КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Добрые соседи [Екатерина Лесина] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Карина Демина Коммуналка: Добрые соседи


Данный текст был приобретен на портале Литнет (№25171544 31.08.2021). Литнет – новая эра литературы


Глава 1

Окунькова Калерия Ивановна была женщиной в высшей степени наблюдательной, а еще обладала немалым жизненным опытом, который и подсказал, что ничего-то хорошего от нового жильца ждать не след. И дело было даже не в нем. Сам-то он, положа руку на сердце, впечатление производил весьма благоприятное. Но именно сей факт, равно как лукавый блеск в синих очах – слишком уж синих для обыкновенного человека, коим он по документам значился – намекали, что стоит ждать неприятностей.

И предчувствие их заставляло Калерию Ивановну хмуриться, сводить брови над переносицей и разглядывать несчастного куда пристальнее, чем следовало бы. Впрочем, к чести его, взгляд этот, от которого и собственный, Калерии Ивановны, супруг слегка терялся, парень выдержал.

Улыбнулся.

Поклонился, снявши картуз. И подумалось, что он и к ручке приложился бы, когда б Калерия Ивановна благоразумно и заблаговременно не убрала эти самые ручки за спину.

– Значит, в третью? – уточнила она хмуро.

– Так точно, – улыбка жильца стала шире и радостней.

Калерия Ивановна мысленно вздохнула, распрощавшись с надеждой на расширение, а заодно дав себе зарок вновь поговорить с супругом, ибо где это видано, чтобы в приличную коммуналку новых жильцов селили, когда старые имеют все права на расширение.

И вообще…

– А вы, стало быть, старшая? – жилец все еще улыбался, да так, что клыки видны были. Вот только Калерию Ивановну этою улыбочкой не обмануть.

Взгляд у него был холодный.

Внимательный.

Такой вот… от которого мурашки по спине побежали, а предчувствие неприятностей переросло в твердую уверенность. И ведь не упредишь дурочек. Нет, она-то попытается, да только разве послушают.

– Старшая, – спокойно согласилась Калерия Ивановна и руку из­-за спины вытащила, отерла о фартук и документ приняла.

Ишь ты… почти новенький паспорт, гладенький весь такой, аккуратненький, один в один, что хозяин его.

Святослав Евгеньевич Кружин, стало быть.

Человек.

Большею частью человек, ибо, помимо необычайно яркого цвета, глаза Святослава Евгеньевича отличались весьма характерным разрезом. И клыки опять же, длинноватые, выдавались вперед. Это чего ж так намешало? Хотя… в современном мире кого только не встретишь.

Она кивнула сама себе.

И вновь же вздох подавила, борясь с желанием попробовать паспорт на зубок.

Одаренный… вот только одаренных ей и не хватало. И пусть всего-навсего пятый уровень, но все одно… мог бы и на спецпаек рассчитывать, и на отдельную квартирку, а он в эту, в третью, с которой Калерия Ивановна мысленно, почитай, сроднилась, привыкла считать своей, пускай и временно отторгнутой в общее пользование.

– А вы у нас, в городе, недавно, так ведь? – она вернула документ, который Святослав Евгеньевич сперва разгладил, а после уж убрал в нагрудный карман гимнастерки.

Новенькая. Видать только-только из довольствия получена, вон, даже не обмялась толком, не говоря уже о том, чтобы разгладились, распрямились характерные складки, которые появляются на одежде при длительном хранении.

Галифе с того же комплекта.

А вот сапоги, пусть и навощенные, начищенные до блеска, а все одно крепко пользованные, как и саквояж, который Святослав Евгеньевич держал одною рукой, но цепко, будто подозревая Калерию Ивановну в нехороших помыслах.

– Ваша правда, недавно. Прежде я на границе служил, но был комиссован.

И вновь эта вот улыбка.

А хорош… до отвращения хорош… высокий, обманчиво тонкий, видать, прабабкина кровь проснулась, или кто там у него в роду из иных был, только вот ширина плеч с этою хрупкостью не вяжется. Черты лица правильные, а волос светлый, легкий, что твоя солома, поднимается этаким облачком золотым.

– Ранили? – уточнила Калерия Ивановна, поведя носом.

Нет, нюх у нее был слабоват, но вот… от нового жильца пахло свежим медом, той самой соломой, свежей и легкой, которая будила в душе вовсе несерьезные, неподобающие женщине солидной воспоминания, еще светлым хвойным лесом.

Смолой.

И магией.

Этот запах был тягучий и…

– Рассчитываю на ваше благоразумие, – сказал Святослав Евгеньевич, заглянувши в глаза. И синева полыхнула, погасла, будто покровом туч грозовых подернулась. А Калерия Ивановна только и смогла, что кивнуть.

Благоразумие…

Она всегда-то этим самым благоразумием отличалась. И лишь один раз в жизни оно-то Калерию Ивановну и подвело. Правда, было ей тогда всего шестнадцать лет, что несколько ее оправдывало. Да и закончилось все куда лучше, чем могло бы. И сейчас Калерия Ивановна, как никогда, понимала, сколь ей повезло.

Во всем.

– Если будет нужна помощь… – тихо произнесла она, вытирая и вторую руку о передник. Руки были не сказать, чтобы сильно грязны, так, слегка припорошены мукой, ибо, пользуясь выходным днем и в кои-то веки свободною кухней, Калерия Ивановна затеяла пироги.

– Нужна, – не стал отказываться опасный гость, и магия его тяжелая расползлась, растеклась забродившим вареньем. Стало тяжело дышать и…

…родятся же такие.

Аккурат среди людей и родятся.

И живут.

И…

– Не стоит меня опасаться, – его улыбка стала еще шире, хотя Калерия Ивановна могла бы поклясться, что сие просто невозможно.

Она кивнула.

И хотела бы добавить, что вовсе даже не опасается, но… удержалась. Это было бы не совсем и правдой, а врать магу разума… в высшей степени неразумно.

– Я здесь, чтобы служить стране, – это он произнес с той убежденностью, которая заставила Калерию Ивановну подобраться. Ибо в свои годы она уже понимала, что служить стране можно по-разному и далеко не всегда этой службой можно гордиться.

Вслух она, само собой, ничего не сказала, но поняли.

Вздохнули тяжко.

И произнесли:

– Я ищу одного человека, который с высокой долей вероятности или живет в вашей квартире, или бывает здесь в гостях.

Он чуть склонил голову. А неприятные ощущения исчезли.

Воздействует?

Пожалуй, что нет. Ничего-то нового, что могло бы свидетельствовать о постороннем воздействии на разум, Калерия Ивановна в себе не ощущала. Разве что острое желание вернуться к пирогам, от которых ее оторвал звонок в дверь. Но вряд ли Святослав Евгеньевич был тому причиной.

– Это женщина. Скорее всего. И вновь же, скорее всего молодая и красивая… – он замолчал, позволяя Калерии Ивановне додумать сказанное. А заодно уж порадоваться, что если она сама себя считала красивою, и муж с сим утверждением спорить не смел, то молодость Калерии осталась где-то там, на линии фронта, вместе с остатками наивности и веры в светлую человеческую натуру.

А гость продолжил:

– Был бы весьма обязан, если бы вы… сочли возможным рассказать мне о ваших… жильцах.

И это отнюдь не было просьбой, даже если звучало, как оная.

– Буду рада, – Калерия Ивановна приняла решение и с ним согласилась. И потому совершенно успокоилась. – Только давайте уж на кухню. Чаю будете? С пирогами.

Судя по запаху, первую партию пора было уже вынимать.

К превеликому сожалению Калерии Ивановны, от пирогов гость не отказался.


В коммунальной квартире, расположенной по улочке Весенней в третьем доме, некогда принадлежавшем угнетателю народа и проклятому представителю буржуазии купцу Вощинникову, пахло деревом, воском и чистотой. И запах этот был столь удивительным, что Свят даже позволил себе сделать глубокий вдох. А после уж выдохнул медленно, с наслаждением и легкою печалью, расставаясь, привыкая к чудесному этому аромату, который и отличал нынешнюю коммуналку от прочих. Святославу же во многих побывать случилось.

Но тут…

Букет желто-белых астр на кухонном окне.

Выскобленный до белизны стол, протянувшийся через всю кухню. Легкие занавесочки в горох и две дровяные плиты, пусть не новые, но столь чистые, что поневоле закрадывались сомнения, уж не к его ли приходу готовясь этакий порядок навели?

Но сомнения Свят отмел.

Старшая его появлению не обрадовалась, оно и понятно, верно, рассчитывала на комнатушку, которая по недоразумению еще считалась отдельною квартирой, хотя отдельного там было пару квадратных метров жилой площади. Но вот…

…он вспомнил досье.

Окунькова Калерия Ивановна, почтенных тридцати трех лет отроду. Заботливая супруга. Член партии и глава месткома. Активистка.

Старший лейтенант милиции.

Ветеран войны. Дважды кавалер ордена Полуночной звезды, не говоря уже о скромном Красном знамени.

Высока.

Статна. Несуетлива. И даже страх свой, к которому Свят привык, сумела обуздать быстро, а после и вовсе отмахнулась от него, как от чего-то незначительного, пустого. И этот страх, подчинился. Во всяком случае, ныне, сколь Свят ни прислушивался, он не способен был уловить и тени его.

И все-таки…

Она?

Тридцать три не так и много, особенно для тех, в ком кровь иная, пусть и не проснулась, однако же имеется. Такое Свят шкурой чуял. Сама же Калерия Ивановна и на Свята поглядывала сверху вниз, но вновь же… спокойно.

Пожалуй, именно это слово описывало ее лучше всего.

…а ведь на фронт ушла в семнадцать, год себе приписавши, как многие делали. И записалась отнюдь не в медицинский батальон, куда брали всех, но сумела пробиться в танковые, благо, дара ее куцего хватало, чтобы освоить управление бронированным големом.

Големов меняла трижды. В последний раз – на полях под Прохоровкой, где сумела-таки провести свою бригаду по чистой тропе, миновав все асверские ловушки.

Нюх помог?

Тот самый, который и позволил ей заглянуть за защитный кокон, выцепив то самое, что отличало Свята от прочих людей.

Он мысленно поморщился.

И принял огромную алюминиевую кружку, в которую Калерия Ивановна недрогнувшей рукой отправила целых пять ложек сахара. Она же и пирог подвинула, крупный, гладкий, с темною пропеченною корочкой, над которой еще поднимался пар.

– Ешьте, – сказала уже без тени неприязни, подавивши ее столь же просто, как и страх. – Силы пригодятся.

– Думаете…

– Знаю.

И все-таки… нет, не она.

И дело вовсе не в том, что Калерия Ивановна не привлекла бы объект. Отнюдь. Она относилась к женщинам, которые завораживали собственною внутренней силой. И здесь, сейчас, становилось понятно, почему Ингвар пошел против семьи и стаи.

Не прогадал.

Пожалуй.

Свят сделал глоток и зажмурился от удовольствия. Надо же… а в конторе над его пристрастием к сладкому посмеивались и говорили, что ему весь паек надобно сахаром выдавать.

Женщина же устроилась напротив.

Села. Подперла рукой гладкий подбородок. И посмотрела так, что на душе стало погано.

…да, она могла бы… если бы захотела. И пожалуй, что объект не устоял бы, перед ней куда скорее не устоял бы, чем перед прочими. Но… дело не в нем.

В ней.

Ей-то для чего это надобно?

Деньги?

Слава?

Идея?

Нет, не складывалось. Где-то там, внутри, в душе не складывалось. И Свят снова глотнул обжигающего и сладкого, тягучего, словно сироп, чаю.

– В первой обретается Ниночка, – Калерия Ивановна заговорила, когда сочла, что ее готовы слушать. И вновь же момент был выбран удивительно точно.

Совпадение?

– Ниночка при буфете работает, который театральный, а заодно там и союз Писателей. Ее туда тетушка устроила, Савожицкая, которая поэтесса и супруга…

…председателя областного Союза советских писателей, личности в городе весьма известной.

И не только в городе.

– Ниночка… милая девочка, – Калерия Ивановна слегка нахмурилась. – Хотя и несколько легкомысленная, но это происходит единственно от недостатка воспитания.

…Ниночка была легкой.

Да, пожалуй, что так.

И на снимке-то, черно-белом, резком, она словно парила. Свят не знал, где и кем был сделан этот снимок, но, увидев его, залюбовался.

Лицо сердечком.

Огромные глаза того светлого оттенка, который в жизни может оказаться равно, что голубым, что серым. Пухлые губки.

Тонкая шея.

Светлые локоны роскошною гривой. Меховое пальто. Длинные перчатки по последней моде. И то очарование, что свойственно всем юным ведьмам. Могла ли она? Могла. Ниночка привыкла принимать знаки внимания, да и, судя по досье, поклонников у нее хватало. Время от времени в Ниночкиной жизни даже романы случались, пусть и мимолетные, но всякий раз с правильными людьми. Пусть никто-то из них и не женился, но…

…комнату ей кто-то выправил, как работнику культуры, нуждающемуся в улучшении жилищных условий. И пусть бы с формальной точки зрения так все и было, но… в очереди стояло много таких, работников и нуждающихся.

И несогласных, что Ниночкина нужда важнее их.

Жалобы к делу приложили.

Анонимные доносы тоже.

Только…

Ниночка – человек публичный, и прошлые отношения свои она вовсе не стремилась скрывать, а вот объект отличался той степенью осторожности, которая граничит с форменною паранойей.

– Замуж она хочет, за серьезного человека, но это все пустое, – Калерия Ивановна подперла щеку кулаком. Теперь во взгляде ее виделось… сочувствие?

Пожалуй.

Не будь Свят в себе уверен, он бы усомнился. Но… она и вправду сочувствовала.

Ему.

Человеку, которого боялись и презирали. И… и завидовали тоже. Как оно выходило одновременно, Свят никогда не понимал.

– Во второй мы… Ингвар и я.

Двуипостасный почуял бы, случись его женщине связаться с… кем-нибудь, кроме него. И терпеть бы не стал. Не тот у них норов, чтобы терпеть.

– В третьей жила…

…старуха Цицинская, которая в город прибыла то ли сразу после войны, то ли во время оной, когда неразбериха царила изряднейшая, а потому и документы выправить было несложно. Особенно для ведьмы, в которой город нуждался.

Жила она тихо.

Работала при госпитале, притом так, что и доносов-то на нее всего с полдюжины набралось. Да и те пустые, бестолковые.

– Четвертая… две сестры, Виктория и Владимира.

…близнецы, но не те, которые сходны меж собой, что две капли воды. Здесь напротив, само известие, что две эти женщины родня друг другу, вызывало удивление.

Виктория была высокой и худой.

Владимиру отличала очаровательная пока еще пухлость.

Виктория тяготела к темным нарядам, длинным юбкам и необъятным свитерам, создавая образ одновременно мрачный и притягательный. Владимира носила яркие легкие платьица, светлые волосы завивала, а завивку украшала крохотными бантами.

Судя по снимку.

Обе работали при библиотеке, от которой жилье и получили.

Виктория числилась в клубе поэтов, однако ни одного стиха за ее авторством отыскать не удалось. Владимира уже пятый год кряду являлась председателем кружка рукодельниц «Умелые ручки». И каждые полгода организовывала здесь же, при библиотеке, открытую выставку…

Могли ли…

…обе молоды и по-своему отличаются от прочих, и объект привлекли бы. А дальше… слишком мало информации.

– В пятой – Тоня, – Калерия Ивановна кивнула. – Ешьте пироги, пока совсем не остыли.

И Свят кивнул, откусил кусок и зажмурился. С капустой. С капустой он не особо жаловал, потому как весьма часто эта самая капуста вываривалась, делалась отвратительно безвкусной, но при том твердой. Здесь же… начинка была одновременно и острой, и сладковатой.

В меру мягкой.

– Тоня у нас на железной дороге работает, проводницей, – меж тем продолжила Калерия Ивановна. – Она женщина строгая, себя блюдет.

Это прозвучало как предупреждение.

– У нее и жених имеется. Уже три года встречаются.

– Но не расписались?

Калерия Ивановна пожала плечами. И как это понять? Причины этакой медлительности ей не известны? Или же не настолько важны, чтобы их озвучивать?

– Он серьезный человек. Работает в конструкторском бюро, – пояснила она, будто и вправду это что-то объясняло. Хотя Свят заметку сделал: в бумагах по Антонины Кульбиной про жениха не упоминалось.

Проглядели?

– В шестой Толичка, – меж тем продолжила Калерия Ивановна и поморщилась. – До крайности несерьезная личность. Актерствует, представляете?

Свят покачал головой.

То есть, театр в городе имелся, но не сказать, чтобы большой и известный, скорее уж он был из числа тех, что недалеко ушли от обыкновенных самодеятельных коллективов.

– Ведет себя несознательно…

…Анатолий Чигринский и вправду при театре числился, актером второго класса с жалованьем по тарифной сетке в двадцать два рубля, не считая премий, которые, правда, выделялись весьма редко. Впрочем, это обстоятельство его нисколько не огорчало, ибо был он человеком свободных взглядов и не менее свободных моральных норм. И пускай вслух о таком говорить было не принято, однако…

…со снимка на Свята смотрел жгучий кареглазый брюнет. Острые черты лица его придавали тому выражение хищное, слегка диковатое.

Женщинам такие нравились.

Настолько нравились, что порой оные женщины забывали о чести, долге и… и мог бы?

Молод.

Энергичен.

И… мужчина. Пожалуй, кто бы другой на этой мысли и остановился бы, перечеркнув кандидатуру, как глубоко неперспективную, однако Святу всякого случалось видать. Так что с вычеркиванием он решил погодить. Тем паче Толичка, как выразилась Калерия Ивановна, явно тяготел к яркой жизни, каковая требовала денег. А еще, судя по доносам, отличался он редкостным самолюбием и характером склочным, из-за которого ни один-то его роман так и не закончился свадьбой, да и вовсе длились они недолго…

Нет, к Толичке Свят присмотрится.

– В седьмой – Эвелина, – Калерия Ивановна сморщилась больше обычного. – Актриса она… известная…

…и служит в том же театре, что и Толичка, правда, в основном составе. Зарплата у нее выше, поклонники имеются, а с ними и надежда сладить жизнь. Собой Эвелина хороша тою выверенною правильной красотой, которая людей посторонних одновременно и влечет, и пугает.

Могла ли…

…честолюбива.

Трижды подавала документы о переводе в Ленинград, дважды – в Москву, но всякий раз получала отказ. Постоянно ездит на пробы, однако вновь же без результата. Кто другой отступил бы, удовлетворившись положением звезды провинциального театра, но…

…если бы ей пообещали не деньги, но связи, те самые, которых Эвелине столь отчаянно не хватало, ибо, судя по красоте, внешностью она обладала подходящею, да и талант какой-никакой имелся, то… могла ли?

– И в восьмой, последней по коридору, Астра… – Калерия Ивановна произнесла это имя осторожно и поглядела так, выжидающе, будто пытаясь понять, как Свят к нему отнесется.

Никак.

Он… он встречался с ними, с теми, кого почти не осталось в обновленной стране. Но вот… Верескова Астра Бальзаминовна. Странное имя, чуждое, куда более чуждое, чем имена двуипостасных, и режет слух, заставляет подбираться, искать подвох, ведь быть того не может, чтобы человека звали так…

Астра Бальзаминовна.

Двадцать пять лет.

Мать-одиночка.

Медицинская сестра общего профиля.

Дива.

– Она хорошая девочка, – сказала Калерия Ивановна, глядя уже сердито, будто подозревая, что Свят решит эту самую хорошую девочку обидеть. – Просто жизнь у нее… не заладилась.

Глава 2

Ниночка всегда и точно знала, что она достойна лучшего. Чего именно? Кто бы спросил, Ниночка бы не ответила. Но это ведь не важно, это детали и вовсе пустое… главное, что она, Ниночка, достойна.

Она бросила взгляд в круглое зеркальце, подаренное Гришенькой – вот дурачок, и на что он рассчитывает со своими сорока рублями дохода и однокомнатною квартиркой, где помимо Гришеньки обретается его матушка и сестрица с семейством – и вытянула губки.

Новая помада была страсть до чего хороша.

Так и называлась – «Страсть».

Алая. Темная. Того насыщенного оттенка, который весьма шел Ниночке, заставляя ее чувствовать себя роковою женщиной.

– Ах, милая, – сказала она, передразнив Василия Васильевича, который на Ниночку заглядывался давно, но как-то робко, будто стесняясь не то возраста своего, не то супруги, наличие которой Ниночку несказанно огорчало.

Но…

Сам Василий Васильевич был ей симпатичен своею обходительностью и щедростью. То есть, обходительность Ниночка уже оценила, а вот со щедростью ей еще предстояло разобраться.

Справится.

Конечно, роман этот не продлится долго, но…

– Все дурью маешься, – тетушка уселась на кресло и велела. – Чаю сделай. Эклеры свежие?

– Свежие, – не моргнувши глазом соврала Ниночка.

Настроение испортилось.

– Тогда два давай…

Ниночка выбрала самые залежавшиеся, даром, что ли, сегодня с утра маялась, пудрой их посыпая. Глядишь, и отравится… то есть не то чтобы она тетушке смерти желала, но вот… разве это справедливо, чтобы такой вот нехорошей некрасивой женщине – и мужем целый председатель достался? Пусть всего-навсего и областного отделения.

Тетушка ела эклеры молча, сосредоточенно, и, кажется, не поняла, что на витрине они провели дня три уж как, вон, даже пальцы облизала.

Чайком запила.

Зажмурилась.

А ведь если бы ее не стало, то Захар Натанович был бы свободен, и уж тогда-то он сделал бы тот первый решительный шаг, который обеспечил бы Ниночке неплохое будущее.

– Я тебе что говорила? – поев, тетушка добрела, однако доброты этой хватало лишь на то, чтобы сделаться еще более занудной, нежели обычно. – Чтоб ты с Кисовским не связывалась.

– Я и не связывалась, – Ниночка дернула плечиком.

…как он смотрел, когда Ниночка жила в тетушкиной четырехкомнатной квартире, куда была принята на правах родственницы и условиях, что станет эту самую квартиру убирать… как смотрел… нет, не сразу… в первые-то пару лет Ниночка – она ведь не дура, право слово, – вела себя, как и подобает вести тихой провинциальной родственнице, благодарной за шанс в жизни. И тетушка прониклась.

Учить принялась.

А потом сообразила, что наделала, да только поздно. И небось, с превеликою радостью отправила бы Ниночку обратно в деревню, да только побоялась. Ниночка ведь многое видела, а слышала и того больше. Вот и пришлось… выход искать. Ничего. Нашли. Сумели ведь.

– Ты не связывалась, – тетушкин голос отличался той визгливостью, которая нормальных людей заставляла морщиться. – А его жена жалобу подать собирается.

– На меня? – Ниночка хлопнула ресницами.

Густыми.

Накрашенными.

Красивыми, в общем, как и все-то в ней. Вот только тетушка не поверила.

– Актрисулька из тебя никакая. На тебя, на кого ж ещё. И Кисовский, будь уверен, от всего отопрется. Ему оно надо, чтоб из партии за аморалку поперли?

Кисовкий…

Это такой, с усиками? Который полюбил сиживать подолгу, буравя Ниночку страстным взглядом? И будь она поглупее – точно поверила бы в этакую страстность, да только толку-то от нее… ни разу ни шампанским не угостил, ни пирожным.

А вздохи и стихи – не считается.

Стихи пусть жене вон читает. Ниночка же обладала практичным складом ума и людей предпочитала таких же. Вот Василий Васильевич уже дважды конфеты подносил, и не какие-нибудь, а трюфеля шоколадные в золотой обертке. Таких, небось, и у Эвелинки нет, хотя уж она-то поклонниками хвастаться любит.

Дура.

– Заявит, что ты его домогалась… – продолжала вещать тетушка, явно с надеждой, что именно так все и сложится.

– Я? – теперь Ниночка удивилась вполне искренне. – Зачем он мне нужен был?

Ладно, Василий Васильевич, который гастрономом заведует, его Ниночка, может, и домоглась бы, когда б не опасалась спугнуть. К своим годам она успела усвоить, что мужчины по сути своей – существа на диво робкие, хрупкие даже, а потому их беречь надобно.

Особенно некоторых.

– Не знаю, – уже почти спокойно ответила тетушка. – Врет, значит?

– Врет, – согласилась Ниночка, на сей раз сказавши правду с чистым сердцем. – Он же ж… скупой и вообще…

– Зато красивый.

Тетушка глянула с прищуром.

– Красотою сыт не будешь, – Ниночка оперлась на стойку и тяжко вздохнула. Обычно, когда она вздыхала, клиенты приходили в волнение: некоторые розовели, некоторые стыдливо будто бы взгляд отводили в сторону, а иные, наоборот, беззастенчиво пялились на несомненные Ниночкины достоинства.

– Я рада, дорогая, что ты понимаешь это, – тетушка, наконец, соизволила улыбнуться, показавши острые мелкие зубки. – И потому я помогу тебе уладить сию… неприятность. В конце концов, никому не позволено бросать тень на репутацию моей семьи.

Сказано это было с немалым пафосом, однако сама-то тетушка сказанному верила.

И Ниночка поспешно кивнула.

– Да и помогать мы друг другу должны…

Помогала тетушка редко и отнюдь не Ниночке, но людям, готовым за помощь немолодой, но весьма даже опытной ведьмы, – даром, что ли, главою местечкового ковена значится – заплатить.

– А потому…

Пронзительный тетушкин взгляд кого другого смутил бы.

Не Ниночку.

Взгляд она выдержала и вновь же ресницами взмахнула, жалея лишь, что не видит себя со стороны.

– …я должна знать, чего ты на самом деле хочешь, – сказала тетушка тихо.

А Ниночка прикусила губу.

Чего она хочет?

Красивой жизни, чтобы не вот здесь, в буфете, улыбаясь всяким там, а чтобы за ручку с супругом, чтобы в шубе до пят и не собачьей, но как минимум из лисы, лучше – чернобурой. Ей бы такая пошла куда больше, чем Севастьяновой, у которой из всех достоинств лишь супруг в горкоме.

Супруг, правда, был неказист.

Но и сама Севастьянова не особо хороша, тоща, длинна и плоскотела.

Ниночка вновь вздохнула, на сей раз куда как искренней.

Вспомнилась не та самая шуба из чернобурки с алым подбоем, шитая, как говорят, в самой Москве и по специальному заказу, но тонкие пальчики, унизанные кольцами.

Серьги.

Браслеты…

Не в них дело, но в той чудесной жизни, которую воплощала в себе Севастьянова с ее шубой, золотом и личным авто, к которому прилагался личный же водитель, он и охранник.

– Мужа, – тихо произнесла Ниночка заветное, и взгляд ее затуманился, появилась в нем давно уж позабытая мечтательность. – Хорошего.

– Красивого? – уточнила тетушка, наблюдавшая с насмешкою.

Но что с нее, ведьмы, взять-то?

– При должности, – Ниночка коснулась пальчиками губ, легонько, осторожно, по самому краюшку, проверяя, не поплыла ли помада, а то ведь станется. – Чтоб квартира и прочее…

– Мужа, стало быть.

Тетушка теперь выглядела задумчивой. А Ниночка кивнула… вот бы Василий Васильевич вдруг овдовел… нет, конечно, разводы не запрещены, но кто его, разведенного, социально ненадежного, при должности-то оставит?

Выговор влепят, как пить дать.

А то и из партии исключить могут. И гастроном отберут, понизят до заведующего, а может и вовсе ушлют куда, в деревеньку, руководить местною лавкой. Нет, в деревню Ниночке категорически не хотелось, даже с мужем.

– Муж – это хорошо, рада, что ты решила образумиться, – тетушка сцепила тонкие пальчики. – Но, надеюсь, ты понимаешь, что своим прежним поведением ты изрядно себя дискредитировала.

Ниночка наморщила носик.

Дискредитировала? А слово-то какое заумное… никого она не кредитировала.

– Ох, дура… на мою-то голову, – тетушка покачала головой. – Кому захочется брать в жены особу, с которой полгорода… гуляло.

– Врут, – сказала Ниночка, не моргнувши и глазом.

Тоже выдумали. Полгорода. И четверти не наберется, если что.

– Авшинников, Терящинский, Бельбятенко, Савоев… – тетушка принялась загибать пальцы. – Или ты думаешь, что они про тебя молчать будут?

– Будут, – Ниночка поморщилась, ее неприятно поразила этакая вдруг тетушкина осведомленность. – У них жены.

– Вот об их женах стоило подумать до того, как ты ноги раздвинула, дурища, – сказано это было незло, даже будто бы с сочувствием, которое, впрочем, задело Ниночку несказанно.

Дурища?

Да она… она, может… она ведь молода и красива. И заслужила иной жизни, не той, что матушку свела в могилу. А тут…

– Тише, – тетушка подняла руки. – Успокойся. Я тебя прекрасно понимаю. Сама такой была. И твоей мамке предлагала уехать, а она не захотела, влюбилась. И что теперь?

Вздохнули на сей раз вдвоем, и так оно по-родственному вышло, что Ниночке почти совестно стало за порченные эклеры. В конце-то концов, у нее и вправду никого, кроме тетушки, из родни не осталось. А что ведьма… так она ж не специально.

– Он письмо написал недавно, – призналась Ниночка вдруг. – Жалуется на жизнь. Денег просит.

– А ты?

– А что я? У меня-то деньги откуда?

Истинная правда. Последние на помаду ушли, а ведь к ней еще тени достать обещали, новомодные, лиловые, и просили-то за них по-божески, всего-то семь рублей.

Может…

Если Василию Васильевичу намекнуть…

– И вправду… – тетушка кивнула.

Ниночкиного отца она недолюбливала со всей глубиной и искренностью ведьминой души, не без оснований полагая, что именно он виноват в смерти Алены, Ниночкиной матушки. Нет, не прямо, но…

…да и женился он скоро, и полгода после похорон не прошло.

Сволочь, в общем.

– Значит так, – тетушка оперлась на стойку обеими руками, потянулась, и на лице ее появилось то выражение, которое заставило Ниночку разом позабыть обо всем, помимо этого вот разговора. Почти обо всем. В зеркальце она все же глянула, убеждаясь, что ни помада не поплыла, ни тушь не осыпалась. И румяна на месте. – О глупостях своих ты забываешь. Понятно?

Ниночка кивнула.

– Больше никаких любовников. Что было, то было. Поговорят и забудут, все ж таки ведьме натуру сложно удержать. Но отныне ты ведешь себя так, подобает девице юной и хорошего воспитания. Этого вот… – тетушка ткнула пальцем в Ниночкин вырез. – Чтобы я больше не видела.

– Но…

– Ведьме не сиськи нужны, а голова, – произнесла она наставительно. А Ниночка выпятила губу. Ведьма? Она, в отличие от тетушки, не ведьма, но название одно… даже до пятого минимального класса едва-едва дотянула.

А жаль…

– Сила – тоже не главное, – тетушка покачала головой. – Сила… это всегда искушение.

Тетушкины пальцы легли на сумочку.

– И опасность, что кто-то решит, будто этой силы у тебя слишком много, – она прикрыла глаза и лицо ее, такое фарфорово-бледное, некрасивое, сделалось еще более некрасивым. И подумалось, что тишайший тетушкин супруг, верно, раскаивается, что некогда, лет этак двадцать тому, решился сделать предложение этакой… тут Ниночка осеклась.

Нет, мысли тетушка не читала, однако обладала острым умом и наблюдательностью. Да и Ниночку знала хорошо.

– Во-первых, лет до тридцати сила только пребывает. Во-вторых, и твоей нынешней вполне хватит, чтобы на зельевара выучиться…

– Зельевара? – Ниночка скривила носик.

Зельеваром становиться ей совершенно не хотелось. И не то, чтобы она учебы боялась, отнюдь. Как ни странно, но именно учеба всегда давалась Ниночке легко, только… зачем?

Чтобы… что?

Варить зелья?

Числиться при какой-нибудь аптеке, целыми днями торчать в душном подвале, маяться, выдавая норму? Портить руки и кожу ядовитыми испарениями? И ради… чего?

– Деточка, – тетушка протянула руку и коснулась Ниночки. – Я когда-то тоже была молода и, как ни странно, красива. Так вот, красота – это ненадолго, особенно ведьмина. Вспомни свою матушку, пусть она силу не использовала, но…

Ниночка прикусила губу и едва сдержалась, чтобы не сплюнуть. Помада оказалась отвратительно горькой.

А матушка… матушка и вправду была собой нехороша. Впрочем, чего уж ждать, если они с тетушкой двойняшками на свет появились. Вот и…

– Это плата за долгую жизнь. И силу. И потому надобно спешить. Не знаю, сколько тебе еще осталось, год или два, или три, если повезет, – тетушка глядела с откровенною жалостью, от которой стало не по себе. Неужто правду говорит?

Или…

Нет, не будет она лгать.

– И однажды ты, глянув в зеркало, поймешь, что твой срок вышел.

Ниночку потянуло глянуть в это самое зеркало, убеждаясь, что срок, если он и был на самом деле, то вовсе даже не вышел, что… есть у нее время.

– А…

– Хороший зельевар, а ведьма, поверь, не станет плохим, всегда в цене, – тетушка отстранилась. – Да, пройдет пару лет, может, и больше, пока ты репутацию заработаешь, пока клиентурой обзаведешься, пока…

Ниночка моргала часто-часто.

И на тетушку смотрела.

Врет?

Или… нет, не стала бы… ведьма ведьме, конечно, не друг, но и о таком… а матушка… она, говорили, была красива, а потом погасла. Да, кажется, именно так и выразилась старуха, которая папеньке матерью приходилась. И уж она-то врать не стала бы.

Она матушку не любила.

И Ниночку тоже.

– …но если постараешься, то потом… – она выразительно замолчала, позволяя Ниночке самой додумать, а когда та не додумала, добавила. – …справишься и сама, без мужа.

– Совсем без мужа?

– Совсем без мужа нельзя, – сказала тетушка с какой-то непонятною печалью. – Но зато можно выбрать такого…

Она щелкнула пальцами.

– …чтобы не сильно мешался.

– Как ваш? – съязвила Ниночка, только опять не вышло.

– Как мой, – спокойно согласилась тетушка. – Или думаешь, он сам в начальники вышел?

Это было… странно.

Ново.

Необычно. До того необычно, что Ниночка взяла и задумалась. А ведь и вправду… супруг у тетушки отличался нравом столь тихим, застенчивостью необычайною, что просто-таки удивительно было, как он с этакой застенчивостью своею должность получил.

– Ведьм мало осталось, – добавила тетушка. – А тех, кому мы нужны, много… и за помощь люди готовы платить. Отнюдь не одними деньгами, поэтому… поспеши, конечно, но не торопись. Выбери с умом.

Было бы еще из кого выбирать… сперва-то, когда тетушка ее в буфет пристроила, Ниночка обрадовалась несказанно. Работа легкая.

Чистая.

И люди вокруг не то, чтобы добрые, но умные, интеллигентные, с перспективою. Так ей казалось. Это уже после, осмотревшись, Ниночка осознала страшное: все более-менее перспективные особи давно уже разобраны, а развод… развод – дело неблагодарное.

– Пойдешь учиться, – тетушка поняла ее сомнения. – Новое место, новые люди. О прошлом помалкивай да смотри в оба глаза. Никогда не знаешь, где найдешь то, что надобно…

Ниночка кивнула.

И вздохнула.

О Василии Васильевиче с уютной его лысиной и пакетами, которые он словно бы невзначай забывал у буфета, оказывая тем самым Ниночке знаки внимание, истолковать которые превратно было просто невозможно, придется забыть.

Или…

Напоследок…

Учеба еще когда начнется, да и вообще… ей во время этой самой учебы жить на что-то надо.

Тетушка погрозила пальцем.

– Не дури, – сказала она. И Ниночка насупилась. – Я понимаю, что в тебе кровь играет, но впервые головой подумай.

– А если… не получится?

– Что не получится?

– Мужа найти.

– Получится, – тетушка отмахнулась от Ниночкиных сомнений. – Поверь, дорогая, незамужних ведьм в нашем роду еще не было. Как и тех, кто животом маялся. Это ж надо было додуматься, ведьму травить…

– Я не травила.

– Вот потому и прощаю, – тетушка ущипнула Ниночку за щеку и сказала уже серьезно. – Ты все, что от моей семьи осталось. Поэтому, девонька, я тебе и помогаю. Но если хочешь и дальше глупостями заниматься, дело твое.

– Когда… – глупостями заниматься Ниночка была бы не против, но… – приступать к учебе?

– Вот умничка, – почти восхитилась тетка. – А вот завтра и пойдешь. Основы-то ты у меня выучила. И не делай большие глаза, будто не знаю, что ты по моим книгам шарилась. Пускай, от того польза одна. Так вот, сперва по вечерам, недельку-другую посовмещаешь. Ничего, поработаешь, ты еще молодая, так что не уработаешься. Потом вовсе в аптеку перейдешь, заодно и практика…

Практики не хотелось.

И в аптеку тем более. Но Ниночка уже понимала, что пойдет, что никуда-то она не денется. Да и… если тетушка права, и все сложится именно так, как она описала, то… может, и неплохо будет?

– Ведешь себя тише воды, ниже травы. От аптеки тебя в комсомол рекомендуют, не вздумай не попасть! А там уже, после практики, заявление в ковен подашь. Сперва на испытательный срок…

Ниночка поморщилась. Это, получается, ей даром работать надо? Но тетушка погрозила пальцем:

– Пройдешь и получишь разрешение на индивидуальную практику. А там уж только от тебя зависит, как оно сложится…

Об этом Ниночка и думала остаток дня, изредка поглядывая в затуманившееся зеркальце – Гришка, небось, в обыкновенном магазине брал, вот чары в стекле и сбоили, все знают, что на хорошие зеркала в очередь записываться надо, но и стоят они столько, что Гришке не потянуть.

А может…

Человечек он тихий, наивный и вправду на тетушкиного супруга чем-то похож. Этою вот, что ли, покорностью судьбе? Готовностью служить, что родине, что матушке? Нет, не будь матушки с сестрицею, Ниночка даже не задумалась бы.

Но они были.

И исчезать не собирались, а тащить Гришеньку в коммуналку… от этой мысли Ниночке даже подурнело.

Она вытянула губы трубочкой, потом растянула щеки пальцами, тренируя дружелюбную улыбку, и сказала себе:

– Мы поспешим, но торопиться не станем…

В конце концов, тетушка в одном права: незамужних ведьм не бывает.

Глава 3

У нового жильца вид был столь лихой и придурковатый, что Виктория сразу поняла: наконец-то ей повезло. По-настоящему. И от осознания этого сердце екнуло, а коленки ослабели. И она не устояла на ногах, подалась вперед, спеша рухнуть в объятья человека, предназначенного ей, Виктории, судьбой. Ибо иначе никак невозможно.

И лучшим доказательством тому стал факт, что упасть ей не позволили.

Подхватили.

Подняли.

И выдохнули на ухо со скрытой страстью:

– Осторожнее.

– Я… простите, – Виктория почувствовала, как краснеет, и сразу расстроилась, ибо с этой вот привычкой своей, краснеть по любому мало-мальски значимому поводу, она боролась давно. Даже уксус пила по чайной ложечке и натощак, как это рекомендовали в одном журнальчике, совершенно несерьезном, конечно, из тех, которыми сестрица баловалась.

– Ничего.

Он смотрел на Викторию сверху вниз.

И вновь же в синих очах виделось ей обещание удивительной и долгой совместной жизни, всенепременно счастливой и полной свершений. Виктория моргнула. И с трудом сдержала желание немедля броситься на шею, заверив, что она на все согласна.

И на лишения.

И на страдания, без которых путь гения невозможен, а человек, стоящий перед нею, был, несомненно, гением. Он выглядел точь-в-точь, как Марчевский. За Марчевского с невероятною поспешностью выскочила Жужа, с которой Виктория посещала вечерние курсы. И не посмотрела, что он старше ее на двадцать лет, а еще рассеян и вовсе странен до невозможности.

– Что ты понимаешь, – сказала ей Жужа тогда. – Он же гений! Его просто досмотреть надо. И помочь немного.

И ведь не ошиблась.

Живет теперь в Москве, в собственной квартире, числится при институте каком-то заведующей лабораторией.

В общем, зависть, конечно, чувство нехорошее, но весьма полезное в плане целеполагания. Над целеполаганием Виктория давно поработала, более того, она и к планам перешла, но вот подходящего материала, чтобы планы эти в жизнь претворить, пока не попадалось.

До сегодняшнего утра.

– Святослав, – представился незнакомец и даже поклонился.

– Виктория, – сказала Виктория, как надеясь, с нужною степенностью. – А вы в гостях?

Сердце опять екнуло, подсказывая, что эта конкретная мужская особь не могла просто взять и завестись на кухне. Явно к кому-то пришел.

К Эвелине?

Или к… нет, Маркова в рейсе и прибудет лишь завтра. Толичка? Он порой приводил приятелей, но… не таких, определенно. Владимира к ним присматривалась на предмет устройства собственной неустроенной женской судьбы.

Или…

Астра?

Она поджала губы. За нею-то прежде гости не водились, но…

– Живу я здесь, – признался Святослав. – Со вчерашнего вечера. В третьей квартире.

От сердца мигом отлегло, правда, ненадолго. Конечно, если он живет, то, стало быть, не в гостях, а значит, свободен от всякого рода обязательств и, как Виктория надеялась, даже холост. Но… она разглядывала гостя и с тоской осознавала, что слишком уж он хорош, чтобы другие сочли его негодным для бракоустройственных планов.

Вот Жужин гений был невысок, пухловат и имел дурную привычку чесать голову. Не будь та лысою, можно было бы подумать о насекомых. Он носил затертые костюмчики, одинаково неказистые и равномерно грязноватые, пихал в нагрудные карманы платки и часто сморкался, что не добавляло облику романтизму.

А Жуже – конкуренции.

Этот же…

Он был высок и строен. Сложен отменно, хоть ты рисуй… и ведь Владичка всенепременно захочет его нарисовать. Для вышивки. Она вечно лезла туда, куда не нужно.

И лицо такое, душевное. Волосы облачком, губы пухлые, которые так и тянет поцеловать. А ведь Виктория – женщина твердых моральных устоев и к своим двадцати двум годам целовала лишь знамя и одногруппника Пашку, но его в щеку, поэтому не считается.

– Может, – вдруг заробев, предложила Виктория. – Вы чаю хотите? С пирожками.

– Не соглашайтесь, – звонкий Владушкин голос заставил поморщиться. – Пирожки у нее с кулинарии, наверняка позавчерашние.

Вот ведь… вечно она…

С самого детства.

Стоило чему-то у Виктории появиться, так и Владе это что-то сразу требовалось, причем немедля. И родители становились на ее сторону.

Мол, уступать надо.

Делиться.

И если пирожками, которые Владушка, несмотря на их черствость, не брезговала, даже не утруждаясь разрешения спросить, Виктория готова была делиться, то гением своим – нет. Пирожки пирожками, их в кулинарии хватает, а гении в жизни попадаются редко.

– Лучше бутербродика, с колбаскою, – Владушка каким-то одним ей понятным способом умудрилась оттеснить Викторию. – У меня колбаска имеется отличнейшая. Вчера угостили.

Ага… угостили.

Как же.

За доступ к спецфонду рассчитались и за то, что запрос Владушка выполнит не в пять дней, как оно положено, а за час-другой.

– Вы присаживайтесь, присаживайтесь…

Ишь, вьется, небось, тоже перспективу почуяла.

– …я чаю сделаю, – решилась Виктория, не способная безучастно смотреть, как Владушка уводит ее, Виктории, гения, с которым она в мыслях и пожениться успела, и увезти его, беспомощного, ослабшего без должной женской заботы, в Москву. Небось, Жужа не откажется помочь старой приятельнице, пристроит Святослава в свой институт, а дальше…

Он ведь гений.

– Только не из крапивы, – Владушка не собиралась молчать. – А то она вечно из крапивы чаю норовит заварить, только пить его невозможно!

– Крапива полезна.

– Не в таких количествах, – Владушка уперла руки в боки, и светлые ее кудряшки затанцевали.

– Что за шум? – подавив зевок, поинтересовалась Калерия Ивановна и кухню обвела взглядом строгим, под которым истаяла вся Владушкина прыть.

Сестрица Калерию Ивановну побаивалась.

– Знакомимся, – ответил Святослав. – С соседушками… очаровательные они у вас.

И ручку поцеловал Владушке.

И к Владимире потянулся, но она свои руки за спину убрала, ибо никак невозможно человеку твердых моральных принципов свои руки на целование давать. Святослав, к счастью, не настаивал.

– Чай, – всполошилась Владимира. – Чай есть и без крапивы. Обыкновенный…

Тоже доставшийся ей от одного командировочного, которому требовалось снять копии с пары журналов, а копировальный кристалл давно уж сбоил, да и запись на копирование стояла немалая. Но Владимирапомогла.

Не ради чая.

Человеку посочувствовала. А он отблагодарил.

Вот.

– Ду-ду-ду… – пронеслось по коридору до боли знакомое, заставив поморщиться и Владимиру, и Викторию, и даже Калерию Ивановну, которая уж на что была привычна, а вот к этим распевкам относилась без одобрения. Но Эвелинке на одобрение плевать было. – Сидит ворон на дубу…

– Не обращайте внимания…

Огонь обжился на стопке дров, запыхтел медный чайник, а Владушка уже пластала колбасу тончайшими полупрозрачными ломтиками.

– … это Эвелина распевается…

Низкий басовитый голос замолк, чтобы тут же смениться привычным тонким визгом. Святослав дернулся. Эк он…

– Хватит визжать! – заорал Толичка, вползая на кухню и озираясь с видом растерянным.

Был он лохмат, помят и слегка вонюч.

Визг сделался тоньше.

Проникновенней.

И задребезжали стаканы в древнем буфете.

– Вы кушайте, кушайте, – Владичка подсунула и колбасу, и хлеб, и кусок масла, которое, между прочим, Виктория покупала, вчера, на рынке. А Владичка еще пеняла за растратность, мол, масло можно и в магазине взять. Оно-то можно, только там его наполовину с маргарином вымешают, вот и будет вроде и то, а все равно не это.

– А вы… – к великой радости Виктории, Святослав глядел не на сестрицу. – Присоединитесь? А то мне, право слово, неловко… погодите…

Он поднялся и вышел, как-то так потеснивши Толичку, которому вздумалось замереть посреди прохода.

– Это кто? – шепотом поинтересовалась Владичка.

– Жилец новый, – также шепотом ответила Виктория. – Не лезь. Он мой.

– Это еще почему?

– Потому.

– Потому – по качану, – Владичка и язык высунула, дразнясь, как в детстве. – Обойдешься. Раз кольца нет, он не твой, а ничейный.

Появится.

Виктория точно знала, что сделает все, чтобы кольцо это появилось. В конце концов, гениями не разбрасываются.


Свят жевал колбасу, которая и вправду оказалась неплоха, явно не из кулинарии – сухая, терпкая, щедро сдобренная чесноком, – и разглядывал женщин. Те в свою очередь, пользуясь случаем, разглядывали Святослава.

Хмурилась Калерия Ивановна, явно терзаемая недобрыми предчувствиями. Притом взгляду своего со Свята не спускала, а черпак в руке сжимала с такою решительностью, что поневоле становилось неспокойно.

– А вы, значит, жить будете? – в третий, кажется, раз поинтересовалась Владимира.

– Будет, – мрачно ответила ей Виктория, доливая в кружку кипятку. – В третьей.

– Сосед, стало быть? – Толичка от Калерии Ивановны держался подальше, а к холодильным шкафам, которых на кухне обнаружилось целых три, поближе. И взгляд его блуждающий то и дело на оных шкафах останавливался.

Тогда Толичка вздыхал.

И шевелил бровями.

Он бросал на эти самые шкафы взгляды, исполненные незамутненной страсти. Но те оставались равнодушны.

– Куда полез?! – рявкнула Калерия Ивановна, когда нервы Толички все ж не выдержали.

Откуда-то из коридора доносилось пение. Следовало признать, что голосом гражданка Водянская обладала мощным, мягким и по-своему завораживающим. Однако всецело заворожиться не позволяло нервное позвякивание черпака о край кастрюли.

– Да я так… – Толичка потупился и руки убрал за спину. – Я ж… за своим!

Мысль эта, забредшая в похмельную его голову – а перегаром от Толички пахло крепко – показалась ему на диво разумной. Он даже взбодрился и грудь выпятил.

– А есть там твое? – вкрадчиво поинтересовалась Калерия Ивановна.

– Толичка у нас хулиганит, – поджавши губки, пояснила Владимира. – Вечно норовит стащить чужой кусок.

Калерия Ивановна вытащила черпак и помахала им над кастрюлей. Темные капли супа – кто завтракает борщом? – сорвались с металла, но плиту не замарали.

Хозяйкою Калерия Ивановна была знатной.

А может, все-таки она?

В байковом халате, наброшенном поверх белой в горох сорочки, с парой кос, каждая толщиною с запястье Свята, она гляделась одновременно грозною и домашней.

– За своим, стало быть? – черпак отправился в кастрюлю, а Калерия Ивановна медленно двинулась на Толичку, который попятился, должно быть, подозревая недоброе.

А может, не подозревая.

Может, точно он знал, что рука у Калерии Ивановны тяжелая, оттого и черпак она отложила, не желая зашибить ненароком.

– Порой здесь вовсе невыносимо… – пожаловалась Виктория, и сестрица ее, запахивая полы веселенького халатика, разрисованного синенькими цветочками, закивала.

Ария брошенной девы грянула с новой силой.

И Свят закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться на… хотя бы на чем-то. Но к голосу добавились дребезжащие звуки пианино, совершенно расстроенного, и тем раздражающего. Слева доносилось бормотание Толички, то и дело перебиваемое грозными окриками Калерии Ивановны. Справа просили отведать колбаски.

Совали маслице.

Он с ума сойдет… и вдруг стало тихо. Так тихо, что Свят сразу понял, что произошло нечто… неправильное. А когда открыл, увидел перед собою странное создание.

Оно было невысоким, чуть выше края стола.

И узколицым.

Глазастым.

Лысым.

Свят моргнул. И создание тоже моргнуло. А потом поправило съехавшую на шею косыночку и сказало:

– А между прочим много масла есть вредно, – и совершенно бесцеремонно забралось на стул, вокруг которого кружились сестры, не способные этот стул поделить между собой. – Особенно по утрам.

Сестры зашипели рассерженными кошками, но создание это совершенно не смутило.

Оно протянуло руку и стащило последний из бутербродов.

– Делиться надо, – сказало оно наставительно. И сестрам тоже. И… пожалуй, не будь здесь Свята, подобная выходка не осталась бы без внимания.

Но он был.

И сестры Красновские лишь поджали губы и головами покачали, сделавшись до крайности похожими друг на друга.

– Розочка, – Калерия же Ивановна руками всплеснула. – Ты опять босиком? И где мама…

– Спит, – Розочка откусила кусок хлеба, на который масла положили щедро. – Умаялась вчера. И меня опять забрать опоздала.

Она облизала тонкие пальчики.

Розочка?

Это вот… создание?

Святославу приходилось встречать дивов, но… не таких. Если те, прежние, отличались хрупкостью, то эта вовсе была будто полупрозрачной.

Больная?

Не бывает больных дивов. Но… бледная кожа, лишенная и тени румянца, тонкая до того, что просвечивают сосуды, но они тоже бледны, и это вовсе не выглядит уродливым. Как и обритая налысо голова, кажущаяся несоразмерно большою, слишком тяжелою для этой вот шейки. И острые ушки, торчащие в стороны, лишь усугубляют впечатление.

Пижама, явно доставшаяся от кого-то, чересчур велика, и оттого сквозь широкую горловину видны и тончайшие ключички, и эти вот острые плечи.

Запястья-веточки.

И неожиданно крепкие пальчики с перламутровыми коготками.

– Погоди, деточка, – сказала Калерия Ивановна, наливая огромную миску супа. – Покушай хорошо, горяченького…

Отказываться Розочка не стала, лишь кивнула и вежливо произнесла:

– Спасибо.

– А… что с твоими… волосами? – Калерия Ивановна накрыла макушку ладонью. – Опять?

– Ага, – Розочка сморщила носик. – Дуры они там. Все.

– Ужасно, – вздохнули сестры, глядя отчего-то друг на друга, и во взглядах их читалась растерянность, сути которой Свят совершенно не понимал.

А пение оборвалось.

И загудела радиоточка, вдруг вспомнив, что трудящийся народ следует приветствовать веселой песней. На кухню же вплыла дама в шелках с лицом, покрытым толстым слоем чего-то бледно-зеленого, изрядно напоминающего болотную слизь. А за дамою показалась массивная фигура оборотня, со сна глядевшегося раздраженным. И Святу подумалось, что становится людно.

Данный текст был приобретен на портале Литнет (№25171544 31.08.2021). Литнет – новая эра литературы

Глава 4

Хотелось спать.

И орать.

Кидаться посудой, чтобы разлеталась она о стены со звоном, а потом еще и по осколкам пройтись, чувствуя, как хрустит под каблуком драгоценный фарфор.

Вместо этого Эвелина аккуратно вытерла тарелку, доставшуюся от бабушки, и убрала ее в сервант. Провела ладонью, поправляя заклятье сохранности, которое вновь почти истаяло, и поморщилась.

Слегка.

Поспешно глянула в зеркало, чтобы убедиться, что и столь краткое проявление эмоций не нанесло вреда ее внешности. Похлопала кончиками пальцев по щекам.

Раскрыла рот, как можно шире, и язык вытянула, да так и застыла, разглядывая его, силясь понять, не стало ли хуже.

Не стало.

Кажется.

И эта мысль не то чтобы настроение улучшила – разве можно говорить о хорошем настроении, обретаясь в этаком убогом месте – но, во всяком случае, гнев поутих.

Эвелина коснулась кончиком языка зубов.

И улыбнулась своему отражению. Вот так, едва-едва, лишь кончиками губ. Даже не улыбка, но тень ее, в которой есть толика загадочности, тайны. И взгляд слегка в сторону, сквозь ресницы, как бабушка учила. Стоило подумать, и настроение вновь испортилось.

Бабушке хорошо.

Она при императорском театре числилась, и не просто кем-то там, но примою. У нее ангажементы на годы вперед расписаны были. Ей рукоплескал сам император, хотя о том вспоминать не следовало. Некоторые шептались, что на одних рукоплескательствах дело не закончилось, что удостоилась некогда Серебряная Птица высочайшего внимания, но правда это или так, досужий вымысел, Эвелина не знала.

Бабушка о тех временах вспоминать не любила.

Говорила, что не стоит жить прошлым.

Может, оно и так, но… ах, сколько раз Эвелина представляла себя на ее месте. Гордую и прекрасную, стоящую на сцене пред благодарными зрителями, которые, не дыша, будут внимать ее пению.

И не шевелясь.

Не распаковывая пронесенные в театр булки. Не переговариваясь и не толкая локтем соседа, чтоб тот объяснил, чего ж там происходит-то…

…бабушка глядела с упреком. Любая публика заслуживает уважения.

Может, оно и так, но кто будет уважать труд самой Эвелины? И вообще… порой, в такие дни, как сегодня, она начинала злиться именно на бабушку. Что стоило ей уехать? Небось, ей безвестность в эмиграции не грозила. Лучшие театры готовы были бы принять Серебряную Птицу, о голосе котором ходили легенды, а она осталась.

И ладно бы в Петербурге или, на худой конец, в Москве, раз уж из нее столицу сделали, при театре, при котором ее знали и любили. И новая власть, верно, не обошла бы вниманием. Кужатковскую ведь не обошли, а та во втором составе вечно маялась. Теперь же – заслуженная артистка и все такое… а бабушка взяла и уехала в эту глушь.

Любовь у нее.

Всей жизни.

Эвелина запахнула пуховую шаль, которая, правда, почти не спасала от холода. И ведь осень только-только началась, даже не осень еще по сути своей. А она уже мерзнет.

Дальше будет только хуже.

…любовь оказалась глубоко семейною и совершенно не желающею менять старую жену на новую, пусть и столь прекрасную.

И даже рождение дочери ничего не изменило.

И…

Эвелина зачерпнула лопаточкой крем, который осторожно нанесла на кожу. Теперь взбить пальцами и замереть, позволяя чудесному снадобью впитаться.

…матушка росла при театре, но вот голоса не унаследовала, но здесь он особо и не нужен был. В провинции к опере относились с немалым подозрением, предпочитая искусство в иных его, куда более понятных формах.

Пускай.

Матушку любили.

И ценили.

И… и надо же было ей влюбиться в такого проходимца, которым являлся папаша Эвелины?

Проклятье рода, не иначе.

Но нет, она себе жизнь любовью не испортит. Тем паче, что влюбляться здесь совершеннейшим образом не в кого.

Она положила половинки огурца на веки и закрыла глаза.

Ничего… все у нее получится… она вырвется из этого болота. Всенепременно вырвется… если надо, примет предложения Макара Степановича, который неоднократно намекал на протекцию и собственные связи, которые помогут там, в Ленинграде, разглядеть несомненный талант Эвелины. И если бы не бабушкино воспитание, она бы давно поняла намеки.

Согласилась бы…

Бабушка со снимка глядела с укором. Она-то и революцию пережила, и войну. А вот матушка, та войну не пережила, ушла следом за любовью своей на фронт, там и сгинула. Вот скажите, какая польза на фронте от актрисы? А эта сволочь, папенька Эвелины, вернулся мало что живой, так еще и женатый. И ладно бы просто вернулся, но поселился в матушкиной квартире, а бабушку выжил…

…сволочь.

При мысли об отце в груди поднялась глухая ярость.

Ничего.

И с ним Эвелина рассчитается. Не в квартире дело, которую он отнял, но в том оглушающем чувстве беспомощности, собственной слабости, в страхе, испытанном ею тогда, когда она подумала…

– …или думаешь, что о тебе забыли? – в памяти всплыл свистящий шепот, который пробивался сквозь тонкую занавеску. В квартире было тесно и дымно. Печь топили внизу, но, видно, труба треснула, и дым теперь сочился сквозь стены. Он застревал в горле, вызывая гадостное першение. Хотелось кашлять, но Эвелина терпела.

У новой жены отца родился ребенок.

Сын.

Наследник.

Сыновья всем нужны, а вот от девочек одни проблемы, особенно когда девочки эти часто болеют и не желают помогать по дому.

– Думаешь, спряталась и теперь все? Я знаю правду… – отец приходит поздно и всегда раздражен, но не на жену и сына, с ними он ласковый. Он берет младенчика на руки и смеется, а при взгляде на Эвелину мрачнеет.

И она старается не попадаться лишний раз на глаза, но деваться в крохотной их квартирке совершенно некуда.

Сволочь…

Она заставила себя дышать, отрешаясь от гадостного ощущения во рту. Это не дым. Дым остался там, вместе с отцом и его супругой, и сыном их, который приходился Эвелина братом, но это ровным счетом ничего не значило.

Она и имени его не знала.

Не желала знать.

– И будешь мешаться – мигом окажешься там, где таким, как ты, самое место, контра недобитая, – отец говорит уже громко, не стесняясь. И в другой комнате, отделенной тонкою стенкой, заходится плачем ребенок. Это злит отца еще больше. – Видишь? Ни днем, ни ночью покоя от вас нет…

Бабушка не отвечает.

Наверное, она многое могла бы сказать, однако сейчас почему-то молчит. Она часто в последнее время молчит, не считая нужным тратить слова на недостойных людей. Так она объяснила Эвелине. А та поняла. Не разумом, нет. Какой разум у ребенка, но сердцем.

– Так что… – плач заглушает шепот. – У тебя есть выбор. Уйти самой или…

– Куда?

– Мне-то какое дело?

– А Эвелина? Если меня не станет…

– В детском доме всегда найдется место, – отец говорит так, что Эвелина верит ему сразу и всецело. Конечно, он не станет держать ее здесь, в маминой квартире, ведь, даже о двух комнатах, эта квартира слишком тесна, чтобы хватило в ней место ненужной дочери.

Пускай…

…он еще жив. Эвелина знает. Не то, чтобы хочет знать, но просто… так получается. Доходят слухи… и раньше доходили.

Он жив и пьет.

Много.

А выпивши, становится буен. Он и раньше-то никогда не отличался сдержанностью, но со временем и вовсе утратил всякое подобие человечности.

Пускай.

Эвелина потрогала влажные кружочки огурца, убеждаясь, что никуда-то они не делись. Осталось досчитать до ста и можно будет снимать. А там протереть кожу кусочками ромашкового льда – отвар Эвелина еще вчера самолично в холодильный шкаф упрятала. И нанести целебный крем.

Или сперва лучше крем, тот самый, что ей вчера присоветовали, восстанавливающий и против морщин? Морщин у нее, конечно, нет, но ведь когда-нибудь да появятся, а зелье продляет молодость.

…тогда они три дня жили у старой бабушкиной приятельницы, а после переехали в эту вот комнатушку. И видят Старые Боги, Эвелина была счастлива.

Глупая.

Но много ли ребенку надо? Не бояться взгляда, окрика или затрещины, которая не за дело, но просто так, потому как под руку подвернулась. Шипения раздраженного. И уверений, что от нее, Эвелины, одни проблемы… и всем-то она нехороша.

Хороша.

Она сняла огурец с глаз и сунула в рот: чего добру пропадать-то? В животе заурчало, намекая, что одной красотой при всем желании сыт не будешь. И второй ломтик огурца, отправившийся следом за первым, нисколько ситуацию не исправил.

Остатки огурца Эвелина отправила в стат-короб, благо, тот, пусть и созданный во времена Драконов, все еще исправно держал заклятье, разве что камень силы приходилось подпитывать чаще обычного. Но сила у нее имелась.

И еще красота.

Урчание сделалось слишком уж громким. А ведь ей за фигурою следить надо, это в бабушкины времена в женщинах ценились стать и формы, на прошлом же просмотре этот невежда из культпросвета заявил, что Эвелина не вписывается в современные каноны красоты.

Идиот.

Эта злость была вялой, и Эвелина подвинула к себе баночку с кремом. Вид он имел… специфический. Впрочем, чего еще от ведьминых снадобий ждать? Она ткнула в крем палочкой, но та в плотную зеленоватого оттенка субстанцию вошла с трудом, а вышла с еще большим.

И как прикажете вот это ковырять?

Эвелина подняла палочку, наблюдая, как медленно сползает с нее зеленая сопля. А может, ну его, бессмертную красоту? С нее и смертной хватит…

…в следующем месяце в Москве прослушивание будет, в Ленком, ей по секрету сообщили, и, конечно, шансы невелики, но попробовать стоит.

Мысль о грядущем прослушивании придала сил. И Эвелина подхватила соплю, решительно ткнув измазанным зеленью пальцем в лицо. Палец прилип.

Ненадолго.

Но появились нехорошие подозрения. В театре, надобно сказать, Эвелину недолюбливали. Завидовали. Что красоте, что таланту, а что просто так, порядку ради. Главное не в этом, а в том, что из зависти этой пакостничали, каждый по своему разумению. И не могли бы…

Нет, крем Эвелина брала у проверенной ведьмы, а та за репутацию держится. И предупреждала ведь, что средство новое, действенное, хотя и требует особого обращения.

Будет ей особое.

Второй раз вытянуть соплю удалось почти сразу, да и по коже она размазалась куда легче, к этой самой коже прилипая. И на щеки. И под глазами. И носогубный треугольник нельзя забывать.

Когда все лицо покрылось толстым слоем жижи, от которой отчего-то пахло знакомо, ромашкою и еще шалфеем, и самую малость – старым застоявшимся болотом, Эвелина закрыла банку. Крема в ней оставалось еще прилично, раз на пять хватит.

Щеки холодило.

Слегка пощипывало.

И стягивало. Нельзя сказать, чтобы ощущения были приятными, но терпимо. Да… зато желудок вновь сжался, напоминая, что он к диетам непривычный, что они вовсе Эвелине вредны.

Но… если и в Москве сочтут, что дело в статях? Или в этой самой, новой концепции красоты? Или… Эвелина вздохнула, зная наперед, что причина для отказа всегда найдется, и вовсе не та, которую озвучат, что дело не в статях.

И не в цвете волос.

И не в тембре голоса, ибо голос аккурат у нее гибкий.

Дело в анкете и происхождении, которое в недостаточной мере пролетарское и человеческое, чтобы позволить Эвелине петь где-то, помимо местечкового театра. Да и в нем того и гляди попросят с первых ролей. На них, небось, хватает желающих с чистыми анкетами.

Желудок жалобно скрутился в комок, и Эвелина решилась.

Конечно, будь она и вправду девицей хорошего рода, о чем не уставала повторять бабушка, она бы не осмелилась выйти с неприбранным лицом и в одежде домашней. И в другом настроении Эвелина согласилась бы, что нынешний вид ее не позволяет покинуть пределы комнаты. Но сейчас… мысли мешались, злость вновь проснулась, а с нею – и отвратительное желание сделать все наперекор.

Пролетарки им нужны?

Будет пролетарка.

Накинув на плечи китайский шелковый халат, еще из бабушкиного наследства, уцелевшего, как и фарфоровый гарнитур, не иначе чудом, она решительно открыла дверь.

В коридоре было на удивление тихо.

Даже Вика с Владкой не ругались, что удивляло. Сквозь узкое окошко проникал свет, и в лучах его знакомо кружились пылинки. Хлопнула дверь, громко, раздраженно, и, стало быть, у Ниночки с очередным кавалером не сладилось. Этак дверью лишь она хлопает, гнев выражая. Калерия Ивановна уж не раз и не два замечание ей делала, и Ниночка даже винилась, хотя и вправду виноватой себя не чувствовала…

Пускай.

Эвелина потрогала щеки. И сколько держать? Сказано было, что до полного высыхания, но пока слизь оставалась еще влажноватой и пальцы пачкала.

И все-таки…

…распахнулась дверь, пропуская Ингвара. И огромный двуипостасный, заметив Эвелину, шарахнулся в сторону, пригнулся, выпуская когти, и тут же узнал, смутился.

– Извините, – низким рычащим басом произнес он.

И к стеночке попятился, прижался, пропуская. А Эвелина кивнула и, сделав вид, что нисколько не задела ее эта вот реакция – не зря в прежнем, прошлом мире двуипостасных считали существами скорее животной, нежели человеческой природы – проплыла мимо. Она подняла подбородок выше – кожу тотчас потянуло, напоминая, что в порыве любви к себе она намазала не только лицо, но и шею, – и шагнула на кухню.

Тихо охнул Толичка.

Слаженно – сестры Красновские. Впрочем, что с них взять, вот уж кто истинно пролетарского воспитания. Одна вечно в черные одежды кутается, пытаясь выглядеть загадочнее, чем она есть. Другая рядится в какие-то оборочки с кружавчиками, в которых само по себе ничего плохого нет, но не в таких же количествах, право слово.

Меж девицами сидел незнакомый тип.

Симпатичный тип.

Опасно симпатичный тип.

– Эвелина, с вами все в порядке? – осторожно поинтересовалась Калерия Ивановна, глядя с удивлением и… сочувствием.

– В полном, – ответила Эвелина.

Собиралась ответить. Но вдруг поняла, что треклятая маска все-таки застыла. Как-то сразу и вдруг взяла и застыла, схватившись с кожею намертво, а заодно и лицо сковало, словно параличом. И из горла донесся клекочущий нервный звук.

– Ужас! – воскликнула Виктория, ненадолго позабыв о типе, которого явно обихаживала, отчего тип сразу разонравился, хотя он Эвелине изначально симпатичен не был.

Она не повторит ошибок прошлого и точно не влюбится в какого-то тут…

– Кошмар, – отозвалась Владимира с немалым восторгом.

– А что это вы на себя намазали? – поинтересовалась Розочка, которую Эвелина заметила только сейчас. – А мама говорит, что это глупо – мазать на лицо непроверенные составы. И на задницу тоже.

– Розочка! – с упреком воскликнула Калерия Ивановна.

А Розочка лишь пожала плечиками. Она была на диво уравновешенным ребенком, со снисхождением относящимся ко странностям посторонних взрослых.

– Хр-р… – Эвелина собиралась сказать, что, конечно, дивам виднее, чем мазаться, а вот рядовая ведьма и ошибиться может, но… опять не вышло. Губы чуть дрогнули, и пленка на лице опасно натянулась, показалось даже, что она вот-вот лопнет. И ладно бы только она, но вдруг с ней, приклеенная намертво, лопнет и кожа Эвелины?

Этого допустить было никак невозможно!

Она бросилась к умывальнику с совершенно несвойственной ею прытью.

– Значит, намазала? – хором спросили сестры Красновские. – А что?

– Откуда я знаю? – Розочка посмотрела на них со взрослою укоризной. Мол, и сами могли бы додуматься, что ребенку неоткуда знать, что несознательные взрослые мажут на лица.

Эвелина сказала бы.

Если бы могла.

Открыв кран, она зачерпнула воды, брызнула на лицо и… и ничего не произошло. Вода просто-напросто скатилась с обретшей невероятную гладкость грязевой корки.

– Не смывается? – с каким-то непонятным Эвелине восторгом поинтересовалась Владимира.

– А может, если горячей? – посоветовала Виктория, разом позабывши про гостя, который вел себя совсем не так, как подобает гостю. Во всяком случае, приличные люди по утрам на чужих кухнях не сиживают. И не ставят женщин в неудобное положение. А этот…

Эвелина сделала воду горячее.

Ничего.

Она прижала ладони к щекам и тоненько замычала, поскольку застывшая пленка стала вдруг тесна. Она обхватила лицо, сдавила его и, кажется, того и гляди вовсе стянет.

А если…

…если проклятой ведьме заплатили за то, чтобы Эвелину извести? Господи, завтра спектакль, и пусть местечковая публика не особо взыскательна…

Вода по-прежнему скатывалась с лица.

– Попробуй молоком.

– Лучше маслом! – Владимира сунула кусок масла. – Если водой не выходит…

– Да погодите вы, оглашенные, – рявкнула Калерия Ивановна, заставив девиц отступить. Впрочем, масло тоже скатывалось с гладкой корки, в которую превратилась такая безопасная обыкновенная с виду мазь. А что, если… что, если вовсе не получится снять?

Что, если теперь до конца дней своих Эвелина будет ходить вот таким… чудищем? Мысль сия была столь ужасна, что Эвелина тихонечко заскулила.

– Погоди, не торопись, – Калерия Ивановна развернула Эвелину к окну, и та зажмурилась, до того ярким был свет. – Сейчас разберемся… а нет, отправим кого к ведьме, которая тебе это продала.

Эвелина мысленно обругала себя.

Конечно.

Ведьма должна знать, как с этою бедой справиться. В конце концов, она виновата. И пусть с ведьмами дело иметь непросто, но… если пригрозить жалобой в госкомнадзор и ковен, то ведьма испугается.

Или нет.

Но всяко не захочет, чтобы слух пошел, будто бы она своих клиентов калечит.

– Позвольте, – лица коснулись мягкие пальцы. – Я такое уже видел… сейчас…

Эти пальцы скользнули по щекам, и прикосновение их Эвелина ощущала сквозь застывшую корку грязи. Это прикосновение вдруг заставило сердце биться по-новому, а рот совершенно позорным образом наполнился слюной, сглотнуть которую Эвелина не смела.

Она так и стояла, позволяя прикасаться к себе.

И как никогда прежде понимала свою несчастную матушку и несчастную бабку, которых всецело захватило это вот пугающее чувство любви к человеку, о котором они, как и Эвелина сейчас, совершенно ничего не знали.

Проклятье!

И…

– Будет неприятно, – предупредили ее. Когти же гостя царапнули шею, потянули, дернули и… Эвелина не завизжала лишь потому, что визжать со ртом, полном слюны, было презатруднительно. Лицо обожгло и так, что показалось, что это самое лицо вовсе содрали.

Правда, боль отступила весьма скоро.

Исчезло чувство скованности, и маска тоже… дрожащею рукой Эвелина коснулась щек и удивилась тому, до чего они гладкие.

– Да уж, – услышала она удивленный голос Ингвара. – На что женщины только не пойдут красоты ради…

Щеки были.

И нос.

И губы… и все-то было. Кроме бровей. Она дважды провела по ним, надеясь нащупать хоть что-то, но… кожа была гладкой до стеклянности.

– В следующий раз, – в руки Эвелине сунули что-то грязноватое, уже не зеленое, но бурое. – Вы брови не мажьте…

Глава 5

Комнатушка, доставшаяся Святу, была тесна и узка, она походила на пенал, стены которого оклеили старыми газетами. И от возраста листы пожелтели, края их отлипли и загнулись, отчего казалось, будто стены покрыты крупной хрупкой чешуей.

Здесь сохранились еще вещи прежней хозяйки, что было странно, конечно, но… Свят смахнул пыль с подоконника и переставил кувшин мутноватого стекла с одного угла в другой.

Присел на кровать, которая заскрипела и прогнулась, ибо была стара. От белья пахло сыростью и старческим больным телом. И запах этот въелся в ткань, а значит, придется менять.

Матрас надо будет прикупить.

И пару досок.

Нет, Свят мог бы и кровать новую себе позволить, но к чему? Здесь он недель на пару, а то и раньше справится, так чего ради тратиться?

Он попрыгал на кровати и встал. Поправил лоскутное, явно вручную шитое покрывало. Шагнул к шкафу, занимавшему едва ли не треть комнаты, и заглянул внутрь. Не то, чтобы рассчитывал найти что-то по делу, все ж старуха преставилась задолго до начала этой истории, и Святу несказанно повезло, что комнатушку не заняли.

В дверь постучали.

Вежливо так.

Но все одно дверь затряслась, грозя то ли с петель соскочить, то ли вовсе хрустнуть.

– Доброго дня, – Ингвар вошел бочком. И дожидаться приглашения не стал, что, впрочем, нормально для квартир, подобных нынешней, где все-то друг другу куда больше, нежели соседи.

Почитай, родня.

– Доброго, – Свят заставил себя улыбнуться, хотя больше всего его тянуло рухнуть на эту самую кровать, закрыть глаза и провалиться в сон.

Еще на сутки.

Сила… выматывала. А он давно уже не отдыхал нормально.

– Лерочка сказала, чтоб я вам обустроиться помог, – глядел оборотень мрачно, недовольно.

Он ведь на эту комнату рассчитывал.

И даже не он сам, но супруга его, дражайшая Калерия Ивановна, имевшая все основания на то, чтобы заявку удовлетворили. И вполне возможно, что мысленно они уже полагали эту комнату своей.

И даже приглядывались к ремонту.

Обои там выбирали.

Или краску.

Мебель новую…

А тут Свят появился, и поди-ка пойми, как надолго. Сомнений в том, что Калерия Ивановна поделилась с супругом его, Свята, маленькою тайной, не было ни малейших. У этаких пар тайн друг от друга не бывает.

– Я ненадолго, – счел нужным сказать Свят.

Он разглядывал двуипостаснного, слишком большого, массивного, чтобы чувствовать себя рядом с ним в безопасности. Напротив, приходилось бороться с желанием отодвинуться, отвести взгляд.

Съежиться.

Спрятаться в надежде, что существо это не заметит.

– И после ваш вопрос будет решен положительно.

Ингвар чуть склонил голову. И взглядом зацепился. Зря это он, конечно, ибо теперь наступила его очередь бороться со страхами. Двуипостасный глухо заворчал.

Уши его заострились.

Плечи поднялись…

– А что вы тут делаете? – осведомился тонкий голосок. – Дядя Ингвар, вам тетя Лера дома оборачиваться запрещает.

Розочка протиснулась мимо оборотня и еще за палец его подергала, привлекая к себе внимание. Притом ни кроваво-красный блеск в глазах, ни вздыбившаяся на загривке шерсть вперемешку с боевыми иглами ее не смутили.

– Она полы помыла, а вы шерстью натрясете.

Это было сказано совершенно по-взрослому.

– Не натрясу, – смутился Ингвар.

И Свят тоже, хотя он-то шерстью трясти точно не собрался.

– А вы тут совсем жить станете? – Розочка, сменившая байковую пижаму на байковое же платьице, вновь же чересчур просторное для худенького ее тельца, огляделась.

– Стану.

Девочка кивнула.

И острое ушко ее дернулось.

– А вам бабушкины вещи нужны?

– Нет.

– И машинка тоже? – она склонила голову. И Святу стало неудобно под пронзительным взглядом этих зеленых глаз.

Слишком уж ярких.

Слишком… неправильных.

– И машинка тоже, – отозвался он, борясь с этим вот неудобством. А девочка кивнула, будто и не ждала иного ответа.

– Тогда я заберу, – сказала она и подошла к шкафу. – Раз не нужны. Бабушка говорила, чтобы я потом, как ее не станет, машинку забрала. Конечно, мама шить не умеет, но я смогу, только надо будет со стульчиком придумать, а то как сижу, то ноги до педали не достают.

Старая швейная машинка обнаружилась в шкафу. Поставленная на железную раму, она гляделась массивною, тяжелой, что нисколько не смутило Розочку. Она качнула колесо, тронула ножную педаль, убеждаясь, что за месяцы стояния не случилось беды, и повернулась к оборотню.

Уставилась на него молча.

А тот также молча кивнул.

– Извини, – сказал он Святу. – Я скоро…

Машинку он извлек легко, будто весу в ней вовсе не было. И держал-то одной рукой, и в этой огромной руке швейная машинка казалась вовсе игрушечной. Второй рукой он подтолкнул Розочку к выходу, но та хитрым образом вывернулась.

– Я еще здесь побуду, – сказала она, не столько разрешения спрашивая, сколько ставя в известность. – Ткани посмотрю. Бабушка говорила, что у нее сатины узорчатые есть и батистовый отрез. Платье мне сшить обещалась.

Она нахмурилась, и серебристые бровки сошлись над переносицей.

– С платьем она не успела… мама так старалась, но не вышло.

Свят кивнул оборотню.

В конце концов, за кого его держат? Оно, конечно, дивы, не самые приятные существа, но… ребенка он не обидит. Даже такого странного.

Розочка же, распахнувши двери шкафа, принялась перебирать вещи. И Свят вновь же удивился, что вещи эти на месте, что не нашлось никого, кто рискнул бы забрать их.

– Ложечки тете Лере, – Розочка отложила коробку. – Бабушка сказала, что ей сгодятся на свой дом…

Ложечки были серебряными и работы тонкой.

– А это Владе, страх, конечно, – рядом с коробкой легла легкая цветастая шаль. – Но ей понравится. Мама говорит, что у Влады вкус такой и ее уже не исправить.

Шаль была оторочена густой бахромой богатого золотого колеру.

– А это Виктории… они, конечно, вредные, но бабушка так хотела… чтоб у каждого…

Вторая шаль была из черного шелка, расшитого тонкой серебряной нитью.

– Ты хорошо ее знала?

Старуха Цицинская до нынешнего времени была для Свята объектом, интереса не представляющим, ибо, во-первых, умерла, а во-вторых, смерть ее случилась давно и по причинам вполне естественным.

– Кого? Бабушку?

И все-таки неправильные у них глаза. Какие-то… к вискам вытянутые, приподнятые. Кошачьи, что ли? А ресницы столь светлые, что кажется, будто их и вовсе нет.

– Мама говорит, что нельзя хорошо знать другого человека, – сказала Розочка, разворачивая очередной сверток. – Это Толичке.

В свертке оказался портсигар, тоже, к слову, серебряный.

– Раз мама говорит… где она, к слову?

– Так, спит…

– А ты?

– А я не сплю. Она со смены умаялась, не надо будить, – и глянула так строго, что Свят поспешил кивнуть, уверяя, что будить не станет. – А бабушка была доброй. Только ворчала много. Но это у нее от возраста. У нее ноги болели. И руки тоже. И все болело.

Розочка тяжко вздохнула.

– Если бы не я, она давно бы ушла… а так… это для Эвелины.

Зеркало на длинной ручке. Темное стекло с дымкой и характерного вида оправа. Розочка погляделась в него, фыркнула и отложила в сторонку.

– Ты можешь забрать его себе, – предложил Свят.

От зеркала тянуло магией, той старой, которой в мире почти не осталось. И он готов был поклясться, что и иные предметы имеют особые свойства. Изучить бы, но…

Он покачал головой, возражая сам себе.

Конечно, он может выставить эту малявку из комнаты, оставить артефакты по праву нового хозяина. Описать их, как велит инструкция, сдать и получить благодарность, только сама мысль о подобном была настолько неприятна, что Свят поежился.

Будто…

– Дурак ты, – сказала Розочка со вздохом. – Такой большой, а не понимаешь, что нельзя брать чужое.

– Почему?

– Худо будет.

И Свят поверил, что будет. Но все равно рискнул протянуть руку к портсигару, и даже взять его сумел, удержать ненадолго, разглядывая сложный узор.

– Она была ведьмой, так?

Портсигар он вернул на место.

А Розочка кивнула.

– Старой ведьмой?

– Ага… говорила, что трех царей пережила.

Твою ж… а ведь никто… или просто регистрацию не прошла? В той, в гражданской войне, горели и люди, и города. И архивы, особенно потом, когда итог стал очевиден.

…она могла просто потеряться на осколках империи.

А там и вторая война, вновь перекроившая, разодравшая несчастную страну. Ведьма же, особенно столь старая, – а судя по остаточным эманациям силы, она и вправду была стара и сильна, – просто сменила место жительства.

Подала заявку на восстановление паспорта.

В силу возраста проверять ее не стали и… появилась в городе обыкновенная старуха, каких по стране сотни и тысячи, и сотни тысяч. Пускай одаренная, но тоже не редкость.

Поселилась в комнатушке.

Жила.

Воспитывала дивного детеныша, пока…

– А это вам, – Розочка протянула очередной сверток.

– Мне?

Брать его Свят не рисковал. И с артефактами не выйдет… ведьмину последнюю волю нарушать дураков нет. Розочка же кивнула:

– Вам, вам… бабушка сказала, что, кто сюда придет и войти сумеет, тому и отдать.

Сверток был небольшим и… тяжелым.

– То есть, войти сюда…

– А вы думаете, что оно все тут просто так стояло? – Розочка всплеснула руками, и жест этот, в ее исполнении какой-то совсем уж нелепый, комичный, заставил Свята улыбнуться. – Толичка, небось, в первый же вечер полез смотреть, чем поживиться можно.

Вот и ответ…

Ведьма, поняв, что время пришло, сумела защитить свое жилище.

– И Мирка тоже, и сестрица ее. Им, конечно, тетя Лера говорила не лезть, она и комнату-то закрыла, только…

…замок на двери нелепый, его не то, что отмычкою, пальцем открыть можно. Но ведьме замки ни к чему, без ее дозволения ни человек, ни нелюдь порог не переступит.

Свят осторожно развернул сверток и едва не отбросил: он сразу узнал эти тонкие, будто сплетенные из колючих морозных нитей, кольца. Не потому, что случалось держать подобные в руках, но…

– Красиво, – оценила Розочка, правда, руки на всякий случай за спину спрятала, верно, тянуло потрогать этакое чудо.

– Красиво, – отозвался Свят, поспешно заворачивая нежданный подарок в лоскут ткани.

Ведьма.

Что с ведьмы, пусть и покойной, взять-то?

Несколько минут Свят просто сидел, глядя, как Розочка раскладывает вещи по кучкам. Действовала она так, будто совершенно точно знала, что делает.

А может, и знала.

Ведьминская сила никуда не уходит, а говорят, что и не только сила, что и душа тоже держится за мир куда крепче, чем у обычных людей. За душу Свят не сказал бы, а вот силу он теперь кожей ощущал. Не злую, нет.

Внимательную.

Он убрал сверток под подушку. И, не зная, о чем следует говорить с детьми, тем паче такими странными, – чтобы ведьма и дивных нянчила? – поинтересовался:

– А с волосами твоими что?

Розочка дернула плечиком, и плечико это едва не выскочила из ворота платья.

– Сбрила. Нянечка. Сказала, что у меня вши. Дура.

Дура.

С этим Свят согласился. У дивов и вши? Это не просто нелепо, это… невозможно. Даже там, где эти насекомые и вправду обретаются в преогромных количествах, где избавиться от них невозможно, но… у дивов и вши.

– Что дура, то ладно. Умных людей вообще немного, – Розочка вертела брошку с крупным зеленым камнем, слишком большим, чтобы и вправду быть драгоценным. – Это для Ниночки, она такое любит… но она не злая, просто боится. Это из-за Машки. Машка тоже боится. Вот и получается.

Свят ровным счетом ничего не понял, но счел возможным уточнить:

– А мама что?

Розочка вздохнула и поглядела с укоризной: мол, большой человек, а не понимаешь. Что она, мама, сделает? Пожалуется? И жаловалась, небось, неоднократно, только…

…если дура.

И боится к тому же.

– А в сад другой?

Свят почувствовал, как закипает в груди… дурное. И сила зашевелилась, тяжело, недобро, готовая выплеснуться.

– Это уже третий, – призналась Розочка, примеряя брошь к платью. Слишком уж блестяща и красива та была, чтобы просто взять и расстаться.

Розочка потянулась к зеркалу.

Глянула.

И отложила брошь.

– И везде то же самое?

– Ага, – сказала она и добавила. – Я же дива…

– Дива, – согласился он, испытывая преогромное желание наведаться в этот самый сад. А вместо этого протянул руку и осторожно коснулся Розочкиной макушки. – Ничего, волосы отрастут.

Уже отрастали и мягко кололи пальцы. И прикосновение это вдруг смутило, будто сделал Свят что-то до крайности неправильное. А Розочка глянула снизу вверх и кивнула, соглашаясь:

– И мама так говорит… это вот ей…

Диве от ведьмы осталась черная книжка в серебряном окладе, на котором красными каплями выделялись рубины. Камни мерцали тускло, и в этом мерцании Святу чудилось предупреждение: не след трогать чужое.

Он и не собирался.

Совершенно.

Глава 6

Астра спала.

Сквозь сон она слышала, как заворочалась Розочка, как сползла с кровати и тихо, на цыпочках, вышла из комнаты. Тапочки вновь не надела, про носки и говорить нечего. Никогда-то она их не любила, особенно толстые, шерстяные.

…надо было открыть глаза.

Встать.

Приготовить завтрак для себя и Розочки, пока она вновь чужой не забрала, но сил не было.

Совершенно.

Давно она так не выматывалась… смена… Анатолий Львович с его виноватым взглядом и лепетом о том, что парень в реанимации вряд ли до утра дотянет. А ведь хороший. Студент-отличник. И спортсмен. И герой, потому что не побоялся в огонь лезть. Троих вытащил, четвертого не успел – крыша обвалилась. Чудом выбрался, не иначе, только обгорел сильно.

…ему помогали.

Всем помогали и, пожалуй, именно это обстоятельство как-то примиряло Астру с миром. Но этого парня…

– Вы же понимаете, будет до крайности несправедливо, если он умрет… – Анатолий Львович отводил глаза.

Вздыхал.

То и дело оглядывался на коридор, на людей, пусть и не мог их видеть, отделенных дверью. Но людей пришло много, кто-то желал поделиться силой, кто-то – кровью.

Кто-то просто ждал.

Надеялся.

И как их было подвести?

Астра вновь пообещала себе, что это в последний раз, наперед зная, что не сумеет сдержать обещания, надеясь лишь на то, что и вправду нужна. Хотя бы Анатолию Львовичу, который вовсе не был плохим человеком и делал все, что возможно. Даже рекомендации каждый год писал, и ходатайство, а прошлым летом, когда вновь отказали, даже ездил и беседовал с главой приемной комиссии.

Правда, вернулся вновь же ни с чем.

И расстроился.

Астра давно привыкла, а он расстроился. Заперся в кабинете и пил. Ей так сказали. И старшая медсестра качала головой, поджимала губы, сердясь вовсе не на Астру, но на саму жизнь в этакой ее несправедливости. Астру же Анна Николаевна жалела и сама порой отправляла отдыхать, а то и подкармливала, хотя об этом Астра не просила – она никогда и ни о чем не просила.

Но и не отказывалась.

Научилась не отказываться, и жить действительно стало проще. И, наверное, права была почтеннейшая Серафима Казимировна, говорившая, что многие проблемы Астры – от ее излишней гордости. Хотя и понимала, да… странно, что никто и никогда так не понимал Астру, как старая ведьма.

…ее она не удержала, а вот парня удалось. Только стоило это…

Анатолий Львович сам такси вызвал и даже провожать порывался, но Астра отказалась: ни к чему слухи плодить. А вот Анна Николаевна слушать не стала.

И Розочку она тоже забрала, еще вчера, и накормила, и в сестринской уложила, а потом сама же на руках спящую и отнесла. Только бросила:

– Если хотите, я сама с заведующей сада побеседую.

Сказано это было тем мрачным тоном, который не оставлял сомнений, что побеседовать Анна Николаевна очень даже желает.

– Не стоит. Это… ничего не изменит.

Только хуже станет.

Астра знает.

Она… уже пробовала. По-всякому. Но каждая попытка лишь все усложняла.

Дома она оказалась за три часа до рассвета и, обессиленная, рухнула в постель в том, в чем была. Вяло подумала, что следовало бы переодеться, что платье помнется, а постель пропахнет больницей. Но… не стала. Она провалилась в забытье, в котором продолжала осознавать себя и происходящее вокруг, только не способная ни на что, кроме этого вот осознания.

Розочка вернулась.

Покачала головой.

И укрыла Астру пледом. Стало невыносимо стыдно. Мать она отвратительная… но от Розочки пахло хлебом и мясом… Астра потом извинится.

Снова.

Розочка стянула пижаму и надела платье, вытащив его из груды стираных, но не выглаженных вещей. Надо вставать… надо заняться глажкой.

И уборкой.

Пыль протереть. Помыть пол. Вещи сложить. Стирать тоже надо, вон, собралась целая куча, а днем ванна будет свободна, может, даже получится прокипятить белье, развесить его…

Астра закрыла глазаи перевернулась на другой бок, подтянула колени к груди.

…дойти с Розочкой до Детского мира.

Ботиночки нужны.

Осень.

Из старых Розочка совершенно выросла. Она не жалуется, но Астра чувствует боль… и погода скоро совсем испортится. Ботиночки… и еще колготы потеплее. В саду, конечно, топить начнут раньше, но здание старое, когда еще прогреется.

Платьев пару приличных.

И деньги есть… Анатолий Львович деньгами не обижает…

…а может, куклу купить? Чтобы не чья-то, принесенная из жалости – принимать чужую жалость было сложно – но новая, с белыми волосами и круглым глупым лицом.

Розочке понравится.

Должно.

Астра тихо вздохнула.

…себе тоже не помешает обувь посмотреть. Пусть старые ботинки еще крепки, но выглядят преотвратительно. С другой стороны, удобные ведь, вытоптанные по ноге. Нет… этот год еще прослужат, а там, глядишь, она и решится…

…можно Калерию попросить…

С Калерией спокойнее. С нею никто не решается спорить, а еще не делают вид, будто ее, Астры, не существует… и… да, она не откажет, хотя Астра не попросит.

Так и не научилась.

Гордая.

Или глупая.

Или и то, и другое разом?

Дверь беззвучно открылась и Розочка, пробравшись к кровати, сказала:

– Вставай уже, я там чайник поставила, пока все разошлись.

– Спасибо.

Снова стало стыдно. Это Астра должна заботиться о дочери, а никак не наоборот. Розочка же, попрыгав на кровати, которая мерзко заскрипела, произнесла:

– Только платье переодень. Мятое. И причешись.

– Угу.

– У нас жилец новый.

– Ага.

Новость была не то, чтобы неожиданной, скорее неприятной. К людям, обретавшей в этой огромной квартире, Астра привыкла, как и они к ней. И все-то научились ладить друг с другом. И гадости даже, если делались, то скорее порядка ради, чем от души.

А тут новый.

Жилец.

Как он еще отнесется? Хотя… понятно, как… Астра подавила вздох и острое желание спрятаться под одеяло. Нельзя же быть такой трусихой, в самом-то деле. Даже если очень хочется.

Впрочем, одеяла Розочка сдернула.

– Вставай. Он тебе понравится.

– Сомневаюсь, – Астра все-таки села и подавила зевок. Еще бы пару часов, а то и дней… когда она спала достаточно? Давно. Так давно, что, наверное, даже до войны, если не раньше… и вообще… надо вставать.

Идти.

Заварить чай. Сделать хотя бы бутерброд. Кажется, в шкафу оставались масло и мед, если, конечно, никто не прибрал. Раньше не посмели бы, побоялись ведьминого слова, но ведьмы давно нет, а мед… надо было в комнату забрать.

Астра почесала ногу о ногу.

– На, – Розочка вытащила из кучи клетчатое платье вида столь уродливого, что Астра обрадовалась. Она давно уже поняла, что если выглядеть жалко, то не тронут.

Скорее всего.

Больничное она стянула, как и рубашку, пропитавшуюся потом. Смочив из кувшина полотенце, она наскоро отерлась и натянула свежую, пусть и мятую.

…камень силы в утюге почти погас, и надо бы отнести в мастерскую, но…

Чулки.

И платье. Ткань жесткая, колючая, и эта ее колючесть странным образом успокаивает, будто она, Астра, не платье надела, а панцирь. С панцирем оно всяк надежней.

Волосы она стянула в хвост.

Глянула в кривоватое зеркало и поморщилась. Боги, до чего она жалко выглядит… маме бы точно не понравилось. Мама повторяла, что в любых обстоятельствах надо собой оставаться, и даже когда за ней пришли, то…

Астра закусила губу.

Нет.

Не думать, иначе она расплачется, а это совершенно ни к чему, потому как со слезами придется справляться долго и муторно, и Астра даже не была уверена, что у нее выйдет. И… это все из-за переутомления. Именно.

– Идем? – она выдавила улыбку, которая самой же показалась до отвращения робкою. – Чай пить.

И Розочка, руку приняв, вздохнула:

– Идем, – сказала она. – Горе ты мое луковое…

Получилось точь-в-точь как у ведьмы.


На кухне было пусто. Пахло свежею сдобой, которая обнаружилась под льняным полотенцем, и маслом. Его Розочка вытащила из холодильника, как и банку с медом, на крышке которой обнаружился чей-то отпечаток пальца.

– Толичка-паразит, – сказала Розочка хмуро. – Вечно лезет, куда не надо.

Она поставила тарелку, на нее положила булку и масло подвинула с медом вместе. Подала нож. Забравшись на табурет, сняла с верхней полки кружку, огромную, железную, слегка помятую сбоку.

Чая в коробке осталось на дне.

И придется идти в магазин… нет, Астра собиралась, конечно, но в Детский мир. А придется еще и в продуктовый, и…

Чайник закипел, выплюнув облако пара, от которого кухонное окно заволокло туманом.

– Нехорошо называть людей паразитами, – сказала Астра, набросив на раскаленную ручку полотенце.

– Но он же паразит, – возразила Розочка. – И тетя Лера так ему и сказала, что ты, Толичка, паразит.

– А он?

Процесс воспитания всегда давался Астре непросто.

– А он сказал, что это неправда, что он честный человек. Только честный человек чужой мед воровать не станет. Я так думаю, – Розочка подавила зевок.

– Чаю сделать?

– Сделай.

Дотянувшись до тарелки со сдобой, Розочка выбрала и булку потемнее.

– Тетя Лера разрешила. И сказала, чтоб ты тоже ела, а то совсем тощею стала.

– Я не тощая. Я стройная.

Калерии Ивановне Астра спасибо скажет. Ее благодарить было легко, как и принимать помощь. Астра ненадолго задумалась, считать ли свежую булку, густо посыпанную сверху сахаром, помощью. И если да, то нужно ли за эту помощь чем-то отпомогать или нет?

…и стоит ли звонить в больницу?

Парень был стабилен, но… состояние тяжелое, а значит, в любой момент может понадобиться ее, Астры, помощь… или, если понадобится, то за нею пошлют?

Розочка слизнула с булки сахар и зажмурилась.

О ней думать надо.

О дочери, а не о том парне, за которым наблюдают и будут наблюдать, и помогут, вытащат, потому что уже вполне возможно его вытащить и без помощи Астры. И, наверное, ей просто хочется удостовериться, просто…

Булка оказалась свежей и мягкой. Мед – сладким. Чай, в который Астра сыпанула ложек пять сахара, а может, и шесть, и того слаще. И все это вдруг разом успокоило.

– Может, – предложила Астра. – Тебе вовсе в сад больше не ходить?

Розочка задумалась.

Искушение было велико. В саду ей не нравилось. Не могло нравиться. Вот Астре совершенно точно не понравилось бы весь день находиться среди других людей, от которых нет возможности спрятаться даже ненадолго. А ей…

…Розочке пять, но она в достаточной мере разумна и самостоятельна, чтобы не волноваться.

Нет, волноваться Астра, конечно, будет, но это у нее характер такой, неспокойный. А в остальном следует признать, что к жизни Розочка куда более приспособлена, чем сама Астра.

– Нет, – сказала дочь, мотнув ногой.

И опять без тапочек.

И без носков.

Нога узкая, пальчики крохотные, а ноготки блестят алым лаком.

– Что? Ниночка сказала, что модно…

Астра вздохнула.

– Я ведь просила тебя не приставать к людям.

– Я и не приставала. Ниночка сама сказала, что модно. И пирожное дала. Вкусное.

– А ты и взяла?

Розочка пожала плечами. Взяла. Она никогда-то не отказывалась от подобных предложений, при том не чувствуя ни смущения, ни стыда, будто так оно и должно.

– Но в садик ходить надо, – сказала она, спрятав ноги под стул, правда, ненадолго. – Все равно последний год. А потом в школу.

И в школе легче не станет.

…мама учила Астру сама. И была терпелива, спокойна, а вот у Астры нет ни того, ни другого. И она совершенно не понимает, чему именно надо учить. Да и когда ей? Дежурства ведь.

– Машка без меня не сможет, – Розочка отрывала от булки маленькие кусочки. – А Ярик опять драться начнет. Он со всеми дрался и всех обижал.

– И тебя?

– Пробовал. Я сдачи дала.

– Когда? – со вздохом спросила Астра.

– Давно. Тебя уже по этому вопросу вызывали, – кусочки Розочка засовывала в рот и проглатывала, не жуя. – А у Машки почесуха. Так нянечка сказала. Только она дура и ничего не понимает.

– Машка?

– Нянечка. Это не почесуха. Просто Машка боится.

– Кого?

– Ее. И всех вообще. От страха и скребется. Нет у нее никакой почесухи. И вшей нет. Нервы одни…

И мнение свое, надо полагать, Розочка в себе не удержала. Потому волосы и остригли, прикрывшись обычною своею отговоркой. И, наверное, на Астру бы подействовало. Астра бы после первого же раза поняла, что надо молчать.

Прятаться.

И стараться быть как можно более незаметной.

Но Розочка другая. Совершенно. Это хорошо или все-таки не очень?

– Я Машку за руку держу, тогда ей не страшно. А если я не приду, что тогда?

– Действительно, – Астра глотнула сладкого чая. – В магазин пойдем? За ботинками?

Розочка перестала болтать ногами, но слизнула крошку с пальца. Поглядела с недоверием:

– Пойдем, – сказала она осторожно. – Но если не хочешь, то ты тете Лере денег дай, и она сходит. И вообще ты денег дай, она будет покупать продукты. Тогда тебе не нужно будет…

Наверное, так и следовало поступить.

Калерия Ивановна давно ведь предлагала. У нее ведь муж и талоны на спецпаек, и взять она может не только на себя. И… и в этом нет ничего стыдного.

Наверное.

Астра покачала головой и со вздохом сказала:

– Нет.

Сделать так означало признать и собственную трусость, и неспособность жить, как другие, и… и, в конце концов, она не настолько беспомощна, чтобы позволить кому-то решать даже не проблемы, отнюдь, обыкновенные… неудобства.

– Доброго дня, – раздалось за спиной.

И Астра замерла.

Она ненавидела себя и за этот совершенно бессмысленный страх. И за неспособность справиться с ним. За сердце, которое вдруг застучало быстро-быстро. За пересохший рот и острое желание сбежать. Куда? Не важно, главное, подальше.

– Это моя мама, – сказала Розочка. – А это Святослав. Он тут жить будет.

И голос дочери вернул саму способность дышать.

– Добрый день, – Астра заставила себя разомкнуть склеившиеся вдруг губы и повернуться, и улыбнуться, как должно. Мама бы сказала, что важны не обстоятельства, но то, как ты ведешь себя в оных обстоятельствах. И поведение Астры ее бы не порадовало.

Совершенно.

А человек оказался… обыкновенным. Не совсем человеком, судя по тому, сколь плотное облако силы его окружало. Золотые нити уходили в тело, и кому-то иному зрелище показалось бы жутким, но Астра оценила и красоту узора, и многие оттенки его.

Золото темное.

И светлое, почти белое. С густой тяжелой краснотой, которая говорит о том, что маг может быть смертельно опасен, и с легкою прозеленью. И оттенков столько, что собрать их все не получается. Да и не нужно. В конце концов, это просто неприлично, так чужую силу разглядывать.

– Рад познакомиться, – маг улыбался.

Хотя… да, Астра давно научилась разбираться в человеческих улыбках. Эта вот была вымученной, самую малость виноватой.

Почему?

Астра нахмурилась.

– И я рада. Несказанно, – мама учила ее быть вежливой, и умение это частенько выручало. И сейчас вот помогло. – Надеюсь, мы будем… хорошими соседями.

– Будем. Конечно, – заверила Розочка.

Только прозвучало это на редкость двусмысленно.

Глава 7

В жизни своей Святу случалось встречать дивов.

Узколицые.

Высокие.

Тонкие до того, что, казалось, их пальцами переломить можно. Но впечатление обманчиво. С дивом и матерый двуипостасный связываться не рискнет. Сами же они, глядя на мир и тех, кто в нем обретается, свысока, не боялись никого и ничего.

Даже там…

…вспомнился вдруг Север. Стылый воздух. Сырость. Дым, разъедающий глаза. Стук топоров и скрежет деревьев. Крики. Лай.

И топор в обманчиво тонкой руке, поскольку даже целителю положено норму исполнять. Взгляд свысока. Грязная рваная одежда, которую див носил так, будто бы на плечах его по меньшей мере соболя возлежали, а не сгнившая телогрейка.

Насмешка в зеленых глазах.

И ощущение собственной, Свята, беспомощности. Острое желание немедля согнуть спину, поклониться, извиниться за то, что он, бестолковый, оторвал дива от действительно важного занятия. И тут же – злость.

Нет, на него не воздействовали.

Могли бы, – Свят чуял, что даже блокирующие узоры не лишили дива сил, – но не воздействовали. Сочли слишком ничтожным. И это вот ощущение, собственной ничтожности, никчемности, сопровождало его на протяжении всей той встречи.

И разговора, от которого осталось острое чувство вины. Какой? Свят не знал. И не умея еще с этим чувством сладить – молод был и неопытен – спешно затолкал его в глубины разума. А теперь оно взяло и всплыло. И…

…эта дива была другой.

Совершенно.

И на диву-то она походило лишь ростом, чересчур уж высоким, пожалуй, вровень с Ингваром-то будет, да этою неестественною льдистой хрупкостью. Но и только.

Дивы не сутулятся, не выгибают спину горбом, стараясь казаться меньше. Дивы не растопыривают локти, не глядят исподлобья и уж точно во взгляде их не бывает страха. Дивы не рядятся в такие вот, клетчато-нелепые одежды, если у них есть хоть какой-то выбор.

В общем, дива была.

И дива была до крайности неправильной, что, несомненно, роднило ее с дочерью, которая вот не испытывала ни страха, ни сомнения, но одно лишь детское всеобъемлющее любопытство. Его она и не скрывала.

А так… та же тощая длинная шея.

Худые руки с обветренной сухою кожей, что тоже само по себе невероятно.

Светлые брови, что терялись на светлой коже. Полупрозрачные глаза с прозеленью. И волосы тоже с прозеленью, но неявной, этаким налетом на благородной платине.

– Извините, – дива опустила взгляд и съежилась еще больше, отчего у Свята появилось стойкое желание с кухни убраться, но он его переборол.

О диве известно было до крайности мало.

Откуда она здесь появилась? И как жила?

И, главное, не с нею ли, такой вот обманчиво-беззащитной с виду, связался объект?

– Это вы меня извините, – Свят улыбнулся еще шире, надеясь, что улыбка его выглядит в достаточной мере беззаботною. – Я подумал, что раз все ушли, то можно и чаю попить. Если вы не возражаете.

– Не возражает, – ответила Розочка. – А чайник горячий, кипел недавно. А что у тебя к чаю есть?

– Вас, – поправила ее Астра.

– Вас, – поправилась Розочка, но скорее, чтобы матушку не расстраивать, нежели и вправду из желания проявить вежливость.

– Сушки. Пряники, правда, наверное, немного черствые уже.

– Тогда их нужно съесть.

– Роза!

– Что? Испортятся же. Ты сама говорила, что нельзя допустить, чтобы продукт испортился. А у нас варенье имеется…

– Откуда? – как-то обреченно поинтересовалась Астра, размешивая в кружке давно растворившийся сахар.

– Так вчера еще тетя Аня дала, сказала тебя накормить, как проснешься.

– Действительно, с пряниками надо что-то делать, – разговор явно не ладился, несмотря на все желание Свята вызвать симпатию. То ли не действовали его способности на диву, то ли именно эта дива слишком уж недоверчиво относилась к посторонним, чтобы допустить и тень симпатии, но вот не ладился и все тут.

И чувствовалось, что, дай ей волю, она тотчас спрячется в раковине собственной комнаты и носу оттуда не высунет, пока Свят куда-нибудь да не уберется. А допустить этого было нельзя.

Пакет искомых пряников, которые, если и зачерствели, то лишь сверху, сохранивши мягкое, пахнущее специями нутро, занял место на столе. А пока Свят отсутствовал, на этом же столе появилась солдатская кружка, в которую и заварки насыпали, и кипятку налили.

– Простите, я не уверена, что правильно, – дива убрала прозрачные руки свои под стол. На Свята она все еще старалась не смотреть. – Возможно, вы любите более крепкий или слабый.

– Отлично получилось, – поспешил успокоить Свят.

И пряники выложил.

И сушки он тоже захватил, на всякий случай. А еще жменю ирисок.

– В госпитале подсунули, – ириски были слегка мятыми и покрытыми крошкой, что хлебною, что табачною, но Розочку это нисколько не смутила. Протянув руку, она подвинула себе всю горсточку. Потом, верно, спохватилось, что так будет не вежливо, и одну вернула Святу.

Еще подумала и вторую подсунула матушке.

А та покачала головой.

– Ранены были? – взгляд дивы потеплел, и появилось в нем любопытство.

– Был. Не сказать, чтоб критично… – Свят потер шею. – Под огненный шквал угодил. Конечно, прилечь успел, защита сработала, но краем все-таки задело.

– Повезло, что краем, – любопытство погасло.

И глаза сделались… нет, не холодными, скорее уж неживыми.

– Повезло, – согласился Свят.

И вправду повезло, а вот Лешке, тому не совсем. И не то, чтобы сильно приятельствовали, но смерть эта, такая по сути нелепая, неудачная, задевала.

– Напарник мой погиб, – он мысленно извинился перед Лешкой, который себя напарником не считал, да и вовсе в тот день должен был один работать. И Святу не обрадовался, решил, будто в нем, в Лешке, сомневаться стали.

И теперь гадай, как бы оно сложилось.

Глядишь, не будь Свята, который отвлекал, будил нехорошие мысли, Лешка и не проворонил бы ту мину. Или наоборот, проворонил бы, оставил, и наткнулись на нее бы тогда не военные маги, а честные колхозники, которые поле и расчищали.

– Мне жаль, – сухо равнодушно произнесла Астра.

– Эхо войны, – он пожал плечами и пряники подвинул. – Ешьте, а то… не знаю, пряники почему-то не люблю.

– Зря, – кажется, Розочка собиралась сказать что-то другое, но вовремя спохватилась. Вот она пряники точно любила. – Война давно была…

– Не так давно. Двенадцать лет всего. Это…

– Немного, – помогла дива. – Мина?

– Она самая.

– Скрытая?

– Не знаю. Наверное. Я в минах не больно разбираюсь. Меня послали иное искать.

– Что? – Розочка сунула палец в рот, пытаясь отлепить ириску от зубов.

– Жвальников. Раньше еще костяные черви встречались частенько. Или вот бессмертники, правда, они как раз смертны и силу теряют быстро. За пару лет по окончании войны сами рассыпались. Костяные протянули лет пять-шесть, а вот жвальники, как оказалось, сумели приспособиться.

– Жвальники – это кто?

– Это псевдоживые существа, – Астра взяла-таки пряник, очень осторожно, медленно, не сводя со Свята внимательного взгляда. И он поспешил посмотреть в сторону, на приоткрытое окно, за которым дрожал, но не падал золотой лист. Осень, чтоб его. А ведь, кажется, только-только лето началось. Началось и закончилось. – Были выведены когда-то для военных целей. Интересны тем, что обладают коллективным разумом. Отдельно взятая особь неразумна.

– Она небольшая… погоди, – Свят вышел.

И вернулся с коробком, в котором хранил трофей. Не из желания похвастать, да и вовсе не сказать, чтобы трофей. Просто жук.

Даже не жук – панцирь.

– Вот, – он вытряхнул жвальника на стол, и Розочка ахнула, Астра же нахмурилась. – Он давно уже мертвый. Окончательно мертвый. Но, когда бойцам лекции читаешь, порой лучше показать живьем. Плакаты – не совсем то.

Его поняли.

– Он мелкий, – Розочка осторожно ткнула коготком в гладкий отливающий металлом панцирь.

– Не такой и мелкий, – жвальник был из матерых, успевший пережить несколько линек, обзавестись, что костяными шипами по всему панцирю, что массивными жвалами, способными одинаково легко резать и металл, и человеческую плоть. – Его и раздавить непросто. Попробуй.

Это Свят предлагал бойцам.

И всякий раз находились желающие доказать, что сильнее какого-то там жука. Наблюдать за их мучениями было забавно, а до людей доходило, что жук вовсе не так уж прост.

Розочка же оказалась умнее.

Подвинув жука поближе, она перехватила его поперек тельца, подняла, потрясла и покачала головой:

– Не выйдет. Панцирь больно толстый.

– А еще измененный, – добавила Астра, вновь кивнув, как показалось, с одобрением. А ее отпускало, то ли убедилась она, что вреда от Свята не будет, то ли привыкла просто к его присутствию, то ли жвальник ее отвлек, заставил выглянуть из собственного панциря, который, как Свят подозревал, куда толще этого, пятимиллиметрового, выполненного из странного сплава кости и железа.

– Но по одиночке они не встречаются, – рассказывать про жвальников Святу было привычно, хотя, конечно, странная тема для застольной беседы. Но… вспомнился вдруг ведьмин подарок, и Свят с трудом удержался, чтобы не покачать головой.

Нет уж.

– Если только разведчики, которых гнездо направляет собрать информацию. Потом они возвращаются, и если рой решает, что цель определена, то жвальники снимаются с места. В самом маленьком гнезде, мною встреченном, их была сотня. И этого хватило, чтобы уничтожить колхозный коровник…

…не только его, но о том говорить не стоит.

И по потемневшему взгляду дивы, Свят понял, что угадал.

– Ты их…

– Вы.

– Пускай, – отмахнулся Свят. – Все равно по-своему называть станет. Так хоть с разрешения.

Дива вздохнула.

– Она…

– Удивительная.

– И это тоже, – улыбка разительно изменила это бледное осунувшееся лицо. И Свят вдруг понял, что не способен взгляда отвести, что…

…способен.

Это просто… дива.

Одна из многих.

Немногих оставшихся в Союзе.

– Своевольная. Бесцеремонная. И плохо воспитанная, – продолжила Астра и взяла еще один пряник, на сей раз просто, без страха и сомнений, что, наверное, было хорошим признаком. – Это потому что я совершенно никудышная мать.

– Кудышная, – возразила Розочка и подвинула жука к Святу. – А как их убивают?

– Обычно выжигают огнем. Еще водяной пузырь создать можно, но, в отличие от огня, держать придется долго, несколько часов, пока вода не проберется под панцирь и не разрушит энергетические связи в псевдоплоти.

– Ага.

Розочка жука перевернула. Снизу он тоже был блестящим и гладким.

– После войны на полях осталось много… всякого, – Свят наблюдал, как острые коготки касаются сочленений, пальцы ощупывают шипастую поверхность мертвой твари, трогают ноги, не боясь, касаются жвал, которые в ином случае этот самый палец перехватили бы с легкостью. – С чем-то люди справляются сами. А где-то помощь нужна. Правда, теперь гораздо меньше. Но, думаю, это эхо еще долго звенеть станет.

И Астра кивнула.

А потом тихо спросила:

– Разум?

– Пятый уровень, – недрогнувшим голосом соврал Свят. – Только и хватает, что почуять… эхо.

Поверила?

Смотрит настороженно, но, как Свят успел понять, эта вот настороженность касается мира в целом, а не одного его.

– И вы…

– Вдвоем пошли. Там поселок близко, если бы и вправду жвальники… в войну недалеко бои шли. Мертвых хоронили в оврагах. Танками хоронили.

Говорить о таком принято не было. Но она поняла.

– Питательная среда.

– Именно. И если так, то гнездо обещало быть крупным.

– А… раньше? Не шалили?

– Там болота кругом. Не сказать, чтоб совсем уж топи, но и не лужи, которые бы по жаре пересыхали. Потом уже решили мелиорацию провести, расширить пахотные земли. Ну и… нас вызвали. На всякий случай.

Что было вполне даже разумно.

Розочка постучала по панцирю дохлого жука коготком, а потом, перехвативши жвальника поперек тела, двинула его вперед. Губа ее выпятилась, а на личике появилось презадумчивое выражение.

– Жвальников там не нашли. К счастью. А вот на спящие мины наткнулись. Их на воду еще ставили, в защитных капсулах… вот и долежали.

Дива дернула ухом и вздохнула.

– Повезло, – только и сказала она, подтянув к себе последний пряник. И куда ж в нее, тощую, столько влезло? Но пускай. Пряников Свят еще купит. А дива… надо будет спросить про нее отдельно, раз уж в бумагах не нашлось ничего-то более-менее внятного.

Нет, имя было.

И место работы.

Год рождения, что ее, что дочери. Семейное положение… в общем, на редкость скучная анкета даже для человека, не говоря уже о диве.

– Повезло, – согласился Свят. – Я эфир слушал, но… одно дело эманации верхнего слоя, и совсем другое – огненные складки… тут я глухой.

И не солгал.

Вспомнилось, как шел, ступал по влажной какой-то неприятной земле. И ноги уходили в грязь по щиколотку, и вырывать их приходилось силой, всякий раз надеясь, что сапог удержится. Звук выходил мерзким, хлюпающим.

А напарник ждать не стал.

Он был привычный, что к полям, что к грязи. И ходить по ней приноровился, и места эти знал неплохо, а потому не ждал от них ничего-то этакого. А еще он, напарник, Святу был отнюдь не рад и старался держаться подальше, и потому спешил, хотел закончить чистку пораньше… не из-за этой ли спешки, не из-за собственного раздражения, пропустил он момент, когда натянулась тончайшая эфирная струна. А затем и лопнула.

Свят только и услышал, что характерный звон.

Он упал в грязь раньше, чем понял, что происходит, и всем телом вжался в эту вот черную жижу, в которой клочьями волос застряла гнилая трава.

Это и спасло.

И защита, конечно…

Во рту пересохло. И появился тот мерзковатый привкус, от которого Свят долго не мог отделаться. И спина заныла, напоминая, что кожу, конечно, восстановили, но…

…поберечься бы стоит.

– Как-то вот так, – он посмотрел на Розочку, которая, позабывши о взрослых разговорах, увлеченно игралась с жуком. И забирать как-то неудобно, и… жвальник – не самая подходящая игрушка для ребенка. С другой стороны, и ребенок-то необычный.

Если Свят что-то в детях понимал.

Глава 8

Калерия Ивановна, будучи гражданкою всецело ответственной, ныне маялась дурью и чувством долга. Последнее требовало всячески поспособствовать миссии Кружина, разум нашептывал, что нужды в том нет, ибо и сам справится, чай не маленький, да и сгинет потом, как и не было, а Калерии еще жить. Дурь же… дурь требовала выяснить подробности.

Какие?

Она и сама не знала.

А потому, сказавшись занятой – квартальный отчет готовить надобно, с докладною запиской вкупе, она спустилась в буфет, где и получила из рук Анечки горячий кулек свежей сдобы. Сдобу, конечно, можно было купить и так, но от Анечки всяко надежней. Она, небось, не станет совать вчерашнюю, черствую. К сдобе у Калерии Ивановны нашлась баночка сливового варенья, ею самою катанного из домашних желтых слив. А еще пара шоколадных конфет, которые она хранила на особый случай.Номер заказа 25171544, куплено на сайте Литнет

Вот и настал.

Собрав все в авоську, Калерия Ивановна поглядела на себя в зеркало и кивнула, удовлетворенная увиденным. Подвела губы алой помадой, которая ей совсем не шла, мазнула щеки румянами, попавшими в кабинет по случаю, не иначе, да так и прижившимися в нем.

Вот так вовсе хорошо будет.

Леночка Ахнютина, ответственный секретарь Самого, всем была хороша: очаровательна, толкова и неболтлива, во всяком случае с чужими, к числу которых она относила подавляющее число людей, ее окружавших, но имелась у Леночки одна пренеприятнейшая черта: была она весьма ревнива к чужой красоте, причем исключительно женской.

– Лерочка! – появлению Калерии Ивановны Леночка обрадовалась совершенно искренне и столь же искренне добавила: – Какой восхитительно гадостный оттенок помады!

Оттенок и вправду был гадостный, этакий насыщенный, кровяной.

– Тебе он совершенно не идет.

– Ингвар подарил, – призналась Калерия Ивановна, сказавши чистую, между прочим, правду. Случались у ее супруга странные порывы, когда он, серьезный мужчина, вдруг решал сделать приятное. В позапрошлый раз духи вот приобрел.

И ведь кажется, двуипостасный же.

Нюхом обладает исключительным, а поди ж ты… приобрел… моль и та этого аромату не выдержала. Но духи Калерия Ивановна в хозяйстве приспособила. Для той же моли. Теперь вот и помада пригодилась.

– Мужчины совершенно ничего в красоте не смыслят, – согласилась Леночка, обеими пальчиками взбив башню из волос. Башня была высокой и на диво неустойчивой, и всякий раз, глядя на нее, Калерия маялась мыслью, а что будет, если однажды это вот сооружение да рухнет? Но башня держалась, шпильками ли, лаком или же неизвестным Калерии тайным женским волшебством. – А ты ко мне по делу…

– Чай?

Леночка покосилась на дубовую дверь, за которой изволил восседать Сам, и сморщила носик.

– Давай позже… он к четырем на совещание пойдет, а то злой, просто сил нет. Уж пятый день как не в себе… – последние слова Леночка добавила шепотом. – Уедет и… почаевничаем.

Она подмигнула.

И стало быть, имелось у нее что-то, чем душа тянула поделиться. А Калерия Ивановна кивнула и тихо вышла из кабинета, впрочем, оставив, что сдобу, что варенье, в Леночкином столе. А вот от конфет та отмахнулась, сказала, свои есть.

Пускай.

Развернув фантик, Калерия сунула конфету за щеку и задумалась. Нет, на чаепитие она заглянет, тут сомнений нет, негоже Леночку обижать, а то ведь она – девочка до крайности мнительная. Но вот то, что Калерия услышала, ей категорически не нравилось.

Сам был мужиком до крайности спокойным.

И из себя выходил редко.

Даже в тот раз, когда с пересылки трое сбежали да в городе куролесить начали, держался обыкновенно, а тут вдруг… Леночка преувеличивает? В чем другом – возможно, но вот… совпадение?

Или…

Конфета таяла, наполняя рот приятною сладостью. А Калерия думала, вернее, уговаривала себя забыть и вернуться к делам насущным, которые, пусть и пребывали в относительном порядке, но все ж внимания требовали. Однако вот…

Она подняла взгляд к потолку, пересчитала пятна, как делала обычно, когда желала отвлечься.

Не помогло.

Что ж…

…вреда от того, что она, Калерия, сводки прочтет, не будет. В конце концов, при ее работе эти самые сводки читать даже положено.

За пять дней?

Или за неделю? Неделя, решила для себя Калерия Ивановна.

После, позже, она пришла к выводу, что неделя эта выдалась вполне себе спокойною. Три пожара, к счастью, без жертв, одно утопление, причем утопленник, судя по всему, был изрядно навеселе. Пьяная драка с пьяною же поножовщиной, событие, пусть и не особо приятное, но вполне обыкновенное.

Карманные кражи.

Пропажа чемоданов гражданки Цукиной, что следовала проездом, да вынуждена была задержаться. Пара обнесенных квартир и собственное легкое недовольство: статистику точно испортят, ироды этакие. И ничего-то кроме.

Странно.

Ведь не чемоданы же гражданки Цукиной, решившей доверить их незнакомому, но весьма симпатичному юноше, так взволновали Самого? И не поножовщина, благо, не дошло до смертоубийства, хотя вовсе разбирательства избежать не выйдет.

Калерия отодвинула сводки, правда, вытащив пару листов – портрет рецидивиста Хрюмского, у которого вновь получилось ускользнуть из крепких объятий правосудия, и те, что квартирных краж касались. С кражами следовало бы разобраться и поскорее, пока эти, с позволения сказать, фигуранты в конец не обнаглели.

Да и… если память не изменяла, эпизодов в деле набралось с дюжину.

Непорядок.

А Калерия Ивановна, не иначе как в силу слабой женской своей натуры, терпеть не могла всяческого непорядка. Надо будет съездить, лично опросить пострадавших.

Пройтись.

Принюхаться. Приглядеться. Но это потом.

Зуд ее исследовательский нисколько не утих, напротив, Калерия лишь раззадорилась, а потому, отложив сводки, она спустилась на пост, где ей с радостью вручили тяжеленную папку, с которой никто-то обычно дела иметь не желал. А приходилось.

Папка пахла многими людьми и еще их обидами.

Жалобы…

И жалобщики. Гражданка Оверцуева жвалуется, что квартирант ее родной суестры, с которою упомянутая Оверцуева делит ртодительскую квартиру, повадился углы метить. Прросит провести воспитательную работу, которая, судя по отчету участкового, и проведена. Объяснительная оного квартиранта, совсем юного двуипостасного, который только-только в город приехал и вот пытался совладать с животную своей натурой в новых условиях, имеется, а в ней обещание произвести ремонт за свой счет.

Характеристика с места работы…

…учебы…

Нет, не то…

…донос на некого гражданина Осляпкина, который повадился ночью ворожить и призывать злых духов, что свидетельствует…

…результат проверки…

…и снова донос. И еще пара… одинаковые по сути своей, а потому неинтересные. И что же так заставило нервничать Самого, а заодно уж привело к появлению в квартире Калерии некоего мага, которому в этой самой квартире было категорически не место.

Калерия читала доносы.

Изредка отмечала те, на которые и вправду стоит обратить внимание. Вызывать духов, конечно, законом не запрещено, а вот киснущее молоко – это может быть проблемой. Мало ли до кого там человек бесталанный, но упорный, судя по тому, что фамилию Осляпкина Калерия запомнила, дозваться способен.

– Идиот, – сказала она, правда, не понятно было, кому сказанное адресовано, то ли Осляпкину с его неуемным желанием дозваться до покойной тещи, которая единственно могла управиться со здравствующей еще женой Осляпкина, то ли участковому, до сих пор не пресекшему этакого непотребства.

Следующие полчаса она провела за увлекательным чтением бумаг, из которых узнала, что одна треть граждан Троегорска балуется незаконным колдовством, причем нагло и шумно, чем нарушает общественный порядок. Другая треть определенно работает на разведку, ибо ведет себя подозрительно тихо, явно за правильностью своей скрывая преступные замыслы. А последняя треть, к коей относилась и сама Калерия Ивановна, наглейшим образом манкирует служебными обязанностями, что и приводит к ужасающим последствиям.

Особенно в рюмочных, где стали разбавлять не только пиво.

Нужная бумажка, как ни странно, отыскалась между доносом на учительницу музыки, которая не только принимала учеников на дому, что, как Калерия подозревала, и послужило истинною причиной доноса, но и разучивала с ними идейно-непроверенные партии идейно чуждых строю композиторов, и скромною жалобой на хамство продавщицы Гузковой, имевшей дурную привычку лаяться на покупателей и регулярным образом недодавать сдачу.

Нужная бумажка была слегка измята.

И заполнена округлым на редкость аккуратным почерком. В верхнем углу виднелось жирное пятнышко, нисколько не портившее впечатление, но скорее даже казавшееся этаким украшением. От пятнышка пахло знакомо, шпротами в масле.

Калерия Ивановна перечитала бумагу дважды и задумалась.

Нет, в том, что жалоба в принципе существовала, нет ничего-то необычного. Возможно, конечно, что позже, потом, спохватившись, вспомнят и об этой вот папке, и проверят ее, и изымут, подправивши опись. Но пока жалоба была, оставалась и возможность проверить ее…

…или не соваться?

…или…

Она развернулась к карте города и задумчивым взглядом уставилась на нее. Улица Партизанская, названная так лишь пару лет тому, протянулась вдоль берега реки Кузянки, напоминая, что некогда улица Кузянской и именовалась. Старожилы со свойственным им упрямством и ныне-то называли ее только так, а жителей – кузянками, что последних злило несказанно.

Впрочем, интересовали Калерию вовсе не местные дрязги, а факт, что грязноватая, суматошная улочка эта вплотную подходила к Комсомольскому бульвару. Отстроенный после войны, тот был широк и светел, что вновь же раздражало жителей Кузянской, которые повадились на этот самый бульвар гулять, да ладно бы просто…

…палец Калерии нашел третий дом. Так и есть, на самой границе стоит, окнами выходит на набережную, вернее на черные просевшие крыши, которые эту набережную заполонили. Поговаривают, что в планах города эти самые домишки разобрать, жильцов расселить, а набережную сделать приличной, чтоб не хуже, чем в Москве.

Правда или нет, Калерия не знала.

А вот то, что гражданин Осляпкин, на которого соседи жаловались еженедельно, почитай, обретался в прямой видимости от третьего дома по бульвару, ее почему-то не удивило.

Губы растянулись в улыбке.

Вот к Осляпкину она и наведается, раз уж местный участковый с этим спиритуалистом доморощенным сладить не способен. Наведается, а там… там будет видно, что да как.

Калерия вовсе не собирается лезть в дела чужие.

Она… просто проверит.

Жалобу.

Раз уж рядом будет.

Узнает, что за люди наведывались в первую квартиру, что за тело выносили и почему наследили на лестнице белым порошком, которого в делах гражданских быть не могло. Саурская взвесь применяется лишь там, где надо отыскать следы магии.

…и главное, почему сводки молчат?

Калерия бросила взгляд на часы. Что ж, если повезет, Сам и вправду убрался на совещание, а Леночка… Леночка всегда знает чуть больше, чем ей положено. Правда, делится знанием она неохотно и то лишь со своими.

Калерия своей значилась.

К счастью.

Глава 9

Ниночка разглядывала нового жильца через лорнет. Лорнет она нашла в театре и прибрала, здраво рассудивши, что если иные люди не могут за вещами уследить, то это не Ниночкины проблемы.

Лорнет был хорош.

На ручке резной, щедро позолоченной, да и сам крохотный, будто игрушечный. Самое оно, что нужно, чтобы интеллигентность свою показать, если уж очками не обзавелась.

Мысль эта, донельзя здравая, посетила Ниночкину голову, как водится, в самый неподходящий момент: когда Ниночка разогревала солянку.

Она даже замерла.

На минуточку.

Моргнула, удивляясь тому, как прежде не додумалась-то! Очки! Вот чего ей не хватало в этой жизни для того, чтобы жизнь наладилась!

– Доброго дня, – новый жилец Ниночку тоже разглядывал и с интересом, к чему она в принципе была привычна, а потому милостиво кивнула, показывая, что очень даже не против этакого интересу.

Лорнет качнулся и замер, уставившись стеклянным глазом в кастрюлю, содержимое которой вид имело до крайности неприглядный. Нет, готовила-то Ниночка распрекрасно, все ж хоть слабенькая, а ведьма. А что за толк от ведьмы, даже борща сварить не способной?

Но солянка – это не борщ.

Застывая, капуста слипается, схватывается жирком, словно речушка наледью. И в ней этакими лодчонками замирают куски сальца, резаные сосиски, куски колбасы.

Впрочем, снизу зашипело, заскворчало.

– Свят, – представился жилец и носом дернул, хотя пока солянка и не пахла даже. Покосился на кастрюльку, а после и на Ниночку с ее лорнетом, который она поспешно подняла, то ли заслоняясь от этого вот… то ли красуясь.

– Ниночка, – произнесла Ниночка серьезно. На всякий случай.

Если она и вправду решит в ведьмы податься, то серьезность тренировать надобно, пусть не на кошках – к кошкам ведьмы относились с немалым уважением – но на соседях.

И подбородок подняла выше.

И лорнет тоже.

Неудобно. Вот недаром его потеряли. А за очками Ниночка сходит. Это ж всем известно: стоит на нос очки нацепить, и уже не просто так буфетчица, но глубоко интеллигентная особа. Правда, с очками если, то в зубах ковыряться несподручно, но тут уж Ниночка что-нибудь да придумает.

Можно ведь тишком.

Пока никто не видит.

– Очарован, – низким голосом произнес Свят. – Не думал, что здесь встречу столько очаровательных дам…

Комплимент был встречен еще одним кивком, правда, мысленно Ниночка поморщилась. Кто ж так комплименты-то делает? Очаровательных дам… нет, Эвелинка симпатичная, это да, но вот остальные… в каком месте они очаровательные?

А еще и дамы.

Меж тем солянка потихоньку разогревалась, таял жирок, отходила капуста, и сладкий аромат ее заполнял кухоньку, заставляя Свята дергать носом.

Ниночка же маялась.

Угостить?

Или обойдется?

Не то, чтобы солянки было жаль. Все одно она столько не съест, а на завтрашний день у нее котлеты имелись, свежайшие, из телячьего фаршу, которого в буфет завезли всего-то семь кило, и на все семь желающие имелись, да только Ниночка, не будь ведьма, додумалась добавить в фарш булочки.

Яичек.

Жменьку манной крупы. Оно хуже не стало, просто…

…дело не в солянке или котлетах. Дело в конкретном мужском экземпляре, который сидел в опасной от Ниночки близости и старательно ей улыбался, то ли еды выпрашивая, – вечно они голодные, – то ли просто пытаясь показать интерес свой. И вот как ей быть? Покормишь, потом привяжется, станет следом ходить, вздыхать, комплиментами мучить.

Или вот таскать свои гвоздички да пялиться с печалью вселенскою во взгляде, как несчастный Гришенька, который вот повадился Ниночку с работы провожать. Мол, у нее сумки тяжелые. Конечно, тяжелые, она ж при буфете работает, с чего им легкими-то быть? Но своя-то тяжесть не тянет.

А Гришенька, пусть добрый и старательный, но глуповат.

Станет вопросы задавать.

Или еще чего…

Она мотнула головой. Ну его, комсомольца недоделанного, от которого кроме гвоздичек взять нечего. В этом плане жилец выглядел ненамного перспективней. Не молод. За тридцать точно, может, чуть и больше, но седины в волосах нет. Не то, чтобы нездоров, болезни Ниночка не чуяла, скорее уж этакую характерную усталость, что появляется в людях, которые долго и тяжко работают. От этой простым отдыхом не избавиться.

Кто он?

На рабочего не похож. Руки чистые.

Военный? Если так, то не при больших чинах, иначе одною бы комнатенкой, куда Ниночка, говоря по правде, нос сунуть пробовала, но благоразумно отступилась, почуявши угрозу, не довольствовался бы. Жены нет. Детей нет.

Подозрительно.

– А вы чем занимаетесь? – поинтересовалась Ниночка, глянув искоса, пытаясь разглядеть приметы женатости или хотя бы обыкновенного женского присутствия. Но нет… одежонка на нем чистая, но не глаженая, и рубашонка на локте, конечно, штопана, однако как-то грубо, наспех. Женщина бы аккуратней латку поставила и уж точно не взяла бы голубенькую для красно-черной клетчатой ткани.

– Да… служу понемногу. Вот, в милицию приписали, – ответили ей.

И латку потрогали.

В милицию… с одной стороны, конечно, почетно, а с другой, вон, соседушка, сколько лет при чинах, а об расширении только и мечтает, не говоря уже о собственной квартирке.

– А вы?

Нет, Ниночке этакий поклонник ни к чему.

Да и… подсказывало ее чутье, что не все-то так просто, что появился этот вот человек не в то время, и вполне себе способен он присутствием своим поломать Ниночкины жизненные планы, как некогда папенька, чтоб ему на его хуторе икалось беспрестанно, поломал планы Ниночкиной матушки.

Ну уж нет.

Постановив себе в самом ближайшем времени заказать очки, а лучше сразу две пары, для пущей интеллигентности, Ниночка отложила лорнет и кастрюльку с огня сняла. Благо, содержимое ее уже булькало и ничем-то не походило на то скучное, липкое варево, которое Ниночка извлекла из холодильного шкафа.

– Слышал, вы в буфете работаете? – не унимался Свят и поднялся, поспешил стул отодвинуть.

С манерами, стало быть.

Манеры – это хорошо. Но мало… очень мало…

Часов нет, даже самых простеньких, не говоря уже про серебряные, которые Василий Васильевич давече изволил долго показывать, хвастаясь, что подарены они ему были не просто так, но самим главой области за немалые заслуги.

И чеканка имелась.

…и жена тоже.

Странным образом разговор с тетушкой заставил-таки Ниночку о будущем думать.

– Работаю, – сказала она, взмахнув ресницами, и решила для себя, что кавалера гнать не стоит. Приваживать она тоже не будет, но…

…мало ли, как оно еще повернется. Все ж, если вдруг рано сгорит ее ведьминская красота, то хоть выбор останется между Гришенькой с его отдельною квартирой, отягощенною родней, и этим вот, пусть без квартиры, но и без родни.

– А вам отовариться надо? Или во поддержание беседы? – она поставила кастрюльку на дощечку и сняла с полки две тарелки. – Солянку будете?Сама готовила.

– Тогда с превеликим удовольствием, – Свят смотрел с должным восторгом, что несколько примиряло с общею его неказистостью. – Но если только вы расскажете мне…

Он наклонился, и появилось во взгляде что-то этакое, заставившее Ниночку замереть. Неловко дернулось в груди сердце и застучало так, предупреждая, что не стоит шутить с малознакомыми мужчинами, что шутки эти самой Ниночке боком выйти могут.

– …о театре, – закончил он со вздохом, от которого у Ниночки пятки зачесались.

Влюбляется она, что ли?

Или в туфлях дело? Туфли были куплены с рук и слегка ношены, но аккуратно, а просили за них сущие гроши, и вот Ниночка не устояла. И кто бы устоял против бледно-розовой кожи, аккуратного каблучка и пары бантиков, украшенных серебром?

– Простите, но откуда мне о театре знать?

Туфли она надела на работу, исключительно, чтобы позлить Валентину. Сменщица была завистлива, некрасива, а еще имела дурную привычку распускать сплетни.

Про Ниночку.

– Мне кажется, что такая женщина, как вы, не может чего-то не знать, – с уверенностью произнес Свят. И вот как оказалось, что он, только-только сидевший за столом, оказался подле Ниночки.

Близко.

И ручку поцеловал. И… Ниночка почувствовала, что чешутся не только пятки, но и коленки. То есть, не совсем, чтобы чешутся, скорее, ощущается в них некая опасная слабость нехорошею приметой грядущей влюбленности.

А нужна ли она Ниночке?

Отнюдь.

Какая влюбленность, когда ей учиться надобно?

– Что ж, – она забрала ручку из цепких пальчиков и, смерив Свята иным взглядом, в котором появилась изрядная толика сомнений, сказала. – На самом деле знаю я немного… это вам Линку поспрошать надо.

– Тебе.

– Тебе, – она моргнула и подумала, что очки прикупить нужно обязательно, и не только из повышения уровня интеллигентности образа, но и чтобы спрятаться от этаких вот пронзительных взглядов.

Нельзя Ниночке влюбляться.

Никак нельзя.

От влюбленной ведьмы одни беды и пользы никакой.

– …но я так… что я знаю… простая буфетчица… – пальчики сами собой подхватили белый локон, натянули, закрутили. Задрожали ресницы…

…тем более в такого вот, непонятного и потому опасного своею непонятностью.


Ниночка знала много.

То есть, пожалуй, даже слишком много. И с радостью знанием делилась.

– А он, представляешь, и говорит… – Ниночка ткнула вилку в гору солянки, которую ела с немалым аппетитом. – Что, мол, будешь дальше носом крутить, во второй состав переведу, а то и в третий. И никто тебе не поможет!

Она повернула вилку, и на личике ее прехорошем появилось выражение столь хищное, что Свят вздрогнул.

– А потом, погань этакая, еще мне грозился.

– Чем?

– Жалобою, само собой. Чем они все грозятся. Мол, что служебные обязанности не исполняю, клиентам грублю и бутерброды у нас заветрились. Ну заветрились. Бывает же ж. Я ж их не ответрю.

Свят поспешно кивнул, соглашаясь, что сие не в Ниночкиных силах.

– Я ему так и сказала.

– А он?

– Хамло, – Ниночка сморщила носик. – С кем только порой дело иметь приходится!

Она говорила.

О театре.

И людях, которые в этом театре обретаются. И вовсе не служители они муз, как некоторые полагают, но обыкновенные существа со своими страстями и страстишками. Жадные, что до славы, что до денег. Завистливые. Склонные учинять друг другу пакости, порой совершенно без выгоды, что самой Ниночке было не понятно.

– …и поклонников у нее столько, что захоти она, давно бы съехала… – Ниночка закатила очи. – Но она ж у нас правильная, себя блюдет… аристократка…

– Кто? – Свят спохватился, что, задумавшись, упустил нить разговора, который сам же и затеял, ибо показалась ему Ниночка именно тем источником, с которым стоит начинать работать.

Сплетни она любила.

Памятью обладала по-ведьмински отменною. Да и наблюдательна оказалась, подметивши пару интересных моментов, правда, Свят не был уверен, что они имеют отношение к его делу.

Ничего, ОБХСС заинтересуется.

Потом.

– Линка, – Ниночка крутанула вилку. – Дала бы Макарскому и была бы в шоколаде. А она мается, будто между ног у нее слиток золотой.

Ниночка фыркнула.

– А Макарский это…

– Худрук. Он, конечно, долдон редкостный, но уж ради дела можно было бы и потерпеть. Ну… хотя… она ж привыкла, что звезда… раньше-то при театре кто главным был?

– Кто? – послушно повторил вопрос Свят.

– Васильева держали. А он еще с Линкиной бабкой знакомство водил. И не просто знакомство, как говорят, хотя… наши шепчутся, что до самое смерти ей ручки целовали… старухе.

Это тоже было удивительно для Ниночки и никак-то не вписывалось в концепцию ее мира.

– Вот… ну и само собой, Линку он не бросил. Скоренько на первые роли вывел. А она и рада стараться, звезда наша…

Теперь в голосе слышалась ревность.

– А если подумать, я чем хуже? Меня вон на сцену пусти, тоже чего надобно изображу. А Линку поставь за буфет, так мигом доведет до растраты…

– Значит, пришел Макарский?

Работать с Ниночкой было легко. Ее не приходилось контролировать, да и давить нужды не было, всего-то и дел – задавать вопросы, изредка помогая Ниночке забыть о ненужном и сосредоточиться на том, что было интересно. Не ей, само собою, Святу.

– Пришел… из Москвы прислали. Сослали, – Ниночка скорчила рожицу. – Его великого в нашу провинцию. Это тетушка сказала, что спровадили от греха подальше. Скандал там какой-то приключился, а какой не знаю толком. Наши шепчутся, что актриску снасильничал, а она утопилась. Или повесилась. Или закололась?

Ниночка ненадолго замолчала, явно раздумывая, которая из версий наиболее близка к правде.

– Правда, Автюхин, который из бухгалтерии, уверен, что Макарский просто-напросто проворовался. Говорит, что этих актрисок каждый год из-за любви самоубивается бессчетно, потому что дуры…

Ниночка вздохнула и продолжила.

– А вот деньги – это совсем другое. Да… так вот, Васильев-то помер еще когда. После него пару лет держались, то Титюхин, то еще кто, но они все Васильевские, а значит, звезду нашу берегли. Оперы там ставили или еще чего, чтоб она к людям пела. Она и пела. Поет Линка так… красиво.

Признание это далось Ниночке нелегко.

– А вот потом как Макарский приехал, все и переменилось. Он что? Он к столичным привык. Ну и пошел резать. Сказал, кому тут в провинции оперы эти нужны? Народ их не любит. Искусство должно быть простым, народу понятным. Ну и напихал комедий всяких. Комедии у нас любят.

Ниночка задумалась, выпятив нижнюю губу.

– И ведь правый был, – сказала она с неохотой. – На комедии пошли… так пошли, что теперь билеты по блату доставать надо. Только Линке с того не легче. Ее в комедии пихали по первости, пока Макарский тут осваивался, да только типаж не тот. Это он сказал… ну и начал потихоньку… сперва роль Линкину другой отдал, потом… она-то сразу сообразила, к чему все идет, и принялась в Москву мотаться, на прослушивания.

– Неудачно?

– Ага… у Макарского, хоть и уехал, но связи-то остались, вот и гадит он помаленьку, хотя, конечно, подло это… да… а ей так прямо и сказал, что если и дальше будет кочевряжиться, то и вовсе… – Ниночка махнула рукой. – А что делать… жизнь – она такая…

Эта мысль окончательно заставила ее замолчать.

Ниночка села, сгорбилась, задумавшись о собственных бедах. Она и сидела, ковыряясь вилкой в холодной капусте, уставившись взглядом в тарелку, а вот Свят поднялся.

Макарский…

…о Макарском он пока не знал ничего. Но выяснит. Объект числился заядлым театралом. Мог быть знаком? Скорее не мог быть не знаком. И о чем это говорит?

Пока ни о чем.

Свят был слишком опытен, чтобы делать выводы.

А при выходе из кухни он столкнулся с дивой. И ледяной взгляд ее не оставил сомнений: она не просто слышала разговор. Она… поняла чуть больше, чем следовало бы.

– Очень рассчитываю на ваше благоразумие, – сказал Свят, приняв решение быстро. Делать вид, что ничего не произошло, было бессмысленно, как и говорить, что она ошиблась.

Белесая бровь приподнялась.

– Объяснитесь, – сухо сказала дива.

И это отнюдь не было просьбой.

Глава 10

Стирку Астра ненавидела всей своей душой, пожалуй, даже сильнее мытья посуды, полов и глажки вместе взятых.

…вспоминалось, что матушка никогда-то стиркой не занималась, предпочитая отдавать белье соседке снизу, а та уж приносила его выстиранным и выглаженным, разложенным по стопкам.

Не она ли донесла?

Не из ненависти ли к той, которая избегала что горячей воды, что едкого мыла, запах которого намертво привязывался к коже? Не из зависти ли, не из обиды, что приходится разводить огонь под чужой кастрюлей и варить, мешать деревянными щипцами, похожими на клюв цапли, чужое же белье?

…прочь.

Думай или нет, а делать придется. Астра вытащила из-под кровати широкую кастрюлю, доставшуюся еще от Серафимы Казимировны, которая и спрашивать не стала, просто принесла однажды и сунула под кровать, сказав:

– Пущай постоит у тебя, а то мне места мало.

Ложь.

Комната у Серафимы Казимировны лишь чуть меньше той, которая досталась Астре. Но возражать она не посмела. Не из страха, просто…

– Вот увидишь, – тогда ведьма глянула строго. – Пригодится еще.

Пригождалась.

Но… не сегодня. Астра только подумала, как поволочет кастрюлю на кухню, как поставит ее на плиту, наполнив водою на треть. Сунет белье, натрет мыло… обычные привычные действия, но сейчас одна мысль об этакой варке заставляла сглатывать вязкую слюну.

Да и соседи ворчать станут, что кухню она завоняла.

Особенно Ниночка.

Нет уж, в другой раз. А ныне и ванны хватит, благо, свободна. И надобно пользоваться моментом, пока все разошлись.

– Мыло не забудь, – сказала Розочка и мыло достала, огромный потрескавшийся кусок. – Там платье борщом облили.

– Когда?

– Давно уже, – она отмахнулась, будто от чего-то незначительного. А ведь облили не случайно. Розочка аккуратна. И матушка гордилась бы этой аккуратностью. А еще сказала бы, что Розочке среди людей не место, что Астре следует постараться и нанять нянюшку, раз уж сама Астра настолько бестолкова и неспособна растить собственную дочь.

Наверное, можно было бы, ведь имелась нянюшка и у самой Астры: пухлая милая женщина.

…которая потом стянула сапожки и шубку забрала, закутав Астру в собственную драную шаль. Сказала еще, что там, куда Астру повезут, шубка – это лишнее.

Нет.

Пусть лучше так, как оно есть.

Вспыхнувшее раздражение, застарелую обиду Астра выместила на пятне. И вправду большое, круглое, оно расплылось на груди, грозя раз и навсегда испортить платьице. И пусть само платье было не слишком красивым, но все одно…

– Ты когда злишься, то фыркаешь, – сказала Розочка, сунув палец в горячую воду.

Повезло, что не отключили.

А ведь говорили, что по будням будут отключать из экономии. Врали? Или просто не успели еще?

– Я не злюсь.

– Злишься, – палец Розочка понюхала. – Ты пятно уксусом полей, тогда оно и отойдет.

– А ты откуда знаешь?

Вот сама Астра в пятнах совершенно не разбиралась, как и во многом другом. Серафима Казимировна пыталась ее учить, но без толку.

– Знаю, – Розочка сунула руки в воду. – Горячо.

– Не лезь.

Постирать Астра и сама сумеет. А платье купит новое. Или два. Сегодня же. Все равно ведь собиралась в «Детский мир» заглянуть. Вот и… деньги есть.

И потом еще в гастроном.

И вообще…

Она мотнула головой, пообещав себе, что все будет именно так. Что она, Астра, не отступится и проживет день по плану. А пока… уксус?

За уксусом пришлось возвращаться на кухню.

Веселый Ниночкин щебет Астра услышала еще в коридоре и остановилась. С кем она? Или… конечно… с новым жильцом, с кем еще? Остальные на работе, кроме, может, Ингвара, у которого тоже сегодня выходной, но и он ушел.

…расскажет ли Калерии, что уходил? Что не просто сам по себе, а потому как у входной двери остался резковатый запах чужака? Стало быть, стая очередную девицу послала, чтобы вразумила она бестолкового, блудного сына, вернула туда, где, по мнению стаи, ему самое место.

Сказать ли Калерии? Или не вмешиваться?

Астра еще не решила. Но главное, что Ингвар ушел, а вот новый жилец остался.

Астра замерла. Нужно было войти. Кухня общая, она имеет полное право заходить на нее тогда, когда захочется. И никому-то она не помешает. Она просто пройдет и возьмет бутылку с уксусом, если там, конечно, еще остался уксус. И… и, если нет, получится донельзя глупо. Взять чужой?

Немыслимо.

Она уже почти смирилась с тем пятном, уговорив себя, что платье можно носить и дома, где все-то к пятнам привычны. Или вывести его в другой раз… и даже взять с собой и по дороге заглянуть в Бытуслуги, где дежурная ведьма с любым пятном управится.

Нет, не сегодня.

Сегодня платье мокрое, но как-нибудь потом, в другой выходной, который непременно будет. И решение это, которое Астра обязательно претворит в жизнь, принесло несказанное облегчение. Она даже сделала шажок назад, – это не трусость, но зачем мешать людям, если уксус перестал быть нужен – когда почувствовала это.

Случайное прикосновение чужой силы заставило замереть.

Сердце застыло.

Застучала кровь в висках… быстро и еще быстрее. Пересохло во рту. Астра с трудом разлепила губы и заставила себя сделать вдох.

Это…

…не за ней.

…она ничего не сделала.

…она…

Смеялась Ниночка, не понимая, что происходит. И звонкий голос ее не позволял панике лишить Астру разума. Она стиснула кулачки, и когти впились в кожу. Боль принесла облегчение.

Дура.

И вправду поверила, что он здесь случайно? Что…

…он тебе понравится.

Розочка.

Новая волна паники накрыла с головой, и Астра закрыла глаза, пытаясь справиться с ней и с собой тоже. Нет… это просто… совпадение… и Ниночка магу понравилась… она всем нравится, потому что кажется такой милой и легкой… а он…

…эхо силы истаяло.

И человек, с которым Астра категорически не желала встречаться, вдруг возник перед ней. И по взгляду его Астра поняла: он знает.

Про ее дар.

И про то, что она знает про его дар.

И…

– Очень рассчитываю на ваше благоразумие, – сказали ей, глядя в глаза. И взгляд был такой, что… Астра не поняла, как она вовсе устояла на ногах. Когти впились в кожу, пробивая ее, и следом за болью – почему ее просто не оставят в покое?! – пришла злость.

– Объяснитесь, – сказала она сухо.

И голос этот, и тон, они не могли принадлежать Астре. Так говорила матушка, в том числе с теми, кто пришел… задавать вопросы.

Пускай.

Астра вздернула подбородок и нашла в себе силы выдержать холодный взгляд. Только подумалось, что этот человек не является человеком в полной мере.

– Не здесь, – он не стал отпираться.

И взгляд не отвел.

Только улыбнулся так… нет, не снисходительно. Смущенно? Будто… будто подобные ему и вправду способны смущаться.

– Позвольте пригласить вас в гости, – и поклонился с той церемонностью, которая окончательно убедила Астру, что верить ему нельзя.

В принципе, верить никому нельзя.

Но ему – особенно.

– С удовольствием, – впрочем, в эту игру можно было сыграть и вдвоем. – Но… мне нужно закончить одно дело…

Вопросительный взгляд она проигнорировала.

Не говорить же, в самом деле, о стирке, и о пятне, о бутылке уксуса, которую она могла теперь взять свободно, о занятой ванной и Розочке, с которой станется придумать новую безумную игру.

– Тогда…

– Через полчаса, – постановила Астра и оперлась на стену.

– Буду ждать…

Когда он ушел, Астра разжала кулаки. Вздохнула – на белой коже свидетельством позорной ее слабости выделялись ранки – и закрыла глаза. Затянуть ранки несложно, нужно лишь сосредоточиться. А сосредоточиться не получалось.

В висках билась одна-единственная мысль: что она, Астра, натворила?

Она ведь могла уйти до того, как ее заметили? Просто поняв, что происходит там, за дверью… и это не ее дело. Никто бы не стал вмешиваться, если бы разговаривали с самой Астрой, если бы… не просто разговаривали. Все равно никто не стал бы вмешиваться, но напротив, сделали бы вид, что с нею не знакомы, что…

А она полезла.

И еще каких-то объяснений потребовала, будто не знает, что люди, этому подобные, никому и никогда ничего не объясняют.

Она прижала ладони к щекам. Что сделано, то сделано и… и стирку действительно стоит закончить. А еще занять чем-нибудь Розочку, потому как некоторые разговоры для детских ушей не предназначены.


В комнате Серафимы Казимировны ничего-то не изменилось. И это обстоятельство странным образом успокоило Астру, будто старые кружевные занавески и вправду могли на что-то повлиять. Или вот это покрывало, сшитое из лоскутков. Астра помнила неровную поверхность его, и грубость швов, и то, как спокойно было под ним, особенно если накроешься с головой.

Помнила запах лаванды и хмеля, исходивший от подушек.

Гладкость наволочек и легкую шершавость узоров, которые Серафима Казимировна вышивала сама. Она и Астру пыталась научить, но бросила, сказав, что, коль уродилась та безрукой, то, стало быть, такою богам и угодна.

Стало вдруг обидно, как тогда, когда Астра попыталась доказать, что вовсе она не безрука…

– Присаживайтесь, – Святослав поспешно отодвинул стул от стола.

…когда-то Астра за ним училась.

И знает, что у стола есть характер, что, если опереться на него неправильно, он начнет скрипеть и покачиваться, а значит, буквы в тетради выйдут неровными. Или вовсе кляксы на прописях расцветут к великой радости учительницы, свято верившей, что Астра не только безрука, но и туповата.

Она моргнула и опустилась на самый краешек.

Розочке тоже стол будет нужен. Только Астра купит новый, чтобы не качался и не скрипел. И стул тоже новый. И еще лампу, чтобы светила на тетрадь. И…

…не поможет.

– Во-первых, приношу свои извинения…

Свят присел на кровать.

Близко.

Слишком близко. Комната-пенал узкая, и Астра при желании может коснуться его колен. Или он – ее… правда, у нее желания нет. У него, как Астра надеялась, тоже.

– …мне жаль, что все получилось так… неловко. А во-вторых, я очень надеюсь, что увиденное вами… при вас останется.

Астра смотрела.

На руки.

На бледные свои пальцы, на кожу, которой недоставало гладкости, но, напротив, ее прорезали крохотные трещинки, и пальцы были шершавыми, что наждачная бумага.

– Вот, – Свят вытащил бляху, которую протянул Астре, давая убедиться, что бляха эта настоящая. Ей и прикасаться-то не понадобилось, чтобы ощутить скрытую в металле силу.

Она сделала вдох и задала вопрос, который мучил ее.

– Вы… за мной?

– За вами? Нет, что вы, напротив, мне настоятельно рекомендовано без нужды вас не тревожить.

– Кем?

– Начальством.

Большего не скажет. Но… сердце забилось вновь и отнюдь не от радости. Не тревожить?

– Успокойтесь, – Свят почувствовал ее волнение. – Сделайте вдох и… выдохните. Вот так. Медленно. И снова…

– Я знаю.

Будет он Астру учить, как успокаиваться надо.

– Несколько дней тому произошла одна… неприятность. Скончался человек, работы которого имеют большое значение для страны, – он поднялся, однако поняв, что комната слишком тесна, чтобы в ней расхаживать, опустился на место. Руки сцепил в замок. – Хуже всего, что человек этот не так давно закончил одну… разработку…

– Важную? – почему-то прозвучало насмешливо.

– Важную, – согласился Святослав. – Ее он должен был передать… нужным людям, однако на встречу не явился. Его искали, само собой, и нашли.

– Мертвого.

Вряд ли нужно было уточнять.

– Увы… – Святослав развел руками. – И нашли на квартире, которая ему не принадлежала. А принадлежала некой вдове Охмуркиной, которая занималась незаконной сдачей этой самой квартиры.

Он замолчал, позволяя Астре осознать услышанное.

Вдову стало жаль.

– Квартира располагалась в новом доме и пользовалась немалым спросом, особенно среди мужчин, которые желали проводить время… – Святослав несколько замялся и слегка покраснел. – Не с женами.

– Вы ищете его любовницу? – Астра почти успокоилась.

– В том числе… понимаете, эта смерть весьма странна. Он был здоровым человеком. Не без слабостей, само собой… злоупотреблял алкоголем, любил вкусно поесть… Но его берегли. Следили за здоровьем весьма тщательно.

…а он умер.

Вдруг.

Именно тогда, когда проект – Астра категорически не желала подробностей – был завершен. И это действительно вызывает подозрения.

– Почему здесь? – спросила она.

А Свят прикрыл глаза. Думает, говорить или нет? Он и без того сказал слишком уж много.

– Адрес… вдова была женщиной предусмотрительной и потребовала паспорт. С адресом. Объект предоставлять отказался, а вот его пассия проявила большую сговорчивость.

– И…

Если у них были паспортные данные, то… почему просто не задержать?

– Вы ведь были знакомы с Серафимой Казимировной Цицинской? – с улыбкой произнес Святослав.

Глава 11

От дивы пахло хозяйственным мылом и самую малость – стиральным порошком. Мятным. Правда, запах мяты был раздражающе искусственным, а вот мыло…

…матушка покупала его много, по пять кусков, сетуя всякий раз, что всенепременно разорится. И куски эти, завернув в старые газеты, складывала в картонную коробку. А коробку убирала под кровать. И та стояла, источая этот химический характерный запах, к которому Святослав долго привыкал.

Этот запах проникал в сны.

Пропитывал одежду.

И привязывался к волосам. Хотя потом оказалось, что существовал он лишь в его, Святослава, воображении. И вот снова… нет, от дивы определенно пахло.

И руки вон красные, раздраженные.

А на подоле платья видны мокрые пятна.

– Серафима Казимировна? – дива повторила это имя. – Это невозможно.

Святослав и сам понимал, что невозможно. И вовсе не потому даже, что Серафима Казимировна Цицинская была не в том возрасте, чтобы затевать интрижки. И не потому, что преставилась она уж пару месяцев как. Но вот… казавшееся прежде логичным объяснение, что некто воспользовался доверчивостью старушки и украл паспорт, чтобы изменить его под себя, вдруг всякую логичность утратило.

Украсть у ведьмы, конечно, можно, но…

– Хозяйка уверяла, что документ подлинный. То есть, как минимум, печати на нем были активны.

Дива покачала головой.

И губу прикусила.

И все одно она какая-то бледненькая, заморенная, и сила в ней едва-едва теплится.

– Сейчас я думаю, что кто-то или чистый бланк достал, или нашел чужой паспорт… при толике таланта изменить его несложно.

– Почему она?

– Не знаю, – вынужден был признать Свят. – Возможно… документ делали даже не для квартирной хозяйки.

…и это тоже нужно будет проверить, правда, пока Свят еще не знал, где искать.

– А если уж делать, то лучше на живого человека. Мало ли, вдруг кто захочет регистрацию проверить?

– А возраст?

– Хозяйка на год рождения не смотрела, как нам призналась, а для кого другого и состариться недолго.

Она кивнула, соглашаясь, что этакая теория вполне имеет право на жизнь.

– Но все-таки почему выбрали именно ее…

– Ее не любили, – тихо произнесла дива и провела пальцами по грубому канту. – Ее боялись. Сперва… я помню, когда мы сюда приехали…

– Откуда?

Показалось, что не ответит, но худенькое плечико приподнялось, а другое опустилось.

– Высокое… это около Вязьмы.

– Далеко.

Она кивнула.

– Там… детский дом. Меня в него отправили после того, как родителей… забрали.

Взгляд острый и злой, впрочем, злость эта тает.

Нужно будет запросить расширенное досье, которое наверняка имеется, но отчего-то местные решили, что Свят и без него обойдется, оговорившись лишь, что трогать диву никак не можно.

Без особой на то нужды.

– Она… жила неподалеку. Я сбегала. Как-то у нее спряталась, думала, что совсем сбегу… это перед самой войной было. А как началось, то нас в эвакуацию отправили. И я решила, что никуда-то не поеду, что вернусь в Москву, найду наш дом и родителей тоже. Они ведь ни в чем не виноваты, а значит… я ребенком была. Глупая.

Свят молчал.

Он знал, что сейчас молчание – это именно то, что нужно.

– Я сбежала, когда всех стали в машины сажать. Знала, что никто-то не будет из-за меня задерживаться. Сперва спряталась в дровяном сарае, а там…

…найти диву, если она не желает быть найденной, непросто. Да и вправду, кто стал бы задерживаться из-за нее?

– …меня даже не искали, я знаю. Спешили все очень… а потом, уже когда машин не стало, я и выбралась. Серафима Казимировна меня на дороге встретила и сказала, что я дура, что здесь… будет неладно и нужно уходить. Она и сама собралась. И велела идти за ней. Сперва я не хотела, но появились самолеты. Они так гремели, сначала я даже не испугалась. Интересно стало. И я стояла, смотрела на небо. Я никогда прежде самолетов не видела, даже в Москве, хотя папа меня на все выставки, наверное, которые только были, водил. А их было много… так много… и потом стало еще больше.

Дива обняла себя.

– Когда… посыпались бомбы, никто ничего не понял. Мы просто смотрели, как они падают. И кажется, что это было так медленно… а на самом деле… первым же взрывом меня оглушило. Звон такой в ушах стоял… и потом еще я помню, как Серафима Казимировна тянула меня прочь от школы. Мы бежали и бежали, и кажется, целый день. На самом деле добрались до ближайшего леска, а там уже, в овражке, укрылись. И Серафима Казимировна прижимала меня к себе, а я дрожала…

…самолеты Свят помнил.

Ему было шестнадцать и казалось, что это самый подходящий возраст, чтобы пойти добровольцем, а его не взяли. Сказали, что не дорос еще. Да и вовсе негоже такой потенциал на пустое растрачивать. Что найдется дело и для него, только не сразу. Он помнил свою обиду, невероятнейшее разочарование и страх, что война вот-вот закончится.

Как иначе-то?

Она закончится, а Свят так и не станет героем.

Дурак.

– Потом мы шли. Долго. Лесом. Иногда выходили на дорогу, но на дороге было опасно, и мы снова уходили в лес. Особенно, когда самолеты появлялись. Правда, чем дальше от городов, тем меньше они летали. Порой случалось наткнуться на деревню, и тогда мы задерживались на день-другой, не больше. Серафима Казимировна всем говорила, что уходить надо, но ей никто не верил. Как можно было поверить в то, что произошло?

И на сей раз в глазах ее полупрозрачных читался вопрос, на который у Свята не было ответа.

…на войну он все-таки попал.

Через год.

Ему было семнадцать, но Родине требовались маги, в том числе и разума.

– Однажды нам удалось прибиться к обозу. Вывозили зернохранилище, и архив эвакуировали. Серафима Казимировна тогда сказала, что будет мне бабушкой.

…в архивах много полезного отыскать можно, в том числе и бланки паспортов, которые полагалось хранить пять лет даже после смерти владельца.

– Тебе не обязательно рассказывать.

– Нет. Наверное. Но… она сказала, что врать магам разума глупо. И что вы слишком любопытны, чтобы оставить вопросы без ответов. Я дам вам ответы, а вы от меня отстанете.

И Свят кивнул, принимая ультиматум.

– Мы ведь не сделали ничего дурного. Возле Савельевки, такая деревушка махонькая, Серафима Казимировна сказала, что караван обречен, если не пойдет другим путем. Но ее не послушали. Почему-то никогда ее не слушали. И… мы ушли.

– А они?

Дива пожала плечами.

– Откуда мне знать? Мы просто ушли. Надеюсь, она ошибалась.

– Она ведь была не просто ведьмой, так?

– Пророчицей, – согласилась дива. – Это я потом узнала. Она умела видеть вероятности. И пользовалась этим.

Свят мысленно выругался.

Ладно, ведьму упустить, но пророчицу, ту, чей дар встречается куда реже, нежели дар самого Свята? Ей были бы рады и в Ленинграде, и в Москве. Ее бы приняли с почетом и уважением. Ведьмы любят уважение.

И золото.

И яркую жизнь, от которой Серафима Казимировна взяла и отказалась, хотя не могла не понимать, что теряет. Или… наоборот, понимала слишком хорошо?

– Мы долго бродили. Потом осели в одном городке, который в тылу… и там продержались два года. Затем переехали опять. И снова… и уже когда объявили, что война закончилась, то сюда отправились.

Дива погладила себя по плечу, словно успокаивая.

– Здесь… она устроилась при больнице. Санитаркой. Она могла бы и больше, но сказала, что не хочет, что устала от людей, правда, потом все равно помогать стала. Я понимаю. Нельзя не помогать, – бледные кулачки сжались. – Просто… невозможно. Мне. И ей тоже. Ее сразу приняли, когда поняли, какой дар. Жили мы сперва у одной старухи, платили ей. Потом в бараке, а там уже и комнату ей дали.

– Ей?

– Сперва ей. Потом и мне… когда я пошла в медицинские сестры.

Ее голос едва слышно дрогнул, и Свят подумал, что это неспроста, что не все-то так гладко с этой квартирой и комнатой. Что наверняка выделили ее, пусть и по веским основаниям, но не без посторонней помощи, за которую пришлось платить.

– Серафима Казимировна… она говорила, что видела многое, что верить никому не след. И подозреваю, она и мне-то до конца не доверяла… а характер у нее… – дива едва заметно улыбнулась. – Как-то пьяный Толичка, когда только-только здесь появился, а Ингвара еще не было, в комнате его жила вдова полковника с тремя детьми… в общем, Толичка решил, что он тут главный. Бузить стал… не так, чтобы совсем уж, чтобы драться, но песни пел, кричал всякое… мешал всем. А когда просили уняться, то еще больше кричал… Серафима Казимировна тоже сперва попросила. Он же ее обложил матерно…

– И как?

Улыбка стала шире.

– От выпивки отворотило… начисто… он сперва даже не понял, в чем дело… все пытался, а только нюхнет – и плохело ему. Так он нос зажал и стопку опрокинул. Его так вывернуло… как понял, кричать стал, что заявление напишет, что жаловаться будет и вообще нас в милицию сдаст, как врагов народа. А Серафима Казимировна ему и сказала, что если он еще в неурочный час рот откроет, то не только пить не сможет, но и кое-чего другого… отсохнет вместе с руками.

Свят только крякнул.

– Толичка и заткнулся. Потом еще приходил прощения просить. Торт принес. И цветы. И… о чем-то долго с Серафимой Казимировной беседовал. Я в коридоре сидела. Выставили. И потом меня уже Натаниэлла Генриховна к себе позвала, с Эвелиной играть, хотя мы никогда-то особо не играли, и вообще…

– Это…

– Бабушка Эвелины. Она… она была хорошей, – дива обняла себя. – И, пожалуй, единственной, кто понимал, что Серафиму Казимировну, что меня, что… не важно…

Она тряхнула головой и поднялась.

Поправила платье.

Сцепила руки.

– Погодите, – Свят понял, что не желает, чтобы она уходила. И вовсе не потому, что ему необходима компания дивы. Ему просто необходима компания. Иначе…

…его война отличалась от той, которую видела эта девочка. А она, несмотря на рождение ребенка, так и осталась девочкой. Свят слышал, конечно, что долгоживущие и взрослеют куда медленней, хотя, может, и не в этом дело.

И…

Она просто стояла.

Смотрела.

Ждала.

И как ей было сказать, что если она уйдет, то Свят сам провалится в прошлое, а он не хочет. Он… пытался забыть, но и маг разума не способен на такое. Кого-то еще он бы заставил.

…заставлял.

А сам вот вынужден будет оказаться на опушке того безымянного леска подле безымянной деревни. Он вдохнет запах прелой хвои и разворошенной земли. Он увидит яму и людей, что стояли на краю ее. Он заставит себя поднять руку. И лейтенант, которого поставили командовать расстрелом, кивнет. Он, этот лейтенант, в отличие от Свята, сомнениями не маялся.

Он твердо знал, что дело его правое. А грязь? Какая война без грязи.

И Свят сделал вдох. И заставил себя попросить:

– Когда появились другие… все… кто первым?

– Первыми, пожалуй, Эвелина и ее бабушка, – вопрос диву не удивил, вот только она что-то да почуяла, уставилась своими глазищами, в которых теперь виделось Святу болото.

…обманчиво ровная трава, которая так и манит прогуляться.

Лай собак.

Бег.

И воздух, которого не хватает. Ноги вязнут. И слева Пашинский проваливается в топь, сразу и по грудь. Он с трудом сдерживается, чтобы не заорать. А собаки близко. И слышны уже не только они, но и голоса тех, кто идет по следу.

Попадаться нельзя.

– Когда мы появились здесь, они уже жили. И еще другие люди, но их я плохо запомнила. В первое время Серафима Казимировна вообще запрещала мне из комнаты выходить. А ее запирала… может, и не зря. Я только помню, что было очень душно. Людей здесь жило много. Куда больше, чем сейчас. Это потом уже расселять стали куда-то, а тогда… потом… потом появилась Тоня.

– Расскажите о ней.

– Что?

…не важно, лишь бы слушать, отодвигая тот миг, когда придется-таки встретиться с одиночеством и памятью.

– Что вы о ней думаете.

– Я? – дива несказанно удивилась.

– Вы. Какая она?

– Деловитая, – дива ответила не сразу. – Серьезная. Она учится на вечернем. Хочет пойти в педагоги и у нее выйдет. Я думаю. У нее много терпения. А чтобы быть педагогом, терпение необходимо. Пока она работает проводницей, но это не для нее.

– Почему?

– Тоня… ей нужен покой и стабильность, а не постоянная дорога.

– А ее жених?

Дива прикусила губу и задумалась уже надолго, но потом покачала головой.

– Не знаю. Сюда она его не приводила. Да и… мы не подруги, чтобы обсуждать или вообще… разговаривать. После Таси поселился Толичка. Он бестолковый. И врет много.

– О чем?

– Обо всем. О том, что звезда. И что в Москву его зовут. О том, что служил… хотя это он до того, как Ингвар появился, всем говорил, а потом замолчал, будто забыл вдруг. Поэтому я думаю, что не служил. И раньше никто-то уличить не мог… Толичка… он опасный.

Интересное мнение.

А взгляд не теплеет, он пронизывает, как тот ветер… мокрая одежда. Болотная вода черна, а еще она ледяная, и Свята бьет озноб.

У него почти получилось.

У него…

– …он боится сильных, но стоит проявить слабость… – голос дивы донесся издалека, избавив от необходимости вспоминать еще и это. Свят знал, что так легко отделаться не выйдет, но, пока длится разговор, у него еще есть время.

– …Ингвар вот просто сильный и никого не боится. Он сильный внутри. И подлости в нем нет. Если бы он не был женат, я бы его выбрала.

– Что?

Переход был столь неожиданным, что стекло памяти треснуло, оставив Святу легкое чувство незавершенности.

– Мне все равно придется выйти замуж, – спокойно и как-то обреченно сказала дива. – Но на этот раз я своих ошибок не повторю.

Свят не поверил.

У него вот не получилось.

Глава 12

Антонина поправила букет, который выглядел в достаточной мере солидным, чтобы его не стыдно было показать. Конечно, это не розы, которые приносит Эвелина, но бледно-розовые, с алой каймой по краю лепестков, гвоздики.

От цветов пахло.

И Антонина не могла отделаться от мысли, что не только от них. Поправив сумку, что съехала на бок, она решительно толкнула дверь. И ведь снова пружины не смазали, идут туго, скрипят, раздражая этим скрипом. У нее и без того смена вышла суматошная.

Сутки, почитай, на ногах.

А тут дверь.

– А, это ты, – в коридоре Антонину встретила Ниночка. – С цветочками? А чего гвоздики? Денег пожалел? И охота тебе с таким скупым связываться?

Ниночка была как-то слишком уж весела.

Или обыкновенно? Но за пару дней отсутствия Антонина просто успела отвыкнуть от этой неестественной ее веселости.

Отвечать она не стала.

Разулась.

Вытащила из шкафа тапочки, которые явно кто-то брал, хотя Антонина не раз и не два просила вещи ее без спроса не трогать. Со спросом тоже.

Раздражение ее было столь резким, что пришлось стиснуть зубы, чтобы не высказать Ниночке, которая не думала исчезать, – вот дел у нее других не было, кроме как за Антониной смотреть – но пялилась, пересчитывала несчастные гвоздики.

– А у нас жилец новый, – наконец, Ниночка соизволила поделиться новостью. Именно когда Антонина почти уже решилась надеть тапочки, убедив себя, что, кто бы их ни брал, он сделал это по ошибке, и как только ошибку понял, так сразу и вернул.

– Да? – сильнее раздражения была лишь усталость.

– Симпатичненький. Приглядись. Может, получше этого твоего…

…компания из семи командировочных мало того, что всю ночь пила, не обращая внимания на уговоры Антонины, потом нашла где-то гитару и принялась орать песни.

Еще и в коридоре наблевали.

Надо менять работу.

И сам город.

Это Антонина говорила себе всякий раз после неудачного рейса, но потом, отдохнув, успокоившись, здраво обдумав возможности и нынешнее ее положение убеждала себя погодить.

Еще немного.

…мыло заберут завтра, а за той посылкой из Кишенева придут уже вечером. Надо только позвонить. И она позвонит, только сначала хотя бы помоется и чаю попьет. А вот третий сверток придется отнести самой.

Но это тоже завтра.

– Андрей лучше всех, – с должной уверенностью ответила Антонина и надела тапочки. И дошла до комнаты. И уже там, разувшись, поспешно скинула и их, и чулки.

Вздохнула.

Сунула гвоздики в старую вазу, к предыдущим, которые уже начали увядать. Вечером Антонина вынесет старый букет, заодно напомнив всем, что цветы ей дарят часто.

Не только цветы.

Задвинув засов, она вытащила крохотную коробочку, из которой на ладонь выпали серьги. Красивые. И вроде бы простенькие с виду колечки, украшенные зелеными камушками, но… красивые.

Она не удержалась и примерила.

Повернулась одним боком. И другим. И поморщилась, потому что за прошедшие несколько дней не стала краше. Она никогда-то не отличалась красотой, а теперь и возраст давал о себе знать – как-никак двадцать семь лет – и усталость. От нее ранние морщины стали заметней.

И мешки под глазами появились.

И нижняя губа обвисла, отчего выражение лица стало на редкость недружелюбным.

Антонина заставила себя улыбнуться отражению. Вот так намного лучше.

Серьги она сняла и убрала в коробку. Переоделась. Сняла с полки полотенце, от которого сладко пахло хорошим стиральным порошком.

Теперь помыться и чай.

И потом отдых.

И все остальное.

Сумку свою Антонина убрала в шкаф, а шкаф заперла на замок. Так оно надежнее, ибо порой соседи проявляли совершенно недопустимое любопытство. Она вновь улыбнулась отражению, хотя простое это действие вдруг потребовало совершенно чудовищных усилий.

Надо бросать…

…у нее достаточно средств, чтобы не просто жить, но неплохо.

…сказать, что уезжает.

Выходит замуж. Устроить небольшое застолье для соседей, ибо хорошая девочка Тоня просто-напросто не может не попрощаться со всеми. И…

…еще мама говорила, что не следует долго задерживаться на одном месте, а она здесь уже седьмой год. Плохо… но… когда еще получится устроиться с такою выгодой?

Потом.

Она подумает потом. На свежую голову.

Возле кухни крутилась Розочка. И Антонина с трудом подавила новую волну раздражения, которая возникала всякий раз, стоило заметить это существо. Она растянула губы в улыбке и сказала:

– Привет.

– Привет, – мрачно ответило дивское отродье, на всякий случай отодвигаясь. Розочка, словно ощущая неладное, старательно держалась в стороне от Антонины.

И конфет не брала.

Поганка.

– Ты сегодня не в саду? – Антонина подавила в себе желание отвесить затрещину. Сегодня Розочка выглядела еще более уродливо, нежели обычно.

– Нет, – Розочка убрала руки за спину и уставилась прямо, хмуро. Издевается?

Антонина, будь ее воля, быстро показала бы, где таким уродам место, но… это Антонина. А вот Тоне положено было любить детей и никак иначе.

Тоня ведь правильная девушка.

А правильные девушки в обязательном порядке при виде ребенка, даже чужого, испытывают острый приступ желания с этим самым ребенком пообщаться. И восторг, конечно.

Но сегодня на восторг сил не было.

– Говорят, у нас новый жилец появился? – Антонина ухватилась за спасительную мысль.

– Появился.

Точно издевается.

– И как он?

– Тебе не понравится, – узкие губы Розочки растянулись в улыбке. Блеснули клыки. И подумалось, что, возможно, не зря дивов подозревают… во всяком.

Проклятье.

Это усталость.

И та компания… и жалобы на нее, будто она, Антонина, способна в одиночку образумить разгулявшихся мужиков. Почему-то, когда она пыталась, прочие делали вид, что спят.

…в ванной пахло хозяйственным мылом, было жарко и душно. Стирали? Антонина потрогала влажную стену. Скривилась. И заставила себя залезть в это исцарапанное, тронутое ржавчиной, корыто. Надо потерпеть.

Еще немного.

Несколько посылок. Пара удачных дел. И она получит свою квартиру, пусть крохотную, но свою, такую, в которой не придется вздрагивать от отвращения при мысли, что в ванной кто-то уже мылся. И искать взглядом чужие волосы, имевшие обыкновение застревать в сливе.

Прятать тапочки.

Не только тапочки.


Новый жилец впечатления не произвел. Верно оттого, что Антонина была слишком уставшей, чтобы обращать внимание на посторонних мужчин. Вода и та не принесла должного облегчения.

И чай.

И… нечего заглядывать ей в кружку.

– Добрый день, – хорошая девочка Тоня приветливо улыбнулась.

Тоня, в отличие от Антонины, умела нравиться людям. И этот вот человек не стал исключением. Он ответил на улыбку улыбкой же и представился:

– Святослав.

– Антонина, но можно просто Тоня.

И потупилась скромно. И даже покраснела… Антонина мысленно сделала заметку, что пора отыгрывать новый образ. Тоня, безусловно, хороша, но возраст… пока она выглядит достаточно юной и свежей, чтобы и эта вот восторженная до идиотизма улыбочка, и платьица в мелкий цветочек воспринимались естественно, однако не стоит забывать о морщинах.

Или седине.

– А чем вы занимаетесь? Я только со смены… есть хочу, извините, очень рада… – Тоня была человеком легким и общительным.

Антонина же…

…дивское отродье не обмануло. Новый сосед Антонине категорически не нравился, при том она и сама не могла сказать толком, что именно в нем не так.

А ведь не так.

И чутье шепчет, что человек этот опасен до крайности. И держаться от него стоит подальше. И вовсе уехать? Уйти в рейс и не вернуться?

Возможно, конечно, но… у Антонины договоренности. С другой стороны, люди, с которыми эти договоренности заключены, проблем стараются избегать.

И поймут.

И даже помогут, но… во что обойдется их помощь? Да и он… сейчас сидит, смотрит, что-то там отвечает Тоне. И улыбается натужно, и видно, что беседа эта ему в тягость, однако же не уходит.

Вежливый?

Или…

…нет, сваливать рано. Или поздно? Главное, человек этот из тех, кто бросится по следу, просто потому, что иначе не может.

– И вот представляете, он свадьбу хочет в мае. А я ему говорю, кто же в мае женится? В мае жениться нельзя! – Тоня не отличалась особым умом, зато была говорлива, и качество это ее многих раздражало. Вот и Свят не стал исключением.

– Почему? – вежливо поинтересовался он, явно не зная, как завершить беседу.

– Всю жизнь маяться будешь! А я маяться не хочу. Я так и сказала. Или апрель, или июнь. Но на июнь отпуск вряд ли дадут, потому как сезон летний, дополнительные составы пускают…

И Антонина отступила.

Спряталась.

Растворилась в той, которой здесь и сейчас быть было безопасно.


До «Детского мира» Астра все-таки добралась.

И дверь толкнула решительно, и переступила высокий порог,за которым скрывались три узких крутых ступеньки, замерла, унимая дрожь, уговаривая себя, что ничего-то дурного она не делает, что имеет полное право находиться здесь.

И везде-то.

И…

…из головы не шли те слова, что трогать ее не велено. И кем не велено? И почему? И как долго это еще продлится, и что будет потом?

– Долго стоять будешь? – не слишком дружелюбно поинтересовалась девица премрачного вида. И вопрос подкрепила тычком в спину. – Двигай давай.

– Извините.

Астра спустилась по ступеням и, отойдя в сторону, вновь замерла, оглядываясь. Не то, чтобы ей не случалось прежде бывать в «Детском мире» или же он так уж сильно переменился за прошедшие пару месяцев. Просто… ей нужно было сосредоточиться.

Успокоиться.

И составить план.

То есть, план у нее имелся, однако его следовало пересмотреть и…

– Идем, – сказала Розочка и потянула за собой. – Нам на второй этаж. Обувь там.

Это Астра знала, однако позволила сдвинуть себя с места.

На втором этаже было уютней. Сквозь запылившиеся окна проникал свет, ложился на полки и прилавки, на крашеные в рыжий цвет полы. И в свете этом магазин казался куда больше, чем был на самом деле.

– Туда, – Розочка ловко пробиралась меж стоек с одеждой, на которых висели одинаково неказистые, какие-то чересчур уж огромные детские пальто из одинаковой же серой ткани. Ткань была толстою и некрасивой, но теплой. – Быстрее начнем, быстрее уйдем.

В этих словах Розочки имелся свой резон.

И Астра заставила себя успокоиться. Сосредоточиться. Им нужны ботинки. Одна пара. И еще сандалики, тоже одна пара, потому что, если Розочка выросла из ботинок, то из сандаликов наверняка тоже, хотя и молчит о том.

Сандалики нашлись.

И ботинки к ним. Какие-то нелепые, тяжелые и до крайности неудобные с виду.

– Других нет, – рявкнула продавщица, глядя на Астру так, что тотчас захотелось отступить, укрыться за полками с этими вот пальто. – Ишь, прынцессы выискались…

– Нормально, – Розочка натянула ботинок, который оказался еще и велик. – На вырост будет. А если на носок шерстяной, то вообще хорошо.

– Какой носок? – обреченно поинтересовалась Астра, уже понимая, что не станет требовать других ботинок, которые наверняка имеются, но не для всех. Ведь не может такого быть, чтобы в магазин только один фасон поставили.

– Шерстяной. Тетя Лера свяжет. Говорит, что как раз у дяди Ингвара по осени линька, много шерсти начешет…

Астра подавила тяжелый вздох.

– А шерстяные, особенно, если из шерсти оборотня, так вовсе теплые…

Розочка ногой притопнула.

– Идем? – поинтересовалась она. – Раз купили.

– Идем, – согласилась Астра. – Только еще платье посмотрим…

– Зачем? – Розочка глянула с подозрением.

– Чтобы было.

– У меня есть. А тебе посмотрим.

– А мне-то зачем? – иногда Астра, разговаривая с дочерью, совершенно забывала, что та еще ребенок. Да и сама Розочка, кажется, с первых дней своих, решила быть взрослой.

– Чтобы красивой была. Хотя… ты ему и так понравилась.

Платья в «Детском мире» имелись, но тоже какие-то… серые и из тяжелой колючей ткани шитые, и даже кружевные воротнички нисколько не умаляли этой мрачной какой-то тоскливой серости нарядов. А вот куклу Астра купила, пусть для того и пришлось потревожить пухлую придремавшую на стуле женщину. Правда та почему-то нисколько не разозлилась, но даже улыбнулась Розочке и кукол с полки сняла целых трех, позволивши выбрать. И это вот странное непривычное дружелюбие абсолютно незнакомой женщины привело Астру в полнейшую растерянность, иначе и не объяснить, отчего она позволила отвести себя в «Дом торговли».

Ей платье не нужно.

Совершенно.

И красивой она быть не желает. Она-то и не будет, она уже давно поняла и даже научилась радоваться этому-то обстоятельству, но…

– Вот, – Розочка вытащила невообразимый наряд цвета старого мха. Платье с узким лифом и пышною юбкой было и вправду красивым, оттого и странно, как затесалось оно среди прочих, шитых, кажется, из тех же неброских колючих тканей, которые единственно и были доступны всем. – Примерь. Тебе как раз будет.

– Мне не нужны платья, – Астра коснулась гладкой ткани и подавила вздох.

…у матушки платьев была целая комната, казавшаяся Астре огромной, хотя сама-то матушка вздыхала, что эта вот комната вовсе не так уж и велика, что во времена прежние комната была не одна, а папенька тогда хмурился и повторял, что о прежних временах не стоит вспоминать.

Беду накличешь.

Накликала.

…куда они подевались, те платья, которые Астре нравилось перебирать, представляя себя-то, то в алом бархате, то в шелках, то в строгом шерстяном костюме, что шел матушке несказанно? Наверное, туда же, куда и собственные наряды Астры.

– Примерь, – требовательно повторила Розочка.

– И вправду, примерьте, – поддержала ее хрупкая девочка с огромными серыми очами. – Вам пойдет. Оно последнее осталось, одно, потому что маленькое, даже на подростков не садится. А вы совсем худая.

Это было сказано без упрека. И… и Астра подчинилась.

…ей не нужно платье.

И красивой быть тоже не нужно. Это опасно и… Серафима Казимировна чешет волосы, приговаривая:

– Не высовывайся, не попадайся на глазах. Прячься, девонька. Война – дело такое, людей уродует. И самых лучших уродует. Вот и творят они, не разумея, не понимая, что не любой грех отмолить выйдет.

Сама-то она молилась редко.

И Астру не принуждала, повторяя, что в том смысла нет, что вера идет от души, а не поклона…

…она бы не обрадовалась.

Платье село, будто для Астры и шито было. Прочие-то наряды, которые ей доставались, всегда-то были несуразно велики. Не потому, что шились плохо, отнюдь, просто сама Астра отличалась излишнею худобой.

– Чудесно смотрится, – всплеснула руками девушка.

И вновь… ни зависти, ни раздражения, которое зачастую даже скрывать не удосуживались.

– И вам идет. Под цвет глаз, а еще… погодите…

Она исчезла, чтобы появиться с коробкой.

– Тоже одни остались… тридцать пятого размера. Кому такой нужен? – она спрашивала, будто удивляясь, что кому-то вовсе пришло в голову делать туфли этого вот, детского, считай, размера. – И на каблуке. Если бы без каблука…

На каблуках Астра стояла неуверенно.

И вовсе не собиралась она покупать ни платье вот это, в котором вдруг переставала быть незаметною, ни туфли, ничего вообще… но…

– Не дури, – Розочка уперла руки в бока. – А не то тете Лере пожалуюсь.

Глава 13

От Леночки Калерия выходила в состоянии глубокой задумчивости. Нет, за чаепитием ей не рассказали ни особых секретов, ни тайн государственных, – все ж Леночка место свое ценила, да и вовсе не была так глупа, как говорили некоторые.

Но…

Тело имелось.

И наряд вызывали. А потом еще экспертов, на которых нужно в бухгалтерию подать список, чтобы премию им выписали за работу в неурочное. Стало быть, не дежурных привезли, но лучших. Тело? Тело перевезли в городской морг, а вот в сводки происшествие не попало, ибо смерть оказалась напрочь естественною. И это тоже казалось подозрительным.

Если естественная, то зачем эксперты?

Стасичка вон.

Точнее, Оболенский Станислав Станиславович, который, дожив до почтенных шестидесяти семи лет, сохранил не только юношеский задор, но и юношеский же облик. И оттого предпочитал именоваться Стасичкой и никак иначе.

К нему Калерия тоже заглянет.

Но завтра.

Однако зачем Стасичка? И как с ним, да еще с этим телом, связан высокий гость из самой-то Москвы явившийся. Да не простой, а при погонах генеральских. И главное что Сам-то тоже при погонах, и при связях, а все одно рядом с гостем этим теряется совершенно. Леночка и не помнит, чтоб он когда-то еще таким растерянным был.

А гость и ей не по нраву пришелся.

Неправильный он.

Нехороший.

А чем? Леночка и сама не понимала. И злилась от этого непонимания. И потому разговор весь, чаепитие скомканным вышло.

Пускай.

На сегодня имелось у Калерии неоконченное дело, которое к разговору с Леночкой и подозрительному покойнику, для мира не существовавшему, то ли по естественным причинам оставления жизни, как писано было в протоколе, то ли по соображениям государственной важности, отношения не имело.

Стало быть…

Калерия поправила форму. Следовало признать, что ведет она себя неразумно, что никто-то не просил ее вмешиваться и, более того, может быть, что вмешательство ее лишь навредит, причем, скорее всего, самой Калерии, но… что поделать. С юных лет отличалась она невероятнейшим упрямством, которое когда-то и привело ее, романтичную и, как ей казалось, глубоко влюбленную, на призывной пункт.

Калерия наскоро переплела растрепавшуюся косу.

…все ведь из-за Васьки, который сперва жениться обещался, а потом на войну сбежал. И она за ним, ибо жизни себе без Васьки не представляла, а вдвоем они бы поганых асверов точно побили бы.

Калерия стерла остатки помады.

Убрала неестественный румянец.

…и в танкисты она сама напросилась, чтобы поближе к любимому, который отписался матушке, что тоже в танковое пошел.

Поганец.

Накинув куртку, Калерия вышла из кабинета и дверь за собой прикрыла.

– Я по вызову, – сказала она, сунув дежурному под нос жалобу. – Пока и вправду этот придурок кого не поднял…

…любовь у нее не прошла ни после первого боя, ни после второго. Прошла она чуть позже, когда маменька отписала, что Васька был демобилизован после ранения и, вернувшись в родное село, первым делом свадьбу сыграл.

С Валентиной, которая председателя колхоза единственная дочь.

Вот тогда-то глаза и открылись.

Жалобу, сложивши лист в четверо, Калерия спрятала за пазуху и вздохнула. Оно, конечно, и хорошо все повернулось. Повезло… не раз ей повезло, но, глядишь, не выбрала она еще от жизни все свое везение. А тут что-то подсказывало, что прогуляться следует.

Идти было недалече.

Две остановки на троллейбусе да напрямки через старый парк, который с каждым годом все более дичал. Давно уж затянулись раны и котлованы, от взрывов оставшиеся, поросли зеленью. В одном пробился ручеек, и теперь посеред парка прорезалось то ли болотце, то ли мелкое озерцо, которое не пересыхало даже в летнюю жару, зато плодило несчетные рои комарья.

И ныне-то не утихли.

Окружили Калерию плотным облаком, зазвенели, заглушая вялое птичье чириканье. Парк, отделяя от города грязноватую речушку, закончился быстро, вывел к набережной с ее темными покосившимися домишками, стоявшими столь тесно, что одни заглядывали в окна другим. Порой меж домишками поднимались заборчики, собранные наспех и явно из того, что попало под руку.

Тут пахло рекой.

И гнилью.

Сохла перевернутая лодка, похожая на огромную рыбину. Подле лодки развели костерок мальчишки, проводившие Калерию не по-детски серьезными взглядами.

– Патроны в костер не кидать, – сказала она строго.

– А то мы не знаймо, – с вызовом ответил старший. – Чай не дурноватые!

С этим Калерия могла бы и поспорить, но посчитала, что профилактическая работа проведена. Патроны у мальчишек наверняка имелись, куда ж без них, однако не гоняться же за этою вот шпаной по всей Кузянке?

Дом злостного нарушителя общественного покоя и спиритуалиста-самоучки, почетного члена общества Немагического спиритуализма имени Розы Люксембург, а в миру тишайшего слесаря пятого разряда Мишанька Осляпкина средь окрестных домов выделялся какой-то неправдоподобной аккуратностью, вызывавшей у соседей острые приступы зависти и вынуждавшей в этой самой аккуратности искать косвенные признаки Осляпкинской инаковости, той самой, которой всенепременно должны заинтересоваться особые органы. Но то ли доносы были неубедительны, то ли, как Калерия подозревала, особым органам не было дела до Осляпкинских резных ставенок и горбатого крылечка, украшенного цветами, что было совершенно непатриотично и не соответствовало текущей политической ситуации. Как бы там ни было, Мишаньку задержали лишь единожды и то по причине пьянства вовсе уж неумеренного и сна в общественном месте.

– Явились? – из-за заборчика, тоже резного и цветами же расписанного, выглянула женщина внушительных габаритов. В руках она держала алюминиевый таз с бельем, шею ее причудливым ожерельем обвивала веревка с крупными деревянными прищепками. Над тазом и гражданкой Осляпкиной поднимался пар. – Я так и знала, что до этого дойдет. Совсем этот ирод мне нервы вымотал. А говорила я маменьке, что не будет с него толку-то…

Таз примостился на стульчик.

Осляпкина подхватила скрученный гусеничкой халат, ловко встряхнула его и закинула на веревку, тут же прихвативши парой прищепок.

– …а она мне… не пьет и не бьет… положительный… – она поджала накрашенные темно-вишневого колера помадой губы. – Аж тошно… Мишанька!

Громовой ее голос заставил очнуться собачонку, мирно дремавшую подле узорчатой будочки, вспугнул пару ворон и соседку, что делала вид, будто вовсе даже не послушает, а просто сгорбилась подле забора. Травку там разглядывая.

– А надо, чтобы бил? – уточнила Калерия, которая давно уже поняла, что в целом люди существа до крайности сложные и нелогичные.

Взять того же Ваську.

В любви клялся.

Жениться обещался. А сам на другой. И ладно бы на том все и закончилось. Вздумал же после еще Калерию попрекать, что она за Ингвара пошла, любовь их предавши. И выходило, что ему жениться так можно, а Калерии до конца своей жизни по любви страдать надобно.

– А как иначе? – начерненные брови грозно сошлись над переносицей. – Мишка!

Она подхватила очередную гусеничку, которая распрямилась в простыночку с вышитым краем, и горестно вздохнув, пожаловалась:

– Я уж чего только не делала, и пилила, и попрекала… и похмеляться не давала… а он только смотрит своими глазищами да лепечет непонятное, что люблю. Мне уж и перед людями стыдно-то! Вон, сами погляньте, у Маньки фонарь такой, что глаз не видит. Галька вечно за ребра держится. А я одна, как дура, с цветами.

– И чем плохо цветы?

– Ничем, – потупилась Осляпкина, развешивая белье. Двигалась она, несмотря на немалые объемы свои, легко и грациозно. – Но… это ж не серьезно!

– А вы говорить пробовали?

Странная картина чужого семейного счастья никак не желала уложиться в голове. Осляпкина рукой махнула.

– Пробовала. Он только и лепечет, что никак не возможно… вот… уйду.

Это она произнесла с тою решительностью, что выдавала немалые сердечные муки.

– Люблю его, негодящего, только все одно… уйду… Мишанька! – этот крик заставил собаку вяло брехнуть, вороны перебрались на крышу домишки, устроившись за резным коньком, а соседка на всякий случай от забора попятилась, но подслушивать не перестала. – Там он, опять чегой-то мастерит… не думайте, он хороший мужик, рукастый… по маменьке моей очень горюет. Да и я сама-то… она у меня знаете какая была? Вот тут всех держала.

Осляпкина продемонстрировала кулак, и Калерия подумала, что если пошла она в маменьку, то не удивительно. В этаком кулаке не то, что семью, всю улицу удержать можно.

Мишанька Осляпкин обнаружился на веранде, которую сам и сложил из красного кирпича, а после определил под мастерскую. Сидел он на табуреточке, столь очаровательной и аккуратной, что Калерии немедля захотелось себе такую же.

Можно даже эту самую.

И еще к ней парочку.

Хотя куда ставить-то? На общую кухню? В комнатушке-то не развернуться. И Калерия мысленно велела себе успокоиться. Чужак в квартире ненадолго и… если помочь ему, то, глядишь, и вопрос их с расширением решится положительно.

Но сперва…

– Здравствуйте, – сказал Мишанька, неловко подымаясь. Сам он был невысоким, пухловатым и лопоухим, с милою лысинкой и виноватым каким-то совсем уж детским взглядом. – Вы по поводу жалобы, да? Я ничего не нарушаю! Я действовал на своей жилплощади согласно инструкции клуба. А там говорится…

– Зачем вам это? – поинтересовалась Калерия, оглядываясь.

На веранде было тесно.

С одной стороны стену подпирали деревянные чурбачки разной толщины и ширины. С другой ровными штабелечками возвышались доски. На столе виднелись заготовки. Рядом, разложенный с немалой аккуратностью, лежал инструмент.

Пахло деревом и самою малость – краской.

– Я слышала, что покойная гражданка Радзиловская отличалась не самым… миролюбивым характером. И вам от нее доставалось.

Мишанька пожал плечами.

– Так по-родственному, – сказал он, и вновь же прозвучало жалко, виновато. – Она на самом деле добрая была… и Олечка тоже добрая. Только…

– Не ладится?

– Ага, – он опустился на табуреточку и сгорбился. – Уйдет она от меня.

Сказано это было с такою обреченностью, что сердце Калерии болезненно сжалось.

– Она ведь у меня красавица… видная… все-то на нее заглядываются. А я что?

– А вы мастер, какого поискать.

– Это да, но… толку-то… – он махнул рукой. – Она и идти-то за меня не хотела, маменька ее заставила… а теперь-то точно… уйдет.

– Не уйдет, – заверила Калерия, в голове которой складывался совершенно безумный, но, надо сказать, соответствующий обстановке план. – А…

– Да присаживайтесь куда-нибудь, – он махнул рукой. – Не бойтесь, они крепкие… я вот думаю, ей лучше духов купить или конфет?

– Оглоблю, – присоветовала Калерия.

– Какую?

– Такую, чтоб побольше…

– Но…

– Понимаете, Михаил Егорович, ваша супруга – женщина страстная…

– Это да… – печаль в полупрозрачных очах стала совсем уж печальною.

– Вот ей и требуются страсти вокруг. Чтоб как в театре. Подыграйте слегка, и будет вам семейное счастье…

– Думаете?

– Уверена, – Калерия скрестила за спиной пальцы, ибо совершенно не была уверена, но очень надеялась, что совет этот не приведет к росту преступности на одном отдельно взятом участке. – Представьте, что это такая пьеса. Для соседей.

Мишанька задумался.

И очочки съехали на самый кончик круглого его носа.

– А со спиритуализмом вы это бросьте. Небезопасное занятие.

– У меня стандартный защитный артефакт имеется. Замкнутого контура. С локализацией поля, – отмахнулся он. – Я технику безопасности соблюдаю.

– И это замечательно, но… понимаете, призраки, они ж как люди. Одни слабее, другие сильнее. Ваша покойная теща, уж простите, была таким человеком, с которым и мужики спорить опасались. Думаете, если вдруг решит отозваться, то стандартный контур ее удержит?

Вот эта мысль Осляпкину в голову не приходила.

Он губу прикусил.

– А если вдруг явится? Если выйдет за пределы защитного круга, то там и до воплощения один шаг. Оно вам надо потом объяснительные писать? Да ждать, пока заявка на штатного экзорциста подойдет? У них, между прочим, все до Нового года расписано. А поверьте моему опыту, жить в одном доме с воплощенным духом – удовольствие ниже среднего.

Осляпкин поверил.

И поглядел даже с этаким… уважением.

– Значит, тещу не вызывать?

– Лучше никого не вызывать.

– Но я ж в кружке. Я… обещался… мы вот показательные выступления готовим. Смотр будет к годовщине революции.

– Тогда ладно, – Калерия как никто другой понимала важность и смотра, и годовщины. – Но вы уж кого-нибудь… не знаю… из народных героев или революционеров там вызовите. Чтоб согласно тематике мероприятия.

Все одно не отзовутся. Мероприятий много, спиритуалистов и того больше, и каждому всенепременно товарища Ленина подавай. Или его верных соратников, которые, между прочим, с миром покоиться желают. Так что пускай себе…

– А скажите, – Калерия подобралась к делу. – Тут пишут, что вызываете вы в основном по ночам. Так?

– Д-да…

– И всегда в доме?

Мишанька потупился. Врать он не умел и не любил.

– Олечке вставать рано, иногда… всего пару раз…

– А вот третьего дня, – Калерия ткнула пальцем в отрывной календарь, который висел на специальной доске в виде махонького домика. – Скажите, не случилось ли вам… сделать попытку?

– Случилось, – признался Мишанька. – И даже почти вышло… я не тут… не во дворе… я ж понимаю. На пустырь пошел, там, где раньше Баланский дом стоял…

…но дом сгорел в войну, а отстраивать то ли наследников не нашлось, то ли предложили им иное решение жилищного вопроса, но пустырь остался. И Калерия согласилась, что расположен он был удачно, в том числе для спиритуалистических задач.

– …и вот я по инструкции все делал! – он вскочил, и появилась в движениях Мишанькиных несвойственная ему прежде суетливость. – Погодите… вот…

Он вытащил откуда-то из-под стола книженцию в серой обложке, которую и сунул в руки Калерии. На обложке виднелась пара синих печатей – круглая, библиотечная, и квадратная, от Цензурного комитета. А стало быть, содержимое оной книги было признано безопасным.

– Седьмая страница, – подсказал Мишанька.

И закладочка имелась, деревянная, вырезанная столь тонко, что казалась кружевною. Ею Калерия и залюбовалась, после моргнула и строго велела себе не отвлекаться от профилактической работы с контингентом.

– Я и круг начертил мелом… – Мишанька, не способный смириться со своею неудачей. – Школьным. Тем, который за три копейки.

Калерия кивнула.

– И полынь разложил.

– Точно полынь?

– А то! Я ж и в ботаническом кружке числюсь. У меня и определитель имеется.

Калерия взмахом руки остановила попытку сунуть ей еще и определитель, бережно обернутый газетною бумагой. В отличие от «Краткого справочника спиритуалиста, адаптированного для крестьянско-рабочих нужд», рекомый определитель имел немалые размеры, да и толщина его внушала уважение.

– …так что она, полынь обыкновенная. Собрана по правилам, на кладбище, на растущую луну.

Мишанька прижал определитель к груди.

– И поганки я самые крупные выбрал. Мне для покойной тещи ничего не жалко.

Сказано это было весьма даже искренне.

– И что случилось? – Калерия прочла краткое описание ритуала и с трудом удержалась, чтобы не хмыкнуть. Теперь понятно, отчего эту книгу сделали доступной. Да на подобную схему и неупокоенная душа не заглянет, не говоря уже о теще покойной.

– Понимаете… я еще недавно только занялся… не освоил всех тонкостей. С медитациями плохо выходит. Вот наш мастер цеха, он отлично умеет медитировать. Говорит, что после медитации толковой и похмеляться нужды нет… а у меня… одного раза заснул даже. Но усталый был, после ночной… и вот не выходит энергию сконцентрировать, как и мысленный посыл создать. Я даже фотографию с собой беру. Вот, – он вытащил из нагрудного кармана снимок округлой женщины, на лице которой застыло выражение той мрачной обреченности и готовности противостоять всему миру, что не оставляло и тени сомнений: характером покойная обладала на редкость тяжелым. – Для сосредоточенности и лучшей визуализации. Но обычно вот… никак…

…еще бы…

…хотя… с этаким-то старанием… будь у Осляпкина хоть капля дара, последствия могли быть куда печальней, и для покойницы, и для ныне живущих.

Надо будет все-таки составить доклад.

С рекомендациями.

Пусть уж, коль спиритуалистическая наука ныне в моде, занимаются ею в строго отведенных местах да под присмотром.

– А тут… вот чувствую, что дрогнул эфир! Подался, как в рекомендациях пишут. И готовность к ответу я ощутил. Свечи вот загорелись.

…свечи рекомендовали использовать обыкновенные восковые из хозяйственного магазина, предварительно расписавши их рунными символами согласно трафарету.

– И главное, так ровненько… – глаза Мишаньки заблестели. – Я и подумал, что получилось, что дозвался-таки… мне ж немного нужно было! Только совета спросить хотел.

– И как?

– Не она это была, – Мишанька махнул рукой. – Мужик какой-то…

– Какой? – Калерия подобралась. Кажется, нынешний визит обещает быть куда более успешным, чем она могла бы предположить.

– А я откуда знаю?

– Может, представился…

– Ага, – Мишанька погладил фотографию и убрал ее в нагрудный карман. – Сказал, что Тимофеем звать. Понять не мог, как очутился и что вообще…

– То есть, вы говорили?

И стало быть, ритуал сработал, что было практически невозможно. Или… надо будет прогуляться к усадьбе. Старое место, а стало быть, непростое.

– Да так… – Мишанька слегка смутился. – Я ж… в первый раз кого вызвал…

…скорее привлек и не столько полынью своей, которая была, несомненно, правильно собрана и высушена должным образом, однако к магическим ритуалам отношение имела весьма опосредованное.

– Он все поверить не мог, что помер.

С недавно преставившимися подобное частенько происходит, особенно если смерть носила характер неожиданный, и душа не успевала свыкнуться с мыслью, что тело придется покинуть.

– Еще… еще говорил, что его обманули…

– Кто?

– Баба, – Мишанька слегка покраснел. – Ругался крепко. Я иных слов и от бригадира не слыхал, а он у нас мужчина очень… с фантазией.

– А помимо?

– Так… пока преставился, пока разобрались, тут круг таять стал, и петухи закричали. Звягинские. Она их давно держит. Они-то обычно не шумные, а тут вдруг орать принялись, что оглашенные… он только добавил, что камня ей не найти.

– Какого камня?

Калерия даже вперед подалась.

А вот Осляпкин лишь руками развел, извиняясь, что спиритуалист из него вышел… негодный. Что ж, если раз душа откликнулась, то и второй ее призовут. Там и расспросят, что за камень и где именно его искать надобно.

Эта мысль успокоила.

– Вот что, – сказала Калерия, возвращая справочник с закладкой, хотя имелось подловатое желание изъять и то, и другое. Справочник по-за явной его вредности для трудящегося класса, который по ночам не спит, а ритуалы сомнительного свойства устраивает, изводя при том популяции полыни в округе, а закладку так, для души. – О том, что произошло, прошу вас не распространяться.

– Так я ж…

– Совсем не распространяться. Жене и той не рассказывайте. Понятно?

Мишанька кивнул и пожаловался:

– Она меня и слушать не станет.

– Это сейчас не станет, – Калерия книгу положила. – А потом, может, очень даже станет. Только сделайте, как мы с вами договаривались. Место…

…нет, место она сама найдет, а там и осмотрится, и придумает, как это дело в докладе отразить, чтобы оно правильно выглядело.

Мишанька вздохнул.

– Не смогу я, – пожаловался он. И плечи его опустились, и голова поникла, и лысинка заблестела.

– Сможете, – Калерия положила руку на плечо. – Ради жены. Ради семьи. Поверьте, ваша покойная теща вас бы одобрила…

– Думаете?

– Знаю.

И ее уверенность передалась Осляпкину.

– И… прямо сейчас, да? – в глазах его появилась решимость.

Он отряхнул стружку.

Пошевелил руками.

Огляделся, пытаясь понять, что из окружающего его инструмента подойдет для затеи…

Гражданка Осляпкина меж тем с бельем разобралась, и ныне на зябком осеннем ветерке слабо колыхались, что панталоны, что цветастые ночные рубашки. Шевелились простыночки. И лишь рейтузы с начесом норовили сползти с веревки.

Сама же Осляпкина сменила домашний халат на платье ярко-бирюзового колера, украшенное несколькими рядами оборок. На массивной груди поблескивали пуговки. Высветленные волосы она завила и уложила хитрою рогулькой, из-за которой голова ее приобрела вид несуразно большой.

– И куда это ты собралась? – со вздохом поинтересовался Мишанька.

– А тебе какое дело?! – с вызовом ответила Осляпкина, упирая руки в боки. – Командовать вздумал?

Мишанька подошел к забору и, примерившись, ухватился за штакетину.

– Гулять, стало быть? Ишь, губы намалевала!

Голос его чуть дрогнул, но, кажется, супруга этого не заметила. Лишь хлопнули тяжелые ресницы, рассыпая черную пыльцу туши.

– Муж некормленый, а она гулять!

От голоса этого, оказавшегося неожиданно густым, колыхнулись макушки деревьев, а вороны поднялись выше, но совсем улетать не стали, застыли, раззявив клювы, дивясь этаким вдруг переменам.

– Люди добрые… – нерешительно начала Осляпкина. – Спасите…

– Я тебе покажу, гулять! – штакетина в Мишанькиных руках описала полукруг и замерла у ног Осляпкиной. Та часто заморгала, не способная поверить этакому своему счастью. – От мужа живого и гулять!

– Ой, мамочки…

– И мамочка твоя…

Калерия тихонько отступила, оказавшись возле забора.

– Гоняет? – деловито поинтересовалась соседка, которая все ж спину распрямила, пусть и держась за нее обеими руками. – Ишь ты… хорошо гоняет…

– Спасите! – донесся радостный крик. – Спасите, помогите… убивают!

– Стало быть, все-таки любит…

Вывод был странным, но спорить Калерия не стала.

Глава 14

В театр Эвелина все-таки пошла. Как не пойти, если только и ждут, когда же она, Эвелина, оступится, когда же ошибется, давши повод влепить выговор.

Не дождутся.

Брови?

Что брови… нарисовать недолго. И прятать их, рисованных, не стоит. Напротив. Если что она и поняла, так это одну простую вещь: прятать что-либо от коллег бессмысленно. А потому волосы она зачесала гладко, собрав в обыкновенную гульку, которую украсила доставшеюся от бабушки заколкой. Заколка была хитрой, позолоченной и с зачарованными бубенчиками.

За нее Эвелине предлагали пятьдесят рублей.

И очень недовольны отказом остались.

Пускай.

Подумалось, что стоило бы такси вызвать, но… денег почти не осталось. Заплатили за прошлый месяц скудно, премии выровняв, мол, всем по справедливости. И главное, никто-то и слова не сказал против этой справедливости и того, что отчего-то Савельевой, которая новому худруку отказывать не стала, а проявила должное понимание, эта справедливость не коснулась.

Шубу Эвелина тоже бабкину взяла, пускай не соболью, похуже, из темной гладкой норки, для которой определенно было еще не время – осень только-только началась – но уж слишком ей хотелось досадить им. Всем тем, кто сам ни на что не способен, кроме как за спиною шипеть.

Вот так, в шубе и с бубенчиками в волосах.

С перстнями, про которые бабушка ворчала, что вовсе они даже поддельные, копеешные, с обидою своей и поехала в трамвае.

На нее косились.

Кто с восхищением, кто с завистью, но больше с недоумением.

Зря она, наверное. В трамвае пришло понимание, что нужно было бы иначе одеться, поскромнее. Что, может, многие беды Эвелины не от других происходят, а от ее характера поганого. Но не поедешь же переодеваться?

Поздно.

И оставалось лишь голову держать высоко.

– А, явилась, – Прокофьевна, служившая при театре едва ли не с царских времен, к появлению Эвелины отнеслась без должного пиетета. Впрочем, пиетета она не испытывала даже перед директором театра, не говоря уже о людях прочих. С другой стороны, при всем том была она женщиною не злой, без подлости, но даже напротив, местами весьма жалостливой. – Искали тебя.

– Кто?

Эвелина покосилась на часы.

Нет, не опоздала.

Даже на грим время останется, хотя сегодня по плану репетиция на черную, без грима.

– Так… сам, – стальные спицы в руках Прокофьевны качнулись, потревожив клубок шерстяных ниток. – Трижды прибегал. Наскипидаренный…

Клубок был сунут в стеклянную банку, откуда сбежать и не пытался. Нить от него тянулась к носку, который Прокофьевна вязала столько, сколько Эвелина себя помнила.

Вот же…

Новость не обещала ничего хорошего.

– Шубу вот повешу…

– Сюда давай, – Прокофьевна ткнула пальцем на тумбу, заменявшую ей стойку. – А то еще попортят… эх, девка, девка, когда ж в твоей голове ума-то прибудет?

Вопрос был исключительно риторическим.

– Нечего гусей голым задом дразнить.

– Спасибо, – тихо произнесла Эвелина, скидывая шубу, которая тотчас исчезла в тумбе. А ведь гляделась тумба не такой и большой. Прокофьевна лишь рукой махнула, мол, что с тебя, болезной, взять-то.

Но неожиданно этот разговор успокоил.

И сил придал.

Выгонят?

Пускай.

Эвелина найдет себе занятие… пусть она ничего-то не умеет, кроме пения, но… она не станет унижаться. Бабушка никогда, и она тоже… и…

– Ах, дорогая моя, – голос Макарского был сладок, что патока. И поневоле Эвелина насторожилась. – А я уж заждался, право слово… но красивой женщине можно… красивую женщину не грех и обождать.

Рассеянный взгляд его застыл на лице Эвелины и почудилось в этом самом взгляде предупреждение.

– Мне кажется, я не опоздала, – Эвелине удалось улыбнуться вот так, легко, будто ничего-то не происходит, не происходило и никогда-то не произойдет.

Да и вовсе, право слово, какие могут быть потрясения в волшебном мире театра?

И при посторонних.

– Отнюдь, Эвелиночка, отнюдь. Вы как всегда пунктуальны… просто удивительное качества… наша Эвелина преисполнена… просто переполнена талантами.

Он мерзковатенько хихикнул. И Эвелина поняла, что, вероятнее всего, искать новую работу придется куда раньше, нежели она предполагала. Столь отвратительно угодлив Макарский делался лишь, имея дело с людьми, коих он полагал не просто стоящими выше, но и опасными, способными навредить или же, напротив, поспособствовать его, Макарского, карьере.

И стало быть, не простит отказа.

А отказать придется.

Эвелина оперлась на руку и шагнула в кабинет, из которого пахло сигаретами и коньяком.

– Знакомьтесь, Матвей Илларионович, эта наша звезда… наш талант… – Макарский закатил глаза, правда, было не понятно, кем именно он восхищается, Эвелиною ли или же этим самым Матвеем Илларионовичем, расположившемся в кабинете Макарского так, будто бы полагал этот кабинет своею собственностью.

Взгляд Эвелина выдержала.

Ко взглядам она привыкла, и отнюдь не только восхищенным. Восхищались ею лишь на сцене, издали, а стоило приблизиться и…

…этот хотя бы не облизывал.

Военный.

Определенно военный и дело даже не в форме, но в том, как сидит она, выказывая немалую привычку эту самую форму носить. И поставь вот этого, с генеральскими погонами, рядом с Витюшей Костромским, который уж пятый год кряду играет генералов, отчего возомнил себя если не гением, то близко, сразу станет понятно, кто настоящий.

Нельзя сказать, чтобы красив.

И хорошо. Красивые мужчины вызывали у Эвелины раздражение, особенно когда с этою своею красотой носиться начинали. Про Макарского вон шепчутся, что он и волосы завивает, и спать изволит в папильотках, и усы чернит, а то и гримом не брезгует, но в последнее Эвелина не больно-то верила.

Но все равно покосилась.

Худрук застыл в какой-то на редкость неестественной позе.

Полупоклон?

И руки прижал к груди. И шею вытянул совершенно по-гусиному, отчего вытянулось и лицо, увеличивши этакое случайное с гусем сходство. И без того немалый нос Макарского будто бы стал еще больше. Узкие щеки запали. А бакенбарды распушились, словно перья.

– Добрый день, – произнесла Эвелина мягко.

И руку подала.

Ее приняли крайне осторожно, явно не зная, что делать, пожать ли, поцеловать ли. Задержали. И отпустили.

– Добрый.

Голос у генерала оказался низким, бархатистым. Опасным.

И сам он…

Нет, определенно некрасив. Лицо брыластое, лобастое, с теми крупными чертами, которые хороши у породистых собак, но никак не у людей.

Молод.

Для генерала.

И значит, действительно опасен, если в годы ранние взлетел столь высоко. Но глядит спокойно. С толикой восхищения, что неожиданно приятно, однако восхищение это – не стоит обманываться – по сути своей лишь дань вежливости.

Эвелина склонила голову, повернулась, позволяя полюбоваться собственным профилем.

И не дожидаясь приглашения, опустилась на мягкий диванчик, про который в театре изрядно сплетен ходило, едва ли не больше, чем про самого Макарского. Эвелина предпочла о них забыть.

Временно.

Ногу за ногу забрасывать не стала. Но вот платье расправила. И замерла, ожидая продолжения.

– Я… пожалуй… оставлю вас, – спохватился Макарский. – Эвелиночка… все расскажет… поможет…

Он попятился и так, как был, спиною вперед, вышел в дверь, оставивши твердую уверенность, что у Эвелины выбора не осталось. Подобным мужчинам не отказывают.

Но и согласиться…

Нет, этот человек, в отличие от многих, с которыми Макарский пытался ее знакомить, еще не разобравшись в характере Эвелины, вовсе не внушал отвращения. Но это же еще не значит, что она должна взять и просто согласиться на…

На что, собственно?

– Прошу прощения, – произнес генерал, поднимаясь. – Я… предпочел бы побеседовать в ином месте. Если вас не затруднит.

– У меня репетиция, – Эвелина решила не капризничать, но лишь поставить в известность.

На всякий случай.

А то после скажут, что прогуляла.

– Думаю, этот вопрос мы уладим, – он умел улыбаться. И руку на сей раз подал так, как надлежит подавать даме. – В этом городе есть приличный ресторан?

– Есть, – Эвелина поднялась.

Рука оказалась крепкой.

Теплой.

И вдруг подумалось, что, если бы ее, Эвелину, пригласил не этот подозрительный до крайности генерал, но тот новый жилец их, она бы согласилась и на «Чебуречную». Тем паче, что чебуреки делали там отменные.

– Тогда всецело доверюсь вашему вкусу…

…а шубу Прокофьевна подала так, что ни у кого не осталось сомнений, что делает это она исключительно из личной к Эвелине расположенности, и не имеет ни малейшего желания подавать шубы кому-то еще, даже генералам.

Он же лишь бровь приподнял.

И ничего не сказал.

И молчал до самого ресторана, куда отвезло их генеральское авто. И в молчании этом Эвелине чудилась то угроза, то предупреждение, и потому она старательно гнала прочь недобрые мысли, глядела в окно, стараясь не кусать губы, но играть в беззаботность.

Не получалось.

…столик нашелся.

И не столик, целый кабинет, о существовании которых Эвелина догадывалась, но заглядывать в них до сегодняшнего дня не заглядывала. Да и теперь с огромною бы охотой воздержалась.

…чебуреки – это не так и плохо.

Но генерал не поймет.

– На ваш вкус, – сказал он официанту, отмахнувшись от меню. – А вы…

– Тоже положусь на ваш вкус, – Эвелина опустилась на диван, чересчур уж низкий и мягкий, чтобы сидеть на нем было удобно.

…и мысли в голову опять полезли не те.

Официант удалился, и стало совсем уж неуютно.

– Прошу прощения, – генерал откашлялся и сел.

На стул.

По другую сторону стола.

И будь перед ней человек иной, Эвелина решила бы, что опасаются именно ее.

Опасаются?

Ее?

Глупость несусветная!

– Гм… не знаю… что вам сказали, – с несвойственной ему прежде нерешительностью начал генерал. – Мне характеризовали вас, как человека в высшей степени порядочного.

Эвелина удивилась.

– …и лишенного обычной для женщин… легкомысленности… извините.

Эвелина извинила.

На всякий случай. Не извинять малознакомых генералов было… не принято. Да и опасно.

– И потому… вполне вероятно… мое предложение покажется вам странным… и даже, возможно… оно оскорбит вас. Прошу прощения…

Он замолчал.

А Эвелина вздохнула.

И решилась:

– Простите, но… я не стану вашей любовницей, – сказала она.

– Что?

Теперь на лице генерала появилась выражение растерянное и какое-то несчастное.

– Вы, безусловно, мужчина видный, – Эвелина посмотрела на стол, но из напитков пока подали лишь водку в запотевшем графине. – И я всецело осознаю, что ваши возможности… велики… и вы многое можете сделать для театра и меня лично…

…например, заткнуть Макарского, а может, и вовсе спровадить обратно в Москву. Или не его, но саму Эвелину, ведь если за нее попросит генерал, то пробы она пройдет…

…и не проще ли согласиться?

Всего раз.

– Однако… у меня принципы, – водки она все-таки налила и протянула рюмку Матвею Илларионовичу, которую тот принял и опрокинул разом.

Выдохнул.

И повеселевши вдруг, произнес:

– Это хорошо… это просто чудесно… и вы даже не представляете, насколько!

Эвелина удивилась.

Ей даже обидно стало. Немного. Никогда-то до сего дня ее отказ не воспринимали с таким нечеловеческим воодушевлением, будто только и ждали, что этого отказа.

– Простите… говорить красиво не приучен, – генерал встряхнулся. – Я опасался, право слово, что преувеличивали вашу… принципиальность. Но рад, несказанно рад… любовница мне не нужна. Мне жена требуется.

И это признание окончательно ошарашило.

А меж тем подали закуски. Икру красную. И черную тоже – в крохотных вазочках. Лимон, резанный полупрозрачными ломтиками. Балык из семги, тоже полупрозрачный, сквозь розовое мясо просвечивал фарфор.

– Точнее, даже не жена, а невеста… для начала невеста… видите ли… вы кушайте, кушайте, а то бледная больно.

Уговаривать себя Эвелина не заставила.

– …ситуация неоднозначная… и… – Матвей Илларионович махнул рукой. – Дело в том, что я… был женат, но не слишком удачно… так уж получилось… я любил, а меня…

– Сожалею.

Сожаление было вполне искренним, поскольку Эвелина прекрасно понимала, каково это.

– Она скончалась… бомбежка.

Она склонила голову.

– Я тогда еще… лейтенантом был. Молодой, рьяный. Отправить в тыл сумел, но кто ж знал, что поезд попадет… что станут они…

Эвелина молча наполнила стопку.

Подумалось, что генерал, да еще войну прошедший, от двух стопок без закуски не захмелеет.

– Спасибо.

– Не за что, – балык оказался хорош, как и икра, которая лопалась на языке, оставляя пряно-солоноватое такое знакомое послевкусие.

…бабушка порой покупала ее, по праздникам, утверждая, что в ней много пользы. Может и так, но… дорого.

Да и не достать.

– На войне как-то вот получилось… и потом тоже… когда война расти легко, – теперь он глядел на Эвелину прямо, не моргая, и ей стало неуютно под этим вот взглядом. Но она выдержала.

И улыбаться не стала.

И, кажется, это было правильно, если Матвей Илларионович кивнул.

– Однако… мне не единожды намекали, что мое семейное положение… вернее, всякое отсутствие семьи… вызывает вопросы. Сомнения в моей… – он махнул рукой. – Преданности… и вовсе… подозрения.

– Тогда вам следовало бы найти жену.

Он поморщился, будто от зубной боли.

А ведь дело не только в том, что его не любили. Мужчины вовсе часто не обращают внимания на этакую безделицу, как любовь. Нет, там что-то куда более неприятное, болезненное для самолюбия.

Но… правильно ли лезть в чужие раны?

Эвелина подцепила на вилку полупрозрачный ломтик вяленой осетрины.

– Сперва я надеялся, что… и не оправдались… не важно. Простите. Я действительно не привык говорить на подобные темы, – он набычился. – Я тоже решил, что, возможно, и вправду стоит жениться.

Донельзя здравая мысль.

– И предпринял некоторые действия. И даже нашел женщину, которая не выказывала отвращения…

К генералу?

Невероятной сложности задача.

Кажется, ей все-таки не удалось скрыть скепсис.

– Поверьте, я не слишком приятный в общении человек. Многим иным рядом со мной, мягко говоря, неуютно, – уточнил Матвей Илларионович. – А все-таки хотелось бы найти женщину, которая… привыкла бы, что ли? И мне показалось, что все получилось.

– Вы ошиблись? – Эвелина решила помочь.

Немного.

Мужчинам не нравится говорить о своих ошибках. И вот этот тоже… кивнул. Вздохнул снова и сказал:

– Она служила секретарем. У меня сложилось впечатление, что она проявляет большую симпатию, чем это предписывает служебная инструкция. И когда я… пригласил ее на личную встречу…

– Вам не отказали.

Он вновь кивнул.

– Вы ешьте, – сказала Эвелина.– А то ведь остынет.

А ведь наверняка голоден, пусть и пытается на еду не смотреть, но она шкурой чувствует интерес. И вновь обидно, что ей, Эвелине, предпочли шашлык из семги, который аккурат подали на свежих салатных листьях.

– Я… манерам не обучен.

– Пустое, – отмахнулась она. – Здесь совершенно не перед кем показывать манеры.

– А вы?

– Я живу в коммунальной квартире, – почему-то перед ним признать это было просто. – И поверьте, манеры – это последнее, о чем соседи думают.

– Почему коммунальная? Вы ведь звезда?

– Была звезда, да… – она взяла тонкую палочку. – Она согласилась? На свидание? И потом еще на одно. И вы решили заговорить о большем?

– Я обозначил серьезность своих намерений.

То есть прямо заявил, что собирается осчастливить девицу, которая вряд ли на этакую удачу рассчитывала. И что пошло не так? Почему генерал по-прежнему не женат?

– Однако… я попросил… моего старого друга… узнать о Ларисе… на всякий случай.

Шашлык он все-таки взял. А Эвелина налила водки, но Матвей Илларионович покачал головой:

– Хватит. Я вообще редко употребляю. Просто… ситуация неприятная.

– Любовник? – предположила Эвелина.

…в конце концов, что еще могло свернуть этакого… упрямца с выбранного пути.

– Любовник, – согласился он, примеряясь к шашлыку. – Проклятье… как это вообще едят?

Это прозвучало до того беспомощно, что Эвелина не удержалась от улыбки и вилку протянула.

– Так, как вам удобнее. Меньше думайте о том, как это выглядит со стороны. И жить станет много легче.

Он хмыкнул, но вилку взял.

– Не могу. Постоянно боюсь оказаться в идиотской ситуации. Вот… в общем, она встречалась с одним… лейтенантом. Давно. Даже ребенок был. Она его у матушки прятала. Понимаете, ребенок – это не проблема. Своих у меня нет, да если и будут, то всем место найдется… вот… оказалось, что она со мною, чтобы ему помочь… влюбленная…

…еще одна влюбленная дурочка, которая ради эфемерного чувства позволила себя изуродовать. И ведь не сама же она додумалась генерала окрутить. Кто-то вложил в пустую голову такую вот замечательную мысль.

– Сочувствую, – сказала Эвелина вполне искренне, ибо и вправду сочувствовала, что генералу с его воистину великой невезучестью, что незнакомой ей Ларисе.

– Я вызвал этого… молодчика, – внушительный кулак сжался, и показалась, что Матвей Илларионович просто-напросто сомнет вилку. – Он стал лепетать, что никакой-то любви нет, что… подруга детства… и все такое… глупость молодости. Порывы души прекрасные и прочая чушь.

– А вы?

Не походил Матвей Илларионович на человека, который способен был взять и простить.

– А я… я вот и подумал, что вполне себе могу карьере поспособствовать. Лариса ведь и вправду хорошим секретарем была, таких где еще найти, а что он дурак и не ценил. Велел, чтобы расписались. Сказал, если финтить вздумает, то мигом на финской границе окажется. Или еще подальше… военные везде нужны.

– И согласился?

– Согласился, – он все-таки попробовал шашлык. – Только потом слушок пошел, что я свою любовницу пристроил.

Матвей Илларионович поморщился. Пожалуй, если бы он и вправду любовницу пристроил, он бы от слухов просто отмахнулся, а тут вот обидно.

– Наверху… дали понять, что мною недовольны. Сюда вот отправили. Разбираться с одним… проектом. И велели, чтобы, пока не женюсь, на глаза не попадался. Вернут, конечно, никуда не денутся. Но… приглядывают. И потому мне нужна невеста.

– Только невеста?

– Если поладим, то и жена. Отчего бы и нет?

Это предложение было совсем не тем, на которое Эвелина рассчитывала. И потому растерялась. И…

– А вас не смущает, что я…

– Актриса? Нисколько. У Пастухова супруга тоже из актрис. Очень достойная женщина. У Овчинского – певица… а вас мне характеризовали самым положительным образом.

Вот уж чего не хватало.

– Вы молоды. Хороши собой. Манеры опять же… мне их не хватает, а вы вот можете…

– Что могу?

– Соусом на скатерть не капать, – сказано это было с величайшей серьезностью. – Не подумайте, я готовился к разговору. Я… многое о вас узнал. Вам двадцать шесть. Возраст отнюдь не юный, однако при всем том вы ни разу не были замужем.

– Не брали, – получилось довольно резко. – Если вы заметили, я не совсем… человек.

– Скорее уж совсем не человек. Гамаюн. И матушка ваша ею была. И бабушка… правда, говорят, что в вашей матушке кровь спала, а вот о бабушке вашей я много лестного слышал.

Эвелина прикрыла глаза.

– Я знаю, что вам поступали предложения самого разного свойства, – теперь он говорил ровно, не запинаясь, и голос его был жестким, даже злым. – И вы всякий раз отвечали отказом, даже в случаях, когда этот отказ вредил вам. Вы давно могли бы переехать в собственную квартиру, и собственную же шубу приобрести…

– Хватит.

– Отнюдь. Мне хочется, чтобы мы с вами друг друга поняли. Так уж вышло, что по роду службы мне часто приходилось иметь дело с… не-людьми. Да и сам я… не совсем, чтобы. Поэтому ваше происхождение меня не смущает.

– А ваше… начальство?

– И их не смутит.

Эвелине подумалось, что если отказать, то он просто исчезнет из ее, Эвелины, жизни. Что не будет уговаривать и настаивать, обещать золотые горы, дразнить возможностями и исполнением мечты. Но лишь вытрет пальцы льняною салфеткой, скажет что-то вежливое, сообразное моменту, и удалится.

– У меня не слишком приятный характер, – сочла возможным предупредить она.

…а отказываться глупо.

Не каждый день предлагают стать генеральской невестой, а возможно, что и женой.

– Я капризна. Требовательна. Порой истерична.

– Мне доложили иное, – он умел улыбаться, только относился к тому типу людей, которым категорически не шла улыбка. – Вы трудолюбивы. Серьезны. И вежливы со всеми, невзирая на чины и личные отношения…

Надо же.

Слышать такое о себе было, пожалуй, приятно.

– Вас недолюбливают, порой… весьма.

– Говорите уж, были бы счастливы избавиться…

– Не без того, – он чуть склонил голову. – Однако даже ваши… недруги признают, что вы безусловно талантливы.

Только от этого не легче. Что есть талант сам по себе?

– Поверьте, я не стану препятствовать вашим выступлениям. Или ограничивать вас в чем-то. Если вы к вашему возрасту не завели любовника, то вряд ли станете заводить после свадьбы.

– Если не влюблюсь, – сочла нужным уточнить Эвелина. – К сожалению… мое происхождение имеет один существенный… недостаток.

А ведь и вправду тяжело рассказывать о таком. Горло будто невидимая рука сжимает, не позволяя произносить слова, и за каждое приходится бороться.

Но она, Эвелина, справится.

Не из-за генерала, который слушает превнимательно, но ради себя.

– Птица-гамаюн влюбляется один раз и на всю жизнь. И… моя матушка сделала неудачный выбор. Как и моя бабушка. Я же… старалась избегать ситуаций, когда… возможна привязанность к кому-то, – она налила водки себе. Пила Эвелина редко, да и то предпочитала напитки иного склада. Но сейчас душа требовала именно водки.

И чебуреков.

Проклятье. Тут по-за едой стола не видно, а ей чебуреков хочется, чтобы мягкие и в желтом масле, с хрустящею крохкою коркой.

– Порой мне казалось, что эта любовь лишала их разума. И я не могу не обещать, что со мною все будет иначе.

Водка оказалась ледяной.

А генерал протянул Эвелине кусок ржаного хлеба.

– Справимся, – сказал он серьезно.

Отчаянно захотелось поверить.

Глава 15

В больницу Астра заглядывать не собиралась.

Совершенно точно не собиралась.

И оказавшись перед знакомыми дверями, моргнула удивленно, не понимая, как вовсе получилось, что стоит она здесь, а рука сама собою тянется к кованой ручке, которую в прошлом году пациент благодарный поставил. И на парадные двери тоже, что вовсе не удивительно.

Ручка была красивой.

Дверь – так себе. Старая, обшарпанная, крашеная не единожды, она имела дурную привычку провисать в одну сторону, намертво застревая в проеме. Ее правили, призывали к порядку, но ненадолго. И вот теперь вновь засела.

– Дергай сильнее, – присоветовала Розочка, которая держалась сзади и держала авоську с ботинками. Кроме ботинок в авоське лежали туфли и бумажный сверток, бечевкой перетянутый.

– Я дергаю, – Астра подумала, что ее еще никто не видел, а потому и отступить можно.

Тихонько.

Вот с крылечка и влево, под защиту разросшегося чубушника, ветки которого закрывали окна. А там до дорожки и в парк.

В парке погулять можно, раз уж день сегодня выдался такой… странный. Но Розочка потянула носом и сказала:

– Кашу варят. Гречневую.

Гречневую она любила. И на Астру посмотрела столь жалобно, что дверь пришлось дернуть. И еще раз, и… и та все-таки открылась, резко, с протяжным скрипом. Кашей запахло сильнее, правда, к этому запаху добавились иные, обыкновенные, больничные, людей и лекарств, старой крови, нашатырного спирта, канифоли и олифы.

– Я пойду? – Розочка подпрыгнула на одной ноге. – Тетя Аня сегодня дежурит?

– Должна, – Астра подумала, что ей стоит проводить дочь и убедиться, что Анна Николаевна и вправду сегодня дежурит, да и Анатолий Львович на месте.

Он должен быть.

Появиться.

Проверить состояние пациента. Пациентов, потому что кроме того, с ожогами, в больничке находилось несколько сотен других, разной степени тяжести. А стало быть…

– Иди куда собралась, – велела Розочка. – Только не задерживайся, потому что каша ждать не станет.

Сказано это было суровым менторским тоном, который заставил улыбнуться. И все-таки… Розочка поскакала по коридору, стараясь не наступать на стыки между плитками.

Белая.

Черная.

Черная и белая. Узор, знакомый ей с детства, как и сама эта больничка, в которой Розочка чувствовала себя куда свободнее, чем сама Астра. И не было ей ни страшно, ни противно, не пугали ни болезни, ни сами пациенты, к которым и Астра-то подходила с опаской. И может, потому они, чувствуя эту ее настороженность, тоже нервничали.

Злились.

Боялись?

Странная мысль. Астра вздохнула и повернула налево. Толкнула неприметную дверь, выкрашенную в цвет стен – этот серо-сизый колер вызывал у нее тоску – и остановилась на лестнице.

Правильно ли она поступает?

Нет.

Разумнее всего вернуться. Подняться на второй этаж. Заглянуть в сестринскую, убеждаясь, что Розочка именно там, а не пошла по обыкновению своему гулять по палатам. Перемолвиться с Анной Николаевной, навестить парня с ожогами и проверить, стабилен ли он и не нужна ли ее, Астры, помощь. А она вместо этого…

Вниз.

Ступеньки высокие и неровные, местами вытоптанные добела, хотя, конечно, странно, что камень вовсе можно вытоптать. Запахи меняются, становятся резче, злее.

И еще дверь.

И снова лестница. Сердце стучит, просто заходится, а руки дрожат.

…в конце концов, она могла бы поговорить со Святославом, предложить свою помощь, если уж так ей интересно. И не отказал бы. Кто в здравом уме отказывается от помощи дивы, даже такой никчемной, какою была Астра?

И никаких тайн.

Никакой опасности… и быть может, если помочь получится, ей даже будут благодарны.

Она почти уговорила себя вернуться, когда добралась-таки до последней двери. И замерла, мучаясь обычною своей нерешительностью.

Отступить.

Или… глянуть? Одним глазком… просто, чтобы понять, что ей есть что предложить, иначе получится… глупо… скажет, что поможет, а на деле…

– Заходи, – голос Степановского донесся из-за двери. – Давай, давай, крошечка, я слышу, что ты здесь.

– Я здесь, – отозвалась Астра, смиряя дрожь в руках. – Я…

– К покойничку в гости?

Кого иного Степановский, возможно, и напугал бы. Крови горных великанов, он был огромен и чудовищен с виду. И даже белый халат, идеально выглаженный – супруга Степановского отчего-то полагала, что именно халат делает врача врачом, пусть тот не работает с живыми, – нисколько не убавлял жути. Астра вновь подумала, до чего порой удивительна внешность.

И насколько не соответствует она содержанию.

Степановский возвышался над нею, что гора над рекою. Поблескивал в электрическом свете смуглый череп его, украшенный вязью родовой татуировки. Выступала нижняя челюсть. Клыки выглядывали из-под отвислой губы, намекая, что некогда горные великаны славились своей неразборчивостью в еде.

И мертвечиной они не брезговали.

– Егоза твоя где?

– Наверху, – Астра улыбнулась в ответ на улыбку. И приняла сахарного петушка на палочке. Петушков Степановский покупал специально для Розочки. Собственные его дочери выросли, кто-то уехал, кто-то остался, но о внуках пока речи не шло, к преогромному Степановского огорчению.

– А я все думал, когда ж ты заглянешь…

– А была причина?

– А ты не почуяла? – кончик плоского носа дернулся, а ноздри расширились.

Астра покачала головой.

– День вчера был… тяжелый.

– Слышал. Присядь вон, – Степановский развернул креслице, чересчур огромное для Астры, и подушки поправил. – Парня вытащила?

– Похоже на то, но… ожоги – поганые раны. Если сепсис не начнется, то…

– Не начнется. Ты ж лечила, значит, не начнется, – он махнул рукой и сам толкнул в кресло. – Садись. Ела?

– Утром.

– Утро давно закончилось, – на безбровом лице появилось выражение хмурое. – Вот вроде поглядишь, и взрослая девка, а в голове, что у дитяти. Тебя не учили, что силу не только отдавать надобно?

Хотелось огрызнуться, сказать, что не учили.

Некому было.

А там, в приюте и вовсе… дивов боятся. Дивы опасны. Все это знают. С них станется очаровать, заморочить, и потому дивам надо носить блокирующие браслеты.

Даже если сила только-только просыпается и по закону…

…не все законы соблюдаются.

Не всеми.

– Извини старика, – Степановский провел огромной ладонью по волосам, и Астра выдохнула. – Но сперва обед, а потом все прочее.

Его прикосновение успокоило.

И ворчание это… он ведь и вправду волнуется, за нее, за Астру не потому, что ему выгодно ее при себе держать, не потому, что сила ее нужна, не… просто потому, что она, Астра, маленькая и слабая с его точки зрения. И заботиться о ней надо.

И не только о ней.

А главное, что заботу его принимать было просто. Как вот и ужин.

– Дусенька моя точно знала, что заглянешь, голубцов вот сготовила. А голубцы у нее знатными выходят…

И огромными.

Впрочем, чего еще от великанши ожидать? Правда, голубцы и вправду были чудо до чего вкусны. Ела Астра молча и по старой привычке, от которой так и не сумела избавиться, быстро. Степановский же взирал на нее с умилением.

И руки сцепил.

И пальцы его, квадратные, короткие, казались неуклюжими. В таких скальпель не удержать.

– Так… – Астра утолила первый голод, который оказался вдруг просто неодолимым то ли из-за характерного аромата голубцов, то ли по причине ее обычной забывчивости, то ли оттого, что вчера она выложилась, а восстановиться, как обычно, не восстановилась. – Что произошло?

– В том и дело, что ничего. Ты ешь, ешь… привезли нам покойничка. На сохранение. Сама знаешь, что в управе кристаллы слабенькие, там день-другой задержат, пока экспертиза, то да сё… ешь, кому говорят.

Астра ела.

Макала в жирный соус куски хлеба и ела.

Серафима Кузьминична сама пришла в больничку и ее привела, сказала, мол, внучка, оставить не с кем. И ей поверили, пусть и была Астра уже не ребенком. Но… почему нет.

Кто в здравом уме ведьме откажет в этакой-то малости?

– Так вот… распотрошили его, конечно, знатно. Стасичка, хоть пугало пугалом, однако же работу свою знает…

…в больнице Астре понравилось.

Даже нет, не так.

Она словно оказалась именно в том месте, где была нужна. И где эта ее нужность делала неважным все остальное.

– Он-то мне и звякнул грешным делом, – продолжил Степановский. – Просил, чтоб глянул покойничка… мол, больно все гладко.

– А оно не гладко?

…у Серафимы Кузьминичны отыскался вдруг диплом, что Астру совершенно не удивило, как и не удивило бы, узнай она, что диплом ненастоящий.

Не важно.

Она получила кабинет.

И приемные дни. Пациентов, что с первого взгляда проникались к Серафиме Казимировне должным уважением. Ей-то никто хамить не решался, и начальства не требовал и уж тем более не пытался ущипнуть, дернуть за волосы или еще какую глупость сотворить.

– Сейчас сама глянешь. На вот, запей.

Клюквенный морс оказался в меру сладким, с легкой нотой мяты, и Астра, не чинясь, выпила огромную кружку до дна.

– Вот и умничка, – сказал Степановский, убирая посуду.

…в морг Астра добралась к концу первой недели, когда изучила все три этажа больнички, убедилась, что никто-то не собирается ее гнать.

И наткнулась на лестницу.

На дверь.

Степановского, который аккурат вскрытие проводил. И ее почуял, но не стал пугать, как не стал говорить, что нечего юным особам на посторонних вскрытиях делать. Но напротив, подвинулся и стал вслух проговаривать каждое свое действие. А закончивши, зашивши тело того старика, укрывши его простыночкой, не из необходимости, но данью уважения к прожитой жизни, сказал:

– Сейчас ужинать станем. Иди руки мой.

И Астра не осмелилась перечить.

В тот день из морга ее, усталую и осоловелую от впечатлений и сытости, забрала Серафима Казимировна. Ругать не стала, но сказала:

– Учись. Лучшего наставника при всем желании не сыскать. И не гляди, что из горного народа.

Астра и не глядела.

И права оказалась Серафима Казимировна. Во всем права.

А мертвец, которого Степановский вытащил из ячейки, на первый взгляд казался обыкновенным. И да, вскрытие уже проводилось, о чем свидетельствовала тонкая полоса шва. Впрочем, Астра смотрела не на полосу, но на человека, который не так давно был живым, а теперь взял и умер.

Слишком рано.

Она не могла понять, откуда взялось это ощущение и, главное, было оно твердым, ясным.

– Рано? – спросила она.

Мужчина был еще не стар. На висках его появилась седина, но люди вовсе седеют рано. Сколько ему?

Астра осторожно коснулась желтоватой кожи, отметив, что кристаллы в управлении действительно следовало бы заменить, если уж стазис настолько нестабилен, что начались процессы разложения. Кожа показалась теплой, а потом…

…она закрыла глаза.

– Не пытайся быть, как люди, у них свой путь, – Степановский и вправду оказался удивительным наставником. Он был бесконечно терпелив и, пожалуй, чем-то напоминал отца. Почему-то за это сходство Астре становилось неловко, будто она была в нем виновата. – Люди лишены твоей силы, а потому вынуждены опираться на знания, на умения. Тебе же достаточно сосредоточиться, чтобы увидеть…

– Что в анамнезе? – она услышала свой голос со стороны, и тот вновь изменился. Так требовательно и жестко могла бы говорить матушка, но никак не сама Астра.

– Да в том и дело, что покойный был на редкость здоровым человеком, – отозвался Степановский. – Легкая близорукость. Остатки язвы, пусть залеченной, но диету он явно соблюдать отказывался. В левом легком следы фиброза, стало быть, имела место пневмония с осложнениями, но тоже поймали вовремя. А так… кости вот слабеть стали, сосуды, но вновь же, возрастное…

Значит, он не так уж и молод.

Лицо округлое, спокойное.

Удивленное слегка.

И слышит Астра, что язву эту, которая зарубцевалась пару лет как и вовсе не стараниями пациента, но сил на нее ушло немерено, что злило. А еще, пожалуй, удивляло. Как можно так? Врач старался. Люди тоже бывают одаренными, но им лечение дается куда как тяжелее, чем иным. И вот он старался, вливал силы свои, затягивал дыру в желудке, которая могла бы к смерти привести. А пациент вместо того, чтобы проникнуться, взял и решил, будто вновь совершенно здоров.

И диету он не соблюдал.

Жирное любил определенно, оттого и на сосудах бляшки появились, и сами эти сосуды стали уже.

Легкие… было воспаление, которое он старался не замечать, уговаривая себя, что кашель пройдет. А тот не проходил… но потом, после, можно ведь было не курить? Или хотя бы курить, но не столько, сколько он… легкие насквозь пропитались дымом и отравой, которая в нем содержится.

Астра покачала головой.

Кости? Да, стали более хрупкими. И суставы тазобедренные начали деформироваться, пока даже не начали, пока эта деформация лишь наметилась, но еще год-другой и появились бы боли, сперва временные, раздражающие, потом почти постоянные, потом…

…а вот поджелудочная шаром.

И печень с патологическими изменениями.

– Рак, – Астра произнесла это с легким сожалением. – Первая стадия…

– Умничка, – восхитился Степановский.

Астра же вздохнула.

Что толку? Порой ей начинало казаться, что лучше бы эта родовая сила вовсе не возвращалась бы. Пусть бы, запечатанная браслетами, закрытая, она умерла, оставив Астру обыкновенной. Ведь какой толк от силы, если к пациентам ее все одно не допустят?

Образования нет.

Квалификации тоже.

А откуда ей взяться, когда ее к учебе не допускают?

– А еще? – он глядел с прищуром, и узкие глаза вовсе терялись на огромном лице Степановского.

Еще?

Есть что-то еще, только… непонятное. Неприятное. И отнюдь не оттого, что самой Астре не нравится прикасаться к мертвецу. Она не брезглива, во всяком случае, в том, когда дело касается болезней. А болезнь была… странная, незнакомая. И почуяв ее, Астра сглотнула вязкий ком слюны.

Захотелось вдруг убрать руки.

Вытереть.

Вымыть с хозяйственным мылом, да и щеткой воспользоваться, сдирая с кожи сам след чужой недоброй силы.

– Мертвое ведьмовство, – сказала она, разглядывая червя – теперь Астра его видела столь явно, что даже удивительно, как остался он незамеченным. – И чрезвычайно сильное…

Червь еще шевелился, пытаясь выбраться из кокона мертвой плоти, но силы его таяли.

– Что именно?

– Откуда мне знать? – она позволила-таки раздражению выплеснуться. – Я не специалист. На червяка похоже…

– Извлечешь?

– А толку? Если вытащить, то развеется…

А если оставить, как есть, тоже развеется, пусть не так быстро, но без подпитки, а питаются эти твари жизненною силой, протянет он недолго.

– Погоди, – Степановский подошел к старому шкафу, в котором помимо обыкновенного лабораторного стекла, частью стерильного, частью просто чистого, хранилось много иных, до крайности полезных веществ. Вот, к примеру, этот мутноватый камень, ограненный розой. – Попробуй сюда переместить, хотя бы основной контур, а там… разберутся.

Астра кивнула.

Как ни странно, именно сейчас она не ощущала ни обычного раздражения, ни страха, напротив, появилась несвойственная ей злость.

Мертвое ведьмовство – противоестественно.

И человек, который прибег к нему, опасен.

– Положи, – Астра указала на грудь мертвеца. К камню ей хотелось прикасаться ничуть не больше, чем к червю, что заворочался, будто чуя неладное. Он голоден. Он, подселенный кем-то в тело, разрушил свое жилище, но не утолил свой голод.

Более того, этот голод он вовсе никогда не утолит.

Но… пускай.

Астра положила ладонь рядом с камнем, стараясь к нему не прикасаться, и позволила силе протечь в тело. Как вода в землю… червь заворочался активнее.

…чудо, что никто не подцепил его.

…или…

…не его, но другого? Она мало знает о мертвом ведьмовстве, ибо Серафима Казимировна лишь единожды о нем заговорила, да и то нехотя.

…тот мертвец случился давно, уже после войны и, кажется, месяца через три после того, как они в госпитале появились. Тот мертвец ничем-то на нынешнего не походил. Был он грязен и неприятен с виду, плохо пах, хотя, конечно, это за мертвецами водится, а еще Астра запомнила свое нежелание касаться тела. И самой, и Степановскому не позволила, пусть не умея объяснить, в чем дело, но… он понял.

Позвал Серафиму Казимировну.

А уже та велела Астре убираться, да и Степановскому тоже, сказала, что иных вещей лучше не видеть, до того они отвратительны. Потому уже, вечером, усталая и вымотанная, какой Астра ее никогда-то не видела, какая-то разом постаревшая, сказала:

– Редкостная погань, но… знать надо, раз чуешь. А то мало ли…

Мало.

Тварь, почувствовав капли силы, оживилась.

– Иди сюда, – позвала Астра, прокладывая дорожку из собственной силы. Прикосновение к ней твари заставило поморщиться. Не больно, нет.

Неприятно.

Будто…

Даже описать сложно, насколько неприятно. Но тварь ползет, она теперь похожа не на червя, но на темную гусеницу, облепленную то ли пухом, то ли грязным коконом игл.

Выше.

Ближе.

– Активируй, – велела Астра, когда тварь пересекла черту из грудины. И Степановский подчинился. Вспыхнул камень, окутывая и тело, и тварь пологом силы, вбирая ее в себя.

И…

Астра облегченно вздохнула.

– На от, – Степановский поднес чашку с морсом. – Попей… тяжко?

– Нет… гадостно…

Глава 16

С куратором Святослав встретился в городском парке, благо, был тот велик и в достаточной мере запущен, чтобы осталось в нем место для густых кустов и заброшенных тропинок. Тропинки вихляли между кривоватыми тополями. Кроны их, обглоданные осенью, смыкались друг с другом, образуя внизу сырую волглую тень.

Свят предпочел бы солнце.

Но вот человек, с которым предстояло иметь беседу, аккурат солнца избегал. Был он невысок, сутуловат и отличался немалой любовью к вязаным шарфам. Нынешний, бутылочно-зеленого оттенка с красною каймой, укутывал тощую шею Казимира Витольдовича мягкими петлями.

– Стало быть, познакомились, – вновь уточнил Казимир Витольдович, поправляя эти самые петли. – Со всеми…

– Познакомился.

Казимир Витольдович ступал медленно и ногу ставил осторожно, будто не до конца доверяя тропе или вот самому Святу, пусть и знал его с самой войны.

– И как?

– Пока никак.

Свят поморщился.

– Про старую ведьму вы меня не предупредили.

– Сам не знал.

– Так уж и не знали? – Свят поглядел на собеседника. Получилось сверху вниз, и аккурат на лысину, прикрытую фетровою шапочкой. И пусть пока уши этой шапочки были подняты да прихвачены на макушке этаким скромным бантиком, но скоро опустятся они, знаменуя наступление нелюбимых Казимиром Витольдовичем холодов. – Она ж при больнице значилась…

– Ведьмою пятого класса, десять лет тому, когда все одно было, кто там, лишь бы помогал. Потом вышла на покой по старости лет. Она и вправду была стара, а потому удерживать не стали.

Свят кивнул.

– Да и… меня ж сюда пару месяцев всего, как назначили. А предшественник мой, может, и был человеком в высшей степени партийным, но, сколь ни печально сознавать сие, партийность не прибавляет ни толку, ни ума, ни понимания, – Казимир Витольдович остановился перед лавочкой, которая почти терялась в разросшемся кустарнике. – Сейчас вот приходится… разгребать.

Казимир Витольдович помял в пальцах край шарфа и произнес:

– Тут такое вот дело… не столько в ведьме…

Он издал тяжкий вздох.

– Дива? – догадался Святослав.

– Дива… как она тебе?

– Как… дива… не знаю, – Свят пожал плечами. Присаживаться не стал, но отступил чуть в сторону, чтобы не нависать над Казимиром Витольдовичем. – Замученная какая-то. Откуда она вообще взялась?!

Никогда-то прежде он не замечал за собой подобной косноязычности.

Но поняли.

И Казимир Витольдович кивнул. Извлек из внутреннего кармана пиджака футляр, а из него – бархатный мешочек, супругою шитый, из мешочка же – круглые окуляры на тонких дужках.

– Дивы… дивы, дивы… случалось ведь прежде встречать?

Святослав кивнул.

– Там?

Уточнять, где именно это «там» находится, нужды не было.

– Да.

– Проверял? Или предлагал… сотрудничество?

Казимир Витольдович сосредоточенно полировал стеклышки бархатным же лоскутком.

– И то, и другое.

– Первое сложно, что до второго… тебя посылали куда подальше, верно? Вежливо, само собою, но… однозначно, да… они злопамятны. И к прощению не склонны. Упрямы до того, что порой это упрямство берет верх над разумом. У них часто эмоции берут верх над разумом. Издержки, так сказать, дара… дивов осталось мало. Может сотни две на весь союз, может, три… вряд ли много больше четырех… сейчас пытаются посчитать, но далеко не все живут так, как эта твоя… те, что при городах зарегистрированы, те под присмотром. Однако мнится, что есть и другие, только в лесу дива найти, сам понимаешь, весьма себе непростая задача.

Стеклышки ловили солнечный свет, проникавший сквозь густые кроны.

– Согласно же последней переписи населения… имперской еще переписи… дивов было двадцать семь тысяч четыреста сорок два… взрослых, имею в виду, о детях там ни слова.

Казимир Витольдович глянул снизу вверх. И почудилась в бесцветных рыбьих глазах его тень печали.

– И что… стало?

– Война стала. Сперва война, та самая, в которую империя ввязалась, хотя причин для того и не было. Потом другая война, гражданская.

– А разве дивы воюют?

– Нет, дивы не воюют, – очочки заняли место на переносице, и вид у Казимира Витольдовича сделался еще более нелепым. – Дивы лечат. Исцеляют. Восстанавливают. Возрождают. Это и дар их, и проклятье…

В ветвях затренькала птичка.

– Война многих забрала, выпила до дна, а те, которые остались, были слишком уж иными для новых порядков. Слишком привыкли они к положению своему, к роскоши, к тому, что давно уж стоят над другими народами.

Свят поискал взглядом птицу.

Не нашел.

– Это… как понимаешь, не могло остаться… без внимания… они полагали, будто их дар, их нужность обществу, защитит их. Так оно и было.

До определенного момента.

– К сожалению, как ни прискорбно признавать, но в прошлом мы совершили много ошибок… и дивы – одна из тех, которые хотелось бы исправить.

Птица была.

Где-то совсем рядом. Суетилась, чирикала, время от времени показываясь меж ветвей, чтобы вновь спрятаться в густой листве. Свят сам не мог понять, почему сосредоточился на этой вот пичуге.

Может, оттого, что разговор был неприятен?

Он помнил бараки.

Тесные. Темные. Дымные. Дым ел глаза, а холод пробивался сквозь толстый мех шубы. Этот холод пробирал до костей, и потому было странно, как окружающие Свята существа вовсе не замечают его. Как не замечают и самого Свята.

Смотрят не на него, сквозь него.

И если заговаривают, то лишь тогда, когда не ответить невозможно. Но и тогда-то он ощущает собственную ничтожность. И кажется, что это Свят заключенный, а они…

– …после пятой резолюции, которая отнесла дивов к… нестабильным элементам общества, было принято решение о создании специализированных поселений повышенного уровня контроля.

…забор.

И вышки.

Собаки, смысла в которых не было, ибо самые злющие псы замолкали, стоило показаться кому-то из дивного народа.

– Потом… дело о заговоре против народа. Ему намеренно придали такой резонанс, чтобы ни у кого не осталось и тени сомнений в их… виновности.

А о том, была ли вина, Казимир Витольдович благоразумно умолчал. Времена изменились? Возможно. Но не настолько.

– Почему они не ушли? – задал Свят вопрос, который мучил его давно.

А Казимир Витольдович, который ответ знал, не мог не знать, поправил очочки и ответил:

– Потому что не могли.

Он сцепил руки.

– Это… многих удивляло. Когда появилось время удивляться. Ладно, царская семья, драконья кровь… там вышло, как оно вышло… время смутное… война кругом, но дивы… пожелай они уйти, никто бы не посмел перечить. Им, если помнишь, вовсе сложно перечить. Многие ведь уходили, взять если тех же подземников, почитай, все переехали, не побоялись.

Казимир Витольдович поморщился.

– Или прибрежники… им бы море было, вот и приняли их с радостью.

Тема была не самой приятной.

– Дивов… дивов тоже приняли бы.

И не просто с радостью. Свят не сомневался, что те, пожелай покинуть разоренную войнами страну, с легкостью нашли бы новый дом. Им были бы рады.

Везде.

– Но уехали единицы. И прожили эти единицы не так и долго. Выяснилось, что дар их во многом завязан на родную землю. Чем дальше от нее, тем им тяжелее. Оттого и гибли они на Севере, оттого истаивали, кто послабее, тот быстро, кто сильнее… – он махнул рукой. – Старшие-то рода их глубоко корнями в землю ушли, вот и получалось, что хватило сил переселиться. Им и Север почти родным стал.

Почти.

Но… сухие исхудавшие лица, темная кожа, что кора, и как кора потрескалась, пошла язвами.

– Тогда-то, верно, думали, что смириться заставят или еще что… я человек маленький, – прозвучало это оправданием. – Но не учли, что нет иного народа, столь же гордого. А они помнили. Каждого, кто погиб, что там, на Севере, что раньше… и прощать не собирались.

Птица замолчала.

– Потом уже, когда новая война пришла, про них вспомнили… послали вот… таких как ты и послали, молодых да горячих, уверенных, что за правое дело. Но без крови на руках. На это ума хватило.

Слушать подобное было обидно, но Свят давно научился прятать обиды.

– Думали, что если не власти, то народу… земле… только…

…Свят помнил тот насмешливый взгляд, и теперь разве что понимать начал, сколько боли скрывалось за насмешкой.

– Им предложили искупить вину, – сказал он, хотя его и не спрашивали. – Но… они не знали за собой вины.

– И тогда их просто перевезли к линии фронта, – Казимир Витольдович носил очки с простыми стеклами, и Свят понимал, почему: не всякому человеку стоит смотреть в глаза. – Их дар таков, что выбора у них не осталось. Исцеление – это их суть. И они лечили… многих лечили. И злились, полагаю, на то, что отказаться не способны. И уходили. Один за другим… из семи тысяч к концу войны осталось три сотни… три сотни дивов, которым просто позволили жить так, как им хочется.

– И Астра…

– Одна из тех, кто в лагерь не попал, – Казимир Витольдович поднял голову. – Ишь, распелась… не улетела, а зима скоро. Детей было решено оставить… по детским домам, воспитать в духе нового времени, наставить, чтобы пользу приносили.

О некоторых вещах говорить не то что не следовало, но не было принято. А то и вовсе было лучше даже не думать, потому как от излишних мыслей появляются и разговоры престранные, там же вовсе и до сомнений недалеко. А сомневаться в правильности выбранного партией курса было вовсе уж небезопасно. И не только для карьеры.

– Уже перед самой войной появилось распоряжение свезти всех в одно заведение, под Ленинградом. Там и классы обустраивались, и общежития, и с больницами договоренность заключили. Нашли каких-никаких наставников…

– И что случилось?

– Война случилась, – он произнес это просто, с легкою печалью, в которой чудилось сожаление о несбывшемся. – Ленинград взяли в кольцо. И стало не до этих вот планов.

…и тут Свят мог понять.

И вправду хватало иных забот.

– Эвакуацию-то наладили, хотя… – Казимир Витольдович вновь вздохнул. – Там еще не по всем эпизодам следствие завершили, да… много всякого. Ну да не тебе рассказывать.

Святослав промолчал.

О некоторых своих делах он особенно не любил вспоминать.

– А когда вот все закончилось, то страна в развалинах… восстанавливать… и восстановили, вот и… вспомнили. И начали искать. И говорить. И получилось. С теми, которые выжили. Вот только говорят они далеко не со всеми. Меня и близко к себе не допустят. Тебя… не знаю.

Свят подозревал, что обыкновенные, нормальные дивы, вошедшие в полную силу, не допустят и его, Свята. А то и чего похуже утворят.

– Тогда-то и выяснили, что они к земле привязываются, там, где живут. И чем дольше живут, тем крепче привязываются. С силой это их связано. Она, что пуповина, к земле идет. И вот чем чаще к дару обращаются, тем пуповина прочнее становится, тем у дива и силы больше, и способностей… как-то вот так… старшие с младшими силами своими делиться могли. И делились, особенно когда наступало время за грань уходить. Это-то у них вовсе просто. Не нужны ни веревка, ни нож, желания хватит. Да и было бы силу родовую кому передать, и то, сомневаюсь, что оно обязательно.

Что ж, это объясняло многое.

Его, Свята, дива была молода и слаба. Для дивы, само собой. И верно, сама понимала распрекрасно эту вот слабость. И потому чувствовала себя неспокойно.

– И ввиду сказанного, о чем, конечно, распространяться не стоит, появились, так сказать… рекомендации… оберегать. И не мешаться, – Казимир Витольдович смотрел на птичку, которая притихла, замерла, растопырив серые перышки. Была она собой невзрачна, а потому и неприметна в густых ветвях. И ныне, скованная чужим разумом, она осознавала свою неспособность двинуться, но не боялась. – Прямых контактов без особой нужды избегать, как и попыток воздействия. Были… неприятные прецеденты, когда молодых дивов пытались склонить к работе с властями.

– И чем закончились?

– Смертью.

Он заставил птаху спуститься ниже. Тонкие лапки перебирали ветку, дрожали листья и перья, но сопротивляться магу разума первого уровня птаха не могла.

У Свята тоже вряд ли бы вышло.

– Трое… все молодые… вошедшие в силу, если не в полную, то в достаточную, чтобы можно было говорить о появлении полноценных целителей. И сгоревшие буквально за пару дней.

Он протянул руку, и птичка покорно на нее свалилась этаким серым комком перьев.

– Те, кто спровоцировал… конфликты, само собой, поплатились за самодеятельность, но… мы не досчитались трех целителей. А дивы… старшие потребовали защиты, пригрозив, что уйдут следом. И нам ничего не оставалось, кроме как обещать, что больше никого из их рода не станут принуждать к чему-то.

– Но она об этом не знает?

– Не знает, – согласился Казимир Витольдович. – И… если бы не чрезвычайные обстоятельства, ты бы тоже не знал. Сам понимаешь, информация не та, которой делятся охотно.

Свят почесал переносицу.

Дело нравилось ему еще меньше, чем прежде.

– И что мне делать?

– Свою работу. Выясни, кто имел связь с Войтюковым, а дальше разберемся мы.

– А дива?

– Что дива?

– С нею что?

– Ничего, – Казимир Витольдович ослабил давление, и пташка встрепенулась. – Если получится контакт наладить, то отлично. Если выйдет завязать какие отношения…

– Какие?

– Любые, Святушка. Совершенно любые. Даже если она позволит тебе сидеть за одним с собой столом, это будет уже много… и тут уж послушай совет старого человека. Не лги. Ложь они чуют.

С этим Свят согласился.

Птичка крутила крохотной головой. Поблескивали глазки ее. Приоткрылся желтый клюв, но не донеслось ни звука. А Свят выдержал блеклый взгляд, и силу, в нем скрытую, и… промолчал.

…подарок старой ведьмы он спрятал под подушкой. Возможно потом, когда он окончательно разберется с происходящим, он отдаст его диве.

Ей нужнее.

А пока…

Пока он и вправду будет делать то, чему обучен.

Глава 17

Ниночка жевала эклер и думала о жизни. Не то чтобы ей думалось что-то конкретное… день с утра не заладился.

Во-первых, она проспала.

Во-вторых, ванна оказалась занята сестрицами, которые, словно издеваясь, возились в ней дольше обыкновенного. Прихорашивались. Старшая напялила уродливое черное платье, а лицо набелила до того, что казалось оно маскою.

– Страх какой, – так и сказала ей Ниночка, за что удостоилась презрительного взгляда, будто это она виновата, что у Виктории вкус напрочь отсутствует.

И сестрица ее не лучше.

Это желтое платье с таким количеством оборок делало ее похожей на… на что-то там делало. Была б Ниночка в настроении, она бы придумала.

Но настроения не было.

И эклер не помог.

Или все-таки…

…бежать пришлось, а потом еще извиняться, лепетать, что, мол, опоздала, проспала… тьфу… оправдывающаяся ведьма выглядит глупо. И Нежинский, который театральным хозяйством заведовал, только хмурился и бровями шевелил.

К Ниночке у него претензий накопилось.

Ничего, скоро она покинет эту дыру, выучится, станет ведьмой, обзаведется клиентурой. Замуж выйдет…

Ниночка облизала пальцы и кривовато улыбнулась.

Почему-то мысль о замужестве больше не вдохновляла. И, что совсем уж странно, эклер не лез.

– Прелестница! – воскликнул кто-то за спиной, и Ниночка едва не подавилась масляным кремом. Поспешно отерла его, нацепила улыбку и повернулась к безумцу, вздумавшему встать между женщиной и ее эклером. – Ах, я вас только увидел, и сразу понял, что никогда-то прежде не видел подобного!

– Чего? – мрачно поинтересовалась Ниночка.

И взгляд на часы бросила превыразительный. Все ж до закрытия оставалось пятнадцать минут. И в другой день она бы уже закрылась, но сегодня поганец-Нежинский, которому явно хотелось пристроить на Ниночкино место кого-то из обильной своей родни, решил остаться. Сидит, небось, в подсобке, подслушивает.

И ладно бы только подслушивал, но ведь сегодня прямым текстом заявил, что Ниночку изведет.

Что выговор ей давно влепить нужно.

И влепит.

Если Ниночка повод даст.

Может, буфет ей более и не особо нужен, но выговор в трудовой тем паче без надобности. По-за такого выговора потом могут и в партию не принять, или еще чего хуже. А беспартийная ведьма доверия не внушает.

– Вас! – безумец глядел с тем восторгом, который почти примирил Ниночку с реальностью. – Простите… Сергей Путятин… слышали?

– Нет, – отрезала Ниночка. И пальцы облизала. И подумала, что эклер придется через кассу пробивать, ибо с Нежинского станется сверку провести, а сказке, что угостили ее благодарные клиенты, он не поверит.

– Чудесно! – почему-то обрадовался Путятин. – Позвольте угостить вас? Вы, наверное, устали…

– Чего надо? – в другой день Ниночка от угощения не отказалась бы…

…на приемке едва не выпустила из рук поднос со сдобой, и пара булок свалились-таки прямо под ноги Нежинскому. А он, вместо того, чтобы закрыть глаза да поднять – пол, между прочим, почти чистый, – велел булки эти провести, как проданные, за Ниночкин счет.

После еще выговорил за заветрившуюся ветчину.

И за осетрину, которую не раскупили, позабывши, что Ниночка ее не хотела на реализацию брать, что не идет осетрина в обычные дни. Нет же, настоял. А теперь Ниночка виновата?

…хотя…

– Вы и только вы… моя муза… мое видение… я художник. Живописец. Из Москвы, – сказал он с придыханием и ручку-таки поцеловал, а Ниночка отметила, что живописец или нет, но руки у него гладкие, ногти подпиленные и даже лаком покрыты. Точно из Москвы. Местные скорее пальцы себе отгрызут, чем позволят этакое непотребство утворить.

И пахнет от него хорошо.

Куртка при нем кожаная, новая. Шарф шелковый и какой-то такой, разноцветный, что на ком другом этакое разноцветье выглядело бы дико, а ему ничего, идет.

Собою тоже… симпатичен, пожалуй.

Волос черный, вьющийся, легкая седина в нем придает должную солидность. Носатый. Глазастый. И глядит-то, глядит… не знала бы Ниночка мужчин так хорошо, точно бы решила, что влюбился. Но нет, мужчин она знала, а потому изначальная подозрительность лишь выросла.

Окрепла даже.

– Я вас прошу… я просто умоляю… будьте моей музой! – воскликнул художник из Москвы, которого не понять, каким ветром в провинцию занесло и именно к Ниночке.

– Это как?

– Я хочу написать ваш портрет. В образе… юная неискушенная ведьма!

Нежинский отчетливо хмыкнул из подсобки. А вот и зря… может, Ниночка уже не юная и давно даже искушенная, но ведь ведьма же.

– Голой не буду.

– И не надо, что вы, я против пошлости в искусстве. У меня здесь своя студия… снял у друга… всего несколько сеансов.

– Сто рублей, –сказала Ниночка, которая вот совершенно не поверила. Во всяком случае в то, которое про пошлость.

– Согласен!

– За один, – спохватилась она. И Нежинский закашлялся. А что он думал? Ниночка вон, почитай уволилась, а жить-то на что-то да надо.

– С-согласен, – слегка замявшись, ответил художник.

Вот и чудесно. А там дальше Ниночка приглядится и поймет, откуда он такой распрекрасный появился и чего на самом деле от нее хочет.

Хотя…

Тут понятно.

Все они одного хотят. И отнюдь не эклеров.


Виктория мрачно поглядывала на сестру, которая щебетала с посетителем. И ладно бы просто щебетала, так ведь вилась вокруг несчастного, то наклонялась, то касалась руки, то вдруг смеяться начинала громко, привлекая вовсе ненужное внимание.

Всегда она так.

– …а еще, представляете… – громкий голосок Мирки взрезал библиотечную тишину, что нож консервную банку.

Консервов надо будет прикупить. Говорят, в гастроном нынче неплохие подвезли и в таких количествах, что хватит всем.

– …и она мне…

Мирка бросила быстрый взгляд на Викторию и заговорила тише, наклонившись к самому уху несчастного, который ее слушал.

Еще один командировочный. Этих Виктория научилась узнавать с первого взгляда по некоторой растерянности и обыкновенной неухоженности, возникающей, когда мужчина, по своей ли воле или нет, но сбегает из-под женской опеки.

Женатый?

Или все-таки… паспорт он предъявил, а на женатого Мирка время тратить не стала бы. Она, несмотря на всю придурь, в данном вопросе проявляла редкостную принципиальность.

Мужчина – высокий стройный брюнет с лукавым взглядом – ее, конечно, слушал и кивал в нужных местах, что указывало на немалый жизненный опыт, но сам глядел на Мирку без восторга.

Скорее мерещилось во взгляде его нечто этакое, оценивающее.

Предупредить?

Виктория подхватила стопку учебников, оставленных студентами. Уносить в хранилище она не собиралась – смысла нет, после обеда опять явятся, а вот убрать на нижние полки, специально освобожденные ею для таких вот случаев, следует.

Пока время раннее.

Библиотека пуста. Помимо этого вот командировочного, ставшего жертвою Мирки, только Бахтутин в углу свои подшивки читает, да черкает чего-то. Но ближе к обеду народец потянется. Проснутся командировочные, да и студенты-вечерники придут, вечера не дожидаясь. Одному сдать, другому взять, третьему найти что-то там да срочно…а уж после шести пойдут и те, кто на дневном учится.

Мучится.

Виктория вздохнула. Руки привычно расставляли книги, успевая ощупать обложку на предмет целостности. Нет, народ в библиотеку ходил большею частью понимающий, воспитанный, и книги портил редко. Но порой случались неприятности.

– Как он тебе? – жарким шепотом поинтересовалась Владимира, сунув в руки стопку книг, которые вполне могла бы и сама расставить. Вот ведь, с самого детства так. Делать она ничего не желает, зато от Виктории требует, чтобы та за двоих работала.

– Командировочный.

– Из Ленинграда, – согласилась Владимира и, развернувшись, помахала рукой. Еще бы поцелуй воздушный послала.

Сердце полоснула ревность.

Почему ей все?

Всегда и все? С родителей начиная. Викторию они, конечно, любили, но Владимиру больше. Мое солнышко… и друзья туда же. Друзей, если разобраться, у Виктории никогда-то и не было. Стоило завязать с кем дружбу, тут же Мирка появлялась, вся такая радостная и беспричинно-счастливая, и вот уже друг становился ее другом.

Подругой.

– И не женат, – она подпрыгивала от радости. – Представляешь? Предложил мне пройтись… встретиться… вечером.

– Поздравляю, – буркнула Виктория, испытывая преогромное желание взять книгу потолще и опустить ее Мирке на макушку.

Ума, может, не прибавится, но прическа точно помнется.

– Не злись. И улыбайся чаще. Тогда и ты кому-нибудь понравишься.

Виктория вздохнула.

Разве в этом дело?

Понравится… да не нравится она этому командировочному, который, может, и вправду не женат и из Ленинграда прибыл – хотя тоже не понятно, зачем ему из Ленинграда в этакую глухомань переться – но все равно Миркой он не очарован. Смотрит… да как мужик, который приключение ищет, и смотрит.

Задурит голову.

Окрутит.

Да и уедет в свой Ленинград. А Виктории потом последствия разгребай. О последствиях-то Мирка никогда не думает. Виктория мысленно себя одернула. Ненужные мысли. Лишние. Не поверит Мирка, даже если ей вот сейчас все, как есть, рассказать. Поэтому лучше книгами заняться. Новинки разобрать. Стенды сменить, потому что осень началась, но пролетит быстро. А где осень, там и Великая октябрьская революция. И значит, выставку надо будет делать. И зал оформить тематически.

Скорректировать планы работы с населением.

Тематику вечерних чтений.

Объявить о встрече читательского клуба и прениях. И прочее, и прочее… и одна она, конечно, справится, но это ведь не справедливо!

– Туфли дашь? – Мирка не унималась.

И глядела не на Викторию, но куда-то в сторону, на стол, выбранный командировочным. И опять же странно. Взял тот, который в глубине зала. Там темень, читать сложно и стол стоит скорее потому, как положено ему там стоять. Но местные предпочитают места у окна, иные и приходят пораньше, чтоб их занять.

– А если не дам?

– Дай, ты же не вредная. Сама подумай, – в глазах Мирки появился тот самый мечтательный туман, который грозил большими проблемами. – Вот влюбится он в меня…

Виктория фыркнула.

Влюбится, как же…

– …женится… увезет в Ленинград… – она зажмурилась и улыбнулась пресчастливо.

– А есть куда везти? – скептически поинтересовалась Виктория. И журналы в руки взяла. Прибыли только вчера, а надо бы зарегистрировать да подшить. «Вокруг света» точно надо подшить, а то ж утянут, и что тогда?

– Не знаю… но он же из Ленинграда!

– И что?

Взывать к разуму сестры было бессмысленно, но и оставить это дело вот так Виктория не могла.

– В Ленинграде тоже не все хорошо живут, – сказала она и нахмурилась еще больше.

– Ты просто злишься, что Свят на тебя внимания не обращает, – Мирка опять все повернула по-своему.

Не обращает.

Поздоровался утром. Откланялся и был таков. Будто с чужою. А она его чаем угощала. И маслом. И… и сегодня он больше отчего-то не казался воплощением ее, Виктории, женской мечты. Напротив, появилось в облике его что-то такое, донельзя раздражающее.

– Ты сама виновата, – Мирка пролистнула журнал, остановившись на статье про Америку. Виктория ее уже прочла и согласилась, что статься очень даже достойная и местами поучительная.

– В чем?

– Посмотри на себя! Вечно в черном, мрачная, никогда не улыбнешься. Попробуй прическу сменить, платье. И разговаривать нормально.

– А я не нормально?

…в Америке угнетали негров и двуипостасных, а еще горнорудные кланы, позабыв про совесть, тянули жилы с трудового народа. И человечество, загнанное в угол кровавыми капиталистами, зрело и готовилось к совершению мировой революции и установлению всеобщего равенства.

– Ты слова сквозь зубы цедишь. Вечно недовольная. Людей отпугиваешь.

– Зато ты привечаешь.

– И что, плохо?

– А хорошо? – Виктория заставила себя сделать глубокий вдох. Была она человеком спокойным, уравновешенным, но вместе с тем, как и любой человек, имела свои слабости.

Сестру вот.

Та же сцепила руки, в глаза заглянула и жалобно этак, детским голосочком, добавила:

– Туфли дай? Которые лодочки.

Виктория махнула рукой:

– Бери.

Все равно ведь возьмет, а так хотя бы с разрешения.

А вот взгляд, которым гражданин из Ленинграда проводил сестрицу, Виктории категорически не понравился. И подвинув к себе формуляр, она сделала то, что делать, наверное, не стоило, но… в конце концов, если он и вправду обыкновенный командировочный, который приключений ищет, это одно.

А если…

Посконников Михаил Валерьянович. Двадцать первого года рождения. Имя обыкновенное, адрес тоже ни о чем не говорит. Но Виктория запомнила.

На всякий случай.

И журнал «Вокруг света» со стойки убрала. Погодят денек, а то ведь Ингвар тоже про Америку читать любит. Подумав, добавила к «Свету» еще и «Работницу», на которую тоже немалая очередь выстроилась. Калерия будет рада и, возможно, не откажет в небольшой просьбе.

Глава 18

Тонечке почти удалось выбраться из квартиры незамеченной, пусть и пришлось сидеть в комнате часа два, дожидаясь, пока разойдутся соседи.

В конце концов, у нее выходной.

Антонина повторила это дважды. И расправила складочки очередного нелепого цветастого платьица, которое так хорошо вписывалось в образ. Подкрасила губы бледною помадой, пощипала щечки, отметив, что пора худеть, потому как милая пухлость весьма скоро грозит перерасти в отчетливую полноту. И вышла.

Тихо.

Чудесно. Все-таки в следующий раз нужно будет озаботиться квартирой отдельной. Хотя… ладно, она потом подумает.

В коридоре еще витал запах котлет и кислой капусты, которую сестры повадились жарить, отчего запах обретал на редкость мерзостные ноты. Хорошо, что сегодня хотя бы без сала. Запах жареного сала был для Антонины вовсе невыносим.

– Все уже позавтракали, – раздалось за спиной.

И Антонина мысленно выругалась.

– Да?в – Тонечка же обернулась и одарила Розочку улыбкой. – А я проспала!

Девочка склонила голову набок. Взгляд ее заставлял чувствовать себя… неправильно, так, словно образ, такой родной, привычный, вот-вот треснет и слезет старою шкурой.

– А ты почему не в садике? – поинтересовалась она, не позволяя этому маленькому чудовищу разрушить плод ее многолетних усилий.

– Маме еще выходной дали. И мы остались.

– Мило.

Антонина прикусила язык, чтобы не сказать пару слов, которые окончательно сбили бы с настроения. Дома… а она рассчитывала, что сегодня ей повезет.

Но ничего.

Так даже лучше. Тонечка все одно посылку относить собиралась. Заодно и прогуляется, посидит в кафе, прихватив с собой пару пирожных для поддержания образа.

– А мама твоя где?

– Спит. Она устала, – сказав это, Розочка повернулась спиной, всем видом своим демонстрируя, что разговор окончен.

Тварь мелкая.

Из дома Антонина выскользнула, и уже в подъезде, сбегая по высокой лестнице, которая еще сохранила остатки былой роскоши, почти вернула душевное равновесие. Оказавшись на улице, она закружилась, засмеялась, сама не понимая, кто больше рад – Тонечка или Антонина.

Солнце.

Свобода. И скоро, совсем скоро…

– Простите, – пролепетала Тонечка, врезавшись в человека, которого еще мгновенье тому – Антонина готова была в том поклясться – здесь не было. – Я нечаянно.

– Это вы меня простите, задумался… – незнакомый вихрастый парень наклонился, чтобы поднять книгу. И Тонечка тоже наклонилась. И засмеялась, когда столкнулась с этим вот неловким лбом.

И сама-то она была неловкой.

– Тонечка, – сказала она, протянув руку. И ее приняли, пожали аккуратно.

– Алексей.

Молод.

И хорош собой той правильною сдержанной красотой, которую не могла не оценить Тонечка. Одет просто. И образ… отличник и комсомолец. Очки вот. Книга. Значок на груди. Чист и опрятен. Взгляд ясный, только вот мерещится в нем что-то такое, донельзя знакомое.

– Вы здесь живете? – он заговорил первым, и мягкий этот голос упрочил Антонину в ее убеждении, что появился этот тип здесь не просто так.

– Живу, – сказала Тонечка, хлопнув ресницами.

И зарозовела.

– А вы…

– А я из библиотеки, – он указал на первый этаж. – Взял вот…

Учебник «Высшей математики» внушал уважение, что названием, что размерами. И Тонечка тотчас восхитилась. А потом приняла уже его восхищение.

Разговор завязался сам собою…

…и Тонечка согласилась, чтобы ее проводили, а вот от приглашения в кино отказалась. Она замужем. Почти. То есть жених имеется, а потому ходить в кино она может только с ним. Правда, он очень занятой человек…

Тонечка была мила.

Пустоголова.

Но от нового знакомца отделалась. Правда, Антонина почему-то знала, что ненадолго. Сегодня или завтра он вернется и проявит большую настойчивость. Вопрос лишь, кто его послал?

Что ж, Антонина знала, кому задать вопросы.

А пока…

Она добралась до парка и даже позволила Тонечке понаблюдать за каруселью. Прогулялась по дорожкам. Выбралась через старую тропу, которой пользовались лишь местные, и, оказавшись на остановке, дождалась третьего троллейбуса.

А дальше просто.

До конечной.

И обратно.

Через поле, к частному сектору. Дорога была знакома, а потому Антонина позволила себе отвлечься, сосредоточившись на собственных ощущениях. И вынуждена была признать: уходить придется, возможно, раньше, чем она предполагала.

Плохо.

Нужный человечек уже ждал ее.

– Какие восхитительные у вас розы! – воскликнула Тонечка, между прочим, совершенно искренне. Розы были и вправду чудесными, Антонина и та залюбовалась.

Огромные кусты, уже тронутые осенью, расползлись по стене дома, укрывая его цветочным покрывалом.

Розы белые.

И алые, яркие, что знамя. Розы темно-красные, того бархатного редкого оттенка, который близок к черному. Розы кремовые и желтые, насыщенного колера.

В колючках их запутались запоздавшие осколки лета.

И гудели шмели. Вились над бутонами, заставляя их раскачиваться. Осеннее солнце вдруг плеснуло теплом, и Тонечка подумала, что не отказалась бы жить в таком вот месте.

Антонина же…

Промолчала.

Когда-нибудь и она осядет. Лет через пять, быть может, шесть, выбрав место тихое, может, сговорившись с какой-нибудь старухой, признающей в Антонине свою родственницу. А там и за домом дело не станет.

– Ах, доченька, – проскрипел старик в длинном жилете из собачьей шерсти. – Хороши-то, хороши, да только сил нет уж за ними приглядывать.

Старик отставил леечку и поднялся.

– Неужто помочь некому? – удивилась Тонечка.

Антонина же приметила соседку, высунувшую нос из-за забора.

– Увы… один я остался… – старик заковылял к калиточке. Шел он медленно, шаркающим шагом, опираясь на кривую сучковатую трость. – А ты…

– Подругу вот ищу. Она на Заречной живет, третий дом.

– Это Заречанская, – не выдержала соседка. – Поназывают…

Антонина с нею согласилась: донельзя странно было в одном городе иметь две улицы со столь похожими названиями.

– Заречанская? – Тонечкин голос звучал жалобно. – А Заречная?

– Это на другом конце города, – соседка, поняв, что одергивать ее не пытаются, высунулась из-за забора.

– О боги… – Томочка охнула. – Это же…

– Автобус ушел, – с непонятною мстительностью произнесла соседка. – Следующий в пятом часу будет. Но тут недалеченько, если через поле напрямки, а потом по леску…

Антонина мысленно хмыкнула. Оно и вправду недалеко, если дорогу знать, но вот человеку постороннему на этой самой дороге, представляющей собою одну тропу из многих, заблудиться проще простого.

– Не слушай ее, детонька, – старик добрался до калитки. – Пойдем, чайку попьем. У меня и медок свой. Передохнешь, а там уж и поедешь. Расписание у меня есть.

– Неудобно как-то, – замялась Тонечка.

– Да дойдет, молодая вон, ногастая, – соседка отступать не собиралась. – Будет тебе еще заминаться…

– Чай много не заминет. А ты, Анька, злая стала. Куда девочку посылаешь? Не сама ли жаловалась давече, что в лесочке неспокойно стало? – он и клюкой взмахнул. – А вдруг чего случится?

– Ой, Петрович, тебе бы…

– Мне бы… – проворчал дед, калитку отворяя. – Заходи и не думай. Никуда-то тебя я не пущу!

И клюкой своей о дорожку стукнул для пущей серьезности. Тонечка и вошла, как была, бочком. Потупилась. В сумочку свою вцепилась обеими руками.

– …не захочет, ничего-то… – соседка продолжала ворчать, но больше для порядка.

– Иди в дом, милая.

В доме пахло розами и медом. Цветы эти, кажется, заняли все свободное пространство. Они поселились на обивке старого дивана, на полотняных шторках, отделявших кухоньку от комнаты, на покрывалах и наволочках. Они забрались под рамы, тесня старые выцветшие фото. И в обилии этих цветов Антонине стало… не по себе.

– Привезла? – сухо поинтересовался дед, теряя всякую умильность. Спина его распрямилась, плечи раздались, и стало очевидно, что вовсе не так уж стар Ефим Петрович, более известный в узких кругах, как Отвертка.

– Да, – Антонина тоже скинула маску, причем с немалым облегчением.

И Отвертка понял.

Хмыкнул.

– Баили, что хороша у Лисы дочка, но не думал, что настолько… жаль, что с маменькою так оно вышло.

– Жаль, – сухо ответила Антонина, в обычном своем обличье счастливо свободная от ненужных эмоций.

Пакет она положила на стол и благоразумно убрала руки, чем заработала еще один одобрительный кивок. А ведь верный человечек – настолько, насколько вообще можно говорить о верности среди воровского отребья – шепнул, что к Антонине приглядываются, и потому нужно себя держать.

Она и держала.

Всегда.

– Не интересно, что там?

– Интересно, – Антонина сумела выдержать взгляд и поморщилась слегка, ибо использовал старик силу, а значит, верно поговаривали, будто Отвертка вовсе не так прост, каким пытается казаться. Находились и те, кто утверждал, будто он и вовсе маг из числа первых, из тех, кому места в новом мире не нашлось. Вот сам и нашел.

– Хорошо, – сказал он. – Хорошо, что не врешь… не лезла?

– Нет.

– Сумела, стало быть, любопытство смирить? Пойдем-ка и вправду чайку попьем. Сам травы собираю.

И усмехнулся так, что по спине мурашки побежали, и подумалось, что травы, они всякими быть могут, и что многое сотворить способны, что с человеком, что…

Печурка тоже была расписана розами, как и старенькие чашки. Антонине досталась сколотая, с трещиной по ручке. А к ней блюдце с медом.

– Ну, рассказывай.

Пакет Отвертка прихватил с собой, поставил между банкой с медом и другой, в которой подернулось уже пленочкой прошлогоднее варенье.

– Что именно рассказывать?

– Все. Что видела. Кого встретила. Что необычного случилось… или обычного. Говори, девонька, и чай пей, хороший чай. И вареньица попробуй… а и красавица… но говори-говори…

Этот голос теперь окутывал, морочил, не оставляя надежды утаить хоть что-то. И Антонина заговорила. Говорила она, пожалуй, долго, понимая, что устала говорить, но и замолчать не способна. А Отвертка слушал.

Про странного парня, который явно поджидал именно Тонечку и для нее подготовлен был.

Про нового соседа, что взял и открыл ведьмино жилье, куда Антонина пыталась трижды проникнуть, но лишь проклятье заработала. А он будто и не ощутил преграды, и стало быть, ведьма ждала.

Про свои ощущения.

Про желание снова город сменить. Про диву и ее отродье.

Заказ, о котором Антонине намекнули, но ничего-то конкретного пока сказано не было. Однако и намека хватило, чтобы насторожиться.

Очнулась она, когда во рту стало совсем уж сухо.

– Молодец, – сказал Отвертка, подвигая кружку. – Выпей, а то ж остыл.

Чай оказался кисловатым, травяно-душистым и выпила его Антонина до капли. Отвертка не мешал. Сидел, перебирал четки и глядел перед собою, о чем-то думая.

Антонина не мешала.

– Вот что… – он потер щетинистый подбородок. – Девка ты и вправду толковая, а потому решай. Захочешь уйти? Своим людям всегда помочь рады… такие везде нужны. Сама подумай, куда податься… Казань вот хороший город. А может, Дзержинск?

– Не Москва?

– В Москву охота? Там тебе не понравится. Шумный, суетливый городишко, в котором дела не делаются. Слишком уж там… людно, – и усмехнулся этак, нехорошо, кривовато. – Но если желание есть…

– Нет, – Антонина покачала головой. Не доросла она еще до того, чтобы собственные желания иметь. – Вы решайте, где я больше пользы принесу.

– Говорю ж, толковая… но вот переехать, оно всегда недолго. Только надо ли теперь?

И поглядел опять этак, выжидающе.

– Что именно делать?

– Сидеть тихо. Работу свою работать. В рейс когда?

– Завтра.

– Вот и поедешь. А там вернешься. И пускай эта твоя дурочка крутится, а ты подмечай, что да как… там оно и видно будет, во что вы вляпались.

Антонина склонила голову.

Не ей с Отверткой спорить.

– С нашими пакетами пока погодишь. По мелочи там бери, мыльце, духи, что там еще таскают?

– Надо ли? – позволила себе усомниться Антонина.

– Надо. Другие таскают, а ты не будешь? Это, дорогая, куда как… – он щелкнул пальцами. – Подозрительнее. Нет, не стоит выделяться. А коль прихватят по мелочи, так и рады будут, и отвалятся… заодно поймешь, чего там затевается. Что же дела твоего…

Четки щелкнули.

– Заказ, конечно, это хорошо, но если и вправду предложат, откажешься.

– Но…

На деньги намекали весьма немалые.

– Откажешься, – жестко повторил Отвертка и так глянул, что Антонина голову в плечи втянула. – Не нам дивный народ трогать.

– Да там…

– Цыц! – он не повысил тона, но Антанина сразу пожалела, что осмелилась возразить. Ее накрыло волной чужой силы. Придавило. Лишило возможности двигаться и дышать. И она вдруг поняла, что если где-то в глубине души у нее еще останутся сомнения, что если этот вот человек догадается про эти сомнения, то…

…в его саду довольно укромных мест.

А розы… розы неплохо разлагают органику. Особенно эти, специально выведенные.

– И этому… который заказ принесет, будь добра, передай, что, если кто из наших возьмется посредничать или исполнять… – перед носом Антонины показался палец с полукруглым синюшным ногтем. – Я лично с ним беседу иметь буду. Ясно?

– Д-да, – просипела она, когда вернулась способность говорить.

– Чайку? – предложил Отвертка со всем своим дружелюбием. – А чтоб не маялась, я так скажу… с дивами еще когда договор заключен был. Многим они поспособствовали там, на Севере…

И вновь переменилось лицо.

И Антонина вдруг поняла, что ей оказана величайшая честь, что позволено было заглянуть и за вторую маску, с которой Ефим Петрович свыкся куда сильнее, нежели с первой, и что сам-то он порой и забывать начал, каким был до… революции?

Севера?

– Я… буду присматривать, чтобы их не обидели, – говорить все еще было сложно.

– Вот и молодец, вот и разумница… и если чего там возникнет… проблема какая, то скажешь мне. Придешь и скажешь. Ясно?

– Д-да.

– Хорошо, – Отвертка поднялся и прохромал к шкафчику, двери которого украшали розы, вырезанные из газет и открыток. – На вот, милая, медку. Пасека своя, мед душистый, хороший… не знал, что ты с ними рядышком живешь. Передай вот, возьми на себя труд. Детям мед зело полезен, особенно маленьким.

– Конечно.

Антонина убрала банку в авоську. И вторую тоже.

– А…

– И тебе медок не помешает. А то ишь, исхудала, изнервничалась вся… оно, конечно, работа у нас нелегкая, но и себя беречь надобно, – Петрович погрозил пальцем. – И не забывай дедушку, навещай… приходи вот… а как выходной будет, так и приходи.

– Конечно, – пообещала Антонина, совершенно растерявшись.

Получасом позже она, сердечно попрощавшись с Петровичем, поблагодаривши его за чай и мед, обнявшись даже к величайшему неудовольствию соседки, поспешила на остановку.

А Петрович вернулся к себе.

И присевши на кресло, подвинул пакет. Хмыкнул. Погладил серую бумагу. И вспоров, высыпал на ладонь мелкие, с рисовое зерно, камушки. Прислушался.

Вздохнул.

Что ж, сойдут и такие. Мерзость, конечно, но… слово было дано. А слово – единственное, что осталось у него от той, прежней жизни. Но ничего. Эта посылка последняя. Правда, сей факт отчего-то не приносил успокоения.

Глава 19

Двуипостасный ходил кругами.

А Святослав смотрел на женщину, которая делала вид, что совершенно случайно влезла в дело, которое ее напрямую никак не касалось. И вот как быть?

– Вы понимаете, что это просто-напросто опасно? – тихо поинтересовался он, глядя, как массивная зверюга остановилась на краю поляны.

Шерсть на загривке Ингвара поднялась дыбом, раскрылся венец острых игл, а из глотки донеслось глухое ворчание. От звука этого по спине побежали мурашки, а рука сама собой к револьверу потянулась.

– Но это ведь важно, верно? – тихо поинтересовалась Калерия Ивановна, которая на ворчание никак не отреагировала, а на мужа глядела с улыбкой.

Вот что может вызывать улыбку в этакой-то зверюге?

– Его пытались… допросить.

– Не сомневаюсь, – она присела на потемневший от времени и дождей чурбак. – Но не вышло?

Свят кивнул.

Нет, все-таки… ему случалось работать с двуипостасными. И там, на войне, он всякого повидал, о чем с преогромною охотой забыл бы.

…серые тени почти растворяются в сумерках. Идут легко, и ни звука не доносится до Свята, хотя он все одно слышит, пусть и не треск сучьев под тяжелыми лапами, но предвкушение.

Радость.

Ожидание охоты.

Ингвар описал два круга и остановился, ткнулся оскаленной мордой в ногу супруге.

– Чего? – она спокойно хлопнула его по загривку, и Свят слегка вздрогнул. В другом своем обличье оборотень походил скорее на медведя, чем волка. Разве что довольно-таки длинноного медведя.

Мосластые лапы.

Массивное тело с широкой грудиной. Шея вот короткая, и голова глядится небольшой. Покатый лоб. Вытянутая морда. Зубы острейшие… да он человека пополам перехватит и не заметит.

Шею и живот покрывает плотная темная чешуя, которая прячется под шерстяным покровом. Что-то там Святославу говорили про странное это сочетание чешуи и шерсти, но он не запомнил.

– Здесь неспокойно, – перевела Калерия Ивановна, если и вправду понимала переливчатое это рычание.

…а ведь недаром двуипостасных прежде считали созданиями примитивными. Частенько ведь случается им не сладить с другой своей половиной.

Слишком силен зов природы.

Слишком…

…опасны они, чтобы позволено было селиться вблизи человеческих деревень, не говоря уже о городах с их шумом и суетой. И вот теперь чувствуется, что та, иная половина, зовет Ингвара, требует уйти и подальше от неприятного места, и из города вовсе.

Много запахов.

Следов.

Звуков.

…а если не сладит? Не справится? Святославу матерую тварь не одолеть. Зачарованные пули и те не возьмут. И… не стоит думать о плохом.

– Здесь происходило что-то на редкость дурное.

Двуипостасный коротко рыкнул, и Святу пришлось совершить немалое над собой усилие, чтобы просто остаться на месте. А когда уж оскаленная морда оказалась напротив лица, стало вовсе… нехорошо.

– Не дури, – Калерия Ивановна дернула оборотня за куцее ухо. – Не обращайте внимания, он у меня просто ревнивый.

– П-понимаю, – Свят вымученно улыбнулся. – Но меня интересует дело и только оно.

– Дело, – она погладила жесткую шерсть. – Осень скоро… линять начнет. Носки вам связать?

– Спасибо, но обойдусь.

– Зря. Знаете, какие теплые? У меня, между прочим, на них очередь.

Двуипостасный жалобно заскулил.

– А ты не ной. Хорошо вот, что блох нет. Я поэтому долго и сомневалась, прежде чем замуж идти. Ладно, что он таким вот бегает… даже хорошо… лося завалит и в дом, сплошной прибыток. Когда-нибудь пробовали тушенку из лосятины? Или вот колбасу. Колбаса отменная получается, особенно если подвялить.

Двуипостасный плюхнулся на тощий зад и оказался выше Святослава, что твари, кажется, очень даже понравилось.

– И шерсть опять же… польза. А вот блохи… от блох пользы в хозяйстве никакой.

Зверюга поглядела на супругу с укором.

– Но потом выяснила, что они-то оборачиваются, а блохи нет.

Свята передернуло, когда он представил себе блох-оборотней.

– Не выживают они, – пояснила Калерия, – в нестабильном энергетическом поле. Так что… я вот что подумала. Осляпкин, конечно, бездарный, но тут одно к одному сложилось. Во-первых, новолуние было.

…нестабильное время, когда энергетические потоки мира становятся слишком уж подвижны.

– Во-вторых, смерть явно носила неестественный характер.

– Почему?

– Так… будь естественной, душа еще долго за тело держалась бы. А она отделилась от тела и развеялась бы, думаю, если бы не Осляпкин с его ритуалом. Тут место-то… неправильное.

Оборотень заворчал.

– Вот душу и притянуло ненадолго. Но дальше… если вы ее не дозвались, значит, кто-то её забрал.

Вывод был логичным.

– И этот человек должен был сюда прийти, – закончила Калерия Ивановна. – Он тоже ощутил бы нестабильность. Да к тому же… я не особо сильна в магической науке, но бабушка еще мне говорила, что, когда душа приходит в мир, она оставляет свой след. И по этому следу привести ее второй раз легче. Ищи.

Это было сказано уже Ингвару, который сидел, слушал, и только кончик носа его подрагивал, да красные глаза нет-нет, но останавливались на Святославе.

– Это Осляпкин, – Калерия сунула под нос деревянную палочку с узорами. – Его руки. А вот то, что не он – ищи…

И двуипостасный нехотя поднялся.

Он обошел поляну кругом.

Остановился у зарослей старого шиповника, столь плотных, что продраться через них не всякая птица сумела бы. Напрягся, прислушиваясь к чему-то. И Свят прислушался.

Птахи чирикали.

Где-то рядом плескалась вода, стало быть, до реки всего ничего. С другой стороны доносились голоса, но ни людей, ни домов видно не было по-за густым кустарником. Место и вправду было закрытым, уединенным. Близость города вовсе не ощущалась, но…

…чтобы сюда попасть, нужно быть или местным, или прожить в городе достаточно долго, чтобы изучить его.

Двуипостасный коротко рыкнул и развернулся, едва не ткнувшись мордой в собственный хвост. И тот, короткий, будто обрубленный, поднялся.

– Нашел, – сказала Калерия, поднимаясь.

И сердце ухнуло.

Неужели…

…вот так просто? По следу? И до самой до цели? Нет, на этакую удачу Святослав не рассчитывал, но все же…

– Погодите. Придержите его… ненадолго, – попросил Святослав.

Не то чтобы он до конца не доверял Ингвару, все-таки тот жил с людьми не первый год и должен был приспособиться. И приспособился, если никого не сожрал в коммуналке, но вот… оскаленная пасть – так себе намек.

– Я маячок повешу, – пояснил Святослав, сплетая этот самый маячок. – И заодно уж бляху, а то мало ли…

Бляха, правда, почти потерялась в густой шерсти зверя. А вот маячок сел хорошо. Двуипостасный лишь рявкнул, явно поторапливая. Теперь, взяв след, он желал лишь идти по этому самому следу и категорически не понимал, почему люди медлят.

– Давай, – Святослав отступил, а Калерия разжала руки и повторила:

– Давай, дорогой, найди эту сволочь.

Серое тело сжалось.

Распрямилось.

И исчезло в кустах. К счастью, не тех, шиповника, которые отделяли развалины от дороги. Раздались крики. Предупреждающий рев. А Святослав с тоской подумал, что одною объяснительной он не отделается.

– Идемте, – Калерия пританцовывала на месте. И лицо ее заострилось, а ноздри раздувались, и было видно, что удерживает ее лишь вежливость, которой не хватит надолго.

– Идите, я еще осмотрюсь, – разрешил Святослав. – А там по маячку найду. Только…

– Не волнуйтесь, – она оскалилась. – Ингвар людей не тронет. Все ж не война.

Замутило.

И когда она все-таки ушла, а двигалась Калерия легко, явно показывая то самое умение, которое обретали люди, работающие в одной связке с двуипостасными.

Тошнота усилилась.

И… Святослав оперся руками на дерево. Несколько мгновений он просто стоял, дыша глубоко, пытаясь справиться с собой и собственной памятью.

Твари…

…разумные, но все же…

…и те, что пришли на землю их, и другие… и сейчас Святослав понимал, что не было другого выхода. Что та кровь пролилась взамен другой. Что стаи многих спасали и… и все же…

…крики.

Выстрелы. Кровь. Запах тяжелый над землею. Огонь. Люди. И то, что осталось от них. Мертвые асверы, пусть и обряженные в черную форму, вдруг тоже оказывались просто людьми.

– Проклятье, – Свят ударил кулаком в ствол и с наслаждением поглотил короткую эту боль. – Не сейчас.

…маги разума часто сходят с ума, не от того, что видят в других. Нет, дело в собственном разуме и собственной памяти, справиться с которой сложнее, чем ему представлялось.

Работа.

Маячок стремительно удалялся, но Свят его отыщет, если, конечно, след не выведет за город. Но в любом случае запах Ингвар запомнит, а память у двуипостасных отменнейшая.

…за штандартфюрером Герне, вырезавшим одну маленькую деревеньку, облюбованную двуипостасными, стая охотилась семь лет. И тот факт, что война завершилась, ничего не изменил.

Даже тот факт, что суд признал Герне невиновным.

И свободу дал.

И гражданство. Плевать они хотели и на суд, и на это гражданство.

Да, память у двуипостасных хорошая.

– И пусть, – если говорить вслух, становится легче. Правда, сейчас собственный голос звучал донельзя жалко. Ничего. Свят… просто обойдет поляну.

И посмотрит на нее сам.

Надо сосредоточиться.

Избавиться от ненужных мыслей. И… да, ощущается та темная недобрая сила, которая порой свивает гнездо в местах самых неожиданных. Что было в этом доме, от которого остался фундамент, да и тот травой заросший?

А ведь место почти в центре города.

И фундамент крепкий.

На нем дом построить – милое дело, но не построили, даже остатки печей не растащили, словно чувствовали, что к иным вещам прикасаться не стоит.

И природа-то пустыря сторонилась. Вон, сквозь фундамент проросли березки, но какие-то квелые, чахлые совсем. Трава и та побита сушью, словно плесенью.

Почему это место пропустили? Святослав почувствовал тугую струну силы, скрытую где-то там, внизу. Сюда чистильщиков вызвать надо и поскорее. Что бы там ни спало, оно прислушивалось к происходящему вокруг. И как знать, сколько еще этот сон продлится?

И как повлиял на него нелепый обряд?

Или не в нем дело, но в душе, явившейся на зов. Если человек звал искренне, а сила… сила была разлита вокруг, пусть рыхлая, неструктурированная, но отозвалась бы она?

Отозвалась.

Святослав еще дважды обошел поляну, но был вынужден признать: все, что можно было, он получил. И, пожалуй, стоит поблагодарить Калерию Ивановну за помощь.

Как и супруга ее.

Святослав и поблагодарит. Позже. Когда Ингвар вернет себе человеческий облик.

Меж тем маячок замер, и, стало быть, куда бы ни вел след, он или привел к чему-то, или, что куда вероятнее, оборвался.


Свят не угадал.

Двуипостасный сидел меж двух каменных цветочниц, в которых буяли бархатцы. Калерия Ивановна устроилась тут же, на лавочке. И оба смотрели на дом.

Святослав тоже посмотрел.

И признал, что дом того стоит. Невысокий особнячок, явно в прежние времена принадлежавший, может, купцу, может, кому из дворянства, с новыми хозяевами обрел и новую жизнь, а с нею и новую расцветку. И ладно бы, что его, вместе с полукруглыми балкончиками, пухлыми колоннами и ступеньками даже покрасили в розовый, так еще и колер выбрали столь яркий да насыщенный, что глазам становилось больно.

– Что это? – отчего-то шепотом поинтересовался Свят.

– Дом культуры, – также шепотом ответила Калерия. – Здесь у нас кружки всякие.

Дом окружали цветочницы и цветы. Помимо мраморных имелись и обыкновенные деревянные ящики, крашенные, пусть не в розовый, но в желтый, зеленый и синий, а то и вовсе в какой-то странный, неопределимый цвет, родившийся, не иначе, из смешения остатков прочих.

Цветы росли в ведрах.

И огромных кастрюлях. В кастрюльках маленьких. В горшках, что треснутых, что целых…

– Это кружок домашнего садоводства, – Калерия Ивановна указала на табличку, торчащую из ближайшего вазона. На ней Свят прочел, что и вправду видит собой результат работы указанного кружка. – И еще мастеров-рукодельников.

Рукодельники имелись, верно, но вот стоило ли их мастерами называть?

– Там еще и рукодельницы есть. Но они салфеточки вяжут. И не только салфеточки, но что-то иное вязать, пряжа хорошая нужна, а ее не достать.

Ингвар вздохнул и так тяжко, что цветы от вздоха этого едва не облетели.

– А еще что тут?

– Да многое… поэты и книголюбы, конечно, при библиотеке числятся. Там как раз какая-то встреча у них должна быть. Сходите.

– Схожу, – пообещал Святослав.

– Тут вот кружок выжигания. Или столярного мастерства, но детский. Еще моделирование какое-то или вот любительской магии и фокусов.

От упоминания о любительской магии у Святослава заныли зубы.

И по спине мурашки побежали. Он бы эти кружки, любительской магии, вовсе запретил бы, как источник повышенной опасности для общества. Но кто ж его слушать-то станет.

– И спиритуалисты, – завершила Калерия Ивановна. – Сами пойдете теперь?

– А…

В розовый особнячок заходить не хотелось.

Вот совершенно.

– Там еще и кулинары. Приправы кто-то на пороге рассыпал, да и дальше тоже, – пояснила Калерия, обнимая клыкастую зверюгу за шею. И та блаженно зажмурилась. – Даже я чувствую…

И Святослав почувствовал, стоило переступить порог.

Запах был…

Нет, неназойливым, но ощутимым, терпким. Этот запах давно и прочно поселился в темном холле, на стенах которого белыми щитами виднелись кружева. Укрытые стеклом, заправленные в тяжелые несколько кривоватые рамы, они напоминали Святославу паутину.

Стало не по себе.

А запах вился, кружил. Гвоздики? Пожалуй. И еще аниса. Бадьяна… он сделал глубокий вдох и не удержался, чихнул.

– Будьте здоровы! – раздалось веселое. – А вы к кому? Тоже записаться пришли или так, любопытствуете?

Владимира стояла на вершине лестницы.

– Доброго дня, – сказал он, разглядывая женщину, которая… оказалась здесь случайно? – Любопытствую. А вы?

– А у меня выходной. Я здесь кружок веду. Плетение из соломки.

На ней было ярко-желтое платье, но в сумраке оно казалось серым, припорошенным пылью. И пыль же эта лежала на белых кудряшках, прихваченных лентой. На бледном личике, на котором выделялись лишь несуразно яркие оранжевые губы.

– Пришла прибрать кабинет. В основном ко мне дети ходят. Показать?

– Если можно.

– Отчего ж нельзя… соседу-то, – почему-то прозвучало это до крайности двусмысленно. – Поднимайтесь. На первом этаже у нас хор.

– Еще и хор?

– А то… его Эвелина ведет. Как бы ведет, но… – Владимира поморщилась. – Она не понимает, что люди сюда приходят душой отдохнуть, требует с них, будто за спиной каждого как минимум консерватория. Вот никто у нее и не задерживается… смешно.

– Что именно?

Ступеньки скрипели под ногами, едва слышно, но в скрипе этом чудилось недовольство и предупреждение: не ходи, целее будешь.

Владимира оперлась на парапет. И во взгляде её появилось что-то донельзя хищное.

– А ко мне многие ходят, – похвасталась она. – У меня нагрузка выше нормы.

– Поздравляю.

На втором этаже пахло теми же приправами. Правда, сейчас запах стал едва различим. А кружева сменились картинами из золотой соломки. Впрочем, следует признать, что были здесь не только картины. На узких полочках виделись корзины, корзинки и вовсе крохотные корзиночки, из которых выглядывали крашеные или обернутые фольгой колоски. Дальний угол занимала огромная, в половину человеческого роста, ваза. А букет соломенных цветов едва не касался потолка.

– Нравится? – поинтересовалась Владимира.

– Очень… выразительно, – согласился Святослав.

Соломенная маска смотрела мрачно, явно оценивая случайного гостя.

– Здесь у нас вышивальщицы, – Владимира толкнул ближайшую дверь, но та не открылась. – Вечно они закрываются, будто и вправду что-то ценное там прячут.

Она фыркнула.

– Тут уголок народной музыки.

Комната была просторной и светлой. Святослав оценил и белые стены, украшенные рушниками, и окно, и угол, забранный алым полотнищем. Там же, на столике лежали инструменты, видно, признанные народными: пара кривоватых дудок, глиняные свистульки всех цветов и размеров, бубен и массивные цимбалы. В углу же, скрываясь меж складок ткани, пряталась арфа.

– Приволок какой-то идиот, – сказала Владимира. – Вообще им переезжать надо. Как начнут дудеть…

Она закатила глаза, всем видом показывая, сколь далека от народного искусства.

– А ваша сестра тоже здесь… – Свят обвел рукой комнату. Пахло в ней, что характерно, тоже пряностями. Притом запах был куда более выраженным, чем в коридоре.

– Нет, у неё ни слуха, ни голоса, – Владимира не удержалась и ущипнула арфу за струну. Та издала протяжный нервный звук, от которого мурашки по спине побежали. – Я ей это всегда говорила, но разве ж послушает? Упертая, как не знаю, кто… Но её отсюда попросили. Так и сказали, что ни слуха, ни голоса. Она к Эвелинке сунулась, но наша прима только руками развела. Мол, если не дано, то не дано. Так что пришлось ей к вышивальщицам идти. Сейчас ваяет всякую жуть…

– Почему жуть?

– Жуть, – уверенно повторила Владимира. – Вы просто это не видели. К счастью.

– А пахнет чем? – поинтересовался Свят. Пахнуть и вправду стало иначе, не только приправами, но и… Мясом?

– А… – Владимира поскучнела. – Это Ниночкина тётушка. Кулинарные курсы ведёт.

И скривилась, добавив:

– Ведьма.

Настоящая? Или по характеру?


Ведьма была самой что ни на есть настоящей. Сухопарой и по-ведьмински некрасивой. И даже платье, шитое явно у хорошей портнихи, нисколько не сглаживало угловатости её фигуры. Платье было красивым.

Определенно.

Правда, не вязалось оно не только с ведьмой, с ведьмами вообще сложно, но и с обстановкой просторной комнаты. Вероятно, некогда здесь была гостиная или, может, даже зала, где принимали гостей. И от той поры остались дубовый паркет и лепнина на потолке, слегка потемневшая, местами пожелтевшая и даже обзаведшаяся парой трещин. А вот обои, нарядные, зеленые в розовый цветочек, явно принадлежали времени новому, как и плакаты идейно-выверенного содержания, на оных обоях налепленные столь густо, что содержание это несколько теряло идейности и обретало двоякий смысл.

Посреди комнаты стояла обыкновенного вида дровяная плита, и одна из женщин – а в комнате их собралась дюжина – длинною кочергой разбивала угли. По обе стороны плиты стояли столы, на столах – продукты, среди которых Святослав заметил и мясо, и картофель, и морковь, и многие иные, неизвестного предназначения. Были тут и банки, от огромных, пятилитровых, до совсем крохотных, а еще свертки и сверточки, какие-то вазочки, кувшинчики и бутылки, о содержимом которых оставалось лишь догадываться.

– Добрый день, – сказал Святослав, поклонившись. И сухую лапку ведьмы поцеловал, отметив, что пахло от руки вовсе не приправами и даже не мясом, завлекательно скворчавшим на сковороде, но травами. Притом запах был устоявшимся, крепким. – Прошу прощения, но не смог устоять перед ароматом…

– Видите, девочки, – сказанное ведьме по всей очевидности пришлось по вкусу. Во всяком случае, глянула она на Святослава насмешливо. – Именно об этом я и говорила. Ни один мужчина в здравом уме не откажется от еды. Готовка – вот настоящая магия. И нет приворотного зелья надежней, чем правильно сделанное мясное рагу…

Девочки синхронно кивнули.

А Святослав подумал, что, кажется, он попал именно туда, куда должно. Вот хмуро смотрит Эвелина. Мило улыбается Ниночка, растирая в ладонях темный порошок. Вот она подняла руки, встряхнула, и крупинки его закружились в воздухе, распространяя вокруг сладостный аромат специй.

Вот нахмурилась Виктория, заправила за ухо темный локон.

Они издеваются?

– Присаживайтесь, – пропела ведьма, указывая на стул, который тотчасподтянули к столу. – Вы ведь не откажетесь попробовать?

– Что вы…

– Простите, что опоздала… – Калерия Ивановна набросила фартук. – Вика, ты идешь?

– Я все пропустила.

– Ничего, дорогая, – ведьма очаровательно улыбнулась, продемонстрировав идеально-белые и столь же идеально-ровные – даже у ведьмы таких быть не может – зубы. – Я понимаю, что ты была занята… но рецепт чудо до чего хорош…

Мясо зашипело.

Глава 20

Дива ждала его.

Свято точно знал, что ждала, хотя, когда он вернулся, в коридоре никого-то не было. Но стоило пройти на кухню, как появилась она.

Одно нелепое мешковатое сменилось другим, еще более нелепым и мешковатым. Оно собиралось складочками, обвисало сзади, а спереди топорщилось. Из широких рукавов торчали тощие руки. А кружево на воротничке поднималось неровной волной.

– Доброго вечера, – поздоровался Свят.

Дива кивнула.

– Есть что сказать, – сказала она, покосившись на приоткрытую дверь.

На кухне пока было пусто, но из коридора доносилось пение.

– Толичка, – сказала дива, будто Святу требовались пояснения. – Выпил. Сейчас пойдет искать любви.

– Чьей?

Она пожала плечами и поправила колючий воротничок, который с одной стороны лежал, а с другой поднимался этаким кружевным ухом.

– Не знаю. Человеческой? Хотя… иногда ему все равно.

– Приходил?

Свят поскреб кулак, который сам собой сжался, и сделал вид, что это у него просто руки чешутся. Безотносительно ситуации, но сами по себе.

– Приходил, – согласилась дива. – Он ко всем приходит. Даже к Серафиме Казимировне, когда жива была.

Мысленно Свят подивился этакой то ли глупости, то ли окаянству.

– Да заткнись уже! – рявкнула Виктория и, заглянув на кухню, недовольно поинтересовалась: – Вы ужин готовите или помещение занимаете?

В черном роскошном халате, с драконом на спине, да с полотенцем, завернутым на голове этаким тюрбаном, она чем-то напомнила Святу сказочную Шахерезаду.

Однозначно, не характером.

– Мы беседуем, – примиряюще заметил Свят.

– Между прочим, согласно правилам проживающих на территории коммунальных квартир, – на редкость противным голосом произнесла Виктория, – проживающие не должны заполонять собою помещения общего пользования.

И бухнула на плиту сковородку.

Раскрыла дверцу печки, сунула пару щепок да попыталась щелкнуть зажигалкой. Но огненный камень ослаб.

– Позвольте, я помогу? – Свят улыбнулся так очаровательно, как мог. И на диву покосился, потому как вдруг да уйдет.

Уйти ей явно хотелось, но…

Нет, стоит, руки на груди сцепила и смотрит, но не понять, то ли на Свята, то ли на печку, то ли на Викторию, которой определенно под взглядом этим дивьим неуютно.

– Разрядился, – констатировал Свят, дважды щелкнувши зажигалкой. – Я…

– Боги, – Виктория закатила глаза. – Где я живу… и ведь сказано было! Пользоваться вещами общего пользования нужно лишь по прямому их предназначению. Толичка!

– Всегда рад, богиня моя, что ты вспомнила обо мне…

Толичка был пьян, но не сказать, чтобы совсем уж. На ногах он держался крепко, вот только во взгляде, да и в движениях его появилась некая лихость. Он тряхнул головой, руки раскинул, явно собираясь заключить в объятья, только не понять, Викторию, диву или самого Святослава, и запел:

– Выйду на улицу, гляну на село-о-о!

Густой сочный бас заполнил кухню.

– Девки гуля-ю-ют… а мне не дают.

– Чего не дают? – осведомилась Розочка, которой явно надоело сидеть у себя. И Свят ее понимал: на кухне всяко веселее.

– Ничего не дают, малявка, – Толичка наклонился и щелкнул Розочку по носу. – Нет счастья там, и нету здесь…

– А под кроватью смотрел?

– Думаешь, там есть? – он стоял, согнувшись, упираясь широкими ладонями в колени.

– Под кроватью все есть. Или на антресолях, – Розочка ничуть не испугалась. – А столько пить вредно.

– Да что ты в жизни понимаешь?! – притворно возмутился Толичка и, распрямившись, охнул. – Дива… мать твоя…

– Ага, – Розочка обошла нетрезвого соседа по кругу, чтобы спрятаться за упомянутой матерью. И не оттого, что Толички опасалась, отнюдь, скорее уж она, как и прочие в этом доме, играла в старую игру, правила которой пока Святу были не понятны.

– Викушка, заюшка моя…

– Денег нет.

Виктория, убедившись, что зажигалка не собирается оживать, со вздохом полезла за плиту, чтобы вытащить слегка мятую, но вполне еще годную коробку со спичками.

– А я разве просил? – притворно удивился Толичка.

– Вы хотели со мной поговорить, – Свят отряхнулся, сбрасывая паутину чужих эмоций, в которой что-то было не так, неправильно, но что именно, он понять не мог. – И если… вы не против…

Дива кивнула.

И сжала ладошку дочери.

– И часто он концерты устраивает? – поинтересовался Свят, скорее поддержания беседы ради, чем и вправду из желания вникать в подробности чужого коммунального бытия.

– Случается. Сейчас чаще. Неустроенный он. Но не злой.

– А кто злой?

Дива пожала плечами. Если и был у нее ответ, то делиться им она не собиралась.

…не трогать.

…не пугать.

…не оказывать давления.

А как ее не напугаешь, если она уже со страхом смотрит? Сама пришла, но боится. Но ведь пришла, несмотря на то, что боится. Вот у дочки и тени страха в глазах нет, одно лишь живое детское любопытство, которое, честно говоря, пугает, поскольку с детьми Свят дела не имел.

Тем более с такими.

– Прошу, – он указал на кровать, а сам отступил к окну.

Присел.

И руки сложил.

Дива… осмотрелась.

– Вы ничего не изменили, – сказала она.

– А должен?

– Не знаю. Просто… не важно. Я хочу вам помочь, – эти слова ей определенно дались не легко. И кулачки сжала. И побелела сильнее обычного.

Твою ж… если так заботятся, могли бы и паек специальный выделить, а то ведь кошки помойные и те весят больше, чем эта… Астра, мать ее… Хризантема…

Имена у них.

Дивьи.

И сами… дивы.

– Я буду рад, – он произнес это настолько спокойно, насколько сумел. И добавил. – Что взамен?

Кулачки сжались еще сильнее. Она сделала глубокий вдох, а на выдохе все-таки решилась:

– У меня не заберут дочь.

– Простите?

– Вы дадите клятву, что ни вы, ни… кто-то другой… ее не заберете. А если заберете меня, то… найдете ей семью.

– Никто и не собирается…

Свят осекся, столкнувшись со взглядом, в котором было столько… обреченности? И мысленно обложил, что дражайшего Казимира Витольдовича, что людей его.

– Мама боится, – пояснила Розочка, подпрыгнув на кровати. – Мама совсем устала бояться. Так много бояться плохо.

– Роза!

– Я пойду, – Розочка сползла. – Там тетя Лера пришла… и дядя Ингвар тоже. Он меня покатать собирался.

Когда она вышла, явно не потому, что желала покататься на косматой клыкастой твари, в комнате стало тихо и тесно. Пожалуй, именно сейчас Святослав понял, насколько мало здесь места. И насколько… близко он к диве. Настолько, что слышит, как бешено стучит ее сердце. И бледность эту видит, нездоровую, до синевы, и сосуды на шее, и саму эту шею, тонкую, что тростинка, с капельками пота на ней, как видит руки, и синяк…

– Кто вас… – он кивнул, хотя к разговору этот синяк дела не имел.

Астра подняла руку и попыталась натянуть рукав, который оказался слишком коротким.

– Пациент… не со зла. Некоторые меня боятся. Особенно, когда больно.

– Ему было больно?

– Ей. Женщина. Она… рожала. Я ассистировала. Обычно меня не зовут. У нас хорошие врачи, – поняв, что спрятать синяк не выйдет, дива погладила его. – Но случай сложный. Поперечное прилежание и еще обвитие пуповиной. Роды первые. Таз узкий. Как ее вовсе к родам допустили?

Ее недоумение не было наигранным. Она и вправду не понимала, а с нею и Свят.

– Когда позвали, то… кесарево было поздно делать. Она… сил потратила много. Испугалась тоже.

– А вы помогли?

Она кивнула.

– И многим… вы помогаете?

– Случается, – она убрала руку. И захотелось прикоснуться к этой вот мраморно белой коже, просто убеждаясь, что вовсе она не мраморная, что теплая, живая. – Я… знаю, что… нельзя… я… пыталась поступить. В медицинский институт… но отказали. Пять раз.

Свят прикусил губу.

Полное досье, которое обязано было быть и было, но где-то там, то ли в архивах, то ли в несгораемых шкафах с документами особо важными, ему пока не предоставили. Но кто бы ни вел эту девочку, он был полным идиотом.

– Почему?

Дива вновь дернула плечом. Ясно. Причины были озвучены, но вовсе не те, которые действительно имели значение.

Что ж…

– Я вам помогу.

Она покачала головой.

– Не стоит. Главное… – дива облизала пересохшие губы. – Я бы не стала… но… он мне написал.

– Кто?

Свят окончательно перестал понимать что-либо.

– Эльдар, – она вытащила из рукава бумажку, сложенную вчетверо. – Он… хочет забрать Розочку. А это нельзя! Понимаете?! Совсем нельзя! Это…

– Тише, – комната оказалась и вправду небольшой, всего-то в два шага.

А кожа ее теплой.

И сама она еще более хрупкой, чем казалась. Дива замерла в его руках, уставившись огромными зелеными глазищами. Она и дышать-то перестала, только сердце по-прежнему колотилось.

Быстро.

Слишком уж быстро.

– Тише, – повторил Свят, вплетая в слово силу.

Всего каплю.

Чтобы успокоить это создание.

– Никто и никогда не позволит забрать у вас дочь… – и волос коснулся.

…там, на Севере, людей остригали наголо, хотя это все одно не спасало от насекомых. А вот дивы носили косы. Длинные, тяжелые.

Белые.

И седина лишь добавляла им величественности, словно подчеркивая, что даже в этом мире вечной зимы они свои.

У нее волосы были мягкими, что пух, тот самый, невесомый, который кружится в воздухе, когда зацветают тополя.

– Он написал…

– Кто?

– Эльдар, – она зажмурилась и попросила. – А вы можете… сильнее?

– Что?

– Воздействовать. Просто… когда я пугаюсь, я теряю способность мыслить здраво. Бабушка всегда ругала…

– Вы сейчас…

– О Серафиме Казимировне. У вас легкая сила… те, кто приходил в детский дом, другими были… и те, кто допрашивал, тоже.

– Вас тоже допрашивали?

– Да.

– Но вы были ребенком.

– Это не имело значения, так мне сказали. Прежде всего я была дивой. Из проклятого рода, который решил устроить заговор и свергнуть правительство… враг государства.

Какой из нее враг?

Одним щелчком зашибить можно.

– Мне сказали, что я должна слушаться, что… если буду хорошей девочкой, мне позволят встретиться с мамой… поехать с ними…

Дива закрыла глаза.

Ее боль была живой, и Святу вдруг показалось, что это собственное его сердце рвется на части, что еще болит, что во рту стоит кисловатый поганый привкус то ли крови, то ли рвоты. И дышать не выходит. Он старается…

…он не сопротивлялся. Тогда, когда ему сказали смотреть в глаза.

Он смотрел.

И тонул.

И захлебывался, но не позволяли, не отпускали, а когда сознание уходило, его возвращали, холодной водой и пощечинами. Голосом, звук которого вскоре вызывал приступы паники, но ее тоже нельзя было позволить. И следом за голосом приходила боль.

А с нею апатия.

Уроды.

Кто вообще разрешил использовать полное погружение на ребенке? Именно эта мысль и позволила отделить свое от чужого.

– Простите, – сказала дива.

Наваждение схлынуло.

– Это вы меня… – рук он не убрал. – Давно щиты не правил…

…против дивных они бессильны, как и сама магия разума. А Свят привык, что она его защищает… дурак. Но спокойствие удалось вернуть.

И поделиться.

Дива в его руках сделала глубокий вдох. И медленный, явно контролируемый выдох. Затем еще один. Она раскрылась, позволяя силе Свята прикоснуться, укутать. И ему вдруг захотелось представить, что он прячет это вот израненное создание в одеяло.

В то колючее, шерстяное, которым укутывала Свята бабушка, когда он болел. И не было в мире места лучше, спокойнее, чем в этом пахнущем травами коконе.

– Спасибо, – прошептала она, постепенно успокаиваясь.

– Пожалуйста, – только и смог ответить Свят.

– Эльдар – отец Розочки, – совсем другим голосом произнесла дива и, глядя снизу вверх, добавила. – К вашему делу это отношения не имеет. Но… вы поможете мне. А я помогу вам.

И еще более решительно добавила:

– Без меня вы не справитесь.

Глава 21

Сердце бухало о ребра.

Астра, конечно, знала, что с анатомической точки зрения, как и с любых иных, естественнонаучных, ее ощущения глубоко субъективны и ничего общего с реальностью не имеют, что сердце о ребра не бьется и совершенно точно не способно их проломить. Но впервые, пожалуй, она готова была поступиться доводами разума.

То есть не впервые, но в прошлый раз ничего-то хорошего из этого не вышло.

А…

Она сделала глубокий вдох.

И успокоилась.

Нет, Астра понимала, что успокоилась не сама, что это ее спокойствие – подарок, о котором она не просила, но он был ей нужен, только сил признаться не хватит. И все, что она может, это быть благодарной.

Но быть благодарной магу разума…

Лучше так, чем потерять Розочку.

Письмо доставили в клинику и отнюдь не почтальон, а женщина, появлению которой Астра совсем не обрадовалась. Как и сама эта женщина не рада была ни Астре, ни тому, что написано в письме.

– Если хочешь знать, – сказала она, протягивая белый конверт. – Мне это не слишком нравится.

Эта женщина нисколько не изменилась за прошедшие годы. Разве что лицо ее стало суше, а сама она – строже. И Астре подумалось, что, если бы она познакомилась с ней сразу, все сложилось бы иначе.

Она бы поняла…

Сумела…

Святослав ждал. Он не торопил ее, а вот письмо прочел дважды. Хмыкнул. И, сложив лист аккуратно, по линиям сгиба, произнес:

– Этого вам точно не следует опасаться.

И сказал так, что отчаянно захотелось поверить. Но Астра была уже совсем взрослой и людям не верила. Даже магам.

Особенно магам.

Он же, поняв, не стал переубеждать, но отступил, опустился на краешек стула, письмо вот на стол положил, сунул под стопку старых книг по домоводству, которые еще Серафима Казимировна собирала, а зачем, не понятно.

Сердце дернулось было, но…

…силу он не стал отзывать. Она окутывала Астру мягким облаком, и отчаянно хотелось закрыть глаза, нырнуть в это облако, позволить себе раствориться в нем.

– Если вы расскажете мне, как все было, я буду… лучше понимать, что делать, – Святослав устало потер переносицу. – Однако… вы, конечно, не поверите, но… никто и никогда не позволит этому человеку забрать у вас дочь.

Верить хотелось. Отчаянно. И кажется, именно это отчаяние и подтолкнуло ее, не способную решиться, не способную заговорить о том, другом деле, нарушить установившееся в квартире равновесие.

– Он большой человек, – предупредила Астра и сама удивилась тому, до чего глупо это звучит.

Большой.

На самом деле Эльдар был маленьким.

Невысоким даже для человека, а уж Астре он и до плеча-то не доставал. И его это злило. Как и собственная худоба, тщедушность, которую он старался изжить физкультурными упражнениями.

– Мы познакомились в больнице. Он попал с пневмонией.

…пневмония – коварная болезнь, которую и современные лекарства одолеть не способны. Порой она скрывается, прячется в теле, вьет гнездо в легких осторожно, сказываясь лишь редкими повышениями температуры, от которых люди в большинстве своем отмахиваются. И уж потом, позже, приходят кашель и слабость.

– Он всегда отличался болезненностью. Так мне сказали потом. Но не собирался себя беречь. Бегал. Обливался водой. Холодной. Спал с открытой форточкой…

…он был таким хмурым.

И серьезным.

И на Астру смотрел тоже очень серьезно. А стеклышки его очков поблескивали, и ее это рассмешило. А он понял, что Астра с трудом сдерживает смех, и покраснел.

Тогда она еще умела смеяться.

И верила, будто людям свойственна благодарность. Впрочем, она во многое верила.

– Я… ему помогла.

– Как тому парню с ожогами?

Странно было надеяться, что они не узнают. Что они вообще не знают о ее незаконной деятельности. Просто… закрывают глаза? Ждут удобного случая, собирая улики, которые неопровержимо докажут, что она, Астра, тоже враг народа и вредитель?

Это дело времени.

– Если… вам неприятны эти воспоминания…

– Нет, – она покачала головой. – Раны нужно чистить. Иначе загноятся.

– Но… – маг явно смутился. – Возможно…

…не здесь.

Не сейчас.

Не с ним, по сути посторонним человеком, который случайно появился в квартире и жизни Астры, а потом он уйдет. И… не в этом ли дело?

– Я помогла ему, – упрямо повторила Астра. – А он понял. И сказал спасибо.

– А разве остальные… не говорят?

– Редко. Боятся.

…а если и благодарят, то как-то… смущаясь? Будто испытывая чувство вины за эту вот благодарность. А порой и злясь, на себя, не способных промолчать. И на Астру за то, что им приходится благодарить диву.

Эльдар же принес шоколад.

И сказал:

– Может, это наглость с моей стороны, но я бы хотел пригласить вас в кафе-мороженое. У меня серьезные намерения.

Астра же нисколько не усомнилась, что серьезные, потому как у такого, как Эльдар, не может быть несерьезных намерений.

– Мы… начали встречаться.

– А ваша… бабушка?

Он произнес это с сомнением, так и не способный поверить, что у дивы может быть бабушка-ведьма. А вот сила его стала темнее, тяжелее, но пока она не давила, напротив, поддерживала, хотя еще недавно Астра готова была поклясться, что подобное невозможно.

…нельзя верить.

– Он ей не понравился. Но она не стала вмешиваться.

– Почему?

– Сказала, что я слишком упряма. И злопамятна. И в этом нет моей вины. Я дива и… и лучше она меня потом утешит. А еще, что мне пришла пора совершать собственные ошибки. Я и совершила. Я… влюбилась.

Астра замолчала.

Прислушалась к себе.

Странно… нет больше ни боли, ни обиды.

Ни ярости, которая душила ее в первые дни. И слезы не подступают к глазам. Магия виновата, не иначе. Конечно она, теплая и густая, как солнечный свет в то мгновенье, когда он почти готов стать янтарем.

– Мне казалось, что эта любовь взаимна, что иначе и быть не может. Мы гуляли. Разговаривали. Он очень умный, Эльдар. И честолюбивый. Уже тогда он собирался уехать в Ленинград. Он был комсоргом. И еще получил направление в университет. И… и однажды случилось то, что случилось.

Почему-то признаваться в этом было… неудобно?

Пожалуй.

В телесной любви нет ничего дурного. Она, Астра, точно знает, что и у тела имеются свои потребности. И что любовь – это тоже во многом физиология. И что… той весной просто совпало.

Наверное, она вдруг очнулась ото сна и поняла, что выросла.

А еще солнце.

И бабочки.

Одуванчики веснушками. Их было так много в том году, что, порой, и травы не было видно за этими вот одуванчиками. Птицы свистят. А голова кружится то ли от любви, то ли от этого вот сыроватого весеннего воздуха. И хочется петь.

Плясать.

И жить, жить, жить…

– Он никогда не обещал жениться на мне, – она позволила себе посмотреть на руки, кожа на которых снова шелушилась. – Потом выяснилось, что это я все неправильно поняла. Он… не может жениться на диве. Это повредит карьере. А он должен думать о карьере. И о государстве. О народе. Он многое хочет сделать. Хотел. Изменить.

Астра выдохнула.

– Я должна была понять. Не настаивать. Не жаловаться.

Жаловаться она не собиралась, но почему-то Эльдар, такой родной, такой близкий, ближе, пожалуй, чем кто бы то ни было, не поверил. И к Астре пришла его матушка.

Эта женщина с темным лицом, морщины на котором казались изысканным украшением, вошла в дом без приглашения. И в глазах ее темных, что осенние лужи, Астра прочла все, что та думала о ней, об Астре. И о ее ненужной несвоевременной беременности.

И о месте этом.

И…

И тогда первым ее желанием было сбежать, запереться в комнате, оставив право говорить с этой женщиной Серафиме Казимировне. Та бы сумела, но… она была права: за свои ошибки отвечать надо самому. И Астра тоже посмотрела на нее, на ту, чьего имени не знала. Посмотрела так, как смотрела когда-то на людей матушка. Наверное, у нее даже получилось, если женщина эта смутилась.

Отступила.

Но тотчас спохватилась и сказала:

– Я на вас в милицию заявлю.

– На каком основании? – поинтересовалась Астра.

– На том, что вы приворожили моего сына! Воспользовались его слабостью, его болезнью, – в ее руке появился белоснежный платочек с кружевной каймой. – Я знаю, вы лечили его. И приворожили. Дивьей силой.

– Приворота не было.

– Это вы там объясняйте, – она махнула рукой и вдруг наклонилась, зашипела. – Что, решила на чужом горбу в рай въехать? Думаешь, если мальчик один, то можно крутить им? А я не позволю! Вот тебе!

Она выкинула фигу.

– Найду управу!

– Мне ничего от него не нужно.

Наверное, именно тогда она поняла, что такое родовая гордость, потому что вся ее такая огромная, необъятная просто любовь вдруг исчезла.

– Знаю я таких… не первая шалава… вечно липнете к мальчику. Думаешь, я не вижу? Сперва ничего не нужно, а потом полетишь жаловаться, что он тебя… на вот, подавись, – в лицо полетели деньги, скомканные красные бумажки, которые упали на дорожку. И Астра еще подумала, что деньги не заслуживают подобного обращения, что ни в чем-то они не виноваты. – Бери и собирайся.

– Куда?

– У меня есть хороший врач. Решит проблему.

И Астра даже не поняла, о какой проблеме речь. А когда поняла, то… не поверила.

– Я уже договорилась, – былая истеричность вдруг исчезла, и женщина сделалась необыкновенно деловита. – Возьмет сегодня. Сделает быстро и чисто. Завтра уже на работу пойдешь.

– Нет, – Астра покачала головой и отступила. – Деньги мне не нужны.

– Думаешь, самая умная? – женщина оскалилась. – Или бери, или… я найду к кому пойти… завтра окажешься там, где тебе самое место.

И Астра ей поверила.

И смирилась.

И…

– Заткнись, дура старая, – рявкнула Серафима Казимировна, выглянув в коридор. – А то так прокляну, что мало не покажется ни тебе, ни твоему выродку…


– Она всегда появлялась вовремя, – вынуждена была признать Астра. – И без нее… не знаю, я бы не справилась.

– Эта женщина…

– Ушла. И потом пришел Эльдар. Ко мне. В больницу. Он сказал, что ему жаль, что… мне все-таки следует проявить благоразумие. Что с ребенком мне сложнее будет устроить свою личную жизнь. Вообще жизнь. Я ведь одна. А Серафима Казимировна уже стара, и как знать, сколько она еще проживет. Что врач и вправду хороший. Он даже сделает так, что я не почувствую боли.

Странно. Еще недавно Астре казалось, что никогда-то, никому она не сможет рассказать о том разговоре. И что забыть она его не забудет до конца жизни.

И ведь помнила.

Хранила.

Что выражение лица Эльдара, слегка брезгливое, раздраженное. И то, как старался он не смотреть на Астру, хотя еще недавно взгляд от нее отвести не мог. И уверял, что так будет всегда.

Человеческое «всегда» длилось недолго.

– Я просто не могла сделать то, чего он хотел, – она обняла себя.

И чужая сила тоже обняла ее. На мага можно было не смотреть, чтобы понять, что он думает. Он закрылся, не столько опасаясь ее, Астры, эмоций, сколько позволяя ей сохранить их для себя. И за это тоже следовало быть благодарной.

Возможно, потом она даже скажет спасибо.

Или нет.

– Это… противно самой сути. Понимаете? Мама… не успела меня научить многому, но… это неправда, что дивы убивают, что… да, мы хорошо знаем, как устроено тело. Человека. Или нечеловека. Это… просто видно, – она тряхнула головой. Волосы опять норовили выскользнуть из косы. Непослушные они. – И теоретически… исключительно теоретически можно подумать, что это знание… что я способна остановить сердце. Или сделать так, чтобы печень перестала работать. Или почки. Или… не знаю, вариантов даже не сотни – тысячи, если не сотни тысяч. Тело – это очень и очень сложно.

Как объяснить кому-то, что она видит?

Астра когда-то пыталась. Серафиме Казимировне, которая о телах и болезнях знала не меньше, но оказалось, что знание ее совсем иного свойства. И пусть бабушка слушала внимательно, пусть порой спрашивала или переспрашивала, но… она понимала.

Астра же чувствовала.

Видела.

– Но убить – это… невозможно! Это как… не знаю… двуипостасному отказаться от второй своей сути. Вот. По собственному желанию, по… или даже сложнее. Если бы все было так, как… писали в тех газетах…

– Вы читали?

– Читала. В библиотеке… там ведь сохранились подшивки, которые еще до войны… и наверное, не стоило. Но… там писали неправду. Кто-то обманул всех. Дивы не могут убивать. Если бы могли, то… что бы их удержало?

Этот вопрос Свят и сам себе задавал.

Еще там, не Севере, когда впервые заглянул в темно-зеленые глаза и понял, что все это, забор, собаки, охранники и кандалы – пустое.

– Не важно, – она солгала, хотя и не любила врать.

Но стоит ли говорить о прошлом столь давнем, если жить мешает недавнее.

– Если бы… я согласилась, я бы тоже умерла, – Астра накрыла ладонями живот. – Бабушка это знала. А они… они все не могли понять. Эльдар приходил каждый день. Уговаривал. Обещал. Сказал, что женится на мне, но потом, позже, когда его примут в партию. Он заберет меня в Ленинград… а я… я поняла, что совсем его не знаю. Что это какой-то другой человек, не тот, в которого я была влюблена.

Астра тихонько вздохнула.

– Все ошибаются, – примиряюще произнес маг. – Хотите пряника?

– Хочу, – не то чтобы есть хотелось, Астра была сыта, но показалось, что будет правильно принять этот… подарок? Глупость какая. Кто дарит пряники?

Особенно такие, слегка помятые и с треснувшей глазурью.

Крошки она собрала пальцем.

И облизала.

– Потом он все-таки уехал. И написал, что женится. Я не знаю, зачем он вообще это написал. Может, предупреждал, если у меня все-таки были планы. Но планов не было. Я не ответила. А потом появилась Розочка.

Крошки были сладкими.

А пряник большим. От него слегка пахло табаком, но этот аромат лишь добавлял вкуса.

– Я любила Серафиму Казимировну… не сразу… она не была доброй. Так мне сперва казалось. Потом я поняла, что доброта бывает разной. Но я любила ее. А она, наверное, любила меня… но когда появилась Розочка… как будто вернулась часть той моей семьи. Понимаете? И часть меня. Даже не часть… и это тоже сложно объяснить словами. С нею я если не совсем целая, то совсем не такая… неправильная, как раньше. А если ее не станет, то не станет и меня. И ее тоже. Она пока не способна быть одна.

Маг молчал.

Смотрел и молчал.

Астра же откусила кусок пряника. Когда жуешь, то и думать легче. И говорить тоже.

– Возможно, это как-то связано с тем, что я дива… понимаете, когда… раньше… меня забрали, то… я ни о чем не могла думать, кроме как о том, чтобы опять оказаться рядом с родителями. И поэтому даже плохо помню, что было. Допросы вот помню. Комнату. И еще магов… таких как вы.

– Я не такой, – это прозвучало жестко.

И кажется, он обиделся.

– Разума, – уточнила Астра.

Глупо обижаться.

– Маги разума тоже бывают разными. Нельзя воздействовать на детей.

– Возможно, – спорить Астра не собиралась. – Я совсем не помню, куда меня везли. И как… помню, было плохо. Всегда плохо. Постоянно хотелось спать. И в детском доме только урывками. Я будто и вправду спала, а потом просыпалась, когда что-то происходило.

Как правило, нехорошее, но стоит ли говорить?

– И потом уже, после встречи с бабушкой, я стала чаще просыпаться. Она что-то делала… какие-то обряды. И возможно, поэтому мы долго ездили… мне кажется, она выбирала место. После рождения Розочки она сказала, что я совсем выросла. И что она сделала все, что могла. Что лучше кривое дерево, чем мертвое.

Астра с сожалением облизала пальцы.

– Еще?

– Пить захочется.

– А сок? Березовый? Я купил?

От березового сока она не стала отказываться. И совсем не удивилась, когда банку, трехлитровую, с кривовато налепленною этикеткой, Святослав вытащил из-под кровати. Бабушка тоже там хранила банки. Правда, она предпочитала яблочный.

– И я понимаю, о чем она. Моя мама… все то, что делаю я, она делала тоже, только легче. И больше. Она брала меня с собой, и пусть мне ничего не позволялось делать, но я ведь видела… десятки людей каждый день. И она возвращала их телам гармонию. И это было так просто, легко. У меня так не получается. Мало знаний. И силы. И… просто я действительно кривое дерево. А Розочка совсем другая. И будет другой, если…

– Ее не заберут?

– Да.

Сок он налил в жестяную кружку, слегка смятую сбоку.

– Извините, другой нет.

– Там в шкафу посуда, – Астра показала на шкаф. – На нижней полке, в коробке. И кружки есть красивые. Странно, что Розочка еще не добралась.

– Заберете?

– Зачем?

– Потом, когда я уйду. Если она была вашей бабушкой, то это ваше наследство, – маг протянул не пряник, но плюшку, посыпанную темным сахаром. Местами он подтаял, но так даже вкуснее.

Почему-то мысль о том, что рано или поздно он уйдет, Астре не понравилась.

Верно потому, что он уйдет, а кто-то придет. И не факт, что с этим человеком у нее получится разговаривать. У нее как-то совсем не получается разговаривать с людьми.

– Значит, Розочка должна расти с вами?

– Да, – она отхлебнула из кружки и зажмурилась. Сок, приправленный силой, – а он и сам не понял, что сделал, – был на редкость сладким.

И… сытным?

– Хорошо. Простите за мое любопытство… и если вопрос покажется вам бестактным, то можете не отвечать. Но… она ведь чистая дива? Я ее воспринимаю именно так.

– Да.

– А ваш…

– Любовник? – было забавно видеть, как он смущается.

– Он человек? – неприятное ему слово маг проигнорировал.

– Да.

– Но… тогда…

Астра покачала головой.

– Бабушка сказала, что это тоже часть дара… что… когда-то раньше, когда дивов было мало… наверное, как сейчас? Нас ведь мало, да?

– Да.

Хорошо, что врать не стал.

– Так вот, тогда многие брали в жены или в мужья существ иных рас. А вот дети рождались дивной крови. Это уже потом, когда стало больше, тогда дивы возгордились. И решили, что они стоят над прочими, и больше не делились кровью… за что и случилась расплата.

Астра тихонько вздохнула.

– И да, если у меня будут другие дети, то они тоже родятся дивами. Вас ведь это интересовало? Только… опять же, бабушка говорила, что дети у нас появляются только тогда, когда мы их хотим. Правда, я не уверена, что хотела ребенка, но, наверное, хотела, если она появилась. То есть так вышло.

– Благодарю, – маг слегка склонил голову. И в этом поклоне не было и тени насмешки. – Что ж… в этом случае мне остается лишь надеяться, что когда-нибудь вы встретите человека вас достойного. Или не человека.

Астра пожала плечами.

Встречать кого-то ей совершенно не хотелось. Наверное, она совсем повзрослела.

Или нет?

– Мне бы с Розочкой справиться, – сказала она, и прозвучало это жалобно.

– Справитесь, – маг улыбнулся. – А насчет этого… Эльдара… не беспокойтесь. Если ему и вправду дорога карьера, то он о вас забудет.

Что ж, некоторым обещаниям хотелось верить.

Глава 22

Ниночка возлежала на диване и думала о том, что быть чьею-то музой – занятие в высшей степени скучное и неблагодарное.

– Подбородок выше, – скомандовал ее мучитель, который ныне не вызывал никаких чувств, кроме, пожалуй, раздражения. – И больше страсти во взгляде, больше!

Куда уж больше?

Ниночка представила, как берет один из тюбиков, разбросанных по мастерской в неком подобии творческого беспорядка, и выдавливает содержимое его на голову этого горе-живописца.

– Вот так! – радостно воскликнул он, подпрыгнув на месте. – Запомните этот настрой!

А что тут запоминать.

– И держите, держите…

Сеанс начался.

И значит, следующие несколько часов Ниночке придется провести на шелковых покрывалах в окружении шелковых же подушек, одетой в какой-то совершенно непотребного вида халат. Одалиска она, потому как юные и неискушенные ведьмы не имеют такой популярности, как юные, но уже искушенные одалиски. И ладно бы просто лежать, так нет же, в выверенной позе, до жути неудобной, без возможности пошевелиться, уставившись в одну точку.

Хоть ты деньги возвращай…

– Ах, милая, – сегодня Путятин был в настроении.

И кистью махнул.

– Я понимаю, что служение музам не каждому дано… ты устала?

– А сам как думаешь? – огрызнулась Ниночка и пальцами пошевелила. Пальцы затекли, и ноги тоже затекли, и руки. А уж подушка, на которую она опиралась, и вовсе стала будто каменной.

– Потерпи, осталось недолго. Пару набросков. Хочешь чаю?

– Хочу.

Самое, пожалуй, отвратительное в нынешней ситуации – это то, что Путятин вел себя и вправду, как живописец, всецело одержимый работой. И на Ниночку он смотрел с восхищением, но не более того.

А ведь перспективный.

Ниночка узнавала.

У тетки.

А та, заслышав фамилию Путятина, лишь удивилась:

– И как это его сюда занесло-то? Надо же… дорогая, это твой шанс!

Почему-то радости этакая чудесная новость не вызвала.

– Подумай сама. Тридцать два года, а еще не женат.

– Почему?

– Понятия не имею, – тетушка пожала плечами. – Нам не это важно. Он не женат, но уже известен.

– Тем более странно, – заметила Ниночка, потому как и вправду было странно, чтобы мужчина подобных немыслимых достоинств – молодой, красивый, известный и москвич – да на свободе гулял.

– Наверняка любовница имеется, может даже в министерстве…

– На ней бы и женился.

– Скорее всего замужем, но с любовницей поладить куда проще, чем с законной женой, – тетушка все-таки обладала немалым опытом, который волей-неволей наделил ее мудростью и весьма специфическим взглядом на жизнь. – Поверь, от хорошей любовницы пользы будет куда больше, чем от дурной жены.

Терпеть любовниц у своего, пусть пока не состоявшегося, но всяко потенциального мужа Ниночка не собиралась. Как и спорить с тетушкой.

Ни к чему.

Вот если любовница и вправду имеется, а не в теории… а если нет?

И она, повинуясь порыву, вытянула ножку еще больше. Шелковые полупрозрачные шароварчики поползли вверх, обнажая не только щиколотку, но и голень.

– Вот так чудесно! – воскликнул Путятин, прячась за мольбертом.

И тело-то обнаженное на него действует вовсе не так, как на обыкновенного мужика. Взять хотя бы первый сеанс, к которому Ниночка готовилась… тщательно готовилась. А он, велевши раздеться, покрутил ее в одну сторону, в другую и поморщился, будто увидел вовсе не то, чего ожидал.

– Юной ведьмы из вас не выйдет, – сказал Путятин и ткнул кистью в грудь. В ее, Ниночкину, обнаженную грудь, которой она немало гордилась, ибо не только она признавала эту грудь всецело замечательной, что размером, что формою. А этот вот тыкал. Безо всякого почтения, не говоря уже о том естественном чувстве, которое должно возникать у мужчины при виде столь совершенной груди. – Большевата.

Он задумался, и тогда Ниночка испугалась, что ее отправят домой.

Раз юной ведьмы из нее не выйдет.

Но Путятин, обойдя Ниночку кругом, поднял ей волосы, зачем-то пощупал спину, но без скрытого смыслу. Так вот щупают мясо на рынке, и кивнул, сказав:

– Будем делать одалиску.

Вот и делал.

– Ладно, дорогая моя, – он хлопнул в ладоши и кисть отложил. – Перерыв…

Ниночка сползла с шелков на карачки и застонала, выгибая спину. Спина эта от долгого лежания делалась прямо деревянною, ноги подергивало, руки ломило.

– Сочувствую, – ей подали руку, и Ниночка вновь обратила внимания, до чего узкая ладонь у Путятина, и кожа гладкая, мягкая, едва ли не мягче, чем у самой Ниночки. – Быть натурщицей – тяжкий труд, но утешь себя тем, что образ твой войдет в историю.

Куда больше Ниночку утешали те триста рублей, которые уже лежали в ее тайнике, и тратить их она не собиралась. Правда, Варечка из кордебалетных шепнула, что имеется возможность достать сапоги зимние, и не абы какие, но из «Березки», финского производства, теплые и красивые.

Только стоить будут соответствующе.

– Присаживайся, дорогая, – Путятин подвел Ниночку к столику и креслице отодвинул. А она вяло подумала, что тетушкин супруг, несмотря на долгие годы жизни с тетушкою, этаких высот воспитания не достиг. То есть стулья он двигал, но как-то… не так.

Не изящно.

И вообще…

– Ах, если бы ты знала… порой мне приходится не работать, а успокаивать дев, решивших, будто за моим предложением стоит нечто большее… чем предложение о позировании, – он поцеловал пальчики Ниночки. – И когда дело касается собственно дела, они начинают капризничать, ныть… мне с тобою повезло.

– А то, – буркнула Ниночка.

И не покраснела.

Ведьмы, даже неопытные, не краснеют вот так просто. И даже от пронзительных взглядов. И даже от взглядов и поглаживаний.

– Ты же проявила себя с удивительной стороны. Признаться, меня предупреждали о непростом твоем характере. Но теперь я думаю, что те люди просто не поняли… ты нежна и хрупка, хотя и прячешься за образом хабалистой девицы…

Какой, какой?

Вот уж…

– Но я-то художник, я вижу тебя насквозь…

И ближе придвинулся, сел рядышком, руки не выпуская. А Ниночка вяло подумала, что вот и проявилась та сама мужская натура, отсутствие которой ее беспокоило. Другая рука легла на плечо, а Путятин выдохнул в ухо:

– Я думаю, у нас с тобой много общего…

– Диван, – Ниночка ляпнула и прикусила язык. Ей бы подыграть, податься, вздохнуть томно, в глаза глядючи. А она сидит, окаменевшая будто, и едва сдерживается, чтобы не сотворить чего-нибудь этакого, что перечеркнет тетушкины планы.

– Что?

– Диван у нас общий. Раскладывается? – деловито осведомилась она.

– Диван… – Путятин хихикнул и отстранился. – Нет, я чувствую, что ты в юности пережила трагедию…

…и драму, а еще комедию. Комедии, признаться, было меньше, но ведь была.

– …и душа надломленная жаждет излиться.

– Куда? – Ниночкина душа, если чего и жаждала, то эклеров, которые самой Ниночке тетушка есть строго-настрого запретила, потому как, во-первых, дорого, во-вторых, легкая полнота вполне может в тяжелую перетечь, нанеся существенный ущерб Ниночкиным планам.

Путятин поморщился, едва заметно, но Ниночка порой проявляла немалую внимательность, особенно когда чутье ее подсказывало, что вот-вот произойдет что-то… неправильное?

Пожалуй.

– Мы все ранены прошлым. Мы все больны. Вот меня била мать, а про отца я вовсе ничего не знаю. Поговаривали, что он был врагом народа. – Путятин уставился на Ниночку круглыми глазами.

– Мой не был. И мать меня не била, – этот разговор совершенно разонравился Ниночке.

И замуж она за Путятина не пойдет.

Если он и вовсе тот, за кого себя выдает. Назваться Путятиным несложно, чай, документы Ниночка не проверяла. А что он там малюет, еще поглядеть надо.

– Понимаю, – он горестно вздохнул. – Я еще не заслужил твоего доверия, но, клянусь, я буду стараться… и вы поймете, что только пройдя через боль можно исцелиться.

– Ага, – Ниночка поднялась. – Пойдемте работать, а то мне еще домашнее делать, да и в аптеку опоздать не хотелось бы.

Тем более, что приняли Ниночку, пусть и настороженно, но все ж по-доброму, а теперь и настороженности поубавились, когда убедились, что Ниночка не глупа и работать умеет, а главное, нет у нее привычки нос свой в чужие дела совать.

А вот взгляд Путятина Ниночке не понравился.

Категорически.

Нет, мужа она себе другого найдет. Может, и вправду к этой бестолочи, Гришеньке, присмотреться? Пусть и недотепа, но тихий, влюбленный, такого воспитать и направить, а потом помочь немножко, глядишь, и будет из младшего научного сотрудника с окладом в пятьдесят три рубля человек.


Эвелина опиралась на руку мужчины, который… пожалуй, про которого можно было бы сказать, что он если не идеален, то всяко ближе к идеалу, чем кто бы то ни было из ее знакомых.

Букет белых роз.

Поклон.

Поцелуй в руку.

– Вы сегодня просто очаровательны, – это сказано нарочито громко, и слова не могут не слышать. И то, что слышат их все, особенно те, кто еще вчера шептался, что время Эвелины почти уже вышло, льстило самолюбию.

Да и Макарский сделался любезен.

Из гримерки вдруг исчезли чужие столы и вещи, и пусть небольшая, тесноватая, но она вновь принадлежала одной лишь Эвелине.

Макарский заговорил о новых спектаклях, о новых ролях, о том, что он, конечно, понимает, как тяжело приходится Эвелине в провинции, но…

Льстец.

И не стоит обольщаться, потом, когда Матвей Илларионович исчезнет – а Эвелина не сомневалась, что рано или поздно это случится, – он выместит на ней свое добровольное унижение, будто бы это она заставляет кого-то унижаться.

Но пока Матвей Илларионович исчезать не собирался.

Он появлялся в театре вечером, вежливо раскланивался с чиновниками, целовал ручки их дамам, шутил с дочерьми. Он проходил за кулисы, чтобы оставить очередной букет и выразить почтение.

Он знал, что говорить.

И кому.

И как это делать. И порой Эвелине казалось, что и она-то – лишь часть чужой большой игры. От этого становилось не по себе, но…

– Благодарю, – она давно научилась улыбаться искренне и счастливо. – Надеюсь, не обману ваши ожидания…

– Это просто невозможно.

А вот он знал, что, улыбаясь, становится еще более некрасив, и потому старался казаться серьезным. Или быть? Или все-таки казаться.

Раздался второй звонок.

И Матвей вышел, оставляя Эвелину наедине с ее страхами, а еще… он обещал помочь, даже если не сложится, а сложиться не может, потому как подобная жена – это чересчур. Эвелина сделала глубокий вдох, закрыла глаза и освободила голову от ненужных мыслей.

Вот так.

Бабушка говорила, что на сцене нужно не играть, но жить. И была права.

Мгновенье…

– Думаешь, он тебе поможет? – Леночка все-таки не отказала себе в удовольствии сделать гадость. – Или все-таки ты решила кому-то дать?

Эвелина отрешилась и от этого мягкого бархатистого голоса.

Пускай говорит.

Все говорят.

Скоро ее выход…

– Скоро он поймет, что ничего-то в тебе нет, что есть другие, помоложе, полегче… покрасивей.

Пускай.

Сейчас это не имело значения. Слова касались Эвелины, а Эвелины больше не существовало. Была лишь юная влюбленная девушка, провожавшая своего суженого на войну…

…глупая пьеса, если подумать. Нелогичная. Неправильная. Какая-то излишне слащавая, но вот беда, зрителям она нравилась. То ли оттого, что автор был местным и периодически заглядывал, в том числе на репетиции, выматывая нервы бесконечными придирками, то ли просто… нравилась.

Случается такое.

И сейчас, примерив на себя чужую жизнь с выдуманными бедами и таким неправильным счастьем, Эвелина даже могла бы объяснить, почему. Потом, вернувшись в себя, она забудет, а пока…

…где-то далеко за сценой, громко и тревожно звучал колокол. Скользнул по доскам луч света, и из него навстречу не Эвелине, но наивной Катеньке, шагнула огромная мужская фигура. И в том, сколь неожиданно она возникла, почудилось предзнаменование.

Глава 23

…потом, позже, не без сожаления расставшись с чужим счастьем, которое сразу поблекло, стоило выйти из образа, Эвелина прислонилась к двери гримерки, спиной чувствуя и ее хрупкость, и неровность, и даже, кажется, краску под тонкими листами бумаги. Она закрыла глаза и позволила себе несколько мгновений тишины.

Именно сейчас, здесь, снявшая одну маску и не успевшая примерить другую,она была собой.

– Эвелинушка! – громкий голос Макарского убил момент. И она с сожалением отступила, и дверь открыла, и руки протянула, которые покрыли слюнявыми поцелуями.

Хотелось вытереть их о сиреневый пиджак Макарского. Но Эвелина лишь улыбнулась.

– Ты, моя дорогая, сегодня блистала… зал был твой! Ах, какой талант… такому тесно здесь, такому нужна большая сцена…

– Согласен, – сказал Матвей Илларионович, глянув на Макарского сверху вниз так, что тот тотчас попятился, отступил. И вновь же царапнула мысль, что сам собой Матвей невысок, не сказать, чтобы солиден, а люди рядом с ним теряются. Погоны в том виноваты? Или этот вот его взгляд холодный, расчетливый? – Но кто мог знать, какие сокровища скрываются в провинции…

– Провинция не так плоха, – впрочем, возражал Макарский не слишком убедительно.

– Да, несомненно, в ней есть свои преимущества…

Пустой нелепый разговор, нужный лишь для того, чтобы занять время. И Эвелина повернулась спиной к обоим мужчинам, присела на стул, который протяжно заскрипел, нарушая хрупкую идиллию.

– Мне нужно снять грим, – Эвелина сказала это тихо, но была услышана.

Ушли оба.

Грим.

Один снять, другой наложить. Брови отросли, благо, у ведьмы нашлось правильное средство. Она даже денег не взяла, узнав о неприятности. За репутацию боялась?

Не важно.

Главное, что один грим сменяется другим.

И платье вечернее ждет своего часа в шкафу, как и тончайшие булавки, загнанные в швы. Такие сразу и не отыщешь, но у Эвелины немалый опыт.

Стекло в туфлях она не тронула, пускай себе стоят, ибо нужные туфли Эвелина прятала куда как тщательней. В последний момент, повернувшись к зеркалу, она убедилась, что выглядит должным образом. Не хорошо, но именно этим треклятым, должным образом.

– Ах, дорогая, – Макарский никуда не делся. Он попытался сунуть Эвелине охапку цветов. – Твои поклонники просили передать…

– Спасибо.

От цветов Эвелина воздержалась: не хватало еще перемазаться соком и пыльцой. А вот Матвей Илларионович букеты принял.


Машина ждала у подъезда. И молчаливый адъютант открыл дверь, действуя столь спокойно и умело, будто родом был из той, позабытой уже и известной лишь из бабушкиных историй, жизни. Он же освободил своего генерала от букета, пристроив цветы в багажник.

Потом, у дома, ей их отдадут.

И помогут отнести.

И все-то, что сестры Красновские, что Ниночка, что Толичка, что Тонечка проводят Эвелину взглядами. А она пройдет, стараясь не думать о том, что прячется в чужих глазах.

Ничего хорошего.

– Устали? – Матвей Илларионович протянул флягу с чаем. Фляга была зачарованной, а чай – крепким до горечи и горячим.

– Немного.

– Могу отвезти вас домой.

– Не стоит, – Эвелина сделала глоток и стало немного легче. – У вас ведь были планы. Нет нужды их ломать.

Он кивнул.

И флягу убрал во внутренний карман мундира. А Эвелина подумала, что не отказалась бы посмотреть на своего спутника в обычной одежде. Сказать? Или он столь привык к форме, что не мыслит себя без нее? И вовсе просьба ее будет неуместна.

– Вам и вправду здесь не место, – он редко заговаривал о чем-то серьезном. Обычно о погоде или вот книгах, или еще о кино, которое любил, притом не просто любил, но мог о нем говорить, что было… необычно.

– Мне нигде не место, – после представления Эвелина чувствовала себя опустевшей, обессиленной, словно выпила ее та нелепая, честно говоря, никчемушная совершенно роль. И сейчас особенно остро ощущалась ее неправильность, весь этот бестолковый пафос фраз.

– Это вы зря.

Матвей Илларионович коснулся ее руки.

– Совсем ледяные. Вы не замерзли? – и в голосе его слышалась настоящая забота, в существование которой так хотелось поверить.

– Нет. Просто… сосуды… особенность. Астра так сказала.

– Астра?

– Соседка. Она дива. Нелюдимая совершенно, но я ей верю. Иногда она помогает.

– А иногда?

– А иногда у нее сил нет. Она маленькая.

О соседке говорить было просто, тем паче ни неприязни к ней, ни особой симпатии Эвелина не испытывала.

– Дива…

– Если хотите, я вас познакомлю. Возможно, для ваших… планов она подойдет лучше.

– Не стоит. Я не привык отступать, – и обиделся, кажется. Конечно, кажется. Генералы, особенно столь деловитые, не станут обижаться по пустякам.

А машина остановилась.

И вечер пошел своим чередом. Очередной обыкновенный вечер в чужом доме. Бабушка назвала бы это приемом? Или нет? Гости. Дамы в нарядах и драгоценностях. Мужчины в костюмах. И среди них Матвей Илларионович выделяется, даже не ростом, он невысок и по-прежнему сутуловат, но… от него веет силой. И те, другие, которые выше и шире, которые важны и напыщенны, чувствуют ее. И теряют, что лоск, что уверенность.

А Эвелина… пожалуй, она наслаждается моментом.

Причастностью.

Восхищением… она улыбается и что-то отвечает. Кивает. Изображает счастье и любовь, это на самом деле несложно. Еще одна роль и куда проще той, которую она играла на сцене.

– Ах, какая удивительная пара… – вздыхает хозяйка дома, смахивая слезу. Она почти искренна в своем восторге, в отличие от супруга, которому ни Эвелина, ни Матвей Илларионович не нравятся, но он терпит.

Он понимает момент.

И тоже лепечет что-то, стараясь проявить дружелюбие к гостю из Москвы, потому как этот гость рано или поздно в Москву вернется, и как знать…

– И все-таки вы устали, – Матвей Илларионович четко уловил тот момент, когда Эвелине стало вдруг тошно. От места этого, от обилия золота и хрусталя, который собирали и выставляли, красуясь богатством, от людей и запахов. – Я отвезу вас домой.

– Ничего страшного.

– Мне решать, – все-таки он был генералом и не любил, когда ему перечили. Эвелина не собиралась. Она позволила подать тонкое пальтецо с несколько полинявшим воротником, былую красоту которому не вернула и покраска. И оперлась на руку.

Подумалось, что теперь хозяева не только вздохнут с облегчением, но и получат возможность обсудить неудобных гостей.

Пускай.

– Завтра возьмите шубу, – попросил Матвей Илларионович, вытащив портсигар. Посмотрел на Эвелину и убрал. – А то холодает…

– Курите уже, – Эвелина согласилась, что холодает, что пальто, единожды перелицованное, весьма скоро придет в негодность, и надо бы новое заказать. Именно заказать, ибо то, что в магазинах продают, она и под страхом смерти не наденет.

– А вы?

– А я постою… смотрите, какие звезды. Крупные, правда?

– Большая медведица, – он не стал чиниться и уговаривать ее сесть в машину, но достал свою сигаретку, закурил. – А вон полярная звезда… и там вот Малая медведица. Правда, больше я ничего не знаю.

– Я и того не знаю.

Эвелина вдохнула полной грудью сыроватый воздух и предложила:

– Пройдемся? Тут недалеко. Или вам стоя удобнее?

– Стоя, сидя, лежа… до войны я вообще не курил, а там… – он затянулся. – Там… пахнет плохо. Ко всему привык, а к запаху вот не сумел. Спасибо вам.

– За что?

– На меня не смотрят как на идиота.

– Вряд ли на вас и раньше смотрели как на идиота, – Эвелина потрогала волосы. Полночи придется волосы отмывать, потом сушить… и снова не выспится. – Вы для этого слишком… не знаю, как выразиться, но поверьте, они чувствуют силу.

– А вы?

И взгляд этот внимательный. И он все еще некрасив, только почему-то это обстоятельство не имеет значения.

– И я, – согласилась Эвелина и оперлась на руку.

– И… как вам?

– Нормально. В силе нет ничего плохого. Туда идемте. Если через переулок, то получится быстрее даже, чем на машине. Только… скажите, чтобы вас забрали.

– Я запомню дорогу.

– Нет. Порой здесь неспокойно. Ничего серьезного, но в кордебалете говорят, что грабят. Слегка.

Он только усмехнулся. Да, пожалуй, боевому офицеру меньше всего стоит опасаться уличных грабителей.

– Давно вы в этом городе?

– Всю жизнь. Правда, сначала мы жили в другом месте. Мама и бабушка. И еще отец, – при упоминании о нем Эвелина поморщилась. – Война сюда не дошла. Я помню это время, я ведь была достаточно взрослой. Помню, что мама уходила на завод, что бабушка тоже уходила. А у меня школа. И нужно было хорошо учиться. Правда, учебников не было… и диктовали нам учителя сами. И задачи тоже сами составляли. И еще писали мы не на тетрадях. Откуда в войну тетрадям взяться? Приносили старые, кто сохранил, и там писали между строчек. А еще на обоях тоже… у Валентины Ивановны целый рулон нашелся. Но, наверное, вам такое слушать смешно.

– Ничуть.

Ночной город дремал. Время не такое и позднее, но дома темны, и в редких окнах виднеются огни. А вот фонари горят, правда, их мало, и поэтому узкая улочка, протиснувшаяся среди домов, заполнена тенями.

– Пару раз случались бомбежки, но… тоже, как понимаю, на излете… как-то даже линия фронта подошла, и многие собирались уезжать. Бабушка тоже хотела. А мама сказала, что мы должны остаться.

– И вы остались?

– Да. Было… страшно, – в этом, пожалуй, Эвелина призналась впервые, что себе, что мужчине, который шел рядом. – Потом… мы ходили помогать. Растаскивали завалы. И пожары тушили. Набивали мешки песком. Еще что-то делали, не помню уже даже что. Не важно. Все ведь закончилось?

– Закончилось.

– А потом вдруг сказали, что победа. Ее так долго ждали, что просто не поверили сразу. А когда поверили… люди выходили на улицы. Все вдруг забыли про ссоры и обиды. Обнимались. Поздравляли. И тогда мне показалось, что теперь-то все будет иначе, что, если победа, значит, зло уничтожено, а добро победило. Что теперь до конца мира все будут со всеми дружить и помогать…

Она покачала головой.

– А что было потом?

– Вам и вправду интересно?

– Пожалуй, что да, – Матвей Илларионович стряхнул пепел. – Если лезу не в свое дело, то… извините. Я понимаю, что с женщинами нужно говорить о прекрасном. Но где я, и где прекрасное?

Эвелина фыркнула.

– Потом вернулся отец, и жить стало сложнее. Мама умерла. Он женился вновь. И мы оказались лишними. Пришлось уйти. Бабушка в театре подрабатывала. Уже не играла. Не брали. Но связи сохранились. Знакомства тоже. Меня вот выучила. Устроила. Правда… наверное, действительно следовало выбрать другую профессию.

– Какую, например?

– Понятия не имею, – честно призналась Эвелина. В другой профессии она себя не видела, но… и в нынешней ей остаться не позволят.

Сожрут, когда Матвей Илларионович уйдет.

– Ваш отец…

– Жив. Насколько знаю, здоров. Работает. Мы не общаемся. И вам не стоит.

– Не буду, – он все-таки улыбнулся. – Вы не устали?

– Нет.

Идти было… хорошо. И даже туфли больше не казались тесными, хотя, конечно, каблуки пострадают, но ободранные каблуки можно будет закрасить карандашом.

Или лучше краской?

Главное, что сейчас она, Эвелина, и вправду получала удовольствие и от прогулки, и от разговора.

– А вы?

– Отца я почти не помню. Ушел еще в гражданскую. А мать жива и здорова. В Москве она. Я вас познакомлю.

– Не стоит.

– Почему? – вполне искренне удивился генерал.

– Если вы её любите, то не лгите… и… когда-нибудь вы уедете…

– Когда-нибудь возможно, – он не стал отрицать, не стал убеждать, что останется здесь, с нею, что влюблен с первого взгляда или даже со второго. Эвелине подобную чушь часто говорили. – Но пока мне придется задержаться. Скорее всего, на полгода или год. Мое задание оказалось… не таким простым, как я думал.

Хорошо.

Значит, у нее есть еще время.

А Макарский обещал поставить леди Макбет. Вот ее Эвелина сыграла бы с преогромным удовольствием.

Они вышли на набережную. Как? Она не туда свернула? Случайно? Или ноги сами принесли? Извиниться надо, наверное. Или нет? Вода растянулась темным покрывалом, река ластится к бетонным берегам, трется холодными боками, шелестит.

И ветер здесь разгулялся, стал злее.

– Кажется, я немного заблудилась, – призналась Эвелина, глядя на воду. И вдруг предложила: – Хотите, я вам спою?

– Хочу.

– Не боитесь?

– Чего? – он смотрел не на воду, не на берег, но на саму Эвелину.

– Говорят, что мы можем заворожить своей песней, лишить разума… заставить сделать что-то…

– Это просто слухи, – отмахнулся Матвей Илларионович. – Но… я и вправду не отказался бы услышать песню птицы-гамаюн. Настоящей.

Что ж… тем более петь хотелось. Порой на нее находило такое вот… желание. И противиться ему не хотелось совершенно. И Эвелина, закрыв глаза, запела.

Тихо.

Едва ли не шепотом.

Это в зале нужен голос, а здесь… здесь река и без того слышит. И ветер замолчал, только щеку лизнул ледяным языком. Осень и вправду подобралась близко.

О ней Эвелина и пела.

И еще об одиночестве, которое осенью ощущается особо остро. О тоске. И невозможном счастье. О боли, без которой жизни не бывает. О душе и бездушии.

О городе.

Людях.

Она пела без слов, лишь голосом, как, наверное, поют лишь птицы, но зная, что в отличие от птиц, ее, Эвелину, проклятое дитя, поймут правильно. И когда то, дурное, давящее, заставляющее петь, иссякло, она замолчала.

Сгорбилась.

Обняла себя и подумала, что пальто все же стоит присмотреть другое, потолще, лучше всего драповое, и даже из магазина сойдет, а потом уж она его перекроит, благо, пусть и не слишком ей давалось шитье, но справится.

Калерию опять же попросить можно.

Или вот… на кружок отнести.

– Спасибо, – этот тихий голос заставил вздрогнуть и обернуться. Она совсем забыла, что не одна здесь, на набережной.

Матвей Илларионович стоял, закрыв глаза, и выражение лица его было таким, что… Эвелина отвернулась. Люди не любят, когда кто-то становится свидетелем их слабости. А потому она также шепотом ответила:

– Пожалуйста.

Глава 24

– То есть убило его проклятье, – уточнил Святослав, мысленно выругавшись, поскольку об этаком повороте ему сообщить не соизволили. То ли не посчитали нужным, то ли…

Дело нравилось ему все меньше.

Мертвое ведьмовство.

Он запрокинул голову и потянулся, разгоняя кровь.

Мертвое, мать его, ведьмовство… плохо? Очень плохо. Запретные знания, проклятый дар того, ушедшего мира, который так и не удается изжить. И не удастся, пока гремит эхо войны. А оно еще долго будет гулять по стране.

– Я мало об этом знаю, – сказала дива, обнимая себя. Тонкие пальцы вцепились в колючую ткань, и показалось, что вот-вот прорвут. – А разве вам Степановский не доложил?

– Мне – точно не доложил. А вот найду, кому доложил, и… что-нибудь сделаю, – Свят помотал головой. Шея ныла. И все как-то… одно к одному.

– Мне нужно осмотреть квартиру, где жил этот человек, – дива или не удивилась, или виду не подала. – Если колдовство творили там, то я услышу.

– А могли и не там?

– Могли. Но тогда будет сложнее. А могли и заготовку сделать, но окончательно обряд провести уже рядом с жертвой.

Шея ныла.

Кости потрескивали. И неприятно так.

– Жертву в квартире приносить неудобно, – Астра загнула палец и уставилась на кривоватый ноготь. Вздохнула и добавила: – Соседи не поймут.

Святослав подумал и согласился, что и вправду редкий сосед отнесется с пониманием к мертвой волшбе, жертвоприношению и всплеску темной силы, от которой наверняка пробки выбьет. Надо будет, к слову, уточнить, не случалось ли каких аварий в последний месяц.

– Растить проклятье тоже лучше в месте тихом, спокойном, где можно будет подпитывать его… то есть опять же…

…жертвы.

Кого приносили? Животных? Хотелось бы надеяться, но что-то подсказывало, что все будет куда серьезней.

– Но вот когда проклятье начинает оформляться, ему нужна близость с жертвой. И волос или крови не хватит… нет, его должны были спрятать где-то… в той, где он встречался с любовницей, не стали бы. Хозяйка приходит квартиру убирать. Могла бы и наткнуться.

Свят кивнул.

– А вот если в его квартире, думаю, можно было бы место найти.

– Под кроватью? – предположил Свят.

– Да, пожалуй, – Астра почесала когтем переносицу. – Только не под, а в… в матрас или подушку. Или под простыню, чтобы поближе. Или… где он работал?

– Боюсь, это секретная информация.

Она кивнула и уточнила:

– Там проверки проводят? Если он занимался чем-то… секретным, то и место, в котором работал, тоже секретное?

– Секретнее некуда.

– Тогда… и охрана должна быть соответствующей.

Она замолчала, прикусив этот самый коготь. И светлые брови сошлись над переносицей, на лбу появилась складочка.

– Я не посмотрела его одежду. Или… она у вас?

– В хранилище.

– Я… могу?

– Если хотите. Я буду благодарен. И… квартиру осматривали. Весьма тщательно. Под кровать тоже заглянули. И в кровать.

– Но ничего не нашли? Оно созревшее, сосредоточенное. Оно переползло в него, и если давно, то остаточные эманации должны были развеяться. И ваши маги ничего бы не обнаружили.

– А… вы?

Астра вытащила коготь изо рта и спрятала за спину.

– Извините. Дурная привычка. Никак не могу избавиться. Я, скорее всего, почувствую. Вы работаете с силой, с энергией, а я… я тоже, но иначе. Для меня… она звучит по-другому. Или наоборот, не звучит. Как будто кусок мира вымарали. Понимаете?

– Просто верю.

– И если там что-то было, даже малость, то… я почувствую. Наверное. Бабушка говорила, что я слишком уж все чувствую. Что это компенсация. Могу мало, а вот слышу хорошо. И людей, и мир тоже… вам надо почки подлечить, к слову.

И тонкий палец ткнулся в бок.

– Особенно левая. Если хотите…

От подобных предложений не отказываются. Нет, к целителям Святослав заглядывал, куда ему деваться, когда оно положено. И процесс остановили.

И держали.

И воспаления глушили. Только…

– Когда? – Святослав склонил голову.

– Сейчас. Поворачивайтесь спиной. И рубашку снимите. Майку тоже.

Дива встряхнула руками, пошевелила пальцами. И в очередной раз преобразилась. Пусть никуда не подевались ни хрупкость ее, ни худоба, ни бледность, но… теперь она действительно была дивой.

– Вы… уверены?

– Больно не будет, – она поняла по-своему. – Не должно. Но… силы есть, время тоже. Или вам нужно с кем-нибудь проконсультироваться?

Руки ее замерли в воздухе.

– Если вы…

– Нет, – Свят решительно повернулся спиной. Не хватало еще недоверие проявить. Не сейчас.

Рубашку он расстегивал торопливо, и стянул, так до конца и не расстегнув. Повернулся. Выдохнул и замер.

– Вы только не пытайтесь сопротивляться, – попросила дива. Ее прикосновение было легким, едва ощутимым. Словно ветер коснулся раскаленной кожи. И остудил.

И успокоил.

– Поражение давнее. Видно, что вас лечили и хорошо, но… изначально повреждения были сильными.

– Война. Болото. Пара дней в воде. Застудил крепко, а тогда лечить особо нечем было. Вот и… аукается.

Свят не видел, но она кивнула.

– Да, такое часто слышу. Иногда я могу помочь, но чаще приходят, когда что-либо делать уже поздно. Да и нельзя мне лечить.

Она слегка нажала на поясницу.

– Будет лучше, если вы ляжете. Я могу вовсе отправить вас в сон.

– Не надо.

– Возможно, местами ощущения будут не самые приятные, – сочла нужным предупредить Астра. – У вас и с желудком плохо. И не только с ним. Я поправлю, но не все сразу. Люди хрупкие. Даже когда не совсем люди.

– А… кто?

Не то чтобы этот вопрос так уж сильно волновал Святослава.

Он лег на кровать прямо поверх цветастого покрывала, сунул под подбородок руки и уставился на разноцветные лоскутки.

– Землею тянет, – после недолгого молчания решила Астра. – Кто-то из тех, кто с нею связан… А еще огонь чувствую, но слабый очень… у вас и драконы в предках были.

Неприятная новость.

– Но давно, – успокоила она. – Поколений пять, не меньше, поэтому не стоит опасаться.

– Чего?

– Ничего, – странно было не видеть ее. А вот тонкие пальцы гладили спину, и в прикосновениях этих чудилась непонятная нежность. – Драконьего безумия точно. Оно свойственно тем, в ком огня слишком много, а вы… полагаю, даже огневик среднего размера не создадите.

– Не создам.

– Люди порой удивляют. Ваша кровь хранит все. Мама говорила, что вы сами слабы, поэтому спешите украсть, что чужую силу, что чужое знание. Но мне кажется, она была не права. Вы не слабы. Вы просто… выживаете?

Спине стало тепло.

А потом и жарко. В какой-то момент жар перетек внутрь, и Свят стиснул зубы.

– Сегодня я поработаю с почками… там все задето, от мочеточников до клубочков. И здесь опухоль будет, – острый коготь уперся где-то слева от позвоночника. – Естественный результат постоянного притока внешних энергий.

И Святослав ей поверил. Он сцепил зубы, потому что боль нарастала, и уткнулся лбом в ладони.

– Может, все-таки в сон?

– Нет. Я… выдержу.

– Выдержите, – согласилась она.

И сила ее распалась на тонкие жгуты. Свят чувствовал, как пробивают они кожу и плоть, вплетаются в нее, соединяются.

– Но понадобится несколько сеансов. Сейчас уберу самые грубые повреждения и этот опухолевый локус. Извините, мой отец сработал бы тоньше…

…но его нет в живых, как нет и остальных, кому и учеба не сильно нужна была, кто видел слабости и несовершенство человеческого тела просто потому, что рожден был дивом.

Или дивой.

И не только видел. Теперь каждое ее прикосновение рождало новую волну, и зубы приходилось стискивать еще сильнее. В какой-то момент Свят просто ухватил кусок покрывала, затыкая горло. Он не собирался стонать.

Не здесь.

Не перед ней, которая всецело сосредоточилась на работе. Кажется, его кожа покрылась потом, и пот этот стекал по шее, по лицо, разъедая глаза. И Свят глаза закрыл.

– Дышите, – попросили его мягко, и в голосе теперь примерещилось сочувствие. – И глубоко. Да, вот так.

Дышать тоже получалось не слишком хорошо, будто то, что уходило из почек, сосредоточилось в легких. И там клокотало, мешало.

– Это туберкулез ваш, – сказала Астра на ухо, и прядки светлых волос скользнули по спине.

– Его… вылечили.

– К сожалению, не до конца. Каверны, конечно, известковались, но… он остался. Здесь, – и палец едва не пробил спину. – Я выжгу.

– Давайте.

…почему их сослали?

Всех и разом? Из-за того, что и вправду близки они были к прошлой власти, к прошлой жизни? Любимцы драконов, неподвластные, неподсудные, слишком гордые.

Чересчур иные?

И пусть раздражали они своей инаковостью, но… это ведь не повод. Скольких они вытянули во время той, первой войны? А в гражданскую? И всех брали, не глядя ни на масть, ни на положение? Скольких они могли бы вылечить в Отечественную?

И после.

Святослав стиснул зубы, того и гляди прорвет покрывало. Опасные мысли. Ненужные сомнения. А боли становится больше. И теперь ощущение, что он огня глотнул.

– Если кашлять захочется, то кашляйте, только, скорее всего, с кровью будет. И не только кашель, – руки убрались. – Вам нужно немного полежать…

– Потом, – он все-таки поднялся и с кашлем справился, хотя дива укоризненно покачала головой. А потом, размахнувшись, со всей силы своей немалой – и он еще ее хрупкою считал? – ударила по спине. Святослава согнуло.

А кашель и вправду с кровью получился.

– Вот так, – с удовлетворением произнесла дива. – Завтра продолжим.

– И…

– Вы хрупкий, – это было сказано так, что совестно стало за свою хрупкость. – И если бы не ваша иная кровь, вы бы уже… ушли.

Что ж, тогда остается поблагодарить неведомых предков.

И одну диву, что не спешила уходить, но подала платок, обыкновенный такой, огромный и застиранный, но сойдет.

– Спасибо. За все.

– Розочка, – она смотрела пристально. – Помните, вы обещали.

– Помню.

Свят пошевелил лопатками. Внутри все еще горело или, скорее, догорало. Но дышать и вправду стало легче. Да он скорее покрывало это сожрет, чем позволит кому-то приблизиться к диве.

К дивам.

– Я… пойду? – спросила Астра, убирая за ухо тонкую прядку волос. – Что касается квартиры, то чем быстрее мы туда заглянем, тем лучше.

– Тогда… чуть позже?

Святослав едва не сказал, что и ныне готов ехать, но понял, что совершенно не готов, что час, если не больше, он будет просто отдыхать и бороться с очередным приступом кашля, а еще огнем, который то разгорается, переплавляя его тело, то гаснет.

Дивья сила не собиралась уходить.

Он чувствовал, как она меняет его изнутри, и, проклятье, это действительно было неприятно.

– Конечно, – она кивнула и, посмотрев на него так, как обычно смотрят на пациентов, внимательно и с толикой сомнений, добавила. – Я Розочке скажу, чтобы молока вам принесла. С медом. Вам полезно.

Свят молча уткнулся лбом в покрывало.

Он согласен был и на молоко.

Очередной приступ скрутил так, что Святослав не смог сдержать стон, но дива к этому времени вышла. Кажется.

Хорошо, если вышла.

Глава 25

Виктория наблюдала за сестрицей издалека и морщилась, удивляясь тому, что можно так голову потерять. И от кого? Чем больше она смотрела, тем менее ей нравился новый Миркин ухажер. Говоря по правде, она не могла точно сказать, что именно ее раздражает.

Его манера хихикать над глупыми шутками?

Или то, как он норовит поцеловать ручку, и хихикает уже Мирка? И то, как краснеет она, как рядится. Платья с каждым днем становятся все более непотребными. И сегодня вон, напудрилась, напомадилась, духами облилась так, что находиться рядом просто-напросто невозможно. А этому нравится…

Или нет?

Или он просто пользуется ситуацией. Провинциальный пустой романчик закрутит, а потом сгинет, будто его и не было, оставив сестрицу хорошо если только с разбитым сердцем, а то ведь и хуже может получиться, куда как хуже…

Она сжала руку так, что карандаш треснул.

И ведь Мирка не послушает. Всегда полагала себя самою умной, и теперь вот твердо вознамерилась замуж выйти. А нужна ли она в том Ленинграде?

– Я отлучусь? – Мирка подошла бочком и глазки потупила, играя хорошую девочку. Вот только, если маменьку таким образом и получалось провести, то Виктория слишком хорошо знала сестрицу.

– Куда?

– Отлучусь, – она нахмурилась. – Не важно.

– С этим?

– Все еще завидуешь?

Нет.

Наверное.

Разве что самую малость и не ухажеру подозрительному, но тому, как легко и непринужденно Владимира с людьми сходится. Они к ней сами тянутся, а вот Виктория… она другая. Колючая, как матушка говорила, пока была жива. И бабка соглашалась, что, мол, нельзя такой нелюдимой быть.

– Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, – Виктория подавила вздох. Все равно ведь, не отпусти, так тайком улизнет, а потом, вернувшись, будет хлопать накрашенными ресничками, делая вид, что ничего-то не понимает, что вовсе не собиралась она никуда сбегать.

– А то! – Мирка ожила и засияла. И наклонившись, клюнула сестру в щеку, оставив липкий отпечаток помады. – Вот увидишь, Викушка, мы и тебе жениха найдем! Он ученый! А среди ученых знаешь, сколько холостых и недосмотренных?

– Понятия не имею.

– Я тоже. Но наверняка много. Поедем в Ленинград вместе… – глаза Мирки затянуло розовым туманом мечтаний. – И жить будем… детей родим.

– Главное, тут и сейчас не роди, – не удержалась Виктория. – А то будешь потом мыкаться, как дивная наша.

– Не буду. Что я, дура, что ли? Сначала свадьба, а потом все остальное.

Мирка вытащила из ящика зеркальце, покусала губы, насупилась, верно, что-то там, в отражении, ее не устроило. И на помощь пришла помада.

Потом пудра.

Карандаш.

– Все, я полетела. Если кто будет спрашивать… сама знаешь.

Вика кивнула. Знает.

И проводила взглядом парочку, испытывая преогромное желание сделать гадость. Какую-нибудь глупую, детскую, вроде опрокинутой чернильницы или кнопок на стуле. Но…

Посконников Михаил Валерьянович и вправду существовал.

Калерия выяснила, пусть и не хотела поначалу, но, узнав, для чего информация согласилась, что в делах сердечных осторожность не помешает. Не всем же так везет, как ей.

Виктория вздохнула.

Посконников Михаил Валерьянович существовал. И жил в Ленинграде на улице Революционеров, в третьем доме и второй квартире.

Служил когда-то.

Имел медаль, но какую-то несерьезную, про которую Виктория и не слышала. А главное, что он и вправду работал при институте магической механики, младшим научным сотрудником.

– Простите, – робкий голос отвлек от мыслей. – Мне до крайности неловко вас отвлекать, однако…

Стоявший перед ней мужчина был… нелеп, пожалуй.

Мятое пальто какого-то чересчур яркого и совершенно немужского лилового колера с оторванною пуговицей, которую мужчина держал в руке.

Горчичный костюм.

Зеленая рубашка и галстук, съехавший набок.

– У… вас случайно… совершенно случайно…

Растрепанный.

И несчастный до того, что сразу возникло желание его обнять и утешить.

– …не найдется иголки?

– Давайте сюда, – решилась Виктория, скорее от тоски душевной, чем из надежды, что из этого знакомства что-то да выйдет. Никогда не выходило, хотя, конечно, люди в библиотеку заглядывали приличные, но до сегодняшнего дня от Виктории им нужны были лишь справочники с газетами.

А тут…

– Мне неловко.

Он и покраснел еще.

Не старый. Мятый и… как там сказала Мирка? Недосмотренный.

– Все равно людей нет, а у меня получится лучше, чем у вас, – прозвучало это несколько самонадеянно, и кто другой непременно обиделся бы, но мужчина кивнул и вздохнул, как показалось, с немалым облегчением.

– Спасибо вам большое, – сказал он, протягивая пуговицу.

– А пальто?

– Ах да, простите…

Он поставил внушительного вида портфель у стойки и пальто стянул.

– А то я ничего здесь не знаю… третий день живу, а не знаю.

– Командировка?

– Длительная. Приехал лекции читать. По основам теории начертательной магии. Пока обустроился…

– А вы…

Виктория бросила взгляд на руки. Хорошие руки. Мужские. Не грубые лопаты, как у Ингвара, но и аристократической хрупкости, которая хороша на картинке, лишены. Правда, ногти явно обкусаны, а на мизинцах и вовсе сгрызены до крови. На пальцах царапины, а манжеты рубашки обзавелись той характерной каймой, которая появляется, если стирать рубашку обыкновенным полосканием в тазу. Впрочем, откуда мужчине знать, что рубашки нужно вымачивать, кипятить, а манжеты натирать хозяйственным мылом?

Стало быть, одинокий.

И кольца нет. И следа от кольца, который остается у некоторых сообразительных, однако не слишком порядочных особ.

– Чуднов. Илья, – представился командировочный. – Кандидат магических наук…

– Виктория, – Виктория протянула руку, которую осторожно пожали. – Библиотекарь.

– Библиотека у вас на диво хорошая!

Она отошла к креслу, что стояло у окна. Иголка с ниткой нашлись в сумочке, как и крохотные ножницы, купленные когда-то по случаю. Ножницы были немецкими, возможно, трофейными, и отличались удивительною остротой.

Вот Виктория и берегла их, в том числе от сестрицы, обладавшей просто-таки поразительным умением терять нужные и полезные вещи.

– Я, признаться, скептически отнесся, когда коллеги предложили заглянуть, но в ваших каталогах и вправду много интересного… – Илья не отошел, стоял рядом, неловко переминаясь с ноги на ногу. И Виктория вынуждена была признать, что вот он, ее шанс в жизни.

Кандидат наук – это вам не младший научный сотрудник с неясными перспективами.

А потому пуговицу она пришивала с немалым воодушевлением.

– К нам многое свозили, когда отступление шло. Спасали. А потом, после войны уже, когда стали наново отстраивать, то и заполняли библиотеки свежими книгами. Проще так, чем разобраться, где и чье. Вот и осталось в фондах. Там, говоря по правде, даже не все разобрали.

– Неужели? – светлые глаза Ильи заблестели. – И… много еще неразобранного?

– Хватает, – Виктория захлестнула нить вокруг ножки. – Целый угол завален. Мы работаем, конечно, только… людей немного, а работы хватает.

Это прозвучало солидно и веско.

Не признаваться же на самом деле, что ей не нравится подвал. Да, глубокий, да сухой и чистый, и мыши в нем не водятся: защитные артефакты обновляют регулярно, но ведь подвал же.

В нем темно и не по себе.

Да и удовольствия возиться с пыльными коробками немного.

– А… понимаете… извините… наверное, это наглость с моей стороны чрезвычайная…

– Посторонним нельзя, – не без сожаления сказала Виктория, подумав, что, конечно, искушение велико, но правила есть правила. А рисковать работой ради сомнительного пока знакомого она не готова.

– Конечно, конечно. Я понимаю. В Москве тоже в фонды не пускают, особое разрешение нужно… но я подумал… я тут никого не знаю… может… вы бы согласились… – он окончательно растерялся и договорил уже шепотом: – Устроить мне небольшую экскурсию по городу.

– С удовольствием, – Виктория разгладила тонкую и необычайно нежную ткань, подумав, что пальто это явно не в ЦУМе куплено. А если и там, то в особом отделе, куда, как и в фонды, пускают не каждого.


Астра немного волновалась.

Вообще она волновалась всегда, так уж выходило, что любое почти событие заставляло ее замирать, отчаянно размышляя, как это самое событие изменит и без того переменчивую ее жизнь.

Но сейчас…

Она волновалась совершенно иначе, чем всегда. И не находила себе места. Расхаживала по комнатушке, пока не наткнулась на стену. А наткнувшись, упала в кресло. И Розочка, проведя ладошкой по отрастающим волосам, сказала:

– Книжку почитай.

– Тебе?

– Себе, – сама Розочка забралась на кровать и руки под подбородок сунула. И поза вдруг эта показалась до боли знакомой, будто…

Глупость какая.

– Может, все-таки лучше тебе?

Она фыркнула.

– Почитай. Читать полезно. А переживать нет. Он проспит еще часов пару точно.

– Откуда… Роза!

– Да, мам?

– Ты его…

Она пожала плечиками:

– А чего он маялся? Упертый, вот прямо как ты. Поспит и проснется здоровым, а то бы лежал и мучился.

Астра закрыла глаза и досчитала до десяти. Потом до двадцати. И даже до ста, но успокоиться все равно не вышло. Розочка же наблюдала за ней с тем искренним детским любопытством, которое внушает людям взрослым и знакомым с детьми некоторые опасение за целостность окружающего мира.

– Роза… если кто-то… поймет, что ты делаешь… нельзя усыплять людей без их согласия. Даже если тебе это кажется правильным. И лечить их нельзя.

– Совсем?

– Пока… потом ты повзрослеешь, выучишься, получишь диплом, тогда можно будет.

– Сколько их помрет, пока я этот диплом получу, – возразила Розочка, и нельзя было сказать, что эти ее возражения лишены смысла. – Да и тут ты все сделала, просто… ему было больно. А я не хотела, чтобы было больно. Я больше не буду.

Астра не поверила.

– Иди сюда, – сказала она и обняла дочь, когда та ловко вскарабкалась на колени. Вдохнула такой родной сладкий запах, сдавила.

Если ее заберут…

– Ты мое золотце, – Астра с трудом смогла сделать вдох. От одной мысли, что Розочка уедет… ей нельзя… и если написать Эльдару? И передать письмо. Он должен понимать, что Розочка – дива, что она не такая, как Астра, что и сама Астра не выжила бы, если бы на пути ее не встретилась старая и умная ведьма. И даже выжив, она все равно осталась искалеченной.

Кривой.

А Розочка… у Розочки вся жизнь впереди.

– Все будет хорошо, – сказала Розочка серьезно и погладила Астру по щеке. – Только не плачь.

– Я не плачу.

– Книгу читай. Бабушкину.

– Сейчас.

– Ага… – и Розочка сама прижалась всем телом. И стало тихо, спокойно, и так сидеть Астра готова была вечность, а то и дольше.

Книгу Астра все-таки взяла.

Она и прежде брала ее. Гладила темную обложку, трогала истрепавшиеся уголки. Нюхала, вдыхая ароматы бумаги, чернил и родного человека. И откладывала, не смея раскрыть, потому что казалось, что стоит начать чтение, и случится что-то нехорошее.

Уже случилось.

Книга по сути и книгой не была, скорее уж заметки, записи, выполненные аккуратным бисерным почерком. Буква к букве, строчка к строчке. Идут, цепляются одна за другую. Склеиваются в слова, смысл которых проходит мимо Астры.

И она делает над собой усилие.

А потом снова.

Но в какой-то момент она увлекается, потому что…

…то, что мертво, ожить не может.

– На вот, – Розочка сунула в руку добытую где-то плюшку с изюмом. Изюм, правда, она немного выковыряла, но только тот, который к корочке прилежал. И тоже растянулась на кровати с книгой.

Откуда книга взялась, Астра понятия не имела, как и о том, когда Розочка, собственно, читать научилась. А она читала, пусть и шепотом, медленно, тщательно проговаривая каждую букву.

Все-таки мать из Астры так себе.

Не важно, Розочку она не отдаст, что бы ни произошло. Даже если маг не поможет, все одно не отдаст.

…мертвое останется мертвым, даже если вынуждено будет притворяться оно живым. Но в притворстве своем оно способно достичь совершенства. И редкий человек, которому случится оказаться с мертвым, о том догадается.

Странная книга.

Листы гладкие, страницы шершавые. И нет ни рисунков, ни чертежей, которыми полнятся учебники магии. Разве что застрял между хрупких страниц седой лист морозника.

В нем нет магии.

И нет скрытой силы. Зато есть запах сухой травы и близкой осени.

…чтобы жить, мертвому необходима сила, которую он берет от людей или иных существ, если случилось им оказаться поблизости. Оно берет силу всегда, пусть помалу, и потому многие люди не ощущают даже этакой потери, ибо дано богами им удивительное свойство восстанавливаться. Но в то же время, если случается им поселиться рядом с мертвецом, то весьма скоро многие начинают замечать за собою слабость, усталость. Затем люди начинают болеть, сперва легко, но часто, однако истощенные, они не способны выбраться из болезней…

Астра нахмурилась.

…первыми уходят дети и старики. Затем люди ослабевшие, порой телесно они кажутся крепкими, а смерти на первый взгляд не вызывают вопросов, однако чем дольше существует мертвое, тем больше становится этих смертей. Отчасти потому и стараются они, зная за собой подобную особенность, не задерживаться подолгу на одном месте. Или же, испытывая нужду, удовлетворять ее иным способом.

Болеть в квартире давно никто не болел.

Разве что прошлой зимой Калерия стала покашливать, и если поначалу кашель был легким, таким, который случается при раздраженном горле, то вскоре раздражение обернулось ангиной.

Астра сняла ее за вечер.

И не потому, что просили. Нет, просить никто не просил, но…

…так было правильно.

Однако ангина зимой – дело обыкновенное, и ничего-то подозрительного в том нет.

…надо будет заглянуть завтра с утра, перемолвиться парой слов.

Или не надо?

Может, она, Астра, как обычно выдумала себе новый страх? С нею подобное частенько происходит. Неужели Серафима Казимировна при ее-то уме и опыте не обнаружила бы мертвого?

А сама Астра?

Она ведь слышит людей, даже когда сама того не желает, все одно слышит. И сердце бьется у всех, и дышат все, и болезни есть у каждого. Эвелина сосудами мается, вечно мерзнет, что зимою, что летом. А потом сипнет и молчаливая, раздраженная, стучится в дверь.

Не просит, но…

…у Ниночки простуды – дело частое, а все потому, что имеет Ниночка привычку выскакивать на мороз без шапки и с расстегнутым пальтеце. Однажды и вовсе в ботиночках на работу побежала. Ботиночки были красивые, из тонкой замши, но не для морозов же.

Калерия по-женски мается, хотя вслух о том не упоминает даже. Однако порой ее прихватывает, и тогда Астра слышит отголоски ее боли.

– Память такая вот, – сказала Калерия в последний раз, вытягиваясь на кровати. – От войны. Там-то… не особо тепло было. Порой и шуба его вот не спасала… да и появилась она уже потом, после войны. А сама я дурой была. Говорили, что нельзя на холодном сидеть, но разве ж я слушала?

И замолкала, верно, думая, не холод ли этот, не ее ли глупое упрямство стали причиной ее бездетности, справиться с которой и Астра не могла? То есть причину она видела, но молчала. Боялась.

Может, все-таки рискнуть?

Еще год тому Астра не решилась бы, испугалась, да и теперь эта мысль заставила оцепенеть. Поликистоз – не та болезнь, за которую берутся целители. А она даже не целительница.

Просто дива.

И…

Калерия будет рада. Наверное. Если получится. А если нет?

Она тряхнула головой и закрыла книгу.

У Ингвара артроз на начальной стадии. У двуипостасных частое явление. Суставы хуже всего телесную трансформацию переносят. Да и старые переломы знать о себе дают. Пусть и заросли раны, да не ушли полостью.

Виктория мается мигренями, но тот единственный раз, когда Астра предложила помощь, обругала ее. Сказала, что сама разберется. Владимира… то, что она делала, Астре категорически не нравилось. И потому она, Астра, делала вид, что не понимает.

Пускай.

У каждого своя дорога. Не Астре её судить.

…случается, что, когда тварь стара, когда живет в человеческом обличье многие годы, она с этим обличьем сама сродняется и начинает считать себя живой или почти. И чем старше она, тем осторожнее. Полагаю, способная держать свой голод в узде, она не вредит людям, живущим рядом. Однако вместе с тем, сколь бы ни притворялась она, голод рано или поздно берет свое. Подобные твари привыкают питаться жертвами, коих находят в местах иных, зачастую отдаленных.

…Антонина.

Тонечка мила и улыбчива, и всегда готова помочь. Она как-то сама предложила присмотреть за Розочкой, хотя нужды в том не было. А вот Розочка сказала, что внутри Тонечка другая. А чем другая, объяснить не смогла.

Тонечка порой простужается, обычно в конце осени, когда приходит с рейса. И тогда она становится соплива и слезлива, ходит повсюду с платком, шумно сморкается и плачет по любому поводу. Тонечку жалеют. Даже сама Астра жалеет.

Но от помощи та отказалась.

– У меня на магию нестандартная реакция, – пробубнила она в последний раз, шмыгая носом. Нос был красным, растертым до блеска. Щеки опухли, а глаза заплыли. – Я даже порошки беру самые обыкновенные… аллергия.

И Астра отступила.

А ведь… не было никакой аллергии, потому как тянуло от Тонечки скрытой силой, той, которую человеческий организм весьма даже неплохо усваивает.

Значит, была иная причина.

Какая?

…существуют несколько путей, позволяющих твари питаться. И первый из них проще, однако опаснее. Этот путь требует жертвы, молодой и сильной, здоровой, желательно одаренной, ибо дар приумножает силы души. Старый канон упоминает, что смерть подобной жертвы весьма мучительна и порой длится днями, ибо чем больше мук, тем больше силы принимает мертвое. А с силой получает и знания жертвы, и облик ее, и многое, что позволяет примерить новую маску.

Толичка много пил.

И маялся похмельем, которое снимал обыкновенным для людей образом. Он постоянно-то был пьян, когда больше, когда меньше, будто не понимая, насколько алкоголь вредит телу. Или и вправду не понимая?

Главное, что пьяный Толичка горланил песни и искал любви. Однажды даже дверь выломать попытался, обещая, что потом всенепременно женится.

…однако следует помнить, что подобный единомоментный выброс сил не может остаться незамеченным. А стало быть, даже если тело удастся укрыть, все одно остается риск привлечь ненужное внимание. Комиссарские псы умны и упрямы, оттого все вернувшиеся, кого мне доводилось встречать, выбирали иной путь, пусть более сложный, однако и менее заметный со стороны.

Кто из них?

Или никого?

Или книга просто дана… нет, никогда-то не бывало с Серафимой Казимировной просто. И нельзя отрицать, чторукопись эта попала к Астре именно тогда, когда появился в ее лечебнице отравленный запретной волшбой человек.

…он требует создания проклятья, которое и подселяется выбранной жертве, и пьет из нее силы понемногу, истощая тонкую оболочку, лишая жертву энергии и воли. Обычно тварь выбирает сразу нескольких жертв, отдавая предпочтение мужчинам, порой даже вступает с ними в связь, стараясь, правда, оную всячески скрывать. И если действует она разумно и умело, то смерти жертв ее не привлекают внимания. Способ хорош еще тем, что не требует постоянного нахождения подле жертвы. Напротив, мертвой достаточно появляться время от времени и отбирать накопленные проклятьем чужие жизненные силы.

Астра прочитала это дважды.

Задумалась.

И перевернула страницу.

Надо будет показать книгу магу, если, конечно, она дастся. С ведьмовскими рукописями никогда-то наперед не узнаешь.

Глава 26

Ночь тиха.

Только ветер гуляет меж старых домов, то ли ластится, то ли примеряется, как половчее хватануть камень ледяными зубами.

Моросит.

И в мороси этой, которая не понять, то ли есть, то ли нет, то ли дождь, то ли попросту воздух мокрый, все кажется размытым, неровным. И Астра кутается в пальтецо.

Мерзнет.

Но ведь не признается, дивья дочь. Но хотя бы пальто приличное, пусть и некрасивое, но с виду толстое и тяжелое, в таком должно быть тепло. Нос вот в воротник спрятала. Шапку нелепую, какую-то пушистую по самые уши натянула. Вот и выходит, что в темноте лишь глаза поблескивают.

А перчаток у нее нет.

И рукавиц тоже.

И выглядывают из широченных рукавов пальто эти вот неестественно хрупкие ручки, чтобы тотчас спрятаться.

Свят отряхнулся.

Рукавицы он купит. В знак благодарности. Он не помнил, как и когда заснул, помнил, что Розочка приходила с болтушкой из малинового варенья и велела выпить. Строго велела, совершенно по-взрослому. Еще и бровки нахмурила, ставши на матушку похожей.

Хотя… тоже дива.

Чудо, чудом уцелевшее. И этого ее, папашу, который таким только считается, Святослав сам найдет. Попытается сперва поговорить, но если разговора не получится, полномочий на корректировку сознания отдельно взятого гражданина у Свята хватит.

В конце концов, ему велели покой оберегать?

Он и оберегает.

Как умеет.

Пальцы сжались в кулак до того, что косточки хрустнули. И Свят покосился на диву, а та сделала вид, что не слышит, не понимает. Отстраненная. И задумчивая. Сама пришла. Он из сна-то выпал за мгновенье до того, как ледяные пальцы шеи коснулись. Успел перевернуться и руку перехватить.

И остановиться.

– Не делайте так больше, – попросил Свят. А дива кивнула, мол, не станет. Только он не поверил, сел, стряхивая липкую паутину наведенного – а в том, что сон был именно наведенным, Свят не сомневался – сна, и пояснил. – Я воевал. И спросонья… могу неправильно понять. Ударить ненароком.

– Хорошо, – сказала она отчего-то шепотом. И все равно положила руку на шею. А вторую прижала к груди. И не было в этом прикосновении ничего личного.

Прислушалась.

Нахмурилась. Кивнула своим каким-то мыслям и только потом, наслушавшись, как бьется сердце, произнесла:

– Вас долго править надо. Вы за собой совсем не смотрели.

Это прозвучало упреком.

– Да как-то… не до того было.

Свят вовсе не должен был оправдываться. Да и не ждали от него оправданий, но ему вдруг захотелось рассказать, что про эвакуацию, что про войну, которая пришла вдруг и осталась, хотя все-то, даже отец, полагали, что она ненадолго.

Про отца, ушедшего добровольцем и оставшегося где-то там, на землях Белой Руси. А может и не на них, может, в асверском плену. Многие туда попадали.

Или в лесах.

Или на болотах.

Про его, Свята, желание пойти следом. Про запрет, про куратора, который нашел иную работу, тоже важную, но… мерзкую. Про дни, когда хотелось то ли застрелиться, то ли напиться, то ли просто перегореть, раз и навсегда избавляя себя от тяжести дара, о котором Свят не просил.

Про мамины письма, единственное, что, пожалуй, держало его в здравом уме. Про сестер и дом, куда он мечтал вернуться, а вернувшись, понял вдруг, что не сможет там жить. И дело не в том, что не позволят. Таких, как Свят, тоже немного, а потому их стараются беречь. Просто в доме этом стало вдруг тесно, и оказалось, что даже его, Свята, такая коварно-замечательная память способна лгать. И лжет.

Но он не произнес ни слова, а дива, переместив ладонь чуть выше – и пальцы ее теперь касались основания шеи, тревожили волосы, сказала:

– Люди, да и не только они, редко думают о теле. И не заботятся совсем. А потом, когда тело начинает болеть, они злятся. Или обижаются на него. Это нелогично.

– Пожалуй.

От ее ладони исходило тепло. Сила больше не казалась опаляющей, напротив, это тепло согревало что-то внутри, то ли еще тела, то ли уже души.

– Но с вами другое. Вы сами себя разрушаете. Изнутри. Это неправильно.

Когда руку убрали, Свят испытал разочарование. Тепло, конечно, осталось, но мало, слишком мало.

– Я постараюсь исправиться.

– Врете, – вздохнула дива. – Собирайтесь.

– Куда?

– Туда, где жил тот человек, – она скрестила руки на груди. – Чем раньше попадем, тем лучше.

Ехать никуда не хотелось.

Совершенно.

Из окна тянуло холодом, и надо бы ваты прикупить, заложить между рамами, а заодно уж заклеить все. И у дивы тоже. Почему-то Святу подумалось, что сама она окна клеить не станет. И не потому, что не способна, просто… разве дивы заклеивают окна?

– Может, завтра? – подобная леность прежде ему свойственна не была, но теперь хотелось вернуться в кровать, закутаться в одеяло, как когда-то в глубоком детстве, и позволить себе уснуть.

Верилось, что сегодня сны будут хорошие, без сновидений.

– Завтра у меня дежурство. И послезавтра. И дальше не понятно. Осень.

– И?

– Пациентов станет больше, сложных тоже, – сказала она так, будто Свят и сам должен был знать вещь столь очевидную. – А сил меньше.

И рубашку протянула.

А Свят взял.

– Час который?

– Четверть первого. Розочка спит. Она хорошо спит. Крепко. А если вдруг, то Калерия поможет.

Только сейчас Святослав обратил внимание, что сама дива была одета, в это самое чересчур большое, но такое теплое с виду пальто.

Что ему еще оставалось?

Ночью трамваи ходят редко, но идти недалеко. И они шли, сквозь эту вот влажную морось, в которой таял свет фонарей. Шли молча, думая каждый о своем, и Свята подмывало заглянуть в дивьи мысли. Почему-то хотелось убедиться, что мысли эти ничем не отличаются от мыслей прочих женщин.

…там, на Севере, дивы носили тулупы и ноги обматывали тряпками, пусть и валенки им поставляли новые. Никто не решался воровать.

Там, на Севере, они ходили с непокрытой головой даже в такие морозы, когда и контингент на улицу не выгоняли, не говоря уже о собаках.

Там, на Севере, дивы смотрели сверху вниз, с насмешкой. И вряд ли предложили бы помощь. Во всяком случае, не Святу, которого они презирали. А эта вот? Узнай она, чем Святослав занимался? Тоже преисполнится презрения, не иначе.

Или станет бояться.

И, наверное, это будет даже правильно, но…

– Осторожно, – он не позволил ей шагнуть в темную воду. – Лужа тут глубокая.

И подхватил на руки, просто потому что мог. А она не стала сопротивляться, лишь поглядела с укором, мол, что ты, как с ребенком. Лужу ведь и обойти можно. Вода же хлюпнула под ногами, и на другой стороне улицы лужа закончилась.

И диву пришлось отпустить.

И вновь же, она не произнесла ни слова.

– Уже близко, – Свят показал на дом, что ничем-то не выделялся среди прочих. Каменные бока его были черны, окна за редким исключением темны. И та темнота, что сидела внутри дома, казалась густою, непроглядной.

Тяжелая дверь отворилась со скрипом. В лицо пахнуло теплом и обычными запахами жилого дома – порошком и едой, людьми, животными. Блеснули зеленые глаза, раздалось упреждающее шипение. И дива зашипела в ответ. А тьма отозвалась ей протяжным мявом.

Лампочки здесь горели, пусть и слабо, через одну, но света хватало для узкой лестницы. Правда, подымалась дива медленно, останавливаясь на каждой ступеньке, прислушиваясь к дому, к жильцам его. Она стянула нелепую шапку свою, и кончики острых ушей нервно подрагивали.

Свят тоже слушал.

Только не слышал.

Дом был новым, улучшенной планировки, с квартирами в одну и две комнаты. Поговаривали, правда, что есть и трехкомнатные, но в такую роскошь люди не верили.

Здесь же…

Первый этаж и кот на половичке. Он успокоился, но проводил, что диву, что Свята внимательным взглядом. Дернулся темный хвост, однако кот не решился последовать за гостями. Потоптался и вновь улегся, свернувшись клубком.

Второй… тесная площадка. Велосипед. И тут же огромная пальма в не менее огромном горшке. В темноте листья ее шатаются, и кажется, что там, среди них, кто-то сидит.

Кто-то опасный…

Сердце пускается вскачь, и Святу приходится делать над собой усилие. И смешно, и странно. Он столько всего повидал в этой жизни, а теперь вот стоит и трясется, будто ему снова пять и впереди темная лестница до тетушкиной квартиры.

На третьем пахло борщом и жареными котлетами. И запах этот, странное дело, успокоил, а заодно уж пробудил голод. В животе знакомо заурчало, и Свят сказал:

– Извините.

– Это регенерация, – тотчас отозвалась дива. Вот она-то в темноте чувствовала себя спокойно. Более того, дива сроднилась с этой вот тьмой, почти растворилась в ней, и, если бы не эмоции, Свят потерял бы ее. – Регенерация всегда отнимает силы. И организм ищет, где бы их пополнить.

Потом еще тише, так, что Свят едва разобрал, предложила:

– У меня кусок шоколадки есть. Хотите?

– Хочу.

При упоминании шоколадки рот наполнился слюной.

– Только она давно лежит.

– Ничего страшного.

От шоколадки осталась едва треть, к ней, бережно завернутой в фольгу, а потом и в бумагу, прилипли все-таки крошки.

– Вы тоже… берите.

– Я поела, – она покачала головой. – А это Анна Николаевна. Ей пациенты приносят. Всем приносят.

– Кроме вас?

Астра кивнула.

Все-таки до чего нелепые у них имена. Ладно Розочка, почти человеческое… а Астра? Или вот Гербера. Кто в здравом уме назовет ребенка Герберой?

– Я дива, – пояснила она то, что пояснения не требовала. – Люди… опасаются. Анна Николаевна же часто приносит. Розочке. А Розочка мне.

– А почему не сразу…

Странно стоять на лестнице в чужом доме и есть старую шоколадку. Есть аккуратно, сдерживая желание засунуть ее всю и попросить добавки.

– Я не слишком хорошо умею ладить с людьми, – призналась Астра, глядя на него сверху вниз. Правда, во взгляде ее не было обычного для дивов презрения. – Я училась. Учусь. Но не получается. Мне… сложно… просить и вообще. И остальные думают, что я просто заносчивая. Я знаю. Слышала. Я бы хотела, как они, чтобы легко и шутить тоже. А вместо этого получается… глупо. Анна Николаевна меня понимает. Она еще бабушку знала, может, поэтому… и еще есть, кто понимает. Остальные – нет.

– Я понимаю.

– Вы маг разума. Вам положено.

Свят заставил себя не облизать бумажку. Голод слегка унялся, но явно ненадолго.

– Мы почти всегда закрываемся, – зачем-то сказал он. – Это первое, чему учат. И те, у кого не получается, сходят с ума.

Вряд ли ей интересно.

Да и не тот это разговор, который хочется на лестнице продолжать. Только и замолчать не выходит.

– Когда у вас…

– В пять лет. Это рано… очень рано. И закрываться не получалось долго. Меня забрали. Специнтернат.

У ее сочувствия запах вереска, того, который появляется на опушке леса, расцвечивая этот лес во все оттенки лилового.

– Все немного не так, – поспешил оправдаться Свят. – Это вам нельзя разлучаться с семьей. А такие как я… первое время никто не мог понять, что со мной. Я помню. Память у нас… тоже слишком хорошая. Еще один недостаток, – он коснулся пальцем головы. – Все, что происходило. Каждый день. Каждую минуту. И я помню эти голоса, которыми вдруг наполнилась моя голова. А еще чужую боль и чужую радость. Я знал, что она не моя, но радовался. Или горевал. Или плакал. Сосед вот пил, и я пьянел вместе с ним. В интернате обеспечивают тишину. Изолируют. Это нужно, чтобы прийти себя. Мама первое время оставалась со мной. На нее нацепили блокиратор, но опять же, чтобы меня ее жалостью не захлестывало. А в остальном… у нас были отличные преподаватели. А что к людям не выпускали, так правильно… родителям никто не запрещал видеться, напротив, поощряли. Тем, кто жил далеко, даже оплачивали поездки и вообще…

– Это был другой интернат, – сказала Астра странным тоном. И Свят охотно согласился, что да, тот интернат был совершенно другим.

– Для дивов тоже собирались строить особый, думаю, похожий на наш. Только… тогда еще никто не знал, что не получится.

– Они могли бы спросить, – Астра повернулась спиной и зашагала, быстро, переступая через ступеньку, словно пытаясь сбежать от него, от Свята.

Или сразу от мира?

…но рукавицы Свят ей все равно купит.

Она сама нашла нужную дверь. Пятый этаж, выше только крыша, и тогда, днем, когда Свят приходил сюда сам, он слышал, как на этой крыше воркуют голуби. Днем в квартире было жарко, душно даже, а теперь из-за темной двери тянуло холодом.

– Там, – сказала Астра, протянув руку, но так и не коснувшись ручки. – Там делали плохое.

И Свят ей поверил.

Глава 27

Астра отчаянно мерзла.

Нет, она знала, что дивы не мерзнут, что, будучи детьми природы, они с легкостью переносили и лютые морозы, и жару, не испытывая при том сколь бы то значимых неудобств. Но она, Астра, мерзла.

Особенно пальцы на ногах.

И пусть поверх чулок Астра натянула толстые носки из шерсти двуипостасного, уже почти не испытывая смущения по этому вот поводу, да и сами сапоги были толстыми, зимними, на овчине, пусть и выношенной.

А она вот…

Сапоги, правда, следовало бы поберечь, потому как других на зиму у нее нет, и плохо будет, если нынешние развалятся.

– Можно? – Святослав, от которого пахло воспоминаниями – странно, но она и вправду не слышала ни боли, ни отвращения – и шоколадом, поднялся на площадку.

Астра отодвинулась.

Немного.

И подумала, что зря отдала шоколадку, лучше бы Розочке скормила. Хотя… та и без этой шоколадки слишком уж много сладостей потребляет.

Тогда самой надо было съесть.

А она вдруг пожалела.

И кого?

Мага.

Она искоса наблюдала, как Святослав одну за другой снимает печати. Ловкий он. И делает вид, что Астра нисколько ему не мешает.

Дверь он открыл сам. И первым шагнул в темноту. Щелкнул выключатель, и Астра зажмурилась, до того резким неприятным был переход.

– Извините. Не подумал.

И маг жмурился, стоял, закрывая глаза ладонью. И казалось, что он сквозь эту вот ладонь на Астру смотрит.

– Ничего, – солгала она, моргая часто, прогоняя непрошенные слезы. Было бы из-за чего плакать… свет включили… все равно пришлось бы, не осматривать же квартиру в темноте.

Хотя…

Не понятно, зачем она вообще сюда пришла.

Из желания помочь?

Ему вот? Им вот? Таким, как этот, пусть он притворяется хорошим, но Астра знает правду про магов, ему подобных. Про то, на что они способны и как легко эти способности применяют.

Она сглотнула.

И огляделась.

Коридорчик махонький, как двоим развернуться, зато свой. И здесь нет нужды переступать через чужую обувь. Или обходить оставленный кем-то чемодан, который собрались то ли выбросить, то ли одолжить кому-то, то ли просто выставили, потому как в комнате для него не нашлось места.

Здесь можно оставить туфли.

И даже убрать в собственный шкаф, как и пальто, или вот куртку мужскую, которая так и осталась висеть на вешалке.

Астра осторожно потрогала ее и запоздало поинтересовалась:

– Можно?

– Да, пожалуйста, – Свят отступил к двери. – Здесь все осматривали и не по разу. В порошок не вляпайтесь.

– Постараюсь.

А порошка насыпали изрядно. И зачем? Хотя… будь проклятье обыкновенным, порошок бы связал остаточные эманации, а то и закрепил бы их, позволив снять отпечаток.

Но мертвое ведьмовство на то и мертвое, что сила его извращенная, и порошок не изменил цвета, не собрался клубком, обозначая то самое место, где творилась волшба.

Ни знаком.

Ни…

Кое-где порошок явно смели, но неаккуратно, и теперь он лежал, смешанный с пылью. А при появлении Астры вяло шелохнулся. Вот ведь… точно измажется. А горячей воды ночью нет. Утром же принимать ванну никто не позволит.

…в этой квартире ванная комната имелась и, опять же, личная, куда не надо ждать очереди и ходить по расписанию, потому как жильцов много, а ванна одна.

Пусть и была она крошечной, но ведь…

…в их старом доме тоже имелась ванная комната, а в ней и ванна, огромная, чугунного литья на золоченых лапах, про которые матушка говорила, что вот они как раз – неуместное барство.

Здесь пахло… нехорошо.

Застоявшейся водой. И гниющим деревом. Астра заглянула в зеркало, на котором осталась характерная россыпь капель. Повернулась к небольшой полочке.

Шампунь «Яичный», обыкновенный, купленный в местном ЦУМе. Она взяла его в руки и понюхала. Прислушалась, но нет, ни следа силы. Крем после бритья тоже обыкновенный. Здесь же, на полочке, нашелся помазок в стаканчике и футляр с опасной бритвой. Вот та была хорошей, качественной, явно изготовленной на заказ. Астра кивнула, когда догадка ее подтвердилась: на футляре из гладкого дерева обнаружилась табличка с чеканкой: «Дорогому Петру Сергеевичу от коллектива».

– Кем он был? – спросила она, проведя кончиками пальцев по металлу. Металл непослушен, и нынешний не спешит делиться знанием. – Для всех?

– Для всех? – Святослав явно выдохнул с облегчением. – Обыкновенный инженер. В обыкновенном чертежном бюро. Руководил небольшим коллективом из пяти человек. Его любили. Действительно любили. Я такое чувствую.

Астра кивнула. Она вполне допускала, что одни люди могут симпатизировать другим.

– А их…

– Проверили. Хотя и без того проверяют каждые пару месяцев. Тема… сложная, пусть пока сугубо теоретическая, но…

Из-под ванны Астра достала носок, обыкновенный, черный, плотной вязки и чиненный на пятке.

– Мне нужно будет посмотреть на них, – предупредила она. – На всякий случай.

Воняло и от носка, и от воды, которой собралась небольшая лужица. Вероятно, когда-то лужица была побольше и пошире, но со временем иссохла.

Носок Астра передала Святу.

– Думаешь…

– Возможно, вы не там ищете. Возможно, ей не нужны ваши тайны. Она просто питалась. Но одного человека, если я правильно поняла бабушкины записи, ей недостаточно.

Спорить он не стал.

Спрашивать тоже.

А вот носок взял двумя пальцами и пристроил на ближайшей батарее. И пусть батареи пока были холодными, да и пыли накопили на себе изрядно, но они были. Стало быть, в квартире тепло.

…возможно, если все сложится хорошо, то когда-нибудь у Розочки тоже появится своя квартира. Пусть небольшая, но своя.

Астра вышла в коридор.

Кухонька… тесная. И печка здесь стоит обыкновенная, дровяная, а вот энергетическую составляющую изменили, пусть это и не положено. А кристалл почти пустой.

И не только здесь.

– Наверное, он был умным человеком, – Астра заглянула в стазис-шкаф, отметив, что плетение нынешнее, пусть с виду почти не отличалось от стандартного, но энергии потребляло в разы меньше.

А вот в шкафу коробка с эклерами.

Куплены в театральном буфете. Красная рыба. Банка икры, к слову, не испортившейся… и оставлять ее жаль, и за мысли свои становится стыдно до того, что дыхание перехватывает. И это она, Астра, дива? Дива, которая готова побираться по чужим квартирам?

Бутылка охлажденного шампанского.

Он ждал женщину? А та не пришла?

Или пришла, и… ее мучил иной голод? Настолько, что, не удержавшись, она выпила его всего?

Нет, не сходится. Он ведь умер на другой квартире. Тогда откуда шампанское здесь? Или… возможно, он устал от чужой квартиры и собирался привести ее в дом? И подготовился? Волновался… это ведь не просто связь, которые случаются частенько, это уже нечто большее.

Шкаф Астра закрыла.

И заглянула в другие, хотя ничего-то необычного не увидела. Пакет с мукой, еще один – с гречневой крупой. Сухари, разложенные на подоконнике и уже подернувшиеся зеленоватой пленкой плесени. Пара тарелок, пара мисок. И кружки. Одна железная, такая, которую в каждом доме, пожалуй, встретить можно, другая вот из тонкого стекла, цветами расписанная.

Красоты необычайной.

Астра долго разглядывала ее, прежде чем решилась в руки взять. И прикоснувшись, едва не отбросила, до того неприятным было это прикосновение.

– Вот, – сказала она, заставив себя держать кружку. – Тут.

Странный выбор, конечно.

Почему не запонки? И не булавка для галстука? И не какая-нибудь иная мелочь, которой бы покойный Петр Сергеевич пользовался бы часто? А то и вовсе носил, не снимая. Или… кружка была настолько красивой, что даже зная о сокрытой в ней силе, Астра все равно изнывала от желания прикоснуться.

И это было частью заклятья.

– Позволишь? – поинтересовался Святослав.

Астра кивнула.

Он же, склонившись над кружкой, долго ее разглядывал. Потом осторожно коснулся края и тотчас одернул руку, пожаловавшись:

– Жжется… странно, что наши не заметили.

Странно.

Наверное.

Святослав набросил на кружку полотенце, что висело тут же, на крючочке. Полотенце, пусть и кухонное, было чистым, выглаженным. И это тоже казалось неправильным: кто в здравом уме тратит время на глажку кухонных полотенец?

Разве что тот, кому заняться больше нечем.

– Я покажу. Пусть разбираются, – кружку Святослав трогать не стал, но вышел. Звонит? Телефон тут имелся, должен был быть, если этот человек, который теперь чувствовался Астре близким, и вправду был важен для системы. Она прислушалась, убеждаясь, что права: Святослав с кем-то беседовал.

Пускай.

Что-то другое было неправильным, не таким, как нужно. И не в кружке дело. На нее не обратили внимания. Или обратили, но лишь как на необычную, красивую вещь. Мужчины тоже слабости имеют. А вот порошок на нее не реагировал.

Правильно, он на живой силе завязан, а то, что пряталось в стекле – вновь же, совершенно непригодный для создания классических артефактов материал, – было частью мертвого.

Астра еще раз прошлась по кухне, убеждаясь, что ничего-то не пропустила. А когда вернулся Святослав, поинтересовалась:

– Где его родные?

– Родных у него нет. Он вдовец. Семья погибла при эвакуации, поезд попал под бомбежку. Родители эвакуироваться не пожелали, остались в Ленинграде.

А он выжил.

И ему, наверное, тоже было немного стыдно за то, что он выжил. Астра знает это мерзковатое чувство, в котором стыда столько же, сколько и затаенной радости.

Портреты обнаружились в единственной комнате, вновь же, мало большей, чем та, которая досталась Астре. Портреты стояли в рамочках. Черно-белые снимки, с которых на Астру смотрели совершенно незнакомые ей люди. Женщина с болезненно-одутловатым лицом и пара детей.

От них она отвернулась, разглядывая обстановку.

Софа. И немецкий трофейный сервант, заставленный трофейным же фарфором. В углу – швейная машинка со знакомой табличкой на вороненом боку.

«Zinger».

От жены осталась? Или от матери? Или тоже из тех, чужих по сути вещей, которым повезло найти себе новый дом.

Ковер на стене вот новый, с оленями.

Красивый, пожалуй.

Матушке бы не понравился, потому как аляповатый слишком, но вот Астра такой бы повесила. Много таких, чтобы все стены укрыть. Тогда всяко теплее становится.

Кровать.

Покрывало.

– С точки зрения… ее… он удобная жертва, – здесь Астра тоже сперва заглянула под софу, помня, сколь много всего имеет обыкновение под этой софой теряться. Однако на сей раз не обнаружила ничего, кроме все того же порошка. – Немолодой, но и не старый, жизненных сил в нем хватало. С другой стороны, ни родных, ни супруги, ни детей. Если бы он и вправду был инженером, стал бы кто копаться в этой смерти?

Спросила и посмотрела, вдруг испугавшись, что позволила себе чуть больше, чем следовало бы. А если… если ей сейчас скажут, что не ее ума дело.

– Похоже… – Свят потер подбородок. – Это… многое меняет.

Глава 28

Тонечка радостно улыбалась, глядя на человека, который зачем-то к ней привязался. Человек этот что-то рассказывал, громко, вдохновленно, то ли стихи чужие читал, то ли пересказывал кино, главное, делал это со всею душой.

А Тонечка кивала.

Ахала.

И даже всплескивала руками, выражая восхищение. Восхищение ему определенно нравилось. И он, забывая про маску – совершенно, между прочим, непрофессионально, – выпячивал грудь и начинал поглядывать этак, преснисходительно. Порой и вовсе выбивался из роли, и тогда в словах его проскальзывали неприятные резковатые ноты человека, полагающего себя умнее прочих.

Но Тонечка подобных мелочей не замечала.

Антонина же ждала.

Она умела ждать. И слушать.

Наблюдать.

А еще сопоставлять услышанное с увиденным и собственной жизнью, которой она, Антонина, немало дорожила.

– Это так… восхитительно! – Тонечка даже на цыпочки встала, потом прикоснулась к смуглой руке и тотчас одернула пальца, застеснявшись. Как же, она девушка глубоко порядочная.

И невеста даже.

Последнее обстоятельство, к слову, нисколько парня не смущало, даже наоборот, если Антонина поняла правильно, добавляла азарта в непонятной пока игре.

Что ему нужно?

Что интересно?

Глуповатая Тонечка, наивно полагающая мир пречудеснейшим местом? Или служба ее, о которой новый приятель не спрашивал? Или… квартира?

– Вот такие у меня соседи, – закончил он и руку подал, помогая Тонечке подняться на парапет. И она пошла по граниту легким танцующим шагом, радуясь моменту и теплу, что вернулась в город, будто осень вдруг передумала наступать. – Живем порою весело, но дружно… в целом.

Он слегка нахмурился.

Соседи? В этом его интерес?

– А у меня тоже соседи, – сказала Тонечка, придерживая тонкий платочек, который так и норовило сдуть. – Разные…

…про диву она передала кому надо. И посредник скривился, явно уже аванс принял, который возвращать придется. Но ничего, вернет, не переломится. Лучше уж без денег остаться, чем без головы.

Отвертка шутить не станет.

И если сказано, что диву трогать нельзя, то и последняя собака в городе поостережется на это чудо пасть разевать. Антонина же приглядит, чтобы так оно и было.

На всякий случай.

Что-то подсказывало, что человечек тот, от темных дел далекий, обратившийся скорее по глупости и незнанию, не успокоится. А Отвертка… да, он и оправданий не понимает.

– Веселые? – Алексей – Лешка и никак иначе, потому как до Алексея ему расти и расти, так все говорят, особенно наставник, – улыбнулся. И мелькнуло в этой улыбке предвкушение.

Стало быть, и вправду соседи интересны.

– Ага… особенно некоторые. Вот Толичка… он хороший человек, только слабовольный. И в комсомоле не состоит. Я ему говорила, что нужно над собой работать. Ведь если человек над собой работает, то он возвышается над собственными слабостями. Так?

– Так, – Алексей едва заметно поморщился.

Стало быть, Толичка ему не интересен. Тогда кто?

Или…

– Но он хотя бы истинно рабоче-крестьянского происхождения, а есть и буржуазный элемент, – Тонечка позволила себе поджать губы, зная, что лицо ее при том сделалось некрасивым, и выражение это совершенно не идет. – И даже больше…

– Больше буржуазный? – пошутил Алексей и подхватил ее, закружил, и на землю поставил не сразу. Тонечка покраснела от смущения и восторга.

Антонина же отметила блеск в темных глазах знакомца.

– Аристократичный. Элемент. Так можно говорить?

– Не знаю. Наверное. Ты же говоришь, – ей подали руку. – Ни разу не видел аристократичный элемент.

– Смеешься?

– Интересуюсь. Какой он?

– Она.

И вновь пауза. И он недоволен, пусть пока не позволяет увидеть это недовольство, однако чувствуется нетерпение. Ему хочется тряхнуть Тонечку, заставить ее говорить. И Антонина поддается.

– Дива, – выдыхает Тонечка. – Представляешь? Я когда ее впервые увидела, так прямо…

– Настоящая? – а вот теперь интерес глубоко искренний.

Плохо.

Для идиота, который не понимает, куда лезть можно, а куда не стоит.

– Самая настоящая! – Тонечка старается заглянуть в глаза, глупая девочка, которой так хочется быть любимой. И это вовсе не то чувство, которое знакомо Антонине, но с масками вечная проблема: рано или поздно они начинают прирастать.

Да, в этом городе задерживаться не стоит.

– Никогда не видел живой дивы.

– И я… раньше, то есть. Я даже сперва не поняла. Она на диву не похожа… то есть точно дива, только не похожа. Мелкая очень. Нелюдимая.

Алексей остановился, чтобы купить мороженого.

– Расскажешь? – попросил он.

– Даже познакомить могу! – храбро сказала Тонечка, мороженое принимая. И опять покраснела, потому что хорошие девочки не должны брать мороженое от других мужчин. Но тут же она себя поправила, что она, конечно, хорошая девочка, но Алексей тоже хороший парень.

А мороженое – это просто мороженое.

Дружеское.

В конце концов, в новом социалистическом мире женщины и мужчины равны. А значит, и дружить они могут. Или нет?

– Не знаю, удобно ли…

– Ай, удобно, конечно, только она редко из комнаты выглядывает. И на работе постоянно еще.

– Дива работает?

Какое почти искреннее удивление.

– В госпитале, – Тонечка прокусила хрупкую глазурь. – Бывает, что целыми днями там торчит, за дочкой своей совсем не смотрит. Вот и растет та невоспитанной.

– Дочкой?

– Розочкой…

Она ела и говорила, про диву и про ребенка ее, и про других соседей, про которых почему-то Алексей слушать категорически не желал, постоянно перенаправляя беседу в нужное ему русло. И Тонечка, конечно, не замечала. Она ведь была доброй, но не очень умной девушкой. Антонина же…

Она разглядывала человека, прикидывая, что именно о нем стоит рассказать и стоит ли. С одной стороны, инструкции ею получены однозначные. С другой… не стоит ли сперва получить больше информации? А с дивой его познакомить придется.

Правда, вряд ли это знакомство саму диву обрадует.

Но…

– …и вот представляешь, она говорит…


Днем квартира выглядела иначе. Более… пустой, что ли? Брошенной? Дневной свет, пробиваясь сквозь мутноватое, подернутое рябью, стекло, лишь подчеркивал запустение.

Пыль в углах.

Потускневший вдруг лак серванта. Мертвый фикус в грязноватом горшке. Брошенное фото… кружку с кухни унесли, упрятав в свинцовый короб. Но вот Казимир Витольдович изъявил желание лично явиться на место происшествия.

И огляделся.

Поцокал языком.

– Надо будет прислать кого, чтобы убрали. Вещи опять же… разобрать.

Вещи давно были досмотрены, пусть и проводился обыск крайне аккуратно, на случай, если вздумается сердечной подруге заглянуть в квартиру. Однако никто не явился, а стало быть, к вечеру вещи разложат по коробкам, проведут опись и вывезут на склад, где и будут храниться в ближайшие лет пять.

– Значит, говоришь, предположила, что его по случайности? – Казимир Витольдович снял с серванта снимок в простой, явно самодельной рамке. – И ведь может оказаться права… да…

Рамку украшали куски битых елочных игрушек, отчего она блестела и переливалась.

– Более того, как понимаю, скорее всего права… нежить… плохо, да… очень плохо… статистику запросил?

– Само собой.

– По криминальным?

– По всем за пятилетний период.

– Многовато будет, – поморщился Казимир Витольдович. – Оно-то, конечно, ребятки поработают, да только городок у нас хоть и провинциальный, а все одно немаленький. Время понадобится.

Он щелкнул пальцами и замолчал, погрузившись в собственные начальственные мысли.

– Надо окружение трясти, – заметил Святослав. – Где-то ж он с нею познакомился. И дива утверждает, что жизнь она сосала из него долго, что дело это небыстрое…

…жизнь Петр Сергеевич, насколько Святослав понял, вел обыкновенную, скучную даже. И не случись ему работать в том самом отделе НИИ, о котором иным людям знать было не положено, то и смертью его никто бы не заинтересовался.

Права дива.

И еще в том права, что сколько в этом и вправду немаленьком городе таких вот одиноких мужчин? Женщин всяко больше, но мужчины одиночество переносят хуже…

– Это да… – Казимир Витольдович отряхнулся. – Я его знал. Умнейший был человек в том, что науки касается, однако в бытовом плане наивный. Супругу свою любил несказанно. К нему пытались приставить кого-то из… своих. Но судя по отчету, неудачно вышло. Может, момент не тот, может, типаж… тут вообще не пойми, что творилось…

Он тяжко вздохнул и коснулся другого снимка.

– Эта женщина должна была быть особенной, если Петька свою Алиночку забыл… и деток, – он положил снимок лицом вниз. – И чтобы промолчал… да… он, как бы это выразиться получше, был старомодного воспитания. Порой смешно становилось, да… на него постоянно доносы писали из-за этой вот церемонности, в которой все искали свидетельства приязни к старому режиму. До нелепости порой доходило. Он ручку поцелует, а ему обвинение в контрреволюционной деятельности и подрыве идеалов революции. Мол, равенство и все-такое… глупость несусветнейшая.

Фотоальбом Святослав нашел здесь же, в серванте, и смахнул с кожаной обложки следы пыли, принюхался, пытаясь уловить легчайший след чужого прикосновения, однако вынужден был признать, что на подобное его сил недостаточно.

– Мы с ним учились. Он по науке пошел, а я вот… – Казимир Витольдович заглянул в альбом. – Я его с Алиной и познакомил. И потом… всем тяжко тогда было. Смутное время. Тяжелое.

Он глядел на снимок, постаревший, помутневший, на котором с трудом можно было разглядеть нескольких парней.

– Половины наших и нет. Кого война забрала, а кого… до войны. Нам вот повезло, – Казимир Витольдович вытер платком вспотевшую вдруг шею. – А самое поганое знаешь что? Откудова тебе… самое поганое, что мы верили… нам говорили, а мы верили… каждому слову… может, вера и спасала? Если бы не она, то с ума сойти просто, да…

– Он тоже был…

– Нет. Одаренный, не без того, но слабенький. Хотел когда-то по военной части, да только здоровьем не вышел, а дара… толку от огневика, который способен лишь свечу зажечь? А вот голова светлая. Нет, не гений, но умный. Умнее вот меня.

И сказано это было весьма искренне.

– В войну он многое для победы сделал. Живая броня – его наработка. И по големам… стабилизацией энергетических полей занимался. Сперва теорией, но и на практику тоже… говорю же, светлая голова. И оценили… да… сперва Ленинская премия, потом и Сталинская.

– А почему он не в Москве?

– А почему нет? – Казимир Витольдович альбом отнял. – На самом деле не захотел возвращаться. В эвакуацию-то сюда попал. Здесь и работал… да… так вот, говорил, что прикипел к городу и к людям своим. А в Москве ему все про Алиночку напоминает.

Снимок сменялся снимком.

Чужая жизнь.

Встречи. И застолья. Хмурая женщина в темном платье, за плечом которой возвышается молодая пара. На коленях женщины сидит мальчик в белой рубашке. Внук?

И вот уже двое детей. Один в высоком стульчике, второй рядом, за стульчик этот держится. Ниже надпись с названием фотоателье.

– Там поняли. Да и… группа сложилась, работала. И вполне себе успешно. Тему взяли новую, спорную с точки зрения многих, но в целом довольно перспективную. Хотя, как понимаю, в успех там не особо верили, однако позволили… да… а тут такое вот…

Он захлопнул альбом и сунул его в подмышку.

– Значит, дива поможет… хорошо. Просто-таки отлично…

– Что с ее… – Свят поморщился, чувствуя, как вновь начинают чесаться руки. – Бывшим?

– А что с ним? – деланно удивился Казимир Витольдович. – Я позвонил, обещали провести работу, объяснить, куда не стоит соваться. Если же он имел неосторожность самолично явиться, то и сам разъясни. Только, Святослав, уж так разъясни, чтобы человек точно понял.

– Постараюсь.

– А по остальному… возьми-ка ты ее, если уж так вышло, что она тебя не боится, под ручку да прогуляйся. Группа у них небольшая. Побеседуете с Аркашенькой, это Петькин помощник, с остальными. Глядишь, и всплывет чего…

С Аркашей и остальными уже беседовали, и протоколы допросов Святослав читал. Вот только вынужден был признать, что вопросы пусть задавались правильные, да все равно не те.

– Заодно и поглядит пускай на людишек, а то мало ли…

– Думаете, найдем еще… проклятых?

– Чем старые Боги не шутят? – Казимир Витольдович стряхнул с рукава пылинку.

Глава 29

В госпитале было тихо. Не то чтобы в этой тишине имелось нечто странное, но Астра все равно нервничала.

Утром.

Когда отводила зевающую Розочку в сад, убеждая себя, что всенепременно поговорит с нянечкой, но стоило той глянуть на Астру, и слова застряли в горле, а руки мелко противно задрожали. И потом дрожали, когда она подбирала слова, пытаясь все-таки донести до этой крупной всем недовольной женщины, что Розочка – обыкновенный ребенок, что ничем-то она не отличается от детей иных. А та слушала и глядела, и хмыкала, показывая всем видом, что ей-то лучше знать, кто обыкновенный, а кто дивье отродье. Стоило же Астре замолчать, как женщина поднялась и веско произнесла:

– Шли бы вы работать, мамаша. Небось опаздываете.

И сказанные слова опять же пробудили тревогу.

Опаздывает.

И вправду опаздывает. Снова. На троллейбус, который не станет ждать. И не стал. И пришлось идти пешком, спешить, бежать, хотя, конечно, никто-то ее за опоздание ругать не станет, но все равно ведь неудобно. Неправильно. И с каждым шагом непонятная иррациональная эта тревога лишь нарастала. А уже в госпитале окончательно оформилась. И Астра поняла, что сегодня что-то случится. Обязательно. И это что-то будет касаться ее, Астры, жизни. И вряд ли изменит ее к лучшему, скорее уж наоборот.

Пытаясь избавиться от этого чувства, она заглянула в реанимацию, убеждаясь, что парень и вправду пошел на поправку, что нужды в ее способностях нет, и это хорошо. Разве что боль уменьшить бы. И она шагнула даже к кровати, но, встретившись с яростным взглядом пациента, отступила.

Странные все-таки существа люди. И она, Астра, наверное, никогда не научится их понимать.

– Злится? – Анна Николаевна все поняла верно. – Не бери в голову. Он не на тебя злится.

– А на кого?

– На всех.

– Почему?

Наверное, глупый вопрос. И сама Астра не слишком умна, но сегодня как никогда ей хочется поговорить хоть с кем-нибудь.

– Почему… потому что ему больно и плохо. А еще потому что ты красивая девочка, у него же на всю жизнь шрамы останутся, и такие, которые красивых девочек пугают.

– Я не боюсь.

– Это ты, – Анна Николаевна раскалывала карты по стопкам. Работала она неспешно, но, странное дело, и в этой своей неспешности она всегда и всё успевала. – А другие будут пугаться. Невеста его второй день не заглядывает. И от этого у него мысли нехорошие… и правильные.

– Может, просто ей тяжело?

– Тяжело. И ему тяжело. А еще они сейчас поняли, что подвиг – дело минутное, порыв души, но вот с последствиями этого самого порыва ему всю жизнь жить придется.

– Думаете, он сожалеет? – Астра приняла стопку карт, которые следовало бы передать в регистратуру.

– Допускаю. Но признаться себе не признается.

– И что… с ним будет?

– Понятия не имею. Если сильный человек, то справится. И со шрамами, и с невестой, и с остальным. Друзья помогут.

– А если слабый?

– Слабому помочь куда как сложнее. Да и не всякая помощь на пользу пойдет, – Анна Николаевна передала лист. – Таблетки вот разложи. И успокойся. Что-то с тобой сегодня не то.

– Не то, – согласилась Астра.

– С Розочкой неладно?

– Скорее со мной.

Она, Астра, похоже слабая, ни с чем-то справиться не способная, таблетки и те норовят из рук выскользнуть. И путаются.

Не хватало еще.

Это все страх.

Но чего она боится? В госпитале, который знает едва ли не лучше Анатолия Львовича. В госпитале ей всегда было спокойно, куда спокойнее, чем дома. А тут… сердце не на месте. Еще одно выражение, смысл которого недавно был непонятен, а теперь вдруг Астра его, нет, не поняла, но почувствовала.

И вправду не на месте.

В груди оно, стучит, трепещет, а все равно не на месте.

И дышать больно.

Но с таблетками она разобралась. И с картами. Собрала термометры по палатам, раздала лекарства. Нашла в себе силы улыбнуться и не услышать шепоток за спиной.

Пускай.

И уже почти успокоилась, ближе к обеду, когда больничные коридоры наполнились ароматом еды, почти поверила, что страх ее обыкновенный, пустой, когда увидела Эльдара.

– Здравствуй, – сказал он, неловко улыбаясь. – Я так и знал, что найду тебя здесь.

Треклятое сердце ухнуло куда-то вниз, а в висках забилось одно: бежать. Бежать и прятаться. И…

– Мы можем поговорить? – поинтересовался Эльдар, озираясь. – Где-нибудь, где нам не станут мешать.

– Идем, – она нашла в себе силы произнести это слово.

И развернуться.

И пойти спокойно, сосредоточившись на том, чтобы именно идти. Шаг за шагом. Дверь в процедурную заперта, но ключ здесь, в кармане.

– Неприятное место, – Эльдар любезно придержал дверь. – До сих пор как вспомню уколы эти.

– Они тебе жизнь спасли.

Пахло спиртом, касторкой и еще дезинфицирующим средством, от которого руки сохли на раз.

– Это да… это точно… они и ты… и мне жаль, что так получилось.

Он не стал садиться, хотя имелась в процедурной кушетка, куда Эльдар пристроил пальто. Пальто хорошее, шерстяное. И костюм на нем сидит так, что становится понятно – на заказ шит.

…матушка полагала, что иначе невозможно, что любую одежду следует именно шить и непременно у отличной портнихи, иначе эта одежда глядеться не будет.

Часы на запястье.

Запонки то ли золотые, то ли золоченые. Галстук. Эльдар стал будто бы старше, серьезнее. И больше не стеснялся своего роста, но при нем, столь же невысоком, умудрялся глядеть на людей сверху вниз.

– Зачем ты приехал? – Астра задала вопрос, который ее мучил, и поняла, что дышать стало легче. И тревога, терзавшая ее с утра, исчезла.

– За дочерью.

– Нет.

– Астра, дорогая, я пришел лишь потому, что помню, чем тебе обязан.

Вряд ли.

Интересно, а если бы она не пожалела его тогда? Если бы не решилась в очередной раз сделать больше, чем должна бы? Выжил бы он вовсе? И как бы сложилась судьба самой Астры?

– И я не хочу обижать тебя. Но подумай сама. Со мной девочке будет лучше. Что ты ей дашь, кроме комнатушки в коммуналке, сомнительного сада или школы, в которой на нее будут смотреть, как на чудовище? А потом что? Повторение твоей судьбы?

– Чем плоха моя судьба? – странно, но теперь, когда страх отступил, получалось говорить спокойно.

– А чем хороша? Сидишь в этой дыре и делаешь вид, что счастлива? Работаешь какой-то жалкой медсестрой, мечтаешь стать врачом, но тебе этого никогда не разрешат. Я же могу ей дать нормальную жизнь!

Он и вправду в это верит?

– Почему теперь?

А вот теперь вопрос Эльдару не понравился категорически.

– Больше пяти лет я ничего о тебе не слышала. Ты не писал. Не звонил. Не пытался как-то… не знаю, узнать, что с нами. А теперь вдруг она стала тебе нужна? – Астрасклонила голову и прищурилась. – Хотя… кажется, я вижу, почему. Ты болен.

– Это ничего не меняет.

– Меняет, – не согласилась Астра.

Болен.

Не сказать, чтобы серьезно. Он достаточно разумен, чтобы время от времени навещать целителей. И сперва этого хватало. Жизненные силы наполняли хрупкое тело, ложились на стабилизированные Астрой потоки, и болезни отступали.

Только…

– Ты в Москве живешь? – спросила она, склонив голову.

…первыми засбоили почки. Сперва едва-едва, причиняя лишь малые неудобства, справиться с которыми, однако, штатный целитель не сумел. Следом подтянулся мочевой пузырь, воспалилась простата, ныне глядевшаяся этаким алым тревожным пятном.

Ему, должно быть, не просто неудобно, но мучительно даже, особенно по ночам.

– Я все поправлю, – Астра приняла решение, показавшееся ей если не лучшим, то неудобным.

– Мне нужна моя дочь.

– Не нужна. Дочь – не нужна. Тебе нужен кто-то, кто будет тебя лечить. И ты решил, что твоя дочь годится для того, – Астра встряхнула руками, пошевелила пальцами, разгоняя кровь. – Но дело в том, что, во-первых, она слишком мала, чтобы лечить. У нее не хватит ни сил, ни умения.

Он скривился.

Не думал о таком? И вправду ждал, что пятилетний ребенок вот так возьмет и все поправит?

– Во-вторых, без меня она просто умрет.

Эльдар ответил не сразу. Смотрел. Думал. Явно пытался понять, говорит она правду или нет.

– Когда моих родителей забрали, я… едва не погибла.

– Но ведь выжила.

– Выжила. Потому что мне повезло встретить бабушку…

А вот при упоминании Серафимы Константиновны Эльдар скривился. И подумалось, что, будь она по-прежнему жива, вряд ли решился бы он прийти в госпиталь.

Заговорить о Розочке.

Забрать…

– О ней позаботятся, – сказал он, отводя взгляд. – Есть проект. Новый интернат для детей… особых детей. Она будет учиться вместе с другими дивами.

– У тебя есть другие дивы? – Астра руки убрала за спину.

– В Союзе проживает более двух десятков дивов в возрасте от года до двенадцати лет. Однако все они разрозненны, – теперь в его голосе появились те самые ноты, свойственные хорошим лекторам. И Астра поняла, что вот точно так же, уверенно и спокойно, он выступал… перед кем? – Передача знаний происходит от родителей к ребенку, что неразумно и ведет к возникновению серьезных пробелов в образовании. Между тем очевидно, что дивы, особенно молодые, являются ценным ресурсом…

…то есть она, Астра, тоже ресурс, но, наверное, не настолько ценный, чтобы с нею возиться.

– …игнорировать существование которого попросту преступно. И государство должно сделать все возможное, чтобы этот ресурс в полной мере был использован на благо народа.

А ведь его слушали.

Если он подготовил речь, то были и те, для кого эту речь готовили.

– Созданный интернат позволит не только выучить молодое поколение дивов, но и воспитать их должным образом, привив чувство долга и любви к своей стране.

Астра погладила пальцы.

Странно.

До нынешнего дня она никому не отказывала в лечении. Даже тому парню, который все-таки уснул, а она подобралась и забрала его боль. И… она еще не работала со шрамами, но свежие должны неплохо поддаваться воздействию. И потом, позже, когда рубцы начнут стабилизироваться, Астра попробует помочь. И, может быть, у нее получится.

Может быть, если действительно получится, в нем станет меньше злости.

Того парня ей хотелось лечить. Эльдара же…

– …в свою очередь это приведет к росту популяции дивов в союзе, закреплению их на одном месте…

– Хватит, – попросила Астра. И Эльдар замолчал, очнулся, захлопал глазами.

– Извини. Я, кажется, увлекся.

– Разве что самую малость, – согласилась она, убрав руки за спину.

– Но ты ведь понимаешь, насколько это важно! – Эльдар был умным человеком, а потому понял, насколько ей не понравилось услышанное. – Не только для нашей дочери, но для всей страны!

На страну Астре было плевать.

Не патриотично? Пускай. Она не собиралась жертвовать дочерью, чтобы кто-то там убедился, что безумный этот план не сработает.

– Партии нужны целители. Настоящие. Способные, вот как ты, исправить несовершенство человеческого тела! Подумай сама! Пройдет десять лет, двадцать, пятьдесят! И вас, дивов, станет так много, что вы излечите всех и каждого! А может быть, не просто излечите! Я знаю, что прежде велись работы по изменению тела, по созданию нового существа, в котором бы соединились лучшие черты всех, живущих в союзе! И что, как не это, доказало бы мировое превосходство…

– Иди в задницу, – тихо произнесла Астра.

– Что?

Эльдар моргнул.

– В задницу иди, – повторила она. – Вместе с мировым превосходством. А что до остального, то вы просто-напросто убьете детей. У них и так… слабые корни, а вы и их обломаете. Но вам ведь все равно, да? Лично тебе.

Она сделала шаг.

И Эльдар попятился.

Она, Астра, никогда и ни к кому не шла навстречу, напротив, обычно сама отступала, пряталась, убегала. А теперь ей двигало совершенно незнакомое желание добраться до глотки этого вот человека, который не мог не понимать, что творит.

Она ведь говорила ему.

Рассказывала.

Многое рассказывала, а он…

– Ты… ты не сможешь меня остановить, – сказал Эльдар, очнувшись, вспомнив, что он-то как раз сильнее и в своем праве. Правда, выставил между собой и Астрой портфель. – Как не сможешь остановить прогресс! Мой проект находится на рассмотрении и если будет одобрен…

– Дивы полностью исчезнут. А когда те, кто его одобрил, поймут, что натворили, им понадобится кто-то, на кого можно будет переложить вину.

Астра смотрела в глаза человеку и не понимала, как получилось так, что когда-то она им увлеклась. Он ведь… серый.

И внешне.

И изнутри.

И все-то он прекрасно понимает, насколько опасен его проект, однако надеется… да, пожалуй, надеется… на ведьминские зелья, на дивов, которые не пожелают расставаться с детьми, и, не имея иной возможности быть рядом, примут любые условия.

В этом ли дело?

– Уходи, – Астра закрыла глаза, не желая видеть существо, которое когда-то, не иначе как по глупости, казалось ей самым близким и родным.

Дело ведь даже не в лечении.

Мог бы приехать, Астра не отказала бы, и он точно знал, что не отказала бы. Она никогда никому не отказывала. А в этом треклятом проекте, который открывал ему, Эльдару, новые возможности. Который позволял подняться чуть выше, подобраться чуть ближе к власти, к…

– Уходи, – повторила она тихо и по тому, как приотворилась дверь, поняла, что Эльдар ушел. Но ведь и вправду не отступится.

Проект на рассмотрении?

Есть еще шанс, что…

Так, нужно успокоиться и… дальше как? Куда обратиться? К кому? К Святославу? Он обещал помочь, но… стоит ли верить этим обещаниям? Может, сам по себе он и недурной человек, пусть даже маг разума, однако он служит. И сделает то, что ему будет сказано.

Тогда…

Бабушка ушла… знала ли она? Вряд ли… если бы знала, то точно не позволила бы Эльдару выжить. Проклятья ведь разные бывают, и судя по той книге, которую Астра так и не отдала, хотя собиралась, совершенно честно собиралась, так вот, о проклятьях Серафима Казимировна знала куда больше, чем показывала.

И Розочку она любила.

И никому не позволила бы причинить вреда.

Астра сделала глубокий вдох. И поняла, как ей надлежит поступить.

Она спокойно притворила дверь, запирать не стала, скоро время полуденных процедур, а брать в процедурной нечего. Да и люди у них в отделении приличные лежат.

Астра поднялась на третий этаж.

Анатолий Львович был у себя, обложился бумагами, пряча за горами из серых папок и папочек, с виду совершенно одинаковых, кружку с чаем и рогалик. Дернулся было, но увидев Астру, только махнул, мол, заходи.

И она вошла.

– Можно вашим телефоном воспользоваться? – Астра сдержала дрожь в руках. – Междугородний звонок.

– Что-то случилось?

– Случилось, – она посмотрела на человека, не зная, можно ли ему верить. И пусть никогда-то прежде он, пришедший в больницу обыкновенным врачом, одним из многих, кого отпустила война, не обманывал ее, даже когда речь заходила о вещах неприятных, но…

– Пользуйся, – Анатолий Львович поднялся. – Я выйду. И… у моей матушки дом остался. Деревенька Хвойничи. Не так далеко, но… в войну ее почти, считай, уничтожили. А матушка на хуторе обреталась. Даже не ее дом, а дедов. Там никто не живет, но он еще крепкий. Если надо.

– Пока не знаю.

Астра не любила врать.

И не умела.

– Спасибо.

– Береги себя, деточка, – он забрал и чай, и рогалик, и вышел тихонько. И подумалось, что, пожалуй, она, Астра, и вправду ничего-то в людях не понимает.

Она помнила всего три номера, да и те бабушка когда-то заставила заучить наизусть. И Астра послушно заучила, правда, никогда-то не набирала и теперь вот…

Аппарат был новым и гладким, с тугим диском, проворачивать который приходилось силой. А на место диск возвращался, слегка потрескивая. И этот треск заставлял Астру вздрагивать.

А потом было молчание, сменившееся гудками.

Гудки длинные, и Астра считала их, сказав себе, что досчитает до семи, а потом наберет другой номер. Но трубку взяли на девятом.

– Добрый день, – сказала она, удивляясь, что дрожат лишь пальцы, но не голос. – Это… Астра.

Собственное имя прозвучало странно.

– Могу я услышать Болиголова Валерьяновича?

– Слушаю вас…

Звук этого голоса успокоил.

– Это… важно… очень важно, но доказательств у меня нет, – она опустилась на самый край кресла. – И… наверное, это я во всем виновата…

– Тише, девочка, – сказано это было мягко. – Просто расскажи, что произошло, а мы подумаем, как поступить.

Глава 30

Святослав и сам не знал, зачем он пошел в детский сад.

Где он, и где детский сад?

И главное, смысла-то в этом визите никакого. Он ведь не родственник, так, случайный знакомый и сосед, который весьма скоро съедет, оставив обитателей коммунальной квартиры наедине с обыкновенной их жизнью. Почему-то думать об отъезде было неприятно.

И…

Собственный сад он не помнил, как и многое иное до пробуждения дара. Он даже не был уверен, что сад этот вовсе имелся. Вся его сознательная жизнь прошла в интернате.

А ведь похоже.

Только забор в интернате был прочнее и выше, и никакой сетки, под которой можно пробраться. А за забором вот все знакомо. И дорожка с выбеленными бордюрами.

Игровые площадки, пусть и маленькие.

Игрушечные домики.

Веранда, ворота которой закрыты, но сквозь решетчатые стены видны игрушки, сваленные кучей. Здесь было как-то… спокойно, что ли? И Свят не отказал себе в удовольствии заглянуть сквозь решетку, убеждаясь, что никуда-то не делись деревянные лошадки на палках, за которыми они, мальчишки, выстраивали очереди.

…теперь моя! Я после Владика…

…Владика не стало в сорок третьем, глупая нелепая смерть. Он обязан был при налете укрыться в бункере, а он полез вытаскивать кого-то из разваливающегося дома.

Не успел.

…а у тебя так не получится!

Машка прыгает на одной ноге, внимательная, сосредоточенная.

Сорок первый. Тыл. И разведка. У нее вышло устроиться в асверскую канцелярию, а там уже и читать не только документы. Правда, недолго.

Асверы были сильным противником.

Умным.

– Вы кого-то ищете? – раздалось за спиной. И Свят обернулся, мысленно обругав себя за беспечность. Этак и нож под лопатку получить недолго.

…как Марат. Сорок шестой, Одесса, отгремевшая победа и те, кто не готовы были поверить в нее до конца.

– Добрый день, – Свят улыбнулся, отгоняя воспоминания.

Сколько их осталось, из тех, с кем он рос?

Единицы.

Он смотрел на мужчину в грязноватом ватнике, а тот на Свята. И недобро смотрел, с подозрением, и метлу свою сжимал крепко.

– А не подскажете, в какой группе Розочку искать? – Свят окружил мужчину коконом силы, и тот расслабился, метлу вот опустил, оперся.

– Это которая дивная?

– Она самая.

– Так… третья. Аккурат по дорожке и прямо, а там налево. Сразу дверь и увидите.

– Спасибо.

– Та не за что… хорошая девочка, добрая. Спину вот подлечила… и повезло, стало быть… я, признаться, не поверил, когда сказали, что за ней отец придет. А оно вот как… лучше позже, чем никогда. Хотя, конечно… но рада будет… сперва вон бабушка, а потом отец. Ребенку родители нужны, да…

Бабушка, стало быть?

Отец?

Свят с трудом удержал гнев. Не хватало еще постороннего человека задеть. А вот по указанной дорожке он пошел быстро, опасаясь одного – опоздать. И главное, что дорожка эта была издевательски длинной, протянулась вдоль желтого, какого-то слишком уж яркого, здания, мимо клумб, на которых вовсю цвели астры и бархатцы, завернула за угол и уперлась в дверь.

Сюда, стало быть.

– А я вам говорю, что по правилам внутреннего распорядка ребенок выдается на руки родителю, оного ребенка сдавшему, – этот громкий слегка визгливый голос проникал и сквозь дверь, и сквозь стены. – Или иному законному представителю…

– Я и есть законный представитель!

– …имеющему при себе доверенность за подписью одного из родителей, – голос не терпел возражений, как и эта женщина, крупная, одутловатая, с красным припухшим лицом и выбеленными до полупрозрачности волосами. Поверх красного костюма она накинула мятый халат, рукава которого закатала. И теперь из них, несуразно коротких, торчали мощные волосатые руки. – Доверенность есть?!

Вторая женщина, в отличие от той, что стояла, закрывая собой проход, была сухопара и аккуратна. Как-то слишком уж аккуратна, будто не живой человек даже, а этакий оживший манекен, на котором любой наряд сидит превосходно.

– А я вам повторяю, что мне не нужна никакая доверенность!

– Добрый день, – поздоровался Святослав.

В саду пахло кашей и котлетами, и еще капустой.

Здесь было тесно и… уютно. Пожалуй. Знакомо. Только у них шкафчиков таких вот, крашеных синей краской, не было. Зачем, если у каждого имелась собственная комната?

Потом, когда они станут старше, им позволено будет селиться вдвоем. Или даже втроем, и это тоже часть курса адаптации.

И рисунки они не рисовали, такие, как здесь вот украшали и шкафчики, и стены. Нелепые, несуразные, но в этой своей несуразности очаровательные.

– Могу я узнать, что происходит? – поинтересовался Святослав и бляху свою вытащил. Взгляд женщины в халате потяжелел, а сама она…

…боится.

Отчаянно боится, но все же полна решимости не пустить. Кого? Никого. Она останется здесь, даже… даже если потом с ней случится страшное.

– Чудесно!

А вот вторая определенно обрадовалась.

– Вас мой сын отправил? Представляете, мне не отдают ребенка!

– А должны? – поинтересовался Святослав.

– Я ее бабушка!

– А где это написано?

Нет, он не видел свидетельства о рождении Розочки, но отчего-то не сомневался, что в нужной ему графе будет стоять прочерк.

– П-простите…

– Насколько мне известно, вы и ваш сын сделали все, чтобы не иметь ничего общего с этой семьей.

Женщина покраснела.

Густо.

Отчаянно. А вот вторая вдруг обрадовалась, пусть радость эта была слабенькой и имела кисловатый привкус мести, да и страх никуда не делся.

– Вы не имеете права! – женщина стиснула кулачки и шагнула к Святославу. – Это… это семейное дело.

– Вот сперва семья, а потом семейное дело.

Он поглядел на вторую, которая молчаливо стояла, наблюдая за ним и за этой… бабушкой.

– Идите к детям, – сказал Святослав. – А мы… побеседуем. О делах семейных.

Ему пришлось вложить в слова каплю силы, и только тогда женщина вошла в группу. И дверь за собой притворила, что было правильно. Очень правильно.

– Вы знаете, кто мой сын?

– Сволочь изрядная? – предположил Святослав.

– Да как вы смеете!

Прозвучало, правда, неубедительно.

– Смею вот… как-то, – Святослав разглядывал женщину, убеждаясь, что то, самое первое впечатление, оказалось верным.

Аккуратная.

Вся, от прически с гладко зачесанными волосами, собранными в пучок, до туфель-лодочек на низком, приличествующем возрасту каблуке. Строгий черный костюм.

Нитка жемчуга.

И серьги-капли в ушах.

– Она вас обманула, – сказала она, столь же пристально разглядывая Святослава. – Я не знаю, что она вам наплела, эта тварь, но голову определенно заморочила. Послушайте, вы еще молоды. Не стоит ломать себе жизнь и карьеру…

Святослав хмыкнул.

Не стоит.

– В конце концов, мой сын имеет такие же права на этого ребенка…

– Тише, – Святослав улыбнулся и прижал палец к губам. И женщина послушно замолчала. Она уставилась на Святослава круглыми удивленными глазами. Надо же, голубые. И цвет чистый, ясный, без капли серого.

Как небо.

– Сейчас вы просто уйдете отсюда, – Святослав осторожно прикоснулся к разуму женщины и поморщился. Надо же, какое возмущение…

И обида.

Ей кажется, что происходящее с нею в высшей степени несправедливо. Люди почему-то особенно чутко относятся к несправедливости, когда касается она их самих.

– Уйдете и забудете о нашем разговоре. Не стоит забивать голову всякими пустяками…

Упрямится.

Волевая. Смелая. И сейчас она защищает не себя даже, а сына и его проект… какой проект?

– Рассказывайте, – попросил Святослав.

Женщина стиснула зубы.

Теперь, чувствуя опасность для сына, она подобралась, сосредоточилась… почти вырвалась даже.

– Экая вы… но все равно рассказывайте.

И она заговорила. Ненавидя себя за слабость, за беспомощность, готовая откусить язык, но не имеющая сил это сделать. Слово за слово. И еще…

Святослав слушал.

Спокойно.

Отрешенно даже. И вновь вспомнилось, как его учили этой самой отрешенности, позволяющей оставаться над чужими эмоциями. Да и над собственными, которые он привычно задвинул на край сознания. Потом, позже позволит себе и гнев, и ярость.

И остальное.

Женщина замолчала. Беседа далась ей нелегко. Она вспотела, и согнулась, и дышала тяжело. А изо рта потянулась ниточка слюны.

Она сглотнула, с трудом подняла руку, подбирая эту нить.

– И вы вправду думаете, что у вас получится? – поинтересовался Святослав. – Впрочем, можно не отвечать, это я так… размышляю вслух.

Она дернула головой.

– Не важно. Разберемся и с этим проектом, и с тем… идиотом, которому он в голову пришел, – Свят шагнул ближе. – А что до вас, то вы сейчас пойдете домой и скажете сыну, что возвращаетесь. Что не желаете иметь ничего общего ни с дивой, ни с вашей внучкой. Вы ведь даже не считаете ее своей внучкой, верно? И, если бы она не понадобилась вдруг вашему… ублюдку…

Ее перекосило.

– …вы бы о ней и не вспомнили. Вот и замечательно. Вы просто забудете о ней, ясно…

Ненависть.

Какая чистая, незамутненная, пусть и недолгая. Она понимает, что ничего-то ему, Святославу, не сделает, и это незнакомое ей доселе чувство собственной беспомощности пугает ее до одури.

– А если кто-то вдруг попытается расспрашивать вас о девочке, скажете правду. Что знать ее не желаете. И не знаете. И не хотите иметь с ней ничего-то общего. Понятно?

Она кивнула.

– Вот так… идите… закрывайте глаза и…

Святослав развернул ее к двери и подтолкнул.

– Идите… вы просто проходили мимо и решили заглянуть, но поняли, что зря. Ясно?

На улице шел дождь, мелкий и затяжной. И этот дождь осел россыпью капель на седых волосах.

– Идите. И не стоит возвращаться, – тихо добавил Свят, добавляя к словам еще каплю силы, закрепляя этот ее панический страх. – Вы же не хотите встретиться со мной вновь?

Она не хотела.

И когда дверь закрылась за ее спиной, Святослав ощутил изрядную волну облегчения.

Надо будет Астру предупредить и успокоить заодно. Или… нет, быть того не может, чтобы эту глупость в работу приняли. Скорее всего, речь идет об инициативе одного чересчур рьяного партийного работника. Вот только стоило признать, что выглядела эта инициатива весьма привлекательной.

– Доброго дня, – Святослав толкнул дверь, и к запахам каши и мяса добавился еще один, сладко-шоколадный. Так пахнет какао, то самое, сладкое до слипшихся зубов, с пенкою на стакане, которая жуть до чего противная, и потому пьешь с краешку, осторожно, чтобы не проглотить ее ненароком.

Женщина в белом халате никуда не исчезла.

Она смотрела на Святослава мрачно и руки на массивной груди скрестила.

– Дети спят, – сказала она. – У нас тихий час.

– Еще ведь рановато…

Она ничего не ответила, только губу выдвинула. А из соседней комнатушки донесся тихий смех, который сменился визгом, а затем и плачем.

– Идите, – разрешил Святослав.

Она вздохнула.

– Неугомонные, – прозвучало это устало. – Глаз да глаз за ними… но ребенка все равно не отдам. Не положено.

– Раз не положено, то и не надо.

Святослав улыбнулся и, заглянув в глаза, пусть и не такие красивые, какие-то грязновато-бурые, в мелких зеленых крапинах, велел:

– Отдохните.

– Я…

– Отдохните, – сейчас он старался действовать мягко, аккуратно. – Вам нужно отдохнуть. Всем нужно отдыхать… спите.

Святослав подхватил это неудобное чересчур тяжелое тело и усадил на пол.

– А что вы делаете? – поинтересовался кто-то. Из двери торчала лысая голова с оттопыренными ушами. – А она потом ругаться будет?

– Всенепременно.

Рядом с этой головой возникла другая, тоже лысая. И третья. И… кажется, зря Святослав обвинял почтенную женщину в предвзятости. Профилактикой педикулеза она охватила не только Розочку, но и всю группу.

– Она всегда ругается, – веско заметил мальчишка в растянутом свитере, надетом поверх старой рубашки. И вытер рукавом нос. Шмыгнул. – И есть заставляет. Все. А я не хочу все. Не лезет.

Он хлопнул ладонями по тощему животу.

– Есть нужно, – Святослав прижал пальцы к толстой шее. – А Розочка где?

Дети зашумели, кто-то кого-то толкнул, кто-то пискнул, но стоило Святославу сделать шаг, как все они разом смолкли, уставились круглыми глазенками, в которых было равно опасения и любопытства.

– А Наталья Питиримовна велела говорить, что ее нету.

– Совсем нету? – Святослав наклонился, но мальчишку это не испугало.

– Совсем, – бодро соврал он.

– И даже в кладовке?

Из-за мальчишкиного плеча выглянула еще одна голова, тоже лысая, пусть и с легким полупрозрачным пухом отрастающих волос.

– В кладовке есть! – радостно сказала девочка.

Во всяком случае, Святославу подумалось, что это именно девочка. А вот парень не обрадовался.

– Дура!

– Сам дурак! – девочка пихнула локтем, но получила по носу.

– Тише, – Святослав удержал парня. Однако тот отступать не собирался, попытался пнуть вражиню, которая, правда, от пинка увернулась весьма ловко.

– Ябеда!

– Сам такой!

И язык показала.

– Веди уже, – попросил Святослав. И добавил. – Девчонки порой вредные…

В кладовке обнаружились двое, Розочка и еще одна девочка, хрупкая, какая-то полупрозрачная. Она сидела, забившись в угол, втиснувшись между какими-то пыльными ящиками и тряпками, и держала Розочку за руку. И дрожала.

И страх окутывал ее плотной пеленой.

– Тише, – Святослав присел.

Девочка задрожала еще сильнее.

– Это Машка. Она боится. Всегда, – сказала Розочка и погладила подружкину руку. Рука была тонкой, покрытой красными пятнами и полосами расчесов. – И нет у нее никакого лишая. И вшей нет.

– Нет, – согласился Святослав, окружая чужой страх, растворяя его. – Она просто боится.

– Ага…

– Потому что не понимает, что происходит, так?

В огромных полупрозрачных глазах Машки читался уже не страх, а ужас.

– Слышишь их, да? – Святослав протянул руку, и тончайшие пальцы после минутного колебания легли на ладонь. – Людей? Их так много, и они разные?

Девочка посмотрела на Розочку, но потом кивнула.

– Это называется эмпатия. Редкий дар. Сейчас я немного его приглушу, но мне нужно будет поговорить с твоей мамой.

Машка судорожно вздохнула.

– Нет у нее мамки, – ответила за подругу Розочка. – И тятьки нет. И не было никогда. А бабка говорит, что мамка Машкина шалава. И Машка тоже. Кто такая шалава?

Святослав даже несколько растерялся, не зная, как ответить на подобный вопрос.

– Бабка Машку молиться заставляет. И на горохе стоять. Говорит, что мамашка ее свихнулась, и Машка дура.

– Не дура, просто маг, у которого дар проснулся. Ясно… тогда, дорогие мои, придется вам пойти со мной.

Святослав почесал ухо.

Вот и как быть?

Оставить их здесь, понадеявшись, что стойкости Натальи Питиримовны, тихо посапывавшей в углу, хватит, чтобы не отдать Розочку внезапно объявившемуся отцу? А с этой вот, Машкой, что вцепилась в палец и дышать-то старалась через раз? Ее тоже оставить?

Девочка на грани.

А блок, Святославом поставленный, долго не продержится. Силы у нее хватает.

Повезло, нечего сказать.

– Закрой глаза, – попросил он. И девочка послушно исполнила просьбу. – И представь, что между тобой и остальными стена.

– Кирпичная? – деловито уточнила Машка.

– Кирпичная. Высокая-высокая. И все за стеной, а ты внутри. И когда вдруг станет плохо, то прячься за эту стену.

Вряд ли она поняла, но кивнула.

А Святослав осознал: не оставит. И пусть он понятия не имеет, что с детьми делать, но как-нибудь да сладит. Он ведь взрослый человек. Взрослый серьезный человек, который выполнял смертельно опасные задания. Задания не пугали, в отличие от двух пятилеток, что смотрели на Свята, явно чего-то ожидая.

Чего?

– Скажи… – у него возникла внезапная мысль. – А ты в этом садике давно?

– Со мной пришла, – вновь ответила Розочка. – Когда нас из прошлого выгнали.

– И из того, что был раньше, тоже?

– Ага…

Святослав повернул на свет ручку.

– И чешется она от нервов… и не только она, так?

Розочка важно кивнула.

Что ж… помимо эмпатии можно было определенно говорить о неплохом потенциале воздействия.

– Пойдем вашу Наталью Питиримовну будить…

Глава 31

Папенька пробрался в театр.

Именно, что пробрался. Парфеновна в жизни не пропустила бы личность столь сомнительного облика, не говоря уже о поведении. От папеньки разило перегаром. Он был мят, нехорош собой, неопрятен. И все-таки Эвелина сразу его узнала.

Надо же, не видела сколько… да лет десять, если не больше, а вот узнала сразу.

Папенька сидел в ее гримерной.

Кто подсказал?

Явно кто-то из своих, из театральных, решивши, что этаким незамысловатым способом гадость сделает. И надо признать, прав оказался.

– Эвелиночка! – воскликнул папенька, объятья раскрывая. – Как я рад…

– Чему? – холодно поинтересовалась Эвелина, разглядывая человека, с которыми была связана узами крови, но вот беда, их-то она и не ощущала.

И что только матушка нашла в нем?

Невысокий, несуразный какой-то, перекрученный. Одно плечо выше другого, и кажется, что он вот-вот опрокинется набок. Лицо красное, опухшее. Плешь пролегла через голову этакою дорогой, по обе стороны которой торчали пучки редких волос.

Топорщились усы.

Куцая бороденка терялась в складках подбородков.

Или это он только сейчас таким стал, а раньше был красивей?

– Встрече! Я только и слышу, какая умничка у меня дочь…

Бабушка не сохранила фотографий, ни его, ни матушки с ним, даже те, где они вдвоем были, не стала резать, сожгла, сказав, что далеко не все стоит памяти.

Права ли была?

– Выросла ты совсем. Похорошела, – он притворно смахнул слезу. – Папеньку обнять не хочешь?

– Нет.

Он замолчал, явно не зная, что сказать дальше. Эвелина тоже молчала. Перерыв объявили на час, у Макарского вдруг какие-то срочные дела появились, и она за этот час рассчитывала до кулинарии прогуляться. А приходится стоять, тратить время на ненужный разговор с ненужным человеком.

Хотя…

Эвелина развернулась.

– До свидания.

– Стоять! – рявкнул папенька, сбрасывая маску, и преобразился. Нет, он по-прежнему был неряшлив и некрасив, вот только стало вдруг понятно, что талант Эвелине достался вовсе даже не от матушки, что он, этот человек, играл.

В старого пьянчужку.

Как когда-то играл в заботливого мужа.

А вот равнодушный отец – это уже не игра, но правда жизни.

– Разговор к тебе есть.

– Тогда говори, – она тоже умела играть, к примеру, в равнодушное спокойствие. В безразличие, с которым разглядывала его, пытаясь понять, к чему нужна была эта маска.

– Упертая, – с непонятным одобрением произнес отец. – Что бабка твоя, что мать такими же были. Ты на нее похожа.

– У меня времени немного.

– О чем с тобой Крамов беседовал?

– Это кто?

– Столько любовников имеешь, что уже и запомнить не в состоянии? – оскалился папенька. А вот вонь от него вовсе не притворная исходит. И зубы его по-настоящему желты, некрасивы. Одного не хватает, отчего и улыбка эта вот глядится откровенно страшной. – Матвейка…

– Матвей Илларионович?

– Надо же, Илларионович… – папенька хохотнул. – Экий он стал…Матвей… может, ты его еще и по батюшке величаешь?

– Не твое дело.

Этот разговор, как и эта встреча нравились Эвелине все меньше.

– Пела для него?

– Опять же, не твое дело.

– Мое, детонька. Еще как мое… твой Матвейка, если хочешь знать, многим серьезным людям дорогу перешел. Уж больно он… чистоплюй. Таких не любят.

Странно, но слышать подобное из уст отца было приятно. Чистоплюй, стало быть?

– Недолго ему осталось. Еще побегает месяцок-другой, а там и пойдет… от тебя зависит, по какой статье. Может, за аморалку снимут. А может, за контрреволюционную деятельность.

И оскал стал шире.

Все-таки совершенно не понятно, что в нем матушка нашла. Она-то не могла не видеть, не ощущать этой его подловатой натуры. И все равно влюбилась.

– А может, сперва одно, потом и другое.

– Тебе и радостно?

– Горевать точно не стану, – он поднялся и как-то неловко, бочком, приблизился к Эвелине, заглянул в лицо. И она застыла, не способная справиться с собственным страхом, будто все воспоминания детства ожили разом, чтобы завладеть ею.

Стало тяжело дышать.

И…

– Человек должен знать свое место, – он дыхнул в лицо гнилью, не от больных зубов, но от всей его натуры. – И нечеловек тоже. Не для того мы кровь лили, скидывая иго иных рас, чтобы теперь под ними шею гнуть…

Он разглядывал ее с немалым интересом, в котором Эвелине виделись совершенно не отеческие чувства. Так на нее смотрели те, другие мужчины, думающие, будто их положение, их состояние заставит Эвелину ответить на этот интерес.

Стало противно.

И страх ушел.

Разве можно бояться того, кого презираешь?

– От тебя, моя хорошая, и только от тебя зависит, останешься ты здесь или следом пойдешь… – он ущипнул Эвелину. – Ишь, задницу отрастила…

– Руки убери.

Отец засмеялся.

– Потом поговорим, – пообещал он, отступая. – Иди уже куда собралась. И подумай, хорошенько подумай… Матвейка пришлый, сегодня здесь, а завтра там… если еще где не дальше. Ты же тут останешься, тебе тут жить. А жить, девонька, можно по-разному.

– Знаю, – Эвелина все-таки была неплохой актрисой, и улыбка получилась одновременно наивной и искренней. – Можно человеком, а можно сволочью. Бабушка говорила.

Она выскользнула за дверь, хотя знала точно – не станет он гнаться. Но и не забудет обиды, пусть вымышленной, преумноженной, и в другой раз…

Проклятье.

Что ей делать?

– Эвелиночка! – уехавший было Макарский вынырнул навстречу. – Как хорошо, что ты еще не ушла… есть у меня одна идейка. Почему бы нам не замахнуться на Шекспира? Вот только не уверен, «Макбет» брать или Ромео с Джульеттой? Макбет из тебя бы получилась пречудеснейшая, но публика любит романтик. А на Джульетту, уж извини радость моя, ты немного старовата…

– Решать вам, – Эвелина подарила еще одну улыбку, желая оказаться где-нибудь подальше. – Извините, меня ждут.

– Возвращайся! – Макарский смотрел вслед и морщился. – Нам будет, о чем поговорить… открылись некоторые новые обстоятельства…

Чтоб им всем провалиться с этими их обстоятельствами!


Тетушка размешивала кофий изящною ложечкой. Супруг ее, кофий подавший, благоразумно ретировался, то ли почувствовал, что в родственной беседе он будет лишним, то ли просто по старой уже привычке. Кофий был хорош.

Ложечка и вовсе чудесна.

Ниночка ее облизала даже. Дважды.

– Дорогая, что за манеры! – притворно ужаснулась тетушка. А потом добавила вовсе непритворно. – Я тобою довольна. Мне сказали, что ты за ум взялась.

Спрашивать, кто именно сказал, смысла не было. И Ниночка лишь потупилась, примеряя новую для себя роль скромницы.

Василий Васильевич весьма скромниц жаловал, так и вился, пусть уже в аптеке, и даже соизволил прислать два батона сырокопченой колбасы и сардельки, что было мило. И прежняя Ниночка нашлась бы, как отблагодарить. Но нынешняя долго смущалась, лепетала слова, а намеков определенного толку будто и не замечала.

Знала бы раньше, до чего скромницы в цене…

– И учишься неплохо…

– Я только начала, – сказала Ниночка, кинув в чашку еще пару кусков рафинаду. Это тетушка кофий любит темный и густой. А Ниночка вот и от молока не отказалась бы, но вставать лень, да и не факт, что молоко имеется.

– Но старание видно. Как и то, что ты всерьез восприняла мои советы, – тетушка свою ложечку пристроила на краю блюдца.

Фарфорового.

Правда, при том всем скучного до невозможности. Вот когда у Ниночки свой дом появится, а он непременно появится, в нем не будет никаких вот белых блюдец, тоску навевающих. Она себе купит другие, красивые, с цветами. Большими.

И золото двойной каемкой.

Она в ЦУМе такой видела.

Может, намекнуть Василию Васильевичу? Хотя… сервиз – это не колбаса, за него одним спасибом не отделаешься.

– И про художника согласна. Ненадежная личность. Я тут попросила разузнать своих поподробнее… есть подозрение, что он вовсе не по женской части.

– Что?! – вот теперь Ниночка удивилась. Правда, с удивлением справилась легко, даже выдохнула с облегчением. Выходит, дело вовсе не в том, что Ниночкина красота силу теряет.

Отнюдь.

Дело в самом живописце, чтоб его…

Не по женской части… гадость какая! Невообразимая.

– А если… может… зелье какое?

– Было бы такое зелье, – вздохнула тетушка, – озолотились бы.

– Думаешь?

– Знаю… ты еще молода, многого не понимаешь… на твое счастье.

Тут Ниночка вновь же с тетушкою согласилась, что некоторых вещей она готова не понимать, можно и совсем даже не понимать.

– С одной стороны, конечно, если бы точно знать, то был бы шанс договориться. Ему слухи эти тоже на пользу не идут, а женатый человек вне подозрений. С другой… нет в тебе той тонкости натуры, чтобы в этакие игры играть.

– Нет, – поспешила уверить Ниночка, которой совершенно вот не хотелось выходить замуж за мужеложца, чтобы его репутацию спасти. А ну как выплывет потом? Позору не оберешься. И вообще… думать о Путятине стало на редкость неприятно.

– А вот сосед ваш ничего… по всему видно, что мужчина достойный, с перспективой.

– Какой?

Соседа Ниночка уже осмотрела со всех сторон и пришла к выводу, что даже если и имелись у него какие-никакие перспективы, то весьма отдаленные.

– Не кривись. И хватит уже ложку лизать, горе ты мое! Дай сюда.

Ниночка ложку отдала.

С тетушкой спорить себе дороже.

– Во-первых, молод…

– Не сказать, чтобы так уж молод.

И вообще, что хорошего в молодости? Ни денег, ни положения, а в голове ветер гуляет. То ли дело мужчины постарше, опытней. Они точно знают, что женщине серьезной нужно. Колбаса, небось, куда полезнее всяких там цветочков.

Гришка вот продолжает свои гвоздички таскать.

И смотрит жалобно.

И вздыхает.

В кино пригласил. Ниночка, конечно, сходит, потому как не дура она за вот так кино пропускать. Может, потом еще воды из автомата купит и булочку, но и только…

…а Василий Васильевич, чтоб его жене прыщами покрыться, если не ценит такого мужчину, он и сервиз бы справил, и ковра бы не пожалел для своей ладушки. Красивого. С лебедями.

– …во-вторых, маг…

– Слабый.

– А и того довольно, – тетушка усмехнулась. – К тому же… есть у меня некоторые сомнения.

– В чем?

– В слабости.

…или лучше с оленями? Ниночка видела такой в ЦУМе. Красота невероятная. Правда, и стоит изрядно, и запись на него уже имеется, но у Ниночки есть, с чем подойти, чтобы эту запись слегка подвинуть.

– Сдается мне, не так он и слаб, каким казаться хочет…

– Если он сильный, то что в коммуналке делает? – возразила Ниночка, раздумывая, что замужество, конечно, дело хорошее, но такое ли нужное, как ей говорят?

Нет, тетушка, ясное дело, желает Ниночку пристроить, чтобы она, непристроенная, в гости не ходила и не смущала слабый дядечкин разум своею красотой.

Но с другой стороны…

Вот выйдет Ниночка замуж, что изменится? Не для тетечки, но для самой Ниночки?

– Мало ли… думаю, временное решение. Если пришлый, сюда перевели, то, может, не нашлось пока служебной квартиры. Вот и предложили погодить месяцок-другой. Да и для холостяка коммуналка – это даже неплохо. Небось, все ваши подкармливают.

– Да нет, – Ниночка пожала плечами.

И подумала, что мужа, если он заведется, точно нужно будет кормить. И не от случая к случаю, а постоянно. Тетушке хорошо, у нее вон кухарка имеется, а Ниночка пока кухарку себе позволить не может. Стало быть, готовить придется самой.

Завтраки там.

Обеды.

А еще стирать. И штопать. И… и потом еще дети родятся, визгливые и наглые. Не сразу, само собой, потому как Ниночка все-таки ведьма, но ведь когда-нибудь родятся.

Жуть.

– Гм, совсем? – тетушка определенно удивилась. – Молодой холостой и симпатичный маг, а никто из вашего бабья на него внимания не обращает?

Ниночка наморщила лобик.

А ведь и вправду странно.

– В первый день все вились, а потом точно отрезало, – вынуждена была признать она. – У Эвелинки свой кавалер появился… генерал.

Генерала Ниночка видела издали.

Все видели.

Нарочно подгадали, когда Эвелинка возвращается, и вышли во двор, будто бы по особой надобности. Толичка и тот не удержался, хотя, по собственному своему утверждению, генерала этого видел и не один раз. Но ему никто особо не поверил.

Генерал впечатлил.

Ниночка даже подумала, что стоит с ним поближе познакомиться, глядишь, и поймет он, что Ниночка ничуть не хуже этой селедки снулой, которая себя за актрису выдает развеликую.

А уж как она из машины генеральской вышла.

Не вышла – выплыла.

В мехах.

И водитель дверь открыл. И ручку подал. И еще букет после достал преогромный. Розы, к слову. Никаких тебе гвоздичек. И поит генерал Эвелинку отнюдь не газировкой с сиропами.

– А что за он…

– Мне не докладываются, – за генерала было обидно. Вот она, Ниночка, не стала бы ломаться, мужику нервы трепать, скоренько согрела бы…

– Тонька тоже загулялась. Про жениха забыла, говорит, в командировке он. Ага… как же… – Ниночка с тоской посмотрела на ложечку, все ж облизывать ее было вкусно. Пришлось брать чашку в руки и кофий из нее хлебать. – Я ее как-то видела с одним… такой весь правильный, просто жуть. За ручку держатся, беседы беседуют. На меня даже и не глянули.

– Интересно, – сказала тетушка. – А эти… сестрицы?

– Ага… тоже, что одна погуливает, что другая. Жуть просто!

– И с кем гуляют?

– Так… не знаю… не знакомили. Викушка только рядиться стала, то брошку наколет, то серьги нацепит. Одного разу вообще блузончик достала. С кружавчиками. А Владка красится вдвое пуще прежнего…

Ниночка замолчала, подумав, что и вправду странно все.

То никого не было, то вдруг…

– Дорогая, – тетушка ласково коснулась ладони. – Ты у меня девочка умная. Я не знаю, что происходит, но… приглядись к этим… кавалерам. Ладно? Если выйдет, познакомься… а лучше…

Губы тетушки растянулись в улыбке.

– Не устроить ли вам общий праздник?

– С какого перепугу?

– Не с перепугу, а в честь грядущей годовщины Великой октябрьской революции. Соберетесь как подобает добрым соседям. Пусть девочки и кавалеров своих приведут.

Мысли отказаться в Ниночкиной голове не возникло.

Ведьмам, когда они и вправду просить изволят, отказывать не принято.

Глава 32

Астра смотрела на двух девочек, которые пили молоко. И пили аккуратно, стараясь не пролить ни капли. Розочка то и дело облизывала губы, а подруга ее, какая-то невесомо-хрупкая и боязливая, осторожно собирала крошки со стола.

– Извини, я просто не знал, куда их еще девать, – в пятый, кажется, раз повторил Святослав.

Молока купил он.

И пряников.

И толстых пухлых кренделей, посыпанных сверху сахаром. И леденцов. И даже кулек шоколадных конфет. Он то ли понятия не имел о том, чем следует кормить детей, то ли решил, что обычная еда в госпитале как-нибудь да сыщется.

Сыскалась.

И девчонки, доевши каши с котлетами – а положили им от души, еще и пожалев несчастных крошек, пусть несчастными они и не были, – добрались сперва до пряников, потом до кренделей, и все равно поглядывали на конфеты. Благо, кулек лежал тут же, руку протяни.

Но кажется, на этакий подвиг сил у них почти не осталось.

– Я… найду кого-нибудь, чтобы за ней приглядели. Попрошу… просто… ее нельзя оставлять, – Святослав смутился.

Астра же сказала:

– Спасибо.

– Да… не за что, как бы.

Есть за что.

Это она, Астра, должна была подумать, что Эльдар одними уговорами не ограничится, что с него станется в сад пойти и… и, если бы не Святослав…

…не та женщина, про которую Астра еще недавно думала, что эта женщина плохая, что злая она, а она оказалась вовсе не злой.

И Розочку спрятала.

И…

– А если этот проект… если там, в Москве, решат, что в нем есть смысл? – задала Астра вопрос, который не давал ей покоя. И пусть Болиголов Валерьянович, выслушав ее, уверил, что бояться нечего, что у них свои методы убеждения, но…

Вдруг?

– Тогда я на тебе женюсь, – к счастью, Святослав не стал утверждать, что страхи ее пусты, что нужно просто-напросто успокоиться, вдохнуть там поглубже и думать о хорошем. – А Розочку удочерю.

Все-таки странный он, даже для мага.

Особенно для мага.

Но Астра не сказала этого вслух, но спросила:

– Думаешь, это поможет?

– Думаю, это заставит считаться. Нас ведь тоже не так и много. А еще мы привыкли помогать своим. Это во-первых. А во-вторых, я действительно полагаю, что он самодеятельностью занялся. Решил наглядно, так сказать, продемонстрировать, что вреда от его затеи не будет. Вот только интересно, кто его, бестолочь этакую, убедил?

Астре это интересно не было.

Вот совершенно.

Широко зевнула Машка. И Розочка тоже, хотя на нее-то Машкины страхи и усталость ее, и прочие эмоции, которые доставались другим, почти и не действовали.

– Домой их надо. Я… отпрошусь?

– Хочешь, я бумагу выправлю, чтобы потом проблем не было?

Астра покачала головой.

Вот только ей бумаг от комитета не хватало для полного счастья.

– У меня отгулов хватает, – пусть Алексей Львович ее и без того отпускает, но лучше, чтобы все по правилам. А то мало ли. – И отпуск можно взять. На неделю.

Можно и больше, потому как прежде Астра отпуск не брала, даже когда предлагали, потому как, во-первых, совершенно не представляла, что ей в этом отпуске делать, а во-вторых ее пугала сама мысль о расставании с госпиталем.

Вдруг назад не примут.

– Хорошо, – Святослав осторожно коснулся ладони девочки и покачал головой. – Я сейчас позвоню одному человеку, пусть подумает, куда ее пристроить.


…вот только все оказалось не так и просто.

– Это… безусловно… везение и немалое, – вголосе Казимира Витольдовича слышалась некоторая, прежде несвойственная этому человеку, растерянность. – Но… куда ее девать?

– В интернат? – предложил Святослав.

Хотя почему-то эта в общем-то глубоко логичная мысль больше не казалась удачной. Напротив, что-то внутри протестовало, пусть даже этот интернат отличался от прочих.

– Это да… конечно… сколько, говоришь, ей?

– Лет пять с виду, может, чуть больше.

– Ранняя, – Казимир Витольдович замолчал, явно обдумывая проблему. – Я позвоню, конечно, пусть пришлют кого из своих, а пока приглянь.

– Я?

– Других магов разума у меня нет. А обычные не справятся, если все так, как ты говоришь.

– Но…

– К бабке ее съездят, документы оформят. Но вот… – в телефонной трубке что-то щелкнуло. – Куда ее еще девать? В детскую комнату милиции?

– Нет.

Святослав, забыв, что видеть ее не могут, покачал головой.

– Ей сейчас волнения ни к чему. Она и без того на грани.

– Вот. А ты и знаком ей, и подружке ее тоже, и дива опять же под боком… сходите там вместе в магазин, купите платьев и чего еще.

– Чего?

– Понятия не имею! – рявкнул Казимир Витольдович. – У меня, знаешь, детей нету. Хочешь – секретаршу пришлю. У нее вроде есть. Она как-то там колготки какие-то выписывала. И трусы. Трусы тоже купи. Куклу обязательно. Или две. Премию я тебе потом выпишу.

– Обойдусь и без премии, – Святослав потер лоб. Дело окончательно запуталось, более того, оно вдруг отошло даже не на второй, на третий безымянный план, что было категорически неправильно. – Я собирался съездить посмотреть коллег Плющинского.

– Съезди, – Казимир Витольдович инициативу одобрил. – И в этот… клуб рукоделия загляни. Оказывается, Петька там бывал. Аркашка, Петькин зам, там на добровольных основах кружок ведет, радиомоделирования, вот Петька и заглядывал.

– Вы не говорили.

– Сам не знал, – повинился Казимир Витольдович. – В бумагах-то это и не отражалось, а что зам, так общественная работа… это хорошо, когда люди общественной работой занимаются, да.

Чудесно просто.

– Диву тоже возьми, пускай осмотрится.

– И детей, – мрачно заметил Святослав.

– А то… детям оно тоже полезно. Вдруг да захотят из соломки плести или еще чего…

– Вы ж не серьезно?!

– Серьезно, Святушка, серьезно… только на вас и надежда вся. Соседей трясли и допрашивали не по разу. Камней правды знаешь, сколько извели? Да все без толку. Никто ничего не видел, не знает. Была какая-то женщина, это да. Точно была. Все помнят. Вот только какая? Откуда? Как выглядела, где познакомились? Только руками разводят. Потому все отрабатывай. Может, конечно, оно и случайно его, но от этого не легче. Камушка-то с записями не нашли, это первое. А мертвое ведьмовство – второе. Нельзя делать вид, что не было ничего. Сам понимаешь.

Святослав понимал.

Нет, оно, конечно, можно и официальное расследование затеять, раз уж появились неопровержимые доказательства, да только… секретная информация, конечно, важно, но мертвая тварь, старая мертвая тварь, судя по осторожности ее, куда важнее.

Ждать, когда ее найдут, тварь не станет. Исчезнет, чтобы возникнуть в другом городке, само собою, провинциальном, но достаточно большом, чтобы раствориться меж людей. Но… ладно он, это его, Святослава, работа. А вот втягивать в дело диву.

Детей.

– А за проект этот… я доложил куда надобно, – теперь в голосе Казимира Витольдовича слышалось недовольство. – Пусть отзовут своего… гения. Идиоты…

Это было сказано в сторону и отнюдь не Святославу.


– …и вот я совершенно уверен, что новый мир ставит перед нами новые задачи, решить которые, опираясь на классические концепции построения заклятий, невозможно, – Илья поднес к губам чашку и подул на нее, пусть чай давным-давно остыл, но Илья проявлял похвальную осторожность. – Наверное, я опять увлекся, да?

Он посмотрел на Викторию прозрачными своими глазами, и та мысленно похвалила себя за сдержанность.

– Нет, что вы. Так бы и слушала. К сожалению, в провинции не часто можно встретить человека, с которым вообще есть смысл разговаривать. А уж о магии… к сожалению, у меня дара нет, – Виктория подняла салатницу, наполненную круглыми аккуратными бубликами. За ними пришлось бежать на рынок, только там пекли такие, ровные и румяные, мягонькие, что пух, щедро сдобренные маком. Но усилия были вознаграждены.

Илья бублик принял и, разломивши пополам, макнул в чашку.

Облизал.

Гений… гениям позволено многое, в том числе бублики облизывать.

– Но меня всегда увлекала… эта вот… магия, – почти не солгала Виктория, потому как магия ее действительно увлекала, пусть больше и с практической точки зрения.

Вот ведьминский порошок хотя бы взять, способный вывести любые пятна, даже от одуванчикового сока. Или то же зелье для кучерявости волос, которым Владка пользуется, а само средство прячет, будто Виктория не догадается, откуда эта кучерявость возникла, если прежде сестрица с прямыми ходила.

Нет, магия – штука преполезная.

– А мне прежде не встречались женщины столь умные, – Чуднов посмотрел с явною нежностью, которая происходила, может, от восхищения, а может, оттого, что осознал он, насколько с женщиною жить проще, чем без нее.

За последнюю неделю Илья выправился.

Костюм его больше не был мят, да и пятна с него исчезли – ведьминский порошок вещь и вправду хорошая, правда, стоит немало, но ведь для счастья личного никаких денег не жаль. Рубашки Чуднова сделались белы, и пуговицы, утерянные в боях с наукой, тоже вернулись на свои места.

Виктория занялась и питанием, ибо, как все гении, был Илья личностью увлекающеюся, а потому к своим тридцати семи годам обзавелся не только кандидатской степенью, но и приличествующей должности и положению язвой, что время от времени напоминала о себе.

– Все как-то сталкиваюсь… не знаю… им наука не интересна совершенно. Оно, конечно, я не против… но вот чтобы поговорить не о чем, кроме салфеток… – он опять бублик в чай макнул. – Хотелось бы найти себе единомышленницу, такую, которая готова была бы не только обустроить быт, но и могла бы помочь советом, выслушать…

Слушать Виктория была готова. А что до быта, то… просто он пока не оценил, насколько правильно организованный быт облегчает работу.

Но время у Виктории еще имеется.

– И я несказанно рад, что встретил вас. Вам, с вашим умом, с тонкостью душевной, надо не здесь работать.

– А где? – удивилась Виктория.

– В научной библиотеке. Вы бы поразились тому, сколь удивительная в Ленинграде библиотека… Московская, конечно, тоже хороша, но Ленинград… – он зажмурился, правда, не переставая жевать, но гению оно простительно. – Ленинград в моей душе навсегда… я бы хотел показать вам город…

Виктория подперла щеку рукой, порадовавшись, что ныне она на кухне одна. Эвелинка и та до театру отбыла. Отчего ж не послушать про Ленинград.

– …он стал еще краше, пусть даже перенесенные испытания оставили на нем неизгладимый след…

…и на Ленинград она бы посмотрела.

Намекнуть?

А может, он про то и заговорил, что сам намекает на скорые перемены? И сердечко в груди затрепыхалось.

– Я бы показал вам Адмиралтейство и, конечно, мосты… там чудеснейшие мосты, каждый со своей историей. А дворцы? Теперь они принадлежат народу. Удивительный образец нечеловеческой архитектуры. Как и сам город. Он не всех принимает. Некоторые даже говорят, что в нем жива душа дракона, но это, право слово, суеверия. Вы ведь не суеверная?

– Ничуть, – Виктория почти не покривила душой. Суеверности за собой она не замечала, а счастливый пятак, который она носила с собой, особенно если собиралась на важную встречу, так это не суеверие.

Примета.

Верная, между прочим.

– Вот… вам бы понравилось. Мне так думается. И кажется отчего-то, что город бы вас принял.

– Я… никогда там не была, – сказала она робко и потупилась. – Но… да… работать в научной библиотеке… это невероятные возможности… работа в библиотеке вообще открывает невероятные возможности, ведь книги…

…про книги он и слушал, правда, осторожно оглядываясь, хотя смотреть на кухне было совершенно не на что. И ведь не собиралась Виктория его домой вести.

Получилось так.

Говоря по правде, она и сама не понимает, как оно получилось так, но главное, что в комнату его пускать нельзя. Владка утром, собираясь, снова свои вещи разбросала, будто у Виктории дел других нет, как уборкой заниматься.

У нее вон свидание… должно было быть.

А он позвонил.

Пришел.

Принес не цветы, но завернутый в газету томик стихов. Есенин… мол, вам понравится. И Виктория согласилась, что Есенин порядочной девушке не может не понравиться. А поскольку держать на пороге Чуднова с Есениным вместе было неудобно, то и пригласила на чай.

Чай, правда, затягивался.

Дважды чайник греть пришлось. И один раз провожать до туалету, благо, вчера очередь Калерии дежурить была, и стало быть, туалет радовал чистотой. Ну, настолько, насколько это вообще в коммуналке возможно.

– Знаете… я… не слишком умею… не способен с женщинами… то есть, не в том смысле, что совсем не способен, но просто… робею, – признался Илья. – Но мне кажется, что именно в вас я нашел родственную душу… и не хотелось бы спешить, однако… вы… не откажетесь поехать со мной?

– Куда?

– В Ленинград… я бы вас познакомил с матушкой…

Вот без знакомства с матушкой Виктория обошлась бы. Опыт подсказывал, что подобные знакомства лучше устраивать, когда на пальце поселится кольцо. Но она сказала:

– Буду рада!

– Чудесно, – Чуднов расплылся в улыбке и явно хотел что-то сказать, но тут громко хлопнула входная дверь и раздался Ниночкин тонкий голосок:

– Есть кто дома?

Виктория побледнела.

Вот сейчас она войдет. Увидит… и ладно был она, но ведь Чуднов тоже увидит Ниночку. И в глазах его появится именно то, что появлялось в глазах любого нормального мужчины при виде Ниночки – восхищение. Он тотчас забудет про Викторию, станет говорить Ниночке комплименты и всякие глупости, неумно шутить, а то и вовсе позабудет про приличествующую статусу солидность. И ведь Ниночка не уйдет.

Она любопытная.

Да и… никогда-то своего интереса к мужчинам не скрывала. И плевать ей, что Чуднов уже почти, считай, Виктории предложение сделал.

– Привет, – сказала Ниночка, убирая со лба тонкие светлые пряди. – А меня пораньше отпустили. Дали проект и отпустили. Лаборатория же только вечером откроется.

Чтоб ей провалиться с этой вот лабораторией вместе.

– Доброго дня, – Чуднов поднялся и изобразил церемонный поклон. – А вы… учитесь?

– Учусь, – согласилась Ниночка, разглядывая гостя. И взгляд у нее был весьма характерным, оценивающим. Вот так не смотрят на людей посторонних, но скорее уж на тех, к кому имеется определенного рода интерес. – На ведьму…

– Фармацевтика или чары? – уточнил Илья, а Ниночка, подхвативши бублик, хотя никто-то ей не предлагал угощаться, ответила:

– Фармацевтика.

– Очень перспективное направление. Я вижу, что в этой квартире собрались просто-таки удивительные женщины…

– Не представляете, насколько, – пропела Ниночка, присаживаясь. – А вы…

– Чуднов Илья, – представился Чуднов, изобразив поклон. – Друг Виктории… мне повезло встретить ее… вот так бывает, что живешь-живешь и думаешь, будто ничего-то с тобой и не произойдет, что все-то уже известно и очевидно, а потом раз, и оказывается, что жизнь куда как удивительна. И вот она сталкивает тебя с женщиной, о которой ты, можно сказать, мечтал…

И ручку Виктории он взял.

К губам поднес.

А Ниночка только и смогла выдавить:

– Ага…

Глава 33

Как ни удивительно, дива не возражать стала. Напротив, выслушав Святослава, сказала:

– Так и вправду будет лучше.

Но не уточнила, для кого.

А вот заявление на отпуск ей подписали сразу, пусть и пришел с ним хмурый мужчина в белом халате. Был он немолод, высок и всецело сед, отчего седина эта не воспринималась сединою, но просто казалось, что длинные не по обычаю волосы его имеют какой-то странный окрас. И окрас этот вполне себе гармонирует и с цветом халата, и с обликом.

– Надеюсь, вы понимаете, что делаете? – произнес он, разглядывая Святослава, но почудилось, что за показною грозностью его скрывается… беспокойство?

Нет, не за него, Святослава.

Он, Святослав, – человек в госпитале случайный, а вот дива…

– Я сделаю все, что от меня зависит, чтобы они не пострадали. Да и вообще… – Святослав мог бы использовать силу. Проклятье, он мог бы внушить и этому вот мужчине, скорее похожему на лесоруба, чем на врача, и всем-то, кто заглядывал в сестринскую, любовь к себе и полное доверие к своей особе, но… не стал.

Почему?

– И вообще, стало быть, – мужчина потер гладко выбритый подбородок. – Если вообще, может, поинтересуетесь у начальства, почему ее учиться не пускают?

Это было произнесено с раздражением.

И Святослав признал, что раздражение это весьма даже заслужено.

– Ей незачем. А вот что разрешение на практику не выправили, это просто чья-то начальственная дурь. Уже разбираются.

– А разберутся?

– Теперь да.

– Хорошо… – он не подобрел и доверия не прибавилось, да и сомнений меньше не стало, но что-то все же изменилось. – Значит, у нас появится новый врач… хорошо… просто отлично.

К счастью, спрашивать, когда разрешение будет получено, он не стал, но руку протянул и ладонь Святослава сжал крепко, сам же испытующе заглянул в глаза. Но Святослав выдержал и взгляд, и рукопожатие.

– Вам ведь ее ведьма оставила? – уточнил он.

– Она самая… страшная была женщина, – Алексей Львович поежился. – Но справедливая. Она тут еще до меня работать начала. Мой предшественник очень ее уважал. Да и остальные.

Старую ведьму не уважать сложно.

Да и для здоровья вредно.

– Курите? – Алексей Львович хлопнул себя по карману.

– Нет.

– А я вот… привычка… еще со фронта… все хотел избавиться, да не выходит как-то.

– Могу помочь.

Помощь, к слову, Святослав предложил без всякого иного умысла, но Алексей Львович мотнул головой, и седая грива его колыхнулась.

– Спасибо, но… я как-нибудь сам.

– Влезть в голову человеку не так и просто, – произнес Святослав во поддержание беседы. – А курить лучше на улице.

Он посмотрел на девочек, которые устроились на жесткой софе и прикорнули, обнявшись. Время все одно есть, не будить же их теперь. Пусть отдохнут.

Астра пропала где-то в коридорах госпиталя, и оставалось надеяться, что пропала она не насовсем. А человек явно желал беседы, надеясь, что именно эта беседа и позволит ему понять, с кем его жизнь свела. И стоит ли ждать от Святослава неприятностей.

Взмахом руки Алексей Львович разогнал иных курильщиков, судя по одеждам, из числа болящих, и сам устроился на крылечке. Он вытащил из портсигара самокрутку, размял ее в пальцах и подпалил.

Запах дыма был резким, едковатым, и Святослав чихнул.

– Будьте здоровы, – вежливо отозвался Анатолий Львович. – Стало быть, дадут разрешение… а там, глядишь, и переезд организуют.

Он покосился на Святослава, ожидая получить подтверждение, но тот покачал головой:

– Это вряд ли. Насколько я знаю, переезд невозможен.

– Выходит, не соврала, – теперь в голосе Анатолия Львовича звучало глубочайшее удовлетворение. – Нет, не подумайте, что… хотя… чему ведьма меня научила, так это не врать себе. Я рад, что Астре придется остаться. Все-таки иметь диву… оно, конечно, глубоко эгоистично с моей стороны, но… лучшие всегда норовят уехать. В Москву. В Ленинград. В… не важно, главное, из провинции. И дело вовсе не в деньгах. Не в одних лишь деньгах. Дело в возможностях. В перспективах. Какие вот здесь перспективы? Максимум выйти в заведующие отделением, но и то не факт, что одобрят. Припишут идейную неустойчивость или там аморалку, или еще какую ерунду… а научная работа? А эксперименты? А все, к чему душа стремится… нет, что-то да есть, но мало, мало…

– Что вам еще сказали? – поинтересовался Святослав, испытывая огромное желание использовать силу. Это ведь несложно.

Просто немного доверия, которое поможет человеку избавиться от сомнений.

Сделать правильный выбор.

Такой, который пойдет на пользу и самой диве, и государству, и всем-то вокруг. Ведь не будет вреда. Святослав точно знает, что вреда не будет.

Так почему же медлит.

Он потер затылок, вновь ощутив на нем тяжелую ладонь наставника. Этак и голос услышит, который рассказывает, какой он, Святослав, наивный дурак. И что сила ему дана не для игр с людьми.

И прибегать-то к ней следует, лишь когда иных вариантов нет.

А сейчас…

– Что… сложно сказать. Всякого. Светлана Казимировна была на редкость специфической женщиной. И сама ко мне пришла. Я только-только приехавши был. Нездешний. Сперва-то собирался домой вернуться, в Ленинград, но…

Он уставился на тлеющий окурок.

– Выяснилось, что некуда. Не к кому. А тут место предложили. С перспективой. Я и подумал, отчего бы и нет… город хороший. Госпиталь опять же… ну и вообще. Первый месяц приглядывался. И ко мне, полагаю, тоже приглядывались. А потом она меня навестила и сказала, что если я и вправду остаться хочу, то должен принять ее условия. Прозвучало это… мягко говоря…

– Странно?

– Пожалуй, что так. Только… она кое-что сказала. Обо мне. И о войне… на войне изрядно грязи.

И судя по тому, что появилось в глазах, Анатолий Львович окунулся в нее с головой.

…кто бы говорил.

– Так уж выяснилось, что она знала… это уже потом, позже, я узнал, кто она…

– И кто?

– Вы так и не поняли?

– К сожалению. Не было причин сомневаться в ее, скажем так, личности. И да, сейчас ее следы ищут, но… это не первостепенная задача. Хотя, если у вас есть чем поделиться, то буду рад.

– Есть… отчего ж не поделиться… Драконье око… слышали?

Слышал.

Кто не слышал о сильнейшей из провидиц, которая удостаивалась сомнительной чести заглянуть в глаза дракона в истинном его обличье? А возможно, дело не только в глазах. К сожалению, слишком многое сгорело в ту, самую первую войну, о которой и ныне не принято вспоминать.

– Так уж вышло, что мой отец был из числа дворцовых целителей и кое-что рассказывал. Она… не призналась бы. Не в таком, но некоторые вещи не скрыть… к примеру, характерные отметки, которые остаются на коже от драконьего пламени. Их еще называют узорами избранных.

Подумалось, что Казимир Витольдович совсем не обрадуется информации, хотя бы потому, что опоздала она и, если подумать, всего-то на пару месяцев.

– Драконье пламя – это не огонь в прямом его понимании. Скорее уж это поток высококонцентрированной энергии, который необратимо меняет собственные энергетические линии человека. Отец говорил, что Драконье око – это почти приговор, что, пусть и власть, ему данная, велика, но и плата за нее соответствует… думаю, Серафима Казимировна прожила так долго лишь потому, что последний из драконов очевидно был слаб.

…и именно потому просто не уничтожил мятежников, как поступили бы его славные предки.

– Ее дар, по собственному ее признанию, а она быстро поняла, что мне известно, и не стала притворяться, будто бы я все понял неверно… так вот, ее дар работал как-то не так. Она не видела общего пути, но лишь то, что напрямую касалось ее или же Астры. Полагаю, дело все в той энергии. Она лечила Астру не зельями, но той, полученной некогда силой, которая и позволила девочке выжить. Эхо дракона… так она говорила.

Эхо…

Дракона.

Драконы ушли. Задолго до революции ушли, пусть и в существах, занимавших трон Империи, оставалось изрядно и крови, и силы, и даже будто бы способности к перевороту сохранялись. Вот только исчезло что-то важное, что делает дракона драконом.

– И еще говорила, что когда эта сила иссякнет, то и ее самой не станет. Но это ее не пугало, отнюдь… она что-нибудь оставила вам?

– Дивьи браслеты.

– Хорошо. Правильно, – Алексей Львович все-таки выкинул окурок в ближайшую урну. – Тогда… наверное, это я вам передать должен.

Он закрыл глаза и сосредоточился.

– Как она сказала… даже пламя дракона не способно изменить суть. Мертвое останется мертвым. Живое живым. Но вот дать свободу оно способно.


Осляпкин появился после обеда. Вошел он бочком, явно испытывая некоторое смущение, о котором свидетельствовала предательская краснота щек и ушей.

В дверь он не постучал – поскребся и, не дождавшись ответа, приотворил, каким-то чудом, не иначе, всунул в образовавшуюся щелочку голову и поинтересовался:

– Можно?

– Заходите, – Калерия бросила взгляд на часы. До конца рабочего дня оставалось еще изрядно, но и планов на оставшееся время хватало.

Один отчет чего стоит.

Осляпкин и вошел, как и был, бочком, прижимая обе руки к груди. Вошел и дверь закрыл. Уставился на Калерию круглыми несчастными глазами. С прошлой беседы он изменился мало, разве что ныне облачен был не в домашнее, но в спецовку, пусть и чистую.

– Я… хотел сказать вам спасибо большое.

– Пожалуйста, – осторожно ответила Калерия, прикидывая, как бы отказаться от благодарности, которую иные люди спешили выразить в материальном, так сказать, воплощении.

– Все переменилось… как вы и говорили. Больше не ругается, – Осляпкин расплылся в счастливой улыбке. – А тут… еще говорит, что ребеночка бы завести. Я ее на ребеночка долго уговаривал, а она все отказывала.

– Рада за вас.

– Только вы не подумайте, что я вас за этим всем беспокоить… это я так… – он вновь замялся и сделал глубокий вдох, собираясь с духом. – Вы извините, пожалуйста, если оно не к вам, но вы как человек знающий…

– Что случилось? – спросила Калерия.

– Дух неупокоенный.

– Дух?!

Осляпкин закивал.

– Я уж его отваживал, отваживал… и в клуб писал жалобу. И Галочка к ним тоже ходила ругаться, что по-за них у нас теперь дома покою нет. И на меня тоже ругалась, но так… не всерьез… он вроде и не сильно мешает.

– Дух? – еще раз уточнила Калерия. – Неупокоенный?

– Ага… я-то сперва что подумал? Дом-то старый, еще до войны поставленный. Я его, конечно, подправивши, а все одно… скрипит. Дерево рассыхается и скрипит. Но оно иначе скрипит. Как дерево. Понимаете?

– Нет, – честно призналась Калерия.

Осляпкин же почесал за ухом.

– Дерево, оно как скрипит? «Сквик-сквик». А тут иначе. «Сквир-сквир». И главное, когда?

– Когда?

– Под утро. Как самый сон, он и начинает скрипеть. И будто кто-то по дому ходит. А вчера еще окно открыл.

– Дух?

– Я понимаю, что это звучит… не по науке, – признался Осляпкин. – Я помню, что дух суть нематериальное явление, которое на материальный мир воздействовать способно лишь опосредованно, да и то в местах высочайшей концентрации силы. Но… окно-то открытое! А я закрывал.

– Что еще? – Калерия подавила вздох.

Разбираться надо.

Нет, в появление неупокоенного духа она не верила.

– Так… инструмент мой кто-то брал. Двигал. И еще заготовки. Ножки для табурету кто-то переложил. Я-то как складывал? Сперва та, которая с сучком, его зашлифовать надо было, и вовсе подумывал заменить, но дерева хорошего мало. Для столярной-то работы нужно сухое, причем не быстрой сушки, а естественной, чтобы пару лет полежало. Вот… и найти непросто. Да. Потому и думал, что зашлифую. А перебирать стал, так она не первою, но в серединке лежит. Вот, – он вздохнул и решился сделать еще шажок. – Я бы ничего, но Галочка тревожится…

– Разберемся.

– Еще и говорить стал, – Осляпкин окончательно успокоился.

– Дух?

– Я вчера домой пришел пораньше. Думал, Галочке сюрприз устрою… мне тут… чеки дали… в «Альбатрос». А там пальто есть. С меховым воротником. Красивущее… как раз для Галочки. Я вот денег взять и заглянул, пока не забрали-то…

– Без примерки?

– Я Галочкины размеры хорошо знаю, – почти обиделся Осляпкин. – Не в первый раз так… а он мне и шепчет, мол, верни.

– Что вернуть?

– Не знаю, – Осляпкин покачал головой. – Потом в глазах все помутнело. Я очнулся, а духа нет. И чеков нет. И как быть? Хорошо, Галочке не говорил, она бы расстроилась…

Осляпкин потер шею.

А Калерия поднялась. Дух? Духи существа на диво пакостливые, и, против утверждения, на мир материальный они вполне себе воздействовать способны. Однако духам чеки в «Альбатрос» без надобности.

– Не шевелитесь, – попросила она, разминая пальцы.

И Осляпкин замер, уставившись круглыми своими глазами, моргая часто-часто. Он втянул голову в плечи и видно было, что ему страшно, хотя ничего-то в себе страшного Калерия не видела.

А вот поди ж ты.

Она обошла его кругом.

– Голову чуть наклоните, – попросила, коснувшись этой вот крупной головы, на затылке которой проклюнулась еще одна лысина, грозившая в скором времени разрастись и слиться воедино с высокими залысинами на лбу.

Калерия коснулась мягкой кожи, и Осляпкин вздрогнул.

– Больно?

– Н-нет.

– Совсем?

– Совсем.

– А когда очнулись, тоже больно не было?

– Н-нет, – он позволил себе головой покачать.

Шишек не наблюдалось, царапин тоже, из чего можно было сделать вывод, что неизвестный, напавший на Осляпкина – и отнюдь даже не дух, но существо материальное, – по голове его не бил. Стало быть…

Калерия принюхалась.

Ингвара бы позвать, но он опять на усиление пошел. Хотя… тонкий аромат магии еще держался, мешаясь с запахами лаков и железа, сырого дерева и человеческого тела.

Стало быть, действовали тонко.

– Пить хотелось? Когда проснулись?

– Д-да…

– Сильно?

– Две кружки выпил, – признался Осляпкин.

Что ж, пожалуй, стоило порадоваться, что этого бедолагу вовсе к праотцам не отправили.

– А еще он сказал, что если не верну, то хуже будет… вы уж разберитесь, – голос Осляпкина прозвучал на редкость жалобно. – А то Галочка волнуется.

Глава 34

На улице Святослав поймал себя на мысли, что ему нравится. Определенно нравится вот так, просто идти, сжимая в ладони хрупкую детскую ручонку.

– А там, смотри, листья уже красные! – Розочка при каждом шаге подпрыгивала, крутилась, порой успевая обежать вокруг и матери своей, и Святослава. Ее же подруга, напротив, изо всех сил старалась быть незаметной. Она и дышала-то через раз, то ли опасаясь, что если о ней вспомнят, то отошлют в сад или домой, то ли просто не желая спугнуть момент. – А еще вон, вон… машина!

Розочка застыла в восторге, ибо машина, медленно двигавшаяся вдоль дороги, и вправду была на диво хороша: черна и длинноноса. Она сияла лаком и хромом и видом своим внушала трепет.

И тем удивительнее было, что чудо это остановилось рядом со Святославом.

– Доброго дня, – сказала Эвелина, открыв дверцу. – А вы куда?

– В «Детский мир», – Святослав вдруг почувствовал себя на редкость глупо. А еще вдруг стало страшно-страшно, и страх этот иррациональный почти парализовал волю. – Маша, успокойся.

Он послал встречную волну силы, отметив, что от блока его остались одни воспоминания.

– Садитесь, – Эвелина подвинулась. – Вы вперед. Астра и девочки ко мне. Так оно быстрее.

Святослав честно хотел было отказаться, но выбора ему не оставили. Розочка, радостно взвизгнув, схватила подругу и потянула за собой. Они обе нырнули в черное, пахнущее табаком и шоколадом нутро автомобиля.

– Извини, – тихо произнесла Астра. – Но… достать не получится.

Это Святослав и без того понял.

А потому просто уселся на место рядом с водителем.

Военный.

И не просто военный, но… нет, дело не в опыте, опыт не поможет в установке щитов, которыми парень отгородился от мира.

– Знакомьтесь, это Матвей Илларионович…

– Просто Матвей. Это Эвелина все по отчеству величает…

…щиты искусственные, но амулет создали хороший. При желании, конечно, Святослав и его проломит, но сил понадобится немало.

А вот тот, кто представился Матвеем, защищен и того надежней. Что интересно, щиты двусторонние, будто закрывали не только генерала, но и от генерала?


– Мы вас просто увидели, – Эвелина смотрела в окно. – И решили, что стоит подвезти… театр недалеко, я дойду…

– Глупости, – Матвей поцеловал хрупкую ладонь. На диву он так старательно не смотрел, что та нахмурилась и отодвинулась. Показалось даже, что она сейчас дернет за ручку, пытаясь вырваться из этой ловушки…

– Маша! – Святослав дотянулся до руки девочки. – Если хочешь, пешком пойдем.

Ее и вправду нельзя оставлять без присмотра.

– Машка просто всего боится, – вот Розочка определенно не боялась. Она сидела и мотала ногами, крутила головой, трогала, щупала и даже попыталась проковырять кожаную обивку когтем. К счастью, обивка оказалась достаточно крепкой. – Но теперь больше не надо бояться. Ее Свят забрал. И теперь она с ним жить будет.

Вздрогнул, кажется, не только Святослав.

– Временно, – осторожно заметил он.

– Милая девочка, – Эвелина изобразила улыбку.

– Одаренная? – а вот военный, который разглядывал Машку, был куда более внимателен. – И весьма одаренная.

Машка съежилась еще больше.

– Никто тебя не обидит, – дернула ее за руку Розочка. – Тебе что сказали? В магазин поедем. Купим платье. И колготки. Только колготки, когда покупаешь, колючие сперва. Потом уже ничего. А сразу так вообще колючие. Да.

Машка тихонько вздохнула.

– Значит, надо купить не колючие, – сказал человек, который активно Святославу не нравился, и вовсе даже не потому, что ездил он в чересчур уж роскошном для советского гражданина автомобиле.

Он просто не нравился.

Сам по себе.

– Глеб, вези к «Альбатросу». Думаю, там найдется что-нибудь поприличнее. Нам колючие колготы не нужны.

И улыбнулся.

И все-таки посмотрел на диву, которая в свою очередь посмотрела на него, но равнодушно, а потом и вовсе к окну отвернулась. Разве что полупрозрачная ее ладонь легла на затылок девочки.

– И куклу тоже купить надо, – Розочка поерзала. – У Машки совсем нет. Я ей одну свою принесла, так ее в печке сожгли… это ведь неправильно, кукол жечь, да?

– Совершенно.

Теперь Матвей Илларионович разглядывал уже Святослава. Непростой человек. Дело не в чинах. Не в машине. Не в щитах, его опутавших.

Дело, скорее, во взгляде.

В манере держаться, в которой чувствуется та уверенность, то спокойствие, свойственное людям, точно знающим, что в этой вот жизни справиться они способны если не со всем, то со многим. Меж тем беседа оборвалась, и никто-то не сделал попыток ее продолжить. Розочка и та замолчала.


Следует сказать, что само существование магазина «Альбатрос» в городе, никогда-то не имевшем ни выхода к морю, ни даже порта, было странно. Было ли его появление результатом ошибки, либо же стараний некоего чиновника, которому недостаточно было спецотдела в ЦУМе, не известно. Люди бывалые припоминали, что некогда в этом самом месте располагалась торговая лавка из числа тех, куда и особам высоким заглядывать незазорно было. После в лавке разместились аж пять артелей, в том числе и сапожницкая, правда, просуществовали не так и долго.

Артельщиков кого сослали, кого расстреляли, а кому просто позволили откупиться, здание же, купленное вскладчину, отошло государству. И в самом скором времени в нем, еще сохранившим остатки былой роскоши, открылся очередной магазин Торгсина.

А теперь вот вывеска сменилась.

Астра окинула взглядом мрачноватого вида особняк, пусть и перекрашенный, но все одно будто бы недовольный. Дом стоял на пригорочке, возвышаясь над всеми окрестными, и пафосный флюгер, уцелевший еще с тех, стародавних времен, медленно поворачивался под несуществующим ветром.

Парадная лестница протискивалась меж двух постаментов, на которых некогда сидели драконы, но в новом мире драконам места не было, а вот цветочницы уцелели. И мраморные их корзины ныне переполнялись цветущими астрами, какими-то, правда, чересчур лохматыми, недосмотренными.

Спешно поднялся по ступенькам молчаливый водитель, открыл дверь, пропуская Эвелину. За нею проскользнула внутрь Розочка, не выпуская подружкиной ладони. И Астре не осталось ничего, кроме как пойти следом.

…а боны у нее были.

От Серафимы Казимировны остались. Много. Ниночка предлагала их на деньги сменять, еще бабушке, а потом и Астре, и предлагала весьма настойчиво, но Астра отказалась.

Почему?

Сама не знала.

Она не собиралась переступать порог этого вот магазина, более того, сейчас испытывала чувство, сродни панике, пусть даже прикосновение Святослава эту панику и уняло.

– Это не твое, – сказал он. – Девочка нервничает.

Астра кивнула.

Конечно. Так сказать проще всего. Это не ее, это… это не ей кажется, что вот сейчас тяжелая скрипучая дверь захлопнется, отрезая Астру от мира. Что сам этот магазин просто-напросто проглотит ее, спрячет где-нибудь между тяжелых полок, скроет в странных неприятных запахах…

…Машкино.

Их не должны были пустить, но пустили. И даже улыбнулись, пусть взгляд женщины, обвешанной золотом столь плотно, что сама-то она казалась золотой, оставался холодным.

– Риточка, – Матвей Илларионович поприветствовал женщину кивком. – Нам бы барышню обрядить.

И так у него это прозвучало, что Астра не удержалась, фыркнула.

Барышня?

Матушка ее барышней величала, пусть и дома лишь, желая укорить за неподобающее поведение, мол, приличные барышни не позволяют себе… чего, к слову? Странно, но этого память не сохранила. Разве что слово…

– Колготки нужны, чтобы не кусались. И платье, если есть…

– Для вас, Матвей Илларионович, неужто не найдется, – Риточка всплеснула руками, и тонкие золотые браслеты на запястьях зазвенели. – Это ваша внученька?

– Он еще не такой старый, – возразила Розочка и была удостоена ледяного взгляда. – И мы так, поглядеть только…

Риточка поджала губы.

И Астра поняла, что боны, у нее сохранившиеся, она точно Ниночке продаст. Или лучше Анне Николаевне? Той тоже пригодятся… но Анне Николаевне продавать неудобно.

Значит, отдаст.

– Мам, глянь, – Розочка дернула за руку и указала куда-то вверх. – Какая жуть!

– Это шуба, – душа золотой женщины все-таки не выдержала. – Норкина. То есть норочья.

Она гордо вскинула голову и удалилась медленно, всем видом своим показывая, что исключительно по просьбе замечательного человека снизошла до людей, которые вряд ли поймут, какое им счастье выпало.

– А там…

Розочка потянула Астру куда-то вглубь.

Странно. Изнутри магазин казался меньше, чем снаружи. Нет, торговый зал был велик, не уступая тому, который в «Детском мире». Белесые стены. Темные полки.

Товар.

Коробки.

Печенье. И пряники. Конфеты «Родная сторона», составленные домиком. Искусственные цветы. Выводок пупсов, перед которыми Розочка замерла в восхищении.

– Хочешь?

Святослав, оказывается, шел по следу. И близость его вдруг успокоила, будто Астра, такая бестолковая глупая девочка, взяла и поверила, что, пока он рядом, дурного точно не случится.

– Хочу, – стесняться Розочка не умела. Могла, конечно, особенно перед людьми малознакомыми, но Святослав таким не был. – Того. Рыжего. Что на ведьму похож.

– А ты? – он посмотрел на Машку, но та лишь за Розочку спряталась.

– А ей с темными волосами. Во-о-он ту.

– Девушка… а будьте добры…

…сапоги.

И ботинки.

И туфельки на тонком каблучке, будто хрустальные. Пудры и румяна в ярких упаковках. Отдельный прилавок с золотыми украшениями, возле которого Матвей Илларионович и остановился.

Нехорошо подглядывать за людьми, но…

…что-то с ним не так было.

Неправильно.

А что именно, Астра понять не могла. Она пробовала, честно, даже позабывши про осторожность вовсю пялилась, но…

– Не получается? – шепотом осведомился Святослав. – Он щитами закрылся.

– Зачем?

– Понятия не имею. Скорее всего, по должности… примерь, – он протянул пару перчаток из тонкой кожи. Но Астра помотала головой.

Нет, перчатки были хороши, но…

– И сапоги нам тоже понадобятся. Или лучше ботинки? Тебе в чем удобнее.

– Я… потом куплю. Сама.

– Не купит, – сказала Розочка, прижимая заветного пупса в груди. – Опять побоишься идти. А старые разваливаются. И пальто у нее тоже холодное.

– Нормальное.

– Перчатки однозначно возьмем, – Святослав отложил их. – Не переживай, сочтемся. В конце концов, что ты там не долечила? Маргарита, вы нам не поможете? Нужны теплые ботинки, чтобы действительно теплые и не сваливались…

Ботиночки нашлись.

Невысокие, на крепкой тяжелой подошве, которая точно не станет промерзать, с толстым мехом внутри. И главное, по ноге. Может, Маргарита и поглядывала свысока, быстро определив именно в Астре человека, которому в ее владениях не место, однако дело она свое знала. И размер определила сразу. А после, удалившись куда-то в подсобку, и пальто вынесла.

– У меня столько не будет, – тихо сказала Астра, приняв решение ботинки взять. Но после вернуть их стоимость. Она не знала точно, сколько бон накопилось, но… рублями вот тоже недостающее доложить можно. Рублей у нее еще имеется.

На ботинки.

– У меня будет, – Святослав пальто принял. – Спасибо большое…


…Эвелина никогда-то не завидовала людям. Даже тогда, когда приходилось совсем уж… нехорошо. Да и чему завидовать, положа руку на сердце.

Красоте?

И она красива.

Здоровью? И ее боги не обделили. Таланту? Везению? Состоянию?

…любви вот.

Правда, любовь ей пока встречалась лишь в театре, но и там ее у Эвелины было больше, чем у кого бы то ни было. И она сама могла рассказать, каково это, когда душа взлетает на крыльях счастья, такого безоблачного, всеобъемлющего…

– Тебе пойдет, – сказал Матвей мягко. И колечко протянул. – Правда, не знаю, тот ли размер…

Кольца не дарят просто так.

Ей, Эвелине, как-то поднесли цепочку золотую и даже с камешком, но она отправила подарок обратно. А кольца…

…не дарят.

– Примеришь?

…тем более обручальные, широкой полосою золота, по которой пояском вился сложный узор. Надо же, она, разглядывая витрину, этакую красоту и не заметила.

– К чему? – Эвелина посмотрела в светлые глаза человека, который… который не знал, в какой опасности находится.

И пусть папенька больше не заглядывал, но что-то подсказывало: он еще появится. И потребует ответа. И Эвелина… ответит?

Промолчит?

Сделает вид, что не понимает, о чем речь? Нет, этакой роскоши ей не позволят. Ей придется решать. Молчать? И оказаться вне театра? Без шанса вернуться в него? Более того, без шанса устроиться на любую иную нормальную работу или…

– У тебя руки дрожат.

– Это… это нервное…

Они стояли в стороне, меж полок, скрытые ото всех стойкой. На стойке висели тяжелые шерстяные пальто и не менее тяжелые шубы с богатым алым подбоем. И вправду настоящие чудовища.

– Не стоит нервничать, – он попытался надеть кольцо, но налезло оно лишь на мизинец. И Матвей огорчился. Странный человек. Неужели сам в свою игру поверил.

Да и…

Странная игра.

Непонятная.

И хочется верить, что сказанное им – правда, да не выходит. Эвелина точно знает, что не нужна ему ни невеста, ни жена. Притворство? Все, кого он тут встречал, глядели на Матвея с опаскою, с благоговением, явно зная больше, чем было известно самой Эвелине.

…в Москве?

Кому какое в Москве дело до романов, которые случаются тут, в провинции.

– И так хорошо, – Эвелина вдруг решила, что примет подарок. От кого другого не взяла бы, а от него… она не влюбилась. Нет. Влюбленные птицы теряют голову, а собственная вполне при Эвелине. – Красивое.

– Нравится?

– Да.

И он улыбнулся совсем по-мальчишечьи. И захотелось взъерошить его волосы, а лучше дернуть за руку, увести отсюда, из магазина этого, в котором душно-душно и продавщица подглядывает, от машины, от театра, от…

– Приходил мой отец, – Эвелина сжала руку в кулак, решаясь. И дело вовсе не в любви. Дело… в порядочности, пожалуй что. И в страхе. Он ведь не отстанет, этот человек, по случайности сумевший дотянуться до сердца ее, Эвелины, матери. Он придет снова и прикажет… что-то до крайности неприятное.

Она даже знает, что именно.

И не хочет.

Нет, легче не будет. Сложнее… а когда было просто?

– Он сказал, что… скоро тебя… тебе… предложил доносить. Думаю, ему даже не донос нужен, скорее, моя готовность подтвердить все, что он скажет, – сложно говорить, не глядя в глаза.

А глядя и того сложнее.

– Полагаю, у него, точнее, у того, кто за ним стоит, есть план. Насколько я поняла, тебя сперва обвинят в аморальном поведении, а потом…

– Суп с котом, – Матвей улыбнулся еще шире. – Редкостная гадость…

– Ты…

– На войне всякое случалось, – он пожал плечами. – Но кота убили не мы, осколками посекло, а… в общем, лучше не вспоминать.

Эвелина согласилась, что некоторые жизненные моменты и вправду лучше не вспоминать.

– А что до остального, то враги у меня есть. И были. И будут. Как есть и друзья. И просто те, кому выгодно, чтобы я остался на своем месте. И те, кто хотел бы меня сместить, не важно, в почетную отставку или что похуже. Это жизнь.

– Но отец… он редкостная сволочь. И был так уверен…

– Если бы он был и вправду уверен, ему бы твоя помощь не понадобилась. Так что не стоит волноваться. А что до аморалки… кольцо все-таки придется выбрать. Заявление Глеб сегодня отвезет.

– Куда?

– В ЗАГС.

– Ты… серьезно?

– Как никогда. Только… знаешь, я подумал, что в Москву мне возвращаться пока не стоит. Хотя бы год или два. Ты не против?

Он еще спрашивает?

А если Эвелина скажет, что против? Потребует немедля увезти себя и еще шубу… и словно угадав ее мысли, Матвей произнес:

– Шубу я тебе приличную закажу, чтоб и вправду из норки.

– Меня и моя устраивает.

– Меня не устраивает.

– Мы еще не поженились, а уже командуешь?

– Привычка. Извини, но… – он развел руками. – Только подумай. Назад дороги не будет. Разводы… не одобряются. Понимаешь?

Понимает.

И… она готова согласиться. И опять же не из любви, но от усталости, от общей неустроенности своей и понимания, что лучшего предложения ей никто не сделает, что…

– А не боишься, что встречу кого-нибудь и влюблюсь?

– Птицы-гамаюн однолюбы. Ты сама так говорила.

– И что?

– Ты мне пела.

– Это… это ничего не значит!

– Как скажешь, дорогая. Я слышал, что сейчас в моде белое золото. Или можно еще заказать платину, но тогда ждать придется.

– Ты… ты невыносим.

– Мне казалось, ты уже привыкла.

Эвелина вздохнула. И подумала, что она правильно не завидовала другим людям. Нечему.

– Обычное, – сказала она. – Обычное обручальное кольцо. Как у всех…

А он только усмехнулся.

Невыносимый человек. И пела… она не ему пела, она просто пела, а ему не повезло оказаться рядом, вот и вбил себе в голову… глупости какие.

Глава 35

Владимира вздохнула и забрала ручку, которую новый кавалер изволил целовать. Вот утомил, право слово. И не только целованиями этими.

Толку от них.

Она подавила вздох, в котором бы выразилось все-то ее разочарование, что кавалером, что собственной жизнью. А ведь думалось, что того и гляди жизнь эта переменится и в лучшую сторону.

– Я тебя чем-то огорчил? – он вывернулся, изогнулся, пытаясь в глаза заглянуть. И вновь за руку взял, будто она маленькая какая-то.

– Нет, что ты, – соврала Владимира и руку забирать не стала.

А может, все-таки…

Он ведь неплохой.

Нестарый еще. Симпатичный, особенно если причесать и стрижку сделать модную, чтоб с косыми висками. Усики опять же отпустить. С усами мужчиневсяко солиднее. И костюмчик новый…

– Просто… настроение. Осеннее, – Владимира изобразила улыбку. – Скоро дожди зарядят. Сырость. Если бы ты знал, до чего я не люблю сырость…

Она поежилась.

– Из окон вечно сквозит, сколько ваты не запихивай. А Викушка будет ворчать, что надо заклеивать. Терпеть это дело не могу.

– Да, у нас тоже осенью прохладно, – согласился Мишаня – именовать его Михаилом Валерьяновичем никак-то не получалось. – И я сырость не люблю. Но согласись, есть в осени своя прелесть. Это вот небо, эта иррациональная печаль, которая, кажется, готова поглотить тебя с головой. И ощущение, что мир скоро возьмет и закончится.

Терпение у Владимиры скоро возьмет и закончится.

Вот точно.

Она ведь на что надеялась? На страсть. На огонь испепеляющий, чтобы как в романах писали. А они который день бродят по городу за ручки взявшись, и он стишки читает, но как-то уныловато, без огонька. Еще мороженое купил. И воды с сиропом.

И ни цветочка.

Ни признания.

Ладно бы, без цветочков Владимира обошлась бы как-нибудь, а вот признание…

– Закончится. Все когда-нибудь заканчивается, и скоро ты уедешь, – она прижала руки к сердцу, надеясь, что жест этот выглядит в должной мере беззащитным. – А я останусь.

– Не скоро, – заверил Мишаня. – Я ж тут надолго. А хочешь, в кино сходим?

– Хочу.

От кино она отказываться не стала, дура, что ли. Но вот… мог бы и не про командировку, а про любовь, которая не позволит разлучиться и все такое. Хотя… что с него взять-то, кроме пальтеца этого мятого? И, верно, почувствовав этакую во Владимире перемену, Мишаня откашлялся и заговорил:

– Я бы хотел познакомить тебя со своей семьей. Думаю, мама была бы рада… мама всегда говорила, что в отношениях следует искать не выгоду, но единства души.

С мамой Владимира готова была поспорить, потому как одним единством души сыт не будешь. Но вслух она ничего не сказала, лишь кивнула, подтверждая, что все именно так.

– К сожалению, она давно меня покинула…

…а вот это хорошо.

– Сочувствую, – Владимира осторожно коснулась руки.

– Моя сестра живет далеко, за Уралом… думаю, вы понравитесь друг другу.

Это вряд ли. Хотя… если она за Уралом и останется, то Владимира уже будет счастлива.

– И мне жаль, что они не увидят тебя…

– Мне тоже. Мои родители… давно уже… – она вздохнула, признаваясь себе, что не хотела бы говорить на эту тему. – Еще после войны… отца ранили. Мать…

…мать его ждала.

Как ждала… про мать всякое говорили, пусть по малости лет Владимира ничего-то из этих разговоров не понимала. А вот бабка морщилась и говорила, что это мамка просто от неустроенности, от нехватки крепкой мужской руки, чудит да гуляет. Что вот отец вернется, и все-то пойдет иначе. Она ждала его и ожиданием своим заразила их с Викторией, будто это вот ожидание было болезнью. Или действительно было? Старый снимок в рамке и спрятанные за алой тканью кресты. Молитвы утренние.

И дневные.

Вечерние.

Стояние на коленях. Вы же не хотите, чтобы отца убили? Тогда молитесь, бейте поклоны. Вот вернется он, и все станет хорошо.

Не стало.

Он появился однажды, этот чужой плохо пахнущий мужчина с пустым рукавом. И Владимире не понятны были слезы счастья, причитания, а уж необходимость подойти, обнять этого страшного заросшего человека и вовсе вызывала отвращение.

Да и жить легче не стало.

Отец не работал. Куда его возьмут без руки-то? Да и вторая покалечена, из пяти пальцев три осталось, и те не гнутся. То ли от боли, то ли от безделья, то ли еще от чего, он начал пить. И выпивши, становился буен… он гонял мать, которая сбегала из дому, пока не сбежала совсем. Тогда он стал бить бабку, а терпела побои и улыбалась так благостно, что Владимиру выворачивало просто. И не понимала она этого вот странного извращенного счастья.

Вернулся.

Да лучше бы сгинул. Но…

Потом бабки не стало. И они с Викой стали отцу вдруг не нужны.

– Мы на окраине жили раньше, а там стали перестраивать все. Расселять. Нам и предложили комнату. Или одну тут, или две в бараке. Мы сходили посмотрели…

…и Виктория тряхнула головой, сказав:

– Тут жизни не будет.

А Владимира в кои-то веки с нею согласилась. Барак был длинен и мрачен, приземист, он походил на коровник и пах примерно так же, даже хуже, ведь коровники чистили.

– Пошли учиться… выучились. На вечернем. Сперва на хлебозаводе подрабатывали, там вот в библиотеку предложили… старуха помогла. Ведьма. Она многим помогала. И нам тоже. Теперь вот живем.

Как-то вот живут и вправду.

И, наверное, действительно лучше, чем в бараке, где куда как холоднее и пахнет перегаром. И запах этот въелся, что в людей, что в сами стены. Вот только с каждым годом, с каждым месяцем жить тяжелее. И кажется уже, что в ее, Владимиры, жизни ничего-то нового не будет, кроме опостылевшей комнатушки, где слишком тесно для двоих, и сестры с ее постоянным ворчанием.

А душе хочется праздника.

И она, как никто, понимает сбежавшую от проблем матушку. Ей самой, говоря по правде, сбежать охота. Но… с кем? Одной страшно.

– Вот такая жизнь, – вздохнула Владимира.

– Мне бы очень хотелось познакомиться с твоей сестрой.

– Знаком ведь. Видел в библиотеке, – получилось отчего-то зло, будто она, Владимира, за что-то на сестру обиделась. А это неправда.

Да, порой они ругаются.

И вообще… но кто не ругается?

– Поближе. Как… с будущей родственницей, – Мишаня остановился и серьезно спросил. – Ты ведь не откажешься выйти за меня замуж?

Слова, которых она ждала, и ждала не первый год, перебирая редких кавалеров, не из капризности, но из страха, что попадется кто-то, на папеньку похожий, произнесли вот так просто?

Не в кафе.

И не на танцплощадке.

Но вот на улице, где серо и сыро, где дома и люди, которые спешат по своим делам, а на Владимиру внимания вовсе не обращают. А ведь стоит, ждет ответа. Боится, что откажет? Она не дура. И нет, Владимира его не любит. Может, она вообще не способна к любви, но… главное ведь не это! Главное, что она понимает, как ей повезло. У нее появился шанс уехать.

Из комнатушки.

Из города этого опостылевшего. В новую жизнь, где она, Владимира, сумеет отыскать подходящее для себя местечко. И мужу своему она будет до конца дней за этот шанс благодарна. И сделает все, чтобы они были счастливы. А страсть? В книгах ей самое место.

– Конечно, – выдохнула она, силясь справиться с эмоциями, которые захлестнули.

– Ты сделала меня счастливым человеком. Но… пойми, я хочу поступить правильно. И мне важно, чтобы твоя семья меня приняла…

Примет.

Куда денется.

Пусть только попробует не принять.


Тонечка отщипнула краешек булочки.

– Устала? – заботливо осведомился Лешка. – Ты слишком много работаешь.

– Все работают, – Тонечка пожала плечами. – И моя работа мне нравится.

Лешка недоверчиво скривился.

А зря.

Тонечке работа и вправду нравилась, как нравилась она и Антонине. Дорога. Мерный перестук колес. Мир, что проплывает за окнами, и можно представлять себе его и людей, которые живут где-то там, понятия не имея ни о Тонечке, ни об Антонине.

Как в детстве.

– И платят хорошо. А в следующем году обещали на Москву поставить, – похвасталась Тонечка, Антонина же промолчала, что обещанного три года ждут, если не больше. Московское направление самое выгодное, на него желающих с избытком, и потому обещания эти – суть пустое.

Но Тонечка им верила.

Она вообще была на редкость легковерною. А еще тихой, незлобливой и не умеющей отстаивать свое. И чудо, не иначе, что ее вовсе не спихнули на какое-нибудь там Болотное. Или не чудо, но поддержка людей, о существовании которых Тонечке знать было не положено. Антонина и сама не желала.

– Премию вот выпишут. В прошлом году я ботинки себе взяла. Финские, – она вытянула ножку, показывая те самые ботинки, которые выглядели почти как новые. А что носы поцарапались, так Тонечка карандашиком царапины закрасила, весь вечер просидела, оттенок подбирая, но вышло очень даже хорошо. А сверху воском натерла.

– Но тебе разве не тяжело? – Лешка порой проявлял отвратительную настойчивость. – Целый день куда-то ехать… и люди опять же.

– Иногда попадаются неприятные пассажиры, – согласилась Тонечка. – Но обычно люди хорошие.

…и порой случается ей людям помогать.

Тонечке несложно передать в город сумку с вареньями или компотами, или вот картошки, или колбас домашних даже. Она передает честно, никогда-то по сумкам не лазит, за что и ценят ее.

И платят.

Когда деньгами, когда колбасами. Антонина же не вмешивается. Все этими передачками подрабатывают, потому и Тонечке можно: негоже выделяться.

– Ну а потом как? – Лешка не отставал.

И вот что он к работе сегодня прицепился? Главное, еще вчера ему до этой работы дела не было вот совершенно. А тут вдруг, словно спохватившись, выспрашивать стал.

Заботливый, чтоб его.

– Когда потом?

– Когда дети пойдут…

– Когда они еще пойдут, – Тонечка вздохнула препечально.

– Но ведь замуж выйдешь… тогда и пойдут.

Знает?

Вряд ли точно, скорее уж догадывается, потому и прощупывать надо.

…по телефону нужному Антонина доложилась, все подробно рассказала про этого вот ухажера, в которого Тонечка влюбилась бы по уши, если б ей, конечно, этакую глупость позволили сделать.

Ее выслушали.

Что передадут? И… пока молчали, а стало быть, игру продолжать следовало.

Тонечка вновь вздохнула, еще печальнее прежнего. И этот слегка театральный – Антонина мысленно поморщилась, давненько ей не случалось переигрывать столь бездарно, – не остался незамеченным.

– Я сказал что-то не то? – Лешка остановился. – Прости, пожалуйста… у тебя с женихом неладно? Поругались? Из-за меня?

Подмывало согласиться.

Отчего бы и нет? Версия-то хорошая: молодой ухажер разрушил жизненные планы. Вполне себе обычное явление, но что-то подсказывало, что самый легкий путь правильным не будет. А чутью Антонина верила.

– Нету никакого жениха, – шепотом призналась Тонечка и глазки в пол опустила. И покраснела густо-густо.

– В каком смысле нету?

– В обыкновенном. И не было никогда… – она позволила выкатиться из глаза слезинке, которая скользнула по щеке. Шмыгнула носом, жалобно-жалобно. – Понимаешь… я всегда одна… всю жизнь. Отца даже не знаю. Мамка говорила, что он летчик, в войну погиб, только… таких летчиков-перелетчиков… хватает. Имени и того не знала.

…наверняка знала. Только к чему это знание Антонине?

– В войну мы… уехали… и переезжали из города в город. Потом она умерла, и я вот одна осталась… не только я одна осталась, но…

…какое Антонине дело до других? А себя было жаль, и она слишком взрослая, чтобы не отдавать себе отчет в том, сколь сильно эта жалость жизнь портит.

– …устроилась вот, – она обняла себя, искоса поглядев на Лешку, который слушал превнимательно. – Жила… и жила… работа и дом. На танцы пару раз сходила, конечно, только… куда мне. Я и танцевать толком не умею. Простояла у стеночки и никому… и обидно так стало. А Ниночка… вот она красивая, яркая. И всегда дразнится. Сказала как-то, что я мышь серая и старой девой помру. Мне же так обидно сделалось, что я и придумала, будто у меня жених есть. Вот.

– Придумала…

– Придумала, – подтвердила Тонечка. – А потом как-то вот… неудобно было… они ведь и вправду решили, что есть. Поздравлять стали. Я потом себе колечко купила…

…благо, у Антонины было к кому обратиться, чтобы рыжьем да не по государственному курсу.

– И цветы стала приносить, говорить, что меня встречает, провожает. И все вдруг переменилось. Разговаривать и то иначе стали. И на работе тоже… вроде как если у меня жених, то и на постоянные замены меня ставить нельзя. А раньше не откажешь даже. Вот…

– То есть его нет?

Экий непонятливый.

– Нет, – Тонечка потупилась. – Я… всем врала, что он очень занятой. Что в чинах. И свадьбу будем в следующем году делать. Подготовиться надо же.

– А в следующем году что сказала бы?

– Не знаю.

…в следующем году была, да и будет, новая маска, новая жизнь, новые люди. И жених новый. Смех сказать, но ведь правда к женщине, у которой жених имеется, относятся иначе.

Серьезнее, что ли?

– Извини, – Тонечка прикрыла щеки ладонями. – Я не хотела врать, но…

– Значит, в лицо твоего жениха никто не знает?

– Нет.

– И карточку его ты тоже не показывала?

Тонечка покачала головой. Она хоть и дурочка прелестная, но не до такой же степени. Карточку покажешь чью-нибудь, так ведь потом и окажется, что человек на ней кому-то да знаком.

Что он женат.

И с детьми.

Или еще чего.

– Это отлично, – Лешка расплылся в радостной улыбке. – Это… просто замечательно.

А потом подхватил Тонечку и закружил, привлекая всеобщее внимание.

– Я ведь думал… у тебя жених и серьезно… и как мне быть было? Я ж с первого взгляда, считай, влюбился… а у тебя жених. И не хотел мешать. Согласился быть рядом.

Поцеловал даже.

Целовалась Тонечка неумело, и для того Антонине пришлось изрядно постараться. Хотя… у нее и самой опыта было немного.

– Ты выйдешь за меня замуж?

– За тебя? – Тонечка, отчаянно красная и столь же отчаянно счастливая, – порой маски берут на себя больше, чем следует, – растерянно хлопала ресницами.

– За меня! – он встал на одно колено. – Кольцо купим новое! Мое! И выйдешь за меня?! Пожалуйста… я обещаю, что сделаю все, чтобы ты счастлива была!

И вот что Тонечке оставалось.

– А твоим соседям мы не скажем. Представишь меня как своего жениха, – получив согласие, Лешка переменился, сделавшись серьезен. – Познакомиться с ними надо. Все ж таки близкие люди…

Тонечка кивнула.

Представит.

Конечно, представит. Что ей еще остается?

Глава 36

В одинаковых платьицах, в одинаковых колготках какого-то чересчур насыщенного яркого розового цвета девочки казались близняшками. На лысые головы их нашлись платочки, тоже с розовым узором, от которого обе пришли в одинаковый восторг.

А от восторга Святослав поморщился, но гасить не стал. Эмоции… не все во вред.

И ботиночки нашлись, тоже одинаковые, лакированные, с розовыми вновь же шнурочками и вышитыми блестящей нитью бантами.

– Ужас какая прелесть! – воскликнула Розочка, крутясь перед зеркалом. А потом повернулась к Матвею Илларионовичу и добавила. – Спасибо. А то мама никогда бы сюда не дошла.

– Почему?

Генерал тоже выглядел… пожалуй, что счастливым.

– Потому что всего боится.

Дива слегка нахмурилась. Боялась она, конечно, но совсем даже не всего подряд. Избранно, так сказать.

– Особенно людей. Злые они, – Розочка поставила ножку на носок, потом на пятку. Выпятила губу. Замерла. Вздохнула. И развернувшись к продавщице, что стояла рядом, схватила ее за руку. – То, что ты сделала, плохо очень. Но я помогу. Только больше так не делай, иначе точно деток никогда не будет.

Маргарита только и пискнула.

– Роза!

– Мама, ты сама говорила, что людям надо помогать. А я помогла… тут малость подправить. И она не станет жаловаться.

Ставшие зелеными глаза вперились в Маргариту, которая только и смогла, что сглотнуть.

– Потом, как в животе ребеночек заведется, ты маму мою найди. На всякий случай.

– Х-хорошо…

Розочка кивнула и руку выпустила, вновь крутанулась, уже на носочках.

– И все-таки жуть какая красота!

– Она… всегда такая? – тихо поинтересовался Матвей Илларионович, благодаря которому эта вот «жуть какая красота», собственно, и появилась на люди.

– Она просто еще маленькая, – дива дернула ухом и посмотрела на Святослава. А тот кивнул, соглашаясь, что именно в этом и дело.

Дети на то и дети, чтобы позволено было им немного больше, чем взрослым.

– А шептаться за спиной невежливо, – Розочка уперла руки в бока, сделавшись чем-то неуловимо похожей на Калерию. – И вообще… вам тоже маме показаться надо. Только без всего этого…

Она махнула рукой.

– А то глаза туманит. И всем туманит. И вам тоже. А случится чего, так и не поймете. Будете затуманенным ходить, пока не помрете.

– Роза! – оказывается, дива тоже умела говорить громко.

– Что? Я же правду говорю! Он странный, – она ткнула пальцем в генерала. – Неправильный. Не пойму, чего не так.

Взгляд дивы обратился к человеку, которого этакое признание смутило. А Машка снова испугалась, правда, на сей раз как-то вяло, скорее, просто по привычке. И сама же со страхом справилась. И шагнувши бочком, встала перед зеркалом, погляделась да вздохнула тихонько, неспособная иначе выразить всю глубину счастья.

– Возможно, вам и вправду следует обратиться к целителю, – дива отступила, явно пытаясь спрятаться за спиной Святослава, но после передумала. – Роза… маленькая, конечно, но видит больше моего. И если говорит что-то, то так оно и есть.

– В таком случае, могу ли я рассчитывать… на ваш взгляд?

Просить Матвею Илларионовичу определенно было неловко. Да и чувствовалась теперь в нем некоторая, несвойственная этому человеку прежде растерянность.

– Конечно, – дива кивнула. – Только… не откладывайте.

Почему-то эта идея Святославу категорически не понравилась. Но… кто его спрашивать станет?


Из магазина шли пешком.

Нет, любезный – чересчур уж любезный – Матвей Илларионович, конечно, предложил подвезти, но настаивать не стал.

– Понимаю. Дела, – сказал он, глядя отчего-то на Святослава, и теперь во взгляде этом появилось что-то неправильное, раздражающее. Будто примеривались к нему.

Приценивались.

– Если вдруг помощь понадобится, – он протянул невзрачного вида пуговицу на суровой нитке, выглядевшую так, будто оторвали ее. – Разломите. Маячок. Услышу.

– Спасибо, – а дива не стала отказываться, хотя видно было, что ей в присутствии этого малознакомого человека неуютно.

И вообще неуютно.

Не привыкла она к магазинам. И к обновкам. И пусть даже приняла, что ботинки, что пальто, но проворчала что-то там про долг и вообще… странная женщина. Прежние знакомые Святослава никогда-то не отказывались заглянуть в специальный отдел и там тоже стеснения не испытывали.

А эта…

Одним словом, дива. Что с нее взять?

Взять было нечего.

Кроме самой дивы. И… может, сказать ей про браслеты? Может, оставили их Святославу исключительно, чтобы проверить его? С ведьмами подобное бывает. Да и к чему ему подобное украшение? Он, если и вправду соберется жениться, купит колечко, может, не такое роскошное, как то, которое Эвелине поднесли, но всяко золотое.

Приличное.

Мысли какие-то не такие. Ему бы о деле. О покойнике и друзьях его, с которыми удалось договориться о встрече, благо все они сидели под подпискою, а потому искать долго не придется.

Примут.

Или вот о кружках этих рукодельных, к которым след привел. Ведьмах… угораздило связываться. Ведьмы кого хочешь заморочить способны. Но, несмотря на обычную пакостливость натуры, закон они старались не нарушать.

Разве что по мелочи.

А мертвое ведьмовство – это совсем даже не мелочь. Это… неужели не почуяли бы? Сомнительно. Притворяйся или нет…

– Если много думать, то мозги через уши потекут, – наставительно произнесла Розочка, спугнув такую вдруг логичную мысль.

– Кто говорит?

– Дядя Толя говорит. Врет?

– Слегка преувеличивает, – Святослав взял скользкую ладошку Машки, которая была тиха и молчалива. Она шла, глядя то ли под ноги, то ли на ноги эти, обутые в ботиночки, но главное, что страхи ее слегка попритихли.

И хорошо.

– Ага. Я тоже так подумала. Мозги ведь не жидкие. Это ткань, правда, мама?

– Правда.

– И течь не могут. Вот кровь может. А мозги как? Тем более через уши. Там же перепонка стоит! – Розочка от радости подпрыгнула на левой ноге. А потом и на правой. Забравшись на бордюр, она растопырила руки и пошла, осторожно, пытаясь не потерять равновесия.

– Она сейчас анатомический атлас читает, – сказала Астра. – Помнится, мне он тоже когда-то очень нравился. Еще по сравнительной анатомии если найти, Келлера… но он дорогой очень.

Ничего.

Не дороже денег. И вообще… заявку подать. Пусть Казимир Витольдович ищет, что этот атлас, что другое что, а то и вправду, растет ребенок, учится. А как ему учиться без книг?

Особнячок остался прежним.

Нарядный. Розовый. Окруженный пушистыми облаками цветов, которые с прошлого визита Святослава стали будто бы больше, пушистее.

Посверкивали на солнце окна.

Блестела, словно дождем отмытая, черепица. Пахло вновь же специями, и еще цветами, и еще, кажется, духами, причем резкими, терпкими.

Святослав чихнул, а Машка прошептала:

– Будьте здоровы.

– Ух ты, – сказала Розочка, запрокинув голову так, что легкий вязаный беретик едва не свалился. – Красотища какая…

– Просто ужас? – Святослав не сдержал улыбки.

– Ага… а почему мы тут раньше не были? – Розочка посмотрела на диву, а та пожала плечами, мол, сама не знаю почему. – А что там?

– Кружки.

– Какие?

– Разные, – Святослав не удержался и потрогал пушистый шар бархатца, который покачивался на тонком стебельке. – Цветоводства есть. И еще плетения из соломки. Выжигания, думаю, тоже. Инструмента всякого. Хор…

– На хор не хочу, – Розочка мотнула головой. – С цветами… им хорошо, за ними смотрят, но это скучно.

Для дивы, способной, как поговаривали, каплей силы вырастить лес, возможно.

– А соломку хочу! И еще вышивать. И шить… и тебе тоже шить надо, – Розочка дернула мать за руку. – А то ты не умеешь.

– Умею, – возразила Астра и порозовела, почему-то глянув на Святослава.

– Ага… три иголки потерять и одну поломать. Бабушка говорила, что она просто неспособная. А я вот способная… и Машка. Машка, ты способная?

Машка осторожно покосилась на Святослава, на диву, но все-таки кивнула, явно решив, что спорить со всеми этими людьми себе дороже.

– Погоди, – попросил Святослав. – Закрой глаза. И не сопротивляйся. Тут много людей, а потому надо немного приглушить их, чтобы не мешали. Ладно?

Она кивнула.

И застыла. И не шелохнулась, даже когда он осторожно сдавил хрупкую голову девочки в ладонях. Блок на сей раз Святослав ставил куда как более серьезный, двусторонний, способный защитить и людей от Машки, и девочку от них.

А то ведь ведьмы.

Вечно в них страсти бурлят.

– О, вы решили с семьей к нам? – вот именно эта ведьма не стала дожидаться, пока гости войдут в дом, сама к ним вышла. И при дневном свете растеряла большую часть ведьмовской своей притягательности, сделавшись похожей на обыкновенную женщину, пускай и в дорогом не по чину платье, но все равно упоительно некрасивую. – И это правильно. Но вы рановато пришли, еще почти никого и нет, разве что хористки…

– Я в хор не хочу, – сказала Розочка, ведьму разглядывая препристально.

– А я хочу, – Машка посмотрела на Святослава, решивши, верно, признать его старшим. – Там… когда вместе все. Хорошо.

– Ваши? – поинтересовалась ведьма, закуривая. Курила, к слову, она не тонкие пахитоски, но обыкновенный «Беломорканал», и горький дым его мешался с запахами духов, цветов и специй, образуя вовсе уж невыносимую вонь. Пепел ведьма с обычным ведьминским небрежением к чужому труду стряхивала прямо на цветы.

Цветы не возмущались.

Розочка тоже помалкивала, только рот приоткрыла от восторга, потому как и дом, и ведьма, и все-то вокруг столь необычное, удивительное даже, были просто ужас до чего чудесно.

– Мои, – неожиданно для себя ответил Святослав.

И понял, что и вправду его.

Все.

И дива, которая все еще дичится, сторонится, но все одно больше не видит в нем врага. И Розочка, и Машка, что вцепилась в мизинец Святослава, но уже не столько от страха, сколько оттого, что у нее появилась возможность вцепиться в этот самый мизинец.

– А я племяннице так и сказала, что дура она… да… но молодая, что поделаешь, вот и ищет не то, – докурив, Савожицкая отправила окурок в урну, предварительно затушив о дубовые перила. – Но не переживайте, мешаться не станет. Даже она не станет.

– А кто станет?

– Не знаю, – ведьма посерьезнела. – Неладно стало в последнее время…

– Расскажете?

– Куда ж я денусь.


Она была не просто ведьмой.

Старшей.

Бывает такое, что старшей становится не самая сильная, в конечном итоге ведьмовская сила исключительно от знаний зависит. Или опыта. А и того, и другого у Савожицкой имелось достаточно. Как и честолюбия, которое когда-то не позволило смириться ни с собственной слабостью, ни с положением обыкновенной провинциальной ведьмы, пусть глубоко уважаемой, но все же…

– Идите погуляйте… Аннушка! – крикнула ведьма, и на зов ее отозвалась девушка столь красивая, что просто дух заняло. – Пригляди за малышами. Ученица моя. И наследница.

– Не Ниночка?

А ведь девочке лет пятнадцать. Это Святослав понял, когда слегка… отпустило. Пожалуй что. Только-только в силу входит, еще не понимая, что ей дано, но уже чувствуя и свою привлекательность, и власть над другими. Вон, потупилась, играя невинность, взмахнула крыльями ресниц, поглядела будто в сторону.

На кого другого подействовало бы. А вот Святослав отряхнулся от наваждения.

И услышал, как Розочка очень-очень тихо произнесла:

– А бывают прыщавые ведьмы? – и поглядела так, изучающе, отчего улыбка прекрасной Анны слегка поблекла.

– Идите уже… и не вздумай шалить, – Савожицкая махнула рукой, выпроваживая из кабинета людей лишних. – И вы за Аннушкой приглядите, а то взяла моду. Нет ничего хуже, чем молодую ведьму блюсти. Кровь кипит, тело просыпается, а с ним и дурь всякая… сестру я недоглядела. И с Ниночкой не вышло. Силы в ней мало, но то не беда. Сила… она со временем появляется, если работать, но Ниночка работать не то чтобы не любит… никто не любит. Скорее уж она никогда-то не сделает больше, чем надобно. А то изо всех сил постарается сделать поменьше… обычная беда. Люди ленивы. И не люди тоже. Чаю хотите?

– Ведьминского? – поинтересовалась Астра. – Есть… укрепляющий?

– Устаешь?

– Очень.

Святослав вдруг почувствовал себя лишним.

– Идем, дорогая… и укрепляющий есть, и от простуды… и надобно было Ниночке сказать. Я с ней перемолвлюсь, а то ведь не дело… и тебе не дело… оно, конечно, полезно время от времени до дна силу расходовать. В пустой колодец больше прибывает, но надо же осторожнее быть…


…странно, но ни место это, ни женщина, с которой Астра прежде не встречалась, не вызывали отторжения. Скорее напротив, ей здесь нравилось.

Почти как в госпитале.

Нравился полумрак, что свил в доме гнездо. И запахи. И звуки. Смех девочек, доносившийся откуда-то снизу, и звонкий голосок Аннушки… нет, Аннушка, пожалуй, не нравилась.

Красивая.

Куда более красивая, чем Астра. И не удивительно. Сложно было бы представить женщину, которая была бы менее красивой, чем Астра. Прежде это понимание нисколько-то не задевало, напротив даже, она, Астра, принимала собственную нехорошесть как некий непреложный факт, а тут вдруг…

И на мага она глядела так… и он тоже в какой-то момент отозвался на взгляд.

Почти.

– Не ревнуй, – ведьма по-свойски подхватила Астру под руку. – Вы тут оглядитесь, а мы пока о своем, о девичьем…

И хихикнула.

– Я не ревную, – сочла нужным сказать Астра, пока ведьма себе не надумала всякого. Но от сказанного та лишь отмахнулась.

– Аннушка молоденькая, глуповатая пока… нет, голова у нее есть, но у всех молодых она через раз работает, если не реже. Ей твой маг без надобности. Ей силу показать охота.

– Он не мой.

Маг остался где-то позади, в доме, но вновь же беспокойства по этой причине Астра не испытывала. От ведьмы пахла травами и силой, и еще чем-то до боли знакомым, почти как от бабушки.

– Пока не твой, но захочешь – твоим будет, – Савожицкая отперла дверь, и не только ключами. Пальцы скользнули по косяку, стирая паутину заговора. – Он на тебя смотрит. И не только на тебя. Тоже ломаный-переломаный… время такое, девочка, целых почти не осталось. Да и к чему… те, которые целые, ломаных не понимают. Боли. Страха. Всего остального…

Голос ведьмы сделался напевен, он окутывал, успокаивая.

И хотелось всецело довериться и ему, и этой вот женщине, что втолкнула Астру в свой кабинет и дверь притворила, заклятьем закрепив.

– Я… я не понимаю.

– Себе не лги, – покачала головой ведьма и, повернувши ключ в замке, велела. – Садись вон… на пол садись. Серафима тебя держала, да выправить не сумела. Не в ее это было силах.

– И не в ваших.

За бабушку стало обидно. Да и вообще вдруг обидно, будто ком в горле стал.

– И не в моих, – согласилась ведьма. – И даже те, которые твоего рода, вряд ли смогут что-то исправить.

– Тогда зачем… все?

– Серафиме многое дано было, но многим она за дар свой заплатила. Потому тело она выправила, а душу трогать не рискнула. И я не буду. Я только страхи твои заберу.

– Все? – Астра не сводила взгляда с женщины, в которой теперь больше было ведьмовского, нежели человеческого. И ведь не скажешь, что изменилось-то.

Лицо прежнее.

А взгляд…

– Все не сумею, но некоторые – да.

– Зачем?

– Дивам время вернуться. Драконы нашему миру чужими были, оттого и выродились. Кровь их огненная – яд, которых самих же и вытравил. А вы – другое дело. Ваша сила миру нужна, без нее ему плохо и мы, ведьмы, как никто это чуем.

Она расстегнула пуговички и ловко стянула шелковое платье свое, оставшись в нижнем белье.

– Мять не хочу. А до остального… мир меняется. Он не справляется с собою, переполняется силою, которую некому брать. А от силы этой родится всякое… дурное. Как уродцы у больной бабы. Они и жить не способны, и умереть не могут. Ты ведь понимаешь?

Астра осторожно кивнула.

Не то чтобы она все понимала, скорее… чувствовала? Пожалуй, что так.

– Я хочу, чтобы ты, девочка, жила. И чтобы дочка твоя. И чтобы другие дети, не важно, какой крови. И чтобы больше их становилось, чтобы крепли корни дивьего дерева, возвращались дивьи леса, тогда и пакости всякой меньше станет… – глаза ведьмы сделались желты, что янтарь. – Но сейчас ты боишься, а потому откажешь магу. Он же гордый и уйдет. И никому от этого хорошо не будет.

Взлетели руки белыми крыльями.

– Закрой глаза… люди всякие есть… есть хорошие, есть плохие. Есть те, что ни жизни, ни крови не пожалеют, а есть и те, что последнюю кроху у голодного изо рта вынут и радоваться станут собственной ловкости… слушай меня.

Астра слушала.

Ведьма же пошла, осторожно ступая по желто-красному ковру. И вдруг ожили тканые листья, и запахло лесом, живым, осенним. И запах этот одурманил.

– …не в людях дело… но в тебе… не спеши верить каждому, но и не прячься от всех… боль по ниточке, по капельке… плачь, если выйдет.

Не выйдет.

Никогда-то не выходило.

– Не держи в себе…

Листья кружат, будто ветром невидимым подхватило, подняло, заслонило от мира. И в коконе этой ненастоящей листвы спокойно. Это спокойствие давит, заставляя острее ощутить свою слабость.

И страх.

А ведь обещала, что заберет.

– Как заберу, если ты не отдаешь? – голос ведьмы шелестел, вплетаясь в песню ветра. И в ней, помимо этого голоса, было много иных.

…Серафимы Кузьминичны.

– …сиди смирнехонько и носу не высовывай. Ясно? На вот тебе горбушку. Бери-бери… ишь, выхудла, кости одни остались. И глаза. Прикрой. Морок на тебя наводить стану, а то мало ли… с мороком всяко спокойнее.

Сила у Серафимы Казимировны течет, что вода.

Ледяная.

И лед этот обжигает, заставляет кривиться от боли.

– Терпи… тебе оно на пользу. Любая отрава, она и яд, и лекарство… мне вот яд, а тебе, глядишь, и поможет. Спи уже, вижу, что устала… и поплачь. Нет? Вот же, упрямая… слезы нужны. Когда рана кровит, то кровь из тела дурное выносит. Так и слезы душу очищают, дают ранам затянуться…

Она пытается плакать, но не выходит.

Глаза сухие.

Душа… тоже.

…шепот уносит.

– …дорогой, мне кажется, что ты позволяешь себе высказываться… чересчур уж резко, – матушкин голос доносится из-за запертой двери. – Что будет, если твои слова истолкуют превратно?

От матушки пахнет духами.

Тяжелый запах, но ей идет. В памяти Астры этот запах прочно увязан с гладкостью атласа, с мягкостью матушкиной кожи, которая бледна.

В белых волосах поблескивают камни.

Их немного, но вовсе отказаться от драгоценностей матушка неспособна. Она наклоняется, чтобы поцеловать Астру.

– Веди себя хорошо, милая. Скоро вернемся.

На отце черный фрак. Он уже натянул перчатки. Но тоже склоняется, чтобы поцеловать Астру. Треплет ее по волосам.

– Совсем большая стала… поедешь завтра в клинику?

Конечно.

И Астра поспешно закрывает глаза, чтобы это завтра поскорее наступило. Быть может, ей даже позволят не только смотреть, но и поделиться силой с кем-нибудь.

Не будет завтра клиники.

Ночью родителей заберут. И нянька исчезнет. И…

Душа треснула, снова, по старой ране, на сей раз едва не пополам, отворяя запертую боль. И слезы потекли потоком, с которым Астре было никак не справиться. Она пыталась их запереть, вернуть, понимая, что так неправильно, но не умея иначе.

– Плачь, – прошептал ветер голосом ведьмы, и в нем почудилось сочувствие, но это неправда. Все знают, что ведьмы не умеют сочувствовать.

А дивы – плакать.


Конец первой части


Данный текст был приобретен на портале Литнет (№25171544 31.08.2021). Литнет – новая эра литературы


Оглавление

  • Глава 1
  • Глава 2
  • Глава 3
  • Глава 4
  • Глава 5
  • Глава 6
  • Глава 7
  • Глава 8
  • Глава 9
  • Глава 10
  • Глава 11
  • Глава 12
  • Глава 13
  • Глава 14
  • Глава 15
  • Глава 16
  • Глава 17
  • Глава 18
  • Глава 19
  • Глава 20
  • Глава 21
  • Глава 22
  • Глава 23
  • Глава 24
  • Глава 25
  • Глава 26
  • Глава 27
  • Глава 28
  • Глава 29
  • Глава 30
  • Глава 31
  • Глава 32
  • Глава 33
  • Глава 34
  • Глава 35
  • Глава 36