И тогда я солгал [Хелен Данмор] (fb2) читать онлайн

Хелен Данмор И тогда я солгал

Случается на этом свете:

Солгут отцы, а гибнут дети.

Редьярд Киплинг

1

Для слияния с окружающей местностью целесообразно использовать куски материи и одежду соответствующей расцветки. Если поблизости находятся мешки с песком, хорошей маскировкой станет пустой мешок, накинутый на голову.

Коричневая марля трудноразличима на фоне земли, зеленая марля — на фоне травы. Маскировкой также могут служить трава, бурьян или ветки кустов и деревьев.^[1]

Он приходит ко мне, с головы до пят покрытый засохшей грязью. Настоящая статуя из грязи, однако способная дышать. Воздух со свистом проникает в него и вырывается наружу. Он встает у изножья моей кровати. Все тихо, даже когда ветер громыхает кровлей, которую я наскоро заделал рифленым железом. Он ничего не говорит. Иногда мне хочется, чтобы он нарушил безмолвие, но потом я пугаюсь того, что он скажет. Я чувствую запах грязи. Эту вонь невозможно забыть. Густую, вязкую, отдающую дерьмом и гниющей плотью, порохом и хлорной известью. Он сам вымазался этой грязью. Замаскировался. Он может оказаться кем угодно, но я знаю, кто он такой.

Я зажигаю свечу и встаю с кровати — понимаю, что больше не усну. Шумит ветер, и сквозь его порывы я различаю, как море рокочет у подножия утесов. Сейчас ночь, но я еще могу поработать. Зажигаю светильник и достаю иголку с ниткой из швейной коробки, которую оставила мне Мэри Паско. Мои штаны давно пора починить. Они добротные, из плотного вельвета, но истерлись на коленях. Может быть, швец из меня так себе, но с этой задачей я справлюсь. Лучше всего поставить кожаные заплаты, однако кожи у меня нет, поэтому я использую ткань от карманов. Заплаты я пришиваю по всей окружности, сколь возможно крепко и аккуратно. Смотрю на свою работу, а потом проделываю все еще раз, пока не убеждаюсь, что заплаты будут держаться.

Когда я поднимаю помутневшие от шитья глаза, его нет. У изножья моей постели только тяжелый сосновый сундук с выжженными на нем инициалами Мэри Паско. Сундук был весь черный от копоти, но я его отскоблил.

Я задумываюсь, как же он приходит. Отодвигает ли он сундук? А может быть, оказывается внутри сундука, или сундук оказывается внутри него? Не стоит мне об этом думать. От таких мыслей мой рассудок мутится, как и мои глаза.

Завтра я высаживаю картошку. Почву я уже подготовил. В октябре, только оказавшись здесь, я тщательно вскопал землю и удобрил перегнившими водорослями из кучи, которую Мэри Паско натаскала с побережья, когда еще была в силе. Она говорила, что водоросли уберегут картошку от заболеваний. Картошка для посадки уже разложена по лоткам и дает ростки. Крепкие ростки.

Фредерик… Теперь я могу произнести его имя вслух, ничего не опасаясь. Этой ночью он не вернется. У меня была мысль, что если бы он явился днем, я бы отвел его к водопойному корыту на соседнем поле и отмыл добела. Или он встал бы у ручья, а я лил бы на него воду, ведро за ведром. Это как вытаскивать из земли молодую картошку. Но я знаю, что он вернется следующей ночью, по-прежнему весь в грязи. Она никогда не засыхает и не образует корку. Она всегда мокрая и блестящая, как крысиные глазки в глубине землянки. А он снаружи, под ветром и дождем, дождь стекает по нему, превращая землю в грязь, в которой можно утонуть.

Если человек увяз в грязи, то самостоятельно ему не выбраться. Нужны еще два человека. Кладете по бокам от него деревянные жерди. И вытаскиваете его, сперва один ботинок, затем другой. Это медленная работа. Часто времени не хватает, и приходится оставить бедолагу. Обычно грязь не такая глубокая. Не доходит до колен, но человек не может высвободиться самостоятельно, а если потеряет равновесие и упадет вперед, то захлебнется. Издалека слышно, как кричат люди, угодившие в такую ловушку. Но это происходило позже. Фредерик погиб, когда грязи было еще не слишком много.

На стене у меня календарь, и я отмечаю в нем прошедшие дни. Записываю, сколько грядок засадил: ранний картофель, репа, морковь, свекла, капуста и прочее. Весна выдалась теплая, поэтому и почва мягкая и податливая. Я посадил несколько кустов крыжовника, потому что они устойчивы против ветра. Вокруг огорода Мэри Паско устроила живую изгородь. О доме она не заботилась: затыкала окна тряпьем, позволяла птицам вить гнезда в дымоходе, но отлично знала, как прокормиться со своего клочка земли. Она оставила мне дом и землю вокруг него, которая, возможно, никогда ей не принадлежала, но она присвоила ее. «Почему бы ей не обзавестись своим куском земли, — говаривала моя мать, — если у других в собственности по полграфства». Мэри Паско оставила мне козу и кур. По ее собственным словам, раньше она держала свинью, но я этого не помню.

Я знал ее лучше, чем другие дети, потому что с ней дружила моя мать. Я видел, как старуха шагала в город с корзиной на ремне, полной яиц. Иногда мы с Фредериком встречали ее на берегу, где она собирала мидий, а мы направлялись в Сенару или куда-нибудь дальше. Мы с Фредериком шли бок о бок. В карманах у нас были бутерброды с сыром, а он иногда брал с собой плитку шоколада или пригоршню изюма. Он делился всем этим с такой легкостью — и не скажешь, что принадлежало ему, а что мне. Я не встречал никого, кто обладал бы такой способностью, пока не оказался в армии. У нас были при себе сборники стихов — точнее, Фредерик приносил их из отцовской библиотеки, а я читал. Фредерик собирался стать юристом. Он доучился в школе, продолжил образование в Труро, а потом в пансионе.

Я ушел из школы одиннадцати лет от роду, за год до того, как должен был ее окончить, но в тогдашних обстоятельствах ничего другого не оставалось. Моей матери было нужно, чтобы я зарабатывал. Она больше ни на кого не могла рассчитывать. Много лет, пока я оставался ребенком, она ходила убираться в больших домах: Лезард-Хаус, четыре или пять домов на главной улице, летом — Каррик-Хаус, когда из Лондона приезжала владевшая им семья. Когда мне исполнилось десять лет, мать перенесла ревматическую лихорадку, и после этого у нее не осталось сил промышлять уборкой. Она быстро начинала задыхаться, поднимаясь в гору, насколько бы медленно ни шла. Иногда ей приходилось опираться на меня. Я это ненавидел. Я внушал себе, будто охотно подставляю ей руку, но на самом деле ее слабость меня пугала и заставляла стыдиться и матери, и себя, а мне так хотелось гордиться… Стрелы стыда пронизывали меня, когда мы карабкались в гору, медленно и неповоротливо, будто мухи в молоке.

Помню, как я преклонил колени на голых половицах спальни в ту ночь, когда моей матери было настолько плохо, что она не понимала, в комнате ли я. Она всегда приходила ко мне при малейшем звуке, если я просыпался из-за дурного сна. Но теперь она меня не признала. Ее глаза смотрели мимо меня. Она постоянно что-то тихо и быстро шептала, но не мне. Я услышал имена моих отца и бабки. Она выкрикнула их по одному разу, ее голос звучал хрипло и надрывно, и она попыталась рвануться с подушки, но миссис Джелберт ее удержала. Я рухнул на пол и прижался лицом к одеялу. На моих губах перемешались все молитвы, которые я когда-либо знал.

— Ступай вниз, малец, — сказала миссис Джелберт, но я не мог. — Не бойся, парень. Мы поднимем ее на ноги.

Я ей не верил. Меня охватил черный вихрь ужаса, и я молился за мать, пока у меня не взмокла спина. Ответа не было.

Миссис Джелберт послала мальчика за доктором Сандерсом. Он пришел вечером и пробыл до утра, упорно не позволяя матери умереть, хотя было ясно, что мысленно она уже покинула нас. Она была среди призраков, которые призывали ее громче, нежели мог дозваться мой голос. Но доктор Сандерс не позволил ей остаться среди них. Он склонился над ней и вытащил с того света — судя по ее вскрику, причинив ей этим боль.

Не уверен, что моя мать вернулась по-настоящему, но притворялась она хорошо. Ей сделалось лучше. Все это время доктор Сандерс пользовал ее задаром, а потом приложил множество усилий, чтобы подыскать мне работу, и объяснил в школе, что я не смогу больше посещать занятия. Я стал помощником садовника в Мулла-Хаусе, в двух милях от города.

— Теперь ты главный мужчина в семье, Дэниел, — сказал доктор Сандерс.

Доктор называл меня Дэниелом из уважения к воле моей матери, хотя большинство звали меня Дэн. «Дэниелом его нарекли при крещении», — говорила она. Может показаться странным, что доктор, в доме которого она делала уборку, оказывал ей почтение, но это факт. Моя мать была таким человеком, что все хотели сделать ей приятное. У нее были темные глаза, темные волосы, а ее лицо заставляло людей оборачиваться и смотреть снова, чтобы понять, что же в нем такого поразительного. Даже я это чувствовал, а ведь я ее сын. Мне было мучительно, когда другие пялились на нее. Один заезжий художник хотел ее нарисовать, но она ему даже не ответила. До сих пор могу представить себе, как она закрывает лицо шалью и отворачивается. Она была вдовой. Осталось у нее только доброе имя. Художник не принял отказа и продолжал ей докучать, твердя, что у нее «самый одухотворенный облик, который он видел за пределами Италии». Одухотворенный! Она голодала. Мы оба голодали все годы после смерти отца.

Мне было три года, когда он погиб. Он спускался на повозке по крутому склону, используя тормоз. Тормоз соскочил, повозка накатилась на лошадь, та споткнулась, ее бросило вперед, а отца швырнуло в сторону, и он врезался в стену. Ничего особо страшного не случилось бы, не угоди он виском в гранитный выступ. Ему было двадцать два, всего на год больше, чем мне сейчас. Моей матери было двадцать. Страховка отсутствовала.

Скоро рассветет. Днем ко мне ничто не является. Только ветер вздыхает да по морю пробегает рябь. Я копаюсь на грядках и латаю сетчатую ограду. Дом и земля теперь мои. Коза, десять кур, навозная куча, ручей, который даже в самом широком месте может перешагнуть ребенок, плоская, трудная для возделывания каменистая земля… Мэри Паско слишком состарилась, чтобы за всем этим ухаживать. Глаза у нее потускнели и утратили ту дикость, которая так пугала нас в детстве, но она узнала меня, когда я показался на тропинке со своим узелком.

— Это ты, Дэниел Брануэлл? — спросила она, и я ответил «да». — Заходи, малец, — сказала она.

Впервые на моей памяти кто-то вошел в дом Мэри Паско. В нем было дымно, стены почернели. Дом и все, что в нем находилось, покрывала копоть. Я закашлялся, и глаза у меня заслезились, а ей хоть бы что. Были там и другие запахи: старости, болезни и двух кошек, ее всегдашних питомиц, которые вились у ее ног и создавали ей репутацию ведьмы. Но я знал, что она не ведьма. Кошки уже умерли. Моя мать часто у нее бывала и приносила ей желтые розы с нашего двора — цветочки размером с пуговицу, но очень душистые. Мать и Мэри Паско разговаривали на пороге и никогда не проходили в дом. Эти встречи вызывали у меня ревность.

Мэри Паско заварила шалфей и подала мне чашку. Она знала, что я вернулся из Франции, но даже не упомянула об этом.

— Где ты живешь, Дэниел? — спросила она. Она также знала, что наш дом вернулся к владельцу, потому что некому было платить за аренду.

— Где придется, — ответил я. Потом спросил, можно ли мне соорудить на краю ее участка укрытие из рифленого железа и холстины.

Мэри Паско кивнула. Сказала, где находится родник, и что я должен вырыть себе отхожую яму. Она не сомневалась, что, побывав в армии, я этому научился. И не стеснялась говорить о подобных вещах.

— Заходи, если захочешь погреться, — пригласила Мэри Паско. Когда я заходил, она поила меня шалфеем с привкусом дыма из почерневшего чайника. Передвигалась она на ощупь, однако уверенно. Не знаю, много ли зрения у нее к этому времени сохранилось.

— Перед тем как твоя мать умерла, я ходила ее проведать, — сказала она.

Я вздрогнул, будто от электрического разряда. К моему возвращению моя мать уже лежала в той самой могиле, которую мы с ней все мое детство навещали каждое воскресенье: в могиле моего отца. Ветер колыхал траву, а солнце играло на материных волосах, когда она опускалась на колени и приводила могилу в порядок. Под нами сверкало море. Не помню, чтобы когда-нибудь шел дождь: может быть, она брала меня с собой только в погожие дни. Иногда она рассказывала об отце. Так мне стало известно почти все, что я знал о нем.

Когда я вернулся, могила оказалась уже, чем мне запомнилось. Я не понимал, найдется ли в ней место еще и для меня. Я хотел знать, что говорила и как выглядела моя мать перед смертью, но никто мне об этом не рассказывал. Доктор сказал, что она умерла спокойно. Я не поверил ни единому его слову.

— Я нашла несколько бутончиков той розы и вложила ей в руку, — сказала Мэри Паско. И больше ничего не говорила на эту тему, ни тогда, ни впоследствии. Она перемешала заварившийся шалфей и сказала, что его неплохо бы подсластить. Даже со своими белесыми глазами она по-прежнему больше напоминала птицу, чем женщину. Когда ее плащ плескался на ветру, мы называли ее сарычихой. Теперь она была сгорблена и молчалива. Все человеческое в ней настолько иссохло, что она запросто могла бы взлететь, и меня это порадовало.

С тех пор минуло пять месяцев. Она ни разу не подошла к моему пристанищу. Я вырыл себе отхожую яму и кипятил воду из ручья. Я знал, что она вполне чистая, но у меня сохранились армейские привычки. Позади своего жилища я выкопал канаву, чтобы зимой отводить дождевую воду. У меня были деньги. Моя мать отложила сколько могла из денежного вспомоществования, которое я ей присылал. Деньги она держала в жестянке из-под табака, принадлежавшей моему отцу. Если бы она их не откладывала, то не экономила бы на топливе и питалась бы лучше, но доктор сказал, что разницы бы не было. Сердечные клапаны износились из-за ревматической лихорадки, которую она перенесла, когда я был мальчиком, сердце и погубило ее.

Я ни разу не ходил в город. Иногда пешком прогуливался до Тремеллана или Сенары. В базарные дни добирался до Саймонстауна, подгадывая к окончанию торговли, когда цены снижались. Кормил кур Мэри Паско, а вскоре заботы о них перешли на меня целиком. Она сказала, что я могу брать себе яйца, поскольку ее желудок их уже не переваривает. Она по-прежнему пила козье молоко, но его с лихвой хватало на нас обоих. Помню, как она делала козий сыр, заворачивала в крапиву и продавала, но теперь это осталось в прошлом. Я все время размышлял, как можно использовать эту землю. Когда-то Мэри Паско славилась своими овощами. На ее огороде рос самый сладкий и самый ранний картофель. Также она выращивала лилии и продавала на церковной площади. Но теперь холм отвоевывал ее землю обратно. Часть живой изгороди исчезла. Ограда вокруг куриного загона была в жалком состоянии. Землю заполонили папоротник, дрок и терновник, а камни плодились в ней, будто кролики. Я начал ее очищать. Конечно, я знал, что меня заметят. Это моя страна. Я знаю, сколько у нее глаз.

Вечером четырнадцатого января я услышал, как Мэри Паско зовет меня пронзительным диким голосом. Я подумал, что она похожа на кулика, поскольку по-прежнему пытался определить, какую же птицу она напоминает. Наклонил голову и вошел в почерневший дом.

Мэри Паско лежала в своем гнезде из лохмотьев. Она взглянула на меня, но глаза ее были совсем белые, как молоко, и ничего не видели. Она попросила воды, я зачерпнул чашку и напоил старуху. Она вся пылала. Я взял ее запястье и нащупал пульс, который оказался быстрым, но легким, будто ниточка. Я видел, как доктор проделывал такое с моей матерью.

— Сходить за доктором? — спросил я, но она помотала головой. Я видел, как она собиралась с силами, чтобы заговорить. Я сказал ей, что починил ограду вокруг куриного загона. На самом деле я обрадовался, что она не послала меня за доктором. Он пришел бы, а за ним увязалось бы еще много народу. Она вся напряглась, чтобы совершить непомерное усилие. Выпила еще воды, откашлялась и произнесла:

— Я хочу лежать здесь, а не под камнем в городе. Ты сделаешь это для меня, Дэниел.

Когда я говорю «сказала», то имею в виду, что она выдавила это из себя между глубокими, хриплыми вздохами, дважды ее прерывал кашель. Я боялся, что она умрет, не договорив. Все ее лицо было в поту.

— Ты останешься здесь после меня, Дэниел, — сказала она.

Я кивнул, а потом вспомнил, что она меня не видит, и сказал: «Останусь». Мне было достаточно, что я услышал это от нее. Потом она уснула, совершенно изможденная. Я остался при ней, опасаясь, что, если я уйду, у нее не хватит сил меня дозваться. Очаг почти потух, и я подбросил дров. Для нее лучше дым, чем холод. На улице потемнело, начинался дождь. Я вспомнил, что оставил возле куриного загона плоскогубцы, но до завтра они никуда не денутся, а я успею их смазать, прежде чем они заржавеют. Она открыла глаза и принялась слепо озираться. Я подумал, что она хочет еще воды, и поднес чашку к ее губам, но она отстранилась.

— Это Дэниел? — спросила она.

Я кивнул, но потом вспомнил, что она не видит меня, и ответил:

— Да, Дэниел.

Мне показалось, будто она искала мое лицо, а потом посмотрела в сторону, позади меня. Я знал, что она ничего не видит.

— Кого это ты с собой привел? — спросила она.

2

Тела погибших следует незамедлительно выносить из окопов для последующего погребения.

Нередки случаи, когда на выбранной линии обороны располагаются прочные здания. Возникает вопрос, следует ли их занимать или сносить.

Я похоронил Мэри Паско на самом краю ее земли, в самой высокой точке. Я знал, что она этого хотела, и не было смысла медлить. Будь жива моя мать, я бы позвал ее, но больше в городе я не знал никого, чтобы можно было пригласить на похороны старушки. Кто имел бы право прийти. Я принялся рыть, ожидая, что наткнусь на гранитный уступ, но слой земли оказался довольно глубоким. Я выкопал вполне пристойную могилу и устлал ее сухим бурым папоротником и ветками с розмаринового куста, росшего возле двери. Завернул Мэри Паско в кусок армейского холста, оставшегося от постройки укрытия. Когда я поднял ее, пахло от нее скверно, будто от дохлой птицы, кишевшей вшами и червяками, которую я нашел у подножия живой изгороди. Но мне было все равно. Я целый день трудился над ее могилой и весь вспотел, несмотря на холод. Окончив погребение и засыпав могилу, я притоптал землю. Прикатил гранитный валун и положил в головах. Я знал, что взрыхленная земля скоро покроется зеленью.

После проливных дождей ручей вздулся. Я наполнил ведро, внес его в сарайчик, где на привязи содержалась коза, и стянул с себя одежду. Я думал, что каждая пора моего тела почернела от грязи, но моя кожа под одеждой оказалась белой. Кисти рук и запястья, шея и лицо были еще загорелые. Я вымылся с хозяйственным мылом, а потом окатывал себя водой из ведра, пока не задрожал от холода. У меня была еще одна смена одежды, и я в нее облачился. И тут до меня дошло, что сегодня я ночую не у себя в укрытии. Сегодня я ночую в доме.

Я никому не рассказал о смерти Мэри Паско. Сначала я не знал, кому рассказывать. Она никогда даже не приближалась к церкви. Люди, приходившие к ней купить овощей, яиц и козьего молока, исчезли. Ее подругой была моя мать, а больше я никого и не вспомнил. Если рассказать доктору, он ответит, что мне следовало позвать его. Конечно, он пришел бы, ведь он славился тем, что лечил людей, которые не могли ему заплатить, а свои гинеи зарабатывал в богатых домах. Но ей бы он ничем не помог. Мэри и не хотела, чтобы он приходил. Она хотела умереть под своим кровом. Больше всего она боялась богадельни, потому что, как говорят, если умереть там, то тело заберут для вскрытия. Не думаю, что доктор Сандерс отправил бы ее в богадельню, но какой-нибудь приходской хлопотун наверняка счел бы своим долгом препроводить ее в лечебницу.

Спустя несколько дней было уже поздно кому-либо рассказывать. Она достаточно долго прожила затворницей, так что никто ее не хватился. Не припомню, когда она последний раз ходила в город.

Прежде всего предстояло заняться домом. Изгнать из него все запахи. Я широко открыл дверь, но в двух окнах на фасаде стекла частично отсутствовали, а рамы прогнили. Я вытащил тряпье, которым Мэри Паско заткнула разбитые окна, и тщательно проверил стекла и дерево. Я могу смастерить подоконники. Со временем куплю новые стекла и замазку. Пока что я запихнул тряпье обратно и оставил окна, как есть.

Следовало прочистить дымоход. И сделать это в первую очередь, чтобы из него вывалилась сажа, тогда я убрал бы ее вместе со всей остальной грязью. Я нашел метлу Мэри Паско и старую приставную лестницу, с виду не гнилую. За домом земля была выше, чем впереди. Я скосил и притоптал заросли ежевики между склоном холма и стеной дома, приставил лестницу и попробовал ее на прочность. С этой стороны меня никто не мог увидеть. Правой рукой я ухватился за лестницу, в левой зажал метлу и взобрался по ступенькам. Сначала очистил водосточный желоб, забитый мхом и мусором. Мне требовалось забраться выше, на самую крышу. Шифер кое-где отвалился, и в этих местах крыша была залатана рифленым железом. Я продолжу ее латать.

Я попробовал водосточный желоб рукой, он держался крепко. Впрочем, падать отсюда не так уж и высоко. Можно долезть до верха лестницы, оттолкнуться и поставить ногу на желоб, но мне была нужна уверенность, что, забравшись наверх, я смогу спуститься. Я решил, что смогу.

Все оказалось проще, чем выглядело. Когда я распластался по крыше, желоб меня не подвел. Рифленое железо дало мне вторую точку опоры, я ухватился за конек крыши и через мгновение оседлал его. Я понял, что за последние два года своей жизни стал сильнее — благодаря милям, которые проходил изо дня в день, благодаря земле, в которую усердно вкапывался. Дымовая труба была широкая и низкая. Я ухватился за нее и посмотрел по сторонам.

Мне почудилось, будто я поднялся в вышину на много миль, а не на пятнадцать футов. Я сжал скаты крыши коленями, словно ехал верхом на лошади. До самых утесов простиралась бурая, голая, жесткая земля. Дальше высились Гарраки, Великанова Шапка, Остров. По морю в направлении Портгвина долгими, медленными толчками катились волны — словно мускулы двигались под водой. Я взглянул на восток и увидел дождевые тучи с багровым отливом, наводившие сумрак на море. День был холодный и спокойный; на востоке, между маяком и мысом Святой Анны, земля поднималась буграми.

Я взглянул на серое, бесформенное пятно города. У меня заболели глаза, и я отвернулся. Надо прочистить дымоход. Не хочу, чтобы кто-нибудь, работая в поле или проходя по тропинке, увидел меня на крыше. Я поднял метлу, для удобства перехватил пониже и опустил в дымоход.

Проходила она с трудом. Я проталкивал ее вглубь, вращал рукоятку, так что метла вбуравливалась в темноту. Близился дождь, а мне не хотелось спускаться с крыши, когда шифер намокнет и станет скользким. Я почувствовал, как метла со скребущим звуком уперлась в нечто явно посущественнее, чем птичье гнездо.

Это нечто провалилось вниз. Метла поскребла по стенкам дымохода и уткнулась в пустоту. Большего я сделать не мог, даже рука заболела, пока я орудовал метлой вверх-вниз. Я поднял ее в последний раз, черную, облепленную грязью, и швырнул на землю, стараясь не задеть желоб. Обругал самого себя, что не вспомнил о проволочной сетке. Не догадался захватить ее с собой и прикрыть дымоход сверху для защиты от птиц.

Когда я слез и убрал лестницу, хлынул дождь. Я вошел в дом, чтобы укрыться, но с отвращением выскочил обратно. Казалось невозможным, чтобы из дымохода вывалилось столько грязи. Несколько раз я вдохнул дождливый воздух, а потом заставил себя снова войти внутрь.

В очаге лежали смятые и разломанные птичьи гнезда, несколько застряло на цепочке, на которой висел чайник. На решетке лежала куча белых костей и перьев. Сажа была повсюду — валялась комьями, тонким слоем покрывала пол, мебель, стены. Наверное, в те годы, когда у Мэри Паско хватало сил докатить до города ручную тачку, она топила дом углем. Потом перешла на дрова, хворост и все, что попадалось под руку.

Я дотронулся до стола, и на пальцах осталась грязь. Я не знал, за что схватиться. Поначалу даже думал уйти из дома, разобрать свое укрытие, связать пожитки в узелок и пойти куда глаза глядят. Сам не знаю куда.

Чтобы отмыть грязь, нужна горячая вода, но пока я не разведу огонь, горячей воды не будет. Разводить огонь на улице не хотелось. Это могло привлечь внимание.

Ну ладно… Я взял метлу, окунул в ручей и держал, пока черная вода снова не посветлела. Вернулся в дом с мокрой метлой и принялся подметать широкий, неровный гранитный очаг. Раз за разом споласкивал метлу, подметал очаг, потом снова ее споласкивал. Я взмок от пота и всякий раз радовался прохладе, выходя под дождь. Он лился так плотно, что побережье и город расплылись, будто в тумане.

Коза, привязанная в сарайчике, расшумелась. Я забыл ее подоить. Снова вымыл руки, до самых локтей, и пошел к ней. Она беспокоилась, вращала желтыми глазами и брыкалась, но я знал, как с ней обходиться, а она ко мне уже привыкла. Ее надо было привязать к колышку на дальнем краю участка, а я позабыл о ней на целый день. Я подоил ее и выпил молока. В нем чувствовался привкус дикого чеснока, оказавшегося в охапке зелени, которую я принес утром. Не помню, почему я не привязал ее к колышку. Она уже немного успокоилась.

Я развел огонь. Пламя взвилось вверх, будто его потянули за веревочку. Топливом был терновник; сначала повалил сырой дым, но вскоре загорелся ясный огонь. Я присел на корточки и подставил тело теплу, но через минуту вспомнил, что должен сделать и зачем развел огонь. Чайник был грязный, поэтому я вымыл его внутри и снаружи, наполнил водой из ручья, повесил за крючок на цепочку и пристроил над самым жарким местом в очаге. Я наполнял чайник снова и снова — и драил полы, стены, даже потолок, пока они не стали чистыми. Оттер сосновый стол, два стула, остов кровати и сундук. Постельное белье я уже закопал в землю, а перину потом вытащу на воздух проветриться. Одеяло у меня было свое.

Все это заняло остаток дня и большую часть вечера. Я работал при свечах, потому что масла в лампе не было. Испугавшись, что теплый свет, подрагивающий в окнах, могут увидеть, задернул занавески. Я уже выбил из них пыль, а когда будет день потеплее, выстираю. Запах сажи разъедал мне нос и горло, но я не обращал внимания. Когда я закончил, щетка истерлась почти до деревянного основания. На этой перине спать было невозможно, поэтому я завернулся в одеяло перед камином и спал, спал, пока меня не разбудили птицы…

При свете дня все оказалось иначе. Дом я вычистил не так хорошо, как думал, и сделать предстояло еще много. Под каменной раковиной я нашел нетронутую упаковку хозяйственной соды и вспомнил, как мать разводила ее в горячей воде, а потом драила полы своими красными, шершавыми руками. Сода гораздо лучше, чем хозяйственное мыло. Дождь сменился сильным ветром и тучами, наползавшими на солнце. Я вытащил перину и раскинул ее на тачке. На чехле были пятна, но я их оттер. Если не будет дождя, оставлю ее на весь день и ночь.

Я еще не ел, но тут вспомнил о козе и привязал ее к колышку, а потом подоил и выпил еще молока.

К вечеру все было чисто. Ветер улегся, стало холодно, звезды мерцали над морем. Венера сияла так ярко, что как будто приплясывала рядом с луной. Я заварил чаю из последней щепотки, которая нашлась у меня в узелке, и он получился такой крепкий и черный, что когда я его выпил, у меня заколотилось сердце. Я стоял в дверях дома, вычищенного до блеска, огонь еще горел, а я смотрел на море. Месяц виднелся на небе тоненьким серпом и почти не давал света, но в сиянии звезд вполне можно было разглядеть черные очертания скал. Завтра займусь отхожей ямой. Надо сходить в Саймонстаун, купить чаю и семян, а заодно и жидкости Джейеса.^[2]

Наконец я вернулся в дом и закрыл дверь. Горела только одна свеча, но мне было достаточно. Чайник громко пел над огнем. Сегодня вымоюсь теплой водой над раковиной.

Я завернулся в одеяло и улегся у огня. Пол был жестким, но я привык спать на земле. Подумал о перине и о том холоде, который сейчас стоит на улице. Крепко обхватил себя руками, голову втянул в плечи и уже был готов уснуть.

Тогда-то до меня и добрался этот запах. Не застарелый запах дома, грязного тряпья и болезни, сажи и грязи, которую я соскреб с пола. Все это исчезло. Появился новый запах — но при этом и старый, такой знакомый, что у меня перехватило горло.

То был запах земли. Не чистой земли, которую взрыхлили лопатой или садовой тяпкой, чтобы она согревалась на солнце и орошалась водой. Та земля, которая мне примерещилась, не имеет никакого отношения к выращиванию урожая. Она сырая и склизкая, развороченная на крупные комья, превращенная в жирную, жидкую грязь, которая засасывает людей и лошадей. Лучше бы такая земля скрывалась где-нибудь поглубже, но она являлась напоказ во всей своей мерзости, разъедающая, пожирающая тела, которым приходилось в ней жить. Из ее влажного зева на меня веяло смрадом.

Я свернулся калачиком. Закрыл лицо ладонями — ладонями, которые вымыл в теплой воде с мылом, но от них все равно воняло землей.

3

Существует незаметно развивающаяся склонность к впадению в пассивное и вялое состояние, меры для предотвращения которой должны предпринимать офицеры всех рангов. Поддержание боевого духа в подобных неблагоприятных условиях требует усиленного внимания.

Сегодня солнце засияло, как будто нынче июнь, а не конец марта. Я подлатал куриный загон, посеял свеклу и посадил лук. Вокруг молодого салата рассыпал битую яичную скорлупу для защиты от слизней. Вскопал три грядки под морковь, две — под репу. На черной земле топорщится зеленая щетина. Все в порядке. Я выполол сорняки и поворошил компостную кучу.

У меня остались кое-какие деньги. Я взвешиваю в руке жестянку, в которой храню свои монеты. Там есть флорины, шестипенсовики, несколько джоуи^[3] и куча медяков. Я вспоминаю женщину, продающую букетики первоцветов на Терк-стрит, и понимаю, что тоже могу этим заниматься. В этом году у подножия живой изгороди фиалок больше, чем бывало когда-либо на моей памяти. Срываешь их вместе с листьями, перевязываешь нитками и опускаешь головками вниз в холодную воду, чтобы остались свежими до утра. Я усядусь на Терк-стрит с фиалками на деревянном лотке, выстеленном сырым мхом. Можно будет продавать их по три пенса за букетик, я уверен.

В базарной толпе будут мои знакомые. Мне придется с ними говорить.

Лучшее, что я купил на свои деньги, помимо семян, — это рыболовная леска, с помощью которой я ужу скумбрию со скал. Рыба подплывает близко, вынюхивая гниль. Я тихонько закидываю наживку и, если вода достаточно прозрачна, вижу, как скумбрия резко вздрагивает, переливаясь радугой, прежде чем броситься на крючок. Скумбрия — сильная рыба. После смерти ее цвет быстро меняется, а на вкус она лучше всего, когда ее только вытащили из моря. Я вспарываю рыбе брюхо, потрошу ее и варю в течение часа, чтобы мясо стало белым и чистым. Несколько ошметков оставляю, чтобы потом использовать для наживки. Скумбрии, как и крабы, ради собственного выживания пожирают себе подобных.

В полдень я пью молоко и съедаю горбушку хлеба. Море сверкает, словно оловянное. Я приседаю на корточки, укрываясь от ветра, и вдыхаю запах дикого чеснока. Я знаю, что найти съедобного на пять квадратных миль вокруг. Устрицы на скалах, фенхель, растущий в устье ручья, крабы-стригуны, земляника, ежевика, черная бузина, боярышник, молодые листья одуванчика для салата, купырь, весной — крапива для супа. Но ложью было бы сказать, что всего этого хватало на большее, чем слегка притупить наш голод или приправить суп, который мать варила из горстки костей, картошки, одного-двух пастернаков и пары морковок. Все дети в приходе собирали ежевику, но хотя я знал самые ягодные места, у нас никогда не было сахара, чтобы ее заготавливать.

Однажды мы с Фредериком тайком подоили корову на маленьком поле, обнесенном валунами, за Сенарой, по дороге к Тростниковому мысу. То была одна из полудиких коровенок, которых там держат, она попятилась, опустила голову и врылась передними копытами в землю. Но мы медленно подошли к ней с двух сторон, ласково увещевая. Фредерик победно улыбнулся мне, когда корова наконец, дрожа, остановилась и позволила нам до нее дотронуться. Я неплохо умел доить, мы наполнили пригоршни молоком и проглотили его, теплое, пенившееся во рту. Фермер спустил бы с нас шкуру. Фредерик посетовал, что у нас нет ведра. Мы продолжали пить, а потом услышали крик, и в калитку ворвались двое дюжих парней. Наверное, фермеровы сыновья. Мы бежали как угорелые, пока они не прекратили преследование, потом мы повалились на землю возле ручья. Я увидел растущий рядом поточник, которого Фредерик до этого не пробовал на вкус. Фредерик сказал, что горько, и выплюнул.

— Зачем ты ешь эту гадость?

— Он очищает кровь.

Фредерик со смехом перевернулся на спину. Он каждый день ел мясо — по крайней мере, один раз, а то и два или три. Каждое утро они завтракали яичницей с беконом, на столе стояла еще и тарелка с почками. Его отец ел котлеты с вустерским соусом, но больше их никому не давали. Его отец был горным инженером и ездил в Австралию, но не в поисках работы, как тысячи бедняков, а чтобы внедрить новый тип подъемного механизма. В качестве платы мистер Деннис потребовал себе долю в шахтах, на которых работал. Фредерик объяснил мне, почему это лучше, чем деньги. Иногда он терпел убытки, но даже при этом приплывал домой в два или три раза богаче прежнего. А может быть, еще богаче — точно никто не знал. Он женился, а потом построил квадратный гранитный дом, обнесенный высокой гранитной стеной. Некрасивый, но основательный. Фредерик должен был учиться в соборной школе в Труро. Но когда ему было четыре, а его сестре Фелиции два, их мать забеременела в третий раз. Она скончалась от родильной горячки, а спустя две недели умер и младенец.

Вот как я познакомился с Фредериком. Моя мать убирала в их доме, и миссис Деннис, как и другие люди, привязалась к ней. Когда мать Фредерика умерла, а отец упорно работал, чтобы не запьянствовать с горя, моя мать все чаще и чаще присматривала за детьми. Я мог бы взревновать, но мать всегда брала меня с собой. Я познакомился с миром Альберт-Хауса. Миссис Стивенс приходила готовить, а Энни Ноубл — прибирать, потому что моя мать занималась двумя маленькими детьми. То была лучшая работа, которая когда-либо доставалась моей матери, и длилась она все три года. Я ел за одним столом с Фредериком и Фелицией и вырос самым высоким мальчиком у себя в классе. Если Фредерик или Фелиция заболевали, моя мать оставалась на ночь, и для меня стелили постель в узкой комнатке возле детской.

Я представляю всех нас вместе. Моя мать, я, Фредерик, Фелиция. За мистера Денниса выступали большей частью голос из-за закрытой двери или пара длинных черных ног, пересекавших прихожую, когда мы подглядывали с вершины лестницы. Но однажды он подошел ближе.

Фелиция всю ночь плакала от зубной боли. Моя мать должна была отвезти ее в Саймонстаун к дантисту. Я никогда не бывал у зубного врача и удивился, почему при этом известии Фелиция заплакала еще сильнее. На нее напялили пальто, нахлобучили шляпу, лицо перевязали шарфом, и они с моей матерью уехали в догкарте.

Фредерик упражнялся в чистописании. «Какой позор, ведь ему уже почти семь! Пора взять его в ежовые рукавицы» — так говорил мистер Деннис. Его громкий голос раздавался из-за двери кабинета. По словам моей матери, он просидел там до самого утра по делам службы. Чьи-то другие, не мистера Денниса, черные ноги сновали через прихожую, а на комоде громоздились кипы бумаг.

Фредерик сидел в комнате для занятий на втором этаже. Я тоже был там, растянулся на коврике, перевернувшись на живот. Читал «О рыбаке и его жене» из сборника «Волшебные сказки братьев Гримм», принадлежавшего Фелиции. По-моему, рыбак был глупый, и его жена тоже. Они не слушали, что говорило им море. А стоило бы. Я дочитал сказку, подрыгал ногами в воздухе и задумался, может ли весь мир утонуть, если море хорошенько разозлится. Фредерик не занимался чистописанием. Он напевал что-то про себя и рисовал на полях.

Оба мы услышали шаги в коридоре. Громкие, отчетливые шаги, которые невозможно было не услышать. Дверная ручка повернулась. Дверь отворилась, и появился мистер Деннис — целиком, высокий, небритый, весь в черном с головы до пят. Он смотрел только на Фредерика, не замечая меня. Я отполз на четвереньках назад, к шторам. Я знал, что мистер Деннис не обратит на меня внимания. Он окинул комнату невидящим, обжигающим взглядом, который на мне не задержался, чему я очень обрадовался. Мистер Деннис подошел к столу и взял тетрадку Фредерика. Она вся была испещрена рисунками: этим Фредерик занимался всегда.

— Что это такое? — спросил мистер Деннис.

— Моя тетрадка по чистописанию, — ответил Фредерик, взглянув на него.

— Как ты смеешь так отвечать?! Что за чертовщина тут намалевана?!

Фредерик молча опустил голову.

— Отвечай!

— Это моя тетрадка по чистописанию.

— По чистописанию! — Мистер Деннис схватил тетрадку и швырнул через всю комнату. — Оно и видно! Дурак ты не меньший, чем лентяй. Ступай подними.

Я уже почти спрятался за шторами. Сквозь окно позади меня тонкой струйкой просачивался зимний холод. Я съежился. Фредерик встал из-за стола и медленно побрел к лежавшей на полу тетрадке. Прежде чем нагнуться и поднять ее, он нерешительно взглянул на отца.

— Подай сюда, — велел мистер Деннис.

Фредерик протянул ему тетрадь, тот схватил ее и опять изо всех сил швырнул в угол.

— Подними! — скомандовал он Фредерику, будто собаке, и Фредерик выполнил его приказание снова, еще медленнее. Мистер Деннис в третий раз запустил измятую тетрадку через всю комнату. На этот раз он ничего не сказал, только кивнул на тетрадку, чтобы Фредерик ее принес. Но Фредерик не сдвинулся с места. Мистер Деннис окинул комнату взглядом и увидел меня, скорчившегося за шторой.

— Убирайся, — сказал он.

Мне не хотелось уходить. Я очень боялся, что вдали от посторонних глаз он может сделать с Фредериком что-нибудь плохое, но не осмелился перечить самому мистеру Деннису. У меня засело в голове, что я должен держаться от него подальше. Выскользнув из-за штор, я начал осторожно пробираться к выходу. Фредерик стоял неподвижно, не поднимал тетрадку, не смотрел на меня.

Я вышел из комнаты и спрятался за высокими напольными часами. Услышал голоса, шарканье ног, крик, потом дверь с грохотом распахнулась, наружу вылетел Фредерик и растянулся на полу. Следом появился мистер Деннис. Он так пнул Фредерика ногой, что тот, проехав по полу, врезался лицом в плинтус. Мистер Деннис заорал, чтобы он вел себя как мужчина и поднялся на ноги. Фредерик встал на четвереньки и пополз в сторону лестницы. Я больше не мог его видеть, потому что его заслонил мистер Деннис. Фредерик, тихо подвывая, продолжал ползти.

— Пошел наверх! — хрипло вскричал мистер Деннис, словно пьяный. — Пошел наверх, недоумок, с глаз моих долой!

Фредерик потащился вверх по лестнице, а мистер Деннис подгонял его пинками и тычками. Фредерик пытался уклониться, но безуспешно. После каждого очередного удара он вздрагивал, будто рыба.

В переднюю дверь позвонили. Послышались шаги и чей-то голос. Женский голос. Не принадлежавший моей матери или кому-нибудь, кого я знал. Мистер Деннис замер, как будто позабыв о Фредерике. Я хотел, чтобы Фредерик убежал, но он не двинулся с места. Мистер Деннис неторопливо поправил на себе пиджак. Поднял руки и пригладил волосы. Его ладони блуждали по лицу, по щетине, как будто он удостоверялся, кто он такой. Не глядя на Фредерика, он развернулся и спустился с лестницы.

Я выскользнул из-за часов. Я боялся, что если мистер Деннис вернется, то убьет Фредерика.

— Фредерик! — шепнул я.

Он не шевельнулся. Я подошел к нему и присел рядом на лестнице. Он сжался.

— Фредерик, это я.

Я услышал, как он громко глотает воздух. Мне пришлось тормошить его изо всех сил, пока он не пошевелился. Я подставил ему плечо — я видел, что так делают большие мальчики, когда кто-нибудь ушибется во время игры в футбол, — мы спустились вниз и по коридору прошли к черной лестнице. Мы могли выбраться из дома через судомойню, не проходя через прихожую. Фредерик не плакал. На лбу у него была кровь — в том месте, где он ударился.

В саду тоже было небезопасно.

— Пойдем ко мне, — предложил я.

Мы незаметно проскользнули по улицам, я крепко держал Фредерика за руку, потому что его вид меня пугал. Дождь лил плотнее, чем обычно, и скрывал нас. Вокруг никого не было. Мы вошли к нам во двор, затем в дом. В кухне без матери было темно и холодно.

— Снимай ботинки, — сказал я.

Мы поднялись наверх, я взял с материного умывальника большой кувшин и поставил на пол. В корзине у нее лежали чистые тряпки, я достал одну, намочил, скрутил жгутом и протер Фредерику лицо. Рана была пустяковая. Я вытер кровь, а Фредерик сидел на моей кровати и не говорил ни слова. Он весь дрожал. Я вытащил из-под него одеяло, накинул на нас обоих, и мы легли. Фредерик будто задеревенел, и мне пришлось отодвинуть его к стене, чтобы освободить место для себя. Я не знал, что делать. Мне было страшно, что он молчит. Я крепко обнял его, и вскоре он перестал дрожать. Я обнимал его как можно крепче. По сточным желобам с шумом лилась вода. За окном почти стемнело, хотя была середина дня. Я хотел, чтобы мистер Деннис умер, а Фредерик навсегда остался жить с нами.

Когда я проснулся, дождь еще лил, а над нами, держа свечу, стояла моя мать. Она протянула руку и прикоснулась к лицу Фредерика. Оно было все в синяках. Я хорошо знал свою мать и понимал, что за мысли ее обуревают. Ей было страшно.

Когда Фредерику исполнилось семь, а Фелиции пять, мистер Деннис женился снова. Новой жене, естественно, не понравились старые порядки. Когда «новая матушка» попыталась заявить о своих правах на Фелицию, та с плачем прильнула к моей матери, и это было ошибкой. Вскоре мы скатились в прежнее состояние, и моя мать снова промышляла уборкой в богатых домах. Я совсем позабыл, что значит быть голодным, но быстро вспомнил опять. Однако три года на харчах у Деннисов не прошли даром. Во время медицинского осмотра в Бодминских казармах я по-прежнему был самым высоким в строю.

Я слишком долго просидел на корточках. В меня проник холод, руки дрожат. Я крепко их сжимаю. Сияние солнца оказалось обманчивым. Произношу вслух имя: «Фелиция». Имя Фредерика я неосмеливаюсь произносить вслух даже при свете дня. Не знаю, что сказал бы он, увидев меня здесь, ковыряющимся на клочке земли Мэри Паско. Он бы не понял, как мне повезло. Бывшие солдаты торгуют спичками, щетками для пыли и резными шкатулками по всему Лондону, бродя от дома к дому или сидя на углах улиц.

Я видел, как этих счастливцев волокли на носилках через грязь. Вместе с остальными я бормотал: «Повезло ублюдку, домой отправят». Даже когда ноги у раненого были перебиты и безжизненно висели, мы думали: «Легко отделался», — и представляли себе, как он все больше и больше отдаляется от передовой. Мы вспоминали плавучий госпиталь, который видели в гавани перед отправкой на фронт. Теперь мы понимали, почему он такой большой, способный вместить в себя целый город.

Встаю и теряю равновесие, потому что ноги у меня затекли. Мои неловкие движения вспугивают кого-то возле колеса тачки, где после вчерашнего дождя образовалась лужа. Жаба. Она с грузным изяществом прыгает в полоску света. Никогда не думал, что жабы любят солнечный свет. Она снова садится, поджав лапки, и ее тело раздувается. В детстве мы говорили, что в голове у жабы драгоценный камень. Помню, Джимми Китто поймал одну и раскроил ей лоб, чтобы увидеть, где этот драгоценный камень, но ничего не нашел. Только кровь и какое-то беловатое вещество — наверное, мозг.

Драгоценный камень… Жаба смотрит на меня, и я смотрю на нее. На драгоценные камни похожи ее глаза. Полуприкрытые и древние. Такие глаза не верят ничему — лишь тому, что видят прямо перед собой, да и то не всегда. Жаба так близко, что я вижу змеиные чешуйки у нее между глаз, а также бледные и зеленовато-коричневые пятна под подбородком. Рот у нее — тонкая линия.

Боже мой, это всего лишь жаба! Во Франции я их не встречал, хотя в снарядных воронках часто было полно лягушек. Слизней здесь хватит, чтобы накормить двадцать жаб. Она ждет, пока я уйду, чтобы ускакать обратно в тень. Я протягиваю к ней руку. У меня в голове возникает картина, как моя рука поднимает кусок гранита и запускает в жабу. Я вижу, как из раздавленного тела торчат передние лапки.

Эти картины меня пугают. Они слишком яркие и отчетливые, гораздо ярче, чем день вокруг меня. Они вспыхивают в моем мозгу, словно разрывы снарядов, и оставляют свои отметины. Я прикладываю ладонь к земле и крепко прижимаю. Жаба расправляет тело и лениво прыгает обратно в лужу. В тени тачки ее почти не заметно.

Хорошо, когда в огороде водятся жабы. Они очищают его от вредителей, к тому же они неплохая компания. Куры склевывают личинок и насекомых суетливо, мимоходом, а жабы серьезно трудятся целыми днями.

Я очень устал. Не надо было допускать в себя мысли о Фредерике. При свете дня они кажутся довольно безопасными, но у каждой мысли есть дальнейшая жизнь. Я расправляю тело, как жаба, разминаю спину. Отсюда мне видна тропинка на Сенару, хотя самого меня не видно. Если посмотреть на участок Мэри Паско со стороны, то он выглядит возделанным и засаженным, как много лет назад. Больше всего меня пугает вид детей. Передо мной возникают страшные картины. Я вижу, как ребенок падает со скалы и одежонка на нем треплется. Вижу, как ребенок лежит на земле, весь в крови, с переломанными костями.

Я боюсь оказаться в толпе. На Терк-стрит мне кажется, будто каждое существо носит личину. Их кожа — словно завеса, скрывающая внутренности и сырую, скользкую плоть. Я вижу, как трескаются и разламываются их кости. Вижу, как сквозь бедро или локоть выпирает зубчатый обломок. Вижу, как тела взлетают в воздух и, разорванные на куски, падают на землю.

Пока я разминаю спину, солнце выскальзывает из-за облаков. Я смотрю в сторону бухты, и там, где под водой расстилается белый песок, на море выступают бирюзовые пятна. Люггер держит путь вокруг Острова, где волны сильнее. В гавани, разумеется, спокойно.

Вы сочтете странным, чтобы ребенку нравились стихи вроде «Старого моряка». Когда мне было десять, перед тем как я пошел работать, мы заучивали строфы из него, и все долгие дни в Мулла-Хаусе они не выходили у меня из головы. Там были мистер Роскорла, садовник, и еще один мальчик, постарше меня, но нас ставили работать отдельно, чтобы мы не проводили время впустую. Работать мне нравилось, но я чувствовал себя одиноко. В моей голове оживали все церковные гимны и стихи, которые я выучил. Их ритмы не оставляли меня, даже когда я был в чьем-нибудь обществе.

Я читал стихи вслух Фредерику, когда мы сидели, прислонившись к волнолому. У Фредерика были летние каникулы. В субботу я работал только до часу дня, а потом был свободен. Он принес с собой сэндвичи, и я тоже. Он — с говядиной, толсто нарезанной, черной с краю и розовой внутри. Из филейной части, лоснившейся от сала. Еще он принес имбирный пряник в вощеной бумаге и вишни. У меня были бутерброды с сыром и кусок лепешки. Не знаю, у кого было вкуснее. Свое жалованье я отдавал матери, она возвращала мне один пенни. Работал я усердно, а учился быстро. Мистер Роскорла, человек справедливый, позволил мне разбить за теплицами картофельную грядку. За картофель для посадки я уплатил из собственного жалованья и в первый же год принес домой восемь стоунов^[4] картошки.

И холм, и храм на нем, и маяк я представлял себе такими же, какие были у нас, — да ведь все мы так делаем! Когда мы заучивали стихи, в классе стоял гул. В моем воображении корабль с мертвецами проплывал мимо Гарраков и Великановой Шапки, огибал Остров и входил в гавань. Каждый клочок земли в городе и окрестностях принадлежал кому-то другому, но все это было мое, каждая крыша и дроковый куст, каждая крупинка песка. Солнце пронизывало нас, когда мы сидели, прислонившись к волнолому, и нам было хорошо.

Я сказал Фредерику, что он должен прочесть «Старого моряка», и он отыскал Кольриджа в библиотеке, приобретенной его отцом, среди расставленных рядами книг в одинаковых переплетах. Томик Кольриджа лежал рядом с нами на песке, и, когда мы поели, он взял его и принялся читать вслух. Дошел до строчек, от которых меня пробирала дрожь, даже если их читали скверно, как Фредерик:

Я вырвал у него книгу и захлопнул.

— Ты и правду веришь в ночных духов? — спросил Фредерик с вальяжной усмешкой, которую начал перенимать в школе. — Это все суеверие.

— Про них есть в Библии, — возразил я, хотя не Библия внушала мне трепет. — Кроме того, ты-то почем знаешь? Посмотрел бы я, как ты шел бы домой из Мулла-Хауса через пустошь зимним вечером, когда света почти нет. Тебя-то всюду возят на двуколке с фонарем.

К моему удовольствию, эти слова задели Фредерика.

— Зато я бегаю быстрее тебя, болван! — ответил он, но прозвучало это как-то неубедительно.

Я одержал верх. Он мог заморочить мне голову хитрыми правилами игры под названием «файвз», но меня закалили одинокие хождения по ночным дорогам. Я не мог изгнать из памяти эти стихи. Когда мы с Фредериком разошлись тем вечером, они целую ночь, а потом еще несколько недель, звучали во мне. Даже когда кругом все белело от летней пыли, а солнце стояло высоко, я не отваживался оглянуться, идя по дороге.

Нельзя допускать, чтобы мысли перепрыгивали с одного предмета на другой. Пора войти в дом, налить воды в кастрюлю и сварить похлебку из картошки, пригоршни ячменя и зубчика чеснока. Пачка соли, оставшаяся после Мэри Паско, почти закончилась. Вот что еще надо купить. Сегодня я проявил себя не лучшим образом. До полудня бездельничал, хотя работы полно. Завтра будет по-другому. Лучше. А потом, обернувшись, я вижу вдалеке на тропинке человеческую фигуру, которая приближается со стороны города и поднимается вверх по склону. Я замираю. Может быть, человек пройдет стороной, по прибрежной тропе, которая не подходит вплотную к дому. Я продолжаю наблюдать. Фигура уже почти у развилки. Тропинка к дому пролегает слева, сквозь высокий дрок. Он чересчур разросся, а я еще ничего с ним не сделал. Я задерживаю дыхание и на секунду перестаю видеть фигуру. Передо мной только резкая, пружинистая походка, которую я представлял себе ребенком, когда не отваживался оглянуться по дороге из Мулла-Хауса. А потом мой рассудок проясняется, как раз когда женская фигура исчезает в зарослях дрока. Она свернула налево и приближается к дому.

4

Выходить из окопов и спускаться в них следует сомкнутыми рядами; продвигаться вперед следует очень медленно. Офицер всегда должен идти последним. В темное время суток бывает целесообразным, чтобы каждый участник вылазки держался за штыковые ножны предыдущего. Ничто не вызывает большего беспорядка, излишнего утомления и снижения боевого духа, чем люди, отбившиеся от своего отряда во время продвижения к окопам.

Фигура приобретает знакомые черты. Сначала из высоких зарослей дрока и папоротника появляется голова. Изящная темная головка, совсем круглая, поскольку волосы уже не распущены, а свернуты кольцом и заколоты. Шляпы на ней нет. Когда женщина выходит на очищенный участок и приостанавливается, я вижу, что шляпа у нее в руке. Я думал, она будет вся в черном, но нет. На ней темно-синяя юбка и того же цвета пальто, потрепанное и куцее. Запястья торчат из рукавов. Узнаю это пальто. Она носила его в школе, когда ей было четырнадцать или пятнадцать. Помню тесьму на рукавах и подоле. Однажды я дотронулся до этой тесьмы, она оказалась хотя узловатой на вид, но гладкой на ощупь. Фелиция сказала мне, что такая тесьма называется «фай-де-франс».

Не могу поверить, чтобы Деннисы впали в нужду, ведь война должна была их обогатить. Тогда почему на ней старое пальто?

Ее шаги замедляются.

— Дэниел, — говорит она.

Я киваю. Кисти моих рук болтаются, будто у клоуна. Ума не приложу, что бы ей сказать. Лицо у нее худое и бледное. Я всегда думал, что Фелиция вырастет очень миловидной, но этого не произошло.

— Услышала, что ты здесь.

— Это не секрет, Фелиция.

Она откидывает со лба волосы, выбившиеся от ветра.

— Почему ты не пришел меня проведать, Дэниел?

— Не был уверен, что ты здесь.

— Где еще мне быть? — спрашивает она.

Мы стоим неподвижно, на слегка неестественном расстоянии друг от друга, как будто между нами протекает ручей.

— Я еще не был в городе, только материны вещи забрал, — говорю я.

Забирать было особо нечего. Когда мать умерла, я написал соседям, которые присматривали за ней, чтобы оставили себе все, что хотят, кроме некоторых вещей, которые перечислил отдельно. Приехать на похороны я не смог. Отпусков больше не выписывали даже по серьезным личным обстоятельствам. Мне сделалось дурно, когда я сосчитал деньги, которые мать откладывала из моего армейского довольствия, и понял, насколько она себя ограничивала ради меня. Первым моим порывом было просто бросить деньги на дороге, чтобы кто-нибудь другой их подобрал, но, конечно, я этого не сделал. Я снова тщательно их пересчитал, прикинул, на сколько дней их хватит, и присовокупил к выходному пособию, мундирным деньгам и фунту, вырученному от продажи шинели.

— Давно тебя не было, — говорит Фелиция. Ее лицо исхудало почти до безобразия. Сама она гораздо тоньше, чем я ее запомнил. Когда она двигает губами, я вижу, какие они сухие и потрескавшиеся. Она смотрит на дверь дома.

— Мэри больна, — быстро произношу я. — Спит.

— Что с ней такое?

— Она… Она всю зиму кашляла, ее часто лихорадило. Очень ослабела. Почти не встает с постели.

— Нужно, чтобы кто-нибудь о ней позаботился, — говорит Фелиция с решимостью, издавна присущей Деннисам.

— Я о ней забочусь.

Фелиция смотрит мне в лицо, силясь понять, правду ли я говорю, и то, что она видит, явно удовлетворяет ее.

— Но если ей станет хуже, ты позовешь меня, да, Дэниел? Я могу подыскать для нее сиделку. Как ты думаешь, она будет рада, если я зайду к ней на минуточку?

Она просто горит желанием помочь, даже слегка зарумянилась.

— Навряд ли.

Я наскоро прикидываю. Последний раз я видел Фелицию три года назад, за день до того, как отбыть в Бодминские казармы. Фредерик уже уехал, но я не думаю, что она всерьез верила в его отправку на фронт. Она рассказала мне, какие посылки собиралась заказать для него в армейском магазине. Я объяснил ей, что Фредерик какое-то время пробудет в Англии для обучения. Она была похожа на ребенка, круглолицая, со спутанными волосами, ниспадавшими на спину. Не смотрела на меня прямо, а все говорила и говорила, и я понял, что она боится молчания. Наверное, без Фредерика в Альберт-Хаусе стало очень тихо.

Теперь ей, должно быть, девятнадцать. Эту женщину уже не примешь за ребенка. Это не та Фелиция, которую мы дразнили, убегали от нее, а потом подымали, когда она спотыкалась и падала на дорожке. Как она тогда ревела! А потом буря утихала, и Фелиция опять бегала туда-сюда. Вижу ее перед собой ясно, как сейчас: в своем передничке, положив ногу на ногу, соскребает с колена засохшую болячку, из-под которой показывается блестящая и розовая новая кожа. Фелиция торжествующе вскидывает глаза. Я чувствовал, будто это мое колено, будто это я жую коричневую корочку болячки.

Мы с Фредериком были кровными братьями. Стали ими с помощью его ножа о семи лезвиях, произнеся слова из «Книги джунглей»: «Мы с тобой одной крови, ты и я».

Никто больше об этом не знал. Фредерик называл меня «мой кровный брат», и это был наш пароль.

— Ты слышал про мою Джинни? — спрашивает Фелиция.

— Да.

Три месяца спустя после нашего с Фредериком отъезда Фелиция вышла замуж за Гарри Ферна, брата ее школьной подруги Элайзы. Я его почти не знал, как и остальных Фернов, разве только по имени. Когда мы были еще в Боксоллском лагере, моя мать в письмах сообщала мне новости. По ее словам, никто не знал, есть ли что-нибудь между ними, пока о помолвке не сообщили в газете. Деннисы были не в восторге, особенно мистер Деннис. Может, я уже об этом слышал? Не слышал. Я сгорбился над письмом, прикрывая его своим телом. Это известие потрясло меня до глубины души, сам не знаю почему. Как будто Фелиция что-то у меня украла…

— Что там, Дэнни? Надеюсь, плохих новостей нет?

Митч присел на корточки, выудил из нагрудного кармана две сигареты «Вудбайн»^[7] и протянул мне одну. Я прикурил сигарету от его спички и затянулся.

— Дома одна девчонка. Замуж вышла.

Митч сделал несколько затяжек, потом сказал:

— Много ей чести, чтобы ты о ней думал. Пусть делает, что хочет. Все будет хорошо, Дэнни. Попомни мое слово, есть уйма девчонок, которые для тебя будут готовы на все.

Я кивнул. Не мог заставить себя говорить, объяснить ему, что он неправ. Митч был на восемь лет старше меня и женат. Он больше ничего не спрашивал. Осторожно затушил наполовину выкуренную сигарету и положил обратно в карман.

— Держись бодрей, что будет, то будет, — сказал он и ушел восвояси.

Тогда Фелиции было шестнадцать, и семнадцать — когда Гарри Ферн погиб, за месяц до Фредерика. Когда родилась Джинни, перед самым Рождеством, ей исполнилось восемнадцать.

— Джинни уже год и три месяца, — говорит Фелиция.

— Я бы хотел ее увидеть.

— Она не похожа на нас, — произносит Фелиция, быстро перехватив мой взгляд и отведя глаза. — Все в ней от Фернов. Мои свекор и свекровь хотели взять ее себе.

— Но ты не согласилась.

— Нет, конечно. Они считают меня ребенком, но я — мать Джинни, и ее дом там, где я. Они могут увидеться с ней, когда захотят, — добавляет Фелиция с твердостью, которой я не замечал в ней прежде.

— А они хотят?

— Разумеется. Они ужасно ее балуют. Они желали, чтобы я назвала ее Гарриет.

— Но ты не назвала.

— Гарри тоже не назвал бы. — Она быстро моргает и на секунду становится безобразной. — Знаешь, Дэниел, я не могу вспомнить его лицо. Им я не смею говорить об этом. Не смею даже думать об этом в их присутствии. Не могу представить себе его черты. Но все говорят, будто Джинни на него похожа.

— Ну так это к счастью.

— Моя мачеха тоже ждет ребенка, — говорит Фелиция. — Они надеются, что будет мальчик.

— Не может быть!

— Может. И будет.

Мистеру Деннису больше пятидесяти, его жене не меньше сорока. Они женаты много лет. Никто и не думал, что у них будет ребенок.

— Какая нелепость, — бормочу я. Мне обидно за Фелицию, потому что ей приходится с этим жить. Старики будут ворковать над колыбелью. А Гарри Ферн никогда не увидит свою дочь. Ее отняли у него, как и все остальное.

Фелиция в первый раз улыбается. Рот у нее широкий, и я наблюдаю, как он изгибается, а потом губы Фелиции приоткрываются, и я вижу ее зубы, — такие же, как раньше.

— Я тоже так думаю, — говорит она. — Но другие, похоже, нет. Видимо, считают чудом.

Ребенок, единокровный брат Фелиции, который будет младше, чем ее собственная дочь. Ребенок, которого будут называть единокровным братом Фредерика. Он вырастет на месте Фредерика. Погибших нельзя было хоронить даже на самом краю городской земли. Когда удавалось, мы выкапывали им могилы и ставили деревянные кресты, а потом начинался обстрел, и мы снова копали могилы. Если вообще было что в них класть. Если все эти могилы выкопать в Англии, они заняли бы столько полей, что фермеры чисто ради собственных интересов потребовали бы прекратить войну.

На лондонских улицах было полно веселых и беззаботных девушек и юношей. Несмотря на всех погибших, в толпе я не заметил брешей. Все они были моложе нас, а мы считали себя довольно молодыми. Такие, как я, продавали спички возле театров. Стриженые девицы в шелковых чулках порой бросали пенни и говорили: «Бедолага».

«Они надеются, что будет мальчик». Кто бы мог подумать, что миссис Деннис на такое способна? Может, детей у них родится больше одного. Маленький Фредерик, потом маленькая Фелиция, а потом заново. Если повезет, войны на этот раз не будет. «Ибо всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет».^[8] Мой гнев отступает. Почему бы Деннисам не получить то, чего они хотят? Всегда ведь получали.

Фелиция оглядывается по сторонам, замечает землю, которую я возделал, а в отдалении — мое бывшее жилище. Такова натура Фелиции. В детстве она не отставала от нас с Фредериком, всегда желая знать, куда мы ходили и что делали. Она умела все выведывать, не задавая никаких вопросов.

— Скажи Мэри, что я о ней спрашивала. — Она догадывается о моем желании, чтобы она ушла. Не потому, что мне неприятно ее общество, просто я отвык от людей. Я устал, вот что. Но небо позади Фелиции темнеет, а она этого не видит. Близится шквал, который застигнет Фелицию на открытой местности.

— Лучше тебе переждать немного, — говорю я. — Скоро дождь.

Я подвожу ее к своему укрытию возле ограды. Мы на небольшом возвышении, откуда Фелиция вполне может увидеть могилу Мэри Паско, но со стороны это всего лишь клочок земли, обильно заросший зеленью. Гранитное надгробие похоже на любой другой булыжник, который может угнездиться на здешних полях. Фелиция как будто ничего не заметила. По нам хлещут первые брызги дождя, смешанные с градом. Я приподнимаю холщовую занавесь, и мы садимся у входа в укрытие, надежно защищенное от дождя, который льет такой плотной белой пеленой, что дом исчезает из виду. У Фелиции мокрые ботинки и подол. Если она приглядится, то поймет, что я здесь не ночую, но вполне может счесть это естественным. Ведь раз Мэри Паско больна, то я должен спать поближе к ней, чтобы услышать, если она меня позовет.

Дождь так громко бьет по холстине и рифленому железу, что у нас пропадает надобность вести разговор. Я обращаюсь мыслями к земле, к дождю — и выжидаю. Когда я смотрю в сторону, профиль Фелиции выглядит таким знакомым… Несмотря на холод, я потею и слегка отодвигаюсь на случай, если Фелиция учует мой запах и поймет, что я испуган. Она сидит совсем неподвижно и смотрит на дождевую завесу, колышущуюся вокруг нас. Я сжимаю кулаки. Боюсь, что мне начнут являться видения, но все обходится. Взрытая земля пахнет сладко и резко, как будто хочет плодоносить. Грязное зловоние исчезает. Я смотрю на конскую петрушку, подступающую к самому укрытию. Она разрослась так плотно и высоко, что почти достает до крыши. В терновой изгороди обитает стайка воробышков, со щебетом скачущих по веткам. Сейчас они, наверное, укрылись глубоко в терновнике, их перышки потемнели, а глаза ярко поблескивают. В такой сильный дождь они не издают даже писка.

— Что ты такое насвистываешь? — спрашивает Фелиция.

— Ничего, просто привычка.

Мне сызмала вбили в голову, что свистеть по вечерам нельзя. Рыбаки за такое спустили бы шкуру, если бы услышали. Но во Франции были иные предрассудки.

— Дождь кончается, — говорит Фелиция. Неуклюже встает. Ее юбка чуть задирается, и я вижу крепкие, добротные ботиночки. Готов поспорить, она не знает, какие короткие юбки носят лондонские девицы. Я жду, пока она выйдет, а потом выхожу следом.

— Тебе надо возвращаться быстрее, пока снова не полило. А то будут гадать, куда ты запропастилась.

— Ничего, Джинни у Долли Квик.

— Я думал, вы… с мистером и миссис Деннис.

— Нет. Они здесь больше не живут. Переехали в Труро, — говорит Фелиция.

— Не слышал об этом.

— Мачеха сказала, что хочет начать все с чистого листа, когда родится ребенок.

— Но Альберт-Хаус они не продали?

— Он им не принадлежит, чтобы продавать.

Я удивился, но не подал виду.

— А книги? Книги увезли?

— Основную часть оставили. Отец забрал бы больше, но она хотела, чтобы все было новое.

Я думаю об этих книгах. Мне захотелось обладать ими, едва я впервые их увидел. Целые ярды книг в красных кожаных переплетах с тиснеными золотом названиями на корешках. Потом я понял, что переплетены они так были только ради внешнего вида, а мистер Деннис приобрел библиотеку, просто подписав чек. Там были все романы Чарльза Диккенса с черно-белыми иллюстрациями на блестящей плотной бумаге. Там были сэр Вальтер Скотт, Роберт Льюис Стивенсон и «Женщина в белом». Как мне хотелось уметь рисовать, подобно Уолтеру Хартрайту, и стать знаменитым! Судя по пометкам на страницах, «Женщину в белом» кто-то читал до меня. Большинство книг никогда не открывались. Там были и стихи: Китс, Шелли, Теннисон, миссис Хеманс, Аделаида Энн Проктер. Весь Шекспир в семи больших красивых томах и «Золотая сокровищница» Палгрева.^[9] На верхней полке — лорд Байрон.

Эти книги я читал запоем. Одну за другой выносил из дома под фуфайкой и поглощал их где-нибудь на побережье или привалившись к скале на Великановой Шапке. Читал за работой, когда удавалось улучить минуточку. Когда был уверен, что меня не видят. Даже Фредерик не представлял себе, сколько книг я перетаскал. Однажды книга, которую я читал, соскользнула с края скалистого выступа, где я примостился на высоте ста футов над морем. То был «Похищенный», и я представлял, будто я — Дэвид Бэлфур: убегаю от красномундирников, припадаю к земле, прячусь. На солнце меня разморило. Я начал клевать носом, сам того не зная, и разжал пальцы. Книжка выпала, перевернулась в полете и исчезла в море. От ужаса я чуть не бросился за ней в воду. Несколько недель я со страхом ожидал, что мистер Деннис обнаружит пропажу и на меня обрушится поток ярости, но никто не сказал ни слова.

Диалоги я читал вслух, и слова уносил ветер. Они обретали строй и ритм, которых я прежде не слышал. Наизусть я учил так легко, что мог один раз прочесть стихотворение, и оно откладывалось у меня в памяти, пока мне не захочется снова его извлечь. Мистер Деннис больше не был владельцем своих книг: им стал я. Я вспоминал их содержание, когда пропалывал длинные грядки с морковкой и луком или возил на тачке навоз, чтобы удобрять розы. Я изменял свою речь, чтобы она лучше соответствовала фразам, которые я вычитывал, хотя даже для меня это звучало странно. Я копил новые слова и пускал в оборот, будто монеты.

Теперь только Фелиция будет читать эти книги.

— Так вы с Джинни предоставлены сами себе? — спрашиваю я.

— Каждый день приходит миссис Квик.

Я думаю, как Фелиция живет с дочерью в этом квадратном доме, в котором моя мать драила полы. Когда я был во Франции, этот дом казался далеким, будто небесные чертоги, о которых мы пели в детстве. А теперь он близко, но я туда не хочу. Я думаю об этом, отстранив Фелицию на такое расстояние, что чувствую себя в безопасности от всего, связанного с семейством Деннисов, — но тут она набрасывается на меня.

— Никто не говорит о Фредерике! — восклицает она.

Когда Фелиция скрывается из виду, я возвращаюсь в дом. Холодно, но разводить огонь еще рано. Впервые с тех пор, как я прибыл сюда и Мэри Паско разрешила мне остаться, я понятия не имею, чем себя занять. Кажется, нет даже самой мелкой работенки, которую нужно сделать. Я мог бы прилечь, я порядком утомился, но при свете дня не позволяю себе этого. Встав посередине комнаты, отдаюсь течению своих мыслей. Такое бывает не очень часто, я постоянно чем-нибудь себя занимаю. Но сегодня, когда я увидел Фелицию, у меня появилась новая пища для размышлений. Я долго стою, склонив голову, и меня посещают разные мысли. Возможно, я даже не совсем бодрствую. Если бы я стоял на часах, меня бы застрелили. Порой на посту накатывает такая дремота, что становится дурно. Мысли путаются. Земля колеблется и плывет в сторону, а потом ты приходишь в себя, весь потный.

Луч света, в котором вверх-вниз движутся пылинки. Совсем крохотные. А вот я, Дэниел Брануэлл. В целом мире нет никого, кто остановил бы меня. Я качаюсь, качаюсь под колокол сна.

Сейчас я лежу на кровати Мэри Паско, завернувшись в свое одеяло. Слышу, как волны с гулом ударяют о подножие утесов. Недавно я слышал, как охотилась сова. Ловила полевок. В некоторые года полевых мышей становится такая прорва, что увеличивается и количество сов.

Можно выйти и отправиться на край утесов, только надо быть осторожным, чтобы не оступиться. Эта комната хочет меня выдавить, услать подальше. Но я не позволю. Я и так уже слишком долго пробыл под открытым небом, всю зиму.

Вижу Фредерика на стрелковой ступени. Он собирается скомандовать «в ружье». Оглядывается на меня: по крайней мере, думает, что оглядывается на меня, но на самом деле оглядывается на всех нас, потому что он в ответе за всех нас. Во мне что-то восстает, не желающее повиноваться. Я не согласен, чтобы он был за меня в ответе.

Даже задумавшись, я знаю, что он здесь. Я крепко замотался в одеяло, но все равно зябну. Слышится какой-то слабый свист, тот же самый, который раздавался целый день, только днем я могу от него отвлечься. Это мы посвистываем. Целых два часа поезд рывками тащил нас от боковой ветки до самого конца железнодорожного пути. Вагоны не пассажирские, а грузовые, в которых обычно перевозят скот. Нас шатает из стороны в сторону, мы поддерживаем друг друга, толкаемся ранцами. Мы приближаемся к линии фронта. Все ново для наших глаз, но мы стараемся не подавать виду. Вот мертвая лошадь, разорванная снарядом, все еще истекающая кровью, оттащенная на обочину, чтобы можно было пройти мимо. Кто-то позади меня бормочет: «Бедняга». Это говорит о том, какие мы еще зеленые юнцы. Людей нет, только развороченные здания. Земля тоже разворочена, но самые большие ямы засыпаны щебнем. Мы косимся по сторонам, а головы держим прямо. Проходим мимо груды пустых ящиков из-под снарядов.

Фредерик стоит в изножье кровати. На сей раз спиной ко мне. Смотрит в другую сторону, куда-то вдаль, где мне ничего не видно. Вот круглые очертания его головы, его фуражка, его плечи. Он выше, чем должен быть, если стоит на полу. Смотрит на стену — или, по крайней мере, в направлении стены. Слова скользят внутри меня, но я не издаю ни звука. Воздух вокруг меня плотный, будто вода, в которой захлебываешься, пытаясь вдохнуть.

5

Заболевание, именуемое «траншейная стопа», вызывается долгим нахождением в холодной воде, а также продолжительным ношением мокрых носков, ботинок и обмоток. Особенно стремительно оно развивается, когда циркуляция крови затруднена из-за тесных ботинок или тугих обмоток. Предотвращению его способствуют следующие меры:

a) усовершенствование окопов, направленное на сохранение сухости и тепла;

b) установление внутриполкового распорядка, соответственно которому перед спуском в окопы солдаты должны тщательно натирать ступни и голени ворванью или мазью против обморожения; желательно также, чтобы до окопов солдаты добирались в сухих ботинках, носках, штанах и обмотках;

c) использование во время нахождения в окопах любой возможности, чтобы время от времени снимать ботинки и носки, досуха вытирать ноги и переодевать сухие носки (дополнительную пару которых каждый должен иметь при себе).

Верхний правый ящик кухонного буфета забит коричневыми бумажными пакетиками с семенами. Мэри Паско их не надписала. Сомневаюсь, что она вообще умела читать и писать. Не знаю, долго ли хранились эти семена, но те, которые я уже посеял, проросли очень хорошо.

Я сажусь за вычищенный стол и раскладываю пакетики перед собой, чтобы понять, сколько осталось семян. Некоторые почти пустые. Вот редька, по каждому семечку как будто провели ногтем. Семена моркови, узкие и мелкие. Вот скорцонера — кто бы мог подумать, что у старухи найдется даже такое. Раньше мы выращивали скорцонеру в Мулла-Хаусе, снаружи она черная, а внутри белая. Однажды я из любопытства разрезал ее корень, посмотрел, но на вкус так и не попробовал. Семена у нее продолговатые и изогнутые, с тупыми концами. Семена пастернака, круглые и полосатые. Крошечные копьевидные семена салата. Еще осталось немного гороха и бобов, а также щепотка семян шпината.

Я выхожу из дома и осматриваю грядки, которые уже засеял. Направляюсь к краю участка. Может быть, это все воображение, но мне кажется, будто земля на ее могиле проседает. Под зеленым покровом как будто вмятина. Она хотела лежать здесь, а не на кладбище, среди подземных ячеек с трупами. Здесь земля нежная. Сноровистыми руками она очистит ее кости от плоти, будто прачка.

Я заслоняю глаза рукой от солнца и смотрю на холм, где ярко желтеет дрок. Все спокойно, но каждый дюйм этой земли кому-то известен, каждое движение просматривается. Взгорье. Перелесок. Выступ. Разрушенный домишко, увитый плющом, но отсюда его не разглядеть.

Я хочу увидеть Фелицию. Отвожу взгляд от города и смотрю на утесы. Фиалок столько, что невозможно пройти, не наступая на них. Звездчатка, первоцветы, конская петрушка, смолевка. Все пестрит цветами так, что в глазах рябит. Вот терновник, примятый ветром и растрепанный, но по-прежнему в цвету. Я по очереди гляжу на них и называю по имени. Замечаю каждую впадинку, каждое углубление. Это очень утомительно.

В сущности, я не должен здесь находиться, среди этих цветов. Я задумываюсь, чем занимался старый моряк, вернувшись в родную страну, кроме тех промежутков времени, когда воспоминания вынуждали его находить слушателя и изливать перед ним свой рассказ. Наверное, он отправился в плавание молодым человеком, но теперь он старик. Сколько же лет он прожил? А если он не может умереть? Вероятно, это часть тяготеющего над ним проклятия.

Он убил альбатроса. По-моему, пустяк. Но, наверное, альбатрос был не просто альбатрос. Это было нечто, без чего твоя жизнь продолжаться будет, но человеком ты уже не останешься.

Но как такое возможно? Если убиваешь альбатроса, то никогда не вернешься в родимый край. Будешь счастливей, если перестанешь на это надеяться. Я, как дурак, поворачиваюсь и смотрю через бухту на город. Вот маяк, он непоколебимо стоит на черной скале. Ничто не изменилось. С побережья его белый обрубок представляется далеким, но на самом деле он довольно близко. Если взобраться на Дьяволову Пасть и оглянуться, то пролив, отделяющий маяк от земли, оказывается совсем узким. За ним, к северу, земля идет впадинами и буграми. На маяк наползает пена, бесшумно сбивается вокруг него, откатывается назад, подступает снова. Я некоторое время наблюдаю, пока мое дыхание не успокаивается. Сердце опять бьется ровно, удары гулкие, медленные. Вот бесформенное пятно города, а в нем Фелиция.

Позади ничего. На целую милю ни одного прохожего. Лишь ветер веет над цветами, да слабый кокосовый запах доносится из дрока. Шмель застрял в терновнике и отчаянно бьется, пытаясь освободиться. Наконец ему это удается, и он неуклюже залезает в желтый зев цветка.

Мой глаз улавливает какое-то движение. Я чуть приседаю, до высоты кустов. На самом горизонте две человеческие фигуры. Смотрю, как они нагибаются, выпрямляются, нагибаются снова. Наверное, собирают камни. Неужели мальчишки до сих пор нанимаются собирать камни, как раньше я? То было еще до Мулла-Хауса. Я ходил работать днем и пропускал школу. Помню, как пахла моя ладонь, когда я протягивал матери заработанные мной девять пенсов. Несколько грязных медяков и один джоуи. Я гордился, что отдаю ей все до последнего полпенни и ничего не оставляю себе.

Я прохожу немного вперед. Дальше начинается подъем и встают крутые утесы. Так далеко я не пойду. Здесь земля покрыта дерном, а потом до самого мыса, с которого удобно рыбачить, громоздятся скалы и валуны. Я спускаюсь вниз, спиной вперед, выискивая ногой опору. Наверное, с тех пор, как я был здесь последний раз, произошел обвал, потому что исчез знакомый выступ. Но я вставляю правую ногу в расщелину, а левой нашариваю какой-то уступчик, а потом еще один. Я почти позабыл этот ритм, но вот он снова вернулся ко мне. Фредерик обладал им всегда. Лазать лучше получается, когда не останавливаешься слишком долго, чтобы проверить прочность опоры.

Я внизу. Море чавкает и ворочается, но уже начинается отлив. Перепрыгивая с камня на камень, я продвигаюсь по мысу дальше и дальше, теперь море по обе стороны от меня. Дохожу до самого конца. Волны движутся по диагонали, с брызгами ударяясь о скалы. Стоять здесь глупо. А мы всегда тут стояли, пока хватало храбрости. С каждой сотой волной прибой собирал воедино всю свою мощь. Мы видели, как издалека надвигается темный горб, словно под водой плывет какое-то чудовище. Если он обрушится на скалу, то сметет тебя. Мы наблюдали за ним до последнего момента. По очереди выкрикивали: «Давай!» — и после этого возгласа с чистой совестью карабкались на возвышение, где прибой разве только обдавал нам пятки. Но если кто-то убегал раньше, чем другой давал команду, то проигрывал.

Однажды Фредерик закричал слишком поздно, и волна нахлынула прямо на меня. Я уцепился за скалу, будто мартышка, но волна подхватила меня и поволокла в море, а потом швырнула назад. Вода залила мне глаза, попала в рот, но я сумел собраться с силами и ринулся прочь. По счастью, погода была тихая. В ветреный день море уволокло бы меня. Фредерик был тут как тут, протянул мне руку, потащил на себя. Я был весь в ссадинах и ушибах, хотя поначалу этого не почувствовал, пока не осмотрел себя и не увидел кровь.

«Мы с тобой одной крови, ты и я».

Я стою уже долго, но сотой волны так и нет. Они накатываются равномерно, одни чуть выше, другие чуть ниже. Отлив продолжается, и у подножия утесов образовалась неширокая полоса влажного белого песка. После зимних бурь песчаные отмели всегда меняли местоположение. Мы приносили хворост и разводили костер, а однажды запекли чаячьи яйца.

Я стягиваю одежду, складываю на сухой скале, а сверху придавливаю камнем. За мысом вода спокойная. В этой части побережья море всегда волнуется, и даже такие сорвиголовы, как мы с Фредериком, никогда не заплывали далеко. Плескались поближе к берегу, на мелководье.

Песок продолжается под водой. Я осторожно иду, глядя под ноги, следую по бледным клиньям песка между черными камнями. Когда я захожу по ляжки, течение усиливается. Я поддаюсь ему и приседаю, от холода у меня перехватывает дыхание. Оно тянет меня за собой, но море здесь не такое глубокое, чтобы меня забрать. Лишь песок, камни и вода. Никакой земли, которая может превратиться в ил или грязь. Морская соль очищает меня. Наверное, я двигался вперед, сам того не зная, потому что, когда я оборачиваюсь, моя одежда оказывается гораздо дальше от меня, чем раньше. Но море не может унести меня далеко. Оно отступает, утягивая за собой все, что может. Я взмахиваю руками и вперед спиной двигаюсь туда, где глубина, но глубина все равно не очень большая. Она не хочет меня принимать. А если бы и хотела, я бы ее одолел. Цеплялся бы и карабкался, как раньше. Мои рот и глаза налились бы кровью, и я думал бы только… о себе.

Дрожа, я медленно вылезаю из моря.

Если бы я так не замерз, то заметил бы его раньше. Я вытираюсь рубашкой, а потом неуклюже, не глядя по сторонам, натягиваю одежду. Но, когда я оборачиваюсь и поднимаю глаза, он уже стоит на тропинке и наблюдает за мной, а одну руку держит на голове у колли, которая тоже наставила на меня нос. Я киваю ему, думая, что он пойдет дальше, но он не идет. Он ждет, пока я взберусь по обломкам скал на невысокий утес и поднимусь на поросший травой выступ. Отряхиваю штаны, как будто рядом нет никого. Будь я проклят, если заговорю первым. Я его знаю.

— Слышал, ты вернулся, Дэн.

— Это не секрет.

— Живешь у Мэри Паско.

Я киваю. Его папаша был владельцем фермы Вентон-Ауэн. Их надел узкой полоской вдавался в участок Мэри Паско, но земля там была скудная, кочковатая и каменистая, поэтому они никогда ее не обрабатывали. За год до того, как призвали меня, он предстал перед военной комиссией и получил освобождение от призыва. Наверное, на ферме без него было не обойтись.

Его взгляд пробегает по мне.

— Сожалею, что твоя мать умерла.

— Правда? — бормочу я себе под нос.

На лице у него проступает злость, а может быть, какая-то другая эмоция. Наверное, она передалась и в руку, которую он держит на собаке, потому что та взвизгивает и дрожит.

— Ты не изменился, — говорит он.

В школе он учился на год старше меня. Джефф Паддик… Тогда он мне нравился. У него было одно из таких лиц, обладателю которого хочешь сделать что-нибудь приятное. Фермерский сынок, таскавший с собой сэндвичи с холодным беконом и бутылку сладкого чая. Как-то раз он взял с собой слишком много сэндвичей и одним поделился со мной. Бекон был поджарен с коричневым сахаром и патокой. Он был единственным сыном, и ферма переходила к нему; он понимал свое положение.

— Моя мать и сестры ходили на ее похороны, — говорит он.

Я перестал осуждать людей. Они там были, а я нет: вот и все. Может быть, Джефф Паддик совсем не хочет причинить мне боль, говоря об этом. Я хочу расспросить его подробно. Как внесли гроб с моей матерью. Что увидела миссис Паддик, когда повернула к нему голову. Кто сидел на какой скамье. Но меня уязвляет мысль, что обитатели Вентон-Ауэна пришли на похороны лишь потому, что моя мать долго у них работала, когда только перебралась в город. Она была бедная четырнадцатилетняя девушка откуда-то из-под Камборна, впервые покинула дом и пришла готовить и убирать у миссис Паддик, бабки Джеффа. Мать часто рассказывала мне про сад при Вентон-Ауэне и маленькие, скрюченные деревца со сладкими плодами. Еще я подумал: если бы во Францию отправили тебя, Джефф Паддик, я, может быть, остался бы дома, с матерью. В подобных мыслях нет логики, но они все же вспыхивают во мне. Я представляю, будто в Бодминские казармы попадает он, а не я — голый, раскоряченный перед врачом, который заглядывает ему в задницу.

— Я слышал, Мулла-Хаус заколотили, — говорит он. Он много чего слышал, это ясно: все сплетни, которые просачиваются через каменные изгороди.

— Осенью продают.

— И твою работу заодно.

Я пожимаю плечами. Мне жаль сада при Мулла-Хаусе, и только. Когда меня призвали, я поднялся уже до младшего садовника, в моем ведении находились огород и теплицы. Но то была другая жизнь. Я никогда туда не вернусь, даже если бы меня поджидало рабочее место.

— Деннисы тоже уехали, — говорит Джефф. — Кроме миссис Ферн.

На мгновение я задумываюсь, о ком это он, но потом понимаю, что о Фелиции.

— И ребенка, — добавляет он.

— Дочери Гарри Ферна, — произношу я нарочито медленно.

— Правильно. Да ты узнал все это раньше всех нас.

Я не отвечаю. Фредерик написал мне незадолго до того, как мать сообщила мне это известие. В его письме было полно шуток и каракулей, рисуночков на полях, а еще был постскриптум: «Наша Фелиция теперь Ферн. Что скажешь, мой кровный брат?»

Наша Фелиция… «И все Мое Твое, и Твое Мое».^[10] В этом мы с ним тоже поклялись. Фредерик сказал, что это из Библии. С шоколадом и «Вудбайном» работало очень хорошо.

Джефф смотрит на бугор, заслоняющий дом.

— Уже несколько месяцев не видел старуху, — говорит он.

— У нее грудь больная. Из дому почти не выходит, не то начинает кашлять.

Я чересчур много объясняюсь, как будто в чем-то виновен. Джефф кивает, вроде как удовлетворенно.

— Неплохо бы тебе, парень, заняться своими ссадинами, — произносит он знакомым дружеским тоном.

Я медленно прикладываю руку к голове, к тому месту, где уже давно чувствуется зуд, как будто по коже ползают насекомые. Там липко. Я ничего не говорю, будто он меня не удивил.

— Я думал, море тебя утащит, — продолжает он.

И все-таки он стоял на тропинке со своей собакой. Наверное, не считал всерьез, что я в опасности, или просто не хотел делать усилий. Я его не виню. Знаю, какими далекими кажутся подобные вещи. Ты не думаешь о том, что происходит слева или справа от тебя. Ты думаешь, сумеешь ли прикурить сигарету от сырой спички, а еще о плохих новостях из письма, которое получил Бланко — о том, что его ребенок подхватил круп. Мы думали о себе, о своей роте, о своем взводе. О том, как поднести пламя свечи ко шву на рубашке, чтобы спалить вошь. О времени, которое мы проводили за ловлей вшей. За беседой, как мы выражались. Они жгли словно огнем так, что хотелось содрать с себя кожу. Вошь чернеет, напившись крови. Мы думали о своих ботинках, о письмах. О нашем мистере Тремо, пока его не застрелил снайпер. О сигаретах и слухах. О кексах из посылок. О состоянии наших ног. Я вижу, как Бланко наклоняется над ногами малыша Олли Керноу, втирает в них ворвань, а потом пеленает их,нежно, будто женщина. Если ты получал посылку, то делился ею со всеми, пока она не заканчивалась.

Теперь у нас ничего не осталось. Ни запаса, ни излишка.

Я смотрю на свои ладони. Они ободраны, исцарапаны, как будто я карабкался по скалам, ища спасения. Мне начинает казаться, будто все мое тело в ссадинах и синяках. Я продрог и очень устал.

— Мне пора, — говорю я. Не могу думать больше ни о чем. Лягу в постель, утону в ней, уйду в наплывающий мрак, куда никто за мной не последует. Просплю остаток дня, а может быть, и всю ночь.

На мгновение вспыхивает солнце, и вокруг становится чересчур много света. Холодного, резкого света, без намека на тепло.

— И про ссадины не забудь, — опять напоминает Джефф и смотрит на меня, а я вздрагиваю, потому что на мгновение не вижу в нем ни враждебности, ни даже равнодушия. Он в нерешительности. Хочет, чтобы я ему что-нибудь сказал. Прошелся вместе с ним по тропинке, хотя его путь лежит в одну сторону, а мой — в другую. Он сам по себе, как и я, и рука на голове у собаки не дает ему никакой опоры. Но, едва разомкнув губы, чтобы заговорить, я слышу, как рушатся глыбы морских вод — зеленые и оловянные, холодные, словно айсберги, — а сам я посреди них, карабкаюсь, борюсь за жизнь, которая мне даже не нужна. Они могут раздавить меня, как ботинок давит муравья. Им до этого заботы не больше, чем ботинку.

Он уходит. Свистом подзывает собаку, которая замешкалась позади него и всякими ужимками пытается привлечь мое внимание, потому что я не удостоил ее ни жестом, ни взглядом, ни прикосновением, ни словом.

— Иди уже, — говорю я, отпуская ее восвояси, и она пускается бежать вприпрыжку.

Вернувшись, я не ложусь в кровать, как собирался. Я подхожу к могиле Мэри Паско и рассказываю, что сделал за день. Начинаю я стоя, но к концу рассказа опускаюсь на колени на свежую, влажную траву, которая ее укрывает. Рассказываю ей о скалах и о море — о том, что ей и так известно. Я задумываюсь, хаживала ли она к морю в душевном смятении, прежде чем стала обветренной и неразговорчивой старухой, которая жила здесь безвылазно, заботилась о курах и козе, выращивала бесподобные овощи. Я ее не спрашиваю. Вместо этого рассказываю ей про ноги Олли Керноу.

6

Прочные проволочные заграждения, укрепленные на надежно ввинченных столбиках, должны сооружаться при любой возможности. При соответствующей подготовке пехотинцы должны уметь устанавливать заграждения подобного рода на расстоянии ста ярдов от неприятеля в темное время суток. Металлические столбики современного образца, ввинчиваемые в землю, устанавливаются бесшумно и усиливают прочность заграждений.

За проволочными заграждениями требуется постоянный уход. Их необходимо ежевечерне осматривать, а в каждой роте следует выделить несколько человек в качестве постоянной команды для починки и восстановления проволочных заграждений.

Я укладываю в солому последние две дюжины яиц. Когда Мэри Паско слишком одряхлела и уже не могла носить в город яйца и овощи, она договорилась с одним мелким фермером, живущим в паре миль отсюда. Он отвозил ее товары на рынок в Саймонстаун вместе со своими, и она получала лучшую выручку, чем если бы сбывала их через лавку в городе. Он приходил к ней с ручной тележкой и забирал товары. Она так хорошо укладывала яйца, что ни одно ни разу не треснуло и не разбилось — по крайней мере, так она сама мне говорила.

Я не хотел, чтобы он приходил сюда, но понимал, что он сочтет странным, если она перестанет продавать яйца. Кроме того, мне были нужны деньги. Я сказал, что буду приносить яйца прямо к нему, и овощи тоже, когда поспеют. Буду тщательно укладывать их в солому, и с ними ничего не случится.

Кажется, он не увидел в этом ничего необычного. Может быть, он думает, что мы с Мэри Паско родственники, и поэтому я пришел за ней ухаживать. Он не спрашивает о ней. Только кивнул, когда я сказал, что она больна и не выходит из дома. Ему не меньше пятидесяти лет, у него длинная борода и спутанные волосы. Он держит двух полудиких псов, и я прихватываю с собой палку, когда иду к нему на ферму. Они рычат уже издалека, он оттаскивает их назад за ошейники и открывает ворота. Он почти не говорит и избегает смотреть мне в глаза. Я отдаю ему яйца, а он отсчитывает деньги за предыдущую неделю. Руки у него мозолистые, ногти поломанные. Прежде чем принять яйца, он переворачивает каждое, проверяя, нет ли где трещин или вмятин на скорлупе. Некоторые поднимает к свету и разглядывает, недоверчиво прищурившись. Оставшись доволен, он шарит у себя в одежде и вытаскивает кошелек. Монет там никогда не бывает много, и я гадаю, где же он хранит свои остальные деньги, учитывая, что он продает яйца более чем от пятидесяти кур. Он никогда не говорил мне свое имя, но Мэри Паско называла его Енох. Когда он тянется ко мне, чтобы отдать деньги, от его запаха у меня перехватывает горло. Он скользит взглядом по сторонам, ожидая, пока я уйду.

На этой неделе одно яйцо оказалось темным, как каштан. Я взвешиваю его на ладони, потом верчу в пальцах. Надавливаю посильнее. Яйцо не трескается. Надавливаю еще сильнее, а потом еще, пока скорлупа не разлетается, а сквозь мои пальцы начинает сочиться склизкое яичное нутро. Меня пробирает дрожь. Я трясу рукой, но оно прилипает к ладони, стекает с пальцев. Срываю пучок травы и яростно вытираюсь. Яйцо отстало. Я чист. Сжимаю кулаки, силясь успокоиться, но паника внутри меня слишком сильна, я ставлю деревянный лоток с яйцами на землю и топчу их, давлю. Топчу, обливаясь потом, пока скорлупа не смешивается с соломой.

Яиц больше нет. Нечего нести Еноху. Дрожа и озираясь, я вываливаю месиво в кусты, споласкиваю лоток в ручье и ставлю сушиться. Курицы безучастно ходят взад-вперед по своему загону. Проволочная сетка в тех местах, где я ее подлатал, хорошая и прочная. Я смываю остатки яиц с ботинок, и все становится как раньше.

Я боюсь, что закончу как Енох. Очень хочу увидеть Фелицию, но придется ждать до темноты, чтобы никто не заметил, как я иду в город. Надо бы что-нибудь ей отнести, но ума не приложу, что ей нравится, пока не вспоминаю о Гефсиманских садах, которые мы мастерили в школе накануне Пасхи. То было нешуточное состязание, как среди мальчиков, так и среди девочек. Мы сооружали из прутиков три небольших креста, а девочки приносили цветы, обернутые во влажный мох. Крохотные дикие нарциссы, герань Роберта, первоцветы, фиалки с мягкими листочками. Если девочке нравился мальчик, она приносила цветы для его сада. Еще мы мастерили Голгофу, с одной стороны которой находилась гробница с откатывающимся камнем у входа. Помню, одна девочка принесла осколок зеркала и устроила у себя в саду прудик, окруженный цветами. Мы завидовали ей и жалели, что не додумались до такого первыми. Наши поделки расставлялись на длинном столе в ожидании, пока среди них выберут лучшую.

Фелиция всегда любила цветы. В саду у нее была собственная клумба, на которой цвели настурции, васильки, иберис и турецкие гвоздики. Самые незатейливые цветы, которые выращивают дети… Она делала из них букетики. Однажды подарила мне букетик из бархатцев и нигелл, но я выбросил его, едва она скрылась из виду. Надеюсь, она потом не нашла его увядшим на земле. Я принесу ей букетик фиалок, завернутых во влажный мох, как девочки приносили для Гефсиманских садов.

Я умываюсь и причесываюсь. Надеваю чистую рубашку и старые воскресные брюки, которые не носил со времени отъезда на фронт. И то, и другое лежало в свертке, что сохранили для меня соседи. Наверное, с тех пор я вырос, потому что брюки коротки, но не слишком существенно. Я тщательно чищу и обрезаю ножом ногти. Примерно в семь часов, перед закатом, направляюсь в город. Шагаю быстрее, чем собирался, и когда достигаю Великановой Шапки, еще недостаточно темно. Я сажусь и жду, а подо мной ревет море. Мы с Фредериком говорили, что в морских пещерах под Великановой Шапкой живут львы. Линия прибоя понемногу бледнеет. В окнах зажигается несколько огней, будто почки лопаются. Сейчас отлив, и я осторожно, чтобы не помять фиалки, спускаюсь вниз и держу путь вдоль каменистого побережья к песку. Когда я дохожу до Вентон-Уэнны, опускаю цветы головками вниз в вышедший из берегов ручей.

Я поднимаюсь вверх по склону, обхожу город стороной и украдкой пробираюсь к дому Деннисов. Мы всегда называли его именно так, хотя у него было благородное имя: Альберт-Хаус, в честь мемориала принца Альберта в Лондоне. По милости здешнего рельефа это было одно из немногих мест в городе, откуда не видно море. Даже из чердачных окон. Вокруг дома растут платаны, которые стали еще выше с тех пор, как я был здесь в последний раз. Они склоняются над ним за высокими гранитными стенами. Мистер Деннис хотел собственные ворота и небольшую подъездную аллею. Когда дом был новый и неотделанный, мистер Деннис скупил землю вокруг него, чтобы чужие дома не теснились рядом с его. Перед домом он посадил две араукарии, но они растут медленно и никакого впечатления пока не производят.

Ворота закрыты, но не заперты. Я высматриваю название дома, высеченное на гранитных столбах по бокам от ворот. Альберт-Хаус. Я тоже видел мемориал принца Альберта. То еще уродство. Я бы никогда не назвал дом в честь него. Открываю маленькую боковую дверцу и вхожу. Подъездная аллея заросла травой, зато цветут камелии — большие и белые, в сумерки они выделяются особенно, а в дождь становятся бурыми. Эти камелии я тоже помню. В нижнем правом окне свет. У мистера Денниса была амбициозная затея обеспечить дом собственным электричеством, используя силу воды, но из этого ничего не вышло. Они жили при газовых рожках и свечах, как и все мы.

Шторы на окне не задернуты. Это бывшая гостиная миссис Деннис, теперь опустевшая, но в камине горит слабый огонек. Рядом кресло с подголовником. Я прохожу к входной двери и дергаю за цепочку звонка. Далеко в глубине дома слышится звон. Открыть может лишь один человек. Никого больше нет.

Хотя дверь и толстая, я уверен, что слышу легкие, твердые шаги Фелиции, а за ними звук отодвигаемого засова. Спустя мгновение ключ в замке поворачивается. Она открывает дверь, и свет льется из-за ее спины, из прихожей.

— Ой! — восклицает она при виде меня. — Я думала, это Долли Квик зачем-то вернулась.

— Не надо быть такой доверчивой. Это мог оказаться кто угодно.

— Но оказался ты. — В ее голосе звучит облегчение, однако она не приглашает меня войти.

Я достаю руку из-за спины.

— Я принес тебе фиалок. Помнится, ты любила цветы.

Она озадачена, даже удивлена. Я протягиваю ей цветы, и она слегка их касается.

— Они мокрые, Дэниел.

— Опусти их головками вниз, подержи в холодной воде и отряхни. Тогда они простоят дней пять.

— Ясно.

В ночном сумраке ее голос звучит одиноко и неприкаянно, словно детский голосок. Я продолжаю говорить о фиалках, но она хочет, чтобы я ушел. Она снова прикасается к цветам и поворачивается боком. На свету становятся заметны мягкие изгибы ее тела. У меня перехватывает дыхание. Я смотрю на фиалки, которые она так и не взяла.

— Доброй ночи, Фелиция.

— Не зайдешь на минуточку? — быстро произносит она. — Передохнуть после дальней дороги. Джинни уже спит.

Я в замешательстве. Оказавшись на пороге, я не уверен, хочу ли переступать его. Пока еще не вошел в дом, я могу вспомнить, какой он. Я всегда считал, что между Фредериком и Фелицией очень мало сходства, даром что они брат и сестра, но теперь я в этом не уверен. Ее лицо похудело, и скулы выступили, как у него.

Мы в прихожей. Большое оловянное блюдо, всегда стоявшее на темном дубовом буфете, исчезло. Цветов тоже нет. Дом утратил свой привычный запах подливки к жареной говядине и мастики для полов, а на стенах, в тех местах, где раньше висели картины и фотокарточки, теперь остались только светлые прямоугольники.

— Я была в кухне, — говорит Фелиция. — Если хочешь, сделаю чаю.

Прежняя Фелиция не знала даже, где находится чайник. В кухне она подходит к маленькой газовой горелке, подсоединенной к резиновому шлангу, зажигает ее и ставит чайник. Рядом с горелкой холодно поблескивает плита. Стол вычищен добела, но его обширное пространство пусто, не считая тарелки, из которой, наверное, ела Фелиция. В кухне зябко, как и во всем доме, едой и не пахнет. Я успеваю заметить следы зубов Фелиции на хлебе с маслом, прежде чем она обходит вокруг стола и берет тарелку, как будто хочет переставить ее куда-нибудь с глаз долой.

— Доедай, — говорю я. — Не обращай на меня внимания.

— Я не голодна. — Потом видит, что я смотрю на еду, и добавляет: — Я отрежу еще хлеба, сыра у меня много, а еще где-то есть чатни.

Я внезапно чувствую такой голод, что мой рот наполняется слюной. Я смотрю, как она берет краюху хлеба, прижимает к груди и нарезает неровными ломтями. Достает горшочек с маслом, разворачивает сыр, обернутый в кисею, и кладет на другую тарелку. Находит банку с чатни, все еще запечатанную.

— Как ты думаешь, не испортился? — спрашивает она, указывая на этикетку. «Чатни яблочно-ореховый, 1916, высший сорт». Четырехлетней давности.

— Думаю, нет.

— В кладовке полно всяких консервов. Варенье, повидло, даже заливные яйца.

— Яйца можешь выбросить. А варенье и повидло должны быть хорошими.

Фелиция слегка пожимает плечами.

— Нет, — отказывается она. — Не буду со всем этим возиться.

Мы оба рассматриваем дату на этикетке: 1916. В 1916 году я еще не бывал во Франции. Я представляю себе, как Долли измельчала яблоки и орехи своим ножом с черной рукояткой. Его лезвие так быстро сверкало! Не останавливалось ни на миг. Раз, раз, раз — и яблоки порезаны на равные дольки и опущены в воду, куда добавлено немного лимонного сока, чтобы они не побурели. Факт в том, что чатни пережил Фредерика.

— Выбрось яйца, пока они не взорвались, как ревеневое вино, — говорю я с чувством.

Фелиция чуть улыбается:

— Да, помню.

Ревеневое вино разлили по бутылкам не то слишком рано, не то слишком поздно. Во всяком случае, оно продолжало бродить в бутылках, пока они не повзрывались одна за другой посреди ночи. В свое время это было заметное событие.

— У тебя есть емкость для фиалок? — спрашиваю я, и она приносит пустую банку из-под рыбной пасты. Я наливаю в нее воду и ставлю фиалки посередине стола.

Чатни хорош. Едва я начинаю есть, во мне вспыхивает жадность, и мне приходится сдерживаться, чтобы не накидываться на еду. Свежий домашний хлеб, острый и соленый сыр. Я заставляю себя жевать помедленнее. Как же вкусно! Гораздо лучше, чем все, что я ел после возвращения! Фелиция заваривает чай и садится напротив меня. Ест она мало, жует будто через силу, а потом отодвигает тарелку.

— Очень вкусно, — говорю я.

— Как ты там живешь? Откуда берешь хлеб? Ты ведь не ходишь в город.

— Вполне справляюсь.

Наверное, в моем голосе звучит грубость, хотя и ненамеренная, потому что она опускает взгляд и берет в руки чайник. Я жалею об этом. Она выглядит усталой и скованной — может быть, замерзла. В доме сыро и холодно — теперь, когда мы немного посидели, это стало еще очевиднее. Этот дом всегда был теплым. Когда мистер Деннис строил его, то установил отопительную систему, равной которой не было во всем графстве. По крайней мере, так он сам говорил. Внизу, под домом, находился котел, а к каждой комнате вело хитросплетение труб. Трубы проходили внутри стен, доставляя тепло в спальни. В полу были вентиляционные отверстия с решетками, через которые поднимался теплый воздух. Тот же самый котел нагревал воду, поступавшую по трубам в ванные и спальни наверху. Когда я рассказал об этом школьным приятелям, они мне не поверили. Казалось волшебством, что можешь в любое время отвернуть кран, и из него польется горячая вода. Мистер Деннис был достаточно богат, чтобы не беспокоиться из-за цен на уголь и кокс.

По этой причине в доме установили только один камин, внизу, в маленькой комнате, где раньше была гостиная миссис Деннис. Она любила огонь, и муж решил ее побаловать. Дом большой и холодный, и лишь в одной комнате Фелиция может посидеть с относительным комфортом.

— Почему ты не зажжешь плиту? — спрашиваю я.

— Тебе холодно?

— Было бы холодно, если бы я здесь жил.

— Ее зажгут завтра. Долли ее погасила, чтобы хорошенько почистить и натереть графитом. У меня есть газовая горелка. В доме обычно тепло, но что-то случилось с котлом. Нужно, чтобы кто-нибудь его посмотрел, но тут никто не разбирается в этой системе.

Она снова пожала плечами с безразличием, которого не выразят никакие слова.

— Кто раньше смотрел за котлом?

— Берт Розуолл, но его призвали через несколько месяцев после тебя. Мой отец показал Джошу, как обращаться с котлом, но котел постоянно выходит из строя, когда Джош пытается его разжечь.

— Я могу взглянуть, если позволишь.

— Правда?

— Мы в армии много в чем поднаторели. Там учат быть мастерами на все руки.

Она опускает взгляд.

— Я не хотела сказать, что ты не умеешь, Дэн…

Она впервые назвала меня Дэном.

— Малышка не мерзнет? — спрашиваю я.

— Нет. Она спит со мной, а у меня в спальне горит огонь. Ей вполне тепло.

Меня не волновали сырость и холод. Меня не волновала муштра. Еда была лучше, чем я привык, однако я помалкивал, когда остальные ворчали и сравнивали ее с той, что готовили их мамаши. Я начищал свои ботинки и ремень, маршировал, вгонял штык в соломенное чучело, а оно подпрыгивало и дергалось. Тем временем шла война, о которой знал сержант Миллс, а мы — нет. Каково это — убить человека или идти под неприятельским огнем, который ведется для того, чтобы убить тебя? Я особо не размышлял об этом. Каждый день был сам по себе, а Боксоллский лагерь составлял отдельный мир между Мулла-Хаусом и войной. Я думал, что все будет хорошо, даже когда начались газовые учения. Зеленый юнец, что с меня взять. А потом были учения по оказанию первой помощи, не имевшей ничего общего с той первой помощью, которую я увидел во Франции. У нас был манекен, который не шевелился, не орал, не истекал кровью и не вонял дерьмом из-за того, что у него вываливались внутренности. Нас учили накладывать жгуты и пользоваться индивидуальными пакетами, нам втолковывали, что газ еще долго залегает во впадинах, у самой земли, даже когда мы уверены, будто он рассеялся.

Зрение у меня более чем превосходное. Глазомер тоже. Когда нас привели на стрельбище, я раз за разом попадал в цель. Я знал свою винтовку, знал, на что она способна, знал, что нужно делать, когда она перегревалась от стрельбы. Я мог бы попросить о переходе в снайперский отряд, но не хотел высовываться. Тогда казалось, что если мы будем держаться вместе, все сложится не так уж плохо. Нас учили ухаживать за своими «Ли-Энфилдами», как за младенцами: смазывать, чистить металлической сеточкой, которую не так-то просто раздобыть в окопах, чего мы еще не знали, а если засорятся — мыть кипятком. Ты не отделял себя от своего оружия, как не отделял себя от своих рук и ног.

Я знал, что хороший глазомер — это еще далеко не все, но зрение у меня было острое. Или быстрое. Пожалуй, в конечном итоге это одно и то же. У Фредерика, по его словам, тоже было отличное зрение, но не такое хорошее, как у меня. Он постоянно спорил на этот счет, когда мы были детьми, а я всегда замечал косяк скумбрий или тюленью морду на секунду раньше, чем он.

Фредерик выпал из моей жизни, будто камень. Он стал офицером-слушателем, потому что в школе прошел офицерские курсы. По недомыслию я полагал, что мы с Фредериком будем все время вместе и поплывем во Францию на одном корабле. Я не понимал, хотя, конечно, мог и догадаться, что человека, который должен получить офицерское звание, будут подготавливать совсем по-другому. Очутившись в лагере, я почти сразу осознал, насколько я заблуждался и какой разрыв между офицером и рядовым. То были существа различного порядка. Однако Фредерик написал мне письмо своим корявым почерком:

Все это весьма, весьма диковинно, не правда ли, мой кровный брат? Любопытно узнать, где диковиннее — тут у нас или там у вас. Сквозь крышу нашей казармы рекой хлещет дождь, а в воскресенье я буду судить боксерский матч среди рядовых. Миссис Деннис (свою мачеху он называл только так) пишет, что мою комнату оклеят новыми обоями. Она их уже выбрала, с миленьким светленьким узором, который очень подойдет для детской. Ее сестра с семейством приезжает в гости на несколько месяцев, и миссис Деннис считает, что для детей лучше всего подойдет моя комната. Она уверена, что мне будет вполне уютно в Синей комнате, поскольку дома я буду появляться так редко. (Или вообще больше не появлюсь? Как ты думаешь, мой кровный брат? До какой степени мне следует ей угодить?) У миссис Деннис хлопот полон рот — из-за мебели для детской. Она полагает, что во всем виновата эта проклятая война, которая все перевернула вверх дном. Однако ей радостно сознавать, что я исполняю свой долг.

Фелиция связала мне шарф, одним концом которого можно обернуть разве что мизинчик младенца, зато другим — целый полк. Она говорит, что они в школе вяжут теплые вещи для солдат, а мисс Трингэм в это время читает вслух «Широкий, широкий мир».^[11] Благодарение Небесам, Фелиция еще не отважилась связать носки. Бывают ли другие такие неумехи, как моя сестра? У меня нет словесных дарований, мой кровный брат, но я говорю правду. Подмечай, пожалуйста, насколько у вас там все диковинно.

На полях был рисунок, изображающий Фредерика, который лежал на спине посередине боксерского ринга, рядом с ним миссис Деннис торжествующе размахивала обойной щеткой, а сержант с чудовищными усами объявлял нокаут.

Когда мы только прибыли в Боксолл, места всем в казармах не хватило. Нас оказалось слишком много. Была зима, наши палатки заливал дождь и продувал ветер. В конце дня мы снимали ботинки с наших вонючих, покрытых волдырями ног, спали, прижавшись друг к другу, стонали и портили воздух во сне. Никаких стихов тут не было, кроме тех, что сохранились у меня в голове. Ты никогда не оставался один, из тебя выбили все, что ты знал прежде, и тем самым превратили в нечто новое.

Я оказался законченным тупицей. Раньше я об этом не подозревал, но лагерь быстро вразумил меня. Законченный тупица, сопляк, ходячее бедствие в мундире. После первой недели начальной подготовки я усвоил, что надо поменьше лезть на рожон и не совать нос куда не следует.

Уход за оружием меня успокаивал. Разбирать, чистить, смазывать, собирать обратно. Однажды сержант Миллс завел со мной речь о переходе в пулеметную команду или снайперский отряд. Он сказал, что во Франции появились военные школы, в которых я могу получить специальную подготовку. «Из тебя, парень, может выйти что-нибудь путное». Всю ночь я думал об этом, и на другой день глазомер меня подвел. Было рановато переводиться в другое место, прежде чем я разберусь, с чем это сопряжено, хотя это наверняка было сопряжено с дополнительным довольствием. Тогда я не учел, что война терпелива. У нее достаточно времени для всех. Потом я это понял. В ту пору у меня хватало глупости считать, будто человек умнее, чем война. Можно сидеть тихо и не высовываться, можно из кожи вон лезть, чтобы получить повышение, но войне все равно. У нее найдутся места и для тех, и для других.

Почти в самом конце обучения мы занимались колючей проволокой. В голове у меня постоянно звучала песенка:

Это все о проволоке. Когда устанавливаешь столбики для проволоки, надо их не вбивать, а ввинчивать. Я был настолько глуп, что даже не понимал, почему. Это было нужно, чтобы не вызвать на себя неприятельский огонь, стуча по столбикам в темноте. Нас много чему научили, и всем этим разным навыкам придавалась одинаковая важность, но только впоследствии мы поняли, какие из них помогут нам выжить. Я видел, как у людей тупели лица, потому что они не в силах были ничего больше усвоить, а то, чего они не в силах были усвоить, могло оказаться единственным, что им понадобится по-настоящему. Например, не курить в темноте. Невероятно, насколько далеко виден красный огонек. Или скручивать проволочные ежи и помещать посередине заграждений, чтобы сделать их более плотными.

— Я буду очень признательна, если ты посмотришь котел, — говорит Фелиция, но как-то формально. Наверное, думает, будто обидела меня.

Знаю, я уже довольно долго молчу. Такое бывает. Я снова погружаюсь в свои мысли. Это не то же самое, что вспоминать, потому что чувствуешь цвет, запах и вкус.

— Но не сегодня, — продолжает она. — Уже поздно. Ты, наверное, устал.

Я соглашаюсь. Я не устал, как бывает порой. Я весь горю, несмотря на холод. Но котел подвернулся удачно, ведь благодаря ему у меня появился повод снова прийти в этот дом. Кроме того, мне страстно хочется разобраться в этой холодной махине и вернуть ее к жизни.

— Перед уходом тебе надо выпить, — с улыбкой говорит Фелиция и приносит бутылку бузинного вина. Портвейн и крепкие напитки забрал ее отец. Странный поступок — бутылки забрать, а мебель оставить.

Бутылка заплесневела, но когда я ее откупориваю, вино течет яркой темной струей. Аромат у него сильный, не сладкий. Фелиция принесла два бокальчика, и я наполнил их до краев.

Стекло такое тонкое, что я боюсь, как бы оно не треснуло под моими губами. Вино течет по моей глотке, согревает меня, но и пробуждает мысли, которые до сих пор лежали тихо. Худое лицо Фелиции слегка зарумянивается. Она ставит локти на стол и отпивает из бокала, который держит обеими ладонями.

— Что ты поделываешь, Фелиция? — спрашиваю я.

— Вожусь с Джинни — разумеется, кроме того времени, когда за ней может присмотреть миссис Квик. Вечером укладываю ее, а потом занимаюсь математикой.

Я киваю. В школе я всегда был лучшим, но когда она начинает рассказывать, я чувствую себя совершенно несмыслящим в том, что Фелиция понимает под математикой. Она говорит, что выписывает бюллетень Французского математического общества. Стало быть, изучение французского в школе пригодилось — ведь это значит, что она читает журналы в оригинале. Есть такой человек по фамилии Фату,^[12] — руки Фелиции сжимают бокал, глаза сияют. Может, я завидую ее внезапному оживлению и поэтому говорю:

— Не думал, что девушки интересуются математикой.

Но лучше бы я этого не говорил, потому что ее лицо суровеет. Она ставит бокал на стол.

— В 1890 году на трайпосе^[13] по математике в Кембридже Филиппа Фоссет набрала на тринадцать процентов больше баллов, чем старший спорщик, — говорит она.

Я понятия не имею, почему так хорошо быть старшим спорщиком. Обычно в таких случаях я успешно блефовал, но сейчас я просто спрашиваю:

— А кто такой «старший спорщик»?

— Тот, кто набрал больше всего баллов на экзамене.

— Но ты сказала, что она набрала больше.

— Да. Но она была женщиной, и поэтому ей не позволили стать старшим спорщиком.

Спорщик, насколько я понимаю, это тот, кто возражает. Очевидно, и в Кембридже тоже.

— Может быть, ей и не позволили, но она все-таки стала, это факт. Против тринадцати процентов не возразишь. — Я отчасти и впрямь так думаю, отчасти пытаюсь угодить Фелиции. Есть что-то невыносимое в мысли о том, как она сидит вечерами в холодном доме и читает холодные бюллетени на французском. Дом, в котором живет ребенок, должен быть не таким.

— Я знаю, в университет меня не возьмут, тем более с ребенком, — говорит Фелиция. — Думаю, туда не поступишь, даже если просто состоишь в браке. Но есть открытые лекции, и можно нанять тьютора. Они в основном очень бедные, и им нужен дополнительный заработок.

— Почему ты так не сделаешь?

— А Джинни на кого оставить?

— В Кембридже, как и здесь, найдутся женщины, которые присмотрят за ней, если им заплатить.

А такая возможность у нее есть, я знаю.

— Не получится.

— А я думаю, получится. — Не знаю, почему я пытаюсь ее убедить, ведь я не хочу, чтобы она уезжала. Может быть, в глубине души я осознаю, что она права и ее не допустят даже на открытые лекции. Кому есть дело до женщины, которая была замужем и родила ребенка, когда вокруг столько мужчин, ищущих работу?

— Во всяком случае, я не могу отсюда уехать.

— Почему?

Я вижу, как ее глаза увлажняются. Странное зрелище. Влага растекается по поверхности глаза и собирается в углу. Слеза дрожит, но не падает. Я хочу, чтобы Фелиция перестала плакать.

— Если я уеду, — говорит она, — то меня не будет там, где когда-то был Фредерик.

Я подаюсь назад и не могу сдержать резкий вздох, который вырывается из меня, почти как стон. Если бы я знал, что она собирается сказать такое…

— Говорят, мертвые не привязаны к определенному месту, — торопливо перебиваю я ее, а потом не могу сдержаться, меня охватывает дрожь, такая сильная, что все мое тело трясется. Похоже, что это дикое волнение — первое настоящее чувство, которое я испытал за нынешний вечер.

Фелиция пристально на меня смотрит.

— Ты в это веришь?

Я не отвечаю. Вспоминаю кладбище в Сент-Агате, разраставшееся с каждым днем. Тела приносили и клали в землю, а над каждым, если удавалось, ставили деревянный крест. Но часто на это не хватало времени. Тогда мы втыкали в могильный холмик палку с дощечкой, на которой обозначались имя и номер человека, если мы их знали. Но немцы подтянули тяжелую артиллерию и разнесли кладбище в клочья. И мертвые были убиты вторично, или же восстали, как сказано в Библии, среди дождя из земли и плоти.

— Я не поблагодарила тебя за письмо, — говорит Фелиция.

А я о нем и позабыл. Не могу даже вспомнить, что писал. Я хочу, чтобы она прекратила смотреть на меня так пристально, словно бы выискивая то, что известно мне, а ей — нет.

— Так и было, как ты написал?

— Так и было.

Она имеет в виду то письмо, которое я послал ей после гибели Фредерика. Полное лжи. Я адресовал его ей одной, а не Деннисам. Они получили официальное извещение, а потом официальное письмо, тоже полное лжи. Но ложь, которую написал я, была лучше. Меня бы она убедила, будь я Фелицией.

Камелии белеют по-прежнему, когда я прохожу по подъездной аллее. Луны нет, зато сверкают звезды. Решаю, что уже достаточно поздно и темно, поэтому я могу пройти по городу, и мне не придется ни с кем говорить. Улицы большей частью темные, но в одном или двух окнах горит свет. Лает собака, кто-то подходит к двери и выглядывает наружу. Эллен Техиди. Я отступаю в тень. Не вижу ее лица, но помню его в точности. Бледно-голубые глаза, из тех, которые ничего не выражают. Яркий румянец. Мимо ее дома я всегда пробегал побыстрее, потому что боялся ее. У нее было шестеро детей, и самых маленьких она купала, поливая из шланга, даже зимой. Было слышно, как они поскуливали, потому что не осмеливались плакать в голос. Они знали, что их ждет в таком случае. Она стоит в дверях, а позади нее горит свет. Безупречный силуэт, мечта снайпера. Невероятно, что на свете бывают дети, которые приучились не плакать!..

Я уверенно держу путь по тропинке через утесы, когда сзади доносится какой-то шум. Замираю, и звук замирает тоже, но потом возобновляется. Едва уловимый шорох по каменной россыпи, как будто что-то — кто-то — следует за мной. Шум раздается в некотором отдалении, а может быть, я смешиваю его с другими звуками, которые слышны ночью, среди холмов, над морем. Может быть, это лиса перебегает дорогу. Я прислушиваюсь, шум становится ближе. Стою как вкопанный и хочу, чтобы ночь меня укрыла. Мне холодно, но я весь потный. Даже мое сердце от страха словно бы обливается потом, который проникает мне в кровь. Звук такой, как будто кости перекатываются. И раздается уже совсем близко.

— Говорят, мертвые не привязаны к определенному месту.

— Ты в это веришь?

Я медленно пячусь, пытаясь сообразить, далеко ли край утеса. Моряки вели корабль даже мертвыми. Так им хотелось домой.

Из темноты что-то выпрыгивает и налетает на меня, горячее и жесткое, заставляя пошатнуться. Я с криком отвешиваю пинка, раздается визг. Это собака. Она скулит и снова наскакивает на меня, умоляя, чтобы я ее узнал.

Наверное, это колли из Вентон-Ауэна, которая в темноте убежала с фермы. А может быть, заблудилась. Я протягиваю ей руку, которую она сразу принимается лизать. Мне приятна ее горячая телесность, запах и гладкость ее шерсти, но я не хочу, чтобы она шла следом за мной. Не хочу, чтобы кто-нибудь явился ко мне ее разыскивать. Она этого не понимает и жмется ко мне бочком. Я не могу хладнокровно оттолкнуть ее. Тропинка здесь проходит у самого обрыва, и даже в спокойные ночи море шумит громче, чем днем. Моя нога скользит по россыпи маленьких камушков, и собака бросается между мной и обрывом, чтобы я не упал. Наверное, она видит тропинку лучше, чем я. Я колеблюсь, даю слабину. Будет неплохо, если я позволю ей стать моим провожатым. Но через мгновение я начинаю мыслить здраво.

Ладно, позволю ей пойти со мной, а утром отведу в Вентон-Ауэн и скажу, чтобы ночью ее сажали на цепь, иначе она свалится с утеса.

Мы идем, и стук ее когтей по твердой земле перекрывает все прочие звуки, которые могут раздаваться позади нас.

7

Ручная граната зажимается в ладони, рука отводится назад и быстрым широким движением выкидывается вперед (постоянно оставаясь выпрямленной), граната выпускается, будучи поднятой выше головы метальщика, и в полете должна описать полукруг.

Штурмовые группы должны по возможности быстро уничтожать или оттеснять занимающего окоп противника и очищать предписанное приказом количество неприятельских окопов, а затем удерживать очищенный участок, желательно с наименьшими потерями. Следует помнить, что осуществлять непосредственное уничтожение живой силы противника может только головная часть атакующего отряда, а совершать бросок единовременно может, за редким исключением, только один человек. Необходимо, чтобы метальщики снабжались гранатами бесперебойно, а потери автоматически восполнялись из подкреплений.^[14]

Собаку мне кормить нечем, но она, кажется, не голодна. Я зажигаю свечу, а собака крутится на лоскутном коврике, устраиваясь поудобнее. Она чувствует себя вполне непринужденно. Ставлю ей миску с водой, и она лакает, не сводя с меня глаз. Я наблюдаю, как ее язык шлепает по воде. Она хочет не только утолить жажду, но и поиграть, ей приятно соприкосновение с водой.

Утром ей придется уйти. Я протягиваю к ней руку, и она тщательно ее вылизывает, и ладонь, и тыльную сторону, своим влажным, шершавым языком. Закрываю глаза.

Я устал и чувствую, что этой ночью мой сон будет глубоким. Ветер усиливается. Тот, кто построил этот дом, выбрал удачное место, потому что ветер проносится над верхушкой крыши и не обрушивает на стены всю свою силу. Но частенько возникает ощущение, будто тебя уже уносит к морю. Мне не нравится запираться. Когда дверь открыта, сквозь нее видны земные впадины и возвышенности, похожие на волны, а дальше — море. Взгляд ни на чем не задерживается до самого горизонта, а тот часто скрыт за туманом или дождем, так что море и небо сливаются воедино. Когда спускается туман, не видишь ничего, кроме совсем близких предметов. Шум прибоя нарастает, словно приглушенный барабанный бой.

Завтра утром я пораньше разведу огонь, вскипячу воды и побреюсь. Надо бы сходить к цирюльнику в Саймонстаун. Я пытался сам подровнять себе волосы, но получилось неважно. Не хочу, чтобы цирюльник прикасался к моей голове, вертел ее туда-сюда и при этом нес всякую чепуху.

Я встаю, наливаю воды из кувшина в лохань и умываю лицо и руки. Подхожу к двери, выплескиваю содержимое лохани в темноту, потом задуваю свечу и закутываюсь в одеяло. Собака устраивается как можно ближе к кровати и сворачивается калачиком. Она фермерская собака и спит чутко. Одно ухо у нее всю ночь приподнято на случай опасности.

Мы спим. Я погружаюсь куда-то вглубь, словно ныряльщик, освоивший секрет подводного дыхания. Меня окружает что-то сладкое — то ли воздух, то ли вода. Мне снится, будто кто-то дарит мне букетик бархатцев. Я подношу их к самому носу. Аромат у них пряный и резкий. Я держу их у носа, потому что когда у тебя есть бархатцы, не хочется нюхать больше ничего, особенно цветы вроде лаванды… Розы так не пахнут… а лилии воняют гнилью… нужны сотни и тысячи бархатцев… или миллионы… даже если зарыться в них… все равно вонь будет проникать сквозь…

Меня будит собачий скулеж. Я продираюсь сквозь лепестки, которые выросли большими, будто обеденные тарелки. Собака скребется о кровать, пытаясь на нее взобраться. Одеяло туго обернуто вокруг меня, сковывает мои движения. Вот почему мне приснился такой сон. Я весь вспотел. Собака неистово скулит. Вспрыгивает на кровать, пытается залезть на меня, наконец ей это удается, и вот она вся на мне, дрожащая, напуганная.

Я обнимаю ее.

— Тихо, тихо! — говорю я ей, будто лошади, обезумевшей во время обстрела. Она так исступленно зарывается в одеяло, что я боюсь, как бы она меня не укусила. Нужно зажечь свечу, но я не могу отыскать спички.

Скулеж прекращается. Собака принимается гортанно рычать и пятится ко мне от изножья кровати. Я кладу руку ей на шею и чувствую, что шерсть у нее стоит дыбом. У меня самого шевелятся волосы на затылке. Нужно зажечь свет.

Я отталкиваю собаку и встаю с кровати. Свеча и спички на столе. Я ударяюсь о столбик кровати, ножки стола, стол, потом мои ладони встречают гладкую поверхность, и я обшариваю ее, пока не натыкаюсь на коробок со спичками. Пальцы дрожат, но я открываю коробок, достаю спичку и чиркаю ею со всей осторожностью, чтобы она не сломалась. Вспыхивает свет. Я вижу свечу в подсвечнике и подношу пламя к фитилю. Свет разливается по комнате. Держу спичку, пока она не обжигает мне пальцы, а потом роняю ее на стол.

Смотрю на свет, только на свет. Собака спрыгнула с кровати и жмется ко мне. Собираюсь тотчас же обернуться. Должен обернуться — или больше никогда не засну здесь. Я трус. Я это доказал. Но я собираюсь обернуться.

Сундук стоит в изножье кровати. Под этим углом я отчетливо вижу его — крепкий, массивный предмет, который ни с чем не спутаешь. Собака припадает к моим ногам.

— Фредерик? — произношу я.

Никто не отвечает.

— Фредерик, ты здесь?

Опять тишина. Только ветер и частое дыхание — собачье и мое. Пламя свечи подрагивает. Клонится в сторону, будто кто-то на него дует. Сникает, потом снова вздымается. Я знаю, что он здесь. Не хочет показываться, по крайней мере мне. Сегодня он покажется приблудной собаке, но не мне. Теперь я сознаю, что прежде видел лишь тень, плод моего воображения. То, что было сегодня, — реально.

— Умница моя, — говорю я, — умница, не бойся, умница.

Ее уши прижаты к голове, пасть растянута в оскале. Но я знаю, все главное позади. Он уходит, и когда мой ужас ослабевает, я делаю шаг к изножью кровати, но там нет ничего, что я мог бы увидеть или потрогать. Только сундук с выжженными инициалами.

Я не ожидал, что засну, однако это случилось, и когда я просыпаюсь, солнце стоит высоко и светит ярко. Собака мирно спит у очага. Развожу огонь, кипячу воду и, как запланировал еще вечером, бреюсь, прислонив к стене осколок зеркала. Осторожно провожу бритвой вдоль подбородка. Мое лицо исхудало. Кости выступают. Скорее всего, это из-за войны, а может быть, так произошло бы в любом случае. Чищу ногти, смачиваю и приглаживаю волосы, чтобы лежали аккуратно. Вот. Теперь я выгляжу представительно. Внезапно чувствую голод. Разбиваю яйца в сковороду, слегка смазанную жиром, и, когда они готовы, делюсь ими с собакой. Она опускает морду и деликатно принюхивается, прежде чем накинуться на еду. Окончив трапезу, она отряхивается, на негнущихся лапах пятится к очагу, сворачивается клубком и засыпает. Скоро я отведу ее в Вентон-Ауэн.

Обещаю себе, что сегодня починю котел. В подвале Альберт-Хауса полно угля. Я налажу котел и буду подкладывать топливо, пока он не заревет. Жар разольется по жилам дома, как встарь, и Фелиции будет тепло. Когда она откроет краны, оттуда хлынет горячая вода.

Колли еще спит. Я подхожу к ней, сажусь на корточки и глажу ее жесткую, теплую шерсть. Собака вздрагивает. Я знаю, что она проснулась, но она не шевелится. Я глажу ее длинными движениями от шеи до зада, и она томно потягивается от удовольствия. Солнечный свет падает на каменные плиты сквозь дверь, которую я открыл. Морда у колли гладкая, заостренная, смышленая. Какая красивая собака! Она лежит распластавшись, словно бы разлившись по полу, и отдается моим прикосновениям.

— Ты употребляешь слишком много слов, — сказал мне Фредерик однажды.

Тогда нам было пятнадцать или около того. Я поднаторел в своей работе и всегда носил в кармане куртки какую-нибудь книгу. Поначалу я читал книги систематически — в алфавитном порядке по фамилиям авторов, как они были расставлены на полках у мистера Денниса, но вскоре уверенности у меня поприбавилось, и я начал выбирать. Когда шел сильный дождь, я садился на корточки в сарайчике для садового инвентаря и проглатывал главу-другую. Я и правда употреблял слова, которые находил в книгах, особенно наедине с Фредериком. Мне было недостаточно просто читать их. Я пытался находить им применение, а для этого не годились ни Мулла-Хаус, ни дом. Но теперь я понимаю, что думать так было несправедливо по отношению к моей матери. Я позабыл, как она любила прекрасные слова песен, которые пел мой отец. Когда он во дворе мастерил что-нибудь для дома, она открывала заднюю дверь и напускала холоду. Я это помню. Наверное, сам я сидел на полу и играл. Он сделал особую полку для ее Библии, которая с тех пор одиноко возвышалась над всеми остальными книгами. Я это помню. Мой отец всегда пел за работой, и хотя мне было всего три года, когда он погиб, я то и дело вспоминаю отдельные слова из его песен. А иногда целые строки. Думаю, эти воспоминания вызывает у меня холод, вместе с которым является и музыка.

— Ты употребляешь слишком много слов.

— О чем ты?

Фредерик пожал плечами.

— Не знаю. — Его тон изменился. — Забудь, мой милый кровный брат. Я несу чушь.

Он пихнул меня, я пихнул его в ответ. Мы принялись мутузить друг дружку и еще долго катались по песку.

Его учили употреблять только правильные слова, которые служили сигналами для других, ему подобных. Зачастую главным было то, чего он не говорил. Мистер Деннис, как мне казалось, отправил его в школу не столько для того, чтобы познаватьвсякие премудрости, сколько для того, чтобы отличать нужное от ненужного.

Но со словами у Фредерика не сложилось. Я ни разу не видел, чтобы он читал для удовольствия, хотя он любил, когда ему что-нибудь рассказывали. Он не желал, чтобы я читал ему вслух, хотя я был хорошим чтецом. Вместо этого он просил, чтобы я пересказывал содержание книг. Он слушал до самого конца и не позволял останавливаться, пока мне не приходилось идти копать огород или помогать матери со стиркой. Мы сидели рядышком, а иногда, увлекшись рассказом, обнимали друг друга за плечи и прижимались еще теснее.

— Почему ты сам не читаешь? — спросил я его однажды. Чтобы лучше воспринять книгу, нужно оказаться наедине с ней, внутри нее. Если бы Фредерик дал хотя бы полшанса «Повести о двух городах», он не смог бы оторваться. Почувствовал бы себя Сидни Картоном, полугероем-полузлодеем, который разрывается между двумя сторонами собственной натуры и не знает, которая одержит верх, вплоть до финальной поездки на эшафот…

— Мне скучно читать. Я не умею изображать голоса, как ты.

А я думал, что голоса в книге звучат сами по себе. Нужно только ее раскрыть, и они заговорят с тобой. Но у Фредерика этого не получалось.

— Это не одно и то же. Продолжай. Ты остановился там, где Сидни Картон узнает, что Люси в опасности. В винной лавке. Говорила Месть.

Месть была француженкой. Я знал, что французы говорят не так, как мы. Фредерик немного знал французский, который звучал для меня бессмысленно, и я не хотел его копировать. Вместо этого я наделил Месть голосом, как у Эллен Техиди, когда она орала на детей, заставляя их съеживаться. Она была худшей женщиной, которую я знал. И вот рассказ засверкал во мне, словно пламя.

— Ну ладно, — сказал я, как будто делая Фредерику одолжение.

* * *

Когда Фредерику исполнилось тринадцать, мистер Деннис отправил его из нашего захолустья в школу в Дорсете. Труро тоже был недалеко. Когда Фредерик приезжал на летние каникулы, мы по-прежнему проводили время друг с другом, не считая одного года, когда он привез с собой приятеля и всюду с ним таскался. Я видел их всякий раз, когда заворачивал за угол. И проходил стороной. Не хотел, чтобы они со мной заговорили. Приятель пробыл всего неделю, но лето для меня стало совсем другим. Я подумал, что это, наверное, конец. Даже зная, что приятель уехал, я избегал Фредерика. Спустя несколько дней он пришел меня искать. Я как раз был на огороде, заботы о котором со времени болезни матери перешли ко мне. Для картошки места не хватало, но я выращивал все остальное. У меня еще оставалась картофельная грядка при Мулла-Хаусе. Был летний вечер, долгий и погожий, и я собирал стручковую фасоль. На меня легла тень Фредерика.

— Куда ты запропастился? — спросил он, севши на корточки напротив меня.

— Занят был. У кого-то каникулы, а у кого-то и работа. — Я поднялся на ноги.

— Сегодня же суббота! Ты работаешь полдня.

Я пожал плечами.

— Мне надо собрать фасоль.

— Я подожду.

Я снова опустился на корточки и отряхнул землю с ладоней.

— Твой приятель уехал, да?

Фредерик протянул руку, сорвал стручок, обломил с конца и начал медленно жевать. Я наблюдал, как стручок исчезает у него во рту, и единственный раз в жизни почти что возненавидел Фредерика. Я вскипал от злобы и ревности. Я мог бы вытоптать всю грядку раньше, чем он успел бы сорвать еще один стручок.

Фредерик это знал. Сообразительности ему было не занимать. Он пристально смотрел на меня, и я задержал дыхание, гадая, что он собирается делать. За ним, где земля пологим склоном уходила к морю, в небо круто взмывали чайки. Вот и конец, подумал я. Но лицо Фредерика изменилось. Он посерьезнел и опустил глаза, будто в церкви. Внезапно бросился на колени, подался вперед и ударился лбом о землю. Потом выпрямился и молитвенно сложил руки.

— Я не сахиб. Я твой чела, — бухнул он. Изобразить голос Кима у него не получилось, зато он запомнил слова. «Кима» я читал на прошлую Пасху. Говорил о нем не переставая, и Фредерик заставил меня пересказать всю книгу от начала до конца.

— Вставать? — спросил Фредерик уже собственным голосом. И медленно начал клониться вперед, наконец потерял равновесие и повалился на меня.

— Ты сумасшедший, — сказал я, поднимая его.

— Вставать?

— Вставай, болван. — И на этом все. Мы снова принадлежали друг другу. На следующие каникулы Фредерик приехал один.

Если я употреблял слишком много слов, то мне хотелось знать, каких именно слов было слишком много. Фредерик мне этого не объяснил. По крайней мере, доверять ему безоговорочно я перестал. Я рассудил так: если ты пользуешься любой возможностью заполучить то, что тебе нужно, этого становится у тебя слишком много. Бывает, посеешь салат, а потом приходится прореживать всходы.

Гладить эту собаку — самое успокаивающее занятие, которое мне известно. Возвращаться в Вентон-Ауэн ей хочется не больше, чем полететь на луну, но мне придется ее отвести, чтобы никто не постучался в дверь и не увидел пустую кровать Мэри Паско, начищенный стол с горелым пятнышком от вчерашней спички, землю, которую я потревожил, копая могилу для Мэри Паско.

— Умница, умница, — бормочу я и поглаживаю ее медленнее, протяженнее, легче, подготавливая к тому, что скоро все закончится.

У моей матери было две книги: Библия и «Рождественская песнь» Диккенса. В обеих на переднем форзаце значилось ее имя, выведенное ее же изящным почерком. Библией ее наградили в воскресной школе, а «Рождественская песнь» была свадебным подарком от моего отца. На чистом листе в начале книги она написала: «Подарок от моего мужа по случаю нашего бракосочетания, 5 июня 1897 года».

Мой отец книг не держал и ни одной не прочел. У него была только чудесная память на песни. Наверное, он знал их сотни — во всяком случае, по словам матери, его запасы никак не истощались. Родни у него не имелось, только я и моя мать. Когда ему было семь, бристольский магистрат за попрошайничество отправил его в промышленную школу. По словам матери, он никогда об этом не распространялся; только однажды рассказал, что часто наблюдал за кораблями, входившими в доки, и думал, как однажды уплывет на каком-нибудь из них. Может быть, он зайцем пробрался в трюм и высадился здесь, думая, что уже в Австралии.

Каждый раз в сочельник мать читала мне вслух про семейного гуся Крэтчитов и пудинг из прачечной. Эту историю я знал так хорошо, что отдельные куски произносил про себя одновременно с матерью. Памятью я обладал отцовской, но был еще и книгочей.

Материна Библия оказалась в узелке с ее вещами, оставшемся мне. Сейчас она лежит в глубокой нише заднего окна. Я беру ее и выношу на свет. Библией мать наградили в воскресной школе за публичное чтение наизусть, когда ей было десять лет. У матери не возникала нужда открывать ее в поисках цитаты.

Я давно к ней не прикасался. Вот закладка, которая всегда лежала между страниц, но в самом конце, в Откровении, виднеется еще какая-то карточка. Ее конец чуть выступает над краем книги. Я вытаскиваю ее и переворачиваю. Это моя единственная школьная фотография.

Помню тот день, когда приходил фотограф со штативом и черным полотном, под которым он исчезал, словно кролик у фокусника. До этого школьных фотографий у нас не делали. Учительница сказала, чтобы девочки надели чистые передники, а волосы перевязали ленточками. Тем, у кого не было ленточек, она раздавала длинные полоски белой хлопчатой тесьмы. Мальчики должны были прийти чистыми и опрятными, в воскресных костюмах, если таковые имелись, и пригладить волосы водой, чтобы лежали послушно.

Мать начистила мне ботинки и намыла лицо, шею и руки. Во время съемки нам было велено сидеть неподвижно. Если кто-нибудь шевельнется, на фотографии вместо лица получится смазанное пятно.

— Как будто ты никогда и не учился в школе, — сказала учительница. — Как будто тебя стерли гуммиластиком. — И обнажила зубы в улыбке.

Я твердо решил, что стертым не останусь. Не фотографировался я с младенчества. Получить фотокарточку было дорогим удовольствием, но мать сказала, что мы закажем себе одну. Я уже принес в школу деньги в коричневом конверте, и мисс Карлайон поставила галочку напротив моей фамилии. Я гордился этой галочкой и радовался, что я не Чарли Бозер или Сусанна Кэдди, у которых ни галочки нет, ни фотокарточки не будет.

На фотографии губы у меня плотно сжаты. Как и остальные дети, я сижу, скрестив ноги, сложив руки на груди и приподняв плечи, чтобы легче вынести тяготы фотографирования. Смотрю вперед, сосредоточенно нахмурившись. Не помню, чтобы кто-нибудь из нас улыбался. Момент был напряженный. Нас вымуштровали, чтобы при словах мисс Карлайон: «Ребята, приготовьтесь!» мы замерли как истуканы. А снова шевелиться можно было, только когда она разрешит. «Когда я разрешу, и не раньше». Она стояла рядом с нами, одетая в воскресную блузу, в которой мы ни разу не видели ее в школе.

— Ребята, приготовьтесь!

Мы замерли. Не двигались, не дышали, не улыбались. Вот мы сидим рядами, неулыбчивые дети, смотрим прямо перед собой, как нас учили. У девочек волосы заплетены и перевязаны лентами, переднички вполне себе чистые — выстиранные с хлоркой и высушенные на солнышке. На мальчиках воскресные пиджаки и воротнички (у кого они есть), а волосы прилизаны.

Когда раздали конверты с фотокарточками, мы несли их домой, будто они были хрупкими, как яйца. В тот день никто не проказничал. Те, у кого конвертов не было, делали вид, будто им все равно. Свой конверт я отдал в руки матери и стоял рядом, пока она его распечатывала. Она долго смотрела на снимок, но ничего не сказала, и я задумался, неужели я сделал что-то неправильно. Но ведь я не дрогнул ни единым мускулом! Никакого смазанного пятна от гуммиластика, мое лицо отчетливо видно. Я показал на него матери.

— Смотри, вот я.

— Очень похоже, — сказала мать. Она унеслась куда-то далеко.

Я боялся, когда она была в таком настроении, потому что не мог подобраться к ней, даже стоя рядом. Ее пальцы устали держать фотокарточку, и та выскользнула ей на колени.

Фотокарточку так и не поместили в рамку. Я думал, что мать ее потеряла, если думал об этом вообще, но вскоре совсем позабыл о ее существовании. У нас была только одна фотокарточка в рамке, стоявшая на полке в буфете. На ней были запечатлены моя мать, мой отец и я в младенчестве, позади нас бурлил водопад и виднелся деревянный мост. Долгое время мне казалось, будто я помню, как шумела вода и поскрипывал мост, когда мы втроем его переходили, а потом мать объяснила мне, что снимок сделан в ателье в Саймонстауне. Мой отец гордо смотрел вперед. Я считал, что он очень статен и красив, а оба мои родителя прекрасно одеты. Сам я был укутан в шаль, которая ниспадала, подобно водопаду, до середины материнского платья.

Но мать все время хранила школьную фотокарточку и, наверное, перед смертью вложила ее в Библию. Я знаю, что раньше ее тут не было, потому что Библию раскрывали каждое воскресенье. Ее ритмы были знакомы мне, как собственный голос.

«Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся вдруг, во мгновение ока, при последней трубе; ибо вострубит, и мертвые воскреснут нетленными, а мы изменимся».^[16]

Дети на фотокарточке не изменились. Я смотрю на нас и вдруг впервые понимаю, почему мать не выставляла эту фотокарточку на обозрение. Я не был одним из мальчиков в воскресных пиджаках и воротничках. Я был одним из полудюжины в штопаных шерстяных фуфайках и без всяких воротничков под вымытыми до блеска лицами. Наверное, это задело ее за живое. Не потому, что мы были бедными — большинство из нас были бедными. Пока был жив отец, мы были менее бедными, а когда я подрасту и устроюсь работать, наши дела снова пойдут на лад. Тем временем моя мать мыла полы и латала одежду, варила похлебку из костей, добытых в лавке у мясника, целыми днями работала в чужих домах, а весенними и летними вечерами дотемна вскапывала и пропалывала свой огород на окраине города. Так мы и существовали, и это не говорило о нас ровным счетом ничего, кроме того, что обладали мы немногим. Эта фотокарточка демонстрировала слишком многое. Она показывала, кто я такой — ребенок, у которого не было пиджака и воскресного воротничка. И никогда не будет, если смотреть на эту фотокарточку. Она запечатлела то, что мы считали временным, и сделала фактом нашего бытия. Но мать ее не уничтожила. Не могу представить, чтобы мать разорвала фотокарточку, на которой есть мое лицо.

«А мы изменимся».

Эти слова всегда обжигали меня огнем. Неважно, верил я им или нет. Они вселяли надежду, что мир шире, чем известно мне.

Сколько книг было в библиотеке у мистера Денниса? Сотни. Даже тысячи. Еще были учебники Фредерика. «Начальный курс латинского языка» Кеннеди, «Элементарные задачи» Дарелла, «Английская грамматика» Пантинга, «Голубые сказки» Лабуле…

«Оксфордский сборник английской поэзии» под редакцией сэра Артура Квиллера-Куча. Самый ценный из всех. Впоследствии я узнал, что сэр Артур Квиллер-Куч был из Корнуолла, родился меньше чем в сорока милях отсюда, в Бодмине.

Покончив с какой-нибудь книгой, Фредерик переправлял ее мне, будто она ничего не стоила. Я мог открыть «Оксфордский сборник английской поэзии» на любой странице, и Фредерик был ни в зуб ногой. А ведь наверняка штудировал эту книгу. Я недоумевал, а потом тешил себя легким презрением к его лени. Только спустя годы я понял, что Фредерик не был ленив. Я не верил, чтобы он не мог освоить какой угодно предмет, когда все для этого было к его услугам. Мне никогда не удавалось описать, что такого особенного было в Фредерике. Он умел создать впечатление, будто всегда поступает единственно возможным образом. Когда я понял, что он не может прочесть стихотворение один раз и сразу запомнить, как я, у меня возникла мысль, насколько причудливо распределяются дарования. Он усердно заучивал длинные списки склонений, которые задавали ему в школе. Мистер Деннис просмотрел табель успеваемости Фредерика и на летние каникулы нанял ему тьютора.

Однажды, когда мы лежали в лощине над утесами, я взял у него «Оксфордский сборник английской поэзии». Прочел вслух стихотворение, которое он заучивал.

Тогда мне нравились именно такие стихи. Едва я успел закончить чтение, Фредерик вырвал у меня книжку.

— Тебе не задавали его выучить.

— Я его уже выучил, — сказал я.

— Да ты врешь, пустомеля!

— Нет, правда.

Фредерик держал книгу на уровне груди, страницами к себе. Он давно знал, что я могу пересказать ему любую историю, которую прочту один раз, но тут было другое.

— Ладно. Валяй.

И так до конца.

— Давай еще, — сказал Фредерик, глядя на меня, будто я совершил фокус, который он не успел уяснить. Он развернул книгу на другой странице и протянул мне. Там оказался лорд Байрон.

Еще дважды Фредерик открывал книгу на случайной странице и проверял меня. Еще дважды я безукоризненно повторял все до последнего слова. И тогда что-то изменилось. По-гречески я читать не мог, зато мог по-латыни. Я не понимал ничего и произносил неправильно, но заучивал легко, как дышал. Потом я пожалел об этом, потому что Фредерик пообещал, что расскажет отцу. На мгновение мой рассудок заполнили невероятные фантазии. Мистер Деннис хлопает меня по плечу и говорит: «Малец, это просто замечательно!» Он отправит меня учиться вместе с Фредериком. Я покину Мулла-Хаус. Я стану…

Чем я стану? Кроме того, мистер Деннис не интересовался поэзией, ни греческой, ни латинской. Он и из собственной библиотеки ни одной книги не прочел. Фредерик должен был усвоить все, что следовало усвоить джентльмену. То, что он изучал, само по себе важности не имело. Мистер Деннис пришел бы в замешательство, проделай я перед ним свои фокусы, — как если бы Фредерик привел показать ему дрессированную мартышку.

— Не рассказывай отцу, — попросил я.

— Почему это, горилла ты безмозглая?

— Сам ты горилла безмозглая, — ответил я его же словами, чувствуя, что в моих устах они звучат нелепо. Я поднялся и ушел. Оставшуюся часть каникул я с ним не разговаривал.

Все эти стихи у меня в голове. Роятся во мне, будто пчелы. Думаю, больше стихов мне не захочется. Я хочу, чтобы мертвые воскресли нетленными, но знаю, что этого не произойдет.

Собака совсем проснулась. Она не шевелится, но пристально смотрит на меня. Мои руки по-прежнему ее гладят, будто живут собственной жизнью. Она лежит на боку, показывая мне свое мягкое брюхо.

Я мог бы за целую жизнь так и не узнать, как ловко навострюсь орудовать штыком. Наш инструктор по штыковому бою, пожилой сержант, не бывал во Франции. Он учил нас целить человеку в пах или грудину. Но если всадить штык человеку в пах, он будет всеми силами пытаться его вытащить. Ухватится за лезвие и станет удерживать, даже если его ладони будут изрезаны в клочья. А если угодить в грудину, штык застрянет или соскользнет и никуда не проникнет. Нужна сноровка, чтобы заметить, куда целит твой противник, и опередить его.

Задница у сержанта Флинта была как у бабы. Мы называли его Фанни Флинто. Мы слышали, что у фрицев штыки с зубьями, как у пилы, не то что наши. Я делал обманные выпады, отражал и наносил удары. Он заставлял нас взбираться в гору с примкнутыми штыками, вопя как сумасшедшие.

Мне это удавалось неплохо. Но живой человек — не соломенное чучело. Из чучела штык выходит таким же чистым, как и вошел. Из человека вытекают кровь и слизь, но дело еще и в том, что он не отдает штык обратно. Вернее, его тело не отдает. Во время упражнений Фанни Флинто орал: «Коли его, коли гада! Выпусти ему кишки!» Мы не задумывались, что содержат в себе кишки, потому что не знали этого. Если воткнешь штык в правильное место живому человеку, обратно он выйдет весь в дерьме. Оно налипает на лезвие, и ты чувствуешь этот запах, когда чистишь оружие.

Я так говорю, как будто нам предстояло орудовать штыками постоянно, но вышло по-другому. Мы даже не взбирались в гору с криками, атакуя противника, выстроенного в ряд, будто соломенные чучела. Штыки мы применяли по ночам, в дозоре, потому что это было бесшумно. Еще мы орудовали ножами, а у мистера Тремо был револьвер.

Той ночью с Фредериком в темной воронке штыка я боялся даже больше, чем гранаты. Мы потерпели неудачу. Вылазка провалилась, те, кто уцелел, отступили. Остальные погибли или были тяжело ранены, как Фредерик, и не могли двигаться. Если бы немцы подошли и посветили фонариком, тут бы нам и конец. Я понятия не имел, где мы находимся, хотя по грохоту залпов мог определить, в каком направлении линия фронта. Мы были на ничейной земле, а ничейная земля, когда оказываешься на ней ночью, огромна, как Африка. На дне воронки была вода. Застоялая тухлая вода, полная всякой вонючей дряни. В стенке выкопано убежище, в котором мы спрятались. Из него на поверхность тянулся провод. Наверное, они провели телефонный провод отсюда на ничейную землю и, скрючившись в этом убежище, подслушивали, отправляли сообщения. На земляном выступе кто-то оставил жестяную кружку. Я надеялся, что в кружке будет вода, но она оказалась пустой. У меня мурашки побежали по всему телу, когда я подумал, что какой-нибудь немец вернется за кружкой. То было его убежище, а в нем сидели мы.

Нижняя часть ноги Фредерика была в плачевном состоянии. Я зажег спичку из коробка, который носил с собой в кармане кителя, и прикрыл пламя ладонью. Его ботинок был распорот сзади. В рану попала грязь. Наружу торчал осколок шрапнели, а вокруг него все превратилось в месиво. Осколок оказался довольно большим, было за что ухватиться, но я не решился его вытаскивать. Спичка обожгла мне руку, и я уронил ее в воду. Я узнал достаточно. Отомкнул штык, взялся за ботинок правой рукой и принялся резать левой. Штыком было неудобно. Достал нож и попробовал им, но Фредерик застонал и весь затрясся, так что мне пришлось прекратить. Я зажег еще одну спичку и осторожно прикрыл ладонью, хотя мы были в самой глубине убежища. Я не мог снять его ботинок, потому что над ним не за что было ухватиться. Там была сплошная кровь, но не льющаяся потоком, а густое, вязкое месиво. Я отмотал хлопчатые ленты, которыми закреплялись мои обмотки, связал их концами и обернул вокруг его бедра, достаточно туго, чтобы уменьшить кровотечение. Фредерик явно не знал, что с ним случилось. Его ранило еще и в голову, в этом и была причина. Я потрогал его лоб и наткнулся на кровавую борозду. Однако сознания он не потерял. Я видел его глаза — зрачки сузились от света спички. Я боялся, что в любое мгновение он почувствует, что творится с его ногой, и начнет стонать, так что они неизбежно нас услышат. Я отмотал еще часть обмоток и приготовил кляп.

Наверное, немцы постоянно сидели в этой воронке и подслушивали нас, а мы тем временем думали, будто они ничего не знают о нашей вылазке. Когда закончится обстрел, они вернутся, чтобы снова занять свое убежище. При мне была винтовка. Я примкнул штык обратно. Но вероятнее всего, они сначала кинут гранаты, прежде чем сюда спуститься. Сам бы я так и сделал. Наше единственное спасение было в том, чтобы никто не узнал, что мы здесь. Они подумают, что им предстоит занять пустую воронку, а это не к спеху, вылазка все равно закончилась. Кроме того, они не станут взрывать свой пост подслушивания, который уже сослужил им такую хорошую службу.

Собака скулит. С нее довольно. Я убираю руку, и она вскакивает, отряхивается, будто только что из воды, и снова скулит. Она хочет домой.

— Хорошо, умница, — говорю я, наклоняясь над ней, но она уже не рада мне, как прежде. Иногда я думаю, что собака видит тебя насквозь и замечает даже те мысли, которые ты скрываешь от самого себя.

8

Что касается обмундирования и приготовлений в целом, то никакая часть обучения не должна проводиться поверхностно, иными словами, не должно оставаться простора для фантазий.

На сей раз в прихожей Альберт-Хауса пахнет едой. Фелиция подходит к двери с ребенком на руках. Обе они смотрят на меня, и глаза у них оказываются одинаковой формы, а потом Фелиция улыбается, словно рада видеть меня.

— Это Джинни, — говорит она, и девочка прячет лицо на материном плече. Волосы у нее тонкие, точно пух, и бесцветные. В семье Деннисов ни у кого таких волос не бывало. Наверное, это от Фернов.

— Ну что ты, Джинни! Дэниел — наш друг, — произносит Фелиция, но Джинни не поднимает глаз. — Она устала. Я как раз собиралась уложить ее в кроватку.

Я смотрю, как Фелиция ходит по кухне с ребенком на руках.

— Джинни до сих пор сосет бутылочку на ночь, — говорит она, подогревая в маленькой кастрюльке молоко, которое потом вливает в новомодного вида детскую бутылочку. Я наблюдаю за всем, что она делает. Движения ее рук уверенные. Ну разумеется, она ведь проделывала это тысячу раз. То, что Фелиция теперь мать, странно для меня, но не для нее.

— Я ненадолго, — бросает она и уходит с девочкой и бутылочкой.

Оглядываю кухню. Плита зажжена, и на одной из конфорок побулькивает кастрюля. Вместе с паром поднимается насыщенный, пряный аромат. Мой рот наполняется слюной. Кажется, прошло много времени, пока Фелиция вернулась.

— Ее трудно уложить. Я сижу с ней, сижу, а когда собираюсь уходить, она сразу вскакивает.

Я ничего не знаю о маленьких детях. Я думал, они ложатся и засыпают, когда их укладывают в кровать.

— Хочешь куриного супа? — спрашивает Фелиция.

— Это ты приготовила?

— Я еще учусь. Спрашиваю у Долли, как что делается, и записываю все, что она говорит. Сегодня утром она принесла курицу для супа и нарезала на куски. Я сделала остальное.

— Пахнет приятно.

— Я надеюсь. — Фелиция берет прихватку, поднимает крышку и отступает назад, когда ее обдает облаком пара. Потом опять осторожно приближается к кастрюле. — Не знаю, что получилось, — говорит она.

— Дай глянуть.

— Ладно, — с сомнением произносит она и протягивает мне прихватку. Я смотрю в кастрюлю, в которой четыре куска курицы плавают среди желтых пятен жира. Еще там есть морковка и лук, а также связанные ниточкой лавровые листья и тимьян.

— Моя мать всегда снимала жир с поверхности куском хлеба, — вспоминаю я.

— Ты сумеешь, Дэн?

— Отрежь горбушку.

Я беру большую вилку, насаживаю на нее хлеб и провожу по поверхности супа. Желтые пятна жира впитываются в мякиш. Я вынимаю хлеб, пока он не раскис, и кладу пропитанный жиром ломоть на тарелку.

— И что вы потом делали с хлебом?

— Съедали.

Суп слишком жидкий, но курица уже приготовилась.

— Бульон нужно уварить, — говорю я, — но ты ведь не хочешь, чтобы от курицы остались одни ошметки?

Я вилкой выуживаю один кусок за другим и кладу на доску.

— Как работает плита, Фелиция? Эта конфорка горячее остальных?

— Не уверена.

Семьи вроде Деннисов живут в собственных домах, будто дети, не зная, как что работает. А теперь, когда исчезли все люди, обслуживавшие дом, Фелиция в полушаге от беспомощности. Я провожу ладонью над железной плитой и убеждаюсь, что передняя левая конфорка, пожалуй, самая горячая. Передвигаю кастрюлю на нее. Естественно, через пару минут на поверхность начинают роем подниматься пузырьки. Моя мать добавляла в суп ячмень, чтобы получилось гуще, но Фелиция не знает, есть ли он вообще в кладовке.

— И без него будет вкусно, — говорю я.

Фелиция отрезает несколько ломтей хлеба, а когда суп вскипает, я бросаю куски курицы обратно, чтобы подогрелись.

— Слишком много получилось, — замечает Фелиция, разливая суп по тарелкам и ставя их на кухонный стол. Она права: супа в кастрюле с виду совсем не убавилось.

— Поешь завтра, — говорю я.

— Он не испортится?

— Суп никогда не испортится, если кипятить его каждый день. — Так делала моя мать. Каждый день она подкладывала в нашу суповую кастрюлю морковку и лук, резаный картофель, горстку ячменя, иногда, если удавалось, кусочек бекона. Этому супу не повредил бы бекон: вкус пресный.

— Ты его посолила, Фелиция?

На ее лице проступает легкий румянец. Она встает, приносит соль и протягивает мне. Немного просыпает на стол, поэтому я беру щепотку и бросаю за левое плечо. Фелиция поджимает губы, как обычно делала, когда пыталась сдержать смех.

— Теперь он убежит, поджав хвост, — говорю я.

— Кто?

— Старый Ник, конечно.

Фелиция солить свой суп не стала. Она лучше будет глотать безвкусный суп, чем признает, что его надо улучшить. И вот мы снова едим вместе за одним столом. Я наблюдаю, как двигаются ее руки и наклоняется голова, когда она подносит ложку ко рту.

— Ты еще выращиваешь цветы?

— Срезаю сухие листья и подравниваю кусты, когда они вылезают на дорожки. Раз в неделю, когда сезон, Джош приходит подстригать лужайку.

Раньше он приходил каждый день. Любопытно, как он живет, лишившись заработка? Из-за ноги его не призвали. Перед войной у них в оранжерее росли виноград и дыни. Не в тех масштабах, что в Мулла-Хаусе, но в доме у Деннисов всегда было полно собственных цветов. Теперь все сошло на нет, как будто нож чистил яблоко, не зная, где остановиться, и срезал не только кожуру, но и всю мякоть. Интересно, хватает ли им денег? Вернее, хватает ли Фелиции, потому что мистер Деннис, его жена и будущий ребенок покинули ее, чтобы завести свое отдельное хозяйство. Но он наверняка нажился на войне. Такой человек, инженер, на которого до войны работали более трехсот мужчин… Он подготовил им на замену женщин, и дело продолжилось. Ему пришлось бы бросать деньги через плечо, как соль, если бы он не хотел разбогатеть за годы войны. Может быть, он забывает о Фелиции, потому что у него много своих забот. А потом я думаю: этот дом целиком остался девушке с ребенком. И ведь все они считают совершенно правильным, что она живет здесь одна.

Прямо подо мной сейчас узкие пространства подвала. Я спущусь туда, потому что обещал Фелиции, но если она не заговорит о котле, я тоже не заговорю. Лучше побуду с ней. Ее рука изящно поднимает ложку и подносит ко рту.

Когда я доедаю, Фелиция подливает мне добавки и подкладывает еще один кусок курицы. Белое и темное мясо отделилось от костей, длинные волокна плавают в бульоне. Фелиция уже закончила есть. Мои челюсти, зубы и язык производят громкий шум, но я еще так голоден, что едва сдерживаюсь, чтобы не наклониться к тарелке и не вылакать все, будто собака.

Левой рукой Фелиция придерживает ножку бокала, правой перебирает крошки от хлеба, который она так и не стала есть. Она сидит неподвижно, и можно подумать, будто она совершенно спокойна, но я знаю ее гораздо лучше. Помню, как она стояла на коленях возле маленького клочка земли, который выделил для нее садовник. Она колдовала над палочками, камушками и ракушками, бормоча заклинания себе под нос. Фредерик говорил, что она ведьма.

Фелиция не понимала, что садовник выделил ей клочок самой скудной земли, на котором могли цвести только бархатцы и настурции, и ничего больше. Она брала грабельки и совочек и так сосредоточенно ковырялась в земле, что не слышала, как мы подкрадываемся сзади. Фредерик кричал: «Бу!», она подпрыгивала, но потом заливалась румянцем, польщенная — ведь мы нарочно ее искали.

Частенько мы убегали от нее. До сих пор не знаю, почему.

Фелиция убирает со стола, а я тем временем иду в уборную. Это слово я узнал от Деннисов. Моя мать говорила «отлучиться по нужде». Отец использовал другое выражение, которое я запомнил. Думаю, его употребляли в Бристоле во времена его детства. Он говорил: «Схожу в славное местечко». По-моему, такое выражение подходило для деннисовских уборных и знаменитых ванных комнат, которых было по одной на каждом этаже. Большая уборная на первом этаже была облицована зеленой плиткой с изображениями выпрыгивающих из воды дельфинов. На полу была черно-белая плитка в шашечку, а с высоко расположенного сливного бачка свисала длинная латунная цепочка. Дверные петли и ручки тоже были латунные и мягко, приглушенно блестели. На дверном крючке по-прежнему болтается мешочек с лавандой. Я сдавливаю его, но он пахнет старостью и пылью. Мне всегда нравились бряканье цепочки и шум воды, наполняющей бачок, а потом я мыл руки в глубокой раковине под горячей водой, намыливая их до локтей. Сегодня из горячего крана вода течет холодная и слабенькой струйкой. Раньше эти краны били фонтанами, будто киты. Надо спросить Фелицию, сохранились ли инструменты.

— Ты знаешь, что такое спиритические доски? — спрашивает Фелиция. Она наливает мне еще бокал вина, того самого, из бузины, которое мы пили в прошлый раз.

— Что-то слышал.

— Мне противно даже думать о них!

— Вреда от них никакого. Все это чушь.

— Конечно, вреда никакого, — говорит Фелиция. На некоторое время замолкает, потом делает большой глоток вина, которое до этого едва пригубила. — Но я знаю, почему этим занимаются.

Я выжидаю.

— Потому что у людей нет могилы, которую они могли бы навестить. И у них не было тела, которое они бы предали земле. Они только получают телеграмму, как мы о Фредерике. А потом письмо. Мы получили письмо от майора Паттингтона-Ботта — как ты думаешь, это его настоящая фамилия?

— Да, настоящая.

— Отца растрогало это письмо, но когда я снова его перечитала, то подумала, что оно может быть про кого угодно. Сомневаюсь, что он даже знал Фредерика. Поэтому, когда я получила твое письмо…

Мне нечего сказать на это.

— С чего вдруг ты задумалась о спиритических досках?

— Моя бывшая учительница французского спросила, не хочу ли я сходить с ней на спиритический сеанс. У нее погиб племянник. Она ходит на сеансы каждую неделю, но он так и не явился.

— Господи…

— Я знаю. — Фелиция внезапно начинает выглядеть утомленной. Она чуть вздрагивает и потирает руки.

— Мне надо посмотреть котел. Я и пришел для этого.

— Уже поздно. Да мне и не холодно. Плита зажжена, а в малой гостиной есть камин.

В малой гостиной. Ну конечно! Я и позабыл, как они называли эту комнату. В семье Деннисов употребляли слишком много слов, чтобы именовать различные вещи, но я полагаю, что для них эти слова были необходимы и придумывались с определенной целью. Они описывали то, что для Деннисов было настоящим.

— Ей лучше? — спрашивает Фелиция, и я непонимающе смотрю на нее. — Мэри Паско. Как у нее с грудью, лучше?

— Да, — говорю я, не успев подумать, куда заведет меня этот ответ, — по крайней мере, не так плохо, как раньше.

— Она уже не лежит в постели? Может выходить на улицу?

— Нет еще.

— Я должна ее навестить, Дэн. Ей нужна женская забота.

— Моя забота ее вполне устраивает.

— Но есть вещи…

Я отодвигаю стул назад. Наверное, что-то проступает у меня на лице, потому что Фелиция поспешно произносит:

— Уверена, ты хорошо за ней ухаживаешь.

Она думает, будто докучает мне своими вопросами. Что, если бы я сразу сказал ей правду? Я почти жалею, что этого не сделал. Фелиция бы мне поверила. Думаю, она бы поняла, что старуха вполне может умереть, как птичка в клетке, и что правильно было похоронить Мэри Паско в ее собственной земле, а не под камнем среди чужих людей. Это не столь ужасно в сравнении с тем, как люди лежат и гниют. Но уже поздно. Фелиция охотно мне поверит, но будет расспрашивать меня, как это произошло и почему я не сказал ей правду с самого начала.

Я могу попросить Фелицию, чтобы она пошла со мной прямо сейчас. Мы постоим вместе у могилы Мэри Паско. Но что, если она испугается? Что, если бросится бежать от меня, панически раскинув руки, а ее юбки будут цепляться за кусты? Не хочу, чтобы Фелиции было страшно.

— Ты по-прежнему играешь на фортепиано? — спрашиваю я, но она мотает головой.

— Давно уже не играю.

Она училась игре на фортепиано и французскому. Брала уроки пения. Этим занимались все девочки вроде Фелиции. Она хотела телескоп. Читала Евклида, принадлежавшего Фредерику, хотя он вырывал у нее книжку и говорил, чтобы она не притворялась, будто что-то понимает.

— Ты можешь пойти в вечернюю школу, Дэниел, — говорит Фелиция, следуя за поворотом собственных мыслей. — Ты столько всего прочитал и так разговариваешь…

— Нет ничего такого, чему бы я хотел научиться, — возражаю я.

— Ох! — восклицает она, как будто я ненароком поранился. — Наверняка что-нибудь да есть.

— Разве только чтобы жилось спокойнее, а куры неслись получше, — говорю я.

— Ты не больно амбициозный.

— Моя беда в том, Фелиция, что все свои амбиции я уже утолил и теперь не выношу даже намека на них.

— Что у тебя были за амбиции?

— Остаться в живых, — отвечаю я, не желая сделать ей больно, а может быть, желая сделать больно вдвойне. Я остался в живых, а Фредерик и Гарри Ферн мертвы. Я ем за их столом, а она наверняка хотела бы, чтобы на моем месте были они, но мне на это наплевать.

— Стало быть, ты на всю жизнь останешься у Мэри Паско, если она позволит, — едко произносит Фелиция. Потом поднимается и с грохотом опускает в раковину тарелки из-под супа. Наливает в кастрюлю холодную воду и ставит на плиту разогреваться.

— А ты никогда не поедешь в Кембридж, — говорю я в ответ.

Мы враги. Смотрю на нее и вижу, как дорогие мне неясные черты Фредерика проступают внутри нее, словно призрак.

— Мы можем достигнуть соглашения, — поворачивается она ко мне. — Ты пойдешь, и я тоже пойду. Я ведь уже ходила в вечернюю школу, я тебе этого не говорила. Была там единственной девушкой.

— Ты сказала, что не хочешь уезжать отсюда…

— Я знаю. Мало ли что я говорю! Но Фредерика здесь нет, правда? Я могу разобрать дом по кирпичику, и не найду его.

— Неужели можешь, Фелиция? — улыбаюсь я, глядя на ее нежные, тонкие руки.

— Могу это устроить, — торжественно произносит она в той же самой манере, в которой говорила иногда, вскинув голову, когда мы с Фредериком слишком долго ее дразнили. «О моя благословенная Фелиция!» — воскликнул однажды Фредерик, а потом обхватил ее, крепко сжал и приподнял над полом. Я видел их лица: у него — озадаченное и любящее, у нее — сияющее и тоже озадаченное, поскольку она не знала, что бы такое ей сделать, чтобы порадовать брата.

Хочу сказать ей об этом, но не осмеливаюсь. Хочу, чтобы так на меня смотрел Фредерик, а не Фелиция.

— Я приду завтра, — говорю я вместо этого. — У тебя есть инструменты, или они их забрали?

— В подвале целая полка инструментов. Не знаю, что именно тебе нужно. Думаю, у нас были и специальные инструменты для котла. Там ничего не трогали. Я могу спуститься вместе с тобой и подавать их тебе, когда понадобится. Но мне нужно, чтобы я могла услышать Джинни. Если она заплачет, а я не услышу…

— Тебе незачем туда спускаться. Трубы, наверное, забиты грязью.

Я помню этот котел, установленный посередине подвала, а от него, словно вены, расходятся туннели с трубами. Мне придется подползать снизу, чтобы добраться до воздухопровода, и проверить все вплоть до вентиляционных решеток. Если никто не очищал их от копоти…

— Там может быть угар. Или, по крайней мере, загрязненный воздух, — говорит Фелиция. — Тебе нельзя спускаться в подвал одному.

— Давно этот котел не разжигали?

— С января. Но и тогда он работал неважно. Теплый воздух поступал через вентиляционные решетки в прихожую, но до спален не доходил. Пришлось обходиться плитой и камином.

— Тогда, наверное, засорен главный воздухопровод. Поэтому котел и вышел из строя.

Мы переглядываемся. У нас появился план. Я приду завтра, а потом, возможно, потребуется починить что-нибудь еще. Теперь я чувствую себя в этом доме свободно. Могу заглядывать во все комнаты. Раньше я встречался с Фредериком в саду, а в дом заходил только в отсутствие мистера и миссис Деннис. Внутри дома гудела паровая машина, которая была для них жизнью. Я почти не видел ее с появлением новой миссис Деннис. Я тайком прокрадывался в библиотеку, а Фредерик следил, чтобы меня никто не заметил. Когда темнело, Фредерик и Фелиция сидели в ее комнате для занятий, шипел газовый рожок. Фредерик однажды сказал ей: «Моя благословенная Фелиция…» Он никогда не видел Джинни.

Думаю, Фелиция простила меня за слова, что она никогда не поедет в Кембридж. По крайней мере, она снова садится за один стол со мной и подпирает голову.

— Тебе пора идти, — говорит она. — Ты помнишь мою бабушку, Дэн?

На самом деле она приходилась Фелиции не бабушкой, а прабабушкой. Она была восьмидесяти с лишним лет от роду, дряхлая и молчаливая. Как она говорила, я, пожалуй, не слышал, зато видел, как она ела. Ей давали мелко накрошенный хлеб с молоком, который она гоняла между деснами, потому что зубов у нее не было. Она явилась из других времен, когда Деннисы еще не разбогатели и не построили Альберт-Хаус. Однажды она умерла, ее положили в маленький гробик, похожий на детский, и похоронили. Опустился туман, и я подсматривал за похоронами из-за кладбищенской стены. Фелиция, вся в черном, глядела на меня.

— Она оставила Фредерику десять тысяч фунтов, — говорит Фелиция, — и теперь они переходят мне.

— Откуда у нее столько?

— Не знаю. Мой прадед был в Индии. Я хочу, чтобы ты взял половину, Дэниел!

У меня перехватывает дыхание.

— Этого хотел бы Фредерик. Ты сможешь выучиться. Сможешь сделать все, что захочешь. Сможешь уехать, куда захочешь. Здесь тебя ничто не держит.

Она смотрит на меня, и я задумываюсь, понимает ли она, насколько жестоко это звучит: как будто она для меня ничто и не хочет быть ничем. Как будто нас ничто не связывает. Только Фредерик…

Я снова под землей.

Фредерик дышит тяжело, почти хрипит. Он опирается на меня. Конечно, они снова займут воронку. Некоторые из наших отступили в безопасное место, потому что не погибли и не угодили в ловушку, как Фредерик, который не может двинуть ногами. Я видел, как Чарли Хассел полз в неправильную сторону, и глаза его заливала кровь. Он извивался, точно разрубленный червяк. Я ничем не помог Чарли, даже не вытер кровь, чтобы он мог видеть. Тем утром он сварил в котелке чай, крепкий, черный и сладкий, и я зачерпнул целую кружку.

— Фредерик, — говорю я ему на ухо, — не засыпай. Нам нельзя здесь оставаться.

Они бросят сюда гранаты, они ничем не рискуют. Сам бы я так и сделал. Воронка глубокая, но недостаточно глубокая, чтобы скрыть нас. Мертвый, гнилой запах воды. Запах Фредериковой крови. За нашими спинами — мокрая стена земли, сочащаяся слизью.

Фелиция ждет.

— Твоя бабушка никогда со мной не разговаривала, — говорю я. — Даже не знала о моем существовании.

— Она и с нами не разговаривала, — поспешно отвечает Фелиция.

— Наверняка она иногда с тобой говорила.

— Она говорила, чтобы я сидела ровно. Слышу, как сейчас: «Сядьте ровно, мисс». Я всегда задавалась вопросом, знает ли она, как меня зовут.

Я вспоминаю порыжелые черные платья, которые носила эта старуха, однако же она скопила десять тысяч фунтов. Если бы она тогда вынула свои банковские билеты и дала мне сто фунтов, я бы тотчас ринулся домой. Ворвался бы в дом, едва не лишившись дара речи. В тот же вечер накупил бы бараньих ребрышек, которые обожала моя мать. Мы набили бы наш очаг углем. Моя мать осталась бы дома и не пошла бы никуда делать уборку. Сто фунтов позволили бы ей остаться в живых. А теперь Фелиция говорит, что я могу взять пять тысяч.

— Я не хочу этих денег, Фелиция, — говорю я. Черная злоба вскипает во мне, словно смола для дорожных работ. Не знаю, что я наговорю, если останусь здесь еще хоть на минутку. Со скрежетом отодвигаю стул назад и встаю. Она тоже встает и крепко стискивает руки перед собой.

— Я тебя обидела… — произносит она.

Мне нечего ей ответить. Я хочу разобрать этот дом по кирпичику, как она сказала. На Фелицию я не сержусь. Безупречный овал ее лица обращен ко мне, ее глаза почернели от страдания. Я помню, какой дикаркой она была — будто мак или календула, неприхотливый маленький цветочек, что вырастает сам по себе где-нибудь на отшибе. Я помню, как она бегала посадовым дорожкам, зажав в горстях свои пыльные сокровища, — наверное, камушки и ракушки, она никогда их не показывала, — а потом возилась около кустов крыжовника, мурлыча песню без слов. В ту пору я смотрел на нее краем глаза, редко когда прямо, потому что мои взоры притягивал Фредерик.

9

Для достижения решительного успеха следует оттеснять неприятеля от оборонительных сооружений и разбивать его войска на открытой местности.

Я знал, что сегодня он будет в изножье моей кровати, и вот он здесь. Голова его склонена. Он стоит ко мне спиной, глубоко задумавшись, удалившись в такие края, куда вовек не дотянуться даже тому, кто его очень хорошо знает. Что такое душа, я понял еще совсем юным. Я вместе со всеми остальными пел о душе в церковных гимнах. Знал, что у меня есть душа, так же как знал, что у меня есть желудок. Но это ничего не значило, пока однажды я не увидел свою мать сидящей в кресле возле незажженного очага, а ее глаза были открыты, как будто она смотрела на противоположную стену. Но она никуда не смотрела. Если бы я окликнул ее, она повернулась бы и снова стала моей матерью. Я ее не окликнул. Она была далеко, и я не мог прийти к ней. Тогда я кое-что осознал: существует одиночество, которое, словно мороз, обжигает руку, когда с ним соприкасаешься. Она была далеко, и я не мог приблизиться к ней, не разрушив того, что ее удерживало. Когда я впервые прочел: «Душа моя, за звездным небом есть дальняя страна»,^[19] я знал, о чем эти строки. Они о том, как одиноки мы все, пытаясь приблизиться друг к другу, что-то всегда останавливает нас — что-то внутри нас, столь же далекое, как звезды. С того самого времени, глядя в ночное небо, я не чувствовал единения со звездами. Я видел лес огней, уходящих в никуда.

— Фредерик, — говорю я, но он не оборачивается. Его сковывает мороз. Сегодня я боюсь его меньше, чем прежде, но столь же далек от него. Он стоит и грезит, потерявшись в себе самом, и мой голос до него не доходит.

Мы вдвоем в воронке. Он привалился к задней стенке убежища. Мне пришлось его потолкать и поворочать, чтобы устроить побезопаснее, и я боюсь, что чем-нибудь ему навредил, но это сейчас лучшее для него место. Он не кричит, но дыхание со свистом вырывается сквозь зубы. В убежище нет воды, но оно все сочится влагой и провоняло сырой землей и газом. От пота я взмок и озяб. Грохот обстрела уже не такой громкий. Здесь повсюду пахнет кровью, точно в лавке у мясника. Только спустя некоторое время я понимаю, откуда этот запах. Мимо прошмыгивает крыса и бежит дальше, я не успеваю разглядеть куда. Дрыгаю ногой на случай, если крыса где-то тут. Ничего не происходит — наверное, убежала.

Я кладу винтовку рядом с собой, потом, поразмыслив, беру ее снова и кладу себе на колени, чтобы проверить ударный механизм. Винтовку Фредерика отбросило в грязь. Его револьвер у меня.

Если они не придут до темноты, у нас есть шанс. Если Фредерик отдохнет, он достаточно окрепнет, чтобы его можно было передвигать. Я могу вытащить его из воронки. Когда мы вылезем, по вспышкам орудийных выстрелов я определю, где линия фронта. Некоторые возвращались, когда о них все давно позабыли. Например, Спайк Роу. Он переползал от воронки к воронке. В одной из них заснул и, по его собственным словам, проспал, сам не знает сколько — может быть, день, ночь и еще день, а потом пополз дальше. Опаснее всего ему пришлось, когда наши сторожевые посты стреляли в него, пока он не запел по-английски. Глаза у него побелели, а тело почернело от земли, которой засыпало его после разрыва, разодравшего в клочья его китель и штаны. Остались на нем одни лохмотья. Каждая пора его тела была забита грязью.

— Где это чертово мыло? — спросил Дикки Фейдж, опустившись на колени рядом со Спайком и осторожно размотав последние обрывки его обмоток. Спайк не шелохнулся. Он оглядывал самого себя, как будто впервые видел.

— Британец Томми — самый чистый вояка на свете, ты не знал, Спайки? — сказал Джек Пич и поднес свою жестянку с остывшим чаем к губам товарища. Губы у того приоткрылись, и чай потек по подбородку.

Голова у меня раскалывается, и мне начинает казаться, будто я тоже ранен, хотя и знаю, что нет. Они вернутся. Они снова займут воронку. Ничто их не остановит. Может быть, они уже знают, что мы здесь, внизу, и шепчутся где-то невдалеке, решая, как им лучше поступить. Первым делом бросят пару гранат, чтобы прикончить нас. Они в безопасности у себя в окопах, которые по сравнению с нашими — настоящие дворцы. Не меньше двенадцати футов в глубину. Мешки с песком у них темнее наших. Под настилами у них выкопаны водоотводящие канавки, поэтому они не шлепают по грязной воде. Я не бывал в германских окопах, но Бланко говорит, что они роскошны, словно Букингемский дворец. На мгновение я допускаю мысль, что мы вернемся, как Спайк. Остывший чай на подбородках… Блаженная жидкая грязь на дне окопа…

— Фредерик, — шепчу я и осторожно трясу его за плечо. Ничего не происходит. Его голова свисает. На мгновение мне показалось, что он мертв, и моя животная сущность с облегчением воспрянула. Теперь мне не придется ползти. Я могу бежать. Могу спастись.

Мою руку обдает его слабое дыхание. Я зажигаю еще одну спичку, прикрываю ладонями, осматриваюсь на случай, если за нами наблюдает крыса. Она не станет нападать на человека, если знает, что тот живой.

«Пять тысяч фунтов», — говорит Фелиция. Если я захочу, она даст мне пять тысяч фунтов. Мне хотелось рассмеяться ей в лицо. Фелиция сказала: «Я тебя обидела». У старухи в порыжелом черном платье всегда были эти деньги, но она не говорила мне ни слова. В Саймонстауне плата за грамматическую школу составляет шесть фунтов в год. Не знаю, какая плата была в тех школах, где учился Фредерик. Это неважно. Я никогда не хотел того, что имел он. И никогда ни в чем ему не завидовал.

В полях близ Сенары мы поймали пони и по очереди ехали на нем верхом по большой дороге до самого Тростникового мыса, держась за гриву и сжимая коленями его горячие шершавые бока. У Фредерика была плитка шоколада, а у меня — три сигареты «Вудбайн». Небо было высокое и синее, но с запада наползали перистые облака. Мы привязали пони к столбу и направились по тропинке к старой шахте. Фредерик сказал, что там по утрам и вечерам слышны человеческие шаги, но мы ничего не слышали. Мы присели у края скалы и достали последнюю сигарету. Фредерик смотрел в море, щуря глаза от слепящего блеска. Я смотрел на запад, где иногда удавалось разглядеть острова Силли, похожие на черносливины на воде, а дальше, милях в двадцати, сгущались тучи. Вечером будет дождь.

Фредерик как будто бы улыбался, но я знал, что такова особенность его лица, необычное строение черепа. Кожа у него смуглая. В школе его называли индейцем, и он подыгрывал, показывая, как надо прокладывать дорогу сквозь пришкольные леса и разводить огонь из пригоршни сырых щепок. Может быть, в нем отчасти текла испанская кровь, ведь именно у этого побережья были потоплены корабли Непобедимой армады. У Фелиции были такие же черные волосы, но кожа бледная.

— Расскажи какое-нибудь стихотворение, — попросил он, но мне не хотелось. Мне было достаточно того, что Фредерик рядом.

Он подал мне сигарету, и я глубоко затягивался, пока меня не затошнило. Возвращение предстоит долгое. Нам повезет, если фермер не хватится своего пони. Он задаст нам трепку, если поймает. Возможно, мы успеем домой раньше, чем хлынет дождь, но нет ни луны, ни звезд, все затянуто облаками. Нам лучше идти по белеющей большой дороге, нежели пробираться тропинками через поля.

— Давай переночуем тут, в скалах.

— Дождь собирается.

— Мы можем соорудить укрытие.

Я никогда ни в чем не завидовал Фредерику. Мне не хотелось ничего, чем обладал он, поэтому я размышлял обо всем этом вполне спокойно: Альберт-Хаус, школа, темная комната, в которой они с Фелицией проявляли фотографии, запах еды в прихожей… Иное дело — грамматическая школа. Она была совсем рядом, и мои знакомые мальчики туда ходили. Открылась она в тот год, когда мне исполнилось одиннадцать, в январе. Тогда я уже семь месяцев работал. Время, когда я был школьником, казалось мне очень далеким. Работа в Мулла-Хаусе, хотя и тяжелая, не особенно занимала мои мысли, но по утрам и вечерам очень много времени уходило на дорогу. Я прочел «Очерки Боза» из библиотеки мистера Денниса. Мальчишки вроде меня ходили на работу по многолюдным мостовым, направляясь из Камден-Тауна или Сомерс-Тауна к Чансери-лейн. В голове у меня имелся свой Лондон, составленный из карет и повозок, прибывающих к Ковент-Гардену, который я представлял себе совсем как рынок в Саймонстауне, только больше. Мальчишки носились сквозь густой туман, полицейские отпихивали пьяных, на станциях толпились конюхи, наемные извозчики и мальчишки моего возраста, работавшие, как я, но в больших шляпах не по размеру и грязных белых штанах. Многие из этих сцен я помнил наизусть. Все стихи, которые я заучил, тоже хранились в моей памяти. Шагая в Мулла-Хаус, я читал нараспев под топот собственных ботинок:

Во время чтения я посмотрел назад. Я стоял на вершине холма и видел ложбину, в которой располагался город, а дальше — зимнее море, как мне думалось, гораздо более синее, чем любые галилейские волны. Над чашей залива расплывчато виднелся маяк, а на севере земля вздымалась бугром. Я был ассириянином.

Там, где я жил, никаких дубрав не было. Вместо листьев я воображал, будто в воздухе носится что-то похожее на клочья пены, срываемые в бурю с гребней волн. На другой день снова становилось тихо, и трудно было представить, как накануне ярилось море. Я думал, что нечто подобное бывает после битвы.

Ангел смерти, наверное, был похож на сарыча, что кружит в небесах над долиной в поисках пищи. Но я знал, что кролики, которых хватает сарыч, уже не поднимаются. Только визжат, а после того, как птица насытится, повсюду валяются ошметки меха и лапы с когтями.

Я знал наизусть больше ста стихотворений, не говоря уже о церковных гимнах, которые я тоже запоминал с лету. Я пробегался вверх-вниз по записным дощечкам своей памяти, будто по лестнице. Имена английских королей и королев вздымались у меня в уме, подобно знаменам: Эдуард, Эдуард, Эдуард, Ричард, Генрих, Генрих, Генрих, Эдуард, Эдуард, Ричард, Генрих, Генрих, Эдуард, Мария, Елизавета, Яков…

Однажды ранним утром я подошел к повороту на Мулла-Хаус, но не остановился. Вместо этого я направился дальше по дороге, ведущей в Саймонстаун. Путь был далекий, но я добрался до грамматической школы к тому времени, когда ученики приходили на занятия. Я околачивался у ворот и наблюдал, как собирались ребята. Они не замечали меня. Казалось, будто они сотнями стекаются со всех сторон, и я подумал о Нагорной проповеди, о том, что тогда, наверное, было такое же утро, а февральское солнце резко светило и обновляло все вокруг. Даже в нашем городке толковали о новой грамматической школе и о ребятах, которые туда пойдут. Но говорили, что за учебу надо платить два фунта в триместр. И еще нужны деньги на школьную форму.

Я могу туда пойти. Тем, кто достаточно умен, назначают стипендию, которая покроет расходы на обучение, а я всегда был самым умным в классе. Я смогу наверстать все, что упустил за месяцы, проведенные в Мулла-Хаусе, и выдержу экзамен на стипендию. Но жалованья в грамматической школе не будет.

Эндрю Сеннен получил стипендию. Он не прочел ни одной из книг, которые прочел я. Он никогда не знал всех уроков, как я.

Я стоял у ворот, пока все не собрались. Прозвенел первый звонок, потом второй. Все медленно стронулись с места и стали проталкиваться в ворота, меня оттеснили в сторону. Через минуту все исчезли, и улица опустела. Их поглотило то, что начиналось там, внутри. Я прислушался, но сквозь открытое окно услышал только приглушенный ропот, похожий на жужжание, — таинственный, словно тот шум, с которым пчелы вылетают из улья. Я подумал, что в сентябре Эндрю Сеннен станет одним из них. Обеими руками я схватился за железные прутья и прижался к ним.

То был единственный раз, когда я не явился на работу, отговорившись выдуманной причиной. Обратно я направился той же дорогой, что и пришел, но вместо того, чтобы свернуть на тропинку к Мулла-Хаусу, спустился в заросшую дроком ложбину, где солнце угодило в западню, повалился на землю, выкрикнул в небеса все ругательства, какие только знал, потом заплакал, а после заснул. На другой день я сказал мистеру Роскорле, что моя мать снова заболела и нуждалась в моем присутствии. Я решил, что она никогда об этом не узнает, но не сообразил, что плату за тот день вычтут из моего жалованья. Когда мать спросила меня на этот счет, я нахмурился и ответил, что мне понадобился один свободный день. Она взглянула мне в лицо, ничего больше не спросила и сразу чем-то занялась.

Вскоре наступил день решающего сражения, и он показал мне кое-что, годами бурлившее в глубине, словно пузырьки в супе у Фелиции. Моя мать была девица из-под Камборна, не городская. Отец был пришлый, из Бристоля, и уже покойный. Я водился с Фредериком, а он был не ровня мальчишкам, вместе с которыми мне пришлось бы учиться, хотя сам я был беднее их всех. В кармане у меня всегда лежала книжка, и когда я забывался, то употреблял слишком много слов, смакуя их у себя на губах. Но другим мальчишкам на это было наплевать. Народ в городе простой, и там для меня нашлось бы место, если бы я этого захотел. То было мое сражение, я сам его затеял.

Эндрю Сеннен получил стипендию и в сентябре шел в грамматическую школу. Он был крупный белокурый мальчик, смешливый, с неторопливой улыбкой, преображавшей его туповатое лицо. Он нравился самому себе, да и другим. Его отец владел скобяной лавкой, и деньги у них водились. Мы не дружили, но со мной он держался запросто, как и со всеми остальными.

С ним я и вступил в сражение. Я был осой, жужжавшей вокруг его головы. Яд во мне вскипал и рвался наружу, и я видел, как переменяется в лице Эндрю Сеннен. Он знал, что сильнее меня, но не знал, насколько силен во мне этот яд. Я представлял себе, как он проходит в ворота со всеми остальными мальчиками из грамматической школы. Он станет одним из них. Я не был глуп и понимал, что даже если он не столь умен, как я, скоро он окажется в таких местах, куда мне за ним не угнаться. Обоснуется в гудящем улье учености. Эндрю Сеннену слишком легко все досталось. Он этого даже не хотел. Он получил стипендию лишь потому, что ему так велели, и потому, что они держали лавку и не нуждались в его заработках.

Мы толкались и мутузили друг друга на задворках, прямо за парадной залой, а вокруг толпились мальчишки, и девчонки тоже, и от их голосов в ушах у меня стоял гул.

Я был готов его убить. Я чувствовал, как во мне вздымается ярость и делает меня сильным, словно двадцать человек, совсем как в Библии. Я сбил его с ног и принялся лупить, как будто у нас была не простая мальчишеская драка, а самое взаправдашнее сражение, ударил его головой оземь раз-другой, и он весь задергался, будто собака в припадке бешенства. Я одержал верх, он был повержен, но я не останавливался. Его левая рука дернулась. Шум вокруг изменился. Выкрикивали имена, мое и Эндрю, но уже по-другому, испуганно. Вдруг воздух надо мной потемнел, словно множество чаек тучей ринулись вниз, завидев рыбью голову, и чьи-то руки схватили меня и оттащили в сторону. Марк Релаббус и еще два старших мальчика удерживали меня, Эндрю лежал на земле, закрыв лицо руками, дрыгая ногами и перекатываясь из стороны в сторону, а его сестра тем временем ринулась к нему и опустилась рядом на колени, пачкая свой передничек. А я тянулся вперед, со всхлипами втягивая воздух.

— Ты рехнулся! — взвизгнула его сестра, обернувшись ко мне.

Три дня спустя я поплатился за эту победу. Я увидел, как они приближаются ко мне, когда шел по Редимер-стрит. Пятеро молодых Сенненов, и все старше меня. Я кинулся наутек, но они загнали меня на открытое пространство, словно собаки лисицу. Впереди была часовня. Бегал я быстро, но они могли оттеснить меня к скалам, наступая со всех сторон. Лучше убегать вдоль побережья. Они крупнее меня, но и тяжелее, и по песку я смогу передвигаться быстрее, чем они. Но ветер задул с юго-запада, мне в лицо, и теперь моя легкость оказалась мне во вред, потому что они со своим весом лучше могли противостоять ветру. Я бежал, и мои легкие жгло огнем, а ноги передвигались медленно, словно во сне. Я направлялся к Булленову мысу, к тропинке через утесы, и они это знали. По скалистой поверхности я побегу быстрее и легче, а если нырну в дрок, то смогу затаиться, и они нипочем меня не отыщут. Но они оказались сообразительнее, чем я, и принялись загонять меня на самый край влажной песчаной полосы, за которой начинается море. Там мне от них уже никуда не деться. Я оглянулся — они по-прежнему следовали за мной, но двое отделились от остальных, и я увидел, как они забегают слева по берегу, чтобы ринуться мне наперерез. Я резко развернулся и кинулся в сторону, стараясь проскользнуть мимо них, но меня подвел мой ботинок. Каблук увяз в песке, я упал, тут-то они и набросились на меня.

Я решил, что пришел мой смертный час. Свернулся клубком, обхватив голову руками и зажмурив глаза, чтобы ничего не видеть. Они пинали меня своими ботинками по спине, ребрам и заднице. Но не могли заставить меня разжаться, не дотрагиваясь до меня, а я лежал, скрючившись на песке. Ушел глубоко в себя, куда не проникало ни звука, однако в то же время слышал собственные стоны, а также покряхтывания и ругательства молодых Сенненов. От последнего удара я зарылся лицом в песок и почувствовал, как все мое тело задергалось, но я еще плотнее сжался клубком и чуть откатился по песку.

— Бросим его в море, — предложил один.

Я подумал, что они так и сделают. Возможно, и сделали бы, если бы я распластался на песке — тогда они ухватили бы меня за руки и за ноги, раскачали и швырнули в волны. Но я свернулся, будто мокрица, и они не могли за меня взяться, а может, не хотели. Я лежал совсем неподвижно. Возможно, их это напугало, потому что сначала они приглушенно переговаривались, а потом пошли своей дорогой, и чем больше от меня отдалялись, тем громче обсуждали между собой, как они со мной разделались.

Я пролежал довольно долго, пока вода не плеснула мне в лицо. Соль попала мне в горло, и я закашлялся. Наступило время прилива. Я мог бы лежать тут и дальше, если бы захотел, и вода накрыла бы меня. Я перекатился на бок, чтобы вода не могла попасть мне в рот. Чтобы отползти подальше, надо было распрямиться, но мое тело отказывалось это делать. Я еще раз перекатился. Попытался подражать гадюке, которую видел однажды на прибрежной тропинке — извиваясь, она заползала в дрок. Меня трясло все сильнее. Может быть, я замерз, или это из-за побоев. Я так дрожал, что искусал себе губы и почувствовал вкус крови. Спустя некоторое время дрожь прекратилась, и я понял, что пора отсюда убираться, пока я еще не совсем окоченел. Ветер выдувал из моего тела последние частицы тепла, а море стремительно надвигалось. Я не думал о матери. Я думал об отце, хотя все, что я о нем помнил, были воспоминания моей матери, которые она пересказывала мне. Если бы он сейчас увидел меня издалека, похожего на кучу мусора, выброшенную приливом, то не признал бы меня.

* * *

Не знаю, когда Фредерик меня покинул. Могу поклясться, что не сводил с него глаз, но хотя он только что стоял в изножье моей кровати, теперь его там нет. Он никогда еще не оставался со мной так надолго.

Фредерик — единственный человек, кроме меня самого, который знает, что Мэри Паско лежит на краю поля, под густеющей зеленью. Он знает обо всем, что я сделал. Я задумываюсь: если я прямо сейчас пойду туда, присоединится ли он ко мне? Он сможет посмотреть на зеленую землю, на могилу, которой ему самому так и не досталось. Он будет завидовать, что она упокоилась в таком тихом местечке. Рассудительным взором окинет яркий прямоугольник молодой травы. Под ним лежат ее кости, как и подобает. Ее руки скрещены на груди, а глаза сомкнуты. Я положил ее ровно и надежно. Непростое дело — хоронить взрослую женщину, даже легкую и высохшую от старости и болезни. Мне пришлось забраться к ней в могилу, чтобы удостовериться, удобно ли она лежит, и я накрыл ее холстиной, чтобы земля не коснулась ее обнаженного лица.

Я совершил все, что мог. Ты единственный, кто это понимает. Ничего нельзя было поделать. Я отвернулся, и ты ушел. Ты стал земляной россыпью, похожей на мелкий дождик, в которой перемешались твоя кровь, твое тело, каждая частица тебя. Это ты отбросил меня назад. Именно ты, а не разрыв снаряда. Твои руки оттолкнули меня в безопасное место. Я закричал: «Фредерик!» — но мой рот забило землей.

Если бы мы сейчас оказались на Тростниковом мысе и ты сказал бы: «Давай переночуем в скалах», я бы согласился. Мы без особого труда соорудили бы себе укрытие. Лежали бы и слушали, как вздыхает море под нами, а чайки кричат посреди ночи. Это не было бы таким малодушием, как отвязать пони и тащиться обратно домой.

10

Суть ниженазванных упражнений в том, что они должны проделываться с наибольшим расходом энергии и неукоснительным соблюдением всех связанных с ними тонкостей. Производимые подобным образом, они прививают дисциплину и развивают быстроту мышления и движений, тогда как при небрежном выполнении могут принести больше вреда, нежели пользы.

— Фелиция?

Передняя дверь притворена и удерживается железным упором. Я открываю ее толчком. После ясного весеннего света в прихожей совсем темно.

— Фелиция? — зову я погромче. Плиты, которыми вымощен пол, мокрые. Кто-то его вымыл. Разумеется, Долли Квик — я и позабыл о ней. Вот почему дверь открыта. Я отступаю назад. У меня нет желания встречаться с Долли Квик. Позади меня раздается хруст шагов по гравию. Это Фелиция. На ней старая синяя шерстяная фуфайка, которую когда-то носил Фредерик. Юбка у нее слегка подобрана, а ботинки в земле.

— Мы в саду, — говорит она. — Я перекапываю лунные клумбы.

Я следую за ней к клумбам в виде полумесяцев, на которых раньше выращивали лилии, флоксы и турецкие гвоздики. Фелиция неумело перелопатила на них почву, оставив крупные комья, полные сорняков. Для Джинни она расстелила одеяло на траве, но девочка присела на корточки в грязи и внимательно рассматривает что-то у себя в руках.

— Джинни, брось это!

— Что такое она нашла?

— С червяком возится. Потом в рот потянет.

Фелиция нагибается, разжимает дочкин кулачок, берет червяка и отбрасывает в сторону. Лицо у Джинни багровеет, она разевает рот и ревет, точно бык.

— Не обращай внимания, — говорит Фелиция. — Она скоро успокоится. Ей хочется слопать все, что попадает ей в руки.

Девочка поворачивается к юбкам Фелиции и яростно бьется головой о материну ногу.

— Она пытается меня покусать, но ей это не удастся, потому что юбка слишком толстая.

— Я бы не стал на это полагаться.

— Как ты думаешь, посадить здесь розы? А может, лилии?

— Для начала неплохо бы по-настоящему избавиться от сорняков. Тебе нужна садовая вилка, а не эта лопата.

— Я схожу за ней.

Буря миновала. Джинни следует за матерью к сараю и, хотя по-прежнему всхлипывает, уже успокоилась. Солнце играет на волосах Фелиции, которые при дневном свете никогда не выглядят совсем черными. Они искрятся багрецом и даже синевой. Откуда берется синева в девичьих волосах? Мешковатые одежды скрывают ее тело, но под ними она двигается, как обычно.

Вилка не такая чистая, как полагается.

— Скажи Джошу, чтобы он смазал твои инструменты. Он не выполняет своих обязанностей. На зубцах ржавчина.

Старательно вытираю их пучком травы. Жаль, нет масленой тряпки. Фелиция наблюдает, и я внезапно переношусь на десять лет назад. Я снова помощник садовника, скрюченная фигурка, которую едва ли разглядишь, прогуливаясь по лужайкам в обществе друзей.

— Ты бывала в Лондоне, Фелиция? — спрашиваю я, и помощник садовника тихонько исчезает из виду.

— Собиралась, — быстро отвечает она. — В следующий отпуск Фредерика мы хотели вместе…

Какого черта я заговорил про Лондон? Потому что хотел со всей ясностью заявить, что я не тот прежний Дэниел, который ничего интересного не делал и нигде не бывал. Я соскребаю ржавчину, чтобы Фелиция успела привести в порядок лицо, потом всаживаю зубцы глубоко в клумбу, ворочаю вилкой в земле и вытаскиваю обратно, стараясь не повредить корни щавеля и одуванчиков. Все заросло пыреем и лютиками. Джинни и Фелиция стоят, держась за руки, и наблюдают за мной, а их волосы и юбки колышет весенний ветер.

— Можешь выдергивать сорняки, которые я подкопаю, — говорю я Фелиции. — Тебе придется постоянно проверять клумбу, чистая ли почва, иначе сорняки вырастут опять.

Фелиция сваливает сорняки в кучу, а Джинни их раскидывает. Продолжая копать, я вспоминаю, как маленькая Фелиция ковырялась в земле, выращивая настурции и нигеллы.

— Что посадить, лилии или розы? Можешь и то, и другое.

— Не могу решить. — Она садится на корточки и улыбается мне. Ветер растрепал ее волосы, собранные в узел на затылке, а когда она откинула пряди с лица, на щеке осталась земляная полоска. — Собиралась спросить у тебя, ты ведь лучше в этом разбираешься. Нет, Джинни, только не в рот!

Я поднимаю глаза к небу.

— Тут, пожалуй, самое солнечное место в твоем саду. Годится для роз. Если посадишь, скажем, «Офелию», аромат будет доноситься в дом через задние окна.

«Офелия» — самая подходящая роза для этих клумб. Весь сад наполнится ароматом, необычайно сильным и сладким. К тому же она чем-то похожа на Фелицию.

— Какого она цвета?

Похожа на кожу Фелиции, слегка подрумяненную солнцем и ветром, как теперь.

— Белая, чуть розовая. Не сахарно-розовая, более коричневатая. Иногда по краю лепестков немного зеленая.

Фелиция кривит лицо.

— По-моему, ни то ни се.

Я снова склоняюсь к грядке. Может быть, она говорит так, потому что знает, о чем я думаю: эта роза похожа на нее. И это сравнение ей не нравится. Она хочет отстранить меня. До боли в ладонях стискиваю рукоятку садовой вилки и не могу смотреть на Фелицию. Я опять в Мулла-Хаусе, со всеми этими дамочками, которые без конца донимают мистера Роскорлу, что и где следует сажать, в то время как ни одна из них ничего не смыслит в розах, умеет только по утрам нещадно срезать их и рассовывать по вазам. Наверное, в тот день мои мысли отразились у меня на лице, потому что мистер Роскорла сказал: «Не забывай, кто платит тебе жалованье».

— Я тебя рассердила, Дэниел.

— Я не сержусь.

— Сердишься. Извини! Скажу миссис Квик, чтобы сделала чаю.

— Не отвлекай ее. Она драит полы.

— Дэниел!

Я налегаю на рукоятку садовой вилки. Джинни забирается на колени к матери и тянется к ее лицу. Фелиция наклоняется к ней. Их лбы со стуком сталкиваются. Девочка заливается смехом.

— Еще!

— Она всегда так делает, — говорит Фелиция.

— Не думал, что она умеет говорить.

— Она много говорит, но я не всегда ее понимаю.

— Еще!

Но на этот раз Джинни подается вперед чересчур резко. Ее лоб ударяется о лоб Фелиции, и она плачет.

— О боже! — говорит Фелиция, крепко удерживая дочку. — Вот всегда так. Любая игра у нее кончается слезами. Тише, Джинни, угомонись! Можно подумать, что тебя чуть не убили. Она такая… такая непреклонная!.. И ты тоже, Дэниел.

— А если попроще сказать?

— Не делай вид, будто не понимаешь.

— Ладно. Ты говоришь мне, Фелиция, какие розы посадить, и я их посажу.

Фелиция обеими руками обнимает Джинни. Рыдания стихли, зато теперь ботиночки Джинни барабанят по материным бедрам. Фелиция устало откидывает волосы со лба.

— Это все у тебя в голове, Дэниел, не у меня.

— О чем ты?

— Ты так злишься!

— Я не злюсь.

— Злишься. Совсем как из-за пяти тысяч фунтов.

— Фелиция, я… — Но я не могу придумать, что сказать. «Я твой друг, как же мне на тебя злиться? Если ты думаешь, что это злость, ты ничего не понимаешь». Этого говорить нельзя. — Я тебе не враг, Фелиция.

— Знаю. Но ты думаешь, будто люди — враги тебе.

— Может, и враги. А может, это привычка, которую я не могу переломить, потому что они тысячу раз в меня стреляли.

— Я в тебя не стреляю.

Едва удерживаюсь от смеха, глядя на ее тонкие, неумелые руки.

— Я в тебя не стреляю, Дэниел!

Пожимаю плечами.

— Знаю.

— Непохоже, что знаешь.

Она усаживает Джинни себе на бедро, протягивает руку и забирает у меня садовую вилку. Я отдаю. Не хватало еще вырывать ее друг у друга.

— Хватит работать, — говорит она. — К тому же Джинни пора пить чай.

Сорняки уже увядают. Клумба и наполовину не закончена, а день испорчен. Фелиция упряма, это мне известно. На нее напяливали белый передничек с оборками, а она глядела с негодованием. Фелиция добегала до самого края лужайки, а я сквозь листву из своего укрытия смотрел на нее. Ее окликали, а она притворялась, будто не слышит, но в конце концов возвращалась — неохотно, оглядываясь назад. Она хотела сидеть в кустах вместе со мной и Фредериком. Тогда мы были слишком маленькими, чтобы взбираться на холмы и утесы, и построили в кустах секретный вигвам. Фелиция знала, что едва ее загонят в гостиную, в которой уже собралось общество, Фредерик ринется туда, где я дожидаюсь его, спрятавшись среди зарослей гуннеры. Деннисы в девяти случаях из десяти не знали, что я там. Я помню шум дождя, стучавшего по листьям гуннеры у меня над головой. Эти громадные листья были не хуже любого зонтика. Мне казалось, что я жду уже долго, а потом ветки лавров и камелий раздвигались, и появлялся ликующий Фредерик.

— Я от них сбежал!

Фелиция ни разу нас не выдала, хотя наверняка такое искушение было.

Я умел вскарабкаться на стену и незаметно прокрасться через сад, будто индеец. Никто меня никогда не видел. Когда Фредерик не приходил, я забирался в вигвам, и, если сквозь него виднелось небо, заделывал прорехи веточками и мхом. Вигвам простоял все лето, а может, меньше.

Мне бы хотелось возвратиться к тому моменту, когда Фелиция улыбнулась и сказала: «Собиралась спросить у тебя». Но она хлопочет над девочкой, снова ставит ее на землю, складывает одеяло. Я вижу Долли Квик раньше, чем Фелиция. Никто из нас не услышал ее приближения, и я не знаю, долго ли она там простояла, в пяти ярдах от нас. На ней пальто, а войлочная шляпа приколота к волосам блестящей булавкой.

— На ужин — голубиный пирог, стоит на плите, — говорит она, обращаясь к Фелиции и мельком взглянув на меня. — Наверху домою в понедельник.

— Спасибо! — произносит Фелиция с чрезмерной пылкостью, как будто ей есть, что скрывать. Но скрывать ей нечего. Дэн Брануэлл всего-навсего вскапывает клумбу, чем он и занимался всю свою рабочую жизнь. Скорее всего, Долли Квик думает, что Фелиция по старой памяти взяла меня на работу вместо Джоша.

— Дэниел считает, что на этой клумбе надо посадить розы, — говорит Фелиция.

— Ничего про это не знаю. Еще я собираюсь постирать чехлы на мебели.

Она бросает взгляд на меня, потом на Фелицию, после опять на меня. Глаза у нее очень темные, в них не заглянешь поглубже.

— Это было бы замечательно! — говорит Фелиция, сгибая свои тонкие пальцы, словно тоже готовится погрузить их в мыльную воду. Она слишком усердно старается быть тем, чего люди хотят от нее. Это никогда не срабатывает. Долли фыркает и защелкивает застежку на своей сумке. Джинни ковыляет к ней с охапкой сорняков в руках. Бросает их Долли под ноги. Морщинистое лицо Долли разглаживается. Она наклоняется, поднимает девочку и крепко прижимает к себе. Я вижу, какие красные и грубые у нее руки. Долли Квик прикасается костяшками пальцев к нежной щеке Джинни, потом гладит по голове.

— Это ты их вырвала, моя милая?

— Она хотела съесть червяка. Наверное, вы слышали ее вопли, — говорит Фелиция.

— Правда? Нет, моя пташка, не надо есть червяков. Животик заболит. — Продолжая гладить девочку по голове, Долли обращается ко мне, но уже другим тоном: — Ты снова с нами, Дэниел.

— Как видишь.

Долли кивает в сторону Фелиции:

— Она скажет тебе, что все поразъехались из этого захолустья, но мы остались, я и Квики.

Она всегда называла своего мужа Квики. Частенько можно было услышать, как она спрашивает у людей, идущих из кабачка: «Квики не с вами?» Наслушавшись этого от нее, все в городе тоже стали называть его Квики. Он был маленький человечек, угрюмый, пока не выпьет, что случалось редко, поскольку Долли являлась могучим оплотом благочестия. Я размышляю обо всем этом, когда вижу, как Долли Квик улыбается Фелиции, а Фелиция улыбается в ответ. У Долли нет дочери, только двое сыновей — изрядные тупицы. Джейбез и Джетро Квик, оба больные падучей и освобожденные от призыва военной комиссией. Вспоминаю, как мать отвешивала им подзатыльники, даже когда они были уже взрослыми, в два раза больше ее. Еще я вспоминаю, что Эндрю Сеннен — сын сестры Квики.

— Давненько не видела Мэри Паско. Раньше я брала у нее яйца, — произносит Долли Квик.

— Она больна, — говорит Фелиция. — Дэниел ухаживает за курами и огородом.

— Понятно. — Женщина медленно разжимает руки Джинни, целует ее и ставит обратно на землю. — Долли пора идти, моя деточка.

Как и следовало ожидать, Джинни разражается рыданиями.

— Хочешь заглянуть ко мне в гости? — предлагает Долли.

— Она вас утомит, — быстро замечает Фелиция.

— Не утомит. Посмотрит, как прибывают корабли. Увидимся позже.

— Да пощадит нас Господь, — бормочу я и ловлю на себе возмущенный взгляд Долли Квик.

Она уходит разрабатывать очередное месторождение сплетен. Мы прислушиваемся к ней и Джинни, их голоса смешиваются и понемногу затихают. Фелиция отворачивает обратно засученные рукава фуфайки и поправляет манжеты на запястьях. Ее руки, такие изящные и бледные при свете лампы, выглядят обветренными. Запястья у нее тонкие, с выступающими косточками. Интересно, сохранила ли фуфайка запах Фредерика? Он обычно надевал ее, когда мы ходили на веслах по бухте.

— Она всегда хочет в гости к Долли. — Лицо Фелиции омрачается. — Наверное, мы слишком много ссоримся.

— Кто, ты и Джинни?

— Да.

— Разве она знает столько слов, чтобы ссориться?

— Она вопит, кидается на землю, и иногда у меня руки чешутся ее отшлепать. Порой я думаю, чего она мне наговорит, когда научится разговаривать по-настоящему.

— Во всяком случае, она вырастет и перестанет есть червяков.

— Придумает что-нибудь похуже. Нет, иногда я даже сомневаюсь, любит ли она меня.

— Ты ее мать. Конечно, любит.

— Долли присутствовала при ее рождении, я тебе говорила? — Фелиция вздыхает. — Не бери в голову. Пойдем выпьем чаю.

Я протираю зубья садовой вилки и сгребаю сорняки в кучу.

— У тебя грязь на лице, Фелиция, — сообщаю я, вернувшись к ней.

— Ой! Где?

Я дотрагиваюсь до своей левой щеки.

— Вот тут.

Она проводит пальцами по правой щеке, зеркально повторяя мое движение.

— Нет, тут.

Я протягиваю руку, чтобы показать, но не прикасаюсь к ее лицу. Фелиция быстро трет кожу, пока она не краснеет.

— Теперь все.

Я подхожу ближе и чувствую запах ее кожи. Никакими розами не пахнет, да я и не хочу этого.

— Еще и кекс будет, — говорит Фелиция, как будто меня нужно уговаривать.

Я подумал, что мы опять будем есть на кухне, но Фелиция нагружает на поднос чайные принадлежности и аппетитный румяный кекс.

— Затопим камин в малой гостиной, — произносит она.

Дрова в камине разложены, но огонь еще не разожжен. В окно ударяют мелкие брызги дождя, Фелиция опускается на колени, чтобы поднести спичку к скомканной бумаге. Пламя занимается и перекидывается на щепки для розжига. Мы молча наблюдаем, как разгорается огонь. Шумит дождь, трепыхается пламя, а потом Фелиция разливает чай по чашкам. Чашки у Деннисов самые маленькие и хрупкие, какие я только видел. Каждую можно выпить в два глотка. Все это выглядит будто кукольное чаепитие, пока Фелиция не отрезает толстые куски кекса ножом с черной рукояткой, который, как мне запомнилось, вместе со всеми прочими затачивал когда-то точильщик. Кекс хорош.

— Еще кусочек? — предлагает она, протягивая его мне на лезвии ножа. Она доливает чайник горячей водой из кувшина и наполняет мою чашку. Кажется, будто Фелиция каждые пять минут что-нибудь подливает и подкладывает. Я подношу чашку к губам, делаю глоток — и она пуста.

— Знаю, — говорит Фелиция, перехватывая мой взгляд. — Можно было взять большие кружки на кухне, но я подумала… — Тут она заливается таким румянцем, какого я никогда раньше у нее не видывал.

Я вдруг понимаю почему. Она не захотела приносить кружки с кухни, чтобы не показалось, будто она считает, что для Дэна Брануэлла сойдут и такие. Она достала свой тонкий фарфор. А Фредерику она подала бы чай в большой кружке, я уверен.

Смотрю на ее тонкие, неумелые пальцы, и сердце выскакивает у меня из груди от неясного томления, но я еще не знаю, чего хочу. Наверное, это удобная комната. В ней немного пахнет сыростью, но огонь согревает ее, а от медной каминной решетки падают танцующие отсветы. Возле камина грудой свалены детские игрушки: кубики, потрепанные книжки, вязаная кошка. Тряпичная кукла.

— Это Малышка Лили? — спрашиваю я.

— Удивительно, что ты помнишь. Она малость поистрепалась, но Джинни ее любит.

Большинство картин, которые раньше висели на стенах, исчезли, но одна, которую я запомнил, осталась: Фредерик и Фелиция стоят, взявшись за руки, и у обоих золотистые кудряшки, чего не бывало отродясь. Неудивительно, что мистер Деннис не увез этот портрет с собой. Фелиция тоже смотрит на него.

— Ужасно, правда? — быстро спрашивает она.

— Сколько тебе тут лет?

— Мама заказала этот портрет незадолго до своей смерти. Мы позировали для него в этой комнате: видишь, вон угол камина. Но художник оказался так себе. Отец всегда считал, что портрет получился слащавый.

— Он нарисовал то, чего, по его мнению, хотелось твоим родителям. — Я смотрю на четыре блеклых прямоугольника на обоях. — Куда делись твои фотокарточки?

— Их тут больше нет.

Наверное, они у ее отца и новоиспеченной миссис Деннис. Дождь усиливается.

— Долли не поведет ее домой по такой погоде, — говорит Фелиция. — Я сама схожу за ней после обеда. Опять будут вопли. Она не захочет обратно домой. Долли так балует ее… У Джинни там есть своя кроватка, своя чашка и миска.

Жар камина нагоняет на меня дремоту. Я думаю, как под порывами ветра побреду в долгий обратный путь, а над морем будет покачиваться пелена дождя. Порой кажется, будто небо опустилось на тебя, словно крышка, и никуда из-под нее не уйдешь.

— Поставлю пирог в духовку, — говорит Фелиция и оставляет меня в комнате одного.

Я заглядываю в камин, съедаю еще кусок кекса и представляю себе, как Фелиция расхаживает по кухне. Минуты тянутся. Вот она, другая жизнь. Вот о чем мечтали мы во Франции. Огонь, четыре стены, сухие ноги и набитое брюхо… Детские игрушки на полу… Мы говорили о подобных вещах, как будто их уже не существовало на свете. В них невозможно было поверить. Я до сих пор не верю, хотя я и здесь. Я произношу имя Фредерика, но комната не откликается. Улыбающийся светловолосый мальчик на портрете не знает, о ком это я говорю. Я растопыриваю пальцы и смотрю сквозь них на огонь. Я в собственной комнате миссис Деннис. Раньше я торопливо пробегал под ее окном, втянув голову, чтобы она меня не заметила. Но в этом нет никакой победы. Я устал, вот и все.

* * *

Фелиция все еще на кухне. Может быть, смотрит за пирогом. Хотя не знаю. Что-то в ее отсутствии смущает меня, как будто я не имею права находиться в этом доме, когда она не рядом со мной. Деннисов больше нет, говорю я себе. Нет больше высокого черного орущего мужчины в дверях комнаты для занятий.

Я жду довольно долго, потом подхожу к двери, приотворяю ее, прислушиваюсь. Только дом поскрипывает на ветру. Неслышно прокрадываюсь через прихожую и сквозь дверь, обитую зеленым сукном, прохожу в кухню. Никого. Чайник отодвинут на край плиты и тихонько напевает про себя. Пирог стоит на столе.

Мои ботинки стучат по плитам, когда я прохожу обратно через прихожую. Я вспоминаю былые дни, когда перебегал по этому дому в одних носках, чтобы никто меня не услышал. Нагибаюсь, расшнуровываю ботинки и ставлю их к стене. Лестница уходит вверх, в темноту. Наверное, Фелиция там. Она бы не пошла за Джинни, не предупредив меня. Я мог бы вернуться в малую гостиную и дождаться ее. Но нет. Я хочу ее найти.

Лестница. Мои ноги знают каждую ступеньку. Я поднимаюсь легко, чувствуя, как они подаются и поскрипывают под моей тяжестью. На первой площадке лестница расходится влево и вправо. Правая часть ведет в комнату Фредерика. Мои ноги уже поворачивают в ту сторону, когда я вспоминаю, что миссис Деннис выпроводила Фредерика из его комнаты.

Я знаю, куда. Маленькая комнатка через две двери от Фредериковой. Моя мать рассказывала мне, что она предназначалась для ребенка, который умер вместе с матерью Фредерика и Фелиции. Та хотела устроить в ней детскую, но потом все опять переделали, стены ободрали и оклеили синими обоями. Иногда в ней ночевали гости.

Часы в прихожей отбивают четверть, и я замираю. Когда дом снова наполняется тишиной, я двигаюсь дальше. Комната Фелиции направо, в самом конце коридора. Я подозреваю, что она там. Слева от меня широко распахнутая дверь, за ней пустая комната. Часть ковра обрезана, как будто его подгоняли под какой-то предмет мебели, и голые половицы застелены газетой. Занавески сняты. Эту комнату называли детской спальней. Такие в этом доме были названия.

На двери в комнату Фелиции белая фарфоровая ручка, расписанная незабудками. Сама дверь закрыта. Если я постучусь, она не будет знать, кто это. Она может испугаться. Я разворачиваюсь и подхожу к двери в Синюю комнату. Кладу ладонь на дверную ручку, обхватываю ее пальцами и очень медленно, очень осторожно начинаю поворачивать. Она подается легко, без щелчка. Я слегка нажимаю, пока между дверью и косяком не появляется полоска света. Нажимаю дальше. В то же мгновение изкомнаты доносится сдавленный звериный стон. Мои волосы шевелятся от страха. Я хочу развернуться и убежать, но взглядываю на свою руку и вижу, что она приотворила дверь еще шире. Открываю дверь полностью.

Фелиция лежит на животе поперек кровати. Комната забита всякими вещами: связки книг, фотокарточки, школьный ранец Фредерика с выведенными красным инициалами, на полу посередине — куча одежды, как будто ее кто-то разбирал. На подоконнике лежат крикетные щитки. Стулья, стол и платяной шкаф придвинуты к стене. Почти не остается пространства, чтобы обойти вокруг кровати.

С подушки поднимается лицо Фелиции, распухшее от слез. На ее коже проступили красные пятна. Она откидывает волосы назад с недоуменным видом, как будто не знает, где находится.

— Фелиция, это я.

Она переворачивается на бок, прижимая к себе подушку.

— Зачем ты сюда пришел? — спрашивает она со злостью, как будто я чужак.

— Я не хотел тебя напугать.

— Ты меня не напугал. — Она садится, скидывает ноги с кровати и кладет подушку обратно на место. — Я не ожидала, что кто-нибудь сюда войдет, вот и все.

Это какая-то свалка, а не комната. Не могу поверить, чтобы Фредерик здесь спал. Его вещи побросали сюда как придется, да так и оставили.

Если бы Деннисы были бедны, такого бы никогда не случилось. Комната заброшена, не прибрана, повсюду раскиданы вещи. Она не вызывает никаких чувств. Учебники Фредерика — на полу под окном, сборники упражнений и тетрадки свалены в кучу. Я поднимаю одну тетрадку. От нее пахнет сыростью, страницы слиплись. Но есть и другой запах, от которого у меня покалывает кожу. Он исходит не от тетрадки. Я делаю глубокий вдох, чтобы прийти в себя, и разлепляю страницы. «Галлия по всей своей совокупности разделяется на три части…» И так до конца страницы, ужасным почерком Фредерика. На сей раз никаких рисунков на полях. Я нагибаюсь и кладу тетрадку обратно в покосившуюся кучу.

— Что ты тут делала, Фелиция?

— Я постоянно думаю, что надо тут прибраться.

— Оставь все как есть.

— Не могу. Это вещи Фредерика.

Вещи Фредерика, разбросанные, будто какой-то ненужный хлам. Пуловер, который больше никто не натянет на себя. Крикетная бита, которую больше никто не возьмет в руки. Сюда много чего свалили, а дверь заперли. Но Фелиция открыла дверь. Она не могла не прийти сюда.

— Смотри, — говорит она, указывая пальцем. — Это его вещи, которые прислали домой.

И вот я их вижу. Плотный сверток с воинским снаряжением в изножье кровати. Вот что это за запах! Все, что соприкоснулось с этой грязью, пахнет смертью.

— Ты его открывала?

Она мотает головой.

— Я не могу.

— Там нет одежды, которая была на нем, когда он погиб, — произношу я и сразу понимаю, что сказал лишнее. Но она, кажется, не обратила внимания.

— Вещи Гарри тоже прислали, — говорит она, — но это было совсем другое дело. Я все перебрала, не найдется ли чего, чтобы сохранить для Джинни. Думала, может быть, открытка или какая-нибудь вещица, которую он взял на память. Но ничего не было.

Я снова смотрю на руки Фелиции. Кожа на костяшках потрескалась, тонкие запястья торчат из-под слишком коротких рукавов. Снова этот запах, неизвестный, пока впервые не окажешься на передовой. Сырая грязь, застарелый газ, кордит, дерьмо, гниющая плоть… Не думаю, что эти окна когда-нибудь открывали. Душно, и комната слишком маленькая. Я оглядываюсь назад. Дверь по-прежнему открыта.

— Нечего было тебе сюда приходить, — говорю я Фелиции. Она не отвечает, только смотрит на меня ничего не выражающим взглядом. Я беру ее за руку. — Пойдем вниз.

Она делает глубокий шумный вздох, и по ее лицу пробегает улыбка. Она мягко высвобождает руку.

— Лучше бы он остался в своей старой комнате, — говорит она. — Но теперь ее не узнаешь. Вся оклеена обоями с овечками и цветочками.

Здесь холодно. Даже книги холодные. Фелиция должна отсюда уйти. Холод проникает в меня. Я пячусь от книг, натыкаюсь на край сундука и, чтобы удержать равновесие, хватаюсь за столбик кровати. Железо холодное, как лед.

— Фелиция… — бормочу я. Мои губы одеревенели и едва ворочаются. — Пойдем отсюда.

Через открытую дверь я выхожу в коридор. Я весь дрожу, и, несмотря на леденящий холод, мое тело покрывается потом.

— Фелиция!

Я должен вытащить ее оттуда, но с трудом могу говорить. Слышу скрип матрасных пружин, а потом ее шаги по половику. Опускаюсь на колени, обхватываю голову руками и раскачиваюсь, чтобы унять дрожь. Мне кажется, что я кричу.

Я не смею поднять взгляд. Раскачиваюсь, пытаясь успокоиться, а глаза мои крепко зажмурены, и я ничего не вижу. Во рту у меня неприятный привкус. Слышу, как шаги отдаляются, а потом возвращаются снова. Ко мне прикасается что-то холодное и влажное. Я открываю глаза и вижу старую эмалированную кружку, полную воды.

— Выпей, — предлагает Фелиция.

Мои руки так трясутся, что, когда я подношу кружку к губам, часть воды выплескивается мне на одежду. Кое-что попадает в рот. Я смотрю только в кружку. На эмали щербина.

— Встать можешь?

Я трясу головой. Фелиция опускается на колени напротив меня. Я чуть выглядываю за ободок кружки. Вижу ее запястья и темно-синюю вязаную шерсть. Мы остаемся так некоторое время, и мое сердце постепенно успокаивается.

— Не ходи в эту комнату, — говорю я.

— Тише. Все хорошо, Дэниел. Это всего лишь комната.

— Не ходи туда больше.

Теперь я в силах на нее взглянуть. Красные пятна у нее на висках постепенно исчезают. Она порой может быть безобразной, и сейчас она безобразна — бледная и заплаканная, кости черепа выпирают под кожей.

— Извини.

— Ты можешь подняться? — спрашивает она.

«Ты можешь подняться? Руками можешь двигать? А ногами?»

Люди с носилками пришли за мной, но не за Фредериком. От него и следа не осталось. Только вязкая, липкая грязь повсюду. Меня снова охватывает дрожь, как будто я ребенок, которого трясет взрослый.

— Фелиция, — говорю я очень тихо, чтобы никто не услышал, — есть что-нибудь позади меня?

— Только дверь.

— Есть что-нибудь у меня на руках?

— О чем ты?

— Дотронься до моей руки. Вот так. Проведи пальцами. Есть что-нибудь? Видишь что-нибудь?

Я еще чувствую этот запах. Мокрая земля, мокрое железо, мясо, взрывчатка. Вокруг меня льет дождь, но он невидимый. Рука у Фелиции чистая.

— Хорошо, — бормочу я. — Посмотри еще.

— Ничего нет.

— Фелиция. Обними меня.

Я дрожу. Если она обнимет меня, я успокоюсь. Она обнимает меня за плечи и неловко поглаживает.

— Обними меня.

Она не знает, как.

— Ты дрожишь, — говорит она.

Я не отвечаю. Пытаюсь унять стук зубов. Мне стыдно. Никогда еще мне не бывало так плохо, даже во Франции… Словно на меня накатилась волна, а я цепляюсь за скалу. Когда я прихожу в себя, наши с Фелицией глаза оказываются в нескольких дюймах друг от друга. Она по-прежнему плачет, но уже беззвучно. Слезы катятся ей на губы, и она их слизывает.

— Я не хотел тебя напугать, — говорю я.

— Знаю.

— Я никогда не причиню тебе зла, Фелиция.

— Знаю.

— Хочу наладить для тебя котел, чтобы тебе и Джинни было тепло.

— Не сейчас. Пойдем вниз, посидишь у огня, обогреешься. Съедим пирога, а потом мне надо сходить за Джинни.

— Хорошо. Не плачь больше, Фелиция.

— Я не могу плакать при Джинни. Это ее пугает. А потом я думаю, что если бы Фредерик мог увидеть меня, то подумал бы, будто я его позабыла, — и тогда сама пугаюсь. Я могу позабыть его лицо. Я уже не вспомню, как выглядел Гарри. Я тебе об этом говорила, да?

— Да.

— Тогда ладно. — Она берет меня за руку, всего на секунду. Ее пожатие теплое и быстрое. — Вот зачем я сюда прихожу.

Мы идем по пустому дому. Я не могу удержаться от мыслей о той женщине, учительнице французского, которая каждую неделю приходит в чью-нибудь душную гостиную. Я никогда не видал спиритических досок, да и не хочу.

Вот стул на площадке, на котором часто сидела Фелиция, ерзая, когда моя мать, стоя на коленях, застегивала ее черные ботиночки с кнопочками по бокам. Снизу доносился запах еды, цокот копыт во дворе, звяканье кастрюль в кухне. Когда передняя дверь распахивалась, на плиты, которыми вымощен пол, ложился солнечный свет. Сквозь дверь кабинета мы слышали нудный голос мистера Денниса. Так было до того дня, когда он побил Фредерика.

Большинство моих воспоминаний об Альберт-Хаусе относятся к более раннему времени. Может быть, постоянно возвращаясь к нему мыслями, я изображаю его в своей памяти лучше, чем оно было в самом деле. Память вроде моей — скорее проклятие, нежели благословение. Острая, будто нож, она глубоко проникает в прошлое и являет его в полном блеске.

Фелиция ерзает, а стул скрипит. Фредерик прячет за спиной свою новую рогатку, чтобы моя мать не увидела. Мельком взглядывает на меня. Через минуту мы будем свободны и вприпрыжку пустимся по гравию, потом через лужайку — и нырнем в дебри камелий, папоротников и гуннеры. Моя мать всегда боялась, что мы повыбиваем друг другу глаза. У меня сейчас руки чешутся проверить, хорошо ли натянута резинка на рогатке.

11

Многие снимают газовые маски, чтобы проверить, рассеялся ли газ. Результатом постоянного снимания и надевания газовых масок является вдыхание некоторого количества газа.

Сок брызжет из голубиного пирога, когда Фелиция разрезает его надвое. Большую половину подает мне. Я беру нож и вилку, как она, но не могу перенять неторопливость, с которой она ест.

— Давненько я не едал настоящего голубиного пирога, — говорю я. — Ты знаешь, что иногда его начиняют голубятиной?^[21] Я пробовал однажды в Лондоне. Есть невозможно. Лондонские голуби — они как крысы. Не хочется класть такое мясо в рот.

К густому, жирному вкусу баранины примешивается вкус яблок. Наверное, со старой яблони у задней стены. Сорт «пятачок». Эти яблоки хранятся долго.

— Можешь доесть, Дэн.

— Вам с малюткой утром захочется.

Но она вываливает пирог мне на тарелку. Когда я доедаю, она поднимается, идет в кладовку и возвращается с глиняным кувшином, покрытым муслином.

— Я попросила Долли принести мне кувшин пива. Не знаю, что она обо мне подумала.

Я точно знаю, что она подумала. Вот она какая, моя благословенная Фелиция, со своими тонкими запястьями и выражением лица, которое у большинства детей стирается раньше десяти лет. Невинная, вот она какая! И не имеют значения смерть Гарри Ферна, рождение Джинни. Смерть Фредерика…

Отодвигаю стул назад и делаю большой глоток пива. Вот как оно будет, если пожениться… Фелиция суетится вокруг, моет тарелки, протирает стол. Но если мы поженимся, ей придется печь пирог самой. Сейчас она просто играет в то, чего делать не умеет. То же самое с ребенком. Возможно, поэтому Джинни так рвется к Долли Квик — в старухе есть уверенность, которая в Фелиции отсутствует напрочь.

Фелиция относит тарелки в судомойню — очевидно, чтобы Долли Квик завтра вымыла. Дверь в судомойню оставляет открытой. Наверное, там сыро, потому что оттуда доносится неприятный запах. Сначала он, словно легкий дымок, едва щекочет мне ноздри, но потом становится густым и резким. Я закашливаюсь и прикладываю руку ко рту. Вонь окружает меня плотным туманом. Газ проникает в землю и остается внутри. На такой почве не плодится ничто живое, кроме крыс. Пахнет хлорной известью, креозолом и жижей из отхожих мест. От нас хуже всего воняет, когда мы снимаем обмотки. Неудивительно, что крысы подбираются так близко, что могут облизать наши напомаженные волосы. Они рассматривают нас по-свойски. Ничего, говорят они. Мы за вами еще вернемся.

Вы знаете, что перекормленная крыса становится разборчивой? Выедает у мертвеца глаза и внутренности, а остальное не трогает. Она может прогрызть в щеке у мертвеца дыру и вылезти наружу. Привередливая, словно кошка, и примерно такого же размера, сквозь эту дыру она просачивается, будто вода.

Фелиция еще в судомойне. Я слышу звон тарелок. «Выпей пива, Дэниел. Выпей пива, сынок, и выкури сигаретку».

— Не против, если я закурю, Фелиция?

— Нет, конечно. Мне это нравится.

Ей это нравится, потому что напоминает о Фредерике. Курить Фредерика научил я. Сначала он был совсем неопытным. Побледнел, покрылся потом и выблевал свой завтрак на песок. Однако попыток не оставил и вскоре курил не меньше моего. Ко всему привыкаешь, и в этом беда.

Я затягиваюсь сигаретным дымом и смотрю на Фелицию. Она улыбается. Сама невинность.

— Докурю, а потом пойду взгляну на котел. Или ты сначала хочешь сходить за Джинни?

Она смотрит на свои наручные часики.

— Дождь еще не перестал, — замечает она. — Может быть, лучше, если она там останется. Долли будет рада… — Она запинается, не в силах принять решение.

Я бы хотел, чтобы она сходила за ребенком, но в то же самое время хочу, чтобы она побыла со мной.

— Вообще-то, уже поздно, — говорит Фелиция. — Она скажет Джинни, чтобы оставалась на ночь. Я спущусь с тобой в подвал.

Чтобы добраться до котла, нужно пройти через весь подвал. Фелиция берет свечки, фитили и фонарь и идет впереди. Подвал в Альберт-Хаусе чистый и сухой. Мистер Деннис, будучи инженером не в меньшей мере, чем джентльменом, тщательно обдумал устройство своего дома. Архитекторские чертежи с его собственноручными пометами были выставлены в особой витрине у него в кабинете.

Восемь ступеней вниз, затем поворот, потом еще четыре ступени.

— Подожди, пока я зажгу лампу! — кричит мне Фелиция. Спустя несколько секунд на стене с шипением зажигается газовая лампа, и я вижу, в каком превосходном порядке все содержится. Угольный погреб и погреб для кокса расположены бок о бок, а чуть поодаль — дровяной ларь. Инструменты разложены на полках и развешаны на крючках.

— Тут еще отцовский винный погреб, — говорит Фелиция. — По-моему, мы в него никогда не заходили, верно?

Мы с Фредериком заходили. Просто попробовать вино мы не могли — его отец сразу это заметит, так объяснил мне Фредерик, — поэтому нам пришлось взять целую бутылку. Мы пили вино на утесе: мне оно откровенно не понравилось, а Фредерик только притворялся, будто ему нравится. Остатки мы вылили: оно лилось темно-красной струей, а потом впиталось в землю.

— Они забрали вино с собой. Все без остатка. Даже кларет, отложенный на двадцать первый день рождения Фредерика. — Ее лицо и голос не выражают ничего.

— Зато они оставили тебе уголь.

Она слабо улыбается.

— Дом принадлежит мне, ты не знал?

— Тебе? В том смысле, что ты в нем живешь?

— Нет. Он действительно принадлежит мне. Он построен на деньги моей матери и всегда был записан на нее. Ты ведь этого не знал, да? И никто не знал. Все думали, будто это мой отец сделал нас богатыми, там, в Австралии. Да, он заработал хорошие деньги, но у матери деньги уже были. Дом отошел мне и Фредерику. Им управляли по доверенности, пока ему не исполнится двадцать один год.

— Он погиб, когда ему еще не исполнился двадцать один год.

— Моя мать подумала об этом. В случае, если Фредерик умрет, не достигнув совершеннолетия и не оставив наследника, дом, переходит ко мне. Она все предусмотрела, чтобы дом наверняка остался за нами.

— Твоя мать, скорее всего, подумала, что твой отец женится снова.

— Она знала это наверняка. Ты знаешь, после смерти Фредерика он попытался пересмотреть ее завещание. Обратился к юристам в Труро, а когда они сказали, что завещание не изменить, отправился в Лондон, в судебные инны. Вернулся в мрачном настроении, потому что ему сказали, что ничего поделать невозможно, а он потратил на гонорары юристам кучу денег. Его жена ездила в Лондон вместе с ним, а когда они вернулись, я поняла, что вместе мы больше жить не сможем. Она переменилась, как только узнала, что у них будет ребенок. Они стыдили меня из-за этого завещания. Хотели, чтобы я подписала какие-то документы, предоставляющие им пожизненную долю в доме, право в нем проживать, — но я отказалась. Это был мой дом, доставшийся мне от матери.

Она им отказала. Оказывается, я понял все неправильно. Думал, что Фелицию оставили здесь горевать в одиночестве. Будто она отчаянно цепляется за родимый дом, покинутая всеми. А это Фелиция сама велела им всем убраться. У нее хватило сил.

— Знаешь, мой отец постоянно толковал про долг, — говорит Фелиция. — Он тоже имел долг в отношении меня, но его это не заботило. Он думал только о себе — и, наверное, о ней и о ребенке, который у них будет.

— Большинство людей такие.

— Когда я умру, все останется Джинни. Я уже составила завещание. — Она стоит в тени, а свет от лампы падает сбоку ей на плечо. Она была у юриста и составила завещание. Я видел, как некоторые наши ребята расписывали на бумажках, кому что отойдет. Меня это никогда не волновало.

Фелиция показывает куда-то пальцем, и тень от ее руки падает на выбеленную стену справа от меня.

— Помнишь, Дэн, где проход — прямо за этой дверью. Я пойду с тобой, если хочешь.

— Оставайся здесь. Я быстренько осмотрю котел и пойму, какие инструменты мне необходимы.

— В первую очередь тебе понадобится фонарь. В котельной газа нет. Днем немного света проникает сквозь вентиляционную шахту, но сейчас уже довольно темно.

Кирпичные стены, которые запомнились мне совсем грязными, выбелены. Мне приходится нагнуться, ведь я слишком высокий. Всех низкорослых, будто кур, сгоняли в «бентамские» полки.^[22]

Проход ведет в котельную, а в ней — холодная громадина, рассевшаяся на полу, будто жаба, в ожидании кормежки. Циферблаты и датчики. На вид все сложное, как корабельный мотор. Таков был мистер Деннис: ему хотелось не простоты, а совершенства. Не могу удержаться от мысли о той денежной реке, которую поглотил этот дом.

Это такой котел, который никогда не следует гасить. Можно регулировать напор горячего воздуха, поступающего по трубам, или совсем прекратить его подачу, чтобы летом котел только нагревал воду. В котельной холодно, но по-прежнему пахнет гарью, у меня першит в горле, и я закашливаюсь. Фонарь светит слабо. Придется повозиться, пока поймешь, что именно вышло из строя и как это наладить. Завтра с утра непременно приду опять. Пусть Долли Квик думает что угодно.

12

Лица и руки солдат должны быть прикрыты. Наиболее подходящими головными уборами являются вязаные шапки защитного цвета либо подшлемники-балаклавы. Целесообразно использовать вязаные перчатки. Вооружение солдат должно соответствовать выполняемой задаче. Солдатам, ведущим штыковой бой, следует иметь при себе винтовки со штыками и по пятьдесят патронов. Также следует использовать револьверы, дубинки с набалдашниками и кинжалы. Люди, вооруженные револьверами, должны тщательно обучиться обращению с ними.

Электрические фонарики следует прикреплять к винтовкам черной изоляционной лентой. Изоляционная лента скрывает блестящие металлические части фонарика и предотвращает короткие замыкания. Участников вылазки по возможности следует обеспечивать наиболее прочными кусачками. Солдат, назначенных для разрезания проволоки, следует обеспечивать кожаными рукавицами.

Судя по тому, что мы изучали в Боксолле, нам предстояло все время сражаться. Мы маршировали и ходили строем, и можно было подумать, что мы будем день и ночь убивать немцев. И лишь оказавшись во Франции, мы узнали, что война — это самая тяжелая работа, какая только бывает. Приходилось постоянно выжидать и следить, чтобы тебя не взяли на мушку. А потом снова выжидать. Нед Косли раньше работал на лакокрасочной фабрике в Плимуте и состоял в профсоюзе. Он сказал, что если бы их фабрика работала с такой же скоростью, как разворачиваются боевые действия, то не выпустила бы ни одной банки с краской к установленному сроку.

Сначала надо было туда добраться. Это заняло несколько недель, не дней. Когда мы выступили из лагеря, небо обложило тучами. Тяжелые, истекающие влагой, они тащились за нами всю дорогу до железнодорожной станции, где нас погрузили в вагоны. Наши ботинки гулко стучали в тумане.

Наш поезд поначалу шел медленно, рывками, долго стоял в Салташе, а потом в Плимуте. Когда мы переползли через мост, я понял, что мы покидаем Корнуолл, — для меня это было впервые.

Мы вступали в новый, обширный, изобильный край, и поезд пошел быстрее. После Эксетера это был уже воинский эшелон, мчавший нас вперед, — и все благодаря одной лишь перемене локомотива.

Долго простояли между Лондоном и Дувром. Никто не знал, из-за чего, но по всему поезду ходили слухи, что мы пропускаем санитарные поезда. Мы два часа прождали на боковой ветке, но поезда, прогрохотавшие мимо нас, на мой взгляд, совсем не отличались от пассажирских.

Нам выдали двухдневный паек вдобавок к тому, что мы купили в лагерной столовой. Мы были сыты и по-прежнему веселы. Когда мы маршем выступали из лагеря, на нас глазели девицы, играл городской оркестр. На целую милю вокруг эксетерского вокзала толпился народ. Множество женщин в черном, мужчины с черными нарукавными повязками. За пределами Корнуолла это было заметнее, потому что там и людей больше.

В Дувре мы долго простояли, прежде чем наш состав вкатился в депо следом за пустым санитарным поездом с красными крестами на боках. Сказали, что разгружают плавучий госпиталь. Нам ничего не было видно, но мысль о раненых заставила нас присмиреть. Нас вывели строем, а затем отправили располагаться ночлегом на пирсе, на собственных вещах. Как сказал сержант, наш эскорт еще на середине Ла-Манша. Все мы были уставшие, или думали, что уставшие. Темное, грязно-серое море плескалось, словно вода, в которой стирали одежду. Неподалеку в гавани стоял эсминец, пришедший вместе с плавучим госпиталем. Ближе к вечеру выглянуло солнце, и море засверкало, словно оловянная кружка. Но не было в нем ничего общего с тем морем, что осталось на родине. Мы слышали, как перекликаются портовые рабочие, а офицеры отдают приказания. Плавучий госпиталь был белым, с зеленой полосой вдоль бортов. Это был такой огромный корабль, что и не поверишь, неужели бывает нужно доставлять домой столько раненых за один прием.

Однажды я видел, как грузили скотину на судно, следовавшее из Ньюлина на Силли. Я никогда не думал, что живую скотину перевозят по воде. Коров переносили поодиночке на чем-то вроде стропа, а они громко мычали. Они были крупные, жирные, голштинской породы, не похожие на наших пугливых и мелких зеннорских коровенок. Было видно, как во время переноски из них вываливалось дерьмо.

Я задумался, не позабыла ли война про нас, хотя и знал, что она не может позабыть. Человек в рабочем комбинезоне лазал по перекладинам у нас над головой, простукивал и закреплял гайки. Он совсем не боялся сорваться. Выглядело странным, что вся эта привычная работа продолжается как ни в чем не бывало. Человек насвистывал, постукивая по металлу. Потом раздался приказ: нам велели шагать к другому причалу, где стоял войсковой транспорт.

Я и представить себе не мог такое громадное судно. Со стороны выглядело, будто оно способно перевезти население целого города. Некоторые уже взошли на него и сновали по палубам, будто муравьи. Муравьи защитного цвета. Но мои ноги еще стояли на твердой земле. Я задумался, удастся ли мне возвратиться. Казалось каким-то сном, что этот корабль заберет нас всех в другую страну, а назад мы вернемся, может быть, на том белом корабле с зеленой полосой или не вернемся вовсе. Я гадал, не думают ли об этом и другие, но никто не говорил ни слова, разве только о том, когда мы в следующий раз выпьем пива и что за девицы во Франции. Переправа выдалась нелегкая, нам пришлось надеть спасательные жилеты на случай столкновения с миной или нападения подводной лодки. Некоторых ребят тошнило. Мы сидели на палубе, курили и видели, как позади нас украдкой удаляется Англия, будто хочет сбежать. Из туч брызгал дождь, но несильный. Находиться на этом корабле было ни то ни се. Мы были в армии, но армия на воде не сражается. Мы были не в Англии, но и не во Франции. Меня не заботило, долго ли продлится переправа.

Когда мы высадились, то были уже во Франции. После всех разговоров и приготовлений мы оказались в непримечательном городке, где над крышами взлетали чайки, а люди шли по своим делам и не останавливались, чтобы посмотреть на нас, потому что, наверное, слишком привыкли к подобному зрелищу. Пахло совсем не так, как в Англии, дома были высокие и узкие, теснились друг к другу. Небо было белое, на его фоне выделялись облупленная краска и отстающие от стен плакаты. Все надписи были на французском, и это почему-то меня удивило. Некоторые ребята вызывающе запели «Инки-пинки марле ву», как будто желали уведомить французов о нашем прибытии. Мы промаршировали через город к железнодорожной станции, и мне хотелось купить пирожков у девицы с маленьким лоточком, висевшим на шее. Она шла рядом с нами и все время тараторила по-французски — наверное, насчет цены, но никто не знал, как провернуть это дело, и я не захотел давать ей английскую монету, чтобы она меня не обсчитала. Вижу ее как сейчас. Чистый голубой передник и семь или девять пирожков, круглых и лоснящихся от жира, на тонком листе бумаги. Я запомнил, что число пирожков было нечетное. Мне так хотелось пирожка, что слюнки потекли, но я так его и не купил.

Нас посадили в вагоны для скота. Некоторые ребята мычали и выкрикивали: «Сами туда полезайте!» — но ведь совершенно понятно, что во Франции не могло хватить пассажирских вагонов для всех прибывающих. Наш поезд двадцать минут резво мчался по местности, очень похожей на ту, которую мы видели по другую сторону пролива, как будто мы проезжали через Кент. Правда, поля были обширнее, и изгороди располагались иначе. Мы остановились снова, в какой-то неведомой глуши. Я подумал: вот она, Франция! Я в другой стране — но не ощущаю этого. Уже несколько дней у меня от волнения живот сводило, но при этом я испытывал некое умиротворение, потому что от меня больше ничто не зависело.

Я заглянул в щелку. Какая-то женщина подметала крыльцо своего дома, который находился в достаточном отдалении, чтобы она могла не обращать внимания на солдатские окрики и свист. Женщина подняла голову, заслонила глаза ладонью и взмахнула метелкой, как будто отгоняя мух. Я лизнул палец и подобрал последние крошки, оставшиеся от шоколадной плитки. В то время я был постоянно голоден. Наверное, еще рос.

Все мы были наслышаны о «Бычьей арене»^[23] и о тамошних инструкторах, мерзких ублюдках, которые муштруют людей, пока те не падают без сознания, поэтому, когда мы узнали, что нас направляют в Этапль, поднялся ропот. Выяснилось, что мы там пробудем недолго. Лагерь был и так переполнен. Из-за вспышки дизентерии содержимое отхожих мест переливалось на бетонные полы. В лагере пытались навести порядок и больше в нем людей не размещали. Нам выдали оружие и пересадили на еще один поезд, который повез нас на фронт, рывками и толчками, постоянно останавливаясь: во всяком случае, мы по неведению полагали, что направляемся со своими новехонькими винтовочками прямиком на передовую. Больше всего в том поезде мне запомнилось, как кто-то раздобыл небольшой мешок с апельсинами, и мы сделали себе фальшивые зубы из кожуры. Затем мы оказались в другом лагере, недалеко от линии фронта, чтобы пройти противогазовые тренировки, штурмовую подготовку и обучиться ведению боя в ночных условиях.

Если нам казалось, что от владения тем или иным навыком зависело, погибнешь ты или нет, мы старались особенно. В целом все было как обычно: многочасовая муштра и прочая ерунда, но никто не упал и не умер от солнечного удара, как нам говорили. То была неплохая жизнь.

Пробыв в лагере всего один день, я понял, как повезло тем, кто умел что-то делать. Плотников и столяров отправляли в мастерские: сколачивать рамы для амбразур, оборонительные рогатки, решетчатые настилы и прочее. Еще они мастерили вывески. Лагерь был настоящим городом с обозначением улиц. Казалось, все, кроме нас, знали, чем они будут заниматься. Здесь нужно было не зевать.

Если ты попадал в бригадную мастерскую, то становился нужным человеком. У кузнецов работы было гораздо больше, чем дома, особенно из-за всех этих вьючных животных. Еще надо было прокладывать телефонные провода, возить начальство, готовить пищу. Умелым людям работы хватало, и навряд ли им грозило оказаться на передовой. Но в садовнике никакой надобности не было. Порой нам случалось проходить через селение, разрушенное до основания артиллерийским огнем, где от доброй сотни садов оставался какой-нибудь клочок зелени, видневшийся сквозь пробоину в стене. Вокруг полей большей частью не было изгородей. Поначалу, слыша слово «лес», я ожидал увидеть деревья, но вскоре понял, что оно означало место, где лес был раньше, а теперь осталось несколько пеньков или совсем ничего.

Я много всякого наслушался о полях, на которых нам предстояло сражаться, прежде чем их увидел. Лично мне поля представлялись небольшими и ярко-зелеными, с каменными оградами вокруг, со скотиной, которая так и норовит куда-нибудь убрести. Когда мы добрались до передовой, ничего похожего на поля там не оказалось, так же как и леса вовсе не были лесами. Повсюду царила сплошная неразбериха. Понять, что к чему, удалось не сразу. Потом мы увидим и такие места, где жизнь продолжалась как ни в чем не бывало. Мы проходили маршем, а французы абсолютно невозмутимо продолжали пахать. В других местах ничего, кроме войны, не было.

Все остальные как будто знали, куда идут и что будут делать, поэтому мы держали язык за зубами. Половину из того, что я слышал вокруг, я поначалу даже не понимал. Я думал, что это французский, но оказалось, что так изъясняются солдаты срочной службы в Индии. Вскоре я научился говорить как они. Слова мне всегда давались легко.

Садовых работ не намечалось, зато копать приходилось много. Этим мы занимались постоянно. Окопы, ямы, землянки, отхожие места, могилы… Мы были скорее землекопами, чем солдатами, — всё кирки да лопаты, мешки с песком да сетчатые ограждения. Когда мы только прибыли на передовую, отряды для починки проволочных ограждений снаряжались каждую ночь, потому что ожидалось очередное германское наступление. Мы постоянно подправляли старую проволоку, или устанавливали новую, или снимали с проволоки всякий зацепившийся за нее хлам, или перерезали проволоку в тех местах, где проходил дозор. Хуже всего было молча вкручивать столбики, в темноте задевать за проволоку, обливаться потом, напрягать все силы и понимать при этом, что если тебе видно, чем ты занимаешься, то и немцам тоже видно. Они нас подкарауливали. Им достаточно было, чтобы повезло один раз, а нам везение требовалось постоянно.

Меня могли направить в военную школу. Сержант Миллс тогда в Боксолле был прав. Но у этого ремесла имелись недостатки. Фрицы, конечно, убивают кузнецов, поваров, механиков и всех прочих, но, как и мы, не прилагают для этого особых стараний. А вот снайперов они стараются убивать при первой возможности. Так же как и мы. Я входил в стрелковое отделение своего взвода и совершенствовался в прицельной стрельбе, но это совсем иное, чем пробираться ползком по ничейной земле и прикидываться стволом дерева на виду у неприятельских пушек.

Фриц может неосторожно поднять голову, как любой из нас, хотя нам и вдалбливали, что высовываться нельзя. Он может спешить по нужде или задуматься о только что полученном письме, в котором говорится, что его любимая девушка ушла к другому. Это твой шанс. Мы знали, что они действовали бы точно так же. Иногда мы без всякой причины воздерживались от стрельбы. А иногда — нет. Я был лучшим. Это знали все. Обычно так и говорили: «Это дельце для Дэнни». В роте не хотели, чтобы я переходил в снайперский отряд, да и я не хотел. Я приносил больше пользы там, где был.

Все испортило прибытие Фредерика. Несколько месяцев я не высовывался, был частью единого целого. Все мы одинаково двигались, ели и ходили на учения, шутили и рассказывали байки, потели и болели, чесались и испражнялись. Все мы были разными, но и одинаковыми. Раньше я никогда не бывал частью единого целого. Если тебе присылали новую пару носков, а у твоего приятеля носки были дырявые, то они доставались ему. И думать было нечего. Нас разбили на пары, чтобы каждый следил за ногами своего товарища. За собственными ногами следишь не столь ревностно. Может быть, вы считаете эгоизм самой могучей силой, но это не так. Прикажите человеку разматывать обмотки, снимать ботинки, вытирать каждый палец по отдельности, осматривать ноги на предмет болячек и натирать ворванью, да объясните ему, что если он не будет этого делать, то заработает траншейную стопу, из-за чего его нога почернеет, будет вонять, а возможно, ее даже придется отрезать, — и что, тогда он все это будет выполнять? Как же! Он продрог, вымок, смертельно устал и хочет только одного — спать. Скажите ему, что он в ответе за ноги своего соседа, и он все сделает как надо.

Мне это казалось странным, поскольку я всегда жил обособленно, сам по себе. Здесь об этом можно было забыть. Я и забыл, это оказалось просто. Когда мы были на отдыхе, я вместе со всеми горланил вечерами песни в кабачке, где между столиками бегал со стаканами юркий мальчишка, которого мы дружно презирали. Мы пили их белое вино, похожее на крысиную мочу, потому что их пиво не могли пить даже мы, а убедив себя, что выпили достаточно, в обнимку тащились обратно. Мы ненавидели французов в сто раз больше, чем немцев, потому что они нас жутко бесили, а ведь считалось, что мы сражаемся за них. За тухлое яйцо они заламывали цену в два раза выше, чем стоит свежее. Французские бабенки были заразные — по крайней мере, так говорил сержант Моррис. У нас проводили беседы о дурных болезнях, но обычно лектора было неслышно из-за гогота и свиста.

Фредерика назначили в первую роту, командовать нашим взводом после гибели мистера Тремо. Из-за Фредерика я снова сделался тем, чем был раньше, хотя он и не подозревал, что причастен к этому. После получения офицерского звания он служил в третьем батальоне, пока его роту не разгромили в Фелланкурском лесу. Они пытались отбить выступ возле Сутинского взгорья, захваченный немцами три месяца назад. Впоследствии Фредерик изложил мне план их атаки. Наша тяжелая артиллерия должна была обрушить на позиции германской тяжелой артиллерии газовые снаряды, а затем обстрелять две пулеметные точки, которые удалось обнаружить. Наша легкая артиллерия должна была не выпускать их людей из окопов. Затем при огневой поддержке должен был выступить третий батальон. План, по мнению Фредерика, был хороший, только не следовало устраивать дымовую завесу. Наверное, взвод Фредерика выступил слишком рано. А все основывалось на точном расчете времени. Возможно, сначала они подумали, что угодили под недолет, а потом поняли, что вышли раньше установленного срока и оказались впереди дымовой завесы. Фредерика отбросило взрывной волной.

— Дым рассеивался, — рассказывал он впоследствии. — Я не знал, где я, а сверху на меня что-то навалилось и прижимало к земле. Понадобилось, наверное, несколько часов, чтобы понять, что же это такое. Я лежал на земле, а на лице у меня лежала ладонь. Но не моя. Знаешь, у меня возникла дикая мысль, что это твоя ладонь. А придавливало меня тело, которое принадлежало этой ладони. Я смотрел сквозь чьи-то пальцы. Мне казалось, будто он заталкивает меня в землю. Хоронит заживо. Позабыв про войну, я принялся бороться с ним, пытался сбросить его с себя. В жуткой панике толкался и пихался, но он не двигался, а я не мог высвободить руку, чтобы убрать с лица его пальцы. Я покрутил головой, его рука свалилась с меня, и тогда я увидел, что он не может сдвинуться, потому что поперек его ног лежит еще один человек.

Их было шестеро. Все из моего взвода, но тогда я этого не понял. Хотел только сбросить их с себя. Ты не представляешь, какие они оказались тяжелые! Я сделал бы все что угодно, лишь бы сбросить их с себя.

Повсюду был сплошной кавардак. Все перемешалось, изменилось до неузнаваемости. Я узнал Хикса, потому что его лицо осталось нетронутым. Его засыпало землей по пояс, а руки были сложены у лица, как будто он спал, но он тоже был мертвый. Помнишь Малышку Лили, как Фелиция швыряла ее через всю комнату? Приземлялась она как попало — ноги выворочены назад, и спереди кажется, как будто их нет вовсе. Все они выглядели как Малышка Лили. Согнутые пополам, головы опущены. Каски по-прежнему надеты. Все это напоминало какую-то жуткую игру. Я взял чью-то винтовку — моя потерялась. Огонь к тому времени велся только единичный. Когда я выполз из-под трупов, кругом была настоящая неразбериха, а несколько человек ковыляли обратно к нашим позициям. Дымовая завеса исчезла. Я понимал — что-то пошло страшно неправильно.

Семнадцать человек из взвода Фредерика были убиты, а еще шестеро — серьезно ранены. И такое было не только в его взводе, но почти во всей второй роте. В целом, погибло более трети батальона, а еще двести человек выбыли из строя. По словам Фредерика, этого не должно было произойти. Он твердил, что план атаки придумали хороший, хотя он и обернулся катастрофой. Для предотвращения именно таких потерь и была разработана эта их новая тактика. Лоб Фредерика был весь в мелких шрамах от осколков шрапнели, а правая сторона лица, когда он говорил, судорожно подергивалась.

Фредерика перевели во второй батальон, поскольку для восстановления третьего батальона в полном составе требовалось много людей и времени. Мистера Тремо застрелил снайпер, и нам понадобился новый офицер. Мы слышали о Сутинском взгорье и благодарили Бога, что нас там не было. Фредерик как будто принес с собой частицу этой катастрофы. Никто не говорил об этом, но все так думали.

Раньше он был Фредериком. Теперь стал мистером Деннисом, нашим взводным командиром. Он наблюдал за мной. Я наблюдал за ним. У меня было чувство, будто с меня сняли кожу. Я вновь сделался прежним, каким был всегда — отстаивал свое место, шел прямым путем, читал вслух стихи. Но вокруг меня днем и ночью были люди, и они шагали в ногу со мной.

Я не высовывался. По возможности не попадался на глаза Фредерику. Считал, что Фредерик понимает, почему. У нас был хороший взвод, один из лучших, не расхлябанный. Я сказал, что мы с Фредериком из одного города. Скрывать не имело смысла, и так было ясно, что мы знакомы. Все понимали: если он офицер, а я рядовой, то, что мы из одного города, значит не особо много. Когда он открывал рот, сразу чувствовалось, что он не моей породы. Его порода существовала параллельно моей, не пересекаясь. Почему это не относилось ко мне и Фредерику, никто не знал, да и не нужно было.

Я не знал, что делать. Меня завораживала его дергающаяся щека. Я знал, что он выпивает, но ничего странного в этом не было. Все офицеры пили виски. Я смотрел на него и видел, как он отличается от нас. Его кожа. Его мундир. Его стрижка и поза, в которой он стоит. Я смотрел на все это, будто в первый раз. Как будто кто-то читал лекцию и на все это указывал.

Я не знал, как мне сделаться таким, каким я должен быть для Фредерика, для всех остальных, для войны. Я вспомнил прежнего себя, а мне этого не хотелось. Я разговаривал как все остальные, писал письма на коленке, как все остальные, и отдавал ему на просмотр, пил чай, чересчур переслащенный, чтобы скрыть привкус бензина или чего похуже, и намывал бадью для испражнений, в которой смешивались наша моча и дерьмо. И нужны мне были все остальные, а не Фредерик. По крайней мере, я так считал. Мне хотелось, чтобы он оказался где-нибудь подальше, а я бы писал ему письма. Он бы остался Фредериком, а я Дэниелом, как раньше, без всяких различий между нами.

Он не ужился с капитаном Мортоном-Смитом. Они друг друга раздражали, и это раздражало всех нас. Мистер Тремо, пока его не застрелил снайпер, был прост в обращении, прямо как Эндрю Сеннен, и поэтому всем нравился. Даже капитану не удавалось с ним поссориться. К тому же мистер Тремо перекидывался с ним в картишки. Капитан Мортон-Смит никогда к нам не придирался, и у него хватало ума не ругаться с сержантом Моррисом. Он гордился своими умением обращаться с нижними чинами, но к младшим офицерам относился придирчиво. Плохо, когда офицеры не ладят друг с другом.

Впервые мы с Фредериком по-настоящему поговорили, когда нас расположили в Эстанкуре для пятидневного отдыха. Я вместе с остальными был в «Кошачьей шубке», и мы решили провеселиться всю ночь. В кабачке было битком народу, не продохнуть от дыма и жареного сала. Я съел яичницу с картошкой, а потом вышел отлить. По какой-то причине я завернул за угол и обнаружил дверь в стене. Ничего нового: эта же деревянная дверь была в этой стене два дня назад, когда мы маршировали мимо, но тогда на ней висел замок. Сегодня она была лишь притворена, я не сдержал любопытства и заглянул внутрь.

За ней оказался сад. Маленький, но все-таки сад. Засыпанные гравием дорожки, грушевые деревья на шпалерах, большая айва. Конечно, листьев в то время года не было, но я узнал все деревья по очертаниям. Содержали сад неважно, выглядел он слегка запущенным, но в нем что-то росло, а от перекопанных клумб возле стены пахло землей. Не грязью — землей.

Гравий захрустел, я увидел, что из глубины сада в мою сторону направляется человек, и этим человеком оказался Фредерик. Он тоже меня увидел. Я отдал честь, он подошел и сказал:

— Не кривляйся. Тут больше никого.

Я не стал спорить, хотя мог бы возразить, что устав следует соблюдать всегда, чтобы как-нибудь ненароком не забыться. Было тихо и спокойно, как будто сад находился в собственном маленьком мирке. Я не хотел его тревожить.

— Ладно, — буркнул я.

— Значит, мы по-прежнему друзья, — сказал Фредерик, как ребенок, со смехом в голосе. Он так напомнил мне былого Фредерика, что мое сердце забилось сильнее, и я откликнулся:

— Конечно, друзья.

— Мой дорогой старый друг, — произнес он.

Я еще не слышал, чтобы он говорил что-нибудь подобное с тех пор, как однажды сказал: «Моя благословенная Фелиция». Я не привык к добрым словам ни от него, ни от других. Они меня так тронули, что я чуть не рухнул на засыпанную гравием дорожку. Хорошо, что было темно и не видно моего лица. Потом он откашлялся и проговорил:

— Ты знаешь, Фелиция вышла замуж.

— Да. Мать написала мне об этом.

Я не сказал, что он сам же и написал мне об этой свадьбе. Подумал, что он забыл. Ведь от взрывной волны у человека иногда отшибает память.

— Хотелось бы понимать, что он за человек. Но, наверное, Фелиция знает, что делает.

— Наверное, знает.

Последовала долгая-долгая пауза, а потом он вдруг попросил:

— Не прочтешь мне какое-нибудь стихотворение?

Я мог бы отказать, но не отказал. Я кивнул, хотя и не уверен, что онувидел это в темноте. Я почувствовал себя одновременно спокойно, сонливо и бодро. Луна светила узким серпом. Я подождал, пока у меня в памяти всплывет какое-либо стихотворение. Все мои стихотворения залегли глубоко. Это был способ сохранить их в целости. А потом возникли эти строки, не знаю почему. Возможно, потому что была ночь, а оба мы были солдатами и находились во Франции:

Я остановился и откашлялся. Читать это стихотворение полностью будет слишком долго. Фредерику станет скучно.

— Давай дальше, — сказал он.

— Оно слишком длинное. Я прочту тебе последние строки.

Сумрак мягко обволакивал меня, прикасался к моим глазам и губам, проникал мне в горло.

Фредерик внимательно слушал.

— «Армии невежд…» — повторил он. — Хорошо сказано, да?

Он спрашивал, как будто действительно хотел знать.

— Да, хорошо, — ответил я. Но во мне отзывалась другая строка.

— Кто это написал?

— Мэтью Арнольд. Он есть на полках у твоего отца.

— Если ты не уронил томик с утеса.

Мы оба засмеялись.

— Поражаюсь, как тебе удается выдавать такие длиннющие куски.

— Это у меня от природы.

— Разве пушки не помеха стихам?

Я не ответил. Его отрывистый голос уносил нас все дальше и дальше от стихотворения.

— Не сказал бы, что Эстанкур похож на прекрасную сказку, — продолжал он. — Хотя и не худшее местечко, правда? Как тебе здесь, ничего?

— Вполне, — сказал я.

У нас были чистые соломенные тюфяки на чердаке амбара, чистая вода, не особо разрушенная деревня, так что было где прогуляться; по вечерам — «Кошачья шубка». Мы могли наблюдать, как женщины работают в поле, как будто войны нет вовсе. Я вдруг осознал, что за линией фронта начинается совершенно новая страна, созданная мужчинами. Никто не видел ее прежде, и ни одна женщина там не бывала. В Эстанкуре можно каждый день покупать свежие яйца и молоко, если не боишься, что тебя обсчитают. А главное, у нас было еще целых три дня отдыха.

— Кажется, у тебя все отлично, — произнес он странным голосом. — Не могу поверить, как хорошо ты освоился.

— Ты о чем?

— Наверное, я не ожидал, что ты изменишься.

— Мы все изменились.

— Это точно.

Наступило молчание. Я чувствовал, что он разочарован во мне, и злился на него из-за этой разочарованности, хотя и знал, в чем ее причина. Почему он не захотел обсудить стихотворение?

— В школе я терпеть не мог стихи, — сказал Фредерик, и я услышал в его голосе вызов. — Пока ты не стал объяснять их мне.

У меня снова перехватило горло. Я откашлялся и проговорил:

— «Любимая, так будем же верны…» Тут ничего сложного, да?

— Видимо, он написал это женщине, в которую был влюблен.

В ту ночь все звуки доносились отчетливее, чем обычно. В «Кошачьей шубке» кричали, где-то вдалеке взревел мотор. На ветру слегка поскрипывали сучья. Тяжелого обстрела не велось, доносились только одиночные разрывы. Приятно, что ты не там, но и слегка тревожно, как будто тебе подобает там находиться. Как будто то место, откуда слышна стрельба, — единственное, которое существует в реальности. Но все это чепуха. Фредерик стоял так близко, что я услышал, как он перевел дыхание, прежде чем заговорить.

— Скоро намечается очередное наступление, — сказал он. — Опять будем сражаться за то взгорье.

— Сутинское взгорье? — Я не мог поверить, что все опять должно повториться.

— Мы не можем позволить, чтобы они удерживали такую позицию, — произнес Фредерик каким-то неживым голосом. Не стоило ему рассказывать мне об этом. Такое полагалось знать офицерам, а рядовым следовало сообщать в надлежащее время, предпочтительно за несколько часов, чтобы им не пришлось слишком долго трястись от страха. До меня доходили кое-какие слухи, но иное дело — услышать из уст Фредерика.

— Если не удастся с первого раза, — сказал Фредерик, — будем пытаться снова, снова и снова.

Я ничего не ответил. По мне, так пусть фрицы удерживают Сутинское взгорье хоть целую вечность, лишь бы с нами не произошло то же, что с третьим батальоном. С нашей нынешней позиции мы не могли продвинуться вперед, но нам повезло, что у нас был спокойный участок. Теперь наше желание, чтобы ничего не происходило, кажется странным — ведь это означало бы, что война продлится вечно. Мы бы до второго пришествия топтались туда-сюда вдоль линии фронта. Но мы знали, что чем меньше у начальства грандиозных планов, тем лучше для нас.

— Как ты относишься к окопной вылазке? — неожиданно спросил Фредерик.

— Чего? — Я все еще думал о Сутинском взгорье.

— Мне нужны добровольцы.

— Сутинское взгорье не отобьешь с помощью вылазки, — глупо возразил я.

— Да нет, балбес, Сутинское взгорье тут ни при чем. Навряд ли второму лейтенанту поручат такое дело, правда ведь? Сутинское взгорье — это удовольствие на будущее, вроде Рождества. А это предприятие для небольшого отряда, ночная работенка, как раз по нам. Один офицер, сержант Моррис, парочка капралов и сорок восемь рядовых, из всех четырех взводов. Добровольцев, — добавил он после короткой паузы.

Фредерик старался говорить беспечно и насмешливо, но меня ему было не обмануть. То, что произошло у Сутинского взгорья, подкосило его, хотя свидетельствовали об этом только шрапнельные отметины у него на лбу. Их залечили, но они придавали ему странный вид. В нем появилось нечто такое, что чувствовали все. И никто не находил этому названия. Если угодно, можно было сказать, что его оставила удача, но это не так. Можно было списать все на войну, но дело обстояло сложнее. Такое происходит без всякой причины или по всем причинам разом, одинаково тупо, скверно, бессмысленно, день за днем. Что-то подобное я чувствовал долгое время после драки с Эндрю Сенненом. Но не чувствовал тем вечером в Эстанкуре, как и Фредерик. Наверное, потому что я знал — когда я вернусь в «Кошачью шубку», все подвинутся на скамейке, чтобы освободить место для меня, и мы будем сидеть в тесноте, поглощенные, — шумом, жарой и духотой. Никто из нашего взвода не заикался при мне про Фредерика, но особой теплоты они к нему не питали.

Я по-прежнему ничего не говорил. Зная достаточно, чтобы не вызываться добровольцем, я в то же время понимал, что пойду туда, столь же отчетливо, как будто видел свое лицо на почтовой открытке.

— Будет двухдневная подготовка, — сказал Фредерик. — Дельце предстоит заковыристое.

— Языка взять?

— Кое-что посерьезнее.

Еще два дня за линией фронта, в приятном местечке. В окопные вылазки обычно назначают за два часа, когда ты уже на передовой. Я задумался, что такого особенного будет в этот раз. Двухдневная подготовка… Наверное, больше вероятности, что мы сложим головы. И тогда я подумал: почему нет? Все равно меня где-то поджидает смерть. Может быть, не здесь, не сейчас. Я был осторожен, насколько мог, но это ничего не меняло. Я не хотел искушать смерть, пытаясь ее перехитрить. В том, как я себя убеждал, была своя логика. Но еще глубже я сознавал, что если Фредерик пойдет в ночную вылазку, то и я пойду тоже. От мысли о вылазке у меня скручивало кишки, но я к этому привык.

— Никогда не знаешь, вдруг еще до Сутинского взгорья мы получим ранения и отправимся домой, — сказал я.

— Черт бы побрал это Сутинское взгорье, — откликнулся он. — Так ты пойдешь со мной, мой кровный брат?

— Похоже на то.

— Вот так славная штука!

Я удивился. Но потом вспомнил: однажды утром, когда мы вместе шагали через холмы, а вокруг наплывала мгла, я рассказывал ему про Пипа и Мэгвича, и ему так понравилось, что я принялся вспоминать еще и рассказал, как Джо и Пип за ужином обкусывали ломти хлеба с маслом и показывали друг другу, а потом Джо послал Пипу, который считал себя почти джентльменом, весточку: «Вот так славная штука!»

Те дни исчезли, словно дым. Но Фредерик был настоящим, даже в призрачном сумраке сада. Он всегда был более настоящим, чем другие. Вот он водит палочкой по земле, чертит линии, а потом стирает, как будто у него не сходятся какие-то суммы. «Не входят ни любовь, ни свет…»

Я прикасаюсь к его руке, чтобы возвратить его из тьмы, в которую он удалился.

— Все хорошо, парень? — спрашиваю я.

— Все хорошо? Господи! — Он отталкивает мою руку. — Хватит с меня! Хочу выпить!

Человек пил, если у него имелись на это деньги. Это было естественно, учитывая, где мы находились. Я вспомнил то красное вино, которое мы стащили из погреба мистера Денниса, а потом вылили на землю, потому что нам не понравился его вкус.

— Ты и так слишком много пьешь, — сказал я.

— На что это ты намекаешь, черт побери? — Он сильно толкнул меня.

Я этого не ожидал и растянулся на земле. На гравий падать было еще ничего, но затылком я ударился о каменное ограждение и так сильно прикусил язык, что рот мне залила соленая кровь. Вкус у нее был, как у железных опилок. Я перевернулся на бок, харкнул, сглотнул, харкнул еще раз. Фредерик кинулся ко мне, принялся меня поднимать, спрашивая, как я себя чувствую и хорошо ли вижу. Вокруг было так темно, что его вопрос звучал по меньшей мере глупо. В лицо мне веяло его дыхание, жаркое и частое. Его ладони крепко обхватили мое лицо.

— Ты меня слышишь?

Я что-то промычал.

— Господи… — сказал он. — Когда я услышал, как твоя голова хряснулась о камень, то подумал, что убил тебя. — Его рука скользнула мне по затылку. — У тебя кровь.

— Ничего, — пробормотал я неразборчиво, потому что кровь наполняла мне рот.

Было больно, но почему-то хотелось смеяться. Забавно: мы с Фредериком деремся, а вокруг война… И не меньше, чем смеяться, мне хотелось, чтобы его руки и дальше держали меня. Я не хотел, чтобы он разжимал объятия.

— Пустомеля, — облегченно произнес Фредерик. — Наверное, у тебя башка из железа.

— Выстрели в упор, так пуля расплющится.

Мы засмеялись. Он поставил меня на ноги и продолжал поддерживать, когда мы двинулись к выходу, и я ощутил, что от него несет выпивкой, как и от меня. Я чувствовал себя пьянее, чем за весь предыдущий вечер. Не знаю, что тогда произошло — наверное, наши лица приблизились друг к другу. Я почувствовал вкус своей крови, а потом — его губ, его слюны, и этот вкус показался мне уже знакомым, потому что я хорошо знал его запах. Как будто мы вышли из одной утробы. Какой приятный у него вкус. Сами по себе мы ничего не значим, ни я, ни он. Если я хочу остаться собой, мне нужен он.

Мы расцепились, и я попытался разглядеть его лицо, но оно было скрыто тьмой.

— Чертов пустомеля, — проворчал Фредерик. Положил ладони мне на плечи и слегка встряхнул меня, как будто говоря: «Вот ты где!» Я слышал его дыхание. Я подумал, не испачкался ли он ненароком в моей крови. Мы давно уже были кровными братьями. Мы принадлежали друг другу, я знал это наверняка.

— Я за тобой присмотрю, — сказал я, сам не зная почему. Ведь вылазку возглавит он, а не я.

Снаружи донесся крик. Лишь спустя мгновение я понял, что выкликают мое имя.

— Дэнни! Дэ-э-эн-н-н-и-и-и!

Пора было возвращаться к остальным. Они не прекратят кричать, пока не найдут меня, опасаясь, что я где-нибудь свалился пьяный и рискую нарваться на выговор.

— Дэнни! Дэ-э-эн-н-н-и-и-и! Ты где, парень? ДЭ-Э-ЭН-Н-Н-И-И-И!

Мне не пришлось говорить Фредерику: «Подожди здесь, я не хочу, чтобы нас увидели вдвоем». Он отступил к стене в темноту, и я увидел язычок пламени, когда он закурил. Думая о сигарете у него во рту, я вышел из сада сквозь деревянную дверь и направился во внешний мир.

13

Выполнение малозначительной задачи нецелесообразно в большинстве случаев, если противник оказывается предупрежден и подготовлен.

Вчерашний день кажется таким далеким… Сегодня прекрасное утро, а море такое сверкающее, что смотреть на него невозможно. Я съедаю овсянку и выпиваю кружку молока. Вчера вечером я вернулся поздно, и мне становится стыдно, когда я слышу, как жалобно блеет привязанная на лугу коза.

Я осторожно кладу утренние яйца вместе со вчерашними, чтобы отнести их Еноху. Одна курица вся в крови — у нее начался расклев, и я выношу ее из загона. Если за нее примутся другие куры, то уже не остановятся. У меня есть отдельный загончик для кур, у которых проявляются признаки болезни, и я отношу ее туда. Она сразу начинает бегать взад-вперед и кудахтать, как будто я сделал ей больно. Подоив козу, я вынимаю из земли колышек и привязываю ее в другом месте. Я решаю отнести яиц Фелиции, отбираю четыре получше и кладу в солому, в бумажный мешок. Посмотрим, смогу ли я донести их до Альберт-Хауса и не разбить. Если та расклеванная курица не сумеет снова поладить с остальными, я, наверное, сверну ей шею. И отдам Фелиции, пусть сварит суп.

Я знаю, Фелиция может ходить по лавкам и заказывать все, что пожелает. Ей не нужно яиц от меня. Наверное, это нужно мне самому. Устаешь ведь заботиться об одном себе…

Делаю большой крюк, чтобы пройти как можно дальше от города. Утро самое яркое, чистое, солнечное, какое только можно представить. Оно напоминает мне о том времени, когда я захлопывал за собой дверь и бежал по улицам к Мулла-Хаусу, а мои ботинки стучали по булыжникам. Моя мать прибила железки на подошвы спереди и на каблуки, чтобы подольше не снашивались. Когда я притопываю, железки звякают по камням. Я выходил из дома раньше школьников, но позже рыбаков, которые должны были ловить прилив. Меня всегда охватывала гордость, когда кто-нибудь кивал мне: «Как ты, малец?», зная, что я иду на работу. Я ничего с собой не брал, потому что нас кормили обедом в судомойне. Иногда мимо проезжала какая-нибудь повозка, и меня подбрасывали до места.

Фелиция подходит к двери. Она выглядит озабоченно, а не приветливо, как я надеялся и почти ожидал. За руку она держит Джинни, одетую в бархатное пальтишко и шляпку. Джинни смотрит на меня и сует палец в рот.

— Дэниел… — Фелиция прикрывает глаза рукой от света. — Я как раз собиралась в церковь.

— В церковь?

— Сегодня воскресенье, Дэн. — Когда женщина хочет от тебя отделаться, то всегда с заботливым видом объясняет очевидные вещи. — Конечно, ты знаешь, что сегодня воскресенье.

И, конечно, колокола внизу у пристани звонят что есть мочи. Я и не заметил, пока она не сказала.

— Ты всегда по воскресеньям ходишь в церковь?

Она опускает взгляд.

— Не так часто, как надо. Иногда беру с собой Джинни.

— Надо? Ты о чем? Почему надо делать то, чего не хочешь?

Джинни видит, как через порог переползает маленькая мокрица. Девочка отпускает руку Фелиции и приседает, чтобы поближе ее рассмотреть. Протягивает палец, и я боюсь, как бы она не раздавила крохотное создание, но все обходится.

— Я хочу, — говорит Фелиция. — Это хорошо для Джинни. Ей нравится за всеми наблюдать, и у меня появляется время подумать. Это делает меня… я чувствую себя ближе к Фредерику.

— Ближе к Фредерику? Из-за того, что бежишь на колокольный звон?

— Не бегу, а иду. Я уже не маленькая девочка.

Колокола заходятся в звоне, а потом смолкают. Фелиция не двигается.

— Одно мне известно, — говорю я и тычу большим пальцем в сторону церкви, — Фредерика там нет.

Фелиция теребит перчатки.

— Думаешь, я этого не знаю?

— Я пришел чинить котел, но ты, наверное, будешь против, ведь сегодня воскресенье.

— Ой! Я забыла. Извини, Дэн. Я должна была запомнить.

— Да, должна была, — говорю я. — Нельзя забывать, о чем условилась с другими людьми, особенно если хочешь, чтобы они остались тебе друзьями.

— Ты мне друг, Дэниел? — спрашивает она кротко и вкрадчиво и слегка улыбается, будто думает, что здорово быть той самой Фелицией, которая может разговаривать со мной подобным образом.

— Это не обсуждается.

Она смеется искренним и радостным смехом, которого я не слышал от нее лет, пожалуй, десять, а потом сдергивает перчатки. При материном смехе Джинни поднимает взгляд и забывает про мокрицу.

— Лучше тебе зайти, — говорит Фелиция. — Джинни, иди сюда. Снимай пальто и шляпу, а потом можешь поиграть с лошадкой.

— Раз уж ты только что погубила свою бессмертную душу, может быть, и котел тебе не нужен? — Потом я вспоминаю о яйцах, осторожно вынимаю их из кармана пальто и подаю ей мешок. — Снесены сегодня утром, — говорю я.

Она запускает пальцы в солому и нащупывает яйца.

— Еще теплые, — говорит она. — Как ты думаешь, из них вылупятся цыплята, если положить возле плиты?

— Они тебе, чтобы ты поела.

— У меня хватает, чего поесть.

— По тебе не скажешь, что хватает.

— Я хочу завести цыплят.

— С ними много возни.

— Я знаю. Но было бы так мило, чтобы они бегали вокруг. Джинни они понравятся. У нас не было даже собаки. У меня не было собаки, — поправляет она себя.

— Собаку можешь завести.

— Нет, не могу. Я не знаю, где окажусь. Знаешь, я собираюсь продать дом.

От этих слов меня прошибает озноб. Я за нее боюсь. Она живет по-бивачному, как будто остановилась постоем в этом доме, как будто он ей не принадлежит. Забывает поесть. Совсем худая и бледная. Когда она собирает волосы в прическу, а сверху надевает шляпу, со стороны выглядит, будто ее шея вот-вот подломится под этим грузом.

— Я видел в Лондоне девушек с коротко стриженными волосами, — говорю я. — Бежали за омнибусом.

Фелиция занята Джинни и не отвечает. Я вхожу в дом следом за ними. Фелиция снимает с дочери бархатное пальтишко и шляпку и развешивает. Я смотрю, как она наклоняется и поворачивается, разглядываю изгиб ее тела, когда она тянется к крючку. Трудно поверить, что эта девочка вышла из тела Фелиции. Я поскорее переключаю мысли на что-то другое. Под пальто у Джинни красное шерстяное платьице с оборками. Фелиция снимает с другого крючка передничек и надевает его на девочку.

— Теперь можешь поиграть, — говорит она.

— Нужен еще крючок пониже, чтобы она могла дотянуться. Так она быстрее научится сама вешать свои вещи. Я могу прибить крючок, если хочешь, — говорю я.

Лошадка Джинни — это потрепанная плюшевая лошадиная голова на палке, с гривой из настоящего конского волоса. Помню, как скакала на ней Фелиция. Джинни для этого еще слишком маленькая, но она сидит на полу с лошадиной головой на коленях и что-то ей напевает.

— Она любит эту лошадку, — говорит Фелиция. — Берет с собой в кровать.

— Ты можешь оставить ее тут играть, когда мы пойдем в подвал?

Фелиция смеется.

— Конечно, нет! Ты не особо разбираешься в детях, да, Дэн? Я с ней каждую минуту, когда она не у Долли. Но сегодня я забрала ее домой пораньше, потому что не хотела, чтобы Долли повела ее с собой в церковь. Джинни испугается, если я спущусь в подвал и оставлю ее одну. Я могу понести ее на руках. Для нее это будет приключение.

— Я понесу ее, если хочешь.

— Попробуй.

Фелиция, видимо, не думает, что девочка согласится на это. Я поднимаю Джинни на руки, и она поначалу отворачивает от меня лицо. Боюсь, что она заплачет, поэтому успокаиваю ее, как пони, которого мы тогда увели с поля.

— Пойдешь со мной вниз, да, Джинни? Твоя мама посветит, а мы пойдем за ней следом. Ты все время будешь ее видеть.

Спустя минуту я чувствую, как ее тело становится податливым и приникает к моему плечу. Фелиция смотрит на меня, ее лицо смягчается.

Она ведет меня к подвальной лестнице. Я нагибаюсь и прикрываю голову Джинни рукой, чтобы не задела низкую притолоку. На этот раз Фелиция взяла два фонарика, несмотря на солнечный день.

— Я покажу тебе, где хранятся инструменты для котла.

Там обнаруживаются печные лопаты, необычайно длинные кочерги с изогнутыми под прямым углом концами, щетки, гаечные ключи, клещи, набор щеток для дымохода. Я передаю Джинни матери и перебираю инструменты, и наконец все необходимое для меня разложено на каменном полу перед котлом. В том числе одна железяка наподобие рычага, чтобы открывать дверцу котла. Изнутри доносится застарелый запах гари. Я достаю из котла все, что навалил туда Джош: бумагу, дерево, уголь, кучку кокса. Бумага сгорела, но дерево только опалилось. С грохотом выдвигаю решетку и выгребаю котельный шлак. Его не очень много. Беру самую длинную щетку для дымохода и вставляю в трубу. Проталкиваю как можно глубже, ворочаю из стороны в сторону, но сажа не вываливается, как было в доме Мэри Паско. Выпадает кое-какая грязь, но тоже немного. Я возвращаюсь к проходу, посмотреть на Фелицию с Джинни, но в подвале пусто. Наверное, она отнесла девочку наверх.

В детстве мы ползали по проходам, которые вели к трубам с горячим воздухом. Этим можно было заниматься только летом, когда котел был холодным. Для ребенка они были достаточно широкими. Даже очень широкими. Помню, как мы шмыгали по ним, будто крысы, и нам не приходилось протискиваться.

Здесь холодно. Я снова сажусь на корточки и осматриваю котел. Наверное, где-то внутри отопительной системы что-то засорилось, поэтому котел перестает работать, не успевая по-настоящему растопиться. Я поднимаю фонарик повыше. Вверху, в углу котельной, видно, что проволочная сетка, которая должна покрывать вентиляционную шахту, разорвана. Отверстие достаточно большое для крысы или для птицы. Если она туда проберется, то обязательно где-нибудь застрянет, но где именно? Наверняка в какой-нибудь чувствительной части механизма.

Котел похож на паука, сидящего посреди паутины. Раньше мы любили играть в этих туннелях. Помню, как я сидел затаившись, едва дыша, и прислушивался, не раздаются ли где шаги Фредерика — или шарканье, если он полз на четвереньках. Самый большой туннель расположен прямо напротив котла. Не знаю, какое у него назначение. В отличие от остальных, в нем нет металлической обшивки поверх кирпичной кладки. Может быть, его построили с какой-то целью, от которой потом отказались.

Этот туннель притягивает меня. Я знаю, что не решу проблему с котлом, если буду обшаривать подвал, но мне этого хочется. Фелиция наверху, далеко. Этот дом построен слишком основательно, чтобы я расслышал хоть один звук с поверхности земли.

Раньше мы вставали на деревянный ящик под входом в туннель, чтобы взобраться наверх и потом проникнуть внутрь. Я вспоминаю об этом. Высота немалая даже для взрослого человека. Кладу ладони на кирпичную кладку, натуживаюсь и подтягиваюсь. Усилий приходится приложить гораздо больше, чем мне запомнилось, да и я стал слишком большой. Мое тело заполняет все пространство, а голова натыкается на потолок туннеля. Пытаюсь за что-нибудь уцепиться рукой, выгибаюсь, отталкиваюсь ногами. Наконец растягиваюсь во всю длину, и становится легче. Места не хватает, чтобы встать на четвереньки, но я могу передвигаться вперед на локтях. Тут не темно, совсем не темно. Я чувствую себя в безопасности. Туннель не сужается, но в одном месте образовывает угол, и мое тело вспоминает, как когда-то, извиваясь ужом, с детской гибкостью легко преодолевало этот угол. Теперь мне это не под силу. Поворачиваюсь на бок, опускаю голову, выставляю вперед правое плечо и отталкиваюсь носками ботинок. Я двигаюсь. Огибаю угол.

На полпути мои ботинки теряют опору. Я застреваю. Не могу развернуться. Не могу двинуться вперед. Дрыгаю ногами в поисках опоры и понимаю, что назад двинуться тоже не могу. Оттолкнуться не от чего. Я в неправильном положении.

Не спеши. Не спеши. Подумай как следует. Не поддавайся панике, малец. Да, увяз ты основательно. Дюйм за дюймом, царапаясь о кирпичи, я поворачиваю голову. Голова самая большая, ты должен ее просунуть!

О дивный сон… ужели я… О дивный сон… ужели я… О дивный сон… О дивный сон… О дивный…

Не позволяй своим мыслям переходить за предел, Дэнни! И сам не переходи за предел. Позади тебя ничего. Держись ровнее. Держись вернее.

Я огибаю угол, словно рыба, как будто что-то меня подталкивает. Становится совсем темно. Туннель почему-то расширяется. Не помню, чтобы так было. Я чувствую что-то позади себя. Поверх кирпичной кладки натянута металлическая сетка. Но разве это кирпичная кладка? На ощупь слишком холодная и сырая. Пахнет гниющими мешками с песком. Конечно, в дом проникла сырость. Может быть, старина Деннис, сам того не зная, построил его над подземным ручьем.

— Фредерик?

Я отодвигаюсь, и моя спина упирается в стену. Он обмяк рядом со мной, склонив голову себе на грудь. Он совсем вымотался, пока мы залезали в убежище. Основное делал я — изо всех сил тянул его вперед и поддерживал, чтобы он не свалился в лужу на дне воронки. Я боялся за его ноги, но еще больше боялся, что мы останемся на виду.

Выпрастываю руку и обшариваю грубую кирпичную кладку туннеля под Альберт-Хаусом. Я совсем запутался. Такое бывает от усталости. Думаешь, будто делаешь одно, а в действительности делаешь другое. Думаешь даже, будто проснулся, а на самом деле спишь. За это могут расстрелять. Бывает, что шагаешь в строю и спишь на ходу.

Я в убежище внутри воронки. Я под Альберт-Хаусом. И то, и другое правда, и я оказываюсь то тут, то там. Неизменно лишь то, что рядом Фредерик. Я меняю положение, и он тоже. После всех усилий забраться сюда он заснул. Своим немалым весом наваливается на меня. Я обхватываю его плечи правой рукой, чтобы поддержать его. Он большой, тяжелый, холодный. Поэтому я понимаю, что он не призрак. Сквозь призрак можно просунуть руку и ничего не почувствовать. И он ничего не почувствует. Но даже в глубоком сне Фредерик знает, что я рядом. Он тяжело вздыхает и поворачивает голову ко мне.

Почему я не догадался поискать его здесь? Разумеется, человек вернется к себе домой.

— Фредерик, — повторяю я, не ожидая ответа, просто хочу произнести его имя вслух.

Он еще не готов разговаривать. Он просто хочет сидеть здесь, привалившись ко мне, погрузившись в дремоту. Я устраиваюсь поудобнее и обхватываю его покрепче, чтобы он не ускользнул от меня. Может быть, это мое воображение, но он, кажется, стал теплее. Холод, что внутри него, понемногу, понемногу отступает. Пусть это продлится, сколько продлится. Я не тороплюсь. Я не хотел бы оказаться больше нигде на свете.

— Тебе хорошо тут со мной, парень, — говорю я ему. — Мы с тобой еще подурачимся, верно?

Я чувствую, как он улыбается мне в плечо. Я знаю, почему он улыбается. Потому что я говорю, как умею сам, не так, как он. Не так, как написано в тех книгах из библиотеки мистера Денниса. Я обнимаю его как можно крепче и баюкаю, но при этом почти не двигаю, потому что боюсь потревожить его ногу. Баюкаю его безостановочно, подобно тому, как кровь колышется внутри тела, не проступая на поверхность. А сам тем временем раскрываюсь изнутри, чего еще никогда не бывало. Я даже не знаю, что внутри меня. Быть может, тьма — много, много тьмы, она бархатистая и не промозглая, совсем другая, чем когда вглядываешься в ночь, со страхом ожидая утра. Я баюкаю Фредерика еще нежнее. Наконец и я, и он замираем.

Не похоже, что мы в подвале Альберт-Хауса. Стенки воронки влажные. Снаружи страшный шум, будто взрывается тысяча котлов. Я чувствую, как он проникает сквозь землю. Может быть, пришло время «вечерней ненависти».^[25] Если до темноты они не придут отбивать свой пост подслушивания, у нас есть шанс. Целый день миновал, а они не пришли. Когда стемнеет, мы сможем ползти. Я могу потащить его на спине. На это у меня хватит силы. Как-нибудь его вытащу.

— Как нога, Фредерик?

Он не отвечает. Я знаю: бережет энергию. Понимает, что снова наступит темнота, и ночь даст нам шанс. Мы не можем оставаться здесь. От него пахнет кровью. Она уже подсыхает, запекается коркой. Внизу, в воде на дне воронки, плеснула крыса. А может быть, лягушка. Ночью слышно, как они квакают. В воронках их целые сотни. Живые существа собираются отовсюду. Они тут у себя дома, даже если именно в этом месте оказываются впервые. Лягушки и вороны, крысы и жуки. Трупные мухи — самые жирные, какие только бывают. Тараканы. А среди развороченных комьев земли кишмя кишат сороки. Ума не приложу, откуда они берутся. Когда утром вытягиваешь руку, все мешки с песком облеплены слизняками.

По лицу у Бланко полз слизняк, прямо к уголку рта, а еще один был в волосах. Слышали бы вы, как он орал, когда я сказал ему об этом! Обеими руками вцепился в волосы. По-моему, крысы гораздо хуже. Но крысы почти никогда не кусают живую плоть. Шныряют вокруг, но отличают мертвого от живого.

От Фредерика пахнет кровью. Это ничего, пусть будет как есть, пока не доставим его на перевязочный пункт. Легкую рану можно перевязать. Тяжелую лучше не трогать, если не знаешь точно, что делать.

— Ждать уже недолго, — говорю я. — Темнеет. Скоро мы вытащим тебя отсюда.

Мне кажется, что я заснул. Время делает скачок вперед, потом снова идет по-прежнему. Во рту у меня пересохло. Я хочу пить. На дне воронки поблескивает вода. Если я спущусь, то уже не смогу взобраться назад. Я уверен, что в воде крысы. Плавают, выставив наружу усики и глаза. Убежище высоко в стенке воронки, недалеко от самого верха. Немцы даже проделали ступени до края воронки, чтобы легче было подниматься и спускаться. Эта воронка делает им честь. Они постоянно подслушивали нас. Телефонировали своей артиллерии, когда мы будем атаковать. Весьма обстоятельный подход, как говорил мистер Тремо.

Нога Фредерика перестала кровоточить. Это хорошо. Если то была «вечерняя ненависть», то она закончилась. Пора идти.

Я бросаю винтовку в воду на дне воронки, где она уже никому не пригодится. Это как отшвырнуть часть себя. Дубинка потерялась давно, даже не помню когда. Я никогда на нее особо не полагался, еще меньше, чем сержант Моррис. При мне остался мой нож и револьвер Фредерика. Если выбросишь оружие, то могут расстрелять. Мне не под силу тащить на себе ничего, кроме Фредерика.

Мы перелезаем через край воронки и ползем по грязи. Слава богу, она не слишком глубокая, не такая, что может засосать. Я ползу с Фредериком на спине, от его тяжести ломит хребет. Постоянно останавливаюсь и сплевываю мерзость, которая образовывается у меня во рту. Вижу вспышки орудий и взвивающиеся хвосты сигнальных ракет. Боюсь, что начну ползать по кругу, поэтому все время проверяю. Германские позиции сзади. Наши впереди. Надеюсь, я прав.

Мы продвигаемся все вперед и вперед. Наверное, мы ползем уже несколько часов — пол-ярда, еще пол-ярда, еще пол-ярда. Фредерик стонет, но не позволяет себе закричать. Я чувствую себя словно утопающий. Как будто мы оба валимся на самое дно мира. Кое-как пробираемся сквозь тьму, натыкаясь на встречные предметы. Не знаю, на какие именно. И знать не хочу. Беспокоят меня только столбы и проволока. В темноте повсюду мертвецы. Здесь они живут. Можно их закопать, но при каждом обстреле они вновь поднимаются. Я слышу голос, скороговоркой читающий про себя:

Уже давно стемнело. Голос умолк. Изредка потрескивают выстрелы. Ветрено. В воздухе над нами раздается какой-то шум, как будто от горящего дрока, но откуда он, непонятно. Наверное, скоро рассвет. Боевая готовность. «Утренняя ненависть», потом нескончаемый день, а потом «вечерняя ненависть». Все по порядку, будто церковная служба.

Мне надо передохнуть хотя бы минуточку. Я опускаю голову, повернувшись лицом в сторону, чтобы в рот не попала грязь. Фредерик прижимает меня к земле, но я не могу сбросить его с себя. Долгое время мы лежим неподвижно. Наверное, я уснул, поскольку в следующее мгновение понимаю, что Фредерик скатился с меня. Исступленно шарю по сторонам и нахожу его, лежащего на спине в паре футов от меня, а в лицо ему льет дождь. Я чувствую, что кожа у него вся влажная, холодная. Но под ней он теплый, я знаю. Тепло ушло глубоко внутрь, туда, где оно ему нужнее. Шепчу: «Фредерик», — но он не отвечает. Я подкатываюсь поближе, пытаюсь подлезть под него и снова взгромоздить на себя, чтобы ползти дальше. Он неловко поворачивается, слишком медленно, и заваливается на бок. Я не могу как следует за него ухватиться — он такой жесткий и тяжелый.

Кричу от отчаяния. Он меня не слышит. Теперь от него нет помощи, как было поначалу. Я знаю, что он не сумеет удержаться у меня на спине. В голову мне лезет всякая ерунда. Шум дождя по листьям гуннеры надо мной. Наш вигвам исправный и прочный, поэтому мы можем смотреть в щелочку на дождь, а сами остаемся сухими. «Мы можем жить здесь вечно», — сказал Фредерик. Мы смотрим друг на друга. Радость вспыхивает в нас, словно сигнальная ракета.

— Фредерик! — кричу я, приставив рот прямо к его уху.

Он не шевелится. Стало быть, без сознания, и неудивительно. Для него так лучше. Мне придется пятиться задом, волоча его за собой. Я подхвачу его под мышками и поползу, приникая к земле, так что нас будет не слишком видно. Похоже, на востоке, где стоят немцы, тьма рассеивается. Рассвет — самое скверное время. Все нервные, стреляют по всему, что движется.

Снова ощупываю лицо Фредерика. Я думал, оно мокрое от дождя, но оно чересчур липкое. Наверное, это грязь. Его рот открыт. Подношу к нему руку, чтобы проверить дыхание, но рука у меня такая холодная и онемелая, что я ничего не чувствую.

— Все будет хорошо, парень, — говорю я ему.

Я не рассчитывал наткнуться на проволоку. Знаю, что мы свою перерезали. А потом по мере продвижения отклонились в сторону, как бывает, когда заходишь в море, а тебя течением сносит вбок. Эта проволока не перерезана и чертовски толстая. Еще и с проволочными ежами.

Опускаю Фредерика на землю. Знаю, что не дотащу его обратно до того места, где мы перерезали проволоку. От усталости дрожу, моя кожа исходит потом, от которого меня бьет озноб. Я отворачиваю голову подальше от Фредерика, чтобы проблеваться, извергнуть из себя грязь и рвоту.

Делаю несколько глубоких вдохов, потом отрываю щеку от земли и утираюсь. Протягиваю руку к Фредерику и ощупываю его, чтобы убедиться, что ничего ему не повредил. Устраиваю его поудобнее на земле, как будто он в постели. Слежу, чтобы его лицо не угодило в грязь, а рот и нос оставались чистыми. Здесь ему ничто не угрожает. Здесь никто его не увидит. Проволока скрывает его от нашей передовой линии, а у фрицев нет никаких причин догадаться, что он здесь.

— Теперь все будет хорошо, парень, — шепчу я ему. Говорю, что как можно быстрее поползу дальше вдоль заграждений. Где-нибудь обнаружится проход, прорезанный для дозоров. Когда я проникну сквозь него, до окопов останется меньше двадцати ярдов. Я окажусь достаточно близко, чтобы позвать на помощь прежде, чем меня застрелят. Нельзя кричать слишком рано, чтобы меня не обнаружил вражеский снайпер. Нельзя кричать слишком поздно, чтобы наш часовой не подумал, что я из диверсионной группы. Голова Фредерика склонилась набок, лицо обращено ко мне. Я прикладываю рот туда, где у него должно быть ухо.

— Ты меня слышишь? — говорю я, совсем как он говорил мне в саду. — Все будет хорошо, парень. Я вернусь с санитарами, ты и не заметишь.

Он не отвечает, но я уверен, что он слышит меня. Когда человек без сознания, он потом говорит, что помнит каждое обращенное к нему слово.

Без него я продвигаюсь намного быстрее, точно крыса, юркающая от норы к норе. Мне нужно найти помощь. Я должен спешить. Не высовываюсь, держусь поближе к проволоке и молюсь, чтобы в ней оказалась брешь. Навряд ли я поблизости от того места, в котором мы прорезали проволоку, но часть ее разворотило обстрелом, и я протискиваюсь сквозь нее, под ней, обхватив голову руками, чтобы не поцарапаться. Проволока бьет по мне, цепляется за меня, но я упорно продираюсь сквозь нее, переползаю на животе от столбика к столбику, проволока хлещет меня, а вся моя кожа зудит от страха схлопотать пулю. И вот я выбрался и ползу вниз по склону, да так быстро и легко, что мне самому не верится, — будто сзади меня подталкивает чья-то рука.

— Не стреляйте! — кричу я. — Ради бога, не стреляйте! Я целую ночь тут пробыл.

Через открытый участок я прошмыгиваю на нашу сторону, и никто не стреляет в меня, потом я переваливаюсь через бруствер, и опять никто не стреляет, и живым я натыкаюсь на мешки с песком и шлепаюсь в воду на дне окопа.

Нет времени ждать санитаров. Еще темно, но это ненадолго. Тут и там виднеются предрассветные полосы. Нет шансов, что Фредерика найдут без меня. Два человека вызываются идти со мной. Я делаю глоток рома, а по окопам передается приказ не открывать огонь. Они знают дорогу. Мы спешим назад, наклонившись к самой земле, то и дело проныривая под проволокой. С каждой секундой становится светлее, и сгустки темноты превращаются в выбоины и воронки.

В двадцати ярдах впереди я вижу Фредерика. Он не сдвинулся с места. Если не знаешь, что он здесь, то и не найдешь. Можно принять его за часть земли.

— Вот! — шепчу я и показываю пальцем. — Вот он.

— Где? — Они поворачиваются ко мне, и лица у них бледные и грубые. Теперь я вижу, насколько рассеялась темнота.

— Вот!

Я это помню. Я не вижу и не слышу разрыва. Сначала я вижу Фредерика. А потом меня придавливает к земле.

Мы трое выжили, потому что между нами и Фредериком был маленький бугорок. Поэтому я и не увидел, что с ним произошло, хотя находился совсем рядом. Взрывной волной меня отбросило назад. Если бы я дотащил Фредерика чуть дальше, на несколько ярдов, на двадцать ярдов, он бы тоже остался в живых. Он бы оказался за этим маленьким бугорком. Не знаю, почему я оставил его именно там, на том месте. Почему? Я так быстро уползал от него, точно крыса, юркающая от норы к норе. Искал помощи для него.

Долгое время после того разрыва я ничего не слышал. Постоянно чувствовал, как меня снова и снова обсыпает землей, не холодной, а теплой, вязкой на ощупь. Земля барабанит по мне.

Меня оттащили в землянку и дали чаю с ромом. Я не знал, почему моя одежда превратилась в лохмотья. Я весь был черный, и тоже не знал, почему. Видел глаза человека напротив, вращавшиеся на его черном лице. Подумал, что он измазал лицо жженой пробкой. Я сидел, а потом затрясся так сильно, что весь извивался, будто мокрица. Меня положили на одеяло. На меня опустилась тишина, которой я никогда не ощущал прежде, — густая, словно ночь. Я пытался сказать, что ранен, но не услышал собственного голоса. Незнакомый сержант наклонился ко мне, и рот у него открывался и закрывался, как будто он тонул. Я назвал свое имя, но сам этого не услышал. Лицо сержанта было близко, а потом отдалилось, и я протянул руку, чтобы он не уходил, поскольку боялся, что он меня не услышал. Я снова и снова выкрикивал свое имя, но кричал словно во сне, в котором нет звуков. Не мог проснуться, а сержант уже уходил, как будто узнал все, что ему было нужно.

14

Не следует недооценивать значение маскировки.

Оказалось, что котел не разжигался по совсем простой причине. Был перекрыт холодный кран, наполнявший бак для воды. Хотя котел относится к системе нагревания воздуха, он также греет воду, и в нем имеется предохранительный клапан. Когда бак пустеет, вся система прекращает работу, чтобы он не выпарился досуха.

Для Джоша это было чересчур сложно. Такую систему разработал человек, у которого вдоволь хватало свободного времени и денег, а осталась она людям, ничего в ней не понимавшим. Я случайно наткнулся на холодный кран и посчитал странным, что он перекрыт, ведь система изначально создавалась, чтобы наполнять все горячие трубы в доме.

Я достаточно легко выползаю из туннеля. Он оказался не таким узким, как мне почудилось. Это все паника. Конечно, Фредерика там не было, но когда я вылез, то чувствовал себя иначе.

Первым делом я открываю холодный кран и готовлюсь растопить котел. Не знаю, почему, но зажигать огонь умеют все. Проверяю поддувало, чтобы тяга была хорошая, и развожу огонь. Занимается пламя, тоненькое и синее — и не подумаешь, что оно еще куда-нибудь перекинется, но, конечно, это впечатление обманчиво. Пламя лижет растопку, как будто пробует на вкус, а потом взвивается с ревом, какого не услышишь, если огонь открытый. Я присаживаюсь рядом на корточки и подкладываю топливо, пока внутри не становится совсем красно. Удостоверившись, что все идет как надо, я закрываю поддувало и наполняю топку коксом, которого хватит на целую ночь. Не знаю, как Фелиция будет подкладывать топливо и чистить топку. Ей придется постоянно звать Джоша, или я буду делать это для нее. В любом случае у нее будет теплый дом, для нее самой и малышки.

Запах в котельной меняется. Пахнет теплом и коксом, чувствуется дымок. Раньше тут всегда так пахло, поэтому в холодные дни мы любили сюда залезать. Вентиляционная система хорошая. Я все проверяю, насколько могу. Мистер Деннис был настоящий инженер, один из тех изобретателей, которые строили шахты и оборудование для них. Они изготовляли динамит и насосы, паровые двигатели и огнепроводные шнуры. Благодаря своему уму сколачивали состояния — для себя или, по крайней мере, для тех людей, у которых имелись деньги, чтобы вложиться в их изобретения. Может быть, продолжайся война еще лет десять, все наши окопы превратились бы в глубокие подземные туннели вроде горнодобывающих. Во Франции для инженеров было бы полно работы. Мы жили бы там, будто крысы, выводили бы детишек, будто крысят, и смотрели бы, как они набираются ума-разума.

Вечером и утром топливо полагается ворошить и подкладывать. Я напоминаю себе, что потом надо будет еще спуститься и заделать ту сетку, чтобы не влетела птица и что-нибудь не повредила. Понятия не имею, какое будет время дня или ночи, когда я поднимусь к Фелиции, словно шахтер, выходящий на землю.

Фелиция занимается математикой на кухне, поставив локти на стол и подперев лицо ладонями.

— Джинни уснула, — говорит она, когда я вхожу. — Долго же ты пробыл внизу.

— Я наладил котел, — говорю я, и она прямо-таки подскакивает, рассыпает свои бумаги и хлопает в ладоши.

— Не может быть! — восклицает она.

— Может. Иди сюда.

На кухне нет вентиляционной трубы; она особо и не нужна, потому что тут и так тепло от дымохода. Я вывожу Фелицию в прихожую и прикладываю руку к вентиляционнойрешетке в начищенном полу, в уголке. И в самом деле, снизу начинает поступать теплый воздух. Фелиция опускается на колени рядом со мной и вытягивает пальцы, чтобы ощутить тепло.

— Чудесно, Дэниел, — говорит она. — Я думала, у тебя не получится.

— Подожди полчаса, пока бак нагреется, и у тебя будет горячая вода, совсем как ты хотела.

Я никогда еще не чувствовал такой гордости, как будто сам изобрел этот котел, отопительную систему, вентиляционные трубы и все прочее. Я поднимаю взгляд и замечаю, как солнечный свет проливается сквозь витражную фрамугу над входной дверью. Прекрасный день! Если нет ветра, эти весенние дни ничуть не хуже летних. Я не могу сдержать улыбки при мысли, что котел снова заработал, как раз когда Фелиция в нем не нуждается. Смотрю на свои ладони и вижу, что они грязные. Скорее всего, лицо тоже.

— Тебе потребуется горячая вода, чтобы умыться, — говорит Фелиция, и мы возвращаемся на кухню. Она снимает с плиты чайник и подает мне на прихватке.

В уборной я разбавляю горячую воду холодной. Смотрюсь в зеркало, ожидая, что лицо у меня все черное, но грязи на нем совсем чуть-чуть. Мыло у них хорошее, с запахом лаванды. Намыливаю лицо и руки, ополаскиваю и тщательно вытираюсь рулонным полотенцем. Спохватившись, намачиваю пальцы и приглаживаю волосы, а потом возвращаюсь к Фелиции.

— Как твоя математика? — спрашиваю я.

— Без учителя плохо получается. Надо снова пойти в вечернюю школу.

Я представляю себе, как ученики вечерней школы после рабочего дня сидят за партами. Хотят добиться успехов. Знают, что из них может выйти что-нибудь дельное. Я так и не пополнил их ряды. Возможно, считал это унизительным из-за глупой мальчишеской обиды: если мир не дал мне того, что я хотел, то будь я проклят, если стану собирать крохи с его стола.

— Зачем тебе ходить в вечернюю школу? — спрашиваю я. — Ведь тебе не нужна никакая квалификация.

— Я хочу учиться. У меня в голове сплошной кавардак. Математика такая холодная и ясная. Когда я думаю о ней, все прочее отступает.

Сверху раздается крик. Это Джинни.

— Пойду-ка одену ее, — говорит Фелиция. — Пусть поиграет в саду. День такой прекрасный.

— Может быть, сводим ее на Гвидден? — нахально предлагаю я. — Побегает по песочку.

Впервые я прохожу через город среди бела дня, не жмусь к стенам, будто ночной вор, и не делаю большого крюка. Иду рядом с Фелицией и несу ее корзинку. С другой стороны Джинни крепко схватила мать за руку. Не смотрю ни налево, ни направо. Держу голову прямо, пусть люди разглядывают меня, если захотят. Мы спускаемся по запутанным улочкам, потом выходим на большую дорогу, на которой расположена швейная фабрика. Повсюду дети, и женщины снуют туда-сюда, приглядывая за ними. Ни одного знакомого лица, но я чувствую себя в безопасности, когда иду рядом с Фелицией. Она ступает легко и то и дело здоровается со всякими людьми.

По отлогому спуску мы выходим на песок. На скалах, как всегда, мальчишки, которые независимо от сезона плещутся в воде, но они довольно далеко. Сейчас отлив, поэтому песок гладкий и чистый. Фелиция снимает с Джинни ботиночки и чулки, чтобы удобнее было бегать, а потом достает из корзинки деревянный совочек и жестяное ведерко. Обшарпанные и побитые. Джинни подбегает к кромке воды, встает как вкопанная и наблюдает за мальчиками. Ее передничек и волосы треплются на ветру. Я впервые вижу в ней маленькую Фелицию.

День такой, какие бывают в разгар лета. Припекает послеполуденное солнце, а море сверкает, будто ограненный алмаз. Фелиция расстилает макинтош, а я кладу сверху свое пальто, чтобы сидеть возле нее и вместе смотреть на воду. Из гавани выходит люггер, огибает скалы. Внутри небольшой бухты море спокойное, только мелкие завитки волн набегают на берег.

— Так бы и не уходила отсюда, — говорит Фелиция.

— Даже в Кембридж?

— Это несбыточная мечта, Дэн. Я занимаюсь пять часов в неделю, и то если повезет. Пожалуй, я неглупая, но на этом все. — Она искоса смотрит на меня и улыбается. — В Кембридже надо мной будут смеяться. — На ней шерстяная фуфайка, похожая на одну из тех, в которых Фредерик играл в крикет. Из подвернутых рукавов высовываются узкие запястья. Она вытягивает руки вверх над головой, потом опускает. Я вижу, как очертания ее тела проступают под плотной вязкой кремового цвета, потом снова скрываются. Смотрю в сторону и зарываюсь рукой в песок, пылая от смущения.

— Прекрасный день, правда?! — громко восклицает Фелиция.

Она всегда была такая. Если мы приходили к морю, она садилась поближе к воде и часами смотрела на нее, а мы с Фредериком играли рядом или удили рыбу, используя для наживки кусочки моллюсков. Джинни подбирается к воде. Украдкой оглядывается на нас.

— Далеко не зайдет, — говорит Фелиция, и мы смотрим, как Джинни наклоняется и начинает метать в сторону горизонта пригоршни песка и воды. На душе у меня легко и спокойно.

— Она вымокнет насквозь, — бормочет Фелиция.

Я встаю, подхожу к Джинни, поднимаю ее и сажаю себе на плечи. Это оказывается для нее слишком неожиданно, поэтому она не сопротивляется. Наверняка так делал бы ее отец, да и Фредерик тоже. Усаживаю ее поудобнее и бегаю с ней на плечах вдоль кромки воды, изображая из себя коня. Я видел, что так делают отцы. Она смеется и хватается за мои волосы. Мне нравится слушать ее смех. Он звучит словно против ее воли, будто смеяться она не хочет, но и сдержаться не может. Мы скачем взад-вперед вдоль побережья, пока я не выдыхаюсь. Джинни подается вперед и хватается за мою шею. Мне на кожу веет ее дыхание, она не прекращает смеяться. Я снимаю ее со спины и кручу вокруг себя. Вдруг она изгибается, точно угорь, и впивается зубами мне в руку, у основания большого пальца.

— Мелкая негодница, — говорю я. — Я тебя поколочу!

Она смеется еще сильнее и нагибает голову, чтобы укусить меня еще раз, но я не позволяю. Я думаю, что если так продолжится дальше, то она скоро расплачется, поэтому опускаю ее на песок и подвожу обратно к Фелиции.

— Что за человек был Гарри Ферн? — спрашиваю я. — Почему ты вышла за него?

Она берет Джинни к себе на колени и наклоняется к ней.

— Он был очень милый, — отвечает она наконец. — Пришел и сказал, что хочет на мне жениться. Я удивилась, потому что это было в высшей степени неожиданно, но он очень сильно хотел на мне жениться. Отцу Гарри не понравился, но он ничего не сказал. Гарри собирался на фронт, и мы поженились.

Она умолкает и отворачивается, совсем как я недавно. На щеках у нее медленно проступает румянец.

— Он был милый, Дэниел. Тебе бы понравился. Ты ведь знаешь, тогда все торопились успеть как можно больше.

Румянец становится гуще. Я впервые думаю: она уже не девочка. Она побывала замужем. Конечно, я это знал, но теперь я это чувствую и заливаюсь румянцем, как сама Фелиция, на меня накатывает темная, болезненная волна, словно кровь возвращается в онемевшую ногу. Мне кажется, будто я вижу ее тело сквозь одежду.

— А теперь впереди целая вечность, — говорит Фелиция. — Джинни, не суй в рот.

Я смотрю, как она возится с ребенком. Она явно хочет сменить тему, и я тоже.

— Раньше я рыбачил с этих скал, — говорю я и вспоминаю времена более поздние, более серьезные, когда в дело шли не кусочки моллюсков на самодельных удочках, а настоящие удочки с крючками и наживкой, и приходилось стараться, чтобы поймать рыбу, а потом отнести ее домой и вызвать улыбку у матери.

— Я знаю. Вы с Фредериком. — Она чертит на песке кораблик для Джинни. — Я всегда вам завидовала. Рыбачить мне хотелось больше всего.

— Так ведь ты и рыбачила. — Вспоминаю ее силуэт вдалеке, как она с сачком и ведерком идет к нам с Фредериком, сидевшим на скалах.

— Не скажи. У вас были удочки. Вы ловили рыбу по-настоящему.

— Больше я, чем Фредерик. Для него это была игра.

— Помнишь, однажды ты позволил мне насадить наживку тебе на крючок? Фредерик сказал, что я побоюсь насаживать, но я не побоялась. Когда ты забросил удочку, и на нее попались три макрели, ты ее вот так резко дернул, чтобы выбросить их на берег.

— В Гвидден-Рокс водится много макрели.

— Когда Джинни подрастет, можешь сделать для нее удочку, — говорит Фелиция, вставая. — Она проголодалась. Пора возвращаться.

— Да и мне пора. Козу подоить.

— Да, конечно, — произносит Фелиция с каким-то испугом, будто бы позабыла про мою жизнь.

Когда мы выходим на дорогу, я вижу знакомую фигуру. Долли Квик. Наверное, идет из церкви или в церковь. Я несу Джинни и вижу, как колючие глаза Долли зыркают на меня, на Фелицию, на девочку и опять на меня. Лицо ее не смягчается. Джинни усталая и сердитая и вместо того, чтобы улыбнуться Долли, отворачивается и утыкается лицом мне в плечо. Долли Квик сжимает губы.

— Спасибо большое, что побыли с Джинни вчера вечером, — говорит Фелиция, опять-таки чересчур пылко и как-то натужно. — Ей очень понравилось. Да, Джинни?

Джинни не отвечает.

— Язык проглотила, — угрюмо произносит Долли, вытаращившись на меня.

— Дэниел наладил котел, и тот теперь ревет на славу. Назавтра будет полно горячей воды, стирай — не хочу.

— Понятно.

Джинни по-прежнему вжимается лицом мне в плечо. Я слышу, как она посапывает.

— Она устала, — говорит Фелиция. — Набегалась по берегу.

Долли не обращает внимания на эти слова. Вместо этого смотрит прямо на меня и сообщает:

— Был разговор после службы. Мэри Паско надо показать врачу, а то и сиделку приставить. Нехорошо, что она там одна, и нет женщины, чтобы о ней заботилась.

— Я о ней забочусь.

— Надо полагать, Дэн Брануэлл, — многозначительно произносит она. — Ты живешь в ее доме, ухаживаешь за ее курами, копаешь ее огород.

— Дэниел живет не в доме, — перебивает Фелиция. — Он живет в дворовой постройке. Да, Дэниел?

— Верно.

— А что она делает, если ей что-нибудь понадобится ночью? — вопрошает Долли. — Что ни говорите, ей нужна женщина, пускай хоть бы заглядывала. А еще лучше отвезти ее в больницу.

— Я могу заходить и присматривать за ней, — говорит Фелиция, сразу догадавшись, что я не хочу там больше ничьего присутствия.

— И ребенка водить к заразной больной? Если Мэри Паско целую зиму хворала грудью, может быть, у нее чахотка. Это же надо придумать, ребенка таскать!

Она кивает на меня головой и говорит с явной враждебностью, не заботясь о том, что подумает Фелиция. Наверняка знает, что Фелиция в ней слишком нуждается, чтобы идти на ссору.

— Пусть он подыщет себе жилье в городе, а за Мэри Паско будет надлежащий уход.

Я ничего не говорю. Прижимаю к себе Джинни — пожалуй, слишком крепко, ведь Джинни этого не любит. Она изгибается и вырывается. Долли Квик протягивает к ней руки, и Джинни выскальзывает прямо в них.

— Ах ты моя девочка! Совсем мокренькая! Потрогайте-ка ее юбочку, миссис Ферн, вся насквозь!

— Переодену, когда придем домой.

— В это время года надо поосторожнее. Детки могут простудиться. Я своих всегда одевала в шерстяное до конца мая.

Говоря это, она ласкает Джинни и отворачивает ее от меня.

— Если хотите, могу забрать ее к себе. Так ближе. Переодену ее, обсушу у огня.

— Нет, — говорит Фелиция, — очень любезно с вашей стороны, но сейчас мы ведем ее домой.

Вот и все, думаю я. Разрыв. Мое лицо остается бесстрастным. Я не протягиваю рук, чтобы забрать Джинни, пусть идет к матери. Но шагая рядом с ними, мне не нужно оборачиваться, чтобы понять, как смотрит нам вслед Долли Квик, и догадаться, какое у нее выражение лица.

— Уже поздно, — говорю я, когда мы приближаемся к дому.

— Надо тебе отделаться от этой козы.

— Она не моя, чтобы ее продавать.

— Спроси у Мэри Паско. Деньги от продажи ей наверняка пригодятся.

— Не могу беспокоить ее такими вопросами.

— Тогда я сама приду ее повидать, — заявляет Фелиция с внезапной решимостью. — Если нужно, найму сиделку. Нет, не возражай, Дэн. Долли права, хотя и кажется, будто неправа. Подумай, что скажут люди, если с Мэри Паско что-нибудь случится.

15

Следует применять любую хитрость, чтобы ввести неприятеля в заблуждение.

Невозможно поверить, что такое бывает: каждое новое утро лучше предыдущего. Море спокойное, несколько лодок держат путь через рыболовные угодья. Я занимаюсь козой и курами, потом подхожу к краю возделанного мной участка. Сегодня я разобью новую грядку, понемногу начну вторгаться в землю, которая раньше принадлежала лишь папоротникам да куманике. Ничейная земля. Почему бы не затребовать ее обратно? Я работаю, повернувшись спиной к солнцу, и мне почти что жарко. У срезанного папоротника и черной земли резкий запах. Время от времени я выкапываю камни, которые лежат в земле, будто картошка, и отшвыриваю в сторону. Хочу очистить эту землю.

Фелиция собирается поручить Джошу присмотр за котлом. Он обрадуется такой работе, а кроме того, мне не придется ходить туда вечером и утром. Это непрактично. Мне и тут работы хватает. Я смогу завести еще кур и накопить денег от продажи яиц. Смогу прокормить себя, да еще чем-нибудь приторговывать. Смогу здесь жить.

Кажется, будто все эти месяцы я проспал.

Наверное, они с Джинни уже встали. Интересно, едят ли они яйца, которые я принес? От этой мысли я чувствую голод, прерываю работу, кладу одно из утренних яиц в кастрюлю и пристраиваю ее на решетке над огнем. Когда оно сваривается, я выплескиваю воду и очищаю яйцо, перебрасывая из руки в руку, чтобы не слишком обжигало. Хлеба нет. Я вминаю в яйцо холодную картофелину, а сверху солю. Быстро съедаю и хочу еще. Солнце светит прямо в дверной проем, поэтому я наливаю кружку крепкого чаю, приваливаюсь к косяку и пью. Море на востоке все сияет, так что больно смотреть. Закрываю глаза и цежу чай по глоточку, поэтому не замечаю, как над дроком колышется шляпа доктора, пока он меня не окликает:

— Дэниел!

Знакомый голос. Он отдает приказы. Распоряжается жизнями.

Если заснешь на посту, могут расстрелять. Никак не нащупаю винтовку. Если выбросишь оружие, могут расстрелять. Но это доктор Сандерс, он приветственно поднимает тросточку, проходит по тропинке и останавливается передо мной. В другой руке у него черная сумка. Я пожимаю ему руку и делаю шаг в его сторону. Он стоит передо мной в твидовом костюме, на вид все такой же старый. Такое же усталое, с хитринкой, лицо, что и прежде. По моим подмышкам струится пот, а сердце колотится. Я отступаю в сторону, так что он смотрит прямо на солнце и щурится.

— Нехорошо, Дэн, — произносит он знакомым голосом, как будто мы в кухне у моей матери, а я работаю помощником садовника. Как будто войны и не было. Но я складываю руки и по-бычьи наклоняю голову, чтобы взглянуть на него. Хочу сказать, как ему повезло, что при мне не оказалось оружия. Нечего подкрадываться к полусонному. Если пристрелят, пеняй на себя.

— Что нехорошо? — спрашиваю я.

— Мэри Паско целую зиму пролежала больная, и никто не послал за мной, — говорит он напрямик. — Я только вчера об этом услышал. Нехорошо. Я думал, ты знаком со мной достаточно, чтобы заглянуть ко мне.

Удивляюсь, как это доктор Сандерс не знает о вещах, о которых во всем городе судачат уже несколько недель. Совсем как Деннисы. О происходящем вокруг они знали не больше, чем какой-нибудь младенец.

— Я за ней хорошо ухаживал, — заверяю я.

— Я бы сказал, в меру своих умений, — говорит он с таким видом, будто считает эти умения не слишком выдающимися. — Ей необходима сиделка. Ну да ладно. Что сделано, то сделано. Нечего тут стоять и разглагольствовать. Пойду ее осмотрю.

Он делает шаг вперед, чтобы пройти мимо меня к двери дома. Не стоило мне отходить в сторону и вынуждать его смотреть на солнце. Я быстро возвращаюсь на прежнее место и перекрываю ему дорогу.

— Ее там нет.

Мое сердце по-прежнему колотится так быстро, что я боюсь, как бы он не услышал. Но я почему-то рад, что наступает развязка. Пусть все катится в тартарары. Я хозяин положения. Он никогда не бывал там, где заря настает в перерыве между двумя вздохами и свет дает нам преимущество. Мы отчетливо видим германские позиции на фоне светлой и влажной полосы горизонта. Или, по крайней мере, наши сторожевые посты видят их через перископ. Подбираться для этого ближе опасно. Я взглядываю направо и налево. На лицах у всех одинаковый отблеск, каждый мускул напряжен — дома у людей таких лиц не бывает. Позвякивает амуниция. Внезапно начинает пахнуть хлорной известью, застарелым газом, гнилью, и все это разом бьет в нос, как будто за предыдущую жизнь ты ничего подобного не нюхал.

Я дам отпор доктору Сандерсу. Выпрямляюсь, решительно смотрю ему в глаза и говорю:

— Утро было такое погожее, и она попросила, чтобы я довел ее до большой дороги, а потом уехала на двуколке в Морвен.

— В Морвен! — Доктор выглядит растерянным, насколько это возможно для него.

— В Морвене у нее сестра. Она пробудет там месяц, возможно, больше, а сестра за ней присмотрит.

— Мне говорили, она не встает с постели.

— Она почти не вставала всю зиму. Но с приходом весны ей полегчало.

Я дерзко смотрю на него. Мое сердце утихомирилось. В воображении я представляю себе большую дорогу, двуколку, залезающую в нее Мэри Паско. Различаю даже красное мелькание ее фланелевой нижней юбки. Почему бы такому и впрямь не произойти?

— Довел до большой дороги, говоришь?

— Довел, говорю. Она опиралась на меня. Честно сказать, я почти что волок ее на себе. Но она твердо решила поехать.

Назови меня лжецом, мысленно подначиваю я его. Назови меня лжецом, и я тебя с ног сшибу. Весь мой страх рассеялся, словно туман.

— Ты живешь в доме, Дэниел? — внезапно спрашивает доктор Сандерс, застав меня врасплох. Из трубы поднимается дым, и он наверняка его увидел.

— Пока она не вернется. Тогда переселюсь обратно, — киваю я на укрытие из ржавого железа.

Наступает тишина. Он озирается вокруг быстрым докторским взглядом, замечает свежевскопанную землю, кур в загоне, козу, уткнувшуюся носом в каменную ограду. Отсюда я вижу бугорок, где лежит Мэри Паско под зеленым покрывалом. Я почти уверен, что доктор слышит мои мысли и видит то, что вижу я. Он внимательно меня изучает.

— Как зовут эту сестру в Морвене?

— Паско. Эллен Паско.

Он слегка покачивает головой и перекладывает сумку из руки в руку.

— Дэниел? — говорит он вдруг совершенно другим голосом, более мягким, но как будто он тоже меня опасается. Как будто у меня может обнаружиться болезнь, которую ему не хочется диагностировать.

Я не отвечаю.

— Дэниел, я должен был повидать тебя гораздо раньше. Твоя мать…

Я не могу этого слышать. Отворачиваюсь в сторону, рублю воздух рукой. Доктор приходит в замешательство, но лишь на мгновение, потом достает белый платок, снимает очки и вытирает их медленно и тщательно. Ему нужно время. Ему нужно подумать, что делать дальше.

— Извините, что зря пришлось ходить, — говорю я без всякой задней мысли. Доктор Сандерс забрал меня из школы на год раньше и отдал в помощники к садовнику. Мне было за что его благодарить, как часто говаривала мать. Но в голове у меня звучат смех и голос Фредерика: «Этому старому моржу не повредит хорошая прогулочка. Пусть растрясет свой жир».

— Надо тебе почаще бывать в городе, — говорит доктор. — Нехорошо сидеть тут одному.

— Хватит с меня всего этого. Мне лучше здесь.

Утреннее солнце выставляет напоказ все морщины и борозды у него на лице. Он стареет на глазах. И размягчается. Он охотно мне поверит, потому что так проще.

— Тебе будет нужна работа, — добавляет он. — Могу замолвить за тебя словечко.

Во мне вскипает ненависть. «Утренняя ненависть» и «вечерняя ненависть».

— У меня есть работа, другой не нужно.

Он медленно кивает.

— Знаешь, Джордж Сеннен потерял правую ногу.

— Слыхал, — говорю я, хотя это не так.

— У него удивительная сила духа.

— Да.

Вот оно что: удивительная сила духа. У безногих, что продают спички возле театров… У людей, чьи головы так трясутся, что чайные полотенца, которыми они торгуют вразнос, пляшут у них в руках… И они за все благодарны. Мне надо было сказать, что я не знаю, где живет сестра. Морвен слишком маленький. Довольно просто выяснить, кто там живет, кто не живет. Но я всегда могу сказать, что ошибся.

Она говорила мне, что хочет упокоиться здесь, а не на кладбище под могильным камнем. Я сделал, как она просила. Перенести ее было легко, но мне с той поры стало тяжелее. Внутри меня как будто камень, который должен был лежать над Мэри Паско. Я смотрю на доктора и думаю то же самое, что думал, когда сюда пришла Фелиция: «Что, если сказать ему?» Что, если я отведу его туда, где лежит Мэри Паско, и расскажу, как это все случилось? Но я знаю, что не сделаю этого. Я могу рассказать ему, что между жизнью и смертью нет ничего, даже когда приближаешься вплотную. Просыпаешься смертельно разбитый, кое-как умываешься водой из кружки. Билли Рэнсом, скрючившись в глубине землянки, терпеливо разводит огонь из щепок, чтобы вскипятить котелок. Все вы хотите чаю. Прошел дождь, и кажется, что скоро пойдет опять, но покамест небо чистое. Хочется сахару и сигарету. Ночь была спокойная. «Черт побери, надо еще щепок», — говорит Билли и вылезает из землянки. Каски не надевает. Вылезает сгорбившись, потому что окоп неглубокий. Голова опущена, как полагается. Он скрывается за поворотом окопа. Ты чешешь у себя под мышкой, а раз начав, закончить уже не можешь, потому что свербит страшно, как будто огнем жжет. Хочется содрать с себя кожу. Спустя несколько минут Билли возвращается, ухмыляясь, и несет с собой охапку веток, которые неизвестно где раздобыл. Неведомо, по какой причине, в паре ярдов от землянки он поднимает голову. Может быть, дождем запахло. В это самое мгновение то место, где над краем земли поднимается макушка Билли Рэнсома, пересекает пулеметная очередь. Земля вперемешку с мозгами Билли взвихряется, будто метель. Он беззвучно валится назад. И вот он мертв, а его лицо, слава богу, повернуто в другую сторону. Внезапно, в мгновение ока, он больше не Билли Рэнсом. Огонь, который он развел, еще горит. А я чувствую не потрясение, не гнев, даже не жалость, а раздражение. Казалось бы, все довольно просто: сырое серое утро, вот тут Билли Рэнсом, а через минуту его нет, но я не могу этого постичь, и никто из находящихся рядом не может, даже приблизительно. Какова была вероятность? Десять к одному, сто к одному, тысяча к одному? Без разницы.

Вот он я, встаю во весь рост в солнечном свете, и они уходят. Я иду следом за ними. Смотрю, как дождь капает им на лица, будто на распотрошенных свиней, висящих у лавки мясника. Вижу, как они ложатся в свои могилы, а потом снова разлагаются. Удобряют поля.

Почему бы меня не наказать? Билли Рэнсом ничего не сделал, только принес охапку веток. Я посмотрел, как из него вылетели мозги, и отвернулся. Потом дотронулся до своей головы. Его огонь еще горел, и я выпил чаю. Если я все расскажу доктору, меня накажут. Заберут в Бодминскую тюрьму. Может быть, повесят.

— Ты хорошо спишь, Дэнни? — тихо спрашивает он.

Я растроган этим вопросом, но виду не подаю.

— Хорошо, — говорю я. — А теперь, доктор, если позволите, мне надо поработать.

Я смотрю, как он уходит по тропинке, исчезает среди дрока, и только шляпа сверху колышется. Как только я собираюсь отвернуться от него, шляпа останавливается. Меня снова окликает его голос:

— Дэниел!

Я не отвечаю. Даже когда он стоит не шелохнувшись, его шляпа выступает вверх. Отличная мишень.

16

Для получения сведений о противнике следует задерживать крестьян, работающих на полях между расположениями войск.

Не успел я в очередной раз поднять лопату, как увидел, что приближается Фелиция с Джинни на руках. Я подхожу, чтобы взять у нее ребенка, но Фелиция не отдает. Она избегает моего взгляда, и я сразу понимаю, что она встретила по пути доктора, и он пересказал ей мою ложь про Мэри Паско.

— Незачем тебе было всю дорогу тащить Джинни на себе.

— Она не тяжелая. Дэниел…

— Нет, Фелиция.

— Что значит «нет»? Как я могу не беспокоиться? Доктор Сандерс говорит, что Мэри Паско уехала в Морвен, к сестре, а ты сказал мне, что она прикована к постели, слишком больная, чтобы передвигаться или видеть меня. Что ты говоришь, Дэниел? Что ты делаешь?

Джинни визжит и виснет у матери на шее, словно мартышка.

— Ты ее пугаешь, — говорю я. — Войдем внутрь, я дам ей попить.

— Значит, теперь я могу войти внутрь, да? Она не слишком больна, чтобы меня видеть?

— Ее здесь нет.

— Я знаю, что ее здесь нет. Доктор Сандерс сказал. Мне просто любопытно, в чем еще ты мне солгал?

— Я тебе не лгал. Не собирался лгать, Фелиция. — Я подхожу к ней слишком близко, и в глазах у нее вспыхивает огонек страха.

Она пятится назад, стискивая Джинни. Я опускаю руки и тоже отступаю назад, подальше от нее.

— Я тебе покажу.

Мы направляемся к краю участка. Сначала ничего не видно, видно становится потом. Ярко-зеленый прямоугольник среди пожухлой прошлогодней травы, оставшейся после зимы. Я иду первый, они следом. Мои ботинки намокают от ночной росы. Я думаю, Фелиция сразу поймет, но она не понимает.

— Вот, — говорю я, указывая вниз. — Вот она.

Весь румянец слетает с ее лица. Она такая бледная, что я боюсь, как бы она не упала или не уронила ребенка. Она отшатывается, но быстро овладевает собой. Я не смею к ней прикоснуться.

— Кто ее здесь похоронил? — спрашивает она наконец.

— Я. Она попросила меня об этом, когда умирала. Сказала, что не хочет лежать на кладбище, под могильным камнем. Хотела остаться здесь.

Наступает долгая тишина, если можно так выразиться, — ведь эта тишина полна звуков. Я слышу чаек, кружащих над морем. Поблизости — жужжание пчелы, нагоняющее сон. Вдалеке — крик сарыча, похожий на кошачий. И постоянный шум ветра и воды.

— Она так сказала?

— Да.

Не знаю, поверит ли она мне. Думаю, что нет.

— Она слабела. Из-за груди, как я и говорил. Знала, что умирает. Доктора звать не разрешила. Я предложил, она помотала головой. Сказала, что хочет лежать здесь. Попросила, чтобы я остался с ней до конца.

— А потом умерла?

— Не сразу.

— Ты остался с ней?

— Да.

Я вспоминаю череп Мэри Паско, так резко очерченный, и налипшие на него тонкие пряди волос, мокрые от предсмертного пота. Нос у нее заострился, точно птичий клюв. Язык распух у нее во рту, я смачиваю тряпку и прикладываю к ее губам. Я насмотрелся на умирающих мужчин, но никогда не видел, как старуха умирает в своей постели, день за днем. Это было совсем по-другому. Как будто она выполняла тяжелую работу, которая подошла к концу.

— Думаю, у нее было воспаление легких, — говорю я. — Тут у нее все потемнело. — И я прикасаюсь к своим губам.

— И ты ее похоронил. — Фелиция не может сдержаться: при мысли об этом погребении ее передергивает, и дрожь пробегает по всему ее телу от головы до пят. Она представляет, как я поднимаю Мэри Паско, тащу ее на себе, рою могилу, достаточно глубокую для нее, и кладу ее туда. Понимаю, как ужасно все это выглядит для девушки вроде Фелиции.

— Я ее завернул, — говорю я. — Завернул в холстину, так чтобы она не соприкасалась с землей.

Фелиция молча смотрит на вмятину в земле, поросшую зеленью. Джинни тоже смотрит вниз, как будто понимает, о чем идет речь. Вытягивает руку и показывает пальцем, потом запрокидывает голову и разражается смехом.

— Ты прочитал над ней молитву?

— Нет. Попрощался с ней и закрыл ей лицо.

— Как же ты смог? — сердито спрашивает Фелиция.

— Я сделал как она просила.

Джинни ерзает на руках у матери. Ей надоели наши разговоры.

— Отпусти ее, — говорю я Фелиции. — Пусть малость побегает.

Фелиция ставит Джинни на землю, но та не бегает, а стоит, вцепившись в материн подол, и опасливо смотрит на меня. Разрез глаз у нее совсем как у Фредерика, хотя цвет другой.

— Доктор Сандерс тебе не поверил, — говорит Фелиция.

— Я не рассказывал ему, что произошло.

— Я имею в виду, он не поверил, что она уехала в Морвен.

— Он так сказал?

— Нет, но догадаться было не сложно. Дэниел, это преступление?

— Ты о чем?

— Не похоронить ее на кладбище.

Я едва сдерживаю улыбку. Моя благословенная Фелиция… Ей и в голову не приходит заподозрить меня в худшем преступлении.

— Ее надо было показать доктору, — говорю я. — Освидетельствовать. Зарегистрировать ее смерть. Ты сама все это знаешь.

Фелиция кивает, а потом смотрит на Джинни, которая начинает похныкивать и тянет мать за руку.

— Стой спокойно, Джинни, — строго говорит она, а потом обращается ко мне. — Не надо было мне ее брать.

— Я принесу ей чашку молока. Она любит козье молоко?

Похоже, что нет. Отведав молока, Джинни кривит лицо и хочет бросить чашку наземь.

— Так не годится, — говорю я ей. — Молоко хорошее. Посмотри на козочку, которая дала его для тебя. Она хочет, чтобы ты его выпила, а не проливала почем зря.

Джинни смотрит. Для своих лет она очень сообразительная. Она видит блуждающие желтые козьи глаза и, наверное, думает, что коза разозлится и покусает ее. Джинни с шумом пьет молоко, пока не выпивает все до капли, и от молока у нее остаются усы, Фелиция их вытирает.

— Не понимаю, как ты мог такое сделать, Дэниел… — говорит она мне, глядя поверх дочкиной головы.

— Похоронить ее? Это было нетрудно. Работа тяжелая, но нетрудная. Я делал это не раз.

— Во Франции?

— Да. Подумай, как хорошо ей лежать здесь одной. На кладбище все лежат впритык.

Снова поднимается ветер и раздувает передничек Джинни, которая сидит на траве и дергает за стебельки. Фелиция опускается на колени и целует девочку в затылок, так что лица не видно.

— А Фредерика ты похоронил? — спрашивает она.

Я не знаю, что ответить. Пытаюсь вспомнить, что написал в письме к Деннисам. Как именно все изложил.

— Нет, — говорю я, — не похоронил. В тот день работала похоронная команда.

— И кладбище было настоящее?

— Вроде того. Часть поля. Поставили деревянные кресты с номерами.

Я бы хотел, чтобы она представила себе спокойную зеленую могилку, наподобие этой, и веющий над ней ветерок.

— Когда-нибудь я съезжу навестить его, — говорит Фелиция.

Я ничего не говорю. Да и не нужно. Еще достаточно времени для всех открытий, которые она совершит за грядущие годы. Я не верю, что она уедет — ни в Кембридж, ни во Францию. Джинни вырастет здесь, как и мы.

— Думаю, ты сделал правильно, что выполнил волю Мэри, — хмурясь, говорит Фелиция.

— Правильно или неправильно, дело сделано.

— Гляди, Джинни, кролик!

Я хочу запустить в него камнем, но не на глазах у Фелиции и Джинни. Кролики весь мир обглодают дочиста, только дай им волю. Он сидит и слегка подрагивает. Джинни с криком поднимает кулачок, и кролик исчезает.

— Вы с Фредериком раньше ловили кроликов.

Да, и сдирали с них шкуру, через голову, как будто свитер стягивали, пока они были еще теплые. Нужна была сноровка. Я приносил кролика домой, моя мать разделывала его и готовила в горшке.

— Дэниел, я думаю, тебе нужно уехать отсюда.

Я ошибался: она все понимает.

— Куда же мне ехать?

— В Лондон.

— Что мне делать в Лондоне?

— Ты там будешь в безопасности.

— Я и здесь в достаточной безопасности. Мне ничто не угрожает.

— Доктор Сандерс поедет в Морвен. Или пошлет кого-нибудь.

— Я знаю. Скажу, что перепутал. Что, наверное, ее сестра живет в каком-нибудь другом месте.

— Тебе не поверят. А если и поверят, то ненадолго. Посмотри, какого цвета трава на могиле. Не такого, как остальная. Они придут сюда и всё увидят.

Она смотрит вокруг, на широко раскинувшуюся землю, которая выглядит совсем пустой. Но мы оба знаем, что это не так.

— Люди все замечают…

— Я знаю.

— Фредерик хотел бы, чтобы ты взял деньги. Ты сможешь оставаться в Лондоне сколько захочешь. Тебе будет по средствам снять жилье. Можешь даже уехать за границу.

— Имеешь в виду, во Францию? Я останусь здесь, Фелиция. Не будем больше об этом.

— Хорошо. Скажи тогда, о чем с тобой вообще можно говорить.

— Не злись.

— Я злюсь не на тебя. Я злюсь из-за того, что ты натворил. Теперь никто тебе не поверит. Посмотри на меня, Дэниел. Я вдова. Мне еще нет двадцати, и я вдова, а у Джинни нет отца. Как будто в книжке, да? Но книжку можно прочесть и закрыть, и вернуться в свою собственную жизнь. Я не помню лица Гарри. Пытаюсь воспроизвести его в памяти, глядя на Джинни.

Я убеждал себя, что Фелиция вышла за него только из-за войны. Ни на миг не допускал, чтобы она могла его любить. Он желал ее, я это понимал. Но мысль, что и Фелиция его желала, невыносима. Приходится менять мнение о ней, и это мучительно.

— Он надеялся, что у нас будет ребенок.

Я не в силах отвечать. Джинни свернулась калачиком среди травы, словно заяц, и прижимается к материным ботинкам.

— Хотел, потому что сознавал — возможно, это единственное, что после него останется. А потом так и не увидел ее. Фредерик тоже сгинул, и ты был далеко. Мне даже некому было ее показать. Они заберут тебя, Дэнни.

Она нагибается, приподнимает внезапно раскричавшуюся Джинни, сажает ее себе на бедро и раскачивает, туда-сюда, туда-сюда, успокаивая ее, успокаивая себя. Она выглядит такой постаревшей и безутешной, что я и не знаю, как быть дальше. А Джинни все равно вопит и вопит.

Они сидят за моим столом, Фелиция и Джинни у нее на коленях, а я подаю им размятую картошку, посыпанную мелко нарезанными листьями одуванчика, а сверху яйца пашот. Фелиция спрашивает, что это за зелень, и я отвечаю, что одуванчики очищают кровь. Джинни съедает все, а Фелиция проглатывает лишь пару ложек. Говорит, что устала. Она погружена в себя, и за Джинни ухаживает машинально. Я завариваю ей чай и кладу в него последние остатки сахара, чтобы у нее были силы на обратную дорогу. К их следующему приходу я куплю еще чаю и сахару. Куплю печенья для Джинни и плитку шоколада. Я даже не стану садиться с ними за стол. Достаточно, что они будут в моем доме.

— Ты ведь уедешь, Дэниел? — произносит Фелиция. — Ради меня?

Не получается у нее подольщаться. Я прямо отвечаю, что она застанет меня здесь в любое время. Джинни обещаю, что припасу для нее что-нибудь вкусненькое, но она только таращится на меня. Жаль, что здесь нет собаки, чтобы девочке было с кем поиграть. Я так устал, что готов положить голову на стол и уснуть.

— Это та самая кровать? — спрашивает Фелиция, оглядываясь назад. Имея в виду: «на которой она умерла».

— Сама знаешь.

— А вещи ее в сундуке? Ты его открывал?

— Не открывал, — говорю я, не ожидая, что она поверит, хотя это правда.

— Любопытно, что у нее в сундуке. Помнишь, что про нее рассказывали, когда мы были маленькими? Будто она ведьма. Может быть, мне открыть его?

— Не надо.

Фредерик в сундуке или сундук во Фредерике? Я знаю, он не придет, пока Фелиция здесь. Мне ненавистна мысль, что он будет приходить снова и снова, весь в засохшей грязи, как будто для него война не закончилась. И при этом хочу, чтобы он приходил, потому что только так я могу его увидеть.

— Помнишь вигвам? — спрашивает Фелиция.

— Который мы построили?

— Вы с Фредериком не пускали меня внутрь. Я попыталась сделать свой вигвам, но он получился так себе, просто груда веток, сквозь которую проникал дождь. А ты сказал Фредерику: «Пусть заходит».

— Да? — спрашиваю я, как будто начисто позабыл.

— Да. Наверное, тебе стало меня жалко.

— Мне никогда не было тебя жалко.

— Фредерик хотел, чтобы я ушла, но ты подвинулся и освободил мне место. Я сидела не шелохнувшись. Не думаю, что мы чем-то занимались, просто сидели втроем и слушали, как дождь стучит по листьям гуннеры. У тебя был лакричный шнур, и мы откусывали по очереди, пока он не закончился.

Не помню про лакрицу.

— Нас звали, — продолжает Фелиция, — но Фредерик сказал: «Пускай себе зовут. Здесь нас нипочем не отыщут». И не отыскали.

— В конце концов отыскали.

Нас набился целый поезд, парней и мужчин, с ферм, с рыболовецких судов, из угольных шахт. Вижу нас яснее ясного. Фальшивые зубы из апельсиновой кожуры и разговоры о девчонках. Мы еще не бывали за пределами Корнуолла. Это напоминает фотокарточку. Могу увидеть, но не могу пощупать. Возможно, поэтому я многого не могу припомнить. Мы не были добровольцами: нас призвали. Выковыряли из наших раковин.

— Жаль, что у Джинни нет братика, — говорит Фелиция. — Ей нужна компания. Хотя ей нравится Долли. Они всегда смеются — хохочут и хохочут на кухне. Никогда бы не подумала, что они подружатся.

Я трясу головой. Если кого-нибудь интересует мое мнение, то Долли Квик — просто гадюка. Фредерик однажды рассказал мне, что древние греки держали ручных змей. Может быть, Долли Квик — ручная змея Фелиции?

— Почему ты улыбаешься?

— Фредерик однажды кое-что мне сказал.

Фелиция смотрит на Джинни.

— Она клюет носом.

— Можем уложить ее в кровать.

— Она не тяжелая. И что он сказал?

— Про древних греков.

— Только не это.

— В чем дело?

— Девочки не могут изучать греческий. У них на это не хватает мозгов, а тем девочкам, которые пытаются походить на мальчиков, удается только потерять женственность. — Ее глаза раздраженно вспыхивают. Я слышу голос мистер Денниса, звучный и самодовольный. Фелиция хорошо передразнивает.

— «Воспой, о богиня, — говорю я, — гнев Ахилла, Пелеева сына, навлекший на ахеян бесчисленные бедствия. Многие храбрые души отправил он в Аид, и многих героев отдал на поживу псам и стервятникам».

— Что это, Дэн?

— Гомер, начало «Илиады».

— Ты же не знаешь греческого, Дэн?

— Это перевод Сэмюела Батлера,^[28] из библиотеки твоего отца. Тебе понравится, Фелиция: Сэмюел Батлер считал, что «Одиссею» сочинила женщина.

— Правда?

«Многие храбрые души отправил он в Аид…» Я уже много лет не задумывался над этими строками. Они всегда пробирали меня насквозь, а вот теперь — навряд ли. Отправились в Аид — как будто гнались за лондонским омнибусом.

— Твой отец думал, что математика тоже не для девочек?

— Никогда не спрашивала. Помнишь тьютора, которого наняли Фредерику на летние каникулы?

— Да.

Я никогда не видел стервятников, разве что на картинках в «Нэшнл Джиогрэфик» у Деннисов. А вживую — только ворон и сарычей, которые лениво парили по небу и клонились с крыла на крыло, глядя вниз, на землю. И крыс.

— Ну и что там про тьютора?

— Я однажды видела, как он плакал в комнате для занятий, положив голову на стол. Просто плакал без умолку.

— Что ты сделала?

— Тихонько отошла. Думаю, он меня не услышал. Я испугалась.

— Рассказала кому-нибудь?

— Только Фредерику. Он засмеялся, а потом сказал, что это, наверное, из-за того случая, который произошел в комнате для занятий.

— Из-за какого?

Фелиция смущается и опускает глаза.

— Тьютор положил руку ему на…

Я живо представляю себе это.

— И что сделал Фредерик?

— Ничего. Сказал, что в школе такое случалось постоянно.

— Наверное, тьютор боялся, что он расскажет отцу.

— Не знаю.

Фредерик наверняка позабыл об этом на следующий день. «В школе такое случалось постоянно».

— Тьютор должен был заниматься с Фредериком греческим, — говорит Фелиция. — Но после того случая мы гуляли, сколько хотели.

Я напряженно вглядывался в страницы учебника Фредерика по греческому, но вскоре бросил это дело. В греческом мне разобраться было не под силу. Зато я прочитал «Илиаду» по-английски, а потом и «Одиссею». Мне было пятнадцать, и я не знал, как произносить греческие имена; и до сих пор не знаю. Но когда все происходит у тебя в голове, разницы нет. Слова врывались в мою голову. Я чувствовал, как они отпечатываются в моей памяти, будто следы.

Я смотрю, как Джинни приникает к Фелиции, и выдаю следующие строки.

— «Первой вижу я тень спутника моего Ельпенора, ибо не был он еще предан земле. Тело его оставили мы неоплаканным и непогребенным в доме Цирцеи, ибо занимали нас иные дела. При виде его опечалился я и восплакал. „Ельпенор, — сказал я. — Как явился ты сюда, в туманный сумрак? Пеший добрался ты быстрее, чем я на корабле“».

— Ельпенор погиб в битве?

— Нет. Напился пьяный, упал с крыши дома и сломал шею.

Фелиция смешливо фыркает.

— А потом Одиссей повстречал тень своей матери и хотел ее обнять, но не сумел, потому что мертвые сделаны из иного вещества, чем мы. Всякий раз, когда он пытался ее ухватить, она обращалась в ничто. Чтобы вызывать мертвых, ставили чашу с кровью.

— Откуда ты столько всего знаешь, Дэн?

— Это всего лишь отрывки из обрывков. Чтобы собрать их воедино, нужно образование.

— Ты можешь получить образование.

— Слишком поздно.

Я бы хотел, чтобы мы сидели за этим столом вечно. Мэри Паско укрыта травой, как и хотела. На этот маленький клочок земли словно бы проглядывает солнце, хотя остальное небо облегли такие тяжелые тучи, что все окрестности покрыты мраком. Свет сияет даже здесь, в кухне. Я не шевелюсь, и Фелиция не шевелится, и Джинни присмирела на руках у матери — стало быть, мы в безопасности.

— Я уеду в Лондон, — говорю я.

— Правда? — Ее исхудалое лицо светлеет. — Я очень рада!

— Но сначала мы проведем день вместе. Ты можешь завтра оставить Джинни с Долли Квик и прийти сюда? Мы вместе прогуляемся до Тростникового мыса.

— Слишком далеко идти пешком.

— Я приведу для тебя пони из Вентон-Ауэна. Не говори Долли, что идешь со мной.

— Мы ведь вернемся до темноты?

Я вспоминаю, как багровеют грозовые тучи на горизонте, над морем. Пора домой, говорю я. От Тростникового мыса возвращаться долго. Надо успеть до дождя. Фредерик не хочет уходить, но я настаиваю. Помню, как я все время оглядывался назад, и казалось, что непогода вот-вот настигнет нас. Но этого не произошло, и наконец Фредерик промолвил с разочарованием: «Могли бы и остаться».

— Конечно, вернемся, — отвечаю я Фелиции.

17

Офицеры и рядовые, отбираемые для участия в операции, по возможности должны быть добровольцами. За неделю до проведения операции рядовых следует расквартировать вместе в хороших условиях. Им необходимо выучить ряд немецких выражений, таких как «руки вверх», «выходи».

Той ночью я не сплю. Ложусь дважды, но оба раза приходится вставать, потому что сердце чересчур колотится. Все равно, перевернусь ли я на левый бок или на правый, стану ли считать до ста или глубоко дышать. Оно бьется слишком сильно, как будто после бега. Надо встать, говорю я себе, у меня много дел, но едва я вылезаю из постели, оказывается, что делать нечего,разве только дожидаться утра. Достаю деньги из жестянки из-под табака и пересчитываю. Переставляю жестянку с полки над очагом, где она обычно стоит, в другое место, потом ставлю обратно. Понимаю, что зажигать свечи ни к чему, но не могу сидеть в темноте. Нужно купить еще лампового масла.

Я не боюсь, хотя можно подумать иное. Биение моего сердца не связано со страхом. Это что-то новое, неведомое для меня. Может быть, воодушевление. Веселье. Может быть, я никогда больше не засну. Похоже, я вступаю в новую жизнь, которая не имеет ничего общего со старой.

Я жду, когда наступит день. Жду, когда придет Фелиция. Я уже представляю ее приход. Темные глаза на бледном лице широко раскрыты. Она не очень похожа на Фредерика, однако подобна ему во всем. С первыми лучами я схожу в Вентон-Ауэн за пони. Мне не откажут. Возьму денег и заплачу им. Я пойду пешком, а Фелиция поедет верхом. Один-единственный день — все, что мне нужно.

Возможно, я и боюсь. Страх — это не столько чувство, сколько вкус и запах, по крайней мере мне так кажется. Он не особо связан с мыслями. Его вызывают определенные запахи. Впервые оказавшись на передовой, не понимаешь даже, какие там запахи. Они проникают тебе в глотку, и у тебя дыхание перехватывает, но кругом темно, и тебе остается лишь следовать за человеком впереди тебя, чтобы человек позади тебя мог в свою очередь следовать за тобой. Порой так темно, что чувствуешь, как сзади тебе на плечо кто-то кладет руку, будто слепой. И ты идешь дальше сквозь темноту, а грязь всасывается в твои ботинки, пропитывает их насквозь, так что каждая нога весит больше семи фунтов. Постепенно привыкаешь ко всему, иначе это невыносимо. Со временем начинаешь понимать, чем именно от тебя воняет. Хлорной известью, кордитом, сырой грязью, отхожим местом, водой с примесью бензина, гниющей плотью. Учишься сохранять невозмутимое лицо, когда страх раздувается внутри тебя, словно воздушный шар. Твою животную сущность прошибает пот, но человеческое начало не подает виду.

Всю ночь Фредерик рядом со мной. Я его не вижу и не слышу, и волосы у меня на затылке не шевелятся. Он ничем меня не тревожит, но держится неподалеку. Однажды Фредерик сказал мне: «Знаешь карточки, которые люди оставляют, когда приходят с визитом? Бестолковая система. У меня более обширные знакомства среди мертвых, нежели среди живых. И лучше уж видеть их, чем кого-либо еще. Кроме тебя, мой кровный брат». Он сказал это столь небрежно, что я ничего не уразумел. К тому же откуда мне знать про эти карточки? Мне не нравится, когда он такое говорит. Его роту разорвали в клочья, а в нашей роте его не приняли за своего. Он имел обыкновение пристально вглядываться в темноту, что выдавало в нем внимательного и ответственного офицера, но мне казалось, будто он смотрит туда, куда ему нельзя смотреть, туда, где мертвые.

Перед окопной вылазкой нас разместили всех вместе, как и говорил Фредерик. Сорок восемь рядовых, сержант Моррис и один офицер — Фредерик. Нашей целью было заполучить карты укреплений, перерезать телефонные провода и захватить хотя бы одного языка. Диверсионная группа должна была поддерживаться артиллерийским огнем с интервалом в двадцать пять секунд, а последний залп был сигналом к нападению на неприятельские окопы. По крайней мере, так нам сказали. Мы смотрели друг на друга. Вокруг нас витало что-то неосязаемое, невидимое и неслышимое.

Нам предстояла двухдневная подготовка. Для постоя, как я и надеялся, отвели довольно приятное местечко: чистенький амбар с чистенькими фермерскими крысами, которые разбегались по углам, а не поглядывали на тебя с начальственным апломбом, шныряя среди человеческих останков, разметанных по краю окопа. У Фредерика комната в фермерском доме. Мы надеваем подшлемники, черним лица жженой пробкой и ползком передвигаемся по участку, изображающему ничейную землю. По нему разложены длинные ленты, отмечающие наш путь к окопам, которые нам предстоит атаковать. Сказали, что проволока будет прорвана во время предварительного обстрела, но никто в это не верит. Для проволоки у нас есть кусачки. На нашем участке германская проволока установлена таким образом, что снизу не пролезть.

Я удивлен, с какой тщательностью ведутся приготовления. Обычно перед окопной вылазкой тебя хлопали по плечу и в тот же день отправляли на задание. На этот раз, похоже, дело предстояло нешуточное. Фредерик был взбудоражен. Сгорал от нетерпения. Нас снабдили дубинками с набалдашниками и запретили открывать огонь, пока мы не минуем первый участок германских окопов, чтобы сохранить «элемент неожиданности». В ход пойдут дубинки, шанцевый инструмент, ножи и штыки, а когда будут «достигнуты стратегические цели вылазки», настанет время для гранат Миллса. Таким образом, мы не будем открывать огонь без необходимости. Благополучно вернемся в свои окопы, прежде чем фрицы опомнятся.

— Помяни мое слово, — сказал Бланко нарочито тихо, явно рассчитывая, что никто больше не услышит, — когда прекратят артиллерийский обстрел, каждая сволочь отсюда до Балу уже будет знать, что мы выдвигаемся.

Сержант Моррис это услышал, но только вскинул брови. Он никогда много не говорил. У него было длинное печальное лицо и острый язык. Было видно, что на план вылазки он особых надежд не возлагает. А дубинку сначала взвесил в левой руке, а потом взмахнул ею с непонятным выражением на лице. Но сказал только: «В Ирландии такое оружие в чести», — и устроил нам дополнительное штыковое учение. Понятия не имею, что он думал о Фредерике. Он задерживал на нем свой долгий, испытующий взгляд, как и на всяком другом.

При ферме был пострадавший от обстрелов садик, в летнее время, наверное, миленький. Но сейчас, под дождем, под желтовато-серым небом, он выглядел так себе. Дождь не переставал. «Лей, не жалей!» — выкрикнул Бланко поутру, задрав голову к небу. Фредерик был в саду и курил.

— Зачем он сказал: «Лей, не жалей»? — спросил он.

Я понятия не имел, хотя и сам кричал это, когда дождь лил как из ведра, а мы все шагали и шагали в непромокаемых плащах, если они у нас были.

— На счастье, — ответил я.

Он протянул мне портсигар. Курил он «Плейерз». Мы молча покурили, прикрывая сигареты ладонями от капавшего с веток дождя. С линии фронта доносился грохот орудий.

— Зря я тебя в это втянул, — сказал Фредерик.

Я не ответил. Он знал, что я вызвался добровольцем. Я мог бы изложить свою идею, что смерти не избежишь, как ни старайся, но слишком устал. Несмотря на внутреннее напряжение, я чувствовал себя опустошенным. Все шло не так, и Фредерику не удавалось внушить нам ощущение предстоящего успеха. Нам не хватало быстроты. Мы переползали нашу воображаемую «ничейную землю» вдоль разложенных для нас лент. Раз за разом захватывали «германскую» траншею, но двигались с такой скоростью, что сержант Моррис говорил: «Пока мы доберемся, фрицы успеют нарисовать наши портреты».

— Думаю, когда-то здесь было славно, — проговорил Фредерик, оглянувшись по сторонам.

— А я не думаю, — сказал я. — Тут было полно лягушатников, которые продавали друг другу разбавленное белое вино и подкладывали друг под друга своих сестриц.

— Они занимаются этим временно, мой кровный брат.

— Как же, временно…

Ветер дул с востока. Когда обстрел сменился единичными залпами, Фредерик по привычке прислушался. День был спокойный, по крайней мере так казалось отсюда. А мы находились здесь, и самым громким звуком был шум дождя по редким листьям, не облетевшим за зиму. Никто не смог бы свести воедино эти «там» и «здесь»: они были совершенно разными. Одно реальное, а другое, возможно, нет.

Фредерик с неудовольствием оглядел сад. Щека у него снова дергалась.

— Ты прав, мой кровный брат, — сказал он. — Местечко паршивое.

— Не такое уж и плохое, — возразил я. То, что Фредерику пришла такая мысль, внезапно показалось мне очень важным. Он унесся куда-то далеко и погрузился во мрак. Нельзя, чтобы он возглавлял вылазку в таком душевном состоянии. Как будто почувствовав, о чем я думаю, он взял себя в руки.

— Тебе надо было перейти в снайперское отделение, — сделанным оживлением произнес он.

— Мне лучше тут, где я есть.

— Вот как? Может быть, и лучше. Помнишь то стихотворение, которое ты рассказывал тогда, в саду? Про море? Помнишь еще что-нибудь из него?

— Оно длинное, — ответил я, хотя знал каждую строчку.

— Да? Тогда расскажи мне оттуда какой-нибудь кусок. Ты сам не знаешь, пустомеля, как хорошо тебе, что ты носишь в голове целую библиотеку.

— Странно это слышать. Ты ведь и близко не подходил к отцовской библиотеке.

— Да, но здесь… Хочется совсем другого, вот в чем дело. Ты можешь представить себе гавань, как она была? Я пытаюсь вообразить ее в красках, но не могу правильно подобрать цвет воды. Получается темная, будто жижа под настилом.

— Я об этом не думаю.

— Наверное, так лучше всего. Но я не могу удержаться от мыслей.

Он беспокойно тянет за ветку, и нас осыпают дождевые капли. Я отклоняюсь, а он смеется, но это не настоящий смех. Его глаза не меняют выражения и устремлены на меня.

— Можешь прочесть мне опять те стихи? — спрашивает он.

Я знаю, какие он имеет в виду, и не делаю вид, будто не понимаю.

Когда я заканчиваю, мы оба некоторое время молчим. А потом Фредерик говорит:

— Это про нас.

Я настораживаюсь, жду продолжения. Мое сердце тяжело стучит.

— «Где армии невежд гремят в ночи».

Все мое тело разочарованно обмякает.

— Да, — говорю я.

Фредерик оглядывает сад. Дневной свет меркнет. Опять сырые сумерки, опять вечер. Вылазка. Мне нужно быть со всеми остальными. Иногда наедине с другим человеком чувствуешь себя более одиноко, чем когда совсем один. Я устал от стихов. Мне внезапно опротивело все это общество: Мэтью Арнольд, Теннисон, Кольридж, лорд Байрон, Кристина Россетти и прочие. Окопы моей памяти забиты поэтами, которые скрючились в них и не хотят вылезать. Хотел бы я посмотреть, как Кристина Россетти встанет на стрелковую ступень. А потом я слышу, что Фредерик смеется, и на этот раз смех настоящий, теплый и радостный.

— Что ты там бормочешь, пустомеля?

— Кристина Россетти.

— У тебя вид, словно ты хочешь кого-нибудь застрелить. Кто она? Такое имя могло бы быть у шпионки. Понятия не имею, как ты все это носишь в голове.

— Они никогда не были во Франции.

— Тем лучше для них. — Он смотрит на часы. — Мне пора. Мы еще увидимся? Конечно, да.

— Да, черт возьми, хорошо бы! Особенно учитывая то, что в бой нас поведете вы. Сэр.

Я сразу жалею, что сказал это. Он отступает назад на полшага. Я беру его за руку.

— Ты запомнил не ту строчку, — говорю я. — У тебя дурацкая память.

Он не двигается, глядит на меня. Я бы даже сказал, в меня. Не помню, чтобы кто-нибудь когда-нибудь так на меня смотрел.

— Нет, ту, — отрезает он. — Я все запомнил.

— Сэр! Сообщение от капитана Ферримена.

Я не видел, как он подошел. Вестовой, весь вымокший под дождем, задыхаясь, ввалился в садовую калитку. Молодой парнишка. Зеленый юнец.

— Надо идти, — говорю я. — Ребята в «Кошачьей шубке».

— Выпей и за меня.

Я не хочу его покидать. Потому что идет дождь, потому что в саду мокро и холодно, а обстрел неизвестно когда закончится. Мне почти что хочется, чтобы он пошел со мной в «Кошачью шубку», но это, конечно, невозможно. Словно зная, о чем я думаю, и не желая, чтобы я его жалел, он поспешно произносит:

— Из батальонного штаба прислали очередную бумажку. Твое счастье, что тебе не приходится их читать.

Я зажигаю огонь, насыпаю овсяную крупу в воду и добавляю соли, потом варю и часто помешиваю, чтобы не пригорело. Кастрюля старая, изношена почти до дыр. Тьма все такая же, но я могу сказать, что близится рассвет. По привычке гляжу на запястье, чтобы узнать точное время. Может быть, Фелиция уже проснулась. Она сказала, что плохо спит. Потому что встает среди ночи из-за Джинни. И из-за Фредерика, я знаю. Из-за ребенка невозможно так исхудать, как Фелиция. А потом я вдруг осознаю, что одиночество в Фелиции такое же, какое я увидел в тот день во Фредерике. Казалось бы, ребенок должен помочь ей прибиться к берегу, но она носится по волнам, как тогда Фредерик. Она хочет быть с Гарри и Фредериком, хотя знает, что это неправильно и она не должна этого хотеть. Вот почему девочка так часто бывает у Долли Квик.

Я прихожу в себя и обнаруживаю, что стою столбом, в руке у меня деревянная ложка Мэри Паско, а каша капает в огонь. Воняет ужасно! Я хочу к Фелиции. Хочу ее обнять. Фредерик сказал: «Я все запомнил». Я ушел. Явился вестовой, но я мог подождать. Слышу, как мой голос произносит: «Ребята в „Кошачьей шубке“», как будто в этом все дело. Вот я возле «Кошачьей шубки». Окна запотели от дождя, и я не могу заглянуть внутрь, но стоит мне открыть дверь, как меня поглощают духота, жара, запах напомаженных волос, ботинок, дыма и белого вина, голоса, ревущие: «Пей до дна!»

Прошло всего три минуты. Я съем кашу, а потом вымою кастрюлю. Вынесу помойное ведро, подою козу, выпущу кур из загона. В Вентон-Ауэн не пойду, чтобы Фелиция не пришла в мое отсутствие. Мы можем вместе прогуляться до фермы и взять пони.

Переткну козий колышек, смажу лопату, которую надо было смазать еще вчера, прежде чем поставить на место. Подмету дом. А там и она придет.

18

Идущий ветер так могуч, —

Сломать бы мачту мог;

Струится дождь из черных туч,

И месяц в них залёг.^[29]

Как только мы входим во двор Вентон-Ауэна, ко мне подбегает колли и тычется головой мне в ногу. Фелиция шарахается, и я вспоминаю, как она боится собак, хотя и говорит, что хотела бы завести. Деннисы никогда собак не держали.

— Не бойся. Это добрая-предобрая собака. Правда, старушка? — Я протягиваю колли руку, шершавый язык принимается ее вылизывать.

— Так ты ее знаешь?

— Недавно она увязалась за мной на прибрежной тропинке, да и проводила до самого дома. Дай ей руку. Она тебя не укусит.

Фелиция неохотно повинуется. Я держу ее руку, а собака ее обнюхивает, но не лижет.

— Теперь она тебя знает, — говорю я.

Со двора на нас лает еще парочка собак — наверное, цепных, потому что наружу они не выбегают. Задняя дверь открывается, и из нее выскакивает краснолицая девушка в голубом переднике. В руке у нее щетка, и кажется, будто она натерла себе ею лицо, прежде чем приняться за полы. Я ее не знаю. Она смотрит на меня, потом на Фелицию и что-то говорит высоким, странным голосом. Я не могу разобрать слов, но Фелиция ее понимает.

— Она спрашивает, хотим ли мы видеть миссис Паддик.

— Спроси, дома ли Джефф Паддик.

— Почему ты сам не спросишь? — резко бросает Фелиция, но девушка не смотрит на меня.

Она внимательно всматривается в лицо Фелиции, и тогда я понимаю. Девушка пытается читать по губам.

— Мистер Паддик, — медленно, отчетливо произносит Фелиция.

Девушка несколько раз быстро кивает и уносится обратно в дом.

— Она глухая, — говорит Фелиция.

— Я догадался.

Мы переглядываемся. Фелиция одета в поношенную темно-зеленую амазонку такого вида, будто ее хранили со времен Ноева ковчега. Волосы у Фелиции гладко зачесаны, и красных искорок сегодня нет.

Я надеюсь, что к нам выйдет Джефф, а не миссис Паддик или какая-нибудь из его сестер. Они непременно заведут разговор о моей матери. Пока к нам никто не вышел, мы смотрим по сторонам, на ухоженный двор, на куст рябины, на опрятный квадрат фермерского дома. Я думаю, как моя мать прибиралась тут, подобно этой девушке. Опускаюсь на колени рядом с колли и говорю с ней, чтобы спрятать лицо.

— Доброе утро, миссис Ферн, — говорит Джефф Паддик, выходя во двор из маслобойни.

Я поднимаюсь.

— Фелиция. — Она с улыбкой протягивает ему руку.

— Как Джинни?

Колли подкрадывается ко мне сзади и прижимается к внутренней стороне колен.

— Спасибо, хорошо.

— Моя мать хочет, чтобы вы как-нибудь еще привели ее на чай. У нас появились новые котята.

Фелиция снова улыбается и быстро опускает взгляд.

— Ей понравится, — бормочет она.

— Тогда договорились.

Не сомневаюсь, ему этого хочется. Паддики будут рады до чертиков. Альберт-Хаус и десять тысяч фунтов, а то и больше. Конечно, Фелицией уже успел овладеть Гарри Ферн, но это плата невеликая. Да что вообще знает Джефф Паддик? Сидит на ферме, жрет бекон да куражится над сестрами. И думает, будто стоит ему протянуть руку, и он схватит все, что захочет.

— Можно нанять у тебя пони на день, Джефф? — спрашиваю я. — Для Фелиции.

Он пристально смотрит на меня. Ему не нравится, что мы с ней куда-то пойдем вместе, но при этом хочет угодить Фелиции.

— Можете взять кобылу моей сестры Джудит, — говорит он, обращаясь к Фелиции. — Рост у вас примерно такой же. Пойду седлать.

А вес меньше раза в два. Девицы в семействе Паддиков квадратные, как их дом. Он не хочет брать моих денег. Не ожидал от Джеффа Паддика, который медного гроша не упустит. Оборачивается к дому и кричит:

— Джудит!

Из темного нутра дома появляется Джудит, дебелая, с грубым лицом, ее тело скрыто под мешковатыми твидовыми юбкой и жакетом. С тех пор когда я видел ее последний раз, из нее выросла женщина. Она объясняет, что дамского седла нет, его сбыли на церковной распродаже.

— Мы им все равно не пользовались. Знаете что, Фелиция, я позаимствую у Энн штаны для верховой езды. Вы помельче, чем она, но с поясом они подойдут. — Ее глаза быстро окидывают Фелицию, будто скотину.

— Мне как-то неловко надевать вашу одежду, — говорит Фелиция.

— Энн не жалко. — Они с Энн всегда напоминали близнецов: все делали вместе. — Войдемте-ка в дом.

Джудит вся раскраснелась — видно, что стесняется Фелиции, но хочет угодить брату.

— Можем посадить ее на Сьюзен, — говорит Джефф, и его сестра кивает, чересчур быстро и решительно, так что я понимаю — она совсем не хочет, чтобы Фелиция ездила на ее кобыле. И при этом хочет понравиться Фелиции.

Главный тут Джефф, и вид у него по-паддиковски суровый, который вполне идет ему, но совсем не идет девицам.

— Джудит и Энн хотели поступить добровольцами в ремонтное депо, — со смешком говорит Джефф, как только его сестра и Фелиция уходят.

— Ну и как?

Джефф чуть присвистывает сквозь зубы и мотает головой.

— Они помешались на маленькой Джинни. Хотят раздобыть для нее шетлендского пони.

— А ты позволишь?

Он глядит на меня с каким-то удивлением.

— Они делают что захотят.

Мы стоим молча. «Помешались на маленькой Джинни». Эта девочка будет для них всем, пока не появятся новые дети, дети Джеффа. Его сестры никогда не выйдут замуж. Я могу думать об этом отстраненно, как будто это не имеет ко мне никакого отношения, но, когда Фелиция возвращается, такая нескладная в штанах Энн, у меня сердце замирает. Я готов избить Джеффа за одну мысль о ней.

— Джудит такая славная, — говорит Фелиция, как только брат и сестра уходят седлать кобылу.

— Ты считаешь? Он ее хорошо вымуштровал, это точно.

Папаша Джеффа Паддика тоже был редкий мерзавец. Фелиция этого не понимает. Все будут с ней очень милы, пока ей на палец не наденут кольцо. А что хуже всего — если она выйдет за Джеффа Паддика, многие сочтут это правильным поступком, ведь нынче так много девушек, которых некому взять в жены…

Я рад, когда мы покидаем двор. Утро яркое и ослепительное, мы сворачиваем с проселка на большую дорогу, кобыла слегка взбрыкивает, как будто от радости, что может размять ноги. Перед нами простирается дорога, светлая и тихая, хотя на полях работают люди. Справа от нас, на востоке, земля покатым склоном уходит к морю. Я несу холщовый мешок с едой и питьем, который принесла Фелиция. Кобыла плетется шагом, а я иду рядом, будто стремянный, и вздыхаю запах кобылы, открытой местности, соленый ветерок с моря. Вдоль каменных изгородей растут фиалки и примулы, кое-где проглядывает смолевка. Кобыла замедляет шаг, чтобы опростаться, и Фелиция поглядывает на меня. Когда мы были маленькими, нас это смешило. Я думаю, насколько безобидна эта животина, бредущая по белой дороге. Лошадь пойдет куда угодно, если ее попросить, — ну, почти куда угодно. Но, когда пахнет смертью, она встает как вкопанная.

Вот левая нога Фелиции в нелепой штанине. Фелиция ездит верхом без малейших усилий, не задумываясь. Ее тонкие руки совершенно правильно держат уздечку. Я смотрю, как напрягаются, а потом расслабляются ее мышцы. Ее колено плотно прилегает к лошадиному боку, а ступня держится в стремени естественно и непринужденно. Однажды Фелиция рассказала мне, что ее впервые посадили верхом, когда ей не было и двух лет, а садовник держал поводья и водил пони кругами.

Мы идем как будто в дремоте и почти не разговариваем. Если проезжает повозка, мы вскидываем головы и здороваемся. Небо по-прежнему синее, по нему уже протягиваются полоски облаков, предвещающие дождь, а море на горизонте темное, с резко очерченной границей.

— Я всегда думала, что могу увидеть дождь раньше, чем он прольется, — говорит Фелиция.

— Что это значит?

— Я сощуривала глаза — вот так — и видела, как он сгущается в воздухе, иногда даже за несколько часов до того, как начаться. По крайней мере, думала, что вижу. А помнишь, у нас висел клок водорослей? Если он делался вялым и мягким, сомнений не было — дождь пойдет обязательно.

Дождь шелестел по крышам и окнам, гремел гром, мостовая блестела поутру. Чтобы не вымокнуть за работой, я накидывал на плечи плотный холщовый мешок. Когда дождь был сильный, мы забирались в теплицу, а сточный желоб захлебывался, переполненный через край. Если у нас была грязь на ботинках, мы вытирали их дочиста о железную решеточку перед задней дверью, а потом шли в кухню обедать. А иногда снимали ботинки и проходили к столу в одних носках.

— Терпеть не могу шум дождя, — говорю я.

— До вечера не пойдет, — откликается Фелиция. — Вернемся домой благополучно.

Я почти забыл, куда и для чего мы идем. Я ходил на Тростниковый мыс с Фредериком. День тогда был чудесный, но нынешний ничуть не хуже. Ничего, что Фредерик мертв. Он не занимает ни дюйма земли. Им следовало бы устроить здесь кладбища для всех погибших. Эти кладбища не оставили бы места для ферм, нигде не росло бы ни дрока, ни наперстянки, только одни сплошные кресты куда хватит взгляда. Целые мили крестов, от города до города… Наспех сколоченные деревянные кресты, вроде тех, что делали мы. После обстрела их перекашивало в разные стороны, а тела выбрасывало из могил.

Я прислоняю голову к ноге Фелиции. Кобыле это не нравится: она фыркает и пытается своротить в сторону, но Фелиция ее удерживает.

— Что ты делаешь, Дэниел?

Вся местность вокруг ворочается. Люди лениво поднимаются со своих постелей. Вытягивают конечности, и земля спадает с них. На мундирах нет знаков различия. Лица у людей круглые, загоревшие на открытом воздухе. Они озираются по сторонам. Я боюсь, что кто-нибудь из них перехватит мой взгляд, поэтому прижимаюсь лицом к Фелиции, к кобыльему боку, и закрываю глаза, но они все равно рядом. Недоуменно осматриваются. Им незнакомо это место. Я хочу, чтобы они ушли назад. Хочу, чтобы земля их укрыла. Хочу, чтобы их снова разорвало на части, если только это сможет их остановить.

— Дэниел! — восклицает Фелиция. — Дэниел!

Кобыла остановилась. Я отрываюсь от нее и открываю глаза. Вокруг пусто, ничто не шелохнется. Только повозка вдалеке медленно взбирается по косогору.

— Не беспокойся, — успокаиваю ее я. — Голова немного закружилась, вот и все.

— Можем вернуться, если ты неважно себя чувствуешь. Необязательно ходить на Тростниковый мыс.

Вернуться мы, конечно, не можем. Фелиция просто не понимает.

Мы оставляем кобылу на поле возле Тростникового мыса, потом спускаемся по дорожке, которая понемногу сужается. Я несу холщовый мешок и скатанное одеяло, чтобы было на чем сидеть. Летом этот поворот легко пропустить, потому что он весь зарастает папоротником, но сейчас, в марте, его отлично видно. Раньше, до того как закрыли шахту, здесь была широкая тропа, по которой утром и вечером шагали десятки ботинок. Туннели уходили под морское дно. Говорят, во время перерыва на обед шахтеры слышали высоко над собой, как вздымаются волны, как подступает прилив, но я сомневаюсь, что это правда. Насосы работали денно и нощно, но шахту все равно постоянно затапливало.

Вот здание подъемной машины, уже полуразрушенное. При нашем приближении разлетается воронье. Стены покрыты густым плющом.

— Войдем внутрь? — спрашивает Фелиция.

— Это небезопасно.

Шахтные стволы по краям заросли мягкой травой, которая колышется на ветру, и со стороны кажется, будто там можно пройти. Мы с Фредериком подползали поближе на животе, бросали вниз камни и слушали отзвук их падения.

Тропинка идет вдоль утесов. Мы находимся над бухтой, в которую раньше заходили суда, забиравшие руду. Мощеный спуск хорошо сохранился. Не знаю, как они опускали вниз грузы. Наверное, на лебедке, говорю я Фелиции. Все механизмы перенесли на другие шахты, когда эту закрыли.

Никаких судов нет. Только прибой гудит себе под утесами. Весь белый песок под водой. Там есть пещеры, в которые можно войти во время отлива, но сейчас и они залиты. Я указываю на тропинку среди скал, неровную тропинку, которую непросто различить, пока тебе не покажут. По ней можно спуститься к бухте. Если нам не удастся сойти вниз, будем лежать на утесах, греться на солнышке, а морские птицы будут кружить над нами и своими криками вторить вороньему карканью. Все эти звуки будут взмывать над нами все выше и выше.

Возле утеса, над бухтой, есть поросший травой выступ. На него можно забраться. Наверное, раньше тропинка проходила кругом, но потом часть скалы отломилась. Выступ довольно широкий, и мы оба можем удобно усесться на нем, прислонившись спиной к скале. Трава мягкая и сухая, потому что ее прикрывает нависающий сверху утес, но я все равно расстилаю одеяло. Солнце подернуто дымкой, но пока еще тепло. Фелиция развязывает холщовый мешок, достает хлеб, сыр, яблоки, шоколад и бутылку холодного чаю, закупоренную пробкой. Мы едим, а под нами лениво кружат чайки, для равновесия чуть взмахивая крыльями, и поворачивают на нас свои желтые глаза. Какое-то суденышко держит путь к мысу, и мы затаиваемся, но это всего лишь краболов. Море такое спокойное, что мы видим морщины на его глади еще долго после того, как судно проходит.

— Можем развести костер. Тебе холодно?

Фелиция мотает головой.

— Дым могут увидеть.

— Ну и что?

— Не хочу, чтобы кто-нибудь знал, что мы здесь. Ты ходил сюда с Фредериком, Дэн?

— Сама знаешь.

— Я не была уверена. Вы сидели прямо здесь?

— Нет, не здесь.

— Я рада.

— Почему?

— Потому что иногда мне кажется, будто ты бываешь со мной только из-за Фредерика. Мы ничего не делаем просто так. А сегодня наша последняя встреча, и я хочу, чтобы было по-другому.

— Сегодня не последняя встреча.

— Последняя. Ты уедешь в Лондон, а я останусь здесь, с Джинни.

— Выйдешь за Джеффа Паддика, да?

Она покатывается со смеху:

— Ты правда так думаешь?

— Все к этому идет. Его сестры помешались на Джинни.

— Это он сказал?

— И подыскивают шетлендского пони, чтобы она училась ездить верхом.

Фелиция прекращает смеяться.

— Они желают нам добра, — говорит она. — Он хороший человек. Мне он нравится.

Я не отвечаю.

— Но выходить за такого замуж, Дэн, это чересчур. Надеюсь, ты понимаешь.

У меня слабое, но отчетливое ощущение, будто Фелиция набирается смелости, чтобы рассказать мне о своем былом замужестве. Гарри Ферн желал ее. Благодаря этому желанию на свет появилась Джинни. Наверное, Фелиция думает, будто я знаю меньше, чем она. Точно так же парни и мужчины думают, будто они знают все.

— Джудит и Энн спят в одной кровати. Раздельно не могут, — говорит Фелиция. — А у старой миссис Паддик своя собственная комната. Как говорит Долли Квик, чтобы туда войти, надо быть похрабрее, чем она. — Фелиция отхлебывает чай из бутылки, утирается рукавом и улыбается мне. — Я знаю, ты не любишь Долли. Но она очень мне помогла, когда родилась Джинни. Не знаю, как бы я смогла родить без нее… Гарри не было, а доктор уехал в Труро. Ты знаешь, что Джинни родилась на три недели раньше срока? Я так испугалась, Дэн, когда начались схватки. Ты себе не представляешь. Сидела на лестнице и плакала, а тут вернулась Долли — забыла что-то, не помню, что именно. Может быть, ничего и не забыла. Она меня тогда очень поддержала. Она знала, что делать — отвела меня наверх и сказала, что неважно, придет доктор или нет, все и так будет хорошо. Больше всего мне запомнилось, что она не снимала шляпку. Я все время смотрела на блестящий черный шарик на конце ее шляпной булавки. Она проявила такое участие, но потом пришел доктор и принялся распоряжаться, как будто она ничего не умеет. Руки у него были холодными. Когда родилась Джинни, он поднял ее за ноги и встряхнул, будто кролика, а я не смогла ему помешать.

— Возможно, они всегда так делают.

— Ты думаешь? Мне это кажется странным. Джинни вопила без умолку. Вся выгибалась, извивалась в воздухе. Доктор даже шлепнул ее, а она была совсем вот такусенькая. — Фелиция развела ладони. — Как будто он наказывал ее за то, что она родилась. Когда он ушел, Долли сказала: «Положите ее рядом с собой», и так мы провели всю ночь. Бедняжка сначала мерзла, но через некоторое время согрелась. Она то и дело вздрагивала, как будто что-то вспоминала. Я сказала ей, что ничего подобного с ней больше не повторится. Но возможно, было уже поздно, и поэтому она такая, какая есть.

Я подбираю маленький блестящий камушек и бросаю в воздух. Он летит вниз, сверкая на солнце, и исчезает почти беззвучно.

— Ты рассказала об этом Гарри? — спрашиваю я. Я ревную ко всему, что происходило с Фелицией, пока меня не было.

— Не хотела говорить об этом в письме.

Наверное, она собиралась рассказать ему, когда он вернется домой. Но он не вернулся и не узнал, как именно родился его ребенок.

— Мне очень жаль, — произношу я совершенно искренне. Моя ревность исчезает. Гарри Ферн был одним из тех жалких неудачников, которые думали, что только начинают, тогда как для них все уже заканчивалось. Но это не меняет того факта, что, окажись он здесь, я бы охотно спихнул его с утеса.

Время летит, ну и пусть, а солнце скользит вниз по небосклону, тусклее, чем раньше, потому что теперь его застилают облака. Пора возвращаться. Кобыла, наверное, соскучилась по своему стойлу. Бухта ослепительно сверкает, поднимается ветер. Под нами вздымаются волны.

— Отлив начинается.

— Правда?

— Посмотри на скалы.

Мы с Фредериком часто купались тут во время отлива. Во всей бухте были только мы одни. Кричали и плескались, а потом успокаивались, плавали на спине, позволяя встречным течениям перетягивать нас с одного берега бухты на другой. Когда мы переворачивались и плыли на животе, то видели на песчаном дне собственные тени, дрожащие и похожие на неведомых, причудливых рыб. Песок был волнистый, словно рифленое железо.

— Дэниел, дождь начинается.

И верно, небо выдавливает из себя несколько капель, предупреждая о грядущем ливне. Мы поспешно встаем, завязываем мешок и скатываем одеяло.

— Вернуться на ферму мы не успеем. Можем укрыться где-нибудь здесь и переждать.

Небо темнеет, а мы тем временем спешим вверх по тропинке, потом по дороге. Подходят коровы, заполняя собой все пространство. Обойти мы не можем, поэтому приходится ждать, пока гуртовщик загонит их в ворота, ведущие на молочную ферму. Дождь припускает. Я держу одеяло над головой Фелиции, пока коровы проходят, оставляя после себя мешанину из навоза и грязи.

Мы стучимся в дверь кухни, и нам открывает худая женщина средних лет с собранными на затылке волосами. Она по очереди оглядывает нас, а Фелиция объясняет, извиняется и просит на одном дыхании и таким голосом, что отказать невозможно. Я все-таки думаю, что женщина откажет, но нет. Она просит прощения за беспорядок, распихивает вещи по углам, сгоняет кошек со стульев и приглашает нас к столу. Невозможно поверить, что ее грубое лицо может так просветлеть. Раньше я видел ее только издалека, когда мы с Фредериком прятались от нее за калиткой. Через минуту на плиту поставлен большой почерневший чайник. Все движения миссис Томас быстрые и нервные, как будто она опасается самой себя. Но мне она запомнилась крупной, дородной женщиной, и именно ее сыновья нагнали на нас страху в тот день, когда мы осмелились подоить одну из их коров.

Она меня не узнает. Кажется, она даже не знает Фелицию, что меня удивляет. Фернов и Деннисов знала вся округа. Я сижу тихо и попиваю чай, а Фелиция беседует с миссис Томас. Она потеряла на войне младшего сына. Сейчас она принесет его фотокарточку из гостиной. «Вот он, смотрите, в мундире». Снимок сделан в ателье Хербина за день до его отъезда. Очень похоже, только слишком серьезным получился, а он никогда не бывал серьезным. Брат у него всегда был молчун, а нынче так совсем почти не разговаривает. Они с отцом могут целый вечер просидеть и не вымолвить ни слова. На щеках у миссис Томас яркие красные пятна.

— Ставишь им ужин, а они ничего перед собой не видят, — говорит она. — Вот абрикосы, — она указывает на стоящую на столе коробку кураги, полуприкрытую листом газеты. — Достались мне за просто так. Любите абрикосовое варенье?

— Очень, — отвечает Фелиция.

— Уверена, ваш муж весьма обрадуется, если вы ему сварите.

Она взглядывает на меня, ища подтверждения, и я жду, чтобы Фелиция все объяснила, но она говорит только:

— Вечно ты голодный, да, Дэниел?

— Как и положено мужчине! — восклицает миссис Томас. — Не то что мои — ничем им не угодишь, хоть выбрасывай эти абрикосы в навозную кучу, а они такие вкусные.

— Да, это так досадно, — сочувственно произносит Фелиция.

В окно хлещет дождь, женщина разражается пронзительным нервным смехом и говорит:

— Думаю, вам лучше остаться на ночь.

— Нет, мы не можем. Скоро придут ваш муж и сын.

— Они уехали на рынок. Пробудут там сколько захотят, хоть до самой ночи. Может быть, вообще домой не вернутся, — неожиданно говорит она, глаза ее дико поблескивают. Я даже не уверен, в себе ли она.

— Мы пойдем, как только дождь перестанет, — говорит Фелиция. — Ведь наша кобыла у вас на поле.

— Ничего ей от дождя не сделается. Можно ее сразу привести и поставить в стойло. Я пошлю Сэмми. Вам лучше переночевать у меня.

Я понимаю, миссис Томас хочет, чтобы мы остались. Она загорелась этой идеей. Замечаю на столе швейные принадлежности и начатый костюмчик для младенца. Наверное, ее сын женился, и у него скоро родится ребенок. Фелиция берет рубашонку и восхищается работой.

— Это для вашего внука?

— Нет! Нет! Ничего подобного.

Женщина складывает рубашонку и поглаживает ее беспокойными пальцами. Фелиция права, сработано на славу. Наверное, миссис Томас только и делает, что шьет.

— Я беспокоюсь о Джинни, — говорит Фелиция, когда та идет проверить кипящую на плите кастрюлю.

— Все будет хорошо. Сама говоришь, Долли Квик часто забирает ее на ночь.

— Да, но они не знают, где я. Подумают, будто со мной что-то случилось.

— Не подумают. Послушай, какой дождь: она поймет, что тебе пришлось где-нибудь укрыться.

Она поддается на мои доводы. У меня стучит в висках. Женщина думает, будто мы муж и жена. Если мы останемся, она отведет нам одну комнату. А Фелиция не станет возражать.

19

Так много молодых людей

Лишились бытия;

А слизких тварей миллион

Живёт, а с ними я.^[30]

— Думаешь, это была комната ее сына? — Фелиция ставит свечу на умывальник.

Я смотрю по сторонам. Узкая, очень чистая спальня. Стены недавно выкрашены.

— Вряд ли. В его комнате она ничего не стала бы менять.

— Ну, не знаю. — Фелиция нервно ходит по комнате. Железная кровать, лоскутный ковер, умывальник с кувшином. Под кроватью — ночной горшок. На стене висит вышивка: «И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма».^[31]

— Похоже, он не особенно вглядывался, — говорю я.

Фелиция стоит у окна и смотрит в темноту, на проливной дождь.

— Мы не можем вернуться по такой погоде, — добавляю я.

— Я знаю.

— Она хотела, чтобы мы остались.

— Бедная женщина, она почти свихнулась от одиночества.

— Может быть, она нас и не выпустит.

— Не говори так.

— Мы уйдем, как только рассветет. Она добрая, хорошая, во всяком случае, вполне безобидная. Обрадовалась, когда ты предложила ей денег.

Пол поскрипывает под нашими шагами. Мы поднялись на два лестничных марша, под самую крышу. Еще этот ночной горшок. Я заталкиваю его ногой подальше под кровать. Надеюсь, он нам не понадобится. Мы ходили в нужник по очереди, несмотря на дождь, прикрывая свечу рукой. Если на пламя попадала капелька воды, оно с шипением поглощало ее, но не гасло.

— Ладно, — отрывисто говорит Фелиция. — Давай ложиться.

Она льет воду из кувшина, умывает лицо, вытирает, а потом садится на кровать и расшнуровывает ботинки. Снимает их, аккуратно ставит один подле другого, залезает в постель в штанах Энн Паддик и натягивает одеяло до подбородка. Крепко сжимает веки, будто ребенок, который притворяется спящим. Я чуть не смеюсь в голос. Ладно, если таковы правила игры… А потом я вспоминаю, как она рассказывала про рождение Джинни. Фелиция знает все, что положено знать женщине.

Я никогда не связывался с французскими девицами. Говорил, что не хочу подхватить какую-нибудь заразу. Я был не один такой. Думал об этом больше, чем следовало. Они зажигали красные фонари, и сразу появлялось столько желающих войти туда, что легко было остаться в стороне. Ох уж эти красные фонари! Все для вас готово. Я знал, что должен этого хотеть, но не хотел. Были и другие, которые тоже не хотели, — убежденные евангельские христиане и примерные мужья. Некоторые, как и я, не объясняли своих мотивов. Каждый вечер появлялись новые истории о похождениях, но мы пропускали их мимо ушей.

Я снимаю ботинки, умываю лицо и руки, как Фелиция, а потом забираюсь на кровать с другой стороны. Пружины скрипят еще сильнее, чем половицы. И вот мы бок о бок лежим на спине, будто изваяния. Я слышу дыхание Фелиции. Та женщина думает, что мы муж и жена.

Хлещет дождь. Может быть, так и выглядит иной мир. Мистеру Деннису все это сильно не понравилось бы. Что подумал бы Фредерик, я не знаю. Нет, этого не могло случиться.

Местечко вполне приятное. Ни ветра, ни дождя, ни грязи. Не нужно ни о чем думать до утра, только спать. Но я не могу сдержать биение сердца, как будто утро уже наступает. Прислушавшись, я слышу рокот волн, бьющихся об утесы. Он не прекращается. Будто орудийный огонь. Говорили, что последний было слышно даже в Англии. Если находиться в южной ее части и смотреть в сторону Франции, можно услышать пушки.

Вдруг я понимаю, что он придет. Мертвые не привязаны к определенному месту. Он напуган, как и я, а может быть, еще сильнее. Знает, что с ним должно случиться, и ничего не может поделать. Что-то пошло не так. Все в мире когда-то прекращается, подходит к концу, но не это. Говорят, война закончилась, но это неправда. Она слишком глубоко засела. Проделала во времени трещину, а то и воронку. Если туда упадешь, то обратно не выберешься. Грязь слишком глубокая, в ней увязаешь. Я оставил его там. Он думал, что я вернусь, но я не вернулся.

— Прости, — говорю я. — Я не хотел.

Я весь трясусь, и кровать ходит ходуном, скрипит пружинами. Фелиция трогает меня, прикасается к лицу, пытается меня разбудить, но я уже проснулся, а оно все продолжается.

— Прости, Фредерик. Прости меня, — твержу я, но он не слышит, потому что от него ничего не осталось. Хочу, чтобы он пришел. Я должен с ним поговорить. Хочу, чтобы он был здесь, весь в засохшей грязи, даже если для этого нам обоим придется умереть.

— Фредерик! — восклицаю я и резко сажусь, протягиваю руки, чтобы нащупать его. — Фредерик!

Она обнимает меня. Вцепляется в меня, произносит мое имя.

— Все хорошо, Дэниел. Я здесь. Все хорошо. Ты увидел дурной сон. Я здесь.

Она укладывает меня обратно и ложится рядом, снова обнимает. Я утыкаюсь лицом в ее шею и волосы, пытаясь спрятаться. Она кладет руки мне на затылок.

Спустя некоторое время я поднимаю голову. Ее нежность меня успокаивает.

— Ну и шуму ты наделал, — говорит она, посмеиваясь. — Если мы не поостережемся, сюда придет миссис Томас.

Я чувствую в себе такую легкость и пустоту, что меня может унести ветром.

— Его здесь нет, сам знаешь, — продолжает она. — Ты думаешь, что он здесь, но его здесь нет. Он ушел навсегда. Он в безопасности. — Ее слова глубоко проникают в меня. Я чувствую ее дыхание. — Мы живы, а он нет. Нам этого не изменить.

— Откуда ты знаешь?

— Просто знаю.

— Все было не так, как я написал в письме.

У нее перехватывает дыхание.

— Знаю. Ведь так делают, чтобы людям было легче, разве нет? Все получали такие же письма, как и мы. Можешь рассказать мне правду, если хочешь.

— Я пытался привести ему помощь.

Ее пальцы впиваются в меня. Наверное, она сама не знает, насколько-крепко.

— Знаю.

— А может быть, и нет. Может быть, я только убеждаю себя в этом. Мне надо было остаться с ним.

И вот все сказано. Эти слова не взрываются, а падают в тишину, как любые другие. «Мне надо было остаться с тобой». Ты это знаешь, как и я. Вот почему ты постоянно возвращаешься. Ты не можешь обрести покой, как и я. Мы обязаны быть вместе. Я должен был уйти, как и ты, в ту же секунду. Вместе с тобой. Я много размышлял: как может человек быть здесь, целиком, а через секунду от него ничего не остается? Это непостижимо. Даже если видел сам, поверить невозможно. Это самый мерзкий фокус, который только можно представить.

Не могу с этим жить. Я заперт в ловушке, хожу кругами. Никогда не верил во всю эту чушь, которую вдалбливали про ад, про пламя и чертей с вилами. Все это отскакивало от меня как горох. Но однажды, на Пасху, в поле на окраине города выступал проповедник. Я не хотел идти. Ведь мы даже в церковь не ходили. Я не хотел слушать, да и не слушал, пока он там вопил во все горло. Но потом он понизил голос, придал емумягкость и дрожание и заговорил о том, что ад действительно существует. «Всем вам порой снятся кошмары, — говорил он. — А очнувшись, вы готовы зарыдать от радости, что это был только сон. Вот ваша кровать, рядом стул, на нем одежда. Скоро в окно проглянет рассвет. Это был только сон, не более. Но в аду этот кошмар приходит снова и снова. Вы не можете от него пробудиться. Иногда думаете, что пробуждение близко, но оно не наступает никогда, никогда».

То была самая незатейливая проповедь, которую я слышал, и я запомнил ее навсегда.

Ты протягиваешь руку, чтобы потрогать привычные предметы: одеяло, подсвечник на сундуке возле кровати. Но ничего нет. Ни сундука, ни одеяла. Лишь плотная пустота, что втискивается тебе в легкие и высасывает твое дыхание. Ты шаришь вокруг руками, ищешь, за что ухватиться, но ничего нет. Я оставил Фредерика лежать там, а когда вернулся, то ничего не было. Как я могу рассказать об этом Фелиции? Когда мы возвращались из Франции, наше судно оказалось переполненным. Оно низко сидело в воде, но это никого не волновало. Ветер отсутствовал, и грязно-серое море было спокойным. Мы медленно переползли Ла-Манш. Кто-то радостно воскликнул, когда показались прибрежные утесы. Мы впервые смеялись, дурачились с апельсиновой кожурой. Теперь все это позади.

Я поворачиваю лицо и утыкаюсь в волосы Фелиции. Они пахнут ею, ее телом. И еще я улавливаю какой-то другой, знакомый запах. Не могу его сразу опознать. Вдыхаю еще раз, смакую запах Фелиции и этот, другой. Розмарин. Вот как я его узнал: моя мать всегда всыпала горсть розмарина в кувшин с горячей водой и ополаскивала свои волосы. Наверное, Фелиция тоже так делает. Когда я был маленький, то наблюдал за матерью, лежа в постели. Тогда она пускала меня спать рядом с собой. Она наклонялась над умывальником и поливала голову из кувшина. Ее волосы свешивались вперед, вода стекала ей на шею и разделялась на два потока. Ясно вижу, как течет эта вода, и столь же ясно понимаю — я должен был умереть вместе с Фредериком.

— Я был обязан остаться с ним.

— Нет, — говорит Фелиция.

— Ты не знаешь, как все было.

Вода стекает по белой шее. Фредерик говорит: «Я все запомнил».

— Он хотел, чтобы ты остался в живых, — произносит Фелиция.

Я чувствую, как ее слова вместе с ее дыханием пролетают мимо моих ушей. Я так хочу им поверить, но внутри меня что-то исчезло, онемело, отмерло. Я бы хотел, чтобы ее слова вызвали во мне отклик.

— Поверни немного голову, вот так, — говорит она. — Положи сюда. — Она со всхлипом вздыхает. Молчит, подбирая слова. — Ты думаешь, я не понимаю. Может, и не понимаю. Может, и не могу понять. Но все равно мы похожи. Теперь, когда их нет, нам больше не нужен никто.

— У тебя есть Джинни.

— Это другое.

— Довольно, — обрываю я.

Я не ревную. Я рад за Фелицию, ведь у нее есть за что держаться. Я чувствую, как по ней пробегает дрожь.

— Я думаю о той женщине внизу, — говорит Фелиция. — Она шьет костюмчик для младенца, а никакого младенца не будет.

— Подумай о чем-нибудь другом.

— О чем?

Я лежу неподвижно, и мои мысли отправляются в свободное плавание.

— О бухте, — отвечаю я. — Как мы там купались. Помню, однажды прямо к Фредерику подплыл тюлень. Вблизи они крупные. И мощные. Они были в своей стихии, а мы нет. Но тому хотелось только поиграть, чтобы мы с ним поплавали. Наверное, не нужно было нам так долго оставаться в воде. Когда мы вылезли, то с трудом натянули одежду, настолько продрогли. Как сейчас вижу Фредерика, как он подпрыгивал, пытаясь согреться. Тюлень по-прежнему лениво плавал на мелководье. Ждал, чтобы мы вернулись и поиграли с ним.

— Представляю его как живого, — говорит Фелиция.

Я тоже. Его усы, его шкуру, поблескивающую среди волн при каждом его повороте. Но вдруг вода становится другой. Я больше не вижу сквозь нее. Волны замедляют свое движение, делаются густыми, будто грязь. Темный прибой въедается в песок, в нем полно ползучих, извивающихся, липких тварей. Они появляются из слизи, а потом погружаются обратно, и грязь постоянно шевелится, чавкает… Если она дотянется до меня, я погиб.

— Фелиция!

— Что такое?

Я могу только прошептать:

— Обними меня!

— Я с тобой. Все хорошо, Дэниел, я с тобой.

— Я тебя не чувствую.

— Не бойся. Я с тобой.

Через некоторое время я начинаю ее чувствовать. Мне больно от того, как крепко она меня обнимает. Никогда бы не подумал, что в ее руках столько силы. Я отрываюсь от нее, поворачиваюсь на спину, нашариваю на полу возле кровати свою пачку «Вудбайна». Чиркаю спичкой, закуриваю сигарету, втягиваю дым. В темноте рдеет огонек.

— Можно мне тоже?

— Нет, Фелиция, ты никогда не курила «Вудбайн».

— Я умею.

— Тебе станет плохо.

Она не настаивает. Огонек моей сигареты то тускнеет, то разгорается.

— Не знаю, что делать. У меня на душе неспокойно.

Фелиция ничего не говорит. Поднимает руку, изящно зажимает мою сигарету между пальцами и прикладывает к своим губам. С видом знатока слегка затягивается и выдыхает дым.

— Иногда я таскала сигареты у Фредерика. Ты этого не знал, да?

— Не знал.

— Я за тобой присмотрю, Дэн.

Она возвращает мне сигарету. Я докуриваю, встаю и выбрасываю окурок в окно. На улице холодно и ясно. Дождь закончился. В небе над амбаром вызвездило.

— Может быть, он еще там, — говорит Фелиция у меня за спиной.

— Кто?

— Тот тюлень в бухте. Они ведь живут по триста лет. Может быть, мы как-нибудь его увидим. — Она некоторое время молчит, а потом тяжело вздыхает: — Я так устала, Дэниел. Давай поспим.

— Думаю, я не смогу.

— Сможешь. Ложись в кровать.

Я ложусь рядом с ней и закрываю глаза. Она поглаживает мое лицо пальцами, пока сон не надвигается на меня протяжной мягкой волной. Может быть, она ведьма, как говорил Фредерик. «Моя благословенная Фелиция…» Погружаясь в сон, я думаю, что хорошо было бы остаться здесь навсегда, не двигаться ни вперед, ни назад. Снаружи омытое дождем небо, кровать в комнате, и утро никогда не наступит.

20

Во время любых наступательных действий может возникнуть сумятица.

Сержант Моррис добросовестно разливает ром, а артиллерийский огонь бьет нам по ушам. Мы один за другим берем колпачок от снаряда, наполненный ромом, и опрокидываем в себя. Рука вытягивается, потом сгибается, потом разгибается обратно. Это делают все. Наши лица вычернены, подшлемники надеты. Грохот обстрела сотрясает в нас каждую жилку.

Рука у сержанта Морриса твердая, как полагается. Спустя минуту мы уже ползем на животах по грязи. Я разуверился в этом предприятии, не успели мы на десять ярдов отдалиться от нашей проволоки. Можно подумать, будто я сужу задним числом, но это не так. В нашей проволоке был проделан проход, а для германской мы несли с собой кусачки, потому что обещаниям не верили. Впереди я различил какую-то фигуру и узнал Фредерика. Он пересчитывал людей.

Ничейная земля, едва ты на нее попадал, казалась огромной, словно Африка. Мы знали, что в ширину она двести пятьдесят ярдов, и понимали, как нам ее пересечь. Знали, где находятся самые большие снарядные воронки. На дне у них вода, но на нашем участке не было глубокой, зыбучей грязи. Земля передо мной вздымалась и колебалась. Люди продвигались ползком, на животе. Впереди был Фредерик, я знаю. Рядом со мной сержант Моррис нагнал Купса, который находился от меня спереди и чуть слева. Купс был одним из наших гренадеров. Моррис сказал что-то ему на ухо. Купс поворотил вбок, и я тоже, потому что мне было предписано следовать за ним. Сержант Моррис отстал. После обстрела наступила такая тишина, что у меня в ушах звенело. Согласно плану, нам полагалось проползти четыреста ярдов вдоль германской проволоки до того места, где ее должно было прорвать во время обстрела. Напротив, возле нашего переднего края, находился пост подслушивания, и оттуда нам должны были подать сигнал.

Я рассказываю неправильно.

Начну заново. Впоследствии я узнал, что нас подвела разведка. То есть фрицы не сидели спокойно на месте, дожидаясь нашей вылазки. В окопе, на который мы нацелились, не оказалось никого. Мы совершили слишком много окопных вылазок, неизменно оповещая о них артиллерийским огнем, и немцам надоело, что их лупят по башке дубинками, забрасывают гранатами Миллса и берут в плен. Они хотели это прекратить, хотя бы на время. Поэтому, едва начался обстрел, солдаты, занимавшие ближайший окоп, отступили по коммуникационным траншеям.

Мы приблизились к окопам вплотную. Таков был план, выработанный для нас на учебной площадке. К нам липла земля, провонявшая кордитом и газом.

Когда мы пробирались сквозь германскую проволоку, в небо взмыла сигнальная ракета. Обстрел довольно сильно повредил проволоку, и это было большое облегчение. Может быть, вылазка все-таки пройдет благополучно. Едва я об этом подумал, вспыхнула сигнальная ракета, и в ее свете мы оказались как на ладони. Перебить нас, ползущих через проволоку, ничего не стоило. Достаточно было открыть прицельный огонь, что немцы тотчас же и проделали. Я прижался к земле, но та взбрыкнула подо мной, будто лошадь, пытаясь меня стряхнуть. Когда я очнулся, то оказалось, что меня согнуло в дугу, а рот забило песком. Я принялся отплевываться и тереть глаза кулаками, потому что земля попала и туда. Мне показалось, что меня отбросило на сотню ярдов. Я даже не знал, германский ли то был снаряд.

Все это рассказал мне сержант Моррис на следующий день, а может быть, через день. Когда он заговорил о пулеметном огне и минах, рот у него перекосился и рассек надвое его длинное лицо. Он пытался рассказывать так, чтобы случившееся предстало состоящим из отдельных кусков, которые он может свести воедино, а не сплошным хаосом, каким оно было в действительности. Слышал я все еще плохо. Смотрел на него, но ничего не говорил. Я его боялся. Должен был радоваться, что вижу его, но не мог. Сам он отделался царапиной на большом пальце левой руки.

Для фрицев единственная неудача состояла в том, что ответный огонь нашей артиллерии прижал их к земле, поэтому они не смогли контратаковать. Но это было неважно. Они знали, что если кто-нибудь из нас остался в живых, они смогут легко всех добить.

Очевидно, все так и произошло, но не уверен. Взмыла сигнальная ракета, и там, где должна была быть тьма, вспыхнул свет. Я перевернулся, но по-прежнему не понимал, что происходит. Стоя на четвереньках, вертелся в разные стороны, словно собака, которая не знает, куда пойти, и высматривал Фредерика. Я должен был следовать за Купсом, но он куда-то исчез. Земля под моими ладонями на ощупь напоминала пашню. Я пребывал в своем собственном мире, где никто не говорил мне, что происходит. Прижавшись к земле, я пополз дальше, словно червяк, а в воздухе, над головой у меня, стоял треск, как будто от горящего дрока.

Когда я обнаружил Фредерика, то сначала наткнулся на его ногу. Точнее, на ботинок, ботинок на левой, неповрежденной ноге. Сначала я даже не понял, что это такое. Потом нашарил голень и подполз к Фредерику поближе, ощупывая его дюйм за дюймом, не разобравшись еще, мертвый он или живой. Он лежал на животе, повернув лицо в сторону, иначе бы задохнулся. Я поскуливал, как собака, пытаясь сообразить, куда его ранило. На правой ноге у него растекалось теплое влажное пятно. Из ноги струилась кровь, но не быстрым потоком, из-за которого человек погибает в считанные минуты. Пятно теплое от крови, но руки у Фредерика холодные, как лед. Я обнял его как можно крепче. К этому моменту я уже понял, что это он. Я должен оттащить его в безопасное место. Раз за разом я произносил его имя, ругался, но он не отвечал. Но я все-таки был уверен, что он жив, и, когда попытался перевернуть его, раздался стон — из самой утробы, как бывает у человека, который находится без сознания.

Взвилась еще одна сигнальная ракета, и я замер неподвижно, словно убитый, но всего в десяти футах слева, в низине, разглядел воронку. Вот куда нам нужно. Внезапно я понял, что треск у меня над головой — это пулеметная стрельба. Я должен оттащить Фредерика в низину, а потом спустить в воронку.

Светает. Я смотрю на часы: шесть утра. Скоро начнется трудовой день. Я слезаю с кровати, стараясь не шуметь, подхожу к окну и слегка отдергиваю занавеску. Не хочу будить Фелицию раньше времени. Двор огорожен толстой стеной, но я слышу, как мычат коровы. Лает собака, лязгает маслобойка. Повсюду серый свет, похожий на туман. Мы оставили окно чуть приоткрытым, и до меня доносится теплый коровий запах. Люди выйдут на утреннюю работу, а потом вернутся завтракать. Мы подождем, пока они закончат. Не хочу, чтобы они таращились на Фелицию и строили домыслы.

Я ложусь обратно в постель. Фелиция спит, ее волосы разметались по подушке. В уголке рта поблескивает засохшая слюна. Губы приоткрылись, обнажив края верхних зубов. Я вижу в ней Фредерика, но вдруг она шевелится. Ее лицо изменяется, сбрасывает дремоту, и Фредерик исчезает. Она открывает глаза и видит, что я ее разглядываю. Я думаю, что она смутится или рассердится, но нет. Кажется, будто она держит в уме все, что произошло, даже когда она спала.

— Вот ты где, — говорит она и улыбается мне.

21

Ответный голос схожим был

С медвяною росой;

Он к покаянью принуждён

На век останний свой.^[32]

Фелиция не пошла со мной в Вентон-Ауэн. Мы расстаемся на дороге, и я отвожу кобылу на ферму, встретив со стороны Джеффа Паддика не очень теплый прием. Я объясняю, что нас застиг сильный дождь и нам пришлось искать укрытия. Мы пережидали ненастье в укрытии, а потом было уже поздно. Я отвез Фелицию домой, а кобылу на ночь отвел к себе, чтобы не беспокоить обитателей Вентон-Ауэна. Мы с Фелицией условились, что так и будем рассказывать. Если Долли Квик не стала дожидаться ее в Альберт-Хаусе, то никто и не узнает, что Фелиция не вернулась поздно вечером и не ночевала дома. Не думаю, что Долли приходила обратно в Альберт-Хаус, потому что она не оставила бы ребенка одного. Она сидела у себя дома, ждала Фелицию, беспокоилась, разумеется, но сочла проливной дождь и сильный ветер достаточным основанием для ее отсутствия. Меня она все равно держит за какого-то дьявола, который послан, чтобы повести Фелицию по стезе порока. Она во всем обвинит меня.

Фелиция уже дома. Ничего страшного не произошло. Она доверяет мне достаточно, чтобы позволить мне спать рядом с собой.

Что-то подошло к концу, но я не знаю, что именно. Вечером перед вылазкой мы сверили часы согласно времени, которое назвал Фредерик. У меня не получалось выйти за пределы этого времени. Возможно, теперь время вернулось ко мне, мое собственное время. Я не знаю, что с ним делать. Мне придется с ним осваиваться, будто слепому, который только начинает жить на ощупь.

Свирепую ночь сменил спокойный день. На сером небе проглядывает синева, хотя море по-прежнему волнуется и бурлит, взбивая белую пену вокруг маяка. Я сказал Фелиции, что сегодня запру дом, пойду в Саймонстаун и там переночую, а утренним поездом отправлюсь в Лондон. Потом она отправит Джоша, чтобы забрал козу и кур в Вентон-Ауэн. Фелиция уговорит Джеффа Паддика дать за них хорошую цену.

Я согласился взять у Фелиции сто фунтов. Хватит, чтобы переехать в Лондон и пожить, пока не найду работу. Фелиция была довольна, как в тот день, когда мы пустили ее в наш вигвам. Сказала, что утром сразу пойдет в банк, как только он откроется, и вернется с деньгами. Я никогда не видел сотни фунтов разом. Интересно, это будут золотые монеты или бумажные деньги?

Меня овевает ветерок, словно хочет сказать: «Гляди, какой я нежный! Как ты мог подумать, что я способен устроить бурю?» Но я не верю его словам. Я слышу, как море бьется об утесы.

Несмотря на скорый отъезд, я беру мотыгу и иду в огород. Из-за теплой погоды сорняки уже вылезают. После дождя земля мягкая, и мотыга входит легко. Я сгибаю спину и размеренно орудую мотыгой. Воробьи тучей выпархивают из дрока и принимаются что-то клевать на земле. Во время работы у меня иногда возникает чувство, будто я балансирую на краю земли и могу почувствовать, как она вращается подо мной. Я знаю, что урожая уже не соберу, однако до сих пор в это не верю. Я думал, что никогда больше не окажусь в Лондоне. Думал, что все это позади. Фелиция говорит, что приедет. Наймет комнаты для себя и Джинни и пробудет неделю или две, как только я обустроюсь. Она столько всего хочет увидеть.

В этом мы разные. Я не хочу видеть почти ничего, кроме этих полей. Но это чувство все равно не теплое. Я как будто мальчик из сказки, у которого в сердце был ледяной осколок. Фелиция любила эту сказку. Представляла себя Гердой, которая хочет спасти своего брата Кая, вступив в борьбу со Снежной Королевой. Я прочел все эти красочные книги со сказками, принадлежавшие Фелиции. Я читал всё подряд.

Я распрямляю спину и поворачиваюсь. Вот маяк, а подальше, где волны набегают на риф, — белая полоса. Серые крыши города. Я никогда не любопытствовал, кто живет теперь в нашем доме. Бросаю мотыгу и по полоске дерна, которую оставил между овощными грядками, иду в самый дальний угол участка, где лежит Мэри Паско. Прямоугольник яркой зелени. Может быть, надо было что-нибудь здесь посадить. К примеру, розы, желтые, как у моей матери. Гранитная глыба, которую я прикатил, чтобы отметить могилу, выглядит, как будто попала сюда случайно. Не знаю, каково это — лежать в земле, как Мэри Паско. Мы говорили только о ранениях, а не о страхе смерти, который пронизывал нашу живую плоть. Но к ней смерть приходила медленно. Мне думается, что если смерть год за годом понемногу бросает в человека свои семена, то становится более привычной.

Вспоминаю, что так и не сделал для нее одной вещи. Возвращаюсь к вскопанному участку, и мои глаза высматривают, где почва порыхлее. Я наклоняюсь и поднимаю горстку земли, потом разминаю ее пальцами. Я должен был бросить ее в могилу, но еще не слишком поздно. Может быть, в эту землю тоже попали семена, и из них вырастут цветы. Я возвращаюсь обратно к могиле и посыпаю ее землей.

Ветерок слабый, и сквозь него доносится шум моря. А за шумом моря слышны крики, как будто дети играют. Я вытираю руки. Пора заканчивать работу.

Когда я прохожу по полю, в глаза мне бросается какое-то движение. Вдалеке, на побережье, которое тянется до самого города, движутся какие-то пятнышки. Я вглядываюсь повнимательнее. Насчитываю пять, десять, двадцать пятнышек. Наверное, произошло кораблекрушение, говорю я себе, и они собираются подняться на утесы и высматривать спасательное судно. Больше такой веренице людей взяться неоткуда. Но я знаю, что кораблекрушения не было. Море пусто.

Я крепко сжимаю в руке мотыгу. Они идут по прибрежной тропе, исчезая во впадинах, а когда тропа снова подымается на взгорок, внезапно оказываются ближе. Скоро они достигнут точки, где от большой тропы отделяется тропинка к дому Мэри Паско, идущая влево сквозь высокий дрок.

Втыкаю мотыгу в землю. На краю моей земли есть обрушенная стена, заросшая ежевикой. У меня нет кусачек, но я могу продраться сквозь заросли. Стою неподвижно, смотрю, как люди приближаются к повороту. Думаю, они меня еще не увидели, хотя я их вижу. Вот доктор в своей шляпе; нет, это не он. Он слишком старый и толстый для передового отряда. Некоторые, разумеется, в мундирах. Чего еще ожидать? Они надвигаются толпой. Первые приближаются к повороту, а другие следуют за ними. Если они пойдут дальше, я буду видеть их по-прежнему. Если исчезнут…

Они исчезли. Я бросаюсь к стене, взбираюсь на нее, перелезаю, и на руках у меня выступают кровавые царапины. Ежевика цепляется за меня, тянет вниз, но я высоко задираю ноги и топчу ее ботинками, подгоняя и торопя себя, проталкиваясь через пахучие папоротники. Я хочу добраться до тропинки, которая ведет к приморским дюнам. Ныряю в гущу стеблей и шипов. Они дерут меня, но я не вздрагиваю. Извиваясь, ползу на животе. Кровь струится по моему лицу, попадает в рот, я слизываю ее и трясу головой, чтобы в глазах прояснилось.

Узкая тропинка петляет между корнями. Я не уверен, что это та самая, но она ведет вниз, и я решаю рискнуть. Согнувшись, бегу как угорелый. Мое прикрытие становится ниже, доходит мне до пояса, до бедер, до колен. Меня видно как на ладони. Я оглядываюсь и вижу, что они взбираются на стену и бросаются следом за мной. Позади меня раздается крик. Они с улюлюканьем, будто зверя загоняют, перелезают через стену, и я знаю, что мне теперь не скрыться, нужно бежать. Я высоко вскидываю ноги, чтобы не зацепиться за корни, а мои ботинки молотят по тропинке. Выпрямляюсь, меня можно разглядеть за несколько миль. Бегу, и кровь стучит мне в голову. Мои ноги вслепую находят дорогу. Тропинка слишком петляет, но я не отваживаюсь свернуть, чтобы не застрять в зарослях и не попасться. Бегу, огибая камни, вспугиваю фазана, который хлопает крыльями и кричит. Я даже думаю: будь при мне ружье, подстрелил бы.

Они не нагоняют меня. Я отрываюсь. Обойду их и запутаю след, будто заяц, до темноты обожду в укрытии, а потом через пустоши и холмы пешком доберусь до Саймонстауна. Или нет. Они будут следить за железнодорожной станцией. Оглядываюсь. Они точно отстали. Но в глаза мне бросается еще какое-то движение, и я вижу, что они разделяются, расходятся влево и вправо, чтобы отрезать мне путь. Они перекроют прибрежную тропу в обоих направлениях и загонят меня в такое место, где смогут схватить. Куда бы я ни побежал, там будут они. Все дело в численном превосходстве, думаю я про себя и смеюсь, — вернее, засмеялся бы, если бы у меня хватило дыхания, — вспомнив сержанта Морриса и германские окопы, к которым мы столь хладнокровно направлялись.

Если бы землю разметили лентами, я и то не смог бы лучше ориентироваться. Теперь налево, за валун. Останавливаюсь, озираюсь по сторонам. Они тоже остановились, отстали, замешкались, потеряв меня из виду. Я мог бы зарыться здесь в землю. Но нет. Они меня окружат, прочешут все пространство, обступят со всех сторон и возьмут голыми руками.

Меня засадят в Бодминскую тюрьму. Повешенный, думается мне, свободно взмывает в воздух, а тот, кого бросают в тюрьму, погружается в беспросветный мрак. Меня засыплют негашеной известью и похоронят в тюремном дворе. Я никогда не выйду оттуда. Паника вспыхивает во мне — ярче, чем сигнальная ракета. Прожигает меня насквозь, но при этом освещает мне дальнейший путь.

Я оставляю позади валун. От быстрого бега каждый вдох обжигает мне грудь, а позади я слышу крики, которые теперь усиливаются, раздаются со всех сторон. Все дороги отрезаны, но впереди сверкает море. Вдруг меня наполняет уверенность. Я не сомневаюсь, что на этот раз от них уйду. Я уже не ребенок. Я совершу то, чего они не ожидают: сделаю крюк и побегу назад, в сторону города. Я знаю тысячу мест, где можно спрятаться. Подбегаю к ручью, текущему по влажному граниту, и шлепаю по воде, чтобы скрыть свои следы. Передо мной снова возникает высокий дрок, я ныряю в заросли, сгибаюсь и проворно бегу, стараясь, чтобы моя спина была не видна. Но дрок снова меня обманывает, редеет и выставляет перед ними напоказ. Чувствую, как от меня исходит запах страха, который их притягивает.

Вот они показываются. Следуют за мной по пятам, шестеро или семеро заходят слева, прибрежная тропа справа от меня перекрыта. Я знаю их всех. Марк Релаббус, двоюродные братья Сеннены. А вот Квики, покинул-таки свою берлогу… Позади них, подбирая юбки, бежит Долли Квик. Кто бы мог подумать, что старуха способна развить такую скорость? Джефф Паддик волочится из Вентон-Ауэна, а с ним его сестры в штанах для верховой езды. Даже Енох выполз из своей норы, его шевелюру треплет ветер. Они повсюду, куда я ни гляну.

Я не могу спрятаться, поэтому взбираюсь вверх, на крутой край скалистого склона над морем. Смотрю в сторону города. Он слишком далеко, а укрыться негде.

Я все еще могу оторваться от них. Отталкиваюсь от скалы и кидаюсь по тропинке. Я на ничейной земле, впереди всех. Они заходят слева и справа, но тропинка сереет передо мной. Миновав дрок, я оказываюсь на изрытом дерне, который пружинит у меня под ногами и помогает двигаться быстрее. Передо мной вырастают валуны, загораживая мне путь, но я виляю между ними. Впереди крутой спуск, и я преодолеваю его стремительно, почти влет. Позади меня раздается рев, но ветер уносит его в сторону. На этот раз они меня не догонят. Смотрю вверх и вперед, на прибрежную тропу и полоску дерна за ней. Продолжаю бежать и вдруг резко останавливаюсь. Впереди дороги нет. На моем пути обрыв. Я слышу, как внизу бурлит море. Оглядываюсь и вижу, что они по-прежнему идут следом. Смотрю налево и направо, и они приближаются с обеих сторон, будто кошки. Марк и Тони Релаббусы, молодые Сеннены, чуть позади Эндрю Сеннен. Его сестра выкрикивает ругательства. Двое полицейских в форменных пальто и шлемах. Вот шляпа доктора колышется над дроком. Долли Квик и Эллен Техиди. Мне даже кажется, будто я вижу мистера Денниса, который выискивает себе наилучшую точку обзора, но навряд ли это он. Я вижу все эти лица в течение пары секунд, как будто их осветила сигнальная ракета. Я в ловушке. Меня поймали.

— Ах ты пустомеля, — произносит чей-то голос мне на ухо. Я оборачиваюсь. Как я мог не заметить его раньше? Вот он, стоит на краю утеса, без труда сохраняя равновесие. Мы постоянно подначивали друг друга, кто встанет ближе к краю. На этот раз он победил.

— Фредерик!

Он не в мундире. Да и с чего ему быть в мундире, раз он здесь? Война кончилась. На нем темно-синяя шерстяная фуфайка и ни пятнышка грязи. Он выглядит как обычно.

— Пойдем, — говорит он и протягивает мне руку.

Я не могу до нее дотянуться. Делаю шаг вперед, потом еще один. Позади меня раздается разочарованный возглас. Им не по нраву, что Фредерик мне помогает. Они хотят меня повесить. Но светит солнце, то же самое солнце, что и всегда. Оно озаряет волосы Фредерика, его чистую кожу и взбаламученное море позади него. Я по-прежнему в нерешительности. Не уверен, что смогу до него дотянуться. Кажется, он понимает это без всяких слов, говорит мне: «Иди сюда, я дам тебе руку», — и вдруг оказывается совсем близко. Я вдыхаю запах его кожи и волос. Он подает мне руку, и я без труда ее хватаю. На этот раз она теплая.

— Это было чертовски ловко, мой кровный брат, — говорит он, и мы уходим вдвоем.

Примечания

1

Эпиграфы к главам 1–6, 8–17 и 20 взяты из материалов, выпущенных Армейской печатной и канцелярской службой в период Первой мировой войны, включая «Памятку пехотному офицеру об окопной войне» (март 1916-го) и «Памятку о второстепенных предприятиях» (март 1916-го). Последняя воспроизведена в собрании листовок и публикаций периода Первой мировой войны «Учебные пособия для офицеров на Западном фронте, 1914–1918», под ред. доктора Стивена Булла.

(обратно)

2

Средство для дезинфекции, запатентовано в 1877 г. английским химическим промышленником Джоном Джейесом.

(обратно)

3

Монета в четыре пенса.

(обратно)

4

Английская мера веса, равняется 14 фунтам.

(обратно)

5

Сэмюел Тейлор Кольридж «Поэма о старом моряке». Перевод Н. С. Гумилева.

(обратно)

6

То же.

(обратно)

7

Марка дешевых сигарет, популярная в Англии начала XX в., особенно среди рабочих и солдат.

(обратно)

8

Мф. 25:29.

(обратно)

9

Антология английской поэзии, изданная в 1861 г. английским критиком Фрэнсисом Тернером Палгревом.

(обратно)

10

Ин. 17:10.

(обратно)

11

Роман американской писательницы Элизабет Уэзерелл (настоящее имя Сьюзен Уорнер; 1819–1885), который считается первым американским бестселлером (1850).

(обратно)

12

Пьер Фату (1878–1929) — французский математик.

(обратно)

13

Традиционный выпускной экзамен в Кембриджском университете. Выпускник, показавший лучшие результаты, получал звание «старшего спорщика», или «старшего ранглера» (англ. — senior wrangler).

(обратно)

14

Выдержки из издания «Ручные гранаты: руководство по использованию винтовок и ручных гранат», составленного и проиллюстрированного майором Грэмом М. Эйнсли, 1917.

(обратно)

15

«Жалоба девицы из Уэст-Кантри», фольклорное произведение, автор неизвестен.

(обратно)

16

Кор. 15:51–52.

(обратно)

17

Уильям Эрнест Хенли «Invictus».

(обратно)

18

Джордж Гордон Байрон «В час, когда расставались». Перевод Н. М. Минского.

(обратно)

19

Генри Воэн «Мир».

(обратно)

20

Джордж Гордон Байрон «Поражение Сеннахериба». Перевод А. К. Толстого.

(обратно)

21

Несмотря на название, популярный в Юго-Западной Англии голубиный пирог (англ. — squab pie) готовится, как правило, с начинкой из баранины и яблок.

(обратно)

22

Бентам (англ. — bantam) — в британской армии: жаргонное наименование солдата слишком маленького роста (ниже пяти футов трех дюймов). Происходит от названия породы карликовых кур («бентамки»).

(обратно)

23

Обиходное название британского тренировочного лагеря времен Первой мировой войны, располагавшегося в г. Этапль на северном побережье Франции.

(обратно)

24

Мэтью Арнольд «Берег Дувра». Перевод Вланеса.

(обратно)

25

«Утренней» и «вечерней ненавистью» в среде британских солдат назывались соответственно утренняя и вечерняя артподготовка, в условиях позиционной войны имевшая, скорее, морально-психологическое значение.

(обратно)

26

Сэмюел Тейлор Кольридж «Поэма о старом моряке». Перевод Н. С. Гумилева.

(обратно)

27

Фольклорное произведение, автор неизвестен.

(обратно)

28

Сэмюел Батлер (1835–1902) — английский писатель викторианской эпохи, перевел (прозой) «Илиаду» и «Одиссею» Гомера, в литературоведческом труде «Сочинительница „Одиссеи“» выдвинул теорию, что автором этой поэмы была женщина.

(обратно)

29

Сэмюел Тейлор Кольридж «Поэма о старом моряке». Перевод Н. С. Гумилева.

(обратно)

30

Сэмюел Тейлор Кольридж «Поэма о старом моряке». Перевод Н. С. Гумилева.

(обратно)

31

Быт. 1:31.

(обратно)

32

Сэмюел Тейлор Кольридж «Поэма о старом моряке». Перевод Н. С. Гумилева.

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

*** Примечания ***