Избранное [Барбу Делавранча] (fb2) читать онлайн

Избранное

БАРБУ ДЕЛАВРАНЧА (1858—1918)

Оригинальное и яркое творчество Барбу Делавра́нча (псевдоним Барбу Штефэне́ску) занимает видное место в румынской литературе конца XIX — начала XX века. Глубокой и искренней любовью к своему народу, верой в его силы проникнуты лучшие произведения этого богато и разносторонне одаренного писателя — прозаика, драматурга и публициста.

Эпоха, в которую жил Делавранча, характеризовалась в Румынии становлением и развитием капитализма и, следовательно, резким обострением социальных противоречий и классовой борьбы. Это усиление социальных противоречий, сказывавшихся в самых различных формах во всех областях жизни, не преминуло найти свой отклик и в румынской литературе. Выступая против реакционной теории «чистого искусства», крупнейшие румынские прозаики, поэты и литературоведы, объединившиеся вокруг наиболее передового литературного журнала того времени «Контемпоранул» («Современник»), доказывали, что источником подлинного искусства может быть только жизнь народа и настоящая литература должна в первую очередь художественно отражать эту жизнь. На таких же позициях стоял в своем творчестве и Делавранча.

Барбу Делавранча родился в одном из окраинных кварталов Бухареста, в семье возчика. После окончания школы, оставившей у будущего писателя весьма тягостное впечатление своими жестокими «порядками» и отупляющими «методами» обучения (что, в частности, видно из его автобиографических рассказов «Господин Вуча» и «Стипендиат»), Делавранча поступил на юридический факультет.

Еще в гимназии Делавранча написал книжку стихов, но по-настоящему начал заниматься литературой лишь после окончания университета. В 1883 году он опубликовал, под псевдонимом Аргус, свою первую крупную новеллу «Султэника» и в последующие годы создает наиболее известные прозаические произведения, обращаясь к самым разнообразным жанрам — от очерка, новеллы и рассказа до поэмы в прозе и фантастической сказки. Так в эти годы появились сборники новелл «Султэника» (1885), «Трубадур» (1887), «Паразиты» (1893), «Между жизнью и мечтой» (1893) и «Хаджи Тудосе» (1903).

Любимые герои Делавранча — простые люди: крестьяне, жители городских окраин, мелкие чиновники. С большой любовью и искренним участием, образным и богатым языком описывает он быт и нравы «маленьких» людей, честных тружеников, страдавших от бесправия и произвола сильных мира сего. Но сарказмом и гневом проникнуты те рассказы, в которых Делавранча описывает правы циничных политиканов («Перед выборами»), развращенных и бессердечных тунеядцев («Паразиты» и «Янку Морой») мир ростовщиков и скряг («Хаджи Тудосе»), тупых, бездушных обывателей («Спокойствие», «Господин Вуча»). Писатель смело клеймит отрицательные явления современной ему действительности, выступает против «трусов и негодяев, тупиц и хитрецов-дипломатов… против ростовщиков, прикрывающихся маской «цивилизации», против паразитов и человекоподобных животных… против душителей всякого честного человеческого стремления» не только в своих рассказах, но и в многочисленных публицистических статьях. В 1892 году он опубликовал цикл статей, гневно заклеймивших высказывания королевы Румынии Елизаветы, которая в ряде своих произведений, под псевдонимом Кармен-Сильва, цинично клеветала на румынский народ.

Те же передовые идеи характерны для блестящих речей и публичных лекций Делавранча, в которых он горячо отстаивал права широких народных масс на образование, решительно высказывался за улучшение положения крестьянства и рабочих. Особенно ненавидел Делавранча барское, пренебрежительное отношение буржуазных эстетов к национальной культуре и искусству румынского народа.

«Настоящее искусство, — говорил Делавранча, — в отличие от науки обитает только в глубокой гуще народа, ибо, проникая через все слои общества, оно уходит своими тончайшими жизненными корнями в широкие массы, которые мы, лишенные культуры и вкуса интеллигенты, презираем… Пусть спорят сколько угодно, кто угодно… и как угодно, но искусство останется всегда чуждым для тех, кто чужд народу».

Возмущаясь несправедливостью и жестокостью буржуазного строя, Делавранча не понимал, однако, необходимости радикального, революционного преобразования порядков в стране. Он верил в возможность «образумления» господствующих классов. Участие Делавранча в политической борьбе буржуазных партий на долгие годы отвлекло его от литературы. Новым толчком к литературному творчеству явилось для писателя мощное восстание румынских крестьян 1907 года. Трагедия крестьянства заставила его, как и всех других передовых людей того времени, вновь задуматься над глубоким смыслом происходивших в стране событий. Делавранча ищет ответа на животрепещущие вопросы современной ему действительности в героическом прошлом народа. В 1909—1910 годах он создает драматическую трилогию «Закат солнца», «Буран» и «Утренняя звезда», в которой, как справедливо отмечает современный румынский литературовед Аурел Мартин, писатель «противопоставляет обществу, насквозь пропитанному смрадом золота и бездушия, светлый образ боевого прошлого народа».

Настоящий сборник знакомит советских читателей с рядом известных новелл, рассказов и очерков Делавранча, классика румынской литературы, имя которого живет в сердце народа освобожденной Румынии.

Ион С. Василенко

СУЛТЭНИКА

I

На левом берегу Доамны в деревне Домнешть стоит на отшибе домик, белый-пребелый. Вокруг окон узоры, расписанные красной и синей краской; дверные косяки и притолока сверкают белизной, завалинка старательно обмазана глиной; на коньке поскрипывают при каждом порыве ветра два флюгера. Двор окружен изгородью из орешника; во дворе амбар из букового дерева, загон для скота и конюшня, фундаментом которой служат четыре толстых бревна.

При жизни самого хозяина — Киву — дом его был полная чаша. Покойник был человеком зажиточным, но несчастная вдова его, оставшись одна, руководилась в житейских делах, как это часто случается с женщинами, более чувством, нежели разумом. Теперь она была в полном смятении, думая о судьбе своей дочери Султэники, совсем уже взрослой девушки.

Раз не повезет человеку в чем-нибудь, так и все у него из рук валится.

У бедной старухи выступали на глазах слезы, когда она смотрела на многочисленные, теперь опустевшие пристройки. Она не нищенствовала, но коли едва сводишь концы с концами, то это уж не жизнь, а мученье.

Два бычка, корова, два жеребца, десять овец и баран — разве это не бедность, ежели в хозяйстве прежде держали восемь пар быков венгерской породы, шесть коров, и у каждой вымя с ведро, девять резвых коней и большую отару овец, которые, спускаясь с гор, оглашали блеянием долину реки.

II

Начало декабря.

Валит снег, мелкий и частый, будто в небе муку просеивают, и резкий ветер разносит его во все стороны, слепя глаза. Под глубоким покровом снега спят холмы. Дальний лес одет голубоватой дымкой, деревья словно осыпаны цветом абрикосов и слив. Глухой шум проносится по холмам и теряется в глубоких долинах. Небо хмурое. Стаи ворон, подгоняемые ветром, каркают, спеша к лесу. Вьюга усиливается, ветер гуляет по холмам. Вечерние сумерки ложатся на землю темным погребальным покровом.

Река Доамна, пенясь, стремительно несет свои воды, сердитый шум ее тонет в вое ветра; большие льдины и толстые коряги ударяются о сваи моста.

В такую метель редко кто пройдет по деревне. Дороги занесены снегом, едва виднеются тропки шириной с лопату.

Но тропинка, ведущая от примэрии^[1] к корчме, расчищена весьма старательно.

В окнах домов мигают желтоватые огоньки коптилок. В деревне необычная тишина — непогода точно сковала ее. Только во дворе корчмы хрипло лают два сторожевых пса.

Зато в самой корчме — дым коромыслом: Никола Грек в кругу деревенских заправил справляет свои именины.

Ведь один раз в году бывает Николин день!

В дверях корчмы стоит высокий, плечистый крестьянин с багровым лицом; он то и дело мотает головой, посмеивается и разглагольствует сам с собой:

— Таков уж человек… хватит рюмочку, другую, третью… глядишь, и пьян как стелька… а уж потом… Боже милостивый!.. Льешь, льешь, как в бездонную бочку… А что-то Санда скажет… Работящую жену послал мне господь, но уж больно лютую…

Из корчмы доносится звон стаканов, притоптывание каблуков и монотонное гудение кобзы. Пляшут с таким неистовством, что потолок сотрясается. А когда танцы немного утихают, все принимаются кричать наперебой:

— Ну, дай бог счастья, дядя Никола!.. Сто лет жизни и во всем удачи!.. За твое здоровье, куманек!

— Пей, пей, ведь не больно-то измаяла тебя церковная служба!

— Повтори-ка, батюшка, еще разок обедню!..

— Посмотрим, писарь, кто кого!..

Каждому свое. Для Николы — веселье, для других — печаль. Одни с нетерпением ждут рождества, чтобы заколоть откормленного борова, другим же еле хватает кукурузной муки. Уж так заведено: тот, кто устроил этот суетный мир, одним посылает лишь бедствия и невзгоды, а другие как сыр в масле катаются.

III

Жизнь в деревне замерла в эту лютую пору, только разбогатевший пришелец-корчмарь наслаждался на своем пиру, где вино рекой лилось. А в это время матушка Станка, вдова Киву, скорбно сидела у очага, ласково поглаживая по щекам любимицу дочь. Султэника дремала, опустив голову ей на колени.

В комнате так прибрано, что любо-дорого посмотреть. Над кроватью — шерстяной коврик искусной ручной работы. На подушках — наволочки из клетчатой материи. На сундуке, под иконами, два толстых одеяла.

В красном углу три иконы русского письма, сверкающие словно багровое пламя. Все святые похожи друг на друга как две капли воды: треугольники глаз, линии носа и губ, очерченные двумя штрихами. А святой Георгий, верхом на коне, изогнувшем длинную, словно у аиста, шею, все никак не может поразить насмерть дракона из преисподней. Перед иконами теплится лампада.

Все иконы убраны пучками чебреца и бессмертника, сохранившихся со страстной пятницы; букеты эти перевязаны веточками вербы, уцелевшими с вербного воскресенья.

Пылает огонь. Головни то и дело потрескивают, и искры взлетают вверх.

Султэника быстро открывает глаза, большие и темные, как сливы. А матушка Станка, заслоняя ее от искр, шепчет: «Спи, родимая, спи».

Из-под бархатистых ресниц Султэники скользнули две слезинки. Одна повисла на щеке, а другая щекочет губы.

Дочь Киву писаная красавица, каких мало на свете! Личико белое, щеки как розы. А до чего ж красивы ее черные глаза! Но когда она хмурится, взгляд их грозен, как тьма кромешная. Черные волосы, отливающие синевой, гладко зачесаны на висках. Так причесывались и ее мать и ее бабка: этот обычай они принесли с верховьев реки Иаломицы, где не признают ни локонов, ни кудряшек.

Султэника сама чистота и естественность: даже если б брови ее не были как нарисованные, а губы ярки и свежи, словно бутон розы, все равно она не стала бы румяниться и сурьмиться.

Ее гибкий стан так тонок, что, кажется, вот-вот переломится, когда она идет, слегка раскачиваясь и изгибаясь.

Многим вскружила голову Султэника. Многие поглядывают на нее горящим взглядом.

В хороводе от нее глаз не отвести: так пляшет, точно пламя в ней пышет.

А какая у нее вышитая юбка, какой платок, какая шелковая сорочка, желтая, будто спелый колос, и тонкая, словно паутина! Упругая грудь обрисовывается под ней и трепещет, когда девушка, выйдя из круга, едва дышит от усталости.

Даже если Султэника изнемогала бы от жары, то все равно не засучила бы рукава на глазах у парней. А разве она украсит себя пионами, ноготками или астрами? Нет, у нее нет таких замашек! Лишь изредка увидишь ее с подснежниками в волосах или у пояса, трижды обвивающего ее стройный стан.

Только раз и пошла она на посиделки, с тех пор как стала взрослой девушкой, а теперь уж об этом и слышать не хочет. «Кому охота подурачиться, пусть тот и ходит на эти посиделки!» Пока спечется тыква в печи, парни девушек все донимают: то ущипнут, то поцелуют, да так, что они огнем вспыхнут! У одних отнимут пояс, у других булавку или платок, и в воскресенье, на танцах, пока отдадут свою добычу обратно, еще долго изводят девушек за корчмой у сарая. От самых озорных парней только и слышишь: «Ну-ка, милая, раздуй огонь». А когда бедная девушка становится на колени и дует изо всех сил, парень толкает ее, и она падает на спину.

Султэника нравом вся в покойного отца. Коль вспылит, к ней и близко не подходи. Захочет чего-нибудь, так непременно добьется своего, а уж разгневается — лучше и не попадайся ей на глаза!

Однажды пололи они с матерью кукурузу, и невесть что взбрело Султэнике на ум, а только она от самой зари до сумерек ничего в рот не брала, как ни упрашивала ее матушка Станка, — так и не выпускала мотыги из рук, пока не свалилась от усталости. Бедная мать еле живую дотащила ее до дому.

На другой день, очнувшись, Султэника увидела у своего изголовья мать и испугалась: лицо у старухи было желтое, словно восковое, седые волосы растрепались, глаза ввалились, она смотрела на нее скорбным взглядом; Султэника бросилась ей на шею и, не проронив ни слова, стала осыпать поцелуями ее лицо, а потом разразилась слезами, да такими горючими, что полотенце стало мокрым, хоть выжимай.

Злоязычные кумушки пустили по деревне слух, что Султэнику кто-то сглазил.

А уж как трудолюбива Султэника — второй такой и не сыщешь! За что ни возьмется, все у нее спорится, словно сам господь бог ей помогает: проворная, легкая, с верхушки стога как пушинка прыгнет, ткет так ловко и быстро, что только руки мелькают, — и оглянуться не успеешь, а у нее уж и пряжа готова! Добродетельнее ее трудно найти девушку. Как-то раз Ионицэ Ротару, парень видный и большой шутник, выскочил из круга парней и хотел было ее поцеловать, а она отскочила, словно наступила змее на хвост, и крикнула Ионицэ:

— Не смей, я лучше все лицо себе изрежу, но и тебе губы исполосую!

IV

Все жители села, а пуще всего сплетницы просто диву давались, когда прослышали, что Султэника бродит и бродит как шальная по окрестностям деревни.

Едва забрезжит заря, глядишь — а она уже идет по лугу, ступает медленно-медленно; лицо у нее бледное, под глазами темные круги. Идет, идет и вдруг остановится где-нибудь на холме или у ручья. Прислушивается и стоит неподвижно целый час, а то и больше. Ветер колышет колосья. По камешкам журчат быстрые воды родников, и кажется, словно бубенчики звенят вдали.

Потом Султэника рвет цветы; сорвет — и тут же бросит; щеки ее горят, она будто пробуждается от глубокого сна. Глаза сверкают, как сталь на солнце.

Жоица, дочь Бачиу, рассказывала, что как-то ввечеру, на закате солнца, встретилась ей Султэника; стоит девушка на вершине холма, что отделяет реку Вылсану от реки Доамны, прислонилась головой к высокому кресту и глядит невидящими глазами на багровое зарево заката.

Обессиленная от дум, возвращается Султэника домой, потупив взор; к горлу у нее будто комок подступает, ее томит жажда. И если по пути ей встречается родник, она пьет, пьет, пока дыхание у нее не перехватит. Потом, набрав в ладони ледяной и прозрачной, как алмаз, воды, плещет себе в лицо.

Упаси нас бог от деревенских сплетен и от зависти негодных и недобрых людей!

Стоило только этой доброй девушке, которая не пожалела бы и последнего куска для ближнего, показаться людям на глаза, как они начинали шушукаться и злословить.

И как только они не старались очернить ее!

— Это Султэника-то красива? Как бы не так!

Рябая Илинка скорее голову дала бы на отсечение, чем признала, что Султэника красива.

— Гордячка эта Султэника, а у самой не все дома, сразу видать. Идет, еле земли касается. А только хорошей жены из нее не выйдет, — повторяла дочь Чиауша повсюду: у колодца, на танцах, на посиделках. — Чем мой брат нехорош? Почему она отказала сватам? Парень он статный, не пьяница, не бабник, не буян какой-нибудь! Слава богу, в достатке живем. Вот глупая, спесивая девка — отказывается от своего счастья! Голь перекатная, а туда же — нос задирает… Господи, что только она вытворяет!

Многие парни тоже осуждали Султэнику. Экая дикарка нелюдимая, ото всех сторонится, словно от прокаженных! Разве грех девушку поцеловать в сахарные-то уста и приласкать неплохо — грудь у нее такая нежная!.. А уж известно, какова молодость: сначала играючи парень с девушкой встречаются, а потом не на шутку друг другу приглянутся, и в конце концов все устраивается как тому и должно быть. А батюшке только того и надо! Соединить любящие сердца, да и все тут! Иначе прокукует кукушка старой деве — не войти ей в мужний дом хозяйкой!

V

Из корчмы доносятся гиканье танцующих и пистолетные выстрелы гостей, приглашенных к Николе Греку.

Ветер завывает так страшно, что дрожь пробирает. Снежная крупа барабанит в окна дома матушки Станки.

Султэника поднимает голову с колен матери, прижимается к старухе, обхватив ее за шею руками, розовыми от бликов огня, и пристально всматривается в ее увядшее лицо. Губы Станки дрожат. Она слышит, как Грек веселится, и горькие воспоминания гнетут ее.

— Эх, родная моя, — говорит матушка Станка, — вот батюшка читает евангелие и сказывает, что надобно терпеть и терпеть… Так, батюшка, верно… Ведь спаситель наш с кротостью сносил и плевки, и побои, и крестные муки… Но как подумаю я, доченька моя, о покойнике муже и слышу, как ликует его враг, я обливаюсь слезами, проклинаю злодея и прошу господа бога покарать его.

Султэника так крепко стиснула кочергу, что она задрожала в ее руке.

— Жить больше невмоготу, — снова заговорила старуха. — Смотрю я вот на тебя и не знаю, что с тобой станется? А ведь у нас-то прежде, при отце-то покойнике, сколько всякого добра было: скотины много, амбары, бывало, от зерна ломятся; всякой живности во дворе полным-полно. Коровы так мычали, что хлев дрожал. Иной раз начнут баловаться и носятся стремглав от одного забора к другому, задрав хвосты, а хвосты-то толстые, как дубинки! Шестеро батраков не могли справиться с ними, пока они сами не уймутся, встанут, поглядывая на хлев, а тогда уж стоят себе спокойно да качают головами и всовывают язычище то в одну ноздрю, то в другую. Отец-бедняга с гордостью смотрел на свое хозяйство — честно было нажито богатство. Как сейчас вижу я его: заложит руку за широкий темно-синий кожаный пояс и спешит то туда, то сюда. Вот уж был работяга! Никто в деревне не мог с ним сравняться! За плуг возьмется — рукоятки трещат, ударит мотыгой — она вся так и врежется в землю! Коса в его руках резала, как бритва. Ты была тогда малютка, шалунья. Как увидит отец, что бежишь ты навстречу, протягивая к нему запачканные ручонки, сердце его радовалось, прямо так и таял мой Киву…

— Бедный отец!

В печи пылает огонь. Сквозь оконные стекла едва виднеются холмы, покрытые снегом.

— В летнюю страду отец домой совсем без сил приходил; мы, бывало, поедим как следует, потом выйдем отдохнуть на завалинке. Он сажает тебя на колени и играет с тобой, сказки рассказывает, смеется, а ты теребишь его за бороду. И не раз сиживали мы так до полуночи. Я, бывало, гоню: «Иди спать, Киву!» А он в ответ: «Станка, ну посидим еще немного, я просто оживаю, на вас глядючи!» Не жизнь была, а сущий рай! А потом появился в наших краях трактирщик — этот Иуда-пришелец. Не в добрый час нагрянул он. Одолела саранча, засуха, напал на скотину мор. Э, да что и говорить, родимая! Чего только не натворил за год кровопийца этот! Затаскал отца по судам и вконец разорил. А Киву был вспыльчивый, горячий, и уже в ту пору его кашель мучил. Он все воевал с корчмарем и вскоре от горя совсем свалился. Перед смертью стиснул Киву мне руки, будто клещами, и все звал тебя, а сам мечется, горит, как в огне… «Еще б два годочка пожить… чтобы вы не остались нищими…» — только и успел сказать и отдал богу душу.

Матушка Станка заплакала, крупные слезы катились из ее глаз, падали на шесток, и от горячего кирпича поднимался пар, исчезая в печи.

— Не плачь, матушка! — воскликнула Султэника, порывисто вскочив на ноги. — Я подожгу их… чтобы они сгорели… как мыши! Ведь не все еще из рода Киву умерли!

Матушка Станка остолбенела, до того грозный вид был у Султэники, так пылали ненавистью ее глаза. Часто моргая, старуха сказала с глубокой набожностью:

— Перекрестись, доченька, перекрестись, родная; злая мысль у тебя мелькнула… гони прочь нечистого!..

Склонив голову, старуха трижды прошептала: «Во имя отца, и сына, и святого духа, аминь!»

Мать и дочь успокоились. Султэника подбросила в печь полено. Старуха подлила в лампаду масла и приложила ко лбу пальцы, которыми она прикоснулась к лампаде, горевшей перед иконами.

— Хочу попросить я тебя, матушка… Сегодня Николин день, хочу и я попытать милость божию… Позволь мне не ложиться, пока петух не пропоет три раза… Может, Николай чудотворец подарит нам хоть малый кошель с деньгами; ведь вот у вдовы, о которой в священной книге-то говорится, было три дочери, и всем трем святой Николай помог.

Матушка улыбнулась, хотя на душе у нее было тяжело.

— Ну что ты, милая, мир теперь погряз во грехах, вот милосердный и не творит больше чудес. Прежде еще можно было терпеть, а теперь уж невмоготу, видно скоро настанет день страшного суда… хлынет дождь огненный и кипящая сера… И возгласят ангелы божьи: «Восстаньте, мертвые, из гроба!..» Отвернулся господь от нас, грешных!..

— А все-таки попытаю-ка я счастья…

— Хорошо, Султэника, будь по-твоему, — согласилась матушка Станка и, три раза перекрестив подушку, закуталась в одеяло.

Станка громко храпела; время от времени она шевелила губами и вздыхала.

VI

Каждый вздох матери словно душил Султэнику. Тяжелые думы теснились в ее голове. Мысли о земном перемешались с мыслями о небесном.

Кто на свете не познал страданий любви, положивших начало человеческому роду со всем его добром и злом? Всем суждено испытать эти муки, как бы они ни старались от них уберечься!

Султэника бродила как тень, но не в ворожбе тут было дело; если уж любовь одолеет, то ничего не поделаешь, хоть режь себя и посыпай раны солью, хоть клади на грудь раскаленные угли — все напрасно, никакие телесные пытки не могут сравниться с любовным огнем, коли это истинная любовь. Именно такие страдания и суждено было испытать Султэнике: да, уж она не походила на тех равнодушных, толстокожих женщин, которые никогда не загораются, а только тлеют, как сырой пень! Нет, не так любила Султэника!.. Если бы даже закрутил ее бешеный вихрь или она попала бы в змеиное гнездо — даже тогда она ни на минуту не забыла бы о своей любви… кто-то властно вошел в ее сердце… ей все чудится чье-то лицо, глаза… кто-то жарко целует ее… и словно кто-то крепко-накрепко связал ее и берет, тащит, уносит туда, куда рвется ее сердце… Султэника без памяти полюбила Кэпрара Дрэгана.

VII

Освободившись от военной службы и получив кое-какое наследство от родителей, Кэпрар зажил на приволье; он прямо из кожи вон лез, чтоб завоевать сердца деревенских девушек, и надо сказать, преуспел в этом. Правда, некоторые и называли Дрэгана пройдохой, бухарестским плутом; но приятели заступались за него: «Это все завистники болтают. Трещат как сороки, язык-то без костей! Вот погодите, Кэпрар разделается с ними!»

Приятели Дрэгана — парни предприимчивые: среди них и Войку Чиаушу (который не очень-то жалует семью Киву), и Ионицэ Ротару, и другие. Бывало, выпьет Кэпрар с ними, а на ногах стоит твердо, не пошатнется! С кем об заклад ни побьется — всегда выигрывает! А как ловко он укрощает необъезженных жеребцов!

Дрэган красивый, статный парень, взгляд у него живой, лукавый — и не угадаешь, о чем он думает! Усы черные, густые. Когда он их поглаживает, то немного склоняет голову набок. Рубаха на нем белая как снег. Барашковая островерхая шапка сдвинута на ухо — он похож в ней на гайдука.

Парень он веселый, любит пошутить.

Но с апреля наш Дрэган переменился.

Он начал обхаживать Султэнику. Всякий раз, когда она приходила на танцы, Дрэган держался в стороне и с печальной нежностью смотрел на нее, вертя в руках соломинку.

Если он встречал Султэнику у колодца, то охотно доставал ей воду, потом почтительно справлялся о здоровье матушки Станки. И слово «матушка» он всегда произносил сладким, медоточивым голосом. А если Кэпрар помогал девушке поднять коромысло с ведрами и его рука касалась ее, то он, словно смутившись, опускал глаза.

Так шли дни за днями, и Султэнике начало казаться, что она знает Кэпрара давным-давно, целую вечность.

Ей становилось страшно.

Она даже решила не встречаться с Дрэганом.

Три недели она избегала встречи с ним, и эти три недели тянулись бесконечно.

Тщетно искала Султэника облегчения среди природы. Все вокруг томило, мучило ее. Девушка жестоко терзалась; страдание лишало ее сил, кровь приливала к голове, она бросалась ничком на землю, зарываясь лицом в траву, и тут дремота смыкала ей глаза — она погружалась в сладостное забытье.

Как-то раз она бесцельно бродила по склону холма, не разбирая дороги. Высокие травы почти скрывали ее. Стояло знойное утро. Пели птицы, словно прославляя кого-то. Жужжала мошкара, и ее жужжание было подобно нежным, ласковым словам. Цветы очаровывали взор, их аромат пьянил.

Султэника испытывала какое-то непонятное чувство; она поднималась по склону холма все выше и выше, не обращая внимания на репейник и кусты ежевики, которые как пила вонзались ей в ноги. Чудесная красота родного края опьяняла Султэнику, буря бушевала в ее тоскующем сердце.

Когда девушка достигла вершины холма, все закружилось у нее перед глазами; она ужаснулась, почувствовала, словно проваливается в страшный водоворот… Под кустом боярышника в тени на дубовом пеньке сидел Дрэган.

Он отшвырнул прут, которым хлестал по стеблям и, опрокинув бутыль с кислым молоком, закричал, словно вне себя: «Губишь ты меня, Султэника!»

Как? Что такое? Почему?.. Очнувшись, они увидели, что страстно сжимают друг друга в объятиях.

С этого часа они стали встречаться тайком.

Султэника страдала. Она засыпала только на рассвете. Тяжелые сновидения не давали ей покоя.

VIII

И сегодня, в Николин день, они сговорились встретиться.

Ночь. Матушка Станка спит.

Султэника задула светильник и упала на колени перед иконами. Лицо ее было мертвенно бледно, она пыталась молиться, но не могла собраться с мыслями. Холодный пот выступил у нее на лбу. Она закрыла лицо руками. Ей показалось, что лики святых отвернулись от нее.

Бесшумно, словно привидение, Султэника добрела до печи. При свете огня она казалась вышедшей из гроба.

«Я обманываю мать, позорю ее честные седины, обманываю бога!» И вдруг глаза ее сверкнули. Ей почудилось, что жерло печки ширится, края ее, словно огромные глиняные губы, багровеют, злобно ухмыляются, вытягиваются, будто шея дракона; извиваясь, пляшут огненные языки: из огненной пасти вырывается грохот, как вопль отчаяния.

Султэника глядела на огонь, пылающий в печи, и ей мерещились врата адовы и страшные пытки, ожидающие ее.

В испуге девушка снова бросилась к иконам и упала на колени. Она молилась, шептала: «Царю небесный, утешителю…» Наконец, на душе стало спокойней. Страшные видения, преследовавшие ее, исчезли. Лицо Султэники просветлело, и она припала лбом к земле.

Отчего бы всевышнему не помочь ей? Разве она не причащалась на пасху и на рождество? Кто еще прикасался к святой чаше так благоговейно, как она? И если чистая любовь — непростительный грех, то почему же столько девушек убегают с парнями, замужние путаются с горожанами, и все хорошо, и все веселы, все живут счастливо.

Почему же ее любовь не такая, как у других? Каждый поцелуй жжет ей уста три дня, а каждая травинка грозит рассказать о ней всей деревне.

И всегда после встречи с Дрэганом она чувствует, что платье давит, сковывает ее, точно свинцом. Когда она вырывается из его объятий, ей кажется, будто пламя жжет ее, а все тело изломано.

«Да что со мной, в своем ли я уме?.. Даже дитя малое, и то не такое глупое. Да… иначе, видно, нельзя… я над собой не властна… чему быть, того не миновать… Боже великий, ты дал нам сердце, так отчего ж ты терзаешь его любовью и страданием?»

Султэника так стиснула руки, что хрустнули пальцы.

В сенях послышался тихий стук.

Девушка затаила дыхание. Она пригладила волосы, поправила юбку, хотела шагнуть, но ноги у нее подкосились. Наконец, собравшись с силами, она, пугливо озираясь, на цыпочках подошла к двери и поспешно отодвинула засов.

Старуха мать спала, беспокойно ворочаясь с боку на бок. Морщинистая, высохшая, она при свете лампады была словно живые мощи. Ей снилось, будто грозит ей какая-то неминуемая беда, и она тщетно пытается спастись от нее… Лицо ее мрачнеет…

IX

Занялась заря. Словно серебряный пояс протянулась на востоке полоса света. Смутно виднеются вдали леса, одетые дымкой, белеют ограды, запушенные снегом.

Султэника идет, тяжело дыша, проваливаясь по колено в снег; ее ресницы и волосы заиндевели и кажутся седыми, нос покраснел от мороза; на щеках замерзли слезы. Становится совсем светло. Султэника хочет идти быстрее, но падает. Торопливо вскочив на ноги, испуганно озирается и снова падает.

Она поранилась, ударившись об лед. На белый снег падают несколько капель крови.

Легкий ветер сдувает с ветвей деревьев пушистый иней.

Девушка идет по запорошенной тропинке, и мелкий снег, подобно легкой пыльце, разлетается под ее торопливыми шагами. Поравнявшись с мельницей, она опускает голову и украдкой оглядывается по сторонам.

Зарычала собака — Султэника вздрагивает, а от крика гусака сердце ее неистово колотится. Напрягая все силы, она стремглав бросается бежать. Дома, старые тополя, огромные сугробы, сливовые сады — все будто гонится за ней и исчезает позади. В один миг Султэника перебегает мост через Доамну. Озолоти ее, и то бы она не оглянулась назад!

Вот, наконец, и родной дом. Лэбуш, лохматый, дворовый пес, похожий на волка, радостно лает, виляя хвостом.

Султэника берется за щеколду, но не смеет ни отворить дверь, ни отвести окоченевшую руку.

Железная щеколда обжигает ей пальцы.

— Мама… мне привиделось… будто явился мне святой Николай, седобородый такой старец в светлой ризе… я побежала за ним… упала, потом вскочила и опять побежала…

Богобоязненная старуха поверила. Она перепугалась, видя, что Султэника вся в крови. Перевязала ей руку чистой тряпкой и в растерянности не знала, что делать, как унять рыдания дочери.

Султэника — единственное сокровище Станки, одна ее надежда. Глядя на нее, она вспоминает мужа, вспоминает о прежнем довольстве, о безмятежных днях и о вечерах, проведенных на завалинке возле дома. Она вспоминает свой дом таким, каким он был когда-то. Страдания дочери убивают старуху, а жизнь и так едва теплится в ней. Когда же на лице Султэники отражается мечтательная грусть или нежность, в сердце поблекшей и сморщенной, как осенний лист, старухи воскресают те чувства, какие она переживала, когда впервые встретила Киву.

Будь ее воля, то Султэника, «такая нежная и красивая», «чисто барышня», жила бы слаще самой жены арендатора. Будь ее воля, она подарила бы дочери и коляску с прекрасными лошадьми, и карету, и восемь арабских коней, и все, что только есть хорошего на свете! Она бы даже продалась в рабство туркам, только бы знать, что Султэника счастлива. Но как подумает старуха, что не в силах сделать хотя бы малой доли того, о чем мечтает, так готова головой об стену биться, живой сойти в могилу.

— Доченька, радость моя! — шепчет матушка Станка, прижимая голову дочери к своей впалой, изможденной груди.

Султэника судорожно всхлипывает. Лицо ее горит неровным лихорадочным румянцем. Влажный взор, устремленный в окно, тонет в мерцании зародившегося дня. Рот ее кажется больше, чем обычно; на пылающих, слегка припухших губах она еще чувствует жар поцелуев. Уши горят, волосы растрепались, платок сполз на спину, платье сбилось на сторону, ремешки постолов развязались. Судорожными движениями она оправляет на себе одежду застегивает на груди сорочку. С трудом сдерживая слезы, она прячет лицо на костлявом плече матери.

Ах, если бы упасть перед ней на колени, поцеловать ее ноги и признаться во всем!.. Нет, лучше броситься в реку!.. Или убежать куда глаза глядят, чтоб и след простыл…

— Доченька, радость моя! — шепчет матушка Станка, прижимая голову дочери к своей впалой, изможденной груди.

Султэнику жжет эта чистая ласка. Она вырывается из объятий матери, бросается на кровать и, уткнувшись лицом в подушку, заливается горючими слезами.

X

Недаром Дрэган Кэпрар побился об заклад с Ионом Чиаушу, что уломает Султэнику. Добился своего — и бычка выиграл, и у парней в почете! Как гордо он будет теперь покручивать усы, бахвалясь в кругу приятелей! Теперь сам черт ему не брат. И даже широкий постоялый двор покажется ему тесным. А с девушкой он распростился — скатертью дорожка! Кто-кто, а уж он на бесприданнице не женится! Каждому свое счастье. Чего ей хотелось, то и получила. Что ж, разве ее от этого убыло? В Бухаресте он многое повидал, погулял вволю. Уж не зевал! Вот в казарме денщик Негоцой болтал что-то даже о жене господина майора. Небось он-то, Кэпрар, не попал бы в такую переделку, как младший лейтенант. Бог мой, как избила его благородие содержанка! На другой день, во время поверки, под глазами у него были огромные синяки.

О-го-го! Нелегко досталась Кэпрару победа над Султэникой, но уж впредь все пойдет как по маслу. А со старой ведьмой и ее пичужкой он быстро разделается!

XI

У Митраны Тэлугэ посиделки, да еще какие! На круглом столе с тремя ножками горят две сальные свечи. Нет ни одного парня, а то не пришли бы ни дочь попа, ни дочь старосты.

И у молодых женщин, и у девушек на коленях вороха кудели. Надоедают всем девчонки-подростки, которые еще не заневестились, но очень уж любят толкаться среди взрослых.

Ленивое жужжание веретен перемежается взрывами хохота. Котенок с розовыми ушками и с глазками, сверкающими, как две искорки, перепрыгивает от одного веретена к другому, хватая их своими озорными лапками. Двое малышей с взъерошенными волосами ждут, пока тетушка Митрана вытащит из золы картошку, а из котла тыкву. Они шмыгают носами, когда к потолку поднимается сладкий запах тыквы.

— Так-то оно, девчата, — заговорила сестра Чиауша, — Султэника теперь хнычет! Вишь ты, как высоко занеслась — думала, Дрэган на ней женится! Но Кэпрар не дурак, никогда и не узнаешь, что он еще выкинет. Вот побился об заклад с моим братом и выиграл у него самого жирного бычка!

— Еще бы, — пронзительно закричала Митрана, — даже жар-птица в сети птицелова попадается! И свей она себе гнездо хоть на колокольне или под крышей примэрии придет время — все равно она запоет, ведь так уж суждено!

— Погоди, Митрана, милая, — вмешалась Марика, дочь старосты, подталкивая поповну, — ведь и охотник говорит птице:

Сколько ни ликовать, а смерти не миновать. Ты говоришь одно, я — другое, — как кому бог на душу положит.

Марика — красивая девушка. Ростом не вышла, но это не беда; мал золотник, да дорог, — с ней всегда светло и радостно. Засмеется Марика, зубы так и засверкают, белые, ровные, как жемчуг. Лицо у нее продолговатое, волосы белокурые, глаза голубые; она как юла вертится среди подружек. На шутку она бойко отвечает острой шуткой, рассказывает всякие небылицы, старинные веселые прибаутки, да так складно — будто по писаному читает.

Слова Марики как крапивой обожгли Митрану. Она кашлянула, забормотала что-то себе под нос и пошла поглядеть, готово ли угощение, которое полагалось подавать по доброму старому обычаю.

Сафта, жена Гицэ, продолжала:

— Пойдет теперь молва, как о попе-расстриге! Ну и честь для Султэники, нечего сказать! Лицо-то у нее праведницы, а душа — черная.

Не успела она еще закончить, как Катрина Пырвуляса, сидевшая в стороне от других, прошептала на ухо Мире:

— Вот, кумушка, каковы люди-то! Слышала, что Сафта говорила? А у самой-то уж большенький мальчишка, и родился, слышь, через четыре месяца после свадьбы с Гицэ. Скоро и второй будет, вот только от кого… неведомо, об этом многие поговаривают… Дядюшка Гицэ простак, что ему до людской болтовни!.. Пока своими глазами не увидит, не поверит… Да и тогда, пожалуй, усомнится…

— Твоя правда, Сафта, — поддакнула рябая Илинка, — и я тоже думаю, что Султэника плохо кончит. Теперь уж пусть не надеется грех покрыть, никто ее из грязи не вытащит. Лучше пусть привяжет себе к шее камень потяжелее да прямо в реку, — что ж всю жизнь-то грехом своим мучиться.

— Вот видишь, Мира, — зашептала опять Пырвуляса, слушая, как подружки перемывали косточки Султэнике, — что я тебе говорила: захочет нечистый, так потехи ради и вора судьей сделает…

— Золотые слова, кума Катрина, — тихо ответила Мира. — Послушай только, как тараторит рябая Илинка, а сама-то что? Состарилась в девках. За многими охотилась, да иные и не прочь были бы взять ее в жены, — ведь у нее куча денег, — но уж больно страхолюдна. Что только она ни делает, как ни прихорашивается — все попусту — уродина, да и только. Посмотри на нее, когда она идет — чурбан-чурбаном; а уж как захохочет — стекла дрожат.

Лиха беда начало — посыпались завистливые, клеветнические, злобные слова, вызывавшие взрывы зычного хохота.

— Будет похож на Кэпрара!

— Коль девчонка родится, будет слоняться по свету, пока и с ней беда не приключится.

— Хорошее приданое дарит Николай чудотворец!

— Приданое с ручками да с ножками.

— Ну, ну, злоязычницы! Ведь и вы небось голову теряли, когда с парнями обнимались. Лучше бы сказали: «Сохрани нас боже».

— Небось и самим бы по вкусу пришлось!..

— Но только уж не так, как Султэнике…

— Если сердце просит, то не задирать же подол…

— Буря его подымает…

— Беды не случится, касатка, если ты его сама не подымешь…

Крик, смех, суматоха.

Веретена давно забыты. Девушки возбуждены. Пот струится ручьями по их пылающим лицам. Одни высоко засучили рукава, вышитые красными узорами, и отбросили косы за широкие спины, другие распахнули сорочки, обтягивавшие их упругие груди.

Печь раскалилась докрасна.

Девчонки с завистью смотрели на старших подруг; они нипочем не дерзнули бы вот так смело обнажить свои груди, — ведь у них-то груди были едва ли больше яблочка.

Девушки просто перевернули в доме все вверх дном; Митрана, красная как рак, принесла противень, на котором лежали большие, желтые куски тыквы. От противня к потолку, извиваясь, подымался густой и сладкий пар. У Сафты так и потекли слюнки. Она отбросила платок на спину и весело затянула:

XII

Султэника в рот ничего не брала. Она таяла на глазах, пожелтела, высохла, как тростинка, слова из нее клещами не вытянуть. Красивые глаза ее каждое утро были красны. По ночам, как только матушка Станка засыпала, Султэника приглушенно рыдала, пока глаза ее не начинали гореть, как в огне.

Все бродит она, погруженная в думы, и вдруг остановится как вкопанная, уставится в одну точку не мигая, а руки повиснут, как плети. Лицо потемнеет, на сухих воспаленных губах появится печальная, скорбная улыбка. Совсем перестала Султэника бывать на людях, забыла даже о привычных молитвах. Двигается она машинально, ничего не чувствуя, ничего не желая, скользит как тень, всегда следующая за человеком.

Так в горных лесах белые березы, сквозь тонкую листву которых видно синее небо, вдруг, словно сожженные на корню известью, отряхивают с себя листву, теряют блестящую кору, клонятся к земле, высыхают и гибнут безвозвратно.

Если бы не Станка, Султэника даже и не причесывалась бы. А когда мать распускала волны ее черных густых волос, гребенка выскальзывала из старческих рук ее и, бессильно уронив голову на грудь, она едва слышно шептала: «Скажи мне, что за горе у тебя?..»

И чего только не делала старуха!.. Ходила тайком по окрестным деревням к ворожеям и гадалкам, одной цыганке дала полотна на девять рубашек за то, что та гадала ей по звездам, и по буре, и по гороху. Но ни молебны, ни заговоры, ни ворожба не помогли Султэнике: она таяла на глазах.

Матушка Станка наслышалась, что можно спасти родного человека, если продаться в рабство иелям^[2]. Она не очень-то верила этому, но ведь попытка — не пытка.

В ночь на вторник, увидя светлое кольцо вокруг луны, она, словно призрак, прокралась к церковному кладбищу. Потом вернулась домой и встала под навес. Посыпав на темя земли с трех могил, она прождала всю ночь, но иели не явились за ней. А в другой раз какие только молитвы не перечитала матушка Станка, все шептала их и шептала, пока, наконец, голова у нее не закружилась и она не упала без чувств.

Миновало рождество Христово и следующие за ним великие праздники, миновал и день сорока четырех мучеников. Настали теплые дни, согретые дыханием весны, распустились на деревьях почки, на взгорьях показалась первая травка. А в доме матушки Станки все по-прежнему было печально. В вербное воскресенье старуха пошла утром в церковь — в душе ее все еще теплилась искра надежды. И уж как горячо молилась матушка Станка! Лишь только она вышла из церкви, ее окружили женщины и завели разговор о том, как прошла служба.

Солнце и ветерок подсушили землю. Босые дети весело бегали, опоясавшись ветками верб, окропленных батюшкой. Старухи жевали просфоры и медленно плелись по дороге к дому.

Жизнь пробуждалась. Лопались почки на деревьях, стаи воробьев, сидя на ветках ели перед церковью, чирикали, яростно ссорясь, как обычно. Петухи, опьянев от вешнего воздуха, отчаянно драли глотки.

Над холмами, покрытыми зелеными побегами, медленно поднимался пар, рассеиваясь от легкого дуновения ветра.

— Матушка Станка, — заговорила старуха Тэлужанка, которой не терпелось покончить с благочестивыми разговорами, — по деревне слух прошел, чтоСултэника занемогла. Правда ли это? Уж очень она все близко к сердцу принимает. Ну стоит ли так мучиться? Девушка она молодая, чистена, работящая такая, чего же еще надо? Дай-то бог ей счастья. Неужто из-за любви на себя руки наложить? Что ж поделаешь! Она не первая и не последняя! Зря доверилась злодею! Но отольются кошке мышкины слезы, помяни мое слово! Сегодня над одной насмеется Дрэган, завтра над другой, а там, глядишь, и на него найдется управа!

Ошеломленная матушка Станка не промолвила ни слова и бросилась бежать, уронив в грязь священное миро.

— Притворяется, старая лиса, — пробормотала Войкуляса, — вихрем понеслась, будто и не знает о шашнях Султэники! Яблоко от яблони не далеко падает! Она сама вот так же в молодости Киву опутала. А вот дочери не повезло.

Матушка Станка ворвалась в дом, с шумом распахнув дверь. Лицо ее побагровело. В ушах стоял звон, челюсти были как свинцовые. Голова отяжелела, ноги стали холодные как лед. Она бросила на Султэнику гневный, блуждающий взор.

— Ты погубила все… ты погубила честь нашу, а ведь только честь у нас и оставалась! — простонала Станка и упала как подкошенная на пол.

Султэника закричала и кинулась к матери, которая тщетно пыталась что-то сказать. Старуха схватила ее за горло. «Все погубила… все… все!..» — еще удалось ей вымолвить… и, собрав последние силы, она поцеловала дочь.

Вся деревня будто проходила перед ее уже невидящими глазами и показывала на нее пальцами. В ее ушах, которые уже ничего не слышали, словно раздавался крик: «Что с твоей дочерью?! Ты думала, век тебе жить в достатке и изобилии? Видно, добро-то было нажито нечестным путем! Бедность терзала тебя почти всю жизнь, а перед смертью и бесчестье обрушилось на тебя!»

XIII

В одно из воскресений после Петрова дня солнце заливало землю теплым и трепещущим золотым сиянием; стояла палящая жара, но людям не хотелось лениво нежиться, их увлек шумный поток праздничного веселья. Всех радовали щедрые дары природы.

Кукурузные поля походили на сказочные сокровища. Трава пробивалась даже на протоптанных дорожках. Яблони и сливы в садах сгибались под тяжестью плодов. Стебли тыкв, переплетаясь, закрывали изгороди мохнатыми, широкими, как лопух, листьями. Один такой год стоил пяти — всех насытил, всех напоил! Старики не помнили на своем веку такого изобилия. Казалось, урожай был сам-сто.

Перед корчмой так бурно отплясывали хору, что только искры летели из-под башмаков. В вихре пляски звенели на шее у богачек мониста из царских и турецких золотых монет. Юбки, расшитые блестками, взлетали то направо, то налево. Девушки, украшенные живыми цветами, хохотали, то плавно изгибаясь, то лихо притоптывая в такт веселым выкрикам длинноволосых парней, раскрасневшихся от духоты и возбужденных близостью молодых, сильных тел. Казалось, будто сам черт щекочет эту молодежь, полную огня, заставляя ее без устали прыгать и скакать.

Трое цыган, — два кобзаря и один скрипач — быстро играли «Мэрунцика краиулуй»^[3], выкрикивая время от времени тут же придуманные ими частушки. Изо всех сил старался скрипач, склоняя голову поочередно то к правому плечу, то к левому, и умильно поглядывая на кувшин, наполненный до краев красным молодым вином.

Во главе хоры — Дрэган Кэпрар. На нем узкий и длинный вышитый пояс со множеством кистей на правом боку, шляпа сдвинута на затылок. Он посматривает вокруг из-под густых, сросшихся бровей, и во взгляде его светится гордость. Чувствует парень, что все им восхищаются, и упивается влюбленными девичьими взглядами! Пожилые женщины, стоя в сторонке, любуются своими красотками-дочерьми и судачат о том о сем, чтобы как-нибудь скоротать время.

— Бедная Станка, померла в одночасье, не поймешь с чего… — прошептала мельничиха. — Помнишь, бывало, придет она в разгар танцев, так галдеж тотчас и утихнет.

— Не приведи господи! — вздохнула повивальная бабка Сафта. — Султэника ведь совсем нищей осталась. Даже не справила по ней панихиду на третий день. А еще ведь нужно панихиду на девятый день, на третьей и шестой неделе, на третий, на шестой и на девятый месяц, через год, через полтора, через два года и потом через два года и четыре месяца. Кто это все за нее сделает? А у христиан так уж заведено — для спасения души. И кто через семь лет вынет косточки из могилы для святой молитвы? Через семь лет тело-то истлеет, в прах обратится. А ежели благословить кости человека, в день страшного суда предстанет он перед престолом всевышнего в своем прежнем образе и будет чище слезы.

— Посмотри-ка на Дрэгана, — сказала мельничиха, — уж больно спесив парень! А как танцует, чтоб ему пусто было, прямо как машина строчит. Видать, все село скоро будет гулять на его свадьбе — ведь он на дочери старосты женится. Не то что мой сын — сущий олух… нет чтобы себе невесту присмотреть, знай повесничает! По праздникам обязательно где-то шляется. Видно, зуб на кого имеет, а на кого — не скажет, хоть ты режь его.

— Ничего, кумушка, — заметила Думитра, у которой было пятеро детей. Карие глаза ее лукаво искрились при каждом слове. — Ничего, эта беда невелика, от нее не поседеешь.

Танцевали брыул^[4]. Парни заказали мужской танец и старались теперь переплясать друг друга. Лишь немногие девушки осмелились кружиться в этом танце, но зато уж и плясали его на славу.

XIV

По склону холма, возвышавшегося между Домнешть и Беривоешть, взбиралась Султэника, подгоняя корову-белянку и теленка, который потихоньку прикладывался к вымени, выпуская на ходу розоватый сосок, покрытый каплями молока. Корова мычала и, поворачивая голову, глядела на него черными ласковыми глазами с густыми ресницами. Верный старый Лэбуш бежал вслед за хозяйкой.

Султэника шла, неотрывно глядя вдаль, луговые травы доходили ей до пояса. Она была худа, бледна, тонкое лицо ее стало совсем прозрачным, можно было пересчитать синие жилки на висках. Взгляд ее огромных миндалевидных глаз не выражал ни любви, ни ненависти; в нем уже не было ни крупицы веры, когда она вглядывалась в равнодушное небо, распростертое над головой лиловым погребальным покровом.

Она покинула родительский дом — даже он опостылел ей, и все кругом казалось Султэнике пустым и лживым. Она бросила все, что у нее было, и пустилась в путь, ища дорогу к горе Попэу, где когда-то паслись отцовские отары овец и стада крупного скота.

Она хотела, чтобы затерялся ее след, чтобы утихло ее усталое сердце.

Трава, олеандры, маргаритки, густые побеги клевера, вьющийся дикий горошек — все колыхалось, как легкие волны, пестрело точно домотканый цветистый холст. Из травы подымались красные венчики искорок. Пушистая дерябка, опаленная солнцем, благоухала, как цветущая липа. На каждом шагу Султэнике попадались желтые цветы одуванчиков, возвышавшиеся в траве, как часовые.

Вокруг простирались холмы и долины, окаймленные на горизонте изогнутой зеленой цепью гор.

Над всей этой красотой высоко в небе парил орел, описывая широкие круги и распластав крылья, концы которых порой чуть вздрагивали.

Султэника добралась до вершины холма. Долго, с тоской смотрела она на колокольню деревенской церкви… потом исчезла в долине, словно в траве потонула…

Корова замычала, и жалобное мычание ее затерялось в глубине долин…

Перевод М. П. Богословской.

СМУТА

Посвящается Александру Влахуцэ^[5]

I

Солнце зашло.

Густая, высокая пшеница, ячмень, овес и просо колыхались от легкого дуновения теплого южного ветра. Спелые колючие колосья, отягощенные крупными тяжелыми-зернами, отливали червонным золотом; лениво покачиваясь, стелились они по долинам и холмам, среди которых приютилась деревня Мэгура. Часть посевов была уже скошена, связана в снопы и сложена в скирды.

Но вдруг косцы, оставив работу, в суматохе бросились бежать к своим хижинам, подгоняя быков концами вил. Старики, молодые мужчины и их жены, с трудом тащившие за собой детей и унимавшие в то же время младших, что сидели у них на руках, парни, хлопавшие бичами, подгонявшие испуганную скотину, — все метались по межам, пробиваясь на широкую дорогу, ведущую к деревне.

Одни выбегали с кукурузного поля, сливались с толпой и на ходу спрашивали, указывая на восток:

— Что там такое, дядя Стружан?

— Какие вести, братец?

— Что стряслось, Дину?

— Что бы там ни было — все плохо, — отвечал поп, подтыкая за пояс полы своего подрясника. — Гони быстрей, жена. Что у тебя руки отсохли, что ли?! Ведь беда уже близко.

— О господи, грехи наши тяжкие, что же это еще такое? — бормотала старуха Уца, пытаясь вызволить свою телку, застрявшую между телегами.

Босая, с почерневшими, ободранными ногами, она бежала, не обращая внимания на острые камни и колючий кустарник, и что было сил палкой подгоняла телку.

Позади всех в тележке, которую тащили два жеребца, сидели, прижавшись друг к другу, Миу и Кобила.

— Еле избавился я от барщины, от арнаутов^[6] и чужеземцев, прятался в глуши лесов, голодал, ел только дикие ягоды и груши, все вытерпел, о тебе думая. А теперь вот не прошло и пяти дней, как мы повенчались, а тут новая напасть…

— Ничего не поделаешь, Миу, — отвечала ему Кобила. — Мы пойдем в отряд Дину Потопа. Я буду все время с тобой: ночью на перекрестках дорог, а днем в ямах хорониться. Невмоготу стало. Я вот женщина, и сердце мое чует: надвигается смута, и уже не спастись ни нам, ни нашим детям.

— Надвигается, черт бы ее побрал, — пробормотал Миу и, чтобы заглушить свою злобу, поцеловал белые щеки жены, на которых, словно лепестки дикой розы, пылал румянец.

Пыль, вздымаясь, окутывала желтоватым дымом перепуганных людей. Грохот колес и шум голосов пугали лесных птиц. С криком метались оглушенные стаи скворцов, будто увидев ястреба. Ласточки уносились стрелой в безграничные дали. Мычание скота смешивалось с ржанием лошадей. В ложбинах выстроились в ряд колодцы с неподвижными, словно вонзившимися в небо «журавлями».

II

Крестьяне подбежали к деревне; домашние птицы испуганно забились в кусты, собаки лаяли так, будто на деревню напали грабители; даже ленивые свиньи суматошно метались во все стороны, визжа, точно под ножом.

Перепуганная толпа хлынула в церковь.

Небо на востоке, насколько хватало глаз, было объято заревом; совсем близко от деревушки полыхало огромное пламя, клубами валил дым, летели искры, кружась в облаках хмурого тумана.

— Подожжем деревню и уйдем в леса! — закричал какой-то парень из гущи остолбеневшей толпы.

— Ишь ты, храбрый какой, уж больно торопишься, — возразил поп Штиубей, — а что ты будешь есть, когда вернешься? Господь бог творит великие чудеса. Лучше в лес побежим, там укроемся. Минует и эта беда. Я дожил уже до седин — и много горестей испытал на своем веку…

— Давайте соберем всех детей и женщин, окружим их, захватим что под руку попадется и уйдем куда глаза глядят, — посоветовал один старик.

— Берите топоры и косы! Что бы там ни случилось, а мы будем вместе!

— Правильно! Верно! — закричали все.

Полуодетые ребятишки, дрожа от страха, цеплялись за своих несчастных матерей и бормотали захлебываясь в слезах и вытирая носы худыми ручонками:

— Мама, турки идут? Идут страшные людоеды?!

Неожиданно послышался конский топот. У людей словно отнялись ноги. Поп перекрестился и все, дрожа, повторили за ним этот спасительный жест.

III

На окраине Мэгуры показался отряд всадников, несшихся во весь опор и неистово колотивших ятаганами неоседланных измученных коней.

В мгновение ока отряд подлетел к толпе.

— Это наши, это христиане! — закричали со всех сторон. — Добро пожаловать, Потоп! Что нового, гайдук?!

Лошади — все в пене; в руках гайдуков вместо поводов — веревки из лыка, за пояса заткнуты широкие ножи, папахи надвинуты на лоб; взгляд гайдуков страшен.

Отряд возглавлял рослый Дину Потоп; в правой руке он держал ятаган; на лице его видны были следы бессонных ночей и жарких битв; он нагонял страх на всех окружающих одним своим видом.

— Дурные вести, люди добрые! — закричал Потоп. — Саранча опять проголодалась. Идут турки и наемники. Поджигают деревни, берут в полон детей и женщин. Все предают огню, лишь пепел после них остается. Берите топоры — и айда в леса! Захватим их врасплох! Клянусь, что живьем сожру одного из них!

Беспорядочно толкаясь, все разом тронулись в путь.

В дикой сумятице неслись люди, телеги, лошади, быки, старики, женщины, мужчины, дети, таща с собой котомки с кукурузной мукой, кастрюли, сковородки, ведра. Одни твердили молитвы, другие бранились. Надрывное поскрипывание колес, позвякивание медных котелков, напоминавшее звон надтреснутого колокола, сеяли вокруг ужас. Люди уходили, плача, унося с собой свои нищенские пожитки.

Там, где стоят сейчас их хижины, вернувшись, они найдут только обуглившиеся бревна и, разрывая золу, наткнутся лишь на клочки половиков и обломки икон, перед которыми они молились всю жизнь. Быть может, они даже не узнают родного дома, где проходила их жизнь, где по вечерам они рассказывали разные истории и сказки.

Толпа людей, брошенных на произвол судьбы и уже не надеявшихся на спасение, выметнулась на дорогу как снежинки, гонимые вьюгой; они не знали, что ожидает их завтра.

Наступила ночь. На небе полыхало огненное зарево, отравляя воздух дымным смрадом.

Дину Потоп, выпрямившись в седле, ехал впереди, горяча своего коня. Он звал народ вперед, к жизни.

IV

Сбившись с пути, Миу вскочил на пристяжного коня, направив его поперек поля. Он гонит вовсю. Кобила, сидя в тележке, на охапке сена, думает о лесных чащах, о каменистом хребте гор, находящихся где-то далеко-далеко, куда не достигнет смута, разрушающая все, что создано руками человека.

— Страшные времена, Миу, — пробормотала она, приподымаясь на сене. — Жить больше невмоготу. С волками в чащобе и то лучше, чем с нынешними правителями. Не успеем обжиться, как нужно бежать с насиженного места, — смута надвигается.

Только она сказала это, как позади послышался конский топот и бряцание оружия.

— Они нагоняют нас! — воскликнул Миу. — Мы пропали, Кобила… но все же попробуем спастись…

Он быстро остановил лошадей, выбросил сено на землю, потом велел жене лечь ничком на дно тележки и, прикрыв ее сеном, сказал, пускаясь в путь:

— Я тебя мучаю, Кобила, но потерпи уж, может, судьба смилуется над нами.

Миу сел верхом на коня, перекрестился и, подхватив вожжи, стал с такой силой бить жеребцов рукояткой кнута, что кожа на боках у них потрескалась.

— Тише! — глухо застонала Кобила, — я задыхаюсь!

Но Миу, ничего не слыша, ничего не видя перед собой, мчался в пустынную тьму. Шапка свалилась у него с головы, рубаха вздулась от ветра. Рукоятка кнута сломалась, и щепки летели во все стороны, когда он хлестал по худым бокам лошадей, покрытых пеной.

Но все было напрасно. Враги догнали его. Мертвецки пьяные, одетые в сборчатые красные шаровары, обшитые черными шнурками, вооруженные сверкающими ятаганами, заткнутыми за голенище, они схватили Миу за шиворот и, угрожающе ругаясь, остановили тележку.

— Стой, неверный!

Турки начали избивать Миу ятаганами плашмя. Один из них, еле державшийся в седле, ударил его кулаком по лицу и спросил по-румынски:

— Что у тебя в телеге, подлец?!

— Хозяин, — закричал Миу, полумертвый от страха, — помоги тебе бог, ничего нет! Сжалься надо мной! Не убивай меня!

Начальник невнятно пробормотал что-то, обращаясь к своим людям, и они начали вонзать ятаганы по рукоятку в сено, лежавшее в тележке, думая, что там что-то припрятано.

Ругательства и дикий вой стояли в воздухе, и всякий раз, когда ятаганы погружались в ворох сена, казалось, оттуда раздавались приглушенные стоны и сено шевелилось. Оно было словно живое, его терзали эти острые лезвия, рассекавшие его.

Миу рвал на себе волосы; он целовал ноги начальника и вопил:

— Хозяин, у меня ничего нет, не мучайте меня, у меня дети умирают с голоду, отпустите меня!.. Бог вас услышит, хозяин, если вы сжалитесь надо мной.

Турки пощадили его. Повернув своих коней, они умчались как ветер.

Миу бросился к тележке. Хватая сено огромными охапками, он стал выбрасывать его наземь и, ничего не видя перед собой и не отдавая себе отчета в том, что делает, кричал так, будто его рвал на куски дикий зверь:

— Вставай, Кобила!.. Не притворяйся!.. Это я!.. Проснись!..

Он поднял ее, положил на траву. Она была еще теплая. Спина, залитая кровью, была вся изранена турецкими ятаганами. Изо рта у нее торчали щепки: чтобы не кричать, она впивалась зубами в дно тележки.

Миу завопил, словно чувствуя в своем сердце все удары, изрешетившие спину Кобилы.

Он вскочил в смятении и изо всей силы хлестнул лошадей кнутом. Лошади умчались.

— Скачите, ищите себе нового хозяина, а мне с вами больше нечего делать!

Он бросился целовать Кобилу, потом снова вскочил на ноги, стиснув в руке кнут. Ударив себя кулаком по лицу, он застонал:

— Плачу, как баба!..

И, поднеся рукоятку кнута ко рту, он всадил ее себе в горло, захрипел и упал на землю.

Прошла неделя, и смута утихла. Жители Мэгуры, еле держась на ногах от голода, возвращались в родное село.

Хижины свои они нашли опустошенными, церковь сожженной, святые иконы оскверненными.

А дети, утолив голод, стали гоняться за стаей ворон и наткнулись на Миу и Кобилу, лежавших друг возле друга с выклеванными глазами и выдолбленной грудью; лошади, запряженные в тележку, паслись рядом.

Перевод М. П. Богословской.

НИЩИЙ

Осенний ветер, сырой и холодный, жалобно свистит в поредевших листьях деревьев в роще Витана.

Дымбовица, извиваясь, спокойно несет свои мутные, желтые воды, в которых кое-где плавают сгустки крови, стекающей с берега, где стоит скотобойня. Тяжелое зловоние наполняет воздух, пронизанный густой, леденящей изморосью.

Стаи ворон, распластав крылья, то перемешиваются, то с карканьем разлетаются в разные стороны и опускаются пятнами дегтя на белые черепа быков и буйволов, рассыпанные на окровавленной земле перед бойней.

Далеко, далеко на левом берегу реки, за постоялым двором, виднеется на перекрестке дом кузнеца Кэлимана с облупившейся штукатуркой. Он покосился набок, черепичная крыша потрескалась, заплесневела и поросла мхом: наверху черепицы, похожие на толстые зеленые чешуйки, образуют два выступа. На завалинке, где набросаны разные инструменты, под широким навесом сидит, поджав под себя ноги, кузнец Кэлиман. На его худощавом, смуглом и черном от дыма и копоти лице сверкают огромные белки глаз; во рту он держит потухшую трубку, и, когда попыхивает ею, пепел взлетает вверх, а толстые губы его раскрываются, обнажая за седеющими усами и бородой, посыпанными пеплом, крупные редкие зубы. Волосы его, смазанные подсолнечным маслом, курчавятся на грязной шее. Рубаха, вся в заплатках, подпоясанная кушаком, украшенным пуговицами, сползает с правого плеча.

Жена Кэлимана Ралука сидит, съежившись, в углу завалинки. Она полуодета, ноги ее прикрыты грязным одеялом; ребенок, надувая смуглые щеки, жадно сосет ее истощенную грудь.

Кэлиман, сунув трубку за пояс, вытаскивает из-под полы штоф водки и подносит его ко рту.

— Опять потягиваешь, Кэлиман? — ворчит Ралука. — Зима-то на носу, а дети раздеты…

— Ну и пусть, — ухмыляется Кэлиман, встряхивая длинными волосами.

— Ты готов последнюю рубаху в трактире оставить, собственную шкуру и голову пропить, — бормочет Ралука, резким движением отрывая ребенка от груди.

— Все мое; захочу и пропью.

— Засмеют тебя цыгане.

— Эй, Ралука, смотри, как бы я не отхлестал тебя сегодня ради воскресного денечка, — огрызается разозленный Кэлиман, высовывая из широкого рукава рубахи мускулистую, волосатую, жилистую руку.

Потом он осторожно подносит ко рту штоф и, сделав два больших глотка, протягивает его Ралуке и добродушно говорит:

— На, выпей и ты, сука, выпей, гадюка, — хоть я и колочу тебя, а все ты из меня жилы тянешь.

Ралука, схватив штоф и выпив, опять заворчала:

— Если б не калека, который собирает милостыню тебе на мамалыгу и на тюрю, распевая на улицах, ты бы пропал, мерзавец.

— Ну и пусть просит, ведь я его подобрал и вырастил.

— Вырастил, верно, и ты же ему ноги искалечил, — ответила Ралука, крестясь.

— Молчи, Ралука! — заорал Кэлиман, вскакивая.

Но встав во весь рост, он покачнулся, оперся о стену, проглотил остаток водки, вздохнул и, пристально глядя в глаза цыганке, быстро проговорил:

— Вот ты хоть тресни, а я спою песню Сотира:

Глаза Кэлимана помутнели и подернулись желтой пеленой. Он сник и, пробормотав несколько слов, ударил ногой по пустому штофу, который разбился вдребезги. Неожиданно он начал дрыгать ногами, пытаясь пуститься в веселый пляс, а голова его то склонялась набок, то свешивалась на грудь. Согнувшись, мелко топоча ногами, Кэлиман выбивал пятками дробь; руки его бессильно свисали; вдруг он загорланил быструю песню: казалось, будто вдали бьет барабан.

Потом Кэлиман стал петь все тише, все медленнее. Он тяжело дышал, бессмысленно топчась на месте.

Ралука, оцепенев, смотрела на своего мужа. В хмелю он становился невменяемым. Охваченный бешеной злобой, он ничего не видел перед собой, дрался чем попало и ломал все, что попадалось ему под руку; однажды он швырнул оземь ребенка; в другой раз проглотил два горящих угля и хотел кинуться в колодец, вопя во всю глотку, что у него «горит нутро».

— Эй, Кэлиман, отправляйся-ка спать, будет тебе землю-то зря топтать, — робко сказала Ралука.

— Спать, а? Спать? — закричал Кэлиман в ответ. — Вставай ты, сука, да разведи огонь в кузнице. Помоги мне, не то изобью до полусмерти.

— Грех, Кэлиман, ведь сегодня воскресенье. Бог тебя накажет, — пробормотала Ралука, прикрывая лохмотьями ребенка, который уснул, засунув в рот палец.

— Никакого греха нет! Вставай, колдунья, не то вот что тебя ждет! — заорал Кэлиман, хватая кузнечный молот и с трудом подымая его. — Никакого греха нет, было бы грешно, если бы водку и мамалыгу нам давали Илья пророк и господь бог.

Он обхватил Ралуку за талию, но, не сумев приподнять ее, ущипнул несколько раз и потащил за собой в бездонную тьму кузницы.

Серая туманная завеса сменилась моросящим дождем; стояла кромешная тьма — хоть глаз выколи, в двух шагах ничего нельзя было различить. Только на севере вспыхивали дрожащие лиловатые молнии, освещая на миг черные дрожащие деревья, которые виднелись вдали, там, где роща Витана, казалось, сливалась с небесным сводом. Вслед за этими слабыми мерцаниями, словно раздвигавшими завесу тьмы, все вокруг снова погружалось в необъятный, безмолвный мрак.

В эту непогодь в кузнице запыхтели мехи над грудой багровых и оскалившихся углей; они начали приплясывать, подбрасываемые тяжелым, ритмичным, сонным дуновением, вылетавшим из железных трубок; звездочки искр потрескивали, веером взлетая в таинственную тьму и постепенно угасая.

Если бы сквозь шум дождя, который лил теперь немилосердно, не слышны были ругань Кэлимана и режущий слух скрип тележки, приближающейся к порогу кузницы, можно было бы подумать, что в мире все умерло.

— Едет, бедняга, небось продрог совсем, одежонка ведь на нем совсем худая, — бормотала окутанная глубокой тьмой Ралука, натягивая цепь мехов.

— Если он ничего не принес, пусть лучше не показывается мне на глаза! — ответил осипшим голосом Кэлиман и побрызгал кузнечным кропилом угли, все сильнее разгоравшиеся голубоватым пламенем.

У порога послышались жалобные звуки скрипки и голос нищего. Казалось, кто-то поет сквозь сон, будто выводит свою жалобную песню ветер. Дрожащий голос то замирал, и скрипка звучала тогда отчетливо и громко, то словно пробуждался, и тогда можно было разобрать причудливые слова, а струны лишь трепетали под рукой скрипача.

Когда тележка, которую тащила девочка лет двенадцати, остановилась у порога кузницы, песня затихла. В тележке, при свете раскалившихся добела углей, едва можно было разглядеть безногого человека, прикрытого рваной дерюгой; худой рукой он придерживал длинный гриф скрипки.

— Ну, что привезли? Хороша добыча? Повезло вам в городе? Нашлись добрые души? А? Да что у вас язык, что ли, отнялся? Что вы там бормочете? Зазнались, что ли, раз кошелек полон?! А ну-ка отсыпьте-ка батьке полную пригоршню. Вот слепой, что у Оленицы, принес с ярмарки три двадцатки, а у него дудка, а не скрипка, и он знает всего лишь две песни!

Сказав это, Кэлиман, спотыкаясь, подошел к тележке, напрягся и, подняв ее, бросил в кузницу, прямо напротив груды углей, объятых серебристыми язычками пламени.

Ралука окаменела. Огонь освещал только часть ее лица. Кэлиман, прыгнув в яму, где обычно бил молотком по наковальне, очутился прямо перед нищим, отер грязный пот со лба, схватил большой молот, вытаращил налитые кровью глаза и грубо заорал, ударяя себя кулаком в волосатую грудь:

— Ну, говори же, сколько ты получил, не то я расплющу твой язык на наковальне!

Голова нищего свесилась набок. Все его тело — комок желтовато-синеватого мяса. Он так худ, что можно пересчитать все ребра. Вместо ног два жалких обрубка, покрытых безобразными рубцами. Тонкие, как плети, руки с длинными, худыми, грязными пальцами. Живой была только голова этого страшного существа. Большие черные влажные глаза, осененные длинными ресницами, глядели кротко и глубоко. На бледно-мраморном лбу кольцами вились черные как смоль волосы. На губах застыла страдальческая улыбка.

— Ну, говори же! — вопил Кэлиман, разгоряченный водкой, духотой и сжигаемый ненавистью, кипевшей в его груди. — Ну говори же, как новая песня?! Повезло тебе в городе?

Спида, девочка, привезшая тележку, видя, что отец ее вылезает из ямы, пустилась наутек. Калека вздохнул, закрыл глаза и вытянул руки по краям тележки. Слезы покатились по его желтовато-белым щекам. Лицо его было словно вылеплено из воска. Он походил на смуглого Христа в грязных лохмотьях.

— Ох, и злой народ в городе, — кротко сказал нищий. — И злой же, а все потому, что одет хорошо. Надо быть красивым, сильным, здоровым, чтобы богачи подавали тебе милостыню.

И, раскрывая большие, опухшие от слез глаза, он прижал к груди скрипку и мягко продолжал:

— В городе люди ходят быстро. У них много дел, им некогда раскрыть кошелек. Зря я им пою. Я пел, плакал, протягивал руку, но все проходили мимо. Одни идут себе и не замечают тебя, а другие что-то бормочут, прикрывают глаза рукой; хоть и заметят — отшатнутся, пожмут плечами и уйдут, им-то весело, у них ведь обе ноги целы. Я до хрипоты просил. Всего натерпелся, а от людской скупости и от злых речей уж невмоготу стало. Вот проходят мимо меня двое, и один шепчет другому: «Не верь ему. Он прикрыл ноги соломой». Я ему ответил, и горестно так: «Подойдите, поройтесь, поищите!» Потом прошла барыня, сунула руку в карман, но ничего не вынула оттуда, а только ахнула: «Ах, какой грязный!» А у меня слезы на глазах, и говорю ей: «Кто не хотел бы быть чистым?» Один барчук сердито сказал приятелю: «Фу, какой попрошайка!» А я ему: «Я прошу потому, что у меня ничего нет. Будь у меня что-нибудь, так я бы подал!» Девочка, разодетая как кукла, шепнула матери: «Какие у него большие, черные глаза!» — «Я продам их тебе за грош!», — ответил я. Толстый румяный господин играет золотой цепочкой и говорит мне прямо в глаза: «Какой урод!» А я сказал ему: «Закройте глаза и подайте мне».

Ярость забурлила в Кэлимане, выпитая водка ударила ему в голову. Его лицо, черное от дыма и копоти, побелело, он заскрежетал зубами, обеими руками схватил молот и, крутя его над головой нищего, завопил как одержимый:

— Лучше бы я раздробил тебе голову, а не ноги!

Ралука бросила мехи, из которых с пыхтением вырвался последний, протяжный вздох, и, метнувшись к Кэлиману, вцепилась ему в руку, в то время как он другой рукой швырнул молотом в тележку, крича:

— Что мне за польза в этой падали!

Тележка опрокинулась, и нищий ничком повалился на пол.

Ралука пыталась усмирить Кэлимана.

— Он бранится со всеми. Даже просить не умеет… Да брось, оставь меня, дай хоть раз отвести душу… Хоть разок ударить его!..

После небольшой потасовки Ралуке удалось вытолкнуть Кэлимана вон. Цыган, шлепая по грязи, добрел до завалинки, споткнулся и повалился навзничь, бормоча: «Хоть бы разок ударить его…» Потом ему почудилось, что дом валится на него, и, зажмурив от страха глаза, он уснул.

Ралука, уложив бедного калеку в тележку, торопливо ушла к ребенку, который, испугавшись во сне, кричал во все горло. Нищий остался один в своем обычном убежище, где он терзался, оплакивая свое несчастье; скрип колес тележки раздирал ему сердце. Его большая красивая голова шаталась из стороны в сторону на тонкой шее, точно его била лихорадка. При желтоватом свете угасающих углей его лицо было таким прекрасным, что он казался неземным созданием. Глаза его были закрыты, тонкие ноздри страдальчески вздрагивали, маленький рот был плотно сжат, из-под ресниц катились слезы, падая на грудь; казалось, что смотришь на плачущего святого. Несчастного терзала мысль, что он не может ходить, — и эта мысль заглушала все прочие страдания и муки. Ах, будь у него ноги, он ушел бы на рассвете, он убежал бы, умчался бы как ветер, не оглянувшись! Он карабкался бы на горы, спускался бы в долины! И он уже не играл бы на скрипке. Руки ему не были бы нужны — к чему они, когда есть ноги! Бешено мчась вперед, он закрыл бы глаза! К чему глаза, когда есть ноги.

И он так живо представил себе эту картину, что улыбнулся, быстро открыл глаза и порывисто взмахнул руками так, точно они могли заменить ему ноги. Потом он поспешно ощупал свои бедра и, подавив глубокий тяжкий стон, с отвращением опустил руки; из глаз его снова брызнули слезы, страдания душили его.

Ах! пусть бы он был кривоногим или хромым, пусть бы даже одна нога у него была деревянной! Пусть бы ноги у него были скрючены, он бы двигался, покачиваясь и опираясь на костыли! Лишь бы раз навсегда избавиться от этих четырех колес! Он был бы рад прыгать, как лягушка, ползать, как ящерица!

Его руки и жалкий обрубок тела окоченели, а щеки покрылись красными пятнами, словно осталась живой лишь одна голова! Губы его задрожали, и он так сильно зажмурился, что на миг перед глазами у него замелькали искры и тотчас угасли в бездонной тьме. Безумный гнев охватил его. О ком же заботится бог? Над кем же он должен сжалиться, если не над несчастными? Как он не видит и не слышит того, что услышали и увидели бы даже глухие и слепые? Почему богу не сотворить бы его заново и сделать таким, как все люди? Ах! не будь он калекой, он бы не протягивал руку за милостыней. Он избавился бы от позора: не играл бы уже на скрипке и не причитал:

Не повторял бы униженно. «Благословит вас бог! Да благословит вас бог!»

Он избавился бы от мерзавцев, которые подымают его на смех и кладут ему в руку камешки. Он избавился бы от тех людей, которые безжалостно говорят ему: «Ах, какой урод!» — «Какой грязный!» — «Его должна забрать комиссия!» — «Он пугает наших детей!» — «Он портит нам аппетит!»

Не будь он калекой, он избавился бы от каждодневных побоев и плевков Кэлимана — ведь на теле у него живого места не осталось, — а летом, палимый солнцем, не смотрел бы с завистью на тех, кто веселится под густой тенью ореховых деревьев. О ком, о ком, о ком же заботится властитель мира? Он хуже человека: ведь он может, но не хочет…

Воспоминание, похожее на далекий мучительный сон, вспыхнуло в нем. Он будто снова слышит два удара молота по наковальне, треск костей и будто вновь ощущает боль в изувеченном теле. А ведь когда-то он, хоть и подкидыш, был ребенком, как все остальные. Он даже ползал на четвереньках. Ах, почему у него нет ног, он ходил бы, а не ездил в тележке, он бегал бы, работал, а не просил милостыню, его не оскорбляли бы плевками и побоями, ему не было бы стыдно, он не протягивал бы к прохожим руку, не играл бы на скрипке!..

Нищий содрогнулся. Колеса тележки заскрипели; схватив скрипку, лежавшую рядом, несчастный швырнул ее с такой яростью, что она разлетелась на куски. Потом он быстро протянул руку и схватился за наковальню, блеск которой отразился в его пылавших яростью глазах.

Во мраке кузницы послышался стон и сильный, короткий, тупой удар.

В горне потухали догоревшие угли.

На другой день, когда Кэлиман, пробудившись от сна и протрезвев, лениво побрел в кузницу, он увидел несчастного калеку, успокоившегося навеки; он разбил себе голову об острый угол наковальни. На обломках скрипки запеклась лужа крови.

Кэлиман в ужасе бросился бежать, ударяя себя кулаками по голове. На пороге он столкнулся с Ралукой и остановился бормоча:

— Слышь ты! Калека-то руки на себя наложил!.. Кто теперь будет просить милостыню?.. Где мы найдем другого?..

И он уставился на худого, бледного ребенка, который, надувая щеки, сосал истощенную грудь Ралуки.

А Ралука, прижимая к себе младенца, плюнула Кэлиману в лицо и крикнула:

— Как бы не так! Это мой ребенок, Кэлиман!.. Видать, ты по каторге соскучился!.. Я — цыганка и своих детей не подкидываю!

Перевод М. П. Богословской.

ЯНКУ МОРОЙ

I

Мрачная осенняя ночь. На окраине города — тишина, только изредка лают собаки. Вымощенные булыжником глухие, узкие улицы возле сада Икоаней грязны; поперек дороги тянутся большие лужи. От тусклых фонарей на перекрестках толку не больше, чем от телеграфных столбов. Небо сумрачно; моросит мелкий дождь, окутывая дома словно дымчатой завесой; от луж поднимаются испарения и лениво плывут по воздуху.

Напротив пустыря, обнесенного дощатым забором, — дом побогаче, чем другие. Его крытая галерея, сделанная из новых досок, светится в темноте, и доски белеют рядами исполинских зубов.

В комнате, растянувшись на постели и закрыв лицо руками, лежит господин Морой, худой и долговязый; на нем черный костюм — он собрался в гости, — но как слабовольный человек, которому свойственно желание отдалить тяжелую минуту, он закрывает глаза, все плотнее сжимает веки и глубже зарывается головой в подушку.

Перед большим зеркалом в позолоченной раме причесывается госпожа Морой; недовольная своей прической, она поворачивается то в одну, то в другую сторону. Ее черные волосы, распущенные по спине, переливаются при свете шести восковых свечей. Темные глаза на круглом лице смотрят сердито.

На госпоже Морой короткая нижняя юбка; она затянута в корсет, руки ее обнажены до плеч, ботинки не застегнуты; у нее округлая, гибкая талия, полная грудь… она хорошо сложена… еще молода… красива… пожалуй, скорее привлекательна, чем красива.

Госпожа Морой топает ногой, нервно сжимает в руках гребенку и прикусывает нижнюю губу. Она закрывает глаза и злобно фыркает, обнажая белые зубы. У нее вырывается вздох. Грудь ее трепетно вздымается.

Тяжело вздохнув, как вздыхает осужденный, господин Морой поднимает голову с подушки, пристально смотрит на жену и спрашивает слабым, покорным голосом:

— Ну зачем, Софи?.. Почему ты хочешь во что бы то ни стало пойти? Погода скверная… Я не совсем здоров…

Госпожа Морой с такой силой швыряет гребенку на пол, что та разламывается надвое. Она вся напрягается и, словно оцепенев, замирает перед зеркалом.

Продолговатое, бледное лицо господина Мороя, кроткое и печальное, с редкой седеющей бородкой и синими безжизненными глазами, будто внезапно постарело. Его голова, едва державшаяся на худой шее, казалась головой мертвеца. Вокруг глаз и рта лежали глубокие тени.

— Я хочу идти, — сказала госпожа Морой, подчеркивая каждое слово. — Хочу, и все тут… Ты должен понять, наконец, что я не могу жить, как отшельница. Люди пригласили нас. Ведь это же твой начальник. Ты хочешь, чтобы я на тебя молилась как на икону, всю жизнь только и думала, что о твоем кашле, да твоих болях, да о твоем сердцебиении? Кто виноват в том, что ты состарился столоначальником? Ты сам: у тебя нет чувства такта, ты живешь в каком-то оцепенении. Если бы я изредка не выводила тебя в общество, ты бы, наверное, лишился и этих трехсот лей… Ты молчишь?.. Не слышишь?.. Не видишь?… Все молчишь?.. Нам надо идти… Я им написала, что приду!

— А ты знаешь, во что нам обходятся эти вечера у директора? Один бог ведает, как я покрою эти расходы!

В словах Мороя было столько боли и робкого отвращения, что они могли бы растрогать даже самого бесчувственного человека. Гнев Софи на миг погас, он сменился жалостью, но жалостью брезгливой, которая парализует собеседника, лишая его возможности сказать хотя бы слово в ответ. Она продолжала с возмущением:

— Уж не считаешь ли ты, что вызволил меня в юности из Центральной школы, из этой тюрьмы, для того, чтобы запрятать, как на каторгу, в четырех стенах?.. Вот уже шесть лет я живу в вашей невежественной семье, и ты поедом ешь меня. Что ни день, то подсчеты и записи. Влезаешь в долги из-за каждого жалкого платья. Приходится дрожать над каждой парой туфель… Разве я живу, как другие люди? Что у меня есть?… Семейная жизнь?.. Знакомства в высшем свете?.. Балы?.. Курорты?.. Только пыль в глаза пускаем — и больше ничего!.. Ах, если бы я вовсе не встретилась с тобой!.. Если бы не Фици, мой ангелочек!.. Да пойми же ты, наконец!.. Нам надо идти!.. Я им написала, что приду!

Ненависть, светившаяся в ее глазах, потрясала сильнее всяких слов хилого, болезненного Мороя. Во время подобных сцен он слепо покорялся жене, испытывая лишь унижение и разочарование.

— Софи, — прошептал столоначальник, — я заложил у еврея и часы и цепочку — единственное, что у нас еще оставалось… Я взял деньги вперед, в счет жалования, лишь бы у тебя было двести лей… Я послушался тебя… но рассуди сама — долго ли это может продолжаться… Если мы и сегодня проиграем, то уже нечего будет закладывать!

— Довольно! Эта комедия тянется со дня свадьбы! Все та же бессердечность! Все тот же эгоизм! Я хочу поговорить с директором о твоем повышении. Он обещал мне… Мне, понимаешь? Мы не можем стоять в стороне, как нищие… Мы люди образованные, чем мы хуже других?.. Меня поражает, что ты не чувствуешь, с каким презрением относятся к тебе хорошо воспитанные люди, когда они видят, что ты дрожишь, как нищий, над каждым потерянным леем!.. И они правы… Таков свет… Такова жизнь… А у тебя ни ума, ни сердца!

Госпожа Морой бросилась на старый диван, крытый шелком, и зарыдала, прижав к лицу унизанные кольцами руки. Ее приглушенные, частые всхлипывания будто дробь вонзались в сердце Мороя, которое билось все сильнее и сильнее.

Морой поднялся. Он был как в бреду; едва держась на ногах, он осторожно шагнул, боясь оступиться, и опустился на колени у ног жены. Дыхание его остановилось, как у человека, который падает в бездонную пропасть; ему показалось, что прошла целая вечность, пока колени его, наконец, коснулись ковра; ему стало до боли стыдно, на щеках у него выступили красные пятна.

Он тихонько протянул руки к коленям госпожи Морой, которая продолжала хныкать, тщетно пытаясь выжать из глаз хоть слезинку. С видом собаки, привыкшей к побоям, Морой прошептал, лаская ее:

— Если ты хочешь… Если ты говоришь… Если иначе невозможно… Одевайся, Софи, дорогая… Мы пойдем… Как ты хочешь… Только не плачь… Ведь ты знаешь, что это тебе вредно…

Его однообразные ласки становились все смелее. Он дотронулся до ее плеч. Когда же он коснулся сухими, потрескавшимися губами ее маленькой, душистой руки, на его лице, изнуренном канцелярской работой, засветилась улыбка.

Уткнувшись в ее колени, Морой несколько раз поцеловал их и уже не мог поднять отяжелевшую голову: ему было бесконечно хорошо, и в то же время он боялся прямо взглянуть жене в глаза.

Не зная, как закончить разговор и вместе с тем уже не в силах больше молчать, он пробормотал:

— Если ты хочешь… если ты говоришь… Может быть, сегодня вечером нам повезет, наконец… Вставай, Софи… Я пойду сейчас за пролеткой…

Госпожа Морой, отерев сухие глаза, ответила резко, не желая выказать своей радости:

— Как ты?.. Почему ты? А где же прислуга?..

— Стане… я не мог заплатить за два месяца… У меня ничего не было, кроме этих двухсот лей… Она ушла, угрожая судом…

Софи быстро встала и, подойдя к зеркалу, снова начала причесываться. Держа в зубах шпильку, она распустила косички, туго заплетенные на лбу.

Морой, напрасно жаждавший услышать от нее хоть слово, поймать ее улыбку или мимолетный взгляд, надел уже потерявший форму цилиндр и летнее коричневое пальто, выгоревшее на солнце. Вздрогнув от звука отодвигаемой щеколды, он проскользнул в дверь, едва осмелившись, наконец, вздохом облегчить свою душу. Под навесом свистел ветер. Три закрытых двери отделяли Мороя от Софи, и все же он с тайным страхом бросил взгляд на окно. Ему показалось, что его столь тщательно скрываемый гнев, вырвавшись наружу, распахнул одну за другой все двери, разбил стекла и выдал его с головой.

II

Было одиннадцать часов вечера. Дождь так стучал по гонтовым и железным крышам, что казалось, будто бьют в барабан. Пролетка с поднятым верхом с трудом преодолевала непролазную грязь окраины. Лошади, сдавленные шлеями, тяжело дышали, почти касаясь мордами земли; из-под копыт их летели комки липкой грязи и разбивались о козлы, колеса, подножки и верх пролетки. Извозчик бранился. От моста Могошоаей он добрался до церкви Алба, а затем свернул на улицу Фынтыни. Янку Морой, ткнув извозчика в спину концом зонтика, велел ему остановиться перед двухэтажным домом, освещенном сверху донизу, ajurnu^[7], по выражению Софи Морой.

Извозчик вертел в мокрой мозолистой руке блестящую монету.

— Барин, побойтесь бога, я уморил лошадей… И всего один франк?

Потом, видя, что барыня тянет господина к парадному входу, он повысил голос:

— Вы меня наняли от самого театра… я не уеду отсюда!

— Черт бы его побрал, дай же ему еще что-нибудь, — шепнула Софи, подталкивая мужа.

— Софи, у меня нет ни гроша… останется только сто девяносто восемь лей…

— Ну дай ему что-нибудь… нас услышат наверху… какой срам! У тебя нет денег даже на извозчика!.. Мы еще не успели войти, а ты уже начал тратить эти двести лей… Ты будешь виноват, еслимы проиграем!

Морой вздрогнул. Он протянул извозчику еще один лей. Пот выступил у него на лбу.

Он виноват… Как же это он не догадался взять у писаря взаймы два франка?..

И когда он поднимался по лестнице, в ушах его уже звучали пронзительные вопли жены, которая в истерическом припадке будет завтра доказывать ему, что он виноват.

На лестнице он несколько раз споткнулся, перекладывая платок из кармана в карман, хотел было вынуть часы и, не найдя их, испугался, что потерял, но тут же вспомнил вывеску «Соломон Бернштейн и Сын» напротив церкви Крецулеску.

В конце концов он убедил себя в том, что действительно будет виноват, если они и сегодня, как всегда, проиграют.

Он поднимался вслед за Софи. Подойдя к дверям, она отобрала у Мороя деньги для «своих комбинаций», оставив ему только пятьдесят лей, потом взяла его под руку. Берясь за дверную ручку и еле сдерживая гнев, она шепнула ему на ухо: «Янку, будь осторожен!.. Не горячись… Смотри в оба!.. Не гонись за ставкой!»

Двери гостиной распахнулись. Господин директор вышел им навстречу. Он вертел вокруг пальца золотую цепочку часов; живот его так и трясся от смеха. Любезно поцеловав руку госпоже Морой, он протянул своему столоначальнику лишь кончики пальцев. Морой прикоснулся к ним с подобострастием, подобающим подчиненному.

Директор разгладил рыжие бакенбарды и, часто моргая узкими глазками, подал руку госпоже Морой, оставив позади своего подчиненного, робко ступающего но ковру начальника.

Посреди гостиной стояли два длинных стола, за которыми сидело множество гостей. За одним столом — мужчины, за другим — женщины. Директор остановился, все заулыбались, и он представил вошедших:

— Мне кажется, что вы все знакомы… Господин и госпожа Морой…

В гостиной на потолке висела люстра; она покачивалась, и пламя свечей, расположенных в три ряда, слегка колебалось. В зеркалах, с обеих сторон вделанных в стены, отражались, бесконечно умножаясь, столы, стулья, обитые красным шелком, все гости, их лица, жесты. В зеркалах господствовало движение, в гостиной — шум.

На стенах, оклеенных обоями, разрисованными букетами роз и сирени, висело несколько картин и гелиогравюр. На овальных столиках стояли коробочки с табаком, вазочки с вареньем, тонкие белые стаканы с матовой полоской, тарелочки и фарфоровые чашки с серебряными ложечками.

Гостиная напоминала трактир — она была полна дыма, обои пожелтели, и даже мебель пропахла табаком.

На двух столах, покрытых зеленым сукном, стояло по большой бронзовой лампе.

И мужчины и женщины с азартом играли в карты.

Шум возникал то на одном конце стола, то на другом, потом утихал на мгновенье, а затем вновь возобновлялся — лился поток восклицаний, шуток; одни бросали их весело, другие — с горечью.

Дамы говорили все разом и сердито швыряли на стол карты.

И заглушая весь этот гам, раздавалось равномерно, как бой часов:

— Карта.

— Есть.

— Нет.

— Семерка.

— Восьмерка.

— Пятерка.

— Пас!

Колоды карт переходят из рук в руки; те, кто проигрывают, швыряют их с досадой, те же, у кого была счастливая рука, бережно кладут их на стол.

За столом, где играют мужчины, в самом центре, сидит директор министерства финансов; напротив него. — известный адвокат, бледный, седой, с гладко выбритыми щеками и густыми усами; он насвистывает польку и позвякивает горстью золотых монет, раздражая своим равнодушием капитана Делеску.

Капитан сердито комкает в руках двадцатифранковые кредитки; стул скрипит под ним при каждом его движении. Это толстый, грузный мужчина с багровыми щеками; кончик носа у него красный, бородка — клинышком, черная и длинная, челюсти сильно выдаются, голова суживается к макушке; широкий затылок, плотно стянутый воротничком мундира, колышется, как бесформенная груда жирного мяса. Возле капитана — молодой Палидис, сын банкира; он следит за игрой, покуривая папиросу, и время от времени выпускает изо рта кольца дыма, которые, все расширяясь, постепенно теряют очертание и окутывают голову старика, сидящего напротив него.

На одном конце стола, окруженный молодежью, восседает господин Кристодор, бывший корчмарь, ныне владелец трех поместий; он тасует карты и ждет своей очереди, не спуская глаз с рубля, брошенного на стол.

Спустя час всякие понятия о приличии исчезли. Каждый развалился на стуле так, как ему было удобно. Вспотевшие толстяки, в страхе перед проигрышем, обуянные жаждой наживы, расстегивали жилеты.

Один лишь капитан сидел в наглухо застегнутом, как полагалось по уставу, мундире, обернув шинель вокруг бедер, огромных, как два бурдюка с салом.

— Капитан, — обратился к нему адвокат, — вы раскалились, как печь, отчего бы вам не повесить шинель на вешалку? Обоим нам было бы удобнее.

Как раз в это время капитан подсчитывал в уме, что уже трижды он удачно держал банк… Сейчас в банке сто тридцать лей… Он несколько раз протягивал колоду карт, намереваясь уступить кому-нибудь место банкомета, но потом быстро отдергивал руку.

— Ну, сдаешь карты или нет? Если боишься, уступи место другому. Начал играть в карты, еще когда унтер-офицером был, и все никак не научишься! — накинулся на него молодой Палидис.

Капитан почесал двойной подбородок; казалось, будто скребли брюхо судака. Он повернул голову к дамам и закричал густым басом:

— Лина, дорогая, три раза мне повезло, рискнуть ли в четвертый раз?

Все засмеялись; послышался пронзительный голос худощавой дамы:

— Ну, сдавай еще раз!

Капитан сдал карты и проиграл.

Взбешенный, он вскочил и грубо крикнул адвокату:

— Оставьте же, наконец, меня в покое! Какое вам дело до моей шинели?

Всеобщий смех заглушил бычий рев вояки, простодушная ярость которого показалась всем нелепой.

— Это шинель виновата.

— Пошли ее ко все чертям, капитан!

— Не видишь, что ли, — ей недостает двух пуговиц!

— С нее свалится погон.

— Отошли ее домой, Делеску, иначе проиграешься в пух и прах!

Капитан ушел, ступая тяжело, как слон. В прихожей раздался его голос:

— Эй, солдат!.. Повесь шинель на вешалку… Выброси ее вон… Немедленно отнеси ее домой, а мне подай новую…

Возвратившись, он сел спиной к адвокату, который весело позвякивал горстью золотых монет.

Морой проиграл тридцать лей. Он сидел, подперев голову рукой, ослабевший, печальный, погруженный в мрачные думы о том, как бы вырваться отсюда, из этого скопища людей, где звенели деньги, где все хохотали и бранились. Кровь приливала к сердцу; ледяной холод змеей пробегал у него по спине, он дрожал с головы до ног; в ушах стоял гул, похожий на отдаленный грохот волн в ночную пору. Иногда как сквозь сон он чувствовал, что сознание его мало-помалу гаснет, как уголь, засыпанный золой. Все кружилось у него перед глазами. Игорный стол словно уплывал, унося с собой последние жалкие гроши. Слабеющий рассудок Мороя временами совсем угасал. У него было такое ощущение, точно он висит в воздухе. В желудке он чувствовал тяжесть, к горлу подступала тошнота.

— Господин Морой, ваша очередь метать банк, — обратился к нему старик Кристодор.

Столоначальник внезапно встрепенулся, как дремлющий человек, голова которого клонится на грудь.

Младший лейтенант, кавалерист, прищелкнув языком, прошел мимо директора министерства финансов и, потянув его за рукав, показал глазами на столоначальника, мурлыча себе под нос: «Воспрянь, румын, от ве-е-е-е-чного с-с-с-на»^[8].

Директор улыбнулся, весьма искренне сожалея, что «у бедняги Мороя такое скромное жалованье».

Раскачиваясь на ходу, шаркая ногами и позвякивая шпорами, офицер направился к столу, где играли дамы. Он обошел вокруг стола, поглядывая на сидящих дам и улыбаясь с натянутой любезностью каждой из них и молодой и старой. Остановился он только позади госпожи директорши, приблизился к ней и, воспользовавшись размолвкой, возникшей среди дам, что весьма часто случается с ними во время игры в chemin de fer^[9], слегка коснулся ее плеча.

Директорша сделала вид, что уронила на пол кредитку и, наклонившись, чтобы отыскать ее, шепнула лейтенанту:

— Нику, ты все проиграл?

Офицер, как истинный кавалер, быстро нагнулся, чтобы помочь госпоже директорше; ощупью отыскивая деньги, он погладил ее по колену и, подняв глаза, ответил, притворно закашлявшись:

— Не повезло, милая моя! Проиграл! И даже все, что у меня самого было…

По правде сказать, он не помнил точно, были ли у него собственные деньги! Но во всяком случае он не лгал, он действительно проиграл триста лей с такой легкостью, точно они ему с неба свалились.

Когда молодой офицер услышал, что за столом, где играли мужчины, произнесли: «В банке двести пятьдесят!» — он ринулся вперед и крикнул самоуверенно: «Ставлю пятьдесят!» — сунув на ходу в карман брюк четыре скомканных двадцатифранковых кредитки.

— Господин директор, — продолжал он, — вообразите себе, какая удача: вот вчера у меня было три двадцатки, и я выиграл в клубе «Прогресс» тысячу лей. Я бы и больше выиграл, если бы не двое самых желанных посетителей бухарестских салонов — один депутат, а другой адвокат, — они испортили игру, затеяв драку, причем орудовали стульями. Видите ли, они подозревали друг друга… в политических интригах.

— Я протестую. — вмешался юрисконсульт, — вчера вечером я тоже был в клубе (он был членом клуба!), и ничего подобного там не произошло!

Но, увидев, как побагровел юный лейтенант, он прибавил:

— Впрочем, если я говорю ничего, то это, в моем представлении, почти ничего. Это смотря по тому, как судить.

— Да, смотря по тому… как судить, — смущенно пробормотал кавалер, не находя себе места.

— Нику, ты выиграл! — сказал ему директор, пристально глядя на него.

— Merci, mon directeur^[10], — поспешно ответил офицер, отбрасывая с узкого лба прядь напомаженных волос.

— Капитан, — возмутился адвокат, — я еле избавился от вашей жаркой шинели; а теперь уж будьте столь великодушны, найдите себе другое портмоне вместо этого бутылочного осколка… смею вас уверить, он вовсе не благоухает.

Игроки вновь развеселились, на их утомленных лицах появилось оживление. Все смотрели на бедного капитана, у которого от стыда и от проигрыша голова шла кругом.

— Капитан, а где ты нашел этот бутылочный осколок?

— Скажи по правде… Это останется между нами…

— Держу пари на три пятака, что ты не пьешь из него кюрасо.

— Больше не разрешайте ему выходить…

— Капитан, брось ты этот осколок. Все это ерунда, он тебе удачи в игре не принесет…

— Господа! — закричал директор, едва сдерживая смех (он видел, как капитан засовывал бутылочный осколок в карман мундира). — Господа, мечет банк господин Морой!

Столоначальник взялся за карты, протянув скупым и безнадежным жестом последнюю монету. Он начал сдавать карты противнику и придвинул монету к себе. Плохая примета. Вначале он слишком далеко отодвинул ее от себя. Морой чувствовал, что задыхается.

— Девять! — поспешно выкрикнул бывший корчмарь, а ныне помещик, Кристодор, быстро придвинув к себе обе ставки.

Господин Морой выронил карты. Руки его бессильно опустились на стол. Он закрыл глаза. Его душил сухой кашель.

У него осталась только одна карта.

— Тяните карту, дружище Морой… Черт знает, может быть, и повезет? Тяните карту! — подбодрял его Палидис, возмущенный радостью старика Кристодора.

И, схватив колоду, он раскрыл вторую карту банкомета, швырнул ее на стол и удовлетворенно сказал:

— Трефовый валет с девяткой бубен — это тоже девять!

— Браво! — с удовлетворением зашумели игроки, поставившие на банкомета.

Помещик, побледнев от злости, положил перед банкометом деньги.

Мрачная радость, похожая на радость больного, который за день до смерти видит во сне, что он выздоровел, охватила Мороя; его изможденное лицо, на котором резко выделялись нос и скулы, немного преобразилось.

Он снова сдал карты, но на этот раз проиграл.

Передав колоду карт помещику, он подпер кулаками отяжелевшую голову…

— Вы проиграли все, господин Морой? — спросил адвокат.

— Тсс! — перебил его директор министерства финансов, показывая глазами на госпожу Морой.

— Ну, и лучше, что ты проигрался, — пробормотал капитан Делеску, дергая свою бородку, — все равно тебе не везло!.. — закончил он.

— Сколько раз он ставил против меня, — продолжал бурчать себе под нос капитан, — и вечно ставил нищенскую сумму — каких-нибудь четыре лея, он всегда срывал мне банк. А теперь вот… ну и хорошо. Это мне даже на руку!

III

— Mesdames et messieurs^[11], чай подан! — воскликнул директор, вставая из-за стола. Довольно потирая руки, он незаметно сунул в карман брюк горсть золотых монет.

Мужчины поднялись; одни были расстроены, другие равнодушны, третьи весело шутили. Они подошли к столу, за которым, препираясь между собой, играли дамы.

У Софи уже не было денег, чтобы держать банк. Разъяренная, она поднялась со стула.

— Он проиграл все! Скотина!.. Он проиграл все! — прошипела она, увидев Мороя.

Он сидел за столом один, полузакрыв глаза; его знобило, голова у него кружилась, он почти терял сознание. Смутный страх терзал его, как дурной сон.

Измученный страданием, Морой, наконец, забылся, руки его бессильно упали со стола, покрытого зеленым сукном; но вдруг он почувствовал, что кто-то трясет его за плечо. Он вскочил на ноги, сознание вернулось к нему, он вновь ощутил дикую ненависть к тем людям, которые окружали его, — ненависть человека слабого, больного, эксплуатируемого, сраженного судьбой.

Он повернул голову и… в изнеможении снова опустился на стул. Рядом стояла Софи. Глаза ее сверкали холодно и безжалостно.

— Ты проиграл все! — процедила она, хватая его за плечо (ее посиневшие губы дрожали от злости). — Отвечай… все? У тебя и четырех лей, наверно, не осталось?

— Да… Софи… все… — прошептал Янку Морой.

— Я же тебя предупреждала, что и сегодня вечером мы опять проиграем и все по твоей вине. Опозорил ты меня!

— Да… Софи… я — неудачник… Прости меня… Я приношу только неудачу…

В глазах у него потемнело. Зная заранее ответ Софи, он почувствовал, что силы совсем покидают его. Ноги у него дрожали, голова кружилась, он не мог вымолвить ни слова. Несколько слезинок выкатились из его глаз и поползли по морщинистому лицу.

— Убирайся отсюда! Убирайся сейчас же… Тебя могут увидеть!..

Софи указала ему протянутой рукой на дверь, ведущую в коридор. В этот момент она напоминала статую.

Когда же Янку Морой, пошатываясь, вышел из комнаты, она презрительно плюнула ему вслед:

— Больной… дурак… неудачник!

IV

Дамы согласились прервать игру, но очень неохотно.

От стаканов с горячим чаем подымался густой, душистый пар, наполняя спертый воздух гостиной ароматом донника.

Гости разбились на группы. Одни прогуливались, разговаривая и принужденно посмеиваясь, другие, развалившись на диванах, медленно попивали чай.

Дождь ударял в окна с такой силой, будто кто-то сыпал пригоршнями горох. Ветер завывал по-осеннему.

Усевшись в сторонке, линейный капитан, капитанша и ее сестра Мими, смазливая, пухленькая брюнетка, лениво пили чай и жевали брашовские сухари; каждый был занят своими мыслями, строил планы, которые, может, и осуществились бы, не допусти они того или иного промаха или не торчи у них за спиной, как столб, какой-нибудь болван.

К ним подошел молодой Палидис. Улыбаясь, он опустился на диван рядом с Мими:

— Ах, какая ужасная погода на улице, как грустно завывает ветер!

— Вы правы, грустно проигрывать в карты, — ответила Мими и, усмехнувшись, пригубила чай.

— Пойми, Лина, — бурчал капитан, — я бы и с четверкой выиграл. У понтера была восьмерка и пятерка. Подумай только, дорогая, старик Кристодор… никогда не прикупает к пятерке. В банке стало бы двести пятьдесят… Сдай я еще два раза… и выиграл бы тысячу лей…

— А я, Делеску… Эх, даже говорить не хочу… ты во всем виноват… Вот в последний раз не хотел дать мне пять лей… а я бы ощипала директоршу за милую душу. Я… следила за игрой. Шли пять выигрышей подряд. Я сразу сорвала бы сто восемьдесят лей. И вот тебе истинный крест, больше бы играть не стала. Но что с тобой поделаешь? Ты не хочешь понять. Меня точно осенило… ясно же как божий день…

Делеску закрыл глаза и, наклонившись к жене, что-то тихо прошептал ей на ухо; она успела расслышать только отдельные слова: «Завтра… деньги… ревизия». И, хотя он говорил шепотом, мадам Делеску сердито накинулась на него:

— Тише, какого черта ты так орешь! У меня уши лопнут!..

V

В углу гостиной младший лейтенант Нику весело болтает с госпожой директоршей. Время от времени он повышает голос, чтобы все присутствовавшие слышали, что он говорит о самых обыденных вещах. Он рассказывает ей о новой оперной труппе, о знаменитой примадонне, которая приезжает специально ради них, румын. А впрочем… Он уже однажды слышал ее… не прошло еще и года с тех пор, как он был свидетелем того, как она положила на обе лопатки мадам Краусс из Парижской оперы… Голос офицера все понижается, переходит в таинственный шепот. Директорша оживляется, она явно чем-то возбуждена, лихорадочным движением поправляет локоны на лбу. Ей хочется коснуться руки Нику, но она не решается… Глаза ее так и бегают по сторонам; она часто моргает и, притворно вздыхая, ласково шепчет: «Нет… ей-богу, нельзя… нет, это невозможно… Ну, ладно. Посмотрим… Да пойми же ты, наконец… Ох, Нику, какой ты еще ребенок!.. Ну, погоди, пока гости сядут за карты… И смотри, чтобы он тебя не заметил… По коридору… вторая дверь… налево…»

Чаепитие подходит к концу.

Стоя около окна, директор министерства финансов разговаривает с госпожой Морой о служебных делах, обязанностях, о продвижениях по службе и об обновлении персонала; он особенно подчеркивает каждое слово всякий раз, когда кто-нибудь проходит мимо них. Его узкие глазки самодовольно поблескивают, лицо багровеет, он то и дело наклоняется к госпоже Морой и бросает игривые словечки, смакуя их, как леденец. Ему не стоится на месте. Он то замолкает, то снова начинает говорить, ловя улыбку госпожи Морой. Они отходят к окну: за портьерой они чувствуют себя куда свободнее. Гости сели за карты. Директора и госпожу Морой уже никто не видит, ими никто не интересуется, никто, даже директорша, которая зачем-то на минутку вышла из гостиной.

— Софи, я исполню всё, что ты у меня ни попросишь… все… — шепчет директор и целует ее руки, когда она поглаживает его длинные рыжие бакенбарды.

— Да!.. А я тебе говорю, что ты меня не любишь… В этом я уверена… и ты прав… Я — всего лишь жена какого-то Мороя… Все напрасно, я так и останусь… женой Мороя…

Софи с грустью высвободила свою руку, опустила глаза и покраснела. В эту минуту она была действительно красива. Зажмурившись, она немного приподнялась на цыпочки, повернулась к окну и тяжело вздохнула:

— Ах!.. Ты не можешь меня любить!

Директор, очарованный этим неверием, которое придавало меланхолическое выражение ее округлому лицу, этой страстностью, которая возвышала ее над теми, кто сидел за карточным столом, очарованный ее гибким станом и соблазнительной грудью, вздымавшейся под светло-желтыми кружевами, поцеловал ей руки и привлек к себе.

Софи повторяла задумчиво:

— Ты меня не любишь…

И директору (который никогда не знал, что такое любовь), охваченному внезапной прихотью, показалось, что Софи сегодня не такая, как обычно; он почувствовал, что сердце его наполняется решимостью… На миг ему показалось, что все, что сейчас происходит, началось давно-давно, еще когда он был молод, и будет продолжаться до конца его дней.

— Софи, ты совсем ребенок… И ты еще сомневаешься?

Прижавшись лицом к плечу Софи, он коснулся губами ее теплой розовой шеи.

Госпожа Морой чуть отстранилась и, вглядываясь в ночную тьму, провела рукой по лбу и томно ответила:

— Да… я сомневаюсь… Ты никогда не говоришь мне о наших планах на будущее… Я ждала… думала, ты мне хоть слово скажешь… Если бы ты знал, как я страдаю!

Она закрыла лицо руками и некоторое время молчала; плечи ее нервно и часто вздрагивали.

— Софи, проси у меня все, что хочешь… Чем я могу доказать тебе свою любовь?.. Ну, пойдем в другую комнату… поговорим…

— Не пойду! — отрезала Софи, отнимая руки от лица.

Глаза ее блеснули.

— Не пойду. Ты сказал мне, что разведешься с ней. Что же тебе мешает? Детей у тебя нет… Приданого ты за ней не брал… Никуда не пойду!

— Я сделаю все, все, что ты хочешь, — твердил директор. — А как же быть с Мороем? Как же ты…

— Я?! Я?! — воскликнула Софи, скрестив на груди руки. — Да разве другая женщина могла бы сделать больше, чем сделала я? Ты не видишь, до чего он дошел? Если он стал похож на тень, то это только из-за меня… понимаешь? Я страстно люблю тебя… а его ненавижу и мучаю… Бедный Морой! Что еще могу я требовать от него? Он беспрекословно исполняет любой мой каприз… В чем его можно обвинить перед судом?.. Ну говори, ты разведешься?.. А то… Отвечай же немедленно, или ты никогда больше меня не увидишь!

Ее напряженные движения, блестящие глаза, голос свидетельствовали о такой твердой решимости, что директор затрепетал. На миг ему показалось, что он действительно любит Софи, что он весь во власти этой гибкой, влекущей к себе женщины.

— Хорошо, Софи… Пойдем в другую комнату и поговорим… Моя жена такая глупая и некрасивая, а ты… Ну пойдем, пойдем! Уже поздно… Сейчас гости начнут расходиться… Софи!..

Он хотел броситься перед ней на колени, но Софи вовремя остановила его.

— Я пойду по коридору, а ты выйди в другую дверь, — хрипло сказала она и вышла из комнаты.

Мужчины и женщины, сидя за столом, продолжали игру. Их безжизненные лица ничего не выражали, Они походили на мертвецов. В каждом их движении чувствовались отвращение, усталость, желание забыться. Души их были опустошены.

Старик Кристодор заснул, сидя в кресле, и храпел, засунув руки в карманы и свесив голову на грудь. Палидис пускал клубы дыма. Капитан что-то ворчал себе под нос. Дамы шумели. То за одним, то за другим столом раздавалось:

— Восьмерка!

— Пятерка!

— Карту!

— Девятка!

— Ва-банк!

— Ну, ставишь или нет?

— Вот не везет!

— Весь вечер вы мне покоя не даете! Как только сдам вам карты, так сразу проиграю. Вот нечистая сила…

— А где же директор?

— Припрятывает наши денежки!

— Он-то всегда выигрывает…

— Сейчас, наверно, явится…

VI

Бедняга Морой, гонимый судьбой и людьми, вышел из гостиной; дождь лил как из ведра; частый, сильный ливень шумел протяжно, печально. Молнии извивались во тьме, как огненные бичи.

Когда он очутился на галерее, свежий воздух, сверкание молний и грохот грома словно воскресили в нем почти уже угасшую жизнь.

Его мысли, скованные до этой минуты, теперь прояснились; общество, выбросившее его за дверь, предстало перед ним во всей своей бесчувственности, беспощадности и бесстыдстве. Он понял, что жена, которую он боготворил сам не зная почему, — это змея, пригретая им на груди.

Морой немного прошелся по застекленной галерее, которая выходила во двор. К нему вернулись силы. Головокружение мало-помалу прошло, мысли стали отчетливее; во мраке ночи перед ним ярко вырисовывались картины прошлого: он словно вновь пережил последние шесть лет своей жизни, эти годы, проведенные в каком-то оцепенении. Его охватило горькое сожаление о бесплодно растраченных силах, подорванных бессонными ночами, вечными ссорами с женой, заботами, службой в канцелярии.

Он содрогнулся; сердце его учащенно забилось, потом замерло. В горле он почувствовал какой-то горький привкус, что-то соленое, едкое вдруг обожгло пересохший рот.

Морой судорожно стиснул горло обеими руками, пытаясь задушить себя; ему казалось, что жизнь уже покидает его. Но вдруг его охватил страх: как это навсегда расстаться с канцелярией (с затхлым запахом бумаг, папок и архивных дел), с домом, с новой крытой галереей, с кроватью, на которой только во время болезни и мог он отдохнуть, с обществом, хотя и ненавистным ему, однако обладающим какой-то прелестью, поскольку он все же вращался в нем… Ему стало мучительно больно, когда он представил себе, что глаза его закроются навеки и он уже никогда больше не увидит Софи, которая так терзала его… Ужас объял его при мысли о том, что он будет лежать в гробу… и глыбы земли, предвещающие вечную тьму, упадут на сухие сосновые доски… Морой содрогнулся, из груди его вырвался стон, заглушенный печальным, диким завыванием ветра, наполнявшим галерею.

Он болезненно закашлялся и снова почувствовал во рту привкус ржавчины. Пальцы его еще крепче впились в горло, напряглись, как стальные пружины. Он задыхался.

Морой продолжал душить себя, испытывая в то же время страстное желание жить. Жизнь со всеми ее горестями и смерть с ее леденящим, непостижимым покоем вмиг предстали перед ним. Он весь покрылся холодным потом. В ужасе добрался он ощупью до первой попавшейся двери.

Высоко в небе раздался страшный удар грома. Морой содрогнулся. Пальцы его разжались, руки повисли как плети. На миг вспыхнула молния, и он увидел, как широкая струя крови хлынула у него изо рта. Потом непроглядная тьма снова поглотила Мороя, его полные ужаса глаза, широко разинутый рот.

Ноги его подкосились. Он прислонился к двери, и она приоткрылась. Морой поспешно бросился во мрак комнаты и повалился на край стула, но стул опрокинулся, и он рухнул, ударившись головой об пол.

VII

Директор, ведя под руку госпожу Морой, остановился около двери, открытой настежь.

— Это ветер распахнул ее, — шепнул директор. — Пойдем… Мы будем одни… Ах!.. Как я счастлив!.. Ты со мной!..

В темноте он различал только дымчатое платье госпожи Морой. Еще на пороге комнаты он обнял ее и начал страстно и порывисто целовать шепча:

— И глаза!.. Оба!.. И другой!..

— Ах!.. Какой же ты сумасшедший!.. Словно тебе пятнадцать лет!..

Они вошли в комнату, тихонько прикрыв за собой дверь.

Ощупью добрались они до кровати. Софи уселась директору на колени, обхватив его шею обеими руками.

— Ты разведешься с ней, правда?.. Но только немедленно, тотчас же! Как хорошо нам будет вдвоем… Да?..

Директор, расстегивая ей на груди платье, шептал дрожа:

— Да, Софи, я буду твой… Я так люблю тебя, а жену ненавижу… Она некрасивая, старая, глупая… А ты… Софи… Я не могу жить без тебя!..

— Зажги свечу! — счастливо вздохнула Софи.

Она сняла жакетку, развязала пояс и быстро сбросила платье на пол, наступая на него ногами.

Послышалось чирканье, вспыхнула спичка, и свеча наполнила комнату желтоватым светом.

Софи в короткой нижней юбке и глубоко декольтированной сорочке протягивала к директору голые руки; ее влажные глаза возбужденно блестели:

— Иди!.. Иди скорей!..

Но директор будто окаменел. Спичка догорала и жгла ему пальцы, но он не замечал этого.

Бледный как полотно, в ужасе, глядел он на дверь, тщетно пытаясь вымолвить хоть слово.

— Иди! Иди скорей!.. — повторяла Софи, сбрасывая туфли.

Директор снова сделал попытку заговорить, но ему удалось только указать пальцем на дверь.

Софи оглянулась. Закрыв лицо руками, она испустила отчаянный вопль и упала на кровать.

Морой приподнялся на локтях. Взгляд его, устремленный на директора и Софи, был ужасен. Он походил на покойника, отбросившего крышку гроба и сорвавшего с лица саван.

Рот его был окровавлен, белая сорочка покрыта красными пятнами, лоб рассечен о ножку стола.

Сделав над собой невероятное усилие, он, наконец, приподнялся, опираясь на руки. Потом, прислонившись к опрокинутому столу, он стал на колени. Глаза его дико блуждали. Он был похож на воскресшего мертвеца:

— Я еще не умер!

Как прозвучали эти слова!

Софи, полураздетая, бросилась вон из комнаты. Совсем потеряв голову, она споткнулась о порог и упала, растянувшись поперек коридора; вопли ее сотрясали дом. Ей показалось, что Морой схватил ее за ноги.

Из гостиной в коридор хлынули игроки. Адвокат поднял Софи, — она была в обмороке. Все столпились на пороге открытой двери. Дамы дрожа отступили назад. Мужчины испуганно спрашивали:

— Что такое?

— Что случилось, господин директор?

Морой, поднявшись, схватил директора за воротник сюртука и, тряся его из последних сил, повторял, захлебываясь кровью, брызги которой попадали в лицо директору:

— Я еще не умер!.. Я жить хочу!..

Вдруг он пошатнулся и упал к ногам директора, разорвав его сюртук сверху донизу. Кровь струей хлынула у него из горла.

Прибежала перепуганная директорша, желтая как воск, в расстегнутом на груди платье; за нею следом — младший лейтенант.

И позади всех капитан Делеску с колодой карт в руках…

VIII

На другой день в канцелярии столоначальника и среди обитателей квартала Икоаней прошел слух, что «господин Морой в возрасте 42 лет умер из-за разрыва вен, и — странное совпадение — почти в тот же час с директором министерства финансов случился приступ эпилепсии…»

Перевод М. П. Богословской.

СПОКОЙСТВИЕ

Посвящается Марии Делавранча

I

Я встречался с ним трижды и всякий раз находил, что он ничуть не изменился: все те же размеренные шаги, чуть склоненная набок голова и то же выражение лица.

И всегда лицо его выражало глубокое спокойствие.

Там, где я встречался с ним, природа была так прекрасна, что тронула бы душу даже самого закоренелого негодяя! Гигантское чело горы Чахлэу, река Дымбовичиоара, синие прохладные воды которой тянутся длинной полоской, рассекая, недра гор, разглаживали морщины на увядших лицах картежников, вливали в души скупцов радость, так непохожую на ту, какую они испытывали, слыша звон денег, услаждали тупых торгашей — да стольких, что их и не перечислить, как не перечислить всех берез и елей, растущих на каменистых склонах гор в этом счастливом краю.

Бурно несутся воды, Дымбовичиоары, перекатывая камни, образуя водовороты и перепрыгивая через сверкающие утесы, родники бьют ключом, их прохладные водяные струи напоминают собой прозрачные, хрустальные дуги; громоздятся горы, вершина к вершине, уходя в небесную высь; приезжие восхищаются, смеются, развлекаются, пьют вино, сидя на мху, мягком и нежном, как зеленый бархат. И только он один смотрит так рассеянно, будто ничего не видит перед собой, слушает шум водопадов и шутки окружающих с таким равнодушным видом, словно ничего не слышит, двигается так бесшумно и медленно, что кажется, он стоит на месте.

Я встречался с ним трижды, и всякий раз мне казалось, что я вижу перед собой не человека, а совершенную машину в образе человека, машину, движения которой могли бы быть тайной какого-нибудь гениального механика, захотевшего поиздеваться и над людьми и над богом: обманывать людей и подражать богу.

II

Во время обеда я сел за стол поблизости от него. Глубокое спокойствие будто свинцовый гроб всегда сковывало этого человека. Даже не чувствовалось, дышит ли он. Взгляд его был прикован к тарелке, руки двигались проворно и с ужасающей точностью. Беззвучно действовал он вилкой и ножом. Когда он разговаривал со слугой, голоса его почти не было слышно. Казалось, он проглатывал пищу, не разжевывая. В этот день стояла страшная жара. Крупные капли пота выступали у него на лбу и падали на одежду, но он не отирал их; все обедали во дворе ресторанчика; резкие порывы ветра то и дело взметали мусор и пыль; посетители недовольно шумели, многие досадовали, что их плохо обслуживают; только он один молчал. И в течение месяца, который он провел на курорте, он ни с кем не разговаривал, ни с кем не здоровался, никому не подавал руки.

Был ли он чем-нибудь опечален, или, быть может, несчастлив, или болен, или лишен рассудка — этого никто не знал. Он был спокоен, как бывает спокоен усталый человек, которому удалось, наконец, заснуть, равнодушен ко всему, как мертвец, и загадочен, как лабиринт пещеры. Окружающие смотрели на него с недовольством, его спокойствие задевало их, шумливых, легкомысленных. Многие, показывая на него пальцами, перешептывались:

— Кто этот господин? Он словно с того света явился!..

— Не знаю… мне кажется, он иностранец.

— На каком языке он говорит?

— Да неизвестно: он всегда молчит!

— Посмотри только на него: перед ним рюмка водки, бутылка вина да полный обед, и все он проглатывает, не разжевывая… никогда не разговаривает, не смеется, не раздражается… Странный человек!..

— Посмотри-ка, — говорила одна смазливая дамочка, обращаясь к артиллерийскому капитану, — какое желтое лицо, какие впалые щеки у этого молчальника! Он всегда за столиком один, и когда ест, такое впечатление, что он просто проглатывает пищу, не разжевывая… Никогда и слова не скажет, да он, наверно, ни о чем и не думает! И голоса его не слышно вовсе, он только губами шевелит. Ты не можешь себе представить, дорогой Поль, как мне действует на нервы это его молчание. Кажется, вот так бы и расцеловала его, лишь бы услышать его голос, на колени бы перед ним упала, скажи он мне только, как его зовут, а если б он хоть раз напился пьяным, я бы, пожалуй…

— Что? — откликнулся капитан, вытаращив глаза и захохотав хриплым густым басом. — Что бы ты сделала, если бы он напился пьяным? Ну-ка, Мими, признавайся, вот я расскажу майору, когда он приедет, пусть посмеется; ну и сокровище, скажет, у меня жена!..

Они залпом выпили несколько стаканов вина. Дамочка, хихикая, принялась ковырять в зубах; ее большие, томные глаза округлились, она похлопала капитана по колену. А капитан, подперев голову рукой, с ленивым видом разглядывал безмолвного, спокойного человека, сидевшего за столом.

— Мими, хочешь услышать его голос?

— Хочу, хочу, — быстро ответила она, стукнув стаканом по столу.

— Что ты мне обещаешь за это?

— Да уж наградила бы тебя пощедрее, чем этого молчальника, если бы он заговорил!

— Ого! — воскликнул капитан.

Он сделал знак слуге и, когда тот подошел, шепнул ему что-то на ухо; потом топнул ногой, улыбнулся и добавил:

— Ну, хватит дурачиться, уж я не поскуплюсь на чаевые.

— И я тоже, — откликнулась Мими, даже не зная, о чем идет речь.

— Что он тебе заказал? — спросил капитан слугу.

— Гуляш.

— Гуляш? Прекрасно… Сейчас он у меня заговорит… Слуга ушел, а капитан, изловчившись, поймал несколько мух. Одним он оторвал крылья, другим раздавил головы, и, когда слуга вернулся с гуляшом, он бросил их в липкий коричневый соус и сказал шепотом:

— Отнеси господину, блюдо получилось на славу, теперь он заговорит!

Дама прыснула со смеху и тихо сказала:

— Да ты с ума сошел, Поль! Стоит тебе только хлебнуть немного, как ты начинаешь куролесить!

Меня огорчила такая жестокость, и все же я едва сдерживал смех, глядя на отвратительный гуляш, который нес слуга.

Незнакомец пристально посмотрел в тарелку, не выказывая ни отвращения, ни досады. Взяв вилку, он спокойно вынул одну за другой всех мух и молча начал есть гуляш, не обращая внимания на громкий смех соседей.

— Какая злая, дурацкая шутка! — пробормотал я, думая, что никто не слышит моих слов; я был возмущен тем, что капитан и его дама развлекались подобным образом.

А незнакомец, этот одинокий и замкнутый человек, спокойно взиравший и на печаль и на веселье, вдруг поднял голову, и едва заметная улыбка на миг появилась на его равнодушном лице.

— Почему вы негодуете, сударь, — ведь это мне надобно сердиться. Вот у меня есть непослушная собака, и сколько бы раз она ни пачкала мне ботинки, я никогда не бью ее. Люди, как и животные; чаще всего они глупы и грязны, но не злы. Вся разница между ними лишь в том, что если люди глупы, грязны и злы, то они глупее, грязнее и злее всякого животного.

Капитан, услышав эти слова, притих. Взяв папиросу, он сунул ее в рот горящим концом. Я хотел было ответить незнакомцу, но он, допив последний стакан вина, взял шляпу и трость и быстро скрылся из виду. Я невольно вскочил из-за стола, точно так же, как помимо своей воли просыпается человек после страшного сна, и, не расплатившись, бросился вслед за этим странным, необычным человеком, голос которого, холодный и пренебрежительный, но в то же время мягкий и добрый, возбудил во мне такое любопытство, что никто и ничто на свете не могло бы удержать меня на месте. Опрокинув стул, я натолкнулся на старую барыню, которая крикнула мне вслед: «Да что вы, сударь, ослепли, что ли?» — и бросился бежать со всех ног, чувствуя, что какой-то рок влечет меня к этому странному незнакомцу.

Я страшно спешил, сердце мое трепетно билось; образ этого бледного, седого, безмолвного, пренебрежительного и такого одинокого человека неотступно преследовал мое воображение. В ушах не переставая звучал его голос — он глубоко ранил меня, как острие холодного стального клинка. Я чувствовал, что в этом человеке было что-то роковое, гипнотизирующее; я словно был прикован к краю пропасти и смотрел вниз, на ее далекое дно, утопающее в густом тумане; и от этой пропасти веяло красивой и пугающей грустью, эта грусть волновала, потрясала, заставляя забывать все окружающее, пронизывала слепой страстью к неведомому.

Наконец, я догнал его. Засунув руки в карманы и держа трость подмышкой, он шел неслышным шагом, сгорбившись, не глядя по сторонам и время от времени вздрагивая. Но, дойдя до извилистого шоссе, которое вело в Нэмэешть и Рукэр, он ускорил шаги и вынул руки из карманов пиджака. Неожиданно он поднял голову, словно был пленен нежной красотой маленьких домиков, белых и чистеньких, окруженных сливовыми садами и зелеными кукурузными посевами, шелестящими на ветру; его изумленный взгляд блуждал по плоскогорью Буги, по широкому и каменистому руслу Рыу-Тыргулуй.

Дойдя до маленького домика, стоящего немного поодаль от шоссе и окруженного невысоким частоколом, за которым росли фасоль и всевозможные цветы, он свернул с дороги, спустился по тропинке, открыл калитку, не оглядываясь вошел во двор, поднялся на крыльцо и скрылся в доме, захлопнув за собой дверь.

Разумеется, я решил подождать его на шоссе.

Я прохаживался около дома, пока не увидел, что со двора вышла красивая, статная крестьянка; я пошел за ней, и между нами завязался разговор. «Ты куда спешишь?» — спросил я. «В корчму», — ответила она. «Зачем?» — «Да вот хочу купить немного лампадного масла, ведь завтра воскресенье». В корчме я угостил ее сначала рюмочкой, потом другой, третьей, и мы принялись болтать.

— Голубушка, — спросил я, — как зовут того господина, что живет у тебя на квартире?

— Ей-богу, барин, я и сама-то толком не знаю, — ответила она. — К нему и не подступиться; весь день молчит, как в рот воды набравши, только ночью и услышишь, как он что-то про себя бормочет; сидит в комнате один-одинешенек, занавески опустит, дверь запрет. Но уж пожаловаться не могу: человек он добрый и платит хорошо. Вот только не дают мне покоя его книги: нарисованы там черепа какие-то… ноги с ободранной кожей… Вот страсти-то, упаси господи!

Крестьянка была веселая и словоохотливая; она согласилась сдать мне комнату, рядом с комнатой неизвестного мне господина, но «не дешевле, чем за сорок лей»; по ее словам, там «чисто, и можно на славу выспаться. А уж перины-то какие! — прибавила она, — так и утонешь в них! А сад какой тенистый, а сливы — прямо пальчики оближешь! Да и чего только нет у меня, — заключила она, — все есть, что только душа пожелает!»

На другой день в полдень я взял чемодан и водворился на новом месте.

III

В первую ночь я не мог заснуть. Сосед мой долго расхаживал по комнате; потом я услышал, как он осторожно запер дверь на засов, а около часу или двух ночи с таким облегчением вздохнул, словно вырвался из рук душившего его человека. Признаюсь, меня охватил страх, когда я услышал, что он заговорил; сначала он пробормотал какие-то неразборчивые слова, потом произнес целые фразы, и, наконец, мне показалось, что он начал читать. Все это было непонятно, странно. Потом раздался такой шум, что я вскочил с постели. Должно быть, он швырнул на пол книги.

Я снова лег, устремив широко открытые глаза во мрак комнаты. Все затихло. Я слышал только печальный рокот реки.

Прошло немного времени, и в соседней комнате опять послышался шум, и на этот раз мне показалось, что моего соседа охватило просто неистовство. Он кричал, бранил кого-то, то и дело вздыхал, произносил невнятные слова, разрывал и комкал бумагу, вероятно это были листы, вырванные из книги. До меня явственно донеслось, как он чиркнул несколько раз спичкой и поджег что-то, и это что-то быстро загорелось. Потом я услышал, как загудело пламя в печи.

Через несколько минут огонь погас, и сосед мой снова начал метаться по комнате, яростно крича:

— Да, да, очень хорошо! Еще один! Еще один! Еще один глупец, который не понимает, что говорит! Так им и надо. Шарлатаны! Боже, как глупы люди!

В эту ночь я в первый раз в жизни понял, что такое смертельный ужас. Сосед мой плакал. Я не мог сомкнуть глаз. Разумеется, он был сумасшедший. Если бы в тот миг в его комнате щелкнул засов, нечаянно им задетый, я бы, кажется, не сдвинулся с места и так бы и оцепенел, как лежал: прижав одну руку ко лбу, а другую стиснув в кулак. Мне чудилось, что все вещи в комнате — стол, занавески, стулья, печь — шевелились, словно какие-то чудовища, страшные звери; их образы мелькали в моем помутившемся от страха разуме, плясали, скакали и кривлялись вокруг меня, будто бы дух сумасшествия, витавший в соседней комнате, вселился в них и повелел им вовлечь меня в свой фантастический вихрь.

Сердце мое неистово колотилось, дыхание замерло; не знаю, откуда у меня взялись силы, — я резко повернулся и уткнулся лицом в подушку. На рассвете сон, благотворный сон, окутал меня своими ласковыми объятиями.

Я проснулся после полудня. Страха моего как не бывало. Ко мне вернулись силы. Я был совершенно спокоен и чувствовал, что меня, как и прежде, неудержимо влечет к незнакомцу.

— Нет, он не сумасшедший… не может быть… Сумасшедший не был бы так рассудителен… мне стыдно перед самим собой…

Пробормотав эти слова, я схватил со стола ножницы, тихонько вошел в соседнюю комнату и прорезал в занавеске два кружка, через которые я мог смотреть внутрь комнаты, как сквозь стекла очков.

Весь день я бесцельно бродил по окрестностям. Я играл в кегли у Красана, взбирался на плоскогорье Буги, дошел, наконец, до Мэцэу. Все то, чем я восхищался еще два дня тому назад, теперь утратило для меня всякое очарование. Красота природы уже не привлекала моего внимания, и я с нетерпением ждал, когда ночная тьма поглотит этипрелестные виды; мысль о незнакомце неотступно преследовала меня.

«Кто он? Откуда он явился? Какой образ жизни он ведет? Днем он спокоен, а ночью так страдает… Кто же он, этот несчастный?»

Около полуночи, увидев, что сосед мой зажег свечу, я тихонько вышел во двор.

Точно назло сияла полная луна, было светло, как днем.

Я на цыпочках подошел к окну незнакомца; взобравшись на завалинку, которая окружала дом, и едва сдерживая волнение, я приблизил глаза к кружкам, прорезанным мною в занавеске.

Я прекрасно видел все, что творилось в его комнате. Вдруг я закрыл глаза.

Поведение мое преступно! — подумал я. — Шпионить за таким добрым и спокойным человеком — это все равно, что вскрыть письмо, полное тайн, письмо, адресованное не мне! Я как вор прокрадываюсь в душу человека, замкнутого и несчастного.

Но когда я открыл глаза, все мои сомнения, все мои высокие и чистые думы в миг рассеялись. Сила, более могучая, чем мои воля и честь, словно пригвоздила меня к окну.

Незнакомец снял пиджак и жилет. Потом раскрыл на большом сосновом столе два толстых иллюстрированных тома. Я не мог разобрать, что было изображено на картинках.

В печке виднелась груда бумажного пепла.

Незнакомец мельком взглянул в одну из книг. Потом, спокойно прочитав страницу, он начал ходить по комнате; шаги его становились все шире, все тяжелее. Бледное, безжизненное лицо прояснилось, озарилось каким-то внутренним светом, немного порозовело, но так быстро, что я понял: это состояние было чуждо его природе; он был объят несвойственным ему пылом, словно подошел к раскаленному очагу, точно его хватил солнечный удар. Глаза его, потухшие и сонные, темневшие под белым, большим лбом, вдруг расширились, загорелись, засверкали, забегали по сторонам; губы приоткрылись, задрожали, он произнес какие-то слова, которых я не расслышал.

Незнакомец яростно метался по комнате и всякий раз, круто поворачиваясь, чуть не ударялся головой о стену.

Внезапно он остановился посреди комнаты и крепко потер лоб рукой. Когда он поднял глаза, они были полны слез. Размахивая руками, словно убеждая кого-то, он воскликнул возмущенно, с отвращением:

— Не верить в бога — это куда ни шло, но не верить в судьбу!.. Идиот и атеист тот, кто не верит в судьбу, в судьбу, которая сковывает тебя железными тисками со дня твоего рождения, в судьбу, которая уготована тебе людьми и обстоятельствами, людьми и их нравами. Человек не свободен; жизнь — это рабство, это карточная игра; роковая карта будет преследовать тебя на протяжении многих поколений, если только твой род не угаснет раньше.

Пробормотав себе под нос: «гм-гм», он опустился на стул возле стола, сжал виски руками и склонился над книгой.

Застыв на месте, я глядел и слушал, но ничего не понимал.

Незнакомец перевернул несколько страниц, потом рука его бессильно упала на том, лежавший рядом, и он заплакал, как ребенок. Слезы одна за другой капали на страницы книги, быстро, как теплый дождь, пока, наконец, перестав, наверно, различать строки, он встал из-за стола, глубоко вздохнул, как и в прошедшую ночь, и, подняв глаза, громко зашептал, словно женщина, молящаяся перед иконой:

— Я именно так и сделал, именно так. В трубки не мог попасть воздух. Кровь имела температуру вполне здорового человека… и трудно было найти кровь чище моей… я не страдал никакой болезнью, которая могла бы передаться ей, в ее кровь не могли проникнуть… миллионы живых атомов, которые бунтуют, нарушают и в конце концов побеждают скрытое стремление жизни к обновлению… Я хотел бы, наконец, убедиться, что допустил ошибку, только тогда я, быть может, сумею победить трусость и разбить свою жизнь, как стакан, из которого пил, пока не опьянел, и вот пить уже больше нечего…

Он опять начал ходить по комнате. Его бледное лицо помрачнело. Мне показалось, что он дрожит. Покружив по комнате, он быстро подбежал к книге, которую читал, и с отвращением швырнул ее на пол, комкая и вырывая страницы; он дышал так громко, что мне почудилось, будто я слышу вдалеке храп испуганного коня.

Скомкав все страницы, он сунул их в печь, зажег спичку, и бумаги вспыхнули. Комната озарилась пламенем. Уничтожив все до последнего клочка, он возвратился к столу и сказал с каким-то злобным удовлетворением:

— Да, так им и надо! Еще один… он сам не знает, что говорит! Еще один… он не довольствуется тем, что ему известно, пишет целые тома о том, чего не знает и чего ему не дано знать!

Вероятно, было уже около трех часов ночи. Луна зашла. Мне стало холодно, но я не хотел покидать свой наблюдательный пост.

Незнакомец, по-видимому, устал: он стоял ко мне спиной, сгорбившись и опершись руками о белый стол. Поразмыслив несколько минут, он подошел к чемодану, открыл его и вынул коробку; потом сел на стул, положив ногу на ногу, поставил коробку на стол, раскрыл ее и вынул лупу и скальпель; засучив левый рукав, он поднес острие ножа к руке чуть повыше локтя и спокойно сказал:

— Разумеется, моя кровь была нехорошей. Опустошенная кровь, унаследованная от дедов и прадедов, потекла по моим венам без моего ведома, помимо моего желания и без ведома моих предков, помимо их желания.

Произнеся это, он нажал на черную рукоятку ножа — тонкое, блестящее лезвие вонзилось ему в руку. Когда он вынул нож, брызнула кровь, окрасив рубашку, которая жгутом обвивала его руку.

Незнакомец спокойно смотрел.

Дрожь пробежала у меня по спине. Увидев, как кровь капала на землю, я почувствовал, что на глаза мои навертываются слезы. От усталости, и страха у меня закружилась голова. Я закрыл глаза и, чтобы не упасть, схватился за железную решетку окна, которая слегка зашаталась.

Придя в себя, я снова припал к отверстиям в занавеске, но уже ничего не увидел. Я заморгал глазами и крепко потер рукой лоб. В комнате по-прежнему был свет, но я ничего не видел.

Вдруг я вздрогнул. Мне показалось, что в глаза мне вонзились два ледяных клинка: сквозь отверстия в занавеске на меня смотрели глаза, сверкающие, как у кошки; они будто старались проникнуть мне в самую душу. Я понял, что попался, и в ту же минуту услышал, как незнакомец, смеясь, обратился ко мне:

— Ну, как, сосед, кровь у меня красная и чистая, не правда ли?

Если бы случилось чудо и мертвец, засмеялся, заговорил бы, то его голос и смех не были бы так холодны, сухи и ужасны, как голос этого черного призрака, постучавшего в окно.

Я бросился бежать. Около ворот ноги у меня подкосились, и я с трудом дотащился до края канавы, идущей вдоль шоссе.

Восток окрасился в пурпур. Запели петухи, хлопая крыльями. В предрассветном тумане все отчетливее вырисовывались цепи гор. Издали доносился рокот реки. Трава была покрыта росой.

То ли от холода, то ли от страха, но я заснул; меня разбудил оглушительный скрип телеги, нагруженной досками, которая спускалась со стороны лесопилки, находившейся в Рукэр. Солнце стояло высоко в небе.

Я провел эту ночь без сна, на ногах; я ничего не ел, все тело ломило, мне было холодно — несомненно, я простудился; голова у меня кружилась, меня бил озноб.

Войдя в комнату, я повалился на постель и тотчас заснул.

Долго ли я спал, не знаю, но мне снилось, что друг, какого трудно сыскать на свете, ласково поглаживал мой лоб и мои окоченевшие руки.

Я проснулся, открыл глаза и остолбенел, не смея ни отвести взгляд, ни пошевелиться, хотя лежал поперек кровати, неловко повернув голову. Я хотел крикнуть, раскрыл было рот, но не мог произнести ни звука. Передо мной неподвижно стоял незнакомец. Взгляд его, как мне показалось, осуждал меня, казнил.

— Не будьте же ребенком, вам нечего бояться! — сказал он мне кротко, и я сейчас же успокоился. — Вы спали на шоссе, простудились. Но это пустяки, пройдет; от всего можно излечиться, вот только сомнения и отвращения к жизни уже нельзя победить.

Видя, что я силюсь заговорить, он взял мою руку в свои и, ласково поглаживая ее, продолжал, улыбаясь:

— Я дам вам бутылку вина, выпейте ее всю, закусите, и все пройдет. Я врач, то есть я изучал медицину, но уже не пытаюсь никого исцелять. Сегодня вечером вы узнаете все, что хотели обо мне узнать. Я много страдал, я глубоко несчастлив, а люди считают меня сумасшедшим, и это выше моих сил, я не могу больше молчать!

Он принес мне бутылку вина, на дне которой виднелись пучки золототысячника, и ушел.

Я выпил вино и отправился в трактир. Плотно закусив, я побрел вдоль берега реки и дошел до моста, который пересекает реку приблизительно на полпути от Кымпулунга до Нэмэешть. Крестьянки в белых сорочках и красных юбках, подобранных сбоку, белили полотно, дети, босые, в одних домотканых рубашках, задранных на животе и доверху набитых сливами и яблоками, плескались в узких ручейках, которые ответвлялись от русла реки и вновь впадали в нее.

Подбрасывая тростью камешки, я думал о том, что, сам того не желая, проник в святая святых такого доброго человека, каким оказался мой сосед.

На берегу реки гудели мельницы, провеивая сквозь свои широкие колеса сверкающие, пенящиеся воды. В сукновальне стучали тяжелые громадные вальки, наматывая и прессуя сукна.

На закате я возвратился домой. Я думал о странном незнакомце и никак не мог объяснить себе того, что произошло со мной вчера, в эту поистине фантастическую ночь; все казалось мне страшно нелепым.

IV

Около десяти часов дверь моей комнаты отворилась и на пороге показался незнакомец; сердце у меня забилось, и я не поверил своим ушам, когда он сказал мне:

— Пожалуйста, зайдите ко мне, если хотите. У меня есть чай и хороший табак. Мы поговорим, ведь вам не терпится все узнать обо мне, не так ли? Нехорошо подглядывать и подслушивать под окнами. Если бы вы получали за это плату, то вам было бы стыдно, вам невольно пришло бы на ум слово «шпион»… Но унизительна ведь не плата, а сам поступок.

Он взял меня за руку и повел к себе в комнату. На сосновом столе лежали книги и хирургический скальпель, покрытый запекшейся кровью, стояли два стакана чая, от которых подымался теплый, ароматный пар.

Я опустился на стул; чувство страха не покидало меня. Сосед уселся напротив меня. Мы выкурили по одной папироске. Он взял стакан чаю, сделал несколько глотков и заговорил; видно было, что ему многое хочется сказать, но трудно собраться с мыслями.

— Да! — произнес он, вздохнув. — Человек со дня своего рождения несет в себе зачатки своей судьбы. Если ребенок остается равнодушным к шуму, к брани, к побоям, думает только о еде и не ощущает жалости к нищим, если, будучи сам сыт по горло, он готов через силу съесть даже последний кусок, лишь бы не поделиться с другим, если он мучает кошек и собак, если собирает вещь за вещью, игрушку за игрушкой — то можно почти с уверенностью сказать, что у этого ребенка будет безмятежная жизнь. Если обстоятельства не столкнут его с предназначенного ему судьбой жизненного пути, он, разумеется, ставши взрослым, превратится в бесчестного, безжалостного эгоиста. Для полноты счастья ему немного надобно: лишь чуточку сообразительности, чтобы уметь красиво причесаться, тщательно стряхнуть пыль с одежды, до блеска начистить ботинки и всегда, всюду лгать.

Заглянув на двадцать лет вперед и судя даже по самым незначительным признакам, можно почти с уверенностью сказать, какой ребенок будет преуспевать и будет счастлив, а какой умрет таким, каким и родился: бедным и несчастным. Если в возрасте пяти-шести лет взгляд его туп и холоден, равнодушен и колюч, то нет никакого сомнения, что тупость чувств у него непосредственно связана с тупостью ума, а этих двух недостатков вполне довольно, чтобы сделать его счастливым на всю жизнь. Если же, наоборот, взгляд ребенка все время меняется, если он нервно щурится или широко раскрывает глаза, если гнев, как и радость, вспыхивают в нем мгновенно, то безошибочно можно сказать, что пылкость, сверкающая в его взгляде, порождена глубокими переживаниями, огнем пылающего разума, и этого достаточно, чтоб он терзался всю жизнь, особенно в нашем обществе, хитром и ничтожном, внешне блестящем, но в сущности варварски невежественном. Вот я, человек ничего не достигший в жизни и никому не известный, могу сказать — не подумайте только, что я хвалю себя, — что случайно я родился ребенком резвым, горячим, добрым; мне были свойственны крайности; я мог заплакать и тут же рассмеяться; я был чувствителен, болезненно чувствителен: злое слово для меня было равносильно пощечине; я обладал одним недостатком: я был беден. И этого было довольно…

Тут он остановился; отхлебнув чай, он пожал плечами и пробормотал себе под нос: «гм-гм», как бы усмехаясь. Потом заговорил снова, часто моргая глазами:

— Не знаю, вполне ли вы понимаете, что такое бедность?

— К сожалению, мне известно, что такое бедность…

— Я говорю не о крайней бедности, а о той, которая заставляет тебя всю жизнь прислуживать богатым выскочкам. Хлеб их кажется тебе горьким, вино — кислым, матрац — набитым камнями, подушка, на которую ты склоняешь голову, — утыканной колючками, а одежда так и жжет тело. А твои хозяева, нажившиеся путем жульнических махинаций и воровства, убеждены, что, оплачивая твои услуги, они покупают и твою жизнь. О боже, с каким отвращением и жалостью я смотрю на них. Они не могли бы сделать свою жизнь краше, обладая даже всеми сокровищами мира. Собаки и слуги — и те живут лучше в их богатых домах, где царит тупоумие.

Я с отличием окончил-гимназию и избрал своей профессией медицину. Учась в университете, я давал уроки детям одного миллионера, который составил себе состояние на злостном банкротстве. Дети были злые, избалованные, ленивые, тупые. Прошло три недели, и как-то за обедом мы заговорили об «успехах детей». Отец, рябой мужчина с толстым животом и жирным затылком, обычно всегда молчаливый, упорно твердил одно и то же: дети его непременно должны стать военными — военное дело, по его словам, это «верный путь» к карьере, в особенности когда «деньжата водятся». А жена его, высокая, худощавая женщина, упрямая и сварливая, — в карман, бывало, за словом не полезет, — держалась иного мнения: дети ее будут не иначе, как депутатами — тут далеко пойдешь, поле деятельности широкое! Мне было противно их слушать, и я вмешался в разговор, заметив, что детям еще многого недостает и многое еще от них требуется.

— Вы слишком уж наблюдательны, сударь, слишком много знаете и слишком много говорите, — ответил мне банкир, держа руку в кармане и нарочито громко позвякивая монетами.

Я в первый раз заговорил с ними, и они впервые беседовали со мной.

Разумеется, на другой день я взял книги и ушел куда глаза глядят. В двадцать лет нетрудно найти себе ложе для ночлега под открытым небом.

Спустя некоторое время я устроился у одного крупного чиновника. Я давал уроки семилетней девочке, довольно миленькой и смышленой, но крайне ленивой и избалованной. Она была единственным ребенком у родителей. Они казались мне более добрыми, более человечными, чем мои прежние хозяева.

Чиновник, человек спокойный, неглупый, но и не отличавшийся особым умом, не утруждал себя науками, боясь, что это будет непосильным бременем для его посредственных способностей. Жена его — красивая, молодая, жизнерадостная женщина, очень любила спорить; она сходила с ума от «Ролла»^[12], недурно декламировала «Le saule»^[13] и «Звездочку» Александри;^[14] особенно одну гениальную простую строку: «Когда мы были на свете одни, ты и я», — она произносила чудесно, с тем чувством, которое было вложено в эту строку, и в ее голосе звучали и грусть и сожаление, глубокие и человечные.

Он умолк. Потом улыбнулся, пробормотав свое обычное, печальное: «гм-гм». Свернув папироску, он прикурил от свечи; затем, посоветовав мне выпить чаю, он продолжал свой рассказ, но таким странным и ироническим тоном, будто подсмеивался над кем-то.

— Барыня была добра ко мне. Она беседовала со мной, смеялась, спорила целыми часами. Ей хотелось знать, каковы мои вкусы. Мы толковали о всех великих поэтах; вызвав меня на спор, она слушала, не двигаясь, пристально глядя на меня, и всегда под конец признавала мою правоту, заявляя, что ей очень нравятся мои рассуждения, нравится, как я читаю стихи.

Я краснел, а она смеялась.

Мы стали друзьями, хотя даже не называли друг друга по имени.

Однажды мы спорили с ней о том, любил ли кого-нибудь один из наших знаменитых поэтов, любил ли как настоящий художник и поэт, и отвечает ли его любовная поэзия глубоким и истинным душевным порывом. Она утверждала, что его поэзия отражает подлинные чувства, я же придерживался иного мнения…

— Что ни говорите, но эти легкие, прозрачные, прелестные стихи, эти удачные сравнения, эта глубокая вера в любовь, — говорила она, — яркое доказательство того, что поэт сам переживал эти чувства и сумел передать их.

— Нет, я с вами не согласен, — возражал я. — Стихи его легки потому, что они не выражают ничего, а музыка стиха и не может быть иной. Чистота же его стихов идет не от глубины чувств, а от полного равнодушия поэта к тому, о чем он пишет. Когда поэт говорит о том, о чем мог бы сказать любой здравомыслящий человек, беззаботно развалившийся на мягкой софе, то ему непростительно быть непонятным, тем более что всю жизнь он только и делал, что чирикал стихами. Его сравнения, как вообще и все изобразительные средства, по своей форме и по содержанию, то есть по тому, как они стремятся осветить и оживить идею, это робкие, ученические поиски. Его пышный стих лишен движения и жизненной теплоты. Вот именно эта пышность стиха и говорит о том, что писатель не умеет одновременно видеть, чувствовать и понимать жизнь. Если он видит и чувствует, то не понимает, а если видит и понимает, то не чувствует. А если же и видит, и чувствует, и понимает, тогда, разумеется, речь идет о том, что уже непостижимо уму заурядного человека. Бесконечные же уменьшительные словечки, найденные поэтом, безжизненные, надуманные образы, полное непонимание человеческой души, бесцветность стиха, холодность чувств — все это обнаруживает в нем человека самовлюбленного, равнодушного ко всему. Я бы сказал, что только когда поэт изображает то, что видит, и записывает то, что слышит из уст народа, только тогда его творения действительно хороши, только тогда он подлинный художник. Тут же любовь, как и все другие душевные переживания, осталась для поэта скрытым недосягаемым сокровищем.

Истинная любовь не так уж красноречива, и тот, кто любит по-настоящему, если и выражает свои чувства, то во всяком случае не прибегает к таким избитым словам и сравнениям, которые могут прийти на ум любому старательному школьнику и любому смышленому помещику.

Она взяла меня за руку; я вздрогнул, меня бросило в жар, стало как-то не по себе. Я ничего не понимал. Мне было страшно. Вся моя словесная храбрость вдруг пропала. Не знаю почему, но я умолк. И даже сейчас я не могу вспомнить, проронил ли я хоть слово, когда мы прогуливались с ней по комнатам.

Впервые ее дружба показалась мне унизительной. Если бы она была просто женщиной, случайно встретившейся на моем пути, если бы она не платила мне и не кормила бы меня, мне бы доставляло удовольствие ощущать теплоту ее нежной руки, опиравшейся на мою руку; я стал бы за ней ухаживать… если бы, разумеется, не убедил себя заранее, что она женщина порядочная. А теперь она точно застигла меня на месте преступления. Я был ошеломлен, все мои убеждения поколебались. А когда раздался звон колокольчика у входной двери и она, вздрогнув, отдернула свою руку, радостно поспешив навстречу мужу, я, признаюсь, так и обомлел.

Мне сделалось невероятно скверно, когда я почувствовал, что моя наивность глубоко ранена, и понял, что чистота моих иллюзий — совершеннейший вздор. Самые лучшие чувства в человеке содрогнутся, если враг неожиданно и быстро нанесет им удар.

Всю ночь одна и та же мысль не давала мне покоя. Если сегодня она сделала попытку сблизиться со мной, думал я, то завтра, без сомнения, она будет меня ненавидеть. Я так по-дурацки вел себя, был так сконфужен; я явился свидетелем того, как она лицемерила и унижалась перед мужем, — теперь она будет видеть во мне лишь несносного братца, который застал врасплох свою старшую сестру.

В течение недели она не разговаривала со мной. Она молчала. Я тоже молчал. Она снова допустила ошибку, и я отлично видел, что жалеет об этом. Она не разговаривала со мной и чувствовала, что тем самым обвиняет себя в проступке, бывшим, по всей вероятности, лишь дерзким и мимолетным капризом, внезапным приливом крови к голове, головокружительной мечтой, иллюзией, переносящей на миг права супруга на юного незнакомца…

Спустя неделю, в один из праздничных дней, она подошла ко мне. Мы были одни. Она улыбнулась, но улыбка ее была злобной, печальной. И, будто вспоминая о том, что произошло только накануне, она сказала мне:

— Значит, вы утверждаете, что стихи, которыми восхищается весь свет, это лишь наивный рифмованный лепет, значит вы считаете, что весь свет заблуждается и только вы правы?

Не знаю, каким образом, но я снова позволил втянуть себя в спор, будто ничего и не произошло между нами. Я увлекся, цитировал отрывки, разбирал отдельные стихи, высмеивал поэтические прикрасы, казавшиеся мне наиболее заурядными и неуместными, и ждал, что она, по старой дружеской привычке согласится со мной, как вдруг услышал ее голос, в котором звучал искусно скрытый гнев:

— Слишком вы много читаете, слишком много знаете, слишком много замечаете и слишком уж много говорите…

О чудо! В эту минуту мне показалось, что я вижу перед собой грубого банкира. Тот же гнев, то же презрение звучали в ее словах.

Я хотел сказать ей: «Вы могли бы меня выгнать вон и менее жестоким образом», но у меня не хватило мужества. Тот, кто считает, что правые всегда смелы, ошибается.

На другой день я ушел и от важного чиновника. Но на этот раз я был опечален, меня охватило сомнение, отвращение ко всему; признаки какой-то неведомой болезни овладели всем моим существом, тяготили мое сознание. Как репетитор я не мог ужиться ни в одном доме и решил поэтому стать писарем, чтобы иметь возможность продолжать изучать медицину.

В том отделе, куда я поступил, надо было подготовить рапорт министру государственных имуществ.

Начальник канцелярии поручил мне переписать черновик этого рапорта, длинный черновик на нескольких листах; он был написан беспорядочно, бессвязно, лишен всякого смысла; в нем были неправильно составленные фразы, неграмотно написанные слова, неверно расставленные знаки препинания; рапорт страдал отсутствием логики, слабыми мотивировками, чувствовалось, что автору недостает знаний, умения толком изложить материал, разобраться в существе дела.

Я указал начальнику на несколько самых грубых ошибок среди множества нелепостей этого рапорта.

— Вы слишком уж много знаете, слишком много замечаете, — ответил он мне.

Видно, все люди словно сговорились мучить меня этими несносными словами!

Начальник мой был зол, но, говоря эти слова, он сам не подозревал, что они так глубоко ранят меня. Еле сдерживаясь, я старался доказать ему свою правоту. Его авторитет был поколеблен в глазах подчиненных. Покраснев как свекла, он ударил кулаком по столу — у него была странная мания подражать своему министру — и с яростью накинулся на меня.

— Вы ни к чему не годны! Во все суете свой нос! В чем дело в конце концов?! Столпотворение произойдет, что ли? Что такое рапорт? Рапорт… Рапорт… Будто господин министр будет его читать… Что, у него другого дела нет?!

— А я не знал, что господин министр просит подавать рапорты, которых он не читает, — ответил я.

— Вы слишком много болтаете! Перепишите рапорт, и дело с концом!

И сказав это, он повернулся ко мне спиной, бормоча:

— Вот еще указчик нашелся!

Я промолчал, хотя все во мне так и кипело.

И странно, сколько бы раз я ни спорил с приятелями, высказывая какую-нибудь новую идею — а из жалких лекций наших ограниченных профессоров вряд ли они могли бы почерпнуть что-нибудь новое, — все они тупо, злобно, насмешливо всегда повторяли одно и то же:

— Ты уж больно много знаешь и больно много говоришь!

На первом экзамене по анатомии я отвечал профессору, предварительно прочитав книгу того автора, у которого он заимствовал материал для своих лекций. Когда я излагал один из вопросов, он прервал меня:

— Какой автор утверждает это?

Я назвал ему фамилию, которую он знал не хуже меня.

— Это неправда!

— Нет, господин профессор, это именно так. В последнем издании есть примечание на двух страницах, которого нет в первых изданиях.

— Довольно, я не собираюсь учиться у вас!

Бледный, дрожа от злобы, я стал дожидаться конца экзаменов, чтоб узнать о результатах. В это время из канцелярии вышел профессор Маркович, сердито крича во все горло:

— Браво! Ученик прав, а профессор его провалил! Да ему только азбуке обучать, а не студентам лекции читать!

Увидев меня, он вцепился в лацкан моего пиджака:

— Ну, братец… ты провалился!

И, грубо выругавшись, он сурово прибавил:

— Парень ты бедный, трудно тебе, знаю, но учишься ты превосходно; только зачем болтать лишнее? Если дурак утверждает, что ты неправ, и если этот дурак — твой экзаменатор, закрой рот и молчи. Ты провалился на экзамене потому, что читал новое издание, а у него есть только то, которое он еще в школе вызубрил. Не знаю, что ты ему еще сказал, но он утверждает, что ты наглец и слишком много говоришь. Круглый невежда, тут уж ничего не поделаешь!

Я был ошеломлен. Все закружилось у меня перед глазами, я побледнел как смерть.

Я отправился домой.

Наступила уже ночь, свеча догорела. Я лежал, растянувшись, на постели, не снимая башмаков, в смятой шляпе. Мой мятежный характер вполне определился.

Почему все люди, думал я, обвиняют меня в том, что я много говорю? Почему и друзья, и едва знакомые мне лица, и невежды, и образованные люди, и подлецы, и кроткие от природы, и злостные банкроты, и начальники канцелярий, и профессора, и дети — все, все обрушиваются на меня, лишь только я заговорю? Разумеется, я ясно видел всю несправедливость, которую они учиняли надо мной.

В нашей столице, где живут выскочки, торгаши, проходимцы, демагоги, хитрецы и невежи, умственные способности людей в основном ниже среднего уровня. От них так и веет пошлостью, обыденщиной. В вялом, ленивом уме горожанина не рождаются оригинальные мысли. То, что волнует тебя, кипит в твоем сердце и так и рвется наружу, как яркое живое пламя, твоего собеседника озадачивает, вырывает из столь привычной для него счастливой спячки, заставляет даже страдать, потому что твои рассуждения мешают его рассудку плестись по проторенной дорожке. Итак, индивидуальной точки зрения, глубокой, облеченной в энергичную форму, уже достаточно, чтобы воздвигнуть перед ним преграду, преодолеть которую он может только путем тяжелого труда и ценой жестокого падения. Вот, должно быть, что означали утверждения людей, будто я слишком много говорю. Одна фраза или двухчасовая беседа производят на них одинаковое действие: если ты пробуждаешь собеседника от столь привычной для него спячки, заставляешь его задумываться, лишаешь его спокойствия, — он делает вывод, что ты слишком много говоришь. Сам же он может целыми днями досаждать тебе своими разговорами, причем то, что он болтает, — настолько тривиально, что может прийти на ум каждому кретину: это легко, это спокойно, наивно, старо и всем давно известно. Это не пробуждает мысли собеседника, не воодушевляет его, не будоражит его вялого ума, сам же оратор считает, что он говорит мало, с достоинством и весьма убедительно.

Когда же я понял, наконец, за что все так преследовали меня, было уже поздно: раньше я только возмущался, теперь же душа моя была отравлена презрением и отвращением к людям.

Возмущение восстанавливает тебя против людей, отвращение к ним подтачивает твои силы, а презрение отчуждает от них. Ты чувствуешь себя чужим и как бы обособленным и среди близких тебе и среди толпы. Кажется, что все говорят на незнакомом тебе языке, и ты понимаешь только отдельные слова. Люди ведут почти животную жизнь: она не уродлива, но и не красива, не честна, но и не бесчестна, не хороша, но и не плоха. Они словно машины, которые крошат, мелют, размачивают, заквашивают, рассыпают, жгут и двигаются; одни гибнут, других калечит жизнь, третьи влачат жалкое существование, и лишь очень немногие бессознательно спешат в бурном потоке событий, сметая все, что встречается на их пути, и, увлеченные вихрем мелких, грязных страстишек, не отдают себе отчета в том, откуда, для чего и куда они идут.

И вот я замкнулся в себе, замолчал; я только смотрел, улыбался и слушал.

Мое молчание было таким упорным, что приятели начали шептаться:

— Ученый поглупел: теперь он только и знает что бормотать «да» или «нет».

«Что же это за люди, — думал я, — какие же это друзья? Когда я делюсь с ними своими мыслями, они обвиняют меня в том, что я слишком много говорю, а когда молчу — утверждают, что я глуп».

Позже они распустили про меня слух еще более нелепый. Раньше он был слишком болтлив, говорили они, а теперь слишком молчалив, «несомненно, это стадии сумасшествия».

Когда этот слух дошел до меня, я пожал плечами и, решив, что одни мои приятели слишком уж злы, другие глупы, третьи чересчур темпераментны, а четвертые вялы, очень спокойно сказал самому себе:

— Разумеется, сначала они держались со мной как знакомые, потом как приятели, еще позже как друзья, а теперь относятся ко мне как братья.

Я выдержал экзамен на докторскую степень с большим успехом.

Диссертация моя была не совсем обычной. В ней отразились многие мои наблюдения и многое из того, что я прочитал.

Как-то доктор Маркович, который любил меня и уважал во мне, будучи человеком словоохотливым, человека молчаливого, и, будучи человеком гениальным, но не нашедшим применения своему гению, человека талантливого, но бедного и незаметного, пригласил меня на консилиум, который происходил в доме одного больного старика вдовца, изможденного медленной чахоткой, не проявлявшейся, однако, в острой форме благодаря хорошему образу жизни и частым поездкам в теплые страны.

Спустя месяц я поставил его на ноги.

Через несколько дней от старика пришло письмо. Он просил меня зайти к нему. Увидев меня, он дружески пожал мне руку, поблагодарил за то, что я так искусно лечил его, и, видя, что я хочу возразить что-то, быстро добавил:

— Нет, нет, господин доктор. Маркович заверил меня, что только вам я обязан своим спасением. Маркович — замечательный врач, человек честный, искренний.

Он оставил меня обедать…

С тех пор я стал обедать у него три раза в неделю.

У старика была единственная, восемнадцатилетняя дочь — девушка небольшого роста, тоненькая, ласковая, застенчивая; шаги ее были так легки, что, когда она двигалась, слышно было только шуршание ее шелковых пышных платьев. У нее было бледное лицо, тонкий нос, маленький рот с чуть выдающейся нижней губой; когда она улыбалась, на щеках ее появлялись ямочки; глаза у нее были синие, продолговатые, влажные, добрые, ясные, а над ними дуги тонких бровей, концы которых терялись среди синих жилок на висках. Белокурые волосы, заплетенные в косы, уложенные за маленькие белые уши, словно шевелились от ветра при каждом движении ее головы.

Никогда я не встречал существа, духовный мир которого отражался бы так ярко во всем его нежном облике, в грустном и кротком взоре, в ласковом, дрожащем, протяжном голосе, похожем на песню, замирающую вдали. Ее воля была так слаба, что почти никогда не проявлялась, чувства нежны, теплы, но неопределенны. Она была необыкновенно впечатлительна, даже чувство радости нахлынувшее неожиданно, превращалось для нее в истинное страдание — она вздрагивала, будто от укола, краснела, склоняла голову на руки, и глаза ее увлажнялись слезами; ее радости и страдания так тесно переплетались между собой, что и те и другие могли рождаться и существовать только неразлучно.

От улыбки ее веяло грустью, от веселья — печалью; острая, внезапная радость лишала ее сил, утомляла: она тихо опускалась на стул, словно ее охватывал озноб, словно у нее кружилась голова. Это была странная, необыкновенная девушка; молчаливая, кроткая, она страдала, не будучи больной; ничего не желая, ничего не ища, она всегда была погружена в мысли, спокойно смотря вдаль, точно перед ней развертывались образы ее ночных видений.

Вокруг нее будто всегда витала какая-то бледная печаль, и это притягивало к ней.

У нее не было ни терпения, ни желания читать; она лишь изредка тихо играла на фортепиано, и под ее пальцами клавиши слабо дребезжали, как дребезжит стальной гребень, по зубьям которого проводят иглой. Она чувствовала отвращение к нарядам, к прогулкам, к светскому обществу, к шуму. Позже я убедился, что ее тонкий ум, не впитавший ничего из людских споров, которых она инстинктивно избегала, порой наталкивался на истины поразительной глубины, и она ограничивалась этими немногими, ею самой найденными истинами и излагала их всегда так просто, что мне казалось, сама не понимала значения того, о чем говорила.

Она знала жизнь, понимала природу как-то по-своему, лишь смутно угадывая смысл всего, что происходило вокруг. Ей казалось, что во всем, что ее окружало, неизменно господствует полная и непостижимая гармония.

Она была умна от природы, но ум ее был не развит; она была наивна, чиста, но недоверчива, молчалива; она словно мысленно беседовала сама с собой: ее жесты, неподвижная фигура, блуждающий взор, который уносился далеко-далеко к горизонту, сияющему перед глазами, но такому недосягаемому, были красноречивее всяких слов.

Вот надвигается буря, собираются тучи, сгущается тьма, сверкают молнии, как огненные копья, ломаясь о черные края туч, льет шумным потоком летний дождь. Она пристально смотрит в окно, не моргая, потом поворачивается спиной к этой яростной борьбе, происходящей в природе, и пожимает плечами. Она посмотрела, восприняла по-своему и выразила свое чувство жестом.

Вечером за чаем друзья дома заводят разговор об ужасах войны во Франции, о подлых махинациях наших политиканов; женщины, как обычно, толкуют о столичных интригах. Она слушает не шевелясь. Спустя некоторое время, систематизировав по-своему то, что услышала, она громко говорит:

— Люди… Люди… Бедные люди!

И в этих бессвязных словах заключалась вся ее философия, философия беспомощного, невинного существа. Она прониклась органическим отвращением ко всему только что слышанному.

Она создавала образы, не прибегая к словам, понимала и разгадывала, как глухонемая, и грусть свою выражала жестами, точно пианист, исполняющий каприччио на немой клавиатуре^[15].

Когда она произнесла эти слова: «люди! люди!» — так тихо, почти бессознательно, словно ребенок, который просит во сне воды, я ясно понял все, что она хотела сказать: люди злы, глупы, несчастны, и их стремление к войне, к интригам, к клевете, к грубости, к вечной суете — неизбежно.

Как хорошо я понимал ее!

Я никогда не думал, что два человека с различными характерами, с разными жизненными путями, по странному стечению обстоятельств могут встретиться, а встретившись, почувствовать влечение друг к другу, понять друг друга и невольно полюбить. Но именно так и случилось с нами.

Она была богата, я — беден; за ней ухаживали, я же был гоним судьбой и презираем людьми; она была слабая, хрупкая, бледная, я — здоровый, сильный, румяный; ее обслуживал целый штат слуг, мне же самому приходилось прислуживать людям, именно в пору моей юности, когда я был наивен, горд и восторженно смотрел на мир. Она знала так же мало, как ребенок, который, покачиваясь, с трудом еще встает на ноги, я же чувствовал себя утомленным от массы прочитанных книг, проделанных опытов, полученных знаний, от постоянных размышлений; она жила в мире грез, в моем же представлении мир был подобен механизму, который, будучи однажды создан, приходит в непрерывное движение и останавливается лишь тогда, когда все его части изнашиваются — как и живой организм, сила мышц которого иссякает, кости ссыхаются, нервная энергия угасает, артерии утолщаются, и тогда жизнь покидает его.

И вот наши пути встретились.

И все же у нас было много общего: она была молчалива и относилась ко всему с пренебрежением, оттого что была лишена жизненной силы, оттого что в ее организме не хватало миллионов красных кровяных шариков, живых и теплых; в ней не было того жизненного огня, который непрестанно пылает, сжигает все, до чего коснется; я тоже был молчалив и относился ко всему с пренебрежением, но по другим причинам: моя большая жизнь была растерзана, связана, закована в цепи, не понята, изуродована и оскорблена безжалостными глупцами, среди которых я жил.

Как-то раз я пришел к столу раньше обычного; она протянула мне руку, холодную, вялую, мягкую, как шерсть маленького котенка.

Я сжал ее руку в своей.

— Какая у вас теплая рука, — сказала она. — Ах, и какая приятная теплота! Я чувствую, как она разливается у меня по всему телу…

Я не знал, что ей ответить. Впервые она произнесла сразу так много слов.

— Да, — продолжала она, — от вас исходит тепло, и оно оживляет меня. Только лучи солнца, которые проникают в мою комнату, вливают в меня вот такую же радость.

Она смолкла и задрожала, не отнимая у меня руки.

— Может быть, вы плохо себя чувствуете? — спросил я.

— О нет, я чувствую себя хорошо, но мне кажется, со мной что-то неладное творится… Я не такая, как все… Мне делается плохо от шума, от громкого смеха, от злого слова, сказанного по чьему-либо адресу, оттого, что лысый банкир громко мешает чай ложечкой и жадно его отхлебывает, от непристойных шуток госпожи Евгении, от поспешности, с какой молодой помещик бросается, чтобы услужить мне, от лживых похвал моих друзей… Вот отчего я страдаю… Когда же я одна, я чувствую себя спокойной… Мне легко, и я даже не сознаю этого… Мир кажется мне хаосом злых теней… Только с вами мне хорошо, а вы и не знаете этого; мне приятно, когда вы молча слушаете глупых, трусливых людей и лишь по временам пугаете их метким, язвительным словом.

Я покраснел и пристально посмотрел на нее. Ее щеки порозовели, она потупила большие синие глаза, полные слез.

Я не знал, что ей ответить.

Мне хотелось приласкать ее, поцеловать. Я положил ей руку на плечо, потом невольно дотронулся до ее белой шеи, и, наконец, рука моя скользнула по ее округлому лицу, по бледному подбородку, прозрачному, словно восковое яблоко.

Прошел месяц; она со мной не разговаривала, но смотрела на меня пристально, ловила мой взгляд, была внимательна ко мне за столом, когда подавали кофе или чай, глазами просила меня оставаться по вечерам, когда гости начинали расходиться. Как только служанка подносила варенье, она пытливо смотрела на ложку, на стакан с водой и особенно на вазочку с вареньем, приказывая всегда подавать именно то, которое, как она заметила, мне нравилось больше.

Она протягивала мне руку, была всегда внимательна ко мне, пристально смотрела на меня, задумывалась, молчала — и больше ничего.

Я не смел ни на что надеяться, но признаюсь, что мне, отвергнутому, относящемуся ко всему с пренебрежением, усталому, скептически настроенному, преждевременно разочарованному, она бесконечно нравилась, и меня ужасала мысль, что я могу быть ей безразличен.

Она была дорога мне, так как ее необыкновенные душевные качества вполне соответствовали ее внешнему облику. Отсутствие жизненного огня убило в ней все грубые порывы, оставив нетронутой лишь способность к абстрактному мышлению и идеализации. Даже ее тело было хрупким, маленьким, слабым; природа не облекла ее той плотью, которую она обычно дает своим созданиям, чтоб сделать их способными побеждать превратности судьбы.

Она была дорога мне как существо, обладающее редкой душой, случайно брошенное в бесчувственный мир, грубый, надменный, зараженный мелкими пороками, которые порождаются скорее глупостью, чем развращенностью.

Она была мне дорога и близка потому, что так же, как и я, с молчаливым презрением отстранилась от болтливых, глупых, чванливых людей, которые кишмя кишели повсюду: в гостиных, за столом — и бывали особенно несносны там, где сама обстановка уже требовала молчания и умиротворения!

Она была мне дорога потому, что чувства ее были необыкновенно чисты и благородны.

Я любил ее, и мне казалось позорным признаться ей в этом.

Однажды в начале июля ее отец неожиданно пришел ко мне, когда я еще спал.

— Доктор, — кричал он, тряся меня за руку, — моя дочь больна!

Я вскочил с постели и тут же при нем мгновенно оделся; торопясь, я никак не мог завязать галстук и разорвал его.

Когда он взял меня под руку, чтоб подсадить в пролетку, я вскочил в нее, но тотчас выпрыгнул с другой стороны. Я совсем потерял голову: хотелось лишь одного — поскорее увидеть ее. Мне казалось, что извозчик никогда не тронется с места, хотя старик даже еще не успел сесть в пролетку. Наконец, мы приехали. Я первый бросился к двери, ведущей в ее комнату.

— Доктор, не лучше ли предупредить ее, чтоб она знала, чтобы…

Я покраснел…

Она лежала в постели с закрытыми глазами; виски ее были влажны, руку она положила на лоб, белое одеяло было натянуто до самого подбородка.

Оставшись с ней наедине, я придвинул стул к ее постели и взял ее руку в свои. На все мои вопросы она отвечала печально и кротко:

— Ничего… я просто не спала сегодня ночью. Я думала… Ничего… ровно ничего… Ах, как бы я хотела никогда не встречать вас… и все же мне хочется видеть вас постоянно! Я осмелилась сказать это только потому, что, мне кажется, я умру. Я мечтаю, мечтаю… Может быть, я и больна, но я этого не чувствую…

Я остолбенел. Руки мои дрожали. Я пробормотал в ответ какие-то глупые слова. Наклонившись, чтобы поцеловать ее руку, я так и не посмел коснуться ее губами.

— Правда ли, доктор, — спросила она, вздохнув, — правда ли, что мир и жизнь таковы, какими они нам кажутся? Правда ли, что этот мир и эта жизнь существуют в нашем воображении и что если они хороши или плохи, то это тоже только в нашем представлении? Правда ли, что если ты любишь человека, то любишь потому, что он похож на тот идеал, который ты сам создал и которым ты живешь? Правда ли, что если ты ненавидишь человека, то это потому, что он изуродовал твои мечты, вторгшись в них, словно горбун, одевший платье хорошо сложенного человека?

— Да, да, — ответил я ей, удивляясь такому глубокому уму у такого несведущего существа.

— Доктор, вы тот самый человек, о котором я мечтала и которого боялась искать… Если вы думаете, что я буду жить, то любите меня… любите, но только, если вы уверены, что ябуду жить… Ах, как бы я хотела жить!.. Как бы я хотела жить!.. Теперь бы я хотела жить!..

Она тихо заплакала, словно вспомнила о давно забытом счастье. С ее ресниц скатывались слезы и текли по щекам. Я целовал ее руку и все повторял:

— Вы будете жить!.. Вы будете жить!..

Потом она тихонько отняла свою руку и сказала:

— Уйдите, прошу вас, мне хочется уснуть… Сон успокоит меня, и мне будет казаться, что все это я вам говорила еще год назад… Иначе мне будет стыдно смотреть вам, в глаза…

Старик ждал меня на пороге.

Не успел я выйти, как он схватил меня за руку, потащил к себе в комнату и, усадив в кресло, поспешно спросил:

— Что с ней? Она тяжело больна? Что с ней? Вы ведь знаете: она у меня одна на всем свете! Что с ней?

— Ничего… Она здорова. Даже если бы она и была больна, то ни один доктор не мог бы выписать ей рецепта, и ни один фармацевт не мог бы приготовить лекарство, если бы даже доктор выписал рецепт.

— Значит, это очень опасно! — воскликнул старик, устремив на меня испуганный взгляд.

— Да, потому что она любит…

— Кого? — вздрогнул старик.

— Пусть лучше она сама вам скажет…

Старик посмотрел мне в глаза.

Когда я уходил, он три раза прощался со мной, три раза провожал меня до двери и, наконец, еще раз заставив меня вернуться, прошептал:

— Мне бы хотелось, чтоб это были вы…

Я ушел. Идя по улице, я спотыкался о камни, хотя все время смотрел под ноги. Придя домой, я застал у себя пациента, который хотел со мной посоветоваться. Я выписал ему рецепт:

«Ах! я уже не буду одинок! Я уже не буду одинок!»

Господин взял рецепт и, взглянув на меня с удивлением, ушел, но, выйдя на улицу, он разорвал его и выбросил. Клочки бумаги, покачиваясь, летели по воздуху. Пациент еще раз обернулся. Наверно, он подумал, что я сошел с ума. Я захохотал и, повалившись на диван, тотчас уснул.

Тут незнакомец остановился. Допив холодный и желтый, как янтарь, чай, он провел рукой по вспотевшему лбу, вздохнул и, пробормотав свое обычное: «гм-гм-гм», покачал головой.

— Сейчас меня даже пугает это счастье, длившееся ровно год! Когда я вспоминаю, что она, такая спокойная и кроткая, умерла, я чувствую жгучую боль, горечь во рту, словно желчь разлилась, дрожь охватывает меня, кажется будто скользкая змея ползет по спине.

Как мучительно сознавать, что тебя навсегда покидает единственное существо, которое тебя любило, понимало, лелеяло! Этого нельзя забыть! Я все время слышу ее голос, вижу перед собой ее образ, ее синие глаза, закрывшиеся навек, чувствую последнее прикосновение ее холодеющих рук, и гляжу ли я на горы, слушаю ли игру музыкантов, мчусь ли по железной дороге — я все время слышу ее последние слова, полные тоски: «Ах, как я хотела бы жить!..» Скажите мне, вправе ли я требовать отчета у бога и обругать его, как пса, — ведь это он создал мир только для того, чтобы удовлетворить свою вечную злобу. Скажите, может быть, я должен был ослепить себя, чтоб не видеть, как закрылись навеки ее прекрасные глаза!

Отерев лоб и виски, покрытые каплями пота, он что было сил стукнул кулаком по столу. Стаканы зазвенели.

Я испуганно вздрогнул. Воспаленные глаза моего собеседника, казалось, готовы были вылезть из орбит. Вскочив со стула, он зашагал по комнате, тяжело ступая.

— И вот, сударь, — заговорил он не своим голосом, — я был с ней в Италии, в Пизе. О, как прекрасна Италия, ее бездонное синее небо, ее солнце — этот поток жизни и света, как прекрасна эта страна виноградников, цветущего жасмина, апельсиновых деревьев, страна, опьяняющая ароматами вин, цветов и плодов! Италия, ее серебристые ночи, фантастические здания, ее певцы и трагические актеры, мятущиеся, бессмертные; счастливая Италия, сад человечества, мечта северянина, сказка народов, — для меня эта страна — могила, в которой я похоронил навеки свою большую мечту, первую счастливую мечту человека, несчастного и разочарованного в жизни с самого дня своего рождения! Ни воздух, чистый и свежий, ни безмятежное тепло, напоенное жизнью, ни бесподобная красота природы, способная воскресить угасающую жизнь, не могли излечить ее от мрачного увядания. Она побледнела, потом в лице ее не осталось ни кровинки. Щеки покрылись синевой. Она страдала спокойно, молча и только кротко глядела на меня без сожаления, без страха перед смертью, которая все приближалась, разрушая сердце и мозг — эти два основных жизненных центра… Мне бы хотелось, чтоб она рыдала, восстала против бога и против науки… Мне хотелось, чтоб она сказала, что у нее болит, прокляла бы меня, возненавидела, отвернулась бы от меня, чтобы я больше не видел ее кротких глаз, в которых светилось безграничное страдание.

Иногда она шептала:

— Ну зачем же ты полюбил меня, зачем… ведь твой опыт подсказывал тебе, что я не буду жить… я же тебе говорила тогда… помнишь?.. Я не могу спать. Ночью мне становится жаль тебя, когда я думаю, что опять ты будешь одинок на свете… Я, кажется, больше ничего и не чувствую… Я так слаба, что у меня уже нет сил любить, я даже не отдаю себе отчета, люблю ли я…

В ответ я лишь молча целовал ей руки. Я изнемогал от дум, рассудок мой был как в тумане.

В тот день, когда она родила, я испытывал неимоверные страдания. Я замирал от ужаса, глядя на муки, ниспосланные природой, муки, в которых она производила на свет новую жизнь. Три дня и три ночи она не открывала глаз. Дыхание ее ослабевало, сердце билось медленно, с перебоями, порой же пульс бешено учащался; руки ее дрожали; лишь по временам лицо ее прояснялось и она пыталась открыть слипшиеся губы. Я решил посоветоваться с одним из самых знаменитых итальянских врачей — добрым стариком ученым, улыбка которого обнаруживала, что перед лицом великих проблем, от которых зависели жизнь и смерть, он был скептиком и фаталистом, как самый смиренный неуч.

— Сударь, — сказал он мне, внимательно осмотрев больную, словно произведя взглядом настоящее вскрытие, — вот случай, который заставляет меня вновь думать, что, по мере того как медицина все более приближается к положительным наукам, по мере того, как она хочет все больше осязать, видеть, испытывать и выслушивать человеческий организм, по мере того, как она хочет свести все к анатомии и физиологии, она выигрывает и теряет одинаково много. Я не хотел бы, чтоб ученые верили в сказку о существовании души, таящейся в человеческом теле, как и в сказку о мировой душе, витающей в пространстве; но так же не хотел бы, чтобы они с легкостью пренебрегали тем тонким психологическим состоянием, которое так трудно изучить и понять. Это психологическое состояние, по-видимому, является причиной заболевания, а физиологическое — результатом. Я считаю, что во многих случаях здоровый организм бывает расшатан, ослаблен каким-то скрытым отвращением к жизни, болезненным и неодолимым, часто даже выходящим за рамки сознания самого больного. И вот многие ученые этим пренебрегают. Ваша жена родилась от больных родителей; если бы природа изначально не вложила в нее способность размышлять, анализировать, то жизнь ее не была бы испепелена мыслью. То, что теперь, потеряв столько крови, она еще жива — это чудо нервной системы. Будьте мужественны. Я не верю в спасение. Вашу жену следовало бы не лечить, а влить в нее новую жизнь, ей надо было бы, если так можно выразиться, родиться вторично. Попытайтесь, если хотите, сделать переливание крови. Чистая кровь могла бы сотворить чудеса, но это должна быть кровь здорового человека, не зараженного никакой болезнью, кровь, унаследованная от многих здоровых поколений, животворная кровь, способная возродить жизнь там, где смерть уже начала свое дело. В нашем городе, как и во всяком древнем, культурном городе, вряд ли вам удастся найти такого человека.

Старик посмотрел на меня поверх очков, сморщив свой белый широкий лоб, потом, потрепав меня по щеке, пристально взглянул на меня и прибавил печально:

— Не знаю, разумеется, решитесь ли вы сами… если хотите, если считаете нужным… если очень любите свою жену…

— Доктор, я люблю, люблю, люблю ее! Она подарила мне иллюзию счастья, мне, который испытывал отвращение ко всему. Я отдам ей всю свою кровь с великой радостью!

Я быстро сбросил пиджак и жилетку. Пощупав мои мускулы, старик собрался уходить, чтобы принести инструменты, необходимые для операции, от которой зависело все мое счастье, висевшее на волоске; уже стоя на пороге, он пробормотал:

— У вас такая кровь, которая могла бы воскресить даже мертвеца… это хорошо, очень хорошо…

Вернувшись, доктор застал меня плачущим у ее изголовья. Она была в обмороке… Очнется ли она? Слезы застилали мне глаза. Она лежала, вытянувшись, прозрачная, как воск, на губах ее застыла улыбка.

Ах! Какое дикое наслаждение испытал я, когда доктор вскрыл мне вену у локтя.

Едва только моя кровь проникла в ее маленькое, обессиленное тело, как губы ее дрогнули, она порозовела, ожила. Веки ее приподнялись, блеснули полоски синих, влажных глаз, потом глаза эти широко раскрылись и наполнились слезами. Ее неподвижный взор выражал, удивление, страх, желание узнать, что творится с ней самой и вокруг нее. Она часто заморгала, в ее теперь уже живом взгляде светилось что-то новое, чувствовалось, что она возвращается к жизни, вновь жаждет счастья, ощущая в себе столь непривычное для нее тепло и блаженство. Руки ее согрелись, лицо прояснилось, засветилось радостью. Я был счастлив и не сдвинулся бы с места ни за что на свете из страха, как бы резиновая трубочка, по которой моя кровь проникала в ее вены, не лопнула или не шелохнулась. Если бы хоть пузырек воздуха проник в кровь, он убил бы мой бедный идеал, уже начавший оживать.

Когда же она с благодарностью взглянула на меня, пытаясь что-то сказать, лицо ее внезапно побледнело, верхняя губа вздрогнула, глаза закатились, губы стали влажными, по щекам потекли слезы. У нее начался эпилептический припадок, рвота. Доктор прервал операцию.

Потеряв сознание, я упал на диван. Как сквозь сон, я слышал шаги доктора, его голос:

— Возможно… но это странно… Удивительно… Непонятно…

Уходя, он потряс меня за плечо и шепнул мне на ухо:

— Я сейчас вернусь. Не теряйте надежды. Мы попробуем сделать еще одно переливание — и на сей раз по непрямому методу… Я все же надеюсь…

Через два часа я очнулся.

Я видел какой-то сон, но ничего не мог припомнить из того, что мне снилось. Уродливые люди, какие-то неясные обрывки слов, шум, рыдания, гробы, звон колоколов — все это каким-то беспорядочным, странным, запутанным вихрем проносилось в моем помутившемся разуме. Эти два часа я провел как в оцепенении, потрясенный страданием, обессиленный бессонницей и усталостью. Я прожил во сне мучительную, ужасную жизнь. Под конец мне казалось, что я плыву по реке Арно. Я проснулся весь в холодном поту.

Она спала, лежа на спине. Нос ее заострился, вокруг ввалившихся глаз лежали темные круги. На мгновение мне показалось, что она мертва.

Страдание мое сменилось бесчувствием.

«Ну хорошо, — подумал я, — она умерла, умерла, ничего не поделаешь!.. И я умру… Весь мир умрет… Вся природа умрет… Кто в силах остановить роковую игру жестоких законов вселенной? Уж не наше ли возмущение?..»

И я засмеялся.

Но когда я переступил порог, чтобы посмотреть на свою дочь, на которую, признаюсь, до сих пор не взглянул ни разу из чувства какого-то отвращения, у меня закружилась голова, я прислонился к стене и, не ощущая уже никакого страдания, заплакал.

С трудом дотащился я до колыбели дочери. Она тоже спала, лежа на спине, руки ее были сложены на груди. Весь мир словно уснул, не чувствуя моих страданий! Эта малышка, едва появившаяся на свет, была поразительно похожа на свою мать. Такие же нежные красивые линии, такие же черные, тонкие брови, такой же лоб, такой же подбородок, будто восковое яблочко, такое же бледное лицо, такое же слабое тельце. Это был истинный триумф слабости, жестокая шутка природы, которая отстраняет сильного, чтобы продлить род слабого.

Я отчетливо сознавал, что коварная природа хочет оборвать цепь поколений на этом существе, в котором чуть теплился огонь жизни. И я отвернулся с отвращением от той, на которую должен был бы смотреть с радостью.

От этого ребенка уже веяло дыханием смерти, подстерегавшей его мать!

Через три дня врач решился на второе переливание крови.

Он вскрыл мне вену, как и в первый раз.

Я не был уверен в успехе, но чувствовал себя почти счастливым, смотря, как зачарованный, на старика доктора, который тряс стеклянный сосуд с кровью, чтоб удалить из нее фибрин.

У меня взяли кровь, и я теперь мог принять участие в операции. Хотя голова у меня кружилась, я все же считал, что могу быть полезен.

Мы подошли к ее постели.

Она зашевелилась. Виски ее покрылись потом. Она пыталась поднять отяжелевшие веки. Я замер. Доктор начал вливать ей кровь, и она ожила: губы ее порозовели, большие синие глаза раскрылись, влажные и прекрасные, какими всегда кажутся красивые глаза после долгой болезни.

«Не закрывай, не закрывай их, а то они никогда уж не откроются!» — хотелось мне крикнуть.

Лишь одни ее глаза оставались живыми.

Эта мысль поразила меня как молния. Я похолодел. Она обхватила меня своей холодной как лед рукой, притянула к себе и, целуя, прошептала:

— Напрасно! Все напрасно!.. Ах, как я хотела бы жить!..

Она поцеловала меня еще раз и так крепко, будто хотела слиться со мной, потом вздохнула и закрыла глаза. Даже если бы вдруг погасло солнце, и то я не окунулся бы во мрак, более темный и ужасный, чем тот, который объял меня в этот миг!

Я упал на колени и ничего уже не чувствовал, кроме ее предсмертных судорог и словно окаменевших рук, обвивавших мою шею.

Я потерял сознание и тяжело рухнул на пол возле этого дорогого мне существа.

Всю неделю мне казалось, что я ходил, говорил, что меня бранили люди, укладывали в постель, что старик доктор напоминал мне о какой-то науке, не помню, о какой именно… Куда я ходил, что я говорил, кто меня укладывал в постель, я не помню… И никогда не мог этого вспомнить…

Спустя неделю я очнулся; я был как в лихорадке. Около меня на стуле сидел доктор и читал газету.

— Доктор, где она, где?!

— Не кричите так, — ответил доктор, беря меня за руку. — Мы должны были ее похоронить, как любого христианина, как любого покойника. Это наш долг, долг тех, кто жив, мы не должны были оставить ее гнить, распространять зловоние, это унизительно, оскорбительно для существа, которое мы любили. Возле трупа нас всех охватывает одинаковое чувство стыда и смирения. Какой человек, даже извращенный, даже скептик, атеист, позволил бы природе изуродовать существо, которое когда-то обладало волей, чувствами, пороками или достоинствами, как и он сам? Какой человек не задумался бы над тем, что и ему самому суждено успокоиться навеки и ничего уже более не чувствовать? Кто, глядя на обезображенный труп, изъеденный червями, не подумает о том, что и он сам когда-нибудь станет добычей для них! Все это неизбежно в природе, которая создает и уничтожает материю, чтоб возродить ее вновь. К чему вам все знания, которые вы получили, если вы, ничего не сознавая, кричите вот уже сколько времени, как капризный ребенок, и оскорбляете людей, как дикарь? Вы должны проникнуться спокойной, мудрой печалью, ведь вы же знаете, что представляет собой человек. Мы, изучая законы человеческой природы и понимая их, обязаны покоряться им и вести себя с бо́льшим достоинством, чем простолюдин, который не понимает, почему он ест, спит, борется, рождается и умирает.

Я схватился за голову, приподнялся, словно пытаясь оторваться от земли, и сквозь душившие меня рыдания возмущенно крикнул:

— Я все время слышу ее нежный голос, вижу ее синие глаза, затуманенные смертью, и даже если бы я лишился зрения, — я все равно видел бы их; в моем сознании непрерывно звучат ее последние слова: «Ах, как бы я хотела жить!»

— Подумайте, ведь у вас есть дочь, которая похожа на нее как две капли воды…

— Тем хуже! Она будет вечно напоминать мне об умершей, ради которой я пошел бы на любые муки.

В припадке ярости, сжимая горло руками, я вскочил с постели и бросился к оконной решетке.

Ветер освежил мою больную голову.

Я посмотрел на желтый, спокойный Арно, бесшумно скользящий под арками каменных мостов, и голова у меня закружилась; мне почудилось, что дворцы Пизы закачались. Земля уходила у меня из-под ног, я упал на руки старика доктора, только успев спросить:

— А хоть красиво ли то место, где она покоится?

Две недели я без движения лежал в постели, я был в каком-то забытьи, бредил, просил воды днем и ночью, ничего не понимая, ничего не чувствуя; мне казалось, что я мчусь в какой-то огромной пролетке, что я подымаюсь на пизанскую падающую башню, несусь над широкой рекой, что кто-то тянет меня на проволоке все выше и выше и я плыву по воздуху над всем миром.

Когда я поднялся с постели, я был похож на привидение. Мир представлялся мне каким-то чудом, на которое я смотрел со стороны.

Я словно погружался в бездну. Глубокое, беспредельное спокойствие овладело мной.

Как-то тихо прохаживаясь по комнате, я остановился у окна. По Лугарно проходил полк берсальеров, впереди шел оркестр. Солдаты походили на оловянные игрушки, красивый марш напоминал мне игру ребенка на гребешке, обернутом в папиросную бумагу.

Я бросил взгляд на баптистерий. Величавый баптистерий пизанского собора походил на рюмку, перевернутую вверх дном.

В соседней комнате послышался пронзительный крик.

— Кто это там плачет? — спросил я.

Служанка, низкорослая, толстая итальянка, ответила мне:

— Ваша дочь.

— Моя дочь? Какая дочь?.. Ах, да!.. хорошо… пусть плачет.

— Вы хотите ее видеть?

— Нет, нет, не хочу!..

— Если бы вы знали, какая она красивая и нежная!

— Красивая? Нежная? Ну и что же!..

— И она так похожа на госпожу! Так похожа!

— Похожа на госпожу?.. Хорошо… пусть…

Мною овладело глубокое спокойствие. Кто-то другой, неведомый мне, человек прошлого, испытывал жалость, пытался заплакать, потрясенный словами служанки: «И она так похожа на госпожу!»

Я выздоровел, но был по-прежнему худым, бледным и… спокойным.

Однажды я отправился вместе с доктором взглянуть на ее могилу. На camposanto^[16], или, как мы, народ непочтительный и скептический, говорим: на кладбище, я увидел свежую могилу, еще не затоптанную, не украшенную цветами, но уже иссушенную солнцем и не оплакиваемую никем. Я посмотрел на нее, смерил ее глазами, мысленно открыл гроб, но никого не увидел… гроб был пуст, на подушке не покоилась ничья голова, в белый саван никто не был завернут…

Я непроизвольно опустился на колени, склонил голову, и глаза мои на мгновение увлажнились.

Когда я поднялся — сердце мое было мертво, я остался совершенно спокойным, таким же спокойным, каким пришел сюда.

Взяв доктора под руку, я отправился домой. По дороге я остановился перед скульптурной мастерской и заказал красивый памятник. Я заплатил столько, сколько просили; уж по дороге к дому я сказал милейшему доктору, пристально смотревшему на меня:

— Ее могила будет самой красивой, правда, доктор? Я бы вернулся и заплатил в сто раз больше, лишь бы во всей Пизе не было памятника прекраснее, чем у нее!

— Знаете, — ответил он, сжимая мою руку, — я верю что одни чувства могут переходить в другие, точь-в-точь, как свет может превращаться в движение, движение в электричество, электричество в тепло, а тепло в свет! У вас же страдание превратилось в тщеславие, зловещее и спокойное. Остерегайтесь спокойствия, оно может стать вашим естественным состоянием и поглотить вас настолько, что между вами и мертвецом не будет уже никакой разницы, кроме той, что вы не потеряете способности двигаться и не будете разлагаться.

Тут он опять остановился.

Обхватив голову руками, он сидел некоторое время не шевелясь. Потом, закурив не помню уж какую по счету папиросу, он покачал головой и, пробормотав свое обычное: «гм-гм», заговорил снова. Его усталый голос звучал так глухо, что мне казалось, будто он сидел в закрытом шкафу, а не рядом со мной.

— Я вернулся на родину и уединился в имении ее отца. Почти три года я ни с кем не разговаривал. В течение этого времени не было ни одной книги, ни одного отчета о переливании крови на немецком, французском или итальянском языках, которых бы я не прочел.

Я ненавидел всех врачей, занимавшихся этими операциями, и особенно де Белина, потому что, как сказано в физиологических архивах за 1870 год на странице 43, из 175 больных он исцелил 85. И я страдаю манией, которая преследует меня до сих пор: я рву и сжигаю по ночам все книги о переливании крови, которые я получаю из-за границы.

Я проклинаю себя, — ведь моя кровь не могла исцелить дорогое мне существо.

Дочери моей в то время исполнилось уже три года. Она была слаба, глаза ее, влажные, синие, были так же прекрасны, как и у матери. Она была похожа на нее как две капли воды, такая же хрупкая и печальная, только ей было три года!

И представьте себе, меня охватывал нечеловеческий ужас, когда эта девочка говорила мне: «Папа!» и обвивала своими тонкими ручонками мою шею; а когда я брал ее на руки, чтоб поцеловать в лоб, губы мои холодели и дрожали. Рядом с красивой, невинной головкой дочери я видел мертвую, безжизненную голову матери. Я быстро опускал ее на пол и безжалостно говорил:

— Иди играть, иди, иди…

Как-то раз я резко оттолкнул ее от себя, и она заплакала. Я же спокойно открыл недавно вышедшую книгу, в которой шла речь о новом аппарате для непрямого переливания крови.

Красота природы не волновала меня. Проходил ли я мимо посевов, отливающих золотом, полей, усеянных цветами, спускался ли в болотистые долины, я оставался ко всему одинаково равнодушным.

Одна мысль не давала мне покоя: чем виновато бедное дитя? Люблю ли я его?

Мне бы следовало упасть перед ней на колени, ведь ее красивый и благородный облик так напоминал мне ее мать. Могло ли страдание лишить меня чувства любви и жалости?

Ах, как я силился понять, как долго и мучительно размышлял, люблю ли я этого ребенка, нашего ребенка, это создание, легкое как тень, белокурое, золотистое, как утренняя звезда, кроткое, как святой, нежное, как едва появившийся побег, печальное, как закрывающийся глаз умирающего!

А она словно просила ласки и смотрела на меня робко, готовая заплакать, засмеяться. Но я находился в каком-то оцепенении.

Ум ее развивался удивительно быстро.

Ей уже минуло шесть лет.

Однажды вечером, возвращаясь после длительной прогулки, я приближался к дому, усталый, ни о чем не думая. Кто бы мог не восторгаться этим летним вечером, окутавшим дымчатым саваном безграничное поле? Кто бы не восхищался безоблачным небом, этим громадным куполом, на котором зажигались первые звезды, как золотистые мигавшие глаза. Кто не прислушивался бы с наслаждением к далекому звону колокольчиков, возвещавшему, что скот возвращается с пастбища, к крику мальчишек, к оглушительному кваканью лягушек? Чье бы сердце не раскрылось в такой безмятежный, тихий вечер? Только моя душа не знала ни покоя, ни радости. Поднявшись на ступеньки крыльца, я услышал кроткий, болезненный голос дочери. Она разговаривала с нянькой, как с матерью:

— Няня, я плохо себя чувствую, но у меня ничего не болит.

— Ну, миленькая, ты просто устала, весь день бегаешь…

— Нет, нет, весь день я спала на диване…

— Ну-ка, дай я потрогаю твой лоб. Да у тебя жар…

— Няня, а ведь папа тоже плохо себя чувствует…

— Откуда ты знаешь?..

— Если бы папа был здоров, он был бы веселым…

— А разве он не веселый?

— Нет… он так много читает… И что он только ищет в этих своих книгах? Там кости нарисованы, ноги, головы мертвых людей. Прямо страшно, когда смотришь на них…

— Да нет, миленькая, весь день он не читает…

— То читает, то бродит где-то, точно ему все противно: и люди, и вещи…

— А что, по-твоему, он должен делать? Чего б ты хотела?

— Я хочу… я хочу, — но только ты не говори ему, — я хочу, чтоб он меня ласкал, целовал, играл со мной. Я не знаю еще, как папа целует, но так хочется узнать. Только захочет он поцеловать меня, как сразу помрачнеет и отворачивается. А я его очень, очень люблю, но боюсь… Я-то его люблю, а вот он меня не любит… Я бы ему все свои игрушки отдала и сказала: «Они мне очень нравятся, но возьми их себе, только полюби меня…» Няня, мне жарко… Мне хочется пить… меня тошнит… Я хочу лечь в постель…

Она пошла в свою комнату, вздыхая, совсем как взрослая.

Если бы даже меня сжигали на костре, я не почувствовал бы такой боли, как в тот миг. Слова моей дочери, добрые, невинные, ее глубокий вздох, болезненная грусть потрясли меня и вывели из рокового оцепенения. Я заплакал, как заблудившийся ребенок, который ищет свою мать. Мне вспомнилось все мое несчастное прошлое. Я сидел на ступеньках крыльца, сжав голову руками, закрыв глаза, не слыша шума, доносившегося из деревни. Потом я поднялся, но не мог ступить ни шага; ноги у меня подкашивались. Я глубоко страдал, во мне пробудились отцовские чувства. Я победил то могильное спокойствие, которое все время сковывало меня, и почувствовал себя человеком. Я был уверен, что люблю свою дочь. Можно ли было желать большего счастья? Я отер со лба пот.

«Теперь я буду жить только ради нее!»

Взявшись за щеколду, я вздрогнул и, открыв дверь, остановился на пороге, смиренно опустив голову. На этот раз я боялся своей дочери.

Я любил ее.

Я подошел к ее постели. Она уже улеглась и спала, подложив руку под щеку. Я пощупал ее лоб, он пылал; девочка дрожала. Она была слаба и словно прозрачна, уши ее горели, хрящик носа белел под тонкой кожей, ручонки были тонки, грудь узка; я осматривал ее спокойно и методично, как врач, но отцовские чувства заставляли меня страдать у изголовья этого ребенка, отличавшегося какой-то непостижимой красотой и нежной хрупкостью.

На столе горела свеча. Я встал, чтобы отодвинуть ее, так как свет слепил девочке глаза. Повернувшись к ней спиной, я вздрогнул, услышав ее голос:

— Папа, папа!

Она проснулась.

Не помня себя, я бросился целовать ее, а потом, устыдившись чего-то, вышел, не в силах сдержать слез. Как молния блеснула мысль: «Она сгорает, сгорает, едва успев начать жить. Ах, как она похожа на свою мать! И вот теперь она вторично умирает на моих глазах!»

На другой день я застал ее все еще лежащей в постели.

Она пристально и кротко смотрела на меня, совсем как ее мать! Казалось, жизнь сосредоточилась только в ее глазах — как когда-то у ее матери, — этот кроткий взгляд проникал мне в душу и испепелял ее. Я без конца целовал девочку. А она ласкала меня своими слабыми ручонками и терзала меня, сама того не ведая:

— Ах, как хорошо. Ты меня целуешь, так нежно, целуешь, папа! Как хорошо, что я больна!

Я хотел, чтоб она уснула, и оставил ее одну.

Я вышел, опустив голову, чувствуя всю тяжесть своей жестокой судьбы, которая словно пригибала меня к земле. Войдя в библиотеку, я быстро просмотрел все медицинские книги, которые только у меня были. Я старался припомнить все, что знал. Но тщетно. Я перелистал груду томов. Все было напрасно. В отчаянии я упал на стул.

Кто мог бороться с великим недугом, теснившимся в этой маленькой груди? Снова исчезало, уходило из жизни то же самое существо. Только мать умирала тогда от малокровия, а дочь теперь умирает от чахотки.

Большой огонь угас, и лишь слабая искра, оставшаяся после него, еще витала во тьме. И она должна была тоже угаснуть.

Когда я открыл дверь, мне показалось, что девочка зашевелилась. А я-то был уверен, что она спала. Я стоял неподвижно, пристально глядя на нее, и невольно все повторял в задумчивости:

— О, какие бескровные губы, какие бескровные губы, какие бледные щеки. — Я ушел в отчаянии. Мне нужен был воздух, воздух, воздух! Побродив по полям, я вернулся домой только поздно ночью и прямо прошел в ее комнату. Она уже проснулась и ждала меня. Я взглянул на нее и не поверил своим глазам. Сколько жизни было в ее глазах! И губы были такие румяные!

— Какие красивые щеки! Какие живые, румяные губы! — прошептал я и подошел к постели, чтоб поцеловать дочь. Боже мой, кто бы мог подумать? Я был поражен. Я понял, что, когда несколько часов тому назад я заходил к ней в комнату, она не спала и слышала, с каким ужасом я говорил о ее бледных, губах, и теперь покрасила их, соскоблив со стены красную краску.

Потрясенный терпением и ангельской добротой этого шестилетнего ребенка, я без сил опустился на колени возле ее постели.

Тело мое словно омертвело, а голова так и пылала от глухого возмущения.

Я зарыдал, целуя девочку. Потом уснул у ее кроватки…

Сосед мой опять остановился. Он был бледен как полотно. Вздохнув, он вскочил на ноги, посмотрел в окно и сказал сурово:

— Что ж это мы? Солнце давно уже взошло, а у нас еще свечи горят!

Действительно, было уже светло. Я оцепенел, глядя, как он быстро шагал по комнате. Он походил на разъяренного льва, запертого в железной клетке. Остановившись возле меня, он крепко стиснул мне руку.

— Что вы смотрите на меня? Чего вы еще хотите? По-вашему, я мало пережил? Вам этого недостаточно?.. Реки не вышли из берегов, горы не обрушились… Она умерла так же, как и ее мать! Вот и все!

Его возмущение заполняло все вокруг; казалось, в гневе он вырос до потолка. Я дрожал как осиновый лист. Но вдруг, точно по волшебству, он успокоился и выпустил мою руку; спустя несколько минут он уже с дружеским видом протянул мне руку и сказал кротко:

— Извините меня, я, кажется, напугал вас. Вспышка гнева уже прошла и больше никогда не повторится. Сегодня ночью я будто вновь прожил свою несчастную жизнь и вновь испытал все страдания, но уверен, что это больше не повторится. Глубокое спокойствие опять овладеет мною. Старый итальянский доктор был прав. Спокойствие стало моим естественным состоянием. Между мной и мертвецом нет никакой разницы, кроме той, что я не разлагаюсь и могу еще двигаться. Я уверен, что отныне даже мания читать по ночам не будет меня преследовать. Вместе с этой ночью угасло во мне последнее трепетание жизни, словно это был последний, скорбный аккорд, которым закончилась печальная симфония…

Когда я вышел из его комнаты и увидел ласковое солнце, мне показалось, что я выбрался из могилы на яркий дневной свет.

Вдоль шоссе по направлению к Рукэр неслась веселая кавалькада.

У меня кружилась голова.

Я прогуливался в центре города по бульвару, названному публикой «Бульвар pardon»^[17]: гуляющие наталкивались там друг на друга чуть ли не на каждом шагу. Я никак не мог прийти в себя; то, что я только что видел и слышал, потрясло меня. Спустя три дня я проникся глубокой симпатией к несчастному доктору.

С тех пор он говорил мало, редко, о вещах незначительных и только со мной.

Как-то на мосту Могошоаей я увидел его лежащим в гробу со скрещенными на груди руками: за черной, погребальной колесницей, украшенной позолоченными ангелами, шла толпа родственников, разумеется прижимавших к глазам платки. Взор мой затуманила слеза.

Если бы я не видел гроба, его скрещенных на груди рук, я бы подумал, что он жив и просто прогуливается в коляске, еще более причудливой и шутовской, чем коляска какого-нибудь греческого принца.

Я бы подумал…

Между его прежним и теперешним спокойствием не было никакой разницы.

Перевод М. П. Богословской.

ПАРАЗИТЫ

I

Космин, поджидая двух своих приятелей, одиноко сидел за круглым столиком летнего ресторана «Констандин». Облокотившись на руку, он, не мигая, смотрел в одну точку. Ни кельнеры, шныряющие с бутылками, стаканами, блюдами, ни шумная прожорливая публика — ничто не нарушало меланхолического оцепенения Космина.

Со всех концов сада слышались обычные возгласы: «Кельнер, вина!» — «Сию минуту!» — «Сардельки!» — «Готово!» — «Отбивную!» — «Несу, несу!» — «Кофе к пятому столику!» — «Не-е-с-у… молнией!» Сквозь несвязный галдеж робко доносились звуки найя^[18] музыканта Динику. Маэстро играет «Чиокырлия»^[19], льется искрящаяся трель песни.

Вся эта оживленная публика, находящаяся тут, рядом с ним, казалась Космину где-то далеко расплывшейся в тумане. Люди, в свете фонарей, маячили призрачными тенями. Космин закрыл усталые глаза, и в темноте, на миг, перед ним замелькали, как во сне, сиреневый садик, вьющаяся, как огромная улитка, лестница, грязная постель, в которой томился старик с большой головой, покрытой длинными редкими прядями седых волос, и красивая, еще совсем молодая женщина, которая пытается приласкать Космина, потрясенного страшным видом старика. Космин вздрогнул, словно эта ласка мурашками пробежала по всему его сухощавому телу. В глубине этой воображаемой картины он увидел пристальный взгляд голубых и грустных глаз, мерцающих, как два угасающих огонька. Космин открыл глаза, постучал по столу и сердито приказал кельнеру:

— Человек, стопку цуйки!

Он выпил цуйку и отщипнул кусочек хлеба.

— Что у вас там есть? Подай меню!

— Сию минутку! — выпалил кельнер, торопливо убегая.

Космин пригладил прядь волос, спадавшую на лоб. Его худощавое лицо было утомлено. Небольшие черные глаза то тускнели, то снова загорались. Одет чисто. Выглядит почти элегантно, хотя костюм его куплен в магазине готового платья.

После нескольких минут раздумья Космин принялся читать длинный перечень блюд. Попросил подать суп с фрикадельками. И когда он уже вытянул губы, чтобы хлебнуть супа, кто-то хлопнул его по плечу. Это был Кандиан, один из ожидаемых приятелей. Кандиан — голубоглазый молодой человек, белокурый, с пышными усами и в очках в золотой оправе.

— Целый час жду тебя, — произнес Космин. — Мэнойу не придет?

— Mon cher ami^[20], — оживленно заговорил Кандиан, — я задержался в «Новом поколении». Какой там был банк!.. Огонь!.. Эй, парень, вытри стул, не видишь, что он мокрый?! Фу, что за мерзкий кабак!..

— Сию минуту!

— Ну и игра была, — продолжал Кандиан, потирая руки, — зверская, банк поднялся от тысячи до двенадцати тысяч! Чистка первой степени. Восьмерка, девятка, восьмерка, девятка и козыри семерка, пятерка простая и четверка…

— Одним словом, ты проигрался?

— Я?.. Напротив… выиграл… Кто лучше меня разбирается в картах? Я всегда буду выигрывать, а вот Мэнойу всегда будет проигрывать. Как только вижу, что Титяну снимает колоду, я тут же ставлю сотню. Ему безумно везет!.. Его банк никто не может сорвать. Mon cher ami, надо быть болваном, чтобы ставить против него.

У Кандиана была привычка: при выигрыше говорить, что он всегда выигрывает, а при проигрыше — что он всегда проигрывает. Но в том и другом случае он хвастался, что в баккара никто не может тягаться с ним и Титяну. «Карточная игра — игра азартная, и глупцам в ней не везет». Кандиан был доволен «своим» метким определением… да, «своим», хотя он слышал его когда-то в «Жокей-клубе» от одного генерала.

— А много проиграл Мэнойу? — спросил Космин, подавая знаки приятелю, чтобы тот говорил потише.

— Ставил восьмую сотню. А что ему! У него в кармане были три тысячи…

— Удивляюсь… он остался без состояния… без определенного занятия… Жаль… потерянная жизнь…

— Потерянная жизнь? Почему? Ты, наверно, имеешь в виду экзамены? Нет, mon cher, книги и факультеты — это для слабых. А Мэнойу настоящий философ нашего времени. Его расчет гораздо глубже суждений любых наивных гениев. Кем ты сможешь стать, имея ученую степень юриста? Чиновником судебного ведомства? Три сотни в месяц. Адвокатом? Сколько лет тебе придется обивать пороги судов? А сколько терпения и сил понадобится, чтобы заполучить самую скромную клиентуру? Да притом в этой специальности все зависит от маклеров-посредников. Чтобы иметь успех в адвокатуре, тебе нужно столько же… как бы это сказать? Столько же мало совести, сколько необходимо, чтобы зарабатывать деньги без всякой профессии.

— Потише! Тебя услышат… Чувствуется приподнятое настроение человека, который выиграл в карты. Это нервное и дурное веселье.

— Дурное? Почему дурное? Вот хотел бы я знать, честное слово, каким образом адвокат Пеля сколотил миллионное состояние? Ты не имеешь столько пальцев на обеих руках, сколько у него домов в Бухаресте. Каждый кирпич его дома — правонарушение, каждая стена — подделанное завещание, каждый дом — преступление.

И, прильнув к уху Космина, Кандиан зашептал:

— Он распоряжается имуществом истерички старухи. Другой адвокат торчит ежедневно по четыре часа в суде и трибунале без дела, лишь бы оправдать незаконные доходы. А тот, который организовал трест злостных банкротов… Почему он защищает только такие дела? И как защищает! А имеет от них по сорок, пятьдесят тысяч дохода в год.

Слушая приятеля, Космин перестал есть.

— У тебя суп стынет, — заметил Кандиан, обсасывая рака. — Ты удивляешься моим словам? Таковы все преуспевающие люди. Ты еще молод… Всего второй год в Бухаресте… Немного…

Кандиан ел и говорил с поразительной быстротой.

— Через несколько лет и ты поймешь, как и почему столько одряхлевших ничтожеств имеют тысячи франков в месяц, почему оскандалившегося вояку жалуют чином полковника, почему заядлый картежник представляет нашу страну за границей, почему банкрот, который трижды просто обанкротился, а один раз злостно, путешествует в комфортабельной карете с короной маркиза. Когда-то и я верил в экзамены, но теперь стал умнее и совсем не желаю, чтобы глумились надо мной бездарные и ленивые преподаватели. В большой жизненной борьбе нет рокового закона, по которому бы каждый занял место по заслугам. Людей с разными достоинствами, которые находятся в одном обществе, нельзя сравнить с жидкостями с неодинаковыми удельными весами, слитыми в один сосуд. Да, mon cher, в природе известно заранее, кто будет вверху, а кто внизу. А в обществе есть дураки, которые руководят умными, есть жулики, которые осуществляют правосудие над честными людьми, есть шуты, которые диктуют законы порядочным людям. А что же помогло этим дуракам, жуликам и шутам возвыситься и властвовать? Экзамены? Университеты? Нет, Космин, тут совсем другое… Совсем другое… Тут — великое искусство ничем не гнушаться и никого не стыдиться!

— Очень хорошо, — сухо прошептал Космин, вновь предлагая своему приятелю говорить потише, — может быть, ты и прав, но мы говорили о другом. Откуда у Мэнойу столько денег?

Кандиан выпил стакан вина, поправил очки и, улыбаясь, ответил:

— Секрет жизни глубок, а искусство ее велико.

— Не понимаю, — вздохнул Космин потупив взор, как бы стыдясь своей недогадливости.

Кандиан похлопал тыльной стороной ладони в грудь Космина и рассмеялся.

— Не понимаешь? Мне кажется, что уже с год, как ты понимаешь.

Вздрогнув, Космин сердито крикнул кельнеру:

— Человек, соленых огурцов! С чем мне есть антрекот?

— Минуточку… Сейчас принесу!

Гитарист наигрывал романс Кавадия. Он раскраснелся, закинул голову, взволнованно и ритмично перебирал струны гитары. Ему тихо и протяжно аккомпанировал оркестр. Динику нежно наигрывал на найе.

— Турецкий кофе… С ромом! — крикнул Кандиан.

— Сию минуту!.. С пенкой и ромом… одну минуту!..

— Ты находишься пока на первой странице жизни, — продолжал Кандиан, дунув на сигарету. — Но ты ее еще хорошо поймешь. Откуда у Мэнойу деньги?.. Не знаешь, откуда?..

Затем после короткой паузы он продолжал:

— На что живет наш стихотворец? На стихи? Они годны только на обертку покупок. На журналистику? Едва ли можно одеться. Здесь великое искусство, Космин, неограниченное искусство, о котором ты, как бы ни краснел, знаешь, по крайней мере догадываешься. Некоторые современные молодые люди разбираются в этом в совершенстве.

Повременив, Кандиан проговорил как бы про себя:

— Моя связь… меня стоит… я на нее трачу деньги… Как кому повезет.

Космин прямо посмотрел в глаза Кандиана, взгляд его словно спрашивал: твоя тебя стоит? Когда не имеешь средств, как она может тебя стоить?

— Только я был таким ребенком, что искренне полюбил ее, хотя она должна была любить меня. И скажу тебе честно, мне нечего стыдиться: она должна была бы нести все расходы.

Космин пристально посмотрел в глаза своему приятелю. Кандиан засмеялся.

— Mon cher ami, — продолжал Кандиан, выпустив изо рта несколько колец дыма, — капитал молодости одним дает женщину, другим — женщину, дом и стол.

Несмотря на бледность, у Космина зарделись щеки; он закашлялся, достал сигарету, поднес к губам пустую кофейную чашку, потом бесцельно пошарил в карманах, достал платок и положил его на стол; смахивая со стола крошки, Космин смахнул на пол и платок и салфетку.

— Mon cher, — развязно произнес Кандиан, опустошив два стакана вина, — одним молодость дает женщину, кров, стол и деньги, другим, гениальным, — женщину, кров, стол, деньги и положение в обществе. Мэнойу достиг богатства. Менее умные удовлетворяются столом. Какое ребячество! Но после женщины, крова и стола ничто уже не может равняться с тем, что мы совершили.

Космин, всматриваясь в острие ножа, пробормотал:

— Да, ты прав… все то, что следует за первым грехом, уж не сравнить с ним…

— И до сих пор, — продолжал Кандиан, — я думал только о честных мужчинах, несчастных стариках, совершивших роковую ошибку, женившись на молоденьких женщинах. Ну, а если идет разговор о тех мужчинах, которые богатеют и делают карьеру за счет подлостей… О! здесь вопрос морали ставится совсем в другом плане. В этом случае грех, совершенный против них, вполне оправдан. Он является расплатой за их грехи. Такой грех лучше добродетели, ибо он карает при обстоятельствах, в которых добродетель и закон беспомощны. Я, Космин, деньги ростовщика утащил бы обеими руками. Он украл, и я ворую. Он остается безнаказанным благодаря несовершенству законов, а я благодаря слабости женщины. Зачем мне подражать фальшивой добродетели, которая преклоняется перед ним и протягивает ему руку? Притом он ворует только для себя, я же сорю уворованным, делюсь со многими: трачу на извозчиков, на рестораны, на театр, на портных, на женщин, на приятелей и даже на бедных, когда мне не лень сунуть руку в карман; и меньше всего ворую для себя. Мэнойу прав…

— У Мэнойу есть деньги… — ответил Космин, попросив вторую бутылку вина.

— И деньги и право на его стороне. Ведь Ксантуп — старый и бессовестный грабитель. Он был крупным оптовиком, но обанкротился. Открыл полотняный магазин и снова обанкротился. Чего только он не натворил! И спасся только по милости одного духовного лица, очарованного прелестями жены Ксантупа. Потом взял в аренду крупное государственное именье, за которое и до сих пор еще не расплатился. Наконец, после третьегобанкротства, отсидел год в тюрьме. Сейчас капитал его исчисляется в два миллиона, все переписано на имя жены, кредиторы провожают его долгим взглядом, а некоторые даже с ним раскланиваются. Теперь, когда закон бессилен по отношению к Ксантупу, когда честные люди протягивают руку Ксантупу, а добродетельные приветствуют его, на пути Ксантупа встала более могущественная сила, чем закон, чем честь и добродетель, — Мэнойу. Мадам Ксантуп живет с Мэнойу, а Мэнойу с миллионами Ксантупа.

— Да… но это отвратительно, отвратительно! — горячился Космин, похрустывая пальцами.

Динику наигрывал на найе «Мизерере», и его мастерское исполнение вызвало горячие аплодисменты публики. За одним из столиков послышался хриплый голос известного пропойцы — жалкого отпрыска знатной фамилии:

— Ах! А-а-а-ах! Ну для меня, для меня, Динику!.. Не то я умру, Динику… Еще разок «Трубадура»!

Какой-то изрядно выпивший молодой человек, разразившись громким смехом, закричал:

— Браво, браво, принц, ты бессмертен!

Несколько офицеров, громко смеясь, аплодировали принцу.

Динику снова начал «Мизерере».

— Вот кто в своем роде является непревзойденным артистом, — сказал Кандиан, обращая внимание своего приятеля на принца, над которым смеялась публика. — Он так много пьет, что даже не ест. Две-три маслины, кусочек копченой воблы и весь день цуйка, вино и полынная настойка. Ты спросишь, на что он пьет? Откуда у него деньги? Ведь у него нет ни ломаного гроша, а пьет он беспрерывно. Взгляни только на него, он едва держится на ногах. Посмотри, как он ищет знакомых уже за другим столом. Какой артист, mon cher, какой артист! С каким мастерским притворством он обижается, чтобы вызвать смех и быть вправе заявить: «А, ты смеешься?! Бутылку полынной настойки и никаких, а не то по уху!» Однажды Мэнойу подсыпал ему в стакан соли. Принц выпил, разбил стакан об пол, поднял брови, как актер, исполняющий роль Мефистофеля, по-собачьи оскалил два черных зуба на верхней десне и закричал хриплым дьявольским голосом: «Мэнойу, негодяй, ты испортил мне удовольствие. Человек, подать мне за его счет четыре бутылки полынной настойки… слышишь?.. Марш, марш, а не то по уху!» Мы хохотали, наш кельнер смеялся, а принц обеспечил себя выпивкой на всю ночь. Каков артист, mon cher, какой великий артист!

Космин закрыл глаза, и перед ним снова замелькала прежняя картина: голова впавшего в детство старика на засаленной подушке, воровские ласки той же женщины… и те два грустных и укоризненных голубых глаза…

Начался ветер. Широкие листья срывались с веток тополей и, дрожа, медленно падали на землю.

— Жаль, что с нами не было Мэнойу. Вот уже два месяца, как я не видел его. А через два-три дня я, быть может, уеду…

— Далеко?

— В Кымпулунг.

— Один?

— А мадам… Саша Малериан… остается в Бухаресте?

Космин крикнул кельнеру:

— Думитре, счет!

— Ты не пойдешь со мной в «Новое поколение»?

— Нет, я там никогда не был и никого не знаю.

— Ну и что же, что никого не знаешь? Во-первых, там все смотрят лишь на того, кто мечет банк… а ты еще красная девица… Ничего, вскоре ты убедишься, что годы скромности — это потерянные годы…

— Десять семьдесят пять, господин Космин, — доложил кельнер, быстро подсчитывая на красном картоне. — Десять бань^[21] — цуйка, двадцать — хлеб, один лей пятьдесят бань — белое вино, пятьдесят бань — суп, семьдесят — антрекот, три пятьдесят — красное вино, и…

— Хорошо, хорошо, — прервал его Космин, бросив на стол бумажку в двадцать лей.

Гитарист, запрокинув голову, наигрывал «Любил я чудные глаза», а принц, качая головой, вторил ему: «Один кривой, с бельмом другой…»

На улице приятели расстались.

— Когда встретимся? — спросил Кандиан.

— Не знаю, — ответил Космин. — Желаю удачи в «Новом поколении», если ты пойдешь туда.

— Не думаю, сегодня нам предстоит спартанское сражение.

Карточную игру в кругу женщин Кандиан и Мэнойу называли «свободной академией», «Палестрами» или «спартанским сражением».

II

— Такой же циник, такой же циник, — шептал Космин, сворачивая на улицу Академии.

Небо было чисто, золотыми огоньками сверкали звезды; легкий ветерок освежал душную июльскую ночь; дышали теплом раскаленные за день каменные стены. Космин шел, сам не зная куда. В голове — полная неразбериха. В ресторан он зашел, чтобы рассеяться от множества впечатлений, а уходил еще в большем смятении. Вся его жизнь раскрылась перед ним с неумолимой ясностью. Картины жизни казались ему настолько живыми, что он мгновенно снова пережил все то, что длилось когда-то долгие дни и ночи.

Когда Космин приехал из города Б. и поступил на юридический факультет, он был беден, плохо одет и твердо намерен хорошо учиться. Как прекрасна была его первая мечта: терпеть лишения, бороться и победить, а перед победителем люди ломают шапки. Теперь же горькая бедность прошла, но вместе с ней улетучились и прежние иллюзии.

Когда Космин переступил порог юридического факультета, одет он был хуже всех. А какое это имеет значение? Он будет первым на экзаменах. Сначала его девиз: «А какое это имеет значение?» был для провинциала лучшим утешением, но через несколько недель он начал утрачивать свою прелесть. Однажды, возвратясь в свою убогую каморку, Космин раскрыл учебник римского права, но после нескольких минут чтения черные строки учебника начали сливаться у него перед глазами. Ведь на однокурсниках Космина всегда были чистые сорочки, костюмы, сшитые по заказу, и начищенные башмаки. У всех у них были золотые часы с золотыми цепочками. Все они щеголяли в перчатках, носили портфели. Он же ходил в старом, когда-то черном сюртуке, в потертых брюках, в стоптанных, башмаках и в помятой, неопределенного цвета, рубашке. На этот раз излюбленное выражение: «Какое это имеет значение?» его опечалило. Строки учебника римского права начали прыгать, глаза полузакрылись, и вокруг букв закружились фантастические голубые искры. Почему, когда однокурсники начинают спорить по тому или другому правовому вопросу, как это обычно бывает на первом курсе, почему никто из них не обратится также к нему и не спросит и его мнения? Почему, когда они выходят с занятий, то идут все вместе, споря, а он остается один позади, держа в руке конспекты, завернутые трубкой в дешевую синюю бумагу. И почему они толпятся вокруг какого-нибудь ничтожества, затянутого в новенький сюртук из тонкой материи? А преподаватели? Один спотыкается в латинских цитатах, всегда путает времена, другой читает лекции, пользуясь пожелтевшими шпаргалками двадцатилетней давности; даже и они не обращают на него внимания, как будто не замечают его присутствия в аудитории. Ах! Это совсем не ребяческая обида. В гимназии было то же самое. Чем хуже ты одет, тем суровее и несправедливее к тебе относятся. Семь лет он получал вторую премию только потому, что первая незаслуженно доставалась его богатому однокласснику, сыну вице-президента торговой палаты. Да это и не удивительно, ведь тот приходил в лицей разодетый как кукла, с прилизанными на прямой пробор волосами. «Какое это имеет значение?» — повторял Космин семь лет. А здесь, на факультете, он разочаровался в своем девизе уже через несколько недель, как разочаровываются какой-нибудь игрушкой в определенном возрасте. В гимназии выражение: «А какое это имеет значение» было сильно, как иллюзия для ребенка. Никто не мог быстрее Космина решить на доске алгебраическую задачу. Никто лучше него не умел правильно нарисовать любую модель на уроке физики. И кто лучше всех отвечал на любые вопросы, как не Иоргу Космин? Теперь же все не то. В университете верховодили глупцы; глупость роскошно одета, имеет влиятельных родичей, а ты в своих лохмотьях должен сидеть смирно или старательно конспектировать лекции, когда те, другие, с важным видом только притворяются, что тоже записывают лекции. На факультете, ты уже находишься в обществе, где о людях судят по внешности. Ни у кого нет времени, чтобы узнать тебя получше, распознать тебя. Эх! Чего бы не отдал Космин, чтобы хоть раз, всего один-единственный раз был для всех устроен конкурс! Но ведь конкурс — это для детей. В обществе все решает внешность, и девиз: «А какое это имеет значение?» становится смешным. Пятьдесят лей в месяц совсем не достаточно для покрытия всех расходов: на квартиру, на питание, одежду, книги.

После двух месяцев пребывания в Бухаресте Космин решил устроиться переписчиком. Но во всех трибуналах и в министерствах — всюду власть имущие смотрели на него пренебрежительно, высокомерно. Он плохо одет, у него нет протекции или хотя бы какой-нибудь визитной карточки, на которой было бы написано несколько строк…

В позеленевшем от солнца сюртуке, в стоптанных ботинках, в брюках, вздутых на коленях, Космин в течение двух месяцев, сгорая от стыда и униженно кланяясь, обивал пороги разных учреждений. Он был готов давать уроки в любом пансионе, даже в женском. Обратился к одной из директрис, которая в течение года давала объявления в поисках учителя, бакалавра, способного преподавать математику и историю в объеме четырех классов гимназии, и грамматику, чистописание и рисование — двух классов начальной школы. Когда же она увидала Космина и пристально оглядела его с ног до головы, то тут же заявила: «Мне очень жаль, сударь, что я вас побеспокоила, но мне, сударь, уже рекомендовали другого молодого человека». После этого визита Космин еще в течение месяца читал в газетах это же объявление. Оно и понятно: «сударь» был плохо одет. Прав был его отец — старый секретарь суда в городе Б.: «Сын мой, даю тебе все, что в силах дать, но все равно тебе этого не хватит. В Бухаресте жизнь дорогая, да и ты уже не маленький. Если ты не против, я могу рекомендовать тебя профессору Паулу Малериану. Я давно знаком с ним. Он и его супруга люди добрые и живут в достатке. Полагаю, что они с удовольствием примут тебя. Будем немного платить, а остальное пойдет на одежду и книги. Ты уже не мальчишка, тебе минуло двадцать лет…» С какой гордостью Космин ответил тогда: «Какое это имеет значение, буду жить, как сумею!»

Через полгода терпеливой борьбы и лишений Иоргу Космин решил попросить у отца унизительное письмо, с которым он должен был обратиться за милостыней к чужим людям, умолить госпожу и господина Малериан, приютить его. Но что это за люди? Добрые? Этого еще недостаточно. Есть ли у них дети? Отец об этом ничего не пишет в письме, которое заканчивалось словами:

«Примут тебя с радостью. Ты не маленький, будь благоразумным. Я уже стар и не нынче-завтра закрою глаза».

Земля кружилась у него под ногами. Космину казалось, что он шагает по дороге, в конце которой зияет пропасть. Сердце у него колотилось, как на экзаменах. Наивная гордость двадцатилетнего юноши была сломлена. В жизни он не сделал ничего выдающегося, кроме получения второй премии в гимназии, и все же ему казалось, что он похож на героя, который теперь протягивает руку за подачкой.

Ох! Первая встреча… Как светло и как все мрачно!.. Вошел во двор. На него залаял мохнатый пес. Собаки всегда не выносят нищих. Сердце заколотилось еще неистовее, потом словно куда-то провалилось. Он взялся за шнурок звонка. Позвонил. Да, в самом деле позвонил. Все кончено. А как он плохо одет! Служанка открыла дверь и спросила, кого ему надо. Что он ей ответил, не помнит. Знает, что сунул ей письмо. Она приказала ему пройти к черному ходу. «Господина Паула дома нет. Госпожа у себя наверху». Сверху послышались два нежных голоса: «От кого это, мама́? Кто тебе пишет, мама́?» Слышит ли он эти слова, или они ему мерещатся? «Старый Космин человек порядочный, он приютил Малериана, когда тот очень болел». — «Когда папа был тяжело болен?» — «А что за болезнь, мама́?» — «Это еще до нашей свадьбы… Теперь старый Космин просит приютить его сына, иначе тот не в состоянии учиться в университете. Он очень беден». Иоргу Космин хотел было бежать, но не мог оторвать ног от пола. «Бедняга, примем, мама́, как ты думаешь?» — «Бедный старик упоминает даже о плате. Он стесняется… Хочет платить нам что-то… Юноша, наверно, во дворе… Дадим ему заднюю комнатку… его отец оказал большую услугу Малериану».

Нет, бедняга не во дворе, он в передней. Слышал все. Ах! Скоро ли они кончат там наверху!.. Женщина… две барышни… разговаривают… они жалеют его… «Бедняга…» «Задняя комната…» «Мама́, а кушать он с нами будет?» Резкий голос. Конечно, это голос не той, которая говорила; «Примем, мама́». «Мама́, за столом не сажай его рядом со мной». Какой стыд! Космин едва сдерживал слезы. Он глубоко вздохнул. Кажется, они услышали! Разговоры сразу прекратились. По ступенькам лестницы сходила высокая, стройная женщина, с черными, горящими, как у кошки, глазами. Одна рука ее скользила по перилам лестницы, а другой она придерживала платье, чтобы не споткнуться. Какая элегантная ножка! Туфли цвета крылышек майского жука. Госпожа Саша Малериан. Космин потупил глаза в пол, взглянул на свои башмаки: правый был совсем разорван. Лучше было бы купить пару башмаков, чем учебник римского права. Все равно знанием римского права не залатаешь ботинок. Как странно. Ему хочется смеяться над своей обувью. Когда госпожа Малериан приблизилась, Космин больше не чувствовал ничего.

Красивая госпожа обратилась к нему ласково. Однако ее взгляд словно резал его. Он ничего другого не отвечал ей, кроме: «Да, нет, да». Красивая госпожа подала ему руку и повела наверх по лестнице. На последней ступеньке он споткнулся. Какой богатый зал! Цветы с широкими листьями. Горшки с гиацинтами, два портрета в натуральную величину — она и, конечно, он — господин Паул Малериан. Каким старым и уродливым выглядит он по сравнению с ней!

— Валерия, Джелина! — крикнула госпожа Малериан.

Холодный и резкий голос, словно чей-то чужой, вовсе не принадлежащий этой женщине с такой нежной, розовой и округлой шеей.

С правой стороны тихо растворилась дверь. Они. В ушах у него прозвучали их слова. Кто из них сказал: «Бедняга, примем, мама́, как ты думаешь?» и кто — «Мама́, за столом не сажай его рядом со мной»?

— Мои дочери, господин Космин, Валерия и Джелина, так мы зовем Анджелину.

Валерия как две капли воды похожа на мать. Такие же глаза, такой же тонкий нос с нервными ноздрями, такие же черные волосы, такая же фигура и такой же холодный и резкий голос. Конечно, его не посадят за стол с ней рядом. Джелина — блондинка, с пепельными волосами, бледненькая, худенькая, очень худенькая и легкая, как ее вуалевое белое платье с черными пуговками. А какие чудные голубые глаза, томные и грустные. Конечно, Джелина сказала: «Примем беднягу…» и слово «бедняга» освободилось от той противной снисходительности, с которой оно звучало, произносимое другими. Он тоже мог бы сказать ей: «Бедненькая, какая ты малокровная! Бедные глаза, как они грустно смотрят!»

А дальше что было?..

Космин вытер вспотевшее от духоты лицо. Он дошел уже до епископии. Цинизм Кандиана перевернул в нем все вверх дном, зажег воображение и пробудил сознание. Космин остановился и стал пристально рассматривать кареты, фонари и прохожих, гулявших после дневного зноя. Ему хотелось смотреть и смотреть, вбирать в себя как можно больше впечатлений, лишь бы прервать тяжелые думы. Тщетно.

Не вернуться ли ему в ресторан? Это — мысль. Сел бы за столик и напился бы в одиночестве, хотя не имел пристрастья к спиртным напиткам.

Да, он избавился от старой, жалкой одежды. Паул Малериан не взял с него ни гроша. И почему он печется о нем, как о родном сыне? Об этом он узнал позже. «Ты, уже не маленький, будь благоразумным…» Кажется, все письма отца заканчивались такими словами. Он действительно был уже взрослым, но благоразумным… Что значит быть благоразумным.?.. С каким благоразумием он ласкал в своем, воображении лицо Джелины, когда гасил свечу? С каким благоразумием он всматривался, в ее таинственные голубые глаза? А приходилось ли вам слышать голос, ласкающий каждым произнесенным им словом? Притом красота живет в нас самих, а не помимо нас. Достаточно одного взгляда, робкого приподнятая платья, одного слова, одной улыбки, и мы убеждаемся, что нос стал лучше, красивее, глаза и волосы ярче, тело прелестнее… Мы издеваемся над своими глазами и над совершенством статуй. Уродлива? Красива? На это отвечают собственные иллюзии каждого из нас. Здесь не глаза виноваты. Да и никто не виноват. Даже и теперь, когда он чувствует себя во власти другой, что может он сказать о тех голубых искрах? Что они холодны? Может быть, но в них глубина и таинственность пропасти.

Ах, господи, почему она ничего не сказала ему, ни одного намека… абсолютно ничего…

Вместо нее говорила другая, Ты состоишь из плоти и нервов, чувств и страстей, да притом тебе уже двадцать лет… и ты невинен!.. Никто не отдает себе отчета в роковой силе невинности… Достаточно шепнуть тебе: «Что это должно быть… ты не знаешь, а другие счастливы…» Любопытство — злой ангел невинности. Саша Малериан дунула и погасила те две искорки голубых глаз… Она говорила так, что его невинность шепнула ему: «Какое счастье!..» Кто же мог противиться счастью? В ее глазах зеленые огоньки, как у алчной кошки.

Сначала было как при любом начале… Рука, которая прижимается к твоей руке и приводит тебя в трепет… Непонятная, но теплая и многообещающая улыбка… Дуновение дыхания у твоей щеки… Она, как будто случайно, облокачивается грудью на стол именно там, где лежат твои руки… и ты чувствуешь на руке округлую упругую грудь… «Ах! Простите!..» — восклицает она. А затем на ее губах появляется хитрая, лукавая улыбка, которая ясно говорит тебе: «Какой ты наивный! Не видишь, что ли, что это не случайно, что сделала я это намеренно». Потом урок вальса, три шага… Вновь случайная ошибка. Снимая корсет, она забыла закрыть дверь, грудь ее бурно трепетала, наверно опять случайно. Наконец (так как невинность всегда бывает робкой), разговор… один лишь единственный разговор… Те два огонька голубых, грустных глаз шестнадцатилетней не осмелились сказать этого. Потом слезы… поцелуи… Страх быть застигнутыми врасплох придавал им очарование и прелесть, неведомые людям, свободным в своих поступках…

Кто бы сумел устоять?! Он не смог сопротивляться. Сильная страсть не могла ужиться в объятиях горбатого и уродливого, впавшего в детство, старика. Как же ей не поверить?.. Он смотрел на нее и смотрел на мужа. А потом, когда Саша со слезами на ставших огромными глазах рассказала ему о всех горестях ее жизни, он не мог не поверить ей, не понять ее, не простить и не полюбить ее.

До сорока пяти лет Паул Малериан копил деньги по грошу. Звание профессора, научные книги, частные уроки и нищенский образ жизни. Наконец, он достиг цели: сколотил капитал, приобрел имение, а затем начал искать невесту — молодую, красивую и бедную. Какая непростительная ошибка для коммерсанта! Сколачивая один капитал, он расточал другой, и как раз тот, который необходим молодой, красивой девушке. Старик страдал разными маниями, а может быть, он совсем сумасшедший. За пять лет до женитьбы с ним произошел первый приступ. Забрав все свое имущество, превращенное в банкноты, он сел в поезд и, приехав в город Б., зашел в незнакомый дом, недалеко от городского трибунала. Там лег и уснул, рассыпав по комнате деньги. Возвратившись с работы, секретарь суда Космин застал его крепко спящим. Незнакомый человек — и столько денег. Только на третий день Малериан пришел в себя, сосчитал деньги и убедился, что не пропало ни гроша. Откуда об этом узнала Саша? С ним не раз случались подобные приступы. А однажды она прочла письмо, адресованное Космину — секретарю трибунала города Б. Это письмо забыл Малериан на столе, в библиотеке… там, где теперь попросил поставить себе кровать и где стонет, уткнувшись в грязную подушку…

Как же возможно устоять перед таким гибким и доступным телом, перед глазами, расширенными ст страдания и страсти. Как уклониться от обжигающих твое лицо поцелуев? Какие коварные и частые сети расставлены старику! Как изменилась задняя комнатка!.. В полночь, а иногда и раньше, слышатся осторожные шаги и, как легкий ветерок, доносится шорох платья. Это она. Она старательно запирает за собой дверь.

Долгое время никто не догадывался. Даже и он? Но почему же он часто после полуночи прохаживался большими шагами по комнате?.. Читал наизусть стихи Горация… Даже и те два искрящихся голубых глаза, которые тревожили счастье Космина, тоже ничего не подозревали?.. Но почему она часто смотрела ему прямо в глаза, пока он не отводил их? Да, она знает, по крайней мере он чувствует это, хотя доказательств нет. Какое омерзительное счастье!

И только всего? Нет, есть и кое-что посерьезнее. Вот месяц как Паул Малериан слег в постель. Стонет от боли. Но что именно у него болит, он не говорит. Прогнал доктора и приказал, чтобы кровать перенесли ему в библиотеку, дверь которой вела к черному ходу. Он не хотел больше делить ложе с женой. Костлявыми руками прикрыл он голову, утопающую в пожелтевшей и засаленной от пота подушке. Три дня тому назад он еще проглатывал две-три ложки супа, которым его собственноручно кормила Саша по утрам и вечерам. Ласкаясь к ней, он начинал горько плакать, твердя уже второй месяц одну и ту же фразу: «Сашенька, любимая моя, ведь человек не умирает до тех пор, пока его не забудут другие». Наверху плакала Валерия, которой страшно было спуститься к больному. Только Джелина беседует с ним по нескольку раз в день и, когда поднимается наверх, смотрит на Космина еще пристальнее, еще глубже.

А теперь наступила последняя фаза. Вчера вечером он крикнул Саше: «Иди… беги в заднюю комнату, чтобы не видели тебя дочери!»

Наконец, сегодня, в седьмом часу утра, когда Космин на цыпочках сходил по лестнице, у него на миг замерло сердце. Старик громко разговаривал сам с собой. Он слышал его отчетливо, и до сих пор в ушах звучат его последние слова: «Под-лы-й секретариата сберег мои деньги и отнял мою честь!» Взрыв хохота, и опять тишина.

Космин бросился бежать, да, он убежал, но сердце у него колотилось, пока он не встретился с Кандианом.

Счастлива или несчастлива такая жизнь? Вот вопрос, над которым Космин ломал себе голову, возвращаясь в ресторан. Он решил накуриться и напиться, напиться до бесчувствия, чтобы обо всем забыть.

Одиннадцать часов вечера. Космин уселся за столиком в глубине сада и попросил бутылку красного вина. Посетителей оставалось мало. Все пили, разговаривали, смеялись, кричали. Принц еще не ушел. Он сидел за столом между двумя офицерами. К нижней губе у него прилипла погасшая сигарета. Время от времени принц кричал на младшего лейтенанта, который, издеваясь, дергал его за бороду: «Оставь меня, отстань же! Глаза бы на тебя не смотрели, убирайся, мерзавец!» Динику начал играть «Жаворонка». В саду стоял тяжелый запах вина, табака и кухни. Мокрые столики были залиты кофе. Оставшиеся клиенты требовали вина, папирос, кофе, коньяку. Не оставалось ни одного посетителя, который бы не подносил к губам кофе с коньяком или стакан вина с сельтерской водой. Космин спросил вторую бутылку вина. Открывая вино, кельнер с любопытством посмотрел на него. Он никогда не видел, чтобы Космин пил так много и жадно. Тот быстро выкурил сигарету, сразу же закурил другую, третью, потом попросил дорогих папирос.

Третья бутылка. Космин пил торопливо и нервно; глаза у него покраснели и слезились. В ушах стоял тяжелый звон. Ни разу он не чувствовал такой боли в висках. Что может случиться? Разумеется, ничего… Какой чудак! Он, такой молодой и сильный, испугался больного и сумасшедшего старика!.. Цвет и сила голубых глаз погасли… Все это ребячество… Их очарование не что иное, как прихоть собственного воображения. Что такое любовь? Прихоть? Болезнь? Фу, какое мерзкое вино… Конечно, ненатуральное. Разбавлено чем-то… Разве он много выпил, что захмелел? Ерунда. О, он может выпить гораздо больше… Ведь он молод… Подать четвертую бутылку! Каким смешным выглядит все, что мелькало в его голове. Настоящая чушь!.. Это искусство жизни, великое искусство, которое он только теперь понял. Вон там принц, с каким искусством он позволяет другим смеяться над собой ради того, чтобы пить их вино. Какой артист своего рода!.. А собственно говоря, как добились миллионов столько глупцов?.. Разве нет политических деятелей, обязанных женщинам своим высоким денежным и общественным положением?.. Законы бессильны перед этими узурпаторами… Добродетель склоняется перед пороком. А мальчишка, который напичкал свою голову хотя бы целой библиотекой, кем он может стать? Лишь служащим «с тремястами в месяц»?.. Что за черт, ему словно слышится голос и смех Кандиана!.. Да, это вино ненастоящее!.. Еще один стакан, но последний, не как до сих пор… Кандиан все же циник… И как это можно испугаться старика?.. К тому же что я ему сделал?.. Обманул его?.. Нет… Это естественно и справедливо… Пусть никто не женится в пятидесятилетнем возрасте на красивой, здоровой, семнадцатилетней девушке… Что? Кажется, семнадцати, говорила ему Саша… так и есть… Разве не возмутительно такое сочетание, семнадцатилетней с пятидесятилетним? Пятьдесят, кажется так говорила ему Саша… И кого же он обманул?.. И кто обманул первый? Старик. Он обманул природу, которая потом дала знать о себе… Он мучил столько лет, и каких долгих лет, молодую, красивую и вполне здоровую женщину. Если так, то порок благороднее добродетели… Добродетель здесь была бы противоестественной. Грех? Разве грешно, если он вырвал жертву из рук Кащея?.. Венера рядом с трупом!.. Как это нелепо!.. смешно!.. (Смеясь, Космин закурил снова.) Ей-богу, смешно!.. Каков он был в первую, свадебную, ночь… Ей-богу, смешно… Это совсем не грустно… «Великое искусство в том, чтобы отшвырнуть труп и отомстить за оскорбленную природу!» Не произнес ли он эту мысль вслух?

— Что прикажете, господин Космин? — спросил его заспанный кельнер с салфеткой, перекинутой через левое плечо.

— Счет!..

Уплатил. Сам не знает, сколько. Вслед ему послышался сиплый голос принца:

— Уф! Ну и дубина! Иди прямо! Марш! Прямо, цыпочка, а то уморишь меня!

— Кому это он? Мне! Не думаю, — бормотал Космин. — Какой артист!.. Какой большой артист — в своем роде!..

Он решил идти прямо и быстро. Даже речи быть не может, что он окажется таким трусом, чтобы бояться старика. Пусть тот только попробует! Он заскрежетал зубами, поднял и с размаху опустил кулаки, как будто ударяя кого-то. Кровь бросилась ему в голову.

Часам к двенадцати ночи Космин очутился у ворот и осторожно взялся за засов калитки. Немного повременил, затем с шумом растворил ее.

«Бояться старика… что за трусость!..»

На повороте улицы раздался пронзительный свист. Постовой полицейский. Слишком громко хлопнул калиткой? Впервые он так много выпил. Убежал из дома? Старик сказал что-нибудь? Да, и он прав, однако, как домовладелец, а не как человек… Он должен был узнать, это было неизбежно… А все же вино было плохое… Большое искусство предоставляет тебе дом, стол, удовольствие, деньги и положение в обществе… Кто в таком случае останавливается на полпути, тот дурак, который теряет все и остается ни с чем… Когда он уходил из ресторана «Констандин», должно быть в его адрес было сказано: «Не качайся, дубина! Иди прямо!..» Какой артист! Какой бессовестный!..

Постовой полицейский засвистел вторично. Космин вздрогнул, вспомнив, что он стоит в калитке.

Значит, ему страшно?.. Большое искусство требует храбрости, а он трус… Он — и трус?!.

Космин рванулся с места, словно впряженный в груженую повозку, сделал два шага и зашатался. Земля закружилась под ногами. Дрянное вино… А почему так поздно горит лампа в библиотеке? У старика свет… Возможно, он его ждет?.. (По всему телу пробежала холодная дрожь, и Космин начал приходить в себя…) А что, если он тихо, тихо, как кошка, незаметно подкрадется к освещенному окну?

Осторожно, на цыпочках, сдерживая дыхание, приближается он к стене. Прислушивается, останавливаясь на каждом шагу. Хотя страха нет, однако мысль, что старик может ждать его, была невыносима. На балконе второго этажа скрипнула дверь. Космин вздрогнул и прижался к стене. Кто-то вышел на балкон. Это не обман зрения. Кто-то шепотом спросил его: «Это ты?» Ее голос. Это Саша, как белеющее привидение. Космин вздрогнул, едва решившись оторваться от стены, и тихо ответил: «Да, это я, немного запоздал». — «Я ждала тебя, — шепнула Саша. — Но не будем долго говорить, подними платок, уходи, разверни его и прочти. Не теряй ничего». С балкона, рядом с каменными ступеньками лестницы, упал платочек. Саша исчезла, осторожно прикрыв за собой дверь.

Где пройти? Мимо окон библиотеки? Там свет. Спит ли старик? Поджидает его? Внутри свет, снаружи темно, конечно, он его не заметит. И все же лучше проползти на четвереньках. В темноте он похож на огромную лягушку. Он поднял платок и повернулся. Остановился у освещенного окна. Не взглянуть ли на миг внутрь, хотя бы одним глазом? Его охватило какое-то странное ощущение… Словно какая-то тяжесть пригибала его к земле, а невидимая веревка тянула его вверх, вверх к окну. Подняться хотя бы на миг, а затем убежать… Он больше не раздумывал. Словно прыгая с разбега через бездонную пропасть, он на секунду прильнул к стеклу. Один угол занавески был приподнят. Конечно, старик ждал его. Ему удалось подняться с кровати. Он теперь стоял посреди комнаты в длинной сорочке, из-под которой, как два кривых кола, торчали голые ноги. Старик облизывал пересохшие губы и, не отрываясь, смотрел на пистолет, лежащий на ночном столике. Вместо глаз два черных круга, две темные ямы. Он раскрыл рот. Космин ясно расслышал, как старик назвал его имя! «Ох! как все это ужасно!..»

III

Космин выскочил в ворота. Если бы он не боялся полицейского, дремавшего на углу улицы, то пустился бы бежать. Волнения и особенно страшные глаза старика потрясли его сознание. Но хмель овладел всем его телом. Руки дрожали; ноги до колен были как чужие, не слушались его. На улице Доамна Космину стало плохо… он прислонился головой к изгороди… «Слишком много выпили, господин», — раздался из темноты голос полицейского. Космин вздрогнул. На лбу выступила холодная испарина. Полегчало… Ему стало лучше, как после приступа лихорадки. Ощупав верхний карман сюртука и убедившись, что платочек Саши цел, Космин быстро пошел, не ответив ни слова полицейскому, который озабоченно спрашивал: «Господин, вам лучше?»

На проспекте у фонаря Космин развернул платочек. В платочке был конверт. Он разорвал конверт. Письмо и две бумажки по сто лей. Он быстро пробежал взглядом по неровным строкам с большими буквами. Саша писала, чтобы он повременил возвращаться домой; Малериан был в ярости, кричал, сломал несколько стульев. С револьвером в руке он заперся в библиотеке, угрожая, что «вместе с ним умрет и кто-то другой». Саша долго ждала его во дворе, не зная, что делать с «сумасшедшим». Дальше она сообщала, что от страха у Валерии начались судорога. В конце письма Саша требовала, чтобы Космин снял номер в какой-нибудь гостинице, а на другой день утром сообщил бы ей адрес. Дальше, после тысячи поцелуев, следовала приписка: «Посылаю тебе взаймы 200 лей». Космин скомкал письмо, а деньги сунул в карман.

Ему «посылают взаймы». Второй «заем». Он не забыл счет, он помнит все ее подачки и непременно с ней расплатится. Все, все… но только не деньги! Деньги не ее, они заработаны по грошу тем, кто стонет теперь в библиотеке. Космин не в силах был устоять перед пылкой страстью женщины, обиженной судьбой, но он чувствует, что не должен пасть до уровня Кандиана или Мэнойу, которые, наверно, также начинали с того, что брали «взаймы».

Космин вышел на улицу Виктория.

Может быть, если бы Саша не употребила слово «взаймы», его бы не терзали угрызения совести. Она не хотела задевать его самолюбия, но именно это явное желание Саши злило Космина. Другого слова не могла найти? Иногда слова бывают сильнее поступков. Как только не изворачиваются люди, чтобы не назвать своим именем то, что они совершают! Хорошая жизнь изменила его, преобразила. Космин чувствует себя слабым; он лишился прежней смелости — одеваться как попало и жить как бог даст. Чтобы он ни сделал, ему все же не верится, что на следующий день у него хватит духу вернуть все деньги, сопровождая их словами: «Я понял слово «взаймы» и спешу возвратить вам долг». А если даже у него хватит храбрости отдаться на произвол судьбы, что будет с Сашей? Ведь как бы там ни было, любовь ее безгранична. Достаточно только посмотреть, как она заботится о Космине, когда у него заболит, скажем, зуб. Трудно себе представить, как она за ним ухаживает, ласкает его, с какой осторожностью кладет ему на щеку теплый компресс, разумеется со слезами на глазах и после бесконечных поцелуев в больное место. Однажды Джелина заболела брюшным тифом, а у Космина болела голова. Но для Саши в доме был только один больной, притом тяжело больной — Космин. «Что может быть на свете хуже головной боли? А Джелина некстати теперь же заболела. Ничего, пройдет, у нее просто лихорадка. А головная боль… нет ничего на свете хуже головной боли!» Любовь Саши какая-то чудовищная, но ему ли судить об этом? Он для нее является единственной надеждой и утешением. Он является счастьем и идеалом человека, чья молодость была сплошным кошмаром.

В церкви Крецулеску медленно и заунывно пробило два часа ночи. Несколько дворников лениво шуршали своими длинными метлами.

Куда пойти? В какую гостиницу? Он мог бы пробродить всю ночь, если бы его не угнетала мертвая тишина пустынных улиц. Кроме того, он чувствовал, что и на кровати в гостинице ему не заснуть.

У дворца его нагнала коляска.

Кто-то из нее выскочил и протянул Космину руку. Это был Кандиан.

— Ты, ночью?! В такой поздний час?! Такой тихоня и так поздно?

— Я задержался у одного приятеля, — невнятно пробормотал Космин, — а ты?

— Я уже говорил тебе, что у меня дома состоится вечер «Свободной академии» с веселыми девицами и шампанским. Вдруг в час ночи она посылает за мной карету. Сообщает, что заболела, и просит меня приехать. Понимаешь, не могу же я пригласить в наше общество такую важную особу с известным именем. Надо ведь соблюдать какой-нибудь этикет, mon cher. Поехал я к ней, а она совсем здорова. Хохочет, угощает чаем. Каждый раз, когда я остаюсь вечером дома, она посылает за мной карету. Ревнива так, что просто ужас! Если бы узнали… но и слуга и кучер подкуплены; и я им плачу и она им платит. Еле ушел от нее. Ну, а теперь ты доставишь мне большое удовольствие, если не вернешься домой, а поедешь со мною. Увидишь и ты нашу пирушку. Пришли несколько прелестных девочек, а также один настоящий чертенок, которому еще не исполнилось и девятнадцати лет, а он уже в полном смысле дьявол… Унаследовал более двух миллионов. Увидишь, с каким шиком он мечет карты. Есть и одна блондинка, очаровательная немка, она с ним на пару, ничего не знает, кроме смеха, шампанского да нескольких слов: «Фосемь у Мэнойу, фа-банк! Стафлю, стафлю на Лизи, прафо, Лизи!», которые она щебечет во время игры. Она тоже играет против своего любовника. Все это замечательно!.. Пир на весь мир! Давай поедем со мной!

Домой? Нельзя. В гостиницу? Не хочется. На улице? Скучно, печально. Преследуют мысли, особенно о сумасшедшем старике. Эх! А что, если поехать, может быть попытать счастья и, если удастся удвоить капитал, тогда можно будет возвратить «долг» Саше.

Он устал, ослаб и, не зная, как быть, чувствовал почти физическую боль в сердце.

— Согласен, — решительно произнес Космин.

— Но прошу тебя, mon cher, будь веселее.

— Обещаю, притом у меня нет никаких оснований грустить.

Когда он произносил эти слова, в голове у него промелькнул зловещий образ Малериана. Космин прижался к плечу приятеля.

— Что, тебе холодно?!

— Да нет, что ты! Не видишь, я весь потный!

От здания епископства коляска свернула направо и через несколько минут остановилась на улице Доробанць у двухэтажного особняка. Кандиан шепнул несколько слов кучеру, сунул ему пять лей и, повернувшись к Космину, спросил его, указывая на второй этаж:

— Слышишь, что вытворяют?

В самом деле, крики и аплодисменты отчетливо доносились до улицы.

— Только будь веселым, mon cher!

— Не беспокойся, — взволнованно ответил Космин.

IV

Кандиан толкнул дверь гостиной и произнес театральным голосом:

— Господа! Представляю вам Иоргу Космина, молодого человека non plus ultra^[22].

Мэнойу, брюнет с курчавыми волосами и острыми усиками, вскочил из-за карточного стола и закричал:

— Ура! Да здравствует Иоргу Космин!

Пятнадцать голосов повторили за ним: «Да здравствует Иоргу Космин!»

Знакомство состоялось быстро; все спешили: их поджидал банкомет, готовый сдать карты — направо, налево, на середину. Первым долгом познакомили с дамами. Это естественно: «существуют же какие-то формальности в жизни». Мадам Линика Теодореску, мадам Севастица Пиригуменос, мадемуазель Лизи Готтлиб, та, которая говорит: «прафо, Лизи», мадемуазель Лаура Д., театральное имя — Лорадонна, ведь скоро весь город будет говорить о новой музыкальной звезде, как только она решит заниматься «канто», мадемуазель Зозо, «очаровательный бесенок, восхитительная безумица», как говорит Кандиан, и, наконец, госпожа Аника Митулеску, женщина лет сорока пяти, настолько жирная, что когда она сидит, то груди сливаются с животом… Госпожа Аника присматривала за домом и за Кандианом.

С тремя из мужчин Космин был знаком: с Александру Мэнойу, с одним студентом-юристом, который уже семь лет не может окончить институт, и с господином N. — школьным инспектором, доктором литературоведческих и философских наук из Гента.

Кандиан представил остальных: господин Пантази, высокий, солидный, толстый человек, с длинными крашеными бакенбардами — рантье; Джеордже Панику — «дьявол», нервно моргает глазами, говорит быстро и невнятно, это «единственный его недостаток, а так он блестяще остроумен и покоряет любую женщину»; Митикэ Филяну — молодой человек со следами оспы на лице, с рыжими волосами и маленькими, как две голубые бусинки, глазами. У него дядя миллионер в городе Крайова, а больше «ни настолечко» родственников. (Кандиан даже указал на кончик мизинца.) Петру Леон, Мишу Попович и Ионел Лудовяну — «три очень талантливых молодых человека».

Кандиан, заметив, что все спешат занять места за зеленым столом, предложил сначала выпить по бокалу шампанского за здоровье нового приятеля — Иоргу Космина.

— Госпожа Аника, расстарайся, пожалуйста, подай нам бутылки три шампанского «экстра-сухого»!

Госпожа Аника ходит переваливаясь, как будто у нее укорачивается то левая, то правая нога. Однако теперь она в оцепенении уставилась на ворох бумажных денег, лежащих перед Панику. Она была в большом проигрыше и поэтому ничего не слышала. Кандиан хотел уже перейти от просьбы к ругани: «пшла, госпожа Аника», но Джеордже Панику, усиленно моргая, прервал его. Говорит «дьявол»? Наступила тишина.

— Ка-Кандиан, сдам раньше карты, потом вы-пьем ша-шампанского. Про-ошу из-извинения го-господин Ко-Космин.

— Если это доставляет тебе удовольствие, — согласился! Кандиан. Потом тихо шепнул на ухо Космину: — Он неотразим, этот «дьявол». Раздает карты с непревзойденным изяществом, а ведь ему еще нет девятнадцати лет. Он неотразим!

С «непревзойденным изяществом» Панику проиграл более трех тысяч лей! Все выигрывали: и инспектор, и студент-юрист, и Мишу Попович и Митикэ Филяну, и талантливый Лудовяну, это если говорить лишь о тех, которые имели при себе от двадцати до пятидесяти лей. Только Мэнойу и госпожа Аника Митулеску оставались в проигрыше. Ах, что творилось с госпожой Аникой! Она больше ничего не слышала, не видела, не чувствовала, в ней все оцепенело, она только громко вздыхала, а мозг ее сверлила одна и та же мысль: «Если бы в самом начале я не ставила так много, теперь бы я имела не менее тысячи лей».

Панику начал игру с невиданным азартом. «Дьявол», которому не исполнилось еще и девятнадцати лет (какой талант!), метал карты направо и налево, с молниеносной быстротой. Как стрелы из лука, с легким посвистом, вылетали карты из его рук, еле касаясь сукна.

Кандиан отвел Космина в сторону и начал рассказывать ему о сидящих за зеленым столом:

— Все они страстные натуры. Если бы хоть один из них изучил изящные искусства, было бы и у нас итальянское Возрождение. Посмотрел бы ты на них на рассвете, какие искрящиеся, гениальные глаза на их бледных лицах «ученых». Эх, если бы организовать производительные и творческие силы Румынии, тогда видно было бы, на что способны эти настоящие знатоки современной жизни. Инспектор является ученым в полном смысле слова, но что он может сделать в нашей Румынии? Во Франции он давно бы стал академиком и профессором Сорбонны. А Ионел Лудовяну? Не исключено, что у него самое острое перо в нашей прессе. Эта круглая голова исключительно талантлива. Он не кончил и четырех классов гимназии, а пишет уже передовицы для модной газеты, «стремящейся к порядку и прогрессу». Митикэ Филяну является самым выдающимся сыном города Крайова. Даже газеты писали о том, с каким блеском соискал он в Париже ученую степень лиценциата права. Профессора «пожимали ему руку», а по утверждению газеты, в которой сотрудничает Лудовяну, они называли его «notre cher collègue»^[23]. У него только один недостаток, «а может быть, это его достоинство» — то, что в политике он является чем-то вроде социалиста-оппортуниста. Его идейная программа настолько индивидуальна, что он не придерживается ни взглядов радикалов, ни местных социалистов, и поэтому в течение шести месяцев Митикэ не постеснялся подписать три различные предвыборные программы, но, по его словам, все вместе они и составляют его программу, основанную на четырех основных принципах: «патриот как румын, консерватор по отношению к европейской дипломатии, социалист по отношению к капиталу и демократ по отношению к народу». Пантази это человек серьезный, «d’un savoir faire»^[24] и непревзойденной энергии. В картах он сильнее всех. Присматривается по получасу, а затем делает ставку. Пантази является инициатором наших вечеров, и инспектор, на своем ученом языке, называет его «Солоном Фортуны, единственным, способным сорвать повязку с глаз Фортуны». Да какой же он рантье? Так, для проформы. В действительности же он величайший артист в своем роде. Выигрывает большие деньги, но и тратит много. Как ему не тратиться на Линику Теодореску? Хотя ей и перевалило за тридцать, но она не превзойдена в «половых тайнах». Если бы ее большие черные и томные глаза не отдавали желтизной, они были бы самыми красивыми глазами во всейРумынии. Однажды вечером инспектор назвал их «бычьими глазами». Линика вспыхнула от негодования, однако инспектор доказал ей, что в древности Гомер называл так самые красивые глаза. Инспектор силен, слаб он только в игре, да и кошелек у него тощий. Весь месячный заработок ставит на одну карту и если проигрывает, то потом целый месяц излагает нам теорию «шансов на выигрыш». Лаура Д. (никогда ее не называют по фамилии, это славное имя в нашей летописи)… Лорадонна — это слабость Мэнойу. «Он вознаграждает себя за мадам Ксантуп». А посмотри-ка, как Лудовяну подъезжает к Севастице Пиригуменос. Для него это было бы большой удачей. Он сразу добился бы того, чего Мэнойу достиг только в результате большого и терпеливого труда. А она мучает его сдержанной улыбкой. Она молода и красива. Ночные пирушки посещает редко и то из каприза. Муж ее, старый грек, уехал на курорт, у него больной желудок, печень и почки, а по словам некоторых докторов, не в порядке и сердце. Севастица запаслась уже завещанием, составленным юрисконсультом Б., и осталась в Бухаресте, mon cher, под предлогом, что снова «беременна». Когда грек слышит об этом, а повторяется это ежегодно перед его отъездом на воды, у него от радости на глазах навертываются слезы, и он всякий раз оставляет ей по пять тысяч лей у Мориса Леви. Обычно сцена заканчивается торжественным наставлением старика: «Ти, Севастица, позаласта, ни убивать мене, береги себе и…» А Севастица, за несколько дней до отъезда Пиригуменоса, начинает чувствовать тошноту, непонятное головокружение, теряет аппетит и отчаивается от отвращения при мысли о муках, которые мать должна перенести ради своего ребенка. В этом году Пиригуменос, целуя Севастицу перед отъездом, сказал ей: «Севастица, знаесь, цто я есце год тому назади предвидел это и просил тебе быть осторознее, не потеряй ребенка». Он убежден, — смеясь продолжал Кандиан, — что ежегодно у Севастицы происходит выкидыш до его приезда с курорта. В прошлом году, встретив его на одном вечере, я спросил: «Как дела, дядя Пиригуменос?» Знаешь, что он ответил мне: «Как, ви разви не знаити? В августи месяци я лишился сына, цюдний бил син! А в прослом году — доцки; в этом году опять сина… Хоросо… хоросо… дядя Пиригуменос!»

Космин, улыбаясь, смотрел на Севастицу.

— Взял! Взял! — закричала из-за зеленого стела госпожа Аника, принужденно смеясь. — Все, дьяволенок, ты взял карту!

Панику выронил из колоды даму, которая вместе с семеркой привела его к проигрышу. Против него было поставлено тысяча пятьсот лей.

Растерянный более чем когда-нибудь, Панику, моргая от волнения глазами, пытался объяснить, что он не тянул карты, она сама выскользнула.

— Раз-ре-шите о-о-объяс-нить-ся. Я до нее не до-о-тра-ги-вал-ся, о-о-на са-ма вы-па-ла. Пу-усть ра-а-ссудят да-а-мы!

— Красиво, мусье Панику, нечего сказать, а я что, не дама?! — воскликнула госпожа Митулеску, вскакивая со стула.

Линика Теодореску, Севастица Пиригуменос и Лорадонна схватили Анику за руки, уговаривая и успокаивая ее: «Госпожа Аника, дорогая!.. Аникуца!.. Кто же ты, если не дама?», «Оставь, госпожа Аника, должна же когда-нибудь удача изменить этому «дьяволу». Не будет же так до завтра. Ты же не маленькая!» В действительности госпожа Аника, как и другие, даже больше других, все время проигрывала. Мадемуазель Зозо бросилась на шею госпоже Анике и, расцеловав в обе щеки, шепнула ей что-то на ухо. Госпожа Аника успокоилась. К всеобщей радости и, в частности, талантливых Петру Леона и Мишу Поповича, Панику заплатил сполна всем. «По-по-тому, что я таков». Когда все успокоились, Лизи Готтлиб взяла свой выигрыш, щебеча: «Карошо, карошо, Лизи! Пра-а-фо, Лизи!» Джеордже Панику, лаская, погладил ее подбородок и передразнил ее: «Прафо, прафо, Лизи!»

— Она, mon cher, она успокоила всех одним-единственным словом, одним поцелуем. Очаровательный чертенок! Взгляни на нее, Космин, какой кругленький подбородок, какие влажные глаза! Если бы та, другая, знала, как я люблю Зозо! Имя ее? Зозо! Фамилия? Зозо. Родители? Неизвестны. Она сама, смеясь, говорит нам, что отца она вообще не имела, да и сомневается, была ли у нее мать. По выражению инспектора: «Зозо родилась, как Афродита, в волнах… мирской суеты».

— А этот юноша, Панику, кто он?

— Поверь мне, что я и сам хорошенько не знаю. Это находка Пантази. Солон обладает непревзойденным талантом в отыскивании подобных типов. Этот субъект недавно получил два миллиона наследства. Пантази целый год водил по ночным кабакам другого такого богатого молодого человека. Но тот уехал за границу с одной знатной дамой. Теперь Пантази нашел Джеордже Панику. Все без ума от него. Сорит деньгами так хладнокровно, что инспектор называет его «олицетворением моральной силы». Мальчики — Попович, Леон, Лудовяну и другие — готовы пойти за него в огонь и воду. Госпожа Аника окрестила его «непревзойденным». Лизи Готтлиб Панику вытащил из какого-то пансиона, где она давала уроки пения, рисования и немецкого языка. Смазливая немочка и веселая. Панику сажает ее играть против себя… на счастье.

— На последнюю сдачу, — утробным басом произнес Пантази, — ставлю и я два наполеона!

— Солон играет? — оживился Кандиан. — Ставлю и я на карту Зозо сотню. Честное слово, ставь и ты лей двадцать. Играет Солон.

Космин поднялся со стула:

— Хорошо.

— Подожди, Джеордже, не начинай, Иоргу Космин оказывает тебе честь.

— Вот таким я тебя люблю, Космин! — воскликнул Мэнойу, потирая руки.

Дамы с любопытством посмотрели да Космина. Он играл первый раз и чувствовал себя охваченным непонятным весельем, все забыв в этой шумной и азартной компании. Банкомет роздал карты и сразу же проиграл.

— Это Космину повезло! — закричал Мэнойу. — Выпьем в честь Иоргу Космина!

Дамы во главе с Аникой повторили: «В честь Иоргу Космина!» Лизи Готтлиб подсчитывала деньги, повторяя: «Карошо, карошо, пра-а-а-фо, Лизи!»

Госпожа Аника убежала за шампанским. Джеордже Панику заявил, что он проиграл всего-навсего пять тысяч лей.

В ожидании шампанского присутствующие разделились на группы. Мэнойу, взяв Космина под руку, начал расспрашивать его, как он живет, как идут дела с учет бой…

— А как Саша? Хорошо себя чувствует? Красивая женщина!

— Хорошо, — ответил Космин.

— А Малериан?

— И он… Извини, пожалуйста, Мэнойу, что, госпожа Аника родственница Кандиану?

— Какая она ему родственница! В свое время госпожа Аника была известнейшей сводней. А три года тому назад чуть было не открыла пансион для… ну, в парижском духе. Для этого она специально поехала в Париж. Кандиана она встретила на улице, познакомилась с ним и предложила ему…

— Что?

— Не то, что ты думаешь. Представить его одной даме… даме, с которой он теперь живет. Вдова лет сорока, с ежегодным доходом в сто пятьдесят тысяч лей. С одним условием: чтобы госпожа Аника присматривала за ним. И, как умная женщина, госпожа Аника берет с обеих сторон и разрешает парню делать все, что он хочет. Она сама даже свела его с Зозо, девушкой поистине очаровательной.

Космин задумался. Как? Совсем не зная друг друга? Только по телосложению, возрасту и деньгам? А он, Космин, такой щепетильный? Что он сделал по сравнению с Кандианом? Разве он продался как свежее мясо, нежное и упитанное? Он бы не задумывался над этим, если бы не та большая голова с глазами, ввалившимися в две темные ямы, если бы его не преследовали и большие голубые глаза Джелины.

Лудовяну, студент-юрист, Петре Леон и Мишу Попович тихо беседовали на диване. Лудовяну сделал им знак:

— Силен Солон! Нашел этого, побогаче прошлогоднего. Ничего в картах не смыслит. Еще один вечерок, и мы себе обеспечили курорт. Знаете, что сделала Зозо? Она дважды показала ему ту же девятку.

— И он не заметил?

— Можешь играть с ним, как хочешь. Он ничего не видит.

Приблизившись, инспектор провел рукой по своим длинным волосам и, в восторге от самого себя, изрек:

— У спартанцев молодые люди говорили только между собой. Вы достойны быть гражданами этого героического города! — Затем, улыбаясь, добавил:

— Как у вас прошел сегодняшний вечер?

— Каждый по нескольку сотен, — ответил студент-юрист.

Инспектор сделал знак Лудовяну.

Молодой публицист быстро поднялся.

— Как идут дела с Севастицей?

— Трудновато.

— Не подавай виду, что влюблен. Жалко будет остаться ни с чем! Она красивая. Красива, молода, с хорошим состоянием, и, кроме того, — сама хочет, я тебе это говорю… Но побольше фасону…

— Понятно.

Инспектора и публициста связывает старая дружба.

Панику рассказывал дамам, как он в шестнадцатилетнем возрасте чуть было не вынудил к разводу жену одного префекта, если бы этот грубый начальник уезда не посадил его незаконно за решетку и не избил бы «в на-шем просвященном ве-ке» жену.

В дверях гостиной показалась пышная грудь госпожи Аники. Ее появление было встречено бурными аплодисментами. За ней следовала служанка с бутылками шампанского.

Тосты провозглашались за всех. По утверждению Панику, никто не в состоянии выпить больше его «хо-ро-ро-шего шам-па-панского» и не опьянеть. И действительно, он пил беспрерывно, чокаясь с «дя-я-дей Па-а-нтази», который не выпил и первого бокала. Пьет, болтает так, что его никто не понимает, кричит, целует руки «ми-лей-шим да-мам и ба-рыш-ням». У госпожи Аники тоже развязался язык. Она рассказывает всем, что человек, которого она любила больше всего на свете, был очень похож на «непревзойденного» Панику. Он так и стоит у нее перед глазами.

— Прости меня, мусье Панику, — продолжает госпожа Аника, вытирая слезы, — я расцелую тебя, вспомню былую любовь.

Смех и аплодисменты: «Воспылала госпожа Аника!» — «Позвать пожарных!» — «Былая страсть, которая проявляется теперь, это целомудренная и потенциальная любовь. Платонически-гегельянская любовь». Формулировка инспектора вызвала горячие поздравления Лудовяну и заставила госпожу Анику задуматься. Немного погодя она не забыла спросить украдкой инспектора: «Что это вы там говорили? Не о болезни ли какой? Я неважно себя чувствую».

Молодость, веселье, шампанское, свобода и тепло подхватили Космина, как бурный поток, который вырывает неглубокие корни. Достаточно было первого бокала шампанского, чтобы струя тепла хлынула от затылка к щекам, к вискам и разлилась по всему телу. Она перемешала и стерла грустные картины и воспоминания, готовя в его сознании место для других, чарующих и неведомых до сих пор, впечатлений. За первым бокалом последовал второй, третий… Каков ты сам, таковы и люди. Ведь в жизни печальный человек враг и себе и людям. Впечатления должны сменяться одно за другим, должны стирать одно другое; всегда несчастлив тот, кто постоянно думает о несчастии. Только больные долго страдают таким недугом. Если ты сам не будешь прощать и любить себя, как же другим простить и полюбить тебя? Только сумасшедшие отказываются принять участие в мирском пире. Забытье является высшим утешением для всех, и хороших и плохих. Не следует противиться природе, ибо мы являемся ее игрушками, а не она нашей прислугой. Глаза Космина блестели.

— О чем задумался, Космин? — спросил Кандиан, протягивая ему бокал шампанского.

— Откуда ты взял, что я задумался?

— Выпьешь?

— Четвертый, пожалуй, многовато.

— Многовато? Почему? Вели взвешивать все наши поступки, дойдешь до револьвера.

Револьвер?.. Что-то теперь делает Паул Малериан? Но он тоже не решался… Смотрел на револьвер… и какими глазами!.. Глупости… не такой уж циник Кандиан, как казалось ему, Космину. Он и молодость свою продал не только ради себя, а ради многих. А что выиграло бы человечество, если бы Кандиан не был продан госпожой Аникой, а стал бы писарем или судебным следователем? Ничего. А с другой стороны — что теряет человечество, если Кандиан расточает деньги опустившейся вдовы? Абсолютно ничего. Ну, а если Панику сорит деньги, почему же и ему не пользоваться ими? Только так сможет он написать Саше: «Ты мне одолжила, спешу вернуть свой долг».

Космин подходит к Кандиану и спрашивает его:

— А Панику что думает? Не сдаст ли еще разок карты?

— Monsieur Джеордже, — воскликнула Зозо, — хватит любезничать! Кого вы еще хотите покорить? Пора сесть за карты!

— Только с новой колодой, мусье Панику, — обнимая его за шею, предложила госпожа Аника, — или ты побаиваешься ребят?

— Я по-по-баиваюсь? Ты не знаешь ме-е-ня, го-о-спо-по-ожа Аника, — горячился Панику, — Однаж-ж-ды я про-о-про-играл… Расска-а-жи, П-па-а-нта-а-зи…

— И это очень плохо, братец, — ответил Пантази, — я уже говорил тебе. Это случилось в моем доме, и я весьма сожалел. Скажу вам, что мне не приходилось встречать такого энергичного и спокойного человека: за каких-нибудь два часа он проиграл двадцать тысяч лей, и ничего, смеялся, пил, развлекался…

— Воплощение моральной силы! — изрек инспектор.

— Так, так оно и есть, пью этот бокал за здоровье Джеордже Панику! — провозгласила Лорадонна и после того, как выпила бокал шампанского, пропела: а-а-а!..

Все собрались вокруг нее, а Панику объявил, что подобной трели соответствует: ва! а! а!.. В-а-а-банк! — хотел он сказать, двигая руками, как будто сдавал карты. Огненно-красный, со слезившимися мутными глазами, задевая все стулья, он, наконец, добрался до зеленого стола. Табак и вино сильно на него подействовали. Лизи уселась справа от него. Госпожа Аника подала ему две колоды карт на серебряном подносе. «Как императора обслуживаю тебя, мусье Панику». Как видно, госпожа Аника обслуживала и многих императоров. За несколько минут Панику проиграл две тысячи лей.

«Что за черт! — подумал Космин, принявший участие в игре. — Когда он проигрывает — суммы круглые, а когда выигрывает, ему перепадает только мелочь». Космин подумал, не снимают ли остальные половину ставок, когда проигрывают?

Госпожа Аника встала из-за стола, взяла под руку Пантази, и они вышли из гостиной. Через несколько минут они возвратились, также под руку. Начало светать. Слабый белесый свет проникал через шторы окон.

— Если откроете окно, я тоже помечу талию, — улыбаясь, проговорил Пантази и начал расхаживать, держа руки за спиной.

— Солон снисходит в ряды смертных! — провозгласил инспектор.

— Как пре-пре-пре («как прекрасно», — хотел сказать Панику, уставший сдавать карты направо и налево). — Хочу рас-рас (то есть «хочу расквитаться»).

Джеордже Панику был очень почтителен с Пантази. И было за что. Кто сочувствовал Панику, когда он проигрывал? Пантази. Кто советовал ему не играть где попало? Пантази. Кто водит его в такие веселые, избранные и интеллигентные компании? Кто доказал другим, что Панику является «неотразимым» для любой женщины? Кто рассказывал, как Панику выдерживал самые «ожесточенные битвы», даже не бледнея, как истый герой игры? Конечно, Пантази. Вот почему Джеордже Панику поспешил проиграть и последние ставки и уступил место Пантази.

Пантази начал тасовать карты.

Игроки поднялись, чтобы немного размяться. Лудовяну взял под руку инспектора. Космин прошелся по комнате. Земля вновь закружилась у него под ногами. Все бы было хорошо, если бы у него не болела голова. Проходя мимо инспектора и Лудовяну, он случайно, не желая сам этого, услышал несколько слов: «Не ставь много против Пантази», — предупредил Лудовяну инспектора. «Знаю», — ответил инспектор.

Почему не следует ставить много? И почему тот ответил «знаю»? Подвох какой-нибудь? У Космина оставалось еще сто лей. У него болела голова. Его тошнило.

— Готово! — заявил Пантази, расчесывая бакенбарды. — Кто снимает? Mon cher Панику, хочешь?

Панику несколько раз уронил карту, которой хотел снять, — даму треф. «Если я сни-ма-аю этой картой, от ба-банкомета только пыль о-о-станется».

— Рас-рас…

«Раскаетесь», — хотел сказать с явным сожалением Панику, так как снял карты трефовой дамой. Уж таков он, даже с Пантази он не может поступить иначе. Тут дело в принципе.

— Готово, — вторично произнес Пантази, и все заняли свои места. Перед каждым — по чашке турецкого кофе.

В банке было пятьсот лей.

— На все, — пробормотал Панику и выиграл. Потом еще два раза.

Пантази усмехнулся и положил в банк другие деньги. Вновь проиграл три раза подряд, разорвал карты и попросил новую колоду. Госпожа Аника поспешно подала ему новую колоду, которую Пантази положил направо от себя и начал с необычайной поспешностью что-то рассказывать, жестикулировать, шутить и смеяться, обращаясь к дамам.

— Готово! — провозгласил он, наконец, протягивая Панику карты. Показалось ли Космину, или так это было в самом деле, но у него создалось впечатление, что Пантази подменил колоду, не дотронулся до той, что принесла госпожа Аника. У Космина раскалывалась от боли голова, но он решил попытать счастья. Панику просит трефовую даму и снимает карты. В банке — тысяча лей. И на этот раз Панику пошел на все и сразу проиграл. Игра пошла как по маслу. Все ставили немного. Только Панику безрассудно швырял тысячи, в уверенности, что в конце концов трефовая дама сорвет банк. Пантази еще не успел раздать и половины колоды, как удесятерил свой капитал.

Космин проиграл все. Кандиан одолжил ему триста лей, но за несколько ставок он проиграл и эти. Кандиан одолжил еще и посоветовал ставить поменьше. «Бывает, что банк всех обчищает». Космин даже не слушал. Как это может быть, чтобы кто-нибудь выигрывал бесконечно? В игре случая было что-то такое, что выводило его из себя. Он был готов самого себя поставить на карту. Не может этого быть, чтобы он не выиграл хоть один раз! А как трещит голова! Слишком много выпил шампанского. Кофе совсем не помогло. Теперь перед глазами все закружилось. Только бы ему не стало дурно, как на улице… Какой будет позор! У него оставалось всего пятьдесят лей. Поставить все сразу? Поставил. Проиграл. Кандиан удивленно посмотрел на него и, не зная в чем дело, спросил:

— Тебе еще дать?

— Нет, — ответил Космин, стиснув зубы. — Выйти… выйти…

— Пойдем в мою спальню, — предложил ему Кандиан, беря его под руку.

— Куда вы уходите? — спросила, смеясь, Зозо.

— Сейчас вернемся, — ответил Кандиан.

Но вернулся он один, сказав, что приятель плохо себя чувствует: он не привык к шампанскому и бессонным ночам, «красная девица».

— Где он воспитывался? — спросила Севастица Пиригуменос.

— В пансионе, у монашек, — расхохоталась Лорадонна, — где я училась писать зашифрованные письма.

— Ну, шифр — это большое дело, — вмешалась госпожа Аника, похлопывая по плечу господина Пантази.

В результате такой игры Джеордже Панику проиграл все, что имел в кармане, и признался, что редко дама треф так жестоко предавала его. Но, добавил он, заикаясь, за даму треф уплатит Лизи, и Лизи сразу же согласилась: «Карошо, Шоршик, карошо!»

— Я был прав? — спросил Лудовяну у инспектора в углу гостиной.

— Да, — ответил инспектор, потом, бросив взгляд на Панику, который заснул в кресле, добавил: — Спит, как Ганнибал после Капуи!

Иоргу Космин проснулся в спальне Кандиана. Тошнота у него прошла, но голова еще болела, особенно глаза. Спальня Кандиана вся в шелку и вышивках. На туалетном столе с десяток флаконов с духами, одеколоном, брильянтином. Комнату наполнял удушливый запах духов.

Уф! Легче стало, а то было совсем плохо. Шампанское, табачный дым, шум, карточная игра, особенно карточная игра, привели его к потере сознания. Ему показалось, что он стал другим. Какое странное ощущение думать, что ты другой, не тот, каким ты был до этого. Видеть, как один угасает, а в его теле рождается новая жизнь. И затем захватывающий вихрь, и кто-то берет тебя за руки, тащит на улицу, на улицу, на простор, на воздух, к трепещущей утренней прохладе… Первое впечатление, когда ты просыпаешься в мягкой постели, обязательно приятное, как после длительного путешествия… и какого путешествия!.. Кровать под тобой как будто медленно и плавно кружится, так плавно, что это движение словно ласкает все тело. Спал ли он? Или болен? Космин не отдает себе в этом отчета. Больной или нет, но теперь он ясно понимает, в чем был секрет игры, и содрогается… Вот госпожа Аника выходит из зала с Пантази… Лудовяну предупреждает инспектора не ставить много против банкомета, и тот отвечает: «Знаю»… Пантази неестественно оживленно болтает, шутит, смеется, жестикулирует и в этой суете подсовывает Панику новую колоду карт, не стасовав их… а Кандиан, давая ему второй раз в долг деньги, предупреждает, чтобы он ставил меньше. Все, даже самые азартные, вроде Мэнойу, играли умеренно, предоставив Панику опустошить свои карманы!.. Да, теперь он окончательно убедился, что карты были крапленые. Какой позор! Молодой, зазнавшийся и неопытный миллионер попал в руки этих алчных людей. И среди этой своры нет ни одного человека, который крикнул бы ему: «Разве не видишь, что тебя обманывают?!» Всем нужны деньги и только деньги! Они жадные и жестокие, они набросились на него, как гусеницы на цветущее дерево.

Год тому назад Космин побывал в уезде Мусчел, по ту сторону горы Мошороае, и видел там ель — самую большую и самую величавую из всего векового леса, — но она была печальная и почти высохшая, покрытая какими-то серыми липкими нитями, которые свисали с ее сучьев до земли. Один из местных жителей сказал Космину, что еще года два, и буря сломит «царь-елку» из-за миллионов паразитов, которые постепенно подтачивали ее, начиная с корней и кончая верхушкой, уходящей в облака. Как же может стряхнуть с себя паразитов такой, как Джеордже Панику, еще не достигший девятнадцати лет и которого богатство, вино, курево и карты превратили почти в идиота? А после того как Панику будет подточен и съеден этими паразитами, его заменит другой, такой же неискушенный, молодой и богатый… Какими выхоленными и блестящими появляются на прогулке эти паразиты обоих полов… Паразит следует за паразитом, а за ними еще другие; как ядовитые гирлянды, тянутся они от одного человека к другому, передавая из рук в руки чужие богатства. Любовница Кандиана получила большое наследство от богатого мужа. Кандиан набивает карманы за счет вдовы. Госпожа Аника опустошает карманы Кандиана. Мадемуазель Зозо живет за счет их обоих, и неизвестно, кто запускает руки в ее кошелек… Паразиты! Омерзительная жизнь!.. Легкая жизнь!.. Она требует от тебя лишь полного отсутствия моральных чувств, а в остальном можешь быть умным, образованным, талантливым. Тем лучше, ты будешь более совершенным и лучше вооруженным паразитом и сможешь посягать на тех, кто повыше. А он сам разве тоже паразит? Он давно почувствовал, что скатывается все ниже и ниже, только до сих пор по крайней мере он падал при свете. Но этой ночью он провалился в бездонную, черную и затхлую пропасть… Кто может еще вернуть его к свету и безмятежности?.. Как безмятежны глаза Джелины! Ее глаза глубоки, как небо, а волосы, когда она их расчесывает, с легкой пышностью ниспадают на ее плечи, как ореол святой девы, изображаемой на иконе, которой он столько молился, когда был маленьким… Когда был маленьким!.. Большой сад с высокими деревьями… холмы, покрытые виноградниками… город… дом… без матери… ах, как плохо быть без матери… Кто тебя приласкает? Да… Да… Больше он ничего не чувствует…

Какой чудесный сон! Ему снилось, что он был с Джелиной у холодного ручейка, около холмов и виноградников своего родного города. Возвратиться к детству, принеся с собой самое дивное, что удалось найти, вот счастливый сон!

Космин протирает глаза. Он уже не ребенок, нет ни холмов, ни виноградников, ни… а рядом с ним Кандиан.

— Уже двенадцать часов, mon cher!

— Да? Дай, пожалуйста, стакан воды. Страшно хочется пить!

— Что с тобой?

— Опротивело мне все.

— А что ты такое наделал?

— Пил, играл в карты и, играя, убедился в одном возмутительном факте.

— А в чем именно? — немного краснея, спросил Кандиан; потом, снисходительно улыбаясь, пристально посмотрел на своего приятеля.

— Это настоящая подлость!

— Ну скажи, что именно, что ты заметил или что тебе показалось?

— Мне не показалось, я видел!

— Что ты видел?

— Пантази играл краплеными картами.

— Да, ты прав, — спокойно подтвердил Кандиан.

— И это было подстроено против Панику!

— Да, это так.

— И вы знали?

— Разумеется.

Космин, возмущенный этим хладнокровием, закричал, смотря Кандиану прямо в глаза:

— Это преступление, то, что вы делаете с этим несчастным!!!

— Условно это, конечно, так, и ты прав, — ответил Кандиан, — но по существу дело обстоит совсем иначе. Поверь мне, пожалуйста, mon cher, что Джеордже Панику не трудился ради этих денег хотя бы столько, сколько пришлось потрудиться в эту ночь Пантази и госпоже Анике. Он получил деньги по наследству.

— По наследству, не работал, но ведь это его собственность, и никто не имеет права обворовывать его…

От волнения у Космина дрожал голос.

— Хорошо, mon cher, — рассмеялся Кандиан. — Если он богат, разве другие обязаны охранять его богатство?

— Кандиан! Кандиан! — закричал Космин, хватая его за плечи, — вы что, не отдаете себе отчета в том, что вы творите?

— Нет, я уже пережил кризис. Скоро и ты будешь спокойнее меня.

— Я?

— Да, Космин, да, спокойнее меня.

На улице, на широком, безграничном просторе, Космину стало лучше. Он еще раз почувствовал себя легко и свободно перед тем, как его поглотила бездонная, беспросветная и смрадная бездна…

V

Он никогда больше не вернется сюда. Их сиплые от смеха и вина голоса гудели у него в ушах. Он еще видит их вороватые взгляды, испитые и бледные лица и не знает, как изгнать их из своего сознания. Но куда идти? Некуда! Без крова, без хороших и честных друзей, без утешения и без идеала. Он голоден, но нет денег. У кого попросить? Никто их не даст ему, кроме нее, той, которая в течение последних двух лет избаловала его возможностью ни о чем не заботиться, не горевать, не страдать. В свое время он мог много вынести. Был хорошо вооружен против всяких невзгод, переживая их легко, наивно, героически. Теперь он себя чувствует побежденным. Если бы кто-нибудь убедил его во-время, что «бедность не обесчещивает» или «теперешняя бедность — будущая слава твоя», он не искал бы чужого крова, который как-то подменил его, сделал безвольным, расслабленным. Его бросает в дрожь при малейшем неприятном ощущении. Теперь все напрасно! Так случилось, и теперь он чувствует себя беспомощным в борьбе за существование. Как легко строить планы, когда другой согревает тебя зимой, чистит тебе ботинки и подает тебе кушанье. Даже приятно. Без забот, ничего не делая, на всем готовом, а в итоге этого ничегонеделанья преподносится тоже готовое будущее, как будто люди не обошлись бы без подобного равнодушного властителя… Никакой заботы, даже животной… И после такой жизни?.. Усталый, голодный и дрожащий, без денег и друзей плетется он по улице Виктория, не зная, где поест сегодня и где ляжет спать вечером. Возвратиться к прежней жизни? Но с чем? Где былое оружие? И он не сдал еще экзаменов. Ему необходимы громадные силы, а у него их осталась всего-навсего частица: омерзение при мысли, что он может стать таким же, как Мэнойу и Пантази. Но этого еще недостаточно! Нужно действовать, а не бездействовать, бороться, а не смотреть с отвращением на борьбу других… Как много требуется!.. Ему хочется есть, по крайней мере хочется иметь сейчас самое необходимое.

Как странно посмотрели на него эти два господина. Наверно, у него ужасный вид. Он даже не посмотрелся в зеркало. Просто смешон! Лучше было бы остаться у Кандиана. Не вернуться ли?.. Опять туда? Рассказать ему, что он голоден, что негде ночевать, что не может больше пойти к… Нет, это невозможно сделать… Ни одной чистой руки, которая поддержала бы его, ни одного дружеского слова! Написать отцу? Пошарил в карманах. Ничего. В ресторане, кажется, ему давали сдачу? Куда он ее сунул? После такой ночи вспомнить очень трудно. Космин посмотрел на часы. Час дня. Часы отцовские — подарок. Сколько писал о них старый секретарь. Заложить их? А если ростовщик внимательнее присмотрится к нему? Еще спросит, где Космин взял их? Легко ответить «мои» высокомерным тоном, когда у тебя другой вид, но после такой позорной ночи не так-то просто…

Космин, опустив голову, свернул на улицу Клеменца. Вдруг его кто-то резко остановил.

— Что с тобой? Откуда ты?

Саша Малериан!

— Где ты ночевал? Ты болен? — взволнованно расспрашивала Саша, схватив его под руку. Пальцы ее дрожали.

Что ответить?

— Что с тобой?

— Ничего, — ответил Космин, едва осмелившись поднять голову.

Ему в свою очередь хотелось спросить ее, что с нею, почему вокруг ее глаз четко обозначились синие круги, но он замялся, не зная, как обратиться к ней: на ты или на вы.

— Ты нездоров, Космин! Руки как лед! У тебя озноб! Ох, господи, все к одному!

— Что-нибудь случилось? — вырвалось у Космина, вспомнившего о том, что он видел в библиотеке.

Саша свернула на улицу Вэмий и повела его по узкой, с тенистыми акациями, уличке, выходящей к церкви Брада. По пути она быстро рассказывала ему, боязливо озираясь по сторонам.

— Не пугайся… Никто не виноват… Ох, господи, хорошо, что я встретила тебя! Не прошло и часа, как ты ушел вчера… я не могла заснуть… не знала, куда ты ушел… Потом я услышала револьверный выстрел. У меня чуть не выскочило сердце из груди… А вдруг это ты вернулся и… Я подумала, не случилось ли что с тобою. Джелина соскочила с кровати и закричала: «Застрелился!» — «Почем ты знаешь?..» Она не ответила. Зажгла свечу и бросилась по лестнице. Побежала и я. Открыла дверь… не пугайся… Он лежал на полу в библиотеке…

Космин высвободил руку. Вытер вспотевшее лицо.

— Бедный Малериан! — пробормотал Космин, и одновременно с этим он почувствовал, как угасает в нем глубокий страх.

— Не бойся… Так было суждено!..

Космин ничего не ответил. «Так было суждено! А ведь могло быть иначе?»

— Саша, — обратился к ней Космин, — Саша, мне страшно… Кто убил его?

— Тише! Он сам… — озабоченно и удивленно ответила Саша. — Не будь ребенком!.. Не будь ребенком!.. Чего тебе бояться? Если бы я тебя не встретила! Что бы сказали люди, не видя тебя?!. Ты непременно должен вернуться домой… Подумай только!..

— Ты права…

«В самом деле, — что сказали бы люди? Нужна смелость, большая смелость, в великом искусстве жизни. Кандиан прав». Думая об этом, он осмелился спросить Сашу:

— Куда ты шла?

— Дочерей я оставила с сестрой, а сама хотела похлопотать о похоронах. Теперь прошу тебя сделать это. Неприлично оставлять его одного.

Она снабдила его деньгами, сжала ему обе руки и еще раз попросила не бояться, после чего удалилась, несколько раз оглядываясь, пока не скрылась.

Космин вернулся на главную улицу. Остановился, ожидая свободную пролетку. Удивительно… Просто невероятно… Первый покойник, для которого приходится искать гробовщиков. И ему же придется хоронить его? Какой человек мог бы сказать: «Я был сильнее обстоятельств»?.. Человек слаб, низок и грешен… Голод заставляет его дрожать… Нужно зайти в «Констандин» перекусить что-нибудь… Лишь бы не встретить там принца… Какая насмешка!.. Наедаться на похоронные деньги! У какого-то писателя он однажды прочел странную легенду… Женщина, вместе со своим любовником, убила мужа и двух пасынков. Сцена происходила в замке, расположенном на берегу стремительного потока. Замок с высокими башнями скрывался в глубине векового бора. Чтобы обмануть слуг, жена проплакала целый день. А после похорон, в полночь, они закрылись с любовником в большом зале, стены которого украшали разные доспехи и портреты предков мужа. Посреди зала накрыли большой стол, на котором были расставлены чудесные яства и серебряные сосуды с шипучими винами. Сели друг против друга. На дворе бушевала буря, молнии затмевали пламя факелов. Поток вздулся, унося в своих волнах каменные глыбы и разрушая скалистые берега. «Чем пахнет мясо?» — спросил любовник, роняя вилку. «Кушай, — ответила она, — кушай, это мясо серны». — «Почему вино такое густое и красное?» — вскрикнул любовник, роняя на стол серебряный кубок. «Виноград был перезрелый…» Она не успела закончить, как ветер взвыл с новой силой и выбил окно старого замка. Любовник вскочил на ноги и, заикаясь от ужаса, указал на качающиеся от ветра портреты: «Ты видишь? Они шевелятся и показывают на нас». — «Ты не слышишь? Вот тот старик, одетый в доспехи, раскрыл рот. Ты не слышала, как он нам сказал: «Вы кушаете их тело, пьете их кровь и не догадываетесь, чем пахнет мясо и вино?..»

Космин ускорил шаг. Снял шляпу. Было невыносимо жарко. Какой дикий вымысел! В конце легенды любовник сходит с ума и бросается из окна в поток, бурлящий у стен старого замка, а она замертво падает к ногам грозного старика в доспехах… Но какое отношение имеет эта легенда к его голоду? Все это порождено больным воображением. Вся феодальная эпоха полна подобных ужасов. «Фу, что за глупость!» Он догадывается, почему пришла ему на ум эта отвратительная небылица. «Я подумал, что наемся на деньги, предназначенные для похорон. Что за ребячество! Ведь я виноват не более, чем промышленник, изготовивший револьвер, или тот, кто изобрел порох… От голода он едва держался на ногах. «Надо поесть!» И Космин скрылся между платанами летнего ресторана «Констандин».

VI

На второй день все столичные газеты сообщали о трагической смерти «маститого профессора Паула Малериана, одного из столпов нашей культуры и национального пробуждения». Умеренная газета, «стремящаяся к порядку и прогрессу», в которой сотрудничал известный журналист Ионел Лудовяну, подробно описывала «добродетельную жизнь светила культуры, полную героического труда». После перечисления всех научных прудов покойного газета в заключение писала:

«Жил, приносил себя в жертву, просвещал. Наши школы должны вывесить траурные знамена. Великой душе — великое почитание. Жизнь его излучала свет, из праха его возродится добродетель. Феникс, которого никакие революции не могли отнять у человечества. Какой мученик! Убедившись, что нации больше нечего от него ждать, он, как Брут, пронзил себя револьверной пулей! Но в первую очередь все мы, ученики его самого и его произведений, последуем примеру господина министра народного образования, который и на этот раз поспешил доказать, что сознает свою высокую миссию, командируя выдающегося школьного инспектора, господина N., отдать последний долг могиле того, который боролся за порядок при помощи дисциплины, за процветание при помощи просвещения».

Чувствовалось перо Лудовяну, конечно в сотрудничестве с школьным инспектором, особенно там, где говорилось «как Брут, пронзил себя револьверной пулей». Саша попросила Космина дать объявления во все газеты, ибо старик (и она это признает) заслужил все почести. Что касается погребальной процессии, то безусловно она должна быть первоклассной. Двадцать священников, архиерей, епископ будут служить в церкви св. Георгия и на кладбище Шербан-Водэ. Коллеги Малериана понесут ленты и бархатную подушечку со всеми наградами и орденами: «За безупречную службу», «За высокие заслуги», первой и второй степени «Корона Румынии» и «Звезда Румынии». Саша Малериан для себя и дочерей заказала длинные траурные платья и шляпы с вуалями до самого пола. Джелина воспротивилась, утверждая, что все эти преувеличения ей неприятны. Но не тут-то было! Саша заткнула ей рот, напомнив, что «полагается быть более почтительной к священным останкам родителя».

Космин находится в задней комнатке. Облокотившись о стол, он сжимает голову ладонями. Он устал, раздражен и не может собраться с мыслями.

Да, в ресторане он правильно рассудил, что повинен в случившемся не более, чем тот, кто изобрел порох. Но ведь тогда он был далеко… А какое имеет отношение расстояние?.. Далеко ли, близко ли? Одно из двух — или прав, или нет… Ах, и эти проклятые гробовщики, которые бесконечно долго колотят молотками… Мог ли еще жить Малериан? Это вопрос… Если кто-нибудь так болен, нельзя сказать, что он укоротил свою жизнь… С ним произошел приступ бешенства… А разве раньше он не был сумасшедшим?.. Был, но не убил себя. Саша плачет?.. По-видимому, рассказывает кому-то, как это случилось… Она уже сто раз рассказывала об этом. Женщинам нужны впечатления… Ах! Когда, наконец, все это кончится?! Какое отсутствие чуткости. Невыносимо, когда чувствуешь в себе второго человека, который осуждает тебя… Почему он убил себя?.. Почему его охватило бешенство?.. Почему раньше в таком же состоянии он не думал покончить счеты с жизнью? Бывают невинные слова, которые преследуют тебя… Уже два года, как он ясно слышит слова, сказанные его отцом: «Ты взрослый, будь благоразумным!» Он слышит его сухой голос, он видит, как шевелятся его губы… «Будь благоразумным… благоразумным!..» Это возмутительно, — непрерывно слышать одни и те же слова. Когда началось его падение?.. Как это случилось, и что он мог сделать? Как сопротивляться? Кто его подбил на это? Ох! В человеке сидит демон и издевается над всеми его планами и решениями, а после того как запутает человека, рассматривает все его дела и становится ужасающе красноречив, четок и беспощаден. Тогда он говорит тебе: вот что ты сделал, а вот что нужно было сделать… И этого демона люди называют совестью! Этот демон радуется страху, охватывающему Космина, когда он думает зайти в библиотеку. Это он говорит Космину: «Иди посмотри на него, ты обязан посмотреть на него, но ты не осмелишься!..» А кто это идет? Шорох платья, тот шорох, который он слышал еще несколько дней тому назад… Что ей нужно?.. И теперь?.. Это отвратительно!..

Космин вскочил на ноги. Саша Малериан открыла дверь. Что это, она не нашла больше никого другого, кому рассказать, как это случилось? Вот существо, которое знает, чего она хочет, и даже теперь она в ладу с демоном, сидящим в ней.

— Что тебе нужно? — резко спросил Космин.

— Космин, — проговорила Саша, робко беря его за руку, — прошу тебя, сойди вниз…

— Куда вниз?

— В библиотеку. Два приятеля спрашивают о тебе — журналист и школьный инспектор. Они пришли за заметками — один для газеты, другой для выступления на похоронах.

— А что я им могу сказать?

— Пожалуйста, mon ange^[25].

Космин отвел свой взгляд к окну. Саша смолкла на полуслове. Ждала ответа. Что скажут знакомые? Что скажут те два приятеля, если Космин не захочет сойти к ним? Вот что мучило ее, и она не осмеливалась сказать это ему. Ей казалось, что он болен. Космин мял в руках клочок бумаги. Что предпринять? Женщины бестактны. Не могла назвать его по-другому? Иоргуле, Космин; по-другому, только не «mon ange»! Что есть в нем ангельского? Какой человек имеет хоть частицу ангельского? «Mon ange» называла она его в ночи наслаждений и бесстыдства. Теперь, когда другой лежит, вытянувшись, со сложенными на груди руками, эти слова претили ему, напоминая о грязном счастье, вызывающем отвращение. Если бы ему не было стыдно, он спросил бы ее: заметка ли рана у покойника, закрыл ли он глаза, хорошо ли он закрыл их?.. Какой трус!.. Она — мужчина, а он — баба… Безвольный, больной.

— Прошу тебя… Ты должен пойти… — ласково уговаривала Саша.

— Да, ты права. Я должен пойти. Скажи этим господам, что я сейчас приду, — ответил Космин, не отрывая взгляда от окна.

— Иду, — благодарно, почти весело воскликнула Саша.

Саша ушла. Космин посмотрелся в зеркало. Худой, бледный, с покрасневшими веками. Он причесался и вышел из комнаты.

Открыл дверь библиотеки. Тяжелый запах цветов и свеч. Он увидел его! Да, они увидели друг друга! Холодный пот покрыл Космина от головы до пят. Какой громадный нос!.. Один глаз вытек, и на его месте приклеен кружок красноватого пластыря. Другой глаз был слегка приоткрыт, а в глубине его что-то поблескивало, или ему это казалось? Этот глаз был ужасен. Если бы никого не было, он бы убежал… «Жал-кий секретарь» — еще звучали в его ушах последние слова покойника… Что за голову он носит на плечах? В ней говорят все: и мертвые, и живые, и этот ликующий демон… Что с ним, он помешался? Эта мысль встряхнула и ободрила Космина, и он направился к своим приятелям. Подал им руку. Только бы она не задрожала! Нет, не задрожала; эта смелость присуща любому человеку в трудные минуты.

В библиотеке несколько женщин разговаривали стоя. Какая-то старуха, с пучком чебреца в руках, стояла у изголовья усопшего.

— Как вы себя чувствуете, господин Космин, после бессонной ночи? — тихо спросил его Лудовяну.

— Дорогой господин Космин, — улыбаясь, обратился к нему инспектор. — Я узнал от Кандиана, что вы уже два года как знакомы со стариком, вы жили под его покровительством…

Да, он знает его… это так… Под его покровительством… Ну так что же?.. Куда он клонит? О чем хочет спросить?..

— Да, — ответил Космин, — знаю его два года, он был связан с моим отцом…

Конечно, в нем сидит кто-то посторонний, который говорит: «Только с твоим отцом?» Нужно взять себя в руки, с этими людьми голову теряешь!

— Прекрасно, господин Космин, — продолжал инспектор. — Вы были с ним хорошо знакомы. Я уполномочен господином министром выступить с речью на похоронах уважаемого профессора. Если разрешите, я вам кратко и тихо изложу план своего выступления. Мне хотелось бы воспользоваться вашим мнением, поскольку вы знаете того, кто всю свою жизнь боролся «за порядок при помощи дисциплины и за прогресс при помощи просвещения».

Лудовяну пристально посмотрел на него. Эта фраза взята у него, но ради приятеля… Ведь и он позаимствовал у школьного инспектора образ Брута, несмотря на то, что какое-то высокопоставленное лицо указало ему, что Брут принадлежит к демагогам.

— Я начну с человека в себе, — продолжал инспектор, взяв Космина за пуговицу его сюртука, — с человека в себе. Кто он был, кто он сейчас и кем будет завтра? В этой части речи я остановлюсь на добродетели. Добродетель — это доминирующая черта в человеке, который уходит из жизни, оставляя безутешную жену…

«Он мне еще всю речь сейчас отбарабанит!» — подумал Космин. Просто невыносима эта комедия, которую разыгрывает перед ним этот картежник, всю ночь мошенничавший в карты.

— Безутешную жену, — продолжал инспектор, — и двух безутешных осиротевших дочерей, оставил безутешными всех тех, над которыми он простер свою щедрость…

— Эта часть сойдет, — прервал его Космин, задыхаясь от духоты. — Вторую часть…

— Сию минуту. Старика я хочу сравнить с героем первой эпохи римской республики, хотя бы с Цинциннатом. Жену я сравню с почтенной матроной, идеал которой только домашние лары^[26]. (Слово «лары» было произнесено грубо, неумело.) Для нее все сводится к безупречной чистоте домашнего очага, к воспитанию детей в добродетели.

Космин через стекла книжного шкафачитал: «Виргилий Марон, Марк Туллий Цицерон». Инспектор дернул его за рукав. Чистота, добродетель, домашние лары — он должен был выслушать все это.

— Думаю, что достаточно, — заметил Космин инспектору. — Эта часть будет превосходна.

— И для чего я приведу все эти сравнения? — повысил голос инспектор. — Для того, чтобы прийти к заключению, что под современным небом существует еще древний храм, храм добродетели: дом Малериана! А потом в своей надгробной речи я обращусь непосредственно ко всем знавшим его (инспектор вошел в раж: в комнату вошла молодая элегантная особа) примерно так: «Его друзья, скажите, чем является его дом?! Дети его великодушия, скажите вы, где любимое жилище добродетели?!» (Заметив, что вошедшая элегантная особа не слушает его, он понизил тон.) И закончу, призывая господа бога, чтобы все очаги были такими, как дом Малериана, во имя расцвета и славы румынского народа.

Космин почувствовал, что у него останавливается дыхание. Если и другие места речи будут такими же, то комедия будет разыграна как по нотам. Все будут издеваться над этим несчастным Малерианом. Какое преступление он совершил, чем заслужил подобное издевательство? Космин почувствовал глубокую жалость, на глаза навернулись слезы, и он начал плакать, напрасно пытаясь остановить их. Слишком поздно просил он себе прощения. Если бы он имел больше мужества, он бросился бы на колени, покрыл бы руки мертвеца поцелуями и закричал бы: «Прости меня, последнее прощение божественно и вечно!..»

Инспектор, едва сдерживая удовлетворение, взял Космина под руку и дружески прошептал:

— Таковы все великие сердца! Прошу вас, выйдем. Скажу откровенно, бывают такие моменты, когда и меня… и я плачу.

Космин высвободил руку, пробормотав «прошу», но инспектор его не понял. Выйдя из библиотеки, Космин быстро поднялся по лестнице. В коридоре с кем-то столкнулся. Поднял голову. Это была Джелина в траурном платье.

— И вы плачете, господин Космин? — Она посмотрела на него долгим, ясным взглядом.

Ах! Эти живые глаза похожи на глаза покойного! Ответить? Что ответить? Есть люди, не имеющие права плакать. Ведь его слезы — это часть комедии инспектора, часть лживых кривляний всех тех, которые вчера вечером играли и мошенничали за карточным столом. А Джелина, как святая мученица, стояла неподвижно и, не сводя глаз, смотрела на Космина, ожидая ответа. Что она хочет?.. Что ей надо?.. Ее молчание осуждало его, выносило приговор, казнило… «Лучше пусть она будет злой, пусть оскорбляет, отхлестает по щекам, только бы не смотрела такими глазами!..» Наконец, он сорвался с места, убежал в свою комнату, бросился на постель и уткнулся лицом в подушку. Здесь можно свободно выплакаться, но слезы уже высохли.

После ухода Космина из комнаты умершего Саша Малериан вошла туда, чтобы лично встретить жену известного доктора. Саша вежливо выслушала изысканные соболезнования посетительницы, которая сожалела, что усопший не был осмотрен «доктором», она уверена, что последний спас бы старика. Она не хочет расхваливать своего мужа, но ведь он делает настоящие чудеса. Одного больного он спас от смерти после того, как ему уже вставили в руку свечу. Саша Малериан, вытерев глаза, выразила сожаление, что не догадалась прибегнуть к помощи доктора, и потом начала рассказывать, как все это случилось и как несчастье обрушивается на человека. «Я себе представляю, дорогая госпожа Малериан, как вы страдаете и какую потерю вы понесли!» Саша проводила «столь любезную» даму до самой лестницы, а затем подошла к инспектору и Лудовяну.

Лудовяну пообещал ей, что «если сударыня соизволит сообщить ему через несколько дней больше подробностей», он напишет целый научный труд.

— Непременно, — ответила она молодому писателю, — пожалуйста, заходите в любое время…

— Утрата, сударыня, одинаково велика и для вас и для страны. Великие люди, — вмешался инспектор, повышая голос, — являются для народа тем, чем являются родители для своих детей.

— О, как вы правы, сударь, — подтвердила Саша, даже не разобравшись толком, кто это великие люди и кем они являются для народа.

— Разрешите мне, сударыня, — промолвил инспектор, — изложить вам в нескольких словах план моей надгробной речи. Считаю за высокий долг познакомить вас с содержанием того, что я буду иметь честь произнести перед преподавательским составом, перед учениками и друзьями великого профессора.

— Пожалуйста, сударь, сделайте одолжение, — ответила Саша, сделав знак старухе с пучком чебреца, чтобы та продолжала обмахивать желто-синее лицо Малериана.

Инспектор начал с первой части. Человек. Характерная черта — добродетель; дом — древний храм; вывод: во славу и величие страны, такими должны быть все дома. Когда он дошел в своей надгробной речи до главного: «Вы, его друзья, скажите… вы, дети его великодушия, скажите…», — Саша начала плакать, упала на стул и попросила стакан воды. В комнате никого не оставалось, кроме старухи, охранявшей покойника. Инспектор предвкушал в восторге завтрашний успех. Саша поздравила оратора, уверяя, что усопший достоин такой речи. Однако попросила разрешения сделать маленькое замечание в связи с присутствием «высокопоставленных духовных лиц». Оратор выразил радость, почтительно пробормотав: «О сударыня, конечно… прошу. Нет ничего совершенного…»

— Я хотела бы, чтобы вы отказались в надгробной речи от Брута…

Инспектор заимствовал эту фразу из статьи Лудовяну: «Убедившись, что нации нечего больше ждать от него, он, как Брут, пронзил себя револьверной пулей!»

— …Признаюсь вам, что я не знаю жизни этого великого человека. Очень жаль, что он застрелился, но эта история вызовет недовольство епископа и архиерея, которые хотят верить, что муж застрелился нечаянно, иначе закон запрещает священнослужителям совершать обряд отпевания.

Инспектор пристально посмотрел на Лудовяну, как бы говоря ему: «Этот образ остался только твоим, и он гениален». Затем обещал Саше сравнить старика с другим римлянином, а от Брута отказаться. Лудовяну подал тут же замечательную идею: выпустить научный труд, о котором он только что говорил, и «классическую» речь своего друга отдельной, красиво оформленной брошюрой.

— Это будет вам стоить максимум тысячу лей.

Саша Малериан, восхищенная, поблагодарила их, едва сдерживая свою радость. Проводив обоих до дверей, она попросила их сдержать слово, «чего бы это ни стоило».

— Красивая женщина! Женщина без возраста! — заявил Лудовяну.

— Гениальный типограф! — заметил инспектор. — Тысяча лей за пятьдесят страниц!

И они расхохотались.

VII

Возвратились с кладбища.

В своей каморке Космин упал на кровать и неподвижно лежал вверх лицом. Печальный свет проникал через окна — последние бледные лучи заходящего солнца. На его уставших веках поблескивали две слезинки. На губах застыла грустная улыбка… Ах, если бы задержали обед… Только бы никого не слышать… Только бы никто не открыл его дверь… Ему хотелось бы лежать вечно, неподвижно, как теперь!.. Бывают минуты, когда уставшие души не желают больше никого видеть… Каждое слово могло бы нарушить это душевное равновесие, это грустное спокойствие, при котором он ясно различал все то, что произошло за сутки… Факты остаются фактами, никакая иллюзия не способна их приукрасить. Но перед его неподвижным взором потолок уплыл ввысь, в бездонное небо, а события словно удалились во времени, будто все это происходило двадцать лет тому назад, а не тому два часа… Комедия была еще более жестока, чем он ее себе представлял.

В церкви св. Георгия один профессор истории полчаса разглагольствовал о том, когда родился «старый наставник молодого румынского народа». В одной книге «Наши первые ученые», малоизвестной и бесцветной работе, говорилось, что Паул Малериан родился в деревне Мэлэерец в 1815 году, а историк, ссылаясь на документы, на заметки старой прессы, на указания Елиада, Арическу и Лауриана, доказывал, что «он не мог родиться раньше 1817 года». Публика, собравшаяся в церкви, вполголоса толковала совсем о других вещах. «Представь себе, — говорил один студент своему соседу, — что он родился в 1815 году, знаешь, что произошло бы?» — «Нет». — «Малериан не был бы теперь мертв». — «Почему? — «Если он родился в 1815 году, он не умер, ибо умер тот, который родился в 1817». — «Господи, — шептала заскучавшая дама своей соседке, — видно, этот человек ведет летопись от самого архангела Михаила». Когда оратор дошел до оценки научных трудов покойного — разных географий, священных историй, национальных и всеобщих историй, грамматик и хрестоматий, — епископ спросил, долго ли он еще будет продолжать. На пути к кладбищу чего только не наслышался Космин от собравшейся толпы! Зачем только люди тянутся за погребальной колесницей, если они говорят только о туалетах, о торговле, о политике и скандалах? Впереди покойника казенное пение, позади шутки и смех. Самые почтительные это те, которые отстают от шествия и потихоньку скрываются за первым же углом.

На кладбище пришла очередь говорить инспектору. Он взобрался на свежий бугор земли, и его маленькая голова выросла над толпой зевак и школьников. В поисках героического и в то же время благословляющего жеста он торжественно вытянул вперед руку и начал первую часть своей речи. Никто не плакал, только Саша держала платочек у глаз. Даже и тогда, когда оратор дошел до главного: «…скажите вы… скажите вы…» — это не произвело никакого эффекта. Может быть, поэтому или по другой причине, но он не отказался и от образа Брута и заявил, что усопший покончил жизнь самоубийством. Это вызвало оживление. Епископ и архиерей забеспокоились. Саша Малериан отняла от глаз платочек, хотя видно было, что она очень сожалеет об этом. Однако напрасно ее глаза метали молнии на оратора. Последний заявил во всеуслышанье, что «ветеран, как новый Брут, пронзил свой череп револьверной пулей». После Брута последовал длинный перечень других мужей глубокой древности. Даже и Ганнибал не миновал этой участи, ибо и он в «решающий час вкусил отраву героев». А тот, на которого падали комья земли, стуча по крышке гроба, искупал одну-единственную ошибку, до которой никому из этих комедиантов не было дела. Из-за жары, пыли, длинной обратной дороги публика расходилась уныло… Здесь случилось то, о чем Космину теперь страшно подумать. Что за каприз появился у Саши — на обратном пути посадить его в карету рядом с Джелиной?! В пути он ничего не чувствовал — ни жалости, ни раскаянья, ни стыда, ни прежней борьбы в душе. Недалеко от дома он осмелился взглянуть на Джелину. Ее мертвенно бледное лицо закрывала черная вуаль. Настоящая статуя из синеватого мрамора. В этот момент, она, не сделав ни одного движения, начала плакать. Космин невольно спросил у нее: «Вы плачете, мадемуазель Джелина?» И она со сверхчеловеческим спокойствием тихо ответила: «А что вы хотите, чтобы я смеялась?» И этот ответ пробудил его, словно во время операции прекратилось действие хлороформа. Ах да, ведь он является автором этой омерзительной комедии. Он увенчал добродетель в древнем храме под современным небом! Какой стыд!

Космин вскочил с кровати и запер дверь. Когда его будут звать к обеду, он не подаст ей руки… Конечно, она поспешит прийти за ним… Так и есть… Послышался знакомый шорох платья… Хотя бы сегодня следовало послать кого-нибудь другого…

Стук в дверь.

Космин сжал кулаки и, процедив сквозь зубы: «Какая мерзость» — ответил ей:

— К столу? Хорошо. Сейчас приду.

— Жорж…

— Да, да, слышу, уходи, пожалуйста, я раздет.

Некоторое время он чувствовал, что она стояла у двери, держась за ручку, потом шорох платья удалился. Удивительно, что она не ответила ему: «Ты раздет? Неважно, открой, mon ange». Неужели ей не слышатся слова священников: «Вечная память! Вечная память!» Они звучат у него в ушах, как звуки трубы… Какие странные у нее глаза, когда она ласкает, — сверкают, как у кошки. Одно ему непонятно, почему это со вчерашнего дня он смотрит на нее совсем иначе… чувствует ее, понимает ее совсем не так, как раньше… Что изменилось в ней?.. Что изменилось в нем?.. И о старике совсем другие мысли… Другие?.. Но ведь несколько последних дней он совсем не думал о нем… От возмущения и злобы того вечера в летнем ресторане «Констандин» до сегодняшней беспредельной жалости — бесконечно длинный путь… Когда он преодолел его?..

За обедом Саша посадила его справа от себя. Слева от нее сидела ее сестра, мадам Фирика Гимбаву, вдова бакалейщика. Рядом с ним сидела Валерия, напротив — Джелина. Вначале все ели молча. Джелина, не мигая, смотрела в тарелку. Саша беспрерывно подливала вина в стакан Фирики, которая пила и после каждого стакана, вздыхая, повторяла: «Бедный дядя Паул! Прости его, господи!» За жарким Фирике пришла охота поговорить:

— Ах, Саша, милая, как вспомню все, что говорил этот инспектор, то мне становится… Бедный дядя Паул! Это верно… трудился… нельзя сказать, чтоб оставил он вас под открытым небом… именье… дом… виноградник… деньги… Бедный дядя Паул!.. Царство ему небесное!.. Там в этой речи о добродетели и храме получилось просто замечательно!

И после того как Фирика осушила еще один стакан вина, она добавила:

— Саша, дорогая, а кто же были те, которых упомянул инспектор: Брут, Чинат, Ланибал, — видно, тоже профессора, вроде дяди Паула, прости его, господи! Дрожь пробирает, как только вспомню. Подумать только! Если бы он не застрелился, жил бы и сегодня. Порадовался бы и он замужеству дочерей. Не довелось ему, бедный дядя Паул!

Она начала плакать, громко всхлипывая. Высморкавшись, выпила еще один стакан вина. Космин опустил голову. Джелина вышла из-за стола, жалуясь на головную боль.

— Ты права, Фирика, — подтвердила Саша, — инспектор оказался на высоте. Жаль только, что он упомянул о Бруте. Епископу это не понравилось. А в остальном все было прекрасно! Не правда ли, господин Космин?

— Да, — ответил Космин.

— А молодой Лудовяну записал все происходившее. Они вдвоем издадут книгу о Малериане, и все это будет стоить всего тысячу лей. Не правда ли, это хорошо, господин Космин?

— Да, — процедил Космин.

— Всего только тысячу, мама? — переспросила Валерия.

— Да, ma chère, они согласились написать так дешево только потому, что твой отец был великим человеком. Не правда ли, дешево, господин Космин?..

Саше было очень трудно называть Космина официально — господином, но при Фирике иначе нельзя было.

— Да, — ответил Космин.

Фирика снова принялась болтать, но уронила вилку, и, пока она пыталась достать ее, Саша мгновенно повернулась к Космину и тихо спросила его:

— Ты болен?

— Нет.

Фирика подняла голову из-под стола. Она была вся красная, как свекла, по ее круглым щекам текли струйки пота.

— Слышь, Саша, а кто это был тот, в церкви святого Георгия? Вот уж избави бог, к чему привязался. Да даже если бы дядя Паул и родился не тогда, а тогда, то что же из этого? Прости, господи, меня, грешницу, но ведь смех разбирает.

Фирика начала смеяться и креститься. Выпила еще один стакан. Загрустила. Поднесла к глазам салфетку. Начала плакать, вздыхать и приговаривать:

— Только подумаю о дяде Пауле и сразу… Какой был человек, Саша!.. Какой человек!.. Именье, дом, виноградник, деньги, трудовые деньги… и как раз, когда мог бы наслаждаться всем этим… выдать замуж дочерей… Ох, Валерия, ох!

Валерия тоже плакала, хотя ни о чем не думала.

— Плачь, Валерия, плачь, дочка, — вздыхая и охая, причитала Фирика, — то, что ты потеряла, того уж больше никогда не найдешь!..

«Потерять то, чего уж больше никогда не найдешь!» Эта фраза взволновала Сашу, и, видя, что сестра смотрит на Валерию, она тихо и нежно, как в счастливые вечера, спросила Космина: «Ты болен? Скажи мне, что с тобой?»

Космин попросил разрешения покинуть их.

У порога его комнаты Саша взяла его под руку.

Он весь задрожал, будто дотронулся до змеи. Саша посмотрела на него горящими глазами.

— Ты болен? Жорж, что с тобой? Позвать доктора? Приготовить тебе чаю?.. Я принесу его попозже… ты болен… у тебя жар!..

Она говорила свистящим шепотом, не отрывая взгляда от его глаз.

Космин высвободил свою руку и, открывая дверь, ответил:

— Прошу тебя, очень прошу, пусть в этот вечер ко мне никто не приходит. Я устал. Ни доктора, ни чаю, ничего, ничего, ничего!

Космин заперся в комнате. Саша долго смотрит на дверь. Никогда он не был таким резким и нервным. «Никто!..» Но каково же ей знать, что он болен, и не заботиться о нем?! Инспектор так много наговорил… это взволновало его… да… покой ему поможет.

Космин зажег свечу. Расхаживает по комнате. В голове громоздятся впечатления, обрывки мыслей. Ему хотелось бы остаться одному в необъятной степи, чтобы не видеть людей, не слышать движения. Лечь средь пустынной степи, уснуть и больше не проснуться. Не чувствовать, не желать, не видеть ничего, кроме бесконечного простора земли.

Весь мир смеялся над ним, кроме одного-единственного существа! Только те ясные и голубые глаза плакали от жалости, от любви, от боли… От какого невыносимого сна он пробуждается! Нет, это был не сон, а действительность и позор! Он обогревался в доме старика, насыщался за его столом… И он же, который остался в живых, что сделал? Поджег его дом? Отнял его имущество?.. Он насмеялся над его жизнью, а затем сунул ему в руку револьвер и сказал: или застрелись, или увидишь, как твой дом станет домом терпимости. Несчастный избрал смерть, а он, грязный, продавшийся человек, остался хозяином в доме, в который не принес ничего, кроме позора! На глазах великодушного старика и этого божественного создания никогда не совершалось преступления, более глупого в начале и более отвратительного в конце!.. Ошибся?.. Один раз, второй, десятый раз… Он должен был остановиться… Должен был уйти не медля, не оглядываясь. Не тут-то было, — он хладнокровно, равнодушно развлекался, блаженствовал, чувствовал себя счастливым, успокаивая себя мыслью, что мстит старику за поруганную природу. Он верховный судья? Он?.. Безвольный, никчемный, бесчувственный, опустившийся пьяница, грязный паразит!

Космин остановился посреди комнаты и, обведя ее помутневшими глазами, обеими ладонями ударил себя по лицу. Из глаз брызнули искры.

Он действительно слышит или ему кажется? Кто-то стучит в дверь… Лишь бы она не посмела войти! Он был в состоянии рассказать ей все, что они сделали, и спросить ее: какими словами назвать их дела?.. Стук повторился… На кладбище все еще раздается «Вечная память!» А она стучится к нему в дверь. Если так, то пусть войдет и скажет ему, как называется то, что они совершили: безумие или преступление? Космин ринулся к двери и рванул ее так, что ударил о стену. Он лишился разума?.. На него смотрели глаза Малериана!..

Ноги Космина подкосились, он оперся об угол печи, уронил голову на грудь и пробормотал:

— Пожалуйста, барышня, пожалуйста…

Перед ним стояла Джелина в траурном платье, в котором она была на кладбище.

— Господин Космин, — сказала Джелина, и ее чистый голос задрожал, как сопрано в соборе, — я хотела поговорить с вами как можно скорее и откровеннее. Мама легла, Валерия спит…

Джелина покраснела, поднесла к глазам платочек и на мгновение остановилась. Космин со спокойствием человека, который уже ничего не чувствует, подал ей стул и попросил сесть и говорить, так как он «с удовольствием выслушает ее. Как же, конечно! С удовольствием…»

Он был бледен как мел.

— Господин Космин, — снова начала Джелина, пристально глядя на него. — Вот был трудолюбивый, честный и великодушный человек, и теперь его больше не стало. Я любила его не потому, что он был моим отцом, а потому, что, с тех пор как я его помню, он мне всегда казался страдающей жертвой. Достаточно ему было взглянуть на меня, как я уже понимала, чего он хочет, что у него болит. Сколько бы раз мы ни были рядом, мы всегда понимали друг друга и вместе страдали. Однако однажды, с год тому назад, в горестный для меня день, я осталась одна и поняла все, о чем он еще не догадывался. С этого дня я мучилась за нас обоих, мучилась за обоих и оплакивала ту великую мечту, которая погасла в один ужасный миг… Почему вы так смотрите? Вы думаете о чем-то другом? Не понимаете меня, господин Космин?

— Да, да, я понял, понял! — ответил Космин, испуганно вздрогнув.

— Много дней и ночей я старалась не верить этому; пыталась сказать своим глазам, что они лгут, не видят! Однажды, потеряв голову, я хотела их выколоть, но не решилась… Он решился. Я не решилась и продолжала смотреть… О! Господин Космин, господин Космин!..

Он опустил глаза. Ее слова витали в воздухе, кружились вокруг его головы; он чувствовал, как они сверлят его сознание. Не в силах больше сдерживаться, он поднял голову и раскрыл рот, чтобы сказать ей: «Покончите сразу, выносите приговор!».

— Я вас слушаю, барышня… понимаю… да, почему же нет!..

Это он сказал?

Его окончательно подавило ясное сознание, что он сказал не то, что хотел сказать, что он был подл и смешон.

Джелина посмотрела на него долгим, проницательным взглядом. Ее ласковое лицо словно просветлело.

— Хотите, чтобы я кончила, господин Космин? Кончаю. Здесь находятся три существа, которые не могут жить под одной кровлей. Одному из них необходимо уйти. Я, вы и… Но ее никто не имеет права выгнать из дома. Остаемся мы с вами, и вы должны решить. Скажите, кому из нас необходимо уйти сейчас же?

У Космина брызнули слезы.

— Я уйду, Джелина! — простонал он, закрывая глаза обеими руками. — Уйду сейчас же, но прошу вас, умоляю, скажите мне, простите ли вы когда-нибудь меня?

— Да! — ответила Джелина, поспешно направляясь к выходу. Однако на пороге она остановилась, посмотрела на него глазами, полными слез, и добавила: — От моей великой мечты ничего не осталось, кроме великой боли, но все же… Благодарю вас, сейчас вы не могли сделать для меня большего!..

Дверь закрылась. До Космина еще донеслись из коридора приглушенные рыдания…

Он вытер глаза. Взял пальто и шляпу. Задул свечу. Спустился по узкой лестнице, ведущей в глубину двора. Открыл калитку и поспешно вышел на улицу.

Отвратительная картина пронеслась у него в сознании: ему показалось, что он был похож сейчас на отяжелевшего паразита, который покидает чужую постель, едва двигаясь, ожиревший и разбухший.

Космин ускорил шаги… Есть, есть место на свете, если хочешь быть честным!.. Но куда идти?..

«Все равно куда!»

Перевод А. В. Сироткина.

НЕГИНИЦЭ

Жила-была на свете старуха, старая-престарая. И такая она была маленькая и сморщенная, что ее едва было видно. Целыми днями она вязала чулки и мысленно молила господа бога подарить ей ребенка. Ведь у нее был только старик муж, да и он то в лесу, то на гумне, то на базаре, а старуха день-деньской одна, как сыч, и такая стояла в доме тишина, что у нее начинало в ушах звенеть. Только ее кашель и чиханье нарушали порой эту тишину. Старуха разговаривала сама с собой от скуки, сама себе отвечала на вопросы. И, нанизывая петельки, она смеялась над собой так, будто смеялась над кем-то другим:

«Дорого бы мы дали, если б у нас на старости лет был парень!»

«Неужто б ничего не пожалели?»

«Ничегошеньки».

«Значит, ты была бы не рада девушке?»

«Да как сказать, пожалуй, и девушке я была бы рада».

«Да, но девушке надобно приданое».

«Нашлось бы и приданое, ведь у нас с дедом все есть; да и много ли нам надо: три аршина полотна белого да два гроба, а девушке остались бы быки деда, плуг его да наш дом».

«Хорошо, тетушка, но где же такую девушку раздобыть? Сама знаешь — засохшее дерево плодов не дает!»

Заохала старуха, засмеялась: «Ох-ох-ох! Хи-хи-хи!»

«Все возвращается, даже реки текут вспять по воле божьей, только молодость не возвращается. Чего не было во-время, тому уж не бывать никогда. Я была бы рада даже маленькому мальчику, совсем крохотному».

«Ну, ты была бы довольна и девчуркой; ты бы нанизывала петельки, а она бы их распускала, ты бы сеяла муку, а она бы рассыпала, ты бы ставила котелок, чтобы варить мамалыгу, а она бы его в огонь опрокидывала».

«Ну, коли так, то я рада была бы и ребятенку с кулачок величиной, лишь бы слышать, как он говорит мне «мама», ведь такая в избе пустота, когда в ней только старик да старуха».

«Ну, а если он будет не с кулачок, а еще меньше?»

«Ну что ж, я и такому буду рада».

И старуха захихикала:

«Ну и дуреха же я!»

«И впрямь дуреха».

«А если бы мальчик был с горошинку?»

Старуха засмеялась, запрокинув голову, но тотчас вздрогнула, услышав за дверью тонкий, обиженный голосок:

— А если он будет величиной с зернышко?

Старуха посмотрела по сторонам и, не увидев никого, перекрестилась.

— Ну что ж, — продолжал тот же голос, — я вижу, тебе не нужны дети.

Собралась старуха с духом и сказала:

— Нет, нужны… но где ты… кто ты?

— Кто я? Я — Негиницэ^[27], мысль людская. Я очень маленький и могу залезать людям в уши и подслушивать их мысли. Вот только что я сидел у тебя в правом ухе, а потом перебрался в левое, и уж как я хохотал, когда подслушал, что тебе взбрело на ум.

— Ну вот еще, выдумал. Что это мне взбрело на ум? Ровно ничего!

— Неправда, — смеясь, ответил Негиницэ, — человек говорит не все, что думает. Если бы я не шепнул тебе, что засохшее дерево уже не дает плодов, ты бы бог знает что еще могла сказать…

Старуха вспыхнула, как огонь.

— Не стыдись, матушка, не надо. Таков уж человек. В детстве он проказничает, потому что мал еще, в молодости совершает безумства, потому что молод, а на старости лет ему остается только мечтать о безумствах, потому что он уже не может их совершать…

Старуха осмелела и, потеряв терпение, крикнула:

— Ну-ка замолчи, Негиницэ, да покажись-ка, я хочу тебя видеть!

И тотчас она услышала такой звук, словно стрекоза пролетела или пчела прожужжала, и почувствовала на своей руке какую-то теплую капельку.

— Вот и я!

Бедная женщина широко раскрыла глаза: если бы даже разверзлись небеса, то она не удивилась бы так, как в тот миг, когда увидела у себя на руке такое чудо.

Негиницэ был красив, как драгоценный камень, и мал, как зернышко; глазки у него были точно синие искорки, а ручки и ножки тонкие, словно паутинки.

Старуха хотела было поцеловать Негиницэ, но он быстро вскочил ей на нос, а потом опять спрыгнул на руку.

— Тише, мама, тише, не раздави меня, — испугался он.

— Дай я тебя поцелую: ты всю избу будто солнцем озарил, когда сказал мне: «мама».

— Осторожнее, не проглоти меня.

Старуха поцеловала его.

— А как же ты ешь, Негиницэ, родненький мой?

— Я-то? Да я воздухом сыт. Вот до сих пор ел за королевским столом и никто не знал об этом; и как я смеялся, когда видел, что все трепетали перед королями, а я прогуливался себе у них в ушах и узнавал все их мысли.

— А как они живут, дорогой? Почитай не жизнь, а сплошной праздник?

— Куда там! Они умирают от обжорства, а бедняки — от голода. Беднякам плохо оттого, что им некому приказывать, а королям плохо, потому что надо приказывать очень многим. Простолюдины хватают тебя за шиворот и предают справедливому суду, если ты их обманываешь, а короли лишь поддакивают тебе, и больше того, они знают, что ты их обманываешь, но молчат, примиряются с этим — и пальцем не пошевельнут: как шло, дескать, все в государстве, так пусть и идет.

— Послушай-ка, Негиницэ, но ведь тебе надобен целый год, чтоб пройти тот путь, который человек проходит за один день.

— Да вовсе нет. Я отдаюсь на волю ветра и плыву по воздуху, как по волнам. Иногда я перегоняю ласточек и несусь, точно серебряная стрела.

— А старик-то мой как обрадуется, — сказала старуха, — когда узнает, что и у него теперь будет мальчик. Нынче вечером он напьется на радостях.

— Что и говорить, — ответил Негиницэ. — Я хочу видеть отца сейчас же, сию же минуту.

Как услышала старуха слово «отец», порадовалась за старика своего и сказала Негиницэ:

— Наше гумно далеко отсюда — вон там, на широком, большом холме. Как заметишь шесть гнедых, что молотят пшеницу, так остановись — там и найдешь моего старика.

— Ну, я пойду, — сказал Негиницэ.

И, когда старуха открыла дверь, он, вытянув ручки и ножки, бросился в волны ветра и исчез, как искорка.

По пути встретил Негиницэ стадо коров. Он был страшный озорник — прыгнул в коровий след на дороге и давай кричать:

— Эй, пастухи, вытащите-ка меня из этой преисподней, и я исполню все ваши желания!

Пастухи оглянулись на голос и подошли к Негиницэ, а один из них, самый злой и глупый, захотел его раздавить да что есть силы как даст ногой об землю! А Негиницэ быстро отскочил, и пастух, сильно ударившись, вывихнул себе ногу и застонал. Остальные же пастухи принялись колотить по земле дубинками да так колотили, что после каждого удара половина дубины со свистом отлетала в сторону.

— Не зевайте, а не то провороните коров! Мужики вы здоровенные, а умишко у вас убогий, ослиные вы головы! — захохотал Негиницэ и умчался по ветру.

Наконец, добрался Негиницэ до гумна, где работал старик. Чтобы получше рассмотреть его, он взобрался к нему на нос. Старик обрадовался, но не так, как старуха. Опечалился тогда Негиницэ и, чтоб придать себе вес в глазах старика, заявил:

— Ты не смотри, что я такой маленький! Конь куда больше ребенка, а все же ребенок его оседлает! Буйвол больше человека, а ведь человек надевает на него ярмо! Горы куда больше, чем овцы, а ведь овцы пасутся на них! Земля ведь больше, чем плуг, а все-таки плуг врезается в землю и рассекает ее! Деревья-то больше, чем топор, а ведь топор сечет их под корень. Ты вот больше меня и утомился, ходя за конями по гумну, а посмотри-ка, как я погоню их, и даже без бича.

Подивился старик, но все же повел Негиницэ на гумно. Как пришли они туда, Негиницэ вскочил на коня и закричал: «Эй! но-но, но-о!», потом перепрыгнул на другого, ущипнул его, ущипнул и третьего, и лошади помчались, да так, словно их двадцатью бичами стегали. Старик диву давался, а тут как раз проходил мимо купец, который направлялся в королевский дворец.

— Дед, — сказал купец, — я слышу, кто-то кричит: «Но-о! но-о! но-о! эй!», но никого не вижу! Кто это так здорово лошадей погоняет?

— Знаешь, любезный, — ответил старик, — подарил мне бог мальчика величиной с зернышко, а ума-то у него в десять раз больше, чем у нас с тобой.

Негиницэ остановил коней и прыгнул старику на ладонь. Увидев его, купец подумал, что не худо было бы отнести такое чудо королю.

— Старик, — предложил купец, — я дам тебе кошелек золота за него.

Негиницэ скок старику в ухо и тихо стал подсказывать ему ответы. А старик, думая, что он все это сам говорит, сказал купцу:

— Ты вот весь свой век торгуешь, ну скажи, приходилось ли тебе покупать когда-нибудь живую душу за кошелек золота?

— Я дам тебе… два кошелька.

И опять старик ответил, повторяя за Негиницэ:

— Два кошелька… за живую душу?

— Я дам тебе… десять кошельков.

Старик побледнел, но сказал то, что шепнул ему Негиницэ:

— Богу душу даруют, а сатане продают.

— Я дам тебе… двадцать кошельков!

Старик, обуянный жадностью, молчал, хотя Негиницэ все время подсказывал ему ответы.

И видя, как жаден старик до денег, Негиницэ шепнул ему, наконец: «Ладно!», и тот повторил за ним:

— Ладно!

Дед и купец ударили по рукам — сделка состоялась. Купец заплатил деньги и забрал Негиницэ, продавшегося по доброй воле. И когда купец уже уходил, Негиницэ крикнул старику:

— Эх, старче, старче, знать не суждено было вам со старухой иметь детей!

Король вместе со своими мудрецами держал важный совет — в стране свирепствовали засуха и мор. И когда пришел купец и доложил королю, что принес ему мальчика величиной с зернышко, король страшно удивился, а мудрецы широко раскрыли глаза и затрясли своими длинными бородами.

— Не может этого быть, ваше величество, об этом не сказано ни в одной книге.

— Нет, может быть! — воскликнул Негиницэ и прыгнул на стол, за которым шел совет. — Ведь на свете может быть многое такое, о чем в книгах не написано, и очень многое бывает не так, как толкуют книги, а совсем иначе.

Король и ученые долго не могли надивиться на это чудо, а потом снова начали совещаться.

А Негиницэ сначала прыгнул королю на руку, потом на плечо, наконец, на макушку и сказал смеясь:

— Да будет вам известно, ваше величество, что самые маленькие могут стать самыми большими.

Король волей-неволей ответил:

— Верно, Негиницэ, верно.

А ученые, тишком подтолкнув друг друга, опустили глаза.

Король тут же приказал построить для Негиницэ дом в десять этажей, величиной с орешек, весь из чистого золота и украшенный драгоценными камнями.

Негиницэ остался на королевском совете, но постарался укрыться от всех, чтобы вволю проказничать. Тихонько и незаметно забрался он в ухо ученого, который смотрел на звезды в подзорную трубу, и узнал, что сей великий муж вовсе и не думает о делах государственных, а смотрит на нос короля, поражаясь его величине. Негиницэ потихоньку вылез и забрался в ухо другого ученого, который утверждал, будто изучил внутреннее устройство человека и знает лекарства, помогающие от всех болезней. И открылось Негиницэ, что и этот ученый тоже не думал о делах государственных, а восхищался перстнем короля. Так и узнал Негиницэ, что мысли всех ученых были заняты совсем посторонними вещами: один грезил о прекрасной даме, другой мечтал подольститься к королю, третий отдал бы все за бутылку вина, четвертый думал, что вовсе недурно быть королем, пятый — что король такой же человек, как и все. И только один ученый с большим лбом внимательно слушал, что говорил король.

Узнав мысли всех присутствующих, Негиницэ поспешил залезть королю в ухо и сообщить ему шепотом все до мельчайших подробностей. Король, будучи уверен, что это он сам распознал думы ученых, страшно разгневался и крикнул одному из них:

— Эй ты, звездочет, делаешь вид, что смотришь на звезды, а сам пялишь глаза на мой нос и думаешь, что он похож на чурбан. Так ты, значит, радеешь о делах государственных?!

Ученый задрожал и упал на колени, прося помилования.

— А ты, — сурово сказал король, обращаясь к ученому-врачу, — ты бы меньше отправлял на тот свет людей, если бы у тебя был мой перстень?

Лекарь затрепетал и тоже упал на колени.

И так говорил рассерженный король, обращаясь к каждому по очереди:

— Ты думаешь о любовных шашнях, а не видишь, что одной ногой уже стоишь в могиле; ты уже приготовился соврать мне; ты вот считаешь, что в бутылке вина разума куда больше, чем в моей голове, а не знаешь, что если бы ученый сидел на троне, то он бы наделал не меньше глупостей, чем самый последний из болванов; ты полагаешь, что король простой смертный, как и все, но не понимаешь, однако, что ученые даже на людей-то не похожи; ты вот едва сдерживаешься, чтоб не разинуть рот и не проглотить всего государства, и только ты, — обратился он к последнему, — думаешь о делах государственных.

Все ученые упали на колени.

— Ну что мне теперь с ними делать, — отрубить им всем головы?

Ученые были ни живы ни мертвы, а Негиницэ вскочил королю на макушку и сказал:

— Помилуй бог, ваше величество, если не будет ученых, кто же тогда станет обманывать людей?

— Пусть будет только правда на земле!

— Помилуй бог, ваше величество! Что бы вы стали делать, если бы ложь вовсе исчезла? Подумали ли вы, ваше величество, о своей жизни? Ведь вы ели, спали, охотились, пересчитывали деньги, веселились — как с ее светлостью императрицей, так и без нее, — больше, чем пеклись о нуждах и делах государственных. Как же вам, ваше величество, удержаться на троне, если народ узнает правду?

Король улыбнулся, с досадой, правда, но все же улыбнулся, и, чтобы поправить дело, простил всех. Видя, однако, что тот ученый, который думал о том, о чем и полагалось размышлять на королевском совете, все еще дрожит, он спросил его:

— Ну а ты, мудрейший, почему дрожишь?

— Ваше величество, — ответил несчастный старик, — уж лучше я вам откроюсь, все равно вы узнаете, о чем я думаю. Хоть я и полагаю, что знания мои ничтожны, однако считаю, что жалованье мое слишком незначительно.

Король от души захохотал и обещал увеличить ему содержание; потом, прервав совет, он ушел, унося с собой Негиницэ, сидевшего у него на макушке, и недоумевая, как это ему удалось угадать мысли окружающих.

Королева и дети ее, увидя Негиницэ, удивились, а узнав, что король на старости лет научился угадывать мысли людей, изумились еще больше и никак не хотели этому поверить.

— Ваше величество, — сказала королева, — ну угадайте, о чем я думаю.

— Посмотрим, — ответил король.

Королева подумала и рассмеялась своим мыслям…

Негиницэ быстро забрался королеве в ухо и узнал, о чем она думала: «Как было бы хорошо, если бы король снова стал молодым!» Один миг — и Негиницэ перебрался в левое ухо короля и шепотом передал ему все. Но король — ни слова. Тогда королева засмеялась и сказала:

— Ну, что, не можешь угадать, не можешь?

Дело в том, что король был немного туг на левое ухо. Негиницэ догадался, перескочил в правое ухо и снова зашептал. Лицо короля прояснилось, и, покачав головой, он захохотал и сказал:

— Эх, хоть ты и королева… а такая же баба, как и все! Ловко ты придумала, да только невозможно это…

Королева устыдилась и, потупив глаза, размышляла: «А если он угадает и то, о чем я раньше думала, то я от стыда сквозь землю провалюсь! Ведь сколько раз я проклинала королевские советы, когда они кончались далеко за полночь».

Наконец, Негиницэ захотелось посмеяться и над самим королем, и он сказал себе однажды утром:

— Таков уж человек! Тверди ему все что угодно, говори все время одно и то же, и он поверит, потому что глуп. Чему он не верит сначала, тому поверит позже. Подложу-ка я королю свинью: оставлю его без верных советников и сведу его с безумцами.

И ехал ли король во главе войска, держал ли совет, ложился ли спать, вставал ли с постели, ел ли, ласкал ли детей своих — одна и та же мысль преследовала его все время: «Разве ты не видишь, человече, что советники твои состарились и дела государственные в запустении?»

А весь секрет-то был в том, что Негиницэ сидел в ухе у короля. И так шли дни за днями, пока не решил король, что все должно быть по-иному. Разогнал он старый совет и созвал новый.

Собрались — один лучше другого!

И только пришли новые советники, сбросили они бедного короля с трона его наследственного…

«Ну, теперь посмотрим, как он выкрутится», — смеялся чертенок Негиницэ.

Король в слезах вышел из города. Негиницэ сидел у него на плече.

— Что это вы плачете, ваше величество, не падайте духом, будьте же мужчиной!

— Ах, Негиницэ, как же мне не плакать? Где мой королевский жезл?

— Да будет вам, ваше величество, лучше срубите-ка себе кизиловый сук и сделайте посох. Палица тяжела для вас на старости лет, еще упадете, а посох вам поможет.

— Где мой трон королевский, Негиницэ? Ведь на нем сидели деды мои и прадеды!

— Да полноте, ваше величество. Растянитесь на мягкой траве, усеянной цветами, и скажите по правде, где вам покойнее — на троне, усыпанном драгоценными камнями, или на чудесном лугу.

— А где моя корона с дорогими камнями и самоцветами, Негиницэ?

— Да будет вам, ваше величество! Прикройте широким листом лопуха свою седую голову и скажите мне по чести, что легче: корона и заботы, которые она доставляет, или лопух, защищающий вас от солнца?

— Может быть, это и так, Негиницэ, — согласился король, тяжело вздыхая, — может, оно и так, как ты говоришь, ведь у тебя все так складно получается; но когда думаю, как велик и славен был я еще вчера… я готов залить слезами всю землю!

— Да полноте, ваше величество! Сказать по правде, ну какая же это была слава! Всю свою жизнь вы или воевали, или совещались, или рубили головы одним, а других наказывали бичом, или читали прошения, или слушали о нуждах народа, и еще многое и многое вы делали такого, что вам отнюдь не было по сердцу. Ну разве же это слава? Подумайте только, ваше величество, что ваш подданный был подчинен лишь вам, у него был один хозяин, а вы, ваше величество, пеклись обо всех, были слугой для всех; вы же видите, ваше величество, что вы были самым последним слугой, самым последним невольником в государстве. Дело ясное: вы были королем, но не были человеком, теперь же вы — человек, но не король. И сейчас в вас больше величия, потому что вы идете туда, куда хотите. И потом, как знать?.. Вы думаете, ваше величество, что бояре могут обойтись без народа? Пусть народ потребует своего старого короля… тогда вы увидите, ваше величество…

Слова Негиницэ утешили короля, и он пошел бродить по государству, прикрыв голову листом лопуха и опираясь на кизиловый посох. И исходил король всю землю вдоль и поперек. И что бы он ни увидел, все его удивляло, и он спрашивал Негиницэ:

— Негиницэ, за что бьют этого человека, — слышишь, как он вопит?

— Оттого, что король глух и не слышит, — отвечал Негиницэ.

— Негиницэ, отчего это столько людей голы и босы?

— Оттого, что король слеп и не видит.

— Негиницэ, почему этот старик так мучается, стараясь разгрызть деснами черствую корку?

— А оттого, что король слишком много ест.

— Негиницэ, зачем эти люди работают даже ночью, выбиваясь из сил?

— Чтобы король мог спать и днем, если ему придет охота.

— Негиницэ, тогда отчего же на моем троне сидит король, который глух, слеп, жаден и вечно спит?

— Но прежде чем стать королем, он все видел, все слышал, трудился и не был жаден.

Бедный скиталец в раздумье остановился посреди большого города и сказал:

— Да, Негиницэ, золотые твои слова! Если бы я снова стал королем, я бы знал, как поступать!

И едва успел он произнести эти слова, как неожиданно раздался такой шум, рев и грохот, что, казалось, земля содрогнулась. Что такое стряслось? Это были гонцы. Богатыри с длинными пиками принесли весть о том, что народ заточил в тюрьму нового короля и всех его советников и приближенных и призывает на трон прежнего, истинного короля.

Услышав это, старик сказал богатырям:

— Остановитесь — это я!

И все его узнали и упали перед ним на колени, а Негиницэ, сидя на плече короля, спросил его:

— Ну, как, ваше величество, еще видите и слышите или вам уже хочется есть и спать?

Всему приходит свой черед, потому что все в мире движется, подобно колесу. Пришел черед и Негиницэ, мысли людской.

Однажды ему захотелось подшутить над королем. Он залез ему в правое ухо, думая, что это левое. А левым ухом король ничего не слышал. «Ну, что ж поделаешь. Мне лень теперь перелезать, — подумал Негиницэ, — лучше я буду кричать погромче». И Негиницэ начал кричать что было сил в ухо, которымкороль слышал отлично:

— Если король сам не узнал правды, то он уж ни от кого и никогда ее не узнает!

Как услышал король такой громкий крик у себя в ухе, сердце у него екнуло, он изо всех сил ударил ладонью по уху и сказал:

— О-го-го, — значит, я принимал чужие мысли за свои собственные!

Он тряхнул головой, и Негиницэ, потеряв сознание, упал ему на ладонь…

— А-а, это, значит, ты сидел в моем ухе? Ты сбросил меня с королевского трона? Хорошо же! Я найду на тебя управу!

Разъяренный король приказал перевязать Негиницэ шею длинной шелковой ниткой, опустил его в колодец в царском дворе и утопил его там.

Так умер бедный Негиницэ.

Перевод М. П. Богословской.

ДЬЯВОЛЬСКАЯ УДАЧА

— Все дело в удаче.

— Да нет же, не в удаче.

— В удаче, жена.

— Да нет же, нет, муженек!

— Что же, стало быть, по-твоему, я не работаю?

— Работаешь, да на себя одного, а нас-то восемь едоков, а с Плэвицей все девять будет.

И Плэвица замычала, а четверо малышей закричали:

— Я есть хочу!

— И я хочу!

— И я!

— И я!

Крестьянин высыпал кукурузную муку в квашню.

— Вытряхни-ка полотенце!

— Да вытряхнул!

— Ну вот, сначала была полная квашня, потом половина, а сегодня хоть дно лижи! Нас восемь едоков, да еще Плэвица — девятая!

А Плэвица где-то за избой жевала сухой кукурузный стебель; она жалобно замычала, будто поняла, что речь идет о ней. Дети заплакали:

— Я есть хочу!

— И я!

— И я!

Крестьянин пристально посмотрел на них, почесал затылок и, засунув полотенце за пазуху, ушел, приговаривая:

— Нет, все дело в удаче, а вот мне удачи-то и нет!

А жена крикнула ему с порога:

— Да нет же, муженек. Коль работаешь — вот тебе и удача, а не станешь трудиться — и удачи не жди.

И пошел крестьянин искать работу и все думал: «Она вот толкует, что на свете и нет вовсе никакой такой удачи. Да как же так? Если б не было ее, то и все на свете было бы по-другому. Уж я ли не пахал, не копал, не мотыжил, не полол, как все люди? И что же? Все зря: весь урожай градом побило. Остались у меня только руки; работаю я, да ни у кого веры ко мне нет; обсчитывают меня, обмеривают, обманывают, муки в квашне все меньше, а дети только и знай, что еды просят».

Отправился крестьянин к арендатору.

— Нет работы, мужик.

Постучался он в дверь к попу.

— Нет работы, мужик.

Пришел он к кулаку.

— У меня хватает батраков, мужичок.

Наконец, остановился крестьянин около корчмы.

— За водку, так и быть, вспаши, — сказал ему корчмарь.

— Нет, давай за кукурузную муку.

— Нет, за кукурузную муку не пойдет.

Возвращаясь домой, крестьянин услышал издали голоса детей:

— Мама, я не наелся!

— И я!

— И я!

И даже Плэвица не наелась. Она жалобно мычала и топтала копытами сухую, без единой травинки, землю.

Жена с порога:

— Ничего не принес?

— Ничего.

— А квашня пустая…

— Нет мне удачи, жена.

— Разума у тебя нет, вот что, муженек.

Крестьянин рукавом рубахи отер со лба пот. Посмотрели муж и жена друг на друга, покачали головами и разошлись. Крестьянин отправился за избу, лег, подложив руку под голову, и закрыл глаза. Но как тут заснуть? Под ним — земля, холодная и твердая, над ним — кромешная тьма; в избе — с плачем укладываются спать дети, а во дворе шумно сопит голодная Плэвица; мучают неудачника думы: «А как же завтра? Если опять я не раздобуду муки? Что же тогда делать? Бог-то наверху, на небесах, небось его не встречает на пороге жена и не говорит ему: «Муженек, нас восемь едоков, а если считать и Плэвицу, то девять!» Бог все видит, но если мне и завтра не повезет, если я и завтра не найду работу, то выпью водки для храбрости и пойду на базар… Ну и что с того?.. А! Будь что будет!.. только бы не слышать, как дети говорят: «Мама, я есть хочу!» Пойду на базар и украду, что под руку попадется…»

Крестьянин вздрогнул. Ему послышалось, будто чей-то голос сказал:

— Ну что же делать, если нет тебе удачи.

— Это ты, жена?

— Да… я думала, что ты спишь.

— Ты слышала что-нибудь?

— Да что я могла слышать?

— Ничего.

И жена вошла в избу, а крестьянин закрыл глаза, повторяя:

— Будь что будет! Только бы не слышать больше: «Мама, я есть хочу!»

И тут ему почудилось, будто чей-то голос сказал:

— Ну что же поделаешь, коли нет тебе удачи!

— Это ты, жена?

Никто не ответил. Кругом — пустынная тьма.

«Ведь не дьявол же это?!»

И, засыпая, крестьянин бормотал:

— Будь что будет!..

Едва лишь начало рассветать, как его разбудили громкие голоса детей:

— Мама, отец принес муки? Я есть хочу!

— А я-то еще и не уходил! — спохватился крестьянин, вскакивая на ноги.

И он ушел, не оглядываясь. Только отойдя подальше, он обернулся, и тут ему показалось, что изба идет за ним следом и дверь раскрыта настежь, как широко разинутый рот. «Боже мой, неужто изба идет за мной?» — подумал крестьянин и пустился бежать со всех ног и так все бежал пока не очутился около дома арендатора.

— Сегодня у меня нет для тебя работы, вот, может быть, завтра…

Крестьянин бросился к попу.

— Сегодня у меня нет для тебя работы, вот, может быть, послезавтра…

— Все завтра да послезавтра, — вздохнул крестьянин, — а сегодня чем я уйму своих восьмерых едоков, а если считать и Плэвицу, то ведь их девять! Ну, теперь быстрей к корчмарю, потом на базар, а там — будь что будет, но с пустыми руками домой я не вернусь.

В корчме крестьянин заложил Плэвицу, тут же одним духом выпил магарыч — пять стопок водки — и стрелой помчался на базар.

Придя туда, он посмотрел направо, посмотрел налево, на фасоль, хлеб, рыбу, всякие колбасы, но ничего стащить ему не удалось. Все зорко следили за своим товаром. А купцы, видя, что крестьянин топчется на месте, спрашивали его, посмеиваясь:

— Что прикажешь, голодранец?

Потолкался крестьянин на базаре весь день и ушел.

«Даже в воровстве мне не везет!» — подумал он.

Проходя мимо базарной будки, он увидел мертвецки пьяного человека, который волочил за собой кошель.

Оглянувшись по сторонам, крестьянин схватил кошель, оборвал шнурок, завернул кошель в полотенце, сунул за пазуху и пустился бежать. Очутившись в широком пустынном поле, он захотел посмотреть, что за счастье ему привалило. Развязал крестьянин полотенце, и оттуда вдруг выпрыгнул маленький чертенок с торчащими изо рта и из ноздрей огненными язычками. Испуганный крестьянин бросил кошель и пустился бежать, крестясь и отплевываясь. Но не успел он сделать и несколько шагов, как полотенце у него за пазухой начало раздуваться. Крестьянин быстро вытащил полотенце, развернул его и оторопел, увидев в нем кошель, который он только что бросил.

Он открыл кошель, и оттуда снова выскочил чертенок, во рту у него синим пламенем дрожал язычок. Крестьянин покрепче завязал кошель, положил его на землю и, изловчившись, так прихлопнул его пяткой, что кошель лопнул, как бычий пузырь; из-под постола вырвалось пламя и погасло; в воздухе запахло серой.

Крестьянин облегченно вздохнул:

«Недаром говорится: не кради, а то черту в лапы попадешь!»

Не сделал он и десяти шагов, как полотенце опять раздулось. Тут уж крестьянина бросило в пот. Вытащив полотенце, он ощупал его. Чертов кошель опять был там. Крестьянин кинул все: и кошель и полотенце — и пустился наутек.

Едва он подошел к дому, как дети выскочили ему навстречу.

— Отец, я есть хочу!

— И я!

— И я!

Крестьянин посмотрел за пазуху и побледнел… полотенца не было, но кошель лежал на месте. Он начал креститься, а жена спросила его:

— Что ты крестишься, муженек? Почему смотришь за пазуху? Что ты принес детям?

— Жена, — сказал крестьянин, — затопи-ка печку, да так, чтобы она накалилась докрасна, — я хочу зажарить поросенка и испечь четыре ковриги.

— Теперь уже тебе не спастись, сатана! — прибавил он тихо.

Пламя гудело в печи. Мужик все время крестился, а дети весело прыгали вокруг стола, глотая слюнки и повторяя наперебой:

— Четыре ковриги и поросенок!

— Четыре ковриги и поросенок!

Увидев, что печь раскалилась докрасна, крестьянин попросил лопату и разогнал всех. Положив кошель на лопату, он осторожно сунул его поглубже в печь, перевернул лопату и вытащил ее обратно. Взяв глиняную заслонку, он прикрыл ею отверстие печи и, отойдя в сторону, стал дожидаться, что же будет дальше.

Прошло немного времени, и вдруг раздался грохот, словно из ружья выпалили. И тотчас с верхушки печи, жужжа, взлетел кирпич, а из отверстия вырвался синий язычок пламени, мелькнул и исчез.

— Поросенок лопнул! — закричал кто-то из детей.

— А может, коврига! — сказал другой малыш.

Запах теплого хлеба наполнил двор. Жена сказала крестьянину:

— Печь слишком уж раскалилась, надо бы немного приоткрыть заслонку.

— Приоткрой, — сказал крестьянин, отирая пот и дрожа от страха.

Жена заглянула в печь и удивленно сказала:

— Посмотри-ка, что-то уж больно быстро!

— Да что мне смотреть, жена?

— Как что? Поросенок зажарился, а ковриги спеклись.

— Спеклись?

— Да что это с тобой такое, спрашиваешь, как дитя перепуганное!

— Ничего!..

Схватившись за грудь, крестьянин нащупал за пазухой кошель. Холодная дрожь охватила его с ног до головы. Но, заметив, что один из малышей уселся на корточки и с жадностью вдыхает теплый запах, идущий из лечи, он посмотрел на жену и сказал:

— Будь что будет, жена! Поросенок и ковриги готовы?

— Как это — будь что будет? Сам небось видишь, что они готовы!

И, сунув лопату в печь, она вынула поросенка, а потом и четыре ковриги.

— Дай-ка мне полотенце, я подыму противень.

— Я потерял полотенце, жена.

— Как это потерял?

— Ну как: свое всегда пропадает, а что чертом дадено — остается.

— Это еще что такое?

Дети наелись до отвала и заснули, растянувшись на спине. Двое спали на завалинке, а пятеро в избе.

Крестьянин пошел за избу, лег, положив руку под голову, и уснул. Во сне он видел отары овец, стада коров, табуны лошадей… И все это принадлежало ему одному. И снилось ему, что он говорит жене: «Вот видишь, все же есть на свете удача!» А жена отвечала ему: «Это дьявольская удача».

Луна белела на небе, как кружок, вырезанный из бумаги. С востока лился поток света. Крестьянин в испуге проснулся: у него было такое чувство, что все это добром не кончится.

«Посмотрю-ка еще раз в кошель, — подумал он, — схвачу чертенка покрепче да стисну ему глотку, чтоб он лопнул».

Мужик вытащил кошель и заглянул в него. И что же он увидел? Вместо чертенка в кошеле были золотые монеты, сверкавшие, как раскаленные уголья. Измученный крестьянин в испуге бросил одну пригоршню монет на восток, а другую на запад, приговаривая:

— Убирайтесь к черту, чертовы деньги!

И не успел он договорить, как увидел, что с востока движутся к нему отары белых овец, а с запада — отары черных; они текли в туманной дали, напоминая бесконечные реки, покрытые барашками волн. Блеяние овец разбудило людей. Отары окружили дом, опоясали всю деревню, и все же им не хватало места. Длинноволосый пастух в огромной, как ведро, шапке, подошел к крестьянину и сказал:

— Здравствуй, хозяин, это все твое — все, что ты видишь!

— Мое? Не может быть. Я нищий.

— Твое, — ответил пастух, — потому что наш хозяин, умирая, сказал нам: «Отправляйтесь в путь с востока и с запада, и подарите овец хозяину того дома, где белые отары встретятся с черными…

Позабыв все от радости, крестьянин бросился к жене:

— Эй, жена, все что ты видишь, это наше!

— Ох, да это проделки дьявола! — ответила жена.

— Чьи проделки?

И удачливый крестьянин вспомнил о кошеле и подумал: «Как бы мне избавиться от него, а отары овец себе оставить?» Он посмотрел за пазуху. Кошель был там, плотно набитый золотыми монетами, которые он разбросал по сторонам. Но страх страхом, а человек остается человеком. Вот и думал крестьянин.

«А что, если я вытащу из кошеля деньги, а уж потом от него избавлюсь?» И он взял пригоршню монет и бросил часть на север, а часть — на юг. И с севера тотчас показались стада коров, а с юга табуны лошадей.

Когда крестьянин проснулся, у него не было даже горсти кукурузной муки, а теперь, когда он собрался укладываться спать, он стал самым богатым человеком на свете.

— Видно, это и есть удача: то крадешь, то черту душу продаешь… — сказал счастливец, обливаясь холодным потом.

— Входи в избу, муженек, — я тебе постелила мягкую перину и положила большую подушку под голову.

— Не хочу, жена.

— Да что ты, под вечер прохладно, ночью подмораживает, а к утру иней выпадет. Входи в избу, муженек.

— Ничего, овцы согреют меня своим дыханием, а бубенчики их разбудят меня раньше, чем седой иней покроет отары.

— Ну, тогда, муженек, я лягу спать на дворе, рядом с тобой, — весело сказала жена, хватая его за рукав рубахи.

— Нет, жена…

— Ну, муженек, у нас всего-то семеро едоков. Право же… надо, чтобы был чет… ведь господь все сотворил парами…

Но муж противился.

Опечалилась женщина и, входя в избу, сказала:

— Все равно нипочем не успокоюсь, пока не будет четного числа… четырнадцать куда лучше, чем семь!

А крестьянин, которому привалило такое необыкновенное счастье, пошел за избу, лег на землю, подложил руку под голову, закрыл глаза и задумался над тем, как бы ему избавиться от того, кто поселился у него за пазухой. Раздумывая, он шептал:

— Я вырою яму, глубокую, глубокую…

А из темноты ему послышался чей-то голос:

— Глубокую… глубокую!..

— Это ты, жена? — испуганно спросил крестьянин. В стаде двигались коровы, позвякивая колокольчиками.

«Это колокольчики на шее у коров звенят», — подумал крестьянин и закрыл глаза.

— А как вырою яму, глубокую, глубокую, так и брошу его на дно, на самое дно и засыплю землей.

Из темноты послышался голос:

— Засыплю землей, засыплю землей.

— Это ты, жена? — закричал крестьянин, вскакивая.

Никто ему не ответил. «Бе-е-е-е-е!» — доносилось из черной отары.

«Это овцы», — подумал крестьянин.

И взял счастливец заступ, мотыгу и лопату и пошел за скотный двор.

Долго выбирал он место и, наконец, начал рыть яму. И так рыл он всю ночь и все выбрасывал землю лопатой. Вот яма уже до колен ему, потом до пояса, до плеч. Когда на другой день, утром, за ним пришла жена, яма уже закрыла его с головой. Пот лил с него ручьями, но он не переставал работать, и влажная земля разламывалась под лопатой на большие глянцевитые куски.

— Что ты делаешь, муженек? — удивленно спросила его жена.

— Яму дьяволу рою, — ответил он, не поднимая глаз.

— Да ты ж всю ночь не спал…

— Верно… всю ночь не спал…

— И теперь не пойдешь спать?

— Не хочу я…

— Хоть поешь чего-нибудь.

— Не хочу я есть.

— Может быть, выпьешь стаканчик вина?

— Не хочу я пить.

— Ну ладно, а только что же ты здесь делаешь-то?

— Яму дьяволу рою, — сердито ответил крестьянин и так яростно вонзил заступ в землю, что он вошел в нее по рукоятку.

Жена ушла, крестясь на ходу: «Упаси, господь, от слишком уж большой удачи!» А крестьянин постепенно все глубже и глубже уходил в землю.

Вечером жена подошла к краю ямы и закричала:

— Эй, муженек, тебе ничего не надобно?!

— Там, где ты стоишь, воткни в землю кол, обвяжи его веревкой, а веревку брось в яму. До зари зажарь барана и приготовь ведро вина — я съем всего барана и одним махом выпью все вино!

Голос крестьянина звучал глухо, словно он сидел в глубоком колодце. Женщина воткнула в землю кол, обвязала его веревкой, ногой сбросила веревку в яму и отправилась позаботиться о вине и баране.

Стемнело. Не было слышно ни звука. Счастливец вылез из ямы бесшумно, как тень. Завыли собаки. Он стал на четвереньки и заглянул в яму. Она была глубокая, темная. Крестьянин вытащил веревку; потом, засунув руку за пазуху, вынул кошель, бросил его в яму и прислушался… звякнули деньги.

Тогда крестьянин начал засыпать яму землей. Из глубины раздался крик:

— Эй, потише, что ты делаешь со своим счастьем?!

Перепуганный мужик продолжал бросать в яму землю.

А из глубины опять послышался насмешливый голос:

— Хи-хи, смотри, как бы тебе самому не свалиться.

Крестьянин упал на спину, но поспешно поднялся и снова принялся засыпать яму, пока, наконец, все звуки не смолкли. И только на рассвете он засыпал яму и, приложив ухо к этой глубокой могиле, услышал, точно с того света, приглушенный плач и смех.

Тогда он весело бросился в избу:

— Я хочу есть, пить и спать!

Жена принесла ему барана и жбан вина.

— Ешь, пей и ложись спать, муженек, но знай, что семеро едоков — это все равно что ничего, я хочу, чтоб был чет, — четырнадцать ведь куда лучше, чем семь!

Крестьянин взял баранью ногу, поднес ее ко рту, но вдруг остановился и схватился за грудь. Кошель был за пазухой. Мужик так и оцепенел, держа в руке баранью ногу.

— Что с тобой, почему ты не ешь? — спросила жена, поторапливая его.

— Я не хочу есть!

— Ну, выпей вина!

— Я не хочу пить!

— Тогда приляг немного.

— Я не хочу спать!

— Уж верно, черт послал нам этакое счастье! — вздохнула женщина, крестясь.

— А ты откуда знаешь?! — завопил крестьянин, выведенный из терпения. — Он вскочил из-за стола и вихрем вылетел из избы.

Пробравшись сквозь отары овец, стада коров и табуны лошадей, он сказал себе, бросаясь к церкви: «В огне не горит, в яме не лежит; швырну-ка я его на алтарь, может быть хоть там он подохнет!» Но едва крестьянин взялся за ручку двери, как остановился дрожа. Ему почудилось, будто кто-то схватил его за волосы и тащит назад! Крестьянин оглянулся по сторонам — вокруг никого не было!

— Кто это мог меня остановить?! — закричал он. — Тот, кто в кошеле, или тот, кто в церкви?!

Крестьянин повернулся и бесцельно побрел куда глаза глядят. Его мучили голод и жажда, ему хотелось спать, но он все шел и шел, гонимый вперед тем счастьем, что было у него за пазухой.

Вдали от дома он встретил на дороге нищего.

— Старик, — сказал крестьянин, — глянь-ка сюда.

Старик поднял нависшие над глазами брови и пристально посмотрел на крестьянина. Счастливец вытащил из-за пазухе кошель и бросил одну золотую монету на восток, а другую на запад. Вмиг с востока пришла овца белая как снег, а с запада — черная как уголь.

— Старик, хочешь, я отдам тебе этот кошель?

— Как же не хотеть, милостивец, как же!

Старик взял кошель. Высыпав золотые монеты на ладонь, он бросил одну пригоршню на восток, а другую на запад. На востоке и на западе вспыхнули две молнии, извиваясь, как змеи, и тотчас пропали и белая овца и черная.

Испуганный нищий перекрестился и сказал, насупив брови:

— Скройся, сатана, да сокрушит тебя крест!

— Старик, — закричал удачливый крестьянин, — кошель у тебя?

— Нет, пропади он пропадом!

— Он у меня за пазухой, — простонал крестьянин и бросился бежать.

Он бежал так стремительно, что кожа на ступнях у него потрескалась. Наконец, увидел он перед собой студеную реку. Отчаявшись, он разбежался и бросился вниз головой в самую середину реки. Но вода вытолкнула его на поверхность, и он поплыл, как надутый пузырь.

«Даже утонуть мне не суждено!» — подумал крестьянин.

Измученный, с окровавленными ногами, в ужасе от того необыкновенного счастья, которое привалило ему, он вернулся в свою деревню и направился прямо к корчме. Как только он вошел в корчму, все крестьяне сняли перед ним шапки, а женщины поклонились ему. Один старик сказал:

— Дай тебе бог здоровья и счастья!

— Здоровье-то ладно, а вот счастье… черт бы его побрал! — ответил крестьянин и попросил себе кувшин вина.

Он поднес ко рту кувшин и выпил его до дна, не обращая ни на кого внимания. Все почтительно смотрели на него как на самого богатого человека на свете. Крестьянин попросил еще один кувшин и залпом осушил его.

— Поднеси всем, пусть пьют сколько душе угодно!

— Дай бог тебе счастья! — сказала одна старушка.

— Черт бы побрал это счастье! — закричал крестьянин; глаза его налились кровью.

И мужик все пил и пил без передышки. Он уже едва держался на ногах. Сбросив шапку, скинув зипун, он вытащил из-за пазухи кошель, раскрыл его и положил на прилавок. Золотые монеты поблескивали, словно живые.

— Вот, — сказал он, хохоча, — давайте пропьем все деньги!..

Один из парней приблизился к кошелю.

— Ух, как они красиво подмигивают, словно девичьи глаза!

— Ну что ты! — пробормотала горбатая старуха, — деньги — это дьявольское око!

— А ты почем знаешь? — поспешно спросил удачливый крестьянин, выпуская из рук кувшин с вином. — Дайте-ка мне водки, по стакану водки мне и старухе, ведьме этой!

— А ты почем знаешь? — спросила старуха, и из ее черного рта выглянул острый зуб, как кошачий коготь.

Крестьянин все пил и пил, потом начал петь, вопить и плясать. Но вдруг он остановился и пристально посмотрел на людей, окружавших его плотным кольцом. Голова его горела.

— Эх, люди добрые, — сказал он, хватаясь рукой за пояс, — знаете, что я вам скажу? Упаси вас бог от счастья!

— Ну, что ты городишь, — ответили все в один голос.

— Эх, люди добрые, послушайте-ка, что я вам скажу! Я даже утонуть не могу, держусь на воде, как пузырь!

— Да что ты!

— Эх, люди добрые, послушайте-ка только, что я вам скажу! Если я даже захочу теперь себе горло перерезать, то и этого не сумею сделать — нож отскакивает!

— Да что ты!

— Вот поглядеть бы! — сказала горбатая старуха, широко осклабившись.

Крестьянин выхватил из-за пояса нож и всадил его себе в горло. Нож легко прошел насквозь. Кровь забила струей, и крестьянин, вытянувшись, упал тяжело, как чурбан.

Все остолбенели. Дверь корчмы сама отворилась и так же захлопнулась, хотя никто к ней и близко не подходил. Снаружи послышался ехидный смех, потом кто-то спросил:

— Где кошель?

Крестьяне побледнели и начали креститься, испуганно шепча:

— Кто это смеялся?

— Где кошель?

— Он был здесь, да вдруг пропал!

— А где старуха?

— Какая старуха?

— Да горбатая, у которой был всего-навсего один зуб во рту.

— Я видел ее, — сказал молодой парень, лязгая от страха зубами, — она исчезла в стене так быстро, будто ее водоворот подхватил!

Старик подошел к крестьянину и, вытащив у него из горла нож, сказал:

— Холоден как лед.

— Вот и избавился от своего счастья.

— А кому теперь достанется все его богатство?

— Другим.

— А разве вы не знаете, — сказал старик с длинной бородой, спускавшейся до пояса, — что если счастье добываешь для себя одного, то оно всегда достается другим. Это ведь дар дьявола…

Жена оплакивала своего мужа, но вскоре утешилась: у нее ведь остались отары овец, стада коров и табуны лошадей. И она не угомонилась до тех пор, пока не довела число семь до четырнадцати… чет все ж лучше… четырнадцать куда лучше, чем семь!..

Перевод М. П. Богословской.

ФАНТА-ЧЕЛЛА

В Мирамаре морские чайки кричат не так резко и жалобно, как в других краях. Небо здесь синее, точно бирюзовое озеро. Морские волны, отливающие изумрудом, ударяются о берег залива и теряются на сверкающем, изогнутом горизонте, простирающемся от лагуны Венеции до лугов Иллирии. По морю, опережая друг друга, скользят парусные лодки, подобно лебедям, которые, распростерши крылья, плывут, глубоко погружая в воду свои серые лапки. И путешественник чувствует, как отовсюду: из-под парусов, которые лениво колышутся, с берегов, поросших кипарисами и апельсиновыми деревьями, — словно льются звуки любовной песни, отовсюду словно веет истомой и очарованием.

И если невод тяжел, то рыбаки весело тянут веревки. Их бронзовые мускулы напрягаются, а когда над волнами показываются груды рыбы, которая трепыхается и бьет хвостом, рыбаки начинают петь, и звуки песен, завещанных им прадедами, сливаются с шумом воды.

«Evviva^[28] счастливый край, где дуновение ветерка ласково и тепло! Пока ты будешь богат рыбой и освещен золотым солнцем, мы будем плавать в наших лодках до самых берегов Адрии.

Счастливый закат, ты приманиваешь все живое, что обитает в глубинах морских, и наши широкие сети полны рыбы; в краю нашем лишь изредка дуют сухие, знойные ветры, скопляются и тотчас исчезают тучи, стремительно налетают дожди и затихают, едва успев начаться. Evviva!

Наше небо, как кроткий ребенок, плачет, чтоб сейчас же засмеяться со слезами на глазах. Evviva счастливый земной рай!»

Недалеко от Моло, среди известняковых и каменистых утесов, на отмели, отдыхают рыбаки; они смеются, жуя табак, и выплевывают изо рта клейкую желтую массу; на них темно-синие войлочные шляпы, сдвинутые набок, и брюки, засученные до колен; их грубые рубахи широко распахнуты на груди, поросшей густыми, рыжими, курчавыми волосами; все они бритые, худощавые, в ушах у них серебряные серьги.

Подле них стоят корзины из терновника, полные свежей рыбы.

Жены ждут их наверху, махая платками. Дети, гурьбой спускаясь с утесов, еще издали громко спрашивают рыбаков, привезли ли они раков, крабов и морских звезд.

А рыбаки везут с собой множество шуток, песен, легенд. Молодые рассказывают, какие бури им удалось преодолеть, каких девушек из Триеста они покорили, и как перегнали дельфинов, соревнуясь с ними в плавании. Старики же говорят о свирепости кондотьеров, рассказывают бесконечные легенды, которые им приходилось слышать о «кровавой скале», о «кресте капитана Пиомбо» и о «тени Лагуны», которая бродит с полуночи до того часа, когда на небе заблестит утренняя звезда, словно серебряная монета.

Только старик Фанта молча стоит, облокотившись о каменистый выступ, поросший кустами самшита. Его седые волосы и борода покрыты морской солью; волосы падают ему на глаза, на лицо, высохшее и сморщенное, как кожа ягненка, высушенная на солнце.

— Ты умеешь петь, Фанта, у тебя есть и волынка, ну-ка сыграй нам так, чтобы звонким эхом отозвались холмы и море…

— Вспомни, дед Фанта, свою молодость…

— Перестань грустить о тех, кто уже погиб… ничто в мире не исчезает бесследно!..

— Еще успеешь помолчать, лежа в гробу с миром^[29] на лбу и с землей во рту.

— Спой нам, ведь и над тобой будут петь кузнечики, змеи и лягушки.

Старик Фанта затряс головой и заставил замолчать своих насмешливых товарищей.

— Эх! Волынка моя вот уж пятьдесят лет, как разучилась смеяться; я ее надуваю, чтоб сыграть неаполитанскую тарантеллу, а она все равно плачет, этот печальный товарищ моего сердца.

Волынка его надулась, как сказочный зверь, который оживает, и ее протяжный, искусный, едва уловимый стон походил на печальную весть, пришедшую из морских глубин. Глаза старика Фанты сверкнули в темных ямах глазниц. Охваченный воспоминаниями о прошлом, он начал свой рассказ:

— Когда мир не был пустыней и солнце дважды всходило и никогда не садилось, Фанта-Челла резвилась на высоком берегу залива, перегоняя коз с выжженного пастбища горного хребта на лужайки с сочной травой, растущей под голубоватой тенью лавровых деревьев. И волосы ее распущенные были душистее и золотистее лимона, а глаза ее, кроткие и ясные, были синее и прекраснее цветов цикория…

Когда она засыпала, козы ласкали ей щеки, а голоса птиц, ссорившихся под сводами виноградных лоз, будили ее. Взгляд ее скользил по серебристой солнечной дорожке, тянувшейся по гладкой поверхности моря, которое переливалось всеми цветами радуги.

Острокрылые альбатросы и чайки, изогнувши шеи, мчались в погоне за добычей, рассекая морскую гладь. Разбросанные по склонам залива оливковые рощи казались дымчатыми заплатками, рассыпанными по зеленому, цветастому полотну.

И Челла, широко раскрыв глаза и гордо выпрямившись, начинала петь. Слова ее песни лились как капли воды, падающие на мрамор. И не было в этой песне ни смысла, ни последовательности. Трудно было угадать ее мысли, трудно было понять ее чувства. А между морем и небом все громче звучал голос Челлы, воспевая печаль, смутную и холодную.

Волынка, терзаемая рукой старика Фанты, стонала, словно кто-то душил ее. Звуки вырывались, нагромождаясь друг на друга, жалобные, быстрые…

«Откуда ты явилась, Челла… сокровище мира, где нет ничего земного, ничего злого… откуда ты явилась, скажи?»

«Я иду оттуда, откуда идут все, и туда, куда не ступала еще нога человеческая», — отвечала она мне, лаская пятнистого козленка, толкавшего ее своими прямыми, острыми рожками.

«Куда же ты идешь, Челла, куда?»

«За пределы этого мира, туда, куда никто не пойдет за мной».

«А когда ты скрываешься в каменистых горных пещерах, не терзает ли тебя одиночество?»

«Я не знаю, что такое страдание, потому что мне незнакома радость, я не плачу, потому что я никогда не смеялась. Птицы святого Петра мчатся, рассекая ветер, и в ясный день и в бурю у них одни и те же голоса, они остаются неизменными. Вот спроси их, счастливы они или нет?»

«Но скажи мне, Челла, когда ночь сливается с днем, ты не чувствуешь, как огонь сердца опаляет твои щеки? И не протягиваешь ли ты тщетно руки к призракам, созданным твоим воображением?»

«Кто огорчил меня, чтоб ласкать утешая? Кто меня ласкал, чтоб я могла тосковать о нем? И за что меня ласкать? И отчего мне тосковать? Мне довольно того, что я вижу, слышу, понимаю то, что меня окружает. Жасмин наполняет воздух ароматом белых пчелиных сот; солнце на заре змеится по горам Триеста рубиновой каймой, а в полдень дробит и рассеивает радугу, которая отражается в каждой складке моря. Вот моя радость, вот моя печаль!»

«Челла, если ни пират, ни рыбак, ни пастух не тронул твоего сердца, кого же ты зовешь в своих песнях? И зачем ты поешь?..»

«Я пою потому, что мне дан голос, так же как смотрю потому, что у меня есть глаза. Отчего море вечно напевает свою сказку? Отчего стрекочут цикады, когда ночь окутывает землю?»

«Челла, ты смотришь на меня, поглощенная своими мыслями, как развалины Серволо, которые равнодушно взирают на простор Истрии. Но если бы ты по моим глазам угадала, сколько бессонных ночей провел я, может быть, ты бы смилостивилась и полюбила меня. И думая о том, что ты ждешь меня на пороге нашего дома, я преодолел бы любой ветер, я догнал бы любую горную лань…»

И когда она склонила голову под моими лобзаниями, шелковистые волосы упали ей на лицо, дрожь пробежала по ее телу, и теплые слезинки заискрились на ресницах.

«Кто любит, тот не умирает…»

Даже ночи не могли затушить огня любви. Счастье покоилось на подушке рядом с головой Челлы. И смысл жизни явственно представал предо мной. Небо становилось близким-близким, словно свисающий голубой потолок. Роскошные сады Мирамара казались мне мечтой, к которой мы приближались. И жизнь представлялась мне вечностью…

Однажды я плыл к Триесту, рассекая море веслами. Я мчался быстрее морских чаек, и во мне кипело желание поведать всему миру, что под тенью лавровых деревьев, где я засыпал, лаская кудри Челлы, дни и ночи были не такие, как везде, а жизнь была улыбкой звезд и неземным счастьем. Если бы я скрыл только в своем сердце чувства, которые не могли бы вместить все сердца вместе взятые, то я умер бы от счастья.

О! Почему ветер не швырнул меня тогда в пасть акулам! Жизнь моя не умерла бы, а последний трепет моей любви, заснув на волнах, как на мягкой постели, вечно бродил бы, подобно лучу света, который обходит бесконечную вселенную, никогда не угасая.

— Принесите кианти, красного как кровь! Налейте бароло^[30], что кипит как страсть!

Так кричали мои друзья, когда я выпрыгнул из лодки на берег.

И вместе с падшими женщинами мы опустошали бутылку за бутылкой, пока на темных волнах залива не зажегся, как золотой язык, маяк Триеста.

Когда я возвращался домой, мрачная ночь поглотила сверкание звезд, но еще более глубокая тьма окутала мой рассудок. Я пытался вообразить себе Челлу на пороге нашего жилища, но в моей голове, словно скованной свинцом, этот образ, на который я молился, расплывался и исчезал. Если я представлял себе ее золотистые волосы, то все лицо ее рассеивалось, как легкий дым, а если я видел ее румяные щеки, то глаза ее потухали.

Дважды ярость охватывала меня, и я вскакивал на ноги. Я протягивал руки к явственно встававшему перед моим взором очагу, где ждало меня счастье, и словно пытался бросить его в пучину…

Буря вздымала темные волны, похожие на холмы из черного мрамора, яростно несла их, пока они не разбивались о берег, оставляя горькую, бешено клокочущую пену.

Уже далеко за полночь я отодвинул засов и открыл дверь. Челла плакала, стоя на коленях перед иконой мадонны.

— Откуда ты пришел? — крикнула она мне, захлебываясь в рыданиях, — какие темные страсти погасили свет очей твоих?

Она исчезла в ночной мгле.

Я бросился за ней. Мои глаза, пылавшие страданием, впивались во тьму. Боль испепеляла меня, но я застыл на месте… Слева от Вултори, в ночной тьме белела человеческая фигура, и голос Челлы смешивался с воем моря.

— Фанта! Фанта! Кто любит, тот не умирает!

Раздался шум падающего тела, заглушенный яростным ревом морских волн.

На следующий день я взобрался на утес Вултори, откуда море казалось гладким, как зеркало. Нигде не было и следа могилы моего вчерашнего счастья.

Вы, моряки, побеждающие бурю, бегите подальше от Триеста! Рассекайте горы и прячьте в их сердцевине самое сокровенное для вас. Только там вы, дети моря, спасетесь от людей города!

Старик Фанта замолчал, насупив брови. Рыбаки шептали, крестясь: «Бедняга не в своем уме!» Уходя, старик выпустил из волынки воздух, и раздались жалобные, пронзительные звуки, резавшие слух, как визг тонкой пилы. Солнце закатилось, и тишину нарушало только бормотанье Фанты:

— Когда мир не был пустыней и солнце дважды всходило и никогда не садилось, Фанта-Челла резвилась на высоком берегу залива, перегоняя коз с выжженного пастбища горного хребта на лужайки с сочной травой, растущей под голубоватой тенью лавровых деревьев… И волосы ее распущенные были душистее и золотистее лимона, а глаза ее, кроткие и ясные, были синее и прекраснее цветов цикория…

Перевод М. П. Богословской.

ДЕД МОРОЗ

О те времена, когда святые еще ходили по земле, и небо разверзалось в праздник крещения, и чары замораживали реки, а крылатые кони мчались по воздуху…

Трава вдруг сделалась густой, как щетина, словно наступил март с легкими ветрами, с теплым светом, с россыпью подснежников и со стаями птиц, гонимых зноем из жарких стран и пустынных мест, о которых человек и не ведает.

Пшеница поднялась над землей, и, если бы жаворонки нырнули в нее, она укрыла бы их маленькие головки, ненасытные клювики и пятнистые хохолки, словно разрисованные рукой человека. Деревенский скот с жадностью жевал сочную траву, свиньи, хрюкая, с пеной у рта, шумно щелкали желуди, уткнув рыла в землю и помахивая коротенькими, закрученными веревочкой хвостиками. Черные, блестящие, как деготь, вороны на лету опускались им на спины, долбя их клювами, а довольные свиньи лениво поднимали веки с желтыми ресницами и веером топорщили щетину. Одни собаки, расположившись на солнышке, лаяли сквозь сон, а другие лениво потягивались, опираясь на задние лапы.

И крестьяне были веселы. На святого Игнатия они закололи свиней, опалили их горящей соломой, оскребли кирпичом, вымыли теплой водой с дубовыми листьями и, как подобает добрым христианам, отправились в корчму. А там — пропустили кто по рюмочке простой цуйки, кто подсахаренной и подогретой, кто по стаканчику вина, кто по два, а кто и по двадцать два. А где вино, там и пир горой, там и танцы и шумное, задорное веселье разгорается. Но сперва хоровод что-то не ладился. После двух кругов он распался. Потом мужики, сплетя покрепче руки, пустились в веселый пляс, то быстро и сильно притоптывая, то подскакивая, словно собираясь перепрыгнуть через плетень. И так до самой ночи они топтали землю, пока не стала она ровной, как ладонь.

А в сочельник в стальной синеве неба зародилась метель. Промчался ледяной ветер, опрокидывая старые деревья, срывая и разбрасывая во все стороны крыши, сложенные из камыша и стеблей кукурузы, наводя ужас на животных, укрывшихся где попало. Мелкий частый снег носился по ветру, стуча в окна и обрушиваясь на дымоходы. К полдню совсем стемнело.

А когда ветер немного утих, снег повалил крупными хлопьями. За час его навалило по щиколотку, через два часа — выше колен.

Потеплело, но снег все продолжал падать густыми, частыми хлопьями и поднимался все выше и выше, пока не засыпал завалинки. Часам к четырем он доходил до дверных ручек. Тяжело дыша и низко согнувшись, крестьяне отгребали снег от дверей, прокладывая узкие глубокие тропинки кто к родным, кто в церковь, — поп-то все о своем пекся, зазывая к службе, — а кто и в корчму: корчмарю-то ведь тоже надо было заработать.

Снегопад утих, но начался такой трескучий мороз, что у людей зуб на зуб не попадал. Старик поп частенько забегал в корчму, чтоб согреться, а прихожане за ним: каков поп, таков и приход. Окоченевший поп за разговором пропускал рюмочки, одну за другой, и прихожане, окружив его плотным кольцом, не отставали от батюшки.

— Все на свете от бога, мы ни в чем не властны, но в этом году что-то неслыханное творится. Такого снега я еще ни разу не видывал на своем веку, — говорил поп, потягивая водку.

Пропустив еще одну рюмочку, он добавил:

— Так сама в рот и просится. О боже мой, если снег снова повалит, пропал я совсем: завтра-то рождество, останусь я без приношений на праздник.

— Вам-то, батюшка, жаловаться нечего, — заметил пухлый, румяный мельник, — а вот что мне делать? Кто в такую погоду приедет молоть зерно?

Вмешался и рыбак:

— Батюшка, если тебе не повезет в сочельник, значит хороший улов будет в рождественскую обедню. И у мельника — сейчас жернова отдыхают, зато потом вдвойне заработают. Душа просит утешения, а утроба — пищи. А мне вот придется с голоду помирать, река-то ведь крепко-накрепко замерзла.

А бедная, нищая вдова, у которой было пятеро детей, стояла в сторонке, совсем позабыв, зачем она пришла, и все думала над словами старика попа, мельника и рыбака: она твердо знала, что они богаты, очень богаты. Потом и она заговорила, вытирая нос рукавом рубахи:

— Не знаю, батюшка, верно ли, но мой оборвыш, тот, что стережет деревенское стадо, говорит, что в самой чаще леса объявился Дед Мороз с белой бородой до колен и дрожит там, трясется, прислонившись к четырем деревьям. Пока не прогоним его, не будет нам спасения, засыплет он нас снегом, и помрем прежде сроку.

Поп почесал бороду и сказал:

— Как знать?.. все может быть… иногда такое бывает… что и в голову не придет…

А мельник потер руки и сказал:

— Пойдем-ка в лес, батюшка, да всыплем ему как следует!

А рыбак, встряхнув курчавыми волосами, предложил:

— А давай-ка, батюшка, поднимем всю деревню и изобьем его до полусмерти, чтоб он убрался восвояси!

И побежал поп, спотыкаясь на ходу, а за ним мельник, а за мельником — рыбак, а за рыбаком — вдова; и вмиг собралась вся деревня: тут были и мудрые старики, и веселые парни, и болтливые женщины. Потрясая лопатами, вилами, дубинами, они толпой хлынули к лесу; впереди всех шел старик поп, неся под мышкой евангелие, а крестьяне так его подталкивали сзади, что он едва касался ногами земли.

Хвастливым речам не было конца. Со всех сторон только и слышалось: «Ну, теперь Деду Морозу несдобровать, пришел ему конец!» — «Попадись он нам только в руки, не поздоровится ему!» — «Кубарем полетит!» — «И волоска в бороде не останется, придется ему в руках бороду нести, как моток ниток!» — «И не пойдет уж он по большой дороге, а пустится наутек, продираясь сквозь лесную чащу!»

Наконец, достигли они опушки леса. И такой стоял здесь трескучий мороз, что зуб на зуб у них не попадал, казалось будто журавли клювами щелкают. Вошел народ в лес.

Старик поп все повторял:

— Вперед, дети мои, вперед, с богом! Это все он, Дед Мороз; как дыхнет, так все нутро и коченеет. Бейте его, не щадите!

Но как забрались крестьяне в самую гущу леса, у всех поджилки затряслись и выпали из рук топоры, вилы, дубины.

— Свят-свят, да можно ли с ним бороться?!

Дед Мороз — огромный старик, дремал, опершись на четыре дерева, каждое толщиной с бочку, и они трещали, сгибаясь под его тяжестью. Ему стоило только шевельнуть одной рукой, и он уложил бы всех наповал. А борода у него была такая густая, словно шерсть с целой отары овец пошла на нее. Борода и усы его спускались волнами ниже колен и утопали в снегу. И были они такие длинные, белые и замерзшие, что казалось, будто кто-то пролил несколько ведер молока, которое превратилось в глыбы льда. Копна волос покрывала его плечи и окутывала спину, как бурка.

— Ну, батюшка, — сказал один храбрец, — как же нам с ним расправиться? Добром или силой взять?

И поп ответил ему таким голосом, точно ему конец пришел:

— Лучше добром.

А женщины зашептали:

— Выйди вперед, батюшка, и прочти что-нибудь, из евангелия, глядишь и избавимся от него.

Поп сделал три шага вперед, десять назад и раскрыл евангелие. Уж откашливался он, откашливался — все никак не мог начать читать. Все закричали.

— Начинай, батюшка, читай, ведь этак мы совсем окоченеем!

И старик поп волей-неволей затянул протяжно, в нос:

— Э-э-э… ве-ве-ве-верхом на осле, э-э-э, и э-э-э вышли ему все навстречу с ветками распустившейся вербы…

— Переворачивайте страницу, батюшка! Давайте другую молитву!

— Какие еще там цветущие вербы, батюшка?!

Поп, сбитый с толку, хотел перевернуть страницу той же рукой, которой держал евангелие. Книга выпала у него из рук, провалилась в снег и исчезла. Дед Мороз проснулся, открыл глаза, и над его белыми ресницами взвихрилась снежная пыль. Он встряхнул головой, и волосы его, покрытые инеем и сосульками, зазвенели, как бубенчики. Дед Мороз вздохнул, и холодный воздух клубами вылетел из его ноздрей. Толпа отшатнулась, а поп, покачнувшись, упал носом в снег.

— Что с тобой, батюшка? — спросил мельник.

— Ты чуть было не упал! — ухмыльнулся рыбак.

— Подымите же батюшку! — воскликнула вдова.

Поп поднялся, ничего не видя перед собой, и, спотыкаясь, побрел к Деду Морозу. Но как только он приблизился к нему, ледяное дыхание коснулось его сердца, и он упал на колени.

— Смилуйся, Дед Мороз, — пробормотал одуревший поп, — страна-то у нас большая, пойди в другие края; если ты еще наметешь здесь хоть с ладошку снегу, то я останусь без приношений, а ведь я совсем нищий.

— Ты богач, батюшка! — закричал Дед Мороз так, что весь лес задрожал.

Потом он наклонился к уху попа, что-то шепнул ему и снова выпрямился. Стоило только ДедуМорозу коснуться деревьев, как ветки ломались и сучья отлетали прочь.

Поп поднялся и бросился со всех ног к деревне, да так весело и резво, словно помолодел.

— Да что он вам такое сказал, батюшка? — спрашивали все.

Но поп мчался дальше, ничего не отвечая.

Мельник сделал несколько шагов к Деду Морозу, стал на колени и сказал:

— Смилуйся, Дед Мороз, останови снег, а то никто не приедет ко мне на мельницу, и дети мои помрут с голоду.

Дед Мороз засопел, и из обеих его ноздрей выскочили сосульки. Потом сказал мельнику:

— Не жалуйся, богатый мельник. На твою мельницу приезжают из десяти деревень, а ты все недоволен. Завтра чуть свет будут стоять у твоей мельницы десять телег с пшеницей и десять с кукурузой.

Мельник вскочил, почесал затылок и быстро засеменил к дому, не в силах сдержать своей радости.

Пришла очередь и рыбака. Шагнул и он к Деду Морозу и упал на колени.

— Дед Мороз, не оставь и меня своей милостью. Пусть замерзнет Дунай, замерзнут моря, но, Дед Мороз, помилуй нашу деревенскую реку, ведь мне и хвоста рыбьего не видать, а жена-то уж и сейчас плачет дома у печки.

Дед Мороз встряхнулся, с него посыпался снег и накрыл рыбака до самой макушки. Потом Дед Мороз заговорил, да так, словно вьюга завыла, и вся округа услышала его.

— Эх, рыбак, рыбак, чего же ты жалуешься, — у тебя всего вдосталь! Если ты будешь ловить рыбу и зимой и летом, то она вся переведется. Сделай прорубь и завтра до зари поставь сеть да наберись сил, чтобы вытащить ее — она будет полным-полна жирными, большими карпами.

Рыбак вскочил и пустился домой, отряхивая с себя снег.

А как только вдова начала рассказывать о своем горе, Дед Мороз заулыбался и стал ей поддакивать:

— Дед Мороз, я совсем нищая…

— Твоя правда…

— Дед Мороз, у меня пятеро детей…

— И это верно.

— Дед Мороз, скоро рождество, а у меня нет окорока…

— Знаю.

— И нет у меня за душой ни гроша…

— Правильно.

— И нет у меня ни крупицы муки…

— Так оно и есть.

— Нет у меня даже вязанки хвороста…

— Верно.

— Нет у меня даже кожуха…

— Да, да, нет у тебя даже кожуха, но и разума у тебя нет, матушка, — сказал Дед Мороз, широко открывая огромные глаза, так что белые его ресницы поднялись выше макушки. — Беги домой да покрепче держи за хвост поросенка, чтобы он не удрал, прикрой муку, чтобы дети не рассыпали, да затвори дверь в избу, а то дрова понапрасну горят.

Вдова смотрела во все глаза и не верила своим ушам; но у нее было доброе сердце, и, уходя, она сказала:

— Будь здоров, Дед Мороз, навещай нас почаще!

— Будь здорова и ты, добрая женщина!

Исполин выпрямился, вырвал с корнем толстый дуб, оперся на него, повернулся и шагнул вперед. Шаги его были так широки, что и лучшему бегуну не догнать, лучшему скакуну не перескакать. А позади него враждовали между собой северный и южный ветры, и, ослепляя людей, крутясь вихрями, словно облака, валил густой снег.

Все так и застыли, разинув рты. Потом разошлись по домам, радуясь тому, что избавились от старика, унесшего с собой вьюгу.

Поп бранился с попадьей и все стоял на своем, повторяя, что Дед Мороз велел ему не спать всю ночь и говорить беспрерывно:

А дело было вот в чем: Дед Мороз сказал попу, что ему повезет на рождество только в том случае, если он всю ночь будет повторять эти слова. И бедняга всю ночь напролет бормотал, точно сумасшедший.

Мельник же, как только увидел, что замерзли все реки в округе, кроме той, на которой стояла его мельница, решил, что это чудо Деда Мороза, и принялся чинить и подмазывать ось мельницы, готовясь к завтрашней жаркой работе.

А жадный рыбак сделал на реке столько прорубей, сколько было у него сетей, и спустил в них свои сети, привязав их к колышкам.

В сочельник поп ходил с иконой по домам прихожан, да оттого, что не спал всю ночь, у него все кружилось перед глазами и в голове беспрерывно вертелись слова, которые он бормотал ночью. И вместо того чтобы петь: «Во Иордане крещающуся», он загнусавил совсем другое: «Во каравае крещающуся… Ох, что это я говорю… Э-э-э-э. Во двух караваях крещающуся, господи…»

Бедным людям ничего не оставалось, как только выгнать батюшку вон; они подумали, что он или на старости лет из ума выжил, или, скорее всего, рехнулся от пьянства.

Так и остался поп на праздник без приношений.

А мельник, едва лишь рассвело, открыл плотину: к нему приехал старик молоть кукурузу. Вода хлынула, обрушила на мельницу большие льдины, снесла и раскрошила мельничное колесо, и остался мельник ни с чем.

Рыбак же так и не нашел своих сетей, потому что их унесло. Он бранил Деда Мороза на чем свет стоит, но все равно так и остался без сетей и без рыбы.

Лишь бедной вдове повезло. Придя домой, она нашла у себя в избе поросенка. Добрые люди, зная, что у нее ничего нет к рождеству, принесли ей — кто кукурузной муки, кто свиных ребрышек, кто свиных ножек, кто мяса. А дети, забавляясь, сложили все принесенное соседями так, что у них получился целый поросенок. Самый меньшой с курчавыми русыми волосенками, опоясался веревочкой, привязал ее конец к хвостику поросенка и, воображая, что тот тащит его, повторял все время:

— Но, но, свиненок!

И если бы на свете царила справедливость, то и до сего дня бедняки хотя бы по большим праздникам не знали бы горестей, а жадные богачи на пасху и на рождество получали бы щелчки по носу.

Перевод М. П. Богословской.

ДЕДУШКА

С белых акаций льются потоки аромата.

Дедушка сидит на завалинке. Он задумался. О чем он думает? Да ни о чем. Просто смотрит, как в глубине сада опадает цвет с акаций. Он почесывает затылок и снова глядит на лепестки, которые легкий ветерок стряхивает с деревьев.

Его седые курчавые волосы похожи на пучки белых цветов; все — брови, усы, бороду — убелил снег… седины… за долгие, тяжелые годы.

Только глаза у дедушки по-прежнему кроткие и ласковые.

Кто это хлопнул калиткой?

— О, дай бог вам счастья, мои драгоценные! А я-то думал, что это ветер распахнул калитку…

Мальчуган и девочка, румяные и круглолицые, поцеловали руку «дедуси».

— Дедуся, — спросила девочка, — отчего это птицы летают?

— Оттого, что у них есть крылья, — ответил старик, ласково глядя на внучку.

— Ну? Утки ведь тоже с крыльями! Почему же они не летают?

— Летают, — вмешался мальчуган, — но по земле.

Старик обнял одной рукой девочку, а другой мальчугана.

— О, крепыши мои…

Пряча в усах улыбку, он не отрываясь смотрел на детей, и его ласковый взгляд словно благословлял их.

— Дедуся, а журавли куда улетают?

— В страну журавлей.

— В страну журавлей?

— Да…

— А ласточки куда улетают?

— В страну ласточек.

— В страну ласточек?

— Да…

— Дедуся, я бы хотел, чтобы у меня крылья выросли, чтоб я летал высоко-высоко, до самого неба, — сказал мальчуган, поглаживая бороду деда.

— Если у тебя вырастут крылья, поймай мне овсянку и щегла, — попросила девочка.

— Так вот сейчас и поймаю… Мне ведь самому надо…

Девочка опечалилась.

Старик приласкал ее и сказал мальчугану:

— Ладно, ты поймаешь и для себя и для нее.

— Мне две и ей две… Правда, дедуся?

— Ну конечно, тебе две, ей две, а мне одну.

— И ты, дедуся, хочешь птичку? — с гордостью воскликнул мальчуган.

— Как же, как же… мне чечетку.

До чего же они счастливы!

Дети взбираются деду на колени. Дедушка качает их. Дети хлопают в ладоши. Старик напевает им песенку: «Эй казаки, казаки, что вы бродите ночью по саду?!»

Худощавая женщина входит в калитку с двумя ведрами воды. Дети перестают смеяться, смолкает и старик.

Это мать детей, дочь старика.

Увидев их, она начинает:

— Ну… отец… опять вы их балуете… они вам скоро совсем на голову сядут…

Старик поднимает руку, складывает пальцы, как священник при благословении, и говорит протяжно:

— Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко мне!..

— До-о-обро, отец, до-о-бро… ох, уж эти дети, будь они неладны!

Женщина входит в дом.

— Дай вам бог здоровья и счастья, — шепчет старик, будто укоряя кого-то, и целует в макушку сперва одного, потом другого.

И пошли опять забавы, смех, песни.

Утомился дедушка. Приостановил игру. Дети стали ласкаться к нему.

Слово за слово — и они «завладели» щеками старика.

— Эта сторона моя.

— А эта — моя!

— Это мой ус.

— А это мой!

Дойдя до бороды, дети стали в тупик. Старик успокоил их.

— Разделите пополам.

Дети так и сделали, но слишком уж рьяно. Старик зажмурился от боли.

— Эта половина моя.

— А эта — моя!

И «разделив» бороду по-братски, дети начали хвастаться.

Мальчуган заявил:

— Мой ус длиннее!

А девочка:

— Нет, мой длиннее!

И мальчик дернул один ус, а девочка — другой, чтобы они стали подлиннее.

У дедушки выступили на глазах слезы, но он молчал; потом, чтобы примирить детей, сказал:

— Они оба одинаковые.

Дети тотчас подхватили:

— Оба одинаковые: и мой и ее!

— Оба одинаковые: и мой и его!

А вот из-за дедушкиных щек ссора разгорелась уже сильнее.

— Моя щека красивее!

— Нет, моя, она белее!

Дедушка улыбался.

— Нет, моя, она теплее!

— Моя, моя, она мягче!

— Нет, моя, потому что она не такая, как твоя!

— Нет, нет, моя, у моей глаз зеленее!

Дедушка едва сдерживал смех. Дети продолжали спорить.

— Нет, моя! — Нет, моя!

И мальчуган, рассердившись, ударил по той щеке, что «принадлежала» девочке.

Девочка вскрикнула, спрыгнула с колен старика, подбежала и ударила по той щеке, что «принадлежала» мальчугану.

А потом мальчуган со слезами на глазах поцеловал ту щеку, что считал своей, а девочка — свою.

Мать вышла на порог и сердито крикнула:

— Что же это такое в конце концов, мучители вы неугомонные!

Щеки старика горели. Но он счастливо улыбнулся и сказал дочери:

— Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко мне!

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Перевод М. П. Богословской.

БАБУШКА

Я вижу ее словно во сне.

Она отчетливо представляется мне именно такой, какой была когда-то: сухощавой, с седыми вьющимися волосами, карими глазами, поджатыми губами и с широким шрамом, идущим от носа до верхней губы.

Когда она открывала калитку, я бросался ей навстречу.

Бабушка тихонько засовывала руку за пазуху и говорила мне:

— Угадай!..

— Орехи!

— Нет.

— Изюм!

— Нет.

— Горох!

— Нет.

— Пряник!

— Нет.

И она не вынимала руки из-за пазухи, пока я не угадывал.

А за пазухой у нее вечно было вдоволь всякой всячины.

Я целовал ей руку.

Она убирала мне со лба волосы и тоже целовала меня.

Мы шли с ней вглубь сада и садились под тень шелковицы.

Бабушка, затыкала прялку с льняной куделью за пояс и начинала тянуть и сучить тонкую длинную нить. Я ложился на спину и клал голову ей на колени.

Веретено жужжало у меня над ухом. Сквозь листву шелковицы я смотрел на небо, и мне казалось, что сверху сыплется синий дождь.

— Ну, чего тебе еще хочется? — улыбалась бабушка.

— Расскажи…

Я никогда не мог дослушать до конца ее сказку.

Ласковый голос бабушки убаюкивал меня, веки мои слипались, и я засыпал; иногда я просыпался и спрашивал ее о чем-нибудь; она начинала рассказывать, и я снова засыпал, убаюканный ее голосом.

— Жил-был когда-то царь, великий, великий…

— Очень великий?

— Самый великий. И любил он царицу, и берег ее пуще глаза. А детей у них не было. И очень печалился царь об этом…

— Бабушка, а это плохо, когда нет детей?

— Конечно, плохо. Без детей в доме пусто.

— Бабушка, у меня вот нет детей, а я не печалюсь…

Бабушка оставляла веретено, смеясь раздвигала мои кудри и целовала меня в макушку.

Лист, сорвавшись с ветки, падал, покачиваясь. Я следил за ним не отрываясь и говорил:

— Рассказывай, бабушка, рассказывай.

— Ну так вот… страшно он печалился, что не было у него детей. И… так уж он горевал, так горевал… И вот однажды пришел к нему старец, и такой он был маленький, сгорбленный, что борода его прямо по полу волочилась… уж очень он был маленький…

— Очень маленький?

— Да. Ну, может, он был таким, как ты…

— Значит, он был не очень уж маленьким…

— Да, не очень уж маленьким… И как пришел он к царю, так и сказал: «Ваше величество, в саду вашем растут две яблони, одна подле другой, да так близко, что вы и не знаете, какие ветки одной яблони, а какие — другой; и когда они зацветают, вы не знаете, какие цветы одной яблони, а какие — другой; вот и зеленеют эти две яблони, зацветают, потом отряхивают цвет, а плодов не дают. Так знайте же, ваше величество, что когда в этих двух яблонях завяжется плод, тогда и царица понесет и родит вам сына, который будет весь из чистого золота…» Карлик ушел, а царь побежал в сад и искал, искал повсюду, пока не наткнулся, наконец, на эти две яблони. С яблонь опадал цвет, и вокруг было белым-бело, словно шел снег, но плоды на этих яблонях не завязывались.

— Бабушка, а почему плоды не завязывались?

— Не знаю, милый… Одному богу известно…

Мне было так уютно, так хорошо лежать на коленях у бабушки!.. Легкое дуновение ветерка слегка касалось моего лба… белые облака скользили по синему небу… У меня чуть кружилась голова… я закрывал глаза…

А бабушка все рассказывала и рассказывала дальше, легко и быстро вытягивая длинную нитку из льняной пряжи:

— И призадумался царь, что ему теперь делать, что придумать, чтобы яблони дали плоды. Одни советовали ему все время поливать яблони, и он без конца поливал их; другие говорили, что яблоням нужно как можно больше солнца, и царь вырубил все деревья вокруг. И яблони зацвели, и цвели каждую неделю, и цвет опадал, но плоды все не завязывались. И вот однажды пришла к царю древняя, сморщенная старушка, такая же сморщенная, как я, и маленькая-маленькая, как ты…

— Такая же маленькая, как старик?

— Да, как старик…

— Ну, тогда она была не очень уж маленькая…

— Да, верно, она была не очень уж маленькая. И сказала старушка царю: «Ваше величество, пока не добудете вы кувшин молока у феи цветов, которая спит за долиной слез, на ромашковом поле, и не польете этим молоком яблони, плод в них не завяжется. Но берегитесь, ваше величество, кругом феи растут цветы, и как только почуют они вас, то закачаются, наклонятся к ее лицу и так зашумят, что фея проснется, она ведь спит чутко, как птица; и горе тому, кого она увидит: взбредет ей на ум, и превратит она человека в душистый цветок или в сорную вонючую траву… и уж оттуда ему нипочем не выбраться…»

— Ты что ж это, милый мой, заснул?

Я встрепенулся.

— Нет… я знаю, где ты остановилась… ты рассказывала про фею цветов…

Я все слышал сквозь сон.

Мои отяжелевшие веки лениво опускались. Я блаженствовал. Мне казалось, что я, словно пушинка, скольжу по реке, которая тихо-тихо струится…

А бабушка все рассказывала и рассказывала дальше, а веретено жужжало над моим ухом, как шмель, как те песни лугов, под звуки которых я не раз засыпал.

— И царь сел верхом на своего самого лучшего коня…

— Самого лучшего… — бормотал я, боясь снова уснуть.

— …положил в сумку еду и отправился в путь…

— …и отправился в путь…

— Ехал он, ехал…

— …ехал, ехал…

— Пока не достиг густого, темного леса…

— …темного леса…

— …которому конца-края не было видно. И там он привязал коня к старому дубу, лег, подложив сумку под голову, и закрыл глаза, чтобы немного передохнуть. И… вот, подумай ты, какое чудо… весь лес пел и говорил, ведь он был волшебный… И доносился до царя издали шепот, а вдали-то словно дым по земле стлался. Уснул царь…

— Уснул, уснул…

Когда я проснулся, бабушка уже кончила пряжу.

А как же сказка?

Лежа на коленях у бабушки, я никогда не мог дослушать сказку до конца.

Колени ее точно обладали волшебством, ее голос и жужжание веретена околдовывали меня, и, счастливый, я засыпал под ее ласковым взглядом.

Перевод М. П. Богословской.

ХАДЖИ ТУДОСЕ

I

За «Каменным крестом», слева от шоссе Витан, возвышается церковь святой Троицы. Великолепная церковь! Как расписана она внутри и снаружи — такая роспись встречается редко, и то лишь в старинных церквах. А послушать прихожан этой церкви, в особенности стариков, когда начнут они превозносить до небес свой храм, так голова пойдет кругом! У них, пожалуй, и пальцев не хватит на обеих руках, чтобы перечислить чудеса, какие заключает в себе эта святая обитель, потому что привыкли они рассказывать об этих чудесах так: размахивают руками перед твоими глазами, суют тебе под нос растопыренные пальцы, а потом при каждой похвале приговаривают: «А вот еще одно», — и при этом всякий раз, загибая палец, слюнявят его; и стоит им только сбиться со счета, как они приходят в ярость, эти старики прихожане, они даже кусают себе пальцы, перечисляя достоинства церкви: в азарте они забывают, что это их собственные пальцы; мало-помалу они начинают раздражаться, разговор переходит в спор, спор — в ссору. Да и как могут они столковаться?.. Каждый ведь хочет восхвалять и перечислять по-своему, не так, как это делают другие.

Если ты нездешний, три-четыре старика, которые обычно слушают, разинув рты и сдвинув на затылок фуражки, песни мальчиков из школы известного псаломщика Никуцы, как только увидят тебя, словно нюхом чувствуют, что ты приезжий и еще не видел их церкви. Они потирают руки, покашливают, потом медленно-медленно, большими и уверенными шагами направляются тебе навстречу, ищут повода для разговора с тобой, причем говорят всегда одни и те же слова, с какой-то особенной медлительностью в голосе, с гордо поднятой головой:

— Эй, парень, откуда ты?.. Каким ветром тебя занесло сюда?.. И что тебе здесь надо?.. А о нашей церкви что скажешь?.. Ну, пожалуйста, говори, что ты думаешь, мы ведь тебе головы не отрубим…

И если тебя подтолкнет нечистый сказать что-нибудь дурное о святых, сухопарых и прямых, — одних с пиками, других с мечами, одних верхом, других пеших, с руками, скрещенными на груди так, что торчат ладони, — старики тотчас поднимают полы кафтана, подтыкают их за красный плюшевый пояс, и язвительные слова срываются у них с языка:

— Э, голубчик, есть еще такие гордецы-живописцы… и мы видели, не раз уж видели, как они, словно язычники, изображали святых с человеческими глазами, с руками и ногами, как у нас. А вот этих святых ты видел? А мы-то помним их такими с тех пор, как родились. Это настоящие святые. У вас же, у нынешней молодежи, все не так, все на обмане держится: и законы, и писание ваше, и святые.

II

Так они честили и меня, и мне особенно запомнились маленькие и узкие глазки церковного старосты, который растолковывал мне содержание картин, указывая пальцем на изображение святых, и вздыхал, как бы жалея о давно прошедших временах и стародавних верованиях.

Их было четверо. Трое — в длинных кафтанах, в фуражках с лакированными козырьками, потрескавшимися и потертыми. На плечах же у почтенного Хаджи, была кацавейка из ластика, желтая, полинялая, замасленная и закапанная воском.

Церковный староста говорил без умолку. А трое других открыто смеялись мне в лицо, как будто хотели сказать:

«Ишь, с кем вздумал тягаться! Сдавайся, не спорь с нашим старостой! Признай себя побежденным! Ведь чего он только не видел на своем веку, чего только не испытал!»

— Посмотри, — говорил мне церковный староста, охваченный гневом, — ну чего тебе еще надобно? Не нравится тебе святой Георгий? А как храбро сидит он на коне! И как поражает насмерть нечистого дракона, будто это ничтожный червь, — и глазом не моргнет. А вот и мученик Мина, взгляни, как он издевается над дьяволом. А голова архиерея Николая… Какой красивый, какой благообразный святой старец! Э, милый мой, доживешь до седых волос и ничего подобного не увидишь! А что в нынешнее время?.. Национальная гвардия с петушиными перьями, размалеванными баканом… и барабаны… И три-лиу-лиу-триу-триу… Направо… Налево… Смирно!.. А святые обители?.. Стыд!

Церковный староста тяжело дышит, весь раскрасневшись. Я решил не возражать ему. У дверей притвора — изображение дьяволов с когтями в три раза длиннее, чем пальцы, людей с взъерошенными волосами, ангелов, худых и высоких, и бога, царящего над всеми, как радуга в серых облаках.

Церковный староста, наконец, не выдержал. Он воздел руки кверху. Рукава его одежды сползли к плечам, и он начал язвительно:

— Видишь, как цепляются дьяволы за чашу весов справедливости, но они подымаются все выше и выше, потому что один хороший поступок приподымает от земли двух чертей, да еще с лихвой… Видишь, вот этих, — и он ткнул пальцем в изображение вереницы людей, обнаженных и белых, как известь, которые направлялись в рай, — они были хорошими, добросердечными, не домогались чужого имущества, не завидовали, не воровали, не поминали имени бога всуе, и имущество их не было припрятано за девятью замками, как в нынешнее время…

Хаджи, запахнув кацавейку, понурил голову.

Двое стариков снова заулыбались, и их лукавые улыбки как бы говорили:

«Хорошо толкует староста! Признай себя побежденным, сдавайся, не тягайся с ним, а не то он сотрет тебя в порошок!»

— Вот, — продолжал староста, — вот они, жестокосердные богачи, направляющиеся в геенну огненную с мешками на спине, — они надрываются под тяжестью золота и серебра!

Хаджи кашлянул, надвинул козырек фуражки на глаза и отвернулся от изображения страшного суда.

— Собирайте себе сокровища на небесах!.. — закричал церковный староста, грозя кулаком жестокосердным богачам, которые преспокойно направлялись в ад. — Собирайте себе сокровища на небесах, потому что скорее канат корабельный пройдет сквозь игольное ушко, чем богач в царство небесное!

Староста застыл с поднятым кулаком, двое других стариков обнажили головы и перекрестились, бормоча: «Боже, боже, великий и милосердный боже!»

Хаджи украдкой отошел и скрылся из виду.

— Улизнул Хаджи… улизнул… видать, не по душе ему то, что я говорю, — начал опять церковный староста, — никогда и копейки не опустит в церковную кружку (староста очень заботился об этой кружке), а дома у него горы золотых монет. Он то и дело зарывает в землю кубышки с деньгами, а ведь у него никого нет, кроме племянницы, той, что приютилась у него и стерегла его лачугу с тех самых пор, как он пошел поклониться святым местам. И ни одну девушку он не выдал замуж, не вычистил ни одного колодца в деревне, не пожертвовал даже обрывка мониста на иконостас той церкви, где причащается, фарисей этакий!

Теперь разговор разгорелся по-настоящему.

— Это Хаджи-то даст?.. Хаджи даст?!

— Посмотрели бы вы, как он снует по трактирам и бакалейным лавчонкам, — вставил староста. — Входит в одну, берет потихоньку маслину, отправляет ее в беззубый рот свой и жует деснами… «Эй, почем отдашь маслины, уважаемый?» — «По стольку-то…» — «Дорого, дорого в такие времена. Времена-то тяжелые!» И — прочь из лавки… Входит в лавку напротив. Подбирается к засушенной икре. Отщипнет кусочек и одним махом в рот. — «Почем икра?..» — «Столько-то…» — «Дорого. Дорого. Времена тяжелые!» И — уходит… Идет к колбаснику. «Посмотрим, братец, каков твой товар, к другому-то я уж не пойду…» Берет ломтик и проглатывает его. «Почем продаешь?» — «Сколько-то». — «Быть того не может! Что ты! Втридорога дерешь!.. Не то теперь время… Времена тяжелые!» И — уходит. Жажда его томит. Входит в лавчонку. «А ну-ка, сейчас узнаем, каково у вас винцо!» Он вылизывает остатки со дна жестяной кружки. «Кислятина. Да кто будет это пить? Да еще деньги платить за это? Ну и времена…» И — уходит. Так он и закусывает и попивает, а от денег ему уже некуда деваться.

Закручивая кончики усов, торчащих, как белые клыки, старики — хи-хи, хо-хо-хи-хи — смеются до слез, спеша наперебой вмешаться в разговор, и лукаво подмигивают друг другу, стараясь ввернуть словечко позаковыристей.

— Голенища сапог, говоришь?.. Они у него с тех пор, как он еще пареньком был…

— Каблуки стоптались?.. Он сам к ним прибивает набойки…

— А меня, как ни встретит, так вечно: «Дай-ка свернуть цигарку, а то я забыл дома свой табачок».

— Чепуха! Что он забыл дома?.. Ведь курит-то он чернобыльник! Летом собирает его, сушит, потом растирает и укладывает в ящик. Курит всю зиму и надрывается от кашля.

— А вы заглядывали под кацавейку Хаджи? — говорит церковный староста, посмеиваясь и пощипывая усики. — Нет?.. Так и быть, уж расскажу вам… Однажды после церковной службы разговаривали мы — несколько человек… и две барыни были тут же. Хаджи сидел в кресле, словно приклеенный. Он только и ждал, как бы подцепить просфору. Пономарь, большой проказник, показал ему на лежащую перед ним на полу мелкую монетку и сказал: «Почтенный, мне кажется, это вы обронили, когда подходили под благословение». Хаджи вскочил с кресла. Подбежал к монетке и так и пригвоздил ее взглядом. Потом протянул руку. Когда он нагнулся, то нас всех, стоящих позади него мужчин и женщин, разобрал неудержимый смех, и мы хохотали, хохотали до упаду… У Хаджи — сзади на штанах зияла огромная дыра. Обескураженный нашим смехом, он не посмел больше наклониться к монетке, долго глядел на нее и, наконец, со слезами на глазах вышел из церкви, ворча: «Это моя была!.. моя».

Пономарь знал от племянницы Хаджи, что вот уже лет десять как он отрезает куски от верхней части брюк для того, чтобы залатать штанины внизу там, где они рвались. И кацавейка Хаджи была прежде в два раза длиннее, но он постоянно обрезал полы, чтобы чинить рукава.

III

Никто не помнил, чтобы из трубы дома Хаджи хоть когда-нибудь подымался дымок. Вьюга наметает снежные сугробы до самой крыши. Реки покрываются льдом. Ну и пожалуйста. Хаджи не хочет ничего знать: ни того, что камни трескаются в крещенский мороз, ни того, что в июле собаки от жары бесятся. Зимой он дрожит от холода, летом задыхается от жары.

А сколько раз приютившаяся у него племянница напоминала на рождество, что ему, как всякому доброму христианину, надобно заколоть свинью! Но старик неизменно отвечал ей:

— Мне делается как-то не по себе, племянница, когда я слышу визг свиньи… Скверно мне становится… я ведь… жалостливый…

— А ты, дядюшка, купи прирезанную.

— Целую свинью… Уж больно много мяса… испортится… нас только два едока… — невозмутимо отвечал старик всякий раз, когда Ляна, глотая слюнки и думая о шкварках, заводила подобный разговор.

Приближалась пасха.

— Дядюшка, покрасим и мы яйца…

— Что за глупость!.. Крашеные яйца? Не лучше ли их есть свежими?.. Крашеные яйца — лежалые…

— Покрасим немного…

— Если немного красить, зря дрова сожжем, краска пропадет… Напрасные расходы… Времена тяжелые!..

— Да хоть бы кусок ягнятинки…

— Ягнятинки? Зачем ягнятинки?.. Дух от нее овечий. Пасха в этом году поздняя, скоро уж и лето…

— Какое там лето, дядюшка Тудосе, не видишь, что ли, как льет дождь и снег валит?

— Э, снег валит, снег валит… Смотри — тотчас же и тает! Едва выпадет, тут же и тает… Ох, я умираю от жары…

— А я умираю от холода…

— Умираешь от холода… Подыхаешь!.. Ты всегда такой была!.. Ненасытная… Неблагодарная!..

Ляна молчит, только слюнки глотает. Никого у нее, бедняжки, нет… Она молчит, потому что если старик рассердится, то раскричится, хлопнет дверью, бросится на кровать и будет стонать до полуночи, забыв дать ей денег даже на хлеб.

С малых лет Хаджи был рассудительным и спокойным ребенком. Не слышно было ни его голоса, ни его шагов. Он не рвал башмачков, не трепал одежонки. И уж что попадало ему в руки, то он держал крепко.

Ставши подмастерьем басонной мастерской, он красноречиво, со страстью убеждал товарищей:

— Сызмальства понял я, что такое мир, — говорил он им. — Я прекрасно знал, что тряпка из мусора — это человеческий труд, и ты делаешься его хозяином, если хорошенько эту тряпку припрячешь. А когда мать давала мне три копейки, чтобы я купил себе баранку, я смотрел в сумку: коли был у меня там ломоть хлеба, ну, и на здоровье — еда есть. Не хватит, что ли, хлеба? Для чего еще баранка? И я подальше припрятывал монетку. А одна монетка к другой — вот уже и две. Еще монетка, вот уже три… Смейтесь… смейтесь… Вот пересыпьте-ка деньги в руках — сразу почувствуете прохладу, когда вам жарко, и тепло, когда вам холодно. Стоит только подумать, что ты можешь сделать с деньгами, как уже наслаждаешься вещью, которую ты даже и не купил. Ну что, порадовался? Зачем же еще покупать ее?.. Смейтесь, смейтесь… А скажите, что светит ярче груды золотых монет, рассыпанных по столу, сверкающих, словно раскаленные уголья?.. Смейтесь… Хохочите, расточители!.. В жизни своей вам никогда не изведать истинной радости…

Как-то раз один из подмастерьев, видя, как Хаджи дрожит и как загораются его глаза, когда он говорит о деньгах, сказал ему в шутку:

— Собираешь ты их, парень, собираешь, а в один прекрасный день… фють!.. фють!.. туда им и дорога… и попробуй тогда — верни их.

Тудосе в ответ на такую издевку приподнялся на цыпочки, сжал кулаки, поднес их ко рту и закричал, зажмурив глаза:

— Только если вы сумеете запрятать всю землю в карман, только тогда вам удастся украсть мои деньги!.. Так и знайте!.. Так!.. Потому что у меня нет денег!.. Нет ни гроша!.. В такие времена ничего нельзя иметь…

Тудосе работал, копил, не пьянствовал, не волочился за женщинами, ел только хлеб, запивая его водой. Через десять лет он вошел в долю с хозяином, а спустя еще пять лет — он уже стал его компаньоном и делил с ним пополам всю прибыль.

В первые годы компаньонства он похудел, пожелтел, постарел, хотя ему было всего тридцать лет. От страха и забот ему было вечно не по себе. Бывший хозяин Хаджи часто приглашал его к столу, усердно угощал, чтобы он хоть немного поправился. И видели б вы только, как замечательно он ел! Как аккуратно обгладывал каждую косточку!

Хаджи немного окреп. Однажды, празднуя Первое мая^[31], поехали все они за город и расположились на зеленой траве, попивая вино. Хозяин разговорился:

— Хочешь, Тудосе, я найду тебе хорошенькую девицу, порядочную и даже с небольшим приданым? Ну, знаешь, пойдут дети… Ради них будешь жить…

— Нельзя, хозяин, невозможно; жена, дети… надо их кормить, одевать, обучать… А деньги где взять?.. Те крохи, что у меня есть, все в обороте… А когда деньги вложены в торговлю, всегда рискуешь быть обманутым.

— Смотри, Тудосе, не гневи бога, а то не ровен час…

— Не ровен час?.. — Он запахнул кацавейку и пробормотал в раздумье: — Нельзя, хозяин… детей кормить надо, одевать, обучать, а жене всегда нужны платья… гулянки… наряды… вышитые юбки… Нельзя, хозяин, поверь… нельзя.

IV

О! Как счастлив был Хаджи, когда стал единственным хозяином мастерской.

В первый день он был как в угаре: щеки его горели, голова пылала, глаза щипало. Он то и дело выходил из лавки, чтобы взглянуть на нее снаружи. Обходил ее вокруг, тщательно осматривал помещение со всех сторон. Он поднимался на цыпочки, заглядывая на крышу. Лавка? Да это же дитя его, румяное и красивое. А сам он? Счастливый отец, ему теперь есть кого ласкать и пестовать. Лавка? Это — любимая женщина. А он? Безумец, стоящий перед ней на коленях с закрытыми глазами, с трепетно бьющимся сердцем.

Сбылась его мечта, единственная мечта на свете: он полновластный хозяин! Ему принадлежат клубки ниток, целые мотки шнурков. Ему принадлежат охапки шерсти, мотовило, ткацкие станки и машины. Только он, один он отпирает конторку, только один он торгует, назначает цену и сам, собственноручно, получает монеты, такие красивые, кругленькие…

В первый же вечер, когда приказчики запирали на засов двери и затворяли окна, Хаджи тревожно следил за ними, браня их за каждое неосторожное движение:

— Тише, тише, осторожней, ведь двери не железные!.. Полегче, бездельник, а не то разобьешь стекла — они же не железные!.. Не хлопай ставнями, растяпа, ведь они не железные!.. Осторожнее, осторожнее с замками, они же не… Да хоть бы и железные… у них свой механизм, свой секрет, они денег стоят!

Десять раз возвращался он назад, чтобы еще и еще раз осмотреть мастерскую. Напоследок он долго глядел на нее и улыбался ей; глаза его наполнились слезами, и он ушел, бормоча:

— Ишь малютка, ставенки опущены, дверь заперта, словно человек с закрытыми глазами. А на рассвете она раскроет глаза, большие, как окна, и так и кажется, будто сейчас заговорит, попросит прохожих войти, пожелать ей доброго утра, купить чего-нибудь… Ах ты подлиза!

Опустив голову, пощипывая усы и отирая со лба пот, то ускоряя, то замедляя шаги, бормоча себе что-то под нос и кашляя, он направляется домой. Он представляет себе, как борется с приказчиками, с подмастерьями, с мелкими мастерами и с оптовиками. Одним он улыбается, другим пожимает руки, с третьими спорит и в конце концов примиряется со всеми, приманивает их, склоняет на свою сторону и обманывает.

Утомленный Хаджи приходит домой.

На перекрестке двух дорог, из которых одна ведет к шоссе Вергу, среди густого сада притаился его домик.

Он открывает дверь в сени, поспешно запирает ее на ключ; входит в крохотную темную комнату, зажигает сальную свечу, садится на кровать, обхватывает голову руками и облокачивается на колени.

Стены комнаты ободранные и желтые, балки потолка черные, запыленные, иконы со стершимися ликами святых, деревянная кровать, покрытая мохнатым одеялом с белыми и вишневыми полосками. У стены две подушки, набитые соломой, и одна — шерстью, в засаленной наволочке. Под ногами холодный кирпичный пол. Комната унылая, темная, как склеп, в узкое застекленное окошко которого ты побоялся бы заглянуть из страха увидеть мертвецов, почивающих лицом кверху.

Хаджи вздрагивает и задувает свечу.

— Она денег стоит… Можно думать и в темноте. О боже, боже, какой ты милосердный, какой мудрый! Если бы не было солнца, сколько понадобилось бы свечей, чтобы осветить днем мастерскую! Вот был бы расход!

Едва он растянулся на постели, как нахлынули мысли, сначала светлые и радостные, затем мрачные, тревожные.

Хорошо, что он стал единовластным хозяином мастерской. Прежний его хозяин был хороший, честный, но… два ключа к одной конторке, две руки в кассе, двадцать пальцев, копающихся в медяках, четыре кармана и два счета… Кто знает?! Нечаянно… монеты-то ведь маленькие… легко могли проскользнуть между пальцев… в карман… в кошелек… за подкладку одежды… Хозяин был хороший, честный, но уж больно часто прощал подмастерьев, приказчиков, учеников, когда они портили и ломали что-нибудь в мастерской. Сколько бы нищих ни приходило — один, два, двадцать — всегда, бывало, хозяин говорил: «Подадим им, у нас ведь тоже есть дети». Да, но у Хаджи-то не было детей! А половина из этих брошенных на ветер денег — его труд, его сокровище. А на чей счет отнести одежду, которую ему насильно покупали, свечи на пасху, просфоры, причастие, — ведь его вечно тащили в церковь за ворот… а церковная кружка — она всегда приводила его в ужас. Правда, хозяин пользовался кредитом и доброй славой и частенько кормил его даровыми обедами. Но прибыль-то от этого невелика! А сколько хозяин жертвовал на церковь, как раздавал направо и налево милостыню, как бестолков был в торговых делах! Вот это обходилось куда дороже! А тут еще расходы на приличную одежду, чтоб не стыдно было рядом с хозяином за стол сесть. Да что и говорить — кругом одни убытки!

Хаджи ворочается с боку на бок. Он слишком счастлив. Не может заснуть. Смеется и вздыхает. Он грезит наяву. И какие это грезы: только бы они не кончились! Если бы вдруг, сейчас, здесь, в этой темноте и духоте, он встал бы на ноги и деньги, как волна, захлестнули бы его с ног до головы… О! Как счастлив был бы Хаджи! И прежде чем испустить последний вздох, он увидел бы бессмертный лик своего кумира. Будь у смерти золотая коса, он схватился бы обеими руками за ее острие!

Дождевые капли стучат в окно Хаджи. Он вздрагивает. Никого. Он стирает со лба пот и с трудом дышит, как будто поднимается в гору с тяжелой ношей на спине. Его сердце трепетно бьется, мечта о счастливой смерти нарушена тревожной действительностью. Тяжелые капли дождя барабанят в окно. Мысль, что кто-нибудь может украсть его деньги, заставляет его вскочить с постели. Он зажигает свечу. Он и сам желт, как свеча. Волосы его, всклокоченные и длинные, свисают спутанными прядями на лоб и на затылок. Он глядит на иконы. Молится. Вспоминает о боге. Понятно, что он о нем вспоминает! Он убежден, что страдает на земле из-за лентяев и разбойников. Ведь у него могли бы украсть мешки с десятками тысяч золотых, зарытых под кроватью, под кирпичным полом; и если бы украли эти мешки с десятками тысяч золотых, его не только обворовали бы десять тысяч раз, — у него отняли бы душу, которую он вдохнул в каждую монету. Он никогда не понимал, что такое десять, сотня, тысяча. В каждой из десяти золотых монет, в каждой из сотни, из тысячи заключено его сердце. Десять тысяч — это для него не груда золотых монет, а десять тысяч его собственных детей, каждый со своим обликом, со своей судьбой. Вот почему он вспоминал о боге.

— Зажгу-ка лампаду, хотя милосердному богу следовало бы видеть и в темноте! — пробормотал Хаджи и, привстав, дрожа потянулся к иконе.

Он осторожно вынул из лампады грязный стаканчик, поставил его на кровать, выжал и поправил фитилек, налил из кувшина лампадного масла, измерив глазами его уровень…

— Как раз на палец масла… на палец!.. Слишком много… уже рассветает… Да разве всемогущий увидит этот желтый огонек, когда солнце зальет всю вселенную своим светом?..

Он поставил стаканчик на глиняную тарелку и подлил в него воды. Масло перелилось в тарелку, и в стакане остался только тончайший слой его.

Хаджи нырнул под одеяло. Лампада шипела и трещала. В полудремоте он ворчал себе под нос:

— Почему же она трещит? Плохая примета! Я ведь налил достаточно лампадного масла… Почему же она все-таки трещит? Не сгорела бы моя мастерская!

V

Так и прошла жизнь Хаджи до старости. Это была нескончаемая вереница счастливых мук: он с радостью отказывал себе во всем — и в пище и в одежде. Он жил в холоде, голодая, никого не любя, пугаясь собственной тени и запираясь в доме на засов даже днем. Словно иссохший призрак копошился он по ночам в своей комнате с сальной свечой в руке.

Когда он состарился, басонная мастерская перестала приносить доход. Он сбыл ее. Продал все.

— Ну теперь у меня есть кусок хлеба на черный день, но это после собачьего труда с восьми до шестидесяти лет!

Лишь единственная забота омрачала счастье Хаджи, которому деньги, с трудом приобретенные и тщательно припрятанные, заменяли друзей, жену, детей.

— Бог видит все… воздает по заслугам за все… все видит! Видит ли?.. Я не украл ни у кого… не отнял ни у кого денег!..

«Видит все, воздает за все». И он вспоминает лики святых и слова церковного богослужения. Чем плох немилосердный богач, коли он никого не обкрадывает и никого не обижает? Если бы богачи подавали каждый день милостыню беднякам, бедняки разбогатели бы, а богачи разорились. Чем это было бы выгоднее богу? Хаджи никогда не желал женщины, он никогда не целовал детей; он никогда не был чревоугодником — и вот целую вечность не видеть светлого лика своего божества!

Однажды старик, измученный этими мыслями, решился:

— Да, да, хорошо бы задобрить бога… Походить по святым местам! Какая жертва превзойдет тогда мою жертву?

Святые места… священное древо… не все ведь пойдут туда, им-то и можно будет продавать святое древо… Да в тех местах все леса, должно быть, святые…

И старик пошел на богомолье и возвратился «святым» паломником, святым, но еще более грязным, чем прежде.

И сколько бы раз его ни спрашивали, каково было в тех местах, он неизменно говорил об одном и том же: о чудесах, творимых святым древом. Он своими глазами видел прокаженных, исцелившихся… от прикосновения к этому древу. Стоило только приложить к их ранам маленький, совсем крохотный кусочек, как там, где была раньше открытая рана, кожа сразу срасталась. Один отшельник ничего не брал в рот в течение десяти лет, вдыхая лишь аромат священного древа. К одному сумасшедшему вернулся рассудок, когда к его лбу приложили кусочек священного древа.

Повествуя так о чудесах, крестясь и шепча молитвы, Хаджи продавал кусочки дерева старикам, старухам и вдовам.

И довольный тем, что заслужил милость бога и не только вернул деньги, израсходованные на паломничество, но вдобавок получил еще и прибыль. Хаджи не раз бормотал, озираясь по сторонам:

— Ну и торговля, ну и дела! Сколько денег можно было бы заработать! Да, торговля священным древом идет как по маслу! Сорок лет тому назад такая лавка, где продавалось бы священное древо, озолотила бы хозяина. А теперь мир полон зла, вера оскудела… Боже!.. Боже!..

И Хаджи крестился при мысли о том, что мир идет к гибели.

Тяжела проклятая старость. Приступы кашля становятся все чаще, все сильнее. Старик уже не переносит мороза. Слабеет память. Все чаще он спорит сам с собой:

— Восемь тысяч…

— Нет, десять!

— Как десять?

— Тогда там восемь!

— Не может быть! Вечером я пересчитывал.

И слух уже начал изменять ему. Когда он говорит громче, то слышит свой голос и испуганно оглядывается по сторонам:

— Вот Хаджи, безмозглая голова, кричишь во все горло, как будто бог знает какой богач! Запомни: нет у тебя ничего, нет у тебя ничего, ты нищий!

Однако про себя он думает: «Кое-что у меня все-таки есть, но лучше буду говорить, что у меня нет ни гроша».

VI

До восьмидесяти лет ничего особенного не случилось с Хаджи. Даже зубы у него никогда не болели. Они у него просто выпадали от старости, застревая то в корке, то в мякише хлеба.

В тот год стояла суровая зима. Трещали деревья в садах. Окна домика Хаджи покрылись плотными ледяными узорами. Напрасно пыталась его племянница проделать глазок в заледеневшем окне. Бедная девушка, вытянув губы, старательно дула — обрисовывался маленький кружочек, но тотчас же снова затягивался льдом.

— Дуй сильнее, Ляна! — кричал Хаджи, съежившись в углу кровати.

— Дую, дядюшка Хаджи, дую, но мороз обжигает мне губы и перехватывает дыхание, — отвечала племянница, дрожа и кутаясь в одеяло. — Надо дров купить, а тосовсем замерзнем до завтра.

— Как?.. Дрова, сейчас?.. В такой холод? Да в этакую-то стужу за тележку дров надо отдать золотой… целый золотой!

Ляна, ворча, уходит в соседнюю комнату. Хаджи остается один. Кругом тоскливо, темно и холодно. Ледяной ветер гуляет в дымоходе. В очаге ни углей, ни золы. Хаджи, дрожа, жует кусочек хлеба. Холодные мурашки пробегают у него по спине. Ноги у него онемели от холода.

Снежные сугробы подымаются до самых окон. В округе не слышно ни человеческого голоса, ни лая собак.

Хаджи засыпает, сокрушаясь, что зима может продержаться еще долго и тогда уж ему не обойтись без дров. А как дороги, должно быть, сейчас дрова… Этак, пожалуй, после такой зимы и нищим останешься! Наконец, он уснул. Во сне он мечется, ворочается с боку на бок. Всю ночь ему снится, что он греется у ярко пылающего очага.

На следующий день племянница нашла Хаджи почти окоченевшим от холода. Он едва мог выговорить: «Ляна, огня… умираю…» — и протянул ей золотую монету, закрывая глаза. Ему было стыдно перед этим золотым оком, укоризненно глядевшим на него. С какой легкостью бросает он его в безжалостные людские руки! Хаджи тяжело вздыхает.

Огонь пылает в очаге. Груда раскаленных головешек сверкает, вспыхивает и бросает на противоположную стену отблеск, жаркий и багровый. Потолок потрескивает, стены запотели. Ляна с голыми до колен ногами греется у печи. Старик вылез из-под одеяла, его кидает то в жар, то в холод. Ноги его дрожат. Он изголодался. Никогда в жизни он так не хотел похлебки.

— Зачем кладешь столько дров? Слишком много! Ляна, не слышишь, что ли? И все-таки мне холодно… Слишком много дров! Я голоден… Ты сожжешь дом! Ах! Одного хлеба мне уже мало!.. Ноги меня больше не держат!

— Может быть, ты болен? — спросила Ляна. — Надо бы позвать кого-нибудь. Возле аптеки живет доктор…

— Никому не позволю войти в мой дом! — закричал Хаджи. — Доктор такое понапишет, что всю жизнь не расквитаешься. Я совершенно здоров, силы у меня сейчас хоть отбавляй!..

Он хотел сделать несколько шагов, но тут же упал, бормоча: «Ох! Никогда я не чувствовал себя так хорошо!»

Три дня пролежал Хаджи в лихорадке. Исхудавший, пожелтевший, встал он с постели; глаза его ввалились, длинные волосы были всклокочены. Ляна кротко спросила его, не хочет ли он чего-нибудь.

— Я хотел бы, — ответил Хаджи, — куриную похлебку… и немножко туда лимону… Лимон дорогой… Несколько крупинок лимонной кислоты… И смотри, чтобы курица не была слишком большая… Пусть маленькая, да упитанная…

Вечером Ляна разложила посредине кровати полотенце. На полотенце — миска с куриной похлебкой. Пар поднимается из миски; в супе, усеянном блестками жира, виднеется желтое крылышко, у края миски оловянная ложка. Рядом бутылка с бумажной пробкой — вина в ней на донышке. Хаджи смотрит с жадностью. Проводит рукой по лбу и говорит с невыразимой досадой:

— Что за ребячество!..

Ему казалось, что это не суп, а золото, которое он сам расплавил, налил в миску и должен теперь хлебать.

Хаджи подошел к кровати. Начал есть, чавкая и захлебываясь от жадности. Потом нахмурил брови, прикрыл глаза и закричал на Ляну, отшвырнув ложку:

— Дай деревянную… эта ржавая!

Ляна, которой очень хотелось есть, вышла, глотая слюну, и принесла ему деревянную ложку.

Хаджи снова начал шумно хлебать. Вдруг он затрясся и плюнул.

— Убери отсюда похлебку. Я наелся… Чувствую в горле какой-то привкус… Кислый… Соленый… Невыносимый запах. Возьми ее… Убирайся… что, не видишь?.. Я жизнь свою пожираю!

Ляна взяла миску и вышла.

Хаджи повалился на подушку, набитую соломой. Тело его пылало. Он весь дрожал! Под ним как бы разверзлось бездонное море, и он погружался в него все глубже и глубже. А в горле вкус золота, живая кровь золота! Несчастный родитель, он вкусил мясо детей своих! Похлебка пахла золотом!

Когда Ляна вошла в комнату, он приподнялся на локтях и закричал:

— Потуши огонь!.. Верни золу и угли!.. Вылей похлебку!.. Отдай обратно перья и кости! Пусть мне вернут хоть часть денег!

И он зарыдал.

— Убийца, безумец! Преступник!.. Во век тебе не насытиться.

Ляна, остолбенев, глядела на него. Как раз в это время послышалось под дверью мяуканье кота. Это было единственное существо, разделявшее с нею голод и холод, существо, которое она ласкала и которое ласкалось к ней.

Ляна приоткрыла дверь. Хаджи испуганно оглянулся и, увидев крадущегося кота, закричал:

— Отруби ему хвост!.. Отруби ему хвост!.. Один хвост на целую сажень!.. Пока он войдет, остудится комната. Для него я, что ли, тратил деньги?.. Где топор?.. Я сам отрублю!..

Он встал. Ноги его дрожали, подгибались, трещали в суставах. Хаджи согнулся, широко раскрыл воспаленные глаза, судорожно глотнул воздух и упал на спину.

Испуганная Ляна выбежала вон, крестясь.

Смеркается. Она выжидает у двери, дрожит, сердце ее испуганно бьется. Она хотела бы войти, но страх, что найдет его мертвым или сумасшедшим, сковывает ее. Ветер свистит, снаружи дверь занесло снегом. В сенях холодно и темно.

В полночь Ляне почудилось, что в комнате Хаджи кто-то ползает по полу. Она прислушалась и ясно различила звон монет.

— Это дядюшка Хаджи… Значит, жив еще, — прошептала Ляна, — деньги продлевают ему жизнь. Бедный!..

Немного успокоившись, она нащупала в темноте ручку двери, бесшумно приоткрыла ее и пошла спать, тихо оплакивая несчастного дядюшку Хаджи:

«Бедняга, он так богат!»

На другой день утром Ляна, войдя в комнату Хаджи, увидела, что он лежит в одной заплатанной рубашке, уткнувшись лицом в груду золота, весь с головы до ног зарывшись в монеты.

Ляна заплакала.

Вдруг, словно по волшебству, тело Хаджи вздрогнуло. Деньги протяжно зазвенели. Хаджи вскинул голову, приоткрыл потухшие глаза, уставился на Ляну каким-то стеклянным взглядом и что-то неясно пробормотал, ловя воздух беззубым ртом и обнажая белые десны; он с трудом мог выдавить из себя:

— Не смотри, не смотри… Закрой глаза… Глаза воруют… Закрой глаза!..

Хаджи разинул рот. Язык его окостенел, голова откинулась, ноги вытянулись, руки погрузились в монеты… и он заснул навеки. Его открытые глаза были устремлены на Ляну.

Когда тело его обмывали, то на коленях, на груди и на лбу виднелись отпечатки монет. Ему оттягивали веки, силясь закрыть его испуганно вытаращенные глаза, но они так и не закрылись.

Ляна похоронила его с большой пышностью. Десять священников, архиерей, дорогой балдахин, кутья, хоругви из церкви святой Троицы, цветы, свечи, траурный креп.

Люди, глядевшие на эту процессию, говорили:

— Вот красота-то! Ему повезло!

Рядом с гробом шла Ляна, за ней несколько стариков во главе с церковным старостой. Один из стариков спросил у него:

— Сколько денег оставил Хаджи?

— Целый миллион, — отвечал староста.

— А сколько это — миллион?

— Миллион? Это десять раз по сто тысяч.

— Бедный Хаджи! Если бы он только видел, как Ляна расходует деньги на его похороны…

— Умер бы! — заметил другой старик.

И катафалк, с покачивающимися золотыми кистями на балдахине, въехал на церковный погост. Издали доносились звуки многоголосого хора: «Вечная память, вечная память!..»

Перевод М. П. Богословской.

ГОСПОДИН ВУЧА

Слушал я россказни про турок, про москалей и про немецких солдат с косичками, и весь день они как живые стояли перед моими глазами с широкими саблями, с длинными пиками, верхом на лошадях, перелетающих через изгороди предместий с такой легкостью, словно они перескакивали через следы быков на дороге; я ясно представлял себе, как они берут в полон толпы детей и женщин, оставляя после себя скорбь и густые облака пыли.

Но как бы ни радовал и ни пугал меня этот мир сказок и легенд, я забывал и о турках, и о немецких солдатах с косичками, и о «журавлином царстве», как только вспоминал, что после праздника святой Марии я перейду в «господскую» школу, которая находилась в другом районе города.

Дрожа от страха, мысленно приближался я к этой знаменитой школе, словно к медвежьему чучелу, готовый удрать при малейшей опасности. Она пугала меня и вместе с тем привлекала, хотя я и не представлял себе, какова она и где находится.

Две вещи я знал: что эта школа — «господская», не такая, как в нашем церковном дворе, и что тамошний учитель — это «преподаватель», который требует, чтоб его называли «господин учитель», а не так, как мы обращались к нашему: «дядя Никуцэ».

После Петрова дня я ежедневно брал сумку, вешал ее на шею и, сказав, что ухожу в господскую школу, расхаживал по тропинкам нашего сада. Иногда я захватывал с собою и пса Гривея, привязав его к поясу обрывком веревки, которую тайком брал у мамы. От жары собака разевала пасть, вертела головой и щелкала зубами, стараясь поймать одолевавших ее мух.

Я рассказывал псу про господскую школу:

— Ну-ка, Гривей, пошевеливайся, не ленись! Господская школа — это тебе не шутка… Преподаватель там важный и ученый, не то что дядя Никуцэ, который запинается, когда псалтырь читает… Слышишь, Гривей, это уж такой учитель, что даже ты, если бы захотел, научился грамоте… Оставь же в покое мух, не дури!.. Ему надо говорить «господин учитель», а не то он откусит тебе хвост… Да смотри не вздумай высовывать свой аршинный язык, песик, а то он откусит тебе и уши твои, славные ушки, слышишь…

То же самое я говорил и кошке. Я как сейчас ощущаю ее, съежившуюся у меня за пазухой, теплую и мягкую. Она мурлыкала, высовывая свою мордочку с ленивыми, желтыми глазами из-за ворота моей рубахи.

— Ну-ка, Мартиника, айда в господскую школу! Там учителя добрые… не бойся… Если ты научишься сложению, они дадут тебе мышку… вычитанию — получишь две, а уж если дробям выучишься, так сделают тебя королевой мышей… А если станешь лениться, помни, дорогая Мартиника, что возьмет тебя учитель за хвост, покрутит три раза и так треснет о землю, что из тебя и дух вон!..

Я хотел припугнуть кошку. А она — «мур-мур» — лениво и равнодушно жмурилась, я же чувствовал, как у меня по спине пробегали холодные мурашки, потому что учитель представлялся мне таким великаном, который сильнее и крепче даже моего отца… Боже, а что, если он не кошку схватит за хвост, а меня — за ногу?..

При одной этой мысли пропадала вся моя прыть, и я возвращался домой, ласково утешая кошку:

— Ничего, Мартиника, не бойся, — господин учитель добрый: он не бьет по ладони, не взваливает тебя кому-нибудь на спину, чтобы ловчее было бить по мягкому месту, не награждает палочными ударами по пяткам, как дядя Никуцэ, после того как пропьет денежки, которые в церкви собирает.

Через пять дней надо было идти в господскую школу. Все животные во дворе уже знали, что я должен отправиться в эту знаменитую школу. Собака, кошка и четыре отцовских лошади отлично знали, в каком виде надобно было предстать перед «господином учителем»: никто из них не пошел бы в школу без ботинок: босыми их принял бы разве только дядя Никуцэ за грош в месяц!

По ночам мне снилась школа: дворец, огромный-огромный и красивый, как в сказках, с железными воротами, с застекленными галереями, с хрустальными дверями, со стенами, расписанными, как иконы, украшенными ярче, чем звезда дядя Никуцэ, нарисованная Бургеля, знаменитым живописцем, которому я растирал камнями краски, чтобы только он позволил мне смотреть, как он рисует, смотреть, как из ничего появляются святые, ангелы, черти, змеи.

Наконец, наступил день, когда нужно было идти в господскую школу. Едва только рассвело, как меня разбудил брат, который учился в еще более важной школе и читал книги, где были нарисованы люди в коротких и широких панталонах, в высоких шляпах, с бантами на чулках, с саблями, более чем наполовину вынутыми из ножен. Мне особенно запомнилось, что один из них прыгал с пятого этажа, придерживая шляпу рукой. Очень уж он боялся за свою шляпу!

У дяди Никуцэ я выучился читать по складам. Брат научил меня читать бегло по хрестоматии. Никто уж не мог прекратить моей трескотни, как только я доходил до места: «когда во время чумы при Карадже рассеялись горожане по селам, а крестьяне по пустынным местам». Я выпаливал это одним духом. Иногда я забывал переворачивать странички и все же не ошибался. Брат научил меня четырем арифметическим действиям и дробям. Но лучше всего я знал теорему Пифагора. Познакомил меня брат и с историей шести известных князей: Раду Черного, который, я бы мог в этом поклясться, был румыном арабского происхождения; Мирчи Старого, который, как мне казалось, запутывался в собственной бороде; Александру Доброго, вот он-то был настоящим правителем; Штефана Великого, над которым я хохотал до упаду, вспоминая, что он был такого маленького роста, что привратник Пуриче сгибался, чтобы Штефан Великий, став ему на плечи, мог сесть верхом на лошадь; Михая Храброго, — когда я рассказывал о нем наизусть, я хлестал прутом по верхушкам бурьяна, и, наконец, Константина Брынковяну, — мне каждый раз хотелось плакать, когда я вспоминал о том, как его вместе с детьми зарубили турки.

Брат говорил, что меня зачислят прямо в третий класс.

Он разбудил меня.

Я дрожал. Сердце мое колотилось.

А брат подбадривал меня:

— Не бойся. Отвечай громко и внятно.

— Громко… да…

От страха я ничего не видел перед собой.

— И внятно.

— И внятно…

— И не смей дрожать!

— И не смей дрожать…

А у самого зуб на зуб не попадал.

Я оделся, умылся холодной водой, надел новые ботинки, мама меня причесала и поцеловала в лоб так, что я ее понял: «Не бойся и не позорь меня…»

Я знал, как разнообразны поцелуи мамы: одно дело, когда я бывал болен, другое — когда я ее слушался; одно дело, когда я выучивал урок, другое — если я плакал, а она хотела утешить меня; и совсем по-иному поцеловала она меня, снаряжая в господскую школу.

По дороге я спотыкался обо все камни. Сердце мое учащенно билось, как билось оно, когда мальчишки пытались утащить моего бумажного змея, схватив его за хвост.

И уж далеко, за церковью святого Штефана, брат остановился и сказал:

— Вот школа.

Школа!

У меня перехватило дыхание. Я широко раскрыл глаза. Мне не верилось. Это и есть господская школа? Какие-то длинные строения, низкие и обветшалые. Не было высоких железных ворот, да и вовсе никаких ворот не было! Против школы — полуразвалившийся погреб, наполненный отбросами, вокруг школы — большой двор, густо заросший бурьяном.

Ну, такие-то дома я уже видал!

Брат оставил меня во дворе. Мальчишки громко кричали, шалили, играли в кости и пуговицы, прыгали на одной ноге, играя в «классы».

И школьников таких я уже видел!

Только бы мне не провалиться! Но вот брат взял меня за руку и тихо сказал:

— Пойдем в третий класс. Директор дал мне записку, чтобы я тебя записал.

Войдя в класс, я увидел трость, желтую и блестящую, прислоненную к столу «господина учителя».

Господин учитель — высокий, худой человек с реденькой и курчавой бородкой.

Господин учитель был мрачен и бледен.

Господин учитель вызывал мальчиков резким голосом.

Ученики сидели за партами как святые. Трое наказанных с красными, горящими как огонь ушами стояли на коленях возле черной доски; слезы капали на раскрытые и поднесенные к самому кончику носа книги.

Трость, слезы, красные уши. Господин учитель, худой и высокий… Смелость моя мгновенно улетучилась… Я задрожал. А брат, тихо переговорив с учителем, шепнул мне:

— Он тебя выслушает, отвечай громко и внятно.

Брат ушел. Мне хотелось броситься следом за ним. От страха я даже не мог плакать.

Господин учитель посмотрел на меня усталым взглядом. Мне хотелось провалиться сквозь землю. Когда он открыл рот, мне показалось, что он меня сейчас проглотит.

— Ну… мальчик… сколько тебе лет?

— Восемь… в Петров день исполнилось…

Голос у меня дрожал, будто меня душили.

— Читать умеешь?

— Умею…

— Доставай хрестоматию.

Сую руку о сумку, сшитую мамой из клетчатого полотна, и вынимаю «Волка и Ягненка». Так мы называли хрестоматию, потому что она открывалась этой басней…

Он тоже попросил у одного из учеников хрестоматию и открыл ее.

Книга дрожала у меня в руках; дрожала до тех пор, пока не упала на пол.

Мальчики засмеялись.

Я нагнулся, чтобы поднять ее. Господин учитель так громко закричал: «Тише!», что я так и замер.

— Подыми книгу! Открой ее на пятидесятой странице и читай!

Я поднял книгу. Открыл ее на пятидесятой странице, но она перевернулась на восьмидесятую страницу, на «Чуму при Карадже». А на пятидесятой странице был «Соблазн».

— Читай же, наконец, растяпа!

От страха я выпалил:

— Соблазн!..

Но книга была открыта на восьмидесятой странице, и я начал читать громко и внятно:

— Когда-во-время-чумы-при-Карадже-рассеялись-горожане-по-деревням-а-крестьяне-по-пустынным-местам.

Ученики прыснули со смеху.

— Хватит, вижу, что знаешь, — сказал учитель. — Что ты выучил по арифметике?

— Сложение, вычитание, умножение, деление и еще сложение, вычитание, умножение и деление простых дробей.

— Сколько будет двадцать пять ослов и пятнадцать волов?

Я соображал, раздумывал: на сложение что-то не похоже, потому что брат учил меня складывать только одинаковые предметы и объяснял, что это и есть сложение. Ну, стало быть, это умножение. Но брат был более добрым, он бы мне сказал, сколько стоил один осел и один вол, чтобы я мог сказать, сколько стоят все они вместе. Когда я понял, что выхода нет, я решился ответить:

— Господин учитель, я не могу подсчитать ослов и волов, потому что у моего отца есть только лошади… С лошадьми я бы сообразил…

Я знал, что отец купил лошадь «Малыша» за двести лей.

Господин учитель засмеялся, ученики расхохотались, а у меня слезы брызнули из глаз.

— Ну пусть будут лошади. А вот теперь посмотрим, что ты знаешь.

Я направляюсь к доске, беру мел, трижды роняю его, потом начинаю считать ослов и волов за лошадей и по цене «Малыша», то есть по двести лей. Складываю двадцать пять ослов и пятнадцать волов, умножаю сумму на двести лей и поворачиваюсь к учителю. Он смотрел вниз и вовсе не видел моих подсчетов.

Я откашливаюсь и кричу:

— Восемь тысяч, господин учитель!

Господин учитель разразился смехом и хохотал, хохотал до упаду. Успокоившись, он сказал, глядя в потолок:

— Подумать только, что двадцать пять и пятнадцать могут дать восемь тысяч! Главный староста, возьми его и отведи во второй класс!

Главный староста схватил меня за рукав и вывел вон из класса. По дороге он сказал мне: «Учитель срезал тебя».

Мы несколько раз повернули по коридору, и главный староста открыл дверь. Я вошел во второй класс и встретился глазами с учителем с белой бородой.

— Господин Вуча, его срезал господин Петран.

— Ха-ха, басурман, срезали басурмана… Ха-ха, басурман! Хорошо, басурман!!.

Так я попал в руки к господину Вуче.

Через месяц я постиг всю мудрость обучения и отлично узнал господина Вучу.

Долго он мне потом снился. Даже и теперь он стоит как живой у меня перед глазами.

Невысокий, толстенький, с редкими и седыми волосами, с острой бородкой, аккуратно подстриженной ножницами, белой-пребелой как снег, особенно на конце, с зеленоватыми глазами, маленькими и быстрыми, с лицом желтым, чистым и без малейшей кровинки. Зимой он кутался в мохнатую меховую шубу, летом — мы невольно заглядывались на него, так красиво он был одет: синий пиджак, черные панталоны, тиковая, светло-желтая жилетка, выглаженная и блестящая, золотая цепочка, толщиной в палец.

И какой он был опрятный! Он вытирал ботинки носовым платком, беспрерывно стряхивал с одежды пылинки щелчками, а после этого дул три раза коротко и быстро, а потом откашливался: хэ-хэ.

Ходил господин Вуча вовсе не так, как ходят все люди. Мы следили за ним издали. Он двигался быстро, мелкими шагами, легко как мышь, и, проходя мимо кучи мусора, всегда, бывало, сплевывал через плечо, а когда дорога была грязная, он перепрыгивал с камня на камень, отряхивая ноги, как кот лапки. У двери учительской он, обхватив бороду правой рукой, поглаживал ее, оскаливаясь, как собака, которая собирается зарычать, захватывал кончики усов пальцами, затем разжимал руку, сдувал с нее что-то, откашливался и входил в дверь тихо, неслышными шагами.

Уроки проходили гладко. Никто ничему не учился.

В классе было шестнадцать парт; на партах было шестнадцать «первых» и шестнадцать «старост»; над старостами — три «главных»: двое наблюдали за занятиями и один — за порядком. Старосты отвечали урок главным, первые — старостам, а рядовые ученики — первым. Рядовые ученики «подмазывали» первых, первые — старост, а старосты — главных; главный же, наблюдавший за порядком, не ставил отметок, а только отмечал одним, двумя и тремя крестиками тех учеников, которые не сидели смирно, когда ему хотелось, чтоб «была мертвая тишина»; он брал все что мог и от старост, и от первых, и от рядовых учеников. Главные били всех; старосты — начиная от первых и кончая рядовыми школьниками; первые тузили рядовых, рядовые — друг друга.

За отметку «плохо» не полагалось давать ничего, за «посредственно» — хлеб, сыр, маслины; за «хорошо» — половину пирога и пряника, за «очень хорошо» — кроме всего этого, надо было отдать еще бабки и новую металлическую ручку; за «отлично» — несколько мелких монет, преимущественно из новых денег, которые тогда только что были выпущены. Отметка «превосходно» — п (малая) и П (большая) — стоила пятьдесят бань.

Главные указывали старостам, что надо учить «отсюда и досюда», старосты в свою очередь указывали первым, первые — рядовым ученикам.

Обычно, когда господин Вуча входил в класс, мы все сидели, не поднимая головы и не отрывая глаз от книги, а он начинал проверять отметки. Получивших «посредственно» он таскал за уши, получивших «плохо» бил по ладоням широкой линейкой, тростью, а когда приходил в ярость, то пускал в ход даже четырехгранную линейку.

О! Тогда он был очень жесток! Он быстро теребил бороду, так что только пальцы мелькали, и безжалостно приказывал:

— Всыпь ему, басурману, десять ударов, всыпь ему десять!.. Ха!.. басурман!.. Десять!.. Пять как придется и пять — ребром линейки!

Главные били немилосердно. Сколько раз я слышал звуки: «Ж-ж-ж» и вслед за тем: «О-о-ой». Мы трепетали от страха, дыхание у нас замирало.

Я помню, как однажды у меня скопилось пятьдесят бань — я собирал по копейке деньги, которые мне давала мама. Две недели подряд я получал только «посредственно» и «плохо». Господин Вуча драл меня за уши, бил по ладони, а когда пришел черед четырехгранной линейки — «пять как придется и пять — ребром», я отдал старосте пятьдесят бань. В этот день он мне поставил «очень хорошо», «превосходно» малое и «превосходно» большое.

Господин Вуча, увидя такое чудо, затеребил бороду и злобно засмеялся.

— Ха, басурман, видишь, басурман, захочет, так выучит, басурман, ну-ка, всыпь ему три раза ребром линейки, ведь может басурман, а не хочет!

Понедельник для господина Вучи — день новостей. Новости эти были хроникой предместья. Господин Вуча сидел за столом, облокотившись и подперев голову руками. Один из учеников быстро поднимал руку, вытянув два пальца.

— Что?.. Случилось что-нибудь?

— Новость, господин Вуча.

— Хорошо, басурман… расскажи, басурман.

И тот начинал:

— Один барышник сдавал внаем для работы на гумне необъезженную лошадь; поблизости играл маленький мальчик и нечаянно попал на круг, где ходила лошадь… она растоптала его копытами; мальчика подняли мертвым, с разбитой головой и всего в крови.

Господин Вуча вздрагивал, бледнел и, застегивая сюртук, говорил:

— А, басурманский сын!

Поднимался следующий и начинал:

— На наших соседей напали грабители. В доме было пятеро детей. Двое спали с матерью, трое — с отцом… Мне страшно рассказывать, господин Вуча…

Вуча, дрожа, спрашивал:

— Детей они убили?

— Троим они отрубили голову топором… Остальных задушили…

— О!.. басурмане… А мать?

— Не знаю, что с ней сначала сделали… Только потом задушили ее полотенцем.

— Видишь, басурман!.. Что они могли с ней сделать? Они убили ее, злодеи… а мужа?

— Они содрали с него кожу с ног до головы, потом разрезали его на мелкие кусочки и сложили их грудой посередине комнаты, а в верхушку этой груды воткнули голову с оскаленными зубами…

— О! О! С оскаленными зубами!.. Припэшел, иди сюда, негодяй!.. Иди сюда!

Припэшел — была курчавая собачонка, с которой он никогда не разлучался.

— Иди сюда! — кричал господин Вуча, прогуливаясь по классу.

Поднимался и третий. Он знал нечто «более потрясающее». Затем вставал четвертый, пятый, и каждый с выдумками — кто во что горазд.

Звонок. Молитва. Урок кончен.

После полудня, все в тот же понедельник, был осмотр одежды и головных уборов. Одежда должна была быть чистой и заштопанной. Головные уборы на тесемках, завязанных вокруг шеи, должны были висеть за спиной.

Господин Вуча проверял нас всех подряд. За ним шли трое главных: один с тростью, другой с широкой линейкой и третий с наводящей ужас четырехгранной линейкой.

Пока он осматривал всех, пока он читал наставления одним и бил тех, кто этого заслуживал, колокол уже звонил на перемену. Мы все вскакивали. Один из главных читал молитвы: «Царю небесный», «Верую», «Свете тихий», господин Вуча бесшумно, крадучись, расхаживал по классу с палкой в руке, чтобы можно было всыпать тому, кто не стоял смирно и покорно перед ликом бога.

И часто, когда мы доходили до слов: «И паки грядущего со славою судити живых и мертвых», слышались звуки: «Ж-ж-ж, трах, шлеп, хлоп, о-о-ой! Ха!» и восклицания: «Басурман!»

Таковы были уроки по понедельникам.

В четверг, после полудня, мы не учились, был традиционный отдых в середине недели. Утром школу приводили в порядок, а потом у нас были практические занятия. Господин Вуча, сопутствуемый главными, которые, как всегда, были во всеоружии, засыпал каждого из нас вопросами, причем ответы мы заранее должны были вызубрить.

— Как должен приходить ученик в школу?

— Выучив уроки.

— Как должен сидеть ученик за партой?

— Прямо, с шапкой за спиной, устремив глаза в книгу.

— Как должен идти ученик по улице?

— Чинно, не дразнить собак, не браниться и не драться.

— Сколько народностей в Соединенных княжествах?

— Много, но по численности и уму на первом месте четыре с половиной миллиона румын; румын всегда обведет вокруг пальца и турка, и русского, и немца, и татарина, и попа, и цыгана.

— Как румын узнает грека?

— Он заставляет его сказать: «Ретевей де тей мириште де мей»^[32].

— А как говорит грек?

— Причмокивая губами, шепелявя и брызгая слюной, говорит: «Ретавела телатин дела милисте мела».

Так заканчивался и четверг.

Мы укладывали книги в сумки, молились о ниспослании нам разума, знаний, здоровья, за благополучие родителей и учителей и удирали играть в «свинью», в бабки и запускать змеев.

В субботу готовились к воскресному дню. Руки, лицо, уши, шея и волосы должны были быть вымыты с мылом, а ногти — подстрижены. Осмотр начинался с утра. Господин Вуча бил «басурмана» по ладони, залеплял в лицо ему пощечины, докрасна драл за уши, нещадно трепал за волосы и награждал подзатыльниками.

С ногтями нашими он вел непримиримую войну. Если они не были тщательно подстрижены, мы должны были состроить из пятерни «цыпленка», сжав пальцы в виде цветка, ногтями вверх, и господин Вуча четырехгранной линейкой наказывал этого басурманского «цыпленка». И наказание было таким жестоким, что мы вопили от боли. А господин Вуча, подпрыгивая, пощипывал бороду, словно играя на гитаре, хохотал, быстро моргал глазами и повторял то и дело:

— Сделай-ка цыпленка, басурман! Ишь, как запрыгал, басурман!.. Будто убивают его… Главный, всыпь ему как следует… Еще раз… еще пяток!..

И если крики становились громче, то он не только не убавлял числа ударов, а, напротив, увеличивал их.

Вторник, среда, пятница…

Он вызывал к доске или к географической карте одного из главных. Главный староста невнятно бормотал названия уездных городов, назойливо повторял определения частей речи, мялся у доски, не умея решить пример на умножение.

Господин Вуча зевал, протирал глаза, теребил бороду, пока ему не надоедало.

— Достаточно, басурман… Вижу, что знаешь… Хорошо, басурман… Теперь надо бы поймать какого-нибудь басурмана… Иди на место. Говори «пароль»!

Главный староста кричал громким голосом:

— Глаза в книгу, не отвлекаться, полная тишина и ни малейшего движения. Иначе пять подряд и без обеда.

«Пять подряд и без обеда» означало, что тот, кто пошевелит рукой или хоть слегка повернет голову, отведает пять ударов тростью по ладони и его до ночи запрут под замок.

Все застывали, устремив глаза в книгу.

Господин Вуча закрывал глаза и притворялся, что спит (иногда он и впрямь засыпал). Он подпирал голову руками, прикрыв лицо растопыренными пальцами: ему непременно надо было изловить какого-нибудь басурмана.

Просидев так час в тупом оцепенении, мы чувствовали, что у нас начинала кружиться голова. Мы слышали дыхание друг друга.

Мысль, что нельзя пошевелиться, утомляла нас. Голова начинала дрожать, затылок и шея немели. В летнюю жару пот струился у нас по лицу и стекал за рубашку. Самые слабые из нас не могли удержаться, чтоб не пошевелить рукой, ногой или не отереть щекотавшие их струйки пота.

Этого было достаточно.

Преступление каралось.

Господин Вуча радостно вскакивал из-за стола, теребил бороду и кричал довольным голосом:

— Ага, басурман! Поймал басурмана! Главный, наблюдающий за порядком, — пять подряд и без обеда!

Если же не удавалось никого изловить, то сыпались доносы на виновных в хранении бабок.

— Ну, сорванцы, у кого еще есть бабки? — спрашивал господин Вуча.

И мальчики, одни из злости, другие по глупости, начинали:

— А вот такой-то взял у этого десять «альчиков» и «хруль».

— Ха, басурман!..

— У такого-то полный чулок «катышков»…

— Ха, басурман!..

— У такого-то пять свинчаток, три битка со свинцом с правой стороны и два с левой.

— Ха, басурман!..

— Такой-то выиграл двадцать «козанков».

— Ха, басурман!..

И он всех записывал. На другой день мы должны были принести битки, альчики, катышки, свинчатки, гвоздыри, иначе нас били по ладоням утром и после обеда, и так всю неделю, пока мы не приносили их. А у кого не было столько бабок, тот выклянчивал у родителей денег, чтобы докупить недостающие.

Набив ящик стола доверху бабками, господин Вуча открывал аукцион.

— Ну, теперь посмотрим, почем продаются бабки!

И мы тотчас же:

— Возле церкви святого Штефана за три копейки дают три альчика и один хруль…

— В Олтень — четыре альчика.

— В Новой Деля — три.

— В Лукач три альчика и один хруль.

— Возле Троицы битку за пятачок.

Сокровища, которые мы так страстно желали получить, господин Вуча делил между всеми. Он записывал, сколько дал каждому, и в течение трех дней надо было принести ему деньги. Тот день, когда он получал деньги, был для нас счастливым: в этот день господин Вуча никого не бил!

А вот когда у него пропадал Припэшел… какое это было счастье для старших учеников!

Сразу несколько человек подымались, чтобы высказать свои предположения насчет того, где может быть Припэшел.

— Я встретил одну собачонку на такой-то улице…

— А я заметил другую, красивую, совсем в другом месте…

— Я видел белую и курчавую у одного доктора…

— Ого, басурман, повеса этакий, негодяй! Найдите мне его, а то госпожа огорчится (госпожа — это жена господина Вучи)… Какой басурманский повеса… Маленький, а бедовый…

И тотчас же человек десять уходили искать Припэшела; это были старшие ученики; у них водились деньги, они могли купить колбасы, ветчины и сосисок, чтобы приманить Припэшела.

Но и у нас, у младших, были свои радости.

В летнее время, в жару, господин Вуча сильно потел. А он любил жизнь, как отшельник бога. Он переводил нас всех в одну комнату — у нас в классе были две комнаты, отделенные друг от друга дверью, — раздевался, снимал рубашку и посылал одного из младших учеников высушить ее на солнце. Надо было расстилать рубашку только на полыни, а не то «пять подряд и без обеда».

Однажды он послал и меня. Сознаюсь — грешен: проходя мимо кадки с водой, я вылил на рубашку две полные кружки.

Рубашка так и не высохла до самых четырех часов, а я прогуливался вокруг того места, где она сушилась, и то и дело бегал к господину Вуча, докладывая ему:

— Не сохнет, господин учитель, она вся пропотела.

Господин Вуча слуг не держал. Слугами были мы, если не считать кухарки. Он вносил в рыночный список только тех, кто был беден и плохо одет.

Когда он выбирал, кого следует отправлять на рынок или в бакалею, то делал перекличку:

— Такой-то!

— Здесь!

— Ого, басурман!.. не пригоден… споткнется с корзиной… упадет еще… Не пригоден!

Разумеется, нет.

Это белоручка, здоровый, румяный, изнеженный, в красивой соломенной шляпе и в сверкающих ботинках.

— Такой-то!

— Здесь!

— Хорошо… Браво, басурман, пригоден!.. В список! Пригоден! Слабый и бледный. Сапоги грубые и большие. Одет в лохмотья, руки красные, потрескавшиеся.

— Такой-то!

— Здесь!

— Дуралей!.. Ротозей… Забудет корзинку… Дуралей!..

Правильно. Дуралей. В темно-сером охотничьем костюмчике, обшитом зелеными галунами, в брюках галифе и в лакированных сапожках. Помещичий сынок. В плохую погоду он приезжал в школу на пролетке.

И странно — они же не были пригодны и для «пять подряд и без обеда».

Пригодными таскать корзины были лишь дети окраин — раздетые, голодные, безропотные сироты.

Нас отбирали по два. Каждый день двое учеников являлись в школу для того только, чтобы ответить: «Здесь — здесь — дежурный по рынку». И они отправлялись на дом к господину Вуче, на улицу Лукач. После того как они делали покупки, госпожа заставляла их весь день убирать дом, вытряхивать тюфяки и подметать двор.

А какие славные вещи покупал господин Вуча на рынке! Как я пожирал их глазами, глотая слюнки! Свежий хлеб из булочной «Белые глаза», белый и хорошо поджаренный. Один запах чего стоил! А колбаса, а копченое мясо, а халва, а миндаль, а плитки шоколада, а крупные фисташки, жареный горох, желтый изюм и финики в коробках! И все это мы ему сами притаскивали, своими руками.

Как все это было вкусно — у меня даже слюнки текли, но как тяжело было носить это! И ни разу господин Вуча не сказал: «Вот, на и тебе, басурман!»

Особенно мучительно было нести от самого рынка до дома госпожи булки, колбасу, фисташки и миндаль! Я отворачивался от корзинки, но булка и колбаса благоухали, а фисташки и миндалинки постукивали. Они были как живые. От запаха хлеба и колбасы у меня щекотало в носу, а стук фисташек дразнил слух. Все это заставляло меня поворачиваться к корзине, в которой я нес груз чужого счастья.

Мог ли я стащить что-нибудь?

Ну, что вы!..

Вы не знаете, как часто терзала меня эта мысль!

Но меня останавливала не христианская мораль. Я был уверен, что бог на моей стороне. Но откуда я мог знать, что отмечал бакалейщик в маленькой тетрадочке?

И потом ведь вы не были знакомы с госпожой. Высокая, худющая, а глаза… Боже, что за глаза! Какие пронзительные глаза, и как они у нее бегали! Если бы ее взгляд был прикован ко мне в течение четверти часа, то, наверно, просверлил бы мне лоб насквозь.

Когда я приносил ей корзинку, она открывала тетрадочку, читала про себя, шевеля губами, потом смотрела на меня: на мои руки, на мой рот, на пазуху, на карманы. Мне казалось, что своим взглядом она раздевала меня и перетряхивала все мое белье.

Господин Вуча приучил нас быть трусливыми, лживыми, доносчиками, бездельниками; мы могли бы легко приучиться и к воровству, но глаза госпожи были более беспощадными, чем христианская мораль!

Я был уверен, что ее глаза могли мгновенно взвесить колбасу и сосчитать фисташки и миндалинки!

Какие прекрасные мечты разрушила во мне господская школа! Вместо воображаемых дворцов, какие рисовались мне во время прогулок с Гривеем и с кошкой за пазухой, я нашел какие-то маленькие грязные постройки с облупившейся штукатуркой. Вместо преподавателя, знающего и ласкового, я попал в лапы почти выжившего из ума жестокого старика.

Я ненавидел его безграничной ненавистью неповинной жертвы.

Если бы он сгорел, я плясал бы от радости!

Дома я не рассказывал ничего. Сострадание матери и отца убило бы во мне последнюю каплю гордости. Они не разрешили ни одному из моих братьев взяться за торговлю, так как, прежде чем стать хозяином, надо было побыть «слугой»; ох, если бы они только знали, что раз в неделю я бываю слугой!

Я не жаловался, но каждый вечер, когда мама заставляла меня читать молитву, я заканчивал ее словами: «Боже, сжалься надо мной и возьми к себе господина Вучу: он не учит нас ничему, только бьет и посылает с корзинкой на рынок!»

И ее, госпожу, я терпеть не мог; но однажды, в последний день экзаменов, она мне доставила такую радость, что я был отмщен за целый год страданий.

Я и один мой приятель были в тот день дежурными.

С утра мы отправились на дом к господину Вуче.

Он встретил нас в халате и очень обрадовался:

— Хорошо, басурмане, очень хорошо, «превосходно» — в высшей степени, у нас сегодня много работы!

В сарае он нам указал на груду сбруи, позеленевшей от плесени; медные части ее заржавели.

— Вот, басурмане, почистите, вымойте и смажьте сбрую, до вечера вам хватит времени.

— Но вы еще у нас не приняли экзамена, господин учитель, а сегодня последний день…

— Ладно, басурмане… не страшно… Я знаю, вы славные мальчики…

У господина Вучи был кабриолет и две пары шлей. Когда наступали каникулы, он покупал лошадь, а как только в школе начинались занятия, продавал ее.

Вдвоем мы с трудом вытащили сбрую. Мне было девять лет, но приятелю моему, к счастью, исполнилось уже четырнадцать.

Двор был большой, поросший густой травой, усеянной золотыми одуванчиками.

Под старым ореховым деревом — колодец.

Около этого колодца мы начали тереть щебнем сбрую.

Господин Вуча вышел на террасу, собираясь идти в школу, как вдруг раздался язвительный голос госпожи:

— Послушай, куда ты отправляешься?

— В школу, Бибилой.

— А Припэшел? Прошла неделя, а ты все еще не нашел его.

— Ах, Бибилой, это такой повеса, негодный басурман!.. Мы его найдем… Я послал на поиски пятнадцать учеников…

— Да иди же сюда, наконец!

Господин Вуча дрожа вошел в дом. Перебранка началась из-за покупок на лето, потому что на следующий день после экзаменов они должны были ехать в деревню.

— Не хватит!

— Нет, хватит!

— Икры не хватит!

— Нет, хватит!

— Каштанов не хватит!

— Нет, хватит!

— Колбасы ты взял мало!

— Нет, достаточно…

Затем голос госпожи стал еще резче, перешел в визг.

— Хватит? Да?!.. Достаточно?.. Да?!. А я говорю не хватит и недостаточно!

Тут послышалось: «Ж-ж-ж, трах, шлеп, хлоп». А господин Вуча только жалобно причитал:

— Что ты делаешь, Бибилой! Перестань, Бибилой! Не бей, Бибилой! Я куплю, Бибилой!

Он спустился по лестнице красный как рак.

Вот так чудо! Какая радость для меня! Я считал, что только он дает другим «пять подряд и без обеда». Но вот полновесные «пять» получил и сам господин Вуча!

Я смеялся до упаду. Мой приятель все время повторял:

— Что ты делаешь, Бибилой?.. Перестань, Бибилой!.. Не бей, Бибилой… Я куплю, Бибилой!..

Наконец, я успокоился. Вытер слезы и спросил приятеля:

— Да как же это может быть?.. Чтоб госпожа била господина Вучу?..

Он мне ответил с хитрым видом:

— Она его лупит. Я знаю еще четыре случая, кроме сегодняшнего. Да еще как лупит! Она меньше его, а он очень большой. Она молодая, а он старый…

Я ничего не понял. Мы были меньше его, мы были моложе, а все же он бил нас…

И, натирая ремни сбруи, я сказал:

— Боже, продли дни госпожи, все же до самой смерти только она одна будет меньше его.

Вечером, мы закончили чистку и смазку сбруи и были переведены в третий класс.

Когда я поступил в господскую школу, мне было восемь лет, я знал четыре арифметических действия и дроби. Теперь мне было девять лет, я перешел в третий класс, и я уже не знал ничего, кроме сложения и вычитания.

Но мне все равно — школа-то господская…

И я весело побежал домой.

Гривей, как всегда, выскочил мне навстречу; виляя хвостом, он лизал мне руки.

— Послушай-ка, Гривей, упаси тебя бог от господской школы!

На следующий день я чувствовал себя свободным. Я простил господина Вучу.

Перевод М. П. Богословской.

ВДОВЫ

Нечего людям делать, вот они и ссорятся; заведут разговор, один скажет что-нибудь не так — и готово!

А глупость-то тут как тут — подстерегает человека, как волк заблудшую овечку! А уж коли затаит человек в сердце злобу, тут уж держись: ничем его не проймешь, хоть сули ему золотые горы! Тогда и мед ему покажется горьким и цветы — чертополохом! И чего только на свете не бывает! Право, даже и вообразить себе трудно! Вот, кажется, и добрый человек, и умом бог его не обидел, а вдруг, ни с того ни с сего, возьмет да и вспылит из-за пустяка! Ты к нему с открытой душой, а он уж невесть что думает, уж настораживается, недруга в тебе видит! Уж нос воротит! Лиха беда начало, стоит только вспыхнуть ссоре — и прежней доброй дружбы как не бывало! А уж потом только держись: вражда, зависть…

Вот так-то! Коли дело дойдет до того, что нельзя и словечка сказать спроста, нельзя и взглянуть, не подумавши, коли дойдет до того, что станешь считать, сколько стаканов вина выпил твой друг у тебя за столом, чтобы и самому потом при случае не просчитаться, — вот тогда дружбе конец, ведь так уж заведено, что настоящая дружба всегда свободна и искренна.

Все диву даются, когда узнают, что матушка Иана и матушка Гира в ссоре. Раньше этих соседок, бывало, водой не разольешь, а теперь все в селе, от мала до велика, знают, что они на ножах.

Дети и те удивляются и, когда скачут верхом на палке, загоняя своих воображаемых жеребцов почти до упаду, то украдкой посматривают на их дома и навостряют уши, — хоть бы словечко уловить! А потом мчатся стрелой и говорят, подражая взрослым: «Как это нехорошо!», «Свет-то стал злым!», «Они вот бранятся и бог весть что друг на друга наговаривают!»

Матушка Иана и матушка Гира — вдовы. У матушки Ианы — дочь Ирина, а у матушки Гиры — сын Рэдукану. А ведь когда-то их семьи были большие, да какие трудолюбивые! Но иноземные солдаты занесли заразные болезни и всякие недуги, и немало народу погибло тогда!

Хоть и овдовелиони, а вот, слава богу, живут в достатке, на рождество у каждой окорок, на пасху обновка, а на весеннюю ярмарку ведра и кувшины новые, да по усопшим есть на что поминки справить!

Умерли мужья и оставили вдовам в наследство дома хорошие, пристройки, да все на фундаменте, чтоб стояло крепко, не прогнило, сады с абрикосами и сливами, огороды с цветами и овощами, и все это окружал плетень с терновым навесом и такой густой, что сквозь прутья его и не разглядишь ничего. Водились у них и деньжата про черный день!

Частенько соседки спрашивали друг у друга совета в делах и так рассуждали: «Вот, кажется, все есть у человека — живи себе да радуйся, ан нет! — не довольствуется душа, подавай еще — уж на чужое добро зарится, так бы вот и украл, коли мог бы! Вот уж кто истинно век нищим будет! А с нас и своего добра хватит!»

И сновали ли они пряжу, растянув ее по всему двору, словно белый пояс, взбирались ли на шелковицы, чтобы наполнить передники листьями для гусениц, всегда, бывало, подбадривали друг друга добрым и разумным словом:

— Видишь, соседушка Гира, когда довольствуешься немногим, тогда и бог помогает. Смотри-ка слив-то сколько у нас, ветки так и ломятся.

— Твоя правда, Иана. А как гусеницы-то твои? Мои так едят — прямо диву даюсь.

— Куда уж лучше! Ведь самые отборные, дай бог им здоровья, с палец толщиной, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!

— Я решила: в день святой Марии зарежу самую жирную индейку и устрою в саду пир горой, уж больно все у нас ладно идет! Мой-то, Рэдукану, каков молодец, управляет лошадьми не хуже, чем бедный покойник, царство ему небесное! А ведь ему в рождественский пост только семнадцать годков будет! Чистит, чистит коня скребницей, на попоне — ни дырочки, дай бог ему здоровья; а верхом груженную телегу плечом подымает, подумай только, будто в ней и нет ничего.

— Ну, кумушка Гира, не подумай, что я завидую, но прямо скажу тебе, мне куда тяжелее; ведь одно дело — парень, а другое — девушка, да еще в доме вдовы. Ирина моя — работящая, нечего сказать, а все ж нет мужского глаза в хозяйстве. Что ни говори, совсем другое дело, когда мужчина проходит по двору: куда ни ступит, так одним взглядом все охватит! И птица, и собака, и свинья — так и сторонятся, съеживаются от страха, шутка ли сказать, настоящий хозяин идет! А что ты думаешь… животные и те понимают! Вот Ирину щенята тянут за платье, а свинья, чертовка этакая, задирает рыло кверху и хрюкает — еды просит, утята-лодыри убегают от наседки и ходят за Ириной, клювы свои разинут, жадные такие…

— А как ты, соседушка, думаешь, что бы это все значило, а? Что ж, разве худо было бы из двух дворов один сделать, а из двух столов — один большой, и скотина наша тогда была бы вся вместе, хозяйка бы ее холила, а хозяин в строгости держал, и у тебя бы тогда сын был, а у меня дочка!

— Дай-то бог, кумушка!

— А что, ты не примечала, ладят ли они? Ну что же, так и должно быть, наше-то дело стариковское, теперь их черед пришел!..

— Дай-то бог!

— Вот так-то весь род человеческий и обновляется… Знаешь — как сейчас вижу: один малыш у тебя на коленях сидит, другой на спину забрался, третий в корыте… и бабушка знай снует туда-сюда — заморочат тебе совсем голову.

— Дал бы только бог!

— Мы ведь одной веры, и чего ж нам с греками, с болгарами, с турками да со всякими там чужаками связываться ради выгоды!..

— Упаси бог, кумушка!

Как-то раз они вот так же мирно толковали, и матушка Гира без всякого злого умысла, вовсе не желая обидеть Иану, сказала:

— Что это с тобой случилось, соседушка, — дом-то у тебя чистенький, а вот на одной стене желтое пятно — глина видна. Взяла б немного гашеной извести, просеянного песку, да и дело с концом! У дома-то ведь тоже свое лицо, как и у нас с тобой. Вот увидела бы ты меня неумытой, что бы сказала?

— Господи, а я и позабыла, чтоб мне сквозь землю провалиться.

— А знаешь, кумушка, ведь это девичье дело — чистоту-то в доме блюсти. Уж так спокон веку заведено!

— Что поделаешь, соседушка, одни девичьи-то руки у меня, а не десять: и цевки сделай, и нитки на них намотай, и чистоту наведи, и воду принеси…

— А кукурузные-то початки и тыквенные корки, почитай, уж год у порога валяются. А двору-то ведь, как и столу, пристало чистым быть. Вот положи я еду на грязный стол, что бы ты мне сказала?

— Твоя правда, Гира, вот сейчас спущусь только с дерева и вымету двор чисто-начисто.

— Так-то оно так, кума, да скажу я тебе — двор-то девушке мести положено; не приучи ее сейчас, потом уж поздно будет. Коль не возьмет она метлы в руки, метла сама мести не будет!

— Ну сама посуди, в четырнадцать-то лет за всем не углядишь.

— Дай себе только волю, а уж там… Лень-то ведь, как свинья… почесал ее раз по брюху, а потом хоть бей, она все равно в дом полезет!

— Грех тебе так говорить, Гира! Да разве моя Ирина ленивая?

— Да, может, и нет… а вот я-то в ее годы уж до чего проворна была, работа, бывало, так и спорилась. В комнатах все так и сверкало белизной, на дворе — ни соринки; кажись, если б завалинка хоть в одном местечке облупилась, руки бы себе отрубила.

Тут уж матушка Иана не выдержала. Дочь была ее единственной отрадой! Она сердито рванула ветвь шелковицы, сунула листья в передник, откашлялась, отерла рот и сказала обиженным тоном:

— Ну что ж, кумушка, уж какая есть: каждому свое мило! Ирина у меня, по милости божьей, один свет в очах; будь она и виновата в чем-нибудь, не убить же ее теперь за это! Ведь дитя-то — не ангел, и тебе небось немало возни с твоим Рэдукану!

— Упаси бог! Не привелось! Не с кого ему дурных примеров-то брать. Ведь недаром говорится: с кем поведешься, от того и наберешься!

— Ну, коли так, то прощай, кума! — сказала матушка Иана и, заткнув за пояс передник, быстро спустилась с верхушки шелковицы.

— Прощай, — сухо ответила Гира; потом, словно вспомнив о чем-то, нехотя прибавила:

— Завтра… ваш черед… Придете к нам? Ждать вас к обеду?

А матушка Иана, пробираясь среди сливовых деревьев, пробормотала невнятно:

— Посмотрим… может, и придем… да только вот… надо еще двор убрать… дом побелить… посмотрим… может, и придем… не знаю…

И как пришла матушка Иана домой, так и швырнула в сердцах листья посреди комнаты. Гусеницы плотной, светлой массой ползали по этому зеленому лиственному ковру. А матушка Иана даже не смотрела на них, даже слова доброго им не сказала, а до сих пор, бывало, и не наглядится на них. Ирина наматывала нитки. Матушка Иана молча схватила метлу, что стояла в углу около сарая, и давай мести, да так, что тыквенные корки и кукурузные початки в разные стороны полетели. Потом быстро взяла кусок негашеной извести, смешала с водой и несколько раз провела кистью по пятну на стене. Ирина отложила веретено и подошла к матери.

Тонкая сборчатая сорочка с широкими короткими рукавами плотно облегала ее талию, спину и обрисовывала высокую, округлую грудь. Щеки у нее были нежные, а черные глаза влажные, блестящие, ясные и чистые. Понятно, почему матушке Иане горько было, когда ее Ирину обижали!

Раньше никогда матушка Иана не бывала такой хмурой.

Тяжело на душе у нее было. Проводя по стене кистью, она то и дело останавливалась и всякий раз, заправляя под зеленый платок выбивавшиеся на виски седые волосы, тихо шевелила губами, будто говорила сама с собой. Наконец, Ирина спросила робко и ласково:

— Что это с тобой, матушка? Кто тебя огорчил? Я уже кончила наматывать нитки. Почему же ты мне не сказала — я бы сама подмела двор?

— Ничего, родная, — ответила Иана, — ничего… вот каковы люди-то… Все им не так: то двор не подметен, то стены грязные, то одно, то другое — душу всю вымотали. Ну вот Гира, что ей вздумалось, чего она взбеленилась… с левой ноги встала, что ли?

Ирина призадумалась. Матушка Гира сказала что-нибудь злое, насмеялась над ними? Да этого быть не может! Да разве бывают на свете злые люди? А уж тем более матушка Гира… ведь у нее сын такой ладный, веселый, а сама она придет ли, бывало, уходит ли — всегда с приветливым словом: «Здравствуйте, соседушка!» — «Прощайте, соседушка!» — «Что у вас нового?» — «Ирина, а ну-ка подставь-ка и другую щечку». — «Дай теперь и глазки твои поцелую». — «Будь здорова, милая». Так, значит, человек может быть не таким, каким кажется? Ведь матушка Гира, даже когда смотрит на их гусынь с гусятами, которые щиплют травку во дворе, на наседок с цыплятами, что клюют гречиху, на индеек и на нежных пушистых индюшат, вся так и светится радостью, подбоченится и говорит, да сердечно так: «Растите на здоровье, скотинушка и птица домашняя, размножайтесь, как морской песок». Стало быть, она им только добра желает! Тогда как же она могла обидеть матушку Иану? Огорчилась Ирина, ничего она толком понять не может. Прислонилась головой к стене и спросила:

— Матушка, а что с человеком бывает, когда он озлобится? Он забывает о том, что раньше было? Гневается так, что лучше ему и на глаза не попадаться? И что ж, никогда он уж больше не будет таким, как прежде, добрым, хорошим?

— Эх, родная моя, — отвечала Иана с горькой усмешкой, — да будет, будет… уж так человек устроен… приходит ведь время, и перелетные птицы тоже домой возвращаются… но уж коли зарядит дождь, увянет листва, погибнут колосья, и плоды уже не родятся…

Ирина вздохнула. Стыдно ей было, а то бы расплакалась! Слова матери заставили ее призадуматься.

— Мама, завтра воскресенье и наш черед: мы пойдем обедать к матушке Гире?

— Отбери-ка лучше фасоль для похлебки да растопи утром печь: лепешки сделаем, испечем перец да баклажаны… Будем обедать дома, — ответила Иана, входя в дом.

Ирина не шелохнулась. Ее прямо в жар бросило: чесался правый глаз, уши горели, в горле пересохло от волнения. Не в силах больше сдерживаться, она так горько заплакала, будто мать похоронила; она даже не знала, кто ей дороже — Иана или Гира, так горячо любила обеих.

В это воскресенье они не обедали вместе. И обе пожалели об этом. Гира думала:

«Ну ладно… может, я и была виновата… но почему они ко мне не пришли? И слова ей не скажи, сразу из себя выходит!.. Вот тебе и добрая соседка!»

У Ианы кусок застревал в горле.

«Ну хорошо… может, зря я погорячилась… но кто начал? Вот пришла бы ко мне и сказала просто: «Полно, кумушка, пожалуй-ка к нам на обед…» Ну что тут особенного?»

И так проходили дни за днями. Дошло до того, что соседки стали даже бояться друг друга. Вначале они здоровались, смотрели друг другу в лицо, потом при встрече стали опускать глаза и, наконец, вместо обычного приветствия лишь нехотя кивали головой.

А когда наступила зима, они жаловались детям, которые слушали их печально и молчаливо:

— Иана-то… вихрем мимо меня мчится! Ну и ну!

— Слышь ты! Гира-то точно в монахини постриглась, даже и не смотрит на меня, глаза отводит… боится, сглажу ее, что ли?

— Да что уж говорить, Иана лучше по грязи пойдет, чем встретится со мной на тропинке!

— Вишь ты, Гира-то как разбушевалась… будто только ей одной и можно по тропинкам ходить… как увидит, что я хочу пройти, так идет по тропинке — еле ногами передвигает, — это чтоб я подольше постояла да подождала…

— А знаешь, Рэдукану, Иана увидела, что я за ворот-то берусь, да как бросит ведро в колодец — чуть руку мне не оторвала! Подумать только!

— Вот, Ирина, милая, ясно же как божий день… были мы в церкви, я возьми да протяни свечу — у Гиры-то свеча горела, вот я и хотела свою-то зажечь, — а она притворилась, будто свеча у нее из рук падает, та и погасла! Все женщины сразу догадались…

Правда, иногда Рэдукану все же приходил к матушке Иане, но уж не засиживался так долго, как раньше. Наведывалась и Ирина к Гире: «Как поживаете?» Да с тем и уходила.

Так прошла почти вся зима. Раньше старухи всегда поглядывали, топится ли у соседки печь. Теперь этого и в помине не было! Если одна слышала, как другая рубит дрова, то непременно ждала, чтоб та кончила; боялась, как бы она ее через забор не увидела! Но вот в последний день мясоеда, перед великим пасхальным постом, уж грех не соблюсти старинные дедовские обычаи: есть вместе пирог с творогом, подвесить к потолку на веревочке кусок нуги и откусывать парню и девушке по очереди — только чур, руками не дотрагиваться! Хоть бы обменяться нугой или двумя свечами! Грех, что и говорить!

Снегу навалило по колено. Из труб домов рвались густые клубы дыма. К вечеру туман постепенно окутывал слободку. Сады и крыши домов чуть виднелись в синей дымке. В окнах мерцали желтоватые огоньки.

— Ирина, снеси-ка поскорей Гире свечи и нугу, — сказала матушка Иана, — а я пока присмотрю за лепешками.

И когда Ирина ушла, матушка Иана, которой не терпелось доказать, что она куда учтивее Гиры, сердито проворчала:

— И чего они нос-то задирают?.. Могли бы и сами к нам прийти — небось ноги бы не отвалились!

А Гира, увидев Ирину со свечами и нугой, так и вспыхнула вся и, нахмурившись, подумала: «Позор-то какой! Значит, Иана первая меня поздравила. Что ж, видно, надобно терпеть!»

— Свечи-то какие — ну чисто столбы! Почитай, на весь год хватит!

А свечи были небольшие. Бедная Ирина поцеловала руку у матушки Гиры, опустив глаза, поздоровалась с Рэдукану, постояла-постояла, да и ушла. Огорчилась она — какие люди-то, и не поймешь их!

Пришел и Рэдукану к матушке Иане. Иана косо взглянула на него, помрачнела и сказала, качая головой:

— Гмм! Ну и нуга! Пальчики оближешь! И где вы столько орехов-то отыскали?!

А на самом деле нуга была раскрошенная, темная, а орехов и не видать было! Рэдукану покраснел, комкая в руках шапку, сбивчиво пробормотал какое-то приветствие; потом пристально посмотрел на Ирину, которая едва сдерживала слезы. Уже стоя на пороге, он проворчал, глубоко огорченный тем, что матери их повздорили из-за пустяка:

— Да, видать, так оно и есть… обе рехнулись!

И, даже сами того не желая, старухи стали врагами. Не иначе, как нечистый попутал: все время ворчали друг на друга. Однажды утром Иане показалось, будто бы Гира вылила к ней в огород помои. Разъяренная, она вихрем влетела в дом и бросилась к дочери:

— Подумай только, Ирина! Прямо светопреставление какое-то! Она выплеснула помои ко мне во двор! Не нашла другого места, что ли? Я грязь за ними убирать не собираюсь!

А на другой день и она вылила помои в огород матушки Гиры. Соседи начали шептаться: «Старухи-то совсем одурели, сторонятся друг друга, бранятся, просто стыд потеряли! Чай, не маленькие — жизнь прожили!»

Слух этот дошел и до Ианы с Гирой. И, потеряв всякую надежду на примирение, они еще пуще озлобились друг против друга.

Близилась весна. Как-то матушка Иана дернула Ирину за фартук и гневно сказала:

— Ты вот все ладила, что я, мол, ничего не смыслю! Ну кто же, по-твоему, обломал мне все сливы около забора, если не сама Гира?

— Может, это ветер, мама, — ответила Ирина.

— Будет чепуху-то городить! Ветер тополя ломает, акацию, абрикосы, груши, яблони, айву, ореховые деревья, но никак не сливы, когда на них ни листочка, ни плода… Не так ли? Ну погодите у меня, и у вас в саду ветер погуляет, уж помяни мое слово!

На другой день матушка Иана обрубила ветки слив, которые свешивались через забор прямо к ней в сад. Теперь у обеих соседок сливы, что росли возле забора, уменьшились наполовину.

Все в округе дивились!

Упаси бог от этакой беды!.. А что-то еще дальше будет!

Снег уже стаял, пробивалась первая травка, цвели подснежники.

Как-то раз матушка Иана вышла из дому и в раздумье направилась к забору, где росли сливы. Кажется, вот все бы на свете отдала, думала Иана, только бы быть спокойной, только бы вернуть прежнюю дружбу… И тут-то ей почудилось, что кто-то в черной шубейке приблизился к забору и швырнул к ней в сад мертвую ворону.

Ах, вот как! Так, значит, над ее добротой издеваются? Она покаяться готова, а над ней смеются, всякие пакости чинят! Хорошо же, посмотрим, кто кого! Она подкралась к вороне, схватила ее за кончики крыльев и, покрутив несколько раз, что было сил швырнула в сад Гиры. Так и летала ворона — то туда, то обратно. Старухи, низко согнувшись, копошились в земле, как петухи, которые, только кончив драку, готовятся начать ее снова; вздрагивая и досадливо ворча, они с нетерпением поджидали момента, чтоб бросить падаль во вражеский огород. Сердца их так и трепетали от радости, когда они слышали, как дохлая ворона падала наземь. То Иана отступала — тогда торжествовала Гира, и, наоборот, когда Иана побеждала, — Гира сдавалась. Так и метались они, напоминая злобно рычащих собак, которых разделяет забор.

— Стало быть, мой двор для Ианы все равно что мусорная яма! — говорила Гира Рэдукану, потирая замерзшие руки.

— Теперь она мне и в дом может всякой нечисти принести и нож к горлу приставить! Чего ей! Она вон уже всякую гадость ко мне во двор бросает. Смотри, Ирина, чтоб ноги твоей у них не было! Чего доброго, люди еще подумают, что ты сохнешь от любви… — жаловалась Иана своей дочери.

А Гира негодовала:

— И говорить нечего, Рэдукану, ясно, как дважды два — четыре. Вот что я тебе скажу: собаки, которые от одной двери к другой бегают, плохо дом стерегут! И вот тебе, выбирай: мой дом или их! Ты что хочешь, чтоб вся деревня говорила, что они тебя приворожили?..

Дети молча страдали, и чем сильнее было их страдание, тем сильнее хотели они увидеться, поговорить, излить друг другу душу…

Старухи совсем обезумели, по ночам им мерещились всякие кошмары: загорелся дом, пришли турки…

Уже чувствовалось приближение весны, и вдруг ударили сильные морозы. Как-то раз Гире показалось, будто в ее плетне не хватает нескольких прутьев.

— Ах, вот оно что! Ну, погоди, кумушка Иана…

На другой день на рассвете она начала вытаскивать прутья из плетня Ианы. И до тех пор выдергивала их, пока от забора почти и помину не осталось.

Иана, узнав об этом, чуть не умерла от злости.

— Ах, вот как?.. Ну хорошо же, погоди!..

В полночь она тихонько поднялась, чтоб не разбудить Ирину, которая спала рядом с ней, оделась и быстро вышла в сад. Сначала она тщательно вымерила плетень, чтоб точно установить, какая часть плетня Гиры, а потом стала выдергивать сразу по нескольку прутьев.

— Вот тебе, вот! вот! вот!

И так до самого вербного воскресенья одна ломала, а другая выдергивала прутья из плетня, пока от него уже ничего не осталось, кроме кольев, торчавших, словно зубья редкого гребня. Ну, ладно, старухи — на ножах, но дети-то чем виноваты? Ведь они выросли вместе; еще в детские годы резвились они в зеленом саду, ловили бабочек, ели незрелые абрикосы, слушали сказки и, замирая от страха, прижимались друг к другу. Как трогательно и невинно было их представление, будто они «муж и жена»… Рэдукану приносил в корыте песок, воображая, что вернулся из далекого путешествия и привез пшеницу, а Ирина, повязав голову платком, ждала его под густой тенью орешника; Рэдукану дарил ей ромашки и чебрец, — чебрец она должна была положить за пазуху, а ромашки воткнуть в волосы… Как тяжело жить в разлуке! С каждым днем они становились все взрослее, все молчаливее и любили друг друга все сильнее и сильнее. О чем только не шептала им цветущая весна, о чем только не щебетали им птицы, и чего только не сулило им лето, обильное плодами! И как трепетали их сердца, когда они, бывало, сидели рядом, прижавшись друг к другу. А когда шестнадцатилетний Рэдукану, попрощавшись с Ириной, садился верхом на левого пристяжного и хлопал длинным бичом, он был горд, хотя отдал бы и коней и телегу, только бы не разлучаться с Ириной, которая, прислушиваясь к далекому звону колоколов, смотрела ему вслед, пока он не исчезал из виду в облаке пыли.

А вот матери в ссоре! Грех-то какой!

Дети ходили, понурив головы: бледные лица, тяжкие думы, на сердце грусть, в глазах печаль.

— Рэдукану, сынок, — сказала ему Гира в день пасхи, — что это ты такой растрепанный?.. Да на тебе лица нет!

Рэдукану промолчал, а старуха украдкой поглядела на дом Ианы, ворча себе что-то под нос и нехотя жуя крутое яйцо.

А матушка Иана с Ириной грелись на солнышке.

— Ирина, доченька, ты что это платье криво надела, и фартук на сторону съехал, косы не уложила как следует, да и монисто на тебе самое некрасивое — и это в первый-то день пасхи? И похудела… честное слово… точно все назло мне делаешь…

Ирина молчала. Матушка Иана метнула взгляд в сторону дома Гиры, покачала головой и вздохнула… «Ну! гм!»

А ночи! Какие были кроткие и прекрасные ночи! В ясном воздухе плыла серебристая луна.

— Рэдукану, что это ты все выходишь из дому? Тебе нездоровится? — пробормотала Гира спросонья.

Парень неслышно, точно кошка, подкрадывался к двери.

— Ирина, доченька, куда ты идешь?.. по ночам все выходишь из дому… Тебе что, неможется… а? — проснувшись, спрашивала Иана, а Ирина, вздрагивая, отвечала шепотом:

— Да нет, что ты!

Еще не прошла святая неделя. Однажды среди ночи Гира и Иана проснулись. Детей рядом не было, но постели еще были теплые. У обеих внезапно мелькнула одна и та же мысль.

Перекрестившись, матери поспешно оделись и на цыпочках вышли во двор, оглядываясь по сторонам. Крадучись, пробрались они между деревьями, уже покрытыми густой листвой. Дойдя же до середины двора и взглянув на плетень, от которого остались только одни торчащие колья, они остановились как вкопанные, пораженные тем, что увидели. Все закружилось у них перед глазами.

Между двумя кольями стояли Рэдукану и Ирина и умоляли друг друга не плакать. Лунный свет серебрил их белые одежды.

— Рэдукану, скажи по совести, тебе холодно?

— Мне не холодно… А тебе?

— Ничуточки…

— Ирина, может, ты домой хочешь, скажи по правде?

— Я? Нет. А ты?

— И я тоже не хочу…

Старухи, вытянув шеи, словно две собаки, подстерегающие дичь, замерли на месте. Они уже заметили друг друга, но ни та, ни другая не осмелились пошевельнуться.

Рэдукану и Ирина вытащили из-за пазухи по красному яйцу и похристосовались.

— Христос воскрес, Ирина!

— Воистину воскрес, Рэдукану!

Рэдукану поцеловал Ирину.

— Ударим и другим краешком… — сказал Рэдукану.

— Еще раз хочешь?

— Христос воскрес!

— Воистину воскрес!

И Рэдукану, обвив руками тонкую талию Ирины, поцеловал ее.

— Ирина, ты можешь ослушаться свою матушку?

— Нет, Рэдукану, упаси меня бог!

— И я тоже… А если они не помирятся…

— Никогда?.. Тогда я брошусь в колодец…

— А я под копыта лошадей…

Старухи содрогнулись. Их объял ужас при мысли о смерти детей, и они поспешили уйти, подавив рыдания: они боялись вспугнуть их.

Всю ночь они проплакали. Что же они будут делать без детей? «Это я виновата!» — «Безмозглая моя голова!» — «Это все моя гордыня!» — «Я пойду к ней!» — «Да я готова на ее дверях повеситься, только бы прощения вымолить!»

И они до самого утра не могли сомкнуть глаз.

Дети спали, утомленные бессонной ночью. Пристыженные, опустив головы, старухи двинулись навстречу друг другу, раздумывая, с чего бы им начать разговор. Подняв глаза, они встретились лицом к лицу как раз там, где ночью дети их жаловались на свою судьбу…

Старухи без слов схватились за руки и пристально посмотрели друг другу в глаза…

— Ну, кумушка Гира, кто же теперь выходит умнее: мы с тобой или дети?

Гира перекрестилась…

— А разве я не говорила тебе, что все образуется, по воле божьей?.. Это дьявол нас попутал: «Ломайте забор», а бог-то думал: «Ладно, слушайте рогатого, а я из двух дворов — один сделаю…»

Спустя десять лет две старухи, белые как лунь, с умилением глядели на своих резвых кудрявых внучат…

— Посмотри-ка, Чиока похожа на мать как две капли воды…

— А вот, Удря, пузырь этакий, вылитый отец…

Так беседовали они, сидя за пряжей под тенью акаций… Видно, уж так было суждено…

Перевод М. П. Богословской.

ПЕРЕД ВЫБОРАМИ

Спускаясь из Слатины по шоссе, вдоль которого справа тянутся прибрежные рощи Олта, а слева — цепи холмов, засеянных кукурузой, и неустанно погоняя четверку лошадей, за три часа можно добраться до Некуле, большого села с тремя тысячами жителей. Здесь же и резиденция субпрефектуры волости Думбрэвь. В Некуле, помимо волостной субпрефектуры, находится и окружной суд, есть там и судья, и помощник судьи, и писарь одновременно исполняющий обязанности привратника. Некуле кишмя кишит адвокатами, бывшими сборщиками налогов, бывшими судьями, бывшими помощниками судей и бывшими помощниками субпрефекта волости Думбрэвь.

Крестьяне и более пятнадцати помещиков возделывают виноградники, которые тянутся на десятки километров вдоль Олта по правую и по левую сторону уездного шоссе. Все они живут неплохо — поставляют вино в уезды Арджеш и Мусчел.

В Некуле жизнь бьет ключом; там разгораются политические страсти и действует множество политических партий; но почти все партии на стороне субпрефекта, который в свою очередь держит сторону префекта, а префект, само собою разумеется, — сторону правительства.

Большинство партий — это партии мелких чиновников, состоящие из пяти — десяти человек; когда сменяется правительство, члены этих партий говорят одно и то же; они группируются вокруг помощника префекта, и в особенности вокруг господина префекта, и речи их так похожи одна на другую, словно их обдумывает, пишет и произносит один человек.

Начинает какой-нибудь адвокат, надеющийся стать судьей:

— Ну, теперь-то и мы вздохнем, господин субпрефект, да…

— Да-да, и мы вздохнем, — подхватывают другие.

Адвокат продолжает, весело поглядывая вокруг:

— Мы боролись долго, очень долго и наконец-то раздавили деспотическую гидру политиканов, втоптали ее головой в пыль и грязь…

— Да, да, деспотическая в пыли, деспотическая в грязи, совершенно верно!

— Не было справедливости на земле…

— Нет, нет, не было, разумеется не было!

— Все человечество стонало под гнетом деспотизма.

— Разумеется, стонало, что и говорить!.. Да и как стонало!

— Дитя еще в утробе матери корчилось под бичом тирана…

— Да, да, корчилось так же, как и все мы корчились.

— Теперь пришел наш черед, и мы, объединившись, воедино раздавим голову гидры…

— Давайте мы с ней разделаемся!

— Теперь справедливость снова воцарится в Некуле и приласкает всех неутешных, голодных, обездоленных, всех нас, взывавших к небесам…

— К небесам? Да что там!.. Выше небес!

— Теперь в наших хижинах для нас, наших детей и жен восторжествует великая справедливость, величайшая справедливость. Счастье пришло вместе с новым правительством к жителям Некуле, угнетенным и облаченным, если можно так выразиться, в траурный креп страдания!

— Браво! Браво! Как здорово у него это получилось!.. Браво, ура!

— Да здравствует правительство! Да здравствует господин префект и почтеннейший наш Ницэ, господин субпрефект!

И все бросаются обнимать и целовать оратора. Он просит извинить его, так как «не подготовился к выступлению ничуть, ни чуточку, ну ни капельки», — тут оратор показывает на кончик ногтя, желая подчеркнуть, как мало он был подготовлен. Почти все представители существующих в Некуле партий, слушая его, думают:

«Вот дьявол! А что было бы, если б он подготовился?»

После одной из таких речей было решено вечером собраться всем у субпрефекта. «Посмотрим, что надобно делать, ведь приближаются выборы, нельзя терять ни минуты, речь идет о том, чтобы раздавить голову деспотической (гидры)».

В самом начале села, по левую сторону уездного шоссе, возвышается дом нового субпрефекта, господина Ницэ Кандела, владельца поместья в Некуле.

Дом у него новый, просторный, с застекленной верандой, крытый железом. Это одно из пяти-шести чудес Некуле. Остальные жилища — большей частью лачуги, крытые дерном и почти сравнявшиеся с землей, так что если бы не трубы, воткнутые в их осевшие крыши, трудно было бы угадать, где ютятся три с лишним тысячи жителей.

Смеркается.

Возле дома господина Ницэ Кандела расхаживают два сторожа — один с ружьем, другой с длинной, толстой дубиной, — и то и дело протяжно выкрикивают: «Кто идет! Кто идет!»

Дом субпрефекта освещен. Это настоящая иллюминация: на шести окнах — шесть подсвечников со стеариновыми свечами. В гостиной на потолке большая бронзовая лампа, под лампой — два стола, сдвинутых вместе и покрытых серой скатертью, вышитой красными, желтыми и синими нитками — это национальные цвета. Скатерть вышита самой госпожой Гиолицей еще в то время, когда она была воспитанницей с похвальными грамотами в пансионе монахинь в Галацах.

Вокруг столов — приверженцы субпрефекта, представители всех партий, мелкие чиновники всех мастей, сплоченные вокруг нового субпрефекта.

Господин Ницэ, субпрефект, отхлебывает кофе и лениво покуривает сигарету, вставленную в почерневший янтарный мундштук. Пепел он старательно стряхивает на блюдце.

У господина Ницэ продолговатое лицо, седые волосы и густые усы, словно приклеенные к губе. Он высокий, худощавый, вид у него болезненный. Приехал он совсем недавно, в самый разгар предвыборной страды, чтобы поддержать «партию в волости Думбрэвь, которая, по правде сказать, еще не избрала себе лидера».

Напротив него — госпожа Гиолица. Она пухленькая, приземистая, с черными завитками волос на лбу, краснощекая, экспансивная, глаза у нее большие и быстрые, рот широкий; нервическая, чуть отвислая нижняя губа госпожи Гиолицы подергивается, когда она начинает или заканчивает свою речь.

Она в шелковом платье лимонного цвета.

Пришел и ее черед, на сей раз она повелительница свергнутой деспотической гидры. Довольно с нее тех унижений, которые «она, женщина из хорошего рода, терпела под гнетом развратников».

Госпожа Гиолица стучит кулаком по столу. Она требует, и господин Ницэ должен повиноваться.

Она молода и полна сил, а господин Ницэ стар и хил, он не смеет возражать.

Все остальные, расположившись вокруг господина Ницэ и госпожи Гиолицы, пьют кофе и курят. Адвокат Чиупей, тот, что произносил речь, поглаживает черные длинные бакенбарды; он не спускает глаз с госпожи Гиолицы. Адвокат Андрин — невысокий старик с невероятно длинными белыми усами и генеральской бородкой клинышком; он плешив, макушка у него желтая, сморщенная, щеки отвислые и словно отливают серебром, потому что он уже несколько дней не брился. Андрин — крестьянский адвокат, с той поры как его сын сделался помощником «судьи» в этом же самом местечке Некуле. Его политические взгляды «подозрительны», немного «запутаны», потому что он был старостой во время режима деспотической гидры. Рядом с Андрином — председатель временной комиссии. Это старик в круглых очках, завязанных на затылке двумя шнурками; лицо его и особенно усы, неумело подстриженные ножницами, наводят на мысль, что он простой мужик, а не помещик и уж во всяком случае не председатель временной. На нем длинное до пят летнее коричневое пальто, выгоревшее на солнце. Голова его дергается, и он быстро бормочет: «Нн-да, нн-да», даже когда все молчат. Напротив них — бывший арендатор базара в Некуле; он молод, усы у него рыжие, глаза синие, в правом ухе серебряная серьга. Он отхлебывает большими глотками кофе и улыбается; в его нервной улыбке проскальзывает негодование, которое он выскажет здесь, у господина Ницэ, чтобы раз и навсегда стало ясно, «где есть деспотическая гидра и где ее нет». Слева от него, возле госпожи Гиолицы, волостной лекарь, высокий и костлявый мужчина; он утверждает, что после кофе две-три рюмки рома — «отличное средство, замечательное средство, особенно против микробов, которые так и кишат в воздухе миллиардами миллионов, кишат повсюду и даже в доме господина субпрефекта». Рядом с субпрефектом сидит начальник почты и телеграфа, назначенный на этот пост еще гидрой; но он «готов умереть за новую партию: он подвергся гонениям, его по праву должны были назначить не сюда, а в Слатину». Телеграфист Прикор, мужчина рослый и сильный, не дурак выпить, ни в чем не знает устали; он будет «главной опорой действий» во время выборов делегатов, о чем сам и доложил госпоже Гиолице, как только услышал из уст префекта Колибана, что новым субпрефектом будет господин Ницэ, человек деятельный и ярый оппозиционер; он стал таким с тех пор, как деспотические политиканы сместили его с поста субпрефекта.

Кроме того, за столом еще около десяти местных адвокатов, но не таких, как Чиупей и Андрин.

В десять часов субпрефект встает, стучит кольцом по стакану и говорит взволнованным голосом:

— Господа, заседание открыто. Пусть каждый скажет свое слово. Опасность велика, опасность огромна, и все мы ее сознаем! И поэтому (он кашляет и вытирает усы, глядя на их кончики)… и поэтому заседание открыто. Гиолица, дорогая, пусть принесут вина… и поэтому… ввиду того, что опасность велика… надо просить слова.

Господа, всем должно быть хорошо известно, что я даю слово только тем, кто хочет говорить.

Госпожа Гиолица зовет слугу.

Приказывает принести вина.

Появляется вино.

Госпожа Гиолица просит слова.

Лекарь уверяет, что «и вино помогает против микробов».

Гиолица берет слово.

Все ждут в глубоком молчании. Слышится только бульканье вина, наливаемого в большие хрустальные стаканы, на гранях которых играет свет лампы.

— Господа, — начала госпожа Гиолица, опершись на сжатые кулаки, — господа, здесь идет речь о политике большой или малой?

— Разумеется, о большой, — ответил адвокат Чиупей, поглаживая бакенбарды и пожирая Гиолицу глазами.

— О большой, — пробормотал председатель временной, дергая головой, — н-н-да, н-н-да, понятно, о большой…

— О большой! — завопил телеграфист Прикор. — Мы безусловно признаем только самую большую…

— Раз так, — продолжала госпожа Гиолица, опьяненная своим успехом, — мне необходимо сказать вам, что творит деспотическая гидра политиканов, какими темными делами она ворочает, да еще тайно; у них нет мужества, у этих бывших подлецов, они не выдают своих политических секретов.

— И поэтому… ввиду того, что опасность велика, — вставил субпрефект, поднося стакан ко рту, — мы должны быть все как один…

— Не перебивай меня, Ницэ! Не перебивай меня! — закричала госпожа Гиолица. — На самом деле это даже больше, чем темные дела! Грязные политиканы волости объединились, и лидер их находится в Слатине — это бывший генеральный директор Табачного управления, а его подручный в Горунье — это бывший депутат первой коллегии. А мы, господа (Гиолица потрясает поднятыми кулаками), мы, жители Некуле, находимся между двух огней: между Слатиной и Горунью!

— Между двух огней? — изумленно спрашивает временный, широко раскрывая испуганные глаза. — Да-н-н-нда, н-н-нда, что же делать?.. Что же делать?

— И поэтому… ввиду того, что опасность велика… — перебил субпрефект, кашляя и берясь за стакан с вином.

— Позволь уж мне, Ницэ! — взвизгнула госпожа Гиолица, грозя ему кулаком. — Мы находимся между двух огней, между лидером и его подручным, между Слатиной и Горунью… но всего ужаснее, господа, что огонь пылает и здесь, среди нас!

— Даже в Некуле? Даже и у нас темные дела? — удивился старик Андрин, бывший старостой во время деспотической гидры.

— Ну, уж этого я себе не представлял, н-н-нда, — забормотал председатель временной, дергая головой, — н-н-нда — н-н-нда… не представлял, клянусь своей жизнью, а я уже человек старый!

— А вот я уверен и даже безусловно уверен, — заявил, подымаясь, телеграфист Прикор, — и готов разгромить их главную опору действий!

— И я уверен, даже больше того — убежден, это же ясно как божий день! — заорал бывший арендатор базара в Некуле. — Я уверен, и напрасно господин Андрин удивляется. Почему именно они, их благородие, бывший примарь гидры, представляются удивленными? Я, например, не удивляюсь. Уши оппозиции находятся даже здесь, среди нас. И господин Андрин знает это прекрасно. О-о-о! Он знает это лучше нас всех!

— Я протестую! Я протестую! — возмутился старик Андрин, поднимая правую руку (рука его дрожала). — Я протестую! Люди меня знают! Никогда я не был против правительства! Ни одно правительство не жаловалось на меня! Больше того… я готов и сейчас…

Госпожа Гиолица стукнула стаканом по столу и снова взяла слово:

— Господа, я вам сказала, что огонь — даже здесь, в волости! Огонь над нашими головами, если можно так выразиться!

Председатель временной вздрогнул и посмотрел вверх, но, не видя никакого огня, пробормотал несколько раз: «Нн-н-ннда, н-н-нда» — и поднес ко рту стакан с вином.

— Господа, и чтоб доказать вам, что огонь — вот здесь, перед нами (перед ними стояли четыре большие бутылки с красным вином), мне сто́ит только спросить вас: где находятся наши помещики? Они в объятиях гидры! Они запутались в темных делах! Где находятся наши адвокаты? Где? Отвечайте мне!

— В объятиях гидры!

— Где находятся мелкие землевладельцы?

— В объятиях гидры!

— Где находятся жены помещиков?

— В объятиях гидры!

— Где находятся жены адвокатов?

— В объятиях гидры!

— А вы знаете, кто ворочает всеми темными делишками здесь, в Некуле?

— Кто? Кто?! — закричали все, вскакивая.

— Бывший судья, бывший подлец, бывший бандит, адвокат Панаитеску!

— И он подожжет село? — пробормотал председатель временной.

— Он? он? он? — завопил телеграфист Прикор и опрокинул бутылку с вином, но тотчас же так быстро подхватил ее, что ни одна капля не вылилась. — Это он бросил крупных и мелких землевладельцев, адвокатов и их жен в объятия гидры? Он? Ну хорошо, господа, решайте, что с ним делать, и я сделаю!

— Ион, принеси еще четыре больших бутылки с красным вином, — приказал субпрефект, показывая четыре пальца.

— Этого человека надо стереть с лица земли! — закричала госпожа Гиолица, рассекая воздух рукой, словно саблей.

— Стереть с лица земли или переубедить, — предложил телеграфист Прикор, взмахивая рукой так, будто дергал кого-то за волосы. — Но переубедить… как следует… по-настоящему… неукоснительно… как можно лучше, в полном смысле этого слова!

— Надо переубедить подлеца, — добавил лекарь, который все пил не переставая. — Как следует переубедить, ведь он сделался средоточием оппозиционных микробов.

— Переубедить этого подлеца из подлецов, — поддержал субпрефект, выпивая седьмой стакан вина.

— Переубедим его завтра же вечером! — завопил телеграфист. — Он приглашен на именины к Илие-греку, и мы все приглашены туда, пойдем, пойдем все как один и такую ему покажем политику… и так переубедим его, что он с копыт долой — трах, шлеп, хлоп, трах!

Так кричал телеграфист Прикор, и только ярость госпожи Гиолицы могла бы превзойти его неистовство. Почесывая правую ладонь, он надрывался:

— Ах-аах-ах! Почему здесь нет бывшего подлеца, бывшего бандита, я бы переубедил его одним ударом!

— Очень хорошо, мы его переубедим, — вмешался бывший арендатор базара в Некуле, — переубедим; но если речь идет о большой политике, что будет со мной? Со мной, с базаром, арендованным за мой счет господином председателем временной? Я же потеряю все!.. И почему я должен терять, когда я ваш и целиком с потрохами отдаюсь господину Ницэ и господину правительству? Я хочу знать, где есть деспотическая гидра и где ее нет! Моя карьера юного молодого человека погублена бывшим примарем. Вот он здесь среди нас — весьма любимый и почитаемый господин председатель, который в Слатине выслуживается перед лидером противников, бывшим генеральным директором табачных дел. Я так понимаю политику: дважды два — четыре? Верно! Уплатил — получай! Господин Ницэ — помощник префекта? Верно! Лекарь — волостной лекарь? Верно! У Прикора — почта? Почта! Чиупей в фаворе? В фаворе! Господин Андрин — адвокат, а его сын помощник судьи? Верно! А я?.. Даже рынок у меня отобрали! Как я выкручусь? Ну, право, как же я выкручусь?

И, закончив свою речь, бывший арендатор базара, едва сдерживая гнев, схватил шляпу.

Старик Андрин съежился и вытер пот с желтого морщинистого лба.

Председатель временной пробормотал «н-н-нда, н-н-нда», разглядывая ногти.

Госпожа Гиолица несколько раз порывалась что-то сказать, но промолчала, стиснув зубы.

Лекарь, залпом выпив стакан вина, заявил: «Микробы оппозиции витают в воздухе миллиардами миллионов, витают даже и здесь, в доме господина субпрефекта».

Адвокат Чиупей разгладил бакенбарды; между пальцами у него остался черный длинный волос, и он дунул на него, глядя, как тот уплывает по воздуху.

Субпрефект, откашлявшись несколько раз, взял слово:

— Эх, молодость, молодость! Сразу видно, что ты неопытен. Разве мы сказали, что лишим тебя рынка? Он твоим и будет!.. Твоим, понимаешь? А господин председатель временной будет избран старостой. Он уступит (субпрефект указал на председателя), и мы уступим (он указал на себя).

— Ну, тогда другое дело! — восторженно согласился бывший арендатор базара.

— Вот это верно, н-н-нда, — пробормотал временный, — он уступит (председатель ткнул указательным пальцем в префекта), и мы уступим (и он ткнул себе пальцем прямо в грудь). Н-н-нда… и мы уступим!

Мир восстановлен. Энтузиазм вновь возрастает.

— И поэтому… ввиду того, что опасность велика, — снова начал субпрефект, опьяненный вином и успехом своей дипломатии, — ввиду того, что опасность велика… и мы все ее сознаем… мы должны объединиться и завтра же вечером переубедить бывшего подлеца!

— Он заслуживает этого, — вставил адвокат Чиупей, глядя в глаза госпоже Гиолице, — ибо он затевает и нечто более худшее, чем темные политические дела. Если бы вы только знали, госпожа Гиолица, и вы, господин Ницэ! Если бы вы только знали, вы бы его окончательно стерли с лица земли!

— Что? — закричала Гиолица, вспыхнув; она кое-что знала. — Что, господин Чиупей? Говорите, господин Чиупей, говорите немедленно, иначе я умру тут же на глазах у всех!

— Говори, Чиупей, я тебе приказываю! — повелительно крикнул господин Ницэ, опрокидывая стакан и заливая стол вином. — Я тебе приказываю, Чиупей, и когда опасность велика и я приказываю, тебе надо подчиниться; даже если бы я тебе приказал молчать, ты все равно должен был бы говорить! Я таков: если приказываю, то уж приказываю!

Субпрефект умолк, ударив кулаком по столу и опрокинув стакан вина.

Все застыли, устремив глаза на Чиупея.

— Он плетет небылицы о любви, — сказал Чиупей, потупившись. — Не знаю, что… не знаю, какого характера… любовь… отказ… ревность… он… госпожа Гиолица…

— Что?! — закричала госпожа Гиолица. — Да как он посмел равняться со мной?

И, кусая пальцы от злости, она заплакала и бросилась на шею субпрефекту.

— Послушай, Ницэ… послушай, Ницэ… если ты в силах… отомсти за меня, Ницэ! Отомсти!

Госпоже Гиолице сделалось дурно.

Субпрефект и адвокат Чиупей унесли ее.

Судорожно дрыгая руками и ногами, Гиолица вопила истошным голосом: «Отмщение! Отмщение!» — хотя, как и все другие, она была убеждена, что потеряла сознание.

Субпрефект и адвокат Чиупей уложили ее на постель в спальне.

У Гиолицы все время судорожно дергались то ноги, то руки.

— Надо распустить ей корсет, — предложил адвокат Чиупей господину субпрефекту.

— Я ничего не смыслю в этом, — ответил тот в замешательстве, несколько раз откашлявшись, — но ввиду того, что опасность велика… и мы все это сознаем… если ты смыслишь в этом деле, дорогой Чиупей… сделай мне одолжение… ввиду того, что опасность велика…

Адвокат Чиупей наклонился над молодой и упругой грудью госпожи Гиолицы.

Субпрефект, убежденный, что он, как человек хорошо воспитанный, не должен оставлять собравшихся, и зная также, что Гиолица падает в обморок довольно часто, оставил ее на попечении Чиупея и перешел в гостиную.

Увидев его, все поклялись отомстить за госпожу Гиолицу.

Адвокат Чиупей тоже вернулся и весело сообщил:

— Не беспокойтесь, ей уже лучше, она открыла глаза и приказала нам отомстить за нее!

— Отомстить… н-н-нда, отомстить! — поддержал временный, вспомнив, что однажды видел, как госпожа Гиолица прогуливалась при луне с «бывшим подлецом» и пела: «Только одни глаза любила я в жизни своей!»

— Отомстить! — пробормотал адвокат Андрин, вспомнив, что как-то раз, проходя по прибрежной роще на берегу Олта, он услышал возглас: «Ах!» и поцелуй и, притаившись на опушке, увидел собственными глазами сначала «бывшего подлеца», а потом и госпожу Гиолицу.

— Отомстить! — сказал лекарь, вспомнив, что несколько месяцев тому назад, когда господина Ницэ не было дома, он, придя к госпоже Гиолице, принялся за кофе; сидя на веранде, он по своей системе «лечился» ромом — «от микробов»; а «бывший подлец» прогуливался с госпожой Гиолицей; лекарь же, приналегши на ром «от микробов», заснул, уронив голову на стол; очнувшись, он уже не увидел ни «бывшего подлеца», ни госпожи Гиолицы.

— Отомстить! — пробормотали еще двое перепившихся господ с красными глазами и усами, мокрыми от вина.

— Благодарю вас. Я вижу, что вы любите мою жену, этого ангела, которого вы все знаете. А теперь поклянемся и, ввиду того, что опасность велика, выпьем.

Уже восемь раз приносили по четыре бутылки красного вина. А затем еще и еще…

Они пили за правительство, за префекта, за субпрефекта и за госпожу Гиолицу.

— Мое мне-нение, — пробормотал временный, — н-н-нда, что за любимую нашу госпожу Ги-ол-ицу мы должны выпить три раза.

После того как они выпили еще по три стакана, субпрефект, едва ворочая языком, приказал адвокату Чиупею:

— Приказываю тебе, Чиупей, как друг и как б… б… брат… прика-азываю… пойди… узнай… которую все мы знаем… что?.. ввиду того, что о… о… опасность велика… лучше ли Гиолице… которую мы все… я тебе при… ка… казываю, как друг и как брат. А когда я… я, Ницэ Кандел, приказываю… ты должен по… по… повиноваться… должен… по… по-пойти, даже… даже если бы я тебе сказал не… не ходи, ты все равно должен пойти… если я приказываю, то уж приказываю!

Ноги у субпрефекта подкосились, и он повалился на стул.

Адвокат Чиупей залпом выпил стакан вина, разгладил бакенбарды и, улыбаясь, ответил:

— Если вы приказываете, господин Ницэ, даже когда приказываете не делать, я все равно делаю. Если вы приказываете, то уж приказываете!

— Когда кто-нибудь по… повинуется… — пролепетал, заикаясь, субпрефект, тщетно пытаясь встать со стула, — когда… кто умеет повиноваться, как ты, тот пойдет, далеко пойдет…

Адвокат Чиупей ушел, тихонько прикрыв за собой дверь гостиной.

Ни один из присутствующих уже не мог подняться со стула.

Слуга, после того как господин субпрефект крикнул ему, указав на бутылки: «Приказываю!», едва успевал наполнять стаканы вином.

Все говорили одновременно.

Лекарь защищал свою теорию, восхваляя вино как лучшее «противоядие против микробов, которые витают в воздухе э-э-э-э… вот так… миллиардами миллионов даже в доме господина субпрефекта…»

Старик Андрин твердил все время: «Да здравствует правительство! Правительство, которое не назовешь ни так, ни этак, а вот как… я слышал… нет… не потому, что постыдно сказать, просто, черт побери, на языке слово вертится, а не поймаю».

Временный все повторял: «Я староста, господин Ницэ, н-н-нда, и разом — всех этих болтунов в каталажку, н-н-нда!..»

Телеграфист Прикор и субпрефект громко спорили, хотя держались одного мнения и выражали его одинаково: «Переубедить бывшего подлеца, бывшего бандита, переубедить, да так… — хлоп, трах, шлеп… чтобы с копыт долой!»

Серая скатерть, вышитая госпожой Гиолицей желтым, красным и синим, была вся залита вином.

Спустя полчаса явился и адвокат Чиупей; он раскраснелся, влажные глаза его поблескивали; сев рядом с господином Ницэ, он сказал:

— Не беспокойтесь. Она спит… спит, как младенец!

— Браво, Чиупей, — пробормотал субпрефект, голова его моталась во все стороны, — дай-ка я тебя по… поцелую, Чиупей, я вижу… вижу… что ты мне… что ты мне… вижу теперь, что ты мне настоящий друг!..

Пытаясь отереть слезы радости, субпрефект хлопнул себя рукой по носу и поцеловал Чиупея.

Временный заснул. Он похрапывал, уронив голову на стол; старик Андрин клевал носом; бывший арендатор базара, развалившись на диване, сплевывал пепел сигареты: он сунул ее в рот не тем концом.

Лекарь, опустив голову на стол и закрыв глаза, бормотал: «Микробы, микробизм, материализм и даже бог — это необъятный микроб, состоящий э-э-э-э… из миллиардов миллионов микробов, и поэтому он бесконечен, бессмертен и обитает повсюду».

Только Прикор и Чиупей держались отлично. Субпрефект продолжал пить, пытаясь что-то сказать.

— Мы должны его завтра же вечером переубедить за столом у грека, — заявил Прикор.

— Да, — согласился Чиупей, залпом выпив стакан вина.

— Я… я, — бормотал субпрефект, вертя головой, словно это был ком земли, насаженный на жердь, — я… я могу… могу только ре… реквизировать у него лошадей… для мане… маневров…

— Браво, господин Ницэ, браво, прекрасная идея!

— Я… я могу… как субпрефект, уважающий себя… могу только… только… заставить его сторожить но… ночью… се… село…

— Браво, господин Ницэ, прекрасная идея!

— Я… я… я… могу только как субпрефект вымести его из… из во…

— Из волости, — подсказали двое других.

— Да, — прошептал субпрефект; он больше не мог произнести ни слова и, указав рукой на грудь, закрыл глаза.

— У него горит нутро, — прошептал Прикор.

— Горит нутро, — повторил тихо Чиупей.

— Господин Ницэ, может быть, отнести вас на диван?

Субпрефект кивнул головой.

Прикор и Чиупей уложили его на диван.

Субпрефект повел мутными глазами, широко открыл рот, но не мог уже вымолвить ни слова.

— Переубедим его?

Субпрефект кивнул головой.

— Бывшего подлеца…

Субпрефект кивнул головой.

— Завтра же вечером…

Субпрефект кивнул головой и закрыл глаза.

Все заснули.

Одни посапывали, другие храпели. Три часа ночи.

Снаружи слышны голоса сторожей, которые выкрикивают по очереди: «Кто идет! — Кто идет!..»

На третий день утром по селу прошел слух, что бывший судья, адвокат Панаитеску, «так избит, что неизвестно, выживет ли он».

Бывший судья — это бывший подлец.

Они его переубедили!

P. S. Только что закончились выборы. Жители Некуле еще не успели позабыть вкуса яств на банкете у господина Ницэ Кандела, субпрефекта волости Думбрэвь, как печальная весть привела в ужас всю местную партию: сменяется правительство!

Субпрефект огорчен, лекарь еще усерднее «лечится» от микробов, адвокат Чиупей уже реже приходит к госпоже Гиолице, председатель временной вздыхает, бормоча: «н-н-нда…», старик Андрин все спрашивает себя, жаловалось ли какое-нибудь правительство на его политические принципы, телеграфист Прикор все время выстукивает депеши по приказу господина Ницэ Кандела и разузнает у префекта Колибана о новых политических тайнах.

Весть о том, что правительство, которое в сущности «не было ни таким, ни этаким (не потому, что это стыдно сказать)», пало, низвергло все политическое сооружение, воздвигнутое обывателями Некуле. Собраний они больше не устраивают, а лишь встречаются по два, самое большее по три человека, пристально смотрят друг на друга, качают головой и говорят:

— Это верно?

— Да, н-н-нда…

— А что я говорил?

— Что?

— Ну, сами знаете…

— Ну да… так оно и есть!

И до тех пор пока не сформировалось новое правительство, политиканы Некуле обменивались только взглядами и говорили односложно.

Восторг, охвативший партию, достиг апогея, когда стало известно, что старик опять взял в руки бразды правления. Окруженный всеми членами партии, состоящей из восьми, а если считать субпрефекта, то из девяти человек, Андрин кричал:

— Все он, бедняга! Причем здесь свобода, причем конституция?! Ему наплевать на все эти глупости!

Но когда бедняга был сменен коалиционным правительством, разочарование снова охватило «деятелей» Думбрэвь. И Ницэ Кандел, устраненный новым правительством, говорил печально, но вполне справедливо:

— Я понимаю: правительства сменяются, но при чем же тут субпрефект?

А председатель временной, изгнанный из примэрии новым субпрефектом, недоумевал по этому же поводу:

— Н-н-нда…

Перевод М. П. Богословской.

СОРКОВА^[33]

I

Причудливые громады сугробов высятся возле домов. Стаи снежинок вихрем носятся по ветру, рассыпаясь на перекрестках и рассеиваясь по широким пустырям местечка Олэнита. Дороги уже не видно. Снег по колено.

Из труб вырывается дым и, словно растерявшись от порывов холодного ветра, мечется на месте и снова стремительно скрывается в дымоходе, будто печи втягивают его обратно. Предместье оцепенело, погребенное под сугробами.

Не слышно ни человеческого голоса, ни лая собак.

Так встретить Новый год и праздник святого Василия и врагу не пожелаешь! В такую лютую пору и о топоре позабудешь, даже будь у тебя целый воз дров, зароешься как можно глубже под одеяло, накинешь на спину все, что только под руку попадется, — да куда там! все равно мороз с головы до ног пробирает!

Музыканты из оркестра Сотира Рябого, цимбалиста Олэниты, накануне праздника обрядили свиную голову в темно-красную и синюю материю, украсили ее чебрецом, прицепили к ушам красные серьги, а в оскаленную пасть всунули кусок нашпигованной колбасы^[34].

Все только и ждали, чтоб поглазеть на эту необыкновенную «Васильку», но никто еще не видел ее, хотя уже давно рассвело.

Не слышно было даже пения колядующих, как это подобало по старинным обычаям. Мороз стоял такой, что слипались веки, захватывало дыхание, сводило челюсти и птицы замерзали на лету.

— Надо бы отнести Бэлаше немного хворосту, — сказала тетушка Аргирица своей дочери, которая помешивала мамалыгу, держа чугунок между колен, и терла глаза, чесавшиеся от дыма. — Бедная Бэлаша! Поди совсем закоченела там с ребенком! Нищая она, больная, еле ноги таскает; несчастная вдова, ребенок у нее в чем мать родила; чего доброго, эта лютая стужа до гроба ее доведет. Ирина, встань-ка, милая, надень свой кожух да мою шубейку и поди посмотри, идет ли у ней дым из трубы?

Ирина отдала матери деревянную мешалку, вышла на улицу и обежала по завалинке вокруг дома, потом, запыхавшись, вернулась в избу и, отряхнув с себя снег, прыгнула прямо на печку:

— Никакого дыма нет, ничего нет, мама, окна совсем замерзли, и такой на них лед, что его и ножом не соскоблишь.

— Они, верно, с голоду помирают, отнеси-ка им немного хвороста, мамалыги и похлебки, разведи огонь да поскорей покорми их; нынче большой праздник, грех не помочь бедной вдове, замерзает ведь с ребенком, небось и корки хлеба в доме нет!

II

Снег пробрался даже в сени, ветер свистел в щелях дверей так, словно гудела большая труба. Бэлаша пластом лежала на постели, укрытая старым одеялом, засаленным и дырявым, из которого клочьями торчала черная шерсть. На ноги она набросила два половика. На груди у нее съежился мальчик в рваных штанишках, шубейке, подбитой мехом и опоясанной красным платком. Лицо Бэлаши, изнуренное болезнью и нищетой, посинело, глаза, устремленные на ребенка, потускнели, будто точильным камнем соскребли с них все живое.

— Мама, я совсем замерз, ты такая холодная, — пробормотал мальчик, дрожа, — пусти меня.

— Ладно, Никэ, делай, что хочешь, — прошептала Бэлаша.

На глазах у нее показались слезы.

— Мама, дома мне холодно, ты уж три дня печку не топила, — прибавил мальчик, натягивая сапоги. — А у меня есть рябина и сухой чебрец, я сам сделаю соркову, раз нет у меня настоящей, из лавки, с цветами и блестками… Сделаю и пойду поздравлять всех с Новым годом; может, вернусь с деньгами, тогда куплю тебе теплого хлеба. Здесь холодно, мама, я пойду!

Мальчик был страшно голоден, но он не смел сказать матери правду; хотя ему было всего шесть лет, он понимал, что она тяжело больна, понимал, что только напрасно заставит ее страдать, если скажет, что хочет есть.

— Иди, — ответила Бэлаша, закрывая глаза, — я знаю, родимый, почему ты идешь, все знаю, один господь только не ведает. Дай-ка я тебя поцелую, пока ты еще не ушел.

— А зачем, мама, целовать меня?

— А чтобы тебе повезло, чтобы ты денег раздобыл, чтобы тебя люди ласково встречали.

И Бэлаша поцеловала его в лоб, в глаза, в щеки. Мальчик пристально посмотрел ей в лицо.

— Мама, у тебя губы как лед. Когда ты меня раньше целовала, было так тепло, так тепло, а вот сейчас ты мне прямо как ледяными гвоздями глаза уколола.

Увидев, что мать закрыла лицо руками, он понял, что огорчил ее, бросился ей на шею и, нежно поглаживая ей виски, закричал, не то смеясь, не то плача:

— Хочешь, мама, я поздравлю тебя с Новым годом? Так, как ты меня учила, помнишь? «Будь крепче железа, тверже стали…» Хочешь?.. «Расцветай, распускайся…» «Как яблоня, как груша!..» Хорошо я говорю?..

Бэлаша была словно в забытьи, ноги и руки ее сводило судорогой. Она с трудом приоткрыла глаза.

Никэ, обнимая ее за шею, снова заговорил со слезами в голосе:

— Мама, хорошо я говорю? Почему ты меня не слушаешь? «Расцветай, как роза, будь твердой, как камень, быстрой, как стрела». Поцелуй меня еще, я пойду и принесу тебе теплый хлеб от Иане-булочника.

Бэлаша поцеловала его: теперь губы ее были теплы. Волнение, с каким она стремилась удержать безнадежно уходящую жизнь, на миг согрело ее. Никэ дотронулся до ее лба пучком рябины и чебреца и, надвинув шапку на уши, выбежал из дому.

Когда мальчик очутился на улице, холодный, резкий ветер пронизал его с ног до головы; у него перехватило дыхание. Он хотел шагнуть вперед, но снежная волна хлестнула его по глазам; он уже ничего не видел, но все же рванулся вперед, навстречу бушующей вьюге, все повторяя про себя: «Принесу маме теплый хлеб от Иане-булочника!»

Никэ пошел, по пояс проваливаясь в снег. Вдруг он остановился в испуге, ему почудилось, что кто-то звал его… Он ясно слышал свое имя. Может быть, это был ветер? Но ветер такой холодный и злой, а голос, который его звал, — ласковый. «Никэ… Никэ!..» — послышалось совсем близко, но метель умчала эти слова. Опять? Голос был слабый и глухой, словно шел из-под опрокинутого корыта; потом мальчик услышал хриплый кашель и оцепенел от ужаса.

— Это мама! — прошептал он, стуча зубами, и бросился к дому. Пытаясь открыть дверь левой рукой, правой он изо всех сил сжимал соркову; в это время подошла Ирина, дочь тетушки Аргирицы, с охапкой хвороста.

— Тетушка Ирина, мама воды просит, помоги мне открыть дверь, помоги!

Когда они вошли в дом, бедная Бэлаша была уже мертва. Одеяла и половики упали на пол. Одна ее рука лежала на груди, а другая судорожно вцепилась в постель. Ее полуоткрытые глаза, казалось, искали ребенка. Широко разинутый рот зиял, как глубокая черная яма.

— Тетушка Ирина, она хочет воды, дадим ей воды, тетушка Ирина! — кричал бедный ребенок, ища кружку с водой.

Ирина, не слушая, схватила его на руки и бросилась вон из дома.

Она принесла мальчика к тетушке Аргирице. Никэ, очутившись в тепле, прижался к печи, закрыл глаза и сказал тихо и ласково:

— Тетушка Ирина, разведи и у мамы огонь, так хорошо в тепле, так хорошо!

А потом, заметив, как таинственно шептались Ирина и тетушка Аргирица, которая принесла желтую восковую свечку, он спросил осторожно:

— А что ты будешь делать со свечкой, тетушка Ирина?

— Я разведу огонь для твоей мамы, братец, — ответила ему Ирина.

— А я вот только отогреюсь и пойду по селу с сорковой, — принесу маме теплого хлеба, — бормотал ребенок, засыпая возле печки. В руках он по-прежнему сжимал пучок рябины и чебреца.

Когда же Аргирица, думая, что ребенок уснул, громко заговорила с дочерью, Никэ испуганно открыл синие, залитые слезами глаза, вскочил на ноги и горько зарыдал:

— Тетушка Ирина, я не хочу, чтоб вы отдавали маму попу!.. Зачем ее зарывать в могилу?.. Мама — моя, моя, я не отдам ее попу!.. Земля засыплет ей глаза, я не хочу, не хочу!.. Она ничего плохого не сделала… Сейчас, она бедная… ну и что же, я вот вырасту, и она станет богатой… Я куплю ей шубку, платье и передник… Не отдавайте ее попу!.. Она не пошла в церковь, потому что была больна, тетушка Ирина… а раньше она всегда ходила… ты ведь знаешь!..

Только после долгих уговоров он улегся на кровать, возле печки, и заснул, вздыхая; к еде он так и не притронулся. «Только с мамой буду есть, только с мамой», — твердил он.

На другой день все его мольбы были напрасны. Он просил, плакал, жаловался всем, что поп не хочет его слушать. Мать похоронили. Услышав, что могильная земля тверда как камень, он просил: «Погодите, оставьте мою маму здесь, пусть хоть земля на погосте оттает». Но никто его не слушал.

С той поры весь мир казался ему жестоким, особенно священник Тудор. И долгое время он не брал из рук попа ни просфоры, ни артоса^[35].

А у тетушки Аргирицы теперь есть не только дочь, но и сын.

Перевод М. П. Богословской.

ДАВНИЕ И НЫНЕШНИЕ ВРЕМЕНА

В один из рождественских дней я проходил по саду Икоаней.

Было тихо, дорожки, занесенные снегом, вились среди деревьев, словно окутанных дымом. Позади меня кто-то так громко высморкался, что стая испуганных воробьев разлетелась во все стороны. Это был старик, немного подвыпивший, как и полагается по большим праздникам. Его багровый нос почти касался седой бороды. Он разговаривал сам с собой. Я посторонился. Старик прошел мимо, бормоча: «Эх, тяжелая жизнь, тяжелые годы…» Голос у него был кроткий, и я каким-то чутьем угадал, что он человек добрый.

Предо мной тянулся белый красивый фасад Центральной школы. В одном из окон я увидел прильнувшую к стеклу девочку в темном платье. На фоне высоких стен — красивая маленькая головка… Девочка прижимала к глазам носовой платок. Вот существо, у которого нет детства. Кто знает, откуда она? В ее родном городишке веселье… счастливые дети… она же — под замком, одинока и печальна.

Я ушел, опустив глаза, размышляя об этой простой и трогательной картине. Поразительно, сколько энергии тратится в поисках сюжетов. Более всего удивляют меня художники. Прекрасное, наивное, трогательное повсюду. Куда ни бросишь взгляд — везде тень, свет, очаровательные, влекущие формы. Все это так волновало Григореску^[36]. Вот кто был истинным художником! Его полотна необыкновенно выразительны, по ним можно воспроизвести всю его жизнь и отчетливо представить себе все, что он испытал, бродя по дорогам и по городам, где он останавливался на несколько дней или на несколько часов. Картина, которую я только что видел, и мир замечательного художника были так тесно связаны между собой, что мне показалось, будто я видел ее не в действительности, а уже схваченной художником и изображенной на полотне свободно и поэтично, в чистом и дрожащем свете. «Должно быть, Григореску икается», — подумал я. Эта мысль пробудила во мне воспоминания о моих детских впечатлениях и верованиях.

И я задал себе вопрос: что лучше было бы запечатлеть на картине: девочку, прижимавшую к глазам носовой платочек, или устремляющую неподвижный взор на далекий и счастливый мир? И внизу надпись: «В рождественский день».

На улице Полонэ ни души. Деревья занесены снегом. Возле большого дома сидит, съежившись, цыганочка, еще совсем девочка. На ней ветхая шубейка с вывернутыми карманами. Мне показалось, что она больна, и я подошел к ней. Цыганочка уплетала ломоть белого хлеба и с аппетитом обгладывала свиные ребрышки. Перед ней сидел жирный, холеный пес — серый дог. Он, не отрываясь, смотрел на мясо.

У пса красивый ошейник — значит, он… богач… и какой жадный!..

Тихо падают снежинки. Пес смотрит, не отрываясь, глаза его сверкают. У него такой вид, словно он хочет сказать: «У-у! какие вкусные вещи ты ешь!»

— Тебе не холодно? — спросил я цыганку.

— Нет…

— И ты не боишься пса?

— Нет…

— А если он отнимет у тебя мясо?

— Да нет… его служанка мне дала это мясо.

— А чего ему хочется?

— Мяса. Кость он не хочет, я уж ему давала кость.

Маленькая замарашка, поеживаясь, жадно жует. Красивый жирный пес сидит на задних лапах. Богач, а завидует бедняку!

— Девочка, хочешь франк?

— Франк?

Какие у нее глаза — большие, красивые!

— Франк.

— Ага…

Ей не верилось. Осторожно, робким движением она взяла монету, положила ее на ладонь, переворачивая с одной стороны на другую. В ее смуглой руке монета словно светлый огонек.

Едва я успел сделать несколько шагов, как услышал:

— На, на и тебе!

Я повернул голову. Девочка бросила собаке кусок мяса. Потом, разжав кулак, она снова посмотрела на франк, засмеялась, вскочила и стремглав побежала, радостно вскрикивая на ходу. Собака пристально посмотрела на меня и завыла. Забавно! Словно она хотела сказать: «Это ты прогнал ее… зачем ты ее прогнал?..»

В большие праздники хочется верить, что в мире детей, этом пока еще невинном и чистом мире, — счастье. Представьте себе ребенка, который дрожит от голода и холода в рождественский день… Что может быть печальнее. Это вовсе не фантазия. Я отлично помню, что случилось со мной двадцать семь лет тому назад. Может быть, время преломляет наши впечатления, поэтизирует наше детство, но не изменяет его подлинную сущность. Печали и радости остаются печалями и радостями, даже растворяясь во времени, словно в тумане, все более густом и далеком.

Рождество — самый большой праздник для детей. Сочельник, рождественские коляды, звезда, плужок^[37], мистерии, соркова… — у кого из нас, детей народа, не сохранились яркие воспоминания о рождественской котомке и о ветке с бумажными розами!

К колядам готовились заранее.

Какая славная котомка была у меня! Самая лучшая, сшитая из наволочки. И такая большая, что я с трудом тащил ее. Всю ночь я дрожал от холода и дул на окоченевшие руки. Сколько счастья в истинном страдании!

Сестры торопливо вязали чулки, носки, перчатки. Все должно было быть готово. Они ощущали своего рода гордость, что их брат отправится далеко-далеко с толпой колядующих и на другой день расскажет им, где он колядовал.

Вот как сейчас помню я все, что случилось со мной в тот год, когда мне так не повезло.

Я улегся спать пораньше, чтобы встать в полночь; закрыл глаза, но заснуть не мог. Сколько переживаний! У меня были новые сапоги. Я еще ни разу не надевал их. Котомка висела на гвозде, палка стояла за дверью, меховая шапка лежала у изголовья. И шапка тоже была новая. Сердце мое неистово билось, — я поджидал Бэникэ с товарищами. Лежа под одеялом, я старался сдержать свое волнение, но потом не выдержал. Многие из вас, может быть, не поймут, что значит сочельник для восьмилетнего мальчика, да еще в новых сапогах…

— Мама, одень меня… Бэникэ идет!

Бэникэ, сильный и смелый четырнадцатилетний парнишка, был главным среди нас. Из семи человек я был самый младший.

Мама сердито отвечала мне сонным голосом:

— Спи сейчас же, еще далеко до полночи.

— Мама, Бэникэ идет!

Наконец, мама соглашается одеть меня. Она зажигает свечу. На окнах толстые белые ледяные узоры. На улице мороз. Я быстро натягиваю штаны, надеваю синюю шерстяную фуфайку, потом кацавейку, подбитую овчинным мехом. Поверх мама опоясала меня красным платком. Теперь — сапоги! Но сапоги не лезли! Я поднял ноги, а мама тянула, тянула до тех пор, пока в руках у нее не осталось ушко от сапога. Я — в слезы, а маме смешно. Я так и не перестал реветь, пока она не пришила ушко. Потом я снял носки и с трудом натянул сапоги. «Недобрый знак». Как сейчас помню, именно эта мысль мелькнула у меня в голове.

— Не покусала бы тебя собака, упаси бог…

Ну, так и есть. Недобрый знак…

Надвинув шапку на уши и схватив палку в ожидании Бэникэ, я раз двадцать прокричал: «С наступающим рождеством!»

Отец притворился, что не знает, кто кричит:

— Ну-ка бросим им кошку… Взрослые люди, а пошли колядовать…

А я все орал, стараясь придать своему голосу басовитость, и не отрывал глаз от сапог. Они мне жали, но… что за беда!

Вот! Кто-то постучал в окно!

— Бэникэ?

— Бэникэ.

Я юркнул в дверь — и на улицу.

Снег покрылся ледяной коркой, твердой и скользкой. Кругом стоял такой туман, что в двух шагах ничего не было видно.

Бэникэ разработал план действий. Мы пойдем к Каменному Кресту, а уж только на обратном пути будем колядовать на наших улицах. У Каменного Креста подают орехи, бублики, а здесь — все больше калачи.

Бэникэ шел впереди. Мы — толпой за ним, чтобы не потерять его в тумане. Шли торопливо, скользя, пугаясь и все время падая. Вожак смеялся:

— Теперь очередь первого… теперь второго… третьего…

И снова: «Очередь первого…»

— Где мы, дядя Бэникэ?

Эти слова «дядя Бэникэ» мы произносили почтительно, с любовью.

— Черт его знает… я ничего не вижу.

— Где мы, дядя Бэникэ?

— Кажется, около виноградников…

Мы еле переводим дух.

— Эй… ты… устал уже?

— Я? не-е-т!

— Нам долго еще идти, дядя Бэникэ?

— Ей-богу, не знаю… ничего не вижу…

— Может быть, мы около оврагов?..

— Около оврагов?.. Ничего не вижу… стойте… глядите в оба…

Раздался отчаянный и короткий вопль… Я поскользнулся и полетел куда-то вниз, словно подо мной земля провалилась.

— Что это, а? — испуганно заорал Бэникэ. — Овраги!.. Эй, где ты? Эй, Раду!

Двое малышей заревели.

Я очутился на самом дне оврага. Мне не было больно, но от страха у меня стучали зубы, и я не мог вымолвить ни слова.

— Раду! Раду! — кричал Бэникэ.

Малыши плакали.

— Эй вы, замолчите! — гаркнул он, выругавшись.

— Раду!..

Наконец, я отозвался.

— Что, дядя Бэникэ?

— Ты в овраге?

— Да, дядя Бэникэ.

— А какого черта ты туда попал?

— Не знаю, дядя Бэникэ.

— Ты жив, а?

Малыши опять заревели.

— Эй ты, жив?

— Кто?

— Да ты же!

— Жив… со мной ничего не случилось… я как на санях…

Я был на дне песчаного оврага; пытаясь вылезти, я карабкался по откосу, но шаг, другой — и ж-ж-ж… вновь соскальзывал на дно. Снежный покров плотный и гладкий. Я скользил, как по льду.

— Ну, вылезешь, а?

— Не могу, дядя Бэникэ, скользко.

— Что же нам теперь делать?

— Я не знаю…

И я заплакал.

— Эй ты, не смей реветь!

— Да я не плачу.

— Костаке, — приказал Бэникэ, — садись-ка на корточки да съезжай вниз.

Костаке — смелый двенадцатилетний мальчик.

Ж-ж-ж… И Костаке очутился рядом со мной. У меня отлегло от сердца. Костаке взял меня за руку. Мы попытались выбраться, но, сделав несколько шагов, оба соскользнули назад. Попробовали еще раз и еще… но все напрасно. У нас распухли кончики пальцев.

— Эй, что вы там делаете?! — закричал Бэникэ.

— Да не можем выбраться, дядя Бэникэ! — отвечал Костаке.

— Что же нам теперь делать?

— Я не знаю!..

Малыши опять заплакали.

— Замолчите, черти! — заорал Бэникэ. — Стойте здесь.

Малыши завопили:

— Не оставляй нас, дядя Бэникэ, возьми с собой!!.

— А вы сползете в овраг?

— Да, дядя Бэникэ, да…

Удивляться нечему. В детстве мы с испугу иногда проявляем… чудеса храбрости.

Тишина. Насторожившись, сидим мы на дне оврага. Мы словно в глубокой пропасти — ничего не видим. Время от времени слышим голос Бэникэ: «Так… стой… ты здесь… Думитру, ты за Ионом…»

— Как же быть, дядя Бэникэ? — закричал Костаке.

— Да вот спускаемся гуськом… я впереди… сейчас будем с вами… Держитесь крепче… живо…

Ж-ж-ж… бух! Один за другим они кубарем скатываются вниз.

Издали слышится тихонько, как сквозь сон: «С наступающим… ро-р-р-ро-жде-ждессством…»

Овраг был глубокий, очень глубокий. В двух шагах ничего не видно. Что же нам делать? Бэникэ и Костаке пошли вперед. Они двигались ощупью, осторожно, чтобы отыскать след телег, по которому потом мы все могли бы выбраться. Я уже не ощущал страха. Единственной моей заботой были сапоги: я боялся их поцарапать. Я все ощупывал их, но ничего не видел.

Бэникэ сказал нам, малышам:

— Эй вы, держитесь вместе, позади да подальше, чтоб обвала не случилось, и когда я спрошу: «Вы здесь, мальчики?» — вы отвечайте: «Здесь, дядя Бэникэ!»

Чтоб обвала не случилось? У нас замерли сердца. Я думал о маме… Что они с отцом будут делать без меня!.. Мне захотелось заплакать… я даже было начал…

— Эй, кто плачет?

— Ни-и-и-кто… это я высморкался.

И потихоньку, осторожно, держась друг за друга, мы вступили в глубокий мрак. Мы ле видели ни Костаке, ни Бэникэ.

Издали были слышны голоса колядующих, они то приближались, то удалялись, порой походя на завывание ветра.

— Ребята, вы здесь?

Мы вздрогнули.

— Здесь, здесь, дядя Бэникэ!

— Эй, стойте… вот и след телег.

Мы остановились. Бэникэ словно тень приблизился к нам и вывел нас на дорогу. Осторожно выбрались мы из оврага.

Не знаю, долго ли мы пробыли там, но за это время мгла немного рассеялась.

— Когда рассветет, — сказал нам Бэникэ, — я вас поведу к одному барину, у которого много дочерей, и он угостит нас сбитнем.

— Сбитнем?

— Да…

— Всех?

— Да…

Какой славный парень Бэникэ! Что бы мы без него делали?

Мы вздрагиваем… Горячий сбитень в теплой комнате…

— А почему это он нас угостит сбитнем, дядя Бэникэ?

— У барина Матея восемь дочерей, а был еще и сын. Он умер, и с той поры у него уж так заведено: впускает в дом всех мальчишек, когда они поздравляют с праздником рождества, поют коляды, ходят со звездами и сорковами.

Вскоре мы почти доверху набили котомки яблоками, бубликами и орехами, у нас даже было по две груши. Как я гордился, что принесу сестрам и груши!

Начало рассветать.

— Мы пришли, — сказал дядя Бэникэ, останавливаясь перед барским домом. Высморкайтесь: вы будете целовать барину руку.

Все семеро сразу отерли носы рукавами, потом откашлялись и вошли в большой двор. Над погребом — веранда с освещенными окнами. Сквозь опущенные занавески виднеются силуэты людей. После того как мы протяжно прокричали что было сил: «С наступающим рождеством!» — Бэникэ произнес следующую речь:

— Здравия желаем вам, господин Матей, и вашим мамзелям. Многие годы счастья и здоровья вам, и вашим мамзелям, и всему вашему дому! Это мы, господин Матей!

Ах! Как красиво он говорил!

— Это вы, ребята?

— Мы, господин Матей.

— А он нас знает, дядя Бэникэ?

— Ну откуда ему знать? Это уж так у него заведено…

Мы отряхнули у порога снег с обуви и вслед за Бэникэ поднялись по лестнице, держа шапки в руках.

В глубине веранды — широкая кровать. Господин Матей, одетый в светло-желтый халат с красными цветами, сидел по-турецки. На голове у него плюшевая шапочка, вышитая золотом. Лицо — смуглое, бритое, окаймленное узкой белой бородкой. Глаза большие, черные, добрые, несмотря на густые нависшие брови. Около него стояли три девочки… ах! как красива самая младшая!

Барин протянул нам руку, согнув пальцы. Мы поцеловали ее по очереди робко и смиренно. Барин начал:

— Садитесь, мальцы (мы стояли не шевелясь)… Был и у меня сын (на глазах его показались слезы)… сейчас был бы уж такой, как ты (он указал на Бэникэ)… но бог не захотел (я замер, устремив глаза на самую младшую)… За ним последовала и его матушка… она была похожа на него, только глаза у нее были синие… Вам холодно?.. (Из-под платья у нее виднелись панталончики… с кружевами.) Я вам дам по две чашки сбитня. (Сбитень? Как же эту девочку звать? Она ровесница мне… волосы ее распущены… она смотрит на меня… я опускаю глаза… какой я некрасивый, должно быть.) Линика, милая, скажи-ка Аникуце про сбитень. (Так ее зовут Линика? Она быстро повернулась… платье ее взлетело, волосы рассыпались по плечам, и она убежала.)

Дядя Бэникэ, выпятив губы, глотает слюнки, не может отхлебнуть… горячо. Ребята тоже дуют, дуют. Я чувствую, как теплый пар щекочет мне ноздри, и тоже дую, не глядя на чашку. Линика смотрит на нас… Другие, что постарше, шепчутся и тихо смеются. Все уже выпили по чашке, только я все дую и гляжу, замечтавшись.

— Паренек… почему ты не пьешь? — спросил барин.

Я покраснел как рак и одним глотком выпил весь сбитень.

Нам дали еще по одной чашке. Я выпил ее, давясь, не смея поднять глаз. Линика ушла.

Мы получили еще по три яблока и по баранке, поцеловали руку у барина Матея и ушли. Мы колядовали еще часа два, но я уже не кричал, я не мог вымолвить ни слова. Я думал. Ах да… я изменил… изменил… Если бы только Никуца, дочь священника, узнала! Как несовершенен человек! И до чего недогадливы взрослые, им и невдомек, сколько чувств и мыслей теснятся в головах детей.

Я тихонько рассказывал сестре, что Линика, мол, такая и этакая, а отец, услыша мои слова (я не заметил, как он вошел в дом), крикнул смеясь:

— Эх ты! Разбойник!

Я вздрогнул и тотчас умолк. Долгое время я не мог забыть Линику.

Где-то она теперь?

Не кажется ли вам, что по прошествии многих лет некоторые воспоминания пробуждают в нас тихую грусть?

Этот год был для меня печальным, я вспоминаю о нем со смутным чувством раскаяния… это была моя первая измена!

Единственная надежда искупить вину — это раздобыть побольше денег, колядуя по домам, и приносить Никуце каждое утро по слоеному пирожку с мясом от господина Глигоре, грека-кондитера, который ходит по улицам, гнусаво и пискливо крича: «Пирог, пирозок!»

До наступления Нового года я по нескольку раз в день говорил маме:

— Мама, мне нужна соркова с золотыми нитями!

А в канун Нового года:

— Мама!..

— Хорошо, хорошо, знаю… с золотыми нитями.

К вечеру пришла мама и принесла две сорковы. Одна была с четырьмя розами из тонкой бумаги и с золотым нитями, другая — попроще: с одной стороны были красные розы, а с другой — белые. Та, что получше, — для меня, а похуже — для Ионикэ, бедного мальчика-сироты, который был на год младше меня; мы с ним вместе ходили поздравлять с Новым годом.

На другой день, надев сапоги (я больше не любовался ими: они ведь были уже не новые) и нахлобучив шапку, я вместе с Ионикэ отправился по слободе.

Счастливый Ионикэ не отрывал глаз от своей сорковы.

Было грязно, слякотно. Шел мокрый снег. Мы тонули в грязи, с трудом вытаскивая ноги, и при этом раздавался такой треск, словно лопались бумажные кульки.

Вдруг на нас бросается собака. Я бегу прочь. Ионикэ застревает в грязи, кричит, отчаянно машет сорковой; раздается еще более пронзительный крик… Ионикэ укусила собака, а от сорковы осталась только палка. Наконец, Ионикэ выбрался. Я беру его за руку. Он плачет, указывая на ногу, и не видит, что розы упали в лужу. Мы возвращаемся домой. Мама спрашивает его: «Покажи-ка, где тебя укусили?» Ионикэ лишь тогда замечает, что на соркове не осталось ни одной розы.

— Ой, соркова! — вопит он.

На ноге у Ионикэ крови от укусов не было — только синяки.

Мама подмигнула мне и, оторвав от моей веточки две розы, прикрепила их к веточке Ионикэ. Я хотел было зареветь, но удержался… мне стало жаль бедного Ионикэ.

Ионикэ сразу успокоился, глядя на розы.

— Мне уже не больно.

Но теперь мне было больно… точно кто-то обгрыз мою веточку.

Я проглотил слюну, чтобы не расплакаться, и мы пошли.

Неудачный год!

Чтобы миновать дом, где была собака, мы должны перепрыгнуть через канаву с водой. Я боялся, чтоб Ионикэ не упал. Он прыгнул и зашатался, очутившись на другой стороне, я же поспешил, поскользнулся… и бултых в канаву. Розы мои испачкались, соркова утонула. Крупные слезы текли у меня из глаз. С одежды стекала липкая грязь.

Ионикэ протянул мне свою соркову.

Я отвернулся от него и, горестно вздыхая, отправился домой. Дома я расплакался не на шутку. Мне казалось, что мама едва сдерживается, чтобы не рассмеяться. Она переодела меня. Весь дрожа, я примостился возле печки и уснул. Часа в четыре вошел Ионикэ с пригоршней мелких монет. Его мать наказала ему отдать мне эти деньги. Я помню, что мама шепнула мне на ухо: «Он бедный… не бери у него… лучше я тебе дам…» — и отослала Ионикэ домой.

Не знаю, где она раздобыла деньги, но только дала мне пятьдесят бань, и я успокоился.

Всю неделю я приносил Никуце по слоеному пирожку с мясом, а она, разломав его надвое и протягивая мне половину, спрашивала:

— Это на те деньги, что ты собрал под Новый год?

— Да, — отвечал я, опуская глаза.

Видите ли, я был как во сне: мне казалось, что я нес пирожки Линике.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

О скольких драмах, маленьких, но трогательных, напомнил мне печальный образ девочки, стоящей у окна Центральной школы, и цыганочки, которая с аппетитом ела, не обращая внимания на то, что сидела на снегу и снег падал на нее.

Погруженный в воспоминания, я очутился на шоссе, сам не зная, как я попал сюда.

Поверьте мне, прошу вас: это не напускная сентиментальность; каждый год, когда пробуждаются во мне воспоминания о детстве, я горячо молюсь: «Боже, сделай так, чтобы у бедных детей к сочельнику были сапоги, шубейки, шапки, и не оставь их, боже, без сорковы на Новый год…»

Прекрасное полотно создали бы вы, господин Григореску, если бы только видели эту картину!

Перевод М. П. Богословской.

Примечания

1

Сельское управление, городская управа.

(обратно)

2

По народным преданиям, злые феи.

(обратно)

3

Народный румынский танец.

(обратно)

4

Очень быстрый народный танец.

(обратно)

5

Известный румынский писатель-реалист (1858—1919).

(обратно)

6

Наемные солдаты на службе у турок.

(обратно)

7

Искаженное итальянское выражение «a giorno» — дневной свет. Освещенный «a giorno» — ярко освещенный.

(обратно)

8

Первые слова распространенного в старой Румынии патриотического стихотворения Андрея Мурешану «Воспрянь, румын».

(обратно)

9

Карточная игра.

(обратно)

10

Благодарю, мой директор! (франц.)

(обратно)

11

Сударыни, господа (франц.).

(обратно)

12

Известная поэма Альфреда де Мюссе.

(обратно)

13

«Ива» — стихотворение Альфреда де Мюссе.

(обратно)

14

Василе Александри (1821—1890) — выдающийся румынский поэт.

(обратно)

15

Инструмент, которым пользуются пианисты для упражнения пальцев.

(обратно)

16

Camposanto (итал.) — дословно «Святое поле» — кладбище.

(обратно)

17

«Простите» (франц.).

(обратно)

18

Вид музыкального инструмента — флейта Пана.

(обратно)

19

«Жаворонок» — название популярной румынской мелодии.

(обратно)

20

Мой дорогой друг (франц.).

(обратно)

21

Мелкая румынская монета.

(обратно)

22

Непревзойденный (лат.).

(обратно)

23

Наш дорогой коллега (франц.).

(обратно)

24

Который умеет устроиться (франц.).

(обратно)

25

Мой ангел (франц.).

(обратно)

26

В римской мифологии — духи-покровители домашнего очага (лат.).

(обратно)

27

Зернышко (румынск.).

(обратно)

28

Да здравствует (итал.).

(обратно)

29

Благовонное масло, освященное в церкви.

(обратно)

30

Кианти, бароло — названия итальянских вин.

(обратно)

31

В Румынии день Первого мая издавна широко отмечался в народе как праздник весны.

(обратно)

32

Румынская скороговорка: «Дубина из липового дерева, просяное жнивье».

(обратно)

33

Веточка, украшенная искусственными цветами и лентами. С такими веточками дети ходили по домам, поздравляя с праздником рождества и с Новым годом.

(обратно)

34

Народный обычай. В праздник святого Василия в румынских деревнях принято было ходить по деревне с разукрашенной свинойголовой.

(обратно)

35

Большой раскрашенный хлеб с изображением креста. На пасху артос освящали в церкви и раздавали верующим.

(обратно)

36

Николае Григореску (1838—1907) — известный румынский художник-реалист.

(обратно)

37

Маленький разукрашенный плуг, с которым румынские дети ходили с приветствиями по домам в ночь под рождество и Новый год.

(обратно)

Оглавление

БАРБУ ДЕЛАВРАНЧА (1858—1918)

СУЛТЭНИКА

СМУТА

НИЩИЙ

ЯНКУ МОРОЙ

СПОКОЙСТВИЕ

ПАРАЗИТЫ

НЕГИНИЦЭ

ДЬЯВОЛЬСКАЯ УДАЧА

ФАНТА-ЧЕЛЛА

ДЕД МОРОЗ

ДЕДУШКА

БАБУШКА

ХАДЖИ ТУДОСЕ

ГОСПОДИН ВУЧА

ВДОВЫ

ПЕРЕД ВЫБОРАМИ

СОРКОВА[33]

ДАВНИЕ И НЫНЕШНИЕ ВРЕМЕНА

*** Примечания ***