Сева. Мальчик проникся уважением к сильному Вовику и чем-то вроде солидарности за отмщение, что наконец-то дошло, последовало спустя годы после его страданий и унижения.

История на перемене не имела ощутимых последствий для участников. Родители пораженного в битве Севы были не в претензии: немудреные рабочие со стеклозавода, они знали, что их сын числился хулиганом еще в детсаду и пришел в класс не с самой лучшей характеристикой. Угроза перевода в школу в Верхнем Шпатском для умственно отсталых детей, куда, случалось, попадали и злостные хулиганы, делала свое дело. Родители Вовика, узнав, кто виновник драки, а кто пострадавший, были благодарны завучу, что случай с поединком не закончился постановкой на учет в детской комнате милиции, и были менее всего заинтересованы в том, чтобы давать делу официальный ход. Римма Григорьевна знала свое ремесло и понимала, отчего заполучила именно этот непростой класс.

Если дух «двухэтажковских» был сломлен прилюдным несмываемым позором их заправилы и они быстро и покорно влились в стаю «центровских», без дальнейшей возни довольствуясь местами в иерархии, каковые им определили Вовик и его товарищи, то с рабочим поселком все оказалось заковыристее.

Более многочисленные, привыкшие к анархии жизни в трущобах назадворках города, к всегдашним стычкам с соседями на границах своей территории, в которых участвовали скопом наравне со старшими, ребята перенесли свои лихие, впитанные с изначальных дней уличной жизни правила в школу. Схватив тумака от самонадеянного мальчика из центра, они подкарауливали его втроем-вчетвером и, не особо заботясь кодексом чести и рыцарских поединков, избивали гуртом. Не стеснялись обратиться за помощью и к своим братьям-старшеклассникам, что с улыбчивой готовностью легко и жестоко наказывали обидчиков-первоклашек.

Волей-неволей озадаченному неприятелем Вовику пришлось становиться терпеливым политиком. В противостоянии двух враждующих лагерей всякий союзник имел свой вес.

— Ты за кого — за меня или за рабоченских? — обратился он на одной из перемен к Алеше, вопрошающе глядя в упор.

Тот был застигнут врасплох. Он старался до последнего держать осторожный нейтралитет и не быть замешанным в не касавшуюся его войну за лидерство.

— Я не знаю. Наверно, ни за кого, — неуверенно ответствовал он.

— А у тебя старший брат есть? — поинтересовался наученный жизнью Герасимов, вроде бы и не обидевшись.

— Нет, только сестренка маленькая, — с сожалением признался Панаров.

— Это не считается, — заявил Вовик, с пренебрежением махнув рукой. — Хочешь, я тебя защищать буду, если тебя кто-нибудь в классе будет обижать?

Доныне Алешу никто в классе не обижал. Но помимо Севы, к огорчению мальчика, в его окружении обнаружилось еще двое обидчиков-хулиганов из детского сада. Он их крепко запомнил, хотя те, видно, про давнишнее веселье в сугробе напрочь позабыли. Оба были из фрондирующего рабочего поселка. Это решило выбор.

— Да, хочу! — секунду поразмыслив, выпалил благоразумный Панаров. — А что я за это должен делать?

— Завтра после уроков мы с ними драться будем за школой в лесу. Со всеми, — жестко провозгласил Герасимов, по-взрослому крепко сжимая детские кулачки. — Их больше, но они нас не замочат. За нас будут еще «бэшки» из двухэтажек. Рабоченские об этом не знают — не говори никому.

— Не скажу, — пообещал Алеша. — А с кем я буду драться?

— А ты умеешь? — деловито оценивая его взглядом, спросил Вовик.

— Не знаю, я не дрался еще, — робко ответил тот.

— Ну, тогда будешь помогать кому-нибудь из наших, — снисходительно распорядился опытный боец-верховод.

Алеша ничего не сказал дома о предстоящем значимом событии, хотя все время думал о нем. Он решил, что попытается кого-нибудь из «рабоченских» крепко, изо всех сил схватить и повалить, держать его запястья на земле, сидя сверху, и заставить сказать «сдаюсь».

Глава 31

На следующий день, едва зазвенел, опасливо задребезжал с напряжением ожидавшийся звонок с завершающего урока, мальчики, насилу досидев до конца, незаметно, со значением переглядываясь друг с другом, выходили из класса вслед за Вовиком, норовя держать дистанцию и не выдать умыслов ни «рабоченским», ни учительнице, ни дежурной по раздевалке.

Выйдя по одному из здания школы, они гуськом потянулись к калитке в ограждении школьной территории, что вела прямиком в лесопосадки.

Молодые малорослые сосны еще не успели перевоплотиться в стройных красавиц, ровными голыми медными стволами подпирающих небо, их раскидистые пушистые ветви росли плотной стеной почти до земли, надежно скрывая от посторонних глаз все, что творилось в чаще каких-то пару метров вглубь. Но в дебрях попадались укромные поляны, на одну из которых по уговору и вышли ребята из Алешиного класса. Вместе с Вовиком их было всего семеро.

«Значит, против нас будет двенадцать», — быстро и озабоченно подсчитал в уме Панаров.

Однако на лесной прогалине их поджидали не «рабоченские», а бравые союзники из первого «Б» — человек десять.

— Ну, и где ваши пидарасы? — выступил вперед очень крупный и невероятно высокий мальчик — на голову выше любого из его окружения, с достоинством и безмятежной уверенностью в своих силах обратившись ровно к Вовику.

— Сейчас придут, мы раньше из класса вышли, — ответил тот, критично оглядывая свое малочисленное по сравнению с союзным войско.

— Обосрались они, не придут, — авторитетно заключил грозный верзила, предводитель союзников. — Послали, поди, втихаря на разведку одного сюда, он нас увидал — предупредил их.

Потоптавшись в ожидании на тенистой полянке минут пять и не увидев, не высмотрев по сторонам обескураженного противника, ребята быстро заскучали.

— Гер, а они далеко живут? — приняв какое-то решение, поинтересовался у Герасимова юный великан, на которого с восхищением поглядывал снизу Алеша.

— Колян, да на рабочем где-то — далеко, — неуверенно протянул тот.

— А какой дорогой домой из школы ходят, знает кто? — громовым гласом вопросил Коля у ребят, окинув взором свысока всю честную компанию.

— Я знаю, — с готовностью отозвался востроглазый Серый, сидевший за партой позади Алеши, щуплый, но задиристый и бойкий, какими бывают сыновья неблагополучных матерей-одиночек, из двухэтажек.

— Если живут далеко, домой пошли пешком, то мы их догоним, если побежим, — рассудительно заключил Колян. — Попробуем, Гер?

— Побежали! — радостно согласился воинственно, по-боевому настроенный Герасимов, и вся разношерстная команда резво помчалась вдоль ровной кромки лесопосадок в сторону широкого дикого поля, вольно раскинувшегося до самого небосклона направо от крепостью возвышавшейся школы.

Бежать пришлось долго, тяжелый ранец на плечах мерно подпрыгивал и разноголосо бренчал содержимым: деревянным пеналом, пластмассовыми линейкой и треугольником, счетными палочками в футляре, цветными карандашами в картонной коробке.

Казалось, бескрайнему полю нет конца. По правую руку вдалеке едва виднелся лимонно-желтый «кукурузник», АН-2, неподвижно стоявший на травяной взлетной полосе. Школа и лесопосадки скрылись за горизонтом, в послеполуденной сентябрьской тиши умирающих диких злаков раздавались только глухой, нестройный топот ног, ритмичное потряхивание ранцев и изнуренное, сосредоточенное дыхание еще непривычных к долгим забегам юных преследователей.

Алеша размышлял на бегу, что никогда в жизни не бывал в этой необъятной стороне и может не найти сам дорогу обратно, ежели упорная, затянувшаяся гоньба продлится.

Серый обернулся на бегу и бодро предупредил: «Смотрите под ноги — здесь гадюки водятся, я сам видел».

Это немаловажное известие слегка остудило боевой настрой бегущих, и цепь стала постепенно растягиваться. Менее настойчивые уже подумывали остановиться и благоразумно повернуть обратно.

По-летнему жесткий белесый зной первой сентябрьской недели заставлял обливаться горячим потом в плотной темно-синей школьной форме. Лица мальчишек раскраснелись от полдневного жара и блестели испариной.

— Вон они, суки! — с торжеством заорал вдруг Колян, указывая вперед правой и призывно размахивая отставшим левой рукой.

Вовик пронзительно и протяжно свистнул.

Тут и Алеша наконец увидел, что вдалеке вырисовалась группа из дюжины ребят с портфелями за плечами, которые, не спеша и беззаботно рассыпавшись по полю, возвращались домой из школы. заслышав боевой клич за спиной, они оторопело остановились, быстренько скучковались, через пару секунд дрогнули и, сломя голову, задали стрекача, побежали наутек от более многочисленного неприятеля.

Расстояние было слишком большим, но в преследователях проснулся охотничий азарт, боевой кураж, и они с удвоенной силой помчались за струхнувшим недругом.

Для Алеши это было новое, незнакомое, диковинное чувство. ощущать себя частью целого, которого боятся, чьей-то грозой, жутью, паникой, было потрясающе! они свистели, галдели, горланили и размахивали кулаками. Панаров, движимый восторгом толпы, тоже неумело пытался свистнуть. о змеях, жаре и усталости все забыли напрочь.

Убегающие вдруг резко свернули влево и в единый миг бесследно исчезли из видимости.

Залегли? приготовили ловушку? Устроили засаду?

Ребята на бегу сбились кучнее, чтобы вместе отразить негаданный удар.

Добежав почти до того места, где враг словно растворился в воздухе, они завидели край старого песчаного карьера с крутым, но уже поросшим бурьяном склоном, уходящим книзу метров на пятьдесят. заброшенный карьер теперь напоминал глубокий овраг, на дне которого кой-где росли кусты.

Когда-то здесь добывался ценный кварцевый песок для городских заводов. но уже много лет карьер был оставлен и оживал лишь зимой, с лыжниками — любителями экстремальных спусков. дно карьера с одной стороны выходило на старую грунтовку, ведшую через насыпную плотину небольшого грязного, заиленного пруда прямиком в рабочий поселок.

По этой-то дамбе далеко внизу и бежали сейчас «рабоченские», понимая, что спасены. они уже дома, в безопасности, в замысловатом переплетении узеньких улочек, застроенных приземистыми одноэтажными бревенчатыми и брусовыми бараками, в привычном окружении стай бездомных собак, не выносивших чужаков, под защитой старших и сильных.

Вид сотен чужих домов в низине, панорама иной жизни, простиравшейся во все стороны, куда хватало глаз, захватили ребят. Они остановились на краю карьера и тут же, как по команде, улеглись в траву, молча вглядываясь в распахнувшийся пред ними незнамый мир. Наверное, когда-то давно так замирали в первые мгновения орды кочевников-завоевателей, одолевших гряду горного перевала и внезапно увидевших в чарующей долине чужие поселения, башни, крепостные стены, рвы, черепичные кровли домов и изумрудно-зеленые сады.

Алеша лежал рядом с Вовиком и Коляном и, как и они, не мог оторвать взгляда от картины, открывшейся его глазам.

— И что будем делать? — неуверенно спросил Гера. — Туда за ними пойдем?

— Нет, они сейчас старших позовут, соберутся побольше и сами к нам сюда прибегут. Мы их здесь встретим, — после секундной заминки решил Рудаков. — Вот только сколько их будет?

— Ты хорошо дерешься? — неожиданно обратился он к Панарову.

— Он не умеет, — немножко свысока ответил за него Герасимов.

Алеше стало зазорно за свою бесполезность.

— Ничего, — снисходительно и дружелюбно улыбнулся Колян. — Вон, видишь, сколько щебенки вокруг валяется? Ты возьми пока пару камней и держи за спиной. Как они на нас побегут — сразу не бросай. Увидишь — кто-то один тебя выбрал и на тебя прет, ты его поближе подпусти, чтоб не промазать, и резко прям в лоб засади ему, брось со всей силы. И драться незачем будет. Только не торопись, а то промахнешься… Понял?

Коля заботливо посмотрел в очи Алеше.

— Понял. А второй камень зачем?.. — поинтересовался тот.

— А вот если промажешь, вторым его — по башке, когда он на тебя прыгнет. Не бросай только, держи в руке крепко.

Вдруг Панаров с беспокойством вспомнил, что из школы его забирает мама. Отучившись четыре урока, он оставался в классе вместе с несколькими ребятами, которым родители тоже не разрешали самим возвращаться домой, делал домашнее задание и ждал. В перерыв на обед мама второпях залетала с работы, отводила его, успевала быстро накормить, перекусить на скорую руку и вернуться обратно в контору.

Сколько времени утекло от последнего урока, он не знал, но ясно ощутил, что вот-вот мама войдет в класс и обнаружит его отсутствие.

— Мне в школу обратно надо, — виновато сообщил он ребятам.

— Что, зассал? — презрительно улыбнулся Вовик.

— Нет, меня мама из школы забирает и домой отводит, — оправдался Алеша, краснея.

— Ты че, маленький?.. Дорогу домой не знаешь?.. — недоверчивым тоном спросил Гера.

— Знаю, но она мне не разрешает одному, — пристыженно признался Панаров. — Я правда не зассал.

— Иди, без тебя справимся, — снисходительно разрешил Колян, отвернувшись.

Алеша поднялся на ноги, отряхнулся от сухой травы и пыли и что есть силы побежал в приблизительном направлении, где должна бы находиться школа, с возрастающим облегчением оставляя с каждым метром за спиной свои страхи и чужую войну.

— Ты что это весь красный и измокший? — спросила мама, выходя с ним в коридор из почти пустого класса.

Мальчик едва успел вернуться пару минут назад и еще не остыл от бега.

— В футбол с ребятами играли, — не сморгнув глазом, находчиво соврал он.

Изъяснить истинную причину своего внешнего вида ему показалось еще нереальнее, чем разобраться в темных истоках запрета рисовать благовидный облик Ленина.

— Ну ладно, пошли домой, — позвала Надежда, покачав головой, — рубашку завтра новую наденешь.

Глава 32

Военное противоборство «центровских» вкупе с союзными «двухэтажками» против упорных «рабоченских» завершилось втихомолку. Решающая сеча на склоне песчаного карьера не состоялась ввиду трусливой неявки противника. Поскучав с полчасика, ребята на манер фециалов швырнули в сторону рабочего поселка несколько камней, посвистели, покричали, попрыгали и с чувством увенчанных лавром победителей разошлись по домам.

В дальнейшем пристыженный неприятель со сломленным духом вел себя в школе тихо, не провоцировал ссор и молчком смирился с безоговорочным главенством Вовика и его верной свиты, поддержанных дружной камарильей Коляна из смежного класса.

Поскольку Алеша был непосредственным участником летописного события — храброй вылазки против врага, он по умолчанию пользовался снисходительным покровительством обоих предводителей. Поэтому, невзирая на сомнительные физические данные и неумение драться, в разряд париев он не попал. На эту роль нашлись другие мальчишки, маленькие и щуплые, вынужденные сносить неизбежные демонстрации силы и самоутверждения от элит обеих когда-то соперничавших групп. Как заикавшийся, пугливый Степа.

Новая расстановка сил и окончательное построение иерархии были завершены всего за неделю. Классная руководительница даже не догадывалась о сложных политических переменах, произошедших во вверенном ей детском коллективе.

Учиться Панарову в общем нравилось. Материал ему давался легко, Римма Григорьевна была искушенным педагогом, к тому же многое из услышанного и увиденного он давно знал и умел. Вызывал досаду лишь разный уровень подготовки ребят в классе. Ежели Алеша читал бегло и с выражением, то большинство едва разбирало слова по слогам, немало было и таких, что еще не знали все буквы алфавита.

Алеша, уставая от бесконечных повторений, должен был дожидаться, когда его нагонит большинство заурядных одноклассников, вместо того чтобы, не теряя времени, развиваться дальше.

Римма Григорьевна заприметила, что не на первых страницах он сидел на уроках чтения с букварем — на тайком раскрытых последних, там, где помещались небольшие тексты на разные темы.

— Так, а теперь продолжит Панаров! — заслышал как-то Алеша, углубившийся в чтение очередного рассказика, требовательный голос классной.

Мальчик с ужасом обнаружил, что весь класс обернулся на него, и учительница нетерпеливо ждет. Он судорожно раскрыл страничку со слогами, предусмотрительно отделенную бумажной закладкой — ту, что вот уже минут десять напряженно, сменяя один другого, преодолевали не блиставшие умом одноклассники — и залепетал, начал торопливо читать вслух наугад.

— Не отсюда! — с суровым упреком известила классная. — Ты что, не следишь за тем, где мы находимся?

— Я все это уже умею, — несмело попытался оправдаться Алеша, поняв, что разоблачен и терять уже нечего.

— Меня не волнует, что ты умеешь! — рассерженно вскричала Римма Григорьевна, и искривленный злобой лик ее вмиг побагровел, взор стал колючим, а голос стальным. — На уроке должно внимательно слушать и следить за тем, что читают одноклассники!

— Но мне неинтересно, — почти шепотом возразил Панаров, тоже краснея, но от стыда и смущения.

— А мне все равно, интересно тебе иль нет! — торжественно провозгласила классная. — Сегодня за чтение получаешь двойку. И напишу в дневнике замечание родителям.

Римма Григорьевна могла договориться о переводе его в класс «А», где ребята были получше подготовлены к школе. Но она видела, что Панаров даровитый и без труда будет отличником. Средний уровень успеваемости был главным показателем, определявшим качество работы педагога и размер его премий. Получив заведомо самый слабый, бездарный класс, она не могла своими руками испортить и без того нерадужные перспективы неминуемой полугодовой проверки подготовки детей требовательным завучем школы.

Алеша всего этого не знал и в очередной раз решил, что «не высовываться» будет лучшей стратегией в непостижимом мире взрослых невразумительных реакций, противоречащих логике его вроде бы совершенно здравых, разумных мотивов и вымеренных действий. Подчистую сметающих эту логику. Уже второй раз, сам того не желая, он совершал что-то неправомерное, не соответствующее ожиданиям и требованиям женщины, которой всеми силами тужился понравиться. Мальчик дал себе зарок, что отныне станет очень осторожным, тихим, малозаметным и будет делать только то, что ему говорят. Двойка в дневнике послужит добрым напоминанием.

Глава 33

Со второй недели обучения у родителей появилась возможность записать детей на продленку, чтобы не спешить ежедневно в школу в обеденный перерыв.

Алеше на продленке показалось занятно.

Сразу после уроков они шли обедать. Школьная столовая почему-то еще не работала, посему дети питались в заводской столовой стеклозавода, что находилась верстах в полутора.

Идти через поросшее густой травой поле по едва протоптанной школьниками дорожке, через ряды двухэтажек с пожилыми людьми на лавочках, с благожелательным и ленивым любопытством разглядывавшими бодро шагавших мимо первоклашек, построенных попарно, с преисполненными возложенной на них ответственностью педагогами впереди, задававшими темп и направление движения, и замыкающими, зоркими очами следившими, чтобы никто не отбился по пути, было легко, приятно и весело.

Широкая асфальтированная призаводская площадь с огибавшей ее по каемке проезжей частью упиралась в карминово-красное кирпичное здание дирекции и главной проходной с тянувшейся от него на сотни метров грязно-серой бетонной оградой с ржавой колючей проволокой наверху, отделявшей охраняемую режимную территорию.

С противоположной стороны яркими, слепящими бликами мерцали на солнце торцевые фасады домов с застекленными лоджиями квартир и залитыми угольночерным битумом плоскими, длинными крышами.

Площадь резко обрывалась на краю глубокого оврага, по дну которого можно было дойти до заброшенного карьера, недавно ставшего местом немеркнущей славы одних и несмываемого позора других Алешиных одноклассников. В бездонную котловину ссыпались кузова сотен самосвалов с некачественной шихтой, битым стеклом, браком и разным заводским хламом. Предполагалось, что со временем овраг будет доверху завален, утрамбован, а поверхность над ним «окультурена».

Покамест это было излюбленное место для игр десятков окрестных мальчишек.

Здесь возможно было изыскать сущие сокровища, алмазные копи: забракованные выпуклые оптические линзы величиной от копеечной монеты до суповой тарелки, способные в минуту поджечь на солнышке бумагу либо сухую траву — ходовой товар, бойко идущий на обмен за конфеты и игрушки от детей из обеспеченных семей; острогранные кусочки битого цветного стекла, россыпи хрустальной подвески и свежайшие, лоснящиеся лепешки антрацитово-черного жевательного гудрона. Достаточно было одному из ребят принести изысканный деликатес — жвачку — в детсад или в школу, как там моментально начиналась эпидемия черных языков, неизменно пугавшая несведущих в лакомствах воспитателей и учителей.

В крутых склонах оврага немудрено было выкопать пещеру: под тонким слоем дерна лежала толща песка, без труда поддававшегося обычным палкам и рукам. Вход внутрь следовало тщательно маскировать травой, ветками и листьями — взрослые со стеклозавода проводили регулярные рейды и безжалостно разрушали плоды нескольких дней кропотливой детской копки — узкие потаенные лазы, уходившие далеко вглубь — после того как однажды песчаный грот, обвалившись, унес жизни трех мальчиков, тела которых долго не могли найти.

Но катакомбы появлялись снова и снова, что привело к решению дирекции завода быстро, ударными темпами забросать всяким хламом и землей опасный овраг.

Проходя по широкому асфальту площади, знающие ученики с нескрываемым интересом поглядывали в сторону «Клондайка», над которым всегда вились стаи безумолчно галдящих любопытных галок и воронья.

Столовая находилась вблизи от заводской конторы. Приземистое строение из оштукатуренного кирпича с низкими сводчатыми потолками и полукруглыми арками, соединявшими душные помещения с застоявшимся влажным кухонным воздухом, было возведено еще до революции и служило оптовым магазином удачливому купцу Бахметьеву.

В просторных бывших торговых залах без окон теснились десятки шатких хромоногих столов, покрытых пахнувшими обмылками и липкими на ощупь клеенками с полустертым безыскусным клетчатым узором. Число стульев у каждого стола было разным, оттого, поставив громоздкий, тяжелый поднос с тарелками на вольный уголок блеклой замазанной скатерти, школьники, бывало, отправлялись пробежаться по залам в поисках лишнего стула. Чем пользовались ребята похулиганистее, выпивая оставленный без надзора компот из сухофруктов, воруя кекс с изюмом либо заварное пирожное, щедро высыпая в горячий суп половину солонки или перечницы.

Лучше было сразу с полным дымящимся пластмассовым подносом в руках доискаться свободного места с придвинутым к столу никем не занятым колченогим стулом.

Первоклассников в продленке было много — четыре класса почти по сорок человек, все шли на обед одновременно и должны были за полчаса выстоять очередь, тянувшуюся из длинного здания на улицу, быстро набрать на поднос огнедышащую тарелку с супом, объемное пролетарское второе, недослащенный бледноватый чай и булочку или коржик, спехом съесть, сколь успеется, и по зычному зову учительницы построиться снаружи у входа. Следующие полчаса предназначались для полутора сотен второклассников, за которыми уже тянулись голодные третьеклассники.

Первое блюдо подавалось почти кипящим, поэтому догадливые школьники быстро сообразили, что начинать нужно со второго и с компота. Нетронутые щи возвращались на кухню и радовали обитателей заводского свинарника.

Вернувшись обратно в свой класс, ребята делали уроки на завтра, выучивали стишки, рисовали, играли, скучали — ждали родителей.

Алешина мама забирала его из продленки в шестом часу. К тому времени он успевал все прочитать, написать, посчитать, нарисовать и уже изрядно томился от многочасового сиденья за партой. Рудаков тоже уходил поздно — его мама также работала в конторе леспромхоза. Алеша использовал подвернувшуюся возможность поближе познакомиться с белокурым, не по годам вымахавшим гигантом.

— А ты самый сильный в вашем классе? — как-то спросил он Колю после возвращения из столовой.

— Да… Я и четвероклассника один раз положил, — с аттическим достоинством ответил тот. — На перемене к нам пришел заступиться за одного, за брата… Я спортсменом стану, когда вырасту. Они на Олимпиаду ездят. И за границу.

— А кто сильнее — Вовик или ты?

— Не знаю… Я, наверно.

— А вы не пробовали проверить? — с любопытством поинтересовался Алеша.

— Нет, мы с ним никогда драться не станем, — уверенно промолвил Колян.

— Почему?

— Мы так решили. Мы друзья, и мы оба сильные. Сильнее всех вас… — спокойно произнес Рудаков, приятельски коснувшись плеча Алеши. — Я не трогаю тех, кто с ним, он — моих. Если на него кто из старших полезет — после школы вдвоем его уроем. Я никого не боюсь, и он никого не боится. Зачем нам драться?

— А можно, я с вами буду дружить? — без обиняков попросил Панаров.

— С ним дружись. Он нормальный, не дебил, как ваши рабоченские уроды, — веско посоветовал Колян. — Всё как бараны делают, лишь бы толпой, и тебе нечего с ними водиться. Водись с сильными. Может, когда-нибудь тоже сильным станешь.

Алеше запал в душу совет сильного, и он решил постараться, чтобы Вовик сам захотел сдружиться с ним.

Римма Григорьевна продолжала суровой, властной рукой укреплять дисциплину во вверенном ей классе. Во время уроков строго воспрещалось перешептываться, поворачиваться, без спроса лезть в портфель, держать ладони под партой, глазеть куда-либо помимо учебника и доски. Не проходило и дня, чтобы в ход не пускалась воспитательная линейка.

— Долманкин, где твои руки? — внезапно раздавалось у задних парт. — Что ты там делаешь под столом?

— Ничего не делаю, — запуганно и лживо проблеял застигнутый врасплох ученик.

— Ну-ка, встал и вышел из-за парты!.. Встал и вышел, я сказала! — мгновенно наливалась краской вскипавшая гневом классная. — …Так, в пистолетики на уроке играем… Сел на место и положил руки ладонями вверх, — раздавался краткий приказ, после чего деревянная линейка хлестко, со свистом, ребром ударяла по пальцам провинившегося.

Римма Григорьевна имела опасную привычку во время занятий почти бесшумно прохаживаться между рядами, и грозное оружие нежданно и быстро возвращало к реальности тех, кто не мог дотерпеть, не выдерживал пытки нескончаемо долгим сиденьем не шевелясь и уставившись в скучные страницы учебника либо разлинованной прописи.

Свою порцию по пальцам получил и зазевавшийся Алеша, увлекшись срисовыванием красивой картинки и не заметив, как сзади тихо подкралась и через плечо заглянула в его живописный листок учительница. Он подскочил от боли, но еще сильнее — от недоумения и испуга. Он не понимал, почему его стукнули. Дома его никто отроду не бил.

— На уроке чтения нужно заниматься чтением, а не рисованием! — прогремела на весь класс Римма Григорьевна. — Вас через месяц в октябрята будут принимать, а дисциплина в классе никудышная!

Сие славное событие было приурочено к знаменательной дате — 65-летию Великой октябрьской социалистической революции.

Глава 34

Погода в начале ноября ожидаемо выдалась очень дурной, пакостно дождливой, без надежды выправиться: небо обволокло чернильно-серой, обильно набухшей ватой, порывистый хладный ветер неустанно метал пригоршнями мелкие ледяные брызги в дробно позвякивавшие запотевшие оконные стекла — находиться на непогожей улице лишнюю минуту не хотелось ни взрослым, ни детям.

Волнующая церемония прошла в высоченном спортзале школы.

Выстроившись в одинаковые тесные манипулы по классам, первоклашки с виду внимательно, молча и прилежно вслушивались в громады торжественных речей, возводимые директором, затем завучем, гостями с завода и членами родительского комитета, не особо, однако, вникая в пусто и маловразумительно звеневшие высокопарные истасканные сентенции и чувствуя, как неумолимо накапливается усталость в ногах.

Щит с баскетбольной корзиной находился точно над блестевшей в ярком неоновом свете лысиной директора школы, и издалека казалось, что это мяч, выпавший сверху из сетки, плутовски раскачивается из стороны в сторону, ловко уворачиваясь от рук, старавшихся угадать, куда он наконец полетит.

К большому облегчению первоклашек, кто-то от пионеров в белой рубашке с алым галстуком звонко возгласил по сценарию что-то значимое, заиграла бодрая маршевая мелодия, запел детский хор из репродукторов над головами, и плотные ряды таких же праздничных, бело-багрянцевых ребят, бездвижно стоявших напротив, по команде двинулись на слегка робевших малышей. Каждый держал в руке довольно крупную пятиконечную звезду с лучами цвета вишневого варенья и златокудрым купидоном на белом эмалевом фоне. Дети уже знали, что это дедушка Ленин, не все время своей славной жизни бывший дедушкой.

Пионеры с напряженными лицами прикололи заветные рубиново-красные значки на сине-фиолетовые лацканы школьных пиджаков, плотную ткань которых удалось на раз пронзить острием застежки далеко не каждому. У некоторых иголка предательски гнулась иль застежка вдруг теряла фиксацию с пайкой и ходила под пальцами ходуном вверх-вниз. С тонкими молочно-белыми накрахмаленными фартуками кротко замерших на вдохе девочек обряд инициации прошел намного проще.

Наконец, каждый взволнованный первоклассник худо-бедно заполучил свою звездочку октябренка на грудь и осознал, что теперь стал взрослее. Некто из родительского комитета, с влажно поблескивающими глазами, растроганным, немного заунывным голосом пожелал ребяткам скорее расти, чтобы вырасти, прийти им на смену и беззаветно довершить затянувшееся — видно, как-то не совсем задавшееся, где-то чуток засекшееся — дело строительства коммунизма.

До Алеши не очень дошло, что конкретно от него потребуется. Опыт строек на дворе он уже имел, оттого вечером по дороге из продленки сын поинтересовался у Надежды: «Мам, а что такое коммунизм?»

Оказалось, краткий и ясный вопрос обнаружил полное незнание взрослыми того, что они строят, и это озадачило мальчика. Он всегда знал, что помогает отцу строить новый сарай, баню, конуру или клетку для кроликов. Пластилин же либо конструктор вообще не брал в руки без четкого осознания того, что хочет слепить или собрать.

— Коммунизм — это, например, когда в магазинах все бесплатно, — неуверенно провозвестила мама.

— И в игрушечном магазине тоже бесплатно? — недоверчиво уточнил Алеша.

— Конечно.

— Но ведь тогда любой мальчишка, который туда придет пораньше, все заберет, — подивился непониманию взрослыми самоочевидных вещей практичный и умудренный детсадовским опытом Панаров.

— Не заберет — ему не дадут, — неопределенно успокоила его мама.

— Ну, тогда заберет самые лучшие игрушки, а мне опять одни солдатики достанутся, — поученный жизнью, безрадостно заключил Алеша.

— Ты уже будешь большой, и игрушки тебе будут не нужны, — ободрила Надежда сына неясными перспективами взрослой жизни нестяжателя.

Алешу аргумент мамы не удовлетворил. Наверняка и у взрослых есть вещи, каковые бы они неутолимо жаждали так же, как он — радиоуправляемую машинку или пулемет на батарейках, не говоря уж о велосипеде «Школьник».

Ясно же, что на всех не хватит, а тот, кто придет в магазин первым, заберет и машинку, и пулемет, и велосипед.

Нет, коммунизм, скорее всего, что-то другое, просто мама недопоняла, напутала. Посему сын вознамерился обратиться к более авторитетному кладезю знаний в семье.

— Коммунизм?.. А черт его знает, что это такое, — обескуражил его папа несерьезностью и легкомысленным смехом. — Не забивай себе голову. Вырастешь — поймешь, что никто из взрослых того не знает.

— И дедушка Ленин не знал? — обеспокоенно переспросил изумленный мальчик.

— Дедушка Ленин знал еще меньше, чем мы, — уверенно ответствовал отец. — Ты в школе только про это не спрашивай, ладно? А то хуже будет, чем его нарисовать.

Вновь Алеша ощутил присутствие чего-то недоговоренного, таинственного и чужеродного в жизни взрослых. И когда через пару дней увидел по телевизору военных, подчеркнуто медлительно несущих на плечах продолговатый ящик под унылую музыку, и услышал траурные, мало доходчивые для ребенка слова диктора за кадром обо всем советском народе, очутившемся в некой довольно неприятной ситуации, уже почти не дивился тому, что папа, полулежа на диване, с аппетитом поглощал горячие жареные пирожки с картошкой и слегка рыгнул во время спуска ящика в глубокую яму.

— Слыхала?.. Грохнули гроб, — спокойно сообщил Панаров жене. — Ленькины похороны теперь надолго все запомнят… Но хоть пожить мало-мальски людям дал после дурака лысого с кукурузой.

Алеша доныне видел кукурузу лишь в мультфильмах и на картинках в детских книжках. Были то веселые, чубастые существа мужской беззаботной наружности, поющие частушки, пляшущие вприсядку либо врастяг играющие на гармошке. Но ни в палисаднике, ни на огороде, ни в Пелагеевке початки кукурузы не росли.

— Потому что не растет она здесь, не вызревает ни черта, — пространно промолвил на его вопрос папа. — Ей солнца много надо, и земля другая должна быть. А лысый рот в Америке раззявил и вознамерился всю Россию-матушку ею засадить. У нас в детстве хлеб только из кукурузы был. Ножом ломоть отрезать нельзя было: кромсаешь, а он в пыль рассыпается. И черствел враз. День не мог в хлебнице пролежать.

Хлеб, продававшийся в ближнем продуктовом у стеклозавода, Алеша любил. И гнедые, лоснящиеся маслом, ароматные кирпичи ржаного «Дарницкого», подчас еще почти горячие, только из пекарни, с пылу, с жару, и выпуклые румяные сайки с изюмом, словно перетянутые поперек бечевкой на две половинки, и сладковатый податливый мякиш пшеничных батонов, который, обмакнув в жидкое вишневое варенье или слегка засахарившийся к зиме мед, так приятно было запить прохладным молоком.

Первый самостоятельный поход в магазин был за хлебом — двугривенник, стиснутый в кулачке, и холщовая кошелка чрез плечо.

Каленые на сливочном масле, вымоченные в молоке, чуть влажноватые в сердце-вине, бесподобные гренки поутру на завтрак перед школой, незамысловатые бутерброды с краюшкой черного и кружком поджаренной «докторской» колбаски, чтобы подкрепиться в полудне на огороде на уборке картошки, кусок батона с брусничным джемом или сливовым повидлом, разных размеров и форм выпечка в «Кулинарии», душистые плоские лепешки, словно потыканные вилкой по глянцу, либо плюшки, свернутые сахарной спиралью, стянувшей в витках вкрапленные темные ягодки, ватрушки с густым конфитюром или щедро подслащенным творогом в центре, мягкие бублики, что можно было носить на запястье и неторопливо откусывать по ходу игры…

Хлеб Алеша любил… Видимо, и вправду Ленька дал ему пожить и был лучше, чем лысый дурак.

Глава 35

После рано выпавшего сырого снега, не пролежавшего и ночь, зарядили, закапали докучные, промозглые дожди с крошкой. Выйти во двор, осторожно хлюпая рифлеными подошвами по скользкому набухшему суглинку, можно было только во влажных, не успевавших просохнуть и ледяных изнутри резиновых сапогах да галошах не впору, стоявших в сенях за дверью. Вымоченные стежки тянулись мелкими лужицами с предательски гладким дном — надежнее было шлепать по островкам пожухлой, изжелта-бурой травы по сторонам.

Тошка с неохотой вылезал из будки лишь по необходимости, и в стылой сырости ощущался острый запах его жизнедеятельности, не имевшей шансов затвердеть на солнце и ветру. Кипенно-белый мех стал палевым, неопрятным, грязным.

Мимо голых развесистых черных крон вишни, сливы и яблони следовало проходить очень и очень осторожно. Достаточно было слегка зацепить плечом тонкую ветку, как на голову и за шиворот осыпался, окатывая сверху донизу, студеный поток тяжелых капель, наготове нанизанных крупными стеклянными бусинами.

Мрачные, нахохлившиеся грачи последними поняли всю бесперспективность дальнейшего пребывания на пустых топких огородах и что-то замышляли, кучкуясь зябкими черными стайками на обнаженных белых березах.

Прошка почти не выходил из дома и спал без просыпу, свернувшись уютным клубком на убранной, накрытой покрывалом койке у непрестанно, день и ночь, с шипением топившейся газом галанки.

Разбавленные аметистово-фиолетовые чернила ноябрьского неба сливались вдалеке с угольной тушью раскачивавшихся на ветру сосновых крон на холмах за рекой.

Алеша подхватил бронхит и в школу не ходил. И хотя бессонными ночами он с трудом дышал, со свистом выгоняя из легких горячий воздух, чтобы изо всех сил снова вдохнуть полусидя, опираясь руками на края смятой постели, хотя от жара ломило виски и в царящей в доме дремотной тиши некто бессвязно нашептывал и пощелкивал в ушах, хотя от банок и горчичников на спине и груди не было живого места — обожженная кожа чувствовала каждое касание одеяла и простыни — он был рад, что не увидит ни Риммы Григорьевны, ни одноклассников. С утра до вечера он читал книжки, вернее, не читал, а забывался, всматривался в вымышленные чужим воображением миры своей детской фантазией и видел «в единой горсти бесконечность и небо в чашечке цветка», найдя самое надежное убежище от зол мира подлинного.

С приходом зимы в гости стал чаще захаживать Фролин и приглушенным голосом разговаривать с Алешиным отцом на кухне. Чем-то озабоченный, он не обращал на подраставшего тезку никакого внимания.

— Ты, Тольк, давай пока поаккуратней. Калякают, КГБ начинает лютовать, — нахмурившись, предупредил он своего надежного «поставщика». — Прикинь, вместо ОБХС хищениями на заводе занялись, падлы… Вообще, вроде гайки хотят завинтить… Может, как при Сталине опять будет.

— Да брось ты, Лешк, — недоверчиво усмехнувшись, успокоил его Панаров. — Сейчас всяких Чурбановых подчистят, своих на их место посадят и успокоятся… До низов не дойдет.

— Не знаю… Андропов ведь из органов, — неуверенно покачал тот головой. — За него столько «негласных» развелось — каждый второй отмечаться в «контору» бегает. Думаешь, на нас с тобой, что ль, папка не заведена?.. Вон, и Козляев наш давно как ходит — мне один человечек надежный шепнул. А ведь рубаху рвет, как поддаст… Ты с ним поосторожней.

— Да я с ним и не вижусь почти, — коротко махнул рукой Анатолий. — Так, на заводе иногда: «здорово-здорово» — и разошлись.

— Он тебя не любит, — категорично заявил Фролин. — А натура у него сволочная… И Тонечка его бегает по порядку, все вынюхивает. Их мордовская порода такая… Я знаю, что ты ее защищал. Тольк, у меня с ней не было ничего — так, раз-два за жопу подержал… Это она на меня вешалась, бегала за мной. А я все смехуеч-ками отшивал.

— Это ваши дела, мне все едино — кто с кем и зачем, Лешк, — глядя в сторону, помолчав, неохотно вымолвил Панаров. — Предупредил — спасибо, а дальше — у каждого своя голова…

Алеша мысленно согласился с тем, что тетя Тоня бегает и все вынюхивает.

Он вспомнил, как недавно открыл ей, завидев в окно, что она стучит в дверь сеней. Поначалу громко возвестив из кухни, что родители на работе, а он болеет, кашляет, поэтому остался дома один, мальчик заслышал требовательное: «Открой-ка дверь на минуточку».

Не найдя, что вежливо противопоставить настойчивой просьбе знакомой взрослой женщины, прозвучавшей почти приказом, ребенок с опаской снял крюк.

Тетя Тоня сосредоточенным быстрым шагом, не обращая на мальчика никакого внимания, прошла мимо него вперед и принялась деловито осматривать комнату за комнатой, молчком и в спешке. Алеше не понравились угрюмое молчание и сосредоточенность тети Тони, он ушел в переднюю и встревоженно забился в кресло, всегда надежно защищавшее его в темноте. Он не видел, что женщина делает в задней, на кухне, в спальне родителей.

Через несколько минут Козляева возникла на пороге, пристально, без улыбки посмотрела на него и опять серьезным тоном повелела: «Закрой за мной».

Ребенок беспрекословно подчинился и с облегчением опустил железный крючок в петлю.

Вечером он поведал о чудном визите родителям.

— Что этой дуре нужно было? — возмутился отец, обратившись к маме. — У тебя ничего не пропало?

— Да вроде нет, — озадаченно нахмурившись, ответила та. — Сынок, ты больше никому не отворяй, когда один. Даже знакомым, ладно?

— Я уже понял, — сказал Алеша, кивнув головой.

В неписаном законе «всегда слушаться взрослых», усвоенном еще с детского сада, тоже были свои исключения. Как и во всем остальном, касавшемся непростого, противоречивого мира этих взрослых.

Спустя пару дней Панаров у колонки наткнулся на Тоньку, бодро набиравшую воду в широкие эмалированные ведра.

— Ты че к нам приперлась, когда Алешка дома один сидел? — не совсем учтиво, по-соседски поприветствовал ее Анатолий, со звоном ставя свои пустые ведра неподалеку на лавочку и закуривая.

— Как че?.. Я у Надьки утюг хотела попросить — мой сломался, — ни на миг не замешкалась и не повела бровью Козляева. — Вижу — ребенок один дома хворый. Посмотреть, все ли хорошо у него. Может, надо чего… Мы соседи или нет?

Трудно было что-то на это возразить. Панаров глубоко затянулся, выдохнул сигаретный дым и промолчал.

Странность поведения тети Тони, ее отчужденность Алеша почувствовал, ощутил кожей, но не был уверен, как точнее описать взрослым, оттого предпочел умолчать о сосредоточенности, игнорировании его присутствия, безмолвном и торопливом осмотре комнат.

Он вообще все более и более начинал сомневаться в том, что в действиях взрослых считать странным.

Осторожно наблюдать, не задавая избыточных вопросов; не принимать за непреложное всеобщее правило то, чему учат как ясному и незыблемому закону; обращать внимание на исключения, на противоречия между словами и делами; думать самостоятельно — лишь так, видно, мыслимо избежать ошибок, неприятностей и опасностей, что подстерегают во взрослом мире.

Жаль, что в книжках об этом не пишут, а родители, судя по всему, и сами не всегда ориентируются в несущем их кипучем потоке жизни.

Начать сомневаться во взрослых — значило переступить черту, отделявшую сладостную святость младенчества от горечи самоощущения как личности, значило взрослеть.

Этого Алеша еще не понимал…

Глава 36

Новый год вступил в бытие миллионов советских людей миллионом алых роз и укреплением трудовой дисциплины на местах.

Из разговоров родителей мальчик уже без особого удивления заслышал, что существует новоявленная злокозненная категория взрослых — «люди в штатском с корочкой», могущие кого угодно правом остановить на улице, мягко взять за рукав в магазине, исподтишка подсесть рядышком на скамье в парке либо на пустое соседнее кресло в кинотеатре и любезно, но настойчиво поинтересоваться, проницательно, по-советски вопрошающе глядя в глаза: «Товарищ, а вы почему не на рабочем месте?»

Неверный ответ на вопрос, очевидно, грозил нешуточными неприятностями, ибо Алешин папа выглядел как-то непривычно озабоченно, рассказывая по вечерам за ужином маме о своих знакомых и друзьях, уже повстречавших таинственных любопытствующих штатских.

Мама не разделяла его беспокойства.

— Вот и правильно! — с легким торжеством в голосе провозгласила она. — Алкашей всяких будет поменьше мотаться. «Химиков» с вашего завода. Порядка больше будет.

— Не с того конца они начинают порядок наводить, — скептически покачал головой Панаров. — Зенки нам запудрить хотят… Что-тотам наверху творится, а этим попросту внимание народа отвлекают… Обожди еще, Леньку будем вспоминать добрым словом… Не нравится мне рожа этого Андропова.

— А у кого там рожа лучше? — не без основания заметила Надежда.

— Как бы он Союз не развалил, — уйдя в свои мысли, лежа на диване перед телевизором и задумчиво глядя сквозь экран, заявил вдруг Анатолий. — Я, когда в армии служил, прослышал от офицеров о шестьдесят восьмом в Чехословакии. Говорили: они нас с тех пор ненавидят. И вроде именно он убедил Брежнева войска ввести: тот до последнего колебался, не хотел… Там из ГДР всего роту-две немцев снять и отправить к ним надо было. Никто бы сто лет не дернулся, сидели бы тихо — они немцев исторически уважают… Что он, не знал об этом?.. Или, сука, провокатор?

— Ты бы рот поменьше сейчас открывал, — мягко посоветовала Надежда. — Толку от болтовни твоей нет, а залетишь единожды понапрасну — всю жизнь потом загубишь, не отмоешься.

— Да это я так, только с тобой да сам с собой, — вернулся в реальность Панаров и повернулся на бок, наконец заметив действие на экране.

Ничего развалить Андропов не смог либо не успел. После краткой переписки с американской девочкой с красивыми креольскими глазами, впервые пробудившей в Алеше живой интерес к девочкам его возраста как виду живых существ, и старческого ворчливого переругивания со своим о три года более дряхлым улыбчивым заокеанским оппонентом на метафизические темы цитадели мирового зла и стратегии космического оборонного добра, тот как-то быстро занемог, слег и выпал из сферы внимания Алеши.

Стараясь не выдать себя, свою новую любовь, мальчик как можно равнодушнее вскользь осторожно поинтересовался у родителей, где находится «Артек» и есть ли возможность туда попасть. На экране телевизора артековская пионерская форма очень шла темноволосой красавице Саманте.

— Ты еще маленький, сынок, — с одобрительной улыбкой приголубила, погладила его по голове мама. — Вот станешь пионером, может, тебя и пошлют… Это пионерлагерь на Черном море, в Крыму. Для самых лучших детей во всем Советском Союзе.

— Что ты ему небылицами-то голову морочишь? — неожиданно возмутился папа. — Кто его туда пошлет из нашей дыры захолустной?

— Я просто объясняю, — стушевалась было Панарова, но тут же с готовностью приняла привычную бойцовскую позицию. — А вдруг пошлют? Ты откуда знаешь?

Ей было как-то неловко сознаться ребенку, с горящими глазами внимавшему ее словам, в том, что папа прав. Захотелось в духе эристиков настырно противоречить, идти вразрез, упорствовать и стоять на своем.

— Тебя в детстве много куда посылали? — с нескрываемой издевкой полюбопытствовал Анатолий. — На колхозное поле да в коровник вонючий?

— Что ты на свой аршин меряешь? Тогда время другое было, — обидевшись на черствость мужа, возразила никогда не сдававшаяся Надежда. — И жили мы в деревне… Вот будет учиться на одни пятерки — возьмут да и пошлют, — вновь ободряюще улыбнулась она Алеше и украдкой быстро зыркнула на мужа, изо всех сил нахмурив брови.

— Я и так на одни пятерки учусь, и фотка моя на доске почета, — горделиво возвестил мальчик, воскрешая поникшую было мечту повстречаться с Самантой Смит на романтическом черноморском побережье. — Я самый лучший в классе, мне Римма Григорьевна так сказала.

— Вот и молодец! Учись дальше на одни пятерки — станешь пионером и поедешь в «Артек», — опять угрожающе взглянув на скептически хмыкнувшего супруга, предсказала Надежда. — Если б я в детстве не мечтала из дома уехать, в четырнадцать лет бы только отца слушала — так и осталась бы в коровнике работать. Когда очень хочешь, все можно в жизни получить, сынок.

— А почему у некоторых не получается? — тотчас же, не откладывая в долгий ящик, решил осторожно подвыяснить возможные исключения из нового, наверняка такого же ненадежного взрослого канона Алеша.

— Потому что других слишком слушают, — Панарова значительно воззрилась на вынужденно молчавшего с несогласным видом мужа. — Вместо того, чтобы своей головой с детства учиться жить. И не все стараются, потому что больше всего хотят лениться, лодырничать, а не добиваться — баклуши бить, а не в «Артек» поехать.

В объективные препятствия, преграды, каковые нельзя осилить, одолеть, обойти, наконец, Надежда не верила. Привыкнув сызмала полагаться лишь на себя, вдали от отчего дома с грузом вины грешной ослушницы внутри — источником гонора, заносчивого упрямства, удерживавшего от покаянного возвращения, когда не было уж сил жить на луковице с черствой ржаной краюхой — она не сомневалась, что в восемнадцать проворонила свой шанс, не пойдя после техникума в плановоэкономический институт.

— Вот с тобой бы не познакомилась в Новиковке — точно бы уехала поступать в Оренбург! — не раз казнила она мужа. — И поступила бы.

— Мам, а я бы тогда был?.. В Оренбурге? — поинтересовался как-то Алеша.

— Конечно, был бы, сынок… Только немножко другой, — смутившись, отвела та взгляд от наивных серо-голубых глаз под короткой прямой челкой. — Скоро к тебе на день рождения приедут бабушки и привезут много подарков. И я тебе подарок купила… Но пока не покажу.

Последняя осень злосчастного умирающего генсека была мягче, чем морозистая весна. Отсутствие жесткой воли сверху в разгоревшейся было борьбе за трудовую дисциплину дало себя знать в выдохнувших с облегчением низах. До людей дошло, что с опаской ожидавшееся похолодание отменяется, неумеренное рвение особо ретивых не поощряется, преизбыточные гомон, шумиха и суета окрест этого стали как-то неуместны и даже неблагопристойны ввиду надвигавшегося события. Страна готовилась к очередным похоронам.

Бахметьевск привычно прошествовал шумливой кумачовой демонстрацией в канун Великого Октября, позже привычно собрался на городской площади под елкой на Новый год и вскорости, в начале февраля, привычно посмотрел по телевизору на траурную процессию.

В этот раз папа Алеши аппетитно поглощал свежеиспеченные горячие оладьи со сметаной.

— Ну хоть напакостить не успел, — сыто подвел он итоги правления усопшего, отставляя пустую тарелку на спинку дивана. — Хотя кто его знает?

— У него вроде почки неизлечимо больные были, — по-женски сердобольно отозвалась Надежда. — Когда ему пакостить-то?.. У нас у Гальки на работе отец от почечной недостаточности умер. Так там дома дышать нечем было. От него мочой разило за версту, и рвало все время.

— Вот так, значит, страной и управлял, — согласно заключил Анатолий. — Но, может, так даже лучше — когда не вмешиваются. Все как-то само собой к лучшему возвращается.

— Ежели не управлять, все в конце концов развалится, вразброд пойдет, — возразила Алешина мама, немного отодвинувшись от мужа. — Русский люд только из-под палки умеет жить. Вон у нас Васька, мастер, перестал на делянки с проверками мотаться — лесорубы в обед поддавать начали. Один под трелевщик, пьяный, свалился — переломало всего. Теперь из Саратова комиссия — небось, выгонят его из мастеров, если не посадят.

— Что ты сравниваешь? — принял ее слова слишком близко к сердцу Панаров. — Кто у вас в лесорубы идет? Пьянчуги да «химики» бывшие… В космос, что — тоже из-под палки полетели? А страну после войны заново отстроили?

— На одном космосе долго не протянешь, — невозмутимо заметила жена. — И на том, что сто лет назад было. Сейчас, за десять последних лет, что сделали? Слава богу, мы хоть газ в дом провели. А за водой в колонку как бегали, так и бегаем. Зимой задницы морозим… Мне четвертый десяток идет, я так всю жизнь, как маятник, качать не хочу.

— Все время ты политику к своей заднице сводишь, — успокоился, рассмеявшись, Анатолий. — Что могу — делаю… Незачем мне на Фролина кивать. Он полгода назад сухари был готов сушить. Меру во всем нужно знать, а то как по Гегелю может получиться.

— Это как? — поинтересовалась Надежда.

— Когда количество вначале перейдет в качество, а потом обратно в количество — от десяти до пятнадцати лет с конфискацией, — сформулировал тот небесспорную мысль почитаемого им диалектика.

— Пап, а мне уже девять скоро будет, — решил к месту включиться во взрослый разговор о количестве лет Алеша.

— Еще не скоро, осенью, — сдержав смех, чуть улыбнулась ему мама, весело переглянувшись с отцом.

Глава 37

В феврале вместо обыкновенных безудержно яростных вьюг, слепящих буранов, неуемных низовых метелей, быстро и уверенно заметавших город снегом по верхушки заборов, негаданно ударили сухие, неподвижные, бесснежные арктические морозы.

Каждое утро, тихонько разбуженный мамой, Алеша первым делом бежал на кухню посмотреть в окно, выходившее на восток. Ежели небо там было серовато-ясным, с голубоватыми проблесками еще горевших с ночи звезд, а над черневшими на холмах верхушками сосен начинала чуть зримо алеть, светиться тонкая пурпурная полоска, имелись все шансы остаться дома. При минус тридцати занятия для школьников младших классов предусмотрительно отменялись. Можно было не дожидаться сконфуженного объявления районного радио и снова безмятежно забраться под не успевшее еще остыть стеганое одеяло.

От завернувшей стужи бревна сруба жалобно и просительно потрескивали, запушенные кружевным инеем и залепленные крупчатым снегом окна пропускали внутрь тусклый, холодный, синеватый свет, превращавший силуэты бессмертника и фикуса в горшках на подоконниках в дивных сказочных чудовищ. Полыхавший розово-желтым пламенем газ громко шипел в открытых на полную мощность горелках обеих галанок, но в доме все равно было прохладно, и Алеша ходил по комнатам в кофте и шерстяных носках.

После гибели под колесами злополучного грузовика несчастной бабы Шуры соседская половина дома оставалась нежилой — окна на фасаде были грубо заколочены кривыми щитами из некрашеных старых штакетин, дверной проем крест-накрест перекрыт толстым брусом, прибитым «двухсоткой» к косякам, запущенный палисадник зарос сорняком.

Стена, отделявшая половину Панаровых от выстуженной соседской, оставалась ледяной на ощупь и крала тепло из избы. Деревянные рамы окон, хоть и были двойными зимой, утепленными по краям аптечной ватой и обклеенными бумажными лентами, прозрачно желтевшими на фоне голубоватого глянца белой эмали, не справлялись с резкими, шквалистыми порывами северного ветра, огнем обжигавшего нос и щеки прохожих на улице; завалинки пропускали мороз в подпол, холод губил верхний слой годовых запасов картошки, становившейся приторно-сладкой на вкус и годившейся лишь непривередливым поросятам, и поднимался незримой мглой в комнаты через широкие зазоры меж половицами.

— Мы на этом газу разоримся — посмотри, как счетчик крутит, — пожаловалась Надежда мужу. — А дома холодина собачья… Завалинку надо было выше и толще делать.

— Что толку-то, коли полдома вымораживается? — резонно заметил тот. — Топили б за стеной — и у нас бы тепло было. А так все в щели да через стену уходит. Хоть бы кто из татар этих чертовых появился — продал бы или сам заселился.

— Да вроде Витькин брат младший должен к весне приехать. Маруська сболтнула — тоже где-то на северах калымит, — поделилась обнадеживающими сведениями Алешина мама. — Говорит: хилый, здоровье на вахтах угробил. Хочет бросить и здесь приткнуться.

— Это Рафик, что ль?.. Видел его пару раз, когда Витька еще живой был, — вспомнил с неодобрением Анатолий. — Витек его гонял все время — чмурыжный он, не сравнить со старшим… Витьку жалко, лучше бы он здесь жил.

— И пороли бы не просыхая, два алкаша, — скептически предрекла Панарова. — Пускай хоть кто живет, главное — чтоб топил и за домом следил. Детей с ним не крестить… Иди поросятам вынеси, орут — здесь слыхать.

Сибирский хлад ощущали и животные. Тошка, свернувшись калачиком, прятал черный нос в пушистой, отросшей к зиме шубке, видимо, доставшейся ему от лайки по одной из линий предков, вылезал из будки, забитой старыми холщовыми мешками и ветошью для тепла, лишь изредка. Прошка, возвращаясь из кратких инспекций участка, нетерпеливо, почти с человеческим раздражением в голосе просил отворить дверь и впустить внутрь и прыжком врывался на кухню в облаке пара. Поросята чаще требовали теплого, дымящегося пойла и зарывались, закапывались с головой в кипу стружек в углу, как в гнезда, хотя в конюшне было гораздо теплее: крошечное оконце было подбито паклей по краям, дверь обшита старыми войлочными одеялами и тяжко открывалась, примерзнув за ночь, выпуская наружу клубы влаги, как из бани, густо сдобренные ядреным запахом свиного навоза.

За свежей стружкой Алеша ходил с папой на лесозавод, высокие кирпичные цеха и грандиозные рельсовые краны которого виднелись из окна кухни вдалеке на холме в обрамлении голых стволов старых, вековых сосен.

Анатолий взял с собой «Суру» с канареечного цвета мужской рамой, три пустых мешка, совковую лопату и сына. Свернув со своей широкой прямой улицы в настолько тесный извилистый переулок, что не проехал бы и мотоцикл с коляской, они прошли мимо некрашеных тесовых ворот, ведущих во двор Козляевых, из-под которых на секунду высунулся и тут же исчез нос дородного пса, начавшего бесноваться на тяжеленной цепи, почуяв чужих людей.

Волкодав отличался такой безудержной силой и злобной яростью, что, казалось, лязгающая цепь, натянутая, как корабельный канат во время шторма, вот-вот лопнет, когда кто-то приходил в гости к Козляевым и отворял калитку. Острые кинжалы клыков с капавшей с них слюной, горящие глаза сатаневшего хищника и громогласный лай, переходивший в инфернальный хрип после того, как очередной рывок поднимал его на задние лапы метрах в полутора от крыльца, удерживались на расстоянии от столбеневших посетителей лишь куском грубой, заскорузлой бычьей кожи на шее, стальным кольцом прикрепленной к ржавым чугунным звеньям весом с полкило каждое.

Что страшнее всего — в более рассудительном расположении духа Вулкан умудрялся иногда лапой снять с себя ошейник и, вырвавшись, огородом через зады пробраться на манящую свободу.

Алеша однажды стал нечаянным свидетелем подобной диверсии и окаменел в невыразимом ужасе, словно истукан, наблюдая, как громадная мускулистая туша с трудом протиснулась раздвинувшимися в сторону тесинами, псина угрюмо огляделась по сторонам и крупным галопом помчалась прямо на него. Бежать было бессмысленно, кликать помощь поздно и бесполезно. Мальчик остался стоять на месте, оцепенев и зажмурив глаза, душа у него ушла в пятки. Кобель вихрем пронесся мимо, не обратив на ребенка никакого внимания и даже не обнюхав.

На воле Вулкана интересовали исключительно любовь к себе подобным особам женского пола и рыцарские схватки с соперниками. Тратить, изводить драгоценное время на что-либо иное он считал непростительным расточительством. Жуткого волкодава давно приметила вся округа, Семен быстро узнавал о побеге, с руганью выходил из дома и каким-то одному ему известным действенным способом неизменно выслеживал, находил и возвращал смиренно винящегося пса на цепь.

Тес, которым был огорожен участок Козляевых, белел свежей упругой березой и был прибит к сосновым жердям, тянувшимся меж дубовыми столбцами, не меньше чем «соткой», и Алешу поражало, как Вулкан находил в нем слабое место, не выдерживавшее методичного давления крепкого лба.

Доски забора высотой метра два с половиной были ровно пригнаны друг к другу — не допрыгнуть, не залезть на такой забор без друзей. Как-то раз, однако, мальчик видел собственными глазами неудачливого вора-«химика», убегавшего дворами от преследовавшего его милиционера и лихо сиганувшего вверх, перелетевшего боком через край изгороди и исчезнувшего на другой стороне в огороде. Секундой позже упругий прыжок перекатом повторил и милиционер с кобурой на поясе. Алеша неосознанно почувствовал глубокое уважение к органам и подумал, что преступнику не уйти.

За узким сумрачным переулком открывался вид на неказистые, черные от старости домишки, именовавшиеся военными бараками. Бараки на три-четыре семьи были наскоро построены как временное жилье для эвакуированных еще в войну, но и спустя сорок лет в них ютились семьи рабочих со стеклозавода. У бараков не было своих дворов и огородов. Общим двором была улочка, тянувшаяся перед окнами нескончаемыми бельевыми веревками, увешанными застиранными простынями, пододеяльниками, наволочками да детской одежонкой, щетинившейся разномастными прищепками.

Каждая семья, обитавшая в бараках, имела небольшой сколоченный своими силами из кривых, горбатых, некрашеных серых досок сарайчик, где хранился нехитрый рабочий инвентарь и всякий домашний хлам. Проводить электричество в сарайчики воспрещалось, но от каждого дома по воздуху был перекинут двужильный провод-времянка, и из щелей меж досок утлыми светлячками горели лампочки на сорок ватт. Мужчины внутри что-то мастерили вечерами и нуждались в освещении.

Время от времени случались короткие замыкания и сарайчики выгорали до тла, но потом быстро, словно грибы после слепого дождя, вырастали сызнова, с молчаливым упорством восстанавливались хозяевами. Лесозавод был под боком, и нехватки досок никто не испытывал.

Алеша был знаком с некоторыми обитателями бараков. Летом мама не раз оставляла его на попечение жившей неподалеку бабы Дуни, чьи родственники — горластый дядя Лева с извечной черной щетиной на худом обличье и неизменным сплющенным картузом на макушке и тетя Света, его дородная домовитая жена — справляли нехитрый быт в одном из них. Уходя на базар либо в поликлинику, забегавшись со своими хлопотами по хозяйству, баба Дуня поручала мальчика заботам бездетной семьи.

Алеша с истовым запалом помогал дяде Леве поправлять сарай, подтаскивая и придерживая корявые доски, выпрямляя молотком ржавые гвозди, сидя на ненадежной кровле на кусках латанного-перелатанного рубероида.

Щи, что тетя Света варила под открытым небом, бесподобно благоухали на весь порядок и не походили по вкусу на мамины.

Однажды летний ночной пожар, начавшийся из-за замыкания в проводке сарая, перекинулся на смежные бараки. Хорошо просушенные не одним знойным летом доски и брусья молниеносно запылали, раскаленный рубероид стекал с полыхавших крыш на землю огненными струями. Красное зарево со сполохами было до рассвета зримо из окон кухни Панаровых.

Прежде чем к огню протиснулись машины пожарных, большая часть бараков сгорела — кое-где и с жильцами.

Дядю Леву с тетей Светой Алеша с тех пор никогда не видел.

Уцелевшие бараки были снесены, а жильцы быстро и без шума получили квартиры в новых пятиэтажках, недавно выросших на отлогом склоне холма над плотиной поодаль от «Маяка».

От бараков тянулся мирный спуск к обмелевшей речушке, поросшей по берегам густым, непролазным ракитником и молодой ольхой, вдоль топкого оврага, по вымытому дну которого весной струился бурливый коричневый поток.

Перейдя через добротный бревенчатый мост, выдерживавший груженые лесовозы, Панаровы вышли на широкую, но короткую малолюдную улицу с посыпанной гравием обкатанной грунтовкой посередь, на обеих концах упиравшуюся в стены хвойного леса, по которой на лесозавод приезжали «Уралы», тянувшие прицепы с длиннющими бревнами — хлыстами, и уезжали борта, доверху забитые тесом и половьем.

За каждым с разноголосым лаем несся лихой хвостатый эскорт: собак на Пестрав-ской никто цепью не унижал, и они жили казачьей вольницей, доставляя беспокойство стаям гогочущих гусей, со злобным шипением вытягивавших шеи у самой земли, но не обращая никакого внимания на несчетных бестолковых кур.

Территория лесозавода была обнесена высоким забором и охранялась, ворота на ночь запирались. Но в ограждении всегда имелось несколько лазеек, потайных проходов, о каковых все в округе знали — достаточно широких, чтобы провести за руль велосипед, груженый набитыми под завязку мешками либо привязанными сбоку к раме досками. Запрещалось лишь выносить готовый под отгрузку товар из плотных, стянутых стальной проволокой штабелей, входить внутрь незапирав-шихся цехов, воровать или ломать оборудование и бить стекла в окнах.

Опилки и стружка разных сортов возвышались, словно дюны, в беспорядке разбросанного повсюду бракованного теса, и горбылей тоже хватало. Пожилой караульщик с дробовиком даже не выходил из теплой сторожки, сонно наблюдая в окошко посетителей, насыпавших лопатой в мешки ароматный смоляной кладезь тепла и свежести для поросят либо подбиравших стройматериал для своих нужд.

Особенно ценилась кудрявая, узкая и длинная, как серпантин, паковочная стружка в тюках, что шла на тару для перевозки хрусталя. Именно из нее хрюшки искусно вили пятаками гнезда ворохом и зарывались, закапывались в трескучие морозы вовнутрь — обычная была для этого слишком мелкой. Опилки годились на подстилку, вбиравшую в себя едко бьющую в нос влагу в хлеву.

Битком набитые мешки, с виду хоть и объемистые, не были тяжелыми. От них приятно пахло лесом, живицей, березовым соком и весной.

— Сынок, ты вот тут за края попридержи, а я буду лопатой насыпать, — попросил папа Алешу.

Раскидав в стороны снежные залежи, покрывавшие одну из дюн, углубившись туда, где стружка не успела намокнуть и смерзнуться в жесткий леденистый пласт, Панаров быстро наполнил все три привезенных с собой холщовых мешка, досыпав почти до краев.

— А теперь вот здесь, сверху, в горсть возьми по краю — я быстро проволокой затяну, — показал он сыну. — Крепче… Вот так… Держи велосипед, сейчас все погрузим и домой пойдем.

— Пап, а что это за мостик длинный? — показал свободной рукой Алеша на деревянный настил на столбах-сваях, под которым не текла никакая река.

— Это пилорама. По ней едут бревна — вон туда, где их циркулярка режет, — объяснил Панаров. — Комель потом — на дрова, а ствол — в цех лесопилки, вон там, кирпичный, видишь? В цеху из бревен пилят доски, а горбыль оставляют там, под навесом. Доски увозят на склад.

— А это хорошая работа? — поинтересовался мальчик.

— Трудная, — покачал головой папа, — и неинтересная.

— А почему люди на ней работают и не уходят? — удивился Алеша.

— Некуда уходить, — усмехнулся отец, разворачивая походивший на навьюченного ишачка с картинок из восточных сказок велосипед в сторону темневшей вдалеке дыры в изгороди. — Людишки это знают и оттого остаются, хоть их никто и не держит. Такая вот свобода осознанная у взрослых… «Блаженство в том, что все равно, каким путем идти»… Ну ладно, пошли обратно.

Обмахнув налипший снег с пальто и варежек, Алеша двинулся следом за папой, размышляя о том, что не бывает игры, в которую нельзя перестать играть, ежели она тебе не по душе либо наскучила. Всегда возможно измыслить другую, занимательную. Может, взрослые беспамятно забывают об этом, вырастая? Ведь над ними нет Риммы Григорьевны, могущей насильно приневолить делать то, что не нравится — следить указкой в букваре или мыть полы в классе после уроков.

А может, есть — и взрослые попросту боятся получить линейкой по пальцам?..

Глава 38

— И что — ты двоих детей на месяц оставишь на моей шее, а сама в Москву укатишь? — заслышал Алеша с кухни досадливый голос отца, возившегося на корточках с газовой горелкой, не желавшей разгораться из-за сильного ветра в трубе. — Как ты себе это представляешь?

— Толя, я, что ль, это придумала? — виновато оправдывалась мама. — Какой-то хозрасчет вводится во всех леспромхозах по Союзу, все плановики должны пройти усовершенствование и корочки заполучить. Я отнекивалась как могла. Директор сказал: тогда из планового меня убрать должен будет. А мест других нет. Куда я работать пойду? К вам в цех?.. Я Лизку с Наташкой попрошу, они приходить будут, стирать, готовить, помогать…

— Дети тебя месяц не увидят, — резко оборвал ее Панаров, — это нормально, ты считаешь?

— Я вам звонить каждую неделю буду, — беспомощно взмолилась Надежда. — Ну не могу я отказаться!

— Какой еще, на хрен, хозрасчет? — не сдавался уязвленный неуступчивостью жены Анатолий. — План сверху утвердили — вы отчет написали. Что вы там рассчитывать будете, Эйлеры? Что вы понимаете, кроме арифметики? Директор пусть едет, замы его, мастера… А вы? Всю жизнь в конторе на заднице сидите, кнопки на счетной машинке жмете. Что толку вам от месяца обучения? Профанация одна.

— Приказ вышел из столицы, чтобы экономисты планового отдела переучились, — по новой втолковывала Надежда, тоже начиная раздражаться непонятливостью мужа. — Я, что ль, это придумала? Хорошо хоть не сокращают, не берут с высшим образованием на мое место. В Саратове уже из управления без высшего убирают. А у нас пока только усовершенствование.

— Схлестнешься там, в Москве, с кем-нибудь, — сам того не желая, нечаянно высказал бродившее в душе опасение папа Алеши.

— Дурак, что ли? С двумя-то детьми? — удивленно, уже с обидой вскинула брови мама. — И не в Москве это, а в Подмосковье. В общежитии женском буду жить, на лекциях сидеть с утра до вечера. Потом экзамен… А к огородам уже вернусь.

— Не нравится мне этот ваш хозрасчет ни хера, — мрачно смирился наконец с неизбежностью Анатолий. — Надувательство, ничего путного из него не выйдет.

Газ в галанке шумно вздохнул, словно вторя, соглашаясь с погрустневшим, подавленным Панаровым…

Леночка ревела во весь голос и тянула тонкие ручонки к маме, Алеша хмуро держал сестренку за плечики, стараясь не думать, как это долго — месяц.

Водитель штатного «уазика» играючи подхватил две сумки с вещами, лаконично бросив вполоборота «ну, поехали, давай», и Надежда, еле сдерживая застилавшие очи слезы, тихо вышла из дома.

Анатолий молча остался на кухне, провожать на улицу не пошел.

Вечером к осиротевшему приятелю заглянул Фролин, принес канистру пива и сушеную воблу, обернутую газеткой.

— Ты че, Тольк, взял и вот так на месяц бабу в первопрестольную отпустил? — громогласно загоготал он с порога, хлопнув по дверному косяку свободной рукой. — С размаху — и себе по яйцам?.. Вроде мужик серьезный, с понятиями. Баба ж за себя не отвечает!

— А я че сделаю? — смущенно огрызнулся Панаров, доставая граненые стаканы и ставя на стол. — Ее бы из конторы выкинули.

— Да ну и черт бы с ней, с такой конторой! Другую бы нашла, не королева, — не унимался Леха, разливая пенящееся пиво по стаканам. — Ты много ее слушаешь и под дудку пляшешь. Баба о детях думать должна, о мужике, о доме, а не о работе… Я б свою не пустил, — жестко заключил он.

— Если не башкой, а одним местом думает, и под боком будет — не уследишь, — пытаясь вернуть пошатнувшийся авторитет в глазах товарища, отсек Анатолий. — Узнаю — башку оторву. А все время у ноги держать или вдоль порядка с ножом носиться, как тот придурок, я не буду… Хоть поездку эту ей когда-нибудь припомню… Я б на ее месте не уехал от двоих детей.

— Она у тебя мужик в юбке, ей по боку дети — карьера на уме, — отрывая цепкими пальцами сушеную рыбью голову и посыпая пол под стулом чешуей, вынес свой вердикт Фролин. — Силы за тобой не чувствует. А знаешь почему?.. Не из-за денег, нет: ты последний без соли не доедаешь, и она голой в рванье не бегает. В конторе-то, я знаю, как они наряды меняют. Ты и сам не чуешь, чего и сколько у нее по шифанерам да тумбочкам напихано. И не из-за водки: таких, как ты, миллион. А тех, что хуже, еще больше… Под забором не спишь, руку не поднимаешь, деньгу в дом несешь — мужик справный, порядочный, надежный.

— Чего ж тогда еще надо? — соглашаясь с характеристикой, в целом совпадавшей с его самооценкой, Панаров воспрял духом, приосанился и расправил налитые плечи, не замечая легкого аромата фимиама, смешивавшегося с пивным хмельным запахом в воздухе кухни.

— Бабу себе на стороне заведи, — наклонив вперед сивую голову, выразительно выпучив очи и понизив голос, присоветовал приятель.

— На кой черт это мне? — удивился Анатолий. — Я зачем женился? Чтоб грязь всякую подбирать?

— А ты не грязь, а добропорядочную заведи, — терпеливо убеждал Алексей. — Что, мало у нас на заводе разведенок без мужиков? Вон, Любка Даманская бесхозная досель пропадает… Ну, или вдову… С замужними не связывайся и с шалавами. От этих толку не будет, головняк один. Нормальную найди.

— Я из семьи уходить не собираюсь, — категорично помотал головой Панаров, откусывая крепкими зубами сухое мясо с рыбьего хвоста. — И мне дома всего хватает.

— Да никто ж тебе не говорит из семьи уходить, дурья твоя башка! — заорал на всю кухню Фролин и тут же, испугавшись, снова выпучил глаза и перешел на свистящий шепот. — Наоборот, сразу обозначь позицию, что от детей не уйдешь. Что ты с ней просто потому, что тебе с ней как с человеком хорошо! Врубаешься?.. Ясно — любая баба в душе будет надеяться, что отобьет. И стараться будет получше казаться, чем она есть по натуре своей. Все они одинаковые, так что кол на кол менять… Но ты себя ценить начнешь, через ее глаза и мозги себя видеть! А вот это твоя быстро просечет и враз хвост-то поприжмет. Они это в мужике за версту чуют, — самодовольно засмеялся Алексей, вальяжно потянулся на стуле и хрустнул суставами.

— Неохота жизнь себе усложнять, — с сомнением изрек Анатолий. — Скрытничать, ловчить, обманывать, все время опасаться, чтоб не ляпнуть чего или кто другой не ляпнул. Мне вон проще, — кивнул он на канистру, — накатил с мужиками после работы, телик включил — и спать пошел вечером.

— Вот-вот, проще, — наставительно протянул по буквам Алексей, подняв брови и въедливо улыбаясь. — Только если ты сам на себя забил — не дивись потом, что и баба тебя ни во что не ставит. А наткнется на мужика со стержнем, что посложнее, поизощреннее умеет жить — и крышу-то ей сорвет… Природа у них, Тольк, такая… Против природы не попрешь.

Фролин глубокомысленно, со значением заглянул в очи приятелю, впавшему в задумчивость и механически жевавшему соленые волокна с обглоданного рыбьего хвоста.

Глава 39

Панаров крепился две недели. После смены забирал сына с продленки, на обратном пути заходил в детсад за Леночкой — в тот самый, что не так давно посещал Алеша, и воспитательницы его прекрасно помнили. Потом, вернувшись домой, грел ужин, кормил детей, выносил свиньям, чистил снег во дворе, приготавливал одежду на завтра, стирал, переглаживал, свирепо утюжил платьица, блузки и рубашечки, мыл полы и пылесосил — все в угрюмой задумчивости и молчании.

Поначалу их по очереди через день навещали оживленно говорливые тетки, приносили гостинцы — чего-нибудь вкусного, инспектировали холодильник и полки с детским бельем, интересовались, не болеют ли, все ли в порядке в школе и в саду, не нужна ли помощь.

— Вы меня че, проверяете? — нежданно взорвался Алешин папа при очередном визите немного занудной Коркуновой. — Я че, идиот малохольный, по-вашему? Или без Надьки сам дня прожить не в состоянии?

— Да нет, но мало ли… Мужик один, с двумя детьми… Может, выпил на работе или еще чего, — попыталась подипломатичнее выразиться трезвомыслящая Лизка. — Мужики ж как дети! И мой такой же…

— А ты откуда знаешь, какой я? — уже не скрывал злобного раздражения Панаров. — У меня на лбу слово, что ль, написано? Ты своего Борьку опекай — меня не надо!

— Ну и как хочешь, больше не приду, — надувшись, обиженно поднялась с кресла Елизавета. — Позвоню и скажу Наде, что ты меня видеть не желаешь.

Крестная Алеши оскорбленно сняла со спинки кресла сумку и удалилась, не попрощавшись. Несерьезная Наташка с легкомысленным облегчением расценила, что размолвка с зятем касается и ее, и в доме Панаровых с тех пор тоже не появлялась.

Лишь полногрудую Козляеву было ничем не пронять, не прошибить, и всякий вечер она залетала на минутку, откровенно объясняя негодующему Алешиному папе причину визита — «проверить, не напоролся ли, может, в лоскуты дрыхнешь» — и без видимой обиды относя с собой не совсем цензурные пожелания Анатолия в свой адрес.

На третьей неделе Панаров «развязался». Брови учительницы из продленки взлетели высоко вверх, и она долго колебалась — отдавать ли ребенка папочке в таком состоянии. Алеша уверил, что дорогу отлично знает и доведет папу до дома. Покачивая осуждающе головой, интеллигентная пожилая женщина нехотя согласилась отпустить его с родителем.

С грехом пополам добравшись до детсада, Панаров коротко буркнул старшему «жди здесь» и вошел в двери, чтобы одеть и забрать Леночку.

Алеша ждал долго, заждался. Постепенно на серевшем, затем черневшем стылом небе мигающими зернами, крупинками в тиши затрепетали, заискрились, загорелись восходящие звезды. Мартовский влажный промозглый мороз крепчал, ноги в валенках начали зябнуть, деревенеть, пальцы заломило от пронимавшего холода.

Из здания постепенно одна за другой появлялись, раздав родителям последних детей, изнуренные немолодые воспитательницы. Некоторые, узнав бывшего подопечного, удивленно приостанавливались:

— Алеша?.. А ты почему здесь один стоишь?

— Я папу жду — он сейчас Леночку оденет и придет за мной, — стараясь придать голосу беспечной бодрости, отвечал мальчик.

— Ну ладно, жди…

Но папа все не возвращался за ним.

Стало темно и тихо, из дверей сада уже никто не выходил. Закоченевший и уставший, он прекрасно знал дорогу и мог уйти домой один. Но мысль, что он ослушается приказа отца «ждать здесь», довлела над ним, не дозволяла сдвинуться с места. Хотя где-то из тумана, с кромки сознания помаленьку закрадывалось подозрение, что о нем попросту забыли, но он гнал его прочь. Ребенку это казалось невероятным. Как папа — его папа — мог забыть о нем?.. Ну хорошо — забыл, забрал Леночку, вышел дверьми с другой стороны, пришел домой и вдруг обнаружил, что Алеши дома нет. Конечно, он тотчас же бросится обратно в детсад, и, коли не найдет его здесь, на том самом месте, где повелел дожидаться, он напугается и не будет знать, где искать сына.

Алеша решил во что бы то ни стало дотерпеть, дождаться отца, не отходя от дверей, уже запертых изнутри. Группа Леночки была на противоположной стороне здания — и лучше бы папа оставил его там, у других дверей, по пути домой. Но сейчас уже поздно — оставалось только, сняв варежку, прижимать зябкую, заледеневшую ладошку к ничего не чувствовавшему носу, ежиться и топтаться в валенках, чтобы ощутить онемевшие от холода пальцы на ногах.

Мальчик не знал, сколько еще вынесет, покуда не станет невмоготу, когда он расплачется, ослушается отцовского слова и самовольно побежит знакомой дорожкой мимо кирпичных двухэтажек с уютно-желтыми чужими окнами, мимо серой котельной с грозно торчавшей в небеса трубой, мимо аптеки, мимо фонарей у дороги, мимо автобусной остановки — к своему родному теплому дому.

— Алешка!.. Ты чего там стоишь один? — заслышал он вдруг знакомый писклявый женский глас и увидел запыхавшуюся тетю Тоню в расстегнутом кроличьем полушубке и сбившемся набок пуховом платке.

— Я папу жду. Он мне сказал никуда отсюда не уходить, — с облегчением признался Панаров.

— Твой папка дома уже давно — храпит на кровати, вдрызг пьяный, — скороговоркой протараторила женщина, бессознательно обняв несчастного замерзшего ребенка. — Вот я все твоей маме расскажу!.. Пойдем скорее домой, тебя надо чаем с малиновым вареньем отпоить. А то воспаление легких схватишь.

Алеша с благодарностью протянул руку в покрытой инеем варежке и пошел с тетей Тоней той долгожданной истоптанной тропинкой, чернильной полоской петлявшей между сугробами, которую минуту назад так живо представлял себе в мыслях.

Дома громкий испуганный плач Леночки, со всех сторон обложенной цветными журналами и дешевыми конфетками, смешивался с дюжим храпом мужчины с чистой совестью, раскинувшего поперек заправленной кровати мускулистые руки борца, с ногами, широкими ступнями крепко стоявшими на полу, и вздымавшимся в такт шумному дыханию выпуклым животом, небрежно оголившимся из-под серого вязаного свитера, что задрался кверху.

Козляева наспех одела Леночку и забрала детей к себе. Вечер они провели в играх с Юлькой, единственным ребенком в семье. Алеше быстро наскучило играть с маленькими девочками, но, благодарный за изволение из стальных оков отцовского приказа и цепких лап колючего мороза, он прилежно платил тем, чем мог — выдумывал все новые истории и привычно руководил развитием сюжета. Юляшке он очень понравился.

— Нельзя на вас, алкашей запойных, детей оставлять, нельзя! — сурово обрушилась Тонька на опешившего от неожиданности мужа. — Я это всегда знала и Надьке говорила. Все вы одним миром мазаны — лишь бы зенки залить!

— Ты хоть раз видела, чтоб я свалился пьяный или башку отключил? — подзабыв про драматическую погоню с финкой, самодовольно хмыкнул Семен, искоса поглядывая на Алешу. — Слабак он бесхребетный. У них Надька — мужик в доме, а он тряпка. На Надьке и я б женился — мы бы с ней таких делов наворотили! Сплавила б его куда подальше…

— Дурак — мужики-то на меня заглядываются, а не на нее, — возмущенно приподняв и чуть выпятив вперед драгоценную грудь, возразила супруга. — Я дома сижу, по столицам не шляюсь. А у нее бы ты колготки детям стирал да полы в избе надраивал.

— Это как себя поставить, — хитро улыбнулся Козляев, со значением покачивая головой. — От мужика — коли он мужик — бабы не уезжают… Нету в нем злости. А без злости он не волк, хоть и пыжится иногда. Ничего. Поймет, да поздно будет.

— А ты прям волк — аж все обоссались со страху, — окинула его скептическим взглядом не привыкшая ни с кем особо церемониться жена.

— Я без надобности клыков не показываю, не того пошиба. И первым не задираюсь, — не обидевшись, со спокойным достоинством знающего себе цену мужчины ответствовал Семен. — Мне вон Юляшку вырастить, замуж выдать, приданое дельное зятю, чтоб уважал… Сына ты мне, видать, уже не родишь. А я б сына воспитал… — забылся он в сладостных мечтах. — То бы у меня волчара вырос! Мы б с ним свет перевернули.

— Не надо было на аборты посылать, — укоризненно изрекла Тонька. — Теперь уж поздно… Размечтался о сыне.

— Значит, зятя, — не особо расстроился супруг. — Вон, может, Алешка вырастет да с Юляшкой поженится… У него глаза правильные.

— Это какие?

— Когда я на него в упор смотрю, он чувствует, замирает, но глаз не отводит, — с похвалой заметил Семен, не переставая следить за Панаровым-младшим. — Он боится и не боится. Такой в жизни выстрелить должен. В мать, не в отца порода…

— Вот пускай с детства вместе играют, осваиваются, растут, — одобрила его выбор Тонька. — А там глядишь — может, и поженятся.

— Или поженим… Всяко в жизни бывает, — глубокомысленно заключил Козляев.

До слуха Алеши доносились лишь обрывки взрослого разговора, но и из них он сделал для себя выводы и стал посматривать на Юльку уже не как на назойливую копию своей младшей сестры, а как на возможную будущую жену. Ведь черноокой тети Томы в мире больше не существовало, и место было вакантным.

Впрочем, иных объектов для подобных мыслей вокруг и не находилось.

Панаров был знаком не столько с теорией, сколь с практической стороной вопроса с раннего детства: куры, индюки, собаки, бычки в деревенском стаде да подчас жеребцы предоставляли богатый материал для наблюдений.

Приятель Степка утверждал даже, что вечером «вон в тех кустах» видел дядю с тетей, скорее всего, не совсем трезвых, в положении, не оставлявшем сомнений и для ребенка.

Рано утратив невинность ангельского неведения, Алеша стеснялся своего живого интереса к женскому полу и ни за что бы не решился так легковесно справить нужду во дворе в присутствии своих теток либо маминых подруг, как еще позволяла себе сестренка, не обращая внимания на куривших или выпивавших на крыльце друзей отца. Тем, впрочем, хватало своих дочерей и хлопот с их матерями, задерганными нуждой, разочарованными в мечтах юности и вечно недовольными мужьями.

Глава 40

В субботу Панаров с детьми отправился на центральный почтамт, где находились будки междугородних переговоров. Семья шла поговорить с далекой мамой. Настроение у Алеши было приподнятое, он чуть не подпрыгивал от нетерпения и не обижался на забывшего его у детсада отца. По дороге в центр ему хотелось разговаривать.

— Пап, а почему ты пьешь? — решился он задать давно волновавший его вопрос. — Никому это не нравится.

— Долго объяснять, — тут же невольно попытался прекратить не самый приятный диалог отец. — Вырастешь — может, поймешь.

— А ты думаешь — я ничего не понимаю, потому что маленький? — иронично полюбопытствовал ребенок.

Панаров застеснялся испытующего взгляда по-взрослому изучавших его серых глаз. Пришлось продолжать.

— В голове у взрослых есть штука такая, которая их все время чего-нибудь хотеть понуждает и тем неволит и закабаляет их, — попробовал он растолковать свои мысли, обобщить и не переходить к обсуждению конкретного представителя этих взрослых. — А получить все, что заблагорассудится, нельзя. Другие потому что тоже хотят, и хотят еще сильнее, чем ты. Толкаются, орут, дерутся, домогаются, делают всем плохо… Я так не хочу. Поэтому ту штуку в голове, как только она нагревается сильно, я вином охлаждаю. В физике это реактором атомным называется, его тоже охлаждать нужно все время, чтоб не взорвался.

— Ay дяди Артема мотоцикл есть. И машину он хочет купить, чтобы купаться к бабушке на Волгу ездить, — не совсем поняв объяснения отца, решил вернуть дискуссию поближе к реальности Алеша. — А у нас ничего нет.

— Мотоцикл и машину все хотят, — чувствуя уколы совести перед сыном, нахмурившись, проронил Анатолий. — Платить за них дорого приходится.

— Понятно… — призадумался на несколько секунд сын. — Ты пьешь, потому что это — как солдатики.

— Какие солдатики? — удивился Панаров, впервые за время разговора прямо взглянув в глаза ребенку.

— Когда я прошу маму купить мне хорошую игрушку, она говорит, что за нее надо много заплатить, — изъяснился Алеша. — И покупает вместо нее солдатиков.

— Молодец! — Панарову пришлась по душе услышанная аналогия. — Только я сам решаю, что лучше солдатики, чем дорогие игрушки… Понимаешь?

— Значит, когда я вырасту, я тоже буду пить вино? — продолжил развивать свою мысль мальчик.

— Не знаю, — снова помрачнел и ненадолго замолк отец. — …Если получится — лучше не пей.

Впечатляющее ребристое строение почты из грязно-бежевого бетона пасмурно возвышалось над рядом примыкавших к нему серых безликих пятиэтажек,словно дозорная башня над крепостной стеной.

Войдя внутрь, Алешин папа купил в окошке несколько алюминиевых жетонов, и семья сбилась в кучку на голубой деревянной скамеечке у оконного стекла в томящем ожидании дозвона и вызова в одну из прозрачных коричневых кабинок с номерами на дверях, вслушиваясь в разговоры чужих людей, что-то кричавших в кулаки, прижатые к черным телефонным трубкам.

Свинцово-серые металлические коробки на задних стенках будок, с закругленными углами, с пластиковой щелью для жетонов сверху и диском с цифрами из дымчатого оргстекла на передней панели изо всех сил тужились донести стосковавшимся клиентам едва доходившие в шуме помех голоса близких, находившихся за сотни и тысячи километров от них.

— Панаров, седьмая кабина! Московская область на проводе, — заслышали они наконец требовательный глас из окошка телефонистки и заспешили внутрь тесной кабинки с большой семеркой на дверном стекле: Леночка на руках у отца, Алеша — возле внизу.

— Ну как ты там, сынок? — услышал он женский голос в трубке, когда подошла его очередь поговорить с мамой. — Не болеешь? В школе все нормально? Я уже скоро приеду — еще неделька осталась. Соскучилась по вас очень… Подарки вам привезу.

Мальчик не отвечал, молчал, лишь жадно слушал далекие звуки слегка срывавшегося родного голоса и думал, что неделька — это очень долго. Леночка разревелась. Из соседних кабинок начали стучать кулаками в стенки сварливые граждане. Анатолий поспешил попрощаться и завершить разговор.

Глава 41

Надежда повесила трубку, скомканным платочком осторожно утерла глаза, чтобы не размазать тушь по лицу, и вышла из здания переговорного пункта. Так надолго она еще никогда не оставляла детей.

В общежитии подмосковного городка — неприглядной пятиэтажке с вахтой у входа и обшарпанным общим коридором — ее поселили в одной комнате с молодой светловолосой девушкой с лазоревыми улыбчивыми глазами ребенка и аккуратным, немножко коротковатым носиком, приехавшей из Перми.

— Здравствуйте, меня Катя зовут, будем вместе с вами жить, да? А вы откуда? — скороговоркой завязала та разговор, отворив дверь комнаты на осторожный, нерешительный дробный стук Панаровой.

Соседка по комнате оказалась почти на голову выше ростом, с длинными стройными ногами и гибкой спортивной фигуркой. Она была всего пару лет как замужем и еще не имела детей. В глазах искрились радость от командировки и предвкушение интересных событий.

— Вы знаете, у нас на курсе пятьдесят человек, — счастливо сообщила Катя своей новой знакомой с необъяснимо печальными глазами. — И есть мужчины из столицы, из Питера, из Прибалтики даже. Я уже все разузнала. Стариков почти никого. Они все равно ничего в хозрасчете не поймут… Вам сколько лет? Тридцать два? А мне двадцать пять. И почти все у нас вот так — до сорока лет. Классно, правда?

Надежда настороженно восприняла энтузиазм соседки, ожидавшей впереди целый месяц приключений.

— Я бы никуда не поехала, если б директор не заставил, — призналась она. — Под сокращение не хотела попасть. У меня двое детей маленьких на муже осталось. Так что мне все едино, кто там у нас на курсе. Лишь бы домой обратно побыстрее вернуться.

— Ну что вы! — театрально всплеснула руками Катя. — За месяц с ними ничего не случится. А вы о себе не забывайте. Иначе быстро опуститесь до рутины. И мужу не нужны будете. Жизнь нечасто дарит возможности. Надобно уметь ими пользоваться.

— Да какие возможности? — горько усмехнулась Надежда, вынимая и раскладывая одежду из сумок. — Вы же тоже семейная — муж вас дожидается, дети, небось, скоро появятся.

— Меня от пермского захолустья невылазного тошнит, — презрительно скривила выразительное личико девушка. — Там зимой повеситься хочется. А весной и осенью — напиться. Здесь связи нужно налаживать — в Москву, Ленинград или какой-нибудь Таллин перебираться… Вот вы довольны своим адресом прописки?

— Какой уж есть, не ахти, но…

— Вот-вот! — мгновенно прервала ее Екатерина, успевая поправить рукой волнистую златую прядь у виска и стрельнуть глазами в зеркало на стене над низенькой тумбочкой. — Вам всего месяц дается! Хорошие связи все могут. Зацепиться, место ухватить, переехать в цивилизацию, потом квартиру заполучить. здесь же полно общежитие всяких начальников отделов, замдиректоров, управленцев разных!

— не знаю, не умею я так, — растерянно проронила Панарова, развешивая блузки на свободные плечики в шкафу.

— Я тоже не умею, но там, где воля — там и средства, — торжественно провозгласила амбициозная красавица, сжав узкий, но крепкий кулачок. — пробьемся, Надя!.. вы, главное, бирюком одна в комнате не сидите, а вдвоем мы много чего сможем.

Занятия проходили в учебном корпусе экономического техникума. Скамьи слушателей ступенями амфитеатра уходили ввысь, длинные полукруглые ряды были разделены двумя проходами, навощенные паркетные доски которых звучно поскрипывали под ногами.

Внизу помещалась громоздкая трибуна лектора, прислоненная к приземистому столу, покрытому зеленой бархатной тканью до пола. за трибуной на стене висела черная доска из трех частей, над которой тянулся ряд стандартных портретов под стеклами.

Учеба начиналась в девять утра. Сначала лекционный блок, разбитый на академические часы, после обеда — семинары и практические занятия до четырех. присутствие слушателей на курсах каждодневно удостоверялось личной подписью в листе посещаемости. все как у студентов.

С одним отличием. в лекционном зале собирались люди, чья карьера уже сложилась либо дорастала, бежала по наезженной, надежной колее. Солидные мужчины, одетые с надлежащим лоском, в дорогих безукоризненных пиджаках и галстуках, неспешным уверенным шагом входившие в аудиторию, слегка приподняв холеные подбородки, спокойным взором окидывали ряды в поисках знакомых лиц и свободных мест. Серьезные женщины с первыми признаками возраста и полноты в обличье и потому слегка робевшие под взыскательным оценивающим блеском десятков мужских глаз торопились присесть где-нибудь с краю, пониже.

Бывали и исключения, вроде точеной, стройненькой Кати, вызвавшей одобрительный гул сразу в нескольких местах зала, либо пожилых дам пенсионного возраста, решивших до последнего не отставать от молодежи в неутолимой жажде знаний. Близость столицы — полчаса электричкой — играла свою роль в их желании поехать поучиться напоследок перед пенсией.

Надежда кропотливо конспектировала все лекции, честно, без жульничества пытаясь разобраться в сути загадочного хозрасчета с точки зрения экономиста-плановика в лесной отрасли. но неизменно ощущала, будто сами лекторы не особо смыслили, чему учат. вроде бы плановая экономика как основа социализма остается незыблемой. но предприятиям предоставляется какая-то «бóльшая свобода для инициативы», ожидаются «повышение рентабельности, модернизация и рост показателей».

В перерывах между лекциями и во время обедов тактично завязывались разговоры, любезно заводились знакомства, проводилась ненавязчивая взаимная оценка полезности новых контактов, без излишней прямолинейности находились точки соприкосновения и затрагивались общие интересы.

— Девчонки, а давайте завтра после занятий — в ресторан! — предложил на перемене младой, вылощенный, спортивного, благонамеренного вида мужчина с открытым приятным лицом зодчего социализма с плакатов. — Мужская часть коллектива берет на себя всю финансово-организационную часть.

Девчонки заулыбались и закивали головами. Мужская часть солидно потянулась за бумажниками, чтобы внести свою лепту. Комсомолец быстро собрал нужную сумму и занялся привычным делом. Старшие товарищи одобрительно поставили в уме галочку напротив его фамилии.

— Знаешь, Кать, я, наверно, не пойду в ресторан, — неуверенно заявила вечером Надежда. — Неудобно как-то… И не пью я… Иди лучше без меня.

— Надь, ты чего, мы же договорились! Везде вдвоем… Там же все будут! — изумленно и трагично вскинула руки-крылья и раскрыла до невозможности и без того огромные глаза, грозя затопить синевой тесноватую комнатку, расстроенная соседка. — Хочешь, чтобы разговоры досужие пошли, что выделяешься, нос задираешь, корчишь из себя?.. Ладно тебе, перестань! Не желаешь ни с кем разговаривать — сиди молча, поешь. Пить никто тебя не заставляет.

— Я сроду в ресторанах не была, стесняюсь как-то, — продолжала отнекиваться Панарова.

— Надо когда-то начинать! — безапелляционно заявила Катя. — Ты следи за мной и делай все, как я. Посидим со всеми, поболтаем с бабами… А надоест — встанем вместе и уйдем.

Глава 42

Подруги пришли на банкет в числе последних, когда столы, составленные в два ряда, были заполнены и коллеги уже успели поднять бокал за знакомство.

— Катенька, Надюша, ну где же вы пропадали? — радушно подскочил к ним комсомолец, слегка приобняв дам за плечи и мягко, но настойчиво направляя к свободным местам по соседству от себя. Видимо, он уже положил глаз на златокудрую Афродиту в блестящем платье — слишком коротком и непристойно открытом, по мнению Надежды.

Панарова облачилась скромно, без неподобающих замужней матери двоих детей излишеств. Жакет в талию, розовая батистовая блузка, чуть зауженная юбка приличного фасона и длины, лодочки.

Она старалась ни с кем не встречаться взглядом, потупив очи долу, в тарелку, с каждым новым тостом лишь для вида поднося фужер к губам, и тем не менее ощущая, что ведет себя в командировке не так, как пристало порядочной женщине с двумя детьми, состоящей в законном браке.

Люди в компании постепенно исподволь раскрепощались, узлы галстуков ослаблялись, сами галстуки съезжали на сторону, вбок, воротники рубашек расстегивались, пиджаки вешались на спинки стульев, лица краснели и отсвечивали испариной. Говорили все одновременно, наперебой, прерываясь лишь на очередной коллективный тост. Живая музыка, как всегда, играла несколько громче, чем хотелось бы гостям.

— Товарищи, я хочу поднять тост! — зычно провозгласил полноватый лысеющий брюнет с крупным пористым носом, в роговых очках с запотевшими стеклами. — Мы собрались здесь со всех концов Союза, мы живем в разных городах, разной жизнью. Но всех нас объединяет одно — мы хотим жить лучше. То, чему нас здесь учат, все равно ведь никто из нас на практике не будет использовать… Верно? — влажнопроникновенно ухмыльнулся он, поблескивая плутоватым взором сквозь линзы и обводя чутким носом столы. — Но!.. Я хочу поднять тост за хозрасчет. Потому что это слово знаменует символ! Символ больших, очень больших перемен, которые грядут. И нам нужно быть к ним готовыми. Я верю, новый век взойдет, товарищи! Поэтому выпьем за хозрасчет как за символ новой жизни! — закончил он и одним махом опрокинул стопку, тут же поддев вилкой кусок копченого лосося с тарелки.

Красавица Катя в ослепительном персиковом сатиновом платьице со смелым вырезом была в центре мужского внимания. В какой-то момент комсомолец упустил инициативу, и тот самый грузноватый брюнет с залысинами пригласил ее потанцевать. Вопреки тому, что он был явно старше и значительно ниже ростом, девушка серной вспорхнула из-за стола.

Постепенно основная часть женского общества дождалась своего приглашения и, натянуто улыбаясь, пыталась изобразить былую легкость движений на неудобных шпильках.

Надежда почувствовала на себе взгляд и, осторожно подняв глаза, встретилась с черными зрачками мужчины небезукоризненной южной внешности, сидевшего вдвоем с коллегой лет сорока немного правее от певца символики хозрасчета. Мужчина почему-то был не в костюме, а в песочной расцветки блейзере и джинсах. Скорее худощавый, костистый, чем спортивный, очень коротко, почти наголо стриженый, очевидно, из-за начинавшегося облысения, крупноватый нос с горбинкой, легкая сизая щетина на впалых щеках.

— Ну вот, угораздило, — запаниковала Панарова, ища глазами соседку и намереваясь поскорее попрощаться и уйти в общежитие.

Катюша в это время блистала и раскрывалась в танце с младым белесым прибалтом со смешным губастым мальчишеским лицом. Прибалт двигался как-то не по-советски, дозволяя своим рукам касания, каковые ладони партнерши мягко отвергали, хоть и с некоторым запозданием.

— Разрешите вас пригласить? — услышала вдруг Надежда, отвернувшаяся в сторону, чтобы сосредоточенно порыться в висевшей на спинке стула сумочке.

Перед ней стоял тот самый южанин в джинсах.

— Я не танцую, — как можно холоднее промолвила она.

— Тогда я, с вашего позволения, присяду. Вижу, ваша подруга вернется нескоро, — колко усмехнулся мужчина, опускаясь на стул, на котором сидела Катя.

— Это не подруга, а соседка по комнате, — подчеркивая, что не имеет с ней ничего общего за вычетом койко-места в общежитии, ответила Надежда.

— Вы правы, извините… Меня Зураб зовут, я из Грозного, — представился незнакомец.

— Очень приятно, Надежда Ивановна, — нарочито официально отреагировала Панарова.

— Вот как?.. Я свое отчество называть не буду, его очень сложно произносить. Не возражаете? — с легкой иронией улыбнулся собеседник.

— Знаете, я уже ухожу, — засобиралась Алешина мама, снимая сумочку со стула, — вы, пожалуйста, скажите Кате, когда вернется.

— Я вас раздражаю своей навязчивостью? — посерьезнев, спросил Зураб.

— Нет, у меня просто голова разболелась, — солгала Надежда.

— Понимаю. Это от громкой музыки и шампанского, — допустил мужчина. — Я вообще не пью алкоголь, мне с него плохо. Странно для грузина, да?

— Всего хорошего, до свидания, — поспешно поднялась со стула Панарова.

— Можно вас проводить до общежития? — встав из-за стола, предложил Зураб. — На улице уже темно.

— Нет, спасибо, не нужно, — почти со страхом замотала головой Надежда.

— Ну хорошо. Я передам Кате, что вы ушли. До завтра.

— До свидания.

Панарова с облегчением торопливыми мелкими шагами направилась в вестибюль, в раздевалку. Она ругала себя, что поддалась на уговоры легкомысленной особы и чуть не нажила себе морок с кавказским ухажером.

Глава 43

— Надя, ты куда вчера без меня исчезла? — вернувшись под утро, с порога вопросила Катя. — Я тебя везде искала, хотела с Эрке познакомить. Он из Таллина.

— У меня что-то голова так разболелась… — прибегла к той же отговорке соседка. — Я домой ушла, спать.

— Вот и зря! Я столько полезных людей узнала! — похвалилась девушка. — И тебе бы могло помочь пообщительней быть. А то ведь так в своем захолустье и сгниешь. Глядишь, детям бы будущее обеспечила… О детях-то своих думаешь?

— О них одних и думаю, — приоткрыла душу Надежда, — только, знаешь, я так не могу. У меня муж, мы с ним десять с лишком лет вместе.

— И мужа бы вытащила, на место толковое пристроила, — быстро нашлась поначалу немного смутившаяся было собеседница. — Не понимаешь ты, Надька, хозрасчета. Хозрасчет — это символ новой жизни!

У Кати закрутился с эстонцем настоящий роман.

Они пропускали лекции, целыми днями где-то пропадали, уезжали в Москву. Девушка перестала ночевать в общежитии. С Алешиной мамой виделась лишь изредка, невзначай, заскочив в комнату за новыми вещами, стараясь не замечать осуждающего безмолвного взора соседки.

— Знаешь, Надя, а он ведь неженатый, — как-то проболталась она.

— А ты-то замужем. Ты что, забыла?.. Забегалась, совсем голову потеряла? — сердито накинулась на нее Панарова.

— Да ладно, брось — через две недели уезжать, — легковесно взмахнула рукой с ярким маникюром светившаяся счастьем златовласка. — Все забудется, вернется на свои места. А я молодая, я пожить хочу успеть.

— Как бы потом расплачиваться не пришлось…

— Кто не рискует, тот не пьет шампанского. Хоть будет, что в старости вспомнить, — ершисто возразила Катерина. — А ты кроме своего леспромхоза, мужа да детей так ничего в жизни и не увидишь.

— Ну уж зато на твоего прибалта губастого все это разменивать не стала бы, — отплатила уколом за укол Надежда.

— А зачем на прибалта? — озорно подмигнула Катя. — Я знаю, что тобой Зураб интересуется. Он перспективный мужчина, бессемейный, разведен, без детей. Какой-то крупный пост у себя в республике занимает. По курортам бы тебя возил и пылинки сдувал.

— Ну, ты с ума спятила, подруга! — возмущенно подпрыгнула на постели Панарова. — Я из семьи никогда и шага в сторону не сделаю. Дни считаю до возвращения.

— Да, подруга… «Все было встарь, все повторится снова», — протянула соседка, критично разглядывая сверху полулежавшую на кровати с методичкой в руках Надежду. — Забудь!.. Не вам быть хозяевами новой жизни.

— Какая новая жизнь? — отмахнулась та с легким презрением. — Все как всегда — было, есть и останется… И ты останешься в старости ни с чем у разбитого корыта.

— Это мы еще посмотрим, — с вызовом рассмеялась Катерина, показав жемчужные ровные зубы. — Черненко и вся эта система гнилая на ладан дышат. Со дня на день и его в стену замуруют. А вот тогда новая жизнь и начнется! Мне Эрке рассказал, а у него родители — большие люди в Эстонии… Так-то, подруга! Мотай на ус. И удачу за хвост хватай, пока не поздно.

— Много твои эстонцы в жизни понимают, — вполголоса заметила мама Алеши.

— Да уж побольше, чем вся эта глухомань пермско-саратовско-мордовская, — презрительно скривила губки Катя. — Водку хлещут да спят. Ничего, скоро проснуться, расшевелиться придется. И головкой с похмелья помаяться… А я, может, в Таллине в то время буду жить и детей белокурых рожать.

— Ты, Катюша, случаем, не разводиться ли собралась? — с удивлением спросила Надежда, поднявшись и спустив ноги на пол, в тапочки. — Совсем сдурела, подруга?.. Голову напрочь потеряла?

— Посмотрим, все может быть, — загадочно улыбнулась красавица, грациозно сделала ручкой и быстро захлопнула за собой дверь.

Глава 44

Зураб оказывал пугливой Надежде осторожные знаки внимания. Во время экскурсий в первопрестольную и по городам Золотого кольца, входивших в программу пребывания слушателей курсов, норовил занять в автобусе местечко поближе, подать руку при выходе из дверей, идти неподалеку, подбрасывая фразы, шутки, подчас откровенно паясничая и дурачась с экскурсоводом.

Вообще не замечать его присутствия казалось Панаровой невежливым — ведь с другими мужчинами на курсе она разговаривала. Демонстративное игнорирование лишь одного могло породить лишние слухи, пересуды, понимающие усмешки за спиной. Из-за этого она старалась общаться с Зурабом ровно столько, сколько с иными. Беда была в том, что иные давали несравненно меньше поводов для общения. Зураб же умело провоцировал реакцию своим ребячеством.

Постепенно и безотчетно, не задавая вопросов и не понуждая к откровенности, Надежда прознала, что он наполовину грузин, наполовину, по матери, русский, в первом браке по договоренности старших родственников двух благородных грузинских семей не был счастлив и не имел детей, непросто добился развода и теперь живет один. Все время посвящает карьере, днюет и ночует на работе, имеет неплохие перспективы в руководстве республики, хотя развод и отсутствие семьи вредят его росту. В детстве болел туберкулезом, оттого не похож на широкогрудого джигита с картинок из Толстовских рассказов. Раньше, по юности, выпивал, но однажды за рулем сбил ребенка. Ребенок выжил, дело замяли — родителям подарили машину. Поклялся богу, что, если врачи спасут жизнь мальца, в жизни к спиртному не притронется. Сам вырос в семье, где было пятеро детей: два младших брата и две старшие сестры. Поэтому очень стремится завести свою семью и детей. Мама у него из терских казачек, в молодости походила на Надежду, но он пошел в отца, у которого нос еще внушительнее.

— Вот видишь, теперь ты обо мне все знаешь, — немного грустно улыбнулся Зураб. — Даже про туберкулез и преступление без наказания… А я о тебе ничего не знаю.

День за днем, встреча за встречей, разговор за разговором Надежда понемножку поведала и о своей непростой жизни — сама не хотя того, излила душу, высказалась обо всем, что наболело к четвертому десятку.

— Ты впустую жертвуешь собой, живя с этим человеком. Он никогда ничего в жизни не добьется, — заключил Зураб, внимательно и с сочувствием посмотрев ей в глаза. — Есть такая категория мужчин — ты только не обижайся — слабак по жизни, слабовольный эгоист, «пьяница тяжкий, бесстыдный, как пес с отвагой оленя», как писал один поэт… Говорит, дескать, ничего не хочет, а сам внутри знает, что хочет: страстишки-то бродят, кипят в сердце — да не решается. А ежели б и решился, все равно бы не получил. Он едет на тебе, и ему комфортно, лишь бы избежать лишнего беспокойства в жизни. Тебе проще собой пожертвовать из сострадания, житье с ним вытерпеть, чем его бросить. И ты думаешь, что это правильно… Но это неправильно.

— По крайней мере, это порядочно, — возразила Надежда, казнясь, что так много наговорила о семье и муже.

— Нет, непорядочно, это самообман, — строго осудил Зураб, коротко отрицательно мотнув головой. — И даже не по отношению к тебе. Речь о детях. Ты их обрекаешь на слишком низкий старт в жизни. На отсутствие права хорошего разбега для прыжка. И одно дело — когда у тебя нет выбора… Но выбор есть. Они могут учиться в лучших школах — я обеспечу им поступление в любую высшую школу в Москве, связи нашего рода им откроют мир. И у них будет еще, как минимум, трое братишек и сестренок. Родных…

Мужчина вопросительно взглянул на Надежду и замолк, ожидая ответа.

— С родным отцом им лучше, — будто не замечая вопроса в последних словах, отвернувшись в сторону, произнесла Панарова. — Особенно Алеше. Ему уже восемь лет… Как бы он перенес развод, переезд, другую семью, другую жизнь?

— Поначалу — да, ему будет трудно: родная кровь, отец, — кивнул, волей-неволей согласившись, Зураб и продолжил вкрадчивым низким голосом. — Но ты подумай, насколько ему будет лучше потом, через пять-десять лет!.. Может, ты его хочешь на Афган обречь и извечное повторение пути отца-неудачника? Не будь жестокой по отношению к мальчику, когда имеешь возможность выбирать его судьбу… Я понимаю, что тебе будет тяжело, но пожертвуй собой не ради самовлюбленного алкоголика-эгоиста, а ради будущего своих детей!

— Нет… Даже если б я пошла на такой шаг, развода и детей он бы мне нипочем не дал, — отрезала Надежда, машинально дернув плечом и отступив на шаг. — Да еще и сотворил бы чего на горячую голову, из мести или из отчаяния дошел бы.

— А вот это я бы уже взял на себя и быстро решил… Об этом даже не думай, — нехорошо сверкнул черными пронзительными глазами кавказец. — От тебя нужно лишь одно. Сказать «да». И все… И кончится беспросветная мгла, муть твоей жизни, и начнется новая жизнь.

— Да, хозрасчет… — безрадостно усмехнулась своим мыслям мама Алеши.

— Что? — не понял мужчина, исчерпав запасы красноречия.

— Да так, ничего… Хозрасчет как символ новой жизни, — ответила она. — Давай оставим этот разговор и не будем к нему возвращаться.

— Значит, ты выбираешь и жертвуешь будущим своих детей? — разочарованно подняв брови, заключил тот.

— Зураб, найди себе молодую незамужнюю грузинку. И нарожайте с ней своих детей, — с наставительной ноткой мудрой матери в голосе посоветовала Надежда. — Вот когда они у тебя будут — может, и поймешь меня. А сейчас не пытайся.

Грузин уронил лысеющую голову, провел по ней ладонью и замолчал, глядя в землю.

— Ну хорошо… Можно одну небольшую просьбу?.. Последнюю?

— Если обещаешь, что никогда больше не вернешься к этому разговору, — попросила Панарова.

— Обещаю… Сам, по своей инициативе, уже не вернусь, — серьезно промолвил тот.

— О чем ты хотел попросить?

— Я мудрый грузин и был готов и к такому варианту нашего разговора, — невесело улыбнулся мужчина. — Потому что я чувствую твою душу, знаю, какая ты… Вот здесь мой адрес в Грозном, телефон, а вот это — адрес моего родового гнезда. Обещай, что, если останешься одна или тебе будет невыносимо скверно, напишешь мне. Просто пошли в конверте одну строчку: «Пишу, как обещала».

— Зураб, пожалуйста, не теряй времени и устраивай свою жизнь, — с предательски заблестевшими глазами дрогнувшим голосом попросила Надежда.

— Ты сказала, что пообещаешь…

— Ладно, обещаю, — отвернувшись в сторону и достав платочек, согласилась Панарова.

Через несколько дней плацкартный вагон увозил маму Алеши домой. Успешно сдавшую курсовую и заключительный экзамен, получившую сертификат и право продолжать работу в плановом отделе леспромхоза в условиях хозрасчета.

Сумки были забиты детской одеждой, игрушками, сыром, колбасой… Надежда подумывала, в какой кармашек запрятать сложенный вчетверо листок с адресом. Поколебавшись несколько мгновений, она покачала головой и разорвала бумажку на мелкие клочки.

Соседка по комнате, Катя, отправила в Пермь телеграмму с уведомлением о поданном в Подмосковье заявлении о разводе и просьбой всю дальнейшую корреспонденцию направлять в Эстонскую ССР, город Таллин, абонентский ящик до востребования.

Эрке был на седьмом небе от счастья. Новая жизнь улыбалась ему синеглазой, златокудрой, лучистой, слегка курносой улыбкой.

Глава 45

После возвращения Надежды из командировки быт в семье Панаровых воротился в прежнее русло. На майские праздники Алешины родители целыми днями маялись, перекапывали в две лопаты огород, к вечеру с трудом разгибая натруженные, немевшие от усталости, изнуренные спины и в ладу рассуждая, что осенью после уборки картошки непременно надобно рассыпать и запахать ведер по сто песку и гашеной известки, чтобы земля не была такой клеклой и легче поддавалась вскопке.

Алеша живо помогал вытаскивать из глубокого прохладного подпола чуть мягкую после суровой зимы картошку на рассаду, вынося ее во двор и рассыпая в сарае, отбраковывая подгнившую либо слишком мелкую, обдирая длиннющие белесые усы ростков, чтобы дать возможность наклюнуться свежим зеленоватым глазкам, видевшим теплый дневной свет и способным отыскать к нему путь после посадки в землю.

Слушая из транзистора о том, что спортсмены нашей миролюбивой страны дружно бойкотируют Олимпиаду в стране, увлекавшейся гонкой вооружений, мальчик с ведром в руках бросал слегка проросшие клубни в ямки, на штык выкопанные отцом. Те, что покрупнее, разрезал ножиком на две половинки и, приседая на корточки, аккуратно опускал разрезом книзу. Мама вслед за ним забрасывала готовые ямки землей, создавая новый длинный ряд.

Леночка мирно восседала в тени сонно шелестевших клейкими младыми листочками берез на расстеленном в траве старом покрывале на меже у края поля, играя с куклой и то и дело покушаясь на смородиновый компот в бутылке, утолявший жажду старшему братику, но не прикасаясь к жбану с кислым, ядреным квасом для папы.

Второе, меньшее по размерам картофельное поле, засаженное по краям густыми зарослями малинника и некрупными кустами крыжовника со смородиной, находилось во дворе рядом с баней.

Самым последним засевался клин худородной пашни на открытой равнине за аэродромом, километрах в трех от дома, высокопарно именовавшейся «дачами». Ни домиков, ни оград на этих дачах не было. Земля, принадлежавшая леспромхозу, сдавалась им своим же сотрудникам за крохотную плату и использовалась исключительно под картошку.

Каждую весну трактор плугом перепахивал все поле целиком — участки в шесть соток на семью заново межевались и вручную обрабатывались.

Алеша не мог себе представить, как родители на этих необъятных, беспредельных просторах грубо, пластами развороченного лемехом закаменелого целинного глинозема умудряются отыскать нужный, свой клочок.

Он терпеть не мог весенние походы «на дачу».

Два мешка с семенной картошкой и две лопаты папа закреплял на раме велосипеда, ведра и съестное с водой нужно было тащить в руках.

Путь отнимал около часа, и работать в жару на бескрайнем поле без единой тени или хотя бы полянки с мягкой травой, беречь драгоценную воду и успевать заполнять ямки за родителями, спешившими разделаться с тяжкой повинностью и костерившими ленивого тракториста, что не удосужился хоть разок пройти всю комковатую пашню с бороной, было не так-то просто. К вечеру замаянный Алеша изнемогал и валился с ног от усталости.

Засохшие на майском солнцепеке глыбы с трудом, со звоном лопаты разбивались на крупные комья рыже-коричневой глины, предвещавшие, что осенний урожай с дачи будет не ахти какой. Но и без него не обойтись — картошка оставалась основным продуктом в небогатом рационе поросят.

Тотчас после муторного, утомительного и изматывающего картофельного сезона начиналась работа на грядках.

Заново — лопата на штык в землю, перекопка палисадника, затем грабли, выравнивание, разметка и разбивка будущих овощных грядок, высевание широкой рукой мелких семян редиски, моркови, укропа, лука, а чуть позже — аккуратный посев заранее вымоченных и уже проросших семян огурцов, сплюснутых плоских семечек тыквы, россыпи гороха с бобами, потом в парник — купленной на рынке рассады помидоров и перцев.

Горы свиного и коровьего навоза, сероватой, с вкраплениями угольков, печной золы из бани, грязновато-белой гашеной известки, красновато-влажноватого торфа с болот, желтовато-сыпкого и тяжелого песка. Рулоны полиэтиленовой пленки, расстеленной по земле на закате, чтобы ночным морозом не прибило дружно проклюнувшиеся бирюзовые всходы, тяжелые кирпичи по краям, без которых защиту вмиг унесет первым порывом ветра. Десятки оттягивающих руки, режущих проволочной дужкой ладони полных ведер, принесенных из колонки, чтобы загодя наполнить водой заржавленный железный полуцилиндр садовой ванны для полива. Затем, немного погодя, щадящее прореживание пальцами-щипцами слишком густо взошедших хрупких ростков, прополка от цепкой, вьющейся жесткими лианами «березки» и вездесущих длиннокоренных одуванчиков, осторожное рыхление мотыжкой сухой корки, подкормка замоченным и разведенным водой куриным пометом, поднятие огуречных плетей, чтоб не загнивали, окучивание борозд, бесконечный сбор кладок яиц, личинок, гусениц и жуков повсюду, где что-то было посажено и росло, обещая скорое вознаграждение за тяжкий крестьянский труд.

С мая по сентябрь в жизни Алеши не было почти ни одного свободного вечера, ни одного праздного выходного дня, когда бы он не получал какого-нибудь задания от живших в страдную пору на огороде и огородом, не покладая рук, честно выбивавшихся к ночи из сил в порывах вынужденного трудолюбия «городских» родителей. Зато в магазине покупались лишь хлеб, молоко, рыба, крупы да всякая фруктовоягодная экзотика, что на дворе не росла. Нехитрые расходы семьи шли в основном на одежду, обувь и обустройство дома — бережливая Алешина мама каждую копейку откладывала на сберкнижку, на будущее детей, что непременно должны были «жить лучше, чем мы — как люди».

Стараясь как-то украсить чересчур буднично-овощной палисадник и не желая слышать попреков супруга в тщете этого занятия, Надежда сама, без помощи мужчин, выращивала в разбитых клумбах и куртинах нарциссы, тюльпаны, флоксы, пионы, гладиолусы, георгины, гиацинты, гвоздики, анютины глазки и даже капризные колючие розы, которые Алеша недолюбливал.

По мнению мальчика, самыми полезными на участке были грядки с крупноплодной «викторией» и садовой земляникой помельче. Прихотливые, требовавшие много солнца и воды, предпочитавшие размножаться бестолковыми длиннющими усами, нежели плодами, нуждавшиеся в регулярной прополке и прореживании, быстро старевшие, восприимчивые ко всякой заразе, легко подхватывавшие «мучнистую росу» и прочую гниль, они все же подчас одаривали его одной-двумя кружками бесподобных спелых, ароматных ягод, вкуснее которых — перемятых ложкой, смешанных с сахаром и залитых теплым молоком — Алеша ничего в жизни не ел.

Правда, на варенье ягоды приходилось недешево покупать на рынке — своих не хватало. Либо насбирать в комарином лесу, уезжая с мамой на день-деньской с бригадой крепких, с утра ядрено-потных лесорубов в кузове бортового «Урала» с брезентовым шершавым тентом.

Глава 46

Внезапно — без письма, без телеграммы, без звонка — нежданно-негаданно в июне в гости к Панаровым нагрянул Славка, шурин — тот самый, что охранял зону с заключенными под Актюбинском.

По такому редкому случаю в доме объявились все родственники, даже отцов младший брат Володька с женой и сыном прикатили автобусом из Саратова.

Темноволосый, кучерявый, кареглазый усач с военной выправкой был как две капли воды похож на старшую сестру, лишь блестевшие очи с чертенком обличали живость, вечно веселый нрав и бесшабашность балагура, несвойственные серьезной и ответственной Надежде.

Дядя Слава привез целый чемодан подарков: банки дефицитной сгущенки и говяжьей тушенки, растворимый кофе, паюсную икру, ноздреватый сыр, диковинные паштеты, армянский коньяк, прибалтийский ликер, пахучую ветчину, финскую «салями», кубинские сигары любимому зятьку…

— Надьк, как ты подобрела, раздалась-то за мужиком! — игриво подмигнул он сроду не весившей больше пятидесяти четырех килограммов и частенько подчеркивавшей сей факт сестре. — А зять, наоборот, усох весь, тока комок нервов остался, — шутя боднул он кулаком в живот стокилограммового ширококостного Анатолия.

— О, Леха, а ты как вырос, вымахал-то как, возмужал! Пора в армию!.. Я тебя с собой в Казахстан заберу — форму получишь, автомат, овчака, — неожиданно предложил он заробевшему, успевшему порядочно подзабыть «дядю издалека» Алеше. — Так что собирай вещи и снимайся с учета военкомата… Как учеба?

— Хорошо, все пятерки, — смущаясь, но не без гордости ответил племянник.

— Вот это в меня, в дядю!

— Да ты восьмилетку-то еле закончил, — засмеялась Панарова.

— А ты отколь знаешь? — легонько хлопнул сестру ладонью Славка. — Из дома как в пятнадцать утекла — и с той поры ее никто не видал!

— Ты из армии тоже домой не спешил, ломоть отрезанный, — беззлобно парировала Надежда. — Чем тебя казахи-то там, на чужбине, охмурили — кумысом, что ль?

— Ты, Надьк, не видела, какая там весной краса в степи баснословная! — блаженно живописал тамошнюю природу Ракитин. — Все цветет… И воздух другой вообще. А кумыс все недуги лечит. И это дело у мужиков, знаешь, как укрепляет?.. Если Толян начнет отлынивать, ты его ко мне на месячишко пришли.

— Поэтому своих не рожаешь, — не удержалась от укола сестрица.

Ракитин женился на разведенке старше себя на десять лет и воспитывал ее дочь от первого брака.

— А мое дело молодое, куда мне спешить? — добродушно тряхнул он кудрями.

Вечером за столом было шумно. Губастый сивый Володька из Саратова пьяно хмурился на старшего брата, бренчал струнами и безуспешно пытался настроить его безнадежно разбитую старинную гитару с ходуном ходившим грифом, извлеченную откуда-то из пыли из-за мебельной стенки, его жена приязненно прыскала над рискованными шутками бравого военного, Алешин папа завел магнитофон и все время сосредоточенно перематывал катушки, желая найти что-то особо подходящее случаю.

— Вот это, Тольк, поставь, — вынул Славка из чемодана две картонные коробки с серьезными пластмассовыми бобинами внутри. — Вещь… Эмигранты!

Для Алеши это диковинное слово было наполнено довольно туманным смыслом. Из книжек о революции и гражданской войне он знал, что некие плохие люди, помещики да буржуи, убежали из страны за границу. Но чтобы они были все еще живы и даже распевали там песенки?..

Ни музыка, ни голоса эмигрантов ему не понравились. Охриплый, порыкивающий баритон, простецкие мелодии, визгливые инструменты и однообразная залихватская кабацкая бесшабашность исполнения не шли ни в какое сравнение с романтичным бормотанием Джо Дассена или тоской по траве космических «Землян».

Панаров-старший, видимо, тоже был не в восторге, но тужился, как любезный хозяин дома, не выдавать своих оскорбленных эстетических чувств. Его более продвинутому брату, однако, трактирная музыка пришлась вполне по душе.

— Весело там народ живет, — с завистью протянул он нетрезвым голосом, при этом красиво, но глуповато улыбаясь. — Рестораны, шмотки, техника… А здесь как была глушь сто лет назад, так и осталась. Одни сидят, другие караулят. Потом меняются… И так без конца и края.

— Так ты ж из тех, что караулят — жизни радуйся! — с задором шлепнул его по плечу Славка. — Меняются те, что высоко. А мы как на вышках благословенных стояли, так и будем стоять. И на зоне такая же жизнь, как на гражданке: есть путные люди, а есть сволочь… Ежели тебе техника какая импортная нужна — приезжай, сварганим. У нас там аэродром недалеко военный, с него в Афган летают. Оттуда машинами контрабанду из Пакистана в Союз завозят. Любые тебе «Сони», «Панасоники», шмотки, золотишко — все, что заблагорассудится!.. И задешево — без перекупщиков московских.

— А куда же органы смотрят? — наивно вопросила Надежда.

— Союзные органы туда носа не суют, а у казахов все схвачено, — бодро пояснил Ракитин, кромсая и подкладывая себе на тарелку ломоть запеченной говядины. — Там не как у нас, там все по жузам разделено: кто что может и чем занимается. На нужные места случайных казахов не ставят. Да и кому от этого плохо? Большая часть контрабанды в Союзе все равно оседает у всяких секретарей да директоров…

— А тебе не западло, что над тобой все время «погоны» ходят, которым ты по стойке смирно честь отдавать должен и подчиняться беспрекословно? — невпопад вдруг прорвало опьяневшего от водки с коньяком (как всегда, почти без закуски) Анатолия. — Ты же не свободный, а подневольный — служивый, да еще и на зоне.

— А у тебя много свободы? — без злобы, с улыбкой, но с жесткой ноткой в голосе парировал шурин. — Я наряд оттрубил, домой пришел, форму снял — и забыл обо всем. Хочу — на рыбалку, хочу — на охоту за сайгой, хочу — гульну, хочу — видик включу и коньячку шандарахну. Мне думать ни о чем не надо — за меня государство думает… В сорок пять — выслуга, пенсия. Жилье свое, довольствие, проезд на казенный кошт по стране. Не жизнь, а малина… Я свободный. Свободнее, чем ты — с заводской зарплатой и ноль по жизни.

— А если завтра прикажут в Актюбинск махнуть с автоматом, в людей на площади стрелять — поедешь? — недобро сощурил глаз свояк, подметивший пренебрежительный «ноль».

— Конечно, поеду, — с готовностью подтвердил Славка. — Покуда я погоны ношу, я приказ должен исполнять, а не моралью истязаться. Как только мы, в погонах, думать начнем, хана всей стране придет.

— Приказы могут разные быть, и неправильные…

— Вот пусть те, что наверху, об этом и думают, — коротко махнув столовым ножом в руке, прервал его Ракитин. — Бог на иконе, царь на троне… Я — часть системы, исполнительная часть. Надежный, сука, как АКМ! Если казахи бучу поднимут — в шесть секунд порядок наведем! Одними внутренними войсками. Я о погранцах, КГБ там или армейцах даже не говорю… Никто сто лет не рыпнется, на то мы и есть — царевы слуги… Как легионы римские!

«Царь, да Сибирь, да Ермак, да тюрьма», — смолчав и усмехнувшись про себя, подумал Панаров.

— А меня допекло уже в ментовке, — встрял в разговор Панаровский брат. — Платят мало, дежурств ночных ставят — море, блата никакого, льгот минимум… Я уволиться решил.

— И чем займешься? — вопросительно подняв бровь и не переставая жевать, поинтересовался Ракитин. — На завод пойдешь?.. Как Толька?

— Дом с землей хочу купить… Корову, свиней, кроликов, гусей заведу, — задумчиво промолвил Володька. — Продавать на рынке буду — мясо с молочкой в Саратове на ура уходят.

— Крестьянский хлеб — каторжный, — с сомнением покачал головой Славка. — У Соньки маникюр вон какой — испортится… Подумай сто раз.

— Я его и так ругаю, — с опаской и сожалением посмотрев на свои холеные ногти, призналась Софья. — Уперся как баран, что, мол, деревенский — иначе к родителям в Новиковку уедет… Пускай как хочет, так и делает. Хоть девки гулящие на него вешаться перестанут. А то как завидят мужика в форме да с машиной, с губищами его бесстыжими — так дюжинами… Устала гонять, — пихнула она кулачком в бок ненадежного смазливого мужа.

— Откуда девки?.. Кому мы нужны?.. — лениво, но не без самодовольства успешного самца возразил тот. — Не слушайте ее. Дрязги, россказни всякие собирает — и сама себя заводит. Бабам комсомольцев подавай…

Алеша знал, что из октябрят вначале вырастают пионеры, а уже из тех в старших классах — комсомольцы. Он на всякий случай решил запомнить, что сознательный женский пол предпочитает их видным милиционерам в погонах.

Его двоюродный братик, худенький, востроносый, светловолосый Вадик, всего на год младше, показался мальчику не ахти каким занятным и не слишком сообразительным бирюком — играть с ним было скучновато. Однако как старший брат и гостеприимный хозяин он щедрой рукой отсыпал в коробку разных солдатиков из своей коллекции и даровал их на прощание Вадику, молча скупо улыбнувшемуся ему застенчивой улыбкой.

Меньше чем через месяц бедового, взбалмошного Володьку со скандалом турнули из саратовской милиции. Выпив во время ночного дежурства, он набил морду офицеру, посетившему наряд с негаданной проверкой.

Настырный, избалованный матерью Вовка все же купил дом с участком в деревне вблизи от города и завел хозяйство, о котором лелеял мечту. Его супруга избавилась от лака на ногтях и безропотно погрузилась в пучину крестьянской повседневности.

— Дурная ваша порода Панаровская, — порицала деверя за глаза Надежда не без жалости в голосе. — Что ты, что брат — оба непутевые. Коли уж пошел в менты — надо было дальше идти: учиться, звания получать… Дослужился бы до начальника отделения. Или в ГАИ бы устроился — те уж не бедствуют, на штрафах дома себе строят… А этот от своего алкаша-отца недалеко ушел. Тоже пропойца, да теперь еще и в деревню воротиться в башку втемяшилось… Бедная Сонька!

— Может, и я от тебя в деревню уеду и буду один жить, — хмуро ответил Анатолий, переворачивая страницу толстой книги в старомодном переплете. — Допекло уже слушать, как все жить умеют, а я ноль без палочки, по мнению братца твоего. Хоть ни дня без работы не сидел, сколько платят — все домой приношу. Пристрой, баню, конюшню поставил, на огороде горбачусь, на газ денег скалымил. Все мало… Зато не трясусь каждый день, как другие, когда «бобик» ОБХС мимо проезжает… Ивдоль порядка тебя не гонял, как Козляев свою Тонечку. С фонарем под глазом тебя тоже никто не видел, как сестренку твою…

— Облагодетельствовал, родной! — задиристо приподняв подбородок, возмутилась Надежда, вспомнив несчастную Наташку. — Только руку раз подними — вылетишь отсюда в два счета! Я не мамаша твоя — вас Архипыч по всей деревне гонял, а она все причитала… И что бы ты настроил, ежели б я не договорилась и лес со стройматериалами по дешевке не выписала, срубы не поставила, трубы и газовые колонки не привезла? Мне много не нужно — лишь бы чтоб не хуже, чем у людей. Чтоб не стыдно за тебя и за себя в конторе перед девками, перед сестрами, пред детьми, наконец… Народил детей — будь добр им будущее обеспечить. Чтоб с ложки да вилки, как мы, сызнова жить не начинали.

— Да… Не надо кораблей из дали… Интересно, а ты меня хоть немножко любишь?.. — Панаров, помолчав, с безотрадной усмешкой долгим взором изучал жену. — По-моему, только презираешь и ненавидишь…

— Дурак ты! Сидела б я сейчас здесь, коли б не любила, — вспомнив о чем-то своем, с материнской улыбкой промолвила Надежда. — Но если тебя не тормошить — загнешься совсем… Нельзя жить по инерции. Ты же пару лет от силы протянешь, если я тебя брошу… Опустишься, сопьешься и сдохнешь в канаве, как Гоша твой.

— А ты уверена, что так хорошо меня изнутри знаешь? — Анатолий снова серьезно, не мигая, заглянул в очи Надежде. — Я бы, может, разозлился и наперекор тебе не спился и не опустился.

— Так разозлись! — с готовностью приподнялась на локте с дивана Панарова. — Не на меня и не назло мне… На жизнь нашу лихую разозлись. На то, где родились, что родители наши видели, какое образование мы получили, какие возможности в жизни, что видим каждый день и позволить себе можем, что детям своим можем дать, на бедность вечную да труд бессмысленный на заводе за гроши… Разозлись, раз ты мужик!

Панаров помолчал несколько мгновений, сжал челюсти и пару раз сглотнул, словно пытаясь протолкнуть кусок, что встал поперек горла.

— Ладно, посмотрим, — жестко отрубил он. — Сама потом локти не кусай, когда что не так пойдет.

Глава 47

Новый школьный год начался с неудобопонятного «урока мира», прослушивания государственного гимна и тревожной для многих вести об исключении из школы трех учеников из их класса.

Ребята без особого интереса внимали речам Риммы Григорьевны о том, как самое мирное государство на планете вынуждено вести холодную войну, развязанную самым агрессивным, давно бы изничтожившим дочиста весь свет своими ядерными бомбами, ежели б не мудрая политика руководства Советского Союза.

В заключение урока мира Римма Григорьевна с недоброй улыбкой Эринии оповестила боявшихся пошевельнуться детей, что трое одноклассников были не просто изгнаны из школы за плохую успеваемость и скверное поведение, но и переведены в Верхнее Шпатское, в «школу для недоумков, где им самое место». Будут жить в специнтернате — без родителей, без дома, без друзей.

«Если я увижу, что еще кто-то из вас не понимает, как вести себя в школе, не хочет или не может учиться как все — тоже отправится в школу для дебилов», — классная строго посмотрела в глаза нескольким избранным кандидатам.

Третий класс был выпускным: после его окончания дети передавались учительницей начальных классов профильным педагогам, переходили из худо-бедно изолированного блока в другую, основную часть здания школы, где хоть и имели своего классного руководителя и свою комнату, все же должны были по расписанию перемещаться с этажа на этаж, из крыла в крыло, из кабинета в кабинет, перемешиваясь в запруженных коридорах с разновозрастной толпой от десяти до семнадцати лет, составлявшей тысячный коллектив школьников постарше.

Третьеклассники подчас с любопытством и опаской заглядывали в людные коридоры старших. Бывало, и оттуда в их блок захаживали развязные визитеры с желанием набедокурить в глазах. Ничего доброго это мелюзге не предвещало. Однажды Алеша, возвращаясь в класс с большой перемены, на свое горе, наткнулся на троих пионеров года на два-три старше его. Он опасливо посторонился, притулившись спиной к стене. Один из мальчуганов с улыбкой обособился от компаньонов, подошел и неожиданно резко ударил его кулаком в живот. От спазма и боли в солнечном сплетении у Алеши потемнело в глазах, он скорчился, согнулся пополам и присел на пол, хватая ртом воздух. Это рассмешило пионеров, и они весело пошли дальше по своим делам.

Отдышавшись, придя в себя, Панаров вошел в класс с зазвонившим звонком. Он никому не сказал о случившемся — ябедничать было нехорошо, да и как бы Римма Григорьевна нашла обидчиков средь сотен таких же самочинно жестоких пионеров?.. Детские законы сродни законам джунглей: коли ты слабее, беззащитнее, будь осторожней, неприметнее, всегда начеку и не попадайся на глаза более сильному.

Ближе к очередной годовщине революции Алеша в числе еще нескольких ребят из класса был нежданно назначен Риммой Григорьевной звеньевым. Теперь он отвечал за успеваемость членов своего звена, помогал им с уроками, следил, не забывают ли сменную обувку, моют ли руки перед едой, нет ли грязи под их ногтями и давно ли были эти ногти стрижены.

Между звеньями шло соревнование, победители должны были заполучить призы в конце года, посему ребята в звене нехотя признавали авторитет сверху утвержденного вожака, физически не заслуженный и силой кулаков не подкрепленный.

Панаров наглядно осознал все преимущества легитимности. Мальчишки, что еще вчера шутя могли повалить на пол или больно вывернуть ему руку за спину, ныне кротко и неукоснительно подчинялись его распоряжениям.

Римма Григорьевна наторелым оком без спешки подмечала постепенно открывавшиеся качества и даровитость все-таки ставшего ее любимчиком ученика. Добиться железной дисциплины и слепого послушания от детей можно насильно, страхом, наказаниями. Но школа не цирк, и дети не дрессированные зверята. Чтобы класс как целое, как первый советский коллектив проявил себя там, где надобны творчество, воображение, воля, дух состязательности, требуется умение вовремя распознать и выделить тех, в ком есть скрытые задатки, сознательно поддержать их, дать почувствовать свое отличие и непохожесть, предоставить им возможность испытать себя, освоиться с ролью избранных. Тогда бесформенная, бездарная масса, серая косная толпа перевоплощается в единый организм, способный на свершения.

Алеша наконец-то был замечен и выделен из многих. С приятным чувством в душе он всякий день на переменах проходил по коридору мимо доски почета со своей фоткой в самом первом ряду, меж лучшими из лучших, обязательно мельком бросив на нее взгляд.

Глава 48

В самом конце зимы за стеной Панаровых поселился долгожданный сосед. Тот самый Рафик, младший брат безвременно павшего на северах Витьки — желтушно-смуглый, сутулый, низкорослый татарин, задумчиво нахмуренный, с косматыми бровями на пергаментном впалом обличье в щербинах, постоянно дымивший вонючей забористой махоркой и надсадно и сыро кашлявший. Он провел младые годы, растапливая горячим сердцем вечную мерзлоту за полярным кругом, где почти потерял слух, посадил печень, застудил легкие, но больших денег отчего-то не заработал, не разжился или, может, успел прокутить на югах, спустить сдуру. По ночам он часами глухо и душно дохал за стеной, громко отхаркивая мокроту, жил бобылем, завел лишь пса да кота, избегал разговоров из-за глухоты и вечерами после смены на заводе угрюмо ковырялся во времянке или пил в одного.

Папе Алеши нелюдимый сосед был не по душе, за глаза он величал его «глухим чертом» и ограничивался при неминуемых встречах коротким кивком головы с лаконичным «здорово».

Все же его появление принесло Панаровым несомненные плюсы. Прежде в нежилую часть дома могли проникнуть «ондатры» и устроить ночью пожар, чего очень страшилась Надежда. Теперь эта опасность миновала. Рафик топил в доме га-ланку, что сразу же сказалось бархатной теплотой стены, отделявшей его половину: из ледово-студеной она стала приятно-греющей, существенно уменьшив тем расход газа и скорость вращения колесиков счетчика.

Алеша побаивался вечно недовольного дяди Рафика, в любую погоду ходившего в бушлате поверх бессменной грязной, потертой спецовки, замызганных рабочих брюках из грубой ткани ядовито-зеленой расцветки, вправленных в болотные тупоносые сапоги с вывернутыми наизнанку раструбами голенищ. Его тщедушный шелудивый пес, таскавшийся и там и сям без поводка за своим хозяином, был ему под стать: злобно облаивал встречных, детей норовил тяпнуть, яростно кидался на велосипедистов и не раз провоцировал Панарова на гневное «я ему башку лопатой отшибу».

Кот соседа бесплодно попытался было правом утвердиться на новой территории, но по молодости был жестоко бит и всюду подвергался гонениям, преследован неутомимым зрелым Прошкой, привыкшим к безраздельному царствованию на обоих дворах. Морда и уши Васьки не успевали заживать от глубоких царапин — следов встреч со старшим соседом-узурпатором.

В скором времени и его хозяин вступил в открытое противостояние с соседями.

— Надьк, почему ваш надел почти на два метра заходит за линию, где граница моего двора идет?.. Забор вон, видишь, где проходит? — махнул он рукой в сторону своей времянки. — А межа где?.. Вы неправильно межу проложили, я ее перекопаю.

— Да так отродясь участки были поделены, — удивленно оправдалась Надежда, — еще до того, как мы сюда приехали и мать твоя покойная.

— Неправильно поделены, — замотал головой Рафик, — надо по новой размежевать.

— Тебе земли, что ль, не хватает? — едко полюбопытствовала соседка.

— Да, мне картошки будет мало на зиму, — с настойчивостью в голосе подтвердил тот. — Я в мае межу новую сделаю, мужику своему скажи.

— Да делай как хочешь, куркуль жадный! — сверкнув зелеными глазами, мстительно отозвалась Панарова. — Я вот твою врезку в нашу газовую трубу отрежу — и тяни по новой от главной ветки, как я дотянула. Или дровами топись.

— Не отрежешь — не имеешь права, — по-восточному хитро, криво ухмыльнулся сосед. — На врезку разрешение есть.

— Так я ж эту филькину грамоту и подписывала!.. А теперь отменю, — пригрозила Надежда.

— Не отменишь — через суд надо, — снова по-монгольски осклабился Рафик. — Я не дурак, права свои знаю.

Анатолия беззастенчивое, наглое заявление нового соседа вывело из себя.

— Пусть только попробует межу тронуть, сука татарская! — взревел он, подскочив на табуретке и чуть не разлив тарелку горячих щей. — Я его прямо там закопаю! Из-за межи у нас в деревне убивали… Ты смотри, тварюга какая! Без году неделя как въехал — а уже права здесь качает.

— Ну, может, он и прав… — заколебалась Надежда, убоявшись непредвиденно бурной реакции супруга. — Межа ведь и вправду не по линии дворов проведена.

— Да как там наделы поделены — сам черт ногу сломает! — всперечил ей Панаров, звякнув алюминиевой ложкой по железной миске. — А что там делают участки тех, чьи дворы вообще не здесь?.. Мы, что ли, поле межевали?.. Раз так было спокон веку, значит, так должно быть.

— Он говорит — ему картошки на зиму не хватает. А у нас дача есть, — сжалилась над непутевым соседом жена. — От нас не убудет… Пускай перекопает межу, как хочет.

— Это с хера? — снова рыкнул басом Алешин папа. — Куда он со своим татарским уставом лезет?.. Может, завтра двор расширить соизволит? Наш ведь больше…

— На дворе постройки, а там — сотка голой земли.

— Здесь дело принципа, — зло отрезал Панаров. — Я ему башку снесу, если сунется на наш участок.

— Наплюй ты на дурака… Зачем с идиотами связываться? — миролюбиво посоветовала Алешина мама, подрезая хлеб для голодного и, поди, оттого непривычно озлобленного мужа.

Через пару дней, однако, Панаров сцепился с идиотом, не вняв мудрому совету жены. Отгребая совковой лопатой кипу свиного навоза от стены конюшни, время от времени согреваясь водкой из припрятанной в сарае чекушки, он краем ока заприметил соседа, расслабленно вышедшего из туалета.

— Ты че там про межу моей нагородил, придурок? — непринужденно затеял Анатолий назревавший разговор.

— Я ее в мае перекопаю и перенесу на полтора метра к вам — по забору двора, — угрюмо пробурчал тот, упрямо склонив лохматую черную голову. — Межа неправильно сделана.

— Это тебя неправильно делали, недоносок, — убежденно заявил Панаров, — а межа тут сто лет была и будет. Попробуй тронь — я тебе ноги переломаю!.. Жалко, сученыш увечный, Витьки в живых нет — он бы тебе башку оторвал за такие дела.

— Не переломаешь, не стращай! — со злобой зыкнул Рафик, враждебно глянув в упор в глаза сопернику. — Я на северах пострашнее навидался!

— Ты быкуешь, что ль, чмошник?.. Да я щас тебя захерачу! — медведем взревел Панаров и с лопатой наперевес рванул в штыковую атаку через глубокий сугроб на участок соседа.

Тот резво отскочил от двери туалета и бросился к себе во двор, успев захлопнуть деревянную калитку и задвинуть засов чуть раньше, чем в нее со звоном ударил металл лопаты, копьем с силой запущенной крепкой, натруженной рукой Анатолия.

Во дворе соседа истошно залаял пес, захлебываясь и впадая в истерику, гремя цепью и бросаясь на калитку.

— Сломаешь дверь — я на тебя заяву накатаю!.. Сядешь, бля! — злобно пригрозил Рафик, но на всякий случай вбежал в дом и заперся изнутри.

Надежда заслышала шум во дворе, поспешно выскочила на огород, едва накинув на плечи ватник, в валенках на босу ногу и насильно за рукав втянула кипящего гневом мужа домой.

На неделе семью Панаровых навестил участковый по заявлению о хулиганстве и пригрозил штрафом и мороками в отделе кадров.

В последних числах апреля в одну из ночей безлунных Рафик бодрствовал: перекопал злополучную межу, вырыл в ряд глубокие ямки и поставил в них заблаговременно приготовленные столбцы, недвусмысленно обозначившие новую границу его участка, проходившую точно по линии изгороди, разделявшей враждующие соседские дворы.

Глава 49

Алешин отец с тех пор перестал здороваться с несгибаемым соседом и, по совету пожилого участкового, вовсе не замечал его бытия.

В эти дни вниманием Панарова всецело завладел новоявленный кровный недруг, которого он величал исключительно ругательным либо кинологическим эпитетом «сука меченая» со дня начала кампании по борьбе с пьянством.

Надежда инициативу младого активного генсека, как и большинство женщин из ее окружения, энергично поддержала.

— Правильно, так вас!.. Хоть немного вас, алкашей, поприжмет, — с торжеством во взгляде не уставала возвещать она на кухне или перед телевизором. — Вся страна спивается!.. Молодец, Горбачев!

— Что ты понимаешь? — возмущенно возражал Анатолий. — Ты не видишь — он все виноградники под топор пустил? Вино из магазинов исчезло, а водки — хоть залейся!.. Пьяницами не с вина, а с водки становятся!

— Вином вы тоже нажраться умудряетесь, — поделилась жизненными наблюдениями Алешина мама.

— Люди, что раньше вино по субботам пили, нынче на водку перейдут. Спиваться будут, — развивал свою мысль Панаров. — Вино весь мир пьет — и не спивается… Он же вредитель! Зачем виноградники-то под корень? Соки бы делали детям… Нет, мы с этой сукой меченой еще наплачемся, попомни мои слова!

Алеша с изумлением рассматривал в телевизоре очередного, самого странного из доселе им виденных главу государства. Диковинное безобразное пятно на алебастром белевшей с экрана лысине, похожее на испражнения крупной несознательной птахи с несварением желудка — отчего он не замажет отметину чем-нибудь, не выведет или не даст врачам вырезать?

Странный тембр голоса, походивший на бабушкин из Новиковки, странный смешной выговор с ударениями где попало, лишь бы не там, где надо, странные невразумительные слова — генсеку воистину недоставало ornatus verborum, странные неестественные жесты, странная поджарая тетка все время под боком с короткой химической завивкой и неприятными тюркскими чертами лица…

Каждый вечер в программе «Время» мальчик слышал об отставках «по состоянию здоровья» новых и новых членов политбюро и правительства. Все руководство грандиозной страны непредвиденно и одновременно занемогло… Алеша не понимал, дивился и наблюдал.

В первых числах июня из Куйбышева в гости приехала мамина тетка со всей семьей: крупным супругом с широким плосковатым лицом, глубоко посаженными небольшими глазами и высоким сократовским лбом с лысиной, и сыном с чудным именем Арик — симпатичным мальчуганом, лет на пять старшим Алеши.

В воскресенье в доме Панаровых собрались все сестры Надежды с мужьями и детьми — было шумно и людно.

Дядя Сева, старый правоверный коммунист, всю жизнь проработавший мастером-токарем на одном из куйбышевских заводов, как самый знатный и возрастной из присутствовавших мужчин, говорил не спеша, весомо и авторитетно.

— Горбачев — это фигура Андропова… Комбайнер, неумный резонер, баламут с югов. В своих санаториях гостей московских привечал — отличился, в гору пошел, — степенно истолковывал он политическую ситуацию затихшей молодежи. — Амбиций много у него: на женушку поглядеть — ясно, отколь ноги растут. Опыта хозяйственной работы, строек, заводов крупных — ноль… Но за ним сейчас как КГБ, так и бюрократы московские — устраивает всех.

— Наворотит он дел, дядь Сев, — с почтением вставил Анатолий, потянувшись за бутылкой, чтобы разлить по рюмкам очередную.

— Толик, Союз — не «жигуленок», его так нипочем с дороги в кювет не повернешь. Здесь нужен «огромный, неуклюжий, скрипучий поворот руля»… На это десятилетия надобны, — расслабленно откинувшись на спинку стула и поглаживая округлый живот, разглагольствовал, неторопливо вразумлял молодых дядя Сева. — Если наворотит — значит, до него уже все было подготовлено и людей много в это втянуто… Иначе с ним быстро разберутся — вон, как Брежнев с Хрущом.

— Бабы его наши поддерживают, — блеснул металлическими коронками Борька. — Он с пьянством борется… Вон, и моя за него.

— Правильно делает — всю страну пропили, алкоголики, — уверенно заявила Лизка, подкладывая себе в тарелку соленых огурчиков и мимоходом утвердительно кивнув на немой вопрос Надежды. — И Афган, может, закончит… А то как нам детей-то растить?

— Кормить бы полмира перестали — всякую Африку, компартии всякие, — поддержала ее слегка удивленная кивку старшая сестра. — Сразу сами начнем получше жить.

— Это со Сталина и Хрущева пошло — так нараз не перестанешь, — степенно возразил дядя Сева. — Американцы тоже своим помогают. Только те жестче требуют по обязательствам, а у нас пока все идеи, дружба… Сталинского гения нет в руководстве страной — измельчали без внутрипартийной борьбы. Тот умел всех с носом оставить: и американцев, и англичан, и троцкистов… Китайцы молились на него. Но и он не без изъяна — преемника не разглядел, не выпестовал… Думал, что вечный…

— А кто и где их, преемников, загодя готовил? — скептически заметил Нежинский, на секунду оторвавшись от жаркого.

— Бывало, в древнем Риме, потом в Византии императоры себе в цезари, в преемники, выбирали самых способных, с задатками и преданных. Но тоже не все время срабатывало, — кивком согласился старший за столом. — Человек сам для себя-то не всегда понятен и предсказуем… Чужая душа — потемки…

Основательно и неспешно прожевав кусок котлеты с рисом и подливкой, дядя Сева решил немного сменить тему разговора, поговорить по душам о семье, о детях.

— Я своего Арика с детских лет как надобно воспитываю. Все сам, своими руками: сарай, клетки, кролики, голуби, на даче целое лето работает… Главное — ремесло чтоб в руках было. Я вот без высшего, а высший разряд имею и норму выработки в два счета догоняю. На токарном станке больше, чем начальник цеха — инженеришка зеленый, только после института — получаю. Таким, как я, ничего не страшно. Что бы там ни творили «Горбачевы» и иже с ними — заводы и станки никуда не денутся: как работали, так и будут работать… На них страна стоит и стоять будет — нерушимо, как третий Рим, до скончания мира!

Для вящей убедительности он пристукнул натруженной пятерней по столу.

— Все-таки высшее образование надо детям дать, — возразила от имени всех детей строптивая Надежда. — Возможности в жизни сразу другие открываются.

— Коли все будут с высшим образованием, так и холодильник с телевизором некому станет починить, — мудро улыбнулся дядя Сева, подкладывая себе тушеную курицу и картофельное пюре из хрустального блюда.

— Верно, дядь Сев, — снова сверкнул металлом Пегий. — Или голова, или руки — все заодно не бывает.

— А я вот жалею, что учиться не пошла, — одарила всех сидящих за столом улыбчивым васильковым взглядом с поволокой Наташка. — Сейчас бы на «Маяке» не у станка стояла, а в конторе восседала, наряды показывала… Родители виноваты — не научили вовремя головой думать и не поддерживали… Может, еще и пойду на заочный в техникум, чтоб хоть мастера получить.

— С таким мужиком — чего тебе учиться-то? — нервно заерзал на стуле, деланно усмехаясь из-под низкой челки, попивавший сливовый компот из графина и налегавший на густой плов Нежинский. — У тебя и так все есть. Машину вон покупаем.

— Чаплашки надоело вертеть и руки всю смену под водой холодной держать, — уже без улыбки взглянула на свои злосчастные изящные пальчики с маникюром Наташка.

— Машину берешь, Темк? — живо заинтересовался Борька. — А какую?

— «Ниву», вездеход, — горделиво осведомил всех за столом Артем. — Чтоб и в деревню, и на рыбалку.

— Да она вроде жрет много?

— У меня бензина — залейся. Сливать буду с рабочей.

— Хорошо тебе… А мы вот до Пелагеевки и обратно — бака нет. Опять плати, раскошеливайся, — с завистью посетовала Елизавета. — А не ездить — жук картошку сожрет и лебедой все зарастет. Да и за домом надо следить… Вы ведь не поможете!

— Картошку купить можно, это вы всё скаредничаете, стадо свиней на продажу кормите, — сдержанно усмехнулся Нежинский, незаметно поглаживая ладонью узкую спину жены. — Денег, поди, девать некуда, на «Волгу» уж накопили.

— Да откуда? — округлила очи Коркунова. — Одни расходы сплошные!.. Воду провели, телефон провели, пристрой поставили, гараж… Между пальцев деньги утекают.

— Ладно хныкать-то, — переводя шутливый взор с Пегого на Анатолия, не переставал дурашливо задирать, привычно высмеивать свояченицу Артем. — Оба всю жизнь в горячем, мужика в экспериментальный цех кристаллов затолкала. Там зарплата — как полторы в горячем, не знаю, что ли?.. Печенка еще от отравы не вылезла через задницу?

— Нам молоко дают за вредность, — с довольным видом заверил его Борька.

— И стаж горячий год за два засчитывают, — язвительно добавил Нежинский. — Но я б все равно не пошел добровольно травиться. Еще и подписка о неразглашении, и шныри эти в штатском… Правильно?.. Чего вы там для космоса все мутите?

— А это не нашего ума дело, — загадочно изрек, тряхнув указательным пальцем над тарелкой, Коркунов. — Помогаем родине стеречь рубежи из космоса. Про СОЭ Рейгана слышал? Про лазеры на спутниках?.. Вот наши изделия любой такой спутник вальнут, как нечего делать.

— Так, муженек, больно ты разговорился! — предупреждающе насупилась Лизка.

— Да это все знают, что наши кристаллы в оптику космическую идут, — успокоил ее Борис. — Наш завод у американцев — в числе первых военных целей для атомной ракеты. Так что, ежели война — вмиг в облаке испаримся. Оттого и филеров в штатском там много ходит, что шпионов ихних ловят. Нам сказали: если образец или бумажку какую кто вынесет за пределы цеха — расстрел без суда и следствия. Мне не зря платят… Но на «Волгу» еще не скопил — у тебя надобно поучиться, — со значением подмигнул он Артему.

— Я не знаю, у меня тоже и вода, и телефон, и ванная дома, а на «Ниву» осталось, — невозмутимо моргнул тот глазом в ответ. — Вот куплю — съездим в Переволоки с инспекцией. Посмотрим, как там баба Маня поживает, в Волге искупаемся…

Надежда в принявшей меркантильный оборот беседе почти не принимала участия и все больше помалкивала да бегала на кухню — ей было нечем особо похвалиться.

Глава 50

Алеша в это время мылся-купался в жарко натопленной бане вдвоем со своим старшим то ли братом, то ли дядей со странным прозвищем.

— Арик — это сокращенно от Аристарх, старинного греческого имени, — внушительно втолковывал тот, наливая в таз кипятка из гудящего и постукивающего бака. — У меня в сарае не только кролики и голуби есть, но и сокол. Я его нашел со сломанным крылом еще птенцом и выходил. Теперь он вырос, но ручной — не боится меня.

— А чем ты его кормишь? — с завистью спросил Панаров.

— Голубями… У меня их много, — равнодушно ответил Арик, намыливая мочалку.

Алеше показалось не совсем гуманным выращивать сизокрылых мирных голубей для того, чтобы отдавать их на растерзание ручному соколу-хищнику. Но он не стал обсуждать этого со старшим мальчиком, очевидно, знающим, что он делает, предпочтя перевести разговор на другую тему.

— У меня дома много книжек с фотками всякого оружия иностранного, — с гордостью похвастался он, натирая кожу мыльной губкой. — Настоящего — мне папа из военкомата принес.

— Покажешь? — очи загорелого крепкого подростка вмиг воспылали.

— Конечно, покажу.

Ополоснувшись последним тазом теплой воды, дети обтерлись махровым полотенцем.

— Давай себе щеки натрем посильнее, чтобы красные, аж пунцовые были, — озорно предложил Арик.

— Зачем? — непонимающе поинтересовался Алеша.

— Мы же из бани, а из бани положено красными приходить, — со знанием дела доходчиво объяснил горожанин из квартиры с ванной.

Алеша каждую субботу мылся в бане и доныне не слыхивал о таком исконном банном обычае. Но согласился со знающим жизнь Ариком и старательно растер себе щеки горячим ворсистым полотенцем.

— Ой, какие румяные! — с умилением, протяжно восхитилась тетя Клава. — Вы, небось, парились в бане, как взрослые?

Арик с довольным, пылающим жаром лицом посмотрел на Алешу.

Книжки с образцами вооружения из разных западных стран потрясли гостя. Арик горячо, почти с мольбой упросил подарить часть их ему. Алеша не без сожаления отобрал примерно с половину ценной стопки — из тех, где картинки перемежались скучными страницами с непонятным текстом и цифрами — и великодушно вручил книги родственнику. «Папа еще принесет», — мысленно успокоил он себя.

Дважды в год Панаров как бывший армейский радист со спецподготовкой уходил пострелять в охотку в тире и попить водку с военкомом. Именовалось это «сборы-учения радистов резерва» — немаловажное мероприятие, проводившееся с благой целью: чтобы бывшие воины разведчики-связисты не растратили выучки, навыка в пальцах и не забыли ключ.

Анатолий действительно неплохо помнил азбуку Морзе и даже научил сына, как выступать ручкой по столу несколько букв. С этих патриотических попоек он и приносил домой списанную секретную военную литературу.

Алеша одно время с удовольствием перерисовывал разные грозные танки и бронетранспортеры и даже носил свои рисунки в школу показать ребятам. Но снова был сурово отчитан Риммой Григорьевной за то, что рисует явно не советскую мирную военную технику, а оружие агрессора, после чего предпочитал оставлять плоды своего творчества дома.

Глава 51

Лето выдалось засушливое, знойное: белое солнечное пламя сжигало полдневным жаром все живое, дождей не было месяц с лишком кряду, картошка на полях вяла, погибала, затвердевшие грядки с овощами еле держались на каждодневной вечерней поливке.

В безветренном воздухе — ни ветка не дрогнет — днем и ночью пахло терпкой гарью — горели леса окрест города и торф на болотах. В словно облинявшем бледном небе беспрерывно летали «кукурузники», без особого успеха тушившие несчетные очаги возгорания в округе. Вылазки на природу были воспрещены под угрозой крупного штрафа.

Половина штата конторы, включая Панарову, была мобилизована на подмогу валившимся с ног безрадным лесникам и оскорбленно бродила по узким гаревым тропам, выискивая беспечных нетрезвых нарушителей.

В сушь в колонках стала пропадать вода. Уровень напорных артезианских вод в скважинах опустился ниже, чем отворы труб насосов на водокачках. По всему городу денно и нощно носились «уазики» ППС — милицией строго каралось использование шлангов для полива грядок и заполнения впрок садовых кадушек да чанов. Поливать разрешалось лишь водой, принесенной своими руками в ведрах. Но каждое ведро приходилось цедить вялой струйкой толщиной в карандаш не менее пяти минут. Вечерами у колонок толпились очереди.

Хуже всего было то, что вода исчезла в двухэтажках через дорогу. Отчаявшиеся жильцы с ведрами, канистрами и бадейками на колесных тележках совершали кочевые набеги на все колонки в округе.

Особо смышленые, вроде Козляева, пытались ловчить: набрав два ведра, он оставлял на ручке колонки третье, чтобы наполнялось, пока он их отнесет домой. Но скоро его оставленное без надзора ведро кто-то выкинул в сторону, в кусты, прежде заботливо сломав дужку. Дальше рисковать имуществом Семен не стал, а смекалисто отодвинул ломом тяжелую чугунную крышку люка рядом с колонкой и ведрами на веревке черпал воду для поливки прямо из темневшей глубины колодца — выходило намного быстрее.

Через несколько дней вода полностью перестала течь и под заветной крышкой стало совсем сухо, высохло до капли — вычерпали всё. Алешина семья таскала воду за полверсты от дома. Туда двухэтажковские пока еще не доходили.

Большая часть зелени на огородах погибла, картошку пришлось выкопать в августе — ботва посохла, не пришлось и выкашивать, самые большие клубни оказались размером с куриное яйцо. Вишня и слива ссохлись на ветвях, не созрев.

Папа Алеши озадаченно поругивался, возвращаясь с едва наполненными ведрами: «Вот, понаехало в город колдунов чертовых из деревень мордовских — и засуху наворожили».

Без закромов картошки, заготовленных на зиму, придется раньше резать свиней, дождавшись хотя бы первых, едва дошедших с севера ноябрьских морозов, чтобы щедро пересыпанное солью сырое мясо в терраске не испортилось. Либо варить и закручивать в банки жирную свиную тушенку…

Ночью Коркуновы проснулись в испуге от жуткого нарастающего треска по всему дому. Борис едва успел выбить ногой раму в спальне, и вся семья выскочила в темноту почти без одежды, в чем спали. Ничего из вещей спасти, вызволить из бушующего огня не удалось.

Пожар начался в терраске, где Коркунов в бардаке хранил электротехнику, принесенную ему знакомыми в починку. Как всякий разбирающийся в электричестве человек, он допускал мелкие погрешности в вопросах безопасности. Перекинуть ненадолго поверх обоев «времянку» было немудреным делом — «времянка» потом из забывчивости ли, из лени ли заменяла исправно проложенную проводку. Где-то изоляция рассохлась и потрескалась от жары, обнажился двужильный алюминиевый провод, металл поостыл после полуночи в предрассветные часы, когда приближается утро, но еще ночь, осела жемчужиной капелька росы — и произошло замыкание, загорелись обои.

В терраске помимо сломанных телевизоров и магнитофонов на всякий случай стояла и пара канистр с бензином для мотоцикла. Сухие бревна сруба, переложенные паклей, занялись враз, словно спички.

Семью спасло то, что спальня находилась в самой отдаленной от терраски части дома, а дерево, резко, мгновенно накаленное адским жаром взорвавшегося бензина, начало оглушительно трещать.

Когда приехали пожарные, тушить было уже нечего. Сгорело дотла все, включая сарай с замкнутыми в огненной западне поросятами и вымощенный двор.

Елизавета пребывала на четвертом месяце беременности.

Под утро она пришла пешком и постучалась с улицы в окно дома Панаровых.

Кто-то из соседей дал ей старый, надеванный домашний халат и стоптанные мужские ботинки. Больше у нее ничего не было.

Муж с сыном перебрались к свекрови, она же в шоке, никого не видя и не слыша, ушла искать защиты у старшей сестры — как в раннем детстве.

Первые дни после катастрофы крестная не поднималась с дивана, разложенного в передней, жалостно плакала навзрыд в подушку либо молчала. Время от времени ее рвало.

— Давай не глупи, поешь, а то выкидыш будет, — терпеливо обхаживала ее Надежда. — Чего так сокрушаться-то? Главное — все живы остались: муж, сын… А дом — ну что дом?.. Пойду к директору, попрошу, чтоб как своим — по дешевке, за себестоимость — новый сруб выписал. Шмоток лишних у меня много. И для тебя, и для Владьки от Алешки полно всего осталось.

— Ведь всё, всё дотла в один миг! — в слезах в голос причитала Лизка. — Погорельцы!.. Нищие, ох, нищие… Беременная — и на улице бедовать!

— Ну как же — на улице, — мягко успокаивала, гладя голову неутешно рыдающей сестры, Алешина мама. — Свекровь есть, сестры… А вещи — дело наживное. Потихоньку опять купите… Главное — живы все. Не гневи бога, по-другому могло быть.

— Все по новой на четвертом десятке начинать! — укоряюще глядя красными глазами, словно виня более счастливую старшую сестру, что не защитила, не пришла на помощь, как в детстве, воскликнула Лизка. — Сколько сил, здоровья — всю душу ведь вложила… Нет, я удавлюсь, не хочу жить!

— Давай уже без истерики! — не выдержав, оборвала ее Панарова, поднявшись с дивана. — Деньги у меня есть на книжке. Обустроитесь — как сможешь, отдашь. Мне не к спеху… Ребятишки маленькие еще, мне тратиться не на что.

Глава 52

Безотказный директор, благоволивший Надежде, с пониманием, по-человечески, даже по-отечески, отнесся к беде в семье молодой сотрудницы. Новенький, с иголочки, сруб был готов ударными темпами уже через неделю — из первоклассной смолистой строевой сосны, проведен как «для своей» через бухгалтерию и лесовозом перевезен на еще теплое пепелище.

Панаров выхлопотал отпуск вне очереди, изъяснившись в отделе кадров, и целыми днями работал, как заведенный, с Борькой и его братьями, помогая во всем: от рытья подпола, укладки фундамента и заведения венцов до стропил и рифленых листов шифера на крыше. Домой он возвращался ночью — помыться, поесть и поспать, чтобы рано поутру вновь исчезнуть, уйти на весь день.

Рожать Алешину крестную увозили из обжитого без новоселья (не до того!) дома, и зимой у него появилась еще одна двоюродная сестренка по имени Жанна. Тетя Лиза постепенно оправилась от шока, с головой погрузившись в заботы материнства: крохотная дочурка, изведавшая страх и панику еще до появления на подлунный свет, оказалась неспокойной, шумливой и требовательной, особенно по бессонным ночам.

— Спасибо тебе, Толенька — столько ты у нас поворочал! — потчевала она зятя, наливая полный стакан водки. — Век не забуду — и за то, что приютили, и за то, что подняться на ноги подсобили… Ведь на улице очутились! Некуда голову приклонить!.. Погорельцы!..

— Ладно благодарить-то, — резонно возразил, залихватски опрокинув поднесенную чару и понюхав половинку огурца, Панаров. — Если не свои — на кого же еще рассчитывать в жизни?.. Родственники мы все-таки…

— Родственник родственнику рознь, — с укором протянула Елизавета. — Вон, Темка Наташкин ведь гвоздя не забил! «Мне некогда, я работаю»… Вот и весь сказ.

— Да он всегда такой был, себе на уме.

— Эгоист — эгоист он и есть, — вынесла приговор обиженная Коркунова. — Но Наташка-то могла ж его пристыдить, заставить пойти подсобить! Нет — молчала, как неродная.

— У нее особого права голоса там нет, — вступился Анатолий за Нежинскую. — Живут как-то вместе — и то слава богу… Толку от него все равно бы не было. Он привык баранку крутить, а не бревна ворочать. Так что зазря на них не злись, Лизк, и не говори им ничего.

Елизавета, видно, все ж таки злопамятно затаила мстительную обиду на семью младшей. Никого из сестер не предупредив, втихомолку, с чувством торжествующей справедливости она в скором времени расширила площадь нового дома, поставив к нему со двора просторный пристрой. На пристрой были пущены бревна старого материнского сруба, молчком разобранного и перевезенного из Пелагеевки.

Узнав о случившемся, когда дело было сделано, Надежда была возмущена до глубины души.

— Ни нам, сестрам, ничего не сказала, ни матери. Тихой сапой все обделала, — нажаловалась она мужу. — Не жалко дома — ладно там, погорельцы… Но по закону он нам трем на равных принадлежит! Спросить-то нас надо было?.. Стремная она какая-то!

Как обычно, в глаза мама Алеши ничего сестре не сказала, с Наташкой и с матерью этой темы никогда не поднимала.

— Нам от них ничего не надо — пусть живут, как хотят. У каждого своя совесть и свои понятия, — резонно заметил Панаров. — То, что я должен был сделать — сделал, спина месяц потом не разгибалась. Пегий — мужик нормальный, а то, что Лизочка у вас самая повернутая, это и раньше было известно. В кого иначе сын ее чудной пошел? Не в отца же… Хорошо, у нас Алешка не такой. В мою породу, а не в вашу.

— Да не дай бог! — воскликнула Надежда, звучно хлопнув мужа ладошкой по бедру. — С твоей породой в жизни далеко не уедешь. На диване вылеживать да книжки философские читать надобно на пенсии, когда все засеяно-запахано. Ежели б из ваших кто погорел — так бы с голой задницей по улице до сих пор и бегали, куковали. А моя порода — вон, в новом доме, больше прежнего, живет. Не будем углубляться в подробности… Об этике там всякой можно рассуждать, когда есть кров над головой да что пожрать — в холодильнике.

— Порядочность будь присутствует в человеке либо ее нет, — поучительно изрек Анатолий. — Независимо от крыши и холодильника. Императивом зовется.

— Ага, конечно!.. Поди, с «Титаника» в лодках одни самые порядочные спаслись, — с сарказмом парировала Алешина мама. — Не смогли из вежливости отказаться, когда непорядочные им места уступали… Все от обстоятельств, от ситуации зависит. Коли в жизни будешь всем место уступать — кончится тем, что тебя как личность в упор замечать перестанут. Ковриком станешь, о который ноги вытирают… А дети видят поведение родителей и волей-неволей учатся от них. Смотри, не испорти мне мальчишку.

— Ты поменьше при нем ори на меня, — мягко попросил папа Алеши. — И хвали хоть иногда.

— За что ж тебя хвалить? — с женской непосредственностью удивилась Надежда. — Ору, когда нажрешься, чтоб сын знал, что алкоголиком быть плохо.

— Я не алкоголик.

— А кто же ты?

— Нормальный мужик, семьянин, каких миллионы, — Панаров обиженно потянулся за книгой в матерчатом переплете, лежавшей неподалеку на кресле. — Может, не лучший — места в жизни не выторговываю, но уж точно не самый скверный. И мозги у Алешки от меня… Ты когда книжку последний раз в руках держала?

— Мне не до книжек, — оскорбилась Надежда, отодвинувшись от мужа. — Работа, дети, кухня, огород… Я вечером ни ног, ни рук не чувствую, на койку еле дотащусь и валюсь, как солдат. Это ты со смены пришел, поужинал и завалился на боковую со своим Гегелем или как там его…

— Потребность читать или есть, или ее нет, — уже глядя на страницу и давая понять, что разговор исчерпан, заключил Анатолий. — Я тоже не бездельничаю. Но без книжек сызмала жить не могу… А ты можешь.

— Вот вроде неплохой ты в целом мужик, но что-то в тебе Архипыч, видно, в детстве отбил, — предположила Панарова, желая, чтобы завершающая точка в разговоре, как всегда, осталась за ней. — Мать, небось, виновата. Позволяла ему тебя лупить ни за что… Книжками этого уже не направить. Многознание еще никого жизненному уму не научило…

— Ладно, философ, скоро все изменится… — с оттенком печали в голосе усмехнулся, пристально посмотрев на трогательную миниатюрную фигурку своей вечно боевитой и вечно правой жены, Панаров. — Тогда и посмотрим, кто чего стоит. Я уже кой-какие шаги предпринял и с нужными людьми переговорил… Будет тебе каюта на «Титанике».

Надежда, ничего не поняв, с чувством очередной одержанной победы в споре поднялась с дивана и отправилась на кухню проверить, не убегают ли щи и нужно ли добавить капусты, чтобы вышли погуще — на дольше хватит.

Она знала, что мужа не изменить, да и не желала в глубине души вместо уютного, мягкого читателя на диване заполучить добытчика-охотника, днями и ночами пропадающего на своих неведомых, потаенных мужских тропах.

Глава 53

Новая классная руководительница Алеши, Софья Пантелеевна, пользовалась негожей славой самой строгой и самой злющей училки в школе. Старше всех в коллективе — глубоко за шестьдесят, — она все еще кипела чопорной жизненной энергией и ценилась директором за то, что из непутевого, бестолкового материала пестовала образцовых учеников. Ей и поручили непростой коллектив четвероклассников из рабочего поселка.

«Вот их выпущу через семь лет — тогда уж и на пенсию», — клятвенно посулила она себе и коллегам.

Молодые учителя многозначительно переглянулись.

Седые волосы, робко подцвеченные хной со старческой небрежностью, видной у корней и вдоль плохо прокрашенного пробора, архаично разделявшего прическу ровно посередь головы, заплетенные в неуместную косу, уложенную на затылке бесформенной палевой плюшкой. Дряблые, обвислые, морщинистые ланиты; безвкусно подобранная, чересчур яркая помада на тонких ниточках губ под крючковатым носом; цепкие светло-серые, выцветшие, словно выгоревшие на солнце глаза; мешковатый, нелепый грубошерстный пиджак на сутулой спине. Она казалась им древней, как пирамида или ископаемый ящер.

Введя ребят в комнату и рассадив на те же места, что и в третьем классе, пирамида медленно обвела всех беспричинно сердитым взором.

«Если кто-то из вас думает, что будет безобразничать, что правила и дисциплина — не для него, тот оч-чень быстро и несказанно пожалеет!.. Да-да, я тебе говорю, Долманкин, и тебе, Зорькин, и тебе, Герасимов… И всех остальных поганцев я насквозь вижу и буду за вами следить. Мигом у меня вылетите из школы, и знаете, куда попадете!» — с огоньком в глазах начала она «урок мира» после первой школьной линейки в учебном году.

Дети настороженно притихли: они уже знали от старших, что их классная — сущий зверь в юбке.

«Хорошим, дисциплинированным ученикам опасаться нечего», — после выдержанной паузы успокоила класс Софья Пантелеевна.

Алеша явственно почувствовал, что учительницаостановила благосклонный взгляд на нем, и сурово насупленные, седые брови на секунду распрямились, а в глазах заиграл отсвет благожелательной улыбки.

«Сейчас я вам раздам учебники… Новые книги получат отличники. Остальные — учебники от старших товарищей», — осведомила она не шевелящийся и почти не дышащий класс.

Состояние книжек и в самом деле отображало успеваемость будущих обладателей.

Троечники стыдливо забирали истрепанные, заляпанные чернилами, с отклеившимися корешками и выпадающими страницами манускрипты, прошедшие через четыре-пять рук и годившиеся в макулатуру. Хорошисты — вполне себе приличные экземпляры, отслужившие всего год-два и почти незамусоленные. И лишь отличники, в числе которых был и Алеша, заполучили абсолютно новые, блестящие, пахнущие типографской краской и никем из предтечей неподписанные на последней странице издания.

Такое явное разделение с первых минут на лучших и худших вызывало заслуженную гордость одних и злобную зависть других, начинавших вдруг понимать, что самые лучшие игрушки не всегда в жизни будут доставаться им.

— Любимчиком стал у Пантелейки. Западло! — услышал Алеша на одной из перемен от кучки ребят из рабочего поселка.

Предпочитая не ввязываться в конфликт с обиженными, Панаров смолчал и прошел мимо.

Софья Пантелеевна не била линейкой непоседливых учеников. Ее методом была публичная порка словом. Изо дня в день находилась причина задержать класс после уроков, вывести из-за парты одного-двух провинильцев и с выражением неподдельного омерзения на лице четверть часа отчитывать их при всех, драматически растягивая шипящие звуки в словах и используя десятки не совсем литературных выражений, из каковых «скотина», «гадина», «мерзавец» и «подлец» были еще не самыми худшими.

Помимо строгой воспитательной работы, классная вела, на удивление ребят, уроки русского и литературы. Она молчком заполняла доску — все три аспидно-черные, поблескивающие отраженным светом плафонов части — правильным, почти каллиграфическим убористым почерком, сосредоточенно переписывая строчки из доисторического методического пособия.

По команде — и только по команде — дети должны были слово в слово записать текст с доски в свои тетрадки.

Вглядываясь в мелкие буквы и щурясь, Алеша ощутил, что видит хуже, чем его одноклассники. Чтобы не быть уличенным в таком постыдном грехе, он украдкой косился и подглядывал в тетрадь соседки по парте, дополняя слова, что не смог разобрать на доске. Он всерьез пожалел, что не сидит за первой или второй партой в ряду.

Продленки у четвероклассников уже не было. Ребята могли пойти на обед в школьную столовую после третьего урока, но Алеша от этой затеи быстро отказался. Тотчас с тревожно-пронзительным звонком следовало бежать сломя голову из класса, стрелой лететь вниз по лестнице через три ступеньки, вихрем нестись через раздевалку и вестибюль, чтобы поскорее занять место в очереди. Но и это не гарантировало, что успеешь получить на поднос вожделенный обед, с урчанием в голодном животе отдав на кассе заранее купленный мамой талончик, и съесть его до начала четвертого урока. Старшеклассники бесцеремонно отпихивали малолеток и вставали у раздаточной впереди них. Поварам с распаренными, потными лицами было безразлично, как соблюдается порядок в очереди — они без эмоций, равнодушно и механически орудовали глубокими черпаками да половниками на длинных ручках. Дежурных учителей в столовой не наблюдалось.

Опоздание на урок не успевшими вовремя доесть свой обед было нешуточным проступком, заносилось в классный журнал и каралось тяжкой десницей Софьи Пантелеевны.

Схлопотав однажды нагоняй, Панаров решил в столовую больше не ходить. Когда в кармане водилась мелочь, он покупал что-нибудь в буфете — котлетку с узким прямоугольником черного хлеба, беляш, сочник или кекс. Но и тут четвероклашек подстерегали опасности.

Старшеклассники караулили мелюзгу в коридоре под аркой, ведущей к буфету, и отбирали деньги. Не брезговали отнять, заграбастать и только что купленный, уже, бывало, торопливо надкусанный беляш или коржик. У буфета никто из педагогов почему-то тоже не дежурил.

Малыши боялись жаловаться: никому не хотелось стать затравленным парией, быть объектом глумлений и издевательств для всех хулиганов школы. Поэтому многие приносили с собой в портфеле из дома еду в бумажных свертках и целлофановых пакетиках. На переменах весь класс внезапно наполнялся густым запахом чеснока из домашних котлет, аппетитным ароматом жареной колбасы либо стойким, оглушительным духом пирожков с капустой и яйцами.

Вокруг отрешенно жующего обладателя ценного съестного вмиг образовывался тесный кружок из голодных одноклассников, занудно повторявших на разные лады: «Дай кусман… Ну дай кусман… Ты че, жмот?.. Жадина?»

Всем желающим все равно не доставалось.

Занятия по-прежнему начинались в половине девятого утра. Лишь по вторникам класс собирался в восемь — на политинформацию, ответственным за которую был назначен, к своему немалому изумлению, Алеша. Его задачей было принести в школу несколько газет за последние два-три дня и своими словами рассказать позевывающим одноклассникам, что интересного происходило в мире. Например, как советский шахматист с чудным именем Гарри стал чемпионом мира.

Намедни прооперированный зловещий старикан Рональд Рейган давал массу поводов быть включенным в политобзор. Его маниакально-враждебное стремление военизировать космос всерьез беспокоило Алешу. На счастье, наш поборник мира Михаил Сергеевич все время терпеливо и настойчиво призывал его к переговорам о немедленном моратории и разоружении.

Выбор политических событий и их трактовка Панаровым вполне устраивали Софью Пантелеевну, благожелательно слушавшую докладчика, лишь порой что-то уточнявшую и изредка слегка поправлявшую мальчика.

Глава 54

На годовщину революции класс должны были принять в пионеры. Все школьники заучивали, зазубривали наизусть устав, перечень наград организации, обязанности пионера, имена пионеров-героев. Где-то с треть учеников была со злорадной улыбкой извещена учительницей, что на вступление в ряды пионеров в ноябре они могут не рассчитывать… Потому что недостойны, потому что успеваемость и дисциплина не на уровне, потому что им дается время хорошо подумать головой и исправиться. А пока они останутся позором класса и всей школы: всякий увидит, что они, дюжие лбы, ходят без алых шелковых галстуков. Большинство будет на них глазеть, как на заклейменных отщепенцев, и им будет очень совестно.

А как зазорно будет их родителям!.. Только худшие из худших детей не были пионерами в нашей стране — дети всякого кулачья, предателей да врагов революции.

— Стыд и срам!.. Позорище! Мне на вас смотреть противно! — звучно гремел негодующий глас Софьи Пантелеевны над теми, кого в ноябре не примут в пионеры.

Неудачники сидели за партами, понурив головы. Еще вчера самые главные, самые лучшие, самые сильные среди сверстников, они необъяснимым для них образом оказались вдруг худшим меньшинством, отщепенцами, несмываемо помеченными отсутствием куска алой материи на шее.

На торжественной линейке неизменное и ставшее привычно-заезженным присутствие тех же самых гостей с завода-шефа и членов родительского комитета на этот раз было разбавлено дюжиной ветеранов войны в интересных армейских мундирах, увешанных множеством разноцветных медалей и иногда орденами. После длительных, не отличавшихся разнообразием форм и смыслов поздравительных речей ребята подставили, потешно вытягивая, тонкие шеи опытным рукам старших пионеров, аккуратно завязавшим и чуть расправившим ровные четырехугольные подушечки узлов, напоследок непременно сверившим, не слишком ли сильно отличаются по длине острые концы галстуков.

В заключение молоденькая доспевающая вожатая — вся в прыщах — звонким взволнованным голосом приказала новоиспеченным пионерам быть готовыми к борьбе за дело партии. Те взметнули руки в салюте и хором заученно гаркнули, подтвердили, что всегда, мол, готовы.

Сообща спели «Взвейтесь кострами» под громкую потрескивающую музыку из репродукторов на стенах под потолком спортзала, и под бой барабанов отряды дружины имени Павлика Морозова разошлись по своим классам.

— Мне этот клочок тряпки на шее вообще не сперся, — с нарочитым пренебрежением сообщил Алеше Слава Андрейчук, один из временно отлученных.

— Ты это иди Пантелейке скажи, — спокойно парировал Панаров.

— Это ты ее жополиз, сам говори, — мстительно ответил тот, — иди, вложи меня, отличник!

— Хорошо учиться — не значит подлизываться, — рассудительно заметил Алеша. — Просто у меня получается, а у тебя — нет.

— А мне незачем эти глупости учить! — с гонором заявил Славик. — Я восьмилетку закончу — и зарабатывать деньги пойду на завод. А ты дальше зубри, зубрила!

— Я на завод не хочу. Там неинтересно, — вспомнил Алеша разговор с папой.

— Зато там никакой Пантелейки не будет! — неожиданно выдвинул довольно серьезный аргумент Андрейчук.

Панаров задумался, замолчал. Мысль показалась ему донельзя разумной и даже соблазнительной.

— А вдруг там еще хуже Пантелейки, кто главнее тебя будет? — не сразу нашелся он.

— Нет, мой отец говорит: норму сдал и в четыре свободен, как ветер, — легко смел Алешин аргумент Славик. — Не надо уроки учить. Можно на улицу пойти. И никто не командует и не орет все время, как Пантелейка.

— Наверно, правильно, — подумав, согласился Алеша. — Иди на завод работать, Славик, как папа твой… Мой папа тоже на заводе работает.

На следующей неделе в четверг после уроков был объявлен классный час. К ребятам пришла та самая пионервожатая, со скуластой мордочкой и нечистой подростковой кожей. Ее заместительница, напротив, оказалась писаной красавицей, с узким, без скул, белокожим лицом немецкой герцогини.

Девушки поприветствовали по команде дружно поднявшийся за партами отряд и заявили во всеуслышание, что по уставу организации, оказывается, нужно срочно провести выборы совета отряда и его председателя. Вести собрание взялась бойкая вожатая, ее безмолвная помощница с бесстрастным ликом Афины Паллады записывала протокол.

Первым избирался председатель совета отряда.

— Какие будут предложения?.. Выдвигайте кандидатуры, — напористо вопросила прыщавая дурнушка в пилотке.

В вымуштрованном за три с лишним года классе повисла гробовая тишина. Опешившие ребята настороженно молчали и не особо понимали смысл происходящего.

Выдержав подобающую случаю паузу, с мудрой улыбкой Сфинкса на тонких губах Софья Пантелеевна торжественно изрекла: «Я предлагаю выбрать Алешу Панарова… Думаю, класс это поддержит».

Для Алеши нежданно-негаданное заявление классной прозвучало как гром средь ясного неба, впрочем, так же и для остальных учеников. Конечно, ему немало польстило, что из почти сорока человек жребий пал именно на него. Но он совершенно не представлял себе, что должно делать председателю совета отряда.

— Есть возражения против кандидатуры Панарова? — обвела бодрым взором затаившийся класс вожатая.

Возражений не было. Вовик Герасимов, самый дюжий и авторитетный верховод в классе, с изумлением уставился на Алешу. Он не видел никаких причин, отчего был обойден, ведь учился неплохо, без троек, но не решился спросить об этом своенравную и опасную учительницу.

— Возражений нет, — после краткой паузы заключила пионервожатая. — Самоотводы?.. Другие кандидатуры?.. Других кандидатур нет. Предлагаю голосовать открытым голосованием. Кто за это предложение?.. Единогласно… Кто голосует за Алексея Панарова на пост председателя совета отряда — поднимите руки. Кто против?.. Воздержался?.. Единогласно. Председателем совета отряда имени Героя Советского Союза Дмитрия Анопкина избирается Алексей Панаров!

После этого, снова по предложению Софьи Пантелеевны и снова единогласно, был избран совет отряда, куда вошли все отличники класса… Вовик был избран горнистом.

Дома Алеша похвалился родителям своим неожиданным, ошеломительным, блистательным успехом.

— А меня сегодня выбрали председателем совета отряда!

Папа удивленно поднял брови, но промолчал. Мама довольно заулыбалась.

— Молодец, сыночек, — погладила она его по голове. — Ты умница у нас.

— Это за какие заслуги? — вопросил все-таки после паузы отец.

— Не знаю, — искренне признался мальчик. — Наверно, потому что лучше всех учусь… И политинформации по вторникам провожу.

— Показал благонадежность в освещении мировых политических событий, — скептически усмехнулся Панаров. — У вас в классе ни одного блатного, что ли, нет?

— Ты бы на собрания ходил хоть иногда, увидел бы, какие там блатные, — попрекнула черствого, неотзывчивого мужа Надежда. — Все с вашего стеклозавода, работяги… Блатные в первую школу ходят, в центр. Или хотя бы в «А».

— А тебя в классе пацаны-то уважают? — Анатолий окинул критическим взором фигурку сына.

— Нет, они Вовика уважают, — откровенно ответил тот. — Он самый сильный, но учится хуже меня… Он горнистом будет.

— И как же ты будешь отрядом руководить? — с неодобрением в голосе поинтересовался папа.

— Я не знаю пока, — пристыженно потупил голову Алеша. — Наверно, буду делать, что мне пионервожатые скажут… И Софья Пантелеевна.

— А других как заставишь их задания выполнять? — выпытывал чем-то в душе уязвленный отец.

— Зачем ему кого-то заставлять? — не выдержав, вступилась за сына мама. — Скажет — сделают… Не сделают — сообщит вожатым. А те надоумят, как поступать. Сперва выговор при всех влепят непослушным, потом из пионеров исключат. Ты сам пионером, что ли, не был?.. Еще и классная «неуд» по поведению за четверть в табель нарисует… Будут подчиняться, как миленькие, даже не переживай, сынок.

— Темную ему после занятий устроят, — мрачно предрек Панаров, отвернувшись к телевизору. — Активистов всегда не любили. Одно дело — в учебе выделяться, в спорте там… А пионеров и комсомольцев выскочками считают, карьеристами… И время будет уходить на эту общественную работу.

— Ничего не устроят, — успокоила расстроившегося было председателя Надежда. — У них классная всех в руках держит… Вначале будет трудно, а потом научится, вработается, освоится. Может, в будущем еще пригодится… Главное — продолжай хорошо учиться, сынок.

Алешиному папе не пришлась по душе неожиданная новость об успехах сына по общественной линии. Голова его, однако, была забита совсем другими мыслями…

Глава 55

Среди шапочных знакомых Анатолия на заводе числился один авторитетный мужик — Генка по кличке Боксер, могучий рыжий великан, недюжинного роста и с огромными ручищами. Тот по молодости серьезно занимался боксом, почти дотянул до мастера, но в уличной драке нечаянно убил человека. Занятия боксом пошли как отягчающее обстоятельство — Генка отсидел срок по полной, заматерел на зоне и вернулся в родной город, устроившись в цех химической полировки хрусталя, на «химию», куда обычно никто из рабочих идти не желал.

Раз-два Панаров выпивал с ним после смены в компании, подчас выручал по мелочи — выносил по его просьбе под спецовкой хрустальные цветники или салатницы через проходную.

Фролин и Козляев Генку побаивались, сторонились, дел общих не водили… Молва ходила, что у него и в милиции, и в ОБХСС, и в администрации завода есть связи. Крутит, мол, мутные делишки через «химиков» на людей, работающих по-крупному.

После гудка Панаров кивнул Боксеру у проходной, неприметно показав, что во внутреннем кармане рабочего комбинезона несет флакон «Стрелецкой».

— Здорово, Генк, — придав голосу непринужденность измочаленного за смену в горячем работяги, поприветствовал он авторитета. — Разговор есть на пол-литра… Не торопишься?

— Здоров, Толян, — весело откликнулся тот, не выказав удивления, но цепким взором пройдясь по крепкой фигуре Панарова. — Да нет, не тороплюсь. Пошли, побазарим… Третьего возьмем?

— Нет, с глазу на глаз надо, — признался Анатолий.

— Ну ладно, — посерьезнел Боксер. — Случилось че?.. Обижает кто?.. Борзеет?

— Другая тема, — мотнул головой Панаров, усаживаясь на бревно в ольховой рощице у речки, неподалеку от восточной стены ограждения завода. — Давай по одной сперва.

Отпив попеременно из горла, оба потянулись за сигаретами.

— Генк, я знаю, ты мужик в теме, — перешел сразу к делу Анатолий. — Разговоры ходят — серьезные дела с серьезными людьми крутишь.

— Мало ли кто че мелет?.. — настороженно усмехнулся Боксер, не спуская жестких глаз с лица Панарова. — А кто разговоры досужие разговаривает?

— Да не помню уже, — осторожно ответил тот. — Выпивали с кем-то — прослышал краем уха…

— Трепло треплется — за базар не отвечает… Не слушай никого, — будто впился в него стальными глазами из-под выпуклых надбровных дуг здоровяк-спортсмен. — На зоне каждое слово цену свою имеет. А здесь слов нет — пурга одна, — своеобразно выразил он суждение древних софистов, что слово сообщает только мнение, а не подлинное знание.

— Генк, я попросить тебя хотел, — неуверенно продолжил Анатолий, чувствуя, что разговор по душам как-то не клеится и водка не помогает. — Ты ж знаешь, я нормальный… Когда тебе надо — всегда, че надо, через вертушку пронесу. Нужно напрессовать чаплашек сверх нормы — тоже делаю без вопросов.

— Знаю, Тольк, уважаю тебя, — все еще держал недобрым, тяжелым взглядом неспокойные, непонятные очи Панарова Боксер. — Проси, чего хотел?..

— Не платят здесь ни хрена, — нервно сплюнул вбок Анатолий, снова отвел взгляд и посмотрел в сторону синевшего вдали, на холме, соснового леса. — Мне семью кормить, детей на ноги ставить… Жена в конторе на копейках сидит. По мелочи там, под пузом, цветник вынесу иногда, Фролину продам — и все… Сведи меня с людьми, с которыми заработать можно.

Генка молча и в упор разглядывал лицо собутыльника, в задумчивости подняв руку и широкой дланью погладив ежик рыжеватых волос на затылке.

— Тольк, я ведь с сидельцами темы баламучу, — после долгой паузы наконец вымолвил он, принимая протянутую для очередного глотка бутылку. — У нас вход рупь… И зашухерить могут — че будешь делать?.. Живи спокойной жизнью и не гонись за сладкой. Stilleben, короче… Понадобится в долг взять — всегда дам. Выпью с тобой, за житуху перетрем…

— Генк, я ж не с кондачка — я думал долго, — прервал его Панаров. — Заметут — буду молчать: сам виноват… Ну, хочешь — проверь меня!

— А че тя проверять? — язвительно усмехнулся Боксер, подмигнув. — У тебя, сказывают, брателло в мусорах в Саратове… Али врут?

— Крестьянствует в деревне давно, — неохотно признался Анатолий, выуживая из почти пустой пачки вторую «Астру». — В морду старшему по званию вкатил. По статье ушел, чуть не посадили.

— Да? — Генка с интересом поднял мохнатую рыжую бровь. — Ну ладно, поем отрим…

Панаров предпочел не распространяться о еще более компрометировавшем его родственнике со стороны жены… Тот далеко — с проверкой не дотянешься.

Боксер сорвал травинку, пожевал, сплюнул и поднялся с бревна.

— Ну ладно, я перетру с людьми, — пообещал он. — Отзовусь, если что… Давай, покеда. Надьке привет передавай.

Глава 56

Через пару дней по дороге домой пополуночи после второй смены Панарова кто-то негромко окликнул: «Тольк!.. Иди-ка сюда на минутку!»

Впереди в полутьме он завидел две поджарые мужские фигуры в кепках. Лиц было не разглядеть под надвинутыми на лоб козырьками. Убегать показалось глупым. Анатолий не спеша повернул и подошел к углу здания продуктового магазина, у стены которого, едва освещенной лампочкой сигнализации, стояли двое незнакомцев.

— Че надо, мужики? — спросил Панаров, слегка развернувшись к ним боком и чуть выдвинув вперед левое плечо.

Мужики, как по команде, отделились от стены и встали по обеим сторонам от него.

— Сюда смотри, лошара! — приглушенно приказал тот, что слева.

В его правой руке серебром сверкнула в холодном лунном свете выкидуха. Напарник справа, молчком осклабясь, придерживал финку у бедра. У Анатолия неприятно заурчало в животе.

— Вы че — грабители, что ль? — попытался он пошутить, чувствуя, как пересохло во рту. — Я со смены иду, у меня только пропуск в кармане.

— Ты хуль с Боксером терся? — вопросил тот, что поразговорчивее. — Че за базар у тебя к нему?

— Не терся я — по сто пятьдесят накатили с устатку, парой слов перекинулись и разошлись по домам, — ответил Панаров, неприметно отступая спиной к кирпичной кладке магазина. — Он же на «химии» работает, мы сто лет друг дружку знаем.

— Ты, сука, другому пой, — поиграл в руке выкидухой блатной. — Боксер с тобой не якшается… О чем терлово было?.. За неправильный ответ — лишняя дырка в пузе.

Анатолий понимал, что с двумя урками с ножами ему не справиться. Неожиданно грациозно отпрыгнуть в темноту и легконого убежать с его комплекцией тоже навряд ли получится. Он лихорадочно соображал, пытаясь понять, что это за люди и какой ответ мог бы их устроить.

— Мужики, я в ваших делах не понимаю ни хрена и не лезу в них, — миролюбиво, с улыбкой признался он, косясь на коренастого второго, молчавшего с финкой почти вплотную у его правого бока — там, где печень. — Выпить и поболтать, с кем хочу, мне никто запретить не может, даже вы. Может, когда и еще с ним выпьем… Я за смену в горячем запарился, жрать и спать охота. Коли предъява конкретная — давайте… Я за собой косяков не чую.

— Короче, трудяга, — рявкнул первый, — предъява одна: еще раз узнаю, что около Боксера крутишься — на перо поставлю… Уловил?

— Ну, уловил, — неохотно буркнул Панаров.

— Вали спать, — коротко повелел блатной, кивнув головой в сторону.

Анатолий развернулся спиной к обоим и с облегчением зашагал домой, стараясь не спешить, идти помедленнее.

Он понятия не имел, чьи то были архаровцы, в каких отношениях состояли с Боксером и почему так настоятельно не советовали дальнейшее общение с ним. Главное — не порезали, и на том спасибо ребяткам.

Спецовка прилипла к взмокшей от пота спине, в брюхе все еще предательски урчало, ноги стали как-то тяжелее и неподатливее.

Выйдя после отгула за ночную в свою смену, в обеденный перерыв Панаров выискал в цеху химполировки Боксера и подошел к нему.

— Здорово, Генк, — поприветствовал он его, пытаясь придать голосу в меру шутливый оттенок. — Меня тут твои кореша ночью звездной чуть на перья не поставили… Ни за хрен…

— Ты че, Толян, ваще рамсы попутал? Базар фильтруй, зема! Какие кореша?.. Когда?.. — удивленно поднял лохматые брови Боксер, грозно зыркнув на него глубоко посаженными глазами.

— Двое блатных… С выкидушками у продуктового меня поджидали после второй смены, докопались по правилам, — ровно, уже не отводя, как прежде, взгляда, твердо промолвил Анатолий.

— Че предъявляли? — уже спокойнее поинтересовался Геннадий. — Видел их раньше?

— Не, ни разу… Из «химиков», поди, — предположил Панаров. — А предъявляли, что с тобой якшаюсь… Запретили.

Боксер задумчиво потер рыжую щетину на подбородке и раздраженно сплюнул в сторону.

— Пробью по своим, че за клоуны… — пообещал он, нахмурившись. — Раз ждали — график твой знали. Кто-то им слил… А ты-то че решил? Все в силе? Или заднюю?

— Все в силе, — утвердительно мотнул головой Алешин отец. — Как че будет — я начеку.

— Молодец, не очкуешь, — протянул с довольной улыбкой Боксер и шутливо провел левой прямой в печень. — Всяких гандонов еще слушать… Ладно, давай, покеда… Отзовусь.

Вскорости Анатолий был в деле.

Глава 57

Как и на «Маяке Октября», произвести «неучтенку» на стеклозаводе не составляло большого труда. Сложности возникали в том, как ее переправить с режимной территории. Выносить целую партию по одной-две «чаплашки» на себе под одеждой через проходную с вохровцами было слишком долго и рискованно. Вывозить со своими водителями в заводских грузовиках не получалось — несколько хмурых, неразговорчивых женщин-охранниц с тщанием сверяли коробки в машинах с накладными и обнюхивали чутким опытным носом все потайные уголки: за каждого пойманного шофера тетки получали премию в размере месячного оклада, на контакт не шли и за место держались зубами.

Темно-зеленые милицейские «воронки» с «химиками» в железных будках с крохотными зарешеченными оконцами конвоировались и досматривались при выезде через заводские ворота вооруженными нарядами охранников колонии. В одном из нарядов были люди, с которыми работал Боксер.

Натужно выруливая после окончания смены с территории, «воронок» был забит под завязку, так что зеки насилу помещались на лавочках, ютясь в щелях по бокам от составленных ровными рядами коробок.

Заодно с зеками льнул к стенке и Панаров, пришедший по графику во вторую и оставивший в окошке проходной свой пропуск минут за двадцать до ее начала.

Не доезжая до колонии, машина остановилась недалеко за городом в лесу, где ее поджидала синяя будка с надписью «Почта» на боку. Запертая снаружи на замок узкая задняя дверка «воронка» распахнулась, как и широкие двустворчатые двери «Почты», которая, фырча выхлопной трубой, аккуратно сдала кормой и почти вплотную притерлась к автофургону зонщиков.

Анатолий с неохотной помощью зеков под надзором подгонявших их караульщиков быстро перегрузил и пересчитал картонные ящики, остался внутри с товаром, устало опустившись прямо на грязный пол, а заметно полегчавший «воронок», словно выдохнув и воспрянув духом, бойко покатил дальше, продолжив прерванный путь на зону.

Зеки за преходящие неудобства при перевозке были не в накладе — охрана взамен благосклонно дозволяла им многие вольности во время заводской смены, единственным жестким условием было «не спалиться» на вожделенной свободе и вернуться до гудка в тихую гавань тюремного «воронка». Были и другие проверенные и тоже вполне действенные способы заставить их молчать.

Товар с липовыми накладными отвозился на ближайшую узловую железнодорожную станцию в соседней области. Панаров отвечал за его передачу подельникам и разгрузку на палеты в каком-то просторном ангаре. Тряская пыльная будка «Почты» затемно возвращала его обратно в город и высаживала ночью в укромном месте вблизи заводского ограждения до окончания второй смены.

Остальное было делом сноровки. Территория слабо охранялась со стороны отдаленных, стоявших на отшибе, недавно возведенных цехов кирпичного завода, сараев сушки сырца и особенно — у приземистого бетонного свинокомплекса, откуда днем и ночью сильно несло навозом. Козляев после короткого мужского разговора с людьми Боксера не возражал, чтобы время от времени через ограду у его владений снаружи перелезал вспотевший, весь перепачканный, как черт, Панаров. Сплошной «колючки» наверху там давно уже не было.

По железной дороге неучтенный товар расходился по всему Союзу и даже за границу. Но это уже не являлось заботой, «головняком» Генки.

Боксер исправно расплачивался наличными за каждую ходку Анатолия в будке с зеками.

— Ну че, Толян, привыкаешь к обществу? — косо ухмыльнулся он, передавая очередной рулончик из свернутых купюр. — И там тоже люди путные, и там житуха своя бежит… Жить везде можно.

— Да я с ними почти не базарю, — бросил тот, не считая, засунув деньги в нагрудный карман спецовки. — Они же к каждому слову цепляются, как репьи.

Генка раскатисто захохотал и ткнул пудовым кулаком в плечо Панарова.

— Да уж, слово на зоне другой вес имеет. Там базар все время фильтровать надо, — подтвердил он, хитро заглядывая в очи напарнику. — Ну ничего, освоишься. Это только на пользу. Как гласят, от сумы да от тюрьмы… Надька-то твоя довольна теперь?.. Поди, шмотки дома в гардероб не помещаются? — одарил его Боксер крокодильей улыбкой, показав пару золотых коронок.

— Да она все на книжку кладет, копит — бережливая, — признался Анатолий. — А дома ничего не изменилось… Ну, хоть не орет теперь, когда вечером выпью с мужиками.

— То, что не шикуете напоказ, одобряю, — важно кивнул массивным черепом старший. — Скромнее надо жить, чужих глаз не раздражать. А то хорошие люди наведут нехороших… Но и в черном теле сидеть незачем — один раз ведь живем.

Ощущая в кармане приятную тяжесть плотно свернутого бумажного цилиндра, Алешин папа оттаял, расслабился чуть лишнего.

— А по железке товар потом куда уходит? — вроде бы невзначай, для поддержки разговора непринужденно полюбопытствовал он. — Мы уж, небось, весь Союз снабдили?

— А вот это не нашего с тобой ума дело, Толян, — обозначив левый боковой в челюсть, недобро ощерил зубы Генка. — Меньше знаешь — крепче жену сношаешь.

— Да я так, к слову, — тут же поспешил оправдаться понявший, что допустил промах, Панаров, доставая пачку «Астры» и протягивая Боксеру. — Мне не по херу, что ль, куда его там повезут?

— План мы заводу даем, а то, что сверх плана умудряемся изготовить, имеем право сами потом реализовать, — закурив и погасив спичку, веско закрыл тему бригадир. — Это ж ведь и есть тот хозрасчет, о котором Горбач трещит, да?.. Может, завтра все то, за что нам сегодня срок светит, словом каким толковым обзовут и грамоты начнут давать…

Впервые в жизни Алеша узнал, что кроме вожделенных зеленых трешек и синих пятерок, кроме и во снах недоступных драгоценных розово-красных червонцев существуют в мире и денежные знаки в двадцать пять рублей чудного бордовофиолетового цвета и непривычно большого размера, когда папа со снисходительной усмешкой добытчика-кормильца подчеркнуто небрежно передал маме «получку» и иронично распорядился: «Ну что, Плюшкин, беги в сберкассу. По пути мне флакон «Столичной» и закусон какой…»

Глава 58

Осенью, с первыми неприметно улетающими в южные края ласточками и вызолоченными, пожухлыми, едва колышущимися на ветру листьями берез, из заводских ворот-проходных на трассу потянулись вереницы куцых мыльниц-«пазиков» с овальными иллюминаторами на корме и по-лошадиному бойко ржущих на высоких оборотах двигателей вытянутых ЛАЗов. Начиналась борьба за урожай — помощь заводчан подшефным колхозам и совхозам.

Техники и полей в деревнях было вдоволь — людей недоставало: как только Хрущев раздал крестьянам паспорта, они двинулись за лучшей жизнью в город. Город, который нужно чем-то кормить. Некоторые совхозы, чьи председатели вовремя головасто смекнули, что заниматься животноводством в стране с дармовой электроэнергией и копеечным дизтопливом выгоднее, недурно себя чувствовали и развивались: отток младого племени был им не помеха. Зоотехник, несколько рукастых механизаторов да крикливых доярок — и ферма бодро мычит, отправляя в город полные молоковозы и стада напуганных крутолобых бычков в бортовых грузовиках на бойню. Все, что сверх плана, выгодно продается на городских рынках с хорошей выручкой.

Хуже было тем, кто засаживал бесконечные гектары картофелем и овощами.

Нет такой техники, что войдет в смердящий гнилой жижей бункер, почти под крышу засыпанный прошлогодними клубнями, наберет ладонями в ведра липкое месиво и терпеливо отсортирует снаружи: что сгодится в мае на семена, что пойдет на корм свиньям, а что в безбрежную выгребную яму неподалеку. Нет такой техники, что бережно прополет сорняки, чутко взрыхлит почву меж ломкими, ранимыми стеблями и аккуратно присыплет снизу на треть землей, окучит недавно зацветшие картофельные кусты. Нет такой техники, что лихо подсечет топориком тяжкий кочан капусты у самой земли, соберет с полусухих стеблей, не помяв и не поранив, оранжево поспевающие помидоры, пальцами распутает колючие кружева плетей и доберется до притаившихся там огурцов или выскребет, выковыряет ногтями небрежно, лишь частью выкопанную из земли комбайном морковь.

Но и людей в деревне в достатке нет. Вот город в спешке и слетается на поля хлопотливыми бригадами да цехами. Нужно спешить до начала дождей — мелкой хладной измороси, превращавшей необозримые колхозные просторы в кошмар немецких танкистов и склизкой гнилью губившей урожай.

Заводчанам в массе своей все едино — сгниет ли плод чужих трудов в поле или будет убран. У них свои дома с огородами, в деревнях — «долюшки» от родителей, на задах да пустырях — картофельные «дачи». Овощи надобны большим городам, центрам — не Бахметьевску.

Но магическое слово «норма» — исчислявшаяся на этот раз не в числе «чапла-шек» из-под пресса или в тысячах штук просверленной подвески за смену, а в ведрах — делало свое дело.

Сотни обезличенных мужчин и женщин в одинаковых заводских рабочих комбинезонах мышиной либо чернильной расцветки, издалека отличавшихся лишь цветастыми платками, повязанными узлом на затылке, да кепками и пилотками из старых газет, с засученными рукавами, в «хэбэ» брюках и резиновых сапогах, растянувшись по полям в бесконечные цепи идущих в атаку, как из фильмов о гражданской войне, ковырялись — кто в рукавицах, кто без — то в пыли, то в комьях суглинка, то в жидкой хляби. Мужчины — на корточках или, наплевав на условности, встав на коленки, женщины — наклонившись вниз ровными спинами, с прямыми ногами, будя законный интерес коллег, не наблюдавших их в цеху с подобной перспективы.

Может быть, оттого женщины задавали темп и всегда были на несколько метров впереди на своих бороздах. Их самих подгоняли грузовики с открытыми лафетами, что катились перед людской цепью медленно, но почти безостановочно. Отстать от машины значило таскать два нагруженных с горкой ведра, утопая сапогами в пашне, на двадцать-тридцать метров дальше. С нормой под сто ведер за смену — не набегаешься. Особенно ежели картошка все шла мелкая, кормовая либо тракторист плохо, пьяно поднял борозду в измокшем под дождем суглинке.

Обедать шли всем скопом прямо на межу, поросшую деревьями с начинавшими червонно золотеть кронами да густыми, посыпанными сомнительными дикими плодами кустами, чаще — просто пожухлой травой, тяжело опускаясь на расстеленные спецовки и выуживая из сеток упакованные в две газеты бутерброды с поджаренной колбасой с непременными глазками сала меж ломтями черного хлеба; свиные котлеты с плотным чесночно-луковым душком; крупные спелые помидоры, треснувшие сбоку при езде в автобусе и лоснящиеся не своим жирком, что просочился с тех самых бутербродов и котлет; разрезанные вдоль на половинки, но еще не соленые, чтоб не потекли, чуть перезрелые, с семенами, огурцы; вареные вкрутую, до буро-зеленого рассыпчатого желтка, яйца и, конечно, драгоценную соль. В пол-литровых пластмассовых термосах, плотно завинченных крышками-кружками — дымящийся влажным теплом горячий сладкий чай или забеленный молоком кофейный напиток из цикория.

Мужички для аппетита пропускали по глотку — тоже из термосов. Пронести утром через проходную бутылку «беленькой» или пузатую охотничью фляжку было ненужно рискованным делом. Термосы же у отъезжающих «колхозников» на запах, вкус и крепость содержимого никто не проверял.

— Товарищи, это на вашей личной сознательности и ответственности, — предупреждал накануне суетливый, все время чем-то озабоченный парторг. — Главное — помните: не дадите дневную норму — «восьмерку» в табеле не ждите… Повторное невыполнение — не получите премию в конце квартала.

Сердобольные женщины на исходе вязко тянувшегося рабочего дня, выполнив досрочно свои нормы и беззлобно поругиваясь, споро помогали неким едва колупавшимся и заметно пошатывавшимся под послеполуденным солнцем «квашням» с внезапно предавшим здоровьем: «Пьянчуга, конечно, но ведь и у него семья, ребятишки — кормить их надо… Они-то чем виноваты?»

«Восьмерки» от снисходительного к людской слабости бригадира получали все, включая краснолицых мечтательных романтиков, «окосевших от деревенского воздуха» на лоне природы…

— Любк, а как это ты — с такой задней проекцией — и до сих пор без мужика? — приняв в обед пару хороших глотков из термоса и оттого непривычнобезрассудно осмелев, подзуживаемый выкатывавшим глаза и выразительно шевелившим усами Фролиным, поинтересовался Панаров, ковыряясь на корточках на своей борозде.

— Тольк, а где их взять, мужиков-то? Неоткуда — всех давно поразобрали, — обернувшись и блеснув задорной улыбкой, не разгибая прямой спины, ответила длинноногая стройная женщина лет сорока. — Был один: с виду вроде мужик, а внутри слякоть одна — водка да жалость к себе… Зачем мне такой?

Анатолий был в курсе, что Даманская давно разведена, а ее бывший супруг повторяет на свой лад ту же скорбную, бесприютную стезю спившегося покойного Гоши, подбирая в карманы сигаретные бычки у базара да пробавляясь на жизнь пустыми бутылками, найденными по всему городу, не всегда осиливая вечернюю неровную траекторию до хибары умершей матери и пьяно засыпая где придется.

— Одной лучше, что ли? — немного обиделся из солидарности за дружную гильдию мужиков, «что свой рог, теряя разум, осушают раз за разом», Панаров.

— А у тебя мысли какие-то созрели? — снова озорно стрельнула Любовь смеющимися аквамариново-зелеными глазами из-под плотно повязанной тонкой, апельсиновой расцветки косынки.

Фролин незаметно ткнул Тольку пальцем в бок под ребра и еще напористее завращал глазами и задвигал усами.

— Форсируй, Толян, форсируй!.. Вариант! — зашипел он, скрытно поднимая большой палец над сжатым кулаком.

— Так отсюда посмотреть — хочешь не хочешь созреют, — уже смущаясь едва прикрытой даже для своей совестливости выпитым полчаса назад алкоголем прямолинейности сказанных слов, усмехнулся чуть в сторону Панаров.

— А со своей-то что — на картошку не ездите?.. — полюбопытствовала Любка. — Так же, небось, в борозде-то горбатится.

— Ты не горбатишься — спину ровно держишь, — похвалил ее осанку Анатолий, стараясь перевести завязавшийся разговор с темы жены на другую, более годную сему ключевому моменту. — И двигаешься как-то по-другому, пластичнее.

— Так я с детства танцами увлекалась… А сейчас уж стыдно с молодыми тягаться, — едва зримо нахмурила она прямые, ровные брови, поправив рукой прядь волнистых волос у виска, непослушно выбившуюся из-под платка.

— Я тоже смолоду свое натанцевался, когда по клубам с ребятами ездил, — признался Панаров. — Только сейчас мне это с животом несильно помогает — форма уже не та.

— Мужчины часто себя отпускают. Женятся, детей родят — и всё, жирком заплывают, — согласилась Даманская, серьезно, без улыбки взглянув в глаза Анатолию. — Интерес к жизни теряют, стремление дальше самого себя строить… А зря!

— Любк, а я интереса не потерял! И живота у меня нету, — с готовностью вызвался Фролин, мигом вскочив с корточек и натягивая книзу край немного великоватой спецовки.

— Ты видный мужчина. И шутки шутить горазд, — с женской иронией похвалила его Любовь. — …Еще бы читать научился. О чем вы дома с женой-то разговариваете?

— Зато я считаю хорошо, — не обидевшись, подмигнул тот. — А с женой мы дома другими вещами занимаемся, не разговорами… На книжки вон Толян — мастак. Белинский, блин.

— Вот и занимайтесь, — кокетливо поведя плечиком, бросила Любка и подняла полные ведра, направляясь к грузовику, коптившему впереди выхлопной трубой.

На сухой земле все как-то сознательно приналегли и норму наработали уже к двум часам — начинать новое поле никому не было по душе.

— Михалыч, ну харе на сегодня, шабаш — пятница же! — раздались с разных сторон голоса, обращенные к бригадиру, загорелому седому мужчине лет за пятьдесят. — Поехали домой пораньше!

— Ладно, уболтали… Пойду шоферов, что ль, поищу, — поначалу слегка помявшись для порядка и изобразив нерешительность и глубокое раздумье на лице, смилостивился наконец тот.

Глава 59

Автобус легко катился обратно по серой двухполосной асфальтовой дороге, без сожаления оставляя по сторонам еще не убранные колхозные поля, взбираясь с ревущей натугой на крутые холмы, в пятничной спешке пролетая через сосновый бор, тянувшийся верста за верстой. В салоне было тихо и сонно. Опустив пыльные, выгоревшие на солнце занавески на окна, истомленные заводчане подремывали.

— Ну че ты, Толян!.. Давай, бери в оборот! — азартно щурясь, не унимался, кипел энтузиазмом Фролин. — Сама ведь в руки идет!.. Рысь!..

— Прямо вот так — в лесопосадках? — иронично поинтересовался Панаров, борясь с подспудно зарождающимся в груди каким-то новым, беспокоящим и щемящим чувством. — Потный и грязный, как черт?.. Зачем мне все это?.. Сейчас домой приду, в бане искупаюсь, стакан накачу, пожру и телик включу.

— Дурак!.. Тебе же Любка открытым текстом сказала — опускаешься! — возмущенно, даже как-то агрессивно укорил его Алексей. — Ты чего боишься?.. Баба без детей, замуж не собирается, а то бы давно кого выискала с такими глазищами да ногами. Мужика нет у нее — я точно знаю!

— А если моей кто нашепчет? — нерешительно спросил Анатолий.

— А кто?.. С конторскими от твоей она не якшается, твою лично не знает, живет в курмышах, за сто верст от вас, — уверенно развеял его сомнения Фролин. — Я, что ли, нашепчу?..

— Сам-то чего к ней не подкатишь? — усмехнулся Панаров.

— Дау меня есть! И не одна — мне хватает, — нагнувшись боком поближе к соседу по сиденью, тихо, полушепотом признался тот. — Стал бы я тебе такую бабу сватать — сам бы приударил! Лицо как у статуи греческой, сама худенькая, но с жо-пой… А ноги?.. Длинней в два раза, чем у твоей!

— Не старовата?.. Ей уж вроде сорок…

— Вот!.. Еще один плюс! — задрал вверх указательный палец Алексей. — Детей на стороне не заведешь… Ей уж поздно рожать.

— И как я к ней подкачу? — начал помаленьку мягчеть, поддаваться Анатолий. — Мне уж тоже не двадцать.

— Да нормально!.. До дома проводи — а там она сама тебя затащит! — без толики сомнения подвел черту в разговоре Фролин.

Автобус сделал первую остановку еще за городом, в молодых сосновых лесонасаждениях. Здесь, поближе к дому, выходили жившие в рабочем поселке. Здесь вышла и Даманская.

— А ты зачем вылез? — удивилась она, обернувшись на догнавшего ее Панарова. — Тебе же дальше ехать?

— Решил прогуляться, чтобы живот сдулся, — злясь на свою неуклюжесть и стеснительность, проронил тот. — Начинаю брать себя в руки… Можно с тобой?

— Как хочешь, — поколебавшись мгновение, согласилась Любовь. — Но я далеко живу… И не по путитебе.

— Римские легионеры по тридцать километров в день проходили, — утешил больше себя, чем спутницу, Анатолий. — И не с ведрами… Живот отращивали уже после сорока пяти.

— Увлекаешься историей? — поинтересовалась Любка, приноравливаясь к ритму ходьбы мужчины.

— Да, иногда мечтаю, что в другой жизни на истфак поступил.

— А что тебе это дает, кроме развлечения? — спросила она, развязывая узел платка на затылке и словно ненароком высвобождая тяжелые, черные, как уголь, волосы, тут же живописными волнами рассыпавшиеся по плечам. — Я понимаю, что о Македонском и Наполеоне читать забавно, познавательно…

— И это тоже, — кивнул Панаров, безотчетно заглядевшись, залюбовавшись блеском волос, отражавших теплые лучи осеннего солнца. — Но вообще она думать учит и понимать.

— В жизни тебе это, конечно, помогает, — Любка с задором стрельнула изумрудными глазами, заметив ожидаемый эффект, произведенный волосами. — Узнаешь жизнь из исторических книжек и обходишь на повороте таких, как Фролин, да?

— Лешка — неплохой мужик в душе, меркантильный только очень, на деньги падкий, — заступился Анатолий за приятеля. — Может, как раз потому, что читать не любит.

— Так он же все для семьи — для детей, для их будущего… — Даманская, что-то загадав про себя, без улыбки испытующе посмотрела в очи Панарову.

— Я где-то о Шекспире читал, что он все время, судьбой отведенное, для детей богатство копил, — буднично известил тот, не выдержав пристального взора и отворачиваясь в сторону. — Землю, дома покупал… У него трое их было.

— Ну и что?

— Сын умер в одиннадцать, старшая дочь бездетная.

— А младшая?

— Родила троих.

— Вот видишь, — с облегчением сочувственно выдохнула Любовь. — Внукам все передалось. Что плохого?

— Все трое погибли… Самый старший — в двадцать, — подвел итог рассказу Панаров. — Так что через полсотни лет после его смерти в живых ни одного прямого потомка. Все богатства дальним родственникам отошли. Род канул без следа.

— Думаешь, это кара за меркантильность? — с сомнением вопросила Даманская.

— Он ведь никого не убил, за власть не дрался, преступником не был… — ответил Анатолий. — Наверно, за это — за меркантильность.

— А может, за немеркнущую славу в веках?

— Славных много было, — не согласился Панаров. — Вон, Баха возьми. Сколько ветвей его отпрыски пустили?.. А Лев Толстой? Нет, с деньгами, с мишурой надо осторожнее… Как с ураном, с радиацией. На дозиметр поглядывать, пороговую дозу не превысить.

— Ты и физикой увлекаешься? — мягко улыбнулась Любовь, по-матерински погладив взглядом его жесткую шевелюру с ранними седыми волосами.

— Нет, я в школе в математике дуб-дубом был, — откровенно сознался Анатолий. — Мне одни гуманитарные науки давались.

— А что же ты не пошел в институт? Голова у тебя, видно, была светлая…

— Мне это даже в мысли не пришло, — помолчав мгновение и решившись приоткрыться, промолвил он. — Нам только-только паспорта выдавать стали. Ни мать, ни отец из деревни никуда не выезжали, как с Сахалина на материк воротились. Отец пил, мать гонял. А она с младшим возилась. Не до меня было обоим. После школы друг в училище железнодорожное махнул поступать, меня с собой взял. А там армия, потом семья: жить надо, работать… И все.

— Да, грустно, — отвернувшись в сторону, жалостливо нахмурилась Любка. — И сколько вас таких… Как думаешь, не впустую хоть все это?

— Что?

— Вот все… Война, целина, колхозы, стройки, плотины, каналы с мечтой о жизни прекрасной, свободной и светлой.

— Может, дети наши счастливыми будут, — неуверенно вымолвил Анатолий и тут же понял, что сморозил глупость.

— У меня нет детей… — безотрадно произнесла женщина и поспешно перевела разговор на другую, отвлеченную тему. — А ты в коммунизм веришь?

— Верил… «Когда я прозревал впервые», в юности, в космос полетели там и все такое, — снова раскрыл душу Панаров, с облегчением уходя в неопасные сферы, чтобы опять неуклюже не задеть больное место спутницы. — Сейчас уже нет, конечно… Ты много кругом людей, как из книжек Ефремова, видела? У всех же одно на уме! Устали, поди, за идею, за «зов бесцельный», изверились… Об идеале можно грезить, пытаться насильно воплощать его в жизни — преступно.

— Люди меняются… Может, лучше будут лет этак через двадцать, достойней нас, — мечтательно вздохнула Любовь.

— Предпосылок нет. Мы не лучше своих родителей. А они — своих, — резко заметил Анатолий. — Дух человеческий не развивается во времени, только истязается сизифовым трудом, бесполезным круговым движением. Во все времена существует одно и то же, этому еще греческие пифагорейцы учили. А их — свои древние учителя. За всем прогрессивным проглядывает извечное возвращение. Суеверие прогресса действует в молодости, лет до тридцати, не больше, ежели человек задумываться о жизни начинает.

— Ты пессимист… Коли б я не была оптимисткой, ты бы сегодня и провожать меня не пошел, старую каргу сорокалетнюю, «с роковой пустотой в сердце», да? — рассмеялась она, снова как бы невзначай тряхнув роскошной черной волной. — Все будет хорошо в этом втайне не таком уж плохом, хоть, может, и движущемся по кругу цикличном мире.

По сторонам грунтовой, посыпанной мелким дробленым бурым щебнем дороги потянулись ряды начинавших по-осеннему редеть палисадников с созревшими на низко прогнувшихся, словно кряхтевших под их тяжестью ветвях сентябрьскими яблоками, в основном шафраном с жесткой кожурой, и уже обнажившейся и подсохшей на солнце землей грядок.

В воздухе пахло бархатной осенью, сожженной ботвой на огородах, спелыми зонтиками семян укропа на голых стеблях, последними цветущими георгинами с потемневшими, пожухлыми восковыми листьями.

— Вот мы и пришли, — резко всем телом повернулась Любка к Анатолию, от неожиданности едва не налетевшему на нее, и без улыбки прямо и спокойно взглянула ему в глаза. — Зайдешь?..

— Зайду, — едва заметно замешкавшись и стараясь не отвести взора, ответил тот.

Пройдя узкие сенцы с тонкой белой рамой окна из шести одинаковых застекленных квадратов, завешенного тюлевой занавеской, они вошли в небольшую комнату, служившую и кухней. На кухне стояла газовая плита с красным баллоном сбоку, рядом накрытый розовой клеенкой стол и старый пузатый холодильник с округлыми углами.

Изба обогревалась в зиме галанкой, топившейся дровами.

Неподалеку от кухонного стола располагался деревянный умывальник, воду в который, принесенную из колонки, заливали сверху, поднявши откидную крышку на петлях. Под раковиной умывальника помещалось помойное ведро, закрытое прямоугольной выкрашенной охрой дверкой с металлической щеколдой.

— Видишь — и так люди живут, — немножко скованно улыбнулась Любка.

— А то я по-другому жизнь прожил, — равнодушно пожал плечами Анатолий.

— У вас газ, поди, вода…

— Газ недавно подключили. Моя сейчас пристрой кирпичный ставит, хочет котел там и трубы по всему дому провести, — не представляя, о чем говорить, стоя как вкопанный посреди чужой избы и не зная, куда деть руки, забормотал какие-то ненужные, изношенные слова Панаров с нараставшим внутри чувством неловкости. — Вроде потом отопление зимой дешевле выйдет… И кухню из задней можно будет вынести…

— Я вчера вечером баню протопила — еще теплая. И воды почти полный бак, — неожиданно прервала его Любка, великолепно играя в нормальность и обыденность происходящего. — Если хочешь пыль смыть — иди, а я пока на стол что-нибудь накрою.

Молча взяв в руки протянутое ему махровое полотенце, Анатолий вышел смыть колхозную пыль в чужой бане.

Глава 60

Возвратившись, Панаров обнаружил на столе бутылку водки, аккуратно порезанные помидоры и огурчики, немного соленого сала ломтиками, что-то из домашних консервов и хлеб.

— Ну, давай по одной с устатку, и я тоже пойду сполоснусь, — по-хозяйски пригласила его Даманская, протягивая запечатанную «Столичную». — Радио включи, может, музыку какую найдешь… И перекуси с дороги.

Оставшись один, слегка попахивающий лавандой Панаров поискал глазами и увидел загородку с дверным проемом, задернутым двумя плотными шторками с безыскусными цветами и карминно-красными ягодами. В тесной спаленке у стены стояла кровать-полуторка, на пружинах которой лежало два матраса под одеялом с покрывалом, одна подушка высилась в изголовье.

Вернувшись в комнату, Анатолий налил и выпил для смелости еще стопку, не прикоснувшись к еде и лишь занюхав кусочком свежего огурца.

Любовь вошла в избу в неброском тонком халатике до колен, застегнутом спереди на несколько пуговок. Случайно или нет, при движении легкие, скользящие полы домашнего халата довольно высоко открывали стройные загорелые бедра. На ногах были обуты трогательные теплые домашние тапочки с сиреневыми цветками.

Панаров поймал себя на мысли, что грудь у Любки небольшая — по крайней мере, намного меньше, чем у Тоньки Козляевой, — но форма, слегка вырисовывавшаяся под тканью, ему понравилась.

— Нашел музыку? Вот и здорово… А ты что — в молодости в ансамбле играл? — грациозно опустившись на стул вполоборота к столу и забросив ногу на ногу, поинтересовалась Любовь.

— Играл… В основном «Битлов», «Роллинги», — вспомнил тот. — Ну и свои, конечно.

— Ты сам сочинял музыку? — удивилась Даманская, слегка покачивая тапочкой в такт звукам, долетавшим из радиоприемника с полки. — У тебя есть образование?

— Да нет, самоучка… На слух мог любую мелодию на гитаре подобрать, — признался Панаров, стараясь крепиться и не низводить слишком часто очи долу, на острые открытые коленки сидевшей так близко женщины. — Но потом бросил.

— Почему? — широко, чуть шире, чем следовало, раскрыла она свои и без того большие, с согдианским разрезом глаза гурии, немножко переигрывая изумление.

— Всему свое время… — все еще слегка зажато отказался развивать тему Анатолий. — Взрослее стал. Дням былым возврата нет…

— Толька, а зачем я тебе? — неожиданно посерьезнев, стрельнула вопросом и пронзительным взглядом Любка.

Так сразу, внезапно, под светившимся изнутри зеленью хромового хрусталя блеском бездонных очей напротив было трудно собраться с мыслями и ответить что-то внятное, путное.

— Ты мне давно нравишься, но я все не решался просто так взять и подойти, — пробубнил наконец он, глядя в стол. — Боялся тебя… И себя.

— Отчего?

— Я знаю, что ты не из той категории…

— Тогда почему сегодня решился? — не отводя немигающего взора, без тени улыбки допытывалась Даманская.

— Почувствовал что-то такое… Там, на поле…

— Когда я в правильном ракурсе стояла? — рассмеялась она, выпрямив спину и чуть разведя плечи, на что моментально среагировали полы вольно застегнутого как внизу, так и сверху шелкового халата.

— Знаешь, и это тоже… Но не это главное, — не замечая легких движений собеседницы и не поднимая головы, погрузился в свои думы Панаров. — Почувствовал, что не хватает мне в жизни… Давно и сильно…

— Чего не хватает?

— Жизни… И меня самого в жизни.

В комнате воцарилась тишина, прерванная негромкими звуками следующей лиричной мелодии из приемника.

— Толя, ты знаешь, я тебе семью ломать не хочу… Но я боюсь к тебе привязаться, — чуть дрогнувшим голосом произнесла Любовь, теснее стягивая халат на груди. — Представляешь, как тяжело бабе одной в сорок лет? Без семьи, без мужика, без детей идти, кружить бесцельным путем… Года проходят мимо вот в этих четырех стенах, где скучно, холодно и больно. И так на всю жизнь. Без просвета… Я свихнуться боюсь либо спиться. Или, как ты сказал, стать женщиной той самой категории, гетерой гулящей, падшей жрицей любви. Что так в петлю, что эдак… Я ведь веселая — там, за дверью… Хорошо, что никто мне за улыбку, в душу заглянуть не может.

Панаров молчком и не шевелясь слушал, с дурманящим чувством понимая, что его затягивает туда, откуда он уже не сможет выбраться. Сейчас еще можно встать, поблагодарить и вернуться в свой обыденный, привычный мир.

— Вот привяжусь к тебе — что будешь делать? — спросила Любовь, едва коснувшись его щеки прохладными пальцами. — Утопишь?.. Или зарежешь?

Одним движением Анатолий вскочил со стула, бросился к ней и немного неуклюже обнял сзади за плечи. Любка податливо чуть откинула голову назад, обнажив длинную шею с едва наметившимися морщинками… Все получилось почти само собой…

Совсем чуть-чуть, безотчетно, где-то в глубине вырвавшегося из клетки подсознания Панаров уловил, кожей ощутил это «почти»… Как внимательный, искушенный взгляд режиссера, из-за занавески оценивавшего степень реализма разыгрывавшейся пред камерой сцены.

Уже в глубокой темноте, собирая волосы в пучок на затылке и вновь небрежно запахнувшись в халатик, Любовь деловито спросила:

— А что ты своим скажешь? Что с колхозного поля пешком шел? Автобус сломался?

Панаров, лежа на койке и блаженно улыбаясь в потолок своим мыслям, с усмешкой повернул к ней голову.

— Иногда быть безупречным алкоголиком очень помогает в жизни. Репутация… Сейчас оденусь, возьму полбутылки со стола и пойду домой. У палисадника выпью — и готово. Алкаш с друзьями-забулдыгами нажрался после картошки и еле приполз… Могу даже честно сказать, что от любовницы возвращаюсь.

— А ты, я смотрю, не только книжки по истории читаешь, — шутливо погрозила пальчиком Любка. — В любовницы уже меня записал… Присвоил.

— Прости, я не это имел в виду, — поднявшись с примятой постели, Анатолий обнял ее, покрыв тонкие пальцы своими ладонями. — Я хотел сказать, что говорить и врать ничего не придется. Все будет как обычно.

— Я и не обиделась, — Любка грациозно, по-кошачьи потянулась вверх в его объятиях. — Знаешь, так хочется быть чьей-то… Любовницей, вещью — все равно. Лишь бы не ничьей.

— Ты будешь у меня не любовницей, — поглаживая ее кожу, прошептал он на ухо.

— Ну вот, а кем тогда? — она с притворной обидой вырвалась из мужских рук.

— Кто-то давно сказал, что сон — единственная роскошь бедняка. Ты будешь моим голубым цветком, сновидением… — тихо и медленно произнес Панаров. — Из которого я нехотя буду пробуждаться к реальной жизни… Дай вздохнуть в этом сонном мире, целовать излученный путь.

— Ага, значит, я твой кошмар! — воскликнула она и шаловливо схватила Анатолия за ухо.

— Нет, ты мое доказательство.

— Доказательство чего?

— Того, что иные миры существуют.

— Ты же вроде говорил, что атеист и детей запретил крестить?

— Ну уж нет, — протестующе замотал головой Панаров. — Я не атеист, не монотеист, не политеист и даже не пантеист… Я деист, если хочешь.

— Это как Вольтер? — с интересом покосилась на него Даманская, вставая с ложа и раскрывая плотно задернутые шторы спальни.

— Не совсем… Я верю, что человек, ежели ему повезет, может жить несколько жизней одновременно. Просто в разных мирах, — тоже поднимаясь, уточнил свою мысль Анатолий. — И я нашел иной, зеркальный, где больше души и меньше материи.

— Ну, это я еще наем лет через пять-десять, — комично сморщив брови, посулила Любовь. — Как римский легионер на пенсии.

— Я про другую материю, — улыбнулся Панаров, с нежностью окинув взглядом гибкую, точеную фигурку без следа жира. — Аристотелевскую.

— Если ты будешь столько читать, я тебя перестану понимать, — погрозила пальцем Любка. — Скажешь: «Вот дура! С ней скучно, как на партсобрании».

— Я на них не ходил, — ответил Анатолий. — Но покуда вправду там так же, как с тобой, завтра подам заявление о приеме в партию.

— Сполоснись, прежде чем идти, — практично посоветовала любовница. — Жены соперниц носом чувствуют… И через водку…

Вернувшись домой, папа Алеши, пошатываясь, вошел на кухню и, не включая света, привычно заглянул в потемках в холодильник, спиной ощутив на себе пристальный взгляд.

— Это ты где так наскотинился? — услышал он буднично прозвучавший вопрос.

— После колхоза с мужиками в лесопосадках, — не поворачиваясь, буркнул Панаров.

— И не надоело тебе здоровье гробить? — укоризненно спросила Надежда. — Вот только зарабатывать нормально начал…

— Тебя все теперь устраивает?.. Где и с кем пить — мое дело.

— Алкаш алкашом останется, — покачав головой, вынесла вердикт Панарова. — Как папаша твой. Яблочко от яблоньки… Спать на диван иди. Еще я перегаром всю ночь не дышала.

«Вот и ладненько», — подумал Анатолий, со скрипом устраиваясь в задней и проваливаясь в глубокий сон. Он не чувствовал ни угрызений совести, ни сожаления, ни раскаяния.

То, что случилось, приключилось в другом, параллельном, зеркальном мире — не с ним, а с его двойником. Однако это изменило его житье в здешнем отражении того мира, изменило изнутри его самого, как ему казалось — в лучшую сторону. Он стал увереннее в себе, сильнее, счастливее.

Хотя к положительным переменам примешивалось немного беспокоящее, смутное, глубинное чувство, что он сделался безразличнее, беззастенчивее и циничнее ко всему, что его окружало в этом — повседневном, мнимом — мире из грубой, косной материи.

Атомный реактор в душе уже больше так безумно не разогревался, и потребность регулярно охлаждать его пошла на убыль.

Лишь бы все это не оказалось эфемерной иллюзией, призрачной галлюцинацией, мимолетным видением, которое нельзя удержать в сознании.

Глава 61

Не прошло и месяца, как Алеша подтвердил свой авторитет лучшего ученика в классе в глазах новых школьных педагогов. Обладая отличной памятью, любовью к чтению, живым интересом ко всему незнакомому, он без особого труда усваивал материал, подаваемый на уроках. Там, где этих качеств оказывалось недостаточно, он добросовестно корпел над домашними заданиями, стараясь сделать впрок несколько упражнений из программы на завтра.

Однако не все предметы были ему по душе. Мальчик удивлялся, отчего в часы литературы они не читают Стивенсона, Купера или Верна. С того, что полагалось программой, воображение совсем не включалось — скорее, просто отказывалось включаться — всматриваться с восторгом было не во что. Сюжеты казались муторными, описания — растянутыми, бесцветные события оставляли равнодушным… Раз за разом переписывать с классной доски бесконечные предложения из дряхлых, пожелтевших от времени методичек Софьи Пантелеевны не имело никакого очевидного смысла.

Не исключено, что за безмала полвека учительской практики она выработала своеобразную, самую безопасную манеру преподавания — без излишних слов, без собственных суждений, без глубоких и неоднозначных трактовок смыслов, без ненадобных размышлений. И учила тому же отношению школьников. Возможно, имела на то особые личные причины — запыленное опасливое миросозерцание, уходившее корнями в начало пятидесятых годов.

Высокая, нескладная и близорукая историчка добросовестно и нудно четверть часа кряду пересказывала параграф учебника, каковой дети должны были затем перечитать дома и так же нудно пересказать ей на следующем уроке истории неделей позже.

Учительница английского — тучная, неповоротливая пожилая женщина с колоссальным зобом и хладнокровной апатией больного с недостаточностью щитовидной железы — не спешила переходить от несложного латинского алфавита и озвучивания отдельных букв к словам и предложениям.

И лишь преподавательница природоведения Лидия Антоновна вызывала своим появлением в классе у Алеши и остальных ребят чувства, подобные тем, что пробуждала Афродита Анадиомена у жителей древнего Кипра, величаво и невинно в своей наготе соступая на желтый песчаный берег с вынесшей ее из пучин Средиземного моря раковины.

Светло-золотые слегка вьющиеся волосы, мягко ниспадающие на плечи, широко поставленные неземные сине-фиолетовые глаза, греческий овал лица почти без скул, ровный узкий нос и чуть широковатый рот не давали пораженным ребятам отвести зачарованного взгляда на протяжении всего урока.

Грациозные движения рук с тонкими запястьями и изящными пальцами, стройная, как кипарис, гибкая высокая фигура с бесконечно длинными ногами, прямые спина и шея балерины заставляли звездных мальчиков томиться щемящей тоской туманных неисполнимых желаний.

Лидия Антоновна была новенькой в коллективе — только что после пединститута, со студенческой скамьи замужем за таким же младым педагогом, учителем немецкого, которого ребята в отместку за свою истому окрестили странным презрительным прозвищем Педрик — Алеша не знал, что оно означает. Хотя Педрик был вполне себе спортивного вида мужичком и даже занимался на досуге боксом.

По совместительству Лидия Антоновна работала школьным библиотекарем, и Алеша дважды, а то и трижды в неделю приходил за новыми книгами — лишь бы несколько минут с замиранием сердца и почти не дыша полюбоваться бесподобной красой античной богини. Книжки в библиотеке были не самыми интересными, да и выбор был небогат.

Панаров ежедневно проводил в школе пять, порой — с классным часом — шесть уроков и возвращался домой в компании одноклассников, которым с ним было по пути. Чаще всего это были непобедимый драчун Вовик Герасимов и худенький забияка Славик Андрейчук, за свою щуплость и непоседливость наделенный классной руководительницей прозвищем «Шнурок», которое вмиг за ним закрепилось. Время от времени в их камарилье шел до родных двухэтажек бойкий Сережка Зорькин, воспитывавшийся вместе со своей старшей сестрой разведенной матерью-алкоголичкой. Сережка всегда был веселый и голодный.

Дородный богатырь Коля Рудаков, хоть и был из параллельного класса, подчас присоединялся к ним, каждый раз в лицах и красках описывая, как без особых усилий покарал в буфете зарвавшегося старшеклассника либо отлупил на перемене пару хулиганов из рабочего поселка.

Забитый вечно недовольным жизнью отчимом старый приятель Алеши Степа Зенин сторонился компаний и старался исчезнуть после уроков незаметно ото всех, в одиночестве. Он, подчиняясь жестоким законам птичьего базара, не желал получить презрительный пинок от не знавшего его долговязого Рудакова или удар кулаком в плечо от не особо привечавшего его задиристого Вовика.

Герасимов недавно вернулся из поездки с родителями в Москву и был под сильным впечатлением от первопрестольной.

— Я там ел такое мороженое — оно все полностью в шоколаде и на палочке. Эскимо называется, — горделиво сообщил он ребятам.

— Я его видел в мультфильме, — со знанием дела подтвердил Алеша, сроду не едавший ничего подобного. — У нас такого нет… Только в стаканчиках вафельных.

Еще, с его не вызывавших сомнений слов, Вовику довелось побывать в столице в кинотеатре на приключенческом фильме с каким-то занятным названием — что-то вроде «Индеец Джо среди белых». Мальчик обладал бойким воображением и вдохновенно рассказывал о подвигах отважного краснокожего, измышляя все новые и новые. Причем, судя по количеству дней, когда по пути из школы он возобновлял и продолжал историю с Дикого Запада, выходило, что картина имела никак не меньше двадцати серий.

Алеша обожал рассказы про индейцев с тех пор, как по совету папы прочитал все увесистые романы Фенимора Купера, и с удовольствием, без недоверия слушал незатейливые выдумки Вовика.

Бывало, Панаров приглашал одноклассников зайти по пути к нему домой, чтобы показать им свои игрушки, перекусить и вместе поиграть. Вовик со Славиком жили в километре-полутора от дома Панаровых, поэтому всегда с охотой принимали предложение. Пока тот копался на кухне у холодильника, друзья с интересом перебирали его сокровища, решая, чем займутся на этот раз.

На день рожденья, на юбилейных десять лет, он заполучил в дар от бабушки Веры потрясающий почти настоящий ковбойский револьвер стального цвета с порядочным запасом пистонов, укладывавшихся скрученной ленточкой с выпуклыми точками в откидной барабан. Выстрелы из подаренного револьвера производили замечательный, совершенно натуральный эффект — как внушительной громкостью хлопка, так и яркой вспышкой из ствола, желтыми искрами и серным запахом пороха.

Алеша с гордостью продемонстрировал Вовику и Славику свое новое оружие и великодушно разрешил им расстрелять, извести по очереди целый барабан драгоценных пистонов. Ребята остались очень довольны дымным фейерверком в передней и попросили снова зарядить оружие, чтобы пострелять еще. Смущенному обладателю пришлось неохотно сообщить, что запас пистонов у него уже невелик и больше одного барабана в день он не расходует, после чего он убрал пистолет на антресоль рядом с телевизором, где хранились самые ценные игрушки и книжки.

В очередной приезд бабушки из Новиковки, привезшей по его просьбе целую упаковку свежих пистонов, озадаченный Алеша долго копался на антресоли, но, к своему крайнему удивлению, так и не смог найти револьвер. Он много раз перерыл все игрушки, обыскал все закоулки в доме, все полки, все трельяжи, ящики и коробки и никак не мог взять в толк, куда же тот мог запропаститься.

Многим позже, движимый одному ему известными мотивами, дружок Вовик сознался Алеше, что в тот вечер украл у него вожделенный наган. Признание друга огорошило его. До того момента Панаров даже на секунду не допускал, что закадычный приятель может так подло с ним поступить. Зачем?.. Ведь он мог просто попросить пистолет — поиграть на пару дней. И пистонов бы ему Алеша дал, не пожалел… Почему не подумал о том, как ему будет плохо, стыдно перед бабушкой за потерю драгоценного подарка на день рождения?

«Мы не лучше своих родителей», — с полным правом мог бы он повторить слова отца, ежели бы их слышал…

С тех пор на мужскую дружбу Алеша стал смотреть другими глазами — более трезво.

Глава 62

С промозглыми ноябрьскими холодами и мокрым липким снегом на улице в телевизоре заговорили о потеплении. Горбачев должен был скоро встретиться с Рейганом в Женеве.

Панарову глава родного государства нравился, пожалуй, еще меньше, чем престарелый лидер страны-«потенциального противника».

— Болтун, сука — пустобрех… Языком только, как помелом, мелет, врать горазд, говорильня сплошная, а толку от него нет и не будет, — глядя в экран «Рекорда», в очередной раз подверг он презрительной критике руководителя Союза. — Чего он Раечку свою везде, как писаную торбу, таскает?

— Ей, небось, хочется мир повидать, — осторожно вступилась за дорогую, неразлучную половинку генсека Надежда. — Отчего бы вместе не поездить?

— Он не турист, а первое лицо государства! Какой пример остальным подает? Завтра каждый член политбюро, все министры-замминистры, секретари обкомов с бабами начнут по заграницам шляться?.. На чьи деньги? Она же ездит шмотки свои показать да новых накупить!.. Мещане чертовы, просирают страну, — раздраженно выругался Панаров.

— А мне нравится, что он ее возит, — как всегда, убежденно стояла на своем супруга. — Нормальный семьянин, заботливый муж… Не то что старые хрычи до него.

— Либо ты политик, глава государства, думающий о стране денно и нощно, либо подкаблучник, серость, — непреклонно заключил свои рассуждения Анатолий. — Комбайнер этот политиком уже не станет. Увидишь, ни черта они с Рейганом ни о чем не договорятся… А Раечка пальто новое с сапогами припрет.

На этот раз папа Алеши оказался прав…

Празднование Нового года решили удачно совместить с обмывкой дорогой покупки — Нежинский приобрел-таки «Ниву».

Без обсуждений сестры с семьями собрались вечером в доме непутевой младшей, совмещавшей спешное приготовление блюд на завидной чехословацкой кухне с накладыванием броского макияжа в голубовато-сиреневых тонах, довольно смелым переодеванием на лету, хаотичной укладкой волос горячим феном и попутно — неизбежной полировкой суконкой хрустальной посуды, извлеченной из серванта на стол, на ажурную скатерть.

Собравшись наконец за накрытым столом, все три семьи ждали лишь команды — первого тоста.

— Ну, Темк, с обновкой тебя! Чтоб ездила, как танк, и не ломалась, и чтобы не последняя, — широко улыбаясь, поднял заздравный фужер с шампанским Борька.

Все выпили или пригубили для вида (Панаров поморщился и поставил почти полный бокал обратно на стол, Нежинский даже не отпил) и начали дружно звенеть ножами и вилками из импортного столового сервиза, живо накладывая в тарелки и пробуя всякую разную закуску.

— Последняя у попа попадья, на своем веку еще не одну поменяю, — хлебнув сливового компота из кружки, без зряшной скромности заявил Артем. — Вот летом будут отпуска-каникулы — на Волгу к нашим съездим, посмотрим, что да как там у них… Жизнь в семье только начинается после покупки машины. Правильно, Наташк? — подмигнул он барственно улыбавшейся цветущей младой супруге, что светилась новой, только с журнала, модной губной помадой.

— Хорошо, когда есть на что… — почти было смирившись с чужой покупкой, стоически заметила Лизка. — А мы вон на «Урал» новый едва наскребли. Как погорели, так доселе концы с концами сводим.

— Ладно врать-то, — пренебрежительно фыркнул Артем. — Дом отчий из Пела-геевки перевезли, лес и стройматериалы Надька на себя выписала за полцены. Толька спину, поди, сорвал, горбатился у вас до осени за спасибо…

Елизавета надулась, обиженная чрезмерной прямолинейностью и ни в какие рамки не идущей беспардонной наглостью зятя, еще и не принявшего никакого личного участия в ее беде, палец о палец в помощь не ударившего, и демонстративно замолкла, отвернулась в сторону.

— А у вас как дела, Надьк? Вроде отопление тоже провели? — быстро и тактично перевела застольный разговор на другую тему Наташка.

— Да, котел поставили в пристрое, трубы везде протянули… пока не холодно. Увидим в январе. И галанки эти чертовые разобрали — сколько места в избах занимали, — не без довольства в голосе подтвердила старшая сестра.

— Может, теперь тоже машину себе купите? — лукаво подмигнув молчавшему угрюмому Тольке, сверкнула младшая ровными мелкими зубами.

— Ага, машину… — усмехнулась Надежда. — Ребятишки растут — не увидишь, как школу Лешка закончит, в институт поступать надо будет, в область ехать.

— Это еще дожить надо, — протянула Нежинская. — А жить нужно сейчас, а то на себя никогда времени не будет.

— А мы живем не для себя — для детей, — наставительно изрекла Панарова, строго косясь на опять потянувшегося за бутылкой водки безмолвного мужа. — У них ежели судьба выпадет получше моей — мне этого для счастья достаточно.

— Все на судьбу свою горемычную она жалуется, — с напускной строгостью в голосе и бровях все же сверкнул коронками подобревший от бойко пошедшей в ход вслед за «детской шипучкой» хорошо охлажденной водки Пегий. — Вон мужика какого здорового отхватила… Живет, как у Христа за пазухой.

— Кабы этот мужик еще пил поменьше, — покачала головой Надежда, неодобрительно поглядывая на стакан мужа, до краев, «с горкой», наполненный услужливой рукой Коркунова.

— Чего уж ты?.. Не спился же он, не валяется нигде, работает, налево носом не крутит, тебя не бьет, — взялся нахваливать свояка, как товар на ярмарке, Пегий. — Вот вы, бабы, с жиру-то и беситесь…

Женская часть застолья целый вечер чинно пригубляла из фужеров золотистое «Советское», давно и загадочно исчезнувшее из скудеющих магазинов, мужская — за малым исключением — совсем не щадила, привычно и бодро хлестала экспортного разлива водку, закусывая ломтиками политой янтарным постным маслом селедки с кружками хрустящего на зубах репчатого лука с лиловыми прожилками. Рыба под свекольно-провансальской шубой и незаменимый «Оливье» с зеленым горошком и кубиками розовой колбасы тоже пользовались заслуженным вниманием гостей.

На столе постепенно менялись все новые и новые блюда: тушеное мясо в чугунной утятнице, благоуханный бараний плов, говяжьи котлеты на пару, тефтели в соусе, жареная и заливная рыба, запеченная целиком в фольге курица. Заурядный набор привычных солений из подпола дополнялся редкой зимней роскошью — аккуратно порезанными свежими помидорами и огурцами с городского рынка.

— А дети как?.. Алешка, Леночка? — умело направляла светскую беседу очаровательная хозяйка стола.

— Да ничего… Алешка — отличник, по пионерской линии недавно пошел, — со спокойным достоинством произнесла Надежда.

— Он у вас с башкой, молодец! — одобрительно кивнул, пережевывая кусок тушеной говядины, Артем.

— Леночка в садик пока ходит, буквы научилась читать, — продолжала Панарова. — А ваши как?

— Да Виолка, наверно, бездельницей будет, егоза растет, в садике ей уже не нравится, со скандалом ходим, — пожаловалась Нежинская, убирая со стола пустые салатницы, чтобы освободить место. — А Вика — вон, сами видите.

— Владька-то ваш в кровать ссаться перестал? — с наигранной хмурой озабоченностью обратил Артем голову к обиженной Елизавете, тужившейся его не замечать и не встречаться с ним глазами. — А то ведь в армию не возьмут.

— Нечего в той армии делать, — сварливо отрезала она, все еще не глядя в его сторону. — То в Афган загребут, то еще в дыру какую отправят. А потом в железном гробу вернут… Не для этого мы детей растим.

— А что ты хотела? — не отставал Нежинский, забавляясь возможностью лишний раз поддеть Лизку, которую давно и бесповоротно невзлюбил. — Вон Толя за границей, в Германии, служил — с ними со всеми глаз да глаз нужен! Вмиг без нашего присутствия к ФРГ перебегут, и опять война через двадцать лет… Только не такая, как в Афгане — ограниченным контингентом, а отечественная.

— Сравнил — Германия! — поддавшись на провокацию, протяжно подивилась неприкрытому скудоумию зятя Коркунова. — А в горах-то этих мы чего забыли?.. Там дикари одни овец пасут!

— Много ты понимаешь: там граница с Таджикистаном! — подкладывая себе плова, с деланной суровостью стратега просвещал свояченицу Нежинский. — Через нее в Союз наркотики везут… Ежели душманам там хвост не прижать — завтра по всей Средней Азии опять басмачи будут бегать… А сколько Союз туда денег уже вкачал?

— Вот-вот, вкачивают всяким чурекам узкоглазым, а русский народ как жил с голой задницей, так и живет, — вполне ожидаемо для него принялась выходить из себя предавшая забвению обет молчания Коркунова.

— Русский люд никак в покое оставить не хотят, — мудро, уже для мужчин, возразил Артем. — Дай нам сто лет мирной жизни и наверху башку поумнее да потверже — американцы от зависти взвоют.

— Пока что мы только воем, — с победным сарказмом промолвила Лизка. — А у американцев и жратва, и шмотки, и техника.

— А у нас — все мировые ресурсы, реки, электричество дармовое из воды, промышленность тяжелая и земля какая, — как-то без огонька, скорее для вида парировал Нежинский, начиная понемногу уставать от беседы с не особо далекой родственницей. — Через двадцать лет бы могли что-то вроде коммунизма построить.

— Ой, кто бы говорил о коммунизме! — с финальным торжеством в голосе подскочила на стуле Коркунова. — Тебе бы при Сталине с лесоповала или из канала не выбраться, коммунист!

— Вот если Горбач завтра направит эту дикость — что люди не могут сами на машинке джинсы пошить и на рынке или в магазине продать — и оставит притом ресурсы под государством, я ему самолично памятник перед своим домом поставлю, — с усмешкой посулил ей Артем.

Тут уже, не выдержав, в разговор вступил порядком раскрасневшийся и охмелевший от выпитой почти без закуски — легко, на раз идущей, охлажденной, недавно из морозилки — «экспортной», Алешин папа.

— Ты этой гниде меченой веришь? Этому пустомеле, галке болтливой?.. Он еще меньше коммунист, чем мы с тобой! — шлепнул тот по столу пятерней, едва не опрокинув стакан, заново наполненный заботливой рукой Борьки. — Ничего толкового он не сделает, попомните мои слова! Развалит то, что после Леньки осталось, к чертовой матери!.. Мы-то хоть пожили. А вот дети наши — ничего их не ждет впереди.

— Ладно, увидим, — примирительно заключил спор Нежинский, уважавший мозги и суждения Панарова. — Я им тоже не восторгаюсь… Хоть и непьющий, но не понимаю, как он с пьянством борется: полки в магазинах от водки ломятся, а шампанского на стол или затрапезного сухого бутылку — только по блату, по своим.

— Споить народ водкой хочет, — лаконично поддакнула Наташка.

— Ага, в рот вам ее силком заливают! — въедливо вставила Лизка. — Вы не пейте — и все тут.

— Так от тебя ж повесишься, ежели не пить, — добродушно признался Пегий. — Всю плешь проешь — деньги, деньги… Вот мы и выпиваем иногда, когда невмочь. Досаждают же, да, Толян? — задорно подмигнул он свояку.

— А мне здесь скучно, в нашем Бахметьевском захолустье. Один кинотеатр — и все. Ни театров, ни концертов, ни выставок, ни музеев… Я бы в Москве хотела жить, — посетовала Нежинская, расторопно успев принести с кухни и расставить на столе следующую порцию фарфоровых, дразнящих аппетит, вкусно пахнущих кастрюлек. — Там всегда хорошо будет — и с Горбачевым, и без Горбачева…

— Так Москва ж за счет нас и жирует! — с готовностью вторил ей Пегий, потянувшись за одной из крышек. — Мы здесь на вредном производстве здоровьем не дорожим, а в столице — та же зарплата в обычном цеху… И снабжение. Весь импорт там оседает.

— Кому ты там, в Москве, нужна? — слегка махнула вилкой Панарова. — Там без образования делать вообще нечего. Всю жизнь в общаге подмосковной просидишь… Учиться надо было.

— Да вот я и подумываю: может, мне на заочный поступить, на химико-технологический? — просительно глядя на старшую сестру и ожидая ее поддержки, забросила пробный шар младшая.

— Башку глупостями не забивай, — моментально среагировал тут же чутко нахмурившийся Артем. — Дочками вон занимайся, хозяйством, огородом… Много разных выучилось, и у нас на заводе их тоже полно. А оклад — чуть выше моего… Только я за баранкой гораздо больше них зашибаю.

— Мы за все время ни разу на курорте не были… Ни в Крыму, ни в Сочи, — пожаловалась, надув полные губки, Наташка. — Даже Прибалтику не видели… А кто-то ведь каждый год ездит.

— Сейчас вот с машиной на Волгу махнем. Потом, если захочешь, и на море, — великодушно пообещал ей супруг. — Консервов только побольше наберем в дорогу…

— Вот-вот, консервов… Все равно это не то, — с картинной грустью прикрыв бархатные очи с длинными ресницами, томно вздохнула Нежинская.

Алеша, вынужденно изнывавший со скуки в смежной комнате за отдельно накрытым детским столом с многочисленными младшими сестричками и занудным братиком, мысленно согласился с мечтательной тетей Наташей. Ему тоже были интересны Москва, Прибалтика, Сочи, Крым… Увидеть бы хоть одним глазком…

Глава 63

Новый год начался с жутких кадров в вечерней программе «Время», на которых семеро космонавтов в необычных скафандрах, включая белозубо улыбавшихся несоветских женщин с гривами длинных волос, всего за несколько секунд обратились в пылающий огненный шар.

До этого дня Алеша не слышал, чтобы космонавты внезапно погибали. Это была тяжелая, рискованная, безмерно сложная и занимательная работа. Но они все время с будничной уверенностью взлетали, выходили в открытый космос и неизменно возвращались в степи Казахстана в металлическом шаре с огромным парашютом, с усмешками чуть усталых античных героев махали с экрана руками в звездных доспехах.

Мальчик не раз потом видел повторы того ужасного мгновения взрыва, навсегда унесшего в небытие живую лучезарную улыбку учительницы и задевающий что-то глубоко в детской душе взгляд молодой женщины-астронавтки с интересными черными волнистыми волосами.

— Пап, а почему корабль взорвался? — попробовал он осторожно выяснить у отца причину невероятного события.

— Придурки потому что, — лаконично и буднично ответствовал тот. — Сэкономить захотели… У нас носители одноразовые: вынесли спутник в космос — и сгорели в атмосфере. А они на одном и том же вознамерились туда-обратно полетать. Это же не «Жигули». Там малейший изъян, какое-то неприметное повреждение — и все… Взрыв или разгерметизация. Без шансов уцелеть.

— А они не знали про то, что ты знаешь? — изумленно раскрыв глаза, переспросил его озадаченный мальчик.

— Знали… Но думали у бога в лотерею выиграть — американская мечта, — маловразумительно заключил свою тираду папа. — Не получилось. Ничего нового под луной… Да и на Луне тоже.

С тех пор Алеша благоразумно решил никогда не играть в лотерею. Пластмассовая модель космического судна «Союз», которую он собственными руками склеил из деталей конструктора, подаренного на день рождения бабушкой Верой, усадив внутрь на миниатюрные кресла у иллюминаторов двух крошечных космонавтов, вдруг перестала манить его мечтой о космосе, о полетах к другим планетам и звездам.

Получалось, что из-за роковой ошибки чужих самонадеянных и небрежных людей любой мог вот так же быстро и неотвратимо вмиг превратиться в пламя, не имея никакой возможности действовать, бороться, защищаться, и маловажно, какой ты умный, старательный, замечательный. Снова что-то неправое, стихийно-жестокое, противное человеческой природе серым туманом, мглой поднималось, проявлялось во взрослом мире…

Отчего бы вместо живых людей не посадить внутрь корабля железных роботов?.. Алеша читал о них в «Технике — молодежи».

Жизнь каждого человека воспринималась им как настолько самоочевидный, неоспоримый абсолют, высшая ценность, что не укладывалось в голове, как некто извне, посторонний, может иметь над ней власть и по случайности ли, преднамеренно ли лишить другого его неповторимого, исключительного бытия. Ведь после смерти нельзя вернуться, чтобы пожить сызнова еще раз — это Алеша уже давно и зримо осознавал. Папа ранее подтвердил его мысль, разрушив последнюю надежду, что, может быть, он пока маленький, чего-то не знает, не понимает…

Вообразить себе мир, в котором его нет, живущий своей бессмысленной жизнью, на которую не глядят его глаза, о котором нет его мыслей — детский разум все еще был не в состоянии. Неправда, что он может исчезнуть, а мир останется… Неправда, потому что этого не может быть.

Все люди от рождения — субъективные идеалисты. Однако некто из этого с горечью вырастает, а кто-то, как Беркли, отказывается грустить.

— Мам, я больше не хочу быть космонавтом, — известил он перед сном, укладываясь в кровать и подтягивая одеяло поближе к подбородку.

— И правильно!.. Что там делать — в космосе? — с готовым одобрениемподдержала его Надежда. — Учись на пятерки, поступишь в институт и станешь врачом.

Алеше не хотелось становиться врачом. Назойливый запах хлорной дезинфекции, безликие стены и потолки, одинаковые белые халаты, неприятные, болезненные уколы — он побаивался больниц и медицинского персонала.

— Мам, а еще кем я могу работать, когда вырасту? — решил он поподробнее разузнать весь спектр своих будущих возможностей.

— Это как ты сам захочешь, — на секунду задумавшись, ответила та. — Может, учителем… Или инженером…

— Нет, учителем мне тоже не нравится, — сонно потягиваясь в постели, не колеблясь ни мгновения, отверг мальчик и этот вариант. — Они все время орут на нас в школе… И неинтересно им нас учить.

— С чего это ты взял, что неинтересно? — не согласилась с ним мама.

— Они невеселые. Им скучно… И нам неинтересно их слушать.

— В старших классах обязательно будут и другие, хорошие учителя. Вот увидишь, — Надежда погладила сына по голове. — Начнутся у вас биология, химия, физика… Всякие опыты будете ставить на уроках… Тебе понравится. Просто в жизни нужно делать не только то, что нравится.

— А почему? Зачем это нужно?

— Потому что жизнь — это работа, — вздохнула мама, поправляя одеяло. — Чтобы что-то ценное в жизни заполучить, надо это заработать, заслужить. Работать всегда трудно. Особенно когда занимаешься физическим трудом… Ты же сам на огороде работал — знаешь, как это тяжело. А есть люди, что так каждый день, как на каторге, до конца света… Потому что плохо учились и не поступили в институт.

— Ав институт не всех берут? — с опаской за свое будущее уточнил Алеша.

— Конечно, нет, — подтвердила его худшие опасения Панарова. — Из десяти лишь одного зачисляют.

— А остальные?..

— Остальные потом идут в техникумы, училища всякие или работать на завод… Где трудно и неинтересно.

Алеша на мгновение замолчал. Он быстренько подсчитывал в уме.

— Значит, из нашего класса в институт возьмут только четверых ребят?.. Нас сорок человек.

— Ну, немножко побольше… — слегка успокоила его мама. — Наверно, человек десять… Отличников и, может, несколько хорошистов.

— Тогда я поступлю, — обрадовался мальчик. — Я лучше всех в классе учусь.

— Обязательно поступишь, — заверила его Надежда. — Если все время будешь лучше всех.

— А вы с папой плохо учились? — пришло вдруг на ум ребенку.

— Не очень, но недостаточно для того, чтобы взяли в институт, — щеки Панаро-вой вдруг слегка зарделись, и она отвела в сторону взгляд.

— Вы пробовали? — допытывался Алеша.

— Нет, не пробовали, — призналась мама. — Мы знали, что не поступили бы… И денег не было — из дома в город на экзамены ехать.

Алеша смолчал, хотя и не понял, как это мыслимо заведомо знать, что не получится поступить, и посему отречься даже от попытки…

Он подумал, что папа и мама наверняка ошиблись — надобно было попробовать. А вдруг их обоих ждало то самое место в институте, которое было предназначено именно для них?.. Но они не пришли, и это место заняли другие, незнакомые люди — ничуть не достойнее и не умнее мамы и папы, но не побоявшиеся рискнуть, отважившиеся…

Панаров-младший исподволь приходил к старой философской мысли, что мы сами определяем границы своих возможностей. И добыть, завоевать что-то в жизни знаменует в первую очередь одно — решиться. Большинство взрослых, очевидно, не решается и поэтому не получает того, чего бы желало и заслуживало. Только понимает это слишком поздно… Ежели вообще понимает.

Глава 64

В третьей, зимней четверти учебного года на уроках физкультуры ребята должны были кататься на лыжах. Каждый четверг по утрам в класс с пыхтением сносились и сваливались в общую кучу лыжи всех мастей: у кого-то неказистые деревянные с черными резиновыми лентами и проволочными крючками вместо креплений, вдетые одна в другую и связанные бельевой веревкой вместе с палками, пластмассовыми кольцами насаженными на острые, простецки загнутые носы; у других — счастливого заносчивого меньшинства — диковинные пластиковые, узкие, длинные, изящно выгнутые, как лук, крепко стянутые по краям над прямоугольной распоркой посредине, со странными металлическими конструкциями для фиксации специальных длинноносых ботинок, обильно натертые интересно пахнувшими мазями.

Алеша относился к обладателям лыж первой, худшей категории.

Помимо тяжелых, неудобно всунутых одна в другую деревяшек и туго набитого учебниками ранца за спиной, он носил в сумке для второй обуви невзыскательный, без эмблем, шерстяной зимний спортивный костюм — голубую олимпийку на молнии и треники с широкими штанинами.

Уроки физкультуры были спаренные, по два за раз. Наспех переодевшись в раздевалке, весь класс с лыжами наперевес выбирался за территорию школы в юные густые сосновые заросли, разделенные ровными, словно бы по линейке расчерченными, длинными и узкими просеками на темно-зеленые, почти черные прямоугольники лесополос, щедро посыпанные белесой снежной пылью и заваленные непролазными сугробами. Вдоль просек и бежала лыжня — две глубокие колеи, нитью тянувшиеся на сотни метров вперед. Лишь на поворотах да вдоль большака, где резкий ветер с негодованием выдувал снега, колеи сменялись ровными и гладкими, как стекло, обледенелыми площадками.

Панаров быстро усвоил, что «кататься на лыжах» знаменовало в реальности совсем не то, что он наивно и идеалистично предполагал. Строгий физрук Андрей Игоревич Шляпников по кличке Шляпа с первого дня подходил к вопросу спортивной подготовки четвероклассников жестко, по-мужски. Вначале обязательная разминка для разогрева — пяток полноценных кругов по километру, потом после краткой передышки забег на следующих пять — уже на время.

Алеша тотчас всей душой возненавидел лыжи. Бестолковые деревяшки при каждом шаге скользили вспять, настырно отказываясь нести его вихрем вперед, палки были коротковаты, морозный ветер хлесткими, нещадными порывами бил в лицо, побелевший нос быстро немел, совсем переставал ощущаться, но при этом мальчику все равно не хватало воздуха и было жарко.

Ребята на пластиковых лыжах злобно покрикивали за спиной «с лыжни!» и с шипением проносились мимо. Тех, кто не желал остановиться и смиренно сойти в сугроб, острым концом палки, словно пикой, кололи в спину или куда пониже и со злостью сталкивали в сторону. Чемпионы успевали молнией промчаться два круга, пока подобные Алеше в муках преодолевали один, и потом, достигнув финиша, с насмешками встречали плотным залпом снежков, отдыхая перед забегом на время, одиноко плетущиеся фигуры безнадежно отставших, беспорядочно втыкавших в снег неудобные палки, нелепо поскальзывавшихся и позорно запыхавшихся.

Шляпа не препятствовал измывательствам, скорее, даже поощрял их.

Он караулил ребят на поворотах, каверзно скрываясь за елками, и за каждую попытку срезать угол назначал в наказание дополнительный «круг почета».

При разминках Алеша с бессильной досадой на себя добредал до финиша одним из последних, вымотав, истратив все силы, и, не успев хоть чуток передохнуть и отдышаться, с безмолвным отчаянием отправлялся бежать следующих пять ненавистных кругов — на время. Результат был плачевный.

— Тройка, Панаров, тройка с минусом!.. И то с натяжкой, — презрительно провозглашал физрук. — Покуда не улучшишь показатели — итоговую за четверть выше тройки в табель не жди. И твоя классная не поможет. Мне все равно, что ты у нее в отличниках ходишь!

Вернувшись с лыжни, вспаренные, разгоряченные, краснощекие ребята гуртом бросились к крану с водой в углу классной комнаты. Хотя пить воду из крана после урока физкультуры изнывавшим от жажды ученикам строго воспрещалось.

Бесшумно войдя еще до звонка, Софья Пантелеевна застигла у раковины двоих зазевавшихся неудачников.

— Так, быстро сюда дневники оба! — прошипела она злобно. — Двойки по поведению… Негодяи! Вы исключение из класса? На вас двоих запрет не распространяется? Правила не действуют?

— А воду не только мы пили, — нахмурившись и потупив голову, невнятным голосом пробубнил Сева Копнин.

— Не только вы? А кто еще?.. Договаривай! — взвилась от ярости классная.

Но Сева быстро смекнул, что ступил на опасную стезю и может сильно повредить своей репутации у ребят. Он замолк и уставился в пол.

— Так!.. Кто еще из вас пил воду после физкультуры? — обратилась классная к притихшему в смятении классу, обведя ребят медленным широким взглядом.

Все уткнулись носом в парты.

— Нужно иметь мужество отвечать за свои неблаговидные поступки. Не прятаться за спинами товарищей, — Софья Пантелеевна с презрительной улыбкой снова окинула всех неспешным взором. — Если струсили и не выйдете сейчас же к доске, двойки получит весь класс… Ну?

На виновников недружелюбно поглядывали девочки, некоторые даже что-то возмущенно шептали и толкали соседей локтем. Пара мальчишек вынужденно, с неохотой поднялась со своих мест и понуро направилась к доске. Поднялся и Алеша, хотя и не в первой тройке. Перед партами выстроилась пасмурная линия человек в десять. Воду пили все ребята без исключения и даже несколько бойких девчонок, но остальные все же остались сидеть и с облегчением поглядывали на раскаявшихся грешников.

— Вот, значит, сколько у нас негодяев, на которых правила не распространяются! — патетично воскликнула учительница. — Ну ладно — Копнин, но ты-то, Панаров!.. Председатель совета отряда и гордость школы! Ты-то как мог?

Алешу так и подмывало заявить, что все до единого мальчики делали то же самое, однако половина их сейчас сидит и злопыхательски ухмыляется. А он нашел в себе силы и мужественно в числе других, лучших, честных и смелых ребят вышел вперед. Но он смолчал.

— Загнанных бегом коней холодной водой отпаивать нельзя!.. Толстого надо читать, Панаров, Толстого! А не Майна Рида! — торжествующе воззрилась на него классная. — Быстро все принесли дневники, мерзавцы!.. Двойки за поведение и родителей на разговор в школу.

Панаров озадаченно рассматривал вторую в жизни аккуратную двойку, светившуюся красными чернилами в дневнике, и запись о вызове родителей. Ведь он добровольно признался, поступил как лучше. А оказывается, выгоднее было всего лишь чуть выждать, помяться и остаться сидеть на месте, как сделали остальные.

Зачем такая кара, наказание, которое настигает не всех провинившихся, а только более честных? Чтобы в следующий раз он поумнел и трусливо прикрылся спинами других?

На следующий день на большой перемене к нему подошел Коля Рудаков.

— Привет, Леха!.. Молодец — мне Гера рассказал! — похвалил он Панарова, дружески похлопав по плечу. — Круглый отличник с двойкой в дневнике — это не то что Копна: у него их там через одну… Не стал пидором, как эти рабоченские. А они на всю жизнь пидарасами останутся. Мы их с Герой зачморим теперь… А на Шляпу насри с его лыжами, он дебил.

Алеша мысленно был в ладу с суждением Коли о физруке и почувствовал, что все же какая-то справедливость есть на свете. И поступил он верно. Хоть мама его и пожурила дома.

— Ну давай, начни с четвертого класса двойки в дневнике носить, — с укором предложила она. — Сперва одну, затем вторую — так незаметно и скатишься.

— Мам, я как все делал, — виновато оправдывался мальчик. — И выпил меньше полстакана.

— Не надо, как баран, за всеми брести!.. Своей головой учись думать, — строго посоветовала Надежда. — Если что-то вдруг делают все, значит, скорее всего, это неправильно… Можно иначе поступить.

— А бывает так, что все действуют как следует? — осторожно поинтересовался Алеша, озадаченный неожиданным маминым утверждением.

— Бывает, — согласно кивнула она. — Но всегда есть способ поступить по-другому и лучше.

— Я не должен был сознаваться?

— Ты должен был прежде головой подумать, чем тебе твой поступок может грозить и не стоит ли потерпеть, — жестко отчеканила Панарова. — И спокойно попить после другого урока… Или в столовой. Или в туалете… Не иди за толпой.

— Ну хватит уже мозги ему промывать, — не выдержав, вступился за сына Анатолий. — Ничего такого он не сделал… А училка — дура, стержень им с детства ломает. «Советского человека» выращивает… Вот благодаря таким учителям все и кончится, не начавшись.

— Правильно сделала, — запальчиво возразила ему мама. — С дисциплины все начинается и дисциплиной заканчивается. Ее надо сызмала прививать. Без нее в стране бардака хватает.

— Дисциплину у детей изнутри нужно развивать, — наставительно изрек отец. — Она частью внутреннего морального стержня должна стать. А не только боязнью кары извне. Этих же учат «не пойман — не вор» с десяти лет. Представь, что из них вырастет к двадцати.

— Люди все разные. Кто-то ничего, кроме палки, в жизни не понимает.

— Рано за них еще решать в десять лет, какие они и что понимают, под одну гребенку всех стричь, — покачал головой Панаров, включая телевизор и глядя в программу в газете. — Меня вон все детство ремнем дома лупили, и я до сих пор ничего полезного из этого не извлек… И не простил.

— Если бы этот алкаш твой еще положительный пример давал, а не только ремнем по заднице порол, — Надежда не упустила шанса поддеть «Панаровскую дурную породу».

— Не бывает так — пороть и тут же положительные примеры подавать, — невнимательно глядя на экран, завершил разговор Алешин папа. — Дети должны над жизнью думать… Разум свой развивать, понимание. А не сноровку — как от розги увернуться.

Встреча мамы с Софьей Пантелеевной не привела к каким-то ощутимым для Алеши последствиям. Та даже не поведала ему, о чем говорила классная. Отец к этой теме тоже больше не возвращался.

Вдоволь поразмыслив в одиночестве, мальчик заключил, что не следует спешить выходить к доске, что обстоятельства могут быть разными — нельзя поддаваться порыву, особенно воодушевляясь примером других. Нужно основательно взвесить последствия всех вариантов действий и выбрать, вымерить свой независимо от остальных… А что хорошо и что плохо — видно, и взрослые-то не особо в этом разбираются.

Авторитет Маяковского пошатнулся в глазах ребенка…

Глава 65

Бригадир в горячем цеху был крайне доволен тем, что Панаров охотно выходил во вторую смену и даже сам, бывало, вызывался взять сверх графика.

«Химики» работали в основном в первую, поэтому Анатолию нужно было успеть пораньше проскочить через «вертушку», встретиться и перекинуться парой слов с людьми, знавшими Боксера, что за мзду брали на себя его норму выработки, помочь с быстрой погрузкой товара в «воронок», доставить коробки на станцию, вернуться до конца смены обратно на завод и в полночь спокойно забрать пропуск из окошка. Как и почем Генка решал с бригадиром вопрос Панаровских отлучек, было не его заботой.

— Тольк, что-то ты зачастил с ночными… От жены, что ль, скрываешься? — подколол его как-то, проходя мимо отсвечивающей смазкой черной махины пресса, Михалыч. — От долга супружеского увиливаешь?

— Старею, — удрученно признался Панаров. — Как в том анекдоте: «Всем ладна жена — вот только хоть бы чуть-чуть незнакомая…» Деньги надо домой нести, — уже серьезнее добавил он, — за ночную доплатки выше, сам знаешь.

— Да я не против, наоборот — молодец!.. Девки ведь, понятно, во вторую не хотят: дом, ребятишки… Ежели так дело пойдет, квартальную премию тебе выпишу. Магарыч с тебя будет! — добродушно хлопнул он пятерней по широкой спине Панарова.

— Не вопрос! — с готовностью поблагодарил тот, придав голосу подобающей случаю восторженной молодцеватости.

В горячем цеху и зимой стояла сухая малиновая жара: безмерная, этажа четыре в высоту, круглая каменная печь мерцала сизым пламенем из растворенного жерла подачи шихты; грозно гудел газ, бьющий тугими струями из грандиозных конфорок; по наклонному, с полметра широкому желобу непрестанной раскаленной вишневой лавой, светившейся голубым маревом по краям и почти солнечно-белой в центре, низвергался и медленно сползал вниз поток расплавленного стекла и безостановочно тек на горячее дутье, к бригаде выдувальщиков с голыми поджарыми торсами, блестящими от пота, с полутораметровыми трубками в руках.

На стекло полагалось смотреть сквозь темные очки, чтобы избежать помутнения хрусталика. Но выдувальщики посылали к черту техника безопасности: «И что я тебе в очках выдую? Задницу бабы твоей?.. Ты, что ль, мне потом норму подпишешь?»

Обмакнув конец трубки в огненную реку, вращая ее пальцами туда-обратно, они искусно цепляли кусочек вязкой розовой массы, превращая его в аккуратный шарик размером с гусиное яйцо, игравший всеми отсветами красного, желтого и синего, сосредоточенно отходили на свое рабочее место и начинали ворожить.

Едва прикасаясь губами к другому концу трубки, неспешно вдувая в нее воздух и непрерывно крутя, они творили свои маленькие копии объектов мироздания, погрузившись в них мыслями: шаровидные галактики, вытянутые веретеном туманности, газовые облака вычурного вида… Добившись нужной формы изделия и слегка охладив его в бадье с водой, стоявшей неподалеку, выдувальщики обрезали гигантскими ножницами с длинными ручками избытки стекла по краям и создавали из них ушки, ободки, карнизы, легко лепившиеся обратно к раскаленному телу цветника, зауживали шейку, уплощали дно, ровняли рифленый торец, заново с шипением пара опускали его в воду и оставляли в стороне мирно остывать, опять приступая к струящемуся адскому жару вулканической лавы за новой жгучей крапинкой солнца.

Погустевший поток магмы плавно переползал в самую шумливую часть горячего цеха — на прессовку. Дюжина мощных прессов автоматически отбирала у реки четко отмеренную порцию, операторы размещали половчее форму и спускали рычаг. Из неказистой бордовой лепешки рождалась нежная, прозрачная лазорево-розовая салатница, конфетница, салфетница или другая «чаплашка» из десятков производимых заводом артикулов. Там же, неподалеку, дробно гремели прессы на подвеску и слезой Феникса выдувалась «капля» для хрустальных люстр.

После охлаждения, учета нормы и первичного контроля качества брак тут же отправлялся в шихту и опять по ленте конвейера нырял в инфернальное нутро печи. Качественный товар уезжал на рисовку узоров в следующий цех, где с искристыми алмазными кругами, вращавшимися с огромной скоростью, работали в основном женщины.

Пресс в горячем был тяжелым и опасным местом работы: почти все операторы на месте десяти пальцев на руках имели набор из уродливых обрубков разной длины и количества — чаще всего, вместо средних и указательных. Прессы заедало, неуклюжий автомат нуждался в помощи искусной человеческой кисти, незаблокированные как положено формы рубили фаланги. Нехватка пальцев ничуть не вредила плану выработки и качеству работы. Наоборот, по числу культей возможно было отгадать, сколько лет горячего стажа на прессовке отбыл обладатель — искушенный мастак, не новичок зеленый… И как часто украдкой пропускал стаканчик в смене.

Работа на рисовке тоже была не из безопасных. После того как мастер-рисовальщик умело выткал алмазом наметку, точной рукой разметил основные контуры узоров, женщины должны были довершить, докончить все «ромашки», «рубины» и «звезды», отгранить, придать нужную изломанную линию торцу — все краем корундового диска, потом зашлифовать острые, лезвием бритвы режущиеся грани другими, более мягкими кругами с песчаником.

Вес обрабатываемых на «рисовке» изделий был самый разный — от стограммовых конфетниц да соусниц до огромных, полуметровых в диаметре тазиков-салатниц и роскошных метровых поленьев хромовых, кобальтовых, марганцевых цветников, весивших несколько килограммов.

Рисовать приходилось под непрестанно бьющей струей студеной воды, чтобы стекло не накалилось и не треснуло, в скользких перчатках, в облаке брызг, мелких осколков, кусочков алмазной крошки и песка. Бешено вращавшиеся диски лопались, разлетаясь острыми иглами по сторонам, стеклянные края и сквозь резину в кровь резали нежные женские руки, осколки ранили защищенную лишь тканью спецодежды кожу, легкие вдыхали сырую мглу. Но за работу на «рисовке» недурно платили с надбавкой за вредность — правда, меньше, чем в горячем.

После цеха рисовки почти готовые изделия отправлялись на полировку, на «химию». Именно там использовался труд заключенных-«химиков». Безмерные ванны с концентрированной серной, соляной либо плавиковой кислотой периодически отворялись, и в дымящееся, шипящее, брызгающее едкими каплями пекло погружались корзины с уложенным в них «прессом».

Побывав в кислотном аду, хрусталь становился хрусталем. Идеально гладкий и прозрачный, бесплотный, самоцветом искрящийся на гранях, благозвучно и мелодично звенящий при легком постукивании ногтем — желанный гость для тысяч семей по всему Союзу.

После полировки на «химии» граненый хрустальный товар проходил приемку, заключительный контроль, получал золотистую наклейку и отгружался на линии упаковки, а затем — ждать своего часа на склад готовой продукции. Использованная кислота из ванн испарялась из открытого отстойника либо сливалась в речушку неподалеку, давно мертвую.

«Химики» были все как один с рубцами после ожогов на коже — спецодежду и рукавицы быстро разъедало, даже гордились ими. Во время смены в носу, в горле и легких горело, воспаленные, красные, слезящиеся глаза щипало, люди надсадно кашляли и выбегали наружу на перекур, чтобы табачным дымом перебить вкус соленого металла во рту.

Помимо «химиков» в цеху трудились в меньшинстве и обыкновенные рабочие. Они за вредность получали молоко. Рабочие побаивались «химиков» и на всякий случай держались от них подальше. У тех была своя жизнь, свои разборки, свои базары, и старожилы рассказывали новичкам вполголоса, что раз-другой, случалось, в ванну с кислотой падал один из «сидельцев», успев лишь кратко завизжать в полете и с шипением мгновенно скрыться под дымящейся поверхностью. Инциденты оформлялись по документам как несчастные случаи на производстве, падение по неосторожности из-за грубого нарушения техники безопасности, и клались под сукно, не заканчиваясь ничем. Тела даже не извлекались из ванн — доставать было нечего.

Особенно нехорошей славой пользовались зловещие резервуары с плавиковой кислотой. Просочившись прожженной спецовкой к коже, она не обжигала, как серная или соляная, человек не чувствовал ничего и продолжал выполнять план полировки оптических линз, для которых другие кислоты были, видать, слабоваты. Лишь где-то через полчаса, а то и позднее, начиналась жуткая боль — кислота исподволь проедала плоть до мышц и нервов, — которую глушили лишь морфий да наркоз, обожженное место вздувалось и отекало. Смерть могла наступить от остановки сердца — кислота связывала кальций в крови, от болевого шока, от почечной недостаточности либо от осложнений. Не самая легкая смерть…

На плавиковой работали одни заключенные. Не страшился их только бригадир Генка. «Химики» сами с молчаливой опаской обходили его: вроде бы случаи растворения заживо происходили после мощного апперкота в подбородок слишком строптивым или разговорчивым зекам, чересчур вникавшим в темные дела безжалостного Боксера.

Бригадир пользовался уважением и у начальства. Цех химполировки всегда выполнял план, дисциплина и порядок в нем были железными, заключенные смиренно трудились на благо родины, не халтурили и не безобразничали.

Поговаривали, что, когда снимут судимость, у Боксера есть вполне обдуманное, зрелое желание и даже неплохие шансы вступить в партию. Общественную нагрузку он нес без кислого выражения на лице, с пониманием. То, что в молодости оступился, надебоширил, не значит, что партия и общество поставили на человеке крест. Всегда можно осознать и раскаяться. По младости с кем не бывает? Тем паче — у спортсмена… Боксер успешно и уверенно двигался по пути исправления.

— Ну че, Толян, Надька довольна жизнью? — подмигнул он Панарову на перекуре. — Все нормально дома?

— Нормально, Генк, все путем, — глядя в сторону и выдыхая сигаретный дым, ответил тот.

— А у самого-то в душе все пучком? — испытующе посмотрел на него Боксер.

— Да нормально, работа как работа, — снова утвердительно кивнул Анатолий. — С «химиками» язык нашел более-менее.

— Если кто из них забыкует или за понятия подтягивать рискнет, ты мне маякни сразу, — с угрозой сжал пудовый кулак бригадир. — Я вопрос вмиг закрою… К тебе предъяв нет, я в курсах. А понятий по жизни и без терпил наберешься.

— А ты в натуре кого-то из них с кислотой в речку слил? — не удержался от любопытного вопроса Панаров, искоса глянув на реакцию собеседника.

— Опять вопросы? Мы же по теме вроде добазарились, нет?.. Ты че, следак, что ль? — жестко среагировал Боксер, мгновенно сощурив колючие свинцовые глаза. — И за натуру не гони, со мной нормально разговаривай!.. Лады?

— Ладно, чего ты закипел, — поторопился успокоить его Анатолий. — Извини.

— Ты лучше за дела наши скорбные помозгуй, — смягчился Генка. — Все пока нормалек, когда свой наряд ментов дежурит. Товар вывозим машинами, а получаем — так, еще зарплату за ходку… Рискуем за гроши, да?

— Меня все устраивает, — поспешил ответить Панаров. — Не сули журавля в небе, дай синицу в руки… Да и риск вроде небольшой.

— А можно один раз рискнуть, куш сорвать — и потом кайфуй целый год, лафа! — с азартным блеском в глазах понизил голос Боксер. — Прикинь — за раз бабла рубануть столько, что нам здесь год горбатиться!

— Там и отвечать, небось, крепко придется, ежели не срастется…

— А ты думаешь, покуда тебя с нашим товаром примут, штрафом и увольнением по статье, что ль, отделаешься? — въедливо ухмыльнулся бригадир, вопрошающе поглядев на Анатолия.

— Ты же говорил — у тебя все схвачено?

— Жизнь, братуха, полна случайностей, — со слегка напыщенной мудростью поделился опытом бывший «сиделец». — Счастливых и злосчастных… Я ведь тебе страховой полис не выписывал. И пошустрее, поизворотливее нас с тобой погорали: удача — она, сука, переменчива… Поэтому о подушке подумывай. О соломке. Заметут — семью с чем оставишь?.. У нас ведь бывает и за коробку, и за вагон — один хрен срок чалить приходится.

Боксер, криво улыбаясь, в упор воззрился на нервно докуривавшего «Приму» Анатолия.

— Ладно, обозначь в общих чертах, какое дело? — сделав последнюю затяжку, загасил тот подошвой окурок, втоптав в землю.

— Вот это уже мужской разговор!.. Хвалю, — боднул он Панарова кулаком в грудь. — Ты про экспериментальный цех на «Маяке» слышал?

— Ну так, в общем и целом, — насторожился Анатолий.

— Никакой он не экспериментальный. Там кристаллы искусственные выращивают для военных… С такими же нормами и планами, как у нас.

Панаров непонимающе посмотрел на Боксера.

— И что?

— Толян, за один такой кристалл люди дают очень серьезные деньги. Оч-чень серьезные, — многозначительно повторил тот.

— Но мы-то на стеклозаводе, а не на «Маяке»?

— На ставку, по графику, — опять сощурил очи Генка. — А кто не дает совмещать?.. Раз в недельку, например, в третью смену или в выходной — почему бы туда не выйти?

— А че ты сам-то не устроился?

— Ты че, дурак? — вытаращил зенки бригадир. — У меня ж судимость, да еще за тяжкое!.. Там допуск, проверка комитетчиками… А ты чист, как стеклышко. Жена, дети, свояк вроде пашет — поручиться может… Правильная информация?

Панаров мысленно удивился, что Боксер осведомлен о месте работы родственника жены, но вида не подал. Ему вдруг до боли отчетливо вспомнился фильм из сериала «Щит и меч»… Он замолчал.

— Ну, че ты очком заиграл? — весело поинтересовался Генка. — Как с ворами в одной будке трястись — так вроде не ссал?

— Нет, Боксер, там госбезопасность, тайна, — замотал головой Анатолий. — Это не чаплашки из горячего в будке вывозить… Так до расстрела допрыгаться можно.

— Да ладно, брось! Наслушался лохов! — махнул тот рукой. — Сейчас время другое пришло… Горбач, потепление, разоружение, дружба… Никто никого не расстреливает. Ты же не секрет атомной бомбы выносишь! Такой же товар, как любой другой, только за него пуще башляют.

— Это все лирика, а как там на самом деле — никто не знает, — твердо вознамерился стоять на своем, идти в отказ, Панаров. — Мне свояк по пьяни говорил, поймают — пуля в затылок без суда и следствия… При попытке сопротивления и бегства.

— Ты, главное, проверку пройди и устройся туда, — мягко, но настойчиво продолжал уговоры Боксер. — Попадешь в цех — я, не торопясь, все обмозгую и устрою так, что чист будешь, как дева Мария… Отвечаю, братан!.. Как только там устроишься — здесь тебе доляну в два раза подниму… Сечешь? В два! Ты подумай, я не тороплю.

Генка раздавил ногой бычок и не спеша вперевалку направился обратно в цех проведать своих «химиков».

Глава 66

Панаров вернулся в цех с тревожным чувством сосущей пустоты в груди. Мысли в голове путались, разлетались, распадались на отдельные голоса.

«Ну вот, коготок увяз — всей птичке пропасть, — закручинился он. — Связался с бандитом, идиот, позарился на деньги — теперь с дорожки не свернуть, затянула трясина… Нет, откажусь, пусть что хочет делает. Еще я предателем не становился».

Но откуда-то из глубины сознания подбиралась, всплывала на поверхность подленькая непрошенная мыслишка:

«А что, если через Пегого туда приткнуться, а здесь начать двойной калым зашибать?.. Боксеру мозги пока попарить, что не подступиться, мол, и ничего не получается с заказом… Он же ведь туда ни в жисть не проникнет и не пробьет, как там все изнутри-то поставлено».

Третий глас злобно прекословил:

«Да ну его к черту вместе с деньгами! Выйти вообще из дела и послать его вежливо. Не завалит же он меня за это!.. Жил без калыма — и дальше проживу. Буду опять Фролину понемногу через проходную подвеску да пресс таскать».

Однако Панаров тут же вспомнил, что деньги, приносимые им в семью, риск, которому он подвергается, запах опасности обеляют и даже как-то возвышают его в собственных глазах, когда он поздними ночами приходит к Любке. И притупляют бдительность жены. Жертвовать недавно обретенным другим миром он не желал.

«Ладно, поступим как всегда, — решил он наконец с кислой самоиронией, внутренне невесело усмехнувшись. — Из двух возможных путей выберем третий… Наихудший…»

— Ты сегодня какой-то задумчивый, — мягко повернулась к нему всем гибким телом Любка, забирая резинкой волосы на голове и поправляя батистовую сорочку. — На работе что не так?

— Да нет, жизнь свою обдумываю на будущее, — рассеянно поглаживая ее ладонью по обнаженному бедру, неопределенно ответствовал Анатолий, лежа на спине на кровати и глядя сквозь потолок в никуда.

— Ты ведь все равно от нее не уйдешь, — неправильно поняла она, что у него на душе. — Двое детей…

«Вот это да!.. О чем думает!» — мысленно присвистнул Панаров.

— Любк, ты же понимаешь, что ты из другого мира — из параллельного… Состоящего из античастиц, — попытался он придать естественную легкость словам.

— А ты не боишься, что это мир Прозерпины? — Даманская предпочла уйти из физики в более близкую ей мифологию.

— Ну уж нет!.. Тогда бы мы с тобой, по судьбе, в феврале должны были начать встречаться, а не в сентябре, — с готовностью подхватил античную тему Анатолий, снова почувствовав себя в своей стихии, лишь бы не рассуждать о них двоих в будущем времени. — Знаешь, что бывает, когда разные миры встречаются?

— Что? — не совсем понимая, куда он снова клонит, спросила та, закончив с прической.

— Аннигиляция.

— А что это?

— Не станет ни того, ни другого мира. Все бесследно исчезнет… Только вспышка — и пустота… — Анатолий забылся в мечтах и на секунду замолк. — Нет, даже пустоты не останется. Чистое, блаженное небытие… Я обрываю нить сознанья и забываю, что и как…

— Тогда будь поаккуратнее со своими мирами, — с грустью улыбнулась ему Любовь. — Люди везде свой нос суют, судачат… Меня уже выспрашивали знакомые, дознавались, чего это Панаров зачастил, по ночам на районе ошивается. Не ко мне ли ходить повадился.

— Хороший у нас народ, «венец земного цвета»! Бдительный, сука! — выругался тот и раздраженно поднялся с постели. — В следующий раз спросят — скажи: к людям Боксера таскается, дела вроде у них общие.

— А ты вправду с Боксером дела делаешь? — вздрогнула Даманская, сверкнув испуганным взглядом.

— Да так, по малости: иногда попросит меня пронести что-нибудь через вертушку или на прессовке сверх нормы нашлепать, — сразу пожалев, что сказал лишнего, поспешил успокоить ее Панаров. — Ничего серьезного.

— Ты с ним не связывайся, пожалуйста! — Любка молитвенно сложила руки. — Он страшный человек… Через него и тебе, и мне зло будет.

— Да ладно… Не преувеличивай… Ну, отсидел на зоне по дури своей — кому-то по молодости башку расшиб, — неубедительно возразил Анатолий. — А сейчас — бригадир на «химии», нормальный себе мужик. Выпивал я с ним пару раз…

— Ты о нем ничего не знаешь, — нахмурив брови, серьезно заявила Даманская.

— А ты знаешь?.. Тогда расскажи, — попросил Панаров.

— Нет, просто выполни мою просьбу, ладно? — покачав отрицательно головой, стояла та на своем. — Не путайся с Генкой.

— Ладно-ладно, хорошо… Чего мне с ним путаться-то? — примирительно согласился Анатолий. — У него своя жизнь, у меня — ты… Любой человек может стать страшным. У всех у нас есть две руки, две ноги, голова… Все от обстоятельств зависит. Еще Гете говорил, что способен ко всему — и к добру, и на самые жуткие злодеяния. Ежели жизнь так сложится…

— Вот именно, сложится, — кивнула Любовь. — Но для кого-то она очень легко и естественно так складывается. Столько своего зла внутри, что достаточно одной капли сверху — и готово… А кто-то свой сосуд в душе почти пустой от зла держит. Он может много чего от других принять. И не возвращать… Лишь так, наверно, мир и становится добрее.

— Гегель, переход количества в качество, — засмеялся Панаров, обнимая ее за плечи. — И мера, которая у всех разная.

— Тебе бы все философствовать, Гераклит ты мой, — она шутливо взъерошила пальцами вздыбленные от подушки жесткие волосы на его затылке и поцеловала в щеку.

— О, мадам знает досократиков? — подняв бровь, усмехнулся Анатолий.

— Нет, со школы, из истории, — сконфузившись, призналась Любка. — А кто это?.. Кроме того, что древнегреческий философ, ничего не помню…

— Он говорил, что всего один человек, если это Любовь, значимее для него, чем мириады всех живущих, — с лаской заглянув в бездонные изумрудные глаза, медленно и выразительно промолвил Панаров. — Ну, и что в одну реку нельзя войти дважды, — добавил он уже более будничным тоном.

— Прямо вот так про меня и говорил? — плутоватым бесенком довольно заулыбалась Даманская. — Наверно, со вкусом был человек.

— Да… Только зря увлекался самолечением, — подтвердил Анатолий, вновь что-то вспомнив и опять впадая в задумчивость, погружаясь в свои мысли. — Хотя, собственно, закончил так же, как окончим все мы.

— А как он закончил? — с любопытством поинтересовалась Любовь.

— Погруженный в кучу дерьма по шею… — Панаров очнулся, поняв, что снова взял не ту ноту. — Ладно, натурфилософ, ложись на живот — массаж… Поглажу тебе ножки напоследок и пойду домой. И как с такими длинными живут, ходят, не спотыкаются?..

— Еще как спотыкаются, — польщенно засмеялась Любка, переворачиваясь. — Сколько раз я падала и до крови коленки разбивала — не сосчитать.

Глава 67

После возвращения с подмосковных курсов Надежда получила обещанное повышение — была назначена заместителем начальника планового отдела. Без высшего экономического это был потолок, выше не дорасти.

Директор леспромхоза был к ней расположен, благоволил.

— Ну что, Панарова, не жалеешь теперь, что я тебя силком учиться-то вытолкал, руками из конторы выпихнул в Москву? — с чуть барственной усмешкой вопросил он после утренней планерки.

— Нет, спасибо, Виктор Кузьмич, не жалею, — по нормам трудового этикета, скромно потупив взгляд, кивнула та.

— Работы, конечно, надбавилось, новые задачи, больше цифр, да? — директор, видимо, был настроен поболтать с подчиненной.

В просторном кабинете со стенами из мореного дуба, с длиннющим столом для совещаний, с селекторным пультом и полудюжиной телефонов разных форм и расцветок на габаритной плите, за которой восседал в высоком кожаном кресле шеф под застекленным портретом генсека, Надежда чувствовала себя скованно.

— Цифрами, Виктор Кузьмич, я всю жизнь занимаюсь, — негромко ответила она, стараясь не встречаться с насмешливым взором из-под отсвечивающих линз очков. — Это меня не беспокоит… Справляюсь пока.

— А все-таки вижу: кошки у тебя на душе скребут, — директор поднялся со своего места и подошел к столу, у которого бочком жалась на стуле Панарова. — Можешь не отнекиваться. Я не первый год тут сижу, — махнул он рукой в сторону Горбачева. — Руководителю должно чувствовать душу подчиненного, иначе цена ему грошовая.

Высокий седовласый представительный мужчина, далеко за пятьдесят, но в хорошей для своего возраста форме, круто развернулся и подошел к небольшому бару в углу у окна.

— Может, рюмочку коньячку, чтоб напряжение снять? — с улыбкой обернулся он от барной дверки.

— Виктор Кузьмич, вы же знаете — я не пью, — отрицательно покачала головой Надежда.

— И я не пью, — невозмутимо согласился тот. — Но по работе иногда надо.

Он налил две хрустальные рюмки из начатой бутылки армянского, поставил одну на стол перед Панаровой и, держа в руке вторую, вернулся к себе.

— Ну, давай, — коротко распорядился Виктор Кузьмич не терпящим возражений тоном. — Обмоем твое продвижение по службе.

Панарова, подчинившись, маленькими глоточками через силу испила рюмочку и поморщилась, затрясла головой. Директор кивнул и привычным быстрым движением опрокинул свою.

— Вот молодец! — с заигравшей на губах усмешкой Зевса-громовержца похвалил он ее. — Шоколад? Лимончик? Запить?.. Правильно… Коньяк не запивают и не закусывают… Ну давай, говори, что там тебя беспокоит. Из этих стен ничего не вылетит.

Надежда почувствовала, как горячей волной прибывает в ней безрассудная смелость, и подняла глаза, увереннее взглянув на стекла в золотой оправе.

— Виктор Кузьмич, я и после курсов не очень-то разбираюсь в этом хозрасчете, — призналась она с ноткой вызова в голосе. — Но план по лесонасаждениям мы раньше всегда готовили на основании фактических площадей делянок за прошлый год… Сколько вырубили — набавили к тому естественную убыль по нормативам, процент подсадок к прошлогодним саженцам, где не прижились, засохли или лоси верхушки поели — все было ясно… А сейчас мы в новом году и половины прошлогодней вырубки не покрываем, — Панарова выдохнула, чтобы, набрав в грудь воздуха, отважно выпалить в глаза шефу. — Выходит, только рубим?.. А сажать не будем?

Директор шумно вздохнул, встал из-за стола, снова подошел к дверце бара, налил себе вторую стопку и выпил, стоя к ней спиной, не оборачиваясь.

— Панарова, а ты не в курсе, что нынче нам план посадок не министерство, а область утверждает? — вдруг резко повернулся он от окна. — И то, что вы там у себя в отделе понаписали сначала, мне в управлении зарубили подчистую?

— Но ведь мы все верно написали, по нормативам, как раньше… — мигом занервничала Надежда, поерзав на стуле.

— Вот!.. Как раньше!.. — поднял указательный палец Виктор Кузьмич, чуть наклонившись вперед. — А теперь все по-другому! Вон, к нему все вопросы, — махнул он рукой на портрет над креслом. — Мне в Саратове такой разгон с вашим планом устроили! Сейчас каждый год нам будут госфинансирование на десять процентов урезать. «Ищите внутренние резервы», — говорят… Хозрасчет, мать его!.. А что это значит — ты понимаешь? Техника — она железо, изнашивается и ломается вразрез и независимо от политики партии!.. Дальше что?.. Людей сокращать прикажешь? Премии не давать квартальные?.. Откуда резервы, а?

Виктор Кузьмич выдержал долгую паузу, наблюдая за произведенным на подчиненную эффектом своей речи. Затем воротился за стол и сел в кресло, взяв в руки какой-то блокнот.

— Будем больше рубить и меньше сажать — все!.. Понятно тебе?

Шеф побагровел. Было видно, что разговор в области дался ему нелегко и душа все еще кипела.

— Но ведь мы не в тайге. Лет пяток так поработаем — и в районе ни одной новой делянки не найдем, — осторожно возразила, несогласно покачивая головой, Панарова.

— Где был лес, теперь одни омертвело смотрят пни, да?.. А ты уверена, что через пять лет от леспромхоза что-то останется? — сощурив глаза, с болью процедил начальник. — Я вот не уверен… Живи нынешним днем. Урезали бюджет на десять процентов — крутись, ищи, отколь деньги взять… Мне открытым текстом сказали, Панарова: «Виктор Кузьмич, не справляетесь — положите заявление на стол. Мы найдем тех, кто справится». Понимаешь?.. Радуйся, что пока вообще хоть что-то на лесопосадки планируем и питомник не закрыли…

Надежда упрямо смотрела на вмиг постаревшего седого мужчину, не желая без боя беспрекословно поддаваться внешним обстоятельствам.

— Ежели так дальше пойдет, то что — начнем лесничих сокращать?.. А очаги возгорания? Ведь пожары пойдут, убыль возрастет. За нее всем нам головы Москва поотрывает.

— Не поотрывает, не бойся, — устало успокоил ее шеф. — В управлении народ весь поменялся. Молодежь какая-то чужая понаехала… «Приставлен муж иной к иному граду»… Моих всех на пенсию отправили. А приезжих только оптимизация бюджетных расходов интересует.

Виктор Кузьмич вдруг гневно сверкнул очами, расправил плечи и выпрямился в кресле.

— Государству денег в казне вдруг стало недоставать!.. А про лесников и пожарные службы ты правильно смекнула — специалист! После сокращения лесопосадок они на очереди будут.

Директор опять поднялся и направился к бару, достав из него початую бутылку и по-гусарски бодро предложив: «Еще по одной?»

— Нет, спасибо, Виктор Кузьмич, я правда не хочу, — со страхом взмолилась подчиненная.

— Ну, как хочешь, — налил тот себе уже в чайный стакан и одним махом выпил, задержав на несколько секунд дыхание. — Кстати, не желаешь на днях в Саратов со мной прокатиться?.. Город посмотрим, в ресторане пообедаем… В управлении тебя покажу, а?.. — подмигнул он с генеральской улыбкой, слегка пригладив у виска седуюпрядь.

— Нет, не хочу. У вас ведь есть с кем в Саратов ездить, — дерзко ответила Надежда, выпрямивши спину и слегка задрав вверх упрямый подбородок.

— Смотри-ка, смелая какая! — с напускным осуждением закачал головой директор. — Кто же после повышения шефу отказывает?

— Я о повышении не просила и такой ценой карьеру не строю… Могу вернуться на прежнее место. А коли работа моя больше не устраивает — могу уйти, — решила окончательно расставить все точки над «і» Алешина мама.

— Ладно, ладно, не обижайся, — миролюбиво махнул рукой Виктор Кузьмич. — Я не настаиваю. Полно других, что сами просятся… Знаю, что ты не из них, просто проверить хотел. Покуда я здесь директором, никуда ты из леспромхоза не уйдешь.

— Спасибо, Виктор Кузьмич, — Надежда на секунду замялась, вновь набираясь решимости. — Я еще хотела сказать, что планировать работу предприятия на год мы будем так же, как раньше — по утвержденным Минлесхозом нормативам. Либо пусть из управления пришлют письменную директиву, которой эти нормативы отменяют, и дают новую инструкцию, либо пусть цифры с потолка будут на их совести… При проверках из министерства пускай у них головы болят!

— И задницы горят! — засмеялся директор, хлопнув в ладоши. — Да, верно!.. Может, эту шантрапу младую разгонят через год. А мы пока все по правилам делать будем… Поддерживаю предложение, Панарова! Еще вопросы-замечания есть? Нет?.. Не задерживаю.

Слегка раскрасневшись, мама Алеши прошла двойными обитыми грубоватой кожей дверьми мимо любопытно поглядывавшей русоволосой секретарши, не раз побывавшей в Саратове, затем тусклым коридором без окон — до своего кабинета в плановом отделе.

— Девчата, планы и отчеты квартальные и полугодовые пишем как раньше, — с торжеством огласила она. — Шеф одобрил… А управление пусть черкает и исправляет, как ему вздумается.

Глава 68

Вечером Надежда поделилась с супругом впечатлениями за день, опустив излишнюю деталь о предложении романтической поездки в область.

— Вредители там сидят, в управлении вашем!.. Сталина на них, сука, нет! — с готовностью вспыхнув, тут же основательно разгорячился Панаров. — Не жди, что их москвичи к ногтю прижмут! Они их и поставили для этого… А вас будут дальше зажимать.

— А как ты думаешь, зачем им там, в Москве, все это? — непонимающе спросила мужа Алешина мама. — Ведь все же нормально работало десятилетиями?

— Вот помянешь мои слова — столько вреда, сколько этот гад плешивый, сука меченая, принесет, никто еще стране не принес, — уже вовсю кипел тот. — Даже Гитлер!

— Ну, ты уж хватил… — недоверчиво протянула Надежда. — С фашистом, с Гитлером сравнил.

— Таких гитлеров Европа по миру десятками рассылала — «бремя белого человека»… Вначале Испания с Португалией, потом голландцы, французы, англичане. Ничего нового… Геноцид был, есть и будет. Только формы слегка меняются. В ногу со временем, с прогрессом… Просто у нас здесь они семьсот лет обламываются — и не могут понять почему, размышляют. Гитлер — всего лишь последний эпизод. На внешнюю заразу у нас иммунитет железный выработался, — постарался подоходчивее растолковать свои мысли Анатолий. — А Горбач, сука, это как раковая опухоль — не работает здесь иммунитет, понимаешь?

— И что, он один все способен разрушить? — иронично спросила Надежда. — Грош цена такой стране…

— В том-то и беда, что он наверняка не один! — захлопнув книжку, Панаров нервно поднялся с дивана. — И даже не первый в ряду разрушителей сверху… Ладно, я что хотел спросить, — перевел он вдруг разговор, глядя в окно на двор, — ты можешь с Лизкой и Пегим переговорить насчет экспериментального цеха на «Маяке»?.. Можно ли к ним туда устроиться на смены?

Панарова изумленно раскрыла свои хазарские, чуть раскосые глаза и несколько секунд молчала, вопрошающе глядя на слегка смутившегося мужа.

— Ты сдурел?.. Там народ травится: десять лет непрерывного — и пенсия за вредность… Мне денег такой ценой не надо.

— Пегий же работает — и ничего, бодрячком пока выглядит.

— А зубы его ты видел?.. Все повыпадали! Весь рот в мостах!

— Может, сладкое любит… — попытался пошутить Анатолий.

— Нет, там у всех так!.. И печень разрушается, — не поддержала шутливого настроя мужа Надежда.

— Я бы раз в неделю, не чаще, — осторожно уговаривал ее Алешин папа. — Годик-два бы поработал, а там посмотрим… Не понравится — тут же уволюсь.

— Тебе горячего мало?.. Куда еще — на вторую вредность?

— Зарабатывать надо до сорока, пока здоровье есть и годы дозволяют, — внушительно заметил Панаров, норовя придать своему лицу выражение крайне ответственного человека. — А потом уже на курорты и моря ездить. Ты поговори… Может, там и не берут — узнай, и все… Хорошо?

Панарова молча испытующе смотрела на мужа, вдруг заинтересовавшегося нехитрым бытием Тошки во дворе и не отводившего взора от окна.

— Ладно, спрошу… Но ты сто раз подумай: тебе двоих детей на ноги поставить надо. Панаров отважился и отвернулся от стекла, серьезно взглянув в очи супруге.

— Я об этом как раз и думаю… И в горячем до смерти торчать не хочу…

Отоспавшись после второй смены, с головой погрузившись в приготовление украинского борща и венгерского гуляша на газовой плите, Елизавета была немного удивлена раннему телефонному звонку от сестры.

— Привет… У вас все нормально? Не болеете?.. Да, я после ночной в отгуле сегодня. Да как всегда… Жрать вот стою, готовлю. Поросятам поставить надо… Хорошо, что позвонила. Я спросить хотела: можешь мне дров машину завезти? А то баню скоро топить нечем будет… Вроде раз в неделю топим, а дрова улетают! Березовых, по возможности. От этой осины — одна копоть, а толку нет… И весной, если себе сечку с комбикормом будешь брать, мне тоже мешков десять попробуй выписать, ладно?.. Я деньги сразу отдам, сколько надо…

Посулив помочь с дровами и сечкой, Надежда как бы промежду прочим поинтересовалась:

— А Борька у тебя все еще в экспериментальном?

— Да, работает пока… Но уже уходить подумывает, может, и стаж не доработает… Трудно очень, — посетовала сестра. — И химия вся эта ядовитая… Я ему говорю: «Ну ее к черту! Всех денег не заработаешь, а здоровье надорвешь».

— Спроси его, нельзя ли там моего на смены пристроить? — решилась, наконец, Панарова.

— Твоего?.. — лицо Лизки вытянулось от изумления. — Да он же лодырь!.. Там пахать, корячиться надо.

— Он исправляется, подзаработать хочет.

— А что, на стекляшке в горячем паршиво платят? — подкольнула старшую Коркунова. — Небось, так же, как и у нас в горячем.

— Не хватает, сама знаешь, — Надежда постаралась не заметить сестриной иронии. — Денег много не бывает.

— Ладно, я спрошу вечером, — пообещала Елизавета. — Потом на неделе перезвоню… Да, кстати, Надьк, у тебя в поликлинике никого знакомых нет? Мне бы щитовидку проверить… Мерзну все время, и волосы что-то лезть стали клоками.

— Есть. Я поговорю и дам знать, — начиная уставать от потока докучливых просьб, обнадежила сестру Алешина мама.

— Спасибо… А то сил никаких нету! — жалобно протянула Лизка.

Панарова многим полезным людям в городе помогала со строевым лесом, подовьем, тесом, штакетником, дровами, посему имела знакомых и в поликлинике, и в аптеке, и в других нужных в жизни заведениях. Без связей в леспромхозе купить толковый лес было почти невозможно: вся продукция отправлялась на ближайшую железнодорожную станцию и вагонами разъезжалась по Союзу да за границу. На потребности местных жителей не обращали внимания — план!..

Глава 69

Не ко времени величественное здание управления «Маяка Октября» вызывало в душе Панарова неприятное, беспокоящее чувство. Проходя мимо «шараги» — профтехучилища, серой невидной трехэтажки, где после восьмилетки дозревала прыщавая новая смена рабочих завода, на переменах с ленцой курившая на открытом крылечке, он издалека разглядывал габаритные полукруглые арки песочной расцветки, скрывавшие в глубине, в полумраке, тяжелые входные двери, скользил глазами по высоким оконным проемам, надежно защищенным извне чугунными коваными решетками.

Все это было из иной эпохи, из другого мира, чужое, давно минувшее, бесстрастно глядящееся в грядущее. Родная двухэтажка дирекции стеклозавода из простого красного кирпича с железной двухскатной кровлей и рядами безликих белых квадратов окон, с такими же безликими коридорами и крытыми желтоватой эмалью дверьми кабинетов внутри, такая затрапезная и привычная, казалась ему теплее и уютнее.

Пройдя через угрюмую вахту, расписавшись в пухлом разлинованном на графы журнале регистрации, он поднялся на последний этаж по широкой, почти дворцовой лестнице с коваными ажурными перилами туда, где находился заводской отдел кадров.

Постучавшись в узкую обшитую дерматином с пуговицами дверь с маленькой табличкой из бронзы, точнее — в деревянный косяк сбоку, он через силу, преодолевая что-то противившееся в себе, вошел внутрь.

Небольшой серый человечек с яйцевидной головой, в сером костюме не по размеру с замасленными нарукавниками, близоруко сощурился припухлыми веками сквозь влажные линзы допотопных круглых очков и коротко указал рукой на стул перед своим загроможденным бумагами столом. Взглянув на документы Панарова, он покопался в верхнем ящике стола и извлек оттуда небольшую сизую картонную папку-скоросшиватель.

Единственное окно тесного кабинета выходило в сквер. Старые вязы дотягивались растопыренными ветками до пыльных, давно не мытых (может, с революции) стекол. Враждебно раскачиваясь под острым февральским ветром и со скрипом касаясь полупрозрачного дребезжащего стекла на фоне низкого серого неба, они были будто створены мятущейся кистью экспрессиониста или написаны японской тушью в стиле суйбокуга.

— Анатолий Васильевич, тридцать пять лет, женат, двое детей, рабочий стеклозавода… Все правильно? — оторвал от папки мутно-белесые глаза бессистемно лысеющий кадровик.

— Да, все верно, — сдержанно кивнул Панаров.

— А что вас вдруг к нам потянуло? — въедливо скривил влажный рот с отвислой нижней губой серенький сморчок.

— Со свояком болтали, говорил — получают неплохо… И стаж, — тужась сохранить приязненную непринужденность в голосе, ответил Анатолий, обводя взором высокие стеллажи с папками.

— Не много болтает свояк-то? — с отеческой заботливостью поинтересовался собеседник.

— Нет, он же подписку дал, — помотал головой Алешин папа, напрягшись и выпрямив спину, прижатую к спинке стула. — Никаких деталей о производстве.

— Кстати, а как ваших родителей на Сахалин занесло? — неожиданно бросил кадровик, вроде бы не придавая большого значения заданному вопросу, просто из светского любопытства. — Осужденные в семье были?

— Нет, они добровольно, по комсомольскому призыву поехали.

— Да?.. — удивленно вскинул брови серый пиджак. — Проверим…

Мужчина делал остро заточенным карандашом какие-то пометки в папке, лишь иногда коротко постреливая сощуренным оком сквозь залапанные пальцами диоптрии.

— А чего же обратно в деревню вернулись?.. — все-таки прицепился он к комсомольцам. — Проштрафились?

— Нет. Я народился, — повинился Панаров. — И болел там сильно. Климат тяжелый… Чехова, поди, читали?..

— Что есть, то есть… — неопределенно согласился кадровик. — За границей родственников нет?.. Хорошо… Где служили?.. В армии, надеюсь, были?

— Да, в Германии, в войсках связи, радистом, — с чувством гордости оповестил Панаров. — Состою на учете в военкомате, в запасе. Сборы посещаю.

— Значит, радиосигнал шифрованный за границу можете передать? — натужно пошутил кадровик. — Потенциальному неприятелю?

— Я немцев прослушивал и в наш штаб передавал, — изобразил возмущенное незаслуженным оскорблением лицо Анатолий.

— Связи, контакты с местным населением были?..

— Были, конечно.

— Вот как?.. — чуток подскочил внутри пиджака щуплый человечек. — Поподробнее…

— Тушенку на картошку с хлебом меняли, — скорбно признался Панаров. — На учениях.

— Устав, значит, нарушали…

— Про тушенку в Уставе ничего не написано, — сдерзил начинавший утомляться от допроса Алешин папа.

— Вы же понимаете, о чем я, — строго глянул на него собеседник.

— Понимаю… Готов искупить кровью! — начал не на шутку заводиться Панаров. — Откажусь от молока за вредность.

Кадровик снова оторвал голову от папки и сдвинул указательным пальцем очки на блестевший испариной лоб — горячая батарея отопления находилась прямо за его спиной.

— Шутите?.. Мы тоже можем пошутить, — нехорошо, вроде даже зловеще осклабился он. — Кто за вас может поручиться? Письменно, естественно…

— Свояк, конечно. Он давно у вас работает.

— Борис Кондратьевич уже поручился. Иначе бы мы с вами ныне не разговаривали, — назидательно промолвил кадровик. — Еще кто?.. Возможно, кто-то партийный?

— Ну, Артем Нежинский у вас на заводе водителем работает… — неуверенно предложил Панаров.

— Артем Сергеевич? Нет, не пойдет… Сигналы на него приходят… И из коллектива, и на семейном фронте у него не все гладко… Вот супруга у него… тоже ведь как-никак родственницей вам доводится, правда?.. Наталья Ивановна — женщина замечательная, — широко и сыро улыбнулся кадровик. — Ударница, всегда веселая, приветливая, и от общественной работы не отлынивает.

— Это свояченица моя, — с облегчением подтвердил Анатолий.

— Вот и замечательно! — оживившись, хлопнул почти детской ладошкой по зеленому сукну стола серенький человек. — На сегодня все. Мы с вами свяжемся касательно вашего трудоустройства… Пока ничего конкретного обещать не могу.

Глава 70

Выйдя на свежий морозный воздух, Панаров несколько раз резко вдохнул и выдохнул полной грудью. После пыльной, гнетущей атмосферы спецкабинета с его застекленными стеллажами с сотнями папок, с рептилией в очках за столом, с потускнелым, грязным окном, пасмурный мир снаружи казался кристально чистым и радостным.

Даже хмурившийся ему в лицо графитовыми бровями с постамента Владимир Ильич в окружении десятка безумолчных ворон, крикливыми черными кляксами прилепившихся к голым ветвям аллеи по периметру площади, осуждал его не окончательно, с ноткой христианского понимания и отпущения в тюркском взгляде.

Панаров прошел обратной дорогой мимо облезлого строения ПТУ с неизменными кружками апатично курящих подростков на ступеньках, мимо заводского общежития и завернул направо через широкий мост-плотину, где и зимой вода не замерзала и с ревом свергалась водопадом в бездну квадратного шлюза, как в преисподнюю, чтобы запуганным клокочущим потоком выскочить по другую сторону моста.

Гигантских размеров труба охрового цвета пологой дугой тянулась через всю его длину, удерживая на себе массивные звенья цепей, за которые перемещались во время весеннего паводка шлюзовые ворота.

Перейдя мост, Анатолий направился к оштукатуренной, выкрашенной в канареечный цвет пятиэтажке. В ее цокольном этаже помещался единственный в городе книжный магазин.

Он в задумчивости походил от полки к полке, выбрал пару книжек в секции, которая никого из остальных покупателей не интересовала, и заплатил чуть больше рубля с полтиной в кассе, стараясь не встречаться глазами со смешливым, удивленным взором кассирши.

Книги были доступны, стоили дешевле, чем мужские носки, что многократно штопались, прежде чем быть списанными по выслуге «на дачу».

Панаров не раз жалел в мыслях, что так и не решился поступить на истфак или филфак на заочный, хоть бы и в пединститут в Саратове. Он не сомневался, что учеба давалась бы ему без труда: память у него была на зависть сызмала и до сих пор, с хронологией событий проблем не возникало, литературу он любил — читал запоем, помногу и с удовольствием.

Самые неисправимые ошибки человек совершает в самом начале жизненного пути. Когда еще, по сути, никто и ничто не имеет исконного права вот так враз взвалить на плечи только пытающемуся думать по-взрослому ребенку весь груз ответственности за предстоящую жизнь — свою, а затем и чужие. У каждого человека в юности должно быть право на первый музыкальный этюд, пробный набросок тушью, прозрачный акварельный эскиз — на допустимую ошибку с возможностью ее исправить без пожизненного наказания.

Почему ты должен писать сочинение собственной судьбы с чистого листа — и сразу набело? Что толку от несвоевременных мыслей на четвертом десятке: «а ведь можно было и иначе»? Недаром же кто-то сказал: «Один раз жил — ни разу не жил».

Панаров возвращался домой широкой, стремительно погружавшейся в зимние сумерки улицей, тянувшейся плавной дугой на километры от центра и заканчивавшейся железными воротами проходной ненавистного ему стеклозавода.

Тротуар был завален снегом, и лишь узкая стежка в одну лопату, удерживавшаяся хозяевами прилегавших к ней палисадников, то сужаясь в извилистый ручеек, то расширяясь в поточек попрямее, отображая трудолюбие, возраст и силы тех хозяев, вилась вдоль насыпи автомобильной трассы с крутыми откосами, припорошенными грязным от песка снегом.

Он окинул привычным взглядом сто лет как знакомый вид вокруг. Похожие друг на друга срубовые дома с обитыми облицовочной доской фасадами, со светло-синими либо салатно-зелеными наличниками, с леденисто-шиферными скатами и парой провисших от наморози проводов, тянувшихся от буро-бетонных столбов, часовыми стоявших вдоль дороги, ртутными лужицами оконных стекол слабо отражали фиолетовую серость февральского неба. За крышами левого порядка вдалеке бежала чернильная полоса покрытых хмурыми соснами холмов, словно ограниченная неровным угольным штрихом сверху, на фоне низких туч, и таким же — снизу, над сугробами крыш.

И этот незамысловатый однообразный пейзаж в его безысходной повторяемости и скуке он будет лицезреть в долгие зимние вечера каждый день до конца своей жизни, беспросветно. «Что было, будет вновь, что было, будет не однажды…» Сейчас уже поздно что-то менять. В институт берут до тридцати пяти… Да и какой институт — с двумя детьми и Надькой?

Может быть, раньше, лет двенадцать назад, еще до рождения Алешки, повстречай он Любку, все бы могло сложиться по-иному. Уехали бы с ней в город, нашли работу, выучились заочно, отвоевали бы у жизни право на счастье, постепенно, пядь за пядью… А может, все это пустые сантименты, сомнения, воображение, и все, на самом деле, случилось лишь так, как могло и должно было случиться.

Без Надежды он не мог себе представить своей жизни. Особенно без той, иной, вначале, только что окончившей техникум и с такой трогательной авторитарностью принимавшей единолично бесповоротные решения за них двоих. Не боявшейся ни черта, ни дьявола, не сомневавшейся в своей правоте ни на гран. От избытка ее неуемной энергии, казалось, он и сам чувствовал в душе вулкан и предвкушение триумфа, поделенного на двоих. А потом…

«В тайник души проникла плесень».

Сильно ее подкосила смерть первенца в родах. Проплакать столько ночей, выплакать глаза и высохнуть, и почернеть, и состариться лет на десять…

Спасибо Алешке, что вовремя пришел на свет. Иначе бы они не вынесли, расстались бы… Нельзя беззаботно предаваться утехам любви в постели, где меж вами лежит холодненькое тельце на четыре килограмма с синими ноготками… А он так и лежал — до рождения Алешки…

И, забирая жену с новорожденным сыном из роддома, Панаров шел домой молча, хмурясь и отворачиваясь в сторону.

И Надежда молчала. Будто чувствовала упрек того, первого, что его взяли и забыли, променяли вот на этого — живого, счастливого…

И лишь пухлощекое новое сознание мирно хлопало голубыми глазенками, словно говоря им: «Все будет хорошо… Все у нас будет хорошо…»

Придя домой, Панаров сбил о крыльцо налипший снег с сапог, снял кроличью шапку с подвязанными сверху ушами и искусственную дубленку и прибавил газ в котле, в отсутствие семьи из экономии горевший лишь на запальнике — оранжево-голубоватое пламя зашипело и засвистело увереннее, котел скоро принялся постукивать.

Анатолий распахнул дверь холодильника — кастрюля щей заканчивалась. Надо до прихода жены начистить картошки, порубить капусты, принести из ящика в терраске кусок мороженой свинины, отбить его от крупных кристаллов соли и положить размораживаться, чтобы позже порезать на кусочки.

…Значит, все сталось именно так, как и должно было статься, по канве. Дурная бесконечность беспутья… Нужно просто прожить еще один безрадостный день, похожий на другой, как две капли воды, угрюмым скитальцем провалиться в забытье, в глухое беспамятство жизни… А потом еще один… И еще… И так без конца брести во мгле, тащиться до могилы, чтоб навсегда в снегах забвенья догореть…

Глава 71

— Ну как ты? — вернувшись в шестом часу вечера из конторы, торопливо спросила Надежда. — Было собеседование?

— Было, — хмуро кивнул Анатолий, не отвлекаясь от работы по кухне. — Мерзкая харя — скользкая, будто вся в соплях… Про Сахалин даже выведывал. И про Германию.

— Они что, за границу тебя на нелегальную работу готовят? — возмутилась, снимая пальто с рыжим лисьим воротником, Панарова.

— Наташку в поручители хотят, — не обратил он внимания на слова жены и поднялся из-за стола, все, что положено, почистив, порезав и нашинковав. — Кстати, ты скажи Артему — стучат на него… Аккуратнее пусть будет.

— Это тебя в кадрах просветили?

— Намекнул, что сигналы на него собирает…

— Вот-вот! Сам нарывается, дурак! — воскликнула Надежда, моя в раковине руки и готовясь принять эстафету у плиты. — Баранку крутит, водила обычный, а машину новую купил. И хоть бы «копейку» какую или «Москвич», а то «Ниву»!.. Откуда деньги, спрашивается?

— Наташка пока там на добром счету, поэтому его не трогают, — довел свою мысль до конца Анатолий. — Он думает, что умнее всех… А там, видать, они все — такие, как он — под колпаком.

— А что ты хотел? Оборонное предприятие… Это не ваша шарага на стеклозаводе, с «химиками»-уголовниками.

— У нас тоже не все так просто, — немного обиделся Панаров, вспомнив о своем рискованном «калыме». — Зря, что ли, взвод вохровцев с оружием и днем и ночью бдит, по территории рыщет? Ладно хоть без собак, а то та же зона была бы… Слушай, а может, давай уедем отсюда к черту? — Анатолий бросил со звоном на стол кухонный нож и наконец прямо взглянул на жену. — Душно мне здесь, в этой дыре.

Мама Алеши изумленно посмотрела на мужа, подняв вверх прямые брови.

— Куда ты уедешь? — с невеселой усмешкой поинтересовалась она. — Кому мы нужны?

— Напиши Славке, он же звал в Актюбинск! В Казахстане в городе работу подыщем! — загорался новой мыслью Анатолий. — Хуже горячего цеха все равно не будет.

— Славка сам в последнее время в письмах озабоченный какой-то, — нехотя призналась Надежда. — Пишет: хоть бы до выслуги, до сорока пяти дослужить. А там, мол, плевать на все.

— И чем он так озаботился? — разочарованный отсутствием поддержки, вопросил Алешин папа презрительно. — Зона была зоной — и останется. На вышках как стояли, так и будут стоять.

— Не знаю, он же прямо ничего в письме не пишет, — неуверенно произнесла Панарова. — Почта вся досматривается — ты штемпеля на его конвертах не видел?.. Но что-то казахи его беспокоят. Может, русских поджимать начали?.. Не знаю.

— Да куда они рыпнутся? — защищая свой затухающий душевный порыв, воскликнул сердито Анатолий. — Там космодром, нефть, целина, Каспий, с Ираном граница… Их, ежели что, одними внутренними войсками оцепят, в центр степи сгонят и отправят сибирские реки поворачивать. В двадцать четыре часа.

— Тебе отсель виднее, конечно, — с легкой издевкой в голосе согласилась Надежда, дорезая и кладя мясо в кастрюлю. — Только в Казахстане делать нечего… И вообще — Алешка здесь в нормальную школу ходит, у учителей на хорошем счету. У меня должность в конторе не последняя… Куда ты собрался? БАМ строить? Опять с одной вилки-ложки начинать?.. Даже и не думай. Раньше нужно было думать — сейчас поздно.

— Так раньше ты за нас двоих всегда думала, — сделав ударение на «ты», уже вновь успокоившись, потухнув, беззлобно усмехнулся Алешин папа. — Я не спорил.

— Вот и зря, — неожиданно попрекнула его Надежда. — Знаешь, как я в душе колебалась? Как тяжело бабе за семью решать? Откуда мне знать — как лучше?.. С пятнадцати лет, кроме учебников и цифр, ничего не видела, посоветовать было некому.

— Ты вроде как Македонский — уверенно напролом перла, — удивился такому признанию Анатолий. — Про сомнения ничего не говорила… Я даже не догадывался.

Панарова тихо вздохнула, несколько мгновений нерешительно, будто собираясь с духом, смотрела на мужа, затем устало опустилась на стул.

— Сперва я от тебя твердых решений ждала… Но как увидела, что ты сам не больше меня в жизни разбираешься, сомневаешься во всем, подумала, что так мы ничего не добьемся, — призналась она, разглаживая руками домашний халат на коленях. — Сомневаться надобно пред разбегом, а после старта — бежать со всех сил вперед. Иначе далеко не прыгнешь… Так что я тебе помогла, как могла. И мы прыгнули… Теперь наше дело — детей к прыжку готовить. Чтоб не с той, низшей ступеньки, как мы, начинали. И не забивай голову прошлым, — ласково улыбнулась она, поднявшись и подойдя к мужу. — Я тебя не за геройство полюбила. И не за самоуверенность.

— И еще десять всяких «не за»… А за что?

— За чуткость, за порядочность, за верность, — мягко перечислила Надежда, тепло глядя на мужа. — И ребятишки от тебя замечательные.

— Это больше твоя заслуга, — полыценно проронил Анатолий. — Ладно, говори, что там еще по камбузу надо сделать.

Ночью Панаровы спали вместе.

В трубах обогрева и в баке расширителя на чердаке металлически позвякивали пузырьки горячей воды, в дребезжащие заиндевевшие окна стеклянно постукивал дланью вспыльчивый ветер, мороз деревянно позванивал в бревнах. За стеной надрывно кашлял промерзшими, стылыми легкими и поругивался сосед.

Прошка рассудительно остался вечером дома и клубком свернулся на коленках уснувшего Алеши, задремав и уютно урча, как моторчик детского автомобиля.

Глава 72

Потрясающую новость о том, что экипаж космической станции «Мир» успешно пристыковал свой «Союз» и по-советски мирно обживает космос, Алеша воспринял без прежнего энтузиазма, спокойнее, хорошо помня об огненном шаре «Челленджера». Конечно, он рассказал об этом событии во вторник утром на политинформации и мудро подчеркнул, что у американцев такой станции нет.

Один из не принятых вовремя в пионеры ребят поднял руку и наивно спросил: «А зачем она нам?»

— Так, Пудовкин, ты что — совсем идиот? — тут же вступила в дискуссию Софья Пантелеевна, сурово сдвинув выщипанные брови и стукнув жесткой сухой ладонью по столу. — Космос — это вопрос престижа страны! Беспримерный подвиг советского народа, которым гордится весь прогрессивный мир! Мы были и останемся лидерами в космосе!.. Тебе понятно?

— Можно добавить, Софья Пантелеевна? — осторожно вопросил Алеша.

— Да, конечно, Панаров, — моментально сменила гнев рассерженной фурии на улыбку всезнающего сфинкса классная.

— Космическая станция станет центром для научных экспериментов, — звонким голосом объявил мальчик. — Чтобы и наша наука оставалась в мире на первом месте. Условия в космосе очень отличаются от земных. Там невесомость, там нет атмосферы, там космическое излучение…

— Молодец! — восторжествовала классная, окидывая олимпийским взором проникшийся наконец значимостью события класс. — Ты все понял, Пудовкин?

— Да, — поспешил тот сконфуженно кивнуть.

Весна на этот раз пришла негаданно рано — снежные залежи начали приметно таять, проседать, съеживаться уже во второй половине марта, когда обыкновенно в Бахметьевске еще трещали сухие морозы.

Маме Алеши это было не по душе.

«До половины апреля не долежит — теплынь… Опять летом без воды в колонках будем сидеть, и посохнет все», — пророчески сетовала она.

Снег быстро напитывался влагой, сжимался, испарялся и исчезал под беглыми весенними солнечными лучами, в ночную стужу покрываясь настом, жесткой ледяной коростой.

Всюду по утрам стеклом отсвечивала наледь, в гололедицу ходить по полированным, закаленным тропинкам стало опасно: ноги на каждом шагу разъезжались в разные стороны. Вопреки всем предосторожностям, Алеша по пути в школу раз-другой падал — коленки и локти были в синяках.

Его радовало то, что мучительные лыжные марафоны завершились — школьная лыжня безвозвратно поплыла.

Ребята жили в предвкушении весенних каникул. Особенно оживились выпускники: до вожделенной свободы им оставалась всего одна, последняя, четвертая четверть.

Алеша всей душой жаждал, ему не терпелось, чтобы десятиклассники поскорее ушли, канули из его жизни навсегда. В их числе находилось несколько опасных громил, заслуженно считавшихся грозой всей школы. Они не гнушались тем, чтобы пнуть ногой в кроссовке мелкого, щуплого четвероклассника, оставив пыльный след рифленой подошвы на спине или на груди, прижать его лопатками к стене в раздевалке и деловито обшарить карманы либо просто расслабленно и безучастно ко всему, нерасторопно, вперевалку проходя мимо, с громким звуком шлепнуть короткопалой, беспородной дланью по макушке ничего не подозревавшего и не смотревшего по сторонам захлопотанного малыша.

Особенно отличался в этих незамысловатых развлечениях шутник Панов. Рано созревший, широкоплечий и коренастый, с кривыми ногами с жирными ляжками, он каждую перемену зажимал визжавших девчонок в углах коридоров и ходил по школе с рассеянной, зловеще-дебиловатой улыбкой на синевшем щетиной скуластом обличье с низким лбом под прямой челкой «канадки».

Панова побаивались и учителя: на уроках он вел себя развязно, хамил и, кабы не дальние родственники в горкоме партии, никогда не пошел бы дальше восьмилетки.

Алеша сразу менял маршрут, лишь только завидев его приземистую фигуру, ибо крепко запомнил пронзительную, колющую боль и долго не отпускавший звон в ушах, когда однажды миновал его, с неизменной ухмылкой стоявшего с приятелями у окна, и на мгновение затерял из вида, тотчас же об этом сильно пожалев.

Панов, тихо, на цыпочках нагнав сзади, хлестко ударил его обеими потными ладонями по ушам, как по баскетбольному мячу, произведя щелкающий звук, что вдоволь позабавило пару таких же шутников.

Алешу резко мотнуло вперед, он потерял равновесие и упал на четвереньки, но тут же в ужасе вскочил и быстро побежал к лестнице, слыша многоголосый гортанный хохот за спиной.

Голова болела весь день. Он не пошел в буфет — тошнило, звуки из внешнего мира едва доходили до него, доносились, как сквозь вату, хотелось лечь лбом на прохладную парту и закрыть глаза.

Панов запомнил так удачно подвернувшегося под руку четвероклашку и издалека узнавал его, с широкой улыбкой поворачиваясь и делая вид, что хочет за ним погнаться. Алеша, не мешкая, враз удирал со всех ног и от души желал, чтобы поскорее настала долгожданная выпускная майская линейка.

Но все случилось раньше и по-другому…

Соседи одинокой разведенной женщины лет за тридцать, жившей в своем небольшом доме на две избы, слышали за полночь странные звуки, похожие на удары и сдавленные крики.

«Видать, Машка опять привела кого-то: напились и лаются, — рассудил пожилой глава семьи. — Ты утром зайди к ней, скажи, чтоб не шумели по ночам, а то участкового позовем».

Подоив еще затемно козу, соседка мстительно направилась по свежевыпавшему, хрустящему ночному снежку к крылечку разведенки. Хотела постучать погромче кулаком, но калитка была не заперта.

«Пьяная, что ль, дрыхнет?» — подумала она и осторожно вошла в чернеющие сени.

Там, на пороге двери, ведущей в избу, в луже замерзшей крови лежала, безжизненно раскинув руки, с высоко задравшимся платьем, Машка. Шея Машки была почти наполовину перерублена топором.

Соседка плаксиво взвизгнула и суетливо засеменила, поковыляла, припадая на ногу, обратно домой, негромко жалобно подвывая и причитая «ой, што делатса!»

Вызванный по телефону наряд милиции действовал четко и быстро. От крыльца Машки по свежему, рыхлому, крупитчатому снегу вели отчетливые следы кроссовок. В шесть утра их еще не успело замести и почти не затоптали прохожие — улочка была небольшой, тихой и безлюдной. Следы вели к кирпичному дому Пановых. Окровавленный топор торчал из сугроба во дворе. Вдрызг пьяный Панов в испачканном пятнами запекшейся крови спортивном костюме и заграничных кроссовках храпел, развалившись врастяжку на кровати. Доспать ему не дали. Его мать запуганно жалась в своей каморке и что-то беззвучно бормотала в ладошку.

Судебный процесс длился недолго. Доказательства преступления были настолько явными, что влиятельные горкомовские родственники предпочли не высовываться, в тихости умыть руки. Достигший шестнадцати лет Панов отвечал за содеянное по всей строгости закона. Судмедэкспертиза показала, что жертва перед убийством была изнасилована и жестоко, с переломом носа и нескольких ребер, избита.

Несчастная мать убийцы сошла с ума и бесследно исчезла из города. Родственники тишком поместили ее в областную психбольницу, где она и сгинула.

Глава 73

В скандально прославившуюся школу приехала высокая комиссия из области. Сигнал был очень серьезным, и резонанс грозил тяжелыми последствиями всему руководству. С директором и завучами велись длительные беседы на повышенных тонах за закрытыми дверьми. После одного из разговоров директора вынесли из кабинета на носилках «скорой» и отвезли в госпиталь в Саратов. Поговаривали, что с прободной язвой. Оказалось, это был рак, карцинома желудка — в школу он уже никогда больше не вернулся. Завуч по учебно-воспитательной работе воспользовалась советом проверяющих, уволилась по собственному желанию и уехала из города.

Старшеклассники ходили по коридорам затихшие, настороженные — все с опаской ждали, что последует дальше.

Дальше в школе возник назначенный из управления новоявленный директор, сразу же получивший у ребят меткую кличку «Слон». С гротескным, несуразным носом, узким в переносице и расширявшимся кпереди и книзу, с синюшной оттопыренной нижней губой, с близорукими глазами в тяжелых очках, безуспешно скрывавший потную лысину на лад «внутреннего займа» длинными, сальными, редкими прядями волос, прилизанными слева направо, он и говорил гнусаво, медлительно и невразумительно.

Внешние несуразность и нерасторопность были, однако, обманчивы. Впервые в небогатой на события летописи школы все ученики выпускных десятых классов прошли через разговор, индивидуальное собеседование со Слоном. Человек пять из них незамедлительно вылетело враз после собеседования — без аттестата и без надежды доучиться до полного среднего образования.

Софья Пантелеевна в эти желтые роковые дни светилась истовым вдохновением изнутри. Мстительная улыбка обжигающей пронзительным взором Эринии не слетала с ее уст.

— Что, мерзавцы, допрыгались? — интересовалась она в классе, с суровым торжеством в голосе. — Доигрались?.. Это что же за дисциплина здесь была, коли советский школьник запросто берет и убивает взрослую советскую женщину?

Она пафосно умолкла, выдерживая подобающую паузу, и, воздерживаясь от деталей, каковые знала вся школа, в безмолвии посмотрев по очереди в глаза каждому хулигану с задатками убийцы, неумолимо, словно гидравлический пресс, продолжала воспитательную работу во вверенном ей классе.

— Теперь все!.. У меня вот здесь, в столе, письменное распоряжение из области, — заговорщически раскрыла она тайну. — Выявлять профилактически, еще до того, как вы, негодяи, что-то сотворите, и подавать списки на учет в комнату милиции. И так во всей школе. И как вы думаете — Копнин, Долманкин, Пудовкин и иже с ними — кого я сразу туда внесу?.. Вас, негодяи, вас! Только попробуйте у меня хоть в чем-то напаскудничать, я вам задам!.. В тюрьму отправитесь — я вам это обещаю!

Обреченные ребята сидели молча, понурившись, опустив головы поближе к парте.

— А ты, Зорькин, что головушку повесил?.. Ну-ка, подними бесстыжие зенки, подними! — неспешно проходила она по своему задолго готовому поименному списку потенциальных уголовников. — Думаешь, отца нет — и все можно?

Ершистый Зорькин поднял подбородок и дерзко сверкнул глазами:

— А что я сделал?

— Ты рот свой закрой, паскудник бессовестный! — чуть прищурившись, почти с нежностью предложила Софья Пантелеевна. — Я знаю, что ты сделал!.. Я все про всех знаю! Ты у меня тоже в списке! Сиди тише воды, ниже травы — мать свою не позорь.

Катком прокатившись по неблагонадежным и почти безнадежным ученикам, классная драматично заключила:

— Все! Выбора у вас теперь нет!.. Или я из вас выращу добропорядочных советских людей, или я вас в каталажку засажу!

Подобные душеспасительные разговоры, возможно, в более мягкой форме, прошли во всех классах. После этого каждый из них посетила новая завуч по воспитательной работе, выправкой и стальным блеском во взоре походившая на женщину-офицера из гестапо.

К концу марта школа приутихла, внутренне съежилась, оцепенела — и стала нравиться Алеше. Было несказанно дивно и приятно почувствовать мощь и силу внешнего авторитета, вот так зараз ударом ветхозаветного посоха остановившего стихию, хаос и анархию в полуторатысячном коллективе.

Панаров поведал о происшедшем ошеломительном случае родителям. Он знал от Рудакова и про изнасилование, и про топор, перерубивший шею жертвы.

— Ужас какой! — всплеснула руками мама. — Вам-то они зачем все это рассказали?

— Они не рассказывали, ребята сами все услыхали от старших, — признался Алеша.

— Вот! Я тебе говорила, что нельзя столько детей в одном здании закрывать! — возмущенно обратилась Надежда к супругу. — Рос бы ребенок и без этих страстей господних!

— На всю жизнь его от жизни не спрячешь, — рассудительно промолвил отец. — Пусть уж сейчас познает правду бытия и думает.

— А ты все о советском человеке рассуждал! — укорила его Надежда. — С ними, что ли, коммунизм построят?.. Каждый третий только того и заслуживает, что лагерей да баланду!.. И это ведь еще дети! Шестнадцать лет! Откуда в них?..

— Как откуда? — пожал плечами Анатолий. — Наследственность и среда — ничего третьего не дано… Раньше наука такая была, как дегенератов выявлять, запрещенная сейчас, евгеникой называлась.

— Какая может быть среда? — вскинула брови не на шутку расстроенная Надежда. — По телевизору фильмы патриотические, в школах пионеры и комсомольцы, примеры правильные, доски почета, библиотеки сплошь и рядом… Что еще надо?.. Как еще воспитывать?

— А ты сама во все это веришь? — с усмешкой стоика вопросил ее папа Алеши. — Чувствуешь же, что нас за идиотов принимают. Как Спиноза говорил — вуль-гус, толпа, которой нужно выборочно скармливать ветхозаветные байки попроще… Хоть некие из нас, холопы из черни, и знают, что весь Ветхий завет — словно салат «Оливье», намешанный со вчерашней рыбой под шубой. Из тех же сырых продуктов в то же самое время повара поталантливее на смежной кухне «Илиаду» с «Одиссеей» испекли, никого не понуждая к нелепости своих обычаев и не освящая их эпосом… Дети интуицией чувствуют. Разум, рациональное у них позже включается — их на мифах растить надо!.. А у нас взрослых пытаются, когда поздно уже…

— И что ты предлагаешь? Вообще никаких правил не прививать? Из рук их выронить? — поинтересовалась Алешина мама. — Они все тогда завтра пить-курить да топором махать начнут!

— Наоборот, — ответил Панаров, задумавшись, где же он оставил свои папиросы. — Вначале — миф и дисциплина. Вбивать и вбивать в башку практический разум Канта… А вот когда они на уровне условного рефлекса зачаток, ядрышко трансцендентального в этой башке начнут ощущать — чтоб реагировали, не задумываясь, без всяких «тварей дрожащих», как собака Павлова, в вопросах морали и, что еще важнее, сострадания — вот тогда и только тогда понемногу, постепенно и осторожно переходить к понятию свободы… Но не гегелевской… Хоть она и спи-нозовская, на самом деле.

— Это которая осознанная необходимость? — мало что поняв, на всякий случай, вознамерилась блеснуть философскими знаниями Надежда.

— Которая осознанный выбор в отсутствие препятствий иных, чем внутренняя совесть, — поправил ее Алешин папа, укладываясь на диван и протянув руку к невзрачной толстой книжке.

— Так она не у всех есть, — не унималась Панарова, войдя в несвойственный ей философский раж. — Не все ведь с совестью рождаются.

— Я и не говорю, что рождаются… Я во врожденную совесть не верю, — начиная скучать, зевнул Анатолий. — И все эти априорные штучки кантовские — метафизика чистой воды. Ядрышко нужно в разум, в мозг засевать, причем в раннем детстве… Потом уже поздно.

— Ремнем, что ли?.. Розгами? — иронично уточнила Надежда. — Это в тебе отец твой заговорил… Стареешь, раньше ты по-иному рассуждал.

— Иногда и так, — равнодушно кивнул Панаров, погружаясь в чтение. — Но правильнее — научением, образом, мифом, как Платон советовал, хоть поэтов-мифотворцев и не привечал, но это уже более поздних, что не людей к богам, к идеям возносили, а богов в глине людской перепачкали… И жестким порицанием со стороны авторитета всего плохого, злого и безнравственного. В семье — со стороны родителей, отца, в школе — учителей… Так что, хоть я его классную и не жалую, сейчас в общем и целом поддерживаю. От пеленок свободно и самочинно развивающихся гармоничных личностей не бывает… Бывают либо плевелы, упущенные не по своей вине, либо эгоисты с атрофией органа сочувствия к чужой боли, для которых окружающий мир — плод их фантазий извращенцев-солипсистов.

Алеша навострил уши, подслушивая тихий говор взрослых, и, хотя значительной части не смыслил, чувствовал, что согласен с папой. Сами по себе хорошими мальчиками не вырастут, не станут добрыми ни Долманкин, ни Копнин, ни Зорькин. Как не стал им Панов…

О собственном будущем и присущих ему моральных качествах он как-то пока не особо задумывался.

Самосознание нравственного взросления лишь делало первые попытки достучаться исподволь до его разума, только начинавшего привыкать к сомнениям и противоречиям.

Дети быстро и вынужденно приучаются переставать сомневаться в своемсуществовании в мире, в бытии безусловном, но жестко отграниченном со всех четырех сторон-измерений от подлинного бытия, память о котором надежно стирается в первые годы жизни. Смиряются с бесконечно далекой от этики сострадания равнодушной действительностью, с материальной достоверностью окружающего их сурового внешнего мира.

Слишком часто они чувствуют, испытывают, терпят боль от соприкосновения с ним — лучшее доказательство реальности его в них и их в нем…

Глава 74

На весенних каникулах Алеша опять беспрекословно и терпеливо обирал мелкие, клейкие березовые почки с охапок топорщившихся глянцево-коричневых веток, привезенных лесорубами по просьбе мамы, топтался ногами, обутыми в глубокие резиновые сапоги с шерстяными носками, вдоль топких берегов речушки, подбирая нападавшие в снег черные кругленькие пористые ольховые шишки, и пачкался с головы до пят в липнущей смоле на мягкой и душистой груде «лапки», колючих зеленых веток, наваленных огромной кучей в цехе переработки хвои на кормовую добавку для скота.

За неделю следовало выполнить положенную норму: три спичечных коробка березовых почек, два полиэтиленовых пакета сосновых и три — ольховых шишек. В обмен на ценное сырье школа должна была получить от городской фармфабрики цветной телевизор в «Красный уголок». Помимо обязательного зачета личной нормы, устраивались и соревнования на самый большой и тяжелый мешок. Здесь ребята из рабочего поселка взяли все призовые места. Хотя подарки их не особо порадовали — детские книжки с произведениями русских классиков.

Цветной телевизор школа действительно заполучила. На торжественной линейке Слон гнусаво и пространно поблагодарил фармацевтов, раздал почетные грамоты пионерам-ударникам и забрал его в свой кабинет. Алеша выведал об этом от наблюдательных двоечников, которых поочередно вызывали после уроков к директору «на ковер» на нешуточный разговор — последняя четверть была для них решающей.

Возвращаясь с очередной ходки с товаром, Панаров привычно ступал по узкой тропке почти в полной темноте к той части ограждения, где тянулись бараки свинокомплекса. Подпрыгнув и с усилием подтянувшись на руках, помогая себе правой ногой, носком упершейся в удобную выбоину, щель в бетоне, он перемахнул на другую сторону вблизи от свинарника. В воздухе стоял резкий, въедливый запах аммиака и обильных свиных испражнений. За стенами длинного барака сонно похрюкивали сытые поросята.

Не все в руководстве района поначалу понимали, зачем стеклозаводу иметь свиноводческий комплекс. Над директором подшучивали и кропали бойкие фельетоны в районную газетку «Знамя труда». Но когда первые тонны мяса поступили по себестоимости в заводскую столовую, когда сотни рабочих стали покупать свинину не на рынке, а у проходной за полцены, когда дальновидный директор нежданно привез награду из Москвы за свое начинание (не спасшую, однако, от расстрела с конфискацией в год Олимпиады), мода на карманное животноводство охватила леспромхоз и другие предприятия города.

С дешевыми промышленными тарифами на электричество и солярку растить свиней при заводе, закупая корма по линии ведомства, было выгодно. А позднее, уже при новом смышленом молодом директоре, и похвально, хоть и двусмысленно, отвечало политике хозрасчета.

— Здорово, Ефимыч! — по возможности придав голосу щепотку бодрой непринужденности, поприветствовал Панаров заспанного дежурившего Семена, так некстати вылезшего из своей конуры. — Я проскочу через тебя в горячий?

— Здоров! — хмуро наклонив голову и зевая, негостеприимно ответил Козляев ночному гостю. — Че, опять с Боксером поганку мутите?

— Ну да, попросил помочь там по мелочи, как обычно, — отряхиваясь от пыли, подтвердил тот.

— Я в ваши с ним дела не лезу. У меня свои дела. Но мне-то какая выгода, что ты всякий раз через мои нычки ныряешь?.. — засопев, недовольно вопросил Козляев. — Рискую из-за тебя ни за хрен…

— Да чем ты рискуешь-то? — все еще стараясь играть в шутливый тон, переспросил его Анатолий. — Ну, раз-два в месяц проскочу тут… С пустыми руками. Если б я хрусталь через твои нычки таскал — другой коленкор.

— А коли примут вас с Боксером? — злобно покосился на него Семен. — Я ваших дел не знаю и знать не хочу. Ведь раскручивать станут: как с территории, как на территорию… И на меня с вашей помощью выйдут — не как на свидетеля, а как на подельника… Я ведь только снаружи — вроде дурак дураком. Я все секу и кумекаю… Мне-то ваши поганки на кой черт сдались?

В ночном разговоре повисла долгая неприятная пауза. Панаров почувствовал, что Козляев ждет встречных предложений. Семен был не из тех, кто переживал за чистые руки и незапятнанную совесть: на заводе многие люди знали, что он приторговывал и комбикормом, и свининкой. Задабривая отборным свежим мясцом руководство и начальников ВОХР, много он мог себе позволить, и не особо его тревожили нечастые ночные визиты Панарова. Но брать его в долю, платить за молчание без ведома Боксера, пахло залетом… Да и не жирно ли ему будет, с долей в деле почти ни за что? Какой тут риск, ежели в его вонючую епархию брезгливые вохровцы носа не суют ни днем ни ночью?.. Нужно как-то по-другому уговориться, задобрить мужика малой кровью… Не бежать же ему, как мальчишке бестолковому, из-за каждой мелочи жаловаться Генке?..

— Ефимыч, ну че ты взъелся?.. Какая муха тебя сегодня укусила? — деланно рассмеялся Панаров, протягивая сигареты, зажигая спичку и закуривая сам. — У тебя семья, у меня семья… На зарплату не зажируешь. Подкалымить — святое дело, когда получается, да?.. Сегодня ты мне помог — завтра я тебе, — примирительно увещевал он насупившегося приятеля.

— Да я что, против, что ль, Тольк? — пошел наконец на попятную безмолвствовавший Козляев, выдохнув дым через ноздри. — Я все понимаю, нормально все! Только чтоб было по справедливости, услуга за услугу — и от меня к тебе иногда просьбы будут. Вынести через вертушку чаплашку-другую из горячего, подвесок там ваших с тысчонку… Ты тоже правильно реагируй. Лады?.. У меня, бывает, срочный заказ подвернется — и что, мне все тут бросить и к вам в горячий на поклон бежать?

— Не вопрос, Ефимыч! — посулил с готовностью Анатолий. — Скажешь, что надо вынести — вынесу. С доставкой на дом! Только, чтоб не борщить!

— Вот и столковались, — с довольной ухмылкой Семен протянул ладонь. — Я борщить не буду — это не моя тема. Мне свиней вон хватает. Но люди, бывает, просят… Зачем отказывать дельным людям?

Панаров кивком попрощался и канул в темноту, уже не скрываясь, не таясь и не опасаясь охранников. Он на своей территории, с пустыми руками. А мало ли чего он вдали от цеха шляется неприкаянно… Перекур у него. Бригадир в курсе… Животных, может, любит?..

По пути решил занырнуть на «химию».

Всякий раз он с любопытством пытался уловить ту неощутимую границу в воздухе, когда густая резкая вонь органики сменялась едким запахом кислот. Вот, вроде, еще долетает, чувствуется в носу нехитрая атмосфера свиного житья, еще шаг — и уже глаза пощипывает и во рту появляется чудной ржавый привкус.

Панаров автоматически провел языком по зубам. Зубы у «химиков» быстро разрушались — охочая до кальция плавиковая кислота делала свое дело.

— Здорово, Генк, — стиснул он широкую мозолистую лапу Боксера. — Все нормально. Принял — сдал. В ажуре, товар дошел до потребителя.

— Салям, шутник, — удовлетворенно кивнул рыжей башкой бригадир, закуривая. — Здесь тоже все пучком. Как у тебя с «Маяком»?.. Новости есть?

— Да нет, тихо пока… Проверяют, поди.

— Че-т долго проверяют, — подозрительно осклабился Боксер. — Ты им там случайно ничего лишнего не наплел?

— Ты меня за дурака, что ль, держишь? — почти искренне обиделся Панаров. — Не в моих интересах…

— Смотри, брат. Поаккуратнее будь, — протянул Генка, не мигая, изучающе глядя в глаза. — За язык, знаешь, много народу пострадало… Ты про тех двоих как-то спрашивал, — Боксер с усмешкой чуть приблизил лицо к уху Анатолия. — Я их искупал… Базарили лишнего… Ну, давай, брат, бывай, — по-свойски хлопнув по плечу, подмигнул он на прощание. — Любке привет передавай… Фильдеперсовая баба!

Панаров не удивился, что Боксер пронюхал о его отношениях с Даманской. Рабочий поселок — что деревня. Все друг у друга на виду, все друг на друга посматривают, всем друг до друга есть дело.

Беспокоило лишь, что тот явно неспроста вознамерился вспомнить о ней тотчас после недвусмысленного намека-угрозы.

Нет уж, дудки, никаких секретов он ему с «Маяка» передавать не станет. Покуда выйдет — попарить ему мозги не грех, срубать двойную долю за житуху удалую, рисковую, а там, как начнет не на шутку доставать, прижимать — взять да и свинтить: напиться вдрызг в горячем, прямо в смене, послать Михалыча от души на хер да с треском вылететь с завода, хоть бы и по статье нехорошей.

Пьяную голову меч не сечет, развела жизнь — разошлись пути-дорожки…

Так размышлял Панаров, неспешно направляясь, миновав после окончания второй смены проходную и забрав пропуск, в знакомую — ноги сами легко несли — сторону рабочей слободы.

Глава 75

Любка знала, что он сегодня придет, и приготовилась. Протопленная баня, накрытый стол, бутылка, любимый им бордовый лак на ногтях рук и ног, новенький шелковый халатик цвета фуксии, под ним — бирюзовое белье с кружевами…

— Как время бежит… Весна и лето пролетят — и будем с тобой годовщину справлять, — закинув одну руку за голову и ставшим привычным жестом хозяина поглаживая ладонью другой небольшую упругую грудь Любки, прижавшейся к нему всем телом, блаженно рассуждал Панаров. — Так бы ничего и не менял…

— Значит, ты получил в жизни то, чего тебе недоставало? — приподымаясь на локте и заглядывая в лицо любовнику, спросила Любка. — Я рада за тебя… У тебя глаза другие стали.

— Цвет поменялся?.. Или размер? — с усмешкой уточнил Анатолий.

— Выражение… Раньше тоскливое было, как у пса бездомного. Мне тебя было жаль… А сейчас ты смотришь как знающий себе цену мужчина, — протянула она, нежно потрепав его волосы. — Наверно, у вас и с женой все стало лучше получаться… Правда?

— Это из другого мира, не хочу об этом говорить, — недовольно заерзал на кровати Панаров.

— Мир, к сожалению, один, — с безрадостной улыбкой возразила Любка. — Твердый и до ужаса безысходный, окончательный.

Анатолий не захотел просто так, молча смириться с подобным определением, противоречившим всей его жизненной философии.

— Это лишь одна точка зрения — материалистов, — наставительно промолвил он. — А есть еще идеалисты… Они гласят, что твердость и окончательность — только в наших головах.

— Странные люди… — задумчиво произнесла Любовь. — Они ведь, наверно, сильно отличаются от нормальных?

— Не особенно, — сухо возразил Панаров, вставая с постели и натягивая брюки. — Главное отличие одно — качественный сон со сновидениями у идеалистов и бессонница с провалами в забытье, беспамятство — у материалистов.

— А ты — идеалист?.. Сны видишь?

— Я, скорее, где-то посередине… С одной стороны, стучаться в стенку лбом и утверждать, что это главный залог достоверности отраженного в сознании мира, кажется мне примитивным. Хочется спросить: «А ты во сне пробовал — лбом об стенку?..» С другой стороны, совсем не различать сновидение и мир, в котором просыпаешься каждое утро — тоже перегиб палки. Какой-то крепкий хвост из этого мира за нами всюду тянется и во снах держит — «и тот не спит, кто думает, что спит». Что-то вроде жгута резинового… Возвращает оттуда обратно мимо воли… Кант его здорово чувствовал. Вещью в себе назвал, культурно очень, по-немецки — я бы покрепче выразился… А ученики уже перестали ощущать. И докатились до смешного и несуразного.

— А я для тебя тоже «вещь в себе»?.. Или просто вещь?.. Я из реального мира, с реальной плотью и кожей либо только твое сновидение? — картинно положила локоть под голову Любка, лежа обнаженной, чуть выгнувшись, на узком ложе, и сверкнула каким-то загадочным, не от мира сего, полуприкрытым взглядом из-под бархатно-черных ресниц.

— Ты похожа на Мадонну Мунка… — улыбнулся Анатолий, любуясь и слегка оценивающе, по-мужски окинув наготу ее тела глазами.

— Комплимент волосам или намек на грудь? — озорно поинтересовалась Любовь, стараясь вспомнить и как можно точнее принять ту же позу, что на картине.

— Выражением лица… Наклоном головы… Линией…

Анатолий наклонился, с нежностью погладил и поцеловал ровные бедра.

— Такая атласная кожа, как у тебя, не может быть реальностью. Огород, вода из колонки в мороз, стеклозавод… А она — нежная, ровная, гладкая, как у младенца, не загрубела…

Любка замолчала на несколько мгновений, внимательно и неподвижно разглядывая счастливый облик Панарова.

— А если мне бог и не дал ничего в жизни, кроме этой кожи?..

Анатолий не нашелся, что ответить, и предпочел молча покрыть поцелуями тело, которым так восхищался.

Внутри он страстно хотел, жаждал разделиться, отправив в родную семью двойника, чтобы тот решал все его житейские заботы, боролся с превратностями судьбы, встречал все бури, простерт над бездной водной, а сам бы он, словно Геракл, пировал с богами на Олимпе, навечно в сновидении, и правил вольною судьбой, оставаясь без участья к битвам нынешнего дня. Навсегда отрубив тот треклятый трансцендентальный хвост, что неизменно вырывал его из волшебного эфира сна в ощутимый, плотный сумрак материи и вязкую, тягучую мглу бренного мира, что так хотелось покинуть и забыть…

Глава 76

На исходе апреля последние невзрачные, жухлые сугробы робко прятались лишь на теневой стороне оврагов да кой-где в гуще иглистых лап молодых нескладных сосен. Май обещал быть теплым.

На подоконниках в длинных неказистых деревянных ящиках колосилась бирюзовой зеленью разросшаяся рассада помидоров, которую уже самое время было пересаживать в грунт, в парник.

Прямоугольное сооружение, безыскусно сколоченное из четырех врытых в землю сотенных брусков и неструганых, лишь кромленых тесовых досок, располагалось вблизи от бани. Землю в парнике нужно было вскопать, взрыть в глубину штыка на два, отбросив в сторону клеклую, сырую массу, вырытую яму с части, на полштыка, забросать свиным навозом с опилками и соорудить сверху рыхлую подушку, вернув насыпанную рядом гору обратно в парник.

Лишь это приносило уверенность, что в злокозненные майские ночные морозы рассада не померзнет под пленкой с набросанными сверху на ночь дерюгами и старыми фуфайками.

Навоз хорошо согревал исподнизу, по утрам слегка провисшая пленка парника изнутри была покрыта бисерными серебристыми капельками теплой росы.

В открытый грунт, в палисадник, вытянувшиеся к солнцу, осмелевшие и вконец перепутавшиеся раскинутыми во все стороны листьями кусты помидоров высаживались не раньше начала июня.

Сосед молчком цедил самокрутку из махорки-самосада, покашливал и нерешительно топтался на крыльце своего дома, поглядывая через невысокий забор на склонившуюся над рассадой Панарову.

— Надьк, здорово!.. Оставишь мне рассады — кустов двадцать?

После межевой войны Надежда не слишком привечала Рафика и старалась с ним не разговаривать.

— Это с чего я тебе оставлю? — выпрямившись, резонно спросила она. — Иди на рынок и купи себе.

— Да у меня своя рассада че-то вся посохла на окне, — с досадой признался тот. — А у тебя полно — вон, три ящика… Куда вам столько?

— А ты бы раньше головой думал, чем с соседями ругаться, — торжествующе изрекла Панарова. — Не плюй в колодец…

— Чего старое поминать? Что было, то прошло… Я один живу, без бабы. С инвалидностью на заводе мало получаю — не то что твой. Болею… Ты жалеть меня должна, — уверенно подытожил Рафик.

— Вон чего!.. Жалеть! — возмутилась Надежда. — На вас на всех жалости не наберешься… Кто тебе бабу мешает завести? Разведенок полно.

— Кому я нужен, хворый калека? Не идут за меня бабы… Брата, сестру потерял. Мать умерла… Так один и подохну.

Весь диалог со стороны походил на соседскую перебранку — оба горланили по причине глухоты Рафика.

Алешина мама вздохнула и с натугой подняла с земли ящик с рассадой, из которого успела высадить в парник только половину.

— Ладно, на вот!.. Здесь кустов двадцать есть, — дотащив, передала она ему через изгородь, с опаской встав на цыпочки на старый комлистый березовый пенек и с трудом подняв короб почти над головой. — Рассадник потом не забудь вернуть.

Рафик принял протянутый дар, молча поблагодарив кивком, и ушел в дом.

— Черт глухой, — пробурчала под нос мама Алеши и воротилась к парнику.

Алеша помнил недавние нелады с соседом из-за огорода и считал Рафика безнадежно дрянным человеком. Поведение мамы его озадачило.

— Мам, а зачем мы ему свои помидоры отдаем? — решил он немедля прояснить еще одну странность в действиях взрослых.

— Да нам хватит, — успокоила его Надежда. — У нас и так под сто кустов будет.

— Но ведь он же нехороший человек? Зачем ему помогать?

— Потому что, Леша, он в первую очередь человек. А людям помогать всегда надо, — назидательным тоном промолвила мама. — Он больной. Жалко его.

— Значит, и плохих людей жалеть нужно? — непонимающе переспросил Алеша.

— Всех людей жалеть нужно, — кивнула головой Панарова. — И не отвечать злом на зло. Тогда, может, и в мире получше жить будет.

— А если бы он меня стукнул? — не унимался сын.

— Вот тогда бы я ему зарядила! — со смехом бойко ответила мама. — У всего есть пределы… И у доброты с жалостью.

Тошка, изначально не жаловавший громкого, будившего песью неприязнь соседа и принимавший участие в разговоре с ним грозным рычанием со вздыбленной шерстью и отрывистым злобным лаем, успокоился, лишь когда тот исчез за стеной, и радостно подпрыгивал на лязгающей цепи, вставая на задние лапы и норовя лизнуть Алешу в нос. У собак на порядке полным ходом шел весенний гон, и белоснежный, но уже начавший линять юноша просился на вожделенную свободу, совсем не гегелевскую.

В свободе ему было отказано.

«Заразу еще какую принесет — лишаев или блох, — пояснил Алешин папа, — и от чумки он не привит».

Пес не оставлял настойчивых попыток сбежать и досадливо, с завистью гавкал, когда до него доносился запах более счастливых собратьев, шумливыми стаями проносившихся мимо палисадника.

Ночью ему удалось вырвать из стояка предбанника крепкий, глубоко забитый гвоздь, на котором держалась проволока, определявшая границы его дворовой свободы. С двухметровой цепочкой, жестко скрепленной стальным кольцом с кожаным ошейником, Тошка умчался, влекомый зовом сердца, за манящей непредсказуемой любовью. Пса не было видно несколько дней.

«Ну, небось, всех сук собрал, кобель чертов», — беззлобно укоряла его половую распущенность Панарова.

Из плошки у конуры кормились по ночам лишь соседские коты, вылизав ее дочиста, нагло пользуясь долговременным отсутствием законного хозяина.

Алеша беспокоился, изводился, переживал и вечерами устраивал поисковые рейды, заворачивая во всякий укромный проулок и прочесывая одну за другой близлежащие улочки. Псов разных мастей и размеров попадалось без счету, некие бесстыдники были застигнуты мальчиком в довольно непотребных позах, но Тошки средь них не было, и справок они не давали.

Лишь накануне первомайской демонстрации вечером что-то грязно-серое, лохматое, покрытое коростой запекшейся крови с пылью, приползло к калитке палисадника. Глаз был выбит, на голове сочилась скальпированная рана, ухо свисало клочьями. Перебитые задние лапы и вмятины по бокам грудной клетки говорили, что не с собратьями столкнулся бедный Тошка.

Алешина мама вскрикнула, зажав рот ладонью, и забежала в дом, чтобы позвать отца. Тот взял в руки старый ватник из терраски и молчком вышел на улицу. Он занес на руках дышавшее с натужным храпом собачье тело и положил его в сарай у поленниц.

— Сдохнет, — лаконично ответил он на немой вопрос жены. — Алешку в сарай не пускай.

— Волкодав, что ли, какой загрыз? — с печальным изумлением спросила Надежда.

— Какой волкодав? — отмахнулся Панаров. — Добегался. Цепью где-то зацепился и застрял. Дрыном его отлупили. Варвары чертовы, робигалии справили… Думали, что сдох, ошейник с цепью сняли — не видела? А он очухался и домой дополз… Попрощаться.

Мама Алеши всхлипнула.

— Да что же это нам так с собаками-то не везет? — сквозь слезы пожаловалась она.

— Нам не с собаками, а с людьми не повезло! — со злостью стеганул давно наболевшей фразой Панаров. — Это не город, а Гоморра какая-то… Друг на дружку, как на кусок мяса, смотрят. Тонуть будешь — на берег сбегутся, чтоб на зрелище поглазеть. В глаза улыбаются, а за глаза ненавидят. Всякий деляга что-то несет, крадет, но нечестный только тот, кто больше него вынес — грех не настучать! Что щенка топорищем, что человека топором — один хрен! А дети еще хуже будут… Чтоб уж хоть их всех огненным облаком накрыло, как в Ветхом завете!.. Я его добивать не буду, — тихо, но твердо отрезал он и отвернулся в сторону, устыдившись навернувшихся на глаза слез, — у меня рука не поднимется… Пусть в сарае помирает… Алешку не пускай туда.

Надежда плакала. Анатолий нервно вышел во двор покурить. Ему было трудно говорить.

Вечерний воздух уже нес теплыми волнами смоляной запах набухающих почек. Над черневшим влево пятном кровли сарая в скворечнике на двухметровом шесте, чтобы не вводить в искус котов, заливался сладкозвучными трелями скворец, завлекая, зазывая подругу. В ясном ночном небе привычно мерцал, подрагивал, серебрился хладной россыпью Млечный путь.

Где-то за сотни километров далеко и десятки километров высоко вибрирующее неугасимым огнем чуждой энергии облако радиоактивного йода, цезия и стронция вняло и, послушно мыслям Панарова, изменило направление — медленно, не спеша двинулось, поползло в направлении города, посыпая калеными стрелами незримой смерти все на своем пути.

Чернобыль горел четвертый день…

Глава 77

Алеша на удивление спокойно перенес вид избитого Тошки — действовала жестокая прививка, полученная от хромой соседки. Да и пустая чернеющая глазница с обнаженной белесо-розовой фасцией на черепе вызывали у ребенка скорее чувства отвращения и жути, чем жалости.

Тошка не скулил, не плакал, лишь храпел и не шевелился. Рядышком с мордой Надежда поставила миску с водой, к которой он не притронулся. Дыхание постепенно становилось все тише и малозаметнее — Тошка умирал…

На Первомай ребята из четвертых классов должны были нести веточки березы с клейкими зелеными листиками, распустившимися из почек за неделю пребывания в тепле в подслащенной сахаром воде, и сотней белых цветков с розовыми пестиками, кропотливо вырезанных из гофрированной бумаги и скрученных тонюсенькой, в волос, медно-красной проволочкой на уроках труда.

Каждый из пяти лепестков цветка, имитировавшего (весьма отдаленно) яблоневый цвет, вначале нужно было начертить по картонному трафарету на шуршащей, морщинистой белой бумаге из длиннющего рулона — простой карандаш на ней писал скверно. Затем аккуратно вырезать по намеченной линии и специальным быстрым движением провести листочек по ребру ножниц, прижимая пальцем, чтобы он приобрел естественный изгиб чашечкой. Прямоугольник из розовой бумаги скатывался в тончайшую трубочку, краешки которой с одной стороны нарезались бахромой, чтобы создать симпатичный кудрявый венчик. Наконец, пяток лепестков осторожно, не дыша, складывался вокруг венчика и стягивался несколькими витками красноватой, с колючими концами, нитки из меди.

И так еще девяносто девять раз…

Алеша быстро возненавидел нудный, нескончаемый процесс.

К ветке березы цветки прикручивались уже дома, вечером в канун демонстрации. Здесь хотя бы к работе подключилась неутомимая мама.

Не у всех ребят листья распустились вовремя. Кому-то ветку срезали слишком поздно, кто-то положил лишнего сахарку в воду.

Софья Пантелеевна зорким оком инспектировала каждую ветку и заносила в журнал разные отметки для «трудовички».

Алеше посчастливилось: нежные светло-зеленые, пугливо подрагивающие листочки с едва приметными жилками были точно в ее вкусе.

Несколько самых крепких ребят в охотку надувало сотни воздушных шаров, связывая их вместе в необъятные красочные грозди и прикрепляя каждую к металлическим шестам с петлями на концах.

Знаменосцы отряда должны были нести кумачовые стяги.

Уделом старшеклассников были остроклювые фанерные либо дюралевые голуби мира, громоздкие, неудобные транспаранты с длинными лозунгами и портреты-иконы бородатых кумиров да горожан-героев войны и труда.

Выстроившись по классам, грандиозная колонна из тысячи учеников бурлящей рекой потекла по асфальтовой дороге широкой улицы Кирова, ведущей от школы прямиком к центру города. Во главе грянул медью и бронзой духовой оркестр от завода-шефа.

Софья Пантелеевна орлиным оком древней латинянки окидывала свою центурию, построившуюся по пять человек: восемь линий с отступом в unus passus. Между центуриями отступ был пошире — una pertica. Под загрохотавший гром тимпанов и кимвал, под звуки туб, корну и буцин колонна слегка ускорила и выровняла шаг — идти до центра предстояло мили полторы.

— Если хоть один из вас попробует лопнуть шарик или не донесет ветку до площади, мерзавцы, враз к директору — и на отчисление! — злобно прошипела она неблагонадежным.

Ребята моментально прониклись аполлоническим духом Первомая и шли в возвышенном безмолвии, не переговариваясь и почти не озираясь по сторонам.

Ясное, безоблачное майское небо слегка искрилось, словно мелкие снежинки падали, не успевая долететь до земли и растворяясь над головами. Воздух был свежий и пах, будто после ливня с молнией. Дышалось легко и свободно, полной грудью, как дышится в начале мая. Учиться было не нужно — после демонстрации все побегут домой, что наполняло детей ощущением весеннего счастья.

Впереди вырисовались жилые пятиэтажки — безликие, мрачноватые фасады из серого силикатного кирпича, возвышавшийся над ними железобетонный форт почтамта с окнами-бойницами и параболой антенны на крыше и ажурная стальная вязь телевышки, издалека напоминавшей Эйфелеву башню.

За спинами оставались празднично убранные витрины универмага, продмага и «Одежды», кафе, кинотеатр «Рубин» со скошенной широкой платформой кровли.

Школа встала по команде у входа на площадь и замерла — ждала своей очереди.

Оттуда доносилась подобающая случаю музыка, с трибуны громогласно раздавались воодушевлявшие на ратные подвиги приветствия трудовым коллективам предприятий, что, задрав высоко кверху подбородки, колонна за колонной проходили с кумачовыми стягами и каноническими хоругвями мимо секретарей райкома и горкома.

— Когда двинется наша школа и вступите на площадь, поверните все головы направо… Копнин, ты помнишь, где у тебя право? — давала заключительные наказы классная. — Пойдете под трибунами — машите веточками из стороны в сторону, как будто роща трепещет на ветру. Ну-ка, попробуем! Раз, два, три!.. Так-так, молодцы… И как пройдем и свернем на боковую улицу, за магазин спорттоваров — все свободны, расходимся по домам. Нечего в центре тереться — я проверю! Ветки не выбрасывать, отнести домой… Увижу, кто выбросил — двойка по поведению и родителей в школу!

Софья Пантелеевна прививала детям априорный шаблон практического разума. И вроде бы все звучало внешне здраво и правильно. Но Алеша чувствовал себя немножко странно, словно дрессированным тюленем с неуклюжими ластами, которого недавно видел по телевизору… Хотя, может быть, с некоторыми из ребят в классе по-другому было нельзя.

Школа безмолвно и неподвижно простояла в колонне минут двадцать.

Ребята заскучали и начали мало-помалу уставать. Особенно знаменосцы.

— Не ставить древко наземь, лоботрясы! — тут же свирепо среагировала классная. — Выше флаги, выше!.. Чтобы реяли на ветру!

Наконец впереди был подан невидимый сигнал, и школа номер два, самая большая и новая в городе, двинулась под гром оркестра.

Главная площадь выглядела заурядно. С фронта она охранялась угрюмым бастионом почтамта. Вправо жались друг к другу, как красивая девушка с подругой, две трехэтажки — здания райкома и райисполкома, возведенные в разное время и в разных стилях. Партийное — из девятнадцатого века, с колоннами, портиком и классическим фасадом, с мраморной балюстрадой на крыше. Исполкомовское — непритязательное, почти ничем не отличавшееся от затрапезных жилых построек.

Контраст архитектурных стилей маскировался темно-синей аллеей из высоких старых елей, густой хвоей тактично прикрывавших оба строения, и рядом досок почета с фотографиями удивленных, с вытаращенными глазами, или чем-то рассерженных людей.

По левую руку пространство обрамляли старый, еще деревянный, двухэтажный особняк «Универмага» и добротно-кирпичные райотдел милиции с судом.

С тыла асфальтовый квадрат венчался изваянием солдата в каске, с автоматом в вытянутой над головой руке, пытавшегося выбраться из белой бетонной колонны, куда он был по пояс замурован. По обе стороны от солдата и стелы с барельефом тянулось полукругом с две дюжины колонн поменьше, с бюстами и выбитыми на бронзовых табличках именами горожан, павших в войну и получивших посмертно звезду героя. На возвышении перед памятником горел вечный огонь.

Трибуна руководства была сколочена амфитеатром в три яруса — на самом верхнем стояли партийные руководители и солидно помахивали руками шествующим внизу ребятам. Алеша не особенно разглядел их из толпы, старательно тряся шелестящей веткой и имитируя весенний ветер, колышущий листву в березовояблоневом саду.

Форсировав площадь, монолитная, как Союз, колонна завернула с простора на тесную, ничем не примечательную улочку за магазином «Спорттовары», запрудив ее до отказа, и начала распадаться на атомы. Софья Пантелеевна как-то неожиданно, без предупреждения, исчезла бесследно, молчком растворившись в воздухе, словно не растерявший с веком юношеской прыти Арминий. Она жила неподалеку.

Вымуштрованный четвертый «Г» нерешительно стоял в строю, замерев и не двигаясь без команды, как XVII римский легион в Тевтобургском лесу.

Вдруг впереди раздался дикий рев, и на легион со всех сторон обрушилась толпа варваров. Это были в основном восьмиклассники, которым через месяц светило свидетельство об окончании неполного среднего, затем — «шарага» и завод. С металлическими палками, увенчанными хищноклювыми дюралевыми голубями мира, с перочинными ножами, с осколками бутылок, с булавками и кусками острого щебня они взяли в окружение легион и набросились на четвероклашек.

Алеша в последний миг успел отпрянуть в сторону, под деревья — к счастью, он их и не интересовал. Жертвами были те, что несли воздушные шары.

Окружив каждого несчастного малыша толпой человек по пять-шесть, громилы с криком и хохотом пробивали, лопали шарики. Громкие сухие хлопки вразнобой раздавались и там, и сям, как канонада на Бородинском поле.

Сотни разрывов в воздухе, запуганные и униженные дети, отворачивавшиеся и робко защищавшиеся, заслоняли левой рукой жалкие лица от летевших в них камешков и бутылочных стекол, но ни один не выпускал свою аквилу — палку с петлей — из правой.

Даже Володя Герасимов, крепыш и драчун, не мог ничего противопоставить безудержному ликованию ошалевших подростков. Меньше чем через минуту на его шесте висело несколько дюжин разноцветных резиновых носочков, а из левой ладони, прикрывавшей глаза, текла кровь.

Никому из взрослых не пришло в голову вступиться за ребят, никому не было до них дела.

Всяк в одиночестве пережив, изведав шок группового насилия, с чувством поруганного достоинства и захлестывающей жалости к десяткам пробитых шариков, что не уберег, не смея выронить из рук символ своего срама — ненавистную железную палку непременно нужно было вернуть в школу — под смех и измывательства старших разгромленные, рассеянные и обесчещенные обломки римского легиона по одному выбирались из Тевтобургского леса.

Алеша испытывал облегчение, что на этот раз ему не пришлось перенести надругательства, выпавшего на долю самых дюжих ребят из класса.

Он подождал в сторонке Вовика и вознамерился проводить его до дома. Володя вытирал о брюки кровь с руки, неся на плече постылую трубку. Позорные цветастые носочки он со злобой оборвал и выбросил на асфальт.

— Дебилы дикие, — тактично завел разговор Алеша. — Надо завтра Пантелейке про них рассказать… А почему вы не дрались с ними? Никто?.. А просто стояли?

— Пошел ты! — злобно огрызнулся Гера. — Я их всех скоро отмудохаю. Никого не пожалею! Всех, кто старше нас… И каждый день бить буду… Вали домой!

Панаров замолк и зашагал быстрее вперед.

Попадаться под горячую руку расстроенного приятеля не хотелось. Огорчаться из-за случившегося лично у него не было никаких причин. Его веточка и одежда были в целости и сохранности, солнышко ликующе, почти по-летнему грело сквозь искрящуюся златом дымку, в воздухе ощущался вкус свежести после грозы, уроков на сегодня не было… Что еще нужно для замечательного настроения?

В безветренную погоду облако несколько дней неподвижно висело над городом, неспешно посыпая все под собой странной смесью звездной пыли и вибрирующих стрел смертоносных лучей неземных солнц, не делая различий меж дрянными, святыми и «ни горячими, ни холодными».

В вечерней программе «Время» такие же, как Алеша, школьники несли те же фальшивые ветви березовых яблонь в цвету по всей великой стране…

Тошка решил не умирать и нежданно-негаданно пошел на поправку. Приподымаясь на передних лапах над миской, он принялся помаленьку пить молоко. Жуткая черная впадина глазницы закрылась, спалась, полчерепа затянулось струпом, хвост начал едва заметно шевелиться при появлении хозяев.

— Смотри-ка, похоже, оклемается!.. — удивился Алешин папа. — А я его уж, грешным делом, добить собирался… Даже у самой жалкой, несчастной твари божьей нельзя ее шанса забирать. И решать, сколько ей жить осталось… Надьк, со щенком отбой пока.

Глава 78

После гудка со смены Панаров, направляясь к красневшему впереди кирпичному строению, на всякий случай прибился к группе знакомых мужиков. Под вольно болтавшейся вытертой спецовкой он прятал неудобных размеров коробку из картона, которую нужно было пронести через «вертушку» по просьбе Козляева.

Что за стекляшки были внутри, его не интересовало. Коробку передал молоденький белоголовый парень жуликоватого вида со склада готовой продукции, попросив нести поаккуратнее.

Вохровцы на «вертушке» редко устраивали личный досмотр рабочих — им хватало забот с машинами, каждых несколько минут въезжавшими и выезжавшими за ворота завода. Проверка накладных, путевых листов, пересчет ящиков, сравнение артиклей, обыск кабины и всяких «потайных мест», где мог быть припрятан неучтенный товар.

Простых работяг время от времени останавливали не первой молодости женщины с красными повязками на рукавах: чьи-то глаза не понравились либо поздоровался хмуро, без огонька, заскучали бабенки или получили нагоняй от начальника смены, покуда некто в суетливом одиночестве спешил проскочить на пяток минут пораньше…

С четверть часа после сирены на «вертушке» творилось столпотворение: домой ринулись конторские, из цехов гурьбой вваливались потные рабочие в грязных комбинезонах — на проходной было не развернуться, только успевай возвращать пропуска да покрикивать на создававших затор: «Ну, живее, живее, че застрял?.. Отрастил пузо — в вертушку не пролазит!»

В эти минуты с завода можно было без опаски вынести любой сверток, ежели его скрывала свободная, на размер-два побольше, спецодежда. Панаров почти не рисковал, он делал это десятки раз.

Но на этот раз дежурная в оконце, взяв в руки его пропуск из ячейки горячего цеха и сверив личность по фотографии, отложила документ в сторону и кивнула головой направо:

— Пройдите на личный досмотр.

— С чего это, Катерина Васильевна? — просительно заулыбался Анатолий. — Мне домой бегом надо, дочь из детсада забирать.

— Не задерживайте людей, Панаров!.. На досмотр, — категорично ответила та, нехорошо посмотрев ему в глаза.

Анатолий подумал было извернуться, прошмыгнуть обратно на территорию и быстро избавиться от злосчастной коробки. Но, как нарочно, двое вохровцев зашли внутрь и молча стояли у дверей.

Конторские тетки стали поругиваться:

— Ну, че встал? Проход загородил!.. Сказали — иди.

Панаров развернулся и неохотно пошагал к комнате личного досмотра, чувствуя дружеский сверливший спину взор сопровождавшего вохровца, слегка втолкнувшего его в дверь. Там поджидал начальник бригады охраны собственной персоной. Он встал из-за стола, со старых замусоленных кресел поднялись двое мужчин крепкого вида с красными нарукавными повязками, выполнявших роль понятых.

— Ну, что мы имеем? — усатый рыжий субъект с рассеянным видом неторопливо подошел к Анатолию.

— Ничего не имеем — не знаю, чего она ко мне сегодня докопалась, — попытался тот изобразить праведное возмущение необъяснимой и капризной женской предвзятостью.

— Посмотрим, посмотрим… Локти поднимите, сильвупле, — отработанными экономными движениями усач прошелся ладонями по одежде. — Ага, значит, все ж таки имеем?.. Поди, завертелся, засунул на автомате и забыл, да? — сочувственно взглянул охранник в очи Панарову. — Доставай, раскрывай, показывай, дорогой, — скучающе-протяжно предложил он. — А мы протокольчик начнем писать.

— Да там ерунда какая-то, мелочь, — нерешительно мялся, потупив голову, Алешин папа. — Знакомый попросил вынести.

— Что за знакомый?.. Фамилия? — поощряя кивком головы самому, своими руками раскрыть коробку, флегматично поинтересовался начальник.

— Да я его пару раз видел всего, заодно в компании как-то бухали… Обещал вечером ко мне домой заскочить, — неубедительно ушел от ответа Анатолий.

— Ясно, знакомый незнакомец… Так бывает, — без удивления, с готовностью согласился охранник. — Не томите уж, хвалитесь, что у вас там.

Распечатав картон, Панаров обнаружил внутри прошедшие контроль качества, с золотистой наклейкой ГОСТа на упаковке, оптические линзы разных размеров, завернутые каждая в несколько слоев мягкого войлока и бумагу.

«На кой черт этой козьей морде линзы понадобились?» — бросив быстрый взгляд на охранника, мысленно подивился Анатолий.

— Ага, оптикой, значит, вечерами балуемся… Левенгук или Галилей? — как бы невзначай попытался уточнить сферу научных изысканий Панарова любопытный досмотрщик, не теряя при этом задумчивой рассеянности.

— Я понятия не имел, что в коробке! — честно сознался Анатолий.

— Значит, на сюрприз рассчитывали?.. Вот и получайте. Мы сейчас протокольчик напишем, вы его прочитаете, подпишете, и нам с вами друг до друга никакого дела… Раз вы не Галилей… Договорились? — с теплым человеческим участием предложил рыжий.

Понятые аккуратно вносили в протокол числа артиклей каждой из линз.

— Ладно, куда деваться, пишите… — со снисходительным вздохом разрешил им Панаров.

«Квартальной премии не видать… Штраф… В худшем случае — по статье, — с пессимизмом размышлял он о дальнейших событиях своей жизни. — Стуканул, что ли, кто? Как-то она меня больно лихо выцепила… И что это был за сопляк зеленый, что коробку передал?.. Я его впервые в жизни видел».

Протокол был составлен корявым, ломаным почерком. Панаров, пробежав его по диагонали глазами, чтобы на радостях не приписали еще полгрузовика хрусталя, великодушно подмахнул росчерк внизу и живо поднялся со стула, прощаясь.

— Куда же вы, дорогой товарищ, так спешите? — полюбопытствовал начальник охраны, запихивая подписанный документ в стол.

— Мне ребенка из детсада забирать, — ответил Анатолий.

— Не торопитесь, жена заберет, — рыжий тяжело опустил руку ему на плечо, усаживая обратно на стул. — А с вами теперь другие товарищи поговорить желают… Или вы не в курсе, что товар-то двойного назначения?.. Вы не знаете, где у нас оптика применяется?

Панаров внутренне напрягся. Почувствовал кожей, как от затылка по шее за воротник, потом по спине меж лопаток скатилась щекотная струйка пота.

«Подстава, что ли?.. Козья морда сдал?» — Анатолий вжался в стул.

— Я понятия не имел, что внутри!.. Побожиться могу.

— Я не поп, чтобы мне божиться, — с сожалением признался усатый. — И меня лично вы совсем не интересуете… За вами уже едут из районного управления госбезопасности… Влипли вы, Анатолий Васильевич, по сами причиндалы.

Все изнутри Панарова покрылось жгучей наледью, но снаружи выступила испарина.

— Мне что, дело шить будут?

— Куда вы все торопитесь? Спешить уже никуда не нужно… Расслабьтесь, — участливо посоветовал начальник охраны. — Вот приедут товарищи — у них все и спросите.

Двое в штатском, вошедшие в кабинет досмотра минут через двадцать, предъявили Панарову красные «корочки» и вывели его из здания управления запасным выходом, посадив в неприглядный «уазик» болотно-зеленого цвета.

«Хоть не через проходную, с фанфарами, и без наручников, — с облегчением подумал Анатолий. — Точно меня Козляев, сука, сдал… Зачем только?..»

Глава 79

Комната, в которую его поместили, была без окон и почти без мебели. Большой старый письменный стол с настольной лампой, кресло с высокой спинкой за ним, круглый ввинченный в пол табурет у стола.

«Классицизм, — безрадостно усмехнулся про себя Панаров. — Все, как в тридцатые годы… Надька подумает: с алкашами опять водку хлещу — и ошибется. Недостатки индуктивных умозаключений, возведения повторяющегося опыта в общее правило… И как же теперь отселе выбираться? Будут допрашивать — сдам козью морду, как стеклотару. И того сопляка желторотого… Пусть сами объясняют, ради какого черта им товар двойного назначения понадобился».

Минут через тридцать в кабинет вошел спортивного телосложения лысый мужчина лет пятидесяти или постарше, с глубокими морщинами, избороздившими высокий лоб, с внимательными, широко посаженными карими глазами.

«Тоже в гражданском… Даже при галстуке, — с похвалой подметил про себя Панаров. — Интересно, какого полета птица?.. Без погон неотгадать».

— Ну что ж, давайте знакомиться, Анатолий Васильевич! — дружелюбно предложил вошедший, усаживаясь в кресло напротив. — Меня Виктор Палыч зовут. Звание, я думаю, не имеет особого значения в данной ситуации… Полковник — ежели все же интересуетесь. То, что вы прапорщик запаса, я знаю… Как и многое другое.

— Виктор Палыч, можно вас попросить, чтоб моей жене сообщили, где я?.. — поспешил с просьбой Анатолий. — Мне дочь надо было из детсада забрать.

— Об этом не беспокойтесь, мы все уладим, — заверил тот. — Давайте лучше поговорим о вас и о вашей жизни… Мне нужно понять, где же вы оступились и возможно ли вам помочь.

— Виктор Палыч, честное слово, я не знал, что в той коробке! — искренне воскликнул Анатолий, наклонившись вперед, к столу. — Знакомец один — Козляев его фамилия, на свинокомплексе заводском работает — попросил через вертушку пронести.

— А зачем вы согласились? — с мягкой улыбкой поинтересовался полковник. — Вы что, почтальон — свертки доставлять?

— Так он мне тоже иногда помогает. С мясом там, с поросятами… Мы живем через три дома.

— И больше ни с чем не помогает? — мудрый, участливый взгляд поощрял к дальнейшим признаниям. — Чего вам его выгораживать, если из-за него вы здесь очутились?

— Ну, бывает, иногда… — с опаской (не сболтнуть бы лишнего невзначай) колебался Анатолий. — На завод через свинокомплекс попасть…

— Вот как?.. У него своя проходная? — с усмешкой поднял брови собеседник.

— Что-то вроде того. Для своих, — качнул головой Алешин папа.

— А скажите, вы такую личность, как Генка Боксер, знаете? — неожиданно бросил вопрос Виктор Палыч, слегка подавшись ближе и зорко вглядываясь в глаза.

Анатолия тряхнуло на табуретке.

— Ну, знаю… На «химии» бригадиром, здороваемся, — осторожно начал он выстраивать линию ответа. — Выпивали в компании пару раз.

— И что он за человек, по-вашему?

— Да я не вдавался… Сидел, вроде, за убийство, по глупости… На заводе на хорошем счету, — уклончиво ответил Панаров.

— И все?

— Он не из моей компании… Я чаще с другими мужиками общаюсь. Из горячего, со сверловки…

— Просил вас об услугах? — прервал его Виктор Палыч. — О помощи в чем-то?

— Ну, может, бывало разок-другой… — изобразил мучительное воспоминание Анатолий. — Вынести чаплашку там или подвески… Таких просьб много бывает от разных людей.

— Да, понимаю, — вроде бы удовлетворившись ответом, кивнул головой полковник, на мгновение впав в задумчивость. — …А зачем вы на «Маяк» решили устроиться? Да еще и в особо режимный цех? — как бы промежду прочим, но резко, жестко снова бросил он, не отрывая вперенного взора немигающих темных глаз от лица Панарова.

У того непроизвольно зашевелились пальцы рук, и табуретка показалась жутко твердой и неудобной.

— Денег в семье не хватает… А свояк там работает давно, получает вроде много, — ответ прозвучал как-то не слишком убедительно даже для него самого.

— Вы в горячем ведь тоже недурно зарабатываете? Доплата за сменность, за вредность, премии за выполнение плана? Неужели не хватает?.. Понимаю, семья, — посочувствовал Виктор Палыч. — …Только вот здесь вы слегка прокололись, сплоховали, прапорщик запаса Панаров.

Офицер выжидательно замолчал, не спеша изучая реакцию на свои слова.

— Что ж вам свояк-то не сказал, что в этот цех добром никто не идет? И что с ним не одну беседу провели, пока он волей-неволей согласился?.. С другими точно так же, — укоризненно покачал он головой. — А вы вдруг сами, с улицы… Неувязка. Вот мы и заинтересовались: что же это за энтузиаст такой? Присматриваться стали… Заметьте, не мы к вам — вы сами по своей воле к нам пришли. Не надо про тридцать седьмой думать. Сейчас время совершенно другое… Свободное решение свободной личности, правда? — плотоядно оскалился полковник.

— Жизнь, бывает, доведет, что свободно в петлю голову просовывают, — резонно заметил Панаров. — Вы же понимаете, что решения свободной воли не спонтанны. И, располагая понятием об условиях, в каковые помещена личность, можно с очень высокой вероятностью предугадать весь доступный спектр ее якобы свободных волеизъявлений.

«Зачем я все это ему говорю?» — поймал себя на мысли Анатолий и замолк.

Виктор Палыч тоже молчал и слегка изумленно изучал сидевшего напротив простого рабочего стеклозавода.

— Вы, я вижу, человек подкованный в философии, — похвалил он собеседника. — Легко как провели линию между детерминизмом Спинозы и волюнтаризмом отцов французской революции… Вы где учились?

— Десятилетка, — смущенно признался Панаров. — Потом училище… Я для души, для удовольствия и понимания читаю. А у нас Канта в книжном купить проще, чем Дюма. Правда, поначалу читать потяжелее…

— А вот скажите, вы идейный человек? — не сводя умных карих глаз с лица собеседника, вопросил Виктор Палыч. — Вы верите в прогресс человечества? В победу социализма во всем мире?.. Построим мы третье царство, город обетованный? Или для вас это выхолощенная идея?.. Спрашиваю не для протокола.

— Вера — это из области религии, — помолчав секунду, промолвил Анатолий. — Речь должна идти о познании предпосылок… Как социальная модель, вариант устройства общества, социализм, конечно, прогрессивнее капитализма. И объективные условия вроде бы в нашем столетии складывались довольно благоприятно… Значит, вся проблема в субъективных условиях, в людских головах, в «артистическом человечестве, что глядит на нас из синей бездны будущего», к которому революция пока не привела… Но как только в эту сферу полезешь, тут же ступишь на тонкий лед. Идеализм, социал-дарвинизм, евгеника, фрейдизм и куча дальнейших вещей, пред которыми я предпочитаю вовремя остановиться.

— Вы мне нравитесь, — с легким кивком головы одобрительно оценил мысль собеседника полковник. — С вами занимательно пообщаться. И вы мне улучшили настроение, когда оно вот уже несколько дней препаршивейшее… Посему — услуга за услугу. Буду с вами откровенен.

Панаров, расслабившийся было за философскими рассуждениями, вновь весь напрягся. Откровенничать с органами госбезопасности было небезопасно.

— Вас подставил человек из вашего близкого окружения. В показаниях, что вы сейчас будете писать, не покрывайте никого, изложите все как было… Вы чувствуете, что я испытываю к вам подлинную симпатию? — Виктор Палыч откинулся на изголовье кресла и достал из стола пачку сигарет. — Курите?.. Угощайтесь.

Выпустив облако табачного дыма, Панаров почувствовал себя увереннее. Следователь выдохнул ввысь свое облако.

— Скажу даже более того… — и, выдержав паузу, на каковые, видно, был мастак, добавил: —…Вы нам, как органам госбезопасности, неинтересны.

— Спасибо, Виктор Палыч! Это здорово, что в органах есть такие люди, как вы, — сыграл живую человеческую благодарность Анатолий.

— …Но вот в чем загвоздка, — не обращая никакого внимания на горячие изъявления признательности, продолжал полковник. — По всему Союзу, и не только по Союзу… — он опять сделал внушительную паузу, замолк на несколько томительных мгновений, — …всплывает товар двойного назначения с вашего завода. С фиктивными документами и с теми золотистыми ромбиками ГОСТа, что были на ваших линзах. И всплывает в беспокоящих объемах… Напрашивается вопрос — откуда?.. Прорабатываются разные версии. По одной из них, этот товар нелегально производится и исчезает с завода… И нашей задачей является узнать, как и через какие каналы… Вы нам в этом поможете.

— Виктор Палыч, я-то как вам помогу? — попробовал непринужденно расхохотаться Панаров. — Я обычный работяга; это нужно на людей из руководства выходить. Я всего раз в жизни в руках-то эти линзы держал.

— Ну, а ежели не поможете — увы, ваша история, к моему огорчению, будет печальна… Вы ведь протокол подписали? Это не хрусталь, не подвеска. Эти линзы в военно-воздушных войсках используются… Реальный срок, возможно, конфискация имущества, жена без работы, с волчьим билетом, сынишка у вас по пионерской линии в гору пошел, правда?.. Мы и за ним присмотрим…

Панаров покрылся студеным потом, его начало подташнивать, в животе предательски заурчало.

Полковник погрузился в прискорбное молчание, не сводя черневших в полумгле глаз с собеседника.

— Вам нечего бояться, — доверительным тоном успокоил он Анатолия. — Покуда здраво, без спешки взвесите, обмерите весь диапазон своих свободных действий в нечаянно сложившихся объективных условиях… — многозначительно улыбнувшись, продолжил Виктор Палыч. — Я вас даже держать в этих стенах не стану после того, как подпишете пару документов… Вечером уже будете с семьей, с супругой. Она все поймет. С ней в эти минуты уже проводят любезную разъяснительную работу. О нашей встрече ни одна душа не узнает. Боксеру скажете, что по дури с чаплашкой для Козляева залетели, тот при случае подтвердит. Заплатите штраф и получите выговор. С людей, производивших личный досмотр, уже взяты подписки о неразглашении. Вы будете и дальше покойно работать и вечерами читать раннего Шеллинга. Или лучше Фейербаха… Не разочаруйте меня, пожалуйста… Помолчите десять минут, побудьте в одиночестве, я пока отлучусь.

Виктор Палыч поднялся из-за стола, проходя мимо Панарова, дружески потрепал его по плечу и скрылся за дверью, бесшумно прикрыв ее за собой.

Анатолий попытался унять обуявший страх и трезво взвесить разные альтернативы своего дальнейшего поведения.

Пойти в отказ и не подписывать ничего?.. Не выпустят. Используют другие методы убеждения, пожестче, выколачивать начнут — навыки не утратили… На зону отправят… Надо выпутаться, подписать, выбраться скорее отсюда, выгадать время, а дома не спеша все как следует обмозговать.

— Вы умный человек, — заключил полковник, убирая со стола испещренные и подписанные Панаровым гербовые листы бумаги. — Главное теперь — не пытайтесь перехитрить самого себя. Раз бросив жребий, нужно ему следовать… Без всяких срединных путей, договорились? Эклектизм нигде не уважают — ни у философов, ни у нас… Если не возражаете, мы вас со двора на машине вывезем, а по дороге водитель вас высадит. Зачем лишнее внимание, правда?

Глава 80

Надежда встретила супруга немым смятенным вопросом в глазах, боясь первой начать разговор.

— Слышал, в новостях передали: в Чернобыле пожар вовсю на атомной электростанции? — выбрала она нейтральную тему.

Панарову было не до пожара.

— Алешк, иди на улице поиграй, побегай с друзьями, — предложил он удивленному сыну.

— Ну и что делать собираешься? — напрямую, без околоток спросила Надежда, услышав, как хлопнула входная дверь.

— У меня много вариантов? — хмуро огрызнулся загнанный в угол супруг. — Я явку с повинной написал… На срок с конфискацией заработал из-за этого стукача, суки. Он меня подставил — работает, видать, на них. А теперь и я вот…

— Ну и ладно, сейчас все сотрудничают, — Надежда попыталась успокоить мужа, молча сжимавшего и разжимавшего кулаки. — А те, кто не сотрудничает, сидят тише воды, ниже травы. Или на нарах… Может, не до тебя им сейчас будет?.. С Чернобылем этим?

— Жил ведь раньше спокойно, — удрученно сетовал Анатолий. — Пахал, калымил по малости, с друзьями выпивал… А тут стукачом стал.

— Кого это ты заложил? — резонно вопросила Надежда. — Что ты на себя раньше времени наговариваешь?.. Живой, на свободе, с семьей все в порядке — об этом думай и радуйся! Стучать тоже с умом можно. Чтобы ни себе, ни людям сильно не навредить.

— Какая у нас образцовая семья вышла! — театрально, с горькой иронией промолвил Анатолий. — И менты, и охранники на зоне, и стукачи — полный набор!.. Только зека с наколками до комплекта недостает.

— Вот еще — не дай бог! Всегда лучше по эту сторону ограждения оставаться… Сам же знаешь — не перед кем здесь угрызений совести испытывать. Любой при первой возможности тебя с потрохами сдаст. Как Козляев… Возьми себя в руки и успокойся, хорошо? — она продолжала по-мужски твердо и уверенно убеждать загрустившего, помягчевшего мужа. — Ты не о себе, а о детях думать должен… И все правильно сделал.

На следующий день Панаров отправился на завод к семи утра, как ни в чем не бывало заполучил обратно пропуск в отделе кадров и отдал в окошко дежурной. Никто ни о чем не выведывал, всяк был занят своими делами и мыслями.

На заводе осторожно, с оглядкой, вполголоса начали говорить о взрыве на реакторе, о выбросе радиации, о недобровольной вербовке добровольцев-ликвидаторов. Это мрачное слово, недавно появившееся в лексиконе трудяг, зазвучало все настойчивее.

Анатолий предпочел не доискиваться Боксера и не лезть к нему с неприятной историей на проходной. Тот тоже не показывался ни в перекуры, ни в перерыве на обед.

Отработав смену, Панаров с облегчением прошел через «вертушку», без приключений забрав пропуск. Пройдя полпути по дороге домой, он заслышал негромкий свист за спиной. Двое незнакомых сухощавых ребят помоложе его расхлябанной походкой, словно на разболтанных шарнирах, нагоняли сзади.

— Здорово, Тольк, — поприветствовал один из них, в дурацкой изжеванной панамке и с нелепой бородкой клинышком, походивший на спивающегося деревенского учителя. — Боксер с тобой побазарить хочет… Пошли с нами.

— А чего ему на заводе не базарилось? — напрягся внутри Панаров.

— Не с руки… Да тут недалеко, на Урицкого — пошли, не ссы, — нагло ухмыльнулся железной фиксой худосочный парнишка.

— Я не ссу, пошли.

«Если без ножей, то от этих щеглов я отмахаюсь, — подумал Анатолий, незаметно оценив физические данные обоих. — Такого Кузьму я и сам возьму».

Отказаться от встречи с Боксером значило насторожить его.

— Мужики, живет-то он не в этой стороне, — с виду безмятежно заметил Панаров.

— А мы не домой к нему. У него свояк здесь неподалеку, там он тебя ждет.

Все трое подошли к домовым воротам небольшого кирпичного дома. Дверь во двор была не заперта.

— Иди внутрь, он в доме. А мы тут, на лавочке, посидим, — дружелюбно осклабился «учитель». — Не очкуй, все под контролем! — подбодрил он вновь заколебавшегося было Панарова.

Открыв калитку и войдя во двор, тот сделал несколько шагов к крыльцу, заметив влево полуотворенные железные ворота кирпичного гаража.

«Кучеряво живет свояк-то у Боксера — с машиной», — было последней мыслью Анатолия, после которой в голове молнией вспыхнула черная мгла…

…Очнулся он в темном пустом гараже, мутно освещенном едва теплившейся, тусклой, пыльной лампочкой на сорок ватт, свисавшей на двужильном проводе с бетонного некрашеного потолка. Затылок разрывало от боли, глаза слезились, руки и ноги оказались туго стянутыми таким же двужильным проводом. Он был надежно прикручен к деревянному стулу.

— Очухался, болезный? — участливо вопросил бородатый. — Я тебя аккуратно киянкой оприходовал — спасибо скажи, горемычный.

— Вы че, мужики, рамсы попутали? — Панаров попробовал с первых секунд взять нужный тон, пересиливая нараставший в душе страх. — Вы че, бля, беспредел творите?.. Вас Боксер порвет, на хер!

— Не мохай, не порвет, — осклабившись, успокоил его второй, с плоским чувашским обличьем, весело выглядывая из-под козырька кепки. — Ты нам, мил человек, щас все расскажешь… Как к мусоркам переметнулся, как постукивать начал, о чем с погонами базарил…

«Проверка, что ли? — подумал Панаров. — Видал кто-то, как меня на „козле" от проходной увозили? Раз о мусорах разговор, значит, не в курсах, что это из госбезопасности были люди… хоть так».

— Ну че, подсобить тебе с красноречием? — по-дружески предложил бородач. — Вот смотри, объясняю доходчиво… Вот эту жилу чувствуешь? — Он сжал двумя цепкими пальцами твердое сухожилие мышцы бедра у коленного сустава. — Сейчас я достаю выкидуху, приставляю вот сюда… Задаю вопрос и, если ответ мне не понравится, резко дергаю рукой на себя — у меня с детства судороги от огорчения случаются… Правила усек? Лады?.. Поиграем?

— Я как завтра на смену пойду, коли ты мне сухожилие пересечешь? — покрывшись холодным потом, попытался как можно будничнее спросить его Анатолий.

— А кто тебе обещал, что ты вообще отсюда выйдешь?.. Вон, в углу, мешки с цементом стоят…

— Парни, а вы точно от Боксера?.. Он солидный мужик, беспредела бы не допустил.

— Боксер таких гнид ссученных, как ты, своими руками в кислоте полоскал, — презрительно заметил «чуваш». — Так что не гони, шестера… Давайте, играйте уже.

— Начинаем, поехали, — слегка надавив лезвием выкидушки чуть повыше колена привязанного к стулу Панарова, объявил его напарник. — Давно к ментам ходишь?

— Не был никогда, нет на мне греха.

— Ответ неправильный.

Панаров почувствовал, как лезвие, скользнув, легко прорезало брючину и кожу, как горячей струйкой по голени потекла кровь… Сухожилие осталось нетронутым.

«Ну, хоть не беспредельщики», — с облегчением ощущая жжение раны над коленкой, подумал Анатолий.

— Да он кайфует! — возмутился голос за спиной, и в ту же секунду полиэтиленовый мешок накрыл голову Панарова, края плотно прижали к шее под челюстью руки одного из бандитов.

Анатолий задыхался. Он храпел, мотал головой из стороны в сторону и изо всех сил безуспешно пытался прокусить пленку зубами.

Наконец он со всхлипом и облегчением смог глотнуть воздуха — пакет сняли с головы.

— Слетал в космос, Титов?.. Ништяк там? — поинтересовался тот, что с ножом. — Будешь молчать — на Марс отправим в один конец… Или еще не осознал?

— Мужики, чем хотите клянусь: не был у ментов и не сдавал никого! — с натугой прохрипел Анатолий. — Взяли б тогда и Боксера, и вас. Я уж скоро год с ним в деле, и предъяв ко мне не было. Покуда что конкретное есть — предъявляйте… Че вы, блядь, как фашисты?

— За базар, сука, ответишь! — пригрозил «учитель». — Фашисты — это перебор. Поехали дальше… Вопрос номер два… Че и кому ты напел о делах с Боксером? Уточню: мы в курсах, че и кому. Проверяем щас твою откровенность.

— Я себе, что ль, враг? — взмолился Панаров. — Меня же первого бы приняли, ежели б язык не умел держать!

— Молодец, хвалю!.. — подбодрил его «борода». — Ответ неверный, падла.

Снова залитый слюной пакет на голове, вновь мучительный спазм удушья, еще продолжительнее первого… Проваливаясь в темноту, Анатолий обмочился.

— Ну отдышись, отдышись, родной, — вернул его в реальность, ударив пару раз пятерней по щекам, второй. — Я его метода не одобряю… Эх, паяльничек бы щас сюда!.. — мечтательно протянул он. — Как натешится, начну тебе шкурку портить… Что тебе на спине вырезать? «Стукачок»?.. На яйце могу имя жены ножичком написать… Хочешь?

Панарова охватила животная паника. До него дошло, что доводами этих извергов не убедить. Признаться, что дал подписку в органах, знаменовало произнести самому себе приговор. Звать на помощь бесполезно — слишком самоуверенно ведут себя истязатели… Последней соломинкой было оговорить кого-то другого.

— Скажите Боксеру: Козляев, гад, стучит, — продышавшись, выговорил он с трудом. — Железно, отвечаю за базар… Меня по его наводке с чаплашками на проходной приняли. Может, с завода теперь попрут.

— Че ты баешь?.. Про Козла, братуха, мы сто лет знаем, — вроде бы чуть отмяк бородач. — То, что ты еще подумал, я уже давно забыл… Козел и не скрывает, что гнида. А вот ты, я смотрю, героя милиции решил получить. Посмертно… Или все-таки одумался?.. «Облегчи совесть, Толян!» — так вроде следаки грузят?

— Все, что знал, сказал… Убьете меня — невинная кровь на руках будет, — безнадежно выдохнул тот. — …Что ж за матери вас породили, гнид? — само собой вдруг вырвалось у него.

— Ты че-то, лошара, за мать мою щас прогнал? — высоко взвизгнул за спиной «кепка». — За Боксера, сука, забудь, я тебя за понятия щас кончу!

— Да кончай уже, сученыш дохлый! Иначе я тебя по всему городу буду искать и найду! Руки вырву и в жопу затолкаю, выродок! — прорвало отчаявшегося Анатолия.

— Опа, Матросов родился! — удивился тот, что с выкидухой. — На амбразуру очко натягивает!.. Ладно, пошли мы, бывай… Вот только пакетик на башку на прощанье надену и завяжу, чтоб шею не продуло.

Насилу закрепив пакет на дико мотавшейся из стороны в сторону голове Панарова, парочка выключила свет, вышла из гаража и захлопнула металлические ворота.

Анатолий задыхался в кромешной темноте, упав со стулом на бок… Грудь разрывало черным огнем, мышцы диафрагмы судорожно, с болью сокращались, изо рта шла пена…

Внезапно он почувствовал, что ему удалось сделать вдох, с резью, со свистом одолевая спазм в гортани. Глаза стегануло ослепительное сияние лампочки, ярко воспылавшей у потолка. Он лежал на боку на цементном полу и видел чьи-то полуботинки у лица.

— Живой, Тольк?.. Дышишь? — заслышал он знакомый шепот. — Щас я тебя развяжу… Зверюги, блядь! Еле успел. Я им черепа снесу! Давай-давай, поднимайся, садись на стул… Дыши, дыши… Как в себя придешь, пошли в дом. Штаны тебе сухие дам. Помоешься, лупанем по стакану…

— Боксер, я не понял ни хера, — натужно хрипел Панаров. — Ты меня волкам кончить велел?.. За что?

— Велел бы — кончили, Толян… Дебилы они, мокрушники. Пугнуть они тебя должны были, проверить… Перестарались, уроды.

— Ни хрена себе — перестарались!.. — осипшим голосом выдавил Толька. — Ты мне чурку должен.

— Не вопрос, Тольк. Хочешь, вместе его уроем — здесь в цемент живого закатаем, — с готовностью отозвался Боксер.

Отмывшись, переодевшись и более-менее придя в себя после двух граненых стаканов водки, Панаров молча, не мигая, воззрился на Генку. Тот заметно суетился, подливал ему и себе, резал соленые огурчики и копченую грудинку, много говорил и доверительно трогал его за плечо.

— Ты знаешь, как трудно их в кулаке держать? Они только силу уважают… Ты че, вправду думаешь, я им тебя пытать приказал?.. Слово мое воровское тебе — на словах шугануть, если очканешься… Я же в курсе, что тебя на вертушке зацепили. Люди ведь по-всякому реагируют: кто-то в штаны сразу делает и добровольно к ментам стукачом идет… Я же рискую, пойми. За мной серьезные люди, которые чуть что и меня, и тебя живьем забетонируют. А работать не с кем — кругом одни сидельцы: сам видишь, какой народ ненадежный, зверье… А ты путный мужик, безотказный, мы с тобой много еще делов провернем. Ну, брат, не держи зла! Добро?

Толька молчком кивнул головой, не сводя немигающего серьезного взгляда с лица Боксера.

— Ну, вот и лады! Давай за дружбу, по полному… Кто старое помянет, тому глаз вон.

Они чокнулись гранеными, опрокинули залпом и взяли с тарелки по кусочку загорелой, остро пахнущей грудинки.

Челюсти Панарова слушались тяжело, мясо глоталось с тупой болью в горле, лишь водка пошла полегче.

Он встал из-за стола и кратко попрощался.

— Где опять поддал-то? — беззлобно поинтересовалась Надежда по его возвращении.

Анатолий не был пьян, не шатался и смотрел на жену трезвым, но странным, отрешенным взором.

— Брюки какие-то с рубашкой чужие… — заметила та вопросительно.

— Спецовку измарал — Генке помогал в гараже… Он свое дал, чтоб до дома не как свинье идти, — безучастно солгал Анатолий. — Что там нового с Чернобылем?

— Горит все… Ликвидаторов вербуют. Вроде деньги хорошие предлагают… Но ты не ходи. Ну ее к черту, эту радиацию!

Глава 81

Проснувшись поутру с хворой головой и в мрачном настроении, Панаров, не одеваясь, вышел во двор глотнуть свежего воздуха и покурить натощак.

Пришли по-летнему душные дни, белое солнце знойно пекло, жарило уже с утра, лепестки цветов на ветках бледнели, увядали и опадали, но в шесть было еще хоть немного прохладно.

Анатолий сменил застоявшуюся воду в миске Тошки, налил свежего молока во вторую и положил у бледно-серого сухого носа фрикадельку из сырого свиного фарша.

— Давай-давай, брат, выбирайся, — вполголоса подбодрил он пса, легонько двинувшего хвостом. — За одного битого двух небитых дают… И как ты нас еще не возненавидел?..

Тошка согласно моргнул единственным глазом и снова шевельнул хвостом.

Панаров прошел по натоптанной тропинке сквозь мягкий невысокий ковер «поросятника» — приземистой травки с мелкими листочками изумрудного цвета, на которых алмазной пылью еще отсвечивала недолговечная утренняя роса, и вышел сараем в огород.

В этом году они впервые не перекапывали свои натруженные сотки вручную, а заплатили за плужную вспашку.

Дородный, слегка прихрамывавший на левую ногу мужик, поругиваясь на клеклую землю и черт-те как размежеванные края поля, мерно шагал за понурой саврасой лошадью, широким мозолистым хватом держась за гладкие рукояти отшлифованного суглинком плуга и выворачивая лемехом на сторону крупные и уже суховатые комья.

За пару часов он неторопливо допахал весь клин, завершил работу, на которую у Панаровых уходило дней пять, а то и вся неделя.

Не раз на огород показывался обеспокоенный, хмурый Рафик и неодобрительно поглядывал, как лошадь заступала копытами за новую межу, неловко разворачивая плуг на углах участка. Покачивал головой, звучно отхаркивался, сплевывал и скрывался во дворе. Присутствие отца Алеши мешало ему высказать свое суждение о работе хромого.

— Надьк, пашню проборонить не мешает. Комья-то — комлы одни! Засохнут щас — ведь не пробьете лопатами, — выпив предложенный стакан водки, заметил хромой. — Десятку накинь сверху — я завтра с утреца пройдусь.

Мама Алеши и без того чувствовала вину, что они обленились, погрязли в расточительстве и не стали перекапывать поле по старинке, лопатами.

— Да нет, дядь Коль, спасибо. Мы с мотыгами комлы разобьем… Это уж не лопатой ворочать.

— Ну, как знаешь, — сговорчиво согласился тот. — Ты мне, дочк, штакетнику куба два выпиши на лесозаводе. Палисадник перегородить надо — сгнил весь… А то бычки со стада идут, башкой доски ломают и жрут все на грядках.

— Ладно, дядь Коль, выпишу…

С мотыгами пришлось провести на поле день-деньской до заката. Буро-коричневые комья не дробились, рассыпаясь после первого удара, как им полагалось только что после вспашки, а неохотно раскалывались на половинки, затем опять на половинки, словно с издевкой держа удар худосочной мотыги на тонком черенке, не идущей ни в какое сравнение с массивными воронеными зубьями бороны, еще и утяжеленной одной-двумя глыбами щебня сверху.

Сейчас поле дышало, набиралось солнца, готовилось принять в себя новую жизнь в форме слегка проросших клубней разных сортов: невзрачно-серых, охотно поддававшихся гниению при хранении в подполе, местных; пузатых, кукурузно-желтых на разрезе знаменитых «новиковских» — самых ценных, резавшихся напополам, а то и натрое, ежели хватало глазков; и грязно-розовых мордовских, которые хороши на жарку и не гниют, но приносят маловато картофелин с куста — одну-две крупные, вытянутые, что немудрено нерадиво разрубить штыком при копке — и почти без мелочи, тоже нужной в хозяйстве — в семена на будущий год да и для поросят.

Выйдя в огород, Панаров слышал, как еще детскими, высокими голосками в хлеву похрюкивает, переговаривается парочка молочных поросят из весеннего опороса, намедни купленных на рынке и уже выказывавших норов.

Хоть оба были боровками из одного помета, родными братьями — уже кастрированными, чтобы мясо после забоя не воняло — один неуклонно отгонял другого от выдолбленного из дерева корытца, поддевал исподнизу его мордочку резким рывком пятачка, отжимал боком и норовил выесть из забеленного молоком пойла все самое вкусное: ржаные и пшеничные сухарики и морковку — оставляя бедолаге лишь неаппетитную жижу, месиво из комбикорма на дне… Все как у людей.

Панаровы предпочитали брать весной боровков: считалось, что свинки набирают в весе медленнее и чаще болеют.

Анатолий пальцами отвернул в стороны два гвоздя-«стовки», согнутых под прямым углом, служивших креплениями для оконной рамы, и вынул ее из тесного проема в бревнах. Жарко будет, пусть хрюшки дышат свежим воздухом. Груда навоза вперемешку с опилками и ворохом стружки, насыпанная под окном, своеобразно оттеняла эту свежесть, но внутри конюшни при закрытом окне в жару дышать было вообще нечем… А куча скоро исчезнет: помидоры, огурцы, перцы, морковь — все жадно требовало удобрений.

Вернувшись от поросят с пустым ведром и оставив на крыльце пару черных резиновых галош, служивших демисезонной обувью для всей семьи при походах на двор, Панаров кивнул жене, готовившей завтрак на плите, и нежданно для себя предложил:

— Давай на девятое возьмем отгул на пару дней и к моим в Новиковку мотанем-ся… Тошно мне здесь.

Надька провела концом кухонного ножа по дну толстостенной чугунной сковородки, на котором потрескивала пузырьками масла глазастая яичница с кусками вареной колбасы и сала, прикрыла ее крышкой, убавила газ и вопросительно воззрилась на мужа.

— А картошку сажать когда?

— Да посадим… После работы посадим, не копать же. Я своих сто лет не видал… Мать пишет: Архипыч сдал совсем, трясется весь.

— Алкаш потому что… Допился… Да еще и таблетки эти пачками жрет. «Элениум», «Реланиум», «Нитразепам»… Мне уж в аптеке стыдно показываться.

— Он без них ложку ко рту поднести не может… Мы ненадолго. Денька три-четыре поживем — и обратно, — мягко упрашивал жену Анатолий. — У меня хоть с души отпустит.

Надежда колебалась. Не лежало ее сердце к поездкам к родителям мужа. Вечные пьяные застолья, несущий чепуху Архипыч, нравоучительные монологи свекрови, все время приводившей в пример младшую сноху, Сонечку, непременно схватывавший бронхит от вечерней речной сырости Алешка…

— Может, летом, в отпуск?.. Возьмешь недели две — и езжай. У Алеши школа, у меня работы невпроворот — сезон пожароопасный начинается…

— Два дня пропустит в школе — ничего не случится… Молока парного попьет, курятины свежей поест. Только на пользу пойдет. А у тебя работы вечно полно. До лета еще дожить надо…

Глава 82

Новиковка была недалеко от города — верстах в тридцати по прямой. Но находилась в соседней области, в стороне от трасс, так что добраться до нее было нелегко.

Путь начинался с автовокзала. Пыльный, пропахший бензином серо-голубой «пазик», собирая по петлистому маршруту все разбросанные в полях окрестные деревеньки, дольше часа рывками тащился до крохотной железнодорожной станции.

Деревянное одноэтажное строение, выкрашенное, пожалуй, еще в войну в защитный темно-зеленый цвет, вросло в землю почти по оконные рамы с искони немытыми стеклами. Сумрачный зал ожидания с облупившимися лавочками вдоль стен, матовый свет окошка кассы, каждых несколько минут с грохотом проносившиеся снаружи тяжелые грузовые составы и пассажирские поезда, не останавливавшиеся на невидном полустанке. Томительное ожидание ближайшей электрички до Сумзы.

Алеша, которого дважды стошнило в самом конце пути, когда автобус кружил тесными улочками и через каждых полсотни метров услужливо замирал по требованию местных крестьян, пошел с мамой выбросить в туалет заранее приготовленные полиэтиленовые пакетики, умыть лицо и руки, прополоскать рот и застирать выпачканную рубашку. Папа остался сидеть с Леночкой и сумками.

Наконец где-то в вышине с треском и кашлем ожил допотопный репродуктор и сухо объявил, что электричка остановится на третьем пути.

Платформы не было. Первым в тамбур впрыгнул Алешин папа, высоко, на уровень груди, закинув правую ногу, уцепившись левой рукой за грязный поручень над головой и подтянув тело на узкую площадку. После этого он принял из рук жены, подхватив за подмышки, и втащил наверх одного за другим детей, затем и вещи. Надежду он втянул в вагон за обе кисти, как ребенка, когда состав уже тронулся и принялся, стуча колесами по рельсам, набирать скорость. Электричка стояла минуты две, не дольше.

Успешным штурмом взяв состав, Панаровы, с облегчением переводя дух, перебрались внутрь облезлого вагона и разместились на свободных пассажирских скамьях, походивших на лавки в городском парке, сбитые из тонких деревянных брусьев, покрытых старым истрескавшимся лаком и нацарапанными перочинными ножами либо гвоздями незамысловатыми надписями.

Почти час электричка нерасторопно подбиралась к Сумзе, приостанавливаясь у каждого столба средь полей, по которым куда-то вдаль убегали серые, заросшие бурьяном малоезжие грунтовки, робко притормаживая и пугливо замирая пред семафорами в лесах, чтобы пропустить второпях пролетавшие мимо экспрессы без порицаемых их пассажирами задержек да длиннющие грузовые эшелоны.

В нагретом солнцем вагоне было жарко, но верхние окна легко распахивались, позволяя сухому ветру гулять вольными порывами и трепать вздыбленные волосы на головах.

Проголодавшийся Алеша с детским аппетитом перекусывал и с детским же интересом всматривался в пыльное стекло.

— В космос летаем, БАМ прокладываем китайцам, а в центре Союза не можем на станции платформу построить, — еще пребывая под впечатлением от рискованного прыжка и полета на вытянутых руках, зажатых крепкими ладонями мужа, над несущимся внизу потоком щебня, пожаловалась Алешина мама. — В сорок я уже так не подпрыгну… И плечи мне чуть не вывихнул, медведь, — обиженно поежилась она.

— А как тебя еще было затащить? — виновато оправдывался папа. — Не знаю, какой дурак вознамерился здесь станцию поставить. В двадцати километрах Бах-метьевск с военными заводами, лесозаводом, маслозаводом, кирпичным… А они рельсы сэкономили, путь спрямили, идиоты… Сейчас на солярку в день уходит больше, чем вся их экономия. Зато премии, поди, суки, получили. И дальше где-то свою поганку мутили.

— У нас директор сказал: в этом году лес тушить не будем, — согласно вторила ему Надежда. — Лимиты на ГСМ пришли, там лесорубам и лесовозам еле хватает план догнать. Лесничие и пожарные без солярки лето будут сидеть. Дескать, «ну и черт с ним, пускай горит, раз в области дебилы безмозглые — дым до них дойдет, может, прочистит соображалки».

— Куда все кубарем катится? — риторически спросил себя Анатолий. — Вроде вот только недавно жить начали нормально… А сейчас как назло все там делают, наверху!

— Забыла сказать: Лизка вчера звонила, — вспомнила Надежда. — Пегий велел передать, что берут тебя в экспериментальный. В июле вроде как отпуска у них пойдут, в график уже поставят… Говорит: с тебя пузырь, проставиться надо будет с первой получкой.

Панаров задумчиво глядел в окно. Со дня собеседования на «Маяке» столько событий завертелось, что он уже предал его забвению, не без облегчения в душе заключив, что не прошел проверку… И вот, как издевка свыше, закрытая на замок дверца вдруг приотворилась и гостеприимно позвала внутрь.

— Я уж и подзабыл про них, — с досадой признался Анатолий. — Не знаю… Как-то раньше было интересно посмотреть, попробовать… А сейчас перегорел.

— Ну и наплюй! — охотно поддержала его мысли жена. — Тебя же насильно никто не тащит. Думал — передумал… И они без тебя проживут, и ты без них.

— Может, так и сделаю, — кивнул Панаров. — Посмотрим…

Сойдя на платформу в Сумзе, уже без акробатических трюков, семья направилась к кассам автовокзала неподалеку.

Предстояла еще одна мучительная поездка на автобусе, от одной мысли о которой намаявшегося в дороге Алешу снова начинало мутить.

В кассах только что вывесили табличку «Обед», дожидаться на улице у дверей оштукатуренного и выкрашенного в салатный цвет строения придется часа полтора. От крылечка не отходило человек пятнадцать, занявших очередь и твердо решивших — как когда-то славный командующий Первой революционной армией Восточного фронта Тухачевский, державший оборону в этих самых кассах в восемнадцатом — стоять до последнего.

Вокруг оборонявшихся лежало столько напичканных сумок, охотничьих рюкзаков и узлов, что и уйти-то со всем скарбом — далеко не уйдешь. Исконные жители окрестных сел и деревень наведывались в райцентр, чтобы впрок закупиться мануфактурой. Выбрасывать лишний раз деньги за билет на автобус было непростительным расточительством. Накупали, нахватывали товара ровно столько, сколь удавалось впихнуть, втиснуть и дотащить до здания автовокзала.

— И что, мы здесь до вечера с мордвами простоим? — без энтузиазма вопросил воззрившуюся на него толпу Панаров. — Пошли пешком, здесь каких-то километров десять-двенадцать, если по прямой, через лес… А автобусом еще час трястись по жаре с этими вон…

— Алешке тяжело будет идти, не дойдет дотуда, — засомневалась Надежда.

— А мы полегоньку, с перекурами — часа за три-четыре дойдем, — пообещал Анатолий. — В автобусе, в духоте ему еще хуже будет.

Алеша радостно поддержал папу.

Посадив на плечи Леночку, взяв в обе руки по сумке, Панаров бодро зашагал по тротуару прочь от кассы по направлению к родному селу.

Идти пешком для Алеши и вправду оказалось нетрудно. В самой Сумзе еще чувствовалась жара. Громыхавшие мимо грузовики обдавали их клубами выхлопных газов и взвивавшейся пыли. Дома однообразно тянулись в линию, ничем не отличаясь от бахметьевских. Но, выйдя на раздолье в поле, семья вздохнула на пригорке полной грудью, окинула взором неоглядные холмистые просторы, зеленевшие озимыми, пестревший, переливавшийся впереди весенними пастельными оттенками чуть с просинью, лес и ходко зашагала под горку.

В лесу сделали привал, отобедали, сестренка мало-мальски вздремнула.

Пройдя тенистой стежкой, знакомой Панарову сызмальства, семья вышла к реке, за которой виднелась вдали Новиковка.

— Я знаю, где брод, — уверенно направился вдоль берега Алешин папа. — Там мелко.

Метрах в ста река круто загибала и разливалась вширь на каменистом перекате. Здесь и вправду было мелко — взрослому чуть выше половины бедра. Но течение на изгибе зримо ускорялось, припоминая игристую горную стремнину.

— Не бойся, — подбодрил сына папа, — иди ровно за мной… Я пока Леночку перенесу.

Алеша с опаской вступил в воду, шаг за шагом погружаясь в хладное течение быстрины. Плавать он не умел.

Преодолев где-то с половину, неотрывно глядя на гребни зыбившихся вокруг волн, мальчик вдруг почувствовал, что вода его подхватила и повлекла вниз по течению — изломанная кайма суши поплыла в другую сторону. Он запаниковал и замер на месте. Там, где папе и близко не было до пояса, ему вода доходила до груди.

— Меня уносит! — закричал он, уставившись глазами на бурлящий поток стрежня кругом себя.

Анатолий встал, обернулся вспять и засмеялся.

— Не бойся, никуда тебя не уносит, — успокоил он. — Это кажется так. Шагай за мной.

Но Алеша не мог ступить ни шагу. Как только он поднимал ногу, голова начинала кружиться, и он насилу удерживал равновесие, чтобы с размаху не плюхнуться в воду, которая враз бы покрыла его с головой.

— Меня уносит! — опять прокричал он с отчаянием.

— Толя, возьми его! — раздался встревоженный голос мамы за спиной, оставшейся с вещами на траве. — Перенеси Леночку и вернись за ним.

— Что еще за дурь?.. Десять лет пацану, а воды боится! Сам перейдет! — отрубил тот.

Но Алеша не двигался с места. Он с ужасом понял, что и обратно, к маме, вернуться не сможет. Приподымая ногу, он тут же клонился вбок против течения и начинал падать. Мама осталась на одном берегу, отец, опустив на песок сестренку, возвышался на другом. Он был один на один со стихией и не знал, что делать.

— Ты долго там стоять, как пень, будешь? — начал сердиться папа. — Если сам не осилишь — всю жизнь воды будешь бояться… Вперед! Упадешь — я тебя вытащу… Давай, не бойся!

— Сынок, тебе долго в холодной воде нельзя, простудишься! — заботливо горланила позади мама. — Иди, не бойся!.. Ты сможешь!

Алеша разозлился… На отца: «Лучше б ты меня плавать научил!» На мать: «Отойти от сумок и пойти за мной нельзя?» На воду, с шумом уносившую его вдоль берега. На себя — такого слабого, неловкого и трусливого.

Он плотно зажмурил веки и двинулся вперед, не поднимая ступней, передвигая ими, как лыжами, по гальке речного дна… Прием сработал. Один раз он поскользнулся на илистом скользком булыжнике, чуть не опрокинувшись с резким, в голос, вдохом на спину, но глаз не открыл и равновесие удержал.

Наконец мальчик ощутил, что поток мельчает и уже едва доходит до пояса, вода журчит почти ласково, он не качается из стороны в сторону и твердо держится на ногах.

Алеша осторожно приоткрыл глаза.

До суши оставалось метров пять, и отец, не спуская глаз, напряженно следил за ним.

— Сынок, запомни то чувство, когда ты зажмурился и сделал первый шаг, двинулся потихоньку вперед, — серьезно и внушительно изрек он. — И потом — что ты почувствовал, когда уже решил разомкнуть веки… Нет такого страха, что нельзя преодолеть. А коли б я тебе помог или маме разрешил, мы бы в тебе стержень сломали. Ничего в жизни нет сильнее тебя. Покуда ты сам не согласился внутри и не сдался.

У Алеши стучали зубы от холода, кожа покрылась мурашками — ему было не до нравоучений. Он разобиделся на родителей и не разговаривал с ними до самого дома бабушки с дедушкой. Очутиться в беде, когда не на кого положиться, попросить о вышней помощи, остаться в полном одиночестве, без уверенности в родительской защите было ново, непривычно, страшно…

Глава 83

От реки, в других местах более узкой, величаво спокойной, но глубокой, с высокими обрывистыми берегами, изрытыми гнездами стрижей, в Новиковку вела дорожка, впадавшая метров за двести в изрытую неровную грунтовку, две белесые колеи которой вились меж приземистых стволов старых кряжистых ив, одичалых яблонь, недавно зацветших пурпурными корзинками репейника и чертополоха да зарослей жгучей крапивы в Алешин рост.

Вправо виднелся купол заброшенной каменной церкви. Его жухлая, выгоревшая на солнце голубая краска уже не могла соперничать с лазоревой синевой майского неба, накинутой, как покрывало, на мирный деревенский пейзаж. Влево вдалеке на взгорке тянулись ряды добротных домов соседнего мордовского села, с ребятами из которого местные когда-то вели непримиримые кулачные бои не без посильного участия Алешиного папы.

Впереди немного вразнобой рассыпались дома на задах Новиковки. Один из них был домом, где вырос Панаров.

— Смотри-ка: вроде больной-больной, а крышу-то полностью перекрыл! — удивилась Надежда. — Шифер новый. Раньше, как прощелыги, с рубероидом жили.

— Мать писала, что протекала сильно, — ответил Анатолий, сконфуженный тем, что никак не поучаствовал с крышей. — А отец всю жизнь с руками был… А то бы взяли его на Сахалин, щас! И в армии служилпомощником механика в летной части.

Алешина мама скептически поморщилась:

— Ладно рассказывать! Сколько себя помню — на старом мерине с телегой по селу пьяный мотался, молоко в бидонах собирал… А вечером его мерин домой еле доплетался, храпящего привозил — в лоскуты.

— Это уж когда мы с тобой встречались, — не обидевшись и не споря, безразлично возразил Панаров. — До этого, раньше, он на полуторке ездил… Кто ему ее ремонтировал, Пушкин, что ли?.. Бывало, в мороз трескучий в лесу ломалась — волков монтировкой отгонял да под мотором пузом кверху в минус тридцать валялся.

— Глотку себе, видать, не отморозил: как порол, так и порет… Выбросить надо к черту эти таблетки, а я своими руками его наркоманом делаю, — досадливо тряхнула она сумкой.

Небольшой дом Панаровых срубовым фасадом выходил на широкую улицу из двух порядков, разделенных поросшей бурьяном грунтовой дорогой, тянувшейся в самый центр села. Старые, потемневшие, словно покрытые паутиной времени бревна; крутой конек двускатной кровли — чтоб снег зимой не залеживался; кусты сирени, калины и черемухи в палисаднике с намедни покрашенной свежей изгородью; широкие домовые ворота с козырьком от дождя и калиткой возле, ведущей во двор; узенькая лавочка…

— Штакетник-то для забора откуда? — с гонором провозгласила Панарова. — Я на себя выписала. Ни копейки им не стоил!

— Они на пенсию живут, откуда у них на стройматериалы, — привычно и кротко оправдывал родителей Анатолий.

— Конечно!.. Одну пенсию в Саратов почтой отправляет, братишке твоему младшему и внучку. Как будто других внуков у нее не существует, — затеяла старую песню обделенная Надька. — Только тесу им да дров получше — дубовых — на зиму подкинь…

Отворив незапертую калитку, семья вошла в небольшой скучный дворик, заросший густой травой. Стена с голубыми наличниками окон заканчивалась крытым высоким крыльцом в пять добротных ступеней с перилами, ведшим в темные сени. К крыльцу примыкал курятник с открытой клетью, отгороженной рабицей, где куры проводили дневное время. Крытая рубероидом крыша курятника переходила в кровлю сарая, в котором в пыльном сумраке возвышались поленницы дров и хранился заурядный крестьянский инвентарь. Еще одна поленница была выложена прямо во дворе, под нешироким навесом от дождя и снега.

За сараем тянулся огород с колючим малинником и кустами смородины да крыжовника по краям. На огороде стояла высокая, ведер на тридцать, бочка от авиакеросина, заполненная до краев водой для полива.

Миновав прохладные сени, где помещался топчан Архипыча и пахло сухой соломой и старой дубленой кожей, Панаровы вошли в избу. Дома была одна бабушка.

— Здравствуйте, дорогие!.. Алешенька, золотой, вырос-то как!.. Леночка-красавица! — в заезженных, уже не раз и не два слышанных внуком выражениях поприветствовала вошедших обрадованная Вера Андреевна. — Проходите, раздевайтесь, умывайтесь… Я сейчас на стол соберу и пойду пару петушков заколю.

В доме была всего одна комната, отделенная от кухни галанкой и небольшой загородкой. Вправо от двери высилась слоями перин кровать-полуторка, застеленная цветастым ворсистым покрывалом. Подле нее у окна мерно урчал кургузый холодильник, к которому робко жался деревянным подлокотником раскладной диван с низкой спинкой, тоже крытый плотным покрывалом.

В углу комнаты на тонких зыбучих ножках стоял старинный телевизор с чудной округлой линзой экрана, что искони не работал. Посередь фасадной стены помещался габаритный комод с широкими выдвижными ящиками, на нем необъятный радиоприемник с роскошными деревянными панелями и даже диском граммофона под крышкой, каковой тоже не включался. На стене висели старинные ходики с навеки застывшими стрелками циферблата и кукушкой-анахоретом за закрытой дверцей. Жизнь и время в доме четы старших Панаровых давно замерли, оживая ненадолго лишь с приездом сыновей со снохами да внучатами.

Большую часть избы, весь ее центр, занимал крытый чистой белой скатертью дубовый стол.

Газовой плиты на кухне не было: бабушка варила на электроплитке с двумя конфорками, в каменных желобках которых змеилась малиново-красная, постоянно перегоравшая спираль, а зимой — на покрытой вековой копотью чугунной плите галанки.

Алеша не раз бывал здесь раньше, посему он с уверенностью старожила неспешно провел обход территории, постучал палочкой по сетке-рабице и даже предложил Леночке просунуть внутрь клетки пальчик. С интересом подошедший молоденький петушок тут же клюнул. Сестренка предсказуемо обиженно заревела в голос и освободила брата от опеки, убежав жаловаться на вероломство родителям.

Избавившись от скучных братских повинностей, Алеша с легким сердцем отправился побродить по огороду, полазить в сарае, вынимая и внимательно изучая разную деревенскую утварь: серпы, косы, топоры — и подумывая о том, как будет коротать время.

— А где Архипыч-то? — поинтересовался, усаживаясь за стол, Панаров.

— Да на речку пошел, — махнула полной рукой бабушка. — С похмелья… Вчера опять из кошелька у меня трешку украл, самогону купил… Днесь болеет.

— Так поправим здоровье-то! — весело предложил Анатолий, потянувшись за одной из сумок и доставая две бутылки «Пшеничной». — Мы привезли.

— Он и так каждый день поправляется — спился совсем, — посетовала Вера Андреевна, по-хозяйски пряча одну из бутылок на кухне. — А руки как трясутся без таблеток! Вот придет — увидите… У него уже недели две, не меньше, как последние закончились… Места себе не находит.

Надежда нахмурилась и значительно посмотрела на мужа:

— Привезла я, в сумке лежат… Ограничивать его надо. Мне в аптеке сказали — привыкание развивается. И чудить может начать… Особенно если с алкоголем мешать.

— Поди ему скажи об этом! Он сразу орет, с кулаками лезет, кидается, — пожаловалась свекровь. — Дескать, «я без них ширинку не расстегну на дворе»… Руки дрожат — ложку ко рту поднести не может.

— А вы его в больницу возили? — спросила сноха. — Может, у него в голове неврологическое что?

— Ездили в Сумзу, показывали, — подтвердила Вера Андреевна. — Трех курей и две кассеты яиц отвезла. Посмотрели, сказали: «пьянство бросить срочно надо». Нешто он бросит?.. Всю жизнь пьет, мне нервы мотает. Так и помрет пьяный…

Выпив «по соточке» без закуски за приезд, Панаров с матерью сразу оживились, завязался разговор о том, кто из знакомых где сейчас и чем занимается, кто еще жив-здоров из старших, а кто уже отдал богу душу, чем отличились и что натворили их подросшие дети.

Вскорости в двери возник отрадно улыбающийся сухощавый Архипыч:

— Сынок! Здравствуй, родной!.. Наденька, Алешенька, Леночка!

Дедушка обстоятельно и влажно облобызал по очереди сноху и внучат, что с точки зрения Алеши, было избыточным.

— А я-то иду вдоль бережка — а сердце меня домой так и гонит, подсказывает. Беги, говорит, быстрей обратно…

— Это у тебя на водку нюх, алкоголик, — беззлобно заметила бабушка.

— Ну давай, сынок, за встречу налей-ка мне шкалик, — потирая умытые в рукомойнике на кухне ладони, предложил Архипыч, опускаясь на стул.

Глава 84

Испив еще одну и на этот раз закусив, Вера Андреевна степенно направилась во двор лишить жизни пару петушков. Смлада до пенсии проработав на птичнике, она делала это быстро, буднично и без эмоций. Алеша исподтишка с любопытством наблюдал в окно, как бабушка вынесла из клети за ноги головой вниз первого, как-то враз успокоившегося в странном положении, будто в единый миг смирившегося с выпавшей на его долю злосчастной судьбой, отошла в дальний угол на лобное место, где находился широкий низкий пенек-плаха, положила на него птицу боком, придерживая за чешуйчатые когтистые лапки, невысоко подняла топорик с кратким топорищем и резко с тупым стуком опустила правую руку, тут же выронив из левой ладони ножки казненной жертвы.

Пока чудное безголовое существо, брызгая кровью из обрубка шеи, суматошно носилось по двору, широко и даже как-то горделиво расправляя крылья, бабушка, не оглядываясь, бестрепетно шла за вторым приговоренным.

Горячая вода в ведре уже звенела пузырьками на плитке.

Погрузив убиенного на минуту в кипяток, скупыми наторелыми движениями Вера Андреевна ощипала слипшиеся перья, вскрыла ножиком голую тушку, осторожно нащупав пальцами желчный пузырь, вырвала и бросила его в воду, выпотрошив затем все лишнее и отложив в сторону малюсенький бордовый желудь сердечка да печенку. Отрубив топором чешуйчатые лапы, она положила готовую тушку на доску, с удовлетворением пробормотала себе под нос «с собой заберут» и споро принялась за следующую.

Приезд старшего сына с семьей, праздник для бабушки, обращался в бойню для кур. Не меньше чем десятку из них было не суждено пережить то радостное событие.

Отрубленные головы, валявшиеся у колоды-эшафота, тоже не пропадали попусту. Из них варился суп-лапша, что от души нахваливал Архипыч. Алеша, однажды завидев в тарелке с супом сощуренный птичий глаз с приоткрытым клювом и лиловым гребешком, наотрез отказался его есть, даже без мяса.

Олимпийское спокойствие бабушки, методично лишавшей жизни столько забавных белоснежных задиристых хулиганов, озадачивало его.

— Бабуля, а тебе их не жалко? — не выдержав, спросил он.

— А чего жалеть-то, Алешенька?.. Их у нас полно, а кончатся — мы еще цыплят на птицефабрике купим, — не совсем поняла она смысл вопроса внучка. — Мне для вас ничего не жалко, родной.

— Смотрю, отец, ты крышу полностью перекрыл, — отлучившись на кухню в отсутствие матери за второй бутылкой, вернулся к бередившему рану, болевшему на душе вопросу Анатолий. — Помогал кто?.. Володька приезжал?

— Зачем? Чего мне помогать?.. Я сам, сынок, — буднично промолвил отец. — Наперед вон ее хотел попросить, — кивнул он головой за окно, — чтобы мне лист шифера снизу поддержала, смотрю — еле стоит… Тогда я сам — веревку петлей закидываешь и по жердям лестницы аккуратно подтягиваешь, втаскиваешь, чтоб не сорвался…

— И что — сам на коньке, что ль, сидел? — не щадил, с кровью кромсал свою повинную душу сын. — Не страшно?.. Ведь слетишь — башку сразу свернешь?

— А это Наденьке спасибо, — Архипыч благодарно погладил руку снохи, тут же убранную ею под стол. — Я вон без таблеток — видишь, как руки-то трясутся?.. А две-три таблеточки «Элениума» возьму с утра — и словно другой человек! Я на коньке сидел — как вот на стуле сейчас с тобой. В руках сила — наклонюсь вбок, за веревки лист подтяну, быстро наживлю в двух местах, а потом уже не спеша — «соткой» с резинками. Так и перекрыл потихоньку… Дочк, а ты мне таблето-чек не запамятовала привезти? — проникновенно обратился он к своей спасительнице. — Без них я ведь на хозяйстве не сдюжу…

— Да привезла, привезла, — пытаясь скрыть нараставшее внутри раздражение, подтвердила Надежда. — Еле допросилась… У них лимиты, сколько на одного человека можно выписать.

— Ай да умница! Золотце! — суетливо заерзал за столом дедушка, потирая ладони с нескрываемой радостью. — Ну, дай-ка скорее упаковочку!

— Может, ты с водкой не будешь сейчас? — неуверенно вопросил Анатолий. — Зачем тебе?.. На конек, что ли, полезешь?

— Ты, сынок, не беспокойся — я сто раз так делал, — уверил его Архипыч. — С водкой даже лучше — тогда экономия получается. На дольше хватит… А то когда ты мне в следующий раз пришлешь?

Дергающимися руками дедушка безуспешно пытался раскрыть коробочку.

— Дай-ка сюда, — брезгливо скривилась Надежда и достала блестящий блистер из фольги с крошечными белыми чечевичками в прозрачных гнездах. — Сколько тебе?

— Дай две, доченька, — в спешке протянул тот алчно раскрытую длань, крупно подергивавшуюся из стороны в сторону.

— Удержишь?.. Не много — с водкой-то? — заколебалась в нерешительности сноха. — Может, одну пока?..

— Нет-нет, две аккурат будет.

Дедушка изловчился, поймал мгновение, с хлопком ударил ладонью по морщинистому безгубому рту и резко запрокинул назад голову, как пьющий воду пожилой петух. Настырно торчащий щетинистый кадык дернулся вверх-вниз на худой пергаментной шее, и полстакана водки через секунду отправилось вдогонку за лекарством.

Архипыч помолчал, затем медленно выдохнул и деловито повернулся к сыну.

— А что там Чернобыль у вас? Потушили?.. Или все горит? — как ни в чем не бывало завел он застольную светскую беседу.

— Да говорят, якобы, скоро уже потушат… Но вроде горит еще, — неопределенно ответил Панаров.

— Ты знаешь, сынок, я ведь все время про это думаю, — признался Василий Архипыч, заметно взбодрившийся и вернувший рукам былую точность движений. — Лежу в сенях на топчане, зрю в темноту и думаю.

— Философ! — презрительно фыркнула Надежда. — Это он в вашу породу пошел, в Панаровскую… Лишь бы думать, лежа на диване.

— Сынок, ведь это исход страны! — с мужской непринужденностью игнорируя замечание снохи, старик проникновенно взглянул долгим неподвижным взором в глаза Анатолию. — Это диверсия, американцами подстроенная… Ты же знаешь, что это как атомная бомба. Там тоже уран, плутоний, нейтроны…

— Знаю, конечно, отец, — кивнул головой Алешин папа. — Но не бывало еще отродясь ничего серьезного на наших станциях. Ты знаешь, сколько там степеней защиты?.. Думаешь, даже покуда с улицы туда проникнешь, сможешь что-то серьезное набедокурить? Ну, взрывчатку взорвешь — так ведь еще надобно знать где. А те, кто проектировал, они с расчетом на эту взрывчатку строили… Нет, отец, вряд ли…

— А я не говорю, что с улицы! — с запалом возразил дедушка. — Это свои, изнутри — те, что там работают… Из бандеровцев, предатели родины! Они под дудку американскую пляшут. Не всех при Сталине после войны успели подчистить.

— И что, ты думаешь, какой-то дурак с высшим образованием сам, по своей воле, взрыв на реакторе устроит? — скептически усмехнулся Панаров.

— Сынок, у них рычаги есть! — перешел на взволнованный шепот уверенный в своих мыслях Василий Архипыч. — Угрозы, шантаж, деньги, обещание жизни красивой… Но самое страшное не это… А то, что они теперь власть над нами заполучили! Увидишь: скоро кому надо там, наверху, по секрету скажут, что это была Хиросима. Если, мол, не будете делать, как прикажем — ждите Нагасаки… Сколько у нас по Союзу АЭС работает? И под Москвой есть, и у Ленинграда… И невесть кто предатель, кто диверсант… Всем ведь в голову не залезешь.

— По-моему, пап, это уже паранойя… От таблеток твоих чертовых с водкой, — с жалостливой грустью заметил Анатолий. — Бросай лекарства с водкой мешать… Крыша совсем поедет.

— Увидишь, сынок, что я прав! — убежденно поднял вверх указательный палец Архипыч. — Вот скоро они с Горбачевым встретятся и все ему скажут… Про Хиросиму в Чернобыле и про Нагасаки — ежели заупрямится.

— Ну, а вдруг они просто блефовать будут?

— Может, и так, конечно, — на миг задумался дедушка. — Но вот как вас я днесь душой почувствовал там, на речке, так и здесь душой чувствую — не врут.

— Так ведь и мы им можем такой сюрприз устроить, — допустил Панаров. — Коли не в Америке, то в Европе… Там реакторов побольше, чем у нас.

— А вот это уже будет война, сынок! — значительно возвысил глас, даже слегка приподнявшись на стуле, Василий Архипыч. — Ты представляешь, какая сейчас на Горбачеве ответственность?.. Сталин бы — тот бы и секунды не думал. Хрущев, поди, тоже… Но как-то по-другому надо — не знаю только как… Горбачев не люб мне. Но, может, такой нам сейчас наверху и нужен? Чтоб по лезвию ножа над бездной, над пропастью проскочить?

— Ты его умнее Сталина, что ли, считаешь?

— Никогда! — ударил по столу кулаком порядком набравшийся Архипыч, нахмурив брови над черневшими расширенными зрачками глаз. — Сталин гений был, каких не было и не будет. Он нас спас как народ. Нынче не нам — немцам черед пропадать, над ними теперь он занесен, сей жезл железный… Горбачев ему в подметки не годится. Горбачев — тот, кто в сердце готов проиграть, сынок. И он так всю жизнь будет проигрывать… Ну, давай, сынок, налей мне чару полную — видишь, какая у меня голова на таблеточках благотворных светлая?

После еще одного стакана, что Архипыч выпил, не пролив ни капли, по-гусарски браво и даже картинно, он многозначительно зыркнул на сноху, строго сомкнув кустистые брови, и нежданно во весь голос гаркнул:

«Мне сверху видно все — ты так и знай!»

Старательно выводя вполне доходчивые для оставленных на время в одиночестве женщин слова песни военных летчиков, он еще раз стукнул кулаком по скатерти.

Дальнейший репертуар включал традиционных артиллеристов, получивших приказ от обожаемого генералиссимуса, и раздавался уже из сеней, из-за двери, с дряхлого пахучего топчана.

Глава 85

Ночью Алеша задыхался. Он утопал в жарких перинах и пуховых подушках, с трудом вдыхал раскрытым ртом внезапно поредевший воздух и еще тяжелее — с надрывом, со свистом — выдыхал, сев в измятой постели, наклонившись вперед и упершись руками перед собой.

— Доигрался с воспитанием… Простыл он в ледяной воде, — упрекнула Надежда пьяно храпящего на диване мужа.

Вбежавшая из сеней бабушка нагрела молока, положив в кружку ложку густого, засахарившегося прошлогоднего меда, кусок сливочного масла и соды на кончике ножа. Алеша с отвращением мелкими глотками пил огненную смесь.

— Завтра еще нутряного жира от соседей принесу, — пообещала Вера Андреевна. — Очень для груди пользительно… Квелая у него грудка…

Алеше было невдомек, как это простуда пришла так внезапно — ведь ложился-то он в кровать здоровым человеком!.. Да и не болело у него нигде, лоб был холодный, мышцы не ломило, кашлять не хотелось… Зудело только все в груди и свистело, не давая вдоволь надышаться.

Испив молока и проглотив какую-то горькую таблетку от кашля, Алеша попросил, чтобы его оставили на диване, добудившись и согнав храпевшего отца на пол. Там, полусидя, подперев спину подушкой, он под утро, уже засветло, забылся сном, задремал.

Проснувшись, мальчик не ощущал никаких признаков недуга. Но на речку его с собой папа с дедушкой не взяли. «Там сыро и прохладно, а у тебя бронхи застужены», — категорично втолковала ему мама.

Архипыч с сыном решили пройтись вдоль бережка, разогнать мутное похмелье, покалякать по душам. Неприметно от женщин выскользнув из избы, они вынесли бутылку «беленькой» из раскрытых секретных запасов Веры Андреевны в чулане, захватив со стола нехитрую снедь и граненый стакан.

Завернув за палисадник, отец и сын быстро накатили «соточку» по очереди, занюхав соленым огурчиком, и неспешно направились к «белому берегу» — месту, где в воду круто обрывалась высокая доломитовая скала, главенствовавшая, белесо возвышавшаяся метров на пятьдесят над черневшей внизу рекой, неутомимо исподволь подтачивавшей ее.

Верхом кручи почти по самому краю шла проселочная дорога, и не раз случалось, что подвыпивший шофер либо мотоциклист с коляской вечером не справлялись с управлением или не замечали обрыва и низвергались без шансов выжить. Имена павших аккуратно, неизгладимо фиксировались в памяти сельчан и воскрешались при разговорах.

Берег напротив скалы был низкий, ровный, покрытый по кайме густой шелковистой травой с зацветающими клевером и ромашкой — ранней весной заливался, но к средине мая пойменный луг уже высыхал на ветру. Растянуться на нем с бутылкой, упасть ничком в траву, утонуть, пропасть с головой, бросив спецовку на теплую, прогретую солнцем землю было покойно и приятно.

Выпив еще по стакану и зажевав куском вареной курятины, отец с сыном обсудили непутевое житье бедового Володьки в Саратове.

— Зря он из города уехал… Крестьянский хлеб нелегкий, — резонно заметил Архипыч.

— Он всегда взрывной был, неуправляемый, — согласился Анатолий. — Таким в милиции долго не удержаться — набедокурят обязательно.

Тихий журчащий звук воды убаюкивал, сливаясь с шелестом ветра в ветвистых кронах сосен высоко над белевшим за рекой утесом. Все мороки городской жизни остались где-то далеко. Хотелось заново стать мальчишкой, носиться с друзьями вдоль воды, кидать гальку, искать под обрывом розово-коричневый на изломе слоистый кремень и чиркать одним камушком о другой, высекая яркие пахучие искры. Хотелось взобраться с пологой стороны на холм, подползти к самому выступу, к нагому карнизу белой скалы, и глазеть, не отрываясь, в завораживающе медлительные свинцовые разводы волн, ощущая пьянящее головокружение от жутковатого желания сигануть с крутизны вниз.

— Ты знаешь, сынок, я ведь, наверно, скоро помру… — неожиданно прервал задумчивость Анатолия отец.

— С чего ты взял?.. — насторожился тот, приподымаясь на локте над травой и встревоженно изучая глазами сухощавую фигуру старика. — Болит где-нибудь?

— Нет, со здоровьем все ладно, — помотал головой Василий Архипыч. — Но я пророчествовать вдруг начал.

— Это как?.. — изумленно вскинул брови сын. — По-библейски, что ли?

— Вроде того… — подтвердил, надолго замолчав и уйдя в себя, Панаров-старший. — Вот, например, давеча пришло мне в голову знамение: «…И восстанет мгла над землей, что не отличишь с трех шагов — человек пред тобой иль оборотень… И восстанут, пробудятся от сна векового племена древние… И станут вновь, что искони, угрюмо поклоняться, жечь, воскурять фимиам своим Ваалам…»

— И что все это значит? — непонимающе посмотрел Анатолий на закатившего очи седого старца. — Про кого это?

— Про страну нашу, сынок… Слова сами в голове звучат, будто вслух мне их говорит кто-то… — воротился из грез Архипыч. — Сынок, а ты знаешь, кто такие Ваалы?

— По-моему, Ваал должен быть — один, а не много, — неуверенно произнес Анатолий, не увлекавшийся древними семитскими религиями. — Бог такой был в древнем Карфагене, в Тире вроде бы тоже, может, еще где у финикийцев… Поклонялись они ему в образе тельца златого.

— Нет, у меня в голове точно «Ваалы» были, — убежденно заявил дедушка. — …Тельцам, значит, златым?.. Интересно… А как думаешь, отчего «угрюмо»?

— Да вроде жертвы человеческие им приносились… — не особо желая поддерживать странный разговор, бросил Анатолий, глядя на обветренную скалу напротив. — Детей даже, по-моему… А оборотни — это вообще из другой оперы, к германцам ближе. Как-то у тебя, отец, «все смешано, как в кабаке и мгле». Эклектизм сплошной, — невесело усмехнулся Панаров, некстати вспомнив Виктора Павловича. — От таблеток все это… Закругляйся с ними потихоньку.

— Может, и правда таблеточки чудодейственные мне видеть дают, что другие не видят, — согласился с допущением сына Василий Архипыч. — Увидел я, сынок, что город ваш на плохом месте стоит. На разломе глубоком, из которого всякая нежить наверх лезет. Речка ваша маловодная встарь широкой была — люди на лодках длинных плавали и сети ставили да неводы бросали. А потом вся возьми да и на раз в разлом уйди, глубоко теперь где-то под землей течет. И город под землю уйдет. Заодно с людьми… Я это видел.

— Про реку я читал или слышал где-то, это не видение, а факт, — заметил Анатолий. — А город-то куда провалится?.. Мы же не в сейсмической зоне.

— Уйдет город. И с жителями, — уверенно повторил Архипыч. — Так мне было сказано… Алешку при себе не держите, как школу закончит — отсылайте его отсюда подальше.

— Ну, до этого еще долго… Он только четвертый класс заканчивает.

— Я о нем думаю все время. Мыслями ему помогаю… Далеко выведет породу нашенскую — вижу, как далеко…

— Ладно, отец, хорош на сегодня со своими пророчествами, «все свершилось по писаньям», — нетерпеливо поднялся, обмахивая брюки, Анатолий. — Давай по последней — и домой пошли, обедать… А то мать сейчас за нами шпионку вышлет.

— И то правда, — вставая с земли, согласно кивнул Архипыч. — Давай ты первый, сынок. А мне уж что останется… Я уже подлечился.

Глава 86

Вместо прогулки с отцом и дедом на речку Алеша с маминого разрешения радостно отправился с бабушкой в центр, туда, где вдоль дорог стояли немногие многоквартирные двухэтажки и дороги эти покрывал редкий в селе асфальт.

В продуктовом они купили несколько буханок свежего, почти горячего ароматного пшеничного хлеба, пол-литровую банку янтарного искусственного меда, пару плиток заменителя шоколада «Аленка» со вкусом подслащенного пластилина: после прихода к власти Горбачева снабжение товарами жителей Ульяновской области уже не контрастировало с аскетическим изобилием в магазинах соседей.

В книжном Алеша набрал цветных книжек, чтобы не скучать вечерами: о мировых морях и океанах, о знаменитом телескопе БТА, о редких животных из Красной книги.

Бабушка ступала неспешно, степенно, с гордостью показывая знакомым умненького внука, что бережно нес под мышкой свою библиотеку.

— Пойдем, я тебе еще газировки куплю да сельтерской бутылочку — и будем потихоньку возвращаться, — предложила она.

Засунув в сетку пару зеленых бутылок «Дюшеса» и минералку, Вера Андреевна поворотилась в обратный путь.

Свернув с асфальта на пыльную грунтовку своей улицы без названия, с редкими вязами, тополями и липами по сторонам, бабушка с внуком медлительно проходили от дома к дому, то и дело останавливаясь и приветствуя селян, согнувшихся в палисадниках либо сидевших на лавочках у ворот.

Все они казались Алеше донельзя старыми.

— Вот, внучек, все молодые в город уезжают, одни старики в селе остаются, — подтвердила бабушка его наблюдения. — У нас ведь даже лекаря здесь нету — один фельдшер. В больницу надо в Сумзу на автобусе ехать… Вырастешь, станешь врачом — будешь меня лечить.

Алеша корректно смолчал.

Зачем обижать бабушку, не отказывавшую ему в покупках?.. Жалко, что магазина с игрушками в селе не было…

Ночью странный приступ удушья повторился.

Пришлось снова с отвращением глотать не только горячее молоко с медом и содой, но и столовую ложку растопленного нутряного сала, утром принесенного от соседей, от которого не на шутку тошнило.

Мальчик догадался, что хуже всего ему было в постели с перинами, и вновь попросился на диван, на котором невесть как уснул полусидя уже при первых блеклых проблесках зари.

Сестренка чувствовала себя в деревне прекрасно: пила густые сливки, ела нежную курятину, бегала во дворе, с опаской поглядывая на злонравных петушков, с готовностью клевавших проволоку клетки, когда она осторожно дотрагивалась до нее палочкой или стеблем лебеды.

После того как в две лопаты помогли родителям быстренько посадить в огороде картошку, отягощенные сумками, набитыми обернутыми в «Сельскую жизнь» куриными тушками, Панаровы воротились домой.

Алешин папа заметно посвежел, развеялся, подчас усмехался своим мыслям, повторяя негромко: «И восстанет мгла… и станут вновь угрюмо поклоняться».

Наткнувшись у колонки на Козляева, набиравшего воду в ведро, он, как всегда, без обиняков, по-простому, по-соседски поприветствовал товарища:

— Ты что же, козья морда, сдал-то меня со своим товаром?

— Ты че, Тольк, несешь?.. — вытаращился тот. — Я сам себе, что ли, враг?

— А кто же еще? — рыкнул Панаров. — Меня же ждали на проходной!

— Среди своих в цеху стукача ищи, — посерьезнев, процедил сквозь зубы Семен. — А мне тебя вообще не резон сдавать. У тебя вон сын растет, а у меня дочь. Живем через три дома… Может, породнимся еще. Сватьями будем…

— Рано или поздно правда всплывет, — нахмурившись, пригрозил Анатолий. — Узнаю, что ты меня под статью подвел — шею сверну вот этими руками. А про сватьев забудь! Меж мордвов своих зятя ищи.

Взяв в руки до краев наполненные ведра, Козляев, упрямо наклонив голову, зашагал к своим воротам: «Это мы еще посмотрим, кто кому башку свернет… Ты, сваток, не на того нарвался».

Панаров, с неприязнью посмотрев в спину удалявшемуся Семену, сплюнул в сторону, ополоснул ведра, выплеснув воду под росший рядом старый клен с истрескавшейся седой корой, и с силой надавил на ребристый стальной рычаг, до блеска вылощенный, отполированный сотнями рук.

Вода мощным напором со звоном ударила в оцинкованное дно ведра.

Глава 87

Последний звонок на школьной выпускной линейке Алеша внимал с отрадным облегчением. Сразу на четыре класса, на полторы сотни меньше число непонятных, опасных существ, которых нужно было сторониться, все время ожидая затрещины либо пинка, отбегать в сторону, едва завидя впереди, торопливо прятать мелочь на самое дно портфеля.

Его годовой табель светился одними пятерками. Даже неприступный Шляпа поддался уговорам непреклонной Софьи Пантелеевны, выведя с гримасой зубной боли на лице пятерку за четверть и итоговую за год.

— Да ему тройки много! — беспомощно воскликнул он, против воли совершая преступление.

— Вы из него спортсмена изволите выпестовать? — мудрой улыбкой древнего божества ответствовала искушенная женщина-педагог. — Для этого у вас есть богатый материал из моих хулиганов. А он честь школы в других сферах будет отстаивать. Там, где от ваших спортсменов толку ни на грош. Или вы не хотите, чтобы школа входила в число лучших в районе?.. Вот и поддержите мальчика.

Алеша внешне безмятежно, со спартанским терпением выслушал попреки бессильно злившегося физрука. Он понимал, что одну-то пятерку в табеле никак не заслужил. Но созерцать безупречно-однородный, сомкнутый рядок годовых оценок было так приятно, что стоило и потерпеть.

«Все равно я из тебя в следующем году мужика сделаю, никуда ты от меня, рохля, не денешься», — пригрозил напоследок Шляпников, кончая урок.

В изношенно-выспренной напутственной речи Слон неспешно, заумно и гнусаво пожелал выпускникам, чтобы все пути-дороги были пред ними открыты, но чтобы шли они каждый своим — неторным, еще нехоженым путем, чтоб они штурмовали высоты, возводили новые стройки, шагали от победы к победе социализма и не забывали беспамятно родное гнездо, из которого ныне вылетают.

Свежий ветер с поля живописно развевал школьные стяги и остатки маскировочных волос на голове директора, голос из репродукторов то накрывал волной ряды учеников, то уносился к зданию школы и возвращался, отражаясь от кирпичных стен и проказничая.

Учителя выпускных классов испытывали двойственные чувства, но профессионально старались пустить подобающую случаю слезу-другую.

Все проступки, происшествия, скандалы останутся в прошлом, ребята повзрослеют, посерьезнеют, переженятся, жизнь научит их ответственности, годы принесут зрелость мысли, и через несколько лет они приведут на это футбольное поле уже своих детей — с грустью за вмиг улетевшую бесшабашную молодость, с тоской за беззвездное, буднично-серое настоящее и с опаской за покрытое мглой неизвестности будущее наивных, доверчивых, слегка напуганных малышей.

Цикл замкнется, чтобы сызнова повториться…

Уже другие небесно-голубые глаза будут с надеждой бесхитростно вглядываться вдаль, с нетерпением ожидая заключительной выпускной линейки, последнего выпускного звонка…

В один из первых дней школьных каникул Нежинский вечером подъехал к дому Панаровых на своей новой оранжевой «Ниве».

— Ну что, хозяева! — бодро и как-то не по форме поприветствовал он, войдя внутрь. — В машине два свободных места — беру с собой Лешку и Толю. Поехали в Переволоки, посмотрим, как там Маньку Чекан гоняет, проверим!.. Выезжаем послезавтра поутру, чтоб до жары побольше успеть намотать.

Панаров, не ожидавший такого великодушия от Артема и потому несколько тронутый в душе, все же усмехнулся и отрицательно покачал головой:

— Кто мне вот так отпуск подпишет? У нас все по графику — горячий цех… Надька вон пускай с ребятишками едет… Ленку — на руки, Алешку — вперед.

— Тольк, она же мне дорогой всю плешь проест! — шутливо взмолился Артем. — Может, отгул?.. Или неоплачиваемый?

— Нет, не могу, правда. Езжайте вы с детьми, — серьезно отрезал Панаров.

Алешина мама давно подумывала, что было бы не худо наведать престарелую мать, о которой не было ни слуху ни духу. Посмотреть на Волгу и заехать на пару дней в Куйбышев к тетке тоже было соблазнительно.

— А долго ехать машиной? — нерешительно поинтересовалась она.

— Если трасса не будет загружена, утром выйдем — вечером там.

— Своих-то что не берете?

— Куда их?.. Маленькие еще, умаются — почти полтысячи верст… С матерью моей останутся. Иначе это не отдых, а каторга для Наташки будет.

— Алешку тошнит всегда в машинах, — все еще колебалась Надежда.

— Это у вас ездить не умеют, — авторитетно заверил Нежинский. — У меня сядет на переднее — и не вспомнит про тошноту… Поедешь к бабке на Волгу, Леха?

— Поеду! — с готовностью воскликнул мальчик.

— Короче, вещей много не набирайте. Там, на месте, рыбы сушеной, балыка волжского возьмем. В Куйбышев заскочим… Посмотрим, как дядя Сева с тетей Клавой поживают. Через две недельки вернемся… Толька хоть отдохнет от тебя. Да, Толь? — плутовски подмигнул на прощанье Артем.

Глава 88

Никогда еще Алеша не уезжал из дома так далеко и так надолго.

Артем вел машину очень плавно, так что вообще-то жестковатая «Нива» на асфальтовом шоссе с редкими выбоинами почти не подпрыгивала, боковое стекло было опущено, и прохладный ветер приятно обдувал лицо.

Пейзажи быстро сменялись один за другим, и мальчика совсем не укачивало.

Мимо проносились длинные фуры, крытые брезентом, громадные лесовозы с вязанками гнедо-бурых шестиметровых хлыстов, мордатые медлительные КрАЗы болотного цвета, груженые горами песка либо щебня, реже — юркие «Жигули», «Москвичи» и «Волги».

Трасса была тесноватая, двухполосная, неразделенная.

Алеше поначалу казалось, что встречные автомобили несутся прямо на них, в лоб, лишь в последнюю секунду каким-то чудом избегая ужасного столкновения. Но постепенно он расслабился, привык чувствовать габариты машины и ощущать дистанцию.

Ровные безлесые зеленые поля перемежались всхолмленным чернолесьем. Там, где дорога круто уходила ввысь, по сторонам стеной темнели хвойные заросли, сквозь полог которых к усыпанной сухими иголками земле почти не пробивались дымные лучи света.

Мелкие полузаброшенные деревеньки чередовались с крупными добротными селами с мрачными железобетонными шеренгами коровников, свинарников и птичников, с бесшабашными тракторами, подчас бесцеремонно выбиравшимися на разбитый грузовиками асфальт шоссе, со стайками жизнерадостно бегавших по траве, счастливых мгновением полуголых детей.

Случалось, вдоль обочины завлекающе зеркально отсвечивали пруды с берегами, густо поросшими остролистой осокой и камышом. Там, где был виден песок, Артем разок-другой останавливался, чтобы выкупаться. Стоячая вода быстро прогревалась под июньским солнцем.

Алеша не входил далеко в воду, послушный наставлениям дяди: «Где не знаешь дно, не заходи глубже, чем по грудь, Леха». Сам он плавал уверенно, по-мужски, кролем, погружая голову в воду и делая глубокие вдохи меж ладными, почти без всплесков, взмахами жилистых рук.

Подкрепившись на лужайке на пикничке взопревшей снедью, припасенной в дорогу обеими сестрами, путешественники с неохотой забирались в накалившуюся на солнцепеке «Ниву».

Машина оказалась довольно прожорливой и часто понуждала заезжать на дозаправку с почти сухим баком, доливать стремительно исчезавший при скорости за сотню бензин.

— У нас оба моста ведущие. Это вездеход! — горделиво пояснил Артем. — Я хоть для трассы передний мост отключил, она все равно тяжелее «Жигулей», оттого и расход топлива больше… Зато нигде не застрянет. Мы же не только по асфальту на ней гоняем.

Алеша уважительно прислушивался к мерному гулу ведущего заднего моста и радовался, что едет в надежном вездеходе, которому нестрашно любое бездорожье.

Чтобы поразвлечь племянника, дядя выспрашивал его, что означает тот или иной дорожный знак, попадавшийся навстречу. Когда мальчик путался или затруднялся ответить, он поправлял и разъяснял.

«Водитель должен все знаки знать назубок. Иначе в аварию может попасть… Я вот ни разу в жизни не попадал», — похвалился он, мельком глянув в зеркало заднего вида на Панарову.

Когда начало смеркаться, Алеша почувствовал, что хуже различает надписи и цифры на указателях.

— А там вон что нарисовано? — продолжал игру Нежинский.

Но племянник все чаще замолкал, ожидая, когда машина подъедет поближе.

— Он у вас видит плохо, — обернулся Артем к Надежде. — В больницу сходите, зрение проверьте.

Алеше стало неловко.

Он давно знал о своей постыдной беде, но молчал, скрывал. Задания с классной доски он списывал у смирившейся с этим соседки по парте, лишь изредка презрительно шипевшей: «Слепой!» С чтением книг он не испытывал затруднений. Объявиться в классе в очках казалось ему равносильным смерти. Он знавал, как злые ребята в школе третировали несчастных «очкариков», глумились и измывались над ними.

До Переволок добрались уже в темноте.

Древнее богатое село вольготно растянулось вдоль широкого автомобильного шоссе в излучине. Здесь когда-то свободолюбивый топитель басурманских княжон Стенька Разин переволок посуху свои расписные челны да ладьи с одного берега Волги до другого — там, где великая русская река делала петлю, натолкнувшись течением на совсем не великие, но упрямые горы.

Добротный дом Чекана пятью окнами выглядывал на дорогу, облицованные стены, освещаемые в ночи фарами то и дело пролетавших мимо автомобилей, даже в полутьме поблескивали свежей краской, крыша была крыта дорогим, не каждому по карману, рифленым кровельным железом.

Распахнув створки ворот вширь, дедушка резонно предложил загнать еще не успевшую остыть «Ниву» в просторный двор.

— У нас свои не воруют, но по трассе ночью много народу всякого проезжает. Во дворе надежнее будет, — пояснил он.

На следующее утро, рано проснувшись, Алеша первым делом спросил о главном: а где же обещанная Волга?

— А пошли! Бери Леночку, и пойдем. Я вам покажу. Здесь недалеко, — охотно предложил будто и не ложившийся спать деда Витя.

Осторожно перейдя оживленную трассу, они прошагали по натоптанной узкой дорожке с полверсты. Кругом раскинулись холмы, поросшие степным ковылем да бурьяном — воды нигде не было видно.

Внезапно, как обрезанный острым ножом, горизонт впереди рухнул. Алеша в один миг очутился на самом верху скалы, на десятки метров возвышавшейся над бескрайней, докуда глаз хватало, зеленоватой гладью воды внизу. Держа крепко деда за руки, дети обмерли над величественной, безбрежной Волгой, изумленно созерцая с крутизны плывущие далеко под ними кораблики и баржи.

Ветер с реки дул резкими холодными порывами. Жара, минуту назад мучившая их, куда-то бесследно канула.

— Ну как? — с гордостью вопросил дедушка.

— Какая широкая! — восторженно промолвил завороженно глазевший Алеша.

— Да, — лаконично подтвердила Леночка.

— Это еще не ширина, — протянул деда Витя. — Вот завтра пополудни съездим на Жигулевское море искупаться — вот там даль! Широченное, пять с лишком километров от берега до берега. И вода теплая… А здесь никто не купается. Здесь мы рыбу ловим.

Баба Маня заметно поправилась, раздалась вширь и выглядела вполне довольной жизнью.

— А чего ей не поправиться? — благодушно заметил супруг. — Скотину мы не держим. Денег у меня хватает, чтобы все на рынке и в магазине покупать. Огород только для фруктов и овощей — сад, а не огород, никакой картошки. Кухарить я сам люблю, привык, женским рукам не доверяю.

Единственным, что настораживало зоркую Надежду, была мягкая готовность, податливость, с которой баба Маня подставляла стопку, и явное блаженство на лице после ее опустошения непривычно лихим, мужским жестом.

— Ты, смотрю, наловчилась с рюмкой-то… Прям как мой запрокидываешь, — строго упрекнула ее дочь, покачав головой.

— Ты, что ли, мне наливаешь? — нежданно сдерзила мать.

— Да не бойсь, мы нечасто, — примирительно успокоил сноху Чекан, — когда повод есть… Вот сейчас — вы приехали. У нас радость… Отчего ж не выпить, ежели с умом?

Артем лишь молчком ухмылялся, мотал косматой головой и, дорвавшись, за обе щеки с аппетитом наворачивал копченого осетра, нарезанного солидными лоснящимися ломтями. Закуска на столе была обильной, волжской.

Чекан обстоятельно рассказывал о своем добротно поставленном хозяйстве, о бане, о подсобных помещениях, где солил, сушил и коптил рыбу, о яблонях и грушах необыкновенно ценных сортов, об ожидаемом баснословно богатом урожае абрикосов и слив.

— У меня и бахча своя есть! Арбузы вот такие вырастают! — развел он руки в стороны по-рыбацки преувеличенным жестом. — Тоже солим на зиму в бочках. Вот, отведай… Рыбу сам уже не ловлю — старый стал. Но у мужиков улов прямо на берегу с лодки целиком скупаю и потом довожу до ума… Я тебе полный багажник этим балыком набью, — поощрил он кивком Артема, не перестававшего жевать впрок. — Сами-то мы много не съедим, я все больше на трассе продаю. А деньги на книжку кладем… Так что, коли умру, сиротой не останется, — ласково погладил он по спине стремительно захмелевшую и глупо улыбавшуюся супругу.

— Чего она за всю жизнь видела?.. Огород да скотину, — продолжал повествовать дед. — Пускай хоть сейчас поживет… За заправским-то мужиком.

— Дядь Вить, а что, севрюгу здесь прям вот так спокойно ловить можно? — со вспыхнувшим огоньком рыбака в глазах спросил Нежинский.

Чекан мудро хмыкнул, залихватски опрокинул сто пятьдесят одним махом и пристально посмотрел на зятя.

— Нет, конечно… Браконьерская рыба, — признался он. — Изымут, как положено, с протоколом, ежели прижучат… Да я не злоупотребляю. И с людьми дружу. Меня не трогают — сами обращаются за толковым балычком моего засола. Правильно засолить и закоптить ведь тоже надо уметь… И знают, что я уж давно сам не промышляю. Лодку и снасти все продал… Такую рыбу, — кивнул он на тарелку Артема, — у нас только первые секретари должны есть.

— Мы тогда на обратном пути к тебе заскочим, — пообещал тот. — Еще в Куйбышев хотим съездить, родственников Наташкиных проведать.

— Ты нам для тети Клавы гостинцев дашь, дядь Вить? — со светозарной просительной улыбкой киноактрисы попросила Наташка.

— Сами пойдете и выберете, что хотите и сколько хотите, — авторитетно распорядился Чекан. — У меня детей нет. Вы мои дети… Все, что здесь, — он широким движением обвел обстановку вокруг, — все ваше… Дом хоть сейчас готовы купить. Минимумтыщ за десять! Здесь курорт, все городские летом жить хотят. Скупают дома… Завтра на море купаться поедем, — посулил он, трезво и молодо поднимаясь из-за стола. — Пошли, Артем, коптильню тебе покажу.

Глава 89

Жигулевское море оглушило Алешу бесподобными размерами. Другого края было почти не видно, лишь узкая сизо-голубая лесистая полоска в дымке на горизонте.

Он своими глазами увидел прибой. Вода изумрудными вспененными волнами накатывалась на бело-золотистый берег, в спешке лобзая его и с легким шипением возвращаясь обратно. Великолепный песчаный пляж тянулся на километры, куда хватало глаз.

Расстелив на песке цветистые полотенца, у воды шумливо расположились десятки расслабленно благодушествующих семей отдыхающих.

Вода оказалась невероятно теплой, как молоко, а дно очень ровным — без страха можно было отойти метров на двадцать. Алеше понравилось погружаться под воду с головой, ненадолго отрывая ноги ото дна и зная, что вот оно, близко и надежно, стоит только чуть распрямить колено и пощупать пальцами мягкий песок.

Артем бесстрашно доплыл до середки и благоразумно поворотил обратно.

— Там течение — сносит быстро, — объяснил он, выбравшись на берег и растянувшись на полотенце рядышком с Наташкой.

— А я еще лет десять назад переплывал, — похвастался Чекан. — Сейчас уж не рискнул бы, не доплыву, пожалуй…

Надежда с Наташкой трогательно, по-собачьи, побарахтались вдоль бережка и наядами вернулись загорать.

Алеша с Леночкой принялись усердно искать на линии прибоя мелкие ракушки и всякие занятные отполированные волнами камушки-кругляши.

— Ну а как там мой любимый зятек поживает, Толик? — поинтересовался у Панаровой лежавший животом на голом горячем песке дедушка.

— А что это он у тебя в любимчиках? — кокетливо переспросила Наташка.

— Бескорыстия в нем больше, чем в остальных… И живет он, как дрезину в гору тянет… С напряжением внутри, как отшельник в миру, что ни отказаться от него не может, ни полюбить со всем его дерьмом, — без улыбки промолвил Чекан. — Тяжело ему — такие вот, бывает, и пропадают в жизни не по вине.

— А ты другой? — изучающе посмотрела на него Панарова.

— Я нигде не пропаду… Я как волк матерый, которому любой лес — дом родной, — уверенно заявил тот, прищелкнув пальцами. — Надо будет — и в тайге, и в тундре, и на луне выживу. Еще и заработаю там… А Толю тебе беречь надо, — повернулся он всем телом на бок в сторону снохи, подставив локоть под голову. — Дети от него толковые вырастут — породу вашу татарско-хазарскую разбавят, — с хитрецой в глазах поддел ее Чекан.

— Я русская! — с негодованием возразила Надежда.

— Ты в зеркало почаще смотрись… Вон Наташку, небось, Маня на стороне нагуляла… Не сознается.

— Напраслину не возводите, дядь Вить! — надув полные губки, возмутилась Нежинская. — В деревне все на виду. А гулящей маму никто еще не нарекал.

— Шучу, шучу, — примирительно успокоил ее тот.

Искупавшись по второму разу, от души наплававшись, на берег вылез Артем и, отфыркиваясь и выгоняя пальцами воду из ушей, с размаху мокро грохнулся на огненный песок.

— О чем разговор? — бодро подключился он.

— Да вот, дядя Витя Толю восхваляет за бескорыстие, — с притворной укоризной заявила Наташка. — А мы мещане — себе на уме.

— Правильно, — полушутя-полусерьезно, стряхивая мокрую черную челку со лба, с готовностью согласился муж. — Одни деньги вам подавай, не хватает никогда… А любовь где?.. Сострадание к единственному мужу?

Нежинский сырой ладонью шлепнул жену повыше бедра.

— А Надька?.. Мужика одного на две недели оставила! — попрекнул он Панаро-ву, нарочито нахмурив густые брови. — Он там, наверно, на стенку лезет…

— Да уж привел, поди, кого-нибудь, — весело, со смехом и чуток мстительно предположила Наташка.

— Мы друг другу доверяем, — твердо ответила Надежда, заботливо глядя на своих детей, копошившихся у самой кромки воды. — Я ему давно сказала, еще в молодости: «Делай, что хочешь, но чтобы я ничего не знала и люди кругом не шушукались, не злословили. Иначе разойдемся». Срамить себя никому не позволю.

Артем значительно посмотрел на супругу и как-то туманно-поучительно поддакнул: «Вот!» Та невинно сделала вид, что не заметила ни долгого взора, ни маловразумительной реплики.

Погостив с неделю в Переволоках, путешественники засобирались в Куйбышев.

— Мы на пару дней, дядь Вить, заездом… Потом вернемся, еще поживем, покупаемся, — пообещал Нежинский. — Ты балык хорошо обвернул?.. Салон не провоняет? Обшивка в жирных пятнах не будет?

— Будь спок! — уверенно мотнул тот головой. — Замучаетесь разворачивать… Мне оберточной бумаги не жалко. Вагон вон в сарае валяется.

Глава 90

Дорога до Куйбышева выдалась оживленной. Машины с порывами ветра проносились одна за другой, хлопками вгоняя сухой воздух в раскрытое боковое окно водителя.

Алеше понравились пологие лесистые Жигулевские горы, проглядывавшие сквозь покров зелени белизной отражавшего солнце известняка, безмерная бетонная плотина с впечатляющим ревом бурливых, клокочущих, пенистых водопадов внизу, изумительно высокие панельные многоэтажки по сторонам шоссе.

— Это Тольятти, Лех, — со знанием дела пояснил отчего-то возгордившийся представшей перед глазами панорамой Артем. — Здесь автозавод находится, где нашу машину собрали. Город с самым молодым населением в стране… Вот где жить надо, когда вырастешь, а не в нашем захолустье!

— А Куйбышев еще больше, — назидательно вмешалась в беседу мама, — и институты все там находятся… В Тольятти заводы одни, дышать от химии нечем. Хуже, чем у нас в Бахметьевске.

В атмосфере на самом деле стоял чудной, незнамый и специфичный запах. Будто резину с пластиком бросили в топку банной печи вкупе с дровами и полили бензином, чтобы получше горели, но дымоход открыть забыли. Однако жителям города он, казалось, совершенно не мешал. Улицы были запружены, заполонены младыми семьями, прогуливавшимися с пестрыми колясками. Повсюду кишели маленькие дети. На остановках жались, тискались в несусветной давке толпы народа, автобусы были переполнены.

Алеша впервые увидел, что такое настоящий город, у него рябило в глазах.

Миновав сосновый лес и последние окраинные улицы, машина вновь ровно неслась по беспредельным, необозримым просторам засеянных полей.

— Через часик будем в Куйбышеве, — оповестил всех Нежинский. — Только мы в нем останавливаться не станем. Дядя Сева с тетей Клавой за городом живут.

Но и непродолжительной сквозной поездки улицами Куйбышева хватило, чтобы потрясти Алешу до глубины души масштабом и новизной пейзажей.

Воздушные проспекты шириной с десяток самых широких захолустных бах-метьевских улиц, светлые жилые высотки, этажей которых он не успевал сосчитать, бьющие ввысь искристые фонтаны, парки с грандиозными колесами обозрения, ровные ряды тополиных аллей вдоль тротуаров и магазины, магазины, магазины…

«Зачем им столько? — недоумевал мальчик. — Ведь у человека не хватит времени за целый год, чтобы их все обойти».

Он обернулся к маме:

— Мам, а почему мы не живем в Куйбышеве, как тетя Клава?

— Так она сюда замуж вышла во второй раз… А новый муж был с квартирой, — пояснила Надежда. — Кто бы нам здесь жилье дал? Видишь, сколько людей кругом?.. Чтобы здесь жить, надобно учиться, поступить в институт, а потом остаться работать. Может, у тебя вот получится. И нас с отцом перевезешь.

— Алешке в Москву надо ехать, — безапелляционно заявил Артем. — Куйбышев ваш — дыра по сравнению со столицей. Одна оборонка сплошная, подшипники да турбины. Он что, инженером, что ли, устроится здесь? Стоило один завод на другой менять… Ему нужно в гуманитарную область идти. А затем по партийной линии подниматься. На гуманитария надо в Москве учиться, а не здесь. Отсюда только учителем в школу дорога… Ты слушай меня, Леха, слушай, я плохого не присоветую.

— А я бы наш «Маяк» на здешний завод променяла, — с истомой вздохнула Наташка. — Здесь хоть вечером и в выходные есть куда выйти. А у нас базар да «Рубин» — и вся культурная жизнь. Народ — деревенщина… А здесь я, может, тоже, как Лешка, по партийной линии бы стала подниматься, — задорно сверкнула она жемчужной улыбкой, не обращая внимания на злобный взгляд мужа в зеркале.

Глава 91

Поселок, где жила тетя Клава, после грандиозного города, еще стоявшего в широко раскрытых глазах Алеши, не произвел на него никакого впечатления. Типовые оштукатуренные и окрашенные в персиковый цвет безликие панельные пятиэтажки, где заблудись он — ни в жисть не выискал бы нужную. Во дворах такие же одинаковые подъезды с деревянными лавочками, кое-где преунылые детские площадки со скрипучими качелями и столиками для благообразных дряхлых старичков, игравших в домино или в шашки.

Семья тети Клавы обитала в небольшой двухкомнатной квартирке на самом последнем, пятом этаже.

Алеша удивился, что у Арика даже не было своего укромного уголка: он жил в проходном зале, родители — в спальне.

Дядя Сева с солидной сдержанностью главы семейства поприветствовал гостей, приобнял молоденьких симпатичных родственниц, похлопал по спине Артема, шутливо протянул длань мальчику. Тетя Клава набросилась с поцелуями на племянниц и еще не отошедшую ото сна в машине Леночку. Арик скромно поздоровался со взрослыми и сразу же позвал племянника-брата на балкон.

— Ты музыку любишь слушать? — спросил он Алешу.

— Люблю, — утвердительно кивнул тот.

— Пойдем, я тебе «Модерн Токинг» включу, в наушниках, чтобы взрослым не мешать.

Алеша неумело погрузил уши в солидные пластиковые блюдца с мягкой кожаной звукоизоляцией по краям. Стереоэффект, будто взорвавший мозг изнутри, оказался просто сногсшибательным! Никогда еще музыка не звучала так полно, емко и красиво.

С улыбкой профессионала Арик покрутил эквалайзеры «Кометы» и прибавил громкость, вопросительно посмотрев и показав большой палец над сжатым кулаком.

— Нравится? — прочитал по его губам Панаров.

— Классно, очень здорово! — что есть мочи завопил мальчик, чтобы перекричать лавину звука в голове.

Арик захохотал и прижал указательный палец к губам: «Тише!»

Из кухни испуганно вошли мама с тетей Клавой.

— Что тут у вас, почему Алеша кричит?

Все еще смеясь, Арик снял наушники с головы неискушенного братца:

— Видишь?.. Весь звук внутри остается. А снаружи тихо… Можно слушать на всю катушку и никому не мешаешь.

— Ты скоро оглохнешь совсем от своих наушников, — укоряюще покачала головой тетя Клава и вернулась обратно к плите.

— А тебе рок вставляет? — поинтересовался Арик. — Ну, AC/DC, там, Роллинги, Киссы?

— Я не знаю, у нас нет таких кассет, — в смущении признался Алеша.

— Я «Кисс» люблю. Вообще чумово… Сейчас поставлю… Я даже надпись себе на груди сделал, смотри.

Он распахнул рубашку: на загорелой подростковой груди узкими полосками бледной кожи светились четыре иностранные буквы, причем две последние были какие-то странные, как две молнии на будке трансформатора.

— Ее фашистской группой называют, — приглушенным голосом приоткрыл тайну надписи Арик. — Видишь две «S» на конце?.. Так раньше войска «эсэс» у немцев обозначались.

Мальчик раскрыл рот от изумления. Он никак не мог взять в толк, зачем пионер взял да и сотворил на своем теле — прямо под алым галстуком — зловещий фашистский знак.

— А тебя в школе не накажут? — осторожно спросил он.

— А кто узнает? — плутовски подмигнул старший. — Я этот значок там, где надо, показываю. Когда с продвинутыми парнями на тусняке пересекаюсь.

— А дядя Сева?..

— Да ему все до лампочки, кроме завода своего, — пренебрежительно фыркнул Арик. — Он и не знает, что это означает… Я сказал, что так модно сейчас.

Будучи старше на нецелых пять лет, брат-восьмиклассник казался Алеше мудрее и богаче опытом на целую жизнь. Собственный стереомагнитофон с наушниками, свой велосипед, свой сарай с голубятней, свои взрослые друзья…

«Наверно, Арик, когда вырастет, станет очень умным гуманитарием и непременно продвинется по партийной линии», — уважительно подумал Панаров.

Тетя Клава накрыла стол в зале, неловко двигаясь погрузневшим на пенсии телом в тесноватой комнате, заставленной мебелью. Она напоминала Алеше его крестную тетю Лизу — как неяркой наружностью, так и неистощимыми жалобами на надломленное здоровье.

— Полпенсии на таблетки уходит!.. Всяк день горстями пичкаю. Все болит: и желудок, и поджелудочная, и желчный, и почки, — в который раз скорбно по порядку перечисляла она племянницам. — Ноги болят, суставы, спина ноет, голова кружится — до дачи добрести не могу… Сева один там все делает.

— Теть Клав, я сколько себя помню, ты все время на здоровье жалуешься, — с веселым задором, без надлежащих соболезнований и хоть капли сочувствия поддела ее Наташка. — А как поглядеть — все полнеешь да хорошеешь!

— Да где там? — тягуче возмутилась черствостью племянницы едва достигшая выслуги и тотчас же покончившая с работой на заводе тетка. — В горло кусок не лезет — аппетита нету… А коль съем что, так враз изжога и желчный ноет всю ночь. Все только на пару и без масла. Отдельно себе готовлю… Севочке-то плотно надобно питаться, у станка трудится…

Глава 92

— Ну, давайте по сто грамм за встречу, — основательно разместившись за столом и крякнув для привлечения внимания болтливых присутствующих женщин, степенно предложил дядя Сева, разливая из вспотевшей бутылки охлажденную водку.

Артем замотал головой и закрыл свою стопку ладонью.

— Ты все еще не пьешь, что ль? — снисходительно уточнил хозяин застолья, слегка нахмурив брови. — Мог бы и уважить старших.

— Нет, дядь Сев, не пью — я за Горбачева, — отшутился Нежинский. — Сухой закон для меня — что уголовный кодекс… Чту.

Тетя Клава предложенную мужем чарку водки не отринула.

Обычно молчаливый и малообщительный — лишним словом не обмолвится — после пары стаканчиков глава семейства подобрел, раскраснелся и разговорился, не забывая при этом закусывать как полагается.

— Жесткой руки стране не хватает. Распоясался народ, разгильдяйства много стало! Вон, и Чернобыль этот — все уши им прожужжали. Раньше бы десять таких Чернобылей в стране воспылало — никто б и не знал. И правильно. Всякому должно заниматься своим делом!.. Я вот токарь высшего разряда, подо мной две дюжины щеглов зеленых. Ежели человек с руками — он и в коллективе уважаем, и в семье. У меня в цехе железный порядок и дисциплина. И сын с детства приучен делать то, что говорю. Кабы все так жили, мы б давно коммунизм построили… А кто не хочет — того к ногтю!

— Вот так, точно! — поддержала мужа тетя Клава, бойко закусывая выпитую водку соленым «дамским пальчиком». — Если б наверху побольше таких, как Севочка, всем бы только лучше стало.

— Дядь Сев, надоедает каждую секунду ремня опасаться, мы ж не дети, — поколебавшись мгновение, решился возразить Нежинский. — Да и ребенок, ежели ему все время «нельзя» да «нельзя» рубить, допытываться «почему» начнет хотя бы в мыслях, изверится… Взрослым людям больше свободы нужно. Сколько можно под ярмом ходить с ярлыком пролетария на лбу?.. Какой я пролетарий?.. Это они там, наверху, меня в черном пролетарском теле держат, для них мы все равны — рабоче-крестьянская масса безликая, а я из него всю жизнь выбраться хочу!.. Ты общие рамки возможностей для каждого очерти — а внутри них пусть уж люди сами разбираются… Что не запрещено законом — то разрешено.

— Ишь ты, какой шибко умный! — с неудовольствием поднял седую бровь и возвысил голос задетый за живое старший за столом. — Я мастер знатный на заводе, подо мной коллектив в цеху, на мои плечи возложена ответственность за план. Я, бывает, по две нормы выдаю, когда горит. И у меня машины нет. А ты на «зилке» там шоферишь, коробки туда-сюда гоняешь… Отколь у тебя доход на машину новую? С зарплаты накопил? Значит, воруешь безнаказанно — жулик… Вот тебе и «больше свободы»!

Нежинский посерьезнел, тоже чувствительно задетый «жуликом», и отложил в сторону нацелившуюся было на кусок рыбы вилку.

— Государство меня изначально поставило в такие условия, что нет пути честно, без жульничества на машину заработать — что мне остается?.. У каждого должно быть право и законные способы это право реализовать. Покуда не дается законных — появляются незаконные. Природа не терпит пустоты… Я всего лишь добираю то, что мне недодали, что положено нормальному человеку. Ничего сверх того не прошу. Сорок лет от войны, безмала полвека уже, покрывать лишь животные потребности основной массы людей, неволить их жить по стандартам военных лет, закабалять — значит, либо вы нас всех дурите, хуже капиталистов эксплуатируете, либо несостоятельны, не умеете кормилом править… Идите-ка уже прочь заодно со своей партией.

— Но-но, ты язык-то попридержи! — взвился на жалобно заскрипевшем стуле пунцовый, с блестевшей от пота крутой лысиной дядя Сева. — Положено ему!.. А кто тебе должен положить? Откуда такие притязания? Ты что такого великого сделал? Месторождение открыл? Город в тундре построил? В космос полетел?.. Таких, как ты, триста миллионов! И всем машину подай?.. И ведь не успокоитесь с машиной. Захотите вторую, да чтоб иноземную! Изволите дачу двухэтажную, за рубеж махнуть, на курортах пузо погреть, меха, шубы, изумруды… Да, Темочка, я прав? Что там еще в списке у тебя значится? Всем детям по институту и по квартире в Москве?

— Я же не говорю, чтоб дать это всем, — принялся смущенно оправдываться Нежинский, уже горько пожалев, что сказал лишнего, и стараясь умиротворить распалившегося благочестивого коммуниста. — Но доступ к тому, чтобы достичь этого легальными путями, должен быть у всех. Не абстрактная, а реальная возможность… Чтобы те, у кого есть силы и амбиции, знали, что делать. Пускай бы жилы рвали, выгорали, мучились, выкладывались по полной, но не списывались бы скопом под статью с конфискацией.

— Ахинею ты порешь! Так у тебя за двадцать лет капитализм получится!.. — недоуменно выпучил на зятя глубоко посаженные очи дядя Сева. — Имущественное расслоение, накопления, неравенство, потом частная собственность на средства производства, эксплуатация человека человеком, затем класс нуворишей появится… Для чего тогда Октябрь был? Ишь, куда замахнулся! Врешь, брат, этого мы таким, как вы, никогда не дозволим! — вытянул он руку через стол, наклонившись вперед, и показал Артему пролетарский кукиш внушительных размеров. — Сегодня мы, а завтра дети наши не позволят. Которых мы правильно воспитаем. Чтобы чересчур амбициозных да охочих до народного добра вовремя осаживали. Как ты верно сказал, с конфискацией… Вон, Арик у меня сызмальства руками работает. Голова будет варить — в политех пойдет, на инженера выучится. Нет — так токарем, как я, станет. Все равно на мой завод придет и мне сменой станет. Коли бы все так, как я, детей воспитывали, ты бы таких разговоров крамольных, антисоветских у меня в доме не вел.

— Да вы сына-то не видите, — с укором покачал головой Артем, обидевшись на дулю. — Не то что какие у него в голове мысли, интересы, но даже то, что снаружи, в глаза бросается…

— Это ты о чем? — озадаченно переспросил дядя Сева.

— Да так… Я в общем и целом, — тут же осекся Нежинский, вовремя решив не вдаваться в подробности о значении надписи на груди, которую он мельком успел разглядеть, подсмотрев и подслушав тихую беседу детей на диване. — Просто я хочу сказать, что и с собственным сыном у вас никаких гарантий, что ваш образ мыслей и жизненные принципы лет через десять будет разделять. А что говорить за целый народ?.. Над Хрущевым и Брежневым посмеивались, анекдоты сочиняли. Над Андроповым с Черненко головой качали в недоумении. Горбачева ненавидеть начинают понемногу… И те, что ваши помыслы разделяют, и те, что мои.

— Союз века простоит и над твоими мыслишками нэпманскими посмеется! — хлобыстнул кулаком по столу дядя Сева. — Чтоб третий Рим пал — этого вовеки не будет!.. Да ежели кто дерзнет его подкапывать начать, вразрез пойти, мы, рабочие, из цехов выйдем на улицы и так намылим шеи — мало не покажется! Думаешь, не знаем, где у нас обком партии находится? Вот этими вот руками в Волге всех перетопим! И они это знают, так что не подкопают!.. Мы, советские люди, всегда начеку будем. Это только кой-кому кажется, что спим.

— А по-моему, зенки водкой вся страна давно залила и натурально храпит, — решилась наконец вступить в серьезный мужской разговор никого не боявшаяся Панарова. — Может, уже и проспали… Все подкопано и держится на честном слове. Один толчок — и, как карточный домик, посыплется. И нас всех засыплет… Детей вот только жалко: что они от нас унаследуют?

— Великую державу, шестую часть суши, самую богатую на недра, ресурсы, с бесплатной медициной, образованием, гарантированной старостью, приоритетом в космосе и науках, электрификацией и газификацией, без организованной преступности, без национализма, без страха за будущее, — медленно и весомо загибал толстые пальцы на руках дядя Сева, по-отечески неодобрительно, но снисходительно глядя на встрявшую во взрослый спор несмышленую маленькую девочку Надежду. — Маловато тебе?.. Зажрались вы, не дорожите! Изъять бы у вас все это на время да посмотреть, как оно вам живется — со свободой возможностей и правом на гнилое мещанство…

— Державу великую из одних трясущихся старческих рук в другие даже не передают — сама давно вываливается. Суша великая наполовину снегами да льдом покрыта круглый год. Ресурсы по трубам за границу утекают, а в руках народа — один навар с яиц; образование ту же зарплату, что у работяги с восьмилеткой, дает; медицина только на словах задаром, а чуть что взаправду случись — в Саратов из нашей дыры с конвертами да сумками с хрусталем едешь. Могу, если хотите, и дальше продолжать, дядь Сев, — тоже неторопливо и по пальцам, подражая манере старшего, перечислил Нежинский. — Ни у вас, ни у меня абсолютной истины нет. Но моя позиция сильнее. Потому что вы за то, чтобы оставить все, как есть. А так в жизни не бывает… Я за перемены — диамат на моей стороне. Хоть я и не философ в душе, как Толя Надькин, но дух музыки жизни получше вашего чувствую, уж мне поверьте… Уже вот в эту самую минуту вовсе нет той страны, что в вашей голове смолоду отпечаталась — фикция, лишь там она и осталась… Если вообще когда-то существовала на самом деле, вне людских голов. Нейроинфекция, миллионы мозгов захватившая. Хорошо хоть, что не для всех оказалась смертельной. Еще бы чтоб невосприимчивость, иммунитет покрепче выработался…

— Дурак ты, а не философ, — на удивление спокойным голосом констатировал вдруг дядя Сева. — Дай этой стране-фикции сто лет без войны — горячей ли, холодной ли — и никто никогда на планете ее уже не догонит. А они там, за бугром, в отличие от тебя, знают об этом. Да и ты знаешь, чего себе врать-то… И это для них самый страшенный кошмар. Стать никому ненадобными островками окрест единого, монолитного советского континента — надежного дома сотен народов, неразрывно спаянных в один великий советский народ!

— Банальный имперский шовинизм, — уже не обижаясь, рассмеялся Артем. — Через него на свете разве что полинезийцы не проходили. И все знаем, чем это заканчивается… В лучшем случае, как у греков или испанцев. В худшем — как у ацтеков или майя.

Тетя Клава, потихоньку переговаривавшаяся с племянницами и с неодобрением посматривавшая на дерзкого, невоспитанного Нежинского, как-то приумолкла и принялась заметно клевать носом.

Артему, за весь вечер не пригубившему рюмки, застольная беседа стала докучать. Переспорить стального дядю Севу не было никакой возможности, да он и не ставил себе такой цели.

Дядя Витя Чекан был ему намного ближе по своему характеру и образу мыслей. Хоть тоже не лишенный бахвальства, стариковского окостеневшего самодовольства и чувства непререкаемой правоты во всем, что касалось практической стороны жизни, тот все же допускал автономию внешнего мира от идеальной модели в своем заскорузлом сознании и не прекословил, не раздражался, не бесился, когда требовалось приспособить это внутреннее сознание к меняющемуся потоку внешних событий.

Анатолий, пожалуй, сказал бы, что дядя Сева был воплощением идеи лейбницевской монады, до которой извне не достучаться, ибо этого «извне» не существовало. Мысли, противоречащие собственным, были для него лишь порождением своего фихтеанского «не-Я», косного и застывшего в темноте его абсолютной целостности. Возможно, слегка беспокоившего, час от часу выплывая из глубины в минуты молчания, но тут же послушно и испуганно рассеивавшегося под ярким лучом «Я». Того главного, не ведавшего грызущих душу сомнений, что обуревают других людей, «Я» фанатичного апостола Павла, скрывавшегося под лысым сократовским челом обычного добросовестного советского человека в футляре — токаря и коммуниста высшего разряда.

«Завтра же после обеда тронемся обратно в Переволоки — купаться в море и есть балык, — укладываясь на разложенном для гостей диване, подумал Артем. — Арика только жалко. Пропадет он с таким кремниеголовым родителем… А может, убежит…»

Глава 93

В первый же день после отъезда семьи Панаров решил как бы невзначай столкнуться с Любкой в перерыв, подкараулив у проходной.

Даже в обыденной невзрачной рабочей спецовке она выглядела донельзя привлекательной. Узкие плотные брюки лишь подчеркивали длину и форму ног, а собранные заколкой в хвост, отсвечивавшие на солнце иссиня-черным волосы было не скрыть косынкой, вольно завязанной узлом на затылке.

— Привет… Я на две недели холостяк. Мои к родителям жены на Волгу уехали, — негромко произнес Анатолий. — Будет желание — заходи посмотреть, как живу… Пройдешь сквозь границу миров, — шутливо подмигнул он, маскируя неловкость.

Любка, слегка зардевшись, ответила едва зримым кивком и прибавила шаг, поспешив присоединиться к стайке направлявшихся в заводскую столовую шумных, говорливых бабенок с «рисовки»…

Золотистым вечером высокая стройная брюнетка с распущенными волнами волос на плечах, в босоножках с острыми шпильками и фисташковом, ладно облегающем гибкую фигуру шелковом платье почти до земли, осторожно, едва вполовину, отворила чуть скрипнувшую калитку, прошла палисадником к незапертой двери сеней и неуверенно вступила в дом Панарова… Это было довольно рискованно. Но хотелось хоть разок показаться во всем блеске, произвести эффект на мужчину, видевшего ее лишь в спецодежде да в простеньком домашнем халатике.

— Ты и вправду из параллельного мира и с другой планеты, — восхищенно разглядывал ее с ног до головы Анатолий. — Толстовская Аэлита…

— У меня прическа лучше, — застенчиво улыбнулась Любовь, проходя в комнату. — …Значит, в другом мире мы бы могли здесь жить семьей и растить детей… Если бы оба не поторопились… Тебе в голову никогда не приходили подобные мысли? Мужчины не мечтают «а что, если бы»?

— Мужчины — реалисты и эгоисты, — немного самодовольно изрек Панаров. — Они редко ищут иной, скрытый смысл в своей жизни. Покуда, конечно, в лавру не собираются, в монахи… Хватают жадно все, что может им принести больше смысла в этом мире. И считают, конечно, что заслуживают.

— А как же твои два отдельных мира?.. Или «я сегодня не помню, что было вчера?..» — шутливо напомнила ему Даманская.

— Просто перегородка… С потайной дверкой, через которую удобно шмыгать туда-сюда. Главное — дверь за собой не забывать прикрыть, — усмехнулся он, разоткровенничавшись на правах хозяина очага. — Полноценные другие вселенные, в которые можно уйти целиком, без остатка, способны создавать только женщины. Не все, конечно… Те, что не от мира сего.

— Ты изменился… — Любовь исподволь испытующе изучала его лицо. — Потвердел как-то, материализовался… Не знаю, сколько в этом моих заслуг, но для мужчины-реалиста это хорошо. Будешь лучше держать удар… А это твой старший сын? — подняла она фотокарточку с журнального столика. — Глаза твои, брови ровные… Видно, что умный и замечательный мальчик. А это что за бука такая нахмуренная? Леночка?.. Смешная. И тоже на тебя похожа, вылитый отец… Интересно, какие бы у нас с тобой дети были?

Панаров, постаравшись не услышать вопроса, решил побыстрее сменить тему.

— Я тут бутылку сухого вина достал. Сущий дефицит из-за наших благодетелей… Сейчас открою и попробуем. И мясо потушил. Давно уже сам не готовил. Надеюсь, не опозорюсь перед марсианкой.

Вино оказалось на удивление сносным — видно, из догорбачевских запасов.

— Красивые у тебя фужеры. Стенки тонкие, воздушные, почти как пленка. А на ножке — бриллиант… Это из старых серий, да?

— Линия Зорге, немецкая… Закрыта сейчас, — польщенно кивнул Анатолий. — Страшно чуткая на качество шихты была. Немцы, сама понимаешь… А наши весь бой, все, что с изъяном, в шихту засыпали, на пропорции плевали. Немцы дважды на завод приезжали, чинили, отлаживали, не понимали, в чем причина, отчего брак сплошной идет. А когда дошло до них — перестали приезжать. Наши вконец запороли, демонтировали. У меня набор с первых партий, качественных. Пока служит, не перекололи.

— Скажи, а ты с Боксером бросил дела крутить? — неожиданно спросила его Даманская, медленно вращая в пальцах бокал с рубиновой жидкостью и глядя сквозь нее на свет.

— Скоро брошу, — замявшись на секунду, пообещал Панаров. — У меня к нему один вопрос незакрытый остался. Вот закрою — и все. Не по моей душе человек. Ему бы во Флоренции в эпоху Возрождения появиться. Кондотьером бы стал, по-дестой в какой-нибудь Падуе… Иль кардиналом… Тогда у «стихийных людей», преступников, два пути были… Может, до папской тиары бы дорос.

— Ты ему льстишь, — с презрительной усмешкой Любовь поставила бокал на стол. — Завалящий уголовник, не особо далекий… Подозрительный, мстительный и опасный, как всякий дикий зверь. Не думай, что он к тебе чувства человеческие — дружбу мужскую или просто приязнь — испытывает… Не будь добрым с тем, в ком много зла.

— Как-то не по-христиански рассуждаешь, — нежно взял ее кисть в свою руку Панаров, мудро улыбаясь. — А как же две щеки и любовь к овце заблудшей?

— Мне кажется, Иисус другое хотел сказать… Что-то вроде «не умножай зла в мире сем». Получил по щеке, наступил на самолюбие, проглотил обиду — и канул клочок зла из мира, — задумчиво произнесла Любка. — Но есть люди, которых ты, подставив вторую щеку, лишь поощришь ударить во второй раз, а потом и с другими тот же фокус испробовать… То есть, смирением здесь зло лишь приумножишь. Вот Боксер — он зло, нельзя его поощрять.

— Откуда ты его так хорошо знаешь?

— Мой бывший с ним близко сошелся когда-то, — нехотя призналась Любовь. — Ничем добрым для него это не кончилось — нет человека… Больше меня об этом не спрашивай, ладно?

— Ты не против, если я музыку включу? — снова перевел разговор Анатолий.

— Нет… А что ты хочешь поставить? — с интересом чуть вскинула голову, тряхнув струящимися прядями волос, жалостливо погрустневшая было женщина со своей жизненной историей.

— Джо Дассена. Про тебя…

— «Бабье лето»?.. Мне еще нет сорока пяти, — погрозила она ему пальцем.

— Другую вещь…

Зазвучали первые строчки «Et si tu n'existais pas», и индикатор уровня записи замигал зеленым треугольничком теплого света в вакууме лампы.

Панаров подумал, не пригласить ли Любку потанцевать, но вспомнив о скрипучих половицах, не единожды тягостно стонавших под массивными лапами Фролина, отрекся от этой затеи.

«Только без романтического фарса, — трезво заключил он. — Мы взрослые люди и не в парижском Континентале».

Любовь, видимо, прочитала мысли сидевшего напротив мужчины и слегка улыбнулась.

— А давай свечку зажжем!.. У тебя есть? — мягко предложила она.

— Есть вроде… Сейчас принесу.

Через минуту на столе одиноко, хрустально-прозрачно и чуть чадно, горела не совсем годная случаю высокая, толстая свеча из бледно-желтого воска с нагаром, с которой обыкновенно Панаровы спускались в подпол за картошкой. Слегка подрагивавший золотой огонек с ярко-синим основанием по-разному отражался в глазах, в стекле бокалов и в трехстворчатых зеркалах трельяжа.

В окнах завечерело. Анатолий поднялся со стула и пересел на диван, обняв женщину за талию и другой рукой поглаживая ее чуткие, изящные пальцы с бордовым лаком на ногтях.

— Кто знает, может быть, напоследок вот так сидим… — после долгой паузы медленно вымолвила она. — Рано или поздно наши отношения всплывут, и для тебя это может кончиться плохо. Я не хочу принести тебе несчастье. Дети у тебя замечательные. Им нужна семья.

— Все произойдет так, как должно произойти… Давай жить настоящим! Не творить событий своими руками, — глядя в изумрудно-зеленые очи с огоньком свечи в расширенных зрачках, немножко по-ребячески попросил Анатолий. — Нам хорошо, и мы никому не делаем зла. А завтра… Завтра, может, весь мир кончится? Сейчас ты — в моем сновидении, где нам никто не может сделать ничего плохого… — тихо, почти шепотом произнес он.

В дверь сеней кто-то требовательно постучался.

— И что тебе сейчас приснилось? — с ироничной улыбкой, дрогнувшей на губах, поинтересовалась Любовь. — Нежданное возвращение жены?

— Кого бы это черт принес на ночь глядя? — с досадой вопросил себя Панаров, быстро встал с дивана, задул свечку и остановил запись в магнитофоне.

Стук повторился с еще большей настойчивостью.

— Тольк, открой на минуточку, поговорить срочно надо! — услышали они высокий женский голос снаружи.

— Козляева приперлась, черт бы ее побрал! — приглушенно ругнулся начинавший злиться Анатолий. — Сидим тихо… Надоест колотить — уйдет.

Тонька переместилась от двери на грядку цветов под окнами и принялась неистово барабанить костяшками пальцев в стекло над головой.

— Тольк, открой, я знаю, что ты дома! Я свет в окнах видела и музыку слышала. Я ненадолго, открой… Ты там с бабой, что ль? — голосила она на весь порядок, не переставая стучать.

— Может, случилось что у них? — обеспокоенно предположила Даманская. — Помощь нужна?

— Да что у этой козы с выменем случится? — раздраженно огрызнулся Панаров. — Тебя, поди, кто-то на порядке увидал и с ней уже успел посудачить… Ей все про всех надо знать. Теперь раззвонит всем… И моей чего-нибудь ляпнет.

— Я вот скажу Надьке, как вернется, что ты заперся дома и мне дверь не открыл! — погрозила за окном рассерженная Козляева. — Баба уехать не успела, а он уже хвостом крутит, кобелина! Откроешь или нет?.. Ну?

Любка начала беззвучно смеяться, осознав всю нелепость и в то же время банальность ситуации.

— Вот нас и застукали!.. Теперь, как добропорядочный человек, ты обязан на мне жениться.

— Выйти бы да ведро ей на башку надеть… — мечтательно промолвил Анатолий. Тонька попыталась взобраться на завалинку, чтобы заглянуть в окно, но рост не позволял. Поколотив по стеклу еще минуты две-три и визгливо взывая к остаткам совести Панарова, она злобно сплюнула, оскорбленно развернулась и широким шагом вышла из палисадника, возмущенно хлопнув со всей мочи безвинной калиткой.

— И как же я от тебя выберусь?.. Вдруг там засада? — продолжала смеяться Даманская. — Обложили меня, обложили…

— Ничего, спешить некуда… Давай еще выпьем, посидим дотемна, а как стемнеет, я тебя задами провожу, — пытался успокоить, унять бушевавший в душе огонь Анатолий. — …Коза драная, за своим бы следила…

— Женская солидарность, милый… Ежели б не она, на свете бы ни одного верного супруга было не сыскать, — Любовь насмешливо глянула на надувшегося, обеспокоенного Тольку. — Ненадежный вы народ, мужички…

Выпив залпом фужер вина, до краев наполненный заботливой Панаровской рукой, изящно положив запястье на подлокотник дивана, Любка вполоборота молча изучала не на шутку разнервничавшегося мужчину, что уже и не смотрел на нее, погруженный в думы горькие, словно впервые его по-настоящему увидела.

— А что бы ты делал, коли б твоя жена вернулась?.. Прятать меня стал? В бане бы закрыл иль в подполе?

— А ты бы хотела, чтоб я вас чинно друг другу представил? — отчужденно, недобро воззрился на нее Анатолий. — И вместе чайку попили с печеньем?.. Есть определенные рамки поведения, где наша личная свобода — свой произвол и свой закон — кончается. Я же не мусульманин, гарем не могу иметь, как калиф… — попытался он облегчить ситуацию с вымученной усмешкой.

— А хотелось бы, правда? — заговорщицки подмигнула она. — Женщины — как любая собственность: чем больше числом, тем довольнее обладатель… Интересно, если б твоя жена мне в волосы вцепилась и за космы таскать стала, ты бы за меня заступился? Поднял на нее руку?.. Какие бы мысли у тебя в этот момент в голове были?

— По-моему, ты слишком этой темой увлеклась. Давай забудем… — смущенно предложил Анатолий, всерьез подумывая о рюмке водки.

— Я знаю, какие… — будто не слыша его слов, медленно продолжала Любовь, не мигая, словно гипнотизируя, вглядываясь в глаза мужчины напротив. — Жалость к себе и сожаление о том, что когда-то меня повстречал. Мысль: «Вот бы вернуть все назад!.. И зачем мне на четвертом десятке все эти приключения? Оно того не стоит, лучше мирная семейная жизнь». Так каждый женатик думает, когда влетает. Стареющий юноша… А ты представь: я бы еще и забеременеть могла, ребеночка тебе родить и права качать… Могла бы — забеременела! Запомни, Панаров: все бабы в душе одинаковые. Под романтической дымкой — вполне себе практичная сущность. Все мы хотим семью, детей, достаток. Не всем бог дает… Ежели желаешь семью свою сохранить и спокойную жизнь до старости прожить — никогда женщинам не верь. Даже мне… А то пожалеешь.

Разговор принял совершенно не тот оборот, и Панаров окончательно понял, что сухим вином уже ничего не исправишь.

— У нас сегодня ничего не получится, — подтвердила его мысли Любка, вставая с дивана. — Я домой пойду… Если есть возможность как-то по-другому от тебя уйти — проводи меня, пожалуйста. Очень не хочется на Козляеву иль еще кого из соседей твоих нарваться.

— Я надеюсь, это не последняя наша встреча? — понуро спросил Анатолий, не решаясь подняться из-за стола. — Из-за одной ненормальной идиотки было бы глупо ставить точку…

— Не расстраивайся, малыш, — с улыбкой потрепала она его по волосам. — Я женщина в годах, могу много всего вынести. К тебе в дом я больше не войду, да ты и сам этого не захочешь… А моя дверь открыта. Только шпионку за собой не приведи — следы получше заметай.

В сумерках выскользнув из дому, Панаров провел Любку огородами, испытывая гадкую неловкость за все: за конюшню с визжавшими внутри поросятами, за кучу навоза, за будку туалета, за борозды картофельного поля, через которые, утопая в земле шпильками каблуков и поддерживая чуть выше острых коленок воздушный шлейф шелкового платья, осторожно и покорно пробиралась ночными путями его любимая женщина.

Их могли видеть из окон любопытные соседи; Рафик мог с кривой ухмылкой сверлить его спину холодным взглядом с монгольским прищуром; некто другой мог на ночь глядя выйти допоздна собирать колорадского жука; знакомые могли натолкнуться на них в темном проулке, в который вела калитка огородного поля…

Житье в деревне окрашивало невыносимой пошлостью его поступки и вторгалось в них чрезмерным натурализмом.

На счастье, никто им не повстречался, и, проводив Даманскую захолустными, едва освещенными, полутемными улочками почти до дома, Панаров сухо попрощался и поплелся обратно, повесив голову.

Остановившись у своего палисадника и обернувшись, Любка долго и неподвижно всматривалась ему вслед. По щекам текли слезы несчастной женщины.

Глава 94

Поутру Панаров, набросив на плечи вылинявшую зеленую спецовку, быстро перешел улицу, не глядя по сторонам, на другой порядок, и торопливо постучался в калитку сеней пожилой болезной женщины, по инвалидности имевшей домашний телефон, установленный без очереди.

— Марфа Кузьминична, можно от вас позвонить?.. Да по работе надо, в контору…

— Проходи, Толенька, звони, — едва шаркая разбитыми ревматизмом ногами, отворила дверь старушка, пропуская гостя внутрь.

Анатолий вынул из нагрудного кармана искомканный бумажный листок и набрал несколько цифр, напряженно дыша в трубку.

— Виктор Палыч?.. Здравствуйте. Панаров. Нужно встретиться… Нет, не у вас… Да, срочно… Давайте на свежем воздухе. За лесозаводом, по дороге на Пестравку, найдете меня там… Договорились. Сегодня через два часа. Нет, никто не в курсе. Мои в гости уехали.

На неделе Панаров получил от Боксера день, когда следует выйти во вторую смену и «прокатиться». Генка был в бодром расположении духа и предложил «накатить малясь» после смены.

Присев на бревно в осиновой роще неподалеку от грязно-серых бетонных стен завода, метрах в ста от деревянного мостка на высоких бревенчатых сваях над слегка разлившейся здесь желтой речушкой, Боксер сорвал пробку со «Столичной», первым отпил из горла с четверть и передал флакон Панарову, занюхав листком подорожника и пожевав его. Анатолий откинул назад голову и парой привычных глотков выпил столько же — в бутылке осталась ровно половина.

— Когда на «Маяк» выходишь?.. Все нормально у тебя? — косо поглядывая на задержавшего на выдохе дыхание напарника, поинтересовался бригадир.

— Как в график поставят… Вроде с июля, — равнодушно вымолвил Толька.

— Лады, — удовлетворенно качнул головой Генка. — У вас с горячего никого еще в Чернобыль не отрядили?

— Нет. Добровольцев ищут. А в горячем мужики все моего возраста и старше. Им на этого комсюка сопливого наплевать… Сам, говорят, езжай да туши.

— Правильно… Ко мне тоже подкатывали. Я ж на пути исправления, — хмыкнул, сплюнув под ноги зеленую слюну, Боксер. — Знающие люди калякают — там человека за десять минут изжаривает… И не температурой, а как в Хиросиме — видел по телику? У них нынче там, наверху, задницы печет, аж потрескивают. Мировое сообщество, и все дела… Мясом нашим хотят эту дыру атомную закидать… Вот хер им! Еще бы в паре мест так рвануло, поближе к Москве, чтоб грызня пошла, как скорпионы чтоб забегали, закопошились и друг дружку жалить стали. О Мининых с Пожарскими чтоб завспоминали… А мы тут как тут!.. «Есть, мол, такая партия!» — так вроде картавый орал?

— Чего-то тебя сегодня в политику понесло, — осторожно заметил Панаров.

— А яполитикой давно интересоваться стал, еще на зоне мемуары всякие почитывал… Ничем они нас не лучше: все из одинакового мяса, шкуры да костей слеплены. Просто у одних банда злее и дисциплина жестче, чем у других. Эти остальным глотки перегрызают и в «наши рулевые» заделываются. Потом меж собой грызться начинают. Время пока не пришло… Дай мне с десятка два таких, как ты — я б за месяц город к рукам прибрал со всеми заводами-пароходами…

— Это каких — «как я»? — как можно небрежнее осведомился Анатолий, бросив быстрый взгляд на Генку.

— Управляемых… Предсказуемых… Понятных… Путных ребят, короче! — спохватившись, с дружелюбным смехом похлопал он собутыльника по колену. — И всем бы здесь только лучше стало. Всяк знал бы свое место и по приказу партии считал себя счастливым. А кто б не считал — стыдился бы в душе сам себя… Как опущенные на зоне.

— И детей бы своих ты так пестовал, если б имел? — спокойно вопросил его Панаров, справившись с накатившей было горячей волной внутри от некстати всплывшего в памяти высказывания одного грека, что все понятное низменно.

— Нет, детей, конечно, нет… — снова дружески рассмеялся Боксер. — Детей — в десять раз жестче. Чтоб за версту по запаху определяли, кто у них на власть покуситься может. И глотки бы таким рвали! По инстинкту, по природе своей врожденной, как волки степные дичь дерут. Без всяких там соплей «или-или», что у Достоевского… Запомни, Толян, вот здесь вот, — он жестко ткнул его кулаком в грудь, — мы ничем не отличаемся ни от Ленина, ни от Сталина… Дай флакон, братуха, допьем.

— А вот здесь? — Панаров потрогал пальцем свой лоб, вспомнив откуда-то из старых греков: «Зря нарушая порядок, ты любишь поспорить с царями». — Ты уже дописал своих пятьдесят пять томов?

— Каких томов? — не понял Боксер и воззрился на него, выпив и вытерев рукавом губы.

— Полного собрания сочинений… Нет?.. Значит, в чем-то они от нас отличаются.

— Ладно, горе-философ доморощенный, тебе бы все книжки читать, башку засорять… Дело делать надо — действовать, а не теории разводить. На, допивай, — недовольно протянул он бутылку. — Как вернешься, загляни на «химию». Я тоже во вторую буду. Да, кстати… Смотри, этой дуре ничего про наши терки не ляпни.

Панарова словно током ударило и развернуло всем телом к собиравшемуся было уходить Боксеру.

— Какой дуре? — с вызовом переспросил он.

— Ладно, ты целку-то не строй, — с противным сальным смешком подмигнул Генка. — Дерешь ее — твои дела. Жопа у нее нормальная… Че насупился? Может, драться еще полезешь? — Боксер, по-крокодильи улыбаясь, на мгновение встал в стойку, тут же расслабленно опустив руки и разжав кулаки. — Не стоит того ни одна баба, братуха… Любка твоя подставит тебя, будешь сыр-бор с ней разруливать, сам из говна выкарабкиваться. И вспоминать, что дружбан твой предупреждал.

— Я с ней дела не обсуждаю. А все остальное — мое личное дело, — отрубил Панаров, допив и бросив в кусты пустую бутылку.

— Вот и лады, братан!.. Не дуйся, ты ж мне как брат! — Боксер с ухмылкой звонко хлопнул Анатолия по спине крепкой лапой с растопыренными пальцами.

— Ладно, давай, — сухо попрощался тот. — …С Козляевым как, дела дальше можно иметь? Через забор у его свинарника лезть или на кирпичный тащиться?

— Коли тебя у Козляева ночью примут, я из него Сергея Лазо сделаю. Он знает, не заартачится. Ты сам по недомыслию не подставляйся — и дворняжки тебя кусать не будут… Бывай.

Глава 95

Виктор Палыч походил со стороны на строгого лесничего с леспромхоза, зорким оком проверявшего, не разложил ли кто недозволенный костер в лесу, и не спеша следовавшего узкой тропинкой вдоль глубокой глинистой колеи, с весны наезженной неуклюжими тяжеленными лесовозами.

Панаров издалека узнал его по лысому затылку с поперечными складками бойцовского пса на шее.

— Здравствуйте, Виктор Палыч, — уважительно поприветствовал он, быстрым шагом нагнав переодетого полковника.

— Здравствуйте, Анатолий… Что нового? — приветливо поинтересовался тот.

— Послезавтра с завода вывозят партию товара… — тихо выдохнул Панаров. — Люди Боксера.

— Так понимаю — с вашим участием? — по-свойски улыбнулся ему Виктор Палыч.

— Да… Только если Боксер узнает, что я его сдал, он меня завалит… — хмуро признался Анатолий. — Сам или дружки его.

— А как все произойдет? — поддевая ботинком бугорки из хвои, шагнул вперед полковник, предлагая продолжить прогулку вдвоем.

— В будке с «химиками»… Она не досматривается заводскими.

— Вот как? А как же наряд охраны?.. Куда заключенные от них коробки прячут?

— Там двое есть, которые в деле с Боксером. Он по их графику работает. Капитан некий южной наружности и сержант здоровенный за рулем.

— Не злословите на нашу доблестную милицию? — лукаво покосился Виктор Палыч. — С виду советские люди, облеченные властью, а на самом деле, значит, серые оборотни в погонах?.. И куда идет товар — в колонию?

— Нет, его за городом перегружают в другую машину. Водила рыжий такой, кепка все время или фуражка на глазах. Лица я особо не разглядывал… Места всегда разные, по дороге в сторону Сумзы.

— Наряд охраны ящики на глазах у заключенных таскает? Или их понуждают? В сообщники, значит, берут криминальный элемент?

— Нет, для этого я в будке с зеками еду. Вдвоем с тем рыжим, будка в будку — быстро получается. Зеки, конечно, помогают иногда, бывает — тоже люди… Потом я во второй будке на склад какой-то в Сумзу еду. Где находится — не знаю. Окон в будке нет.

— А наряд, значит, с заключенными возвращается в колонию? Рискованно… Ведь они язык за зубами держать не станут.

— Они Боксера боятся. У него свои ребята и между сидельцами, и наверху, в колонии. Как кто болтнет чего лишнего — так на «химии» несчастный случай… В плавиковой кислоте живого топят. Мне сам Боксер рассказывал.

— Решительный человек, хладнокровный и инициативный, — похвалил полковник. — Значит, зеки молчат… С начальством колонии им ссориться тоже не с руки. А что-то еще о той, второй машине, о складе в Сумзе рассказать можете?

— Нет… Ангар здоровый такой, поодаль от железки стоит. Стеллажи высокие, и поддонов на полу много. Двое там от меня товар принимают — молча, ничего не подписывают, бумажек не дают. А меня ночью обратно в город поближе к заводу в той же будке подвозят, и я до конца смены успеваю на территорию вернуться.

— Как же? — с интересом взглянул на него Виктор Палыч. — У вас ведь пропуск на проходной остается?

— Есть варианты… Если не возражаете, я бы не хотел тут в детали вдаваться.

— Понимаю… Хорошо, для нашего дела это не так существенно. Значит, надо будет отследить всю цепочку… И взять тех, что на складе. Через них мы узнаем, как товар по стране расходится. И где у них филиалы имеются, включая головной. Ясно, что ваш Боксер — всего лишь один из исполнителей, не мозговой центр. Ну что же, давайте присядем где-нибудь в сторонке, и напишете мне явку с повинной… У меня как раз бланки с собой имеются.

Панаров изумленно застыл на месте.

— Виктор Палыч, а без этого нельзя?

— Ну что вы так испугались? — отечески улыбнулся тот. — Как же мы оперативные мероприятия проведем?.. По своей инициативе? Тогда вы как подельник пойдете и загремите на всю катушку. А здесь вы — наш внедренный в преступную группу агент, ваша явка и активное сотрудничество — лишь прикрытие для прокуратуры и суда. Не можем же мы на каждом углу кричать, что вы наш агент? Мы, Анатолий Васильевич, своих людей не выдаем… Пишите, не бойтесь. Никто вас в тюрьму не посадит, слово советского офицера.

С тяжелым чувством Панаров присел на широкий сосновый пень, положив на колени небольшой планшет, что Виктор Палыч извлек из защитного цвета брезентовой котомки через плечо, взял протянутую им бумагу и ручку и записал все, что только что выложил.

Был ли у него выбор?.. Все происходило как-то само собой, логично и последовательно: неумолимое течение сил, твердое копье событий, довлело над ним от первого разговора с Боксером. По своему свободному волеизъявлению ступив на один из многих возможных путей, Анатолий теперь ощущал, что кем-то вычерченная стезя оказалась бегущей лентой, где и шагать-то не имело особого смысла — лента сама несла вперед без единой остановки, все позднейшие факты его жизни были предрешены фактами изначальными. Бессмысленно и поворачивать обратно — слишком далеко от входа он очутился, а перескочить через ограждения по сторонам было нарушением правил, чреватым бог весть какой вышней карой. Оставалось двигаться дальше и стараться угадать, что же ждет там, впереди, где бегущая лента непременно закончится.

Или не угадывать, а лишь плыть по течению, дрейфовать, сказав себе, что любой путь не ведет никуда и имеет ценность лишь сам по себе, как часть извечного движения материи. Когда-то кем-то нерадиво и бездумно сдвинутой — без причины, без цели…

Глава 96

Фургон автозака, дымно пофыркивая выхлопной трубой, через двадцать минут после окончания рабочей смены неспешно преодолел заводские ворота и, набирая скорость, покатился по горячему асфальту в сторону центра. Завернув направо, на мост-плотину, миновав поворот к управлению «Маяка» и районную поликлинику, машина начала взбираться на холм по дороге, ведшей из города через густой, подступавший к самой обочине сосновый лес.

В воздухе бездвижно стояла духота, марило, как перед ливнем, пыльная серозеленая кабина порядком прогрелась, оба боковые стекла были полностью опущены, но ни дуновения ветерка — лишь новые горячие волны от нагретой земли высушивали потные лица охранников.

— А нас ведут… — плавно растягивая гласные, флегматично заметил сержант, поглядывая краем глаза в наружное зеркало.

— Как ведут? — встрепенулся задремавший было от жары чернявый грузный капитан с крупным носом.

— А вон тот «Жигуль» синий, — безмятежно кивнул в сторону зеркала водитель. — Я его от проходной заприметил, еще подумал, повернет ли через мост за нами… Повернул, — удовлетворенно заключил он. — Что предпримем, капитан?

Тот зорко смотрел в свое зеркало справа и напряженно соображал.

«Жигуль» и в самом деле в отдалении неотступно следовал за ними.

— Давай пока не дергайся, делаем вид, что не замечаем. Выйдем за лес — там втопи на полную.

— И что?.. На этом рыдване — оторвемся? — изображая вяло разгоравшуюся надежду, поинтересовался здоровяк. — И перегруженные мы сегодня…

— Как поля с картошкой пойдут — резко с дороги сверни и гони. Пускай попробуют на своем «Жигуле» по бороздам поскакать… Нам до ближайшего оврага: все к черту сбросим туда — и с миром домой. Пустые — какой с нас спрос?.. Интересно, чьи они будут? — озадаченно протянул южанин.

— Заводские, поди, от ВОХРа… Стуканул кто-нибудь — опять Боксеру работа будет… Мы ваще-то не обязаны им будку открывать. Борзеют…

Машина выбралась на пригорок и покатила по склону вниз. Едва не касаясь ветвями кабины, вдоль дороги тянулись малорослые молодые пушистые сосны и ели, перемежавшиеся то тут, то там светлыми островками лещинника.

Асфальт давно кончился, но грунтовка была ровной, наезженной.

— Вот сейчас понемножку разгоняйся. Не спеша, чтоб их не расстраивать раньше времени, — повелел капитан. — Уйдем и разгрузимся от греха подальше… Хоть вохровцев и шугануть не мешало бы.

В синей легковушке теснилось четверо спортивного вида молодых людей с аккуратными стрижками в однотонных рубашках с короткими рукавами и темных брюках с черными полуботинками.

— Они вроде в отрыв начинают уходить — засекли, видать, — прищурившись, произнес водитель.

— Запалили нас, дальше надо было держаться, — отозвался один из сидевших сзади.

— А оперативную съемку я как — из космоса вести должен? — возразил третий с переднего пассажирского сиденья, поглядывая в объектив работающей камеры.

— Здесь хочешь не хочешь запалишься, — спокойно заметил старший группы, крепкий лысеющий блондин с борцовской выей и деформированными ушами. — Даже если по правилам вести, на нескольких колесах… Глухомань. Все пешком ходят.

— Вот дело обделаем сегодня — в гору пойдем: глядишь, в область переведут, с повышением… Там все по правилам будет, — примирительно заключил статный красавец, походивший на заезжего голливудского актера из любовных мелодрам. — А тут на Палыча молись, что областным ничего не послал раньше времени.

— Ну что, отрываться они начали… Какие приказы, шеф? — снова вопросил, стрельнув в зеркало заднего вида цепким белесым взором, водитель. — Я их здесь в шесть секунд достану. Как на просторы родины выскочим — по целине далеко на этом не уедем, «уазик» брать надо было… Избавятся от товара и будут чисты, аки ангелы.

— Брать их будем!.. С поличным. Давай, начинай сближение, — жестко приказал борец. — Сразу на выезде из этих чертовых елок обходи сбоку… Приготовиться, ребята. Сейчас ментов огорчим.

«Жигули» поддали газу и без труда нагнали громыхавший и тяжело подпрыгивавший на кочках фургон, забирая чуть левее.

— Капитан, они нас вроде перехватывать взялись, уроды, — давя на педаль, беззлобно заметил сержант. — Я весь товар перебью, и зеки там бошки порасшибают.

— Да шайтан с ним, с товаром и с зеками!.. Гони давай! Как скажу — резко в сторону, в поле… Не перевернись смотри только.

Лес перешел в заросли кустарника; машина выезжала в поля, по сторонам потянулись еще малорослые, но уже зацветавшие упрямые и жесткие столбики подсолнечника.

— Здесь мы не проедем. Давай дальше, где картошка пойдет, — распорядился капитан, вытирая пот со лба под фуражкой.

«Жигули» сидели на хвосте метрах в трех, мигали фарами и пытались обойти фургон слева. Мешала лишь ширина грунтовки.

— Я их здесь не подрежу… В подсолнухи улетим, — возвестил со злостью в голосе водитель.

— Может, по спецсвязи на их канал выйти и матюгнуться?.. А, шеф? — с надеждой спросил тот, что с камерой.

— Нельзя по спецсвязи: вспугнем, кипеж раньше времени у ментов начнется, — запретил руководитель группы. — Работаем тихо… Я их сейчас по старинке.

Достав из-под сиденья рупор, он опустил окно задней двери «Жигулей» и с усилием протиснулся наружу плечом и головой навстречу сухому знойному ветру, чуть не закашлявшись от густого шлейфа пыли, клубившегося из-под покрышек фургона заодно с летящим острым мелким гравием.

Фургон вилял из стороны в сторону, не давая «Жигулям» высунуться.

— Так, придурки! — неожиданно громоподобно раздалось над колхозными полями, насторожив стаи местного воронья в округе. — Два выстрела по колесам, третий — очередью по кабине!.. Вы че, блядь, в танке?.. Комитет госбезопасности! Встать и выйти из машины! Даю три секунды на запуск мозгов в башке!

— Твою мать! Гэбисты! — заорал капитан, со всей силы ударив пятерней по приборной доске. — Тормози плавно, че гонишь?.. Хочешь, чтоб нас здесь за стекляшки ухерачили?

Фургон начал медленно сбрасывать скорость и льнуть вправо. «Жигули» стремительно, прыжком рванулись в образовавшийся проем, обогнали и жестко подрезали, брызгая из-под колес камнями и подняв густую дымовую завесу.

Из трех дверей легковушки выскочили с короткими автоматами наперевес аккуратно одетые мужчины и бросились к кабине автозака. Четвертый держал кабину на прицеле, прикрываясь машиной и упершись локтями в крышу «Жигулей».

— Быстро из машины, руки за головы! — заорал тот, что постарше и поздоровее, подбегая к кабине водителя.

— Ты обозначься сперва, не ори… А то у меня тоже гаубица есть, — внушительно предложил ему сержант.

Руководитель группы рванул на себя дверь, резким движением ударил дулом автомата в зубы сержанту так, что слетела фуражка, и, обливавшегося кровью из раз-битого рта, выволок и жестким самбистским приемом повалил здоровяка в пыль, как мешок, заламывая за спину запястья и застегивая наручники.

Капитан, не мешкая и без лишних слов, сам с готовностью выпрыгнул из кабины и упал на дорогу, почувствовав с обидой, что и его руки силком выкручивают за спину.

— Где ключи от будки? — спросил его старший.

— Ребята, а это не беспредел?.. — осторожно уточнил капитан, поднимая из пыли потное, грязное, искривленное лицо.

— Вот ордер на ваше задержание. Вон камера, оперативная съемка. Все вежливо и церемонно, капитан, — успокоил его красавец из Голливуда с ослепительной улыбкой.

В сопровождении оператора и двух автоматчиков шеф раскрыл дверь и заглянул в будку, встретив испуганные взгляды потиравших ушибы зеков. Все свободное место внутри было заставлено ящиками с заводскими серийными артиклями.

— Ага, оптику, значит, везем, да, капитан?

Легко запрыгнув внутрь, он стволом повелел зекам отвернуться лицами к стенкам и поднять руки за головы. Слегка поддев верх одной из картонок, он незаметно что-то в нее просунул и вернулся к кабине.

Следом за ним в фургон забрался оператор с камерой, методично снимая на пленку этикетки на отдельных коробках.

— Полежали, подумали?.. — заботливо поинтересовался у валявшихся в пыли милиционеров руководитель группы. — Сейчас настает главный момент вашей жизни. Время подвига… Вы нас не интересуете. Мы ведем дело союзного масштаба. Угроза госбезопасности, оргпреступность на режимных предприятиях, выпускающих товары двойного назначения. Содействие следствию и глубокое раскаяние — получите условник. Иль вешаем все на вас. Тогда вышка. Ну что?.. Герои контрразведки или шпионы-диверсанты? — с ироничным пафосом он легонько пнул в мягкий бок капитана носком запылившегося ботинка.

— Что делать нужно?.. Мы простые служаки, нам приказали — мы исполняем, — сипло прохрипел тот.

— А ничего не нужно… Встать, отряхнуться, довезти товар до точки, передать, как обычно. И с чистым сердцем, не выходя на канал спецсвязи — проверю! — ехать прямиком к нам. Там попросить Виктор Палыча и написать явку с повинной. По дальнейшим элементам вашей преступной цепи уже работают другие группы. Мы будем неподалеку. Любая импровизация — и до зоны вы не доживете, даю слово… Вопросы есть?

Капитан с трудом поднялся, хмуро посмотрел на комитетчика и подтвердил:

— Все сделаем без импровизаций… У меня двое детей — старый я уже на шпионские игры.

— Младший по званию, надеюсь, все верно понимает? Иль еще раз дулом мозги прочистить?.. Капитан, небось, баранку тоже умеет крутить — нам и одного хватит. А ты храбро погиб при попытке сопротивления… Идет такой сценарий, богатырь? Пошли-ка, отойдем в поле, чтоб не на камеру…

Главный снял с предохранителя автомат и загнал в ствол патрон.

— Я все понял, не надо! — неожиданно высоким, дрожащим сопрано вскрикнул сержант. — Я вообще только баранку кручу, не в курсе всех дел старших…

— Вот и молодец!.. Все пройдет ажурно — медаль получишь, имя в летопись впишешь. Ну, мы немножко отъедем, будем подальше от вас держаться. Вы себя в порядок приведите — и вперед… Творить историю.

Сняв с обоих милиционеров наручники, комитетчики удалились в машину и отъехали метров на сто.

Сержант дергающейся рукой суетливо стряхивал въедливую мелкую пыль с брюк и рубахи капитана.

— Товарищ капитан, что делать будем? — страстным шепотом вопросил он. — Сообщим на базу?

— Ты че, идиот? — в полный голос заорал вновь полноценно побагровевший капитан. — У них прослушка наших каналов! Тебе за эти стекляшки вышку охота? Мне плевать на всех, я жить хочу. И семью увидеть… Идем, блатных шуганем, чтобы пасть не раскрывали. Делаем все как всегда. Молча… А потом — в КГБ, явку писать.

Фургон с натугой тронулся и, мало-помалу набирая скорость, покатился вперед по дороге. Обождав с минуту, вдалеке за ним последовали синие «Жигули».

— Ну вот, видишь, как мы все правильно обделали? — коснулся сзади плеча водителя старший. — Морду только зря я ему разбил, занервничал немного… Мозгов хватит, надеюсь, из кабины не вылазить и по-русски не целоваться с подельниками.

— Товарищ майор, а если товар в Ульяновскую область пойдет, у нас ведь нет разрешения на оперативные мероприятия там, — осторожно уточнил оператор. — Коллег надобно в известность ставить… Группу поддержки вызывать…

— Коллег через область надо было извещать, не через район. А мы без области работаем, — строго напомнил ему майор. — Ты о звании думаешь, нет? Или хочешь на областных всю жизнь в дыре ишачить, звезды им зарабатывать? Сами все сделаем. Там же барыги обычные, не диверсанты… Я в коробку маячок засунул, так что жаться к ним незачем. До Сумзы по радиосигналу доведем, а вечерком в темноте нагоним до визуального контакта… Ехай не спеша, лейтенант.

Глава 97

Свернув с изъезженной грунтовки на еле видный в траве проселок, автофургон вышел в точку назначения с запозданием.

Среди деревьев у небольшого тинистого пруда с неподвижными листьями кувшинок посреди мелкой ряски, с кружащимися стрекозами над зеркально застывшей поверхностью воды меж стволов ракиты мирно поджидала голубая будка «Почты». Водитель, надвинув картуз на глаза, скучая, курил за рулем.

Подъехав поближе и развернувшись, милицейский автозак почти вплотную притерся к раскрытым нараспашку задним дверям будки.

Капитан грузно вылез из кабины, небрежно кивнул «фуражке», пробормотав: «Перебортовались по дороге… колесо лопнуло, сука», — отомкнул замок на двери и расположился в травке неподалеку, наблюдая за перетаскиванием коробок.

— Вон там они, у озерка, — неотрывно глядя в бинокль, облокотившись на горячую от солнца крышу «Жигулей», промолвил майор. — Один боец за рулем, больше никого не видно… Грузят товар… Сигнал идет?

— Да, устойчивый, — снимая наушники, ответил киноактер, сверкнув бирюзовыми очами с длинными, как у девушки, пушистыми ресницами. — Лишь бы заряда хватило…

— Как садиться будет, поближе подберемся, — успокоил его шеф. — В сумерках фары включать не будем. Рыбка проглотила крючок… Теперь аккуратно пустим ее немножко поплавать и нежно, без шума подсечем леску…

Перегрузив товар во вместительную голубую будку, Панаров остался внутри. «Фуражка» молча замкнул двери — настала кромешная темнота.

Анатолий заслышал, как водитель с силой хлопнул дверкой кабины «зилка», не с первого раза завел двигатель, и машина, слегка покачиваясь, стала осторожно, щадя содержимое коробок, выбираться из травы на колею.

Сердце у него в груди бешено колотилось. И от июньской духоты, и от спешной погрузки, и от волнения… Что если капитан неприметно предупредил подельника? Если сейчас они едут прямиком в засаду? Если оперативники начнут браво шмалять очередями по машине из своих пижонских АКС-74У? «Макаров», конечно, не лучше в плане шансов уцелеть… При движении из него с пяти метров в задницу слону не попадешь — вспомнил он впечатления инструктора тира на сборах в военкомате.

«Ничего, ничего, просто стой на ленте и не двигайся — пусть она сама тебя несет, все будет нормально… Это сон, а во сне умирают лишь праведники, так что тебе не грозит», — внутренне усмехнувшись, успокаивал он себя в тряской темноте, пропахшей выхлопными газами чадившего почтового фургона.

Машина продолжала двигаться нерасторопно, чтобы не перебить на колдобинах хрупкий товар, который, видно, во многих коробках был уже перебит после лихой гонки по щебенистой грунтовке — при толчках в них подозрительно позвякивало.

Несколько раз будка приостанавливалась и на пару минут неподвижно замирала. В это время Панаров слышал гулкие частые удары в груди в тишине, внезапно повисавшей в вечернем летнем воздухе.

— Так, стоп, глуши мотор! — приказывал в такие мгновения напряженно вслушивавшийся в наушники оперативник. — Встал он, хвост проверяет…

— Смотри-ка, грамотный барыга! — одобрительно кивнул майор. — Вот, слишком реалистично фильмы про нас снимают… Все шпионские финты скоро советский люд знать будет.

Потом маячок начинал удаляться, и «Жигули» осторожно крались в спускавшихся сумерках дальше по пыльной проселочной дороге.

Жара все не отпускала. Весь запас нагретой минералки, что лежала в бардачке машины и под сиденьем, был давно выпит.

Грунтовка вела лесом, затем выбралась на холмы, вздымаясь и опадая, как океанские волны, временами круто заворачивая и объезжая заросшие кустарником ложбины, где по дну могли протекать речушки, судя по густым веткам ивняка на склонах.

Миновали пару сонных, с черневшими оконцами изб, деревушек, где даже собаки не выскочили полюбопытствовать на незнакомцев.

Впереди вырисовались дома в предместье Сумзы.

— Ну все, давай потихоньку на сближение, — сосредоточенно повелел водителю старший группы.

— Товарищ майор, может, броники накинем? — равнодушно предложил белесый за рулем. — У меня как раз валяются в багажнике…

— Ты дурак — в такую жару париться?.. Еще каску нацепи, воин, — пожурил тот его.

— Да я так, для порядка вспомнил, — смущенно оправдался водитель.

— Вон они! — показал пальцем оператор на проблеснувшие впереди за поворотом габаритные огни фургона.

— Так, теперь сбавь обороты и не спеша… Полегоньку… — почти шепотом протянул майор. — Никуда они здесь не денутся… Брать будем прямо при выгрузке, в ангаре.

— Оцепление бы не помешало, — поправив на плече ремешок автомата, мечтательно заметил красавчик из Голливуда. — Вдруг там куча выходов?

— Тебе бы еще группу «Альфа» и вертолеты, — хмыкнул, не сводя глаз с машины перед ними, старший. — Внезапность — вот с чем надо работать. И четкость… За это звездочки дают, лейтенант, а не за кабинетную писанину да вербовку домохозяек.

Фургон повилял тесными жилыми кварталами и выехал к грузовым платформам железнодорожного узла. Проехав мимо ряда приземистых ангаров из бетона, он остановился у черных железных ворот довольно свежо выглядевшего высокого строения, сложенного из серого силикатного кирпича, с плоской залитой битумом кровлей.

Выйдя из кабины, водитель неспешно подошел к воротам и нажал на кнопку. Вскоре створки ворот одна за другой распахнулись вовнутрь. Машина осторожно, чуть не задевая крышей будки стальную балку перекрытия, въехала в вытянутое тускло освещенное помещение с тянувшимися рядами металлических стеллажей, к которым повсюду были придвинуты деревянные поддоны с нагроможденными на них ящиками и коробками разных размеров.

Изнутри ангара за автомобилем наблюдали двое мужчин в черных спецовках и кепках. Один стоял в глубине, помахивая ладонями и показывая, где остановиться под разгрузку. Под надвинутым на лицо козырьком было видно лишь густые усы с нависшим над ними внушительным носом да небрежную щетину на впалых щеках и подбородке. Второй в это время принялся закрывать створку тяжелых ворот, стараясь не издавать слишком громкого звука.

Внезапно в сумерках юпитером вспыхнули фары дальнего света, словно два морских прожектора, в тишине раздался стремительно нарастающий рев двигателя, и в проем, едва не задев уже частью прикрытую створку, стрелой влетели темные «Жигули». Машина с юзом и пронзительным визгом покрышек замерла сразу за воротами, и из нее выскочило четверо вооруженных автоматами людей.

— Всем на пол! Комитет госбезопасности! Стреляю на поражение! — гулко раздалось под стальными балками перекрытий.

Заглушив последние слова, сухой воздух хлестко стеганул кнутом выстрел из «ТТ». Пуля, пронзив навылет грудь майора, со звоном пробила железо ворот. Майора отшвырнуло назад, безжизненное тело ударилось о край раскрытой створки и сползло на цементный пол.

В здании раздалась беспорядочная стрельба, палили вразнобой одиночными и краткими очередями. Одновременно с первым выстрелом в ангаре погасло освещение.

Через несколько мгновений все стихло.

— Фонарь в багажнике, — приглушенным голосом известил своих белесый. — Включу — все на пол.

Водитель подполз, осторожно приподнялся и нащупал впотьмах замок багажника. Выудив фонарь, он на вытянутой руке положил его на капот и щелкнул кнопкой, оставаясь внизу, за машиной.

Никакой реакции на вспышку не последовало.

Осторожно поднявшись, держа фонарь в стороне от корпуса, оперативник обследовал острым лучом все помещение: на полу кругом валялись десятки стреляных гильз. Его коллеги, держа автоматы перед собой и пригнувшись, быстро обошли периметр.

— Здесь двое наглухо, — осветив два черневших в лужах крови трупа, огласил белесый. — Один с пистолетом «ТТ», второй без оружия — видать, водила.

— Третий еще был, что ворота открывал, — заметил оператор.

— Не видать… Ушел, поди, третий… Михалыча тоже наглухо, — проверив пульс на каротидах, возвестил актер. — Из «тэтэшника» прямо в сердце — без шансов.

— Твою мать! Съездили за звездами! — выругался водитель. — Нас Палыч сожрет теперь!

— Сейчас ППС местный прискочит, — благоразумно вернул его зеленоглазый к более насущным делам. — Выстрелы, поди, по всей станции слыхать было… А этот, агент-то наш, живой?

— Черт, я и забыл про него!

Подойдя к будке, оператор, направив вперед автомат, резко распахнул одну створку дверей и прошелся внутри беглым конусом света.

За коробками, забившись в угол, сжавшись в комок, сидел и неотрывно, не мигая, смотрел на бьющее в лицо холодное сияние мертвенно-бледный Панаров.

— Цел, боец? Ранений нет?.. Быстро с нами, валим отсюда! — приказал комитетчик, и Анатолий послушно соскочил с борта на чужих ватных ногах.

— Михалыча в багажник придется… — неуверенно предложил водитель.

— Быстро, быстро! Ему теперь все равно, — заверил его оператор. — Раньше башкой надо было думать… Уходим, с ментами пускай Палыч разбирается!

Труп втроем загрузили в багажник, и автомобиль, вылетев задом из ворот ангара, с визгом колес развернулся и, не включая фар, понесся по ночным улицам. Навстречу не попалось ни единого наряда ППС.

— Не торопятся они! — колко изрек оператор.

— Выстрелы были. Они не дураки — сразу на рожон лезть, — резонно ответил актер. — Группу поддержки вызвали и ждут в тенечке.

— Слушай, а кузов-то — без единой царапины! — заметил вдруг белесый. — Выходит, только мы во тьме так лихо шмаляли?

— А кто же еще? Того, что Михалыча положил, я первой очередью снял, — подтвердил зеленоглазый. — Водила безоружный — под раздачу попал. А вот третий, видно, ушел враз, как нас внутрь пустил. Скучно ему стало… Больше там, наверно, никого и не было. Время позднее, все дома футбол смотрят.

— Куда сейчас едем? — спросил водитель.

— Гони ровно к Палычу, хвалиться будем, — распорядился оператор. — Тебя где высадить? — обернулся он к Анатолию. — Хотя нет. С нами поедешь… Пусть тот сам решает, что с тобой делать.

Машина без приключений выехала за пределы Сумзы и ночной дорогой летела обратно. Уже не таясь, освещая путь дальним светом фар, разгоняя в стороны с прогретой за день колеи ошалевших зайцев в лесах и вальяжных котов в деревнях, со звоном подпрыгивая на ухабах и проваливаясь в выбоины.

В багажнике, ворочаясь, издавало тупые звуки залитое кровью тело, словно руководитель группы, оплошав, несмело просился в салон, грузно шевелясь средь бесполезных ему теперь бронежилетов.

Панарова знобило несмотря на летнюю духоту, в ушах еще стоял жуткий свист прошивавших стены будки острых пуль «Калашниковых». То, что он остался жив, казалось некой невероятной случайностью.

«Если через это прошел, мне не то что Боксера — мне вообще бояться нечего, — думал он. — Значит, есть еще в жизни вещи, что мне назначено доделать, ради которых меня абсолют от свинца укрыл. Остается лишь дальше влачиться постылым путем — без страха, без ожиданий, без надежд… „Не жди последнего ответа"… Я себе больше не принадлежу. Меня нет, нет ни слабости, ни силы. Сегодня я погиб в перестрелке… Дурь какая-то самурайская, мешанина в башку лезет. Стакан водки бы сейчас!»

Глава 98

Серая «Волга» мягко остановилась у ступеней здания райкома партии, закрытых от жаркого июньского солнца густой, мрачноватой тенью старой еловой аллеи.

Виктор Павлович с кожаной папкой под мышкой молодцевато взбежал по лестнице, на ходу предъявил удостоверение дежурному и поднялся в кабинет первого секретаря.

Смазливая секретарша с распущенными златыми волосами и чересчур колоритной помадой на пухленьких губках попросила подождать в приемной и скрылась за высокими дубовыми дверьми, отделанными винного цвета кожей. Через минуту она вернулась, сохраняя выражение лица медицейской Венеры и не снисходя до белозубой улыбки посетителю.

— Проходите, пожалуйста. Владислав Витальевич вас ждет.

Крупный, склонный к полноте мужчина с седеющей волнистой шевелюрой, зачесанной назад, с лохматыми прямыми бровями, сходившимися в линию над увесистым крючковатым носом Данте, с тонкими губами и тяжелым подбородком, сидя, по-казенному поприветствовал гостя и кивком головы указал на место за столом для посетителей, по левую руку от себя, спиной к входным дверям.

— Вызывали, Владислав Витальевич? — спросил полковник, присаживаясь и положив перед собой закрытую папку.

Несмотря на то, что вдоль стены кабинета тянулся ряд высоких сводчатых окон, внутри было сумрачно из-за вековых деревьев снаружи, скрывавших от глаз городскую площадь и лишь высоко, почти под потолком, скупо пропускавших через фрамуги лазурный свет летнего неба.

— Виктор Палыч, что за ковбойский вестерн твои орлы на родине Ильича устроили? — без предисловий, с места в карьер пустился первый. — Два трупа из гражданского населения, склад пулями изрешетили, нанесли серьезный материальный ущерб… Ты что творишь? — низкий баритон растекался по комнате, с трудом вырываясь на свободу из едва шевелившихся губ.

— Ты почему область в известность не поставил? — продолжал он отчитывать, не сводя сурового взора глубоких карих глаз с комитетчика. — Ни по своим каналам не доложил, ни через нас? Зачем в чужую губернию полез без спросу? Что за самоуправство, твою мать? Генеральские звезды решил с наскоку заработать? Тебе, значит, ни начальство, ни партия не указ?.. Чувство реальности потерял? Так мы тебе его вернем! Сейчас не тридцать седьмой, полковник!

Терпеливо, не перебивая, с надлежащим пиететом в обличье слушая хозяина кабинета, Виктор Павлович ждал, когда ему предоставят слово.

Наконец, вылив волну накопившегося раздражения, досказав все, что полагалось, и чуть поостыв, тот вопросительно уставился на провинившегося.

— Владислав Витальевич, нами расследуется дело, касающееся государственной безопасности. Хищения с оборонного предприятия товара двойного назначения организованной группой лиц с последующей реализацией, в том числе, и за пределами Союза.

Оперативными мероприятиями удалось склонить к сотрудничеству одного из членов группы. Как обнаружилось, хищения с завода производились под непосредственным прикрытием лиц из органов внутренних дел. Ситуация требовала максимальной секретности и осторожности. Нам удалось взять с поличным двух офицеров внутренних войск, они написали явку с повинной. Из их показаний вытекает, что в деле замешаны высокопоставленные люди, руководство колонии.

— Интересно… — озадаченно протянул первый. — Ну, а чего в соседнюю область поперлись? Взяли ментов с поличным — крутите дальше у себя в казематах… И гражданских зачем твои янычары постреляли?

Виктор Павлович, с каменным лицом пропустив мимо уха «янычар», беспристрастно и профессионально продолжал:

— Из показаний нашего агента следовало, что товар тайно доставлялся на железнодорожную станцию Сумза, где у злоумышленников наличествовал подпольный склад на товарной платформе. С этого склада, видимо, используя подвижной состав станции, товар отправляли в другие точки по стране. Нашей задачей было выйти на ключевых игроков, связующие звенья в этой цепи… При попытке задержания преступники оказали вооруженное сопротивление. Погиб кадровый офицер госбезопасности. Опытный офицер, прошедший Афган… Ответным огнем были уничтожены двое нападавших. Третьему удалось скрыться.

— Что ж так глупо погиб, коли опытный? — насмешливо приподнял нависшие брови Владислав Витальевич.

— Преступники не были обычными расхитителями соцсобственности. Пистолет «ТТ» и мастерство его применения наводят на определенные мысли… Оружие сейчас находится в разработке у коллег из Ульяновска.

— Значит, двое убиты, третий бесследно исчез… Ниточка оборвалась, полковник? Операция провалилась?.. Что вы намерены предпринять?

— Той же ночью нашей оперативной бригадой был задержан некто Геннадий Сергеевич Чудко по кличке Боксер, судимый ранее за убийство. Он является ключевой фигурой, обеспечивавшей хищение продукции с завода. Взяли тихо, не всполошив никого, прямо с ночной смены. Со свидетелей задержания взяты подписки о неразглашении. Думаю, он знает о каналах, по которым расходился товар. Есть сведения, что он выказывал живой интерес к продукции и технологиям экспериментального цеха искусственных кристаллов на заводе «Маяк Октября». Даже попытался внедрить в штат своего человека.

— Вот как? Шпион, значит?.. — удивился первый секретарь. — И внедрил?

— Да, но под нашим контролем. Мы убедили этого человека начать сотрудничество с нами.

— Хорошо… — задумчиво произнес Владислав Витальевич, глядя вдаль сквозь полковника. — А где во всем этом руководящая роль партии?.. И как быть с областью?

Искушенный комитетчик моментально взял нужную ноту:

— Вот как раз здесь я хотел бы вас попросить о помощи. В руководстве колонии придется произвести задержания, начать оперативную работу с уликами, документами… Областное управление внутренних дел поднимет шумиху в Москве, усложнят нам жизнь, будут пытаться развалить ту часть дела, что касается их епархии. Чтобы те капитан с сержантом, которых мы взяли, оказались конечным звеном… Вот здесь было бы очень полезно заручиться поддержкой обкома партии, ежели б подключился и надавил на них, чтобы не сильно мешали, не препятствовали…

Первый с неоднозначной, беспокоившей улыбкой молча пристально изучал сообразительного полковника.

— Ладно, я туда завтра еду. Переговорю наверху, попрошу о содействии. Коли надо будет — и через Москву надавим… Но ты давай, форсируй! Я не железобетонный — тебе спину крыть, когда дело буксовать начнет. Колите там своего Боксера.

— Владислав Витальевич, и последняя просьба, — слегка замялся полковник.

— Ну что там еще у тебя? — уже с неудовольствием зыркнул тот жестким взглядом из-под бровей.

— С родиной Ильича вы по партийной линии помогите, пожалуйста… Чтобы попусту не обижались, тоже шума лишнего не поднимали. Мне теперь и без того в области несладко придется.

— Ну что ж с тобой делать?.. Наломали дров и, как всегда, за спину партии прячетесь, — с барской усмешкой вздохнул Владислав Витальевич. — Ладно, порешаю и этот вопрос… Давай, действуй, Виктор Палыч, и держи меня в курсе, докладывай, что и как.

Партийный босс неторопливо привстал с кресла, давая понять, что аудиенция окончена, протянул крепкую волосатую руку и попрощался.

Виктор Павлович, слегка вспотев, не без облегчения вышел из кабинета, кивнул секретарше и отправился к себе.

Владислав Витальевич несколько секунд в задумчивости всматривался в мраморную чернильницу на столе, покачал головой и взялся за трубку телефона прямой связи с обкомом. Он недолюбливал комитетчиков и старался держать на расстоянии от себя, хотя их контора и находилась поблизости, через площадь. Но что делать, когда у тебя на территории два режимных предприятия?.. И полковник этот совсем не дурак, да еще и деятельный, с инициативой. За один вечер успел поставить на уши милицейскую верхушку района, пострелять гражданских в соседней области, без санкции провести задержание ночью, прямо на заводе. Далеко пойдет… Ежели вовремя не остановить…

Глава 99

В кабинет полковника ввели серого, помятого, небритого Панарова, исподлобья посмотревшего на своего куратора и без приглашения тяжело опустившегося на стул.

— Здравствуйте, Анатолий Васильевич. Удалось немного вздремнуть после бурной ночи?.. Вы обижаетесь, что мы вас закрыли? — с приветливой улыбкой встретил его Виктор Павлович.

— Так вот как у вас обращаются с теми, кто сотрудничает? Не выдают своих? — со злой иронией ответствовал тот вопросом на вопрос.

— Зря вы злитесь. Мы же для вашего блага… По вашу голову теперь очередь стоит из желающих. От бандитов из шайки Боксера до нашей доблестной милиции, — комитетчик выжидающе замолк и с интересом наблюдал за эффектом своих слов.

— А зачем я им понадобился? — насторожился Анатолий.

— Вы же поняли, наверно, что на складе нить оборвалась. Мы, конечно, работаем. Но в нашем деле опасно потерять темп. А темп, разумеется, потерян… Так что пришлось импровизировать, чтобы не дать противнику сделать свой ход, упредить. Мы ночью арестовали Боксера — он здесь, в подвале. Его, собственно, как и вас, могли прихлопнуть. Либо сначала он вас, а потом они его. Думаю, сейчас вас обоих ищут. Хорошо, что ваша семья наслаждается красотами Куйбышевской области…

— Откуда вы знаете, где именно? — вздрогнул Панаров, возведя очи на полковника.

— Мы много чего знаем, Анатолий Васильевич. Работа у нас такая, — примирительно улыбнулся тот.

— И доколе я у вас тут сидеть буду? У меня дома свиньи, собака, кот…

Виктор Павлович благодушно рассмеялся.

— У вас чуткое сердце… Не беспокойтесь, все зависит от вас. Нам нужно сломать вашего Боксера. С ним от полуночи работают, но еще молчит, запирается. Он не знает, что вы с нами сотрудничаете. Не знает и о задержании с поличным охранников колонии. Нам нужно, чтобы он заговорил.

— И как я могу в этом помочь? — хмуро усомнился Панаров. — У вас ведь есть свои методы?

— Вы имеете в виду дыбу? — снисходительно усмехнулся полковник. — Да, конечно… Но не хочется без необходимости переходить определенную грань. Нам он нужен морально сломленный, но не искалеченный.

— Думаете, подсадите меня к нему в камеру — и он заговорит?.. Он скорее меня там придушит.

— Нет, заговорите вы, — спокойным, безапелляционным тоном продолжал комитетчик. — Мы проведем очную ставку. И вы расскажете в его присутствии все, что уже сообщили нам. А после этого будет ставка с капитаном из наряда охраны. Думаю, он сделает правильные выводы… Как только изложит все, что знает — а знает он гораздо больше, чем вы — вы будете в безопасности. Смысла вас устранять уже не будет ни у его ближайшихподельников, ни у людей в погонах. Понимаете?.. Это единственный путь защитить вашу жизнь.

Панаров призадумался. Встречаться с Боксером, смотреть ему в глаза, говорить с ним совершенно не хотелось. С другой стороны, Виктор Палыч, вероятно, прав. Пока люди, на которых работал Генка, будут думать, что он что-то знает, но еще не выложил дочиста, в покое его не оставят… Нужно все обделать быстро, до возвращения семьи из поездки.

— Ладно, я готов! — голосом человека, только что принявшего бесповоротное решение, согласился он. — Чем быстрее, тем лучше.

— А мы и не собираемся тянуть. Инициатива и темп — вот что в нашем деле главное. Sturm und Drang, да, Анатолий Васильевич?.. Пройдемте в комнату для очных ставок, там у нас спецаппаратура находится. Я дам вам кое-какой инструктаж технического плана и пару советов из своего опыта, чтобы без импровизаций…

Глава 100

Во время очной ставки Панаров почти не шевелился, повторяя внутри, как мантру: «Я уже мертвый, реальности нет», — и смотрел, не мигая, сквозь дородную мускулистую грудь Боксера. Он неспешно и обстоятельно, твердым голосом отвечал на заблаговременно приготовленные вопросы Виктора Павловича, ничего не замалчивая и не опуская деталей.

Генка слушал молча, играя желваками на скулах, буравил, испепелял пронзительным взглядом, прожигая бешеными глазами дырку во лбу кореша.

Лишь на самом исходе, когда Анатолий подписывал каждый исписанный лист протокола, он заслышал, как тот прошипел ему в спину:

«Ты что, сука, бессмертный?.. У тебя земля под ногами гореть будет!»

Панаров, не оборачиваясь на Боксера, развернулся и покинул кабинет в сопровождении конвоира. Выйдя в коридор, он первым делом поинтересовался, может ли идти домой.

— Нет, пока такого распоряжения не было, — отрезал тот.

Покончив с обеими очными ставками, Виктор Павлович остался в кабинете наедине с повесившим голову Боксером. Он молча курил, стряхивая пепел о краешек пепельницы, и с интересом изучал могучую фигуру сидевшего напротив арестованного.

— Ну что, Геннадий Сергеевич?.. Вы все слышали. Как вы считаете, достаточно этого, чтобы вы навсегда исчезли? Вы представляете угрозу безопасности государства. А это значит, по Сартру, что между бытием и ничто вы выбрали ничто. В этом ваша жизненная трагедия — вы все время делали неправильный выбор. Сейчас внимательно послушайте меня и постарайтесь услышать, — поднявшись с кресла, подойдя и наклонившись почти к уху сидевшего на железной табуретке Боксера, многозначительно попросил полковник. — Вы выбрали не тех людей, — врастяжку, почти по буквам, промолвил он. — Ваше бытие оттого подошло к концу. Но я хочу дать вам последний шанс. Вот здесь, в левой руке — ничто, — медленно раскрыл он длань. — Вы никогда отсюда не выйдете… А вот здесь, в правой — бытие. Выбирайте, с кем вы: с нами или против нас?

— Хотите, чтоб я стукачом вашим стал?.. Как тот чмошник? — презрительно оскалил зубы Боксер, вызывающе, без страха глядя в крупную переносицу комитетчика. — Опущенным не был и не буду…

— Ну что у вас за жаргон такой тюремный, Геннадий Сергеевич? — укоризненно закачал головой полковник. — У нас стукачей и без вас хватает. Жизнь меняется, времена меняются, и мы меняемся вместе с ними… Ваши таланты, связи, опыт скоро понадобятся стране. В первую очередь — нам. Нам будут нужны такие люди, как вы. Если мне придется вас уничтожить, это будет моей профессиональной неудачей. Я с вами искренен. Скоро сами убедитесь, какие ветры задуют в обществе… Не мы их накликали — нам лишь важно удержать парус, не дать разорвать его в клочья. А для этого надобны новые методы и новые люди. Такие, как вы. Ну?.. Раз в жизни сделайте правильный выбор! — почти касаясь потным морщинистым лбом низкого лба Геннадия и перейдя на свистящий шепот, повелел полковник.

Боксер молчал несколько минут. Он вдруг почувствовал, что комитетчик, увлекшись, обмолвился, сказал малость лишнего.

— Снимите наручники, — процедил он сквозь зубы. — Ментам я теперь все равно не нужен. Сольют меня… Так уж лучше я их. Буду жить под ваши гарантии. Давайте ручку и бумагу. И выпить бы чего, в башке шумит от ваших помощничков старательных, всю ночь допрашивали…

— Верное решение, хвалю! Вы не разочаруетесь, доверьтесь мне, — по-отечески тепло взглянув в глаза Боксеру, посулил Виктор Павлович. — А выпить у меня найдется, коньячок в сейфе оставался…

Через час, вложив в папку явку с повинной и многостраничные показания Генки, полковник заторопился. Нужно было неотложно встретиться с районным прокурором и заполучить санкцию на обыски и аресты в руководстве тюремной колонии, самолично проинструктировать несколько групп оперативников и, главное, не терять темпа.

— Вы меня выпустите? — с надеждой вопросил Боксер убегавшего из кабинета комитетчика.

— «Не мани меня ты, воля…» Куда же я вас выпущу? Вы задержаны до суда. Получите по нашему ходатайству по минимуму. Обеспечу вам условия помягче у мордовских коллег под нашей крышей… Вы ведь, поди, ближе к дому сидеть не изволите? — подмигнул спешащий Виктор Павлович. — Там вы и дня не протянете. Ваши бывшие друзья об этом позаботятся.

— А что же будет с этой тварью, с Панаровым?

— Скажу вам как партнеру, — значительно посмотрел на него комитетчик. — Он нам больше неинтересен. Завтра отпустим домой.

— Такие долго не живут… — не отводя глаз, понимающе предположил Генка.

— Мы ему охрану давать не собираемся. Ежели для вас это принципиальный вопрос, скажу лишь одно — максимально аккуратно… Наши возможности не безграничны. С другой статьей пойдете в другую колонию, где мы вам уже ничего не сможем гарантировать.

— Я понял, — кивнул Боксер. — Мне свидания полагаются?

— Вообще-то, до суда — нет. Но с родственницей вашей, сестрой, встретиться можете. Никаких записок, на словах передавайте… Ну все, мне пора. Надо ковать железо.

Виктор Павлович с младой прытью выскочил за дверь, на бегу отдавая распоряжения и бросая в портфель папки с документами. Через несколько минут его серая «Волга» летела в районную прокуратуру. Уже из машины по спецсвязи он объявлял готовность номер один всем опергруппам в своем ведомстве, жестко подчеркнув, что группы поддержки от милиции не будет, и приказав приготовить табельное автоматическое оружие и бронежилеты, оперативную съемку вести из каждой машины. Он не хотел допустить вчерашних ошибок.

Владислав Васильевич, заслышав голос полковника в трубке, удивился расторопности комитетчика: «Давай, Виктор Палыч, закрывай быстро вопрос. Коли будут проблемы с прокурором, ты по своей связи меня с ним соедини — я ему разъясню политику партии».

Государственная машина, спущенная маститой, опытной рукой, постепенно набирала обороты и входила в фазу, когда ее уже не остановить, гиблое, незадавшееся преступное дело не выправить. Ни телефонными звонками в высокие кабинеты, ни авторитетом положения, ни устранением бытия отдельных вещей и людей.

Виктор Павлович добился своего. Область прознала о случившемся, когда все было уже сделано.

«Да, полковник далеко пойдет, — подтвердил свою мысль первый секретарь, заканчивая рабочий день и потягиваясь за ореховым массивом стола. — Надобно посоветоваться со старшими, кого рекомендовать на должность нового начальника райотдела милиции и нового хозяина колонии… Вопросы большой политической значимости».

В здании комитета госбезопасности, в комнате для свиданий, Боксер с хмурым видом что-то едва слышно, невразумительно бормотал сестре. Та молчком слушала, глядя на него расширенными от ужаса зрачками, и кивала. В смежной комнате вертелись катушки магнитофона, записывая каждый звук его голоса, шедший из микрофонов, запрятанных в столе.

Глава 101

Панаров, положив голову на локоть закинутой кверху руки, неподвижным взором уставился в бетонный потолок камеры.

Лежа на нарах, он думал о том, как несказанно изменилась его загубленная жизнь за последний год. Как свершилось, как так случилось, что из вольного человека, чья стезя представляла в меру свободную, в меру предсказуемую колею, стесненную по сторонам лишь бытовыми обстоятельствами, он вдруг превратился в заключенного, обвиняемого в совершении преступления против государства, чье будущее окутал сырой непроглядный туман, покрыла густая, липкая, беспросветная мгла, поднявшаяся от земли? Что привело его сюда — стихия, сбившая с дороги, либо чувство долга перед близкими, перед семьей, пред самим собой?

«Я забыл о пути каменистом… И не поймешь теперь, кто я — еще человек или уже оборотень».

— Помилуйте, да какой же вы обвиняемый, Анатолий Васильевич? — Виктор Павлович по-дружески коснулся плеча сидевшего в его кабинете ссутулившегося, мрачного Панарова, находясь с утра в явно приподнятом настроении. — Вы наш агент, целенаправленно успешно внедренный нами в группу злоумышленников, рисковавший здоровьем и даже жизнью, помогая изобличить преступную сеть, тянувшуюся на самый верх… Вы же ночью в ангаре не в бирюльки играли, правильно? Так это будет представлено на закрытом судебном заседании… А то, что знаем мы с вами — так это ж только мы и знаем, правда? — хитро подмигнул он.

— Я могу быть свободен? — еще не вполне осознав услышанное, переспросил Анатолий.

— Конечно! Для работодателя вам выдадут документ, объясняющий ваше отсутствие по нашим делам — прогул вам никто не поставит. Сегодня отдохните хорошенько, в баньке попарьтесь, рюмочку примите, телевизор посмотрите, а завтра — спокойно по графику на работу.

— Угрозы для моей жизни существуют?

— Ну, стопроцентные гарантии может дать лишь ясность божьего лица, «нас всех подстерегает случай», не правда ли? — поскромничал за свое учреждение полковник. — Мы же, обычные смертные, над которыми «сумрак неминучий», исходим из вероятностей. Со стороны людей Боксера это маловероятно: они сейчас тише воды, ниже травы будут. Боксер благодаря вам дал ключевые показания. На их основании мы задержали людей из органов, каковые могли бы ранее быть кровно заинтересованы в вашем молчании. Сейчас это уже бессмысленно. Конечно, пару месяцев рекомендую поостеречься. Не гулять по ночам без надобности, со смены возвращаться в компании, дверь перед сном запирать… Но эти вещи любому можно порекомендовать. Немудреные меры предосторожности реалиста, осознающего, в каком непростом и неоднозначном мире мы живем. Вы меня понимаете?

Пожав Панарову руку, Виктор Павлович проводил его из кабинета в приемную для граждан, где ему выдали нужную справку, и попрощался.

Выйдя из здания, Анатолий ощутил, что воздух свободы воистину пьянит. Он провел в камере всего-то две ночи, но все тело ныло, хотелось хорошенько растянуться, похрустеть суставами и дышать, дышать полной грудью.

Не торопясь, подчас приостанавливаясь и новыми глазами рассматривая строения, деревья, проезжающие автомобили, он шел давно знакомыми улицами. Дойдя до раскрытых ворот рынка, Анатолий почувствовал, что до смерти хочет пива, и заглянул в небольшую беленную известью каменную пивную, где вечно переминалось у высоких одноногих грязных столиков несколько таких же, как он, беззаветных любителей.

Заказав две пол-литровые кружки «Жигулевского» с густой шапкой пены, стекавшей струйками по краям, Панаров не спеша подошел к пустому столику, поставил кружки и молча уставился в окно.

За стеклом била ключом жизнь. К воротам рынка подруливали грузовики с деревянными бортами, выгружая коробки, ящики, мешки со снедью на продажу.

Мимо спешили женщины с сумками и кошелками разных мастей. Воробьи со встопорщенными перьями драчливо копошились у кем-то брошенной черствой, задеревеневшей горбушки ржаного хлеба.

Анатолий сдул от краешка пену и порядочно приложился, отпив, не отрываясь, половину. Пиво было в самый раз — еще свежее и холодное.

Душа не лежала ни с кем разговаривать, и пара голов, наготове поворотившихся было к нему от соседнего столика, не увидев встречного интереса в блуждавшем где-то далеко взоре, обиженно отвернулась, уже не обращая внимания на только что пришедшего.

Единственным человеком, которого он сейчас жаждал видеть, обнять, с кем хотел бы перекинуться дюжиной-другой слов, была Любка.

Последняя встреча была ошибкой, по-дурацки все получилось.

Никогда не следует приводить одинокую женщину туда, где отовсюду сквозит чужое семейное счастье, бьет в очи чужой устроенный быт, смотрят осуждающе чужие фотографии и вещи. Даже кабы так беспардонно не вторглась Козляева, ничего доброго бы не вышло. Оба и в постели подспудно ощущали бы, что пытаются контрабандой протащить свои отношения, чувства, мысли, принадлежащие только им двоим и никому больше, в иной мир, принадлежавший другим людям — его семье, жене, детям.

Ушел бы он насовсем к Любке, ежели б не было детей и ничего б его дома не удерживало? Он не мог ответить на вопрос. Это как спросить себя: «Хотел бы ты однажды уснуть и не вернуться из сновидения, опьянен забвеньем дней минувших?» Эфирная легкость, воздушная прелесть мира сна даны как раз тем, что мы просыпаемся. А с каким чувством мы засыпали бы, кабы знали, что есть риск остаться в нем навсегда? Учиться заново жить и выживать в том новом свете, свыкаясь с его шероховатой реальностью, достоверной и безысходной окончательностью, и задаваться неизбежным вопросом: «А лучший ли это из миров?» Возможно, и горько жалеть о том, прежнем, из которого так опрометчиво вывалился в ночи.

Мир его с Надеждой был надежнее, основательнее, тверже. Предметы в руках не меняли формы, стены не были зыбкими, события не нарушали законов причины и времени. Он сполна насыщал внимание своего сознания добротной, хоть и неприхотливой пищей реальности. А воздушная легкость чуда подавалась на десерт. Такая жизнь его вполне устраивала. Вопрос — как долго бы она устраивала его любимых женщин.

Панаров смутно понимал, что вечно так длиться не может. Судьба заставит его сделать выбор. Но пока еще можно было пользоваться незаслуженными поблажками, насмешливо прикрытыми глазами небесных таможенников и беспошлинно, контрабандой проносить в свою искаженную, грубую реальность клочок воспрещенного здесь мира сновидения.

Анатолий с наслаждением допил другую кружку и решил, что после второй смены ночью осторожно прокрадется к дому Любки путником запоздалым и останется у нее до утра. «Жигулевское» в крови придавало безрассудной смелости и благородного авантюризма.

Панаров казался себе романтическим шекспировским персонажем либо венецианским патрицием, облаченным в черный до пола плащ с пелериной и треуголку с серебряным галуном, закрывшим лицо мраморно-белой баутой и вышедшим в полночь на берег Гранд-канала, чтобы у Риальто встретиться со своей возлюбленной, выступившей в ночном тумане из гондолы, и до утра исчезнуть для мира в одному ему известных покоях древнего палаццо.

Глава 102

Войдя в двери своего дома, Панаров уже из сеней услышал возмущенный визг бесчинствующих давно не кормленых поросят и заспешил наполнить ведро подкисшим пойлом, собрав из хлебницы весь зачерствевший хлеб и плеснув для вкуса немножко молока из железного бидона, стоявшего в холодильнике.

Из сарая, где лежал Тошка, ощутимо подванивало. Отворив дверь, Анатолий обнаружил, что пес дочиста съел все, что было в мисках, и вылакал досуха воду. Он уже увереннее приподымался на передних лапах и радостно приветствовал хозяина коротким движением хвоста.

«Да ты, я смотрю, выздоровел!» — аккуратно потрепал его по шее Панаров.

Налив в помытые плошки свежей воды и молока, наполнив одну из них кашей с добрым куском сала, он скатал половик с продуктами жизнедеятельности пса за последние дни и вынес на огород. Почистил у голодных поросят, предварительно заняв их полным корытом, посыпал щелистый пол свежими опилками и новой сухой стружкой и с облегчением вышел на свежий воздух. Вытрепав и сполоснув в садовой ванной половик, он развесил его на изгороди просушиться под ярким солнцем.

Весь вечер Панаров посвятил поливке грядок, успевших сильно иссохнуть, затвердеть под густым и неподвижным зноем.

Вблизи от входа в сени в высокой траве вправо от дощатого тротуара он неприметно пристроил небольшой удобный — по руке — топорик на случай, если незвано захотят навестить дружки Боксера. В его ближайшие помыслы не входило предоставить им второй шанс, как в гараже, и опять оказаться с пакетом на голове.

Вечером в дом ворвался чумазый и злющий, как черт, от голода Прошка. Видно, ловить в сарае мышей для пропитания было не совсем в его вкусе. Заполучив свою пайку молока в чашку и не успевшей толком разморозиться хамсы из холодильника, кот поспешно принялся за порядком подзапоздавшую трапезу.

Панаров извлек из заначки в терраске начатую бутылку водки, откупорил и в одиночестве выпил стакан на кухне, зная, что завтра ему по графику во вторую — спать можно хоть до обеда, и похмелье отшумит, выветрится.

Вода в затопленной бане по-летнему быстро нагрелась и забулькала — хватило двух неполных охапок дров. Вечером перед сном он хорошенько попарится, отмоет, выпарит всю засохшую грязь с тела и души, похлещет себе спину и ноги пахучим ломким березовым веником, нальет по возвращении «с легким паром» еще стакан, завершающий, уже из холодильничка, и уснет у включенного телевизора, успев лишь заслышать где-то в мглистом далеке, что неравный бой с аварией в Чернобыле продолжается…

Бригадир горячего цеха буднично поприветствовал Анатолия, не задав никаких вопросов, лишь испытующе пробежавшись глазами по лицу, затем и по всей фигуре пришедшего чуть раньше положенного Панарова.

Малиново-голубой раскаленный поток, вспыхивая аквамарином по краям, все так же безостановочно стекал по угольно-черному руслу; изнутри печи все так же ревели газовые конфорки; отрывистые, громовые удары прессов по формам все так же отмеряли мгновения рабочей смены.

Панарову была по душе вработанность, скупая монотонность его простых, заезженных движений, размеренность деловито текущей лавовым потоком заводской жизни, ее предсказуемость и незыблемость на ближайшие часы. Казалось, ровным счетом ничего не произошло да и не могло произойти в этом устойчивом, плотном мире, где властвуют ритм, нормы, извечная борьба огня и материи.

Во время обеда к нему подсел с курящимся подносом Фролин.

— Здоров, Тольк! Че-т тебя давно не видно!.. Загулял, что ль? — дружелюбно ухмыляясь во весь отсвечивавший в паре мест золотом рот, поинтересовался он. — Твои еще не воротились? Завидую — свободный человек!.. Слыхал? Генку-то Боксера забрили… Да, прям с цеха, под белы рученьки… То ли менты, то ли из КГБ. Забрали, в общем, и никто больше не видел… Не в курсе?

— Нет, я в деревню на пару дней съездил к своим, — без усилия соврал Анатолий, уставившись в тарелку с дымящимися щами.

— Так я тебе по дружбе, по секрету… — согласился с версией приятель. — С народа подписки взяли, чтоб молчали. Толки ходят: диверсию на заводе готовил. Вроде как шпион американский. Теперь не высовывайся — я слыхал: ты в особый список попал. За тобой присматривать будут.

— Я-то здесь при чем?.. У меня с Боксером по малости только дела были, — отмахнулся немного с раздражением Панаров.

— Мое дело предупредить. Через вертушку ничего не носи — шманать будут… Тем более, у тебя залет был. Смотри, меня не подставь, — перестав улыбаться, уже серьезно предостерег Алексей. — Я человек маленький, с диверсантами не якшаюсь.

— Живи спокойно. Никого я не подставлю. Вон, лучше Козляева опасайся. Этот тебя сдаст, как стеклотару… И еще гордиться будет.

— Я говорил, что он стучит, — утвердительно кивнул Фролин, с аппетитом жуя хлеб и бодро черпая ложкой.

— Ну и черт с ним. Главное, что мы знаем об этом… Пошел я обратно, норму надо перевыполнять, — Анатолий поднялся из-за стола, так и не доев обильно-пролетарское второе.

Глава 103

После окончания смены Панаров с опаской миновал вохровцев, хотя ничего за пазухой не нес. Те даже не взглянули на него, дежурный просунул в оконце оранжевый пластиковый пропуск и разблокировал железную «вертушку».

Выйдя на крыльцо проходной, Анатолий остановился и осторожно осмотрелся по сторонам.

Никаких подозрительных личностей вокруг он не завидел и неторопливо двинулся в сторону рабочего поселка. Пару раз он резко сворачивал в узенькие переулки и замирал, стоя несколько секунд не шелохнувшись и напряженно вслушиваясь — проверяя на всякий случай, не крадется ли кто следом в потемках.

Сухой ночной воздух почти не двигался — ни шороха, в тиши было слышно только, как с негой стрекочут любвеобильные кузнечики в густой траве да то тут, то там сонно полаивают на гулящих котов дворовые псы. На черном небосводе прозрачнобледно вырисовывался стеклянный месяц.

Панаров воротился на привычную дорогу, ведшую к дому Любки, уже не таясь и выстраивая в уме непростое начало разговора, чтобы как-то загладить, затушевать скребущие в душе воспоминания об испорченной грубым вторжением извне последней встрече…

В доме Даманской напряженно поглядывали в окно двое незнакомцев.

Любовь сидела крепко привязанной к стулу, руки скручены глубоко врезавшейся в кожу капроновой бельевой веревкой за высокой деревянной спинкой, ноги спутаны той же веревкой у беззащитно голых щиколоток. На бескровной щеке и в ночи в платиновом свете полумесяца темнело пятно от удара.

— Будешь тихо сидеть — будешь жить, — заверил ее тот, что был с небольшой бородкой и повыше. — Мы с ним побазарим и уйдем, вдвоем вас оставим ворковать. Есть разговор к нему от Боксера.

Он с кривой ухмылкой обратился к державшему левую ладонь на плече женщины круглолицему напарнику.

— Боксер передал, что этот чмошник не утерпит, сразу после второй смены к своей бляди побежит. А у него прям сегодня — ночная… Уже тащится сюда, поди… В штаны ссыт, а кочан попарить охота, да?

— Вякнешь, дернешься — и тебя, и его чикнем, — шмыгнув носом, зловеще пригрозил тот Любке, у которой слезы, не переставая, катились по щекам.

Вдруг субъект с бородкой заприметил в окне темную мужскую фигуру у забора и враз отскочил от стекла, прижавшись спиной к стене у входа в избу.

— Тихо!.. Идет, — прошипел он узкоглазому напарнику.

Калитка, ведущая в сени, коротко скрипнула, как бы с неохотой подалась, пропуская внутрь беспечного гостя, и снаружи мерно раздались тяжелые мужские шаги по неровным половицам. Еще секунда, вот-вот — и должна отвориться незапертая дверь в комнату.

— Толька, нет!.. — не своим, грудным, животным голосом вскрикнула Любка, изо всех сил рванувшись вперед на стуле.

— Ах ты, курва! — злобно прошипел тот, что держал ее за плечо левой рукой, отвернувшись в напряжении к двери, и с разворота с силой полоснул лезвием выкидухи по горлу женщины. Раздался судорожный хрип жертвы.

В сенях прогремел топот твердых подошв, хлопнула входная дверь, и темная фигура метнулась в сторону от дома.

— Ты че творишь, мясник? — сдавленно воскликнул первый.

— Все равно обоих кончать надо было, — растерянно ответил второй, держа в руке окровавленный нож и глядя, как фонтанчик черной крови, пульсируя, заливает одежду женщины с безвольно склонившейся к груди головой и пол вокруг стула.

— Мотаем, живо! — приказал бородач.

Оба бегом рванули через дверь и сенцы во двор. Бородатый на несколько секунд задержался с зажигалкой у угла дома под окном, где стену подпирала десятилитровая металлическая канистра. Он покопался с горлышком и убежал в сарай, догоняя напарника, прыгавшего впереди через борозды зеленого картофеля.

Панаров, в испуге бросившийся было прочь от дома, через пару метров остановился и на миг замер в нерешительности. Прыжком он приблизился к палисаднику и попытался вырвать одну из крашеных штакетин, копьем заостренную наверху. Вторая штакетина, посуше, подалась, Анатолий с треском вырвал ее вместе с гвоздями из жердей, перехватил наперевес и побежал обратно в черноту сеней.

Пинком ноги распахнув калитку, он сделал резкий выпад копьем вслепую в темноту впереди. Никого не обнаружив, едва уловив в воздухе тревожный запах бензина, он рванул на себя дверь в избу, отпрянул вспять и тут же нанес еще один штыковой удар острием штакетины. Опять никого, в избе было непроглядно черно и зловеще тихо.

Собравшись с духом, он ворвался внутрь, понимая, что там, в тесноте, со штакетиной наперевес будет не развернуться. Бешено крутанувшись посреди комнаты, он чуть не налетел на залитую кровью женщину, привязанную к стулу. Схватив ее за плечи, Анатолий нечаянно откинул голову Любки назад и увидел глубокую черную резаную рану, тянувшуюся через все горло.

Не зная, что делать, не соображая, будто во мгле, Панаров бросился развязывать, раздирать пальцами режущие кожу веревки, стягивавшие жертву.

За спиной раздался короткий громкий треск, потом глухой хлопок взрыва, словно подбросивший сруб — фитиль, вставленный в канистру, догорел и воспламенил пары бензина. Загоревшееся, заполыхавшее со снопами искр, молниеносно взвившееся пламя ревущими огненными клубами хлынуло в комнату заодно с летящими в лицо осколками разбитого стекла.

Анатолий успел вышибить ногой оконную раму и выпрыгнуть вперед головой во тьму палисадника, выставив для защиты руки, как учили когда-то в армии. Выскочив на улицу, он бросился в ближайший черный переулок.

Дом в считанные мгновения занялся целиком, как факел. Сухие бревна и доски с треском поглощали безудержные, яростные огненные волны, с кровли вулканической лавой струился расплавленный горящий рубероид. Зной, стоявший несколько недель, быстро сделал свое гиблое дело.

Поняв, что уже ничем не поможет, Панаров, крадучись, как зверь, выбрался из слободы и лесом, тропой глухой в кромешной тьме, не видя ни огня, ни звезды, ни пути, вернулся домой.

Ночью он плакал.

Заглушая подушкой рыдания, душившие его, неутешно и протяжно выл в голос, кусая наволочку, катался по кровати из стороны в сторону. Как только затихал один приступ, тут же накатывал другой, новая волна горячими спазмами сжимала, скручивала мышцы живота, и снова воздух с воем вырывался из грудной клетки, глаза заливало слезами.

Он и не знал, что способен так плакать. Ему было жалко Любки, жалко себя, жалко всего того, что потерял, что уже никогда не вернется.

Он ненавидел себя за слабость, за трусость, за малодушие. Откажись он от несвоевременного злополучного свидания, не приди ночью — и люди Боксера ушли бы ни с чем, оставив ее в живых. Он был досягаем, предсказуем, понятен, как дичь для охотника. Он думал лишь о себе, об удовольствии, не рассуждая о последствиях, подвергая риску чужую невинную жизнь. Он не рванулся враз вперед, в дверь, может быть, вместо нее получив заслуженный удар ножом и тем заслоняя, спасая ее. Он побежал из дома и потратил время на поиски оружия. Он даже не смог вытащить ее тела, подарившего ему столько счастья, из огня, оберегая свою никчемную, мелочную шкуру.

Панаров плакал, чувствуя, как что-то навсегда и безвозвратно ломается у него внутри. Он оказался слишком нестоек для свалившихся на него непосильных испытаний. Материал, из которого он был скроен, прошел точку упругости и теперь без сопротивления деформировался, сминался, рвался под напором чудовищного давления извне.

Он задыхался, спазмы не давали вдохнуть, он колотил кулаком по стене, он хотел пойти в темный сарай, перекинуть через балку плетеный конопляный канат, завязать петлю и удавиться, выдохнув напоследок с облегчением, что наконец-то глупость мук телесных прекратилась.

Он достиг дна глубокого омута, где его поглотила вязкая, холодная болотная мгла.

Но меры нет страданью человека, ослепшего в ночи…

Глава 104

Алеша, вдоволь накупавшись в безбрежном волжском море, крепко спал в зале просторного бабушкиного дома. Ему снилось, как легко, едва касаясь руками воды, он плывет или, скорее, летит над ее поверхностью, чтобы достичь далекого, едва видного другого берега и посмотреть: а что там, на другом берегу?

Оставался последний день путешествия — уже послезавтра утром Артем собирался тронуться в обратный путь, доверху забив багажный отсек упакованными в несколько слоев оберточной бумаги, лоснящимися от жира копчеными балыками, зубасто скалившейся, сорящей чешуей сушеной рыбой и другими ценными яствами из коптильни Чекана.

Дети ладненько загорели на обильном волжском солнце.

Тетя Наташа в новомодном, чересчур открытом купальнике выглядела как с картинок заграничных глянцевых журналов, привлекая заинтересованные взгляды компании мужчин, загоравших неподалеку на пляже, и весело отвечая на их шутливые двусмысленные замечания, на что ее супруг хмурил брови и уходил в долгий ревнивый заплыв.

Мама Алеши вела себя серьезнее, к ней нагловатые незнакомцы приставать с глупыми шутками не осмеливались.

Она переживала за мужа, за хозяйство, за дом, изводилась — душа была не на месте. Без нее Толя был уязвим. Нужно было скорее вернуться и опять взять его под свою защиту.

Надежда представляла в мыслях, как приедет, вернется из затянувшейся поездки и наконец-то обнимет его, любимого — поди, заросшего совсем от грязи, стосковавшегося до смерти по детям, одиноко тужившего ночами по ней…

… Наутро Панаров с синими кругами у напухших век наспех оделся и направился в контору Виктора Павловича. Он, не таясь, вошел в неброское трехэтажное здание, предъявил документы дежурному и присел на откидной стул у стены, ожидая, когда ему выдадут разовый пропуск и проводят к полковнику.

Неподалеку восседала полная щекастая женщина лет за пятьдесят и с любопытством на него поглядывала. «Наверно, добровольная помощница, — с неприязнью подумал Анатолий. — Пришла с сигналом на соседей».

Прождать пришлось долго, часа полтора. Виктор Павлович был на совещании или в разъездах, по горло занятый ковкой горячего железа, расследованием обещавшего звезды стеклозаводского дела.

Наконец из низкого окошечка позвали и выдали пропуск.

Анатолий прошел по лестнице наверх, завернул по тусклому коридору, выискал знакомый кабинет и постучался.

Виктор Павлович за своим столом изучал какие-то документы.

— Так быстро соскучились, Анатолий Васильевич? — с улыбкой оторвал он очи от бумаг, показывая жестом на стул. — Что-то случилось?.. Вы неважно выглядите.

— Они попытались меня убить, — мрачно вымолвил Панаров, обессиленно откинувшись на высокую спинку. — Но убили невинного человека, женщину.

— Кто они?.. Кого убили?.. Давайте по порядку! — полковник убрал папку в верхний ящик стола и настороженно наклонился вперед.

Анатолий, глядя на полировку поверхности под сжатыми в замок влажными ладонями, рассказал о своих отношениях с Даманской, о ночном визите, о ее последнем крике, спасшем ему жизнь, о трупе с перерезанным горлом, о пожаре и трусливом побеге.

Виктор Павлович слушал, не перебивая, хмурил брови и покачивал головой, казалось, погруженный в свои мысли.

Когда Панаров завершил рассказ, удрученно досказав все до самого возвращения домой, в душном прокуренном помещении надолго повисла тишина.

— Вы зачем к ней ночью пошли? Я разве не предупреждал вас о разумной осторожности здравомыслящего реалиста? — со злой укоризной вопросил его комитетчик. — Вы понимаете, что своей безответственностью вы подвергли опасности жизнь ни в чем не повинного человека? Да… — протянул он после паузы, — наломали вы дров, Анатолий Васильевич… Вы же теперь будете одним из главных подозреваемых проходить по делу об убийстве. И уже не по моему ведомству. Это ведь затрапезный криминал… И как вы отвертитесь, докажете непричастность, я не знаю. Алиби у вас нет, свидетелей за вас нет, мотив налицо…

— Какой у меня может быть мотив? — удивленно оторвал глаза от стола Панаров. — Я любил эту женщину!

— Вот-вот! Любовный треугольник, семья, дети, которых вы вроде не собирались покидать, верно?.. Угроза разоблачения, ссора, опрометчивое движение сгоряча, безвременная смерть, неудавшаяся попытка замести следы огнем… Вы успеваете за моей логикой?.. А потом — успешная попытка самоубийства в камере следственного изолятора, из раскаяния… — широкими штрихами дорисовал будущее Анатолия Виктор Павлович. — Я бы нынче на вашу жизнь и рубля не поставил. Видите, куда приводят необдуманные, безответственные поступки?

— Я знаю, кто ее убил. Это люди Боксера. Те самые, что меня в гараже пытали. Могу описать в деталях их приметы.

— А они, конечно, оставили на пепелище массу улик и чистосердечное признание, да?.. Ладно, пишите пока все, что вы мне сообщили. А я пойду выясню, что там с телом и протоколом осмотра места преступления.

Полковник со вздохом поднялся и хмуро вышел из кабинета.

Панаров положил перед собой стопку чистых листов и задумался. Ему было все едино, что с ним станет.

Захотят обвинить в убийстве? Пусть обвиняют… Захотят устранить? Пусть устраняют… Все лучше, чем самоубийство…

Христианские бредни о посмертном вечном суровом наказании безвинных самоубийц (бессмысленная галиматья — будто само существование не было для них достаточной карой, мучением, проклятием) действовали как прививка. За столетия промывки мозгов у большинства людей выработался иммунитет, пугливое неприятие к мыслям и поступкам, каковые когда-то считались достойным путем ухода из жизни мудреца и философа.

Анатолий в глубине души не исключал возможности, даже всерьез опасался, что со смертью этот цирк не кончается, не закатывается… Не театр, а именно цирк с жалкими, злосчастными, загнанными бичом дрессировщика животными — рабами не по выбору, а по судьбе.

Не веря в личностного бога, господствующего над людьми, Панаров, втайне набожный, все равно чувствовал внутри личную обиду к кому-то либо чему-то, поместившему его — существо, наделенное волей и разумом, в свое извращенное сновидение, наплевав на право свободного выбора, не оставив и намека на путь к окончательному пробуждению.

«Как же добудиться-то тебя, дрыхнущий демиург, благоволящий обитать во мгле? Молитвами?.. Только храп будет громче да сон крепче. Проклятиями?.. Миллиарды тебя проклинали и проклинают за судьбу свою горестную — тебе трын-трава. Отрицанием твоего существования?.. Да тебя и нет в этом мире, в этой юдоли скорби. Это весь мир — в тебе, в твоем пьяном непробудном сне… Дать бы тебе пинка покрепче из области трансцендентного, куда старик Кант захаживал!.. Чтобы ты хоть немного пробудился, заворочался бы с пьяным бормотанием, зевнул и повернулся на бок, хоть ненадолго перестав раскатисто храпеть и плодить свои кошмарные химеры…»

Рассуждая так про себя и не соглашаясь с Платоном, что божество неповинно, вина — в собственном выборе, Панаров покрывал аккуратным мелким почерком страницу за страницей, понемногу успокаиваясь за работой.

Глава 105

Анатолий не заметил, сколько прошло времени, когда дверь кабинета отворилась и из коридора тихо зашел Виктор Павлович, выглядевший озадаченно.

Сев в свое кресло, он наклонился вперед к Анатолию и, подняв брови, почти шепотом надсадно выдохнул: «Трупа нет!»

— Как нет? — вздрогнул Панаров.

— А вот так! Может, тебе все привиделось? Ты же грезишь наяву, а?.. Никакого убийства, пожар в пустом доме: проводка дрянная — замкнуло…

— А как же Любовь?.. Она же исчезла?

— В стране масса людей исчезает по разным причинам. Некоторые — на время… Вот, как ты исчезнешь… Другие — надолго, а то и насовсем. Далеко не все случаи исчезновения имеют причиной убийство. Вы же наверняка знакомы с силлогизмами формальной логики? — взяв себя в руки, уже с мудрой иронией усмехнулся полковник, вновь переходя на «вы». — И совсем не ваше это дело — доискиваться причинных связей. Для этого есть компетентные органы… То, что вы сейчас дописали, останется в моем кабинете. Больше об этом никому ни слова. Вам понятно?..

Анатолий был ошарашен логикой событий и рассуждениями Виктора Павловича.

— Но ведь мы оба знаем, что убийство было. Как же так?.. Человека не стало, ее зарезали — я знаю, кто это сделал! Боксер у вас в подвале. Нужно поднажать на него — и он выдаст своих дружков. Они же по его указке действовали! — яростно стискивая кулаки пред собой, почти кричал он в лицо невозмутимому, неподвижному комитетчику.

Виктор Павлович нахмурился, искривленный брезгливостью лик его вдруг потемнел, стал отчужденным, злым и опасным. Он встал из-за стола и заходил взад-вперед позади стула, на котором спиной к нему сидел Панаров.

— Очень внимательно меня сейчас послушайте, Анатолий Васильевич, уже без экспрессии. Повторять не буду. Соберитесь и попытайтесь понять, ибо от этого зависит ваша жизнь. Вы живете в мире воображения, порожденном сознанием — так вам кажется. Вашим или внешним к вам — не суть важно. Вы думаете, что вокруг иллюзия, галлюцинация, бесконечное видение… А этот мир реален, кретин! Повторяю — ре-а-лен!.. Из него нельзя выскочить, проснувшись! И здесь нет добрых ангелов-хранителей, держащих зонт над вашей головой! Нет добрых людей, и даже я вам не папа, как у нас в системе старших величают… Вы сами должны просчитывать наперед каждый свой шаг, жить с чувством, что он может быть последним. Брать на себя ответственность за все, что с вами происходит, во что выливаются ваши поступки, а не дуться на абсолют в небесах! Любое другое отношение к жизни приведет к тому, что кругом вас будут страдать живые люди. Надеюсь, вы не отравлены солипсизмом, не дошли до абсурда?.. Не думаете, что я порождение вашего больного рассудка?

— Этого положения нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть — недоказуемо, — хмуро вымолвил Анатолий.

— Браво!.. — иронично захлопал в ладоши полковник. — Я уж боялся, что мне сейчас начнете Юма с Беркли цитировать… Вы же живете — как будто спите, сосредоточенный только на своих мыслях, чувствах и желаниях! Вы самому себе кажетесь добрым, замечательным, высокодуховным человеком! Заслуживающим покоя и комфорта в жизни… Ведь так?.. Но вы дико заблуждаетесь: оценивая вас извне, скажу, что это совсем не так. И доказательством для вас должно послужить, что вокруг вас — и из-за вас! — страдают и даже умирают люди. И все идет к тому, что на этом пути умрете и вы… Сойдите с него! Я тоже читаю и немного разбираюсь в философии. Вашими болячками детскими я уже давно переболел. И поэтому по-человечески сочувствую… Но горе вам, если вы доверчиво раскроетесь и попытаетесь, как шлюха, закинуть мне на плечи ответственность за свою розоперстую судьбу!.. Вы играете с опасными силами! А правило игры здесь одно: не под-став-ляй-ся! Вы все запомнили?..

— Да, спасибо, Виктор Павлович, я все понял.

— Вот и замечательно… — полковник искусно выдержал очередную паузу, вернувшись в кресло и закурив от зажигалки. — Вы должны исчезнуть.

— Надолго?

— Не знаю… Думаю, до конца года… Там видно будет.

— А как же семья, работа?..

— Опять за свое?.. — угрожающе возвысил глас комитетчик. — В белых одеждах незапачканных изволите остаться? Поздно об этом задумались! Как там, в Новом завете?.. «Чистой, горной водой будете умываться — а все равно вас мордой в хлябь земную ткну да еще повожу туда-сюда…» — как-то так примерно?.. В Чернобыль поедете. Добровольцем. Там сейчас настежь раскрылись врата Горациев — кстати для вас: очиститесь меж лишеньями земными, познаете радость, испытывая силу духа, вернетесь с пути окольного, станете зрелым мужчиной…

— Тушить атомный реактор?

— А хоть бы и реактор!.. Делать все то, что потребует отчизна! И искупать своим здоровьем все то, что вы — не Он, а вы! — натворили со сна в этом реальном мире. Ежели получится, нужно постараться награду заслужить. Явите пример мужества — там есть сейчас место для подвига, уж поверьте мне… Имеются возражения?.. Мы же оба хорошо знаем, что вам есть что искупать, правда? — Виктор Павлович, не мигая, в упор смотрел в глаза Панарову.

Холодок пробежал по спине Анатолия.

Радиация, лучевая болезнь, рак крови, кадры хроники об атомных взрывах в Японии, в муках умирающие дети, щелкающие счетчики Гейгера, костюмы химзащиты, противогазы и дозиметры…

Пришлось усилием воли остановить этот дурной поток мыслей.

— Когда нужно явиться на пункт сбора? — коротко спросил он.

— Вот и молодец, так держать!.. Вы поедете по нашей квоте. Запрос завтра отошлем в ваш отдел кадров. Для начала на два месяца. А потом, вероятнее всего — по вашей просьбе — срок продлим… Собирайте вещи. Много с собой не берите. Не более одного чемодана. Будете там на полном обеспечении: койка, питание, спецодежда… Вот женщин не обещаю. Придется вам с вашим любвеобильным темпераментом ловеласа потерпеть… И не хмурьтесь, не относитесь к своей персоне столь серьезно! Пройдете чистилищем Чернобыля — вам сам черт будет не брат. Сами дойдете до того, что только после него заслужили право уважать свой жизненный путь, до сегодняшнего дня выглядевший довольно заурядно, пошло, не правда ли?.. Вашим детям будет кем гордиться, когда вырастут.

Панаров в глубокой задумчивости воротился домой, в спальне вынул из-под шифоньера запылившийся коричневый чемодан из искусственной кожи, влажной тряпкой протер пыль и принялся укладывать одежду.

Как ни странно, он чувствовал в душе облегчение, чуть ли не подъем от того, что все так вышло. Предчувствие неизвестности, опасности, риска привносило в израненную душу надежду на искупление.

Виктор Павлович принял правильное решение. Есть немочи, что исцеляются лишь хирургически. Иссечь пораженную область в пределах здоровых тканей, провести ревизию операционного поля и слой за слоем наложить крепкие швы, избавив пациента от страданий, маеты и зла, глубоко пустивших корни внутри.

Виктор Павлович мастерски владел скальпелем…

Глава 106

Полковник дочитал показания Панарова, взял трубку и попросил привести в кабинет задержанного Чудко. Через несколько минут в открытую конвойным дверь уже без наручников вошел Боксер и остановился перед столом, вопросительно и настороженно поглядывая на погруженного в чтение комитетчика.

Будто лишь через несколько минут заметив вошедшего, тот кивнул на стул топтавшемуся в нерешительности Генке.

— Снова прокол, Геннадий Сергеевич!.. Опять не тех людей выбираете для работы, — укоризненно покачал головой полковник. — Вы меня начинаете всерьез разочаровывать — не ошибся ли я в вас?..

— А что случилось? —озадаченно спросил тот. — Я не в курсе дел.

— Неудавшаяся попытка убийства человека в доме его пассии. Двое дилетантов, один женский труп и сгоревший дом со следами поджога… Показания избежавшей смерти жертвы против вас — у меня в столе. Если это и есть уровень вашей квалификации — нам с вами не по пути, — сухо заключил комитетчик.

— Когда б я сам на денек-другой на волю вышел, я бы показал свою квалификацию, — угрюмо проворчал Боксер. — Какой материал имеем под рукой, с таким и работать приходится… Они все исправят, я им головы иначе поотрываю!

— Ну уж нет, совершить новые глупости я вам не дам. По Панарову больше не работать! Отбой! Я ясно выразился?.. — зыркнул полковник волчьим взором и увидел с удовлетворением, как потух, померк звериный взгляд сидевшего напротив Генки. — Своих людей отошлите подальше из области, лучше за Урал: пусть там пару лет отсидятся, покуда все уляжется. Работать с ними не имеет смысла — уровень низок… Придет время — наберете других, более качественных. Мы вам в этом поможем. Мы в людях лучше разбираемся.

— А как же Панаров? Он же шуметь теперь начнет?.. Ежели не заткнуть.

— Панаров на днях отправляется добровольцем-ликвидатором в Чернобыль. Залечивать душевные раны… — Виктор Павлович достал из пачки сигарету, закурил, бросив зажигалку на стол, и не спеша выпустил дым над собой, подняв голову и задумчиво посмотрев в потолок. — Он там сгинет… Я об этом позабочусь…

…Попрощавшись сухо с тещей и тепло — с ее хлебосольным мужем, Артем выехал на трассу еще затемно, спозаранок, решив часть пути проделать до того, как на дороге появятся медлительные фуры и тяжелые, изрыгающие клубы солярки грузовики.

Невыспавшийся Алеша мгновенно заснул, прикорнув на переднем сиденье и безвольно наклонившись во сне вперед, насколько позволял натянутый ремень безопасности, низко опустив голову.

В приоткрытое водительское окно в машину проникал, навевался ветром тихий прохладный предутренний воздух, влажный от близости Волги. Навстречу попадались редкие автомобили таких же ранних странников.

Надежда держала на коленках спящую Леночку, в мыслях находясь уже дома. Наташка, перемогая дремоту, сонливо позевывала и рассеянно глазела в окно.

В салон долетал дразнящий запах копченой рыбы, явственно пробивавшийся из багажника сквозь слои вощеной бумаги.

— Здорово они живут вдвоем, молодцы, — зорко глядя на серевшую в свете фар впереди дорогу, завязал разговор Артем, чтобы не клонило ко сну. — Видно, что Манька за ним — как за каменной стеной.

— Сопьется она с ним, — серьезно произнесла Надежда. — Уже видно, что от работы по хозяйству отвыкла, забросила. Разленилась, потупела… Когда в Пелагеевке одна была — минуты на месте не сидела. То с коровой, то с поросятами, то с огородом… А здесь вроде хорошо на всем готовом, только пользы ей не будет от такой жизни.

— Надо же и ей когда-то отдохнуть, — лениво возразила Наташка. — Седьмой десяток разменяла, не шутки… Всю жизнь спины не разгибала. Грыжу заработала. Четверых детей вырастила… А захочет с ним выпить — пускай пьет, не жалко. На свои же пьют, не на чужие.

— Водка никого еще до добра не довела, — стояла на своем Панарова. — А она дуреет с одной рюмки, дерзить начинает. Вот доведет по пьяни Чекана до белого каления — да и даст он ей обухом по башке. А мы и знать не будем… Зря они так далеко поселились, у черта на куличках, лучше бы у нас в Бахметьевске дом купили.

— И сидели бы оба на твоей шее, — колко усмехнувшись, добавил Артем. — А здесь мужик при деле: коптильня своя, рыбы вагон, клиенты, уважение… Всех бы тебе, как Толю, к юбке привязать, заковать по рукам и ногам да контролировать каждый шаг. Мужик там, бедный, горемыка, впервые в жизни свободу почувствовал — ожил, небось…

— Я никого свободы не лишала. Просто свободой пользоваться надобно уметь. А то ведь падение тоже свободным бывает… Вот сопьется она, помрет Чекан — никто же из вас не соизволит ее себе на шею повесить, — вернулась к начатой теме Надежда. — Мне придется расхлебывать, правда?

— Чего это ты Чекана хоронишь?.. Может, она быстрее умрет? — не совсем корректно ушла от ответа Нежинская.

— Я никого не хороню. Я к примеру о свободе и ответственности… Кто не чувствует ответственности за свои поступки и за близких своих, тот никакой не свободный. Как кирпич, сброшенный с крыши, тоже, наверно, думает, что по своей воле летит — легко да свободно.

Светало, и прозрачный, бесплотный воздух снаружи быстро накалялся.

По сторонам тянулись зеленые всхолмленные поля молоденькой кукурузы, едва слышно дремотно шелестевшей под редкими малосильными порывами ветерка.

Вдалеке, почти у самого леса, на луговине паслось стадо колхозных коров, бежевыми и пегими пятнами покрывавших пологий склон перламутрово-зеленого росистого холма, наверху поросшего темно-синим хвойным лесом, отороченным пестрым светлым березняком.

«Лишь бы на трассу не поперлись», — подумал Артем, надбавив газу.

Взбираясь на холм, дорога плавно заворачивала влево, скрываясь впереди за серебристо-белыми стволами густо росших молодых берез.

Внизу показалась длинная фура, спускавшаяся с другой стороны пригорка, на вершину которого только что бойко влетела «Нива».

«Разгоняется с горки, скорость набирает… Сейчас вон на ту гору, покруче, полчаса будет карабкаться, — с досадой мысленно предугадал будущее Нежинский. — Надо ее здесь обогнать — пока сплошная не пошла, а то так и придется за ней плестись, солярку нюхать».

Он перевел рычаг коробки передач и выжал педаль газа. «Нива» рывком, будто подпрыгнув, понеслась вперед, ускоряясь, с ревом мотора и гулом мостов.

Алеша проснулся от толчка и изменившегося звука двигателя и сонно посмотрел вперед.

Шофер фуры заприметил в зеркале, что легковушка, объявившаяся за ним, поравнялась и юрко пошла на обгон. Лихо разогнавшись на спуске, он не хотел терять скорость, рассчитывая по инерции одолеть хотя бы с треть видневшегося впереди крутого лесистого склона.

Узкая выщербленная дорога едва позволяла обойти слева несущуюся под гору махину, слегка вилявшую кормой из стороны в сторону. Левые колеса «Нивы» то и дело соскальзывали с кромки разбитого асфальта на обочину, выстреливая мелкий гравий.

Артем двумя руками вцепился в руль, пытаясь удержать машину и вернуть ее на асфальт. Алеша с жутью наблюдал, как громадные резиновые покрышки с мощными протекторами дико вращаются над его головой в каких-то сантиметрах от бокового стекла.

Вдруг откуда-то снизу вынырнула навстречу легковая машина — выскочив из-за деревьев, она неслась прямо в лоб «Ниве».

До Нежинского мгновенно дошло, что не успеть ему обогнать ни на йоту не сбрасывавшую скорость фуру. Он убрал ногу с педали газа, снял правую руку с руля, чтобы с силой воткнуть третью передачу, сбросить тем скорость и живо спрятаться за корму настырного «КАМАЗа».

В этот миг под левое переднее колесо попала крупная щебенка — руль под рукой резко дернулся, и машину начало кидать из стороны в сторону.

В салоне раздался испуганный женский крик.

Алеше показалось, что время превратилось в вязкую, исподволь ползущую навстречу им материю. Он видел, как капот «Нивы» разворачивает с дороги влево и они стремглав летят в сторону леса. Потом дядя Артем судорожным рывком бросал машину вправо, и капот уносило на луговину, где вдалеке вразброд, мирно пощипывая сочную траву, паслись коровы.

Успев с негодующим воем в коробке всадить третью, Артем смог сбросить скорость, чтобы дать фуре его обогнать.

Постепенно амплитуда бросков машины в стороны стала уменьшаться. Легковушка, завидев происходившее впереди, тоже замедлилась, почти остановилась и робко вжалась в грунтовую обочину.

Наконец спустя вечность Нежинскому удалось погасить норовистые рывки автомобиля, удержать его на трассе и затормозить.

Встречная «Лада» медленно проехала мимо, из ее салона на безрассудного водителя «Нивы» смотрели напуганные очи пожилого шофера и его пассажирки.

Артем съехал на обочину и остановился. У него дрожали руки.

Все приключилось за какие-то секунды, но ему казалось, что поединок с потерявшей управление машиной длился не менее четверти часа. Во рту была кислая сушь — подташнивало, кисти побаливали, скрюченные пальцы на руле, еще сведенные судорогой, с трудом разжимались, колени мелко потряхивало.

Он вылез наружу, отошел назад, отвернулся спиной к салону и всмотрелся вдаль, на видневшуюся за полем затерянную деревеньку.

Ежели бы «Нива» слетела вон туда, вниз с дороги, на всей скорости, она бы непременно перевернулась через крышу, кувыркаясь, подпрыгивая и раз за разом ударяясь кузовом о жесткую сухую землю, вращая, перемалывая, как в жерновах, и сминая железом все живое в салоне. Все бы погибли от его рук…

На глаза навернулись слезы, он ждал, когда июньский горячий ветер иссушит их, и не поворачивался лицом к машине и ее пассажирам.

Надежда с Наташкой были в шоке и не делали попыток выбраться на воздух. Их била дрожь, в груди стучало так, что отдавалось по всему телу, в каждой клеточке. Леночка жалобно хныкала, плакала, потирая болевшие места на ручках, которые мертвой хваткой инстинктивно стиснула Панарова.

Алеша подумал, что еще страшнее и хуже было бы не улететь с обочины, а попасть под сумасшедшее вращение протекторов исполинского колеса, бывшего так близко от его головы и почти касавшегося утлой, ненадежной дверцы «Нивы».

Продышавшись, Артем молчком отворил дверь и сел на свое сиденье.

— Все живы-здоровы? — после паузы вопросил он, не оборачиваясь и не глядя в зеркало заднего вида. — Ну и слава богу… Торопиться больше не будем. До дома плетемся — никаких обгонов и скорость до ста.

— Испугался? — серьезно, без улыбки поинтересовался дядя у Алеши, плавно тронувшись с места и переключая передачи. — Этот мудак из-за своей тупости и упрямства мог пять человек убить… Будешь ездить за рулем, всегда помни: у вас с водителем, которого обгоняешь, полторы головы на двоих… И все они — на твоих плечах. Думай и за себя, и за него.

— Артем, тут, в машине, ведь все дети мои, — необычно высоким, дрогнувшим голосом, всхлипнув, вымолвила вдруг Надежда. — Ты, пожалуйста, не гони… А то мы лучше пешком пойдем потихоньку…

— Прости, Надьк, больше не повторится, — прямо взглянув ей в глаза, влажно блестевшие в зеркале, поклялся он.

Дальнейшая дорога до дома протекала без происшествий.

Когда за сосновыми лесопосадками вырисовалась ажурная цвета охры металлическая башня городской телевышки на фоне далекого чернеющего лесом холма, Панарова тихо вздохнула с облегчением.

Еще несколько километров вдоль узкой полосой растущих у дороги берез, и вот наконец впереди вынырнула терракотовой расцветки кирпичная коробка леспромхозовской конторы.

Поворот направо, затем еще один, продуктовый магазин по левую руку, автобусная остановка, аптека и двухэтажки с пологими кровлями да крохотными палисадниками. Бесконечно давно знакомые Алеше места. Он воротился домой из долгого путешествия. Сколько всего нового, занимательного, диковинного он увидел, услышал, изведал, пережил…

— Надьк, ты, пожалуйста, Толе не говори, что на трассе случилось, ладно?.. Он меня убьет, коли узнает… — хмуро попросил Артем, выйдя из-за руля на воздух.

— Зачем я ему скажу?.. Ты моим детям жизнь спас, я тебе благодарна за это, — кротко ответила Панарова, вынимая свои вещи из машины.

Нежинский вытащил несколько свертков из багажника.

— Вот, возьмите, это Толе гостинец от тещи с тестем.

— Не жадничай, побольше дай, — пристыдила его Наташка, щедро доставая из машины еще столько же. — Где он еще осетрины-то поест?

— Дядя Артем, а ты научишь меня машину водить так же хорошо, как ты водишь? — спросил Алеша вполне искренне, хотя для взрослых вопрос прозвучал двусмысленно.

— Научу, Лешка… Еще лучше, чем сам, научу, — помолчав мгновенье, кивнул тот головой, погладив ладонью взъерошенные волосы мальчика.

Не заходя в дом на предложение Надежды отдохнуть и перекусить с дороги, Нежинские сели обратно в машину и уехали. Артему не хотелось встречаться глазами с Анатолием и играть шутливую непринужденность, как обыкновенно. Он боялся выдать себя.

Глава 107

В горячем к Анатолию подошел лично начальник цеха, посмотрел на него странным долгим взором и показал рукой, чтобы тот остановил пресс.

— Панаров, зайди-ка в обед в отдел кадров… Разнарядка какая-то там на тебя пришла.

После столовой, поболтав ни о чем по дороге обратно с вечно неунывающим Фролиным, Анатолий поднялся на второй этаж управления и постучался в дверь к кадровичкам. Войдя в кабинет, он заприметил, что бойкие женщины, только что оживленно разговаривавшие, враз умолкли, как по команде, и с нескрываемым интересом его разглядывают.

— Анатолий Васильевич, на вас бумага пришла из органов госбезопасности, — словно извиняясь, возвестила ему старшая кадровичка.

— К награде представляют? — с серьезным видом пошутил тот.

— Нет, к сожалению… Вас по их квоте от нас временно забирают. Без сохранения содержания… Они вас в Чернобыль отправляют. На ликвидацию последствий аварии. Здесь указано — на основании вашего личного заявления, добровольцем, — провела она указательным пальцем с покрытым алым лаком длинным заостренным ногтем по тексту и изумленно подняла глаза. — Неужто вы сами, добровольно?

— Если не я, то кто же?.. Хочу исполнить долг перед родиной, — с нарочитой торжественностью провозгласил Панаров. — Что надо подписать?

— Я все подготовила… Вот здесь, прочтите и подпишите, потом вот здесь и здесь, — разложила она на столе перед ним несколько документов на заводских бланках. — Говорят, якобы, радиация дурно на мужские функции влияет… — осторожно заметила сердобольная женщина.

— Наоборот, раньше радием даже импотенцию лечили. Все будет работать, — убежденно заверил ее Анатолий. — И даже светиться в темноте.

— Покажете? — с нахальной усмешкой заинтересовалась самая молодая из находившихся в кабинете.

— Обещаю, — подтвердил Панаров, поднимаясь со стула.

После смены он медленной поступью и не глядя по сторонам, не заговаривая ни с кем из знакомых по дороге, возвращался домой.

Вчера воротилась семья, ребятишки хорошо загорели; Алешка рассказывал о бескрайнем море и бархатно теплой воде, Надька выкладывала дорогие гостинцы от тестя и делилась своими опасениями насчет праздности и легкости бытия тещи, подружившейся с рюмкой. Анатолий слушал вполуха, порой кивал и поддакивал. Мыслями он был далеко.

Как сказать о командировке в Чернобыль? Как изъяснить, что нельзя не ехать? Как описать все случившееся за время их отсутствия?.. Ничего связного на ум не приходило, и он решил отсрочить разговор на завтра.

Но и сейчас, за пару дней до отъезда, он все еще не знал, как оправдает жене свой импульсивный поступок. Тем паче что едет он не от завода, а по линии комитета.

Все вокруг него запуталось, и не было зримо и намека на исход из лабиринта. Как во сне, когда вроде бы знаешь, где находишься и куда идешь, но с каждым поворотом коридора, с каждой раскрытой дверью оказываешься во все более незна-мых местах и не можешь даже вернуться вспять — там уже все другое, тоже чуждое. Остановиться, задуматься на секунду, спросить себя «а не сплю ли я?», посмотреть кругом новым взглядом — на это не хватает сил. Остается лишь бесцельно, бессмысленно, как сомнамбула, двигаться дальше, распахивая дверь за дверью, одолевая поворот за поворотом, лестницу за лестницей… И не пробуждаясь из этого наваждения до самой смерти.

Войдя в дом, раздевшись в прихожке, повесив сто раз надеванную спецовку на крючок вешалки и умывшись студеной водой из крана, Анатолий не сразу заприметил, что жена молча и внимательно, не сводя глаз, следит за каждым его движением.

Не дойдя два шага до дверцы холодильника, он резко остановился, развернулся и тоже молчком долго посмотрел на нее.

— Это правда? — не выдержала и первой прервала молчание Надежда.

— Что именно? — спокойно и безучастно, словно бы наблюдая всю сцену со стороны, будто зритель в театре, переспросил он.

— То, что ты спутался с престарелой разведенкой с рабочего поселка?.. И даже к нам домой ее таскал? — повышая голос и вопрошающе глядя на него снизу вверх, бросила тяжкое обвинение Панарова.

«Интересно, кто же из доброжелателей успел так быстро все донести?.. А может, так оно и к лучшему?» — пронеслось в голове Анатолия.

— Все в прошлом… Тебе нужны подробности? — не отводя глаз и не мигая, тихо промолвил он.

— Пошел вон! — медленно процедила сквозь зубы Надежда. — Собирай манатки и уматывай!

Ей вдруг стало невыносимо жалко себя, жалко своей верности, порванной бумажки с адресом, своего доверия и наивности. Она чувствовала себя преданной, обманутой, растоптанной, облитой грязью.

— Да я уже собрался, — Панаров вынес из спальни чемодан и начал одеваться. — Ты ничего больше услышать не хочешь?

На кухню влетел плачущий Алеша, краем уха заслышавший из задней комнаты раздраженный разговор взрослых и ничего не понявший, кроме того, что мама выгоняет отца из дома за некий проступок.

— Мама, не прогоняй папу! — закричал он, упав на колени и попытавшись обвить руками ноги Анатолия и задержать его.

Надежда почувствовала, что еще миг — и не выдержит, разрыдается.

Собрав остатки твердости, она с силой повторила:

— Пошел вон!

Панаров мгновение поколебался, отвел в сторону руки цеплявшегося за него и прижавшегося лицом к ногам плачущего сына, поднял с пола чемодан и вышел, мягко притворив за собой дверь.

Подбежав к окну и забарабанив в стекло, Алеша увидел, как отец отворил калитку палисадника и, не оборачиваясь на звук, с чемоданом в правой руке направился по улице в сторону центра города.

Анатолий решил переночевать до отъезда в гостинице у автовокзала.

Мальчик отошел от окна, вернулся на кухню и взрослым, чуть дрогнувшим голосом вопросил маму:

— У меня теперь не будет папы?

Силы оставили Надежду. Она выскочила из кухни, пальцами зажимая рот, будто ее тошнило, влетела в спальню, захлопнув дверь, бросилась на подушку, вдавив в нее лицо, и заплакала навзрыд.

Она почувствовала, как глубоко несчастна. Ей казалось, что страдания теперь — удел всей ее жизни. За что? Почему с ней? Как быть дальше?.. Лучше бы он не признавался, лучше бы возмущался, негодовал, кричал… Спокойное, равнодушное подтверждение того, что из чужих уст прозвучало как глупая злоязычная сплетня, подкосило ее, словно изогнутым лезвием серпа. После этого пути назад уже не было…

Зачем он сознался? Отчего так безразлично, безучастно, равнодушно? Он не только разлюбил ее, но и перестал уважать в ней человека?.. Где его сострадание, где вся его философия, мудрость? Если не уважение, то хоть каплю жалости она заслуживала?

А дети?.. Он даже не обнял и не поцеловал напоследок ни Алешу, ни Леночку. Как он мог так буднично сломать им жизнь? Дети разведенки, которой муж изменял с другой разведенкой и ушел потом к ней… Как им дальше жить? Что им придется терпеть в школе, на улице, от злых людей? Кто их защитит от них? Покуда ночью кто-то влезет во двор, она должна будет взять в руки топор и выйти во тьму? А коли что случится с ней — отвезут сироток в детский дом? Будут они нужны теткам, у которых своих детей и забот невпроворот? Что он натворил?..

Надежда заливала подушку, исходила, истекала слезами, и с каждой минутой что-то каменело у нее внутри. Обида на самого близкого человека и страх перед будущим, страх за детей, неутолимая печаль о себе, нестерпимое жжение незаслуженной раны стали затвердевать, кристаллизоваться в новое глубинное чувство — в яростное безразличие, в место без жалости, почти в торжествующую легкость.

Ее дети живы, они — вон там, плачут вдвоем за стеной, они нуждаются в ней. А что еще нужно матери для счастья?.. Нет, это не дно — все могло быть во сто раз хуже. Не особо ты меня жалуешь в жизни, господи, но и проклинать тебя не буду. Есть люди, которым гораздо хуже.

Пускай все отвернутся, и пусть предадут самые близкие, и пусть собственная жизнь загублена, закончилась, истекла, так и не успев как следует начаться… Пока у матери есть ее дети, они живы и здоровы, они рядом — мать счастлива. Она обязана быть счастливой.

Живи дальше сам как знаешь, Толя, проклинать тебя я тоже не стану. Спасибо, что подарил Алешку и Леночку. Больше мне от тебя ничего не нужно, никогда тебя ни о чем не попрошу, исчезну…

Алеша сидел, нахохлившись, сиротливо поджав ноги, в углу дивана, вместе со свернувшейся калачиком и непонимающе супившейся Леночкой. Ее бордовый бантик, не снятый с головы после прогулки, весь смялся и сжался в бесформенную плюшку.

Конечно, маму он любил сильнее — мама важнее, и вынести недельку-другую отъезд папы в Новиковку было несложно. Но представить себе, что вот так, не повернувшись и не посмотрев на него, папа вышел в дверь, чтобы уже не вернуться никогда, он не мог.

Зачем его родили, ежели могут о нем забыть и жить, как будто он и не рождался?.. А если и мама может вот так же бросить, предать их и жить своей жизнью? Что они тогда будут делать вдвоем с Леночкой? Кому они будут нужны? Кто их покормит, даст чистую одежду? С кем будет нестрашно вечером? Скорее бы уж он вырос и стал взрослым и сильным…

Из спальни вышла с заплаканными глазами мама и подошла к детям. Она присела на край дивана, обняв их обоих.

— Я вас никогда не брошу… Вы мое самое дорогое сокровище. А ты скоро вырастешь и будешь нас с Леночкой защищать.

— А папа больше не вернется? — надеясь в душе, что его опасения сейчас улетучатся, развеются одной-единственной маминой фразой, спросил мальчик.

— Не знаю, сынок… Не знаю…

Глава 108

Прошло несколько дней. Возвращаясь со смены, Фролин заприметил у колонки набиравшую в ведра воду жену Панарова. Приветливо замахав издалека рукой, он спустился с дороги и подошел к ней.

— Ты что же мужика-то на погибель послала?.. Говорят, вроде бы они там, в Чернобыле, от радиации на раз-два подыхают, — с широкой улыбкой сквозь густые усы полюбопытствовал он. — Так сильно прискучил или не справлялся?

От неожиданности Надежда выпустила рычаг — вода перестала бить в ведро.

— Как в Чернобыль? — вскрикнула она.

— Че ты прикидываешься? В отделе кадров сказали, что ликвидатором уехал. Долг родине возвращать… А я вот клал на такой долг! Мне детей растить надо. Заболею — кому они сдадутся?.. Родине?

— Он мне не сказал, куда уезжает.

— Вот те на!.. Молча собрал вещички и укатил?

— Мы поругались, и он ушел из дома.

— Вот не дорожите мужиками-то, нервы им треплете! А он сейчас, может, в реакторе сгорает, — пошутил в своем стиле Алексей. — Таких, как он, со всего завода от силы человек с пяток набралось… Со стержнем мужик! Уважаю, но не разделяю.

Он махнул рукой, попрощавшись, и воротился на дорогу, продолжая свой прерванный разговором путь домой, к семье, к детям.

Панарова стояла не двигаясь, забыв о ведре с водой.

Значит, он поехал умирать. Не ушел к любовнице наслаждаться счастьем в новой семье, а решил погибнуть вдали от них… Не бесчувственный эгоист без сердца, наплевавший ей в душу и вытерший с безразличным видом об нее ноги, а раскаивающийся грешник, положивший себе жизнью искупить вину.

Это многое меняло, но что из этого следовало?.. Чувствует вину — значит, не совсем потерянный человек. Виноват — пускай искупает. Только ей-то от его искупления не легче! Сам для себя, свою душу облегчает, выматывает… Ничего это не меняет. Его жизнь принадлежит ему, пусть сам ею распоряжается, как хочет…

Лето подошло к концу, успев напоследок обрушить еще одно злоключение на покрытую радиоактивной мглой страну. Гибель сотен людей при столкновении двух кораблей, нелепые смерти по чистой случайности, по стечению обстоятельств, каковых не должно было произойти, будь в мире всемогущий благой бог, потрясала своей чуждостью разумному миру с царящим логосом в его средоточии.

«Верно говорю, этот год — последний для отчизны нашей, — пророчествовал на таблетках «Элениума» с водкой Архипыч. — Исчезнем все, от мала до велика… Придут вместо нас другие, чужие… Уж пробуждаются от векового сна, уж шарят рукой алчущей во мгле, ища сына человеческого извести в жертву Ваалам своим ненасытным…»

— Ложись спать уже, Архипыч!.. Донял ты всех со своими валами, — сонно проворчала бабушка, грузно поворотившись в кровати на бок…

…Новый учебный год начался для Алеши успешно. Софья Пантелеевна воспылала амбициями добиться звания лучшего пионерского отряда для своего класса, и председатель совета был тем рычагом в ее руках, которым она намеревалась перевернуть косные представления, что лучшие отряды должны непременно иметь в номере класса литеру «А» или, на худой конец, «Б».

Тимуровское движение, десяток одиноких бабушек, неподдельно радовавшихся звонкоголосой помощи пионеров, сбор металлолома и макулатуры, поголовная запись в члены организаций с не всегда понятным посланием, но с ясно высчитанными взносами, тематические классные часы по кропотливым сценариям Алеши, регулярные статьи в стенгазету, доклады на заседаниях совета дружины — внеклассная общественная работа поглотила Панарова. Он едва успевал делать домашние задания.

На родительских собраниях его похваливали и приводили в пример.

Маме это было по душе. Сын оправдывал ее надежды.

Панарову беспокоило, что от мужа из Чернобыля не было никаких вестей. Она не ожидала, что он забросает ее письмами. Даже была уверена, что, получи такое письмо, не ответила бы. Но ведь они еще не были разведены, даже и заявления на развод не подали. То есть алиментов на детей Панаров не платил. Однако и с зарплаты переводов в семью не посылал. Растить двоих детей и вести хозяйство на конторскую получку было тяжело.

После того как отец даже не поздравил сына с одиннадцатилетием и не прислал ни подарка, ни денег, Алешина мама возмутилась и решила пойти в отдел кадров завода. Надобно было решать вопрос с деньгами, вытребовать то, что правом полагается ее детям. Пускай там себе искупает вину, сколько хочет, с самоотречением погружается в глубины совести, отгородившись от всего мира. Но детей кормить — его обязанность. Лично на свои нужды она и копейки с того не возьмет.

С такими мыслями Надежда вошла в кабинет отдела кадров.

— Я жена Панарова Анатолия Васильевича, вашего рабочего из горячего цеха, что в июне уехал добровольцем-ликвидатором в Чернобыль, — сухо представилась она с любопытством рассматривавшей ее кадровичке.

— Очень приятно, чем вам могу помочь? — спросила та.

— Вы знаете, на дворе октябрь, а мы от него денег ни копейки не видели. И вообще никаких вестей… Мне детей кормить надо.

— Мне очень жаль, но он ведь не по нашей линии в Чернобыль отправился, не от завода, — сочувственно вздохнула женщина. — У нас он в данное время находится в отпуске без содержания на основании своего заявления… Сейчас я подниму его личное дело и покажу вам. Мы ему за время отсутствия ничего не начисляем.

— Как без содержания? — оторопело вскрикнула Панарова. — Он что там — даром реактор тушит?.. А нам тут как жить?

Надежде было совершенно невдомек, зачем Панаров решил отказаться от денег. Ладно, переваривай сам себя, сколь душе угодно, но зачем же детей-то своих лишать средств к существованию?.. Или это он так ее проучить решил? Показать: смотри, мол, как без мужика трудно? Низменно это, Панаров, не по-мужски…

Надя впервые всерьез пожалела, что когда-то разорвала и выбросила бумажку с адресом. Может, сейчас бы она уже не была так поспешно категорична. Видно, будущее детей из них двоих волнует лишь ее. И она имеет право за это будущее воевать всеми силами. Даже пожертвовав собой. Да и была бы это такая уж жертва? Добропорядочный мужчина с положением в обществе, с образованием, со связями и с деньгами… Окончательные решения, очевидно, диктуются лишь окончательной глупостью…

— Вот, посмотрите: заявление, подписанное им собственноручно перед отъездом, — протянула бумагу сотрудница отдела кадров. — Я ничего не выдумала, он сам попросил отпуск без сохранения на время командировки.

— Понимаю… — превозмогая внезапную немощь в ногах, Панарова потерянно поднялась со стула. — Хоть и не знаю зачем… И как нам дальше жить…

Она встала, словно в тумане, попрощалась и направилась к выходу, склонив голову и ссутулившись.

Женская солидарность матери и сочувствие к чужим детям хлынули потоком в душу кадровички, вмиг затопив ее.

— Подождите!.. Это не совсем по инструкции, но я вам скажу… Только вы меня не выдавайте.

Панарова остановилась, замерев, так и не отворив дверь, и медленно обратилась лицом к говорившей.

— На него пришла разнарядка из комитета… — пугливо приглушенным голосом быстро выдохнула женщина.

— Какого комитета? — не поняла Надежда.

— Ну, госбезопасности… — преодолевая в душе саму себя, выговорила та с трудом. — Ваш супруг был отправлен в Чернобыль по квоте из КГБ… Видимо, на самый ответственный участок.

— Ничего не понимаю… Почему КГБ? Вы не путаете, не от райвоенкомата? Он радист запаса… Может, от военных?

— Да нет, точно от КГБ! Может, у них там с военными какие-то общие дела, не знаю… Но вы попробуйте через приемную КГБ обратиться за сведениями. Вы супруга — имеете право. Тем более, когда от него деньги не приходят на детей… У меня у самой двое — я знаю, что это такое.

Она замолчала, сочувственно глядя на оставшуюся без поддержки кормильца женщину.

— Больше я вам ничем помочь не могу… И так много наговорила, чего не должна была, — печально покачала головой кадровичка.

— Спасибо вам огромное и за это. Я вас не выдам, — пообещала Панарова и, попрощавшись, вышла из кабинета.

Что-то надо было срочно изобрести, придумать… Прийти вот так, с улицы, в приемную КГБ и спросить: «Вы не знаете, где мой муж? Вроде бы вы его в Чернобыль отправили», — казалось ей несусветной дикостью. Да и бог весть, что там за дела вокруг ее мужа: не хватало, чтобы ее задержали и дети остались одни…

Нет уж, без глупостей. Не надо жар обеими руками грести, надобно головой подумать…

Глава 109

На следующий день после планерки Надежда задержалась в кабинете директора.

— Виктор Кузьмич, у меня к вам личный вопрос… Можно?

— Что стряслось, Панарова? Выкладывай давай.

— У меня муж пропал…

— Вот как?.. С мужиками такое бывает, — добродушно съязвил тот.

— Не совсем пропал… Он в Чернобыль ликвидатором уехал в июне.

— Подзаработать решил? Они там вроде немало получают… Но детей больше с ним не заводите. Коль уж очень нужно, могу предложить свои услуги! — игриво подмигнул ей шеф.

— Какое там заработать? — будто не слыша сальностей директора, продолжала Надежда. — На заводе взял отпуск без сохранения… Ни копейки не платят ему.

— Сдурел, что ли? Или в партию решил податься?.. Что-то поздновато. Горбачев ее вон только что в Рейкьявике слил ни за понюшку… Обработали его там Ритка с Райкой, дурака плешивого…

— Виктор Кузьмич, у вас в КГБ связи есть? — решилась спросить напрямик Панарова.

Тот сразу осекся и замолк.

— Я ничего крамольного не сказал, это сейчас каждый первый секретарь говорит… Продал он нас американцам: и партию, и страну, — нахмурившись, с горечью, неправильно истолковав вопрос подчиненной, ответил тот.

— Меня политика не интересует… Мне сказали, что его в Чернобыль КГБ отправил.

— Кто сказал?

— Это не имеет значения… Вы могли бы через свои связи узнать о нем хоть что-то? С июня ведь ни весточки, ни копейки денег. А у меня двое детей на руках осталось, — едва сдерживая слезы, дрожащим голосом попросила Алешина мама.

— Ну-ну, ты давай, не распускай нюни… Ты чего же молчала все эти месяцы? Я тебе чужой человек, что ли? Сейчас премию выпишу в размере оклада, профсоюзнику нашему звякну, чтобы по своей линии помог… Мы тебе голодать не позволим. А он сотрудничал с ними, что ль? Может, напортачил где?.. С бухты-барахты комитет никого на улице не хватает, чтоб на реактор отрядить.

— Я не знаю ничего, он не говорил мне. Может, сотрудничал, может, напортачил… Я боюсь туда сама идти. Если еще и я пропаду — что с детьми будет?.. Детдом? — горючие слезы потекли по ее щекам.

— Успокойся, успокойся… На вот, воды попей… Есть у меня там знакомые, выясню и дам тебе знать. Иди к себе, работай спокойно. Мы тебя в обиду не дадим, обещаю! Надо будет — и область, и столицу подключим. Хоть партию и сливают, но мы еще поборемся, еще и хребет кой-кому переломать можем…

Панарова торопливыми шагами вышла из кабинета, мало-мальски воспрянув духом.

Шеф вещал уверенно, его партийные связи не раз в прошлом выручали предприятие, и сам первый из райкома относился к нему очень уважительно и даже с опаской. Седовласый, высокий, громогласный коммунист никогда не молчал и не страшился чуть что набрать московский телефонный номер.

Вечером, на исходе рабочего дня, секретарша позвонила Надежде по внутреннему телефону и попросила подняться в приемную.

Войдя в кабинет, она почувствовала, что директор чем-то озадачен и вроде бы даже как-то огорчен.

Подняв глаза на вошедшую и кивком головы предложив присесть, шеф вздохнул и растерянно пожаловался:

— Ты знаешь, что-то эти погоны страх стали терять… Со мной давно никто из них так не разговаривал. Что-то делается в стране, над чем-то партия контроль затеряла… Надобно будет за рюмкой коньяка обговорить это со старшими товарищами… Ежели они из-под партийного контроля вырвались, фрондировать начинают безнаказанно — пропала партия, а за ней и вся страна. У меня, видать, давление подскочило, пелена какая-то стоит перед глазами…

— Вам не удалось ничего узнать? — теряя последнюю надежду, с трепетом спросила его Алешина мама. — Совсем ничего?

— Только то, что дело твоего мужа находится лично у полковника Юрецкого Виктора Павловича. А мы с ним никак не пересекались до сих пор. Даже эту ерунду насилу из них выбил. А ведь вроде с хорошим знакомым говорил. Сколько ему леса перевозил… Ты сходи к полковнику. Они обязаны там по графику вести личный прием граждан, и у него свой день в месяце должен быть для этого. Не бойся, ничего он тебе не сделает. А коли попытается — у нас еще силенки найдутся жизнь ему подпортить… Я не просто звонить буду — я поеду и сам с людьми переговорю! И в области, и в Москве… Мы еще посмотрим, чья возьмет. Рановато они головы подняли. Можем и укоротить на голову, силы в партии еще хватит на них!

Директор потер рукой грудь влево под пиджаком, поднялся и направился к шкафу за коньяком.

— Будешь?.. Нет?.. И зря. А я рюмочку выпью, как Чазов рекомендовал…

Выйдя из кабинета директора, Надежда вернулась к себе, чтобы продолжить работу над квартальным отчетом. Но голова совершенно не соображала, цифры на счетной машинке сливались, мысли блуждали где-то далеко.

Придется самой идти на прием к полковнику… Что это за зверь такой — Юрецкий? Зачем ему понадобился обычный работяга с завода? Почему они шефу нахамили? Что он там про Рейкьявик и Горбачева рассказывал?.. Все было непонятно. Для начала надо узнать приемный день и часы, записаться — а там уж думать, как дальше быть.

Найдя номер в телефонном справочнике, Панарова сняла трубку, набрала нужные цифры, дождалась голоса на другом конце провода, представилась от имени своего предприятия, указав фамилию и должность, и попросила записать ее на прием к товарищу Юрецкому на ближайший приемный день.

— Вы по какому вопросу? — любезно поинтересовались в трубке.

— По личному, но очень важному. Большего сказать по телефону не могу.

— Хорошо, этого достаточно… Вы записаны на следующий вторник на три часа дня. С собой паспорт.

— Спасибо.

— Всего доброго.

«Вполне вежливые люди, — подумала Надежда, медленно опуская трубку. — Без всякого хамства… Чего я так боялась? Пускай боятся те, у кого совесть нечиста. А я никому плохого не сделала. Я им сына — образцового пионера воспитываю и дочку».

Конечно, она уже знала, что женщина, с которой спутался муж, то ли сгорела при пожаре в своем доме, то ли бесследно исчезла, и вся история кругом этого была довольно мутной. Но мало ли домов в Бахметьевске горит всякий год и мало ли людей при этом погибает?..

Ничего особенно интересного либо предосудительного она о Даманской не слышала. Обычная разведенка, каких сотни, без детей, без мужика, вкалывала на стекло-заводе… Понятное дело: беспокойно разбрасывала сети вокруг, растерянно металась, с тревогой подсчитывая уходящие годы и слабеющие шансы схватить счастье в жизни.

На склоне лет поймала моего дурачка, который и под ноги-то не смотрит — все в облаках витает. Обворожила, показала ему, что, мол, не от мира сего, вся из прозрачного эфира да идеи. Он и повелся, как теленок…

Новизна впечатлений бы со временем прошла, чары спали — всем человек насыщается — и увидел бы он подлинную сущность этой пленительной воздушной феи… Запуганное жизнью, потерянное, жалкое, несчастное существо, одинокое и мятущееся, чувствующее, как неумолимо погружается во мглу небытия, и старающееся ухватиться за кого угодно, лишь бы погружаться вдвоем, не одной. И нет там в душе никакой загадки, тайны, другого мира, иных смыслов…

Один из миллиардов пузырьков сознания, захваченный дряхлеющей плотью, низводящейся во мрак, уже полускрытой в нем. Жертвовать собой ради него так же бессмысленно, как легкокрылому мотыльку падать в едва краснеющий в ночи огонь почти потухшей, померкшей, догорающей свечки, чтобы на миг оживить его… Глупый ты, глупый!.. Ради чего и стоит жить, так чтобы зажигать новые огоньки сознания, яркие и вибрирующие жизнью — и понемногу переходить в них, отдавая им свое свечение.

Вернувшись с работы, мама спросила Алешу, как дела в школе. Выглядел он оживленным и явно жаждал чем-то поделиться.

— Мам, а меня сегодня для радио «Пионерская зорька» записывали!.. Я в микрофон говорил, меня в передачу включат для пионеров!

— Молодец! И о чем же ты там говорил? — ободряюще улыбнулась ему Надежда.

— О Тимуровском движении, о том, как мы великое дело Тимура Гайдара продолжаем! Что он был одним из самых лучших пионеров в стране, и мы хотим быть похожими на него. Как мы бабушкам одиноким помогаем на огороде и дома, — протараторил Алеша.

— Вот Тимур вырос и, наверно, уже воспитал своих детей — таких же замечательных пионеров, как ты… Побольше бы вас, чтобы мы в старости смотрели на вас, уже больших и взрослых, и радовались, что век свой не впустую прожили.

— Конечно, будете радоваться! — уверенно заявил мальчик. — Бабушки и сейчас у нас в стране очень радостные!.. И хвалят нас.

Покормив детей и завершив работу по дому, мама Алеши снова задумалась о том, как же так: зима не за горами, а от него поныне ни одной весточки…

Даже из тюрем письма родным доходят. А здесь — ни письма, ни телеграммы, ни перевода по почте… Живой ли? Иль в первые же дни сгинул?..

Повестка бы пришла, тело бы прислали, пусть и в запаянном гробу… Как в тех семьях, что про Афганистан не из телевизора знают. Да и не война же там сейчас…

Живой он, значит. Отзовется, как сможет…

Глава 110

Виктор Павлович внимательно изучал лицо молча сидевшей напротив него посетительницы и не спешил начинать разговор.

Симпатичная, немножко на татарку смахивает, скуластая, но глаза не карие — зеленые, подбородок только чуть великоват. С характером, видно, женщина… Хоть и невысокого роста да худовата.

Без мужа, конечно, жиров не нагуляешь, «позабудешь меда вкус ты, если в кошельке негусто».

— Я знаю, по какому вопросу вы пришли, — наконец, промолвил он. — Мне непонятно другое. Он же вас предал, изменил с другой женщиной, и вы знаете об этом… Почему вы до сих пор на развод не подали? Никчемный же человек! Раз предал — предаст и второй… А вы еще можете найти приличного человека. Отпустите его внутри, вычеркните из жизни, выкиньте из головы и вырвите из сердца. Его уже для вас не существует.

— Он что, погиб?

— Я не сказал, что погиб… Для вас — не существует. Вы же никогда ему не простите — я разбираюсь в людях.

— Извините, если не ошибаюсь, вас Виктор Павлович зовут?

— Да, простите, сразу не представился.

— Виктор Павлович, вот вы праведный, безгрешный человек? — остановив немигающий взгляд на почти черных непроницаемых глазах комитетчика, бесстрашно вопросила его Панарова.

— Я?.. — замялся тот от неожиданности. — Нет, наверно… Как говорится, все мы не без греха… А к чему вы это?

— Значит, есть за что вас осудить, покарать?.. Душа не белоснежна, ведь правда? И наверняка ведь есть поступки, за которые вам стыдно, может быть, доныне раскаиваетесь в душе. Лучше бы их не было, но обстоятельства сложились так, что в то время вам казалось — выбираете меньшее из зол.

— Вы пришли сюда обсудить мой внутренний мир? — с деланной усмешкой поинтересовался полковник.

— И даже сейчас вы вынуждены делать выбор каждый день. Не между хорошим и еще лучшим поступком, а чаще всего меж совсем паршивым и «куда ни шло», потому что рамки ваших действий определяет жесткая внешняя сила, которой вы обязаны беспрекословно подчиняться, чтобы однажды не вывалиться из благополучной зоны. Оттуда, где ваши дети вне опасности, ваша жена вам улыбается, ваша совесть дает вам спать по ночам.

— Давайте ближе к вашему вопросу… Чем я могу вам помочь? — едва приметно занервничал Юрецкий и механически потянулся за сигаретой.

— Вы являетесь проводником очень мощных сил. Вы должны это сознавать. Мимоходом, походя, даже не заметив этого, вы вышвырнули из зоны благополучия двух маленьких детей и одну несчастную мать… Я не знаю, что совершил мой муж, я не знаю, какое место в ваших замыслах ему отведено. Но вот только оттого, что он попал в поле сил, которым вы служите, меня с детьми отбросило в сумрак, во мглу, откуда самим нам не выбраться, не выпутаться. Вспомните своих близких и на секунду представьте их на моем месте. Над вами ведь тоже, небось, в эти минуты размышляет какой-нибудь вышестоящий шахматист — там, наверху, играя со своими силами?.. Все нам в жизни возвращается, за все воздается…

— Я спас вашего мужа! — полковник вынул сигарету из пачки и, слегка помяв пальцами, все же не удержался и закурил после того, как бросил фразу в лицо Надежде. — Ему грозило обвинение в убийстве… Хотя он и невиновен. Чернобыль был единственным выходом. Вы верите мне?

Панарова молчала, неподвижно в упор воззрившись навысокий лоб в глубоких бороздивших его поперечных складках.

— Он был отправлен с группой от нас, — вынужден был продолжать говорить Виктор Павлович. — Там немножко иной фронт работ и режим коммуникации с внешним миром… Во время одного из мероприятий в зоне реактора произошло происшествие, деталей не могу вам раскрыть.

— Не зависевшее от вашей воли?

— Я тоже не всемогущий, знаете ли, «я человек и мало богу равен…» Поначалу мы считали, что он погиб. Но он живой. В данный момент находится в Москве на лечении. Сразу скажу, это не обычная больница, и не стоит пытаться его разыскивать. Вас туда все равно не пустят. Да и для вас это было бы небезопасно… И для детей ваших.

— В каком он состоянии сейчас? Его жизни что-нибудь угрожает?

— Повторяю: он жив, находится на лечении. После лечения в Чернобыль его уже никто обратно не отправит. Это все, что я сейчас могу вам сказать.

Полковник нервно выпустил дым под стол, повернув вбок и чуть наклонив голову.

— Я в курсе вашей финансовой ситуации. Вся сумма, которую он заработал за время нахождения в зоне аварии и на лечении, будет вам выплачена в ближайшие дни. Я возьму этот вопрос на личный контроль. Не исключено, что ваш супруг будет представлен к награде… Еще что-то могу лично для вас сделать?

— Скажите, а возможно сделать так, чтобы силы, что через вас проходят, больше нас не затрагивали?

— Вы же сами сказали, что я им не хозяин, а лишь послушный проводник, — снисходительно усмехнулся Виктор Павлович. — Все мы живем в мире, полном «неизвестных играющих сил». Как я могу вам это обещать?.. Единожды попав в сферу их действия, вы навсегда остаетесь в ней. Как комета, залетевшая в Солнечную систему. Вы можете вращаться по как угодно вытянутой орбите, вам будет казаться, что вы улетели прочь, на иной конец вселенной… Но ведь это иллюзия. Рано или поздно вы будете притянуты обратно. Изведаете на своей коже горячий перигелий. Если, конечно, не собираетесь всю жизнь от нас изгоями бегать, мыкаться либо за границу уехать. Но, судя по анкетным данным, в Израиле вас не ждут… Так что привыкайте жить с ощущением неослабного притяжения, присутствия чего-то или кого-то извне в вашей жизни. Относитесь к этому философски, ведь ваш муж — философ?.. Есть такое понятие — вещь в себе. Она находится вне мира феноменов, в котором живете вы. Но все же она все время рядом — вон там, прямо за вашим левым плечом.

Панарова молчала и напряженно изучала лик слегка расслабившегося от никотина комитетчика.

— Надеюсь, вы в душе такой же, какое впечатление на меня производите… Вы опасны, но в вас нет потребности придумывать себе систему благородных принципов, каковым бы вы неуклонно следовали. Вам плевать на догмы и оправдания ваших действий внешним — тем всеобщим императивом, которым мне муж докучал, когда напивался. Для вас ничего не значит правило «доводить дело до конца» — потому что нет ни дела, ни конца… Вы ведь не убьете его, правда?..

— Первый раз слышу, чтобы беспринципность возводилась в похвалу, — уже раскованно рассмеялся Виктор Павлович. — «Но пораженья от победы ты сам не должен отличать», да?.. Вы мне по душе, мы могли бы сработаться и, быть может, даже подружиться… Кстати, директор вашего предприятия — Виктор Кузьмич, если не ошибаюсь? — небезынтересная личность для сил, что я здесь представляю…

— Вы же сказали, что разобрались во мне…

— Шучу, шучу… Не собираюсь я вас вербовать и понуждать надзирать за шефом, не бойтесь. И без вас желающих хватает, добровольцев… Очень рад был познакомиться. Но, к сожалению, вынужден окончить нашу встречу. Всегда к вашим услугам… Наберитесь терпения и ничего больше не предпринимайте. А то силы могут и передумать!.. — многозначительно улыбнулся Юрецкий и погрозил пальцем.

Панарова попрощалась и, чувствуя спиной пристальный взор, вышла из кабинета, осторожно притворив за собой дверь.

Она узнала, что муж жив, что он уже не в Чернобыле, вне опасности — этого ей было достаточно.

Вернется ли он, будут ли они снова вместе, сможет ли она предать забвению прошлое, забыть и начать жизнь с чистого листа — все это было сейчас неважно.

Близился ноябрь, свинцово-графитовые слоистые тучи, заволокшие небо, предвещали скорый снег. Деревья стояли голые, черными силуэтами вычерчивая символы с полотен Беллини и Мантеньи, давая хмурым воронам сомнительное пристанище от порывов студеного ветра и мелких брызг осеннего моросящего дождя. В грязных лужах отображались пятна отсыревших зданий, разлетавшиеся на осколки под колесами проезжавших мимо автомобилей.

В душе Надежды крепло чувство, что все плохое, где ветер, и дождь, и зыбь, и мрак, уже далеко и навеки позади. Что и ее семью, и всех людей, спешивших мимо, теперь, от нынешнего дня, с этой вот минуты, ждет лишь хорошее, светлое, ясное… Никакого липнущего промозглого тумана, никакой стылой мглы, никакой тоски и страха за завтрашний день.

Одинокая ворона, сидевшая, нахохлившись, на ветке тополя, печально каркнула, будто подтверждая мысли Панаровой, торопившейся, почти бежавшей домой, к своим детям, к своему будущему…

Эпилог

Снег был повсюду. Высокими сугробами, наполовину завалившими изгороди палисадников, плотными подушками, свисавшими с шиферных стрех, сахарной окантовкой наличников, едва отражавшей теплый желтый свет люстр из окон, узкой, почти исчезнувшей дорожкой в том месте, где когда-то лежал широкий, в сероватых заплатках, тротуар, грязно-песчаной рыхлой колеей на проезжей части, готовыми вот-вот рухнуть лавинами на склонившихся ветвях деревьев.

Воробьи, весело порхая, чирикая и щебеча, беззаботно кружили вокруг куска сала, привязанного за леску к тонкой веточке вишни, почти у самого окна — чтобы детям из дома было получше видно. Сами ребятишки радостно бегали неподалеку от обочины, протаптывая в свежевыпавшем изобилии новые стежки, толкаясь, падая и задорно валяя друг дружку в глубоких белых залежах.

Мир был полон кристальной чистоты, добра и любви…

Панаров пешком возвращался домой. Выйдя из дверей рейсового автобуса, с горем пополам пробившегося засыпанной трассой от полустанка, он глубоко вдохнул морозный воздух города, которого не видел целую вечность.

Кожа его лица была бронзового оттенка, будто он только что воротился с морского курорта. Скулы заострились, под ними обозначились впадины. Подбородок был покрыт щетиной с проседью. В очах застыло то же спокойное выражение, что когда-то давно в единственном уцелевшем глазу бессловесного пса, приползшего, волоча перебитые задние лапы, попрощаться с хозяевами.

Он шел привычным путем с автовокзала, минуя улицу за улицей убогим неровным переулком, заглядывая сквозь щели меж нестрогаными тесинами чужих заборов, перемежавшимися користым горбылем, на занесенные огороды, на осевшие черные сараи, на уютные огоньки в окнах, завешенных редким прозрачным тюлем.

Все было знакомое и какое-то другое, чужое — будто копия того мира, из которого он когда-то выпал, едва не сгинув.

Не было ощущения окончательности, безусловной достоверности того, что незатейливо предъявляло себя взору. Все это в любой миг могло начать изменять зыбкую форму, перемещаться, расти или уменьшаться, рассыпаться на фрагменты либо возникать из ничего.

Все было бесплотное, призрачное, ненастоящее. И преисполненный неколебимой веры в истинность своего мнимого бытия Виктор Павлович, размышлявший где-то далеко в темном прокуренном кабинете.

Нужно было изыскать какую-то опору, якорь, чтобы удержать себя внутри этого мерцающего мозаичного мира сновидения, не вывалиться из него снова, на этот раз насовсем.

Панаров бросал короткие взгляды по сторонам подернутой ледяной рябью улицы и не мог найти ничего, на чем бы можно было зафиксироваться, прилепиться на мгновенье вначале взглядом, а затем и уплывающим в туманную мглу сознанием. Ничто кругом не переносило его пристального взора, враз обличая свою чуждую нереальность. Даже светивший путеводным маяком в ночи старый одинокий фонарь у серой каменной аптеки рядом с пустынной автобусной остановкой.

Анатолий завидел вдалеке дом из двух соседских половин, несуразно выкрашенных в разные цвета — такой знакомый и незнакомый — и попытался вспомнить, зачем он идет именно туда, но не смог дать себе ясного ответа. Просто шел — ибо человеку нужно куда-то идти.

Он с трудом отворил примерзшую заиндевевшую калитку — видно, тропку давно никто не чистил. Он постучал ногами по доскам тротуара, сбивая с обуви налипшие густые белые хлопья. Он со скрипом половиц прошел незапертые сени, поднялся на три ступеньки крыльца. Он потянул за ручку обитой дерматином двери, ведшей в избу, с недовольным сонным вздохом подавшейся навстречу. Он шагнул через порог, сощурившись и привыкая с темноты улицы к яркому освещению из дымчатого плафона на низком потолке кухни.

Нерешительно переминаясь с ноги на ногу, не разуваясь и не снимая ушанки и купленного на скорую руку чуть великоватого пальто, он почувствовал запах свежесваренных щей. Запах не мерцал и не норовил исчезнуть, как только на нем заострялось его внимание. Запах был реальный.

На приступке у двери в заднюю комнату появилась Надежда. В теплом домашнем халате и остроносых матерчатых тапочках.

Она молча, с изумлением, будто не веря своим глазам, смотрела на запорошенного мягким февральским снегом мужа.

Он молча, с влагой, блестевшей на щеках и в глазах, будто оттаивая с мороза, смотрел на нее.

Надежда, вздохнув, первой нарушила молчание, осторожно переступая с порожка тянувшуюся под ним горячую трубу отопления, покрытую серой, потускневшей серебрянкой, и нерешительно подходя к Анатолию:

— Алешку в «Артек» отправляют от школы… Весной.

Марианские Лазни — Прага, декабрь 2019 — январь 2021

Оглавление

Захаров Сергей Олегович И восстанет мгла (восьмидесятые)

Об авторе

Глава 1

Глава 2

Глава З

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 28

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38

Глава 39

Глава 40

Глава 41

Глава 42

Глава 43

Глава 44

Глава 45

Глава 46

Глава 47

Глава 48

Глава 49

Глава 50

Глава 51

Глава 52

Глава 53

Глава 54

Глава 55

Глава 56

Глава 57

Глава 58

Глава 59

Глава 60

Глава 61

Глава 62

Глава 63

Глава 64

Глава 65

Глава 66

Глава 67

Глава 68

Глава 69

Глава 70

Глава 71

Глава 72

Глава 73

Глава 74

Глава 75

Глава 76

Глава 77

Глава 78

Глава 79

Глава 80

Глава 81

Глава 82

Глава 83

Глава 84

Глава 85

Глава 86

Глава 87

Глава 88

Глава 89

Глава 90

Глава 91

Глава 92

Глава 93

Глава 94

Глава 95

Глава 96

Глава 97

Глава 98

Глава 99

Глава 100

Глава 101

Глава 102

Глава 103

Глава 104

Глава 105

Глава 106

Глава 107

Глава 108

Глава 109

Глава 110

Эпилог