КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Чужие близкие люди [Анна Владимировна Рожкова] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Анна Рожкова Чужие близкие люди

Высокая трава щекотала ступни, высоко стоявшее солнце нещадно пекло голову, но Таня не обращала ни малейшего внимания на неудобства. Она прокралась к одиноко стоявшему на окраине леса домику и несколько минут неотрывно смотрела на покосившуюся калитку. Не заметив никакого движения, Таня пугливой ланью метнулась через проселочную дорогу и спустя мгновение оказалась перед забором. Сердце трепыхалось где-то в горле, казалось, стоит открыть рот и можно легко выплюнуть его на ладони. Таня перевела дух и решительно дернула калитку. Последняя отчаянно скрипнула: девочка зажмурилась и застыла на месте. Вокруг по-прежнему было тихо. Тогда она на цыпочках пробралась к двери и приложила к ней ухо: никаких звуков. Окна были настолько грязные, что заглядывать не имело смысла: все равно ничего не увидишь, как ни старайся. Наконец Таня приоткрыла дверь, в нос ударил прогорклый запах водки вперемешку с запахом немытого тела. В горле запершило, и девочка с трудом сдержалась, чтобы не закашлять.

За наструганным, наспех сколоченным столом сидела женщина, уронив голову на руки. На столе перед ней стояла пустая бутылка и граненый стакан. Таня затаила дызание, потом не выдержала и еле слышно позвала:

– Мама.

Женщина с трудом подняла на Таню осоловевший взгляд и вдруг заорала не свои голосом:

– Пшла вон. Чего приперлась?

Таня едва успела захлопнуть дверь, как раздался глухой удар и звон разбитого стекла. Девочка бросилась в спасительную прохладу леса. Дойдя до своего излюбленного места: большого поваленного дерева, упала на хвойную «перину» и разрыдалась. Плакала долго, навзрыд, слезы давно иссякли, а девочка все никак не могла успокоиться, рыдания душили. Таня поднялась и дошла до ручья: попила прозрачной водицы и умыла лицо. Стало чуть легче. Погруженная в невеселые мысли, пошла домой. Вернее, в свой «второй» дом, потому как в первом ее никто не ждал.

Из дома доносились уютные запахи свежей выпечки. Таня потянула носом воздух, в животе заурчало, молодой организм давал о себе знать. Девочка вошла в дом, баба Нюра в цветастом переднике, такая же пышная и уютная, как ее свежеприготовленные пироги, не поворачиваясь, спросила:

– Танька, ты? – и не ожидая ответа, добавила, – Руки мой, голодная небось.

Таня обогнула дом и послушно вымыла руки большим бруском хозяйственного мыла и насухо вытерла белым вафельным полотенцем с синей каемочкой, услужливо висевшим на крючке, шмыгнула носом и вернулась в дом. На столе уже красовались два блюда, полные румяных пирожков.

– Ты чего такая смурная? – забеспокоилась баба Нюра. – К матери, что ли, ходила? – Таня молча кивнула, протянув руку за пирожком. – Да куда же ты? – воскликнула баба Нюра. – Эти же с повидлом, вот эти сначала, с луком с яйцами, поешь. – Убедившись, что Таня взяла нужный, продолжила: – Ну и как она там? Болеет?

– Болеет, – подтвердила Таня с набитым ртом. Слово «болеет» было своего рода эвфемизмом, заменявшим «пьянку». Вроде пока они говорят «болеет», все не так страшно, ведь выздоравливают же хворые.

Таня вспомнила, как баба Нюра как-то рассказывала ей про Лазаря, как Господь сотворил чудо и умерший вдруг встал и пошел. Баба Нюра еще много чего рассказывала, только девочку больше всего впечатлил этот рассказ. Вот бы ее мама так: встала бы и пошла.

– Что за напасть такая, – причитала баба Нюра, отвлекая Таню от печальных мыслей. – Ведь была же нормальная баба. – Это был их тайный знак, посыл, после которого следовала история, которую Таня знала наизусть, но все равно не уставала слушать. Иногда она расцвечивалась новыми подробностями, как картинка в раскраске.

– Баба, расскажи, какая мама была, – баба Нюра, ожидавшая «команды», вздохнула, подперла рукой подбородок и начала:

– Мне тогда где-то пятьдесят семь было, молодая еще, – Таня сидела молча, тщательно жуя пирожок. – Пашка мой еще, царство ему небесное, живой был. Надо, кстати, на кладбище пойти, траву порвать, да оградку покрасить, – дождавшись одобрительного кивка, баба Нюра продолжила, – Так вот, я тогда в колхозе дояркой трудилась, коров, значит, доила. Зорька моя любимица была. Такая, знаешь, белая, в коричневых подпалинах. – Баба Нюра часто отклонялась от темы, а так как Таня никогда ее не торопила, наоборот, слушала внимательно и с интересом, то старушка расходилась все больше. – Покладистая, умная, а молока давала, – баба Нюра причмокнула, видимо, это означало «много». – Так вот, о чем это я? Ах да, так вот, я как раз с другими бабами в коровнике была, вдруг Люська, она еще внутрь-то не зашла, замешкалась, говорит: «Там женщина какая-то идет». У нас село-то маленькое, всего если домов двести наберется, и то хорошо. Ну, ты сама знаешь, чего я тебе рассказываю? Ну так вот, чужие к нам редко приезжают, только если родственники к кому или там из города кто важный пожалует. – Таня кивнула и, ободренная вниманием девочки, баба Нюра продолжила. – Ну, мы коров побросали и высыпали наружу. Смотрим, и правда, женщина по дороге идет. Я-то сослепу не сразу разглядела детали, ну, одежку там, да лицо, только когда ближе подошла. Одета скромно: костюмчик коричневый, пиджачок, да юбочка чуть колено закрывает, туфельки на небольшом каблучке, аккуратненькие такие, на шнурочках, пылью покрыты, что неудивительно, с нашими-то дорогами. Тьфу, не дороги, позор, не могут дорогу сделать, вон в соседнем селе давно уже сделали, а у нас, – баба Нюра махнула рукой. – Волосы русые, в хвост убраны. В руках небольшой чемоданчик. Молодая совсем, но, главное-то, брюхатая. Живот уже чуть на глаза не лезет, пиджачок-то не застегивается, на животе, значит, не сходится. Приблизилась к нам, улыбнулась, поздоровалась. Ох, и приятно стало, а то бывают некоторые, не считают нужным незнакомому человеку здоровья пожелать. Это, я считаю, ни в какие ворота. А твоя мама вежливая, улыбается, а уж улыбка ее красит, сама знаешь. – Баба Нюра выжидательно посмотрела на Таню, девочка кивнула, и довольная старушка продолжила. – Ну так вот, поздоровалась и спрашивает: «А где председателя найти?» Тут Люська и говорит: «Давайте я вас провожу, а то заблудитесь еще, да и чемоданчик, небось, тяжелый, в вашем-то положении тяжести таскать». И так ловко хвать у твоей мамы чемоданчик. Мы просто в ступор впали, вечно эта Люська везде лезет, куда ее не просят. А тут наглости хватило, не просил же никто, а она твою маму под локоток схватила и повела, значит, и повела. А мама твоя пошла, как миленькая. Куда ей деваться-то? Люська баба упрямая, если что решила, так хоть кол на голове чеши. Вот идут они по дороге к Митричу нашему, а мы, значит, рты открыли и смотрим. Сначала, конечно, Люську на чем свет ругали: наглая, как танк, зараза. А потом гадать стали, зачем это городской Митрич наш понадобился. «А вдруг, – Валька сделала огромные глаза, – это Митрича ребеночек-то? Вот и приехала краля отца-то разыскивать». Ну, мы ее на смех, конечно, подняли. Где Митрич наш, старик уже совсем, поди, песок сыплется и где твоя мама, молодая, да красивая. Да и Митрич наш деревенский до мозга костей, а твоя мама за километр видно, что городская. Как мы узнали, что городская? – Вопрос был риторическим и ответа не требовал, – так кто всю жизнь в селе жил, тот городского за версту видит. Все в нем городского жителя выдает: и одежка, и походка, и улыбка даже какая-то не нашенская, а уж речь-то, речь, словно нитка у веретена вьется, не то, что у наших, слова через одно коверкают, на люди стыдно выйти. Валька тогда на нас совсем разобиделась, надулась, молча корову доит. Тут Люська прибежала: раскрасневшаяся, глаза блестят. Ну, мы к ней, что де, да как. А она молчит, недотрогу, значит, строит, вздыхает, глазами хлопает. Мы уже чуть с любопытства не лопаемся, а она молчит, как рыба. Сжалилась потом над нами и начала рассказывать. Мама твоя, оказывается, из города приехала и искала жилье, да работу. «Работу? – расхохотались мы, – работница из нее знатная, только пузом гвозди заколачивать». Ты уж нас прости, мы же не со зла. – Таня снова кивнула, и прощенная баба Нюра продолжила, – Люське немного выяснить удалось, а уж строила из себя, как будто тайну какую выведала. В общем, не знаю, какой там у твоей мамы с Митричем разговор состоялся, только пожалел ее председатель-то. Это в городе всякие совкомы, да райисполкомы, штоб они не ладны были, – баба Нюра потрясла кулачком, – а у нас Митрич и за секретаря, и за зама его, – довольная шуткой, рассказчица засмеялась. – В общем, пожалел Митрич твою маму – поселил в домике у Никитишны. Ох, хорошая бабка была, хорошая, только вот одинокая, одна, как перст. Не нажила ни мужа, ни детишек. Тяжко уж ей одной-то было, воды надо натаскать, в магазин сбегать. У нас все добрые, да отзывчивые, только вот дел у самих невпроворот. Так твоя мама у старухи и поселилась. У одной крыша над головой, у другой пара рук. Всем хорошо. Вот Митрич, вот стервец, удумал, а? Да ни один секретарь ихний ему и в подметки не годится, так и знай. Ладно, спать пора, завтра на работу. – Баба Нюра засуетилась, захлопотала, словно стесняясь своей откровенности.

Таня молча вытирала посуду, глубоко погрузившись в свои мысли: пыталась представить маму до «болезни», не такой осунувшейся и рано постаревшей, как сейчас, а молодой и красивой. Получалось плохо. Она тихонько вздохнула и стала мечтать, как она станет врачом и вылечит маму, обязательно вылечит. У бабы Нюры сердце рвалось на части, она старалась на Таню не смотреть, чтобы не выдать бушевавших чувств: в такие моменты она пряталась за напускной суровостью, но Таня прекрасно чувствовала ее настроение. Слишком долго двое эти двое жили вместе.

– Спать пора, – буркнула баба Нюра, убрав посуду и вытерев со стола. – Завтра вставать рано, не забыла? – Таня покачала головой.

– Спокойной ночи, – тихо произнесла она и поцеловала старуху в морщинистую щеку.

Таня сразу же уснула, а баба Нюра долго ворочалась в постели, охала и тихо стонала, стараясь не разбудить девочку. Она представляла, как Таня завтра выйдет на работу, доставшуюся от непутевой матери. Митрич устроил Танину маму на почту, в помощь Клаве, тем более та давно помощницу просила.

– Ну, ты, Митрич, услужил, – бушевала Клава, – помощницу, называется, нашел. Да ей самой помогать впору. Родит поди со дня на день. – Клава была женщиной габаритной, громкой и эмоциональной, такой палец в рот не клади.

– Других нет, – буркнул Митрич, создавая видимость работы и не поднимая на Клаву глаз.

– Тогда никаких не надо, работала одна и дальше работать буду, – Клава ударила кулаком по столу так, что зазвенела ложка в стакане чая. От неожиданности Митрич поднял на Клаву глаза, моргнул, поправил съехавшие на кончик носа очки:

– Люди жалуются, – спокойно ответил он, – пенсионеры пенсии неделями ждут, письма теряются.

– Так уж неделями? – обиделась Клава. Митрич развел руками:

– Пусть поработает, а там видно будет, – примирительно произнес он.

– Пусть поработает, пусть поработает, да где это видано, чтобы беременная письма и пенсии разносила? – бурчала Клава, направляясь к двери. Выходя, она со всей силы хлопнула дверью в знак протеста.

Так Танина мама стала почтальоном, работа-то ее и сгубила. Каждое утро ее можно было увидеть на дороге с почтовой сумкой и огромным животом. Шла тяжело, то и дело останавливалась, чтобы отдышаться. Село хоть и небольшое, но пешком не сильно-то находишься. Так и родила, на работе, прямо из одного дома и увезли. Говорят, еле довезли, чуть в неотложке не родила. После родов почтальонша ходила по домам с младенцем, хитро привязывая Таню к спине. Местные Танину маму любили, приветливая и улыбчивая, всегда она находила для всех доброе слово, но и жители не оставались в долгу: давали, кто что может: в основном, сезонные овощи или фрукты, молока для ребенка, сыр, хлеб. Почтальонша все принимала с благодарностью. Таня подросла и мать стала оставлять ее с Никитишной. Наступили холода, и благодарные жители стали наливать Таниной маме по стопочке: «для сугреву». Митрич выделил почте велосипед, чтобы облегчить труд, да почтальонша всегда была «под мухой», вот велосипед и разбила. Сначала местные пытались чинить, но потом бросили это «гиблое» дело. Только Танина мама не бросила: все чаще ее можно было заметить шагающей нетвердой походкой к «клиенту». Никитишна как только не увещевала нерадивую мамашу, грозилась «выкинуть вон из дома вместе с приплодом», стращала «карой небесной», да все без толку. Местные уже осознали свою ошибку: наливать перестали, но поздно. В селе был алкаш: дядя Паша, вот к нему-то и бежала почтальонша «за дозой» после работы. Пока жива была Никитишна, Танина мама «держалась», а когда старушка упокоилась на местном кладбище, совсем «с катушек съехала».

Тане было всего десять, когда она впервые надела тяжелую почтовую сумку и отправилась по домам. Так мамина работа легла на хрупкие детские плечи. Местные девочку жалели, помогали, чем могли, угощали сладостями, часто звали к столу, вот только что не наливали. Тане работа нравилась: сразу после школы бежала она на почту, брала сумку и шла по домам, уроки делала допоздна, часто засыпая прямо с учебниками, летом старалась встать как можно раньше, чтобы разнести почту до жары. Клаве приходилось отсчитывать пенсию и класть в подписанные конверты, чтобы девочка не запуталась, но она не роптала, в селе все Таню жалели. Половину зарплаты Таня относила матери, другую половину – бабе Нюре, пенсии старушки едва хватало на нее одну. В субботу и воскресенье у Тани были заслуженные выходные, но отдыхать не получалось: надо было помогать бабе Нюре, съездить за продуктами в ближайший город, убрать в доме, помочь приготовить.

Баба Нюра часто вздыхала и причитала ночами, жалела лишенного детства ребенка и осуждала мать, но Таня росла живой, любознательной и жизнерадостной девочкой, радовалась каждому дню, словно не замечая лишений. Рядом с ней старушка забывала горести и смеялась вместе с ней, каждый день благодаря бога за нежданный «подарок». «Ох, девочка моя, с тобой не соскучишься», – часто повторяла она, заплетая Тане две толстые белокурые косы.

В понедельник утром Таня, как обычно, поднялась в пять утра, умылась, съела два пирожка, запила молоком и отправилась на работу под напутствия бабы Нюры:

– Смотри, осторожно там, шапку возьми, голову напечет, не задерживайся нигде, освободишься, сразу домой.

– Хорошо, бабушка, – Таня махнула на прощание рукой и стремглав бросилась к зданию почты.

– Ох, храни, Господи, – баба Нюра перекрестила удалявшуюся спину и заковыляла домой. Таня словно забирала с собой жизненные силы, с уходом девочки баба Нюра сразу ощущала свой возраст, ныли спина и колени, появлялась одышка, хотелось прилечь. «Нечего разлеживаться», – одернула себя баба Нюра и направилась на кухню, готовить «Танечке» обед.

Здание почты находилось в самом центре села, рядом с «домом культуры», где иногда, по большим праздникам, показывали фильмы. В большом сером здании было прохладно, и Таня остановилась, чтобы перевести дух. Почта открывалась в восемь, но Клава приходила загодя, сортировала письма, получала посылки, считала пенсии.

– А, прибежала, егоза, – поприветствовала она вошедшую Таню. – Вон твоя сумка, удачного дня.

– Здрасти, – выдохнула еще не отошедшая от бега Таня.

– Там, кстати, бабе Нюре письмо пришло, в сумку положила, – сообщила Клава словно о чем-то незначительном. Таня отвлеклась от разглядывания часто мелькавших крупных ловких пальцев с кольцом на безымянном пальце левой руки. Кольцо, можно даже сказать, перстень, был второй Таниной мечтой после желания стать врачом. Потемневшее от времени серебро с крупным мутным зеленым камнем завораживало девочку: она часто представляла, как подарит маме такое же, а она будет стоять на пороге, молодая, цветущая и улыбаться дочери. Вечерами Таня повторяла молитву «Отче наш», которой научила ее баба Нюра, а в конце всегда просила бога «вылечить» маму.

– Что? – спросила Таня, очнувшись.

– Письмо бабе Нюре, – терпеливо повторила Клава, не поднимая глаз, – не проснулась еще, что ли?

– Письмо? – охнула девочка. Это было нечто неслыханное, за все время, что Таня жила у бабы Нюры ей пришло всего два письма. Старушка бережно их хранила и часто просила Таню почитать, хотя знала каждое слово наизусть.

В Москве у бабы Нюры жил сын, невестка и внучка, Таня видела их на фотографии, вложенном в одно из писем. Фотография была вставлена в трюмо между зеркалом и рамой и выцвела от времени. Баба Нюра часто надевала на нос очки и подслеповато щурясь, подолгу рассматривала изображение. Таня охотно слушала про «сыночку», но не воспринимала его как кого-то из крови и плоти, скорее, как недосягаемое существо, вроде бога.

– А почему он не приезжает, баба Нюра? – спросила как-то Таня.

– Некогда ему, – зло ответила старушка, и Таня не приставала больше с вопросами.

Девочка старалась разнести почту как можно быстрее, нигде подолгу не засиживалась и отказывалась от угощения, чтобы как можно скорее отнести долгожданное письмо бабе Нюре. Она предвкушала ее неверие, а потом радость, рисовала в воображении, как они вдвоем сядут за стол, и Таня начнет читать заветные строки, а баба Нюра будет утирать текущие слезы уголком цветастого фартука.

Закончив с почтой, Таня опрометью бросилась домой, прижимая к груди «драгоценность».

– Баба Нюра, баба Нюра, – с порога закричала она, задыхаясь от бега.

– О, господи, что стряслось? – испугалась старушка. – Случилось что? – Таня никак не могла отдышаться, а потому молча протянула письмо. – О, господи, – заплакала баба Нюра, – наконец-то, а я уже боялась, не случилось ли чего. Давай быстрее. – Старушка плеснула Тане воды и едва сдерживала нетерпение, пока девочка жадно пила. Наконец Таня уселась и вскрыла конверт. Баба Нюра елозила на стуле. – Ну, что он пишет? – не выдержала она. Письмо было коротким, всего три строчки: «Мать, встречай. Едем. Будем третьего сентября». – О, господи, это же послезавтра, – всплеснула руками баба Нюра. Таня пожала плечами: письмо шло без одного дня три недели. Весь следующий день баба Нюра готовилась к приезду сына: наварила борща, большую кастрюлю картошки, замесила тесто. Таня, придя с работы, помыла полы, натаскала воды из колодца, выстирала шторы, вымыла окна, вместе застелили две кровати в соседней комнате. Таня с бабой Нюрой занимали одну комнату, вторая стояла пустой за отсутствием необходимости.

– Вот и пригодилась, – приговаривала баба Нюра, любовно накрывая взбитые подушки вышитыми салфеточками.

Солнце едва позолотило горизонт, а баба Нюра уже напела своих фирменных пирожков и присела на стул перевести дух. Посидев минут десять, не выдержала и заковыляла к дороге, щуря на солнце глаза и пытаясь разглядеть, не едет ли кто. Простояв несколько минут, показавшихся старушке целой вечностью, заспешила в спасительную прохладу дома.

Таня вышла из комнаты ближе к восьми, баба Нюра ее не будила, давая «девочке отоспаться в выходные». Девочка сладко потянулась, широко зевнула, потерла глаза:

– Доброе утро, баба Нюра.

– Доброе, доброе, – пробурчала старушка, не сводя глаз с окна: вдруг покажутся долгожданные гости. – Нет, вот ты скажи, не мог, что ли, телеграмму отправить: когда ждать, во сколько?

– Наверное, не догадался, – пожала плечами Таня.

– Он не догадался, а я, значит, должна как на иголках сидеть, – кипятилась баба Нюра.

– Так вы отвлекитесь, займитесь чем-нибудь, – резонно посоветовала Таня, откусывая яблоко.

– Займешься тут, места себе не нахожу, – посетовала старушка, тяжело вздохнув. Таня поняла состояние бабушки и настаивать не стала, тихонько собралась и выскользнула за дверь. – Ты куда? – окликнула ее баба Нюра.

– К Катьке, – Таня неопределенно махнула на прощание рукой, оставив старушку охранять подступы к дому.

Как только дом скрылся из виду, Таня воровато огляделась и повернула в противоположную сторону. Ее охватило такое же волнение, как бабу Нюру: сердце колошматилось, к горлу подступил ком, бросило в пот. Быстро пройдя небольшой участок леса, Таня затаилась в кустах. Вокруг ее дома по-прежнему было тихо, ничто не нарушало его вынужденный покой и, если не знать, что внутри кто-то есть, легко можно было подумать, что дом заброшен. Забор покосился и наполовину врос в землю, доски местами прогнили, дорожка заросла сорной травой, а участок превратился в непроходимую чащу, грязные окна почти не пропускали свет, крыша покрылась мхом. Таня нервно сглотнула и в два прыжка очутилась возле забора. Привычно скрипнула калитка, неохотно пропуская девочку внутрь. «Даже дом мне не рад», – подумала Таня и большим усилием воли подавила подступившие к горлу рыдания. Рванула дверь, в доме, кажется, пахло еще отвратительней. От прогорклого запаха замутило, но девочка бесстрашно шагнула внутрь. Весь стол был завален бутылками, часть валялась на полу. Мать лежала на кровати прямо в одежде, спиной ко входу и громко храпела. Таня немного помялась у входа и медленно затворила за собой дверь: пока мама не «выздоровеет», делать ей там нечего. Девочка шла медленно, словно ноги налились свинцом, добрела до ручья, попила, умылась, вернулась на «свое» место подле упавшей сосны и дала волю слезам, вскоре незаметно уснула.

В дом Таня вернулась только к вечеру, по доносившимся из кухни голосам поняла, что долгожданные гости наконец-то приехали. Таня впервые постучала, удивленная баба Нюра открыла дверь и практически втащила девочку внутрь. Было неловко, Таня смотрела в пол, щеки пылали.

– Где тебя носит? – прошептала баба Нюра. – Познакомьтесь, это Танечка, я вам про нее писала. – Таня решилась поднять глаза на родственников. На нее внимательно смотрели три пары глаз.

– Ой, как я рада с тобой познакомиться, – девочка одного с Таней роста и, как она знала от бабы Нюры, возраста, подскочила к ней и радостно затрясла ее руку. – Меня Настя зовут. Надеюсь, мы с тобой подружимся. Бабушка столько о тебе рассказывала.

– Приятно познакомиться, – отозвалась Таня, тут же смутившись своего казенного ответа. – Баба Нюра про тебя тоже много рассказывала, – решила сгладить неловкость Таня.

– Давай, мой руки и к столу, – скомандовала баба Нюра. Когда Таня вернулась с улицы, старушка представила ее остальным: – Это мой сын.

– Дядя Витя, – представился мужчина очень похожий на мать, такой же круглолицый и румяный, с добрыми искорками в карих глазах. – Рад знакомству.

– Взаимно, – кивнула Таня.

– Это моя невестка… – начала баба Нюра.

– Елизавета Петровна, – опередила ее элегантная дама, приветливо улыбаясь. Таня улыбнулась в ответ и кивнула, несмотря на юный возраст и неопытность, она сразу же почуяла, кто в семье главный и кого следует опасаться.

– Вы угощайтесь, угощайтесь, – суетилась баба Нюра, – небось голодные с дороги-то. Она сдернула салфетки с пирожков, размотала тепло укрытую вареную картошку, ловко нарезала огурцы и помидоры с огорода. – Угощенье нехитрое, но все свое, домашнее, пирожки с луком с яйцами, а эти вот с повидлом, остыли уже, – тараторила старушка. – Вы ж не написали, когда приедете, я уж не знала, когда и ждать, – с укоризной произнесла она, глядя на сына.

– Мам, ну ты чего, приехали же, – пробасил он, отдавая дань маминой стряпне. Животик выдавал в нем любителя покушать.

– Лизонька, ты чего ничего не ешь. Возьми пирожок, – старушка протянула угощенье невестке, но та покачала головой:

– Спасибо, Анна Николаевна, я фигуру стараюсь беречь, – произнесла она и почему-то обиженно поджала губы. Тут она так выразительно взглянула на мужа, что он тотчас же отставил тарелку и вытер губы полотенцем. Таня поймала взгляд, так, должно быть, смотрел удав на кролика.

– Витенька, так не ел же ничего, – всплеснула руками баба Нюра. – Вот помню, в детстве…, – старушка мечтательно прикрыла глаза, собираясь удариться в воспоминания, но Елизавета Петровна решительно прервала этот порыв.

– Анна Николаевна, Вите вредно много есть, он и так склонен к полноте, наследственное, – высокомерно произнесла она. Баба Нюра вспыхнула, но промолчала, проглотив обиду.

Тане с Настей фигуру беречь пока было не надо, поэтому они трескали пирожки один за другим, переглядывались и хихикали.

– Давайте чай пить, – вскинулась старушка, ставя чайник на плиту. – Таня, принеси варенье из подвала. – Таня бросилась исполнять просьбу и принесла сразу две банки: яблочный джем и смородиновое варенье.

– Не смогла выбрать, – засмеялась она, разрядив атмосферу. Настя прыснула, у Дядя Вити запрыгали чертики в глазах, баба Нюра рассмеялась, а Елизавета Петровна снисходительно улыбнулась уголками губ.

Елизавета Петровна с Дядя Витей от варенья отказались. Первая по велению сердца, второй по велению жены. Со скорбным видом он прихлебывал чай, косясь на супругу.

– Ну, хоть ложечку, – жалостливо протянула баба Нюра, но невестка была непреклонна.

Зато дети дали себе волю и вдвоем уплели почти обе банки. Елизавета Петровна смотрела на них снисходительно, словно королева на свиту. После чая взрослые завели свои скучные разговоры, вспоминая дальних родственников и перемывая кости знакомым и друзьям, а Таня с Настей вышли на улицу, подышать свежим воздухом перед сном.

– Какие звезды большие и так низко, – восхитилась Настя, и Тане стало приятно, словно это ее личное достижение.

– Вы в Москве живете? – жадно спросила она, чтобы завести разговор, ведь ответ она прекрасно знала, баба Нюра ей все уши про это прожужжала.

– Да, скукота, – Настя зевнула. – Не то, что у вас, классно. Комары только кусают, – в подтверждение своих слов она громко хлопнула себя ладошкой по ляжке.

– А у вас нет комаров? – спросила Таня.

– За городом, а в Москве все сдохли, – засмеялась Настя. – Плохо им у нас.

– Зато у нас хорошо, – скорбно сказала Таня. – Слушай, а пошли завтра на озеро купаться, там знаешь, как классно. Местные говорят там русалки водятся.

– Прямо-таки водятся? – недоверчиво переспросила Настя.

– Русалок не видела, – честно призналась Таня, – зато рыба есть, местные говорят, там столько рыбы. Можно на рыбалку сходить, – с энтузиазмом произнесла девочка.

– Озеро – это, конечно, хорошо, но мы на море скоро поедем, – буднично произнесла Настя и зевнула, в этот момент она сильно напомнила Тане мать. «Яблоко от яблони», – как любила говаривать баба Нюра. Таня промолчала. Из деревни она выбиралась только в близлежащий город и то не дальше рынка. В глазах защипало. – Прости, – словно почувствовав ее настроение, Настя примирительно накрыла ладонью Танину руку, но девочка вырвала руку и вбежала в дом. Взрослые уже закончили трапезничать, женщины убирали со стола, Дядя Витя задумчиво смотрел в окно.

– Что-то случилось? – спросила Елизавета Петровна, переводя взгляд с дочери на Таню.

– Ничего, – покачала головой Таня.

– Мама, можно мы завтра с Таней на озеро пойдем? – вдруг выпалила Настя и у Тани на душе потеплело.

– Поговорим об этом завтра, – произнесла Елизавета Петровна.

– Мамочка, но, пожалуйста, пожалуйста, там русалки водятся, – затараторила Настя, молитвенно сложив ладони.

– Русалки, скажешь тоже, – хохотнула баба Нюра, складывая чистую посуду аккуратной стопочкой: от большей к меньшей. – Там рыба-то уже давно не водится, всю выловили, подчистую.

– Девчонки, пойдем вместе, я удочку старую возьму, – неожиданно поддержал девчонок дядя Витя. – Мама, ты мою удочку видела?

– Да уж проржавела вся, – буркнула баба Нюра, не желавшая на весь день расставаться с сыном. – Лиза, дочка, и ты сходи, позагораешь, развеешься, что тебе со старой-то весь день сидеть, – предложила баба Нюра.

– Мама, мама, пошли все вместе, – запрыгала от восторга Настя. – Вот весело будет.

– Посмотрим, – не сдавалась Елизавета Петровна. – Марш в постель, уже давно спать пора.

Пока взрослые чинно сидели на берегу: Виктор с удочкой, Елизавета Петровна с модным журналом, а баба Нюра (даже старушку вытащили на озеро) без ничего, по причине плохого зрения, щурилась, как разомлевшая кошка на солнце, девочки весело плескались, фыркали и брызгали друг в друга водой. Таня заметила купальник Елизаветы Петровны по последней моде, тонкую талию и некрасивые, короткие ноги с толстыми щиколотками, единственное, что с головой выдавало ее «плебейское» происхождение. «Голова королевская, а ноги крестьянские», – подумала Таня и сразу же прозвала их «кубышками». Женщина знала о своем изъяне и старалась его скрывать брюками или юбками, прикрывавшими колени. Благо и те, другие были на пике моды.

– Девочки, выходите, простудитесь, – закричала Елизавета Петровна.

– Лиза, не кричи, всю рыбу распугаешь, – укоризненно произнес дядя Витя.

– Сынок, помилуй, какая рыба, – поддержала невестку баба Нюра.

– Ой, кажется, клюет, – сказал дядя Витя и сам удивился.

– Клюет, клюет, – радостно запрыгали Таня и Настя.

– Девочки, не брызгайтесь, – недовольно вымолвила Елизавета Петровна, и поправила «шлем» из волос.

Но папу и девочек охватил такой азарт, что слова Елизаветы Петровны остались без ответа.

– Папа, русалку поймали, – кричала Настя, хохоча.

Наконец под общий хохот и ликованье из воды выудили небольшого карпа.

– Вот это добыча, – верещала Таня. Ведь не столь важен трофей, как азарт погони.

Домой шли уставшие, но счастливые: девочки бежали впереди, взрослые поодаль, делились впечатлениями дня, обсуждали планы на завтра.

– Мама, – осторожно начал Виктор, улучив момент, когда никого рядом не было. – Мы же приехали тебя на море свозить.

– Какое море, сынок, старая я уже, – вздохнула баба Нюра.

– Ну, какая ты старая, мам? Вон еще, в полном соку, – пошутил Виктор.

– Высох весь сок-то, одна труха осталась, – засмеялась баба Нюра. – А если серьезно, то без Тани я никуда не поеду. Куда я ее одну-то оставлю? У нее ж никого, окромясь меня, нету.

– Как нету? А мама? – спросил Виктор.

– Мама? Нету мамы, была бы, так мне одной и куковать бы, – отмахнулась баба Нюра, – так что или с Таней, или я никуда не еду, так своей Лизе и передай, – сказала, как отрезала, а чтобы избежать дальнейших уговоров, поспешила вперед. «Ну, мать, ну подставила так подставила, – пробурчал Виктор себе под нос, – я ж теперь как меж двух огней».

Но Елизавета Петровна на удивление быстро согласилась, на радостях баба Нюра выхлопотала у Митрича для Тани двухнедельный отпуск.

– Прости, Николаевна, больше не могу. И так каждый день рискую: начальство прознает, что почтальоном девчонка несовершеннолетняя работает, голову оторвут, – Митрич жестом показал, что его ждет в таком случае, чтобы у бабы Нюры не осталось сомнений.

– Нужен ты сильно начальству-то, оно к нам и дорогу-то забыло, – проворчала баба Нюра, но спорить не стала. – Две недели так две недели. И на том спасибо.

Для Тани все было в диковинку: и вокзал, и поезд, и спешащие по перрону люди.

– Ох, как гудит, – восклицала она, и ее и без того большие глаза делались еще больше. – Я людей столько отродясь не видела, – удивлялась она, каждую минуту останавливаясь.

– Таня, не отставай, – цедила Елизавета Петровна, царственно вышагивая впереди.

Настя приходила в восторг от Таниного удивления, смотрела на все ее глазами и словно видела впервые. Море повергло Таню в ступор: она долго стояла с открытым ртом, а потом вдруг выдала:

– Это сколько же здесь наших озер, – чем, вызвала бурное веселье взрослых и Насти, только Елизавета Петровна снисходительно улыбнулась уголками губ.

Неделя на море была самой счастливой в Таниной недолгой жизни: она никак не могла поверить, что можно просто ничего не делать, загорать, купаться, гулять и есть вкусности. Таню удивляла Настя, которая принимала все как должное, иногда даже капризничала, что ей скучно, или невкусно, или жарко. Тане было хорошо всегда: она с благодарностью принимала все, что ей предлагали, никогда не жаловалась и старалась доставлять как можно меньше хлопот, сделаться незаметной и слиться с морским пейзажем. Чтобы хоть как-то отплатить за оказанную ей честь, она носила на пляж и с пляжа зонтик и полотенца, бегала за водой и мороженым и старалась развлекать Настю, чтобы она меньше докучала взрослым. Хотя Таня была на девять месяцев младше, она чувствовала себя гораздо старше подруги, но относилась к ней не покровительственно, а, наоборот, давала Насте почувствовать себя старше.

– Как Настя изменилась, заметил? Словно другой человек, – заметила однажды Елизавета Петровна.

– Да уж, – отозвался Виктор, поглощенный «Аргументами и фактами».

– Не девочка, а чудо, – поддакнула баба Нюра, – Настенька-то вообще умница, – осеклась она, наткнувшись на тяжелый взгляд невестки.

Неделя быстро закончилась, пришло время возвращаться домой. Таня больше не высказывала восторгов, была задумчива и сосредоточенна.

– Ты не заболела? – обеспокоенно спрашивали взрослые. Таня заболела, заболела морем, его переменчивым настроением, легким бризом, солеными штормами и бескрайним горизонтом. С этого времени у нее появилась еще одна мечта: привезти маму на море, впитывать ее восторг и восторгаться вместе с ней.

Едва вернувшись в родное село, Таня под предлогом взять у Степановны молока, с трудом отделалась от Насти и помчалась домой. Баба Нюра только вздохнула, она-то знала, куда на самом деле спешит девочка. Маму Таня застала в том же состоянии, ничего не изменилось с момента ее отъезда. Таня вернулась с бидоном молока, еще более удрученная, чем обычно. Сделалось стыдно, что она отдыхала на море, пока родной человек пропадал. Умом она, конечно, понимала, что не в ее силах что-то изменить, это ощущение бессилия изматывало, крало силы, не давало вздохнуть полной грудью. Настя обиделась, что Таня не взяла ее с собой и демонстративно сидела на крыльце, отвернувшись в другую сторону. Раньше Таня бросилась бы к подруге, выясняя, что же случилось и постаралась бы скорее загладить свою вину, но сейчас она прошла мимо, словно не заметив Настю.

– Что это с ней? – тихонько спросила Елизавета Петровна у свекрови.

– К матери ходила, – шепотом ответила старушка, раскатывая тесто для вареников.

Елизавета Петровна почувствовала, что лучшего момента может и не будет: девочка только что наглядно увидела, какое будущее ее ждет.

– Таня, – торжественно произнесла она.

– Лиза, не сейчас, – Виктор положил руку на плечо жены, но она решительно скинула его руку:

– Нет, Виктор, сейчас, – твердо произнесла она. – И не мешай, пожалуйста. Таня, – повторила она. – Мы хотим тебе предложить поехать с нами, – сделав паузу, чтобы оценить эффект, она продолжила: – За время, проведенное с нами, мы к тебе очень привязались. Анна Николаевна стареет, да и что тебе здесь делать? – она обвела рукой вокруг. – В Москве, – для пущего эффекта она повторила: – В Москве тебя ждет совершенно другое будущее. Анна Николаевна говорила, ты мечтаешь стать врачом. Это правда? – Елизавета Петровна тщетно пыталась поймать взгляд девочки. Таня кивнула. – У тебя будет такая возможность, ты выучишься и вернешься в родное, – Елизавета Петровна не решилась произнести слово «село». – Родной, – поправилась она, – край, поможешь маме, останешься, если хочешь. Тебя ждут блестящие перспективы, – ее голос становился все торжественней. Таня наконец подняла голову и посмотрела в торжествующие глаза своей благодетельницы. Неужели господь услышал ее молитвы? – Ты будешь жить в столице нашей родины, ни в чем не будешь знать отказа, будешь ходить в один класс с Настей, – Таня перевела взгляд на подругу. Она, кажется, забыла недавнюю обиду, ее ладони были молитвенно сжаты, в глазах читалась мольба. – После окончания школы ты поступишь в медицинский, если у тебя все еще будет такое желание. – Таня открыла рот, чтобы что-то сказать, но Елизавета Петровна жестом ее остановила. – Если ты не хочешь расставаться с Анной Николаевной, то тебе и не придется: – Каждое лето вы с Настей можете приезжать сюда, а когда Анна Николаевна даст согласие, то и она поедет с нами в Москву. Мы будем жить все вместе, одной большой семьей. Тебе необязательно давать ответ сейчас, до нашего отъезда еще пять дней. У тебя есть время подумать. Вот билет на твое имя. – Елизавета Петровна протянула Тане билет, она молча его приняла и сунула в карман.

– Я обещаю подумать, – тихо произнесла она и выбежала вон из дома. Настя молча смотрела ей вслед, не пытаясь догнать. Тане хотелось остаться одной, мысли путались, от надежды и радости ее бросало в пучину отчаяния. «А что, если она станет не нужна? Ее выкинут, словно щенка? Все это так долго, а матери помощь требуется прямо сейчас. Но, с другой стороны, она ничем не может помочь». Она разрыдалась. Баба Нюра нашла ее ближе к вечеру, она знала ее укромное место, ведь именно здесь она нашла девочку пять лет назад, когда пошла за земляникой. Услышала плач, привела Таню домой, напоила чаем, да так и оставила подле себя. И ни минуты об этом не жалела, ведь девочка скрасила ее старость.

– Ну что ты, маленькая, не плачь, – баба Нюра, охая и кряхтя, опустилась рядом и обняла хрупкие плечики. – Соглашайся, внученька, соглашайся. Не каждый день такой шанс выпадает. Лизка хоть баба и вредная, но здесь я ее полностью поддерживаю. Меня не станет, с кем ты останешься? В детдом пойдешь? Так и будешь почту таскать до пенсии? А Москва – это совсем другое, там и возможности другие. Ну, пойдем, я вареников наварила, голодная, поди?

Обнявшись, они направились к дому. Ночью Таня не спала, ворочалась, к утру решение созрело: «Как она ко мне, так и я к ней», – в ней говорила обида на мать. До отъезда оставалось несколько часов, и Таня решила попрощаться с матерью.

Привычно посмотрела из кустов на когда-то родной дом, но в сердце ничего не шевельнулось, не было даже привычного волнения, пусто. Не таясь, Таня перешла дорогу, потянула скрипнувшую калитку, вошла. Внутри пахло чем-то вкусным, приодетая мать обернулась на звук:

– Танечка, доченька, а я для тебя супчик сварила. – Таня огляделась, в доме было прибрано, вымытые стекла весело блестели. Словно испугавшись, что не хватит решимости, девочка попятилась, выставив вперед ладони:

– Нет, нет, – шептала она, но материны руки прижали к гулко колотящемуся сердцу, и Таня громко заревела, выплескивая невысказанные обиды и несостоявшееся предательство. Забытый билет до Москвы остался лежать в кармане.