Кинзя. Книга 1 [Гали Гизетдинович Ибрагимов] (fb2) читать онлайн

ГАЛИ ИБРАГИМОВ КИНЗЯ Книга первая

Исторический роман

Читатель у книги есть, значит, бессмертно имя автора

Наш отец, Ибрагимов Гали Гизетдинович, родился 24 ноября 1918 года по старому стилю. Дату рождения своего сына наш дед записал на полях Корана. Через 40 дней, т. е. 3 января, а по новому стилю 16 января 1919 года, дедушка с бабушкой получили свидетельство о рождении сына Гали. Это и стало его официальной датой рождения.

Огромное влияние на формирование будущего писателя оказал наш дед, Ибрагимов Гизетдин Гималетдинович, 1883 года рождения. Для своего времени он был человеком весьма образованным. В Стерлитамаке с отличием окончил земское училище, за что был награжден царской Похвальной грамотой. Тетушка Мунавара долго хранила эту грамоту, показывала нам, его внучкам.

В детстве мы все лето проводили у дедушки с бабушкой в старом Ишимбае. Дед, умея читать и писать на старом тюрки (письменный язык тюркоязычных народов на основе арабской графики) и на новом (яналиф, на латинице), учил нас арабской графике, читал нам небольшие книжки Габдуллы Тукая со стихами для детей, напечатанными на тюрки. Бабушка Рабига тоже умела читать и писать. Дед обучил этой грамоте и своих детей. Так что наш отец прекрасно читал и писал на тюрки. Дед Гизетдин знал много историй, рассказов и легенд об истории башкир племени Юрматы. Его сын Гали обладал уникальной памятью и с самого детства запоминал рассказанное отцом, всегда тянулся к знаниям, много читал, а в годы учебы в татаро-башкирской школе Ишимбая, будучи старшеклассником, работал школьным библиотекарем. Вот где был праздник для души любознательного юноши!

Любовь к миру слов сохранилась у него на всю жизнь. Уже взрослым человеком, путешествуя по разным уголкам Башкортостана и соседних областей, сплавляясь по уральским рекам, останавливался близ деревень и шел в поисках старых людей, помнящих историю своего народа. Его рабочие блокноты были испещрены незаслуженно забытыми башкирскими словами, меткими выражениями, поговорками.

Несколько раз он сплавлялся по реке Агидель. И однажды даже рискнул взять с собой трех девочек-подростков: двух дочерей — Суекле и Гузэль, и племянницу. Незабываемые впечатления от этой экспедиции до сих пор живы в нашей памяти. Эти имена, кстати, дал нам именно отец. Суекле означает любимая, а Гузэль — красивая. Только человек с романтической душой мог выбрать для своих дочерей такие прекрасные имена. Ведь не зря, наверное, первой серьезной его публикацией был совместный с А. Шакири сборник стихов «Счастливая жизнь» («Бэхетле гумер», 1940).

Дома отец любил собирать семью за большим обеденным столом. Вечерами мы с великим интересом слушали его рассказы о происхождении различных географических названий, отдельных слов.

Наше знание разговорного башкирского языка, во многом, заслуга нашей мамы — Зухры Шакировны, врача по образованию. Строгая мама требовала, чтобы дома дети разговаривали только на родном языке, а вне дома мы свободно общались со сверстниками на русском, учились в обычной городской школе.

Отец полностью поддерживал мамины старания, выписывал для нас газету «Башкортостан пионеры», приносил иллюстрированные журналы на башкирском языке. Сам зачитывал вслух интересные материалы и нас понемногу учил читать на башкирском. Когда в середине 1960-х годов, в журнале «Агидель» начал печататься его роман «Умырзая», что в переводе на русский — «Подснежник», мы с помощью башкирско-русского словаря три дня читали первую страничку. Измучились страшно. Однако сюжет настолько увлек нас, что, перестав копаться в словаре, читали и старались уже понять смысл в контексте. Так хотелось узнать, что же стало дальше с главной героиней романа. Мы с сестрой буквально вырывали журнал друг у друга, читали, читали и читали.

Нужно сказать, что отцом в 1956 году, впервые в башкирской литературе на родном языке, написан и издан роман о войне «Однополчане» («Бер полк кешелэре»), в котором автор, сам фронтовик, поделился воспоминаниями о боевых товарищах и тяжелом воинском труде.

С годами, когда раскрылся писательский талант Гали Ибрагимова, у него родилась задумка написать исторический роман о герое башкирского народа Кинзе Арсланове. Башкирский писатель, доктор филологических наук Гилемдар Рамазанов в 1982 году рассказывал, что «в 1957–1959 годах, когда писатель Гали Ибрагимов учился в Москве на Высших литературных курсах при Союзе писателей СССР, он принимал активное участие на творческих семинарах по прозе известного писателя Степана Павловича Злобина — автора исторических романов о Салавате Юлаеве и о Степане Разине. Нередко после заседаний семинара башкирский литератор подолгу беседовал с мастером исторической прозы, возникали и споры. К этому времени Ибрагимов уже довольно подробно изучил архивы и материалы периода Крестьянского восстания 1773–1775 годов под руководством Пугачева».

Эту идею отец вынашивал давно и долго. Времени, чтобы изложить на бумаге задуманное, у него все не хватало. Дни полностью занимала работа заместителем редактора журнала «Агидель», и только дома, за полночь, делались наброски романа, а утром — снова на работу: семью-то нужно было кормить.

В 1967 году группа писателей Башкортостана приняла решение просить у правительства земельный участок для строительства дачных домов с небольшими наделами для сада. Этот дачный поселок по живописной опушке у леса его обитатели назвали «Аклан». И хотя добираться до него приходилось на пригородной электричке, а потом — пешком да еще с запасом продуктов в рюкзаке за спиной, для отца это пригородное место было необходимо как воздух, чтобы в уединении заниматься творчеством. Затворником в «Аклане» отец упорно работал над своим романом «Кинзя». Знание письменного языка тюрки помогло в изучении архивного материала. Переписывая уникальные архивные документы, отец переложил язык тюрки с арабской графики на кириллицу (современная письменность башкирского языка). Это в последующем нашло воплощение в последней книге трилогии, где приводятся тексты манифестов и указов Пугачева, воззваний, писем и приказов Салавата Юлаева и других предводителей восстания. Это придает особый колорит историческому произведению.

Примечательно, что свои рукописи отец всегда носил с собой в толстом коричневом портфеле, не оставляя ни на даче, ни дома.

И вот в 1977 году была начата публикация романа «Кинзя» в журнале «Агидель», в 1982 вышла первая, а в 1987 — вторая книга исторической эпопеи.

Уже первые публикации вызвали огромный интерес читателей, споры и дискуссии — ведь до этого в советской литературе никто не осмеливался так правдиво, на основании архивных документов, описывать этот период отечественной истории. Признанием значимости этой работы отца стало присвоение званий заслуженного работника культуры БАССР и РСФСР и присуждение Государственной премии РБ им. Салавата Юлаева, а к фронтовым наградам добавился орден «Знак Почета».

Судьбой отцу не дано было полностью завершить этот монументальный труд и увидеть напечатанной 3-ю книгу романа.

Как-то отец говорил, что писатель, даже покинув этот бренный мир, продолжает жить на земле, пока читатель держит в руках его книгу. Он приводил в пример поэму «Шахнаме» Фирдоуси, бессмертные стихи А. С. Пушкина.

Произведения нашего отца люди читают, читатель держит в руках его книги. Вот где бессмертие нашего отца!

Суекле Ибрагимова, Гузэль Корнилаева

РАСТОПТАННОЕ КОЧЕВЬЕ

Часть первая ОТЧИЗНА В ОГНЕ

Через бурные воды реки Агидель

Не найдут себе недруги брода.

Если есть у джигита высокая цель,

Не отнять у него свободы.

Башкирская народная песня

1

В мире только что царила тишина, и воздух, прогретый ласковым апрельским солнцем, был полон покоя. Но вдруг, в каком-то буйном желании перевернуть вверх дном белый свет, поднялся ураганный ветер. Первым же крутым дуновением он пригнул к земле набухшие почками ветви деревьев, вздыбил на водной глади крупную сердитую рябь, погнал к противоположному берегу плывущие по реке льдины.

Внезапно повеявший холод проникал под камзолы юных шакирдов, пришедших на место слияния Карана с Агиделью, ознобом охватывал их тела. Нахохлившись, как птенцы, они жались друг к другу, стынущими руками придерживали шапки, чтоб не сорвало их с головы, но не торопились уходить и не отрывали глаз от Агидели, любуясь величественной картиной ледохода. Именно отсюда, думалось им, от реки, от бьющей в берег зеленоватой ледяной волны, берет начало разыгравшаяся воздушная стихия. Ведь не зря говорят, что с началом ледохода накопившаяся за зиму стужа исходит из воды, рождая сырой, пронизывающий до костей ветер.

Однако дул он не от реки, а со стороны аула, над которым, закрывая собою полнеба, стеною выросла тяжелая лиловая туча. Там, за крайними домишками, на взгорье бесновался вихрь. Он вздымал с просохшей земли пыль и песок, прошлогодние листья и всякий другой сор, свивая в одно, бешено крутящееся веретено. Дивы и пери закрутили его или сам шайтан, кто знает, но шакирды оробели, испытывая суеверный страх — вот возьмет да и накинется на них эта дьявольская круговерть!

По возрасту еще отроки, встречающие в своей жизни всего лишь четырнадцатую или пятнадцатую весну, доселе они никогда не видели такого страшного пылевого вихря, только понаслышке знали о нем, о его диковинном могуществе. Будто бы сокрушает он на своем пути все, что ни попадется, шутя поднимает в воздух дома, выпивает воду из колодцев, может унести на край света и швырнуть за сказочную гору Каф не только человека, но даже хитрого, кровожадного дракона — аждаху. Больше всего, конечно, пугали эти россказни, тотчас припомнившиеся при виде черного смерчевого столба. Притихшие шакирды теснее сгрудились около стройного, широкоплечего паренька, одетого в новехонький казакин и круглую плюшевую шапку с оторочкой из меха выдры. Как это часто бывает у мальчишек, за ним давно уж негласно было признано превосходство как в силе, так в находчивости и бесстрашии.

— Эй, Кинзя… а вдруг до нас доберется? — спросил один из шакирдов, опасливо наблюдавший за приближением бешено крутящейся чертовщины.

Но смерч повернул к верховью Мелеузки, всклубился на ее крутом берегу. Молча провожая его взглядом, задумавшись о чем-то, Кинзя откликнулся не сразу.

— Не бойся, Каскын. Видишь, к Сеитово подался, — спокойно произнес он. — После такой бури дождь пойдет. Пора нам возвращаться.

Тем временем в другом месте, теперь уже в нижнем конце аула, неожиданно поднялся новый смерч.

— Глядите, глядите! — раздались возбужденные крики шакирдов. — Еще один!

— Ну и дела!..

— Друг за дружкой появились, как близнецы!..

— Второй-то к тебе подбирается, Каскын, к твоему подворью. Все корье с кровли посдирает. Ненароком и избу со всеми домочадцами унесет!

— Не смейся, Бикбулат, нашел над чем шутить, — ответил товарищу Каскын. Хотя деревня, основанная его отцом Самаром, находилась там, на берегу Мекетаулы, он, делая вид, что ничего не боится, с напускным безразличием добавил: — Наших все равно дома нет, перебрались на джайляу к Касай-бабаю.

И справа, и слева взметнулись два смерча, упирая вихревые воронки в обрастающее тучами небо. Покружились, понеслись в разных направлениях, будто два указующих перста, один — в Сухайлы, другой — вдоль берегов Мекетаулы и Тирекле, покуда оба не скрылись с глаз. Что-то таинственное, недоброе было в том, что зародились они на одном месте. Юные шакирды восприняли это как дурное предзнаменование. Значит, жди большую беду, мор в аулах или смуту. Скорее всего, смуту. Неспроста разговоры о ней ведутся почти в каждом доме, припоминаются прошлые восстания, имена тех, кто в них участвовал. В храбрости и отваге никому не откажешь, зато каким бедствиям подвергалась потом родная земля. Нет, никому не хочется новых побоищ. Очень уж много тяжких испытаний выпало за последнее время на долю башкирской саруа^[1]. Потому и люди сделались какими-то встревоженными, чего-то страшатся. Вызвано это, конечно, не тем, что наступил год Зайца^[2]. Приходили вести одна тревожнее другой. И смутно было у всех на душе.

Дух беспокойства овладел и кильмекским медресе. Учеба разладилась. Занятия проводились от случая к случаю. Некоторые шакирды потихоньку разбегались по своим аулам. Никто не обращал внимания на их самовольную отлучку, ибо сами учителя довольно часто не являлись на уроки, занятые какими-то более важными делами. Вот и сегодня учебу отменили. Ребята, изнывая от безделья, гурьбою пошли посмотреть на ледоход. Возвращались в аул озябшие, хмурые, без обычных шуток и баловства.

— Наш абыз опять не показывается. Куда-то уехал, что ли? — спросил у Кинзи Бикбулат.

— Да, уж несколько дней, как сел на коня, — ответил Кинзя сдержанно, чего-то не договаривая.

Абыз — значит человек просвещенный, образованный, отдающий свои знания другим людям. Когда Кильмек Нурыш открыл медресе в своем ауле, его почтительно называли устазом — наставником, однако сам он преподаванием занимался мало, перепоручив вести занятия другим хальфам — учителям, особенно после того, как поставили его старшиной Юрматинской волости. Он часто находился в разъездах, колесил по окрестным аулам и дальним кочевьям башкирского края. При встречах с Кинзей, как бы между прочим, подробно выспрашивал о новостях из дому, об отце. На днях опять поинтересовался:

— Какие вести имеешь из дома? Отец в ауле?

Кинзя почувствовал, что вопрос был задан не из простой вежливости. По-видимому, абыз собирался ехать к ним. Но это были только предположения, поэтому Кинзя ничего не стал говорить друзьям. Зато Каскын похвастался:

— А я знаю, зачем он уехал: читать людям свои прелестные грамоты.

Тут же посыпались вопросы:

— Какие грамоты?.

— К чему он призывает? Ты хоть сам-то знаешь?

— А как же? Ага…

— Все-то он знает, — посмеялись приятели над хвастуном. — Всегда первым увидит, первым услышит. Вон какие длинные уши, не зря назвали его Касыром^[3].

— Не дразнитесь! — вспыхнул паренек, ощупывая уши, которые в самом деле были крупными для его головы и излишне топырились. — Какой я вам Касыр? Каскын меня зовут. Каскын, Каскын!

Кинзя не удержался и тоже слегка поддел не в меру горячего друга.

— Ты что, заделался кукушкой? Только она без конца повторяет свое имя.

Каскын обиженно примолк, но ненадолго, его так и распирало от сведений, которыми он обладал.

— Наш абыз призывает подняться против Сары Саная^[4], я про Кирилуфа говорю. Абыз вместе с Акай-батыром и муллой Бепенеем в Уфу ездил. Не на шутку схлестнулись с этим самым Сары Санаем. Накрепко предупредили: не ходи в наши края, не то худо будет.

— Ну и как? — встрепенулся Кинзя. — Испугался Кирилуф? Может быть, обратно уйдет?

— В том-то и дело, что нет. Твердит: все равно крепости построим. Кого-то даже повесить приказал.

Правду ли говорил Каскын, или, как всегда, приврал немного, суть не в том. У шакирдов уже хватало своего ума сообразить, что времена наступают тяжелые. В народе поговаривали, что киргиз-кайсаки^[5] присоединились к России. По поводу этого события башкиры толковали по-разному. «Коль попали они в те же руки, что и мы, может быть, прекратятся междоусобицы, угоны скота и людей, и заживем вместе добрыми соседями», — радовались одни, другие выражали сомнение: «Натравят на нас киргиз-кайсаков, еще большими врагами сделаемся».

В ауле шакирдов ожидала новость: вернулся абыз. Возле его дома толпились люди, пришедшие услышать свежие новости из уст уважаемого человека. Кильмек Нурыш почтительно поздоровался с аксакалами, отвечал на приветствия молодых джигитов. Лицо у него, успевшее почернеть под весенним солнцем, сегодня было усталым, осунувшимся. В голосе звучали гнев и печаль.

— Российские генерали решили понастроить на башкирской земле крепости, — говорил он в толпу, и аксакалы шевелили бесцветными старческими губами, как бы неслышно повторяя каждое его слово, чтобы лучше запомнить. — Окружат нас со всех сторон этими крепостями, перекроют наши вековые дороги своими дорогами. Так решено высочайшею волей правительствующего сената. А волю его исполняет Кирилуф, с большой армией движется он в нашу сторону. Горе, страдания ждут нас, люди. Порубят саблями джигитов, многих закуют по рукам и ногам в железные цепи, опозорят жен и дочерей, продадут в неволю любимых детей наших…

Не понапрасну разъезжал Кильмек-абыз по аулам и кочевьям. Даже самые пугливые и осторожные люди, которых призывал он к борьбе, зашевелились, будто после зимней спячки. И вот сошли со склонов гор снега, забурлили вешние воды, размывая овраги, с гулом тронулся на Агидели лед. Оживились деревенские кузницы, спешно перековывались лихие кони, звенели под молотами на наковальнях боевые пики, заблестели на стрелах каленые наконечники. Зажиточные хозяева спешно прятали скотину в горных ущельях и глухих лесах.

Шакирдов постарше Кильмек-абыз взял с собой, а младшим было велено, не прерывая занятий, оставаться в медресе, чтобы не бросать ее на произвол судьбы, и быть настороже. А на какой срок оставаться — не сказал. Сам он в ауле больше не появлялся, никаких вестей о себе не подавал. О Кирилове тоже ничего не было слышно. Жизнь текла размеренная, скучная. Между тем поляны украсились желтыми головками горицвета, наступил кукушкин месяц — май. Утратив остатки терпения, шакирды один за другим покидали медресе. Надумал вернуться в свой аул и Кинзя.

* * *

В середине лета от заезжих путников Кинзя узнал о том, что тяжело заболел Котло-атай. Бывший хальфа, уже дряхлый от старости, он давно не давал уроков, но не ушел из медресе, взяв на себя обязанности назира — воспитателя, приглядывающего за шакирдами. Справедливо рассудив, что жизнь близится к закату, он и остаток дней своих хотел посвятить ученикам, без коих не мыслил существования. К тому же был он один-одинешенек на белом свете. Шакирды любили его за кроткий нрав и доброту.

«Каково там сейчас старику одному?» — с жалостью думал Кинзя. Перед его мысленным взором вставал Котло-атай — беспомощный, нуждающийся в уходе и теплом слове. Лежит, наверное, на нарах в пустом медресе, нет сил подняться, и рядом никого, кто подал бы на ложечке еду, поднес бы чашу с водой к запекшимся в предсмертный час губам. Кинзя не находил себе места, думая об одиноком, старом человеке.

Как на счастье, из своей дальней Кырк-уйлиминской волости нагрянул в гости закадычный друг Алибай. Кинзя поделился с ним своими переживаниями.

— Ехать надо обязательно, — сказал он убежденно, как об окончательно принятом решении. — Помогу ему, пусть даже своим присутствием. Слушай, друг, поехали вместе?! По пути и Каскына прихватим. Ну как, согласен?

Алибая, хоть и не учился он в этом медресе, долго уговаривать не пришлось.

— Поехали!

Радости Котло-атая не было предела — нет, не забыли о нем любимые воспитанники, в такую трудную минуту вспомнили, навестили. Он с удовольствием отведал привезенные гостинцы, каждого в отдельности поблагодарил — и Кинзю, и Каскына, и Алибая, умиротворенно беседовал с ними, даже попытался встать, но подростки снова уложили его в постель.

Их приезд благотворно повлиял на старого назира, через несколько дней он поднялся на ноги. Болезнь отступила. Не было только покоя на душе. Как по зною и духоте чувствуется приближение грозы, так по многим приметам ощущалась близость неотвратимой беды: все чаще сновали в округе незнакомые люди; искоса поглядывали чужие глаза; появлялись и исчезали всадники в полном боевом облачении. По слухам, все ближе подступал к этим местам Кирилов. Вначале поговаривали, что он остановился в Табынске, потом выяснилось, что он в Куганаке. Теперь добрался до Ашкадара, Кашкара…

Однажды примчался гонец от Кильмека-абыза. По взмыленному коню можно было судить, что он очень спешил и гнал без остановки. Гонец сообщил, что Кирилов пересек Зирганскую поляну. Много у него солдат и драгунов. Спереди — войско, сзади — войско. При нем находятся наиб Тевкелев-мурза, сотник Надир Уразметов. С ними же, сказывают, главный старшина Кыдрас…

Гонец умчался дальше. Котло-атай велел ученикам, не мешкая, убрать из медресе все ценное. Кинзя вместе с Алибаем и Каскыном снимали с полок книги, сворачивали молельные коврики и длинные полотенца, пряча все это в надежное место. Каким-то ветром занесло в медресе Бикбулата. Его тоже вовлекли в работу. Больше всех суетился Котло-атай, подгонял мальчишек, сам хватался за книги, но иногда, раскрыв какую-нибудь из них, останавливался и забывал про все на свете, перелистывал чуть тронутые желтизной страницы, затем нехотя закрывал, горестно покачивая седой, как летний ковыль, головой. Он дотошно осматривал все уголки, следя за тем, чтоб ничего не было забыто. Будь это ему под силу, он унес бы и спрятал где-нибудь от грозящей напасти само медресе.

Весь аул пришел в движение. Озабоченно покрикивали мужчины, отдавая распоряжения, охали старики, плакали женщины, ведя за собой испуганную, хныкающую малышню. Прихватив наспех кой-какие вещи, они покидали дома и прятались кто где по окрестным лесам и буеракам. От Зиргана до аула Кильмек рукой подать, Кирилов мог нагрянуть в любой момент.

Котло-атай тоже поторапливал подростков, однако сам он, ослабленный болезнью, быстро выдохся и едва передвигал ноги; поэтому далеко уходить не стали и, выйдя из аула, укрылись на опушке молодого дубняка. Залегли в высокой, по пояс, траве и притихли, как перепелиный выводок в минуту опасности. Лишь иногда из-за деревьев, поверх цветущих метелок кипрея и кашки, черными пеньками высовывались головы подростков, пристально наблюдающих за сыртом по эту сторону речки Мекетаулы, откуда ожидался приход Кирилова. Гонец говорил, что войско очень большое. Интересно, каковы из себя солдаты и драгуны? А сам Кирилов, прозванный Сары Санаем, — неужели так страшен? Может быть, пройдут они мимо и никогда больше не вернутся? А если перевернут вверх дном весь аул, перестреляют людей, которые не успели или не смогли скрыться, разорят дома? Кто их знает…

Долго ждать не пришлось. В полдень на склоне сырта вихревым облаком всклубилась пыль. Поначалу ничего нельзя было различить, кроме серой колышущейся массы, затем начали вырисовываться конные и пешие люди, позади них вереницею катились телеги. Как много их! Значит, будет битва, большая битва! Все ближе придвигается людская лавина. Уже различимы отдельные лица. Драгуны в мундирах с красными воротниками. Из-под треугольных шляп торчат косички.

Солдаты и драгуны спустились с сырта, прошли через опустевший аул и, не задерживаясь в нем, проследовали дальше. Едва они скрылись из виду, ребята выскочили на открытое место, радуясь тому, что все так быстро закончилось, но тут же метнулись назад, в спасительную сень деревьев: на взгорье запылили новые всадники, и было их еще больше, чем предыдущих. Кинзя, приподняв голову, напряженно смотрел в их сторону.

— Теперь все понятно, — тихо сказал он друзьям. — Те просто-напросто были передовым отрядом.

— Да, большая у них армия, — шепотом отозвался Каскын.

Немного погодя, прямо вдоль опушки дубняка, прогарцевал дозор из десятка драгунов. Они, по всей вероятности, осматривали окрестности вдоль дороги, проверяя, нет ли где засады, и появились внезапно, сбоку, откуда их никто не ожидал. Глядевший на бредущее вдали войско, Кинзя едва успел нырнуть в кусты и всем телом прижался к земле. Буквально в нескольких шагах профыркали кони. Сердце у него готово было выскочить из груди.

Драгуны, не обнаружив ничего подозрительного, ускакали дальше. А по дороге шумно текла серая от пыли масса, оглашая воздух криками, топотом, скрипом колес, ржанием лошадей. Да, это были главные силы Кирилова. В середине колонны, окруженная свитой из начальников и чиновников, двигалась запряженная тройкой породистых, подобранных в масть лошадей, карета.

— Сам Сары Санай в той богатой арбе, — произнес Котло-атай. В его голосе прозвучали нотки почтительного страха, вызванного не числом солдат, а видом внушительной, поблескивающей позолотой кареты.

Кирилов тоже не стал надолго останавливаться в пустом, обезлюдевшем ауле. Напоили лошадей, дали отдохнуть пешим солдатам, и войско отправилось вслед за первым отрядом.

Снова наступила тишина, ничем не нарушаемая, звенящая от стрекота кузнечиков и жужжания пчел, берущих взяток с цветов. День клонился к вечеру, настало время вечернего намаза — молитвы, совершаемой мусульманами перед заходом солнца. Казалось, никакая опасность уже не грозит, и Котло-атай с шакирдами подумывали о возвращении домой, когда на дороге опять показались драгуны. Они, не дойдя до аула, остановились на большой поляне возле балки, поросшей тальником, затем начали распрягать лошадей; по кругу, вплотную одна к другой, составили телеги, образуя своего рода походную крепость.

— Значит, ночевать будут, — огорченно сказал Котло-атай. Приуныли и подростки. Страшновато возвращаться в аул! Вдруг драгуны надумают перебраться к жилью? Надо дождаться ночи, а уж там можно решать, что делать дальше.

Заполыхал в полнеба багряный закат, ярко зарделись над головой длинные нити паутинистых облаков. Солнце садилось в тучу, выползавшую из-за горизонта. Вечер не принес желанной свежести, напротив, духота усилилась. Приметы предвещали дождь. А драгунов, как видно, не заботило ни наступление ночи, ни приближение дождя. Доносились их веселые голоса. Стучали котлами кашевары. В нескольких местах вспыхнули костры. Дым низко стелился по земле и сизым пологом окутал лагерь.

Напрасно благодушествовали драгуны. Округа была неспокойной. В соседних рощах и перелесках, даже в том маленьком дубняке, где прятались подростки, оживали быстрые, неуловимые тени. Мимо притаившихся шакирдов не раз бесшумно проскальзывали башкирские всадники на быстрых конях. У каждого тугой лук, полон стрелами кожаный колчан, к седлу приторочена острая пика.

Все было тихо до тех пор, пока не опустились на землю зыбкие, еще прозрачные сумерки. И тогда вечерняя тишь взорвалась пронзительным боевым кличем, бешеным топотом скачущих во весь опор лошадей. С двух сторон, кольцом охватив лагерь, вылетели на рысях повстанцы. Призывая драгунов к бою, забил тревогу барабан. Послышался заполошный крик рожка и тотчас захлебнулся. Завязалась жестокая схватка. Смешались крики, стоны, брань, храп и ржание лошадей, ружейные выстрелы и тонкие, смертельные посвисты стрел. Обе стороны дрались яростно, безоглядно.

Летние сумерки для зорких глаз не помеха. Несмотря на приличное расстояние, картина боя с опушки хорошо проглядывалась. Прятаться уже не было смысла, и все повыбирались из кустов. Вели себя по-разному. Алибай заметно оробел, вздрагивал при выстрелах, будто принимал их на себя. Каскын жадно глядел на сражение и одобрительно покрикивал. Котло-атай забормотал молитву. — Читайте и вы поучение Исми-Азам^[6], — старик поднял глаза и воздел руки к небу. — Читайте, дети мои! Ни штык вас не тронет, ни сабля не заденет… О, милость Аллаха Всемогущего… о, Аллах…

Подростки сделали вид, что не услышали его призыва к молитве. Бикбулат, в кровь которого впитались страстные проповеди Кильмека Нурыша, воскликнул:

— Они жаждали крови — получили кровь! Наш абыз на их силу ответил силой. Вон как теснят непрошеных гостей!

— Погоди, рано еще говорить наперед, — остудил его пыл Алибай. — Одолеют драгуны — и нам не сдобровать.

— Нет, нет, Кильмек победит! — уверенно сказал Бикбулат. — Сам Акай-батыр вместе с ним!

Он оказался прав — башкиры брали верх. Один только раз успели рявкнуть пушки, выплеснув красное пламя из грозных жерл, но тут же оказались захваченными нападавшими. Замолкли ружья. Шум схватки затихал.

Котло-атай, на глазах у которого разыгрывалось не случайное столкновение, а настоящее кровавое побоище, понимал, что оно не закончится добром, и при мысли о будущих невинных жертвах по его телу пробежала дрожь, острая боль подступила к сердцу. «Чего не хватает людям, зачем убивают они друг друга? Ведь и волки без нужды не грызут себе подобных! — произнес он вслух, взывая к небу. — Где ты, посланник Аллаха, светлый ангел Джабраил? Раскинь свои святые крылья, спустись на землю, всели мир и благодать в души заблудших! О, Аллах, не отвращай лика от рабов своих, дай им прозреть, останови их, ослепших!..»

Нет, не прилетел легкокрылый Джабраил, не снизошло с неба и Божье соизволение. Что уж говорить об Аллахе, если крик души старого учителя не услышали стоявшие рядом ученики, те самые, которых он любил как собственных детей, и видел в них свое продолжение в жизни. Пожалуй, один Кинзя разделял его тревогу и беспокойство, не испытывая восторга от победы. Смешанное чувство владело им. Конечно, вид сражения волновал его не меньше, чем Каскына и Бикбулата, но соглашался он и с Котло-атаем: а была ли необходимость в кровопролитии?

— Всех кончали, так им и надо! — ликовал Бикбулат, прыгая от возбуждения.

— Перестань ты, шальной! — Кинзя хмуро взглянул на него. — Тебе-то с чего ненавидеть драгунов? Не они же первыми начали.

— У меня ненависти нет, — растерялся Бикбулат. — А если б победили они? Искромсали бы нас на куски, разве не так?!

— Нет, — вмешался всезнающий Каскын. — На руки — кандалы, на ноги — колодки, вот что было бы.

Обе стороны понесли большой урон. Башкирские всадники, помогая друг другу так же дружно, как и в бою, быстро собрали разбросанные ружья, седла и другую поживу, переловили лошадей, впрягли их в уцелевшие драгунские повозки, погрузили трофеи, товарищей — не только раненых, но и мертвых, чтобы потом захоронить по обряду, и, не мешкая, умчались прочь.

Нетерпеливые подростки, не дожидаясь ковыляющего сзади Котло-атая, помчались на место недавнего боя. Башкирских конников уже и след простыл. Поле брани выглядело жутко. Куда ни глянь — в самых немыслимых позах лежали трупы, валялись убитые лошади. К сломанным телегам подбирался огонь от непотушенных костров. В забытом котле, переварившись, подгорала уже никому не нужная каша. Ни звука, ни шороха в мертвой тишине. Потрясенные тягостной картиной смерти, ребята невольно попятились назад, дальше от страшного места, и вдруг услышали чей-то протяжный стон. Они побежали на голос, к краю балки, и наткнулись на тяжело раненого драгуна.

Треугольная шляпа свалилась с его головы, из груди торчала оперенная стрела. Поблизости белели втоптанные в землю листки бумаги и испачканное чернилами гусиное перо. Пальцы правой руки тоже в чернилах, как это бывает у шакирдов. Кто он — русский шакирд или писарь?

Почувствовав присутствие людей, драгун открыл глаза, попытался привстать, но не смог. Однако с лица сошло выражение испуга. Он понял, что перед ним всего-навсего мальчишки. Эти не тронут, не обидят. Поднес руку ко рту, к пересохшим губам, затем к торчащей стреле, прося помощи.

— Дети мои, увечные безгрешны, — сказал Котло-атай. — Надо бы потихоньку вытащить стрелу.

— Абыз не благословил бы нас на помощь гяуру, — недовольно буркнул Бикбулат.

Этот шакирд приходился Кинзе каким-то очень дальним родственником. На том их близость кончалась. Как бы подчеркивая свое согласие с Котло-атаем, Кинзя решительно отпихнул Бикбулата локтем и склонился над раненым. Вначале мягким движением раскачал стрелу, зажмурился и, стиснув зубы, рывком выдернул из раны. Драгун душераздирающе вскрикнул, немного постонал и притих, закрыв ладонью грудь.

Котло-атай облегченно вздохнул.

— Пора, дети мои. Не ночевать же здесь…

Когда отошли подальше, он незаметно для остальных обнял идущего рядом Кинзю и благодарно прижал к себе. Дома шепнул ему на ухо:

— Отнести бы тому бедняге водицы. Возьми с собой кого-нибудь, сходи, сынок. Лепешку прихвати. Нельзя оставлять в беде живую душу, грех. А вам доброе дело зачтется. Если сможете, перенесите беднягу в тальники, чтоб утром над ним тенек был. Укройте чем-нибудь, гроза собирается. Все остальное — во власти Всевышнего.

Кинзя послушно склонил голову.

Это было серьезное испытание — ночью идти на поляну, где на их глазах пожинала обильную жатву смерть, а теперь, возможно, в полночной темени праздновала над мертвыми телами тризну всякая нечисть. И все же они с Каскыном пришли на поляну. Приближающаяся гроза на мгновение освещала вспышками молний разгромленный лагерь драгунов, выхватывая из мрака отдельные детали и еще больше добавляя им жути; она же помогла быстрее разыскать место, где был оставлен раненый драгун. Он лежал в прежнем положении, на спине, с прижатой к груди рукой. Склонились над ним: жив ли? Живой, дышит. Поднесли к его губам чашу с водой. Отпив несколько глотков, раненый глубоко, с облегчением вздохнул. Друзья сняли с лежавшего рядом убитого солдата рубаху, разорвали ее на полосы и, как могли, перевязали рану. Потом, подхватив его под мышки, перенесли подальше от трупов в укромное место, укрыли сверху попавшимся под руки тряпьем, вложили в руку пшеничную лепешку. Раненый о чем-то прерывисто говорил. И хотя Кинзя с Каскыном не поняли ни слова, им стало ясно, что тот горячо благодарит их.

Закрапали первые капли дождя, все ближе и ярче вспыхивали молнии, но друзья возвращались обратно не прибавляя шага, медленно, испытывая какое-то возвышенное чувство и от победы над страхом, и от выполненного долга. Лишь возле самого дома, внезапно остановившись, Каскын дернул друга за рукав:

— Слушай-ка, Кинзя, а ведь Алибай с Бикбулатом заметили, как мы с тобой куда-то ушли. Что им скажем, а? Если догадаются про русского и проговорятся абызу, будет худо и нам с тобой, и Котло-атаю.

— Алибай промолчит, а Бикбулат… Да ты не бойся. Его отец Аптырак вместе с Ибраком и старшиной Бирдегулом сами якшаются с Кириловым. А Котло-атая мы в обиду не дадим…

Наутро, едва рассвело, в аул вернулся отряд Кирилова. Горстка чудом спасшихся драгунов догнала своих и сообщила о нападении повстанцев.

Жители аула, всю ночь не смыкавшие глаз, снова разбежались по округе. Спешно выпроводил из дома своих воспитанников Котло-атай, но сам решил остаться, чувствуя сильное недомогание и усталость после вчерашнего хождения. Шакирды так и не смогли уговорить его покинуть медресе. «Меня, старого человека, нетронут», — успокоил он их и вышел проводить до ограды.

Стоя у ворот, Котло-атай видел, как мальчики, его утешение и отрада, ниспосланная небом в последний час жизни, быстро шли к синеющему вдали лесу и часто оглядывались, будто еще и еще раз прощаясь с ним; видел, как начальник карателей выехал на середину улицы, сердито взмахнул белой перчаткой, и сопровождающие его солдаты бросились к домам. В разных концах аула заклубился черный дым, заполыхали языки пламени. Вспугивая утреннюю дремотную тишину, с гулом и треском горели сухое корье крыш и бревенчатые стены изб. И вот уже не пройти, не проскочить по улице, охваченной палящим кольцом пожара.

Котло-атай заметил пляшущий язычок огня под стрехой медресе. Пока бежал от ворот к дому, с ноги у него соскочила одна ката^[7]. Некогда было подбирать ее, скорее надо сбить пламя, пока не разгулялось. Удалось загасить огонь в одном месте, а он успел красным петухом перескочить на другое. Котло-атай боролся сколько мог, и когда понял, что все его попытки спасти медресе бесплодны, впал в отчаяние. И сразу сделались ватными ноги, закружилась голова. Он чуть не упал, едва добрался до нар и сел на них, лишенный последних сил…

Бушующий огонь гулял по аулу, поглотив дом Кильмека-абыза, мечеть с высоким минаретом и притулившееся рядом приземистое здание медресе…

Солдаты Кирилова, предав аул огню, остановились на вчерашнем поле брани. Здесь подобрали и захоронили погибших товарищей. Нашли и раненого драгуна, уложили его на подводу, отдав на попечение полкового лекаря. В тот же день войско снова вышло в путь, а в Санкт-Петербург Кирилов отправил рапорт, в котором сообщал: «В 180 верстах от Уфы, на устье реки Миниус, где был стан главного зачинщика бунта, на месте гибели драгунских рот Вологодского полка буду строить городок». В наказание, дабы местным жителям неповадно было бунтовать, все аулы на расстоянии тридцати верст вокруг городка подлежали выселению.

…А от бывшего аула Кильмек осталось одно пепелище. Обугленными холмиками бугрились остатки печей с полуразрушенными трубами. Тлели последние головни и дымилась спекшаяся от жара земля.

Сколько ни искали вернувшиеся на пожарище шакирды своего воспитателя, так и не нашли. Лишь в сторонке, глядя носком в сторону сгоревшего медресе, лежала упавшая с его ноги опаленная и потрескавшаяся ката. Горестно склонились головы подростков. На глазах вскипали слезы. Камнем легла печаль на юные сердца.

…События последних двух дней потрясли Кинзю. Налетели они вихрем, все смешали, перевернули. Целая жизнь оказалась за чертой, которую уже никогда не переступить. За нею остались детство, беспечные шалости, аул абыза Кильмека, старенький Котло-атай с душой, не ведающей зла и обращенной лицом только к добру.

Нет медресе. Где теперь учиться?

Кинзя приехал в аул Кильмека после того, как приглашенный отцом на дом учитель дал уроки на уровне начального класса. Здесь, в медресе, он провел пять незабываемых лет. С каждым днем мир открывал ему свои бесконечные тайны. Здесь он нашел себе верных друзей. И вот теперь все вынуждены разбрестись кто куда. Соберутся ли они когда-нибудь вместе, сядут ли за уроки, услышат ли голоса друг друга?..

Потрясенные, оцепеневшие от горя шакирды в скорбном молчании покинули спаленный дотла аул. В дороге почти не разговаривали между собой, каждый был занят своими невеселыми мыслями и переживаниями. Миновали прихотливые излучины Агидели, без приключений добрались до Нугуша, заглянули в тамьянский аул Касай. Здесь расстались с Каскыном. Тот уговаривал друзей погостить у него, но Кинзя рвался домой. Нынешнее лето не располагало к безмятежному отдыху.

2

Асылбика с утра не могла отделаться от какого-то неприятного чувства тревоги, овладевшего ею без всяких на то причин. Стараясь заглушить его, она хлопотала по хозяйству, всюду поспевая и проявляя такую расторопность, на какую была бы способна не всякая женщина ее возраста.

Даже сильная полнота, появившаяся к старости, не мешала ей оставаться, как в лучшие годы, быстрой и проворной.

Асылбика выгнала скотину за ограду и сама проводила до околицы, разъясняя пастуху, какая корова сегодня требует большего внимания. Пастух слушал, дивясь тому, как хозяйка ухитряется подметить малейшие перемены в поведении каждой животинки. Было б их мало у нее, тогда понятно, а тут ведь вон сколько коров, первотелок, телят. Овцы, ягнята, ездовые и верховые лошади — они тоже на ее плечах. И за всем нужен глаз да глаз. Лишь косяки кобылиц отогнаны на горные пастбища, и хозяйка видит их редко, от случая к случаю.

Работы, конечно, много, но она не приедается, не тяготит Асылбику. Большое хозяйство не позволяет лениться, а благополучие радует. Почему же тогда неясная, ничем не объяснимая тревога подступает к сердцу?

Пастух погнал стадо на луга. В ауле наступил час временного затишья. Самая пора посидеть и вволю почаевничать. Асылбика повернула к дому, и в этот миг ее взгляд упал на склон горы, где показался большой косяк бегущих вразброд лошадей. Неспокойно вели себя кобылицы, с тоненьким отчаянным ржанием метались между ними жеребята и стригунки. Асылбика сразу узнала косяк, ведомый гнедым жеребцом с белой звездой на лбу. Он был одним из лучших вожаков, ревниво и зорко оберегавших косяк, и послушные его воле кобылицы нагуливали жир на облюбованных им пастбищах, по его знаку спускались к родникам на водопой. Но сейчас они выказывали неповиновение, разгоряченный гнедой носился вокруг них, стараясь наладить строй. Завернет одну кобылу, а другая в этот момент строптиво скачет в сторону.

«С чего они так взбудоражены? — недоумевала Асылбика. — Да и возвращаются не ко времени».

У ворот дома стоял ее муж Арслан-батыр и задумчиво смотрел на верхушки вязов, растущих на берегу Назы.

— Отец, н-наш г-гнедой с белой звездочкой г-гонит косяк д-домой, — обратилась она к нему, слегка заикаясь, как это случалось с ней в минуты волнения. — Что скажешь?

— А?

— Я г-говорю, г-гнедой косяк гонит. Что п-приключи-лось с ним, ума не приложу. Слышишь? Не ржет, а стонет.

— Ну?

— Вот и спрашиваю т-тебя — почему? Ох, к-какой ты бесчувственный! — Невозмутимость мужа разозлила ее. Можно подумать, что не о его косяке идет речь. Никаких забот о хозяйстве!

Между тем вожак привел кобылиц в аул. Покусывая их за крупы и тесня плечом, сбил в кучу возле раскидистого могучего дуба, где белели перекладины из боярышника — места для дойки кобылиц. Лошади, очутившись в привычной обстановке, быстро утихомирились, и гнедой издал короткое ржание, как бы показывая: вот, мол, смотрите, полный порядок, все в целости и сохранности. Но сам по-прежнему проявлял беспокойство, прядал ушами, бил передними копытами землю.

— Весь в пене, бедняга! — пожалела его Асылбика.

Сообразив, что жена тревожится не понапрасну, однако все еще продолжая смотреть вверх, на деревья, Арслан наконец-то подал голос:

— A-а, действительно так… Думаю, к чему бы это карканье? Глянь на макушку вяза. Видишь? Одинокий ворон раскаркался. Собственное гнездо ему опостылело, что ли? Ишь, как разоряется. Беду накликивает на нашу голову.

— Я ему про г-гнедого, а он — про ворона! — до глубины души возмутилась Асылбика. — Ты что, оглох? Совсем не слушаешь меня. Может быть, шурале за жеребцом г-гонялся? Что т-тебе стоит ответить?..

— A-а, ты про жеребца… Да, да, разумеется, всю ночь на нем шурале катался. — Арслан метнул на жену из-под густых бровей лукавый взгляд. — Вот что, готовь смолу.

— Все бы насмехался надо мной, б-бессовестный!

— Не шучу. Обязательно нужна смола. Помажем жеребцу хребтину. В другой раз надумает шурале мучить его, вспрыгнет и — прилип. Никуда ему не деться, заполучим живьем.

Асылбика побелелаот страха. Пуще смерти боялась она леших-шурале, чертей и прочей нечистой силы. «А вдруг и взаправду шурале носился верхом на гнедом?» — подумала она. Спросить бы, не натер ли леший холку коню, но муж опять поднимет на смех. Успокаивая себя, она робко предположила:

— Нет, наверное, т-табунщик Алимгул устроил себе скачки. Кто, как не он, бродит по ночам и ухает, словно филин.

— А вдруг он из шуралиного рода, Алимгул-то?

— Опять смеешься!..

Чтобы успокоить жену, Арслан пошел к жеребцу, стоявшему в тени дуба. Да, конь был сегодня не похож на себя. Пригляделся внимательней и присвистнул: на морде высохла кровь, на бабках клоками выдрана шерсть, видны глубокие следы укусов.

— С волками схватился, — определил Арслан.

— И я т-тебе о том т-твержу, мол, что-то случилось. А т-ты заладил свое: ворон да ворон. Далась т-тебе эта негодная тварь.

— Ворон — птица вещая, люди не зря так считают. Одинокий ворон кричит — быть войне. Он заранее чует кровь. Знает, будет чем ему поживиться на бранном поле. К крови это, женушка, к крови.

— О Господи, неужто снова грянет мор на нашу землю?!

Асылбика не знала, что и подумать. Арслан-батыр, видя, как вытянулось лицо жены, еще подлил масла в огонь:

— Даже если б ворон не накаркал, все равно большая смута назревает.

— Ай, Аллах, не обойди нас своей милостью! — Асылбика вовсе пала духом. Вот откуда у нее с утра дурное настроение. Не обманывают предчувствия. Волчьей стаей подбирается опасность, угрожая благополучию дома, аула, всего башкирского края. — Отец наш, послушай меня, давай начнем потихоньку готовить юрты. В Биреке давно ведутся сборы. В Касае люди тоже сидят на узлах. Скотину угоняют подальше в горы. Может быть, и мы…

— Не спеши. Если тамъянцы хотят, пускай прячутся. А я считаю, что даже в самую лихую годину не следует с перепугу заливать водой свой очаг.

Арслан-батыр не любил торопить события. Не хотелось ему с бухты-барахты покидать прочно обжитые места…

Когда-то вся жизнь проходила в кочевке, и ничего хорошего в том не было. Много лет тому назад, после восстания Алдара и Кусима, наступили относительно тихие времена.

Кипчакский юрт поделили на несколько отдельных волостей, затем началось закрепление земель за аймаками бушман-кипчакского рода. Именно тогда Арслан-батыр, еще молодой, только вступавший в пору зрелости, начал подумывать, а не осесть ли ему где-нибудь домом, чтоб зажить крепко и основательно. Многие его разубеждали, отговаривали, с пеной у рта доказывая: мол, что может быть лучше и прекраснее нашей вольной кочевой жизни? И деды так жили, и прадеды — не нам менять их уклад. Арслан на их уговоры лишь рукой махнул. Бесконечные скитания — не мед. Весной — откочевка на язлау, летом — на джайляу, осенью — кузляу. А повеет зимней стужей — думай, как провести кышлау. Нет, надо прекратить скитания. В немалой степени на его решение повлияла разбросанность закрепленных за ним угодий и пастбищ. Одни из них на сакмарском берегу, другие — у излучины Каны, да еще в долине Иргиза, Ташлы, Нугуша. Допустим, джайляу проводишь на Сакмаре, а кышлау на Нугуше. Кочевье превращается в сплошное мучение. Расстояния-то какие! Да и перебираешься с одной стоянки на другую не по воздуху, а через чужие участки. Правда, кочевые пути были намечены и утверждены на племенном сборе. Обычно старались строго придерживаться этих путей, потому что их нарушение вызывало серьезные споры и вражду. И не было большего неудобства, чем ехать через наделы другого рода. Но чужой род — полбеды. Он, Арслан, готов был прочесть тысячу молитв, лишь бы копыта его коня не коснулись угодий тарханов собственного рода — Бирдегула, Явгасты, ибо эти тарханы — его непримиримые враги.

Взвесив все за и против, Арслан-батыр облюбовал долину близ рек Нугуша и Суканыша, по соседству с юрматинцами и тамьянцами, и заложил на берегу Назы постоянное становище. Место удачное, жаловаться не приходится. Слева возвышаются холмы с глубокими лощинами, лесистые косогоры. Дальше пойдешь — начинаются отроги Урала. Напротив — воды Назы, а за ней — большая луговина. Правда, речка небольшая. Рожденная из двух родников, бьющих из недр горы под сенью густого леса, весело бежит она по каменистому склону, чтобы слиться за аулом с рекой Тора; та, в свою очередь, впадает в Нугуш, а тут и до Агидели рукой подать.

Как раз напротив аула Назы делает крутую излучину, которая чуть приподнята над остальной местностью. Едва Арслан-батыр начал рубить здесь избу, на самом удобном и высоком участке, как вместе с ним начали селиться родичи — и близкие, и дальние. Кто побогаче, тот возводил бревенчатый сруб, а беднота сооружала избы-полуземлянки, лубяные балаганы, крытые камышом — благо далеко за ним не ходить. Никто не помышлял поставить себя на одну ногу с Арсланом-батыром, признавая его превосходство во всем. «Высоко поднимается луна, и только лев может запрыгнуть на нее, а нам этого не дано», — говорили аульчане, играя словами «лев» и «арслан», что означает одно и то же.

Так зарождался аул, и вот уже многие из поселян ходили в работниках у Арслана-батыра. Ухаживали за его скотиной, да и сами обзаводились коровами, овцами, лошадьми. Сообща ловили рыбу, отправлялись на охоту. Кое-кто занялся пчеловодством, заимел борти. Понемногу сеяли хлеб. По установленной Арсланом очереди стояли на карауле, несли ямскую повинность и кордонную службу, охраняя восточные границы Российского государства. Аул из года в год разрастался, появлялись новые дома и надворные постройки. Арслан-батыр окружил свой дом крепкой дубовой изгородью.

Даже теперь, когда от одной искры грозит вспыхнуть восстание, нет сил и желания бросить на произвол судьбы с таким трудом и с такой любовью обжитый угол. Гонцы приносят неутешительные вести. Народ утратил покой. Что люди — скотина сделалась беспокойной. Без всякой причины надрывно мычат коровы, в кутанах тоскливо блеют овцы.

Ладно еще, на счастье аульчан, Кирилов прошел другим берегом Агидели, хотя именно рядом с аулом исстари пролегала основная дорога. Русские не могли этого не знать, но почему-то выбрали другой, неудобный для себя путь. Впрочем, Арслан-батыр понял причину осторожности Кирилова и пояснил односельчанам:

— Тут у нас леса и горы. Вот и не решился Сары Санай, побоялся.

По мере возможности он успокаивал людей, но сам оставался настороженным, с львиной чуткостью держал ухо востро…

Выйдя замуж за Арслана и проживя с ним около сорока лет, Асылбика так и не научилась читать его мысли. Такое настало время, когда воздух кажется сгустившимся от грозовой опасности, а она так и не может понять, что же хочет предпринять муж. Недавно, на ее глазах, он вывел из терпения и рассердил абыза Кильмека, отказавшись выступить с ним против Кирилова. И тем не менее, не окунаясь в начавшуюся смуту, он тщательно проверил лук и перебрал стрелы, туго уложив их в колчан; вынул из сундука саблю с серебряной рукоятью; вытер пыль с круглого боевого щита, надраив до блеска его металлический обод; достал с подловки пику с плетеной из камыша ручкой; придирчиво осмотрел все седла, попробовал на ощупь войлок, который кладется между седлом и потником, приготовил стремена. Внимательно приглядывался он и к отборным коням из племенного табуна. Седлал из них пару и один, без провожатых, уезжал в горы, не считаясь с тем, утро на дворе или вечер. Давно он не проводил столько времени в седле. Асылбика не знала, что и подумать. Она теряла терпение.

— Отец наш, сказывают, появились поблизости караты^[8]. Не нагрянули бы к нам.

— Что, у них других забот нет?

— Не говори так, они у тебя не спросят, где им ходить. А береженого Бог бережет.

Арслан-батыр, понимая, куда клонит жена, дал, наконец, согласие:

— Коров и отару курдючных овец пусть отгонят подальше, за Кандышлы. Лес укроет, от всего убережет. Верховых лошадей не трогай. Из племенных тоже кое-каких оставим. Этих я сам отберу.

Асылбика того и дожидалась. В тот же день созвала работников и отправила с ними скотину в глухие леса, что раскинулись на многие десятки верст за речками Кандышлы и Силяза. Пастбища опустели, не стало слышно коровьего мычания на летних стоянках, затихли овечьи кутаны. Лишь на выгоне пощипывали траву породистые, красивые и сильные верховые лошади — лучшие из всех, что имелись в племенных косяках Арслана-батыра.

Асылбика глядела на коней, и сердце у нее вновь сжималось от недобрых предчувствий. Ни с того ни с сего муж не мог оставить этих прекрасных коней у себя под рукой. Так и чудилось ей, что однажды, скинув с плеч добрых два десятка лет, он птицей взлетит в седло и в сопровождении горячих, нетерпеливых джигитов помчится в бой.

Старшие сыновья Абдрахман и Аскар пока оставались на своих джайляу, но Кайбулат уже снарядился в поход. Прослышав об этом, Асылбика кинулась к мужу, втайне рассчитывая на то, что он остановит сына.

— Разве Кайбулат получил твое благословение, отец?

— Он уже достаточно взрослый. Пусть сам выбирает себе дорогу, — ответил Арслан-батыр, лишив ее тем самым всяких надежд.

Кайбулата еще можно понять. Живет вдали от отцовского дома, в соседях с суун-кипчаками, даже является у них сотником. Он счел бы за позор остаться в стороне, сохраниться от опасности.

На радость материнскому сердцу, единственным утешением на склоне лет, из сыновей в доме остался младший, как нарочно и нарекли его так — Кинзей, то есть младшеньким. Неужели и до него дотянется хваткая, безжалостная рука вселенской беды? От Кинзи всего можно ожидать. Унаследовал он кровь бушманского рода, всеми повадками похож на отца. «Мне ли сидеть дома, когда горит родная земля?» — скажет так, оседлает коня, пристегнет запасного, наденет колчан со стрелами, и только пыль взовьется из-под копыт. Что тогда останется делать ей, матери? Не удержишь, не встанешь поперек его желания. Все нынешние подростки таковы. Еще усы не пробились, а они своими ломкими голосами твердят, подражая взрослым: «Конь познается в горах, джигит — в битве». Если б не Арслан, она бы давно укрылась с младшеньким в каком-нибудь безопасном месте.

Нет, не в силах Асылбика проникнуть в ход мыслей мужа. По горло занятая хозяйством, она думала прежде всего о сиюминутных вопросах, связанных с домом, детьми, скотиной. Не дано ей было воспарить орлицей в поднебесье и увидеть то, что творится далеко за пределами родного гнезда. Атам творилось неладное.

…С каждым годом народу жилось тяжелей. Царские чиновники строчили указ за указом, повинуясь которым местные власти — где силой, где обманом — ограничивали права башкир. Лучшие земли переходили в руки помещиков и дворян; урезались площади, отведенные для пастбищ и охотничьих угодий, хирело бортничество, появлялись невиданные и неслыханные до сей поры подати. За малейшее недовольство штрафовали, а непокорных карали жестокими мерами. Много несчастных угодили в Остзейские^[9] полки, в пожизненную солдатчину: отправляли их и на каторжную морскую службу или на заготовки строевого леса для кораблей, а то и вовсе продавали в вечные холопы помещикам-самодурам в центральные российские губернии. От обычной воли остались одни воспоминания. Отныне не разрешали устраивать общинные собрания, где можно было поговорить о своих нуждах. Даже традиционные сборы в пойме Берсувани у Газиевой мечети, берущие начало из стародавних времен, оказались под запретом.

Как бы тяжело не приходилось, пока еще можно было приноравливаться и терпеть. В глубине России и ближе, на Волге, где свирепствовало крепостное право, людям жилось и того хуже. Иные из них, а таковых из года в год становилось все больше, спасаясь от господской лютости и расправы, переселялись семьями или бежали в одиночку, находя приют у башкир; те, слушая печальные рассказы беглых и видя их слезы, чувствовали, что и сюда, на них, надвигается неумолимая волна новых испытаний, грозя задавить помещичьим гнетом. Так что не оставалось иного выхода, как усилить бдительность и постараться быть осведомленными во всем, что творится вокруг. Во многих местах у башкир имелись теперь глаза и уши.

В Санкт-Петербурге находился суун-кипчакский мулла Туксура Альмеков. Недавно он в составе посольства Тевкелева побывал у киргиз-кайсаков. Имея дело с чиновниками, вращающимися при царском дворе, он прослышал о том, что в башкирский край направляется большая экспедиция под замаскированным названием «Известная». Имелось в виду, что цели экспедиции известны только узкому кругу людей. С надежным человеком, соблюдая массу предосторожностей, Туксура послал письмо на родину. «По всему Башкортостану очищайте пшеницу от плевел, храните зерно, солому сжигайте. Готовьте к весеннему севу четверку лошадей», — писал он на тайном, непонятном чужому глазу языке. А кому надо было, тот понял. Пшеница — это верные джигиты, плевела — ненадежные люди, которым нельзя доверять тайну. Четверка лошадей — четыре башкирские дороги, коим следовало вести подготовку к боевым действиям. И началось — тайные сборища, горячий обмен мнениями, секретные письма, гонцы, мчавшиеся с одного джайляу на другое.

И вот прибыл Кирилов.

Мнилось людям, что эта загадочная «Известная экспедиция» принесет лишь новые притеснения и грабежи. Неспроста он ведет с собой такое большое войско. Ни для кого не было секретом, что в устье Ори собираются заложить город, но башкиры не понимали: кому он нужен? Для укрепления российских границ или чтоб еще больше закабалить народ, лишить его остатков свободы?

Было о чем поразмыслить. Наиболее уважаемые аксакалы, дабы разрешить все сомнения, собравшись вместе, написали письмо Кирилову. Ответа не последовало. В Уфу для переговоров были посланы ходоки из числа старшин. Но Иван Кирилов, наделенный царицей и сенатом большими полномочиями, держал себя надменно, всем своим видом давая понять, что меньше всего намерен считаться с мнением местного населения. Вместо того, чтобы разъяснить цели экспедиции, ее важное значение для России, он сыпал угрозами и оскорблениями. И теперь со всей беспощадной очевидностью встал вопрос: или гнет, или сражение.

Все эти события острой болью отдавались в душе Арслана-батыра. Худо приходится простому люду, нет слов. Но что плохого в том, если построят город и возведут крепостные стены? И заводы, если подумать, тоже нужны. Только бы надо все делать с умом, никого не притесняя, не нанося кровных обид.

Арслан в своих взглядах не был одинок. Не раз он беседовал с людьми, имеющими в народе авторитет, во многом соглашался с ним и бурзянский волостной старшина Алдар. По душам они поговорили, свои планы скрепили словом. Оба сочли вооруженное выступление нецелесообразным, но решили сделать все для того, чтобы не допустить карателей в свои вотчины, защищать народ, а побежденных в бою взять под покровительство. И у Алдара, и у Арслана имелось достаточно заслуг перед Российским государством, чтобы с ними посчитались. В крайнем случае, если возникнет необходимость, можно самим включиться в борьбу: и храбрости, и сил обоим не занимать.

Арслан-батыр, прознав об экспедиции Кирилова и ее выходе из Уфы, принял некоторые меры предосторожности. По всем правилам воинского искусства укрепил собственные владения. Еще древние башкиры для защиты своих жилищ копали круговые рвы — уры, сооружая за ними укрепленные пункты — сайбаны, ставили в горах тамы — башни на четырех столбах, на которых наблюдатели зажигали огонь в случае приближения неприятеля, извещая об опасности окрестные аулы. Арслан, конечно, рвы не копал, но тамы поставил. Часть людей выделил для охраны скота. Жена держала наготове походные юрты, собрала в узлы самые ценные вещи. В ту сторону, где двигался со своим отрядом Кирилов, Арслан послал дозорных. Какие вести они принесут?

3

Асылбика подоила кобылиц, отправила их вместе с жеребятами на выпас, а сама принялась за другие дела. Повязала на голову белый ситцевый тастар^[10], закрывший всю спину, надела фартук, взобралась на помост возле летней лачуги и начала раскладывать скатанный в круглые комочки курут^[11], чтобы посушить его над дымом. Внезапно увидев сына, она от радости едва не свалилась с помоста.

— Эсей! — Подбежавший Кинзя едва успел подхватить ее.

Сын вернулся в аул с Алибаем.

На их голоса вышел из дома отец. Остановившись на крыльце, торопливо завязал тесемки надетой нараспашку длинной белой рубахи, разгладил на ней складки, поправил ворот и полы карамзинового еляна. Перед людьми он смолоду привык выглядеть аккуратным. Высокая, не без природного изящества фигура, пронзительные черные глаза под припухшими веками, густая круглая борода в сочетании с опрятной одеждой делали его привлекательным. Лишь приведя себя в порядок, он спустился с крыльца, поздоровался с сыном и его другом, бросил мимолетный взгляд на одежду жены и кивком показал ей на дом. Гость есть гость, кто бы он ни был, пусть даже подросток, и выглядеть перед ним следует подобающе.

Привыкшая подчиняться мужу с полуслова, Асылбика убежала в дом и быстро сменила одежду. На ней были теперь малинового цвета новое платье, сшитый из бухарской узорчатой материи камзол, на голове выдровая шапка, на груди — звенящий серебряными монетами хакал^[12]. В ушах поблескивали серьги, на запястьях — браслеты. Арслан ухмыльнулся: в момент успела переодеться старая.

Асылбика любовно похлопала сына по спине и, прозвенев хакалом, ушла в летний домик готовить ужин. Пока Арслан вел разговоры о житье-бытье, она промыла в родниковой воде только что сбитое сливочное масло, положила в берестяной короб свежий курут, принесла вяленое мясо и казы — колбасу из цельной полосы конского сала и мяса, испеченные в золе и еще не успевшие остыть лепешки.

— Пешком, значит, пришли… Устали, проголодались, — приговаривала она, разливая по чашкам чай. — Ешьте, пейте на здоровье.

Арслан подробно расспрашивал ребят о войске Кирилова, о сражении, свидетелями которого они явились поневоле. Ему было известно многое из того, что происходит вокруг, он даже знал, что полк, понесший урон у аула Кильмека, называется Вологодским, что насчитывает он шесть рот, но одно дело — слышать, другое — быть очевидцем.

— Стало быть, аул не случайно сгорел, а сожгли его в отместку?

— Да. И медресе с мечетью сгорели. Вместе с Котло-атаем.

Асылбика, прошептав молитву, смахнула набежавшую слезу.

— Хоть бы святой дом и школу пожалели!

— Драгуны крепко сопротивлялись? — интересовался Арслан.

— Здорово… Наших много полегло. Их еще больше. Сами ходили, смотрели. Никого в живых не осталось. Только одного раненого видели. Стрела торчала в груди.

— Помогли ему? — испытывающе спросил Арслан.

Кинзя замялся — ведь они с Каскыном скрыли от товарища про свой ночной поход. Алибай, лукаво покосившись в его сторону, сказал:

— Кинзя с Каскыном ходили к нему. Ночью, перед грозой.

Арслан бросил на сына вопросительный взгляд, и тому пришлось сознаться, что они отнесли раненому еду и питье.

— Ах, сынок, стоило ли осквернять себя прикосновением к гяуру, — состроила брезгливую мину мать.

Отец недовольно покосился на нее.

— Ты учишь бессердечию? Нет, мой сын, ты поступил благородно, как истинный джигит.

— Гяур никогда не станет другом правоверному, — не сдавалась Асылбика. — Он будет мстить, если выздоровеет.

— Пусть выздоравливает. Жить и ему хочется.

— Так ведь он урус…

— Не морочь голову! — рассердился Арслан. — Чуть что, у тебя на языке гяур да урус. А он — человек, солдат! Понимаешь ты это? С русскими солдатами я на смерть ходил, воду с ними пил из одного котелка, когда у царя Петра службу ломал. Один русский из огня меня вынес. Если б не он… — Арслан махнул рукой.

Асылбика прикусила язык.

— Тебе видней, отец, — миролюбиво сказала она. — Конечно, ты белый свет повидал, а я от казана головы не поднимаю. И среди русских хорошие люди найдутся. Иначе Татегес-бей русскому царю челом не бил бы.

— С чего ты этого юрматинца припомнила?

— Так ведь он мир принес на нашу землю. А Кильмек с царем свару затеял…

При упоминании о Кильмеке Арслан задумался. Кирилов, получив удар в спину, теперь проявит большую жестокость. А Кильмек снова может наломать дров, захмелев от первой удачи. Усилится смута. Хорошо еще, что Кинзя с Алибаем не ввязались с юношеской опрометчивостью в эту скверную историю, вернулись домой, успокоили родителей.

Он с удовольствием наблюдал за тем, как ребята, проголодавшиеся с дороги, уминают казы и лепешки, обжигаются горячим чаем. Совсем еще дети, а мнят из себя взрослых джигитов, обижаются, что Кильмек-абыз не взял их с собой. «Земля под ногами горит, а я отсиживаться должен? У нас тоже меткости и твердости в руке хватит!» — вот ведь как заявил Алибай, когда Арслан предложил ему погостить до тех пор, пока дороги не станут спокойными. Яблочко от яблони недалеко падает, сын в отца вылит. Арслан-батыр с давних пор в дружеских отношениях и с его отцом Мирзагулом, и с дедом Абысом, знает присущую их натурам взбалмошность.

После ужина Кинзя потащил Алибая на улицу. Они прошли по берегу Назы, с Волчьей поляны поднялись в гору. Отсюда как на ладони был виден весь джайляу в долинах Тусеркая и Бугаля, сверкала синяя ленточка Торы, темнели леса, накинутые медвежьей шкурой на соседнюю гору Натазы. Места были живописные и радовали взор.

Здесь Кинзя сделал свои первые шаги в жизни. Здесь впервые сел на коня. На душистых лугах собирал ягоды. Ловил серебристых хариусов в Торе. Дрался с бирекскими мальчишками, в охоте на зайцев и лис соревновался с месеутами — так называли тамьянцев, живущих в устье Нугуша.

Все это было так недавно и казалось упоительным — и состязания в стрельбе из лука по далеким мишеням, и скачки, когда на полном скаку надо подхватить с земли палку. Верхом ли, пешим ли — не надоедало бродить по родной земле. Но сейчас ни горы, ни лес не могли развеять душевной тревоги. Слишком свежими были в памяти впечатления недавних дней, проведенных в ауле Кильмека. В ауле, который больше не существует на свете…

Когда они вернулись с прогулки домой, Арслан сразу подметил безрадостное выражение их лиц. Молодости не свойственно унывать, но, вероятно, невеселыми были мысли у ребят, и он с сочувствием спросил:

— Чего это вы места себе не находите?

— Душа ни к чему не лежит…

Ребята тянулись к нему, как бы ожидая, что он, умный и бывалый человек, внесет светлый настрой в их сумбур. Им хотелось общения и задушевной беседы.

— Сколько можно терпеть самоуправство Кирилова? — возмущался Алибай. — Не надо нам ни городов, ни крепостей!

Арслан-батыр молча смотрел на его раскосые узкие глаза, на нежный пушок над губой. Эх, заносчивый недоросль в дорогом полукафтане и изящной шапочке, купленных на деньги отца!

— Для спокойствия родной земли города и крепости нелишни, мурза^[13], — мягко возразил он.

— Башкиры и без городов прекрасно обходились, — неуступчиво сказал Алибай.

— Ты уверен? Нет, были они у нас и в прежние времена. Слыхивал когда-нибудь про Караульную гору^[14]? Вряд ли. Очень давно, когда здесь господствовали, занимая Уфимскую гору, булгары, а затем ногайцы, на Караульной стоял наш башкирский городок…

По рассказам отца Кинзя знал, что близ Уфы был город Кара-абыза^[15]. Его разрушили монгольские завоеватели. В неравной борьбе народ истощил силы, не мог противостоять невиданному нашествию орды. Люди, боясь грабежа и насилия, прятались кто где мог. Уральские леса с непроходимыми чащобами и горными ущельями надежно оберегали беглецов, служа им естественными крепостями.

Алибай ничем не мог возразить Арслану-батыру, а тот продолжал:

— Вы пока не выходили за пределы собственных джайляу. А мир так велик! От всей души желаю вам повидать белый свет. Тогда другими глазами будете смотреть на жизнь и на людей. А крепость — не прихоть. Я на своей шее испытал, какую грозную силу она представляет. У царя Петра тогда служил, а брали мы турецкую крепость Азак^[16]. Ох и досталось нам! Едва одолели, а у нас солдаты были отчаянные…

Алибай понял все, что хотел сказать Арслан-батыр, но из молодости и природного упрямства продолжал возражать.

— Кирилов построит город и все равно на этом не успокоится. Он нас с киргиз-кайсаками перессорит.

— С чужих слов поешь, сынок. Так говорят те, кто за чужой счет любит поживиться. Ну скажи, народной саруа разве нужна барымта^[17]?

— Почему ж тогда все против Кирилова поднялись?

— Не все. А причину тебе скажу: потому что матушка-царица крепко жмет народ. Таким, как вы, стригункам этого не понять. Возраст у вас такой, что только скакать беспечно, куда погонит вожак-жеребец.

Краска смущения выступила на лицах ребят. Как серьезно ни разговаривал с ними Арслан, все-таки дал понять, как они зелены и глупы. Нотки пренебрежительного превосходства, проскользнувшие не столько в словах, сколько в интонации мужа, не понравились и Асылбике.

— Пощадил бы самолюбие детей, отец.

— Какие они дети? — хитро пошел на попятную муж. — В их-то годы! — Он хотел было похвастаться своей бурной молодостью, но смекнул, что снова подпортит ребятам настроение, и продолжил, обращаясь к жене: — Джигитами они становятся, рвутся в бой. Готовы хоть сейчас кашу заварить. Не слышишь, как они со мной спорят? Что скажешь, Алибай-мурза?

— Где уж нам, Арслан-агай, с тобой тягаться, — скромно опустил глаза Алибай.

— Будет вам стесняться да скромничать. Не умея натянуть тетиву лука, метко стрелять не научишься. Слово в споре оттачивается. Теперь такие настали времена, что с башкиром по-башкирски, с русским по-русски надо уметь говорить острым да убедительным языком. Так-то, мои друзья…

4

В тот же вечер, когда сгустились сумерки, с группой вооруженных провожатых, соблюдая все меры предосторожности, в ауле Арслана-батыра появился одетый по-походному высокий, худощавый человек со старшинской медалью на груди. Это был Кильмек Нурышев.

Кильмек-абыз искренне почитал и уважал Арслана-батыра, о чьем уме и добрых свершениях разнеслась слава почти по всей башкирской земле. Был он лишь на несколько лет моложе батыра, и советовался с ним во всех важных делах, прислушивался к его словам. Когда повсеместно начали готовить отпор экспедиции Кирилова, они разошлись в мнениях. Осторожность батыра ввергла Кильмека-абыза в задумчивую печаль. Как же так? Ведь Арслан — глава не только подвластного ему родового подразделения, он имеет влияние и на значительную часть кипчакского рода. Вот почему, не считая это унижением, во всяком случае, не подавая виду, Кильмек сумел выбрать время, чтобы прибыть самому, переговорить снова и попытаться склонить его к выступлению против правительственных войск.

Гостя усадили в красный угол, на двух подушках — в знак особого уважения. Асылбика быстро постелила скатерть, поставила угощение и незаметно удалилась, забрав с собой в летний домик Кинзю с Алибаем.

Хозяин и гость, оставшись наедине, не спешили начать разговор. Арслан-батыр потчевал, Кильмек-абыз, отпивая из чаши кумыс, расспрашивал о здоровье домочадцев, о лошадях и скотине, прочел молитву за благоденствие дома.

— Почему на сход не приехал? — спросил Кильмек. — Я уж, грешным делом, подумал, что ты заболел. Беспокоиться начал.

— Болезни пока не трогают меня, — ответил Арслан. — Мирские заботы заели.

«Разве время думать о них сейчас!» — этот вопрос был написан на лице абыза и чуть не сорвался с языка, но вовремя заметив усмешку, спрятанную в прищуре глаз Арслана, вслух он произнес:

— Арслана-батыра мелочные заботы от важных дел не отвлекут.

— Слышал, сожгли твой аул.

— С помощью Аллаха новый построим. Пока перебрался в аул жены.

— Тяжко тебе приходится.

— Не мне, а всем. Отчизна в огне!

— С чем прибыл? Сказывай…

— Что ж… вижу, что причина, приведшая меня сюда, стоит откровенного разговора с тобой, Арслан-батыр, — сказал Кильмек, заметив, как вспыхнули у того в глазах искры при упоминании о бедах отчизны. Он перешел к главному. — По нашим наблюдениям, нынешний 1147 год хиджры^[18] — очень удачливый и благоприятный. Далее… Звезда Маррих^[19] в час ночного намаза горит по-особенному ярко. Еще древние ученые, за триста лет до рождения пророка Исы утверждали, что ярко-красный цвет Марриха означает призыв к священной войне. Как видим, сам Аллах дает нам свыше свое благословение.

Чуть припухшие веки Арслана дрогнули, холодным и жестким сделался взгляд.

— Как я понял из твоих слов, уважаемый абыз, требуется кровопролитие, так?

— Другого пути у нас нет. Сила — на силу, кровь — за кровь. Не мы начали. По-всякому старались: свои пожелания высказывали, писали послания, челобитчиков посылали.

— Раненых… тоже будете приканчивать?

— Придется, — со скорбным видом произнес Кильмек.

Арслан-батыр осуждающе покачал головой.

— Во время войны раненых и пленных не трогают. Хотя вы в плен брать не будете. Понимаю, священная война… Не понапрасну ли смуту затеял, почтенный? Вынесет ли твоя душа тяжесть каждой невинной жертвы?

Кильмек в замешательстве чуть не выронил из рук чашу с кумысом, но, справившись с волнением, гордо выпрямился.

— Я тоже могу оказаться жертвой.

— Нам дорога твоя жизнь.

— Нет, батыр, моя голова, считай, уже на плахе. За нее установлено денежное вознаграждение, и многие бы рады получить такой подарок. Правда, тех, на кого могу опереться, больше. Имеется у меня одна опора…

Арслан насторожился. Краем уха он слышал, что Кильмек помышляет пригласить на ханство некоего хаджи, и с неодобрением спросил:

— Ты что, решил затеять игру в ханство? Почему с самого начала связал себя по рукам и ногам?

Кильмек не обиделся на прямой вопрос.

— Шубы без ворота не бывает. Стаду нужен вожак, земле — хозяин. Властитель!

— Алдар и Кусим тоже когда-то хотели хана посадить.

— Ты, Арслан-батыр, живого оленя мертвым не пугал бы.

— Нет, почтенный, если Кусима нет на свете, то Алдар еще жив. И держится в стороне от подобных затей.

— Как ты?

— Да. Думы у нас на сегодняшний день одинаковы, — уверенно произнес Арслан, имевший твердую договоренность с бурзянским старшиной Алдаром.

У Кильмека вспыхнул в глазах торжествующий огонек. Самое время подрубить сук, на котором в полном спокойствии восседает упрямый батыр.

— Знаю, что тебе можно доверять, Арслан-агай, — вкрадчиво произнес он. — Не стану скрывать: Алдар-батыр не отказался от прежних замыслов. В стороне от битвы не останется, поверь мне. Правда, метит он в ханы другого человека…

Новость поразила Арслана, но он умело спрятал тревогу, даже посмеялся.

— В одну страну двух ханов приглашаете? А не разводит это ваши с Алдаром пути?

— Да, однако, я думаю, мы поладим. Все в руках Всевышнего. А чей аргамак первым прискачет — время покажет.

— Скакать-то ты начал, — раздумчиво промолвил Арслан. — А что народ скажет?

— Уже сказал свое первое слово, — воодушевился Кильмек. — Кириловских драгунов побили, забрали у них много оружия.

— Это еще ни о чем не говорит. Летучий отряд — не весь народ.

— Придет время — и народ поднимется!

Про Кильмека-абыза люди с восхищением говорили: «Умеет словом душу всколыхнуть, даже сердце змеи ублажить может». В действенную силу своего красноречия верил и сам Кильмек. Он и сейчас не сомневался в том, что переломит сопротивление Арслана, сыграет на его тонких струнах, уговорит, заполучив очень важного союзника.

Арслан-батыр и в самом деле казался выбитым из колеи.

— Ты что же, всю Ногайскую даругу^[20] решил на ноги поднять? — понизив голос, спросил он.

— Не одну, а все четыре без исключения, — самоуверенно заявил Кильмек-абыз. — По Казанскому юлу зашевелился Акай-батыр, по Сибирскому — Бепеней-мулла. Весь Исетский дистрикт поднялся. Край бурлит! Благодарение Аллаху, не одиноки мы. На помощь придут киргиз-кайсаки и каракалпаки, сарты^[21] и аюкинские калмыки. Будет на кого опереться. Экспедиция Кирилова несет угрозу не только нам. В свое время Ак-батша^[22] на Свияге крепость-городок возвел, а потом Казань на колени поставил. Тем же путем идет Кирилов.

— Ему-то кого на колени ставить? Киргиз-кайсаки давно в сторону России смотрят. На старой кляче далеко не уедешь. Хочешь того или не хочешь, Кирилов заглядывает вперед. Заводы будут, крепости. Новый день к нам приходит…

— И несет с собой новое зло, — подхватил Кильмек. — Народ кровью истекает, и я верю, Арслан-батыр в стороне не останется. Хотя ты из кипчакского рода, но не сенкем^[23]. Это про них говорят: ливень прольется — Нугуш разольется, скандал возникает — сенкем убегает.

Арслан от души рассмеялся, видя, как все больше горячится Кильмек и ведь даже чуть не упрекнул в трусости.

— Да, сенкемам родня, только в бою спиной врагу еще не поворачивался. А в твою войну ввязываться не хочу. Вот провожу тебя да уйду на недельку борти смотреть.

— Нам не до шуток, Арслан-агай. Слышал, что ты заядлый бортник, но сейчас бери у пчел не мед, а жало, — продолжал Кильмек-абыз с прежним напором, не давая возможности свести к шутке такой важный разговор. — У супротивника силы велики, у него хорошо обученная регулярная армия. Трудно нам будет устоять, если будем жить вот так, вразброд. Помоги своему народу. Ты уважаемый батыр! Старейшины нашей земли с надеждой на тебя уповают, на твое имя…

— Было имя, да быльем поросло, — махнул рукой Арслан, хотя тонкая лесть абыза пробудила приятные воспоминания о годах молодости, когда он вихрем мчался из глубин России к берегам Азова, и многие турки испытали на себе остроту его копья и стрел. За геройство царь Петр самолично нацепил ему на грудь знак отличия — гэмэлят.

Крайне лестно было бы Кильмеку представить его, Арслана, перед строем воинов. Вот почему он вцепился в него мертвой хваткой.

— Народ вправе ждать от тебя ответа! Покажи свое мужество, пусть твое знамя развевается рядом со стягом нашей земли!

Кильмек воинственно рубанул воздух рукой. У него от волнения вздымалась грудь, дыхание участилось, большие черные глаза горели лихорадочным блеском. Ему бы сейчас на коня — и в бой. С Арсланом-батыром, конечно. А тому надо было дать ответ. Найти такие же веские, убедительные слова. И он сказал:

— Я никогда не подниму оружия против России.

Кильмек ошеломленно смотрел на него.

— Если так… — голос его сделался жестким, — позволь напрямик спросить тебя, Арслан-батыр: желаешь ли ты, чтоб Кирилов с огнем и мечом прошел по нашей земле, топтал башкирские джайляу?

— Нет!

— Нельзя стоять посередине реки. Нужно выбирать берег.

— Мой берег — родная земля.

— Нужно защищать народ.

— Разве я не был его защитником? Вся моя жизнь была отдана людям!

Кильмеку-абызу нечем было возразить, знал он об этом, и даже голову склонил, как бы выражая благодарность за все те добрые деяния, которые творил Арслан-батыр. Сколько людей он выручил, спасая от поклепов, возводимых жестокими старшинами. Ездил к ахуну и к воеводе, помогая попавшим в немилость. Он возвращал невинно пострадавших из ссылки, освобождал от кандалов и штрафов. Важную услугу родной земле оказал Арслан-батыр после подавления восстания Алдара и Кусима, когда во всем происшедшем обвинили народ. Собрав пятьдесят четыре посланца со всех четырех юлов, он сумел доказать властям невиновность большинства вовлеченных в смуту людей и снял обвинение с народа. Не жалел он ни сил, ни времени, добиваясь того, чтобы обещания, данные правительством башкирскому народу, неукоснительно выполнялись. Арслан ездил к самому царю Петру, бесстрашно назвал ему истинных виновников волнений в Башкирии и добился вынесения указа по делу высокопоставленных чиновников. Правда, их выгородил приехавший из Петербурга вельможа, пришлось ехать к царю во второй раз. Лишь тогда, в 1722 году, прибывший с проверкой генерал вместе с воеводой были вынуждены внимательно отнестись к претензиям народных уполномоченных. Три чиновника, особенно повинные в кровавых событиях, были вызваны в Уфу, где в присутствии уполномоченных им учинили строгий допрос. Арслану крепко пришлось схватиться с крючкотворами. Опираясь на собранные им бумаги и документы, он в прах разбил их оправдания, уличил во лжи и мздоимстве, в зверствах и жестокости. Народ тогда вздохнул немного посвободней. За все эти святые деяния со всех концов родной земли Арслан-батыр слышал благодарное «рахмат».

— Знаю, Арслан-агай, ты всегда готов постоять за народное дело, — сказал Кильмек. — Потому и обратился к тебе. Людям опять грозит беда. Думал, от кого, как не от тебя, ждать помощи…

— Не так просто залатать на себе то, что порвано другим человеком, — ответил Арслан.

Кильмек в его словах уловил намек, брошенный в его сторону. Он вспыхнул, но подавил в себе раздражение, так как все еще тешил надежду, что со временем Арслан присоединится к нему.

Арслан-батыр проводил гостя довольно прохладно, горький осадок от разговора все еще тревожил душу. Беда, как бы о том не толковали, надвигалась. Разумеется, он сумеет найти берег, к которому надо плыть и разделит с народом его судьбу. Но и бросаться в события сломя голову — надо быть глупцом. Легко взмутить воду, а потом сколько времени требуется, чтобы муть осела на дно…

5

Экспедиция, которую возглавил Кирилов, подготавливалась в течение многих лет.

Еще в царствование Петра Первого Российская империя вынашивала далеко идущие планы. Она предполагала распространить свое влияние все дальше на восток, присоединить к себе обширные владения киргиз-кайсаков, открыв тем самым дорогу на Бухару и Самарканд, в Персию и Индию, завязать взаимовыгодные отношения с османскими турками и арабами, развить широкие торговые связи с ними. В один из дней 1722 года, в беседе с переводчиком Посольского приказа Тевкелевым, царь сказал:

— Киргиз-кайсакская орда всем азиатским странам и землям ключ и врата; и той ради причины оная де орда потребна под Российской протекцией быть, чтобы токмо через их во всех азиатских странах коммуникацию иметь и к Российской стороне полезные и способные меры взять… Будь оная орда в точное подданство не пожелает, то стараться, несмотря на великие издержки, хотя бы до миллиона держать, но токмо чтобы только одним листом под протекцией Российской империи быть обязались.

Мечты об азиатских странах владели умами многих. Там земли бескрайние, пролегают по ним караванные тропы. Богатствам счету нет. Благоухают фруктовые сады, очаровывают взгляд хлопковые белоснежные поля. Все жители ходят в шелках и атласе. А в Бадахшане, мол, имеются золотые и серебряные рудники, баснословно дешевы рубины, сапфиры, голубые лазуриты.

Рассказы о загадочном востоке не сходили с уст царских генералов и дворян, торговых людей и путешественников. Для одних это была греза, привидевшаяся в причудливом сне, для других — далекая, но достижимая цель, а для царского трона — предмет самой высокой политики.

Очень заманчивыми и осуществимыми казались эти мечты подьячему сыскного приказа мещанину Ивану Кирилову, выделявшемуся среди сослуживцев образованием и острым умом. Еще когда он служил копиистом в сенате, его способности отметил Петр Первый. А когда Кирилов составил первый атлас России и разработал проект освоения Оренбургского края, царь немедленно сделал его секретарем сената.

Осуществлению замыслов Кирилова помешала война с Персией. А после безвременной кончины Петра проект долгое время оставался лишь на бумаге. У его противников находилось множество причин и отговорок: мы да не готовы к такой экспедиции, ссылались на отсутствие ландкарты и вообще сочли бесполезным тратить силы и средства на дело, ставшее никому не нужным. Так и пылились бумаги в архиве, дожидаясь той поры, пока история России не перевернет новую страницу.

* * *

Тем временем киргиз-кайсаков раздирала жестокая междоусобица. Казахские султаны перессорились между собой в борьбе за ханский престол, подсылали друг к другу убийц, доходили до кровопролитных схваток. Край нищал, особенно тяжкие лишения выпали на долю шаруа и жатаков^[24].

Воспользовавшись грызней между султанами, джунгарский властитель Цеван-Рабтан совершил несколько опустошительных набегов на казахов, отторг от них обширные территории и дошел со своими воинами вплоть до окрестностей Ташкента. Казахи, спасаясь от них, вынуждены были откочевать к границам России — к берегам Яика, Иртыша, Тобола.

Так называемая «черная кость» — аксакалы родов, старшины, батыры, собравшись воедино, решили положить предел бесконечным распрям среди «белой кости» — султанов, считавших себя прямыми потомками правителей Белой Орды, и на белый войлок престола возвели своего ставленника султана Абульхаира, сделав его ханом Малой Орды. Это был решительный, смышленый, хитрый, как лис, человек, умевший даже из невыгодного положения извлечь себе пользу. Так, в 1706 году, когда на башкирской земле вспыхнули волнения, Алдар-батыр предложил ему стать ханом у них. Абульхаир принял лестное предложение и прошел, сметая мелкие русские гарнизоны, на север и даже переправился через Сулман^[25]. После сокрушительного разгрома у аула Суязы, поджав хвост и бросив повстанцев на произвол судьбы, бежал через Яик и был таков. Однако ханское звание, предложенное ему Алдаром-батыром в тяжкую годину, оставил за собой. Мало того, отправясь к хану Бухары с богатыми подарками, он выговорил себе право называться ханом Абульхаиром Багадиром, сыном Хажи Султана и в подтверждение ханского титула взял у него бумагу с печатью.

— Его ведь истэкский^[26] Алдар-батыр ханом сделал, — смеялись люди, но постепенно свыклись с его претензиями, а вскоре он и вовсе утвердил свое право, взойдя на ханский престол.

Хотя и появился в Малой Орде хан, но это еще не гарантировало киргиз-кайсаков от набегов воинственных соседей. Поэтому светлые головы посоветовали новому хану последовать примеру башкир и присоединиться к России. Это был единственно верный путь. Начались переговоры. В 1730 году в качестве официального посланника царского правительства кказахам отправился башкирский старшина Алдар Исянгильдин. С ханом они были знакомы. Предварительные переговоры проходили при полном взаимопонимании. Обговорив условия присоединения к России, хан Абульхаир с возвращавшимися башкирами отправил своих людей к уфимскому воеводе Бутурлину. Потом его посланцы поехали в Санкт-Петербург и, обласканные, с богатыми подарками, вернулись домой с царской грамотой.

Таким образом, первая тропа была проложена. На следующий год по этой тропе к хану Абульхаиру прибыла новая, более представительная посольская делегация. Ее главой был назначен Кутлумухаммет Тевкелев. И хоть остер был у него язык, а ум замешан на хитрости, он, не понадеявшись на собственные силы, включил в посольство большую группу башкир. Даже оделся, как и они, — в зеленый елян и сафьяновые сапожки, на голову напялил малахай из черной лисицы. Отказавшись от кареты, взобрался на чалого коня с густой гривой и длинной челкой на лбу.

пропели ему вслед провожавшие.

Настроение у Тевкелева было приподнятое. Судьбой своей он доволен. Карьера делается, авторитет растет.

— Я заставлю киргиз-кайсаков покориться, — чванливо заявил наиб, выезжая из Уфы.

Можно было подумать, что он первый делает шаги к казахам по тропе мира. И еще ему казалось, что они, молящие Россию о помощи, должны организовать пышную встречу главе делегации. Только зря Тевкелев петушился, сразу сник гребешок, когда Абульхаир принял его прохладно. На хана повлияли некоторые приближенные, ропща на то, что он не посоветовался с ними.

Переговоры начались, и тут все дело испортил сам Тевкелев.

— Наши советы считай для себя законом, — заявил он хану с присущей ему надменностью.

— Я никому не позволю вмешиваться в мои дела, — мгновенно взъерошился Абульхаир.

Поняв, что перегнул палку, Тевкелев попытался исправить свою ошибку, но один из советников, сидевший справа от хана, враждебно глянув, произнес:

— Мы не доверяем твоему слову, посланник. Ты не успел приехать к нам, как уже обманул, назвав себя Кутлумухамметом. Ты есть гой Алексей Иванович.

Аксакалам этого было достаточно. Осквернитель ислама вызвал в них негодование и гнев.

— Веру свою за крест продал, нас и подавно продашь!

— Зачем ты обманул меня?! — взревел Абульхаир и выхватил из ножен саблю. Валяться бы окровавленной голове Тевкелева на белой кошме, если бы башкирские старшины Алдар-батыр и Таймас-тархан не удержали взбешенного хана.

Переговоры оказались скомканными. О спокойном обмене мнениями не могло быть и речи. Попавший в немилость Тевкелев не мог никуда шагу ступить один. В его жизни теперь был волен хан. Впрочем, он и сам боялся покидать отведенную ему юрту, чтобы не попасть в руки сердитых на него казахов. Но и обратно в Россию Тевкелев не торопился. Там тоже могут посмотреть косо, если вернется ни с чем. Набравшись терпения, во всем советуясь с башкирскими посланцами, искал он пути к соглашению с ханом. Надежды не терял, потому что у Абульхаира не было иного выхода, как дать согласие на протекцию со стороны России.

В 1732 году, поручив от его имени принести клятву верности России, Абульхаир отправил в Санкт-Петербург в сопровождении посольства Тевкелева султана Эралыя и своего двоюродного брата Нияза с несколькими старшинами. Долгим был их путь. Наконец, 10 февраля следующего года, представители казахов в присутствии всей дворцовой знати были милостиво приняты императрицей Анной Иоанновной. Таким образом, пусть еще не очень прочными нитями, часть территории киргиз-кайсаков, называемая Малым жузом, присоединилась к России.

Началось брожение в Среднем Жузе. Некоторые его султаны были за Россию, другие — против. И те, которые были против, в 1733 году совершили ряд набегов на башкирскую землю, находившуюся под властью России. Таймас Шаимов, собрав большой отряд, дал им отпор, захватил во время одного из налетов ханское знамя и множество пленных. Некоторое время спустя хан Шемак, собрав двадцатитысячное войско, сам двинулся на башкир. И на этот раз победил Таймас-тархан, оказав существенную помощь тем казахам, которые боролись за присоединение к России.

* * *

Присоединение казахов к России пока не шло дальше целования Корана и торжественных клятв. Им не очень-то доверяли. По мнению государственных мужей и самой императрицы, сегодня они верны, а завтра могут передумать. Что можно говорить о казахах, если даже давние подданные башкиры, по доброй воле принявшие власть русского царя, чуть что не по им — бунтуют. А Россия должна твердой ногой встать на новых землях.

И вот тогда вспомнили о пылившемся в архиве проекте Ивана Кирилова и, однажды заговорив о нем, начали превозносить до небес. Составлен был проект с большим размахом. Чтобы окончательно закрепиться на востоке, Кирилов прежде всего намеревался построить крепостные городки на границах башкирских земель и сильную крепость на Ори, заложить заводы на несметно богатых рудах, развернуть хлебопашество, чтобы войска и чиновники не испытывали никаких тягот с провиантом. Условия для этого имелись самые благоприятные. Равнины сплошь непаханные, их можно отдать помещикам. Леса вековые. Сто городов и заводов построй — их не убавится. Башкиры — готовая рабочая сила. А из глубин России можно пригнать крепостных. Если ко всему прочему увеличить добычу соли в Тозтубе, можно завязать оживленную торговлю с лежащими на юге странами.

Первого мая 1734 года императрица Анна Иоанновна утвердила проект.

Дочь царя Иоанна, делившего в детском возрасте трон с братцем Петром, Анна была особой сумасбродной, невероятно упрямой, набожной и суеверной. После смерти мужа, герцога Курляндского, она свалила все государственные дела на фаворита Эрнста-Иоганна Бирона, человека такого же недалекого и полуграмотного, зато очень хитрого, жестокого и коварного, который, будучи всего лишь обер-камергером царского дворца, возымел неограниченное влияние на государыню и, в сущности, единолично вершил судьбами страны; впрочем, он больше занимался не делами государства, на интересы которого ему было наплевать, а интригами, скаковыми лошадьми, выездами на охоту и другими развлечениями в угоду прихотям венценосной вдовы, а та без конца предавалась светским утехам, фейерверкам и маскарадам, окружив себя сонмом придворных шутов и скоморохов, карлов и карлиц, блаженных и юродивых.

Тягостным было для русского сердца то время, а скорее всего — безвременье, и даже кажется странным, с чего вдруг при дворе вспомнили о забытом проекте Кирилова. Произошло это, возможно, потому, что неслыханная дворцовая роскошь требовала и неслыханных расходов. Из огромной страны, стонавшей под ярмом крепостного рабства, было выжато все возможное и невозможное, а проект сулил немалые выгоды.

Естественно, что экспедиция Кирилова при сложившейся обстановке, снаряженная из государственных соображений, не могла ставить перед собой цель облегчить положение башкирского народа, воспринявшего весть о будущем строительстве крепостей и города на Ори как посягательство на остатки своей свободы.

Радость Кирилова, достигшего предела желаний, была безгранична. Он был окрылен успехом, полон радужных надежд. Большая экспедиция, рожденная его стараниями, отправилась в дальний путь. Впереди кареты и позади нее — стройные ряды солдат и драгун. Зияют грозными жерлами пушки. Скрип и стук бесчисленных телег и повозок ласкает слух.

Императрица дала Кирилову большие полномочия. Помощником был назначен подполковник Алексей Иванович Тевкелев, крещеный татарин, принявший православную веру. Наиб хорошо знал башкирскую землю, жизнь ее народа, обычаи и нравы.

— Не пожалей, дорогой мой, своих сил ради матушки-императрицы, — воодушевлял его Кирилов. — Твои заслуги не забудутся. Милость государыни безмерна. Вот я, к примеру, живот готов положить ради благого деяния, и что ж — заметили мое усердие, возвысили. Покойная Екатерина Алексеевна сделала меня обер-секретарем сената. Благосклонность Анны Иоанновны обернулась для меня титулом статс-советника. Желаю новых чинов и тебе, Алексей Иванович.

В благодарность за щедрые посулы Тевкелев подобострастно склонил голову, но бродили в ней совсем другие мысли. Ведь он, Тевкелев, не из низкого сословия, как этот выскочивший из мещан Кирилов. В Терсинской волости Казанского уезда владеет он таким богатым имением, какого лысеющему статс-советнику в жизни не видать. Когда Кирилов сидел в сенате простым переписчиком, перед ним, Тевкелевым, многие ломали шапки…

Карета плавно катилась по укатанной дороге, лишь иногда ее потряхивало на выбоинах или засохших после дождя комьях земли. Еще далеко было до Уфы, а перед мысленным взором Кирилова вставали известные ему, пока только по рассказам, живописные долины Сакмары, величавый Яик с впадающей в него рекой Орью. В ее устье мерещился ему большой сказочный город, который будет им построен в недалеком будущем. А вверх и вниз по течению Яика цепочкой протянутся крепости. Близкими станут лежащие за киргиз-кайсакскими степями Бухара, Бадахшан. Он сам поедет туда и собственными глазами увидит Самарканд… Под укачивание мягких рессор смежаются в полусне отяжелевшие веки, предстают в воображении красочные очертания азиатского города с золотыми башенками минаретов.

…10 ноября 1734 года экспедиция прибыла в Уфу с ее разбухшими от слякоти кривыми улочками и приземистыми домишками, которые казались чернее обычного в ошметках тающего, только что выпавшего первого снега. Начались долгие зимние вечера, скрашиваемые редкими развлечениями. Праздничным событием была для Кирилова беседа с купцом из Индии по имени Марвари Барайя. Он увлекательно рассказывал о восточных караванных дорогах, о роскошных шумных базарах и лавках с невиданными товарами, где можно купить все угодное душе, разве что кроме птичьего молока, но и оно, при желании, может быть доставлено из заморских стран. Бешено колотилось сердце упоенно слушавшего Кирилова, в глазах вспыхивали огоньки. Ах, дорогие шелковые ткани, самоцветные камни, мускатные орехи, плоды граната, инжира…

Случай закинул в Уфу и торговца из Ташкента Нурмухамета. Он тоже на все лады расхваливал богатства своего края. Жадно внимавший ему Кирилов спросил:

— Почтенный купец, а сколько станет верст отсюда до Ташкента?

— Вы хотите сказать, сколько дней пути?

Э, да ведь на востоке расстояние верстами не мерят. По словам купца, навьюченный верблюд из Ташкента до Туркестана идет шесть дней. От Туркестана до джайляу Абульхаира четырнадцать, от джайляу до его ставки, расположенной на берегу Иргиза — семь. А от Иргиза до Уфы лежит путь длиною в шестнадцать дней.

Нурмухамет продолжал знакомить Кирилова с расстояниями.

— Из Ташкента до Бухары даже при тяжелых вьюках можно дойти за десять дней. Оттуда в Балху — двадцать три дня. От Балхи до Бадахшана не более пяти дней…

У Кирилова захватило дух. Мысли у него бежали дальше.

— А до Индии?

Не стал купец отвечать на вопрос, увильнул. Знал он, конечно, дорогу, иначе какой из него торговый человек, да из каких-то своих соображений промолчал.

— Дойду, и сам в верстах вымеряю! — запальчиво произнес Кирилов, гордо встрепенулся, а потом вдруг потускнел, вспомнив, что пока доехал только до Уфы. Ах, как далеки те благословенные края! А тут кругом, словно нарочно раздражая, живут непокорные башкиры.

Как только купец Нурмухамет ушел, приглашенный в дом воеводы, Кирилов сердито сказал сидевшему рядом Тевкелеву:

— Надо поскорей взнуздать истэков.

— Башкир? — Тевкелев привстал с места, будто готов был немедленно приняться за исполнение приказа.

— Ужасно плодовиты они. Сказывают, помногу жен имеют. Воистину дикари.

— Всех их, вместе с татарами и мишарями, можно раздать помещикам, ваше превосходительство. Как крепостных крестьян.

— В том числе и тебе? — лукаво улыбнулся Кирилов, намекая на происхождение своего помощника. Подумал: «Кровь феодала течет в его жилах. Какую вотчину имеет, а все мало, надеется еще урвать». Однако расположения к наибу не изменил. Пускай хоть всех башкир забирает. — Рассуждаешь правильно, дорогой мой. Они должны принадлежать помещикам. А мишарей пока трогать не стоит, из них можно сделать опору для себя. Настроить супротив башкир, отдать им толику их земли. Нельзя допустить союза башкир и с киргиз-кайсаками. Я понятно говорю? А на той дороге, по которой ты послом ездил, понастроим деревни, городки. Для охраны обозов с нашими товарами…

Кирилов слова на ветер не бросал. Через несколько лет сбудутся его планы, которыми он тешил себя всю зиму. От Уфы до построенного им Оренбурга будет проложен новый тракт, вырастут вдоль него большие села — Камышлы, Бузовьязы, Ишлы, Толбазы, Аллагуват, Зирган, Мелеуз, Ермолаевка. Но пока ему нужно было как можно быстрей добраться до реки Орь.

Поджидая остальные воинские части, экспедиция расположилась лагерем на Караульной горе близ Уфы. Приближалась весна. Как только растает снег и схлынут вешние воды, можно трогаться в путь.

А неподалеку, на берегу Берсувани, начали собираться представители встревоженных башкирских юртов. Среди них были Бепеней-мулла, Кусяп-батыр, Кильмек-абыз, Акай-батыр и другие уважаемые люди. Помолившись в Газиевой мечети, они отправили несколько человек с посланием к Тевкелеву.

Письмо начиналось традиционно пышными словами приветствия и благих пожеланий, но чем дальше, тем больше цветистость речи исчезала, обретая прямоту выражений и даже скрытую угрозу. У Тевкелева дух зашелся от прихлынувшей злобы. Ишь, до какой наглости дошли эти дикари! Они, видите ли, испокон века являются хозяевами своей земли и аккуратно платят царям ясак, служа престолу верой и правдой. Крепостей иметь у себя не хотят, а если Кирилов попытается силой пойти, стращают народным гневом. Вот шайтаны.

— Туря, ждем ответа! — сказали послы, но Тевкелев и разговаривать с ними не пожелал. Заключил их под стражу и разослал приказ схватить всех участников схода. За поимку каждого из них посулил выдать тонкого сукна на кафтан.

Его поведение у многих вызвало недовольство. Собираясь группками, люди обсуждали сложившееся положение.

— Когда же выпустят наших из-под ареста?

— Ждать нечего, самим вызволять их надо!

— Послали, говорят, челобитную самой шахине^[27]. С народа подписи собирали. Она выручит!

— Нет, не ей, а губернатору написали. Акай-батыр сам повез.

— Кильмек-абыз тоже с письмами носится…

Послания народных представителей оставались без ответа, однако несколько человек сумели пробиться к Кирилову, чтобы поговорить с ним о целях экспедиции и интересах народа.

— Тевкелев наших людей в острог упрятал. Освободи их, туря, — потребовали они.

— Придет время, освободим, — беззаботно ответил Кирилов.

— Сейчас отпусти. А наиба Тевкелева нам отдай. Иначе народ взбунтуется.

Кирилов, долго не раздумывая, и этих ходоков бросил в тюрьму, распорядясь заковать их в железные цепи. Чего захотели, ироды! Сегодня они Тевкелева потребуют на расправу, а завтра по его голову придут? Везде супротивничанье. В каждом встречном жди врага.

— Имеются среди них заслуживающие доверия? — обеспокоенно спросил он у Тевкелева.

— Имеются, ваше превосходительство.

— Кто они?

— Таймас Шаимов, весьма богатый человек… Кыдрас Муллакаев, главный старшина Ногайского юла.

— Дай ему знать, пусть прибудет со своими воинами. Кто еще?

— Надир…

— A-а, сотника Уразметова я знаю. Из Казанского юла он, верно? Только, мнится мне, трусоват.

— Он не из пугливых, ваше превосходительство. Но башкиры считают, что нас прислали по его доносу, поэтому точат на него зубы. Требуют, чтобы выдали его им.

— Окаянные! — сплюнул Кирилов. — Ждите, так я и выдал. Придется охранять его… Дальше кто?

— Бирдегул-тархан, кипчакский старшина.

Кирилов провел пальцем по лежавшей перед ним карте.

— Мимо него проходить будем. Пусть будет готов. Как потребуется, присоединится к нам… А кто супротив? Про Акая и Кильмека знаю. Обуздать их немедля! А этот, Алдар-батыр? Он ведь спас, когда киргиз-кайсаки хотели тебя… того? Друг твой, значит. Не говорил с ним?

— Несколько раз людей к нему посылал. Кажется, бесполезно. По сведениям Бирдегула-тархана, он да еще Сайт Алкалин ненадежны. Предупреждает, чтобы остерегались Арслана Аккулова.

— A-а, того самого, который покойному императору Петру Алексеевичу челом бил? Верно, с ним надобно поосторожнее. И вообще, как я мыслю, тревожить его пока не резон. А тот… как его? О коем сказывал Кыдрас Муллакаев. Кто таков?

— Бепеней-мулла.

— Самый злонамеренный он человек. С него глаз не спускать!

Подполковник Тевкелев поименно перебрал всех башкирских старшин. Некоторых из них он потом перепроверил, расспросив знающих людей. Всем разослал письма и немного успокоился: теперь почти всюду были свои соглядатаи.

Тевкелев острее его превосходительства ощущал приближение грозы. В дыхании края чувствовалась тревога. Нрав здешних людей был ему хорошо известен. Так что тишины не жди. До стихийного бунта рукой подать.

— Ваше превосходительство, времени терять нельзя, надо срочно трогаться в путь, — сказал Кирилову дальновидный Тевкелев. — Когда май наступит и молодая трава появится, кони у башкир в силу войдут, кумыса будет вдоволь. А пока у них лошади за зиму поистощали, люди тоже, многие сидят на корешках саранки. Верные люди из башкир тоже так считают. Они готовы примкнуть к экспедиции.

Кирилов посчитал советы наиба дельными. И хотя еще не подошли дополнительные силы — шесть драгунских рот Вологодского полка, где-то застрявшие по дороге к Уфе, — он дал команду выступать. Было это 11 апреля.

Стояли ясные теплые дни. Согретая солнечными лучами, земля оттаивала и дышала пробуждением. Наливались соком древесные почки, на припеках оживала прошлогодняя трава. Кирилов в этой славной погоде видел доброе предзнаменование. Люди были бодры и веселы, после зимнего застоя все радовались движению. Но весну недаром сравнивают с капризной женщиной. Сегодня она мило улыбалась, а назавтра сердито нахмурилась. Подули холодные сквозящие ветры, свинцовые тучи заволокли небо. Зарядил студеный дождь, перемежаясь со снегом; приходилось останавливаться лагерем, пережидая ненастье.

Хорошая погода чередовалась с плохой вплоть до конца мая. Экспедиция продвигалась вперед медленно, делая длительные остановки для изучения окрестностей. Дорога выглядела однообразной. По правую руку тянулись, набегая друг на друга, бесконечные холмы, слева чернели леса, опушенные первой зеленью, и привольно несла свои воды Агидель. В стороне от дороги, на почтительном от нее расстоянии, то и дело вырастали одинокие, неподвижные фигуры вооруженных луками башкир. Сидит такой воин на коне, нахохлившись, как беркут, и смотрит на протекающую мимо него человеческую реку. Смотрит с застывшим лицом, ко всему безучастный, будто идол. И внушает он какую-то необъяснимую тревогу своей кажущейся безучастностью.

Начальник экспедиции предпринял все возможные меры безопасности. И впереди, и позади — дозоры. Всегда в готовности оружие. Постоянно дежурят возле пушек бомбардиры.

Башкирские воины не выпускали экспедицию из поля зрения. Скрытно, прячась за лесом или холмами, не отставая ни на шаг, они по обеим сторонам сопровождали колонну солдат. От аула к аулу мчались гонцы. Вести о продвижении Кирилова бежали подобно кругам на воде. Лошади у башкир подкованы, пики наточены, сабли наготове, стрелы оперены. Словно облепленные муравьиными полчищами, шли и основные силы Кирилова, и обоз, и спешившие на подмогу драгунские роты.

Не обращая внимания ни на что, Кирилов продолжал путь. Его хорошо вооруженные отряды разъезжали по округе и, ломая слабое сопротивление башкир, добывали продовольствие и фураж. Сопротивлявшихся пороли, а то и попросту убивали. Зная об этом, Кирилов утешал себя мыслью, что лес рубят — щепки летят.

Экспедиция испытывала в пути неимоверные тяготы. Большой урон она потерпела у реки Мелеуз во время схватки с летучим отрядом башкир. Затем, после излучины Агидели, охватившей полукольцом гору Кунгак, начались отроги Урала. Куда ни глянь — непроходимые лесные чащобы. Взметнулись в небо иссиня черные вершины. Лошади, запряженные в тяжело груженые телеги, с трудом одолевали перевалы. Казалось, нет конца глубоким ущельям и неожиданным обрывам. Дорога была отвратительной. Она то захлестывала гору, то тянулась по каменистому кряжу, то делала немыслимые повороты в густых урманах. Когда выходили на плоскогорье, тоже было не легче. Башкиры до их прихода успевали пустить пал, и солдатам приходилось спускаться в пойму рек, теряя время. А утром, выбиваясь из сил и калеча лошадей, снова поднимались в гору. У пушек ломались лафеты, терялись ядра. Что уж тут говорить о поломанных повозках и охромевших лошадях, если начали валить людей болезни. Иван Кирилов не избежал общей участи, слег с воспалением легких. Горы словно давили ему на грудь, сковывая дыхание, горело объятое жаром тело… но экспедиция продолжала идти вперед.

6

Проводив Алибая, Кинзя заскучал. Не было на душе той легкости, которая сопутствует отдыху, заработанному после долгих месяцев учебы. Медресе сожжено и неизвестно, будут ли когда-нибудь продолжены занятия. Опасность нависла над родной землей. Доносятся слухи о налетах карателей. Где-то гибнут люди. Льется кровь, проливаются слезы. В такую пору невозможно оставаться одному.

Кинзя потянулся к сверстникам из своего аула. Особой дружбы с ними у него не было. Дети бедняков, не имевшие нарядной одежды и возможности учиться в медресе, сторонились его, байского сынка. Поняв это, Кинзя решил ничем не отличаться от них. Красивую бархатную шапочку сменил на малахай, камзол — на казакин, вместо сапожек обул чарыки.

За речкой Назой, на окруженной березами лужайке, мальчишки самозабвенно, забыв обо всем на свете, упражнялись в меткости стрельбы из лука по мишеням.

В этом не было ничего необычного. С незапамятных времен, лишь стоило возникнуть угрозе войны, все мужчины, от безусых юнцов до седобородых старцев, гнули луки из березы и кленов, вспоенных кровью предков и потому обладавших особой прочностью, собирались группами, чтобы посостязаться в верности глаза. Устраивали сабельные бои, учились владеть пиками. Старшие показывали боевые приемы, младшие перенимали их. Все эти приемы сводились к трем основным моментам: враг находится далеко — стреляй в него из лука; чтобы не подпустить близко к себе — коли пикой; а если он очутился рядом — бей палицей-сукмаром, секирой или топором. Премудрость схватки в том, что в одном случае надо уберечь себя от смерти, в другом — убить врага.

— Ты тоже будешь стрелять? — спросил Кинзю один из парней и протянул лук. Он повертел его в руках и молча пошел домой — за своим.

У Кинзи всего было в достатке. Самодельных луков не перечесть, но отец подарил ему полное воинское снаряжение.

Войдя в дом, он снял со стены боевой лук, колчан со стрелами. Оружие отличное, сделанное из расщепленного ствола отборной елки, в два слоя, а изнутри для большей упругости прикреплены пластины из оленьего рога, и все это покрыто сверху туго намотанной берестой. Такой лук не отсыревал, не боялся ударов. Из него Кинзе приходилось стрелять много раз. Вот и сейчас он, перетянув ослабевшую тетиву из сухожилий, поиграл луком, примерил к руке.

Когда Кинзя вернулся к ребятам на лужайку, они устанавливали новую мишень, полую деревянную трубку длиной в полстрелы с легко выбиваемой затычкой на конце. Стрела должна была войти в трубку и выбить затычку. Это удавалось далеко не всем, но потерпевшие наудачу, войдя в раж, нетерпеливо вставали в очередь друг за другом.

Приготовился стрелять Кинзя. Он выбрал хорошо оперенную стрелу, положил ее на выемку лука, оттянул тетиву. Ребята притихли. Одни любовались прекрасным оружием и ладной фигурой товарища, другие посмеивались над тем, что за своими книжками шакирд, поди, стрелять разучился.

Кинзя понимал, как необходимо ему поразить мишень. Не для похвальбы, а чтобы проложить тропку к сердцам сверстников. Он придержал дыхание, чтоб не качнулась рука, еще раз примерился и отпустил тетиву. Со свистом вылетела стрела.

— Вышиб, вышиб! — Ребята с криками побежали к мишени, разыскали выбитую затычку и восторженно окружили Кинзю.

Стреляли до тех пор, пока не стало смеркаться. А на следующий день устроили куда более серьезные состязания. Надо было попасть в колечко, прикрытое красным лоскутком. Потом соорудили нишану — мишень в виде человеческой фигуры, стараясь угодить стрелой в глаз, рот или лоб.

Изображение человека запрещено мусульманам самим Аллахом. Считалось, что через девять лет изображение оживает, обретая душу. Однако стрельбу по нишане так никто и не запрещал, очевидно оттого, что обычай укоренился еще задолго до введения ислама. Да и какая душа позарится на нишану, изрешеченную множеством стрел?

Кинзя оказался метким стрелком, настоящим мергеном. Никто не смог одержать верх над ним, стрелы точно ложились в цель — и в глаз нишаны, и в отверстие колечка.

За стрельбой перешли на сабли и пики. Те, кто помладше, вытесав сабли из дерева, без устали размахивали ими, схватывались друг с другом как в настоящем бою. Старшие, оседлав лошадей, на полном скаку рубили уже настоящими саблями воткнутые в землю ветки тальника или насаженные на палку глиняные шары величиной с яблоко. Это было далеко не легкое дело, потому что успех зависел не только от всадника, но и от коня. А здесь Кинзя кое-кому уступал.

Арслан-батыр, однажды с интересом наблюдая за играми, сказал сыну:

— Лошадь тебя не понимает, не видишь? Смени. Возьми в табуне парочку из тех, что незнакомы с недоуздком, и учи.

На другой же день Кинзя отправился на пастбище, где жировал табун. Он долго выбирал подходящую лошадь. Глаза разбегались. Нравились ему жеребцы-двухлетки с подрезанными гривами, но для их обучения потребовалось бы довольно-таки много времени. Его взгляд остановился на трехлетней кобыле караковой масти. Табунщик Алимгул одобрил его выбор.

— Резвую выбрал, мурза. Ай-ай, не кобылка, а заглядение. Ноги стройные, грудь ястребиная. А грива-то, грива — чисто пламя!

С подбором второй лошади Кинзя измучился. То копыта слишком велики, то редкий волос у хвоста. У одной челка куцая, у другой бабки коротки. Приглянулась одна чалая лошадка, но караковая не захотела признать ее, закапризничала.

— Не получится из них пара, — сказал Алимгул. — Ты, мурза, возьми-ка для парной езды вон того буланого коня. Он постоянно ходит следом за караковой. Они однолетки. Если не веришь, на зубы взгляни.

Кинзя только теперь обратил внимание на поджарого, с горячими глазами и точеной мордой коня. Как же он сразу его не приметил?

— После выездки никто еще их не приручал, — нахваливал выбранных лошадей пастух. — Сумеешь себе подчинить — на долгие годы сдружитесь.

Если караковая и буланый сразу потянулись друг к дружке, человека они дичились долго. При его приближении недоверчиво прядали ушами, фыркали, косили глазом. Кинзя с утра до поздней ночи пробыл рядом с ними, разговаривал, ласково похлопывал по крупу, угощал с руки кусочками лепешки. Через несколько дней они уже бежали на его призывный свист, а неделю спустя послушно позволяли надеть на себя узду. Он прилежно расчесывал им гривы, купал в реке, до изнеможения тер скребницей шелковистые бока. Лошади хорошели на глазах. На них красовались шитые узорами седла, сияли бронзовыми бляхами нагрудники, предназначенные для того, чтобы седло не соскальзывало назад, подхвостники были украшены наборными кистями. Загляденье да и только!

Кони плясали под всадником от нетерпения и избытка молодой силы, однако Кинзе пришлось повозиться с ними, приучая к военным упражнениям. Он целыми днями не слезал с седла. С зарей мчался с товарищами в горы, взбирался на крутые склоны, преодолевал карнизы, лепившиеся к отвесным, как стена, скалам, специально выбирал узкие тропы. Так объездил он всю округу до Тусеркая и истока Бугаля, до поймы Суканыша и Силязи.

Три пятницы минуло, и его терпение было вознаграждено. Теперь он мог сказать, что у него есть настоящие обученные кони.

* * *

Взрослые мужчины тоже собирались иногда на свои игры в липняке у Волчьей поляны, чтобы не утратить навыки и в любой час быть готовыми к выступлению. Сегодня тоже несколько человек, вдоволь намахавшись саблями и пиками, когда поостыл азарт, спешились и уселись в тени под деревьями отдохнуть.

День стоял безветренный, знойный. В лугах до звона в ушах трещали кузнечики. Тело размякало от жары, тянуло к неподвижности и дремоте. Кони, спасаясь от солнца, тоже сгрудились под деревьями, отгоняя хвостами надоедливых слепней и мух, роем кружившихся над ними.

Зашел невеселый разговор о жизни. Один жаловался, что вконец измотала гужевая повинность, другой рассказывал о злоключениях соседа, который отправился к начальству с челобитной.

— Ас-саляму алейкум, джигиты! — окликнул их проезжавший мимо Арслан-батыр. Судя по всему, он собрался проверить в лесу борти — об этом говорили лыковая веревка для лазания по деревьям и предохранительная сетка от пчел.

— Ва-алейкум ас-салям, Арслан-агай. Присаживайся к нам.

Арслан Аккулов был не из тех честолюбивых знатных башкирских баев, которые могут высокомерно не откликнуться на обращение простолюдинов. Оставив обеих лошадей на лугу, он подошел к аульчанам, сел рядом.

— Нынче есть толк от бортей, Арслан-агай? — спросил один из них.

— Медосбор на славу должен быть, — охотно откликнулся он. — Цветень хороший. Лишь бы мед впрок пошел.

— Да-а, — раздумчиво протянул другой, возвращаясь к прерванному разговору. — Кажись, успеха наши не добились.

Сидевший рядом с Арсланом незнакомый мужчина оказался юрматинцем.

— Кильмек-абыз со всеми отрядами подался куда-то в другие места, — сообщил он. — У Ашкадара дела складываются худо. Там оставлен лишь небольшой заслон.

— Плохи у него дела, если спину показать пришлось, — сказал Арслан-батыр…

— На что рассчитывать, если в народе единства нет, — с горечью произнес юрматинец. — Половина старшин продалась Кирилову. А растопыренными пальцами воды не зачерпнешь. Вот и бьют нас поодиночке. Каратели аулы жгут. Но больше всех лютует Тевкелев.

— Где он пройдет, там воронью раздолье, — согласился Арслан-батыр.

— Вот я и говорю, что собраться бы всем в один кулак и треснуть этим кулаком меж глаз кровопийцам. Не в игрушки играть, не лозу рубить, а вражьи головы с плеч снимать.

— Что делать мы и без тебя знаем, — грубовато прервал его Арслан. — Облачиться в доспехи — вещь нехитрая. А побитым окажешься, не ты один — весь народ пострадает.

— Живы будем — не помрем. На все есть милость Аллаха…

Отдаленный звук топота конских копыт прервал беседу. По дороге, идущей по гребню горы вниз, стремительно, с пронзительным гиканьем, мчались всадники. Один из них, на караковой лошади, вырвался вперед, заметно опережая остальных.

— Ха-ай, вот это наездник! — восхищенно зацокали языком мужчины, выражая одобрение.

— Летит, словно горный кречет!

— Ба-а, да это ж Кинзя! Арслан-агай, твой сын!

А джигиты продолжали мчаться во весь опор. Приблизившись к верховьям Назы, завернули за Багратау и скрылись из виду. Вскоре — лошадь не успела бы напиться за это время — они показались с другой стороны горы. Караковая кобыла летела как стрела, выпущенная из лука. Буланый, не отставая, держался поблизости. Вот Кинзя, подзывая, свистнул и на полном скаку перемахнул на его спину. Проскакав немного на нем, опять взлетел птицей на спину караковой.

Арслан-батыр не поразился тому, как ловко и бесстрашно управлялся с лошадьми его сын. Наоборот, можно было заметить по движению бровей, он чем-то был недоволен.

Между тем, караковая, обогнув росшие у оврага три березы, вдруг остановилась и упала прямо в зарослях вишенника. Что такое? Загнал?! Нет, видимо, жестом велел ей лечь. Кинзя, лежа рядом с лошадью, пронзительно свистнул. Буланый описал круг и подбежал, повинуясь приказу. Арслан ожидал, что он остановится. Нет, не остановился. Кинзя, успевший схватиться за переднюю луку, что-то сказал ему и в одно мгновение запрыгнул в седло, успев на лету продеть ноги в стремена. И тут же вскочила на ноги караковая.

Скакавшие за Кинзей джигиты шумно радовались, кричали. Взрослые тоже, стоя рядом с Арсланом, хвалили его сына:

— А ведь получается!

— Твоя кровь, батыр, бушует в джигите!

Кинзя продолжал демонстрировать свое искусство. Отец не отрывал от него глаз, зорко подмечая и удачные приемы, и промахи. Похвала вовсе не умиляла его. Что-что, а уж это сын должен уметь. Иначе какой из него мужчина?

С незапамятных времен, уходя на войну или отправляясь в дальнюю дорогу, башкиры берут с собой запасного коня. Он так же обучен, как первый. Если с одним случится в пути несчастье, довезет другой. Когда лошадь понимает хозяина и привязана к нему, она никогда не оставит его в беде. Но для ее воспитания требуется время и опыт. Как же успел Кинзя сделать так много за столь короткий срок? Не зря он, стало быть, возился с ними от зари до зари.

«Что ж, из малайки будет толк», — порадовался Арслан за сына и попросил одного из мальчишек позвать его.

Когда Кинзя придержал лошадь около отца, с его возбужденного, сияющего лица стекал обильный пот. Караковая с буланым тоже блестели влажными глянцевыми боками и крупами. Кинзя снял с головы платок, которым повязал уши на время скачек, и тыльной стороной ладони вытер пот, евший глаза. Взрослые аульчане окружили его, высказывая лестные слова, ласково похлопывая лошадей.

— Афарин^[28], Кинзя!

— Ай-хай, парень совсем возмужал!

Арслан, хотя и мельком, но внимательно оглядел лошадей.

— Для первого раза сойдет, — сдержанно высказался он. — Обучить коня время требуется, но пуще всего самому надобно учиться.

У Кинзи чуть не вырвалось: «Что же еще надо?»

Упав духом, не скрывая обиды, он сказал:

— Отец, может быть, сам покажешь?

— А что? Тряхни стариной, Арслан-агай! Покажи, на что с молодости гож был! — подхватили остальные.

Арслан-батыр лукаво глянул из-под густых бровей.

— Где уж мне теперь с молодежью состязаться! Кости старые стали…

Все понимали, что он хитрит. Башкиры на коне рождаются, на коне умирают, и передается им из поколения в поколение гордый, воинственный дух, богатый опыт отцов и дедов.

Отца Арслана-батыра, Аккула, люди любили за смелость и доброту, переиначив его настоящее имя в созвучное Аккош^[29].

Рано он остался сиротой, и еще в юности вместе со старшим братом Шугуром, набравшись смелости, написал письмо царям Петру и Ивану, делившим тогда российский трон, и исхлопотал у них право на тарханство за погибшего на государевой службе отца.

А про самого Арслана рассказывали, будто в один прекрасный день он столкнулся один на один со львом и в жестокой схватке одолел его, задушив руками, а сила зверя перешла в него. Этой причиной объясняли его воинскую доблесть и то, что на сабантуях никто не мог перебороть его. Он играючи ловил необъезженных коней или, захватив пару лошадок, уединялся в укромном месте и начинал обучать их. Люди обо всем знают…

— Сегодня уже поздно, — сказал Арслан, не отказываясь решительно. — Завтра еще день будет, тогда посмотрим.

Наутро молодежь и взрослые аульчане опять собрались в липняке у Волчьей поляны. Арслан-батыр, одетый в ратные доспехи, привел огненно-рыжего коня с горделиво посаженной головой и серо-пегого жеребца. В глазах зрителей читалось любопытство и удивление. Да и сам Кинзя очень редко видел его в таком облачении — в военном зеленом еляне, в шапке с меховой оторочкой, с саблей на боку, с перекинутым через плечо колчаном. В луку седла упирается копье. И в коней будто вселился воинственный дух. Пляшут от нетерпения на месте, уши торчком. Кажется, отпусти поводья — и взовьются в небо.

Но не ради того, чтобы покрасоваться перед людьми, снарядился так Арслан-батыр.

— А ну-ка, и я встану в ряды джигитов! — шутливо проговорил он.

— Покажи, Арслан-агай, как дрался в Азовском походе!

Старый воин, прищурясь, несколько мгновений смотрел вдаль. Легкое движение путлища — ремня, держащего стремя, и кони пошли рысью. Затем, распластавшись над землей, полетели вдоль кромки леса. Арслан не стал отъезжать слишком далеко. Сделав широкий крут около людей, не сводивших с него взгляда, плавно пронесся мимо них. От движения воздуха колыхнулся вишенник, закачались тюбетейки дягиля. Брызнули искры из-под копыт на кремнистом склоне. Арслан колол пикой и рубил саблей, сражаясь с невидимым противником. Конь под ним то вставал на дыбы, то припадал к земле. Несколько раз, как это делал вчера сын, перепрыгнул с одного коня на другого. Но вот он дал знак огненно-рыжему, и тот послушно лег на траву. Седок выпал из седла и, опрокинувшись навзничь, замер. Рыжий, продолжая лежать, пронзительно, так что эхо раскатилось в горах, заржал. Таким же ржанием ответил ему резвившийся неподалеку серо-пегий жеребец. Он подбежал к хозяину, начал толкать его мордой, лизать в лицо, затем улегся, подставив ему поудобнее седло. Притворившийся раненым, Арслан лег на седло, поперек перекинув тело, а конь, мягко поднявшись, нетряской трусцой вынес его с воображаемого поля боя.

Представление было закончено. Арслан легким шлепком отогнал коней пастись на лужайку, а зрители, сгрудившись около него, восклицали:

— Вот это да!

— Ну и сноровка у тебя, Арслан-агай!

— Вот уж действительно батыр!

Один пожилой башкир на полном серьезе сказал:

— Не зря у тебя, оказывается, двойная макушка. Ну точь-в-точь как у Гали-батыра из сказки.

— У Гали-батыра, как говорят, в затылочную ямку фунт пшеницы умещался. Где уж мне до него! — шутливо ответил, щупая затылок, Арслан и обратился к сыну. — Ты вчера недоволен был мною, сынок. А соль вот в чем. В бою не только конь, но и сам ранен бываешь. Скажем, свалилась под тобою лошадь, а ты саблей задет или оглушен сукмаром. Тут уж свистом вторую лошадь не позовешь. Потому надо учить их, чтобы они ржанием сами друг друга звали. А вторая лошадь должна привести тебя в чувство и вызволить из опасности.

Кинзя понимающе кивнул.

7

Он крепко усвоил данный отцом урок и несколько дней опять не слезал с седла. Затем, утолив ли жажду молодечества, или оттого, что зарядило ненастье, к играм вдруг остыл и отвел лошадей обратно на вольный выпас.

Хмурые тучи нависли низко над землей, едва не задевая верхушки деревьев. Зачастили сильные дожди, какие бывают в конце июля в пору сенокоса. В такую погоду хоть помирай от скуки. Кинзя достал с полки книгу Хорезми и принялся за чтение. Он был знаком с содержанием, читал ее еще в прошлом году, но многого не понял, а теперь открывал как бы заново, часто задумывался, поднимая глаза поверх бессмертных строк великого поэта, и мог сидеть так часами, уставясь в одну точку, прислушиваясь к тому, как что-то очень непонятное, вкрадчивое, грустно ходит в груди волнами и охватывает сердце томлением по чему-то очень желанному и пока еще недоступному.

Мать, незаметно наблюдавшая за ним, уловила перемену, но по-своему истолковала причину его душевной неприкаянности. Она подсела к нему, положила руку на плечо.

— Все твои бои еще впереди, не печалься, сынок. Успеешь еще навоеваться.

Младшему ребенку всегда достается больше ласки. Правда, Арслан-батыр терпеть не мог телячьих нежностей и воспитывал сыновей в строгости, однако мать оставалась матерью. Она и сейчас относилась к Кинзе, как к маленькому. Мимо не пройдет, чтобы не обнять или не погладить по голове. Радовалась, когда он бывал беспечен и весел, тревожилась, если хмурился и не находил себе места. Пока он занимался лошадьми и боевым снаряжением, она с беспокойством думала, что сын переживает по поводу своего бездействия в трудный для отчизны час. Увидев его за чтением, успокоилась. Умница, даже в такое неуютное для души время не расстается с книгой. Пусть читает, вырастет — будет уважаемым муллой. Но, как видно, и чтение не приносит ему покоя. Какая тоска грызет его?

— Выпей тустак молока, сынок. Хандру как рукой снимет.

— Не хочется, мама. И вовсе не хандрю я, не надо за меня переживать.

Асылбика сама была дочерью муллы, человека просвещенного. Училась дома, получая уроки от отца, и хоть не пошла дальше книги начального обучения «Иман шарты», была наслышана о некоторых известных поэмах-дастанах. Полюбопытствовала, что читает Кинзя. Ба, да это ведь «Мухаббатнаме»^[30]! Кажется, она нашла ответ на беспокоящий ее вопрос. Вот почему у него так смутно на душе. Мальчик превращается в юношу. У него просыпается сердце.

— Сынок, если тебе надоело сидеть дома, съезди куда-нибудь, — ласково сказала она. — Проведай нагасы^[31]. Разве тебе не хочется побывать там? Дядя сколько раз приглашал. Нынче на Сатра-тау, говорят, вишни богато. Сама бы поехала, да хозяйство не бросишь.

— Мне пока никуда не хочется.

— Вот и хорошо, — согласилась мать. — В долине Агидели полно карателей, и ходить там опасно. У Ашкадара, как сказывают, тоже неспокойно.

— А я не боюсь.

— Тебе, наверное, хотелось бы повидать свою названную, — спросила Асылбика, украдкой глянув на сына.

У Кинзи щеки запылали румянцем, он смущенно опустил глаза.

По старинному обычаю башкиры обручали детей с малого возраста. Делалось это по обоюдному сговору родителей. Кинзе было пять лет, когда у него появилась невеста. Звали ее Тузунбика, а была она родом из тельтем-юрматинцев. Девочка еще лежала в зыбке, и ей, в знак сговора, прокололи уши. С тех пор родители жениха и невесты постоянно наезжали друг к другу. Аккуратно вносился калым. Арслан-батыр и Асылбика обязательно брали с собой Кинзю, когда ездили к сватьям в гости. Потом он начал ездить самостоятельно. В прошлом году вдвоем с Алибаем побывали у Тузунбики. Ее сестра Суюрбика, двумя годами постарше, еще раньше оказалась нареченной Алибая. Асылбика не могла этому нарадоваться. Как же, два близких друга поженятся на сестрах и станут свояками. Чем плохо?..

Алибаю, видимо, не сиделось дома. Он снова приехал к Кинзе.

После нескольких дней ненастьяопять распогодилось. Лето уже достигло своей макушки, начиная посматривать в сторону осени. Упали на землю Стожары, — если в другое время года они загорались, едва померкнет желтая полоска заката, то теперь висели на небе днем, невидимые простому глазу. А это означало, что зной пошел на убыль. Правда, в полдень еще бывало жарко. На водопое коровы не вылезали из реки, сбивались в тенек овцы, прятались под крутыми ярами козы.

Когда жара схлынула, Кинзя с Алибаем пошли на берег Назы и легли на мягкую густую траву под плакучей березой. Кинзя с чувством прочел вслух несколько страниц из книги Хорезми. Алибай зачарованно слушал.

— Ты будто знал, чего мне хочется! — воскликнул он. — Какие совершенные стихи! Какие удивительные слова о любви! Они сразу напомнили мне о моей соловушке…

Кинзя смотрел на друга и не узнавал его. Вроде бы парень как парень, ростом одинаковый с ним, чуть постарше и чуть пошире в плечах, с темной полоской усов на смуглом, пышущем здоровьем лице. А ведет себя как больной. Шумно вздыхает, охает и даже постанывает. Может быть, это и есть болезнь, когда сердце горит в любовном пламени? Он часто встречается с Суюрбикой. Все думы, все слова о ней.

— Прошлой осенью ты видел ее? А теперь не узнал бы. О, какая она стала необыкновенная! Гляжу в ее глаза — и нет сил оторваться. Родная сестра самой луне! Ты сам скажи, она ведь очень красивая, да? — Алибай умоляюще посмотрел на друга.

— Красивая…

— Ах, ты не видел, какая она сейчас! На меня бровью повела — по жилам огонь пробежал. Голос услышал — голова закружилась. Не речь у нее, а райской птицы пение!..

Так вот почему примчался Алибай. Сердце у него переполнено чувствами, необходимо с кем-то поделиться…

Кинзя и удивлялся, и радовался, и немножко завидовал другу.

— Она стесняется тебя? — выпытывал он.

— Сначала смущалась.

— Встретились прямо у нее дома?

— Ну что ты! У снохи, жены старшего брата. А знаешь, кто был с ней?

— Тузунбика, — спокойно отреагировал Кинзя.

— Змей ты, оказывается! — Алибай шутливо толкнул его в плечо. — Откуда узнал? Или сердце подсказало? Между прочим, она тоже красавица. Для меня свояченица, а для тебя… Надо же, как интересно у нас с тобой получается! — Алибай в избытке чувств облапил Кинзю, и они, борясь, покатились по траве, потом встали запыхавшиеся, довольные и счастливые, один — своей любовью, другой — верной дружбой.

— О чем же все-таки вы шептались с ней? Сознайся! — интересовался Кинзя.

— Ах, о чем только не щебетали. Не помню уже, все в голове смешалось. Да разве дело в словах?!

— Ай-хай, крепко ты влюбился.

— Как такую не полюбить? Когда я думаю о ней, моя душа наполняется цветами. А ты как любишь Тузунбику?

Кинзя вспомнил худенькую нескладную девочку с большим ртом и пугливыми глазами, к которой не испытывал никаких чувств, кроме острого любопытства, и честно ответил:

— Не знаю.

— Вот тебе на! — огорчился Алибай. — Разве можно не знать? Стало быть, не любишь. А вот я… — Он принялся в который раз красочно описывать свои чувства и даже продекламировал запомнившиеся ему строчки Хорезми: «По-прежнему мечта моя одна — с тобой соединиться; как долго бы не длилась ночь, рассвет наступит».

Кинзя знал слабость друга — одеться попышней и покрикливей, покрасоваться на людях, поважничать.

Особенно в последнее время он старался казаться значительней, богаче, умней, чем был на самом деле. Так упивался он и собственной любовью, будто никто на свете сильнее и крепче него не любил.

— Ты совсем потерял голову, нельзя так, — старался отрезвить его Кинзя.

— Что поделаешь! Сам себе удивляюсь. Если умом не тронусь… Или сказать своим, чтобы сватов послали, а?

— Нашел время…

— Ну и что? Кому я помешаю, если женюсь?

— Отчизна в огне.

— Любовь — тоже огонь. А Суюрбика как ты рассуждает. Говорю, что сватов пришлю. Не согласна. Мол, пусть бои утихнут, поднимется вытоптанная трава…

— Она права.

— А мне ждать да мучиться? Сгорю я…

Кинзе было жалко друга. Может быть, и он сходит с ума подобно легендарному Меджнуну? Неужели такова она — любовь? И когда это с ним приключилось? Что удивительно, ведь не сам выбирал возлюбленную, а родители. А он, Кинзя? Сумеет ли так прикипеть сердцем к Тузунбике?

Алибаю, вероятно, очень хотелось, чтобы и друг изведал те же самые чувства, какими обуреваем был сам. Он пристал, как смола: едем со мной! Увидишь Тузунбику — разве плохо? Как ни отказывался Кинзя, он вырвал у него обещание поехать через несколько дней.

Часть вторая ПОРАЖЕНИЕ

Покрыл лицо утеса черный лес,

Под ветром он шумит порой ночной…

Башкирская народная песня

1

Дорога была тиха и безлюдна. Пыль, прибитая вчерашним дождем, хранила лишь старые, расплывчатые отпечатки конских копыт. По слухам, в округе свирепствовал карательный отряд, посланный на усмирение повстанцев, и отсутствие свежих следов на дороге еще не служило залогом для спокойного путешествия. Кинзя с Алибаем зорко поглядывали по сторонам, готовые в случае опасности скрыться в ближайшем лесу.

На подходе к Торатау перед носом у ребят дорогу пересекли два гонца. Они нахлестывали лошадей и, избегая открытых мест, направились к сырту. Что-то неладное почудилось в этом. Друзья переглянулись. Не сговариваясь, свернули к заросшей уремой речной пойме. Едва достигли опушки, как на дороге, далеко впереди, показались скачущие во весь опор башкирские всадники. Их преследовали драгуны. Грохнули ружейные залпы. Алибай вздрогнул. Только что он находился во власти мечтаний, представляя себе, как они с Кинзей остановятся в Ишаево у сватьев, встретятся с нареченными Суюрбикой и Тузунбикой.

— Вот чертовы караты! — испуганно пробормотал он. — Кажется, направились к аулу наших сватьев. Сумеем ли теперь попасть туда?

— Попасть-то попадем. По кустарникам доберемся, не переживай, — попытался утешить его Кинзя.

— Чует сердце, они заняли Ишаево. Давай вначале наведаемся к отцу. — Алибай повернул коня в другую сторону. — У нас в ауле люди крепко стоят. Ишаевцы тоже, наверно, перебрались на наши джайляу. Через Агидель махнем выше Устамака.

В местечке, называемом Устамаком, река делилась на три рукава, и чтобы не переправляться вброд трижды, надо было подняться еще немного вверх по течению.

Галечная отмель была усеяна множеством хлопотливых куликов. При приближении людей они неохотно вспархивали, стайками проносились над головой. В камышах гортанно крякали утиные выводки, гоготали лебеди. Как только кони с плеском вошли в воду, в птичьем царстве поднялся невообразимый переполох.

Прохладная речная вода освежила притомившихся от зноя коней и всадников. Можно было бы продолжить путь дальше, но близился вечер. Алибай предложил остановиться на ночлег в ауле Стерлитамак, в доме Юралыя, управляющего всем хозяйством старшины Мирзагула.

По левую руку спрятался за лесом невидимый отсюда, с дороги, маленький аул Ашкадар. Со стороны него доносился подозрительный шум, слышались крики. Вот кто-то завопил истошным голосом. Юные джигиты остановились, прислушались.

— Странно, что там происходит? — заволновался Кинзя.

— Какой-нибудь скандал, — ответил Алибай. — Беспокойный аул.

— Все-таки, давай заглянем.

Они обогнули лес, непроходимый для лошадей из-за бурелома и сухостоя, продрались сквозь густой ольшаник к речке Бигашке и здесь оставили коней, предварительно привязав их с высоко задранными мордами, чтобы не заржали. Хоронясь в высокой, по самые плечи, траве, приблизились к аулу. Возле крайних избушек толпились люди.

— Ба, это же караты! — прошептал Алибай, и глаза у него округлились.

Солдат было мало. Отряд, по-видимому, забрав скотину и заложников, ушел дальше, а эти поотстали в надежде поживиться еще чем-нибудь и переругивались с местными жителями.

Мгновенно оценив обстановку, Кинзя не стал долго раздумывать.

— Нападем! Налетим на них с боевым кличем…

Не дожидаясь ответа Алибая, он побежал к лошадям, отвязал притороченный к седлу сукмар и вскочил в седло.

С пронзительным криком и улюлюканьем они лихо ворвались в аул. Оторопевшие солдаты, решив, что на них наскочил целый отряд, побросали награбленное и пустились наутек. Только что препиравшиеся с ними деревенские старики, ободренные неожиданной помощью, побежали за улепетывающими карателями, бросая им в спины камни и палки, но далеко преследовать не решились. Кто знает, вдруг возьмут да вернутся основные силы карателей. Не дубинами же отбиваться от них.

Кинзя с Алибаем смотрели друг на друга, еще не остывшие от возбуждения, удивляясь собственной смелости. Вот ведь как, подняли сукмары против солдат, обратили их в бегство, победили.

Потянулись из лесной чащи и начали вылезать из погребов дряхлые старики и старухи, женщины с малыми детьми. Они окружили своих неожиданных спасителей, старались держаться поближе к ним, как бы ища в них защиту на тот случай, если вдруг снова появятся каратели. И начались горестные рассказы, прерываемые плачем женщин.

— О Господи, в чем мы грешны перед тобой? Неужели не видишь мучений наших? Прости нас, Всевышний, и спаси!..

— Нет больше мочи так жить…

— Караты опять нападут, придется совсем уйти из аула…

— Куда же вы пойдете? — спросил Кинзя беспомощно, с жалостью.

Одна из старух, совсем сухая, высохшая, как прошлогодний лист, произнесла дрожащим голосом:

— Ой, сынок… Если б знать, куда! — От взгляда ее потухших глаз сделалось не по себе. Как помочь этим людям? Какие слова найти, чтобы хоть немного утешить их?

Несколько стариков, из числа тех, которые преследовали карателей, все еще тяжело дышали. Они были настроены воинственно и говорили, перебивая друг друга.

— Надо послать гонца за Кильмеком-абызом. Он поможет, укажет нам дорогу.

— Абызу только о нас и думать. Какие теперь из нас воины? Ему вооруженные конники нужны.

— Все равно надо послать гонца. У нас есть хороший для него подарок.

— Пленник, что ли? Так ведь он теперь не у нас.

— Я про пушку говорю, которая в болоте утопла.

— Из-за нее-то, кажется, и пришли сегодня проклятые караты…

Жители аула Ашкадар, оказывается, не бездействовали. Еще вчера они неожиданно напали на небольшой отряд карателей, застрявший с пушкой в болотистом месте, многих поубивали, а одного захватили в плен и отправили в Стерлитамак, чтобы потом передать Кильмеку-абызу. Кто имел коня и мог держать в руках оружие, ушли к повстанцам. Каратели, вернувшись с подкреплением, разграбили аул, захватили заложниками жителей, не успевших спрятаться, и, наверное, быть бы аулу сожженным, если б не появились Кинзя с Алибаем.

Услышав о пушке, Алибай встрепенулся, задорно воскликнул:

— Где она?

— Вон в той стороне. Верховое болото там. Когда прятались, увидели. Надо бы ее вытащить, покуда хозяева за ней не вернулись.

— Идемте с нами, покажите!

Многие уже признали в Алибае сына старшины Мирзагула. А когда он представил друга, как сына Арслана-батыра, старики с еще большим почтением отнеслись к юным джигитам. Это хорошо — сыновья таких известных людей оказались храбрецами. Кому же, как не им, доверить свою находку?

Глядя на просторную лесную поляну, никто бы не мог сказать, что здесь находится болото. Сверху оно неприметно. Потому и обманулись каратели, решив пересечь это поле напрямик. Топь проглотила пушку почти целиком, только кончик ствола торчал из бочажины, словно рука, просящая о помощи.

Из аула прихватили попавшиеся под руку старые хомуты, лыковые арканы. С большим трудом, изрядно наломавшись, жители аула выволокли пушку на сухое место, пучками травы обтерли грязь с лафета и колес. Лошадей впрягли в лафет. Алибай и Кинзя попрощались с ашкадарцами и отправились в дальнейший путь. Алибаю местность была хорошо знакома. Он выбирал тропу поровнее и поудобней и скоро вывел на твердую дорогу. По обе стороны от нее стоял стеной дремучий лес. Встречались глубокие овраги, озера. В топких местах был уложен настил из жердей и бревен, но иногда колеса пушки проваливались по самую ступицу. Приходилось помогать лошадям. Ребята хватались за постромки, тянули, толкали лафет сзади, выбивались из сил, обливаясь потом, однако усталости не чувствовали. Какая могла быть усталость, если оружие, которым были сильны русские, так легко и неожиданно попало им в руки и стало их собственным оружием! Холод металла остужал горячие ладони. Грозное, таинственно зияющее жерло источало из своей глубины незнакомый, возбуждающий запах пороховой окалины.

От Ашкадара до Стерлитамака рукой подать, но лишь на закате солнца мальчики добрались до аула. Он напоминал растревоженный муравейник. Множество людей, беготня, у коновязей оседланные лошади.

Пушка сразу привлекла к себе всеобщее внимание. Жители аула окружили ее, восхищенно цокали языками, с удивлением смотрели на сына старшины Мирзагула.

Раздвигая толпу, появился узкоплечий, широкозадый старшина Мирзагул. В его раскосых глазах блеснул восторг. Он похлопал пушку по стволу, порывисто крутнулся на месте.

— Ай да беркутенок! Где раздобыл?

— Я не один, отец…

— Кто это с тобой? Ба-а, оказывается, сын Арслана-кордаша! Ну, рассказывайте.

— Мы карателей прогнали, задали им жару, — расхвастался Алибай. — В Ашкадаре схватились с ними. Они вчера весь аул разорили…

— Знаем, — недовольно поморщился отец. — Ты чего это, будто какой-нибудь казак, с коня разговариваешь? Слезай! За солдатами гоняться не твое дело. Без броду не суйся в воду, иначе утопнешь. — Он повернулся к окружающим. — Тащите пушку к подворью, там и решим, как быть с ней. Хороша добыча!

Мирзагул был старшиной Кырк-уйлинского юрта. Он считал себя полновластным хозяином аула Стерлитамак, хотя земля принадлежала юрматинцам. Почти все жители аула работали на него, разбирали плоты, сплавленные по Агидели, складывали на берегу бревна для продажи. Рядом с ямским станом Мирзагул держал лавку, торгуя дегтем и прочей хозяйственной мелочью. Но сейчас старшине было не до торговли. Его мысли занимали предстоящие бои. В этих краях он оказался главной опорой Кильмека. В его распоряжении находились и местные жители, и пришлые люди. Он прочными нитями был связан с ближними и с дальними аулами, его гонцы не ведали отдыха. Поэтому он уже был в курсе событий, происшедших в ауле Ашкадар. Своих домочадцев и скотину Мирзагул спрятал далеко в лесу, теперь ничто не связывало ему руки.

«Странно, почему Мирзагул-туря вмешивается в смуту?» — подумал Кинзя и, не найдя ответа, спросил о том у друга.

— В такое время надо быть с народом, отец так считает, — пояснил Алибай. — Иначе потом никто с ним считаться не станет, да и скотину могут угнать, поджечь дом и амбары. Ведь так поступают с теми, кто не присоединяется к абызу.

— Моего же отца не трогают, — возразил Кинзя.

— Так ведь это твой отец!

— А если победят драгуны и караты?

— Ну и что? Все покаются. И мой отец тоже пойдет к царевым слугам, даст клятву на Коране, что отказывается от содеянного. Повинную голову меч не сечет. Кроме того… не так уж беден отец. Да и среди русских начальников у него много знакумов.

— А как же те, у кого ничего нет за душой?

— Они? Тоже станут целовать Коран!

Кинзя подивился такому легкомысленному рассуждению друга.

Вечером жители Ашкадара с детьми и с жалкими остатками домашнего скарба переселились в Стерлитамак, жалуясь на постоянные налеты и грабежи карателей. Во владения Мирзагула мелкие карательные отряды пока боялись заглядывать.

На хозяйском подворье собралась большая группа мужчин. Старшина подозвал к себе одного из них, не выделявшегося ростом, щуплого, с кривыми ногами, но, как успел заметить Кинзя, не лишенного ума и бойкости.

— Возьми с собой Туктагула и еще кого-нибудь двоих, — сказал Мирзагул. — Ты, Каныш, будешь за главного. Пленного и пушку отвезешь в ставку Кильмека, сдашь лично ему.

Алибай ткнул Кинзю в бок и подмигнул: мол, слышишь, куда отправляют нашу пушку?

Между тем, отец продолжал наставлять Каныша:

— В пути будь осторожен. Не напорись на каратов. Пленного держи рядом. Если произойдет что-нибудь важное, отправь Туктагула с вестью назад. Еще вот что. Там тебя будет ждать Конкас-сэсэн. Хочет он навестить наши края. Привези его сюда, да так, чтобы пылинка на него не села. Отправляйтесь спозаранок.

— Слушаюсь, туря, — кивнул Каныш.

— А ты, Туктагул, слушайся во всем Каныша. Не своевольничай! Понятно?

— Понятно, старшина.

Алибай, жаждавший новых подвигов, кинулся к отцу.

— Отец, пушку мы с Кинзей и сами можем отвезти! Как хочется побывать в боевой юрте Кильмека-абыза…

Мирзагул сердито глянул на сына.

— Не ожидал, что уподобишься ты неразумному жеребенку. Бесшабашный, не умеешь себя уберечь. Никуда я тебя сейчас не пущу.

Алибай от обиды до крови прикусил губу.

— Отец!

Аксакалы, слышавшие их разговор, подошли поближе.

— Вай, Мирзагул-туря, почему не разрешаешь? Ребята такие батыры. Как ведь приволокли ту пушку, — сказал один из них.

— Верно, — добавил другой. — Оставишь ты сына, тогда и другие не захотят своих отпускать.

Мирзагул ожег взглядом аксакалов, жестко улыбнулся.

— Я приструниваю их лишь потому, чтобы были бдительными. Пойдут, конечно, с пушкой. Большой почет предстать пред очи хана. — Он повернулся к сыну, ворчливо добавил: — Ладно, не умеешь себя беречь, так вот что хочу сказать. Когда не станет меня, кто будет хозяином? Подумай об этом…

Позвали к ужину. В просторной избе Юралыя был приготовлен большой табын. Отец Юралыя, седовласый старец с острой козлиной бородкой и багровым лицом, восседал в красном углу. Старшина Мирзагул уселся рядом. По обе стороны от них сели аксакалы, съехавшиеся из ближних аулов. В конце примостились Алибай с Кинзей. Сам Юралый разносил блюда с жареным мясом, бурдюки с кумысом. Соблюдая обычай, воздав хвалу Всевышнему, принялись за трапезу. Пошли по кругу расписные чаши с белопенным напитком, языки развязались. Говорили и о Кирилове, и о Тевкелеве, и о том, что из долины Демы двинулся с войском генерал Румянцев, а из Уфы и Табынска вышли еще какие-то отряды во главе с майорами и полковниками.

По мере того, как пустели чаши, обмен мнениями становился все оживленней и горячей. Оплывшую свечу тут же заменяли новой. Было душно. Уставшие за день Алибай и Кинзя вышли во двор, забрались под крышу конюшни и упали в свежее сено. По сеновалу гулял прохладный ночной ветерок. Вольно дышала грудь.

Ночь выдалась темной. Молоденький месяц закатился рано, и одни лишь звезды перемигивались в вышине. Ребята лежали молча, каждый думая о своем.

— Разве урдуга Кильмека-абыза близко? — нарушил молчание Кинзя.

— Сказывают, далеко. Где-то там, — неопределенно махнул рукой Алибай.

Он позевал в темноте и примолк. Кажется, задремал. А Кинзя никак не мог уснуть. Вспомнились события в Ашкадаре. Испуганные женщины и старики. «Не знают, бедные, куда пойти, к кому приткнуться. У кого найти защиту. И подсказать некому, — подумал Кинзя, переживая за них. — А самому что делать?» Неожиданно ему пришла в голову простая и ясная мысль: в радости и в беде надо быть со своим народом, с родной землей. Говорится же в одном кубаире:

Кажется, сочинил этот кубаир Конкас-сэсэн. Да, да, Конкас. Как раз его и ждет к себе Мирзагул-туря. Если он придет, то укажет дорогу и ашкадарцам, и остальным людям. На то ведь он сэсэн!

«Эх, скоро увижу его!» — с надеждой подумал Кинзя. Конкас представлялся ему воплощением самой мудрости. С детства еще помнились его приезды к отцу, густой певучий голос, неторопливая речь, полная метких слов и шуток. Не зря в разговорах взрослых частенько проскальзывает: «Так сказал Конкас-сэсэн». К его мнению все прислушиваются. Конкаса связывает с отцом старая дружба. Отец однажды выручил его из беды. Кинзя слышал и знал на память многие песни и кубаиры народного сказителя. Жил сэсэн далеко, в ауле Мияки, но часто разъезжал по башкирской земле. И теперь, говорят, он кочует из одного джайляу в другое, призывая людей к борьбе за свободу.

Кинзя с Алибаем проснулись от громких голосов на дворе. Едва брезжил рассвет, а Каныш уже заканчивал сборы. Двое мужчин вывели из клети пленного солдата, впрягли лошадей в орудийный лафет. Ребят будто ветром сдуло с сеновала. Надо же, чуть не проспали! Наскоро перекусив, они оседлали своих коней, взяли боевые луки и колчаны со стрелами. Ждать себя они не заставили.

Маленький отряд Каныша миновал лагерь ашкадарцев и медленно двигался вдоль густого леса. Туктагул ехал впереди упряжки лошадей, тянущих тяжелую пушку. Пленный солдат был привязан к коню Каныша. Алибай и Кинзя, как бы охраняя пленника, ехали с правой стороны. Глядя на их довольные, преисполненные важности лица, Каныш спросил:

— Как это вы вчера не побоялись напасть на каратов в Ашкадаре?

— А чего нам бояться? — небрежно обронил Алибай.

— Впервой, поди, солдат увидали.

— Почему впервой? Вон сколько было их в ауле Кильмека-абыза. И самого Кирилуфа там видели.

— Не может быть!

— Клянусь родовым кличем. Если не веришь, спроси у моего друга.

Кинзе не по душе была похвальба друга, но все же кивнул утвердительно. Каныш и без того смотрел на подростков как на равных себе джигитов, а тут и вовсе проникся уважением.

Над Торатау, взметнувшим два хребта, как два крыла, взошло солнце. Дорога то выбегала на берег Стерли, то уводила в сторону, огибала пойменные озера, ныряла в густую сень уремы, затем медленно начала подниматься на сырт.

До ставки Кильмека добрались без приключений. Повстанцы окружили прибывших, оживленно переговаривались и разглядывали понурого, обессиленного переходом пленника, поблескивающую медью пушку. Каныша повели в один из белых шатров в середине лагеря. Вскоре он вышел оттуда в сопровождении высокого, сухощавого человека со старшинской медалью на груди. Кинзя еще издали узнал в нем своего абыза.

— В добрый час прибыли, азаматы! — произнес Кильмек-абыз, подойдя ближе. Его взгляд остановился на Кинзе, в глазах промелькнул торжествующий огонек. — Хотя Арслан-батыр сам не смог прийти, зато прислал своего младшего сына. Не сглазить бы, подобен славному отцу и сын его, такой же отважный лев.

Кинзя с почтительностью, привитой ему в медресе, ответил:

— Нет, учитель мой, отец не ведает о том, что я здесь. Такая уж выпала мне дорога.

— Все равно одобряю. Да будет осенен Божьим благословением твой первый боевой шаг. Ты, оказывается, был свидетелем разорения моего родного очага.

— Да, устаз.

— Караты сожгли святыню нашу — медресе.

— На наших глазах…

— Так можно ли остаться равнодушным при виде содеянного зла? Верю, что твоя чистая душа обливалась кровью.

— Да, мой устаз, всю жизнь не забыть…

Кильмек не без тайного умысла завел этот разговор со своим шакирдом в присутствии сгрудившихся вокруг воинов. Пусть не остывает в их сердцах чувство мести в решающий час. Он распорядился отвести пленного в шатер, подозвал к себе Туктагула, протянул ему стрелу.

— Передай ее своему Мирзагулу-туре, в ней мой приказ.

— Слушаюсь, абыз-юртовой, — поклонился Туктагул, безмерно довольный тем, что покидает опасное место, где в любой момент может грянуть смертельный бой.

К вечеру, загнав даже запасных лошадей, примчался в ставку с несколькими воинами Мирзагул. Был он в бешенстве и перед тем, как предстать перед Кильмеком, излил свою ярость на Каныша.

— Если так срочно вызвали, самому надо было ехать за мной! Разве можно доверять Туктагулу? Вернулся и вместо того, чтобы разыскать меня, первым делом уселся за еду. Обжора! Пока не насытил утробу, о стреле и не вспомнил.

— Абыз лично послал его, — оправдывался Каныш.

— Надо было самому напроситься!

Мирзагул действительно был вызван по спешному делу. Кильмек приказал отправиться в долину Демы и в подвластных ему аулах, пока еще не занятых Румянцевым, сколотить полк в пять сотен всадников и пригнать годных под седло лошадей. Выйдя из белого шатра абыза, Мирзагул тотчас засобирался в дорогу. Решил он взять с собой и сына. Алибаю неловко было оставлять друга одного, но отец с сердитым видом что-то шепнул ему на ухо, и он смирился.

Кинзя после его отъезда заскучал и, возможно, тоже бы покинул лагерь, если б не страстное желание увидеть Конкаса-сэсэна, прибытия которого ожидали здесь с часу на час.

2

6 августа 1735 года экспедиция, переправясь через Яик, добралась до устья Ори.

Статс-советник Иван Кирилов задумчиво смотрел на расстилавшуюся перед ним бескрайнюю степь. Свершилось то, о чем он мечтал столько лет! Судьба, избранная им самим, привела его в отчаянную даль, к внешним границам башкирских земель. Будь такая возможность, он был готов претерпеть еще тысячи тягот и лишений, чтобы идти дальше, но удел этот, видимо, предназначен для других, более счастливых и удачливых. Его же забота — накрепко утвердиться здесь и выстроить город.

Понукая изнуренного длительным переходом коня, Кирилов поднялся на вершину просторного холма, где у подножия сливались воды Яика и Ори. Лучшего места, пожалуй, не найти.

— Здесь встанет градом Оренбург! — воскликнул он, спрыгивая с коня и топая ногой о каменистую землю, поросшую седым ковылем. То ли от резкого движения, то ли от излишнего волнения, его вдруг охватило удушье, и он зашелся в тяжелом, изнурительном кашле. Эх, не ко времени хворь! Жестокая простуда, прихваченная во время долгих скитаний среди гор и лесов, едва не свалила его. Несколько дней он с трудом передвигал ноги, потом напряжением воли заставил себя забыть о болезни и, казалось, самочувствие улучшилось. Не тут-то было. Воспаленные легкие снова не давали покоя.

Но раскисать он не собирался. Немного отдышавшись, не желая терять и часу, принялся отдавать распоряжения. Солдаты сложили ружья в пирамиды, стоянку окружили кольцом телег и повозок, образовав походную крепость. На все четыре стороны уставились устрашающими жерлами пушки. Были выставлены дозоры. Запылали бивачные костры.

На другое утро закипела работа. Люди рубили лес, заготавливали камень. Не дом они пришли строить, а воздвигать целый город. Перестук топоров и разноголосое пение пил разбудили веками дремавшую степь. За рекой замаячили небольшие конные группы башкир и киргиз-кайсаков. То они кружились на одном месте, то гнали коней вскачь, исчезали и появлялись снова, однако подъехать ближе не решались.

Кирилов опасался внезапного нападения. Он усилил дозоры, а к башкирам был вынужден послать на разведку сотника Надира Уразметова. Тот, вернувшись, доложил:

— Вас желают видеть, ваше превосходительство. Слово имеют к вам.

— Кто? Башкиры или киргиз-кайсаки? Да я их!.. — Не успел он договорить, как его снова захлестнул кашель. Долго он не мог остановить его, ходуном ходила грудь, внутри, казалось, будто что-то отрывалось.

— Вам нужно лечь в лазарет, — с сочувствием произнес сотник.

— Лазарет? — спросил Кирилов между приступами кашля. — Да, построим и лазарет.

«А может быть, бросить все к дьяволу, вернуться в Санкт-Петербург? Или хотя бы в Самару?» — мелькнула предательская мысль. Он быстро подавил ее, ничем не выдав минутной слабости. Подозвал к себе попа.

— Завтра город начнем закладывать. Отслужи молебен, батюшка. Торжества организуй. Сам проследи за всем. Соответственно чтобы сервизы были, и блюда изысканные. Как на балу. Пусть знают наших. — Он хотел засмеяться, но кашель снова согнул его. — Тьфу, черт! Будто табаку нанюхался, в нутре дерет. Я говорю, с соседями надо познакомиться, обычаи соседские блюсти. Ты, сотник, созови гостей. Сам понимаешь, не всех, а покорных старшин и батыров. Успеешь оповестить?

Надир Уразметов низко и почтительно склонился перед ним.

— Успею, ваше превосходительство. Они тут недалеко, мигом прискачут.

Кирилов насторожился.

— Успел уже повидать их?

— Нет. Однако их юртовые близко. Казахи говорили, Нуралы-султан тоже близко.

Кирилов пристально поглядел на него, задумался.

— Ага, значит, принц Нуралы? Сын Абульхаира?

— Так точно. Только он не мурагир, то есть не наследник. По обычаю кайсакских правителей сын султана не может быть мурагиром и сесть на престол. Ханом становится кто-нибудь старший из ближних родичей. Только его поднимают на белую кошму.

— А мы поступим по своему усмотрению. Возьмем и сделаем ханом этого Нуралыя. Говорят, сговорчивый джигит.

Надир, прихватив с собой свиту из нескольких всадников, умчался в степь.

Будет угощение — будут и гости. Один лишь интендант ломал голову, где же взять столько съестного?

— Иван Кирилович, — обратился он к начальнику экспедиции. — Продуктов у нас кот наплакал. Как быть?

— У местных жителей возьмем. Да еще господин Тевкелев пришлет из Яикбашево. Я ему доверяю.

— Пока что он одними обещаниями отделывается. А солдаты голодом сидят.

Кирилов отлично знал об этом, но и бровью не повел.

— Потерпят. Голодный солдат прыток.

Сотник Надир пригласил на торжество внушающих доверие юртовых и батыров. Приняли их со всеми подобающими почестями, угостили на славу. И хоть собственные солдаты облизывались, глядя со стороны и глотая слюнки, потихоньку кляли господ, но гостям, кроме всего прочего, были вручены и гостинцы — зерно, отобранное у мещеряков.

…Через несколько дней был готов срубленный на скорую руку первый барак. Кирилов осмотрел его и спросил у попа:

— В какой день мы прибыли сюда, батюшка?

— Э-э… кажись, в день Преображения Господня.

— Молодец, батюшка, помнишь. Отныне это Богу угодное заведение пускай станет церковью Преображения Господня.

И это было великой радостью для попа. Тонкими, длинными пальцами он сотворил крест перед собой и Кириловым, забормотал молитвы, испрашивая у Господа благословения на святое дело. На крыше барака сколотили башенку с маковкой, не мешкая подняли туда большой колокол, привезенный с собою за тысячи верст. Дикая степь впервые огласилась густым малиновым звоном. А 15 августа, после торжественного молебна, под радостные крики собравшихся людей, размахивая дымящимся кадилом, поп окропил святой водой места под будущие бастионы, защитные рвы, крепостные стены. После богослужения был дан салют. Троекратно прорявкали пушки. Расцветили небо фейерверки. Тем самым подтверждалось, что отныне дорога из Европы в Азию открыта.

Кирилов день ото дня чувствовал себя хуже, одно утешало — добрался-таки он за пятьсот верст от Уфы до Яика, положил начало городу. Это прибавляло ему и сил, и настроения. Не понапрасну он рвался сюда. Какое богатство кругом! Руда, самоцветные камни. И серебро тут есть, и червонная медь. А сколько порфира, яшмы и мрамора! По дороге сюда он бредил о богатствах Бадахшана и Балхи, а несметные сокровища, оказывается, лежат под ногами. И все это употреблено будет во славу и мощь России.

На всем пути своего следования по башкирским степям и горам экспедиция проводила поиски руд и камней. Специальные команды, рассылаемые в стороны, обнаружили богатые залежи медной руды и железа, наметили места для будущих шахт. Иван Кирилов отобрал образцы камней и руд для отправки в столицу. Императрице он написал восторженное письмо, испрашивая ее высочайшего разрешения назвать первую шахту именем принцессы Анны.

А город рос и набирал силы с каждым новым днем.

23 октября Иван Кирилов со специальным курьером отправил в Санкт-Петербург рапорт о том, что город Оренбург заложен, сооружены артиллерийские укрепления, возведена крепость, что сам он намедни отправляется на заготовку фуража. На самом деле статс-советник был обеспокоен не столько нехваткой фуража, сколько теми волнениями, которые вызвал приход экспедиционного корпуса.

Во главе недавно созданной Башкирской специальной комиссии был поставлен генерал-лейтенант Александр Румянцев. Призывая народ к спокойствию, он первым делом распространил среди башкир универсал^[32]. Кирилов остался недоволен генералом.

— Одно слюнтяйство! — сплюнул он в сердцах. — Разве здешним людишкам универсал нужен? Пришлите, мол, выборных, пускай изложат свои претензии. Как же, жди, так они и поверили. Каленым железом их надо, каналий…

Скоро прибыли курьеры с письмами Румянцева, и только тогда Кирилов сообразил, что универсал был попросту хитростью. С присущей ему решительностью он вышел на подавление разгорающегося восстания. В долине Ая по его приказу действовал Тевкелев. К верховьям Демы направился с войском Румянцев.

Однако проклятая хворь свалила Кирилова в самом начале карательного похода. На сей раз пришлось ему ехать в Уфу и лечь в лазарет.

3

Уже неделю находился Кинзя в лагере повстанцев. Кильмек-абыз не хотел отпускать сына Арслана-батыра, говоря ему:

— Достойно быть с народом, когда в дни бедствий он поднимается с оружием в руках. В рядах моих богатырских полков покажешь свою удаль.

Кинзя и сам не стремился к возвращению в аул. Раз уж попал сюда, очень хотелось дождаться сэсэна, увидеть его, а при возможности и поговорить. Сэсэн в это время ходил из аула в аул, из одного джайляу в другое, навещал прячущихся в лесах людей, убеждал колеблющихся дать бой притеснителям. Со дня на день он должен был вернуться в лагерь.

Без Алибая Кинзе было скучно, но одиночества он не испытывал. У него быстро нашлись новые друзья. Общительный человек без товарищей не останется, особенно в тревожное время, когда люди тянутся друг к другу, малый — к старшему, старший — к малому, а сверстники становятся единомышленниками.

Вечерами люди любили собираться на поляне под кроной огромного раскидистого дуба, беседовали о том о сем, делились новостями. Большей частью речь сводилась к предстоящим сражениям с правительственными войсками. Молодежь жаждала подвигов, но иногда слышались и голоса скептиков. Один из повстанцев, мужчина средних лет, с унылым видом произнес:

— Сенат хитер, да и тутошние генералы не ведают жалости, от них милосердия не жди. Вот замахнулись мы сукмаром, а не ударим ли впустую? В этом деле две стороны, и неизвестно, какая из них лучше. Темная у меня голова, но думаю: надо писать прошение царице и всем миром поставить тамгу. Может, простят нас, рабов царевых?..

Тягостное впечатление произвели его слова. Многие задумались. Сжалось сердце у Кинзи. О карателях он уже имел представление и понимал, что не случайно пришли они сюда, а по жестокому царскому указу. Не понравилось ему настроение воина, говорившего о бессмысленности затеянного, пытавшегося погасить ярость у джигитов, толкающего на ошибочные раздумья. Хоть и неловко было выступать первым перед старшими, но он сказал:

— Агай, какие же провинности имеются у тебя перед царицей?

— У меня? Э-э… а-а… ай-вай…

— Твои слова повторяю. За какую вину будешь просить помилования и ставить тамгу?

Тот не сразу нашелся, что ответить, но потом заюлил.

— Кто ты, кустым, не ведаю… Я за всех скорблю. Прощение нужно и виновному, и невинному. Отродясь мы привычны быть покорными царской воле. Кто перед царем голову не склонит?

— Вспомнил бы ты Конкаса-сэсэна, агай!

— Ну, ну, что же он проповедует? — Злость и насмешка были скрыты в вопросе взрослого мужчины, которого посмел одернуть безусый малец.

Кинзя вспыхнул. Принимая вызов, он смело вышел вперед и звонким, срывающимся от волнения голосом начал декламировать:

Легко и желанно, будто влага в иссушенную зноем землю, входили строки кубаира в сердца слушателей. С Кинзи не сводили восхищенных глаз. И в это время из вечерней мглы шагнул к нему высокий, легкий в кости человек с благородными чертами лица, с быстрым орлиным взором. Люди зашевелились, послышались радостные восклицания:

— Добро пожаловать, Конкас-сэсэн!

— В добрый час ты прибыл!

— Побудь с нами, сэсэн!

Конкас, отвечая на приветствия, подошел к Кинзе, положил руку ему на плечо. Рука у него была горячей и ласковой, а голос густым, бархатистым.

— Молодец, джигит, есть мужество в твоих словах.

— Но они вам принадлежат. Я услышал их от одного аксакала и сразу запомнил.

— Вижу, ты способный шакирд.

Долгожданная встреча оказалась такой внезапной, что Кинзя оробел, растерялся и больше ни слова не смог вымолвить, хотя об очень многом хотелось ему поговорить с сэсэном. Конкас тоже, не спросив чей он сын, сразу обратился к тому человеку, который уповал на царское милосердие.

— А ведь юноша прав, почтенный. Царское милосердие? Пожалуй, милосерднее бывает волк к овце.

Сэсэн продолжал говорить, краем глаза наблюдая за тем, какое впечатление производят его слова на слушателей. Лица людей посуровели, послышались возгласы:

— Царскую милость на себе испытали!

— Из беды голова не вылазит…

— Нет больше мочи терпеть!..

По призыву сэсэна из тех мест, которые он объехал, собралось немало воинов. Одна группа тянулась за другой, вливаясь в повстанческое войско. Большой отряд привел с собой старшина Мирзагул. При вести о его прибытии Кинзя поспешил к отряду, надеясь встретиться с другом, но отец, оказывается, не взял с собой Алибая.

Лагерь жил шумной походной жизнью. По приказу Кильмека-абыза башкирские конники держали под контролем ближние и дальние дороги, добывали провиант, совершали набеги на карателей. Дозоры доносили о приближении передовых отрядов генерала Румянцева. Наступал час решительных действий.

Несколько тысяч повстанцев заполнили просторную лесную поляну. Кильмек предстал перед ними на белом коне. Поднял руку, призывая к тишине, привстал в стременах.

— Мои доблестные воины, слушайте! — начал он напутственную речь перед выступлением в поход. — Мы все поднялись на священную войну. Кирилуф из сената и генерал Румансуф разоряют нашу родину. Другого выхода у нас нет. В пепелище превращен цветущий аул вашего устаза. Преданы огню и святая мечеть, и всем известное медресе, построенные мною. Да ляжет проклятие Аллаха на тех, кто свершил это злодейство…

Зычным был голос Кильмека-абыза, горячими угольями сверкали глаза. На какое-то мгновение он замолчал, вдруг обратился к стоящему рядом воину:

— Скажи, мой друг, тебе есть за что мстить генералу Румансуфу?

— Есть, тэксир^[33]. Двух сыновей у меня караты забрали.

Кильмек повернулся к другому.

— Теперь ты говори, доблестный азамат, какая рана нанесена твоей душе?

— Мой отец взят в полон.

— А у тебя, почтенный?

— Одного брата убили, другой пропал…

Кильмек знал, чем можно задеть народ за живое. Почти каждый так или иначе пострадал от карателей. Отцы, сыновья, кровные родственники или убиты, или пленены. На руках и ногах у несчастных оковы, и дальнейшая их судьба в опасности. Страдания терзают всех, чаша терпения переполнена, все горят жаждой отмщения. Потому, подковав коней и вооружившись, прибыли они в стан Кильмека. А глава восстания продолжал бить в одну точку:

— Слушайте, люди! Генерал Румансуф идет на нас. Неужели будем покорно ждать, пока нас порубят саблями? Или как безропотные тараканы разбежимся по своим углам? Нет, ямагат! Генерал буйствует на свою голову. Наше войско едино в своем порыве. Любой из нас по силе равен трем драгунам. И мы умеем воевать. Каратам уже давали урок. Сами знаете, разгромили драгунов полковника Усова. И до Румансуфа доберемся, одолеем, а самого… в плен его надо захватить. Генеральская голова дороже золота. На нее мы сможем обменить самых близких наших людей. Одобряете, ямагат?

В ответ послышались крики:

— Одобряем! Согласны!

— Благослови тебя Аллах!

— Приказывай!

— Мы готовы!

Целый лес копий качнулся над головами. Воины шумели. Их разгоряченные чувства передались и коням, они нетерпеливо рыли копытами землю.

Правда, имелись среди повстанцев и такие, которых привели сюда уговорами или угрозами, и чтобы не было им пути назад, всех заставили поклясться на Коране. Затем дали приказ к выступлению.

Кинзя предполагал, что они сразу двинутся навстречу Румянцеву. Однако войско почему-то повернуло назад, на восток. Шли всю ночь, и когда достигли аула Аюсы в устье речки Сухайлы, Кильмек разделил войско на две части. Одну часть он скрытно отправил на юг, в пойму Ашкадара, а другую приказал вести через сырт к Агидели. Наблюдая со стороны за поднимающимися на сырт воинами, он вызвал к себе Каныша и Кинзю. Обратился к Канышу, как к старшему:

— Вместе с сыном доблестного Арслана-батыра ступай вон на ту гору. Проследите, за каким из наших отрядов последует Румансуф. И тотчас дайте знать мне. Найдете меня на нижнем джайляу аюсинцев.

Кильмек с небольшой группой охраны пошел вниз к долине Ашкадара. А Каныш с Кинзей, как было им велено, вскарабкались на крутой, каменистый гребень горы. Отсюда хорошо проглядывались дороги, вьющиеся вдоль горных хребтов.

Солнце между тем поднялось высоко. Леса и холмистые дали потонули в его золотых лучах. Все сильнее начинало припекать. Хотелось пить. Внизу, где привязаны кони, бьет из каменных недр горы родник. Может быть, ненадолго спуститься и утолить жажду? Все равно ничего подозрительного не видать. Пока Кинзя прикидывал, сколько времени потребуется на спуск к роднику и обратный подъем, Каныш насторожился и замер в напряженной позе.

— Глянь-ка, ничего не видишь?

— Не-ет… не вижу.

— Вон, у того лесочка. Будто шевелится что-то.

— Верно! Пять… нет, шесть всадников. Еще появились, еще… Ого, будто муравьи высыпали из муравейника!

— Драгуны, — уверенно сказал Каныш, наблюдая за крошечными, еле различимыми фигурками.

— А ведь за нашими идут, как по следу, — подметил Кинзя.

— Стараются не упустить из виду, хотят на плечи сесть.

Действительно,солдаты Румянцева от леса спустились вниз, переправились через Ашкадар и, не задерживаясь в Аюсы, прямиком двинулись к сырту, в сторону Агидели.

— Ты, кустым, когда-нибудь видел охоту на лису?

— Конечно, — ответил Кинзя, не понимая, куда клонит Каныш.

— Тогда должен знать. Гончие псы настигают лису. Плохи ее дела. Вот-вот схватят и разорвут. Тогда она внезапно сворачивает в одну сторону, а хвостом машет в другую. Псы кидаются туда, где хвост, пока разберутся в чем дело и повернут назад, лиса успевает скрыться!

Образное сравнение Каныша понравилось Кинзе.

— Вот и наш абыз точно так же схитрил, пустил их по ложному следу, — засмеялся он довольный, с облегчением, ибо в первый момент испугался, опасаясь, что драгуны могут догнать повстанцев и ударить им в спину.

Теперь уже не было необходимости следить за драгунскими дозорами. Спустившись с горы вниз, они поскакали к Кильмеку. Тот, с удовлетворением выслушав доклад, тотчас послал двух гонцов в отряды, ушедшие за Агидель.

— Наши должны находиться в устье Тайрука, — сказал Кильмек, провожая гонцов. — Предупредите, войско генерала следует за ними. Пусть быстрее выходят за Торатау и притаятся возле озера. Без моего приказа ничего не предпринимать. Их гонцов я буду ждать в Устамаке.

Устамак — знакомое Кинзе место. Агидель разделяется там на несколько рукавов. Берега поросли высокими осокорями, а долина — густая урема, через которую, не зная троп, не пробраться никому. А с восточной стороны величественно возвышается Торатау.

Основные силы Кильмека, пройдя за сутки порядочное расстояние, разместились в Устамаке среди осокорей. Привязанные к деревьям лошади щипали траву, а люди, наскоро перекусив, прилегли отдохнуть, положив головы на седла. Сказывалось утомление после длительного перехода. Кинзя тоже, устраиваясь поближе к Канышу, решил вздремнуть. Только лишь положил голову на седло, как веки устало смежились. Однако на душе не было покоя, не расслаблялось тело, а потом и вовсе сон бежал от него. Перед глазами представали события последних дней, то вспоминался Конкас-сэсэн, то думалось об устазе Кильмеке. Мысли бежали в родной аул. Там, наверное, уж потеряли его и переживают, в особенности мать.

— Не я один хожу вдали от дома в дни всеобщей беды, — успокаивал себя Кинзя.

Он поднял голову от седла, огляделся по сторонам. Не время спать беспечно. Драгуны хоть и ушли в противоположную сторону, но могут повернуть назад. Что-то ожидается. Не сегодня, так завтра, не здесь, так в другом месте вспыхнет сражение. Схватка будет жестокой! Все чувствуют это. Потому и не лежится никому. Скоро весь стан пришел в движение. Воины приводили в порядок оружие, точильными брусками правили лезвия сабель и наконечники копий, испытывали упругость тетивы, перебирали стрелы, поправляли конскую упряжь, подтягивали стремена.

Кинзя медленно прошелся по стану. Среди деревьев виднелись шатры, поставленные сразу же по прибытии сюда. Среди них выделялся высокий белый шатер. На макушке укреплен боевой стяг, да не обычный, свитый из конских хвостов, как делалось в старину, а настоящий, из зеленого шелка. У входа по обеим сторонам стоят два стражника с саблями. Кильмек-абыз собрал там начальников отрядов и есаулов, держит с ними совет.

К вечеру гонец доставил весть о том, что войско генерала расположилось возле Торатау, с ближней его стороны. Действительно, за Агиделью, в нескольких верстах отсюда, можно было разглядеть далекие мерцающие огни.

Кильмек-абыз разбил отряды на два крыла и незаметно, под покровом сумерек, перебросил их к берегу Агидели. Лагерь опустел, в ней остался лишь резервный полк.

«Значит, бой будет около Торатау, — предположил Кинзя. — А мне что делать? Неужели торчать тут?»

Его размышления прервал Каныш.

— Идем, кустым, нас вызывает хан.

— Хан?!

— Сам не пойму, но так посыльный сказал.

Среди повстанцев ходили слухи о каком-то хадже, приглашенном Кильмеком в ханы, в глаза никто его не видел. Поговаривали, будто он святой человек, потому, мол, и не показывают никому. А всеми делами вершил от его имени сам Кильмек.

Несмотря на беспокойную походную жизнь, шатер изнутри был богато убран. На полу дорогие персидские ковры. В красном углу на горе атласных подушек восседал какой-то невзрачный человек с вялым желтым лицом и черной бородой. «Чудеса, — подумал Кинзя. — Разве ханы такие бывают?» Ему представлялся могучий, властный аксакал на троне, с короной на голове. А у этого намотана белая чалма, костлявые пальцы лениво перебирают четки. Старается напустить на себя важный вид, а сам какой-то неживой, будто кукла.

— Хан посылает вас в разведку, — сказал Кильмек. — Подберитесь поближе к неприятельскому лагерю, изучите расположение, разузнайте, где пушки стоят, что солдаты делают. Потом доложите.

— Да, да, — подтвердила кивком головы важная кукла.

Когда вышли из шатра, Кинзя не скрыл разочарования.

— Зачем абызу потребовался такой хан?

— Шайтан его знает, — поскреб затылок Каныш. — Наверное, для того, чтобы в случае неудачи было на кого свалить вину.

Канышу знакома каждая тропка, каждый кустик — тут его родные места. В темноте он безошибочно выбирал направление и двигался неслышно, как кошка. Кинзя жался поближе к нему, чтобы не потерять из виду. Они спустились к Агидели, перешли ее вброд, лошадей оставили в лесочке, а сами с большой предосторожностью, где прячась за кустами, где ползком по густой траве, подкрались поближе к лагерю Румянцева. Здесь горели дежурные костры, перекликались часовые. Расставлены они были довольно близко друг от друга. Движения никакого, драгуны и солдаты спокойно отдыхают. Пушки стоят в центре, караул небольшой.

В скором времени Каныш с Кинзей, разведав что смогли, предстали перед Кильмеком. Он выслушал их, склонив голову и не перебивая, затем начал расспрашивать, уточняя, где лучше брод, какие есть за рекой поляны и овраги, как лучше подобраться к лагерю, не рискуя быть обнаруженным.

Оставшись один, он снова принялся прикидывать, как лучше организовать наступление. В его распоряжении больше восьми тысяч человек, а у генерала всего около трех тысяч. Превосходство немалое, и можно добиться успеха, если успеют подойти отряды из-за Торатау, с озера Тугарсул. Гонец к ним послан, и они сейчас уже должны быть в пути. Да еще одно преимущество есть у Кильмека — внезапность…

Незадолго до рассвета, когда ночь особенно темна, башкирские всадники перешли вброд Агидель и бесшумно окружили лагерь Румянцева. Часовых тихо снимали ударами ножа. Перескочив через расставленные вкруговую телеги, напали на спящих солдат. Многие из них, пока очнулись от сна и разобрались, что к чему, полегли на землю бездыханными. Началась паника. Трудно было понять, где свои, а где чужие, каждый отбивался от противника по мере сил своих. Ночь раздирали отчаянные крики и одиночные ружейные выстрелы.

Кильмек, глядя на поле сражения, раздувал ноздри от волнения. В разные стороны мчались от него гонцы с приказами и с разных сторон гремел, усиливаясь, боевой клич наступавших повстанцев.

Из-за туч вынырнула луна, и при ее неверном свете, отступая к середине лагеря, начали сплачиваться драгуны. Запоздало запел рожок. Жестко зазвучали команды, окрики.

Кильмека это не насторожило. Он был доволен собой. Все идет хорошо. Так, как им задумано. Вот послышался клич повстанцев, прибывших из-за Торатау. Сейчас все будет кончено… И на Куганаке, и возле собственного аула он праздновал победу. И теперь его отряды теснят противника. Под рукою имеется еще один полк. Свежие силы он направит прямо в середину лагеря, на самого Румянцева. Не избежать генералу и его офицерам позорного плена.

«Самый момент ошеломить генерала», — решил Кильмек и дал приказ обоим пушкарям стрелять в гущу драгунов.

Однако не так просто было справиться с генералом.

Александр Румянцев начинал свою карьеру денщиком Петра Первого. Участвуя во многих походах и изрядно понюхав пороху, понабрался военной мудрости от опытных полководцев, а более всего от самого царя, и поднялся к высшим ступеням, достигнув чина генерал-лейтенанта. Внезапное нападение бунтовщиков не смутило бывалого военачальника. Такое ли он видывал? Войн на его веку случалось немало. И шведов громили, и турков. Персам преподали урок, а недавно в Пруссии был завоеван Данциг. Генералу Румянцеву через все пришлось пройти. Его войско участвовало в тех баталиях и было превосходно обучено.

— Черт побери, какая оказия! — Румянцев, вскочив со сна, только крепко выругался. Быстро оценив обстановку, он начал отдавать команды, и постепенно стихийное сопротивление преобразилось в хорошо организованный отпор.

Повстанцы успели лишь пару раз выстрелить из пушек, а из лагеря Румянцева устрашающе рявкнули враз около десятка орудий. Бойко застучали ружейные выстрелы, метко выбирая цели. Ряды нападающих дрогнули, смешались, отпрянули назад.

— Ах, все загубят! — вскричал Кильмек. — Наступать надо! Вперед, вперед!

Он сам повел на штурм резервный полк, пытаясь остановить бегущих в страхе повстанцев. Кинзю, находившегося рядом, послал к пушкарям.

— Пусть стреляют без передышки! До последнего ядра!

Пушкари были неопытными и боялись угодить в своих, но, получив приказ, поднесли горящие фитили к пороховым полкам. Выстрелили неудачно, далеко в сторону, а пока перезаряжали, Румянцев обрушил на них ответный пушечный огонь. Одну из пушек разворотило прямым попаданием. Осколок ядра ударил в коня Кинзи. С пронзительным ржанием он рухнул на землю, придавив ногу не успевшего соскочить с седла хозяина. Кинзя сгоряча ничего не понял, даже боли не почувствовал, быстро выдернул ногу, вскочил, хотел поднять коня, но бесполезно — он уже корчился в судорогах, истекая кровью. Юноша отвязал от седла сукмар, беспомощно оглянулся по сторонам.

Снова с воем и свистом посыпались ядра. Возможно, и Кинзе, помедли еще чуть-чуть, пришлось бы разделить с конем его печальную участь, но на помощь пришел один из уцелевших пушкарей, увлек за собой в соседний овражек.

На востоке посветлела полоска неба и при свете разгорающейся зари предстала печальная картина побоища. Повстанцы упорно продолжали сражаться с драгунами. Грудью о грудь сшибались кони, сверкали сабли, скатывались на росистую траву отсеченные головы, ручьями текла кровь, слышались дикие вопли, стоны раненых.

Кинзя потерял из виду и Кильмека, и других своих знакомых, даже спасшего его пушкаря. Он стоял в растерянности, не зная, что делать. В бой пойти — нет коня, бежать — не позволяет гордость. А повстанцы тем временем отступали. Преследуя их, бежали солдаты Румянцева с вытянутыми вперед багинетами. С левого крыла одолевали башкирских конников драгуны. Впереди у них скакал какой-то офицер, победно махая шпагой. Возможно, это был сам генерал — Кинзя так и не успел разглядеть его как следует. Сзади кто-то крикнул:

— Кинзя! Берегись, прячься!

Оглянувшись, Кинзя увидел, что вплотную к нему приближаются два драгуна, норовя захватить в плен. Каныш, успевший предупредить об опасности, кинулся им наперерез. Из лука уже не выстрелить, поздно. Кинзя схватил обеими руками тяжелый сукмар с железной шишкой на конце и приготовился к обороне.

Каныш схватился с одним драгуном, норовя достать его саблей, но тут на него налетел другой. Кинзя, подскочив ближе, ударил его сзади сукмаром по затылку. Крепко ударил, с хрустом. Испуганный конь шарахнулся в сторону, скинув наземь мертвого седока.

Драгун ранил Каныша в руку, но поединок еще не закончился. Каныш успел переложить саблю в левую руку. И оба они взмахнули клинками одновременно. Кто кого? Драгун запоздал на какое-то мгновение. В тот момент, когда сабля Каныша обрушивалась на его плечо, он смог дотянуться до противника и лишь полоснул лезвием по шее коня.

Кинзя и Каныш, оба пешие, торопливо скрылись в ближайших кустах, ибо в их сторону уже направлялись два десятка драгунов.

— Отвоевались мы с тобой, кустым, — сказал Каныш, придерживая раненую руку.

— Куда мы теперь?

— Уходить надо. Подальше.

Прячась в густой уреме, они двинулись к возвышающейся вдали горе Шакетау и лишь когда отошли на безопасное расстояние, остановились на отдых. Кинзя оторвал от рубахи лоскут, наложил повязку на рану Каныша. Боль в руке у того поутихла.

— Гляжу я, ты вроде бы прихрамываешь. Уж не ранен ли, кустым?

— Конем придавило. Пройдет.

Кинзе сразу вспомнился драгун, которого он сшиб с седла сукмаром.

— Волка я убивал, — сказал он, потрогав сукмар. — А человека… в первый раз. Подумать — грех несмываемый.

Каныш отнесся к его словам спокойно.

— Если б не ты его, он бы зарубил меня. Так уж, кустым, устроена война. Смерть — обычное дело. Здесь не приходится мучить себя совестью. Вон сколько народу полегло.

Испытывая муки совести по поводу одного убитого, Кинзя лишь теперь представил себе, сколько тысяч душ сегодня загублено, и содрогнулся.

«Ужасно! Не могу понять, кому и зачем требуется это смертоубийство?!»

Мысли мешались, в глазах темнело. Задал этот вопрос спутнику, и тот всю свою горечь излил в произнесенном со злостью ответе:

— Разве у нас с тобой про то спрашивать? Спросить надо у генерала Румансуфа, у Кильмек-абыза.

Кинзя подавленно молчал. Каныш поднялся с места.

— Я чувствую себя лучше, — сказал он. — С Божьей помощью доберусь домой. Перед аулом Акса-Каба перейду вброд Агидель и выйду в тугаи Баланбаша. А там безлюдный Мустановский овраг, Шырталгинский лес. И останется пройти до Стерли один проток Агидели…

— Я тоже с тобой, провожу.

— Нет, кустым, там тебе не будет покоя. Я уж в своем доме буду ждать положенного возмездия. А тебе зачем? Никто не знает о твоем участии в сражении. Возвращайся к себе спокойно.

Кинзя возразил:

— Получается так, что я брошу соратника одного?

— Огонь борьбы погас, — ответил Каныш. — Всех нас повылавливают каратели. А ты о своем участии никому не говори. Не ввергай понапрасну отца и мать в печаль. Послушайся меня как старшего. Шуба, сшитая по совету старших, теплее бывает. Вот так. Пока все утихомирится, тебе неплохо было бы денек-другой отсидеться где-нибудь поблизости. Нет знакомых?

— Есть. В Ишаево.

— Ступай пока туда. Ведь это рядом.

Кинзя с большой неохотой распрощался с Канышем. Душою он болел за него, готов был разделить с ним беду, но ослушаться не посмел. Невесело он шагал в Ишаево. Стыдно было предстать перед родителями нареченной в таком виде — одежда потрепана, порвана, вся в пыли. И выхода другого нет. Каныш прав, пусть спокойнее станет на дорогах. Да и без коня как возвращаться? А там его пешим не отпустят.

4

Вот уже несколько ночей подряд сон бежал от Марзии. Были причины, от которых не спалось ей. Вначале тряслась за мужа, как бы его не убили в бою, а теперь, как он вернулся, не находила себе места от радости. Хоть и ранен ее Каныш, но, слава Аллаху, жив и снова с ней рядышком. Болит плечо, но все же сжал полоску созревшего ячменя, накосил сена, дровишек привез. Жалко, конечно, что потерял единственного коня, приходится просить на время у соседей, да ничего страшного нет, заработает, мужчина же он, в конце концов. А не вернись обратно, что бы она делала с младенцем на руках?

Шло время. Рана Каныша затянулась, только душу терзала тревога. Не сегодня завтра могут нагрянуть солдаты.

Схватят за бунтовство, вот и расплачивайся. Чем жить под вечным страхом, может быть самому пойти с повинной, как требует того генеральский универсал? Семь бед — один ответ, зато камень с души. Поделился своими мыслями с женой, а она сразу в слезы. Вцепилась и не пускает:

— Загубят тебя, родненький, повесят или в солдатчину заберут. Без тебя и мне не жить.

— Не так уж я виноват, чтобы меня вешать, — успокаивал ее Каныш. — По приказу старшины к Кильмеку пошел. Сам Мирзагул-бай уже повинился. Отпустили его. И со мной ничего не случится.

— Он — туря, с ним ничего не сделают. Такой богач! Почему же он за тебя словечко не замолвил? Ведь сам втянул…

— Чего можно ждать от бая…

Потерпев поражение в последних боях, участники восстания через выборных представителей признали себя виновными. Однако Кирилов с Румянцевым потребовали, чтобы каждый, кто поднял оружие, явился с повинной сам и поклялся на Коране больше не бунтовать. Повинуясь приказу, многие так и поступили. Некоторые из тех, кто был прощен, возвратившись в аул, советовали Канышу:

— Не век же тебе прятаться. Подлые люди всегда найдутся. Сто человек промолчат, один донесет. Напиши покаянное письмо, отвези. Не имей в доме никакого оружия, отправят в ссылку. Есть, говорят, такой приказ из сената.

В тот же день Каныш надежно припрятал все боевое снаряжение. Не поддался уговорам и причитаниям жены, уехал в Табынск. Марзия, томимая тяжелыми предчувствиями, проплакала до вечера. Забежала ее проведать соседка Гизельбанат и вместо того, чтобы утешить, еще больше расстроила:

— Ох, не знаю, соседушка. Не вернется, наверное, твой-то. Горе какое, загублена наша молодость. Я-то еще ничего, а тебя мне жалко… А мой муженек, слава Всевышнему, не встревал в эти дела. Даром что простой батрак, а сидит теперь спокойненько дома, с чистой душой.

Хотела ей ответить Марзия, что ее Туктагул ни рыба ни мясо, кому он нужен, но произнести эти слова вслух не решилась.

…Табынск — самое крупное село в округе. Со всех сторон обнесен он высокой стеной из толстых дубовых бревен. Не село, а крепость, целый городок. Много в Табынске жителей, а занимаются они тем, что варят соль из воды родников, бьющих из-под земли. Посреди села, на площади, большой острог. Его длинное, приземистое, рубленное в лапу деревянное здание выглядело не очень страшно, но люди сильно побаивались этой тюрьмы. Впрочем, внушала страх не сама тюрьма, а хозяин, компанейщик солеваренного завода Иван Утятников. У заводчика рука жесткая и безжалостная. Потому Кирилов и назначил его комиссаром Табынска.

Каныш должен был предстать как раз перед самим Утятниковым. Если б ему предложили добровольно спуститься в ад, он чувствовал бы себя в меньшей опасности. Но не идти было нельзя. Явиться к кому-нибудь другому? К Тевкелеву? Да он в пять раз зловредней. Палач из палачей. Покажись ему на глаза — считай, что пропал.

Каныш несколько раз подходил к тяжелым воротам в дубовой стене и останавливался в нерешительности.

— Эй, вор, чего тебе надобно? — Один из караульных, дюжий детина, цепко схватил его за ворот.

— Нашальник надо. Башка клонить.

Подталкивая в спину, его повели к комиссару. Так вот он каков, Утятников — свирепое лицо, серые глаза мечут молнии.

— Ах, ты, каналья! Легко захотел отделаться! — Не читая, он бросил на стол покаянное письмо, спрятал в карман протянутые Канышем деньги, приказал: — Посадить его под замок.

В остроге томилось много башкир. Каждый покорно ждал решения своей судьбы. Их вызывали по одному. Обратно они возвращались избитые в кровь. Шепотом, с оглядкой, рассказывали друг другу страшные вещи. Кто-то расстрелян, кого-то вздернули на виселице. Каныш упал духом и уже не ждал для себя ничего хорошего, кроме перекладины или пули. В том, что ему выпала такая жестокая участь, он обвинял Мирзагула-бая, проклинал и Кильмека-абыза. Что им до народа! Старшина Мирзагул с легкостью уплатил штраф и живет себе припеваючи, никто его не беспокоит. Разные разговоры ходили о Кильмеке. После победы у горы Торатау Румянцев пошел на ставку абыза, желая захватить всех главарей бунта, но Кильмек каким-то чудом сумел ускользнуть. Поговаривали, что он бросился в озеро Кандар-куль, затаился под водой, взяв в рот камышинку, а с наступлением ночи вылез на берег, и его следы потерялись. Ходили слухи, что теперь он объявился на берегах Кук-Идели^[34] и пытается собрать новые отряды.

Суровое наказание ожидало не всех повстанцев, принесших повинную. Румянцев понимал, что в бессмысленной жестокости проку не будет. По его приказу самых непокорных джигитов частью отправили в ссылку, частью пожизненно отдали в солдаты. Ох, как далеки эти Остзейские земли, где предстояло отбывать солдатчину! Не слаще жилось и тем, кого отправляли в ссылку, рубить лес на постройку российского флота. Люди умирали сотнями от голода и болезней, увечий и побоев.

Остальным узникам острога зачитали рескрипт милостивой императрицы Анны Иоанновны. По ее повелению участники восстания, вина коих невелика, должны были искренне покаяться в содеянном, поцеловать Коран и дать клятву больше не брать в руки оружия. При этом условии они могли вернуться в свои аулы. А в знак искренности каждый провинившийся должен был заплатить штраф — отдать одну лошадь. Румянцеву таким способом велено было собрать четыре тысячи лошадей.

В душе Каныша забрезжила надежда на спасение. Все было бы просто, не потеряй он в бою единственного коня. Теперь же надо идти к кому-нибудь и униженно просить в долг. Ведь нет у него за душой ни коровы, ни овечки, ни денег, чтобы заплатить за новое прошение. Чья сострадательная душа вырвет его из темницы? Как ни крути, придется покланяться Мирзагулу-туре. Лишь бы помог. Уж он бы отработал и вся вернул сторицей, денно и нощно не разгибал бы спины. Своими мыслями Каныш поделился с Танайгулом, таким же бедолагой, как и он сам, с которым подружился в остроге.

— Если можешь где-то одолжить коня, не мешкай, — посоветовал Танайгул. — Это у меня никого нет, кто бы из беды выручил. Убили и жену, и детей.

— Лошадь не дашь — сошлют или отдадут какому-нибудь барину.

— А что делать? Я сам попросился, чтоб далеко не гнали. Тут одному барину дали вотчину в ваших краях. К нему подамся.

Каныш скрипнул зубами от негодования.

— К Айбашеву? Так он всех правоверных креститься заставляет. И ты согласишься?!

Танайгул, словно виноватый, потупил взор.

— На чужбине тоже перед попом поставят. Уж лучше здесь. А так все равно передохнем в остроге. Вон уже сколько человек опухло с голоду.

— Ради того, чтобы спастись, свою веру продать? Нет, лучше смерть.

— Вначале я тоже так думал. Но помирать никому не хочется. А кабала не страшна. Один шайтан, что на Мирзагула спину гнуть, что на Айбашева. Случай подвернется — сбегу. Слушай, давай вместе…

— Нет, — тихим голосом, после некоторого раздумья ответил Каныш. — А к тебе у меня будет просьба. Когда тебя поведут к Айбашеву, очень прошу, загляни к нам в аул, найди мою жену. Марзией зовут ее. Пусть она отнесет Мирзагулу долговую бумагу, возьмет у него лошадь и немного денег. И поскорей сюда едет. Долго я тоже не выдержу, чего-нибудь натворю.

Танайгул в знак согласия кивнул головой.

5

Недели шли за неделями, а Каныш как в воду канул. Марзия извелась в ожидании. Глаза у нее не просыхали от слез. Никаких надежд на возвращение мужа не оставалось. Она жила в каком-то оцепенении, забывая про сон и еду. Прижмет к себе крошку Алпара, сунет ему пустую грудь, чтобы не кричал, и сидит молча, погруженная в свое горе.

— Можно к тебе, соседушка? Дай, думаю, зайду, проведаю. Хоть душу отвести, поболтать, в голове друг у дружки поискать. — Гизельбанат, изредка навещавшая Марзию, сокрушенно покачала головой. — Одна тень от тебя осталась. Сама виновата. Разве можно было отпускать его в Табынск? Переждал бы немного, пока страсти улягутся.

— Я просила его остаться, умоляла. Такой уж он упрямый, разве послушается.

— Вот и поспешил на свою голову. И вообще не надо было ему против царицы ходить.

Аллах не наградил Гизельбанат умом и чуткостью. Скажет что-нибудь, не подумав, как накаркает. Тяжело Марзие от ее сочувствия, все пытается оправдать Каныша.

— Не к лицу джигиту стоять спиною к тем, кто берется за оружие. Джигиту хочется быть на виду.

— В том-то и дело. Хотел перед баями и старшинами отличиться. А что вышло? Кильмек с Мирзагулом взбаламутили людей, на них лежит вина. Сколько убито в бою, сколько ответ должны держать. Вон, мишари умней оказались, поддержали царицу, а она разрешила им не платить башкирам ясак, дала землю. И у моего Туктагула хватило соображения…

— Он ведь тоже к Кильмеку ездил, пушку отвез.

— За это не накажут. Подумаешь, ездил. Тут же обратно вернулся. За него я спокойна. Лишь за тебя сердце болит.

Марзия уставила неподвижный взгляд в подслеповатое оконце, затянутое брюшиной, отрешенно произнесла:

— Свет немил. Погляжу на небо — до него высоко, погляжу на землю — жестка она. Одного себе простить не могу. Надо было взять ребенка в руки и пойти вместе с мужем. Даже если б грозила погибель, из одной чаши испили бы. Все равно смерти подобно — остаться одной, без кормильца. Вот думаю я и понимаю, почему в старину вместе с умершим мужем хоронили его живую жену.

— Что за глупости ты несешь? Возьми себя в руки. О сыне подумай.

— Измучилась я, потому и лезут в голову всякие мысли. Опять сегодня сон видела. Будто ведут моего Каныша, руки цепями скованы, на ногах колодки. Солдаты бьют его, а впереди, куда его толкают — пропасть…

Марзия не успела дорассказать свой страшный сон: у крыльца послышались чьи-то голоса.

— Господи… Кто это? — всполошилась Гизельбанат. — Засиделась я у тебя…

Дверь открылась, в избу ворвался холодный ветер. Марзия инстинктивно прикрыла руками ребенка. На пороге стоял незнакомый человек в лохмотьях, обросший по самые глаза бородой. А за спиной у него солдат с ружьем. Все это так напоминало недавний сон, что Марзия от страха чуть не упала. Гизельбанат, пуще смерти боявшаяся карателей, сдавила ладонью рот, чтобы не закричать в голос.

— Не бойтесь, молодушки, не с худым делом мы к вам. Кто из вас будет Марзия? Принес ей весточку от мужа. Танайгулом меня зовут.

— Аллах милосердный, что с ним?

— Говорю, не бойся. Каныш послал…

Солдат, хмуро оглядевшись, перекрестился в угол, повелительно ткнул в спину Танайгула. Тот понял, что от него требуется, но медлил в нерешительности, стыдливо опустив голову. После еще одного тычка он, тяжко вздохнув, стащил с лохматой головы шапку и как можно незаметней поднес сложенные в щепоть пальцы правой руки ко лбу и плечам, сотворяя крест. Да разве скроешь совершенное святотатство от пристального, недоверчивого взгляда женщин?

— Вот тебе на! — выкрикнула тонким, визгливым голосом Гизельбанат. — Разговариваешь по-нашему, а сам крестишься! Дом оскверняешь, кафир!

— Погоди, не надо так набрасываться на человека, — потянула ее за рукав Марзия и спросила у пришельца: — Ты башкир?

— Да.

— Почему крестишься?

— Такой уж я горемыка. Чтобы жизнь спасти, православие принял. Барину Айбашеву меня продали. Ради Бога, не проклинайте. Сами видите, охранник от меня ни на шаг.

Он присел на краешек нар и торопливо, в нескольких словах описал положение Каныша, передал его просьбу.

— Одна ты можешь спасти мужа, — подытожил Танай-гул, глядя с состраданием на исхудавшее, бледное лицо Марзии, потом полез за пазуху рваного бешмета, достал завернутую в тряпицу краюху ржаного хлеба. — Не побрезгуй принять от крещеного, вижу, сидишь голодная. Хоть и немного, а все ж пожуй…

Она несмело протянула руку к хлебу, взяла зажмурившись, как бы ожидая, не грянет ли гром небесный. Не успела собраться с мыслями и поблагодарить, как Танайгул со своим охранником вышли из избы. Женщины остались одни.

— Жалостливый человек, — сказала Гизельбанат. — А ты, глупенькая, про мужа даже толком не расспросила…

Марзия сидела оглушенная. Светлая явь это или ночной сон продолжается? Не бред ли? Может быть, то был сам святой Хызыр-Ильяс?^[35] Она жадно впилась зубами в хлеб, торопливо начала жевать. Потом сорвалась с места, завернула ребенка в старенькое одеяло, накинула на себя стеганку и стремительно выбежала из дому. Куда несли ее ноги, она не знала сама. Скорее, скорее! Пока не поздно, надо спасать мужа. Она прошла всю улицу, пока не сообразила, что изба Юралыя осталась позади. Вернулась, зашла к нему. Давясь слезами, перескакивая с пятое на десятое, рассказала о своей беде. «Мирзагул-туря мог бы помочь тебе, но он давно здесь не появлялся, — сказал Юралый. — Должно быть, у себя в ауле». В другое время Марзия ни за что не решилась бы пуститься в дальнюю дорогу одна, с ребенком на руках. И каратели могут повстречаться, и просто лихие люди, которых расплодило безгодие, не говоря уж о диких зверях. Однако, позабыв о страхе, о леденящих кровь историях, рассказываемых вечерами при свете лучины, она отправилась в аул Мирзагула. День стоял тусклый, пасмурный. В лицо бил холодный, пронизывающий ветер. Дорога раскиселела от затяжных дождей. Ноги утопали в грязи, разъезжались, скользя, и Марзия падала, вставала и снова шла. И все-таки добралась до аула старшины — на одной одержимости, отчаянном желании дойти. Глядя на худенькую, почерневшую от усталости женщину, Мирзагул подивился, как она сумела осилить такой дальний путь, да еще с ребенком. Ведь смотреть не на что, дунь на нее — свалится.

— Только ты можешь спасти его, туря! Не к кому нам больше податься. Именем Аллаха клянусь, мы не забудем твоей милости, — умоляла Марзия.

Что для Мирзагула одна лошадь? Но бай есть бай, любит набить себе цену, извлечь выгоду из творимого благодеяния.

— Просьбу правоверного мусульманина отвергнуть не могу, — напыщенно произнес он. — Пусть помощь моя прольется на тебя Божьим милосердием. Но… то ли выпустят твоего мужа из острога, то ли нет. Долг своей прилежной работой выплатишь. Так и запишу в расписке. Свидетели поставят свою тамгу.

Марзия со словами благодарности пала на колени перед баем. Маленькие, юркие глаза Мирзагула плотоядно пробежали по ее плечам, спине, бедрам. Горе и лишения наложили на нее скорбную печать, но, несмотря на это, привлекательна, стройна. «Ничего, отъестся — сразу посвежеет», — подумал он. А в обязательстве приписал, что если не выплатит вовремя долг, он может продать ее в жены кому захочет или взять себе, коли возжелает.

Ни Марзия, ни Каныш не обратили особого внимания на эту приписку. Они бесконечно были благодарны баю за то, что дал им коня и деньги в уплату штрафа. Каныша опять привели к Утятникову, заставили поклясться на Коране и отпустили на все четыре стороны. Обратная дорога до дома показалась мужу с женой дорогой, ведущей в рай.

Соседка Гизельбанат не смогла быть свидетельницей их радостного возвращения. Ее муж Туктагул, убитый горем, растерянно бродил по подворью, тычась из угла в угол.

— Нет у меня жены… Караты украли…

На следующий день после ухода Марзии в Табынск за Канышем, оказывается, нагрянули в аул солдаты и увели с собой не успевших скрыться женщин и детей. Миновали свои собственные горести у Марзии, теперь она искренне печалилась о судьбе бедной соседки.

Дерево опирается на корень, дом — на мужчину. С возвращением Каныша изба наполнилась жилым духом, и теплее в ней стало, и сытнее. Поставив в канцелярии отметку на билете, даровавшем ему прощение, Каныш сумел купить немного муки.

— Разве дают только тем, кто покаялся? — была приятно удивлена Марзия.

— Да, так велел один важный начальник, которого Татищевым зовут.

— Благодарение Всевышнему… Караты у нас последний ячмень повымели. И у народа ничего не осталось. Золото посули — ни одного золотника муки не найдешь. Многие с голода мрут.

— Дело рук Тевкелева! — вспыхнул горячий Каныш. — Это он, вероотступник, приказал ни одному башкиру не продавать муки. Говорит, с жиру бесятся, а поголодают — ни о каком бунте помышлять не станут.

— Будь он проклят! — поддержала мужа Марзия.

По распоряжению Мирзагула оба они трудились в доме Юралыя. Работы было по горло. Каныш забивал скот, жена промывала потроха. Обрабатывали шкуры, пилили дрова.

— Устаешь ты, — жалел ее Каныш.

— Ну и что? — улыбалась она в ответ. — Зато мы вместе, и на душе легко.

Весной, когда растаял снег и подсохли дороги, вернулась их соседка Гизельбанат. Многих женщин, которых угрозами и силой заставили принять христианство, каратели не отпустили, а тех, кто отказался наотрез изменить вере, подержали зиму и вынуждены были отпустить. Гизельбанат словно чувствовала это, с плачем и проклятиями противилась, да так и не встала перед попом. Рвалась домой из дальних мест будто птица, вырвавшаяся из силка. Шла пешком, ноги были сбиты в кровь, кожа на ступнях потрескалась. Она так стосковалась по дому, по мужу, что, казалось, все бы отдала, лишь бы встретиться и увидеть его. Но Туктагул не пустил ее даже на порог.

— Мне объедков от сорока солдат не надо, — отрезал он.

Как ей мечталось пройти по знакомым с детства тропинкам, испить живительной воды из Стерли, обрести после выстраданных мук домашний покой и счастье, но словно темная ночь пала на залитую солнцем землю, качнулись горы, почва стала уходить из-под ног. Подрубленным деревцем повалилась она перед мужем, обняла его колени.

— Верь мне… Пусть разверзнется твердь земная и поглотит меня, если я грешна перед тобой. Один ты у меня на белом свете…

Поверил ли Туктагул ее клятвам, не устоял ли перед слезами, но все-таки принял, пустил домой. Однако с той поры жизнь Гизельбанат превратилась в сплошное мучение, еще худшее, чем испытала она на чужбине. При случае и без случая муж швырял ей в лицо оскорбительные слова насчет «сорока солдат», хватал, что под руку попадет, и нещадно бил. Марзия с Канышем, жалея бедную женщину, пытались утихомирить Туктагула, стыдили его, но он продолжал измываться над женой. Усохшая от унижений и побоев Гизельбанат жаловалась Марзие:

— Я летела к нему ласточкой, а он перебил мне крылья.

— Тихий на вид, а каким бессердечным оказался твой муженек, — удивлялась Марзия.

— Ох, живого места на теле нет. Людям всего не расскажешь. Стараюсь виду не показывать, терплю. Говорят, что места, побитые мужем, в аду не горят, — невесело пошутила Гизельбанат. Она вытерла кончиком платка набежавшие слезы. — Зато тебе сейчас хорошо. Мужа выручила. Живете, радуетесь. Даст Аллах, с долгами рассчитаетесь. Одной мне не везет…

Да, Марзия, к своему счастью, не знала, что такое ругань и побои. Не то, чтобы руку поднять, Каныш даже голоса не повышал на нее. Оба они пока были довольны судьбой.

Часть третья СИЛА ЗА ВЛАСТЬ ИМУЩИМИ

…Львиное мужество даже имея,

Имя батыра с рожденья имея,

Все же, не зная своей страны,

Не пройдя по колено в крови,

Сердце нельзя свое закалить…

Башкирский эпос «Урал-батыр»

1

После обхода дозорных, Арслан-батыр возвращался домой. Ему навстречу выехал пастух Алимгул, чтобы сообщить новость.

— Арслан-агай, поторопись, тебя ждет какой-то туря.

— Кто он? — рассеянно спросил Арслан, мыслями продолжая оставаться в поросших глухим лесом горах, где у него были поставлены дозоры. Все еще неспокоен башкирский край, и приходится соблюдать осторожность. Того и гляди как снег на голову может нагрянуть отряд карателей, рыскающих в поисках бунтовщиков. А он, по договоренности с Алдаром-батыром, тоже на своей земле укрывал от расправы тех, кто участвовал в восстании. В связи с этим, возможно, прибыл и кто-нибудь из начальства.

— Себя не называл. Знаю только, что в Уфу добирается, — пояснил Алимгул.

Арслан-батыр подстегнул коня. Около дома он увидел две подводы и ожидающих его нескольких всадников. Среди них выделялся человек лет сорока пяти, взомлевший от жары, но почему-то не снявший еляна и выдровой шапки, с веснушчатым остроносым лицом. «Тезка приехал», — обрадовался и сразу успокоился Арслан.

Это был его друг из мишарей, уфимский толмач Арслан Бикметов с сыном Усманом.

Они дружили издавна. Бикметов, работавший переводчиком в провинциальной канцелярии, оказывал тезке всяческую помощь в делах. Они частенько ездили друг к другу в гости, хотя владения Бикметова находились далеко — в долине Демы и Берсувани. Недавно он приобрел участок на берегу Татэра за Стерлибашем и построил там хутор, стал чуть ли не соседом, но на хуторе у него Арслан-батыр еще не бывал, потому что Кирилов при выезде из Уфы прихватил толмача с собой и не отпускал от себя ни на шаг, пользуясь его услугами.

— Обратно в Уфу возвращаюсь, — сказал Бикметов.

— С каким-нибудь поручением послали?

— Нет. На свое старое место, опять в канцелярию. С Тевкелевым не сошлись. Привязывается.

— Вот и хорошо, что отделался от него, — одобрил Арслан-батыр.

Бикметов, как опытный толмач, постоянно вращался в кругу высшего начальства, знал все важные новости и, по мере возможности, снабжал ими друга. Вот почему Арслан-батыр был всегда в курсе дел Кирилова и Тевкелева. Через доверенных людей он сообщил и о том, что Ивана Кирилова затребовали в Санкт-Петербург в связи с волнениями в Башкирии. Радость оказалась преждевременной. Положение изменилось к худшему. Оставшийся за Кирилова его наиб Тевкелев оказался зверем пострашнее. И не случайно между друзьями сразу возник разговор о нем. Хотелось разобраться в том, какие новые беды сулит усиление власти этого коварного, очень опасного человека.

— Метит в крупные вельможи. Ради своей цели на все пойдет, — сказал о нем Арслан Бикметов. — Сталкивает лбами не только башкирских начальников, но и русских. Вместе с рапортами в сенат посылает и доносы. Кто против него, тому пощады нет.

— Слышал я, что он и на руку нечист. Даже тархана Таймас-батыра хотел вокруг пальца обвести, — усмехнулся Арслан-батыр, вспомнив одну историю.

Когда Тевкелева послали строить крепость Яикбаш^[36], он, очутившись в Зауралье, вспомнил о Таймасе Шаимове, крепко рассчитывая на его помощь. Таймас-батыр встретил его гостеприимно. Желая прослыть щедрым, отвел ему в верховьях Яика родовые земли тубалясов, без всякой мзды, с тем, чтобы Тевкелев заложил там крепость и пристань. А тот преподнес в ответный дар… простую саблю. И на том конец. Вместо того, чтобы сообщить царице правду, он написал, что эти земли купил на собственные деньги. Дополнительной славы и милости захотелось! Но и Таймас-батыр оказался не лыком шит. Прознав про черную неблагодарность, оставаться в дураках не захотел и решил поехать к самой императрице, чтобы выложить ей всю правду. Приготовил богатые подарки сенаторам — чистокровных аргамаков, целый воз бочонков с душистым медом. Угодил он и самой Анне. Всю зиму бродил на лыжах по лесам и горам, а все же выследил необыкновенной красоты черную лисицу да куницу, живьем их взял и отвез государыне. Припав к ее стопам, рассказал он о том, что землю под Яикбашевскую крепость подарил, а не продал, и уехал, обласканный матушкой…

— Тевкелев не только Таймаса, отца родного продаст, — брезгливо сказал Арслан-батыр. — Вон сколько деревень разорил. Запирал в домах двери и людей живьем сжигал. А скольких перевешал, запорол насмерть, расстрелял. Залил землю кровью, чтобы выслужиться.

— Все равно в сенат ему не пролезть.

— Ростом мал, не дотянется. Зато на нашей земле хана из себя корчит.

— Хана, говоришь? Не-ет, бери выше! — Бикметов загадочно улыбнулся и поведал другу примечательный случай.

Находясь постоянно рядом с Кириловым, Арслан-толмач в силу службы тесно общался с Тевкелевым. Поначалу у них были чуть ли не приятельские отношения, и тот иногда позволял себе откровенничать с ним. Как-то Арслан пришел к нему и застал за чтением старинной книги, которую постоянно возил с собой. Арслан, заинтересовавшись, заглянул в нее. Это были сочинения Кадира Гали-бека, жившего в начале прошлого века в городе Касиме у хана Уразмухамета. В свое время его книгу «Джамиат-таварик» читали с огромным интересом, а потом она оказалась забытой. «Что привлекло в ней наиба?» — подумал Арслан — толмач.

Тевкелев не заметил его удивления, напротив, сам как будто решил заинтересовать. Оживляясь, произнес:

— Вот, послушай-ка одну мадхию^[37]…

И прочитал:

Эти строчки приковали внимание Арслана. «Ого, да ведь речь идет о царе Борисе Годунове!» — понял он, проникая в потаенные мысли наиба.

Выслушав рассказ Бикметова, Арслан-батыр задумчиво покачал головой.

— Вот тебе обрусевший Алексей Иванович. Неужто и старинные наши книги умеет читать?

— Еще как! И слева направо читает, и справа налево. Как воду пьет.

— Лучше, чем ты?

— Хе! Да кто я перед ним? Он служил переводчиком в самой коллегии.

Притаившиеся в углу Кинзя и Усман зашевелились. Такая высокая оценка способностям Тевкелева явно заинтересовала их. При всей ненависти к нему, глаза у них невольно загорелись завистью и восхищением. Арслан-батыр, как бы желая поддеть их самолюбие, многозначительно сказал:

— Слышали?

— Слышали…

— Вот и наматывайте себе на ус. Учиться вам надо.

Кинзя с Усманом молча проглотили упрек, не полезли в спор. Они были довольны уже тем, что им позволили присутствовать при беседе старших.

Арслан-батыр вопросительно заглянул гостю в глаза.

— Как я понял, Тевкелев про Бориса Годунова читать любит?

— Наравне с Богом его почитает.

— Значит, вон с кем захотел сравниться…

— В том-то и дело. Мечтает повертеться там, около трона, на уровне такого же великого человека. А здесь стремится превратить нашу землю в свою вотчину и стать верным вассалом Петербурга.

Зловещая фигура Тевкелева предстала перед Арсланом-батыром в новом свете. Теперь сделались понятными все его действия в отношении башкирского края.

— Не видать ему ханства как своих ушей. Даже наместником не стать. Не позволим! — Арслан-батыр сжал кулаки. — Он и сам, впрочем, не потянет, нет.

— Так-то оно так, — уклончиво сказал гость. — Но умеет он угодить начальству. Любимый слуга Кирилова. И генералу Румянцеву приглянулся. Сейчас Тевкелев уже не считает себя каким-то помощником — наибом. Надеется на то, что Кирилова оставят в Петербурге, а его назначат начальником экспедиции.

Разговор о Тевкелеве у обоих оставил неприятный осадок. Чтобы отвлечься, завели речь о другом, весь вечер предавались воспоминаниям, пили кумыс. А утром, когда гость собрался уезжать, Арслан-батыр, возвращаясь к размышлениям о Тевкелеве, сказал:

— В наше время либо ты за народом пойдешь, либо народ за собой вести надо. А этоочень трудно и ответственно. Нужно иметь ясный ум, обширные знания. Без них нельзя. Подумывал я не раз: а не попытаться ли в открытую поговорить с Кириловым и Тевкелевым? Да разве пересилишь их в споре? Откуда взять убедительные слова, если на нашу долю не досталось приличных знаний. Хоть сыновей выучить бы. Бойкости бы им побольше.

Кинзя и Усман переглянулись. То, что Арслан-батыр возлагал на них большие надежды и настаивал на дальнейшей учебе, обрадовало их. Они оба ровесники. Быстро нашли друг с другом общий язык. Усман был смышлен и сообразителен. За плечами имелись кое-какие знания. Многое дали ему постоянные странствия с отцом.

У Арслана Бикметова планы были поскромнее.

— В Петербурге или в Москве мы, конечно, сыновей учить не сможем, — сказал он. — Но хотя бы здесь, у нас, пусть возьмут все лучшее. Поговаривали, что Татищев в Уфе для нашего брата школу открыть собирается. Сошла бы и она, да ведь нет ее. Мой джигит ждать не хочет. Твердит: в Стерлибаш поеду.

У Арслана-батыра тоже был разговор с сыном на эту тему. Да, все хвалят Стерлибашевское медресе, основанное еще в 1720 году муллой Хусаином. Устаза возносили до небес: ведь он, не жалея сил, как только мог, собирал для медресе книги. Даже скота своего не жалел, продавал, чтобы на вырученные деньги приобрести новые книги. И сам же вел уроки. Несмотря на военное лихолетье, занятия в медресе не прекращались.

— Что ж, пусть там и учатся, — сказал Арслан-толмач. — Мой хутор на Татэре рядышком. В свободное время оба наезжать будут.

Такое решение устраивало и обоих Арсланов, и их детей.

2

В конце 1736 года статс-советник Иван Кирилов возвратился в Уфу. Встречавший его Тевкелев приметил сразу, что начальник экспедиции сильно не в духе. Видимо, ему здорово влетело в сенате за волнения в башкирском крае. Сам заварил кашу, сам и расхлебывай, — так, судя по всему, было сказано ему в столице. А как это сделать? Вон, казанский губернатор Мусин-Пушкин долиберальничался с народом — сместили с должности.

Болезнь заново вступившего на башкирскую землю Кирилова усиливалась. Он исхудал, начал кашлять кровью. Зело полезен при болезни легких кумыс, но статс-советник брезговал кобыльим молоком, от которого, как ему казалось, за версту несло диким духом непокорных башкир. Да и поздно было. 14 апреля 1737 года он скончался. Хоронить его повезли в город Самару. Стоя в церкви во время отпевания, Тевкелев подумал: «Хотел своими шагами вымерить бухарские земли. Не успел. Сама судьба велит мне продолжить это благое дело».

Он выглядел убитым горем, без конца вытирал слезы. А в груди бушевала радость. С новой силой разгорелась надежда на повышение. Он отлично понимал, что полное осуществление проекта Кирилова — вопрос не одного года, а многих лет. За это время можно показать себя и стать заметной фигурой при дворе. Расчетливый, но нетерпеливый, он утратил чувство реальности. Его мечтам не суждено было сбыться. Прибыл новый начальник экспедиции, затем поставили другого, третьего, и сколько бы не меняли их, Тевкелев продолжал оставаться наибом. По чину и знатности он был им не ровня, и доверия им, естественно, было больше.

За последние годы в башкирском крае произошли изменения. Уфимскую провинцию отделили от Казанской губернии и все дела передали на усмотрение специально образованной комиссии Башкирских дел, находящейся в Мензелинске. Возглавил ее Хрущов. Здесь он пробыл недолго, еще в бытность Кирилова его отправили на турецкий фронт. Позже специальным указом управляющему казенными заводами на Урале и в Сибири Василию Никитичу Татищеву был присвоен титул тайного советника, и его назначили главным начальником Оренбургского края. Титул тайного советника не из малых, он приравнивался к обер-камергеру, каковым был сам герцог Бирон, тоже действительный тайный советник императорского двора.

Раньше Татищева в Оренбург прибыли его распоряжения. Они заставили крепко задуматься Тевкелева, прекрасно знающего, что из себя представляет Татищев. Работая переводчиком в Петербурге, видел его лично и слышал о нем множество всяких историй. Василий Никитич обладал крутым нравом и прямотой суждений. Его побаивались многие вельможи из царской свиты, будучи даже повыше чинами. А здесь он и вовсе станет неограниченным властителем. Перед ним гнет спину губернатор. Горе тому, у кого рыльце в пушку — Татищев сумеет обличить их перед сенатом. «Начнет у нас копаться — быть неприятностям», — думал Тевкелев, падая духом.

Предчувствия не обманули его.

Едва прибыв в Оренбург, Василий Никитич нашел дела из рук вон плохими. Тут же напал на следы казнокрадства. Тщательно проверил работу ответственных чиновников, многих повыгонял с должностей. Провел он ревизию и у Тевкелева. Сразу отстранил от работы, приказав: «Чтоб и духу этого прохвоста не было!» Даже имени его не хотел слышать. На Яике одно место называлось Тевкелевским бродом, так он повелел там построить крепость и называть ее Ново-Сергиевской.

Новая метла по-новому метет. Татищев местоположение города, возведенного Кириловым в устье Ори, нашел тактически и стратегически невыгодным. Далеко от главной дороги, ведущей к киргиз-кайсакам, в случае войны его легко отрезать, и помощи скоро не окажешь. Он вообще высмеял поселение: оборонительные рвы всего глубиной в полтора аршина, вместо крепостных стен — дырявый плетень, местами уже обрушившийся. Зимой волки разгуливают, как у себя в лесу, безнаказанно режут лошадей и скотину. Город он приказал перенести подальше, на гору Кызыл-тау и называть его Красногорском.

Оказавшийся в немилости Тевкелев все примечал цепким взглядом.

— Эгей, Василий Никитич, со мной не шути! — злорадствовал он, стараясь любое его действие перевернуть с ног на голову и обратить себе на пользу. Собрав вокруг себя обиженных Татищевым людей, он понудил их написать донос в Петербург о том, как тайный советник рушит все, что с таким великим трудом создавалось его предшественником статс-советником Кириловым. Вменялись ему в вину и новые волнения в Башкирии, вспыхивающие то там, то сям.

К тому времени вдохновителя первого выступления башкир Кильмека-абыза табынский комиссар Утятников, заковав в железо, отправил в Уфу. Оттуда его повезли в Мензелинск, где по решению специальной комиссии Хрущова он был повешен. Следом за ним сложил голову и Акай-батыр. Но тут же поднял мятеж его сын Абдулла. За Уралом затеяли смуту Бепеней Турупбердин и Юсуф Арыков. В бурзянских лесах зашевелился Алдар-батыр, а в долине Сухайлы Сайт Алкалин. На Сибирской дороге объявился и наводил страх на царских чиновников хан по прозвищу Карасакал.

В доносе все это преподнесли как недостаточную жесткость правления Татищева. Но особенно бесила Тевкелева его политика в отношении хана Абульхаира.

— Я сумел склонить хана к Российской империи, а этот либерал развращает его, — внушал он сообщникам. — Видите ли, привел его к башкирам, чтобы тот миром погасил волнения. А что вышло?

Абульхаир, давший клятву на верность России, в последнее время начал вилять и хитрить, плести интриги. Власть его возросла. В конце мая 1737 года, на его счастье, султаны Среднего жуза Барак, Абульмамет и Аблай, тоже принявшие покровительство русского царя, перекочевали на джайляу ближе к берегам Ори, тесно соприкоснувшись с Малым жузом. Дабы избежать трений и достичь большего согласия и единства, главы родов решили объявить Абульхаира верховным ханом обоих жузов. Ему бы теперь прибрать к рукам башкир, чтобы главенствовать и над ними… Когда Татищев призвал его умиротворить непокорный край, он, вынашивая тайные замыслы, решил на время позабыть об обязательствах перед Россией.

Проведав о том, к нему тотчас обратились за помощью предводители недовольных башкир, но он поставил условие:

— Признайте моего сына султана Нуралыя башкирским ханом.

Посланцы, понимая, что тем самым они так или иначе попадут под власть Абульхаира, решили схитрить:

— Пока еще рано. Вот если победим, тогда пускай и будет ханом.

Абульхаиру стало ясно, что затея ему не удалась. Продолжая делать попытки одной рукой удержать башкир под своим влиянием, другую он опять протянул России. Встретился с посланцами царицы и убедил их в том, что всегда готов им помочь. Хан играл. Ведя двуличную политику, он не хотел оттолкнуть Татищева, но и башкирским старшинам угождал, надеясь, что они признают его владыкой. Впрочем, Абульхаир все больше чувствовал себя в Башкирии как в собственном жузе. Опираясь на поддержку Татищева, обосновался в ауле Бепенея, перезимовал там и даже выбрал себе ханшу из башкирских девушек.

Находясь в ауле Бепенея, хан не давал житья местному населению. Особенно преследовал тех, кто оставался верен царице — отбирал скот и утонял в казахские степи, пополняя свои стада. Однажды он предпринял набег на джайляу бушман-кипчакского волостного старшины Бирдегула Тлявкаева. Разгневанный тархан написал жалобу коменданту Оренбурга премьер-майору Останкову. Абульхаира вызвали для объяснения. Хан прибыл с большим отрядом верных ему башкирских конников.

— Ты почему отбираешь скот у преданных матушке-императрице башкир? — спросил у него Останков.

— А твое какое дело? — дерзко ответил Абульхаир. — Мои владения, что хочу, то и делаю.

— Превышаешь власть, хан!

— Ах, так? — Приняв его слова за вмешательство в свои дела, горячий Абульхаир, вспылив, выхватил саблю. — Сам Кирилов мне сказал: город для тебя строю! Город — мой! Я здесь хозяин. Хочу милую, хочу казню. Услышу еще раз такие слова — срублю голову с плеч!

Хана с трудом удержали сопровождавшие его батыры.

И это обстоятельство Тевкелев использовал с выгодой для себя.

Татищева по доносу вызвали в сенат. Обратно он не вернулся — назначили губернатором Астрахани.

Но Тевкелев не был удовлетворен.

— Совсем надо его добить! — разошелся он. — Уж раз замахнулся — бей!

Хватка у него была мертвая, волчья. Даже если враг повержен, он должен быть добит, чтобы вновь не поднялся. Еще крепче он сплотил вокруг себя единомышленников. В сенат полетели новые доносы. В это время Татищева обвинили в заговоре против Анны Иоанновны и предали суду. Доносы Тевкелева добавили масла в огонь. Кому нужны были доводы Татищева в том, что он старался уберечь богатства Урала от алчного Бирона? Ему учинили допрос с пристрастием, касаясь, в основном положения дел в Оренбурге и Самаре, признали ошибочным его решение перенести город на Кызыл-тау. Впоследствии выяснилось, что Татищев понапрасну был оболган и оклеветан. Монаршей милостью он был прощен, но весть об этом не успела его застать. Опальный вельможа, уединившийся у себя в имении, скончался в скорби, оставив немилосердный бренный мир.

3

Между аулами Арслана Аккулова и Алдара-батыра лежит пространство в многие десятки верст горно-таежной глухомани, но как только у Алдара начали точить сабли и пики, Арслан услышал тотчас же и забеспокоился.

Несколько лет не было мира на родной земле, и оба они, оставаясь единомышленниками, поддерживали между собой постоянную связь. То Алдар внезапно нагрянет в гости, то Арслан, прослышав о какой-нибудь новой опасности, тут же седлает коней, мчится по лесным тропам и ущельям, чтобы повидаться с ним и обсудить положение.

Вот и сейчас, узнав о военных приготовлениях бывшего однополчанина, Арслан-батыр немедля отправился к нему. Добрые приятели, с давних пор входящие в круг именитых людей, теперь уже в солидном возрасте, но не утратившие ни величественной осанки, ни мощи в плечах, ни отваги в сердце, они встретились снова. Хозяин, выказывая искреннее расположение к гостю, усадил его на почетное место. Завязалась дружеская откровенная беседа.

— Ты хочешь встать на тропу войны? — напрямую спросил Арслан.

Алдар задумался. Хотя и был он на год-другой старше Арслана, но всегда признавал в нем превосходство ума.

— У меня нет другого выхода, — сказал он, немного помявшись.

Если уж на то пошло, Алдара и обвинить-то трудно. В последнее время его начали открыто притеснять за то, что приютил у себя разгромленных участников восстания. В прошлом году Татищев надоел бесконечными вызовами. «Пусть сам едет ко мне, — огрызался Алдар. — Я из царской казны получаю семьдесят пять рублей жалованья, а он лишь семьдесят. И народ меня больше уважает». Так ни разу и не поехал, доведя Татищева до белого каления. А нынче командир отряда карателей генерал Соймонов вторгся в его владения и разбил лагерь в устье Авзяна.

— Нет выхода, говоришь… Потому надумал пригласить на ханство сына Абульхаира? — в упор спросил Арслан.

— Решения пока нет, но для переговоров отправил своих посланцев, — не стал скрывать Алдар.

— Кого?

— Сыновей.

— Та-ак… Думаю, что никакой пользы не будет.

— Попытка не пытка. Ты ведь знаешь, как раскалывают прочное дерево? Из его же собственных сучков вытесывают клинья и вбивают в ствол. Так и в тело нашего народа клиньями вогнали Кыдрасов, Надиров, Бирдегулов. Но клин вышибают клином. Я тоже буду клином — против них.

— Кого же ты собираешься вышибить первым?

Алдар в смущении чуть опустил голову, нехотя произнес:

— Бушман-кипчаки вывели из терпения.

— Так ведь я и есть бушман-кипчак! — весело воскликнул Арслан.

— Не ты, а ваши юртовые! — вспыхнул Алдар, не настроенный на шутки.

— Бирдегул?

— Он. Вместе с ним Аптырак с Ибраком. Хочу руки у них немного укоротить.

Что из себя представляли эти трое старшин, Арслану не надо было объяснять. Едва Кирилов ступил на башкирскую землю, как Бирдегул Тлявкаев, под предлогом помощи ему, начал устанавливать свою власть и порядки. Аптырака сразу сделали вторым старшиной. Стремясь занять теплое местечко, Ибрак, сын Явгасты, лез из кожи вон, угодничая перед Кириловым. Чтобы втереться в доверие, возил от него послания Кильмеку Нурышеву и там шпионил, сообщая своему покровителю обо всем, что слышал и видел у повстанцев. Кирилов отметил его усердие подарками, и, что самое главное, Ибрак достиг-таки своей цели — стал старшиной.

Указом императрицы от 11 февраля 1736 года передача должности старшины по наследству отменялась, но зато был установлен порядок, по которому в каждую волость можно было назначить двух или трех старшин. Они начали править, сменяя друг друга через год. Сыновей устраивали советниками и помощниками, близких родичей сажали сотниками да писарями в аймаках, в тюбэ^[38]. С мнением народа никто не считался.

Бирдегул-тархан в 1737 году, собрав отряд в семьсот сабель, двинулся на помощь карателям. Посвирепствовал он в табынских и юрматинских владениях. Невтерпеж было видеть это Алдару, и Арслан понимал его. Сил у бурзянского старшины не меньше, чем у Бирдегула, так что при случае он мог хорошенько проучить зарвавшегося тархана. Но Бирдегул живет не один, вокруг него люди, много простых людей…

— Решив укоротить руки Бирдегулу, ты будешь бить бушман-кипчаков? — хмуро спросил Арслан.

Голос у Алдара смягчился, в нем послышалась виноватая нотка.

— А что делать, подскажи на милость? Кому-то надо быть щитом для обиженных.

— Снова кровь прольется.

— У меня в оправдание есть кое-что, — сказал Алдар. — Мы перехватили гонца Бирдегула. Вез от него жалобу.

— Кому?

— Атаману Василию Выровщикову. Нажали на гонца, он все и выложил. Трое старшин из Ногайского юла — Ырысбай, Саитбай и Кусяп решили, мол, присоединиться к Алдару и выйти против него, Бирдегула, — самого хотят зарубить, а джайляу сжечь. Просил прислать конных казаков, чтобы напасть первым.

У Арслана-батыра вскипела кровь.

— Исчадие ада! — Он разразился проклятиями. — Продажная душа, трус!

— Пускай на себя пеняет. Хочу, пока не прибыли казаки, добраться до него.

— Ты уж своди счеты только с ними, со старшинами.

— Не волнуйся, народ не трону.

Арслан-батыр понял, что друга не отговорить. Его яростный, но справедливый гнев требовал выхода.

…Алдар сдержал свое слово. Скоро прошел слух, что по аулу Бирдегула пронесся огненный пал. В прах и пепел превратились джайляу Аптырака и Ибрака, разграблено было их добро, разодраны и сожжены юрты. Лишь бедному люду не было причинено вреда.

Алдар-батыр с Сайтом Алкалиным, утолив чувство мести, ушли. Но урок не пошел Бирдегулу впрок. Снова собрав силы, он направил послание генерал-лейтенанту Урусову, только что назначенному главой Оренбургского края, с предложением своих услуг в подавлении мятежей. Князь Урусов повелел ему прибыть в Табынский городок. Там под началом генерал-майора Леонтия Соймонова, помимо его собственных войск, находились конные казаки атамана Табынской крепости Красильникова и регулярные роты капитана Кублицкого. Впору пришлись табынскому начальству шестьсот хорошо обученных конников Бирдегула.

Из аула в аул носился тархан, карая и правых, и виноватых. Словно состязаясь с царским палачом Тевкелевым, он многих башкир привел в Табынск на аркане, кого повесил, кого зарубил. Там, где он проходил, курились дымом сожженные аулы, женщины и дети угонялись в рабство.

В Табынске шла расправа. Мятежникам вырывали языки, ноздри, клеймили раскаленным железом.

Участники схватки у Яикбаша и жители тех мест, поверив увещевательному универсалу князя Урусова, пришли с повинной в Табынск. Их передали Бирдегулу. Триста одного человека, в том числе не бравших в руки оружия женщин и детей, увел он к себе, объявив, что сам будет содержать их. Иными словами, превратил в рабов. Все сильней кружилась у него голова от вседозволенности и безнаказанности, а вместе с тем росла жестокость.

Арслан-батыр не мог оставаться спокойным, глядя на его бесчеловечные выходки. Не раз пробовал поговорить с ним и убедить оставить разбой. Некоторые из окружения Бирдегула вняли его словам. Приутихли, угомонились. А этот кровопийца словно закусил удила. Все! Конец уговорам и предупреждениям. Арслан-батыр решил перейти к действию.

4

Не единожды ломал голову Арслан-батыр, прикидывал и так, и этак. Поехать к Бирдегулу и вновь попытаться поговорить, бросив в лицо ему обвинения? Нет, время смутное, проку от разговора не будет. Ворваться в его владения? Это тоже похоже на безрассудство. Противник силен, и будет много ненужных жертв. Ну что ж, порою хитрость важнее силы…

По первому зову прибыл со своей сотней сын Кайбулат. Он привез вести, которые насторожили Арслана-батыра. Бирдегул у себя на джайляу сколачивает новый отряд. С какой целью? Готовится к очередному карательному налету? Или пронюхал, что часть кипчаков собирается вокруг Арслана?

В тот же день прискакал гонец от Сыртлана. Сын его младшего брата Хусаина жил под боком у обоих старшин. За Агиделью — Бирдегул, Аптырак совсем рядышком. Сыртлан, постоянно наблюдая за ними, знал обо всем, что творится у них на стойбищах. Бирдегул, по его сообщению, собирается завтра утром в поход. Он перевалит каменную гряду на склоне Кунгака и во главе крупного отряда спустится к устью Нугуша.

— Разве старшина не призвал вас к себе? — спросил у гонца Арслан.

— Звал. Да мы не пойдем.

— А тебя? — повернулся он к сыну.

— Тоже велел прибыть.

Арслан не раз предупреждал Бирдегула, чтобы не сбивал с толку его людей, но тот, оказывается, все еще лелеял надежду, что они примкнут к нему. Кому охота портить отношения с могущественным старшиной?

— Самое удобное время! — решил Арслан-батыр и принялся за осуществление своего плана.

Помчались по округе гонцы. Арслан наказал всем соратникам собраться с наступлением темноты в Куралайском березняке по дороге к Кунгаку.

Всю ночь накрапывал дождь. Рассвело, но небо продолжало оставаться пасмурным. Погода выдалась сырой и унылой, дорога была пустынной, даже случайного путника не видать.

Арслан-батыр нетерпеливо поглядывал на горный хребет. Неужели тархан не решится выйти из дома, испугается дождя?

Всадники Бирдегула появились только к полудню. Арслан притаился на своем караковом коне под высоким деревом у дороги. Поглаживая мохнатую гриву и его выгнутую дугой шею, он выехал на открытое место, когда отряд приблизился на расстояние полета стрелы.

Бирдегула в первом ряду не видать. Вот его сын Кусяпкул и старшина Аптырак, Бикбулат и Сатлык Явкаев, Ибрак и Тляумбет. Ага, рядом со старшим сыном Юмагужой показался и сам Бирдегул, преисполненный важности и величия — чем не хан! На нем богатая одежда из дорогих тканей — карамзиновый елян и камзол из адраса^[39], на голове пышная выдровая шапка. Даже конская сбруя расшита бухарскими узорами, блестит серебряными украшениями.

Арслан поднял руку.

— Стойте! — крикнул он громко, так, чтобы слышно было не только всадникам, но и укрытой в березняке засаде.

Отряд продолжал двигаться, не обращая внимания на требование одинокого всадника. Еще несколько мгновений — и лавина конников сомнет его. И тут из березняка вылетело несколько стрел. Едущие в первых рядах, озираясь, вынуждены были остановиться. Тляумбет с Юмагужой схватились за оружие, но поняли, что стрелять по невидимому противнику бессмысленно. Сатлык, только что сидевший с гордо выпяченной грудью, сразу съежился и подался назад. Попятил коня и Аптырак Явгастин, однако, вспомнив, что он все-таки старшина, тронул поводья и приблизился к Арслану в сопровождении сына Бикбулата, который, словно не зная, куда девать руки, хватался то за сукмар, то за рукоять кинжала.

— Что за дерзость, эй ты, Арслан? — заорал Аптырак, устрашающе вращая глазами.

— С тарханом говорить пусть выйдет тоже тархан, — с чувством достоинства сказал Арслан.

— Прочь с дороги! Не о чем нам с тобой разговаривать.

— Я повторяю: пусть выйдет тархан!

Бирдегул, хорошо знавший упорство Арслана, пришпорил коня и выехал вперед. Аптырак с сыном отступили назад, пропуская его. Бирдегул, сохраняя величие, не начинал разговора первым. В глаза ему прежде всего бросилось то, что Арслан был в полном ратном облачении — с саблей на узорчатом поясном ремне, при луке и стрелах, на груди поблескивал гэмэлят — значок, врученный Петром Первым за храбрость.

Их взгляды скрестились. Бирдегул, не выдержав, высоким бабьим голоском закричал:

— Почему ты прервал мой путь?!

— Путнику — дорога, сидящему дома — да будет дом. А встать на пути у грабителя — я считаю делом святым, — сказал Арслан-батыр, и белки его чуть прищуренных глаз озорно блеснули. — Хочу своих забрать у тебя. Бывает, что курдючная овца в паршивое стадо забредает. А в твоем стаде мои родичи. Не желаю отдавать тебе и сыновей Хусаина. Где Каскын, Утегай, Баргу?

— Нет их со мной.

Бирдегула распирало от бешенства, а Арслан-батыр словно забавлялся с ним.

— Значит, ни Сыртлана, ни Кайбулата, ни Абдрахмана у тебя нет?

— Ты не веришь мне? У себя дома они остались.

— Не может быть. Чтобы они своего старшину не послушались? Ай-яй! — продолжал дразнить его Арслан и, почувствовав в нем некоторую растерянность, перешел к главному. — В таком случае сказ мой один: веди полк обратно, распусти людей. Пускай разъезжаются по своим джайляу.

— Да как ты смеешь мне указывать! Я еду исполнять царское повеление.

— Царица-матушка велит жить без раздоров, а ты народную кровь льешь. Не пора ли остановиться, Бирдегул?

От гнева у старшины одна щека сделалась белее мела, другая побагровела, будто по ней ударили.

— Я лью кровь? Я тебе сейчас… Уйди с моей дороги! — потеряв самообладание, он угрожающе вскинул над головой камчу и тронул коня. В тот же миг перед его лицом, едва не задев кончик носа, пропела стрела. Вздрогнув от неожиданности, он остановился, уронил руку с камчой на гриву коня. Гнев его мгновенно пошел на убыль.

— Не бойся, Бирдегул, это только предупреждение, — засмеялся Арслан и продолжил все тем же поддразнивающим тоном: — Как бы ты не размахивал камчой, с места я не тронусь. Торопиться тебе некуда. Поспешишь — в котел угодишь. Кажется, так говорят хвастливому зайцу, выскочившему на выстрел охотника. А ты ведь не знаешь, сколько моих людей в березняке, да и там, дальше, — он кивнул на горный склон, до самого верху поросший густым лесом. Впрочем, мог бы и не говорить, потому что Бирдегул, оценив обстановку, затравленно озирался по сторонам. — На тебя сил хватит, старшина. Только не люблю я, когда кровь понапрасну льется. Ну, а если не желаешь миром покончить, давай встретимся в честной схватке один на один, по дедовым обычаям. Или у тебя, тархана, уже и остатков чести нет? Коли считаешь, что ты постарше и нет силенок, чтобы сразиться со мной, выставляй своих отпрысков, Кусяпкула или Юмагужу. Мое условие такое: или сабля, или копье. Не сабантуй празднуем…

Бирдегул подавленно молчал. Куда только подевалось его высокомерие! Куражиться и чувствовать себя храбрецом можно перед слабыми да зависимыми, а тут такая серьезная вещь, как поединок. Он продолжал растерянно озираться по сторонам, стараясь не смотреть на украшавший грудь Арслана-батыра гэмэлят, но он помимо воли притягивал взгляд, словно был могущественным талисманом, и внушал какой-то липкий, жуткий страх. «Где уж мне биться с ним!» — уныло подумал Бирдегул. Даже если сыновей выставить — это верная гибель.

Арслан-батыр, не дождавшись ответа, уничтожающе, с откровенной насмешкой посмотрел на него и во всеуслышание начал перечислять преступления, совершенные им — карательные набеги, поджоги и грабеж, а также стычки с прославленным героем петровских времен Алдаром-батыром. Бирдегул заметался под градом беспощадных обвинений. Лишь за последние слова уцепился, как за соломинку.

— Ты Алдаром меня попрекаешь. А он мне джайлау спалил, скотину увел, имущество разграбил. Пустое наговариваешь на меня, Арслан-батыр.

— Знаю я про все. И про скотину, и про добро. Не трудовым потом добыл. Разбоем нажил, потому и потерял. Не твое было.

— Как не мое?! — возмутился Бирдегул, даже заикаться начал. Если б кто-либо другой решился разговаривать с ним так, он бы тут же в ярости исполосовал его камчой, а то бы и саблей зарубил. Но это — Арслан, а со львом, как известно, шутки плохи. Да и возразить ему было нечем.

— Сколько невольников ты привел из Табынска? — строго продолжал Арслан-батыр. — Сколько согнал лошадей и овец, отобранных у юрматинцев, тамъянцев, усергенов? И чтобы награбленное сберечь, казаков из Сакмарской крепости вызвал?

— Они сами чуть не зарубили меня, — взывал к жалости Бирдегул.

— Но ты пока еще жив. А случиться может всякое. Если и дальше будешь безумствовать…

Весь гонор у Бирдегула сник, как гребень у побитого петуха. Ничего в нем не осталось от важного тархана, свирепого юртового старшины.

— Ладно уж, Арслан-батыр, — заюлил он, выдавив на лице жалкую улыбку. — Прервал ты мою дорогу, но я на тебя не сержусь. Разойдемся мирно. Ты возвращайся к себе, а мы, с благословения Аллаха, двинемся своим путем…

— Нет, Бирдегул, хватит подличать. Даже у самой длинной веревки имеется конец. Распускай свой полк, сейчас же! Слышишь? Или еще раз повторить? Эй, люди, все по домам!

Трудно сказать, послушался бы Бирдегул или нет. Когда он обернулся назад, соображая, как ему быть, весь его большой отряд рассыпался на группки и начал распадаться, воспринимая слова Арслана-батыра как приказ, а молчание своего старшины — как согласие с этим приказом. Одна кучка всадников помчалась в правую сторону, другая — в левую, третья — назад. Рядом с Бирдегулом остались лишь самые верные его приспешники. Но вот и они, обжигая взглядами безмолвный вдоль дороги березняк и одинокую фигуру Арслана-батыра, преградившего путь отборному полку, в бессильной злобе хлестнули плетками коней и подались прочь.

Склоны горы Кунгак опустели, и тогда из березняка выбрался немногочисленный отряд, состоящий из сотни Кай-булата и нескольких десятков родичей Арслана-батыра.

— Ай-хай, мои верные помощники! — похлопывал он по плечу то Баргу, то Кайбулата. — Вовремя просвистели ваши стрелы. Бирдегулу чуть ноздрю не продырявили.

— А надо бы, — воскликнул юный Баргу. — Вставил бы золотое кольцо и носил на память!

Его слова были встречены дружным смехом — смехом облегчения и радости.

* * *

Волнения в Башкирии пошли на убыль.

По указанию капитана Кублицкого, Бирдегул Тлявкаев вызвал к себе на джайляу бурзянского старшину Алдара-батыра и тамьянского старшину Сайта Алкалина для переговоров о принесении повинности. Оттуда их должны были препроводить в Самару.

Они долго ломали головы, прежде чем ехать к Бирдегулу. У обоих сил еще было достаточно. Их сыновья тоже имели кое-какие вооруженные отряды, действовавшие в глубине лесов и гор. Связь между ними была налажена хорошая, и в любой момент они могли объединиться. Однако дальнейшее сопротивление не имело смысла. Со всех сторон надвигались регулярные войска, а повстанцы были изнурены постоянными стычками с ними, тревогой, страхом наказания. Рано или поздно их загнали бы в тупик. Надежды на лучшее не оставалось.

И Алдар, и Сайт, хорошо понимая это, не раз держали совет с Арсланом-батыром. Тот с неодобрением отнесся к их поездке на джайляу Бирдегула. После того, как стрелой чуть не оторвало у него нос, он притих, но довериться такому человеку нельзя. И у дохлой щуки зубы остры.

— Напакостит он вам, — предупредил Арслан-батыр.

— Если через другого человека передать согласие покорствовать царице, все равно не простят, — вздохнул Алдар, примиряясь со своей участью. — Наденут на ноги колодки.

— Хочешь сказать, где чужой не простит, свой в беде не оставит? — хмыкнул Арслан. — Нашел кого считать своим!

— Бирдегула пугнуть можно или по рукам связать. Пускай он сам едет с нами или близких людей пошлет заложниками. А если что… Полки свои пока распускать не будем. Сыновья сумеют отомстить за нас.

Слова Алдара не были лишены здравого смысла.

— Может быть, сначала мне съездить к нему?

— Это в твоей власти, — Алдар-батыр с благодарностью посмотрел на друга.

…Бирдегул держался надменно. Помня о недавнем унижении, он злорадствовал: как же, Арслан-батыр сам пришел к нему на поклон.

— Явился, значит? — самодовольно сказал он.

— Не за себя хожу. Людские судьбы волнуют меня, мир и благополучие на земле. Хочу поговорить об Алдаре и Сайте. На определенных условиях они согласны поехать в Самару.

— Им бы еще быть несогласными! — снисходительно процедил Бирдегул.

— Люди хотят к нормальной жизни вернуться, а ты их… Не надо над чужой бедой измываться. Смех смехом, да как бы плакать потом не пришлось.

— Сами они виноваты!

— Ты чужие грехи не считай. У них заслуг побольше, чем кой у кого. Вспомни, сколько добра народу они делали, скольких людей от смерти спасли.

Бирдегул махнул рукой, словно отметая все сказанное Арсланом.

— Ты еще хвалишь их, — фыркнул он. — Все трое вы на одну колодку.

— Что же мне тогда, с тобой в грабежи удариться? — Арслан подался к нему, в глазах вспыхнул недобрый огонек. — И тебе пора бы о совести задуматься. Народ ничего не забывает. А со мной так разговаривать ни к чему. Немало получил я сабельных ран, но зажили они, Бирдегул. А вот словесные раны не заживают. Не забывай о том, что я еще твердо держу лук и сабля моя не притупилась.

Бирдегул смешался. Рано говорить о том, что пламя войны погашено. Чуть что — вспыхнет снова. И если этот упрямец поднимет голову, хорошего не жди. Сразу возьмут за горло. Не свои, так князь Урусов: мол, вместо того, чтобы людей умиротворить, новую смуту вызвал? Князь мягко стелет, да жестко спать. Самого может бросить в колодки.

Представив себе эту ужасную картину, Бирдегул зябко поежился, как от озноба.

— Я постараюсь спасти их, — сказал он, лихорадочно соображая, как бы и Арслану угодить, и не оставить безнаказанными ненавистных Алдара с Сайтом. — Пускай едут в Самару.

— Вначале они к тебе прибудут, а ты свозишь их туда и обратно, с ними же вернешься.

— Я-то зачем? — У Бирдегула, почувствовавшего какой-то подвох, забегали глаза.

— Боишься, что ли?

— Стар я для дальней дороги.

— Тогда сыновей пошли. Всех четверых.

У Бирдегула глаза полезли на лоб.

— Четыре человека на двоих? Как я понял — заложниками?

— Что делать? Или даже такой малости жалко для родной земли? А джайляу спалили — забудь. Всякая ссора красна миром.

Арслан мягким, наставительным голосом начал перечислять, что надобно сделать Бирдегулу во имя спасения обоих старшин, а перед тем как уехать, стал снова жестким и требовательным.

— Помни, Бирдегул, слово — что выпущенная стрела. Ты обещал сделать все, как надо.

— Да, Арслан-батыр.

— Смотри у меня. В случае чего я тоже свое слово сдержу.

Бирдегул был мрачнее тучи. Он-то знал, что Арслан слова на ветер не швыряет.

…Алдар и Сайт, веря и не веря обещаниям коварного Бирдегула, вложили ему в руки свою судьбу. Им оставалось лишь уповать на Божью милость. До Самары и обратно их должны были сопровождать в качестве заложников сын Бирдегула Юмагужа, Сатлык Явкаев, Аптырак Явгастин и Кусекбай. Алдар в день отъезда сказал:

— У меня десять сыновей, у Сайта четверо. Все они остались наготове. Задержат нас надолго или обманут — на себя пеняй, Бирдегул!

— Ведите себя тихо, не ссорьтесь в дороге, — ответил тархан, пряча глаза. — А как решит русское начальство, на то воля не моя.

В тот же день Бирдегул послал тайное известие капитану Кублицкому. Из Табынска в Самару тотчас помчался нарочный. Как только Алдар-батыр и Сайт Алкалин появились в Самаре, их заковали в цепи.

Бирдегул торжествовал. Все было им проделано так тонко, что никто бы не упрекнул его в причастности. Мудрый Арслан остался в дураках, укрощен строптивый Алдар, свою долю отмщения получил Сайт. Еще по одному доносу Бирдегула были разбиты и рассеяны отряды, верные сыновьям Сайта и Алдара.

5

Кинзе не пришлось сидеть с засадой в березняке у подножия горы Кунгак, когда отец преградил дорогу Бирдегулу. К тому времени он уже почти год проучился вместе с Усманом Бикметовым в хваленом Стерлибашевском медресе.

Не радовала Кинзю учеба. Здесь и уроки, и внутренние порядки оказались совсем иными, нежели в ауле Кильмека. Привыкнуть к ним он так и не смог. Основные дисциплины — религия да Коран. Не читай того, что выходит за пределы предложенного учителем, своего мнения не высказывай. Занятия не приносили удовлетворения. От них веяло затхлостью и мертвечиной. Отупляла схоластика и бессмысленная зубрежка непонятных религиозных текстов. И все же Кинзя терпел. Где сейчас найдешь лучшее?

Многие шакирды, стремясь как можно скорее стать муллой, выслуживались — подхалимничали, доносили друг на друга учителям и надзирателям, а на них — самому Сагиту-хазрету. Особенно усердствовал один из земляков Кинзи, кипчак Камай Кансултан. У него была привычка шмыгать носом, точно он что-то вынюхивал, а лицо его с постоянной ехидной ухмылочкой напоминало лисью мордочку.

Кинзя сторонился таких шакирдов, но порой, не в силах идти против совести, вступал в споры и пререкания. И, как правило, выходил победителем в словесных схватках — сказывались прежние знания и уроки, полученные от умных людей. Если такие споры возникали на занятиях, учитель обрушивался на Кинзю. Вместо того, чтобы похвалить начитанного и самостоятельного шакирда, он кричал на него, брызгая слюной, призывая на его голову Божью кару. Этот набожный, желчный, малограмотный хальфа невзлюбил Кинзю.

Пошел второй год учебы. Из отрока, учившегося несколько лет назад в медресе Кильмека, Кинзя вырос в стройного юношу с живыми, пытливыми глазами, со свойственной молодости жаждой познания и страстью к чтению. Он привез с собой много книг, написанных на фарси, арабском и тюркском языках. Не все слова и выражения бывали ему понятны, но постепенно он одолевал их, и чем дальше, тем легче читались произведения восточных писателей, любая книга становилась доступней.

Усман Бикметов через своих то ли уфимских, то ли казанских знакомых разыскал ту самую книгу, которую любил читать Тевкелев. Кроме мадхии царю Борису, в ней были оды казанским ханам. Кинзя читал ее украдкой, чтобы не видели остальные шакирды, и все же Камай Кансултан пронюхал и тут же донес учителю. Ничего не подозревавший Кинзя сидел, забившись в уголок, погруженный в чтение, когда к нему бесшумно, как сова, подкрался хальфа и выхватил из рук книгу.

— Кадир Галибек Джалаерлы, — прочел он вслух. — Что за дьявольская тарабарщина?

— «Джами ат-таварих» называется, хальфа-агай, — ответил Кинзя, не скрывая насмешки. — Ученая книга.

— Швырнуть ее под ноги да истоптать — вот на что годна эта книга! Она поганит стены нашего славного медресе.

Едва сдерживаясь от негодования, Кинзя посмотрел учителю прямо в глаза, с вызовом произнес:

— Никому не позволено топтать ученую книгу, мой хальфа. В ней — знание… Зиада султанасдин гилем ва даныш!

Ничего не поняв, учитель вытаращился на него.

— Как ты сказал?

— Наука и знания превыше владычества царей, — перевел Кинзя с невинным видом.

— Ага-а! Вот они, богохульные слова! Хочешь быть выше царей? Смотри у меня! Крамолы у себя мы не потерпим. Всемилостивейшая матушка-государыня для нас царствующая агзам хазрет — ее величество, и выше нее никого нет.

Кинзя промолчал, но осатаневший от злости учитель, выказывая свое превосходство, начал поносить его последними словами. Кинзя решил поставить невежественного учителя на место.

— Хальфа-агай, агзамом хазретом называют царя-мужчину. А нашу императрицу следовало бы называть гузма — госпожа царица…

Посрамленный учитель окончательно взбеленился.

— Как ты смеешь возражать мне, несчастный? Голос презренного Конкаса-сэсэна слышится в твоих речах. Это он ведь сочинил… э-э, как там… наша матушка гузма…

Перед глазами Кинзи предстал образ Конкаса-сэсэна, вспомнились услышанные из его уст слова.

— Вы немножко подзабыли, уважаемый хальфа. Я могу напомнить. Сэсэн сказал так:

Учитель-невежда, до которого не сразу дошел тайный смысл, заключенный в стихах, растерявшись, позволил Кинзе дочитать до конца.

— Хватит распространять галиматью паршивого сэсэна! — вне себя затопал ногами хальфа.

На его крик сбежались шакирды и другие учителя. Они дружно накинулись на Кинзю, укоряя его в неблагодарности и гордыне, потрясали в воздухе кулаками. Камай Кан-султан, готовый пятки лизать учителям, услужливо подал свой голос:

— Под дудку Конкаса он поет, кильмекский выкормыш.

Кинзя мог бы вытерпеть любые насмешки и угрозы, но позволить, чтобы кто-то измывался над любимым сэсэном, не мог.

— Не трогай Конкаса! — вспыхнул он, едва удерживаясь от того, чтобы не ударить по лисьей физиономии Камая.

Оставаться в медресе дальше не было смысла.

…Невесело встретил Кинзю родной аул. Когда он вошел в дом, мать плакала, вытирая глаза уголками платка. У Кинзи сердце екнуло: неужели сюда докатилась весть о скандале в медресе, и мать расстроилась по его вине? Навряд ли. Есть, видимо, другая причина. Он обнял мать, стараясь утешить ее.

— С вечера душа беду чуяла, — всхлипывала Асылбика. — Левое веко без конца дергалось, к слезам.

— Потому и решила поплакать, что веко дергалось? Успокойся, побереги глаза.

— Рада бы не горевать. Новый генерал к себе отца вызывает. Не одного, а со всеми вами, сыновьями.

— Ну и что? На то он и генерал, чтобы вызывать. Съездим да вернемся.

В избу вошел отец. Увидев сына, он не удивился его неожиданному возвращению.

— Тебя отпустили из-за того, что генерал вызывает? Уж туда не сообщали бы…

— Нет, я сам вернулся.

Неизвестность пугала Асылбику. Сколько примеров тому, как безвинные становились виновными, как по доносам и наветам жестоко карали их, оболганных перед властями.

— Вот ты говоришь, сынок, поедем да вернемся. Дай бог, чтобы так оно и вышло. А если не вернетесь?.. Ох, этот Бирдегул-тархан! Как ненасытный зверь домогается крови. Алдара и Сайта предал, теперь к нам пристал.

— Мы еще живы, не разводи сырость, — с недовольным видом прервал ее Арслан-батыр.

— Доберется до нас, боюсь.

— Алдар с Сайтом вон куда поехали, ничего не побоялись. А я должен трястись за свою шкуру? Не дождутся.

— Прости, Всевышний, за прегрешения наши…

— Людей там на виселицу поведут. Среди них будут мои друзья, знакомые. Неужто из-за твоих слез я стану прятаться здесь? Даже если б не вызвали, поехал бы. Попрощаться.

— Сыновей-то зачем вызывают?

— Я пока еще в силах защитить и себя, и детей.

Для Кинзи из разговора многое стало понятным. Бирдегул написал донос о том, что Арслан, будучи другом Алдара, привечал его и укрывал у себя мятежников, которые заслужили наказание. Сейчас они с отцом должны стать свидетелями мучений узников и извлечь урок для себя. Хотят устрашить. А его возвращение, как нарочно, совпало с вызовом в Оренбург. Останься он в медресе, отец и старшие братья поехали бы без него, и Кинзя испытывал бы горькое сожаление, не разделив с ними эту безрадостную поездку.

Главный властитель башкирских земель генерал-лейтенант князь Василий Алексеевич Урусов, подавив в 1740 году народное волнение, создал в Оренбурге комиссию по расследованию и наказанию участников мятежей — такую же, какая была в свое время в Мензелинске. Всех — и попавших в плен во время боев, и пришедших с повинной, и выловленных в горах и лесах беглецов — гнали к устью Ори. После учиненной в Мензелинске экзекуции, можно было представить, какие муки готовит им князь Урусов.

6

Арслан-батыр в сопровождении сыновей отправился в Оренбург.

— Пока вы там, буду денно и нощно молить Аллаха, чтоб вернулись живыми и здоровыми, — плакала Асылбика.

Тьма народу собралась в окрестностях города, стекаясь со всего края. В основном это были башкиры — семиродцы. Родичи и друзья сбивались в кучи. Много людей окружало и Арслана-батыра. Даже те, кто едва был знаком с ним, старались держаться поближе.

— Похоже, что весь Ногайский юл сюда переселился, — с грустью произнес Арслан.

Каждой волости отдельно были отведены места для ночлега. В пойме Яика, выше и ниже по течению, наскоросооружались шалаши. Заполыхали костры. Отправив коней пастись на выгон, Кинзя с Баргу сходили за водой. Кайбулат с Абдрахманом тем временем наготовили сушняка. Повесили над костром ведро с чаем. Следовало подкрепиться перед тем, как явиться перед грозными очами князя.

У костра, где сидел Арслан-батыр с сыновьями и родичами, было многолюдно. Одни приходили, другие уходили. Делились горестями, обсуждали слухи, гадали, что будет.

— Наш Балтас Эгбаев у Карасакала в есаулах ходил, а потом взял да к царице перекинулся, — сообщил кто-то из тубалясцев. Другой добавил:

— Сам Карасакал где-то спрятался и примолк.

— Кыдрас Муллакаев получил вознаграждение — два лоскута атласа.

— Один лоскут за то, что продал Тулькусуру, второй — за Акая.

— За поимку Карасакала большие деньги сулят. Разом можно разбогатеть.

— Да-а, первое, о чем спрашивают на допросах — где Карасакал.

— Ха! Ищи ветра в поле…

Арслан-батыр при упоминании о Карасакале хмурил брови. Не случайно судилище проводится именно здесь, где еще до начала волнений бродил от аула к аулу самозваный хан. Многие не принимали его всерьез, и он нашел приют у старшин Сибирской дороги, подняв их в бой. Арслан был зол на него. Народ измучен бесконечными распрями и сражениями, а Карасакал снова поднял бучу, посулив свое покровительство. «В прошлом году подохший филин опять поднял голову», — так отозвался о нем Арслан.

Всю ночь горели костры, не умолкали разговоры. Из степи пахло горькой полынью. Горечью полынной были полны слова о родной земле. Рассвет ожидали с тревогой. Нарождение яркого солнечного дня сулило природе радость, людям — горе. Черная хищная тень витала над ними в образе сновавших вокруг верховых казаков и дозоров драгун. А рядом, за крепостными стенами, в одном из дворцов почивает генерал Урусов. Возможно не спит, готовя кровавую расправу, палач Тевкелев. Радуются и торжествуют такие предатели, как Бирдегул и Кыдрас…

Наутро башкирам было велено осмотреть новую крепость, ее бастионы с грозными пушками, солдатские казармы. Делалось это с целью продемонстрировать силу и мощь гарнизона, неприступность крепостных стен. Как, мол, не бунтуйте, а управа на вас найдется.

Так впервые Кинзя увидел в устье Ори город Оренбург, о котором знал лишь понаслышке.

На этой исконной земле усергенских башкир некогда находилась крепость ногайского мирзы Шаих-Мамая. Оставались еще следы глинобитных валов, фундаменты кирпичных построек. При земляных работах встречались осколки посуды, разбитые горшки, разграбленные захоронения.

— Какое множество людей тут похоронено, даже подумать страшно, — сказал Кинзя отцу, когда проходили мимо древнего, уже заброшенного кладбища.

— Погоди, Урусов заставит вырыть могил куда больше, — мрачно откликнулся Арслан-батыр.

Улицы были полны солдат, офицеров, чиновников. Каждому надо было уступить дорогу, ходить опустив голову и молча сносить, когда тебя в лицо называли вором. Этим позорным прозвищем награждали не только бунтовщиков, но и всех башкир, находя в любом из них мятежный дух и непокорство.

В конце улицы показался фаэтон с тройкой горячих рысаков.

— Посторонимся, генерал Урусов едет, — сказал сыновьям Арслан-батыр, не отрывая глаз от фаэтона. Ему еще не доводилось видеть сиятельного князя.

Тройка приближалась. Откормленные кони с развевающимися гривами, с налитыми кровью глазами лихо мчались по улице. Промелькнуло белое, холеное лицо Урусова, холодно поглядывающего в окошко. Видение было мимолетным, но все же можно было понять, что генерал непомерно высокомерен, что-то жестокое запечатлелось в его властных чертах. «Все вы в моих руках», — говорил его взгляд, и это было близко к истине. Судьбы тысяч людей волен был решать высокопоставленный вельможа.

Сутки прошли в ожидании, а на другой день пять с лишним тысяч пленников под сильной охраной погнали к горе, возвышающейся в двенадцати верстах от города. Остальным башкирам было приказано идти туда же, чтобы лицезреть расправу. Никто не испытывал большого желания быть свидетелем мучений соплеменников, но шли все, потому что у каждого среди пригнанных на экзекуцию людей находился кто-нибудь близкий — или сын, или отец, или другие родственники.

Арслан, не отпуская далеко от себя сыновей, встал на дорожной обочине у подножия горы. Пробегая глазами конвоируемых, он искал знакомых. Пленники были измучены дорогой. Одежда у всех истрепана, в лохмотьях. У кого рука перевязана, у кого голова. На лицах ссадины и кровоподтеки — следы ружейных прикладов и плетей. Кто бы теперь мог сказать, что еще совсем недавно они были лучшими сынами народа, вольными беркутами.

Многие из обреченных, проходя мимо, кивали Арслану. Он так же молча, кивком головы, отвечал им. Неожиданно, перекрывая многоголосый шум, кто-то крикнул густым, раскатистым басом:

— Арслан-батыр!

Кинзе голос показался знакомым. Он даже вздрогнул.

— Отец! Это ведь он… сэсэн!

Между тем, кричавший, гремя кандалами, пытался прорваться через людскую стену. Рванулся к нему и Арслан.

— Конкас-сэсэн, ты?!

— Я, Арслан-батыр, я! Поверил им. Вот и попался. Просил помилования, написал челобитную…

Ему не дали договорить. Подоспели драгуны с саблями наголо, между ним и сэсэном засверкали длинные солдатские штыки. Арслана отшвырнули в сторону, Конкаса опять затолкали в колонну пленных. Он только успел крикнуть:

— Прощай, Арслан-батыр!

— Прощай, сэсэн! — Глазами, подернутыми горячей влагой, он неотрывно смотрел вслед Конкасу. В бессильной ярости сжимались кулаки, стучала кровь, бился в уши тусклый кандальный звон. — Замучают его, проклятые. Эх, какой сказитель пропадет!..

Не один раз Арслан сиживал рядом с Конкасом, слушая его остроумные притчи и прибаутки, песни и сказания. Неужели это их последняя встреча?

Особенно был потрясен Кинзя.

Конкас-сэсэн! Любимый сэсэн! Мудрый сэсэн! Его звучный голос запомнился с детства, когда Кинзя, затаив дыхание, слушал кубаиры о родном Урале и великих батырах, в памяти стояла встреча с сэсэном в ставке Кильмека. Острей пчелиного жала был язык сэсэна, и враги обязательно постараются расправиться с ним.

— Отец, спаси его!

— Каким образом? Ведь это Урусов!..

Не ведавший страха и растерянности, Арслан-батыр пал духом от сознания своего бессилия. Правда, однажды, когда Кинзе было всего четыре года, прослышав о том, что Конкаса держат в Уфе под стражей, Арслан поехал туда, сумел вырвать из тюрьмы и грозившей ссылки, взяв его под свое поручительство. А сейчас… Редко выпадает сэсэнам счастье быть помилованными. Подавлено восстание — первый спрос с них, первые муки на их долю.

А пленники все шли и шли бесконечной вереницей, и все они казались теперь Арслану сэсэнами, их цепи звенели голосами призыва и мольбы: «Помоги, вызволи, ведь имя тебе — Арслан!»

Несколько солдат, расталкивая людей и вглядываясь в лица, прошли рядом. Наверное, кого-то разыскивали. Кинзя засмотрелся в их сторону, хотел что-то спросить у отца и с ужасом вдруг обнаружил, что его нет поблизости.

— Отец где?! — спросил он с дрожью в голосе у старшего брата Аскара.

— Только что здесь был, — всполошился Аскар. — Неужели солдаты увели?

У Кинзи оборвалось сердце. Будто столбняк нашел на него — некоторое время он ничего не видел и не слышал, затем сорвался с места и, отчаянно работая локтями в густой толпе, начал искать отца.

Пленников собрали на плоской макушке горы. По сторонам, до самого ее подножия, колыхалось море людей, пригнанных на предстоящее зрелище. Одним предстояли пытки и смерть, другие должны были стать свидетелями их мучений. Глядите, помните, зарубите себе на носу и будьте тихими, когда вернетесь домой…

В окружении пышной свиты, гарцуя на горячем коне, генерал Урусов наблюдал за приготовлениями к экзекуции. Лесным духом и смолой пахли свежеструганные доски, из которых сколачивали помосты для виселиц и плах, под открытым небом устанавливались кузнечные горны, чтобы было где раскалить добела позорные клейма. Яркое солнце играло на кокарде генеральской шапки, на лампасах панталон, на позолоченных ножнах сабли.

Несколько офицеров объехали толпу, призывая к тишине. Генерал Урусов, выдвинувшись чуть вперед, начал речь.

— Поднявшие оружие против нашей всемилостивейшей государыни Анны Иоанновны понесут справедливую кару. А тех, кто прячется от возмездия, приказываю изловить и доставить сюда…

Долго и нудно говорил генерал.

Выяснилось, что день возмездия — не сегодня. Взятых под стражу бунтовщиков и подневольных зрителей пригнали сюда, за двенадцать верст, лишь для того, чтобы они выслушали обращенные к ним слова сиятельного князя.

Колонну пленных повели назад. Остальным велели вернуться в свои лагеря и ждать дальнейших распоряжений. Кинзя затравленно метался в толпе, отыскивая отца. Ноги гудели от усталости. Бросив случайный взгляд на пригорок, где собралась свита Урусова, он наконец увидел Арслана-батыра, разговаривавшего с офицером. Отец протянул ему какую-то бумагу. Тот внимательно прочитал ее, на лице появилась почтительная озабоченность. Он о чем-то посовещался с другими офицерами, затем обратился к самому генералу. Некоторое время спустя опять вернулся к Арслану.

Кинзю озарила догадка: отец что-то предпринимает для спасения Конкаса. Сразу потеплело на душе. Набравшись смелости, он преодолел пустое пространство, разделявшее свиту Урусова от толпы, подошел к отцу, от радости обнял за плечи.

— Спасут его, атай?!

— Спасут… Успокойся, — шепнул в ответ Арслан-батыр.

— Когда? Прямо сейчас?!

— Не знаю… Овцу из волчьей пасти вырвать легче…

Хотя и звучало в его голосе сомнение, он был рад тому, что сделан первый шаг, и бумага вручена Урусову. Оправдала себя щедрая подачка, сунутая писарю. В написанном им от имени Арслана-батыра прошении генералу Урусову было выражено все необходимое: и покорность императрице, и хвала великому Петру, упоминание об Азовском походе, о значке за храбрость, пожалованном самим государем. Писарь также подсказал, через кого лучше всего действовать. Указанный им офицер, почувствовав в руке тяжесть золотых монет, согласился обратиться к генералу и вручить прошение. Офицер сказал: «Придешь завтра». И Арслан успел заметить мимолетный, но цепкий взгляд генерала, брошенный в его сторону…

На другой день Арслан-батыр пошел на прием к Урусову. Особой приветливости и радушия князь не выказал, но тут сыграли роль иные соображения — надо было перед лицом черни явить свою благосклонность к воину великого Петра Первого. Он ощупывающе оглядел Арслана, в меру поговорил с ним, задав несколько вопросов.

— Петра Алексеевича видел в молодости? Во время Азовского дохода?

— И во время похода, и после. Два раза ездил я в Санкт-Петербург. И оба раза государь уважил мои просьбы.

— Очень хорошо. Я тоже окажу тебе большую милость.

— Покорно благодарю, ваше сиятельство.

— А ты по-русски хорошо говоришь, — изволил улыбнуться Урусов.

Он незаметно подал адъютанту знак. Тот исчез и вскоре вернулся, ведя с собой Конкаса-сэсэна в сопровождении толмача. Арслан не верил собственным глазам. Так быстро?! Видимо, генерал заранее приказал привести сэсэна к моменту предстоящего разговора с Арсланом Аккуловым. Какая неожиданная встреча в трагические часы, в кабинете вершителя их судеб! Эта неожиданность бросила их друг к другу, но одного остановил властным движением руки генерал, другого удержал адъютант.

Конкас был без цепей. Некогда нарядный елян в грязи и изодран в клочья. В густых всклокоченных волосах запеклась кровь. Низведенный до жалкого состояния, он все же сохранил гордую осанку, взгляд выражал непримиримость и бесстрашие.

— Арслан-батыр, ты за меня хлопочешь? Не стоит. Прошу тебя, не надо.

— Что ты мелешь, Конкас-сэсэн?!

Урусов прервал их:

— Не спешите, успеете наговориться потом.

Но сэсэн, вместо того, чтобы пасть в ноги, шагнул к нему, произнеся с неподдельным возмущением:

— Эх, генерал, почто меня мучаешь? Зачем велел привести сюда?

Услышав от толмача перевод, князь недовольно сдвинул брови.

— Он что, умом тронулся?

— О чем говорит генерал? — обратился к толмачу сэсэн. — Умом тронулся? Нет, нет! Мой ум ясен, как никогда. Пусть не отделяет меня от моих несчастных друзей. Так и скажи ему. Переведи!

Арслан, опасаясь, что сэсэн может все напортить, не выдержал, заговорил, не дожидаясь разрешения.

— Думай о чем говоришь, сэсэн. Он может отпустить тебя. Поблагодари!

— Этого палача? Нет, Арслан-батыр! Чем на коленях перед ним ползать, лучше на виселицу! — Конкас повернулся к Урусову. — Ты, князь, должен знать, от кого произошли твои отец и дед. Ты ногай, потомок князя Ураза, сына хана Исмагила. Плохая у тебя порода, князь! В крови вы потопили вольницу атамана Разина. А ты, генерал, нацепив аксельбанты, прибыл в наши края пить народную кровь. Ни жалости в тебе, ни капли совести! — Он кивнул переводчику. — А если он забыл свой ногайский, перетолмачь ему на русский все, что я сказал.

Опасаясь генеральского гнева, оробевший толмач не решился сделать перевод, замявшись, опустил глаза. Но генерал по выражению лица и глаз, по той вдохновенной ярости, с какой узник произносил непонятные башкирские слова, понял, что сэсэн не смирился и в чем-то обвиняет его. Глаза генерала вспыхнули недобрым огнем.

— Дурак! — коротко выразил он свое окончательное мнение.

— Это я понял, можно не переводить, — продолжал сэсэн. — Сам он безумный из безумцев. Хороший человек людей не вешает!

Урусов махнул рукой в сторону двери. Сэсэна, толкая в спину, увели. «Все испортил!» — У Арслана заныло сердце. Желая как-то умиротворить генерала и сгладить тягостное впечатление, он сказал, продолжая защищать сэсэна:

— Ваше сиятельство, он незаслуженно обижен, и потому с головой у него, вы сами видите… не совсем она в порядке. Отдайте его мне. Отвезу к себе на джайляу, подлечу…

Но было уже поздно.

— Да, да, он выжил из ума, — даже злорадство не оживило бесцветные, водянистые глаза генерала, они оставались холодными и бесстрастными. — По нему плачет виселица. Но я подарю ему жизнь. Будет он жить… И за то скажи спасибо…

Угасли последние проблески надежды. Арслан в эти дни, как ни старался, больше не смог увидеть сэсэна. Судьба его осталась неизвестной. На долгие годы потерялись следы. Он исчез, и лишь одно успокаивало, что среди казненных и отправленных в ссылку его имя не упоминалось.

…В течение нескольких дней в устье Ори шла судебная расправа. Вначале велось дознание, выявлялись новые имена участников волнений. Пыточных дел мастера утомились от своей кровавой работы. Затем был зачитан царский указ о наказании виновных. Подписан он был правительницей Анной Леопольдовной, матерью младенца Ивана Антоновича, который должен был унаследовать престол после умершей недавно Анны Иоанновны.

Началось исполнение высочайшего указа. Одним отрубали пальцы, чтобы уже никогда не смогли натянуть тетиву лука, другим отрезали языки и рвали ноздри. Крики и стоны мучеников сливались с возгласами ужаса и плачем свидетелей страшной картины расправы. Отовсюду неслись причитания и проклятия, гневно вздымались сжатые кулаки, но солдаты и драгуны были наготове, направив в сторону безоружной толпы штыки и стволы ружей.

От жуткого зрелища сердце Кинзи обливалось кровью. Отныне никогда не зарубцеваться кровоточащей сердечной ране. Долго, очень долго будут биться в ушах стенания несчастных. Изуродованные лица с вырванными ноздрями, перекошенные в крике безъязыкие рты, запах горящей человеческой плоти при наложении позорного клейма — все это входило в юную, впечатлительную душу непомерно тяжким грузом и неизбывной скорбью.

7

Говорят, что общую беду вместе легче пережить, чем свою беду — одному. Размышляя об этом, Арслан-батыр был несогласен с поговоркой. Выдумал ее кто-то ради самоутешения. Нет, с личной бедой можно справиться, она ведь только одна и только твоя, а общая для родины беда состоит из тысячи бед и в тысячу раз тяжелей.

Люди возвращались по домам, и вначале у многих дорога была одна, но не объединяла она их, а разбивала на аулы и семьи, потому что каждый переживал увиденное молча, не решаясь поднять глаза на соседа, чтобы не дай Бог увидеть в его взгляде страдание или укор. Если и переговаривались между собой, то вполголоса. Лошади шли шагом, никто не погонял их — нужно ли спешить, если везешь домой такие печальные вести?

Арслан-батыр ехал в окружении четырех сыновей. Рядом с ними небольшими разрозненными кучками держались двоюродные братья, племянники и прочие близкие родичи, тоже вызванные для устрашения. Скрылись из глаз, растаяв в степи, городские постройки, но все еще маячила на горизонте макушка горы, где вершилась расправа.

Первым нарушил молчание Кайбулат, произнеся с тоской:

— Поник, сломился народ…

Арслан-батыр, как бы очнувшись, выпрямился в седле. Перед ним вдруг предстала гордая, несломленная фигура сэсэна, зазвучали в ушах бесстрашные слова, брошенные в лицо грозному генералу. Каким маленьким и ничтожным выглядел рядом с ним Урусов, когда Конкас выпотрошил его родословную. Хорошенькое потомство оставил после себя жестокий ногайский хан Исмагил. Злодейство, видать, по крови передается…

— Нет, не согласен с тобой, — ответил сыну Арслан. — Народ можно согнуть, но его не сломить. Он вечен. Я уже рассказывал вам, как поступил Конкас-сэсэн. Такие люди и после смерти остаются жить. А всякие там Урусовы подохнут и тут же о них забудут.

— Когда еще они подохнут, — вздохнул Кинзя. — А пока над нами измываются.

— Разве только наш народ в беде? — возразил отец. — А мало ли горя мыкают русские крестьяне? Под такой же камчой живут, если не хуже. И расправа одна. Стеньку Разина и атамана Булавина лютой смертью казнили. Цари безжалостны, а их генералы и более того жестоки…

Арслан задумался, потом внезапно повернулся к Кинзе, пристально посмотрел на него.

— А ты как узнал Конкаса? — спросил он, вспомнив, как встрепенулся младший сын при виде сэсэна, ведомого на расправу. — Я не сразу разобрался, а ты…

— Виделись мы недавно…

— Где?

— В ставке Кильмека-абыза. — Сын лишь сейчас открылся перед отцом.

После разгрома повстанцев возле Торатау, вернувшись домой, Кинзя на расспросы отца с матерью сказал лишь, что был с Алибаем, мол, ждали, пока пройдут каратели, а в дороге кто-то украл коня. Тем и отговорился. Поверил отец или нет, но промолчал тогда. Сейчас Кинзя, скосив взгляд в его сторону, ждал, как он отреагирует. Арслан ничем не выдал недовольства.

— Слышал слова сэсэна? — только и спросил он.

— Да. Навсегда они врезались в душу.

— Раз слышал, пусть послужит уроком на всю жизнь…

Давно осталась позади переправа через Яик. Арслан-батыр отделился от основной массы возвращающихся людей, свернул на едва приметную тропу, ведущую в горы. Ему хотелось окунуться в первозданную тишину, чтобы отвлечь себя и своих спутников от кошмара недавних событий. Куда вела эта тропа, никто из молодежи не знал, и Арслан пояснил:

— Мы поедем дорогой Кунгур-буги^[40].

Кинзе еще ни разу не приходилось ходить этой древней дорогой, запутанной и дикой, ведущей по основному хребту Урала, вдали от больших рек и жилья. Овеянная преданиями, она была одной из первых троп, соединявших в прошлом род с родом, одно джайляу с другим. Когда враг обрушивался на стоянки предков, оживала дорога Кунгур-буги. По ней стягивали силы отважные сыны народа, с оружием в руках отстаивая право на привольное житье. И побеждали они, и сами бывали разбиты. Когда приходилось тяжело, уходили в таежные чащи и горные ущелья, прячась в таких местах, куда не ступала нога человека. Враги так и не смогли толком разузнать об этой дороге. Про нее слагались песни, много прославленных героев оставили на ней свои следы.

Ею теперь мало кто пользовался — появилось много других дорог. Кому охота пробираться по неторным тропам через чащобы, рискуя заблудиться и сгинуть, когда имеются более удобные пути?

Могучие хвойные боры с медностволыми соснами, разлапистыми елями и стройными пихтами сменялись в низинах глухим чернолесьем с вековыми липами и вязами. Открытые места встречались редко, трава на лесных полянах скрывала лошадей по самую холку. Всюду возвышались величественные горы, подпирая вершинами небо. Густые урманы иногда расступались перед ними, обнажая глубокие расщелины и отвесные серые скалы.

Веял в лицо ветерок, напитанный диким лесным духом, вольно дышала грудь. Даже кони, казалось, повеселели, пробуждая звонким ржанием дремлющее в горах эхо.

С высокой кручи сорвался старый седой беркут. Распластав аршинные крылья с крупными зазубринами перьев, проплыл над головами всадников, набрал высоту и сделал несколько кругов, зорко поглядывая вниз. И высмотрел-таки добычу — камнем ринулся вниз.

Не отрывавший от могучей птицы восхищенного взгляда, Арслан-батыр встрепенулся сам, как беркут, глянул на все еще поникших и угрюмых сыновей и племянников.

— Ну, дети мои, чего носы повесили? За мной! — задорно крикнул он и пустил коня вскачь. На кремнистой тропе искры сверкнули из-под копыт. За ним вдогонку рванулись остальные всадники, и вихрь байги на время оттеснил все горести и переживания.

Не дожидаясь вечера, выбрали для ночлега удобное место на берегу горного ручья. Здесь не степь, и дела надо заканчивать при свете дня, ибо стоит солнцу завалиться за лесистые горы, как сразу падает тьма. Нужно было позаботиться об ужине, так как запасы взятой в дорогу провизии истощились еще в Оренбурге — не столько сами съели, сколько отдали взятым под стражу товарищам.

— Эй, молодежь, берите луки и ступайте за дичью, — приказал Арслан-батыр.

Никто из вызванных в Оренбург башкир не должен был, под страхом наказания, иметь с собой оружие. Поэтому все луки, кинжалы, топоры попрятали по пути, до переправы через Яик. Возвращаясь, оружие забрали. Теперь оно пригодилось. Охотники, похватав луки, разбрелись в разные стороны, а на поляне зазвенели топоры, выстругивая жерди, и вскоре под огромной елью вырос просторный шалаш для ночлега. Землю устлали лапником, набросали сверху охапки душистой травы.

Вернулись охотники, подстрелив двух тетеревов, полдюжины рябчиков и одного зайца.

— Отменный будет ужин, молодцы, — похвалил их Арслан. — А где Кинзя с Баргу?

— Куда-то вправо подались…

Птица уже была ощипана и освежеван заяц, когда оба они вернулись возбужденные, но с пустыми руками.

— Где ваша добыча? — спросил Арслан.

— Молодую косулю мы гнали, — смущенно сказал Кинзя.

— А она вам хвост показала, да?

— Может быть, и взяли бы, но…

— В колдовское место попали мы, — поспешил опередить двоюродного брата нетерпеливый Баргу. Глаза у него округлились, на лице печать таинственности. — Круглая лужайка, а посреди нее большой курган…

— А наверху три каменных идола, — заключил Кинзя.

— Идолы? Вы не ошиблись?

— Нет, отец. Из-за них косулю упустили.

— Далеко это?

— Не очень.

— Ну что ж, ведите туда, посмотрим.

Лесная лужайка притаилась в стороне от основного пути, ее стеною окружали горы. Ничего не скажешь, укромный уголок. Можно пройти в двух шагах и не заметить. Высокий курган с беспорядочным нагромождением камней у подножия; густо порос травой, на его вершине стоят фигуры высеченных из камня истуканов.

— На людей похожи, — сказал Кинзя. — Откуда они?

— Разве не признал? — хмыкнул Арслан-батыр. — Наши юртовые старшины. Один — Бирдегул, второй — Аптырак, третий — Ибрак.

В грубых каменных скульптурах действительно было какое-то отдаленное сходство с обликами надменных, тупых, самодовольных старшин.

Простодушный Аскар, всерьез восприняв слова отца, с недоумением произнес:

— Волостному начальству памятники не ставят. Да ведь и живы они. Другой дорогой поехали.

— Решили выследить нас, вот и окаменели, — не унимался Арслан.

Продолжая шутить, он осматривал идолов со всех сторон. Заросшие высокой травой, обомшелые, изъеденные временем, обдуваемые всеми ветрами, они сторожили курган. Судя по всему, их установили очень давно, до распространения ислама, запрещавшего воспроизводить изображение человека. Арслан никогда не слышал, чтобы здесь были какие-то захоронения или могилы безвестных витязей.

— Скорее всего в древности был чей-то сход, — подумав, предположил он. — Мой прадед Миндегул как-то рассказывал о священном месте сбора родовых вождей в здешних горах. Значит, тут оно находилось. Сколько раз проезжать мимо доводилось, и поди ж ты, ни разу не заметил.

— Отец, а еще где-нибудь были такие места? — поинтересовался Кинзя.

— Возможно. Наша гора Торатау тоже была священной для предков.

— Ее назвали по имени ногайского хана Торы?

— Вранье это.

— Как же так? Говорят, он как раз на вершине горы жил.

— Не спорю, был такой хан. Укрепления на горе сделал, рвы повыкопал, тамы понаставил. Но жил-то он каких-то двести лет назад. А название горы идет во-он с каких времен! Язычники тогда были, поклонялись Тору.

— Как этим идолам?

— Пожалуй, нет. Вспомнилась мне одна история. Похоже, она и связана с появлением вот этих каменных людей. Одно время старейшины родов, которые назывались кортами, собрались, чтобы выбрать себе главного корта — башкорта. Конечно, каждый старался выдвинуть себя или близкого родича. Разгорелись споры, ругань. Дело назавтра перенесли. А ночевать без главы опасно — могли перессориться, поубивать друг друга. И поэтому поставили временного главу — каменное изваяние. А поскольку и назавтра не договорились, нового идола рядом приткнули, на третий день — третьего.

— Да что с них взять-то, с бездушных? — удивился Баргу.

— Кажется, я понял, что ты хотел сказать, отец, — воскликнул Кинзя, осененный догадкой. — О том, что наши юртовые такие же бесполезные идолы, как эти камни. Без души, без сердца.

— Нет, они еще хуже, — возразил Кайбулат. — Звери они, волки.

— И ты прав, мой сын, — согласился Арслан-батыр. — Между прочим, волчьих вожаков тоже называют кортами.

Издалека послышался голос Сыртлана, звавшего к ужину. Солнце уже скатилось за горы, и лишь наверху, между высокими вершинами, нежным розовым облачком светился клочок вечернего неба.

Сидели вокруг костра, похрустывая ломкими костями жареной дичи, пили заваренный душицей чай. За ужином только и было разговоров, как о загадочных истуканах, о прошлых и нынешних старшинах. Разговор не был праздным, потому что наболело на душе у людей, вынужденных подчиняться власти продажных старшин. Будь они заступниками народа, разве было бы столько горя?

«Ай-хай, все эти Тлявкаевы, Явкаевы, Явгастины… Всю жизнь точат зубы на наш тармыт, — переживал Кинзя. — Что им надо? Ведь из одного мы корня, и родовое дерево наше — вяз, птица — беркут, тамга наша — дал^[41], а боевой клич — туксуба. На семь поколений вглубь идет наше родство. И они, и мы — потомки Сарыбайсала».

Кинзя слышал об этом от аксакалов, знал по рассказам отца, а когда подрос и научился читать, самым внимательным образом изучил свою родословную — шежере, бережно хранимую в доме.

У башкирского бея Сарыбайсала было шестеро сыновей. Давлетбай, Маметкул, Ишимет, Исанмамет от старшей жены, и от младшей — Давлеткул и Давлетбирде. Старшие братья не давали житья младшим.

Любой род, наверно, не обходился без свар и взаимных обид. Острая зависть к чужому богатству, желание урвать для себя кусок побольше, злоба по пустякам, мстительность и ревность, стремление взять верх, чтобы подчинить себе другого — многим свойственны эти черты. Отсюда междоусобица, раздоры, кровопролитие. Победивший торжествовал, становился вожаком, а побежденный ни на час не забывал о перенесенном позоре, вынашивал месть, лелея надежду взять верх.

В те времена башкирские беи не пользовались у русских царей особым доверием. Без конца они затевали смуты выражали непокорство. Поэтому среди башкир восстановили тарханство — нечто вроде дворянства. Самым верным и надежным беям и их сыновьям давали эти звания, переходящие по наследству. И волостные старшины, и сотские выбирались из их числа. Давлетбай со старшими братьями, обуреваемый непомерной жаждой власти, сумел заполучить тарханство. Враждуя с Давлеткулом и Давлетбирдой, он, а впоследствии и его потомки, встали во главе рода.

Однако верх в борьбе за власть не всегда бывал за ними. Аиткул-батыр, родной дядя Арслана, побывавший вместе с ним в походе против турок, обрел большое влияние среди кипчаков. Когда приходилось трудно, люди в поисках справедливости шли к нему или к Арслану. Как народного заступника, Аиткула часто посылали к русским властям представителем не только своего рода, но и всех башкир. Затем его выбрали старшиной всей кипчакской волости. Кинзя тогда был еще совсем маленьким и сохранил лишь обрывки смутных воспоминаний. Спокойствие и мир воцарились в племени, но ненадолго. К великой скорби кипчаков, Аиткул вскоре умер.

Арслан тяжело переживал его смерть.

— Сломлено одно мое крыло, — сказал он, прочитав погребальную молитву.

Бирдегул со своей сворой сразу поднял голову. Ему удалось стать волостным старшиной…

Сейчас, когда у костра речь зашла о Бирдегуле и Аптыраке, Арслан с застарелой ненавистью произнес:

— Земля милосердна, коли носит на себе таких выродков.

— Даже странно, что они нам приходятся родней, — выразил свое удивление Кинзя.

— Собака с волком тоже родня, но с рождения враги, — жестко ответил отец.

…До дома еще оставалось четыре или пять ночевок. После третьей с дороги Кунгур-буги свернули влево. Тяжелой и безрадостной была поездка для всех, но Арслана тревожил Кинзя. Сын почернел, осунулся и продолжал таять на глазах, будто пожираемый изнутри разрушительным пламенем. Уезжал крепким, цветущим джигитом, а возвращается поникшим и больным. Даже в седле еле сидит.

Арслан торопил спутников, не щадил лошадей. Начались земли бушманов. Вот прижатый горой к самому берегу Агидели аул Миндегулово, названный так в честь прадеда. Даже останавливаться не стали, хотя Кинзя и любил наведываться сюда. Помчались сразу к перекату, чтобы затем пересечь влажные тугаи, горную долину и выйти к аулу Мечетли^[42]. За ним уже маячит гора Кара-кеше^[43]. Оставляешь по левую руку устье Иргиза, перевалишь через кряж — и вот она, пойма Нугуша…

8

— Мама, почему нынче осень такая холодная?

Асылбика почувствовала, как по телу пробежала дрожь — такой жалкий и угнетенный вид был у Кинзи, безучастно смотревшего в окно.

— Это тебе кажется, сынок. Ты болен. Выздоровеешь — и все станет другим, радостным и красивым. Поменьше думай, скорей на ноги встанешь. — Мать заботливо набросила на его плечи теплую шубейку из овчины.

После возвращения из проклятого города в устье Ори хворь свалила с ног Кинзю. Голова полыхала огнем, а в теле — озноб. Глаза потухли. И не поймешь — то ли разговаривает, то ли бредит. А тут еще, нагоняя тоску, подул холодный, пронизывающий ветер, деревья зашумели, роняя первые желтеющие листья, зарядили унылые серые дожди.

— Тебя немножко прохватило сырым ветром, все пройдет, — успокаивала сына Асылбика.

— Сердце у меня давит. Перед глазами виселицы маячат. Кандалы звенят…

— Ты не думай об этом. Забудь.

— Разве такое забудешь, мама?..

К ночи небо прояснилось. Высыпали яркие сентябрьские звезды. Кинзя вышел на улицу, надеясь, что на свежем воздухе немного легче станет голове. Он отыскал Большую Медведицу, семь раз пересчитал ее звезды — на счастье. Пробежал глазами весь Млечный путь.

— В ясную ночь его любой увидит, — сказал он, разговаривая вслух сам с собой. — Но попробуй найди, если закроют тучи. А вот птицы видят его и днем, и за облаками. Летят, как по маяку, в теплые страны, безошибочно находят дорогу назад, в родные края.

Мать, не спускавшая с сына глаз, обеспокоенная его бормотанием, подошла к нему.

— Пойдем домой, Кинзя. Ночной холод тебе вреден.

— Почему люди не такие, как птицы? — спросил он, еще сильнее вызывая смятение у матери. — Мы очень быстро забываем хорошее. А вот плохое всегда остается в памяти. Почему не рассеивается, как дым?

— Беда, как вода, — вздохнула мать. — Сильного напоит, слабого утопит.

— Вода… Она чиста, пока течет, а когда остановится, превращается в болото, — бормотал Кинзя, продолжая смотреть на звезды, как бы не замечая присутствия матери.

Асылбике стало страшно. Ей показалось, что сын продолжает бредить. Она увела его в дом, уложила. Чтобы снять лихорадку, отварила сизой полыни. Но Кинзя не прикоснулся к отвару. Может быть, примет душа чаю с сушеной малиной или пастилу из калины? Нет, и чаю Кинзя не захотел.

«Лишь бы на голову порча не напала, упаси Аллах! — тряслась за сына Асылбика. — Без нечистой силы, конечно, не обошлось. В дороге каких-то каменных людей встретили. Не их ли проклятие пало на него?»

Потихоньку, чтобы не слышал сын, она напустилась на мужа.

— До седин дожил, а догадаться ума не хватило! Разве не знаешь, что священные камни да деревья нельзя оставлять без подношений? Надо было тесьму от рубашки оторвать и хоть ее повесить на истуканов. Забыл, что у нас, у Торы, тоже на святое дерево вешают что-нибудь?

Арслан выслушал ее покорно, не возражая. Когда жена потребовала почитать Коран у изголовья сына, он позвал муллу. Попросила жертвоприношения — он отдал на заклание не то что барана, а целую корову. Своим свободным от предрассудков умом Арслан понимал, что не порчей вызвана болезнь сына, а другими причинами, и что святыми молитвами и жертвенным мясом тут не помочь. Разве ублажит Коран юношеские терзания души, болезненную впечатлительность? Мог ли Кинзя оставаться спокойным после того, что увидел и услышал за последние пять лет? Обугленные бревна и пепел на месте аулов. Грабежи и насилие. Пытки и казни. В довершение всего кровавая расправа над беззащитными людьми в Оренбурге. Тут не только человеческая душа не выдержит, но и горы содрогнутся…

Проведать Кинзю пришли старики. Выразив уважение к сыну Арслана-батыра, они опять-таки заговорили о наболевшем, сетуя и горестно качая седыми головами.

— Мечети спалили, медресе позакрывали…

— Скрутили народ по рукам и ногам. Сколько штрафов взяли, сколько людей под корень извели…

— Дожили! Даже некого попросить, чтобы топор выковал…

«A-а… об указе говорят… когда был год Дракона», — подумал Кинзя.

А ночью впал в тяжелое беспамятство…

Лишь через несколько дней он пришел в себя. Попросил воды. Попытался подняться, но еще не было сил. К вечеру почувствовал себя лучше.

Огромное облегчение почувствовал Арслан-батыр, но остался верен своей привычке не баловать детей. Положил перед сыном большой ломоть казы, кусок курута, лепешку.

— Ну, хватит болеть. Ты должен съесть все это, потом чаю с медом попьешь, — приказал он, ничем не выражая бушевавшей в нем радости. Тон у него был обычный, жесткий, не терпящий возражения.

— Не хочется, отец…

— Ешь, говорю! День даю тебе отдохнуть, а потом… потом в горы отправимся.

Чтобы не прекословить отцу, Кинзя начал насильно заталкивать в себя еду. На щеках у него появился слабый румянец. Мать не могла нарадоваться. Значит, дело на поправку пошло, слава Аллаху. Только чего надумал муж? Куда он хочет везти сына? Его же ветром качает. Как бы хворь не возвратилась вновь. Она хотела выразить недовольство, но после первого же слова муж прервал ее, не желая слушать.

Через день были приготовлены кони.

— Ну, батыр-джигит, бери свое седло, — сказал Арслан.

Асылбика, опережая сына, чтобы помочь ему, сама взяла потник, камчу, потянулась к седлу, но Арслан, сердито глянув, оттеснил ее в сторону.

— Куда ты его, отец? Он еще хворый, — жалобно промолвила Асылбика.

— В горах все как рукой снимет. Вот увидишь, приедет обратно здоровехоньким. Можешь готовить обед к нашему возвращению.

Кони понеслись легкой рысью. День был великолепен. С одной стороны ударял в лицо холодный ветерок, с другой ласкали по-осеннему скупые, но все еще ласковые лучи солнца. Луга и леса уже были тронуты желтизной. Птицы сбивались в стаи, готовясь к скорому отлету. Где-то над головой прокричали лебеди. Необыкновенное чувство покоя охватило Кинзю. Вытянувшись в седле, он долго смотрел на летящих лебедей. Перехватив его грустный взгляд, отец недовольно сказал:

— Не смотри на них так. Не собираемся мы вслед за ними. Нам оставаться здесь.

Они проехали вдоль левого притока Назы по закраине леса и начали подниматься к гребню горы. Далеко по горизонту вырисовывались волнистые хребты с густыми лесами. Выбравшись наверх, некоторое время ехали по гребню и любовались раскинувшейся вокруг панорамой, затем отец свернул на одну из тропок, ведущих вниз, и взял направление к темнеющему впереди редколесью. Когда подъехали поближе, Кинзя с удивлением глянул на отца: зачем он привез его в это неприятное, горелое место?

В засушливые годы случались в лесах пожары. Чаще всего бывали тому виной сухие грозы. Огонь, рожденный молнией, пожирал деревья, кустарники, траву, оставляя за собой мертвую полосу гари. Звери обходили эти места стороной, не селились певчие птицы.

Лес, к которому они приблизились, испытал на себе грозный огненный пал.

— Беда приходит не только к людям, — сказал Арслан-батыр. — Пять лет назад горел этот лес, когда ты учился в медресе Кильмека. Какие дубы, какие березы погибли! А сколько осталось покалеченных деревьев… Конечно, деревья — не люди, но и у них имеются враги, есть своя жизнь и своя смерть. Но жизнь всегда сильнее смерти. Распрями плечи, сынок. Ты становишься взрослым, и если хочешь быть настоящим азаматом — умей принять любое горе, не раскисай.

Повсюду торчали обугленные стволы, но теперь не они привлекали внимание Кинзи. У огромного, в три обхвата вяза с обгоревшей корой, рядом с погибшими и высохшими сучьями, победно пушились листвой уцелевшие ветви, образуя пока изреженную, но уже достаточно кудрявую крону. Вековая липа, у которой от страшного жара лопнул ствол, нашла в себе силы для новых побегов. Выросшая после пожара трава скрывала под собой головешки и пни, над упавшими деревьями поднимался дружный подлесок. Лес продолжал жить.

Прав был отец, говоря, что жизнь сильнее смерти. Пора вставать на место погибших батыров. Суровая действительность глубоко поранила душу, но если ты сбит с ног в бою, нужно тут же вскакивать, чтобы не добили. А потом? Что делать дальше? Каким оружием драться? Спросить бы у отца, но он наверняка ответит так: ты джигит и должен иметь свою голову на плечах.

Возле израненной, полуживой березы Кинзя заметил высокий тоненький куст калины. На самом верху у нее алели несколько кисточек. Он сорвал одну ягоду, надкусил ее. Во рту разлился терпкий, горьковато-сладкий сок.

То ли прогулка пошла на пользу, то ли слова отца подействовали, или ягода калины пробудила что-то угаснувшее в груди, — неведомо откуда пришло ощущение полноты жизни, жажда действия.

Когда отец с сыном вернулись домой, Асылбика глазам не поверила. У нее сердце изболелось от ожидания, уж не свалился ли где-нибудь без сил ее мальчик, а тут оба заявляются веселые, погоняя коней и на ходу перекрикиваясь. Чудеса, да и только.

9

Несколько дней спустя Кинзя сказал:

— Надоело валяться дома. Хочу поглядеть, чем люди дышат.

— Поезжай, погляди, — согласился отец. — Ведь не зря говорят: кто идет — через горы перевалит, кто сидит — жиром обрастет.

Взял Кинзя своих верных коней, буланого и караковую, закинул за спину меткий лук со стрелами и отправился по окрестным аулам. Он сам толком не знал, куда его путь ляжет, но для начала решил заглянуть туда, где прежде был аул Кильмека.

На месте спаленного аула расположился ямской стан. Ходят солдаты, ямщики. Там, где стояли мечеть и медресе, стеною вырос бурьян. Кинзя вспомнил старенького Котло-атая, вздохнул. Поехать бы сейчас к другу Каскыну, но его аул Самар тоже перестал существовать. Кинзя поднялся вверх по речке Мекетаулы, затем свернул в долину Сухайлы. Большие, когда-то полные жизни аулы Давлеткулово и Сеитово были сожжены карателями. Кое-кто выстроил новые дома, но не было в них прежней приветливости и покоя — словно кто-то вынул живую душу. Народ обнищал. К кому ни зайди — в глаза бросается бедность. Имеющаяся еда — не еда, одежда — не одежда, разве что одно название.

Впрочем, Кинзя не искал тех, кто мог бы встретить его обильным застольем и предложит на ночь пуховую перину. Ночевал в первых попавшихся домах, ел то, что предлагали: у одних сушеную саранку, у других кусочек курута. Расспрашивал о жизни, но ничего, кроме жалоб и сетований, не услышал. Каждая семья кого-нибудь потеряла: или отца, или сына. Многие жители были отданы в крепостные и высланы в непостижимые уму далекие места. От них не было никаких вестей, и потому оплакивали их как мертвых.

Жители одного из аулов окружили Кинзю, с любопытством разглядывая его ухоженных лошадей и добротную одежду.

— Мурза, судя по всему, твои родители уважаемые люди. Кто они? — спросил один старик, опиравшийся на палку.

Не успел Кинзя ответить, как выступил вперед пожилой мужчина и сказал почтительно:

— Не вини, если ошибусь… Уж не сын ли ты Арслана-батыра? Очень похож на него.

Когда Кинзя, блестя глазами, смущенно кивнул, все оживились.

— Добрый слух идет о твоем отце, сынок, — сказал старик с клюкой. — Как он живет и здравствует?

— Вашими молитвами…

— Аминь, дитя мое, аминь. Окажи и ты мне свою милость.

— Да, да, — послышались голоса односельчан. — Если б ты, сынок, мог облегчить его горе…

— Помоги Кайгулу-атаю…

— А смогу ли я, олатай? — опросил Кинзя старика.

— Вырастил я четверых сыновей. Крепкие да высокие были, как дубы, — начал старик, с надеждой устремив на Кинзю повлажневшие глаза. — Сказать, что ни одного из них уже нет в живых, будет ошибкой. Один жив, Тимербулат мой, младший, но говорят, что в уфимском остроге запрятан. Как бы его выручить, мурза? Написать бы главному начальнику в Уфе… Сделай милость, напиши. Никто из нас грамоты не знает. Пока в Сатырманово не закрыли медресе, иногда шакирды помогали. А теперь… Да вложит Всевышний в тебя красноречие златоуста, чтобы дрогнули души начальников перед моей просьбой.

— Сделаювсе, что смогу, — откликнулся Кинзя.

— Тысячу милостей Аллаха тебе, мурза! Чтобы елось и пилось тебе сладко, сынок! Выручи Тимербулата, опору старости моей. Хватит ему и этих пяти лет мучений, которые терпит он в остроге…

Кинзе еще не приходилось писать таких необычных прошений, но горе бедного старика заставило его отбросить все сомнения прочь. Он напишет! И так напишет, что слова, подсказанные состраданием, тронут самые черствые сердца. Из переметной сумы он достал прихваченные в дорогу бумагу, чернила и птичье перо с расщепленным кончиком. Теперь они ему нужнее, чем самое надежное оружие.

Жители села с почтением проводили Кинзю до самого дома Кайгула-атая. Трудно было назвать домом это жилище. Низенькие, вросшие в землю стены, на крыше корье, на крохотном оконце — карындык^[44]. В щели дует. Дверь плотно не закрывается. Даже сейчас, осенью, неуютно здесь жить, а что будет зимой, в настоящие холода?

Кайгул-атай рассказывал о своем сыне Тимербулате, его рассказ ложился на бумагу. Старушка-хозяйка тем временем готовила угощение — чай, заваренный душицей, луковички сушеной саранки и, как лакомство, припасенные на черный день кусочки окаменевшего курута. Чай пить сели на нары, накрытые старенькой, как и сами хозяева, кошмой.

У ворот толпились люди, ожидавшие, пока они закончат дела. Когда Кинзя вышел, начали благодарить его за доброту. И тут каждый заговорил о своем горе. У одного спалили дом, у другого забрали сына, у третьего увели всю скотину. Он выслушивал каждого и записывал просьбы в книжку для письма.

— Теперь услышат наши молитвы, иншалла^[45]. Только ты, мурза, передай наши просьбы какому-нибудь начальнику, — просили жители села.

— Постараюсь, — ответил Кинзя.

Один из стариков-аксакалов, задумчиво теребя бороду, поинтересовался:

— Только о нашем ауле будешь писать?

— Все, что увижу или услышу в дороге, не оставлю в стороне.

— Земля наша большая. Бедам и горю нет счета. Как звездам на небе. Хватит ли бумаги? Больше того — терпения? Но мысли твои святые. Если один туря отмахнется, другой, может быть, посочувствует.

Вернувшись домой, Кинзя рассказал отцу о своих дорожных впечатлениях, почитал записи из книжки.

— По нашим временам очень нужное дело, — сказал Арслан. — Вот видишь, нашел себе занятие по плечу. Сочувствовать человеческому горю учатся с юных лет.

Отец объяснил, как пишутся челобитные письма и кому адресуются, какими словами надо начинать и как заканчивать.

Кинзя слушал отца внимательно, понимая, что советы рождены у него опытом.

На другой же день он выехал в долину Ашкадара. В иное время он непременно остановился бы в ауле Казбулатово, что находится в устье Беркутлинки, погостил бы в удовольствие у родственников матери. Но сейчас было не до того. Он скитался из аула в аул, дошел до берегов Стерли, добрался до джайляу на берегу Кундеряка. И где бы он не побывал, всюду натыкался на кровавые следы, оставленные Кириловым, Тевкелевым, Румянцевым. И везде люди просили заступничества. Вся их зыбкая надежда была связана с бумагой, куда Кинзя записывал горестную историю народа.

Не успев отдохнуть после поездки, он начал собираться в новую, в горные районы. А зима уже была на носу.

— Не очень ли ты разошелся? — с сомнением спросил отец.

— Поезжу, пока есть возможность. Надо до Идельбаша дойти, а потом подамся в сторону Авзяна, Каны, Узяна.

Арслан продолжал допытываться:

— Я не насчет поездок, а спросить хочу, что дальше намерен делать?

Кинзя молча достал свои записи и протянул отцу.

— Соберу все это, к самому большому начальнику пойду. Пусть узнает, что у нас творится.

— А к кому пойдешь?

Кинзя примолк, растерянно глядя на него, потом промолвил, замявшись:

— Пока не знаю.

— Вот ты говоришь: к самому большому начальнику. А он в Самаре живет. Как видишь, очень далеко. Генерал Соймонов — в Мензелинске. И до него добраться трудно. А он, к нашей беде, ничем не лучше Тевкелева и Урусова. Уфимский воевода Шемякин?

— Про него говорят, что он лживый и двуличный, — недовольно покачал головой Кинзя.

— Не только лжив, но и на руку нечист. Самый первый взяточник. Но и к нему теперь не дойдешь. Слетел, окаянный, с должности. Чина лишили, в Сибирь отправили.

— Одним мздоимцем меньше стало, — обрадовался Кинзя.

— В лесу волк найдется. Сказывают, на его место вице-губернатором прибыл бригадир Аксаков. Как он себя покажет, еще никому неведомо. А главное в том, к какому писарю или толмачу попадешь. От них многое зависит. От таких же, как Роман Уразлин и Шафи Яндаров, добра не дождешься.

— А я к Арслану-агаю поеду. К Бикметову, — оживился Кинзя. — Он и передаст мои бумаги этому Аксаку^[46].

— Что ж, мой тезка не отложит твои письма в долгий ящик. Но я вот о чем хотел предупредить. Кое-кто не одобряет твоего занятия. — Отец задумался и, как бы возражая каким-то своим мыслям, сказал: — Нет, это дело надо довести до конца. Только вот слишком молод ты…

Кинзя отлично понял отца, его беспокойство, но возможные в будущем унижения и неприятности не испугали его. Не останавливала и осенняя слякоть. Какая-то непримиримая, горячая сила носила его по горным и степным дорогам. Порой его пугала необъятность работы, которую он затеял. Башкирская земля велика. За всю жизнь ему не обойти все дороги и тропы. Сколько аулов, сколько человеческого горя вокруг! Вот он сейчас отправился заросшими лесными тропами к верховьям Агидели. На каждом шагу попадаются сваленные бурей деревья. Разве можно их сосчитать? Конечно нет! Не уподобляется ли он чудаку, вознамерившемуся вести счет бурелому? Или количеству волос, выпавших с головы человека? Их можно сосчитать только тогда, когда выдергиваешь. Это отлично понимал в свое время Кирилов. Не случайно с первых же его шагов по башкирской земле рядом с ним находился бухгалтер Петр Иванович Рычков, ставший потом секретарем экспедиции. Такие же люди были у генерала Соймонова, у Татищева. Они все замечали, все заносили на бумагу. Тот же Рычков был секретарем и у главного начальника Оренбургского края Урусова. Поэтому-то князь и был осведомлен во всем, что кругом происходит.

Записи о всех событиях делали и писари, и толмачи. Собранные цифры и факты ложились в основу рапортов и экстрактов, затем спешно, с курьерами, отправлялись к губернатору, в государственный кабинет.

Кинзя был совсем одинок, да и собирал он совершенно иного характера цифры и факты, но тем не менее твердо был намерен не отступать от поставленной цели.

10

Арслан на берегу Назы привязывал дойных кобылиц к перекладинам из боярышника, когда со стороны Багратау примчался молодой гонец. Осадив разгоряченного коня, он суетливо, как при пожаре, закричал:

— Арслан-агай! — И прикусил язык, встретив его насмешливый взгляд, смешался, растерянно произнес: — Арслан-батыр агай, Бирдегул-тархан…

— Неужели утонул? — с притворным ужасом спросил Арслан.

— Да нет, он жив-здоров…

— Что, привет просил передать? — Арслан бросил возню с кобылой, повесил путы и подошел к гонцу.

— Мой тархан-туря… Приказал прибыть на сходку.

— Приказал, значит?

Паренек растерялся окончательно.

— Да нет… просил, чтобы ты скорее собирался и приехал.

— Скорее, значит? Вон как… Смотри, конь твой весь в пене. Я кто, мальчишка, чтобы так же, как ты, коня морить? Скорее! Ишь ты.

Паренек весело обнажил зубы.

— Ха! Как будто ты согласишься сзади меня плестись…

Все ясно. Не только из слов, но из самого поведения гонца было видно, что Бирдегул ему приказал быть почтительным. «Подлизывается, старая лиса, боится, что в один прекрасный день может остаться без старшинской медали, если в случае выборов я выступлю против него, — подумал Арслан. — Вот и рассыпается мелким бесом».

Бирдегул и в прежние времена, тая в душе ненависть, внешне был куда как приветлив, старался всемерно приблизить Арслана к себе. Он вынужден был считаться с его популярностью, независимым характером и авторитетом, не решался оставить в стороне от разных сходок и советов старшин. В свою очередь Арслан, всем своим существом не переваривая Бирдегула, сдержанно, от случая к случаю, но все-таки поддерживал с ним отношения. Это была мирная политика двух враждующих соседей. Но никогда еще в такой спешке не звал его Бирдегул к себе. Обычно гонец, передав приглашение, тотчас мчался выполнять другие поручения, а этому было велено вернуться вместе с Арсланом-батыром.

— Где состоится сход?

— На джайляу у старшины Аптырака, — ответил гонец.

«Что еще за новости? — ломал голову Арслан. — Один созывает сход, а другой его проводит. Место поближе? Но у Бирдегула свой аул рядом — за Агиделью, в долине Иртюбяка. Тут что-то не так. С каких пор Бирдегул начал доверять поводья схода Аптыраку? Тому самому Аптыраку, про которого говорят, что он мякину между двух телят разделить не сумеет. Двух слов никогда не мог связать без подсказки. Аптырак, конечно, на коротком поводу у Бирдегула, на каждый его чих разражается заздравием, но сход… Э-э, да ведь это от жадности! Надо кормить и угощать присутствующих, и он решил выехать за счет Аптырака!»

Арслан велел Кинзе седлать своих лошадей.

— Поедем на сход. Пора приобщаться к таким делам и тебе. Посидишь со старшими, примешь участие в беседе. Поучишься.

Кинзя сорвался с места, заспешил, засуетился, собираясь в дорогу. Еще бы, такая радость: хоть и не стал еще зрелым мужчиной, а уже едет к аксакалам рода. Услышит важные новости, может быть, сам голос подаст. Сходы без споров и пререканий не обходятся. Вспыхнет шум, и он сумеет поддержать отца. Для того, чтобы пощекотать Бирдегула, у него отыщутся нужные слова.

Перевалив через гору Кунгак, Арслан остановился на развилке дорог. Недалеко отсюда, там, где Агидель образует широкий плес с небольшим островком посередине, виднелся аул его племянника, сына младшего брата Хусаина.

— Мы ненадолго к Сыртлану-мурзе заглянем, — сказал Арслан гонцу. — А ты скачи к своему туре.

— Арслан-батыр агай, нам велели ехать прямиком на джайляу. Сыртлан-агай, должно быть, давно там. Его ведь тоже позвали.

— Разве он дурак, чтобы раньше своего дяди скакать?

Так и оказалось — Сыртлан их поджидал. Арслан сказал ему:

— Поедем вместе. Но сначала давай кумыс. Режь барашка.

Пока варилось мясо, говорили о том, о сем. Только начали разливать шурпу и раздавать мясо, как примчался от Бирдегула второй гонец.

— Бирдегул-агай ждет вас, — торопил он.

— Потерпит, — ответил Арслан с невозмутимым видом. — Готовую еду оставлять нетронутой не годится. Не так ли? Присаживайся с нами.

Гонцу ничего не оставалось делать, как принять приглашение. За трапезой Арслан расспрашивал его о том, кто приглашен на сход, и кто приехал, но о причине схода этот гонец, как и первый, не знал ничего.

Сход проходил в просторной белой юрте. Аксакалы один за другим вошли в нее и расселись, каждый соответственно своему положению. Бирдегул, важный и величественный, преклонив колени, как мулла, взгромоздился на две высокие подушки в самом центре. Оглядев собравшихся, как бы проверяя, все ли явились, он неторопливо начал свою речь.

— Мир наш подобен неспокойному потоку воды. Он не стоит на месте, и происходит в нем всякое. Сколько горевали мы оттого, что родная земля погрузилась в пучину усобиц и вражды, и в прошлом году мы оплакивали смерть милостивого генерала Урусова. Видели бы вы, какие потоки слез лились из очей наших во время его похорон в Самаре! Река могла выйти из берегов…

Аксакалы зашевелились, легкий гул прокатился по юрте. Одни сокрушенно вздыхали, желая душе умершего обрести место в раю, другие потемнели ликом, зароптали. По телу Кинзи пробежала дрожь, перед глазами встали ужасающие картины расправы на берегу Ори. Ему хотелось крикнуть в лицо Бирдегулу: «Не кощунствуй!» Он едва удержался. Нет, нельзя делать этого в самом начале схода…

По рукам поплыли тустаки с кумысом, приготовленным из молока молодых кобылиц. Страсти улеглись. Бирдегул, пользуясь благоприятным моментом, решил перейти к главному вопросу, из-за которого был устроен сход.

— Нам сообща предстоит обсудить одно большое дело, — сказал он, когда установилась тишина. — Согласно указу Берг-коллегии, полученному начальником Оренбургской комиссии генералом Соймоновым, мы должны отдать небольшой кусочек нашей родовой земли…

— Кому? — насторожился Арслан.

— Воскресенскому заводу.

— Так ведь этот завод стоит у Табынского городка.

— Его Твердышев купил. Хочет перенести к Торе, на место аула Бирек. Твоим соседом будет.

Воскресенский завод на берегу Усолки, принадлежащий казне, начал строить Иван Кирилов. Он был сожжен Кильмеком. С той поры стоял без действия. Твердышев с Мясниковым, стало быть, решили прибрать его к рукам. «Зачем переносить завод к Биреку, если он и там неплохо стоит? — размышлял Арслан. — А тут мое владение — и по ручью Тусеркаю, и вдоль Бугаль-елги. Не сам ли Бирдегул указал место? От него любой пакости можно ожидать».

Бирдегул между тем рассказывал, как недавно ездил по вызову Соймонова и был обласкан им. По его словам выходило, что Твердышев — человек добрейшей души. Еще много лет назад, когда он занимался оптовой закупкой скота, на деньги не скупился. Скоро прибудут межевые землемеры и разметят участки. Коли есть на то высочайшее разрешение, так оно и будет. Требуется только согласие рода.

Считалось, что земля принадлежит всему роду, и частью ее владел Арслан. Аксакалы воззрились на него, ожидая ответа, но он молчал. Сидевший рядом с ним Кинзя не выдержал, спросил:

— Почему же именно на нашей земле будут строить завод?

Бирдегул увильнул от прямого ответа, сощурил глаза и хитро улыбнулся.

— Напрасно расстраиваешься, мурза. Будете с купцом хорошими знакумами, а из этого можно извлечь кое-какую выгоду. Отец твой хорошо знает русский и всегда будет в курсе всех их дел. Разве плохо иметь в стане чужаков свои глаза и уши?

Арслан не торопился дать согласие. Надо было все выяснить, понять, обдумать.

— Ты, Бирдегул, однажды уже обвел меня вокруг пальца, дав повытья в разных местах. Хочешь и сейчас прислонить к кривой березе? Шутки шутить у меня нет настроения. Почему свой участок не выделишь, а за мой хватаешься?

— Если сход решит, разве я стану противиться? Твердышеву еще много земли понадобится.

— Сам и будь «глазами и ушами» купца, — зло рассмеялся Арслан.

— Куда деваться? Соглашусь. Однако он требует еще один участок около Ташлы.

— И там наш аймак, — повысил голос Арслан. — Как я вижу, ты не просто хочешь обмануть, а задумал пустить всех моих по миру.

— С моей стороны вины нет. Когда имеется на то царское повеление, остается лишь голову склонить… Меня разве не грабили? Дважды огненный пал пускали. Все имущество разорили. Я стерпел. Слава Всевышнему, воспрянул из пепла. А кто сделал это, будь они прокляты, сами угодили в бездну греха…

Всем было ясно, что он намекает на Алдара-батыра. Арслан почувствовал, как жарко стало в груди, будто вонзили в нее раскаленный гвоздь. Гневно сдвинув брови, он привстал с места.

— Не смей так говорить! Пользуешься тем, что покойный не может ответить тебе?

Кинзя еле сдерживался от желания выскочить на середину и обвинить самого старшину в убийствах и грабежах. И были бы это не голые слова, а конкретные факты, записанные им во время поездок. Заметив его порывистое движение, отец взглядом дал знать, чтоб не вмешивался. Кинзя резко поднялся и вышел из юрты. Как раз в тот момент мимо проходили девушки.

Они с удивлением и любопытством взглянули на него, фыркнули и рассмеялись.

А из юрты слышались возбужденные выкрики.

— Над судьбой человека не смейся, старшина! — прозвучал чей-то голос.

— Во что превращаете сход? Мы собрались сюда не для того, чтобы выяснять отношения! — это голос отца. Кинзя даже представил себе, как он рубит ребром ладони воздух — его привычный жест.

Без полыни нет луга, схода не бывает без ссор. Вспыхнет перебранка, потом, успокаиваясь, входит беседа в благопристойные берега. Но сегодня она никаких результатов не принесла.

И на другой день, как только разговор становился вялым и крикливым, Кинзя вставал и уходил бродить по джайляу.

«Не понравился ему сход», — подумал Арслан, сердцем чувствуя, что сына волнует совсем другое. Вот что значит юность: сам в юрте, а в мыслях он на улице, где звенят девичьи голоса. Прислушивается — уши торчком, встает и уходит, подолгу где-то пропадая. Арслану не стоило большого труда догадаться, какая из красавиц завладела сердцем сына. Конечно, вот эта, в малиново-красном платье и зеленом камзоле. Стройная, луноликая. Под длинными густыми ресницами звездочками светятся глаза. Стоит появиться ей, как Кинзя начинает краснеть, опускает голову, а взглядом так и ходит за ней.

Ближе к вечеру, незадолго до ужина, Арслан потерял сына из виду.

Девушки с коромыслами и деревянными ведрами спускались к Агидели. Кинзя оказался тут как тут. Обогнал одну, другую… Девушка в малиново-красном платье шла чуть впереди, покачиваясь под коромыслом и плавно переступая маленькими ножками, обутыми в сафьяновые сапожки с латунными подковками. Услышав за спиной шумное дыхание парня, она резко обернулась. Зазвенели вплетенные в косы серебряные монеты. Дрогнули густые ресницы, глянули темные глаза, и словно небосвод распахнулся перед Кинзей со всеми его звездами и тайнами.

— За живой водой идешь, красавица? Полные ведра зачерпни, — сказал Кинзя.

— Живую воду черти украли, теперь ее только на краю света можно достать, Кинзя-агай, — в том же тоне ответила девушка. — Не добраться мне до нее. Даже твой буланый с точеными копытами и караковая с ястребиной грудью туда не домчат.

«Удивительно! Не только меня заприметила, но и моих лошадей», — обрадовался Кинзя.

— Не так уж далек он, край света. И отыскать его могут только такие ангелы, как ты.

— Какой же я ангел, — смутилась девушка.

— Ты — святая душа. Как зовут тебя?

Неохотно, но все-таки она ответила на вопрос.

— Мое имя — Аим^[47].

— Твое имя сливается с твоим обликом. Какое оно прелестное, ласкающее слух! — произнес он с чувством, не отрывая от нее глаз. — Такую, как ты, можно и умыкнуть.

— Так я и позволю!

— У ногайского князя Ормамбета была такая же неприступная дочь. Все равно умыкнули. Между прочим, ее тоже звали Аим.

— Знаю, — сказала девушка. — И песню знаешь?

— Да, мама мне иногда поет ее.

— Как бы мне хотелось послушать! Ты помнишь мотив? Приходи к Агидели, спой мне. Когда я тебя увижу?

Аим посмотрела на Кинзю, потом на удалявшихся подруг.

— Когда смеркаться начнет, — шепнула она. — Подоим коров, к реке мыть подойники пойдем.

Аим побежала догонять девушек. Кинзя, возвращаясь в юрту, уносил в воображении ее стройный стан, будто выписанные кистью брови, сурьмяной блеск глаз, жемчужную подковку зубов. В мочках маленьких ушей золотые сережки, на запястьях серебряные браслеты. А звон монет ее накосника казался ему призывным голосом любви.

С нетерпением дожидался он наступления сумерек. Глаза сами собой поворачивались в сторону тропинки, ведущей к реке. Сердце взволнованно колотилось в груди, готовое выскочить наружу. Такое он испытывал впервые.

Как долго тянется время! Вот вернулись с пастбища дойные кобылицы. У зарослей боярышника послышался женский смех, стук подойников. От кобылиц женщины пошли к коровам. Как лениво они возятся, выматывая душу! Наконец-то наступил заветный час: весело переговариваясь, девушки с опорожненными подойниками направились к реке.

Если б это было возможным, Кинзя помчался бы за ними тотчас же, как на крыльях. Но он с тысячью предосторожностей собирался на первое в жизни свидание. Кто бы мог предположить, что нежный и хрупкий цветок его счастья расцветет здесь, на враждебном джайляу, под прицелом подозрительных, недружелюбных взглядов Юмагужи и Кусяпкула, Бикбулата и Кусяпая. Украдкой, никем не замеченный, спустился он к Агидели. Кое-как ему удалось остаться наедине с Аим. Они отошли в сторонку от девушек и купающихся на мелководье ребятишек, постояли рядышком под сенью раскидистой ивы. Аим тихим голосом спела песню Ормамбета. Кинзя восторженно слушал. Он начал расспрашивать ее о матери, помнящей такую старинную песню, об отце. И после первых же ее слов с ужасающей ясностью перед Кинзей открылось, будто пропасть разверзлась под ногами, что Аим — дочь старшины Аптырака!

Если бы стукнули по голове сукмаром, и то было бы легче. Дочь Аптырака! Дочь кровного врага их семьи…

«О Господи! — чуть не застонал Кинзя. — Этого мне только не хватало. Будут против все — Аптырак с его родичами Бирдегулом и Сатлыком, даже мои собственные отец и мать! А сама Аим?»

— Мне пора. Как бы братья не высмотрели нас, — сказала девушка, поднимаясь.

— Погоди, Аим. Поговорим еще. Мне так много надо сказать…

— Завтра скажешь.

— Сход может закончиться, и я уеду.

— Значит, тогда — не судьба.

— Сегодня, Аим!

— Нет, завтра…

На прощание девушка дотронулась до его руки и убежала, звеня монетами накосника. Кинзя остался один, храня горячее прикосновение ее руки.

На счастье, сход затянулся. Кинзе удалось еще раз встретиться с Аим. Возможно, это их последняя встреча. Увидятся ли они еще? Кинзя горел как в огне. Он решил, не откладывая на будущее, сказать Аим те единственные слова, которые произносятся раз в жизни. Но вместо того, чтобы высказать свои чувства простыми и искренними словами, он начал вдруг произносить когда-то вычитанные из книги выспренные фразы.

— Если вы выстрелите из лука, то сердце мое — нишана…

Казалось ему, что нет ничего нежнее и выразительнее этих слов. Девушке бы надо вспыхнуть, заалеть румянцем, смущенно отвернуться, а она рассмеялась.

— Почему ты смеешься, милая Аим?

— Какой же ты нишана? Ты умный джигит.

Тут уж пришлось смутиться самому Кинзе.

Видать, нескладно сказал. Или она не поняла? «Мухаббатнаме» написана очень давно, многие слова устарели. И слово «нишана», должно быть, представилось ей чем-нибудь уродливым. Он с жаром принялся объяснять ей, что сердце его готово стать мишенью, если стрела выпущена из ее рук. Девушка все равно не понимала.

— Нет, Кинзя-агай, никогда я не стану простреливать твое сердце стрелой.

— Так будь же ты сама той стрелой!

— Нет, что ты! Я не стрела, — сказала Аим. — Твоя жизнь мне дорога…

— Дай мне обещание! — произнес он умоляюще.

— Эх, Кинзя-агай, — ответила девушка упавшим голосом. — Вы из нашего аймака невест не берете. Вы ищете их среди юрматинцев. И твоя сговоренная оттуда же.

— Откуда знаешь?

— Уж знаю… Тузунбика.

— Ну и что же, — с досады махнул он рукой. — У тебя ведь тоже должен быть сговоренный.

— Конечно. Баимом зовут.

— Значит, Аим и Баим.

— Нет, Баим и Аим.

— Почему как в песне?

— Наши матери так порешили.

Кинзя, помрачнев, произнес первый куплет:

— Песню перевирать нельзя, она не виновата, — упрекнула девушка. — Не черный Баим, а батыр Баим, и не злость змеиная, а священная лесть. Так поется…

— Ты любишь его?

— Нет, нет!

— А меня?

— Да… — Аим опустила голову, спрятав лицо, ставшее еще прекрасней от волнения. Губы ее, спелые, как вишни, задрожали.

От счастья Кинзя был на седьмом небе. «Словом тебя не обижу. Не дам пылинке сесть на тебя. Мы будем неразлучны, как пара лебедей», — думал он, не в силах оторвать от нее глаз.

Но не оставляли его и мысли о том, что их любовь висит на волоске. Перед ними почти непреодолимая преграда. Почти… Так неужели нет никакой надежды?

11

Сход закончился. Люди разъехались. Арслан с сыном тоже возвращались домой.

Как-то уж очень неожиданно, ни с того ни с сего, отец спросил:

— Очень понравилась, да?

От внезапного, как выстрел, вопроса Кинзя густо покраснел. В эту минуту он как раз думал об Аим. Не желая отвечать прямо, решил схитрить.

— Сход? Или джайляу?

— Я спрашиваю про одну соловушку с того джайляу.

«Почуял ведь, — подумал Кинзя. — Ничего от него не скроешь».

Так или иначе, но этот разговор должен был состояться, и чем раньше, тем лучше. Неловко чувствовал себя лишь оттого, что начал не сам. Но и вести речь о женитьбе с отцом нелегко. Конечно, он вряд ли был бы против, если просить в жены ту, за которую давно выплачивается калым. А что будет теперь?

Кинзя с отчаянностью, как бы желая одним махом преодолеть все препятствия, возникшие перед его любовью, открыто сказал отцу:

— Я полюбил ее. Очень.

— Та-ак. С виду она красивая.

— Она прекрасна, отец! Умная девушка. Никогда не встречал такую. Пусть она станет моей судьбой, отец.

— Тебе предназначена другая, забыл?

— Помню, но… не я ведь выбирал ее.

— А с этой ты договорился?

— Да, она согласна.

Хотя они с Аим ни слова не произнесли о женитьбе, Кинзя видел, как светились ее глаза и как дрожали губы, слышал ее дыхание. Разве этим не все сказано?

Отец некоторое время ехал молча, затем метнул на сына тяжелый взгляд.

— Ты знаешь, шайтан, чья она дочь? Он сам и все его родичи мои кровные враги. Мне на одной земле с ними тесно. А тут — породниться! Шутка ли? Сыну враг отца — не друг.

— Отец, разве не было случаев, когда брали в жены девушек из семьи кровного врага? Даже войной шли, чтобы добиться любимой.

— Не спорю, бывало. С тех времен пошел обычай засылать сватов.

— Аим не причинит нам зла. Святая она душа.

— Все девушки поначалу ангелами кажутся, а потом… Как я понял, ее думаешь взять?

Последнее слово оставалось за Кинзей. У него сразу пересохло в горле, начал заплетаться язык.

— Я… мы… на то воля родителей. Вас я с мольбой прошу благословить и сосватать мне ее…

Арслану вспомнилась своя горячая молодость, юные порывы, надежды и мечты. Сердце его дрогнуло.

— Конечно, нет проку от невесты, которую выбрали другие, — сказал он сыну. — Хоть умыкни, но чтобы была по сердцу. Я не прочь заслать сватов. Но есть одна заковыка…

Его заминка насторожила Кинзю.

— Отец ее будет против, да?

— Когда прыгнул — не сомневайся, иначе упадешь. Мы что, какие-нибудь обсевки в поле? Я насчет матери твоей.

Вот о ком не подумал Кинзя! Когда приехали домой и поговорили с ней, она подняла большой шум, не дав им больше рта раскрыть.

— Ну и новости! Называется, поехали с важными делами, старый да малый. А они невесту подыскивали! Видали таких? Да ведь она сговорена за Баима, шурина сотского Сатлыка. Баим да Аим! А у нашего Кинзи своя суженая имеется, вон с каких пор. Вы подумали о том? Нарушим обычай — все нас засмеют. Нет и нет, вот мое слово. Греховное дело вы надумали.

Асылбика чувствовала, что не лежит у сына душа к Тузунбике, по желанию родителей определенной ему в жены. Но на то была Божья воля. Правда, разные они, Кинзя и Тузунбика. Сын с детства был живой, непоседливый, чуткий к людям и очень впечатлительный. А уж какой сообразительный! Говорят, такие дети рождаются в год Мыши. В этом, видимо, есть доля истины. Как он приохотился к чтению с малых лет, хлебом не корми — дай книгу. С какой жадностью учился в медресе! А бедная Тузунбика… Да, она неотесана и грубовата. Не совсем пара сыну. Потому, наверное, и не тянуло его к ней. Но ничего, если поженятся, поучит ее уму-разуму. «Стерпится — слюбится», — утешала она себя вечным, как мир, присловьем.

А муж гнул свое.

— Если душа к душе не льнет, жизнь пройдет попусту, без тепла.

— Вот еще! Мы с тобой живем душа в душу, как дай Бог каждому, а ведь тоже были сговорены.

— Я на тебе по любви женился. И наши старшие сыновья по сердцу жен выбрали. Не хочу я зла причинять Кинзе. Кто ему люб, пусть ту и берет. Хоть ханскую дочь — его дело.

— Ай-вай-вай, какой ты упрямый.

— Лишь бы у них все было по любви и согласию.

— Брось ты, старый, говорить о том, о чем пора позабыть. Весь в грехах, как в репьях, а все о том же — о любви.

Тем не менее Асылбика была в растерянности. Понимая, что своенравного мужа и сына не отговорить от задуманного, она готова была удариться в слезы. Это было последнее, хотя и не всегда верное, средство.

— Жалко Тузунбику, обидели девушку. Еще отольются ее слезы, — запричитала она.

— Ничего, — пробурчал муж. — Дети от двоих рождаются. Отыщет и она свою судьбу.

— Так ведь калым заплачен, — простонала она.

— Наплевать, — махнул рукой Арслан.

Обескураженная Асылбика ухватилась за последний довод:

— Погоди, отец, ты забыл о священном обычае — брать в жены девушку только из чужого рода. Даже если невеста с тобой живет на одной реке, нельзя ее сватать.

— Ну что ты вцепилась в обычаи? — рассердился Арслан. — Если на то пошло, их выдумали такие же аксакалы, как я. Вот возьму и придумаю новые обычаи. Лишь бы намерения были добрые, а дело можно свершить на любой лад. Раз любит — пусть берет.

— Так ведь вы родня! Все от бея Сарыбайсала произошли. Аим и Кинзя брат с сестрой в шестом поколении!

Арслан сразу заинтересовался, начал по пальцам перечислять ступеньки своей родословной.

— Сарыбайсал — раз, Давлеткул — два, Миндегул с Уразаем — четыре. Отец — пятое поколение, я — шестое, мои дети — седьмое. Так должно быть и у Аим. Хе!.. К седьмому поколению у женщин ничего от первого не остается. Значит, обычай не нарушим. Хватит, поговорили. Готовь сватов.

В сваты был выбран надежный человек, из близких родичей, острый на язык и находчивый, имеющий авторитет среди земляков. Не откладывая в долгий ящик, послали его к родителям Аим. После первой поездки он не привез никакого ответа. Ни с чем вернулся и после второго посещения. Впрочем, никто не удивлялся: по обычаю, родители невесты вначале упрямятся. Наверно, совет держат Явгастины.

Так оно и было: из одного джайляу в другое мчались гонцы. В белой юрте Аптырака собрались не только близкие родичи своего тюбэ, но и с территории других родов.

Бирдегул первым одобрил предстоящее бракосочетание.

— Нужно согласиться, — сказал он с видом чрезвычайно довольного человека. — Виданное ли дело, гордоумный Арслан просит у нас для сына невесту. Про-о-осит! Считайте, что лев, сам того не подозревая, сует голову в капкан. Хе-хе-хе. Такое сватовство ему рот закроет. И сынок его, когда потрется среди нас, будет вынужден поджать хвост.

Такого поворота никто не ожидал. Готовились позлословить над Арсланом-батыром и Кинзей, чтобы в самой унизительной форме дать отказ, а тут неожиданное согласие. Чудеса! Если уж такой аксакал, как Бирдегул, не против, что остается делать другим?

Молодежь была настроена решительней.

— Что будет с Баимом? Он весь калым уже выплатил, — сказал Сатлык Явкаев.

— Ему все расходы Кинзя оплатит, — ответил Бирдегул.

— Не-ет, и близко не подпущу арсланово отродье! — взвился Бикбулат, родной брат Аим.

Сатлык поддержал его:

— Да, они нам на голову сядут!

Бирдегул быстро охладил их пыл:

— Что вы понимаете? Еще молоды-зелены. Где видано, чтобы хвост поперед головы ходил? Землям, водам, всем кипчакам — мы хозяева!

— В том-то и загвоздка, что не только мы, — возразил суун-кипчакский старшина Тляумбет. — Арслан со всех сторон обложил нас. Куда не ткнись — всюду его люди. Хоть в разных местах у них джайляу, а думы одни.

— Скажи лучше, что земли у них врозь, да берлога одна, — поправил Бирдегул и хитренько улыбнулся. — Так в той берлоге у нас будут свои глаза и уши. Понял?

— Нет.

— Пускай ездят друг к другу на кумыс, а мы всегда будем знать его вкус. Пугаться нечего. Врага не только оружием побеждают. И баран в подарок, и девушка в жены — чем не оружие?

Аптырак, слушая своего кумира, послушно кивал в знак согласия. Он, как отец невесты, так и не сказал ни слова — ни за, ни против. Никогда не имевший собственного мнения, преданно смотрел в рот Бирдегулу и усердно поддакивал.

Разговор пошел деловой. Решено было Кинзе не отказывать, лишь бы он сам не передумал. Поэтому надо выговорить достаточно скромный калым. Что касается обиженного Баима, Бирдегул сам взялся склонить его к отказу от Аим и пообещать, что расходы по калыму ему вернут.

…Возвращения свата в семье Аккуловых ждали с волнением. У каждого на то имелись свои причины. Асылбика втайне надеялась, что Аптырак, подзуживаемый родичами, не согласится, и тогда можно будет женить сына на Тузунбике, не нарушив родовых обычаев. У Арслана в случае отказа была бы сильно уязвлена гордость. Для Кинзи померк бы солнечный свет.

Когда сват вернулся в третий раз, Арслан встретил его с нетерпеливым вопросом:

— Какие новости?

Сват, плутовато пряча глаза, молчал.

— Ударили по рукам? — допытывался Арслан и грозно повысил голос: — Или?..

Нет ответа. Сват будто язык проглотил.

Поняв, что настал ее черед, Асылбика вложила ему в губы серебряную монету. Лишь после этого последовало ликующее:

— Согласны!

Свадьба — так свадьба. Асылбика свое дело знает, краснеть перед миром ей не придется. Не кого-нибудь, а младшего сына женит. Пусть все видят ее щедрость и гостеприимство.

Ничего не жалели для торжества. Отловили для убоя нагулявших жир лошадей, откармливались коровы и овцы. Доили кобылиц, и готовый кумыс разливали в долбленые из цельного дерева бочонки. Всего было заготовлено в изобилии.

Со стороны невесты прибыли посланцы за свадебным калымом. Они увели с собой овец и коров, горячих скакунов, двух верблюдов.

В тот же день началось угощение со стороны Асылбики. Она встречала гостей с приветливой улыбкой на лице, подавала кумыс в чашках из анисового дерева, собственноручно вложила каждому в рот кусочки мяса, угощала наваристой шурпой, одаривала лоскутами ткани на платья и еляны.

Родственники невесты тоже решили не подкачать. Для свата и свахи поставили богатую юрту, причудливо расшитую шелком. Когда забивали скот для свадебного стола, Аптырак сам вышел на дорогу встречать приглашенных по этому случаю Арслана и дружку жениха.

— Вот и стали мы сватами, Арслан… Вот так, Арслан-батыр… Сват Арслан, — улыбался Аптырак, часто моргая и повторяя одни и те же слова. «Нечего ему больше сказать», — подумал Арслан. Зато рябой Тляумбет не отставал ни на шаг, тараторил без умолку и, обязанный опекать главного свата, старался поднять ему настроение.

Взрослые, соблюдая приличия, умело прятали неприязнь, но молодежь, со свойственной ей прямолинейностью, срывалась на грубость. Особенно усердствовал Бикбулат. Всем своим поведением он показывал, насколько ему не по душе свадьба сестры. Ядом были пропитаны его реплики, по-волчьи смотрели глаза. Он не находил себе покоя. То сдернет с головы бархатную шапочку, то опять напялит ее на макушку, или начинает теребить узорчатый шелковый пояс. На поясе у него слева висит нож, справа туго набитый кожаный карман. Словно желая подчеркнуть свою силу и богатство, поглаживает то нож, то карман. Кичится, пыжится, свысока поглядывает на гостей. Пошепчется о чем-то с младшими сыновьями Бирдегула, и все они начинают ехидно хихикать. В обычное время верховодивший ими Сатлык Явкаев держался сейчас несколько в стороне. Он был постарше их и, видимо, не хотел ронять свое достоинство в глазах аксакалов.

На самом почетном месте в юрте, на груде сафьяновых подушек сидел Арслан, ведя неторопливую беседу со сватами и другими гостями. Он прекрасно видел, что делается кругом, и был начеку. Но пока внешне все было пристойно. Шепотки и сплетни можно вытерпеть. Разве свадьба бывает без обид?

Когда закончился забой скота, женщины, вытащив из распотрошенной коровы похожий на тюбетейку неочищенный сычуг, нацепили его на длинную палку и, по старинному обряду, подошли к гостям со стороны жениха. Они, протягивая палку с сычугом, норовили надеть его одному из них на голову. Сваты, чтобы не испачкаться, начали откупаться, бросая деньги. Женщины не успокоились. То ли в раж вошли, то ли были недовольны подарками сватов. Размахивая палкой, под дружный хохот и советы толпы, они преследовали сватов, но больше всего зарились на малахай Арслана, обшитый мехом черной лисицы. Не ублажили их ни подарки, ни его сердитые взгляды. До него дошло, что все это задумано и обговорено заранее. Так что же, продолжать терпеть обычай, начавший переходить в издевательство? В мгновение ока он выхватил из рук женщины палку и надел сычуг на ее же голову под дружный смех присутствующих. Однако кое у кого из родичей невесты его поступок вызвал гримасу неудовольствия. Злая шутка не удалась.

В играх Арслан-батыр тряхнул стариной, постояв за фамильную честь. Несмотря на почтенный возраст, он принял участие в борьбе. Вышел на майдан против победителя всех предыдущих схваток Суярумбета и уложил его на обе лопатки. И в лихой байге его аргамак никому не уступил первенства.

Кинзя тоже был готов к тому, что свадьба у него не обойдется без подвохов и мелких пакостей. Что ж делать? Когда в жены берешь девушку из осиного гнезда, не дай себя ужалить, но даже если ужалят — стерпи.

По обычаю жених в первый приезд к невесте не сразу отправляется в дом тестя. Он останавливается в этом ауле у какого-нибудь своего зятя — мужа старшей сестры или мужа близкой родственницы, и от него подает весть о себе.

В кочевье Аптырака такой родни у Кинзи не было. Тогда он решил остановиться у двоюродного брата Сыртлана. Обычай, конечно, был нарушен, но не настолько, чтобы поднимать шум, какой возник в доме Аптырака. Больше всех возмущался Бикбулат.

— Каков зятек! Теперь видите? — выходил он из себя. — Говорил я вам? Не будет он с нами считаться. Еще такое покажет, что сами не рады будете!

Аптырак растерянно разводил руками:

— Да-а-а…

Сатлык Явкаев сказал ему:

— Не переживай, свояк, положись на меня, своего сотского. Можно и медведя научить плясать. А он под мою дудку запляшет, я заставлю его огонь глотать!

— Когда? Каким образом? — загорелся Бикбулат.

— А вот так, — хитро подмигнул Сатлык. — Во время застолья обрядовую тазовую кость преподнесите мне. Остальное уж мое дело.

— Долго ждать, — разочарованно протянул Бикбулат. — Я его проучу прямо сейчас, когда буду везти сюда.

— Раньше времени не брыкайся, — предупредил Сатлык. — Вида не показывай, что недоволен.

Подавив в себе кипевшую злобу, Бикбулат со своими дружками вынужден был с полагающимися почестями привезти жениха из соседнего аула. Кинзя погостил четыре дня и уехал обратно. Спустя две пятницы гостил еще пять дней. Потом настало время выплаты калыма, получения калыма. Кинзя устал от бесконечной череды церемоний и обрядов. Постоянно надо быть настороже. Ошибешься, сделаешь что-нибудь не так, тогда не миновать унижений, насмешек, обид. А родичей у Аптырака много. Тут и снохи и шурины, кроме них дядюшки и тетушки, близкие подружки Аим. Каждого запоминай, каждого одаривай, всем нравься. Он в центре внимания, все глаза устремлены на него. Слуги и подносчики кумыса обрыдли своим льстивым обращением «зятюшка» да «зятек».

Наступил самый важный момент. Прибыл мулла. И кто бы это был! Камай Кансултан, с которым Кинзя учился в Стерлибашевском медресе. Тот самый ленивый, завистливый, угодливый доносчик Камай! Вот ведь как, сумел стать муллой. И он будет благословлять Кинзю и наставлять в торжественный брачный час…

Перед совершением никаха — чтения молитвы, закрепляющей брак, для отправления еще одного обряда, зарезали корову. Кусок мяса на тазовой кости по обычаю подавался мужу одной из сестер матери невесты и заключал в себе особый смысл. Тот обязан был пригласить в гости новобрачных, одарить их одеждой, скотом.

Обрядовое угощение в большой деревянной чаше с двумя ушками поставили перед Аптыраком.

«Кому отдаст?» — подумал Кинзя, не сводя глаз с тестя.

Аптырак взял в руки мясо, облизал губы, как бы показывая, что у него в руках лакомый кусок, посмотрел влево, вправо.

— Знаете, на чью долю выпадет этот кусок мяса? — торжественно произнес он. — Мужу моей милой свояченицы Бибики. Держи, свояк Сатлык!

«Почему же он против обычая дает младшему свояку? Нужно старшего уважить!» — недоумевал Кинзя, чувствуя какой-то подвох. Что ж такое задумал коварный тестюшка?

Перехватив недобрый, плотоядный взгляд Сатлыка, Кинзя все понял. Вот как они хотят добиться его унижения! Не выйдет. «Пусть что хотят, то и делают, но в гости к Сатлыку не поеду и никаких подношений от него не приму», — решил Кинзя.

— Теперь, ямагат, пора перечислить все то, что дает за дочерью в приданое отец, — сказал Камай-мулла, напустив на свою лисью мордочку побольше важности.

Аптырак подбоченился, начал медленно, с расстановкой говорить о своей отцовской доброте, о том, сколько скота и другого добра перейдет в виде приданого в дом зятя.

— Моя Аим росла как дочь хана. Да, как ханская дочь, — повторил он с гордостью. — Лелеяли мы ее, любимицу нашу. Сейчас уходит от нас — на то воля Всевышнего. Грустно ей будет на чужой стороне, затоскует по родному очагу. Так вот, чтобы не скучала, даем мы с ней, кроме всего, семь подружек-наперсниц. И утешат они ее, и в хозяйстве помогут. Вместе им будет легче, не зачахнет наша Аим от тоски.

— Сие достойно одобрения, — сказал мулла. — Пусть служат ей во исполнение Божьей воли, им будет уготовано место в раю. Между прочим, такой обычай существовал в глубокую старину и, как гласит предание, он положил начало самой Москве. Как, вы ничего не знаете о том?

Мулла, похваляясь ученостью, принялся рассказывать историю, похожую больше на легенду, чем на правду. Якобы один из булгарских ханов много сотен лет назад выдал дочь за русского князя и отправил с ней целый сонм наперсниц и прислужниц. Супруга молодого князя получила на берегу Москвы-реки вотчину и заложила вместе со своими спутницами аул, который впоследствии по имени какого-то боярина получил название Куксай, а в русском звучании — Кусково. Во времена Юрия Долгорукого пошла с того аула Москва.

— Возвысил ты нашу невестку до звания ханской дочери, хазрет, — улыбнулся Арслан. — Благодарствие тебе. Только вот мой аул — не Куксай, вторую Москву там не построишь.

От злой насмешки у муллы покраснели даже мочки ушей.

— Я пересказываю только то, о чем слышал сам, почтенный.

— Слава Аллаху, я немало походил по московским улицами ничего подобного не слыхивал.

— Ты, сват, против того, чтобы с Аим поехали жить наперсницы? — насторожился Аптырак. — Мы ведь от чистого сердца…

— Слишком много разговору о них, будто извиняетесь за что-то, — ответил Арслан. — С каких пор в этом мире живые души стали лишними? Где много людей, там и еда вкусней. Хоть трижды по семь девок приставь к дочери, найдутся для них и кров, и пища.

Свадебный туй подходил к концу. Наступила пора для сенляу — плача невесты, ее обрядовой песни прощания с близкими людьми перед уходом из отчего дома к мужу. Даже если жених нравился, невеста сама или устами своих подруг оплакивала прощание с домом, где прошло ее девичество. Кинзя, бывая на свадьбах, не раз слышал этот плач, и всегда у него сжималось сердце от жалости. Шутка ли — улетают невесты из-под родительского крыла совсем юными, расстаются с подругами, дорогими до слез родными местами. Вот почему из-под занавеса плача, под которым прячутся невеста с подружками, часто доносятся упреки родителям, старшим братьям и сестрам за то, что они продают их на чужую сторону, обрекают на разлуку.

Кинзя с замиранием сердца ждал сенляу Аим. Ему казалось, что ее плач будет очень жалостным. Однако Аим никого не упрекала и не проклинала. Голос у нее был веселый, радостный. Когда занавес плача, поддерживаемый за четыре угла, остановился перед отцом, она поблагодарила его за заботу и ласку, потом каким-то странным, изменившимся голосом пропела:

Кинзя сразу почувствовал, что пела не она. Под занавесом вместе с Аим наперсницы. Вероятно, кто-то подделался под ее голос. Так оно и оказалось — вместо Аим произнесла эти слова одна из ее спутниц Магитап.

Начались проводы невесты. Со двора вначале должна выехать телега жениха, а затем невесты.

У Кинзи был запряжен в арбу отличный конь по кличке Турсанай. Ожидая, пока закончатся сборы, он гладил его пушистую гриву, смотрел по сторонам. Двор и улица заполнены людьми, всюду шум и гам. Прощаются сваты и свахи, снуют женщины, выносят сундуки с приданым. Бикбулат запряг коня в арбу, предназначенную для невесты. Он в окружении дружков, что-то шепчет им, перемигивается. Опять задумал что-то.

Аим усадили в телегу. Жена старшего брата с головой укрыла ее шалью. Бикбулат уселся впереди. Кинзя тоже запрыгнул в свою арбу и только начал расправлять вожжи, как позади с визгом скрипнули колеса. «Хайт!» — крикнул Бикбулат, и его конь резво взял с места, поравнялся с упряжкой жениха.

«Шайтан его забери! Хочет раньше меня выехать за ворота, на виду у всей деревни проскакать впереди! — мелькнуло в голове Кинзи. — Не спеши, сотник Бикбулат. Придержи-ка вожжи перед зятем!» Турсанаю достаточно было легкого прикосновения поводьев. Он рванулся, словно испуганная дрофа. Кинзя выхватил из кармана горсть серебряных монет и швырнул их в толпу женщин и ребятишек, крикнул Бикбулату:

— Кайнага! Береги Аим!

У ворот он нагнал его, телеги стукнулись друг о дружку. С треском лопнул тяж на арбе Бикбулата, вылетела из оси чека. Арба с грохотом ударилась о ворота, да так сильно, что боковые стойки покосились.

— Давай, не отставай! — гикнул Кинзя.

До его ушей донеслись восхищенные возгласы:

— Гляньте-ка! В охоте за воробьями это не просто дербник, а сам белый кречет!

Кинзя оглянулся назад и натянул вожжи, придерживая коня. Не в конце аула, а тут же, у ворот ему пришлось забрать невесту в свою телегу. Ни Аим, ни ее обозленный брат не смогли воспротивиться тому. Не ехать же им в своей сломанной арбе.

…Позднее, когда Кинзя с женой вспоминали в один из вечеров о свадьбе, он спросил:

— Почему вы хотели вырваться вперед?

— Чтобы не быть всю жизнь в подчинении у мужа.

— Ай-хай, Аим.

— Это правда. Что за мужчина тот жених, который позволит своему коню отстать?

— Значит, подумывала не во всем быть мне послушной?

— Сейчас… как не слушаться? Не дал же ты вырваться вперед Бикбулату…

Асылбика встретила невестку со всеми полагающимися почестями. Посаженой матерью для невесты была выбрана одна из уважаемых женщин аула. Она, встречая Аим, поднесла ей отведать мед и масло, сказала:

— Легкой ногой войди в дом!

Все восхищались невесткой. Красавица из красавиц, где только Кинзя нашел такую! Луноликая, рот наперсточком, черные брови вразлет. Под стать ее облику и одежда. На голове богатая шапка из бобра, на плечах елян из китайской шелковой узорчатой ткани, обшлага и воротник из выдрового меха. Тяжелы у нее туго набитые добром сундуки, столбом стоит пыль от пригнанного скота. Да и сопровождает невесту целый рой наперсниц.

Аим поправила на голове шапку, одернула полы шубы, взялась за грядок телеги, всем видом показывая, что хочет сойти. Но нет, она еще не сходит, всего-навсего примеривается, почему-то не решается. С милой улыбкой, словно прося помощи, говорит:

— Сошла бы на землю, да опереться не на что.

Свекровь в этот момент должна подарить ей обычно какую-нибудь живность.

Асылбика не стала размениваться на мелочи, на барашка или телку, собственноручно подвела к ней приготовленного заранее гнедого иноходца, буйногривого красавца с точеной шеей. Седло украшено серебром, на подпругах блестят, переливаясь, мелкие монетки.

— Знаю, что любишь ездить верхом, невестушка. Обопрись о седло, крепче ступай на нашу землю, дитя мое! — И она постелила ей под ногу белую кошму.

К приезду невесты Асылбика богато разукрасила юрту. Еда и питье в изобилии. Чашки полны жареного мяса, наваристого бишбармака. Корагасе^[48] открывают один бочонок кумыса за другим, аяксы^[49] разливают его и разносят гостям.

Проворной Асылбики хватало буквально на все. Она успевала проверить, как забивают скотину и птицу для застолья, подвешены ли казаны, не перебродило ли кобылье молоко. Не ускользало от ее зорких глаз, как ведет себя невестка, как улыбается, как ходит. Умеет ли угощать старших, правильно ли повязывает передник? Свекровь выглядывала все, до мелочей, вплоть до того, прикрывает ли уголком платка рот при появлении мужчин. При всем недоброжелательном отношении к семье Аптырака, ее опасения насчет их дочери улетучились. Невестка ей понравилась. Не только красива, но и послушна, скромна, приветлива. В работе умелая, в речах сдержанная. Ни к чему не придерешься. Очень быстро она сблизилась не только с родителями мужа, но и со всеми их родичами, детьми, соседями. К старшим относилась с почтением, к младшим — с вниманием.

Словно свежестью повеяло в ауле Арслана с появлением Аим.

Долго длился праздничный туй. Перебывали в гостях все родственники, друзья Кинзи. Уезжали, снова возвращались, пировали на славу. Счастью друга радовался Каскын. А разве мог усидеть дома Алибай? Совсем недавно он тоже сыграл свадьбу, женившись на своей нареченной Суюрбике. И вот, оставив молодую жену, он с несколькими товарищами прибыл на взмыленных конях поздравить Кинзю.

Арслан-батыр после первой же засылки свата начал рубить для молодой четы отдельный дом со светлицами. Вскоре по другую сторону выросла еще одна изба, для наперсниц невестки. Арслан не случайно проявил такую большую заботу о сыне. Судя по всему, он решил не отпускать Кинзю далеко от себя, чтобы по-прежнему всегда был рядом, под рукой. Поводом к тому были не только отцовская привязанность и любовь. С незапамятных времен существовал обычай, по которому младший сын обязан оставаться с отцом. Ханы и беи, выделяя для старших сыновей отдельные улусы, младших оставляли при себе. Так поступали и простые люди из народа. «В будущем он займет мое место», — рассуждали отцы. Младшие сыновья и были прямыми наследниками.

У Кинзи, как у молодого хозяина, теперь имелось свое имущество, начиналась своя жизнь с заботами по хозяйству. Для Аим наступила пора сменить девичью косоплетку на инхалек — широкую ленту с монетами, которая замужними женщинами прикрепляется на затылке и свисает ниже пояса поверх кос. Надела она и кашмау^[50], по-хозяйски принялась за дела. Впрочем, хлопот у молодых не очень уж много, их взяли на себя спутницы Аим — и за скотиной они присмотрят, и домашние дела переделают.

Из семи наперсниц самой проворной и трудолюбивой оказалась Магитап. Все-то она умеет, любая работа спорится в ее руках. В летнем домике — кухарка, в загоне — доярка. Куда бы не пошла, всегда приоденется. Все в ней приятно для глаза — и бархатный камзол, и елян, перетянутый в талии поясом, и хакал, украшенный монетами и кораллами, и сережки в ушах, и ожерелье из сердолика. Кинзе доставляло удовольствие смотреть, как она, поводя плечами и чуть изогнувшись станом, носит воду из родника, или как летает у нее в руках пахталка, когда взбивает кумыс. Давно ли приехала сюда, а уже успела сложить в доме печь, сшила чарыки, заквасила в чане коровьи шкуры, чтобы выделать потом кожу. «Ну и расторопная!» — дивился на нее Кинзя. Вкусен приготовленный ею катык, ароматен и наварист сделанный ею бишбармак. Не понапрасну Аим души в подруге не чает.

В окружении наперсниц Аим легче переживала разлуку с родным домом, да и Кинзя был очень внимателен к ней, делая со своей стороны все, чтобы она поскорее обвыклась, полюбила новые для нее места. Желая познакомить ее с окрестностями, он предложил ей верховую прогулку.

Башкирским женщинам не привыкать ездить верхом, они приучены к тому с детства. Бывали времена, когда приходилось в одном ряду с мужьями выступать в походы против врага. Правда, поборники ислама считали неприличным, если женщина гарцует на коне. Однако Аим не очень-то прислушивалась к ворчанию стариков и старух, любила быструю скачку, когда захватывает дыхание от встречного ветра. В седле она чувствовала себя уверенно, могла выдержать длинный и утомительный путь. Вот почему предложение мужа вызвало в ней бурную радость.

День выдался погожий, с легким морозцем. Искрился под солнцем свежевыпавший снег. Гнедой иноходец, подаренный свекровью, почувствовал крепкую руку молодой хозяйки, нетерпеливо танцевал под ней, дугой выгибал шею. Гарцуя рядом с мужем, Аим смотрела на припорошенные снегом луга и склоны гор, чернеющие леса с вкрапленными в них зелеными пятнами елей и сосен.

— Ну как, красиво у нас? — спросил Кинзя.

— Пока не знаю…

— Никак ты не освоишься, Аим, все кручинишься. Чего тебе не хватает?

— Чего?.. Все не как у нас. Воду берем из какого-то родника. А я привыкла к реке спускаться. Нет у вас такого спуска.

— Как нет? А ну, поскакали! Я покажу…

Испуганные зайцы, покидая свои логовища, прыгали в стороны едва ли не из-под копыт. Ярко пламенея на снегу, мелькнула рыжая лисица и скрылась в прибрежных зарослях. Аим с мужем остановились на высоком берегу Назы, в том самом месте, где она впадала в Тору. Лед еще не сковал водную гладь, и она чернела по-зимнему сумрачно.

— Вот тебе река, — сказал Кинзя. — Как наступит лето, будем ходить сюда. Посмотришь, как я прыгну с обрыва.

От воды тянуло таким холодом, что мурашки пробежали по телу.

— Ой, страшно, — произнесла Аим.

— Ничего страшного нет, я не раз отсюда нырял. И лошадей здесь будем купать.

Аим с любопытством разглядывала белеющий за рекой березняк, крутой склон горы, холмистые дали с лесами и речными долинами. Да, родные места Кинзи тоже красивы. Живописны берега Назы и Торы. Да и Нугуш не так далек. Ничего нет особенного в том, что все вокруг покуда кажется чужим. Это в своем доме каждый кустик родной. А здесь предстоит все обживать, ко всему привыкать. Глядишь, со временем тоже сделаются близкими сердцу и лес, и речка, и каждый камушек на ее берегу.

Часть четвертая КУДА ВЕДЕТ ДОРОГА?

Если время волк, будь сам волком, если время лисица, будь гончей собакой.

Народная пословица

1

На сходе аксакалов Арслан так и не дал определенного ответа по поводу земли, которую старшины собирались отдать Твердышеву под завод. Батыр понимал, что борьба предстоит сложная, почти безнадежная. Старшина Бирдегул, не посчитавшись ни с чьим мнением, может поехать и сказать, что сход обсудил вопрос и дал согласие. Да и сам Твердышев не из тех, кто хлопает ушами. Если судить по тому, как он пронырлив в торговле, то и в отчуждении земель, должно быть, не новичок. Наверняка уже переговорил с влиятельными чиновниками, побывал в Берг-коллегии. С его желанием посчитаются и в сенате. Хотят того башкиры или нет, получит он разрешение. А в сопротивлении будет ли толк?

Пока шла подготовка к свадьбе, много разговоров велось вокруг Арслановой земли. Отец с сыном часто беседовали на эту тему, однако из канцелярии никаких указаний относительно заводских участков не поступало, а потом все, что было связано с именем Твердышева и его притязаниями, отступило в сторону, потонуло в свадебном шуме и суматохе подобно тому, как бледнеет к рассвету ярко полыхавший в ночи костер.

Твердышев, разумеется, не расставался со своим намерением построить на дармовой башкирской земле еще один завод, но его первоначальные планы были расстроены неблагоприятно сложившимися обстоятельствами. Как на беду, внезапно скончался начальник Башкирского края князь Василий Урусов, с которым удалось найти общий язык, а назначенный на его место генерал-лейтенант Леонтий Соймонов никак не мог забрать в свои руки бразды правления. Он рад бы властвовать единолично, да прибывший на вице-губернаторство в Уфу бригадир Аксаков встал ему поперек дороги, обвиняя в безудержных поборах с населения, в издевательствах и грабежах. Чего греха таить, Соймонов был жаден до взяток. Башкирские тури и старшины подносили ему бочонками пчелиный мед, дарили породистых аргамаков, дорогие куньи меха и черных лисиц, пригоняли стада и отары в Мензелинск, где вершил он суд и расправу.

Твердышев тоже, не скупясь, навез ему даров. Леонтий Соймонов благосклонно принял их, однако посоветовал пока не спешить, выждать подходящий момент.

Твердышеву волей-неволей оставалось последовать совету начальника Башкирского края. Вокруг трона творились такие события, перед важностью которых все другие дела отступали на задний план. Сюда, в глушь, сведения приходили скупые, отрывочные, но картина вырисовывалась безотрадная. Шла упорная борьба за русский трон, немцы затеяли свару за право влиять на судьбу России. Государственные дела оказались запущенными, все перепуталось. Твердышев понимал, что даже если самому поехать в Санкт-Петербург, вряд ли удастся чего-либо добиться. Сенату и Берг-коллегии сейчас только и заниматься каким-то безвестным симбирским купчишкой.

Пришлось набраться терпения, и оно было вознаграждено. В ночь на 25 ноября 1741 года Александр и Петр Шуваловы, сыновья мелкопоместного дворянина, из числа так называемых «молодых птенцов гнезда Петрова», подняли на мятеж гренадерскую роту Преображенского полка и возвели на престол Елизавету Петровну. Новая царица тотчас повелела заключить в каменный каземат малолетнего императора — Брауншвейгского принца Ивана VI вместе с его царствующей матерью Анной Леопольдовной. Впоследствии вся «Брауншвейгская фамилия» в полном составе была препровождена в ссылку в Холмогоры, а младенец Иван Антонович заточен в Шлиссельбургскую крепость.

Твердышев воспрянул духом.

— Теперь-то будет наша монархия, российская! — ликовал он. — Теперь дела пойдут!

Он развернул бешеную деятельность. В Петербург полетели его прошения, из Берг-коллегии пришли отрадные ответы.

По весне, едва сошли снега, маркшейдеры начали вымерять поля и леса. Особенно оживленно велась работа у тамъянского аула Бирек. Судя по всему, решено было поставить завод на берегу Торы, напротив Красной горы.

— Чую, придется мне сниматься с насиженных мест, — жаловался Арслану-батыру хозяин аула Бирек Сукаев.

— Смотри, не продешеви, — предупредил его Арслан.

В скором времени сюда пожаловал сам Твердышев. Его кибитка с кожаным верхом, казалось, битком была набита яркими ситцами, стеклянными бусами, сластями. При виде гостинцев старый Бирек сразу позабыл о горестях, его глаза жадно заблестели. С хвастливым гостеприимством показывал он купцу свои владения, а тот цепко оглядывал поросшие лесом горные гряды между Агиделью и Торой, мысленно намечая места для будущей плотины, заводских построек, поселка для работных людишек.

После отъезда Твердышева Арслан растолковал старику Сукаеву, какая судьба ожидает его аул. Бирек вынужден был перекочевать на другой берег Нугуша, поближе к старшему брату Касаю. Брат не противился, отчего не потесниться, но Исмак, один из его сыновей, недовольно ворчал:

— Чай у купца, небось, скусный был. Вот у него пускай и живет.

Бирек сокрушенно вздыхал и думал о том, что, наверное, зря польстился на купеческие подарки.

Серьезно призадумался и Арслан-батыр. Нет, не случайно Твердышев крутится здесь, как кот возле мясной тушки.

— Хочу проникнуть в тайные замыслы заводчика, — сказал он Кинзе. — Понавезет он, конечно, русских крестьян. Скотину разведут для прокорму. Потребуются покосы, выгоны. А сколько дров надо будет? Леса начнут сводить. Нет, местечком возле аула Бирека он не ограничится. Глаза у купца завидущие.

— Если б он один был такой, — ответил Кинзя. — Зарятся на нашу землю особы и повыше него.

Арслан понял, на что намекает сын. Ходили упорные слухи о том, что Елизавета Петровна, едва утвердясь на престоле, пожаловала братьям Шуваловым обширные земельные угодья башкирского края. Народ глухо роптал, но нашлись старшины, одобрившие поступок царицы. В лице Шуваловых они надеялись обрести твердую поддержку и убеждали недоверчивых, что будто бы в жилах Александра и Петра течет мусульманская кровь. Один из предков Шуваловых якобы родился в месяце шавааль^[51]. Братья, мол, хоть и высоко сидят и не имеют здешних корней, но кровь все равно заговорит, и башкир в обиду они не дадут. Кто-то верил, кто-то сомневался, но пока все это были слухи, ничем не подтвержденные.

— Всего можно ожидать, — сказал Арслан-батыр. — Царица Лиза для них ничего не пожалеет. Графьями их сделала, фельдмаршалами, орденов понавешала. Они всюду рядышком с ней. На каждом указе их подписи. Разве жалко для них башкирской земли? Да пожелай они — всю страну им отдаст…

Мысли Арслана трепыхались, словно разорванная паутина. Надо было приходить к какому-то решению и сделать все возможное, чтобы как-то поумерить аппетиты жадного купца. Встретиться бы с каким-нибудь надежным, толковым человеком. Подобраться бы к начальству. В Уфе сидит Аксаков. А недавно, говорят, прибыл начальником Башкирской комиссии генерал Неплюев. Пока он, по слухам, живет в Самаре. Знать бы, каковы они, новые хозяева?

«Так к кому же поехать?» — мучительно размышлял Арслан. Был у него такой момент, когда решил на все махнуть рукой — все равно купец своего не упустит. И вдруг с беспощадной ясностью предстала перед ним мысль о том, что он стареет и нет уже для борьбы прежней силы. И как он воспрянул духом, услышав голос Кинзи:

— Отец, я хочу съездить в Уфу.

— Что ж, поезжай, — оживился Арслан, любуясь своим не по летам возмужавшим сыном. — Может быть, если повезет, попадешь к самому вице-губернатору. Все ему обскажи. А не удастся — не унывай. Иногда и через обыкновенных писарей дело можно провернуть. Отныне вам, молодым, брать тяготы жизни на свои плечи. И в этом я нахожу для себя большое утешение…

2

Бригадир Аксаков прибыл в Уфу в октябре 1741 года.

Хмурые осенние облака цеплялись за макушки высоких лесистых холмов, в распадке живописно раскинулись улицы деревянного городка. Внизу ударялась в крутые берега широкая река Белая, называемая башкирами Агиделью.

Первые дни ушли на знакомство с местной знатью, с вверенной ему провинциальной канцелярией, где дела оказались невероятно запущенными. Петр Дмитриевич, обнаружив пылившиеся годами прошения и жалобы, вздыхал, хмурился, но пока никаких решений не принимал и приглядывался к людям, с коими предстояло работать. Большинство из них, во всем угождая Кирилову, Соймонову и Тевкелеву, не уступали им в жестокости и мздоимстве. Другие, почестнее и посовестливее, а таких можно было перечесть по пальцам одной руки, таили в глубине души недовольство царящей в канцелярии рутиной и по мере своих сил пытались делать что-либо полезное.

Аксаков сразу заприметил ясноглазого, прямодушного писаря Кадомцева, толмачей Арслана Бикметова и Кильмухаммета Уракова, представлявшего молодое поколение многочисленного богатого семейства князей Ураковых. Неожиданно повстречал он здесь и знакомое лицо — Василия Петрова, которого запомнил еще по Петербургу. Петров служил писарем у Голицына, жил в его дворце и пользовался благорасположением князя. В царствование Анны Иоанновны Голицын попал в опалу и подвергся гонениям, что не замедлило отразиться и на его челяди. Петрова отослали в драгунский полк, вошедший в состав экспедиции статс-советника Кирилова. Здесь он был тяжело ранен в грудь и отправлен на лечение в Табынск. Молодость и крепкое здоровье помогли Василию выжить. Послужил он некоторое время писарем в Табынске, а затем был переведен в Уфимскую провинциальную канцелярию.

Вскоре он сделался ближайшим помощником Аксакова.

Выслушав рассказы писарей и толмачей, Аксаков понял, что положение башкир намного тяжелее, чем он предполагал.

«Край башкирский, доведенный до отчаяния, внушает опасение. Это как пороховая бочка, — размышлял вице-губернатор. — Вот почему Соймонов, хоть и является начальником Башкирской комиссии, боится сунуть нос даже в Самару, где ему положено быть, и отсиживается, как волк в норе, в Мензелинске — народа опасается. Немалая за ним имеется вина, отсюда и страх. Ох уж этот генералитет! Разграбил весь край, восстановил его против себя…»

Еще в Петербурге Петр Аксаков от истинных патриотов, душой скорбящих за страну свою, немало был наслышан о бесчинствах, творимых на башкирской земле. Фаворит императрицы Бирон жаждал вонзить свои хищные когти в сказочно богатые Рифейские горы. Анна Иоанновна потворствовала его желаниям.

Важное для России дело задумал статс-секретарь Кирилов, да не мог провести его с толком. Не жестокостью ему надо было действовать, а умом. Чего только стоит его наиб Тевкелев! Надо же, пленных воинов-башкир обратил в своих невольников. Немало бед натворили, по размышлению Аксакова, и Татищев, и Урусов.

Бригадир Петр Дмитриевич Аксаков имел высокий дворянский чин. Много лет вращался при царском дворе. В высшем петербургском обществе много у него друзей. Они, конечно, окажут ему поддержку, но пока что положение дел в крае вызывало в нем жгучую тревогу.

«Если и дальше так пойдет, империи будет нанесен превеликий ущерб, — думал он. — Видел ведь генералитет творимое беззаконие, но и пальцем не шевельнул, ни одного рапорта не послал в сенат. Многие указы от народа утаивает. Вон, имеется указ о запрещении казней, а кто-нибудь выполняет его? Нет, и во внимание не берут. Вешают и четвертуют. Слава богу, прошли времена немецкого владычества на русском престоле. Нет ныне Анны Иоанновны, теперь настоящая царица — Елизавета Петровна!»

Уладив в Уфе дела первой необходимости, Петр Дмитриевич решил проехать по некоторым волостям, дабы лучше познакомиться с жизнью местного населения. В большую карету с геральдическими знаками, согласно высокому рангу вице-губернатора, впрягли шестерку лошадей. В дороге ее сопровождали молодцеватые гайдуки.

Добрая весть бежит впереди коня. Понаслышанные о том, как прост и справедлив новый русский туря, башкиры встречали его приветливо. Беднота делилась с ним горестями и нуждами.

— Отныне генералитет к вам никакого отношения не имеет, — успокаивал их Аксаков. — Уфимская провинция взята государством под свое ведомство. Установлениями запрещено наносить какой-либо вред населению. У кого имеются жалобы и просьбы, пускай едут в Уфу. Правда восторжествует. И сам я безвинного человека в обиду постараюсь не дать.

К его возвращению из поездки, в канцелярию уже поступило немало прошений. Отовсюду валом валили ходоки. Порою за день число челобитчиков переваливало за сотню.

По глубокому убеждению вице-губернатора, только внимательное отношение к просьбам, разъяснение законов и наказание виновных поможет покончить с произволом, со стихийными бунтами, ведущими к кровопролитию. Если навести должный порядок, башкиры станут покорными рабами императрицы, что пойдет только на пользу России.

И в самом деле, много времени не прошло, как в волостях сделалось гораздо спокойнее.

Но сам Аксаков был далеко не спокоен. Если ему как-то и удавалось найти общий язык с простым людом, то поведение многих старшин тревожило. Не умеют управлять народом в вверенных им волостях, собственных обязанностей толком не знают. На людей смотрят как на рабов, больше заботятся о своем кармане, чем о государственной казне.

Это полбеды. Старшин-то он прижмет, найдет на них управу. Беда в том, что в одном доме вершат дела два хозяина. Здесь, в Уфе, головой является он, а в Мензелинске — генерал Соймонов.

— Новый бунт! — взъярился Соймонов. — Пусть стрелы не летают, сабли не звенят, но в тысячу раз опаснее жалобы!

Да, для генерала это было во сто крат страшнее, чем какой-нибудь бунт. И потому он отдал тайное распоряжение перехватывать ходоков к вице-губернатору. В ответ начались волнения в аулах. Поняв, что сила пока на стороне Аксакова, Соймонов запретил своим подчиненным ездить в Уфу, а людей, присылаемых оттуда вице-губернатором с проверками, к себе не подпускал. Сам же незамедлительно послал в столицу рапорт на Аксакова: мол, дело разваливает, обижает достойных людей, и если его отсюда не убрать, вспыхнут жестокие мятежи.

Однако и Аксаков был не лыком шит. Внимательно изучив материалы, изобличающие Соймонова и его присных, он подобрал свидетелей и учинил следствие. За генералом накопилось немало тяжких провинностей. Много противозаконных действий и грехов лежало и на совести Тевкелева. Все должным образом отразилось в рапорте и специальным пакетом было отправлено в сенат. Аксаков испрашивал позволения самому приехать в Петербург, чтобы провести разбирательство по данному делу.

Петр Дмитриевич шуршал страницами, вчитываясь в их содержание. Пробежав глазами одну, брался за другую. Папка битком набита прошениями. К его возвращению из волостей Сибирской дороги, работы поднакопилось порядочно.

Время давно перевалило за полночь. Под окнами, скрипя на морозе снежком, прошел караул. Из подворотен лениво лаяли на караульных собаки. Прокричали первые петухи. В шандалах догорали свечи. Петр Дмитриевич поднялся, чтобы заменить их новыми, походил по комнате, разминая затекшие ноги, и снова склонился над бумагами.

Сон не шел к нему. Он взялся за вторую папку. Что здесь? Ага, переведенные Арсланом Бикметовым жалобы. Из них целая куча на толмача Романа Уразлина. Верно, мошенник из мошенников. А вот и Шафи Яндаров. Хрен редьки не слаще. Сплошные штрафы, взятки. И все — в бездонные карманы. Сколько присвоено земли, лошадей, коров…

«Надо передать Петрову. Пусть объединит все жалобы и подготовит рапорт. Попросим разрешения отдать обоих под суд». — Аксаков отложил папку в сторону.

Перед ним лежала еще одна, потолще, чем остальные. Он перелистнул несколько страниц и, вникнув в содержание, сплюнул от негодования:

— Тьфу! Гости по случаю коронации. От верноподданных башкир! И кто ж они такие? Старшина Каршинской волости Шарип Мряков. Обманщик и взяточник. Бессердечная тварь. Всех замучил. Вон сколько жалоб на него одного! А Яныш Абдуллин, Кыдрас Муллакаев, Шаганай Бурсаков… Все они псы алчные. Какое имели право от имени народа предстать перед царицей?!

Произошло это совсем недавно, 17 февраля, когда в Москве отмечались торжества по поводу восхождения на трон Елизаветы Петровны и возложения на нее шапки Мономаха. По издавна заведенному обычаю, на церемонию коронации со всех концов страны для поздравления царствующей особы собрались представители разных народностей. Для участия в них Леонтий Соймонов, не посоветовавшись с вице-губернатором, послал делегацию из двадцати угодных ему лизоблюдов под началом толмача Шафи Яндарова. Самовольно объявив себя народными посланцами, они ни словом не заикнулись о бедственном положении края и творимом там беззаконии, напротив, оболгали и очернили многих честных своих соплеменников, за что получили богатые подарки и грамоты, дававшие им большие права.

Вице-губернатор впал в мрачное расположение духа, узнав о тайной, с явным вызовом в его адрес, посылке представителей в Москву. Что поделаешь, слишком поздно узнал, иначе бы не позволил им и шагу сделать в сторону первопрестольной. Еще с давних пор на этих старшин накопились слезные жалобы. Про одного только Шаганая, когда Аксаков ездил по волостям, шайтан-кудейцы такого рассказали, что отдать его им на растерзание — и то недостаточное для кровопийцы наказание.

— Вон его со старшинской должности! — хлопнул ладонью по столу Аксаков. — Завтра же дам указ!

За окнами снова послышались шаги караула. Пропели третьи петухи.

— Ах ты, черт, ночь-то уже прошла! — сказал Петр Дмитриевич, гася свечи. — Значит, не завтра, а уж сегодня подпишу указ. Вон с должности прохвоста!..

Неизвестно, когда он успел поспать, но утром уже шел в канцелярию полный сил и энергии, думая по дороге о принятом ночью решении. Да, да, не одного Шаганая надо подвести под указ, но и всю эту свору. Вызвать сюда, отобрать медали, а на их место назначить новых старшин.

Морозное, солнечное утро вызвало прилив бодрости. В голове роились замыслы, планы. Вице-губернатор обдумывал проект, в коем он предполагал улучшить управление Башкирским краем. Проект в целом уже готов, но сейчас ему в голову пришла мысль включить в него специальный пункт о народных представителях. Целесообразно, чтобы каждый год вместе с начальником края ездили они в столицу. Начальник будет отчитываться перед сенатом или императрицей, а представители смогут высказать свои нужды и пожелания.

В канцелярии вице-губернатора уже поджидали секретарь Петров и толмач Кильмухаммет Ураков. Едва Аксаков вошел в свои апартаменты, как один из них принял и поставил в угол трость, другой убрал на вешалку шапку. Вдвоем они помогали ему раздеться.

— Ну, князь, какими рапортами порадуешь сегодня? — спросил Аксаков, приглаживая букли пышного парика.

Ураков, держа в руках папку, вытянулся в струнку.

— Из Яик-Субейской волости прибыл гонец. Сказывает, что Шафи Яндаров со своей командой собрал у них деньги в счет подати, а также взял несколько возов рыбы.

— Немедленно выслать в погоню отряд! Поймать и доставить сюда, — распорядился Аксаков. Он хотел послать за Яндаровым полковника Люткина, но Ураков остановил его:

— Бесполезно, ваше превосходительство. Теперь ищи ветра в поле. Яндаров уже за Демой, по окольной дороге смотался в Мензелинск.

— Ах, каналья! — выругался Аксаков. — Как решился он оттуда высунуть нос? Должно быть, Соймонову деньги понадобились. Но ничего, скоро приволье им кончится… Ну, еще какие имеются у вас рапорта?

Петров и Ураков, открыв свои папки, почтительно положили их перед ним на стол.

Несколько дней спустя на имя вице-губернатора один за другим пришли два пакета.

Первый — из сената. Аксаков вскрыл его, испытывая нарастающее волнение. Что в нем? Радость или огорчение? Ему нужна победа, только победа.

Да, Соймонов снят с должности начальника Башкирской комиссии!

Аксаков, прервав чтение, облегченно вздохнул. Не напрасными оказались его старания, рапорта, документальные доказательства. Это действительно победа, настоящее торжество!

«А кого вместо него?» — Аксаков, нервно теребя локон парика, начал читать дальше и, словно споткнувшись, замер над строчками: «Действительный тайный советник Иван Иванович Неплюев…»

На лоб вице-губернатора набежали морщины. Он, словно не веря глазам своим, снова приник к бумаге. Вся его радость улетучилась, будто на горячий камень плеснули холодной воды. «Тот самый Неплюев, — раздраженно подумал он. — Любимец покойного императора Петра Алексеевича. Хитрый дипломат. Еще недавно, желая угодить Остерману, переменился до неузнаваемости, чуть не вывернулся наизнанку, превратясь в палача. За кровавые деяния получил ленту святого Александра и сделался главным командиром Малороссии. После того, как на престол села Елизавета Петровна, вместе с Остерманом его обвинили в преступном заговоре, сняли с должности. Неужто и тут выскользнул ужом, сумел обелить себя, а теперь изо всех сил карабкается снова наверх?..»

Аксаков знал Неплюева хорошо, потому и расстроился. От одного подлеца отделался, а тут другой, только рангом повыше. Однако вице-губернатор не собирался впадать в уныние, наоборот, почувствовал в себе нечто вроде азарта. Нет, отступать он не будет и постарается выполнить все намеченное.

Второй пакет был от самого Неплюева. Письмо написано прямо с дороги. Действительный тайный советник еще ногой не ступил на башкирскую землю, даже до Самары не добрался, а уже прислал распоряжение насчет продовольствия. Петр Дмитриевич, несмотря на свои невеселые мысли, порадовался. Стало быть, еще одна его просьба удовлетворена. Он неоднократно сообщал в сенат о плачевном состоянии с провиантом в полках, приданных оренбургской экспедиции, просил обеспечить их всем необходимым, иначе придется оставить только что возведенные форты и крепости по причине голода. Забота о солдатах была прямой обязанностью Соймонова, а беспокоиться о них приходится ему, вице-губернатору. Новый начальник комиссии просил прислать подводы в Самару и Симбирск. Что ж, если Неплюев и дальше будет так заботиться о вверенном ему крае, может быть, сумеют понять друг друга?

Аксаков тотчас принял меры к тому, чтобы собрать необходимое количество саней с возчиками. Всем волостным старшинам он разослал письма, где говорилось: «Ваши деды и отцы были верны России. Они героически сражались во время Азовского и Крымского походов и в войне со шведами. Многие башкиры участвовали в закладке Санкт-Петербурга. Теперь опять нужна благородная ваша помощь».

Прошло всего несколько дней и потянулись обозы. Из дальних заснеженных степей, из горных и лесных аулов, утопая в сугробах, погоняя косматых, заиндевелых лошадей, не обращая внимания на стужу и свирепые вьюги, прибывали в Уфу башкиры. Теплые шубы обросли снежной бахромой, мех на лисьих малахаях свисал смерзшимися сосульками, но под ними живым блеском светились глаза. Аксаков от всего сердца порадовался исполнительности и послушанию. Вот ведь, обратиться к инородцам по хорошему — и никто противиться не станет.

Всего набралось семнадцать тысяч саней. Весь необходимый запас продовольствия был вывезен из Самары и Симбирска полностью.

А весной такие же башкиры, по приказу прибывшего в Оренбург Неплюева, оседлали боевых коней и разъехались по крепостям и форпостам нести службу — крепить восточные границы Российской державы. Поначалу все они собрались в Уфе. У каждого в запасе еще одна лошадь, за спиной колчаны со стрелами и луки, копья приторочены к стремени. Кто побогаче — у того кремневые ружья и сабли. Все всадники, как на подбор, ловкие да бравые. Задорные песни прокатываются по рядам.

Аксаков, принимавший парад, не скрывал восхищения и умиленно приговаривал:

— Вот они, истинные башкирские воины! Верные сыны России…

3

Издавна было заведено так, что башкиры, подъезжая к Уфе, останавливались ночлегом на отлогой песчаной косе Агидели возле устья Берсувани. В сизой дали, за густыми пойменными лесами, проглядывались высокие, обрывистые холмы, на которых раскинулся город, а с правой стороны, совсем рядом, одиноко горбилась гора Караульная. Места для народа памятные, игравшие когда-то значительную роль в жизни башкир.

На южном склоне Караульной горы еще в давние времена была сооружена Газиева мечеть. К ней сходились почтенные аксакалы родов, чтобы держать совет и принять важные для родины решения. А на обширной песчаной отмели устраивались торжественные съезды, где заключались или расторгались договоры, разбирались межродовые споры и распри. Не раз тут бывал и Арслан-батыр. От той поры теперь сохранились одни воспоминания. Газиева мечеть после народных волнений была сожжена карателями. Сходы на песчаной косе Агидели запретили. Разрешалось лишь останавливаться здесь на ночевье, чем и воспользовался Кинзя, держа путь в Уфу. «Только вот так, поодиночке, приходится нам отныне искать справедливость», — с грустью подумал он, оглядывая опустевшую без мечети Караульную гору и места былых народных сборищ.

Сытые, хорошо отдохнувшие за ночь кони бодро скакали по лесной дороге. Все ближе надвигались крутолобые холмы. Скоро Уфа. Подъезжая к ней, Кинзя не испытывал неуверенности. «И отцу нелегко приходилось, когда хлопотал за свой народ», — настраивал он себя на воинственный лад.

Остался позади мост через Агидель. Вот и сама Уфа на высоком холме, окруженная внушительной стеной из дубовых бревен. Ногайские ворота, запирающиеся на ночь, уже распахнуты настежь. Кинзя миновал их, перебрался через маленькую речушку Сутолоку и, засмотревшись на купола церквей, не заметил, как некто схватил коня под уздцы и закричал визгливым голосом:

— Деньгу давай! Две копейки за двух коней!

Солдат не солдат, писарь не писарь — не поймешь. На голове картуз, на боку сабля.

— За что?

— За водопой.

— Не мели ерунду. Коней я в Агидели напоил. За что такая пошлина?

— Деньгу давай, не то я живо тебе объясню!

Кинзя тронул коня, но человек в картузе и с саблей не выпускал из рук узду.

— Эй, целовальник! Чего расшумелся? — послышался со стороны чей-то громкий оклик.

Кинзя обернулся и увидел мужчину лет тридцати пяти, крепкого телом, с мокрыми длинными волосами и длинным носом, выделявшимся на худощавом лице. Синий камзол, наброшенный на голые плечи, распахнут, через руку перекинуто полотенце.

— A-а… господин канцелярист, — смутился целовальник и начал оправдываться. — Пошлину собираю.

— Воды из реки пожалел? Я тоже сейчас иду после купанья. Раз так, заставь и меня платить, а я посмотрю, что у тебя получится. Ну и целовальнички! Когда вам дают разрешение на сбор пошлины, какую вы клятву приносите? Понапрасну людей не обирать, не обманывать. А вы, мошенники, чего только не напридумаете, лишь бы лишнюю копейку содрать. Сколько вразумлял вас Петр Дмитриевич! Захотелось тебе предстать перед ним?

— Нет, нет, что вы, господин Петров! — перепуганный целовальник угодливо склонился перед канцеляристом, лицо пошло красными пятнами.

Кинзя сразу отметил, что этот Петров, наверное, служит у самого бригадира Аксакова. Для начала такое знакомство может пригодиться. На обнаженной груди канцеляриста, едва прикрытой камзолом, он увидел глубокий лиловый рубец и впился в него взглядом.

— Чего уставился? — спросил Петров, перехватив его пристальный взгляд. В разговоре с Кинзей он перешел на довольно сносный башкирский язык. Ничего удивительного в том не было. Многие русские, вынужденные часто общаться с башкирами, перенимали их язык.

— След от стрелы, — сказал Кинзя.

— Да, один башкир пустил ее в меня, — ответил Петров беззаботно, словно речь шла о пустяке. — А другой башкир вытащил и спас.

— Помню, мы тоже у одного русского стрелу вытащили. Но тот был драгуном. Да и много лет прошло.

— В жизни всякое случается…

Оба дружелюбно обменялись взглядами, и каждый отправился своей дорогой.

«Неужели это был он?» — ломал голову Кинзя. И голосом, и большим длинным носом он так напоминал драгуна, которого они с Каскыном нашли после боя у аула Кильмека. Все живо встало в памяти — и та страшная ночь, и жалобный стон раненого, и помощь, оказанная ему, и чувства, пережитые в те минуты. «Мало ли в жизни похожих друг на друга людей?» — убеждал себя Кинзя, но догадка не давала ему покоя.

За Ногайским базаром начинался глубокий овраг, вдоль него вытянулась улица с приземистыми домишками, где останавливались на постой приезжие. Кинзя вначале решил заехать к Бикметовым, но никого из них не застал. Толмач Арслан отбыл куда-то с Аксаковым по делам, а Усман был на занятиях в школе.

Вся деловая жизнь уфимцев протекала в центре — в так называемом Детинце. Это был как бы еще один отдельный городок, тоже опоясанный крепостными стенами. Тут располагались канцелярия, дома купцов и чиновников, солдатские казармы, оружейные пакгаузы, склады, сараи для ясака. Сам вице-губернатор жил в большом доме возле Смоленской церкви.

Внутри Детинца было многолюдно. Еще совсем недавно, чтобы проникнуть сюда, приходилось преодолевать тысячи препятствий. Теперь же, пользуясь благорасположением Аксакова, люди свободно проходили в государственные учреждения со своими жалобами.

Кинзя не спеша прошелся по Детинцу, решил заглянуть в канцелярию. По обе стороны коридора расположилось множество комнат. В какую зайти? Пока он стоял и раздумывал, сзади хлопнула дверь. Кинзя оглянулся и увидел Петрова, пришедшего ему на помощь утром возле Сутолоки. Оба, немного озадаченные новой встречей, вопросительно посмотрели друг на друга.

— А, и ты с каким-нибудь прошением? — спросил Петров.

Кинзя усмехнулся.

— У башкир теперь прошений много.

— Пройдем туда. — Он завел Кинзю в комнату с невысоким дощатым барьером, где писари принимали посетителей, усадил за свободный стол. — Рассказывай, что тебя привело сюда.

Беседуя с ним, Петров вдруг схватился за грудь и зашелся в надсадном кашле. Кинзя с сочувствием спросил:

— После стрелы?

— Да. Легкое повредило, дышать трудно. Ты не обращай внимания. Говори.

— Тут у вас должны быть мои прошения. Сначала бы насчет них…

Их было много, его прошений. Написаны они были еще в те дни, когда бродил он по аулам, выслушивая жалобы людей. Некоторые из обиженных уже сами побывали здесь. Часть просьб была удовлетворена. Но до сих пор оказалась нерешенной судьба четверых. Кинзя перечислил их имена, подробно рассказал о каждом.

— Про Тимербулата подробно все еще в позапрошлом году написал. Кайгулом зовут отца. По сей день ничего не знает о сыне.

Петров записал перечисленные Кинзей имена, подал бумагу писарю засоседним столом.

— Ваня, разузнай-ка про них у регистратора. Пусть все переворошит, но разыщет.

Кинзя, уже проникшийся доверием к Петрову, с некоторым сомнением посмотрел на молоденького писаря в опрятном камзоле, в парике с короткими буклями, с заткнутым за ухо гусиным пером. Писарь, водя по бумаге испачканными в чернилах пальцами, внимательно читал написанное. Кинзя перевел взгляд с его пальцев на лицо и немного успокоился. Если судить по первому впечатлению, паренек шустрый и бойкий. Глаза быстрые, живые, нос с легкой горбинкой, чуть шевелятся при чтении тонкие, усмешливые губы.

— Еще какие у тебя дела? — спросил Петров.

— Про землю хочу знать. — Кинзя положил бумажку со своими записями. — Купец Твердышев…

Договорить он не успел. В комнату стремительно вошел молодой, статный, щеголевато одетый чиновник. Из его разговора с Петровым Кинзя понял, что это и есть толмач Кильмухаммет Ураков. Ходила молва, будто он является правой рукой бригадира Аксакова и имеет на него большое влияние.

— Василий Егорович, вот документ, где речь идет о тех самых «гостях коронации», как их называет Петр Дмитриевич, — с улыбкой произнес Ураков. — Перевод доносов положи в папку. Если возникнет спешное дело, обращайся к Бикметову. Я пока так занят…

— Понимаю, понимаю, — с дружеской улыбкой ответил Петров. — И от души поздравляю. Пусть веселою будет свадьба.

Ураков той же стремительной походкой вышел из комнаты. Опасаясь, что их опять прервут, Кинзя поспешил подробнее изложить свои жалобы — о посягательствах Твердышева на их землю, о сходе на джайляу у Бирдегула и его намерении обмануть народ.

— Тут написал обо всем. — Кинзя положил на стол еще одну бумажку. — Может быть, есть какой-нибудь указ? Узнать бы. Где должна отводиться земля, в каком порядке…

— Вы сами и заставьте Твердышева найти этот указ, — ответил Петров.

— Как же, будет он искать, — упавшим голосом сказал Кинзя. — Даже если есть, не покажет. А старшины с ним заодно.

— Да, оно так. Что касаемо купли-продажи земли — все перепутано. Сильно людей обманывают.

Вернулся от регистраторов копиист Ваня.

— Передал им, чтоб нашли, Василий Егорыч.

— Хорошо. — Петров повернулся к Кинзе. — Придешь завтра, узнаешь. Оба дела разберут. Если меня не будет, сей юноша все тебе обскажет. Ваней Грязновым его зовут.

К возвращению Кинзи Усман уже был дома. Узнав о приезде друга, он никуда не отлучался и ждал его. За последние годы Усман возмужал. Степенность сквозила и в движениях, и в разговоре. Деловито расспрашивал он Кинзю о цели приезда, потом начал с гордостью рассказывать о занятиях в новой школе.

— В Стерлибаше учеба была чепуховая. А тут совсем другое дело. Русская грамота, арифметика. Обучают даже регулам государыни. Одним словом, как надо. — Последнее он произнес на русском языке, как бы желая щегольнуть знаниями.

Кинзя, слегка уязвленный, спросил не без иронии:

— Гяурское богослужение тоже изучаешь? У попа?

— Ну, это… тоже учат. Никакого вреда в том нет. Ведь главное — знания.

Кинзя и сам понимал, как полезна такая учеба. Вон как помогало отцу знание русского языка. А сейчас не только разговаривать, но и писать надо уметь. Не все русские чиновники и писари по-башкирски кумекают. Ладно еще, что имеются среди них такие, как Петров. А если нет? Пришлось бы маяться, ожидая, пока освободится какой-нибудь толмач.

— Усман, а ты можешь перевести для меня одну жалобу? — спросил Кинзя, вспомнив свои записи о черных делах Бирдегула, где перечислялись все беды, которые обрушились на народ по вине тархана, и говорилось о судьбе обращенных в рабов пленниках. Тогда завтра же можно было бы передать записи Аксакову. Как знать, вдруг посочувствует несчастным и велит освободить их?

— Это мы мигом. Раз-два — и будет готово, — ответил Усман, страшно довольный тем, что может блеснуть перед другом своими способностями.

Глядя на то, как играючи бегает перо по бумаге, Кинзя восхищался от души. «Ведь ничем особенным не отличался, — с грустью подумал он. — А теперь обошел меня во всем. Что значит жить в городе. Если б мне побыть здесь хоть месяц-другой. Какой-нибудь учитель нашелся бы…»

Усман добросовестно переложил на русский язык записи друга и с явным удовольствием начал читать вслух. В это время пришел отец вместе с секретарем Аксакова.

— Сын моего друга, — представил он Кинзю Петрову.

— А мы уже дважды сегодня виделись, — сказал Петров с потеплевшим взглядом. — Надеюсь, сын вашего друга станет и моим другом.

Было видно, что Василий Егорович в доме свой человек: непринужденно снял парик, по-домашнему расстегнул камзол. Один как перст, без кола и двора, он, судя по всему, столовался у Бикметовых. Пока толмач Арслан расспрашивал Кинзю о житье-бытье и здоровье отца и матери, Петров подсел к Усману.

— Что пишем?

— Да вот с башкирского переиначивал. Друг прошение дал.

— Значит, ты не все просьбы выложил? — обратился он к Кинзе и, пока собирали на стол, начал читать. — Тлявкаев… это тот самый бушман-кипчакский старшина? Знаю старого мошенника. Приходилось видеть, когда служил в Табынске. Наберет себе отряд головорезов и грабит аул за аулом. Где ты факты раздобыл? — Петров снова поднял на Кинзю ярко-синие глаза.

— Сам собирал. По аулам.

— Небось, много пришлось ходить… Не все полно, конечно. В свое время генерал Соймонов велел описать в экстракте все его подвиги во славу государыни. Аксаков тот экстракт отыскал. Но важно то, что ты поименно назвал тех, кого он в плен захватил. Завтра же принесешь в канцелярию.

— Обязательно принесу. А тот самый… экстракт… мне не покажете?

— Отчегож…

Хозяин внимательно прислушивался к их разговору. Когда сели ужинать, сказал:

— Неплохо бы присовокупить и Бирдегула к списку вице-губернатора.

— Греха не будет. Одного поля ягода.

Аксаков, исходя из народных жалоб, составил обстоятельный список на сорок одного старшину и сотника. В сенат недавно отправил рапорт с просьбой вызвать означенных лиц, виновных в преступлениях, и учинить им дознание. А чтобы не сговорились в дороге, просил каждого доставить по отдельному этапу.

«Верно, и Бирдегула хорошо бы, — подумал Кинзя. — Сорок вторым. Да только поздно — на смертном одре лежит тархан».

Никому из сидящих за столом еще не было ведомо, что ни один из указанных старшин и сотников не будет препровожден в Санкт-Петербург, никто не понесет заслуженной кары, все благие намерения Аксакова пойдут прахом, а позднее эти люди снова будут бесчинствовать на башкирской земле. Но пока что Петров с Бикметовым, в том числе и Кинзя, тешили себя надеждами. Как раз по поводу списка вице-губернатор вызывал сегодня к себе толмача Арслана.

— У князя Уракова на дела нет времени, — засмеялся Петров. — Молодую жену берет.

— Так уж заведено у нашего брата: стоит разбогатеть, как сразу подавай еще одну жену. Ему можно, ведь из всех князей Ураковых он один не принял крещения.

— Хочешь сказать, на радость дочери Мрякова?

— Скорее всего, на радость ее отцу. Шарип за широкой спиной Кильмухаммета будет чувствовать себя как у бога за пазухой. Уже увивается перед Петром Дмитриевичем, строчит жалобы на ненасытного соседушку Романа Уразлина. Одним выстрелом — двух зайцев сразу.

— Жалобы-то не выдуманные, — заметил Петров. — Как почитаешь, чего он на Ромашку пишет, волосы дыбом поднимаются.

Роман Уразлин, как и Шафи Яндаров, был уроженцем другого уезда и со всем своим хозяйством и домочадцами перебрался к берегам Сикиязки, в Каршинскую волость, где старшинствовал Шарип Мряков. Уразлин устроился переводчиком в Башкирскую комиссию. Из кожи лез, чтобы выслужиться и поймать Карасакала, да самого чуть не убили. Из восстания извлек себе великую выгоду, быстро разбогател. С жителей Сибирской дороги собрал штрафных лошадей, но не сдал в казну, а отправил к себя на пастбище. Куда ни глянь — всюду стада и табуны. Понастроил мельницы. А сколько взятых в плен мужчин, женщин и детей обратил в невольников! Когда он, пользуясь офицерским званием и грозя недовольным ссылкой, отобрал лучшие участки общинной земли близ устья Таушки и в Мияках, жители Илекаевской волости послали жалобу вице-губернатору. Взбешенный Уразлин привел из Мензелинска отряд гренадер, арестовал десятерых жалобщиков и две недели продержал связанными в холодной конюшне — это в зимнюю-то пору, а пригнав в Мензелинск, запер в нетопленной бане. Несчастные промучились там еще четыре недели.

— Зачем ездили в Уфу? Жаловаться захотели? Вот на себя и жалуйтесь. Аксаков тут и полгода не продержится, а мы с генералом Соймоновым останемся! — куражился Уразлин.

Теперь Соймонова нет, однако Роман Уразлин продолжал бесчинствовать. Вице-губернатор, разобравшись в его с Яндаровым преступлениях, отписал в столицу, что вдвоем они присвоили 79 123 рубля казенных денег, штрафных лошадей в количестве 3 123 головы и держат в неволе 409 человек.

Заметив, с каким напряженным вниманием вслушивается в разговор Кинзя, Петров сказал:

— Забыл сообщить. Грязнов разыскал дело твоего Кайгулова. Так вот, он в плену у того самого Ромашки. Бумагу заберешь.

— Вот спасибо! — Кинзя порывисто выскочил из-за стола и бросился пожимать руку Петрову. — Эх, скорее бы вернуть Тимербулата!

— Постараемся. У Петра Дмитриевича на сие власти хватит. По его настоянию возвращают даже сосланных в дальние губернии и на каторгу. Сам не раз писал для него рапорта.

На следующий день Кинзя входил в канцелярию уверенно, словно в обжитой дом. Петров уже был у себя. Они сразу принялись за дела. Вначале составили письмо относительно сына старика Кайгула. Затем Петров еще раз внимательно перечитал записи Кинзи, переведенные Усманом. Этому документу он придавал важное значение. Когда Кинзя попросил перевод написанного в Табынске экстракта, шустрый Грязнов порылся в шкафу и быстро разыскал его, а затем, ловким движением забрав из рук Кинзи пятак серебром, тотчас сел переписывать.

Петров побывал у вице-губернатора с вопросом о законности купли Твердышевым участка земли под завод, но выяснить ничего не удалось. Разрешение Берг-коллегии, видимо, лежало где-то в архивах Самары.

— Так ведь его люди уже землю меряют, — растерянно произнес Кинзя.

— Верно. Твердышев зевать не станет. А вот вы и потребуйте с него указ, — повторил Петров вчерашнее и невесело усмехнулся. — Ваш брат сам во многом повинен, продает землю без всяких там указов. Махнет камчой — от этой, мол, горы до другой, от сей березки вон до той — твое. И вся недолга.

— Так плохие старшины делают.

Петров посерьезнел.

— В царствование Анны Иоанновны башкирскую землю рвали на части кто как мог. Куда уж там до справедливости! Потому и хочет Петр Дмитриевич положить конец разбою, навести какой-то порядок. Как только прибудет Неплюев, поедет к нему договариваться по этому поводу. Встреча у них намечена где-то около Оренбурга. А пока ничего не поделаешь, терпи.

— Твердышев ждать не будет, — огорчился Кинзя.

— Встреча состоится скоро.

— Петров-агай, нельзя ли какую-нибудь бумагу получить? Мол, пока народ с указом не ознакомите, землю не дадим.

— Это можно. Петр Дмитриевич, думаю, возражать не станет. Он и сам, кажись, такой порядок собирался завести, чтобы все жители волости ставили свою тамгу, для проверки назначали выборных, а купчую — сюда, на утверждение в канцелярию.

Большие черные глаза Кинзи просияли, но в них опять промелькнуло сомнение.

— А новый начальник как будет думать?

— Поживем — увидим, — неопределенно ответил Петров.

Вечером, в доме толмача Арслана, разговор зашел о том же.

— Поладят ли между собой наш вице-губернатор с Неплюевым? — задумчиво, как бы про себя, произнес хозяин, затрагивая наболевший для всех вопрос. Обращен он был, конечно, к Василию Егоровичу, которому больше были ведомы нравы столичных вельмож.

— Боюсь, что Неплюев встанет Аксакову поперек дороги, — невесело сказал Петров. — Лишь на первых порах, может быть, поумерит спесь. Ему сейчас трудно, в большой он печали…

Кинзю удивило, какая печаль может быть у Неплюева — господам всегда живется легче и беззаботнее, чем простым смертным. Расспросить бы Петрова, но станет ли он откровенничать при нем, постороннем человеке? От его глаз, однако, не укрылось, что русский канцелярист сегодня, против обыкновения, выглядел каким-то раздражительным и будто чем-то встревоженным. Поначалу он был мало разговорчив, но потом, особенно после чарки водки, выпитой перед ужином, язык у него развязался. С болью и гневом говорил он о недавних народных волнениях, не стесняясь в выражениях, одинаково ругал Кирилова и Кильмека, Румянцева и Акая.

— Вот так-то, знакум, — Петров по-свойски положил руку на плечо Кинзе. — Многие людишки озверели, забыли свой облик человеческий! Разве это хорошо?

— Чего уж хорошего, — откликнулся Кинзя, польщенный его вниманием. — Сами видим, башкир поднимается на башкира, мишарь грабит мишаря. Да и русских взять, начальство наше — Аксакова да Соймонова. Враги друг другу лютые.

— Молодец, что понимаешь. Коли хочешь знать, у русского народа судьба ничем не лучше вашей. Вам, небось, кажется, что все беды только на башкирцев валятся. О русских плохо думаете.

— Я так не думаю, Петров-агай. В любом народе есть люди и плохие, и хорошие.

— То-то и оно. Побывать бы тебе за Волгой да поглядеть, как живут симбирские, пензенские, воронежские крестьяне. Крепостные… Житье хуже собачьего. Гни спину на барщине, оброк плати, терпи плети и розги. Помещик пьет последнюю кровь, будто вампир ненасытный. Повсюду голод. На дорогах мертвяков полно, хоронить не поспевают…

Петров говорил резко, словно выплескивал накопившуюся боль. Арслан с сыном слушали его без особого удивления — для них это не было откровением. Зато Кинзя внимал словам секретаря с жадностью изголодавшегося человека. Вон ведь как выворачивает правду наружу. Не знал он о том, что Петров сам вырос в семье крепостного крестьянина и лишь по счастливой случайности, благодаря недюжинным способностям, вырвался из уготованной ему рабской доли. Кинзя нутром почувствовал, что человек этот, занимавший, по его понятиям, большую должность, близкий к вице-губернатору, хлебнул в жизни немало горького. Чем дальше, тем больше он нравился ему. Хотелось разговаривать с ним без конца. Ведь сколько нового можно узнать, сколько интересного услышать. Оставалось лишь позавидовать Усману, живущему с ним рядом. А Кинзе пора уезжать. Глядя на Петрова влюбленными глазами, он утешил себя мыслью: «Гора с горой не сходятся, а мы с ним еще обязательно встретимся».

4

Иван Иванович Неплюев добрался до Самары только весной, когда схлынули полые воды и просохли дороги. Здесь он не стал надолго задерживаться и, приняв дела от Соймонова, отправился дальше, в назначенный ему Орск. С ним вместе ехала супруга Анна Ивановна.

Убаюкивающе покачивалась на мягких рессорах карета. Вокруг расстилалась широкая степь с ее буйным майским цветением. В глазах пестрело от тюльпанов и маков, серебряными реками струились пышные султанчики ковыля.

— Погляди в окошко, душенька моя, — обратился к жене генерал. — Красотища какая! Не край, а рай благословенный.

Анна Ивановна, приставив к глазу монокль, капризно наморщила лоб.

— Боже, какие дикие места… Не пойму, о чем ты думал, Ваня, взяв меня сюда. Боюсь я. Страшно!

— Твои волнения напрасны. Охрана у нас надежная. — Генерал бросил взгляд на скакавших рядом с каретой вооруженных гайдуков. Помимо них, спереди и сзади, разбившись на две группы, сопровождал высокое начальство внушительный отряд казаков с офицерами во главе.

— Что для здешних бунтовщиков эта жалкая горстка? — возразила жена. — У Ивана Кириловича вон сколько было войска, а на него все равно напали.

— Он не был дипломатом. Многое можно взять умом там, где не возьмешь угрозою.

— Стрела дикаря не станет спрашивать, умен ты или нет. — Анна Ивановна была явно не в духе. В глубине ее близоруких голубых глаз затаились смертная тоска и страх. — Тут, наверное, и людоеды водятся. Ты же сказывал, что башкирец — вожак волчьей стаи.

— Удивляюсь, почему они так себя называют. Ничего звериного в них нет. Люди — как люди. Добрые, гостеприимные. Сама в том могла убедиться. Да и кто нас тронет? Ведь я хозяин. Главный начальник. Все равно, что министр или король. По их понятиям, я тут и хан, и султан.

— Король, султан… Не хвастайся, милый. Те времена, когда ты ходил в любимцах у Петра Алексеевича, канули в Лету. Забылось уж, что ты кавалер двух орденов. Даже в Самаре или в Уфе тебя не оставили. Сослали на край света.

— Ошибаешься, душенька, моя карьера начинается заново.

— Карьера… Птица твоего счастья давно вырвалась из рук и упорхнула прочь. По твоей вине и я принимаю муки. Боже, теперь до конца жизни не увижу ни одного бала-маскарада.

— Мы еще закатим в Оренбурге такие балы, кои не уступят по роскошеству царедворским. В моих руках все богатства края…

Как бы ни бодрился генерал Неплюев перед женой, он тоже новое назначение расценивал как плохо замаскированную ссылку. Да, когда-то он не просто восходил по служебной лестнице, а взлетал по ней. Помнится, после успешного окончания Санкт-Петербургской Морской академии, царь Петр в числе лучших выпускников отправил его для дальнейшей учебы в Венецию. Вернувшись оттуда, он участвовал в войне против турок и показал себя храбрым воином, за что был обласкан царем. Счастье сопутствовало ему. После турецкой кампании он поехал в Испанскую академию, чтобы пополнить знания в морском деле. И опять, с блеском выдержав экзамены перед самим царем, услышал в свой адрес горячие похвалы. Петр Первый взял его в свиту. Головокружительной карьере Неплюева завидовали многие. Перед ним открывались широкие дали. Вот он стал российским консулом в Стамбуле. Жил в окружении могущественных пашей и визирей султана, имел среди них не только врагов, но и друзей. Обо всем ведал: кто и как отзывается о России, какие замышляются козни. Все это было очень важно для царя Петра, воевавшего со шведами. Победы у него чередовались с поражениями. Царь опасался, как бы Турция не нанесла удар в спину. И вот тогда-то, благодаря дипломатическому мастерству, Неплюев сумел сдержать алчных турок. Визири из вражеского стана задумали отравить русского консула, но его своевременно предупредили о грозящей опасности.

«Вон где четырнадцать лет прожил, можно сказать, в осином гнезде, да жив остался, — подумал генерал. — А тут жена страшится каких-то башкирцев. Уж на них я управу найду…»

По возвращении из Турции, Неплюев стал одной из ярких звезд придворного Санкт-Петербурга. В 1736 году он устроился в Коллегию иностранных дел, а потом ему оказали еще одну почесть — назначили генерал-губернатором в Киев. После вступления на престол Елизаветы Петровны, судьба словно посмеялась над ним. Неплюева срочно отозвали в столицу, обвинив в причастности к преступному заговору Остермана. Лишили чинов и званий, отобрали ордена, конфисковали имущество и упрятали в каземат. Ладно еще, что счастье не отвернулось от него полностью. Следствие показало, что в заговоре он не участвовал и арестован был по ложному обвинению.

Так что жизнь Неплюева знала и взлеты, и падения. Теперь ему суждена эта пыльная дорога, а куда она выведет — известно одному Господу Богу. Хотя и дали в подчинение столь обширный и богатый край, но все это, как говорит жена, далеко не Санкт-Петербург или Киев. Дичь, глушь. Да не унывать же. И Неплюев старался поднять настроение жены.

— Дорогая моя, ты будешь здесь примой-госпожой. Королевой!

— Ах, оставь! Какая уж там королева. Не госпожой я хочу быть, а как прежде, губернаторшей. Тоже мне… край, комиссия какая-то.

— Оренбург станет губернией, — уверенно произнес Неплюев. — Скоро, очень скоро. Мало того, не всякая губерния с ней сравнится. Ты знаешь, как велик башкирский край? Его границы пролегли с одной стороны до Саратова и Самары, с другой — до Перми и Екатеринбурга. В него входят весь Исетский дистрикт, долины Яика. Пять тысяч верст по окружности.

— Ой-ой! — искренне подивилась Анна Ивановна. — Неужто столько?

— Пешим не обойдешь. На одном коне не обскачешь. По величине целая держава. Под мое начало отданы еще киргиз-кайсаки, калмыки, яицкие казаки. Распахну ворота в Бухару, Самарканд. Придется вершить и торговлю, и политику. Большие дела предстоят, большая дипломатия…

Неплюев нисколько не преувеличивал, говоря жене об обязанностях, возложенных на его плечи. Когда ему давали напутствия в сенате, сугубое внимание обратили на то, что Иван Кириллович остановился на полдороге, и его долг — продолжить начатое дело. А Елизавета Петровна сказала прямо:

— Про Оренбург было больше досужих разговоров. Что сделал статс-советник Кирилов? Ну, ответствуйте. Взбунтовал супротив себя инородцев, вот что он сделал. Сколько денег из казны потрачено впустую! Разве можно назвать крепостью заложенный им городок на Яике? Прочтите на сей счет рапорт Татищева. Крепость никуда не годится. Где обещанная нам верность киргиз-кайсаков? Не от души склонили они голову перед российским троном. Не верю им! А Бухара, Самарканд? Пока все тот же благой проект, не больше. С прискорбием должны признать, что со времен моего батюшки дело не продвинулось ни на шаг. Надобно сие заново привести в движение. Я возлагаю надежды на вас, генерал Неплюев!

Таковым было пожелание императрицы. С невольной гордостью тогда подумалось: «Восток на плечах моих». Большая власть ему была дана, великие возложены обязанности.

…Ночевали на ямских станах, где загодя, до их приезда, в спешном порядке скребли и мыли гостевальную избу, устилали ее коврами и пуховыми перинами, для благовония развешивали пучки душистых степных трав. Окрестные башкирские тури спешили засвидетельствовать преданность и почтение, неся дары новому начальнику края и его супруге. Анну Ивановну ничто не радовало. То ли бесконечная дорога утомила ее, то ли угнетали невеселые мысли. Она сделалась раздражительной, без всякой на то причины ударялась в слезы. Иногда ее трясло, как в лихорадке. Несмотря на жару, она куталась в меха и жаловалась:

— Ой, озябла, Ваня.

— Что с тобой, Аня? — беспокоился Неплюев. — Орск уже близок. Скоро доедем, потерпи.

— Страх у меня какой-то. Как перед бедой.

— Ты устала.

— Нет. Рифейские горы пугают меня. Они прокляты Богом.

— С чего ты это взяла, глупенькая?

— Кто вступит в их пределы, того ожидает несчастье. Сам сказывал мне, какая печальная участь постигла драгунов Вологодского полка. А Иван Кирилович? Лишился покоя из-за здешних воров, оттого и скончался, царство ему небесное. Князя Урусова прислали — тоже преставился. Казанский губернатор, про князя Голицына я говорю, погиб от удара молнии. Все потому, что был хозяином сих мест. И нас подстерегает беда, попомни мое слово.

— Не забивай себе голову ерундой. Сергей Дмитриевич умер по другой причине. В Шлиссельбурге его отцу отрубили голову. Когда весть о том дошла до Казани, князь Голицын с горя вскочил на коня и в сильную грозу помчался куда глаза глядят. С непокрытой головой. Разве можно в грозу выходить простоволосым?

— Все равно, проклятая Богом земля.

Иван Иванович, как умел, успокаивал жену, начинал рассказывать потешные истории, стараясь отвлечь ее от тяжелых мыслей. Она рассеянно выслушивала его, иногда улыбалась, но улыбка у нее получалась жалкой, пугливой и мгновенно исчезала с лица, вновь овладевали ею дурные предчувствия и против воли била мелкая дрожь с ознобом.

В Орске Анне Ивановне не стало легче. Какой-то невидимый пламень пожирал ее изнутри. Неплюев отставил в сторону дела и ни на шаг не отходил от жены. Призвал на помощь всех лекарей и знахарей. Они натащили всякие зелья и снадобья. Оказывали свое действие лекарства или нет, но порою Анна Ивановна оживала и делалась бодрой, на поблекших щеках вспыхивал яркий румянец. Радуясь тому, Иван Иванович приказывал подать карету и вывозил ее на прогулку. Ездили к живописным берегам Яика, к устью Ори. Убогие улочки города и крепостные бастионы рождали у Анны Ивановны чувство уныния.

— Разве это город? — вздыхала она.

— Да, покойный Иван Кирилович неверно выбрал место. В стороне от московского тракта. Потому от врага трудно оборонять.

— Враги? Кто они?

— Ну всякие там киргизы, калмыки.

— Ой, опять ты меня пугаешь. Боже, какие опасные места. Неужели мы будем жить здесь?

— Нет, в Оренбурге. Татищев поставил его у Кызыл-Тау, но я перенесу в другое место. Туда, где тебе понравится. Скорее выздоравливай. Нам еще надо съездить к устью Сакмары. Имеется там такая крепость под названием Берда. Туда должен приехать для встречи со мной бригадир Аксаков…

После одной из прогулок, неподалеку от Ори, Неплюев с женой поднялись на вершину одинокого холма, откуда открывались неоглядные дали с зелеными речными поймами и ровной, начинающей выгорать под знойным солнцем степью. Поверхность холма была усеяна бесчисленными мелкими бугорками, на месте одного из них чернела развороченная земля. Кто-то, очевидно, копался недавно. Рядом валялись черепки разбитых горшков, желтели кости.

— Ваня, посмотри, да ведь это человечьи кости! — Анна Ивановна, с округлившимися от ужаса глазами, отступила назад, к мужу, как бы ища защиты за его спиной.

— Вполне возможно, — с напускным спокойствием ответил Неплюев. — Когда-то давным-давно, как мне сказывали, проживал здесь хан Шаих-мамай. Должно быть, тут было кладбище. Чего особенного? Пойдем отсюда. Ужо вечереет.

— Сколько могил, Господи… С коих времен проклята земля Рифейская.

— Кладбища, как и жизнь человеческая, одинаковы всюду, — буркнул Иван Иванович, раздосадованный тем, что завел сюда, к разграбленному захоронению, впечатлительную и слабую от болезни жену. Если б знал, за версту бы объехал, да теперь ничего не поделаешь — увидела. Будет теперь постоянно вспоминать, вздыхать и охать.

— Ванечка, князь Урусов тут проводил экзекуцию? — вдруг спросила она, не в силах отвести взгляд от полуистлевших костей.

— Уже успели рассказать?

— Говорят, кровь несчастных текла рекой…

— То были воры, бунтовщики, и они примерно наказаны, — сурово произнес генерал и силком повел жену к карете. — Не расстраивайся из-за пустяков. Лучше посмотри, какой красивый закат. На полнеба полыхает багрянцем.

— Здесь даже солнце тонет в крови, — ответила Анна Ивановна с безысходной тоской в голосе. — Уедем, Ванечка, обратно, к себе в поместье. Не хочу я, как помру, лежать в чужой земле…

Ночью она бредила во сне, и на другой день уже не поднималась с постели. Прошла неделя, другая. Болезнь усиливалась. Зелья и снадобья больше не помогали. Собрав остатки сил, Анна Ивановна попросила мужа:

— Отвези меня в церковь, Ваня. Там я найду спасение.

По дороге она привалилась к плечу мужа и потеряла сознание. Держа в руках обмякшее тело жены, Иван Иванович слышал, как угасает ее дыхание, и сквозь подступившие слезы, в бессильной тоске шептал:

— Дорогая моя, любимая, потерпи…

Жена Неплюева так и не увидела нового Оренбурга, не успела доехать до него. С пышными почестями похоронили ее в приделе церкви Преображения Господня.

5

На джайляу к Кинзе неожиданно заявился Василий Петров.

За два года, миновавших после их первой встречи, они виделись довольно часто. Наезжая в Уфу, Кинзя подолгу задерживался там. Нашел себе учителя по русской грамоте. Помогал и Петров, когда выпадало у него свободное время.

Показывал он, как надо составлять прошения, какие формы обращения выбирать в зависимости от положения, занимаемого начальством. Кинзя был прилежным учеником, все схватывал на лету, понемногу научился говорить и писать по-русски. Особенно любил беседовать с Петровым, из уст которого узнавал о жизни в России.

Кинзя не раз приглашал Василия Егоровича к себе в гости, да тому все было некогда, в провинциальной канцелярии дел по горло, но теперь, видимо, выбрал время. Кинзя принял его как самого дорогого кунака, угощал кумысом и бишбармаком, однако Петров выглядел невеселым, озабоченным и не собирался долго задерживаться. Причину своего появления объяснил коротко:

— Еду в Оренбург.

— Зачем? — спросил, не выдержав, Кинзя.

— Надо, — так же кратко ответил гость. Кинзя ни о чем больше не расспрашивал его. Молчит человек — значит, так нужно, а когда захочет — сам расскажет. Чтобы поднять ему настроение, позвал прогуляться по джайляу, посмотреть на красоту окрестных гор и лесов, на косяки лошадей. Но ни джайляу, ни породистые аргамаки не интересовали Петрова. Он был мрачен и молчалив. Лишь вечером, убедившись в искренней доброжелательности хозяина, сказал:

— Плохи дела у Петра Дмитрича. Обложили со всех сторон, да так, что многие верные люди отшатнулись. — Василий Егорович тяжело вздохнул. — Все те, кого он собирался отдать под суд, метнулись к Неплюеву с наветами и клеветой. Черное за белое выдают. Муллакаев с Мряковым подняли голову. Не сидят сложа руки Шаганай и Мутин. А уж Ромашка Уразлин да Яндаров и вовсе лезут из кожи вон перед генералом.

Пока Петров выкладывал новости, Кинзя прикинул, что соотношение сил складывается не в пользу вице-губернатора, и его дела очень плохи.

— Аксакова пока не сняли с должности? — спросил он и замер, ожидая ответа.

— Судить его собираются. Разбирательство начали. На всякий ложный донос приходится мне писать объяснения. Посему и вызвал меня к себе генерал Неплюев.

— А с тобой ничего не сделают?

— Все может случиться, — ответил Петров спокойно, без обреченности. — Волков бояться — в лес не ходить.

Кинзя внутренне съежился. Его охватило ощущение близкой беды. Крутого нрава был Аксаков, но справедлив. Благодаря его стараниям воцарилось в крае спокойствие и перестали зверствовать старшины. Неужто опять жизнь свернет на старую колею?

Покуда вице-губернатор боролся с произволом некоторых своих сослуживцев и башкирских старшин, все шло более или менее гладко, но когда он затронул Тевкелева, страсти накалились. Аксаков с присущей ему прямолинейностью отписал в сенат о злодейских деяниях наиба, подробнейшим образом перечислив все его преступления. Тевкелев незаконно присваивал крупные участки земли, держал в имении двести семей плененных башкир, превратив их в рабов, без счета брал деньги из государственной казны, тратя их на собственные нужды. Аксаков просил сенат освободить Тевкелева от занимаемой должности на то время, пока будет вестись дознание, и требовал, чтобы разбирательство проводилось не в Оренбурге или Казани, а в Санкт-Петербурге, в присутствии самой императрицы. Для подтверждения подлинности изложенных фактов и, чтобы жалобы башкир при переводе не были искажены, он рекомендовал вызвать толмача Кильмухаммета Уракова, хорошо осведомленного в преступных делах Тевкелева.

Дерзость Аксакова вызвала приступ ярости у… Неплюева. «Сегодня взялся за Тевкелева, а завтра — за меня? — бушевал генерал, к которому искушенный в интригах наиб успел подобрать ключи. — Нет, вице, ничего у тебя не получится!»

Неплюев, отложив в сторону даже самые неотложные дела, примчался из Оренбурга в Уфу. Зная о том, что Ураков является правой рукой вице-губернатора, он с ходу попытался отсечь ее. Наспех выдумал какие-то обвинения, потребовал наказать толмача. Была бы у него возможность — и в острог упрятал бы. Аксаков воспротивился. Тогда Неплюев данной ему властью закрыл дело полковника Тевкелева и начал расследование деятельности самого Аксакова.

Рассказывая об этом, Петров добавил:

— Вполне возможно, Аксаковым займется полковник Люткин.

Кинзя в задумчивости опустил голову, упершись подбородком в сжатые кулаки.

— Вице-губернатор не пал духом? — спросил он с какой-то надеждой.

— Э, нет! Не из пугливых он, — откликнулся Петров и первый раз за весь день улыбнулся. — Отныне с двух сторон — два фронта. Жестокий идет поединок. Обмениваются злыми письмами. Не токмо кони — курьеры взмылены.

С рассветом, стараясь не привлекать к себе взоров любопытных, Василий Егорович покинул джайляу верного друга.

6

По прошествии двух пятниц после отъезда Петрова на джайляу пожаловал еще один нежданный гость — Бикбулат, родной брат Аим, любимый сотник старшины Сатлыка Явкаева. Рвущий поводья конь караковой масти, богатая одежда, гордо выпяченная грудь, властный голос и надменный взгляд — весь его облик должен был свидетельствовать о том, что он важный туря. Подражая казачьим сотникам, нацепил сбоку саблю. А сабля-то какая! Не простая, а булатная, с серебряной рукоятью. И упряжь сверкает серебряными бляшками, и луки седла украшены черненым серебром.

Кинзя встречался с Бикбулатом очень редко и без всякой охоты. На сходах иногда приходилось крепко схватываться, но открыто своей неприязни не выказывал. Что поделаешь — шурин. И сейчас принял его, как велит обычай, с выражением радушия и приветливости на лице, оказал все почести — сам принял коня и привязал к гостевому столбу, пригласил в юрту, усадил на почетное место. Но радостного оживления в разговоре не было. Поговорили, как принято, о житье-бытье, осведомились о здоровье родных и близких. Бикбулат мялся, разглядывал юрту, остановил взгляд на листках бумаги, но даже не поинтересовался, какими делами занимается зять. Как бы желая подчеркнуть, что и он разумеет в грамоте, небрежно перелистал взятую с полочки книгу и так же небрежно бросил ее на место.

Аим постелила на белую кошму дорогую обеденную скатерть, в ее руках появилась новенькая саба — кожаный сосуд с узким горлышком, где хранился кумыс. Она разлила его в расписные деревянные чаши, предназначенные для самых почетных гостей, и первую чашу подала брату.

— Ай, сестрица моя! Вот это кумыс так кумыс. Вижу, твои прелестные руки взбивали его, — похвалил Бикбулат.

— Коли нравится, пей, агасай. Настроение поднимет, развеселит…

С появлением брата Аим расцвела. Никто не заметил, когда она успела переодеться. Сейчас на ней было красивое фиолетовое платье, вышитый золотом камзол из бухарского бархата. Не забыла надеть врученную отцом в день свадьбы бобровую шапку. На ногах красные сафьяновые сапожки с медными подковками. Ласково смотрит на брата — не насмотрится.

— Скоро мясо сварится. Пейте, беседуйте. — Она то и дело подливала кумыс в пустеющие чаши.

— Рассиживаться мне некогда. Спешу, — с важностью сказал Бикбулат.

Подала свой голос и появившаяся у входа в юрту Магитап:

— Брезгуешь нашим угощением? Или уже за родичей не признаешь?

— Что ты, Магитап, целый день просидел бы рядышком с вами, да вот дела. — Как бы подчеркивая, что он и в самом деле спешит, поднялся с места, сказал, обращаясь к хозяину: — Я царевый подневольный. Так что извини…

— Все мы государевы слуги, — в тон ему ответил Кинзя.

— Я хочу оградить тебя от опасности, посоветовать кое-что, защитить…

— Лучше бы ты встал на защиту народа.

— Подумаешь, народ. Ему ничего не грозит, а вот ты можешь угодить на кол. В Оренбург тебя вызывают, в канцелярию генерала Неплюева. — Бикбулат недобро усмехнулся. — Мне поручено передать, чтоб не мешкал.

Кинзя ничем не выдал охватившей его тревоги, даже бровью не повел. Лишь Аим, почувствовав неладное, переменилась в лице.

— Что случилось? Почему скрываете от меня?

— Не волнуйся, Аим. Наверное, по какому-нибудь делу, — успокоил жену Кинзя.

Бикбулат пристально смотрел на него. Он ожидал, что упрямый зять будет ошеломлен и хоть чем-нибудь выкажет беспокойство, слабость, начнет суетиться, выспрашивать. Но тот, как ни в чем не бывало, рассмеялся:

— Вот повезло! Давно мечтал съездить туда, да повода не находил. Спасибо за приглашение, сотник. Ты мне доставил приятную весть.

Обескураженный Бикбулат глупо улыбнулся, сразу слетела с него спесь.

— Рад был услужить, — пробормотал он, и в его голосе прозвучало нечто похожее на почтение. — Ты кладезь мудрости. Не зря говорят: ученый — что крещеный.

— Это, наверное, среди вашего брата так говорят. А понимающие люди ученых называют абызами.

Уловив в голосе зятя насмешку, Бикбулат снова выпятил грудь, сердито сказал:

— Не приглашение это, а приказ. От нас со старшиной Сатлыком. Не вздумай упрямиться. Сам не поедешь — доставим.

Кинзя ответил молчанием.

— Ты почему не договариваешь? — подалась к брату Аим. — Зачем вызывают? Не скрывай!

Бикбулат, пряча злость за улыбкой, кивнул в сторону зятя:

— Он сам должен знать. Сказал же тебе — по делу…

Магитап уже внесла большую деревянную чашу с дымящейся шурпой и начала расставлять посуду, однако Бикбулат наотрез отказался от угощения. Наспех распрощавшись, отвязал коня, вскочил в седло и, переправясь через Нугуш, помчался в сторону горы Кунгак.

Кинзе было над чем поломать голову. Действительно, зачем вызывают? Нет, казалось бы, никаких причин. Ехать или немного выждать? Надо ехать. Бикбулата зря не прислали бы.

— Завтра утром выезжаю, — сказал он жене и начал готовиться в дорогу.

— Я боюсь за тебя, — дрогнувшим голосом произнесла Аим.

— Как бы плохо не думал обо мне твой братец, вины я за собой не нахожу. — Кинзя ласково обнял жену. — Не бойся, глупенькая. Подарки привезу.

— Про подарки не забудешь, знаю. Но для меня самым лучшим подарком будет твое благополучное возвращение.

— Вернусь я скоро, — уверенно сказал муж.

— Так хотелось бы проводить тебя. Хотя бы до родной деревни. По матери соскучилась…

— Пока не время, — нахмурился Кинзя, сразу вспомнив о спесивом Бикбулате, который даже не захотел отобедать у него. О том же самом, должно быть, подумала и Аим, поэтому промолвила с затаенной грустью:

— Не любишь ты меня, раз не признаешь ни моих отца с матерью, ни родных. Чужие мы для вас…

Кинзе вдруг стало жалко жену. Большая доля правды была в ее словах. Ответить той же правдой он не решился, а ложью не хотел унизить себя. Ничего не сказал, лишь порывисто, пылко прижал ее к своей груди.

7

Оренбург можно было бы назвать кочующим городом. Заложенный Иваном Кириловым на реке Ори, откуда и получил свое название, он пятью годами позже был перенесен Татищевым ниже по Яику. Неплюев, как обещал это безвременно скончавшейся супруге, заложил в 1743 году новый город, тоже на Яике, но близ устья Сакмары, у подножия горы Актюбы. Место было выбрано на редкость удачное на случай обороны крепости от врагов. На строительство согнали более пяти тысяч башкир и мишарей. Отработав год, они разъехались по домам, а на их место встали тысячные толпы других строителей. К тому времени край был преобразован в губернию.

Чем ближе подъезжал Кинзя к новому Оренбургу, тем больше чувствовалось, как бурлит здесь жизнь. Дорога была забита солдатами, казачьими разъездами, встречались и конные башкиры, призванные на службу по охране Оренбургской линии. Двигались бесконечной вереницей повозки, груженные бревнами, досками, глыбами камней. Камень выламывали из горы Гурбинэтау возле Сакмарской крепости.

В городе всюду можно было слышать дробный перестук топоров, визгливое пение пил, звонкие удары молота каменотесов. В спешном порядке, но на долгие времена строились жилые дома, казармы, продовольственные склады, оружейные цейхгаузы, копались глубокие рвы вокруг крепостных стен. В центре города поднимались каменные здания торговой палаты, таможенной конторы, соляной канцелярии. Огромные дворцы возводили для себя губернатор Неплюев и его помощник Тевкелев.

Кинзя смотрел и не узнавал знакомые места. Еще в детские годы он бывал в этих краях. Когда ехали за солью в Тозтубу, останавливались как раз здесь, в маленькой казачьей крепости Берда. Сейчас ее перенесли верст на шесть в сторону.

Налюбовавшись панорамой строящегося города, Кинзя разыскал канцелярию и решил вначале предстать перед главным регистратором, чтобы узнать, кем и с какой целью он вызван сюда. Выяснилось, что понадобился он не генералу Неплюеву, а Тевкелеву. Полковника на месте не оказалось. Кинзе велено было подождать. Он вышел на улицу и стал прохаживаться у крыльца. В толпе деловито снующих людей много русских, но немало башкир и казахов. Одни проходили мимо и исчезали в конце улицы, другие кружились около канцелярии. Лица у них озабоченные, как видно, тоже прибыли по вызову. Вот мелькнула знакомая фигура молодого мужчины с черными усиками. Усман? Вот тебе на! Он-то как тут очутился? Может быть, как и Петрова, прислал его из Уфы с каким-нибудь поручением вице-губернатор?

Кинзя окликнул друга. Они обнялись, разговорились.

— Отец сюда на службу переходит, — не скрывал Усман радостного возбуждения. — И я думаю тут пристроиться.

— А чем Уфа не угодила?

— Сейчас быть рядом с Аксаковым проку нет.

У Кинзи брови поползли вверх от удивления. Ему была понятна радость Усмана — наконец-то закончил учебу, собирается на службу поступить. Конечно, как и отец, станет толмачом. Кому не лестно смолоду пользоваться авторитетом, видеть, как люди подобострастно кланяются тебе, жить в окружении высокого начальства, а потом, глядишь, попасть в свиту губернатора? Очень заманчиво.

И возраст такой, когда одолевают честолюбивые планы. Почему бы, скажем, не превзойти отца и достичь таких вершин, на какие сумел взобраться Тевкелев? Однако при всей симпатии к Усману, Кинзя не мог преодолеть чувства подступившей к сердцу горечи. Что-то нечистое было в решении отца и сына покинуть вице-губернатора в самое тяжкое для него время. «Они все забыли… Забыли добро, сделанное Аксаковым для них и для народа. Что им народ? Свою выгоду ищут. Вот и сбежали, держа нос по ветру, — с грустью подытожил Кинзя. — Неужели и Петров поступит так? Нет, на такой путь он не встанет…»

За разговорами они незаметно отошли от канцелярии, пересекли пустырь и поднялись на крутой холм, сложенный из белого известняка. Внизу, под обрывом, широко раскинулся Яик, неся свои быстрые воды. За рекой — пойменные луга, густые перелески. Там начиналась Азия.

Усман продолжал рассказывать о себе. Его отец уже успел с выгодой продать землю на Берсувани и Деме, по дешевой цене приобрел недалеко отсюда, в Каргалах, обширные угодья, а в городе начал строить дом. Сейчас многие перебираются из Уфы сюда, в Оренбург, которому самой историей предназначено стать перекрестком между востоком и западом.

— Князь Ураков тоже переезжает? — спросил Кинзя, желаяподдеть друга.

— Нет, он пуповиной прирос к Аксакову. Пускай остается, его дело, — хмыкнул Усман и уже совсем другим тоном, доверительным и искренним, добавил: — Суди как хочешь, а я в той дыре больше жить не смог бы. Я успел полюбить Оренбург.

— Охотно верю. И губернатор тут живет, и крепость новая.

— Ох, каким будет город! Красивым. Грозным. Вот скоро закончат строить Меновой двор, начнут торговлю с восточными государствами — и пойдет дело. Бухаре и Багдаду придется потесниться. Нахлынут киргиз-кайсаки, калмыки. Персы, сарты, арабы товаров понавезут. Откроется роскошный восточный базар. Здесь будет столица Востока…

Они медленно возвращались обратно в сторону канцелярии, уступая дорогу конным драгунам, солдатам.

По словам Усмана, в городе сосредотачивались большие воинские силы. Как только заложили крепость, из Уфы и Сакмарского городка прислали 350 казаков. Прибыли регулярные войска. А иррегулярным, где служат башкиры и мишари, вообще нет счета. Усман без конца нахваливал губернатора:

— Наведет генерал порядок, вот увидишь. Город растет как в сказке — не по дням, а по часам. Уже прибывают большие торговые караваны…

Кинзя рассеянно слушал его, а мысли были заполнены предстоящей встречей с Тевкелевым. Ради ласковых слов он вызывать не станет. Что задумал полковник?

Зазвенели бубенцы. Мимо пронеслась карета, запряженная парой рысаков, и остановилась у канцелярии.

— Полковник приехал, — сказал Усман.

«Вот и Тевкелев, — подумал Кинзя, провожая взглядом грузного вельможу, который сошел со ступени кареты и с величественным видом направился к парадному входу. Сразу вспомнились злые слова сложенной народом песни, проклинающей сатрапа, перед глазами встали пыточные дыбы, о коих рассказывал Петров. На руки — хомуты, на ноги — ремни, со скрипом поворачивается колесо, поднимая наверх растерзанное тело человека. — Не зря говорят, что в жестокости нет ему равных».

Усман проводил друга до самых дверей канцелярии.

— Я подожду тебя. Может быть, и отец подойдет. А потом к нам пойдем…

Тевкелев был одет в сверкающий позументами и знаками отличия мундир, на голове, в подражание русским офицерам, белый парик. Выражение лица жесткое, чуть заметна раскосость глаз. Удобно развалившись в кресле, он неторопливо начал беседу. Вначале ничто не предвещало грозы. Даже голос звучал мягко, вкрадчиво. Расспрашивал, кто у него отец, где проживает.

«Да ведь ему все должно быть известно», — подумал Кинзя, не понимая, что у полковника это тонко рассчитанный прием, чтобы сбить с толку собеседника, вызвать в нем смятение и страх. Тевкелев пристально смотрел на Кинзю и, не видя ожидаемой растерянности в глазах, нахмурился. Не любил он людей, знающих себе цену, не испытывающих должной робости перед начальством. Ишь, держится как с равным.

— В провинциальной канцелярии бывал? — спросил он внезапно.

«Похоже на настоящий допрос», — пронеслось у Кинзи в голове.

— Приходилось бывать.

— Почему так часто?

— По делам.

— По каким?

— В наших краях люди Твердышева отмеряют землю. А народу никакого указа не показывают. Вот и посылали меня в Уфу, чтобы узнать.

— На старшину жаловался?

— Пусть людей не обманывает.

Тевкелев спросил в упор, уже не скрывая своей цели:

— У вице-губернатора был?

— Нет. Разве у него есть время заниматься каждым прошением…

— Зачем приезжал к тебе его секретарь Петров?

«Кто успел донести об этом?!»

— Переночевал у меня, и все, — прикинулся простаком Кинзя. — Прямо у тракта живу. Кто припозднится и на ночлег остановится, кто подводу попросит.

— На то имеются ямские станции. О чем беседовали с Петровым?

— Усталый он был. Толком ни о чем не поговорили. Сразу лег спать.

— Ты со мной в прятки не играй. — В голосе Тевкелева прозвучала угроза. — Я шутить не люблю.

«Что же теперь? На руки — хомуты, на ноги — ремни?..»

Нет, Тевкелев пока не собирался камчевать его, чтобы вырвать нужные признания. Он понял, что Кинзя не из тех, кто в страхе за свою судьбу начнет топить Аксакова и его сторонников. Да и особо распускать руки не резон, время не то. Достаточно предупредить со всей строгостью, что слепое следование за Аксаковым к добру не приведет. Он начал поносить и Уракова, и Петрова, говоря о том, что нельзя доверяться этим проходимцам сыну такого уважаемого человека, каким является Арслан-батыр.

— Употреби свою молодость и силы на службу светлейшей государыне-императрице, верными слугами коей являемся мы, — стукнул себя в раззолоченную грудь Тевкелев, поучая Кинзю уму-разуму. — И не ершись, дабы не сломать шею. Нечего ездить по аулам и выпытывать, что было и чего не было. Понял?!

«И об этом донесли…»

Ах, как не хочется полковнику, чтобы кто-то ворошил его кровавое прошлое и выставлял на позор!

— Господин полковник, счет ведут даже скотине, подохшей в голодный год, — твердо произнес Кинзя, сверкнув белками глаз. — А то, что вы называете выпытыванием, касается не только коров и овец.

Он ждал взрыва и был готов к нему. Однако Тевкелев, на удивление, остался спокоен. Выдвинул ящик стола, достал папку, открыл ее.

— Бесполезна твоя работа. Видишь, сколько рапортов написано по сему поводу? Все они у меня. По ним составлены подобающие экстракты, посланы в кабинет…

Кинзя непроизвольно протянул руку к папке, но Тевкелев быстрым движением водворил ее обратно в ящик стола.

— Нечего сор из избы выносить. Не мути народ. Вот ты недавно опять побывал у бурзянцев, усергенов. Смотри, чтоб не было больше такого. Понял?!

Впервые за время допроса Кинзя не совладал с собой. В его широко раскрытых от удивления глазах отразилась беспомощность: как, и об этом успели донести? Хотел он ответить: башкиры любят ездить, что тут особенного, но благоразумие решил промолчать.

Кинзя вышел от Тевкелева, обуреваемый мрачными мыслями. Его потрясло то обстоятельство, что полковнику известен каждый сделанный им шаг. Кто доносит? Сатлык Явкаев, конечно, причастен, но кто докладывает ему. О поездках в Уфу и приезде Петрова на джайляу, допустим, знали многие. А вот о том, что едет к усергенам, он сказал только отцу и матери. Разумеется, еще жене. Неужели Аим, пускай без всякого намерения, разболтала кому-нибудь? Вспомнились слова матери, сказанные перед отъездом сюда, в Оренбург: «Сынок, не делись с женой всеми замыслами. Самая задушевная подруга у нее Магитап, а она очень скрытная, не простая…»

Асылбика сама поначалу не могла нахвалиться Магитап — и работяща, и понятлива, и легка на подъем. Однако ее благодушие быстро улетучилось, все чаще она поглядывала с неприязнью на наперсницу снохи. Что-то в ее поведении насторожило чуткое материнское сердце. Возможно то, что ни с того ни с сего Магитап увлеклась гаданием и ворожбой, собирая вокруг себя подозрительных людей. Мать несколько раз заводила об этом разговор, но Кинзя не обратил внимания на ее предупреждение быть осторожным. Возможно, за эту неосторожность приходится расплачиваться сейчас?

Невеселой была обратная дорога домой. Вместо облегчения, что так благополучно, без плетей и дыбы, закончилась встреча с коварным и жестоким Тевкелевым, Кинзя испытывал угрызения совести. Надо было в лицо сатрапу сказать о том, как бедствует народ, а он не посмел. Надо было рассказать о вереницах нищих, которые бредут по пыльному тракту в поисках куска хлеба. Вон их сколько попадается на пути. Женщины с пепельно-серыми лицами ведут исхудавших, истощенных болезнями и голодом детей; ковыляют, опираясь на посохи, старики и старухи. Одежонка на всех ветхая, заплата на заплате. Все имущество в тощей котомке, брошенной за спину. Изможденные фигуры, глубоко запавшие глаза. С надеждой глядят на проезжающих, на тех, кто одет побогаче. Дрожат протянутые за милостыней руки. Кинзя раздал все, что имел при себе, и выслушивал в ответ не только слова благодарности, но и царапающие сердце рассказы о лихой доле.

Эх, жизнь, жизнь… Страдания наводнили землю, забрав в свои смертельные объятия вот таких обездоленных и нищих. Казалось, горечь текла вместо рек, выше травы росла беда и громче птичьих трелей звучали стоны. Всюду сетования на судьбу, проклятия, призывы к Всевышнему покарать виновных…

Видя, каким хмурым и расстроенным вернулся домой сын, Арслан спросил:

— Ты чего голову повесил? Большие неприятности?

— На душе нехорошо, — ответил Кинзя.

Он подробно рассказал отцу и о встрече с Тевкелевым, и о том, что не сумел, как хотелось бы, поговорить с полковником о тяжкой судьбе народа.

— Не научились мы еще разговаривать как надо, — Арслан задумчиво теребил поседевшую бороду. — Ни здесь, с губернатором, ни в Петербурге — с сенаторами. Не хватает уверенности, умения. Твердость духа и большие знания надо иметь, чтобы можно было вести спор хоть с самим царем.

— Жизнь научит и с царями говорить. Труднее с тем, кто выше…

Отец встрепенулся.

— Кто может быть выше царя?

— Народ. — Кинзя рассказал о встречах с людьми, обреченно бредущими по тракту. — Многие просили у меня совета, как быть, и я ничего им не мог ответить.

— Самое трудное дело — указать людям верный путь. Не каждому оно по силам, сынок, — ласково произнес Арслан, радуясь тому, что в сыне заговорил не запальчивый юноша, а зрелый муж, готовый к любым испытаниям.

8

Народ просит указать дорогу.

«Сначала самому надо выяснить, где она, эта дорога, — размышлял Кинзя. — Невежественных поучителей и без того много». Нужны глубокие знания. А где их получить? Поехать в Казань — там, как и здесь, слепая зубрежка исламских догм и молитв. В Москву или Петербург? Да, многому бы там научили. Есть, говорят, такая школа — академией называется. Доводилось слышать о ней краем уха, но мечта неисполнима. Принимают туда только дворян. В дверь не сунешься, пинком вышвырнут.

Уважаемые аксакалы советовали Кинзе: «Если имеешь благое желание причислить себя к сонму ученых и мудрых, держи путь в священную Бухару. Испокон века она была колыбелью поэтов и мужтахидов^[52]. В других странах свет с неба струится, а Бухара сама излучает сияние…»

Все это говорилось, конечно, с чужих слов, но сила молвы — слаще халвы. Само собой разумелось, что Бухара — святилище, обласканное Всевышним. Тут захоронены самые великие защитники и проповедники ислама.

Что ж, Бухара — так Бухара…

Арслан-батыр, памятуя о том, что в движении и камень обкатывается, одобрил страстное желание сына учиться. Уж он-то ничего не пожалеет для него — ни денег, ни скота. Только на зиму глядя нет смысла отправляться в дальний путь, надо дождаться весны…

А зимой обрушился голод. Хотя и существовало поверье, что год мыши не бывает голодным, оказалось, что и древние предсказатели могли ошибаться. С осени начали хлестать дожди со снегом. Ранний мокрый снег схватило морозцем, образовался гололед. Лошади на тебеневке в кровь ранили ноги, ломая наледь, чтобы добыть себе корм. Так же страдали от бескормицы коровы и овцы. Заготовленное на зиму сено расходилось быстро, его запасы таяли. В довершение ко всему, рано закружили метели. Из дому и носа не высунешь.

Начался падеж скота. У некоторых хозяев не оставалось его даже на убой, а башкиру без мяса хоть пропадай. Хлеб мало кто сеял, особенно после восстания. Поля были заброшены, поросли сорняком. На местах прошлогоднего жнивья люди по колоску собирали рожь-самосейку. На базаре цены на хлеб взлетели до недосягаемой высоты. Башкиры обычно продавали зимой приплод и на вырученные деньги покупали муку и зерно, но продавать нынче было нечего.

Ладно еще, люди не лишены предчувствий. Каким-то шестым чувством они угадывали, что год предстоит трудный, и, казалось бы, без видимых на то причин, прекратив на время охотничий промысел, собирались в августе группами по пять-шесть семей и уходили на лесные поляны копать луковицы пестрой лилии — саранки. Набирали ее мешками и сушили впрок.

— Хлеба нет, и это пища, — шутили бедняки.

Когда наступили последние свирепые мартовские бураны, у многих и саранка кончилась. Люди пухли с голоду и из последних сил ждали весну. Ступить бы на первую травку, тогда быть живу. Не дадут помереть дикий лук, свербига, борщевик.

Старики вели свой счет весенним срокам:

— Одиннадцать часов солнце на небе держится — пора снегу таять, двенадцать часов — чернеть проталинам, тринадцать — полым водам сходить, четырнадцать — коня в соху запрягать и пахать.

…И вот завела свою нехитрую, такую знакомую, но извечно новую, всегда желанную, переливчато-звонкую песенку весенняя капель. У домов, возле завалинок, над оттаявшей землей заклубился упругими волнами теплый воздух. Возвращались из дальних краев грачи. Наступал Новый год.

Петр Первый специальным указом ввел празднование Нового года с первого января, но жители Урала и других восточных народов по-прежнему начинали год по тюркскому исчислению — с двадцать второго марта, когда день и ночь по бремени равны. Так уж сложилось веками и имелась, наверное, своя необходимость. Уходили в прошлое холодные осенние дожди, зимние вьюги и трескучие морозы, длинные ночи с вынужденным бездельем. А тут обновлялась жизнь, наступала солнечная весна, на подступах было щедрое лето. Рождались надежды на лучшее будущее. Ведь даже в изобильные годы к марту заканчивались припасенные с осени вяленое мясо, копченый курут и корм для скота.

Обычно, лишь пробьется первая травка, люди оживленно принимались за дела, подготавливали скотину к летней пастьбе, стригли отросшие за зиму хвосты и гривы жеребят. Телят отнимали от материнского вымени. Обновляли жерди для юрт, выколачивали пыль из кошмы. Весело готовились к выезду на джайляу.

Нынче того оживления нет, нынче беда. В потухших глазах голодных людей безразличие и обреченность. Кинзя помогал жителям аула как только мог. Из выделенной ему отцом доли раздал почти все: кому лошадь, кому овцу. Он мог бы помочь еще больше, но, на несчастье, пропал у него целый косяк лошадей. Обыскали всю округу, так и не нашли. Неделю спустя примчался измученный, один-единственный необъезженный жеребец. Сомнений не оставалось: кто-то угнал косяк, и лишь этому жеребцу удалось избежать аркана.

Исчерпав свои возможности, Кинзя обратился к отцу.

— Ты все хозяйство хочешь разорить? — проворчал Арслан. Еще прошлым летом от болезни у него погибло много лошадей, коров и овец. Оскудели запасы хлеба.

— Хватит нам и оставшегося, — возразил сын. — Многие лишились последней лошади и коровы.

— Разве я в том виноват?

— Отец! Мне ли говорить тебе, что дороже — скотина или люди? Они ведь работают на нас. — Осердясь на отца, Кинзя раздал голодающим весь излишек ржи, свел со двора оставшихся баранов. Арслан тоже, последовав примеру сына, велел зарезать на мясо скот-перестарок, взял из лубочного короба часть муки и поделил между бедняками и сиротами.

Появилась первая зелень. Люди облегченно вздохнули: теперь можно выжить. Но Кинзе пришлось расстаться с мечтой поехать в Бухару на учебу.

— Оправиться надо после такого тяжелого года, — сказал отец. — А Бухара никуда не денется, подождет.

Зато удачным выдался минувший год для Твердышева. Из Берг-коллегии пришло разрешение на отчуждение земель. Он постоянно вертелся около губернатора и, пользуясь его благорасположением, составил в канцелярии контракт. На руку была хитрому купцу голодная зима — народ в такое время посговорчивей. Его межевые проворно раскраивали в долине Торы угодья тамьянцев, юрматинцев, бушман-кипчаков. Во избежание споров, ставили по меже высокие белые столбы. Аппетит у купца был не хуже, чем у голодного человека, но для его утоления пока не было той воли, какой хотелось бы.

9

В маленькой избушке на самом краю аула лежал больной старик, отец батрака Ишкале. Кинзя решил проведать его, помочь, если надо, — у старика недавно умер старший сын. Зашел в избушку, а там сидит мулла Камай Кансултан. Откуда только он взялся? Да еще тайком, ведь знает, что в здешних краях его не очень-то жалуют.

— Какие дела тебя привели к нам? — спросил Кинзя, не скрывая удивления.

Камай, растерявшись, воровато опустил глаза, неуверенно пробормотал:

— Э-э… ты обо мне?.. Позвали вот. Почитать Коран за упокой души старшего сына…

— Коран, говоришь? Тут и кроме тебя есть кому прочесть молитвы.

— Уж не себя ли имеешь в виду? Хе-хе-хе! — осклабился Камай в оскорбительной улыбке. — Да у тебя нет на то мэншура^[53].

— А в твоем мэншуре что толку? Вызубрил несколько страничек и мнишь из себя знатока. Знаю, насколько ты силен в священном писании. Вместе штаны протирали в Стерлибаше. Не забыл, небось? Ты вот скажи, на чьем учении основано священное писание? И кто таков мулла по учению пророка Магомета?

— М-м… — беспомощно промычал мулла Камай. — Кем же ему быть, как не слугой пророка?

— Эх ты, слуга с мэншуром! Мулла — это указывающий праведный путь народу. Понятно тебе? Народу! Вернешься к себе, хоть раз прочти Коран внимательно, там говорится об этом. Впрочем, уж где тебе, не зная смысла арабской речи, до сути докопаться. Все равно истолкуешь на свой лад.

Опозоренный мулла, не найдя достойного ответа и кипя от ярости, подался к выходу. Больной старик тоже, как видно, рад был избавиться от надоедливого муллы.

— Ступай, достопочтимый. Ишкале еще не скоро вернется.

— Больно нужен он мне, твой паршивый Ишкале.

Мулла тишком выскользнул из избы.

— Куда же подевался твой сын? — поинтересовался Кинзя.

— В таме он, куда твой отец поставил.

— А мулла зачем приходит, не знаешь?

— Сам удивляюсь. Какое ему дело до моего Ишкале? Ходит и ходит, надоел. Я ведь и пожертвования ему не даю.

Кинзя расспросил старика о здоровье, посидел немного и пошел домой. Частое появление муллы в ауле его насторожило. Своими подозрениями он поделился с отцом.

— Верно, с какой стати он шляется около нас? — задумался Арслан. — Ходит, что-то вынюхивает. Не к добру. Может статься, он и увел твой косяк.

— Вряд ли. Все-таки духовного звания…

— Святая простота! Разве не знаешь, что многие муллы водят дружбу с конокрадами? Где есть пожива, там ищи муллу.

Со стороны хлева послышался голос Асылбики.

— Тукмуйрык! Тукмуйрык!

Арслан недовольно скривил губы.

— Мать! Слышишь? Иди-ка сюда.

Маленькая, располневшая к старости, но все еще подвижная Асылбика колобком подкатила к мужу.

— Звал?

— Не раз тебе сказывал, не распоряжайся Тукмуйрыком!

— Так ведь батрак он, как же ему ничего не поручать?

— Он не батрак, слуга мой! А тебе хватит и таких, как Яныш с Баишем. Раз уж начала звать, пусть быстренько явится ко мне.

Асылбика спустилась к берегу Назы и раздельно, по слогам прокричала:

— Тукмуйрык!

Немного погодя перед хозяином, преданно глядя ему в глаза, предстал невысокий, жилистый крепыш с кривыми, словно две деревянные половинки хомута, ногами в стоптанных чарыках, в поношенном еляне поверх холщовой рубахи. На голове видавший виды малахай с облезшим мехом. В руках крепко сжата плетеная из сыромятной кожи камча.

— Что прикажешь, Арслан-агай?

Тукмуйрык был одним из самых преданных слуг, готовых, не задумываясь, пойти за хозяина в огонь и воду. Поэтому Арслан постоянно держал его возле себя, давая ему особо важные поручения.

— Сегодня осмотрел тамы?

Внезапный вопрос насторожил Тукмуйрыка.

— Два раза побывал, агай. Один раз ночью, а потом на рассвете.

— Где Ишкале?

— Караулит на горе.

— Кто в скрадке на берегу Торы?

— Алимгул.

— Пусть повнимательнее будет, меньше спит. Не упускайте из виду Буталь-елгу, тугай на Тусеркае. Следите и за горой Багратау. Понял?

— Не беспокойся, бай-агай. Муха мимо не пролетит незамеченной. — Раскосые глаза Тукмуйрыка блеснули задором.

— Плохо несете охрану, — закипел злостью Арслан. — Муха не пролетит, говоришь, а из-под носу целым косяком увели кобылиц. Шляются по моей земле чужаки, мулла Камай зачастил. Собака тявкает — жди волка. А вы многого не видите.

— Наша вина, — покорно согласился Тукмуйрык, потупив взгляд.

— Не надо иметь восемь ушей, чтоб услышать. Двух хватит с избытком. Горы не без волка, земля не без слухов. Но вы должны быть как псы, каждый след чуять. Если еще хоть одна овца пропадет, чужак без дела будет шляться, то я… — Арслан, придя в ярость, выхватил у Тукмуйрыка камчу, с силой замахнулся, и огрел бы ею слугу, если б Кинзя не перехватил руку. Так зажал локоть, что не шевельнуться. С налитыми кровью глазами Арслан обернулся к сыну и немного поостыл, встретив его спокойный взгляд, но, все еще не сдаваясь, проговорил: — Выпорю, как собаку!

Он рывком высвободил руку, грозно потряс камчой, щелкнул концом по голенищу сапога.

Тукмуйрык стоял, втянув голову в плечи.

— Не только человека, живую тварь мимо не пропустим! — Он нерешительно потянулся за своей камчой и, справедливо рассудив, что самое лучшее — исчезнуть с глаз долой, когда сердит хозяин, потихоньку выскользнул из дому, отвязал савраску и затрусил в сторону Багратау.

Кинзя тоже повернул к своему дому.

До сих пор он считал пустой затеей то, что отец, как в старину, держал на границах владений скрадки и тамы. Шла бы война, другое дело, но сейчас кругом мирно. Не ожидается нападения чужеземных племен. Не вершат барымту киргиз-кайсаки и калмыки. К чему тамы, если по царскому повелению на российских окраинах выстроены крепости, поставлены форпосты? Несут службу солдаты с пушками, конные казаки, отбывающие повинность башкирские воины, предводители соседних родов, вроде бы, тоже не замышляют ничего плохого против Арслана-батыра, зная его силу. Но лишь теперь Кинзя понял, что зря он, пожалуй, был так беззаботен. Враг не только за кордоном, и барымта стала другая — не со стороны она совершается, а внутри рода. Будешь зевать, так старшины, подобные Сатлыку Явкаеву, не только скотину уведут, но и душу погубить не погнушаются. Да и покой обманчив. Много беглых появилось в лесах, неведомо откуда забредают шайки разбойников. Не зря говорят, что лес для беспечного — могила, для осмотрительного — отчий дом. Вот отчего отец даже в мирные дни весь собран и напряжен, как натянутая тетива. Таким и должен быть настоящий, знающий себе цену хозяин.

А он, Кинзя? Не слишком ли был доверчив? Вызов к Тевкелеву, пропажа косяка, появление муллы Камая — не звенья ли одной цепи? Похоже, мулла что-то вынюхивает. Не он ли доносит обо всем полковнику?

Перед мысленным взором Кинзи возникла тучная фигура Тевкелева. Вот его пронзительный взгляд, губы шевелятся, будто хотят сказать:

— Я знаю о том, что ты собираешься ехать в Бухару…

10

«Ай-хай, крутой нрав у хозяина. Если б не его сын, отведать бы мне камчу», — думал Тукмуйрык, стараясь унять жгучую обиду. Он знал, что Арслан никогда понапрасну не оскорбит человека, в беде протянет руку. Скольким людям уже помог. Правда, порою что-то находило на него, и он вспыхивал, как сухой хворост. Тукмуйрык на себе испытал, что лучше не попадаться ему под горячую руку. Но оскорбления камчой за свою верную службу он не заслужил. День и ночь на ногах, стережет хозяйское добро, безропотно выполняет любое поручение. Покоя нет не только от бая, но и от Асылбики. Стоит попасться ей на глаза, как тут же впряжет в работу. Тукмуйрык не противится, со своей долей свыкся. Не так уж плохо ему живется, если сравнить с тем, что было до прихода к Арслану-батыру. И все же нет-нет да и обдаст сердце ледяным холодом. Откуда быть теплу, если нет в жизни радости?

На подъеме в гору он придержал коня и запел, облегчая душу: «Ай, как быть, если счастья нет…»

Ох уж, это счастье! Какое оно из себя? Рукой бы хоть потрогать. Да ведь это не жилистый мосол с хозяйского стола, не потрогаешь.

Черней осенней ночи оказалась судьба Тукмуйрыка. Если б обидел мать и навлек на себя ее проклятие — другое дело, такое не проходит бесследно, но он лишился матери еще в младенчестве. Потом умер отец. Оставшись сиротой, Тукмуйрык ходил от порога к порогу, грелся у чужого огня, рано познал горький вкус батрацкого хлеба. И все-таки жила в нем крохотная искорка надежды найти свое счастье.

Рос он крепким и выносливым. Когда вошел в мужскую силу, приглядел в жены такую же сироту — девушку по имени Зарифа. Срубил избу, покрыл вязовой корой. Какое-никакое, а собственное гнездо. Дом тесен, да лес просторен. Ловил хитрых лис, быстрых и злых куниц, ходил на медведя. Разжился коровенкой. Жена делала творог, коптила курут. Ткала холстину. Сеяли они ячмень и просо — на двоих хватало. На случай голодной зимы заготавливали саранку.

Жить бы так да радоваться, а теперь оставалось лишь с тоской вспоминать о той светлой полоске жизни и терзать себя жгучим раскаянием.

Беда пришла четыре года назад, когда подавили восстание Карасакала. Неимоверно тяжелая была пора. Голод, разор. Никто не знал, что готовит ему завтрашний день. Тукмуйрык кормился охотой, но удача отвернулась от него. Копал ловчие ямы на волков, на заячьих тропах, пригнув верхушки тонких деревьев, ставил силки. И хоть бы какая живность попалась! Обычно по первому зимнему насту гонял он диких коз. Самое добычливое время. Схватится ледком сырой рыхлый снег, косуля ранит ноги и быстро выбивается из сил, а Тукмуйрык легко догоняет ее на широких лыжах, подбитых телячьей шкурой. Нынче зверя не было.

Молодой охотник не терял надежды. Решил он отправиться подальше, в дремучие чащи, где зверье непуганое. Не остановили его ни лютая стужа, ни бешеные бураны.

Едва он ушел в лес, как в аул нагрянул с отрядом солдат Шафи Яндаров. Подобные карательные отряды шныряли всюду и уже успели обчистить всю округу. Яндаров забирал штрафных лошадей и имущество у тех, кто участвовал в восстании.

Солдаты шныряли по домам, выискивая поживу. Один из них ввалился в избенку Тукмыйрыка.

— Где мужик?

— Ай, газраил^[54], — Зарифа стояла ни жива ни мертва.

— Лошадь давай! Штраф.

— Лошадка юк. Мужа война не был. Штрафа не был.

— В таком разе саму заберу! — хмыкнул каратель, ощупывая жадным глазом стройную фигурку молодой женщины.

Он с силой рванул ее за руку. Худенькая Зарифа, сомлев от ужаса, упала. Казалось, что рушится на нее весь белый свет… Когда пришла в себя, поняла, что лежит на нарах…

Через несколько дней вернулся домой Тукмуйрык, обвешанный заячьими, куньими и беличьими шкурками. Но недолго радовалась бедная женщина удачливой охоте мужа, недолго длился покой. Она забеременела. Осенью родилась девочка. Светловолосая, с льняными бровками. Тукмуйрык, терзаемый догадкой, так прижал жену, что та, обливаясь слезами, поведала ему о случившемся. Муж в сердцах избил ее до полусмерти. Все тело было в синяках, живого места не осталось. Зарифа покорно вынесла побои, утешая себя старинным присловьем: сломанная рука в рукаве остается. Но Тукмуйрык на этом не остановился. Каждый день мучился ревностью сам, мучил и жену бесконечными побоями. Так прошли, словно в кошмарном сне, зима и лето. Зарифа вытерпела бы любую боль, но унижений и позора не вынесла…

Тукмуйрык отыскал труп жены под высокой отвесной скалой. В отчаянии кинулся к ней, поднял на руки хрупкое, безжизненное тело, и только тогда с ужасом понял всю безмерность своей вины и во что обошлось ему уязвленное мужское самолюбие.

Впервые, с каким-то исступлением, ласкал он девочку, годовалую Сабиру. Но жизнь превратилась в сплошную муку: на рыбалку, на охоту ли соберется — ребенка оставить не с кем. Никому нет дела до чужой беды, у каждого свое горе. Разоренный аул почти обезлюдел, землю поделили между собой Юмагужа — сын тархана Бирдегула и Сатлык Явкаев. Ушел бы из аула куда-нибудь и Тукмуйрык, но каково скитаться бездомному с младенцем? Лишь посмотрит на девочку, и слезы наворачиваются на глаза.

В мытарствах прошли два года. По-мужски неуклюжий и беспомощный в обращении с детьми, Тукмуйрык дошел в своем отчаянии до края. При всей любви и нежности к девочке, он понимал, что в его руках, без матери, ей не выжить, и однажды, просидев всю ночь в мрачном оцепенении, решился на последний шаг. С утра пораньше разбудил Сабиру, одел ее и, прижав к груди, понес в другой аул на базар. К счастью, встретился на пути Арслан-батыр. Тукмуйрык поздоровался с ним, нерешительно произнес:

— Послушай-ка, агай…

— Что, дело ко мне?

— Не дело, а так… Хотел тебе сказать: возьми ее… — Невысокий Тукмуйрык, вымолвив страшные слова, съежился, стал еще ниже ростом.

— Неужели несешь продавать?! — в негодовании воскликнул Арслан.

— Такие, как я, все могут. Даже на базаре продать…

— Ты с ума сошел! Разве детей… ах, ты! Где мать?

— Матери нет… Осиротели мы. А она все равно с голоду помрет.

Девочка испуганно смотрела то на отца, то на сердитого бабая. Она ничего не поняла, кроме слова «возьми», и еще крепче вцепилась ручонками в отца. Арслан, подавив вспышку гнева, уже мягче сказал:

— Нет большего несчастья для дитяти, чем с колыбели остаться без матери. Не делай ее круглой сиротой. Сам расти. Иди в мой аул. Будешь помогать по хозяйству.

Не ожидавший такой милости, Тукмуйрык, с ребенком в руках, повалился в ноги Арслану.

— Встань, не валяйся в пыли.

— Долгой тебе жизни, агай! За сердечность и доброту твою бородой буду землю мести. Если надо, в огонь кинусь, клянусь душой!

У Арслана и без него хватало работников, но Тукмуйрык, безмерно радуясь тому, что так благополучно избежал ужасной участи, ожидавшей его с дочерью, не разгибал спины, охотно брался за любое поручение. Сабира целыми днями крутилась около женщин на дворе или возле летнего домика. Кто приласкает, кто даст вкусный кусочек. Слава Аллаху, девочка сыта и не без призора. Не греет ей солнце, так пусть хоть довольствуется лунным светом.

«Лишь бы не прогнал, не приведи Господь попасть в неволю к другому баю», — частенько думал Тукмуйрык, воздавая хвалу Арслану-батыру. И все же… Только что просвистевшая над головой камча не давала покоя. Как ни пытался он отогнать обиду, а камча все равно перед глазами то мелькнет и исчезнет, то снова взовьется молнией.

Тукмуйрык продирался по лесу напрямик, задевая за ветви деревьев, затем выбрался на знакомую тропу, приведшую его к таму — одному из караульных постов Арслана. Рядом с деревянной вышкой небольшая землянка, перед ней костровище. Караульщик Ишкале выгреб из золы тлеющие угольки и раздувал их, разводя огонь под стареньким, видавшим виды медным ведерком.

— Собрался почаевничать, кустым? — спросил Тукмуйрык, спрыгивая с коня.

— Легок на помине, агай, — ответил Ишкале после приветствия. — Только поминал тебя. Сейчас приедет, думаю, вместе и перекусим. Большого угощения не обещаю, но есть курут. Вяленую рыбку припас.

— А я привез тебе свежих лепешек.

Ишкале подбросил в костер крепкие, узловатые корни сосны. Хороший жар от них и горят долго. Разожжешь на ночь, до утра не погаснут.

Уже смеркалось. Одна за другой загорались в небе звезды. Словно соперничая с ними, светились, взлетая ввысь, искры от костра.

— Отчего ты так печален, агай? — спросил Ишкале.

Тукмуйрык ответил не сразу. Когда он, настегивая коня, вылетел со двора Арслана, первым его желанием было отхлестать камчой Ишкале, по вине которого принял на себя гнев хозяина. В конце концов, караульный начальник он или нет? Но пока ехал сюда, малость поостыл. Если бедняк не будет прощать такого же, как сам, бедняка, от кого же еще можно ждать милости?

— Печальный, говоришь… Разве может светиться радостью лицо человека, отмеченного черной печатью судьбы? Вся жизнь так выстроена: хорошее — от бея, плохое — от раба… Ругается хозяин. Плохо, мол, сторожите. Скотина пропадает. Чужаки шныряют. — Тукмуйрык хотел рассказать о том, что к Ишкале зачем-то тайком приезжал мулла Камай и долго ждал его, но, видя, что парень и без того выглядит подавленным, сдержался.

Чай пили молча. Ишкале отламывал кусочки лепешки и отправлял их в рот без видимого удовольствия, был рассеян и задумчив.

— Вижу, и у тебя на душе не светит солнце, — сказал Тукмуйрык.

Ишкале слегка вздрогнул, очнувшись от своих дум.

— Ты угадал, агай.

— Что же тебя томит?

— Эх, не знаешь ты моего горя, агай. Брат у меня умер.

— Знаю. Все мы смертны, на то воля Аллаха, но живым надо жить.

— Если б только брат умер, дело другое. Жениться заставляют…

Тукмуйрык, узнав причину переживаний парня, не выдержал и от души рассмеялся.

— Так разве это горе! Женись, не раздумывай. Не у костра будешь греться, а в объятиях женушки. Ай-хай! Будь я на твоем месте, до луны бы, наверное, подпрыгнул от радости.

— Прыгай, агай! — воскликнул Ишкале, осененный вдруг промелькнувшей мыслью. У него даже выступили бисеринки пота на лбу и возбужденно блеснули глаза в свете костра. — Бери ее вместо меня!

— Эх, кустым, тебе улыбнулось счастье — значит, оно твое. Нельзя от него отказываться. Сам и женишься.

— Не нужно мне никакой жены! Отец с матерью говорят: кто же, кроме тебя, вырастит ребенка твоего покойного брата? За ним-то я присмотрел бы. Но они велят, чтобы я вошел в дом вдовы Минлекай и разделил с ней ложе!

— Разве родители виноваты? Так велит обычай. И никто тебя не осудит. Ты не Алимгул. Это он ждет не дождется, когда помрет больной брат, чтобы взять его жену. Потому до сих пор не сватается ни к кому.

— Ублюдок он!

— Да, не очень хорошо поступает. А ты…

— Нет, агай, не могу. Понимаешь ли… есть у меня любимая девушка. Только на ней бы я мог жениться.

— Очень хороша? — поинтересовался Тукмуйрык.

— Красивей ее никого нет. В глаза глянет — солнцем ослепит. Говорить начнет — сердце тает.

— Вот страсти-то. Чья она дочь?

— Не спрашивай, агай.

— Скажи хоть, как зовут?

— Не могу. Пока не настанет день, не пробьет час, убей — не скажу. Она просила никому не говорить. — Ишкале схватил Тукмуйрыка за рукав и с жаром принялся уговаривать: — Выручи меня, агай! Женись на моей снохе! Она еще совсем молодая. Расторопная, хозяйственная…

Тукмуйрык не на шутку задумался. А что? Ему уже под тридцать. Живет бобылем, как барсук, потерявший нору. Минлекай заменила бы Сабире мать. Там, где есть один ребенок, и второму место найдется. Только вот калым надо платить. Да еще как бай на все это посмотрит…

— Ладно, кустым, будущее покажет, — неопределенно ответил он, полностью не соглашаясь, но и не отказывая парню.

Ишкале с того дня не давал ему покоя, вцепился, словно репей в овечий хвост: бери да бери. И уговорил-таки. Через неделю оба они предстали перед Арсланом-батыром, решив испросить благословение.

— Когда умирает старший брат, его жена достается младшему. — Арслан ответил сурово, как отрезал.

— Ишкале не хочет ее, отдает мне, — сказал Тукмуйрык, едва ворочая пересохшим от волнения языком.

— Нарушить обычай не позволю!

В свою очередь начал упрашивать хозяина Ишкале.

— Дай согласие, бай-агай. Заклинаю тебя именем племянника, которому Тукмуйрык будет хорошим отцом.

— Мальчика вырастишь сам. Таков для тебя фарыз^[55].

В другое время Ишкале смирился бы с волей бая и не нашел бы слов для ответа, но обуреваемый любовью и понимая, что от этого момента зависит вся его дальнейшая судьба, он сделался сообразительней и пустился на хитрость.

— Жалко мне расставаться с тобой, бай-агай. Сноха моя в другом ауле живет. Если женюсь на ней, придется туда переселяться. А не хотелось бы уезжать, тут привык.

Арслан не ожидал такого поворота. Какое же принять решение? Обычай обычаем, а парень прав. Один со слезами на глазах отказывается, другой берет с охотой. Почему не доставить радость им обоим? Чем отпускать Ишкале на сторону, пусть лучше его сноха переселится сюда, к Тукмуйрыку. Женские руки никогда не лишние в хозяйстве.

— Будь по-вашему, — согласился он. — Бери, Тукмуйрык, вдовушку. Хватит тебе жить, как псу бездомному.

Его согласие повлекло за собой новые заботы. Тукмуйрык гол как сокол. А ведь надо справить какую-нибудь свадьбу. Пусть он слуга, но Арслан ни перед кем не хотел ударить лицом в грязь.

— Готовь свадьбу, — приказал он жене. — На убой отправь вон ту хромую кобылу. Пару курдючных овец из отары надо пригнать. Сколько запросят калыма, столько дадим. Ну и подарки потребуются. Жениху присмотри елян, малахай. Из того, что я носил когда-то.

Асылбика покорно принялась за привычное дело.

11

С приходом весны, перед началом месяца кукушки, Кинзя со своими домочадцами перебрался на джайляу.

Арслан-батыр на лето остался в ауле. Ему не хотелось отпускать сына далеко от себя, поэтому джайляу разбили в четырех-пяти верстах от аула, в тугае, где речка Бугаль поворачивает к Торе. Места здесь спокойные и привольные. Совсем рядом, на холмах, выгон для кобылиц. На лугах есть где пастись коровам и овцам. Близок и водопой.

Странное чувство испытывал Кинзя, впервые переезжая на джайляу без отца и матери. Он был похож на молодую отроившуюся пчеломатку. «С чего же начать?» — раздумывал он, растерянно оглядывая большую, еще не обжитую поляну. Но его деятельного вмешательства и не потребовалось. Жизнь катилась сама по себе, словно колесо по накатанной колее. Мужчины распрягали лошадей, гнали скотину на пастбища, а женщины выгружали из телег домашний скарб. Вот уж кто действительно был похож на пчеломатку, так это Магитап. От нее исходили все распоряжения, к ней обращались с вопросами. Для Аим и дела не оставалось.

Вначале поставили хозяйскую юрту, накрыли ее белой кошмой, которую еще зимой, вычистив от пыли на снегу, Магитап вместе с Аим вышили узорами. Затем как грибы начали расти остальные юрты. Самые бедные батраки строили себе шалаши.

На джайляу в помощь сыну Арслан послал и своих работников. Тукмуйрык приехал вместе с новой женой. Высокая, статная, легкая в движениях, она сразу пришлась ему по душе. Минлекай оказалась именно такой, какой описывал Ишкале. Не капризная, никакой работы не чурается, приветливая и ласковая — что еще нужно? Тукмуйрыку казалось, что птица счастья, покинувшая его с гибелью Зарифы, вновь вернулась к нему.

Тукмуйрык соорудил над костром аскак — вешало для казана. Минлекай принесла воды, разожгла огонь. Горьковатый дым, не поднимаясь высоко в вечернем влажном воздухе, синим пологом повис над джайляу.

— Может, еще хворосту принести? — улыбнулся жене Тукмуйрык.

— Хватит, абышка^[56], хватит.

— Я сейчас, пожалуй, пойду за реку. Надо соорудить кутан, загнать на ночь овец.

Мимо них с сосредоточенным видом прошел Ишкале. Минлекай, смутившись, отвернулась в сторону. Тукмуйрыку сделалось не по себе: никак еще не мог отделаться от чувства, что кому-то из них переступил дорогу. Вот ведь судьба какая. Если б Ишкале не противился, была бы Минлекай его женой…

Он догнал парня.

— Идем со мной, поможешь.

Они вбивали в землю колья, лыком привязывали к ним жерди, готовя загон для овец. Ишкале был хмур и молчалив.

— Не сожалеешь ли, кустым? — осторожно спросил Тукмуйрык.

— Что ты, агай. Сноха моя будто для тебя и предназначена, так вы подходите друг к другу.

— Видно, доля моя. Как говорится, мужу-рабу — рабыня-жена.

— Желаю вам счастья до старости.

У Тукмуйрыка отлегло от сердца.

— А сам как? — поинтересовался он. — Чего тянешь со сговором?

— Эх, агай, — с тоской выдохнул джигит. — Знал бы ты мое положение. Вконец извела меня…

— Покажи мне ее. Может, сам поговорю с ней?

— Нет! Нет!..

Тукмуйрык немало был удивлен. Словно какая хворь изводит парня, даже с лица спал. Кто же она, змеюка, приворожившая парня до того, что он в тень превратился? Должно быть, рядом ходит, потому что глаза Ишкале все время там, где хлопочут женщины и веселыми стайками носятся девушки…

В некотором отдалении от юрт Магитап лепила из глины печь.

— Ступай к ней, сделай над печью помост для сушки курута, — сказал Тукмуйрык своему помощнику, а сам, закончив работу, пошел докладывать Кинзе.

— Загон для овец готов. Водопой для них будет вон там, чуть пониже.

Кинзя даже не почувствовал тех хлопот, которыми неизбежно связан выезд на джайляу. Со всеми делами управились за два-три дня. Люди повеселели, вдохнув в себя вольное житье на лоне природы. Забылись длинные голодные месяцы зимы, затяжные вьюги и трескучие морозы. Теперь не помрешь, летняя земля прокормит. Скотины, конечно, поубавилось много, но и той, что выжила, пока достаточно.

С жадностью набросились лошади, коровы и овцы на молодую майскую травку. Под щелканье пастушьего кнута спускалось к водопою стадо, восторженно резвились, задрав хвосты, телята, ночами в кутанах пугливо блеяли и перхали овцы, и было в том живое дыхание джайляу. Начали у боярышника доить кобылиц. Бегут синеватые струйки кобыльего молока, наполняя высокие, долбленные из цельной липы бочонки. Потом под крики «хайт, хайт!» подпускают к маткам жеребят.

Часть пятая УКРАШЕНИЕ УМА — ЗНАНИЕ

Темно будет в диком лесу,

Как пройдешь там, дитя мое,

Как пройдешь, дитя мое?

На море поднимутся волны,

Как переправишься через него,

Как переправишься, дитя мое?

Кузы-Курпес и Маян-хылу

1

Благодатью приходит лето. После майских дождей буйно зазеленела трава, начала входить в тело скотина, вдоволь стало молока, катыка, курута и масла. Жизнь потихоньку налаживалась. Можно было теперь поговорить и о дальнейшей учебе Кинзи.

— Вроде бы ты собирался ехать в Бухару, — напомнил ему Арслан-батыр, не забывший о страстном желании сына набраться новых знаний.

— Да, подумать бы надо…

— Вот тебе на! Откуда такая неохота?

— Будет ли польза, вот о чем думаю.

Сомнения зародились у Кинзи не без причины. Он не упускал возможности расспросить бывалых людей о Бухаре и Хиве. Вернувшиеся из тех краев муллы, купцы-базарканы, караванщики рассказывали о творящихся там беспорядках и смуте. В самом деле, в этих восточных государствах ханы менялись один за другим, росла междоусобица. Сын поднимался против отца, брат шел на родного брата. Плелись заговоры, вершились тайные убийства. Правящие эмиры и визири возводили на трон представителей то одной, то другой династии, стремясь заполучить в руки живую послушную куклу, но прималейшем непослушании снова свергали с трона. Брали ханов даже из киргиз-кайсакских степей — потомков Чингисхана, белую кость, а когда кость становилась поперек горла, выкидывали ее обратно в степь. Всю эту ханскую чехарду народ прозвал «ханбазы» — игрой в ханы. Однако игра обходилась дорого. Ханства лишились былого могущества. Воспользовавшись этим, туркменское племя джамутов совершило несколько набегов на них. Оказались перекрытыми оживленные караванные тропы. Протянули жадные руки и дальние соседи — с одной стороны Китай, с другой Иран.

Проворнее всех оказался Надир-шах, хитрый и воинственный властитель Ирана. Еще пять лет назад, в 1740 году, сумел он подчинить себе Бухару и Хиву. Правивший в то время Хивой казахский султан Ильбарс умер, и на его место позвали Абульхаира. Поговаривали, что против него замышлялось убийство, и он бежал восвояси. На следующий год народ Хивы, восстав против иранцев, возвел на ханский престол его сына, Нуралыя, но и он продержался у власти недолго.

Трудно было судить, что в тех рассказах было правдой, что вымыслом, но Кинзя понимал: там, где льются кровь и слезы, приходят в упадок наука и ремесла. Мысль о Бухаре и манила и отпугивала.

В затруднительные моменты Кинзя привык советоваться с Петровым, к которому сильно привязался. Прошлой осенью, когда бригадир Аксаков вынужден был покинуть башкирский край, воевода Люткин, выслуживаясь перед новым начальством, отправил любимца вице-губернатора назад в роту. Затем Петрова перевели на караульную службу в ямскую станцию на Ашкадаре. От аула Кинзи это не слишком далеко, и они начали часто встречаться. Кинзю постоянно тянуло туда. От Петрова он узнавал кучу всяких новостей, продолжал учиться у него русскому языку.

Кинзя сказал отцу:

— Наведаюсь-ка я в Ашкадар.

— К знакуму?

— Да, с ним поговорю…

Ашкадарский ям встретил Кинзю неожиданной неприятностью. Не застал он Петрова, его снова перевели куда-то. Куда? На вопрос ответили, что очень далеко, в другие края. Расстроенный, остро переживая утрату, Кинзя медленно двинулся вдоль Ашкадара. Здесь, недалеко от ямской станции, стояло несколько торговых лавок. Одна из них принадлежала семейству Алибая.

Башкиры торговлей, как ремеслом, почти не занимались. Излишки натурального хозяйства они продавали на базаре, там же покупали необходимые вещи. Содержать лавки для них было делом непривычным и чуждым, мало кто промышлял торговлей. Старшина Мирзагул, человек энергичный и разворотливый, открыл лавчонку просто так, в дополнение к общему хозяйству, а потом, почувствовав выгоду, развернулся по-настоящему. На продажу шли изготовленные в горно-лесных аулах тележные колеса, сани, оглобли, рогожа, мочало, деготь, выделанная кожа и овчина, топленое курдючное сало — овец за бесценок пригоняли из далеких степей киргиз-кайсаки. Поскольку лавка стояла на оживленном перекрестке дорог у ямской станции, от покупателей не было отбоя. Уфимский мировой судья Левашев, купив землю возле речки Каран, заложил большую деревню, начал заниматься сплавом леса, тоже открыл лавку.

Мирзагул сам за прилавком не стоял, все обязанности поначалу возложил на Юралыя. Теперь приохотился к торговле и Алибай. Стоило наступить лету, как он с головой уходил в новое для него дело, поставленное широко. Товары отправлялись оптом в Самару и другие города.

Кинзя был уверен, что застанет Алибая в лавке. Дорога спустилась к реке. В ноздри ударил тяжелый дух гниющего в воде луба и сырой древесины. Плотов было много. Их разбирали, бревна с помощью лошадей выволакивали на берег и складывали в бунты. Тут же вдоль реки в шалашах и времянках из корья и жердей жили сезонники, переселившиеся сюда из своих домов вместе с семьями на лето, потому что работать приходилось от зари до зари.

У одного из таких шалашей с Кинзей поздоровался, поклонившись в пояс, какой-то мужчина средних лет, одетый в лохмотья и стоптанные опорки, с впалой грудью и испачканными в речном иле руками. Кинзя смотрел на него, вначале не узнавая, затем вспомнил ставку Кильмека и молодого джигита, ходившего с ним в разведку.

— Если не ошибаюсь, Каныш-агай?

— Да, да, это я, Кинзя-мурза. Не забыл, оказывается, помнишь такого последнего бедняка, как я, спасибо.

Он рассказал о себе, ни на что не жалуясь, как бы давая возможность Кинзе самому оценить его горькую долю. Чтобы спастись от кары за участие в восстании, стал должником Мирзагула и до сих пор отрабатывает долг, ночами пасет коней, а днем ворочает бревна на реке.

Кинзя не видел его лет десять. В ту мальчишескую пору, когда они с Алибаем везли пушку, Каныш был бравым джигитом. Знать, несладко прожил он эти годы. Постарел, вид пришибленный, жалкий.

— Если не чураешься нашей бедности, садись, будь гостем. Чаю попьем. Жена сейчас лепешки испечет. — Каныш кивнул на печь, врытую в крутой береговой откос. У очага возилась его жена Марзия в чиненом-перечиненном платье. Увидев рядом с мужем молодого бая в богатой одежде, приехавшего на сытых, холеных конях, она стыдливо прикрыла платком лицо, еще сохранившее следы былой красоты.

— От чистой души твое приглашение, благодарю, — сказал Кинзя. — Я приду обязательно, только вначале хочу повидать своего друга Алибая.

Их разговор прервал пронзительный крик Марзии:

— Отец, смотри! Опять Алпар твой собрался нырять вниз головой! Ах, разобьется когда-нибудь, негодный мальчишка…

Каныш живо обернулся в сторону высокого крутояра, на самом краю которого, уже успевший раздеться, стоял его сын. Вот он отделился от окружающих его мальчишек, легко оттолкнулся от яра и, не страшась высоты, вытянув руки вперед, скользнул в воздухе ласточкой, с плеском ушел в воду. Отец даже крикнуть ему не успел.

Ашкадар в этом месте глубок и просторен. Кинзя смотрел в омут, мысленно сосчитал до десяти, затем до двадцати. Долго же его нет! Уж не ударился ли о камень или топляк? Неожиданно на противоположном берегу, из камышовых зарослей, с испуганным кряканьем вылетела стая уток. И в тот же миг на поверхности воды появился отфыркивающийся Алпар.

— Ах, паршивец! — простонала мать.

— Чего ты боишься, Марзия? — благодушно отозвался отец. — Не впервой. Да и не удержишь его. Раз нравится, пусть ныряет. В воде он что молодая щучка.

Кинзя впервые видел, чтобы человек мог так нырять и долго находиться под водой. Он сам в детстве прыгал наперегонки с ребятами с крутых откосов в низовьях Назы, с касайского яра на Нугуше, с каменного уступа на Багратау, но в сравнении с этим сорванцом Алпаром то ныряние выглядело жалким баловством.

— Вот это пловец! — с искренним восхищением воскликнул Кинзя.

— С малых лет мечтает нырять не хуже утки-нырка. И что мне, отцу, говорит? Ты, мол, после боя чуть в плен не попал, а Кильмек в озере Кандар сумел под водой отсидеться. Сам я ему про тот случай рассказывал.

Алпар поплыл назад. Кинзя полюбовался на мальчишку, еще немного поговорил с Канышем и отправился дальше.

Алибай возле лавки распекал за какую-то провинность батрака Туктагула.

— Ну смотри, Уйряк^[57], если еще раз… пеняй на себя! — донеслось до слуха Кинзи. Заметив его приближение, Алибай тотчас прогнал батрака, его сердитое лицо преобразилось, сделалось приветливо-удивленным, на губах заиграла улыбка, глаза от нее превратились в лучезарные щелки.

— Ай, Кинзя, наконец и в наших краях объявился! Как здорово! Ну, закатим праздник!

По его знаку Юралый вынес из лавки палас и расстелил на траве в тенечке. Пока он ходил за бурдюком и тустаками, Алибай, как о решенном деле, заявил, что сегодня они пробудут здесь, а завтра отправятся на джайляу, где рядышком кочевье тестя, там, между прочим, сестра жены — Тузунбика, и он заговорщицки подмигнул: помнишь, мол, нареченную? Не спросил Кинзю, куда путь держит, не дал ему возможности хоть словечко вставить о себе. Ну и Алибай — ни капли не изменился! Все такой же весельчак и говорун. Кинзя любил друга за веселый нрав, но брала досада, когда тот начинал безудержно хвастать. Алибай не умолкал. Он уже успел поведать о выгодном контракте с купцами, о своем желании попасть на Ирбитскую ярмарку.

Юралый принес кумыс, разлил по тустакам. Едва утолили жажду, как появился Туктагул. Лицо бледное, как полотно, от быстрого бега прерывается дыхание.

— Туря… туря… скорей! Помирает!..

— Ты что, как сытая утка, уже не можешь крякать? Говори толком, кто умирает?

— Каныш… Бревном придавило…

Кинзя бросил тустак, вскочил с места. Нехотя поднялся и Алибай. Он едва поспевал за другом, спешившим к берегу реки.

Каныш лежал на земле перед шалашом. Побросав работу, окружили его друзья. Марзия горько плакала, опустившись на колени перед мужем. Кинзя прошел через толпу, присел на корточки рядом с пострадавшим, взял его руку, нащупал пальцем синюю жилку, едва улавливая ее толчки. Дела были плохи.

До чего хрупка человеческая жизнь. Она словно глиняный горшок, когда разобьется — не знаешь. Давно ли Каныш, радуясь встрече, не ропща на нужду, гостеприимно приглашал в свой шалаш испить чаю. Сейчас забыт бедняцкий хлеб в убогой печи, приткнувшейся к яру. Подернулись золою угли. Жизнь еле теплится в Каныше. У шалаша вздыхает и тихо шепчет горе.

— Ладно еще, если выживет…

— Не бревно виновато, а рабская доля…

— Из-за бая живот положил…

Алибай стоял недалеко и должен был слышать каждое слово. Разве что самый толстокожий человек не понял бы такого прямого намека, однако он, снимая с себя вину, пытался найти причину трагедии в другом.

— Как это можно под бревно попасть? Удивляюсь!

— Ка-ак! — передразнил его кто-то. — Да очень просто…

Видно было, что Алибай говорит неискренно. Будто не знал, как вытаскивают сплавленный лес на берег.

Сезонники заходят по пояс в воду с арканами, заводят петли на концы бревна, и две лошади волокут его по крутому накату наверх. Люди подталкивают бревно сзади, следят, чтобы не было перекоса. Не выдержи аркан или выскользни петля — быть беде.

Очевидцы происшествия, перебивая друг друга, рассказывали:

— Лошадей покормили, отдохнули малость и за работу принялись…

— Первое же бревно…

— Сергей, должно быть, с одного конца плохо закрепил аркан.

Напарник Каныша, круглолицый мужичок с длинными русыми волосами стоял поблизости, понуро склонив голову. Это был такой же сезонник, влачивший с семьей жалкое существование в землянке и получающий гроши за тяжкий труд. Алибай оживился, смекнув, что в случившейся беде можно обвинить перепуганного насмерть русского мужика.

— Почему толком петлю не посмотрел? — набросился он на него с бранью.

— Как не посмотрел? Вот еще… Меня самого едва не придавило. Аркан ваш гнилым оказался.

Поднялся гвалт. Одни поддерживали Алибая, другие вступились за Сергея. В чем виноват человек? На работе всякое бывает.

— Хватит шуметь! — раздался чей-то зычный голос. — Канышу покой нужен, а вы тут разгалделись, как галки перед дождем.

Это был Танайгул, работник Левашева, давнишний друг Каныша, с которым вместе когда-то мыкал горе в Табынском остроге. Хоть и недолюбливали башкиры крешэнов — своих соплеменников, принявших крещение, но с ним считались. Танайгул подошел к Алибаю не один, с ним был кряжистый, борода лопатой, старик в домотканой рубахе.

— Ты, Алибай-туря, понапрасну человека не порочь, — сурово сказал Танайгул.

— Верно, Мирзагулыч, от такой работы и ноги, и спину поломать можно, — вступил в разговор старик. — Седни — Каныш, завтре — я. Попытал бы сам плоты растаскивать, тоды познал бы нашу долю.

— Ты, дед Ермолай, не встревай не в свое дело, — оборвал его Алибай. — Сергей во всем виноват…

Не успел он договорить, как из-за спин взрослых вынырнул Алпар. Гулял он где-то с ребятами и не знал о происшедшей беде, лишь увидев толпу у их шалаша, почуял неладное. Услышал последние слова Алибая, нагнулся над лежащим отцом, круглыми от бешенства глазами глянул на Сергея, и прежде чем его успели остановить, рысенком прыгнул на него, сбил с ног, вцепился в волосы, замолотил кулаками. Откуда сила взялась у мальчишки! Видно не зря говорят, что месть за отца бывает сильней бури и тверже камня. Дед Ермолай пытался оторвать подростка от упавшего ничком Сергея, но Алпар, отбиваясь, укусил его за руку. Деду все же удалось успокоить мальчика.

— Нельзя обижать безвинного, сынок, — сказал он ему с укором.

Из полуоткрытого рта Каныша текла струйка крови. Сердобольные старушки боролись за его жизнь своими мерами — заговорами и молитвами. Одна из них авторитетно произнесла:

— Можно спасти, если завернуть в свежую овечью шкуру.

Таким средством часто пользовались, если человек был сильно избит или изранен. Некоторым действительно помогало. Но откуда овца у Марзии?..

Кинзя, обещая заплатить, попросил как можно скорее принести овцу к шалашу, чтобы тут же зарезать ее и освежевать.

Когда Каныша завернули в теплую, еще дымящуюся мездру, старушки снова зашептали заговорные слова и заклинания. Немного погодя Кинзя приложил ухо к груди Каныша, вслушиваясь в редкие, прерывистые удары. Жизнь еле теплилась в нем. Глаза закатились, и один из стариков приготовился читать ясин^[58]. И тут Каныш, придя в сознание, собрав последние силы на прощальное слово, приоткрыл глаза и чуть слышно проговорил:

— Туря… — его взгляд был обращен к Алибаю. — Не успел я выплатить долг… не обижайся. Детям моим, Марзие… не дай умереть с голоду. Они отработают, выплатят…

Вот и все, что он мог сказать.

Народ потихоньку расходился. Марзия, прижав к груди Алпара и совсем еще маленькую Рабигу, сидела возле покойного мужа и безутешно лила слезы. Белый свет померк в ее глазах, никого вокруг она не замечала. Выплакавшись, она увидела рядом Кинзю, обратилась к нему:

— Абыз, скажи ради всего святого, почему судьба так немилосердна к нам? Чем провинились мы перед Всевышним?..

Кинзя как мог успокаивал ее. Подошел Алибай, отходивший к реке проследить, чтобы не прерывалась работа. Марзия вспомнила о предсмертной просьбе мужа, подняла опухшие от слез глаза и бухнулась перед ним на колени.

— Заклинаю тебя, туря… не держи зла на покойного, должником твоим оставил мир. Хоть и осиротели мы, но отработаем с сыном, все выплатим. Покойный до седьмого пота трудился, хотел избавиться от долга. Не дожил… Господи, да будет его душа в раю…

На лице Алибая появилось нечто похожее на сострадание.

— Не чужие мы люди, в беде не оставлю, — сказал он. — И для тебя, и для сына работу найду.

— Благодарствую, туря! Вечной жизни тебе…

Узнав, каков долг покойного, Кинзя даже покраснел от возмущения.

— Свет клином сошелся на какой-то паршивой лошади?! — негодовал он. — Скажи, что в расчете — и дело с концом. Если жалко, своего коня тебе дам. Бери!

— Разве в лошади причина? — Алибай хитро сощурил глаза. — Долг простить можно. А выгнать прикажешь? Спроси у нее сам, что лучше.

И действительно, Марзия воспротивилась.

— Эх, абыз, куда нам деваться? Некуда. Мужнина воля — Божья воля. Его долг должны выплатить мы. Не исполним завещания — проклянет он нас на том свете. Упаси, Аллах, от такого греха.

…Покойника, по обычаю, должны хоронить в день смерти. Канышу начали готовить последнее пристанище. Его обмыли, завернули в холщовый саван, положили на лубяное ложе, собираясь нести на кладбище. Марзия, сотрясаясь от рыданий, попросила:

— Покажите мне его! Ведь больше никогда не увижу…

Женщинам нельзя идти на кладбище. Повинуясь ее желанию, приоткрыли лицо покойного, спрятанное под материей. Марзия не могла оторвать от мужа глаз.

Три раза открывали для нее лицо умершего.

Осиротел шалаш на берегу Ашкадара. На другой же день после похорон Марзия собрала скудные пожитки — прокопченный медный казан, старенькие паласы, кошму и вернулась в аул. Он за последнее время разросся, переселенцы с Ашкадара основали рядом новый аул, их избушка, некогда стоявшая на околице, очутилась между двумя селениями.

Вот и родное подворье. Изба вросла в землю, запылилась брюшина на двух маленьких оконцах, рассохлась дверь. Марзия не находила слов, чтоб утешить детей, а слезы уже все выплакала. Как жить? Ни еды, ни одежды. Одна сердобольная соседка, наблюдавшая за их печальным возвращением, принесла деревянную чашку с мучной затирухой. Марзия поставила ее перед детьми, дала ложки.

— Кушайте, дети. В родном краю и воробей не пропадет. — Сама даже не притронулась до еды — печалью сыта.

Алпар похлебал немножко и подвинул чашку ближе к сестренке. Да, он уже стал большим, ее сын. Вместо отца остался в доме мужчиной. Лишь Рабига совсем еще мала. Ее бы вырастить…

2

Арслан вернулся домой поздно вечером, осматривал в лесу борти. Тукмуйрык встретил его тревожной новостью:

— У ручья Тусеркая чужие люди встали табором. С солдатами.

— Кто они? Сколько их?

— Много. Целая тьма. Остановились там перед заходом солнца. Кони, телеги. Полно женщин и детей.

— Значит, перебираются всем аулом. Не подходили к ним, не расспрашивали?

— Нет, следили со стороны. Я там, в кустах, оставил караульщика на ночь.

Роща на Тусеркае — владения Арслана. Выйдя за околицу, он поднялся на взгорок. В пяти-шести верстах отсюда горели костры. Если судить по множеству огней, людей и на самом деле немало.

«На ночь не стоит их тревожить. И без того, небось, утомлены дорогой. Утро вечера мудренее», — решил Арслан и отправился спать.

Он поднялся с восходом солнца, направился к Тусеркаю, но обнаружив, что пришлые люди еще спят, повернул коня на джайляу к сыну, приехавшему вчера с Ашкадара.

— Твой джайляу чужаки заполонили, — пошутил отец, кивнув в сторону тракта. — Неужто не заметил?

— Еще вчера, как приехал, огни увидел. Наверно, за солью едут. Теперь, как дали разрешение, из всех волостей обозы движутся.

— Это русские.

— Вон оно что! Проведаю-ка их.

— Поехали вместе.

На Тусеркае уже было полно народу из аула. Мучимые любопытством, собрались сюда стар и млад. Никто не решался подойти к переселенцам близко. Остановились у топкого берега Тусеркая и, не слезая с коней, взирали с удивлением на нежданных пришельцев. Те были заняты сборами. Запрягали лошадей, привязывали к телегам коров и телят, сажали на возы детей. Драгуны в мундирах с красными отворотами помахивали нагайками, торопили их, а стражник в белом картузе, косясь на гарцевавших поодаль башкир, тыкал рукой в сторону Торы и кричал: «Вон где вам нужно было остановиться, скоты!»

Арслан сразу понял, что происходит. Жители аула Бирек давно переселились на другое место. На их земле хозяйничали люди Твердышева. А эти, видать, крепостные крестьяне, пригнанные на заводскую работу. Местность для них незнакомая, вот и съехали с дороги в неудобную для ночлега низину, прямо у болота.

«Ай да купец! — дивился Арслан. — И землю выдрал из рук, и рабов успел пригнать. Хват!»

Тронулись первые подводы. Намереваясь выбраться к тракту более кратким путем, направились прямо в болото, образованное ручьем.

Башкиры дружно замахали руками, крича наперебой:

— Застрянете там, увязнете! Обратно давай! Выше, где вчера спускались!

Хозяин передней телеги не понял, о чем кричат ему. Следом за ним со скрипом двигались остальные подводы. Еще немного, и они угодят в топь. Арслан с сыном помчались к ним.

— Остановитесь! Утонете! — крикнул Кинзя на скаку.

Его слова, обращенные на русском языке, были поняты.

Возы остановились, кроме двух передних — то ли не расслышали, то ли растерялись хозяева. Вначале одна лошадь, затем другая угодили в трясину и, увязая, начали рваться из постромок. На их крупы, со свистом рассекая воздух, обрушились удары толстых ивовых прутьев. Лошади судорожно дергались, пытались подняться и снова падали в грязь.

Башкиры почитали коней, и избиение их казалось святотатством. Коня можно упросить, поговорить с ним, но нельзя ударить. В возбужденной толпе прокатился ропот.

— Самих бы по спинам прутьями! Камчой их, камчой, чтоб знали!

Подоспевший к мужикам Арслан, спрыгнув с седла, поднял вверх руку.

— Стой! Так не хорошо, не надо, — произнес он властным голосом.

Все с удивлением воззрились на пожилого, но статного, широкоплечего башкира, так чисто говорившего по-русски. Перестал ругаться стражник, приняв его за важного старшину. Мужики, сгрудившиеся около увязнувших лошадей, побросали прутья. Джигиты из аула, успокоившись, повесили камчи обратно на луки седел.

Зная, что руганью и побоями делу не поможешь, Кинзя скинул с плеч зеленый елян, засучил рукава белой рубахи, шагнул в нарядных сапогах в чавкающую хлябь, приблизился к лошади, расстегнул чересседельник, развязал супонь. Погладив по челке дрожащее животное, ласково уговаривая его, потянул за узду. Конь послушно поднялся и, с усилием выдирая ноги из трясины, выбрался на сухое место. Разгоряченный Кинзя, вернувшись к груженой телеге, поплевал на ладони и впрягся в нее сам. Упираясь ногами в кочки, поволок ее. Буграми заиграли под рубахой напрягшиеся мускулы, взбухли жилы на шее и на висках. Кто-то подскочил к телеге и хотел снять с нее тяжелые мешки, но Кинзя сердито крикнул:

— Отойди!

Среди русских, с изумлением наблюдавших за происходящим, произошло какое-то движение. Из их круга вышел вперед бородатый мужик, среднего роста, но крепкий на тело, поглядел весело заигравшими глазами, топнул ногой, обутой в лапоть, хлопнул себя по крутым плечам и пошел к другому возу. Так же, как и Кинзя, распряг лошадь, вытащил ее, а сам ухватился за оглобли.

И русские, и башкиры, захваченные необычным зрелищем, загомонили, подбадривая криками:

— Хайт! Хайт!

— Ну давай, давай!

Тут уж к ним не суйся. И тот, и другой близко не подпустят. Ревниво косясь друг на друга, оба вытягивали тяжелые возы из болота.

«Меня не посмеют прогнать», — подумал Арслан и поспешил к ним на помощь. Вначале подсобил сыну, затем его сопернику.

И Кинзя, и бородатый мужик, тяжело отдуваясь, смахнули тыльной стороной ладони пот с лица, с улыбкой переглянулись и шагнули навстречу друг другу.

— Здравствуй! — Кинзя по мусульманскому обычаю протянул обе руки.

— Здравствуй, батыр! Тумановым я буду, Степаном кличут.

Арслан, тоже знакомясь с ним, одобрительно хлопнул по плечу.

— Люблю сильных людей! Теперь моим хорошим знакумом будешь.

Спешившиеся башкиры подошли к русским крестьянам, показали дорогу в обход ручья. Куда делись настороженность и недоверчивость! На разных языках говорили, на пальцах объяснялись, и понимали один другого.

Потянулись подводы по луговине, направляясь к бывшему аулу Бирека Сукаева. И в тот же день застучали в лесу топоры, запели пилы, утверждая хозяйскую власть. Так-тук, вжик-вжик, так-тук, вжик…

3

Башкиры за солью ездили в Тозтубу.

После того, как они присоединились к России, Акбатша Иван Васильевич Грозный утвердил их права на вотчины, отдал под кочевье землю до Сарай-Джук^[59] по Яику — ставки бывших ногайских князей, даровал грамоту на добычу соли из озер.

Благословенные были времена. Никто не чинил препятствий, когда возили соль с Илек-куля озера близ Тозтубы. Путь не такой уж и дальний: верст шестьдесят после переправы через Яик. Ездили и весной, до выхода на джайляу, и осенью, перед зимовкой, не в одиночку, а сообща, целыми обозами. В мирные времена не путешествие было, а одно удовольствие. По пути делали остановки у знакомых яицких казаков, киргиз-кайсаков и калмыков, встречи эти были вроде праздника. А уж когда разгорались междоусобицы, приходилось держаться настороже и иметь под рукой оружие. Одни стояли на страже, другие черпали соль из озера.

Что ни говори, всегда необходимая в хозяйстве соль доставалась даром. И вот в последнее время вышли строжайшие приказы, по которым башкирам, как это делалось по всей России, предписано было покупать соль из государственных магазеев^[60], притом по высокой цене. Торговля в руках государства, а выгода — царю. Однако не шел народ в магазеи, продолжал добывать соль прежним способом. Раз нельзя было действовать открыто, ходили дорогой Кунгур-буги, минуя дозоры, тайно доставляя товар от одного джайляу до другого. Потому и назван был тот путь «соляной дорогой».

Когда край в какой-то мере поуспокоился, власти разрешили ездить по тозтубинской дороге: мол, все равно башкиры поступят по-своему. Но хотя разрешение и было выдано, прежней воли не стало. Приходилось запасаться пропускными бумагами, проходя через городки и крепости. Кто не подчинялся установлению, часто вынужден был возвращаться с пустыми руками.

Засобирались нынче в поход за солью бушман-кипчаки, пришли на поклон к ученому сыну Арслана-батыра.

— Кинзя-абыз, помоги нам раздобыть какую-никакую бумагу…

Раздобыть — это значит ехать с ними. А Кинзя готовился к другой дороге. Его влекла Бухара. Как же теперь быть? Отказать людям в просьбе?

— Ладно, до Оренбурга добираться будем вместе, — нашел он выход. — Там я позабочусь о вас, провожу.

— Дай тебе Аллах долгой жизни, абыз! — обрадовались ходоки. — Сделай так. Доброе дело не забудется…

Дальний путь предстоял Кинзе. Отец выбрал ему лучших коней. Аим приготовила побольше дорожной еды. Асылбика помогла ей собрать одежду. Бормоча молитвы, дабы уберечь сына от разных напастей и злых духов, зашила тайком в рубашки талисманы — заговоренные монеты.

— Мама, уж не читаешь ли ты поучение Исми-Азам? — пошутил Кинзя.

— Повстречаешься с бедой — сам начнешь читать Исми-Азам. Уж пускай минуют тебя опасности, возвращайся живым-здоровым.

Печальна была Аим.

— Долго ты там пробудешь?

— Нет, постараюсь скоро вернуться.

— Пусть легким будет твой путь, ведь не зря говорят: дорожные мытарства — что могильные муки. Сердце отчего-то щемит. Дай Бог, чтоб не тронули тебя на караванной тропе пули казачьи, пики киргизские. Берегись лихих людей, — напутствовала она мужа. — А я день и ночь буду ждать тебя. Глаза мои будут обращены в полуденную сторону. К твоему возвращению… тебе… — то ли боясь заплакать, то ли от стеснения, Аим запнулась.

Кинзя ласково оглядел ее. Просторный елян теперь сделался ей тесен в поясе и на груди. Скоро, совсем скоро он станет отцом.

— Ждите моего приезда вдвоем…

— Обещаю тебе сына.

Радость разлилась в груди горячей волной. Он крепко обнял жену, затем, стряхивая с себя расслабленность, произнес:

— Аминь, Аим, аминь. Заботься о своем здоровье, а за меня не тревожься.

…Начало дороги — в копытах коня. Вот уже не только Назы, но и Нугуш с Агиделью остались позади. Легки пустые телеги едущих за солью, бойки еще не уставшие кони. Сделали лишь одну ночевку, а уже к вечеру подъехали к Каргалинской горе. На берегу Сакмары царило оживление. Колыхались на воде плоты, барки с выломанным в горах камнем. Стоял неумолчный скрип колес — множество телег вывозило грузы повыше на берег.

Кинзя не был в Каргалах с прошлого года, со дня поездки в Оренбург. За это время много произошло перемен. Еще тогда, год назад, поговаривали, что приехал приглашенный губернатором из Казанского уезда богатый купец Сагит Хаялин и подыскивает место для закладки нового города. Так оно и случилось. Правда, пока неизвестно, станет ли Каргалы городом, но работа кипела. Строились большие дома из звонкой сосны, из камня. Размах был не меньший, чем у Оренбурга. Вытянулись длинные улицы. Бурлит веселый базар. С минаретов мечетей муэдзины кричат азан — призыв на вечернюю молитву.

От Каргалов до Оренбурга недалеко. Уже на другой день перед глазами путников вспыхнули в лучах солнца высокие церковные купола, а вскоре послышался их малиновый перезвон. Едущие за солью подводчики, минуя Сакмарские ворота, свернули направо вдоль подножия горы Актюбы в сторону моста через Яик. Кинзя, захватив с собой несколько человек, отправился в город, в соляную контору за разрешением на вывоз.

В конторе он долго не задержался. То ли его толковая речь, а скорее всего, сунутые писарю серебряные монеты, помогли без особых проволочек заполучить необходимую бумагу. Кинзя распрощался с земляками и остался в городе с сопровождающим его в дороге слугой.

Оренбург заметно вырос и похорошел. Улицы прямые, как перекрещивающиеся лучи. Каменный гостиный двор, оружейный арсенал, пышные церкви, величественные дома, окружающие их крепостные стены с грозно задранными на бастионах пушками — все это как бы обращено на восток и безмолвно говорит: я — мощь России.

Гостиный двор, предназначенный для торговых встреч русских купцов с восточными базарканами, тоже был под стать славному городу Оренбургу. Сюда стекались караваны, вдоль внутренних стен поставлены лавки для торговцев из Бухары, Хивы и других дальних стран. Войдешь — глаза разбегаются. Все здесь можно найти, чего только пожелает душа. Купцы, караванщики, базарканы, всяк на своем языке, расхваливают товары, стараясь перекричать друг друга, и, конечно же, поносят ближнего, пускаются на обман, божатся и клянутся всеми святыми.

Разложенные на прилавках богатства, от которых рябило в глазах, Кинзю не прельщали. Отмахиваясь от зазывал, он бродил по рядам, вслушиваясь в разговоры восточных купцов и киргиз-кайсаков, расспрашивал, удачной ли была дорога.

— Опасно в пути, — говорили казахские жатаки.

Хивинские базарканы, сидя в чайхане, сокрушенно качали головами и через слово поминали нелегкий караванный путь:

— Нарушил мирской покой Карасакал…

Опять выплыл на поверхность злополучный Карасакал. Не сумев стать башкирским ханом, он только взбаламутил народ, подвел его под пытки и виселицы, а сам смазал салом пятки, улизнул. Некоторое время спустя пошел войной на калмыков, собрав себе войско из киргиз-кайсаков и каракалпаков. Калмыкский хан Галдан Чарин, придя в ярость, не только вдребезги разбил Карасакала, но и добрался, преследуя его, до Орска и берегов Яика, разорив множество казахских джайляу. Жители кочевий вынуждены были искать спасение у яицких казаков. Когда вмешалась Россия, мятежный хан ушел в степи. Его войско распалось, зато появились многочисленные разбойничьи шайки, грабящие мирные селения и торговые караваны. Ходили слухи, что не брезговали разбоями казахские старшины и султаны. Наслушавшись всего, Кинзя пришел к выводу, что самый удобный путь — через Яицкий городок. Яицкие казаки жили в дружбе с местным населением, среди них было немало татар и башкир, выступающих посредниками в различных делах. Они могли без всяких злоключений провести караван в глубь степи, передавали его на попечение надежных друзей в казахских джайляу, а те вели караван дальше. Поговаривали, что на предводителей этих караванов не нападали даже разбойники.

Из числа таких посредников особенно хвалили старика по имени Баймык. Правда, сам он теперь редко водит караваны, но научил своему делу сына Идеркая. «С ними бы мне встретиться, — подумал Кинзя. — Только с кем добраться до Яицкого городка?»

Среди казаков, прибывших с Яика, разыскал он мусульман, был с ними даже некий мулла Забир. Порою чужой — что свой. Кинзя при первой же встрече понял, что в этом мулле с пронырливо бегающими глазами больше торговой жадности, чем святости, но Забир где только ни бывал, знал всех людей в округе. Кинзя решил довериться ему и без утайки поведал о цели своего путешествия.

— Ладно, Кинзя-эфенди, найду тебе хороший караван, — согласился мулла Забир. — Только вот… — И он выразительно изобразил пальцами жест, какой бывает при подсчитывании денег.

— За мздою дело не станет.

— Вот и хорошо! Значит, по рукам. О нашем уговоре — никому ни гу-гу!

Забир-мулла со своими дружками, завершив дела, собрался в обратный путь. К нему, как уговорились, примкнул Кинзя со слугой. Проехали несколько небольших крепостей и форпостов. Дважды ночевали в постоялых дворах. В Нижнеозерском мулла встретился с какими-то людьми, пошептался с ними, стреляя глазами в сторону Кинзи. Все это показалось подозрительным, и Кинзя решил держаться настороже. Когда выехали с постоялого двора, молодой яицкий казак Максим Шигаев, придержав коня, поравнялся с Кинзей и тихо произнес:

— Оказывается, ты едешь в Бухару?..

Никто, кроме муллы Забира, о том не знал. Кинзя выдерживал уговор. Каким образом мог узнать о секрете Максим? По-башкирски говорит чисто, а в вырезе рубахи виднеется крестик. «Крешэнам веры нет», — подумал Кинзя и ответил вопросом:

— С чего ты взял?

Максим сдвинул на затылок высокую мерлушковую шапку с заломленным назад верхом, насмешливо глянул на Кинзю.

— Да брось ты таиться. Под тебя тут яму роют. Предупредить хочу.

У Кинзи захолонуло внутри, но виду не показал.

— Кто подлость замыслил?

— Мулла Забир. Вчера вечером с людишками своими разговор завел о караване в Бухару, для тебя. Неужели ты ничего не почувствовал? Слышу я, говорит он одному: «У тебя в ладони не чешется?» Тот отвечает: «Мочи нет». Забир шепчет: «Лекарство есть от чесотки. Пошлю лебедя, ощипать сумеешь?» А у того глаза масленые сделались, блестят, ровно пятаки: «Посылай, выщиплем до перышка».

— Причем здесь лебедь? — прикинулся Кинзя непонимающим.

— Вай, так говорят о человеке, чьи руки не отягощены грубой работой. Как у тебя, например. Так что береги крылышки. Совести у Забира меньше, чем у воробья. Он то у нас в городе живет, то у кайсаков ошивается. Темное у него ремесло. Но есть и верные казаки. Вон, видишь Аббаса? — Максим показал на человека, чертами лица смахивающего на туркмена. — Его держись, не ошибешься. Мой совет — обратись к его шурину Идеркаю.

Заметив, как оглядывается на них мулла Забир, Максим Шигаев перевел разговор на другое, начал шутить, смеяться, затем подъехал к Аббасу и завел беседу с ним.

Кинзя в растерянности не знал, верить или не верить сказанному. То, что Забир является муллой, ничего еще не значит. Не зря в народе считают, что все муллы живут по горло в грехе. Такой, возможно, и ощиплет перышки, отдаст разбойникам на откуп. А Максим? Не одного ли поля ягода? Будешь метаться между ними — не угодишь ли из огня да в полымя?

4

В Яицкий городок приехали на закате солнца. С южной стороны здесь естественной преградой служила река, а с севера, от крутого берега Яика вплоть до его притока Чагана тянулась высокая стена. Она представляла из себя два ряда плетеной изгороди, обмазанной снаружи глиной, а пространство между ними засыпано землей. Под стенами глубокие рвы. Ворота крепкие, на башнях пушки.

«Где же мне переночевать? — размышлял Кинзя, когда подъезжали к городу. — У муллы Забира? Очень уж он своими повадками напоминает Камая Кансултана».

Перед самыми воротами, еще раз изучающе оглядев Максима и Аббаса, он решился подъехать к ним.

— У вас для меня не найдется местечка?

— У Идеркая, сына Баймыка, дом большой, — ответил Максим. — Да и у него самого душа широкая. Аббасу он шурином доводится.

— Сын Баймыка, говоришь? — лицо Кинзи просветлело.

— Знаешь, оказывается…

Мулла Забир оказался тут как тут.

— О чем с крешеном шушукаетесь? — зло спросил он. — Айда со мной, как уговаривались.

— Благодарю тебя, мулла, но я…

— Ты что, передумал?!

— Да, я решил остановиться у Идеркая.

Мулла, не ожидавший такого поворота, взбеленился. Он был похож на человека, у которого украли сокровище.

— Ступай, иди с крешенами! А еще мусульманином называешься! И тебя окрестят, неблагодарный! — прокричал он, брызгая слюной, ударил ногами коня в бока и поскакал рысью прочь. Далеко уже отъехал, а все еще были слышны его громкие проклятия.

Максим Шигаев многозначительно подмигнул Кинзе: мол, кто был прав?

Центральная городская улица называлась Большой Михайловской. Очень длинная, она тянулась до устья Чагана, где располагалась старинная слобода, носящая название Курени. Были и кривые улочки, но они выглядели нарядными благодаря внушительным, добротным домам.

Здесь, в безлесном краю, царствовал камень — из него были сложены оружейные склады, церкви, дома богачей. Нарядными выглядели даже мазанки простолюдинов, побеленные снаружи.

Миновали просторную базарную площадь, свернули в сторону. Впереди показался минарет мечети.

— Мусульманская слобода, — пояснил Максим. — У нас ведь много казаков из татар и башкир. Есть калмыки, кызылбаши, туркмены — всякого люда полно.

Петляя по переулкам, остановились у невысокой мазанки на косогоре. Кровля покрыта дерном. У крыльца залаяла собака. На лай вышел хозяин — высокий, плотный мужчина. Приветливо улыбаясь пришедшим людям, он тем не менее цепко оглядел Кинзю — с ног до головы, от отложного ворота рубахи и казакея^[61] до сапог. От его внимания не ускользнули малахай из черной лисицы, дорогого сукна елян, породистые кони.

— Гостя к тебе привели, — сказал зять Аббас.

— Дом гостями славен. Милости прошу, проходите.

— Я странник, едущий в Бухару, — представился Кинзя.

— Все ясно, — ответил хозяин, понимая и без дальнейших объяснений, что гость ищет надежный караван.

По одному движению его брови жена кинулась накрывать табын. За чаем Максим с Аббасом рассказали о кознях муллы Забира.

— A-а, Забир! — Идеркай брезгливо поморщился. — Он с разбойниками заодно. Хорошо, что ко мне пришел. В Ташкент караван собираем. Аббас его поведет.

— А сам не ходишь?

— Почему не ходить? Сейчас собираюсь вести караван базарканов в Тозтубу.

До позднего вечера велись разговоры о родной земле, о пройденных путях-дорогах. Каждому было о чем вспомнить, особенно Идеркаю — достаточно поколесил он за свою жизнь. А уж край башкирский исходил вдоль и поперек.

— Ах, до чего красивы берега вашей Акхыу! — хвалил он Агидель. Довелось ему встречаться с прославленным Алдаром-батыром, знал всех его сыновей. Добрым словом помянул и отца Кинзи. Оказывается, многих башкир провожал он до киргиз-кайсаков. Нынче, например, прошли караваны старшины Мирзагула и муллы Мряса…

Почувствовав к Кинзе расположение, Идеркай откровенно высказал свое неодобрение по поводу его поездки в Бухару.

— Эх, нет уже прежней Бухары, — произнес он с грустью. — Это лишь у нас продолжают слепо поклоняться ей. А там лучшие медресе разорены и разрушены, ученые поразъехались кто куда.

Идеркай рассказывал долго, и Кинзе самому начало казаться, что поездка принесет мало пользы. Действительно, вместо того, чтобы наслаждаться чтением упоительного Алишера Навои, там теперь находят увеселение в перепелиных боях. Забыты несравненные каноны Абуалисины^[62], преданы проклятию и забвению потрясшие мир открытия великого Улугбека. В Бухаре сейчас живут так, будто никогда не было Рудаки и Бируни, не звучали рубайаты Омара Хайяма. Мало найдешь людей, которые слышали бы о «Шахнамэ» Фирдоуси…

Наверное, прав Идеркай, но Кинзе не так-то легко было распрощаться с выношенными мечтами.

Караван собрать — дело нескорое. Чтобы скоротать время, Кинзя вышел с Идеркаем прогуляться по Яицкому городку.

Городок — это не то слово. Город был большой и богатый. Из разных мест собрались его жители. Русские, татары, башкиры, калмыки, сарты… Одни — с Дона, другие — с Волги, третьи — с Кубани и Крыма. Издавна прижились они на вольной земле. Кинзя еще от отца слышал, что первые казаки появились здесь лет двести-триста назад, когда бежали на Яик спасаясь от барского гнета. Некоторые утверждали, что казаки были уже тогда, когда осуществлял свои нашествия Хромой Тимур — Тамерлан. Идеркай рассказал, что поначалу казаки обосновались на Яике ниже Илецка и назвали свое пристанище Голубым городком. Позже расселились в Кирсанове, Кош-Яике и добрались досюда. Так появился Белый городок, потом переименованный в Яицкий. В старой части города — Куренях — сохранились самые первые домишки, откуда начиналось поселение.

Казак есть казак, не зря взял название от слова «касак», то есть беглец, разбойник. Было время, совершали они лихие набеги на соседей, однако живота не жалели, если России грозили враги. Казацкая вольница росла из года в год. Яик принимал всех. Тех, кто не в силах был платить ясак, кто бежал от крепостной неволи. Даже когда на розыск приходили с солдатами, беглецов не выдавали. По словам Идеркая, таким же беглым был дед Максима Шигаева, да и свой отец — Баймык.

Казаки жили дружно, многие породнились меж собой. Несмотря на многоязычие, чувствовалось во всех неуловимая глазу общность. В такой спаянности, в согласии, пожалуй, не было равных казакам. Вместе ходили на барымту, а если кланялся царь, отправлялись в далекие походы и показывали чудеса храбрости. И не дай бог нанести им обиду — живо поднимались на дыбы, обуздывая атаманов и старшин. О 1722 годе, когда их ярость потрясла берега Яика, и по сию пору вспоминали с гордостью.

Чем больше становилось казаков, тем больше возрастала их мощь. Опасаясь их усиления, и чтобы остановить приток новых беглецов, царская администрация начала принимать меры. Первым делом, новоприбывшим резко урезали выдачу из казны жалованья, хлеба, пороха. Коней и оружие они должны были отныне добывать сами, одежду и продовольствие тоже. И хоть несли наравне с остальными цареву службу, кошт полагался только старожилам. Оттого и пошло название — коштовой.

Позднее, в 1738 году, начальник Оренбургской комиссии тайный советник Татищев и начальник Башкирской комиссии генерал-майор Соймонов издали распоряжение, по которому инородцы, не платившие ясак и не принявшие христианство, не имели права стать казаками. Выявляли всю подноготную и у тех, кто был записан в казаки раньше.

Безлошадные и безоружные, непригодные к войсковой службе были выведены из казацкого сословия, и их обязали выплачивать ясак. Проверки производились одна за другой.

Распоряжение об инородцах больно ударило и по Идеркаю. Он с самого начала не относился к коштовым. С этим еще можно было мириться… А во время последней проверки вообще собрались дать ему отставку.

— У тебя же есть и кони, и оружие, — посочувствовал Кинзя. — Почему гонят?

— Не доверяют.

— А многие меняют веру?

— Случается. Им тоже сейчас не легче. Есаулы глаз не спускают с них. Что мне, мусульманину, что крещеному Максиму — недоверие одно.

Полный сил и здоровья, грамотный, характером твердый и независимый Идеркай пользовался уважением среди казаков и не очень-то боялся новых установлений. Имел он свое хозяйство, да и караванные дела приносили, судя по всему, немало звонкой монеты.

…Когда вышли к центругорода, Идеркай показал на пушки, застывшие на бастионах. Они всегда наготове. Старательно надраены банниками медные стволы. На лафеты они поставлены на казачий манер, с поворотными колесами — в любую сторону разворачивай и стреляй.

— Казацкая слава разве что в них и осталась, — сказал Идеркай.

Центр города сильно отличался от слободской части. Улицы широкие. Много каменных палат. Здесь жили состоятельные казаки. На главной площади близ базара разместились пакгаузы, казармы, войсковая канцелярия.

Над базаром стоял разноголосый шум. Богатые торговцы были и среди казаков. Кто держал хлебную лавку, кто продавал доски, гвозди, смолу. Прилавки завалены рыбой. На базар выносили все, что изготовлялось в слободках. Там шили седла, хомуты, выделывали кожу, вязали сети, бондарничали, в кузницах ковались пики и сабли. Торговые ряды полны всякой снеди, тут окорока и сало, капуста и репа, медовые пряники и крендели.

Вдруг, заглушая шум и гомон, зазвучал набатный колокол. Так обычно созывали казачий круг. Народ хлынул в ту сторону, откуда доносился мерный звон. Из канцелярии, цейхгаузов оружейных мастерских повыскакивали казаки.

— Что происходит? — поинтересовался Кинзя.

— Должно быть, кого-то ждет наказание, — озабоченно ответил Идеркай.

Усиленно работая локтями, они продрались через толпу и увидели, что казаки, собравшись в круг, кого-то бьют. В любопытствующей толпе кто-то спрашивал, кто-то отвечал. За что? Убил кого-нибудь? Украл?.. A-а, должник, не вернул в положенный день долг. По казачьему обычаю такого должника вызывали на круг и колотили до тех пор, пока не платил за него кто-нибудь из родных или знакомых. И никто не мог прервать самосуд — ни старшины, ни атаман. Наоборот, поднявшись на рундук — предназначенное для них возвышение — потешались они вместе со всеми. Били два казака, которым был должен несчастный. Один люто молотил кулаками, второй с придыхом, изо всех сил, пинал ногами. Должник, весь в крови, сняв шапку, с мольбой обращался к окружающим. В ответ раздавались смех и шутки. Раззадоренные зрелищем зрители и сами бы не прочь почесать кулаки, подзуживали избивающих, но находились среди них и такие, кто жалел провинившегося. Скудные медяки летели в его шапку.

— Ах, шайтан! — воскликнул Идеркай. — Так это ж Овчинников! Жалко, добрый казак. Молодой еще, а ведь насмерть забьют. Деньги… — Он пошарил в кармане. — Нет, не хватит… Эх!

— Иди, бери шапку! — Кинзя толкнул его в спину. — Я добавлю!

Едва Идеркай схватил шапку и поднял ее над головой, как избиение мгновенно прекратилось. В круг вошел и Кинзя. Спросили, велик ли долг и, получив ответ, набрали нужную сумму. Избавленный от беды и позора молодой казак, не помня себя от радости, отвесил Идеркаю и Кинзе низкий поклон.

Стоявший на рундуке старшина зычным голосом спросил, как требовал того обычай:

— Любо ли вам это, братья казаки? Али не любо?

— Любо! Любо! — грянуло вокруг.

…В ожидании каравана прошел еще один день. Уходивший по делам Идеркай вернулся домой возбужденный.

— Тебе суюнче^[63], Кинзя!

— Какое суюнче? — встрепенулся он, взгрустнувший в эту минуту по своей Аим. — Не от жены ли?

— Почему так решил?

— Перед отъездом обещала подарить мне сына.

— Нет, не то.

— Говори же, какая новость? — затеребил его Кинзя.

Идеркай загадочно улыбнулся, замолчал, испытывая терпение собеседника, но сам не вытерпел долгой паузы и взволнованно, стараясь придать голосу убедительность, заговорил:

— Вот ты рвешься в Бухару. Послушайся меня — откажись. Для утоления жажды не требуется дальнее море, если имеется поблизости колодец. В Каргалы прибыл мулла, возглавляющий медресе. Это же совсем под боком.

— Насколько мне известно, там нет никакого медресе.

— Не было, да открывают. От самих каргалинцев слышал.

— Вон ведь как бывает, — усмехнулся Кинзя. — От соседей узнаешь, что у тебя дома творится. А кто мулла?

— Только что приехал, не знаю, но по слухам очень ученый человек. Звать Габдессалямом.

— Габдессалям… — повторил, словно не веря своим ушам, Кинзя. — Далеко бежит слава о нем. В ауле Ташкичу Казанского уезда был он устазом знаменитого медресе. Габдессалям Ураи его полное имя. Наш Абдулла Али из Тайнинского юрта учился у него. Сейчас сам в Исетском уезде, в ауле старшины Муслима, медресе открыл. Знающие люди хвалят его знания. Что же говорить об учителе…

— Вот видишь, как хорошо! — радовался Идеркай.

Кинзя был ошеломлен принесенной им новостью.

Словно горячий уголек запалили в его душе. Все сказанное Идеркаем походило на правду. Скорее всего, не от хорошей жизни покинул Габдессалям родные края. Своенравному и умному устазу, наверно, не давали там житья. Ревностные блюстители ислама, опираясь на поддержку губернатора, организовывали постоянную травлю.

— Ты собирался с караваном в Тозтубу? — внезапно спросил Кинзя.

— Да, ухожу на днях.

— Я тоже с тобой!

Дорога от Яицкого городка до Тозтубы Кинзе была незнакома. Он с любопытством вслушивался в разговоры, в названия речек, пограничных маяков и пикетов, в каждом из которых у Идеркая имелись друзья.

Идеркай ехал во главе каравана. Колоколец на шее его длинноногого верблюда оживлял своим звоном унылый, однообразный простор степи, как бы возвещая: мы идем с миром и вам желаем мира да благодати. Кинзя держался рядом с ним. Перед отъездом он, поразмыслив, отправил коней вместе со слугой в конец каравана, а для себя выбрал верблюда — огромного и величественного, с близко поставленными горбами.

— Ну как, не жалеешь, что променял коня на верблюда-капсака? — смеялся Идеркай.

— Так ведь я сам кыпсак^[64], — отшутился Кинзя.

И в самом деле, восседать меж горбами было куда как удобно, не чувствовалось никакой усталости после многочасовых переходов.

После переправы через Яик начались владения киргиз-кайсаков. Одна из дорог уходила отсюда в сторону Бухары. Прибитая тысячами копыт и колес, несущая на себе следы бесчисленных караванов, закаменевшая, пыльная — при виде нее дрогнуло у Кинзи сердце. Он прощался с неосуществленной мечтой.

Когда едешь по степи день, другой, так и кажется, что стоишь на месте, ибо картина одна и та же — ровные, поросшие жесткой, выгоревшей от зноя травой и колючками солончаки, не меняющая своих очертаний линия горизонта: недоступная, неуловимая, она отодвигается от тебя ровно на столько, сколько ты проехал.

Изредка, по берегам озер, встречались джайляу киргиз-кайсаков. Они сбегались к каравану, здоровались:

— Аманбы? Аманбы?

Когда первый раз остановились лагерем на ночь, Кинзя никак не мог отделаться от одолевающей его тревоги. Тьма кромешная. Непонятными звуками и шорохами ожила степь. В немыслимой высоте перемигивались звезды. На всякий случай, для большего спокойствия и безопасности, разбили ночлег рядом с джайляу, но отдых не получился. Хозяева джайляу, видно, сами испытывали недоверие к людям из каравана, всю ночь перед их юртами горели костры, мелькали тени. Бегали меж юрт молодухи с белыми обмотками на голове, молча глядели на пришельцев древние старухи. Их беспокойство передалось животным. Пугливо перхали овцы, сторожко взлаивали собаки.

Бухарские базарканы, везущие товары в Тозтубу, не спали до рассвета, беспокоились не за сохранность тюков, а скорее всего — за собственную жизнь. Они были одержимы страхом не только ночью, но и днем, на протяжении всего пути, однако все обошлось хорошо, и в Тозтубу прибыли благополучно.

Кинзя тепло попрощался с Идеркаем и решил разыскать земляков, добывающих соль в Илецком озере. Они еще должны быть здесь, а как тронутся в обратную дорогу, веселей будет ехать вместе до Каргалов.

Увидев перед собой Кинзю, сородичи обрадовались, но и удивления не скрывали: как же так, ведь собирался в Бухару. Сочувственно спрашивали:

— Или с дорогой не повезло?

— Повезло! Да не захотелось расставаться с вами, — озорно улыбнулся Кинзя.

В тон ему был и ответ:

— Кто без толку бегает, тот быстро устает. Отдыхай пока. Мы скоро управимся.

Однако Кинзя, засучив рукава, принялся за работу. Запас соли в хозяйстве не помешает. Говорят, и хлеб без соли не естся. А добывали ее так. На легких долбленых лодках забирались в озеро. Вода в нем была горька, подобна крутому рассолу. На поверхности, как зимний лед, блестела толстая соляная корка. Рубили топорами, загружали лодку и, привязав к ней длинный аркан, лошадьми тащили на берег. Соль рассыпали ровным слоем сушить, затем наполняли кули и бочки. Привезя домой, высыпали ее в специально приготовленную яму, укрывали рогожей и сверху замазывали глиной. Открывай, когда понадобится, и бери…

Покряхтывали тяжело нагруженные телеги, натужно шли в упряжи лошади. Помогая им на подъемах, упирались плечами в задок телеги возчики. Есть соль! Везут соль! Не жить без нее ни человеку, ни скотине.

Позади остались Тозтуба и прияицкие форпосты. Недалеко уже до реки Сакмары, до Каргалов. А оттуда до родных краев рукой подать. Кинзя томился по дому, много дней уже не знает, как там идут дела, как Аим. Не легкомысленно ли он поступил, оставив ее в таком положении? Благополучно ли она разрешилась? Может быть, наведаться хоть не надолго домой? Однако желание увидеть известного даменлу Габдессаляма пересилило тоску.

Скорей, скорей в Каргалы!..

5

Твердышев оттягал порядочный кус земли и у Арслана. Послал крестьян косить луга у Тусеркая и Бугаль-елги, занял часть пастбищ, пустив туда стада. Арслану пришлось потесниться.

Крестьяне проявляли живой интерес к прежним хозяевам земли.

— Чье джайляу в долине этой речки? — спрашивали они.

— Нашего муллы Кинзи, сына батыра.

— A-а, значит, река муллы.

И стали новоприбывшие звать речку Бугаль на свой лад — Муллашкой, а Тусеркай — Течеркой.

Во владениях юрматинцев рубили лес, а на земле тамъянцев вырастала большая русская деревня, сооружался пруд. Начали строить завод. Сейчас все эти владения принадлежали Твердышеву. Без зазрения совести обобрал он бывших хозяев земли. Если казна платила девять копеек за десятину, купец взял за копейку.

Поток переселенцев не прекращался. Рабочих рук требовалось много. И не знали они, эти руки, покоя. Трех недель не прошло, а уж заканчивали плотину через реку Тору. Рыли канал, по которому на завод должна была пойти вода, чтобы привести в действие доставленные сюда машины.

Крестьянам приходилось работать не только на хозяина, но и заботиться о собственных нуждах. Поздними вечерами, порою до глубокой ночи, трудились они для себя: рубили дома, возводили надворные постройки, и не какие-нибудь времянки, а обосновывались навсегда.

После встречи с русскими крестьянами на Тусеркае, Арслан нет-нет да и наведывался к ним, особенно к полюбившемуся ему знакуму Туманову.

Сруб у Степана был сложен из звонких смолистых сосновых бревен. Глядели на белый свет непривычно большие глазницы будущих окон.

— Просторная изба, — похвалил Арслан, входя в проем еще не навешенной двери. — Как будет готова, не грех прийти с поздравлением.

— Седни откушаем матичной каши, — ответил Степан.

При помощи собравшихся соседей, Туманов поднял на черепной венец и укрепил поперек избы три оструганные до янтарного блеска матицы. Его жена Федора внесла большой, накрытый белой холстиной горшок. В нос ударил аппетитный запах горячей пшенной каши.

На лыковой веревке горшок подвесили к средней матице.

— Ну-кась, погуляй, хозяин, потопчись. Выдержит?

Степан обошел черепной венец, прошелся взад и вперед по матице, попрыгал, испытывая прочность, потом, встав посередине, перерубил топором лыковую веревку. Подхваченный горшок поставили в центре избы, поудобней расселись вокруг него и начали уплетать кашу.

Арслан, приглашенный отведать матичной каши, продолжал с восхищением оглядывать высокие стены, хорошо подогнанные в углах бревна.

— Мне тоже такую избу надо.

Степан, стряхивая с бороды крошки, произнес серьезно и веско:

— Мы тебе еще лучше построим, друг. Обживемся малость, оглядимся. Не торопясь.

— У вас и на заводе дел по горло, — ответил Арслан смущенно, ругая себя за то, что навязался с просьбой к таким обездоленным людям. Разве Степану до чужих забот, если от своих деваться некуда? Тут и пашня, тут и за скотиной уход нужен, а времени нет, его сполна забирает ненасытный заводчик.

Степан успокаивающе положил ему на плечо тяжелую, натруженную ладонь.

— А ночь на что? Покеда готовь бревна. Глядишь, и пильная мельница скоро будет готова. Договоришься и возьмешь там доски.

…Дом построить можно. А как быть с аулом, если давят на него со всех сторон? Перенести куда-нибудь подальше? Жаль покидать родное гнездо, свитое на берегу полюбившейся Назы. С какой душой оставишь родник, вспоивший прозрачной водой не только его самого, Арслана-батыра, но и детей? Да и толку не будет от того, что перенесешь аул. Твердышев с Мясниковым, расширяя владения, все равно упрутся в него. Настигнут и выгонят, как лиса выгоняет зайца из логовища.

Не о себе думал Арслан, а о потомках, которые будут жить после него. Его мучительные размышления прервала Аим, родившая мальчика. И тогда он твердо сказал себе:

— Здесь жить останемся! Не только мы с Кинзей, но и внук мой отсюда не уйдет!

А в доме царило ликование — радовались рождению ребенка и тому, что Аим осталась жива-здорова. Лишь отсутствие отца немного омрачало радость. Когда он примчится — не знали о том ни Асылбика, ни Аим, лежавшая на перине и кормившая грудью младенца.

Через несколько дней прибыли подводы с солью. Один из возниц зашел сообщить, что Кинзя остался в Каргалах. Арслан нахмурился.

— Не сказал, когда вернется?

— Кто его знает… Краем уха слышал, будто собирался он поговорить там с каким-то ученым человеком.

Сведения были скудные. Оставалось неясным, по пути домой задержался Кинзя в Каргалах, или с этим ученым человеком намеревается ехать в Бухару, пристроившись к какому-нибудь каравану? Может быть, он уже в далеком странствии?..

6

Габдессаляма Ураи привела в Каргалы не судьба, написанная на роду, а неумолимые, никому не подвластные законы развития истории общества. С одной стороны — ссылка в аул Ташкичу под строгий надзор, с другой — приглашение в Оренбургскую губернию и возможность осуществить многие свои мечты, — все это незримо было связано с политикой царской России.

Неплюев отлично понимал, что наладить прочные связи с восточными странами невозможно силами лишь одних русских купцов. Другая там религия, другой язык. Вот почему он всемерно поддерживал и привлекал к себе местных торговцев из мусульман, с их помощью можно было оживить караванную торговлю. Ту же цель он преследовал, вызвав к себе в 1744 году из Казанского уезда крупного купца Сагита Хаялина. Когда Хаялин узнал, что ему будут даны высокие полномочия и крупная сумма из казны, он с превеликой радостью принял предложение Неплюева переехать в Оренбургскую губернию. Уже на следующий год он привез с собой триста с лишним семей из родного аула Байлар-Сабасы, из других татарских сел и городов. В скором времени на берегу Самары, у подножия Каргалинской горы, выросла большая купеческая слобода.

Место для слободы удобное. Караванные тропы проходят близко. Под прикрытием яицких крепостей и форпостов можно жить без опаски. И губернатор рядышком. Воды и земли — все в своих руках, бери сколько хочешь да пользуйся.

Разговор с Неплюевым велся с глазу на глаз и был долгим. Оба сошлись во мнении, что губернии необходимы люди грамотные и расчетливые, повидавшие жизнь, прошедшие огонь и воду. Легко держать в узде невежд и тупиц, а с ученым человеком ухо надо держать востро. Губернатор познал эту истину, еще будучи на учебе в Испании и Италии. Но если склонить ученых на свою сторону и использовать их знания — горы можно свернуть.

Сагит Хаялин тоже умел уловить течение жизни, предугадать повороты событий. Знал, что для исполнения нужд России мало иметь алчных купцов и мулл, умеющих лишь блаженно закатывать глаза при чтении сур Корана.

Требовались люди образованные — и хитрые послы, и много повидавшие на своем веку путешественники. Пусть странствуют по белу свету, на людей посмотрят и себя покажут, познают чужие обычаи, историю других народов, а если придется вести деловые отношения — не позволят обмануть себя.

При каждом удобном случае обласканный губернатором купец любил повторять: «Счет не солжет, мера не обманет. Мне знатоки, специалисты нужны!»

Желая прославиться и увековечить свое имя, он, получив в 1745 году от Неплюева специальное разрешение, построил в Каргалах роскошные мечети, каких не было не только по всей округе, но и в самой Казани.

— Такое благолепие могло быть только у Великих Булгар, — хвастался Хаялин и одной из своих мечетей, подражая булгарам, дал название Джамиг.

Столь же величественным было воздвигнутое им здание медресе. Сюда он приглашал лишь тех учителей, которые обладали обширными познаниями в науках. Но кого поставить мударрисом^[65]?..

Желающих занять почетное место было хоть отбавляй. Главный ахун губернии Ибрагим Хужаш углы Бутчеев, услышав про строительство в Каргалах большого медресе, незамедлительно отправился на прием к Неплюеву.

— Даменлой могу стать только я! — важно заявил он, ударяя себя в грудь. — Я имам-хатип^[66], право первого за мной!

Губернатор, прекрасно знавший цену главному ахуну, как бы между прочим поинтересовался:

— Господин Бутчеев, сколько будет градусов в окружности твоей чалмы?

Глаза ахуна полезли на лоб.

— Ха?! Для нас, покорных хазретов, ваше превосходительство, нет никакой надобности знать про градусы. Знай назубок Коран, будь праведным муллой — и достаточно.

— Ты главный ахун, всегда должен быть при мне, — дипломатично вывернулся Неплюев. — Будет и у тебя медресе. И… как ты сказал? Имам-хатип, кажется? Вот и поставим тебя главой того медресе. Будешь обучать Корану. А туда… туда другие ученые нужны.

Разгневанный, сгорая от стыда и досады, но вынужденный покориться, покинул главный ахун губернаторский дворец несолоно хлебавши.

Сагит Хаялин, еще будучи в Казани, восхищался глубиной и обширностью познаний Габдессаляма из Ташкичу, которого на все лады проклинали ревнители «истинной» веры. «Может быть, такой данышменд мне и нужен? — все чаще подумывал он. — Да, именно он подходит, только согласится ли? Даже если согласится — состоит под надзором, казанский губернатор не отпустит».

Пришлось посоветоваться с Неплюевым.

— Говоришь, под надзором? — строго взглянул ему в глаза Иван Иванович. — Безопасность трона того требует.

— Но ведь как раз ради интересов священного трона Романовых и нужен он.

— Ты же сам сказал, что не отпустят.

— А он и так… переберется. Постараемся доставить.

— Тайком?

В ответ Хаялин счел уместным промолчать.

…В медресе Кинзю встретил один из учителей, хорошо одетый, с приятной улыбкой на лице. Прежде чем доложить Габдессаляму, он долго расспрашивал о семье, о предыдущей учебе, об учителях. А немного погодя Кинзю позвали в комнату даменлы.

Нисколько не робея перед признанным мыслителем и ученым, он вошел и, приветствуя, почтительно поклонился. В бархатном казакее, поверх которого был надет мусульманский нарядный халат из шелковой ткани, в чалме, которую имели право носить только большие ученые, с ясным, мудрым лицом и задумчивыми, проницательными глазами, с округлой, аккуратно подстриженной в четыре пальца бородой, Габдессалям воплощал в себе степенство и достоинство.

— В добрый час, Кинзя-углан, рад видеть тебя в нашей обители. Проходи, садись. — Он показал на диванчик, обитый зеленой материей.

Габдессалям произносил каждое слово с расстановкой, протяжно, как бы давая возможность вслушаться в него.

— Я собирался в Бухару, но повернул обратно, прослышав о вас, — откровенно сказал Кинзя.

— Мне сообщил о том молодой хальфа, встретивший тебя. Не считай меня провидцем, но я вижу в твоей душе светильник беспокойного поиска. Что ты ищешь?

— Знаний и справедливости. Когда вокруг темно от горя и безысходности, хочется найти путеводную звезду.

Полные, выразительные губы даменлы дрогнули. С печалью в голосе он произнес:

— Да, на нашу эпоху выпало много бед и несчастий.

Воодушевленный его словами, Кинзя продолжал:

— Земля полна плача и стонов. Нет границ издевательству и мучениям, творимых генералами. А наши юртовые пуще них зверствуют.

— Будем надеяться на лучшее. Слава Всевышнему, господин наш губернатор похож на человека милостивого. Верю, будет при нем порядок в губернии. Потерпеть надо, ибо нетерпеливость много тягостнее, чем терпение.

— Пока трудно судить, тэксир, сможет ли он внять чаяниям нашего народа? А от долгого терпения и камень трескается.

Габдессалям с интересом разглядывал круглое, пышущее молодостью лицо Кинзи с маленькой черной бородкой, его живые, пытливые глаза. Перед ним сидел не порывистый, необдуманно горячий юноша, но зрелый муж, твердо решивший встать на защиту народа. Кое-чему поучился, кое-что уже повидал. Его беспокойство за судьбу родины и желание еще больше пополнить знания вызвали в Габдессаляме чувство уважения. Он и сам увлекся беседой с этим незаурядным молодым человеком. Взволнованно поднялся с места, подошел к окну, устремив взгляд вдаль, на сакмарские берега и, словно позабыв о присутствии Кинзи, погруженный внутрь себя, с вдохновением начал читать стихи:

Кинзя затаил дыхание, вслушиваясь в каждое слово, восхищаясь сочным, выразительным чтением даменлы. Он знал немало стихов из попадавшихся ему книг или рукописей, но эти слышал впервые.

— Умное сочинение, а? Это написал один мудрец по имени Мавля Колой. Да, чтобы уметь вести разговор в высших кругах и иметь представление об окружающем мире, нужно обладать глубокими познаниями.

— Истинно так, тэксир.

— Надо знать мир во всех его семи эклимах^[67], жизнь народов, населяющих его, их занятия и политику, чего они хотят и что замышляют. Наступил такой период, когда Россия ищет средства для общения со всеми государствами Европы и Азии. Сагит-эфенди с благословения губернатора Неплюева озабочен тем же. Вот почему возникла потребность в смышленых и грамотных людях. Для такой цели наше медресе открыли.

— Благой поступок. Раньше было иначе. В год Дракона^[68] сожгли у нас медресе. Все, что имелись.

— Да, когда я узнал о сотворенной жестокости, душа переворачивалась от негодования. Да осенит Аллах своим благословением наше медресе, кладезь знаний для страждущих.

— За ними я и пришел к вам.

— Твое желание похвально. Знание — украшение ума.

— Я слышал, у вас брал уроки мулла Абдулла Али…

— Да, был такой. — Лицо Габдессаляма просияло, довольный, он произнес: — Самый толковый из моих шакирдов. Настоящий азамат, смелый сердцем и чистый душой. Думаю, будет у меня еще такой шакирд, достойный гордости и славы…

И он улыбнулся Кинзе своей какой-то особенной, мягкой, обаятельной улыбкой.

7

Учеба начиналась осенью. До занятий можно съездить домой, проведать Аим.

Кинзя отправился на базар. Как не привезти подарки молодой красивой жене? Что купить — искать не надо. Зазывалы наперебой кричат еще издали, а подойдешь, хватают за рукав, нахваливают товары. Выбирай, что глазу глянется, лишь бы серебро звенело в суме.

Через двое суток, на исходе третьего дня, он подъехал к дому. Увидев его, набежал весь аул, и стар и млад. Покряхтывая, вышел отец. Выскочила Аим. Отовсюду раздавались радостные возгласы, сыпались расспросы о здоровье и дороге, всяк считал своим долгом похлопать по спине.

Аим расцвела от счастья. Когда муж, наконец, освободился, она взяла его за руку и повела в дом. Асылбика только что запеленала ребенка и убаюкивала его. Оставив колыбель, она колобком подкатилась к Кинзе, уткнулась в грудь, зашептала:

— Сыночек, радость моя! Приехал!

— Мама, покажи ему скорее сына, — просила Аим.

— Тише, дочка, он только что глазки закрыл.

Осторожно высвобождаясь из материнских объятий, Кинзя тянулся к сыну. Малыш лежал в колыбели, к ремням ее были привязаны волчьи и беркутиные когти — пусть растет батыром, а в головах, чтобы не сглазили недобрые люди, положена раковина ужовки. Кинзя хотел взять ребенка на руки, но Асылбика остановила:

— Разбудишь, сынок. Успеешь еще…

— Да сопутствует ему в жизни счастье, — сказал Кинзя и, отойдя от колыбели, сел на краешек нар. — Имя придумали?

— Нет еще. Мама не разрешила, пока ты не приедешь. Сказала, что сам наречешь, по обычаю три раза шепнешь на ушко.

— Так положено, — подтвердил Арслан. — Только не тяни, хватит мальчику оставаться безымянным.

В народе море имен, не сосчитать. А вот когда нужно найти одно-единственное, сразу и не придумаешь. Кинзя растерялся. Перебирает разные имена, ни то, ни другое не нравится.

— Неужели так трудно? — спросила Аим. — Дай имя какого-нибудь зверя или птицы. В вашем роду это любят. И мне нравится. Куда лучше, чем звать Сатлыком или Каскыном^[69].

Арслан остался доволен советом снохи.

— Хотя и говорят, что, выслушав жену, сделай наоборот, но с ней я согласен.

Действительно, как Кинзе самому не пришло на ум? Жена права: дед его — Аккош, отец — Арслан, даже Сыртлан имеется^[70]. Подумав, он спросил у жены:

— Какого зверя ты больше боишься? Медведя, волка?

— Нет, я рыси больше всего боюсь.

— Так и назовем — Сляусином. Когда своя рысь будет, других бояться не станешь.

— Сляусин… Сляусин… — задумчиво повторила Аим, как бы привыкая к звучанию будущего имени сына. — Что ж, пусть будет так.

Арслану имя тоже пришлось по душе.

— Пусть внук мой будет таким же ловким и цепким, как рысь.

А сидевшая у колыбели Асылбика, с нежностью глядя на спящего ребенка, благословляя его, начала творить молитву:

— Ля иллахи иллалах…

На огонек собрались соседи. Накрыли табын с привезенными Кинзей чужеземными угощениями. Были тут и сладкий изюм, и ароматные бухарские вяленые дыни, астраханские орехи и сартский сахар. Да и от подарков зажигались глаза. Малиновая ткань на платье, тонкое зеленое сукно для елянов, адрас для камзолов. Вышитые гладью бухарские узоры, нити для позументов, бусы из коралла, бисер, сурьма для бровей, благовонные мази для лица, хна, цинковый шпат подводить глаза — ничего не забыл Кинзя. Отцу подарил украшенный самоцветными камнями бархатный пояс, матери — цветастый головной платок, серебряные серьги, перстень с агатом, жене — причудливо расшитую сартскую тюбетейку, застежки для платьев. И лишь потом, как самое дорогое, вынул сверток с книгами.

— Вот настоящее сокровище, — сказал он. — Дорого стоит. Спасибо, отец, за деньги, данные на них.

— Благодарностью будут твои знания, — ответил Арслан.

Аим, радуясь, словно ребенок, тут же примерила тюбетейку. В ней она казалась еще красивей. Да еще нанесла румяна на щеки, подвела брови сурьмой — одно загляденье! Женщина есть женщина. Даже Асылбика не удержалась, накрасила синеватым шпатом ресницы.

— И ты туда же, старая, — съязвил Арслан.

— А что? Для глаз польза большая. Не чужой, а собственный сынок привез. — Всем своим видом показывая, что никто не должен касаться камня, засунула его куда-то за оконный наличник, вернулась к колыбели и снова принялась качать ее, напевая.

Арслан, понизив голос, начал расспрашивать сына — подробно, день за днем — о его странствиях. Услышав о том, что Кинзя уедет на учебу, Аим тихонько вздохнула.

— Вернешься оттуда муллой? — спросила она, расстроенная предстоящей длительной разлукой.

— Разве плохо?

— Наденешь чапан, намотаешь на голову чалму, обопрешься на посох… — Аим сморщила носик. — А войдешь в дом, падешь на колени в переднем углу, глаза закатишь и начнешь бормотать молитвы. Точь в точь как Камай Кансултан.

— Не нравится? — поинтересовался Кинзя, пряча улыбку.

— А что тут хорошего? Спаси и помилуй от такого мужа-муллы. Нет, нет! Смешно. Да и противно.

— Чем же тебе неприятен мулла?

— Все они берут одну жену за другой. По три, четыре…

— Ты у меня будешь единственной абыстай^[71].

— Не хочу! Абыстай не имеет права ни на что. На коня не садись, в лес не ходи.

Аим испугалась не на шутку, но затем, сообразив, что при желании Кинзя давно бы смог получить мэншур на право быть муллой, успокоилась. Нет, не станет ее Кинзя подобно Камаю Кансултану кормиться на свадьбах, не будет наживаться на людском горе, собирая пожертвования на похоронах. Он выбрал себе иную дорогу. Да и все муллы, которых она знала, не смогли бы сравниться в знаниях с ее мужем.

— Не переживай, Аим, — сказал Кинзя. — Скачи на коне по лесам и лугам, играй на кубызе^[72]. Никто осуждающе не покажет пальцем на тебя или на меня. Разве нельзя прожить на свете без чалмы и чапана?

— Не надо чалмы. Тебе так идет бухарская тюбетейка…

8

Осенью начались занятия в медресе. Шакирдов, знающих подобно Кинзе арабский и фарси, Габдессалям перевел в высший класс. Учил он сообразно дарованию, а не возрасту. Даже в младших классах рядом с юнцом мог сидеть успевший обзавестись бородой шакирд.

Напротив окон медресе гудел, как пчелиный улей, богатый каргалинский базар, видна была Сакмара со снующими по ней барками, паузками и возчиками на берегу. Кинзя оставался равнодушным ко всему, что творилось за окнами. Учеба увлекла его с первых же дней. Душа словно обрела крылья, поднимаясь в необозримые просторы вселенной, купалась в живительных волнах глубокого моря познаний. Воображение уносило в Древнюю Грецию и Рим, о которых так ярко, будто он сам был очевидцем, рассказывал Габдессалям.

Почти во всех медресе учеба ограничивалась зубрежкой религиозных догм, а здесь, когда устаз объяснял значение отдельных сур Корана, разгорались жаркие споры. Если речь заходила о священных для мусульман Мекке и Медине, Габдессалям не упускал случая поговорить и о древнебулгарских городах. Он стремился раскрыть перед слушателями историю окружающего мира. Целые уроки были отведены походам великого Искандера Зулькарная — Александра Македонского, временам правления Огуз-хана, нашествия Чингисхана.

Знакомил с учениями прославленных мыслителей Востока, с бессмертными канонами Абуалисины, открытиями Улугбека. Однако Габдессалям не уподоблялся ишанам, не понуждал к обязательным занятиям знахарством, без особого увлечения говорил об астрологии, зато с наслаждением учил философии, риторике и логике. Шакирды читали книги, о коих прежде и слыхом не слыхивали.

Уроки Габдессаляма не проходили впустую. Каждое слово у него дышало свободолюбием, давало толчок к размышлениям.

Шакирды, пользуясь полученными знаниями, за стенами медресе, на улице ли, в чайхане или даже в самой мечети, вступали в ожесточенные споры с муллами и муэдзинами и доводили их до белого каления, ловя на ошибках и противоречиях, изобличая в невежестве, взъяренные служители веры бежали с доносами к старшинам, к главному ахуну.

Ибрагим Хужаш Бутчеев, глава деятелей религии всей башкирской земли, пристально следил за Габдессалямом, ведь что ни богопротивное слово — от него и его шакирдов. У Ибрагима свое медресе, губернатор сдержал слово, но многие шакирды, разочаровавшись в нудных занятиях схоластикой, уходили к Габдессаляму, учились у вероотступника ереси и распространяли ее, как заразу. В бессильной ярости он призывал на их головы кары небесные, а к даменле проникался еще большей ненавистью и жаждой мщения. Была б его воля, отозвал бы немедля, наложил бы железные цепи на руки и ноги и отправил бы куда следует, чтобы не нашел обратной дороги даже в свой богомерзкий аул Ташкичу. В преисподней его место! Уж давно очутился бы он там, если б не защита купца Сагита. А с ним шутки плохи, лучше не связываться.

Побаивался Бутчеев губернатора и Сагита Хаялина, но намерений своих не оставил. Решил действовать через Тевкелева, первого наиба Неплюева.

Тевкелев и без доносов главного ахуна знал, что из себя представляет даменла Каргалинского медресе. Знать-то знал и тоже, как Ибрагим Хужаш, не испытывал к нему симпатий, но… все это накрепко связано с государственными делами и политикой. Им с Неплюевым одной рукой нужно крепко держать в узде башкирский народ, а другую протягивать к странам Востока. Для достижения первой цели они опирались на мулл, волостных старшин и, конечно, на главного ахуна, однако для связей с Востоком одних призывов к милосердию Божьему недостаточно. Тут не обойтись без таких людей, как Сагит Хаялин и просвещенные воспитанники Габдессаляма Ураи. Неплюев с Тевкелевым понимали, что среди двух противоположных лагерей возможны столкновения, распри и прямая вражда, но в том и состояло искусство, чтобы не дать взять верх ни той, ни другой стороне. Если ведра на коромысле уравновешены, вода не выплескивается. Вот почему Тевкелев решительно придержал одно из ведер, которое не вовремя начало подниматься вверх.

— Ты его не трожь, ахун. У нас свои глаза и уши имеются.

Ахун Ибрагим вышел от наиба вне себя от злости. Значит, и Тевкелев, кому он так верил, заодно с Неплюевым и Хаялиным! Или Аллах лишил их разума? У себя под носом не видят, как начинается брожение умов, чреватое опасными последствиями, ведется подстрекательство против них же самих. Не наваждение ли дьявольское? Если змея живет очень долго, она превращается в юху^[73]. Габдессаляму нет и пятидесяти, а он опаснее юхи. Как быть дальше, к кому еще обратиться? Да имеет ли смысл? Против Тевкелева пойти равно тому, что играть с огнем. Ахуну он внушал тайный страх. Высокая должность, авторитетом пользуется у губернатора. Сенат прислушивается к его словам. Но дело не в этом. Нравом наиб жесток и беспощаден. Попробуй, встань поперек пути — сломит, как соломину.

«Ну и пускай защищают собаку, а я до щенков доберусь, — успокаивал себя главный ахун. — Есть муллы, старшины. Пусть ни дня покоя им не дают. А высохнут тонкие корни — дереву не устоять…»

Подходил к концу второй год учебы. В медресе не оставалось завалящей книжонки, какую бы не прочитал Кинзя. Однажды Габдессалям принес на урок толстую книгу в черном переплете. Кинзя видел ее впервые.

— Слушайте, — сказал устаз, бережно перелистывая страницы. — Здесь как раз говорится о наших краях. Когда Чингисхан покорил многие страны, он поделил их на улусы и раздал сыновьям. Старшему сыну Джучи, как вы уже, знаете, он положил в рот самые жирные куски — долину Иртыша и другие сибирские пространства, нижнее течение Сайхуна, Джайхуна^[74], владения саксинских кипчаков и булгар. Вот что сказал он сыну по поводу нашей башкирской земли: «Нигде больше нет таких красивых мест, свежего, родникового воздуха, бурливых сереброструйных вод, благоухающих лугов, просторных пастбищ, величественных гор, девственных лесов. И хозяином их отныне будешь ты…»

Кинзя внимательно, склонив голову набок, слушал и, не удержавшись, вставил:

— Ишь, как расхвалил! А ведь его орда топтала, жгла, грабила эту землю, красоту которой мог воспеть только народ. — Продолжая свою мысль, он напомнил слова песни:

— Да, ты прав, — сказал устаз, нисколько не сердясь на то, что его перебили. — Воды наши — живое серебро, земля — золото, а камни дороже алмазов, потому что здесь наша родина.

Габдессалям и прежде на уроках приводил в пример высказывания Аль-Джузжани, Абульмагали Джувейни и других иранских историков о башкирах, но упоминал вскользь, скупо, ибо они пели дифирамбы монгольским захватчикам.

— А это кто написал? — полюбопытствовал Кинзя.

— Рашидетдин Фазлылхак Хамадани. Ни один из трудов его соотечественников не сравнится с прославленной «Джамиг-эт-тауаурих»^[75]. У меня был лишь первый том книги, вы ее знаете, а теперь появился и второй.

Габдессалям ценил книги превыше любых земных сокровищ и не жалел на них денег. Отправлялся ли в дальний путь караван — он упрашивал привезти ему нужных авторов, возвратятся базарканы — спешил к ним, стараясь опередить других любителей книг. Сейчас его осчастливили купцы Сагита Хаялина, ходившие с караваном из сорока верблюдов в Самарканд.

Рашидетдин был главным визирем Газан-хана в Ильханском улусе Ирана и оставил потомству объемистую историческую энциклопедию. В средние века не было ей подобных ни в Азии, ни в Европе. Со всеми подробностями в ней описывались возникновение империи Чингисхана, вся его родословная, кровавые войны и жестокие победы.

— Как свидетельствует Рашидетдин, монголы вонзили кровавые когти и в нашу землю, — палец устаза лег на книжную страницу. — Но не только у них, у многих загорались глаза при виде лакомого кусочка, потому и не давали соседи окрепнуть башкирскому народу, поднять голову. С давних времен на его долю выпала трудная судьба. От сотворения мира до огузов и хиджры^[76] от Чингисхана до Белого царя совершались набеги, творились грабежи и резня…

С пронзительной явственностью вставали перед глазами картины прошлого, в ушах, казалось, звучал гром давно отшумевших битв. Вот где-то рядом, за лесистым увалом, слышится топот копыт несметной конницы Чингисхана. Грудь о грудь сшибаются с ними башкирские всадники, идет кровавая сеча. Окрестные джайляу и стойбища охвачены всепожирающим морем огня.

Да, как раз в устье Сакмары, на месте нынешнего Оренбурга, поднявши отточенные пики, с колчанами, полными стрел, выходили башкиры навстречу монгольским завоевателям. Не ведая страха и устали, с беззаветным отчаянием защищали они родину предков, падали в бою, но не отступали. Четырнадцать лет монголы не могли сломить их сопротивление. Суровый Урал, дремучие леса, мрачные скалы с подстерегающей на каждом шагу опасностью наводили на них ужас, и многие захватчики нашли здесь для себя могилу.

Нет, думалось Кинзе, не ради праздного интереса завел этот разговор Габдессалям. Действительно, сколько выпало испытаний на отчий край! Высасывали из него кровь золотоордынские ханы, разорял кочевья Хромой Тимур. После распада Золотой Орды начался дележ башкирской земли. Зарились на нее и сибирские ханзаде. Словно волки, не поделившие добычу, грызлись между собой ханы, победивший накладывал непосильную дань. Совершали набеги киргиз-кайсаки и калмыки. Лишь когда присоединились к России, народ вздохнул посвободней, да и то ненадолго: царские генералы оказались теми же завоевателями в новом обличье.

Распаленные рассказами устаза, шакирды после занятий обсуждали услышанное и самым пылким был Кинзя:

— Сейчас хозяйничают у нас Демидовы и Твердышевы. И благословляют их на это не только губернатор, но и сама царица!..

Любые стены имеют уши: слова Кинзи, обращенные против губернатора и — какое кощунство! — против священной императорской особы, дошли до слуха главного ахуна Ибрагима Бутчеева.

Кинзя не раз встречал ахуна то в мечети, то в медресе, когда тот приезжал в Каргалы с проверками. Он почтительно здоровался, но ахун или не замечал его, или отвечал сквозь зубы. И вот Бутчеев прибыл в медресе, пожелав проверить знания лучшего шакирда Габдессаляма. Его выбор пал на Кинзю, которому было велено вести намаз, читаемый в пятницу. Ничего удивительного в том не было — время от времени, дабы приучить шакирдов вести богослужение, их приглашали занять место в михрабе^[77]. У ахуна, приготовившегося слушать, на губах блуждала ехидная ухмылка.

Кинзя вел намаз с подъемом, знал он пятничную молитву назубок, но ахун после исполнения службы с недовольным, надменным видом начал придираться.

— А где хотба^[78] в честь нашей самодержавной шахини Елизаветы Петровны? Не слышал я и хотбу его превосходительству губернатору Неплюеву, хозяину всего башкирского дома. Это большой грех — умолчать о верности нашей милостивой шахине. И вижу я в том твой злой умысел.

Покидая мечеть, главный ахун потребовал, чтобы сегодня же Кинзю вызвали к нему.

Кинзя понимал, что вызывают его неспроста и решил держаться с достоинством, не теряя самообладания.

Ибрагим Хужаш был не один. Рядом с ним сидел почтенного возраста мулла, присутствовали два учителя и Габдессалям.

Ахун глянул исподлобья, пожевал губами, сварливо начал:

— Посмотрите на него, правоверные! Перед вами человек, душа которого погрязла в грехах. В нем греховно все — и слова, и поступки…

Кинзя в упор глянул ему в глаза, спросил:

— В чем мой грех? Не разбойничаю, кровь не проливаю. Не обманываю, взятки не вымогаю, как это делают другие.

Ахун, ожидавший покорности и смирения, выпучил глаза, его налитое жиром лицо побагровело.

— Уйми язык, негодяй! Где твое воспитание? Еще смеешь перечить мне, главному ахуну?! — Захлебываясь от негодования, он поплевал в стороны. — Аллах, спаси и помилуй! Неужто конец света наступает? Что творится, мусульмане? Уже не почитают старших! Всевышний дозволяет спорить шакирду с шакирдом, мулле с муллой. А этот щенок бушманского Арслана осмеливается тявкать на почтеннейших духовных лиц! Виданное ли дело? Стыд, позор! Вот плоды твоей деятельности, Габдессалям! Напялил чалму и строишь из себя всезнающего да всевидящего, Положит, положит Аллах предел всему этому! Воздымет карающую десницу! — На шее ахуна выступили жилы, он с угрозой постучал по полу посохом. — Нечестивые слова слышу из уст твоих!

— Пока я не произносил ничего нечестивого, только спросил, в чем мой грех. Теперь стою и слушаю, что произносят ваши уста.

— Хватит! — остервенел ахун. — Думаешь, я не знаю, как ты отзываешься о великой царице, подбиваешь к бунту?! Я тебя предам анафеме! Обо всем доложу губернатору! Ты у меня насидишься в остроге!

Никто не понимал, с чего так распалилсяглавный ахун? Ведь, кроме позабытой злосчастной хотбы, не было никаких других причин, чтобы обрушить громы и молнии на голову лучшего воспитанника медресе. Учителя недоуменно перешептывались. Укор и осуждение можно было прочесть во взгляде Габдессаляма. Главный ахун, не найдя ни у кого поддержки, чуть остыл и поспешил закончить.

— Гнать его из медресе, чтоб и духу не было! — махнул он рукой. — Каким был дикарем, таким пусть и остается. Он осквернит джуббу, предназначенную Аллахом для его истинных ревнителей. Малахай да чарыки — вот его истинное одеяние.

— Ваша правда, хазрет, — с нарочитой покорностью подтвердил Кинзя. — Мы выросли в малахаях да чарыках. И я согласен носить их до скончания века.

Не испросив разрешения, он резко повернулся к двери и вышел.

На следующий день, надев елян и чарыки, нахлобучив на голову малахай, Кинзя без всякого вызова явился в ту же комнату. На лице ни тени тревоги или беспокойства — оно по обыкновению было улыбчивым. Изумленный Габдессалям оглядел его с ног до головы.

— Ты что так вырядился? — спросил он довольно строго. — Или испугался проклятий ахуна?

— Большой человек, каждое его слово — закон. — Кинзя едва сдерживал улыбку. — Велел гнать из медресе, вот и ухожу. Попрощаться зашел.

— Глупости не городи. С Ибрагимом Хужашем мы вчера поговорили наедине. В конце концов, пока я хозяин в медресе, а не он.

— Рано или поздно еще придерется и изживет.

— Собака лает, караван идет. Пускай лает, если находит себе в этом удовольствие.

— Нет в караване моего верблюда. — Кинзя сбросил с себя напускную веселость, вместо улыбки появилась горькая усмешка.

Габдессалям понял, что его уговоры бесполезны, но все же сказал:

— Тебе я хоть сейчас выдал бы шагадатнаме^[79]. Сколько проучился, закончить бы нужно. Получить, как положено, права муллы…

Кинзя не собирался стать служителем веры, но не помешало бы, конечно, иметь указ на звание муллы. Правда, в народе и так называют его абызом, даже ставят выше муллы. Однако по нынешним временам быть муллой кое-что да значит. Доведется вести где-то серьезный разговор — потребуют мэншур. Напишешь ли какое-то прошение или жалобу в канцелярию — подпись муллы предпочтительней. Что ни говори, а должность впереди человека ходит.

Не было бы у Кинзи причин уходить из медресе за месяц-полтора до окончания учебы, если б, как делалось это в былые дни, мог выдать мэншур ахун своей Ногайской дороги. Но еще одиннадцать лет назад, когда по указу императрицы Анны Иоанновны запретили строить новые медресе и учредили должность главного ахуна, права других ахунов оказались урезанными. Как ни крути, а чтобы получить мэншур, надо будет гнуть спину перед тем же Ибрагимом Бутчеевым. Даже думать об этом не хочется…

Габдессалям нервно теребил и пощипывал круглую холеную бородку. Он прошелся по комнате и остановился перед Кинзей, чтобы произнести напутственные слова.

— Батыр для себя рождается, а умирает за родину. — Габдессалям помолчал немного и продолжил начатую мысль. — Ибрагим говорит, что ты бунтарь, рвешься в бой против установленного порядка. Пускай говорит. Я-то лучше знаю тебя. Звать народ к просвещению — это тоже бой, как же иначе? Сам подумай, ради чего воин-батыр берет стрелу и кладет ее на тетиву? Чтобы похвастаться перед людьми силой? Нет, чтобы, как истинный мерген, поразить цель. У тебя кроме мужества имеются теперь знания. Неужели похоронишь их в себе? Тогда твои знания будут подобны жемчугу, висящему на шее ишака… Неси эти жемчужины в народ. Он прозябает в невежестве и жаждет их пуще солнечных лучей и лунного света. Так сей же семена добра и знаний в людские души! И сам тогда богаче станешь. В твоих руках волшебный ключ. Как бы ни было трудно, но надо сделать все возможное, чтобы открывались у нас все новые и новые медресе. Пусть больше людей овладевают грамотой, изучают историю народа, знают имена своих героев, чьи подвиги осеняют сердца и души вдохновением. Вот тогда народ сознательно пойдет на любые жертвы во имя отчизны… Легкая ли задача? Неимоверно трудная. Не сравнить с той, которую выполняет Сагит-эфенди со своими караванами в восточные страны и торговлей с сартскими базарканами. Самое великое, самое святое дело — битва за просвещение и культуру. И не одним днем она делается, не одним даже годом. Немало испытаний придется вынести на этой тернистой дороге. Вот и все, что я могу сказать тебе на прощание…

В старинных легендах батырам давали испить живой воды, чтобы влить в них свежей силы в борьбе с чудовищами.

Вот таким, полным сил и жизни, почувствовал себя Кинзя после беседы с Габдессалямом.

Часть шестая СХВАТКА

Стрелой побеждают одного, языком — тысячу.

Народная пословица

1

Короткая летняя ночь приближалась к исходу, наступал час ее полного могущества, когда даже твари, промышляющие себе на жизнь под покровом темноты, начинают испытывать власть тягучей дремы, и еще больше крепчает сон у тех, кто спит. В природе это самый тихий час, и любой посторонний шум, нарушающий его тишину, кажется кощунственным, отравляя сладкие предутренние сновидения тревожными кошмарами.

Кинзе сквозь сон слышалось, что, плеща волной, выходит из берегов Нугуш, с шорохом трутся друг о друга льдины, среди них кто-то тонет, издавая от ужаса, перехватившего горло, вместо крика о помощи слабый свистящий шепот.

Какой ледоход может быть посреди лета? Кинзя, разом проснувшись, поднял голову над подушкой, прислушиваясь к непонятным звукам, доносившимся сквозь толстый войлок юрты.

Сонному человеку и шорох травы покажется плачем совы. Да и мало ли звуков на свете? Порой поднимется ветер, от дикой бури начнет гудеть гора Багратау, застонут лесные чащи. Или возле пастбища бродит волчья стая, и пастухи отпугивают ее криками, поспешно гоня косяк к джайляу. Или шныряют поблизости лихие люди, беглые каторжники. Тогда в округе начинаются переполох и беготня.

А это…

Странный шуршащий звук, казавшийся каким-то неуверенным, осторожным, повторился вновь. Вот он слышен отчетливей. Кто-то, тихо плеща водой, переходит реку. Вот захрустела под ногами галька.

Кинзя мягким движением снял руку жены, покоившуюся на его плече, нащупал в потемках одежду.

— Ты уже встаешь? — сонным голосом спросила жена. — Рано ведь еще.

— Спи, Аим, — шепотом, чтобы не разбудить ее окончательно, ответил Кинзя. — Кто-то ходит по джайляу. Пойду, погляжу.

— Э-э, на джайляу разве когда-нибудь бывает тихо? Не тревожься попусту, полежи еще немного, — сказала она сквозь сладкую зевоту.

Но Кинзя беспокоился не без причины. С прошлого года, после возвращения из медресе от Габдессаляма, он постоянно ощущал на себе чей-то пристальный взгляд. Кто-то следил за его каждым шагом, и все, что бы он ни делал — поехал ли куда-то или кто-нибудь к нему приезжал — какими-то тайными путями, даже если никто из домашних не отлучался, становилось известным его недругам. Нет, какой уж тут сон!

Он надел чарыки, набросил на плечи елян и, взяв с собой на всякий случай лук со стрелами, тихонько вышел из юрты. Небо едва начинало светлеть. Прятались в утренних сумерках дали, лишь на расстоянии полета стрелы можно было различить отдельные деревья. Ни шороха, ни звука шагов не слышно, но Кинзя успел заметить на противоположном берегу реки силуэт человека, скользнувшего в заросли черемухи.

Кинзя рванулся в ту сторону, затем сообразил, что пешим ему делать нечего, оглянулся на выгон, отыскивая свою верховую лошадь. Ее не было видно. Он пронзительно свистнул. Вскоре конь, развевая гриву и пофыркивая, встал перед ним. Надеть уздечку и набросить ему на спину седло было делом одной минуты.

Аим, уже одетая, показалась у выхода из юрты. На ее лице отразилось недовольство тем, что муж вот так, ни свет ни заря, торопливо седлает коня, берет оружие и куда-то собирается.

— На охоту? — спросила она, прислонясь спиной к входной стойке.

Кинзя, пропустив вопрос мимо ушей, пристально посмотрел в ее большие карие глаза, не выражавшие ничего, кроме холодного удивления, и кивнул на соседнюю юрту.

— Кто-нибудь туда вчера приезжал?

Аим отрицательно покачала головой, ответила неуверенно:

— Вроде бы нет…

— А вот и следы. Видишь? Ведут от юрты Магитап к реке. Только что кто-то скрылся вон там, в черемушнике.

То, что муж подозревает Магитап в каких-то темных делишках, отзывалось болью в сердце Аим. Она воспринимала неприязненное отношение Кинзи к близкой, ни в чем не повинной и преданной ей всею душой наперснице как личную обиду, потому что мужнино недоверие отраженным светом падало и на нее, а такая несправедливость оскорбляла.

Аим надула маленькие тонкие губки, кончики бровей дрогнули и поникли. Она сдержала в себе нахлынувшую горечь и с мягким упреком произнесла:

— Все это тебе привиделось спросонок. Зачем из-за пустяка растравляешь себя, милый? Пускай даже кто-то и ходил. Скорее всего, какой-нибудь пастух.

— Пастухам еще не время возвращаться. Да и шепотом они ни с кем не разговаривают.

Не испытывая охоты пререкаться с женой, Кинзя вложил ногу в стремя и вскочил на коня. Аим, раздосадованная упрямством мужа, капризно сказала:

— Будешь охотиться — подстрели мне утку. Лучше всего чирка, у него мясо нежное. Дичинки захотелось.

— Не до чирка мне будет сейчас, — сосредоточенный на своей мысли, ответил Кинзя. — Другая кряква оставила следы на траве.

Он пришпорил коня и поскакал к отлогому берегу Нугуша, к броду. Переправившись на противоположный берег, Кинзя некоторое время ехал по галечной россыпи, вглядываясь в прибрежную растительность, и наконец наткнулся на следы всадника. Вот они, свежие вмятины от копыт… Другие приметы тоже — вмятины в траве, поломанные ветки в густом тальнике, сорванные при движении кисти отцветшей черемухи — говорили о том, что всадник направился вниз по реке. Кинзя пошел по его следам. Вдруг конь выгнул шею дугой, поднял уши торчком, зашевелил ноздрями, нюхая воздух. «Притаился где-то здесь», — подумал Кинзя и огляделся. В высоком кустарнике послышался хруст валежника, раздался шумный вздох. Увидев мелькнувшую бурую шерсть, Кинзя схватился за лук и тут же опустил его.

— Тьфу, блудливое отродье! — Это сквозь чащобу продиралась к реке отбившаяся от стада корова.

След не прерывался. Он долго вел вдоль яра, затем нырнул в березовую рощу, пересек ее и свернул к владениям старика Касая. Что вынудило незнакомца прятаться по кустам, если к тамъянцам есть прямая дорога?..

«Нет, хоть и петлял, а со следа меня не сбил», — подумал Кинзя и направил коня к реке, где шумел перекат. Идти сейчас в аул к тамъянцам не было резона, тот человек давным-давно зашел к кому-нибудь и спрятался. Не пойдешь ведь искать по всем дворам. Ясно, что он не из местных. Среди людей Касая и братьев старого Бирека у Кинзи нет врагов. Скорей всего, подослан он Сатлыком Явкаевым, который сделался теперь старшиной не только над бушманами, но и тамъянцами. Пользуясь властью, строит всякие козни. Вдруг у Кинзи промелькнула и занозой засела мысль: уж не Баим ли, бывший нареченный Аим, наведывался к ним на джайляу?

В природе царило утреннее оживление. Из-за горы выкатилось солнце. Лес зазвенел от птичьих голосов. На пролегавшем поблизости тракте показались первые путники, на холеных лошадях прогарцевали выехавшие дозором драгуны.

Кинзе не захотелось возвращаться обратно тем же путем, по бездорожью вдоль реки, и он выехал на тракт, надумав заглянуть в свой аул, чтобы проведать отца с матерью. Старики нынче не стали перебираться на джайляу, отправив в пойму Нугуша сына со снохой одних. Летнее кочевье располагалось недалеко от аула, да и места там были красивые, укромные.

— На джайляу хоть лето в свою волю проведете, — сказал Кинзе отец. — А здесь тебе покоя не дадут.

И в самом деле, близость большой ямской дороги вносила в жизнь аула беспокойство. Без конца скрипели заводские подводы, сновали всякие людишки, солдаты, ездило всевозможное начальство. И любой норовил сунуть нос в аул. А на джайляу тишина, с нужными людьми встречаться удобно, да и никто не мешает совершенствовать знания — черпай их себе из припасенных книг.

Обогнув изгородь, отделяющую территорию аула от выгона, Кинзя добрался до деревенских ворот. Еще издали, на расстоянии человеческого голоса, он увидел отца. Старый Арслан стоял возле дома и смотрел на приближающегося сына, будто заранее вышел встретить его, зная, что он должен приехать.

Арслана стариком можно было назвать лишь из уважения к годам, приближавшимся к семидесяти, но в остальном ничто не напоминало в нем о возрасте. Он был крепкий, сухощавый, быстрый и легкий в движениях. Кожа на лице задубевшая, но все еще гладкая, почти без морщин.

— У месеутов был? — осведомился Арслан, испытывающе глядя на сына из-под густых бровей.

— Нет.

— Тогда почему с их стороны появился? — Арслан с первого же взгляда, брошенного на всадника, понял, что произошло что-то неладное. Сын не станет без причины разъезжать в такую рань. Он насторожился, как старый волк, отведавший за долгую жизнь и сладкого и горького, воспринимающий чутьем любую опасность… На его лице, обычно невозмутимом, появилось выражение хмурой озабоченности.

— Провожал кого-нибудь?

— Ты угадал, отец, — ответил Кинзя, спрыгивая с коня. — Хотел проводить одного негодяя, да не смог догнать.

Он подробно рассказал о случившемся. Отец, огорченный неприятным известием, произнес в сердцах:

— Почему позволяешь всяким чужакам топтать собственное джайляу?

— Не спрашивают они разрешения…

Кинзя замолчал, как бы соглашаясь с упреком отца, и смотрел на расстилавшуюся перед его глазами родную землю. Разве это просто земля?! Цветами и травами благоухают в долинах луга. В лощинах густые березняки и дубравы. По косогорам пасутся косяки лошадей, по ковыльным склонам холмов бродят отары овец. Реки кишат рыбой. В лесах полно дичи. С утра до заката не умолкает птичий гомон. А вдали, по всему окоему, подпирают небо, как бы впитывая в себя его цвет, синие вершины величественных гор. Здесь рай земной. Жить бы и радоваться. Да разве дадут покоя иные, неуемные в своей алчности, люди? Топчут землю грязными ногами, душу ее поганят, словно мир стал тесен. Кто встанет на пути — толкают его с обрыва вниз головой, чтоб разбился до смерти. Плетут коварные интриги, творят подлость, проявляя звериную жестокость. Не прекращаются грызня, доносы, убийства…

— Вчера был у тебя кто-нибудь? — начал допытываться Арслан.

— Знакум Туманов приходил. С сыном.

— С Гришкой?

— Да, он у меня занимается. Сейчас по-нашему хорошо говорит.

Степан, верный своему обещанию, помог Арслану и Кинзе построить новые избы — нарядные, с большими окнами и резными карнизами. Еще когда решался вопрос насчет земли для завода, и у Арслана отрезали участок побольше, чем у остальных, Бирдегул с Аптыраком сказали ему: мол, нет худа без добра, ты знаешь русский, вот и будешь у них тайным соглядатаем! Думали, что обвели его вокруг пальца. Но они просчитались. Хотя и лишился Арслан хороших угодий, зато обрел среди работных людей много знакомых и приятелей. А Кинзя, сам того не ожидая, нашел среди них способных учеников.

— Степан приходил — это хорошо, — сказал Арслан. — Только вот за каждым его шагом хозяйские стражники следят.

— Я в верности Твердышеву не присягал. Мы что — его рабы? Пусть не забывает, на чьей земле он живет.

— Да? — Отец искоса взглянул на него. — Он, конечно, не забывает. Хорошо помнит, как ты выступал против того, чтобы не отбирали наши луга и пастбища. Помнят и Явгасты с Явкаем. Брызжут слюной: тоже, мол, абыз нашелся, законотолкователь.

В словах отца была доля истины: Кинзя и в самом деле превращался в некоего законотолкователя. А толчком к этому послужили сами же господские фарманы.

По указу Татищева, изданному еще в 1738 году для узаконивания дел, связанных с куплей-продажей земель и кредитованием, все купчие бумаги на тюркском языке принимались в уездной канцелярии лишь в том случае, если они были составлены абызами. В спорных делах свидетелем тоже должен быть абыз. Когда Кинзя вернулся из Каргалов после учебы, к нему потянулись люди — кто с просьбой написать жалобу, кто просто посоветоваться, кто с тяжбой. С его помощью обиженные пытались добиться справедливости. «Слово Кинзи — сама мудрость», — говорили они, разнося о нем славу повсюду. Имя его обретало авторитет, мнение высоко ценилось, что вызывало неприкрытую ярость тех, у кого совесть была нечиста.

К ним подошла Асылбика. Судя по всему, она с самого начала подслушивала их через открытое окно и знала, о чем идет речь.

— Без руки юртового здесь не обошлось, — уверенно произнесла она.

— Возможно, — согласился Арслан. — Сатлыка Явкаева, как болото, лучше обойти, чтобы не увязнуть в трясине.

— К этому болоту ведет овраг, перед которым стоишь ты, сынок, — продолжала Асылбика. — А где у оврага начало? Это надо знать, чтобы не угодить в него. Вдумайся-ка, сын, в мои слова…

«Уж не с Баима ли начинается тот овраг?» — Прежние подозрения шевельнулись в душе Кинзи.

Арслан чувствовал, куда клонит жена, но не удержался и спросил:

— Откуда же, по-твоему, тянется начало?

— Рядышком! — с горечью произнесла Асылбика и накинулась на мужа. — Прикидываешься, старый пень, будто не знаешь. Сколько раз говорила тебе: Аим не умеет держать язык за зубами. Что с ее губ сорвется — тут же птичкой долетит до соседней юрты. Что, разве не так? И ворона без подружки не обходится. А ты все время заступаешься!

— Перестань, мать, напраслину на сноху возводить.

В последнее время Асылбика стала недолюбливать Аим, но Арслан, жалея сноху, старался не давать ее в обиду. Да и. Кинзе, горячо любившему свою ласковую жену, не хотелось, чтобы на нее падала тень подозрения.

— Аим всю ночь была со мной рядом в юрте. Никуда не выходила.

— Она спит, а ее тайные мысли по свету бродят, — горячилась мать. — Твоя Аим — хурнак^[80], вот кто она! Носит мед из нашего улья к чужому. Ее собственное гнездо не здесь, а там, у родителей.

Стоявший в глубокой задумчивости Арслан прервал ее:

— Чужие грехи перед очами, а свои за плечами. Последнее дело наговаривать на человека то, чего не видела своими глазами. Помню, ты еще до свадьбы была настроена против нее. И теперь продолжаешь вколачивать клин между ними.

— Ничего я не вколачиваю, — сердито фыркнула Асылбика. — Говорю лишь о том, что сердцем чую.

— Будущее покажет, — примирительно сказал Арслан.

Сколько бы не толковала о своем жена, Арслан не обращал на ее слова внимания. Зачем с подозрением относиться к ближним? Вот уже несколько лет Кинзя и Аим живут душа в душу, как голубок и горлица. И сношенькины подружки прижились на новом месте, почти все повыходили замуж, а незамужние тоже живут себе и здравствуют. Что касается Магитап — благодаря ее стараниям Аим не знает забот и волнений. Когда Кинзя уезжал на учебу или отправлялся в странствия, Аим с ее помощью, без особых тягот, растила в холе и ласке Сляусина и новорожденную Алию.

Поразмышляв об этом, Арслан в упор спросил у жены:

— Как я понял, ты хочешь сказать мне: разведи их?

— Нет, я просто хочу, чтобы сын не раскрывал перед ней все тайны. Сам любишь повторять, что с женщиной города не построить.

— Как же можно жить с близким человеком, не делясь с ним ничем, не разговаривая? Ни один уважающий себя мужчина не станет воевать с женой. Иди, чай готовь. В остальном мы и без тебя разберемся.

— До чего вы оба непонятливые! — рассердилась Асылбика и, резко повернувшись к ним спиной, так, что даже монеты возмущенно звякнули, побежала обратно в дом.

Между тем Арслан вызвал Тукмуйрыка и учинил ему разнос по поводу того, что в их владениях снова бродят подозрительные люди. А Кинзе сказал:

— Мать права, тебе надо быть поосторожней даже в собственном доме.

Когда Кинзя вернулся на джайляу, Аим стояла у входа в юрту и рассеянно, словно четки, перебирала монеты, нашитые на широкую ленту, украшающую ее длинную, до пояса, косу. В позе у нее было столько ожидания, что у Кинзи заныло внутри от нахлынувшей нежности.

— Долго ты ездил. Ждать устала, — с легким упреком сказала Аим. Она взяла коня под уздцы, погладила его выпуклый лоб, провела рукой по шелковистой гриве.

В теплом и тихом утреннем воздухе над джайляу курился дым от зажженных костров, разносился приятный запах парного молока. Кинзя краешком глаза посмотрел на соседние юрты. Женщины возились у очагов. Кто готовит чай, кто кипятит кислое молоко для курута. Среди них и Магитап. Подняв голову, она взглянула на Кинзю и вдруг засуетилась у веревки, натянутой между двумя столбами — начала развешивать для просушки шкуры, выделанные для бурдюков.

«Делает вид, что ничего не знает», — подумал Кинзя и шагнул в юрту.

Вещи внутри юрты были тщательно прибраны. На один сундук сложены красивой горкой подушки и перины. На другой — наброшен вышитый узорами подседельник. На утрамбованную землю постелены выколоченные от пыли войлок и ковры. На оленьих рогах развешана одежда. По одну сторону от двери на полках расставлена посуда и высокие деревянные чаши для сбивания масла, по другую — выставлены седла. «Ну, чем не хозяйка моя жена?» — подумал Кинзя, но тут же потемнел лицом, услышав снаружи голосе Магитап, запевшей песню.

— Все твое утреннее беспокойство было напрасным, — осторожно начала Аим, уловив его скверное настроение. — Я у всех расспрашивала, ночью никто ни к кому не приходил.

— У всех?! А ты спросила вон у той вертихвостки, которая заливается сейчас щеглом?

— Тише, услышит, как ты о ней отзываешься, расстроится.

— Да уж, чутье у нее, пожалуй, как у сороки.

Аим, укоризненно покачав головой, набралась духу и, глядя ему прямо в глаза, сказала:

— Послушай, Кинзя, почему ты так взъярился на нее? Слова-то какие тяжелые. От них даже спина зудеть начинает, будто скребницей по ней провели. Ты ведь знаешь, сабельная рана затягивается, а вот обида, нанесенная словом, не заживает долго.

Кинзя почувствовал себя неловко, но продолжал упорствовать.

— Я сам показывал тебе след. И теперь скажешь, что к ней никто не приезжал?

— Да нет же! Никого у нее не было. Она чуть не расплакалась, когда узнала, что ты ее подозреваешь. Вчера мы вместе кобылиц доили, кумыс готовили. Когда чай пили, она тоже рядом была. У нее, сам знаешь, хлопот полон рот — то у очага вертится, то со скотиной возится. Если она безмужняя, значит, про нее всякое можно подумать? Ну кто к ней может приехать?..

— То, что у нее нет мужа, не мое дело. Только нечего ей все вынюхивать и высматривать. Ты можешь поручиться за то, что ее не подослали сюда к нам твои родичи?.. — Кинзя прикусил язык, понимая, что зашел слишком далеко.

Аим обессиленно прислонилась плечом к шесту, поддерживающему купол юрты. До глубины души задели слова мужа, касавшиеся близких людей. Темное облачко нашло на ее смуглое, блестевшее от втираний лицо.

— Напрасно ты обижаешь моих наперсниц, — сказала она упавшим голосом. — Они в нас души не чают. С тебя готовы пылинку сдуть. Сердца их чисты перед тобой. Если уж и в них ты сомневаешься… значит, и во мне…

— Не знаю, что и подумать, — виновато произнес Кинзя и погладил ее, безутешно плачущую, по плечу.

2

Большое дело надумал Кинзя.

О том, что надо бы открыть медресе у себя в округе, он начал поговаривать еще после возвращения из Каргалов. Его намерение одобрили все — отец, родственники, друзья.

— Хоть бы мой Киекбай поучился, — мечтательно произнес Ямансары из суун-кипчаков. — Достаточно того, что сам я темный, не знаю, с какого конца книгу открыть.

С первых же слов загорелся и тамъянец Каскын.

— Обязательно добьемся! Кильмекское медресе сгорело, и надо получить разрешение открыть его заново.

Кинзя улыбнулся наивности друга.

— Не позволят, — пояснил он. — В каком-нибудь другом месте просить надо.

— А что? Пусть будет другое место. Или у вас, бушман-кипчаков, или у нас, тамьянцев, а?

— Ты забыл, что над бушманами и тамьянцами стоит старшиной Сатлык Явкаев? — напомнил Кинзя. — Я уже пытался с ним поговорить, да без толку. Явкаев и Явгасты, дай им волю, не только нас с отцом, но и всех кипчаков взяли бы за горло. Да и муллы во главе с нашим ахуном упираются. Надо искать там, где можем пробить.

Друзья-то поддерживали Кинзю, но муллы, в руках которых были большие права, осторожничали. Многие из старшин попросту махнули рукой, считая затею с медресе бесполезной.

— Запрещенное это дело. Был же царский указ — в Уфимской провинции не строить ни мечетей, ни школ, — сказал старшина юрматинцев в беседе с Кинзей.

Да, такой указ, к сожалению, существовал. Издан он был еще в 1736 году, но опасаясь, что, узнав о нем, башкиры снова взбунтуются и будут роптать соседние с ними народности, власти хранили его в тайне в течение шести лет. Для осуществления требований этого указа ахунов и мулл заставляли подписывать обязательства под страхом смертной казни. Однако находились смельчаки. То в одной, то в другой волости раздавались голоса: мол, мы верны царице-матушке, народ не бунтует, и надо бы пересмотреть указ заново.

Кинзя понимал, что одинокие голоса и прошения толку не принесут. Необходимо составить письмо от имени сразу нескольких волостей. Если уж старшины не шевелятся, надо расшевелить народ. Поэтому он объездил все соседние волости и заручился поддержкой друзей, наказав им собрать как можно больше подписей в народе.

За год, минувший после возвращения из медресе Габдессаляма, Кинзе удалось собрать тысячи и тысячи подписей.

Ночное посещение джайляу тайным соглядатаем вынудило Кинзю ускорить свои действия. Несколько дней спустя он начал собираться в дорогу. Ему оставалось еще раз встретиться с юрматинским старшиной, окончательно развеять его сомнения и, заручившись поддержкой, договориться о том, в каком ауле, в случае удачи, можно будет заложить медресе.

— Один отправляешься? — поинтересовался отец.

— Нет, вначале заеду за Алибаем.

— Это хорошо… — Арслан, подперев голову рукой, некоторое время сидел молча. — А тебе вот что хочу сказать. Один ли будешь, в толпе ли — смотри в оба. Раз уж начали выслеживать, могут и засаду устроить. Враг не силой страшен, а коварством. Носи кольчугу. Под платьем, чтобы никто не видел. Пусть даже Аим не знает… Возьми с собой верных людей. На месте ночевки выставляйте скрытую охрану.

Мать, не скрывая охватившей ее тревоги, сказала:

— Отец прав, сынок. Береженого Бог бережет. Если что с тобой случится, я не переживу.

Узнав о том, что муж собирается к Алибаю, Аим расстроилась. Она даже не стала помогать ему в сборах. И не в том крылась причина, что в последние дни Кинзя был сдержан с ней, хотя это и обижало; нет, не могла она своими руками готовить его в дорогу, которая ведет к другой женщине.

— Уезжаешь? — спросила она с тоской в голосе.

— Да — Алия плачет. Может быть, оттого что зубки прорезываются?

— Лихорадка ее трясет. Лечите как следует.

— Настойкой осиновой коры поили. Все равно не помогает. Говорят, холодная вода выгоняет лихорадку.

— Еще чего! — рассердился Кинзя. — Не хватало еще этой дикости!

По старому суеверному обычаю того, кто заболевал малярией, проводили через реку, чтобы хворь осталась в воде. Лишь недавно люди начали понимать вред такого лечения.

— Голова крутом идет, — оправдывалась Аим.

— Напои отваром сизой полыни. Болезнь как рукой снимет.

Кинзя вошел в юрту, нагнулся над ребенком, Ничего угрожающего в личике дочери он не усмотрел и, успокоенный, попрощавшись, отправился в путь.

Аим печально смотрела ему вслед. «Ни с того ни с сего к Алибаю он не поехал бы, — думала она. — Вся причина в том, что ко мне остыл. Вон какой холодный был в последнее время. Атам живет его бывшая нареченная Тузунбика. Она родная сестра Суюрбики, жены Алибая. Тот наверняка склоняет Кинзю к тому, чтобы породниться, стать свояками. Да, да, тут не может быть никаких сомнений. В ауле тоже об этом втихомолку поговаривают. А дыма без огня не бывает…»

Алибай, милейший друг, любящий красиво поговорить, хвастливый и самодовольный, верный раз и навсегда усвоенному правилу не обременять себя чужими заботами, как и следовало ожидать, позабыл про все свои обещания.

— Подписи в округе собрал? — спросил у него Кинзя.

— Какие подписи? — прикинулся непонимающим Алибай.

— Вот тебе на! Ведь договаривались насчет медресе…

— Медресе? — Широкая улыбка разлилась по лицу друга, и его узкие глаза совсем спрятались в косых щелках. — Слушай-ка, кушага^[81]…

— И слушать не хочу, — рассердился Кинзя. — Значит, лень было пальцем пошевелить? Или совсем память отшибло? И о том, что к юрматинцам собирались, позабыл? Поехали сейчас же!

— Не могу. Отец просил меня до его возвращения никуда не отлучаться, — начал хитрить Алибай. — Подожди, куда спешить?

Он с жаром уговаривал малость погостить, предлагал съездить в аул Стерлитамак. Кинзя знал, что он обязательно пригласит туда свояченицу. Тузунбика находится где-то рядом на джайляу. Любопытно бы, конечно, повидать ее. Но Кинзя все еще был сердит на Алибая и торопил его в дорогу. Тот гнул свою линию. Да, он готов отправиться хоть сейчас, но надо подождать отца.

И вот вернулся старшина Мирзагул. Алибай, тотчас забыв о том, что собирался ехать с Кинзей, озабоченно заговорил о своих делах.

— Мне позарез нужно попасть сегодня к одному русскому грамотею, прошение написать. Как быть? Не смогу ведь я с тобой…

«Семь пятниц на неделе!» — обозлился Кинзя и сказал, не скрывая раздражения:

— Я тебя не держу. Катись к своему грамотею!

— Не кипятись, кушага. Я поясняю, что и как…

— Я сам бы мог твое прошение написать.

— Хей, из головы вылетело, что ты по-ихнему умеешь!.. Ну, где же ты хочешь строить медресе? — Алибай, обрадованный тем, что может обойтись без русского писаря, снизошел до нужды своего друга и горячо принялся рассуждать о пользе просвещения. Но как только разговор коснулся сбора подписей, он опять начал вилять, жалуясь на страшную занятость. Отец переложил на его плечи все дела, как на будущего хозяина. Хлопот невпроворот.

— Оказывается, тяжело приходится в жизни даже тем, кто родится в рубашке, — сказал Кинзя со скрытой издевкой.

— Ты опять смеешься…

— А кто однажды хвастался: я в рубашке родился, под счастливой звездой? Эх, дружок, в твоих жилах кипит купеческая кровь. Вон сколько добра нажил, а тебе все мало. Или хочешь сравниться с каргалинским Сагитом?

— Что в том плохого? Времена нынче такие.

Такие времена… Если вдуматься, ничего удивительного нет. Пожалуй, лишь Мирзатул с Алибаем еще в полную меру не занялись торговлей, не шлют караваны на восток.

— Ты стал хозяин хоть куда, — сказал Кинзя. — Совсем заважничал.

— Что ты хочешь этим сказать?

— А то, что сытое брюхо к учению глухо. Не забывай, даже самая толстая веревка начинает гнить с одной нитки.

Хотя и неприятно было Алибаю выслушивать такие слова, но, помня о том, что Кинзя гость, он отделался шуткой:

— Не слова у тебя, кушага, а лук с перцем. Даже глаза режут запахом своим.

— В старину луковым соком писали медовые слова. Для тебя полынный сок в самый раз.

Друзья, повздорив, так ни до чего и не договорились. Кинзя, забрав своих людей, поехал к тельтем-юрматинцам. Оттуда направился в мурзаларский аймак. И всюду, где бы не останавливался, собирал подписи. Он был доволен, только оставался осадок на душе от того, что так пренебрежительно отнесся к его делам Алибай. Куда уж такому важному баю ломать голову по поводу какого-то медресе, не приносящему ни копейки прибыли. Да, самомнение у него взращивалось с детства. Алибай сам не раз рассказывал, что у него пропадал сон, когда старшие, рассказывая о великих батырах и ханах, прочили ему блестящее будущее. Ханом ему, конечно, не быть, но и своего он не упустит. Богатство, накопленное его отцом Мирзагулом, держит в повиновении всех минских башкир. А юрматинцы в последние годы очень ослабли, нет у них теперь таких вождей, как Иман-батыр, Кильмек-абыз, умевших заронить огонь в сердца людей. Доведись случиться какому-нибудь несчастью — люди станут клонить голову перед Алибаем.

Однажды Мирзагул, размышляя о будущности сына, сказал Кинзе:

— Скоро появятся у нас свои города. Главенствовать в них будут самые уважаемые старшины. А почему нашему брату не быть и губернатором? Тевкелеву лишь чуток осталось, чтобы до него дотянуться. Вот бы и вам, молодым, жизнь свою с умом построить…

Алибай к возвращению друга, видимо, задетый за живое его резкими словами и желая угодить, разослал гонцов по своей Кыркуйлиминской волости и собрал много подписей. Это очень обрадовало Кинзю. Теперь оставалось пойти к старшине юрматинцев.

Алибай проводил друга до аула Стерлитамак, где Кинзя намеревался подождать своих отставших помощников. В тот же день к дому Юралыя, где они остановились, подкатили, звеня бубенцами, одна за другой три пароконные повозки. На передней, где за кучера восседал Туктагул, сидели жена Алибая и ее сестра. Из избы им навстречу выбежала хозяйка, поднялся радостный переполох. Тихий аул сразу ожил.

Алибай встречал их с самодовольной улыбкой человека, которому удалась задуманная хитрость.

— Хай, какая приятная неожиданность! Как хорошо, что вы приехали! — в приливе чувств он едва не опрокинул повозку, помогая женщинам слезть с нее. Жену подхватил на руки и опустил на землю, свояченице подал руку и потянул так порывисто, что она крикнула, смеясь:

— Ой, чуть плечо мне не вывихнул!

Тузунбика на редкость расцвела. Она была явно красивей сестры. При виде ее Кинзя испытал легкое замешательство. Что ни говори, его бывшая нареченная. Несмотря на то, что после женитьбы Кинзи минуло много лет, Тузунбика тоже с какой-то робкой надеждой ловила его взгляд. Исходило ли это у нее от чистого сердца, или делалось под влиянием сестры и зятя, умышленно подстраивающих их встречи, — Кинзя не мог понять. Но в том, что ее приезд не обошелся без стараний дружка, не сомневался. Несколько их прежних встреч за эти годы тоже не были случайными. Вот и сейчас их столкнули лицом к лицу.

Приглядываясь к Тузунбике, Кинзя подумал: «Знала ведь, с какой целью ее везут сюда, но не стала противиться. Неужели она не прочь пойти ко мне второй женой?»

Во время трапезы Тузунбика держала себя с достоинством. Веселилась вместе со всеми, нет-нет да и вставляла словцо. Кинзе нравились ее простота и жизнерадостность. Вот ведь не судьба… Не запади ему в душу Аим, так и остался бы он верен давнишнему обычаю сватовства, когда еще в младенческом возрасте сговоренным давали куснуть друг дружку за уши. Сейчас он мысленно сравнивал их обеих, словно проверяя, себя: не ошибся ли? У Аим лицо броское, яркое, рот маленький — наперстком, губы тонкие, брови круто изогнуты. А у этой черты лица мягкие, ласковые, голос грудной, нежный. Щеки залиты алым румянцем. Случайный (да уж, какой там случайный!) ее взгляд обжигал. Но не было в этом взгляде ни упрека, ни обиды — только недоумение, искреннее, как у ребенка. Сразу видно, что не скрытная, бесхитростная. С такой, наверное, всю жизнь прожил бы душа в душу, ничего не утаивая, имея надежную опору в делах. Может быть, соединить с ней жизнь, чем без конца мучиться с Аим? Отчего не взять ее в жены? Он молод, полон сил. Обычай позволяет. Для Аим можно построить отдельный дом. И тогда сердце успокоится, обретет желанное равновесие…

После обеда всей гурьбой отправились отдохнуть на берег Стерли.

— Какие здесь живописные места, — сказала Тузунбика, стоя на краю обрыва, под которым выгнулась в крутой излучине река. За ней простирались зеленые луга с темными пятнами лесных колков, до самого горизонта лежала застывшими волнами холмистая ковыльная степь. — У вас на Нугуше такая же красота, Кинзя-агай? Ни разу я там не была…

— Да… не пришлось тебе у нас побывать, — ответил Кинзя, и у него с языка готовы были сорваться слова, что при желании, если суждено, она сможет приехать хоть навсегда. Но тут ему живо представилась такая картина. Вот они с Тузунбикой прогуливаются у Нугуша, любуясь окрестностями, а в стороне одиноко возвышается дом отвергнутой и оскорбленной в любви Аим. Он увидел ее, мать его двоих детей, молча страдающую, но по-прежнему самолюбивую и гордую, и почувствовал, как его обожгло стыдом от невольного предательства. Пускай чувства к Аим обросли болью, но она еще не угасла, его любовь.

Как бы стряхивая с себя наваждение, вызванное присутствием Тузунбики, ощущая раскаяние, он подумал: «Что творится со мной? Распущенность? Или размяк от жалости к себе? Но мужчине не подобает ни то, ни другое».

Алибай, не подозревавший о его мучительных сомнениях, дивился тому, как вдруг холодно стал разговаривать Кинзя с Тузунбикой, как начал сторониться ее. Алибай с досады пыхтел и хмурился. Ничего, значит, из его затеи не получилось. А уж как он старался! Сколько подмигивал дружку: мол, как, хороша свояченица? Но думы Кинзи были смутны и невеселы. Да и другие заботы теперь занимали его.

3

Алпар молодцевато спрыгнул с коня, щелкнул камчой, отгоняя остервенело лающих кудлатых собак. Он оставил гнедка у коновязи под окнами и, шагая по-мужски широко, направился к дому.

На крыльцо вышел сам хозяин, старик Арслан. Он прикрикнул на собак, глянул на веснушчатого, остроглазого паренька, как бы вопрошая: «С чем прибыл?»

— Здравствуй, дедушка Арслан. Меня к вам послал… — Алпар хотел залпом выпалить о доверенном ему поручении, но хозяин зычным голосом прервал его:

— Как доехал?

— Хорошо, дедушка… Я…

— Вон как лошадь загнал. Скакал без передышки?

— Туря велел гнать что есть сил.

— Это только ханскую стрелу с указом так доставляли раньше. А кто твой туря?

— Сын старшины Мирзагула Алибай.

— А, Алибай… Какой же он туря?

— Ну как же… такой богатый… значит, туря…

Алпар переступил с ноги на ногу. Арслану было понятно нетерпение юного гонца, но он продолжал насмешливо оглядывать его с ног до головы, как бы желая внушить: передо мной так спешить не положено. Алпар, в свою очередь, думал — лучше не перечить, хуже будет. Лишь выбрав удобный момент, он поспешил вставить:

— Туря меня к Кинзе-абызу послал. Где он?

— Есть письмо?

— Наказано: абызу в собственные руки.

— Ишь, как ты верен своему туре… молодец! Всегда таким будь… Эй, поднести гонцу кумыса! — крикнул Арслан, обернувшись в сторону летнего домика. И тут же одна из женщин поднесла Алпару тустак с шипучим напитком.

— Пошлите кого-нибудь за Кинзей, быстро! — приказал хозяин и снова повернулся к Алпару. — А ты пей. В горле пересохло небось.

Еще не успела высохнуть пена на боках гнедого, как появился Кинзя.

— А, это ты, Алпар! — узнал парнишку Кинзя.

Тот вытащил из-под малахая и подал ему письмо. Кинзя быстро пробежал его глазами. В конце, рядом с подписью, были начертаны три палочки. Кинзя пояснил отцу:

— Пишет, что в полуденный час, когда коровы, сбившись в стадо, пойдут на водопой, он остановится с тремя товарищами у брода. Там и будет ждать меня, чтобы отправиться в Оренбург.

Арслан свирепо сдвинул брови.

— Что же, он хочет миновать аул? Не желает засвидетельствовать свое уважение, не хочет переступить мой порог? Нет, если не хочет нанести обиду, пусть попьет моего кумыса, отведает мой бишбармак, воздаст хвалу Аллаху и уж тогда едет, куда ему вздумается.

— Верно, отец, — весело блеснул глазами Кинзя. — Доставлю его живого или мертвого.

— Да будет так, — произнес, оттаивая, Арслан.

Кинзя с Алпаром вскочили на коней и умчались, только пыль взвилась из-под копыт.

Алибай был точен. В самый жаркий час, когда коровы, измученные зноем и тучами слепней, спускались к реке, он со своими спутниками сидел в тени глинистого берегового обрыва супротив того места, где Мекетаулы впадает в Агидель, и с наслаждением, небольшими глотками, пил нацеженный из бурдюка кумыс.

— Юрматинский старшина уже в Оренбурге. Там и встретимся с ним, — сказал он Кинзе. — Если хочешь, я еще кое-кого уговорю поехать вместе с нами.

— Вот и хорошо. Чем больше народу, тем лучше. Надо будет сообщить Ямансары и Каскыну. Пусть тоже собираются. А пока приглашаю к себе. Погостишь денек-другой у нас с отцом.

Начиная с самой околицы аула, люди высыпали из домов, чтобы поглазеть на гостей Кинзи. Шныряли и галдели ребятишки, приветливо здоровались старшие.

Алибай с видимым удовольствием воспринимал всеобщее внимание и, рисуясь, крутился в седле, играл конем, пуская его то иноходью, то легкой рысцой. Все восхищенно покачивали головами, любуясь его новехоньким, с иголочки, еляном, богато украшенным золотыми и серебряными узорами, его малахаем из черной лисицы, блестящими на солнце сапожками. Чем не щеголь? Черными полосками усики, озорное лицо, живые, брызжущие весельем и лукавством глаза — ну, какая девушка устоит, у какой молоденькой женщины не екнет сердце при виде такого джигита! А кони-то у него какие, кони! И гнедой, что под седлом, и запасной каурый — одно загляденье. Седло и сбруя сверкают позументами, тоненько позвякивают пришитые к ремням медные колокольчики.

— Бай едет! Туря! — разносились по аулу крики.

Сзади сопровождали хозяина, держась рядком, трое слуг. Алпара в ауле уже видели, когда он привозил письмо Кинзе. И еще один из слуг был им знаком.

— Как поживаешь, Туктагул? — окликали его зеваки.

Едва процессия остановилась перед воротами Арслана, как лошадей тут же подхватили под уздцы, в доме усилилась суматоха. Прямо во дворе развели огонь, повесили над ним большой казан. Асылбика спешно послала человека на нутушское джайляу за снохой, в избе накрыла скатерть, поставив на середину кумыс. Первый тустак, для утоления дорожной жажды, был предложен Алибаю. Гость тонко подольстил хозяину:

— Уже одно то, что я сижу рядом с прославленным аксакалом, большая для меня честь.

— Спасибо на добром слове, мурза.

Он не забыл похвалить и угощение Асылбики, очень умело ввернул в речь то обстоятельство, что, по мере своих сил помогая Кинзе в его благородном деле, он не только решил ехать с ним в Оренбург, но прихватил с собой на всякий случай и отцовскую печать юртового старшины.

Арслан одобрительнокивнул:

— Похвально то, что вы, друзья, едины в помыслах и делах.

— За друга горой надо стоять, если ты настоящий друг, — напыщенно произнес Алибай.

— Ай, молодец, мурза! Таковым и подобает быть настоящему мужчине.

Арслан, посмеиваясь, слушал высокопарные рассуждения Алибая о мужской дружбе и, выждав момент, перевел разговор на медресе.

— Где хотите строить? — спросил он у сына.

— На берегу Ашкадара — самое удобное место. В ауле Мустафы или в Аллагувате.

— Верно, в стороне от больших дорог будет лучше. А если не разрешат?

— Тогда попросим, чтобы позволили возродить Сатырмановское медресе.

— На первое время и это было бы неплохо…

Аим задерживалась. Когда игравшие на улице мальчишки крикнули в распахнутое окно, что едет енга, все вышли во двор встречать ее. Можно было подумать, что прибывает невеста — такие были у всех торжественные лица. У всех, кроме Асылбики.

Еще издали увидев Аим, восседавшую на своем любимом коне с белой звездой на лбу, и ее верную подружку Магитап, свекровь заворчала себе под нос: «Бессовестные, верхом скачут, а эта, глядите, опять в отцовской бобровой шапке!» Ее особенно задевало то, что Аим неизменно соблюдала обещание, данное отцу во время свадебного причитания — не снимать преподнесенную им бобровую шапку до тех пор, пока не износит. Для Асылбики эта шапка была как бельмо в глазу. Разве ее Кинзя не дарил жене другие да побогаче? Почему она их не носит?!

Справа от Аим ехала Магитап на поджаром буланом коне. Алибай одобрительно крякнул, видя, как уверенно сидят на конях всадницы. Красным огнем переливались у них на груди кораллы, сверкали, отражая солнце, украшения из монет, встречный ветер развевал полы нарядных шелковых елянов. Хотя и привыкли Кинзя с Арсланом к тому, как умеет держать себя Аим на людях, но все равно ощутили прилив горделивой радости за нее.

Кинзя подхватил коня под уздцы, помог жене слезть с седла.

— Измаялись, пока ждали тебя, хыйлым^[82], — поздоровался Алибай.

— Уж не вините нас, пожалуйста, — ответила с очаровательной улыбкой Аим. — Мы помогали готовить бишбармак.

— Зато мы щедро вознаграждены за ожидание: ты предстала перед нашими взорами как солнечный цветок с джайляу Кинзи.

Аим, сраженная лестью, смотрела на молодцеватого Алибая широко раскрытыми глазами, затем, опомнившись, стыдливо опустила ресницы.

— Как поживает моя подруженька Суюрбика? — вежливо, из приличия, поинтересовалась она.

— Твоими молитвами, хыйлым. Обещает в скором времени подарить мне еще одного сына. Бери пример с нее.

Застеснявшись перед людьми, Аим склонила голову. Свекровь искоса бросила на нее осуждающий взгляд: ишь, прикидывается скромницей!..

Войдя в дом, хозяева и гости расселись вокруг скатерти на мягком войлоке, устилавшем почти весь пол. Ветерок, вместе с дымом от очага разнес по аулу аромат наваристого бишбармака, и на его запах по одному начали собираться близкие и дальние родственники Арслана, сверстники, соседи и остальной деревенский люд. Каждый садился на соответствующее его заслугам место. Кому не доставалось уголка на войлоке, устраивались прямо на голом полу, а слуги толпились у двери.

Этот обычай собираться на общую трапезу был заведен не Арсланом, а существовал с незапамятных времен, когда люди жили небольшими общинами, вместе ходили на охоту, вместе ловили рыбу. И все, что добывалось ими, складывалось в один котел и проедалось так же сообща. Шло время, жизнь менялась, люди начали заводить скотину, появился дележ, возникли свои отдельные хозяйства. А вот обычай собираться к общему столу остался. Если запахнет в каком-то доме сытным мясным варевом, а бывало это обычно в зажиточных семьях, или с приездом гостей, — не чинясь, не стесняясь, словно имея на то все права, собирались отовсюду люди и в ожидании угощения облизывали губы, сглатывали набежавшую слюну, глядя, как едят хозяева. В обиде никто не оставался. Удачливым перепадали куски пожирнее, другие довольствовались мослами, на которых после хозяина еще оставалось мясо. Такая общая трапеза позволяла чувствовать себя равным среди остальных и забывать о том, что назавтра опять придется гнуть спину на хлебосольного хозяина.

За общей едой и беседа общая. Арслана нисколько не тяготило обилие гостей; напротив, сохраняя приветливость на лице, он успевал поддерживать разговор, зорко следил за тем, чтобы не пустовали чашки, самым уважаемым гостям собственноручно подносил ко рту лакомые куски, стоящим у порога раздавал ребра, кости и шейные позвонки. Старался не забыть никого, но особенно ухаживал за теми, кто приехал с Алибаем. Обнаружив, что нет среди них Алпара, видимо, посчитавшего, что он еще недостоин сидеть вместе со старшими, Арслан спросил о нем, и Магитап услужливо, чуть ли не волоком, притащила упирающегося паренька.

— Подойди поближе, ты ведь не девушка, чтобы так стесняться. Ай-хай, когда письмо привозил, ты был куда смелее, — сказал с доброй, отеческой укоризной Арслан и, взяв из чаши крупную кость с мясом, вручил Алпару. У того даже дух перехватило от оказанной ему чести! Такого щедрого куска он не получал даже из рук собственных хозяев.

Из отцовского дома Кинзя повез Алибая к себе. Когда они подъезжали к джайляу, дневная жара уже начинала спадать. Перед юртами оживленно копошились женщины. Ржали, возвращаясь с пастбища, дойные кобылицы. Весело перебрехивались собаки.

Алибай с наслаждением вдохнул вольный, пахнущий дымками воздух, одобрительно произнес:

— А много у тебя народу!..

— Джайляу большое, земли всем хватает. Лишь бы на душе было так же привольно, — откликнулся Кинзя.

Белая юрта хозяина стояла посередине джайляу, выделяясь размерами и убранством. Алибай по въевшейся привычке, как бы собираясь купить все это, потрогал в юрте боковые жерди, пощупал вышитый орнаментом войлок, внимательно разглядывал постеленные на землю паласы, ковры, сложенные на сундуке перины и одеяла, висевшую на оленьих рогах одежду. Уютно, красиво, все располагает к отдыху. А вот и низенький столик. На нем несколько книг и нарезанная крупными полосами бумага.

— Пишешь, значит.

— Пишу иногда…

Кинзя был доволен тем, что они наконец остались вдвоем. Поговорить было о чем. Ему хотелось поделиться впечатлениями от прочитанных книг. Но Алибая тянуло наружу. Беседуя, они спустились к Нугушу. Прохладный вечерний воздух нежил тело, дышалось полной грудью.

— Все твои богатства видел, друг, — сказал Алибай. — Но почему ты не покажешь лошадей и собак, с которыми ходишь на охоту? Где твои ловчие соколы?

— Такой роскоши пока не заимел.

— Что за жизнь без соколиной охоты?

— Времени на нее не хватает. Отец иногда выезжает поохотиться, да и то, скорее всего, чтобы молодость вспомнить.

Разговор, видимо, задел Кинзю за живое и, когда вернулись в юрту, он откинул шторку на полке с книгами, затем открыл большой сундук, обитый в клеточку полосками жести.

— Вот они, мои соколы! — с потаенной гордостью произнес он.

Алибай, удивленно качая головой, смотрел на книги.

— Ух, сколько! Если сложить одну на другую, аршина три будет. Пожалуй, до купола юрты достанут.

— Мудрость, заключенную в них, аршином не измерить, — усмехнулся Кинзя. — А наслаждение они доставляют безмерное. Ни с какой охотой не сравнить!

Его слова расслышала Аим, вошедшая в юрту, чтобы позвать на бишбармак.

— С этими книгами твой кушага и про меня забывает, — шутливо пожаловалась она.

— Ай-ай-ай, кушага, — поддержал ее Алибай. — Как можно забывать о солнце, украшающем твою юрту?

— Где уж забыть, — засмеялся Кинзя. — С именем ее на губах просыпаюсь.

— И все равно не солнце я для него, а всего-навсего луна, — продолжала, как бы в шутку, жаловаться она. — Никуда меня с собой не берет. Ни разу еще не была в гостях у зятя Сатлыка. Сколько раз он приглашал, сколько прошусь сама свозить к родственникам.

«Опять она тянет меня к Сатлыку», — нахмурился Кинзя, сказал недовольно:

— Что, подарков захотелось?

— Разве дело в подарках? Побывали бы у них на джайляу, посмотрели бы, как живут.

— Она права, кушага, — вступился за нее Алибай. — Ведь и на нашем джайляу Аим ни разу не была.

— Съездим, и к ним, и к тебе… — неопределенно пообещал Кинзя.

Аим с надеждой и недоверием посмотрела на него.

— Когда? В будущем году?

— Нет, нынче же.

Аим не знала, верить или не верить его обещанию, вырванному чуть ли не насильно. Сохраняя на лице все ту же милую улыбку, с какой она изливала свои жалобы, Аим пригласила мужчин отведать приготовленный ею бишбармак на вольном воздухе, где прямо на траве, под раскидистой плакучей березой была разостлана праздничная скатерть.

Постепенно, уже к концу застолья, улыбка исчезла с тонких губ Аим, в больших выразительных глазах затаилась тоска. Она была печальна и задумчива уже не первый день. Ее обижали участившиеся придирки свекрови, внезапно появившаяся в муже скрытность. Вот и сейчас его глаза непроницаемы, наглухо закрыта душа. Видно ведь, что Алибай приехал не случайно, с каким-то важным делом. А муж ей — ни слова, будто она на джайляу случайный гость.

4

Брод через Агидель остался позади. День выдался знойный. Встречный ветерок не приносил желанной прохлады. Впереди, как дым в раскаленной печи, струилось и дрожало марево. Когда проехали аул Мелеуз и поднялись на плоскогорье Бабай, на небе появились беловато-тусклые полоски облаков. Они быстро разрастались, набухая мутной синевой, и Туктагул, умевший толковать приметы, подъехал к Али баю.

— Может, поторопимся, туря?

— Почему?

— Погода портится. Дождь будет. Надо бы скорей до ночлега добраться.

Всадники подстегнули коней. Быстроногие красавцы словно ждали этого — полетели, едва касаясь копытами земли.

На ночевку остановились на берегу Юшатыри, неподалеку от джайляу сотника Мураптала, сына Исянгула. Верховых лошадей расседлали, с вьючных сняли бурдюки и мешки с поклажей! Алпар, вооружившись сукмаром, отправился с ними в ночное.

Один из работников Алибая разжег костер. Туктагул быстро соорудил для Кинзи и своего хозяина шалаш, из потников и подседельного войлока устроил постель. Все сделал так, как повелел хозяин, — чтобы и мягко спать было молодому туре, и ветром не продуло, и ночной прохладой не прохватило. Иначе утром, если что не так, хозяин задаст перцу. Разговор у него с работниками короткий. Вот и сейчас Туктагул, занятый делом, не расслышал, как его позвали. Алибай раздраженно окликнул снова:

— Эй, собачий сын, ты что там, кость гложешь? Почему не отзываешься?

— А? Что?.. Слушаю, туря!

— Хорошенько, говорю, за лошадьми и поклажей присматривайте. Что сонный, что мертвый — одно и то же. Попробуйте только не углядеть!

Алибай с Кинзей забрались в шалаш и, тихо переговариваясь, сами не заметили, как погрузились в глубокий сон. Лишь батраки всю ночь боролись с дремотой, сторожа хозяйское добро и покой, да слышался время от времени голос Алпара, покрикивавшего на лошадей.

Рано утром, когда Кинзя с Алибаем начали собираться в дальнейший путь, мимо них, часто оглядываясь и подхлестывая коня, промчался гонец.

Мало ли конных и пеших встретишь на дороге. Но Кинзя сразу обратил внимание на этого одинокого всадника. Ему показалось знаковым его лицо, память была чем-то встревожена. Алимгул, сопровождавший Кинзю в поездке, тоже пристально посмотрел вслед гонцу.

— Тебе никого он не напоминает? — спросил Кинзя.

— Вроде бы встречал где-то. Уж не в Бугульсане ли?..

— Живо скачи за ним. Не спускай глаз. Встретимся у канцелярии губернатора.

Алимгул, не мешкая, вскочил в седло и умчался за неизвестным.

Немного не доезжая до аула Биккулово, на условленной поляне под двумя старыми сросшимися березами, поджидали друзей Каскын и Ямансары. Кинзя обрадовался: вняли его просьбе, не подвели. Тамъянец Каскын и в прежние времена готов был расшибиться в лепешку, лишь бы не оказаться хуже других. Получив весточку, он тут же помчался к Ямансары Яппарову. А тот, стоило ему услышать о приезде Алибая к Кинзе, чуть не лопнул от ревности. Трудно сказать, что задевало его в этой дружбе, но была б его воля, он близко не дал бы им подойти друг к другу.

Как же не отметить встречу?! Тут же под березой разожгли костер, поставили казанок для чая. На маленькую скатерку высыпали лепешки, курут. Появилось жареное мясо, казы. Развязали муртаи — походные кожаные мешочки с кумысом, осушили первые тустаки. Будь другое время — разговоры затянулись бы до ночи, но сейчас недосуг. У всех на уме предстоящее в Оренбурге важное дело.

— Сначала пощупаем Ибрагима-ахуна, — сказал Кинзя, выразительно пошевелив пальцами.

Друзья, переглянувшись, рассмеялись. Смешно было представить, как они щупают жирного, заплывшего салом, словно курдючная овца, служителя религии.

— А если он упираться начнет? — спросил, все еще смеясь, Ямансары.

— Тогда мы из него вытопим лишний жирок, — сказал Каскын. — Вон ведь нас сколько!

— Наверно, приготовили ему гостинцы, подарки? — спросил Кинзя.

— Как же без этого? — ответил Ямансары. — Послали заранее.

— С пустыми руками нельзя, — добавил Алибай.

Ибрагим-ахун встретил их настороженно. Запахнувшись в чапан, в белой чалме, он восседал на двух пуховых подушках. Молча оглядел вошедших с ног до головы.

«Недоволен подношениями? — подумал Алибай. — Или еще не видел их?»

Нет, ахун получил все подарки. Слуги уже показали ему бочонок меда и роскошные мягкие ичиги, присланные отцом Алибая, темно-сивого коня — дар Ямансары; осмотрел он и поднесенных Каскыном кобылицу с жеребенком. «А отпрыск чванливого Арслана осмелился прибыть с пустыми руками», — подумал ахун, кольнув Кинзю взглядом, полным презрения. Перебирая четки, он проворчал что-то неразборчивое, сполз с подушек и заковылял в соседнюю комнату.

Вернулся оттуда переодетым в другой чапан — из зеленого азиатского шелка. Снова взгромоздился на подушки, молитвенно сложил руки, откашлялся, начал нараспев:

— Ля иллахи иллалах… Нет Бога, кроме Аллаха… Кха, кха… И нет предела милосердию Божьему. Выкладывайте ваши просьбы.

Ему, конечно, уже было известно, о чем они собираются просить, но для порядка он все-таки выслушал их. Помолчал, пожевал губами и, медленно багровея, разжигая в себе гнев, произнес:

— Где ваше право, чтобы брать на себя такое дело? Кто вы есть?! В год Свиньи меня вызвали в уфимскую провинциальную канцелярию и велели поставить подпись под обязательством. Значит, только я в ответе за все это. А люди сторонние пусть не вмешиваются. Я — главный ахун!

Его налитые кровью глазки остановились на Кинзе. Тот выдержал его сверлящий взгляд, сохраняя на лице спокойствие и непреклонность. Несколько мгновений они в упор смотрели друг на друга. Ибрагим-ахун отвернулся первым, ощутив внезапную дрожь. Почудилось ему вдруг, что не Кинзя стоит перед ним, а воспетый в сказаниях витязь на крылатом коне-тулпаре. Сейчас взовьется с места и прянет в облака. «Дьявол… и того хуже…» — поежился ахун, глядя на его стройную, будто сплетенную из тугих жил фигуру. Все еще клокоча от ярости, он принялся увещевать Алибая, Каскына и Ямансары.

— Советую вам не ходить на поводу у разных смутьянов. Плохо для вас кончится. Это вот он, — ахун кивнул на Кинзю, — против царских указов выступает. Про губернатора и его верных слуг вредные слухи распускает.

— Наветы недоброжелателей на меня, достопочтенный ахун, — вежливо возразил Кинзя.

— Наветы?.. А кто ополчился против старшин, которых назначил сам генерал Неплюев? Ты! Кто баламутил народ во время продажи земли? Ты! Кто на начальников поносные бумаги пишет? Ты! И теперь, ни с кем не считаясь, носишься со своим медресе, подстрекаешь народ…

— Он никого не подстрекает, — попытался вступиться за друга Алибай.

— Опять я вас предупреждаю: не ходите за ним, как глупые овцы. Имейте свои головы! — рассердился ахун. — Люди начинают забывать Аллаха. А ваш недостойный друг, вместо того, чтобы направлять заблудших на путь истинный, сам якшается с неверными!

— Кто же они, неверные? — не выдержал Кинзя.

— О воскресенских мужиках я говорю. Все они смутьяны. И ты вместе с ними дьявола тешишь.

— Ни от одного из них я не видел ничего, кроме добра. От зари до заката они гнут горб на Твердышева. Он привез их в наши края, не по своей воле ехали. Отчего же не быть нам добрыми соседями?..

Спор грозил перерасти в ссору. Друзья, наперебой защищая Кинзю, пытались добиться от ахуна если не бумаги с его именем, так хоть обыкновенного сочувствия и поддержки, однако тот оставался глух и нем к их просьбам. Им ничего не оставалось делать, как уйти несолоно хлебавши.

Обозленные неудачей, взбудораженные, шли они в сторону губернской канцелярии.

— Не жаль вам подарков? — спросил Кинзя.

Ямансары только рукой махнул:

— Пусть подавится!

— Не в коня был корм, — произнес, ухмыльнувшись, Алибай.

— А вы не заметили, что наш ахун пускал ветры? — вдруг залился веселым смехом Каскын. — Я-то поближе стоял — хоть нос зажимай.

— Это он со страху, — сказал Ямансары. — Тебя испугался, Кинзя.

— Не меня, а нас, — поправил его Кинзя.

— А что?! — воодушевленно выпалил Каскын. — Когда вместе, мы — сила. Ничего не добились у ахуна, так в другом месте добьемся. — Веди нас, Кинзя!

Радовало Кинзю то, что ахун, как бы ни старался, не смог внести раскол в их ряды, и друзья остались полностью на его стороне. В ранней юности они были преданы друг другу, прислушивались к каждому его слову, но ведь годы прошли, годы! А они многое меняют. Сейчас все трое подтвердили свою искреннюю любовь и верность. С такими друзьями Кинзя готов был пойти в огонь и в воду.

Возле губернской канцелярии, на противоположной стороне улицы, их поджидал Алимгул.

— Разглядел я того гонца, — доложил он Кинзе. — Точно, из Бугульсана. От юртового Сатлыка послан. Когда прискакал к ахуну, слуги не хотели его пускать, а он говорит им: до приезда Кинзи-абыза надо вашего господина повидать. Все-таки пролез. Наплел ему, наверно, с три короба.

Кинзя повернулся к Каскыну.

— Видишь, и твои тамъянцы на мой след напали.

Каскын, сведя брови, со свистом рассек воздух камчой.

— У-у, шкуру с них спущу! А ты, Кинзя, тоже… свой род вини. Вашему Явкаю мало своих, бушманов, теперь и нас давит.

— Да-а, Явкаев глубоко пустил корни, — поддакнул Ямансары. — У нас же, вместе с Явгасты, родичи твоей жены бесчинствуют.

— Будьте сами хозяевами в собственном доме.

— Хотелось бы так, да воли не дают…

— А мы потягаемся с ними! — ответил Кинзя, скрывая за беспечным тоном тревогу. Его не на шутку беспокоило то, что даже ахун находится в курсе многих его дел. А тут еще гонец от Сатлыка Явкаева. «Стараются зажать со всех сторон. Следят за каждым шагом, сеют сплетни и доносы», — невесело заключил он.

В тот же день, после встречи со старшиной юрматинцев, заручившись его поддержкой и обойдясь без благословения ахуна, они отнесли написанное Кинзей прошение в губернскую канцелярию, приложив подписи от многих волостей.

Немало им и потом пришлось обивать пороги, уговаривать, объяснять, обосновывать свою правоту, и всякий раз убедительней слов оказывался звон серебряных рублевиков, перекочевывавших из рук просителей в карманы чиновников канцелярии.

5

На обратном пути, по мере приближения к родным аулам, дружная четверка начала распадаться. Первым на границе суун-кипчакских земель распрощался Ямансары. Затем, в Бугульсане, остался Каскын. Оба они расставались с Кинзей неохотно, с трудом отрываясь от него. Дни, проведенные в совместных хлопотах и волнениях, снова сблизили их. Кинзя чувствовал, что старых товарищей притягивают к нему не только воспоминания о юности, не просто уважение к имени. Они становились под его знамя в надежде получить помощь в решении насущных дел.

Кинзя не ошибался в предположениях. У Каскына на уме одно — любыми способами оставить с носом Сатлыка Явкаева, оторвать от него тамъянцев. И Ямансары горел желанием укоротить руки угнездившимся среди суун-кипчаков отпрыскам Явгастиных, Кулумбетовых и Тукумбетовых. Не мог он спокойно глядеть на то, как они безнаказанно творят свои бесчинства. Кинзя разделял возмущение обоих друзей и готов был сделать для них все, что в его силах.

Кинзя знал, что на его содействие надеется и Алибай, но, в отличие от Каскына и Ямансары, им движет честолюбие. Пока его отец — старшина. Придет время, и он уступит свое место сыну. А тому мало властвовать над одним родом. Алибай захочет, чтобы его голос был слышен всему Ногайскому юлу. И здесь без поддержки ему не обойтись. Завистников много. С одной стороны будет поджимать Кыдрас, с другой — те же Бирдегуловы с семейством Явгастиных.

Когда друзья остались наедине, Алибай сам заговорил о том, что надо бы объединить силы, закрепив их родством.

— Все равно когда-нибудь перед тобой откроется широкая дорога, я в том не сомневаюсь, — убежденно произнес он и, сделав паузу, с глубоким сожалением добавил:

— Эх, Кинзя, если б мы были свояками!..

— Ты оглобли в свою сторону не заворачивай, — беззлобно ответил Кинзя. — У меня есть жена.

— Понимаю, кушага. Но женщины таковы, что и разбогатеешь с ними, и обнищаешь из-за них. Твоя Аим… не помощница она тебе. Ты сам однажды высказался: соль придает вкус еде, женщина порождает ссору на земле. Очень верные слова. Особенно это относится к вам, кипчакам. Вспомни, кто внес раздоры среди родни твоего деда Сарыбайсала? Женщина.

— Да, было такое.

— Сватай мою свояченицу, — сказал Алибай, заглядывая Кинзе в глаза. — Плохо ли будет с молоденькой женой?

— Брось, не вводи меня в грех.

— Какой тут грех? Она твоя названная. До сих пор по тебе сохнет. Отлично с ней заживете.

Кинзя ничего не сказал в ответ, лишь подумал: «Друг-то ты друг, Алибай, да не все так просто, как ты себе представляешь». Жена не рукавица, с руки не скинешь. Особенно когда она любима. А завязался тугой узел в отношениях, так надо развязать его, чтоб не мешал. Надо серьезно переговорить с Аим по душам и вытрясти ненужный сор из сердца и не засорять его впредь недомолвками, недоверием.

С таким настроением возвращался Кинзя к себе на джайляу, однако ни в первый день, ни во второй не удалось поговорить, как хотелось. Он не знал, с чего начать. Снова серьезно предупредить жену, чтобы не доверялась Магитап? Нет, бесполезно. Не поймет. Приросла к ней так, что не оторвать, не нанеся кровоточащей раны. А оставить все, как есть, тогда какой толк от разговора?

Сколько ни собирался Кинзя высказать накипевшее на душе, но так и не смог. Только взглянет на жену и молчит. Или заведет речь о чем-нибудь незначительном, постороннем. Молчит и Аим, уйдя в себя и глубоко переживая непонятную для нее, ни с того ни с сего возникшую размолвку с мужем. Хочет спросить, отчего он замкнут и неласков с нею, но от обиды не может слова произнести. Посмотрит на него с немым упреком, и задрожат слезинки в ее красивых, выразительных глазах.

Как-то раз сидела она в юрте одна. Запела протяжную старинную песню.

Кинзя, возвращаясь с реки, остановился как вкопанный. Бесхитростные слова песни будто ножом полоснули по сердцу. Он вошел в юрту. Аим, уткнув лицо в колени, давилась слезами.

— Почему плачешь? — Он присел рядом.

— Не знаю… Отчего-то тоскую и тоскую.

— Если бы мой джайляу был для тебя родным домом, ты бы не тосковала. Не хочешь душою повернуться к нам.

— Я хочу, стараюсь, а все привыкнуть не могу. Скучаю. Поет же в этой песне девушка Кюнхылу, попав в каменистую степь Таштугай: отправил меня отец далеко-далеко, куда даже птицы не долетают. Так и я. И меня отец отправил туда, где никак не могу прижиться, — сказала Аим, вытирая глаза.

— Вот тебе на! Разве против воли он выдал тебя за меня?

— Нет, но… он мог бы и не послушать меня.

— Не свои слова ты говоришь, — покачал головой Кинзя, потом, поразмыслив и решив, что наступил нужный момент, рассказал о встрече с ахуном, о том, что ему известны даже такие вещи, о которых знают лишь самые близкие люди. Аим вздрогнула, глаза у нее округлились.

— Ты в этом винишь меня?

— Обо всем, что говорится у нас в доме, становится известно Магитап. А она, по-видимому, тоже делится кое с кем. Пока она здесь, рядом с нами, добра не жди — как от палки, которой ворошат муравейник. Отправила бы ты ее туда, откуда привела.

Аим, как затравленная, сжалась.

— Нет, нет!.. Она моя единственная утешительница. Как же я останусь без нее? Нет на ней вины. Напрасно обижаешь…

— Обижаю?! Может быть, еще рассказать?

— Не надо! Я теперь все поняла. Ты меня за мою родню бранишь. Зачем так терзаешь? — Аим от волнения побелела, уголки губ дрожали, непослушными руками она пыталась расстегнуть верхние крючки на платье — ей не хватало воздуха.

Кинзя смотрел на нее, испытывая одновременно и жалость, и горечь. И еще больше угнетала мысль о том, что Аим не переделать, что общего языка им не найти.

6

Шел 1750 год.

Джайляу Кинзи с утра до вечера гудел от людских голосов. Со всех сторон съезжались сюда посланцы из ближних и дальних аулов, уважаемые аксакалы. Все они с нетерпением ожидали возвращения хозяина джайляу из Сатырманово.

В губернской канцелярии Кинзе не удалось получить разрешения на постройку нового медресе. Однако хлопоты не пропали даром: удалось договориться о том, чтобы в ауле Сатырманово возродить медресе, закрытое еще во времена прошлых волнений. Здание медресе, находящееся в течение многих лет без призора, сильно обветшало. Окрестные жители, охотно откликнувшись на зов абыза, сообща взялись за дело. Затюкали топоры, выстругивая новые наличники окон взамен подгнивших, забелели свежими досками полы и нары, обновилась крыша. Кинзя подобрал хороших учителей из числа давних знакомых, обговорил с ними порядок занятий. Из своей библиотеки отобрал много книг, которые могли бы пригодиться для обучения шакирдов. По его примеру люди жертвовали на медресе все, что могли. Кто подарил войлок, кто — коврик для моления, кто — полотенце. Одним словом, из утвари тоже собрали все необходимое.

«Воистину, народ плюнет — озеро будет!» — обрадовался Кинзя.

…А на джайляу его поджидали дела посерьезнее.

— Землю отбирают. Урезают охотничьи угодья. Где кочевать будем? Борти где будем ставить? — волновался народ. — Как нам жить дальше?..

— Юртовым не до нас, на тебя вся надежда, — сказали Кинзе аксакалы. — Поразмыслили мы и выбрали тебя своим ходоком. Будешь с боярами говорить — крепко на своем стой.

— Дай тебе Бог красноречия, Кинзя-абыз!..

Вопрос о земле с особой остротой начал тревожить башкир еще с весны. Иван Твердышев вместе с зятем Иваном Мясниковым, мужем старшей сестры Татьяны, начали дело с широким размахом. Им уже стало мало Воскресенского завода. Для разработки новых месторождений красной меди и строительства новых заводов они замахнулись на огромные территории по берегам Яика, Сакмары, Агидели, Юшатыри. Аппетиты у них оказались неуемными. В могуществе им хотелось бы сравняться с Демидовыми, которым чугунолитейные и медеплавильные заводы приносили огромные барыши. Железо и медь товар ходкий. Государство в них всегда нуждается. А что может дать какой-то один заводик? Чем больше их будет, тем лучше. Деньги на постройку имеются. Твердышев с зятем люди богатые, себе на уме, с крепкой купеческой хваткой. И начали они исподволь обосновываться на башкирской земле. Договорившись с губернатором, задобрив его подарками и взятками, они заложили в 1746 году Преображенский завод. Но и его им показалось мало. Во все концы были разосланы разведчики. Они, подкупая мелкими подачками местных рудознатцев, выведали кое-какие секреты. Очень интересовали Твердышева те места, где еще в стародавние времена варили сталь примитивным сыродутным способом. Нашлись люди, показавшие старые копи и остатки шлака. Поиски увенчались успехом: в горе Атяс на берегу Яика были обнаружены богатые залежи отличной железной руды. Много ее оказалось и в районах Тирляна, Авзяна. Казалось, весь восток Башкирии покоится на железной руде.

Даже сам Твердышев вначале не поверил собственной удаче. Дух у него захватывало от открывающихся перед ним возможностей. Сколько богатства валяется под ногами! Только не ленись, бери. Захочешь строить — море леса вокруг. Тут тебе и дрова, и дубовый уголь. А сколько бурливых малых речек, чтобы крутить валы машин! Рабочая сила — рядышком. Не хватит башкир — можно по дешевке купить крепостных и поселить их тут целыми деревнями. Землю под заводы и поселки хоть даром бери.

Занятый грандиозными планами, Твердышев снова начал обхаживать губернатора. И вот добился того, чего хотел. Из Санкт-Петербурга пришло разрешение Берг-коллегии на постройку заводов. Губернаторский указ — в кармане.

Еще в 1748 году здесь провел предварительную работу губернской канцелярии геодезист Веселков. Он отметил около четырехсот земельных участков. И начали на них, в присутствии выборных от народа, проводить межевание. Вкапывались разграничительные столбы, составлялись ландкарты. Хочешь ты того или нет — эти земли постепенно отходили к Твердышеву и его компании. Уж теперь не погонишь туда пастись кобылиц, не поставишь юрту. В лес там не войди, рыбу в реке не лови — отныне все принадлежит купцу.

Горькие наступили дни. Да и как не горевать? Земля дедов и прадедов, где ты делал первые шаги, на которой трудился, проливая пот, — и она уже не твоя! Нет коня без табуна, без родины нет человека — и воистину так!

Люди продолжали стекаться к джайляу Кинзи. Шли не только кипчаки, но и усергены, тамъянцы. Приехал брат Кайбулат, живущий среди суун-кипчаков, появился племянник Кутлугильды, сын старшего брата Абдрахмана. Примчались Ямансары с Каскыном. Прибыли Сыртлан, Максут, Баргу и другие родственники.

Белая хозяйская юрта явилась как бы центром возникшего стихийно народного схода. Каждый говорил о своей беде, но у всех она была общая: Твердышев отбирает землю. У одного по берегам речки Каргалы, у другого в Сайылмыше, Янгызе. Много, очень много было близких сердцу названий — Юшатырь, Куюргазы, Замзя, Мелеуз, Куянлы-булак, Таллы… Горы и долины, леса и луга, озера и реки…

Люди возмущались, горячились, выкрикивали угрозы. Кинзя выжидающе поглядывал на отца: что скажет он? Ему самому, пока не выразил свое мнение отец, неудобно выступить первым. Арслан-батыр поначалу отмалчивался. Когда шум и гомон достигли предела, он поднял руку, требуя внимания, произнес решительным, властным голосом:

— Послушайте меня, ямагат! Как я понял, вы считаете, что заводы строить не надо. Хорошо ли вы подумали?

Разом наступила тишина, вызванная неожиданным поворотом мысли. Даже самые горячие головы не решились возразить Арслану и, переглядываясь, начали искать смельчака, который мог бы поспорить с ним. Постепенно все взгляды сошлись на седовласом, белобородом Хусаине Аккулове. Лишь он может сравниться с Арсланом и по прожитым годам, и по нажитой мудрости. Почувствовав, что от него ждут слова, Хусаин выступил вперед.

— Не обессудь, агай, — начал он неторопливо. — Никак не можем мы уразуметь, к чему ты клонишь. Я, к примеру, понял так: раз твою землю барин забрал под завод, значит, пусть и у других берет?

В толпе пронесся вздох облегчения. Поддерживая Хусаина, дружно закивали бородами остальные аксакалы. Арслан-батыр, чтобы никого не обидеть, с почтительным видом выслушал упреки.

— Нет, кустым, — ответил он Хусаину. — Я не дитя, чтобы злорадствовать по поводу чужой беды. Не о том моя речь. Вот выберут тебя ходатаем. Предстанешь перед начальством и выскажешь, что на душе лежит. А мы тут люди свои и должны поговорить без шума, сообща подумать о том, как быть. Неужто забыли вы о пожарищах и крови, когда выступали против городков и крепостей? А ведь жизнь показала, что не обойтись без них. — Арслан понизил голос. — Вот и с заводами так. Иной раз с тревогой я думаю: лишь бы не было большой войны. Мир неспокоен. С одной стороны точат зубы на Россию немцы, пруссаки. Сзади — Китай. На юге турки грозят. А французы, англичане? Разве обойтись в такое время нашей России без железа и меди? Без них ни ружья не сделаешь, ни пушки не отольешь.

Задумались и стар и млад, слушая Арслана-батыра. И в самом деле, погромыхивает гром на границах государства. Начнется война, и им самим придется седлать коней. Разве башкиры останутся в стороне, если нависнет над страной опасность? Одним луком и стрелами теперь много не навоюешь. Нужны будут сабли и ружья, пушки и ядра, а изготовят их из той руды, что покоится в уральской земле.

Чем же ответит на эти доводы аксакал Хусаин Аккулов?

— Оно, верно, наше богатство — не наше, а царское, — со вздохом заключил он. — Да и выхода у нас больше нет, кроме того, как согласиться. В Оренбурге, горным управлением, бумага дана с разрешением брать наши земли.

Кинзя, не во всем соглашаясь с отцом, хмуро посмотрел в его сторону, подумал: «Сказал, да не все договорил…» Разумеется, без заводов жить нельзя. Сталь, медь — основа военной мощи любого государства. Поэтому Россия может чувствовать себя уверенной в споре и с алчными восточными соседями, и с западными державами. Все это так.

Но отец ни словом не обмолвился о тех, кто строит заводы. Демидовы и Твердышевы чугун и медь продают в казну. Но разве ради блага государства они стараются?! Наплевали бы они на все, если б не огромные барыши. А что достается на долю простого народа, можно видеть собственными глазами, благо завод рядом: крепостное ярмо и нищета, цепи да колодки для непокорных. Из живых людей пьют кровь.

— Почему заводское дело не поручат нам самим? — в упор спросил у отца Кинзя.

Отец удивленно вскинул брови.

— Не слишком ли многого ты ждешь от царицы?

— Почему бы и нет? — возражал Кинзя. — Наша земля, наша руда — и заводы были бы нашими. Как-нибудь управились бы с ними.

— Литейным делом нас не удивишь, — поддержал его юный Кутлугильды. — Умельцы наши издавна ломали руду в горах да отменный булат ковали.

Арслан лишь рукой махнул, как бы досадуя на непонятливость молодых людей.

— Было время, когда довольствовались малым. Русские черпали ковшами болотное железо, мы выковыривали из камней кусочки руды. Хватило бы этого теперь? Как же, хватит… на зубок. Нет, не станет Россия страдать от нехватки железа, имея под боком такие несметные богатства.

— Заводы мы и сами могли бы построить, — настаивал Кинзя.

— Кто? Ты бы стал заводчиком? Или Кутлугильды с Ямансары? Не смеши. С какого боку подойти не знаете.

— Не мы, так другие найдутся. Вон, с руки старшине Тасиму заводское дело. Сын его Исмагил тоже всеми секретами овладел. Без них Юговский завод как без рук. Да и все жители Куян-аула и Гайна-аула новым ремеслом промышляют. Взять Салея Боскона и других… чем мы хуже?

— Ничего у нас не получится. — Голос Арслана дрогнул, прозвучала в нем нотка сожаления. — Не приучены.

— Получится, отец. И люди найдутся. Дай только волю Алибаю — обеими руками вцепится.

Было в словах Кинзи нечто такое, с чем Арслан не мог не согласиться. Но ведь это всего лишь слова. Какой смысл ломать голову над невозможным? Как на цыпочки не вставай, до звезд не дотянешься.

— Твердышев нас и на полет стрелы не допустит к горному делу. Что для него мы? Вон он как собачится с Демидовым! — сказал Арслан, подводя черту спорам. — Вот где надо держать ухо востро: не давать Твердышеву отбирать лишку. Ему только палец протяни, он всю руку откусит.

— И с деньгами пусть не прижимает, — добавил Хусаин Аккулов.

Было о чем задуматься выбранным на сходе поверенным. Им предстояло столкнуться с коварным и сильным противником. Он и теперь любыми путями постарается выгадать, обмануть, а старшины Сатлык, Ишалы, Тляумбет, преследуя личные интересы, встанут на его сторону и со своими поверенными сбудут с рук землю. Прельстят одураченных людей пустячными подарками, себе в карманы положат хороший куш. Потом всплывут на поверхность все хитрости, поднимется скандал, не обойдется и без кровавых схваток. Дело дойдет до судебной палаты, но поздно — близок локоток, да не укусишь.

Твердышев, прибирая землю к рукам, делал все так, чтобы процедура оформлялась без сучка и задоринки и всяким искателям правды не за что было уцепиться. Имеются подписи хозяев, согласных продать землю? Имеются. Доверенность в порядке? В руках она. Если так, то остается лишь зачитать поверенным купчую бумагу, затем, благословись, утвердить ее в уфимской провинциальной канцелярии, и тогда все — полновластный хозяин он.

И снова Кинзя начал готовиться в дорогу. Надел ставшую уже привычной за последнее время кольчугу, взял бумаги, чернильницу, ручку из птичьего пера. Не забыл и те документы, куда были внесены названия сожженных Бирдегулом аулов в дни прошлого восстания, имена бедняг, захваченных им в плен и обращенных в невольников. Здесь и перевод экстракта, сделанного в свое время по приказанию Петрова копиистом Грязновым. Все это он охотно зачитывал тем, кому доверял. Пусть знакомятся. Чем больше людей будут знать правду, тем лучше. Сейчас тоже могла возникнуть необходимость в этих обличительных бумагах.

Узнав, что муж уезжает в сторону Юшатыри, Аим лишь вздохнула. По выражению лица можно было догадаться, что имеется у нее какая-то просьба, но высказать ее не решается. Кинзя сам пришел ей на помощь.

— Ты что-то сказать хочешь, Аим?

— Боюсь, не послушаешь меня… Я насчет родительского дома. Мимо лежит твоя дорога. Хотела попросить, чтоб заехал. Если бы узнала, как поживает мама, может быть, душа моя успокоилась бы…

— Хорошо, родная, заеду.

Свое обещание он решил выполнить на обратном пути, и прямиком направился к Хусаину Аккулову, чтобы прихватить его с собой. Гора Кунгак и спрятавшийся за ним родной аул Аим остались далеко слева.

7

Сбор был назначен на широкой ровной поляне неподалеку от Юшатыри. По ее краю, разбившись на отдельные кучки, устраивался прибывающий народ. Сторонники Сатлыка Явкаева собрались гурьбой на опушке реденького степного перелеска. Среди них Кинзя разглядел кругленькую фигурку своего тестя Аптырака.

— А мы вот здесь остановимся, — предложил Хусаин Аккулов, указывая на высокое гладкоствольное дерево, одиноко росшее на зеленой ладони поляны. Тут же перебрались к ним поджидавшие их единомышленники. Таким образом, еще до начала схода, образовались две враждебные группы. От них обеих, как от двух сближающихся грозовых туч, веяло громами и молниями близкой бури.

— Твердышевские прихлебатели, — презрительно поморщился Хусаин. — Его я помню еще с тех времен, когда он скотиной промышлял. Скупит у нас за бесценок и гонит продавать в Самару. Кроме того, поставлял продовольствие и фураж солдатам губернатора. Всю торговлю в руках держал. Если на базаре скотины маловато — взвинтит цену, если урожай хороший — цену собьет. Многих купцов так разорил. Теперь к самому Демидову подбирается.

— Демидова ему не свалить, силенки не те — сказал Кутлутильды. — Ему только с нами бороться, как с несмышлеными детьми. Но и мы теперь не лыком шиты.

Кинзя одобрительно подмигнул ему. Кутлутильды по его совету учился в Каргалах. Кажется, начал отличать белое от черного. В добрый час. Умные и честные люди ой как нужны башкирской земле.

— Погляди, Кутлугильды, не Каскын ли Сатаров среди старшин похаживает? — сощурил глаза Кинзя, всматриваясь в другой край поляны.

— Вроде бы нет. Он бы сразу к нам подъехал.

— А мне сдается, что это он. Точно, Каскын.

Долго ждал народ Твердышева. Коротая досуг, Хусаин Аккулов распорядился насчет обеда. Быстро собрали табын — скатерть с немудреным походным угощением.

— На сытый желудок и разговаривать будет легче, — кивнул Кинзя, приглашая Кутлугильды к трапезе.

Даже во время еды он косил глазом в сторону старшин. Вызывал в нем раздражение тесть: выпятив грудь колесом, он важно расхаживал с сыновьями Бикбулатом и Кусяпаем. И когда доносился громкий, каркающий голос сотника Бикбулата, у Кинзи кусок вставал поперек горла.

Лишь начали разливать кумыс, будто привлеченный его запахом, неслышно появился Каскын.

— Ты как летучая мышь, — пошутил Кинзя. — Это она во время войны между птицами и мышами металась из стороны в сторону. К птицам кидалась: я, мол, тоже летаю; к мышам жалась: я, дескать, вашей породы.

Каскын, привыкший к постоянному подтруниванию Кинзи, и не думал обижаться.

— Не мели ерунду. Я лишь присматривался, что к чему.

— Ты на это мастер. Может быть, и за мной приглядываешь?

— Мимо глаз не пропущу.

— Что там Сатлык поделывает?

— Он-то? Готов копытом землю рыть. Ты, говорит мне, во время выборов старшины, конечно, с голоса Кинзи петь будешь.

— Что ответил ему?

— Кончились, говорю, твои деньки. Сами сыщем кого-нибудь, кто станет юртовым у тамъянцев.

Кинзя, повеселев, хлопнул его по плечу. Значит, Сатлык не на шутку трусит. Еще бы! Больше половины собравшихся здесь настроены против него. Кинзя был уверен, что и во время выборов можно будет скинуть его и поставить старшиной своего человека.

Обе группы обменивались испытывающими взглядами. Словно две армии, готовящиеся к противоборству, группировали силы, намечали маневры, изучали возможности друг друга. Между враждебными лагерями сновали лазутчики. К сторонникам Кинзи тишком подобрался мулла Камай Кан-султан. Он был без чалмы, но острый глаз Кинзи сразу выделил его в людской толчее. «Крутись, крутись вокруг меня, — усмехнулся Кинзя. — Ох и докрутишься когда-нибудь…» Он давно подозревал, что всеми новостями муллу снабжает Магитап. Но как! Встречаются где-нибудь? Вряд ли. Трусливый Камай на такое не решится. Стало быть, имеется связник. Кто он? Для Кинзи это оставалось тайной.

Вскоре мулла снова ушел к Сатлыку. Его сразу окружили, по-видимому, выпытывая новости. Кинзя издали смотрел на тестя Аптырака, на своих шуринов — братьев Аим, и ему вспомнились слова жены, сказанные на прощание. Зайти, проведать… А ведь вот они, перед его глазами. Никто из них даже не кивнул ему, не подъехал, как полагалось бы родственникам. Что ж, по привету и ответ. Он тоже шагу не сделает им навстречу.

В ожидании прошло довольно много времени. Люди уже начали уставать. Летний зной давал о себе знать. Пущенные на выпас лошади потянулись кподножию горы, скучились в жидкой тени редколесья и, ожесточенно помахивая хвостами, отгоняли надоедливых слепней.

Рассеянно разглядывая окрестности, Кинзя ходил по краю поляны, стараясь отвлечь мысли от предстоящей жаркой схватки. Сзади послышались чьи-то шаги. Обернулся — старшина Явкаев! Толстый, с большим животом, он был похож на копну, посаженную на крепкие кривые ноги. Выдровая шапка сбита набекрень, елян нараспашку. На лоснящемся лице змеится скрытая улыбка.

Кинзя прошел стороной, делая вид, что не заметил его. Немного погодя, развернувшись, они двинулись навстречу и столкнулись лицом к лицу. Кинзя пронизывающе посмотрел на Явкаева. Тот, казалось, тоже готов был испепелить его взглядом. Они многое могли бы сказать друг другу, но оба, сдержавшись, промолчали. Заметив, как досадливо поморщился Сатлык, Кинзя усмехнулся.

Наконец-то со стороны Оренбурга прискакал на взмыленном коне гонец. Он что-то сказал обступившим его людям. И тут же двое старшин, Сатлык и Ишалы, вскочив в седла, помчались в ту сторону, откуда появился нарочный. Оба лагеря пришли в движение. Вдали послышался веселый перезвон бубенцов. Поплыл над дорогой длинный шлейф пыли, поднятый каретой с кожаным верхом.

Резво неслась купеческая тройка. Слева от нее гарцевал на сером трехлетке Сатлык, справа, на саврасом жеребце — Ишалы. Не утерпели, кинулись встречать. А сзади катились еще две кареты, несколько груженых повозок. Сопровождали всю эту процессию казаки и драгуны.

— Едут, едут! Барин едет! — прокатилось в толпе.

Едва тройка остановилась, как сотник Бикбулат подхватил под уздцы пристяжную и, вместе с остальными старшинами, отвесил низкий поклон Твердышеву.

— Гляди-ка, встречают словно царя или губернатора! — толкнул брата в бок Кайбулат.

— Тише! — нарочито испуганным тоном откликнулся Кинзя. — Не то подслушает Камай-мулла да шепнет про тебя на ушко купцу. — Посерьезнев, он с горечью произнес: — У себя на заводах он страшней губернатора. Видел бы ты, что там делается. У него только в Воскресенске сколько рабов! И плетьми их порет, и в колодки сажает, и к камню цепью приковывает. А тут наши гнутся перед ним, как перед благодетелем.

Не только старшины, но и простой люд кланялся прибывшему за их землей заводчику. Народной массе известен, кто таков Твердышев. Купец ли он, заводчик ли, но раз имеет много земли и крестьян — настоящий барин. Добра от него не жди. Однако по заведенной исстари привычке оказывать почтение богатым да сильным, люди покорно гнули перед ним спины, хотя все знали, что Твердышев, дай ему волю, не раздумывая, погнал бы их всех на завод, и загуляла бы по спинам хозяйская плеть. И такое, наверняка, он впредь постарается сделать.

Одетый в сюртук с закругленными полами, в картузе с белым верхом и черным околышем, по-купечески толстый и дюжий, Твердышев грузными шагами прошелся перед старшинами. Погладил седеющую бороду, цепкими глазами оглядел собравшихся.

— Ага, все поверенные явились. Так что дело затягивать не будем, — сытым баском произнес он.

Старшины подобострастно склонили головы.

— Да, да, все в сборе… за нами дело не станет, — угодливо высунулся вперед Сатлык.

Твердышев не спешил. Он повернул голову назад, сделал незаметный жест. Сопровождавшие его слуги сразу занялись своими обязанностями. С Твердышевым прибыли его управляющий, приказчики, писари, землемеры-межевые, стряпчий-адвокат, два стражника с капралом. Капрал в треуголке, с косичкой, отдал приказания. Маркитанты начали сооружать белый шатер, приказчики проворно сгрузили с повозок бочку с водкой, ящики с ароматным чаем, разложили свертки ситца и холстины.

— Подайте першпективную трубу, — приказал Твердышев и, словно желая удостовериться, достойна ли покупаемая земля его благоволения и подарков, начал рассматривать склоны окрестных гор, речки, тугаи, равнины, хребты, косогоры, поросшие молодым дубняком и березками.

Незнакомый предмет вызвал у башкир удивление и любопытство.

— Трубка-то с глазом! Вон, блестит на конце…

— Это не глаз, а стекло…

— Посмотреть бы, что он в ней видит…

— Говорят, и под землю заглянуть можно.

Твердышев был из той породы людей, которые видят гораздо больше, чем может показать подзорная труба. Нравы местного населения он изучил до тонкостей. Знал, что из-за земли происходят скандалы, может дойти и до бунта, но если дело повернуть умеючи, все пойдет как по маслу.

Коня покупаешь — бери уздечку, корову берешь — не забудь веревку. При обмере земли Твердышев не только с уздечкой брал лошадку, но и жеребенка прихватывал. Однако все чаще возникали непредвиденные осложнения. На прошлом сходе поднялся шум. Люди раскусили, что за участком земли, отведенным Твердышеву, последуют новые его посягательства на обширные леса, луга и горы. И возмутились. Даже те, у кого кочевья оставались еще нетронутыми, были насторожены и враждебно настроены. Нынче народ пошел другой, и разговаривать с ним надо по-иному. Не давить на него, не грозить, а вручить, как щедрый дар, аршин ситца и напоить вволю водкой. Пьяный человек делается добрей. С ним легче обговорить условия и, покуда не вылетел хмель из головы, занести эти условия в документ, скрепить подписями. Потом иди, жалуйся, — сам продавал, сам тамгу ставил, никто тебя не неволил и не обижал. Твердышеву важно утвердить купчую, тогда на его стороне — закон, губернатор, сенат, могущественная рука самой царицы.

Твердышев был уверен в успехе. Старшины подкуплены, обещана им благосклонность со стороны губернатора. Оставалось угостить как следует всех этих туземных делегатов, заткнуть им глотки грошовыми подачками.

— Негоже являться в гости с пустыми руками, — торжественно провозгласил Твердышев и начал собственноручно оделять окруживших его людей ситцем, чаем. Потом за дело взялись приказчики. Выбили из бочки затычку, принялись разливать водку в деревянные чаши.

— Ишь, в башкирские тустаки льют! — удивлялись и радовались в толпе. — Как откажешься?

— Сказка, да и только, — хмыкнул Хусаин Аккулов, топорща седые усы. — Водка — бочкой, табак — лукошком, ковш с цепочкой — пей, не жалей!

Первый тустак поднял сам хозяин.

— По высочайшему повелению государыни-императрицы здесь появятся новые заводы. Отныне мы с вами добрые соседи. Станем жить в мире и согласии. Открою я для вас лавки с товарами, богатые каменные магазины. Зашумят многолюдные базары. Ярмарки будем проводить… За здоровье ее священной особы Елизаветы Петровны!

Нестройный хор голосов подхватил его тост.

Тустаки гуляли по кругу. Из окружения Кинзи никто не притронулся к водке. Заметив это, старшина Сатлык помрачнел. Он отлично понимал, что при составлении купчей сложнее всего будет справиться с Кинзей, а уговаривать его, чтобы принял угощение, не позволяла гордость. Аптырак тоже знал, что бесполезно склонять зятя к зелью. Лишь его младший брат Тляумбет, сенкемский старшина, смирив гордыню, сунулся с полным тустаком к Кинзе.

— Не будь девицей, зятек, будь джигитом. Отведай барского угощения. По жилам кровь заиграет, настроение поднимется. Пей, не бойся, ведь это земзем…

— Земзем? — переспросил Кинзя. — В таком случае ты ошибся, агай, не в те ворота стучишься. Предложи святую водичку мулле Камаю. Ему по сану положено.

Дружный хохот был ответом на проявленную Кинзей находчивость. Ловко он поддел! Земзем — это вода из священного колодца у храма Кааб в Мекке. Но ведь земземом называют и вино.

— Зря ты ершишься, зятек, зря, — сказал Тляумбет, но, посрамленный, с глупой улыбкой на лице, начал предлагать дармовое купеческое угощение Хусаину и его сыновьям, Каскыну и Кутлугильды. Они тоже наотрез отказались. Отправили нетронутые тустаки назад, не прикоснулись к подаркам, принесенным слугами Твердышева.

В разгар веселья приказчик со стряпчим положили перед Твердышевым толстую, в кожаном переплете, с медными застежками конторскую книгу.

— Все документы здесь, Иван Борисович.

— Где ландкарты?

— В самом конце.

Твердышев, ожидая еще чего-то, огляделся.

Писарь с подвешенной к поясу чернильницей и сунутым за ухо пером угодливо протянул ему свернутую трубочкой бумагу.

— Вот здесь нужно поставить подписи, — сказал Твердышев и обратился к управляющему. — Действуй.

Тот с важным видом, взяв в руки книгу с документами, приступил к делу.

— По указу Ея императорского величества Елизаветы Петровны… — Он перечислил все разрешения, указания, касающиеся покупки земель, перелистал другие необходимые бумаги, коротко излагая их содержание. — Согласие народа имеется, теперь поверенные должны поставить подписи. Прошу подходить по одному.

Началось!..

Кинзя, опережая всех, выступил вперед, произнес очень вежливо, но требовательно:

— Господин управляющий, сперва прочтите, пожалуйста, бумагу Берг-коллегии, данную от имени нашей государыни…

Твердышев колыхнулся всем своим массивным телом. У управляющего забегали глаза. Он вопросительно взглянул на хозяина. Сатлык Явкаев опомнился первым и попытался выправить неловкое положение.

— Зачем читать? Мы этот указ знаем.

Кинзя обратился к поверенным:

— И вы тоже знаете?

— Нет, нет. Нам никогда его не зачитывали, — послышалось в ответ.

— А ты, старшина, своими глазами читал?

— Я?.. Не твоего ума дело!

— Боишься признаться, что не читал. Ведь ты по-русски ни слова не знаешь, кроме нескольких ругательств. Что ж, так и будем считать, что ты, Явкаев, не желаешь выслушать указ нашей великой императрицы.

На Сатлыка словно ушат холодной воды вылили. От неожиданности он выпучил глаза.

— Это… как так… почему не желаю… Ты не пугай! Я верен государыне душой и телом. Весь наш род — ее верные слуги. Это ты собрал своих припевал да насмехаешься над уважаемыми друзьями губернатора. Есть люди, которые слышали, как ты их поносил.

Камай-мулла высунулся из-за его плеча, закивал:

— Истинно так! Собственными ушами слышал…

— Твоему доносчику не мешало бы почистить уши, — откликнулся Кинзя. — Плохо он слышит. Как раз в тот момент мы тебя костерили, Сатлык.

Раздался смех. Явкаев, казалось, готов был лопнуть, побагровев от натуги. Лютой злобой сверкали его глаза.

Твердышеву не раз доносили, что Кинзя — самый зловредный из башкир. При установке межевых столбов самый придирчивый — он; затевающий спор из-за каждой пяди земли — он; требующий показать ему все бумаги — он. Да и сторонников у него что-то многовато. Стоило ему одно слово произнести, какой гул поднялся. Дабы избежать скандала, Твердышев приказал ознакомить присутствующих с бумагой Берг-коллегии. Управляющий бойко начал читать, но дойдя до места, где шла речь о медных рудниках, вдруг запнулся, промямлил отдельно выхваченные строчки и, не зная, как связать концы с концами, вовсе замолк.

Кинзя тотчас очутился рядом с ним.

— Большой грех берешь на душу, господин управляющий. Искажать государевый указ никому не позволительно. Если написанные тут слова тебе не по душе, позволь, я прочту.

Не ожидая, пока тот отдаст книгу, он выхватил ее из его рук и сам начал читать, одновременно переводя с русского на башкирский.

— Вот ведь как тут написано: земля, где добывается руда, должна быть длиною в двести саженей, шириною в пятьдесят. И запрещается там пашни пахать, деревни строить. Почему это место пропускаешь?

Кинзя закончил чтение указа. Облегченно вздохнув, управляющий торопливо зачитал документ о продаже земли. Кинзя опять взял бумагу из его рук.

— Большая ошибка вышла. Видишь? В бумаге Берг-коллегии про одно говорится, а у вас про другое: «Завод забирает под рудники столько земли, сколько ему надобно…» Нет, господин Твердышев, пусть будет, как в указе. Земля тоже любит счет.

Гул возмущения пронесся в толпе. Озабоченно зашушукались старшины. Твердышев хотя и не знал языка, но понял, что башкир проняли доводы Кинзи, и пошел на хитрость:

— Ладно, это место мы потом выбросим.

Кинзя все с той же вежливой настойчивостью возразил:

— Купля и продажа земли дело не шуточное. Это на вечные времена. Переписать надо. И не потом, а сейчас, здесь же.

Поверенные шумно поддержали Кинзю. Суун-кипчакский старшина Ишалы Кулумбетов в сердцах крикнул Сатлыку:

— Ты чего стоишь и глаза таращишь, как глупый жеребенок? Твой бушман. Уйми его!

Подхлестнутый его обидным выкриком, Сатлык будто с цепи сорвался.

— Я их!.. Я уйму!.. Живо мозги вправлю! — Яростно хлестнув в воздухе камчой, он шагнул к Кинзе. — Ты кого из себя строишь? Всюду суешь нос. По какому праву? Ты кто — юртовой? Это я голова над всеми бушманами и тамъянцами. Я, а не ты! Прочь отсюда!

Кинзя тоже сделал шаг навстречу. Сегодня они во второй раз сошлись лицом к лицу, но если часом раньше они были одни и не было повода для схватки, то сейчас на них были устремлены десятки глаз.

— Убери камчу, — сохраняя спокойствие, произнес Кинзя. — Землю продаешь не ты один. Здесь сошлись представители пяти родов. Всех нас народ выбрал. Мы его волю выполняем. Если мы не нужны, никто из нас своей тамги не поставит. Уедем. А потом обо всем народу расскажем.

— A-а, ты бунтовать?!

— Это ты, Сатлык, бунтуешь. Идешь против правды и государева указа. — Кинзя обратился к поверенным: — Что скажете, люди? Может быть, не глядя подпишем? Или пусть перепишут купчую?

Он словно охапку хвороста бросил в костер.

— Обманщики!

— Продажные шкуры!

— Переписать!

Обстановка накалилась до предела. Твердышев, окруженный челядью и драгунами, терпеливо ждал, чем все это кончится. Он знал из опыта, что большой драки не будет — тому порукой стражники с капралом. Пошумят башкиры, да успокоятся, смирятся. Куда им деться? Любопытно было понаблюдать за Кинзей. Вот кому бы людьми править. Вся свора старшин его одного не стоит. Накидываются на него, как остервенелые шавки, а он и бровью не ведет. Такого бы привлечь на свою сторону, да, сказывают, неподкупен. Раз так — вдвойне опасен. Упускать из виду нельзя.

Старшины, чувствуя на себе холодный взгляд Твердышева, старались каким-нибудь образом замять скандал. Одни успокаивали Сатлыка, другие увещевали Кинзю. Даже Аптырак, переборов застарелую неприязнь к зятю, подошел к Кинзе и ласково, насколько мог, стал уговаривать:

— Зять… зятек… Выслушай меня, как отец говорю. Не подобает мужчине быть таким мелочным. Ну ладно, чуточку лишнего барин берет. Что поделаешь? Безмен тоже с перевесом показывает. Коня без недоуздка не продают, так убиваться ли по недоуздку? Сколько уж мы земли продали, не жалели, теперь-то зачем шум поднимать…

— Да, земли вы много продали. — Кинзю сильней всего задел лицемерно-ласковый тон тестя, говорившего с ним как с малым ребенком, и он повысил голос. — Прошли ваши времена. Земля тоже не без края, этак и пробросаться можно.

Сколько ни старались миротворцы, Кинзя с Сатлыком стояли каждый на своем. Один требовал составить новую купчую, другой упрямился и искал выхода душившей его злобе.

— Твоего участия в наших делах никто не просил. Убирайся отсюда! — кричал Сатлык, брызгая слюной. — Здесь хозяева мы, старшины!

— Не выйдет по-твоему, — отвечал Кинзя. — Достаточно ты над людьми поглумился!

Сатлык в бешенстве тряс головой, шапка съехала на затылок.

— На свою башку глотку дерешь! Или туда захотел? — Он показал решетку из пальцев.

— Ты меня острогом не пугай. Многих вы, конечно, посажали, сколько пакостей на своем веку натворили. Бирдегул аулы жег, людей грабил, убивал. А ты…

— Бирдегула не трогай! — не дал ему договорить Сатлык. — Святого человека решил опорочить?

— Святого?! — Кинзя выхватил из кармана еляна экстракт, в который были занесены несчетные преступления перед народом Бирдегула, Аптырака, Юмагужи и им подобных. — На, читай! Все ваши старшинские подлости тут собраны. Ты такой же обманщик и мздоимщик! Хочешь за осьмуху чая землю даром отдать? Не будет этого. Народ не даст тебе больше воли!

Оглушенный неслыханными упреками, Сатлык некоторое время стоял в оцепенении, не в силах произнести ни слова. Непонимающе глядел на сунутую ему в руки бумагу, потом, словно опомнившись, отшвырнул ее и схватился за камчу. Кинзя, не дрогнув, насмешливо глядел ему прямо в глаза. Стоявшие за его спиной поверенные тоже подняли сжатые в руках ременные плети. Наблюдавший за этой картиной Твердышев шепнул несколько слов управляющему, и он, перехватив руку Явкаева, силой отвел его в сторону.

Твердышев был раздосадован, хитрая уловка с купчей ему не удалась, но успокоился быстро. Земли и так перепадет достаточно. Подумал: «Понадобится еще — придумаем что-нибудь, не впервой». И приказал переписать купчую. Пока писарь скрипел пером, он продолжал играть роль благодушного хозяина, предложил выпить по желанию: кому — чай, кому — водку.

Купчая была переписана. Иван Твердышев высоко поднял ее над головой.

— Вот! Все по-вашему. Я первый подписываюсь.

— Ставить подпись одно, а справедливость — другое, — сказал на ломаном русском языке Ямансары. — Берите не больше, чем отмерено. Мы за межевым проследим, когда он столбить начнет.

— Обещаю полный порядок, — с простецким видом ответил Твердышев. — Приезжайте, проверяйте. Гостями будете.

Ямансары просиял. Как же! Не обиделся барин на его смелую речь, напротив, обещание дал, в гости пригласил. Он посмотрел на Кинзю, ища у него одобрения, но увидел на лице друга грустную усмешку.

…Один за другим подходили к столу поверенные, вкривь и вкось ставили подписи или тамгу — личный знак. Тех, кто продолжал сомневаться или упрямился, старшины тащили за руки, подталкивали в спины.

— Было большое кочевье, теперь уместилось оно на клочке бумаги, — тяжко вздохнул аксакал Хусаин Аккулов, дрожащей рукой выводя свою тамгу.

Земля была продана. Поверенным оставалось лишь съездить в Уфу, утвердить купчую в канцелярии уездного воеводы и получить 184 рубля. Земли лишились сегодня, а деньги получили четыре года спустя. За это время Твердышев прибрал к рукам еще сотню таких участков.

8

На обратном пути Кинзя решил выполнить просьбу Аим и навестить тещу. Он распрощался с друзьями. Их дороги лежали в разные стороны.

Перед тем, как расстаться, Хусаин Аккулов еще раз поблагодарил за помощь. Его сын Баргу, ни на шаг не отстававший от Кинзи, сказал:

— Абыз, позволь мне сопровождать тебя.

Кинзя воспротивился. Отъехав от поляны, где происходил торг, он бросил поводья, дав полную волю коню. Вначале дорога шла вдоль берега Юшатыри, затем увела в сторону. Конь брел неторопливо, словно чувствуя настроение хозяина, который, оставшись один, ощутил прилив легкой тоски. Теперь он жалел, что отказался от предложения Баргу. Одинокому путнику дорога длинней кажется, наводит на грустные размышления! Особенно когда на душе лежит камень.

Перевалив через хребет горы, Кинзя увидел далекие тугаи Агидели. Зеленым цветущим пологом расстилалась до самого синего края небес родная земля — такая красивая, тихая, безмятежная. Сколько еще слез будет пролито на ней, сколько будет потерь?..

С вершины горы едва приметная тропа скользнула вниз и побежала вдоль леса, петляя между кустов калины и боярышника, среди раскидистых деревьев. Впереди себя, на небольшом расстоянии, Кинзя заметил косулю и остановил коня. Жаль было спугнуть грациозное животное. Косуля, вскинув точеную голову, подняла уши торчком, сморщила ноздри, втягивая воздух. Спрятавшийся за деревьями всадник ей не был виден, и ветер дул не с его стороны. Не обнаружив ничего тревожного для себя, она мирно принялась ощипывать листья с молоденькой осины.

Присмотревшись внимательней, Кинзя обнаружил, что перед ним не только косуля. Чуть в стороне, шурша прошлогодней, пахнущей мышами листвой, играет лисица. Над деревьями плавает лунь, а еще выше высматривает добычу сокол-белогорлик. У каждого свое дело, своя жизнь.

Кинзя перевел взгляд на косулю. Почему она насторожилась, тревожно замерла? Что ее напугало? В тот самый миг что-то непонятное, с тонким звоном, пронеслось рядом с головой Кинзи. Стрела! Ее ни с чем не сравнимый, знакомый свист. Косуля прыгнула, исчезнув в зарослях. Шмыгнула в густую траву лисица. Пропали, словно растаяли в воздухе, и лунь, и белогорлик. Но рука, выпустившая стрелу, целилась не в них. Пролетела оперенная смерть на высоте головы всадника, сидящего на коне, ударилась в ствол векового дуба, покачалась немного и упала на землю. Кинзя резко натянул поводья, конь поднялся на дыбы, потом, повинуясь хозяину, обошел дуб по кругу. Кинзя взял наизготовку лук. Не бывает земли без ямы, леса без зверья. Иной раз беспечность оборачивается могилой. Нет, это был не случайный выстрел. Вон, лежит стрела.

Кинзя сжал каблуками крутые бока коня, тот, послушный команде, почти коснулся животом земли, осталось лишь руку протянуть за стрелой. Она была без наконечника, потому и не вонзилась в дерево, а упала.

В хвосте стрелы, там, где выемкой она кладется на тетиву, виднелась отчетливая тамга. Кинзя сразу узнал ее — знак Сатлыка Явкаева. «До печенок его сегодня проняло», — подумал Кинзя. Хочет отомстить или пугает? Просто так тупую стрелу не посылают. В ней вызов. И не принять его — значит, прослыть трусом.

— Эй, юртовой! — крикнул Кинзя, привстав в стременах.

Шевельнулись густые заросли подлеска, послышалось фырканье лошадей, но на открытое место выехал один всадник — старшина Сатлык. Его караковая кобыла, увидев буланого жеребца Кинзи, заливисто заржала. За деревьями мелькнула еще чья-то фигура. Хотя и говорят, что от вражьего глаза надо держаться подальше, Кинзя тронул коня и приблизился к старшине на расстояние, с которого можно говорить, не напрягая голоса, и помахал стрелой.

— Это как понимать, Сатлык? Послать стрелу без наконечника — честь потерять. Разве не так?

— Понимай, как хочешь. Лопнуло мое терпение!

— Вон как? Дешевая цена твоей тамге. Или я твоего отца убил, чтобы платить кровью за кровь? Или скотину твою увел? Ну, отвечай, почему идешь на подлость.

— Язык у тебя длинный, вот что! Больней стрелы ранит. Пока не отомщу, не успокоюсь! Возьми свои слова назад!

— Слова, сказанные от имени народа, назад не берутся.

— Если так, дай мне кизэк.

Кинзя вздрогнул. На фоне сверкающего дня фигура стоявшего перед ним всадника казалась зловеще черной. Что ему ответить?

С незапамятных времен существовала среди людей вражда. И был когда-то жестокий обычай. Если враждующие не приходили к согласию, дело доходило до поединка. В таких случаях один из них, считая себя оскорбленным в большей степени, просил кизэк — право на первый выстрел. Если джигит дорожил честью — соглашался.

Сатлык не без злого умысла вспомнил осуждаемый всеми, преданный забвению обычай. Он выпросил право первого выстрела и, конечно, не промахнется. Кинзя мог бы отказать ему, нет за ним никакой вины, но он принял условия поединка. Не страшна стрела Сатлыка, страшней позор. К тому же, мелькнула мысль, показавшаяся ему интересной и важной. Ведь если он останется в живых, то… Лицо Кинзи просветлело.

— Сатлык, ты многих убрал с дороги. Теперь моя голова понадобилась? Бери! — с издевкой произнес он. — Однако помни, что мышка, которая смерти ищет, играет с кошкой. Если ты, как ободранный волк, человечьей крови жаждешь… дам тебе выстрелить первым. Готовь лук!..

Хотя и восставала душа против откровенного злодейства, он, не говоря больше ни слова, подчиняясь старинному обычаю, застыл в седле.

У Сатлыка, разумеется, все было наготове. Он, наслаждаясь моментом долгожданной мести, не спеша отъехал назад, на расстояние полета стрелы. В его воле было определить дистанцию. Нет доблести в том, если, опасаясь промахнуться, начнешь целиться с близкого расстояния. Однако и чересчур удаляться боязно, можно не попасть в цель. Ежели противник останется жив, он получает право на ответный выстрел с того же расстояния.

Сатлык развернул коня, повертелся в седле, выбирая удобное положение, и, не скрывая торжества, изготовился к стрельбе. Поднял лук, положил стрелу на тетиву. Не торопится, чтобы продлить удовольствие. Чего он возится, чего бормочет? Даже издали можно заметить, как шевелятся его толстые губы. Хотя и хорошим мергеном был юртовой, но, веря в приметы, он заклинал стрелу: не тресни, когда натяну тетиву, лети ровно, не ударься боком…

Не отрывая глаз от врага, Кинзя чуть поднял правую руку и положил ее к левому плечу, чтобы немного прикрыть сердце. Вот Сатлык привстал в стременах, наклонился. Вот натянулась тетива… И тут же почувствовал сильный удар в грудь, словно хватили по ней чем-то тяжелым.

Стрела была нацелена прямо в сердце. Она угодила в щиток на рукаве, рикошетом скользнула по нему и, пробив все три слоя колец на кольчуге, кольнула тело острым жалом, нанеся неглубокую рану.

— Мерген! — презрительно воскликнул Кинзя, выхватив торчащую из груди стрелу. Он потрогал ее восьмигранный наконечник, сунул к себе в колчан.

Сатлык не верил глазам. Уж не сходит ли с ума? Ведь как старался! Не промахнулся, стрела попала точно в цель и должна была прошить насквозь. А Кинзя жив-здоровехонек. Наваждение… Или он успел прочесть молитву Исми-Азам?

Старшина оглянулся, отыскивая скрытого за деревьями спутника, но с места не тронулся, лишь выпрямился в седле и хмуро взглянул на противника.

Теперь право на выстрел получил Кинзя. И его воинский лук наготове. Вынута из колчана длинная оперенная стрела. Остается вложить ее в тетиву и натянуть до отказа… Но Кинзя тоже медлил. Планы у него были иные.

В это время над головой Сатлыка показался летящий ворон. Он парил медленно и лениво, то ли падаль выискивая, то ли ожидая, не прольется ль здесь кровь. В мгновение ока Кинзя вскинул лук и выпустил стрелу. Кувыркаясь, птица ушла под ноги старшине.

Сатлык уловил момент выстрела, но ничего не понял, и лишь когда шлепнулся оземь мертвый комок перьев, до него дошло, что он избежал смерти. Вместо того чтобы радоваться, он заметался в седле, не зная, как ему быть дальше. До выстрела, без разрешения противника, с места трогаться нельзя.

— Почему в меня не стреляешь? — в бешенстве закричал он Кинзе, который, опустив лук, начал приближаться к нему.

— Достаточно того, что ворона подстрелил. Зачем мне какой-то паршивый лунь? — пренебрежительно ответил Кинзя. — А стрела твоя — вот она, в колчане. Видишь? Теперь имею право в любое время пустить ее в тебя. Возвратить долг. Помни это!

Услышав его слова, Сатлык пришел в неистовство.

— Сейчас стреляй! Сейчас! — сорвался он на визг и начал развязывать под горлом рубашку, обнажая волосатую грудь. — Сюда стреляй!..

Раздался топот копыт. Из-за склона горы появились три всадника. Кинзя узнал их издали. Двое — его родичи: готовый отдать за него душу Кутлугильды и неутомимый Баргу. А третий… третий… да это ж Каскын!

Они без всяких расспросов поняли, что тут происходит. Еще на берегу Юшатыри, будучи свидетелями схватки между Явкаевым и Кинзей, они почувствовали, что Сатлык способен на любую пакость. Когда собирались разъезжаться по домам, им стало известно, что старшина, отделившись от всех, тайком пустился по следу Кинзи. Друзья, хотя и не успели к началу поединка, бурно радовались тому, что все закончилось благополучно, кидали недобрые взгляды на Сатлыка, готовые по малейшему знаку Кинзи наброситься на него, растерзать и бросить рядом с убитым вороном — пусть станет пищей для таких же любителей падали, как эта крылатая тварь. Но нет, нельзя нарушать обычай.

— Почему потратил заветную стрелу на птицу? — сердился Баргу. — Ты убей подлеца!

— Пусть пока живет, — ответил Кинзя, успокаивая друзей. — Хватит лить башкирскую кровь. И без того ее много пролито. Но его должок остается за мной. Если еще раз какую-нибудь подлость нам учинит, тогда на воронов я тратиться не стану! — Он посмотрел на мрачно нахохлившегося Сатлыка. — Ну, взяточник, сегодня ты свое получил. Теперь вон отсюда!

Сатлык огрел камчой лошадь и исчез за деревьями. Там присоединился к нему прятавшийся за деревьями спутник.

— Ба, да это же Баим! — воскликнул Баргу.

— Баим?! — Изумленный Кинзя долго смотрел вслед двум удаляющимся всадникам. — Вот он с кем спелся…

Впрочем, удивляться было нечему. Баим, когда-то сговоренный с Аим, затаил лютую злобу на соперника. Сатлыку Явкаеву не требовалось больших усилий, чтобы склонить его на свою сторону.

Кинзя поблагодарил друзей за проявленную заботу. Расставаться с ними не хотелось, но не заявляться же с такой оравой в дом тестя.

— Возвращайтесь, — сказал он им. — Мне одному ехать надо.

— Еще чего! — вскинулся Каскын. — Вдруг тебя опять подстерегают?

— Беда одна не ходит, — присоединился к нему Кутлугильды.

— Сейчас они не решатся, — уверенно ответил Кинзя.

Снова он остался один. Неохотно оторвался от своих собратьев и конь — упрямился, ржал им вдогонку и, лишь когда Кинзя прикрикнул, смирился.

День клонился к вечеру. После томящего зноя неожиданно пахнул в лицо прохладный ветер. Кинзя вздохнул полной грудью. Потихоньку ныла рана, но кровь перестала сочиться, и вскоре он забыл о ней, наслаждаясь яркой зеленью леса, запахами цветущих трав.

Приближались берега Агидели. Река делала замысловатые повороты, огибая гору Кунгак. Там лежит аул тестя. Вокруг — владения его сыновей. Выше по реке обосновался сын Бирдегула — Юмагужа. А дальше, до самых отрогов, джайляу старшины Явкаева.

То ли поджидая кого-то, то ли просто греясь на солнце, Аптырак стоял у входа в юрту. При появлении зятя он вздрогнул, изменился в лице, в замешательстве спросил:

— А где юртовой?

— Значит, знал ты, любезный тестюшка, куда и зачем он собирался? А я вот приехал, к твоему сожалению, — живой. Коли считаешь, что стрелы Сатлыка мало, руби меня саблей. Я перед тобой!

— Что ты, зятек? О чем говоришь? — заюлил Аптырак. — Я имел лишь в виду, что вы одной дорогой поехали. Думал: встретились, помирились…

Из юрты на шум голосов выбежала жена Аптырака. Что происходит? Какая стрела? При чем тут Сатлык?

Кинзя уже направился к привязанному в стороне коню.

— Куда же ты, зять? — Растерявшаяся теща, не успев даже выспросить словечко о дочери, по-старушечьи согнулась, вытерла подступившие слезы.

— Прощайте! — холодно бросил Кинзя и погнал коня прочь.

— В чем же наша вина? Ну в чем? — сокрушенно бормотал Аптырак.

9

В джайляу удивлялись тому, в каком скверном расположении духа вернулся Кинзя. Не узнать было его лица, всегда излучавшего улыбку. Встречавшие хозяина люди приняли коня, расседлали, поднесли кумыс. Кинзя молча пригубил его.

— Или барин одолел, абыз? — спросил, набравшись смелости, один из стариков.

Полагалось ответить вежливо и обстоятельно, но пересилить себя Кинзя не смог.

— Как же ему не одолеть, — пробурчал он и пошел к юрте.

Бросившаяся навстречу Аим хотела помочь снять одежду, но отпрянула, глянув на его лицо. Она давно не видела мужа таким отчужденным, застывшим. Так и стояла перед ним, не зная, что делать. Приласкаться — не к месту. Сказала несколько бессвязных слов — муж не ответил. Тогда она, обидевшись, капризно сказала:

— Совсем как неживой. К маме заезжал?

— А чего мне бояться? Заехал.

Кинзя расстегнул елян, снял и неторопливо повесил на оленьи рога. Потом развязал тесемки рубашки, и только теперь она увидела кровь у него на груди.

— О, Господи, прямо у сердца! — вскрикнула Аим и придвинулась ближе, разглядывая рану. — Надо тряпкой перевязать… Неужто с медведем встретился, Кинзя? Нет, на медвежий коготь не похоже. Стрела?! Кто стрелял?

— Кто же, как не твои родственнички.

— Они?.. В тебя?!

— Если выпустят стрелу — не сердце, а сам я мишень, — нараспев произнес Кинзя, переиначив слова из «Мухаббатнаме», слова любви, сказанные им когда-то жене.

— Перестань шутить, Кинзя. Объясни толком.

Муж и на этот раз не дал вразумительного ответа, но Аим начала догадываться сама. «Стало быть, подстерегли в дороге, — подумала она. — Говорит, что мои родственники. Неужели?..»

Страсти, бушевавшие в душе Кинзи, понемногу улеглись. Аим, не обращая внимания на оханье мужа, решительно обмыла рану, смазала ее курдючным салом, перевязала, напоила из своих рук кумысом. Занявшись привычными делами, она повеселела, деловито сновала по хозяйству, отдавала распоряжения женщинам. Муж оттаял, улыбнулся — и ей больше ничего не надо.

Вскоре вернулись на джайляу кобылицы. Их погнали на вечернюю дойку. Аим переложила все хлопоты на плечи Магитап и подошла к мужу.

— Кинзя, свекор просил, как ты вернешься, заглянуть к нему вечерком. Уже время. Поедем?

— A-а, отец, наверное, насчет земли хочет разузнать, — ответил Кинзя. — Что ж, съездим.

Обрадовавшись тому, что в голосе мужа нет жестких нот, она торопливо нарядилась, надела елян, по привычке схватила бобровую шапку, но представив недовольное лицо свекрови, со вздохом оставила ее и надела другую.

…Кинзя подробно рассказал отцу о сыр-боре, разгоревшемся по поводу купчей. Было видно, что как раз этого рассказа Арслан ждал особенно нетерпеливо. Он то и дело перебивал сына:

— Земли вдоль реки Таллы отдали?

— Да.

— А Куянлы-елга?

— Тоже перешла в распоряжение рудника.

— А Юшатырское джайляу?..

Много земли отошло к Твердышеву, но Арслан утешился тем, что Кинзя не поддался обману, заставил переписать купчую. Старика расстроил рассказ сына о позорном поведении старшин.

— Сатлык сильно обозлен на тебя?

— Схлестнулись насмерть.

Аим не удержалась, добавила:

— Они даже стреляли в Кинзю!

— Стреляли? — Асылбика подскочила так, будто сама оказалась ужаленной стрелой. Она подошла к сыну, внимательно разглядывая лицо, руки, ноги, нащупала повязку под рубахой, приложила к ней ладонь.

Кинзя метнул сердитый взгляд на жену, поспешил успокоить стариков:

— Будет вам тревожиться понапрасну. Нечаянно задела какая-то тупая стрела. Мимо летела.

Арслан недовольно затеребил бороду.

— Как уважаемым да почитаемым стал, решил от нас секреты завести? Разве мимо пущенная стрела в сердце попадает?

Кинзя вынужден был поведать обо всем, что с ним произошло. Услышав о том, как Сатлык предательски, из укрытия пустил тупую стрелу и вытребовал себе право первого выстрела, Арслан скрипнул зубами и сжал кулаки.

— Слава Аллаху, что кольчугу надел! — вздохнула мать.

Аим, только сейчас узнавшая подробности, воскликнула от чистой души:

— Будь он проклят, жирный хорек! И чего злобствует? Весь позор на меня…

Асылбика прямо-таки сверлила глазами сноху. «Ладно еще, что Сатлык всего-навсего зять. Ой, что было бы, если б на его месте оказались братья или дядя!» — со страхом подумала Аим.

— Так, значит, ты не ответил выстрелом? — приглушенным голосом спросил Арслан.

— А толку? — пожал плечами Кинзя.

— Увидишь волка — гони его, убей.

— К волкам надо по-волчьи, верно. Но тут жизнь человека. В конце концов, его стрела у меня в колчане.

— А вдруг из-за этого тебя еще сильней начнут преследовать?

— Побоятся. За нарушение обычая все башкиры против поднимутся. Если разобраться, я по рукам и ногам связал всю явкаевскую свору.

— Ты прав. — Арслан задумался. Кажется, сын поступил очень разумно. Ну ладно, Сатлыка он прижал. А разве другие не найдутся? Много еще Каракулумбетов^[83].

Посидев так, задумчиво глядя перед собой, Арслан внезапно поднялся с места.

— Нет, сваты так не поступают! — Он резким движением распахнул дверь. — Эй, кто там поблизости? Где Тукмуйрык? Пусть оседлает мне каурого жеребца!

Домочадцы сразу поняли, куда он собрался, и начали уговаривать его отложить поездку.

— Куда же ты на ночь глядя? — всполошилась Асылбика. — Рядом с ничтожным мусором сам не мелочись.

— Или я своим поступкам уже не хозяин? — рыкнул на нее Арслан.

— Отец, не переживай понапрасну. — Видя, что свекор рассвирепел из-за ее родичей, Аим, набравшись смелости, попыталась отговорить его от сумасбродной затеи. — Если надо, завтра сама поеду и плюну в лицо подлецу-зятю. Пусть приползет сюда с повинной головой, покается!

Арслан, обернувшись, хмуро взглянул на нее.

— Это не женское дело!

Отговорить его было невозможно — у старика вскипела кровь. Не обращая внимания на причитания жены и неодобрительную усмешку сына, он быстро собрался в дорогу — надел под рубаху кольчугу, прицепил к поясу колчан с луком. И, уже вылетая на улицу, задорно крикнул:

— Я пощекочу им селезенку!

Часть седьмая ПЕРВЫЙ СНЕГ И ПЕРВЫЙ ЛУЧ ВЕСНЫ

…в человеке этом есть и знания, и мудрость, и полезно поучиться у него.

Каюм Насыри

1

С севера повеяло холодом. Последние желтые листья распрощались с деревьями и легли под ноги шуршащим ворохом. Вскоре, устилая золото осени белым жемчугом, начал падать снег.

— Вот и первые снежинки пожаловали, — сказал Кинзя, глядя на низкое белесое небо, источавшее стужу. Немилым оно было, остывшее небо. Озноб пробежал по телу. Странное дело, никогда, даже в сильные морозы, не испытывал он такого неприятного озноба. Если прежде не грело солнце, так согревала сама жизнь, оберегала от стылости молодая кровь. Видно, снежинки эти — не только провозвестники наступающей зимы.

Другая зима вошла в его душу. Он охладел к жене. С тех пор, как вернулись с летнего кочевья в аул, ни разу не поговорил с ней по душам, не ласкал ее, как раньше. Словно стараясь вернуть ушедшие счастливые дни, Аим готовила ему вкусные кушанья, увивалась вокруг него, окликала нежными словами. Но Кинзю будто переменили.

Аим тяжело переживала безразличие мужа. Отлучился он днем по делам, а она, оставшись в одиночестве, вдруг с испугом подумала: неужели начала стареть? Лихорадочно принялась втирать в лицо румяна, попудрилась, подвела брови, надела новое платье, нарядный елян, на голову — дорогую бобровую шапку, на ноги — сапожки с подковками из красной меди. Вернулся Кинзя, с удивлением посмотрел на вырядившуюся жену.

— Ты бобра надевала только на людях. Сними, — приказал он, не в силах преодолеть неприязни к этой шапке.

— Так ведь подарок отца. Я слово дала не снимать, пока не износится. Почему ж мне не носить ее?

«Корнями она все еще там», — невесело подумал Кинзя.

В тот день, когда разгневанный Арслан отправился к Сатлыку и распек его, как следует, возмущение Аим казалось искренним. Арслан и в самом деле был вне себя. Юртовому старшине он пригрозил, что если хоть один волос упадет с головы любого из его сыновей, пусть пеняет на себя. Раз уж он, юртовой, вспомнил забытый всеми обычай требовать право первого выстрела, то и ему, Арслану, придется забыть, что отошли времена карымты — поднимет всех кипчаков, разорит его гнездовье и пепел развеет по ветру. Слушавшая его Аим отозвалась с одобрением: так им и надо!

И все равно Кинзя сторонился ее. Да, оказывается, нелегко согреть остывшие чувства.

Сейчас Аим решила признаться ему:

— Если хочешь знать, я оделась так, чтобы тебе понравиться. Травой перед тобой расстилаюсь, не знаю, как угодить, а ты даже по-человечески не разговариваешь. Разве можно так? Нет в тебе, видно, души.

— Не Магитап ли научила тебя разузнать, где находится моя душа?

— Смеешься? — у жены задрожали губы.

— Смеюсь, коли смешно. Потешная сказка мне припомнилась. Одна ведьма под видом прислуги проникла в дом молодой женщины, задумав извести ее мужа. То одно коварство задумает, то другое, но никак не могла изловчиться. Тогда стала подговаривать жену: мол, спроси, в чем спрятана его душа. Жена принялась допытываться: где да где? Чтобы отвязаться, муж в шутку говорит: под стелькой каты. А ведьма за стенкой слушает. Только хозяева уснули, она возьми да брось стельку в таз с кипятком. А муж живой. Ведьма снова к жене: не любит он тебя. Та опять донимает: где душа? Муж говорит: в мышке, что за печкой живет. Ну, старуха убила мышь — в таз ее! А муж живой. В третий раз сказал он правду: в коробочке под нарами. Утром видят — лежит хозяин мертвый…

Не развеселила Аим эта сказка, рассказанная мужем как бы в шутку, глаза у нее налились слезами.

— Опять ты мне ставишь в укор мою верную наперсницу. Глупую сказку придумал. Как только могли прийти к тебе такие мысли, что я хочу твоей смерти?!

«Многим неприятностям была ты причиной», — чуть не сорвалось с его губ, да пожалел жену. Чтобы успокоить ее, истолковал сказку на иной лад.

— Я хотел сказать, что душа моя всегда в мне, потому никто не сможет загубить ее. Даже к Сатлыку в дом могу зайти без опаски. Не веришь? Поехали вместе. Ты давно рвешься туда, а он, слышал я, гостей собирает. Поехали!

Аим никак не могла понять, какая еще уловка прячется за словами мужа.

— Поехала, как же!

— Но ведь прежде ты сама не давала покоя: поедем да поедем.

— Тогда я не знала, что он такой подлый.

После этого разговора смягчилось сердце Кинзи. Душевные раны затягивались, молодость брала свое. Снова на него пахнуло, пробуждая утраченную нежность, весенней чистотой чувств, испытанных в юности. В предрассветные часы, приподнявшись на локте, он долго вглядывался в милое лицо спящей жены. Она не просыпалась от его взгляда, лишь иногда учащалось дыхание, слышался протяжный вздох.

«Каким сердцем надо обладать, чтобы оставаться холодным к ней», — раскаянно укорял себя Кинзя.

Он обрел прежний покой. Уже не вызывали в нем озноба пронизывающие ветры и стылый воздух поздней осени. С легкой душой брался за дела, ездил по окрестным аулам, наведался в открытое его стараниями медресе в Сатырманово. Там полным ходом шли занятия.

2

Меняют друг друга в календаре названия двенадцати животных. То наступает год зайца, то год овцы, год мыши или барса. Для Кинзи же нынче был год книги.

Вот в его руках дастан Хорезми «Мухаббатнаме» — за него он отдал двух лошадей, за «Искандер-наме» Низами — чистокровного иноходца. Бережно перелистываются страницы произведений Илахи Афлатуна^[84], священных канонов Абуалисины. Многие книги переписаны от руки, иные в далеких краях отпечатаны литографским камнем. Тут и на арабском языке, и на персидском, очень много на тюркском. «Быстрее самых резвых рысаков несут они меня по свету, — растроганно думал Кинзя, перебирая книги. — Вот где обитает крылатый конь-тулпар!»

Много читал Кинзя, но еще больше раздумывал надпрочитанным. Его очень интересовала история башкирских родов. Он загорался радостью, встречая упоминания о бурзянцах, кипчаках, зилаирцах, маркитах. Все они являлись предками нынешних башкир.

Из книг Кинзя узнавал немало интересного о кипчаках. Он пытался представить себе их предшественников — гузов, населявших берега Иртыша. Еще за два столетия до нашествия монголов, кипчаки, войдя в силу, расширили свои владения. В 1049 году они пошли войной на печенегов, захватили их город Саксин, затем расселились на огромном пространстве от берегов Волги до Сырдарьи, достигнув границ Хорезма. Не остановившись на этом, начали теснить хазар, переживавших эпоху распада, и, захватывая одну территорию за другой, хлынули к берегам Дона и Терека, вышли к Азову и Черному морю, к Дунаю — до мадьяр. Арабские путешественники той поры гузские степи начали называть Дэшти Кипчак^[85].

Таким образом, границы кипчакских владений доходили до древней Руси и некоторых западноевропейских стран. Всяко жили — и во вражде, и в мире.

Объединившись с кипчаками и печенегами, достославный Владимир Мономах ходил походом на Византию.

Один из арабских историков Аль-Истахри, называя древних кипчаков емяками, писал: «Река Итиль протекает через страну емяков и гузов, затем до Великого Булгара и дальше». Он считал, что нынешняя Волга начинается с Агидели и Сулмана — Камы. Следовательно, думалось Кинзе, башкирская ветвь кипчаков еще в древности проживала на своих исконных землях на родной им Агидели.

В одной из книг рассказывалось о египетских мамлюках^[86]. И среди них упоминались имена башкирских кипчаков, занимавших высокие посты. А бурзянцы, оказывается, добирались даже до загадочного Индостана…

Старики часто заглядывали к сыну со снохой, благо, дома стоят рядышком. Арслан видел, что Кинзя, забыв про все дела, с головой ушел в книги, но не журил его, лишь усмехался в бороду — до чего похож на блаженного. С прошлой зимы стал таким. Лето прошло, новая зима наступила, а он все сидит за книгами. Глаза горят, не отрываются от страниц, исписанных затейливой арабской вязью, губы бормочут что-то невнятное, рука тянется к перу, чтобы сделать какие-то выписки.

Аим со свекровью затеяли стряпню возле пышущей жаром печи. Арслан, не желая отвлекать сына, тихонько присел рядышком. В такие минуты с него слетала важность, он робел и что-то почтительное появлялось в глазах.

— Все читаешь? — осторожно спросил он после долгого молчания, бросив взгляд на открытую страницу.

Кинзя зачитал ему историю султана Бейбарса и одного визиря, правивших Египтом в тринадцатом веке. Визирь, оказывается, был кипчаком, высокообразованным человеком, даже писал стихи.

— Не мямлей, а настоящим мамлюком был тот кипчак! — возгордился Арслан. — В бушманах богатырская кровь.

— Опять на хвастовство потянуло! — отозвалась Асылбика, отрываясь от печи и бросая на мужа насмешливый взгляд.

Это был вечный спор между отцом и матерью. Он доказывал превосходство кипчаков, она — юрматинцев. Арслану не по душе пришлась ее насмешка, брови недовольно сдвинулись. В другое время он бы обязательно подзавел ее, вставил бы едкое словечко, но тут промолчал, потому что Кинзя завел речь о Бушмане, открыв еще одну из книг.

— В сочинении Джувейни рассказывается так… — произнес Кинзя и начал читать.

…Бушман-бей, не зная устали, дрался против монгольских захватчиков. Под его знамя собрались известные батыры. Но врагов было тьма и тьма. Как одолеть такую несметную рать? Бушман-бей отбивался от наседающих монголов, отступая к Великой Идели, и, когда поредели ряды соратников, укрепился на одном из островов посреди реки. Его окружило двадцатитысячное войско Мангу-хана. Сделав двести лодок-паузков, монголы переправились на остров. Это был последний бой Бушмана. Ни одного батыра не осталось в живых, а раненого бея взяли в плен. Привели его к Мангу-хану. Даже будучи побежденным, не захотел он склонить голову перед врагом.

— На колени! — заорал Мангу-хан.

— Я не верблюд, чтобы ставить меня на колени, — гордо ответил Бушман. — Я правил страной и был беспощаден к ее врагам. И сейчас за свою жизнь не дрожу. Убей меня, убей сам!

Не поднялась рука Мангу-хана на доблестного батыра, вручил он его судьбу брату Бучуку, известному своей кровожадностью. Тот, не задумываясь, на глазах у всех взмахнул острой саблей и разрубил Бушмана на две половины до паха…

Все, что было написано в книге, совпадало с теми легендами, которые знал Арслан. Но одно дело — устные рассказы, и совсем другое — книга. Ведь что написано пером, не вырубишь топором.

— Вот каков был наш родоначальник! — воскликнул Арслан и торжествующе посмотрел в сторону жены.

— Таких батыров, как Бушман, было много, отец, — сказал Кинзя. — Вот что пишет восточный сочинитель Ибн-аль-Асир, слушай. — И он начал читать, переводя текст с персидского на родной язык: — Жившие на берегах Яика кипчаки сражались против монголов, не жалея жизни. Огромное войско завоевателей было разгромлено, в живых осталась жалкая горстка. И не сразу вернулись сюда монголы, лишь в 1236 году опять появились в этих краях…

За обедом Арслан, вспомнив о насмешке жены, затеял перепалку.

— Ну, слышала, что пишется про кипчаков!

— Слышала, не глухая. Тебе-то с чего зазнаваться?

— Хе, так ведь ты не считаешь кипчаков коренными башкирами.

— Разумеется, нет. Коренные башкиры — наши, юрматинцы. Самые первые вотчинники. С незапамятных времен на берегах Нукеша…

— Хочешь сказать, Нугуша?

— Нукеша. Это ваши кипчаки уродуют название, — вспыхнула Асылбика и, еще больше разгорячась под насмешливым взглядом мужа, начала доказывать превосходство юрматинцев. — Моя правота тебе не по нраву? Нет, выслушай. Вас, кипчаков, еще на свете не было, когда мы владели берегами Нукеша, всеми притоками Агидели.

Арслан, давно привыкший к тому, как жена отстаивает честь юрматинского рода, не стал заводить спор. Он все еще находился под впечатлением прочитанных сыном историй.

— Не в том дело, чей род древнее, — сказал он серьезно, без тени улыбки. — И там, и тут были свои батыры, однако даже кипчаки, несмотря на свое могущество, не устояли против монголов.

— Вразброд жили, — подхватил разговор Кинзя. — Один хан в Сыгнаке на Сырдарье, другой в Саксине, третий — у Азова моря. Не было верховного главы, единого государства. Правда, западные кипчаки объединились с русскими и дали бой монголам на реке Калке. А толку? Не смогли одолеть темников Чингиса — Субэдэя и Джэбе. Тоже потому, что не было единства среди русских князей. Каждый жил сам по себе.

— Теперь ты понимаешь, к чему я клоню? — Хитро сощурил глаза Арслан. — Прошлое надо вспоминать для того, чтобы думать о будущем…

Мудрый человек — отец. Он прав, необходимо учитывать уроки минувших дней. В народе это происходит стихийно. Мир как бы нанизан на опыт тысячелетий. Коротка человеческая жизнь, но кто есть человек? Связующее звено в цепочке из пяти поколений. Два поколения — дед с бабушкой и отец с матерью — по мере сил обогащают его умом и опытом. Теперь черед за ним. Он обязан передать детям и внукам все без остатка — и радость жизни, и надежды, и горечь утрат. Обозримые пределы человека вот эти пять поколений. Уходят в мир иной старики, с верой в лучшую жизнь растут молодые, рождаются новые дети. И передаются из уст в уста рассказы о деяниях предков. Так возникают предания, дастаны, легенды, сказания. Так сберегается родословная, так создается история.

Кинзе тоже с детства рассказывали о многом: мать — о юрматинцах, отец — о кипчаках. Перебирая родословную, доходили они до далеких предков, основателей рода.

Каждый уважающий себя человек должен знать свое происхождение. Тех, кто не помнил своего родства, за людей не считали. Вот почему представители каждого рода бережно вели шежере. Избирался самый грамотный человек, из определенного вида растений выжимали сок для чернил, и лебединым пером тщательно велась запись на тонкой коже, выделанной из козьей или собачьей шкуры. Хранили шежере как святыню, заучивали наизусть, пересказывали по памяти молодым. В долгие зимние вечера соберется молодежь скоротать время, и всегда найдется какая-нибудь старушка, пересказывающая шежере. Плавно течет ее напевная речь. Девушки теребят козий пух, крутят веретена, ловкими пальцами сучат тонкую пряжу. На самом интересном месте нет-нет да и замрет кто-то из них, зачарованно глядя на сказительницу. И встрепенется сердце от горячей любви к предкам-батырам, закипит в нем ненависть к врагам.

В родословных отмечалось буквально все: что за человек был, где кочевал, сколько у него имелось скота, какими подвигами славен, какие войны были в те времена, в каких сражениях он участвовал; где и когда вершились кровная месть или угон скота, кто из предков кого победил, кто был самый славный батыр; какой был год — изобильный, голодный, засушливый или дождливый, год змеи или зайца; когда прилетели с весною птицы, выехали на джайляу, кто привел в дом сноху, откуда родом сговоренная…

Так добирались до бесконечно далеких предков, положивших начало другим родственным ветвям. И о каком бы роде не заходила речь, шежере соприкасалось с именами беев и ханов, правивших в те времена. Они были как вехи на пути двадцати, тридцати поколений. В свое время пересказы различных шежере заменяли собой учение. В детские годы и для Кинзи его дед Аккул был чем-то вроде живой истории.

Арслан-батыр еще до рождения младшего сына сумел приобрести шежере всего Карый-кипчакского рода. То был важный исторический документ, а кроме того — вотчинная грамота, дающая право на наследственное владение землями и водами. Арслан берег ее как зеницу ока, вел дальнейшие записи про все, что заслуживало его внимания. Кинзя много раз читал этот солидный свиток, запечатлевший хронику событий, и сам собирал высказывания сэсэнов Кобагыша и Еренсе, песни Конкаса-сэсэна и народные притчи, и эпос.

Книги раздвигали горизонт, за которым прятался необозримо широкий мир. Но как трудно их доставать, да и написаны они языком, недоступным простым людям. К тому же, очень мало говорится о башкирском народе — лишь так, случайные упоминания. Теперь нужны такие книги, где точно и беспристрастно излагалась бы история родины.

Мысль о собственной книге вызревала постепенно. Зародилась она еще в стенах медресе и из неуверенной, робкой мечты превратилась в насущную потребность. В самом деле, почему бы ему не изложить историю многострадальных кипчаков, причем не на персидском или арабском, а на близком для башкир тюрки? Книгу можно будет дать переписчикам, размножить. Пусть соплеменники учатся опыту предков, набираются знаний.

Решив не откладывать дело в долгий ящик, Кинзя взял в руки перо.

Но не так уж часто приходилось Кинзе садиться за стол. Отвлекали хозяйственные хлопоты, с различными просьбами приходили люди, и надо было выезжать в другие аулы. Писалось медленно, с муками. Спотыкалось перо, путались мысли. Кинзя сравнивал свое написанное с книгами и недовольно зачеркивал целые страницы.

«Как вдохнуть в слова живую силу, чтоб они зазвучали? — ломал он голову. — С чего начать? С того, как монголы, а потом ногайцы хлынули на отроги Урала, разграбили и выжгли кипчакские джайляу? Что толку, если просто опишешь трагическую историю? Вздыхать над прошлым и утирать слезы? Нет, по-другому надо писать. Так, чтобы расправлялись плечи и чувствовались за спиной крылья…»

Зима прошла в напряженной работе, но с приходом весны пришлось прервать ее. Наступила очередь Кинзи нести караульную службу на границе оренбургской линии. Он был назначен походным атаманом в один из пограничных кордонов.

3

Сильный ветер дул из степи.

Кинзя погонял коня, спеша попасть на редут до наступления темноты. На кордон он прибыл в разгар весны. С тех пор степь представала перед ним в разном обличье. То она пестрела множеством ярких цветов, то колыхалась в белых гривах ковыля, то бурела, выжженная зноем. И ветер из киргиз-кайсакских просторов приходил разный. Бывал он голубым и ласковым, под стать бездонному небу, бывал желтым от пыли и песка, скрипящим на зубах, налетал бешеной черной бурей, сшибая с ног все живое, обжигал суховеями или нежил прохладой. Сегодня он искал лазейки в одежде, забирался за пазуху, пронизывал тело ломящим холодом.

«Вот и осень пожаловала», — отметил Кинзя, пробегая взглядом по степи. Кажется, все спокойно, ничего тревожного не видать, кроме бегущих по воле ветра сухих шаров перекати-поля.

В подчинении у Кинзи были, помимо редута, два маяка с караулом из своих же земляков, бушман-кипчаков. Он каждый день ездил с обходом, проверяя их службу. День прошел без происшествий. Раза два появлялись на горизонте стада, принадлежащие казахам, но они, не приближаясь, повернули обратно к себе на джайляу.

Небо затягивало тучами, быстро темнело, но ветер, обычно затихающий к вечеру, не унимался. Мало ему было широких степных просторов и он, словно не вмещаясь в них, мчался в сторону Уральских гор. Там, ударяясь в хребты и попадая в ловушки ущелий, застревая в лесной чащобе, он приутихнет, а здесь, на голом пространстве, нет ему преград, если не считать цепочки крепостей, выстроенных по оренбургской линии вдоль берегов Яика. Между крепостными городками расположились форпосты, близ них — пикеты и маяки. Не для ветра препоны, а для недобрых людей, чтоб не нарушали покой российской границы.

Человек — не ветер, он куда более многолик и изменчив. Хотя и канули в прошлое обычаи барымты и карымты, но лихие люди все еще кое-где продолжали угонять скот, похищали девушек, разбойничали на дорогах. В любой момент могло зачернеть вдали войско какого-нибудь неугомонного хана. На сей случай установлены на бастионах пушки, горкой сложены чугунные ядра. Начеку вооруженные солдаты, казачье войско. Разъезжают дозорами драгуны. Кроме них с началом весны несут службу башкиры и мишари — одвуконь, со своим оружием. Согласно череду, берут их по одному человеку от семи-восьми дворов. Тысяча башкирских воинов была послана нынче на оренбургскую линию, пятьсот — на укрепление сибирских крепостей. Распределенные по редутам и маякам, они находились на караульной службе все лето. Скоро должен прийти приказ о роспуске по домам.

По дороге Кинзя заехал на форпост, чтобы отрапортовать начальнику о состоянии дел на маяках, и со спокойной душой отправился к себе на редут. На маяке, установленном на четырех столбах, зашевелился часовой.

— Как там, наверху, ничего подозрительного? — спросил Кинзя.

— Тихо крутом. В такую поганую погоду и собака носу не высунет.

— Все равно надо быть внимательным.

Стемнело. Уныло завывал ветер, гнал по небу рваные тучи, сквозь их лохмотья изредка поблескивали робкие звезды, выглядывала ломтиком неполная луна. Подарив скупую улыбку, она снова пряталась за тучами. Временами принимался накрапывать дождь. Неуютно на улице, зато в домиках редута, окруженного глубоким рвом, тепло и покойно. Можно отдохнуть и с наслаждением попить горячего чаю.

Однако кордон есть кордон. Не успел Кинзя допить первую чашку заваренного душистой травой кипятка, как послышался тревожный крик часового:

— У кудеевцев на маяке огонь!

Редут сразу ожил. Повыскакивали люди, готовя коней и оружие. На маяках шайтан-кудеевцев один за другим вспыхивали сигнальные огни. Кинзя приказал разжечь костер и на своем маяке. Было слышно, как чертыхался караульный, высекая из кремня огонь.

Там, где стояли дозором башкиры шайтан-кудеевского рода, видимо, что-то произошло. Кинзя с десятком всадников, оставив на редуте лишь нескольких часовых, поспешил на помощь. Ехали молча, иногда останавливали лошадей, чутко прислушиваясь к обступившей со всех сторон темени. Ничего не было видно, но чувствовалось в степи какое-то движение, затем ветер донес едва слышимый топот множества копыт. Чужие скакали или свои — не разобрать. Вдали, послышался крик:

— Салават! Салават! Салават^[87]!

Кинзя встрепенулся, узнав голос походного атамана Юлая Азналина, с которым он познакомился и подружился здесь, на службе. Юлай выкрикивал свой боевой клич.

Вероятно, произошло что-то серьезное, потому что защелкали ружейные выстрелы. На какое-то мгновение вынырнула из-за туч луна, и при ее тусклом свете Кинзя успел разглядеть в степи двух всадников и позади них, на расстоянии полета стрелы, темную массу вопящих и гикающих конников. Чтобы перерезать им путь, Кинзя увлек за собой воинов с кличем:

— Туксуба! Туксуба!

Ночные налетчики, зажатые с двух сторон, вздыбили коней и повернули назад, в степь. Лишь те двое продолжали скакать на огонь маяка. Вдруг одна из лошадей с пронзительным ржанием грохнулась наземь. Рухнул, как подкошенный, и всадник. По всей вероятности, он был тяжело ранен, иначе не упал бы, а спрыгнул с убитого коня. Второй нагнулся над товарищем.

— Встать! Кто такие? — крикнул подлетевший Кинзя, но одного взгляда было достаточно, чтобы понять все. Из рук раненого выпал лук, последняя стрела была зажата между слабеющих пальцев.

— Мы башкиры, — глухо сказал второй и, не поднимая головы, прислушивался к хриплому дыханию товарища. — Слава Аллаху, спасены… Вот только друга задело… — Кажется, он немного успокоился, услышав родную речь, но особой радости в голосе не чувствовалось.

С группой казаков и со своими кудеевцами подъехал атаман Юлай.

— Ускользнули, черти! Даже убитых с собой унесли, — обратился он к Кинзе. — А ты сумел захватить двоих? Молодец!

— Беглецы они… Наши… Надо им помочь.

Раненый протяжно стонал, горячим ртом хватал, задыхаясь, воздух. Когда его переворачивали, чтобы уложить поудобней, обнаружили торчащий в спине обломок стрелы. Осторожно выдернули наконечник, перевязали рану, на руках понесли к ближайшему маяку, где обосновался Юлай. По дороге раненый совсем обессилел.

— Жаль… на родную землю… не успел, — промолвил он еле слышно.

— Выздоровеешь, вернешься, — успокаивал его спутник.

— Вряд ли… А может, поправлюсь? Салаватом меня зовут. Именем своим поклялся отомстить за Алдара-батыра… Оболгали его, загубили невинную душу…

— Салаватом, значит, зовут, — пробормотал Юлай. — И у меня боевой клич такой. Надо же, совпадение…

Пока раненого несли на маяк, его товарищ поведал о выстраданных несчастьях. Чего только не повидали они, чего только не испытали. Их злоключения начались еще со времен восстания Карасакала. Слепо верили ему и были обмануты. Бежали, спасаясь от возмездия. Вместе скитались в чужих краях, участвовали в набеге на калмыков, были разгромлены под Астраханью. Потом — рабство. Побег из неволи. Уже приближались к родным местам, когда попались на глаза ханским ищейкам. Трое суток петляли по степи, спасаясь от погони. Вначале их было семь человек. Двоих заарканили. Остались пятеро. Потом трое, двое. И вот… Понимая, что теперь он останется один, беглец стиснул зубы, злые слезы выступили на глазах.

Тяжело простонал Салават, дрогнули и приоткрылись веки.

— Эх, вернуться бы… Все бурзянцы поднялись бы за мной. За Алдара-батыра…

То ли вернулось к нему сознание, то ли он бредил с открытыми глазами, но от упорства, с каким он повторял имя Алдара, огнем зажглись глаза окружавших его башкир. Кинзя с Юлаем переглянулись.

— Как живуч в нем дух Алдара, — тихо произнес Кинзя. — Не забыл о батыре, с его именем жил.

— Такие не забывают. И другим не позволяют забыть. — Юлай, приблизившись к раненому, думая о чем-то своем, склонился над ним и спросил:

— Ты который сын у отца?

При упоминании об отце Салават встрепенулся, глаза потеплели, спекшиеся губы тронула улыбка.

— Третий…

Он хотел произнести еще что-то, продолжала блуждать на лице улыбка, но уже страдальчески вскинулись брови, приоткрытым остался рот. Казалось, последние его усилия ушли на прощальную улыбку.

На другой день, после похорон Салавата, его спутник отправился дальше, пробираясь в родные края.

Ночное происшествие и гибель незнакомого, случайно встреченного человека, запомнились надолго. Особенно упорно вспоминал беглеца Юлай, не переставая удивляться его неукротимому свободолюбию и верности заветам Алдара-батыра.

Пронзительные ветры продолжали буйствовать в степи. А на кордоне шла обычная служба…

4

Примерно через месяц пришел приказ об отправке домой.

Кинзя со своими бушман-кипчаками и Юлай с шайтан-кудеевцами смешались в одну группу и с бодрой походной песней тронулись в обратный путь.

Юлай перед отъездом наведался на могилу бедного бурзянца. Здесь благодаря его заботам была положена плита белого дикого камня с изображением полумесяца, датой смерти и выцарапанным наконечником стрелы именем: «Салават».

Это имя часто можно было слышать из уст Юлая — то ли потому, что таковым был его боевой клич, то ли не давали покоя мысли о печальной судьбе человека, так глубоко любившего свою родину. Даже когда Кинзя поделился с ним планами по поводу начатой им исторической летописи, он свел разговор к Салавату.

— Вот о ком писать надо. Настоящий, непридуманный батыр! — восклицал горячий, порывистый Юлай. — И обманут был и в рабство захвачен. Все равно не прекращал борьбы. Рвался на родину. Ведь сколько лет прошло! И все годы хранил в себе дух Алдара. Вот передать бы этот дух всем ныне живущим и тем, кто после нас будет жить! Помнишь, какая удивительная была у него улыбка? Только батыры умирают с улыбкой на губах…

В Мелеузовском ямском стане остановились отдохнуть, покормить коней. Здесь встретились с возвращающимся из Оренбурга Кыдрасом Муллакаевым. Высокий, крупный, надменный старшина из Ногайского юла, близко знакомый с Кинзей, тепло поздоровался с ним, бросил вопросительный, оценивающий взгляд на его друга. Кинзя представил Юлая. Кыдрас, оказывается, был наслышан об уважаемом азамате Сибирского юла. Он порасспрашивал о службе на кордоне, угостил кумысом из своего бурдюка.

— Да, чуть не забыл, атаман Юлай, — спохватился Кыдрас. — С тебя суюнче. Слышал, ждет тебя радость. Разве не сообщили еще?

— Нет…

Кыдрас положил тяжелую ладонь на его плечо.

— Сын у тебя, вот что…

— Сын?! — Юлай подскочил на месте. — Ну, молодец жена! Сто лет жизни ей!

И бушман-кипчаки, и шайтан-кудеевцы, подхватив Юлая за руки и за ноги, с веселыми криками «хай! хай!» начали подбрасывать в воздух. Взлетая вверх, Юлай восторженно вскрикивал: «Салават! Салават!»

Кыдрас удивился его ребячьей выходке.

— С чего ради клич бросать? Не бой же впереди.

Юлай, высвободившись из рук качающих его товарищей, крепко обнял и Кинзю, и Кыдраса.

— Какой там бой! Сына так назову. Как и тот батыр, третий он у меня. Тоже будет Салаватом!

Главный старшина Ногайского юла не мог понять того, что знал и понимал Кинзя. По старинному поверью, если назвать ребенка именем полюбившегося человека, его качества перейдут к нему. Вот чему так радовался нынче Юлай.

Заявив, что грех не отпраздновать такое событие, Кинзя пригласил их обоих к себе в гости.

За Мелеузом большой отряд распался. Юрматинцы и минлинцы подались в свою сторону. Остались часть бушман-кипчаков и команда Юлая.

Строем въехали они в аул. Поднялась радостная суматоха. Ах, как гордо держались в седле всадники! Словно возвращались из далекого и трудного похода. Топорщились в колчанах стрелы, грозно смотрели в небо отточенными остриями длинные копья. А сами-то, сами воины! Лица дочерна обожжены солнцем, иссечены ветром. За напускной суровостью светится радость долгожданного свидания с родными.

Старики смотрели на всадников с гордостью, острая зависть отражалась на лицах подростков, сверкали из-под платков глаза молодых женщин и девушек. В каждой семье ждали своего близкого и тут же шумной гурьбой окружали его.

Арслан-батыр еще издали увидел приближающегося сына, узнал рядом с ним громоздко восседающего на коне старшину Кыдраса. А кто же третий? Широкоплечий, круглолицый, моложе Кинзи лет на восемь или девять, с виду очень подвижный и нетерпеливый. Когда Кинзя познакомил отца с новым другом, Арслан цепко оглядел его с ног до головы и остался доволен. Впрочем, сын умеет выбирать друзей, за него можно быть спокойным.

Арслан-батыр сам принял поводья коней, пригласил гостей в дом.

— Дорога к вам привела, Арслан-агай, — почтительно сказал Юлай.

— И мне выпала радость увидеть тебя, — пробасил Кыдрас.

— Если б проехали мимо, не простил бы обиду, — ответил Арслан-батыр.

В доме все было готово к застолью. Кыдрас Муллакаев, согласно положению и авторитету, прошел и уселся на почетное место, рядом с хозяином. Чуть в стороне разместились Юлай и Кинзя. Едва подали кумыс, как они, излишне не деликатничая, с жадностью осушили по тустаку — очень уж соскучились по своему, домашнему. У него и вкус-то иной, чем у казахского кумыса.

Только после первого тустака положено начинать взаимные расспросы. Арслан как хозяин повел неторопливую, обстоятельную беседу.

— Как жилось в тех местах, на кордонах?

Юлай сегодня был в ударе. Он со вкусом, с подробностями рассказал о караульной службе — о непроглядных темных ночах, о полыхающих в полнеба зорях, о разбойниках, тревожных собачьих голосах в ночи, кострах.

— Мирно ли в казачьем войске?

— На первый взгляд тихо у них, — ответил Кинзя. — А уж как они там меж собой, не знаю. Да, вот что. Им сейчас запретили брать илецкую соль.

Арслан сразу стал серьезным.

— Запретили, значит? Хитро задумано. Ведь всю жизнь задаром брали.

— Теперь монополия казны. В магазеях отпускают им по большой цене.

— Раз казаков прижали, стало быть, и нам дорогу закроют, — сделал вывод Арслан.

— Ничего не выйдет, — возразил Кыдрас. — Мы платим ясак. Еще от Белого царя имеем ярлык на бесплатную соль.

— А им наплевать на ярлык, — разгорячился Юлай. — По ярлыку и земля нам принадлежит, а ее, не спросясь, отбирают. Твердышев с Мясниковым у меня одного сколько угодий отторгли по Симу и Юрюзани. Да и здесь, я слышал, хозяйничают.

— Куда денешься? — вздохнул Арслан. — Отдали…

Кыдрас, чтобы не дать вспыхнуть страстям, перевел разговор на другое, начал расспрашивать у Кинзи о сатырмановском медресе. Кинзя коротко поведал о мытарствах и в свою очередь поинтересовался у Юлая:

— В твоем ауле медресе не трогают?

— Идет учеба. Только очень уж маленькое медресе. Хотели построить в ауле Кобау побольше. Да не получится, наверно. Молодежь тянется в Муслимово. Там хорошие учителя.

Кинзя знал давно, что о муслимовском медресе идет хорошая слава. «Мои шакирды заправляют там, пошла им наука впрок», — говорил, бывало, с гордостью Габдессалям.

— Всех притягивает к себе Абдулла Алиев, — сказал Кинзи, но прикусил язык и не стал больше распространяться о нем, зная, как недолюбливают муллу Алиева ахуны и старшины. Вряд ли благоволил к нему и Кыдрас Муллакаев. Однако главный старшина вдруг заговорил о пользе знаний.

— Святое дело ты сделал, открыв медресе в Сатырманово, — одобрил он Кинзю. — Ох как нужны нам просвещенные люди. Им бы учиться не только здесь, но и в Москве, в Петербурге. Большие там есть ученые. Одного человека Ломоносовым зовут, посылали даже учиться к пруссакам. Из простых мужиков он, такая ученая голова! Разве не нашлись бы средь нас такие?

— Если даже кто и захочет поехать — не примут, — сказал Кинзя. — Инородцев не очень-то жалуют.

— Да, не с руки нам, — согласился Кыдрас.

Муллакаев несколько раз бывал и в Москве, и в Петербурге, много знал и видел, так что его восхищение столичными учеными и рассуждения о необходимости настоящей учебы выглядели искренними. В его роду были просвещенные люди. Еще прадед Сурабан, отправленный уфимским воеводой заложником в Москву, долго жил там и дал образование сыну Курасыну. Тот, проучившись частным образом у русских учителей, обладая некоторой толикой грамоты и пользуясь поддержкой покровителей, вернулся на родину тарханом. Мало того, добился, чтобы тарханство и должность главного старшины в его роду передавались по наследству. Ходили слухи, что знания Курасына не пропали втуне: он, якобы, написал историю башкирского народа. Только где они, эти записи? Может быть, знает о них Кыдрас Муллакаев? Решив довериться ему, Кинзя поведал о своем увлечении историей кипчаков.

— Важная, очень нужная работа, Кинзя, — одобрил Кыдрас. — Жаль, что прервать пришлось.

— Ни на что не глядя, заканчивай начатое, друг, — горячо сказал Юлай. — Пусть все читают. Что может быть благороднее — отдать людям то, что сам знаешь?

— Только вот Кыдрас-тархан не до конца понимает, — уколол главного старшину Арслан. — Есть у него записанная дедом история. Никому не дает, прячет. Как просил у него — дай, почитаю. Увиливает. Потерял, говорит. Что ж ты, на тот свет ее с собой заберешь? Ведь сгниет в земле без пользы.

— Правду говорю, потерялась, — заерзал главный старшина.

— Как можно потерять такое сокровище? Дом сгорел? Или грабили тебя?

— Не знаю. Видать, стащили, когда меня дома не было, — оправдывался Кыдрас.

Кто знает, возможно, он говорил правду. В жизни случается всякое. Некоторые владельцы шежере прятали их подальше, закапывали в землю. И никто не знал места хранения после внезапной смерти или гибели хозяина. Много слухов ходило о том, что кто-то записал со слов Алдара-батыра историю Азовского похода башкир, их боевых подвигов. А где они, эти бумаги? Нет их нигде. Возможно, Алдар-батыр тоже в тревожное время спрятал записи подальше от корыстных глаз, а сам угодил на плаху в Самаре. Пойди, сыщи теперь след. Хоть бы оставил в наследство кому-нибудь одному из десяти своих сыновей. Не успел, наверно, сказать им или шепнуть перед смертью верному человеку. Сколько таких бесценных свидетельств истории гниет в земле… обидно!

— Ты свои записи не прячь. Много раз перепиши, раздай людям. Подрастет мой сын — тоже прочтет для пользы. — Юлай произнес это с такой горячей искренностью, что Кинзя невольно улыбнулся.

— А который сын-то?

Юлай гордо вскинул голову:

— Новорожденный, конечно. Салават!

Арслан-батыр, еще не знавший новости, поздравил его:

— Ай да Юлай! Благословение твоему Салавату! Пусть бьется в нем сердце батыра!

— Долгих лет жизни ему! — пожелала Асылбика. — Пусть будет мергеном!

— Да превзойдет он славой других батыров, — подала голос и Аим.

Не обошлось без доброй чаши кумыса в честь новорожденного, за здоровье его отца и матери.

Хоть и хлопотливый был день, никто не чувствовал усталости.

5

Ранним утром Кинзя проводил Юлая до околицы аула и долго смотрел ему вслед. Косые лучи восходящего солнца отбрасывали от всадника длинную тень. Так и казалось, что рядом с Юлаем движется тень неразлучного с ним мужественного бурзянца Салавата.

«Хорошо, что он воодушевляет тебя, дает гордость и силу, Юлай», — подумал Кинзя.

Он и сам, усевшись снова за бумаги, не раз вспоминал Салавата и его безвестного спутника. Воспоминания о той суровой встрече наполняли его работу над начатой книгой особым смыслом. Но как это невероятно трудно — передать живущим ныне через хрупкие бумажные листы всю необоримую мощь, возвышенный духовный мир далеких предков.

Уже не отдельные листы, а стопка бумаги, исписанной мелким ровным почерком, лежала перед Кинзей, каждый день вырастая еще на несколько страниц. Кое-что из написанного Кинзя зачитывал отцу, но он чувствовал необходимость проверить и обсудить некоторые выводы и соображения с более сведущим человеком. Тогда он решил съездить к Габдессаляму Ураи.

Устаз радостно встретил воспитанника.

— Какие ветры забросили тебя, Кинзя ибн Арслан, в обитель бедного твоего покорного слуги?!

— Подобно пчеле, я прилетел за взятком к неувядаемому цветку вашей мудрости, — с той же велеречивостью ответил Кинзя.

Он рассказал о своей работе и поделился сомнениями.

— О, мархаба^[88]! — воскликнул Габдессалям. — Раз назвался пчелой, да будет сладок твой мед. Поддерживаю и одобряю святое начинание. — Устаз снял с головы чалму-аммам, присел рядом на канафе. Кинзя знал, что стоит задеть Ураи за живую струнку, как дрогнут его сочные подвижные губы и польется вдохновенная речь. Так было и сейчас. — Человека делает человеком воспитание историей. Каждый народ должен знать прошлое. Европейские государства пишут свою историю, Китай — свою. Даже про монголов Золотой Орды, хотя они и не стоят того, написано много. А сколько великолепных летописей сохранилось у русских. Так сберегается для потомков история. Сейчас начали копаться в прошлом древнего Хорезма и страны Булгар. — Габдессалям потянулся к полке и достал книгу. — Вот, смотри, Мустафа Мухаммет написал «Историю татар». Действительно, почему не написать историю башкир? Шежере да легенд сейчас недостаточно. Не так ли? Так. Другие наступили времена, пора стряхнуть вековую дрему. Не сидеть же в бездействии, ожидая, что придет кто-то со стороны и положит тебе в рот созревший плод. Даже если что-то и напишет посторонний, какой толк? Приезжали к нам и арабские путешественники, и европейские ученые. Имеются их книги. А о чем они писали? Вспомни, читали мы Шаиха ибн Баттуда. Всего-то и узнали, сколько было у хана жен, сколько сыновей и дочерей, кто с кем породнился. А заглавие-то пышное: «Путешествие в страну Дэшти Кипчак».

— Что видел, о том и писал.

— Разве в один приезд обо всем узнаешь! А ведь нам самим куда проще. Скажем, не проще, а легче. Пример тому — ты, потомок Бушмана. Кому, как не тебе, близки свои кипчаки, свои башкиры. Вся их жизнь перед тобой. Много нового ты мог бы сообщить для тех, кто серьезно, а не для развлечения интересуется историей народа. Если поискать, можно обнаружить немало ценных сведений в курганах и древних могильниках. Вот говорят, что не было у нас в древности городов. Неправда! Не была же земля пустынной, сплошь покрытой дикими лесами. — Габдессалям достал из ящика стола большой лист бумаги. — Обрати свой взор на это. Срисовал со старинной карты. Кружочки — становища, а возможно, и города. Вот Каракия. На уфимской горе ведь, а? Минжан…

— Мин ян… тысяча душ, — заинтересованно произнес Кинзя. — Название говорит само за себя. Скорее всего, основали городок минлинские башкиры.

Палец Габдессаляма передвинулся чуть в сторону.

— Здесь, в восьми переходах, Ожан…

— Или Авзян, или Узян.

— Во всяком случае, глубоко в горах. Там, где и сейчас находятся. Недалеко — Немжан.

— Уж не Тамьян ли?

— Вполне возможно… Вот Ус Катау, Бала Катау, Оло Катау^[89].

— До сих пор названия сохранились.

— Поискать, так и следы найдутся. Севернее — Казира, Мазира. Тебе надо бы походить по тем местам. — Габдессалям испытывающе посмотрел на Кинзю. — Хочу дать тебе еще один совет. История семи кипчакских родов — это еще не полная история. Попытайся охватить прошлое всех кипчаков.

Кинзя упал духом. Где только их нет, кипчаков! Среди башкир, татар, у киргиз-кайсаков и каракалпаков. Можно встретить даже в странах Западной Европы.

— Кто откусывает большой кусок, тот давится, — произнес он с сомнением.

— Народ — что дерево, есть у него и корни, и ствол, и ветви с листьями. Ты пока ухватился за одну ветвь, — возразил Габдессалям. — Поверь, я знаю, что тебе нужно. Арабские историки начинали свои рассказы о нас со слова Гуззия, значит, гузы. До Огуз-хана тебе, конечно, не добраться, не представить его время воочию, но простирай ум и воображение до самых далеких пределов Вселенной.

Кинзя озадаченно почесал затылок. Выходит, сколько бы народных преданий и былей не собирал, сколько бы не выискивал фактов из арабских и персидских источников — этого мало, предстоит изучить еще многое другое. Не уведет ли такой путь в сторону, не внесет ли путаницу в работу? Словно прочитав его мысли, Габдессалям одобряюще произнес:

— Без волнения и заботы не жди радости от работы. Сумеешь осилить — твоей книге цены не будет. Правда, за нее ты не получишь в подарок сорок аулов, как получил Рашидеддин. Мы ведь с тобой не главные визири…

— Как же, получим, — усмехнулся Кинзя. — Ладно еще, если не сошлют куда-нибудь.

— И такое не исключено. Среди мулл и старшин мракобесов много. С их стороны для просвещенного человека всегда уготована судьба Улугбека.

— Поэтому лучшие из наших сэсэнов прячутся от властей и создают свои кубаиры втайне. Народ передает их из уст в уста, а имя сказителя не известно.

— А ты не боишься?

— Нет. Раз начал — обязательно доведу до конца.

— Афарин! Другого ответа не ждал от тебя. Если опять потребуется какой-нибудь совет — вспомни, что живет на свете один твой покорный слуга.

Напутствия и благословение Габдессаляма пришлись ко времени. Кинзя ощутил прилив новых сил, хотя полной ясности в голове еще не было. Мысли разбегались во все стороны, подобно многочисленным кипчакам, раскиданным по всей земле. Если последовать совету Габдессаляма, надо собирать сведения о городах Саксине, Сарысу, охватить не только башкирские земли, но и все течение Волги, южные степи. Многоводна река истории, но где ее главное русло?

Голова трещала от размышлений, но стоило Кинзе сесть за стол, как мысли постепенно начали отстаиваться, обретая строй и необходимую ясность.

6

Устилая землю мягкой белой кошмой, падает первый зимний снег.

Аим вошла с улицы припорошенная снегом, на щеках румянец, глаза блестят. Сняла и отряхнула одежду, подышала на озябшие руки, не оттого, что так уж сильно замерзла, а от радостного возбуждения.

— Эй, Кинзя! — окликнула она мужа. — Разогни спину, подними голову, хватит дышать книжной пылью. На дворе так славно!

С мороза жена еще больше похорошела. Кинзя, оторвавшись от бумаг, залюбовался ею.

— Раз уж ты довольна прогулкой, доволен и я. Мне достаточно того, что ты подняла мне настроение.

— Снег такой красивый, свежий. Скоро санный путь обновлять…

— Знаю, куда клонишь, — посмеялся Кинзя. — Зима пришла — пора и по гостям разъезжать.

— Вытянешь тебя куда-нибудь. — Аим, не скрывая ревности, кивнула на заваленный бумагами и книгами низенький рабочий столик мужа. — Вот они, твои гости. Ногаи, кипчаки…

— А что? — шутливо ответил он. — И с ними я должен быть гостеприимен. Да и тебе они не чужие. Не сама ли пела мне о том, как украли дочь у Ормамбета, свет очей его, красавицу Аим?

— Да, пела. Кипчаки выкрали Аим у ногайцев, а вот у этой Аим, — она ткнула себя пальцем в грудь, — украдут мужа.

— Кто посмеет?!

— Книги… Оторвали они тебя от меня, заставили забыть обо всем. Остыл ты ко мне, не согреешь душу.

— Хай! Меня в том не вини. Это ты на улице замерзла. А я тебя сейчас согрею!

Он порывисто шагнул к ней, подхватил на руки, закружил по комнате, но тут же был вынужден опустить на пол. В сенцах заскрипели доски, послышались чьи-то шаги. Дверь распахнулась, и неожиданно вошел незнакомый человек. Смущенная появлением чужого мужчины, Аим скрылась за кухонной занавеской. Кинзя с удивлением посмотрел на незнакомца, вгляделся в его усталое, покрасневшее с холода лицо, пытаясь вспомнить, кто же он такой.

— Уж не Тимербулат ли, агай? Сын дедушки Кайгула?

— Я самый, Кинзя-абыз.

Будучи намного старше Кинзи, он обращался к нему, младшему по возрасту, с той почтительностью, с какой держатся перед почтенными аксакалами, по-видимому, храня признательность за то, что помог ему когда-то вырваться из неволи. Дед Кайгул давно уже покоится на кладбище, а самого Тимербулата Кинзя не видел с той поры, как он вернулся домой еще в бытность вице-губернатора Аксакова. Да-а, заметно постарел. Наложили свой отпечаток неспокойные годы, пребывание в неволе у жестокого Романа Уразлина.

— Рад тебя видеть. Не забыл, заехал навестить, — с искренней теплотой произнес Кинзя. — Раздевайся, агай, гостем будешь.

— Разве можно забыть сделанное добро? Только благодаря тебе вольно живу, — пробормотал Тимербулат, переминаясь с ноги на ногу. Вид у него был такой, будто он раздумывал, какие еще слова благодарности нужно произнести, но так и не придумав ничего, с ходу, как очень важную весть, сообщил: — Старший брат тоже вернулся…

У Кинзи защемило сердце, как только вспомнил убитого горем старика, с которым он встретился после разгрома восстания в ауле Сухайлы, его слова, что вырастил четверых сыновей, могучих, как четыре дуба, и всех до одного потерял. Однако Тимербулат вернулся, теперь обнаружился еще один сын Кайгула.

— Не так уж безжалостна жизнь, — сказал Кинзя. — Как брату живется-можется?

Тимербулат тяжело вздохнул.

— Удивляюсь, как ему хватило сил дотащиться до дома. Кожа да кости, в чем только душа держалась. Поначалу даже не признал его. На другой же день Аллах взял его к себе. Похоронил, созвал стариков и отметил поминки третьего дня, затем — сюда…

Кинзя слушал и в глубокой задумчивости, невидящими глазами смотрел поверх Тимербулата. Что виделось ему в тот момент? Тревожная ночь на кордоне, крики, выстрелы, жало стрелы между лопаток беглеца Салавата?

Или пытался представить себе незнакомого ему брата Тимербулата, чья судьба оказалась сродни судьбе Салавата? Оба прошли длинную дорогу мучений и умерли, едва ступив на родную землю. А сколько их, таких скитальцев, не по своей воле оказавшихся на чужбине, скорбящих, тоскующих по родной земле?

— Да будет его душа в раю, — произнес Кинзя, молитвенно сложив ладони. — Так уж все устроено в жизни, что горе с радостью в обнимку ходят, а время придет — и с дерева лист упадет.

Гость вытащил из-за пазухи сверток, бережно положил на колени и, развернув белую холстину, протянул Кинзе толстую книгу в старинном кожаном переплете.

— Принес продать?

— Нет, нет! — встрепенулся Тимербулат. — Ее мой брат привез. Как аманат^[90]…

— От кого?

— И от себя, и от того, кто дал.

Кинзя взял книгу, открыл потрепанную от времени обложку и опытным взглядом сразу оценил мастерство переписчика — не только красивый почерк, но и тонкий вкус. В сборнике были представлены сочинения выдающихся имен — Алишера Навои, Низами, Хорезми, Сараи. За такую книгу не жаль было бы отдать лучшего аргамака. Бедный человек, если б продал, на одно только вознаграждение мог бы долгое время прожить безбедно…

— Твой брат не знал меня, — в удивлении произнес Кинзя. — Аманат предназначен кому-то другому.

— Брат сказал: передайАрслану-батыру. Ты ведь его сын, а с отцом твоим я не знаком. К тебе пришел.

— Хорошо, сейчас его позовут.

Шевельнулась занавеска — это Аим, наспех одевшись, побежала за свекром. Пока Кинзя с наслаждением перелистывал так неожиданно попавшую ему в руки книгу, пришел отец. Бросая из-под густых бровей вопросительные взгляды то на сына, то на незнакомого гостя, приготовился слушать.

— Брат совсем был плох, — сказал Тимербулат. — Видно, память начала сдавать. Одно твердил — батыр да батыр…

— Кроме меня, и другие есть батыры, — сдержанно заметил Арслан.

— Нет, про вас он говорил. Уже потом кое-как вспомнил имя. Бедный мой брат, сам обрадовался, как вспомнил, и передал завещанные слова.

Тимербулат рассказал, что его брат, отправленный за участие в восстании крепостным в одну из центральных губерний, ухитрился в дороге сбежать и долго скитался, прячась от властей, пока не пробрался в Азов. Пристал там к дервишам, долго жил среди них. Давным-давно еще, когда русские в последней войне с турками окончательно овладели Азовом, паша — наместник султана — бежал. Крепость была разграблена, но жившие у паши в рабстве российские мусульмане спасли от огня и грабежа его богатую библиотеку. Книги спрятали в укромном месте. О тайнике знали лишь несколько человек, но почти все они поумирали. Сейчас хранителем сокровища остался только один дервиш, родом из башкир.

— А имени твой брат не назвал? — допытывался Кинзя.

— Спрашивал, — ответил Тимербулат с таким видом, будто был виноват в чем-то. — Брат сказал: мы звали его и Ягуром, и загидом^[91], даже сэсэном. Много у него было прозвищ, по-всякому кликали.

— Сэсэн — это уже, пожалуй, о чем-то говорит, — оживился Кинзя.

— Вряд ли имеет свое прямое значение, — безнадежно махнул рукой Арслан. — Старых сэсэнов давно уж нет. Был Конкас, да и тот пропал, принял где-нибудь предназначенную ему смерть.

Тимербулат поведал о самом главном. Тот дервиш, оказывается, хранит книги для своего народа. Вот и наказал он, чтобы кто-нибудь прибыл в Азов — будет ждать с нетерпением.

Оставшись один, Кинзя долго думал о таких людях, как беглец Салават, брат Тимербулата. Словно птицы к родному гнездовью, стремились они домой, но так и умерли, не насладившись душистым воздухом лесных полян отчизны, не испив живительной воды из родников, не пройдя по тропам, знакомым с детства. Этим двоим ничем уже нельзя помочь, но где-то далеко живет третий, тоже оторванный от родины и берегущий для нее бесценное сокровище — книги. Хотя бы ему, пока не поздно, необходимо оказать помощь. «Поеду!» — решил Кинзя. Отец одобрил его желание, но предостерег — дорога полна опасностей, края незнакомые.

— Арабские ученые, европейские, путешественники не боялись ехать к нам, на Урал, — ответил Кинзя. — Путешествие и мне пойдет на пользу. Для истории, которую пишу. Может быть, что-то новое узнаю, своими глазами погляжу на те места, где прежде жили кипчаки.

Нетерпение овладело Кинзей. Только вот зимой не выйдешь в дорогу, а до весны еще было далеко.

7

На дворе выли вьюги и трещали морозы, но солнце уже повернуло на лето. С каждым днем оно поднималось чуть-чуть повыше, всего на кончик воробьиного клюва, и хоть не грело пока, да радовало, постепенно укорачивая длинные зимние ночи. Понимая, что выше меры и конь не прыгнет, Кинзя сдерживал нетерпение и старался использовать отпущенное ему зимой время с толком, чтобы хорошо подготовиться к дороге. Как всегда, много читал, написал отдельные главы к будущей книге, продумал путь, отметил места, на которые надо обратить внимание. Побывает он на речке Сукаялы, где сражался князь Игорь с ханом Кончаком. Недалеко от Азова река Калка. Русские, объединившись с кипчаками, дали там бой первым полчищам монголов в осенний день 1223 года. Одно дело слышать или читать, другое — увидеть собственными глазами землю, овеянную легендой.

Необходимо было предпринять и кое-какие меры предосторожности, чтобы не прознали о его поездке старшины — уж они-то начнут чинить препятствия, особенно Сатлык Явкаев. В поездке нужен паспорт, а без старшины его не получить. Придется пойти на уловку. Без помощи друга Алибая тут не обойтись. Не откладывая дела надолго, надо съездить к нему.

«Куда он так рвется?» — недоумевала Аим, видя, как внезапно и спешно начал сборы муж.

— Алибая хочу проведать, — не стал скрывать Кинзя, однако ни словом не обмолвился о цели.

— Отец ты наш, в такую непогодь зачем? — пожалела она мужа. — Какая спешка? Что он, на смертном одре твой кушага? Дождался бы теплых дней.

— Хочу кости поразмять, засиделся, — отвечал Кинзя. — Когда же, как не зимой, ездить по гостям.

— За тебя беспокоюсь. Вороны вчера в снегу купались, к непогоде. Ветер вон какой поднялся. Пурга будет. Заплутаешь по бездорожью, замерзнешь!

Так и не сумела Аим отговорить его от безумной, как ей казалось, затеи. Лишь бы не было беды, ведь человек всегда на свою голову бесится. Но не только страх за мужа владел чувствами Аим. Отправься он куда-нибудь еще подальше, в другую сторону, не так бы переживала. Не любила она его поездки к Алибаю.

Провожая мужа до околицы, Аим продрогла насквозь от пронизывающего ветра, начинавшего гнать змеистую поземку.

— Помоги ему, Всевышний, добраться в целости и здравии, не дай сбиться с дороги, — бормотала она, стуча зубами от холода.

Магитап с отъездом Кинзи расцвела. Лицо ее сияло, как полная луна. Как бы между прочим, она поинтересовалась:

— К своему Алибаю махнул?

— Да, будь он неладен.

— Поди, по важному делу?

— Не знаю, ничего не сказал.

— Любящий муж перед женой не таится.

— Он устал от книг да бумаг, — защищала мужа Аим, хотя у самой на душе скребли кошки. — Немного развлечься хочет. Не баба же он всю зиму с нами сидеть. Только вот пурга поднимается…

— Ничего с ним не сделается, — проворчала Магитап, а про себя подумала: «Хоть бы сгинул где-нибудь, слезинки бы не пролила».

Давно опостылел ей этот аул, Арсланово логово. Сколько в нем лет прожила, но так и осталась сухим деревом, не пустив ни одного живого корешка. Все здесь было чуждо и не мило — и люди, и сама земля. Мрачной стеною отгородила родное становье гора Кунгак. Не ласкало слух журчание светлых струй Назы. Куда уж дикой речушке сравниться с просторной и ласковой Агиделью, на берегу которой девичье сердце впервые изведало вкус любви, сладкой, как сартский сахар, и горькой, как степная полынь.

Кинзя с Аим еще не знали друг друга, когда Магитап, уже вошедшая в зрелую девичью пору, воспылала тайной любовью к бравому сотнику Бикбулату. Она рдела и таяла, любуясь им издали, ночами млела от несбыточных желаний и грез, но никто из окружающих не догадывался о том, какой огонь пожирает ее изнутри. Ей ли, безродной, было мечтать о богатом наследнике старшины Аптырака!

Бикбулат, возможно, и чувствовал, что девушка неравнодушна к нему, иногда останавливал на ней загадочный, блуждающий взор, отпускал плоские шуточки, полные неприкрытого намека, но сделать первый шаг, которого она так ждала, не решился, или не захотел.

Когда Магитап в числе других семи девушек отправили наперсницей Аим, она увезла с собой не раз оплаканную, неразделенную любовь, целиком перенеся весь ее неистраченный пыл и жар на сестру Бикбулата. В Аим она нашла себе утешение и источник заботы, служа ей с той же преданностью, с какой служила бы ее брату. Зато неприязнь и ненависть, которую испытывали к семейству Арслана-батыра Бикбулат со своими родичами и друзьями, она тоже воспринимала для себя как нечто должное, не подлежащее сомнению.

Нет Кинзи дома — для Магитап праздник. Подойдя к Аим, греющей спину у жарко истопленной печи, обняла ее.

— Эх, было бы всегда так тихо, — живо откликнулась Магитап. — Почаще бы вот так уезжал Кинзя…

Она натаскала на ночь побольше дров, задала корм скотине, приготовила все необходимое к вечернему чаепитию, переоделась в праздничный, расшитый золотыми узорами камзол, украшенный раковинами ужовки, надела инхалек^[92] и прошлась, позванивая серебряными монетами.

— С чего ты вдруг расщеголилась? — не скрыла удивления Аим.

— А когда мне надевать все это? — Магитап достала из-за оконного наличника настой душистого бадьяна^[93], побрызгала на себя и на Аим.

— Не надо бы, апай, — смутилась Аим. — Словно ждали того, пока мой муж уедет.

— Не ворчи, ведь не старуха. Молодые годы дважды не приходят. Подумаешь, муж уехал… Ты о себе не забывай. Перестань кукситься.

Как ни старалась Магитап, настроение у Аим не поднялось. Села она прясть шерсть, но работа валилась из рук. Так бывало всегда, когда Кинзя уезжал к Алибаю. Казалось ей, он стремится туда с определенным умыслом, чтобы повидать Тузунбику. При одной мысли об этом Аим делалась словно каменной, а внутри огнем кипела обида.

— Родненькая моя, ну что ты себя изводишь? Крутишь веретено, а нить оборвалась, не видишь. О чем задумалась? Встряхнись. Песню спой или поиграй на кубызе. Не вешай нос. Ну-ка, подними голову. Вот так… — Магитап присела рядом на нары, приложила ладонь ко лбу, пощупала шею, где проходила сонная артерия. — Да ты вся в жару. Если хворь от простуды или тоски, тут же избавлю. Ты ведь знаешь, я любой недуг могу заговорить. Сейчас, моя красавица…

Аим не очень верила в ворожбу Магитап, но когда болели дети или недомогала сама, от ее помощи не отказывалась. Видя, что Аим не возражает, Магитап сняла с перекладины полотенце, красиво расшитое по концам красной нитью из козьего пуха, смочила середину водой, повязала ей на лоб, крепко стянув узел на затылке, и принялась постукивать по узлу кулаками, вдавливая его в затылочную ямку и приговаривая:

— Провались болезнь в преисподнюю, сгори в огне тоска бесплодная, стань ясным стеклышком головушка Аим. — Она трижды повторила заклинание, трижды растерла голову, потом сорвала полотенце. — Все жилки сейчас заиграют, не пустят боль ни в макушку, ни в затылок, снимут с души тоску-печаль. Ну как, полегчало?

— Кажется, отпустило малость, — неуверенно сказала Аим, снова берясь за веретено.

— А что, если мы устроим аулак, небольшое омэ^[94] соберем? — предложила Магитагх. — Дома нет никого, когда еще такой случай выпадет?

— Стоит ли? Спешных дел нет.

— Помогут хоть по мелочи. Будут трепать сухожилия, теребить шерсть, прясть. Все не без пользы.

— Сухожилия могли бы и подождать.

— Они нужней всего. Без них ни валенки не подшить, ни подметки к чарыкам не пришить. А хомуты да седла? Как же без сухожилий? Ничего не сошьешь.

Не дожидаясь согласия Аим, она натаскала из чулана ворох овечьей шерсти, принесла целую охапку сухожилий. Еще осенью, когда резали скотину, Магитап вытянула их из туш, высушила на солнце и пучками развесила в чулане. Нить из них получается прочная, не гниющая, без нее в хозяйстве не обойтись.

Не прошло много времени, как одна за другой начали собираться по зову Магитап девушки и замужние молодухи. Пока угощались чаем, наступили сумерки. Что зимний день? Он короток, как нитка на одно вдевание. А женская ручная работа привычна и при свете горящих лучин. Кто шерсть теребит, кто прядет. Магитап всех оделила, никого не забыла, и сама взялась за веретено, усевшись рядом с Аим, начала прясть нежный козий пух.

Стремительно кружатся веретена в гибких и ловких пальцах. Женщины ревниво поглядывают друг на дружку — у кого ровнее пряжа, у кого быстрее наматываются клубки. Левая рука сучит нить из привязанной к прялке шерсти, правая, вытягивая ее, на полный взмах уходит в сторону. Привычные, заученные движения.

Не мешают они переглянуться, перемолвиться словом, посмеяться шутке.

Магитап любила такие вечерние посиделки, жаль только, редки они. Разве в присутствии хозяина соберешь аулак? Других мужчин на аркане дома не удержишь, неделями пропадают на охоте или гостят у родственников, а этот неделями сидит над книгами да бумагами, лишний раз проветриться не выйдет.

Сегодня Магитап отводила душу. Ей хотелось шума, веселья. Прерывая мирное журчание неторопливой беседы женщин, она озорно запела:

Аим бросила на нее недовольный взгляд, произнесла с упреком:

— Фу, бесстыдница!

— Да ну тебя. Заговорила устами свекрови, даже слушать противно. Стало быть, не зря говорят, что по снохе видать, какова у нее свекровь.

— Мы ведь не на гулянку собрались, — возразила Аим. — Люди могут плохо подумать о нас.

— Уж и спеть нельзя, — обиженно фыркнула Магитап. Лицо у нее, только что излучавшее удовольствие, потускнело. — Эх, если б и впрямь, как в песне, приехал сват. Никто не называл бы меня бесстыжей…

Аим почувствовала себя неловко от того, что невольно причинила боль наперснице, задев ее за живое место. Из рук выскользнуло веретено и покатилось по полу, разматывая пряжу. Аим нагнулась и подобрала его, потом подошла к очагу, поворошила угли, подбросила мелкие сухие полешки. Язычки огня жадно набросились на них, рождая яркое пламя. Копившиеся весь день чувство ревности и плохое настроение тоже требовали у нее исхода, и она сама, прислонясь к косяку, вдруг запела:

Песня лилась из ее груди свободно, словно первый весенний ручей с журчанием рвался из-под снега. Женщины, приостановив работу, зачарованно слушали ее. Даже ветер притих за окном. Казалось, не от печного жара, а от гибкого, задушевного голоса Аим, повеявшего теплым ветром, начал таять лед на окне. Только у нее самой не таял лед, сковавший сердце.

— Вот это голос! — восхищались женщины. — Спой еще!

Но Аим не могла больше петь. У нее просили исхода еще и слезы. Сдерживая их, чтобы не подать виду, она шутливо произнесла.

— Ах, сердечко ты мое, улей растревоженный!

Магитап, будто вихрем сорванная, выскочила на середину комнаты, покружилась, развевая полы парчового платья, и принялась отплясывать, дробно постукивая каблучками. То кокетливо упирая руки в талию, то плавно поднимая их над гордо вскинутой головой, она плясала самозабвенно, целиком отдавшись танцу, затем с разбегу остановилась перед Аим и, качнувшись, обняла ее.

— И-и, родная моя, где же не повеселиться, как не на аулаке? Зачем жить, если не иметь в жизни радости? И без того горька наша женская доля. Перед мужчинами — не смейся, перед старухами — не пой. Что ни сделаешь — грех. Этак жизнь пройдет попусту, а прожитого не вернешь.

Снова заварили чай с душистыми травами. Аим немного повеселела, разговорилась с женщинами, отвлеклась от мыслей о сопернице Тузунбике. Радовалась и Магитап:

— За один только вечер заготовили пряжи на большой палас! Еще разок соберемся, сделаем для него навой, а там только продевай нужную для узора нить. Такой красивый палас соткем — как в сказке. Поперечные нити дадим желтые и красные, синие да зеленые. Глаз будет не оторвать!

Краску для пряжи Магитап готовила сама. С весны собирала и сушила листья желтой серпухи, толкла их в молоке, получая желтую краску. Для красной требовались корни красной серпухи. Синюю и голубую она делала из каких-то горных камней, а чтобы краски не линяли, добавляла в них сок травы.

Все знала, все умела Магитап, только не было у нее счастья.

В сенях затрещали половицы, распахнулась дверь и на пороге показался парень. Нерешительно остановился, смущенно шмыгнул носом, снял малахай, стряхнул с него снег и снова нахлобучил на голову. Увидев его курносое, веснушчатое лицо, Аим едва приметно улыбнулась: это был пастух и караульщик Ишкале. Простоватый и робкий, он все-таки решился прийти на аулак — поглядеть на девчат. Когда только успел пронюхать, что они собрались здесь? Чувствуя на себе его полный любопытства взгляд, девушки быстрее заработали веретенами. По лицу Магитап пробежала тень недовольства, какое-то беспокойство промелькнуло в глазах, но она быстро справилась с охватившим ее волнением. Играющей походкой подошла к нему вплотную, незаметно для остальных подмигнула, да так, что у парня сердце зашлось, шутливо сдвинула ему малахай на макушку, припевая:

Девушки прыснули со смеху, подталкивая друг дружку локтями. Аим пожалела Ишкале.

— Совсем вогнала парня в краску, Магитап.

— А чего ему стесняться? Раз называется парнем, должен быть как огонь… Да сними ты свой малахай. Посиди с нами. Спой, попляши. Хоть джигитским духом в доме запахнет. Курай с собой прихватил?

— Нет, — промямлил Ишкале.

— Раз нет, так натаскай нам дров, воды принеси. Или сугроб снега на гору отнеси.

Это был явный намек на то, чтобы отправлялся он восвояси.

«И мне поговорить не удалось, и ей, видать, сказать нечего», — уныло подумал Ишкале.

— Я думал, Кинзя-абыз дома, к нему приходил, — пробормотал он, уходя.

Никто не заметил минутного замешательства Магитап. Оно было скрыто за лукавым выражением лица. Лишь глаза возбужденно блестели при свете лучины, оттененные подвижными темными бровями. Порывшись в углу, она достала кубыз, приложила его к губам. Полилась протяжная мелодия, и снова женщины притихли в задумчивости, лишь руки мелькали, машинально продолжая работу. Хоть и тих голос кубыза, но порой и он способен потрясти сердца.

Дом без песни и музыки что лес без соловья. Но не понимает этого исламская религия, все крепче врастающая в последние времена цепкими корнями в быт башкир. Пение и всякого рода веселье для женщин — харам, то есть грех, дьявольские козни. Лишь мужчинам дозволялось играть на курае или домбре, да и к этому многие муллы относились с неодобрением. Правда, ревнители веры в какой-то мере оставались терпимыми к кураю. Ведь поющий тростник не изделие человеческих рук, а Божье творение, растущее по его воле, и поэтому шайтан не может свить в нем себе гнездо.

— Я бы еще домбру послушала, люблю ее, — сказала Аим. — Не пойму, почему муллы терпеть ее не могут?

— А ты у мужа спроси, — отозвалась Магитап.

— Он ведь не мулла.

— Абыз ли, мулла ли, все они одним прутом погоняемы.

Женщины постарше недовольно покосились на Магитап. Не понравилось им, что она так отзывается о Кинзе.

— Ты уж скажешь лишнего. Болтай, да знай меру.

— Нет на тебя ни шайтана, ни Аллаха, ни муллы.

— Да кто он такой, мулла-то, чтобы быть мне судьей? — отрезала Магитап. — Обыкновенный человек, погрязший в грехах. Один ко мне подмазывается. Святости в нем, что в жеребце неугомонном.

— Астагафирулла^[95]! — испуганно пробормотала одна из женщин. Осуждающе зашептались и остальные. Не обращая на них внимания, Магитап снова заиграла на кубызе.

В сенях снова послышались шаги. Думали, что вернулся Ишкале, но когда в белых клубах ворвавшегося в избу морозного воздуха увидели Асылбику, все оторопели. Магитап быстро спрятала кубыз в рукав и схватилась за веретено, изобразив на лице постную, скучающую мину. Асылбика, по-видимому, еще с улицы услышала в доме музыку. Огляделась по сторонам, спросила:

— У вас что, шайтан под кубыз пляшет?

Никто ей не ответил. Не поднимая глаз, женщины поспешно начали разбирать одежду. Все понимали, что не очень-то прилично устраивать аулак в доме женщины, муж которой уехал. Изба мигом опустела.

— Кинзя за ворота, и сразу у вас аулак и веселье? — сухо произнесла Асылбика. — Дети спят, захотели у нас переночевать. Вот, сказать пришла, но, вижу, помешала…

Поджав губы, она круто повернулась и ушла. Аим закрыла за ней дверь на перекладину и уселась на нары растерянная, жалкая. Смешались в ней и чувство вины перед свекровью, и обида. Ей ставят в вину скромный девичий аулак, а Кинзя тем временем развлекается у Алибая и, конечно же, встречается там с Тузунбикой. Как он переменился, как остыл, особенно после той схватки с Сатлыком.

— О Господи, не любит он, не любит меня! — против воли вырвалось у Аим.

— Пока я рядом, не переживай, — утешала Магитап. — Напоим его заговорным зельем, никуда он не денется, ни на кого не глянет.

— Нет, нет, не хочу никакого колдовства! Что это за любовь — силой?

Магитап, покоренная глубиной ее чувств, испытывала и ревность, и зависть, и восхищение.

— Любишь ты его до беспамятства. А такая любовь — уже само счастье. Разве этого мало?

— Боюсь я, возьмет он другую жену.

— А ты не позволяй. У тебя все есть — и стан, и красота. Сияешь ярче утренней звезды. Смейся, улыбайся! И губки надуй, и приласкай — на то ты и женщина.

— Его сейчас не проймешь.

При мысли о Кинзе в душе Магитап тяжелой глыбой шевельнулась застарелая неприязнь. С языка сорвалось:

— Ему ли оценить твою любовь? Такой, как он, на все способен. Приглядит себе другую, приведет в дом молодую жену.

— Нет, нет! — воскликнула Аим и закрыла лицо ладонями, как бы защищаясь. — Для чего я тогда ему буду нужна? Чтобы доить кобылиц да квасить кумыс? Лучше в прорубь головой, чем жить в положении старой, нелюбимой жены…

Всю ночь Аим мучила бессонница.

8

Просьба Кинзи нисколько не затруднила Алибая. Эка невидаль — договориться с писарем, чтобы написал бумажку величиной с ладонь.

— Заплатишь пошлину, подмаслишь — выпишет, куда он денется. За деньги он не только паспорт выправит, моего отца продаст, — посмеялся Алибай.

А уж отцовская печать, считай, была в его руках.

— Сколько людей берешь? — поинтересовался он.

— Пока не знаю. Один хотел отправиться, да, как говорит отец, одной рукой и узла не завяжешь.

— Старик рассуждает правильно.

— Зато одиночество лучше плохого спутника.

— Все-таки, одному ехать опасно.

— А что могут сделать двое или трое? Тогда надо войско брать, а его нет ни у меня, ни у тебя. Впрочем, есть парнишка, которого я взял бы…

Обдумывая предстоящее путешествие, Кинзя действительно вначале хотел пуститься в путь в одиночку. Для одного человека и место всюду найдется, и излишнего внимания к себе он не привлечет, а где надо проскользнет незамеченным. Но дорога есть дорога. Пожалуй, неплохо взять в спутники человека смелого, сообразительного, ни при каких обстоятельствах не теряющего голову. Может быть, Алпара? До сих пор стоит перед глазами этот мальчишка, одним нырком переплывший Ашкадар. А как он свалил с ног взрослого мужика Сергея? Мальчишка теперь возмужал, сколько лет прошло. На такого положиться можно, не подведет. Да, решено — Алпар!

Когда он сказал о нем Алибаю, тот удивился.

— Нашел же себе спутника!

— Парень мне по душе. Может быть, отдашь ты мне его?

— Воля твоя.

— Тогда повидаться с ним надо.

— Сейчас нет его дома. С Туктагулом в горы ушел.

— Не хитришь, кушага?

— Что ты! Разве могу я отказать лучшему другу? Бери, пусть едет, с тобой, мир повидает! Я бы сам не прочь сорваться вместе с вами, но сам понимаешь — дела, дела…

Когда Кинзя собрался домой, буран приутих, немного приоткрылось небо, и сразу стало холоднее. Ветер сметал с гребней сугробов снежную пыль, гнал поземку, леденил щеки и перехватывал дыхание. Сразу заиндевели края малахая. Свернув с тракта, Кинзя решил проехать старинной, почти заброшенной, зато более короткой дорогой. Если даже ехать без особенной спешки, для его коня это всего один день пути. До ночи можно поспеть домой.

Через сугробы и заносы коня не пустишь вскачь. Давая отдохнуть ему, Кинзя часто пересаживался на запасную лошадь. Равнина кончилась, и он вышел на дорогу, опоясывающую гору. Ветер здесь был потише, но погода портилась. Снова пошел снег, вначале мелкий и редкий, затем повалил хлопьями, все гуще и гуще, навис белой стеной, в двух шагах не разглядеть воткнутые вдоль дороги маячные вешки. Кинзя поглубже нахлобучил малахай, поднял ворот шубы, отпустил поводья, положась на чутье коня.

Быстро темнело. Буран бушевал все пуще. На разные голоса выл ветер, и вторил ему далекий тоскливый волчий вой. Обе лошади навострили уши, тревожно зафыркали, пошли порезвее, насколько им позволял глубокий снег. Кинзя приготовил на всякий случай лук со стрелами. И тут впереди, где-то близко, послышался дружный собачий перелай. Сразу теплее стало на душе. Обрадованный Кинзя с благодарной лаской сказал лошадкам:

— Умницы, к заводу вышли. Степан-знакум сенца вам даст, овсом покормит.

Вскоре дорога уперлась в шатровую башенку. Большие ворота уже были заперты. Кинзя закричал, но на его крик никто не отозвался. Тогда он вложил два пальца в рот, пронзительно свистнул. На вышке появился солдат-вратник, вооруженный мушкетом.

— Хтой там блудит в такую непогодь? — спросил он хриплым голосом и свесился вниз, пытаясь разглядеть сквозь снег и темень что за люди у ворот и сколько их.

— Свои, Антошка, не узнаешь? — ответил Кинзя. Ему повезло — солдат оказался знакомым. Он тут же открыл ворота.

Изба Туманова находилась в нижнем конце деревни. Проехав через всю улицу, для верности отсчитывая каждый двор, Кинзя разыскал нужный ему дом, постучался в двери.

Степан был крайне удивлен его появлению в эдакую непогоду и позднюю пору, засуетился, начал расспрашивать, не случилось ли чего, и успокоился, получив ответ, отвел лошадей под навес, пригласил гостя в дом. Жена Степана Федора и дочь Полина заахали, подбежали к Кинзе, начали обметать с него снег, помогли раздеться. Григорий лежал на широкой лавке у стены. Увидев абыза, учившего его башкирскому языку, он просиял, попытался встать, но застонал и снова лег на живот. В изголовье у него сидел какой-то чернявый, горбоносый человек с коротко остриженной бородкой и цепкими, колючими глазами. Кинзя ни разу не видел его до этого ни у Тумановых, ни среди заводских людей, однако уж очень знакомым показалось лицо, особенно нос с горбинкой. Приглядевшись к нему, Кинзя спросил:

— Уж не копиист ли ты? Тогда… в канцелярии…

— Постой, кажись, и я припоминаю… — С лица горбоносого исчезло выражение недоверчивости и настороженности, он протянул руку. — Верно, я Ванька Грязнов, а ты, башкирец, все шастал к Петрову. Ну, точно!

Их знакомство для хозяев явилось полной неожиданностью, но и Кинзя с Иваном, с неменьшим удивлением, глядели друг на друга и улыбались. Ведь сколько лет минуло с той поры, когда они повстречались впервые. Совсем взрослым и солидным стал Кинзя, а Грязнова вовсе было не узнать. Ничего не осталось от прежнего щуплого паренька — крепкая плечистая фигура, возмужавшее лицо, стриженная на казацкий манер бородка. Лишь глаза да нос остались прежними. Какими судьбами очутился он здесь, у Тумановых? С порога лезть с расспросами негоже. Кинзя подошел к лавке.

— Что с тобой, Гриша, разболелся?

— Батогами попотчевали его, Кинзя Арсланович, — пояснил Степан.

— Ничего, не переживайте, поставлю парня на ноги, — сказал Грязнов.

— В пятницу произошло? — спросил Кинзя, знакомый с заведенными на заводе порядками.

Пятница — самый несчастливый и кошмарный день для заводских. По заведенному Твердышевым обычаю в этот день недели перед конторой собирали весь работный люд вместе с женами и детьми и в назидание им устраивали публичную порку провинившихся. Люди работали до изнеможения, стараясь не дать приказчикам повода для придирок, однако всякий раз выявлялся кто-нибудь виноватый, и таким в минувшую пятницу оказался Григорий.

— Еще молодой да шалый, — сказал Степан, с укоризной глядя на страдающего сына. — Приказчик хотел перевести его в хозяйский щенник, а он на дыбки: я, мол, плотник и убирать дерьмо из-под щенков не приучен. Вот ведь, каналья, с молодых ли лет перечить старшим? Промолчал бы уж. А приказчику того и надо. Тут же позвал стражника. Схватили парня, заперли. Получается, что сам под батоги лег.

Федора вытерла навернувшиеся слезы кончиком передника, повязанного поверх сарафана.

— За три дня до пятницы сбедокурил, — всхлипнула она. — И все три дня сердце кровью обливалось. Отец ходил к приказчику, просил за него…

— Упросишь упыря…

— На тебя он злобится. Не может ухватить, так на сыне выместил. Назначил-то куды — в щенник!

— Ну и что? Не противился бы. Зачем зазря на рожон лезть? Молод он еще.

Не соглашаясь с ним, Грязнов бросил на хозяина сердитый взгляд.

— Не след попрекать молодостью. Сызмалу надо уметь за себя постоять, ведь оробей Еремей — обидит и воробей. Перед поднятой дубиной шапку не снимают. Не токмо на рожон, и на штык пойти можно, когда понапрасну забижают. Тоды и будет из него настоящий мужик.

— Ну, посупротивничал, а толку? Ни на грош, — возразил Степан. — На ногах не было сил стоять. Вместе с тобой на санки его укладывали.

— Ничего, на живом заживет, — с горячностью упорствовал Иван. — Зато злее будет. Такое никто не забывает.

Он обнажил Гришину спину, показывая Кинзе. На нее глядеть было страшно — вся черная, вспухшая, из-под вспоротой кожи сочилась кровь. Кинзя, положив ладонь на пылавший жаром лоб, с сочувствием произнес:

— Иван правду говорит. Кто, как ива, легко клонится, тот быстро ломится. Ты не сломился, значит, будешь крепок, как дуб. А, кто не имел своей раны, тот не поймет чужую боль. Так что крепись, Гриша.

Немного отогревшись, он засобирался домой, да хозяева дружно запротестовали. От заводского поселка до аула путь невелик, но за окнами продолжала бушевать метель. Занятые своим горем, забыли даже спросить гостя, что заставило его выйти в дорогу в такую погоду. Словно спохватившись, начали расспрашивать.

— К другу ездил, — коротко ответил Кинзя.

Федора захлопотала у печи, вытаскивая ухватом горшки со щами и кашей, велела Полине накрывать стол. Она поставила соленые огурцы и квашеную капусту, накрошила лук, крупными ломтями нарезала хлеб. Степан, глядя на закуску, даже крякнул и почесал затылок: самогону бы поставить, да гость непьющий, вера не позволяет, и обидеть можно, если вдвоем с Иваном пропустить по чашке.

— Ты чего, турок, затылок чешешь? — прикрикнула на него Федора. — На зелье не рассчитывай. Зови гостя к столу.

— Удивляешься, что она меня турком кличет? — усмехнулся Степан, поймав взгляд Кинзи. — Бабка у меня турчанкой была. Таких у нас тумами зовут. Оттого и Туманов я. Стенька Разин тоже был тумом. Бери ложку, Кинзя Арсланович, нажимай. С дороги, небось, оголодал.

— Кушай, гостюшка дорогой, — радушно угощала Федора. — Наша еда тебе в редкость, но какая уж есть. Щей не бойся, они постные, без свининки. И огурчиков отведай. Хрусткие они, с дубовым листом посолены.

— Ты че не тот хлеб подала? — покосился на нее Степан. — В печи-то горячий каравай из ярицы.

— Его он с собой возьмет, в гостинец.

Пока ели щи, Грязнов коротко рассказал Кинзе, как выгнали его из канцелярии, еще при Аксакове. Где он скитался потом, говорить не стал, лишь рукой махнул: мотало, мол, по белу свету. Видя, что Иван не очень-то расположен к откровенной беседе, Кинзя не стал расспрашивать о том, какие дела привели его на завод. Как он успел приметить, Грязнов не только возмужал, но и ожесточился чем-то, в нем так и кипели злость и желчь.

После щей Федора поставила на стол горшок с пшенной кашей, затем широкое глиняное блюдо с дымящейся репой.

— Откушай, Кинзя Арсланович, паренки!

— Твердышева бы на эту репу посадить, — зло сверкнул глазами Грязнов. — Заставить бы его и пашню пахать, и на заводе от зари до заката мыкаться, деревья валить, уголь жечь, за сто верст руду возить. Не-ет, ему это не можно. Ему надо с золотого блюда есть, заморские вина пить. А в том вине, чтоб слаще было, кровь людская. Гришкина кровь тоже.

Степан заерзал на скамье, ложка повисла в воздухе. Он испуганно косился на дверь, будто мог там кто-то стоять и подслушивать.

— Ты бы потише, Ваня. Все беды от языка, а он у тебя во рту не держится.

— На всякую беду страха не напасешься, дядя Степан, — ответил Грязнов и, ловя на себе восхищенный, бросаемый украдкой взгляд Полины, вошел в раж. — Легко ли было вам покинуть родные места? Видел я ваши покинутые деревни. Разор, запустение, бурьяном да лебедой все поросло. И там нелегкая была жизнь, но еще трудней прижиться в чужом краю, среди чужих людей.

— Да-а, тут и вера иная, и язык, — согласился Туманов. — Однако ж и башкирцам живется всяко. Дружить с ними можно.

— Потому и сидим сейчас за столом вместе, по душам толкуем. У башкирцев свои беды, у нас свои. Прежде были одни крестьянские заботы, теперича прибавился к ним завод. Знали вы одну помещичью плеть, добавилась твердышевская. И подвалы у него есть, и своя тюрьма. Пожелает он — любого в темницу, на цепь. А она в стену вделана, не оборвешь. Или вот так, как Гришку, розгами до полусмерти.

— Куды денешься? Испокон веку так заведено, — вставила слово Федора. — Ежли б матушка-царица про все знала, много воли бы им не давала, кровопивцам нашим.

— Царица?! — вскинулся Грязнов. — Каждому заводчику она дает чин коллежского асессора. Нате вам дворянство! Получайте грамоты да льготы царские, покупайте деревни вместе с крепостными. Ежли холоп от казны, заводчики за него подать платили. Сейчас и от этого они избавились. Мало того, начали собирать к себе беглых. Сколько у них таких, как я?..

Когда Грязнов намеренно или по случайности обронил, что он беглый, Кинзя начал кое-что понимать. Правда, беглые стараются держаться тише воды, ниже травы, но страдания безвинно выпоротого Гриши переполнили, видимо, чашу терпения Ивана.

Башкирские земли давно уж полнились русскими беглыми крестьянами. Бежали они от лютых помещиков подальше, в уральские леса и горы, вынуждены были, разутые и голодные, заниматься воровством и разбоем, иногда сбивались в крупные шайки, наводя страх на всю округу. Много ходило разговоров о том, как одна из таких шаек в пятьсот человек осадила Сызрань и чуть не захватила его. Сенат в годы восстания Кильмека издал указ, по которому беглец, где бы он ни был пойман, наказывался плетьми и возвращался помещику. Много их повылавливали, особенно среди яицких казаков и вернули прежним владельцам, а некоторых отправили по этапу в ссылку. Не считаясь с указом сената, заводчики выступили в роли благодетелей для беглых. По дорогам были расставлены тайные дозоры Демидова, Твердышева, которые обещали беглецам свое покровительство и кусок хлеба на заводе. Несчастные люди, еще не понимая, что попали на худшую каторгу, шли на завод — лишь бы не возвращаться к помещику. Однако Грязнов не какой-нибудь холоп, человек грамотный и свободный, копиистом работал в канцелярии вице-губернатора. Ему-то с какой стати прятаться от властей? Для Кинзи это было загадкой. В шутку он сказал:

— Твердышева поносишь, а сам к нему пришел.

— Зачем пришел — о том лишь сам ведаю. Седни я тут, завтра ищи ветра в поле. Мне заводчик не указ. Земля велика, спрячет.

— Уж не от нас ли решил прятаться? — забеспокоилась Федора. — Тут многие в бега собираются.

— Зачем в бега? — недовольно поморщился Иван. — Наоборот, в одну кучу сбиться надобно да огреть хорошим кулаком хозяина. Так вернее. Не послушается нас, самого его в подвал, на цепь.

— Ужасти говоришь, Иван Никифорович, — поежилась Федора. — Сила-то за ним какая! Уж так поживем, потерпим. Плетью обуха не перешибешь.

— Силу купчишка набрал, — раздумчиво сказал Грязнов. — Был ведь барышником — тьфу! А сколько наворотил за каких-то семь-восемь лет. Уже у Тирляна завод строит. В табынской стороне купил Богоявленский завод и перенес его на Усолку. Восемь печей дымят. Теперь на Яике обнаружил Магнит-гору.

— У нас ее горой Атяс зовут, — пояснил Кинзя.

— Как ни называй, а она вся, говорят, из железа.

— Наши предки еще брали оттуда руду, в самодельных печах плавили.

— Знаю, сыродутный способ.

— Да, но зато какие сабли ковали!

— Как он, пес, унюхал про железную гору?

— От башкир узнал, нашлись такие.

— Ротозеи! — сплюнул Иван. — Железо, конечно, в казну идет, а барыши текут в сундук Твердышеву. Бездонный у него сундук. Крепко он вас облапошил. В верховьях Агидели за триста рублей триста тысяч десятин отхватил. Неужто ваши старшины считать не умеют? Копейка за десять десятин! В верховьях Торы, в девяти верстах отсюда, новый завод собирается ставить…

Кинзя от неожиданности подался вперед. Откуда только Иван прознал обо всем?

— В устье Суканыша? — спросил он.

— Угадал. Свои земли знаешь, наверно. Кандышлы, Силязы, Каязы — эти реки к нему должны отойти. До Сунгура и Сейлятубы собирается он лапу наложить.

Грязнов говорил уверенно, со знанием дела. В его голосе Кинзя уловил осуждение. Даже Степан почувствовал это.

— Нельзя над чужим горем смеяться, — хмуро сказал он.

— Я не смеюсь. Землю жаль для такого варнака.

Не принимавший участия в разговоре Гриша подал голос:

— И мне жалко, — сказал он, с трудом переводя дыхание. — Не приведи Бог абызу Кинзе очутиться в положении Аитки. Прошлым летом мы его частенько видели. Заберется на Красную гору и сидит, цельный день в сторону завода смотрит. Тоскует, видать. Да и как не тосковать — детство тут прошло.

Когда старый Бирек уступил землю под завод, оба его сына, Юлдаш и Аит, крепко поссорились с ним. Юлдаш ушел за горные хребты и обосновал маленький аул рядом с трактом, Аит перебрался за Агидель. Места там неплохие, но так и не мог забыть он родного пристанища. При встречах с Кинзей со слезами в голосе говорил о покинутом ауле. В последнее время его никто не видел. Ходили слухи, что собрал он под руку лихих людей и разбойничает на дороге, нападает на твердышевский завод, рушит постройки и угоняет скотину. Отчаянный и опасный выбрал путь. Григорий хоть и не сказал напрямую, но Иван понял и похвалил:

— Аитка молодец. Любит свою землю, не боится взять в руки оружие. У него отняли силой, и он силой идет. Пущай не одолеет Твердышева, но занозой в пятке посидит.

— Нет, Иван Никифорович, — не согласился Степан. — От энтой занозы и у нас болит. Такие, как Аитка, и деревню пожгут, и коровенку своруют. Для них мы все из одного котла — твердышевские. К нам-то ладно, попривыкли малость, редко трогают, но раз хозяин новый завод хочет ставить, стало быть, опять понавезет под стражей таких же бедолаг, как мы.

— Успокойся, дядя Степан, давно бы он их привез, да не все у него ладится с разрешением на покупку земли. — Заметив, как заблестели глаза Кинзи, вспомнившего о том, как оформляли купчую Твердышеву, с видом знающего человека он пояснил: — Задержка у него. То ли в Берг-коллегии, то ли в сенате тянут. И Демидовы спуску не дают. Волк на волка зубы скалит. Не хотят на Урал пускать. Тут, пожалуй, кто больше хабару даст да заручится поддержкой губернатора, тот и выиграет. А ведь они мелкая сошка. Кроме них еще и Шуваловы есть, Петр и Алексашка. До них уж никому не дотянуться. На одни титулы глянь. Кто таков Петр Иванович Шувалов? Его высокографского сиятельства генерал-аншеф… Его императорского величия генерал-адъютант, действительный камергер. Мало того, шеф жандармерии. А у царицы Лизки он… тьфу, при бабах совестно произнести… Вот и попробуй, не дай ему земли, Кинзя! — Грязнов хлопнул его по плечу. — Чего, не веришь? Она и Разума тем же местом вознесла. Кто он был, Алексей Разум? Простой казак из Чернигова. Барабанщик. Ни кожи, ни рожи, а чем-то глянулся царице. И пожалуйста — и земли, и крепостные в подарок. Ныне сей казачишка — светлейший князь Разумовский. Сказывают, нет в Европе человека богаче. Императрица у нас — ай-яй! В простоту играет, хочет подражать державному отцу, непорочную из себя строит… так ведь от морды до хвоста любая сука не проста. Тоже мне, святота непорочная!

Слова Грязнова рассекали воздух со свистом, как камча. Кинзя даже поежился, втянул голову в плечи. Уж он-то не пылал любовью к императрице и ее окружению, у самого порядком накипело на сердце, но о таком кощунстве и помыслить не мог.

У Федоры от страха побелело лицо, задрожали руки.

— Господь с тобой, Ваня! Хватит. Не сносить тебе головы…

— Все, все, Федора Онуфреевна, больше не буду, — виновато произнес Грязнов. — Ни о чем не говорил бы, да само из души прет, черт его забери. Знаю, чем длинней язык, тем короче жизнь. И на виселицу он ведет, и на пытки. Но немую, рыбью жизнь не всякий вынесет. Вашему Грише тоже бы промолчать, послушаться приказчика, а все ж он под плети лег, полил кровью скамью. Потому мы с ним теперича ровно кровные братья.

— Тебе тоже так попадало? — Кинзя не отрывал от Ивана потеплевшего взгляда.

— Эх, знакомец ты мой хороший! Смотри, а не веришь — пощупай. — Грязнов задрал длинную домотканую рубаху и повернулся спиной. Она вся бугрилась давно зажившими, но обезобразившими кожу розовыми и лиловыми рубцами.

— Когда это? После Аксакова?

— Да, неплюевские прихвостни отыгрались за мою верную службу вице-губернатору. Опять же язык подвел, будь он неладен…

Перед сном, когда вышли задать коням овса на ночь, Кинзя спросил у Степана:

— Раньше я его у вас не видел. Уж не родственник ли?

— Какой там родственник. Так, приблудился. Оконишник^[96] первостатейный, помогает мне избу рубить, тем и кормится.

— Из копиистов в плотники пошел, — недоумевал Кинзя. — Где же его столько лет носило?!

Степан огляделся по сторонам и тихо, мешая русские слова с башкирскими, проговорил:

— От тебя секретов нет, Кинзя Арсланович. Он ведь из купеческого сословия, из Симбирска…

— Понятно, почему Твердышева не жалует.

— Бежал он от семьи, стал чашником^[97]. Умен, однако. Душа огнем горит. В Екатеринбурге на заводах работал. Сюда бежал. Среди яицких казаков свой человек. Теперь хочет податься к донским казакам. Чую, с тайными связями. Обмолвился как-то: мол, полено на полено не положишь — дрова не разгорятся…

Степан не договорил, но Кинзя его понял. «Жизнь подобна течению реки, — подумал он. — Виден глазу бег воды, но не всякий разглядит ее глубинные струи». Не в этом ли глубинном течении память о делах Стеньки Разина и Кондратия Булавина? Как пламя не гаси, а угли продолжают тлеть. В разных концах страны вспыхивают крестьянские бунты. Булавинские потомки ушли за Кубань с атаманом Некрасовым и, как ходят слухи, до сих пор точат зубы на бар. Неспокойно среди донского казачества. Ниточка от них вполне может тянуться и сюда. Еще участники восстания Алдара и Кусима держали связь с донскимиказаками-булавинцами. Как знать, может быть и Иван Грязнов не зря собирается в те дальние края. Если поднимутся яицкие казаки или схватятся за топоры заводские крестьяне, они не должны оставаться одинокими. Надо же иметь тайные тропы, дать знать, куда и к кому обратиться связным.

— Пашпорт он сам достанет, в Уфе у него много знакомых. Надо бы только деньжат на лошаденку, да в спутники бы кого понадежнее. Над тем и ломаем голову.

— Когда он ехать думает?

— По весне.

— Надо же какое совпадение. Я тоже собираюсь в те края, даже немного подальше, — открыл свою тайну Кинзя. — Ездил вот, чтоб тоже пашпорт выправить.

— А если вам вдвоем?

— Согласен. О лошади можете не беспокоиться, найдем.

— Айда, Кинзя! — обрадовался Степан. — В добрый час ты пожаловал. Только проживет ли Иван спокойно до весны, беспокоюсь я. Сам видишь, горяч, узды не признает.

К утру Грязнов уже знал о разговоре хозяина и Кинзи. Доверчиво и благодарно протянул руку, крепко пожал:

— Давай вместе!

Расстались они как близкие друзья.

9

В воскресный день после обеда Иван куда-то ушел. Немного погодя засобиралась и Полина.

— Воскресенье, доченька, бывает только до полудня, — сказала Федора. — Переоденься. Нечего нарядный сарафан трепать попусту.

Полина, потупя глаза и краснея, произнесла с мольбой:

— Маменька, я не надолго. Надо мне…

Извечная материнская тревога за взрослую дочь владела Федорой. Незаметно девка выросла, налилась бутоном маковым. Время ей для дум сердечных, время для свиданий сладостных. Повидать кого-то хочет, посидеть наедине. Разве запретишь? Дай лишь Бог, чтобы без греха.

Уж не Иван ли сердце сушит ей? Как начал жить у них, не заметить было, все на глазах. Лишь порою игрались, как дети. Иван нет-нет да и толкнет ее локтем, та в шутку отбивается. Потом стесняться начала, сделалась скрытной да молчаливой. Федора говаривала мужу: «Негоже, когда чужой парень живет в доме подле девки, люди бог весть чего подумают». «Долго не задержится, ему далеко ехать», — успокоил Степан.

Не так бы сильно беспокоилась Федора, будь Иван домовит, как все люди. Человек он головастый, грамотный, да не имеет глубокого корня. Нынче здесь, завтра там. Оставит девку с дитем, а сам исчезнет, потом ищи его. Терзаемая подозрениями, Федора не утерпела, пытливо шепнула дочери:

— Ваня позвал?

— Нет, маменька, не волнуйся.

Полина накинула на плечи новенький, нынче сшитый полушубок, дубленый дубовой корой до красного цвета. Воротник, рукава и отвороты из белой мерлушки. На ногах белые, надеваемые по праздникам, мягкие валенки, на голове черная шерстяная шаль. Щечки розовы, губки аленьки, излучают свет большие серые глаза. «Господи, лишь бы не сглазил кто», — подумала мать, провожая ее взглядом.

Полина не шла, а летела, не чуя под ногами земли. Пьянящее мартовское солнце, нетерпение, шалая молодость несли ее к заводскому забору из дубовых тыней, где поджидал дружок Ванюшка. Хотя и миновал полдень, но воскресное гулянье продолжалось. Где-то пели песни, тренькала балалайка, и эти звуки волновали, будоражили кровь. До сих пор никогда не манили Полину девичьи посиделки, а теперь ее тянуло к молодежи, хотелось песен и плясок.

Сегодня же ей было не до гуляний, она спешила на свидание.

Раскалывая голубой весенний воздух, ударила медь торжественного церковного благовеста. Замолкли песни и балалайки.

«Начнет маменька допытываться, скажу, что в церкви была», — подумала Полина, радуясь тому, что нашла хорошую отговорку. В этом случае можно подольше побыть наедине с Ваней, вдосталь наговориться с ним.

А навстречу ей по дорожке, протоптанной вдоль заводского забора, уже спешил Иван Грязнов. Только приблизились они друг к другу, как стоявший на карауле солдат-инвалид с угловой сторожевой башни, подняв мушкет, прокричал с лукавой ухмылкой что-то заковыристое.

— Заткнись! — предупредил его Иван, погрозив кулаком.

Полина вспыхнула:

— Ой, отцу расскажет. Знакомый ведь.

— Пусть только попробует! Я его на вторую ногу хромым сделаю.

Они пересекли площадь, миновали контору, церковь Воскресения Христа, господский дом, прошли вдоль прорытой к заводу канавы до верхней запруды. Толстые корявые ветлы на ее берегу, хоть и по-зимнему голые, легко укрыли двоих от посторонних глаз.

Сели, прижавшись, на пенек, и весенним ручейком зажурчала сбивчивая, прерываемая горячими вздохами, беседа влюбленных.

— Давай до Пасхи попросим благословение у попа-батюшки, — горел нетерпением Иван.

— Нет, Ванюша, рано еще мне под венец идти, — смущенно прошептала Полина.

— Куда тянуть, глупенькая? Хочешь, поговорю с отцом и матерью, да справим свадебку.

— К осени…

— Теперь же, не откладывая!

— Ты скоро уедешь.

— Вот и обвенчаемся до того.

— Сначала съезди, а как вернешься…

— Любая ты мне. Без тебя день вечностью кажется, а до осени сколько таких дней! Мочи нет ждать. Ноне же кинусь в ноги твоим.

— А потом… исчезнешь? — Она пристально взглянула на Ивана.

— С чего взяла?

— Ты все время в бегах. И от меня сбежишь.

— Я тебя никогда не брошу. Не веришь — поедем вместе.

— Боюсь я. Ты злым бываешь.

— Злость моя лишь против господ, ты знаешь. А тебя я никому не дам в обиду.

Любой девушке приятно видеть в возлюбленном смелого защитника, а уж какой гордостью наливалось сердце Полины за своего бесстрашного, крепкого духом Ванюшку, который ни перед какой силой не сробеет, ни приказчика не боится, ни самого Твердышева. Еще и еще раз хотелось ей слышать доказательства его любви.

— Вот идем мы вдвоем по лесу, — начала она. — И вдруг на меня нападают волки. Что будешь делать?

— Руками задушу, но ни одного не подпущу близко.

— А если меня посадят в подвал, на цепь железную?

— По камешку темницу разнесу. Со мной ничего не бойся. — Он хотел обнять ее, но она стыдливо отодвинулась.

— Увидит кто-нибудь, Ванюша. Маменьке донесут. Пойдем домой. Только ты не провожай. Ладно? Иди переулком. И вернешься немного попозже.

— Ладно, — неохотно буркнул Иван. — Загляну в лавку, пряников тебе возьму.

Быстрыми мелкими шажками прошла Полина мимо церкви, где заканчивалась служба, пересекла площадь. Здесь, перед высоким крыльцом конторы, пороли розгами ее брата Гришу. От неприятных воспоминаний шевельнулся в душе противный, липкий страх. Другой бы дорогой надо пройти, да поздно. Она убыстрила шаги, до самых глаз прикрылась шалью.

— Эй, Полина!

Она вздрогнула, услышав внезапный, властный оклик. У набатного колокола, подвешенного на перекладине у конторы, стоял заводской приказчик. В народе за красную рожу и кровожадность прозвали его Клопом. Девушка хотела прошмыгнуть мимо, притворись, что не слышала, но приказчик остановил ее.

— Постой, красавица! Иди сюда. Отцу твоему кое-что передать надо. Заберешь.

Полина нехотя остановилась, потупя взор. Ослушаться нельзя, потом беды не оберешься. Клоп найдет где присосаться. Грише вон как попало. Молча она ждала, что скажет приказчик. Высокая шапка у него была надета поверх парика. Белесые букли завитками падали на воротник дорогой шубы. Лицо хмельное, багровое, глаза масленые.

— Ишь, как ты выросла, — проговорил Клоп, оглядывая ее с ног до головы. — Запамятовал, где ты работаешь?

— Вместе с матушкой. Дрова на завод таскаем.

— Ах, разве? Такой красавице негоже черной работой ручки пачкать. Все, на другое место перевожу. Вот на этот тоненький стан — белый передничек. Будешь разносить тончайшего фарфора тарелки, хрустальные кубки…

— Нет, маменьку одну я не оставлю, не гневайтесь на меня!

— Не дури, красавица, будь поумнее братца.

Полина похолодела.

— Что отцу хотели передать? Дайте, и я пойду. Маменька заждалась.

— Сейчас дам, зайдем в контору.

Девушка стояла как вкопанная, и он, сильно сжав ее руку, потащил за собой.

«Господи, дура я, зачем не пошла с Ваней! — мелькнула запоздалая мысль. — Что теперь будет? Воскресенье, никого нет, пусто. Пропала моя головушка…» Она рванулась изо всех сил, но Клоп вцепился крепко. Он втащил ее, обезумевшую от ужаса, внутрь помещения, задвинул засов и, выпучив глаза, начал обнимать. Полина как могла отбивалась, пыталась укусить за руку, но где уж ей, слабенькой, было справиться с дюжим мужиком. Изловчившись, она локтями ударила ему в грудь, выскользнула и кинулась к окну. Клоп опять ее настиг, смял в объятиях, но она успела прокричать надрывным голосом:

— Кара-а-ул!!! Ванечка, спаси меня! Спаси-и-и!..

10

Тукмуйрык стоял возле хлева, подставив лицо горячему мартовскому солнцу. Он вышел напоить дойных коров, да на какое-то время замер, наслаждаясь звоном капели, запахами талого снега, грачиным граем на высоком осокоре, мягким теплом, пришедшим вслед за последними отбушевавшими буранами. Сквозь знакомые, привычные звуки до его чуткого слуха вдруг донесся подозрительный хруст и шорох за хлевом. Тукмуйрык забежал за угол, где высокой кучей был навален вынесенный за зиму из хлева мусор с преющей соломой и остатками сена. Он успел заметить, как шмыгнул за кучу навоза и притаился за ней какой-то незнакомый человек. Тукмуйрык, долго не раздумывая, в два прыжка настиг его, крепко схватил за руку. Пойманный незнакомец смотрел на него без страха и не стал вырываться, хотя в силе не уступил бы Тукмуйрыку. Был он молод, черноволос, с небольшой курчавой бородой, горбоносый. Говорил что-то непонятное на русском языке и несколько раз повторил имя Кинзи.

Тукмуйрык потащил его во двор, к дому. Сбежались женщины. Сбились в кучу, поглядывают с испугом и любопытством. Русский улыбнулся, опять пытался что-то объяснить и, словно желая показать, что никому не хочет зла, размашисто перекрестился.

— Атак, чего надо этому беглому?!

— То на лоб, то на живот показывает. Или голова болит, или проголодался, бедняжка.

— Крестится он, — сказала жена Тукмуйрыка Минлекай. — Не кулаком грозит, а своему Богу молится. Нет за ним, наверно, никакой вины!

Беглец был очень взволнован. Объясняясь жестами, он показывал рукой в сторону тракта. И тут донеслись крики мальчишек: «Караты едут». По дороге к аулу скакали три всадника. Их называли карателями по старой памяти, на самом деле это был стражник с солдатами. Плохо дело!

«Я не защищу, так кто защитит?» — подумал Тукмуйрык и повел горбоносого в хлев.

— Смотрите, он хочет кяфира спрятать, — окликнула одна из женщин. — Мало мучений принял от них!

— Его не беглые, а начальники мучили, — вступилась за мужа Минлекай.

— А если узнают? Донесет кто-нибудь…

Тукмуйрык обернулся к женщинам и потряс камчой:

— Кто-нибудь сболтнет — покажу я вам!

Его угроза подействовала или испугало приближение стражника — женщины, хватая детей, разбежались кто куда. Тукмуйрык, поймав молящий взгляд беглеца, указал на ворох сена в углу хлева:

— Лезь туда!

Он закрыл хлев и не спеша направился к воротам, где появились стражник и два солдата. Стражник, положив руку на эфес сабли, строго спросил:

— К вам русский мужик забежал. Где он?

— Нету, харуший гаспадин, — с невинным видом отвечал Тукмуйрык. — Урус юк. Тута Арслан-батыр. Тархан.

— Не видел, говоришь?

— Нету, нету.

— Найдем ведь! Шкуру спущу…

— Урус юк, шкура юк, — твердил свое Тукмуйрык, готовый лечь костьми у ворот, но не пустить стражника во двор. На его счастье появился сам хозяин, ходивший с внуком на поляну пострелять из лука.

— Что тут происходит? Кто ломится в мой дом?

— Мы беглеца ищем, Арсланыч. Не вашего брата, а своего, русского.

— Какой я тебе Арсланыч? — рассердился хозяин. — Ты со мной, господин стражник, непочтительно разговариваешь. Должен ты называть меня Арсланом-батыром. Это звание мне царем дано. Понял? И нечего тут у меня выискивать.

Со стражника сразу слетела спесь. Тарханы — они ведь все одно, что дворяне. Тоже субординации требуют.

— Где-то здесь он, каторжная душа. Мы по следу шли, — в отчаянии произнес стражник. — Заводского приказчика прибил чуть не насмерть да скрылся. С меня будет спрос, что упустил.

— Нечего вам делать в моем ауле, не дам нарушать покой священной пятницы, — сухо сказал Арслан. — Кто вашего беглеца укроет? Вот этот караульщик мой? Да он бы первый по рукам и ногам скрутил чужака. Ступайте своим путем! Ежели что, я сам сообщу.

Словно гончий пес, стражник нюхом чуял, что добыча рядом, в ауле, переворошить бы все вверх дном, однако против воли хозяина не попрешь. Ничего не оставалось делать, как убраться несолоно хлебавши. Когда он со своими солдатами выехал на тракт, Арслан повернулся к Тукмуйрыку.

— Что стоишь, как пень с глазами? Говори, где видел беглого?

— Нигде, батыр-агай.

Арслану ли не знать своего работника? Почувствовав в его голосе неуверенность, усмехнулся.

— Лжешь. Где он?

Тукмуйрык тоже хорошо изучил повадки хозяина. Во взгляде его Тукмуйрык не уловил никакой опасности для себя.

— Спрятал, — сказал он без утайки. — Про Кинзю спрашивал, не выдавать же.

— Ах ты, собачий сын, соображения хватило. Про Кинзю спрашивал? Ладно, пусть сидит там, где укрыл его, пока Кинзя не появится. Покорми. И будь осторожен.

«Меняются времена, ах как меняются, — подумал Арслан. — Русского беглеца прячут, прямо на глазах. Еще недавно и помыслить о таком не могли бы».

Дождавшись Кинзи, ездившего по делам, отец сказал ему:

— Тут тебя один каскын дожидается.

— Беглец?

— Самый настоящий, которого со стражниками ищут. И с такими, значит, дружбу водишь?

— Чую, Иван это, знакомец Степана — всполошился сын. — Давнишний мой знакомец, когда-то в провинциальной канцелярии с Петровым служил.

В сопровождении Тукмуйрыка он поспешил в хлев и выслушал нехитрую, горестную историю Ивана Грязнова.

…Купив пряники, Иван пошел через площадь и вдруг до его слуха из конторы донесся истошный женский крик. Полина?! Его словно кипятком ошпарило. Он с размаху ударил плечом в запертую дверь. С треском отломилась щеколда. Ворвавшись внутрь, он увидел приказчика и Полину. Приказчик пыхтел, пытаясь совладать с нею.

— Ванечка, родненький! — закричала Полина и заплакала, поверив в свое спасение.

Иван, схватив приказчика за шиворот, тряхнул раза два и отшвырнул в сторону с такой силой, что тот, размахивая руками, сшибая стулья, полетел в угол и ударился головой в стену. Войдя в ярость, он молотил Клопа до тех пор, пока из него не хлынула ручьем кровь. Забил бы до смерти, если б не остановила Полина.

— Ой, что теперь будет! — Ее всю трясло от пережитого ужаса и еще большего страха за будущее.

— Не бойся, я его, душегуба… — Иван с ненавистью плюнул в красную рожу впавшего в беспамятство Клопа. — И за Гришу, и за тебя…

— Бежим, Ванюшка! Схватят тебя, запорют!

— Я за себя постою, — храбрился Иван, но понимал, остывая, что дело слишком серьезно. В поселке больше оставаться нельзя. Все светлые задумки порушены из-за проклятого Клопа! А что делать? Сколько ни бейся головой о камень, гору с места не сдвинуть. Сила за теми, у кого власть. Клопов тьма, а он один, и руки у него коротки, и крыльев нет. Иван боялся не столько за себя, сколько за Тумановых. В землю втопчут бедняков!

В доме Степана поднялась паника. Федора с дочерью плакали, отец, почернев лицом, без конца вздыхал. Было решено, что Ивану немедля надо спрятаться, сейчас же, не дожидаясь вечера.

Приказчик, очухавшись, выполз из конторы, на его стоны и крики собрались люди. Стражник с солдатами обыскали всю деревню, но Ивана, укрывшегося в погребе у одного из знакомых, так и не нашли. Когда стемнело и улицы обезлюдели, Иван, крадучись, пробрался в лес. Четыре дня он промаялся там, ночуя у костра, но мартовские ночи холодны да и голод не тетка. Вконец измучившись, решил просить пристанища у Кинзи…

Женщины, шепотком секретничая между собой, разнесли новость по всему аулу. В тот же вечер Аим спросила:

— Почему уруса у себя прячешь?

— Ты про беглого? Его уже нет, — схитрил Кинзя, подумав о том, что Магитап тоже знает обо всем, и его слова, вполне возможно, будут переданы ей. — Прогнали беглеца. Пускай идет туда, откуда пришел. Не хватало мне еще забот.

Тукмуйрыку он поручил проводить Ивана за Агидель, к родственникам матери, и той же ночью они отправились в путь. Хорошо, что Грязнов успел выправить себе паспорт. Поездка на Дон — дело решенное, надо лишь переждать месяц воды — апрель. Когда копыта коня перестанут проваливаться в рыхлой земле, считай, что бездорожье кончилось.

Надо было сообщить об Иване и Степану. За его домом, конечно, следят. Розыск до сих пор не прекращен.

Как-то встретив знакомого мастерового, Кинзя попросил его:

— Полу меня проломился в одном месте. Увидишь Степана, пускай наведается, починит. Он же мне избу ставил.

— Беда у него, — начал рассказывать мастеровой. — Жил у него один работник, чуть приказчика не убил. Из-за него Степана едва не выпороли.

— Вон какие дела! — притворился удивленным Кинзя. — Но просьбу мою все равно передай. Пол — такая штука, по нему ходить надо.

Туманов сразу смекнул в чем дело. Какой уж там пол! Его на век хватит, сам стелил. «Значит, Иван у него», — повеселел Степан. Взяв ддя отвода глаз пилу и топор, он отправился в аул к знакомцу.

— Грязнов в надежном месте, — сообщил Кинзя. — Ждем, пока просохнут дороги.

— Ай, молодец, Кинзя Арсланович! Подалее отъедете, он тебе во как пригодится. Среди казаков свой человек, с ним не пропадешь.

У Степана, по-видимому, отлегло от души. Человек избавил от позора дочь и тем самым навлек на себя опасность — земной ему поклон за это. Но дело не только в том. По лицу Туманова можно было догадаться, что переживает он не только за судьбу Грязнова. Главное для него — поедет уральский посланец на Дон. Если б его схватили, как знать, скоро ли бы еще отыскался такой надежный и отчаянный парень, способный выполнить важное поручение…

Часть восьмая РОССИЙСКИЕ РАССВЕТЫ

Чья родина сильна — тот сам силен.

Народная пословица

1

Уже и снега растаяли, и реки вырвались из ледового плена. Схлынули полые воды, и окрепли, подсохнув, дороги. Они манили Кинзю, призывая к давно задуманному путешествию.

Соблюдая обычай, он обратился к отцу и матери:

— Благословите меня в путь дальний, чтобы мог доставить домой в целости и сохранности книжное сокровище. Помолитесь и за его безвестного хранителя. Возможно, этот аксакал тоже пожелает вернуться на родину…

Арслан-батыр не раз обсуждал с сыном его будущую поездку и с готовностью дал свое отеческое согласие, но Асылбика воспротивилась.

— Боюсь я за тебя, сынок! Дороги кишат разбойниками. Разве обязательно ехать самому, если можно вместо себя послать кого-нибудь из работников?

— Там решается судьба. Такой святой человек томится в ожидании, а ты помешать хочешь, — недовольно произнес Арслан. — Работников послать! Лучше придумать не могла? Это тебе не в лес за дровами съездить.

Асылбика не отступалась.

— Каким был бесчувственным, таким и остался. Для тебя сын дороже или какие-то книжки? Бумага есть бумага, и можно ли из-за нее рисковать жизнью? Я сына боюсь потерять, вдруг не вернется?

— Не случится того, чего не захочет Всевышний. Если жить суждено, вернется.

— Тамошние казаки не дадут пройти, оберут до нитки, в плен заберут.

— Они тоже люди. Кинзя сумеет при встрече поговорить с ними.

— Тебя не переспоришь, знаю.

— Мне хотелось бы, чтоб ты поняла. Кто-то там, на чужбине, свято верит, что откликнутся на его весточку. Ждет не дождется. А ты Кинзе помешать хочешь. Раз он поставил перед собой высокую цель — не надо отвращать от задуманного. Какие только края не повидает, с какими людьми не повстречается — все это расширит его знания. И книги привезет. Не одному ему они нужны, а всему народу. Говорят же, что батыр может повести за собой свой род, а ученый — всю страну.

С трудом удалось убедить Асылбику в необходимости опасного путешествия Кинзи. Она продолжала вздыхать и сокрушаться. Ее советам и назиданиям не было конца.

— Ради Аллаха, сынок, будь осторожен. Ночевки выбирай поскромнее да понадежней. Не иди куда зовут, не уходи откуда прогоняют. Высоко голову не задирай — беда под ногами ходит…

Кинзя слушал, пряча улыбку. Отец не выдерживал и ворчал:

— Много говоришь, мать. Не мальчишка он, своя голова на плечах.

— Эх, отец! Лишний совет вреда не принесет, — отвечала Асылбика. — Кумыс хорош пенистый, а совет — уместный.

Сохраняя внешнее спокойствие, Арслан, конечно, тоже волновался и переживал за сына.

— Значит, решил ехать с беглым Иваном? Но ведь он с тобой не до конца. По своим делам отправится, а с кем ты останешься? — рассуждал он вслух. — С одним Алпаром? Птенец он еще, едва оперился… Вот что, забирай Тукмуйрыка. Он один пятерых стоит.

Кинзя не ожидал со стороны отца такой щедрости. Обычно он не отпускал Тукмуйрыка от себя ни на шаг. Дня не мог обойтись без него. А тут отправить на такой долгий срок…

Родительское благословение получено, и Кинзя терзался лишь тем, что не может поделиться планами с женой. Признание не раз готово было сорваться с языка, однако он вовремя спохватывался. Нет, доверяться нельзя, иначе новость тотчас коснется ушей Явкаевых, а те не упустят момента, начнут чинить препятствия. Поэтому Кинзя был вынужден пойти на унизительный обман, сообщив Аим, что отправляется в гости к Усману, хутор у него на берегу Татэра. Он прятал глаза, испытывая невыносимую горечь от вынужденной лжи. И перед кем ему приходится таиться?! Перед собственной женой, которая уже столько лет делит с ним брачное ложе.

«Разве можно так жить, унижая друг друга недоверием? — размышлял Кинзя. — Давно бы пора внести окончательную ясность в наши отношения. Но ведь не может, да и не хочет она понять меня. Чуть что, сразу вспыхивает, обижается. Ладно, съезжу, а дальше будет видно. Авось разлука пойдет на пользу. Может быть, и она задумается, когда начнет скучать…»

Асылбика едва ли не тайком собирала сына в дорогу. Напекла в горячей золе лепешек, нажарила мяса, положила в переметные сумки курут, мед, масло, справедливо рассуждая, что сытый человек в дороге не устает. Кроме провизии приготовила она и сменную одежду. Из оружия Кинзя взял два пистоля, добрый запас пороха и свинцовых пуль.

Когда до отъезда осталось три дня, Тукмуйрыка послали за Алпаром.

И вот наступил час прощания. Едва на востоке прорезалась полоска зари, привели в готовность лошадей. На запасных навьючили кожаные мешки с продуктами и одеждой, к седельным лукам приторочили бурдюки с кумысом, долбленные из липы бочонки с медом. Груза набралось достаточно. Часть поклажи пришлось переложить и на верховых коней.

Все было готово к отъезду. Вокруг собрались провожающие. Арслан еще раз опытным взглядом оглядел лошадей, остановился возле предназначенного для сына коня — серого в яблоках красавца с белой звездочкой на лбу. Подтянул подпругу. Подергал подхвостник, проверяя, хорошо ли сидит седло. Поправил нагрудник, а заодно на свой лад приладил тебенек и подушечку под седлом.

— На таком аргамаке можно ехать хоть на край света, — удовлетворенно произнес он, и только самые близкие люди, хорошо его знавшие, могли бы уловить, как дрогнул у него от волнения голос.

Асылбика, с глазами, полными слез, протянула треугольной формы амулет:

— Если наступит трудный час, сынок, пусть укрепит он твое мужество.

Аим, конечно, догадывалась, что не в гости к Усману отправляется муж, а в какое-то дальнее странствие. Уж слишком тщательно он готовился, набрал столько вещей и провизии. Да и проводы отдают какой-то скрытой тревогой, вон как места себе не находит свекровь.

— Куда ты собрался, отец наш? Почему скрываешь от меня? — спросила она Кинзю. Ее глаза выражали упрек и глубокую обиду, они требовали прямого ответа.

У Кинзи сердце сжалось от острой жалости.

— Нельзя, Аим! — сказал он, подавляя в себе жалость. — Нельзя… Пожелай мне счастливого возвращения. И жди. Обязательно жди…

Аим поняла все, о чем не договаривал муж. Лишь прикусила губу, глаза увлажнились. И, по примеру свекрови, она протянула ему свой талисман — снятое с пальца колечко с зеленым камушком.

— Не забывай меня!

Кинзя вложил ноги в стремена. Аим, как бы желая продлить минуту расставания, встала перед конем, погрузив ладонь в шелковистую гриву, и не сводила с мужа опечаленных глаз.

— С вашего благословения отправляемся, — сказал Кинзя, трогая коня за поводья. И вдруг Минлекай, до сих пор молча стоявшая в сторонке, кинулась к Тукмуйрыку и припала к нему, всхлипывая и жарко повторяя:

— Абышка ты мой, абышка…

…Кони весело бежали по заросшей молоденькой травкой тропе, дружный перестук копыт ласкал путникам слух.

Позади оставались знакомые холмы и перелески, многочисленные притоки Ашкадара. Вечером вошли в Казбулат — родной аул Асылбики, расположенный в устье Беркутлинки. Кинзя намеревался переночевать здесь, но остановку сделали и по другой причине — надо было незаметно забрать с собой Ивана Грязнова. Однако в ауле его не застали. Кое-кто из соседей успел прознать о беглеце, и, от греха подальше, Ивана тайком переправили на дальнее джайляу. Туда отправились утром, взяв в провожатые одного из братьев Асылбики.

Джайляу раскинулось на берегу маленькой речки Каран. Крутые склоны холмов изобиловали мелколесьем, между ними открывались небольшие, но богатые травами луга.

Любуясь живописными местами, где прошла юность матери, Кинзя мечтательно произнес:

— Вот бы где жить. Аул поставить…

Дядя расплылся в улыбке.

— А что? Переселяйся… Живи себе на здоровье.

— Спасибо на добром слове. Широкая у тебя душа.

Ни Кинзя, ни его дядя не придали значения этим случайно произнесенным словам. Разве мог бы кто-то предположить, что они окажутся вещими…

…Да, через много лет вспыхнет в России Крестьянская война, потрясая царский трон до основания. Императрица жестоко подавит восстание. Следы Кинзи затеряются, растворясь где-то в бескрайних казахских степях, а его семья будет сослана на берега Иргиза. Лишь пятнадцать лет спустя младший сын Кинзи Халявик-мулла, — к моменту описываемого путешествия он еще и не родился, — добьется от властей разрешения вернуться со своими родичами в родные места.

Останутся они без угла, без клочка своей земли. Попавшим в беду, по древнему обычаю башкир, обязаны помочь нагасы — родственники со стороны матери. У Аим богатая, влиятельная родня, но разве можно ждать помощи от тех, кто привык только брать, а не давать? Придется гонимым просить приюта у родичей покойной Асылбики. Именно этот дядя, ее брат, невзирая на свои беды, пригреет их, отдаст им собственное джайляу, где Халявик-мулла обоснует маленький аул. И все равно потомки Кинзи станут теми, кого презрительно называют этэмбай — припущенниками.

Однако тот маленький аул донесет до нас, ныне живущих, немеркнущую славу и свободолюбивый дух одного из лучших башкирских сыновей — Кинзи Арсланова, способствуя рождению легенд и песен о бессмертном герое.

Кинзя, вероятно, не без умысла назвал младшего сына Халявиком. С незапамятных времен башкирские воины, терпя поражение от более сильного врага, уходили в глухие и дальние уголки своей земли, чтобы снова собраться силами, накопить халь — боевую мощь. Такие укромные места назывались халявиком. А имя сыну было дано в надежде, что он не только сохранит в себе неукротимый дух отца, но и передаст его новым поколениям Арслановых^[98]…

…У Ивана Грязнова, вынужденного прятаться на джайляу, иссякало последнее терпение. Он изнывал, словно узник, в ожидании заветной свободы. Даже подумывал было тронуться в путь, не дожидаясь Кинзи, но удерживало сознание опасности, грозившей на каждом шагу. Его могли схватить и башкиры, чтобы услужить властям, и драгунские дозоры. Прибытию Кинзи он радовался как малое дитя.

— Пока пройдем по вашим землям, ты мне дюже нужен, Кинзя, — сказал Грязнов с наивной прямолинейностью.

— А за Волгой я буду не нужен? — поддел его Кинзя.

— Почто обижаешь? Ты мне заместо родного брата. Только там, за Волгой, хозяин — я…

Иван торопил Кинзю, готов был ехать на ночь глядя. Едва уговорили подождать до утра.

На рассвете путники покинули джайляу. В лицо им веял свежий ветерок. Звонко щебетали птицы, приветствуя ясное утро. В ложбинах рассеивался туман. Дорога то поднималась вверх, то сбегала вниз по склонам холмов. Горная гряда осталась позади и за последним хребтом открылись поля. Над ними вставало солнце. Из высокой синевы падали вниз колокольчатые переливы жаворонков. Вышли на работу пахари. Чернели вспоротые сохой полоски земли. А дальше, на сочных лугах, паслись стада. Кое-где виднелись юрты башкир, выбравшихся на летнее кочевье.

Тукмуйрык и Иван вырвались вперед и ехали рядышком, оживленно жестикулируя, объясняясь с помощью мешанины башкирских и ломаных русских слов. Кажется, они уже начали хорошо понимать один другого.

Алпар ни на шаг не отставал от Кинзи. Он с юношеской пылкостью полюбил абыза за его ученость и доброту. Это тебе не скряга Алибай или ворчливый Юралый. От их придирок и попреков сдохнуть можно. Даже Туктагул, самый последний из батраков, вечно помыкал им, как мальчишкой, ругал по пустякам, гонял с никчемными поручениями. Сейчас Алпар почувствовал себя другим человеком. Не кого-нибудь, а именно его абыз избрал своим спутником. Разговаривает с ним вежливо, серьезно, как с равным.

— Мы очень далеко поедем, абыз-агай? — поинтересовался Алпар.

— Далеко. Путь почти такой же, как до Бухары, — ответил Кинзя.

— Караваны из Бухары идут месяцами. Мы тоже так долго будем ехать?

— У нас не верблюды, а добрые кони. Доскачем быстро.

— Вот бы добраться до места, где небо с землей сходится.

— У неба нет границ, оно бесконечно. А у России есть. Доедем до ее южного конца да и назад повернем. Не надоест?

— Нет, ехать очень интересно…

Давно уже кончились отроги Урала — древние Рифейские горы, но путь еще пролегал по башкирской земле. Лошадей меняли часто, чтобы не уставали. Для ночлега выбирали укромные места. А летние ночи коротки, вечерняя заря перемешивает свои краски с утренней. С одной стороны закат, с другой — уже светать начинает. Поспали часок-другой — и снова в седло. Привычны башкиры к верховой езде, зато Ивана, когда спрыгивал на землю в часы короткого отдыха, качало, как пьяного. Над ним беззлобно посмеивались, Иван сам подшучивал над собой, но на коня садился первым, а слезал последним — так не терпелось ему попасть на Дон.

Кто сердцем добр, тот не останется без товарища; у кого душа открытая — перед ним все двери настежь. Приедет Кинзя со своими спутниками на какое-нибудь джайляу, их приветливо встречает хозяин. Начинаются расспросы, обмен взаимными пожеланиями добра и благополучия. А пока над костром водружается казан для бишбармака, гости пьют освежающий холодный кумыс.

Каждый день Кинзя незаметно открывал для себя в пути что-нибудь новое: места, где он еще не бывал, легенды и предания, которые еще не слышал. Вот реки, о коих он прежде знал лишь с чужих слов — Большой Узян и Малый Узян, за ними Шажым, Калмыш. Судя по записям в кипчакских родословных, где-то здесь кочевали его далекие предки. Об этом рассказывали и местные аксакалы, гостеприимно встречавшие их.

2

Чем дальше на запад, тем больше очищался горизонт от гор и холмов. Потянулись луга и степи с широким окоемом, изредка встречались сосновые боры и негустые дубравы. Среди равнины вызывали удивление своими величественными формами древние курганы. Однажды, взобравшись на макушку такого кургана, Алпар привстал в стременах и долго смотрел вдаль, приложив к глазам ладонь.

— Вот это вода! — закричал он в восторге. — Не море ли, абыз-агай?

— Мы достигли Великой Идели, — ответил Кинзя. — Перед нами, друзья, Волга.

Он сам видел Волгу в первый раз, но ошибиться не мог… Такой огромной реки они на своем пути еще не встречали. Все оживились! Особенно заволновался Грязнов, радуясь тому, что цель его путешествия близка. Однако за радостью он не утратил осторожности.

— Лучше всего переночевать на берегу, Кинзя Арсланович, — посоветовал он. — Вечером вряд ли найдем перевоз, спокойнее держаться подале от лишних глаз.

Низкий берег реки был изрезан крупными протоками. Добравшись до одной из них, путники остановились на круглой полянке в окружении раскидистых ветел. От воды веяло вечерней прохладой. Разожгли костер, в медном ведерке поставили кипятить чай. Тукмуйрык с Алпаром стреножили лошадей и пустили их пастись поблизости, под деревом сложили в кучу все вещи, вместо постели расстелили на пахучей траве войлок, в изголовье приспособили седла.

— Тут уши торчком держи, — задумчиво сказал Грязнов.

— Как бы коней не проворонить, — забеспокоился Кинзя.

— Кони — это полбеды. Самим бы голов не лишиться. Волга искони славится разбойниками.

Тукмуйрык с тревогой поглядывал вокруг. Где-то выше по течению реки волчьими глазами светились огни двух костров. На всякий случай он подогнал лошадей поближе и чутко прислушивался ко всем подозрительным звукам.

Пожевали жаренное на костре мясо, попили чаю, посидели у огня, высказывая соображения на завтрашний день. Грязнов намеревался поискать рыбаков, чтобы договориться с ними насчет перевоза. Заработок для них не будет лишним, а места здесь укромные, в стороне от большой дороги — никто не проявит ненужного любопытства. На случай, если никого поблизости не окажется, Кинзя предложил соорудить плот из сухого камыша. Алпар и вовсе был не прочь переправиться через Волгу просто так, вплавь, держась за гривы лошадей.

В прибрежном ивняке послышался шорох. Под чьей-то ногой хрустнула сухая ветка. Сидящие у костра на полуслове прервали разговор и замерли, насторожась. Тукмуйрык неслышно метнулся к кустам и притаился, по-кошачьи припав к земле, чтобы в случае опасности прыгнуть сзади на непрошеных гостей.

Но страхи оказались напрасными. Из вечернего сумрака вынырнул тщедушный старичок в латанном-перелатанном армяке.

— Здравствуйте, добрые люди! — он сдернул с головы шапчонку и поклонился. — Огонек увидел, пришел.

— Гостем будешь, отец, — ответил Грязнов. — Милости просим.

— Холодно же, сынки. Ночуйте у меня. Я рыбак, живу тут рядышком.

— Благодарствуем, отец. Мы уж крепко расположились, авось до утра не задрогнем.

Рыбак, нисколько не стесняясь и не заставляя себя упрашивать, подсел к костру, отведал предложенное угощение. А когда начали расспрашивать его о перевозе, лукаво усмехнувшись, сказал:

— Сам хотел молвить про то. Есть у меня друг один, лодочник. Переправляет тех, кто не идет к перевозу. Утречком отведу вас к нему. А так-то перевоз имеется на тракте, однако далеконько до него. Вы, должно быть, заплутались.

Нет, Грязнов не плутал. Он с умыслом выбрал дорогу в стороне от тракта. Хоть и справен у него паспорт, но лучше не попадаться на глаза становому. Береженого Бог бережет.

До того места, где путников ждал лодочник, по словам старика, было рукой подать. Однако им не отыскать бы дороги, если б не был провожатым сам рыбак. Пробираясь к большой воде, шли через множество мелководных протоков и овражков, заросших тальником и густой травой. Когда, наконец, выбрались к Волге, порядком вымотались, но при виде безбрежной водной глади все повеселели, усталость сменилась восхищением. Вот уж действительно Великая Идель! Не было ей конца и краю. Могуче набегали на берег крутые белогривые волны.

У большой многовесельной ладьи копошились люди — крепкотелые, черные от солнца, в холщовых штанах, закатанных до колен. Какой бы вместительной ни была ладья, пришлось переправляться разделясь на две группы. Первыми поплыли Кинзя и Алпар с четырьмя лошадьми. Лошади жались друг к другу, фыркали, испуганно прядали ушами. Алпар, умеющий плавать в воде не хуже рыбы, и тот с опаской поглядывал на волны, звучно ударявшие в нос ладьи.

— На гребцов посмотри, — вполголоса сказал Кинзя. — Шестеро их, а едва справляются. И лодка — не лодка, а целая барка.

— Такие я видел, только поменьше. По весне на Агидель к нам заглядывают.

— Смог бы здесь переплыть?

— А что? Поплыл бы, если б нужда заставила.

В ожидании, пока переправятся Грязнов и Тукмуйрык с остальными лошадьми, Кинзя оглядывал окрестности. На возвышенном месте, верстах в пятнадцати вниз по течению, был виден город. Блестели на солнце купола церквей. «Должно быть, Саратов», — подумал Кинзя.

Расплатившись с перевозчиками, путники направились в сторону города. Вскоре они подъехали к шумной пристани, где покачивались на волнах торговые корабли со спущенными парусами, длинные барки с высокими смолеными бортами. Между ними сновало множество лодок. Одни корабли и барки грузились, с других выгружали бочки и тюки с различными товарами. Берег кишел, как муравейник, заполненный работающим и праздным людом, скрипящими подводами, бродячими собаками. Повыше пристани располагались соляные склады, рыбные амбары. За ними начинались фруктовые сады, огороды, баштаны.

За церковью Преображения начиналась Инвалидная слобода, за ней раскинулось предместье, где жили татары, выходцы из окрестных аулов, с населявшими их испокон века кипчаками и ногайцами.

Кинзя решил остановиться в каком-нибудь умете — постоялом дворе, чтобы дать отдых и людям, и лошадям, а заодно познакомиться с городом, о котором был много наслышан. Его история уходила в глубину столетий и хранила память о кровавых битвах и пожарищах. Здесь, на этом месте, когда-то находился древний город Убек. А чуть пониже, в Камышлах, творил свои прославленные дастаны мыслитель и поэт Сейф Сараи.

Приведя себя в порядок после долгого пути и подкрепившись, Кинзя отправился на прогулку. Звоном жести и стуком молотков о наковальни встретил его кузнечный ряд. Где-то дальше, судя по запаху крови и влажных шкур, была бойня. В нескольких местах возвышались ветряные мельницы. Медленно, как бы нехотя, вращались их крылья.

Неподалеку от умета, на лавочке у забора, сидели, чинно беседуя, старики в мусульманском одеянии. Кинзя приблизился к ним, поздоровался. Они ответили на приветствие, но прерванной беседы не возобновляли, видимо, испытывая недоверие к чужому человеку в богатой выдровой шапке и узорчатом еляне. После того, как он ответил на интересующие их вопросы, лед недоверия растаял. Седобородых старцев подкупила вежливая, полная почтения речь Кинзи. Произвели впечатление и его познания, когда заговорили о временах и событиях, связанных с историей города.

На долю Саратова, как и других городов, возникших в нижнем течении Волги, — таких, как Итиль, Сарысу, Камышлы, выпало немало тяжких испытаний. Они подвергались опустошительным набегам кочевых племен. Самый кровавый след оставило нашествие монголов. Через Убек прошли полчища хана Батыя. Он все окрестные земли с населявшими их народами отдал сыну Сыртагу, и тот обосновал здесь свой улус.

Старики, как выяснилось из разговора, обо всем этом имели туманное представление, и название города растолковывали как Сары-тау, то есть Желтая гора. И в самом деле, берега реки и возвышающийся рядом холм были сложены из ярко-желтой глины. Но Кинзя привел в пример слова старинных писателей-историков, которые толковали название города по-иному. Дело в том, что Сыртаг, желая увековечить свое имя в памяти потомков, переименовал Убек в Сыртаг. Кстати, на языке монголов это обозначает «красивая гора». А потом кипчаки переиначили на свой лад — в Сары-тау.

Когда началась ожесточенная грызня между наследниками Золотой Орды, бывшие владения Сыртага были разграблены, а ставка сожжена.

Позднее сюда пришли русские стрельцы, чтобы укрепить восточные границы России и взять в свои руки важную водную дорогу по Волге. На развалинах прежнего города был заложен новый. Он строился как на правом, так и на левом берегу реки. Со временем правобережная часть развилась больше и превратилась в главную часть.

Город знавал и горькие, и радостные дни. В 1613 году он сгорел дотла и долго не мог подняться из пожарища. Зато в 1670 году хлебом-солью встречал атамана Степана Разина. Один из стариков, беседовавших с Кинзей, уже совсем дряхлый, был свидетелем тех событий и хранил в памяти облик грозного атамана. Помнил он и то, как горожане, встав под знамя Разина, жестоко отомстили ненавистным помещикам-дворянам.

Старец рассказал и о том, как видел здесь царя Петра. Действительно, направляясь походом на Азов в 1696 году с флотилией из ста семнадцати стругов и вместительных, многовесельных каторг, погрузив на них тридцать тысяч войска, Петр спустился по Волге вниз и сделал в Саратове остановку.

— Молод был царь-то, совсем молод, — прошамкал беззубым ртом рассказчик и, привлекая внимание Кинзи, дотронулся рукой до его колена. — Было это, скажу тебе, будто вчера — так хорошо помню. Будто сейчас он стоит передо мной — высокий, глаза большие, огнем сверкающие. А уж генералов и полковников вокруг него — тьма. У каждого на плечах, не совру, по полфунта золота. Суетятся перед царем, спины в поклоне гнут. А проезжал он как раз по этой улице, где мы сидим. Во-он там, через глубокий овраг — мы называем его оврагом Галибуческим — мост перекинут. По тому мосту он и проехал. Дальше — по Казанской улице, она к центру ведет. А купцы, я тебе скажу, всю улицу от одного конца до другого, выстлали красным тонким сукном. Царь по нему шагает, шагает. Войскам его счету нет. Шли за ним и шли, шли и шли…

Кинзя слушал его с нескрываемым интересом, затем с гордостью произнес:

— В том походе участвовал и мой отец.

— Вон оно что! Стало быть, ты сын большого человека…

Теперь старики смотрели на Кинзю с еще большей благосклонностью.

— А жив он, отец-то?

— Жив, здоров. Рассказывал, как соединились здесь с царевым войском.

— Так оно было, так. Помню, и башкиры были, а как же. Они вон там стояли, на Беклемишевском острове^[99]. Воткнули свое знамя и ждали царя. Свои полковники у них, даже полковой мулла. С одним муэдзином, помню, я сам беседовал. А воины-то каковы — батыры! Увешаны саблями-пиками. Пляшут под ними резвые кони. Ай-ай!..

Кинзя пристально смотрел в сторону острова, зеленеющего посреди Волги. Ему живо представилась картина, нарисованная воображением: вотразвевается зеленое знамя, среди известных воинов выделяется крепкая фигура отца в полном вооружении, рядом с ним Кусим-батыр, Алдар со своим отцом Исангельды и другими сородичами…

Старик опять дотронулся до колена Кинзи, продолжая рассказ.

— Царь на другой день поднялся на гору Сары-тау. После ее назвали Соколиной. Взглянешь с вершины, я тебе скажу, — вся округа перед тобой, как с высоты соколиного полета. Дед мой говаривал, что наши предки оттуда могли в ясные дни увидеть город Батыя — Сарай. И царь Петр вот так же долго смотрел вдаль. И сказал потом нашим горожанам: мол, все, что видно отсюда — земли, леса и воды — вам отдаю. Он-то дал, конечно… только другие назад забрали. Дворяне да помещики стали всему хозяевами…

Выглянувший из умета Иван Грязнов застал Кинзю беседующим со стариками.

— А я уж потерял тебя, Кинзя Арсланович, — сказал он, подойдя поближе. — Куды, думаю, подевался?

— Вышел на город посмотреть, — ответил Кинзя. — Может быть, вместе прогуляемся?

Они по мосту пересекли овраг и вышли на улицу Казанскую.

— Пусть и наши с тобой следы отпечатаются на улице, по которой проходил царь Петр, — пошутил Кинзя.

В центре города и дома были повыше, побогаче, и улицы пошире, понаряднее. За одной церковью сразу же вырисовывалась другая. На главной площади, как и положено, базар. Много было пришлых людей — и торговцев, и покупателей. Торговали, в основном, скотом, лошадьми, а также рыбой и солью. Можно было купить и сапоги, сшитые в Казани, и тонкие иранские шелка, ковры. Торговцы всюду оставались верны себе: наперебой хвалили товары, хватали покупателей за руки.

Кинзя с Иваном ничего покупать не собирались. Обошли торговые ряды, получая в спину насмешки торговцев, поглазели на лавки да повернули обратно. Лошади уже отдохнули, опорожнили торбы с овсом. А время не ждало.

…Саратов остался позади. Дорога теперь вела в Царицын. Грязнов, хорошо знавший эти места, посоветовал спуститься вдоль Волги к излучине Дона и выйти к казачьим станицам. Он, конечно, преследовал свою выгоду, потому что где-то там лежала конечная цель его путешествия.

3

После Саратова семь раз останавливались на ночевку. Уже и через Дон переправились. Вокруг простирались унылые однообразные степные просторы, желтые от песка и глины. Изредка попадались казачьи хутора. Солнце палило нещадно. К взмокшему телу прилипала одежда, пот разъедал глаза. Даже поднявшийся ветер не освежал, хуже того — опалял зноем лицо. Складки одежды забивало песчаной пылью, песок скрипел на зубах.

На жителей благодатных уральских горных долин и лесов бесконечные знойные дали наводили тоску.

— И это называется землей? — восклицал Алпар, недовольно морща нос. — Как только тут люди живут?

— Не говори, кустым, — поддержал его Тукмуйрык. — Не земля, а белый солончак. Про такую землю и песен, наверно, не поют.

— А вы спойте, на душе легче станет, — советовал Кинзя, желая поднять у них настроение. — Вам не нравится, а донские казаки живут себе и в ус не дуют. Сколько ветряков мы повстречали? Муку мелют. Значит, хлеб у них имеется. А какие стада в степи пасутся? Позавидовать можно. У всех сады, баштаны. Разве мы умеем что-нибудь выращивать, как они? Нет…

Алпар с Тукмуйрыком соглашались, но глаза у них веселели лишь при воспоминании о родных лугах и речках. К чужим местам не привыкнешь. Однако ехать все-таки было интересно. Большая дорога. Никогда она не пустует. Часто попадаются чумацкие обозы. В длинные телеги с высокими колесами впряжены парами круторогие волы. На них вместо хомута непривычное взгляду ярмо. У каждого чумака по пять-шесть таких телег. В одну сторону везут издалека на продажу рыбу и соль, в другую — хлеб.

Алпар дивился волам, щупал руками ярмо, с раскрытым ртом смотрел на островерхие высокие шапки здешних казаков, на их длинные рубахи и широченные шаровары. Бороду они не носили, лишь длинные усы украшали лицо, да у некоторых свисали с бритых макушек чубы, похожие на петушиный гребень. Не только для Алпара, но и для Кинзи эти чубатые люди были в диковинку. Спросили у Грязнова:

— Кто такие?

— Запорожские казаки, — охотно объяснил Иван. — Что донские, что яицкие казаки, можно сказать, одно и то же, разницы мало. А запорожцев сразу признаешь по оселедцам на макушке. И речь у них малость иная.

Впрочем, Иван и с теми, и с другими разговаривал легко, словно не один год прожил рядом. Он что-то выспрашивал у них, о чем-то разузнавал. С иными даже ругался, ожесточенно сплевывая и размахивая руками.

В дороге случалось всякое. Однажды вечером остановились на ночлег в умете. Погода выдалась ненастная, холодная, и постояльцев набилось много. В избе все углы, печь и полати оказались занятыми, кое-кому пришлось устраиваться на дворе под навесом, на вьюках рядом с лошадьми. А за столом при сальных свечах шел пир горой — гости ели, пили. Изба гудела от зычных голосов. Столбом стоял сизый табачный дым. Кинзя, не выносивший запаха табака, кашлял до слез. Какой-то захмелевший постоялец, проходя мимо, куражась, выдохнул ему в лицо вонючую струю дыма.

— Ага-а, не по нутрям, гололобый? — произнес он со злорадством, вызывая на стычку. — В таком разе заткни ноздри пальцами!

Кинзя побледнел, сдерживая гнев, и с силой оттолкнул его руку. Грязнов тут же мертвой хваткой вцепился в его другую руку, заорал, вращая глазами:

— Чего пристал к человеку? Он тебя трогал? Коли некуда девать силу, айда, со мной померяйся!

Тот забормотал ругательства, но поспешно ретировался, решив, что лучше не связываться с этим горбоносым, похожим на разбойника человеком. Больше никто не приставал ни к Кинзе, ни к его товарищам, хотя какие-то темные людишки продолжали наседать на более покладистых ночлежников: сыграем в карты, разопьем горилки.

Кинзя понимал, как ему повезло с Грязновым. Особенно когда добрались до этих беспокойных мест, его присутствие оказалось незаменимым. Однако и Кинзе, в свою очередь, приходилось выручать Ивана.

В полночь нагрянул в умет становой пристав и начал проверять документы. Должно быть, выискивал беглых. Кинзе и его спутникам не было причины бояться, у всех документы справные, но все равно Иван беспокойно озирался по сторонам.

— Ты что, боишься? — шепотом спросил у него Кинзя.

— На их брата надежды нет. Свои законы…

К Грязнову и в самом деле привязались.

— Зачем на Дон приехал?

— К сродственникам.

— Разве для такого случая пашпорт требуется? Небось, дал кому-то хабар и смазал пятки!

Кинзя тут же вступился за Ивана:

— Нет, нет, хороший господин, он едет с нами, — и незаметно сунул становому крупную серебряную монету. — Я поручаюсь за него.

Становой удовлетворенно хмыкнул и проследовал дальше.

Неприятности миновали, но никакого спасу не было от клопов, накинувшихся неисчислимой ордой на спящих, едва потушили свечи. Кто к ним привык, тот храпел, не обращая внимания на их укусы. Храпел, почесываясь во сне, и Иван Грязнов. Кинзя же испытывал неимоверные муки. И сон одолевал, и клопы терзали нещадно. Стоило прикрыть глаза, как начинался бред. То возникал перед ним становой, то пьяный казак приставал, тыча в тело раскуренной огнем кусающей трубкой. Кинзя не успевал шлепать по обожженным местам, давя напитавшихся кровью клопов. Неожиданно появилась Магитап, хищно протягивая к нему руки. Длинные пальцы растопырены, ногти длинные, изогнутые, словно у беркута. Вот она вонзает их в шею, душит. А за спиной, у нее, держась за живот, надрывается от храпящего хохота Сатлык. На плечах у него секира, в руках стрела длиною с добрую пику. Он взвешивает ее в руке, кладет на изгиб боевого лука…

Кинзя очнулся внезапно, вздрогнув, как от толчка, с трудом освобождаясь от наваждения. Неприятная дрожь пробежала по телу. Надо же присниться такому. Выйти бы сейчас на свежий воздух, проветриться, развеять ночные кошмары, но в темноте, среди спящих вповалку людей, к дверям не проберешься, не наступив на кого-нибудь, и ради собственного же спокойствия лучше оставаться на месте.

Вспомнилась Аим. «Ах, Аим, Аим!.. Неужели дух родовой вражды так и будет незримо витать между нами?» — вздохнул Кинзя.

Сколько дней прошло в разлуке, но до сих пор воспоминания о жене вызывали в нем вместо острой тоски по ней горькие раздумья, и он старался поскорее избавиться от них, и тут же, как после темной ночи нежно алеет первый рассветный луч, возникал перед глазами облик Тузунбики, чудился ее голос. Недавно она явилась к нему во сне — словно ангел спустился с небес и сел ему на плечо. Но сон, будь он трижды сладок, все равно остается сном. Даже если очень захочется, не обратить его в явь.

А мысли о Тузунбике приходили к Кинзе все чаще. «Хотя и пренебрег я ею, но она дает мне силы и уверенность в дальней, полной опасностей и неожиданностей дороге, — размышлял он. — Вернусь благополучно — обязательно навещу…» Непременно подарок надо купить, разве нельзя отблагодарить за прекрасный сон? Если серьезно поразмыслить, сколько можно мучиться с Аим, почему бы не взять в жены Тузунбику. Греха в том нет, обычай позволяет. А он, Кинзя, только еще начинает входить в пору настоящего мужского расцвета…

Ох, уж эти волнующие, сладостные мысли! Они весь день преследовали Кинзю, дурманили голову, расслабляли тело, вселяли безрассудство. Не повернуть ли коней назад и, отложив поездку в Азов, немедля осуществить задуманное? Усилием воли он отгонял соблазн, сердился на свою мягкотелость и в конце концов запретил себе думать о Тузунбике.

Ближе к вечеру миновали еще одну станицу. Солнце клонилось к горизонту. Словно любуясь вечерней зарей, белыми изваяниями застыли на крышах длинноногие аисты. В их гнездах попискивали птенцы.

— Где сегодня заночуем? — спросил Иван. — В умете?

— Снова клопов кормить? — поморщился Кинзя.

— Их-то вытерпеть можно, Кинзя Арсланович, да лучше бы нам держаться подале от двуногих клопов, — Грязнов имел в виду, наверное, станового пристава, который заставил его пережить минувшей ночью неприятные минуты.

Зачем путникам душный и грязный умет, если добрая погода на дворе? Полным-полно ночующих и за околицей станицы. Сбившись в кучу по пятнадцать-двадцать телег, люди собрались у костерка, а распряженные волы щиплют в степи низкорослую траву.

Грязнов не захотел примыкать к ночующим на вольном воздухе чумакам… Кинзя понимал, почему так осторожничает Иван. Пуганому и пень волком кажется. Глупо нарваться на неприятность в конце пути. А становые со стражниками более, чем где-либо, рыщут здесь, выискивая беглых. Куда, как не за Дон, бежать им? Поэтому, не останавливаясь в станице, проследовали дальше и, не доезжая до показавшегося впереди одинокого хутора, свернули в сторону, нашли глубокую балку, где было тихо и спокойно. На дне ее трава густая и сочная, есть где пастись лошадям. А костер разведешь — никто не увидит.

Сняли вьюки, наломали сухого тальника, разожгли огонь. Повесили над ним ведерко, набрав воду из родника. Грязнов, пока не вскипел чай, вскарабкался по крутому склону балки, чтобы осмотреться, разведать, что за хутор. Чувствовалось, что ждет он какой-то встречи, проявляя все большее беспокойство. Может быть, он и сейчас кого-то выискивал и ждал — Кинзя расспрашивать не стал.

Ночь укрыла степь черным пологом. Заблистали крупные звезды. Кутаясь в прозрачное облако, выплыл молодой месяц. Кинзя с друзьями сидел у костра и молча любовался ночным небом. Прочертив его свод яркой серебряной строчкой, пролетела падающая звезда. В это мгновение, по поверью, надо загадать желание и благоговейно молчать, но Кинзя не выдержал, произнес с восхищением:

— Вот бы такой стрелой вознестись над миром! Чтобы все видели, и сам всех видел. Жизни не пожалел бы…

Наверху послышался глухой конский топот. Встревоженные Тукмуйрык и Алпар вопросительно посмотрели на Кинзю, как бы ожидая от него разъяснения или приказа.

Внезапно из темноты вынырнули три конных казака и окружили сидящих у костра. Тукмуйрык схватил лежавший рядом топор, Алпар придвинулся к Кинзе, сжав в руке тяжелый сукмар.

Судя по тому, как незаметно, крадучись, появились казаки, хорошего ожидать не приходилось. «Как могли мы прозевать? — мелькнуло в голове Кинзи. — Где Иван?»

Быстро оценив обстановку, Кинзя приготовился к защите. В руках у него два пистоля. На крайний случай, для последней схватки, есть острый кинжал. Но и казаки явились не с пустыми руками. Один из них выдвинулся вперед, сверкнула, отражая пламя костра, сабля. Кинзя из одного пистоля предупреждающе выстрелил вверх, другой наставил на казака, размахивающего саблей.

— Слезай с коня! — властно приказал он. Казаки опешили. И от выстрела, и от того, как смело, без всякого страха держался этот не русский с виду человек. Не дав им опомниться, Тукмуйрык с Алпаром стащили с коней двоих, а Кинзя, не отрывая глаз от третьего всадника, все тем же властным голосом повторил:

— Кому сказано? Слезай!.. Вы что, рехнулись, уже на своих охотитесь? Мы ведь приехали, чтоб вас найти.

Его слова еще больше, чем пистоль, подействовали на казака. Он растерянно переглянулся с товарищами: чем черт не шутит, может быть, действительно нас ищут? Нехотя слез с коня, сердито буркнул:

— Врешь, поди! Что за дела могут быть у нас с басурманами?

— У Ивана Грязнова есть до вас дело.

Кинзе ничего не оставалось, как сказать правду. Ему важно было выиграть время, разрядить обстановку. Но сбить с них спесь и заставить спешиться — полдела. «С казаками шутки плохи, — подумал Кинзя. — Они никого не пощадят, ни бедняка с купцом, ни офицера с генералом, даже царского гонца не помилуют. Эти тоже, видать, головорезы. Только ли трое их?..» Словно подтверждая его опасения, вдали послышался топот множества коней. Казаки воспрянули духом, в голосе старшего появилась уверенность.

— Где же он, этот ваш Грязнов? — повелительно рявкнул он.

Кинзя не успел ответить ему, как сверху, с обрыва, донеслось:

— Я тута! Кто Грязнова спрашивал?

Иван Никифорович, услышав выстрел, понял, что с товарищами стряслась какая-то беда и, не дойдя до хутора, побежал что было мочи назад.

Казаки уставились на человека, с шумом и бранью свалившегося по обрыву вниз. Одновременно подскакали низом балки с десяток казаков, остановились, сдерживая пляшущих лошадей. Сгоряча и сами не разобрались в том, что тут происходит. Неужели попали в обиду их братья-казачки? Руки непроизвольно потянулись к саблям. Вот-вот могла вспыхнуть стычка, но Иван Никифорович успел выступить вперед.

— Эй, вы, казаки! — крикнул он зычным голосом. — Глаза вам дымом повыело, что ль? Своего признать не хотите? Ну-ка, слазь с лошадок. Обнимемся по-казацки, почеломкаемся! — Он похлопал по спине казака, которого крепко держал Тукмуйрык. — Верно я гутарю, казачок?

Тот, все еще ошарашенный, послушно ответил:

— Верно…

Среди казаков послышались ворчанье, смешки. Руки соскользнули с рукоятей сабель. Кинзя, успокоившись, сунул оба пистоля за пояс, под елян. Главарь шайки приблизился к Грязнову и оглядел его с ног до головы.

— Кто ж ты таков?

— Вольный казак. Такой же, как и вы. Только руку на друзей не поднимаю. Они меня от колодок, от смерти спасли. А вы… — Он смачно сплюнул и выругался.

— Скажи толком, кого ищешь?

— Атамана Шпака.

— Самого Шпака?

— Везу для него важные вести издалека. Знаете его?

— Как не знать? Знаем!

— Ведите нас к нему.

— Отсюда он далеко.

Главарь небольшой шайки, судя по всему, находился в подчинении у атамана Шпака. Теперь он смотрел на новых знакомых, ищущих атамана, с уважением. Посидев немного с ними, у костра, он засобирался дальше, попрощался и, оставив в провожатые двух казаков, снова скрылся в ночной темени.

Грязнов, когда все волнения остались позади, покачал головой и произнес с одобрением, глядя на своих спутников:

— Ай да молодцы! На чужой стороне, перед лихими казаками не спасовали. Не страшно было?

— Не очень, — улыбнулся Кинзя. — За тебя беспокоился. Даже плохо подумать хотел…

— Хвалю за откровенность. Ушел я, конечно, не сказавши куда, но поверь, Кинзя Арсланыч, не ожидал, что такое случится.

Два дня спустя они добрались до атамана Шпака, вожака беглых людей, стекающихся на Дон. Разговорились с ним, познакомились. Узнав, что едва трагически не закончилась встреча Кинзи с казаками, он сказал:

— Да, появляться тут без пароля — гиблое дело. Надо было крикнуть: «Гей, шпага!» Ну да, вам-то откуда было знать…

Иван Никифорович должен был остаться здесь. Прощаясь, он сказал Кинзе:

— На обратном пути загляну к яицким казакам. Даст Бог, там и свидимся. Это ведь только гора с горой не сходится…

Грязнов договорился с атаманом Шпаком, чтобы тот дал провожатых. Два дюжих казака отправились сопровождать Кинзю до самого Азова.

4

Ночью небо затянуло тучами. Когда Аим, проснувшись, вышла на крыльцо, сверху сеялся мелкий дождь. Солнце, должно быть, еще не всходило. Молчали птицы. Земля продолжала спать, погруженная в серый рассветный сумрак.

Можно было, конечно, понежиться в постели. Никаких неотложных дел нет. Однако сон бежал от Аим. В ее сердце занозой засела тоска. Надев на босу ногу сапожки и запахнувшись в елян, вышла за ворота, поднялась на пригорок, откуда была видна дорога. Каждое утро и каждый вечер она выходила сюда и долго смотрела вдаль. В уголке души таилась робкая надежда: вдруг появится Кинзя? Сколько времени уже прошло, а его все нет и нет. Словно в воду канул с тех пор, как оборвался след за Ашкадаром.

Больше всего Аим изводила мысль о том, что муж не открылся перед ней. Почему? Совсем перестал считаться? Или в чем-то провинилась перед ним? Недавно, смирив гордыню, она поплакала перед свекровью, делясь своими сомнениями.

— Нет большого греха в том, что уехал, не сказав куда, — сдержанно ответила Асылбика. — В груди любого мужчины спрятан оседланный конь.

— Тяжко мне. Сердце ноет.

— Моли Всевышнего, чтобы живым-здоровым вернулся домой. И не изводи себя, сноха, попусту…

Аим долго стояла на пригорке, не отрывая глаз от дороги, но нет, не появился ее Кинзя…

Когда наступило время выпускать из загона кобылиц, дождь прекратился, и небо посветлело, обнажая голубые клочки. Чуть посветлее стало и на душе у Аим. Вместе с Магитап она окунулась в домашние дела. Сготовили творог, сбили масло, вскипятили эркет и, налепив из него круглые катышки курута, положили сушить на помост. Закончив работу, сели пить чай, и снова Аим почувствовала, как удушьем накатывает на нее тоска.

— Ты словно колечко в воду уронила, без конца слезы льешь и вздыхаешь, — пожурила ее Магитап. — Когда перестанешь? Смотреть противно.

— Если б ты знала, как скучаю по нему.

— Ах, какие страсти! Уж было бы по кому сохнуть. Себя не жалеешь. Смотри, вся извелась.

Аим давно привыкла к тому, что Магитап недоброжелательно относится к Кинзе. Хоть и задевало ее за живое, но старалась не обращать внимания на это. Мало ли кто кому не нравится. А сама она лишь теперь поняла, как ей близок и дорог Кинзя. Вот ведь нет его рядом, а он, как живой, стоит перед глазами. Родными запахами оживает любая вещь, до которой прикасался он. Слева от двери, на деревянных колышках висели оба его седла. Сейчас одного нет. Аим бережно сняла оставшееся — украшенное серебряными бляшками, предназначенное для торжественных выездов. Ласково провела по нему рукой. Не потерт и мягок войлок подседельника. Придают ему нарядный вид ситцевые квадраты, нашитые по углам, в середине круг с зеленой тесьмой, по краям черная парча.

Прижимая подседельник к груди, Аим вынесла его на улицу и выколотила пыль, потом расстелила в красном углу на сундуке и, поглаживая, с горечью произнесла:

— Неужели останется в избе одним украшением?

— Ты чего, спятила? Не умер ведь пока муженек, — опять вмешалась Магитап.

— Типун тебе на язык, — испуганно произнесла Аим. Вытряхнув пыль из своего подседельного войлока, она положила его на сундук рядом с мужниным. Магитап не унималась.

— Дожила, даже войлок обнимаешь! Что, постель остыла?

— Прошу тебя, перестань. Или тебе доставляет удовольствие бередить мою рану? Скажи, почему ты настроена против моего мужа?

Магитап и бровью не повела, словно давно ожидала услышать от хозяйки подобный вопрос.

— Говоришь, почему? Не люблю я его! И не только самого, а и весь их корень. Я бы…

— Подожди, — прервала ее Аим. — Что они тебе плохого сделали? Откуда такая вражда? Или приказали… там?

— А если и приказали? Ты ведь тоже — оттуда.

— Значит, куда муж поехал, кто у нас бывал — обо всем доносила… им. Из-за тебя стрелял в него Сатлык… По твоим доносам за ним следили, преследовали…

— Ну и что? Я еще больше могла бы… А я ведь здесь… тебя жалеючи…

— Неправда! Не хочу тебя слушать! Замолчи! — в отчаянии закричала Аим. Ей не хватало воздуха, и она, задыхаясь, рванула застежки платья. На побледневшем лице выступила испарина. В гневе она замахнулась на подругу.

— Ты что, сбесилась? — Магитап перехватила ее руку.

— С тобой не только бешеной станешь. От мужа отваживаешь? Хватит! Попробуй еще хоть слово дурное молвить про него!..

Магитап прикусила язык, понимая, что наговорила лишнего. Еще никогда Аим не кричала на нее. Что же будет дальше?..

Аим тоже примолкла, напуганная своей вспышкой. Два дня женщины не разговаривали между собой. Словно воды в рот набрала Аим. Притихшая, не поднимая головы, ходила Магитап. На третий день она подошла первая и начала разговор:

— Все ради тебя, Аимкай… Ты любишь его сильнее жизни, а он с тобой не считается, сверху вниз смотрит на тебя и на весь твой род. Охладел он к тебе, разве не чувствуешь? Вторую жену брать хочет. Я ведь все вижу, за тебя печалюсь. Бросил он тебя одну, горемычную, а сам цветы удовольствия срывает. Вот вернется, одурачит тебя, потом поймешь, вспомнишь мои слова.

— Ты думаешь, возьмет бывшую нареченную Тузунбику? — упавшим голосом спросила Аим.

— Не думаю, а знаю. Конечно, возьмет.

— Не будет этого! Не будет!..

— Храни тебя Аллах. А если надумает? Как вынесешь? Слухи не ходят без причины.

— Какие слухи? Кто тебе сказал?

— Мне все известно. У меня там тоже имеются глаза и уши. У Алибая есть работник Туктагул. Он проговорился. Твой благоверный специально ездил к ней. Встречались они, миловались…

Аим не знала, верить или нет. Магитап могла сказать и со зла, чтобы обелить себя в ее глазах. А если правда? Лучше бы уж дала она страшного яду, чем сообщать такую весть. Аим совсем свалилась с ног. С большим трудом удалось ей взять себя в руки. Какие бы мрачные мысли не одолевали, подумать о Кинзе плохо не могла. «Нет, не может он так поступить!» — твердила она, еще больше подозревая в коварстве наперсницу.

Аим теперь не спускала с нее глаз. Магитап, как ни в чем не бывало, делала свои повседневные дела. И держалась по-прежнему: то улыбнется, то скромно опустит голову. Однажды, уже после того, как легли спать, она, отыскав себе какие-то дела, затеяла хождение. Так иногда бывало и прежде. То выйдет из избы, то зайдет обратно. Аим это показалось странным. Она притворилась спящей. Магитап, прислушавшись к ее ровному, сонному дыханию, на цыпочках прокралась к двери, вышла и обратно не вернулась.

С рассветом ее тайна открылась. Аим, всю ночь не сомкнувшая глаз, увидела, как Магитап, еще затемно, озираясь по сторонам, выскользнула из сеновала и направилась к летнему домику — там она обычно, пробуждаясь раньше всех, начинала готовить завтрак. Следом за нею из сеновала вышел, зевая и почесываясь, пастух и караульщик Ишкале.

У Аим лицо пошло красными пятнами. Стыд-то какой, позор! Кто бы мог подумать? Ведь узнают — осрамят всенародно за прелюбодеяние. А каким пятном ляжет это на нее! Скажут: потворствовала. Крупная дрожь колотила Аим как в лихорадке. Она кинулась к летнику.

— Бесстыжая! — Это слово прозвучало в устах Аим сильнее пощечины.

— За что ты меня?

— Не притворяйся! Я все видела!

Магитап, понимая бессмысленность отговорок, потупила взгляд.

— Что я, порченая какая — не знать мужчины? — Ее голос прозвучал глухо, с вызовом.

— Так выходи замуж! Он на руках носить тебя готов.

— Еще чего! За вахлака…

— Если так, зачем измываться над ним?

— Значит, нужно…

Аим, смутно догадываясь о чем-то, прикусила губу. Пока она стояла, раздумывая, как поступить, Магитап с плачем повисла у нее на шее. Горячие слезы наперсницы, с которой было прожито столько лет, жгли нежную кожу Аим.

— Прости ты меня, грешницу. Если можешь, прости. Давай будем жить, как прежде, душа в душу. Не отвергай меня…

— В чем-то я была, наверно, виновата. Мне самой нелегко. Без тебя я останусь как без рук. Без тебя и еда не еда, и дом не дом — уже не будет той полноты…

Магитап не надо было объяснять, что хотела сказать Аим. Достаточно было одного ее взгляда, осуждающего не только за постыдную связь с Ишкале. Это был взгляд прозревшего человека.

Кинуться ей в ноги, растоптать свою гордость, насильно остаться жить здесь?

— Мне нужно уехать? — все еще смиренно спросила Магитап.

— Да… Так будет лучше и для тебя, и для меня. Всем нам будет лучше.

Магитап вскинула голову, в глазах появился насмешливый блеск.

— Сама принять такое решение ты не могла. Я ведь знаю тебя. Кто велел так сказать, а? Скорее всего, Кинзя, до отъезда. Мол, чтобы к его возвращению моего духа не было.

— Нет, Кинзя тут не при чем.

— Твоя свекровь? Она давно хотела…

— Нет. Это мое желание. — У Аим дрогнул голос, глаза заволокло влагой. Хотя и приняла она твердое решение, но жалко ей было подружку, ставшую для нее, после Кинзи, единственным близким человеком.

— Что поделаешь, обвыкла я здесь, нелегко отрываться. Вмешивалась, конечно, между вами. Грешила, опять-таки. Но предана была тебе всей душой. — Магитап говорила с нарочитой беззаботностью и не преминула случаем, чтобы еще раз не кольнуть Аим. — Тебе ведь тоже у них тяжело. Не очень ты им по душе. А когда приведут Тузунбику…

— Об этом не твоя печаль… Когда запрягать лошадей?

Магитап переменилась в лице, оно сделалось отчужденным, злым.

— Не хватало еще просить лошадей у вас! Захочу — всю вашу скотину следом за мной погонят!..

На другой же день Магитап уехала в родной аул. Из семи подружек-наперсниц она была последней. Аим поплакала, а вечером, как бы желая сбросить с себя все горести, умылась, облачилась в лучшее платье, надела, сама того не заметив, по привычке, отцов подарок — бобровую шапку. Она испытывала потребность увидеться и поговорить с родителями мужа.

Робко вошла к старикам, остановилась в дверях, почтительно поздоровалась. Асылбика сухо, одним кивком ответила на приветствие. Прихворнувший Арслан лежал на нарах с внуком. Увидев невестку, он приподнялся, хлопнул по спине Сляусина:

— Вот и мама пришла. Иди, встречай ее.

Аим обняла сына. Пройдя в комнату, уселась на краешек нар и вдруг резким движением, с яростью сорвала с головы бобровую шапку, бросила на пол и поправила надеваемый под шапку платок. Свекровь удивленно воззрилась на нее:

— Разве можно кидать на пол, сношенька? В голову боль вступит.

— Больше носить не буду. Истрепалась вся.

— Да нет еще, совсем как новая, носить можно. — Асылбика хотела нагнуться и поднять ее, но раздумала, начиная понимать, что происходит. Арслан тоже почувствовал, что на душе Аим творится буря.

— Эй, старая, тебе говорю, — обратился он к жене. — Принеси мне ту шапку, которую я еще с уфимского базара привез. Хотел подарить Алие, когда подрастет. Видать, другая ей суждена. Возьми, сношенька, носи на здоровье, пока не износишь. У меня рука легкая. Пусть никакая боль не коснется твоей головы.

Аим не испытывала недостатка в головных уборах — были у нее шапки и лисьи, и куньи, и выдровые. Но эту, подаренную свекром, она приняла с благоговением, радуясь, как ребенок, и сразу надела, небрежно кивнув в сторону старой:

— Сынок, отнеси и брось ее в очаг… — И, как бы окончательно прощаясь с прошлым, вытерла набежавшую слезу.

— Не надо плакать, побереги глаза, — сказал Арслан.

— Это я в последний раз… Сегодня Магитап отправила…

Асылбика удивленно вскинула на нее глаза.

— В гости?

— Навсегда.

— И потому плачешь?

— Перед вами мне стыдно… — Аим порывистым движением сняла висящую на стене кожаную плетку. — Много я вам крови попортила. Только теперь все поняла. Отныне не повторится. Клянусь на этой камче!

Асылбика подошла к ней, забрала плеть.

— Клятвы не нужны, доченька. Мы верим тебе. Но если у тебя имеется такое желание, поцелуешь камчу Кинзи, как только он вернется.

— Я хотела так сделать, чтобы к его приезду мне больше не в чем было бы раскаиваться и клясться.

Арслан подозвал сноху к себе, попросил сесть рядом.

— Не переживай, дочка, позабудь обо всем… Магитап сама захотела уйти?

— Нет, я велела.

— Что ж, тебе виднее… Занемог я что-то. Сходи к моему любимому роднику, принеси воды. Из твоих рук и вода мне покажется целебным снадобьем.

Аим проворно вскочила, взяла коромысло и ведра, побежала к роднику. Она чувствовала себя удивительно легко, разом позабылись все беды и огорчения.

5

Немного не доезжая до Азова, провожатые казаки познакомили Кинзю на одном из хуторов со своими людьми и отправились назад, посчитав, что выполнили возложенную на них обязанность.

Теперь можно было никого не опасаться. Дорога сделалась оживленной, людной. Ехали по ней и казаки, и живущие здесь издавна татары, немало встречалось и ногайцев, идущих со стороны Кубани.

До Азова добрались без всяких приключений. Вот она, конечная цель путешествия! Алпар восторженно смотрел на плещущееся у ног море, пробовал на вкус его соленые брызги. Глаза Тукмуйрыка перебегали от одной крепостной башни к другой. Некоторые из них еще оставались полуразрушенными. Кинзя с жадным любопытством разглядывал кривые и запутанные улочки, старые развалины и новые дома, уцелевшие бастионы, массивные ворота. Хотя Азов и подвергся большим разрушениям, жизнь в нем полностью наладилась. Захватив город, русские выстроили несколько церквей. Сияли на солнце их купола и маковки, раздавался гулкий перезвон колоколов. Нетронутыми остались мечети. С высоких манаретов муэдзины призывали верующих к молитве. На бастионах блестели начищенной медью грозные пушки. Под их защитой шумел на площади многоцветный и многоязычный базар.

Путники устроились в гостином ряду, ознакомились с городом, а мысли Кинзи уже вертелись вокруг тех самых таинственных книг, ради которых он прибыл сюда. Где разыскать их хранителя? Кто он, этот святой старец? Почему не сказал о себе подробнее, не указал приметы? Единственная зацепка — ханака, пристанище дервишей. Живет он там или наведывается время от времени?

На другой день, разыскивая ханаку, Кинзя со своими спутниками очутился на окраине города. Грязные улочки тянулись в сторону степи, вросли в землю убогие лачуги, обмазанные глиной и крытые камышом. Под стать им оказалась и ханака — пыльный, полусгнивший дом. Он, видимо, никогда не пустовал. Приходили и уходили люди. Кинзя уже успел составить о них представление. Каково гнездо, такова и птица. Да, народ был случайный, пестрый. На каком только языке не говорили, с каких только сторон не сошлись. Все — бездомная голытьба, без семьи, без родных. Много бродячих загидов, набожных суфиев, отрекшихся от земных наслаждений и находящих радость жизни в истовых молитвах. Занимались кто чем, но в основном просили подаяние или собирали пожертвования, читая Коран. Потом сбивались в кучки, делились новостями, спорили с пеной у рта по любому ничтожному поводу. Попадались среди них личности, понахватавшие в своих скитаниях обрывки светских знаний. Некоторые старались выдать себя за прорицателей и звездочетов, рассуждали о знаках зодиака, горячась, доказывали друг другу, почему солнце меняет движение, какая из планет больше — Сатурн или Юпитер.

Кинзя внимательно прислушивался к их разговорам — не потому, что хотел извлечь для себя что-то познавательное, а просто так, из интереса. Нужный ему человек, скорее всего, должен находиться среди них. Вот почему он пришел сюда и на второй, и на третий день.

Чайхана при ханаке в любое время была полна народу. Ее завсегдатаи сразу заприметили новичков и бросали на них взгляды, полные любопытства. Любители легкой поживы, как мухи, почуявшие мед, вертелись рядом в надежде, не перепадет ли им что-нибудь, задавали назойливые вопросы, предлагали свои услуги. Кинзя пристально вглядывался в лица стариков. Где же он, тот неизвестный? Как его отличить?

Один из загидов по-свойски присел рядом. Был он долговязый, тощий, из впалых щек выпирали острые скулы, глубокие морщины избороздили лицо. Он был стар, но еще крепок, и было ему далеко до той черты, за которой человека ожидают дряхлость и немощь. Держался скромно, но с достоинством.

Кинзя изучающе глядел на долговязого незнакомца. Неуловимо знакомыми показались черты его лица, будто уже доводилось где-то встречаться с ним. Может быть, казалось так потому, что старик был похож на башкира? Кинзя решился спросить его имя.

— Разве не слышишь, как обращаются они ко мне? — Загид кивнул в сторону своих дружков. — Аббаком кличут.

Аббак… Это значит — проданный раб. Такого имени Кинзя никогда не слышал. Даже если это прозвище, оно не заслуживало одобрения. Кинзя налил старому загиду чай в пиалу, предложил закусить всем, что лежало на скатерти. Однако поговорить толком не удалось — приятели отозвали Аббака, и все они торопливо подались куда-то.

6

«Загид вызывает доверие, — подумал Кинзя. — Кто знает, может быть, через него нападу на след хранителя книг? Надо подождать, пока вернется, не весь же день будет отсутствовать». Попросив Тукмуйрыка и Алпара никуда не отлучаться, он вышел ненадолго прогуляться.

Когда он вернулся в ханаку, загиды и суфии, собравшись в углу, слушали историю, рассказываемую Аббаком. В кругу слушателей находились и Тукмуйрык с Алпаром. Рассказчик, по-видимому, говорил о вещах интересных — никто даже не оглянулся на Кинзю, присевшего с краешку. Прислушавшись, он с удивлением отметил для себя, что рассказ Аббака — ни легенда, ни кубаир и даже не иртэк — сказочное предание о подвигах богатырей. Это была наполовину песня, но без мелодии, своеобразный речитатив, которым обычно владеют опытные сэсэны. Что-то очень близкое; трогающее сокровенные струны души было в его ритмичном и плавном рассказе. В речь вплетались и книжные выражения, и местные, чуждые слуху слова, но вся она была проникнута каким-то родным, башкирским духом.

Птицу можно узнать по ее пению. Да, не так уж прост Аббак, скрывающийся за личиной заурядного загида.

«…Спесив и важен был турецкий султан, думал: «На этот раз победа достанется нам!» Паши, янычары, нукеры окружили его толпой. Несчетная рать готова ринуться в бой. Тут и турки, черкесы и воины разных стран, перед султаном гнет спину безжалостный крымский хан…»

— Почему безжалостный? — перебил кто-то из слушателей, похожий на крымского татарина.

Аббак-загид, как бы не слыша, не удостоив его взгляда, продолжал:

«…Довольный собою, знак подает султан. Выходит вперед здоровенный Чиркас-пехлеван^[100]. Грудь — словно бочка, руки — деревья, ноги — что два столба. Голое тело блестит, и капает жир со лба. Страшно вращает глазами, как бешеный бык ревет, топчет землю ногами. Противника ждет. Держат его по четверо с каждой руки. Замерли строем с обеих сторон полки. Любуясь своим пехлеваном, султан гордится не зря: нет, у Петра не найдется подобного богатыря! Если никто не решится вызов Чиркаса принять — царю не видать победы, придется ему бежать…»

Начало Кинзя не слышал, но сразу понял, что сказ идет об Азовском походе. Примерно о том же когда-то рассказывал ему и отец. Но и он, видимо, полностью всего не знал. Длительной и сложной была борьба за Азовскую крепость.

Шел 1696-й год. Второй поход русской армии в Азов.

Обе стороны готовились к жестокому сражению, которое было неизбежным. Российское государство стремилось вернуть себе выход к южным морям, где господствовали турки. Против янычар и крымских полков султана царь Петр выставил войско под командованием Бориса Петровича Шереметева, усиленное казачьей конницей с Дона, Запорожья и Яика. Под стяг русского царя собрались много башкир, мишарей и калмыков.

Не начиная боевые действия первым, Петр выбрал удобную позицию для войск, выстроил их в два каре, а посередине поместил конницу. По всем неписаным канонам европейских войн — это означало вызов неприятеля к атаке, и отказ от нее лег бы на султана позором. Как быть? Позиция у него очень неудобная, а более выгодную успел занять Петр. Тогда султан пустился на хитрость и, по восточным обычаям, выпустил на поединок зачинщика — лучшего своего пехлевана из черкесов.

По рядам турок и крымцев, разодетых в пестрые халаты, прокатилось радостное оживление — они уже предвкушали победу. Разве найдется у русских богатырь, который мог бы устоять перед их исполином, непобедимым Чиркасом-пехлеваном?..

Как раз об этом событии и вел поэтическое повествование Аббак.

«…Петр обратился к войску: «Есть ли батыры средь вас?» Молча задумалось войско, смотрит в тысячи глаз. И вот из рядов выходят сорок богатырей, один другого могучей, один другого статней. Царь, окруженный свитой, с гордостью их оглядел: каждый достоин выбора, каждый храбр и смел. Рядом с казаком русский, рядом с калмыком башкир. Кусим-кагарман среди них и славный Арслан-батыр…»

Внимавшие каждому слову сказителя Тукмуйрык и Алпар с изумлением посмотрели на Кинзю. «Неужели?!» — читалось в их глазах. У Кинзи заколотилось сердце от гордости, когда он услышал имя отца.

«…Царь к одному подъехал, спросил:

— Кто ес ть ты?

— Я башкир. Исангельды, сын Кадирбахты.

— Всех старше ты, вот и молви: счастье батыра кому?

— По старшинству прошу я — позволь, государь, самому!

— Ты в почтенных летах…

Ответил Исаи, бия себя в грудь:

— Сердцем я молод и справлюсь с врагом как-нибудь. Сабля моя булатная, остер наконечник копья. Но если не я — вот тебе мои сыновья. Аитхужа, Давлетбай и младший Алдарбай. Любого из нас четверых, государь, выбирай.

Глянулся царю Алдар, оглядел его с ног до головы. Острая лисья шапка, суконный чекмень, синие штаны. В сравнении с тем пехлеваном попроще, но крепко сбит. Весь вид его об удали и ловкости говорит. Принял Петр решение: этот пойдет. Верил, уральский беркут его не подведет.

Алдар говорит:

— Государь мой, ты только мне повели, жизни не пожалею во славу родной земли. Найдет себе враг в поединке бесславный конец.

Петр ему отвечает:

— Благословляю, храбрец! Каков богатырь уральский, должен себя показать. Ввек тебя не забудет наша Россия-мать!

Алдар поклонился низко государю, отцу, братьям, друзьям и далеким отсюда Уральским горам. Войска колыхнулись. Дружно кричат башкиры:

— Сила каждого из нас пусть перейдет в тебя, батыра!..»

Мастерски ведет рассказ Аббак, то понижая голос, то поднимая его до высокой ноты, убыстряя или замедляя ритм, в подробностях и ярких красках рисуя перед слушателями картину поединка. Вот Алдар спешился. Его верный Тулпар навострил уши, с тревогой и обидой посмотрел на хозяина, словно хотел сказать: зачем оставляешь меня, что за бой без коня?

Рядом с Алдаром, как и у противника, встали восемь ярсы — секунданты. Арслан-батыр посоветовал:

— Когда начнете перебранку перед схваткой, найди самые меткие и злые слова. Его разозлит, а тебе силы придаст.

Приближается Алдар к ристалищу, все меньше шагов остается до противника. Не на свидание идет батыр, не для дружеского рукопожатия. Бой ожидает его, смертельная схватка.

Чиркас горит от нетерпения, рвется из цепей, едва удерживаемых ярсы, косит глазами. Один глаз смотрит на запад, другой — на восток. Голое тело, смазанное жиром, блестит на солнце.

Алдар ожег его взглядом, крикнул, раззадоривая:

— Эй, диво дивное! Стоишь, смерти дожидаешься?

Пехлеван обрел речь, еще больше выпучил глаза.

— А-ам! — громовым голосом рявкнул он. — Я ожидал увидеть батыра, а вижу воробушка. Такого мигом проглочу. А-ам!

— Падаль ты для ворон. Будет им гора жирного мяса!

— Ничтожный муравей! — затопал ногами-бревнами Чиркас-пехлеван. — Одним пальцем растопчу!

— Готовься в преисподнюю. Там твое место!

— Руки и ноги повыломаю, на клочки разорву!

— Не пучь глаза! Сейчас вырву их и тебе же в руки отдам. Говори свои условия. Будет схватка, или сразу убежишь, задрав хвост?

— Ха-ха-ха! Мое условие такое: первое — борьба, второе — сабля, третье — бой на пиках. Если, конечно, до этого дойдет, хвастливый мышонок!

Со звоном распались цепи, которыми сдерживали ярсы Чиркаса. Схватив кушаки, соперники сблизились, кружатся, не начиная первыми, глазами испытывают и выжидают момент. Словесная перепалка хороша перед схваткой, а в борьбе будь внимателен, будь зорок, Алдар-батыр!..

— Эй, Аббак, рассказчику негоже вставать на чью-либо сторону, — нетерпеливо прервал его один из слушателей. — Ты все про Алдара, а чем плох Чиркас-пехлеван? Он ведь тоже мусульманин.

— И про него скажу все, как было, — откликнулся Аббак, недовольный тем, что его прервали.

«…Обхватились они кушаками, крепко держат друг друга руками. Началась борьба, какая во сне не приснится, каждый другому старается сломать поясницу. Кушак Алдара скользил по жирной спине пехлевана, а тот не может согнуть железного Алдарова стана…»

Тукмуйрык, сам того не замечая, ерзал на месте, сопереживая, как если бы сам вел неравную схватку с противником. Огнем горели глаза у Алпара, будто у болельщика на сабантуе. Отец Кинзи рассказывал, что все они чувствовали себя словно на великом сабантуе, где пытали силу друг друга не просто два борца, а две страны. Турки и крымчаки громкими воплями поддерживали своего пехлевана, войско Петра и сам царь подбадривали Алдара. Борьба длилась очень долго. Аббак рассказывал о ней подробно, со вкусом, не отдавая предпочтения ни одному из противников. Вот Чиркас едва не опрокинул Алдара, вот Алдар едва не бросил оземь пехлевана…

— Эй, Аббак, не тяни, скажи — кто одолел? — донимали слушатели.

— Никто не поддался, — ответил Аббак и некоторое время сидел молча.

— Давай про второе условие! — требовала ханака. — Как у них на саблях-то?

— Будет и сабельная схватка, — усмехнулся Аббак.

«…Оба батыра сели нарезвых коней. Сабли сверкнули на солнце — ярче его лучей. Кони взвились на дыбы, пронзительно ржут, грудью сшибаются, друг друга копытами бьют. В трубу наблюдает Петр, глаза проглядел султан: мелькают в воздухе сабля и кривой ятаган. С надеждою на батыров смотрят с обеих сторон. Будто сошлись две армии — такой стоит шум и звон. Чиркас-пехлеван наступает. Ох, не было бы беды!

— Стой крепко, сынок! Алдыр! — крикнул Исангельды.

Имя его настоящее было Алдыр — побеждай.

— А-ах! — пронеслось над полем и эхом откликнулось: — А-ай!..

Растет у Петра тревога: «Пятится беркут. Устал?!» Но тут Алдар увернулся и в стременах привстал, ударил саблею сбоку. Принял удар Чиркас. Успел ятаган подставить, но брызнули искры из глаз. Звякнув, у основания сломался его ятаган. И безоружным остался прославленный пехлеван…»

Аббак, полузакрыв глаза, отрешенный от всего мира, выкладывал одну фразу за другой, как бы вырезая резцом по камню затейливый узор, и это была не импровизация, а законченное произведение, где каждое слово, давно обкатанное, повторяемое в многократном пересказе, обрело себе прочное место.

Кинзя, испытывая нарастающее волнение, напряженно вглядывался в морщинистое лицо сказителя, излучавшее внутреннее благородство и одухотворенность. Откуда, от кого он мог слышать этот сказ, если сам не был его создателем? Самое удивительное заключалось в том, что именно так, в тех же выражениях и с теми же интонациями рассказывал об Азовском походе отец.

Действительно, когда турецкий пехлеван усилил натиск и верный конь Алдара медленно попятился назад, шевельнулись ряды царских войск, руки потянулись к шпагам и саблям, угрожающе поднялись над головами острые пики и штыки. Приготовили оружие близкие друзья Алдара, готовые в случае чего отомстить за батыра. Но это был хитрый маневр Алдара. Натянув поводья, он внезапно повернул коня влево и нанес удар проскочившему мимо Чиркасу. Схлестнулись лезвия сабли и ятагана, одновременно переломившись пополам.

Ах, как жалко было Алдару своей сабли! Каленая в жарком огне и охлажденная не водой, а воздухом — на полном скаку, пока не остыла, верная спутница, не знавшая поражения в бою. И вот пропал его неразлучный спутник — булат.

Алдар приподнял защитную сетку шлема, вытер горячий пот со лба, ласково потрепал мухортого Тулпара за гриву.

Пехлеван тоже в горестном недоумении смотрел на обломок булатного ятагана, от которого осталась одна рукоять, богато украшенная серебром и золотом, усыпанная самоцветами. Сколько вражьих голов отсек не знавший жалости ятаган, но сегодня и сам он оказался побежден. Чиркас выдернул руку из ремешка, надеваемого на запястье, отбросил обломок ятагана в сторону. Проклятие! Удача сегодня отворачивается от него. «Так и осрамиться недолго, — переживал пехлеван, сгорая со стыда. — Откуда берется сила в этом невзрачном на вид человеке? Вот тебе и воробей! Пожалуй, птенец орла. Или из волчьего племени». Сейчас подадут ему пику, в ней — последняя надежда…

Аббак-загид вдохновенно продолжал:

«…Пика в руке Алдара легка, остра и длинна, из крепкой уральской березы выточена она, один конец оплетен камышом с Агидели родной. Вихрем мчится Алдар на мухортом в решающий бой. Чиркас-пехлеван устрашающе вращает белками глаз. Голос громоподобен. Гроза разразится сейчас! Играет молнией-пикой, целит Алдару в грудь, на полном скаку ударяет, хочет насквозь проткнуть. Спасает батыра кольчуга, она под ударом трещит. Бьет и Алдар с налету, но попадает в щит. Снова батыры расходятся, кони под ними хрипят. Снова, в щиты ударяясь, острые пики звенят. Ах, как Алдару хочется проткнуть пехлевана копьем! Взял бы да так и поднял в воздух вместе с конем. Чиркасу уже не до шуток, врага оценил он сейчас. Ведь кто-то на этом поле встретит свой смертный час…»

Всякий люд из мусульманского мира собрался в ханаке. Нищета и странствия собрали в одну кучу турок, ногайцев, крымских татар, калмыков, черкесов, даже сартов и персов. Одни переживали за Алдара-батыра, другие за Чиркаса-пехлевана, загорались и одобрительно вскрикивали, когда хвала касалась одного из богатырей. Раззадоренные, они торопили:

— Ну, скажи, кто же одолел?

— Не знаю, как в жизни было, но победителем сделай пехлевана!

— А чем хуже Алдар? Вон против какого дива сражаться вышел!

— Эй, Аббак, красиво начал, красиво и заканчивай!

У старого загида, увлекшегося собственным рассказом, сразу упало настроение.

— Эх, вы, не имеющие терпения, — сказал он, поднимаясь с места. — Даже яблоко без времени не созреет. Как саблей, обрезали вы нить моего сказа. Не дали воздать должную хвалу батыру. — И уже отбросив торжественный, распевный тон, заключил обыденно: — Алдар победил, кто же еще? Алдар-батыр. Его пика пробила щит и кольчугу пехлевана, насквозь пронзила грудь. У вошедшего в ярость Алдара, говорят, были в кровь искусаны губы.

7

Потом они сидели в чайхане.

«И слева, и справа — вода. Вот уж, наверно, кораблей было у турок! Иначе как им сюда добраться? А теперь белеют наши паруса», — подумал Алпар и, все еще находясь под впечатлением рассказа загида, обратился к нему с вопросом:

— Дедушка Аббак, а ты знаешь то место, где сошлись в поединке Алдар-батыр и Чиркас-пехлеван?

— Скорей всего, как раз вот тут, где мы сидим, — ответил старый загид, обсасывая рыбьи косточки. — Раньше голое место было, ни домов, ни улиц.

— А что было потом, как Алдар победил? — не унимался Алпар.

— Война, — ответил Аббак, давая понять, что верх в поединке еще не приносит победу.

…Когда пронзенное пикой тело пехлевана тяжело рухнуло на землю, Алдар победно поднял вверх правую руку. В ответ из многих тысяч уст его соратников вырвался торжествующий крик и потряс окрестности.

Султан метался в ярости, как загнанный зверь. Своим приближенным сказал: «Я первый выставил на поединок пехлевана. Теперь пускай Петр начинает атаку первым». Изготовились к бою турецкие войска. Грознее львов нукеры и тиграм подобны янычары. Ждут, чтобы лавиной обрушиться на двойное каре российских солдат, как только они покинут удобные позиции. Но Петр не тронул с места ни пехоту, ни конницу, открыл вначале пушечную канонаду. Сам встал простым бомбардиром к одной из пушек. Был он в войлочной треугольной шляпе, на ногах высокие ботфорты, в руке длинная шпага. По взмаху его шпаги одновременно рявкали орудия, осыпая турок ядрами. Раздавались залпы из мушкетов и пищалей, дождем падали на врага стрелы башкирских и калмыкских лучников.

Степь и морское побережье сотрясались от неумолчного грохота. Крепость заволокло пороховым дымом. Призывая к атаке, зазвенели литавры, зарокотали барабаны. Царь Петр, не давая туркам опомниться, бросил вперед конницу, за ней пеших ратников. Начался генеральный штурм Азова. Неудержимой лавиной хлынули войска на неприятеля.

Град пушечных ядер внес беспорядок и замешательство среди турок, но к началу атаки они успели сомкнуть ряды. Распахнулись крепостные ворота, выпуская все новые полки янычар, султанских нукеров, отряды крымчаков и черкесов. Они мчались навстречу с пронзительными криками: «Аллах! Аллах!»

Турки вначале дрались яростно, но не выдержали натиска и начали отступать, бросая раненых и мертвых. Петр пошел на штурм крепостных стен.

К закату солнца бой начал затихать. Гарнизон крепости был вынужден сложить оружие. Со скрипом отворились тяжелые ворота, впуская победителей. Много тысяч турок попало в плен, боевыми трофеями стали сто тридцать пушек с запасами пороха.

В скором времени пал и форт Лютик на Донце, северном притоке Дона.

Загид рассказывал о войне с турками на свой лад. Всю картину исторического сражения не могли, конечно, полностью представить себе ни он, ни Кинзя, а тем более Алпар с Тукмуйрыком. Больше всего интересовала их история поединка Алдара-батыра.

— Скажи, аксакал, откуда ты знаешь про нашего башкирского батыра? — спросил Кинзя.

— Слыхивало нем…

— Как я понял из спора в ханаке, ты башкир или причисляешь себя к ним? — спросил Кинзя прямо, как бы вызывая на откровенный разговор. Аббак, оглядев посетителей чайханы, уклончиво ответил:

— Поели, попили, дети мои, теперь можно и ноги поразмять. Выйдем в степь, погуляем…

Лишь после того, как они выбрались за окраину слободы на степной простор и поднялись на пустынный, поросший бурьяном курган, загид, вольно расправив плечи, с чувством произнес:

— Из какого же ты племени? Какой знак твоего рода?

— И дерево в нем есть, и птица, добрый человек. Не безроден я. Слаще музыки мне чистая башкирская речь, которую слышу из уст твоих. Мы еще успеем наговориться, но я стражду услышать о новостях с родины. Не страдает ли народ? Много ли мук принял после восстания?..

— Многое было, — ответил Кинзя. — Сейчас легче, хоть спину выпрямили.

— Отрадно слышать.

— Аксакал, как ты попал сюда, на край света?

Загид еще в первый день появления в ханаке Кинзи — хорошо одетого, воспитанного, с открытым и умным лицом — подумал: «Этот божий странник из родовитой семьи». Но привыкший за долгие годы скитаний к осторожности, он открылся не сразу и ответил песней:

Песня была Кинзе знакома и, пока старый загид переводил дыхание, он продолжил сам:

— Откуда тебе ведома песня нашей ханаки? — изумленно спросил загид.

— У нас ее всюду поют, — с неменьшим удивлением ответил Кинзя. — Уж и не знаю, как она сюда к вам дошла.

В глазах загида блеснули слезы.

— Сам блуждаю в чужих краях, а песня моя нашла дорогу на родину!

— Значит, и там ты был сэсэном?!

— «Своей земле я нужен был, я для нее опорой был», — так говорил о себе Ерэнсэ-сэсэн. Я тоже своими песнями вдохновлял народ на подвиги, поднимал его на борьбу с тиранами…

— В каком сражении ты участвовал, аксакал? — дрогнувшим голосом спросил Кинзя.

— Настоящий сэсэн, как говорил Кобагыш-сэсэн, никогда не остается в стороне от народной битвы, мурза.

Жалит пчела, когда разоряют и грабят рой. А я ведь человек. По велению сердца звал я батыров на битву, рассылал гонцов со словами гнева, писал письма, собирал азаматов. Славные бывали времена, мурза… Люб ты мне, назвал бы тебя сыном, да не знаю отца твоего.

— Знаешь его, сэсэн, знаешь! Сам в ханаке упоминал имя Арслана-батыра! — вырвалось у Кинзи.

— Творец всемогущий, — сэсэн просиял от радости и крепко обнял его. — Ты — сын Арслана-батыра?! Я друг его и преданный слуга. В год Дракона^[101] он спас меня от рабства. И во второй раз выручил бы, да погубило меня собственное упрямство.

— Конкас-сэсэн! — благоговейным шепотом произнес Кинзя.

Да, перед ним стоял сэсэн, чьи песни впитывал он в себя с детских лет. Яркими праздниками были редкие встречи с ним — сэсэн на одном месте долго не сидит. Лестно было ему, мальчишке, видеть, с каким уважением относятся друг к другу отец и прославленный Конкас-сэсэн.

Никогда не забудется тот страшный день, когда палач Урусов публично казнил и пытал повстанцев близ Орска. До сих пор звучит в ушах возглас из мрачной вереницы осужденных: «Арслан-батыр!» Здоровым и крепким был в то время сэсэн.

Кинзя с состраданием взглянул на старого загида. Как обкатала его жизнь! Совсем стало не узнать… Но какое счастье, что он жив! Кинзя бесконечно был благодарен судьбе за то, что она помогла ему отыскать сэсэна. Даже если б старший брат Тимербулата, не обмолвившись о книгах, сказал о том, что живет здесь Конкас-сэсэн, Кинзя все равно, пусть камни сыпались бы с неба вместо дождя, сквозь любые огни и воды, отправился бы в дальний путь, чтобы увидеть любимого певца и привезти его обратно на родину. Будь благословен тот час, когда мысль о путешествии пришла в голову! А ведь где-то еще спрятаны и книги. Найти их — можно будет поздравить себя с двойной удачей.

— Я помню тебя во-от таким. — Конкас чуть приподнял ладонь над землей. — И вижу теперь перед собою зрелого мужа. Сколько воды утекло… Ты, кажется, учился у Кильмека-абыза?

— У него. Пока медресе не сожгли. Больше я его не видел. А с тобой мы виделись в ставке Кильмека. Я читал людям твой кубаир.

— Верно, помню. Тогда приезжал от Мирзагула человек.

— Вот сын того посыльного, — кивнул Кинзя на Алпара. — Не отцу, так сыну суждено сопровождать в пути знаменитого сэсэна.

— Как поживает Арслан-агай?

— Годы берут свое, но крепится. Тебя вспоминает часто. Как потерялся твой след, горевал сильно.

— Береза не по своей воле становится дровами, а я вот взял да сам лег под топор, — начал рассказывать Конкас о том, как оказался аббаком — проданным в рабство. — Когда нас победили, один человек, за близкого я его считал, говорит мне: «Покаяться надо, тогда ничего не сделают». Не отставал, совсем донял. Послушался я, написал повинную. Да где уж там ждать прощения! Сразу оковы на ноги, руки — в цепи. Хотел твой отец спасти меня. А я… Да неужели, перед Урусовым голову преклонить? Друзья пойдут на виселицу, а я вымолю себе свободу? Одна у нас с ними была дорога, значит, и судьба должна быть одна. Повесить не повесили, но стал я колодником. Продали в крепостные. С детьми и женой погнали в Воронеж. Сам знаешь, не близко. Шли пешком, под стражей. Осенняя слякоть, холода. Ночевали в грязи, под открытым небом. Гнали нас так, как добрый хозяин не гонит скотину. Не вынесли мучений жена и дети. Их могильными холмиками, как вехами, отмечена дорога на чужбину. Совсем я остался одинок. Попал к помещику. Всех нас, кто живым добрался, силком к попу привели, на шею крестики повесили. Каждому дали другое имя. Георгий да Сергей, Даша да Марья. Имени отца не спрашивали. Что взрослых, что детей, осматривали будто тварь какую, находили на теле какой-нибудь изъян и — готова фамилия. Кривобоков, Беспяткин, Безносов или Толстоухов.

— И тебя по-другому звали? — спросил Туймуйрык. Он слушал сэсэна, стиснув зубы и сжав кулаки. Кто сам познал горе, тот ближе понимает другого.

— Егором был, — ответил Конкас. — Уже и забывать начинаю это имя, будто оно и не было моим. А фамилию дали Крикунов. Чаще других подавал голос. За непокорство вся спина иссечена розгами.

Кинзя понимал, как тяжело сэсэну перебирать прошлое. Конкас мучительно хмурил брови, его речь то и дело прерывалась.

— Вот так-то, дети мои, — продолжил он. — От родины оторваться — что без матери остаться. Чужая земля хуже злой свекрови. Из-за этого проклятого Урусова на всю жизнь истерзано сердце. Ничего забыть не могу. Даже собака долго помнит, если пнуть ее по заднице. С тех пор, как в год обезьяны покинул я под стражей родную землю, жизнь сделалась чернее ночи. Ночью хоть звезды показываются, а у меня ни единого светлого пятнышка не было. Когда у помещика жили, пришел в те края голод. Помню, был год Зайца^[102]. Люди мерли как мухи, а у тех, кто еще жив оставался, сквозь кожу кости просвечивали. Собрались мы, несколько земляков, крепко подумали. О чем же думать невольнику, как не о воле? Сговорились бежать. А куда? К себе домой не вернешься. Была бы шапка-невидимка, как в сказке, а без нее нашего брата за версту видать. По всем дорогам шныряют стражники. Не только нас, но и русских беглых крестьян бьют смертным боем и возвращают хозяину. Решили податься в Крым. Тоже чужая земля, но хоть единоверцы живут там, и мы полагали, что не дадут в обиду. Тысячу препятствий преодолели, через смерть перешагивали, однако добрались. И попали из огня да в полымя. Пятьдесят плетей я получил…

— За что? — удивился Алпар.

— Еще в ту пору, когда Кильмек поднял народ, Россия опять пошла на Крым войной. Захватили Бахчисарай, Акмечеть. Начальник гвардии чуть не продал русским самого крымского хана. И народ готов был поднять бунт. Атабек спас положение. Напуган был хан, а испуганная собака три дня лает. Попался я под горячую руку. Все допытывались: «Сознайся, степная лиса, тебя русские подослали шпионом». Едва сумел доказать свою невиновность. Э-э, чего только не пришлось пережить! Трудно даже сказать, где лучше, а где хуже. Только те люди, которые своими глазами не видели ханского Крыма, называют его райскими кущами. Эти кущи лишь для ханов и беков. Наслаждаются в своих дворцах, заполняют гаремы невольницами. А посмотришь, как они народ грабят и мучают — волосы дыбом встают. Видели бы вы, как продают их, невольников и невольниц, на базаре. Раздевают догола, ощупывают, как скотину, продают скопом и поодиночке. Разные ханзаде перегрызают друг другу горло в борьбе за трон, за власть. Где уж им думать о простых людях…

— А ведь наши, когда восстание подняли, хотели звать хана из Крыма, — напомнил Кинзя.

— Было так, верно. Говорили, что пчелиному рою без матки не бывать. Даже Алдар-батыр так думал. А вот твой отец воспротивился. Предупреждал, что заигрывание с ханом к добру не приведет. Зоркий глаз у него, далеко смотрел. Ладно еще, обошлось, не допустил Аллах безжалостных ханов до нашей земли. Беды не обрались бы.

— Глупо надеяться на какие-то чужие страны, — сказал Кинзя. — Наш путь неотделим от России. Раз живем вместе, значит, сообща нам горевать и радоваться.

— Правду молвишь, сын мой, — оживился сэсэн, и в его глубоко запавших глазах засветился огонек. — Пусть теперь меня спросят, я отвечу! Разве случайно бежал я обратно из Крыма сюда, в Азов?

— Не страшно было, дедушка? — подался к нему Алпар.

— Испытывает ли страх луна, превращаясь на ущербе в серп? К беглой жизни не привыкать, лишь бы найти себе пропитание. Если двум царям на одной земле тесно, то двум дервишам и одного паласа хватает. Прибился к ним, загидам и суфиям. Не жизнь, конечно, а существование. На родине соловьем был, здесь на положении серой вороны. Ни с того ни с сего волосы не седеют. А седина в бороде да на макушке — стрела кончины, так говорят.

— И еще говорят, что старый дуб корнями крепок, — сказал Кинзя, слушая сэсэна и радуясь тому, что страдания не сломили его, и он сумел сохранить силу духа и глубину чувств. Пережитое оставило лишь внешний отпечаток на челе, а в сердце у него — судьба народа, на языке — песни во славу батыров родной земли. — Корни твои на Урале, аксакал. Почему не пытался вернуться домой?

— Я не раз об этом думал. Как не думать, если душа постоянно рвалась на восток, к Уралу. Здесь и ветры не такие, и реки с нашими не сравнить. Вкус воды не тот, и рассветы не радуют взора. Но были причины.

— Боялся, что поймают?

— Могли и поймать. Когда есть горы, имеются и пропасти. Говорят, что раб, который много думает, на побег не решится. С караваном идти — дай плату караванбаши, печать поставить — пошлину плати. Лишь та рука длинна, если в ней зажато серебро. Так что вначале ничего у меня не получилось. Ну а потом… Обязан был остаться по одному делу. Аманат хранил. Посылал одного человека с весточкой, да уж всякую надежду потерял. Значит, сумел-таки добраться…

— Сын старика Кайбулата, — вздохнул Кинзя. — Едва ступил на порог дома, бедняга, и умер. Успел лишь несколько слов молвить брату про аманат.

— Да будет душа посланца в раю. И какое счастье, что за сокровищем прибыл ты, Кинзя. Сохранили мы его, сберегли от алчных глаз, чтобы добрые люди могли воспользоваться им…

Сэсэн провел земляков в заброшенный, полуразрушенный дом на краю слободы, показал на замаскированный лаз в погреб. Здесь, в сухом подземелье, высокими стопками были сложены книги. Кинзю охватил восторг. Сколько их! И знакомые, широко известные, и такие, о коих знал лишь понаслышке, а были и вовсе неизвестные ему. Вперемешку лежали сочинения властителей дум древней Греции и Рима, египетских ученых, персидских, иранских, арабских поэтов, философов и путешественников. Возьми в обе руки по две свечи, пройди из дома в дом всю башкирскую землю, но не разыщешь таких, хоть все вверх дном переверни. Не так уж часто привозят караванщики из дальних стран хорошую книгу.

— Все они из библиотеки турецкого наместника? — спросил Кинзя.

— Откуда еще быть? Кому-то и во сне такое богатство не приснится, а он бросил, вынужден был бежать отсюда без оглядки…

После того, как царь Петр захватил Азов, турки некоторое время спустя снова вернули его себе. В 1736 году русские войска вновь осадили крепость, предпринимая один штурм за другими. Поредевший гарнизон принял решение открыть ворота. Турецкий наместник, прихватив драгоценности, бежал. Крепость пала. Русским войскам досталась богатая добыча. А несколько почтенных стариков, почитавших книги за святыню, успели, сколько смогли, перетащить их в безопасное место, позднее устроили тайник. Время шло, старики один за другим поумирали, и вот настал день, когда посвящен был в тайну и остался единственным хранителем тайника Конкас.

— Отныне они твои, — сказал сэсэн с облегчением, радуясь тому, что исполнил свой долг. — Неси их свет народу своему.

— Великое спасибо тебе, Конкас-сэсэн!

Сложены в тюки бесценные книги. Можно трогаться в обратный путь.

— Ты ведь поедешь с нами? — спросил Кинзя у Конкаса тоном, не допускающим возражения.

Старец молча обвел взглядом слободу с глинобитными домишками, ханаку с чайханой, раскинувшийся внизу город с крепостными стенами и синеющую за ними морскую даль. Худо ли, плохо ли, но здесь прошла часть его многострадальной жизни. Народная мудрость гласит, что если приходит горе — будь терпелив, а выпало счастье — будь осторожен. Он сейчас испытывал сложное чувство. Сколько лет мечтал о возвращении на родину, думал об этом денно и нощно, а пробил час — растерялся.

— Моим самым большим желанием было — умереть на родной земле. Но одна мысль не дает мне покоя: какую пользу ей смогу принести я, немощный, лишенный прежних сил? Да и сам, позабытый всеми, нужен ли кому?

— Ты будешь отцу моему — радостью, мне источником мудрости, — ответил Кинзя. — Родина ждет тебя.

— Благодарю за доброе слово, сынок…

Через несколько дней отправлялся к Саратову торговый караван. Кинзя быстро нашел общий язык с караванбаши, тюки с книгами погрузили на верблюдов, а сами ехали рядом на лошадях. Впереди расстилалась широкая степь. Конкас-сэсэн в последний раз оглянулся назад, на растворившийся в голубой дымке Азов, вздохнул с облегчением:

— Дай нам, Всевышний, счастливой дороги…

— Для меня она оказалась втройне счастливой, аксакал, — отозвался Кинзя, все еще возбужденный удачей, довольный своим путешествием. — Тебя нашел, книги нашел, да еще по следам отца прошел. Не вся Россия, так хоть ее половина распахнулась передо мной.

Добрая беседа дорогу красит. Кинзя с сэсэном не могли наговориться друг с другом. Вечером, у костра, снова разговорились об Азовском походе. Тукмуйрык с Алпаром атаковали сэсэна, расспрашивая о подробностях. Алпар, воображение которого поразил Алдар-батыр, допытывался:

— Дедушка, а ты сам его видел?

— Много раз встречался, — ответил сэсэн. — Я хорошо знал и его отца Исангельды. Его все любили, называли Исякаем. Когда вернулся из похода, дали ему прозвище Гази^[103]. Очень смелый был. Так же, как отец его Карабахты и дед Бабахты, стал он уважаемым аксакалом всего рода. И сыновья в него пошли, особенно Алдар-батыр. Он не только одолел в поединке пехлевана, но и в бою отличился. Живьем приволок к царю Петру важного турецкого пашу. А вот его старший брат Давлетбай смертью храбрых в бою пал. Царь разрешил увезти прах батыра на родную землю, чтобы там захоронить. Даже бумагу выписал, по ней на ямских станах не платили прогонных денег. Днем и ночью, без передыху, мчали на казенных повозках…

За беседой не заметили, как наступила полночь. Дотлевали угли костра, угольком светилась над головой звезда войны Маррих.

Уснул Конкас-сэсэн, положив седую голову на седло. Снились ему, наверное, спокойные, мирные сны — умиротворенным и безмятежным было выражение его спящего лица, скорбные складки по краям сморщенных губ смягчились улыбкой.

Долго перешептывались между собой Тукмуйрык с Алпаром, и можно было слышать, как упоминают они имена прославленных батыров. Потом притихли и они, укрывшись от ночной свежести елянами.

Кинзе не спалось. Запрокинув голову, он смотрел в ночное небо, где по своим законам жили бесчисленные орды звезд и кровавым лучом поблескивал Маррих. Неожиданная мысль пришла в голову и засела в ней, не давая покоя.

Войны, бесконечные войны, походы, нашествия… Отчего люди не могут жить в мире? От камня в руке и пращи пришли к лукам и стрелам, саблям и пикам, выдумали мушкеты и пистоли, начали лить пушки, ядра, строить крепости и делать для их разрушения стенобитные машины. Откуда жестокость и кровожадность? От жажды власти? Крепнет одна власть, подминая под себя другую, и страдают целые народы, превращаются в рабов обездоленные.

Взять хотя бы эту степь, где встал ночлегом караван. Кто только, со дня сотворения мира, не находил здесь пристанища! Хазары, булгары, кипчаки, монголы, ногайцы… Резали, жгли, грабили друг друга, изгоняли прочь, будто мало было места на земле.

Теперь здесь российские владения. Велики они, до самого Урала и Сибири. Но и у России немало врагов. Дай им волю, турки и немцы, англичане и французы растащили бы по кускам. Но дружное стадо волков не боится. Разные народы живут на российской земле и чуть какая опасность — все дружно встают на ее защиту. Тысячу раз правы были деды и прадеды, решив присоединиться к России.

Однако нет еще спокойствия и единства внутри. Терзают народ начальники-дворяне, купцы да помещики. С отчаяния начинает бунтовать народ и сам же потом страдает.

«Вот если бы сплотить воедино всех обездоленных и обиженных, — думал Кинзя. — Прогнать тех, кто творит беззаконие и поставить вместо них справедливых правителей. Разве невозможно сделать это? Или мир устроен так, что никогда не установить в нем справедливости?»

Разные мысли теснились в голове Кинзи, и на многие из них он надеялся найти ответ в тех книгах, которые вез домой.

Часть девятая ОТВЕТСТВЕННОЕ ПОРУЧЕНИЕ

…Царица наша милостива и справедлива, но что толку в этой справедливости, если лучи ее не греют нас?

Из письма Батырши Елизавете Петровне

1

Едва приметная ломаная линия лиловых туч, выглянувших из-за горизонта, напоминала очертаниями далекую горную гряду. При виде их у Кинзи заныло сердце. Уральские отроги еще не близки, до них ехать да ехать, но так хотелось скорее попасть домой! Соскучился он по отцу и матери, стосковался по Аим. Как-то сразу забылись все связанные с ней сомнения и переживания. Может быть, все-таки не тучи впереди, а долгожданные горы?

Обратная дорога прошла без приключений и каких-либо досадных задержек. Однако же путь нелегкий и дальний, сказывалась усталость. Однажды, сильно встревожив всех, захворал сэсэн. Пришлось остановиться на несколько дней. Дали ему возможность отдохнуть, подлечили настоем из трав. И он быстро пошел на поправку. Наверное, придавала ему силы близость родных мест.

Проезжая мимо летних кочевий, Конкас взволнованно смотрел на юрты, на косяки пасущихся лошадей, на заросшие кугой озера, вслушивался в журчание речных струй.

— Я и не чаял увидеть все это снова. Ущипнуть себя хочется, уж не сон ли? Окончательно поверю, когда умою лицо водой Агидели, — сказал сэсэн.

Не только он, но и Кинзя со своими верными спутниками Тукмуйрыком и Алпаром не могли скрыть радости, когда ступили на родную землю. Снова открылись перед глазами крутые холмы и густые, уже тронутые желтизной, леса; пестрели поздними цветами луга; буйствовала яркими красками осени непроходимая урема по берегам речек. Ласкали взор алые кисти калины и россыпи красных ягод на кустах шиповника. Из прозрачной синевы доносился клекот беркутов.

В воздухе плыли тонкие нити паутины.

— К погожим дням, — сказал сэсэн. — Добрая нынче осень. Деревья еще не сбросили листву, ждали моего возвращения. Не ждут только юртовые. Как они меня встретят?

— Ты сэсэн, народ не даст тебя в обиду, — успокоил его Кинзя.

— Лучше всего забыть о том, что я был сэсэном и что Егором меня кликали. Не будет беды, если набрать в рот воды. Кроме близких друзей, пусть никто пока не знает, кто я.

И вот наконец-то последняя ночевка. Стреножили лошадей, развели на поляне костер. Ночь была тихая, ясная. Веял легкий ветерок. Сэсэн опять чувствовал себя неважно. Его отпаивали чаем из душистых трав. Он проследил глазами полет падающей звезды и, когда угас ее огненный след, вздохнул:

— Только что сияла в небе — и исчезла. Вот и я, видать, скоро угасну, как она. Одному лишь радуюсь, что кости мои будут покоиться в родной земле.

— Ты еще не стар, сэсэн, твоя звезда в зените. Если говорят, что сорок лет — расцвет молодости, то шестьдесят — расцвет мужества, — ободряюще произнес Кинзя, но сам, вспоминая о судьбе посланца Конкаса, старшего брата Тимербулата, испытывал внутреннюю тревогу. Как часто случается, что надсаженный конь падает замертво у родного стойла. Из немыслимого далека сэсэн прилетел домой на крыльях надежды — неужели для того, чтобы умереть?

Утром Кинзя поднялся раньше всех, тихонько разбудил Алпара и послал его на ближайшее джайляу за кумысом. К завтраку он обернулся. После первого же тустака лицо сэсэна порозовело.

— На родине не пропадешь, — сказал он, заметно воспрянув духом.

У Кинзи отлегло от сердца.

Когда переправились через Агидель, Тукмуйрык ускакал вперед, чтобы первым принести хозяину суюнче.

Весь аул высыпал встречать путешественников. Конкас-сэсэн, увидев Арслана-батыра, склонился перед ним в низком поклоне, чуть не обнимая за колени.

— Спаситель ты мой! Арслан-батыр!

— Вай, кого видят мои глаза! — воскликнул Арслан, поднимая его за плечи. — Это ты?! — Забыв о предупреждении Тукмуйрыка, он едва не назвал его по имени.

— Это я… раб твой… Ты спас меня от смерти, а сын твой привез сюда. Тысячу лет жизни вам обоим!

Кинзю окружили мать, жена, дети, друзья и соседи. Аим, как только увидела мужа, вскрикнула:

— Кинзякай! — (Ай, какой у нее был голос!) — Истосковалась, измучилась, тебя ожидаючи…

— Как же не тосковать, если столько времени в разлуке, — добавила Асылбика, сочувствуя снохе.

Кинзя сразу понял, что между матерью и женой в его отсутствие наступил долгожданный мир. Аим похудела, лицо вытянулось, но оставалось все таким же милым, глаза светились радостью.

— Надо ведь так обманул меня! — с ласковым упреком произнесла она. — Весной уехал, осенью возвратился. И не сказал куда. Сколько передумала, перестрадала…

С околицы аула все шумной гурьбой двинулись к дому Арслана. Мальчишки вели под уздцы навьюченных книгами лошадей. Отдельными группками шли Кинзя с женой и матерью, Тукмуйрык с повисшими на нем детьми и с Минлекай, не сводившей с него преданного взгляда, Алпар, снисходительно отвечающий на жадные вопросы сверстников. Впереди шествовали седобородые Арслан и Конкас, оживленно беседуя друг с другом.

— Каждой птице дорого свое гнездо, — промолвил сэсэн. — За какие бы дальние моря не улетали, но возвращаются домой. Бывало, летят они над головой, а сердце из груди готово выпрыгнуть и лететь вслед за ними. Чего уж только не пережил. Мне-то ладно, я мужчина. А ведь там, на чужбине, сколько несчастных женщин, обездоленных детей…

То ли подействовал живительный уральский воздух, то ли оказалась утоленной тоска по родине — сэсэн ожил на глазах. Плечи выпрямились, во взгляде снова появилось выражение величия и достоинства. Он чувствовал такой прилив душевных сил, вдохновения, что каждый день удивлял слушателей новыми песнями и кубаирами.

Целые дни Конкас проводил с Арсланом, вел с ним долгие беседы. У них появились свои секреты. Иногда они вместе ездили куда-то. Арслан в знак уважения подарил ему молодую, еще ни разу не жеребившуюся кобылу. Слезы признательности выступили на глазах сэсэна. Он обнял лошадь за шею, погрузил пальцы в шелковистую гриву и долго благодарил Арслана за подарок. Какие бы верховые лошади ни были представлены в его распоряжение, они оставались чужими, а эта уже была своя, собственная!

Кинзя радовался тому, что сэсэн остался жить у них. Еще по пути из Азова он рассказал ему о том, что пишет историю страны Дэшти Кипчак, и теперь, воспользовавшись случаем, ознакомил его с начатой рукописью. Конкас с одобрением отозвался о работе, но в то же время не мог не заметить однобокости и даже узости некоторых размышлений.

— Ты советовался с кем-нибудь? — спросил он, раздумывая над тем, как бы помочь Кинзе.

— Я беседовал с устазом Габдессалямом. Он и высказал мнение о том, что надо глубже покопаться в истории Дэшти Кипчак.

— Видишь ли, он всего-навсего ученый, мударрис, — сказал Конкас. — В нем говорит книжный человек, потому и мыслит по-книжному. Тебе нужно взглянуть на прошлое страны глазами всего народа, а не одних только кипчаков.

— Каким же образом?

— Спрашиваешь, каким? — Конкас на мгновение задумался. — Вот ты говоришь — Дэшти Кипчак. Но разве в косяке бывают лошади одной только масти? Сары-башкиров, табынцев куда денешь? А Майкы-бея забыл? С древнейших времен его ветвь идет от монголов. Когда прослышал о походе Чингисхана, он ждал его с нетерпением: мол, наши идут. Междоусобица тогда началась. Не надо забывать и бурзянцев, тамъянцев. В состав башкир входит много родов и племен. Корни каждого из них найди.

Кинзя понял, куда клонит сэсэн.

— Ты считаешь, что нужно писать историю всех башкир?

— Да, совет мой такой. Лучше изучить прошлое тех, кто живет здесь единым народом и единой страной, чем обозревать оторванные друг от друга и разбросанные по свету племена кипчаков. Устаз посоветовал тебе заняться кипчаками. Но одна часть никогда не заменит целого, нет! Ведь сейчас не времена Масем-хана. Нельзя членить народ, его живую плоть, как это делали Бабсаки и Каракулумбеты.

Кинзя, соглашаясь, задумчиво кивал головой. Да, да, невозможно отделить реку от земли. Из разных родов состоит башкирский народ, но он неделим. Габдессалям и вправду, как некоторые писатели, которых он чтит, не видит этого. Он готов башкир целиком включить в состав булгар. Но ведь еще Аль-Истахри считал башкир отдельным народом.

С новыми мыслями сел Кинзя за работу.

Только найдешь ли покой в мире, бурлящем, как вода в казане? Осенью того же 1753 года народ взбудоражила новость. Передаваемая из уст в уста, она быстрее ветра облетела весь край:

— Ясака больше не будет, скоро выйдет такой указ. Сам губернатор так сказал…

В ауле Арслана слухи были встречены с тревогой.

— Что-то коварное задумал губернатор, — отметил старый батыр, сразу учуяв подвох со стороны властей. — Как можно покончить с ясаком, который установил еще сам Белый царь? Он определил права вотчинников.

— О правах забудь, — усмехнулся Конкас-сэсэн. — В лодку сядешь — плати, подводу берешь — гони деньгу. Не заплатишь — ты бесправный бедняк. Так оно и будет. Раз отменят ясак, значит, земли и воды — не твои, и нет больше права на вотчину.

— Это понятно. На земле предков мы уже не будем хозяевами. Но почему отменять ясак? Разве от него казне нет выгоды? — недоумевал Арслан. — Тут что-то не то. Хитрят. Туману напускают.

По мнению Кинзи, никакого тумана нет. Все ясно, как божий день.

— Эх, атай! — воскликнул он. — Вместо ясака нас заставят покупать соль в казне, навьючат разные повинности. С каждого возьмут подушную подать, за скотину будем платить.

— На такую выдумку они горазды…

Уж кто-кто, а старый Арслан помнил, что такое подати. Незадолго до восстания Алдара и Кусима прибыльщики не одну и не две, а семьдесят две статьи находили. Каких только податей не было! За баню, за рыбную ловлю, за бракованную лошадь и даже за подохшего жеребенка. За все отдельно плати — за борть, за мутовку-мельницу, за прорубь. Сколько дуг, сколько хомутов в хозяйстве — за каждую штуку по алтыну^[104]. Если у тебя черные глаза — два алтына, если карие — восемь деньга.

До сих пор народ не может забыть эти подати, и ненавистных прибыльщиков…

Кинзя оказался прозорливым. Не только губернатор, но и правительствующий сенат немало были обеспокоены тем обстоятельством, что со времен последнего восстания, да и в течение последующих лет, ясак башкирами не выплачивался. Правда, с них взимали большие «лошадиные штрафы», но ясачный долг был велик. Неплюев понимал, что заставить башкир выплатить его полностью не имеет смысла. Куда уж там до прошлых долгов, когда дай Бог выколотить ясак, положенный на текущий год. И вообще вопрос о ясаке чрезвычайно запутан. Когда-то его собирали по родам. После разделения края на мелкие волости дело осложнилось. Один род мог быть раскиданным по всей губернии, а в одной волости иной раз оказывались представители сразу нескольких родов. В бытность свою, стремясь навести порядок, ломал голову над этим вопросом Татищев. Вначале он решил превратить ясак в подушную подать, какая уже была наложена на тептярей-бобылей. Польза государству была очевидная. Однако башкиры сразу раскусили, чем это пахнет. Переписчиков не пускали в аулы. Начались волнения. Пришлось все оставить по-старому. По распоряжению Татищева должности переписчиков упразднили, а их обязанности возложили на старшин. Перекроили на иной лад волости. Однако перемены не помогли. Старшины взимали ясак по собственному усмотрению. В ясачных книгах царила неразбериха, и, пользуясь ею, старшины освобождали от платежей своих родичей и близких людей, а с других брали столько, сколько вздумается. Теперь, вместо переписчиков, богатели они, а такие, как Шарип Мряков, Шаганай Бурсаков, Яныш Абдуллин, Сатлык Явкаев и вовсе совесть потеряли. Доходило до того, что продолжали брать ясак за земли, отведенные под заводы и рудники, под крепости на Яике и Сибирском кордоне. Все это вызывало возмущение в народе.

— Вместо ясака можно найти более выгодный путь на пользу отечества, — решил Неплюев. — Надобно закрыть башкирцам доступ к соли. Пусть покупают ее в магазеях.

Прежде чем решиться на такой шаг, он взвесил и подсчитал заранее все выгоды и преимущества нового обложения. Доход от продажи соли предполагался значительным. Он должен был втрое, если не больше, превысить поступление денег в казну.

Неплюев вызывал к себе старшин поодиночке, беседуя с каждым доверительно и не без притворного сочувствия.

— Ясак для вас — тяжкое бремя. Вам надо написать прошение на имя ее величества Елизаветы Петровны об освобождении от ясака. Милость ее безгранична. Помня о прежних ваших заслугах, не оставит она вас своей добротою…

И осенью же 1753 года большая группа старшин вместе с Ахмером Шариповым и Кыдрасом Муллакаевым написали требуемое письмо. Как задумал губернатор, так и вышло. Письмо было отправлено в сенат с сообщением, что оно якобы принято на сходе народных представителей. Неплюев не забыл подчеркнуть, что предложение об отмене ясака было подсказано им.

Конечно же, народ ничего не знал о письме, написанном и принятом от его имени. Весть о бессовестном обмане облетела волости позднее.

— Опять предали народ, ялмаузы^[105]! — с болью сказал Кинзя.

Весной, в самую распутицу, выбранный посланцем на народном сходе, он поехал в Уфу по вызову воеводы. Выборных ознакомили с новым указом, и сделал это никто иной, как сам полковник Алексей Тевкелев.

— Слушайте! — торжественно объявил он. — Зачитываю указ сената, подписанный 16 числом марта, закрепленный государственной печатью в Санкт-Петербурге…

В указе говорилось, что начиная с нынешнего 1754 года выплата ясака отменяется, башкирам надлежит покупать соль у казны, по-прежнему нести военную службу, водить обозы, снабжать лошадьми ямскую почту, без промедления возить курьеров.

По мере того, как продолжалось чтение, среди посланцев нарастал гул недовольства. Кто-то выкрикнул:

— А почему с Тозтубы брать нельзя? Озеро Илек — наше! Издавна берем соль оттуда. По ярлыку самого Ак-батши!

— Там теперь Илецкая защита. Соль принадлежит казне, — властным голосом произнес Тевкелев.

В ответ посыпались возмущенные возгласы:

— Испокон века ясак платим!

— Тамгу всем народом не ставили!

— Не согласны мы! Соль на нашей земле!

Черные, чуть раскосые глаза Тевкелева загорелись мрачным огнем и ощупывали, как бы запоминая каждого, кто осмелился выразить недовольство, затем остановились на Кинзе, который, не проронив ни слова, продолжал молчать, и лишь в глазах у него можно было прочесть злую усмешку и презрение. Их взгляды перехлестнулись. Кинзя не дрогнул, продолжал смотреть открыто и прямо, красноречиво выражая свое несогласие и осуждение. Первым не выдержал Тевкелев, отвернулся, устало сказал выборным:

— Зря шумите. Смотрите, вам же будет хуже. Одним словом, соль будете покупать в городах и крепостях из казенной магазеи. Разъясните всем остальным.

Люди повздыхали, погоревали и разъехались, удрученные новой напастью. Что толку спорить с Тевкелевым? Хоть голову о камень разбей — ничего не докажешь. Да разве один Тевкелев решает вопрос о ясаке и соли?..

2

Сегодня явью обернулось то, что вчера было только слухами. Куда ни пойди, одни разговоры: о ясаке, о соли, о лишении прав на вотчину и о том, где взять деньги на соль.

По аулам и джайляу, еще больше озлобляя людей, начали разъезжать офицеры с солдатами — знакомили народ с указом и призывали покупать соль в магазеях. Повсюду, где они появлялись, стихийно вспыхивали волнения. Люди хватались за колья, солдаты — за ружья. Вот-вот готов был вспыхнуть костер народного гнева, лишь благодаря стараниям старейшин и уважаемых аксакалов дело пока не доходило до открытого неповиновения.

Что же делать? Этот вопросволновал каждого.

По мнению Кинзи, нужно было немедленно начать сбор подписей под прошениями, требовать от властей отмены указа. Народ уговаривать не придется, но пусть и старшины поймут, что все они в конце концов лишатся вотчинного права на землю. Поэтому самые авторитетные из них должны обратиться к губернатору с просьбой оставить прежние порядки. И хотя там, наверху, не очень-то прислушиваются к мнению простого люда, но должны же понять, что если вздохнет народ — будет буря.

Арслан, выслушав сына, в сомнении покачал головой.

— Не знаю, будет ли польза? Не для того хитрил Неплюев, чтобы потом все его старания пошли насмарку.

— Восстанет народ, — горячо возразил Кинзя.

Арслан задумался. Может быть, есть резон в словах сына? Попытка не пытка. Другого выхода нет.

В тот же день Кинзя взял перо и сел за бумагу. Слово ложилось к слову, строка к строке… Покорные России башкиры выплату ясака всегда почитали за счастье для себя. И вот по недомыслию юртовых, которые не посоветовались с народом, ясак отменен. В народе брожение. России это, кроме вреда, никакой пользы не принесет.

А ведь башкиры — верные слуги российских царей. В походах на Азов и Крым, в войне со шведами они грудью встали на защиту отечества. Всей стране известны подвиги башкирских батыров. По первому же приказу они и в будущем готовы вскочить на коней и броситься в бой с любым врагом. Разве верный и преданный царице народ не достоин ее великодушия? Милости он ждет от нее…

Кинзя оттачивал каждую фразу, приводил многочисленные факты. Письмо получилось длинным. Но не беда. Лишь бы звучало убедительно. И все же одного письма мало. Кто напишет еще? Обещал Каскын Самаров. Юрматинцы обещали. Алибай тоже не останется в стороне, отца привлечет. Надо довести до сведения и других старшин, склонить к тому, чтобы и они написали от своего имени.

В скором времени к Кинзе начали стекаться посланцы суун-кипчаков, сенкемов, тангауров, усергенов, бурзянцев. Он от души радовался тому, что к его горячему призыву прислушались и седобородые аксакалы, и молодые джигиты. Значит, старался не зря…

В губернской канцелярии Кинзю встретили довольно холодно. О том, чтобы попасть к Неплюеву, и думать было нечего. Он вручил прошение коллежскому регистратору, сидевшему с неприступным видом. Регистратор мельком прочел письмо.

— Таких прошений много приносят, — пробурчал он себе под нос и небрежно сунул бумагу в папку.

— Возможно, что и много, — ответил Кинзя. — Отсюда следует, что это желание всего народа. Вот и наше прошение о том же. Капля к капле — море будет.

— Желание народа, говоришь? Странный вы народ, башкирцы. — Регистратор нехотя поднял голову, оценивающе оглядел Кинзю и продолжил более вежливо. — Похоже, человек ты грамотный, но тоже понять не можешь. Вообще вашему брату трудно что-либо вдолбить в голову. Делаешь добро — не нравится. Когда еще в Лаише крепость закладывали, Ахметка тоже на дыбы поднялся.

Кинзя прервал его:

— Ахмет-батыр свою землю защищал.

— Свою землю, говоришь? Хе-хе! Крепость строилась для защиты Лаиша, на пользу того же самого Ахметки. Ваш брат и Оренбурга не хотел. А теперь на вас ни калмыки, ни киргиз-кайсаки напасть не смеют. И город есть, и меновой двор. Торговля процветает. Губернатор — вот он, под боком, отныне в Казань ездить не приходится. А вы тогда против Кирилова бунт подняли. Понять пора, все делается для вашего же блага. Сами кричали, что тяжело ясак платить. Ладно, великодушная наша матушка императрица издала указ. Очень милостивый указ. Государыня Лизавета Петровна оказала вам честь — приравняла в правах к русским. Если уж и сие не нравится, я не знаю…

— Народ хочет платить ясак, как и прежде, — стоял на своем Кинзя. — Старшины самовольно написали письмо, ни с кем не советуясь. По нашим обычаям, все важные вопросы решаются на народном сходе.

— Про ваши обычаи я не ведаю, а дело тут государственное и обсуждению не подлежит, — ответил регистратор. Судя по тону, с каким он разговаривал, ему, видимо, было приказано не обострять отношения с посланцами башкир и каждому разъяснять суть указа. — Теперь никто не может брать соль с Илека самоправно. На ее продажу заключен контракт, развезена она по магазеям. Для того построены пристани, амбары. Мы пошли на большие расходы, понимаешь? — Регистратор встал, давая понять, что разговор окончен. — А сию бумагу… Передам ее Ивану Ивановичу. Он отошлет в сенат. Обязательно отошлет, можете не сомневаться…

«Будет польза от наших писем или нет?» — размышлял Кинзя, направляясь в мусафирхану — постоялый двор. Он встретил тут немало знакомых, и у всех на устах было одно — соль, ясак. Одни вздыхали и жаловались, другие кляли продажных старшин и воинственно потрясали кулаками.

В углу сгрудилась кучка людей, читающих какую-то бумагу. До слуха Кинзи донеслось: «Не покупайте соль из казны, ибо ее берут из наших собственных озер и нам же продают…» Мусафирхана наполнялась народом. Люди в углу прервали чтение, опасаясь чужих ушей и глаз.

Кинзя уже слышал о возмутительных листах, которые ходили из рук в руки, размноженные добровольными переписчиками. Особенно большое хождение они имели в Сибирском и Осинском юлах. Поговаривали, что исходят они от бывшего ученика Габдессаляма, муллы Абдуллы Алиева.

В тот же вечер такое письмо незаметно подсунули и Кинзе. Он развернул сложенный вчетверо, уже поистертый на сгибах листок, пробежал глазами первые строчки и сразу понял, что это — одна из бумаг, предназначенных зажигать огнем сердца и побуждать людей к непокорству. В ней говорилось, как беспомощен народ перед творимым над ним произволом, изнурен поборами, хиреет охотничий промысел, люди нищают, и они на своей земле больше уже не хозяева. Кинзя находил в письме отклик на многие свои мысли, но был не согласен с тем, чтобы не давать начальникам подвод и корма для лошадей, не принимать участия в строительстве крепостей. «Живем в России, без этого не обойтись», — думал он.

Вернувшись домой, показал письмо отцу.

— А ну, прочти мне вслух, — заинтересовался Арслан.

Он внимательно вслушивался в каждое слово, а когда Кинзя дошел до клича: «Седлайте боевых коней, берите в руки оружие!», поднялся с нар и воодушевленно произнес:

— Вот что сегодня нам требуется!

Кинзя изумленно уставился на него. Что происходит с отцом? Всю жизнь выступал против бессмысленного кровопролития, боролся за спокойствие на родной земле — и вдруг на старости лет одобряет призыв к вооруженному бунту!

— Ничего другого не остается, — с самым серьезным видом пояснил отец. — Всему есть предел. Таких, как Неплюев, пора проучить. Не будь у пчелы жала, ей бы век не иметь улья. А наш улей в большой опасности…

Отец не все договорил, но Кинзя понял, что хотел он высказать. Если б не восстания, время от времени потрясавшие землю башкир, их давно бы закрепостили русские помещики или свои же Тевкелевы и Бирдегуловы. Хоть и призрачной была свобода, но народ отстаивал ее ценою многих жертв.

3

1755-й год.

Был месяц май. Шла к концу его вторая неделя.

Кинзя выехал осмотреть пастбище на противоположном берегу Бугаля, куда недавно выгнали скотину. Увидев занятых пахотой заводских мужиков, решил на обратном пути заглянуть к ним, проведать старика Степана.

Крестьяне трудились не разгибая спины. Если не постараться в воскресный день, другого времени не будет, ведь работа на заводе длится от темна и до темна. На поле вышли семьями, вплоть до дряхлых стариков и детей. Кто налегает на соху, кто землю боронит, кто ходит с лукошком, раскидывая рукой семена.

Степан возился на своей полоске с Федорой и Полиной.

— Доброго здравия желаю, Кинзя Арсланович, — сказал он, вытирая пот с загорелого лица. — Я сам к те седни собирался, ан ты легок на помине. В самый раз пожаловал.

Женщины, здороваясь, поклонились в пояс. Кинзя обратил внимание на то, что в косы Полины, как у невесты, вплетены цветы.

Степан, пользуясь передышкой, пустил лошадей попастись и с наслаждением растянулся на травке в тени телеги. Федора развернула узел со снедью, выставила на середину жбан с квасом. Полина присела рядом с матерью. Степан, кивнув в ее сторону, тихо проговорил:

— Вернулся ведь наш Иван Никифорович…

— Вот так новость! Где он, у вас?

— У нас ему нельзя. Тайком наведывается. С дочкой они того… обручились.

— Поздравляю. Дай Бог им обоим счастья да удачи.

— Счастье… — Степан с хрустом разбил сваренное вкрутую яйцо, очистил от скорлупы и посыпал сверху крупной солью. — У Никифорыча судьба тяжелая. Уж и не знаю, вроде и пара они друг дружке, но совместную жизнь им не построить. Ладно уж, куда кривая вывезет. Господь им судья. Сами друг друга выбрали…

Степан, видно, не очень был доволен тем, что зятем ему станет такой беспокойный и колючий человек, как Грязнов, однако не скрывал радости по поводу его возвращения из опасной поездки в дальние края и удачного выполнения какого-то тайного, общего для них дела. Нахваливая Ивана, он коротко поведал о его странствиях.

В августе прошлого года, будучи в Саратове, Грязнов едва не погиб. Случился большой пожар и чуть ли не половина города выгорела. Распространились слухи, что поджог был умышленным. Всех подозрительных людей выловили и взяли под стражу. Тех, кто не мог доказать свою непричастность к пожару, ждала страшная кара — сожжение на костре. Ивану повезло. Нашлись люди, которые видели, как он, рискуя жизнью, вытаскивал из горящих домов детишек.

После Саратова Грязнов пробрался к яицким казакам. На Яике, по его словам, неспокойно. Еще в 1752 году там вспыхнул бунт против атамана Андрея Бородина. На аренду рыболовных угодий с казаков собрали деньги, и атаман тайком присвоил себе их большую часть. Несколько казаков, проведав о том, подняли шум. Атаман приказал выпороть их плетьми. И тогда, не стерпев издевательства, казачьи низы схватились за оружие. Бунт был потоплен в крови, но казаки по сей день точат зубы на атамана.

Новости были интересные, но главное ожидало Кинзю впереди.

— Я ведь седни почему к вам в аул собрался? Никифорыч привез те одну важну грамоту. Оставить ее дома побоялся, с собой взял. — Степан полез за пазуху и вытащил из внутреннего кармана домотканой рубахи пакет со сломанными печатями. — Башкирский казак Идорка велел передать те через Ивана. Бери. Должно быть, сурьезная бумага. Идорка сам ничего не написал. Мало ль что по дороге может приключиться, попадет в руки какой-нибудь сволочи. На словах велел передать: поймали гонца к киргиз-кайсакскому хану. В одежке нашли зашитую…

Кинзя развернул лист плотной бумаги, исписанный ровным изящным почерком, впился в него глазами и весь напрягся, как тетива. Очень ценный, чрезвычайной важности документ! Даже в испарину ударило от неожиданности. Кинзя машинально провел ладонью по лицу и взглянул на Степана с такой признательностью, словно хотел поблагодарить всех тех людей, через которых попал к нему секретный государственный пакет.

Это было послание губернатора, написанное от имени Елизаветы Петровны правителю киргиз-кайсакского Малого жуза — хану Нуралыю.

Неплюев не мог не видеть, как растет протест против введенных в прошлом году новых порядков и отмены ясака. В любой момент можно ждать вспышки народного гнева. Письмо хану было написано с тем расчетом, чтобы башкиры в случае бунта не нашли поддержки у своих соседей киргиз-кайсаков. Неплюев советовал хану ничего не бояться и, если начнутся волнения, бить в степи башкир в спину, угонять скот, женщин и девушек превращать в рабынь, а мужчин уничтожать или брать в плен. В письме говорилось, что за услугу великая императрица пожалует ему ежегодно шестьсот рублей жалованья, пришлет подарки, и вообще ему, хану, будут оказаны монаршьи милости.

Кинзя поспешил в аул, показать письмо отцу. Арслана потрясла расчетливая жестокость губернатора.

— Вот оно! — в ярости потрясал он кулаками. — Ребенок еще не родился, а ему уже петлю приготовили. Остается лишь вздернуть на виселицу!.. Тот самый беглый Иван доставил, говоришь? Орла видать по полету! А передал ему сын Баймыка?

— Он самый.

— Век жизни ему! Отец его душою болел за башкир. И сын в него пошел мужеством. Кто гонцом был?

— Кто-то неизвестный. Прикончили его.

— По заслугам и расплата. Царский посол разве стал бы прятаться, ужом ползти? Подлый изменник он, вот кто.

— Неплюев с Тевкелевым ждут не дождутся его возвращения. Ответ от хана Нуралыя им позарез нужен.

— Ничего, подождут. — Арслан немного успокоился, на губах даже улыбка промелькнула. — Смотри-ка, а ведь царица-то наша побаивается! Ищет союзника против нас. Нуралы, конечно, только и ждет этого. В год змеи (1749-й год), когда убили Абульхаира, он был заодно с убийцей — с Барак-султаном. Что ему народ, тем более башкиры, если и отца родного не пожалел. Хорошего дружка нашла себе матушка-царица!

— У нас тоже друзья найдутся, — сказал Кинзя.

— Кого ты имеешь в виду?

— Перехваченное письмо — работа не только одного Идеркая…

Царские вельможи издавна натравливали яицких казаков на башкир. Когда взбунтовался Сайт, против него бросили пять сотен казаков. В 1737 году использовали их и Румянцев с Кириловым. Кинзя, пересказав отцу слова Степана о бунте казаков против атамана, посоветовал:

— Надо наладить связь с Яиком. У них сейчас тоже лопнуло терпение. Почему бы им не объединиться с нами?

— Да, не время полеживать да в потолок поплевывать, — озабоченно произнес Арслан. — Письмо ты мне отдай. Я подумаю, что делать.

Действительно, старик без дела не сидел. Вместе с Конкасом уезжал куда-то, пропадая по два-три дня. По лесным тропам и степным дорогам мчались его гонцы. На подворье стали появляться незнакомые люди. Хозяин беседовал с ними с глазу на глаз.

В последние дни Арслан сильно изменился. Под густыми бровями молодо засветились глаза, распрямились плечи. Хоть и было ему за семьдесят, он по-прежнему легок на подъем. Сам перегнал скотину поглубже в горы, в потайные места, о которых знали лишь самые доверенные люди. Перебрал и проверил все оружие, какое имелось в ауле. Сына в свои планы он не посвящал, не давал ему никаких поручений. «Старается не вмешивать меня, хочет уберечь», — подумал Кинзя, но однажды, когда отец отправил на кузню подковать лучших лошадей из косяка, задал вопрос в упор:

— Ты что, атай, воевать готовишься?

— Может быть, и мне прошение везти? — ответил отец вопросом на вопрос. В его словах прозвучала насмешка, но сын не обиделся.

— Что поделаешь, с прошением у меня не получилось.

— А теперь у нас иной дороги нет, — жестко сказал Арслан. — По одной щеке ударили — другую не подставим. Сами ударим в ответ. Даже малая птаха бросается на орла, когда в опасности ее гнездо.

Кинзя и сам видел, как неотвратимо назревает гроза. Всюду подковывают лошадей, строгают стрелы, отливают для них наконечники, куют копья. Но уголек в дровах не виден, пока от него не вспыхнет пламя. Кто готовится бросить клич и поднять народ? Он один, или их много? Должно быть, много. Ведь надо все продумать, обсудить сообща. Кинзя не сомневался, что в их числе был и его отец.

4

Гонец примчался издалека. Конь взмылен, с губ срывается хлопьями пена. От усталости чуть не падал из седла и сам всадник. Видно, скакал он без передышки днем и ночью, через горы и леса.

Арслан налил ему кумыса.

— Выпей!

Джигит залпом опорожнил деревянную чашу, облизнул запекшиеся губы. Начал говорить кто он такой, откуда. Арслан прервал его.

— Что нового в Бурзяне?

— Поднялись, олатай!

— Знаю. Кто послал?

— Старшина Байбул.

— Что велел передать? Говори…

Гонец перевел дух и начал подробно рассказывать о том, что произошло на Ирендыке. Кое-какие сведения об этой истории уже были известны Арслану.

В прошлом году действительный тайный советник Черкасов послал из Петербурга на Ирендык каменных дел мастера Брагина. С какой целью — никто не знал. Скорее всего, он должен был искать месторождения серебра и золота, залежи кварца или драгоценных камней. Однако Брагин не столько интересовался горами, сколько искал развлечений. Для каждодневных пиршеств отбирали у местных жителей скотину, силом приводили девушек и женщин, приглянувшихся ему. Возражать Брагину было опасно — не моргнув глазом, он мог продырявить из пистоля любого, кто бы осмелился протестовать. Один никуда не выходил, всегда был под охраной солдат. Вначале Брагина пытались улестить подобострастным обращением. Называли его «туря-нашальник», «гаспадин-енерал». Не помогло. Когда терпение лопнуло, послали жалобщиков к Тевкелеву и Неплюеву. Губернатор со своим наибом накричали на них, пригрозили посадить за решетку.

— Очень плохой был туря-нашальник, — покачал головой гонец. — Злой и жестокий, как и правдашний енерал. Разве может человек не иметь стыда? Опозорит женщину, потом запряжет ее в арбу, сам сядет и велит везти. Теперь лежит на дне Талкаса.

Арслан уже успел услышать об убийстве горного мастера. Спросил:

— Придирался к Амину-батыру?

— Его в первую очередь начал донимать.

— Разве у него есть дочь?

— Есть. Алмабика.

— Брагин что?

— Амин-батыр отковал ему несколько топоров для обтесывания камней. Говорят, этим хотел дочь уберечь. Взял Брагин-туря топоры, а сам… Было там что-то, а подробностей не знаю… На берегу озера Талкас есть аул Исанбет, мастер туда переселился. Неподалеку камни добывали. Старшина Байбул хотел скорей выдать дочку замуж, пока не угодила в руки Брагину. Да разве от мастера скроешь? Вызвал старшину и приказал: сооруди для меня на берегу белую юрту и приведи до свадьбы дочь ко мне. Ну, старшина понял, что пора дать какой-то отпор. Собрал вокруг себя аксакалов, батыров. Были там Сураш Мерген, сотский Исмагил, Елан Иткул, мулла Худайберды, Бикбулат, старшина Алкэш. Большой они держали совет и решили избавиться от Брагина…

Арслан смотрел куда-то в сторону — то ли слушал, то ли думал о чем-то.

— Это верно, страдания переполнили чашу, — молвил он, нахмурясь. — Только вот рановато вы поднялись.

— Мочи не стало терпеть. А Брагину, видать, на роду так было написано. Сон ему привиделся… Он возьми да расскажи Амину-батыру: мол, испугался я сильно, приснилось, что вся моя рубашка в крови. К чему бы это, объясни. Тот говорит: бояться не надо, туря-нашальник, кровь на рубашке — рыба, сама бескровная хозяйка подводного царства. Бери большой невод и иди на Талкас. Улов будет отменный…

Рассказ о странном сне Брагина мог оказаться выдумкой, но Арслан, воспринимая его всерьез, сказал:

— Собственную кровь увидел, злодей. Стало быть, на другой день и убили его?

— Ага. После того, как совет держали. Каждый имел к нему свой счет. Нам велели коней оседлать, оружие держать наготове. Ночью окружили Талкас. Утром Брагин со своими солдатами спустился к озеру рыбачить. Мы с луками наготове в тальнике затаились. Один Сураш Мерген сидит на берегу, около тури. Вдруг он встает и кричит: «Как, нашальник, стрельба или борьба?» Брагин затрясся от страха. Прыгнул скорей в лодку с солдатами, и начали они грести в сторону острова. Сураш Мерген с высокого берега стрелу выпустил — надо было пробить лодку. Пробил. Теперь черед Амина-батыра. У него тугой лук, не каждый натянет. А он оробел, не решается. Опустил лук. Ну, тут Сураш Мерген вырвал у него лук и сам пронзил стрелой Брагина насквозь. Тогда и мы начали стрелять. Никого в живых не оставили.

— Что дальше? — Арслан выжидающе посмотрел на него.

— Ну, началось у нас…

В тот же день погасли костры на всех джайляу у Ирендыка. Женщин, детей и стариков спрятали в глухих лесах, поглубже в горы отогнали скот. Мужчины оседлали коней. Всюду выставили секреты и засады. В Сапсале разгромили ямской стан, чтобы губернатор с заводами сообщаться не мог. После того, как башкиры отказались от ямской повинности, дорога между Оренбургом и Исетским уездом заглохла. А из Бурзяна во все концы помчались нарочные с просьбой о помощи.

Вот это было самое важное в рассказе гонца. Арслан не торопил его и слушал терпеливо, пока не добрались до главного. Ведь у всякой вести бывают свои подробности, и надо уметь их выслушать.

— Старшина Байбул просит, чтобы спешили на помощь, — заключил свой рассказ гонец.

— Помощь нужна, очень нужна, — согласился Арслан.

Проводив гонца, он, не мешкая, разослал людей по аулам и сам куда-то съездил. А доносившиеся вести были тревожными. Неплюев успел всех опередить. 18 мая, то есть через три дня после того, как поднялись бурзянцы, он отправил туда конный отряд под командой подполковника Исакова. На пятый день отряд добрался до Ирендыка. Восставшие попрятались по лесам. Карательный отряд Исакова прошелся по Бурзяну. Он сумел выловить старшин Бикбулата и Алкэша. Их заковали в цепи, отправили в Оренбург. Каратели хватали каждого, кто попадался под руку. Подполковник ухитрился заманить в ловушку Амина-батыра и еще нескольких джигитов, присутствовавших на Талкасе во время расправы над Брагиным. Он потрясал перед ними луком, найденным на берегу озера, и допытывался: «Кто хозяин?» Никто не сознавался. По требованию вдовы Брагина Исаков приказал повесить их. Пожалели самые старые аксакалы молодых джигитов, посоветовались между собой, пошли к подполковнику и вдове Брагина.

— Пощадите, молодым надо жить да жить. Если их не будет, кто встанет на защиту России? Кто будет платить царю ясак? Кто будет пасти табуны кобылиц? Они не убивали Брагина-турю. Вяжите нас четверых, мы его убили.

Подполковник Исаков склонен был верить им, но вдова Брагина запротестовала: куда им, дряхлым старцам, справиться с ее бравым мужем и солдатами! Как ни били, как ни пытали стариков — они стояли на своем. Тогда им предложили натянуть найденный лук. Выступил один из них вперед, попросил стрелу. Натянул тетиву и выстрелил в сторону Брагиной, присутствовавшей при истязании аксакалов. Стрела просвистела рядом с ее ухом, едва не задев золотую серьгу. И тогда аксакалов, до последнего момента не дрогнувших, повесили у Исянского родника на четырех раскидистых соснах…

Другой гонец рассказал, что бурзянцы, спасаясь от полного разгрома, прикрылись заградительными отрядами и отошли по дороге Ханифы — так называли в народе старинный путь через глухие леса и горы, чтобы уйти за Яик.

Арслан был мрачнее тучи.

— Плохо дело, раз начали отступать.

Дорога Ханифы надежна и спокойна. Каратели побоятся забраться в лесные дебри. Бурзянцы, если случайно не наткнутся на них, выйдут к берегам Яика и исчезнут в киргиз-кайсакских степях. Там соберутся силами и повернут обратно, чтобы продолжить борьбу. Но получится ли у них так, как задумано? Арслану сразу вспомнилось письмо Неплюева к киргиз-кайсакскому хану. Ведь не зря писал, предчувствовал, что мятежники могут направиться туда.

Кинзя тоже не находил себе места, представляя, какие кары обрушат на народ Неплюев и Тевкелев. Бунты вспыхивали то в одном, то в другом месте. Недавно было совершено нападение на Зилаирскую крепость, которую только что начали строить. Неспокоен Сибирский юл. Волнуются кипчаки и тамьянцы. Они готовы хоть сейчас двинуться на помощь бурзянцам. Ждут лишь условленного дня. Но ведь и Неплюев, учитывая сложившееся положение, дремать не станет. Сейчас он спешно укрепляет Верхне-Яицкую крепость, расположенную на землях Таймаса-тархана. Из соседних губерний потянулись полки правительственных войск. Если губернатору удастся натравить на башкир хана Нуралыя, то и калмыки в стороне не останутся. Неплюев может привести еще донских и волжских казаков…

Всего каких-то пятнадцать лет прошло с той страшной поры, когда свирепствовали на башкирской земле каратели. Не сразу забелели на джайляу юрты, выросли новые избы и зазеленели молодые деревья на месте сгоревших; все еще немым свидетельством расправы оставались так и не поднявшиеся из пепелищ аулы, во многих семьях продолжали оплакивать погибших и угнанных в ссылку близких родственников и друзей. Горе и страдания незримо продолжали витать над башкирской землей.

Прошлый год, год собаки, принес недород, и люди снова были измучены голодом. А тут еще тяжким бременем легло на плечи распоряжение покупать соль. Нынешний год, год свиньи, тоже неудачлив.

Сердце ноет, в сердце жгучая боль. Не может оно забыть перенесенные муки. И сегодняшний день не легче, не вынести его.

Иссякло терпение.

Нарастает гнев, полнясь, как река в половодье.

Сердце бушует, кипит, не терпит промедления…

Стоит блеснуть в небе одной молнии, громыхнуть грому — и быть землетрясению. Вздрогнут горы, застонут леса, вспенятся реки… Засвистят огненные стрелы, окровавятся копья, пламя мести опалит землю…

5

«Опять у отца люди», — подумал Кинзя, возвращаясь из леса.

Возле дома Арслана стояли у коновязи оседланные лошади. У плетня сидели люди, толкуя о каком-то святом. Чуть поодаль, на середине улицы, торчал, опершись на посох, странствующий суфий в лохмотьях. Вид его был подозрителен. Он воровато озирался по сторонам. Один глаз — на доме Арслана, другой — на доме Кинзи. Не иначе, как прислан кем-то шпионить.

— Что тебе надобно у нас? — грубо, без всяких церемоний, спросил Кинзя.

— Творю молитвы, читаю аяты из Корана, — скрипучим голосом ответил суфий.

— У нас ты не найдешь поживы.

Суфий надоедлив, как бычий слепень. Выгони в дверь — в окно заберется. Не уходит, говорит, что хочет благословить дом, в котором есть гости. Кому нужно благословение суфия? Цена одного его аята — дырявая деньга. Кинзя еще больше утвердился в своих подозрениях и решил проверить мелькнувшую догадку:

— Ступай туда, откуда пришел. Сатлык ждет тебя не дождется с новостями. Иди, иди, нечего здесь делать.

Суфий при упоминании имени Сатлыка вздрогнул, метнул исподлобья злобный взгляд и заковылял прочь, бормоча проклятия.

— Кинзя-абыз, скажи, Батырша действительно святой человек? — спросил один из сидевших у плетня.

— От кого вы слышали о нем?

— Юртовые хвалят. И Сатлык, и Аптырак. Говорят о нем как о святом. Зовет крушить заводы, резать русских.

— Разве может быть святым тот, кто призывает лить человечью кровь?

— Вот мы тоже так рассуждаем…

Имя Батырши лишь недавно появилось на устах народа. Из аула в аул неслась молва о нем, однако никто не знал, кто он такой — батыр ли, мерген ли. По-настоящему так зовут, или это у него прозвище? Не он ли тот самый уголек в дровах, от которого должно вспыхнуть пламя?

«Если уж его превозносит Сатлык, добрых дел не жди», — подумал Кинзя, направляясь к дому. Аим встретила его сообщением:

— К свекру гости прибыли. Уж не Батырша ли с ними?

— С чего ты взяла?

— Краем уха слышала разговор…

Опять Батырша… Кинзя быстро переоделся, собираясь наведаться к отцу, но гостей застать не успел. Они уже проскакали мимо окон. Кинзя приметил, что среди них, вроде бы, были бурзянцы. Арслан, вышедший их проводить, стоял около опустевшей коновязи.

— Повернул оглобли тому бродяге? — Он жестом указал в сторону, куда ушел оборванец-суфий.

— Еле прогнал. Голову даю на отсечение — от Сатлыка он. Наверное, за мной следит.

— Может быть, не только за тобой? — хитро сощурил глаза Арслан.

— Что за гости были?

— Обыкновенные мусафиры.

— Зачем от меня таишься, атай?

— Нет у меня никакой тайны. Бурзянцы приезжали. Елан Иткул, Баймет и другие. Отправились к Кусекбаю. Теперь буду ждать от него вестей.

— Батырша тоже был?

— Нет, он сейчас в Каргалах. Должен бы уже выехать оттуда.

— Кто же он такой, если все о нем говорят чуть ли не как о святом?

— Называй его Батыр-шах. Так он наречен уважаемыми аксакалами.

— Ты встречался с ним?

— Пока не приходилось. Но, думаю, скоро увижу…

Гонец от Кусекбая примчался на другое утро.

— В Каргалы ездил ты? — спросил Арслан.

— Я.

— Бурзянцы остались у Кусекбая?

— Нет. Прочли бумагу и уехали.

— Хм… Что велел передать Кусекбай?

— Сегодня в час полуденного намаза быть на условленном месте. Гость подъедет туда.

Кинзя мало что понял из их короткого, отрывистого разговора, но для отца он значил много. Поперечные морщины легли на лоб, взгляд сделался сосредоточенным. Как бы раздумывая вслух, он произнес:

— Странно, что надумал Елан Иткул? Уж не к Сатлыку ли поехал?

— Один старшина всегда будет держать сторону другого старшины, — сказал Кинзя, начиная догадываться, что предстоит какая-то важная встреча, возможно, с самим Батыршой или с его доверенным человеком.

— В том-то и дело, — озабоченно откликнулся отец. — Мы не должны выпустить гостя из рук. Нельзя отдать под влияние Сатлыка. Он прикроется его именем и начнет творить черные дела. А нам надо выводить народ на верную дорогу.

— Я могу чем-нибудь помочь? — спросил Кинзя.

— Не хотелось мне ввязывать тебя в наши дела, да, видно, не обойдешься. — Арслан поднял глаза на сына. — Что ж, отправлю тебя. Никто другой лучше не справится. Бери Тукмуйрыка и скачи за Агидель. Выше устья Мекетаулы есть три березы, помнишь? Гость со своими спутниками остановится там. Познакомься, поговори. Если появятся бурзянцы, гостя на их усмотрение не оставляй. Надо отвести его к бортям Кусекбая. И сразу сообщи мне.

— Кто гость — этот самый Батырша?

— Да. Говорили, будто бы он высок ростом, безбородый. Увидишь — сразу признаешь.

…Кинзя с Тукмуйрыком укрылись в густой приречной уреме, откуда незаметно можно было вести наблюдение за открытой поляной с тремя раскидистыми, росшими из одного корня, березами. В скором времени в противоположной стороне, на опушке рощи, показались два всадника. «Гости?» — подумал Кинзя. Нет, к условленному месту они не поехали и тоже спрятались за деревьями. Вероятно, то были бурзянцы или соглядатаи Сатлыка.

Приближался час полуденного намаза, и тут к березам подъехали еще два всадника. Спешившись, они стряхнули с одежды дорожную пыль, спустились к реке, совершили омовение, затем расстелили на траве молитвенный коврик — намазлык.

Они!

Чтобы не помешать их молению, пришлось немного подождать, но и запаздывать нельзя — опередят те двое, спрятавшиеся в роще. Кинзя кивком дал знак Тукмуйрыку, тронул коня и выехал из уремы на поляну. Тукмуйрык, как тень, следовал за ним. Остановились, поздоровались:

— Ас-саляму-алейкум!

— Ва-алейкум ас-салям!

— Кто вы будете, правоверные мусульмане? — Кинзя сразу выделил из двоих мужчин одного — лет сорока пяти, высокого; худощавого. Черноглазый и чернобровый, хотя и бел лицом. На правой щеке большая родинка. Подбородок лишен растительности, лишь над губой топорщатся реденькие усы.

— Мы путники, странствующие по родной земле, — ответил безбородый на мишарском говоре. — Я ваш покорный слуга по имени ибн-Али. Спутник мой — Юнус-углы Габдельмуталлип.

— Из каких краев пожаловал к нам?

— Я из Тайнинской волости, а спутник — из аула Тирмэ Элькейской команды.

«Тайнинский мулла Абдулла Али, лучший ученик Габдессаляма, — вдруг вспомнилось Кинзе. — Уж не он ли самый?» На всякий случай спросил:

— Как поживают мулла Абдулла и Муртаза-ахун?

Безбородый пристально взглянул на него.

— Слава Всевышнему, живут-поживают все так же, как и тогда, когда вы их видели.

— Самому не привелось их видеть, только понаслышке знаю, — ответил Кинзя. — Что за дела привели вас сюда?

— Мы вышли в путь, чтобы достать изумруды со дна моря и черную ночь превратить в белый день.

Знакомые слова… Габдессалям любил повторять: «Пополнение знаний можно сравнить с поиском изумрудов на дне морском, знания черную ночь превращают в белый день».

— Какое медресе послужило вам кладезем мудрости?

— Знания я получал в Казанском уезде.

— Хотел спросить, не у известного ли своей ученостью Габдессаляма Ураи?

— А его вы откуда знаете?

— Я тоже был его шакирдом. Учился в Каргалах.

— Да, судьбой заброшен он сюда. Присвоили мне недавно сан ахуна, и я побывал у него, испросив благословения. Вот эти две книги вручил он мне…

Кинзя сразу узнал их и, не раскрывая черной обложки, уверенно произнес:

— История, написанная Фазлылхаком Рашидеддином. Сколько раз держал в руках, прочитал от корки до корки…

— Рад встретить ученика моего любимого устаза, — сказал безбородый, и выражение настороженности исчезло из его глаз.

«Он!..» — решил Кинзя.

Значит, расхваленный пишкадам^[106] Габдессаляма мулла Абдулла Алиев и завоевавший уважение аксакалов своими воззваниями Батыр-шах — одно и то же лицо. Что ж, речь умна и сдержанна, на внешность солиден. В Каргалы он, конечно, ездил не только за благословением устаза на ахунство. Нет, на что-то неизмеримо большее благословил его Габдессалям…

…Начало было положено еще зимой. Понимая, что обманутый губернатором народ не смирится с наложенными на него новыми повинностями, и не желая оставаться в стороне от общей беды, несколько уважаемых старейшин собрались, чтобы вместе держать совет. От бурзянцев был Елан Иткул, от юрматинцев — Муталлап Кульчуков, от кипчаков — Кусекбай. Долгий был разговор. Аксакалы все больше склонялись к мысли, что надо звать народ к оружию. И, памятуя о том, что не бывает воды без песка, а страны — без бея, решили избрать человека, который мог бы взять на себя ответственность за судьбу родной земли. Кто способен на такое? Все остановились на одном имени: Тайнинский мулла Абдулла! Более подходящего не найти. Ученость его широко известна, давно прославился своими смелыми суждениями. Но согласится ли Абдулла встать во главе восстания? Где встретиться с ним и как убедить? Может быть, связаться через устаза Габдессаляма?

Придя к такому решению, старики отправились в Каргалы. Габдессаляма, всегда горевшего идеями свободолюбия, просьба аксакалов все-таки застала врасплох. Он замялся, никак не мог прийти к какому-то определенному решению, наконец осторожно промолвил:

— На большое дело вы замахнулись, уважаемые.

— Деваться некуда, рискнем.

Габдессаляму хорошо были известны думы и чаяния Абдуллы Алиева. У них не раз заходил разговор по поводу восстания, поднятого Кильмеком и Акаем. Абдулла сетовал на разобщенность народа, мечтал о таком выступлении, когда все силы были бы объединены в одно целое. Только вот сможет ли он?

— Благослови на святое деяние, напиши ему письмо, тэксир, — взмолились старики. — Чтобы не уронить тень подозрения на твое имя, письмо мы перепишем и отправим без подписи. В чужие руки попадет — никто знать не будет…

Предосторожность была не лишняя, время неспокойное. Кипчакский посланник Алкэш Суюндуков лишь в марте добрался до муллы и вручил ему письмо. Абдулла встретил гонца настороженно. Все может крыться за этим — кругом враги. Полны коварства юртовой Сулейман Диваев и карыбашский старшина Яныш Абдуллин. Готовы живьем съесть, так и норовят расставить ловушки.

Абдулла с сомнением повертел в руках письмо. Помятое, плохо заклеенное, вместо печати — оттиск орла с монеты.

— Кто передал? — спросил он, пристально глядя на гонца.

— Узнаете, как прочтете.

Абдулла сломал самодельную печать, вскрыл письмо. Оно было коротким, но важным. В нем говорилось, что, если даст Бог, и не произойдет ничего непредвиденного, восстание начнется в последние дни жаузы^[107], а он, Абдулла, должен выполнить свой долг перед народом и стать батыр-шахом.

Мулла Габдельсаттар из аула старшины Сулеймана, недавно возвращаясь домой после окончания учебы, останавливался у Абдуллы и под большим секретом сообщил, что аксакалы Ногайского юла приезжали советоваться к Габдессаляму. Может быть, письмо написано по их просьбе? Стиль очень знаком, но почерк чужой, корявый — или нарочно исковеркан, или писал кто-то плохо владеющий пером.

— Почему нет ничьей подписи? — строго спросил Абдулла.

— Не знаю, — растерялся гонец. — Мне велено было передать.

Похоже, что гонец говорил правду, но Абдулла на всякий случай решил испытать его.

— Письмо подложное. Ты вор^[108].

Испуганный гонец упал к его ногам.

— Я в вашей власти! Как хажи тянется душой к лицезрению святых мест, так я пришел издалека, влекомый вашим светлым именем. Даже если не примете письма, не подозревайте меня в черных намерениях.

«В искренности бедного гонца можно не сомневаться», — подумал Абдулла и уже ласковым тоном произнес:

— Встань, милый человек. Не осуждай за выказанное недоверие. Мне ведь все еще неведомо, чье это послание. Кто тебе дал его?

— От кого он исходит — не знаю. Аксакалы съездили в Каргалы, а потом меня послали сюда. Сказали: мол, поймет, как только прочитает.

Абдулла проводил гонца, дав ему на дорогу пятак серебром. Письмо показал единомышленникам, объехав Сибирский и Осинский юлы. С того дня и начали его называть Садр-шахом, Багадир-шахом или попросту Батыршой.

Посланцы Батырши помчались в аулы готовить народ к выступлению. А сам он решил отправиться в Ногайский юл, встретиться с теми аксакалами и старшинами, которые пожелали иметь его вождем, договориться об окончательном сроке восстания. Но кто они, эти аксакалы? Как организовать встречу? Ведь не станешь спрашивать первого попавшегося, можно поплатиться за одно неосторожное слово. Лучше всего, конечно, наладить с ними связь через Габдессаляма.

И вот на днях состоялась встреча ученика и учителя. Правда, большого различия между ними теперь не было. По уму и знаниям мулла Абдулла не уступал устазу. Между ними опять завязался разговор, полный горечи и недовольства существующими порядками.

— В правление нашей шахини не стало житья истинным мусульманам, — сказал Габдессалям. — Повсюду идет насильственное крещение. А ведь каждый народ должен жить сообразно своим обычаям и вероисповеданию. Это варварство — силой навязывать чужую религию. Разорены наши мечети и медресе. Уже подсчитано, что за три года до моего приезда сюда, в 1742 году, в одном Казанском уезде из пятисот тридцати шести мечетей сожжено четыреста двадцать восемь. Не пожалели даже те, которые памятниками стояли еще с ханских времен. Палили все подряд, оскверняли могилы мусульман — и творилось святотатство с ведома губернатора…

Вспоминая о тех временах, мулла Абдулла тоже бледнел от негодования. На его глазах это происходило. Архиепископ Казанской епархии — христианский миссионер Лука Канашевич, с молчаливого согласия губернатора, усилил насильственное обращение правоверных в христианскую религию. Городские улицы наводнили монахи в черных одеяниях. В народе их прозвали каратунами — черношубыми. Опасно было попасться им на глаза — они могли не только осмеять или предать публичному позору, но и безнаказанно убить нехристя. Каратуны безжалостно расправлялись с теми, кто пытался протестовать против насилия. Религиозная вакханалия шла днем и ночью. Казань заволокло черным дымом и гарью. Пылали мечети и медресе. Монахи использовали для постройки монастырей каменные надгробия из мусульманских кладбищ. Проклинаемый народом Лука Канашевич получил кличку Хромой Каратун…

Воспоминания о тех днях тяжким камнем лежали на сердце муллы Абдуллы.

— И нашу башкирскую землю не обошла беда, — промолвил он. — Где Газиева мечеть на Караульной горе близ Уфы? Нет ее! Сожгли. Там, где шумели народные сходы — запустение и печаль. На берегах Берсувани монастырские крестьяне сажают для воеводы чеснок.

— Все наши страдания от воевод и генералов, они лютуют, — кивал головой в знак согласия Габдессалям. — Разве мы против государыни? Ее указы перевирают генералы ради собственной выгоды. Куда ни глянешь — и в Казанской, и в Оренбургской, и в Тобольской губерниях — над верными слугами Магомета поставлены командовать попы.

— Переполнена чаша гнева и возмущения, уж плещет через край. Вот-вот грянет час возмездия, — вдохновенно произнес Абдулла. — На саблю, поднятую над нашей головой, мы тоже ответим ударом сабли. Башкиры хотят сохранить свои вотчинные права. Лишиться их смерти подобно. На гордо поднятую голову гора не рухнет, а чем ниже склоняешь ее, тем сильнее по ней бьют. Но нет, не оскудел наш край на батыров, не заржавело оружие, не иссякла отвага.

— Читал я твои воззвания. Почтенные аксакалы воздают хвалу твоему уму. Они ждут не дождутся встречи с тобой. Великое дело тебе поручено. И имя ты будешь носить высокое. Удачи тебе желаю, Батырша!

Благословение устаза окрылило Абдуллу. Польщенное самолюбие будоражило душу, жаждало немедленных действий. С этим опьяняющим чувством причастности к важным событиям, которые войдут в историю и в которых, как мнилось, ему отведена главная роль, он выехал на место условленной встречи…

Чутье подсказывало Батырше, что Кинзя появился здесь не случайно. Скорее всего, послан встретить его. Пока лошади пощипывали душистую майскую траву, они уселись в тени берез, испытывая друг друга в беседе. Батырша повторял одну и ту же понравившуюся ему мысль, находя ее самой убедительной:

— Многие указы издаются помимо ведома нашей шахини. Нет никаких причин думать, что притеснения и беды исходят от нее.

— Пока ни одна капля ее милосердия не пролилась на нас. Напротив, льются дождем на наши головы жестокость и притеснения, — возразил Кинзя.

— Когда идешь по тропе, с высоты роста не видишь муравья, ползущего в траве. Вот и Санкт-Петербург от нас далек, оттуда не все разглядишь. А воеводы и генералы рядышком, от них и идут все притеснения. Грабят, предают огню аулы и мечети. Самодержавная шахиня, возможно, и не догадывается об их злодеяниях.

— Голова не ведает того, что вытворяют руки? Получается так?

— Да, но какой волк пойдет докладывать хозяину, что съел его овечку? — Батырша погладил голый подбородок и горячо произнес: — Если все мы, обиженные и гонимые мусульмане, объединимся вместе и поколотим губернатора с его генералами, весть о том быстро дойдет до царского трона. Проверять будут обе стороны, и тогда выяснится кто прав, кто виноват.

— Ай-хай! — в сомнении покачал головой Кинзя. Прерывая беседу, он попросил Тукмуйрыка подать кумыс.

— Ты с чем-то несогласен, Кинзя-абыз? — Батырша пытливо уставился на него.

Ответа он не дождался — Тукмуйрык расстегнул седельные тороки, принес бурдюк, расстелил на зеленой траве простенький дорожный тастар, и тут, словно почуяв запах кумыса, подоспели те двое всадников, что прятались в роще. Кинзя признал в них вчерашних гостей отца — бурзянского старшину Елана Иткула и Баймета.Должно быть, выжидали, когда он поговорит с Батыршой и уйдет, считая их встречу случайной, и не дождались, потеряли терпение.

За почтительными приветствиями и вежливыми расспросами Батырша не забыл своего вопроса, обращенного к Кинзе.

— Ты сомневаешься в святости нашего дела? — продолжил он, отпивая кумыс из тустака.

— Не скрою, кое-что меня смущает. Первое — нет единства и вряд ли оно будет. Кыдрас Муллакаев и Шарип Мряков тоже мусульмане, а вот они-то первыми выступят против вас. Какая же это священная война, если под науськивание христиан правоверные начнут резать друг друга?

Батырша, не зная, что ответить, прикусил язык, а бурзянцы тотчас подхватили слова Кинзи.

— Мы уж сами повидали, на что способен Шарип, — сокрушенно покачал головой Елан Иткул.

— Хуже Тевкелева, — добавил Баймет.

— К сожалению, есть среди нас такие, — согласился Батырша. — Сам хватил горя со старшинами, подобными Янышу Абдуллину. С ними тысячу раз надо быть осторожным. А зло исходит от тиранства тех же генералов, Они натравливают друг на друга башкир и мишарей.

— К казахам шлют гонцов, подстрекая грабить и убивать башкир, — вставил Кинзя.

— Верно, абыз, — вынужден был подтвердить Батырша. — В чем же твое второе сомнение?

— В борьбе против несправедливости вы призываете обрушить гнев против всех христиан, не так ли? Кого будете убивать? Нищих заводских крестьян, крепостных? А ведь сие вдвойне жестоко. Не они причиняют нам зло.

Батырша сумел бы проявить красноречие и привести убедительные доводы, если б перед ним сидел кто-нибудь другой, но этот мало знакомый абыз умен и находчив, не так уж просто одолеть его в словесной байге, и он не пошел на обострение спора, лишь нехотя процедил:

— Нет, их мы не коснемся. Если змея не трогает, пускай хоть сто лет живет.

— Нехорошо приравнивать их к змеям. — Кинзя сделал протестующий жест. — Они тоже несчастные люди. А ведь если заварится каша, некоторые не станут разбирать где лево, где право. Начнут громить заводы, проливать невинную кровь.

— Без кровопролития родную землю не защитить. Когда оберегаешь что-то самое дорогое, чем-то приходится жертвовать. Вот и я ради общего дела готов принести в жертву собственную жизнь. Что вы скажете, люди из Бурзяна?

Иткул готов был броситься Батырше в ноги:

— Ты истинный мусульманин!

Баймет воинственно выпятил грудь:

— Мы все, как один, пойдем за тобой, Батырша!

— Много ваших ушло за Яик, — поддел его мулла Абдулла. — Кто же пойдет?

— И дома осталось немало джигитов. У нас народ горячий, гордый. Горы да леса своей силой питают. Мы первые начали. Теперь других ждем. Хорошо бы собрать людей со всех четырех юлов.

— Верно сказано! — оживился Батырша. — Вся башкирская земля поднимется! Перед отъездом были у меня шайтан-кудеевцы. Один из них, Юлаем его зовут, сообщил, что все они поддерживают джигитов Ногайского юла. Кони подкованы, луки наготове. Налажена постоянная связь с теми, кто живет на берегах Ая, за Уралом. Как мне известно, готовы к выступлению Гарейский, Тайнинский, Уранский, Иректинский улусы. А Сибирский юл, Исетский уезд? Поднимутся все народы, преследуемые за веру — не только башкиры, но и татары, типтяры, мишари. Сильно обозлены и черемисы, ары^[109]. Не любят они христианскую религию.

Глубокой верой дышали слова Батырши, но не убедили они Кинзю.

— Все равно мы одиноки.

— Почему? Стоит лишь начать, и присоединятся к нам калмыкские мусульмане, казахи. Есть сведения, что готовы к выступлению ханы Аблай и Нуралы…

Кинзя промолчал, понимая, что Батырша разгорячен своими замыслами и планами, и разубеждать его сейчас бесполезно. Какой смысл вести разговор с человеком, который желаемое выдает за действительность? Неужто не видит, как вероломны киргиз-кайсакские султаны, вечно грызущиеся между собой? Бросить клич легко, но на что рассчитывать, если нет единства даже среди самих башкир?

В конце концов, Батырша — гость, а он, Кинзя, лишь посланник отца и должен выполнить поручение. А там аксакалы пусть сами решают, как быть. Поэтому его прежде всего интересовало, с чем прибыли бурзянцы.

— Вас Сатлык прислал или старшина Ишалы? — спросил он в упор.

Иткул замялся и нехотя ответил:

— Сатлык.

— Значит, вы с ним заодно?

— Нет, Кинзя-абыз. О нем ты правду сказал. Хочет напасть на завод, только и твердит об этом. А мы не против заводских крестьян. Мы хотим проучить генералов.

— А теперь правду выкладывайте: посланы сюда соглядатаями?

— Что ты! — обиделся седобородый Иткул. — Но не скрою, он просил привезти Батыршу прямо к нему.

— Чтобы потом проводить к губернатору? — усмехнулся Батырша.

— До такого позора, думаю, дело не дойдет, — сказал Кинзя и пояснил: — Хочет прикрыться твоим именем и заставить всех плясать под свой курай.

— В таком случае ведите, — резко произнес Батырша, обращаясь к бурзянцам. — Поглядим, хватит ли у него сил усадить меня в свою телегу.

Елан Иткул и Баймет виновато потупились.

— Нет, мулла. Мы все поняли. Что скажет Кинзя-абыз, то и исполним.

— Эти почтенные люди дурного не сделают, — с доброй улыбкой посмотрел на бурзянцев Кинзя. — Поезжайте вместе к бортям Кусекбая, там соберутся аксакалы. Тукмуйрык вам дорогу покажет.

Бурзянцы охотно закивали в знак согласия.

Сам он решил не провожать Абдуллу. Зачем присутствовать при его разговоре с аксакалами, если не одобряет многое из того, к чему призывает безбородый мулла. Батырша, зная мнение Кинзи, понял, почему он не захотел быть его спутником, и настроение у него заметно упало.

6

Арслан удивился тому, что сын вернулся так скоро и один, без Тукмуйрыка.

— Прозевали гостя? — с тревогой спросил он.

— Встретились, атай. Тукмуйрыка послал проводить.

— Ну что, действительно святой?

— Нет в нем ничего от святого…

Арслан даже не стал интересоваться подробностями, быстро собрался да отправился к Кусекбаю.

Кусекбай приходился ему дальним родственником — его ветвь тянулась от второй жены Сарыбайсала. Был он чуть моложе Арслана, энергичен и подвижен, обладал ясным умом. Арслан ценил его за эти качества и всячески оберегал от влияния Явкаевых и Явгастиных.

Оказались ли долгими переговоры, или слишком гостеприимен был хозяин — Арслан вернулся лишь на третий день. Выглядел он очень серьезным, задумчивым. Кинзя ни о чем не расспрашивал, но взгляд у него, видимо, был все-таки вопрошающим, и отец, отдохнув с дороги, коротко рассказал о сходе у Кусекбая.

Кинзя понял причину тяжелых дум, охвативших отца. Оказывается, не остались в стороне от тайного сбора Сатлык и другие проклятые старшины. Все примчались, вплоть до Тляумбета Явгастина. И сразу начали кричать, что давно пора сжечь заводы и очистить башкирскую землю от иноверцев. Сторонники Арслана и Кусекбая кое-как утихомирили их, однако сход аксакалов прошел неспокойно.

Абдулла Алиев выразил готовность возглавить восстание. «За мной дело не станет, — сказал он. — Волей Аллаха, если суждено, мы достигнем священной цели». Решено было, что первым поднимется Ногайский юл. Наметили пути движения, обсудили время выступления. «С благословения Всевышнего, начнем в третий день месяца созвездия Льва (июль). Одобряете?» — спросил Батырша. «Одобряем!» — ответили ему. «Сразу же к вам присоединятся волости других юлов», — пообещал Батырша. Договорились и о том, что если положение вдруг станет тяжелым, ушедшие за Яик башкиры сольются с казахами и немедленно вернутся к местам боев. Поскольку нет там с ними деспотов-юртовых, им легче, мол, будет сплотиться.

— Значит, ты будешь в одном ряду с Сатлыком? — поддел отца Кинзя.

— Я?! — возмутился Арслан. — У меня другое окружение и другие ряды. Неужели оставаться в стороне в то время, когда Сатлык и Тляумбет стремятся прибрать народ к рукам? Нет уж, беспечным я никогда не был и не буду.

Как бы памятуя о том, что рыбу легче ловить в мутной воде, начали плести интриги и люди, стремившиеся извлечь свою корысть из народного движения. Одним из них был Юмагужа.

— Настал и наш день, — злорадствовал он.

Когда-то его отец Бирдегул наживался на страданиях народа, теперь спешил погреть руки сын. За него горою стояли Бикбулат, Сатлык, Кусяпай с Кусяпкулом. Исполняя их волю, сбивали с толку людей и исподволь собирали силы суун-кипчакский старшина Ишалы Кулумбетов, сенкем-кипчакский старшина Тляумбет Явгастин.

Арслан, обеспокоенный их предательской возней, вызвал к себе Кусекбая.

— Когда бык изнурен и бессилен, в вожаки стада выходит козел. Чтобы мы не очутились в таком положении, нужно отколоть народ от Сатлыка.

— Весь род Давлетбердиных будет на моей стороне, — успокоил его Кусекбай. — А род Давлеткуловых прислушается к твоему слову, Арслан-агай.

— Малым довольствуешься, Кусекбай. Нам нужно собрать под свои знамена всех кипчаков. Весь Ногайский юл.

Скуластое лицо Кусекбая вытянулось от удивления, выражение неуверенности появилось в глазах: шутка ли, заставить слушаться всех кипчаков!

— Попытаемся, конечно, — произнес он без обычной живости.

— Не теряй надежды. Мы все постараемся. Говоря по-военному, расшевели свой штаб. Пусть кипит вся урдуга.

После их беседы «штаб» Кусекбая еще шире развернул действия. Его гонцы не оставляли в стороне ни одного аула, побывали на всех джайляу, разъясняя народу где ложь, где правда. Результат не замедлил сказаться. Многие люди, обманутые старшинами, переходили в стан Кусекбая и Арслана.

Не прошло много времени, как опять примчался Кусекбай.

— К хану Нуралыю отправлен посол, — сообщил он с тревогой в голосе.

— Не помощи ли для нас просить? — пошутил Арслан, хотя и екнуло у него сердце от недоброй вести.

— Губернатор наделил его широкими полномочиями. А знаете, кто? Сын толмача Арслана Бикметова.

— Усман?! — воскликнул Кинзя и, словно не веря ушам своим, бледнея, произнес: — Не может быть…

Арслана тоже будто обухом ударили по голове. Сузились его припухшие веки, взбугрились на скулах желваки.

— Будь он проклят! — сам того не замечая, он сорвался на крик. — Предатель! Вероотступник! Душу продать шайтану… опозорить седины такого уважаемого отца…

В доме нависла тяжелая тишина, точно при покойнике. Молча вздыхал Кусекбай, переживая, что огорошил друзей неприятной для них новостью. Молчал Арслан, уставясь в одну точку невидящими глазами. Превратился в камень Кинзя, и лишь подрагивание полуприкрытых век выдавало напряженную работу мысли. Как могло случиться, что друг превратился в смертельного врага? Неужели он, выслуживаясь перед Неплюевым и Тевкелевым, исполняя их волю, натравит хана Нуралыя на ушедших в киргиз-кайсакские степи башкир? Это ужасно! Быть великому позору и беде…

Надо что-то делать. Даже когда гибнет один человек, тонет или остается в горящем доме, бросаются, не раздумывая, ради его спасения и в огонь и в воду. А тут ведь не один человек, а тысячи и тысячи. Как можно оставаться спокойным, если им грозит великая опасность? Необходимо сейчас же, ни на день не откладывая, протянуть руку помощи тем, кто ушел за Яик искать братского приюта у казахов.

Кинзя стряхнул с себя оцепенение, посмотрел на огорченного Кусекбая, перевел взгляд на отца и первым нарушил молчание.

— Надо перехватить Усмана, чтобы Нуралы не пролил башкирскую кровь.

— Не успеть, — обреченно произнес Кусекбай. — Усман уже на пути к хану, его не опередишь.

— Нет! — вскочил с места Кинзя. — Все сделаю, но не допущу, чтобы он предстал перед ханом. Верну обратно, даже если придется его связать.

Арслан, безмерно обрадованный решением сына, с гордостью воскликнул:

— Хай, молодец! Светлая у тебя голова и доброе сердце!

У Кусекбая тоже расцвела улыбка на лице.

— Афарин, Кинзя! Ты сможешь, верю. Если и не догонишь Усмана, то поговоришь с ханом Нуралыем, постараешься отвратить его от дурных намерений.

— Не пристало клонить голову перед ханом. Народ сильнее его, к нему я обращу свое лицо.

— Сам решишь, как надо поступить, — сказал отец, немного остыв и взвесив в уме всю серьезность задуманного сыном шага. — Пусть в честном бою сойдутся лицом к лицу сыновья двух Арсланов. Тот хочет разрушить единство, а ты — крепи его. Спасешь тысячи невинных душ.

7

Дело народного посланца — забота о нуждах родной земли. А это намного сложнее, чем биться с врагом в открытом бою. В самое трудное время требуются его услуги. Когда река замерзнет, ее перейдет каждый. А посланник в одиночку, в чужом краю должен пройти по предательски тонкому льду. Один неверный шаг — и гибель.

Умудренный опытом Арслан-батыр осознавал всю меру опасности и не мог наглядеться на сына, как бы чувствовал, что больше его не увидит. На душе у него скребло, ныло сердце, будто камнем придавленное, но ни один мускул не дрогнул на лице, ни тени тревоги не было в глазах. Он отец, он мужчина, он сам немало перенес трудностей на своем веку.

«Текучая вода русло пробьет, — успокаивал себя Арслан. — И умен, и смышлен. Сколько дорог исходил. Его не учить, кого остерегаться надо, кого считать другом. Постараемся из виду его не терять, да и сам при возможности подаст весточку».

Старый батыр достал из колчана стрелу и, протянув сыну, сказал:

— Дай-ка и мне свою.

В сказках обмениваются стрелами для того, чтобы в разлуке узнать о судьбе близкого человека. Воткнешь ее в стену и смотришь: закапает молоко — жив и здоров, кровь — значит, мертв или попал в беду. Обычай есть обычай, поэтому стрелы продолжали оставаться верным свидетельством горя или радости. Если на принесенной гонцом стреле зарубка сделана у наконечника — беда, если у оперения — все хорошо.

«Переживает, волнуется старик. А Тукмуйрыка в этот раз мне не отдал. Значит, не собирается сидеть сложа руки», — думал Кинзя, наблюдая за отцом.

Он хорошо подготовился к дороге. В спутники взял двух верных людей. Под письмом, обращенным к казахским аксакалам с выражением дружбы и добрососедства, стояли подписи почтенных, убеленных сединами башкирских старейшин. Достаточно денег было зашито в одежду. И свои собственные, и врученные Кусекбаем из средств, собранных его «штабом» на нужды готовящегося восстания. У золота длинные руки и болтливый язык. И проникнет куда надо, и разговориться заставит, так что деньги в дороге — не последнее дело.

Распрощался Кинзя с отцом и матерью, с женой и детьми. И начался для него дальний путь.

Кинзя смотрел на Яицкий городок и не узнавал его. После пожара, случившегося четыре года назад, чудом сохранилась лишь одна Татарская слобода. Выстроенная заново центральная улица Большая Михайловская стала пошире и подлинней. Встали здесь большие каменные палаты, церкви, лавки, склады. На другое место перенесли базар. Окружавший городок крепостной ров отодвинулся дальше, захватив часть бывшего пастбища.

По берегу Чаганки Кинзя свернул в сторону Татарской слободы. «Дома ли Идеркай?» — подумал он с беспокойством. Очень уж хотелось повидать старого друга, верного казака Идорку. А вдруг он уехал куда-нибудь? Кинзя перечислял в уме тех немногих знакомых, у кого можно бы остановиться, и тут же в памяти воскресло ехидное и злое лицо муллы Забира. Интересно бы узнать, как он поживает. По-прежнему мечется от одного берега к другому? Может быть, его услугами пользуется Неплюев? Такому плуту доверия нет. Лучше уж не попадаться ему на глаза.

К счастью, Идеркай оказался дома. Радуясь встрече, они крепко обнялись. Сколько лет не виделись, да и прежде много ли были знакомы, а вот искреннее расположение и чувство духовной близости, оказывается, связали их незримыми нитями навсегда.

Пока распрягали коней, Идеркай поведал свои нехитрые новости. Зять Аббас, бросив его сестру Минлебику с пятилетним сыном, подался обратно в свои края. Не только он — многие «кызылбаши», как называли тут персов и туркмен, разъехались кто куда, лишь только стала кончаться казацкая вольница. Идеркай усыновил племянника, чтобы тот не чувствовал себя сиротой, и записал в казацкое сословие.

— Наши аксакалы просили передать тебе великую благодарность, — сказал Кинзя. — За то, что не упустили губернаторского гонца и перехватили важное письмо. Мы сразу уши торчком стали держать. Вы здесь живете заботами о родине — святое дело.

— Так ведь долг наш такой. Хочется по мере сил помочь народу.

Кинзя рассказал о цели своей поездки, об Усмане. Улыбка сползла с лица Идеркая.

— Тьфу, подлец! — ожесточенно сплюнул он. — Всех наших казаков, всех кайсаков на ноги подымем. Не будет ему пути. Из-за таких продажных душ и нам житья не стало. Кайсаки меж собой грызутся. Их тоже сейчас не пускают в Тозтубу за солью. Постой, надо припомнить, кто из наших уходит с караванами. Через день — на сотню, а через два — на тысячу верст разойдется весть. Разнесем ее по самым дальним кочевьям. Да и о тебе надо подумать, чтобы мог ездить спокойно. Сведу-ка я тебя с Каримом. Пастух он. Казах — что надо! В воде не утонет, в огне не пропадет. Утром же отправимся к нему.

— Далеко? — спросил Кинзя.

— Рядышком. Возле моего хутора за Яиком.

Поднявшись рано, они еще затемно тронулись в путь.

Проехали Чаганский форпост, миновали хутор Идеркая и, переправясь через Яик, увидели в долине реки большое стадо, которое пас Карим с двумя помощниками.

Внешность Карима не производила особенного впечатления. Так себе, простой казах, неважно одетый, невысокий, щуплый. Если б не черные усики и редкая бороденка, его можно было бы принять за мальчишку. Но недаром говорят, что первое впечатление обманчиво. Хотя и не ладно был скроен Карим, зато крепко сшит. Чувствовалось, что по характеру он боек, горяч и смел.

Карим от души был восхищен тем, какое опасное дело взял на себя Кинзя. Он не мигая смотрел ему в глаза и одобрительно сказал, мешая башкирские слова с казахскими:

— Жаксы! Ты настоящий истэкский мулдакэ, сын башкирского народа, гой! Хочешь — к хану, хочешь — к султану доставлю. Каждый батыр в степи знает Карима. Кому скажу — ни один мой жулдас не поднимет на истэка руку. Мой друг будет твоим другом.

Идеркай отправился обратно домой, а пастух Карим свозил Кинзю на джайляу, где жил аксакал Кушым-хажи. Он посчитал, что авторитет хажи, только что вернувшегося из хаджа — паломничества в Мекку, во многом поможет Кинзе при встречах с хозяевами степи.

— Почтенный хажи, отведи нашего гостя к старшине Кулымтаю, а тот пусть доставит его к Серкею-батыру. Скажи им, что прикажет Кинжэ-мулдакэ — пусть выполнят. И предупреди, ни один волосок не должен упасть с его головы. Иначе попомнят они Карима!

— Можешь не беспокоиться, — улыбнулся хажи и в знак того, что выполнит обещанное, прикоснулся кончиками пальцев к чалме. — Отведу не только к Кулымтаю, но и все время буду находиться рядом с ним, ибо на святой путь встал Кинжэ-мулда.

Прощаясь, Карим приложил руку к сердцу и почтительно склонил голову перед Кинзей.

— Ходи нужной тебе дорогой, исполняй свое поручение, досточтимый Кинжэ-мулдакэ. Делай истэков и казахов друзьями. Усмана будет искать каждый добрый человек. Доставят его к тебе…

Дорога вела от одного джайляу к другому. И на каждом из них — проникновенная беседа, а то и ночевка. Башкир, о которых расспрашивал гость, здесь еще не было. Кинзя просил, если вдруг они появятся, отнестись к ним с сочувствием, помочь в беде. И простые жатаки, и почтенные аксакалы охотно отзывались на просьбу.

Всюду Кинзю принимали с искренней гостеприимностью и уважением. Но встреча с первым же старшиной, а им оказался Кулымтай, оставила в душе неприятный осадок. В лисьей шапке с зеленым верхом, расплывшийся от жира, он, прежде чем ответить на приветствие Кинзи, пренебрежительно оглядел его с ног до головы. Видя в нем чужака, спросил кто таков и откуда. Кинзя, не распространяясь, с некоторым вызовом, назвал имя пастуха Карима, и лишь тогда старшина снисходительно кивнул головой.

Не обращая внимания на то, что гость порядком устал, скитаясь по сухой пыльной степи и жарясь под палящим солнцем, старшина долго водил его по джайляу, похваляясь обширным хозяйством. Лишь потом, как бы смилостивившись, пригласил в самую большую юрту, усадил на сложенный в семь слоев войлок. Какая-то женщина, прислуга ли, жена ли старшины, соблюдая обычай гостеприимства, поднесла уставшим путникам молодой кумыс. Кинзя с наслаждением выпил целую чашу, живительная сила пробежала по жилам, сразу легче стало дышать. И тут же бесцеремонный старшина протянул ему лежавший рядом большой боевой лук.

— Ну-ка, сможешь натянуть?

Не только пренебрежение к гостю — это можно было расценить как насмешку. Однако чего не сделаешь ради поставленной цели. Кинзя с непринужденным видом взял лук и с досады так натянул тетиву, что жалобно затрещали, готовые сломаться, упругие роговые концы оружия.

Кулымтай явно не ожидал подобного и поспешил забрать обратно предмет своей гордости, пока не поломал его, как игрушку, неведомо откуда появившийся, наделенный медвежьей силой, истэк.

— Здорово! Настоящий батыр, гой!

Рядом с ним был и кистень с тяжелым железным шаром на конце. Он уже коснулся было рукояти, но не решился предложить. Кто знает, вдруг так трахнет оземь, что юрта обрушится? Сделал вид, что потянулся к кумысу и поднес гостю еще одну чашу.

«Тетиву твоего лука натянул, удастся ли расшевелить твои бараньи мозги?» — огорченно подумал Кинзя, но, не чинясь, подробно рассказал о своих ранних путешествиях и, чтобы привлечь внимание к сегодняшним событиям, поведал об издевательствах Брагина над бурзянцами, о коварстве и жестокости Неплюева, Тевкелева.

Кулымтай снял шапку с зеленым верхом, еще больше выпятил из-под халата живот и жирную грудь, видимо, показывая тем самым, как он важен и солиден. Слова Кинзи отскакивали от него словно от стенки горох. Сидел, думая о чем-то своем, и вдруг глаза у него маслено заблестели, радостная улыбка заиграла на толстых, лоснящихся губах.

— Очень уж мне нравится твой чалый конь, — выпалил он и хлопнул себя по ляжке. — Страсть как люблю гривастых!

— Я же тебе про Тевкелева рассказываю. И его ты любишь? — поддел старшину Кинзя.

— Тевкелева?.. Нет!.. Хочешь со мной сдружиться — подари чалого!

Кушым-хажи сидел молча, не принимая участия в беседе, но тут не выдержал, сердито произнес:

— Кулымтай не постыдится забрать коня у странника, занятого священным делом?!

Старшина понял, что перегнул палку. Какие-то зачатки совести, видимо, еще сохранились в нем, и он почувствовал себя неловко перед хажи, только что посетившим святые места.

— Взамен я ему другого дам, — пробурчал Кулымтай и снова вопрошающе уставился на Кинзю.

— Конь у меня дикий. Никого другого не признает. Да и что я буду делать без него в степи?

— Тогда дай сивого.

— Тоже лишь ко мне приучен. Чужих не жалует. Брыкается и кусает.

— Опять жалеешь. У него же хвост куцый, на ногах роговые наросты. Давай меняться. Я дам одногорбого белого верблюда. Что, мало? В придачу получишь отменного сокола. С первого удара птицу бьет.

«Мне бы его заботы!» — злился Кинзя, теряя терпение. Ведь ясно объяснил толстяку, зачем приехал. Не пожалел бы серебра и золота, чтобы заполучить его помощь. А он, шайтан его побери, уцепился за коней. В другое время десяток голов отдал бы, пусть подавится ими, но как остаться без верных коней сейчас, когда предстоит столько дел?

Старшина упрям, как ишак, все долдонит о своем — о белом кречете и подорлике, о ястребе, который бьет куропаток, и беркуте, нападающем быстрее молнии на степную лисицу. Мол, если не веришь, давай вместе на охоту выйдем, сам увидишь. Кинзя отрицательно качал головой, старшина продолжал уламывать его, хитрил, обещая дать впридачу и тутыр^[110].

— Нет, Кулымтай, конь для путника — что два крыла для птицы, — наотрез отказался Кинзя.

— Хай, считаешь, что мало? Еще добавлю. Дам рабыню, ай-ай, красивая, приветливая, молоденькая, гой!

Хажи нахмурил брови, но пока помалкивал. Кинзя устало махнул рукой:

— Все, хватит об этом!

— Ай, — какой несговорчивый человек. Когда нет обмена, нет близкой дружбы, — не сдавался старшина. — Не даешь коня, так дай кальян.

Теперь Кулымтай не отрывал глаз от кальяна Кинзи — украшенного серебром чехла для колчана. «Что за человек! — не переставал удивляться Кинзя. — Я веду серьезный разговор о помощи, а у него на уме одни кони да кальян». И, понимая, что от старшины не отвяжешься, он освободил кальян от лука со стрелами и протянул Кулымтаю. У того сразу посветлело лицо, дальше беседа пошла на лад.

Так и остался Кинзя без своего нарядного кальяна, но для него важнее было то, что старшина пообещал не обижать и не преследовать башкир, которых, оказывается, было немало в его владениях.

— Учти, Кулымтай, ты забрал кальян у мусафира. Нарушишь слово — берегись проклятия, — строго предупредил его Кушым. — Никому не позволяй тронуть истэка. Кто тронет — тот совершит святотатство. Это тебе говорю я, хажи!

Кому хочется прослыть богохульником и клятвопреступником? Кулымтай склонил голову перед хажи и не совсем уверенным голосом произнес:

— Душой и телом клянусь — сделаю, что просите. Обещаю…

Теперь предстояло благополучно пройти через его владения к джайляу Серкея-батыра. Кулымтай, как бы подтверждая верность данному обещанию, написал охранное письмо и из своего близкого окружения выделил человека для сопровождения. А выйдя из юрты, уже прощаясь, опять-таки не удержался, попросил:

— Серкею-батыру передайте, пусть даст мне белого племенного барана, а я ему пошлю серого…

Кушым-хажи в сердцах сплюнул, и Кинзя от души расхохотался.

8

Ишалы Кулумбетов и Сатлык Явкаев узнали о том, что начало выступления перенесено Батыршой с третьего на десятое июля. Старшины были раздосадованы.

— Нам нужно начать раньше, — твердил Сатлык, сгорая от нетерпения.

— Не спеши есть горячее, рот обожжешь, — урезонивал его Ишалы. — Если другие не присоединятся, совсем одни останемся. Тогда весь спрос будет с нас.

— Боюсь, упустим народ из рук. Вот тогда действительно останемся одни, всех переманят к себе Арслан с Кусекбаем, будь они прокляты. С каждым новым днем кого-нибудь не досчитываемся.

Одного старшинского звания мало, чтобы удержать под своим влиянием людей. Оба понимали это, и потому старались подчинить себе всех колеблющихся, обещая богатую добычу или припугивая местью. Большую надежду они возлагали на тамьянцев и суун-кипчаков.

Наступило десятое июля. Ишалы с Сатлыком собрали отряды из подвластных им волостей, однако многие не откликнулись на их приказ. Почти не было суун-кипчаков, оставшихся возле Ямансары Яппарова. Вообще не явились тамьянцы, послушные воле Каскына Самарова.

— Изменники! — неистовствовал Сатлык. — Не хотят добром, так силой приведем!

— Не послушаются. Мало того, побьют, — рассудил осторожный Ишалы. — Лучше всего нам податься к Покровскому заводу. Все тамошние башкиры станут нашими.

И они помчались к берегам Большого Ика.

Несмотря на то, что старшины откололись от общего движения, под началом Арслана и Кусекбая оставались основные силы. В тот же день все они собрались в Бугульсане. Поднялись тамьянцы, прибыли отряды суун-кипчаков и сенкем-кипчаков.

— Воинство у тебя сильное. Поднимай знамена. Дай приказ! — взволнованно сказал Арслан-батыр Кусекбаю.

В разные стороны были разосланы дозоры, устроены засады на больших дорогах. К восставшим тотчас же примкнули возчики Ногайского юла, строители крепостей, взялись за оружие усергены, тангауры. Оказались окруженными некоторые крепости, захвачены ямские станы. Взяли в плен несколько курьеров. Губернатор почти утратил связь с окружающим миром. Зато повстанцам хорошо были известны пути движения правительственных войск.

Кусекбай сосредоточил главные силы в верховьях Большого Ика. Его авангард осадил Преображенский завод в Урман-Зилаире. Вскоре такая же участь постигла строящийся Вознесенский завод графа Сиверского. Однако Арслан с Кусекбаем строго-настрого запретили трогать работных людей.

Лишь из Покровского завода доносились плохие вести:

— Старшина Сатлык угнал крестьянский скот.

— Сожгли дрова, приготовленные для завода.

— Предали огню мосты…

Несколько дней спустя стали известны подробности, как был разгромлен и разорен Покровский завод.

Этот медеплавильный завод Александра Шувалова начал строиться в 1753 году на Большом Ике. Вельможный хозяин нагнал много крепостных крестьян, но их не хватало, и его алчный взгляд пал на окрестные аулы мурадымских башкир. Граф есть граф, да еще любимец государыни. Он быстро нашел общий язык с Неплюевым, и губернатор силой заставил башкир работать на нужды завода. Они возили из-за Яика руду, ломали камень для строительства. Под ударами тяжелых топоров падали на правом берегу Большого Ика столетние дубы и стройные сосны. Из них выжигали уголь. Много мук натерпелись окрестные башкиры за два года. Изнурительный труд приводил к болезням, увечьям, прежде времени загонял в могилу. Не было покоя от солдат. Они грабили аулы, насильничали.

Башкиры пробовали посылать губернатору жалобы и, не получая ответа, поняли, что помощи ждать неоткуда, стали тайком ковать оружие, готовясь к защите. При одном упоминании графского имени глаза у них загорались ненавистью. Надо ли говорить, с какой радостью было встречено появление отрядов Сатлыка и Ишалы. Сотни новых воинов заполучили здесь старшины.

Завод окружен высокими стенами из толстых дубовых лесин, на массивных воротах крепкие запоры. С наскоку не одолеть, в особенности днем, когда по ясно различимой цели метко бьют и пушки, и солдатские мушкеты. Погарцевав на безопасном расстоянии, башкирские всадники спрятались в сосновом бору на противоположном берегу реки. Отсюда хорошо видны заводские помещения, надворные постройки, избы, расположенные на покатом склоне горы Каик-тау. Заводской поселок словно вымер. Засевшие за стенами солдаты и крестьяне с тревогой ждали, как обернутся события.

На землю пали сумерки. Наступила темная ночь. Но вот между медленно плывущими тучами показалась луна, залив окрестность мертвенным светом. Тусклым серебром сверкнула поверхность пруда. Словно ожидая этого момента, Сатлык дал приказ к штурму. С пронзительным улюлюканьем и визгом ринулись всадники к заводским стенам. В церкви набатно бил колокол. Солдаты открыли пальбу.

Передовой отряд, попав в густые клубы дыма, будто поперхнулся и попятился назад. Однако замешательство длилось недолго. Повстанцы снова приблизились к поселку. Молниями пронзили ночную темень стрелы с прикрепленным к ним тлеющим трутом. Они достигли цели — на крышах некоторых домов вспыхнула солома. Вскоре весь поселок был охвачен огнем.

Заводские крестьяне, спасая женщин и детей, распахнули ворота и, перебежав под градом стрел плотину, попрятались в лесу. Нападавшие хлынули внутрь завода. Горели цеха, жилые дома. Свечой пылала церковь. С грохотом обрушился ее купол. Сорвался большой колокол и со звоном покатился под уклон, ударился о лежащий на пути валун, скорбно прогудел и замолк. Несколько человек навалились на него грудью, покатили дальше и под торжествующие крики скинули в глубокий омут.

— Что уцелело в избах — все ваше! — раззадорил разгоряченных людей Сатлык. — А я сделаю главное, освобожу вас от кабалы — уничтожу долговые бумаги.

Он поскакал к только что загоревшейся конторе и успел вынести из нее окованный жестью большой сундук. Уж ему-то было известно, что кроме долговых бумаг в нем хранилось кое-что более существенное — заводское серебро и золото. Все оно оказалось в его руках…

Неплюев считал, что башкиры не решатся на бунт, получив хороший урок на Ирендыке после убийства Брагина. Тевкелев поделился с ним своей тревогой, но он только посмеялся:

— Пустые опасения. Стукнули мы им по голове, зачинщиков в железо заковали. Теперь дело за ахуном-хазретом.

Ахун Ибрагим Бутчеев, лицемер и лизоблюд, готовый на каждый губернаторский чих читать благодарственную молитву, призывал Аллаха обрушить небесные кары на головы бунтовщиков, угрожал им адовым пеклом в час страшного суда, а покаявшимся обещал вечную жизнь в раю. Он рассылал увещевательные письма по всей губернии, но Тевкелев мало верил в их силу. События последних дней значительно осложнились. Теперь губернатор понял, как прав был Тевкелев. Надо было исправлять оплошность и принимать спешные меры.

В распоряжении Неплюева имелись несколько регулярных полков, солдаты ланд-милиции, небольшие гарнизоны в крепостях, состоящие из казаков и рекрутов. Но основные силы оказались разбросанными. Они растянулись от Каспия до Сибири на протяжении почти двух тысяч верст. Неплюев был вынужден запросить помощи у соседей. На его зов откликнулись сибирские и самарские полки. Из Мензелинска послали драгунов. А ближе всех находились отряды главного старшины Кыдраса Муллакаева, мишарских старшин Яныша Абдуллина и Шарипа Мрякова.

Не дожидаясь, когда подойдет подмога, Неплюев бросил на бунтовщиков имеющихся под рукой карателей. По его приказу двинулись в горы роты капитана Шкапского и оренбургского казачьего сотника Бардабая. А разве мог в такое время не проявить своих способностей Тевкелев? Недавно ему присвоили чин генерал-майора. В знак изъявления благодарности сенату, да и чтобы лишний раз напомнить народу, кто он такой, Тевкелев возглавил все карательные отряды.

Часть карателей спешно направилась к Покровскому заводу, где похозяйничал Сатлык Явкаев. Теперь в аулах и джайляу горели дома и юрты, грабилось добро, свистели нагайки над спинами стариков и подростков. В лесах вылавливали бунтовщиков, заковывали в кандалы и отправляли в Оренбург на дознание. Многие из башкир, понимая, что здесь им ежечасно грозит поимка, ушли за Яик. Сатлык, бросивший их на произвол судьбы, спешил сделать свои дела. Надо было понадежнее спрятать сундук с деньгами, но помимо этой заботы еще кое-какие черные мысли роились в его голове. Проскочив с небольшой кучкой преданных ему людей через заслоны карателей, он отправился назад, к себе, поближе к дому ненавистного Арслана…

9

Так же, как дни бывают и солнечными, и пасмурными, взаимоотношения между башкирами и казахами бывали и хорошими, и плохими. То дружили и помогали друг другу, то вспыхивала вражда. Стычки зачастую возникали из-за вздорных причин: или девушку выкрали, или угнали баранов. Тут вступали в силу законы барымты, а с них разгоралась и междоусобица. Проливалась кровь, безлюдели аулы и джайляу. Множились обиды, нарастая, как снежный ком, но наступало время, и ком этот таял в горячих лучах примирения.

Что бы там ни было, но на безвинного путника, как правило, никто не смел поднять руку. По неписанному закону мусафиры были неприкосновенны, их встречали с радушием, ибо трудна дорога через пески пустынь и бескрайние степи. Приютить, накормить и обогреть странствующего гостя считалось высшим проявлением человечности и гостеприимства. В его честь закалывали овцу, а то и кобылу-двухлетку.

Обычай сохранился и сейчас, но дух неспокойного времени витал над стойбищами, всюду ощущалась настороженность.

Старшина Джагалбайлинского рода Серкей-батыр встретил Кинзю приветливо, но сдержанно. Лишь прочитав письмо Кулымтая, он сразу дал понять, что принимает дела Кинзи близко к сердцу. Разговор между ними зашел открытый, дружеский.

— И мы, казахи, живем разобщенно, — с горечью сказал Серкей-батыр. — Один род враждует с другим, султан идет на султана.

— Истинно так, — печально кивал Кушым-хажи.

Кинзя хорошо понимал их обоих, зная о причинах бесконечных разногласий и вражды. Различными были корни у казахских родов. Дулаты, найманы, киреи происходили от монголов. Канлинцы, кипчаки, аргынцы, алшинцы брали начало от тюркских племен. С незапамятных времен они относились друг к другу неприязненно. Дух ненависти и презрения часто приводил к кровавой резне. Умело пользовались рознью калмыкские тайши, покоряя одну орду за другой. Однако и в Малом жузе была сильна междоусобица. Поясняя это, Серкей-батыр положил на кошму два обломка камыша.

— Здесь — Нуралы-хан, здесь — Батыр-султан. — Рядом с обломком, обозначавшим хана, он положил еще три. — Вот братья Нуралыя, султаны Айсуак, Эралы, Дусалы. Сын Дусалыя Сайдалы тоже на их стороне. А с Батыром-султаном — его сын Каип. — Серкей-батыр многозначительно посмотрел на гостя. — Соображаешь, Кинжэ-мулда?

— Вроде бы уяснил.

— Обе стороны соперничают. Неплюев поддерживает Нуралыя-хана. Усман Арсланов сейчас как раз у него. Уже переговорили они. Нуралы не отпускает Усмана, дал ему поручение — ездить из джайляу в джайляу и всем говорить, что генерал велел слушаться хана. Видно, не очень уверенно себя чувствует. Хан послал Эралыя с вестями в Оренбург, но мы перехватили его и отправили назад. Ясно тебе?

— Да, — задумчиво кивнул Кинзя.

— Раз все ясно, держись за Каип-султана. Он тебе друг. Его джайляу будет истэкским джайляу.

— А как твое джайляу? — испытывающе посмотрел на него Кинзя.

— Мое, говоришь?.. Ты кипчак, и я кипчак. Ты брат. Душой и телом я твой. А вот истэков у меня нет. Они на джайляу семи родов. — Серкей-батыр собрал все камышинки, сложил их в одну линию. — Вот семь родов. — Он резким движением отодвинул четыре камышинки. — Вот эти под властью Каипа-султана. Он принял истэков как близких родственников. Остальные три рода относятся к ним плохо. Табынцы, например. Во главе их стоит Миньяшар. Скверный человек, будь он неладен. Осерчал на алшинов: мол, зачем приняли истэков? Напал на них. Большая сеча была.

— И ты не вступился за башкир? — через силу улыбаясь, но с жестким блеском в глазах спросил Кинзя.

— Мои воины у алшинов.

— Тебе самому надо быть там.

— Думал, что обойдется. А ты сам поехал бы?

— Хоть сейчас! Не хочу, чтоб лилась кровь.

— Люблю решительных! Поедем. Кстати, на одном из джайляу должен быть и Усман.

Владения Серкея-батыра входят в улус султана Айсуака. Башкирские беженцы, наслышанные о жестокости султана, не решились вступить на джайляу Серкея. Лишь на земле алшинов, когда проехали через весь улус Айсуака, начали попадаться башкиры.

Кинзя соскочил с коня и обнял первого же земляка. Родные люди! Сколько мук и страданий пришлось им перенести. Они были измождены скитаниями, порастеряли близких, многие остались без лошадей и скота. Кинзя сразу очутился в тесном окружении башкир. Они почувствовали в нем защитника и, перебивая друг друга, начали рассказывать обо всем, что пришлось пережить.

— Знаю, родные, знаю о ваших бедах, — взволнованно говорил Кинзя. — Вы расскажите о них Серкею-батыру и Кушыму-хажи. Пусть и они услышат.

— Ни с того ни с сего родную землю не бросают, — глухим голосом начал печальное повествование высокий, исхудавший, одни скулы торчат на лице, бурзянец. Он говорил о тяжелой жизни, непосильных повинностях, рубке бортевых лесов и запрете брать соль из озера, об измывательствах Брагина. — Убили мы его, каратели пришли. Какой милости ждать от них? Вот и покинули родные Уральские горы. — Рассказчик вытер глаза и продолжал: — Вначале двигались вдоль Ика. Шли по взгорью, избегали речных переправ. Ведь с нами много детей, стариков. Немного скота гнали с собой. Так, прячась, достигли аула Алабайтал. Взгорье кончилось. Большая река открылась перед нами. Остановились. Какая-то старуха, надрывая душу, запела: «Кончилась наша земля, прощайте, родные края». Заволновались люди. Одни поют, другие плачут и стонут… Потом все равно пошли дальше. Идем и оглядываемся, идем и руками машем: прощай-прости, родина…

С опущенными головами слушали товарища молодые мужчины и аксакалы, женщины и дети. Послышались скорбные восклицания, плач. Опять оросилась слезами сухая казахская земля.

— Брели и думали: лишь бы дети остались живы, а старшие — на волю Аллаха уповали, — закончил рассказчик.

— Как жить теперь? — с надрывом выкрикнул кто-то.

— Пропадем мы здесь…

Дрожь пробежала по телу Кинзи от острой жалости. Он в упор посмотрел на Серкея-батыра.

— Даже если у кого-то сгорит дом, его приютит сосед. А они не только дома потеряли. Неужели казахи не понимают? Или степь мала?

— Степи нет конца и краю, — ответил Серкей-батыр, тяжело вздохнув. — Только жадность еще бескрайнее. Хан стремится к славе и почестям, Миньяшар — к богатству. Для него оно с неба свалилось. Кони и коровы, да и сами башкиры — целое состояние. Девушка — золото, женщина — серебро, мужчина — раб. За мужчину дают десять лошадей, за женщину — пятнадцать, за грудного ребенка — две.

Кинзя сжал кулаки с такой силой, что ногти впились в кожу ладоней. Превратить людское горе в доходный промысел! А ведь у самих казахов обычаи строгие. За убийство — кровная месть… Убийца может спастись лишь крупным откупом, отдав сто лошадей, одного невольника, двух верблюдов, елян, черную лисицу и беркута. Строго карается и воровство. Конокрад, застигнутый на месте преступления, должен откупиться двадцатью семью лошадьми. Откровенный же грабеж по отношению к соседнему народу, попавшему в беду, не считается зазорным…

«Вот и попробуй объединиться, жди помощи от ханов и султанов. Эх, Батырша, Батырша, — подумал Кинзя. — Разве можно было, понадеявшись на них, поднимать народ? Или хотел обманом привлечь к себе людей?»

Перед тем, как сесть на коня, Кинзя пожелал землякам не падать духом, не озлобляться против казахов и жить с ними в дружбе, а как придет время, быть готовыми пойти обратно за Яик.

— Держитесь моего друга Серкея-батыра. Он не оставит вас своей милостью…

Не успели они далеко отъехать, как встретили мчавшегося во весь опор всадника.

— А-ай, батыр, табынцы опять затеяли свару!

Серкей тотчас разослал гонцов, приказав всем воинам собраться в тугаях на берегу Камышака.

— Вернемся, позовем башкир, — предложил Кинзя.

— Их тоже в бой? — удивился Серкей.

— Нет, постараемся обойтись без кровопролития…

Схватка между табынцами и алшинами, то вспыхивая, то затухая, длилась уже четыре дня. Алшинов теснили со всех сторон. Когда налетчики Миньяшара увидели в клубах пыли несущуюся на них конную лаву, остановились и начали пятиться назад. Миньяшар, готовясь к отступлению, растерянно смотрел на приближающееся войско. Откуда только оно взялось?!

— Вон он, Миньяшар! — возбужденно крикнул Серкей. — Налетим с ходу. Я самего заарканю!

— Не спеши, — остановил его Кинзя. — Хочу поговорить с ним. Зови!

Они поскакали вперед и остановили коней на обрывистом берегу Камышака. Серкей поднял укрепленное на луке седла копье и воткнул его в землю. Кинзя сделал то же самое. Стоявший на противоположном холмистом склоне Миньяшар, хоть и видел их мирные намерения, все же приблизился с опаской и воткнул свое копье на расстоянии, с которого можно было разговаривать.

— Слушай, Миньяшар! — громким голосом произнес Серкей. — Кинжэ-мулда хочет сказать тебе слово!

— Пусть говорит.

— Подъезжай ближе! — Кинзя поманил его рукой и первый тронул коня. — Посмотри на Камышак. Его светлые воды обагрены кровью. Какую в том доблесть ты находишь, Миньяшар-батыр? Убить человека, оставить сиротами его детей — великий грех. Где твои честь и совесть? Разве сердце твое из камня?

Миньяшар, глядевший вначале с вызовом, опустил глаза и пробурчал что-то неразборчивое. Кинзя, распаленный недавней встречей с земляками, высказал все, что накипело у него на душе. И слова у него нашлись самые нужные, и горячая убежденность звучала в голосе.

Переговоры оказались непродолжительными, и обе стороны, к великой радости и самих казахов, и башкир, пришли к мирному соглашению. Пойменные луга Камышака из поля брани превратились в поле празднества. Отряды перемешались, запылали костры, послышалось предсмертное блеянье баранов.

«Вот и я не одинок, — ликовал Кинзя. — Сколько рядом со мной и жатаков, и казахской шаруа. Проснулась надежда и у беглых башкир. А на стороне Усмана Арсланова Нуралы-хан, коварные султаны, за их плечами — полки солдат, конные казаки. Сил у губернатора много. Сама государыня стоит за ним. А ведь получается, что, защищая народ, я веду его против них. Смогу ли?»

Так размышлял он, отдыхая в отведенной ему юрте. В голову настойчиво лезли мысли о родной земле. Что там творится сейчас? Никаких вестей нет оттуда, да и сам пока ничего не смог сообщить о себе. Кинзя вынул из колчана стрелу отца. Повертел ее в руках, достал нож. Осталось сделать метку у оперения. Пусть знают, что у него все хорошо. Но кого послать? «Все равно скоро возвращаться», — подумал Кинзя, положил стрелу на место, спрятал нож.

— А-ай, Кинжэ-мулда! Ты здесь? — окликнули его снаружи. Там послышалась возня, раздался чей-то стон.

— Что случилось? — Он хотел выйти, но два казаха втащили в юрту упирающегося человека, награждая его крепкими тычками.

— В нашем стаде паршивая овца завелась, — сказал один из них, тяжело отдуваясь. — Арслановым себя называет. Твоим отцовым именем прикрывается, а сам творит плохие дела.

Выполнил-таки пастух Карим свое обещание! Кинзя с жалостью и презрением смотрел на человека, который когда-то был его другом. Одежда изодрана, вся в пыли. Лицо в кровоподтеках.

После яркого света, в полусумраке юрты, тот не сразу разглядел, кто перед ним, а узнав, судорожно всхлипнул и повалился ему в ноги.

— Друг мой Кинзя! Спаси! Убивают…

— Где нашли его? Далеко? — спросил Кинзя у казахов.

— Нет, поблизости. Всего четыре сотни верст отсюда. Народ мутил, призывал слушаться Нуралыя-хана, мол, так губернатор велел. Нам говорил: гоните башкир обратно. Земляков своих уговаривал явиться с повинной. Если нет лошадей — отбирайте, мол, у казахов. На нас истэков натравливал.

Собравшиеся у входа в юрту казахи зашумели:

— Плохой человек! Самозванец! Отдай его нам, Кинжэ-мулда! Мы предадим его смерти!

Даже в полутьме можно было видеть, как побелело лицо Усмана, как пробежала по его телу дрожь. Он шептал помертвелыми губами:

— Спаси, спаси… заклинаю тебя!

Кинзя взял его за плечи, поднял с земли и, как бы прикрывая собой, шагнул вперед.

— Успокойтесь, люди. Не самозванец он, отец у него тоже Арслан. Моим другом был, не по той дороге пошел. Надо вначале поговорить. Не так ли, Усман?

— Так, так… я все сделаю… Поверьте!

Казахи не протестовали и покинули юрту, решив меж собой, что мулле виднее, как надо поступить с пленником.

Когда остались наедине, Кинзя сердито, с брезгливой миной на лице, спросил:

— Эй, Усман, как ты мог пойти на предательство? Помрачение ума на тебя нашло?

— Сам не знаю, как случилось. Там губернатор с Тевкелевым, здесь — хан приказал. Не подумал до конца. Сорвало, как осенний лист, закружило…

— Я еще в Оренбурге видел, чего ты хочешь и о чем мечтаешь. Хотел достичь такого же авторитета и величия, как Тевкелев. А какими средствами? Предав народ?

— Не надо об этом, Кинзя… Прости меня.

— Народ не простит.

— Пощади… До конца дней помнить буду. В сто раз больше отплачу.

— Начинай платить сегодня же. Служил Тевкелеву и хану, отныне служи народу. В таком лишь случае не станем ворошить горячий пепел твоих поступков.

— Я оправдаю доверие, вот увидишь, — воспрянул духом Усман.

Дальше они поехали вместе, оставляя за собой одно джайляу за другим. Степь широка. Синими чашами блестят озера, плещут живительной водою реки. Если посмотреть с вершины холма — далеко видать кругом. Дымчатая даль уходит за обрез горизонта. Пасутся стада, кучками разбросаны юрты. Там и казахи, и башкиры. Не везде все хорошо, но, кажется, установился между ними мир. И в воцарении той дружбы Кинзе помогали Серкей-батыр, аксакалы многих родов. А Кушым-хажи, сопровождавший его с первых же дней, стал близким и верным другом.

Быстрее птицы неслась по необозримым просторам весть о долгожданном покое. Мало того, казахи Среднего жуза и семь родов Малого жуза, объединившись с башкирами, учинили нападение на крепости по берегам Уя. Когда из-за Яика пришла еще одна группа беглых башкир, казахи остановили преследователей — драгунские отряды. Не обходилось, конечно, без мелких неприятностей: где-то вспыхнула ссора, кого-то ограбили, кого-то обидели. Кинзя, по возможности, тотчас отправлялся разбирать происшествие.

В последнее время неспокойно стало на Яике. С одной стороны нажимали драгуны, с другой — участились стычки между казахами и башкирами. Кто-то умело стравливал их между собой. Кинзя со своими спутниками отправился туда. Не так уж и далек он — Яик. Нужно перевалить лишь через две холмистые гряды. А там, за рекой, простираются башкирские джайляу…

Усман оживился, горячил коня.

— Что, стосковался? — с улыбкой спросил Кинзя, не меньше его взволнованный приближением родных мест.

— Пешком бы пошел. Бежал бы! До Каргалов, до Татэра…

— Отпускаю тебя. Беги!

Усман недоверчиво посмотрел на него, не понимая, шутит он или нет, отрицательно покачал головой.

— Рано возвращаться. Я ведь пристал к твоему берегу, старшина.

— Как ты меня назвал? — удивился Кинзя, уже не впервые слыша, что так его называют в последнее время и земляки, и казахи. До сих пор не придавал значения, но сейчас в устах Усмана прозвучало обращение по званию.

— Я не обмолвился.

— Не городи чепуху. Сам знаешь, должность приказом губернатора дают.

— Да, в Оренбурге губернатор командует. А тут я такое право имею. Не удивляйся, когда Иван Иванович с Тевкелевым отправляли меня сюда, они дали мне полномочия. Велели назначить старшину среди башкир, чтобы привести их с повинной. Так что ты законный старшина.

Кинзя обескураженно смотрел на него. Стало быть, Усман без его ведома сделал свое дело, и вот почему все считают его начальником, турей. Ну, что на это скажешь?

Неожиданно впереди послышались возбужденные крики:

— О-гой, убегает разбойник! Лови его!

— Старшина, истэк девушку украл! Казашку!

— Кто? Где он? — Кинзя, тронув коня, вырвался вперед.

Вдалеке, чуть наискосок, по тугаю во весь опор мчался всадник. И в самом деле, можно было различить переброшенную через седло женскую фигурку в светлом платье.

— Хай, хай, лови, хватай!

— Сейчас заарканю! — Молодой казах, как бы испрашивая разрешения, посмотрел на Кинзю.

— Я сам достану его! — ответил он и, прильнув к холке чалого, будто слившись с ним воедино, птицей понесся за похитителем.

Надо перехватить, вернуть девушку, добром все уладить, иначе с таким трудом достигнутый мир может дать трещину, весть о похищении казашки разнесется по степи, и обозленные казахи снова поднимут шум, начнут притеснять башкир.

Чалый будто читал мысли хозяина и показывал все, на что он способен. Не зря разгорелись на него глаза у Кулымтая. Расстояние между ним и удирающим всадником быстро сокращалось. Тот, увидев позади большую группу конников и догоняющего преследователя, в отчаянии настегивал коня камчой. Миновал высохший, как камень, такыр в низине, свернул к холмам.

— Стой! Остановись! — крикнул Кинзя, взметнув над головой камчу.

Преследуемый не мог не слышать его, но, подхлестнутый окриком, продолжал погонять коня. И лишь когда морда чалого поравнялась с потным крупом его коня, сообразил, что дело плохо. И девушка, полуживая от страха, почувствовав близкую помощь, неистово забилась в руках. Беглец был вынужден подчиниться. Остановился, тяжело и затравленно дыша.

— Отпусти ее, шайтан! — приказал Кинзя. Девушка была обессилена борьбой, да и тело у нее затекло от жесткого седла, но все же она резво соскользнула на землю, и стыдясь ли, от испуга ли, побежала, прихрамывая, к росшему неподалеку кустарнику.

— Как ты смел умыкнуть ее?! — Кинзя что есть силы огрел похитителя камчой по спине.

Парень съежился от удара, затравленно посмотрел на него, но выражение глаз, смотревших за спину Кинзи, вдруг переменилось. Он что-то хотел сказать и не успел — оглушительно грянули ружейные выстрелы. Кинзя оглянулся и мгновенно понял все. На гребне невысокого холма стояли драгуны. Еще до выстрелов парень успел метнуться к Кинзе, в тот же самый момент чалый с предсмертным ржанием взвился на дыбы и рухнул на землю, увлекая с собой хозяина…

10

Некоторое время тому назад старшина Яныш Абдуллин получил спешный пакет от господина генерала. Ах, какая была радость: не забыл о нем его превосходительство! Губернатор приказывал сколотить команду и напасть на бунтовщиков Ногайского юла. Места там густо населенные, много аулов и джайляу. Есть где разгуляться и потешить душу!

Жаден до чужого добра и охоч на женщин юртовой старшина. Он и в своей волости грел руки при малейшей возможности. Поймают конокрада, а Яныш, получив хорошую мзду, отпускал его безнаказанным. Зато отведывал камчи пострадавший, если не соглашался с решением юртового и поднимал шум. Крупной взяткой мог откупиться тот, кому пришел черед отбывать воинскую повинность. Вместо него Яныш насильно, нарушая самим же установленную очередность, отправлял кого-нибудь другого. А уж что касается женщин, Яныш своего не упускал. Девушка ли, миловидная ли женка — роли не играло, сколько их прошло через его руки. Когда возмущенные родители или обиженные мужья пытались защитить свою честь, ответ был один — камча. Он быстро расправлялся с теми, кто в отчаянии шел к мулле или к ахуну, чтобы решить дело по законам шариата.

Ворон ворону глаз не выклюет. Ахун вершил суд по указке старшины. Лишь один мулла Абдулла Алиев держался независимо. Между ним и Янышем часто вспыхивали ссоры.

Однажды старшина сказал ему:

— Я над всеми вами тут голова. Не только муллы, но и ахун мне подчиняется. Один ты упрямишься. Учти, бодливому быку рога обламывают.

Однако авторитет Абдуллы в народе был велик. Уразумев, что строптивого муллу голыми руками не возьмешь, юртовой начал разговаривать с ним почтительно и льстиво. Изображал из себя раскаявшегося человека.

— Послушный царскому слову, много пролил я мусульманской кровушки. Но ведь и себя не жалел, грудью шел на пики, сколько раз ранен. Теперь понимаю, сколько совершил неправедных поступков. У самого душа болит, совесть замучила…

Преследовал он две цели: ублажить муллу, а заодно выяснить, что у него на уме.

Абдулла, пряча усмешку, ответил так:

— Ай, Яныш-ага, весьма похвально, когда у человека просыпается совесть. Подтверди свою искренность добрыми делами…

И вот подошла пора свести счеты с ненавистным муллой, объявившим себя Батыр-шахом. Команда Яныша, вздымая облака пыли, двинулась по большаку в сторону Ногайского юла. В Чермасане к ней присоединился отряд Ахмера Шарипова, идущего на помощь отцу. Сам Шарип Мряков был уже на пути к бурзянской земле.

Яныш с Ахмером важно ехали впереди команды, а в самом конце тряслись на низкорослых лошадках куцебородый Кармет и кривоносый Сарбай, два бедняка, встретившиеся после слияния двух отрядов.

— Вот не ожидал увидеть тебя в нашей волчьей стае, — сказал Сарбай.

— А сам как в ней оказался? — ухмыльнулся Кармет. — Хочешь научиться по-волчьи выть?

— Завоешь. Попробуй ослушаться старшину. Но тебя-то никто не тянул. Спешишь помочь своему Шарипу-туре?

— Спешу, — угрюмо откликнулся Кармет.

Едко пошутил Сарбай, задел незаживающую на душе рану, напомнил события недавних лет. Как-то понадобились Кармету деньги для выплаты штрафа. А где их взять? Он мучительно искал выход, но, ничего не придумав, с тяжелым сердцем отправился в соседний аул к Шарипу Мрякову. К баю с такой просьбой обращались многие.

— Разве есть у тебя что оставить в залог? — спросил Шарип. — Придется самому быть аманатом, моимтуснаком станешь.

— Как же я тогда выберусь из тусначьей неволи? — оторопел Кармет.

— Тогда жену запишу, согласен? Поднакопишь денег, выкупишь ее.

Не было у Кармета никакого выхода. Решил, что, в конце концов, не он первый, не он последний так поступает. Пришлось согласиться. Только не знал Кармет того, что его красивая жена давно глянулась главному старшине. А Шарип умел составлять кабальные обязательства. Записал в бумаге, что до выплаты долга имеет право продать или взять к себе в дом жену Кармета. Продать он ее не продал, но, нарушая законы шариата, не стыдясь людской молвы, стал жить с ней как с женой. Потом, натешившись, отправил исполнять всякую черную работу. Бедная женщина не вынесла позора и унижения, наложила на себя руки.

Когда Ахмер на помощь отцу собрал джигитов, отправился с ними и Кармет. В боевой колчан он положил вместе с другими стрелами и стрелу отмщения.

— Скоро с Шарипом встретимся. Не боишься? — спросил у приятеля Сарбай.

— Огня не избегают из-за того, что он жжет…

Не один Кармет затаил злобу на Шарипа. Из команды многие джигиты, прибыв во владения бурзянцев и увидев ненавистную фигуру бая, прятали глаза, чтобы прежде времени не выдать затаенные чувства. Шарип Мряков, распираемый непомерным властолюбием, держал в страхе и покорности не только свой род, но и весь Казанский юл. Немало поизмывался он над людьми, его жестокость не знала предела. Столько было за ним преступлений, что власти вынуждены были лишить Шарипа старшинского звания. В народе радовались, да недолго. Он начал бесчинствовать еще сильнее. А теперь губернатор оказал ему вон какую честь — послал на подавление бунта.

На второй день после вступления на бурзянскую землю, Шарип с Янышем повели команду в бой. Численное превосходство было за ними, и они не сомневались в успехе.

Но случилось неожиданное: едва команда приблизилась к бурзянцам, как больше половины людей перешло на их сторону, а остальные разбежались. Бой так и не состоялся. Опасаясь быть схваченным, Яныш с горсткой приближенных ускакал в одну сторону, Шарип — в другую. Кармет, не спускавший с него глаз, с несколькими товарищами кинулся вдогонку:

— Не уйдешь, проклятый! Смерть твоя близка!

11

— Из Карышбаша нет вестей? — спросил Конкас-сэсэн.

— Пока нет, — озабоченно сказал Арслан. — Молчит мулла Багадир-шах.

— Мы свое сделали. Начали. Чего же он медлит? — недовольно произнес Кусекбай.

Аксакалам было над чем задуматься. Уж не схватили ли Батыршу каратели? А вдруг его сразила рука подосланного убийцы? Но даже если что случилось, у него есть друзья, сподвижники по святому делу. Почему ни слуху, ни духу от них?

— Только взяли разбег — и остановились, как вкопанные. Так ведь можно упасть и больше не подняться, — сказал Арслан, выражая общее беспокойство.

— Смелыми и страстными были слова Батыр-шаха. Всех он хотел объединить под своим знаменем. Но ничего не сделано из задуманного. Всюду разброд. За Яиком пропадают люди, — промолвил Кусекбай и прикусил язык, видя, как переменился в лице Арслан.

Большое горе у старого батыра. Примкнув со своей командой к повстанцам, погиб в бою сын Кайбулат. Двое других, Абдрахман и Аскар, наткнулись на карателей Тевкелева и взяты в плен. Неизвестно, где они сейчас, но ждать пощады им, конечно, не приходится. А за Яиком — Кинзя. Как в воду канул. Жив или нет — одному Аллаху ведомо.

Тяжело, очень тяжело на душе Арслана, но не пал он духом, напротив, еще сильнее в нем обострилась жажда свободы и борьбы.

«Что ж, вся надежда на нас самих, — думал он. — Эх, если б подошла помощь из-за Яика!» Конкасу и Кусекбаю сказал:

— Собирайтесь, друзья мои. Объединим наши силы и двинемся поближе к бурзянцам, в горы.

Небольшие отряды были рассредоточены в разных местах. Их собрали в один большой отряд, который направился к устью Каны через горные перевалы, стараясь не отделяться от Агидели. Здесь, если достичь Кананикольского завода, можно выйти на Исетский тракт. Рядом Преображенский почтовый стан, недалеко и до Авзяна.

По мнению Арслана, если захватить этот край и запереть горы, карателям Неплюева негде будет развернуться. Откроется путь на дорогу Кунгурбуги и для тех, кто должен возвратиться из-за Яика. С его мнением согласились все вожаки мелких групп и отрядов.

Достигнув устья Каны, сборное войско подалось в сторону завода вдоль речной долины и вышло на тракт. За высокой стеной дремучего леса была найдена укромная поляна, где встали лагерем. Появились походные юрты, шалаши. Тотчас во все концы разъехались лазутчики. Часть из них прочесала окрестные леса и горы, покружила возле Кананикольского завода. Карателей здесь не оказалось. Зато дальняя разведка, отправленная к Преображенскому заводу, сообщила, что там собрано много солдат, а рота капитана Шкапского собирается выйти к Кананикольску. Разведчики привели с собой несколько десятков мишарей. Один из них, быстроглазый, куцебородый, выступил вперед, прося за всех:

— Примите нас к себе. Мы пришли, чтобы сражаться в одних рядах с вами.

— Вот она, сила, ниспосланная родной землей! — воскликнул Арслан, оглядывая загоревшимися глазами каждого из них. — Очень хорошо! Откуда прибыли? Сам кто будешь, азамат?

— Меня Карметом зовут…

Куцебородый коротко рассказал о том, как распалась команда Яныша Абдуллина и Шарипа Мрякова, посланная против бурзянцев, о бегстве их и о преследовании Шарипа.

— Вы настоящие азаматы. Да возрастут ваши силы богатырские! Пусть сопутствует вам удача.

— Сразу бы нам ее, удачу. Ведь Шарипа из-под носа упустили. Успел он укрыться за заводскими стенами.

По словам мишарей, в Урман-Зилаире, где находится Преображенский завод, сосредоточены большие силы карателей и их сторонников. Шарип Мряков непременно натравит их на бурзянцев, пока еще чувствующих себя хозяевами в Авзяне.

— Мы должны остановить карателей, — сказал Арслан.

Был собран совет. Все сошлись на том, что местность у Кананикольского завода невыгодна для сражения, поэтому решили идти навстречу карателям и выбрать для себя более удобные позиции. Впереди, во главе небольшой группы всадников, пошел Кусекбай. Соблюдая предосторожность, он выслал по обе стороны дороги дозоры, а так же и проводников. То условным криком, то знаками они подавали предупреждающие сигналы. Повинуясь им, Кусекбай выбирал направление, а позади него Арслан вел основной отряд. До завода оставалось около пятидесяти верст и, чтобы окончательно обеспечить скрытность, повстанцы углубились в лес. Вокруг угрюмо возвышались горные хребты. Между ними, петляя по крутым склонам и ущельям, пролегла единственная наезженная дорога. Миновать ее каратели не могли.

Там, где близко сошлись две горы, образуя тесную лощину, был дан знак остановиться.

— Вот здесь мы их и перехватим, — удовлетворенно сказал Арслан. — Вдоль дороги болото. Куда им деться?

— Ты прав, — согласился Кусекбай. — Пропустим мимо и налетим сзади.

— Считаешь, так лучше? — Арслан повернулся к нему. — Нет, Кусекбай, воевать надо с умом. Мы их возьмем по-другому…

Арслан на своем веку повоевал немало. Причем, не только воевал, но и много размышлял о воинском искусстве. В сражении или побеждаешь, или оказываешься побежденным. И в том и в другом случае надо все предусмотреть, чтобы как можно меньше было потерь. Ведь от сардаров-военачальников требуются не только ум, но и хитрость. Обходный маневр, внезапная атака, система засад — все это испытано веками. И ни в коем случае нельзя недооценивать противника.

Ударить в спину, как предложил Кусекбай? В таком случае противник или вырвется из лощины, отступая с боем, или быстро развернется, займет склоны обеих гор, и тогда наступающая сторона окажется в худшем положении. А ведь эта теснина — самой природой уготованный капкан.

Арслан мысленно представил себе, как рота карателей втягивается в лощину. Вот проходит последняя повозка, последний солдат. И тогда, внушая ему ужас, падают позади деревья. То же самое происходит впереди. Что предпримет неприятель? Кинется разбирать завалы? Но оттуда сыплются стрелы. Значит, надо карабкаться в гору, на ту или другую, или на обе сразу — солдатам больше некуда деться. А сверху на них, из леса, тоже ливень стрел…

План пришелся всем по душе. Сообща начали разрабатывать его во всех подробностях. Выбрали места для завалов. Продумали, где лучше всего устроить засады. Если неприятель полезет в горы, то на одной их встретит Кусек-бай, на другой — Арслан. Силы, конечно, будут рассредоточены, в каждой группе по две-три сотни человек, но враг, встречая отпор всюду, куда бы ни сунулся, решит, что перед ним тьма джигитов. К тому же, он лишится главного преимущества — прицельного огня из ружей.

Уже к вечеру все было готово для встречи карателей. Невидимыми тенями скользили в лесу лазутчики, тщательно следя за дорогой. По цепочке передали первую весть:

— Появились!

— Где?

— За четыре горы отсюда.

— Идут?

— Остановились на ночевку.

— Много их?

— Больше трех сотен.

Стало быть, встреча состоится завтра утром. Каждая группа заняла отведенное ей место в засаде, искусно замаскированной еловым лапником. Ночевали под открытым небом. Жечь костры и громко разговаривать было запрещено. Неприятель тоже мог выслать в разведку дозоры.

Первозданная тишина нависла в лесу — ни говора, ни смеха, ни ходьбы. Лишь изредка вскрикнет ночная птица, зашуршит сухими листьями мышь. Укуталась в туман болотистая лощина. В небе зажглись яркие осенние звезды. Некоторые из них, не выдержав собственной тяжести или по какой другой причине, падали, оставляя огненный след.

— Это духи… — суеверно прошептал джигит, сидевший в одной засаде с Карметом. Кажется, его звали Ишкале. Толком познакомиться не успели. Кармету было известно лишь то, что он из людей Арслана.

— Я все думаю… это дух капитана Шкапского. — В голосе Ишкале слышался затаенный страх. — У нашего духа простой лук, а у него — ружье. Огненные оставляет следы. Вон как пролетают над головой…

Он зашевелился, тихо поднялся и вышел из засады.

— Ты куда? — спросил Кармет, сладко позевывая.

— Так… по нужде…

Сквозь липкую дремоту Кармет слышал шаги, удаляющиеся в сторону спрятанных в лесу лошадей. Обратно Ишкале не вернулся. «Наверно, пошел к хозяину», — подумал Кармет и глубже зарылся в лапник, чтобы хоть часок поспать перед сражением.

И вот настало утро. На петляющую внизу дорогу легли узкие длинные тени деревьев. Где-то каркал ворон. Прострекотала сорока. Вернулись из последней вылазки лазутчики: каратели тронулись!

Потянулись напряженные, томительные минуты ожидания. Наконец, показался из-за горы авангард. Солдаты то ли не выспались, и сонная одурь продолжала туманить им головы, то ли были уверены в безлюдности диких мест — шли без выдвинутых вперед дозоров, без бокового охранения. Не было и строевого порядка. Драгуны и казаки, разбившись на отдельные приятельские группки, ехали вольно, с опущенными поводьями, беспечно перекрикивались между собой, пересмеивались. Смачно чавкала под копытами болотистая земля, скрипели колеса груженых повозок. Уже весь отряд вошел в лощину, вытянувшись на дороге в тонкую ниточку. А затем произошло то, что было тщательно продумано Арсланом.

С гулким шумом и треском повалились на дорогу и спереди и сзади десятки заранее надрубленных деревьев. Не перескочить через них и не объехать. Хлестко засвистели стрелы. Для драгун и казаков западня превратилась в кромешный ад. Кинуться в контратаку — с обеих сторон крутые горные склоны. Рассыпаться в цепь — негде залечь, место открытое. Спастись от сыплющихся градом стрел — не позволяют завалы.

С диким ржанием вздыбились кони, опрокидывая повозки, надсадно стонали раненые, выкрикивались бестолковые команды. Солдаты открыли ответный огонь, но какой толк от неприцельных выстрелов? Лишь посыпалась хвоя с могучих сосен, елей да загремело в горах эхо.

Первым же шквалом была уничтожена часть отряда. Оставшиеся в живых полезли по каменистым осыпям в гору, чтобы схватиться с врагом лицом к лицу, но в спину им вонзались стрелы из засад. Немногочисленная горстка, сумевшая взобраться наверх, была встречена боевыми сукмарами и копьями.

За какой-то час все было покончено. Из большого отряда в живых не осталось никого. На участке между завалами лощина была усеяна телами драгун, казаков, солдат. Повыпадали из их рук сабли, валялись замолчавшие ружья.

Но и у нападающей стороны имелись убитые и раненые. С противоположной горы донесся крик, полный отчаяния:

— Кусекбай погиб!

У Арслана потемнело в глазах. Мысль о смерти друга не умещалась в голове. Он погиб в рукопашной схватке с прорвавшимися к вершине горы казаками. Гордый дух покинул тело батыра. Праздник омрачился горькой потерей. «Совсем я остался один», — с печалью подумал Арслан.

Тело батыра с почестями предали земле. Арслан долго стоял у могилы с опущенной головой, забыв обо всем на свете. Конкас-сэсэн тронул его за плечо.

— Ты сын лебедя. Не падай духом, Арслан-батыр!

Арслан поднял голову, посмотрел по сторонам. По правую руку от него стоял седовласый сэсэн, по левую — верный Тукмуйрык. Выстроились перед ним друзья, соратники. Их взгляды устремлены на него. Все ждут дальнейшего приказа. Нет, он вовсе не одинок!

Только что Арслан находился во власти грустных дум. Вспоминалось время, когда был хваток, как волк, и зорок, как орел. Казалось, что все прошло безвозвратно, ведь старость — не радость. Но, оказывается, не ушла молодость души. Он все еще остается в ряду батыров. На груди — стальная кольчуга, на голове — железный шлем, на поясе — булатная сабля. Несмотря на годы, стреляет из лука не хуже любого мергена. Нет, душа не подвержена старости.

— Трофеи собраны? — строго спросил Арслан. — Проверьте оружие, приведите в порядок лошадей. Наш поход продолжается.

После разгрома карательной роты на значительной территории вдоль тракта стало более или менее спокойно.

Арслан-батыр обосновался в бывших владениях своего прадеда Миндегула на берегу Агидели, выставив небольшие заградительные отряды. Пришла долгожданная весть из Карыш-баша. Но ничего утешительного не было в рассказе гонца.

Положение Батырши оказалось плачевным. Хоть и распространял он без подписи грозные письма, старшина Сулейман вместе с Туктамышем Ишбулатовым обложили его, как медведя в берлоге, со всех сторон. Кольцо окружения сжималось, и пылу Батырши быстро остыл. Он потерял надежду в начатое дело, разуверился в людях, раскис. Восстановил против себя сообщников. Среди поднятого им народа произошел раскол. Воспользовавшись этим, отряд Туктамыша вдребезги разбил повстанцев возле аула Кызыл Яр. В начале сентября Батырша с семьей и горсткой верных ему людей решил укрыться в лесах. Но и там он не чувствовал себя спокойно. После захода солнца, в час вечерней молитвы, оставив жену Зульбахар с детьми на попечение черемисов, Батырша с несколькими шакирдами бежал в неизвестном направлении.

— Не оправдал надежд народа, — удрученно произнес Арслан.

— Эх, батыр, Кинзя не поверил ему с самого начала, — сказал сэсэн, затем добавил, передразнивая муллу: — Мол, соберу под священное знамя всех мусульман. Клич-то громкий бросил, а толку? Даже свое близкое окружение сплотить не смог. Впустую помахал боевой дубиной.

Не ладились дела не только на родине Батырши, но и в Сибирском юле. Такие новости острой болью отозвались в душе Арслана, но он не опускал рук. В середине октября посланный им отряд разгромил Воздвиженско-Преображенский почтовый стан. Взялись за оружие и жители Верхнего Авзяна.

Во время остановки на берегу Иргиза, к Арслану подскакали два гонца. Его будто какое предчувствие толкнуло, про всякую степенность забыл, с детской нетерпеливостью спросил их с ходу:

— Ну?

— Мы от старшины Кинзи.

— Старшины?!

— Да…

Оба гонца были из большого отряда, прибывшего недавно из-за Яика. Кинзя сам собрал и отправил его на помощь восставшим. И он сейчас громит попадающихся на пути карателей.

Радости Арслана не было конца. Его утешало, что сын цел и невредим и не проводит время впустую. Думая о Кинзе, Арслан перешел к мыслям о семье. Сообщить бы надо домашним приятную весть, да и узнать заодно, как они там обходятся одни.

— Слушай-ка, — сказал он Тукмуйрыку. — Тебе не кажется, что мы совсем забыли о доме? Сколько уж времени в походах. И один Аллах ведает, когда вернемся. Надо бы известить семью, что Кинзя жив. И лучше всего, пожалуй, отвезти женщин подальше в горы. Ты знаешь куда. Может быть, послать Ишкале с Алимгулом?

— Ишкале куда-то запропастился. Исчез после боя со Шкапским. Среди убитых не нашли.

— Ах, да, совсем выпало из памяти. А если тебе самому съездить?

На задубевшем, суровом лице Тукмуйрыка мелькнуло подобие нежной улыбки. Должно быть, вспомнил о жене и дочке. Но с ответом он не спешил. Конкас, разгадав причину его колебания, сказал Арслану:

— Разве он тебе не нужен? Можно отправить другого гонца.

— Я окружен верными людьми, — промолвил Арслан, тоже понявший причину колебаний слуги. — А ему я тоже хочу доставить радость. Не скрывай, Тукмуйрык, скажи, соскучился по Минлекай?

— Есть маленько, — смущенно буркнул Тукмуйрык.

— В таком случае с рассветом готовься в путь.

Наутро, с колчаном за спиной, с топором за поясом, Тукмуйрык уже держал коня под уздцы. Заметно было, что он не в силах покинуть хозяина, в глазах предательски блеснула слеза.

— Ну, скачи, — торопил его Арслан. — Думаю, что обернешься быстро…

В тот же день Арслан собрал всех воинов. В Вознесенском заводе засели каратели. Они совершали оттуда вылазки, разоряя окрестные улы. Решено было напасть на завод с трех сторон: справа через устье Иргиза, слева вдоль подножия горы Каракеше, в лоб — по дороге, ведущей к воротам.

Конкас-сэсэн подъехал к батыру и занял место рядом с ним.

— Не ходил бы ты сегодня с нами, — сказал ему Арслан. — Плохой сон видел. Сердце чует недоброе.

— Во сне чего не увидишь. Я твой друг, позволь мне быть рядом с тобой.

— Что ж, неволить не могу. Только прошу, побереги себя, под пули не лезь…

Штурм завода начался. Всадники, подступившие к его стенам со стороны горы, были встречены дружным ружейным залпом из-за крепостного рва. Ряды смешались, возникла паника.

— Отступают наши! — сообщил примчавшийся оттуда гонец.

— Хай, орлы, скорее на подмогу, — воскликнул Арслан. — Надо их поддержать, вселить отвагу…

С частью своего отряда Арслан двинулся вдоль горы. Откуда-то сверху, с крутого склона, из густой лесной чащи со свистом вылетела стрела. Арслан даже оглянуться не успел — его с силой ударило сзади. Он качнулся в седле, медленно начал падать. Конкас-сэсэн подскочил первым, осторожно помог ему спуститься с лошади. Арслан не мог стоять на ногах. Лицо сразу побледнело, покрылось испариной. Его верный мухортый конь ткнулся мордой, лизнул в щеку и, одержимый тоскливым предчувствием, потряс горы и лес пронзительным ржанием. Таким же надрывным ржанием ответил ему второй конь Арслана. Всем был понятен язык умных животных. Дрогнули от горя сердца соратников батыра.

Арслана бережно уложили на пожухлую траву, вытащили из спины предательскую стрелу, расстегнули одежду, чтобы перевязать рану. Она оказалась неглубокой, от таких ран не умирают, но кровь, не сворачиваясь, вытекала пульсирующим ручейком, и повязка быстро намокала.

Наконечник стрелы, в том ни у кого не оставалось сомнений, оказался отравленным.

Арслан-батыр усилием воли открыл глаза, нащупал рядом с собой колчан и, перебирая стрелы, выбрал одну, поднес ее ко рту, где уже начинала пузыриться розовая пена, надкусил у самого наконечника.

— Сыну отошлите…

Это были его последние слова. Дыхание сделалось прерывистым, потом грудь перестала вздыматься. Глаза подернулись пеленою смерти, застыли с таким выражением, будто пытались разгадать какую-то мучительную загадку.

— Арслан-агай… Арслан… — У Конкаса-сэсэна подкосились ноги, он пал на колени перед телом друга. — Ты же сын белого лебедя! Тебе суждена была долгая жизнь… Эх, белый цветок бы сюда! — простонал сэсэн. — Белый цветок, прогоняющий смерть. Да где отыщешь его?!

На глаза воинов навернулись слезы. Трясущимися руками они подняли батыра и положили на щит, щедро украшенный серебром. Щит окрасился кровью. Все!.. Оборвалась тетива верного лука и разошлись его концы, притупилось копье, зазубрилась сабля батыра! В бою за каждым невидимой тенью ходит смерть, но как она несправедлива и обидна, если притаилась в острие стрелы, пущенной в спину кем-то из своих. Стиснув зубы, с жаждой отмщения в груди, джигиты прочесали гору и лес, но успела уползти змея, ужалившая исподтишка.

Под огромной раскидистой сосной вырыли могилу. У Конкаса-сэсэна еще хватило сил выдержать печальный обряд похорон. Он сам обмыл тело друга, завернул в саван, уложил в ляхет — боковой подкоп. В последний свой путь ушел батыр…

Отчаянно ржали кони. Рвались из рук, рыли копытами землю. Люди с трудом отвели их в сторону.

Со смертью Арслана для сэсэна жизнь как бы померкла, утратила смысл. Он медленно побрел в сторону голой, отвесной скалы.

Его едва успели остановить…

12

Если б грянул гром в эту позднюю осеннюю пору, когда давно уже отгромыхали последние грозы, он вызвал бы у Асылбики меньшее удивление, чем неожиданное появление в ауле давно позабытой, такой нежеланной гостьи, какой была Магитап.

— Думаю, кто пожаловал, а это, оказывается, ты, — сдержанно произнесла Асылбика, стараясь подавить вспыхнувшую в душе тревогу.

— Да, сваха, как видишь, я. Время-то какое, беда кругом, вот и решила проведать вас, помочь, если надо. Свой же я человек, не считайте чужой.

— Что у порога мнешься? Проходи.

Подчиняясь законам гостеприимства, Асылбика приветила гостью, как могла. Во всяком случае, застарелая неприязнь никоим образом не отразилась на ее лице, как всегда улыбчивом и добром. Ладно, пусть плохое забывается, хорошее помнится. Ведь сколько лет жили вместе, ели из одного казана.

Магитап вела себя так, будто и не уезжала никуда. Сняла верхнюю одежду, прошлась по избе, обняла вбежавших с улицы Сляусина и Алию.

— Ай, как выросли! Глядишь, ростом скоро и бабушку догонят, — повосхищалась она ими и обратилась к Асылбике: — Слышала, сваха, большое горе у вас. Я про вашего старшего сына говорю…

— Что поделаешь, — вздохнула Асылбика. — Знать, короткая жизнь была суждена Кайбулату. Осиротела Эньекай, внученька моя. С нами пока живет.

— Чего ж это я расселась? — всполошилась Магитап и деловито засучила рукава. — Наверное, пропасть дел, дай, помогу, сваха. Силы у тебя уже не те.

— Ну что ты, у меня такие хорошие помощницы. И сноха, и взрослая внучка. Вот ушли на речку белье полоскать, должны бы уж вернуться. Сиди, отдыхай, а я гляну, не идут ли.

Асылбика, оставив гостью с детьми, вышла на крыльцо, покричала в сторону Назы, зовя сноху, затем отправилась на летнюю кухню и сняла с огня кипящий чайник. Вернувшись в дом, расстелила на нарах скатерть, принялась собирать угощение, а сама краем глаза наблюдала за Магитап. У той раскраснелись щеки, учащенно вздымалась грудь, глаза избегали прямого взгляда и с лихорадочным блеском останавливались то в одном углу комнаты, то в другом, будто разыскивая что-то. Не понравилось ее поведение Асылбике, но она сделала вид, что ничего не замечает, разлила по чашкам чай. Тем временем вернулись Аим и Эньекай. Магитап не ждала, конечно, что ее встретят с распростертыми объятиями, но все-таки надеялась на теплоту прежних отношений и была смущена холодной сдержанностью бывшей подруги. Аим не замечала ее напускной радости, угодливого выражения, задавала скупые вопросы о родственниках и не потчевала гостью, как всюду и всеми принято, не упрашивала выпить еще одну чашку чая, отведать сотового меда, свежеиспеченных лепешек. Сидела, как натянутая тетива, и оставались выжидающими ее темные, строгие глаза, опушенные густыми ресницами.

Чаепитие проходило скучно. Разговор не клеился. Маленькая Алия, чувствуя состояние напряженности между взрослыми, с детской прямотой и непосредственностью спросила:

— Эсей, а разве Магитап-апай что-нибудь у нас оставила?

— Почему ты так думаешь, доченька?

— Она чего-то искала. Когда бабушка вышла, Магитап-апай приподняла половую доску. И под нары заглянула. И в сундук тоже…

— Так я ведь играла с тобой, детка. В прятки играла, — попыталась вывернуться Магитап из неловкого положения. — Сляусин спрятался, а я его искала.

— Сляусин у печки сидел. Он никуда не прятался, — возразила девочка. — Вы меня сами учили, что обманывать нехорошо, грех, и за каждую ложь в аду заставляют лизать горячую сковородку.

Натянутая тетива внутри Аим сорвалась.

— Что тебе надо здесь? — со злостью спросила она. — Опять вынюхиваешь да высматриваешь?

— Вай-вай, и навестить уже нельзя? — оскорбленно выпрямилась Магитап. — Вот и приходи в гости! А я-то спешила, радовалась, как дурочка. Думала пожить немного, помочь по хозяйству. А вы меня не только из дома — от угощения гоните, позор!

— Что ты ищешь у нас?

— А чего мне искать? Не нуждаюсь ни в вашем золоте, ни в серебре.

— Нет у нас того, зачем ты приехала. Так и передай своему мулле Камаю.

— Аллах покарает вас за то, что обижаете меня, ни в чем неповинную. — Магитап отставила недопитую чашку, резко поднялась с нар, оделась, продолжая бормотать проклятия, хлопнула дверью. Ушла, даже не попрощалась.

— Да падут проклятия на ее же собственную голову, — промолвила Асылбика. — Все настроение испортила. Не жалею я ее, но как-то нехорошо получилось, будто в угощении мы ей отказали.

— Ты уж, пожалуйста, не вини меня, — сказала Аим. — Уважить гостя я умею. Но если вползает в дом змея, ее и вышвырнуть не грешно. Я живо догадалась, с какой целью она пожаловала.

Аим рассказала свекрови о том, что несколько дней назад в аул наведывался ее прежний сговоренный Баим, затем вдруг появился мулла Камай, что-то выпытывал у людей. Один старик решил предупредить Аим, сообщил, чем интересовался мулла. Камай говорил о ярлыке, дарованном Белым царем. Если показать тот ярлык губернатору, то и карателей не пришлют, и все грехи простятся. Башкиры снова станут вотчинниками, по-прежнему будут платить ясак и беспошлинно брать соль из озер. Священный ярлык вместе с родословной всех кипчаков хранится у Арслана-батыра. Его самого нет, а бумаги, мол, надо бы найти поскорей. Может быть, знает кто-нибудь, где они спрятаны?

— Не иначе, как Сатлык замышляет новые козни, — решила Аим. — У Баима с Камаем ничего не вышло, вот и подослали Магитап.

— Ишь, чего захотели, — возмутилась Асылбика. — Стало быть, они губернатору на откуп ярлык и наше шежере, а он им — прощение? Еще бы, за разграбленный завод по головке не погладят.

Асылбика точно знала, что драгоценные бумаги находятся где-то у них, спрятаны мужем, однако даже ей он не сказал о местонахождении тайника. Обижаться на него не приходилось. С давних времен из-за важных родовых документов вспыхивали ссоры и распри, дело доходило до кровопролития. И если кому-то удавалось отобрать или выкрасть родословную, почиталось это большой победой.

Надо ли говорить про Асылбику, если для самой Аим стало безмерно дорогим все, что связано с этим домом. Предчувствие нависшей над ним опасности овладело ею. В тот же день она послала надежного человека к своим отцу и матери, чтобы разведать обстановку. Аптырак не меньше жены тревожился за Аим, зная, что они со свекровью остались одни, без мужской защиты. Он кое о чем, видимо, был наслышан и через посланца передал: «Опасайтесь Сатлыка. Не сегодня — завтра он может нагрянуть».

— Надо переселяться в горы, как можно скорее, — сказала Аим свекрови.

Асылбика понимала, что невестка права. Так будет спокойнее. Надо остерегаться и Сатлыка, и карателей. Жаден взгляд разбойников до чужого добра, до молоденьких женщин. А уж таких красавиц, как Аим и внучка Эньекай, они не упустят. Но ее, старуху, может быть, и не тронут. Ей уезжать нельзя. Здесь, в доме или рядом с ним, спрятаны бумаги, которые надо уберечь любой ценой. Не доверяла она и свату Аптыраку. Может быть, он с умыслом решил напугать их? Уедут, мол, хозяева, и вволю можно будет покопаться без них, все вверх дном перевернуть. А если, не дай Бог, найдут?

— Вы пока отправляйтесь одни, — пришла она к твердому решению. — Сляусин дорогу должен помнить. Он с дедом несколько раз ездил туда брать мед из бортей. Вся наша скотина там, оставшуюся тоже перегоните. А я пока останусь охранять родное гнездо. Хотя бы ради младшего сына…

Начались поспешные сборы. Из аула Смаково, хоть и не позволял обычай, вынуждены были позвать Актугана, суженого юной Эньекай. Из мужчин нет никого, а ведь надо сопровождать подводы и гнать оставшуюся скотину.

Асылбика с Аим складывали в узлы одежду, паласы и всякие другие вещи, не оставляя в доме ничего ценного, что могло бы послужить кому-либо добычей. Актутан выносил узлы и распределял их по телегам. Из дома Кинзи тоже была вытащена вся домашняя утварь, тюки с книгами.

В самый разгар сборов у ворот остановились два запыленных всадника. Один из них быстро соскочил с коня и хриплымс дороги голосом крикнул:

— Аим-енга!

— Алпар? — удивилась Аим. — Откуда ты? Случилось что-нибудь?

— Нет, мы к тебе спешили.

— Уф, напутал. Так неожиданно, будто с неба свалился. А кто с тобой?

Второй всадник, легко спрыгнув с коня, уже приблизился к ним. Аим пригляделась к нему — круглое румяное лицо, красивые яркие глаза. Одет, как положено джигиту, шаг твердый, но есть что-то странное в его облике, в плечах и в бедрах. Да ведь это переодетая женщина! И на кого-то она очень похожа. Кажется, на Суюрбику, жену Алибая. Однако ж нет, не Суюрбика.

На шум голосов вышла Асылбика. Она-то сразу, тут же ахнув, узнала всадницу, протянула ей, растерянно улыбаясь, обе руки:

— Ай, доченька Тузунбика, даже глазам своим не верю, ты ли?

Услышав имя соперницы, Аим почувствовала, как у нее стеснилось дыхание и бешено заколотилось сердце. В глазах блеснул недобрый огонек. О, Всевышний! Разве мало других забот на ее голову? Сподобила судьба увидеться, да еще в такое время!

Кинзя как-то упоминал о том, что Тузунбика вышла замуж, но недолго она прожила с ним, муж умер, и она овдовела.

Аим перевела взгляд с Тузунбики на вещи, сложенные посреди двора. «Что делать? — лихорадочно соображала она. — Продолжать сборы или разгружать телеги? Вдруг уедешь, да и лишишься не только дома, но и мужа родного!» Свекровь тоже хороша, травою стелется, как перед близким человеком, в глаза заглядывает, любовно похлопывает по спине. Еще бы, сама когда-то сговаривала ее в жены сыну.

Тузунбика видела, как смотрит на нее Аим, но была готова к такому приему.

— Мы приехали предупредить об опасности, — сказала она. — От зятя услышали, что ваш юртовой набег хочет совершить. А вы, как вижу, собираетесь. Очень ко времени, спешить надо.

Ничего нового она не сообщила, но Асылбика побледнела от негодования:

— Черное дело задумал Сатлык, будь он проклят.

Наконец-то обрела дар речи и Аим. Пересиливая себя, сказала:

— Спасибо тебе, как и назвать не знаю… туганым. Наверно, натерпелась в пути страху, ведь неспокойно кругом, опасно…

— Алибай-мурза послал? — спросила Асылбика.

— Нет, даже предупредить не успела. Взяла Алпара и скорей в дорогу.

— Ангельская душа у тебя, доченька. Аллах воздаст сторицей за доброту твою. — У Асылбики повлажнели глаза. — Может быть, посидим перед дорогой, чай попьем, сношенька?

Сказала так, посмотрела вначале на Аим, затем на Тузунбику, подумала: «Волею судьбы, бедняжка, осталась в стороне, а не считает нас чужими. Сердце ее, видать, по-прежнему тянется к Кинзе, не пришлось только стать снохой…»

Рассиживаться за чаем было некогда. Не отдохнув с дороги, Тузунбика с Алпаром сразу подключились к работе. Вскоре все вещи были сложены на телеги, скотина собрана в загоне.

— Начнем запрягать лошадей, — сказал Алпар Актугану.

Аим поудобнее усадила детей на тюки, подошла к свекрови, обняла ее, уткнулась ей в грудь лицом. Не было сил оторваться, расставание пугало.

— Поехала бы с нами!

— Никуда я не уйду от родного очага. А ты, дочка, береги себя, детей береги.

— Не могу я оставить тебя одну, страшно!

— Пока я побуду с ней, — сказала Тузунбика. — Алпар поможет вам доехать.

— Что поделаешь? Так, наверно, суждено, — промолвила Аим упавшим голосом. В горле застрял колючий комок, но плакать при Тузунбике она постеснялась. Села в телегу, положила на колени узел с ценностями и рукописями Кинзи, сказала Сляусину:

— Давай, сынок, трогай…

Сляусин, подражая взрослым, щелкнул языком, шлепнул лошадь по крупу вожжей. Скрипнули колеса, запели свою грустную дорожную песню. Эньекай управляла другой телегой. Алпар с Актуганом выгнали из загона скотину. Им помогали несколько мальчишек и женщин, тоже решивших покинуть обезлюдевший аул.

Аим без конца оглядывалась назад, на удаляющийся дом, и видела сгорбленную фигурку свекрови, державшую ее под руку Тузунбику, и что-то бесконечно печальное было в этой картине…

Едва приметная, малоезженная дорога тянулась вдоль прихотливо петляющего Нугуша. Продвигались вперед медленно, со скоростью тихо бредущего стада коров, телок и овец. Лишь на друтой день вошли в горы, сдавившие реку с обеих сторон. Дорога уперлась в отвесную скалу, уходящую в воду. Здесь, на перекате, был брод. Лошадь, фыркая, сторожко вошла в бурлящий поток. Обитые железным обручем колеса застучали по камням, телега угрожающе кренилась и, наскочив на валун, едва не опрокинулась. Маленькая Алия уже падала в воду, мать в какое-то мгновение успела подхватить ее, зато соскользнул с колен тщательно оберегаемый узел и, подхваченный сильным течением, ударяясь о камни, понесся вниз, по бурунам.

— Ай, погубила! — пронзительно взвизгнула Аим и, не раздумывая, прыгнула в воду. Но белый узел, в последний раз мелькнув на перекате, исчез из глаз. — Утопила, ай, утопила!

Живо подоспели Алпар с Актуганом, усадили Аим на телегу, вывели лошадь на отлогий берег. Аим сквозь слезы продолжала причитать, ее тут же окружили женщины, с любопытством смотрели мальчишки.

— Я за детей испугался, — с облегчением произнес Алпар. — Что ты выронила, енга?

— Бумаги абыза… День и ночь писал… Как уезжал, наказывал: береги пуще глаз. И вот на тебе! Не сохранила. Что я ему скажу теперь?

— Не убивайся, енга, — сказал Алпар. — Сейчас разыщу, достану. Ведь не на дне морском, где-нибудь за перекатом.

Он спустился к плесу, где река после бурного бега, вся в пене, затихала в глубоких омутах, черных от нависших над ними сумрачных елей, разделся, взял в руки большой камень и погрузился в воду. Разошлись над ним круги, утихомирились, исчезли, уже прошло все мыслимое время, а Алпар не показывался. Ожидание становилось невыносимым. Ведь за это время можно было пройти десять, пятнадцать, двадцать шагов. Аим охватил ужас. Она уже не думала о злополучном узле, ее потрясла мысль о возможной гибели человека.

— Алпар, туганым! — закричала она так, будто чем-то могла помочь парню.

И вот, как бы услышав ее зов, с шумом вынырнул Алпар, жадно хватанул ртом воздух, снова исчез, взбурлив воду, теперь уже чуть поодаль. На берегу пронесся вздох облегчения. Восхищенно цокнул языком Актутан, от изумления округлились глаза Сляусина… Вот это да!

Алпар избороздил весь плес и наконец, вынырнул неподалеку от крутояра, держа над головой испачканный в тине, вымокший сверток. Аим в избытке чувств, не стесняясь окружающих, подбежала и обняла джигита. Потом лихорадочно начала развязывать узел.

— Застрял среди двух камней, еле высмотрел, — сказал Алпар, наблюдая за тем, как со звоном сыплются на землю золотые и серебряные монеты, ценная посуда и украшения.

Аим нашла, что искала. Большая стопка бумаг, завернутая отдельно, вся вымокла, многие строчки на слипшихся листах расплылись в грязные пятна.

— Ой, все пропало! — убивалась Аим. — Как я мужу в глаза смотреть буду?

— Эх, енга, — вздохнул Алпар, сочувствуя ее горю. — Надо было мне сказать, я бы накрепко привязал к телеге.

— Думала, на руках целее будет…

После вынужденной остановки маленький обоз двинулся дальше, петляя между горами, подчиняясь прихоти Нугуша, который метался от одной скалы к другой. Трижды переправились через реку вброд. Потом дорога раздвоилась. Одна вела вдоль обрывистого берега, другая сворачивала в лесистый горный распадок.

— Сынок, вы с дедушкой по какой ехали? — спросила Аим.

Сляусин растерянно огляделся по сторонам:

— Не знаю.

— Неужто не помнишь?

— Я тогда испугался, мама. Большой медведь вышел к реке, зарычал на нас. Я заклинание читал, которому научила Магитап-апай, и медведь не тронул нас. А на дорогу не смотрел…

— Разве страшен медведь, когда дед рядом? — возмутилась Аим. — Теперь придется блуждать. Мы на тебя надеялись.

Алия затеребила мать за рукав:

— А я знаю! Сказать? Дедушка при мне говорил: когда три раза перейдешь Нугуш, надо идти в горы. Слева останутся две высокие горы, а там до бортей недалеко. Правда, мама, поехали прямо, как дедушка говорил.

— Мальчишкой бы тебе родиться, дочка! — Мать ласково обняла ее, а на сына взглянула искоса, закусив с досады губу: «Господи, почему он у меня такой размазня? Ведь десять лет скоро стукнет!»

Действительно, едва миновали они две горы, как взору открылся обширный тугай, где стояли юрты и паслось отогнанное еще весною большое стадо. Пастухи издали увидели односельчан, поскакали навстречу. После расспросов о здоровье и обмена новостями, начались заботы о хозяйстве. Мужчины быстро поставили две юрты, перенесли в них вещи, соорудили костровище и натаскали хворосту. Под походным казаном вспыхнул огонь. Вскоре аппетитно запахло мясной шурпой.

Аим прежде всего принялась разбирать подмокшие рукописи мужа. По одной разделяла слипшиеся страницы, сушила у огня, но уж очень сильно пострадала бумага.

— Сколько работал, ночами сидел, глаз не жалел, а я не сберегла, — казнила себя Аим.

Сляусин, чувствительный и мягкий, жалея мать, не отходил от нее.

— Да ты не переживай, мама. Отец приедет — еще напишет. Он на тебя сердиться не станет. Он добрый.

— Ах, сынок, лишь бы вернулся. Сколько времени нет от него никакой весточки.

То ли от возбуждения, то ли от дорожной усталости, Аим плохо провела ночь. Неясная тревога овладела ее сердцем, беспокоили мысли об оставленном доме. Она думала о свекрови и Тузунбике. Как им сейчас, должно быть, одиноко в опустевшем ауле, где остались всего лишь несколько стариков и женщин. А вдруг вернется Кинзя? Вместо жены встретит в доме Тузунбику, будет беседовать с ней, любезничать… Не спалось Аим на новом, непривычном месте. Почти рядом, в лесу, по-осеннему жутко завывали волки. Чуя их близость, опасливо всхрапывали лошади, испуганно мычали коровы. Усиливая тревогу, чуть ли не над самой юртой, тоскливо ухали совы. Пастухи, конечно, выставили сторожей, несущих ночную охрану, но все равно трудно отделаться от чувства беззащитности в таком глухом краю.

Прошел день, второй, и Аим постепенно успокоилась. Не совсем уж безлюдным оказался суровый, горный уголок, где еще совсем недавно бортничал Арслан-батыр. В округе, оказывается, расположились и другие джайляу, где люди укрывались от карателей. Сюда вряд ли кто отважится заглянуть, особенно чужой человек, не знающий дороги — в два счета сгинешь, заплутавшись среди однообразных гор и лесов, протянувшихся на сотни верст.

На четвертый день, ближе к вечеру, появился на стойбище Тукмуйрык. Приехал он с печальной вестью…

Отправленный Арсланом в аул, Тукмуйрык торопил и без того взмыленного коня. Он спешил к своей Минлекай, а пуще того — к маленькой Сабире, которая все больше начинала походить на его бедную, несчастную Зарифу. Конь, словно понимая хозяина, летел с развевающейся на ветру гривой, и белая пена хлопьями срывалась с его губ на дорогу. Прискакал Тукмуйрык и оторопел от того, что увидел. Аул разорен, людей не видать. Ни признака жизни в домах Арслана и Кинзи. Зияют пустые глазницы окон, скрипят на ветру распахнутые настежь двери. Один-единственный раз в жизни его объял настоящий страх. Неужели это все, что осталось от оживленного, шумного аула?!

Из густой приречной уремы выбрались несколько стариков и старух. Головы скорбно опущены, взоры потухшие. Они-то и поведали о том, как на другой день после отъезда Аим в аул ворвался Сатлык с шайкой своих разбойников.

Асылбика, раскинув руки, встала на пороге, никого не впуская в дом. Ее с трудом оторвали от двери и, чего-то допытываясь, забили насмерть, потом все вверх дном перевернули в доме, что-то искали, но, видимо, не нашли. В бешенстве Сатлык расправился с теми немногими жителями, которые еще оставались в ауле, разграбил их добро. Асылбику удалось похоронить лишь вчера вечером.

Тукмуйрык схватился за голову:

— Как же я расскажу об этом хозяину?!

— Кто умер, того назад не вернешь. Найди Аим. Твоя семья вместе с ней, — сказали старики.

Всю ночь стояли плач и стон на джайляу, до рассвета лились слезы.

— А что с Тузунбикой? — наконец выговорила Аим.

— Кто она? — спросил Тукмуйрык.

— Свояченица Алибая. Вместе со свекровью оставалась.

— Ничего о ней не говорили. Знаю только, что Сатлык несколько девушек увел с собой.

— Бедняжка, что ей придется претерпеть! И все из-за нас…

Утром Тукмуйрык вновь оседлал коня. Трудно было расставаться с женой и дочкой после такой короткой встречи, но его ждала обратная дорога. Еще не ведал он о гибели хозяина, думал лишь о том, что Арслан обязательно пустился в погоню за убийцей.

Где теперь искать кровавые следы Сатлыка? Тукмуйрык поехал через Кунгактау, выспрашивая у встречных людей о юртовом. В конце концов, удалось выяснить, что проклятый старшина подался в киргиз-кайсакские степи.

Вез Тукмуйрык тяжелую весть хозяину, но его ожидало не менее страшное известие о гибели Арслана-батыра. Да и отряд свой разыскал с трудом, его со всех сторон обложили каратели. С боем не прорвешься — силы неравные, и уйти не уйдешь, всюду заградительные заслоны. Едва удалось найти между ними небольшую щелку, через которую ночью незаметно просочились измученные джигиты, растворясь в спасительном дремучем лесу.

13

…Когда чалый Кинзи рухнул наземь, на его пронзительное призывное ржание примчался сивый жеребец, приученно опустился на передние колени. Хозяин, приподнявшись с земли, вцепился в луку седла, вдел в стремя правую ногу, но не уселся верхом, а распластался вдоль тела коня, прикрываясь им.

«Стреляли дважды. Одна пуля свалила чалого. А вторая? Ранен я или нет? — мелькнула мысль, хотя никакой боли он пока не испытывал. — Ну нет, просто так меня не возьмешь! По земле сюда прибыл, под землю не собираюсь!» План его был прост: прикрываясь конем, описать круг, внезапно вскочить в седло и обрушиться на неприятеля, стреляя в упор из пистолей.

Позади он услышал приближающиеся крики казахов и башкир, их боевые выкрики, затем молниеносно вырос в седле, выстрелил на скаку в драгуна, оторвавшегося от основной группы. Тот кувыркнулся в воздухе с пробитой навылет грудью. Остальные драгуны остановились в замешательстве, развернулись и, захватив убитого товарища, пустились наутек.

Кинзя припал к шее коня, выстрелил из второго пистоля. Еще один драгун дернулся в седле, схватившись за плечо.

Одержимые азартом боя, друзья Кинзи рвались в погоню, но он решил остановить преследование, потому что эта небольшая группа могла быть разведкой более крупных сил, и завязывать с ними бой не имело смысла.

На всякий случай Кинзя насыпал пороху в стволы пистолей, загнал самодельные пули из сплющенных молотком медных пуговиц, забил пыжи.

— Чуть не захватили тебя, старшина, — укоризненно сказал ехавший рядом Усман.

— А вы на что? Выручили бы.

— Стрела из ружья не задела, уважаемый? — спросил один казах.

— Нет, но коня сгубили, жалко… Эй, а где наши беглецы?

Возбужденные стычкой, они на какое-то время забыли и о украденной казашке, и о воре-башкире. Вернулись к убитому чалому. Рядом с ним лежал на спине молодой джигит, прижав ладонь к окровавленной груди. Сквозь сжатые от боли зубы вылетал тяжкий стон. У людей, только что готовых растерзать его, мгновенно улетучился гнев.

Кинзя нагнулся над ним.

— Как же в тебя попала пуля, которая предназначалась мне?

— Я сам… бросился между вами… Все равно убили бы… Живи ты…

Его хотели приподнять, чтобы перевязать рану, но он застонал еще сильнее.

— Не надо…

— Эх, благочестивая душа! Как же ты решился умыкнуть девушку?

— Меня старшина подбил. У тебя взяли жену, говорит, а ты укради у них в жены казашку. Так, мол, губернатор велит…

— Какой старшина?

— Сатлык…

Кинзя ушам своим не поверил.

— Не может быть?

— Он самый… Из бушманов. Возле Тозтубы собрал башкир. Над всеми ходит старшиной. Что делать? Нет старшого ни у бурзянцев, ни у тамьянцев… Он один… туря…

Парень умолк. У него уже не было сил говорить, дыхание прервалось. Что-то хотел еще сказать, может быть, произнести последнее желание, но вместо слов выдохнул с хрипом из груди воздух. Смертной пеленой подернулись быстро стекленеющие глаза.

— Здесь оставлять его не стоит, — заговорили казахи. — Вон там, за пригорком, есть кладбище.

— А девушка куда подевалась?

Далеко в стороне, в зарослях чилиги, мелькнула головная повязка казашки. Всадники нагнали ее. То ли от стыда, то ли от испуга, девушка вырывалась из рук, словно дикая козочка.

— Не бойся, — успокаивали ее. — Нельзя же одной оставаться в степи.

Девушку усадили на коня, в провожатые дали мальчишку-казаха.

— Эй, миленькая, — обратился к ней старик-казах. — Вернешься, матери не жалуйся, не надо. Все равно, видишь, умер тот истэк, который хотел тебя обидеть. Скажешь, перепутал он тебя с башкирской девушкой…

Кинзя со своими спутниками двинулся к Тозтубе, чтобы пресечь черные дела Сатлыка, стравливающего между собой башкир и казахов, но удивительная и очень важная новость прервала его дальнейший путь.

— Губернатор из Яман-калы^[111] указ прислал, — сообщили встречные казахи.

— Какой указ? Откуда знаете?

— Только что читали на джайляу, вон за тем холмом. Истэкам домой ехать можно.

Тотчас помчались на указанное джайляу, где аксакалы торжественно сообщили:

— Кинжэ-абыз, сбылись твои пожелания и не напрасными оказались труды. Калгай^[112] манафист прислал. Вот, читай!

Кинзя и Усман с большим волнением уткнулись в потрепанную бумагу, прошедшую через многие руки. Она была передана через казахов, наезжающих в Оренбург. Генерал Неплюев от имени императрицы обращался к башкирам, взявшим в руки оружие, а так же к тем, кто ушел за Яик. В манифесте, выпущенном первого сентября, объявлялось о великой монаршьей милости всем тем, кто придет с повинной. Им будут даны прощение и возвращены земли. Срок предоставлялся такой: кто прячется от властей в пределах родного края — два месяца, кто скитается в киргиз-кайсакских степях — полгода. Не желающих подчиниться ожидает жестокая кара.

Кинзя и радовался, и не доверял бумаге. Не очередная ли ловушка? Пойдут люди с повинной, а их возьмут и подвергнут жестокой расправе, как во времена князя Урусова. Было над чем поломать голову.

— Может быть, назревает война с алманами? — высказал предположение Кинзя.

— А что? Отношения у нас с пруссаками неважные, — поддержал его Усман. — В Оренбурге я слышал разговоры между офицерами.

— В таком случае, кое-что проясняется. Если война, то Россия не захочет иметь у себя за спиной угрозу. Царскому двору выгодней не враждовать с башкирами, а использовать их, как бывало раньше, на защиту Российского государства. Доблесть и храбрость наших джигитов известна всюду. А сейчас они озлоблены, попрятались от карателей кто куда, одни в горах и диких урманах, другие в здешних степях. Ведь за Яик, как говорят, ушли около пятидесяти тысяч человек.

Кинзя рассуждал правильно. Царское правительство действительно преследовало именно эту цель: надвигалась война, и волей-неволей приходилось считаться с мятежным башкирским народом, пойдя ему на уступки, Обстоятельства вынудили Неплюева издать манифест и отменить расправу над бунтовщиками.

Дождь сутки мочит, солнце за час сушит. Вот так быстро улеглось и грозное восстание. В Оренбург потянулись ходоки с известием о покорности. В губернской канцелярии они просили:

— Многие из наших у казахов маются. Лишились скотины, жен и дочерей. Пусть губернатор даст казахам строгий указ, чтобы все вернули.

— Губернатор не может приказывать киргиз-кайсакам, они ему не подчиняются, — отвечали ходокам.

— Все мы — царевы слуги. Повинились перед губернатором. Почему он не хочет защищать нас?

— А вы сами заберите отобранное у вас добро…

Башкиры снова начали готовить коней и оружие, чтобы выручить своих близких. Как раз в то время была создана комиссия для возвращения башкир из киргиз-кайсакских степей. По коварному замыслу ее главы генерал-майора Тевкелева снова начались беспорядки. Если и был приказ беспрепятственно отпускать на родину мужчин, то насчет их семей и домашнего скарба не говорилось ни слова. Все чаще, накаливая обстановку, вспыхивали стычки между башкирами и казахами, которые не отпускали женщин и девушек. Тем, кто возвращался пешим, нашептывали: «Казахи ваших лошадей забрали, а вы отнимите их силой, губернатор не станет супротивничать». Все было сделано во вкусе Тевкелева — поселить вражду между двумя народами. «Пусть не находят друг у друга поддержки, — любил поговаривать он. — Их подозрительность и недоверие послужат нашему благу».

…Народ густыми толпами валил к Яику. Дороги были забиты усергенами, бурзянцами, кипчаками, тамьянцами, тангаурами, юрматинцами. Шли и пешие, и конные, и одинокие, и в окружении домочадцев. Шли в истрепанной скитаниями одежде, истощенные от голода. Сердца полны тревоги, но сильнее страха оказалась тоска по родным Уральским горам.

Среди тех, кто держал путь в Оренбург, был и Усман Арсланов.

— Сделай все, что в твоих силах, чтобы их не обидели, — напутствовал его Кинзя.

— А сам когда вернешься?

— Долго не задержусь.

— Загляни ко мне на обратном пути.

— Нет, я буду пробираться другой дорогой.

— Пожалуй, ты прав. Наверняка найдутся такие, кто станет выслеживать тебя. Но я постараюсь принять кое-какие меры.

Кинзя остался, убежденный в том, что именно сейчас больше всего нужен народу. Он старался предупредить столкновения, мирил враждующих, имея много помощников среди казахов — они ездили из джайляу в джайляу с призывами вернуть истэкам их семьи и скотину.

Как-то повстречалась группа конных башкир, целый вооруженный отряд, едущий не в сторону Яика, а вглубь степи.

— Есть же разрешение вернуться, зачем повернули назад? — спросил Кинзя.

В ответ раздались возбужденные крики:

— Что толку ехать домой, если жены здесь остались!

— Мою дочь забрали и не отдают!

— А у меня — сестер! Вот отобьем их, тогда и возвращаться можно.

Кинзя выяснил, что нападать они хотят ночами, на одно джайляу за другим. Кинзя стиснул зубы: «Вот до чего довели людей Неплюев с Тевкелевым, все мало крови и смертей!» А что им посоветовать? Отговорить? Бесполезно.

— Все равно так своих вы не выручите, — сочувственно вздохнул он.

— Ты помоги. Вон сколько у тебя людей.

— Я помогу, — немного помедлив, сказал Кинзя. — Только если будете слушаться меня. Казахи сами приведут ваших родных.

Один из башкир замялся, неуверенно произнес:

— Не знаю, одобрит ли старшина.

— Кто же он такой?

— Сатлык.

Кинзя вздрогнул, опять услышав ненавистное имя. Занятый хлопотами, он уже успел забыть о нем, а теперь снова схлестнулись их пути.

— Где он?

— Там, — махнул рукой в степь неуверенный в себе башкир. — Вначале мы должны к нему заехать.

— Далеко отсюда?

— Сегодня будем на месте.

— Поедем, — решительно сказал Кинзя.

Казахи и башкиры, которые недавно лишь обменивались недоверчивыми взглядами, в дороге перемешались, и между ними завязалась оживленная беседа. Башкиры уже начали верить в то, что дело обойдется без кровопролития.

К вечеру перед всадниками открылся широкий пойменный луг.

— Тут он нас поджидает, — сказали Кинзе. — Гляди, кажется, у костра сидит.

До того места, где стояла походная юрта, бродили оседланные кони и горел огонь, было еще далеко, с полверсты, но и на таком расстоянии Кинзя узнал по очертаниям приземистую, тучную фигуру Сатлыка. Начали перешептываться между собой казахи, их шепот перерастал в угрожающие выкрики, многие схватились за оружие. Человек, по чьей воле устраивалась резня на их джайляу, был для них заклятым врагом.

Сатлык, завидев вдали своих всадников, сел на коня и выехал им навстречу, однако на полпути остановился в замешательстве: почему его башкиры едут вместе с казахами? А когда он заприметил Кинзю, старая, не остывшая с годами ненависть вскипела в нем и помрачила разум. Ему, непомерно гордому и самоуверенному, привыкшему к власти и беспрекословному повиновению людей, подумалось, что добыча сама идет в руки, и расправиться с нею будет просто именно здесь, в чужом краю, где нет за плечами Кинзи надежной опоры. Надо только разжечь, разъярить верных ему башкир, уже обиженных судьбою и злых на весь мир, и они разорвут в клочья любого, на кого он ткнет пальцем.

Сатлык приблизился к Кинзе, заранее торжествуя победу.

— A-а, это ты бродишь здесь, как степной шакал, — произнес он с ядовитой усмешкой.

— Запах падали чую, — в тон ему ответил Кинзя. — Будет нынче жирная пожива воронью.

— Я тебя выслеживаю, а ты, значит, меня?

— Вынюхивать да выслеживать — твое любимое занятие. А я прибыл предупредить: если еще раз нападешь на казахские джайляу, пеняй на себя!

— Не вмешивайся не в свое дело. Я — старшина. Всем вам тут голова, — сказал Сатлык чванливо, ударяя себя в грудь. — Не иду, как ты, против губернатора, а исполняю его волю.

— Ты сеешь смуту! — выкрикнул один из спутников Кинзи… — Наш старшина — абыз, а не ты. Сам посланник губернатора его назначил!

Одобрительно зашумели казахи:

— Да, да, Кинжэ-мулда! А ты самозванец!

Сатлыка будто камчой огрели.

— Эй, люди, — крикнул он, обращаясь к башкирам. — Кого вы привели? Кинзя казахам продался! Из-за него ваших жен и дочерей в рабынь превратили! Хватайте его! Бейте! Смерть предателю!

Он хлестнул коня, намереваясь своим порывом увлечь остальных, но никто не привстал в седле, не вскинулся, не зажегся; напротив, ряды всадников сомкнулись, прикрывая Кинзю. Со стороны юрты подоспели ближайшие подручные Сатлыка, однако остановились не рядом с ним, а чуть поодаль, в раздумчивом молчании, без всякой воинственности наблюдая за происходящим.

Пожилой башкир с лиловыми шрамами на лице — следами былых боев, показал рукой на товарищей и, как бы выражая общее мнение, сказал:

— Казахи нам не враги. Мы устали от крови. Мы хотим вернуться домой. Кинзя-абыз обещал помочь нам. Мы верим ему, настоящему старшине.

— Какой он старшина? — заорал Сатлык, окончательно теряя рассудок от охватившей его ярости. — Если уж хочет быть старшиной, пусть не прячется за вашими спинами. Эй, Кинзя, выходи на поединок! На саблях сразимся!

— Не спеши, Сатлык. Ты вдоволь поиздевался над народом, пора держать ответ. Не забывай, что за мной осталось право первого выстрела. — Кинзя неторопливым движением вынул из колчана стрелу, которую берег столько времени. — Узнаешь ее? Вот она, твоя собственная стрела. Уж теперь я ее впустую не выпущу.

Воинственный дух мигом улетучился из Сатлыка. Он сразу обмяк. От страха у него отвис подбородок, лицо посерело. Срываясь на визг, он закричал:

— Неправда это! Ложь!

Однако не только башкирам, но и казахам был известен древний обычай, и все знали, что с кизэком — правом на первый выстрел — не шутят. На какой-то момент установилась напряженная тишина.

— Стреляй свой кизэк, старшина! — не вытерпел ожидания кто-то из башкир. — Не зря Сатлык боялся тебя. Нас все время подговаривал найти тебя и убить.

— Этот волчий выродок много раз грабил наши джайляу. Семерых зарубил саблей, — откликнулся казах. — Не будешь стрелять — мы сами его прикончим.

Сатлык слышал их слова и затравленно оглядывался по сторонам.

— Ну, покайся перед смертью, что еще подлого сделал против меня? — сурово произнес Кинзя.

Много, ай как много мог бы рассказать Сатлык! Поведать такое, от чего у Кинзи облилось бы кровью сердце. Что-то похожее на злобное торжество мелькнуло в его узких глазах и послышалось змеиное шипение произносимых проклятий. Он знал, что поддержки ждать не от кого и лихорадочно обдумывал планы спасения, но не мог отвести взгляда от стрелы в руках Кинзи, той самой стрелы, пущенной когда-то его собственной рукой, завороженно смотрел на массивный боевой лук, из которого вот-вот вылетит мстительная молния. Улучив момент, когда Кинзя повернулся к одному из спутников, Сатлык поднял коня на дыбы, хлестнул его что есть мочи и, пользуясь минутным замешательством, вихрем помчался прочь.

Несколько человек хотели кинуться в погоню, но Кинзя остановил их, выехал чуть вперед, чтобы лучше видеть быстро удаляющегося юртового, положил памятную стрелу на изгиб лука, отогнул локоть, натягивая тетиву… И у многих вырвался вздох облегчения, когда ставшая уже маленькой фигурка Сатлыка вдруг судорожно взмахнула руками, медленно начала валиться набок. Одна его нога застряла в стремени, и долго еще разгоряченный конь волочил окровавленное тело по степи.

— Каково житье, такова и смерть…

— Бешеному зверю одна дорога…

— Чужой крови жаждал, своей захлебнулся…

Люди заговорили разом, высказывая осуждение, и даже подручные Сатлыка не испытывали печали, с их плеч будто тяжкий груз свалился. Им, подневольным помощникам старшины, тоже мечталось вернуться домой, к родным очагам.

Почтенные казахские аксакалы, вняв призыву Кинзи, разослали по джайляу гонцов с наказом:

— Помочь надо братьям-истэкам. Приведите их жен и детей, лошадей и другую скотину.

На лугу поставили походные юрты, шалаши. Прослышав об этом необычном лагере, сюда стекалось много башкир. Здесь встречались разлученные семьи. Прошло немного времени, и Кинзя повел народ туда, где в синеватой дымке маячили очертания Уральских гор.

С казахами расстались тепло, как с близкими родственниками.

— Святое дело ты совершил, Кинжэ-молла, — сказали аксакалы. — Ты посеял семена доверия и взрастил урожай дружбы. Дай тебе Аллах здоровья и тысячу лет жизни…

— Живите с миром, счастья и благополучия вашей стране, — говорили, уходя, башкиры.

— Удачной дороги! — неслось им вослед.

14

Осень наполнила небо прощальными птичьими криками, начался извечный перелет в теплые края. Стаи птиц устремлялись на юг, покидая гнездовья, а люди двигались им навстречу, к своим насиженным местам. Возвращались по древней дороге Кунгур-буги, ручейками растекаясь в стороны, к вытоптанным кочевьям и разграбленным аулам. У многих отняты земли, охотничьи угодья, и надо было налаживать жизнь сызнова, на пустом месте.

Словно черный смерч пронесся по некогда цветущим, оживленным краям. Кинзя долго стоял на вершине горы Каик-тау, по одну сторону от нее лежал разрушенный до основания Покровский завод, по другую — сожженный дотла аул Мурадым. Тлен и запустение в русской деревне, не видать ни души, лишь на развалинах одной избы тоскливо подвывает одичавшая собака. Мертвая тишина стоит и над бывшим башкирским аулом. Впрочем, не совсем мертвая — тихие, заунывные причитания донеслись до слуха Кинзи, и он пошел на голос. Склонившись над пепелищем, пожилая, а может быть и рано поседевшая, прежде времени состарившаяся женщина, оплакивала погибших детей и потерю родимого крова. Должно быть, она очень долго плакала и оглохла от горя, потому что не заметила присутствия постороннего человека. Загребая горстями пепел, она сыпала его обратно, называла то одно имя, то другое, и после каждого упомянутого имени безутешно плакала.

«Не плачь, мать, слезами горю не поможешь, вытри глаза», — хотелось сказать Кинзе, но не всегда поддаются увещеванию женские слезы, особенно когда море людских страданий не умещается в берега, когда вся вселенная плачет и стонет вместе с этой седой матерью.

— Обескровлена родина, — глухо сказал Кинзя ехавшим с ним бушманам. — Орлу-могильнику хватит работы. Мужчины остались без жен, жены — без мужей, дети — сиротами. Какими великими жертвами оплачиваются даже те жалкие крохи прав, которые еще сохранились у нас.

До сих пор Кинзя впитывал в себя чужое горе и не ведал того, что свое собственное, немыслимо страшное, поджидает его впереди. Вот показалась величественная вершина горы Кунгак. Гора осталась слева, дорога спустилась в долину Нугуша. Скоро Багратау, а от нее до аула рукой подать…

Кинзю качнуло в седле, когда он увидел то, что осталось от родного аула. Перед ним лежала пустынная голая местность, не только ни одного дома, но даже убогого шалаша не видать. Трудно было представить себе, что вот здесь, возле могучего, опаленного пожаром дуба, стояли две крепкие избы, срубленные русским другом Степаном Тумановым. Неподалеку от места, где прежде был хлев, валялись в пожухлой лебеде плоская лыковая веревка отца для лазания на деревья да бортевой топор в обгоревшем чехле. Кинзя поднял их с земли, подержал в руках. И это все, что осталось? Где же отец и мать? Жива ли Аим? Куда делись милые Сляусин и Алия? А если… Нет, не может быть! Неужели он рвался сюда напрасно? Он, стремившийся домой с неистовством птицы, вырвавшейся из силков?

Кладбищенская тишина давила, становилась невыносимой. Куда податься, кого расспросить о разыгравшейся здесь трагедии?

В уремистых зарослях Назы послышался хруст валежника, из-за кустов вышел человек. Кинзя узнал Алпара, но не удивился его появлению.

— Где мать? — тихо спросил он у парня, словно ему, живущему далеко отсюда, доверил перед отъездом судьбу своих близких.

Алпар опустил голову и вместо ответа покачал головой.

— Где отец? — голос Кинзи дрогнул.

Алпар снова покачал головой, не произнеся ни слова.

— Аим… тоже?

— Она с детьми в горах.

— Что с жителями аула?

— Кто остался в живых, перебрался за Нугуш. Мы с дедушкой ждали тебя. Сейчас он придет.

Из кустов вышел Конкас-сэсэн. Кинзе на миг почудилось, что перед ним мелькнула тень отца.

Конкас поздоровался, заговорил, давясь словами:

— Отец твой… на горе Кара-кеше… На моих руках…

— Солдатская пуля? Или сабля?

— Стрела… в спину. Какой-то предатель… из наших же. Отравленной оказалась стрела.

— А-ах, увидеть бы эту черную змею! Нашли?

— Нет еще.

— Все равно найду! Но почему отец не прислал мне свою стрелу?

— Он велел передать, но гонец, видно, не смог разыскать тебя.

Отец покоится в одном месте, мать — в другом. Нет больше отчего дома, бывшего прочнее каменной крепости. Нет теперь и братьев. Никого не осталось из родных. Где их дыхание, где их голоса? Кто отныне поддержит в трудную минуту, кто укрепит дух? Хоть бы раз, как последний отзвук счастья, услышать доброе материнское слово…

На какой-то момент померк белый свет. В тихом плаче остановила свой быстрый бег речка Назы, перестал шелестеть лес, окаменев от скорби, небо набухло тучами, и вместо горячих материнских слез оросил лицо холодный осенний дождь.

— Нет и Тузунбики-апай, угнали ее, — сообщил Алпар.

— Тузунбика?! Как она очутилась у нас?

Алпар коротко рассказал о том, как она приехала предупредить о грозящей опасности и оставалась с Асылбикой до конца, пока не увезли ее вместе с другими девушками-полонянками.

Новая горькая капля добавилась в чашу страданий Кинзи. Он никак не мог унять лихорадочного биения сердца. Никогда еще боль утрат не задевала его так сильно. Он долго стоял в оцепенении, не в силах сдвинуться с места и что-либо произнести, потухшими глазами смотрел на Багратау и долину Торы.

После того, как сюда налетел со своими головорезами Сатлык, нагрянули каратели и сожгли аул. Теперь нет селения, начало которому положил Арслан-батыр. Нет и хозяина, так любившего прозрачную, вкусную воду Назы…

— Идемте, дети мои, к людям. Вон туда, к Нугушу, — сказал Конкас-сэсэн и взял коня Кинзи под уздцы. — Отца нет — есть отечество. Народ ждет тебя.

В верховьях Нугуша течение сильное. Беря начало в отрогах древнего Урала, река бежит по камням, причудливо вьется по дну ущелий, кидается от одной скалы к другой и немного замедляет бег лишь незадолго до слияния с Агиделью, во владениях Арслана. Когда-то река протекала прямо у подножия Багратау, но со временем она распалась на несколько рукавов. Прежнее ее русло, оставленное у горы, сильно обмелело, зато южный рукав, делая крутую излучину, пролег глубокими омутами под красноватым глинистым яром.

Оставшиеся в живых жители аула расположились на возвышенном месте вдоль яра, наскоро соорудив шалаши. Кинзю встретили как хозяина, и один из седобородых старцев почтительно спросил:

— Может быть, здесь и заложим твой аул?

— Не мой аул, а Арслана-батыра, — поправил его Кинзя. — Отчий дом остается бессмертным.

Кинзя нашел место достаточно удобным. Правда, вплотную подступает к владениям тамъянцев, но зато подальше от завода и большого тракта. Он съездил за Аим и детьми, пастухи пригнали скотину. Телеги с домашним скарбом поставили под развесистыми кронами трех осокорей. Аим оглядела местность.

— Я вот что хочу сказать. Вон там, поближе к роднику, вели сколотить летний домик. Пока в юрте будем жить. А пониже надо будет устроить загон для скотины…

Кинзю будто от сна пробудил певучий голос жены. Что за наваждение? Ему почудилось, что рядом разговаривает мать. Могут же быть настолько похожими голоса! От матери перешли к ней и милая хлопотливость в движениях, вечная озабоченность на лице.

С первых кольев, вбитых руками Кинзи, начал возрождаться Арслан-аул. Люди рьяно взялись за работу, спеша возвести себе хоть какое-нибудь временное жилье и утеплить его на зиму. Осенние холода подгоняли их. Десятки башкир, вернувшиеся из-за Яика бездомными и обнищавшими, нашли приют у Кинзи. Жизнь в новом ауле постепенно налаживалась.

Засобирался домой Алпар. Чтобы Алибай не сердился за долгое отсутствие парня, Кинзя написал другу письмо. Алпару, к его великой радости, подарил прекрасного коня.

Кинзя и Аим долго смотрели вслед джигиту. Когда улеглась поднятая конем пыль, Аим повернулась к мужу.

— Ты бы разузнал насчет Тузунбики. Надо ее найти.

Кинзя ответил жене благодарным взглядом и чуть смутился — у него из головы не выходила мысль о судьбе бывшей сговоренной.

Конкас-сэсэн остался жить с ними, заменив отца и мать. Однажды он принес спрятанный в лесу большой громоздкий сверток. Развернув его, пояснил:

— Кольчуга твоего отца. В последнее время не надевал, говорил, что слишком тяжела. И видишь, как обернулось. Носи ты. Пусть она убережет тебя от ядовитых стрел, стреляющих огнем ружей, острой сабли, наточенного копья. А вот его сабля, кинжал, лук и стрелы…

Кинзя молча перебирал вещи, оставшиеся от отца. Лицо у него потемнело. Аим, всхлипнув, вспомнила еще об одном горе — о безвозвратно утраченных рукописях и самых ценных книгах.

— Не сберегла, вина моя безмерна. Вода размыла чернила, а книги…

— Ничего, лишь бы голова была цела, — утешил ее Кинзя.

В сравнении с другими утратами эта потеря выглядела пустяком.

В такое время не до бумаг — дай Бог сберечь собственные головы. Но все равно было жаль. Сколько таких рукописей, безвестных свидетелей прошлого, уничтожено огнем, водой или тлеет в тайниках под землей!

Сэсэн почувствовал, как переживает Кинзя утрату рукописи, хоть и не подает виду перед женой. Оставшись с ним наедине, сказал:

— Пусть разорен отчий дом, но цело его наследство.

— Богатство, деньги — дело преходящее, — не понял его Кинзя. — А земли — они не только мои.

— Я про сундучок, в надежном он месте.

— Где?!

— Имей терпение, — ответил сэсэн и по своему обыкновению начал говорить обиняком:

— Ночью везли?

— Ночью, — сказал сэсэн. — Поэтому днем такую путаную дорогу не отыскать.

Едва вечерняя мгла распростерла мягкие крылья над засыпающей землей, Кинзя оседлал двух коней, а третьего взял для поклажи. Вместе с Конкасом они вдоль яра направились к дальнему лесу. Пока добирались до него, луна закатилась за горные кряжи, небо засверкало россыпями звезд, точно подернулось серебряным инеем. Не доезжая до гор, сэсэн свернул в сторону. Вышли к Нугушу. Сэсэн взглянул на небо и сказал:

— Полярная звезда должна остаться слева.

Проехали еще и повернулись так, чтобы звезда смотрела им в спину. Трижды они меняли направление. Приблизились к одинокой сосне. Сэсэн описал большой полукруг, остановился у подножия огромного, величиною с дом, камня, ступил на сложенную с левой стороны пирамидку из плит песчаника и валунов, уверенно произнес:

— Здесь.

Кинзя спешился и начал растаскивать камни, которыми была заложена яма. Наконец он наткнулся на небольшой, обитый жестью сундучок. В сердце ударила горячая волна. Ведь какие здесь вещи, ничто не сравнится в ценности с ними! Вот хранимая отцом главная родословная кипчаков. Вот привезенный когда-то князем Каракужой Мишаули ярлык Белого царя, дарующий башкирам вотчинные права. Сложены стопкой бумаги, приготовленные отцом для Уфимской судебной канцелярии. Тут и свидетельство, данное отцу царем Петром, знак доблести — гэмэлят, который отец иногда носил на груди…

— Святые реликвии в твоих руках, — сказал сэсэн. — Ты один достоин иметь их, ибо нет в округе человека ученей тебя. Глаза твои смотрят на мир открыто и честно. В груди твоей сердце льва. Душа твоя широка, как это просторное небо. Я верю в тот час, когда бумаги эти и ты сам необходимыми станете для великого дела…

Прослышав о возвращении Кинзи, начали стекаться к нему оставшиеся в живых дальние родственники, друзья. Приехали старые товарищи — Ямансары, Алибай, Каскын. Целый день гостили они у него, переговорили обо всем на свете и все вместе решили навестить могилу Арслана-батыра.

Вернулся в аул пропадавший где-то Тукмуйрык. Он очень переменился после смерти хозяина. Лицо осунулось, плечи сгорбились. Его тоже взяли с собой. Путь был далек. Пришлось пересечь несколько горных хребтов, переправиться через многочисленные реки. Наконец остановились на вершине горы под огромной раскидистой сосной, у могилы Арслана, уселись вокруг нее, в молчании склонили головы. Кинзя внимательно оглядывал места, где оборвались отцовские следы и пролилась его кровь. Откуда стреляли? Дорога лежит внизу, хорошо просматривается. Неизвестный убийца, пожалуй, хоронился именно здесь, наверху.

— Ах, меня не было рядом! — горевал Кинзя.

— Не уберегли, — посетовал сэсэн. — И белого цветка не нашли, спасающего от смерти. Его соком помазать бы губы…

— Тайны волшебства нам неведомы, — в утешение ему сказал Кинзя. — Даже если перемешать соксемидесяти цветков, мертвого не вернуть к жизни. Остается одно — отомстить. Покуда я жив…

Тукмуйрыку в его словах послышался упрек.

— Клянусь, я найду убийцу! — воскликнул он, и его глубоко запавшие глаза загорелись лихорадочным огнем. — Приволоку и швырну перед тобой на колени! Кажется, я уже напал на след.

…Тукмуйрык не мог простить себе, что оставил хозяина в тот роковой день. Ему казалось, что будь он рядом с ним, ничего страшного не произошло бы. От этой мысли он утратил покой. Сколько гор перевалил его измученный конь, сколько глухих лесных троп исхожено, но так и оставался необнаруженным след негодяя, пославшего предательскую стрелу в спину батыра.

Тукмуйрык перебирал в памяти всех, кто казался ему подозрительным. Чем дальше, тем больше он уверялся в том, что следы ведут к Сатлыку. Конечно, юртовой не сам убил, а подослал человека. Кого же?

— Тут не обошлось без моего шурина, — высказала предположение Минлекай, когда муж поделился с ней своими сомнениями. — Она, Магитап, лиса бесплодная, свела с ума Ишкале. Сколько времени ему голову морочила! Вполне возможно, условие ему поставила. Мол, выполнишь просьбу — пойду за тебя.

Что касается Магитап, у Тукмуйрыка сомнений не было. Не случайно ее Сатлык прислал в аул Арслана перед своим нападением. Но Ишкале? Добродушный, застенчивый парень, столько времени ходили в друзьях, столько ночей провели в сторожевых засадах, делились последним куском хлеба! Тот самый Ишкале, к которому так добр был Арслан-батыр? Нет, в голове не укладывается.

Тукмуйрык начал припоминать подробности боя с ротой капитана Шкапского. И Алимгул, и Ишкале в ту ночь сидели в засадах. В схватке с драгунами Алимгул погиб. А куда делся Ишкале? Среди убитых и раненых его не оказалось. Выходит, что сбежал в ночь перед боем?

Как ни пытался Тукмуйрык отвести подозрения от бывшего товарища, он все больше склонялся к мысли, что в предположениях жены есть доля истины. Тем более, дошли слухи, что Ишкале недавно объявился во владениях юртового старшины, там, где обитает Магитап. Вот почему Тукмуйрык так уверенно заявил Кинзе о том, что напал на след убийцы.

После поездки к могиле хозяина, Тукмуйрык не мешкая отправился в аул, где люди видели Ишкале. Он не стал заходить в селение, а подстерег парня на лесной тропе и вырос перед ним неожиданно, глядя в упор колючими от ненависти глазами.

Да, не зря говорят, что на воре шапка горит. Ишкале, прочитав во взоре Тукмуйрыка приговор, весь съежился, затрясся от страха, едва разлепил непослушные губы.

— Агай, пощади… Не я один… Баим тоже…

Баима нет в живых. Жаль, убили подлеца. Но недолго осталось жить и этому…

Кинзя все понял, когда Тукмуйрык приволок Ишкале и с силой поставил его перед ним на колени. Неутоленное чувство мести за отца обожгло его, казалось, вся кровь кинулась в голову. Он схватил сомлевшего от ужаса парня за горло, крикнул в бешенстве:

— Кайся перед смертью! Кто приказал убить?

Ишкале прохрипел имя Магитап.

Аим тигрицей кинулась к бывшему пастуху и начала хлестать его по щекам.

— Слышала, как ты вошел в ее дом! Значит, твой калым — душа моего свекра?

Кинзя дал знак Тукмуйрыку:

— Уведи…

Смертельная бледность покрыла лицо Ишкале.

— Змея примет смерть от ременной плети, — произнес Тукмуйрык, давно уже придумавший кару убийце.

Сам он едва держался на ногах. Какая-то болезнь давно сжигала его изнутри, и только чувство кровной мести давало ему силы жить. Приведя приговор в исполнение, он ушел в лес и несколько дней бродил там в безысходной печали, а как вернулся — свалился в горячке и больше не поднялся, словно желая сказать своей смертью, что его дела на белом свете завершены…

В аул, спрашивая Кинзю, прибыл какой-то чиновник из губернской канцелярии. Первое, о чем подумалось, придется держать ответ: вернулся тайком, не поставил в известность власти. Времена до сих пор неспокойные. Восстание утихомирилось, но кое-где еще мелкие отряды не складывали оружия, нападали на солдат и драгун, грабили ямскую почту. Повсеместно велось тщательное расследование, поэтому вряд ли можно было ожидать снисхождения со стороны губернатора.

Однако чиновник уважительно называл Кинзю «старшиной Арслановым» и передал просьбу толмача Усмана приехать к нему.

Не забыл Усман слова, данного еще в киргиз-кайсакских степях, вошел с просьбой к губернатору и добился назначения Кинзи юртовым старшиной.

— Сам назначил, сам и продолжай с ним дела, — сказал Неплюев. — Вызови, поговори. Пусть наведет порядок на своих джайляу, назначит сотников и уточнит, сколько народу осталось под его началом. Война нас ждать не станет…

Приехал Кинзя в Оренбург и повесили ему на грудь старшинскую медаль, выдали печать.

— Пылинке не дам упасть на тебя, — сказал Усман со скрытым самодовольством.

— Зато на народ не пылинки — камни падают, — недовольно ответил Кинзя.

— Господину губернатору пришел указ из сената. Многим вина будет прощена. Будущая война пугает.

И верно, манифест императрицы о прощении грехов, переведенный на тюркский язык в количестве пятисот тридцати экземпляров, был распространен среди башкир и типтярей. Однако двенадцать дней спустя из того же сената пришел другой указ, касающийся самых активных участников восстания. К ним применялись совсем иные меры. О существовании второго указа Кинзя еще не знал, но видел, что монаршья милость распространяется далеко не на всех.

К тому дню, когда Кинзя приехал в Оренбург, из-за Яика вернулись пять с половиной тысяч человек. С повинной являлись и те, кто не покидал пределы родной земли. Непокорных приводили каратели. Следственные комиссии работали вовсю. Проверяли каждого. Одних отпускали с миром, другие уносили домой рубцы от плетей. Помилованным вручали билеты и говорили:

— Найди Батыршу, разбогатеешь. За его голову получишь тысячу рублей вознаграждения.

Прощали многих, однако власти, опираясь на тайный указ, вершили расправу над главарями. Оренбург представлял из себя сито, через которое просеивались участники бунта. Мелочь проскальзывала в ячею, а кто покрупнее — оставался в сите, Одна лишь комиссия Тевкелева схватила 737 человек. Всех их взяли под стражу, допрашивали с пристрастием. Некоторые не выдерживали пыток, а тех, кто выжил, ссылали в крепость Рогервик на берег Балтики, отдавали в солдаты. Юношей от двенадцати до восемнадцати лет отправляли в матросы. Несли наказание и женщины. Их ожидала каторжная работа на московских фабриках. Сирот, обращая в христианскую веру, раздавали помещикам. Очевидцы рассказывали, что видели трупы бедняг, не успевших дойти даже до Уфы…

Возвращаясь из Оренбурга, Кинзя навестил Габдессаляма. Он постарел, выглядел надломленным и больным, лишь в глазах порою светился прежний задор.

Дела в медресе пришли в упадок. Оказывается, и устазу крепко досталось из-за Батырши. Его вместе с купцом Сагитом Хаялиным по доносу ахуна Ибрагима Бутчеева вызвали к Тевкелеву и учинили строгий допрос, требуя назвать местонахождение Батырши.

— Ахун торжествует, — невесело сказал Габдессалям.

— Кому же, в таком случае, служит религия? — задал неожиданный вопрос Кинзя. — Ахун приветствует пытки и истязания. Следовательно, и религия одобряет злодеяние?

Габдессалям не стал спорить, безнадежно махнул рукой и повернул разговор на другое.

— Что говорят в народе об Абдулле?

— Называют обманщиком.

— Зря. Человек он честный. Конечно, взялся за дело горячо, такие строил планы, а в нужный момент духу не хватило. Не смог повести народ. Ошибку допустил, надеялся договориться с царицей. Однако кровь пролилась не напрасно! — Упрямство и воля отразились во взоре Габдессаляма. — Нынешнее восстание открыло народу глаза, позволило ему ощутить свою силу, Не взбунтуйся народ, его ожидала бы беспросветная доля крепостничества, как у русских, а землю поделили бы между собой помещики. Сейчас другое дело. Начальство вынуждено разговаривать с нами по-иному. Разве это не победа?

Ничего не сказал в ответ Кинзя. Устаз, конечно, в чем-то прав, но только отчасти, ибо бедствия, нависшие над народом, остались существовать. А тут еще наступает голодная зима, и, в довершение ко всему, на пороге — война…

15

Да, война неумолимо приближалась.

Специальным указом сената от 11 апреля 1756 года Военная коллегия в спешном порядке начала формировать из башкир, мишарей и казанских татар конные полки по тысяче сабель в каждом. За первым указом последовали второй, третий. В них определялось, куда и каким маршрутом должны следовать команды, подчеркивалась необходимость хорошего обращения с людьми, призванными в войска, но был и намек на соблюдение бдительности и осторожности. Жалованье их было приравнено к жалованью донских казаков. Дальше посыпались бесчисленные распоряжения и рапорты. Оренбург доводил их до сведения уездов и волостей, к старшинам помчались курьеры.

Кинзе тоже было приказано собрать в своей волости команду из отборных всадников. Каждый должен иметь с собой оружие и не менее двух коней.

В мире происходили сложные явления, и Кинзя по мере возможностей пытался разобраться в них. Война, судя по всему, предвидится жестокая. Пруссия — большое и сильное государство, а король Фридрих, по слухам, самоуверен и честолюбив.

Ветер с запада не раз превращался для России в ураган. Но справлялась она и с тевтонскими захватчиками, и с поляками, посадившими на московский трон короля-самозванца. Россия, конечно, одолеет и прусского Фридриха, но какой ценой? Ведь сейчас не азовская или шведская кампании. С каждой стороны объединились несколько государств, так что война разгуляется на широком пространстве.

Получив приказ, лучшие сыны башкирского и других народов словно забыли о недавних тяжких испытаниях, личных обидах. Они готовили коней к дальним походам, тщательно ладили оружие, делали запасы стрел. Жены у них, как извечно заведено, шили или штопали одежду, коптили курут, вытапливали масло, вялили в дорогу мясо. В любой момент может примчаться курьер с приказом к выступлению.

Военный поход — не радость. Это — прощание, слезы, разлука. Еще не улеглась одна беда, как уже нависла над головой другая. Но тем и прекрасна жизнь, что она никогда не останавливается, продолжает свой извечный бег.

Весной, перед самым ледоходом, несмотря на такое тревожное время, к Эньекай прибыли сваты. Кинзя заменил племяннице отца, полюбила ее и Аим. Всем пришелся по душе сговоренный жених Актуган. Калым уже выплачен, в силу вступал обычай, настало время для свадьбы. Аим готовила невесту к проводам в дом жениха, но вести о близкой войне и предстоящем походе расстроили ее.

— Господи, как же справим свадьбу, если ты уйдешь в армию? — растерянно говорила она мужу.

— Пока ведь не ухожу. Да и возьмут, наверное, не всех юртовых. Кому-то надо оставаться.

— Ой, как было бы хорошо! А ты назначь начальником команды какого-нибудь сотника.

— Кого? Уж не твоего ли братца Бикбулата? Он уж заранее начал больным притворяться.

На полушутливый тон мужа Аим ответила серьезно и грустно:

— А кому на войну хочется?..

Верно, никто по собственной прихоти не рвется в поход. Тут и семья, и хозяйство, и каждый рад бы посвятить жизнь обычным делам — ходить за скотиной, сеять хлеб, испытывать нехитрые домашние радости. Но не станет же мужчина плакаться на судьбу! Кинзя все чаще встречал Конкаса-сэсэна среди молодых джигитов. Он сказывал сказы и пел песни о штурме Азова, прославлял подвиги Алдара-батыра и Арслана-батыра.

«Стоит вспомнить славное прошлое — и сразу воодушевляются азаматы», — подумалось Кинзе.

Скоро наступил день сбора команд у Караульной горы под Уфой. Со всех волостей собрались башкирские и мишарские полки. Кинзю, ехавшего во главе своей команды, недалеко от реки Берсувани встретил дежурный русский офицер. Он выслушал рапорт о готовности джигитов следовать по назначению, приказал разбить курень рядом с воинами других волостей Ногайского юла. Чуть подальше от них остановилась команда из Сибирского юла. За рекой разбили лагерь мишари. Не было видать полков из Казанского и Осинского юлов, возглавляемых Шарипом Мряковым и Янышем Абдуллиным. Их, оказывается, решено было собрать в Кичуйской-фельдшанец, чтобы не совершать лишнего перехода.

Заливные луга наполнились людским гомоном, конским ржанием. Выросли легкие походные юрты. Каждая команда разожгла костер под огромным общим котлом. Резали овец, которых привезли, перебросив через спины вьючных лошадей. Над стоянками поплыл дразнящий запах мясного варева.

Заканчивалась весна. Пришло время народного праздника — сабантуя. Организовать бы сейчас борьбу, скачки, стрельбу из лука, чтобы выявить лучших мергенов. Да и место какое — долина Берсувани, где издавна проводились съезды башкирских беев и аксакалов, сходы старшин и народных посланцев, в завершение которых всегда устраивались веселые празднества. Эх, жаль, нет места сабантую в военном лагере. Но приподнятое состояние духа давало о себе знать. Зазвучал курай, послышалась песня:

Дежурный офицер повернулся к поющим, послушал немного и одобрительно произнес:

— Молодцы! Даже не печалятся о том, что в поход скоро.

— Башкир сражений не боится, — ответил Кинзя.

— Ладно, сегодня отдыхайте, — сказал офицер и отправился дальше по своим делам.

К вечеру Кинзю разыскал Юлай Азналин из шайтан-кудеевской команды. Встреча доставила им обоим немалую радость. Поговорили о житье-бытье, вспомнили совместную караульную службу под Оренбургом. Кинзя спросил его о младшем сыне:

— Ну как, растет твой Салават?

— Хей! Скоро будет читать историю, которую пишешь ты.

— Будем живы — обязательно прочтет. Хотел бы я повидать твоего маленького джигита.

— С коня, упрямец, не слезает. От горшка два вершка, а пристал — поеду с тобой на войну да и только! Посадил его впереди себя, а он просится на запасную лошадь. Уговорил-таки, разрешил ему немного проехать на коне. Вместо сабли тальниковой палочкой размахивает, сидит в седле, как влитой, одни лишь ножонки торчат в стороны.

— Не ныл, когда оставил?

— Страшно сердился. Старшие братья едва увезли его домой. Как бы не вылетел из седла и не расшибся, мал еще.

За разговорами можно было сидеть бесконечно. Прошло все-таки немало времени со дня их последней встречи. Правда, горестных новостей было больше, чем радостных.

— Мы вот на войну собираемся, а Твердышев без нас в свою волю грабежом займется, — сказал Юлай. — Приберет наши земли окончательно. Трется возле старшин, угощает их. Что-то начал заглядываться на мое джайляу возле Сима.

— Сказывают, ты бывал в доме у муллы Багадир-шаха? — спросил Кинзя, вспомнив рассказ самого Абдуллы.

— Был однажды. Уже тогда я почувствовал в нем какую-то неуверенность. Где он бродит сейчас, бедолага? Охотятся за ним с таким рвением, будто за зверем редкостным.

— Кто-нибудь польстится на деньги и выдаст, — сказал Кинзя.

…Утром начальников команд вызвали в канцелярию воеводы. Половодье уже схлынуло, но мост через Агидель еще не успели навести, переправились через нее на пароме. Кинзя смотрел на приближающиеся ворота Уфимской крепости и со вздохом сказал Юлаю:

— Сколько раз по этим тропам хаживал покойный отец…

Едва они вошли в канцелярию, как лицом к лицу столкнулись с Шарипом Аряковым и Янышем Абдуллиным.

— Разве ваши команды не в Кичуй-фельдшанеце? — прикинулся простачком Кинзя. — Я думал, там вам положено быть.

— У нас и тут забот по горло, — важно ответил Мряков.

Юлай не удержался, тоже поддел:

— Уж не вас ли главными атаманами назначают?

— Не волнуйтесь, без атамана не останетесь, — недовольно буркнул Абдуллин.

Когда они отошли, Кинзя подмигнул Юлаю:

— Упаси бог таким волкам стадо доверить.

Юлай брезгливо посмотрел вслед Шарипу и Янышу, затем рассказал, как они, чуть не лопаясь от усердия, помогают искать Батыршу. Яныш Абдуллин разослал соглядатаев куда только можно — в Симбирск, Тобольск, Казань, даже на Ирбитскую ярмарку. Ухитрился для своих целей получить солидную сумму из казны. По любому малейшему подозрению Яныш с Шарипом шлют рапорты в Уфимский приказ, в Оренбургскую канцелярию. Чтобы не отрывать их от такого «важного» дела, Неплюев приказал не включать их в состав полков, отправляющихся в поход.

В канцелярии начальников команд известили о назначении отдельных атаманов как для башкирских, так и для мишарских полков. Были названы их помощники, есаулы, сотники, десятники.

В тот же день в присутствии начальства отряды выстроили у подножия Караульной горы, тщательно проверили состояние коней, оружия, одежды. А на третьи сутки, многим на радость, сообщили:

— Пока возвращайтесь домой. Явитесь сюда по первому же приказу. Всем быть наготове. Из дома никуда. Ясно?

В ожидании нового приказа прошли июнь, июль, начало августа. Тем временем пометкой от 8 августа из сената пришел еще один манифест для тех бунтовщиков, которые до сих пор не явились с повинной. Срок явки продлили им до Нового года.

«Когда спускаешься с горы, приходится ослаблять седельную подпругу», — усмехнулся Кинзя, ознакомившись с манифестом.

…В те же августовские дни кто-то видел, как Батыршу под усиленным конвоем везли в Оренбург. Стали известны подробности его жизни за последние месяцы. Оказывается, мулла тешил себя несбыточной надеждой явиться к самой царице и поведать ей о печальной судьбе народа. Постоянным его спутником в скитаниях был единственный шакирд Яхья. Одинокие, брошенные всеми единомышленниками, они жили на подаяния добрых людей. В зимние холода спасались в подвале мечети в ауле Надира Уразметова. Когда потеплело, выбрались наружу и решили потихоньку собирать съестные припасы для дальнего пути в Петербург. Ходить приходилось прячась, тайком, и тут Батырша разминулся, потерял из виду своего последнего спутника.

Пришел конец всем его надеждам. Оставалось одно: пойти к какому-нибудь знакомому и с его помощью добровольно сдаться властям. С просьбой отвести его к воеводе, Батырша обратился к старшине Сулейману Диваеву, живущему в ауле Азекай. Тот, соблазненный наградой в тысячу рублей, умолчал о добровольном желании муллы явиться с повинной, и как раз в день выхода манифеста, наложив оковы, привез Батыршу в Уфу и сдал коменданту.

Кинзя не разделял взглядов Батырши, но все-таки был потрясен вестью о его поимке.

«Нет не ослабят подпругу, — с грустью подумал он. — Наоборот, затянут ее еще сильней».

В первую пятницу сентября разнеслась весть о начале грозной войны. А в конце месяца пришел приказ башкирам и мишарям седлать коней. Все делалось в страшной спешке, сроку было отпущено сутки.

— Согласно указу, команду составляют пять сотен башкир, — пояснил Кинзе прибывший курьером офицер. — Отбери самых лучших. Завтра с зарей тронемся в путь.

Никто не сомкнул глаз до рассвета, вся ночь прошла в сборах. Не обошлось, конечно, без женских слез, причитаний и наставлений, без напутственных молитв. А в час утренней дойки башкирские джигиты уже стояли в конном строю.

Курьер-офицер обошел четкие ряды. Рядом с ним шел Кинзя, внимательно оглядывая каждого воина. Нет, не подведут уральские беркуты, каждый джигит полон храбрости и отваги. Многие из них, не жалеючи, истратили последние деньги на воинское снаряжение. Все одеты в чекмени, на головах островерхие войлочные шапки с загнутыми полями. Ухоженные кони нетерпеливо роют копытами землю. На уздечках сверкают медные украшения. Прикреплены к передней луке седла копья.

Кинзя выехал вперед и встал во главе отряда.

По его команде ряды подтянулись, качнулся лес копий. У матерей и жен, собравшихся на проводы, навернулись на глаза слезы прощания, послышались голоса аксакалов:

— Удачи вам в ратных делах, батыры!

— Возвращайтесь с победой!

— Не посрамите чести родной земли!

Кони тронулись, загудела дорога под дружным перестуком копыт. В них, в копытах горячих коней, и начало дороги, и ее конец. Не раз уводила она, эта дорога, башкирских батыров на помощь русским братьям, в войска Дмитрия Донского и Петра Великого. И теперь она вела их на защиту России.

Мчались кони, развевая шелковые гривы и хвосты, и молодецкая песня летела над Уралом:

1970–1976

Авторизованный перевод с башкирского языка Р. Б. Ахмедова

Конец первой книги

Г. Рамазанов Страницы народной жизни

Помнится золотая осень довоенного 1938 года. Счастливая пора ранней юности. Пока еще безоблачное мирное время. Приехав учиться в только что открывающееся Уфимское башкирское педагогическое училище, мы — вчерашние деревенские подростки — пытливо и жадно знакомились с городом, его вузами и техникумами, улицами и площадями. Все было внове, непривычно.

В один из таких дней, помню, я очутился в общежитии Башкирского педагогического рабфака. Это было шумное, веселое место. В одной из комнат я запомнил двух студентов. Они уже тогда были известными молодыми поэтами. Нам, внимательно следившим за тогдашней литературной жизнью, их имена были знакомы по газетам и журналам. Это были Гали Ибрагимов и Ахмет Шакири. Первый из них был скромного вида, не очень бросающийся в глаза светлый блондин среднего роста с неизменной, несколько застенчивой улыбкой. Шакири же был его прямой противоположностью: высокий, в модных очках в роговой оправе, с длинными вьющимися волосами. Он был очень шумный, задиристый человек, готовый каждую минуту бросаться в спор, отстаивающий свое мнение до победного конца. Самое удивительное было в том, что эти так непохожих друг на друга два молодых человека были неразлучными друзьями, так хорошо дополнявшими друг друга. Везде они появлялись вместе — в редакциях, в Союзе писателей, на литературных вечерах.

Поэтому никто не удивился, когда два молодых поэта выступили с книжкой стихов «Счастливая жизнь» на двоих, под одной обложкой. Это были искренние стихи о Родине, о юности, о счастье и любви. Когда выходил этот сборник, Гали Ибрагимов был уже в армии, служил на Дальнем Востоке. А Ахмет Шакири, как поется в песне, уехал в другую сторону — на Запад. Молодой поэт был среди тех, кто первыми принимали удары немецко-фашистских войск, вскоре он погиб в боях за Родину.

Эта первая встреча с молодыми поэтами — педрабфаковцами запомнилась на всю жизнь. Чуть позже я встретился с окончившим тот же рабфак и ставшим студентом педвуза Мустаем Каримом. Уже потом узнал, что на том же рабфаке учились будущие башкирские писатели Катиба Киньябулатова, Фаузия Рахимгулова и Ярулла Валеев. Незабываемое время!

Вторая моя встреча с Гали Ибрагимовым произошла в еще более необычной обстановке.

Был июнь 1944 года. Первая гвардейская танковая армия генерала М. Е. Катукова, в которой я служил, стояла у предгорий Карпат близ границ Румынии. Это была пора недолгого затишья перед нашими летними наступательными операциями в направлении Львова и Вислы. Вот тогда Политуправление Первого Украинского фронта собрало совещание нештатных корреспондентов фронтовых газет, выходивших на русском, украинском, узбекском, казахском, татарском языках.

Тогда в редакции газеты, выходившей на татарском языке, возле походных машин, стоявших под большими кустами цветущих черешен, сотрудники газеты писатели Риза Ишмурат, Мухамед Садри, Гали Хузеев и Усман Бакиров подвели меня к очень знакомому сержанту с улыбающимся лицом, с черными погонами в форме железнодорожных войск. Это был Гали Ибрагимов. Долго мы говорили о родной Башкирии, об Уфе, об общих знакомых. Эта краткая встреча также запомнилась надолго. Тогда Гали Гизетдинович рассказывал мне, как он, будучи парторгом в 60-м отдельном строительном железнодорожном батальоне, с помощью редакций фронтовых газет, издавал своеобразную газету для воинов-железнодорожников с материалами на разных языках — русском, узбекском, казахском, татарском и башкирском, со стихами на родном языке. Отважный воин-коммунист на войне был четырежды ранен, награжден орденом Красной Звезды.

После войны с Гали Ибрагимовым мы встретились опять-таки в редакции. Вместе работали в коллективе республиканской газеты «Совет Башкортостаны». Талантливый писатель был и беспокойным, ищущим журналистом: сначала он заведовал отделом промышленности, затем стал ответственным секретарем редакции. Неутомимо искал он новое, сделал очень многое для улучшения содержания и оформления газеты.

Остальная часть жизни журналиста и писателя Гали Гизетдиновича Ибрагимова проходила на наших глазах. Кратко остановимся на основных вехах этого пути.

Родился Гали Ибрагимов 16 января 1919 года в г. Стерлитамак. Когда-то, в далекие годы, здесь был аул у горы Торатау, где издавна жили башкирские племена юрматинцев. Через два месяца после рождения будущего писателя, в огненные дни Гражданской войны — 23 марта 1919 года была образована Башкирская Автономная Советская Социалистическая республика и первой ее столицей стал небольшой городок Стерлитамак.

Отец писателя был ремесленником — сапожником.

В 1932 году, полвека тому назад, возле башкирской деревни Ишимбай на берегу Агидели забил первый фонтан нефти. Уже через два года в будущий город нефтяников — переехала и семья Ибрагимовых. Новь долин родной реки, потоки «черного золота» не оставляют равнодушным пятнадцатилетнего впечатлительного школьника. Именно тогда, в 1934 году, ученик и одновременно библиотекарь ишимбаевской школы Гали Ибрагимов пишет свои первые стихи. Молодой автор предлагал их редакции рабочей газеты нефтяников «Башкирская вышка», в которой работали писатели А. Карнай и Я. Кулмый. С благодарностью вспоминает сейчас писатель и одного из первых своих стерлитамакских учителей Мустая Ахата — близкого друга выдающегося татарского писателя Галимджана Ибрагимова.

Еще до приезда в 1937 году в Уфу для учебы в педрабфаке начинающий писатель Гали Ибрагимов уже довольно часто печатал свои стихи, заметки и статьи в башкирской пионерской газете «Яшь тузусе» («Юный строитель»), а также в комсомольской и партийной печати республики.

Очень многое для творческого роста дали молодому автору годы учебы в Уфе, тесное общение с писателями, благоприятная литературная среда.

Мы уже упоминали, как в 1939 году, со студенческой скамьи Башкирского педагогического института, со своими сверстниками Гали Ибрагимов ушел в армию и в восстановительной железнодорожной части строил в Хабаровском крае пути, мосты, тоннели. И продолжал писать стихи, очерки.

В первые месяцы войны железнодорожная часть, в которой служил писатель у берегов «славного моря» — Байкала, построила обходную магистраль вокруг озера. Здесь в 1942 году Гали Ибрагимов стал коммунистом.

Оттуда воин-железнодорожник в составе своего отдельного батальона выехал на фронт, участвовал в боевых операциях под Харьковом и на Курской дуге. Под беспрерывным огнем противника на переднем крае отважные воины строили и восстанавливали железнодорожные пути под Харьковом и Полтавой, Киевом, Житомиром и Тернополем. Самые трудные дни были на Висле у польского города Сандомира. Здесь под огнем врага, с развернутым знаменем части, воины-железнодорожники построили мост через Вислу. В один из этих дней парторг штабного подразделения Ибрагимов был ранен и в Германию писатель уже вступил в составе стрелковой части. Был снова ранен. После победного завершения войны полк, в котором служил Гали Гизетдинович, стоял в Венгрии. Здесь писатель изучал венгерский язык и успешно им овладел.

Способность к изучению языков пригодилась и в мирные годы. Окончив заочные курсы, после демобилизации из армии в ноябре 1945 года, писатель преподавал английский язык в Ишимбайском нефтяном техникуме. Затем, в 1951 году, Гали Ибрагимов заочно окончил пединститут.

Большая школа жизни, суровый опыт войны обогатили писателя неизгладимыми впечатлениями, неповторимым жизненным материалом. Впоследствии все это легло в основу книг писателя — романа «Однополчане», дилогии «Подснежник» и «Дождь на новолуние», повестей «Шаровая молния», «Подъем», «Парень из Агидели» и других. Все эти книги имеют свою концепцию, свое индивидуальное лицо.

* * *

В послевоенные годы писатель преимущественно работает в различных жанрах прозы — пишет очерки, рассказы, повести.

Первое крупное прозаическое произведение Гали Ибрагимова — роман «Однополчане» посвящен героям великой битвы с фашизмом — людям фронта и тыла. Единство целей и устремлений башкирских нефтяников в глубоком тылу и мужественных сыновей Башкирии на переднем крае описаны в романе пером очевидца, активного участника событий. Однополчане по замыслу автора это не только воины — фронтовые друзья молодого офицера, вчерашнего нефтяника Айбулата, но и все те люди нефтяного города, которые своим героическим трудом ковали великую Победу. Однополчане — это также сыновья разных народов, разгромившие фашизм и принесшие мир и свободу.

Писатель показывает в своем романе и чрезмерные трудности военного времени, тяготы и лишения войны как на фронте, так и в тылу. Мужество, беззаветная преданность Родине, готовность защищать ее характеризуют Айбулата и его однополчан, отца его, мудрого рабочего человека Юмагула, сильных духом Лейлю и Гаухар и многих других положительных героев романа. Но в дружной семье горячих патриотов были, хотя единичные, уроды. К их числу можно отнести жалкого эгоиста, мелкого и трусливого Асхата — мужа Гаухар.

Роман «Однополчане» сделал имя его автора известным читателям башкирской литературы. Этим произведением писатель как бы отдал дань рабочему классу, самоотверженным нашим нефтяникам и их посланцам на фронт, людям ратного и трудового подвига.

Проблемы сельского хозяйства, люди колхозной деревни стоят в центре двух романов Гали Ибрагимова «Подснежник» и «Дождь на новолуние» — в дилогии, объединенной общими героями и ситуациями, единой авторской концепцией.

Главной героиней дилогии стала юная Алсу, родителей которой — активных организаторов колхозного движения — убили остатки недобитых классовых врагов. Судьба Алсу романтична, необычна, но и типична для нашего советского образа жизни. Она — башкирка — воспитывается и растет в дружной семье чувашей — мельника Михаила и его жены Катерины Архиповых. В новой семье юную Алсу нежно называют «Сеспель», что по-чувашски означает «подснежник». Отсюда — и название первого романа.

Дилогия о современном колхозном селе проникнута романтикой сельского труда, возвышенным отношением к жизни, к настоящим людям — труженикам полей. Высокой идейностью, светлой верой в счастливое будущее башкирского аула и родной дочери Алсу проникнуты дела и думы Мажита и Камили Булатовых — борцов за новую жизнь в деревне. По-новому чувствуют, живут и любят молодой комсомольский вожак Тимерказык и его любимая жена Зайтуна. Лучшим людям колхозной деревни противопоставлены нечестные тунеядцы Хайретдин, Минулла и Муса, которые вредят людям, воруют народное добро.

Во второй книге дилогии — в романе «Дождь на новолуние» читатель встречается с полюбившимися героями уже в наши дни.

Наиболее полно и многосторонне нарисованы в романе трудовые будни колхозников, стремящихся превратить свой аул в цветущий сад.

Во второй части дилогии также много романтики, раздумий героев о нынешнем дне и светлом будущем.

Гали Ибрагимов — автор нескольких известных повестей. Среди них — «Шаровая молния», в которой созданы образы наших современников, поставлена проблема борьбы за снижение себестоимости в нефтяной промышленности. Повесть «Подъем» посвящена будням Советской армии наших дней. Герой повести «Парень из Агидели» — человек беспокойный и любознательный. О поездке в европейские страны социализма писатель написал книгу «В стране друзей».

У писателя Гали Ибрагимова издавна исподволь зрела идея создания исторического романа — широкого эпического полотна из народной жизни. Особенно привлекали события башкирской истории XVIII века — периода бурного и сложного, богатого героическими и трагическими страницами, незаурядными судьбами людей, выдвинутых на гребень жизни.

В 1957–1959 годах писатель учился в Москве на Высших литературных курсах при СП СССР. Одним из руководителей творческого семинара по прозе был известный писатель Степан Павлович Злобин — автор исторических романов о Салавате Юлаеве и о Степане Разине. Нередко после заседаний семинара башкирский литератор подолгу беседовал с мастером исторической прозы, ставил перед ним нелегкие вопросы. Возникали и споры. К этому времени Ибрагимов уже довольно подробно изучил архивы и материалы периода Крестьянского восстания 1773–1775 годов под руководством Пугачева.

В ходе поисков писатель столкнулся с яркой фигурой Кинзи Арсланова — человека умного, образованного, смелого, одного из признанных вожаков народных масс, подлинного сына своего времени. Кинзя старше Салавата Юлаева по возрасту, он вырос и жил в долинах Нугуша на юге Башкирии. Впоследствии вместе с Салаватом стал одним из верных помощников Пугачева, оставил яркий след в народной памяти.

Образ Кинзи привлек писателя прежде всего масштабностью, многогранностью характера героя. Будучи справедливым старшиной, сыном тархана Арслана, внимательным к нуждам народа, Кинзя был и ученым человеком — абызом, освоившим множество знаний, доступным по книгам и письменным источникам своего времени.

Чтобы создать широкое эпическое полотно о событиях, происходивших почти два с половиной века назад, писателю потребовалось проделать огромную исследовательскую работу. Нужно было, прежде всего, изучать все книги и архивные источники, посвященные этому периоду. Необходимо было также изучить этнографию, быт, язык, поэзию той поры — буквально все до мелочей. Гали Ибрагимов проделал такую работу.

Писатель в этом историческом романе поставил себе целью раскрыть приметы эпохи, глубины народной жизни. Автор стремится показать в своем романе развитие народного самосознания, его разум и философию. Одним из выразителей народных стремлений своего времени был и герой романа Кинзя Арсланов.

Описывая и воссоздавая исторические события, писатель стремился придерживаться документальной основы, хронологического принципа последовательности происходящего. Ибрагимов своими наиболее близкими учителями работы в этом жанре считает автора эпопеи «Емельян Пугачев» Вячеслава Шишкова и талантливого биографа бессмертного казахского акына Абая Мухтара Ауэзова.

Сюжет романа «Кинзя» увлекателен, насыщен событиями. Писатель стремится в нем охватить мысленным взором всю Башкирию, ведет многоплановое повествование. С первых же страниц произведения читатель попадает в мир больших страстей и острой борьбы на башкирской земле, знакомится с изумительной природой, со своеобразным бытом.

Главный герой романа Кинзя в первых главах книги выступает юношей романтически-возвышенных помыслов и поисков своего места и собственного пути на земле. Шакирд медресе, он стремится к знаниям, хочет постичь окружающий его сложный мир. Грани характера героя только что складываются, Кинзя еще весь в порыве, в движении к своему славному будущему.

В предлагаемой читателю первой книге романа-хроники писатель уже делает солидную заявку на раскрытие ведущих черт характера героя, его внутреннего мира, окружения, поисков правды, идеала настоящего человека. Учителями Кинзи были его наставник в медресе Кильмек-абыз, известный всей округе вольнолюбивый и мудрый народный певец Конкас-сэсэн и, прежде всего, отец героя — храбрый воин и мудрый сын народа Арслан. У Кинзи кроме них есть еще и добрые друзья — его сосед, однокашник по медресе Алибай, честные и преданные люди из народа Каныш, Алпар, Тукмуйрык и другие. Все они как бы передают частицу своего опыта и души любознательному и доброму Кинзе, который впитывает в себя лучшие черты народного характера — свободолюбие, смелость, стремление к знаниям, сострадание к людским невзгодам. Сильное впечатление у Кинзи оставляют встречи с певцом радостей и горестей народа Конкас-сэсэном.

Кинзя изображен в романе как носитель прогрессивных тенденций своей эпохи. Благодаря наставникам и собственной проницательности, герой поднимается до понимания разницы между царскими колонизаторами — карателями, палачами и прогрессивными русскими людьми, с сочувствием и дружелюбием относящимися к башкирам. На первых же страницах романа мы видим, как Кинзя со своим другом помогают раненому русскому солдату из карательного отряда, спасают его от смерти.

Впоследствии, став ученым-абызом, видным предводителем своих сородичей, Кинзя находит себе добрых друзей среди прогрессивных русских чиновников и простых людей. Таковы вице-губернатор Аксаков, а также русские крестьяне Степан Туманов, Василий Петров и Иван Грязнов. Во взаимоотношениях этих людей с башкирами можно увидеть первые искры дружбы народов многонациональной России.

Кинзя в романе показан человеком незаурядного ума и таланта. Знаний и опыта набирается он и в медресе, и в своих путешествиях по стране, и у своих учителей, и у простых людей. Больше всего его беспокоит судьба народа, его бесправие. Уже юношей он застает родной край в огне, видит слезы и кровопролитие. Герой исподволь готовит себя к решающим схваткам за свободу и счастье народа, заботится о просвещении широких масс.

Писатель сумел показать нерушимую веру своего героя в могучую силу народа. В этом плане характерна одна из многочисленных бесед-раздумий Кинзи со своим отцом Арсланом. В разговоре после посещения палача Тевкелева Кинзя роняет мысли о том, что жизнь непременно научит разговаривать с царем, а вот повыше него… На вопрос отца о том, кто же он, что даже царя выше, Кинзя без колебания отвечает: народ!

Раздумывая о судьбах родного народа, о его прошлом и настоящем, Кинзя решается создать историю башкир. После долгих лет вынашивания замысла и сбора документов, такая история была им написана. Жаль, что записи Кинзи утонули в водах Нугуша.

Герой романа изображен писателем человеком высоких нравственных качеств и в личной жизни: он — преданный сын своих родителей, верно и горячо любит свою жену Аим.

Несмотря на молодость героя и показ его лишь в становлении характера, автор сумел изобразить Кинзю Арсланова человеком многогранных интересов и богатого внутреннего мира. В нем уже угадываются те черты характера, которые впоследствии привели его в стан Пугачева, подняли до поста командующего войсками повстанческой армии, члена военной коллегии пугачевцев, до чина главного полковника крестьянского войска. Со всем этим читателю предстоит познакомиться в последующих книгах задуманной писателем трилогии.

По праву большое место в первой книге романа отведено образу отца Кинзи — любимого народом батыра и мудреца Арслана. Он выступает в изображении писателя человеком влиятельным, облеченным властью, но справедливым защитником интересов масс. Арслан — герой Азовского похода России, за что награжден Петром почетным значком.

Автор последовательно раскрывает образ Арслана — заступника народа в трудные дни кровавых набегов царских карателей и междоусобных боев местных феодалов.

По характеру своему Арслан в романе изображен человеком добрым и рассудительным, но вместе с тем проявлявшим твердость характера и непримиримость, когда того требовали обстоятельства, справедливость и воля народа. Так, например, он решительно укрощает старшину бушман-кипчакской волости алчного Бирдегула, совершающего разбойничьи набеги на соседей. Но продажный Бирдегул остается верным себе: он губит народного героя Алдар-батыра и старшину Сайта, оклеветав их и предав царским властям.

Образ Арслана, как справедливо считает исследовавший роман критик А. Вахитов, неоднозначен, во многом противоречив. Преданный царю участник Азовского похода, он в начале не может открыто выступить против царизма, верит в справедливого царя Петра Великого. Далее автор показал, как после долгих лет, во время восстания Батырши, Арслан во главе одного из отрядов вступает в неравный бой.

Гибель Арслана от руки предателя составляет одну из впечатляющих страниц романа и воспринимается как типическое явление трагической участи народа.

Воплощением оптимизма народного духа, его безмерной веры в светлое будущее, носителем песенно-поэтической сущности рядовых людей из народных масс выступает в романе образ Конкас-сэсэна. Мудрость народа, его свободолюбивый характер, непреходящее чувство торжества справедливости и добра передаются Кинзе и всему новому поколению башкир через песни, мудрые изречения и поступки таких аксакалов, как Конкас. Несгибаемую волю сэсэна раскрывает эпизод, когда он, попав вместе с тысячами своих сородичей в неволю царских карателей и, имея возможность освободиться от плена при помощи Арслана, добровольно отказывается от желанной воли, ибо не хочет отделиться от своих товарищей-невольников. И в радости и в горести место певца, сэсэна — вместе с народом. Судьба народа — его судьба. Конкас-сэсэн, таким образом, изображен не только мудрой песенной душой народа, но и его совестью, его бесстрашным бойцом.

В романе «Кинзя» нарисованы и образы верных стражей царизма — палачей, карателей, расхитителей башкирских земель. Это начальник Оренбургской карательной экспедиции 1735 года Кирилов, его последователи Татищев, Соймонов, Неплюев, Урусов, заводчики Твердышев, Демидов, Мясников и другие.

Среди кровожадных царских палачей особое место занимал самый коварный и хитрый враг башкирских масс Тевкелев. О его зверствах сложены песни и легенды. В романе показаны мерзкие дела этого палача, пытавшегося обмануть и поссорить башкир с казахами, мещеряками и черемисами. Но народ всюду разоблачал хитрые уловки своего ярого врага.

Кстати сказать, в книге немало страниц посвящено добрым дружеским взаимоотношениям представителей разных народов.

Как уже отмечалось, многоплановый роман-хроника «Кинзя» еще не завершен. Писатель работает над его последующими двумя книгами. Автору предстоит показать Кинзю и его сподвижников в стане Пугачева. Особенно много внимания писатель намерен уделитьлегендарному герою башкирского народа Салавату и его отцу Юлаю.

В романе при придирчивом прочтении можно, наверное, найти неточности и упущения. Но писатель присматривается к истории народа с высот нашего времени как художник социалистического реализма. Он говорит о дорогих нам вещах — о свободолюбии народа, его стремлении к свету, знаниям, к дружбе и братству между народами. Автор своим многолетним трудом поднял глубинные пласты народной жизни минувших веков, и мы за это благодарны ему.

Гилемдар Рамазанов

Кадры из фильма «Кинзя» по одноименному роману Г. Ибрагимова

1

Саруа — народная масса.

(обратно)

2

Год Зайца — у восточнотюркских народов летоисчисление велось по двенадцатилетнему животному циклу. Здесь речь идет о 1735 годе.

(обратно)

3

Касыр — длинноухий лошак.

(обратно)

4

Сары Санай — так прозвали башкиры Кирилова И. К., возглавившего экспедицию, целью которой была постройка Оренбурга и системы укреплений на границе Башкирии. Сары — рыжий, Санай — от искаженного слова «сенат», где служил Кирилов.

(обратно)

5

Киргиз-кайсаки — так называли в те времена нынешних казахов.

(обратно)

6

Исми-Азам — молитва из Корана.

(обратно)

7

Ката — глубокие кожаные галоши, надеваемые поверх войлочных или суконных чулок.

(обратно)

8

Караты — так называли башкиры карателей.

(обратно)

9

Остзейские — Эстляндская и Лифляндская губернии на Балтике.

(обратно)

10

Тастар — головной платок у пожилых женщин в виде полотнища в два с половиной аршина.

(обратно)

11

Курут — сыр особого приготовления.

(обратно)

12

Хакал — женское нагрудное украшение из монет.

(обратно)

13

Мурза — вежливое обращение к подростку.

(обратно)

14

Караульная гора — Чесноковская гора в 12 километрах от Уфы.

(обратно)

15

Город Кара-абыза — древнее городище близ нынешнего города Благовещенска.

(обратно)

16

Азак — Азов.

(обратно)

17

Барымта — баранта, самовольный захват скота и имущества, чаще всего в ответ на обиду.

(обратно)

18

Хиджра — мусульманское летоисчисление.

(обратно)

19

Маррих — планета Марс.

(обратно)

20

Даруга — административная единица времен монгольского ига. Русские переиначили в «дорогу», башкиры — в «юл».

(обратно)

21

Сарты — узбеки; аюкинские калмыки — подвластные бывшему хану Аюку калмыкские племена, принявшие мусульманскую религию.

(обратно)

22

Ак-батша — Белый царь, то есть Иван Грозный.

(обратно)

23

Сенкем — ветвь кипчакского рода.

(обратно)

24

Шаруа — основная масса казахов, находившаяся в феодальной зависимости; жатаки — бедные казахи, почти или вообще не имеющие скота.

(обратно)

25

Сулман — река Кама.

(обратно)

26

Истэк (иштэк) — башкир.

(обратно)

27

Шахиня — имеется в виду императрица.

(обратно)

28

Афарин — «браво!», «честь и слава!», а так же «молодец!».

(обратно)

29

Аккош — лебедь.

(обратно)

30

«Мухаббатнаме» — «Повесть о любви», произведение Хорезми (1354 г.).

(обратно)

31

Нагасы — аул, дом, где родилась мать.

(обратно)

32

Универсал — декларативное обращение к народу.

(обратно)

33

Тэксир — господин.

(обратно)

34

Кук-Идель — старинное название реки Демы.

(обратно)

35

Хызыр-Ильяс — легендарный пророк, который помогает терпящим бедствие, обычно является во сне и дает нужные советы. Соответствует Илье-пророку у христиан.

(обратно)

36

Яикбаш — будущий Верхнеуральск.

(обратно)

37

Мадхия — ода, восхваляющая живого человека, в противоположность марсие — элегии, посвященной памяти умершего.

(обратно)

38

Тюбэ, аймак — родовые подразделения.

(обратно)

39

Адрас — бухарская полушелковая кустарная ткань с узорами.

(обратно)

40

Кунгур-буга — Бурый бык, созвездие Тельца. Так называлась историческая дорога башкир.

(обратно)

41

Дал — в арабском алфавите обозначение буквы «Д».

(обратно)

42

Мечетли — ныне деревня Кутаново.

(обратно)

43

Кара-кеше — черный человек. Сейчас Пугачевская гора.

(обратно)

44

Карындык — брюшина, которой затягивали окно вместо стекла.

(обратно)

45

Иншалла — если будет угодно Аллаху; дай Бог.

(обратно)

46

Аксак — хромой. У Кинзи получается игра слов.

(обратно)

47

Аим — красота, совершенство.

(обратно)

48

Корагасе — тот, кто во время трапезы наливает кумыс из корага — бочонка; тамада.

(обратно)

49

Аяксы — подносчик кумыса гостям.

(обратно)

50

Кашмау — старинный головной убор замужних женщин.

(обратно)

51

Шавааль — название десятого месяца мусульманского религиозного календаря.

(обратно)

52

Мужтахид — философ, достигший высших знаний.

(обратно)

53

Мэншур — свидетельство, дающее право на тот или иной род деятельности. В данном случае: указ на право быть муллой.

(обратно)

54

Газраил — ангел смерти.

(обратно)

55

Фарыз — обязательное религиозное предписание для мусульман.

(обратно)

56

Абышка — вдовец в обращении к нему второй жены.

(обратно)

57

Уйряк — утка; употребляется в форме презрительной клички.

(обратно)

58

Ясин — отходная молитва.

(обратно)

59

Сарай-Джук — столица Ногайской Орды.

(обратно)

60

Магазея — склад, отсюда слово магазин.

(обратно)

61

Казакей — полукафтан выше колен, с рукавами до локтя и со стоячим воротником.

(обратно)

62

Абуалисина — Ибн-Сина-Али, великий ученый и философ Средневековья Авиценна.

(обратно)

63

Суюнче — радостное известие.

(обратно)

64

Капсак, кыпсак — игра слов. Капсак — верблюд, у которого горбы расположены близко друг к другу, а передний больше заднего горба. Кыпсак — кипчак.

(обратно)

65

Мударрис — главный преподаватель.

(обратно)

66

Имам-хатип — духовный наставник у мусульман.

(обратно)

67

Эклим — климат. Древние географы делили сушу с проживающими на них народами на семь климатических поясов.

(обратно)

68

Год Дракона — 1736 год. Имеется в виду указ императрицы Анны Иоанновны от 11 февраля.

(обратно)

69

Сатлык — предназначенный к продаже, Каскын — беглец.

(обратно)

70

Арслан — лев, Сыртлан — гиена.

(обратно)

71

Абыстай — жена духовного лица.

(обратно)

72

Кубыз — национальный щипковый музыкальный инструмент.

(обратно)

73

Юха — в башкирской мифологии змея, прожившая сто лет и принявшая образ женщины; всячески вредит людям.

(обратно)

74

Сайхун — Сырдарья, Джайхун — Амударья.

(обратно)

75

Рашидетдин Фазлылхак Хамадани (1247–1318) — иранский историк. «Джамиг-эт-тауарих» — Сборник летописей.

(обратно)

76

Огузы, гузы — древнетюркские племена. Хиджра — начало мусульманского летоисчисления.

(обратно)

77

Михраб — ниша внутри мечети, где стоит мулла, ведущий богослужение.

(обратно)

78

Хотба — предваряющая службу хвалебная молитва в честь высокопоставленного лица.

(обратно)

79

Шагадатнаме — свидетельство об окончании медресе.

(обратно)

80

Хурнак — пчела, которая ворует мед из других ульев.

(обратно)

81

Кушага — собрат, друг, приятель.

(обратно)

82

Хыйлым — обращение к жене друга.

(обратно)

83

Каракулумбет — персонаж башкирского эпоса «Кусяк-бей».

(обратно)

84

Илахи Афлатун — древнегреческий философ Платон.

(обратно)

85

Дэшти Кипчак — Кипчакская степь. В данном случае речь идет о тех кипчаках, которых в древней Руси называли половцами, а в западноевропейских странах — куманами.

(обратно)

86

Мамлюки — воины-рабы из тюркских племен — огузов, кипчаков, а также славян, составлявших гвардию государей египетской династии Эйюбидов.

(обратно)

87

Салават — благословенный; употребляется и в своем нарицательном значении, и как имя собственное.

(обратно)

88

Мархаба — браво.

(обратно)

89

Ус Катау — Верхний Катав (Усть-Катав), Маленький Катав, Большой Катав.

(обратно)

90

Аманат — вещь, данная для передачи, перепоручение.

(обратно)

91

Загид — мусульманский монах, суфий — отшельник, посвятивший жизнь служению Аллаху.

(обратно)

92

Инхалек — женское украшение в виде широкой ленты с монетами, прикрепляемое на затылке и свисающее ниже пояса поверх кос.

(обратно)

93

Бадьян — бадьян китайский, звездчатый анис.

(обратно)

94

Омэ — помочь, аулак — посиделки.

(обратно)

95

Астагафирулла — Господи, помилуй.

(обратно)

96

Оконишник — столяр, вяжущий оконные рамы.

(обратно)

97

Чашник — насмешливое прозвище староверов, раскольников.

(обратно)

98

У башкир не было фамилий. Их называли по отцу: Арслан Аккулов, Кинзя Арсланов. Дети Кинзи должны были стать Кинзиными, но его имя после Крестьянской войны запретили упоминать. Поэтому их называли по имени деда — Арслановыми.

(обратно)

99

Ныне Зеленый остров.

(обратно)

100

Чиркас — черкес, в данном случае взято как имя собственное, пехлеван — богатырь.

(обратно)

101

Имеется в виду 1724 год.

(обратно)

102

Имеется в виду 1747 год.

(обратно)

103

Гази — батыр, одержавший победу в битве.

(обратно)

104

Алтын — 3 копейки, деньга — полкопейки.

(обратно)

105

Ялмауз — презрительное прозвище продажных башкирских старшин и тарханов.

(обратно)

106

Пишкадам — окончивший медресе.

(обратно)

107

Жаузы (созвездие Близнецов) — месяц май.

(обратно)

108

Вор — так называли в ту пору мятежников, бунтовщиков.

(обратно)

109

Черемисы — марийцы, ары — удмурты.

(обратно)

110

Тугыр — насест для ловчей птицы на лошади охотника.

(обратно)

111

Яман-кала — одно из названий Оренбурга, бытовавшего у казахов.

(обратно)

112

Калгай — наместник, в данном случае губернатор.

(обратно)

Оглавление

Читатель у книги есть, значит, бессмертно имя автора

РАСТОПТАННОЕ КОЧЕВЬЕ

Часть первая ОТЧИЗНА В ОГНЕ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

Часть вторая ПОРАЖЕНИЕ

  1

  2

  3

  4

  5

Часть третья СИЛА ЗА ВЛАСТЬ ИМУЩИМИ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

Часть четвертая КУДА ВЕДЕТ ДОРОГА?

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

Часть пятая УКРАШЕНИЕ УМА — ЗНАНИЕ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

Часть шестая СХВАТКА

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

Часть седьмая ПЕРВЫЙ СНЕГ И ПЕРВЫЙ ЛУЧ ВЕСНЫ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

Часть восьмая РОССИЙСКИЕ РАССВЕТЫ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

Часть девятая ОТВЕТСТВЕННОЕ ПОРУЧЕНИЕ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  Г. Рамазанов Страницы народной жизни

Кадры из фильма «Кинзя» по одноименному роману Г. Ибрагимова

*** Примечания ***