КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Трудности перевода. Воспоминания [Виталий Иванович Чуркин] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Виталий Чуркин ТРУДНОСТИ ПЕРЕВОДА

ОБРАЩЕНИЕ К ЧИТАТЕЛЯМ

Дорогие друзья!

Вашему вниманию предлагается уникальное издание — мемуары выдающегося отечественного дипломата Виталия Ивановича Чуркина. Он не успел издать их при жизни. Труд завершила его супруга Ирина Евгеньевна. Благодаря её усилиям мы можем взглянуть на основные вехи международной жизни последних 40 лет глазами нашего коллеги и товарища.

Широко эрудированный профессионал, блестяще владеющий словом и пером, человек чрезвычайно энергичный, Виталий Иванович всегда работал результативно, с самоотдачей. Ещё на начальном этапе службы он прошёл серьёзную школу в нашем Посольстве в Вашингтоне под руководством легендарного Анатолия Фёдоровича Добрынина. В непростые, переломные для страны времена возглавлял Управление информации МИД, много сделав для налаживания диалога с медиасообществом. На посту Заместителя Министра и Специального представителя Президента Российской Федерации на Балканах внёс большой вклад в урегулирование кризиса в бывшей Югославии. Плодотворно трудился во главе российских загранпредставительств в Бельгии и Канаде. Вёл вопросы сотрудничества в Арктике.

Венцом реализации глубокого творческого потенциала В. И. Чуркина стала работа на ответственном посту Постоянного представителя России при ООН. Он принял участие в одиннадцати сессиях Генеральной Ассамблеи, фактически ежедневно выступал в Совете Безопасности ООН. Находясь на передовом рубеже дипломатического фронта, энергично отстаивал интересы Родины и одновременно способствовал развитию международного сотрудничества, утверждению в мировых делах ценностей правды, справедливости, широкого равноправного партнёрства.

В Нью-Йорке Виталий Иванович установил и поддерживал добрые отношения с коллегами по Всемирной Организации. Пользовался уважением даже у тех зарубежных партнёров, кто не всегда разделял российские подходы к ключевым проблемам современности. Например, Постпред США отзывалась о нём как о «внушительном противнике, заботливом друге, яростном защитнике России — страны, которую он любил и боролся за то, чтобы ею гордились». Многие обращались к нему за советом. Без его участия не обходилось ни одно важное мероприятие.

Заслуги Виталия Ивановича по праву отмечены многочисленными государственными наградами. Его роль в повышении авторитета ООН получила высочайшую оценку в ходе специального заседания её Генассамблеи 21 марта 2017 года.

В. И. Чуркин оставил яркий след в летописи отечественного внешнеполитического ведомства. Убеждён, что его мемуары будут востребованы как специалистами-международниками, так и широким кругом читателей.

Министр иностранных дел Российской Федерации
С. ЛАВРОВ

ТРУДНОСТИ ПЕРЕВОДА

Вершина карьеры каждого переводчика — работа на уровне руководителя государства. Для меня этот момент настал в ноябре 1979 года на приёме в Кремле в честь очередной годовщины Октябрьской революции. Мне предстояло переводить Генеральному секретарю ЦК КПСС, Председателю Президиума Верховного Совета СССР Л. И. Брежневу. Леонид Ильич по обычаям того времени вывел за главный стол членов Политбюро и секретарей ЦК КПСС. Кстати, приём был «стоячим». Это, очевидно, свидетельствовало о том, что руководители Советского Союза, подавляющее большинство из которых находились в преклонном возрасте, были не в такой уж плохой физической форме. Хотя для самого Леонида Ильича был явно не лучший день. Вскоре после его краткого приветственного слова наступил момент поздравлений. Из-за стола коллег по Политбюро вышел министр обороны маршал Дмитрий Фёдорович Устинов, подошёл к столу, где стояли наши военачальники, и повёл их для поздравлений руководства. Проходя с другой стороны стола «президиума», маршалы по очереди чокались со своими политическими руководителями. Затем так же гуськом на поздравление пошли заместители Председателя Совета Министров СССР, за ними последовали космонавты. Через некоторое время настал черёд представления руководителю государства дипломатического корпуса. Это и был звёздный час присутствовавших на приёме переводчиков. Как переводчик английского языка я стоял прямо за спиной Леонида Ильича, подталкиваемый своими коллегами, владевшими французским, испанским и арабским языками. Однако толчея не особенно мешала, поскольку переводить было, по сути, нечего. Чего-то внятного в ответ на приветствие иностранных послов Леонид Ильич не говорил. Очень скоро вся эта процедура начала вызывать у него явное раздражение: долго ли, мол, ещё. К моему удивлению, представлявший Брежневу послов шеф мидовского протокола Дмитрий Семёнович Никифоров реагировал на недовольство Генсека совершенно спокойно: потерпите, Леонид Ильич.

Совсем уж неожиданная сцена произошла, когда представление дипкорпуса подходило к концу. По другую сторону стола с рюмкой водки в руках появился Николай Викторович Подгорный, за два года до этого смещённый Брежневым с должности Председателя Президиума Верховного Совета СССР, которую Генсек прибавил к своему партийному посту. Брежнев сделал вид, что он не заметил Подгорного. Однако стоявший по правую руку от Генсека Министр иностранных дел Андрей Андреевич Громыко сказал ему: «Лёня, он тебя хочет поприветствовать». Леонид Ильич что-то недовольно пробурчал, как будто не он сместил Подгорного, а наоборот, и не стал реагировать на приветствие бывшего соратника по Политбюро. Подгорный, немного потоптавшись, отошёл в сторону. При всей неприглядности этой сцены, интересно было то, что Подгорного, о котором два с половиной года не было ни слуху ни духу, всё же пригласили на кремлёвский приём. Действительно, мягок был Леонид Ильич.

Я не мечтал о карьере переводчика. Поступив в МГИМО в 1969 году по подсказке, данной мне учителем истории Георгием Иосифовичем в 7 классе (я «сопротивлялся», перейдя даже на время в математическую школу), я хотел стать дипломатом. Полной неожиданностью для меня оказалось то, что декан факультета международных отношений МГИМО Николай Иванович Лебедев на собрании курса за пару дней до начала учёбы зачитал мою фамилию в составе монгольской языковой группы. Такое распределение трудно было назвать престижным. Среди студентов МГИМО бытовала поговорка: «Курица — не птица, Монголия — не заграница». Из шести человек списочного состава нашей языковой группы двое куда-то исчезли сразу. В отсутствие каких-либо связей (мой отец был инженером и работал в одном из авиационных «почтовых ящиков», то есть закрытых предприятий ВПК) у меня возможности для манёвра не было. В маленькой тёмной аудитории в здании МГИМО у Крымского моста, где позднее обосновалась Дипломатическая академия, перед милейшим преподавателем Минахмедом Фатаховичем предстали четверо явно не горящих энтузиазмом новоиспечённых студентов. Страна, конечно, маленькая, успокаивал Минахмед Фатахович, но кому-то изучать её нужно. Навсегда запомнилась первая фраза из розданного нам учебника монгольского языка: «Намар болоод, оюутад цугларсан» — «Наступила осень, собрались студенты». Психологический шок оказался особенно трудным для двух студентов-«производственников», имевших за своими плечами трудовой стаж. Один из них вспомнил, что у него дома в Волгограде осталась беременная жена, и взял академический отпуск, а другой подрался в общежитии со студентом из ГДР и был отчислен. Нас осталось двое — я и паренёк из Благовещенска Юра Гришин. Через какое-то время третьим в нашей группе стал Володя Лежень, который вёл отчаянную борьбу за право изучать хорошо ему знакомый немецкий язык. В итоге его взяла, и он покинул нашу монгольскую группу, как до того и вьетнамскую.

Тогда говорили, что в МГИМО на четырёх студентов приходится один профессор или преподаватель. И этот высокий показатель применительно к монголистам был превзойдён вдвое. С нами двумя занимались на полном серьёзе как языками, так и историей. На четвёртом курсе лекции по истории Монголии читал нам один из крупнейших специалистов по кочевникам Илья Яковлевич Златкин.

Мне быстро понравилось изучать относительно несложный и логичный монгольский язык. Интересно было наряду с Монголией заниматься государственным правом, религиями и историей других стран Азии. Однако устремления лежали не там — мне хотелось стать американистом. Для начала помогла хорошая подготовка по английскому языку. Лет с девяти я вместе со школьным приятелем брал частные уроки у жившей неподалёку на Хорошёвке преподавательницы, которая выросла в Нью-Йорке. В результате мне разрешили наряду с монгольским в качестве «первого» языка изучать английский. Это обеспечивало пять «пар» в неделю английского языка вместо трёх, а также хорошую платформу для дальнейшего манёвра. Следующим шагом было полученное мною разрешение вместе с азиатскими брать спецкурсы по Соединённым Штатам. Труднее всего оказалось утрясти график занятий. В некоторые дни они начинались в 8:30 утра и заканчивались в 19:40 без обеденного перерыва. Приходилось писать по две курсовых работы. В итоге диплом защищал по Соединённым Штатам, и моя специальность была определена как «специалист по международным отношениям, референт по странам Запада». Прежде чем защищать диплом (кстати, сделал я это досрочно в день своего 22-летия 21 февраля 1974 года, сдав в тот же день и госэкзамен по научному коммунизму), мне предстояло проходить производственную практику. Я нацеливался на Институт США и Канады АН СССР — хотел защитить диссертацию (тогда многие к этому стремились), писать книги. Однако судьбе предстоял ещё один неожиданный поворот. На занятие по политпереводу на четвёртом курсе пришёл заведующий Отделом переводов МИД СССР Всеволод Владимирович Пастоев. Помню и фразу, которая, вероятно, сыграла в моей жизни «роковую» роль — «In this image-happy era…», которую, кроме меня, никто перевести не смог: «В нашу эпоху, когда имидж политика имеет такое большое значение» (слово «image» тогда ещё не стало обиходным в русском языке).

В общем, вместо Института США и Канады 1 сентября 1973 года мне предстояло явиться для прохождения полугодичной производственной практики в Отдел переводов МИД СССР. По счастью, мне там сразу понравилось. Сотрудники отдела (всего человек 30) были людьми в основном молодыми. Царила рабочая, но непринуждённая атмосфера. По большому счёту, не важно, кто ты: советник, референт или практикант, главное — можешь переводить или нет. Пастоев, человек с обликом и манерами дореволюционного интеллигента, к молодым сотрудникам относился с трогательной заботой. За каждую даже небольшую командировку, не говоря уже о субботних и воскресных дежурствах, полагались отгулы. Занимались как письменными, так и намного более интересными устными переводами бесед руководителей МИД, ходили на дипломатические приёмы. Моим боевым крещением как практиканта был перевод находившимся в Москве проездом вице-президенту и министру иностранных дел Гамбии. В общем, живая работа увлекла, и когда речь зашла о распределении на работу по окончании института, я без всякой грусти дал согласие на отдел переводов, решив, что диссертацией можно заняться и параллельно (действительно, защитил её в заочной аспирантуре Дипакадемии МИД в 1981 году).

Не прошло и месяца после моего выхода на работу в МИД СССР (11 июня 1974 года), как мне предстояло первое серьёзное испытание. В Сомали с официальным визитом направлялся член Политбюро ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР Н. В. Подгорный. Визит был по-своему историческим. Ведь советские руководители не посещали Африку более десяти лет. (В начале 1960-х, также находясь в должности Председателя Президиума Верховного Совета, в Западную Африку съездил Брежнев.) Между тем, наши идеологические и стратегические интересы там нарастали. В один из дней начала июля делегация погрузилась в два самолёта Ту-134 и с посадкой в египетском Луксоре к вечеру прибыла в Могадишо. Город явно готовился к прибытию высокого гостя. Повсюду висели портреты Подгорного, на которых цветом кожи он больше походил на сомалийского руководителя. К тому же, о ужас, на его пиджаке красовалась лишь одна «Золотая Звезда» Героя Социалистического Труда (к этому времени Подгорный был уже дважды Героем). Последнюю ошибку исправили уже к утру — на всех портретах подрисовали вторую звёздочку. Я, прибывший с «обозом» вторым самолётом, должен был переводить в тот же вечер выступление Подгорного на митинге. Меня привезли из аэропорта куда-то с чемоданом, но где размещаться, было совершенно непонятно. Увидев мою растерянность, кто-то из сомалийцев взял меня за руку и отвёл на виллу которую я и получил в своё полное распоряжение. На вилле неподалёку остановился сам Подгорный, рядом жила его охрана. По счастью, никто из руководства делегации не узнал о том, как я роскошествую, — второй человек в делегационном списке, Первый заместитель Министра иностранных дел СССР почтенный Василий Васильевич Кузнецов, жил в маленьком гостиничном номере с плохо работавшим кондиционером.

После разминки на вечернем митинге на следующий день предстояло основное — переговоры делегаций. Всё было обставлено, как и подобает, очень торжественно. По каждую сторону стола сидело человек по пятнадцать. К счастью, из обычной практики сделали исключение — я переводил с русского на английский и сидел между Подгорным и Кузнецовым, а с сомалийской стороны также пристроился наш переводчик Пётр Иванович Погодин — у самих сомалийцев специалиста со знанием русского языка не оказалось. В один из моментов во второй половине дня Подгорный начал говорить и не уступал слова президенту Мохамеду Сиаду Барре полтора часа, делая, правда, паузы для перевода. Переговоры проходили в самом дружеском ключе. Барре заявлял, что в отличие от некоторых других африканских стран, которые строят свой национальный социализм, сомалийцы всё хотят сделать точно как в Советском Союзе — «считайте нас своей шестнадцатой республикой». С умилением вспоминал он о своём визите в Советский Союз, где на него особенное впечатление произвела транслировавшаяся по утрам по радио производственная гимнастика — раз, два, три — вот так и надо организовать жизнь в стране. К сожалению, сомалийскому руководству этого сделать не удалось. Обстановка уже тогда начинала деградировать. Если в 1974 году Могадишо выглядел как курортный средиземноморский город, по улицам которого расхаживали красивые женщины в ярких развевавшихся на ветру нарядах, а в магазинчиках продавалось полно всяких товаров, по крайней мере, по сравнению со скудными полками в Москве (особым успехом среди членов нашей делегации пользовался ставший тогда модным у нас кримплен), то когда тот же Подгорный заехал в Сомали три года спустя (я вновь находился в «обозе»), стали видны признаки деградации — и по магазинам, и по появившимся на улицах многочисленным нищим.

Два слова об этом втором турне Подгорного в марте 1977 года. Председатель Президиума проследовал по маршруту Дар-эс-Салам — Лусака — Мапуту. С неожиданной остановкой на обратном пути в Могадишо. В контексте подготовки визита я в составе передовой группы всего из семи человек сначала дважды проехал по кругу, а третий совершил уже с самой официальной делегацией. Однако самому Подгорному мне переводить пришлось немного. Помню ланч после посещения водопада Виктория. Кстати, реагировал на это чудо света Подгорный с почти детским восторгом. Несмотря на свои 70 с хвостиком, пытался выйти на такую точку, где водопад был виден лучше всего. Поэтому последовавшее через два месяца объявление о том, что Подгорного снимают со всех постов по состоянию здоровья, доверия не вызывало.

Однако вернёмся в 1974 год. В один из дней в начале сентября мне позвонили из отдела кадров и спросили: «Вы знаете, что завтра едете в Болгарию?» — «А зачем?» — поинтересовался я. «Этого я вам сказать не могу», — ответил сотрудник и повесил трубку. Моё недоумение вскоре разрешилось: оказалось, что Подгорный направляется в Болгарию на празднование 30-й годовщины образования республики, там у него намечена встреча с египтянами, для которой и нужен английский переводчик.

Пребывание делегации в Софии было организовано необычно. Утром все, кроме самого Подгорного, собирались на завтрак за большим овальным столом. Там я впервые увидел совсем тогда молодого Эдуарда Амвросиевича Шеварднадзе, который незадолго до этого был назначен Первым секретарём ЦК КП Грузии. За столом в первый же завтрак наш протокольщик раздал всем членам делегации, в том числе и мне, болгарскую медаль «30 лет Республике». На протяжении нескольких десятилетий она оставалась моей единственной «правительственной наградой». Не скупились болгары и на подарки. Мне достались огромный шерстяной плед, кейс, содержавший образцы болгарских напитков, включая, разумеется, и коньяк «Плиска», а также несколько килограммов фруктов. В общем, друзья, пришедшие в гости отметить моё возвращение из трёхдневной командировки, были весьма довольны.

Что касается работы, то где-то во второй половине дня мне сообщили: Подгорный уже переговорил с египтянами. На мой вопрос, на каком языке он с ними общался, резонно ответили: «Это не твоё дело». Получил возможность посмотреть Софию. (За границей я был всего в третий раз. До Сомали в 1973 году, ещё студентом, ездил переводчиком на Фестиваль молодёжи в Берлин.) Погулял по городу, зашёл в гости к своему однокурснику, работавшему в нашем посольстве, выпили по рюмке коньяку, к счастью, не больше, так как вечером предстоял ещё приём в честь прибывших на празднование делегаций. В конце приёма, ближе к одиннадцати часам вечера, мне вдруг сказали, что беседа Подгорного с египтянами всё же состоится. Мы прошли в небольшую комнату, где Подгорный и проговорил с двумя египетскими эмиссарами до часу ночи. Беседа не была банальной — состоялся первый контакт советского руководителя с представителями египетской власти, после того как в 1971 году президент Египта Анвар Садат выдворил советских военных из своей страны. Часов до пяти утра я диктовал беседу машинистке. Получил урок — переводчик должен всегда быть в тонусе.

Следующий урок — всегда быть начеку — получил уже на следующий день. По окончании официальной части празднеств делегация должна была залететь в Варну искупаться. Подгорный с основными сопровождающими лицами улетел первым, осталась небольшая группа технических сотрудников, которой мне как человеку неопытному было предписано держаться. Стоим в аэропорту, ждём самолёта. Чувствую что-то неладное, спрашиваю у проходящего мимо работника болгарского аэропорта насчёт самолёта, на что он отвечает: «Да вот же ваш самолёт выруливает на взлётную полосу». Каким-то образом нам удалось подать сигнал SOS, бегом «догнать» самолёт на лётном поле (тогда меры безопасности в аэропортах не были ещё такими строгими), кто-то приставил лестницу, и мы буквально на ходу вскочили на борт. Конечно, в Софии я бы в любом случае не пропал, но отставание от делегации вряд ли бы украсило мой начинавшийся послужной список. Пробыв несколько часов в Варне, делегация полетела в Москву, оставив в Болгарии Подгорного немного передохнуть. Почему-то советскую общественность решили об этом не информировать (может быть, чтобы не популяризировать отдых за границей), и официальное сообщение, опубликованное на следующий день в газетах, звучало так: «В Москву возвратилась делегация, возглавляемая Н. В. Подгорным». Так что в отношении самого члена Политбюро сохранилась «конструктивная двусмысленность».

В том же 1974 году мне довелось впервые близко наблюдать Председателя Совета Министров СССР Алексея Николаевича Косыгина. В ноябре в Москве с визитами побывали премьер-министр Шри-Ланки Сиримаво Бандаранаике и один из столпов африканского национального освободительного движения президент Замбии Кеннет Каунда. (Видимо, не случайно именно в столице Замбии Лусаке в 1977 году Подгорный проводил широкую встречу — трёхчасовой «инструктаж» с лидерами национально-освободительных движений юга Африки.)

В ходе визитов иностранных делегаций мне доверили перевод на обедах в Кремле. Застольный разговор, хотя всё и происходило в торжественной обстановке кремлёвской Грановитой палаты, проблем не представлял. Сложнее было с тостами, которые тогда делали последовательно, «вживую». Конечно, пытались заранее подготовиться, но поскольку в текст речи всё время вносилась правка, не было уверенности в том, что последняя версия перевода и текста совпадают. Чтобы не запутаться, проще было взять русский текст и переводить вслед за руководителем с листа. Проще теоретически, но не когда тебе 22 года, ты стоишь рядом (чуть сзади) с одним из руководителей твоего государства, за столами сидит всё правительство и зарубежные гости. О том, чтобы сбиться, не могло быть и речи. Концентрация достигла такой степени, что где-то на четвёртой странице шестистраничного текста поймал себя на мысли — надо не забыть стоять на ногах. В остальном всё проходило вполне непринуждённо. Обратило на себя внимание то, как дружески общались между собой Косыгин с Подгорным, называя друг друга на «ты» и по имени. Когда Подгорный после тоста пригубил рюмку водки, Косыгин посоветовал «Коле» перейти на коньяк — всё же он полезнее для здоровья.

Здесь не могу не вспомнить байку, которую тогда в кулуарах МИД рассказывали о Подгорном. Речь шла о первом визите в Советский Союз захватившего власть в Ливии полковника Муаммара Каддафи. Молодой лидер решил приехать «со своим самоваром» и потребовал, чтобы на обеде в его честь в Кремле на столах не было спиртного. Наши протокольщики даже не знали, как доложить о такой неслыханной дерзости Подгорному, от имени которого давался торжественный обед. Когда они в конце концов набрались смелости, Подгорный подумал, почесал в затылке и сказал: «Ну, ничего, передайте товарищам, пускай дома выпьют».

Следующий случай переводить Косыгину мне представился через пять лет — и то с третьей попытки. Премьер-министр направился в Аддис-Абебу отмечать пятилетие эфиопской революции. Но там обошлось без моих услуг на его уровне. Затем возникла неожиданная остановка на пути домой в столице Южного Йемена — Адене. Я стоял рядом с как всегда задумчивым Косыгиным, чтобы сбежать вслед за ним по трапу, но увидел среди встречавших переводчика с арабского. На пути из аэропорта обратил внимание на стоявших вдоль дороги молодых ребят в белых рубашках. Сначала подумал, что делегацию приветствуют пионеры, вполне в соответствии с советской традицией. Затем в их руках заметил автоматы. Страна была очень молодой и явно хорошо вооружённой. После Адена ещё одна незапланированная остановка — в индийском Бомбее. В стране недавно сменилось правительство, и Косыгин должен был побеседовать за ланчем с новым министром иностранных дел. Запомнился не столько сам полуторачасовой разговор, сколько предельно собранный и энергичный советский посол Юлий Михайлович Воронцов, он успел прямо в присутствии индийца и его понимавшего по-русски переводчика доложить Косыгину об обстановке. Нашего премьера больше всего интересовала перспектива возвращения к власти Индиры Ганди, с которой у него сложились особые отношения. Воронцов заверил, что это вполне возможно.

Последний мой перевод Косыгину — в Москве в августе 1979 года. Незадолго до этого Брежнев и Джимми Картер подписали Договор об ограничении стратегических наступательных вооружений (ОСВ-2). Американский сенат готовился к его ратификации (впоследствии она так и не состоялась из-за ввода наших войск в Афганистан), и в Москву приехала делегация сенатского комитета по иностранным делам во главе с Джозефом Байденом. Ему тогда было всего 37, но он являлся одним из руководителей комитета, поскольку провёл в сенате уже шесть лет. Вторым человеком в делегации был 36-летний сенатор Билл Бредли, до начала своей политической карьеры — звезда баскетбола, который любил вспоминать о том, как получил локтем под рёбра, играя против сборной СССР на Олимпиаде в Токио. Таких ярких, а главное молодых, политиков в Советском Союзе тогда не было. Годы спустя, уже будучи Постоянным представителем России при ООН, я общался в Нью-Йорке с сенатором Байденом, тот вспоминал о московской встрече с Косыгиным (и как ни странно — о моём участии в ней). Интересно, что свою прощальную речь уже в качестве вице-президента США в январе 2017 года Джозеф Байден начал с рассказа именно об этой встрече — так глубоко запали высказанные советским премьером мысли.

Примерно на тот же период приходится, возможно, самый курьёзный случай в моей переводческой карьере. Мне предстояло работать на встрече одного из заместителей Председателя Совета Министров СССР, занимавшегося экономикой, с большой группой американских бизнесменов. Однако вопросы стали задавать по международным делам, и наш вице-премьер начал давать пространные ответы, причём явно невпопад. Пришлось вспомнить негласное правило, услышанное в отделе переводов: высказывания трёх главных лиц — Генерального секретаря, Предсовмина и Председателя Президиума Верховного Совета надо переводить дословно, что бы они ни говорили. В остальных случаях ориентироваться по ситуации. Для меня явно настал такой момент. В переводе пришлось довольно существенно корректировать высказывания вице-премьера. Сидевший рядом со мной заведующий Отделом международной информации ЦК КПСС Леонид Митрофанович Замятин, хорошо знавший английский, согласно кивал. Проблема была в том, что на беседе присутствовали и сотрудники американского посольства, понимавшие по-русски. Они при всём этом открыто веселились. Интересно, какую депешу направило после этой встречи в Вашингтон Посольство Соединённых Штатов Америки в СССР.

К числу неприкасаемых в переводе, безусловно, относился и Андрей Андреевич Громыко. Мне на рубеже 1979-1980 годов довелось несколько раз переводить его беседы с американским послом в СССР Томасом Уотсоном.

Громыко производил сильное впечатление. Предельно жёстко реагируя на слова американца, он всё же оставлял некие проблески, которые намекали на готовность к продолжению диалога. (На круглом столе, который много лет спустя я организовал в Нью-Йорке в связи со столетием Громыко, Генри Киссинджер так охарактеризовал переговорную манеру советского министра: в начале переговоров его стремление достичь компромисса «не было немедленно очевидным».)

Громыко хорошо понимал и говорил по-английски, однако официальные беседы предпочитал вести на русском, хотя и отказывался от перевода с английского. Каждый переводчик знает, что одно дело — просто записывать чью-то речь, а другое дело — записывать, готовясь к переводу. На одной из бесед (причём не на первой) Громыко вдруг спросил меня: «А вы успеваете записывать?» Когда я ответил утвердительно, он потребовал: «Переведите последние несколько фраз». К счастью, мой вариант его устроил.

Говоря о «трудностях перевода», забегу немного вперёд, к периоду своей работы в Посольстве СССР в Вашингтоне, где я хотя и занимался ограничением вооружений, но иногда привлекался к ответственным переводам. В начале эпохи Горбачёва в Вашингтон приехал советский министр внешней торговли, по тем временам неординарное событие. В Овальном кабинете Белого дома его принял Президент США Рональд Рейган. Первое впечатление — Рейган выглядел точно так, как его картонные изображения, рядом с которыми за небольшую мзду можно было сфотографироваться на улицах Вашингтона (двигался он несколько странно, его конечности были как будто на шарнирах). После относительно непродолжительной беседы с Рейганом, в ходе которой президент не выглядел слишком уверенным, время от времени поглядывая как бы за подсказкой на своего госсекретаря Джорджа Шульца, предстояла более продолжительная встреча в государственном департаменте. В кабинете Шульца собралась довольно большая группа высокопоставленных американцев. Наш министр начал свою речь с 12-минутного монолога на русском языке, сопровождаемого разными жестами и переменами тона, но без перерывов для перевода. Озадаченный Шульц смотрел на своего собеседника не без изумления. Передо мной стояла задача переводить так же ровно двенадцать минут, по возможности, с такими же жестами, что я и сделал. Как-никак, к этому времени за плечами у меня была большая практика.

Говоря о практике, да и вообще о накопленном опыте, нельзя не сказать, что ничто не дало мне так много, как работа переводчиком на советско-американских переговорах по ограничению стратегических наступательных вооружений.

Напомню, что переговоры по ОСВ-1 начались в конце 1969 года. Делегации встречались попеременно в Хельсинки и Вене, и к маю 1972 года подготовили первые два документа: Договор об ограничении систем противоракетной обороны (ПРО) и Временное соглашение о некоторых мерах в области ограничения стратегических наступательных вооружений (ОСВ-1). Как видно из самого названия второго документа, он носил ограниченный и временный характер. По завершении ОСВ-1 была поставлена задача выработки всеобъемлющего соглашения об ограничении стратегических наступательных вооружений, и в конце 1972 года уже в Женеве начались переговоры ОСВ-2. Я присоединился к ним на осенней сессии 1974 года. Делегация прибыла в Женеву 15 сентября. Как и водится в таких случаях, она делилась на собственно официальную, на которую возлагались политические полномочия, а также — на советников, экспертов и технический персонал, включая переводчиков. Надо сказать, что вся группа была не слишком многочисленной. С перевозом делегации из Москвы в Женеву и обратно без особого труда справлялся Ту-134. Делегацию возглавлял заместитель министра иностранных дел Владимир Семёнович Семёнов, его мидовским заместителем был Виктор Павлович Карпов. От минобороны — два генерала, Иван Ильич Белецкий и Константин Александрович Трусов, ВПК представлял почтенный академик, дважды Герой Социалистического Труда Александр Николаевич Щукин. Среди советников и экспертов, но уже не в ранге официальных членов делегации, были, конечно, представители и других «братских ведомств». (Кому-то из них я, судя по всему, приглянулся — вскоре меня пригласили на работу в КГБ. Я вежливо отказался, сославшись на то, что не могу подводить тех, кто готовил меня в качестве переводчика. Этот разговор не имел ни продолжения, ни последствий.)

Глава делегации Семёнов был человеком очень своеобразным и колоритным. Найденный и выдвинутый Вячеславом Михайловичем Молотовым ещё в молодости, он занимал пост заместителя Министра иностранных дел СССР с середины 1950-х годов. Высокому положению соответствовали величавая манера поведения и абсолютно лысый череп. Он почти профессионально играл на фортепиано, хорошо знал философию. В свободное от работы время диктовал «серьёзные» статьи, которые публиковал под псевдонимом в партийных журналах (как-то он показал мне их подборку, томов шесть). Уже во время ОСВ-2 он написал книгу, кажется, по национально-освободительному движению, и в этой связи неожиданно решил выступить перед коллективом Постоянного представительства Советского Союза в Женеве, на территории которого и работала делегация. Редкий, где-то даже торжественный случай. Многочисленные сотрудники представительства, мало знавшие Семёнова, собрались в зале, ожидая услышать нечто необычное. «Что я могу сказать вам, — начал Семёнов, — в моём выступлении только двадцать страниц, а в написанной мной книге шестьсот, — и, строго взглянув в зал, добавил: — В каждой строчке только точки». Дипломаты постпредства не знали, что и думать, как понять ссылку заместителя министра на популярную тогда любовную песню, но мы-то, сотрудники делегации, особенно переводчики, понимали — это и есть настоящий Семёнов. Среди нас обороты речи главы делегации называли «семёновизмами». Он любил высказываться неожиданно, парадоксально, желательно без подлежащих и сказуемых. Переводить это было трудно.

Ещё одно увлечение Семёнова — живопись. Он обладал серьёзной коллекцией, и некоторые свои картины любил привозить с собой на переговоры в Женеву, чем доставлял немалую головную боль работникам советской таможни. Однажды я побывал в московской квартире Семёнова в знаменитом доме на набережной — переводил его беседу со шведскими журналистками, которые интересовались его воспоминаниями об Александре Коллонтай. Обратили они внимание и на висевшую на стене картину Василия Кандинского. «О, вы миллионер!» — воскликнула журналистка. «У меня нет такой суммы денег», — скромно ответил Семёнов. Конечно, эти увлечения служили и подспорьем для Семёнова в дипломатической работе. Его американским визави в Женеве был сначала Алексис Джонсон, один из наиболее опытных и уважаемых американских дипломатов, бывший заместитель госсекретаря по политвопросам и посол в Японии. Он был типичным американским прагматиком и в этом смысле полной противоположностью Семёнова. Искусство интересовало его только тогда, когда речь заходила о том, сколько зарабатывают композиторы. Семёнов пользовался этим. Своими рассуждениями о философии или музыке уводил разговор в сторону, когда было нужно, или просто для того, чтобы лишний раз вызвать раздражение у оппонента.

Работа выглядела так: два раза в неделю поочерёдно в нашем и американском представительствах собирались пленарные заседания делегаций. (Американское представительство располагалось в здании неподалёку от Женевского озера, и зал встреч находился на верхнем этаже с роскошным видом на озеро. Говорили, что раньше там была спальня владельца журнала Playboy Хефнера. К сожалению, по традиции советская сторона сидела спиной к окнам.) К заседанию готовилось заявление, которое переводили параграф за параграфом вслед за читавшим его главой делегации. Тексты были весьма пространные, порой до одиннадцати страниц. Правка их продолжалась всё утро, поэтому, хотя переводчик и готовился заранее, нередко уже на самом заседании перед тобой клали на стол обновлённый текст. Он был, как правило, и технически сложен, и написан в нарочито туманных выражениях. Затем члены делегаций расходились для бесед. Руководители разговаривали в отдельной комнате, члены делегаций и советники рассаживались «кучками» по интересам. Такие беседы могли продолжаться от 40 минут до полутора часов. После завершения данной процедуры советская делегация, несмотря на обеденное время, проводила своё совещание. На нём переводчик с блокнотом в руках должен был дословно пересказать беседу глав делегаций, после чего удалялся для её записи, а остальные продолжали обмениваться мнениями в отношении состоявшейся встречи с американцами. Затем переводчик вновь дословно воспроизводил беседу руководителей на диктофон. То есть сначала ты переводил беседу, потом пересказывал, потом диктовал… К концу дня от терминов просто мутило. Бывали и отдельные встречи глав и членов делегаций, продолжавшиеся до трёх часов, и протокольные мероприятия. Рекорд установил рабочий ланч, продолжавшийся четыре часа.

Когда переговоры подошли к такой стадии, на которой предложения сторон можно было попытаться свести в единый текст проекта договора, создали редакционную рабочую группу, заседавшую дважды в неделю. С советской стороны её вели Карпов и один из ключевых советников делегации Виктор Васильевич Смолин — человек-компьютер, в его памяти, казалось, хранились все формулировки, нюансы и казусы переговоров по стратегическим вооружениям.

Работа была сложной, ставки слишком высоки. Длительные споры велись не только по принципиальным проблемам, но и, казалось бы, по второстепенным вопросам. Когда настало время вырабатывать определения стратегических наступательных вооружений, американцы сказали, на первый взгляд, очевидную вещь — определения должны даваться в единственном числе. Что вызвало категорическое возражение в советской делегации. «Почему же? — похоже, искренне удивились американцы. — Ведь, например, бомбардировщики наверняка будут считать по одному». — «А может быть пятёрками», — возразил Карпов. После длительных препирательств наша взяла.

Семёнов предпочитал вести официальные беседы, минимально отрываясь от бумаги, и нисколько не стеснялся этого. «Главное — дело говорить», — не без резона отмечал он. В порядке «разъяснения» он мог дословно вторично зачитать собеседнику уже произнесённый пассаж (позже я где-то прочитал, что таким же методом в своё время пользовался Молотов). Текстовки для бесед Семёнова (так называемые «половинки»), как и тексты официальных заявлений, готовили «речеписцы», главным из которых был Алексей Александрович Обухов, впоследствии заместитель Министра иностранных дел СССР. По роду своего занятия Обухов почти никогда сам не выступал на заседаниях. Когда же однажды он появился на заседании Рабочей группы и взял слово, было любопытно слышать, как устами Обухова говорит Семёнов — точнее, конечно же, Семёнов пользовался лексикой Обухова.

Семёнов был сложным человеком, реакцию которого на те или иные слова и поступки трудно предугадать. Тем более безрассудным оказался спор, в который я по молодости однажды ввязался с главой делегации. Случилось это уже при американском президенте Картере, когда делегацию Соединённых Штатов возглавили Пол Уорнке, который, будучи ещё и руководителем Агентства по контролю над вооружениями, лишь эпизодически наезжал в Женеву, и Ральф Эрл. Так вот, Эрл в одной из бесед с Семёновым, пытаясь популярно довести до собеседника какую-то мысль, связанную с межконтинентальными баллистическими ракетами, использовал слово «handle». Пересказывая затем беседу на совещании нашей делегации, я использовал слово «ручка». Члены делегации, включая Семёнова, посмеялись надо мной. «Какая ручка, уж, наверное, как минимум, рукоятка». Не знаю, есть ли на баллистических ракетах рукоятки, но, задиктовывая потом запись беседы, я сделал примечание, где доказывал оправданность моего варианта перевода. Конечно, это мальчишество. Я вполне мог поплатиться своим местом переводчика делегации, что было бы тем более обидно; к тому времени я уже получил ранг эксперта, дававший 15-процентную надбавку к суточным. Однако реакция Семёнова оказалась действительно неожиданной — он стал приглашать меня на совещания делегаций, даже с правом иногда высказаться. Не думаю, что это внесло большой вклад в работу делегации, но для меня опыт многочасового сидения на совещаниях, где порой разгорались довольно сложные споры по запутанным материям ограничения стратегических наступательных вооружений, были не бесполезными.

Переговоры порой выглядели как окопная война: их сессии становились всё длиннее, а итоги всё менее содержательными. Принципом советской делегации было никогда не предлагать самим перерыв в переговорах, демонстрируя постоянную готовность работать. Но когда это делали американцы, все несказанно радовались. Предстояла хотя и не длительная, но поездка домой. Особенность работы состояла в том, что жён имели право привозить с собой только члены официальной делегации. Остальным это почему-то запрещалось, несмотря на почти круглогодичное сидение в Женеве. В один из кратких межсессионных перерывов мне каким-то чудом удалось познакомиться с моей будущей женой Ириной, и летом 1977 года Семёнов разрешил во время переговорной сессии на десять дней отъехать в Москву для того, чтобы жениться. По счастью, в конце того же года, после долгих тяжб с соответствующими инстанциями, согласие на приезд жён в Женеву (конечно, за свой счёт) было всё-таки получено.

Ещё одна странность того времени. Ни нашей делегации, ни другим советским дипломатам, работавшим в Женеве, не позволялось пересекать французскую границу, хотя до неё можно было дойти и пешком. Особенно досадовали горнолыжники, в числе них и я. До Монблана и знаменитого французского курорта Шамони всего час езды, а нам, для того чтобы забраться на хорошую горку, приходилось колесить добрых два с половиной часа (а ещё искать, с кем доехать, ведь машин переводчикам не полагалось). Обидно было и то, что запрет этот существовал не всегда. Как рассказывали, его ввели в начале 70-х годов, после того как один из советских сотрудников «выбрал свободу». Причём сделал это, перейдя французскую границу. Неясно, как такой запрет мог помешать очередному потенциальному перебежчику, но, что называется, закон есть закон.

Был в истории нашей делегации и такой странный случай. Целый ряд лет большая её часть проживала в центре Женевы в небольшом пансионе под названием «Резиданс Монблан». Ничего примечательного. Хотя он и состоял из маленьких комнаток с кухоньками, но привычка есть привычка. Вдруг нас неожиданно переселили в другую гостиницу, менее «домашнюю» и непривычную. Я сильно по этому поводу переживал.

Выяснилось следующее. Незадолго до этого «ушёл» работавший в Женеве молодой офицер ГРУ Виктор Резун (который впоследствии стал публиковаться под псевдонимом Суворов). Я его в глаза не видел, и, насколько мне известно, никакого отношения к нашей делегации по работе он не имел. Однако один из молодых военных переводчиков в прошлом учился вместе с Резуном. Так вот, однажды вечером в его номер в гостинице «Резиданс Монблан» постучали. В дверях стоял человек в тренировочных брюках, представившийся соседом и попросивший соли. Когда наш паренёк пригласил «соседа» зайти в свой номер, чтобы получить искомую соль, тот вдруг вынул из кармана «треников» конверт и сказал: «Это от Виктора». Бывший сокурсник конверт перебежчика не взял, доложил о случившемся начальству, и в результате были «приняты меры». Что помешало бы очередному «соседу» постучаться за «солью» в новой гостинице, находившейся в пяти минутах ходьбы от прежней, совершенно непонятно.

В течение 1978 года переговоры, несмотря на все трудности, стали приближаться к завершению. Семёнова неожиданно снимают с поста главы делегации и направляют послом в Германию. Его место занимает Виктор Павлович Карпов, которому и суждено было довести историческое дело выработки Договора об ограничении стратегических наступательных вооружений (ОСВ-2) до конца.

На 18 июля 1979 года в Вене уже назначена церемония подписания Договора Брежневым и Картером, а окончательный текст всё ещё не был готов. Мне довелось переводить последнюю беседу глав делегаций, Карпова с Эрлом, которая завершилась уже под утро 15 июня. На улице рассвело. Я отправился записывать беседу, а Карпов, когда ушли американцы, потребовал шампанского. Годы спустя я узнал: подняв бокал, Карпов предложилвыпить за «превращение Соединённых Штатов Америки во второстепенную военную державу». Интересно, что имел в виду Виктор Павлович: такой статус за Америкой уже закреплял Договор ОСВ-2 или это была надежда на будущее?

Поздно вечером 15 июня делегации провели своё последнее пленарное заседание. Договор об ограничении стратегических наступательных вооружений (ему так и не суждено вступить в силу, но при этом он всё же сыграл важнейшую роль в процессе ограничения и сокращения ядерных вооружений) был готов к подписанию.

Постепенно приближалась к завершению и моя работа в отделе переводов. Заведующий Отделом Соединённых Штатов Америки МИД СССР Виктор Георгиевич Комплектов пригласил меня перейти к себе. Смена декораций проходила на фоне драматического развития событий.

В последний мой переводческий день, 26 декабря 1979 года, меня направили на беседу Первого заместителя Министра иностранных дел СССР Виктора Фёдоровича Мальцева с американским послом Томасом Уотсоном. Американец в годы Второй мировой войны служил лётчиком, участвовал в ленд-лизе, летал в Куйбышев и, завершив свою карьеру в крупном бизнесе, решил внести свой вклад в развитие советско-американских отношений. Придя в тот день к Мальцеву, Уотсон задал простой вопрос: «Мы наблюдаем странное движение в аэропорту Кабула, объясните, что происходит?» Мальцев взял вопрос в проработку и на следующий день — в первый день моей работы в отделе США — вызвал Уотсона, для того чтобы дать ответ. В нём прозвучало ставшее в тот же день знаменитым заявление Правительства СССР о вводе «ограниченного контингента» советских войск в Афганистан. Уотсон ушёл, не сказав ни слова. Было ясно, что его надеждам на прорыв в отношениях с Советским Союзом сбыться не суждено. Вскоре он стал одним из инициаторов бойкота московской Олимпиады 1980 года.

АМЕРИКАНСКИЕ ГОРКИ

Итак, на рубеже 80-х годов на пике холодной войны я оказался третьим секретарём Отдела США МИД СССР. Был определён в сектор внешней политики, которым руководил Сергей Петрович Тарасенко. Отслеживал азиатское направление, что оказалось как нельзя кстати с учётом моих академических интересов. Я заканчивал работу над диссертацией со странным названием «Китай и Япония во внешнеполитической стратегии США 1969-1980». Оппонентам, да и моему научному руководителю было непросто объяснить, почему две столь разные страны оказались «в одной посуде». Тогда в науке о международных отношениях увлекались всякими треугольными, четырёхугольными и прочими геометрическими схемами. В них упражнялся и я. По счастью, защита диссертации в Дипломатической академии пришлась на дни работы XXVI съезда КПСС, и Леонид Ильич в своём отчётном докладе подарил мне совершенно изумительную цитату, к которой я апеллировал при защите. К тому же, пришедший меня поддержать из МИД Тарасенко разъяснил членам учёного совета, что без моей диссертации отделу США была бы просто беда. В общем, итог тайного голосования 16:0 не мог меня не устроить. Многолетняя эпопея с диссертацией завершилась. Не могу сказать, что я внёс весомый вклад в мировую науку, но сотни перелопаченных книг, наверное, не прошли для меня даром.

Тем временем международная обстановка продолжала удручать. Мир осудил «советскую агрессию» в Афганистане, плохо дела шли в Восточной Европе. 31 марта 1980 года все мы в отделе США почему-то ожидали, что вот-вот советские войска войдут и в этот регион. К счастью, трагедии не произошло.

Суд да дело — работник отдела кадров сообщил, что планируется мой выезд в длительную командировку для работы в Посольстве СССР в Вашингтоне в должности второго секретаря.

Впервые перелетев через Атлантический океан, мы с женой оказались в уже изнывавшей от жары столице Соединённых Штатов 11 мая 1982 года. Нас поселили не в комплексе, где проживало подавляющее число сотрудников посольства, а в Вирджинии, в небольшом «комьюнити», действительно походившем на деревушку и именовавшемся «Хамлет». В трёхэтажных домах не было ни лифтов, ни подъездных дверей. Окна и балкон нашей двухкомнатной квартирки выходили в лес. Имелись бассейн и теннисные корты. Всего там, среди американцев, жили семей двадцать, в основном молодых работников советского посольства и журналистов. За этой идиллией забывалось о суровых реалиях холодной войны. Через несколько лет двоих из наших соседей по «Хамлету» расстреляли за измену Родине.

Работа каждого посольства в решающей степени зависит от его руководителя. Посольство СССР в Вашингтоне к моменту нашего прибытия вот уже двадцать лет возглавлял Анатолий Фёдорович Добрынин. Атмосфера была исключительно деловая. Перед отъездом в Вашингтон я прошёл рутинное собеседование в ЦК КПСС, ознакомился с брошюрой о правилах поведения советского человека за границей, но в самом посольстве нас никто ничем не стращал и ничего не запрещал. Тем не менее, мы не забывали посматривать по сторонам, ожидая подвоха. В первое время наши подозрения вызывал молодой сосед по лестничной площадке. Они только усилились, когда однажды он постучал в дверь и принёс кусок пирога. Всё бы было ничего — у американцев приняты дружелюбные жесты в отношении соседей. Но случилось это в день моего рождения, и мы восприняли появление парня на нашем пороге как намёк — за нами следят. Но видимо наши подозрения оказались безосновательными. Через некоторое время парень съехал с квартиры, сказав, что купил дом. А ещё чуть позже мы получили письмо от американских властей. В нём нас информировали, что бывший сосед подал заявление на работу «чувствительную с точки зрения безопасности», и просили высказать о нём своё мнение. Лучшего адресата для такого письма, чем сотрудник советского посольства, придумать было трудно.

Конечно, американцы знали, кто есть кто в советском посольстве, и не тратили время впустую. Всё же и я однажды удостоился довольно плотной слежки. В посольстве я оказался в группе военно-политических проблем. Тема ограничения вооружений была тогда исключительно модной, и меня частенько приглашали выступать, в том числе и за пределами Вашингтона. Как-то позвали в Бостон. Прибыв туда, мы с женой решили первым делом ознакомиться с достопримечательностями важного для американской истории города. Пошли по «туристической тропе». В какой-то момент жена заметила, что за нами следует незнакомый мужчина. Вскоре слежка стала явной: за нами бампер в бампер шли две автомашины. Я пытался разыскать Музей Авы Гарднер. Бостон — город довольно сложный, я плутал, поворачивая с одной улицы на другую. Остановился у припаркованной автомашины, за рулём которой сидел усатый мужчина, и спросил его, как добраться до музея. Он ответил: «За вами едет жёлтый Ford, следуйте за ним, он вас доведёт».

Когда перед отъездом я не мог найти место для парковки, чтобы купить сувенир, сопровождающие заботливо предложили постеречь нашу машину, им явно надоело моё присутствие в Бостоне. Не знаю, чем объяснить это внимание, которое больше не наблюдалось. Может быть, кто-то из приглашавших меня американцев вызывал у властей подозрение.

О работе. В то время всё посольство трудилось в доме на 16-й улице, где годы спустя осталась только резиденция посла. Огромное здание советского посольства на одной территории с жилым комплексом было уже готово, но из-за скандала с обнаружением подслушивающих устройств в новом здании американского представительства в Москве оно пустовало. Ситуация разрешилась только в 90-е годы. Мне выделили стол в комнатке под лестницей: площадью не более 6 кв. метров — она была пристанищем для трёх дипломатов. Несколько лет за столом напротив просидел Анатолий Васильевич Торкунов, в будущем ректор МГИМО. Какое-то время третьим с нами был и Сергей Иванович Кисляк, в будущем Посол России в Соединённых Штатах. Единственной в прямом смысле отдушиной в комнате было окно, но и его скоро замуровали по соображениям безопасности. Возможно, не зря. Незадолго до этого один из дипломатов посольства потерял зрение на один глаз с признаками лазерного поражения. Строились предположения, что он имел неосторожность выглянуть в окно в тот момент, когда происходила лазерная подзарядка одного из подслушивающих устройств, установленных американцами в нашем посольстве.

В «келье», к счастью, приходилось проводить лишь часть рабочего времени. Дипломата, особенно молодого, кормят ноги. В мои функции входило установление контактов в госдепартаменте и Конгрессе США, а также в академических кругах по различным военно-политическим проблемам, в том числе и по вопросам переговоров по ограничению вооружений.

В те годы вход в американский конгресс был совершенно свободный, без какой-либо проверки на «безопасность». На открытые слушания в комиссиях сената и палаты представителей, даже если на них выступал министр обороны США, дипломаты проходили в порядке живой очереди, вместе с американскими туристами и прочими зеваками. Правда, сотрудники конгресса советских дипломатов иногда «высматривали» в зале и демонстративно указывали на нас пальцем.

Постепенно познакомился кое с кем из всезнающих «стаферов» (экспертов, готовящих материалы для своих боссов), а затем и с самими сенаторами и конгрессменами. С удивлением узнал, что термин «исследовательский институт» в Америке может означать совсем не то, что у нас. Директор «института по проблемам космоса» оказался просто отставным полковником ВВС, работавшим на дому, не обременяя себя каким-либо дополнительным «аппаратом».

К удаче можно было отнести то обстоятельство, что мне как второму секретарю, да ещё и живущему за городом, полагалась личная служебная автомашина. Достались видавшие виды жёлтые «Жигули» с широкой красной полосой на капоте (говорили, что так пришлось закрасить нацарапанное кем-то «нехорошее» слово). Во время одного из выездов на океан автомобиль «заработал» штрафную квитанцию за неправильную парковку. На ней явно озадаченный подобным чудом американский полицейский обозначил его марку как «золотистый Вольво». Трудно было придумать более комплиментарное определение.

И без того весьма напряжённые отношения между СССР и США начала 80-х годов предельно обострились после 1 сентября 1983 года, когда на Дальнем Востоке советский истребитель сбил корейский авиалайнер. В своих заявлениях американские официальные лица срывались на открытую брань. Американцы, проезжавшие мимо нашего посольства, делали неприличные жесты. По совпадению в середине сентября в Вашингтонском национальном соборе, в том самом, где в американской столице происходят все самые важные траурные церемонии, должно было состояться публичное выступление одного из руководителей нашего посольства. Поручение выступить спустили мне. Зал собора оказался переполнен (тысячи полторы народа). При этом атмосфера кардинально отличалась от церковной. Присутствовали все «протестные направления», которые только можно придумать. От афганцев до каких-то возбуждённых людей с иконами, выкрикивавших антисоветские лозунги. По формату я должен был выступать полчаса (попросили говорить без бумажки, потому что мою речь записывали на видео для последующего распространения в Соединённых Штатах) и час отвечать на вопросы. Излишне говорить, что после такого опыта выступления практически в любой аудитории казались мне вполне комфортными.

Постепенно началось общение с американскими СМИ. Где-то в 1983 году на меня вышел ведущий одной из крупных флоридских радиостанций Ал Рантел и попросил дать интервью по телефону, ответить на вопросы слушателей. Сначала я общался с Флоридой, сидя в телефонной будке в посольстве, но поскольку такие интервью продолжались и час, и полтора, мне стали устанавливать телефон в приёмной комнате, где, по крайней мере, был воздух. В какой-то момент я намекнул Рантелу, что неплохо бы ему пригласить меня в Майами, что он и сделал. Мой приезд в середине мая 1984 года совпал с объявлением Советским Союзом бойкота лос-анджелесской Олимпиады, что и вызвало к персоне советского дипломата ажиотажный интерес флоридских СМИ.

Началось всё с сюрприза. Так получилось, что за время всех наших многочасовых разговоров Рантел ни разу не задавал мне личных вопросов, я не посылал ему ни своей биографии, ни фотографии. Во Флориде живёт много пенсионеров, поэтому, выйдя из самолёта в Майами, я шёл в толпе людей преклонного возраста. Встречавший меня сотрудник радиостанции обращался к ним, одному за другим, с вопросом: «Мистер Чуркин? Мистер Чуркин?» В те годы главная «картинка», которую американцы видели из Советского Союза, — члены Политбюро возрастом за семьдесят, стоящие на Мавзолее Ленина. Сложился соответствующий стереотип. Мой контрастировавший с этим облик (буйная шевелюра на 32-летней голове), казалось, вызвал ещё больший интерес к происходящему. Два дня, практически не закрывая рта, я что-то рассказывал то по радио, то по телевидению.

На 1984 год пришлось и моё первое выступление на вашингтонском Пятом канале, который впоследствии превратился в Fox News. Серьёзное ток-шоу вёл на нём Мори Пович, затем поменявший амплуа, став знаменитым ведущим шумных скандальных шоу. К данному приглашению со вниманием отнеслись не только в посольстве, но и в Государственном департаменте США, американские телевизионщики сочли необходимым уведомить его о возможности появления на канале советского дипломата. В итоге была выработана формула, когда сначала Пович интервьюировал меня, а затем представителя госдепа. Опыт в нашем посольстве признали удачным. Мне удалось ненавязчиво вставить американцам пару-тройку «шпилек», например, напомнить о том, что в Соединённых Штатах укрываются убийцы советской стюардессы, угнавшие самолёт.

Этапным для меня было знакомство в том же 1984 году с Чарли Роузом. Впоследствии он переехал в Нью-Йорк и стал одним из наиболее уважаемых столпов серьёзной американской тележурналистики. В те годы Роуз вёл программу Nightwatch («Ночной дозор») на канале CBS, офис которого располагался в нескольких кварталах от нашего посольства. Двухчасовой эфир повторялся дважды: с 2 ночи до 4 утра и с 4 до 6. Несмотря на неурочный час, по подсчётам CBS, у него была чуть ли не пятимиллионная аудитория в Северной Америке. К ней относились и люди, дежурившие по службе ночью, и те, кто просто интересовался политикой, записывал программу (видеомагнитофоны тогда уже широко использовались) и смотрел её в удобное для себя время. Но два часа чем-то нужно было заполнять. Тут и подвернулся советский дипломат, к тому же специализировавшийся на горячей тогда теме ограничения вооружений. В общем, Роуз стал приглашать меня на свою программу регулярно. Практика для меня была отличной, не говоря уже о возможности знакомства с интересными людьми. Одни из дебатов, например, прошли с сенатором Дэном Куэйлом, который впоследствии стал вице-президентом США. В Америке он имел репутацию простака, но тогда в сенате курировал тему тактической ПРО и в военных вопросах разбирался вполне профессионально.

Волею судеб в очередной раз в эфире у Чарли Роуза я оказался на следующий день после того, как Генеральным секретарём ЦК КПСС стал Михаил Сергеевич Горбачёв. Роуз спросил: «Как вы думаете, теперь вы пойдёте лишь на небольшие изменения во внутренней и внешней политике или, может быть, попробуете нечто кардинально новое?» Я ответил, что думаю: следует ожидать чего-то существенно нового. Однако, признаюсь, я не мог и представить, насколько действительно фундаментальными будут изменения.

С Роузом мы общались ещё не одно десятилетие, в том числе и когда я стал Постоянным представителем России при ООН.

Посольство СССР в Вашингтоне тогда искало новые формы пропагандистской работы. По случаю очередного съезда КПСС в феврале 1986 года решили сделать то, чего не бывало никогда ранее — организовать в посольстве большую пресс-конференцию. Проводить её в торжественной обстановке в Золотом зале поручили первому секретарю группы прессы Владимиру Кулагину и мне. В посольство пригласили немало журналистов. Сама по себе пресс-конференция ничем не была примечательна. Мы не могли отвлекаться от партийных текстов. Любопытным стало продолжение. На следующий день в газетах, в том числе и в New York Times, появились сообщения об этом необычном явлении с фотографиями. Подпись под фото в New York Times именовала меня заместителем директора Института США Виталием Журкиным. Между нами была «небольшая» разница как в положении, так и возрасте. Уважаемый профессор закончил институт в год моего рождения.

Особняком стоит выступление в американском конгрессе после Чернобыльской катастрофы, случившейся 26 апреля 1986 года.

1 мая по причине праздника Посольство СССР в Вашингтоне не работало. Большинство его сотрудников, включая временного поверенного (посла в стране в это время не было), отдыхало на посольской даче. Я остался дома и утром вышел с женой и родившейся в Вашингтоне дочкой Настей на теннисный корт. Когда мы вернулись домой, раздался звонок от дежурного дипломата: руководство посольства поручало мне дать «неформальный брифинг» группе американских конгрессменов по их просьбе. Я заехал в посольство, забрал листочки с обрывочной информацией, главным образом тассовской, которая поступала к нам из Москвы, по поводу чернобыльской трагедии, и направился в конгресс. Зайдя в тот зал, номер которого мне указали, я понял: что-то тут не так. Я насчитал двенадцать телекамер. Вспомнил, как мне объясняли, что восемь телекамер уже означают сенсацию. Но отступать некуда. Последовавший почти полуторачасовой разговор с конгрессменами напрямую транслировался CNN и вызвал ажиотажный интерес американского телевидения и других СМИ. По определению телекомпании CBS, появление советского дипломата в конгрессе было «почти таким же экстраординарным, как и сама чернобыльская авария». На следующий день почти все газеты (Washington Post, New York Times, Chicago Tribune и т. д. и т. п.) вышли со статьями и фотографиями на первой полосе. По определению одной из них, конгрессмены так удивились, как будто перед ними в зале слушаний появился жираф.

Своеобразно реагировала русскоязычная эмигрантская пресса. Одна такая забавная публикация, озаглавленная «Плейбой на Потомаке», заслуживает пространного цитирования — она хорошо отражает дух времени.

«Формально В. Чуркин числится секретарём советского посольства в Вашингтоне. В списке московской дипломатической знати он всего лишь на тридцать пятом месте. Но никто не сомневается, что в ближайшее же время молодой дипсекретарь расправит орлиные крылья и воспарит. Видимо, не случайно именно он был направлен советским посольством в Вашингтоне на слушание в подкомитет конгресса по поводу атомной катастрофы в Чернобыле.

Разумеется, Виталий Чуркин строго придерживался буквы кремлёвских официальных сообщений. Но его реплики в конгрессе будучи социалистическими по содержанию звучали капиталистическими по своей форме.

Когда представитель подкомитета спросил, отразится ли катастрофа на Украине на американских поставках зерна в СССР, Виталий Чуркин ответил:

— Я понимаю: этот вопрос продиктован не только гуманистическими соображениями.

Следует быть справедливым. Секретарь советского посольства во время дискуссии держался великолепно, несмотря на абсурдность ситуации, в которую поставило молодого дипломата советское правительство. Виталий Чуркин, защищая в диалоге с изощрёнными конгрессменами наглое враньё Москвы, всё-таки не казался мальчиком для битья.

— Можете ли вы объяснить комиссии хотя бы на дилетантском языке причины катастрофы в Чернобыле? — спросил напористый американец.

— Можете ли вы объяснить мне хотя бы по-дилетантски причины катастрофы космического челнока Челленджер? — тотчас же отпарировал смекалистый молодой человек, вызвав доброжелательные улыбки конгрессменов.

Виталий Чуркин во время этих примечательных слушаний напоминал холёного молодого кота. Невежливый гость хватает его за шиворот, подбрасывает в воздух. Кот же неизменно становится на четыре пружинистых лапы, описав довольно сложные кульбиты.

Ай да кот-котофеич, — восклицают гости, проникнувшись любовью к благородному зверю.

Виталий Чуркин очаровал конгрессменов не только безупречностью своего „сьюта“, белизной сорочки и галстуком от Диора. Все были потрясены безукоризненным английским произношением молодого человека…

Вместо сумрачного толстомордого дядьки, считывающего каждое слово с бумажки, на дипломатическом помосте предстал современный нормальный молодой человек. И это умилило американцев. Все обратили внимание на модную оправу очков и дорогую причёску Виталия Чуркина. Такую причёску парикмахер экстра-класса сооружает с помощью фена, ножниц и бритвы, предварительно промыв каждый волосок. Такой вот пробор стоит долларов полсотни, не меньше. В сущности, советский дипломат внешне ничем не отличался от американских конгрессменов.

— Он великолепен во время „коктейлпарти“ и застольных дискуссий, — сказал о Виталии один вашингтонский наблюдатель. — Его жена похожа на американскую кинозвезду.

Сразу же после „шоу“ в конгрессе Чуркин стал „красной звездой с Потомака“».

К этому нельзя не сделать несколько пояснительных комментариев. Начну с конца. «Красная звезда на Потомаке» — заголовок статьи из журнала Newsweek.

50 долларов в Америке тогда были большие деньги. Не помню, чтобы я в те годы на стрижку тратил больше 12. Не то, что каждый волосок, но и просто голову не успел помыть, поскольку спешил в конгресс.

Насчёт «наглого вранья». Несмотря на скудность информации, я ничего не врал (в принципе считаю, что дипломат может и должен иногда недоговаривать, но врать — это непрофессионально). Отвечая на вопросы, я говорил: недостаток информации объясняется тем, что нам самим сначала надо разобраться в происходящем. Обратил внимание и на то, что из всего сказанного мною вытекает — инцидент ещё не исчерпан.

В целом разговор проходил в спокойном ключе. Когда кто-то из конгрессменов повышал голос, приходилось возвращать его на землю. Цитирую по газете USA Today: «Выступление показало, какими жёсткими могут быть он и его боссы. Если кто-то захотел бы разговаривать с нашей страной тоном требований, — предупредил он, — мой совет: забудьте об этом».

Председательствовавший на слушаниях конгрессмен Эдвард Марки так суммировал затем свои ощущения в письме в мой адрес: «Я уверен, вы согласитесь со мной, что свободный обмен информацией, относящейся к Чернобыльской аварии, является критически важным, чтобы такая трагедия не повторилась.

Говоря более в личном плане, ваше участие в брифинге дало всем нам уникальный образовательный опыт. Надеюсь, что ваше историческое выступление проложит путь к аналогичному сотрудничеству в будущем между Конгрессом Соединённых Штатов, Советским Союзом и другими странами».

То, что с таким энтузиазмом восприняли американцы, с настороженностью и обеспокоенностью было встречено в нашем посольстве. Хотя мне лично никто претензий не предъявлял, но задавались вопросом: а нужно ли нам «отчитываться перед американцами»? Тем более, что из Центра никакой реакции на случившееся не поступало, а в наших СМИ о состоявшемся выступлении в конгрессе впервые сообщили, лишь когда отмечалось десятилетие Чернобыльской катастрофы.

Возникла напряжённая пауза. Лишь по молодости я не думал о том, что для меня всё может плохо кончиться. Наконец, нами была получена циркулярная (то есть разосланная во все посольства) пространная телеграмма за подписью члена Политбюро Александра Николаевича Яковлева, который в это время руководил международной пропагандой. В ней говорилось о том, как надо вести пропагандистскую работу, ни слова не упоминалось ни о Чернобыле, ни о выступлении в конгрессе, однако телеграмма заканчивалась словами: «Ведите дело наступательно, необязательно запрашивая указания Центра». Знающие люди похлопали меня по плечу: «Ну, слава Богу, пронесло».

Для меня сложилась уникальная ситуация, когда для появления практически в любой программе американского телевидения по международным делам требовалось только одно — моё желание. Этим было грех не воспользоваться — ведь надо же нести «слово правды» в американскую аудиторию.

Любил программу Crossfire («Перекрёстный огонь») на CNN, одним из двух ведущих которой (с разных сторон политического спектра) был оракул американских консерваторов Роберт Новак. Особенно позабавила передача, где мы пустились в спор о довольно сложных материях ограничения вооружений (количество боеголовок и т. д.). Новак был, конечно, сведущ. Но я-то, профессионально занимаясь этой темой, знал её всё-таки лучше. По глазам Новака видел: он понимает, что я вожу его за нос, но не может ухватить — на чём. Когда я вставал со своего места по окончании дискуссии, Новак пробурчал: «Очень хорошо, господин Чуркин». В американских газетах появилась карикатура: «Борьба гримасы и ухмылки (grimace versus grin) на телевидении».

Несколько раз был у ставшего практически культовым си-эн-эновского мастера интервью Лари Кинга, который, помимо прочего, отличался «острым глазом». Заметив перед началом передачи на моём запястье необычные часы, Кинг сказал: «Давай покажем крупным планом». «Разве можно?» — засомневался я. (В Америке строгие правила по части рекламы.)

Кинг безразлично махнул рукой, и вместо заставки на экране появились часы «Таймекс» с перекрещенными флагами СССР и США на циферблате. (Подарок организаторов встречи советской и американской молодёжи в Арканзасе, на которой я представлял посольство.)

То же самое проделали и на популярном воскресном политическом ток-шоу «Лицом к нации», где на часы обратил внимание один из ведущих — Сэм Дональдсон. Не знаю, кто от всего этого больше выиграл — советско-американские отношения или производители скромной «часовой продукции».

В другой раз, бросив взгляд на мой костюм, Кинг поинтересовался: «Брукс Бразерс?» В то время к этому одному из самых дорогих мужских магазинов мне страшно было даже подходить, и я неопределённо повёл головой.

Через некоторое время Кинг упомянул меня в колонке, которую он вёл тогда в газете USA Today, охарактеризовав как советского дипломата, одевающегося в лучших американских магазинах. Легенда жила своей жизнью.

Бывали и малоприятные сюрпризы. Удивил маститый Джон Маклоглин. Моё интервью ему на одном из телеканалов несколько раз прерывалось рекламой. Каждый раз он говорил: когда «вернёмся» (то есть когда закончится реклама), задам такой-то вопрос — и каждый раз поднимал совсем другую тему, видимо, стараясь «сбить» собеседника.

Мой принцип был прост — старался не отказывать никому. С появлением новых технических средств ко мне обратилась компания, которая организовывала «включения» в новостные передачи провинциальных американских телестанций. Сидя в студии неподалёку от посольства, можно было за два часа дать 12-14 интервью. Вопросы часто повторялись. Подмывало каждый раз ответить совершенно по-разному.

Настоящим испытанием стало приглашение CBS в новостную программу 1 января в 7 утра. Кроме меня и ведущего интереса к ней, по-моему, никто не проявил.

На «телевизионной волне» ко мне обратился издатель из Бостона с предложением опубликовать в Америке книгу. Посол дал разрешение, и мы подписали контракт. К сожалению, он не накладывал на меня жёстких обязательств. За разными хлопотами к работе над книгой я так и не приступил, хотя половина текста была уже готова: в основу легли транскрипты моих телевыступлений.

Как же я удивился, когда издатель прислал мне рекламный проспект своего издательства, на первой странице его красовалась обложка «моей книги» с заголовком («Разговаривая с американцами») и даже немалой по тем временам ценой — $19.95! Надеюсь, я не очень подвёл этого хорошего человека.

Тем временем моя командировка в Вашингтон подходила к концу. Получивший весной 1986 года назначение секретарём ЦК КПСС Добрынин покинул Соединённые Штаты и вскоре пригласил меня на работу в Международный отдел ЦК КПСС. Новый посол Юрий Владимирович Дубинин задержал меня на год, повысив, правда, до должности первого секретаря. Но время текло, и в мае 1987 года я вернулся в Москву.

У КРЕМЛЁВСКОЙ СТЕНЫ

Быть приглашённым Добрыниным на Старую площадь (именно там квартировал аппарат Центрального Комитета) являлось большой честью. Кроме меня из всего посольства её был удостоен только один человек — советник по Ближнему Востоку Александр Иванович Зотов. Говорили, что на базе Международного отдела Добрынин создаст нечто вроде американского Совета национальной безопасности. Однако, если у нового секретаря ЦК имелись такие намерения, то, появившись в коридорах на Старой площади, я понял: дело продвинулось не слишком далеко. Коллектив Международного отдела, где работали и очень сильные профессионалы, сохранял многолетнее направление заниматься отношениями с коммунистическими и рабочими партиями зарубежных стран (Международный отдел курировал весь мир, кроме «социалистического лагеря» — территории просто отдела ЦК). Вновь был создан сектор военно-политических проблем, куда меня и определили референтом. Однако вместе с его руководителем генерал-лейтенантом Виктором Павловичем Стародубовым нас там состояло в штате всего трое. Мы честно ходили на заседания рабочей «пятёрки», межведомственного органа, занимавшегося выработкой рекомендаций руководству по вопросам ограничения вооружений, но реального влияния оказывать не могли. Серьёзной подпорой Добрынину по международной политике был его первый зам — Георгий Маркович Корниенко, который до этого в течение десяти лет являлся заместителем А. А. Громыко, однако чувствовал он себя явно одиноко.

Добрынин оставался душой в Америке, точнее — в американской теме. Каким бы ни был повод — совещание представителей коммунистических и рабочих партий в Праге, совещание секретарей ЦК по международным вопросам социалистических стран в Гаване или визит в ФРГ по приглашению социал-демократов — в своих выступлениях Добрынин неизменно сбивался на американскую проблематику и говорил о ней много, охотно и интересно. Серьёзных попыток со стороны Добрынина сказать своё веское слово по «непартийным» международным делам, по крайней мере, я не наблюдал.

Однажды после объявления американцами о каком-то очередном повороте своей военной программы Добрынин дал указание подготовить записку руководству о возможных политических и пропагандистских контрмерах Советского Союза. Такой документ (признаю, весьма банальный) мы подготовили, но прежде чем докладывать Генеральному секретарю, его необходимо было согласовать с МИД и другими заинтересованными ведомствами. Министр иностранных дел Э. А. Шеварднадзе находился в длительном зарубежном турне, а его первый заместитель большой мастер аппаратных дел Анатолий Гаврилович Ковалёв успешно «замотал» бумагу. Мысль Добрынина не получила своего продолжения.

Работа в военно-политическом секторе дополнялась функциями помощника. Я сопровождал Добрынина в поездках за границу, выполнял его отдельные поручения. Запомнились два.

В один из воскресных дней меня срочно вызвали на работу. Добрынин находился в своём кабинете. Дав мне увесистую рукопись (страниц четыреста печатного текста), он поставил задачу: не выходя из его кабинета (столь чувствительным было дело), ознакомиться с ней и высказать свои соображения и замечания. У меня в руках оказался горбачёвский «манифест» — книга «Перестройка и новое мышление для нашей страны и для всего мира». Часов через пять я подготовил несколько страничек «соображений». Когда затем книга вышла в свет (вокруг неё стала строиться вся внешнеполитическая пропаганда Советского Союза), не без удивления обнаружил, что некоторые из моих замечаний были учтены.

В другой раз Добрынин вручил мне сигнальный экземпляр только что полученной из Америки книги Ричарда Никсона «1999: Победа без войны». Бывший президент Соединённых Штатов описывал, как может произойти развал Советского Союза. Добрынин поручил мне подготовить подробную аннотацию книги. Что я и сделал — страниц на сорок. Добрынин послал её М. С. Горбачёву, позднее сказав мне, что Генеральный секретарь разослал её членам Политбюро и секретарям ЦК КПСС. Так что, как говорится, мы их предупреждали.

Из курьёзного — пара страничек, подготовленных мной в качестве тезисов к беседе Раисы Максимовны Горбачёвой с Нэнси Рейган. За них я получил редкую, а потому неожиданную похвалу Добрынина. За всё время Добрынин хвалил меня дважды, ещё во время работы в Посольстве СССР в Вашингтоне. Один раз — за выступление по телевидению. (Сам Анатолий Фёдорович там никогда не появлялся, предпочитая «закулисное» общение с прессой — регулярно встречался с ведущими американскими политобозревателями.) Второй — «а вы хорошо переводите» — после того, как я в ходе визита в Соединённые Штаты Министра сельского хозяйства СССР три часа на официальном обеде переходил от стола к столу, переводя нескончаемые тосты (тост сказала даже тринадцатилетняя внучка Анатолия Фёдоровича Катя — причём весьма разумный и симпатичный). Но при этом и ругал Добрынин не часто. Однажды уже в ЦК, когда я попытался что-то возразить, он посмотрел на меня и сказал: «Да у вас скверный характер».

В 1987 году много внимания Добрынин уделял подготовке первого визита Горбачёва в США. Собственно, над этим напряжённо работал и МИД, и другие ведомства, ведь событию придавалось эпохальное значение. В таком деле не существовало мелочей.

Сам Горбачёв с Раисой Максимовной должны были разместиться в здании советского посольства в Вашингтоне на 16-й улице. Членам делегации предстояло жить рядом — в гостинице на 15-й. Однако кому-то показалось неподобающим, что вместе с членами советской делегации в гостинице будут жить и другие постояльцы. Хозяин гостиницы оправдывался, что ничего не может поделать, поскольку клиенты уже давно забронировали свои номера. Из Вашингтона пришла рекомендация: чужаков можно выселить из гостиницы, если американский конгресс примет специальный закон, введя в соответствующем районе Вашингтона что-то вроде военного положения (американское законодательство якобы предусматривало такую возможность). На телеграмме Добрынин оставил краткую резолюцию: «Не надо доводить дело до абсурда». Часто вспоминаю эту простую мудрость.

Иногда отпускал меня Добрынин и в «свободное плавание». В августе 1987 года позволил принять участие во встрече советско-американской общественности в курортном местечке Читоуко, штат Нью-Йорк, где я оказался на главных дебатах в советской команде в компании с Евгением Максимовичем Примаковым и цековским работником и политобозревателем Николаем Владимировичем Шишлиным. Обстановку подогревали жаркие споры, которые велись тогда в отношении развёртывания в Европе американских ракет «Першинг», а также очередная антисоветская речь президента Рейгана.

Пришлось и «в разведку» ходить. Летом 1988 года в Соединённых Штатах в разгаре была президентская избирательная кампания. Кандидат от демократов Майкл Дукакис по опросам общественного мнения намного опережал вице-президента Джорджа Буша. Меня каким-то образом «внедрили» в группу приглашённых на съезд партийных функционеров из разных стран с задачей выйти на ближайшее внешнеполитическое окружение Дукакиса и попытаться понять, чего от них можно ожидать в случае прихода демократов к власти. Самой любопытной из встреч, которую удалось организовать, стал двухчасовой разговор с будущим госсекретарём США Мадлен Олбрайт в её доме в вашингтонском Джорджтауне. Моим «находкам», однако, не суждено было принести пользу. Вскоре фортуна отвернулась от Дукакиса, его популярность начала стремительно падать, на выборах вновь победили республиканцы.

Вообще в ЦК работали много. Иногда у меня по два месяца вообще не было выходных. Очень удобно, пройдя в колонне демонстрантов 7 ноября по Красной площади и помахав рукой стоявшему на Мавзолее среди других руководителей партии и правительства Добрынину, свернуть на Старую площадь и лицезреть Секретаря ЦК уже в его рабочем кабинете.

Осенью 1988 года Горбачёв предпринял серьёзные перестановки в партийном руководстве. Добрынин был освобождён от должности Секретаря ЦК. Когда он прощался с коллективом Международного отдела и зачитал соответствующий указ, было видно, как трудно далось ему слово «пенсия» (у партийного политеса не оказалось места для более почётного — «отставка»).

В Добрынине больше всего поражала живость ума и отсутствие каких-либо признаков интеллектуальной усталости. Последний раз я разговаривал с ним по телефону в апреле 2006 года — приглашал на свой прощальный приём перед отъездом в Нью-Йорк. На моё назначение постпредом при ООН он реагировал с характерным весёлым неподдельным интересом. Извинился, что сломал недавно ногу и пока на улицу не выходит.

В нашей литературе высказывается мнение, якобы Добрынина вытеснил Шеварднадзе. Не думаю, что это так. Шеварднадзе к этому моменту уже набрал большой вес, и Добрынин не был ему конкурентом. Просто Добрынин так и не смог освоиться и в полной мере реализовать себя в кремлёвских коридорах. После его ухода международные дела в ЦК КПСС стал курировать А. Н. Яковлев.

Немного поразмыслив, я решил возвращаться на Смоленку, в МИД. Жаль было цековской столовой — в ней можно было дёшево и вкусно пообедать.

СМОЛЕНСКАЯ ПЛОЩАДЬ ВО ВЛАСТИ ПЕРЕМЕН

Для возвращения блудного сына момент настал самый благоприятный. Мой бывший начальник в отделе США С. П. Тарасенко к этому времени стал руководителем Секретариата министра. Однако к секретарской работе у Сергея Петровича душа не лежала, он переложил её на плечи своего первого зама Игоря Сергеевича Иванова (большого мастера по этой части) и сосредоточился на более творческих задачах — подготовке позиционных материалов и выступлений Шеварднадзе. По речеписной части у Тарасенко сложился сильный дуэт с Теймуразом Григорьевичем Степановым, единственным человеком, которого Шеварднадзе привёз с собой из Тбилиси. Маститый журналист, публиковавшийся под псевдонимом Мамаладзе, Степанов привносил свой колорит в выступления руководителя.

Тарасенко предложил мне «быть третьим» — в должности советника при министре мне предстояло обеспечивать пресс-сопровождение работы руководителя МИД.

Так, в самом начале 1989 года я занял кабинет на восьмом этаже здания на Смоленской площади (через стенку сидел Александр Николаевич Шохин, также советник при министре, но по экономическим вопросам).

Мне предстояло увидеть, как изменился Э. А. Шеварднадзе за три с половиной года после моего первого «непосредственного» контакта с ним. Напомню, что Шеварднадзе был назначен Министром иностранных дел СССР 2 июля 1985 года. Дипломаты нашего посольства в Вашингтоне, где я в то время работал, смотрели на поступившую из Центра телеграмму с именем нового министра, буквально вытаращив глаза — это был гром среди ясного неба. Некоторые предполагали, что в фамилии министра по ошибке написано лишнее «д». Видные посты Шеварднадзе занимал уже давно, но мидовская братия большого внимания ему не уделяла. В сентябре 1985 года новому министру предстояло впервые выступить на сессии Генеральной Ассамблеи ООН. (Предположения некоторых коллег, что на 40-й юбилейной сессии дадут слово ставшему теперь Председателем Президиума Верховного Совета СССР, одному из отцов-основателей Организации Объединённых Наций А. А. Громыко, не оправдались. Пора было менять внешнюю политику, и здесь уже не до сантиментов.)

После Нью-Йорка Шеварднадзе впервые в новом качестве приехал в Вашингтон. Готовясь к встрече нового министра, мы в посольстве с интересом прочитали опубликованное в американской прессе интервью с бывшим семейным врачом Шеварднадзе, перебравшейся жить в Америку. Она рассказывала, как в бытность Первым секретарём ЦК Компартии Грузии Шеварднадзе работал по четырнадцать часов в сутки без выходных. Заканчивалась статья словами: «Он настоящий ленинец». Что, вероятно, должно было несколько насторожить, а то и припугнуть американскую аудиторию.

Программа министра после дня переговоров предусматривала «частный ужин» в доме государственного секретаря Джорджа Шульца, и туда по старой переводческой памяти направили меня. Кроме самих министров с супругами, приглашённых было всего четверо: Добрынин, Первый заместитель Министра иностранных дел СССР Корниенко, советник президента США по национальной безопасности Роберт Макфарлейн и посол США в Москве Артур Хартман. Сам ужин больше всего запомнился оригинальным способом приготовления стейка, продемонстрированным госсекретарём. Намазав толстый кусок мяса густым слоем соли, он положил его прямо на угли своего камина. Через несколько минут проделал то же самое с другой стороны. Получилось очень неплохо.

Застольный разговор двух министров впечатления не произвёл. Шеварднадзе держался скованно, несколько провинциально, рассказывал что-то о том, что советские люди больше всего хотят мира. Шульц продолжал присматриваться к своему новому визави, столь разительно отличавшемуся от А. А. Громыко. Это была уже вторая встреча Шульца с Шеварднадзе, первая состоялась в Хельсинки в конце июля 1985 года. Коллеги вспоминали, что завершил её наш новый министр несколько необычно. «Господин Шульц, — сказал Шеварднадзе, — я очень тщательно готовился к сегодняшней встрече и, не скрою, волновался, ведь вы такой опытный дипломат и политик. Но после нашего разговора я убедился — советская политика правильная». Шульц не знал, как реагировать.

В 1989 году это был уже совсем другой человек — Шеварднадзе глубоко вник в международную материю и излучал уверенность в себе. В качестве пресс-секретаря министра я имел возможность присутствовать на многих его беседах с иностранными представителями, на понедельничных совещаниях министра с заместителями, а также на заседаниях Коллегии МИД. Коллегия собиралась обычно по пятницам часа в 4 и могла продолжаться без перерыва до 10 часов вечера. Когда мозги у всех уже плавились и Шеварднадзе начинал резюмировать дискуссию, становилось ясно — он не пропустил ни одного нюанса.

Его стиль отличала обстоятельность. Темп дипломатической жизни тогда ещё не был таким сумасшедшим, каким он стал в начале XXI века. Министр иностранных дел мог позволить себе приехать на сессию Генеральной Ассамблеи на две недели. Встречи продолжались с утра до вечера. Как правило, визави приезжали в здание Постоянного представительства СССРпри ООН. Садились за стол в актовом зале на первом этаже и беседовали около часа. Шеварднадзе неспешно рассказывал о нашей внешней политике, перестройке и тому подобное. Потом на минутку поднимался в свой кабинет на 6-м этаже с тем, чтобы вновь спуститься вниз уже с материалами к новой беседе. Особенно тяжёлым выдался сентябрь 1990 года. Наряду с обычной «двусторонкой», шли сложные переговоры с американцами по стратегическим вооружениям. Шеварднадзе несколько раз и подолгу встречался с государственным секретарём США Джеймсом Бейкером. Во время краткого перерыва в одной из таких бесед Шеварднадзе, проходя мимо меня, с улыбкой сказал: «Сейчас упаду». Такую жалобу от него я услышал первый и последний раз. В тот вечер делегации предстояло улетать домой. Мы уже сидели в машинах, ожидая выезда в аэропорт, когда Шеварднадзе вспомнил, что не успел переговорить с министром иностранных дел Сомали. Сомалийца разыскали, привезли в наше представительство, пропущенная беседа всё же состоялась.

С президентами, как и положено по протоколу, Шеварднадзе встречался на их «территории». Важными обещали стать переговоры с президентом Албании Рамизом Алиёй в сентябре 1990 года. Долгое время эта коммунистическая страна находилась практически в полной изоляции, поддерживая отношения лишь с Китаем. Беседа с Шеварднадзе в Нью-Йорке, в гостинице «Уолдорф-Астория», была первым контактом между двумя странами на политическом уровне после многих лет отчуждения. «Уолдорф» (там на 42-м этаже находилась резиденция постпреда США при ООН и традиционно останавливался президент США) — гостиница сложная, с несколькими входами. Ситуацию лишь усугубляют повышенные меры безопасности, принимаемые во время сбора высоких гостей. В общем, наш специально привезённый в Нью-Йорк переводчик с албанским языком где-то затерялся. Алию сопровождал лишь переводчик с английским. Мне пришлось вспомнить свои переводческие навыки. Беседа началась с двойным переводом (албанский — английский — русский и обратно). Шеварднадзе, видимо, удалось выполнить главную задачу — «растопить лёд». В конце беседы Алия вполне свободно заговорил по-русски.

(Тогда мне было трудно себе представить, что всего через несколько лет в качестве замминистра иностранных дел России я совершу визит в посткоммунистическую Тирану. Албанцы разместят меня в бывшей резиденции Алии, надо сказать, довольно скромной. Поездка по стране наглядно продемонстрировала — десятилетия догматической коммунистической власти обернулись для Албании полной разрухой.)

Шеварднадзе опасно было злить. В 1989-1990 годах зашла речь об установлении дипломатических отношений с Южной Кореей. В КНДР нервничали, протестовали, требовали отсрочки решения Москвой, по крайней мере, на два года. Приехавший с визитом в Пхеньян Шеварднадзе впервые не был принят недовольным Ким Чен Иром, а его министр иностранных дел в ходе беседы позволил беспрецедентно грубые выпады в адрес Советского Союза. Шеварднадзе сохранил спокойствие, нашёл слова для ответа. Однако эта история имела продолжение. Когда в конце концов было принято политическое решение устанавливать дипотношения с Сеулом, подразумевалась и определённая уступка Пхеньяну. Подписание документа планировалось в Нью-Йорке в сентябре, а сами дипотношения устанавливались бы с 1 января 1991 года. Церемония проходила в одном из кабинетов здания ООН. Перед двумя министрами лежал соответствующий отпечатанный текст, где фигурировала, разумеется, и упомянутая дата установления дипотношений. Представитель Южной Кореи без особой надежды предложил: «А почему бы нам не установить дипотношения прямо сейчас?» Шеварднадзе вынул из кармана ручку, зачеркнул «1 января 1991 года» и вписал «30 сентября 1990 года». Таков урок вежливости, преподанный северянам.

Если говорить о собственно моей работе, то обстановка для неё была самая благоприятная. Месяца через два (я уже успел съездить с делегацией министра на Ближний Восток) меня вызвал Шеварднадзе и спросил, что мне нужно для выполнения своих обязанностей. Я сказал: «Доверие». Шеварднадзе покивал головой — это был карт-бланш. Я получил возможность самостоятельно, без всяких дополнительных «согласований» рассказывать журналистам о деятельности министра как анонимно, так и «на камеру», а также организовывать интервью и пресс-конференции Шеварднадзе и работу журналистского пула, сопровождавшего его во всех зарубежных поездках. В африканское турне Шеварднадзе в феврале 1990 года (семь стран за девять дней) на борт взяли группу журналиста Александра Любимова, которая сняла часовой фильм «Команда». Советскому зрителю впервые показали, как, собственно, работает Министр иностранных дел СССР в зарубежных поездках. Первое телеинтервью в кабинете министра взяла Татьяна Миткова, тогда — корреспондент ЦТ. В интервью Шеварднадзе «Аргументам и фактам» впервые была названа зарплата члена Политбюро — 1200 рублей в месяц.

На министерский самолёт в первый раз попали зарубежные журналисты. Корреспондент японской телекомпании NHK Кадзуо Кобаяси во время перелёта между Владивостоком и Токио взял интервью, которое на следующий день посмотрели миллионы японцев (интерес к нашей стране и советской политике в ту переломную эпоху был во всём мире колоссальным). По дороге из Иркутска в Москву после встречи с госсекретарём США Бейкером полуторачасовое интервью с Шеварднадзе сделал политобозреватель телекомпании CNN Ральф Беглайтер. Для меня как пресс-секретаря оно завершилось большой неприятностью. Несмотря на имевшуюся договорённость о том, что материал будет показан полностью, на экране не появилось ни секунды: пока самолёт находился в воздухе, Ирак вторгся в Кувейт, а в интервью об этом не было ни слова. Показывать столь пространный сюжет без единой ссылки на Ирак уважающий себя новостной канал не мог.

Были среди моих обязанностей и «скучные». К ним относилось написание «тассовок» — краткой информации о беседе министра с зарубежным визави. Они ложились на ленту ТАСС и публиковались в «Правде». Шеварднадзе относился к этому очень серьёзно, полагая, что каждая такая опубликованная информация важна для наших зарубежных партнёров. Моё предложение в ходе сессии Генеральной Ассамблеи ООН в сентябре 1989 года объединить его многочисленные встречи в общую информацию ТАСС за день он не одобрил

Периодически меня допускали и до более высокого «эпистолярного жанра» — подготовки отдельных пассажей для готовившихся интервью и выступлений министра. Не обходилось без неожиданностей. Однажды, включив в машине радио, я услышал, что интервью Шеварднадзе торжественно и строго, как тогда было принято, зачитывает диктор. С особенным интересом я прислушался к «своему тексту». Что-то в нём смущало, он явно лишился смысла. На следующий день я заглянул в газету, для которой и был подготовлен материал. Из моего пассажа пропала одна фраза, что и делало его несуразным. Я спросил Тарасенко, не редактировал ли он мой текст. Оказалось, что нет — он был передан машинистке в целостности и сохранности. Как произошёл технический сбой, выяснить не удалось. Единственное, что можно было сделать — опубликовать первозданную версию интервью министра в мидовском «Дипломатическом вестнике».

Старые связи позволяли много общаться с американской прессой. Во время визита Горбачёва в Вашингтон в июне 1990 года (его освещение в СМИ отличалось особой масштабностью — пресс-центр разместили в огромном баскетбольном зале Джорджтаунского университета) я установил своеобразный личный рекорд: семь выступлений по телевидению за один день. Началось всё часов в 7 утра в программе Good Morning, America в шатре, раскинутом телекомпанией ABC неподалёку от Белого дома, а закончилось в 11 вечера дебатами на CBS. Всего за пять дней — около 30 выступлений. Самым интересным для меня оказалось ежевечернее участие в новостной программе NBC, которую вёл популярнейший Том Брокау. В течение 5-6 минут мы комментировали визит Горбачёва вместе с главным редактором журнала Foreign Affaires бывшим заместителем Киссинджера в Совете национальной безопасности США Уильямом Хайлендом.

С Брокау установились неплохие отношения, и в ноябре он пригласил меня сделать что-то подобное в Париже на саммите лидеров европейских государств. Три ночи подряд (с учётом разницы во времени для вечерних новостей в США) мы забирались на крышу одного из домов в Париже с видом на Триумфальную арку (именно там была размещена студия) и в течение нескольких минут беседовали в прямом эфире.

Однако самым необычным по антуражу стало приглашение Брокау дать интервью с Красной площади. Возглавляемая Шеварднадзе делегация находилась в Японии, и ночью меня разбудил звонок из NBC. Я не мог отказать, тем более что делегация возвращалась в Москву. Это был самый «обидный» для меня перелёт в самолёте министра. Коллеги после трудного визита хорошо проводили время — немного выпили и даже затянули песню (последнего ни до, ни после не случалось), я же не мог участвовать во всём этом празднике жизни, свято соблюдая правило: перед работой — ни капли спиртного.

Прямо с самолёта приехал на вечернюю Красную площадь. Посреди неё к изумлению прохожих (тогда такие вещи в сердце Москвы ещё казались в диковинку) стояли два ящика. На них нам с Брокау и предстояло водрузиться. Готовилось не просто интервью, а разговор, в котором должен был участвовать и Хайленд, находившийся в Вашингтоне. Когда начался сюжет, пришлось проявить немалую креативность — Хайленда практически не было слышно. Однако из вашингтонской студии нас заверили, что всё прошло ОК. Можно ехать домой.

Масштабные советско-американские встречи проходили не только на высшем уровне, но и между министрами иностранных дел. И Шеварднадзе, и Бейкер, близкие к своим президентам, имели серьёзный международный авторитет и были «заведены на работу». Хотя смысл «процесса» состоял в совместном преодолении холодной войны, дипломатического соперничества это не отменяло.

Осенью 1990 года встреча двух министров в сопровождении больших делегаций состоялась в одном из национальных парков США на северо-западе страны в штате Вайоминг. Для того чтобы журналисты не слишком докучали, пресс-центр разместили в получасе езды от места переговоров. В обед и вечером меня отвозили к журналистам — проводить брифинг, в то время как американцы на свой брифинг выставляли целую «фалангу» экспертов. Мне моральную и практическую поддержку оказывал прибывший из Вашингтона пресс-атташе посольства Борис Малахов.

Главным испытанием стала организация итоговой пресс-конференции. Тогда совместные появления министров перед прессой ещё не вошли в практику. Поскольку в ходе своего последнего визита в Москву Бейкер проводил пресс-конференцию первым, мы исходили из того, что на этот раз первым должен быть Шеварднадзе (ведь он к тому же ещё и гость). Однако американцы первым поставили своего госсекретаря (дело происходило в субботу, и репортажи журналисты должны были отсылать в редакции раньше обычного). Пришлось провести малоприятный разговор на повышенных тонах с замгоссекретаря по СМИ Маргарет Татуайлер. В итоге она «сдалась», пригрозив, что, если наша пресс-конференция затянется более чем на 40 минут, то она её прервёт. То есть дружба дружбой, а пропаганда — врозь.

Время шло, и, несмотря на то, что работа была очень интересной, я не исключал возможности новой длительной загранкомандировки. Такие размышления стимулировало появление в семье второго ребёнка — в 1988 году родился сын Максим. И. С. Иванов как-то спросил меня: «Чуркин, сколько ты собираешься ещё работать в МИД?» Быстро прикинув разницу между своим возрастом и «пенсионной чертой», я сказал: «Двадцать два года». Но Игорь Сергеевич, конечно же, имел в виду не это. Он дал мне толстую книгу, где были изложены все вакансии в зарубежных точках на обозримую перспективу. Порывшись в гроссбухе, я выбрал должность старшего советника по разоружению в представительстве при ООН в Женеве.

Однако судьба распорядилась по-другому. Вскоре прошёл слух, что начальник Управления информации, споуксмен МИД Геннадий Герасимов отправляется послом в Португалию. Тарасенко дал мне понять, что на освобождавшемся месте могу оказаться я. Такого рода назначения требовали утверждения на Коллегии МИД. В один из дней, когда должна была состояться очередная коллегия, меня вызвал заместитель министра по кадрам Валентин Михайлович Никифоров. «Вы, наверное, слышали, — сказал он, — что предполагается ваше назначение на должность начальника Управления информации». Я признал, что действительно слышал. «Теперь о ранге, — продолжал Никифоров (это был интересный вопрос, я уже долгое время имел скромный ранг советника второго класса, как, впрочем, и коллега Шохин, с которым мы иногда обсуждали, что предпринять, чтобы продвинуться на следующую ступеньку — до советника первого класса). — Может быть, вам немного поработать в Управлении, — продолжал свою мысль Никифоров, — и тогда уже рассмотреть вопрос о ранге?» — «Побойтесь Бога, Валентин Михайлович», — развёл руками я. Никифоров кивнул, разговор на этом закончился.

Зайдя на заседание коллегии, я увидел, что моё обычное место у двери занято, и нашёл местечко у противоположной стены, там, где обычно сидели дипломаты, вызванные на коллегию за посольскими назначениями. Через несколько секунд, впрочем, моё традиционное место освободилось, и я вернулся туда. При этом оказавшийся рядом Сергей Лавров пошутил: «Среди послов сел».

Никифоров закончил своё краткое выступление с представлением меня на должность начальника Управления информации предложением присвоить мне дипломатический ранг Чрезвычайного и Полномочного Посланника второго класса, на что я, собственно, и надеялся. Последовавшая за этим минута стала, возможно, самой удивительной и радикальной в моей жизни. Всё решилось двумя репликами Шеварднадзе: «Ну, о ранге я ещё не думал», — сказал он. Тут его первый заместитель Анатолий Гаврилович Ковалёв, очень чутко улавливавший настроение начальства, произнёс: «А почему второго класса? Вот я был третьим секретарём, и мне сразу дали первого». Шеварднадзе продолжал размышлять вслух: «Думаю, в коллегию надо его включить — важная работа». Тут уже раздался хор голосов: «Надо давать ранг посла». — «Надо же! Угадал», — шепнул мне Лавров. Вскоре постановлением правительства я был введён в состав Коллегии МИД СССР, а 10 декабря 1990 года президент Горбачёв подписал Указ о присвоении мне ранга Чрезвычайного и Полномочного Посла. На всякий случай я подстраховался: мне вовсе не хотелось, чтобы с моим приходом в Управление информации на месте пресс-секретаря министра оказался другой человек. По моей просьбе «во избежание недоразумений» Шеварднадзе назначил меня ещё и помощником министра. Мой титул на визитной карточке стал читаться почти как роман: член Коллегии МИД СССР, начальник Управления информации, помощник Министра иностранных дел СССР, Чрезвычайный и Полномочный Посол.

Когда я рассказал о приключившемся со мной родителям, отец сказал: «Я всё смотрел по телевизору на Шеварднадзе, думал: как он к тебе относится? Теперь я знаю». Теперь я знал тоже.

Работа в новой должности не обещала быть простой. Коллектив Управления информации, в состав которого структурно входил и пресс-центр МИД, насчитывал сто человек. Я взял за правило проводить ежедневные брифинги для российских и иностранных журналистов в 15:00. В период кризисов — и по выходным. Все брифинги (продолжительностью от 14 до 50 минут) включали ответы на спонтанные вопросы.

Тем было много. Ведь страна и мир вступали в период крутых перемен. В этом плане иллюстративным стал первый день моей работы в Управлении информации 23 ноября 1990 года. Я продиктовал две статьи: одну — в «Советскую Россию», где объяснялось, почему Советский Союз осудил вторжение Ирака в Кувейт и тем самым поддержал Соединённые Штаты; вторую — в «Комсомольскую правду» в ответ на опубликованную там статью, где фактически прогресс демократии в нашей стране связывался с развалом Советского Союза. В своём ответе я пытался объяснить, что демократия и распад государства — вещи разного порядка. «Советская Россия» опубликовала мою статью практически полностью, а демократическая «Комсомолка» проигнорировала — видимо, изложенная мной позиция не вписывалась в редакционную линию. Это был плохой сигнал.

С иракской коллизией связан период наибольшей «теплоты» в советско-американских отношениях. В первой половине декабря 1990 года Шеварднадзе находился с визитом в Соединённых Штатах, вёл переговоры по стратегическим вооружениям и другим вопросам с Бейкером в Хьюстоне, затем переехал в Вашингтон для встречи с президентом Джорджем Бушем. После двухчасовой беседы в зале заседания американского кабинета Буш и Шеварднадзе на пару минут уединились в Овальном кабинете, а когда вернулись в зал, Буш неожиданно сказал, обращаясь к членам советской делегации (нас было человек пять): «Почему бы мне не показать вам, ребята, Белый дом?» Мы, разумеется, не возражали. Тем более Белый дом был особенно хорош в убранстве, подготовленном к рождественским праздникам. Когда мы вошли в зал, где стояла главная рождественская ёлка Белого дома, там появилась супруга президента Барбара Буш, которая стала показывать Шеварднадзе картины, висевшие на стенах. А Буш спросил: «А почему бы нам, ребята, с вами не сфотографироваться?» Как из-под земли выросли фотограф Белого дома и официальный фотограф Шеварднадзе Эдуард Иосифович Песов. Буш фотографировался с каждым из нас поочерёдно, жал руку и широко улыбался. Американцы умеют сделать «жест», когда захотят.

В середине декабря, выступая во Дворце Съездов, Шеварднадзе громогласно заявил о своей отставке. Я был в зале, и с самого начала выступления почувствовал: оно закончится чем-то необычным. Отставка министра стала для меня полной неожиданностью. (Хотя мог бы быть и более догадливым. Утром зашёл к Тарасенко и спросил, не нужно ли распространить текст предстоящего заявления Шеварднадзе, на что Сергей Петрович ответил как-то неопределённо.) После выступления Шеварднадзе я вернулся в свой кабинет на Смоленке, зашёл к нему, чтобы получить ориентировку перед предстоявшим мне брифингом в пресс-центре МИД, однако его уклончивые ответы мало что прояснили. Никто толком не понимал, чем был вызван этот шаг министра. Высказывались предположения, что наряду с политическими тревогами имелись и причины личного свойства. Шеварднадзе, мол, почувствовал, что Горбачёв отдаляет его от себя, а он привык фактически быть человеком номер два в государстве. Неслучайно, когда Горбачёв стал президентом и занялся формированием Президентского совета, который по своему значению в государстве должен прийти на смену Политбюро, первым членом нового органа был объявлен министр иностранных дел. Да и сам уход Шеварднадзе не выглядел слишком убедительным. Он ещё месяц проработал министром, отказываясь лишь от новых зарубежных поездок.

15 января 1991 года Горбачёв пришёл в МИД представить коллегии нового Министра иностранных дел СССР — из Вашингтона был вызван Александр Александрович Бессмертных. По правую руку от Горбачёва сидел Шеварднадзе. Поблагодарив Эдуарда Амвросиевича за работу, Горбачёв добавил, что его заявление об отставке он ему «никогда не простит». Шеварднадзе в свою очередь также высказал слова признательности и попытался отшутиться от «никогда не прощу» — этого, мол, я принять не могу.

Шеварднадзе перебрался в особняк специально созданной для него Внешнеполитической ассоциации. С ним ушли и его верные оруженосцы — Тарасенко и Степанов.

Александр Александрович Бессмертных был дипломатом добрынинской школы, двенадцать лет занимал в посольстве в Вашингтоне сначала пост советника, а потом советника-посланника. После этого возглавлял Отдел США МИД СССР, а затем, став заместителем министра, он вернулся на место своего учителя в Вашингтон, где пробыл всего лишь около года. В Москве этот тонкий дипломат и опытный американист оказался в сложном положении. Чувствовалось, что ему непросто даётся общение с такими «тяжеловесами», как председатель КГБ Крючков и министр обороны Язов.

Бессмертных стал министром иностранных дел в труднейший период — кризисы сыпались со всех сторон. Трещал по швам Советский Союз. Особенно напряжённой была обстановка в прибалтийских республиках. 13 января подразделения советских войск штурмовали телецентр в Вильнюсе. Не обошлось без жертв. 17 января США начали военные действия против Ирака в соответствии с резолюцией Совета Безопасности ООН, позволявшей использовать «все необходимые средства» для освобождения Кувейта.

Вечером 22 января Горбачёв пришёл в пресс-центр МИД и зачитал заявление по событиям в Вильнюсе и по Ираку. Однако на вопросы журналистов отвечать отказался.

После выступления Горбачёв зашёл в комнатку за сценой и устроился поудобней (меня предупредили, что он почему-то любит там посидеть). В креслах за журнальным столиком расположились также Бессмертных, Яковлев и Примаков (Евгений Максимович, здороваясь, хлопнул меня по плечу и воскликнул: «Молодой посол!»). Сбоку на стульях примостились я и мой первый зам по Управлению информации, руководитель пресс-центра Юрий Александрович Гремитских.

Разговор шёл самый благодушный. Где-то без четверти девять Горбачёв взглянул на часы, заговорщицки посмотрел на товарищей по руководству и не без озорства произнёс «Сейчас объявят». Включили телевизор. В 21:00 началась программа «Время». «Гвоздём программы» было объявление о начавшемся в полночь обмене крупных купюр. «Никто не знал, кроме меня и министра финансов», — гордо произнёс президент.

Кроме сумбура обмен купюр ничего не дал. Экономические проблемы раскачивали страну не меньше политических.

Во внешней политике доминировал иракский сюжет, где на первый план вышел Примаков. 20 февраля Бессмертных поехал в Мадрид на встречу с министрами иностранных дел Совета Европы. Уже там получил телеграмму, в которой сообщалось, что в Москву прибывает его иракский визави Тарик Азиз. Однако Бессмертных было рекомендовано продолжать работу в Мадриде — наши отношения со странами Европы слишком важны. Бессмертных это не убедило — визит свернули, мы вернулись в Москву. Тем временем в Москве объявили о результатах переговоров Горбачёва с Тариком Азизом. Предлагались витиеватые условия прекращения американской военной акции. Назревал конфуз. Стало ясно, что американцы данных условий не примут. Могли дать трещину и советско-американские отношения. Прибыв в свой кабинет на Смоленской площади, Бессмертных громко выражал изумление. Организовали встречу Бессмертных с Тариком Азизом в мидовском особняке на улице Алексея Толстого. В ней участвовал и Примаков. Согласовав линию с Бессмертных, я сказал прессе, что переговоры продолжатся, отталкиваясь от позиций, обговорённых накануне. Иракца «трамбовали» ещё несколько часов, в результате он пошёл на дополнительные уступки. Однако всё это было скорее теоретическим упражнением. Под ударами американских сил иракцы выкатились из Кувейта куда быстрее, чем в минимально возможный срок, о котором говорил Азиз.

Тенью над внешнеполитической деятельностью СССР всё больше нависал назревавший в стране кризис. В мае 1991 года, прибыв с визитом в Токио, Горбачёв встретился в посольстве с «группой поддержки». По традиции перед визитом руководителя в страну направлялись видные учёные, политологи, деятели культуры, которые проводили пресс-конференции, общались с прессой, в общем, готовили соответствующую почву. На этот раз разговор больше шёл о наших внутренних проблемах. Взявший слово писатель Валентин Распутин неожиданно сказал, что в Японии даже таксисты говорят: перестройку нельзя делать в белых перчатках. Горбачёв реагировал сразу и однозначно — «крови не допущу». Оставшись в более узком кругу, Горбачёв в сердцах бросил: «Уйду в отставку, пусть устанавливают диктатуру». — «Не надо, Михаил Сергеевич!» — попросил его министр культуры Николай Губенко.

Несмотря на эти «отвлекающие моменты», Горбачёв сильно провёл трудный визит. Как и всегда с японцами, всё упиралось в Южно-Курильские острова. Трудно шло согласование коммюнике. Вместо двух запланированных переговорных сессий с японским премьер-министром состоялось семь. Заключительная пресс-конференция Президента СССР началась в 10 часов вечера. Горбачёв был как всегда многословен, но провёл её филигранно. Кто-то правильно сказал, что этот президент мог бы стать собственным министром иностранных дел.

Визит не обошёлся без курьёза. Вездесущие японские журналисты заранее раздобыли речь Горбачёва в парламенте и опубликовали её. Помощник президента Анатолий Черняев проигнорировал призыв Бессмертных как-то переработать выступление, и Михаил Сергеевич слово в слово зачитал всем уже известный текст. Впрочем, может быть, так его содержание лучше усваивалось хозяевами. И вообще всё это было пустяком по сравнению с надвигавшимся ГКЧП.

В середине августа я оказался в кратком отпуске в Сирии по приглашению дружественного МИД. Оттуда должен был заехать в Иорданию и Ливан. Из Дамаска мы с женой направились в Алеппо, где утром 19 августа меня разбудил звонок генерального консула. «Виталий Иванович, — сказал он, — Горбачёва сместили». — «Как Генерального секретаря ЦК?» — спросил я (тогда шли разговоры, что Горбачёв оставит свой партийный пост). «Нет, совсем!» — последовал ответ. Я поехал в генконсульство, где по телевизору транслировали знаменитое заявление ГКЧП. Почему-то особенно резануло слух обещание выдать всем советским гражданам по 15 соток земли — что такое демагогия, мы хорошо знали. Передо мной встал вопрос, не следует ли срочно возвращаться в Москву. Хотя рейс Аэрофлота надо было ждать ещё несколько дней, наверное, можно было что-то придумать. Я посоветовался с нашим временным поверенным в Дамаске (посол находился в отпуске). «Ведь указаний уезжать нет, — сказал он. — Ваш поспешный отъезд могут неправильно понять». Наш посол в Аммане показал мне телеграмму, которую циркулярно рассылали из МИД за подписью Первого заместителя министра Юлия Александровича Квицинского (Бессмертных отказался подписать документы ГКЧП и, заболев, уехал на дачу). В телеграмме советским послам предписывалось довести до руководства страны пребывания заявление ГКЧП, однако из стилистики телеграммы прослеживалось, что всё это энтузиазма в МИД не вызывает. Министерство напрасно было заподозрено в поддержке ГКЧП. (О том, что МИД СССР поддержал ГКЧП, Борис Николаевич Ельцин заявил в самом начале своего выступления на заседании коллегии уже российского МИД в 1992 году.)

Вместе с послом мы смотрели пресс-конференцию гэкачепистов. Нам обоим стало ясно, что дни существования Советского Союза сочтены. Эта пресс-конференция висела ещё одной тенью над МИД, ведь она проходила в нашем пресс-центре, вёл её его руководитель Гремитских. Конечно, он не был гэкачепистом, но по ходу пресс-конференции подал, вероятно, от волнения, пару реплик, которые можно было трактовать как активную позицию в пользу ГКЧП.

Когда я вернулся в Москву через несколько дней после провала путча, встала главная задача — спасать МИД и моего заместителя. Идею подал замминистра иностранных дел, курировавший наше управление, Владимир Фёдорович Петровский. По МИД был подписан соответствующий приказ, по телевидению объявили: «Руководителем пресс-центра МИД СССР назначен начальник Управления информации Чуркин». Введение такого «прямого управления» по сути ничего не меняло. Достойный дипломат и человек Гремитских продолжал спокойно трудиться на своём месте.

Не столь благополучно сложилась судьба нашего руководителя — Бессмертных отправили в отставку. На его место был назначен Борис Дмитриевич Панкин, журналист по образованию и многолетний главный редактор «Комсомольской правды», он оказался на дипломатической работе и лет девять провел послом в безмятежной Швеции. Когда Восточную Европу захлестнули революционные перемены, решили направить туда послами людей, имеющих опыт работы в демократических странах. Среди них оказался и Панкин, которого перевели в Чехословакию. На Коллегии МИД СССР под председательством Шеварднадзе, где обсуждался этот план, Панкин являл собой образец скромности. Но в МИД он влетел, как Чапаев на белом коне. На заседаниях коллегии и при любом другом удобном случае любил порассуждать о том, как он грудью бросился на амбразуру ГКЧП. Мидовцы воспринимали всё это скептически. Своё заявление, осуждающее ГКЧП, Панкин сделал вечером 20 августа, когда близкий конец заговорщиков стал очевидным. К тому же, говорили некоторые, он ничем не рисковал — при неблагоприятном развитии событий можно было остаться в «революционной» Чехословакии почитаемым политэмигрантом. На первом своём заседании коллегии Панкин после рассказа о своей борьбе с ГКЧП объявил, что Квицинский больше ему «помогать не будет», а его место (в качестве первого заместителя) займёт Петровский.

Для того чтобы обозначить новый старт, Панкин предложил всем членам Коллегии МИД СССР подать заявление об отставке, дав возможность ему сформировать новый состав главного совещательного органа министерства. Однако слишком радикальных изменений не последовало, и я оказался среди переназначенных в состав коллегии.

Ввиду краткости пребывания Панкина во главе МИД, о серьёзных особенностях внешнеполитической линии говорить не приходится. Визит в Израиль и восстановление дипотношений с этой страной, а также участие в Мадридской конференции, где Советский Союз вместе с Соединёнными Штатами стали во главе процесса ближневосточного урегулирования, являлись продолжением начинаний Бессмертных. Поездка в Нью-Йорк в сентябре на сессию Генассамблеи ООН была обрамлена протокольными заездами в Стокгольм и Прагу, где Панкин раньше посольствовал. Слабость Борис Дмитриевич питал к балтийскому сюжету. Когда Госсовет СССР 6 сентября признал независимость государств Балтии, министр попенял мне, якобы я не обеспечил дело таким образом, чтобы он первым объявил об этом решении (как это я должен был сделать, не зная, что такое решение вообще готовится, оставалось за кадром).

На одной из коллегий под председательством Панкина слово взял замминистра иностранных дел по хозяйственным делам Борис Николаевич Чаплин и скучным голосом начал говорить о том, что прибалты могут начать выдвигать нам претензии по поводу собственности за рубежом, которая принадлежала им до 1940 года, могут возникнуть конфликтные ситуации и т. д. В этой связи он предложил принять решение о передаче ряда объектов, находившихся в собственности союзного МИД, их бывшим владельцам. Речь шла, в частности, о так называемой «розовой вилле», представлявшей основную ценность на территории нашего представительства при отделении ООН в Женеве. Перед заседанием я прочитал очередное высказывание литовского руководителя Витаутаса Ландсбергиса о выдвижении Советскому Союзу многомиллиардных экономических претензий за «оккупацию» Литвы на протяжении пятидесяти лет. Взяв слово, я предложил не торопиться, а решать проблемы собственности в общем комплексе вопросов, с которыми нам наверняка придётся разбираться в отношениях с балтийскими соседями. В зале коллегии возникла неловкая тишина. После паузы Панкин сказал: «Ну что же, среди членов коллегии единства нет. Вопрос отложен». После заседания более опытные люди разъяснили мне, что выступление Чаплина было инициировано министром. Так что мой волюнтаризм вряд ли понравился новому руководителю.

Острейшей проблемой для МИД СССР были нападки на него российского руководства и лично Бориса Николаевича Ельцина, избранного в июне 1991 года Президентом РФ. Ельцин время от времени говорил, что союзный МИД надо сократить в десять раз. Разумеется, это означало бы невозможность серьёзной дипломатической работы. Каждое моё сообщение Панкину о таких выступлениях Ельцина вызывало у министра заметное и вполне понятное раздражение. Однако к манёвру Панкин не был готов, предпочитая действовать напролом. Встреча в мидовском особняке на улице Алексея Толстого с министрами и представителями министерств иностранных дел союзных республик закончилась ничем. Панкин не хотел говорить о повышении их роли во внешнеполитической деятельности. Для того чтобы доказать востребованность союзного МИД, он провёл через руководство решение о его преобразовании в Министерство внешних сношений, которое занималось бы не только внешнеполитической, но и внешнеэкономической работой. Не вполне понятно, как практически неподъёмное утяжеление функций министерства могло решить политическую проблему распределения полномочий между союзными республиками во внешнеполитической сфере.

Моя работа у Панкина явно не ладилась. Я серьёзно подумывал об уходе из МИД, советовался по этому поводу и с Шеварднадзе, и с перебравшимся к нему во Внешнеполитическую ассоциацию Бессмертных. Узнал о том, что Панкин собирается отправить меня послом в Исландию (что для 39-летнего дипломата не так уж и плохо). Для начала Панкин решил лишить меня функций пресс-секретаря министра. В следующую командировку с ним должен был поехать уже новый человек — Александр Иванович Удальцов, который работал у Панкина пресс-секретарём в посольстве в Праге. Приехав из столицы Чехословакии, Удальцов зашёл ко мне (во время недавнего заезда в Прагу у нас с ним установились дружеские отношения). Я дал ему кое-какие разъяснения по тем функциям, которые ему предстояло выполнять. Однако этой перестановке не суждено было произойти. В тот же вечер Горбачёв отправил Панкина в отставку с поста министра иностранных дел и вернул на Смоленскую площадь Шеварднадзе. На следующий день Удальцов позвонил мне уже из аэропорта по дороге обратно в Прагу, откуда он предусмотрительно окончательно не съезжал.

Возвращение Шеварднадзе с энтузиазмом встретило большинство коллектива МИД. С просьбой об этом при Панкине составлялись петиции с длинной чередой подписей. Однако по-настоящему приступить к хорошо знакомой работе министра Шеварднадзе уже не успел. 7 декабря из Беловежской Пущи прозвучало заявление: «СССР перестал существовать». Помимо общего шока для системы МИД, имелась опасность того, что наша страна лишится одного из главных дипломатических достояний итогов Второй мировой войны — постоянного места в Совете Безопасности ООН. Да и вообще нам придётся вступать во всемирную организацию заново. Кто-то из западных коллег указал тогдашнему Постоянному представителю СССР при ООН Юлию Михайловичу Воронцову на эту опасность. И формулировки заявлений российских руководителей были скорректированы — Советский Союз «прекращает» своё существование. Это дало возможность закрепить место России как не просто правопреемника, но и продолжателя СССР, сохранив наши позиции в Организации Объединённых Наций.

Шеварднадзе был в шоке. На одном из совещаний в МИД в сердцах сказал, что его возвращение в министерство — большая ошибка. Переговоры с приехавшим в Москву в середине декабря госсекретарём США Бейкером получились скорее прощальными, чем субстантивными. Сначала Бейкер встретился с российскими, а затем уже с советскими руководителями. Стало ясно, что «марш истории» приобрёл необратимый характер.

Во второй половине декабря к Шеварднадзе пришли эмиссары из российского МИД. Он покинул свой кабинет и больше туда не возвращался.

В эти бурные дни в одном из интервью, которое я давал американскому телевидению, меня спросили, что я намереваюсь делать дальше. Я полушутя ответил: видимо присоединюсь к армии безработных. Вскоре мне пришло приглашение от кого-то из моих американских знакомых потрудиться в Фулбрайтовском центре в Арканзасе. К счастью, воспользоваться им не пришлось, хотя МИД предстояло пройти через действительно революционные перемены.

В министерский кабинет на седьмом этаже пришёл Андрей Владимирович Козырев. Министром иностранных дел России он был назначен ещё осенью 1990 года. С его стороны это был рисковый шаг. Козырев уходил с должности начальника Управления международных организаций МИД СССР. Интересная работа со множеством командировок по всему миру, к тому же обещавшая отличную карьеру в дальнейшем. В советские годы российский МИД выполнял больше символическую функцию. Возглавив его, Козырев держался довольно осторожно и вполне лояльно к союзному МИД. Старался выстраивать некую функцию своего министерства, которая не противоречила бы прерогативам МИД СССР. Иногда выезжал с делегациями, которые возглавлял союзный министр. Так, например, был в делегации Бессмертных во время визитов в Японию и Китай в апреле 1991 года. В политику его окунули события путча августа 1991 года, и, попав в эту среду, он действовал в ней с большим энтузиазмом.

В атмосфере первой встречи нового министра с руководством союзного МИД было что-то траурное. Никто из членов коллегии не сел за стол, все расположились «по стенкам». Министр опоздал минут на сорок и говорил очень тихо. Но и из того, что удалось услышать, стало понятно: МИД находится на пороге большой перетряски. Со своих постов отстранялись все заместители Министра иностранных дел СССР. (Правда, практически никого из них не «репрессировали», все могли получить посольские назначения.) Из новых заместителей министра серьёзный послужной список в союзном МИД имели только двое, в том числе и Сергей Лавров, возглавлявший Департамент экономического сотрудничества МИД СССР В российском МИД ему предстояло взять на себя работу с международными организациями.

Но самые радикальные перемены ждали ключевой уровень руководителей управлений — их места предназначались людям из российского МИД. Порой это были весьма молодые дипломаты, которые совсем недавно по разным причинам, иногда из-за нерадивости, перешли с низких должностей в МИД СССР на мало что значившие в функциональном плане должности в российском министерстве (надо сказать, что некоторые из них перенесли эту «перегрузку» и впоследствии работали вполне адекватно).

Все ожидали приказа, кому именно будет поручено «реформирование» конкретных управлений союзного министерства. Когда документ появился, напротив Управления информации значилась моя фамилия.

В начале января 1992 года я пришёл в пресс-центр МИД, чтобы провести первый брифинг в качестве споуксмена российского внешнеполитического ведомства. Сказал, что так же удивлён, как и присутствующие на брифинге журналисты, что вновь вышел на эту трибуну. (Многие журналисты помнили: в одном из декабрьских интервью американскому телевидению я назвал беловежские соглашения противоречащими Конституции. В окружении Ельцина такие выступления, вероятно, отслеживались не слишком внимательно.) В ряде комментариев моему возвращению в пресс-центр придавали политическое значение. Так агентство Reuters писало, что это подчёркивает плавный (буквально: «бесшовный») переход от Советского Союза к Российской Федерации. Впрочем, я понимал, что четыре министра и два государства для одного споуксмена более чем достаточно. Пора менять амплуа.

РОССИЯ МОЛОДАЯ

В первые дни 1992 года меня пригласил к себе Козырев и спросил, что я хочу делать. «Уехать, — ответил я, — и могу сказать куда — в Грецию». (Весной 1991 года в составе делегации Бессмертных я побывал в этой стране, которая не нуждается в рекомендациях. Приглянулось и то, что резиденция нашего посла соседствовала с резиденциями президента и премьер-министра страны. Советского посла в Афинах обвинили в симпатиях к ГКЧП и отозвали. Так что там имелась вакансия.) Козырев сразу согласился. Однако всё оказалось не так просто.

В конце января Ельцин направлялся с визитом в Нью-Йорк, Вашингтон и Оттаву. Я легкомысленно уехал с группой подготовки. В то время не было формальной процедуры утверждения послов в Верховном Совете, но кандидатов повели на встречу с Председателем Верховного Совета Русланом Хасбулатовым. И там (разумеется, предварительно согласовав это с замминистра по кадрам) на Афины «перекочевал» коллега, который должен был ехать в Сантьяго. А мне осталось Чили. Когда я узнал об этом, находясь в Вашингтоне, я был немало удивлён — по поводу Чили со мной никто ни разу не разговаривал. Козырев слукавил, что ему ничего неизвестно. Испанского языка я не знал, но настроение было чемоданное, и я стал настраиваться на командировку в интересную и красивую латиноамериканскую страну. (По ходу дела мне на выбор предлагали ещё Бразилию, Иран, Малайзию и какие-то другие страны, но с мыслью о Чили я постепенно стал свыкаться.) 27 марта был подписан указ президента о моём новом назначении. Однако перелёту не суждено было состояться. Скоро возник новый вариант — Козырев предложил мне должность своего заместителя по европейским делам. Конечно, всё это было заранее обговорено с Ельциным. Когда же в начале мая ему на подпись подали соответствующий указ, президент наложил резолюцию: «Указ есть, его надо выполнять». Я начал снова собирать распакованные было чемоданы. Но Козырев проявил настойчивость, ещё раз переговорил с президентом, и 4 июня 1992 года я стал заместителем Министра иностранных дел России. При этом в моём послужном списке в отделе кадров сохранилось: «27 марта — 4 июня 1992 года — Посол Российской Федерации в Чили (работа в Центральном аппарате)». То есть я побывал послом не только без выезда в страну, но и без запроса агремана. Много лет спустя узнал, что в Посольстве России в Сантьяго в фотогалерее бывших послов висит и моя фотография. Ельцин был прав — «указ надо выполнять».

В небольшом уютном кабинете замминистра на седьмом этаже сразу возник ворох дел. Лето 1992 года обещало быть горячим. Постсоветское пространство трещало по швам. То затухал, то опять разгорался конфликт в Приднестровье. 19 июля кровопролитные столкновения произошли в городе Бендеры. На следующий день я получил указание вылететь в Кишинёв в составе российской правительственной делегации. Собрались на подмосковном военном аэродроме «Чкаловский». Но молдавские власти явно не горели желанием нас у себя принимать, и Украина не давала разрешения на пролёт нашего спецборта. Наконец, кого-то осенило: ведь из Внуково в Кишинёв продолжали летать рейсовые самолёты. Мы вскочили в машины и помчались во Внуково, благо пробок тогда в Москве и окрестностях не было. К вечеру мы оказались в столице Молдавии к явному неудовольствию хозяев, хотя держались они корректно и от встреч не уклонились. Состоялось заседание созданной двумя месяцами ранее четырёхсторонней комиссии (Россия — Молдавия — Румыния —Украина) на уровне замминистров иностранных дел. Впрочем, серьёзной роли эта комиссия не сыграла. Основную посредническую миссию в приднестровском урегулировании предстояло взять на себя России.

Опасная конфликтная ситуация сложилась и на территории Грузии. Возвращение к власти в Тбилиси многолетнего руководителя советской поры Шеварднадзе не сняло противоречий между грузинами и абхазами, грузинами и южными осетинами. Они резко обострились вследствие крайне националистической политики первого президента независимой Грузии Гамсахурдии.

Оставив свою работу в Управлении информации, в начале апреля 1992 года я побывал в гостях у Шеварднадзе. Козырев отправлялся в турне по странам СНГ, начинавшееся с Тбилиси. Забравшись на самолёт «зайцем», я остался в столице Грузии дня на три. Поселился в резиденции грузинского руководителя на том же третьем этаже, где жили сам Шеварднадзе с супругой и его не боявшиеся странствий помощники Тарасенко и Степанов. Три раза в день — на завтрак, обед и ужин мы спускались на второй этаж, где текла размеренная беседа. Настроения были самые оптимистичные. Шеварднадзе ждал визита своих старых друзей Бейкера и Геншера, надеялся на их помощь, как и на то, что Грузию удастся вывести на путь спокойного, нормального развития. Этим расчётам не суждено было сбыться.

Летом полыхнуло в Южной Осетии. Вновь оказалась востребованной миротворческая роль России. 24 июня в Сочи состоялась встреча Ельцина с Шеварднадзе. В ней должен был принять участие и вице-президент Александр Владимирович Руцкой, проявлявший повышенный интерес к сепаратистским конфликтам на пространстве бывшего СССР. Мне было предписано прибыть в Сочи его спецбортом, вылетавшим рано утром из аэропорта Внуково-2. Тот факт, что мой водитель проспал, вызвал минутную панику, но быстро сообразив — собственная машина стоит прямо у подъезда, я благополучно присоединился к сопровождавшим вице-президента лицам.

По прибытии в Сочи (Ельцин располагался на своей даче, остальные — в особнячках неподалёку) выяснилось, что приезд Шеварднадзе под вопросом. По поступавшим сообщениям в Тбилиси происходило что-то вроде мятежа. Мне позвонил находившийся при Ельцине государственный секретарь Геннадий Эдуардович Бурбулис, тогда один из самых влиятельных людей в российском руководстве. «Виталий Иванович, — сказал он, — вы близко работали с Шеварднадзе, как вы думаете, не являются ли события в Тбилиси лишь предлогом для неприезда Эдуарда Амвросиевича на встречу с Борисом Николаевичем?» Я ответил, что Шеварднадзе с большим уважением относится к Борису Николаевичу и поэтому, если бы не форс-мажор, то он наверняка был бы в Сочи. «Может быть, вам взять самолёт Руцкого, — продолжал Бурбулис, — и слетать в Тбилиси, выяснить обстановку?» Я не возражал, но предложил сначала попытаться связаться с Шеварднадзе по телефону. Получил на это добро Бурбулиса. Когда я дозвонился до Шеварднадзе, он спокойно и нерасторопно стал рассказывать о происходившем в Тбилиси. И только через несколько минут из слов Эдуарда Амвросиевича я понял, что Ельцин не утерпел и сам позвонил ему. Я был уже не первым «сочинцем», кому он растолковывал обстановку. Самообладание явно оставалось при грузинском руководителе.

Во второй половине дня Шеварднадзе добрался-таки до Сочи. Подчёркнуто сухо поздоровался с Руцким, который накануне допустил против него резкие публичные выпады. Переговоры затягивались, Ельцин ёрзал на стуле — ему надо было лететь в Стамбул на встречу глав государств Причерноморья. Переговоры завершал Руцкой. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке — на него давил авторитет Шеварднадзе. Когда дело подходило к концу, Руцкой сказал: «Ну что, Эдуард Амвросиевич, кто старое помянет!» Оба встали и пожали друг другу руки через стол. В Сочи было подписано Соглашение о принципах мирного урегулирования грузино-югоосетинского конфликта. Созданные им механизмы контроля за прекращением огня просуществовали шестнадцать лет. Сам же грузино-югоосетинский конфликт, к сожалению, так и не нашёл своего политического решения.

В 1992 году президент новой России немало предъявлял себя миру. Состоялись госвизиты во Францию, Англию, поездка в Хельсинки на саммит Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе. Надо сказать, что, как правило, Ельцин демонстрировал отличную форму. На протокольных мероприятиях выступал без бумажки, чётко и лаконично. В английском парламенте удачно шутил, отвлекаясь от текста.

Неожиданный поворот принял, казалось бы, рутинный госвизит в Болгарию в начале августа.

По дороге Ельцин заехал в Крым для встречи с президентом Украины Леонидом Макаровичем Кравчуком. Рукопожатие двух лидеров должно было состояться на так называемой шестой даче. Здание размером с небольшой санаторий, построенное лет пять назад для приёма на отдых представителей братских компартий, с тех пор пустовало. Кравчук встретил Ельцина, они вышли на балкон, о чём-то с минуту поговорили и затем разошлись, для того чтобы встретиться чуть позже на переговорах. Ельцин уединился в комнате с министром обороны Павлом Сергеевичем Грачёвым. Появился начальник охраны Коржаков с «характерным предметом», завёрнутым по советской традиции в газетную бумагу. Ельцин с Грачёвым вышли через несколько минут, явно слегка «освежившись». Настало время идти на встречу с Кравчуком, путь на восьмую дачу лежал под горку. Отойдя с полсотни шагов, сопровождаемый небольшой «свитой» Ельцин повернулся и, обращаясь, надо думать, к своим помощникам, произнёс: «Подготовьте указ: шестая и восьмая дачи — в собственность России, с Кравчуком согласовано». С трудом верилось, что можно было о чём-то договориться в ходе краткого балконного разговора. Скорее всего сработало не раз проявлявшее себя впоследствии воображение нашего президента.

Но впереди был ещё и политический сюрприз. В ходе переговоров в Софии президент Болгарии Желю Желев поставил вопрос о признании Россией одного из образовавшихся на руинах бывшей Югославии новых государств — Македонии (Словению, Хорватию и Боснию и Герцеговину к этому моменту Москва уже признала). Ельцин вопросительно обернулся к Козыреву. «Греки возражают», — шепнул министр президенту. Ельцина, однако, это не остановило, и он отдал распоряжение своему помощнику Дмитрию Борисовичу Рюрикову прямо сейчас подготовить указ о признании близкого Болгарии македонского государства. Указ был подписан на месте, хотя в опубликованной его версии значится «Москва, Кремль, 4 августа 1992 года».

Услышав распоряжение Ельцина, Козырев прямо за столом переговоров сказал: «Чуркин сейчас едет в Македонию (действительно, сразу после Болгарии была запланирована моя командировка в Скопье), пусть он сообщит македонцам о вашем решении. А заодно пусть поедет в Афины и разъяснит всё грекам». Если первое поручение было из разряда самых приятных (прибыв в Скопье с указом Ельцина, я на сутки стал чуть ли не национальным героем молодого государства), то с Грецией всё обстояло намного сложнее. Между Афинами и Скопье разгорался спор по поводу названия независимой Македонии. В намерении присвоить данное наименование греки усмотрели покушение на своё историческое достояние, поскольку считают, что «настоящая» Македония и всё, что связано с её славной историей, принадлежат исключительно Греции.

Пикантность ситуации усугублялась и тем, что болгарский лидер не преминул живописать всё произошедшее прессе.

Одним прыжком добраться до Афин из Скопье не удалось. Вернувшись в Москву, я сутки-другие ждал греческой визы — в Афинах пытались оправиться от шока.

В Греции на встречах с министром иностранных дел Йоргосом Папаконстантину и другими официальными лицами пришлось «вырисовывать» некую формулу, объяснявшую импульсивное решение российского лидера. Так я рассказывал о ней в интервью «Российскому радио»: «Россия в данном случае действовала исходя из собственной оценки интересов мира и стабильности на Балканском полуострове. Нам казалось, что дальнейшая затяжка с признанием нами нового государства, бывшей Югославской Республики Македония, могла бы обострить ситуацию и привести к непредсказуемым последствиям в и без того омрачённом целой серией кризисов регионе. Мы сочли, что, признав новое государство, Россия сможет эффективно сыграть на Балканах роль в плане поиска решения проблем, которые там есть, в том числе и возникших между Афинами и Скопье…

Утверждать, что наши доводы были в полной мере восприняты, было бы погрешностью против истины. Конечно же у греческой стороны есть свой подход к этой проблеме, но важно то, что весь наш, хотя и непростой, и длительный, разговор шёл в конструктивном русле. Сошлись на том, что есть понимание мотивов действий России, есть понимание, как мне кажется, у греческой стороны того, что мы не преследовали каких-то антигреческих, эгоистических, скрытных целей в данной ситуации, что Россия действовала, исходя из своих принципиальных соображений, из лучших побуждений. И договорились о том, что Россия будет осуществлять миссию добрых услуг, об этом попросила греческая сторона… с тем, чтобы попытаться помочь и греческой стороне, и македонской стороне выйти из сложнейшей ситуации. Так что в этом направлении мы теперь будем работать в тесном контакте как со Скопье, так и с Афинами» (эфир 17 августа 1992 года).

К сожалению, миссия добрых услуг не сложилась. В Скопье удалось побывать ещё только раз или два. Достаточно, для того чтобы проникнуться особой чувствительностью и политической остротой на первый взгляд такой немудрёной проблемы, как название государства, но явно мало, чтобы подступиться к её решению.

Проблема названия вызывает немалые неудобства. В ООН страна была принята как «Бывшая Югославская Республика Македония». И стоит в выступлении в стенах Организации отойти от этого трафарета, как греческий представитель берёт слово и заявляет протест.

Возникали и вообще абсурдные ситуации. В Брюсселе на встрече министров обороны стран НАТО с партнёрами македонский министр недоумевал по поводу того, что язык, на который осуществлялся перевод, обозначался как «бывшей Югославской Республики македонский».

По состоянию на 2016 год вопрос так и не был решён, несмотря на многочисленные переговоры между сторонами при ооновском посредничестве.

Одной из самых трудных и болезненных проблем молодой России стали отношения со странами Балтии. В бесправном положении оказалось многочисленное русское население Эстонии и Латвии (в Литве, где русских около восьми процентов, их притеснять не стали). Предстояло решить вопрос и о выводе российских войск с территории Балтии. Вокруг этих тем в России бушевали нешуточные политические страсти. Для переговоров по выводу войск были созданы соответствующие российские государственные делегации. Мне приходилось подключаться лишь для «разруливания» конкретных ситуаций.

В сентябре 1992 года нацелились на подписание в Москве договора о выводе войск из Литвы. Переговоры шли трудно. В какой-то момент мне пришлось присоединиться к главе делегации Виктору Фёдоровичу Исакову в литовском посольстве в Москве для того, чтобы помочь подтолкнуть дело. Атмосферу переговоров никак нельзя было назвать дружественной. Когда поздним вечером я, пытаясь завершить согласование одного из вопросов, предложил поставить точку и выпить шампанского, глава литовской делегации отреагировал неожиданно мрачно: «Вот так же и Риббентроп с Молотовым пили шампанское». Мы явно не тянули на этих персонажей из 1939 года.

Задача российской делегации не стала легче, когда выяснилось, что два офицера из министерства обороны с ведома своего руководителя провели параллельные переговоры с литовцами о выводе войск и согласовали проект соглашения. Я встретился с ними. Офицеры в их представлении преследовали самые благие цели: боролись с наследием советской военной бюрократии. Однако в политике они были несведущи. Например, не понимали значения включённого ими в текст соглашения положения о готовности России обсуждать претензии Литвы об ущербе, нанесённом в период «оккупации» (в Вильнюсе тогда назывались астрономические цифры — до 140 млрд долларов). После такой «уступки» вычистить положение о возмещении ущерба из договора с Литвой стало особенно трудно. В итоге данный вопрос был вынесен из текста договора и запрятан куда-то в примечание. Всё, казалось бы, готово к торжественной церемонии в Кремле. Делегации собрались, ожидая руководителей — Ельцина и Ландсбергиса, но те задерживались. Шеф протокола президента Владимир Николаевич Шевченко предложил министру обороны Грачёву и мне (Козырев находился в отъезде) пройти в зимний сад, где беседовали Ельцин с Ландсбергисом. К моему удивлению, боевой генерал не продемонстрировал той храбрости, которой от него можно было бы ожидать. «Пойдёмте, Павел Сергеевич», — я потянул за рукав министра.

Всё обошлось, хотя Ельцин остался не слишком доволен: даже в примечании положение о возмещении ущерба ему не нравилось. В итоге в тот день был подписан только график вывода войск. Основное соглашение, в котором содержались многие важные для нас положения о статусе войск и социальных гарантиях военным пенсионерам, так и не было подписано к моменту полного их вывода в августе 1993 года.

Самыми трудными стали переговоры с Эстонией. На них проблемы вывода войск и прав русского населения сплелись особенно болезненно. В начале ноября 1992 года мне предстояла непростая миссия в Таллин. В памяти детали стёрлись, прибегну к помощи одной из газетных статей:

«Никто не сомневался, что представитель дипломатического ведомства едет в Таллин исправлять ошибки президента. Как вы помните, на прошлой неделе Ельцин приостановил вывод войск из стран Балтии. После не слишком демократических выборов в Эстонии не связать этот шаг Москвы с нарушением прав русского населения было невозможно. Что и сделали эстонские и западные политики.

Но нет. Виталий Чуркин несколько раз подчеркнул: Россия не намерена увязывать вопрос вывода войск с правами своих соотечественников. Распоряжение Ельцина было, как объяснил замминистра, внутренним документом. А то, что вокруг него поднялся такой шум, — так это, естественно, пресса виновата. Сейчас же вовсю идёт подготовка соглашений, которые будут охватывать социальные аспекты вывода войск. Неосторожные слова недипломата Ельцина дипломату Чуркину удалось исправить с блеском, и за один день своего пребывания в Таллине он смог профессионально очаровать всех — от самых высокопоставленных лиц до самых радикально настроенных.

Масса странного и приятного. Российская сторона, не извиняясь, не раскланиваясь, но и не топая ногами, — прямо ставит вопросы обеспечения законных прав русскоязычного населения. Чуркин даже покушается на „святая святых“ — высказывает желательность предоставления русскому языку статуса официального. А на встрече с русской общественностью говорит, не стесняясь, то, что все предыдущие российские политики произнести боялись: „Наша цель не в том, чтобы победить эстонцев, а чтобы русские здесь жили достойно. За вами — Россия. Надо немного потерпеть“.

Эстонская сторона тоже ведёт себя на удивление доброжелательно и даже перестаёт делать вид, что понимает все европейские языки, кроме русского. Более того, президент Эстонской Республики Леннарт Мери, с которым Чуркин имел полуторачасовую беседу, заявил, что он и Конституция являются гарантами нормальных условий жизни представителей всех национальностей.

Виталий Чуркин также весьма уверенно сказал на пресс-конференции, что, может быть, вскоре будет смягчён языковой ценз для пенсионеров и решён вопрос с предоставлением гражданства родившимся в Эстонии.

Самая большая радость: вроде бы обе стороны договорились о том, что в Эстонии в новом году будет продолжена трансляция программ российского телевидения, над которыми тоже нависла угроза и что остаётся только решить финансовые вопросы. Поддержку у эстонских политиков получила и идея создания Российского культурного фонда помощи соотечественникам. Немножко увереннее почувствовали себя военные. Чуркин подтвердил, что российские войска не могут выводиться за счёт расформирования частей.

Мнение, возможно, субъективное, зато общее: первый официальный контакт с новым эстонским руководством Россия провела блестяще. Максимум доброжелательности плюс достойный и уверенный тон» («Комсомольская правда», 5 ноября 1992 года).

К сожалению, надеждам на то, что проблема русскоязычного населения в Балтии будет урегулирована быстро и цивилизованно, не суждено было сбыться.

К переговорам о выводе войск из Эстонии мне пришлось присоединяться несколько раз. Необычной оказалась состоявшаяся в этот период моя вторая встреча с президентом Эстонии Леннартом Мери. Среди бумаг, которые я изучал в самолёте по пути в Таллин, была и биографическая справка на эстонского президента. В ней я обратил внимание на то, что в середине 60-х годов Мери работал на таллинской киностудии. В 1965 году там же работал и я. (Должен пояснить, что в детстве мне довелось сниматься в кино. Сначала на Московской киностудии имени Горького у крупнейших режиссёров Льва Кулиджанова и Марка Донского, а затем и на таллинской студии, куда меня пригласил режиссёр Игорь Ельцов, родом из «русских эстонцев», то есть из тех, кто жил в стране ещё до 1940 года. Вскоре этот молодой ещё человек куда-то исчез со страниц киношной прессы.)

В начале беседы с Мери, чтобы как-то растопить лёд, я сказал: «Вы знаете, господин президент, оказывается, мы с вами работали вместе». И пояснил ему, в чём дело. Заодно поинтересовался, не известно ли ему, куда подевался Ельцов. Тут президент особенно оживился. Выяснилось, что Ельцов уже давно сбежал из Союза, работает в Мюнхене на радио «Свобода» — Мери виделся там с ним совсем недавно. Личный контакт с президентом был установлен. За беседой последовал обед, за обедом — сауна, откуда я выбрался лишь в два часа ночи.

Один из самых непростых вопросов переговоров с эстонцами — судьба советского военного объекта в местечке Палдиски, чуть ли не единственного в Советском Союзе центра по подготовке экипажей подводных лодок. Там наряду с другим оборудованием находился ядерный реактор, который необходимо было демонтировать. Эстонцы требовали, чтобы демонтаж произвели за 4 месяца. Мы настаивали: для столь сложной работы необходимо как минимум 15. Эстонцы обратились за «арбитражем» к американским экспертам. Те, не имея представления о конструкции нашего реактора, ответили «уклончиво»: для демонтажа потребуется от 4 до 15 месяцев. Спор возвращался на круги своя. Договор о выводе российских войск из Эстонии подписали лишь в июне 1994 года.

На лето 1993 года приходится моё знакомство с возглавлявшим правительство Виктором Степановичем Черномырдиным. Я был включён в его делегацию, направлявшуюся в Псков (пребывание в ней замминистра иностранных дел объяснялось посещением российско-эстонской границы). На обратном пути в самолёте в разговоре с сопровождавшими чиновниками Черномырдин неожиданно сообщил о своей инициативе по обмену денежных купюр. Я выразил опасение, что может возникнуть паника. Меня толкнули локтем в бок, да я и сам понимал: с Председателем Правительства спорить не стоит, особенно по вопросам, в которых я не слишком компетентен. Эпизод не заслуживал бы упоминания, если бы не его продолжение. Месяца через два я должен был присутствовать на переговорах Черномырдина на Старой площади с председателем правительства Румынии. Небольшая толпа чиновников российских ведомств стояла в коридоре, ожидая появления премьера. Черномырдин деловито шёл навстречу, было видно, что день у него выдался длинным. Стал здороваться со всеми за руку, быстро взглянул на меня и погрозил пальцем: «А ты был не прав!» Удивительно не то, что я был скорее прав (ничего хорошего из обмена денег не получилось), сколько то, что при всей своей занятости Черномырдин запомнил тот мимолётный обмен репликами.

Следующий «контакт» с Черномырдиным произошёл при куда более серьёзных обстоятельствах. В воскресенье 3 октября 1993 года я спокойно сидел дома, не включал телевизор или радио и не ведал о том, что происходит — сторонники взбунтовавшегося Верховного Совета штурмовали Останкинский телецентр. Зазвонил телефон, говорили из Секретариата Министра (Козырев в это время находился в зарубежной поездке). Мне дали номер, по которому я должен был позвонить Черномырдину. «Ты где?» — спросил он. «Дома, Виктор Степанович», — честно признался я. «Надо быть здесь», — последовала краткая команда. Не зная, что именно происходит в городе, я счёл за благо не вызывать служебную машину, тем более от меня до штаб-квартиры правительства на Старой площади всего пять остановок на метро по прямой. Первое, что бросалось в глаза: в вагонах метро отсутствовали признаки чего-то необычного. Люди не демонстрировали ни малейшего беспокойства. Выйдя из метро, на Старой площади я не обнаружил никакой усиленной охраны, если не считать одного лейтенанта с двумя солдатами. В самом здании правительства в коридорах встречались отдельные люди с автоматами, но было ясно, что перед любой сколько-нибудь серьёзной попыткой вооружённого захвата здание на Старой площади не устояло бы.

Черномырдин проводил совещание. Я получил указание связаться с представителями дипкорпуса и заверить их, что у нас всё в порядке. Здесь проблемы не возникло. Уже поздно вечером до меня дозвонился депутат Верховного Совета, один из самых резких критиков МИД Иона Андронов и предложил встретиться для переговоров (как я понял потом, ему удалось выбраться из осаждённого здания Верховного Совета, и звонил он мне из американского посольства). Получив санкцию у Черномырдина, я сообщил Андронову, что готов разговаривать об условиях выхода членов Верховного Совета из «заточения». Однако Андронов настаивал: надо обсуждать ещё и проблемы Конституции. В мою компетенцию это не входило. Да и вообще ситуация предельно обострилась, решалось — кто кого.

Ночь я провёл в кабинете помощника Черномырдина. Мою сильную простуду он лечил коньяком и камчатскими крабами. К утру оппозиция так и не смогла сорганизоваться, и власти перешли к решительным действиям. Танки стали палить по Белому дому — зданию, где тогда располагался Верховный Совет. Небольшой группой мы следили за происходящим по телевизору. Не оправдалось чьё-то предположение, что танки стреляют холостыми. Вскоре поступило подтверждение — в ход идут боевые снаряды. Не сбылся и прогноз о том, что лидеры мятежников покончат с собой. Они сдались, оказались в тюрьме, но через какое-то время были амнистированы. Разрешился острый конфликт Ельцина с Верховным Советом — президент вышел из него победителем и серьёзно упрочил свою власть.

Надо сказать, что сложно отношения с Верховным Советом складывались не только у президента, но и у МИД. В то бурное время, помимо критики, «подвоха» можно было ждать в любой момент. Однажды в отсутствие курировавшего Правовое управление МИД РФ замминистра меня попросили поприсутствовать в Верховном Совете при обсуждении закона о международных договорах. Заверили, что «подводных камней» не предвидится. Каково же было моё удивление, когда, уже сидя в зале парламента, я понял: вот-вот будет принята поправка, позволяющая Верховному Совету в любой момент денонсировать любой международный договор Российской Федерации.

Пришлось взять слово и без обиняков заявить, что в случае принятия такой поправки в наших внешних делах воцарится такой же хаос, какой существует во внутренних.

Объявили перерыв. Поправку «утопили» в дальнейших консультациях.

В Европе молодая Россия должна была открывать новые двери. Здесь происходило много интересного. Первый визит на уровне замминистра иностранных дел России в штаб-квартиру Совета Европы в Страсбург и встреча с генсекретарем этой организации Катрин Лялюмьер. Первый приём генсекретаря в Москве. Лялюмьер явно не ожидала оказаться в императорской ложе Большого театра, где были вывешены флаги Совета Европы и России. Первый визит в штаб-квартиру существовавшего тогда военно-политического Западноевропейского союза в Лондоне и организация первого визита его главы в Москву.

Одной из наиболее масштабных на европейском направлении стала задача поднять на новый уровень отношения между Россией и Европейским союзом. На смену заключённому ещё СССР в 1988 году Соглашению о торговле и сотрудничестве с ЕС должно было прийти новое — о партнёрстве и сотрудничестве между Европейским союзом и Россией. Переговоры начались в конце ноября 1992 года в Брюсселе. Нашу делегацию составляли представители МИД и Министерства внешних экономических связей, руководить ею поручили мне и заместителю главы Агентства по развитию и сотрудничеству Кириллу Иванову. Однако экономисты попытались перетянуть «одеяло на себя». Козыреву это сильно не понравилось, и 30 ноября 1992 года он подписал у Ельцина указ, где главой правительственной делегации назначался Виталий Иванович Чуркин. Политические аспекты согласовали довольно быстро, и после первого раунда переговоров мне пришлось наблюдать за ними в основном со стороны. Лишь однажды подключился к поездке в Брюссель вице-премьера Александра Николаевича Шохина, который вёл переговоры на их заключительном отрезке.

Новое соглашение было готово к подписанию к лету 1994 года, церемония состоялась на встрече Ельцина с руководителями стран ЕС на греческом острове Корфу. Нам с заместителем министра внешних экономических связей Георгием Валерьевичем Габунией поручили его парафировать с российской стороны. Парафировать — дело несложное, надо просто проставить свои инициалы на каждой странице текста. Предстояло, однако, столкнуться с неожиданными трудностями. Российская делегация на Корфу жила на двух яхтах, пришвартованных у причала. На берегу стояло немало арендованных для членов делегаций машин, но понять, какая же из них предназначалась нам, оказалось сложно. Может быть, мы вообще не попали в автомобильный список. К счастью, российское посольство в Греции мобилизовалось полностью. Заведующая канцелярией посольства даже пригнала на Корфу свой личный красный «фиатик». «Реквизировав» его, мы и двинулись разыскивать место встречи с еэсовцами, выбранное для парафирования документа. Но и это оказалось не так просто. Городок невелик, туда собрали огромное количество полицейских со всей Греции. Города они не знали, но стеснялись в этом признаться, поэтому на нашу просьбу показать, в какую сторону ехать, они отвечали жестами в самых разных направлениях. К счастью, фарс не перерос в трагедию, драгоценный документ доставили. Тем не менее расслабиться не получилось: и без того объёмное соглашение было подготовлено по всей форме — на русском и всех официальных языках Европейского союза. Проставлением инициалов мы занимались всю ночь. Успокаивало то, что на церемонию подписания нас не пригласили, поэтому отоспаться можно было утром.

Наряду с этими приятными и не очень хлопотами существовала «параллельная вселенная», затягивавшая всё больше, — конфликт в бывшей Югославии. 

БРОНЕТРАНСПОРТЁР СПЕЦПРЕДСТАВИТЕЛЯ — К ПОДЪЕЗДУ

Конфликт в бывшей Югославии — самая большая трагедия в Европе после окончания Второй мировой войны. Находясь где-нибудь в Швейцарии или Австрии, было невозможно представить себе, что всего в нескольких сотнях километров идёт братоубийственная бойня, в которой гибнут многие тысячи людей. Ещё весной 1991 года, когда с визитом в Белграде побывал Министр иностранных дел СССР Бессмертных, несмотря на определённое напряжение, казалось, ничто не предвещало большой беды. В конце июня Словения и Хорватия провозгласили независимость. Конфликт, к счастью краткий, возник в Словении, а затем куда более тяжёлый — в Хорватии. В августе подразделения Югославской народной армии вторглись в Восточную Славонию и начали штурм города Вуковар. 25 сентября в попытке предотвратить разрастание конфликта Совет Безопасности ООН принял резолюцию 713, вводившую эмбарго на поставки оружия для всех государственных образований на территории бывшей Югославии. Однако оружия там и так находилось вполне достаточно. 18 ноября после трёхмесячной осады югославскими войсками был взят Вуковар. 19 декабря в сербской автономной области в Славонии и Краине объявили об образовании Республики Сербская Краина (РСК) со столицей в Книне. Боевые действия между сербами и хорватами перемежались многочисленными договорённостями о прекращении огня, которые, впрочем, быстро нарушались. В первой половине 1992 года в Хорватии была развёрнута миротворческая операция ООН в соответствии с планом, подготовленным спецпредставителем Генсекретаря ООН, бывшим госсекретарём США Сайрусом Вэнсом.

В 1992 году эпицентр конфликта стал перемещаться в Боснию и Герцеговину, где столкнулись интересы сразу трёх государствообразующих народов: хорватов, сербов и боснийцев-мусульман, которых позднее стали называть бошняками. 18 марта в Лиссабоне между ними было подписано соглашение (план Каррингтона — Кутилейро). Оно предполагало разделение власти на всех уровнях управления по этническому признаку и передачу полномочий центрального правительства местным органам власти. Однако через 10 дней лидер мусульман Алия Изетбегович отозвал свою подпись и заявил об отрицательном отношении к любому типу этнического разделения Боснии. 6 апреля началась осада Сараево сербами, на стороне которых выступила Югославская народная армия. Сербы боролись за права своих соплеменников в Хорватии, а также Боснии и Герцеговине, однако в глазах международного сообщества стали жертвой своих собственных военных успехов. По словам тогдашнего президента Югославии, философа и историка Добрицы Чосича, драма сербов заключалась в том, что они превратили свою освободительную войну в захватническую.

30 мая 1992 года Совет Безопасности ООН принял резолюцию 757 о введении экономических и других санкций против Союзной Республики Югославии (Сербия и Черногория), включая полное торговое эмбарго, запрет на полёты, а также на участие в спортивных и культурных мероприятиях.

Руководство России резко отрицательно отнеслось к политике Белграда и политически доминировавшего там президента Сербии Слободана Милошевича. Приоритеты у России и Сербии оказались разными. Ельцин поощрял развал Советского Союза с целью скорейшего прихода к власти в Москве. Проблемы оказавшегося в одночасье за границей русского населения в бывших республиках СССР были отодвинуты на задний план. Для Белграда же проблема сербского населения (и как они считали, сербских территорий) в Хорватии, а также в Боснии и Герцеговине приобрела первостепенное значение. Молчаливо согласиться с распадом Социалистической Федеративной Республики Югославия по образцу Советского Союза они были не в состоянии. (Как-то в разговоре со мной Милошевич бросил в сердцах: «Не отдавать же всё просто так!»)

Мне предстояло присмотреться к балканскому досье через неделю после введения антиюгославских санкций. Очень скоро почувствовал, какие нешуточные страсти кипят вокруг югославской темы внутри России. Бурной выдалась дискуссия в Комитете по иностранным делам Верховного Совета РФ, куда меня пригласили объяснить политику российского руководства. После моего выступления один уважаемый депутат, явно сильно переживавший происходившее, взял слово, назвал меня проамериканским замминистра и, подумав, добавил: «Враг всех народов». Правда, после этого он удалился, а председатель комитета принёс мне извинения.

Протест выплёскивался и на улицы столицы. Цитирую по газете «Правда» чуть более позднего периода: «Мэрия разрешила пикетировать Смоленскую-Сенную площадь только наполовину. А именно — сквер напротив мидовской высотки, на другой стороне улицы… Пикетчиков собралось не очень много: мэрия лимитировала число участников до „максимум 150 человек“. Поэтому оппозиционные партии и организации делегировали на Смоленскую-Сенную лишь по несколько представителей каждая… К пикетчикам вышел поговорить — надо отдать ему должное — замминистра иностранных дел Чуркин. Его окружили плотным кольцом, дискуссия получилась бурной. Я, честно говоря, посочувствовал дипломату: как карьерный государственный чиновник он вынужден защищать проводимый нынешним правительством политический курс. В отношении сегодняшней боснийской трагедии это ох как нелегко. Вот и на сей раз, похоже, получился „диалог глухих“».

Возвращаясь к лету 1992 года, не скрою, что я не предавался каким-то глубоким историческим или политологическим изысканиям. Для меня были ясны две вещи. Во-первых, сербов надо как минимум внимательно выслушать без какой-либо идеологической предвзятости, а во-вторых, без нашей плотной работы с ними невозможно обеспечить адекватную роль России в югославском урегулировании, а с учётом того значения, которое имела югославская проблема в тот период, — и адекватной роли России в европейских и мировых делах.

Этапной с точки зрения международных усилий по урегулированию югославского кризиса должна была стать Лондонская конференция по бывшей Югославии (26-27 августа 1992 года). Незадолго до неё наш министр объявил мне, что для подготовки нашего участия в конференции я должен ехать в Югославию в качестве Специального представителя Президента России (данный статус обеспечивал необходимый уровень приёма, а также освещение моих вояжей российскими СМИ). Тогда я не подозревал, что поездки в Белград станут почти такими же привычными, как дорога из Черёмушек на Смоленскую площадь (за два с половиной года мне предстояло совершить около 25 таких путешествий).

Поездка привычная — не значит простая. Ведь с введением санкций в Белград перестали летать рейсовые самолёты. Мне пришлось освоить такой маршрут: самолётом до Будапешта, оттуда посольская «Волга» два с половиной часа натужно везла меня до сербской границы и затем уже на другой машине — два часа до Белграда. Сразу с колёс — встреча с кем-то из югославских руководителей, поздно вечером — ужин в представительской квартире Посольства России. Наутро — новая череда встреч, вечером — обратный автопробег до Будапешта, где для ночёвки любезно предоставлял мне свою резиденцию посол Иван Абоимов, на следующее утро — самолёт в Москву. Неоднократно фабула усложнялась облётом европейских столиц или новым возвращением в Белград, после «заездов» в Вашингтон или Нью-Йорк. В 1993 году в воздухе мне предстояло провести чистого времени больше двух недель. Однако всё это было ещё впереди.

В августе 1992 года визит в Белград оказался относительно простым: за один день — встречи с президентом Югославии Добрицей Чосичем, премьер-министром Миланом Паничем и президентом Сербии Слободаном Милошевичем, а также выезд в Подгорицу для встречи с президентом Черногории Момиром Булатовичем. (Милошевич предоставил свой самолёт, и обернуться удалось довольно быстро.)

Из упомянутых деятелей наиболее колоритным был Милан Панич. Будучи членом сборной Югославии по велоспорту, он «укатил» в Америку ещё в 50-е годы с несколькими долларовыми купюрами в кармане, стал богатым бизнесменом и вернулся на родину для того, чтобы помочь ей выбраться из кризиса. На нашем горизонте Панич впервые появился в июне на саммите СБСЕ в Хельсинки, куда он приехал «представиться». Пригласив и меня, Козырев пообедал с Паничем в своём гостиничном номере. Было ясно, что успех Панича в бизнесе не случаен — человек он незаурядный. Но другой вопрос — обеспечит ли это политический успех в живущей по своим правилам Югославии?

На Лондонскую конференцию Панич и Милошевич прибыли вместе. Находились там и руководители других конфликтующих югославских сторон. Председательствовали генсек ООН Бутрос Гали и премьер-министр Англии Джон Мейджор.

Конференция симптоматично началась с протеста: президент Хорватии Франьо Туджман потребовал убрать с будки для синхронного перевода табличку «сербско-хорватский язык» — очевидно, что между хорватами и сербами углубились не только политические противоречия, но и лингвистические. Гали и Мейджор отреагировали на протест, как и положено видавшим виды политикам, попросту проигнорировали его. Но столкновения противоположных подходов сторон игнорировать, увы, было невозможно. Работа шла нервно, сербы грозили покинуть конференцию, периодически удаляясь в свою делегационную комнату. Мирить сербов с председателями конференции выпало мне. На завершающем этапе свой вес добавил Козырев, которому до этого пришлось отлучиться по другим делам.

Сербов особенно раздражала перспектива обсуждения проекта итогового документа конференции, в котором содержалось немало резкой критики в их адрес. Один из членов сербской делегации заявил мне: если обсуждение состоится, то он «скажет о хорватах всё, что о них думает». Когда я передал эти слова Мейджору, премьер криво ухмыльнулся. Дебаты отменили. Мейджору явно не хотелось услышать всё, что думают сербы о хорватах. Да и ответная речь загребских руководителей вряд ли стала бы образцом политеса.

В интервью российскому радио я так рассказывал о роли нашей делегации на Лондонской конференции: «Между самостоятельной ролью и сотрудничеством с другими участниками конференции я не вижу никаких противоречий. Как раз определённая самостоятельность позиции России и привела к тому, что в самый критический момент конференции, когда она стала перед очевидной возможностью срыва, к нам непосредственно обратился председатель конференции премьер-министр Великобритании Мейджор, и мы провели ряд интенсивных контактов в течение часа-полутора, и нам удалось выработать такую формулу завершения конференции, которая позволила вернуть все делегации за стол переговоров… Мы вновь подтвердили, что наша позиция сбалансированная… То есть мы не поддаёмся крайностям, не переходим, как делают некоторые представители, на, так сказать, обвально антисербскую позицию, но в то же время мы не выписываем сербам каких-то гарантий в том плане, что вот раз мы с вами исторические друзья, что бы там ни происходило, мы вам будем помогать… Если вы хотите сами себе помочь, то вот, пожалуйста, мы здесь и готовы провести соответствующую работу» (эфир 29 августа 1992 года).

В этом отрывке из случайно сохранившегося транскрипта радиоинтервью — суть того подхода, который казался мне единственно верным: помочь сербам, если они сами будут принимать правильные решения, а также сочетание самостоятельной линии и сотрудничества с другими основными международными игроками, ведь в одиночку Россия ничего решить тогда не могла.

Главным итогом Лондонской конференции стало расширение формата международных усилий по урегулированию югославского кризиса. Создавался Координационный комитет, в его состав вошли постоянные члены Совета Безопасности ООН (а значит, формализовалась и роль России, чего до этого не было), а также представители тройки Европейских экономических сообществ, председатель СБСЕ и представитель Организации исламская конференция. Возглавили эту структуру — от ООН Сайрус Вэнс, а от ЕС — бывший министр иностранных дел Великобритании лорд Дэвид Оуэн. Однако на практике Координационный комитет заметной роли не сыграл. На моей памяти, он собирался лишь однажды — 16 декабря 1992 года в Женеве. Всю основную переговорную ношу взяли на себя Вэнс и Оуэн. В качестве своей главной международной поддержки они использовали возможности, имевшиеся в распоряжении Соединённых Штатов и России, подключив спецпредставителей двух держав непосредственно к переговорному процессу. (Одним из первых внешнеполитических решений пришедшего в Белый дом в январе 1993 года Билла Клинтона было создание поста спецпредставителя президента США по Югославии, которым стал бывший замгоссекретаря Реджинальд Бартоломью.)

В канун упомянутого заседания Координационного комитета я вновь побывал в Белграде. Судя по интервью, данному мной по итогам этой поездки, там прозвучало немало обещаний: Совет Безопасности Федерации (в него входили президенты Югославии, Сербии и Черногории) решил пригласить для серьёзного разговора всё руководство боснийских сербов. Последние в одностороннем порядке стали освобождать пленных. Кроме того, они намеревались объявить о полном одностороннем прекращении военных действий. Ещё один «смелый шаг»: сербы сами собирались составить список — кого из своих боевиков они считают военными преступниками. Этот перечень завершался моим важным обобщением: «Мне представляется, что Караджич готов вернуть территории в обмен на мир» («Известия», 19 декабря 1992 года). Я вскоре понял: последний прогноз был столь же необоснованным применительно к Югославии, как и к региону, где родилась эта формула, — Ближнему Востоку.

Столь скоропалительный вывод оказался возможным, вероятно, и потому, что мне лишь предстояло лучше познакомиться с лидером боснийских сербов Радованом Караджичем.

Первая непосредственная беседа с ним состоялась в Женеве вечером 16 декабря. Караджич пришёл на встречу с российским спецпредставителем в ту самую «розовую виллу» нашего постпредства в Женеве. И не один. Вместе со своим политическим руководителем появился командующий войсками боснийских сербов генерал Ратко Младич. Приветствуя меня, Младич воскликнул: «Товарищ Чуркин, до свидания!» Он не шутил, просто не знал русского языка. По крайней мере, это подтверждает, с облегчением подумал я, что генерал не учился в одной из советских военных академий. В разговорах с Караджичем и его окружением мне предстояло провести десятки часов. Младича же я видел ещё лишь однажды. Но об этом позднее.

До конца 1992 года, 20 декабря, в Сербии должно было состояться важнейшее внутриполитическое событие — выборы президента. За пост состязались два кандидата: Милошевич и Панич. Именно президент Сербии в югославском раскладе сосредотачивал в своих руках основные властные полномочия. У нас имелись определённые надежды на то, что избрание Панича приведёт к изменению политики Белграда, которое сделает мирное урегулирование на пространстве бывшей Югославии более достижимым. Такие надежды и, прямо скажем, поддержка кандидатуры Панича прозвучали в упомянутом интервью «Известиям»: «Несколько обобщая, скажу, что есть две Югославии. Одна ведёт дело к обострению конфликта, продолжению конфронтации практически со всем мировым сообществом, другая выступает за конкретные шаги к примирению. Предстоящие 20 декабря президентские и парламентские выборы обнажат эторазмежевание. Надо ли говорить, что Россия всецело за ту другую Югославию, сделавшую ставку на демократию и разрядку». При этом, однако, в своих симпатиях к Паничу мы не были готовы заходить слишком далеко. Когда во время своей поездки в Белград я сначала встретился с Паничем, он предложил мне вовсе отказаться от общения с Милошевичем. Я не последовал совету. На выборах победил Милошевич. Панич скоро сошёл с политической арены.

С созданием нового переговорного механизма интенсивность контактов со сторонами боснийского конфликта в 1993 году резко возросла. Переговоры проводились в Нью-Йорке, а когда требовалось подключение руководителей Сербии и Хорватии — в Женеве. (Экзотический вариант — встреча на английском авианосце «Инвинсибл» в Адриатике, куда протагонистов доставили из Сплита два больших транспортных вертолёта. На обратном пути в голову пришла мрачная мысль: если бы вертолёты не дотянули до берега, то война в Боснии и Герцеговине прекратилась бы сама собой.) Расширилась география моих поездок в регионе. Наряду с Белградом я стал наезжать в Загреб (за полтора года — порядка тринадцати раз), Сараево (восемь раз), в столицу боснийских сербов Пале (сбился со счёта), дважды побывал в столице краинских сербов Книне.

Расширился и круг находившихся в «моём распоряжении» транспортных средств. В блокированный сербами Сараево проще всего было добраться ооновским транспортником Ил-76 из Загреба. Самолёт облетал зоны боевых действий, поэтому путь занимал примерно час с четвертью. На ооновском вертолёте из Загреба до Книна — примерно столько же. (Летел очень высоко — чтобы не подстрелили.) По маршруту Загреб — Белград — Скопье трижды в неделю летал тихоходный Ил-32 с российским экипажем. При первом перелёте в порядке инструктажа мне показали смятую пулю, которая пробила обшивку самолёта. После этого я знал, что делать с выданным на время полёта бронежилетом, — подкладывать под себя.

Случались сбои. Однажды Ил-32 улетел из Скопье, не дождавшись меня. (Точнее я опоздал: что-то перепутал македонский протокол.) Положение создалось нелёгкое — вечером в Загребе у меня была назначена очередная встреча с президентом Франьо Туджманом. На помощь пришёл президент Македонии Киро Глигоров. Его реактивный самолёт прибыл в Загреб, несмотря на поздний старт, намного раньше неторопливого Ила.

Между Пале и Сараево перемещались на ооновском бронетранспортёре. Из Белграда до Пале — часов пять на машине. До границы Боснии можно было долететь и на вертолёте, но дальше действовала бесполётная зона, объявленная ООН над Боснией.

День первой поездки в военное Сараево оказался, вероятно, самым длинным в моей жизни. Встретившись накануне вечером в Загребе с президентом Хорватии Туджманом, утром я погрузился в ооновский Ил-76 с украинским экипажем. Украинцы меня узнали, встретили очень радушно, повели в кабину пилота, спрашивали, когда обратно возьмём их в Россию. (Вопрос, как они уточнили, объяснялся не политическими, а чисто практическими причинами: Ил-76 был слишком велик для украинских просторов.) С таким добрым приёмом я сталкивался каждый раз, когда пользовался услугами Ил-76. Однажды, правда, был напуган не на шутку. В кабине все, кроме второго пилота, глубоко спали. Что предшествовало этому перелёту, я выяснять не стал, от греха вернувшись в фюзеляж транспортника. К счастью, всё обошлось.

При подлёте к Сараево было хорошо видно, как разбит войной красивый город. Особенностью пребывания в Сараево тогда являлось то, что убить могли каждого и в любой момент. Город окружён горами, со склонов периодически работала сербская артиллерия. И сербы, и мусульмане временами палили из миномётов, снаряд которых мог залететь куда угодно, даже в самый защищённый домами дворик. С обеих сторон работали снайперы, на их мушку нередко попадали и гражданские люди, и ооновские миротворцы. В аэропорту меня встретил французский командующий миротворческим контингентом ООН. Вместе с ним на бронированном джипе направились в центр города по дороге, известной как «аллея смерти» — она хорошо простреливалась с обеих сторон. Разговор с лидером боснийских мусульман Алией Изетбеговичем и другими представителями боснийско-мусульманского руководства был предсказуемо тяжёлым. В этом и в последовавших многочисленных контактах я пытался объяснить: Россия своей первостепенной задачей считает достижение боснийского урегулирования, а не защиту сербской стороны во что бы то ни стало. Говорил им, что их периодическая резкая критика действий России не оправдана и контрпродуктивна. Мусульманские руководители, похоже, поняли незамысловатую мудрость приведённой мной русской поговорки: «Не плюй в колодец — пригодится воды напиться». В целом с боснийско-мусульманскими лидерами установились довольно тесные контакты, хотя, конечно же, полностью и не лишённые определённого предубеждения с их стороны.

Вернувшись в тот же день знакомым Ил-76 в Загреб, я прошёл сотню метров по лётному полю и забрался в ооновский вертолёт для перелёта в Книн. Пообщавшись с руководством книнских сербов, вернулся обратно в Загреб для новой встречи с Туджманом. Когда я стал рассказывать хорватскому президенту о накопленных за день впечатлениях, он с трудом поверил, что мне удалось успеть обернуться в оба конца.

Нью-йоркские переговорные раунды позволили поближе познакомиться с крупным советским и российским дипломатом Юлием Михайловичем Воронцовым. Он в начале 90-х годов возглавлял наше представительство при ООН в Нью-Йорке. Воронцов создал для моей работы идеальные условия, выделив в представительстве министерский кабинет и окружив всякой прочей заботой. Наши взгляды на тактическую линию России в югославском урегулировании поначалу несколько разнились, что порой выражалось в дипломатичной, но вполне определённой полемике в депешах, которые Воронцов посылал из Нью-Йорка, а я — из югославских пунктов своих странствий. (Воронцов явно находился под сильным прессингом западных коллег, они требовали принятия всё новых санкций против сербов в Совете Безопасности ООН.)

Однажды весной 1993 года я прилетел в Нью-Йорк в воскресенье для очередного раунда переговоров. К моему немалому удивлению, прямо «у рукава» самолёта меня встречал Юлий Михайлович с перекинутой через руку лёгкой курточкой. Он сам сел за руль автомобиля и довёз меня до Пятой авеню, где жил Вэнс, с которым я должен был встретиться в этот день (на всякий случай за нами следовал официальный кадиллак Воронцова). Потом мы посидели с Юлием Михайловичем за стаканчиком виски. О Югославии не говорили. Но не скрою, жест мэтра мне понравился — ничего личного.

Волею судеб в Нью-Йорке мы с Воронцовым оказались, можно сказать, у истоков политической карьеры Марти Ахтисаари. Финский дипломат, возглавлявший одну из рабочих групп переговорного механизма Вэнса — Оуэна, к этому времени уже имел немалую международную известность своей работой по намибийскому урегулированию. В какой-то момент он не без замешательства сообщил мне, что одна из ведущих финских партий намерена выдвинуть его кандидатуру на пост президента страны. Собираясь в дорогу, Ахтисаари был явно в определённой растерянности. Воронцов решил морально поддержать коллегу. Пригласил его на ланч в постпредство, где Воронцов и я пожелали Ахтисаари удачи. Как бы то ни было, Ахтисаари вскоре стал президентом Финляндии. И лишь через годы вернулся на дипломатическое поприще, где его ждали проблемы сепаратизма в Индонезии и остро политически заряженная тема косовского урегулирования.

Несколько слов о Косово. В ходе своих многочисленных встреч в Белграде с Милошевичем (на них присутствовали только его личный секретарь, а также наш посол в Белграде Геннадий Шикин, говорили без переводчиков, по-английски, которым Милошевич владел свободно, беседы порой продолжались до трёх часов) я иногда поднимал тему Косово. (После лишения в 1989 году края того особого статуса, которым он обладал в СФРЮ, его албанское население перестало сотрудничать с сербскими властями, организовав своё «параллельное существование»: собственные органы власти, налоги, школы, больницы и т. д. Возникло серьёзное напряжение.)

Милошевич рассказывал о ситуации кратко и несколько пренебрежительно. Чего, мол, им надо? Я имею с ними закрытые контакты, обо всём можно договориться.

Не берусь судить: то ли Милошевич искренне недооценивал взрывоопасный потенциал Косово, то ли просто демонстрировал непоколебимую уверенность в своих политических силах.

Однажды президент организовал мне поездку в Приштину. По дороге из аэропорта я обратил внимание на основательные кирпичные дома косоваров: албанцы не бедствовали. Срежиссированная встреча с «лояльными албанцами», подчёркивавшими отсутствие серьёзных претензий к Белграду, не произвела впечатления. Куда интереснее оказалась встреча с лидером косовских албанцев Ибрагимом Руговой и его окружением. Вполне приличный асфальт косовской столицы демонстративно обрывался на подъезде к штаб-квартире Руговы. Сам он, с традиционным шарфом, перекинутым через шею, был подчёркнуто корректен и сдержан. Тем более, что среди его соратников было кому «с чувством» пожаловаться на всяческие прегрешения сербов. Когда я предложил тут же вместе пойти к сербам и разобраться в конкретных претензиях — дали «по тормозам». Ни о каком диалоге не могло быть и речи.

Увиденное не сулило ничего хорошего.

Вернёмся в первые месяцы 1993 года, когда сопредседатели сосредоточились на выработке новой формулы урегулирования, известной по их именам как план Вэнса — Оуэна. Он кардинально отличался от ранее потерпевшего неудачу плана Каррингтона — Кутилейро: если первый старался поделить Боснию на три части, то Вэнс и Оуэн исходили из необходимости сохранения единого государства, поэтому этнические образования были нарезаны лоскутами и перемешаны друг с другом. Меньше всего это устраивало боснийских сербов. Однако они находились под мощным давлением как международного сообщества, так и Белграда, который стремился к скорейшему снятию санкций, наложенных на него Советом Безопасности ООН.

Руководство боснийских сербов прямо просило меня избавить их от плана Вэнса — Оуэна. Но мои беседы с сопредседателями показывали нереальность этого: «запасного варианта» у них припасено не было.

В сложившихся условиях передо мной стояли две основные задачи: добиться тех или иных корректировок плана Вэнса — Оуэна, которые делали бы его более удобоваримым для сербов, и попытаться как-то воспрепятствовать принятию Советом Безопасности ООН новых антисербских санкций или, по крайней мере, оттянуть такое решение.

Последнему была в значительной мере посвящена поездка в Вашингтон и состоявшиеся там встречи с советником президента США по национальной безопасности и с руководством госдепа. Положение в Боснии не давало антисанкционной аргументации. Более того, сербы вели масштабное наступление в Восточной Боснии, сопровождавшееся резким ухудшением там гуманитарной ситуации и немалыми жертвами среди гражданского населения. Пришлось зайти с нашего «внутриполитического угла». Разъяснял поддерживавшим Ельцина американцам, что новая санкционная резолюция СБ ООН подорвёт позиции нашего президента в остром противостоянии с Верховным Советом. (На 26 апреля был назначен референдум о роспуске последнего.)

Американцы делали «круглые глаза», но пошли лишь на «косметику»: новые санкционные меры, установленные принятой 17 апреля резолюцией 820 Совета Безопасности, вступали в силу через девять дней, то есть уже после упомянутого референдума.

В Вашингтоне некоторое недоумение вызвало отсутствие интереса у нашего посла Владимира Петровича Лукина к миссии спецпредставителя президента в столь критический период. Позвонив мне в посольство, куда я прибыл с самолёта, и пожелав успехов, посол уехал на дачу, несмотря на сугубо будние дни. Наши дипломаты успокоили меня: такое бывает нередко. Так что — ничего личного.

Английская газета «Гардиан» следующим образом анализировала работу спецпредставителя российского президента в апреле 1993 года: «Несмотря на очень малую поддержку со стороны Запада и лишь слабейший проблеск надежды в Белграде, он упорно пытается удержать последние нити диалога с сербами.

Трижды за последние три недели он побывал в Белграде, где сказал президенту Милошевичу, что, хотя Россия полагает возможными отдельные „корректировки“ карты, предусмотренной планом Вэнса — Оуэна, бесполезно рассчитывать заново начать полномасштабные переговоры по карте. Он полагает, что убедил боснийских сербов позволить ооновским миротворцам войти в Сребреницу ещё до того, как Совет Безопасности проголосовал за создание там „охраняемой зоны“. Он также убедил сербов не занимать город, поскольку международное возмущение этим вышло бы из-под контроля и ударило по сербам.

Он также предупредил их — как и российскую оппозицию, — что Россия не рассорится с международным сообществом из-за Боснии. Другими словами, срединная позиция России является стратегической. Чуркин так же хорошо понимает, как и любой российский политик, что оппоненты Ельцина ничего не хотели бы больше, чем расколоть Ельцина с Западом.

Западу во время своих регулярных визитов в Нью-Йорк и Вашингтон Чуркин говорит, что международные посредники не должны угрожать применением силы.

На днях он подверг критике Дэвида Оуэна, дипломатично не называя его по имени, за то, что тот подрывает свой мандат разговорами о военных действиях. Чуркин напоминает, что возмущение Запада было избирательным: „Если бы мировое сообщество отреагировало соответствующим образом на то, когда прошлой осенью был сбит — точно не сербами — итальянский самолёт, пытавшийся приземлиться в Сараево; если бы мировое сообщество должным образом отреагировало на убийство — не сербами — французского ооновского миротворца в Сараево… Многое из того, что происходит в Боснии, происходило бы не так, как это имеет место сейчас. Если мы призываем только одну сторону прекратить боевые действия, если мы угрожаем только одной стороне, то, в условиях исключительно напряжённой и нестабильной ситуации в Боснии, это подталкивает другую сторону продолжать войну и кровопролитие“» (The Gardian, April 23,1993).

О Дэвиде Оуэне. С этим неординарным в мыслях и словах человеком (как результат — его ссора с госсекретарём США Уорреном Кристофером из-за критических высказываний в одном из интервью) у меня установились особенно тесные деловые контакты. Временами, обычно ближе к полуночи, он звонил мне домой, где я, сидя на кухне, выслушивал подробный рассказ об оценках и планах сопредседателей. Излишне говорить, что это было очень полезно.

Так или иначе, придя на работу утром 30 апреля, я узнал: на следующий день в Афинах собирается конференция по плану Вэнса — Оуэна. О том, чтобы дожидаться таких «формальностей», как приглашение, не могло быть и речи. Я бросился на самолёт и, несмотря на то, что прямого рейса до Афин не было (пришлось лететь через Варшаву), первым из участников конференции оказался на месте.

После жёстких двухдневных дискуссий 2 мая три боснийские стороны поставили свои подписи под новым планом урегулирования. Хотя сербы и не скрывали своего прохладного отношения к нему.

Важная деталь. В Афинах впервые в контексте боснийского урегулирования появилось упоминание о НАТО. В проекте соглашения говорилось о том, что для осуществления плана урегулирования потребуется миротворческое присутствие стран — членов НАТО. Увидев соответствующий пассаж, я, обратившись к Вэнсу и Оуэну, возразил: «А почему только НАТО? Может быть, в миротворчестве будут участвовать какие-то ещё страны?» По их реакции было видно, что не они вписали данное положение в текст и в условиях споров по другим вопросам не придали тому большого значения. В итоге в соглашение включили довольно странную формулировку о том, что миротворчество будет обеспечиваться странами Европы и Северной Америки. Мой американский коллега, судя по всему, пропустил этот момент и выглядел явно озадаченным, когда увидел итоговый текст документа уже после его подписания без упоминания НАТО.

Чтобы вступить в силу, соглашение должно было ещё получить одобрение парламентов сторон, в том числе и скупщины боснийских сербов. Между тем положение в Боснии оставалось крайне тяжёлым. 6 мая Совет Безопасности ООН принял резолюцию 824, в которой окружённые сербами мусульманские города Сараево, Тузла, Бихач, Горажде, Сребреница и Жепа объявлялись «зонами безопасности». Россия, как и многие другие члены Совета, голосовала за резолюцию исходя из озабоченности в отношении гуманитарной ситуации, сложившейся в этих городах, и опасений по поводу больших человеческих жертв в случае попытки боснийско-сербских сил занять их. У Соединённых Штатов же с созданием зон безопасности была связана и надежда на то, что такой «спусковой крючок» позволит осуществить сценарий силового вмешательства на стороне мусульман и хорватов. Всё стало очевидно в ходе визита в Москву в начале мая государственного секретаря Кристофера.

Встретившись с Козыревым в мидовском особняке на улице Алексея Толстого, в ходе беседы один на один госсекретарь сообщил: в случае отказа сербов от плана Вэнса — Оуэна Вашингтон готовится к нанесению по их позициям авиационных ударов. Затем у Кристофера была назначена встреча с Ельциным, и Козырев поехал в Кремль заранее информировать президента, о чём пойдёт речь.

Ельцин и Козырев шли по коридору, где их ожидали российские участники предстоящей беседы. Ельцин, как всегда, приветливо здоровался со всеми за руку. Когда он обернулся ко мне, Козырев на всякий случай произнёс: «Знаете, Борис Николаевич, Чуркин — в Югославию ездит». Ельцин немного развёл руками: «Знаю ли я Чуркина?» И разведя руки ещё шире: «Знаю ли я Козырева?!» Эти реплики, похоже, настроили Ельцина на определённую волну, и в ходе беседы с Кристофером он время от времени поглядывал на меня (мы сидели в креслах полукругом). Кристофер всё пытался подойти к теме бомбардировок: «А вот если сербы не примут план Вэнса — Оуэна…» — в очередной раз пытался затянуть он свою песню. «А почему не примут?» — вопрошал Ельцин. «Мы надеемся, что примут. Надеемся?» — неожиданно обернулся Ельцин ко мне. «Надеемся, Борис Николаевич!» — как можно убедительнее ответил я. (В своей вышедшей в 2002 году книге присутствовавший на беседе заместитель госсекретаря Строуб Тэлбот почему-то приписывает мне фразу: «Абсолютно! Помяните моё слово: парламент повинуется Караджичу». Такого самоуверенного многословия я никак не мог себе позволить, к тому же ключевой вопрос был другим — ослушаются ли они Милошевича, который явно хотел завершения боснийского конфликта.) В итоге Кристофер так и не смог перейти к теме о бомбовых планах Вашингтона. То, что об ударах по сербам не хотел говорить Ельцин, было вполне понятно, но то, что государственный секретарь США так и не сумел завязать разговор на эту тему, по сути не выполнив главного, с чем приехал в Москву, было удивительно.

Надежде Ельцина, разделявшейся и мной, не суждено было сбыться: 15 мая скупщина боснийских сербов отклонила план Вэнса — Оуэна. Утром следующего дня я находился в Шереметьево, предвкушая предстоящую командировку в Италию. Однако звонок Козырева вернул меня на грешную землю в форме самолёта, взявшего курс на Будапешт. После привычного четырёхчасового автопробега я встретился с Милошевичем, который впервые принял меня не в рабочем кабинете, а в своей довольно скромной резиденции, к тому же один на один. Президент Сербии казался не выспавшимся и не мог скрыть своего раздражения и досады. Члены скупщины были готовы проголосовать за план урегулирования, объяснил он мне, однако спикер сербского парламента Момчило Краишник увёл их на совещание и перетянул часть голосов на свою сторону.

Санкции оставались на месте. Бои в Боснии продолжались. Поиск переговорного решения необходимо было продолжить.

Сопредседатели занялись вопросом уже в обновлённом составе (в Афинах Сайруса Вэнса на посту представителя Генсекретаря ООН сменил Торвальд Столтенберг, который ради этого оставил пост министра иностранных дел Норвегии). Столтенберг пошёл по не слишком перспективному пути внесения корректировок в план Вэнса — Оуэна с его «лоскутной накройкой» территории Боснии и Герцеговины.

Следующая, казалось бы, серьёзная попытка довести дело до конца предпринималась в декабре 1993 года. В Брюсселе была организована встреча конфликтующих сторон с министрами иностранных дел Европейского союза. Однако когда выяснилось, что возражения теперь имели не только, а, может быть, и не столько сербы, сколько мусульмане, пыла у европейских министров заметно поубавилось. Несмотря на то, что мы с американским коллегой (Бартоломью на посту спецпредставителя президента США к этому времени сменил Чак Редман) присутствовали на этой встрече в качестве наблюдателей, я попросил слова и призвал приложить решительные усилия к достижению договорённостей. Согласие с урегулированием должно повлечь за собой снятие санкций (поскольку под санкции попадали только сербы — это означало, что в случае их согласия с планом санкции снимались бы, не дожидаясь «да» других конфликтующих сторон). Моё выступление вызвало нервную реакцию председательствовавшего министра иностранных дел Бельгии Вилли Клааса. Он заявил, что в качестве наблюдателя я не имею права высказывать такие суждения. (То, что Россия куда плотнее участвовала в переговорном процессе, чем большинство присутствовавших европейских министров, включая самого Клааса, председатель, видимо, не принял во внимание.) Стороны, казалось, были очень близки к договорённости. Милошевич, который спешил на какое-то важное внутриполитическое мероприятие и должен был уехать из Брюсселя раньше других, показывая мне лежавшую на столе карту, довольно возбуждённо говорил о том, что вопрос решён, осталось досогласовать лишь какую-то малость. Тем не менее, с его отъездом духу довести дело до конца у организаторов мероприятия не хватило. Итоговая пресс-конференция Оуэна и Столтенберга была многословна, но малосодержательна. Наступавший 1994 год предвещал новые кризисы.

Поняв, что существующая переговорная связка ООН — Европейский союз не имеет достаточной воли для политического принуждения боснийских сторон к миру, Москва выдвинула инициативу проведения специального заседания Совета Безопасности ООН с приглашением на него участников боснийского конфликта. Однако предложение не нашло поддержки у наших западных партнёров. 5 февраля взрыв миномётного снаряда на рынке Сараево унёс жизни 68 человек. В содеянном сразу же обвинили сербов. Позвонив Милошевичу, я подчеркнул, что на начинавшемся в эти дни в Женеве очередном раунде переговоров вопрос о разблокировании Сараево должен быть обязательно решён. Милошевич воспринял всё с пониманием, тем более что командующий войсками ООН в бывшей Югославии английский генерал Майкл Роуз уже занимался оформлением с сербами и мусульманами соглашения о передаче тяжёлого вооружения под контроль ООН. Однако в этот момент прозвучал натовский ультиматум: если сербы не уберут своё тяжёлое вооружение на расстояние 20 километров от Сараево, то 21 февраля последуют бомбардировки сербских позиций.

Находясь в Женеве, я получил телеграмму за подписью Сергея Лаврова (он тогда был «на хозяйстве» в МИД, руководил работой в отсутствие в Москве министра), где со ссылкой на указание президента мне предписывалось направиться в Белград для беседы с Милошевичем — прощупать намерения сербов. Эскалация кризиса никак не соответствовала интересам России.

На этот раз организовать разговор с президентом Сербии оказалось сложнее обычного. Мне передали, что к месту встречи я должен буду поехать один и, несмотря на поздний час, не смогу остаться на ночь. К вечеру 12 февраля ооновским самолётом я прилетел в Белград. В машину ко мне сел личный секретарь Милошевича. Часа через четыре пути нас встретил джип, в котором сидели молодые парни «характерной наружности». Мы двинулись куда-то в гору, кузов машины тонул в свежем глубоком снегу, фары освещали огромные ели, на ветвях которых снег, казалось, лежал тоннами. Судя по всему, мы двигались в загородную резиденцию Милошевича, находившуюся в 250 километрах от Белграда.

Выслушав меня, Милошевич был несколько удивлён. Видимо, в сложившихся обстоятельствах он ожидал более резкого демарша. Сошлись на том, что обстановка серьёзная и надо искать выход из кризиса. Милошевич угостил меня ужином (впервые — обычно общение происходило довольно формально, без излишеств) и даже подарил бутылку понравившегося мне сербского вина.

Часа в четыре утра я уже был в нашем посольстве в Белграде. Наутро предстоял перелёт в Загреб, а оттуда в Сараево для того, чтобы оценить обстановку.

В Сараево встретился с гражданским и военным ооновским руководством, а также с лидерами мусульман. Важно было донести до них мысль: от новой вспышки кровопролития вокруг Сараево они почти ничего не выиграют, а также предупредить о возможности провокаций. Сообщил Изетбеговичу, что 21 февраля собираюсь приехать в Сараево. На его удивлённый вопрос ответил: «Хочу отметить здесь свой день рождения». Это было, конечно, мальчишество. Риск, причём не столько физический, сколько профессиональный и политический, был слишком велик. (Спецпредставителю Президента России не пристало оказываться под натовской бомбёжкой!) На «зеро» по сути ставился весь накопленный дипломатический капитал.

Из Сараево на знакомом Ил-76 вернулся в Загреб, где наш посол Леонид Керестеджиянц сообщил, что мне предписано возвращаться в Белград. Зачем — станет ясно на месте.

В Белграде связался из посольства по закрытой связи с Козыревым. Получил установку: проработать с сербами такой вариант — они по просьбе России отводят от Сараево свои тяжёлые вооружения, а мы вводим в район наш миротворческий контингент (в Хорватии к северу от Сербии на базе в Клисе находилось 800 российских миротворцев). Сильная идея. Однако её реализация требовала чёткой координации с сербами, дабы наши солдаты не оказались в эпицентре вооружённого конфликта.

Я пошёл к Милошевичу, он пригласил Караджича, и мы в общих чертах обговорили схему, хотя конкретных заверений не прозвучало. Как минимум требовалось ещё убедиться в том, что наш миротворческий батальон прибудет в Сараево вовремя, а также получить согласие на это ооновского руководства в Боснии.

Вернувшись в посольство, стал связываться по закрытой связи с министром обороны Грачёвым. Дежурный отрапортовал мне, что министр на объекте, а там нет телефона. «Что это у вас за объект без телефона?» — удивился я. Видимо, мне удалось достаточно напугать дежурного, чтобы на объекте нашёлся телефон. Павел Сергеевич вскоре перезвонил и заверил — завтра же отдаст приказ о подготовке передислокации российских миротворцев.

Что касается согласия ООН, то, к счастью, к этому времени у нас уже были наработаны хорошие контакты и с руководителем ооновской миссии в Боснии и Герцеговине японцем Ясуши Акаши — без лишней волокиты мы получили согласие на прибытие наших миротворцев в район Сараево.

Что же касается сербов, то в запасе у меня имелся ещё один козырь — мне предстояло вручить Слободану Милошевичу послание президента Бориса Ельцина (прежде Ельцин держал дистанцию от сербского президента из-за сомнительной международной репутации последнего). Послание было составлено в точных и корректных выражениях. Под ввод наших миротворцев Россия «просила» сербов отвести свои тяжёлые вооружения от Сараево. Ознакомившись с текстом, Милошевич впал в нехарактерное для него эмоционально приподнятое состояние. «Кто всё это придумал?» — спросил он. «Замысел родился между Ельциным и Козыревым», — ответил я. «Козырев умён, — воскликнул президент, — он умнее американцев!» Затем, попросив меня никому не говорить об этом, Милошевич куда-то позвонил, и через несколько минут в его кабинете появился генерал Младич. Мы уселись втроём за небольшой круглый стол, где обычно и вёл свои переговоры Милошевич, президент стал переводить генералу российское послание с английского на сербский. Когда он дошёл до того места, где Россия «просила» сербов, Милошевич поднял указательный палец: «Молимо, Ратко, молимо». Однако, несмотря на весь этот напор, Младич так и не сказал ничего определённого. Заручившись чёткой позицией Москвы и поддержкой Милошевича, я направился в Пале, для того чтобы расставить все точки над «i». Караджич был к разговору готов, и 17 февраля, выйдя на ступени штаб-квартиры боснийских сербов, мы объявили о достигнутой договорённости: сербское тяжёлое оружие отводится от города, а в сербские пригороды Сараево приходит российский миротворческий батальон (предстояло передислоцировать половину контингента, находившегося в Клисе, то есть 400 человек). Я выразил надежду, что обойдётся без провокаций и что реализация плана приведёт к установлению мира в Сараево.

Данное российско-сербское заявление меняло всю дипломатическую диспозицию. В своём послании Борису Ельцину 18 февраля президент США Билл Клинтон писал: «Как я понимаю, работа твоего специального представителя Чуркина уже принесла результаты в виде согласия со стороны сербских представителей. Это обнадёживающее известие, свидетельствующее о жизненно важной роли России в продвижении мирного разрешения этого конфликта». Однако угроза натовских бомбардировок ещё не была снята. Осуществлению плана ничто не должно было помешать.

Девятичасовой автопробег поздней ночью привёл меня в Будапешт, откуда на следующее утро я прилетел в Москву. Прибыв из аэропорта в МИД, узнал, что меньше чем через сутки меня ждёт новый марш-бросок. Вместе с командующим ВДВ генерал-полковником Евгением Николаевичем Подколзиным мне предстояло обеспечить ввод нашего миротворческого контингента в Сараево. На следующее утро видавший виды Ил-18 взял курс с аэродрома «Чкаловский» на Белград (в порядке исключения нам разрешили приземлиться в закрытом ввиду санкций аэропорту югославской столицы). Сели с Подколзиным в джип и двинулись в Клису. По дороге проезжали почти полностью разрушенный Вуковар. Генерал как эксперт объяснял: «Видите, дом разрушен, а пожара не было, значит, танк стрелял в упор». Ехать было несложно, из-за войны траса Белград — Загреб оказалась совершенно пустой. Где-то на полпути до Клисы перед моими гражданскими глазами предстала впечатляющая картина: посреди заснеженного поля по дороге продвигалась колонна покрашенной в миротворческие цвета российской военной техники. Командир батальона браво доложил Подколзину о ходе выполнения поставленной задачи. Нам предстояло встретиться уже в Сараево. Побывав на базе в Клисе, мы с генералом добрались до Загреба только утром, откуда 20 февраля вылетели в столицу Боснии.

Там перед командующим ВДВ и мной стояли несколько разные задачи. Генерал должен был проинспектировать расквартирование нашего батальона, мне же предстояло убедиться в том, что в процессе отвода сербских вооружений ни с чьей стороны не будет никаких неприятностей, ведь своего ультиматума о бомбардировках 21 февраля Североатлантический альянс не отменял.

Вновь встретился с Изетбеговичем. Руководство мусульман находилось в напряжённом ожидании, логично связывая с натовскими бомбёжками сербских позиций на кардинальное изменение соотношения сил в свою пользу. Во время разговора помощник Изетбеговича сообщил: меня по телефону разыскивает американский спецпредставитель Редман. Выйдя в приёмную, взял трубку. Редман сказал, что звонил мне домой, но моя жена ответила: «Он где-то в Югославии». Посмеялись. Остававшийся в кабинете Изетбеговича сопровождающий меня мидовский балканист Владимир Евгеньевич Ивановский не без юмора рассказывал, как при звуках смеха лица наших собеседников помрачнели: американцы опять обманули, бомбёжек не будет!

«Разрядка» была короткой. Совместный с Изетбеговичем выход к прессе вернул к реальности. Обстановка накалилась до предела. Журналисты буквально требовали «огня».

Ооновскому командованию ещё предстояло взять сербское тяжёлое оружие, отводимое от Сараево, под свой контроль. Во второй половине дня возникли вопросы к одному из секторов сербских позиций близ Сараево. Вроде бы там оставались какие-то «лишние» вооружения. Мы вместе с Ивановским забрались в ооновский бронетранспортёр и направились к командиру этого сектора. По ходу разговора с сербскими офицерами проблема нашла своё решение ко всеобщему удовлетворению. Это дало основание бросить журналистам вызывающую фразу: «Если вы найдёте в окрестностях какую-то старую пушку, у вас два варианта — или разбомбить всё вокруг к чёртовой матери, или обратиться к нам, и мы урегулируем дело».

От сербов надо было возвращаться в штаб-квартиру ООН в Сараево. Всё оказалось не так просто, по какой-то причине мы застряли в пути на два часа. Обратило на себя внимание поведение французских солдат, бронетранспортёром которых мы на этот раз воспользовались: они были совершенно невозмутимы, продолжали сидеть в бронежилетах и касках, и любезно угощали нас гусиным паштетом. Добравшись до ооновской штаб-квартиры, подсел в столовой к генералу Роузу. «Никакой бомбардировки не будет», — сказал англичанин вполне буднично. Оставалось только посмотреть, как пройдёт ночь. На ночлег нас приютил российский ооновец Игорь Андреев. При свечах в отсутствие электричества отпраздновали мой наступивший день рождения. На следующее утро по дороге в аэропорт заехал в ооновский пресс-центр. Журналисты были не в духе — сенсации, на которую они рассчитывали, не произошло. Особенно мрачны были телевизионщики. Они понимали, что бомбёжек не будет, но всю ночь им пришлось провести на крышах домов — дежурили на всякий случай, не желая, пропустив «события», остаться без работы.

Когда наш Ил-76 поднялся в пустое небо (из-за возможных бомбёжек большинство полётов отменили), нельзя было не испытать чувство «глубокого удовлетворения», близкое к эйфории.

События вокруг Сараево вызвали бурную реакцию мировой прессы. При всей разноголосице общим было то, что теперь позиции России в Европе и мире выглядят совершенно по-новому. Преднамеренно ссылаюсь на публикации корреспондентов газеты «Правда», которая ранее не жаловала российскую внешнюю политику:

«„Русские идут!“ — с этой отчаянно-классической фразы начинают в последние дни свои фронтовые репортажи из-под Сараево британские периодические издания.

Не скрывая восторженной встречи нашего воинского контингента жителями Пале, Times признаёт, что вступление российской колонны в этот пригород боснийской столицы было, без всякого преувеличения, „триумфальным“. „Дети, — отмечается в публикации, — залезали на борта бронетранспортёров, а взрослые поднимали младенцев к раскрытым окнам автомашин — за русскими поцелуями. Сербские солдаты забирались в грузовики за рукопожатиями, а вслед за ними туда же протягивались цветы и… бутылки со спиртным“».

Однако заканчивать материал на столь оптимистичной ноте старейшая лондонская газета не склонна. Ссылаясь на других, «более циничных», но почему-то безымянных сербов, она переходит от эмоций к реальной политике. Есть, мол, в Боснии и такое мнение, что «русские вмешались в здешние события, руководствуясь своим эгоистичным интересом — заново утвердить собственную роль в мире… Для сторонников такой точки зрения отправка г-ном Ельциным своих солдат под Сараево является лишь средством возродить собственную власть во всё более националистически настроенной России». Так или иначе, подчёркивается в заголовке другой корреспонденции, Североатлантическому альянсу придётся теперь «бороться за возвращение себе кредита доверия после московского реванша».

«Успех российской дипломатии», «Налёты стали бессмысленными», «Бомбардировок не будет» — под такими заголовками польские средства массовой информации сообщают о постепенной нормализации ситуации вокруг Сараево.

Варшавская Trybuna пишет, что мирные инициативы российской дипломатии по урегулированию кризиса в районе Сараево были неожиданностью для Запада. Они стали ответом на ультиматум, выдвинутый без консультаций с Москвой. Россия преследовала цель не допустить бомбардировок сербских позиций и достигла её.

В комментарии польского радио отмечалось, что отмена налётов натовских самолётов означает успех всех сторон, втянутых в конфликт в районе Сараево. Но больше всего от этого выиграла Россия. Все теперь поняли, что на Европейском континенте без участия России не может быть решён ни один серьёзный вопрос.

«Вместе с размещением российских солдат на боснийской военной сцене, — писала берлинская Die Welt, — Москва приобрела ключевую позицию, позволяющую ей согласиться или помешать любому политическому решению. Российские войска, так же как и другие контингенты ООН, расположены между позициями враждующих сторон. Но в отличие от всех других Россия представляется сербам защитницей. Это даёт России возможность влиять на доселе самого успешного участника войны, причём так, как этого никто больше не сможет делать… Изменилась ситуация не только вокруг Сараево, но и во всей Европе», — заключает журналист.

Что ж, угроза критического расширения военных действий, кажется, миновала. Надолго ли? Время покажет.

Не склонно было преуменьшать значение достигнутого и российское руководство. В заявлении пресс-секретаря Ельцина говорилось: «Инициатива Президента РФ по урегулированию боснийского кризиса привела к крупной дипломатической победе России в масштабах не только Европы, но и мира. Россия фактически выиграла важнейшую битву за свой мировой статус, не сделав ни одного выстрела, не угрожая никому, не ставя под угрозу жизнь своих солдат, не затратив ни одного рубля. Выявилась иллюзорность представлений о том, что любую сколько-нибудь серьёзную проблему в Восточной Европе можно решить за спиной России. Стало очевидным, что несмотря на вывод своих военных контингентов из стран Центральной и Восточной Европы, что вполне согласуется с новой внешнеполитической доктриной России, политика Москвы мощно и весомо присутствует в Европе. Мощный ход российского президента и его последствия подчеркнули роль великих держав и, в частности, России в разрешении международных конфликтов».

Действительно очень хотелось надеяться на то, что события вокруг Сараево стали определённым переломом во внешней политике молодой России. Об этом мы говорили в интервью с обозревателем «Литературной газеты» Денисом Молчановым:

«Вопрос: Действительно, впервые за весь постсоветский период мы позволили себе сказать собственное слово в мире. Чем же вызван такой сдвиг?

Ответ: Произошёл переход количества в качество. Раньше была такая линия: если нам что-то не нравится, мы не говорим сразу нет, а пытаемся найти общий язык с партнёрами. Но со временем наше нежелание конфронтировать стало кое-кем восприниматься за мягкотелость. И мы сказали — хватит! Нужно расставить все точки над „i“. Как Ельцин в разговоре с Мейджором: „Мы без России не позволим!“

Вопрос: Иными словами, мы возвращаем себе статус великой державы?

Ответ: Да, мы идём по этому пути. Конечно, это невозможно без определённого подкрепления — как в Сараево. Ну не было бы у нас батальона — что тогда? Уже всем ясно, что не может быть великой державы без мощных вооружённых сил, способных выполнить возложенную задачу на современном уровне» («Литературная газета», 16 марта 1994 года).

О том же речь шла и в моей статье в «Московских новостях»: «Яркая инициатива российского Президента, на мой взгляд, является рубежной для нашей внешней политики. Россия подтвердила свои позиции в Европе. Это позиции России-миротворца. Россия, которую можно не бояться, но нельзя не уважать».

По возвращении из Сараево в Загреб меня ждало сообщение от Первого заместителя министра иностранных дел Анатолия Леонидовича Адамишина, он в это время находился «на хозяйстве» на Смоленской площади: «Ельцин звонил несколько раз, был очень доволен. Когда я ему упомянул, что, кстати, у тебя сегодня день рождения — Ельцин сказал: об этом знает вся страна!»

Коллеги по работе поздравили присланным по факсу стихотворением: 


Специальному Представителю Президента

Российской Федерации

Виталию Ивановичу ЧУРКИНУ

Сквозь буран, снегопады, заносы,
Под прицелами НАТОвских дул
И под взглядом Акаши раскосым
Дипломат свою линию гнул.
Ни угрозы и ни ультиматум
Не сломили движенье вперёд.
Аплодирует мир дипломату,
По заслугам хвалу воздаёт.
Не придумаешь лучше момента
День рожденья отметить в бою.
Специальный посол Президента
С честью сделал работу свою.
На исходе боснийских баталий
Пьём за эти мужские дела.
От души поздравляем, Виталий!
С Днём рождения! Наша взяла!
21 февраля 1994 года

Под стихотворением стоят подписи нескольких человек, первая из них — Сергея Лаврова. Стиль мастера легко различим.

Резонанс этих событий у нас в стране был очень велик. Я оказался «человеком недели» на одном из основных каналов российского телевидения. Прозвучал и такой вопрос:

«Корреспондент: Считаете ли вы своим личным успехом всю эту ситуацию?

В. Чуркин: Считаю. Ну а почему же нет? Другое дело, что я не стал бы утверждать, и, пожалуйста, не пытайтесь к этому подвести, что я лично совершил такую операцию. Это огромный успех Министерства иностранных дел, где коллектив, который занимался этой ситуацией, сработал действительно блестяще. Основную, с точки зрения трудоёмкости, работу проделал мой коллега, заместитель министра Сергей Лавров, который, пока я там по „заграницам“, по „Сараевам“ разъезжал, сидел здесь и выпускал колоссальное количество документов. То, что мы видим, — лишь верхушка айсберга. Это были записки президенту, послания зарубежным деятелям, инструкции, указания и так далее. Огромная работа. Первый заместитель министра Анатолий Адамишин тоже сыграл, как я понимаю, немалую роль. То есть удалось всем включиться и в экстремальной ситуации, в сжатые сроки, действительно, осуществить сложную дипломатическую операцию».

Между тем обстановка не позволяла долго праздновать успех. В какую сторонукачнётся маятник проблем в Боснии и Герцеговине? Последуют новые кризисы или удастся развить возникшую в Сараево мирную динамику? Насторожил призыв генерала Роуза распространить натовский ультиматум и на другие боснийские территории. Адамишин удачно высказался по данному поводу: не следует рассчитывать на то, что Россия каждый раз будет вытаскивать ситуацию из тупика. (Между Адамишиным, Лавровым, курировавшим ООН, и мной по югославским делам сложилось что-то вроде альянса. Однажды мы даже направили находившемуся в командировке Козыреву телеграмму с нашими предложениями за тремя подписями — это был «демарш»: обычно достаточно подписи одного замминистра с добавлением, что с тем-то согласовано.)

К счастью, американцы поняли, что Босния и так находится в состоянии «перегрева». 22 февраля они созвали в Бонне совещание, пригласив нас, европейцев и канадцев. Силовой сценарий, по крайней мере на время, оставался за скобками. Политическое урегулирование получало новый шанс. Возросший дипломатический вес России необходимо было реализовать по максимуму. Для этого требовалось продолжение кооперабельности сербов.

В конце февраля в Москву пригласили Радована Караджича. В центре внимания его переговоров с Козыревым находилась обстановка в блокированной сербами Тузле, относившейся к числу ооновских «зон безопасности». Требование об открытии аэропорта Тузлы для доставки гуманитарной помощи было одним из главных у ООН и западников. Караджич упирался, утверждая: аэропорт будет использоваться для поставок вооружений мусульманам. Разговор шёл на повышенных тонах. Караджич намекал: даст согласие, если его примет президент Ельцин. Козырев же полагал (вполне справедливо), что для такого протокольного жеста боснийские сербы ещё не сделали достаточно.

В результате обещание по Тузле было всё же от Караджича получено.

Интенсификация наших контактов с сербами вызвала определённое беспокойство у мусульманского руководства Боснии и Герцеговины. «Для баланса» в Москву пригласили премьера боснийского правительства Хариса Силайджича. Отрабатывали мы и международный срез исламского фактора. Я провёл консультации с генсекретарем Организации Исламская конференция в её штаб-квартире в Джидде, а также с министром иностранных дел Саудовской Аравии Сауд аль-Фейсалом в Эр-Рияде. Посыл был один: наши действия отвечают интересам всех сторон в Боснии и Герцеговине, стремящихся к миру.

Другим объектом приложения наших усилий стал конфликт в Хорватии, около трети территории которой занимала самопровозглашённая Республика Сербская Краина со столицей в Книне. Ооновское миротворческое присутствие, развёрнутое там согласно плану Вэнса, не могло предотвратить периодических перестрелок, способных в любой момент перерасти в большую сербо-хорватскую войну. Наши беседы с руководством краинских сербов проходили особенно трудно. Их жёсткая прямолинейность резко контрастировала с изощрённым византийским стилем Караджича и его команды. Книнцы отказывались от решения каких-либо экономических и других практических вопросов, пока не будет урегулирована проблема политического статуса Краины. В марте удалось добиться определённого сдвига: хорватско-сербской договорённости об открытии моста в районе Масленицы, в чём были особенно заинтересованы хорваты. Ранее задекларированное хорватами намерение открыть мост, несмотря на возражение сербов, настолько беспокоило международное сообщество, что по инициативе Генерального секретаря Бутроса Гали Совет Безопасности ООН призвал хорватов отказаться от данного плана. Так что в этих условиях договорённость двух сторон об открытии моста (что и произошло 18 марта) давала надежду на возникновение определённой положительной динамики.

Представление о том, каким зыбким было хорватско-сербское противостояние, даёт интервью, которое я дал в этот день хорватскому еженедельнику Globus.

«Когда в ходе встречи в Книне я получил сообщение о продолжающихся обстрелах района Задара, то предложил командующему армией Краины генералу Новаковичу проверить, что происходит. Спустя некоторое время он информировал меня: не все сербские командиры знали о достигнутом соглашении, и он приказал прекратить огонь. После этого всё успокоилось. Для вас, безусловно, не секрет: в таких случаях сербская сторона утверждает, что первой начинает стрелять хорватская армия. Должен сказать, что в Книне я встречался с нашими гражданскими полицейскими из состава миссии ООН, которые мне сообщили: они не работают уже три дня, поскольку не могут попасть в свой сектор наблюдения в связи с обстрелами района хорватской армией. Ведётся жестокий огонь, и они не могут рисковать своей жизнью и выполнять свои обязанности. Этот пример я привожу для того, чтобы было ясно: данное соглашение (которое, надеюсь, с сегодняшнего дня — воскресенья, 18 июля, начнёт действовать) необходимо подтвердить дополнительными соглашениями. Поэтому я предложил генералу Новаковичу и представителям местных сербских властей — Беговичу и Паспалю — с понедельника, 19 июля, начать переговоры о прекращении огня, и не в Вене или в Женеве, где они чаще всего проходят, что, на мой взгляд, является ошибочным и недопустимым, а где-нибудь здесь. Генерал Новакович, как и президент Туджман, в ходе нашей беседы после моего возвращения из Книна согласился с этим».

Однако для реализации идеи о проведении переговоров о прекращении огня «где-нибудь здесь» понадобился целый год.

Открытие Масленицкого моста, а также полученное обещание хорватской и сербской сторон в ближайшее время начать переговоры по широкому кругу экономических вопросов, давали основание вновь задуматься о перспективах политического урегулирования в Хорватии. На эту тему я позволил себе порассуждать в упомянутом интервью еженедельнику Globus. Неоднократно подчёркивая признание Москвой территориальной целостности Хорватии, приводил примеры государственного устройства России и Швейцарии. Высказал мнение, что автономии будет недостаточно, «необходимо нечто большее». Рассуждал о том, что в современном мире понятие «суверенитет» весьма растяжимо. В ходе длинного разговора, видимо, не слишком осторожно поддался на «провокацию» журналиста:

«Вопрос: Означает ли это, что Краина может быть государством в государстве?

Ответ (в переводе с английского на хорватский и с хорватского на русский): Я считаю, что, в конце концов, так и произойдёт: Краина станет государством в государстве. Это будет конечным результатом переговоров».

Излишне говорить, что публикация была озаглавлена сенсационно: «Сербская Краина в Хорватии будет государством в государстве!»

Хорватский МИД заявил нашему посольству в Загребе официальный протест. На помощь пришёл российский посол в Загребе Леонид Керестеджиянц, давший филигранное интервью тому же изданию: «Всё сказанное в интервью о политическом решении проблемы „Краины“ — это не рецепты и тем более не рекомендации, что подчёркивает и сам Чуркин, а размышления человека, составившего реальное представление о положении дел и искренне желающего выйти за рамки уже опробованных в мире, но неэффективных схем разрешения подобных трудных ситуаций. Прозвучавшая в этом контексте тема суверенитета была упомянута в качестве одной из возможностей, заслуживающих внимания и изучения».

Начиная 11 марта первую после сараевского успеха поездку на Балканы, основными опорными пунктами её должны были стать Белград и Загреб, я не имел чёткого представления о том, какого результата можно достичь. Однако встречи с Милошевичем и Туджманом дали почувствовать, что после года стагнации в своих контактах стороны готовы сделать ещё один шаг навстречу друг другу. Хотя в подходах хорватов чувствовались сильные колебания: президент то намекал на готовность согласиться с отводом своих войск от разграничительной линии, то явно под давлением некоторых лиц из своего окружения делал шаг назад.

Хорошим подспорьем стало неожиданно полученное мной из Москвы указание направиться в Вашингтон. Вслед за нашим прорывом в Сараево с опорой на сербов американцы активизировали свою дипломатическую партию в Боснии, и мой визави Чак Редман достиг договорённости о создании так называемой Мусульмано-хорватской федерации. (Вооружённые столкновения между хорватами и мусульманами по своей ожесточённости мало уступали их же стычкам с сербами.) Церемония подписания соглашения должна была состояться в Белом доме 18 марта.

Американцы опасались, что данное соглашение, потенциально имевшее антисербский подтекст, будет негативно воспринято нами и подорвёт взаимодействие Вашингтона и Москвы в балканских делах. Поэтому, когда за несколько минут до начала церемонии меня подвели к президенту Биллу Клинтону, он, вероятно, не лукавил, говоря, что рад приезду российского представителя.

Сама церемония была срежиссирована весьма забавно. На сцене расположились Клинтон, руководители хорватов и мусульман, а также министры иностранных дел «тройки» Европейского союза (то есть нынешний, будущий и предыдущий председатели ЕС). Они держали в руках аппараты для синхронного перевода, поэтому выглядели, как церковные хористы. Мы с Редманом сидели в первом ряду прямо перед трибуной, с которой произносились подобающие случаю речи. Первым слово взял, разумеется, Клинтон. Поприветствовав находившихся в зале американских сенаторов, он начал перечислять приехавших на церемонию гостей. Первым полным титулом («Спецпредставитель Президента, заместитель Министра иностранных дел») назвал российского представителя, а затем уже стоявших на сцене европейских министров. Затем по американской традиции последовали слова благодарности тем, кто вносит свой вклад в боснийское урегулирование. Опять же полным титулом был назван российский представитель, и тут последовал тот самый «жест», делать которые американцы большие мастера. Клинтон поднял глаза на меня и добавил: «Спасибо, сэр».

Полезного в этом пребывании в Вашингтоне было ещё больше, чем приятного. В ходе встреч с госсекретарём Уорреном Кристофером и министром иностранных дел Германии Клаусом Кинкилем (с учётом особого влияния немцев на Загреб) удалось заручиться их поддержкой наших усилий привести-таки хорватов за стол переговоров с сербами для заключения такого соглашения о прекращения огня, которое было бы более надёжным, чем предыдущие, и создавало бы большую предсказуемость для дальнейших контактов сторон по фундаментальным проблемам урегулирования.

К этому времени нашла своё решение проблема места проведения переговоров. Было принято наше предложение: «где-нибудь здесь» расшифровывалось как российское посольство в Загребе. (Сербы категорически не хотели встречаться на хорватской территории, а хорваты, соответственно, на сербской.)

Встреча проходила по новой формуле: под российским председательством, но с участием американцев (присутствовал Редман) и переговорного аппарата сопредседателей Конференции по бывшей Югославии (участвовали заместители Столтенберга и Оуэна). С соблюдением повышенных мер безопасности в наше посольство приехали сербские генералы, сверкавшие новизной своей полевой военной формы. Однако тринадцатичасовые переговоры не привели к договорённости. Участвовавшее в них командование миротворческой миссии ООН в Хорватии пришло к выводу о необходимости дополнительной проработки технических параметров соглашения, в том числе рубежей, на которые должны будут отводиться войска и вооружения сторон.

Договорились вновь собраться через неделю, в том же месте. На второй раунд переговоров миротворцы привезли 35 детальных карт трёхсоткилометровой линии разграничения. (Эта работа чуть было не стоила некоторым из них жизни. Один из вертолётов, осуществлявших рекогносцировку, обстреляли. Пуля прошла в нескольких сантиметрах от бензобака.) Семнадцатичасовые переговоры завершились подписанием документа около 5 часов утра 26 марта: воинские подразделения сторон отводились на километр от линии конфронтации, а тяжёлое вооружение — на 10-20 километров.

Загребские договорённости воспринимались и у нас в стране, и в мире как новый важный успех российской дипломатии после сараевского «прорыва». Расширялся фронт нашего «мирного наступления». Вырисовывалась новая конфигурация миротворческих усилий в бывшей Югославии, где мы завоевали себе лидирующее место. На эту тему я позволил себе порассуждать в одном из интервью российской прессе: «Мне кажется, что одной из главных причин такого затянувшегося конфликта было то, что первоначально формат Координационного комитета, созданного Лондонской конференцией, оказался недостаточно убедительным для сторон. По той причине, что ни Россия, ни США не были достаточно энергично задействованы в этом формате. ООН и ЕС не имели всё-таки достаточного политического веса. Вообще при всём уважении к ЕС, один из выводов состоит в том, что серьёзный кризис, даже если он чисто европейский, ЕС самостоятельно решить не может. Понадобилось подключение тяжёлой артиллерии в лице России и США. Но нельзя ни в коем случае превращать все усилия в чисто российско-американскую операцию. Всё должно делаться в союзе с ЕС. И вот сейчас мы подошли к наиболее удачному варианту. В Загребе и возник реально новый формат — Россия, США и Международная конференция по бывшей Югославии, ЕС и ООН, — который, наверное, является на данном этапе максимально эффективным. Хотя и не гарантирующим быстрый успех» («Сегодня», 1 апреля 1994 года).

Мирную динамику необходимо было закрепить. Вырисовывалась реальная возможность перехода к всеобъемлющему урегулированию конфликта — как в Боснии, так и в Хорватии. С этими надеждами 10 апреля я направился в Белград. Оттуда маршрут пролегал в Загреб, где сербы и хорваты должны были встретиться вновь в российском посольстве, теперь уже для обсуждения экономических вопросов. Однако ситуация в Восточной Боснии внесла драматические изменения в планы. Когда вечером 10 апреля я вошёл в здание Посольства России в Белграде, мне позвонил американский спецпредставитель Редман и сообщил: натовская авиация только что нанесла удар по боснийским сербам, продолжавшим наступление в районе Горажде. Крупный мусульманский анклав, один из провозглашённых ООН «районов безопасности», имел стратегически важное географическое положение. К тому же сербы жаловались (не без оснований), что из Горажде мусульмане совершают набеги на их позиции. Ситуация требовала достижения договорённости о прекращении огня под контролем ООН. Массированный обстрел города и наступление на него, предпринятые сербами в начале апреля, неизбежно вели к новой эскалации начавшего было затухать конфликта. К тому же стало известно, что ооновцы предупреждали командовавшего операцией генерала Младича о намерении запросить натовскую авиаподдержку, однако сербы продолжали методично наращивать военное давление. Из Горажде поступала информация о большом количестве убитых и раненых мирных граждан.

На встрече с Милошевичем 11 апреля я подчеркнул, что сербы переступили опасную черту: военной конфронтации с НАТО необходимо было избежать. Принципиально важно не создавать прецедента использования альянсом своих вооружённых сил в конфликте на Балканах. Милошевич обещал повлиять на боснийско-сербское руководство, а я направился в Пале.

Ко времени моего прибытия туда вечером того же дня и встречи с Караджичем и Краишником ситуация накалилась до предела. Натовская авиация нанесла второй удар по наступавшей на Горажде сербской военной технике. Боснийско-сербские руководители заявили, что прекращают какое-либо общение с ООН, усматривая как в НАТО, так и в ооновских миротворцах сторону конфликта. Поздно вечером я вновь забрался в БТР и направился в ооновскую штаб-квартиру в Сараево, где состоялся разговор с командующим ооновским контингентом в Боснии Роузом и американским спецпредставителем Редманом. Необходимо было найти формулу прекращения боевых действий.

Около часа ночи 12 апреля вернулся в Пале. Новый тяжёлый разговор с Караджичем. Продолженный утром 12 апреля, он подкреплялся телефонными звонками Милошевичу. После этого — знакомый БТР и новый переезд в Сараево. Там — совещание с руководителем операции ООН в Боснии Ясуши Акаши и Роузом с участием Редмана. По его завершении мы с Акаши сели в бронированный джип, чтобы вместе отправиться в Пале. Однако где-то на полпути японцу по рации стали поступать панические сообщения о том, что сербы усилили удары по Горажде и необходима его санкция на нанесение нового натовского авиаудара. Акаши заявил — ему необходимо вернуться в Сараево, весь кортеж повернул назад, а я остался в джипе, за рулём которого сидел один из гражданских сотрудников миссии ООН. Мы продолжили путь по горной дороге. Ооновец, постоянно поддерживая связь со своей штаб-квартирой по рации, всё время повторял, что «теперь международное сообщество представляет г-н Чуркин». Как часто бывает в жизни, в этой драматической ситуации не обошлось без комизма. По узкой горной дороге перед нами плелась какая-то легковушка, мы не могли ее обогнать. Помогла вышедшая на дорогу корова: она задела боковое зеркало автомобиля, он остановился, дорога на Пале была открыта.

В результате бесчисленных разговоров с Караджичем и звонков Акаши удалось договориться об их встрече в Пале 13 апреля. Переговоры состоялись, но дальше общих обещаний дело не пошло. Было очевидно — сербы уповают на успешное развитие своего наступления. В разговоре со мной один на один Караджич, хитро блеснув глазами, поведал свою философию отношений с мусульманами: «Их надо сжимать» («They must be squeezed»).

Акаши вернулся в Сараево, Караджич направился в столицу боснийских сербов Баня-Луку, я остался в Пале, стремясь хоть как-то повлиять на балансировавшую на грани серьёзного кризиса ситуацию. (Тем более что спешить было некуда — после натовской бомбардировки краинские сербы отказались от «экономической встречи» с хорватами в нашем посольстве в Загребе.)

Масштабное столкновение боснийских сербов с ООН и НАТО могло быть чревато кардинальным изменением всей политической динамики, в том числе привести к резкому обострению отношений России с Западом — этого необходимо было избежать.

В отсутствие в Пале Караджича мне предложили занять его кабинет. Что я и сделал — другого подходящего места для работы не оказалось. Штаб-квартира боснийских сербов находилась в небольшом трёхэтажном здании. Кабинет Караджича располагался на первом, на втором кабинет Краишника, а на третьем — вице-президента боснийских сербов Колевича. Секретарша Караджича давала мне кофе, в моём распоряжении был телефон, по которому можно связаться с Милошевичем и с ооновцами в Сараево, а также с нашим посольством в Белграде. Российский посол, однако, болел, и не имея телефонной связи с Москвой, я оказался фактически предоставленным сам себе. Путешествовавший Караджич также не выходил на связь. В одном из телефонных разговоров с Милошевичем я с изумлением спросил: «Не мне же руководить Республикой Сербской?» Отъезд Караджича из Пале вряд ли был случаен: боснийские сербы не хотели, чтобы кто-то мешал им продолжать осуществлять свои военные планы в отношении Горажде.

15 апреля боснийские сербы перешли к решающему наступлению на анклав. Мусульманская оборона пала, причём так быстро, что два английских ооновских «миротворца» оказались за линией фронта и были тяжело ранены. Генерал Роуз потребовал вновь задействовать авиацию НАТО. Для него ситуация приобретала личностный характер. Дело в том, что в районе Горажде в форме ООН находились около десятка военнослужащих элитного английского спецназа, они занимались наведением натовской авиации на сербские цели. Сербы, конечно, знали об этом и постреливали в «миротворцев». В одном из разговоров со мной генерал Роуз довольно наивно выражал недоумение: «Что сербам не нравится? Ведь эти солдаты обеспечивают точность бомбовых ударов, то есть помогают избежать лишних жертв среди сербов».

16 апреля эскалация кризиса перешла на новую ступень. Сербы сбили один из круживших над Горажде самолётов НАТО. Угроза массированного натовского авиаудара со всеми вытекающими последствиями стала вполне реальной. Поступали сообщения о том, что к удару по сербским позициям готовятся до тридцати натовских самолётов. К счастью, погодные условия оказались неблагоприятными. В ходе возникшей «тяжёлой паузы» удалось достигнуть договорённости между Акаши и на тот момент главным сербом в Пале Краишником. В ответ на отказ от новых бомбардировок боснийские сербы должны были прекратить обстрел Горажде, отвести военную технику на три километра от центра города, а также отпустить 150 ооновцев, взятых в заложники после первых бомбардировок 10 апреля.

На следующий день, однако, стало ясно, что, принимая на себя эти обязательства, боснийско-сербское руководство не собиралось их выполнять — военная операция продолжалась своим чередом. (Не помог и состоявшийся 16 апреля блиц-визит в Белград Козырева для разговора с Милошевичем.) 17 апреля вновь удалось свести Акаши с вернувшимся в Пале Караджичем. Понимая, что нужно обозначить какой-то «позитив», Караджич с готовностью откликнулся на предложение Акаши осуществить из Горажде медицинскую эвакуацию. «Пойдёмте, объявим об этом журналистам!» — воскликнул он. Я отказался принять участие в импровизированной пресс-конференции, для меня убедительнее выглядел жест стоявшего рядом с Караджичем сербского генерала, который молча отрицательно покачал головой. В таких условиях моё дальнейшее пребывание в Пале теряло смысл. Сказав журналистам, что за последние несколько дней я услышал больше невыполненных обещаний, чем за всю свою предыдущую жизнь, я вернулся в Сараево, откуда вылетел в Загреб.

18 апреля в загребском аэропорту перед посадкой на московский рейс мне сообщили: со мной хочет связаться по телефону Милошевич. Взяв трубку, я в резкой форме сказал президенту всё, что думаю о Караджиче и Младиче. «Но они же не могут меня так обманывать!» — воскликнул шокированный Милошевич. Я сказал, что в создавшихся условиях должен буду уйти в отставку. «Виталий, но вы мне ещё будете звонить?» — реагировал президент (впервые назвав меня по имени).

В московском аэропорту меня ждали журналисты. В общении с ними я сделал заявление, которое пресса вполне справедливо назвала «эмоциональным». Сказал: «России пора прекратить разговоры с боснийскими сербами… Боснийские сербы должны понять, что в лице России они имеют дело с великой державой, а не с банановой республикой. России надо решить, можно ли позволить группе экстремистов использовать политику великой страны для достижения своих целей. Наш ответ однозначен — никогда». И добавил: «Если боснийские сербы произведут ещё хоть один залп в сторону Горажде, разразится огромнейший кризис, который ввергнет сербский народ в катастрофу».

Из аэропорта поехал в МИД докладывать Козыреву. В составленный мной проект записки Ельцину по событиям в Горажде Козырев внёс смягчающие коррективы, всё-таки в целом поведение боснийских сербов отражалось в ней достаточно объективно.

19 апреля президент Борис Ельцин сделал важное заявление: «Конфликт в Боснии и Герцеговине стоит на грани опасной эскалации, несмотря на энергичные дипломатические усилия России, предпринятые совместно с ООН и другими членами международного сообщества. Руководство боснийских сербов должно выполнить обязательства, данные России, прекратить нападения и уйти от города Горажде…»

22 апреля Совет Безопасности ООН единогласно принял резолюцию 913. В ней осуждалась боснийско-сербская сторона за «недобросовестное ведение переговоров и невыполнение ею своих обязательств, данных представителям ООН и Российской Федерации в отношении договорённости о прекращении огня в Горажде и вокруг него». Вместе с тем, в резолюции содержался и призыв к боснийским мусульманам «прекратить любые провокационные действия» внутри и вокруг безопасных районов.

Нельзя было не учитывать и фактор нашего парламента. Уже 19 апреля я встретился с Председателем Совета Федерации Владимиром Шумейко и Председателем Государственной думы Иваном Рыбкиным, подробно поделился с ними своими впечатлениями и выводами. Мой рассказ оба восприняли вполне адекватно. Конечно, со стороны парламентариев не обошлось и без критики. Так, вернувшись из поездки в Белград в составе думской делегации, председатель Комитета по международным делам Госдумы Владимир Лукин выразил на пресс-конференции пожелание, чтобы российская челночная дипломатия не была столь жёстко привязана к «личностному фактору», чтобы «у таких людей, как я, не возникало подозрение, что там слишком большую роль играют амбиции». Нужно исключить «личные обиды и разочарования», дипломат «не должен терять хладнокровие», — давал полезные советы Владимир Лукин. «Кстати, — заметил он, — наша пресса зря хвалила Чуркина за его успехи в балканском урегулировании, создала вокруг него ореол героя» («Комсомольская правда», 28 апреля 1994 года).

Другую тональность взял влиятельный обозреватель «Известий» Станислав Кондрашов, который потребовал «и продолжения, и усиления активности Чуркина» на месте действий «несмотря на его накопившуюся усталость и вполне понятные разочарования» («Известия», 20 апреля 1994 года).

Апрельский кризис вокруг Горажде худо-бедно подошёл к концу 24 числа, когда боснийско-сербское командование, наконец, разрешило ввести в город украинских и французских миротворцев. Однако его политические последствия имели далеко идущее значение. Начался серьёзный разлад между руководством боснийских сербов и Милошевичем, который понимал — их силовая тактика отдаляет перспективу снятия санкций с Югославии, что являлось приоритетом для Белграда.

Относительно заявления 18 апреля с резкой критикой боснийских сербов, то, как знать, прозвучи она на более авторитетном политическом уровне в качестве консолидированной позиции России, не удалось ли бы тогда избежать их скатывания к силовой конфронтации с мировым сообществом, не удалось ли бы предотвратить произошедшую через год трагедию Сребреницы и отправки не только Караджича и Младича, но и Милошевича в Международный трибунал по бывшей Югославии?

Помощник президента России по международным делам Дмитрий Рюриков кратко сформулировал оценку российским руководством апрельского кризиса: «В ситуации с Горажде, как и в ситуации с Сараево, Россия сыграла свою особую роль, чтобы не допустить эскалации конфликта».

Что касается моей дальнейшей работы на югославском направлении, то хлопать дверью, конечно, было бы безответственно, тем более, что возникла отличная возможность переформатировать характер моей деятельности.

Поступило приглашение принять участие 25 апреля в «секретной» встрече в Лондоне политдиректоров министерств иностранных дел пяти стран: Англии, Франции, Германии, Соединённых Штатов Америки и России. На следующий день я совершенно неожиданно был приглашён на беседу с министром иностранных дел Великобритании Дугласом Хердом, а затем — и премьер-министром Джоном Мейджором. Обратила на себя внимание особенность английского протокола: премьер-министр вышел в комнату ожидания, чтобы пригласить меня в свой кабинет, а затем проводил до дверей резиденции на Даунинг-стрит, 10. Была ли это обычная практика или жест, подчёркивавший особость момента? На выходе я столкнулся с госсекретарём США Уорреном Кристофером. В это же время в Лондоне находился и министр иностранных дел Франции Алан Жопе. В результате всех консультаций было принято решение о создании Контактной группы для работы со сторонами, вовлечёнными в конфликт. Как заявил официальный представитель МИД РФ Григорий Карасин: «Это соответствует предложенной Россией схеме дальнейших совместных шагов. Она предполагает работу на экспертном уровне, подготовку встречи министров иностранных дел РФ, США, ЕС и выход на встречу в верхах по боснийскому урегулированию». (Идее саммита по Боснии, к которой мы периодически возвращались, так и не суждено было реализоваться.) Экспертную работу в Контактной группе взял на себя первый заместитель директора Первого Европейского департамента МИД России Алексей Леонидович Никифоров. Карасин пояснил, что Никифоров обеспечит значительную часть технической работы, которой ранее, помимо всего прочего, также занимался Спецпредставитель Президента РФ. «Сам Чуркин будет подключаться к работе лишь в моменты, когда потребуется принимать ответственные решения».

Организуя деятельность Контактной группы, важно было «не потерять» сопредседателей Оуэна и Столтенберга, хорошие контакты с которыми мы ценили, видя в них определённый противовес излишне нахрапистой и агрессивной американской линии. 1 мая я слетал в Осло, где подробно информировал сопредседателей о последнем развитии событий, в том числе связанных с созданием Контактной группы. Подозрительность американцев к сопредседателям была столь велика, что Кристофер не дал согласия на их присутствие на первом министерском заседании рабочей группы 13 мая в Женеве. Оуэна и Столтенберга «запустили» в комнату лишь для отдельного разговора по завершении основного заседания.

Так или иначе, механизм начал работать, и на второй министерской встрече Контактной группы в Женеве 5 июля была одобрена новая карта Боснии, именно ей предстояло стать основой урегулирования. Одобрили и дальнейшую стратегию действий, подразумевавших возможное усиление давления на тех, кто откажется принять план урегулирования, и возможное снятие санкций, если сербская сторона проявит кооперабельность. Карта предусматривала предоставление боснийским сербам 49 процентов территории Боснии и Герцеговины, а Мусульмано-хорватской федерации 51 процент. От обеих сторон требовались серьёзные уступки. Боснийско-хорватская федерация претендовала на 58 процентов, а сербы в это время контролировали 70 процентов территории Боснии и Герцеговины. Главная трудность нашей работы с руководством боснийских сербов, как и всегда, состояла в том, что они не могли сформулировать свои приоритеты. Они не могли принять решение о каких-либо уступках по контролируемой ими силой территории. Караджич полагал (и не раз говорил мне об этом), что мусульмане в конечном итоге удовлетворятся той частью Боснии, которая им останется. Это, безусловно, совершенно нереалистичный взгляд на вещи. Не помог сдвинуть сербов с бескомпромиссной позиции ни приезд в Белград в конце июля в моём сопровождении министра обороны Грачёва, ни жёсткое политическое и пропагандистское давление на них со стороны Милошевича. Разница в стратегии между Белградом и Пале, проявившаяся под Горажде, окончательно обнажилась в результате последовавшего 4 августа отказа боснийских сербов принять план Контактной группы.

5 августа Белград закрыл границу между Сербией и Республикой Сербской. Произошло то, о чём мы не раз говорили с Милошевичем в ходе многочисленных бесед в Белграде: Сербия отмежевалась от войны. За это в соответствии с планом Контактной группы должны были последовать «бонусы». СБ ООН принял резолюцию, приостанавливавшую на сто дней действие ряда санкций против Союзной Республики Югославии, в частности, возобновлялись полёты в белградский аэропорт. Первым «послеблокадным» рейсом «Аэрофлота» я совершил свою последнюю поездку в Белград в качестве Спецпредставителя Президента России. После подобающей случаю волнующей церемонии в аэропорту с цветами и музыкой состоялась «прощальная» беседа с Милошевичем. Президент устроил для меня небольшой обед и подарил натюрморт кисти сербского художника.

Чуть больше чем через месяц мне предстояло сменить место службы — отправиться в Брюссель в качестве Посла России в Бельгийском Королевстве, в обязанности которого вменялось также развитие отношений с НАТО и Западноевропейским союзом. По поводу моего назначения в нашей прессе было немало пересудов. Кто-то усматривал в нём стремление Козырева избавиться от претендента на министерский пост, кто-то предполагал, что я захотел «отсидеться» в престижном Брюсселе для того, чтобы занять министерский пост на Смоленке, когда он освободится после предрекавшейся многими скорой отставки Козырева. Правда была банальной. Идею о возможности отъезда в Брюссель мне подал Адамишин ещё в 1993 году. Тогда министр резонно заметил, что мне надо «ещё поработать». В 1994 году стало ясно: моим надеждам на «прорывное» политическое урегулирование в бывшей Югославии не суждено было сбыться. Отклонение боснийскими сербами плана Контактной группы показывало: югославское урегулирование выходило на новую, не самую близкую к солнцу орбиту. В то же время в Брюсселе возникала интересная интрига вокруг перспектив наших отношений с Североатлантическим альянсом, которая меня интересовала. У детей был самый подходящий возраст — 9 и 6 лет — для того, чтобы временно сменить место жительства.

Однако прощание с Белградом, как оказалось, было лишь временным.

В июне 1995 года я из Брюсселя приехал в Москву в отпуск. В это время, по определению официального представителя МИД России Михаила Димурина, «ситуация в Боснии и Герцеговине накалилась до предела, требуя экстренного подключения всех каналов воздействия». Мне предложили вновь отправиться по знакомому маршруту Белград — Пале. Разговор с Милошевичем показал, что президент не на шутку встревожен происходящим и его раздор с руководством боснийских сербов зашёл очень далеко. Милошевич не возражал против моего контакта с ними в Пале, однако впервые не дал машину сопровождения. До границы с Боснией пришлось добираться по пробкам и светофорам, дорога заняла значительно больше обычного времени.

В столице боснийских сербов за обеденным столом восседало всё «политбюро»: Караджич, Краишник, Колевич, Плавшич, Буха. Их рассуждения носили отрешённый характер: нам ничего не остаётся, как плыть до другого берега. Тот факт, что против них всё более решительно поворачивалось не только мировое сообщество, но и Белград, казалось, не поколебал уверенность боснийско-сербского руководства в том, что продолжение военной конфронтации принесёт искомые результаты. Термин «компромисс» ими по-прежнему не воспринимался.

11-12 июля произошло событие, имевшее поворотное значение для войны в Боснии, да и во всей бывшей Югославии. Боснийско-сербские силы под командованием генерала Младича вошли в охраняемый ООН мусульманский анклав Сребреницу. Располагавшийся там датский миротворческий контингент не имел ни мандата, ни возможности, ни желания оказать сопротивление. Практически всё мужское население города, около 8 тысяч человек, погибло или было уничтожено. Масштаб трагедии не сразу стал известен мировому сообществу в полном объёме. Однако тучи сгустились над боснийскими сербами окончательно и бесповоротно.

В ходе состоявшейся 21 июля в Лондоне расширенной встречи министров иностранных дел, обороны и начальников главных штабов стран Контактной группы, а также представителей ЕС и НАТО Соединённые Штаты выступили беспрецедентно жёстко, настаивая на массированных воздушных ударах по сербским позициям, прежде всего по системе ПВО, а также на передаче руководства всей операции в Боснии от ООН к НАТО. Формального решения на этот счёт на встрече не принималось, но и возражения и встречные предложения, с которыми выступили наши министры Козырев и Грачёв, погоды не делали. На состоявшейся там же неформальной встрече министров иностранных дел Контактной группы новый сопредседатель Координационного комитета Международной конференции по бывшей Югославии Карл Бильдт, сменивший на этом посту ушедшего в отставку Оуэна, пытался развить формулировавшийся им план дальнейших действий, включавший возможность поэтапного снятия санкций с Союзной Республики Югославия. Однако его заходы были подчёркнуто холодно встречены госсекретарём Кристофером. Американцы серьёзно нацеливались на силовой сценарий.

О таком повороте настроений Козырев информировал Милошевича во время визита в Белград в конце июля. Будучи в составе делегации, я получил ещё одну, как оказалось, последнюю возможность попытаться повлиять на ход событий.

Дело в том, что в Брюсселе наряду с другими коллегами ко мне стал захаживать посол Хорватии в Бельгии. Немолодой уже человек, он не был профессиональным дипломатом, долгие годы прожил в Австрии, где занимался туристическим бизнесом. Но имел одно важное преимущество — был другом детства президента Хорватии Туджмана. Из его слов вытекало, что Загреб предпочёл бы политическое решение своих проблем с Белградом. «Военная операции по захвату Краины, по нашим оценкам, унесёт жизни четырёх тысяч хорватских солдат, а это слишком много для нашей маленькой страны», — говорил он.

Милошевич устроил для Козырева обед за городом. В разговоре перед застольем я сообщил президенту о своих контактах с хорватским послом, в том числе об обеспокоенности хорватов в отношении больших жертв. Подозвав своего начальника генерального штаба, Милошевич с характерной усмешкой повторил ему мои слова. Однако мысль о том, что хорваты, которые в последнее время изрядно вооружились, возможно, всё-таки не делают окончательную ставку на силу, судя по всему запала. В разговоре за столом (Козырев сидел напротив Милошевича, я — по правую руку) президент рассуждал, что он не против разговора с хорватами, но это должны быть секретные переговоры, подчеркнул он, не такие, как были у нас на авианосце «Инвинсибл», когда сообщение о встрече конфликтующих сторон разлетелось по всему миру, как только вертолёты коснулись палубы.

По возвращении в Брюссель, я вновь встретился с хорватским коллегой. В разговоре он по существу признал, что Загреб принял политическое решение в пользу военной развязки краинской проблемы. Чтобы предотвратить катастрофическое развитие событий, я предложил хорватскому послу попытаться свести двух президентов — Туджмана и Милошевича, организовав их секретную встречу в Москве.

2 августа хорват сообщил мне о готовности Туджмана к такой встрече, ожидая, что контакт с Милошевичем выльется не в замысловатый «дипломатический разговор», а будет нацелен на принятие практических решений (звучало вполне резонно).

Докладывая об этом в Москву, я писал, что такой шанс и время упускать нельзя, так как «флажок» вот-вот упадёт, и рекомендовал министру направить послание Милошевичу, в котором без обиняков указать дату и место встречи. А затем уведомить об этом и Туджмана.

Тем не менее события ближайших дней показали, что со стороны Туджмана это был скорее акт «политической дезинформации». 4 августа хорватская армия начала операцию «Буря» по присоединению территории Республики Сербская Краина.

Тем неожиданнее стало полученное мной 7 августа указание сообщить хорватскому послу о позитивном отношении Белграда к нашей инициативе о проведении тайной встречи президентов Сербии и Хорватии в Москве. Узнав об этом, хорватский посол перезвонил буквально через пять минут. Туджман готов к встрече 8 или 10 августа. (Видимо, Милошевич, «списав» Краину, решил всё же попытаться договориться с хорватами по более важной для него проблеме Боснии.)

Но тут вмешались личностные особенности российского руководителя. В то время Борис Ельцин часто находился в больнице. Выходя из неё, любил прогуливаться по Кремлю в компании журналистов и делать разного рода сенсационные заявления. На этот раз он вспомнил о Югославии, заявив во всеуслышание: «На днях к нам приедут Милошевич и Туджман и обо всём договорятся». Туджман сразу же отказался от встречи. Шанс, пусть, может быть, и минимальный, был упущен.

28 августа в результате взрыва миномётного снаряда на рынке в Сараево погибло 28 человек. Утверждалось, что ооновские эксперты установили — выстрел был произведён с сербской стороны. 30 августа начались массовые натовские бомбардировки военных позиций боснийских сербов, продолжавшиеся более двух недель и радикальным образом изменившие соотношения сил конфликтующих сторон в Боснии. Вслед за военной Соединённые Штаты взяли на себя и дипломатическую инициативу, начав так называемый Дейтонский процесс.

Мне в Брюссель позвонил первый заместитель министра Игорь Иванов и поинтересовался, не хочу ли я взяться за это дело. Поразмыслив день-другой, я отказался: проблем хватало и в Брюсселе, кроме того, опасался быть «возвращённым» в Москву, по-настоящему ещё и не развернувшись в Брюсселе на новом месте.

21 ноября на американской военной базе в Дейтоне боснийские стороны подписали мирное соглашение, официально оформленное в Париже 14 декабря.

15 декабря Совет Безопасности ООН принял резолюцию 1031, которая прекращала мандат ооновских сил в Боснии и Герцеговине. Их функции переходили к силам по выполнению Дейтонского соглашения.

Война в бывшей Югославии закончилась.

ПРЕМУДРОСТИ ПРОТОКОЛА. ТРИ ШЛЯПЫ ПОСЛА РОССИИ В БРЮССЕЛЕ

11 ноября 1994 года я прибыл в Брюссель в качестве Посла Российской Федерации в Бельгийском Королевстве. Эта страна с десятимиллионным населением является одновременно одним из наиболее культурно насыщенных, высокоразвитых и сложных государств в Европе. Разделённая между фламандским севером и франкофонским югом Бельгия состоит из трёх регионов (Фландрии, Валлонии и Брюссельского столичного региона), к тому же ещё подразделяется на десять провинций, что дополняется осуществлением определённых функций по национальному признаку — имеется три правительства сообществ (кроме фламандцев и валлонов на границе с Германией проживает немногочисленное немецкоговорящее население). Знатоки утверждают, что Бельгия давно бы распалась, если бы не два обстоятельства: королевская власть и невозможность разделить Брюссель, который фламандцы считают своей столицей, но большинство жителей его — франкоговорящие валлоны.

1 декабря мне предстояло вручить верительные грамоты королю бельгийцев Альберту II.

Должен сказать, мои протокольные познания к этому времени были минимальными. В институте дипломатический протокол нам практически не преподавали. Из всего услышанного мне запомнился один совет, но очень важный: во время фуршета (наиболее распространённая форма дипломатических приёмов, когда закуски стоят на столе, а едят стоя) надо взять угощение и отойти в сторону, чтобы к столу могли подойти другие. Запомнилось мне это правило ещё и потому, что, бывая время от времени на московских дипломатических приёмах вначале 90-х, я наблюдал, к чему приводит незнание или неуважение этикета — гости спокойно окружали стол и не спеша закусывали, будто они сидят на званом обеде. Подойти к столу опоздавшим было невозможно. Против этого скоро нашлось противоядие: приходилось наблюдать, как на некоторых приёмах заранее пришедшие гости сметали практически всю еду ещё до его официального начала.

Такие нехитрые протокольные знания к вручению верительных грамот королю, конечно же, не имели никакого отношения. Несколько более полезным в этом плане оказался мой ещё переводческий опыт. Советский протокол вручения верительных грамот был довольно торжественным, хотя принимал их, как правило, не сам «глава государства», то есть Председатель Президиума Верховного Совета СССР, а один из его пятнадцати заместителей. Председатели Президиумов Верховных Советов союзных республик поочерёдно по месяцу «дежурили» в Москве, осуществляя различные протокольные функции. Посол и сопровождавшая его свита, с одной стороны, и «дежурный президент», Секретарь Президиума Верховного Совета СССР и кто-то из мидовского руководства, с другой, сходились в центре одного из кремлёвских залов. Посол зачитывал речь, после чего следовало краткое официальное приветствие принимающей стороны. Затем «дежурный президент» и посол удалялись в другое помещение для беседы.

Мне запомнилось, что все без исключения послы волнуются, вручая свои верительные грамоты, особенно, вероятно, те, кто это делает впервые. Помню посла одной африканской страны в красивых национальных одеждах, который, вынув для зачтения несколько страниц текста своего выступления, практически не мог его читать — дрожали руки. Так что я настраивался на предстоявшее мне «испытание» весьма серьёзно.

Однако бельгийский королевский протокол оказался и торжественным, и простым. В порядке подготовки необходимо было лишь взять в аренду фрак, а также продумать несколько фраз, с которыми предстояло обратиться к королю. Формальных речей не предусматривалось. За какое-то время до назначенного часа за мной в резиденцию заехал начальник генерального штаба бельгийских вооружённых сил в парадной форме и на официальной машине. (Это был высший протокольный уровень сопровождения.) Он поинтересовался, не забыл ли я верительные грамоты (такое с послами случается), и мы поехали во дворец. На площади новоявленного посла приветствовали королевские всадники. Организация выглядела исключительно изящной. Дело в том, что король по традиции сразу принимал грамоты у четырёх новых послов, каждому из которых выделялось по 15 минут. Устроено всё было так, что послы не видели друг друга, и казалось — всё это великолепие исключительно для тебя.

Представ перед Альбертом II в сопровождении своего советника-посланника и военного атташе, я протянул ему верительные грамоты и сказал, что для меня большая честь быть назначенным Послом Российской Федерации при дворе Его Величества. Альберта II это вполне удовлетворило, и мы направились в комнату, предназначенную для беседы. Ровно за минуту до завершения отведённого мне времени в дверь легонько постучали (меня заранее предупредили о таком протокольном «намёке»), я закруглил свои ответы на вопросы короля о положении дел в России и мог отправляться восвояси уже полностью «легализованным» в своём посольском статусе. (По практике посол, прибыв в страну пребывания, сначала передаёт в МИД копии своих верительных грамот и после может вполне нормально работать, избегая только официальных мероприятий, до вручения оригинала документа главе государства.)

Нельзя не отметить, что королю бельгийцев послы доставляют немало хлопот, ведь ему приходится уделять внимание не только многочисленным, как принято там говорить, «двусторонним» послам, то есть аккредитованным непосредственно в Бельгии, но и тем, кто представляет свою страну в Европейском союзе, в НАТО, а в описываемый период ещё и в Западноевропейском союзе. Это делало Брюссель, пожалуй, мировым рекордсменом по числу послов. Некоторые страны направляли туда сразу четверых. Бельгийскому королю приходилось проводить новогодний приём не только для «своих» послов, но и отдельные — для послов «других категорий», хотя протокольный приоритет бельгийцы отдавали, безусловно, «двусторонникам».

Что касается России, то я как посол в те годы представлял нашу страну «в одиночестве». Мне было поручено заниматься, кроме Бельгии, ещё и Североатлантическим альянсом, и Западноевропейским союзом. За это полагалась 10-процентная надбавка к зарплате. Хотя на практике именно НАТО занимало львиную долю рабочего времени. В Брюсселе существовало и российское представительство при Европейском союзе, открытое ещё во времена СССР в конце 80-х годов. Однако постпред Иван Степанович Силаев, бывший глава правительства России, незадолго до моего приезда в Брюссель неожиданно решил вернуться в Москву, и замену ему никак не могли подобрать. Более трёх лет моей работы в Брюсселе представительство при ЕС в качестве временного поверенного возглавлял советник Анатолий Макаров. Еэсовцы иногда выражали недоумение и даже возмущение неподобающим уровнем российского представительства, однако дело не двигалось с мёртвой точки. Где-то года через два Макаров радостно сообщил мне, что ему, наконец, пришло указание запросить агреман на нового постпреда — им должен стать Михаил Ефимович Фрадков. Однако всего через несколько дней пришло новое — отозвать запрос на агреман. Моё «одиночество» продолжилось, а Фрадкову всё же было суждено занять этот пост несколько лет спустя.

Ещё о фраке. Услугами аренды приходилось пользоваться дважды в год. На Национальный день и День короля в главном соборе Брюсселя проводилась торжественная (но короткая — всего 30 минут) служба. Отправляясь на неё, послы должны были облачаться во фрак (в отсутствие национальной дипломатической формы — в России её ввели позднее). Пикантность ситуации состояла в том, что напротив дипкорпуса сидело правительство, члены которого одевались «по погоде» — иногда были в плащах. (Объясняли, что у премьер-министра Жана-Люка Дехане публичный образ «простого парня» и он не хочет портить его фраком.) Как-то неловко. Если уж предписываешь «нарядиться» гостю, «соответствуй» и сам.

В моих глазах такое «пренебрежение» компенсировалось оказанным мне премьером приёмом. Мой протокольный визит к Дехане был организован в форме рабочего завтрака, и премьер проводил посла до машины.

Не обошлось без протокольных проблем и с натовцами. Генеральному секретарю альянса не надо было вручать никаких документов, подтверждавших мои полномочия, ведь тогда наши отношения носили чисто неофициальный характер. Однако предстояла первая встреча нового российского посла с занимавшим этот пост бывшим министром иностранных дел Бельгии Вилли Клаасом. (Тем самым, с которым годом ранее на встрече европейских министров иностранных дел с югославскими сторонами, проходившей под его председательством, у меня произошла стычка.) Ожидая назначенной встречи, я не терял времени даром: увиделся с американским постпредом и с кем-то ещё из коллег по натовским странам. Всё бы ничего, но сведения о моих беседах попали в прессу. Как сообщил мне первый замгенсекретаря итальянец Серджио Баланцино, Клаасу это не понравилось. Что ж, принял к сведению. Сам Клаас встретил меня вполне корректно, но без лишних церемоний (пресса отсутствовала), возможно в отместку за «нарушение протокола».

В отношениях с альянсом главным была, конечно, политика, причём не только внешняя, но и внутренняя. НАТО стало объектом острой политической борьбы у нас в стране. 1 декабря после вручения верительных грамот королю мне предстояло снять фрак, надеть свою вторую — натовскую — «шляпу» и встречать министра Козырева, который прибывал на подписание важного документа, призванного обозначить новый этап в наших отношениях с альянсом, — «Области широкого и углублённого диалога и сотрудничества между Россией и НАТО». Однако события приняли драматический оборот.

Прилетев в Брюссель, Козырев ознакомился с текстом только что принятого коммюнике министерской сессии Североатлантического совета — в нём содержались некоторые неожиданные элементы (накануне вечером о том, что они появятся в тексте, меня уведомил по телефону замгенсекретаря, о чём я немедленно доложил в Центр). Натовские министры вознамерились к своей следующей сессии (за 6 месяцев) подготовить доклад о принципах «расширения» Североатлантического альянса, то есть речь шла о возможности принятия в НАТО новых членов. То, о чём раньше говорили только в общих чертах, перешло в практическую плоскость.

Прямо из гостиной моей квартиры Козырев позвонил Ельцину и согласовал свои дальнейшие действия.

Было предусмотрено, что церемонии подписания подготовленного документа должна предшествовать встреча министра с Североатлантическим советом на уровне министров иностранных дел. Председательствовал, как всегда, генсекретарь. Находясь во вполне благодушном настроении, Клаас поприветствовал российскую делегацию и как обычно предложил прессе покинуть зал, чтобы можно было перейти к рабочему обсуждению. Козырев жестом руки остановил журналистов и к немалому удивлению натовцев прочитал им довольно обстоятельную нотацию о вреде расширения. Его выступление закончилось тем, что в сложившихся условиях Россия не в состоянии подписать документ «Области широкого и углублённого диалога». Церемония не состоялась, дискуссия была скомкана. Натовцы находились в шоке. Особенно поразило поведение американцев, которые, судя по всему, давали своим партнёрам по альянсу заверения, что «с Россией всё будет в порядке». Сразу по окончании заседания ко мне подскочил помощник госсекретаря США Кристофера и стал возбуждённо возмущаться. Я осадил его и вместе с другими двинулся к двери. В толпе у выхода я оказался рядом с самим госсекретарём. Его обычно невозмутимое лицо (Кристофера по-доброму сравнивали с Буратино) было искажено гримасой. Глянув на меня, он буквально прошипел: «За это придётся заплатить» («There is a price to pay»). Событие имело свою предысторию.

Впервые я оказался в штаб-квартире НАТО в Брюсселе в декабре 1989 года в составе делегации Шеварднадзе, который первым из министров иностранных дел Центральной и Восточной Европы нанёс визит «в натовское логово».

Для обеих сторон это было важное событие, как в политическом, так и в психологическом плане. Как-то бывший генсекретарь блока лорд Питер Каррингтон рассказал мне такую историю. Венгерский посол сообщил ему о своём желании передать только что опубликованное коммюнике Организации Варшавского договора. Каррингтон воспринял это как само собой разумеющийся жест вежливости. Но на всякий случай решил посоветоваться с послами при НАТО. И получил категорический отказ. В результате кто-то из посольства Венгрии передал текст через забор.

К концу 80-х времена изменились. У натовцев для подобных случаев особый протокол. На всём пути Шеварднадзе по коридорам штаб-квартиры до кабинета генсекретаря стояли сотрудники альянса и бурно аплодировали. Однако встреча с генсекретарем Манфредом Вернером прошла прохладно и прагматично. Противостояние НАТО и Варшавского договора тогда ещё было реальностью.

В 1991 году прекратила своё существование сначала военная, а потом и политическая Организация Варшавского договора, затем развалился и сам Советский Союз, в Европе возникли совершенно новые военно-политические реалии. Страны Восточной Европы заявили о своём стремлении вступить в НАТО. Натовские руководители не сразу распростёрли для них свои объятия, но и предпочитали не вспоминать о заверениях, которые ранее давали Горбачёву: расширения альянса на восток не будет. (Горбачёва часто упрекают в том, что он не попытался закрепить такие обещания на бумаге в договорной форме. Конечно, обидно. Однако трудно себе представить, как Генеральный секретарь ЦК КПСС мог вступить в переговоры по такому поводу при ещё живом, хотя и уже не совсем здоровом, Варшавском договоре.)

В качестве диалоговой площадки с бывшими членами Варшавского договора и республиками СССР натовцы создали Совет Североатлантического сотрудничества (ССАС). Для нас возник сакраментальный вопрос: что делать? Продолжать держать НАТО за врага (сами натовцы утверждали: они больше не видят в России противника) и не идти ни на какие контакты? Но в этом случае мы рисковали остаться в изоляции, ведь действенных рычагов воспрепятствовать встречному движению членов альянса с восточноевропейскими странами и бывшими республиками СССР мы не имели. Кроме того, такие попытки противоречили бы сердцевине внешнеполитической философии новой России — наша страна должна была встать в ряд передовых демократий мира. (Это само по себе было, наверное, и неплохо, но, к сожалению, на второй план ушло понимание геополитических интересов России в радикально изменившихся исторических условиях.) Второй вариант — попробовать, как я любил полушутя говорить в ходе «домашних» дискуссий на эту тему, «задушить НАТО в объятиях». Конечно, трудно было рассчитывать на то, что в наших объятиях альянс «испустит дух», но во встречной игре у нас всё же было больше шансов влиять на поведение НАТО и обеспечивать свои фундаментальные интересы. В понимании того, что возможность вступления в НАТО стран Восточной Европы — это неблагоприятный военно-политический фактор для России, разногласий не существовало. Проблема состояла в том, какой линии придерживаться в условиях такой перспективы.

(Вообще в то время много дискутировалась тема европейской архитектуры безопасности. Мы настаивали: «центральную», или «ключевую» роль в ней должно играть Совещание (позднее — Организация) по безопасности и сотрудничеству в Европе (СБСЕ/ОБСЕ) в силу того, что оно объединяло все европейские государства и республики бывшего СССР. Натовцы сопротивлялись, не желая оказаться в «подчинённом» положении. Союзников в споре у нас было мало. Помню, как на совещании ССАС министр иностранных дел одной из бывших советских республик решил потрафить натовцам и заявил, что именно НАТО является «основой» европейской безопасности. Однако говорил он по-английски и вместо «basis» сказал «basement» (подвал). Натовцы сохранили невозмутимость. Поняли, человек старается.)

Неприятный сюрприз принёс визит президента Ельцина в Польшу в августе 1993 года. Принятая в ходе его совместная российско-польская декларация содержала следующий пассаж: «Президенты затронули вопрос о намерении Польши вступить в НАТО. Президент Л. Валенса изложил известную позицию Польши на этот счёт, что было с пониманием воспринято Б. Н. Ельциным. В перспективе такое решение суверенной Польши, направленное на общеевропейскую интеграцию, не противоречит интересам других государств, в том числе интересам России».

Я отсутствовал в составе российской делегации на переговорах в Варшаве и, прочитав декларацию в своём мидовском кабинете, немало удивился — ничего похожего не предполагалось. Пошёл к Козыреву, спросил, каким образом такое могло произойти. Андрей Владимирович, как он это иногда любил делать, стал рассказывать не спеша, во всех подробностях. Ельцин, по его словам, противился включению в текст данного пассажа. Аргументы «против» в ходе переговоров делегаций высказывали как сам Козырев, так и министр обороны Грачёв. Однако Валенса «устроил истерику», и Ельцин в конце концов сдался.

Козырев с готовностью согласился, что так дело оставлять нельзя, и вскоре родился проект письма Ельцина лидерам основных натовских стран, который 15 сентября был направлен адресатам. В нём президент в русле «откровенного обмена мнениями по актуальным международным вопросам» поделился «некоторыми соображениями, навеянными, в частности, моими недавними беседами с руководством Польши, Чехии и Словакии».

«Речь идёт о довольно-таки чётко выраженном стремлении этих стран, как и ряда других государств Центральной и Восточной Европы, сблизиться с НАТО, добиться той или иной формы интеграции с альянсом. Мы, разумеется, выразили понимание суверенного права каждого государства выбирать пути обеспечения собственной безопасности, в том числе через участие в военно-политических союзах. С пониманием отнеслись и к отнюдь не ностальгическим чувствам восточноевропейцев к ушедшему в прошлое „сотрудничеству“ в рамках Варшавского пакта. В целом впечатление таково, что у них есть основания для определённого беспокойства в отношении своей безопасности.

Вместе с тем не могу не высказать и нашу обеспокоенность в связи с тем, что дискуссия о возможной эволюции НАТО всё чаще замыкается на вариант количественного расширения альянса за счёт восточноевропейских стран.

Скажу прямо — мы являемся сторонниками иного пути, ведущего к подлинно общеевропейской системе безопасности, предполагающего коллективные (но не по критерию блоковой принадлежности) действия в целях профилактики и урегулирования кризисов и конфликтов, сотрясающих ныне Европу. Безопасность должна быть неделимой и опираться на общеевропейские структуры.

Главную угрозу Европе представляет теперь не конфронтация между Востоком и Западом, а межнациональные конфликты нового поколения. Количественное расширение НАТО вряд ли решит задачу эффективного противодействия им. Необходимо наращивание антикризисного, миротворческого потенциала в масштабах всего континента.

Мы, конечно, понимаем, что возможная интеграция восточноевропейских стран с НАТО не приведёт автоматически к какому-то повороту альянса против России. НАТО не рассматривается в качестве противостоящего нам блока. Но важно учитывать, как на такой шаг могло бы отреагировать наше общественное мнение. Не только оппозиция, но и умеренные круги, несомненно, восприняли бы это как своего рода неоизоляцию страны в противоположность её естественному вхождению в евроатлантическое пространство.

Хочу обратить внимание также на то, что подписанный в сентябре 1990 года Договор об окончательном урегулировании в отношении Германии, особенно его положения, запрещающие размещение иностранных войск в восточных землях ФРГ, по своему смыслу исключает возможность расширения зоны НАТО на Восток.

Знаем, что сейчас идёт подготовка к специальной встрече НАТО на высшем уровне, на которой имеется в виду обсудить стратегические направления развития альянса, его роль в новых условиях. В России заинтересованы, чтобы этот „саммит“ принял конструктивные решения, адекватные произошедшим в мире и в Европе радикальным переменам. Надеемся, что именно такой взвешенный, без излишней торопливости подход возобладает и при выборе ориентиров „восточной политики“.

Мы вообще сторонники того, чтобы отношения между нашей страной и НАТО были на несколько градусов теплее, чем отношения альянса с Восточной Европой. Сближение России и НАТО, в том числе путём взаимодействия в сфере миротворчества, должно идти опережающими темпами. К этому процессу могли бы подключаться и восточноевропейцы.

В перспективе, наверное, нельзя исключать и нашего вступления в НАТО. Но это пока теоретический вопрос.

Сегодня же хотел бы предложить Вам, другим нашим натовским партнёрам совместно порассуждать о возможности удовлетворения потребностей восточноевропейцев в области безопасности.

Мы были бы готовы, например, вместе с НАТО официально предоставить государствам Восточной Европы гарантии безопасности с акцентом на обеспечение суверенитета, территориальной целостности, нерушимости границ, на поддержание мира в регионе. Такие гарантии могли бы быть закреплены в политическом заявлении или соглашении о сотрудничестве между Российской Федерацией и НАТО.

Естественно, мы открыты к обсуждению и других предложений…»

Смысл послания очевиден: мы не отмахиваемся от чьих-либо озабоченностей, предлагаем коллективно работать над проблемами европейской безопасности. Тезис о «сближении России с НАТО опережающими темпами» в случае его реализации позволял бы эффективно регулировать «дистанцию» между альянсом, с одной стороны, и странами Восточной Европы и бывшими республиками СССР — с другой.

Конечно, с самого начала было ясно, что тактику «опережающего развития отношений России с НАТО» реализовать в принципе будет нелегко, особенно в условиях, когда любой шаг по взаимодействию с альянсом воспринимался у нас в стране в штыки некоторыми влиятельными политическими силами.

В январе 1994 года натовцы сделали следующий ход в развитии своих отношений с восточными соседями — провозгласили в рамках Совета Североатлантического сотрудничества программу «Партнёрство ради мира». Вопрос об участии России в ней также стал предметом острой внутриполитической полемики. Мы считали необходимым участвовать, рассчитывая на то, что партнёрство, по крайней мере в течение весьма длительного периода, станет альтернативой принятию новых членов в Североатлантический альянс. Первоначально наше присоединение к партнёрству планировалось на 21 апреля, однако внутриполитические трудности усугубились и внешними обстоятельствами. Упоминавшиеся выше натовские бомбёжки сербских позиций во время кризиса вокруг боснийского города Горажде сделали паузу неизбежной. К вопросу пришлось вернуться два месяца спустя, когда в ходе консультаций между заместителем генсекретаря Альянса по политвопросам Гебхардом фон Мольтке и мной был разработан первый российско-натовский документ: протокол о намерениях. Он укладывался в одну страницу, но имел немалое политическое и символическое значение, по сути закрепляя привилегированное положение России среди партнёров альянса.

В документе говорилось, что стороны условились развивать далеко идущие партнёрские взаимоотношения между НАТО и Россией как в рамках программы «Партнёрство ради мира», так и за её пределами.

Стороны договорились осуществлять широкий, продвинутый диалог и сотрудничество в областях, где Россия может вносить уникальный и важный вклад, соразмерный с её весом и ответственностью как крупной европейской, международной и ядерной державы. Предполагались: обмен информацией по вопросам политики и безопасности, имеющим европейское измерение; политические консультации, по мере необходимости, по вопросам, представляющим взаимный интерес; сотрудничество в областях безопасности, включая, по мере необходимости, миростроительство.

Особых проблем при выработке документа не встретилось и чтобы натовцам «неповадно было», я решил обострить диалог. Когда Мольтке сообщил мне, что документ будет официально составлен на двух языках — английском и французском, я возмутился: мы не можем представить документ в Москве, не имея официального русского текста, ведь мы — равные партнёры! Мольтке был серьёзно озадачен, но в конце концов натовцы пошли на то, чтобы подготовить документ в трёх равнозначных копиях: на двух официальных языках альянса и на русском — впервые в истории НАТО.

Козырев и Клаас подписали протокол в Брюсселе 22 июня. Одновременно Козыревым был подписан и рамочный документ программы «Партнёрство ради мира».

Иллюстрация к внутриполитическому контексту. Газета «Правда» подавала случившееся чуть ли не как капитуляцию: подписали не только 22 июня (день нападения гитлеровской Германии на Советский Союз), но и в Берлине! То, что Брюссель вовсе не Берлин, а соглашение о сотрудничестве — не безоговорочная капитуляция, в расчёт не бралось.

Так что публичный демарш Козырева 1 декабря 1994 года с отказом от подписания подготовленных документов, очевидно, имел двух адресатов: натовцев, чтобы излишне не увлекались расширенченством, а также «умиротворял» внутреннюю оппозицию.

Натовцы были обескуражены, говорили, что в наших отношениях возникла гора льда, однако от попыток демонстрировать открытость не отказывались. Неординарным жестом стало с их стороны приглашение начальника Генштаба ВС России на проводившееся буквально через несколько дней в Гааге заседание начальников генштабов стран НАТО, участвующих в югославском кризисе. Генерал приехать не смог, и в Гаагу направили меня. Ощущение было странным, ведь в ходе заседания вырабатывались рекомендации натовским министрам обороны. Опыт и определённое реноме, накопленные в югославских делах, позволили активно участвовать в дискуссии, некоторые наши замечания и предостережения были учтены в подготовленном документе.

Вскоре в штаб-квартиру НАТО в Брюсселе приехал вице-президент США Альберт Гор. Состоялась его отдельная встреча с послами партнёрских стран. Американцы явно опасались, не устрою ли я новый «скандал». Обходя послов для рукопожатия, Гор буквально раскрыл объятия: «Виталий!» (Мы с ним пересекались в Вашингтоне на «круглых столах» по ограничению вооружений в его бытность сенатором, а мою — сотрудником Посольства СССР, но, конечно, до «дружбы» было далеко.) Организаторы мероприятия вздохнули с облегчением, когда я ограничился «философскими» ремарками о необходимости «состыковать» наши представления о европейской безопасности, как космические аппараты «Аполлон» и «Союз» в 1975 году.

Доклад «о расширении», решение о подготовке которого так «расстроило» Козырева, был принят натовцами в намеченные сроки — в середине 1995 года — и оказался сложным техническим документом. Возможность приёма в альянс новых членов обуславливалась целым рядом требований и критериев. Понимая «чувствительность» темы для нас, натовцы передали посольству текст за день до его официальной публикации. Всю ночь мы занимались переводом, чтобы срочно «загнать» его в Москву. Лично отредактировал все 30 страниц. Переводческий опыт пригодился вновь.

Тема расширения НАТО на годы стала одной из самых остро дискутируемых проблем в наших отношениях с «атлантистами», да и внутри России. Причём градус «домашних» дискуссий был весьма высок. В связи с возможностью «расширения» звучали угрозы чуть ли не третьей мировой войны.

Свою позицию в одном из интервью в апреле 1995 года я изложил так:

«Нужно прежде всего понять, что сама по себе идея расширения не антироссийская, хотя и ставит перед Россией определённые проблемы, требующие решения. Её мотивация связана с Россией отнюдь не в первую очередь. Она была бы антироссийской, если бы всё было затеяно ради создания неудобств для России или тем более была бы связана с какими-то агрессивными планами против нас. На практике же и натовцы, и восточноевропейцы — по крайней мере наиболее серьёзные политики из них — заверяют, что при любом раскладе стремятся учесть российскую озабоченность. И этим нельзя не воспользоваться.

Затем нам надо определиться, что значат в политике слова, если мы хотим иметь реноме. Можно сказать: „Мы — против“. И поставить на этом точку. Если мы — великая страна, то должны предпринять такие меры, которые предотвратили бы расширение. Мы можем сказать, что мы против и принять меры, которые не предотвратят расширение. Тогда надо посмотреть, кто от этого выиграет, кто проиграет. Давайте вспомним недавний опыт размещения ракет средней дальности в Европе, когда мы хлопали дверью на переговорах, а ничего кроме ущерба безопасности не получалось» («Сегодня», 20 апреля 1995 года).

Я понимал, что изложение таких взглядов делает меня уязвимым для нападок наиболее «радикально» настроенных «антинатовцев», но уж очень не хотелось видеть Россию с «разорванной на груди рубахой» у разбитого корыта. Был убеждён, что, возражая против расширения, надо не сжигать мосты, а настойчиво отстаивать свои конкретные военно-политические интересы.

Ситуация усугублялась тем, что громкая риторика не имела, к сожалению, соответствующего сопровождения в ходе контактов на высоком политическом уровне. На встрече Ельцина с Гором в конце 1995 года нашего президента больше интересовало, чтобы решение о приёме в НАТО новых членов не было принято до президентских выборов в России в июле 1996 года. Госсекретарь Кристофер по всему свету разнёс якобы сказанную ему доверительно Козыревым фразу о том, что и он сам, и президент Ельцин понимают, что расширение НАТО неизбежно.

Что касается «отложенных» Козыревым документов, то и они были подписаны через полгода: как индивидуальная программа «Партнёрство ради мира», так и документ «Области широкого, углублённого диалога и сотрудничества между Россией и НАТО». Последний был особенно важен, ведь он являлся выражением той самой философии опережающего развития отношений России с НАТО по сравнению с другими партнёрами альянса. Документ предусматривал обмен информацией по проблемам европейской политики и безопасности, политические консультации по темам, представляющим взаимный интерес, сотрудничество по всему кругу вопросов безопасности, в том числе по мере необходимости в сфере поддержания мира, предусматривался и диалог в формате «16+1» в Североатлантическом совете и политическом комитете или других соответствующих румах альянса, неформальные консультации и консультации на основе указаний столиц, обмены визитами высокого уровня и другими соответствующими визитами, в общем, документ впервые создавал официальную солидную базу для развития отношений между Россией и Североатлантическим альянсом.

Жизнь добавляла и свои штрихи. Вскоре фактически возник формат чрезвычайных консультаций с Североатлантическим советом. Произошло это при необычных обстоятельствах.

В ночь с субботы на воскресенье 9-10 сентября 1995 года меня разбудил военный атташе посольства и передал записку, продиктованную по телефону закрытой связи из нашего Генштаба. Текст начинался в неожиданно эмоциональных тонах: «Виталий Иванович, мы вас знаем как настоящего патриота…» Далее выражалась тревога по поводу продолжавшихся с 30 августа массированных бомбардировок сербских позиций в Боснии. Меня призывали «предпринять что-нибудь». Содержалось и многозначительное дополнение: если положение не изменится, мы можем начать поставлять оружие сербам. Заключался текст ссылкой на то, что данное обращение было согласовано с помощником президента Рюриковым.

Послу предпринимать какие-либо серьёзные шаги без официальных полученных по всей форме через МИД указаний — «чревато». Но тон и содержание письма говорили: терять время никак нельзя. Ранним воскресным утром я связался со штаб-квартирой альянса и потребовал срочной встречи с Североатлантическим советом. Натовцы сослались на то, что по причине уик-энда многих послов и ключевых сотрудников штаб-квартиры в Брюсселе нет, поэтому, мол, раньше понедельника такую встречу провести невозможно. Пришлось с этим согласиться, а в качестве «компенсации», чтобы соответствующий сигнал прошёл «прямо сейчас», запросил о срочной встрече с американским постпредом при НАТО Робертом Хантером. Встретились часов в 10 утра в роскошной резиденции американца (у какой-то бельгийской вдовы американцам удалось приобрести под резиденцию чуть ли не Версаль). Подчеркнул насколько серьёзно мы относимся к складывающейся в Боснии ситуации, призвал натовцев проявить разумность и сдержанность. Заявление по поводу возможности поставки российского оружия сербам «попридержал». И тут же понял: угроза уже прозвучала, вероятно, в ходе контактов по каким-то другим каналам. Хантер, улыбнувшись, спросил, не собираемся ли мы поставлять оружие в Боснию. Я сказал, что сейчас слишком раннее утро, чтобы мне выступать с такими угрозами.

На следующий день, в понедельник 11 сентября, как и было обещано, Североатлантический совет под председательством генерального секретаря собрался для встречи с российским послом. В своём выступлении я подчеркнул, что военная акция альянса абсолютно неприемлема и подталкивает Россию к оказанию «адекватной помощи» сербам. Хотя значение этого понятия я не раскрыл, Клаас зачитал заранее заготовленный текст: «НАТО будет противодействовать любым попыткам одностороннего выхода из оружейного эмбарго. Это привело бы к дальнейшему росту напряжённости, гонке вооружений в регионе».

В политическом плане натовцы очень старались выйти на позитив: подчёркивали значение России для югославского урегулирования. Говорили о желательности поддерживать с нами постоянный диалог. Клаас предложил «позитивно» подать итоги заседания средствам информации. В ответ я сказал, что предпочитаю откровенность.

Обстановка в Боснии развивалась по неблагоприятному сценарию, но оставалась в поле российско-натовского диалога. А это пригодилось уже очень скоро — в период выработки модальностей участия российского военного контингента в силах по выполнению мирного соглашения в Боснии и Герцеговине. Встретившись в ноябре в Брюсселе со своими натовскими коллегами, министр обороны Грачёв согласовал модальности по сути «автономного» статуса российского миротворческого контингента в рамках ведомых натовцами многонациональных сил. Российские миротворцы появились в Боснии в январе 1996 года.

Тогда же произошли важные изменения как в руководстве российской дипломатии, так и Североатлантического альянса. В самом начале 1996 года Министром иностранных дел России стал Евгений Максимович Примаков. Что касается НАТО, то в конце 1995 года генсекретарь Клаас был обвинён в финансовых махинациях в «донатовский» период и был вынужден уйти в отставку. Начался процесс поиска нового генсека альянса, показательный с точки зрения того, кто есть кто в НАТО.

После отставки бельгийца европейские члены альянса стали рассуждать, в том числе и в прессе, о том, что, коль скоро главнокомандующим натовских вооружённых сил в Европе по традиции является американец, выбор генерального секретаря — прерогатива европейцев. Когда в разговоре с Хантером я как-то упомянул об этом, он недовольно нахмурился. То, что последовало дальше, иначе как показательной поркой не назовёшь. Американцы вызвали в Вашингтон для собеседования одного из главных европейских претендентов на роль генсекретаря — политика с известным именем, хотя он колебался и официально свою кандидатуру не выдвигал. Разговор в Вашингтоне, как ему показалось, прошёл успешно, и он объявил об официальном выдвижении на должность генсекретаря НАТО. Буквально на следующий день в Вашингтоне объявили о том, что он Соединённым Штатам не подходит. Примат США в альянсе как гаранта европейской безопасности нашёл своё новое подтверждение. На пост руководителя альянса был найден другой, устраивающий американцев кандидат — испанец Хавьер Солана.

Примакову и Солане предстояло сыграть важную роль в развитии отношений России и НАТО. Однако их взаимодействие сложилось далеко не сразу. Вмешался «протокол».

В это время большую популярность в России и на Западе набрал генерал Александр Иванович Лебедь. Участвуя в президентских выборах в июле 1996 года, в первом туре он получил третий результат после Ельцина и лидера коммунистов Зюганова. Перед вторым туром, нуждаясь в голосах сторонников Лебедя, Ельцин предложил ему пост Секретаря Совета Безопасности, который в представлении генерала давал существенные властные полномочия. В новом качестве генерал Лебедь провёл переговоры и заключил Хасавюртовское соглашение с чеченцами о прекращении кровопролитного конфликта, который длился с декабря 1994 года. Соглашение предусматривало уход из Чечни российских вооруженных сил и проведение через пять лет референдума, он мог бы открыть перспективу независимости республики. В России соглашение жёстко критиковали, однако серьёзных попыток дезавуировать генерала (он же, в конце концов, не являлся президентом) никто не предпринимал: было ясно — продолжение конфликта не сулит России ничего хорошего.

Фигурой генерала, который не скрывал своих президентских амбиций, заинтересовались в Североатлантическом альянсе, и Солана пригласил его с визитом в Брюссель. Всё бы ничего, но в штаб-квартире ещё не побывал в качестве Министра иностранных дел РФ Примаков. Говорили, что Евгений Максимович обиделся на Солану (если это так, то действительно повод был). Доходили слухи и о недовольстве послом, который, мол, чуть ли не инициировал визит Лебедя из-за каких-то своих амбициозных целей.

В реальности мысль о приглашении Лебедя родилась у Соланы совершенно самостоятельно. Когда он высказал её впервые (причём неформально, в ходе ланча с кем-то из депутатов нашей Госдумы), я отреагировал осторожно, сказав, что сначала надо посмотреть, какими вопросами будет заниматься Лебедь в качестве Секретаря Совета Безопасности. Однако решение у Соланы уже созрело, приглашение генералу Лебедю ушло в Москву.

Прибыв в Брюссель в начале октября, Лебедь впервые оказался за границей (если не считать его участия в боевых действиях в Афганистане и руководства миротворческой операцией в Приднестровье). Он производил впечатление человека, полностью отмобилизованного для достижения своей цели. В посольстве он первым делом провёл обстоятельные встречи с руководителями всех основных подразделений, завершив их подробным разговором с послом.

В штаб-квартире альянса Лебедя встречали «по полной разметке», как когда-то Шеварднадзе, однако это нисколько не повлияло на серьёзность настроя генерала. Его беседа с Соланой продолжалась более полутора часов. Генсек к ней тщательно готовился. Лебедь реагировал спокойно и солидно, как будто это не были его первые дипломатические переговоры, да ещё на таком уровне. Ожидаемо жёстко генерал прошёлся по перспективе расширения НАТО. По его словам оно означало бы раскол Европы, в результате которого континент будет поделён на «чистых европейцев» и российских «полуазиатов». В то же время он сделал далеко идущие заявления в отношении возможности взаимодействия России и альянса: «Мы готовы придать сотрудничеству России и НАТО характер союза де-факто без формального присоединения России к альянсу. Единственное препятствие на пути к этому — перспектива расширения НАТО».

Интересно было наблюдать за Лебедем по-человечески. Он внимательно слушал любые разъяснения, будь то по политике или истории и культуре Бельгии. Чувствовалось, что запоминает. Его узнавали на улицах, что ему явно импонировало. Когда в историческом городе Брюгге мы сидели у большого окна в ресторане, мимо которого проплывали туристические лодки, я в шутку сказал, что туристов за отдельную плату подвозят для того, чтобы посмотреть на генерала Лебедя. Александр Иванович воспринял это вполне серьёзно и стал приветствовать их поднятием руки. Вечером садились играть в шахматы, наливали по рюмке коньяку. К своей генерал не прикасался. По дороге в аэропорт нельзя было не показать Лебедю Ватерлоо, знаменитое поле битвы, видевшее поражение Наполеона. Генерал сделал пространную запись в книге почётных гостей и только потом позволил себе выпить бокал знаменитого бельгийского пива.

Визит Лебедя в НАТО не имел серьёзных последствий для развития наших отношений с альянсом. Вскоре Лебедь понял, что с Ельциным ему не сработаться (президент создал новый орган — Совет обороны, лишив его как Секретаря Совета Безопасности многих властных полномочий). Генерал был вынужден уйти в отставку. Затем стал губернатором Красноярского края и погиб в вертолётной катастрофе. Очень жаль этого яркого человека.

Более результативным стал визит в Брюссель Примакова в декабре 1996 года. Переговоры были достаточно основательно подготовлены, в том числе и благодаря ранее состоявшимся контактам на высоком уровне. К этому времени Солана уже успел съездить в Москву, где встречался с Ельциным, да и Примаков с Соланой уже беседовали на нейтральной почве. Поэтому в Брюсселе стало возможным приступить к обсуждению фундаментального документа. Он должен был заложить новую солидную основу для отношений России и НАТО.

Не обошлось без протокольного сбоя. Программа предусматривала рабочий обед в резиденции генсекретаря для руководства альянса и российской делегации. Натовцы расселись «классической схемой»: по правую руку от генсекретаря его первый зам, по левую — зам по политвопросам и так далее. С нашей же стороны все сели вперемешку. Некоторые высокопоставленные члены делегации оказались в конце стола. Хорошо хоть Примаков — прямо напротив Соланы. Мне это было очень неприятно: могли подумать, что посольство устроило какую-то каверзу. На самом деле мы, как и положено, направили натовцам полученный из Центра протокольный список российской делегации, которым они и должны были руководствоваться. Позднее натовцы в ответ на мою претензию извинились: протокольщица генсекретаря потеряла наш факс и расставила на столе таблички с именами наобум. Солана, заверили меня, жёстко отчитал свою сотрудницу. Мне, надо сказать, ни Примаков, ни коллеги претензий не предъявили.

Хуже было с визитом министра в штаб-квартиру Западноевропейского союза (ЗЕС).

Несколько слов о наших контактах с этой необычной организацией. Созданный в начале 50-х годов ЗЕС долгое время оставался в тени, получив новое дыхание в 1992-м году, после подписания Маастрихтского договора о создании Европейского союза. Он содержал ссылку на ЗЕС как основную структуру, на которую будет возложена ответственность за проведение будущей единой европейской политики в сфере обороны и безопасности. В практическом плане ЗЕС стал осуществлять отдельные «вспомогательные» операции. Так, была проведена Дунайская операция ЗЕС по обеспечению имплементации антиюгославских санкций ООН. В 1994 году ЗЕС направил в Боснию и Герцеговину полицейский контингент для оказания содействия боснийцам и хорватам в создании общих полицейских сил. Куда более значимыми оказались политические модальности существования Западноевропейского союза. За влияние на него развернулось настоящее «перетягивание каната» между ЕС и НАТО. Соединённые Штаты подозрительно относились к перспективе укрепления самостоятельности европейцев в военной области и ратовали за то, чтобы ЗЕС представлял собой «европейскую опору НАТО». Сложная политическая и бюрократическая борьба продолжалась годами. В конечном счёте Европейский союз постепенно «вобрал в себя» ЗЕС, прекративший существование в 2011 году. Однако в середине 90-х годов ЗЕС являлся вполне самостоятельной структурой. К ней необходимо было присмотреться: нет ли возможности развития «самостоятельных» отношений с европейцами в военно-политической области, помимо НАТО и американцев? Трудность заключалась в том, что образ поведения зесовцев в отношении России был прямо противоположен натовскому. Если альянс всячески демонстрировал открытость к развитию отношений, то зесовцы держались настороженно. Их слишком занималостановление собственной организации и её взаимоотношений с «грандами» — Европейским союзом и НАТО.

В конце 1992 года в качестве замминистра иностранных дел России я наведался в штаб-квартиру ЗЕС перед самым её переездом из Лондона в Брюссель. Затем организовали визит генсекретаря ЗЕС Виллема ван Экелена в Москву. Прибыв в Брюссель в посольском качестве, я направился к нему с визитом вежливости. С удивлением увидел стол, заставленный пустыми бокалами для шампанского: выяснилось, это был буквально последний час работы ван Экелена на посту и только что закончились проводы. Заменил голландца известный португальский дипломат Жозе Кутилейро, прославившийся подготовленным им совместно с лордом Каррингтоном планом боснийского урегулирования, впрочем, отвергнутым сторонами. Кутилейро — интересный остроумный человек со своеобразной ироничной манерой ведения беседы. Что и сыграло с ним злую шутку в общении с нашим министром, хотя, опять же, это была не первая их встреча. (В июне 1996 года Кутилейро находился с визитом в Москве, где встречался и с Примаковым, и с Грачёвым. По ходу беседы генсекретаря ЗЕС с последним мне пришлось на ухо пояснить нашему министру обороны, что у ЗЕС нет своих вооружённых сил. «Зачем же тогда такой союз?» — искренне удивился Павел Сергеевич.)

Примаков начал разговор в штаб-квартире ЗЕС очень серьёзно, стал излагать наши соображения в отношении архитектуры европейской безопасности и места в ней Западноевропейского союза. Тон ответов Кутилейро Примакову не понравился, ему показалось, что зесовец его просто «отфутболивает». Министр свернул беседу раньше, чем предполагалось. Выйдя на улицу, Евгений Максимович не скрывал своего раздражения: «Кто вообще предложил организовать эту встречу?!» На помощь пришёл мой предшественник в Брюсселе заместитель министра Николай Николаевич Афанасьевский: «Но ведь надо же развивать отношения!»

Кутилейро понял, что разговор не задался и ситуацию надо исправлять. Придя через несколько дней ко мне в резиденцию, он показал текст своего отчёта о встрече с российским министром, направленного Совету ЗЕС. В нём наши предложения о развитии контактов с Союзом подавались в позитивном ключе.

Сдержанность зесовцев в отношениях с нами выражалась и в формате контактов. Дальше периодических встреч посла с генсекретарем дело не шло. От ответа на регулярно ставившийся нами вопрос об организации встречи с Советом союза (то есть с представителями стран-членов) они уклонялись. «Железный аргумент» в наших руках появился, когда мы узнали, что Совет ЗЕС встретился с послом Украины. «Теперь вам деваться некуда», — сказал я генсекретарю, и ему пришлось пойти на искомую встречу со всем «зесовским коллективом».

Сформулировали зесовцы и первое предложение о практическом сотрудничестве. Речь шла о возможности использования российских вертолётов в зесовских операциях. Но тут уже «в дело» вступила наша бюрократия. Ни о чём конкретном договориться не получилось. Но интересно отметить, что, когда через десятилетие уже Европейский союз развернул свою первую миротворческую операцию в Африке, на границе между Чадом и ЦАР, европейцам всё же удалось привлечь к участию в ней российскую вертолётную группу.

Вернёмся к куда более «полноводным» отношениям с НАТО. Примаков и Солана довольно быстро продвинулись в выработке фундаментального документа. Для него было найдено и подходящее название: «Основополагающий акт о взаимных отношениях, сотрудничестве и безопасности между Российской Федерацией и Организацией Североатлантического договора» (натовцы не хотели, чтобы документ назывался «договором», поскольку тогда его пришлось бы ратифицировать). Любопытная деталь: украинцы, которые также работали над своим двусторонним документом с альянсом, заявили натовцам: назовите, как хотите, только чтобы не так, как у России. Украинско-натовский документ стал «хартией».

Церемония подписания «Основополагающего акта» состоялась в Париже 27 мая 1997 года. Не обошлось без протокольной коллизии. Солана, весьма скромный в личной манере поведения, строго следил за своими протокольными прерогативами как генсекретарь НАТО. Церемония проходила в присутствии руководителей всех стран — членов альянса, но на сцене должны были находиться трое: Ельцин, президент Франции Ширак и Солана. При этом генсекретарь настаивал, что именно он должен вести церемонию и выступить с первой речью. В свою очередь и Ширак хотел «сыграть первую скрипку», ведь встреча проходила в его столице. Ельцин твёрдо встал на сторону Ширака. Он в итоге и выиграл этот протокольный спор.

Надо сказать, что Ельцин почему-то сделал Солану объектом своих ироничных и критических высказываний в ходе бесед с иностранными руководителями. (Причина такого отношения была непонятна, ничего «антироссийского» Солана не допускал ни в качестве генсекретаря альянса, ни ранее как министр иностранных дел Испании.) Это, видимо, сильно задевало Солану. Однажды он отвёл меня в сторонку перед моей очередной встречей с Североатлантическим советом. Генсекретарь улыбался, но было видно, что он волнуется. «Попросите президента Ельцина, чтобы он не говорил обо мне плохо в беседах». Мне пришлось первый раз в жизни писать телеграмму, адресованную прямо президенту. Не знаю, возымела ли она действие.

Церемония подписания «Основополагающего акта» прошла в приподнятых тонах. Ельцин расчувствовался и заявил, что он снимет боеголовки со всех российских ракет, нацеленных на натовские страны. Натовцы аплодировали. Сидевшие рядом друг с другом Примаков и пресс-секретарь президента Сергей Ястржембский переглянулись. Последнему пришлось давать публичное разъяснение: президент имел в виду не снятие боеголовок, а ненацеливание ракет на натовские объекты. (Несколькими годами ранее между нами и американцами уже была достигнута договорённость о том, что стратегические силы двух стран не будут нацелены друг на друга. Это был политический жест. Выполнение такого обязательства невозможно проверить, к тому же нацеливание, как говорят специалисты, занимает немного времени. Снятие боеголовок имело бы куда более серьёзные военно-технические последствия.)

«Основополагающий акт» содержал ряд важных политических констатаций. Россия и НАТО обязались совместно строить прочный и всеобъемлющий мир в евроатлантическом регионе на принципах демократии и безопасности, основывающейся на сотрудничестве. Россия и НАТО констатировали, что не рассматривают друг друга как противников и что их общей целью является преодоление остатков прежней конфронтации и соперничества, а также укрепление взаимного доверия и сотрудничества.

В соответствии с документом создавался новый механизм консультаций и сотрудничества — Совместный постоянный совет (СПС) Россия — НАТО. Предусматривалось учреждение Россией представительства при НАТО с руководителем в ранге посла. Предусматривалось также, что СПС будет проводить встречи на уровне министров иностранных дел и на уровне министров обороны дважды в год, а также ежемесячно на уровне послов/постоянных представителей при Североатлантическом совете, а при необходимости и на уровне глав государств и правительств.

Работу предстояло продолжить на новой политической и организационной основе. СПС стал свидетельством привилегированного характера отношений России с альянсом. Что касается представительств при НАТО, то их предложено было учредить и другим странам — партнёрам альянса. Новое качество отношений с партнёрами знаменовало преобразование Совета североатлантического сотрудничества в Совет евроатлантического партнёрства (СЕАП). Отмечу, что при переименовании этого органа приняли наше предложение. Первоначально натовцы хотели назвать его Советом атлантического партнёрства, мы же подчёркивали, что от старого атлантизма надо уходить с учётом возрастающего веса европейской составляющей. Первый замгенсекретаря НАТО Серджио Баланцино дал мне понять, что наше предложение примут, если мы его будем продвигать «неконфронтационно». Шумных кампаний мы устраивать и не собирались, в результате приняли казавшееся нам более уместным наименование.

Первое министерское заседание СЕАП, состоявшееся в португальском городе Синтра 29 мая 1997 года, отмечено неординарным протокольным жестом натовцев, призванным подчеркнуть значение, которое они придавали отношениям с Россией. Нашу страну на встрече должен был представлять первый замминистра иностранных дел Иванов, но на торжественный обед, которым начиналось мероприятие, он опаздывал, и направил меня. Войдя в красивый зал средневекового замка, я с удивлением обнаружил, что мне уготовано место рядом с Соланой за главным столом. Начало обеда затянулось на час, и только на следующий день прошёл слух, почему: место за главным столом требовал себе министр иностранных дел Германии. То, что натовцы пошли на протокольный конфликт с министром одной из главных стран альянса, чтобы усадить рядом с генсеком российского посла, показывало, насколько дорожат натовцы прогрессом, достигнутым в наших отношениях.

Первое заседание СПС на уровне послов состоялось в июле 1997 года. Ощущение было необычное. Ведь механизм СПС предусматривал сопредседательство представителя России, генерального секретаря НАТО и в порядке ротации (по три месяца) представителя одного из государств-членов альянса. До начала заседания определялось, по какому вопросу дискуссию будет вести один из сопредседателей. Чтобы российский представитель вёл дискуссию среди натовцев, да ещё и в штаб-квартире альянса — такое ещё недавно невозможно было себе представить. Натовцы хотели придать первому заседанию СПС максимальное «медийное» звучание. Но я убедил их телекамеры на открытие заседания не приглашать — пальму первенства отдать министрам иностранных дел.

Первое министерское заседание СПС состоялось в Нью-Йорке в сентябре. «Свой вопрос» Примаков провёл в несвойственном для натовцев стиле. На заседаниях альянса генсекретарь только предоставляет слово и благодарит выступивших. Примаков же как будто председательствовал на учёном совете: комментировал отдельные выступления, давал им собственную оценку. Солана заметно занервничал и даже написал мне записку с просьбой «попридержать» нашего министра. Делать я этого, конечно, не стал, да и не мог. Судя по всему, решение о российском сопредседательстве в СПС далось натовцам болезненно.

В 2002 году в ходе следующей «реформы» отношений с альянсом на смену СПС пришёл Совет Россия — НАТО и сопредседательство упразднили — Совет единолично возглавил генеральный секретарь альянса. «Взамен» предполагалось, что от взаимодействия двух сторон — НАТО и России — мы перейдём к подлинно коллективной работе, когда натовцы не будут выходить на встречу с российскими представителями с уже подготовленными в их среде решениями, а всё будет готовиться и приниматься коллективно. На практике этого не произошло. А в отсутствие сопредседательства некоторые рычаги воздействия мы утратили. «Своими» в НАТО мы так и не стали. Например, при нашем сопредседательстве натовцам сложнее было бы уходить от обсуждения во время кавказского кризиса 2008 года.

Во время министерской встречи в Нью-Йорке произошёл неожиданный поворот, касавшийся меня лично. Из Брюсселя позвонил мой советник-посланник по натовским делам Александр Николаевич Алексеев и сообщил: из штаб-квартиры альянса получена нота — Североатлантический совет дал агреман на моё назначение представителем России при НАТО. Возникла пикантная ситуация, ведь агремана мы не запрашивали. Имела место переписка между Соланой и Примаковым, в которой генсекретарь задавал вопросы в отношении организации работы в Брюсселе российской стороной «Кто будет представителем России при НАТО?» — спрашивал Солана. «Посол Чуркин», — отвечал Примаков. «Кто будет представлять Россию в Совместном постоянном совете?» — интересовался генсекретарь в другом письме. «Посол Чуркин», — отвечал наш министр. Замминистра по кадрам Юрий Анатольевич Зубаков говорил мне, что Примаков принял решение оставить меня в Брюсселе (задавать такой вопрос напрямую министру мне было неловко). Лишь первый зам Иванов дал мне понять — у Примакова могут возникнуть другие планы. Поэтому я не удивился, когда в октябре мне в Брюссель позвонил Зубаков и произнёс лишь одно слово: «Канада». Я сразу дал согласие на новое назначение.

Однако предстояло ещё многое сделать в Брюсселе до моего отъезда в начале марта 1998 года. Всего при мне состоялось семь посольских заседаний СПС, и этот механизм был отлажен. Свою первую встречу на уровне СПС провели министры обороны и начальники генеральных штабов.

На высокой ноте предстояло завершить и мою миссию посла в Бельгии: на конец февраля 1998 года планировался государственный визит Альберта II в Россию.

При всех натовских хлопотах и хитросплетениях отношений с ЗЕС на бельгийском направлении я работал много и с удовольствием, в чём-то отдыхая там душой. С интересом общался с вдумчивым руководством МИД Бельгии, объездил с визитами всю страну, благо расстояния здесь невелики. Хорошим подспорьем был Российский культурный центр, его деятельность с энтузиазмом выстраивал Марк Афроимович Неймарк.

Привлекла внимание выставка, посвященная истории царской семьи, на открытие которой приехала Мария Владимировна (значительная часть «монархически настроенной» русской эмиграции считала именно её главой «Дома Романовых») и её мать Леонида Кирилловна. Они оживлённо рассказывали о том, как много раз бывали в России по приглашению Ельцина (в качестве «базы» он даже выделил им дачу в ближнем Подмосковье). Тогда писали, что Ельцин хочет пригласить сына Марии Владимировны учиться в одном из элитных российских военных училищ под своим патронатом. Общение с двумя женщинами не оставило у меня сомнений: они вовсе не считали невероятным «возвращение» на российский престол (в период работы в Брюсселе довелось познакомиться и с жившим в Швейцарии лидером другой ветви «наследников» — Николаем Романовым, он свои «шансы» оценивал более реалистично). Вскоре Ельцин, видимо, понял, что в условиях нестабильной и неспокойной России раскрутка монархической темы может иметь непредсказуемые последствия, и мода на «наследников» поугасла.

На мероприятия в Культурном центре, посвящённые русскому языку, всегда приглашали Чингиза Торекуловича Айтматова — классика русской и мировой литературы, в те годы посла Кыргызстана в Брюсселе. Как у посла у меня, среди прочих, есть один недостаток: я не люблю протокольных, церемониальных речей. Поэтому, открывая вечер, куда были приглашены преподаватели и студенты русского языка, без всякого предисловия я стал декламировать Пушкина, благо первую главу «Евгения Онегина» выучил наизусть, ещё будучи первоклассником. Неймарк потом шутил: зрители решили, что заезжего чтеца послом представили по ошибке. Надо отметить, что изучение русского языка имеет в Бельгии большие традиции. В Антверпене я участвовал в мероприятии, посвящённом столетию преподавания русского языка в университете города — бельгийские промышленники и инженеры принимали активное участие в индустриальном рывке, начавшемся в России в конце XIX века.

Особняком стоит празднование в мае 1995 года 50-летия Победы. Готовясь к нему, мы узнали о небольшом городке в Валлонии, жители которого обустроили памятник двум российским военнопленным, расстрелянным гитлеровцами. Более того, два раза в год — 9 мая и 11 ноября (победу в Первой мировой войне в Европе празднуют больше, чем победу над фашизмом) они проводят там манифестации, причём не формальные, приводят туда и детей. 9 мая 1995 года в этом митинге приняли участие мы. Бельгийцы говорили очень эмоционально, как будто речь шла об их близких родственниках, хотя им известны были только имена советских солдат.

Что касается российско-бельгийских контактов на политическом уровне, то главным событием стал визит Председателя Правительства РФ Виктора Степановича Черномырдина. Представители его протокольной службы, прибывшие в Бельгию с передовой группой, сразу забраковали подобранную нами для делегации гостиницу. Она не удовлетворяла главному требованию, предъявляемому к размещению премьера: при гостинице обязательно должен быть садик, где Черномырдин мог бы обедать в своём кругу. О существовании такой гостиницы в урбанизированном Брюсселе мы не знали. Всё же протокол довольно быстро обнаружил таковую, да ещё совсем рядом с Королевским дворцом. Было видно, как Виктор Степанович ценит простое застолье, позволявшее ему отвлечься от многочисленных премьерских хлопот.

Программа визита помимо переговоров с премьер-министром Бельгии и посещения экономических объектов (высокотехнологичной станции по сжижению природного газа) предусматривала и посещение исторического здания брюссельской мэрии. В этой связи нельзя не сделать лирическое отступление.

Особое значение для нас имела одна брюссельская достопримечательность. На площади между Королевским дворцом и зданием сената разбит большой сквер. В нём ближе к дворцу есть овражек с необычной скульптурной группой по мотивам визита в Брюссель, кажется в 1717 году, императора Петра I. Рассказывали, что на одном из балов Пётр, знавший толк в напитках, впервые попробовал шампанское, которое ему очень понравилось. В итоге утро император встретил в том самом овражке в объятиях местной знатной дамы. Встреча с российским императором произвела на неё такое впечатление, что она — через годы — решила увековечить её в бронзе. Выглядел памятник так: бюст Петра, обращённый лицом ко дворцу, а в нескольких шагах от него скульптура женщины в полный рост, лежащей на боку и как бы смотрящей на Петра. Такой идиллии можно было бы только радоваться, но вскоре после моего прибытия в Брюссель бюст Петра украли. Когда я рассказал об этом нашему министру, он отреагировал с юмором: «Как же быть? Я ведь докладывал о нём Борису Николаевичу». (Ельцин любил такие истории.) Мы ломали голову над тем, кто же мог стоять за этим преступлением. Самая простая догадка: Петра украл кто-то из «новых русских», чтобы поставить у себя на даче. Надо было что-то предпринимать, и мы потихоньку начали разрабатывать планы восстановления памятника: нашли скульптора для изготовления копии, стали подыскивать финансирование, обсуждать проблему с властями. Прошло года полтора, как вдруг в бельгийских газетах промелькнуло сообщение: бюст нашёлся. Выяснилось, что украли его не нувориши или, как также можно было допустить, русофобы, а совсем наоборот — русофилы. Их оскорбляло то, что овражек, где располагался бюст императора, стал, скажем так, местом неоднозначных встреч. Они обещали вернуть бюст властям, но при одном условии — Петру найдут более достойное место.

Когда Черномырдин вошёл в роскошный кабинет мэра Брюсселя с видом на историческую Гранд-пляс, бюст императора стоял на полу в углу комнаты. Я похолодел: сейчас премьер устроит скандал из-за столь неуважительного отношения к реликвии. Виктор Степанович отнёсся к ситуации вполне добродушно. И правильно сделал.

В итоге с памятником поступили странно. Бюст вернули на прежнее место, но развернули боком. Он теперь не смотрел на дворец, но и отвернулся от «сомнительной тропинки».

Государственный визит Альберта II в Россию проходил торжественно, но без излишних пышных церемоний, что соответствовало стилю бельгийского монарха. Он прибыл в Россию в сопровождении королевы Паолы и наследного принца Филиппа (как и положено, наследник летел другим самолётом). В определённом смысле Кремль не является чужим для бельгийских монархов. На стене Георгиевского зала среди имён гвардейцев, участвовавших в войне с Наполеоном, начертано и имя основателя династии: Леопольд I в 1812 году был генералом российской армии. Состоялся торжественный обед, Альберт II побеседовал один на один с Ельциным, ознакомился с тем, как производят космические ракеты на заводе им. Хруничева. Визит заканчивался поездкой в Санкт-Петербург. Там шеф протокола короля сообщил мне, что сразу по возвращении в Бельгию королевская чета уедет на каникулы, а поскольку через несколько дней намечен и мой окончательный отъезд, единственная возможность для прощальной аудиенции моей с королём, а супруги — с королевой представляется только здесь и сейчас. В итоге Альберт II и я устроились на переднем сиденье автобуса, на котором делегация перемещалась по городу. Через проход моя жена разговаривала с королевой Паолой. Не знаю, бывали ли ещё такие случаи в монархическом протоколе.

ИЗВИЛИСТАЯ ДОРОГА НА СЕВЕР

Я сразу дал согласие на назначение послом в Канаду, потому что бывал в этой стране — на Конференции по «открытому небу» в феврале 1990 года (там же достигли договорённости о начале переговоров об объединении Германии по так называемой формуле «2+4»). По дороге из аэропорта в гостиницу бросился в глаза ярко-белый снег, что объясняли не только хорошей экологией, но и особым химическим составом выпадающих там осадков. Нельзя было не обратить внимания и на 11-километровый канал, превращаемый зимой в самый длинный в мире каток. (В детстве я занимался конькобежным спортом, стал вторым номером в юношеской сборной Москвы и даже однажды выиграл Всесоюзные соревнования «Олимпийская смена» на своей любимой дистанции — 1500 м, после чего пришлось прервать спортивную карьеру — следовало готовиться к поступлению в институт.) В общем, страна мне сразу понравилась, и я подумал, что неплохо бы как-нибудь здесь стать послом. Если аналогичной мечте в отношении Греции не суждено было сбыться, то Канада, казалось, уже «моя».

Надо сказать, что мой приезд в Оттаву с делегацией Эдуарда Шеварднадзе чуть не сорвался. Я уже сидел в министерском самолёте, когда ко мне подошла сотрудница пограничной службы и вежливо попросила вернуться в терминал: среди паспортов членов делегации, за доставку которых отвечала группа обслуживания, не оказалось моего. Потребовался телефонный звонок председателю КГБ Владимиру Крючкову, чтобы мне разрешили покинуть страну без паспорта. Канадцы препоны чинить не стали, в нашем посольстве в Оттаве оформили новый паспорт, и на Родину я вернулся уже на законных основаниях. Не было ли это предзнаменованием того, что предстояло в связи с полученным назначением?

В один из ноябрьских дней 1993 года я оказался в кабинете Андрея Козырева, когда ему позвонил президент Борис Ельцин. В это время, после октябрьского разгона Верховного Совета, в срочном порядке готовился проект новой Конституции, и президент, судя по вопросу, который он задал министру, изучая его, дошёл до главы, определяющей его собственные полномочия. Ельцин обратил внимание на пункт «м» статьи 83, где говорится, что президент «назначает и отзывает после консультаций с соответствующими комитетами или комиссиями палат Федерального Собрания дипломатических представителей Российской Федерации в иностранных государствах и международных организациях». Ельцин спрашивал Козырева: не слишком ли много мы даём парламенту? Козырев ответил, что в некоторых других странах полномочия парламента при назначении дипломатических представителей и посильнее, поэтому содержащийся в проекте нашей новой Конституции вариант проблем вызывать не должен.

Тогда я не придал особого значения этому разговору, не представляя себе, какую роль он и данное положение российской Конституции сыграют в моей профессиональной судьбе.

Вскоре после звонка Юрия Зубакова с предложением направиться в Канаду меня вызвали в Москву для прохождения соответствующей процедуры в комиссиях по иностранным делам Государственной Думы и Совета Федерации. За все четыре года существования данной процедуры она носила, скорее формальный характер. Мне был известен лишь один случай, когда у думцев возникли вопросы по кандидату: на тот самый «заколдованный» пост представителя при ЕС был представлен хороший дипломат, но никогда не имевший отношения к европейским делам. Думцы попросили подобрать другого претендента. Поиски, как упоминалось выше, затянулись на годы.

Придя в думский Комитет по иностранным делам, я столкнулся с несколько иной ситуацией. Депутаты стали требовать от меня отчёта за всю внешнюю политику Шеварднадзе и Козырева. Кого-то, например, особенно возмущало соглашение, заключённое Шеварднадзе и Бейкером, по разграничению территории в Баренцевом море, к которому я просто не имел никакого отношения, и даже в качестве «споуксмена», по-моему, не сказал о нём ни слова. Я отвечал, что не буду критиковать тех, с кем работал, — это не в моих правилах. И вообще, надо признать, проявил больше бойцовских качеств, чем житейской хитрости. В итоге по завершении заседания комитета (обсуждение кандидатуры проходило без участия «обвиняемого») Зубаков сообщил, что комитет отказался дать рекомендацию президенту о моём назначении в Канаду. Голоса разделились по партийному признаку.

С Комитетом по иностранным делам Совета Федерации проблем не возникло. По идее, Ельцин мог бы осуществить назначение, ведь формулировка «консультации» вовсе не обязательно означает одобрение. Но лишний раз обострять отношения с Думой президенту было, конечно, не с руки.

Настойчивость проявил Евгений Примаков. Мне дали понять, что с думцами будет проведена дополнительная работа и меня заслушают вновь. Я вернулся в Брюссель завершать там свою миссию.

Окончательный отъезд из Бельгии 1 марта 1998 года проходил в обстановке полной неопределённости в отношении будущего. Я решил воспользоваться этим и добираться до дома не спеша. Приобрёл коллекционную машину «Нива» (штучно сделанную под себя одним из сотрудников представительства компании «Лада» в Бельгии, свёртывавшего свою деятельность, и как бы «забытую» им на складе), сел за руль и в компании ещё двух дипломатов посольства, перегонявших на Родину свои приобретения, а также автобуса, который циркулировал между Брюсселем и Москвой, перевозя вещи сотрудников посольства, двинулся на восток со всеми остановками. Предстояли ночёвки в Берлине, Варшаве и Минске. Коллеги всюду встречали с большим радушием, размещали в представительских квартирах, угощали, говорили слова поддержки.

Путешествие оказалось коротким, но богатым на впечатления. Шокировало увиденное в Минске. Небольшое здание российского посольства на скромной территории в тени высокого забора Суворовского училища и обычная двухкомнатная квартирка на первом этаже пятиэтажки, куда меня привели на ночлег, оказались единственной собственностью России в городе-красавце с его широкими улицами, площадями и впечатляющими административными зданиями. Второй шок — въезд после белорусской автострады, похожей на взлётную полосу аэродрома, на территорию России. Рытвин было столько, что казалось: здесь только закончилось танковое сражение. Абсурдность ситуации дополняли поборы на дороге — за «экологию». Как бы то ни было, до Москвы мы добрались в положенный день.

Встретился с министром. Примаков сказал: готовьтесь к командировке в Канаду. Меня определили послом по особым поручениям, но, имея указание министра, я выполнял его на дому, ожидая новой встречи с членами думского Комитета по иностранным делам. Однако повторное заслушивание, назначенное на конец марта, в последний момент неожиданно отменили. Зубаков сказал мне, что, возможно, оно состоится в конце мая. И вообще, думцы вроде бы готовы дать добро на моё назначение послом в ненатовскую страну. Мой ответ был простым: я назначения в Канаду не просил, мне его предложили, и я сразу дал согласие. Теперь этот вопрос стал принципиальным. Если моё назначение в Канаду не состоится, то мне придётся уйти из МИД. В итоге думский комитет всё же снял свои возражения.

Прибыв в Канаду в сентябре 1998 года, мы оказались в одной из наиболее цивилизованных стран в мире. Пять лет подряд ЮНЕСКО признавало Канаду самым благоприятным для проживания местом на Земле. Канадцы сумели создать социально-экономическую систему, которую можно назвать «капитализмом с человеческим лицом». (Как сказал в беседе с членами нашего Совета Федерации спикер канадского сената Дэниел Хейс, для того чтобы не было большой разницы между богатыми и бедными, потребовалась «воля политического класса».)

Разумеется, это не означало, что в стране не было проблем. Болезненный след оставил референдум 1995 года о независимости Квебека. Хотя её сторонники и не добились своей цели, но получили неожиданно большое число голосов, вызвав серьёзную тревогу правящей либеральной партии и всех, кто отстаивал территориальную целостность Канады.

Особое значение для канадцев имеют экономические, политические и психологические взаимоотношения с южным соседом — Соединёнными Штатами Америки. Каждая из десяти провинций Канады (большинство из них располагается вдоль границ с Соединёнными Штатами) имеет гораздо больше экономических связей с Соединёнными Штатами, чем с другими канадскими провинциями. Ежедневный объём торговли между Канадой и США превышал миллиард долларов (втрое больше годового товарооборота между Канадой и Россией). Канадцы тяжело переживают любое невнимание к ним со стороны американцев. Когда в своей речи в конгрессе через несколько дней после террористической атаки 11 сентября 2001 года президент Джордж Буш не упомянул Канаду среди стран, которые в первую очередь пришли Америке на помощь, для канадцев это было серьёзным оскорблением. Действительно, ведь именно они приютили десятки тысяч пассажиров направлявшихся в США самолётов, которые посадили в Канаде. Сказанное вовсе не означает, что канадцы хотят быть такими же, как американцы. Они дорожат своей «особостью»: своей более гуманной социальной системой (например, бесплатным медицинским обслуживанием), своим отказом от свободного приобретения оружия. Один из способов политико-психологического дистанцирования Канады от Соединённых Штатов — членство Канады в Содружестве и статус британского монарха как главы государства.

В Канаде королеву представляет генерал-губернатор, назначаемый ею каждые 5 лет по предложению премьер-министра страны. Именно генерал-губернатору мне предстояло вручить верительные грамоты 7 октября 1998 года. Церемония являла собой интересное смешение «остатков монархичности» с канадской «демократичностью». Предписывалось облечься во фрак, но во время протокольного «инструктажа» в МИД мне деликатно дали понять, что в выступлении королеву Елизавету упоминать «не обязательно». Текст необходимо было заранее направить в МИД для подготовки ответной реплики генерал-губернатора. На саму церемонию в его резиденцию разрешалось взять членов своей семьи и группу сотрудников посольства. На ней кроме того в качестве зрителей присутствовали и зашедшие на огонёк канадские туристы.

Очень скоро после прибытия в Канаду я понял, какое значение имеет для страны хоккей. Буквально на второй день нас пригласили в Центр искусств (главная концертная площадка канадской столицы), предупредив, что в нашей ложе будет также и Алексей Яшин, капитан хоккейной команды оттавских «сенаторов». В кратком выступлении перед концертом его организаторы представили публике нового российского посла (последовали вежливые аплодисменты), «а также в зале присутствует Алексей Яшин» — было произнесено потом с особой торжественностью. Зал разразился бурными аплодисментами. Такому приёму нашего хоккеиста способствовало и то, что он пообещал выделить миллион долларов на поддержку оттавского культурного центра. В любом случае, присутствие в Оттаве Яшина создавало хороший психологический фон. Не проходило и дня, чтобы в оттавской газете не появилась статья о его положительных качествах — спортивных и человеческих (Алексей действительно этого заслуживал). К сожалению, через некоторое время у него случился конфликт как с руководством клуба, так и с культурным центром. Яшин подписал контракт с другим хоккейным клубом и уехал в США.

Беспроигрышной темой для того, чтобы наладить контакт с канадцем в «светской» беседе, являлось упоминание о первой встрече советских хоккеистов с канадскими профессионалами — знаменитой серии 1972 года, которую канадцы выиграли голом, забитым за 30 секунд до конца восьмого матча. Глаза собеседников сразу загорались, настроение становилось более приподнятым.

Поэтому и я не обошёл хоккейную тему в своём выступлении при вручении верительных грамот. «Даже в годы холодной войны, — сказал я, — главное соперничество между нашими странами происходило, казалось, на хоккейной арене. Теперь же, когда Россия вступила на путь демократии, перед нашим сотрудничеством открываются поистине неограниченные возможности». На такой заход генерал-губернатор в ответном слове реагировал в самом доброжелательном ключе.

В реальной же жизни стартовые условия для работы в Канаде оказались неблагоприятными — по объективной причине. В августе 1998 года в России случился дефолт. Моей главной задачей было довести до конца подготовку и осуществить визит в Россию премьер-министра Жана Кретьена во главе с так называемой «сборной Канады». Это был особый существовавший тогда формат зарубежных поездок канадского руководства. Премьер-министра страны в ходе таких визитов сопровождали премьеры всех десяти провинций, а также большая группа канадских бизнесменов. К нам такая делегация должна была приехать впервые. Однако в условиях экономического кризиса в России канадцы сочли момент неподходящим и сделали публичное заявление о том, что вместо «сборной Канады» Кретьен поедет в Россию с обычным официальным визитом. В Москве обиделись и ответили, что по-прежнему рассчитывают принять «сборную Канады» в соответствующее время (то есть не согласились с понижением формата визита до «обычного официального»). В разговоре со мной помощники Кретьена признали свою ошибку: такого рода решение и заявление необходимо заранее согласовывать между двумя сторонами.

Что касается международных дел, то серьёзным раздражителем стали натовские бомбардировки Косово в 1999 году. Канада поддержала их и приняла в воздушной кампании активное участие. Я понял, что дело принимает очень серьёзный оборот на второй день, когда натовцы разбомбили личную резиденцию Милошевича. Сразу возникло предчувствие: сербскому лидеру не избежать Гаагского трибунала. Мой югославский опыт не давал покоя. Всё же за моей спиной были десятки часов бесед с Милошевичем, неплохое реноме в югославской столице, а кроме того, и связи в Вашингтоне, до него из Оттавы рукой подать. Понимая, что, скорее всего, не получу ответа, я не мог не написать телеграмму Примакову, он в это время уже более полугода возглавлял правительство и вёл югославские дела. Предложил в ней свои услуги. Чтобы привлечь дополнительное внимание, направил депешу по «нестандартному каналу». Ответа, как я и ожидал, не последовало. Но, по крайней мере, моя совесть была чиста.

На протяжении двух с половиной месяцев натовских бомбардировок для тех, кто занимался косовскими делами в посольстве, не существовало выходных. Каждый день в Москву уходила новая информация о том, как видятся эти драматические события из далёкой Оттавы.

Жизнь продолжала идти своим чередом. В 2000 году Президентом России стал Владимир Владимирович Путин, и Жан Кретьен пригласил его прибыть в Канаду с государственным визитом. Подготовка такого рода визитов всегда связана с необходимостью решения массы порой неожиданных проблем. Кто будет встречать президента и его супругу в аэропорту? По канадской практике — министр иностранных дел, но у его дочери в этот вечер школьный концерт, поэтому супруга будет там (у канадцев, как и у американцев, школьные мероприятия их детей — абсолютный приоритет). В Канаде не принято встречать гостей цветами. Не страшно, ведь букет будет у нас. Как организовать официальную церемонию встречи в резиденции генерал-губернатора? Самый торжественный вариант — на воздухе, когда президент и его супруга въезжают на территорию резиденции генерал-губернатора в открытой карете, но визит проходит в середине декабря, а президент и его супруга не носят головных уборов. Что, если пойдёт мокрый снег? Второй вариант — церемония в самом здании резиденции — чуть менее торжественен, но зато надёжней. И главное — на какой машине будет ездить наш президент. Российская служба безопасности настаивала — на нашей (президентские лимузины всегда следуют за главой государства), а канадская — обязательно на канадской. Ни одна из сторон не хотела уступать. Мы привели, казалось, убийственный аргумент: недавно в Канаде находился президент США Клинтон, и он ездил на американской машине. Канадцы задумались, и на следующий день зачитали нам подготовленное заявление: да, действительно, Клинтон ездил на американской машине, в результате его безопасность не удалось обеспечивать должным образом (впрочем, ничего не произошло), поэтому такого больше не повторится (верилось с трудом). Наши переговоры закончились ничем. В результате вопрос пришлось поднять на уровень министров иностранных дел, где он был решён в пользу российского автомобиля. После всех этих хлопот визит чуть не сорвался в последний момент. Согласовывая даты (11-12 декабря), в Москве забыли, что 12 — День Конституции и президент должен выступать на соответствующем мероприятии. К счастью, у канадцев, несмотря на горячий предрождественский период, нашлась возможность передвинуть визит на несколько дней.

Принимали нового российского лидера с подчёркнутым радушием. Были подписаны хорошие документы, произнесены приподнятые речи. Удалось организовать и встречу президента с руководством Фонда Эрмитажа. Почётным председателем был относившийся к России с большой симпатией главный канадский украинец, бывший генерал-губернатор Рэй Гнатишин. Фонд делал полезную практическую работу: на собранные им средства осуществлён проект по покрытию окон Эрмитажа специальной плёнкой, защищавшей картины от солнечного света. Началась и работа по составлению «компьютерного архива» коллекции главного музея нашей страны. Отмечу, что открытие большой выставки Эрмитажа в Торонто было одним из двух главных культурных событий за период моего «посольства» (о втором — чуть позже).

Отлично прошло главное публичное выступление президента в Королевском клубе Торонто. Вместо обычных в таких случаях шестисот слушателей собралось в три раза больше. К сожалению, формат мероприятия не предусматривал ответов на вопросы. Путин был явно разочарован. Мы тогда ещё не знали, что вопросы-ответы — стихия нашего нового президента. Когда президентский лайнер взял курс на Москву, казалось, отношения с Канадой приобрели новое дыхание. По большому счёту так оно и было. Однако Посольство России в Оттаве ожидали серьёзные испытания.

Для начала в середине января 2001 года из посольства «ушёл» помощник посла по безопасности. Выйдя с территории посольства погулять вместе с женой и взрослым сыном, он перебрался через американскую границу (предыдущая командировка у него была в США), оставив малоправдоподобную записку о том, что получил приглашение работать в службе безопасности одной из крупных международных компаний. При всей неприятности это происшествие не повлияло на ритм работы, да и в прессе нашло лишь незначительный отзвук.

Настоящая трагедия грянула в конце января. Ближе к вечеру в воскресенье мне позвонил сотрудник протокола канадского МИД и сообщил, что первый секретарь посольства К. сбил на машине двух женщин, одна из них скончалась. Дипломат, по словам канадца, находился в нетрезвом состоянии. Когда К. привели в мой кабинет, поразила его невозмутимость: ну, не успел затормозить, надо ехать в Москву. Как говорили очевидцы, так же невозмутимо покуривал он и на месте происшествия. Дипломат с группой коллег занимался подлёдным ловом прямо в черте города, проехать успел не больше километра, две женщины оказались на его пути буквально у ворот резиденции генерал-губернатора. Разбирательство выявляло всё новые тягостные детали. Подозрения в вождении в нетрезвом состоянии выдвигались в отношении него и ранее, однако К. удавалось как-то отговариваться. Канадцы потребовали снятия с К. дипломатического иммунитета, на это, однако, Москва пойти не могла: отправляясь на работу за рубеж, дипломат должен знать, что «в случае чего» разбираться с ним будут по российским законам дома, ведь далеко не в каждой стране можно рассчитывать на справедливость правосудия. На встрече с родственниками погибшей женщины мне пришлось объяснять им ситуацию, заверить, что с отъездом К. вопрос не будет закрыт. Тем более, что в ходе недавнего визита нашего президента было подписано соглашение о взаимной помощи в уголовных делах, которое создавало необходимую юридическую основу для соответствующего «документообмена». Провёл в посольстве пресс-конференцию, безусловно, самую трудную в своей жизни. Мы с женой присутствовали на траурном мероприятии в память погибшей женщины. Побывали в больнице у её получившей тяжёлые травмы подруги. Неплохо быть послом, пока не приходится брать удар на себя в подобных ситуациях.

Было бы преувеличением сказать, что меня поддержало тогдашнее руководство нашего МИД — не хочу вдаваться в эту тему. Безукоризненно корректно повели себя родственники пострадавших. Поддержали канадские власти. Через пару недель после трагедии в резиденции генерал-губернатора проходил традиционный новогодний приём. Переходя от столика к столику, генерал-губернатор Адриен Кларксон минуту-другую разговаривала с послами. Присев рядом со мной, она проговорила минут десять, сопереживала случившемуся. Надо сказать, что и в дипкорпусе нам говорили слова сочувствия.

Суд над К. состоялся в Москве. Он получил 4 года лишения свободы.

Излишне говорить, что с тех пор главная заповедь для меня, обращённая к дипломатам, — ни капли спиртного за рулём.

Даже такая тяжёлая для посольства встряска не могла остановить работу. Возобновилась подготовка к приезду в Москву «сборной Канады». Существенным её этапом стал визит в Канаду в декабре 2001 года председателя правительства Михаила Касьянова в сопровождении группы известных российских бизнесменов. В состав делегации входил и председатель Таможенной службы России Михаил Ванин. Знакомство с ним позволило избежать потенциально громкого скандала.

Дело в том, что перед Рождеством в Торонто должна была открыться выставка российских динозавров. Она готовилась с размахом. В Канаде знают толк в динозаврах: в провинции Альберта, недалеко от Калгари, находятся богатейшиезалежи их останков. Там же — крупнейший в мире музей, где выставлены скелеты динозавров различных видов. Однако российский динозавр, точнее то, как он у нас экспонируется, имеет серьёзное преимущество над канадским. В Канаде выставляют скелеты, смонтированные из слепков костей, у нас же монтируются самые настоящие кости, извлечённые из глубины веков. В общем, российская выставка должна была стать серьёзным научным и культурным событием. И вдруг буквально за несколько дней до её торжественного открытия мне сообщают, что мероприятие на грани срыва. Кости российских динозавров застряли на московской таможне. Объясняли, что речь идёт о какой-то личной интриге бывшего научного сотрудника Палеонтологического института. Вопрос должен быть решён прямо сейчас, иначе динозавров смонтировать к Рождеству не успеют.

Между тем, делегация Касьянова, а вместе с ней и Ванин, переместилась в Бразилию. Руководитель другого заинтересованного ведомства, министр культуры Михаил Швыдкой, был в Москве, но там рабочий день уже закончился. Подготовил Ванину факс и договорился с нашим посольством в Бразилии, чтобы страничку подсунули под дверь номера руководителя таможни. Удалось достаточно напугать и секретаря Швыдкого, она разыскала его на одном из московских культурных мероприятий и попросила позвонить мне в Оттаву, чтобы я мог разъяснить всю критичность ситуации. Как бы то ни было, чудо произошло. Недопонимание между двумя ведомствами урегулировали, и российские динозавры предстали перед изумлённой канадской публикой. Выставка прошла действительно очень успешно, после Торонто она на несколько месяцев переместилась в Музей естественной истории Оттавы.

Кретьен привёз «сборную Канады» в Москву в феврале 2002 года. Подписали более 90 различных соглашений, хотя надо признать, что настоящего прорыва в экономических связях так и не произошло. Без мероприятия с «хоккейным уклоном» не могло обойтись в принципе. К тому же это было тридцатилетие упоминавшейся хоккейной серии 1972 года. Ланч с бизнесменами от имени Кретьена устроили на той самой арене, где проходили московские матчи три десятилетия назад. За главным столом сидели Кретьен и Путин, канадский и российский послы (канадцы на своих мероприятиях всегда послов сажают рядом с руководителями, ведь в конце концов они являются их личными представителями; наши понятия о протокольном месте послов куда скромнее), два участника знаменитой серии — Фрэнк Маховлич и Борис Михайлов, а также вдова легендарного Всеволода Боброва, тренера сборной СССР образца 1972 года, Елена Николаевна. В Канаде хорошо помнят и ценят Боброва. Хоккейная форма, в которой он в качестве капитана команды привёл к победе сборную СССР на Олимпиаде 1956 года, выставлена в зале хоккейной славы в Торонто. Вдова Боброва по-своему не расставалась с хоккеем, являясь председателем Ассоциации ветеранов этой игры в России. Она сидела рядом со мной, и в разговоре выяснилась интересная деталь: ей недавно отказали в канадской визе.

Подход канадцев к визовым делам был своеобразным. Для своего социально-экономического развития Канада нуждается в притоке эмигрантов. Считалось — порядка одного процента от населения страны в год (то есть 300 тысяч человек). Но пускали не абы кого. Чтобы получить разрешение приехать в качестве эмигранта, необходимо набрать определённое количество очков (в зависимости от квалификации, знаний языков и так далее). Пускали только тех, кто будет не обузой, а «двигателем прогресса». В этих условиях и по приглашению или в качестве туриста Канаду посетить не так уж просто. Власти опасались, что кто-то захочет остаться в стране, а выдворить его, по причине гуманности законов, будет нелегко.

Но с вдовой Боброва случай особый. Она рассказала, что в Канаде у неё давно уже живут дочь и внук, и то, что ей не дают возможности навестить их, было уже слишком (к тому же она уже посещала Канаду ранее и благополучно вернулась домой).

По завершении ланча я «поймал за пуговицу» канадского консула в Москве. Полушутя, но и с угрозой в голосе, спросил, понимает ли он, чем рискует, отказывая в визе человеку, который только что сидел за одним столом с премьер-министром Канады. Так или иначе, вдова Боброва получила визу, а я в знак благодарности от неё — подписку на еженедельник «Хоккей».

Среди богатого этнического, культурного и языкового разнообразия Канады своё уникальное место занимают духоборы. По традиции каждый советский и российский посол в Канаде (а я был десятым по счёту) хотя бы один раз наносил им визит. Для меня выдался особый случай — столетняя годовщина переселения духоборов в Канаду. Эта религиозная секта появилась в XIX веке на Северном Кавказе. Её последователей отличало неприятие властей — светских или религиозных. Они отказывались носить оружие и служить в армии. В чём-то их взгляды совпадали с теми, что пропагандировал Лев Толстой в конце XIX — начале XX века. Именно он и помог им перебраться в Канаду (духоборы направились туда, получив заверения властей, что их не будут призывать в армию). С тех пор духоборы чтут Толстого. В городе Каслгар в провинции Британская Колумбия стоит довольно большой памятник великому русскому писателю. На празднование 100-летия переселения был приглашён директор Музея-усадьбы Л. Н. Толстого «Ясная Поляна» Владимир Ильич Толстой, кроме имени сохранивший и поразительное сходство со своим знаменитым прадедушкой. Но и в Канаде духоборы не избежали притеснений. Поначалу они пытались сохранять общинный образ жизни: не только жили, но и работали вместе. После нашей Революции 1917 года канадцы заподозрили, что духоборы могут быть рассадником социализма. Именно поэтому они, поселившись сначала в Центральной Канаде, двинулись на Запад. Общинный образ жизни постепенно распался. Происходило смешение с местным населением (у духоборов вовсе не возбраняются браки «вовне»). На момент моего знакомства с ними бросалось в глаза несколько основных черт: стремление сохранить русский язык (в нём интересно сочетались устаревшие слова и выражения с откровенными англицизмами); неизменными оставались главный лозунг («Жить надо с Богом в сердце и с Россией в голове»), а также имя духовного лидера — Ивана Ивановича Веригина, которое передавалось из поколения в поколение. Ну и ещё любовь к пению.

Праздничный концерт в Культурном центре духоборов (в зале человек на 800 не было свободного места) продолжался 4 часа без перерыва, хоры сменяли друг друга (мужской, женский, смешанный, молодёжный). Поют духоборы без музыки, но очень сильными голосами в энергичной манере. Встречаются самые неожиданные творческие находки. Так, моё немузыкальное ухо уловило мелодию «Интернационала» с текстом на религиозный манер. Певцов, прибывших из разных мест, совершенно не смущало, если они исполняли только что прозвучавшую у другого хора мелодию. Было видно, что петь и слушать пение духоборы могут сколько угодно. Зайдя в Культурный центр на следующее утро, я увидел знакомую картину: зал был полон, очередной хор исполнял свой репертуар.

Перед отъездом духоборы пригласили меня на специальный завтрак, чтобы обсудить перспективу их возвращения в Россию. Всё было очень трогательно. Чувствовалось, постоянно говоря об этом, духоборы сами до конца не верят, что пойдут на такой шаг. Но связи с Россией они прерывать не будут, наезжая в нашу страну по разным поводам.

Помимо визита «сборной Канады», 2002 год был «пиковым» для нашего посольства ещё и потому, что страна принимала саммит «восьмёрки». В живописном Кананаскисе, по сути, состоялось полное вхождение России в эту структуру — мы получили право принять саммит «восьмёрки» у себя, а значит и председательствовать в ней в течение 12 месяцев.

Затем командировка стала постепенно катиться к логическому завершению. Однако по возвращении в Москву в мае 2003 года оказалось, что я уехал из Канады, но не с Севера. Меня назначили послом по особым поручениям, предписав заниматься арктическим сотрудничеством. Россия, объяснил мне ставший к этому времени министром Игорь Сергеевич Иванов, готовится к председательству в Арктическом совете: «Если ты что-нибудь не придумаешь, никто за тебя ничего не придумает».

С северной проблематикой в Канаде я действительно неплохо познакомился. В частности, во время исключительно интересной поездки по канадскому Северу, организованной для группы послов. Понимал проблематику коренных народов Севера, ведь канадские инуиты (их около 100 тысяч человек) — близкие родственники нашим коренным народам Севера. В придачу к Арктическому совету в круг моих обязанностей входил и Совет Баренцева сотрудничества, что позволяло поближе познакомиться со скандинавскими странами. При этом мне должны были помогать два сотрудника Второго Европейского отдела МИД (у которых кроме этого были и другие обязанности), а также секретарь, которую я «делил» ещё с двумя коллегами. Приходилось вспомнить суворовское: побеждать надо не числом, а умением. Как ни парадоксально, вскоре выяснилось, что имеющихся сил и средств в принципе достаточно. Те российские регионы, где мы проводили заседания Арктического совета (Якутск, Ханты-Мансийск) воспринимали это с большим энтузиазмом. Их оргработа производила большое впечатление на гостей. Главной нашей внутренней задачей тогда, как виделось мне, было воспользоваться председательством в Арктическом совете для возрождения в России внимания к Северу. Его в значительной степени утратили в бурный период конца XX века. В этих целях удалось привнести Арктику в тематику Петербургского международного экономического форума, организовав на нём специальный круглый стол с участием министров и руководителей крупных компаний, работающих на Севере. Как выяснилось, мои обязанности по председательству в Арктическом совете предусматривали необходимость «нести арктический флаг» на международные форумы, где так или иначе затрагивалась северная тематика. А оказалась она широко востребованной и политически острой.

В 2000 году Арктический совет принял решение о подготовке масштабного исследования «Оценка влияния изменения климата в Арктике на глобальное потепление», которое должно было включать и рекомендации в отношении того, «как с этим бороться». Однако к 2004 году, когда исследование было готово, в США (они во многом инициировали и финансировали проект) поменялась администрация (на смену Клинтону пришёл Буш), а с ней и отношение Вашингтона к проблеме изменения климата. Американская делегация в Совете стала «приглушать» доклад и попыталась вообще «замотать» любые рекомендации, вызвав возмущение участвующих в работе Совета организаций коренных народов Севера. (Уникальность Совета состоит в том, что в нём за одним столом с представителями правительств восьми арктических стран сидят и несколько упомянутых организаций.) Коренные северяне видели в глобальном потеплении угрозу своему традиционному образу жизни.

Последовал непростой «переговорный процесс». В итоге доклад всё же увидел свет и вызвал немалый международный интерес. Мне пришлось председательствовать на его презентациях в ходе крупных конференций в Аргентине, Кении и Китае.

Было ясно, что внимание к арктическому региону — научное, экономическое, стратегическое — привлечено во всём мире. Ещё одна причина для России по-настоящему «вернуться» в Арктику. Рад, что именно так и стало происходить.

Работа увлекла, но время шло. Неожиданно поступило предложение от Министра иностранных дел Сергея Викторовича Лаврова направиться в Нью-Йорк постпредом России при ООН. Предложение из разряда тех, от которых не отказываются.

НА ПОЛЮСЕ МИРА. ВСЕМИРНАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ В ЗОНЕ ТУРБУЛЕНТНОСТИ

8 апреля 2006 года был подписан Указ о моём назначении Постоянным представителем Российской Федерации при ООН в Нью-Йорке и Представителем Российской Федерации в Совете Безопасности ООН. Титул, казалось бы, странный, ведь практически невозможно разделить эти две функции между двумя разными людьми, однако он полностью соответствует формулировкам Устава Организации Объединённых Наций.

В списке советских и российских постпредов при ООН, открываемом Андреем Андреевичем Громыко, я оказался тринадцатым. Если быть суеверным, то можно сказать, что пятнадцатым, так как двое из моих предшественников — Валериан Зорин и Яков Малик — назначались в Нью-Йорк дважды, причём последний проработал там в общей сложности 12 лет. Около 10 лет за одну командировку проработали в Нью-Йорке постпредами Олег Трояновский и Сергей Лавров.

Поскольку запрашивать агреман на вновь назначенного постпреда не требуется, уже 30 апреля я был в Нью-Йорке. Как только, выйдя из аэропорта, сел в машину, первый «звонок вежливости» Юрию Викторовичу Ушакову — нашему послу в Вашингтоне. На протяжении дюжины лет нас связывали добрые товарищеские отношения. Утром 1 мая вручение верительных грамот Генеральному секретарю Организации Кофи Аннану. Применительно к ООН верительные грамоты — это громко сказано. На самом деле речь идёт просто о письме, направляемом министром иностранных дел соответствующей страны Генеральному секретарю с подтверждением, что имярек действительно назначен новым постпредом. Минимум формальностей и в церемонии вручения верительных грамот. Несколько слов, сказанных Генеральному секретарю, фотографирование на фоне эмблемы ООН, а затем краткая беседа.

В 2006 году Кофи Аннан завершал своё десятилетнее пребывание на посту руководителя Секретариата ООН. Всю жизнь проработав в ООН и избравшись генсекретарем с важного, но малозаметного для внешнего мира поста замгенсека по миротворчеству, этот дипломат из Ганы за годы работы на высшем ооновском посту превратился в деятеля с мировым именем. Не обошла его и Нобелевская премия мира. Кофи Аннан довольно величаво «носил себя» на публике. Однако с постпредами общался вполне непринуждённо. Его можно было называть по имени, просто Кофи. На «зубодробительные» заявления умел отвечать с лёгкой иронией, переводя разговор к делу.

Перед отъездом в Нью-Йорк меня напутствовали и Лавров, и мой непосредственный предшественник Андрей Иванович Денисов, который, проработав в Нью-Йорке менее двух лет, был вызван в Москву на пост Первого заместителя Министра иностранных дел России. С Денисовым мы познакомились на стройке, куда направляли до конца лета поступивших в МГИМО абитуриентов, когда мне было чуть больше, а ему — чуть меньше 17 лет, с тех пор поддерживали дружеские отношения. Рассказывая об обстановке в ООН, Денисов говорил: «Работа трудная, каждый вечер приходится сидеть допоздна, одно хорошо — суббота и воскресенье свободные». Периодически созванивался с Андреем Ивановичем в первые месяцы работы в Нью-Йорке: «Часто вспоминаю тебя, особенно по субботам и воскресеньям». Первый выходной у меня получился лишь в начале сентября.

Во время моих посещений ООН в предыдущие годы обстановка там мне не нравилась — суетно и душно. Однако, переступив порог знаменитого здания на Ист-Ривер в качестве постпреда, почувствовал то же самое, что и придя не по своей воле за треть века до этого на практику в Отдел переводов МИД — комфорт, это моё место.

Как работает Совет Безопасности

Первый неприятный для меня сюрприз в ООН — как много работает Совет Безопасности. Все привыкли видеть на экранах телевизоров большой зал со столом в форме подковы, за которым чинно восседают 15 делегаций и Генеральный секретарь ООН. По традиции ещё одно место по левую руку от председателя выделено секретариату. Из заместителей генсекретаря его почему-то может занимать только заместитель по политвопросам. Если его на заседании нет, то место занимает сотрудник отдела секретариата, обеспечивающего техническую поддержку работе Совета Безопасности. А место генсекретаря в его отсутствие может занять только первый заместитель. За большим столом чинно произносятся официальные заявления, происходит голосование по проектам резолюций, и затем члены Совета удаляются по своим делам (кстати, руку принято поднимать высоко и держать так довольно долго. Это не только удобно фотографам, но имеет и процедурный смысл — другого способа зафиксировать итоги голосования нет. Говорят, был случай, когда одна делегация, проголосовав за резолюцию, потом пыталась это отрицать). Очень скоро я понял, что передо мной только вершина айсберга, причём, если можно так выразиться, единственная его замёрзшая часть (и то не всегда) — под поверхностью айсберг бурлит. Но многое происходит вдали от «мирских глаз», на консультативных заседаниях Совета в небольшой отведённой специально для них комнате, куда могут попасть только члены Совета и сотрудники Секретариата ООН, никто из членов ООН, не входящий в состав Совета, туда не допускается. (Если Совбезу нужно неформально встретиться с кем-то из нечленов, мероприятие переносится в другое помещение.) «Подкова» стола консультаций сильно вытянута. Председатель сидит в торце и по семь членов Совета по каждую его сторону практически лицом друг к другу. Так что дискуссии зачастую идут глаза в глаза. Последняя деталь — председатель Совета меняется каждый месяц, все члены Совета пересаживаются на одно кресло вправо, против часовой стрелки.

Ежемесячно утверждается программа работы СБ. Долгие годы существовала традиция — заступающий председатель Совета проводил двусторонние встречи со всеми его членами (то есть 14 встреч в день!). Однако затем процедура упростилась. Все 15 постпредов в первый день каждого месяца встречаются за завтраком, где «проходятся» по программе (предварительно её прорабатывают политкоординаторы). В тот же день программа утверждается на консультациях Совета, председатель проводит по ней пресс-конференцию, а также знакомит с программой членов ООН на специальной встрече. По ходу дела программа может насыщаться дополнительными заседаниями, а также обсуждением вопросов в разделе «разное». Официальные заседания проходят три-четыре раза в неделю, а консультации практически каждый день, иногда и утром и после обеда.

Так было не всегда. К примеру, когда в начале 70-х годов постпредом США при ООН являлся будущий президент Джордж Буш, он председательствовал в Совете один раз, причём за это время не состоялось ни одного официального заседания! Теперь такое невозможно представить.

Зал консультаций, на мой взгляд, — самое увлекательное место во всей дипломатической вселенной. В ходе реконструкции здания ООН Москвой было принято решение в качестве дара Организации оформить его в русском стиле. За эту привилегию уплатили приличную сумму. Но в ООН появилась «русская комната». Делать такие жесты — давняя традиция. Зал официальных заседаний СБ оформлен Норвегией. Рядом находится «тихая» комната, декорированная Германией, где могут побеседовать друг с другом дипломаты, неподалёку от зала Генассамблеи расположена используемая в аналогичных целях «индонезийская гостиная».

Иранская ядерная программа

Мои первые консультации и первый «выход к прессе» состоялись 3 мая. Тема — иранская ядерная программа. Возникли вопросы с точки зрения её соответствия Договору о нераспространении ядерного оружия. Проще говоря — подозрения, что Иран работает над созданием атомной бомбы. Проводившиеся в течение трёх лет переговоры между Тегераном и так называемой европейской «тройкой» (Англия, Франция, Германия) с целью побудить Иран прекратить начатые им работы по обогащению урана, закончились ничем. Безрезультатными оказались и контакты иранцев с Международным агентством по атомной энергии (МАГАТЭ), в ходе которых последнему так и не удалось получить ответы на вопросы о прошлой деятельности Ирана. Они могли бы развеять опасения в отношении целей иранской ядерной программы.

29 марта 2006 года было принято официальное заявление председателя Совета Безопасности ООН, в нём выражалась серьёзная обеспокоенность решением Ирана возобновить уранообогатительную деятельность и наличием у МАГАТЭ «остающихся вопросов» в контексте иранской ядерной программы. Теперь американцы хотели поднять работу в Совете на «новый уровень», провести резолюцию Совета с санкционной начинкой. (Резолюция и заявление председателя — две формы официальных документов, принимаемых Советом. Резолюции одобряются голосованием, а официальные заявления председателя требуют консенсуса. Согласованный текст, как правило, зачитывается на официальном заседании совета его председателем. Кроме того, существует часто применяемая полуофициальная форма реакции на те или иные события — заявление для прессы, — также требующее консенсуса, оно зачитывается председателем перед журналистами на так называемом «стейк ауте», месте рядом с залом заседания Совета, отведённом для общения с прессой. Особенность работы состоит и в том, что в помещения Совета нельзя пройти и выйти из них, минуя прессу. Это создаёт ситуацию постоянного общения со СМИ и является частью инструментария работы постпредов.)

Мы понимали, что проблема «созрела», для того чтобы ею занялся Совет Безопасности, однако были не готовы вслед за американцами сломя голову бросаться в санкционный омут. Необходимо было сохранить возможность политического решения существующих проблем, связанных с ядерной программой Ирана. По счастью, в начале мая в Нью-Йорк приехал Министр иностранных дел России Сергей Лавров. Главная его цель — участие в заседании ближневосточного «квартета», однако состоялась и встреча министров иностранных дел «шестёрки»: тройки европейских «неудачников», а также США, Китая и России. Разговор, судя по всему, оказался трудным. Вернувшись со встречи, Лавров и его заместитель, курировавший иранскую проблему, Сергей Кисляк, явно были не в духе. Расспросив их о результатах, я поздравил коллег с серьёзной дипломатической победой. Возникал «двухтрековый» подход: работа в Совете будет продолжена, но без ажиотажа, в то же время продолжатся и переговорные усилия. Окончательно «двухтрековый» подход оформили несколько позднее, когда произошло расширение переговорного механизма: вместо «тройки» переговорами с Ираном занялась упомянутая «шестёрка», которая, что было исключительно важно, включала и Соединённые Штаты, не имевшие уже более двух десятилетий прямых контактов с Ираном. Это существенно отличалось от первоначальной американской линии, её в общении с ооновскими журналистами я назвал «дипломатией серпа и молота» — угроз и санкций.

Первая резолюция Совета Безопасности по Ирану (1696) была принята 31 июля 2006 года. Она приветствовала принятое в Париже 12 июля заявление министров «шестёрки», сформулировавшее «двухтрековый» подход к урегулированию иранской ядерной программы, в ней также содержалось заявление о намерении применить санкции к Ирану, в случае невыполнения им требования приостановки уранообогатительной деятельности. То есть, это было «последнее предупреждение» Тегерану, к сожалению, неуслышанное.

23 декабря 2006 года Совет принял резолюцию 1737, вводившую санкции против Ирана, которые были призваны затруднить осуществление им запрещённых Советом обогатительных и ракетных программ. При этом мы всегда подчёркивали сохранение Ираном в соответствии с Договором о нераспространении ядерного оружия права на «мирный атом», символом чего являлось сооружение Россией в Иране Бушерской атомной электростанции. Западники, и в особенности Соединённые Штаты, на протяжении многих лет оказывали на Москву сильнейшее давление в попытке вынудить отказаться от данной программы, однако в конце концов вняли нашей логике, а президент Джордж Буш даже заявил, что он «поддерживает» её осуществление.

К периоду работы над резолюцией 1737 относится эпизод, привлёкший внимание нашей и американской прессы. Писали, что я демонстративно покинул заседание Совета Безопасности.

Произошло следующее. Начиналось рутинное консультативное заседание Совета. Порядок таков. Утверждается повестка дня: один или два вопроса, а затем — «разное». В этом разделе каждая делегация может предложить дополнительный вопрос. Разумеется, он должен иметь отношение к сфере компетенции Совета: угроза международному миру и безопасности. Вопрос обсуждается, если у других делегаций нет возражений.

Так вот делегация США решила поднять тему прав человека в Белоруссии (речь шла об одном белорусском оппозиционере). В обычном порядке сделать это у американцев нет никаких шансов: не только мы (из-за тесных отношений с Минском), но и некоторые другие делегации наверняка возразили бы: ситуация в Белоруссии не была в официальной повестке дня (кроме «ежедневной» в Совете существует общая повестка дня, по поводу включения или невключения в неё тех или иных сюжетов порой идут жаркие баталии). Вопросы прав человека не относятся к компетенции Совета Безопасности ООН — они должны рассматриваться в работающем в Женеве Совете по правам человека, ими занимается и Верховный комиссар ООН по правам человека.

Тогда американцы решили действовать исподтишка. Прислали на консультации СБ советника (такое возможно, но всё же приличествующий уровень, особенно если ты хочешь поставить «свой» вопрос, — это постпред или его заместитель), который, пренебрегая процедурами, просто выпалил заготовленное заявление по Белоруссии.

Если так вести работу в Совете, то каждый может «прокричать» любое заявление, а потом рассказывать об этом прессе и рапортовать в столицу. Совет Безопасности превратится в балаган.

Меня такие беспардонные действия возмутили. По стечению обстоятельств именно тогда должна была начаться очередная встреча постпредов «шестёрки» по Ирану. Придя на неё, я, объяснив коллегам произошедшее, заявил: должен проконсультироваться с Центром, как вести дела в Совете Безопасности, встал и покинул помещение. По лицам европейских постпредов я понял, что они ожидали чего-то подобного. Потом стало известно: европейцы пытались отговаривать американцев от «белорусской авантюры», опасаясь, что это может повредить работе по Ирану.

Через пару дней зампостпреда США Джеки Уолкот, смеясь, сообщила мне, что изобрела новый термин «vitaliation» — производное от моего имени и английского «retaliation» (возмездие). Позднее ооновские журналисты «развили тему» и на своём ежегодном обеде, где принято обмениваться колкими шутками, назвали мой «псевдоним» — Vito (по имени известного литературного персонажа — «крёстного отца» мафиозного клана Вито Корлеоне).

Возвращаясь к Ирану.

К сожалению, ни резолюция 1737, ни попытки наладить серьёзные переговоры с Тегераном не давали искомого результата. Иран продолжал наращивать свою обогатительную деятельность, не проявляя особой кооперабельности ни на переговорах с «шестёркой», ни в своих контактах с МАГАТЭ. В марте 2007, а затем в марте 2008 года Совет Безопасности принял ещё две резолюции — 1747 и 1803, которые последовательно наращивали санкционный режим. В сентябре 2008 года была принята резолюция 1835 — по сути, ещё одна передышка для Тегерана — она не содержала санкций и призывала Иран к выполнению требований Совета Безопасности и МАГАТЭ. Санкционная дорожка начинала себя исчерпывать: мы и китайцы последовательно выступали против таких мер, которые выходили бы за рамки ограничений на ядерно-ракетные программы Ирана, затрагивая чисто экономическую сферу. Последней «санкционной песней» стала резолюция 1929, принятая 9 июня 2010 года уже при администрации Барака Обамы. Работу над ней иначе как мучительной не назовёшь, что, впрочем, было характерно и для других «иранских» резолюций.

Разработка разных проектов резолюций Совета проходит не одинаково. Когда речь идёт о «рутинном» документе, скажем, о периодически продлеваемом мандате той или иной миротворческой операции, проект обычно готовится одним из членов Совета, неформально курирующим в нём данную тему, так называемым «держателем ручки». Текст обсуждается экспертами Совета, ведётся обычная переписка со столицей, и в большинстве случаев резолюции принимаются без особых хлопот и порой при минимальном участии постпредов.

Совсем другая атмосфера окружает проекты резолюций, имеющих особую политическую значимость. Практически вся работа в Нью-Йорке ведётся на уровне постпредов «пятёрки» (в случае с иранской ядерной программой привлекалась ещё и Германия, которая, хотя и не была в это время непостоянным членом Совета, но состояла в переговорной «шестёрке»). Деятельность делегаций плотно курируется столицами, отдельные дискуссии, в случае необходимости, проводятся политдиректорами МИД соответствующих стран и министрами иностранных дел, периодически могут «перезваниваться» и руководители государств. Давление ощущается со всех сторон, не знаешь, откуда ждать подвоха.

Проходившие в течение нескольких недель переговоры между постпредами «шестёрки» по проекту резолюции 1929 близились к завершению. Американцы и другие западные коллеги стремились как можно скорее передать этот продукт другим членам Совета, чтобы в ближайшие дни провести голосование. Я собирался на, казалось, последнюю встречу «шестёрки», когда получил из Москвы новые указания за авторитетной подписью: проект должен вноситься в Совет не как «согласованный», а как «обсуждённый» в «шестёрке». Живо представляя себе, что сейчас произойдёт, я направился в представительство США, где проходили встречи постпредов «шестёрки». При моих словах об «обсуждённом» тексте постпред США, напористая и эмоциональная Сьюзан Райс, буквально, используя наиболее вежливый в данной ситуации американский термин, «вышла на баллистическую траекторию». Её где-то можно было понять, ведь в работу она вложила огромные усилия. Госсекретарь Клинтон позвонила Лаврову, между ними состоялся прелюбопытный разговор (мне затем прислали транскрипт на 5-6 страницах). Два министра пытались выяснить: что же там такое говорит Чуркин. Для посла это опасный момент. Хорошо ещё, телефонный разговор состоялся не на уровне президентов, ведь президент может и не знать некоторых деталей нашей мидовской «внутренней кухни», хорошо известных Лаврову. В общем, моя голова осталась на месте.

По «иранскому ядерному досье» предстояло ещё пять лет изнурительных переговоров с Тегераном, завершившихся в июле 2015 года подписанием «Совместного всеобъемлющего плана действий». Он был скреплён единогласно принятой резолюцией Совета Безопасности 2231, официально снимавшей ранее введённые Советом санкции против Ирана. Очень объёмная и сложная резолюция была целиком выработана в ходе переговорного процесса. Не участвовавшим в нём десяти непостоянным членам СБ «деликатно» дали понять, что им нельзя изменить в тексте ни буквы. Постпредам 15 стран оставалось только дружно поднять руку.

Положение на Корейском полуострове

В 2006 году серьёзно обострилось положение на Корейском полуострове.

Процесс шестисторонних переговоров по урегулированию ядерной проблемы на Корейском полуострове (в них участвовали Китай, Россия, США, Япония, Южная Корея и КНДР) переживал кризис. В 2005 году был выработан документ, который, казалось, указывал путь для прогресса, однако буквально на следующий день американцы, демонстрируя чудовищную бюрократическую неразбериху, ввели санкции против одного из северокорейских банков. Пхеньян заподозрил Вашингтон в нечистой игре, и всё дело застопорилось.

4 июля 2006 года, то есть в американский День независимости, Северная Корея произвела испытательные пуски семи ракет, одна из них, ракета большой дальности, взорвавшаяся на 42-й секунде полёта, шла по траектории, которая провела бы её над Японией в направлении Гавайских островов. В ответ на это 15 июля Совет Безопасности принял резолюцию 1695, осуждавшую ракетные пуски.

Тем не менее, Пхеньян решил выйти на новый уровень эскалации, заявив о своём намерении осуществить ядерные испытания. 6 октября Совет Безопасности принял заявление председателя, предостерегавшего КНДР от такого курса действий.

8 октября взрыв всё же прозвучал. Западники и Япония, которая тогда являлась непостоянным членом Совета Безопасности, потребовали немедленного принятия санкционной резолюции против КНДР. Работа вновь закипела в «шестёрке», в которой на этот раз наряду с пятью постоянными членам СБ была представлена Япония. Текст складывался довольно быстро, у главного союзника КНДР Китая, к тому же председательствовавшего на упомянутых шестисторонних переговорах, особых проблем не возникало. Довольно «миролюбивые» указания поступали и нам из Центра. Особенностью момента было то, что и министр, и Сергей Кисляк, курировавший в МИД разоруженческую тематику, находились в загранкомандировках. Проект резолюции согласовали в «шестёрке», а затем и в полном составе Совета, и положили в «синьку» (текст резолюции, раскладываемый на столе Совета перед голосованием, напечатан синим шрифтом). Голосование назначили на вторую половину дня в субботу, 14 октября. Утром того же дня Кисляк вернулся в свой мидовский кабинет и, позвонив мне, дружелюбно сказал: «Давай пофилософствуем». (Его беспокоили отдельные второстепенные, но тем не менее, конечно же, важные положения проекта, относившиеся к некоторым сложным техническим аспектам существующих многосторонних режимов контроля над оружейными технологиями, а также химическим и биологическим оружием.) «Сергей, — воскликнул я, придя в определённое волнение, — какое „пофилософствуем“, у меня голосование через 4 часа!» Чуть позже, когда я уже находился в ООН, позвонил Лавров и выразил недовольство одним из положений проекта из той категории, о которой говорил и Кисляк. «У меня были такие указания», — попытался оправдываться я. «Тут уже кое-кому пиндюлей дали», — успокоил министр. Придя на встречу «шестёрки», созванную по моей просьбе перед голосованием, я объяснил, что имею указания министра, лучше которого специфику ооновских резолюций никто не знает, убрать из проекта одно из положений. В результате «раздражитель» был снят, и Совет принял резолюцию 1718, осуждавшую ядерные испытания КНДР и вводившую против неё санкции.

Принятие документа сопровождалось эпизодом, характерным для стиля моего первого американского визави Джона Болтона. Этот энергичный и знающий человек, бывший замгоссекретаря по военно-политическим вопросам, не скрывал своего пренебрежительного отношения к ООН, постоянно критиковал руководство секретариата, требовал от Организации и особенно от Совета Безопасности «решительных действий». После принятия резолюции 1718 вслед за членами Совета выступил и постпред КНДР. Он «отверг» резолюцию и, завершив своё выступление, покинул зал. Такого рода демонстративные уходы в дипломатической практике — не слишком большая редкость. Однако Болтон «загорелся» и, снова взяв слово, сравнил поступок северокорейца с тем, как Хрущёв стучал ботинком по столу в зале Генеральной Ассамблеи ООН. При чём тут Хрущёв, было совершенно непонятно. Хрущёв никуда не уходил, к тому же, если уж и блистать своими историческими познаниями, можно было бы вспомнить, что Хрущёв как-никак является одним из отцов-основателей ограничения ядерных вооружений, ведь именно при нём в 1963 году заключили Договор о запрещении испытаний ядерного оружия в трёх средах (в атмосфере, в космическом пространстве и под водой). Так что упоминать его в негативном контексте в момент принятия резолюции по ядерной проблеме было, по меньшей мере, несправедливо. Мог бы американский коллега учесть и то, что над резолюцией по КНДР мы работали вместе, и российским представителям может быть не слишком приятно, что так треплют имя бывшего руководителя нашей страны. В общем, выпад Болтона явно диссонировал с «торжественностью момента». Мне пришлось, в свою очередь, также взять слово и призвать председателя Совета использовать свой авторитет, чтобы предостеречь его членов от неуместных исторических аналогий.

Госсекретарь США Кондолиза Райс как-то сказала Сергею Лаврову: «Хорошо сотрудничают наши постоянные представители в ООН». «Да, действительно, — согласился министр, — они иногда по-дружески подшучивают друг над другом». Изящная квалификация возникавших коллизий, которые, однако, и правда не нарушали в целом дружеского характера нашего общения с Болтоном.

Вскоре после моего приезда в Нью-Йорк Болтон организовал в мою честь, как водится в дипломатической практике, небольшой обед с приглашением некоторых коллег и людей из «нью-йоркского общества». После положенного в таких случаях приветственного тоста я в ответном слове сказал, что рад окончанию холодной войны. Если бы она продолжалась, мне пришлось бы всё время соревноваться с Болтоном, отвечая на каждое его заявление и интервью, что напрягало бы мои умственные и физические способности. К счастью, теперь положение другое. Теперь мне надо сотрудничать с Болтоном. Но, скажу я вам, добавил я после паузы, это ненамного проще.

Ситуация в Мьянме

Одной из излюбленных тем Болтона была ситуация в Мьянме (говорили, что её курирует лично супруга президента Буша Лора, поскольку власти когда-то выслали её подругу из страны). Американцы, поддерживаемые другими западниками, вели дело к принятию жёсткой санкционной резолюции по Мьянме. При этом, по не вполне понятным мне причинам, они категорически отказывались называть страну её нынешним именем, настаивая на предыдущем — Бирма (ведь, в конце концов, мьянманцы свою страну переименовали, а не Соединённые Штаты Америки). На одном из консультативных заседаний Совета Болтон сказал — хочет поднять вопрос о Бирме. Я почти машинально поднял руку и, не придавая этому особого значения, отметил, что не понимаю, о какой стране идёт речь. Болтон неожиданно пришёл в волнение, лицо его покраснело, и он воскликнул: «Что за сталинистская постановка вопроса! (What a Stalinist point!) Мьянма, Мьянма, Мьянма!» Ну что же, играть так играть. Я решил сделать вид, что обиделся. Сказал — на протяжении своей дипломатической карьеры мне приходилось слышать в свой адрес разные эпитеты, но сталинистом меня ещё ни разу не называли. Болтон был, по-моему, озадачен. В его планы вряд ли входило оскорбление нового российского постпреда.

Внесённый американцами и их союзниками проект резолюции Совета Безопасности по Мьянме, против которого возражали многие азиаты и, в частности, члены Ассоциации государств Юго-Восточной Азии (АСЕАН), был заветирован нами совместно с китайцами.

Западники, однако, продолжали изыскивать любые возможности, чтобы нарастить давление на Мьянму через ООН. Объектом их постоянной критики за «малоэффективность» стала миссия спецпредставителя генсекретаря по Мьянме. В какой-то момент они «подговорили» генсекретаря: (к тому времени им стал Пан Ги Мун) объявить, что миссия «приостановлена». Для этого созвали встречу «группы друзей» генсекретаря по Мьянме. (Такие «группы друзей», то есть стран, проявляющих особый интерес к той или иной проблеме, — одна из особенностей ооновской кухни.) После пространного выступления генсекретаря с оценкой положения в стране, в котором неожиданно для большинства присутствовавших почти невзначай прозвучало заявление о «приостановке», воцарилась пауза. Я поднял руку и, не растекаясь мыслию по древу, спросил: что значит «приостановка»? Началась дискуссия. Особенно чётко высказался китайский коллега: палестино-израильские переговоры безрезультатно длятся десятилетиями, но их никто не приостанавливает.

Генсекретарь понял: западники его «подставили», идея «приостановки» миссии понимания у членов «группы друзей» не находит. Положение Пан Ги Муна усугублялось тем, что некоторых журналистов уже предупредили: после встречи «группы друзей» он сделает заявление о «приостановке» миссии. Генсекретарю пришлось проявить незаурядное дипломатическое мастерство, уходя от их вопросов.

Мьянма продолжала идти своим непростым путём политических преобразований. В итоге там были проведены парламентские выборы, положен конец правлению военных и урегулированы многие возникавшие на территории этой сложной страны этнические конфликты, которых насчитывалось более полутора десятков.

Вскоре нам с китайцами вновь пришлось применить вето, на этот раз по проекту резолюции по Зимбабве. Против проголосовала также делегация ЮАР. Западный проект не поддерживал Африканский союз. Сидевший рядом со мной за столом Совета Безопасности южноафриканский постпред Думи Кумало говорил мне, что, если резолюция будет принята, то в Зимбабве может наступить коллапс и тысячи беженцев хлынут на территорию его страны.

* * *
Вето — это особо ответственное голосование. Случается вето не часто. В 2004 году Россия заветировала резолюцию СБ по Кипру, которая пыталась навязать грекам-киприотам неприемлемый для них вариант урегулирования — так называемый «план Аннана». Американцы привычно ветируют любые резолюции Совета Безопасности, касающиеся Израиля. За полтора года своего пребывания в Нью-Йорке Болтон делал такое дважды. В феврале 2010 года вето по проекту резолюции, осуждавшей поселенческую деятельность Израиля на Западном берегу реки Иордан, применила уже администрация Барака Обамы, хотя текст её практически целиком состоял из цитат президента и государственного секретаря США (лишь в самом конце 2016 года уходящая администрация Обамы, у которого «не сложились» отношения с израильским руководством, позволила себе воздержаться по «поселенческой» резолюции, принятой 14 голосами).

Любое официальное заседание Совета Безопасности, связанное с проблемой израильско-палестинского урегулирования, проходит при большом стечении народа. Его посещают как делегации стран-членов ООН (в зале Совета для них отведены специальные «зрительские» места), так и публика, для которой существует галёрка. Когда ожидается вето, атмосфера приобретает несколько накалённый характер. Так было и в феврале 2010 года. Перед голосованием по проекту резолюции с эмоциональной речью выступил постоянный наблюдатель Палестины при ООН (не являясь членом Организации, Палестина имеет статус наблюдателя). Все заранее знали результаты голосования: постпред США Райс проголосует против, 14 голосов — за. Однако, когда председатель Совета задал вопрос: «Кто за?», поднятыми оказались лишь 13 рук. Взгляды всего зала устремились на представителя одной из стран, который сидел без движения. «Неужели эта страна воздержится?» — пронёсся по залу тревожный шёпот. Тринадцать постпредов продолжали сидеть с поднятыми руками в недоумении от столь неожиданного поворота событий. Мистерия разрешилась весьма прозаически —постпреда толкнул в бок член его делегации: дипломат просто задремал.

Немало развеселил всех курьёзный случай на другом заседании Совета. Оно не обещало драматизма, хотя в нём участвовал ряд министров иностранных дел. Это были очередные популярные в Совете, особенно среди его непостоянных членов, так называемые «тематические дебаты», когда члены Совета могут углубиться в особенно дорогую им тему. Начав своё выступление, сидевший рядом со мной министр иностранных дел Португалии сказал, что не будет зачитывать текст своего выступления, который, как водится в таких случаях, положили на стол перед членами Совета, а кратко поделится своими соображениями (надо сказать, что такой рациональный подход демонстрируется нечасто). Затем в зале Совета в сопровождении своей свиты появился министр другой страны, его выступление планировалось позднее. Он сел на своё место, помощник раскрыл перед ним текст его заявления. Однако, когда этот министр начал держать свою речь, что-то в его словах показалось странным, он почему-то заговорил о Европейском союзе, хотя представлял вовсе не Старый свет. Недоразумение выяснилось к концу первой страницы — он читал португальский текст.

Грузия

Но вернёмся в 2006 год. В те самые дни, когда велась работа по резолюции в связи с ядерными испытаниями КНДР, назрела необходимость принять и очередную резолюцию о продлении миссии наблюдателей ООН в Грузии. Эта миссия была развёрнута на тогдашней административной границе между Абхазией и Грузией и взаимодействовала с развёрнутыми в начале 90-х годов российскими миротворцами, пребывавшими там по мандату Содружества Независимых Государств (СНГ). Миссия ООН продлевалась каждые шесть месяцев, и подготовка каждой такой резолюции выливалась в непростой разговор о положении дел в грузино-абхазских отношениях. На этот раз России было важно включить в резолюцию несколько слов, осуждавших определённые действия грузин. В соответствии с существовавшей традицией проект резолюции готовился в «группе друзей» Генерального секретаря по Грузии, которую возглавляла Германия. Резолюцию необходимо было принять не позднее пятницы 13 октября (мандат наблюдателей истекал в воскресенье 15-го), а немцы, поддерживаемые другими западными членами группы, проявляли упрямство. 12 октября я позвонил Лаврову и получил добро на нестандартный шаг. Мы внесли проект резолюции в Совет Безопасности от имени российской делегации, разумеется, включив в него важную для нас формулировку, и издали его в «синьке». То есть если бы западные коллеги пошли затем на внесение в Совет своего варианта, первым голосовался бы наш. Если бы западники его заблокировали, это могло бы поставить под вопрос судьбу миссии наблюдателей. Дилемма разрешилась в телефонном разговоре Лаврова с Райс. Американцы были так заинтересованы в нашей кооперабельности по корейским делам, что предпочли уступить по Грузии. Через пару часов после разговора министров мне позвонил Болтон и почти извиняющимся тоном сказал: «Что-то я не очень следил за этими грузинскими делами. Что там происходит?» На следующий день мы вернулись на консультации Совета, и я сообщил его членам: вся «группа друзей» теперь сплотилась вокруг российского проекта. Болтон невозмутимо подтвердил: да, именно так. Сидевший напротив него всё понимающий постпред Китая Ван Гуанъя расхохотался в полный голос.

«Формула Арриа»

Очередной «обмен любезностями» с Болтоном произошёл, когда он организовал встречу членов Совета Безопасности по «формуле Арриа» с приглашением на неё голливудской знаменитости Джорджа Клуни. Темой стала ситуация в Дарфуре. Этот регион Судана пережил кровопролитный конфликт, и обстановка в нём была одним из приоритетов американской политики, да и ООН в целом. Хотя Совет Безопасности и без того постоянно занимался Дарфуром, Болтон решил дополнительно подтянуть силы Голливуда: Клуни проявлял интерес к проблеме Дарфура, бывал там, да и почему бы не появиться на газетных фотографиях в компании суперпопулярного артиста? Проблема состояла в том, что «формула Арриа», названная так по имени придумавшего её бывшего Постпреда Венесуэлы, существовала для неформального обмена мнениями между членами Совета и заинтересованными сторонами, которых по тем или иным причинам нельзя пригласить в СБ. Телекамеры, без них появление Клуни в ООН теряло бы смысл, никак не могли способствовать такому обмену мнениями. Члены Совета рисковали оказаться в довольно странном положении, как будто Клуни знает о Дарфуре больше, чем они. Как и можно было ожидать, освещение прессой этого мероприятия стало неблагоприятным для Совета. Даже серьёзные издания пренебрегли тем обстоятельством, что речь шла о сугубо неформальной встрече его членов, дело подавалось так, что артист выступил в Совете Безопасности. Затем на консультациях Совета я не преминул высказать свою озабоченность. Болтон просто промолчал.

Между тем «звёздную болезнь» подхватили и в руководстве Секретариата ООН. Вскоре я узнал, что готовится ещё одно «пришествие Клуни», причём привести его собирались на закрытое заседание поставщиков контингентов на миротворческие операции, где сотрудники ооновских делегаций должны были играть роль массовки перед телекамерами. Это уже слишком. Я позвонил помощнику генсекретаря по миротворчеству американке Джейн Холл Лют и сказал ей, что всё это напоминает рекламу страховой компании «Гайко», которая в серии шутливых роликов подкрепляла мнение своих «настоящих» клиентов приглашением «знаменитостей». Спросил, не будет ли в следующий раз Клуни выступать вместо Генсекретаря ООН? Лют рассмеялась. Клуни ограничился пресс-конференцией в здании ООН. Больше попыток разыгрывать мизансцены на заседаниях ооновских органов секретариат не предпринимал.

Другого рода «процедурное столкновение» неожиданно возникло у меня с председательствовавшей в Совете в декабре 2010 года постпредом США Сьюзан Райс. Она заявила о своём намерении организовать «что-то для молодёжи». По её замыслу члены Совета должны были занять свои места в официальном зале заседаний и отвечать «под телекамерами» на вопросы представителей молодёжи. Причём обозначенные ею темы далеко выходили за повестку дня Совета и не на шутку встревожили некоторые делегации. Например, французы категорически отказались обсуждать за столом Совета проблематику сокращения ядерных вооружений. Моя озабоченность заключалась в том, что всё сказанное членами Совета в официальном зале заседаний будет восприниматься телезрителями как официальная позиция наших государств. В условиях, когда темы могут быть повёрнуты в непредсказуемые стороны, это может вызвать недоразумения. Я предложил, что такую встречу, если уж она необходима, надо провести в неофициальной обстановке. Но американская коллега упорно стояла на своём. Тут вмешался рок. Когда мы в назначенный день и час пришли на молодёжное мероприятие, не только зал Совета, но и всё основное здание ООН были закрыты — произошла утечка газа. Увидев меня, Райс рассмеялась, да и другие коллеги высказывали шутливые предположения в отношении методов работы российской делегации. Мероприятие прошло в другом помещении и вреда не принесло.

Вообще процедуры работы Совета Безопасности — материя очень сложная. За 70 с лишним лет так и не был выработан единый регламент. Существуют лишь «временные правила процедуры». Совет всё время занимается их «подналадкой». Для этого существует «рабочая группа по вопросам документации», которая время от времени выпускает записки, регламентирующие те или иные аспекты деятельности Совета. Их согласование требует консенсуса, поэтому любые изменения даются с трудом. Что иногда неплохо, поскольку далеко не любая процедурная задумка — к лучшему.

Война между Израилем и Хизбаллой

Но вновь вернёмся в 2006 год. Его наиболее драматические страницы связаны с разразившейся в июле войной между Израилем и Хизбаллой.

12 июля боевики Хизбаллы (влиятельной в Ливане шиитской организации, обладающей собственными вооружёнными отрядами) проникли на территорию Израиля и совершили диверсионный акт — убили трёх солдат израильских вооружённых сил и двух захватили в плен. Трудно сказать, какую цель преследовало руководство Хизбаллы и на какое продолжение рассчитывало. Израиль ответил интенсивной военной кампанией. Израильские вооружённые силы вошли на территорию юга Ливана (районы к югу от реки Литани контролировались Хизбаллой), а авиаудары наносились по территории всей страны. Непосредственная военная цель израильтян была очевидной — максимально ослабить Хизбаллу. Неясна была их политическая цель. Израильтяне и американцы не уставали повторять, что в итоге конфликта всё не должно вернуться на круги своя, но что конкретно это означало, не расшифровывалось. (Собирается ли Израиль оккупировать юг Ливана? Будут ли находившиеся на юге Ливана миротворческие силы ООН заменены чем-то другим? Добиваются ли они разоружения Хизбаллы?) В этих условиях Совет Безопасности оказался парализованным. Призывы к прекращению огня не находили понимания у делегации Соединённых Штатов. Не помогла и предпринятая Генсекретарем ООН Кофи Аннаном «психологическая атака». После того как под израильскими бомбами в ливанском городе Кана погибло более 60 гражданских лиц, он потребовал созвать экстренное заседание СБ в воскресенье, 30 июля. Однако и там призыв к немедленному прекращению огня повис в воздухе. Другое «противостояние» было связано с обстрелом израильтянами ооновского наблюдательного пункта на юге Ливана. По утверждению ооновцев, обстрел вёлся на протяжении нескольких часов, хотя в районе местоположения наблюдательного пункта заведомо не было элементов присутствия Хизбаллы, и несмотря на то, что израильтянам неоднократно сообщали: они ведут огонь по ооновским наблюдателям. Обстрел прекратился только тогда, когда четверо ооновцев были убиты. Один из них оказался гражданином Китая. Кофи Аннан назвал действия израильтян умышленными, постпред Китая Ван Гуанъя потребовал их осудить. Выработка заявления Совета Безопасности по этому поводу заняла два дня. Делегация США категорически отказывалась включить в текст осуждение Израиля, а также призвать к совместному расследованию, которое осуществлялось бы Израилем и ООН. Израильтяне обещали сами расследовать инцидент, однако обстоятельства случившегося так и остались неизвестными.

В начале августа проект резолюции СБ о прекращении военных действий, казалось, был подготовлен. Но его отклонили не только израильтяне (которые, вероятно, считали, что необходимый ущерб Хизбалле ещё не нанесён), но — несколько неожиданно — и Бейрут. Ливанское руководство опасалось, что прекращение огня закрепит пребывание израильских войск на территории их страны.

Работу в Совете пришлось пустить по «второму кругу». Тем временем под авиаударами гибли сотни ливанцев, разрушалась инфраструктура страны. Москва поставила перед нами задачу добиваться гуманитарного прекращения огня. «В чистом виде» такая постановка вопроса не имела шансов на успех (из-за упомянутых соображений сторон). Тем не менее могла сыграть свою положительную роль в том, чтобы подтолкнуть политический и переговорный процесс. (На постоянно проходивших встречах постпредов «пятёрки» мы без конца обсуждали разные варианты проекта резолюции о прекращении конфликта. Но игравшие в этом деле первую скрипку французы никак не могли сговориться с представлявшими интересы израильтян американцами в отношении приемлемых параметров такого документа.) Внесённый нами в Совет проект резолюции о гуманитарном прекращении огня на 72 часа с целью оказания помощи населению и осуществления экстраординарных переговорных усилий, как нам казалось, стал полезным напоминанием о том, что под конфликт пора подводить черту.

Прорывной для выработки формулы урегулирования конфликта явилась идея премьер-министра Ливана Фуада Синьоры о развёртывании на юге страны, который до этого контролировался исключительно Хизбаллой, вооружённых сил Ливана. Таким образом укреплялся контроль правительства над всей территорией Ливана и создавались условия для ухода израильских вооружённых сил. Влияние Хизбаллы при этом несколько ослабевало.

В итоге резолюция Совета Безопасности 1701 была принята на вечернем заседании Совета в пятницу, 11 августа. Резолюция призывала к полному прекращению боевых действий на основе, в частности, немедленного прекращения Хизбаллой всех нападений и немедленного прекращения Израилем всех наступательных военных операций. В соответствии с ней израильская армия должна была уйти из Южного Ливана «параллельно» с началом развёртывания там вооружённых сил страны. Кроме того, миротворческая миссия ООН на юге Ливана укреплялась, её численность доводилась до 15 тысяч человек. Резолюция содержала также ряд положений о подтверждении территориальной целостности, суверенитета политической независимости Ливана. Подчёркивалась, в частности, недопустимость продажи или поставки Ливану оружия, за исключением случаев, когда это санкционировано его правительством. Хизбалла, таким образом, утратила полный контроль над югом Ливана. Но её позиции, в том числе и военные, полностью подорваны не были. Задача немедленного разоружения Хизбаллы перед силами ООН не ставилась.

Возникал вопрос, что означает «немедленное прекращение боевых действий», к которому призывала стороны принятая Советом резолюция. Тема стала предметом обсуждения в ходе рабочего ланча Кофи Аннана с постоянными представителями стран — членов Совета Безопасности. Такие ланчи проходят ежемесячно. На этот раз на нём присутствовал и Болтон. (Обычно американскую делегацию представлял зампостпреда. Рассказывали, что однажды, ещё до моего приезда в Нью-Йорк, в ходе такого ланча Кофи Аннан осадил Болтона, сказав что-то вроде: «Джон, прекратите! Не занимайтесь запугиванием». После чего руководитель американской делегации стал манкировать такими встречами.) Так вот, в ответ на поставленный кем-то из членов Совета вопрос, Аннан начал рассуждать о том, сколько часов может понадобиться после принятия резолюции Совета Безопасности, для того чтобы приказ о немедленном прекращении огня был доведён до командиров на местах. Монолог Аннана прервал Болтон. Наклонившись к генсекретарю, он угрожающе прошептал: «Вы всё испортите». (Я сидел достаточно близко, чтобы слышать.) Смысл этой реплики стал ясен мне позднее. Выступая на заседании при принятии резолюции 1701, Кофи Аннан произнёс такую фразу: «Ливанское правительство соберётся завтра, а израильский кабинет в воскресенье для рассмотрения резолюции. На протяжении предстоящего уик-энда я займусь тем, чтобы установить вместе с обеими сторонами точную дату и время, когда прекращение боевых действий вступит в силу». Ничего подобного в Совете не обсуждалось, было неясно, кто наделил генсекретаря такими полномочиями.

В субботу боевые действия продолжались, в том числе израильские авиаудары по территории Ливана. Я позвонил Кофи Аннану и спросил, как появилась озвученная им формула. Он ответил: «Мне её дала Кондолиза Райс» (перед принятием резолюции госсекретарь США находилась в Нью-Йорке). На мою реплику о том, что членам Совета Безопасности об этом ничего не было известно, генсекретарь невозмутимо ответил: «Я думал, эту формулировку согласовали в „пятёрке“».

Соединённые Штаты, таким образом, по сути, самостоятельно интерпретировали содержание одного из ключевых положений резолюции, пойдя на введение в заблуждение членов Совета Безопасности. Практика, заслуживающая сожаления и не способствующая доверию среди членов Совета.

В своей вышедшей в 2012 году книге «Интервенции» Кофи Аннан сообщает, что в ходе работы над резолюцией он призывал американцев и французов обозначить в тексте конкретную дату и время прекращения огня, а отказ Джона Болтона сделать это объясняет его некомпетентностью.

На самом деле, конечно же, американцы просто стремились дать израильтянам максимально возможное время и свободу рук для продолжения военных действий. Кофи Аннан договорился со сторонами о прекращении огня с 7:00 в понедельник. В самой резолюции вряд ли можно было бы записать, что «немедленное прекращение огня» наступит более чем через двое суток. К тому же в отсутствие чётко обозначенного времени израильтяне смогли даже интенсифицировать свои военные операции, в частности, непонятно зачем, разбросать по территории Ливана большое количество кассетных боеприпасов, представлявших угрозу населению страны и по завершении военных действий.

Назначение Генсекретаря

Конец 2006 года принёс существенные персональные изменения. Как-то неожиданно из ООН «исчез» Болтон. Дело в том, что его назначение так и не было одобрено сенатом США, что-то не сработало в бюрократической машине, поэтому американский постпред даже не успел предупредить коллег о предстоящем завершении своей миссии. Мне не удалось организовать прощальный обед для американского визави, хотя мои намерения на этот счёт подкреплялись и соответствующим указанием, полученным по телефону от министра. В декабре же истекали полномочия и Аннана. Разумеется, ему очень хотелось закончить своё генсекретарство на позитивной ноте, тем более что случай представился — речь шла об организации миротворческой операции ООН в Дарфуре. Переговоры с правительством Судана шли сложно. Хартум подозревал, что ооновцы могут принести на территорию страны своего рода иностранную оккупацию. Аннан, формально попрощавшись с Советом Безопасности перед Рождеством, приходил в Совет вновь и вновь, последняя такая встреча состоялась 30 декабря. Найденное решение стало новаторским: в Дарфуре предстояло развернуть совместную «гибридную» миротворческую операцию ООН и Афросоюза.

Замену Аннану подготовили загодя, в октябре Генеральным секретарём ООН на период 2007-2011 годов был избран министр иностранных дел Южной Кореи Пан Ги Мун.

* * *
Согласно Уставу ООН, назначение генсекретаря производится Генеральной Ассамблеей по рекомендации Совета Безопасности. Поскольку резолюцию, содержащую такую рекомендацию, может заветировать любой из постоянных членов Совета, их позиция в данном отношении имеет решающее значение. В 2006 году преобладающим в ООН было мнение, что настал черёд представителя Азии занять высший пост в секретариате Всемирной организации, хотя принцип географической ротации и не закреплён в ооновских документах. На дальних подступах фаворитом казался вице-премьер Таиланда Суракиат Сатиентай. Он сумел заручиться поддержкой влиятельной азиатской региональной организации АСЕАН. В этих условиях поддержку ему обещала и Россия. Французы высказали пожелание, чтобы избирательный процесс начался в июле при их председательстве в СБ. К этому времени о генсекретарских амбициях заявили ещё четверо: замгенсекретаря по общественной информации индиец Шаши Тарур, постпред Иордании при ООН принц Зейд аль-Хусейн, шриланкиец Джаянта Дханапала и Пан Ги Мун. Позднее к гонке присоединились бывший министр иностранных дел Афганистана Ашраф Гани и не признавшая азиатского приоритета президент Латвии Вайра Вике-Фрейберга.

Первая проба популярности кандидатов произошла 24 июля. В обстановке повышенной секретности проводилось рейтинговое голосование (straw poll). Члены Совета, причём без подразделения на постоянных и непостоянных, должны были обозначить на бюллетенях, кого они поощряют и кого не поощряют. Можно было также не высказывать своего мнения по тому или иному кандидату, поощрить одного, нескольких или, при желании, сразу всех. Нельзя только одновременно поощрить и не поощрить одного и того же претендента. Лидером сразу же оказался Пан Ги Мун, его поощрило 12 делегаций, одна выразила своё непоощрение, две не высказали мнения по его кандидатуре. На втором месте — Тарур. Не слишком впечатляющим оказался результат Сатиентая — всего 7 поощрений при трёх непоощрениях и пяти невысказанных мнениях.

(Посещая меня в постпредстве в период избирательной кампании и уже зная о нашей поддержке, Сатиентай был в прекрасном настроении. Его резюме производило сильное впечатление, изобилуя ссылками на различные высокие посты, которые этот ещё молодой человек уже успел занять. «С таким резюме, — пошутил я, — вам не то что Генеральным секретарём ООН, а президентом ФИФА можно избираться». Сатиентай рассмеялся. Таиландцы, как известно, любят футбол, при случае прикупают команды английской премьер-лиги.)

Пан Ги Мун довольно поздно вступил в борьбу за пост генсекретаря. Когда президент Южной Кореи Но Му Хён попросил президента Владимира Путина о поддержке, тот откровенно в присутствии Пан Ги Муна сказал ему, что мы уже обещали свой голос таиландцу. Такая откровенность в политике и дипломатии случается нечасто. Пан Ги Мун позже говорил мне — в Сеуле оценили, что российский руководитель не стал хитрить. Однако, разумеется, в наши намерения не входило «топить» Пан Ги Муна.

Второе рейтинговое голосование состоялось 14 сентября и подтвердило лидерство южнокорейского кандидата, получившего 14 поощрений при одном непоощрении (все предполагали, что против голосовала делегация Японии, которая, тем не менее, отрицала это).

Переломным, пожалуй, стало третье рейтинговое голосование 28 сентября. Хотя Пан Ги Мун несколько сдал (13 поощрений при одном непоощрении и одном невысказанном мнении), но серьёзно «ослабли» другие кандидаты — Тарур получил восемь поощрений, а Сатиентай всего пять. Таиландцу сильно не повезло, в его стране случился военный переворот — не лучшее сопровождение генсекретарской кампании. Почувствовав, что явный фаворит определился, председательствовавшие в сентябре греки призвали прямо завтра проводить выборы генсекретаря (они опасались возможной материализации маячившей кандидатуры сильного турецкого претендента). Всё же процесс должен был пройти ещё одну стадию. 2 октября состоялось решающее рейтинговое голосование, где членам Совета впервые раздали бюллетени разного цвета: одни для непостоянных, другие — для постоянных членов СБ. То есть стояла задача убедиться, что никто из постоянных членов кандидата в генсекретари ветировать не собирается. (В ходе одной из наших дискуссий всегда нетерпеливый Болтон воскликнул: вообще надо отказаться от «одноцветных» голосований, а сразу проводить голосование разными бюллетенями. Я взял слово и полушутя сказал, что хочу сделать «заявление для грядущих поколений»: «одноцветные» рейтинговые голосования необходимы как элемент демократии внутри Совета Безопасности. Прежде чем определяться по тому или иному кандидату, постоянные члены должны знать настроения своих непостоянных коллег.) «Разноцветное» голосование дало Пан Ги Муну 14 поощрений, включая всю «пятёрку» постоянных членов, против не высказался никто, один член Совета предпочёл не высказывать своего мнения. Все вновь посмотрели на японцев.

Вопрос решился, оставалось провести официальное заседание Совета Безопасности, на котором по традиции без голосования принять резолюцию СБ, рекомендующую Генассамблее назначить Пан Ги Муна Генеральным секретарём ООН. Вскоре состоялось и соответствующее заседание Генеральной Ассамблеи, где новый генсекретарь был назначен путём аккламации. По процедуре его кандидатуру представляет председатель Совета Безопасности, а затем выступают представители существующих в рамках ООН региональных групп. По иронии председателем СБ и одновременно председателем азиатской региональной группы был постпред Японии, которому, таким образом, пришлось выступать дважды. Позднее на обеде, организованном мной в честь Пан Ги Муна, я позволил себе немного пошутить, сказав, что все мы стремились к избранию Пан Ги Муна, но особенно этого добивался японский коллега (также в числе приглашённых), ведь он даже дважды выступал на заседании Генассамблеи, агитируя за нашего кандидата в генсекретари.

Новый Генеральный секретарь ООН пришёл в свой кабинет на 38-м этаже в здании на Ист-Ривер 2 января 2007 года.

В этот же день (точнее, накануне) я впервые принял на себя обязанности председателя Совета Безопасности и в этом качестве стал первым постпредом, которого в полдень принял Пан Ги Мун — лицо его светилось счастьем.

Всё было ещё впереди.

Косово

Первое серьёзное противостояние в Совете Безопасности в «эпоху Пан Ги Муна» случилось вокруг Косово.

Конфликт, возникший в Косово в 1999 году и сопровождавшийся 78-дневными натовскими бомбардировками Сербии, завершился принятием резолюции Совета Безопасности 1244, которая, по сути, устанавливала над краем ооновский протекторат. Будущий статус Косово предстояло определить, при этом поддерживаемый нами Белград исходил из того, что это должен быть статус внутри Сербии, в то время как Приштина и её западные кураторы настаивали на независимости.

Осенью 2005 года Генсекретарь ООН с согласия Совета Безопасности назначил Марти Ахтисаари своим спецпосланником по процессу определения будущего статуса Косово. Весной 2007 года Ахтисаари завершил свою работу, и 26 марта Пан Ги Мун направил «план Ахтисаари» председателю Совета Безопасности ООН. Западные члены СБ с энтузиазмом приветствовали план, в то время как у нас с ним возникли серьёзные проблемы. Дело в том, что в «плане Ахтисаари» вариант сохранения Косово в составе Сербии не рассматривался. Серьёзных усилий наладить обсуждение этой темы между сторонами финн не предпринимал. С самого начала он исходил из убеждения, что независимость Косово является единственной возможной опцией. Встретившись с членами Совета Безопасности на закрытых консультациях, он заявил, что «преступления Милошевича» не оставили ему иного выбора. Пришлось вступить со спецпосланником генсекретаря в полемику и отметить, что когда Милошевич умер в Гааге, его «преступления» ещё не были доказаны. Но главное другое. Сейчас обстановка кардинально изменилась. Белград не представляет никакой угрозы для Приштины, и в этих условиях отказаться от изучения возможностей сохранения территориальной целостности Сербии, от поощрения политического диалога между Белградом и Приштиной совершенно неоправданно. В Совете Безопасности мы предложили «дорожную карту» налаживания такого диалога. А кроме того, выступили инициаторами организации миссии Совета Безопасности в Косово, назрела необходимость ознакомиться с ситуацией на месте.

Поездка членов Совета Безопасности в Белград и Приштину состоялась 25-28 апреля. (В ней принял участие и новый американский постпред при ООН Залмай Халилзад, который буквально накануне занял этот пост.) Состоявшиеся встречи подтвердили: Белград не собирается мириться с независимостью Косово, содержащиеся в «плане Ахтисаари» посулы гарантий прав для сербов в будущем «независимом Косово» недостаточны как для нормализации положения тех немногочисленных сербов, оставшихся в крае, так и для возвращения более 200 тысяч сербских беженцев, которые были вынуждены покинуть свои дома в ходе конфликта 1999 года, а позднее — в результате антисербских погромов 2004 года. В общем, миссия СБ, позволив конкретизировать представления о ситуации на месте, не поколебала прямо противоположных позиций основных протагонистов в Совете Безопасности. Западные члены требовали принятия резолюции, которая одобряла бы «план Ахтисаари» и отменяла резолюцию 1244. Мы категорически возражали. Замаячил призрак вето. А такого развития событий всегда лучше избегать, когда речь идёт о вопросах первостепенной политической важности, к разряду которых, безусловно, относилась косовская проблема.

Было решено попытаться найти возможные развязки в ходе двусторонних контактов с американцами. На протяжении нескольких недель мы с Халилзадом встречались, обменивались формулировками в попытке посмотреть, не существует ли возможности компромиссного решения. Надо сказать, американцы в некоторых отношениях готовы были пойти довольно далеко. Например, их не смущали формулировки, которые впоследствии могли бы быть использованы как аргумент в пользу независимости Абхазии и Южной Осетии (Халилзад прямо говорил, что понимает это). Однако «дипломатические кружева» не смогли закрыть главного противоречия: Запад хотел отмены резолюции 1244. Она открывала бы путь к независимости Косово. Мы же уважали позицию Белграда, защищавшего территориальную целостность своей страны, и исходили из того, что раскол Сербии противоречит международному праву и создаёт прецедент победы сепаратизма, который мог бы «откликнуться» во многих регионах мира (нашу озабоченность разделяли многие российские партнёры, в особенности из стран Африки и Азии). В итоге диалог с Халилзадом не привёл к осязаемому результату, но напряжение в Совете было в определённом смысле снято. Западные коллеги решили не провоцировать раскол в Совете и 20 июля заявили о том, что отказываются от дальнейшего продвижения своего проекта резолюции в поддержку «плана Ахтисаари».

Однако косовская тема оказалась «приглушённой» в работе Совета Безопасности лишь ненадолго. 17 февраля 2008 года косовским парламентом была принята декларация независимости. Независимость Косово тут же признали Соединённые Штаты, Франция и Англия. Поддержанная нами Сербия потребовала созыва экстренного заседания Совбеза. Оно состоялось 19 февраля с участием президента Сербии Бориса Тадича. Мы потребовали, чтобы Пан Ги Мун дал указания руководителю миссии ООН в Косово аннулировать декларацию о провозглашении независимости Косово в соответствии с резолюцией 1244 и связанными с ней документами. На такой радикальный шаг генсекретарь не пошёл (можно себе представить, что говорили ему по этому поводу западные коллеги за закрытыми дверьми). В то же время Пан Ги Мун подтвердил, и что было существенно важно — резолюция 1244 продолжает действовать, и коль скоро это так, в Косово продолжит функционировать миссия ООН. Поскольку в соответствии с резолюцией 1244 одной из функций миссии ООН является международное представительство края, сохранение резолюции и миссии, по сути, означало непризнание независимости Косово международным сообществом. Косовское ОПН (одностороннее провозглашение независимости) было не признано не только Белградом, но и косовскими сербами. В крае возникла напряжённая, опасная ситуация. Не допустить кровопролития и решать многочисленные практические вопросы посредством диалога при уважении резолюции 1244 и прерогатив миссии ООН — те тезисы, которые мы постоянно повторяли на заседаниях Совета Безопасности по косовской теме (в соответствии с резолюцией 1244 они проходили каждые три месяца). Политическое столкновение сопровождалось и процедурной «дракой»: несколько часов продолжался спор о том, в каком качестве приглашать на заседание СБ представителей Приштины. В итоге условились, что косоваров ждут в личном качестве: они будут сидеть за столом Совета за именной табличкой, без указания страны или должности.

Нападение Грузии на Южную Осетию

При всей сложности и остроте косовской проблемы главная коллизия в Совете Безопасности в 2008 году была впереди. Нешуточные страсти разгорелись в августе в связи с нападением Грузии на Южную Осетию.

Во второй половине июля напряжение в отношениях Грузии с Абхазией и с Южной Осетией стало нарастать. В этих условиях российская делегация в Нью-Йорке предложила принять официальное заявление председателя СБ, которое призывало бы стороны взять на себя юридически обязывающие обязательства о неприменении силы. Поскольку грузины отказывались, наше предложение не получило поддержки западных коллег.

7 августа особенно тревожные сообщения стали поступать из Южной Осетии. Складывалось ощущение, что вот-вот может разразиться серьёзный военный конфликт. Строго говоря, грузино-югоосетинские отношения не стояли в повестке дня Совета Безопасности. По сложившейся традиции, темой занималась ОБСЕ, там находились наблюдатели данной организации. Кроме того, по мандату СНГ была развёрнута миротворческая операция с довольно своеобразной конфигурацией: контингенты Грузии, России, Южной и Северной Осетии. Однако обстановка в грузино-югоосетинских отношениях напрямую сказывалась и на грузино-абхазских делах. В любом случае военный конфликт необходимо было предотвратить.

Созвонившись с курировавшим регион заместителем министра иностранных дел Григорием Борисовичем Карасиным, я получил добро на созыв чрезвычайного заседания Совета Безопасности. Это заседание, как потом стало ясно, было последней возможностью предотвратить масштабное кровопролитие. Его созыв давал нам важное политическое и психологическое преимущество. (Несколько месяцев спустя я столкнулся в ООН с Марти Ахтисаари — впервые после того, как мы подвергли его жёсткой критике за косовский «план». Было интересно, как он прореагирует на нашу встречу. Ахтисаари раскрыл объятия: «Виталий! — воскликнул он и сразу перешёл к делу: — А почему вы не собрали заседание Совета Безопасности, когда грузины напали на Южную Осетию?» — «Марти! — ответил я в тон, — именно так мы и сделали».)

Чрезвычайное заседание СБ ООН открылось после полуночи, в 1 час 15 минут по нью-йоркскому времени 8 августа. Ему предшествовали консультации Совета, где мы представили проект заявления для прессы, его основные элементы — серьёзная обеспокоенность в связи с эскалацией конфликта, призыв к сторонам прекратить кровопролитие, отказаться от применения силы, вернуться за стол переговоров. (Заявление для прессы принять проще, чем официальное, большинству делегаций членов СБ для этого не требуются указания из столиц.) Однако западные делегации — тяжёлая ошибка — отклонили наш проект и начали дополнять его положениями, которые предоставляли бы Грузии возможность использовать силу для решения территориальных вопросов.

На официальном заседании российскому представителю как инициатору его созыва было предоставлено слово первым. Прозвучало следующее заявление:

«Российская Федерация инициировала созыв чрезвычайного заседания Совета Безопасности в связи с угрожающей ситуацией вокруг Южной Осетии. Причина происходящего — в откровенно агрессивных действиях грузинских силовых структур в отношении этой республики — международно признанной стороны в конфликте.

В ночь на 8 августа сего года, буквально через несколько часов после достижения договорённости о проведении переговоров по урегулированию нового витка грузино-югоосетинского конфликта, грузинские военные подразделения предприняли вероломное массированное нападение на Цхинвали. Силовой сценарий был задействован грузинским руководством, несмотря на все дипломатические усилия, которые были предприняты в контактах между Москвой, Тбилиси, Цхинвали, Вашингтоном и другими заинтересованными столицами.

В последнее время Россия неоднократно предупреждала членов Совета Безопасности о вероятной эскалации обстановки. Мы предупреждали членов Совета, что грузинские власти ускоренными темпами продолжают наращивать свои наступательные вооружения… Нашим предупреждениям не вняли, и Совет Безопасности вынужден сегодня заниматься не предотвращением конфликта, а обсуждать ситуацию, представляющую угрозу региональной безопасности и миру.

Из-за действий Грузии обстановка в зоне конфликта достигла драматической черты. Ведётся массированный артиллерийский обстрел мирного населения, стариков и детей из систем залпового огня „Град“, а также орудий и крупнокалиберных миномётов. В центре столицы Южной Осетии рвутся снаряды, десятки домов охвачены пламенем. По имеющимся сообщениям, в 03:00 по местному времени грузинские танки и пехота начали атаку на южные районы Цхинвали.

Последствия подобной политики руководства Грузии будут диаметрально противоположными надеждам, которые, видимо, лелеют в Тбилиси. Уже сейчас можно с уверенностью сказать, что реализация агрессивных планов грузинского руководства нанесла тяжёлый ущерб мирному процессу и достижению политико-дипломатического урегулирования конфликта. Пытаясь создать дымовую завесу своим действиям, Тбилиси то обвиняет во всём Россию или даже российские телевизионные каналы, то выступает с фарисейскими миротворческими заявлениями, резко контрастирующими с реальными действиями.

Откровеннее бывают грузинские военные. Несколько часов назад командующий миротворческим контингентом вооружённых сил Грузии генерал Курашвили заявил пред телекамерами, что в Тбилиси принято решение „восстановить конституционный порядок в Южной Осетии“, то есть решить многолетний конфликт военным путём. Да и грузинские политики иногда проговариваются. Так, государственный министр Грузии Т. Якобашвили заявил, что цель его руководства — покончить с „режимом Цхинвали“…

Стало абсолютно понятным, почему на протяжении длительного периода Тбилиси под различными предлогами упорно уклонялся от заключения соглашений с Южной Осетией и Абхазией о неприменении силы. Члены Совета Безопасности помнят, что именно в этом состоял главный элемент требований ряда резолюций Совета Безопасности и на этом настаивала Российская Федерация, да и продолжает настаивать сейчас. С момента нынешнего возгорания конфликта российская сторона делает всё возможное для его деэскалации. В регион был срочно направлен специальный представитель российского министерства иностранных дел. Нами задействуются все возможные рычаги позитивного дипломатического влияния.

Свою роль должен сыграть и Совет Безопасности Организации Объединённых Наций. Убеждены, что Совет Безопасности должен призвать незамедлительно прекратить силовые акции и отказаться от применения силы. Совет Безопасности Организации Объединённых Наций и в целом международное сообщество не могут быть безучастными в этот трудный момент, когда решаются судьбы сотен тысяч людей, живущих в этом регионе. Необходимо совместно остановить насилие, чреватое серьёзнейшими последствиями для региональной и международной безопасности.

Сейчас ещё можно предотвратить новые жертвы, в том числе среди мирного населения. Грузинское руководство должно одуматься и вернуться к цивилизованным способам решения сложных вопросов политического урегулирования. Российская Федерация продолжит усилия, направленные на предотвращение дальнейшего кровопролития и возвращение ситуации в Южной Осетии в мирное русло».

Западные члены СБ на заседании вели себя пока довольно осторожно. С пространным заявлением выступил постпред Грузии Ираклий Аласания. (Надо сказать, что с этим молодым, хорошо образованным человеком, прекрасно говорившим по-английски и, конечно, по-русски, до августовского кризиса у нас сложились неплохие рабочие отношения.) По утверждению Аласании, правительство Грузии предприняло военные действия в порядке самообороны, обвинял Россию в агрессивных планах против Грузии.

В этой связи в ответном слове я поинтересовался: «Если России приписываются агрессивные намерения, как об этом сегодня говорил представитель Грузии, то почему именно грузинская сторона вот уже длительное время отказывается от заключения соглашения о неприменении силы в грузино-югоосетинском и грузино-абхазском конфликтах, которое обеспечило бы гарантию Грузии от любых попыток использования силы со стороны кого бы то ни было? Послушать постоянного представителя Грузии, так может показаться, что сейчас югоосетинские силы штурмуют Тбилиси, а положение, как мы все знаем, как раз обратное».

Суммируя со своей стороны состоявшиеся обсуждения, констатировал: «Совет Безопасности в ходе предшествовавших сегодняшнему заседанию консультаций не смог выработать чёткой реакции на происходящие события, не смог послать недвусмысленный сигнал сторонам, и прежде всего Тбилиси, о необходимости прекращения применения силы… Мне всё же хотелось бы надеяться на то, что сегодняшнее заседание Совета Безопасности было полезным и не будет воспринято в Тбилиси как неготовность Совета Безопасности — одного из ведущих институтов международного сообщества — мириться с попыткой решить многолетний грузино-югоосетинский конфликт на путях вооружённой агрессии».

События продолжали развиваться предельно драматично. Грузинские войска вторглись на территорию Южной Осетии, начали уничтожать Цхинвал и его жителей. Под огнём оказались российские миротворцы. В ответ российские вооружённые силы начали операцию по принуждению к миру. Тут уже о проведении экстренного заседания Совета Безопасности попросила делегация Грузии. Оно началось 8 августа в 16:15.

Постпред Грузии Аласания заявил о вторжении российских вооружённых сил на территорию Грузии. Ответ российской делегации был следующим:

«Вынуждены констатировать, что Грузия продолжает вероломное нападение на Южную Осетию. Это происходит, несмотря на призыв российского руководства к немедленному прекращению огня, братоубийственного конфликта и к возобновлению переговорного процесса.

Такой сценарий стал возможным в том числе в результате попустительства ряда членов Совета Безопасности, которые заблокировали минувшей ночью оценку происходящей трагедии на основе предложенного Россией документа.

Агрессия была совершена в нарушение основополагающего принципа Устава Организации Объединённых Наций о неприменении силы, Меморандума о мерах по обеспечению безопасности и укреплению взаимного доверия между сторонами в грузино-осетинском конфликте 1996 года, подписанного между грузинской и югоосетинской сторонами не только при участии Российской Федерации и Республики Северная Осетия, но и ОБСЕ, а также основополагающего Соглашения между Российской Федерацией и Республикой Грузия о принципах урегулирования грузино-осетинского конфликта 1992 года.

Данное Соглашение обязало противоборствующие стороны принять меры к прекращению вооружённых столкновений и прекращению огня, а также к выводу вооружённых формирований из коридора, примыкающего к линии соприкосновения…

Тбилиси, как все могли сегодня видеть на экранах телевизоров, использует тяжёлые вооружения, тяжёлую технику и, по сути дела, развязал агрессивные действия против югоосетинского народа. Ведётся массированный огонь по жилым кварталам как Цхинвала, так и других населённых пунктов, в том числе и вне зоны югоосетинского конфликта. В Цхинвале горят школы, университет,министерство культуры, парламент. Разрушен городок миротворцев. Подвергся прицельной бомбардировке российский конвой с гуманитарной помощью, появились сообщения об этнических чистках в сёлах Южной Осетии…

Это нельзя не квалифицировать как грубое нарушение международного права, прежде всего в части обязательств по ограждению гражданских лиц от опасностей, возникающих в связи с военными операциями.

Всё сказанное мною о действиях Тбилиси подтверждает давно и многократно высказывавшиеся с нашей стороны в адрес международного сообщества предупреждения о том, что необходимо обратить, наконец, внимание и перестать смотреть сквозь пальцы на массированные закупки наступательных вооружений, чем грузинская сторона занималась в течение последних нескольких лет, и теперь мы видим, что и этим вооружениям, и тем спецназовцам, которые были обучены с помощью иностранных инструкторов, грузинское руководство нашло применение.

Действия грузинской стороны привели к жертвам, в том числе и среди российских миротворцев. Ситуация дошла до того, что миротворцы с грузинской стороны стреляли по российским миротворцам, вместе с которыми были обязаны выполнять свою миссию по сохранению мира в регионе. Сейчас в Южной Осетии гибнут мирные люди: женщины, дети, старики. Повторяю: многие из них являются гражданами Российской Федерации.

Мы не можем мириться с тем, что страдают российские граждане и миротворцы, которые с риском для жизни все эти годы поддерживали мир в зоне югоосетинского конфликта. Огонь по миротворцам ведётся прямой наводкой из танков, боевых машин пехоты и вертолётов. Уже погибло более 10 миротворцев, более 30 ранены.

Как известно, миротворческие силы не должны подвергаться угрозе в результате действий стороны в вооружённом конфликте. Считаем, что, совершив нападение на российских миротворцев, Грузия продемонстрировала вопиющее пренебрежение к соблюдению норм международного права…

Хотел бы ещё раз подчеркнуть — Россия присутствовала и присутствует на территории Грузии на абсолютно законных началах, исполняя свою миротворческую миссию в соответствии с теми международными договорённостями, которые были достигнуты. И главной своей задачей мы считали и считаем сохранение мира. Россия исторически была и останется гарантом безопасности народов Кавказа».

Тут уже о прекращении огня заговорили американцы. (Спохватились! Какое уж прекращение огня, когда грузинские войска находятся в горящем Цхинвале?) Американский постпред Халилзад заявил: «В выступлении моего российского коллеги ничего не говорилось по вопросу о необходимости незамедлительного прекращения насилия и о согласии прекратить огонь. Я считаю очень важным, чтобы Совет Безопасности чётко и громко заявил о необходимости прекратить огонь».

Мой ответ: «Кто же будет возражать против прекращения огня? Кто же будет возражать против мира? Конечно, мир лучше войны. Но, к сожалению, в такого рода ситуациях одним лозунгом не обойтись. Нужен серьёзный политический анализ ситуации. И нужен не только призыв к прекращению войны, но и констатация того, что были нарушены соглашения, которые позволяли сохранять мир в регионе конфликта на протяжении последних 14 лет. Нужно требование о том, чтобы ситуация была возвращена в то положение, которое существовало до начала агрессивных действий Тбилиси против Южной Осетии. Вот это был бы серьёзный политический подход. А произнести один красивый лозунг на заседании и потом всячески благожелательно кивать в сторону Тбилиси — это не тот путь, который может привести к урегулированию данной, очень острой и опасной конфликтной ситуации».

И чуть позже: «Текущее заседание Совета Безопасности, наверное, не лучшее место для обмена вопросами и ответами между одним постоянным представителем и другим». (Канал для общения с американцами надо было оставлять открытым.)

«Но всё же, это вопрос, на который, конечно же, есть ответ. Для начала грузинское руководство могло бы заявить о том, что оно намерено впредь уважать те соглашения, которые, повторяю, позволяли сохранять мир в зоне конфликта в течение 14 лет. Для начала грузинское руководство могло бы заявить, что готово вернуться на месте к тому положению, которое существовало до того, как они развернули вооружённые действия. Для начала — и я уж не говорю о более серьёзной ответственности — можно было бы принести очень серьёзные извинения — для начала — в связи с тем, что в результате безответственных авантюристических действий грузинского руководства сотни мирных людей погибли, и столица Южной Осетии оказалась разрушенной в течение 24 часов. Для начала — а уж потом мы могли бы продолжить дискуссию».

Градус дебатов ещё больше поднялся в ходе официального заседания Совета Безопасности 10 августа, созванного по инициативе делегаций Грузии и Соединённых Штатов. Оно было целиком показано по российскому телевидению и вызвало широкий общественный резонанс.

Постпред США Халилзад выступил с жёсткой «обвинительной» речью:

«В районе Южной Осетии происходит наращивание военных действий России… Произошла резкая эскалация военных операций против грузинских сил в зоне конфликта.

Расширяются масштабы конфликта. При поддержке России началось военное наступление в Абхазии, Грузии… Кроме того, Россия наносит удары по деревням и городам и другим районам Грузии, в том числе угрожает району Зугдиди и наносит удары с воздуха по аэропорту Тбилиси. В результате военных нападений России разрушены также важнейшие объекты инфраструктуры Грузии, включая морские порты, аэропорты и другие объекты.

Мы по-прежнему сталкиваемся с непреклонным неприятием Россией усилий прекратить насилие. Грузия предлагает прекратить огонь и восстановить статус-кво, которое существовало по состоянию на 6 августа, однако Россия отказывается согласиться с этой разумной позицией.

И наконец, Россия продолжает противодействовать посредническим усилиям международного сообщества в этом конфликте, который сейчас очевидно и безусловно перерос в конфликт между Россией и Грузией.

С учётом этой ухудшающейся ситуации мы должны задать себе вопрос, что может сделать Совет для того, чтобы положить конец насилию, прекратить агрессию и восстановить статус-кво по состоянию на 6 августа…

Мы считаем, что Совет должен принять срочные меры и призвать к незамедлительному прекращению огня, выводу всех сил и к статус-кво по состоянию на 6 августа. Этот призыв прежде всего относится к российским боевым подразделениям, которые были переброшены в последнюю неделю. Мы не можем проявлять безразличие к этому вопросу. Мы приступили к консультациям с другими членами Совета Безопасности и ожидаем, что в ближайшее время будет представлен проект резолюции с призывом о незамедлительном прекращении огня.

Я настоятельно призываю Российскую Федерацию внимательно обдумать последствия этой агрессии против суверенного и демократического государства Грузия. На отношения России с Соединёнными Штатами и другими членами международного сообщества повлияют её непрекращающиеся нападения на Грузию и её отказ содействовать мирному урегулированию этого кризиса».

С моей стороны последовал следующий ответ:

«В течение трёх или четырёх дней мы проводим уже четвёртое (третье открытое) заседание Совета Безопасности, вызванное ситуацией, начало которой было положено агрессией Грузии против Южной Осетии. Хочу напомнить, что серия этих заседаний была начата заседанием, проведённым по инициативе Российской Федерации, которая не только предложила провести это заседание, но и настояла на том, чтобы оно носило открытый характер, потому что нам есть что сказать в отношении происходящего. Сегодняшнее заседание… проходит по совместной инициативе Грузии и Соединённых Штатов Америки. И это не удивительно. Все мы знаем, насколько тесные отношения сложились в последние годы между руководствами этих двух государств. На одном из предыдущих заседаний уважаемый постоянный представитель Грузии назвал семь фамилий якобы российских граждан, которые якобы работают на разных должностях в Южной Осетии, и представил это как свидетельство того, что Россия руководит всем в Южной Осетии. По моим данным, сейчас в Грузии только советников министерства обороны Соединённых Штатов работает 127 человек. Я, правда, не могу назвать их по фамилиям. Вероятно, уважаемый постоянный представитель Грузии знает их по фамилиям. Не говоря уже о всяких прочих советниках.

7 августа, то есть буквально в тот день, когда Грузией были развязаны военные действия против Южной Осетии, закончились довольно масштабные совместные американо-грузинские военные учения, в которых участвовала примерно тысяча американских военнослужащих, с характерным, кстати, названием — „Немедленный ответ“: (Immediate Response). Вот обученные и вооружённые в значительной степени американскими коллегами грузинские их коллеги немедленно и воспользовались той подготовкой, которая была ими получена.

Всё то, что происходит сейчас, далеко не случайно и не неожиданно. Российская Федерация, как вы помните, многократно обращала внимание на ту опасную ситуацию, которая складывается вокруг Абхазии и Южной Осетии. Российская Федерация многократно привлекала внимание к тому, что Грузия усиленными темпами вооружается, в том числе приобретает наступательные вооружения. Грузия является мировым рекордсменом по наращиванию военного бюджета, который за последние годы вырос в 30 раз. Теперь мы понимаем, для чего всё это делалось…

Теперь вернусь к событиям, которые мы обсуждаем. Итак, грузинская агрессия против Южной Осетии началась в ночь с 7 на 8 августа. В момент её начала наши военные связались с министерством обороны Грузии, и грузинский представитель в ответ заявил, что они начинают войну против Южной Осетии. А командующий грузинскими миротворцами г-н Курашвили публично разъяснил, что Грузия приступает к так называемому восстановлению конституционного порядка в Южной Осетии, то есть приступает к военному решению того конфликта, который существовал более 15 лет. Грузинские вооружённые силы приступили к обстрелу из артиллерийских орудий, в том числе установок залпового огня „Град“, территории Южной Осетии. Эти системы применялись варварски, поскольку, как известно, из них прицельный огонь не ведётся, они задействуются применительно к большим площадям. Отсюда и тяжёлые жертвы среди гражданского населения.

Одновременно с началом этих военных действий грузинская сторона стала наносить удары по нашим миротворцам и захватывать городки наших миротворцев, причём удары наносились авиацией, удары наносились танками, удары наносились тяжёлой артиллерией. Как вы знаете, среди наших миротворцев есть и убитые, и раненые. В первые же сутки погибло 12 наших миротворцев.

Как можно назвать эти действия грузинского руководства?

Говорят, что агрессия — это понятие, которое применимо только тогда, когда одна сторона нападает на другую. А если агрессия ведётся против собственного народа, это лучше? А какие юридические термины можно применить к тому, что сделало грузинское руководство? Можно ли применить термин „этническая чистка“? А когда в течение нескольких дней из 120-тысячного населения Южной Осетии беженцами в России оказывается более 30 тысяч человек, более четверти населения — несмотря на то, что переход из Южной Осетии в Северную сопряжён с колоссальными трудностями и риском для жизни — это этническая чистка или нет? Говорят: а соответствует ли это понятию „геноцида“ или нет? А когда из 120-тысячного населения в первые же сутки гибнет две тысячи человек мирного населения — это геноцид или нет? Сколько мирных людей должно погибнуть, прежде чем можно будет назвать эти действия геноцидом?

Сегодня постоянный представитель Грузии, как и вчера по телевидению президент Саакашвили, сокрушался по поводу гибели мирных людей в Грузии. И действительно, гибель мирных людей всегда вызывает тревогу и сожаление. Но почему же они не сокрушались по этому поводу, когда стирали с лица земли Цхинвал и десять сёл на линии разграничения между Грузией и Южной Осетией? А как нам было относиться ко всему этому? Как нам и международному сообществу было относиться к тому, что, несмотря на все международные соглашения, наши миротворцы — кстати, напомню, что они находятся в Южной Осетии в соответствии с соглашением 1992 года, подписанным Грузией и Южной Осетией в Дагомысе, — подвергаются прямому нападению, когда прямому уничтожению подвергается население, большая часть которого является гражданами России? На что они рассчитывали? На то, что наши миротворцы разбегутся, как в своё время некоторые миротворцы разбежались в Сребренице? Мы не могли этого допустить. Мы не могли оставить в беде ни гражданское население Южной Осетии, ни наших миротворцев. Поэтому в Грузию были введены дополнительные силы, которые продолжали и продолжают решать задачу вытеснения Грузии с территории Южной Осетии.

Теперь говорят о районе действий, об адекватности, разумности наших действий. Ну, во-первых, наши действия были адекватными в течение 16 лет по Дагомысскому соглашению. Мы адекватно действовали как миротворцы, когда адекватно вела себя грузинская сторона. А можно ли назвать адекватными действия грузинской стороны, совершившей этот акт агрессии? Давайте же будем все вести себя адекватно, и тогда будем рассуждать об „адекватности“.

Как знает любой военный человек — и не только военный, — я думаю, когда ведётся такого рода операция, подавляются цели не только непосредственно в районе конфликта, но иногда и за его пределами — те цели, которые используются для поддержки военных действий. Мы это видели многократно в разных ситуациях.

Кстати, в случае с Косово никто себя особыми дефинициями не ограничивал, а просто стали бомбить столицу, Белград, и мосты на Дунае, которые находились в сотнях километров от зоны конфликта. Я категорически отвергаю предположение о том, что мы неизбирательно ведём военные действия. Г-н Аласания позволил себе сослаться в качестве аргумента на заявление, якобы сделанное российским военнопленным лётчиком в ходе допроса в Грузии — заявление о том, что якобы ему дано было указание неизбирательно вести огонь. Такая ссылка просто кощунственна и недопустима на открытом заседании Совета Безопасности ООН.

Теперь о заявлении г-на Халилзада в отношении террора против гражданского населения. Это заявление, уважаемый г-н Халилзад, абсолютно недопустимо, тем более из уст постоянного представителя страны, о действиях которой мы знаем, в том числе, о том, к каким последствиям они приводят для мирного населения и Ирака, и Афганистана, и той же Сербии. Так что, если вы действительно хотите искать пути выхода из вооруженного конфликта, то давайте заниматься поиском серьёзных политических решений, а не пропагандой, даже если, может быть, какие-то ваши политики хотели бы, чтобы вы позанимались пропагандой здесь, в Совете Безопасности ООН…

Теперь, как же дальше быть? Какие решения надо принимать? Что может предпринять мировое сообщество? Ну во-первых, тут прозвучало странное утверждение, что Россия якобы отказывается от каких-то международных усилий в этой связи. Конечно, не отказывается. Президент Медведев провёл очень хорошую беседу вчера или позавчера с президентом Бушем. Наш министр иностранных дел просто не отходит от телефона — всё время разговаривает с государственным секретарём США. По-моему, пять или шесть раз за последние 36 часов они поговорили. Сегодня 45 минут, кстати, говорили в последние несколько часов. Со всеми мы общаемся, всем объясняем, всех выслушиваем: и представителей европейских государств, и представителей различных европейских структур. Так что международное сообщество может сыграть здесь соответствующую роль.

Теперь по поводу возмущения постоянного представителя Грузии, что наш президент отказался разговаривать с президентом Грузии. Простите меня, а какой же приличный человек будет с ним сейчас разговаривать, после того как мы годами объясняли ему, что любая попытка военного решения конфликта будет самоубийственной для Грузии, что мы не допустим того, чтобы стёрли с лица земли Южную Осетию и Абхазию, чтобы осетин и абхазов выгнали за пределы Грузинской Республики? Причём говорилось это с первого контакта президента Саакашвили с российским президентом и до последнего момента. И он уверял нас, как и публично уверял международное сообщество, что у него и в мыслях нет применять силу против собственного народа.

Но это, конечно, не значит, что мы уходим от контактов с нашими грузинскими коллегами. Контакты продолжаются на самых разных уровнях. Например, опять же в последние несколько часов состоялся обстоятельный телефонный разговор нашего министра иностранных дел с министром иностранных дел Грузии. В чём проблема? И мы сегодня вот опять на Совете Безопасности с этой проблемой столкнулись.

Почему-то наиболее чёткое заявление по поводу прекращения огня, каких-то миролюбивых намерений прозвучало не от постоянного представителя Грузии, а от постоянного представителя Соединённых Штатов. Вот общается министр иностранных дел Грузии с министром иностранных дел России. Наш министр иностранных дел говорит чётко и ясно то, что мы говорили вчера и что я говорил коллегам по Совету Безопасности: грузинские войска должны уйти с территории Южной Осетии; Грузия должна заявить, что она готова подписать соглашение о неприменении силы с Южной Осетией, а также с Абхазией. И тогда начнётся сложный процесс обсуждения всех других вопросов, включая и выход в соответствующий момент на политическое решение, которое, конечно же, будет чрезвычайно затруднено после тех авантюристических действий, которые предприняла Грузия.

Что нам отвечают? „Мы уже ушли“. Так мы же знаем, что не ушли из Южной Осетии. Там же стреляют в наших военнослужащих. А если хотят уйти, я вас заверяю, что мы мешать не будем. Грузинские военнослужащие ни южным осетинам, ни нам, я вас уверяю, на территории Южной Осетии не нужны…

Так давайте заявите чётко: „Мы готовы остановить войну. Мы уходим из Южной Осетии. Мы готовы подписать соглашение о неприменении силы“. Вот это серьёзный подход, уважаемый постпред Халилзад, а не вброс резолюции в Совет Безопасности. Кстати, вы сказали, что обсуждаете её с коллегами. Могли бы и с российскими коллегами, между прочим, обсудить, если вы хотите, чтобы какой-то документ был принят Советом Безопасности. Вот это был бы серьёзный подход, а не пропагандистский подход…

Так что давайте к этой действительно трагической ситуации подходить серьёзно. Серьёзное решение возможно. Серьёзное решение может быть принято прямо сейчас. Оно должно быть принято в первую очередь Тбилиси. И тогда Россия — и, я надеюсь, всё международное сообщество — помогут Грузии выйти из той тяжелейшей ситуации, в которой она оказалась в результате авантюристических действий своего руководства».

Буквально через секунду после того, как я завершил заявление, зазвонил мой мобильный телефон. Это был Лавров. Он сказал, что смотрит заседание по телевидению. Всё в порядке. Прозвучала исключительно важная поддержка. Надо сказать, что и перед началом заседания мы довольно долго проговорили с министром по телефону. Обсуждали разные варианты поворота дискуссии. Многое очень пригодилось.

После пространных выступлений всех членов Совета слово вновь взял Халилзад: «Я хочу остановиться лишь на одном моменте из выступления посла Чуркина. Посол Чуркин ссылался на телефонный разговор между его министром и госсекретарём Райс сегодня утром. Этот разговор ставит серьёзные вопросы в отношении целей России в конфликте. Во время разговора министр иностранных дел Лавров сказал государственному секретарю Соединённых Штатов Райс, что демократически избранный президент Грузии — я цитирую — „должен уйти“. Привожу цитату ещё раз: „Саакашвили должен уйти“. Это совершенно неприемлемо и выходит за рамки.

Я хочу спросить посла Чуркина: цель вашего правительства состоит в смене режима в Грузии, в свержении демократически избранного правительства Грузии?

Россия должна подтвердить, что её целью не является смена демократически избранного правительства Грузии и что она признаёт территориальную целостность и суверенитет Грузии.

Россия угрожает территориальной целостности Грузии, и Совет должен действовать решительно и вновь подтвердить территориальную целостность и суверенитет Грузии».

Последовал мой ответ: «Я прямо хочу сказать, что „изменение режима“ — это американская терминология. Мы этой терминологией не пользуемся. Но иногда бывают случаи, когда лидеры, а некоторые из них, мы знаем из истории, даже и выбирались своими народами — разные, бывает, лидеры приходят к власти и демократическим или полудемократическим путём, — когда эти лидеры становятся преградой, для того чтобы народ мог выйти из той или иной ситуации. В этих ситуациях некоторые лидеры принимают мужественные решения в отношении своего политического будущего. Иногда те или иные вопросы обсуждаются, в том числе и между дипломатами. Я обнадёжен тем, что вы публично об этом говорите. Я полагаю, это означает, что эта идея вас заинтересовала и вы готовы вынести её на суд международной общественности».

Халилзад вновь нажал кнопку микрофона: «Я приношу свои извинения за то, что мне приходится выступать снова, но я хотел бы вновь задать свой вопрос послу Чуркину. Он не ответил на этот вопрос. Преследует ли Российская Федерация цель смены руководства в Грузии?»

Мой ответ, после небольшой паузы, был таким: «Я полагаю, что я дал исчерпывающий ответ. Может быть, в первый раз проблема была в том, что г-н Халилзад не успел надеть свой наушник. Поэтому я сейчас подождал, пока он это сделает. Я полагаю, что я дал исчерпывающий ответ на этот вопрос».

Последний обмен репликами получил в прессе любопытную трактовку. Некоторые аналитики усматривали в нём «российский ответ» на выпад американского постпреда Эдлая Стивенсона против постпреда СССР Валериана Зорина во время Карибского кризиса в октябре 1962 года. Тогда американец, вопрошавший, есть ли советские ракеты на Кубе, бросил Зорину: «Не надевайте наушник, вы прекрасно понимаете по-английски». Признаюсь, ни о каких исторических аналогиях я не думал.

Важные события произошли 11 августа. Утром мной было направлено письмо на имя председателя Совета Безопасности, содержавшее юридическое обоснование действий России в конфликте на Кавказе:

«7 августа 2008 г. грузинские силы в нарушение существующих соглашений о прекращении огня в зоне грузино-осетинского конфликта начали военную операцию в Южной Осетии.

Масштабы нападения на военнослужащих Российской Федерации, развёрнутых на территории Грузии на законных основаниях, и граждан Российской Федерации, количество погибших в результате этого нападения, а также заявления политического и военного руководства Грузии, продемонстрировавшие агрессивные намерения грузинской стороны, свидетельствуют о том, что мы имеем дело с незаконным применением военной силы против Российской Федерации. В этих обстоятельствах российская сторона была вынуждена использовать своё неотъемлемое право на самооборону, закреплённое в статье 51 Устава Организации Объединённых Наций.

Имею честь заверить вас в том, что применение силы российской стороной строго соразмерно масштабам нападения и преследует одну-единственную цель — защитить российский миротворческий контингент и граждан Российской Федерации от незаконных действий грузинской стороны и предотвратить вооружённые нападения на них в будущем. Российская сторона не совершает нападений на гражданское население или гражданские объекты. Российским военным подразделениям были даны соответствующие указания.

Применение силы российской стороной в порядке самообороны будет продолжаться до тех пор, пока не перестанут существовать обусловившие его обстоятельства».

Позднее в тот же день состоялось закрытое заседание СБ. В пользу этого почему-то высказался председательствовавший в Совете постпред Бельгии Ян Граулс. Мы сказали, что готовы продолжать дискуссию в любом формате, но согласны и на закрытый.

Закрытые заседания хороши тем, что иногда способствуют откровенности разговора. Опасность — градус дискуссии может зашкалить. Так и произошло 11 августа. Постпреда США вновь особенно интересовала судьба Саакашвили. Стал он нагнетать и более широкий политический контекст, заявляя, что мы имеем дело с важной проблемой для будущих американо-российских отношений и отношений России со всем остальным миром. С нашей стороны последовал такой ответ:

«Уважаемый г-н Халилзад пугает нас тем, что могут как-то ухудшиться российско-американские отношения.

Интересно, что вы думаете? Вот совершил г-н Саакашвили эту агрессию против Южной Осетии, и, предположим, мы бы не вмешались. Что бы произошло? Ну, поубивали бы там сейчас 2000, может быть, 20 000 осетин, остальные бы перебежали через Рокский тоннель на территорию Российской Федерации. Значит, это — триумф г-на Саакашвили; что бы он следующее сделал? Вы его по телевизору когда-нибудь видели? Может быть, даже лично общались. Он бы на Абхазию пошёл. Но тут, конечно, Россия опять бы ничего не сделала. И что бы произошло в Абхазии — то же самое произошло. А почему бы мы ничего не сделали? А потому что мы не хотели, чтобы ухудшились наши отношения с Соединёнными Штатами Америки. Вы понимаете, о чём я говорю, г-н Халилзад?

И второе. Соединённые Штаты точно так же заинтересованы в хороших отношениях с Российской Федерацией, как и Российская Федерация — в отношениях с Соединёнными Штатами. Если Соединённые Штаты хотят в каких-то вопросах обойтись без Российской Федерации, то в некоторых ситуациях мы вам можем такую возможность предоставить. Так что давайте лучше сосредоточимся на совместных усилиях по решению той сложной ситуации, в которой оказалась Грузия в результате известных действий грузинского руководства».

И по поводу Саакашвили: «Зачем же всё путать?.. Трубят на весь свет, что Россия в качестве условия ставит согласие на уход Саакашвили; и напугали Саакашвили, бедного, а он — обратно к американцам. Американцы — в Совет Безопасности. Да что ж вы так себя ведёте?

А вы знаете, сколько разговоров с вами мы можем публичной огласке предать, так что вам мало не покажется? Знаете, сколько? Это не лучший способ ведения дел».

В конце заседания постпред Грузии Аласания затронул болезненную тему того, как теперь грузины и русские смогут мирно сосуществовать в кавказском регионе. Прозвучал ответ:

«Конечно, трудно рассчитывать, что те добрые чувства, которые десятилетиями и веками объединяли русский и грузинский народы, вот так быстро восстановятся. Травма восприятию нанесена, конечно, немалая, хотя, я считаю, что на бытовом уровне, всё-таки, отношения остаются нормальными, и симпатия остаётся той же, какой она была десятилетиями, но травму будет залечить непросто.

Ну вот, посол Аласания сказал, как же мы будем с вами вместе жить? Но мы с вами не собираемся вместе жить. Мы собираемся жить в отдельных государствах — в суверенной Грузии и в суверенной Российской Федерации. А вот как вы будете жить вместе с южными осетинами так, как вы хотите, и с абхазами после всего произошедшего — вот это действительно вопрос серьёзный. Это действительно серьёзный вопрос. И тут действительно, наверное, надо подумать, как это всё можно обустроить после всего того, что произошло».

Жаркое заседание Совета Безопасности имело достаточно неожиданное продолжение. Уже довольно поздно вечером моей жене позвонила супруга Халилзада Шерил и пригласила на следующее утро на «чай вчетвером». Встретились. Поговорили как ни в чём не бывало.

К этому времени, правда, и в ситуации произошли очень важные перемены. Президент Медведев заявил о завершении операции по принуждению к миру, а в Кремле состоялась встреча президентов России и Франции, председательствовавшей в Европейском союзе, по итогам которой был обнародован «план Медведева — Саркози», задававший параметры политического урегулирования конфликта. В первоначальном варианте плана, зачитанном в Кремле на русском и французском языках обоими президентами, содержалась и фраза о том, что начнётся «международное обсуждение вопросов будущего статуса Южной Осетии и Абхазии», то есть, по сути, французы признавали неизбежность независимости двух бывших грузинских автономий. Позже, однако, под давлением США эти слова из документа были изъяты.

В целом возникает вопрос об ответственности Вашингтона за предпринятые Тбилиси авантюристические действия. Исчерпывающий ответ на него смогут дать только историки. Трудно представить себе, что, имея в Грузии в начале августа 2008 года более ста военных советников, Соединённые Штаты не знали о готовящемся нападении на Южную Осетию. «Надёжный источник» рассказал мне о таком эпизоде в беседе Государственного секретаря США Райс с Саакашвили, состоявшейся в Тбилиси незадолго до конфликта. Райс несколько раз с эмфазой повторила: «Русские не хотят воевать». Что имела в виду госсекретарь? Что нашим миролюбием надо воспользоваться для достижения политической договорённости? Или что Россия не вмешается в конфликт, даже если Тбилиси пойдёт тропой войны?

Принятие «плана Медведева — Саркози» не означало завершения «грузинской эпопеи» в Совете Безопасности ООН. 13 августа французская делегация передала нам текст проекта резолюции СБ, одобрявший московский мирный план. Проект имел два существенных изъяна: в нём не содержалось какой-либо квалификации действий Тбилиси и подтверждалась территориальная целостность Грузии. Это стало камнем преткновения. 19 августа французы инициировали официальное заседание Совета Безопасности, на нём они распространили краткий проект резолюции с требованием к России вывести свои войска. Главные критические стрелы западников были направлены на то, что российские войска продолжают оставаться на территории Грузии, причём и за пределами Южной Осетии и Абхазии. С нашей стороны последовали разъяснения в отношении действий российских вооружённых сил на территории Грузии, в том числе в свете положения «плана Медведева — Саркози» о том, что «до создания международных механизмов российские миротворческие силы принимают дополнительные меры безопасности». Относительно нового французского проекта резолюции подчёркивалось: Совет должен поддержать «план Медведева — Саркози» целиком, а не выдёргивать из него отдельные элементы, причём в искажённом виде.

20 августа на консультативном заседании Совета Безопасности российская делегация распространила свой проект резолюции в поддержку московского мирного плана. Однако согласия по её тексту достичь так и не удалось.

26 августа Пан Ги Муну было передано письмо президента Медведева, в котором сообщалось, что Российская Федерация «поставлена перед необходимостью принятия трудного, но единственно возможного в сложившихся условиях решения о признании государственного суверенитета и независимости Южной Осетии и Абхазии». Позднее в тот же день президент Медведев подписал соответствующие указы. Это послужило поводом созыва грузинами ещё одного официального заседания Совета Безопасности, состоявшегося 28 августа. Со своей стороны я воспользовался открытым характером заседания для того, чтобы зачитать перед всеми членами международного сообщества указы Президента России о признании Республики Абхазия и о признании Республики Южная Осетия, разъяснив исторический и юридический контекст данного решения. Не обошлось без острой полемики. В ней от американцев участвовал первый заместитель постоянного представителя США при ООН Алекс Вулф. Мой ответ на выпады грузинского и западных коллег выглядел так:

«Вы знаете, господин Председатель, если бы в нашем зале сегодня впервые появился инопланетянин, то, уверен, после того как он послушал бы нашу дискуссию, его сердце переполнилось бы гордостью за членов Совета Безопасности. Какие принципиальные люди! Как последовательно они защищают высокие принципы международного права! Мне особенно, должен сказать, понравилось заявление представителя Соединённых Штатов, напоминающее членам Совета Безопасности о том, что государства в своих действиях должны воздерживаться от использования или угрозы применения силы.

Но хотел бы спросить уважаемого представителя Соединённых Штатов. Оружие-то массового поражения нашли в Ираке или всё ещё ищете? Хотел бы спросить уважаемого представителя Соединённых Штатов, не раздаются ли из Вашингтона угрозы в отношении другого члена Организации Объединённых Наций — применить против него силу или даже стереть его с лица земли?

Теперь некоторые члены Совета Безопасности напоминают о важности соблюдать резолюции Совета Безопасности, соблюдать принцип территориальной целостности. А где же вы, дорогие коллеги, были, когда мы с вами обсуждали Косово?..

Уважаемый постпред Коста-Рики напирал на то, что со стороны Российской Федерации имело место использование силы. Скажите, а как же мы должны были отвечать на то, что стали стирать с лица земли Цхинвал?

Кстати, мы в Совете Безопасности, коллеги помнят, на протяжении нескольких недель до этого выступали за то, чтобы было выработано заявление председателя Совета Безопасности о неприменении силы. Почему нас не поддержали? А в первые часы конфликта мы пытались выработать решение о прекращении огня. Почему нас не поддержали?

Сегодня премьер-министр Владимир Путин в интервью CNN рассказывал, как он, находясь в Пекине на церемонии открытия Олимпийских игр вечером 8 августа (по нью-йоркскому времени это было утро 8 августа, как раз в самом начале военных действий Грузии против Южной Осетии), обратился к президенту Бушу на предмет того, чтобы президент Соединённых Штатов поспособствовал прекращению кровопролития. На что президент Буш ответил: „Войны никто не хочет“. А оказывается, господин Саакашвили с ним не был согласен. Не был согласен господин Саакашвили с президентом Бушем. И что нам было делать? Просить НАТО о применении силы в Южной Осетии? Так НАТО в Афганистане занято, американские, натовские войска заняты в том же Косово, в Ираке. Занято было НАТО. Не могла Южная Осетия просить помощи НАТО и обратилась к России. Потому что такова миссия России — заботиться о безопасности народов Кавказа.

Насчёт использования силы. Конечно, использовать силу — это плохо. Но я ещё раз напомню, как в том же Косово использовалась вооружённая сила НАТО.

Грузия закрыла свой эфир от всех станций, кроме грузинских. Вели и до сих пор ведут разнузданную антироссийскую пропаганду среди грузинского народа. Разве мы разбомбили телевизионную вышку в Тбилиси? Нет. А вот НАТО в один из первых дней войны взяло и разбомбило телевизионную вышку в Белграде, поскольку не понравилось, какие передачи там ведутся, не пожалев ни сербских, ни иностранных журналистов. Вот вам, пожалуйста, использование силы».

Заседание СБ, оказавшееся последним в «августовской серии», вызвало волну разнообразных комментариев в СМИ. К делу подключились даже психологи. Любопытно было прочитать следующий комментарий руководителя Центра правовой и психологической помощи в экстремальных ситуациях Михаила Виноградова:

«С первых минут выступления Чуркин держал руки перед собой сложенными одна на другую. С одной стороны, эта поза говорит о закрытии от негативного влияния, с другой — демонстрирует спокойную уверенность в своих словах. Мимикой и энергичными рублеными жестами Чуркин подчёркивал расположение для контакта и позитивные намерения. Желание аргументированно объяснить оппонентам правоту своей позиции и страны, которую он представляет.

Каждый тезис его высказываний прерывался короткой паузой, чтобы оппоненты могли осмыслить и принять сказанное. Речь его была спокойна, доказательна, несбивчива, тон голоса твёрдый (причём на протяжении всего выступления), глаза устремлены на собеседников. Это показывает, что он сам глубоко прочувствовал ситуацию и уверен в том, что говорит, и его личная позиция как человека не расходится с позицией чиновника, представляющего страну.

Открытый жест, когда Чуркин разводит руки в стороны и поднимает брови, — символ недоумения позицией оппонентов, удивления, как это они не могут или не хотят понять таких очевидных вещей.

Слушая речь Чуркина и во время своего выступления американский представитель был заметно растерян и тревожен. Он крутил в пальцах карандаш, что говорит о желании сбросить эмоциональное напряжение, нервозность и непонимание того, как реагировать на происходящее. Его растерянный вид подчёркивает несамостоятельность и внутреннее осознание провала заготовленного выступления. Об этом говорит и то, что Вулф во время выступления не отрывал от бумажки глаз и речевые акценты расставлял механически, а не эмоционально.

По мимике, нетерпеливому движению рук было видно, что темой американец глубоко не владеет и вообще хочет, чтобы поскорее всё кончилось и можно было выйти из зала».

(Не хочу, чтобы на основании этого комментария о Вулфе осталось плохое впечатление. Он был высокопрофессиональным дипломатом, в отсутствие постпредов подолгу возглавлявшим американскую делегацию, с ним у нас сложились хорошие деловые отношения.)

Перипетии борьбы в Совете Безопасности вызвали повышенный интерес у нас в стране. Нам приходили многочисленные послания поддержки. Дискуссии в СБ ещё продолжались, когда мы с диппочтой получили написанное на бланке и заключённое в скромную рамку и под стекло благодарственное письмо от Ульяновской общественной организации военнослужащих, ветеранов межнациональных конфликтов и чеченской войны «Воинское братство» такого содержания:


«Чуркину Виталию Ивановичу

Постоянному представителю РФ в ООН

Благодарим Вас за высокий профессионализм, мужество и героизм, проявленные в защите интересов отечества, а также покорены Вашей неиссякаемой энергией, честностью, искренностью и волей. Желаем процветания, благополучия и здоровья Вам и Вашим коллегам».


Я был просто потрясён.

Завершение громких заседаний Совета по Кавказском кризису не означало прекращения работы Совета Безопасности на этом направлении. Она продолжалась в новых, пост-конфликтных условиях.

8 сентября подписали документ об осуществлении «плана Медведева — Саркози». Он регламентировал порядок вывода вооружённых сил, предусматривал развёртывание наблюдателей ЕС в зонах, прилегающих к Южной Осетии и Абхазии, а также создавал механизм международных дискуссий по проблемам, возникшим в треугольнике Тбилиси — Сухум — Цхинвал. Относительно ооновских наблюдателей, которые на протяжении ряда лет работали на стыке Абхазии и Грузии, документ предусматривал, что они будут и далее осуществлять свой мандат в районе своей ответственности «без ущерба для возможных корректировок в будущем по решению Совета Безопасности ООН».

Мы полагали: продолжение работы ооновских наблюдателей может быть полезным, но в условиях, когда Россия признала Абхазию и Южную Осетию, нас уже не могли устраивать формулировки, ранее использовавшиеся в соответствующих резолюциях СБ ООН. В них наблюдатели назывались «миссией ООН в Грузии» и подтверждалась территориальная целостность этой страны. Первое продление мандата наблюдателей после конфликта должно было состояться в начале октября. Мы пошли на компромисс, подчеркнув его временный характер до выработки более основательных формулировок. Принятая Советом Безопасности 9 октября 2008 года резолюция в преамбуле содержала ссылку на все «соответствующие резолюции, включая резолюцию 1808 от 15 апреля 2008 года» (она последняя, в которой говорилось о территориальной целостности Грузии). Однако сама миссия в постановляющей части меняла название и теперь просто называлась «миссией Организации Объединённых Наций». Ссылка на Грузию отсутствовала, поскольку наблюдатели должны были действовать на территории как Грузии, так и Абхазии. Всё же в долгосрочном плане возникшее противоречие разрешить не удалось. При следующем продлении мандата миссии в феврале 2009 года западные коллеги упёрлись, и на предложенный ими проект резолюции, содержавший косвенную ссылку на территориальную целостность Грузии, нам пришлось наложить вето. Ооновская миссия наблюдателей перестала существовать. В условиях, когда российские военные уже заняли свои новые позиции в Абхазии (как и в Южной Осетии), в соответствии с новыми российско-абхазскими и российско-югоосетинскими договорённостями, а еэсовские наблюдатели были развёрнуты на территориях, прилегающих к Абхазии и Южной Осетии, эта потеря оказалась невелика.

Курьёзы

Как случается в жизни, 2008 год принёс не только трагедии, но и курьёзы. Осенью того же года в полном разгаре была американская предвыборная гонка, в которой схлестнулись демократ Барак Обама и республиканец, выступавший с жёстких антироссийских позиций, Джон Маккейн. Мы немало удивились, когда на адрес нашего представительства на моё имя пришло письмо за подписью Маккейна. В нём он стращал ужасами прихода к власти Обамы, благодарил за «вашу поддержку нашей партии и нашей страны» и прозаично просил денег — «в размере 35, 50, 100, 500, 1000, 2500 и даже 5000 долларов». Причём, чтобы читатель об этом не забыл, перечень цифр повторяется в письме трижды. Можно было бы, конечно, просто посмеяться и выбросить письмо в корзину: наиболее вероятное объяснение его появления — недостатки массовой компьютерной рассылки соответствующих посланий. Тем не менее Америка есть Америка, здесь всегда надо проявлять осторожность. Поэтому от имени Постоянного представительства России при ООН мы сделали следующее заявление: «Мы получили письмо от сенатора Джона Маккейна, в котором содержалась просьба о финансовом вкладе в его президентскую кампанию. В связи с этим мы хотели бы вновь подчеркнуть, что российские официальные лица, Постоянное представительство Российской Федерации при ООН или российское правительство не финансирует политическую деятельность в иностранных государствах».

Всё же Маккейн не унимался. Аналогичное письмо мы получили вскоре вновь. Видимо, уж очень были нужны деньги!

Генеральная Ассамблея

Из всего предшествующего повествования, вероятно, можно подумать, что в ООНнет ничего, кроме Совета Безопасности. Действительно, у российского постпреда (как, думаю, и у других постпредов-членов СБ) Совет занимает не менее 80 процентов времени. Между тем, главным пунктом приложения усилий подавляющего большинства членов Организации, которых в 2011 году стало 193, является Генеральная Ассамблея. Механизм её работы очень сложен, опирается на деятельность шести комитетов, проводящих периодические сессии. Однако кульминацией деятельности Генеральной Ассамблеи является открытие её очередной сессии и проводимая в этой связи «неделя высокого уровня» — общеполитическая дискуссия, в которой участвуют главы государств и правительств, министры иностранных дел.

Практически каждый год общеполитическая дискуссия запоминается чем-то особенным. В 2009 году российскую делегацию возглавил президент Дмитрий Анатольевич Медведев. Это также было первое появление в стенах ООН нового президента США Барака Обамы. В сентябре 2009 года американцы председательствовали в Совете Безопасности и не преминули воспользоваться этим, чтобы провести заседание СБ на высшем уровне, посвящённое проблеме ядерной безопасности (в истории Организации такое случалось всего лишь в пятый раз).

Для меня подготовка к важным событиям сопровождалась неприятным эпизодом, связанным с работой с прессой. (Общение дипломата со СМИ всегда сопряжено с «риском» неточного цитирования либо искажённой интерпретации сказанного. Хотя это бывает и нечасто, но порой ставит дипломата в сложное положение.)

Я дал большое интервью американскому информагентству Bloomberg. По ходу упомянул о том, что в Америке ещё не изжиты стереотипы холодной войны. В конце длинного дня, ближе к полуночи вернулся в свой кабинет. На столе лежал «отчёт» журналиста о моём интервью, где мне приписывалось обвинение лично Барака Обамы в мышлении времён холодной войны. В канун его встречи с Дмитрием Анатольевичем Медведевым выступать с такими утверждениями было бы по меньшей мере неуместно! Я дозвонился до одного из руководителей агентства и потребовал опубликовать опровержение. Мне было сказано, что Bloomberg никогда этого не делал. Пришлось пригрозить скандалом. Через некоторое время мне перезвонили и признали, что в транскрипте моих ремарок личных выпадов против Обамы действительно нет. Агентство выпустило новую более точную версию интервью. Что это было? Просто погоня за «политической клубничкой» или попытка омрачить начинавшийся тогда очередной период «потепления» в российско-американских отношениях?

Многим общеполитическая дискуссия 2009 года запомнилась выступлением лидера ливийской революции Муаммара Каддафи. Открытие каждой новой сессии Генассамблеи проходит в соответствии с устоявшимися протокольными традициями. Открывает сессию председатель Генассамблеи, который избирается на один год, затем выступает Генсекретарь ООН, после чего выступает президент Бразилии (говорят, что именно бразилец оказался «самым смелым» на первой сессии Генассамблеи). После него наступает очередь президента США как страны, принимающей у себя Организацию. Хуже всего выступать сразу после него. Многие делегации, в том числе президенты и министры иностранных дел, приходят послушать американского президента, а по окончании его речи расходятся. Поэтому третьему оратору приходится говорить, когда по залу бродят толпы людей. Этим оратором, как правило, является руководитель страны, представитель которой стал председателем данной сессии Генассамблеи. На пост заступил ливийский дипломат Али Треки, и после Барака Обамы в списке значился «лидер ливийской революции». Во время выступления Обамы Каддафи сидел на месте ливийской делегации в зале Генассамблеи. (Обычно высокопоставленного оратора сотрудник ооновского протокола выводит из комнаты ожидания за трибуной председателя Генассамблеи.)

Когда после выступления американца началось «хождение по залу», Каддафи это не понравилось, и он остался сидеть на своём месте. Что продолжалось минут десять. Председатель Генассамблеи напрасно взывал к делегациям с просьбой угомониться, чтобы «оказать соответствующее уважение» следующему выступающему. Когда шум, наконец, улёгся, Каддафи встал и, гордо подняв голову, прошёл на трибуну в своих развевающихся бедуинских одеждах.

На выступление в общеполитической дискуссии отводится 15 минут. По истечении данного времени на трибуне загорается красный свет, хотя выступающему он не слишком мешает, и многие его попросту игнорируют. Каддафи говорил 1 час 40 минут. После 50 минут потерял сознание привезённый им с собой ливийский синхронный переводчик. К счастью, у ООН есть и свои переводчики с арабского языка — ведь это один из официальных языков Всемирной организации. По ходу дела, критикуя существующие в ООН порядки, Каддафи демонстративно надорвал ооновский Устав. Среди делегаций всё это вызвало в основном усмешку. Запаниковали американцы. Дело в том, что Ливия тогда являлась непостоянным членом Совета Безопасности. На следующий день Каддафи должен был участвовать в заседании СБ под председательством Обамы. На всё мероприятие, включая принятие резолюции и 15 выступлений глав государств и правительств, предполагалось затратить не более полутора часов. Но что если Каддафи снова разговорится? Ни прервать ливийского лидера, ни встать со своего места и уйти на какую-то другую запланированную встречу американский президент не смог бы. Американцы пошли на «техническую новацию». У таблички «Председатель Совета» поставили сигнальную лампу, она должна была зажигаться красным светом, если бы оратор превысил отведённый пятиминутный лимит для выступления. Хотя Каддафи это вряд ли остановило бы — ведь игнорировал же он красный свет на трибуне Генеральной Ассамблеи. К великому облегчению американцев, Каддафи на заседание Совета не явился. Вместо него выступал ливийский постпред Абдель Шалькам, уложившийся в четыре минуты. (Именно он впоследствии пошёл в атаку на своего босса за тем же столом Совета Безопасности.) Сам же Каддафи преспокойно появился в нью-йоркском Совете по международным отношениям и вёл себя там вполне адекватно. Возможно, перед выступлением в Генассамблее он накурился чего-то «для куражу».

Последнее об общеполитической дискуссии. В 2010 году Россию на ней довелось представлять мне: у Лаврова имелись другие обязательства в Москве, и он не смог дождаться своей очереди в длинном списке выступающих. Постпред выступал от имени Советского Союза в истории Организации всего дважды, а от имени России — впервые. Это была большая честь, тем более что и текст речи доверили готовить нам самим.

Не обошлось без курьёза. Наше выступление содержало хвалебное упоминание о заключённом в марте российско-американском Договоре о дальнейшем сокращении и ограничении стратегических наступательных вооружений. Во время состоявшегося за пару часов до моего выхода на трибуну Генеральной Ассамблеи заседания Совета Безопасности (бывает и такое — Совет не прерывает работу и во время общеполитической дискуссии на Ассамблее) я передал записку свое американской коллеге: «Сьюзан, сегодня на Ассамблее я буду позитивно говорить о наших отношениях с Соединёнными Штатами. Ожидаю аплодисментов от твоей делегации». Это была, конечно, шутка. Когда выступают постпреды, аплодируют обычно только в конце, да и то по особым случаям. Однако, Сьюзан Райс то ли решила «вернуть» мне шутку, то ли со всей серьёзностью отнеслась к моему обращению, но, когда я зачитал соответствующий абзац, с места делегации США раздались громкие аплодисменты, не подхваченные (видимо, от растерянности) даже нашей делегацией. Я с трудом удержался от того, чтобы не рассмеяться.

* * *
Особое значение в 2010 году мы придавали торжественному заседанию Генассамблеи, посвящённому 65-й годовщине Победы во Второй мировой войне. Готовились к нему долго и тщательно. К работе с энтузиазмом подключились все постпредства стран СНГ. Решили, что выступит каждый. (На аналогичном мероприятии, посвящённом 60-й годовщине победы, от имени СНГ выступал постпред России Андрей Денисов.)

В связи с не обещавшим особых проблем заседанием неожиданно возникла острая коллизия. Утром нами доверительно был получен проект заявления от имени Европейского союза, с ним собирался выступать постоянный представитель Испании. Начиналось оно фразой, в которой отдавалась дань памяти президенту Польши Качиньскому, недавно погибшему «на пути к месту событий времён Второй мировой войны». Казалось, чего здесь особенного? Однако по поводу смерти польского руководителя, разбившегося при приземлении под Смоленском, куда он летел на посещение Катынского мемориала, только что состоялось специальное траурное заседание Генеральной Ассамблеи (такова традиция, когда умирает глава государства — члена ООН), к тому же кроме Катыни в еэсовском выступлении не упоминалось ни одно другое место или событие, связанное с войной, — не имелось ни осуждения фашизма, ни слов признательности победителям. В общем, вся Вторая мировая война сводилась к произошедшему в Катыни. Это была провокация. Прочитав текст, я позвонил постпреду Польши и объяснил ему ситуацию. Он, надо отдать ему должное, сразу всё правильно понял. Затем началось «выяснение отношений» с испанцами и другими еэсовцами. Они не только делали вид, что не понимают причины нашего возмущения, но вдобавок стали настаивать на том, что будут выступать третьими. Пытаться «забраться выше» России и Белоруссии у них, видимо, духу не хватило, а солидарное выступление стран СНГ они решили разбить во что бы то ни стало. В результате пассаж про Катынь сняли, но начало торжественного заседания затянулось минут на сорок.

Диссонансом прозвучало и ещё одно выступление — постпреда Литвы. Он озвучил в общем-то стандартный (хотя от этого и не менее скандальный) тезис Вильнюса: в 1945 году для Литвы ничего не изменилось; свобода пришла только в 1991 году (то есть с отделением Литвы от СССР). Но то, что литовцы сочли необходимым вылезать с этим на трибуну торжественного заседания Генеральной Ассамблеи ООН, выглядело вызывающим.

К тому же, существовало одно немаловажное обстоятельство — литовский постпред претендовал на пост председателя 67-й сессии Генассамблеи ООН. Однако его кандидатура ещё не была одобрена нашей региональной (Восточноевропейской) группой, как того требуют ооновские правила. Мы притормозили такое одобрение. А когда литовский коллега пришёл ко мне поинтересоваться, в чём дело, ему было прямо сказано: человек, не понимающий значения разгрома нацизма, не может быть председателем Генеральной Ассамблеи.

Сложность состояла в том, что другого претендента в Восточноевропейской группе не было, и президент Литвы уже объявил (явно преждевременно), что место председателя 67-й сессии Генассамблеи — за его страной.

Пришлось взять паузу. И другой кандидат появился. Им стал министр иностранных дел Сербии Вук Еремич. При нашей поддержке он провёл энергичную кампанию и победил на выборах председателя Генассамблеи.

Такие «шероховатости» общей атмосферы торжественного заседания не нарушили. Подчёркивая роль нашей страны в достижении победы, Пан Ги Мун, который открывал заседание, по его завершении пригласил российского постпреда вместе выйти к прессе. На моей памяти — это уникальный случай в протокольной практике генсекретаря.

* * *
Из курьёзных неожиданностей. Где-то осенью 2010 года мне сообщили, что меня хочет посетить супруга бывшего премьер-министра Великобритании Шери Блэр. Принял её в постпредстве со всем приличествующим вниманием. Оказалось, Шери Блэр является почётным председателем общественной организации, занимающейся проблемами вдов. Она рассказала мне, что в Индии и некоторых африканских странах вдовы подвергаются социальному остракизму: им не разрешают вновь выходить замуж, посещать общественные места и так далее. Для борьбы с этим явлением возникла инициатива провозглашения Организацией Объединённых Наций Международного дня вдов. В принципе, ничего необычного, ООН провозглашает немало различных дней. Я всё-таки выразил некоторые сомнения: те проблемы, с которыми вдовы сталкиваются в одних странах, могут быть совершенно нехарактерными для других. И как быть с феноменом «чёрных вдов» — женщин, которых террористы используют в своих целях, готовя в качестве смертниц, взрывающих себя и окружающих.

Разговор имел продолжение. Через несколько недель Шери Блэр позвонила мне из Лондона и сказала, что в текст проекта резолюции Генеральной Ассамблеи ООН, провозглашающей международный день вдов, будет вставлена специальная фраза о том, что вдовы — это «мирные люди». «Мне не хотелось бы, чтобы моего мужа заподозрили в пособничестве терроризму», — добавила супруга бывшего премьер-министра. Резолюция была принята в декабре 2010 года. Резолюция неплохая. Но обещанной фразы о «мирных людях» в ней так и не появилось.

* * *
В апреле 2011 года мы провели через Генеральную Ассамблею и свою резолюцию о международном дне — 12 апреля (50-я годовщина космического полёта Ю. А. Гагарина) провозглашалось Международным днём полёта человека в космос. Приятно удивил энтузиазм, с которым была воспринята наша инициатива. Чтобы принять её в Генассамблее консенсусом, не приходилось, как часто бывает, искать округлых формулировок. В тексте прямо говорилось, что отмечается юбилей полёта в космос Юрия Гагарина, советского гражданина, родившегося в России. Такой успех очень порадовал меня. Хорошо помню 12 апреля 1961 года. Думаю, это был самый счастливый день в истории нашего народа после 9 мая 1945 года.

193-й член ООН — Республика Южный Судан

В июле 2011 года в ООН был принят 193-й член — Республика Южный Судан. Вся процедура после провозглашения данным государством независимости (внесение соответствующей рекомендации Советом Безопасности и решение Генеральной Ассамблеи) оказалась очень короткой — всего несколько дней. Чего нельзя сказать о борьбе южносуданцев за свою независимость. После ухода из Судана британских колонизаторов в 1960 году север и юг почти всё время находились в состоянии войны между собой. Лишь в 2005 году было подписано всеобъемлющее мирное соглашение, которое открывало перед южносуданцами перспективу независимости. Поскольку по мере приближения вытекавшей из мирного соглашения предполагаемой даты независимости многие проблемы между севером и югом оставались нерешёнными, существовали серьёзные опасения, что боевые действия между ними могут развернуться вновь. В этих условиях были организованы две миссии Совета Безопасности в регион — в октябре 2010 и в мае 2011 годов. Октябрьская поездка предусматривала посещение также Западного Судана — Дарфура, где на протяжении уже нескольких лет действовала «гибридная» миротворческая операция, совместно осуществляемая ООН и Афросоюзом. Штаб-квартира миротворцев — довольно большая территория, обнесённая забором с колючей проволокой. Живут они в вагончиках, разных по размеру и комфорту, в зависимости от звания у военных и служебного положения у гражданских. Членов Совбеза поселили по стандарту VIP. Довольно просторная комната, ванная с работающим душем, телевизор со спутниковым устройством. Но ночью лучше не выглядывать в окно: при свете горящих на улицах ооновского городка фонарей видно, что вся земля (точнее песок) усыпана внушительных размеров саранчой. Работающие в таких операциях, иногда годами, ооновцы — люди особого склада.

Не менее сильное впечатление произвёл и расположенный в нескольких километрах лагерь беженцев. Трудно представить себе, что несколько сотен тысяч человек могут годами сидеть под открытым небом. Кто-то за это время возвёл вокруг своих «квадратных метров» глинобитные стенки, кто-то удовлетворяется натянутым над головой тентом. Некоторые беженцы время от времени отправляются в свои деревни, чтобы собирать урожай, однако возвращаются в лагерь вновь по соображениям безопасности. Кто-то пытается приторговывать собранным урожаем, кто-то ремесленничает. Но в целом всё это огромное скопление людей почти полностью зависит от ООН и различных неправительственных организаций, именно они обеспечивают им безопасность, продовольствие, воду, медицинское обслуживание. Задача не из лёгких.

В столице Южного Судана, Джубе, где за пять лет функционирования миротворческой операции появились даже асфальтированные дороги, нас ожидало небольшое приключение. Предполагалось, что участники миссии разместятся в гостинице с роскошным названием «Гранд Салям». Однако вечером, уже после встречи с южносуданским руководством, когда мы направлялись на ночлег, сопровождавший нас сотрудник ооновской службы безопасности неожиданно сказал: «В „Гранд Салям“ едут постпреды США, Англии и Уганды, а остальные выходите здесь». Мы оказались у гостиницы с ностальгическим названием «Нью-Йорк»: справа отдельное помещение, где оформляют посетителей, слева вагончики, к ним с улицы совершенно беспрепятственно может подойти любой желающий. На двери комнатки (правда, довольно чисто вымытой) нет даже цепочки, душ не работает. Свет есть, но лучше не смотреть на то, как скручены провода, обеспечивающие это удобство. Всю ночь за стеной моего жилища были слышны мужские голоса, говорившие на неизвестном наречии. Может быть, они планировали нас похитить? В общем, любой желающий мог сложить штабелями 12 членов Совета Безопасности и увезти их в любом направлении. По счастью, обошлось.

В Джубе нельзя было не побывать в лагере российской авиационной группы. За пять лет пребывания там наши военные обустроились на зависть многим: и баня, и предмет особой гордости — специальная очистная установка, позволяющая пить воду из Нила, проходящую пять степеней очистки. Порадовало то, что служба в Африке нашим вертолётчикам нравилась, да и вообще вертолёты — красивая и исключительно важная форма миротворчества, без них ни одна ооновская операция обойтись не может.

Вторая миссия в Судан проходила на фоне драматических событий. Прибыв в Хартум, мы узнали, что северяне ввели свои войска в Абьей — богатый нефтью спорный регион на границе между севером и югом. Хартуму и Джубе так и не удалось договориться о том, кто должен принимать участие в референдуме о принадлежности Абьея: только оседло проживающее там племя динка, родственное южанам, или также на протяжении столетий сезонно пасущее там скот племя месирия, тяготеющее к северу. Ввод в Абьей войск северян, произошедший не без провокаций со стороны южных соседей, не только создавал в данном районе тяжелейшую гуманитарную ситуацию, но и грозил возобновлением масштабной войны между севером и югом. Встречи членов миссии с Руководством Судана оказались скомканными, вместо этого пришлось проводить, по сути, консультации Совета для выработки реакции на происходящее. В результате поздно вечером было подготовлено заявление председателя Совета Безопасности для прессы, его зачитал председательствовавший тогда в Совете французский постпред Жерар Аро на пресс-конференции, которую мы провели совместно с американской коллегой (США и Россия были сопредседателями миссии Совета Безопасности в Судане).

Совет Безопасности сыграл свою роль в том, что независимость Южного Судана состоялась в соответствии с мирным соглашением. Однако многие проблемы между двумя странами оставались нерешёнными. А само молодое государство постепенно стало скатываться к масштабному кризису: острое соперничество различных группировок, межплеменные столкновения с многочисленными жертвами. К положению в Южном Судане Совету Безопасности пришлось возвращаться ещё не раз. 

Вновь напряжённость на Корейском полуострове

В 2009-2010 годах наблюдался заметный рост напряжённости на Корейском полуострове.

25 мая 2009 года, когда казалось, что наше очередное председательство в Совете Безопасности катится к беспроблемному финишу, Северная Корея произвела второе ядерное испытание. Не прошло и суток, как мы по просьбе Японии созвали экстренное заседание. Члены Совета проявили единство в том, что произошло серьёзное нарушение ранее принятой резолюции 1718 и международного режима нераспространения. Неизбежной стала разработка новой санкционной резолюции в отношении КНДР, которая была принята через пару недель.

Обстановка накалилась, казалось, до предела, когда 26 марта 2010 года затонул южнокорейский корвет «Чхонан» и погибло 46 моряков. Южнокорейцы провели тщательнейшее расследование и пришли к выводу, что корабль потоплен северокорейской торпедой. Со дна моря даже извлекли ржавый кусок торпеды, которая, как утверждалось, и была виновницей трагедии. Пхеньян свою причастность к гибели корвета категорически отрицал. Сеул обратился в Совет Безопасности, с тем чтобы он осудил КНДР за это нападение. Однако в Совете возникли сложности. Не всем аргументация южнокорейцев казалась убедительной. Сценарий нападения северокорейской подводной лодки, которая смогла проникнуть в район маневрирования «Чхонана» и уйти оттуда незамеченной, выглядел несколько фантастически. Существовала и другая версия, что «Чхонан» подорвался на старой южнокорейской мине. К такой версии склонились и российские военные эксперты, которые по приглашению Сеула побывали в Республике Корея и тщательно проанализировали материалы расследования.

Результатом продолжавшейся в Совете Безопасности в течение нескольких недель работы стало заявление его председателя, принятое 9 июля 2010 года, — возможно, один из самых странных документов, когда-либо принимавшихся Советом. Прямого осуждения КНДР в нём не содержалось. Совет Безопасности выражал сожаление по поводу нападения на «Чхонан», определял, что подобный инцидент создает угрозу миру и безопасности в регионе и за его пределами, выражал скорбь о погибших и раненых, призывал принять в отношении тех, кто несёт ответственность за инцидент, надлежащие и мирные меры, направленные на мирное урегулирование этого вопроса согласно Уставу ООН и всем другим соответствующим положениям международного права. Он также отмечал, что южнокорейская следственная группа заключила: КНДР несёт ответственность за гибель «Чхонана», и в этой связи выражал глубокую озабоченность, но в то же время принимал к сведению утверждения КНДР — эта страна не имеет к инциденту никакого отношения. Совет Безопасности осуждал нападение, которое привело к тому, что «Чхонан» затонул. В заключение подчёркивалась важность предотвращения в будущем подобных нападений и враждебных действий против Республики Корея или в регионе и звучал призыв урегулировать нерешённые вопросы на Корейском полуострове мирным путём.

Непосвящённому читателю трудно было понять, что же всё-таки произошло и кто в этом виноват.

Напряжённость в отношениях между двумя Кореями достигла такой степени, что, казалось, любой инцидент мог привести к большой войне. Таким инцидентом чуть не стала перестрелка, произошедшая 23 ноября 2010 года. Южане проводили очередные учения в районе острова Ёнпхёндо в спорной акватории Жёлтого моря (остров находится у побережья КНДР, претензия на него Сеула оспаривается Пхеньяном). Острые моменты в ходе подобных учений возникали и ранее. Обычно на стрельбы, проводимые южанами, северяне отвечали своей канонадой, но стреляли просто по воде. Теперь же они ответили артиллерийским залпом по самому острову. Погибло четыре человека. В Южной Корее разразился скандал. Военных критиковали за неготовность дать соответствующий отпор.

Последствия объявленных Южной Кореей на 18-21 декабря аналогичных учений оказались труднопрогнозируемыми. Расквартированные в непосредственной близости к Корейскому полуострову российские вооружённые силы были приведены в состояние повышенной боеготовности. События разворачивались рядом с нашими границами, масштабный конфликт между двумя Кореями создавал бы непосредственную угрозу и для безопасности Российской Федерации.

Утром в субботу 18 декабря мы потребовали экстренного созыва заседания Совета Безопасности. Наша инициатива застала председательствовавших в Совете американцев врасплох. Райс откровенно тянула, ссылаясь на поздний вечер в Сеуле, и ей не с кем посоветоваться. В итоге мы согласились подождать до воскресенья, получив с американцев обещание, что за это время не произойдёт ничего катастрофического. Для гарантии я закрепил это понимание публично, сделав соответствующее заявление перед журналистами (хотя и без прямой ссылки на американцев).

Представляется, что сама наша инициатива оказала определённое сдерживающее воздействие на южнокорейцев. Трудно было бы объяснить рискованные действия под пристальным взглядом Совета Безопасности. Дополнительный стимул поработать с Сеулом давала эта инициатива и Соединённым Штатам.

Заседание СБ состоялось в воскресенье 19 декабря. Выступили постоянные представители в ООН двух Корей. Северянин довольно убедительно разъяснил, почему учения в районе острова Ёнпхёндо представляются Пхеньяну особенно провокационными. В итоге Сеул изменил сценарий планировавшихся учений: они были краткими, угол стрельб отвели от территории КНДР. Нового витка эскалации напряжённости между двумя Кореями, а возможно и большой войны, удалось избежать.

Тем не менее Корейский полуостров оставался одним из самых взрывоопасных регионов планеты. В 2013 году КНДР произвела третье ядерное испытание, а в 2016-м — ещё два. Каждый раз Совет Безопасности откликался новыми санкционными резолюциями, но решения задачи денуклеаризации полуострова они не приближали. Курс Пхеньяна на развитие своего ракетно-ядерного потенциала во что бы то ни стало создавал серьёзную угрозу международному миру и безопасности.

«Арабская весна» (Ливия)

В начале 2011 года полыхнула «арабская весна». Самосожжение уличного торговца в Тунисе дало толчок протестам, вынудившим многолетнего президента Бен Али бежать из страны. Волнения в Египте привели к отставке и аресту президента Мубарака, который в течение трёх десятилетий считался одним из столпов арабского мира, играя, в частности, ключевую роль в отношениях с Израилем. В наиболее драматические формы вылились протестные выступления в Ливии, а затем — в Сирии.

Каддафи пошёл на жёсткое подавление демонстраций, стал угрожать всем протестующим кровавой расправой. На востоке страны в городе Бенгази образовался оппозиционный Переходный национальный совет (ПНС). Париж подозрительно быстро признал его «единственным законным представителем» ливийского народа (не стояла ли Франция за его созданием?). Другие западные страны были несколько осторожнее, объявив ПНС стороной, с которой они могут вести диалог.

Ситуация в Ливии стала предметом рассмотрения в Совете Безопасности ООН. Инициировала его Лига арабских государств через являвшийся непостоянным членом Совета Ливан. При этом ливанцы требовали, чтобы СБ оказал максимально мощное воздействие на режим Каддафи. Особенность ситуации состояла и в том, что против Каддафи выступило его собственное представительство при ООН, открыто призвавшее к «свержению фашистского режима».

26 февраля 2011 года Совет Безопасности принял резолюцию 1970, в соответствии с которой вопрос о ситуации в Ливии передавался в Международный уголовный суд. Против Ливии вводилось оружейное эмбарго, накладывался запрет на международные поездки Каддафи и членов его семьи, а также замораживались их зарубежные активы. Резолюция была принята единогласно, то есть была поддержана и Россией. В нашем выступлении на заседании после принятия резолюции говорилось, что «мы осуждаем и считаем категорически неприемлемым применение военной силы против мирных демонстраций и любые другие проявления насилия. Настаиваем на безотлагательном прекращении подобных действий… Урегулирование сложившейся в Ливии ситуации возможно исключительно в случае её перевода в политическое русло».

Но такого не произошло. Конфликт продолжал развиваться по конфронтационному сценарию. В середине марта над Бенгази нависла серьёзная угроза. Каддафи заявлял, что жителей города ждёт неминуемая расправа. Ситуация в стране стала предметом нового рассмотрения в Совете Безопасности. Причём на этот раз Лига арабских государств требовала от международного сообщества силового вмешательства. На том же настаивали Англия и Франция. Началась работа над проектом новой резолюции СБ. Соединённые Штаты, которые долгое время держались в тени, положили на стол повергшую всех в шок формулировку: предлагалось дать санкцию на взятие под контроль стратегических объектов Ливии. Было неясно, кто займётся операцией, если Совет выдаст такой мандат. Вашингтон явно не мог позволить себе ввязаться в ещё одну войну, ведь американские войска уже находились в Афганистане и Ираке. Европейцы, казалось, были удивлены не меньше остальных членов Совета. Скорее всего, это был психологический ход, рассчитанный на согласование в качестве «компромисса» силовых, но всё же не столь далеко идущих мер. В обстановке сумбурной дискуссии мы сочли необходимым сфокусировать внимание на главном: немедленном прекращении огня. 16 марта мы внесли в Совет свой краткий проект резолюции, содержавший это требование, подчеркнув, что над более развёрнутым текстом мы готовы продолжать работать совместно с другими. Западные делегации отклонили наш проект, утверждая, что «беззубые призывы» ни к чему не приведут. Однако российская инициатива сыграла важную тактическую роль — из нашего предложения в «большую резолюцию» перекочевал пункт 1 с требованием немедленного прекращения огня.

Принятой 17 марта резолюции 1973 суждено было стать одним из самых спорных решений Совета в его истории. Она уполномочивала государства-члены принимать «все необходимые меры» (то есть в том числе и силу) для защиты гражданского населения, но при этом исключалась «возможность пребывания иностранных оккупационных сил в любой форме на любой части ливийской территории». Вводился запрет на все полёты в воздушном пространстве Ливии, чтобы помочь защитить гражданское население. Государства-члены уполномочивались принимать все необходимые меры для обеспечения соблюдения запрета на полёты. При обсуждении проекта американцы довольно откровенно предупредили: установление бесполётной зоны означает уничтожение ливийских средств ПВО. Вместе с тем, они заверили, что речь не идёт о посылке в Ливию иностранных оккупационных сил — не будет «ботинок на земле». Американцы вместе с французами озвучили и ещё одно принципиально важное обещание: речь идёт не о смене режима, а именно о защите гражданского населения. (Это было особенно необходимо, для того чтобы заполучить голоса африканских членов Совета — ЮАР, Нигерии и Уганды, высказывавших опасения по данному поводу и принципиально не желавших втягиваться в смену режимов на своём континенте.) В результате пять членов Совета: Россия, Китай, ЮАР, Ливан и — что стало шоком для западников — Германия воздержались при голосовании. В нашем выступлении на заседании Совета после принятия резолюции 1973 прозвучало чёткое предупреждение против чрезмерного использования силы: «Российская Федерация воздержалась по представленному проекту резолюции по Ливии исходя из ряда принципиальных соображений. Наша позиция в отношении однозначной неприемлемости применения силы против мирного населения Ливии остаётся неизменной. Любые нападения на гражданских лиц, другие нарушения международного гуманитарного права и прав человека должны быть незамедлительно и безусловно прекращены.

Исходим из того, что соответствующие требования, содержащиеся в единогласно принятой в 2011 году резолюции 1970 Совета Безопасности, должны быть полностью и скорейшим образом выполнены ливийскими властями. До сих пор этого сделано не было. В такой ситуации Лига арабских государств обратилась к Совету Безопасности Организации Объединённых Наций с просьбой принять необходимые меры для обеспечения защиты гражданского населения Ливии, включая установление бесполётной зоны в ливийском воздушном пространстве. Мы с вниманием восприняли данное обращение. Приняли активное участие в обсуждении проекта резолюции. К сожалению, работа над этим документом не соответствовала имеющейся в Совете Безопасности практике. Были по сути оставлены без ответа поставленные Россией и рядом других членов Совета Безопасности конкретные и абсолютно закономерные вопросы относительно того, как будет обеспечиваться режим бесполётной зоны, каковы будут правила и пределы применения силы.

Более того, проект менялся буквально на глазах, уходя от первоначально заявленной Лигой арабских государств концепции. В текст оказались включёнными положения, потенциально открывающие дверь для проведения масштабной военной интервенции.

В ходе обсуждения проекта звучали заверения об отсутствии таких намерений. Принимаем их к сведению. Ещё раз подчеркну: мы последовательно и твёрдо выступаем за безусловное обеспечение защиты гражданских лиц. Руководствуясь именно этим базовым принципом и общими гуманитарными ценностями с соавторами проекта и другими членами Совета Безопасности, Россия не воспрепятствовала принятию резолюции. Однако мы убеждены, что кратчайший путь к надёжной безопасности мирного населения и долгосрочной стабилизации обстановки в Ливии — незамедлительное прекращение огня…»

К сожалению, события в Ливии пошли именно по тому сценарию, в отношении которого мы испытывали озабоченность. Серьёзных усилий, чтобы добиться немедленного прекращения огня, предпринято не было. Получив поддержку Североатлантического альянса, развернувшего в Ливии массированную бомбардировочную кампанию, Переходный национальный совет заявил, что единственным приемлемым для него исходом конфликта является свержение режима Каддафи. В таких условиях усилия Африканского союза во главе с президентом ЮАР Джейкобом Зумой добиться политического урегулирования были торпедированы западниками. (Когда делегация Афросоюза приехала в Нью-Йорк, для того чтобы доложить Совету Безопасности о своей работе и получить его поддержку, западные члены Совета, забыв о недавних обещаниях, стали настаивать — любой документ Совета должен содержать требование об уходе Каддафи.)

Вооружённая борьба продолжалась более полугода. В нарушение установленного ещё резолюцией 1970 оружейного эмбарго повстанцам поставлялось оружие. (Позднее в ходе слушаний в Конгрессе США, на которых выступала госсекретарь Хиллари Клинтон, прозвучала такая цифра — один только Катар при «попустительстве» Соединённых Штатов поставил ливийским повстанцам 20 тысяч тонн вооружений. Законодатели попросили представить им письменную информацию на этот счёт — Клинтон согласно кивнула. Я наблюдал эту сцену по телевидению и на следующий день на консультациях СБ не удержался от язвительного предложения: коль скоро госдеп всё равно будет писать такую бумагу, пусть представит её и в соответствующий санкционный комитет, как и положено согласно упомянутой резолюции. Американцы сидели с каменными лицами.) Бомбардировки из средства защиты гражданского населения превратились в средство нанесения максимального урона каддафистам, обеспечивая, в том числе, и непосредственную боевую поддержку перешедших в наступление сил ПНС. Разбомбили даже телецентр в Триполи (точно так же, как когда-то в Белграде). Каддафи не устоял — он был схвачен повстанцами и получил пулю в голову, но далась победа ценой тысяч погибших, значительных разрушений и полной разбалансировки внутриполитической ситуации в стране. Ливии предстоял трудный путь к нормализации — либо распад.

Абсурдность «ливийского сценария» наглядно проявилась в проблеме гражданских жертв натовских бомбардировок, которые, напомним, начинались под лозунгом их защиты.

3 ноября 2011 года генсекретарь НАТО выступил с триумфальной пресс-конференцией по итогам ливийской кампании: НАТО реализовало выданный Советом Безопасности ООН мандат «до последней буквы» — нет нужды ни в каком расследовании на предмет возможных гражданских жертв. (Хотя по ходу конфликта СМИ о таких жертвах сообщали, что, впрочем, было затруднительно подтвердить.)

Затем, 18 декабря, New York Times опубликовала обширное журналистское расследование, со всей определённостью указывающее на наличие по крайней мере десятков таких гражданских жертв.

20 декабря на закрытых консультациях Совета Безопасности состоялось плановое обсуждение ливийских дел. В своём выступлении я обратил внимание на статью в New York Times и сказал, что в вопрос надо внести ясность: провести соответствующее расследование и, по меньшей мере, принести соответствующие извинения и выплатить компенсации. Реакция натовских членов СБ, в особенности американцев и французов, была, мягко выражаясь, нервной. Постпред США Сьюзан Райс «сорвалась» — выйдя к прессе, разразилась инвективами в мой адрес, обвиняя в «дешёвом трюкачестве».

С тех пор мы данную тему поднимали неоднократно, в том числе и на официальных заседаниях Совета Безопасности. Натовцы сначала отделывались рассуждениями, что принимали все меры предосторожности, чтобы избежать гражданских жертв (это не отвечало на вопрос: были такие жертвы или нет?), а затем стали просто отмалчиваться, хотя разобраться — с нашей подачи — призвала и Верховный комиссар по правам человека.

Пусть всё останется на их совести.

Готовность некоторых членов международного сообщества манипулировать решениями Совета Безопасности ради достижения своих целей стала новой политической реальностью, которую необходимо было учитывать в дальнейшей работе, в том числе по кризисной ситуации на другом фланге арабского мира — в Сирии.

Сирия

Протестные выступления в Сирии развернулись в марте 2011 года. По версии правительства, они практически сразу стали сопровождаться нападениями боевиков на государственные учреждения. Правительство ответило жёсткими репрессивными мерами, которые вызвали осуждение международных правозащитных организаций, широко освещались мировыми СМИ. В Вашингтоне и в некоторых других западных столицах очень скоро раздались заявления о том, что «режим Башара Асада» потерял легитимность. Его свержение стало целью не только Запада, но и суннитских монархий Персидского залива: тесные связи Дамаска с Тегераном делали его в их глазах проводником шиитского влияния и спонсором экстремизма (Сирия наряду с Ираном считалась основным источником поддержки ливанской Хизбаллы). Исход внутриполитической борьбы в Сирии приобретал, таким образом, принципиальное региональное звучание. А сирийская тема на длительный период стала предметом острых дипломатических столкновений в стенах ООН.

Совет Безопасности впервые сказал своё слово по Сирии 3 августа 2011 года. Оперативно подготовленное официальное заявление председателя СБ по ситуации в Сирии (работа над ним напоминала игру в быстрые шахматы) оказалось на редкость удачным. В нём зафиксировали два принципиальных положения: насилие в Сирии должно быть прекращено всеми сторонами, проблемы Сирии могут быть решены только на путях ведомого самими сирийцами инклюзивного политического диалога. Если бы все ведущие члены международного сообщества следовали этим положениям, то, вполне возможно, насилие в Сирии не продолжало бы набирать обороты. Тем временем работа Москвы по налаживанию диалога между правительством и оппозицией наталкивалась на противодействие западных стран, имевших влияние на оппозиционеров. Пути главных членов Совета Безопасности принципиально разошлись: Россия, Китай и наши другие единомышленники (ЮАР, Бразилия, Индия) отстаивали политическое решение на путях диалога, тогда как западные делегации выстраивали свою линию, исходя из неизбежности ухода Асада. Поэтому подготовленный нами с китайцами проект резолюции СБ, основывавшийся на логике заявления председателя от 3 августа, хотя и являлся важной политической декларацией, но не имел шансов быть принятым.

Вскоре возник альтернативный западный проект, возлагавший всю ответственность за кризис на Дамаск, угрожавший санкционным давлением и оружейным эмбарго. После долгих переговоров по тексту данного проекта многие его формулировки были смягчены, но сохранялся и ряд принципиальных проблемных положений. Так, например, все государства призывались «проявлять бдительность и сдержанность» в отношении военного сотрудничества с Сирией. Прямого положения об оружейном эмбарго не существовало, однако и в сохранившемся виде формулировка означала бы, что сотрудничество с правительством в военной области было бы затруднено, а нелегальные поставки вооружений экстремистским оппозиционным группировкам продолжались бы без всяких ограничений, как это наблюдалось в Ливии. В проекте заявлялось также о намерении провести в течение 30 дней обзор осуществления Сирией настоящей резолюции и «рассмотреть имеющиеся варианты, включая принятие мер на основании статьи 41 главы VII Устава ООН». То есть санкции против Сирии прямо не вводились, однако Совет Безопасности вполне отчётливо вступал на санкционную тропу.

Голосование по проекту состоялось 4 октября. Бразилия, ЮАР и Индия воздержались, а Россия и Китай наложили вето. Мотивы нашего голосования излагались в следующем моём заявлении: «Очевидно, что исход сегодняшнего голосования — это не столько вопрос приемлемости формулировок, сколько конфликт политических подходов… Российская делегация с самого начала предприняла интенсивные конструктивные усилия по выработке эффективной реакции Совета Безопасности на драматические события в Сирии. Первая такая реакция нашла своё отражение в консенсусном заявлении председателя от 3 августа…

Не принятый сегодня проект был построен на философии конфронтации. Не можем согласиться с его односторонним обвинительным уклоном в адрес Дамаска. Считаем неприемлемой ультимативную угрозу применения санкций в отношении сирийских властей. Такой подход противоречит принципу мирного урегулирования кризиса на основе общесирийского национального диалога. Не учтены наши предложения по формулировкам о недопустимости внешнего военного вмешательства. А это, с учётом известных событий в Северной Африке, не может не беспокоить. Настораживают и слабые формулировки по оппозиции, отсутствие предлагавшегося нами призыва к ней отмежеваться от экстремистов. На фоне заявлений некоторых западных политиков обутрате президентом Башаром Асадом легитимности такой подход может спровоцировать в Сирии полномасштабный конфликт и, как следствие, дестабилизацию региона в целом. Распад Сирии в результате гражданской войны оказал бы самое деструктивное воздействие на ситуацию на всём Ближнем Востоке.

Ситуация в Сирии не может рассматриваться в Совете Безопасности в отрыве от ливийского опыта, когда требование о незамедлительном прекращении огня обернулось широкомасштабной гражданской войной, гуманитарные, социальные, экономические и военные последствия которой выплёскиваются далеко за пределы Ливии. Положение о бесполётной зоне обернулось бомбардировками нефтяных сооружений, телестанции, других гражданских объектов. Эмбарго на поставку вооружений вылилось в морскую блокаду западного побережья Ливии, в том числе и для товаров гуманитарного назначения…

Что касается Сирии, то мы не являемся адвокатами режима Башара Асада. Считаем однозначно неприемлемым продолжающееся насилие. Осуждаем подавление протестов мирных демонстрантов. Однако причина продолжения силовой драмы кроется не только в жёстких действиях властей. Последние события особенно убедительно свидетельствуют о том, что радикальная оппозиция уже более не скрывает своего экстремистского настроя и переходит к тактике откровенного террора, надеясь на зарубежных спонсоров, поставивших правительство страны вне закона…

Рассчитываем, что сегодняшний сигнал будет адекватно воспринят оппозиционными силами. Альтернативы диалогу нет и быть не может. Если оппозиция считает принятые недавно Башаром Асадом законы несовершенными, то надо откликаться на приглашение властей к их обсуждению для продвижения своих идей… Шансы на мирный выход из нынешнего кризиса у сирийцев есть, и такую перспективу мы будем поддерживать, действуя в координации со всеми конструктивно настроенными партнёрами».

Между тем кризис в Сирии не затухал, и новое нагнетание страстей в Совете Безопасности пришлось на наше председательство в нём в декабре 2011 года. С целью вновь попытаться ввести работу в конструктивное русло российская делегация 15 декабря внесла новый проект резолюции Совета Безопасности. В нём призыв прекратить насилие был обращён ко всем сторонам сирийского конфликта, содержался призыв к мирной оппозиции отмежеваться от экстремистов, говорилось о необходимости ускорить реформы в Сирии и решать все проблемы на путях политического диалога. Западные делегации заявили, что готовы работать на основе нашего проекта, но первые же экспертные консультации показали: они будут пытаться превратить его в свою противоположность, их поправки дублировали обвинительные, конфронтационные формулировки отвергнутого октябрьского проекта резолюции. В итоге переговоры по нашему тексту зашли в тупик, и в конце января 2012 года, как и осенью, вновь появился альтернативный проект, который на сей раз был представлен как «марокканский», хотя было ясно, что за ним в первую очередь стоят Франция, США и агрессивно-антисирийские силы в Лиге арабских государств (ЛАГ). (Марокко к этому времени стало непостоянным членом СБ и неформально представляло в Совете ЛАГ.)

Лига воспринималась в это время как главный международный инструмент содействия урегулированию сирийского кризиса. Однако действовала она непоследовательно и порой контрпродуктивно. Выдвижение тех или иных предложений по урегулированию сопровождалось принятием репрессивных решений в отношении Дамаска: было приостановлено членство Сирии в ЛАГ, а также объявлено о введении против этой страны экономических санкции. Что не прибавляло энтузиазма Дамаску по сотрудничеству с Лигой. При активном содействии Москвы удалось всё же добиться потенциально важной договорённости между ЛАГ и Сирией: в стране развёртывалась наблюдательная миссия ЛАГ. Наблюдатели проработали лишь несколько недель, при этом доклад миссии давал куда более объективную картину обстановки в стране, в том числе освещая и деятельность экстремистских вооружённых группировок, чем это было принято признавать в мировых СМИ и заявлениях западных политиков. Здесь, вероятно, и кроется главная причина того, что деятельность миссии свернули.

31 января 2012 года в весьма наэлектризованной атмосфере было созвано официальное заседание Совета Безопасности, где от ЛАГ выступили премьер-министр председательствовавшего в тот момент в Лиге Катара и генеральный секретарь организации. В заседании приняли участие госсекретарь США, министры иностранных дел Англии и Франции. Бросалось в глаза, что выступления лаговцев имели мало общего с объективной тональностью доклада миссии наблюдателя Лиги — они были построены в воинственном по отношению к Дамаску ключе. Так же конфронтационно выступили и западники. Впрочем, в заявлениях упомянутой министерской «тройки» не содержалось каких-либо критических выпадов в отношении России (по поводу нашего вето либо поставок российского оружия Дамаску). Поэтому и я смягчил тональность нашего выступления, вычеркнув из текста некоторые заготовки, содержавшие критику позиции Запада в сирийских делах. Отметил, что мы готовы продолжать конструктивно работать в Совете, в том числе и с учётом «марокканского» проекта. (Не помню другого случая, чтобы в Совбезе стояла такая тишина. Зачитывая свой текст, я слышал, как в наушниках по всему залу идёт синхронный перевод на официальные языки ООН.)

Казалось бы, возникали неплохие предпосылки для выхода Совета на консенсусное решение. Удалось существенно «почистить» «марокканский» текст, из него были изъяты все намёки на возможность введения санкций против Дамаска, даже было снято положение, «принимавшее к сведению» санкции, которые были ранее приняты ЛАГ. (Чтобы не тратить попусту время, я прямо заявил, что Совет Безопасности никогда не будет ни одобрять, ни принимать к сведению никаких принятых без него односторонних санкций — наше негативное отношение к такого рода практике хорошо известно. Западные коллеги поняли, что спорить бесполезно.) Другим направлением наших усилий стало стремление включить в текст проекта формулировку, исключающую иностранное военное вмешательство в сирийские дела. Западные коллеги по-всякому уходили от этого, например, говорили, что не смогут отказаться от возможного применения силы в случае, если в Сирии начнётся геноцид. Тем не менее была найдена преамбулярная формулировка, которая оказалась по-своему новаторской: «Подчёркивая своё намерение урегулировать нынешний политический кризис в Сирии мирным путём и отмечая, что ничто в настоящей резолюции не является санкцией на принятие мер на основании статьи 42 Устава…».

Главным, однако, стало то, в какую форму в проекте резолюции Совета будет облечена поддержка инициативы, выдвинутой ЛАГ 22 января 2012 года. Лаговцы и западники настаивали на том, чтобы инициатива была поддержана в полном объёме. Между тем в ней детально трактовались вопросы будущего политического урегулирования в Сирии. Решение по ним могло быть принято только в итоге внутрисирийского политического диалога. Не помогало делу и то, что детальный «рецепт» лаговцев Дамаск уже отверг. Таким образом, безоговорочное одобрение Советом инициативы от 22 января означало бы лишь вмешательство Совета во внутренние дела суверенного государства, что не входит в его уставные прерогативы, и дальнейшую конфронтацию между Дамаском и международным сообществом. Под давлением наших возражений в свёрстанном марокканцами и западниками ко 2 февраля тексте инициатива ЛАГ одобрялась лишь в общем виде, конкретных формулировок из документа ЛАГ от 22 января проект резолюции не воспроизводил.

Когда же Совет собрался на консультации 2 февраля, постпред Франции Жерар Аро с воодушевлением заявил, что формулировка представляет собой «конструктивную двусмысленность» и каждый сможет трактовать её, как заблагорассудится. Франция, например, будет заявлять, что СБ полностью поддержал план Лиги арабских государств. Ему вторила постпред США. Мне пришлось категорически возразить: весь смысл работы по этой формулировке в последние дни как раз и состоял в том, чтобы о поддержке инициативы Лиги говорить в допустимом для Совета объёме и не предрешая того, какие конкретные договорённости о будущем страны будут достигнуты в ходе межсирийского диалога. Надо сказать, даже некоторые западные члены Совета в ходе последовавшей дискуссии склонялись к нашей интерпретации достигнутой договорённости по обсуждаемому положению резолюции. Тем не менее, две делегации продолжали упорствовать. Пришлось констатировать, что работа в Совете зашла в тупик. Я привёл изречение Карла Маркса: «Лучше ужасный конец, чем ужас без конца». Консультации в Совете завершились безрезультатно.

Выйдя из зала заседаний, западные коллеги остановились в так называемой «тихой комнате». Она разделяет зал консультаций и то место, где нас ожидает большая группа возбуждённых журналистов. Что же сказать прессе? Через несколько минут кто-то предложил «поговорить ещё». Группа постпредов (без советников), которые ещё не успели покинуть здание ООН, уединилась в одной из совещательных комнат (мы с китайцем, постпреды США, Англии, Франции, Португалии, Германии и Марокко). В результате примерно часового разговора были найдены формулировки, отражавшие наше понимание дела. Казалось бы, можно расходиться по домам (рабочий день уже давно закончился, а предстояло ещё писать соответствующие доклады в столицы). Но тут постпред Франции сказал, что самым сложным будет отвечать на вопрос прессы о том, подразумевает ли резолюция необходимость ухода Асада. Француз и американка заявили: они ответят на этот вопрос утвердительно. Я не мог скрыть удивления: понятно, Вашингтон и Париж требуют ухода сирийского президента, но в проекте резолюции об этом ничего не говорится. Более того, даже в инициативе ЛАГ от 22 января упоминается лишь, что Асад должен передать своему вице-президенту полномочия по ведению переговоров с оппозицией о создании правительства национального единства. Может быть от накопившейся за день усталости разговор довольно быстро перешёл на повышенные тона. В итоге западные коллеги положили на бумагу вполне приемлемый текст ответа на упомянутый вопрос со ссылкой на то, как эта тема трактуется в инициативе ЛАГ.

Наша работа завершилась. Но предстояло ещё ждать того, как отнесутся к её итогам столицы. Коллеги знали: на следующий день в пятницу 3 февраля в Москве должно состояться важное совещание, на котором будет дана комплексная оценка сирийской проблемы, в том числе и применительно к работе в Совете Безопасности ООН. В этой связи я подчеркнул: соглашаюсь лишь доложить выработанный текст в столицу и не даю согласия на его издание «в синьке», то есть на постановку на голосование. В любом случае работа постпредов — не истина в последней инстанции. Обычно тексты согласовываются ад референдум столицам (то есть в ожидании их одобрения). На этот раз я чётко дал понять, что согласие даже на референдум не даю, поскольку в итоговый текст так и не включили некоторые важные для нас формулировки, например о необходимости оппозиции отмежеваться от вооружённых группировок.

Утром 3 февраля мне стало известно: российские поправки действительно последуют. Их сначала предполагалось обсудить на встрече Лаврова с госсекретарём США Клинтон, которая должна была состояться в субботу 4 февраля в Мюнхене. Я сообщил об этом коллегам, нам оставалось ждать соответствующих указаний. Они поступили утром 4 февраля по завершении встречи двух министров (с учётом разницы во времени). К сожалению, американцы оказались невосприимчивы к нашим поправкам. Главной из них было положение о том, что наряду с выводом из сирийских городов правительственных сил из них должны уходить и боевики. Вполне логичная постановка вопроса. Опыт предшествовавших двух месяцев показывал: отход правительственных сил из тех или иных городов или городских кварталов открывал дорогу туда боевикам, что с неизбежностью вело к новому витку насилия. Мы призвали продолжать работу над проектом с тем, чтобы через два-три дня выйти на консенсус. Тем более было объявлено: 7 февраля Дамаск посетит Лавров вместе с директором Службы внешней разведки Фрадковым для встречи с президентом Асадом. У наших западных партнёров, однако, не хватило выдержки. На 4 февраля уже назначили голосование по их проекту, и они пошли на него, несмотря на неизбежное российско-китайское вето. Голосование сопровождалось обменом резкими заявлениями. Совет Безопасности явно переживал не лучшие времена.

Занятая Россией позиция подверглась громкой критике на Западе и в ряде арабских стран. Нас всячески пытались рассорить с арабским миром. В ход была пущена и прямая дезинформация. 5 февраля в некоторых арабских интернет-изданиях появились сообщения о том, что в ходе моих бесед с премьер-министром Катара, предшествовавших голосованию по резолюции, я ему по-всякому угрожал. Распространялись две версии. Согласно одной — во время заседания Совета Безопасности 4 февраля я сказал ему, что если он будет продолжать критиковать Россию, то на следующий день Катара не станет. Одновременно фигурировала чуть ли не стенограмма моей беседы с катарцем на нескольких страницах, в которой российский постпред обрушил на него инсинуации в разных областях — от газовой сферы до торговли вооружениями. На фантазии интернет-изданий можно было и не обращать внимания, если бы их не подхватили международные СМИ, в том числе и российские. В этих условиях мне пришлось прийти в ооновский пресс-центр и расставить точки над «i» (воспользовался этим также для того, чтобы ещё раз разъяснить мотивы нашего голосования накануне). К счастью, у меня было алиби. На двух больших беседах с катарцем кроме меня присутствовали и другие постпреды, а также генеральный секретарь ЛАГ. Естественно, это не тот формат, где можно рассуждать о поставках вооружений или газа. Что касается заседания Совета, то у нас там не было никакого контакта, даже рукопожатия. Я занял своё место, катарского премьера ооновский протокол проводил на его — по другую сторону подковообразного стола Совета. Но ведь могла случиться и другая ситуация. В дипломатии нередки случаи, когда беседы проходят один на один. Тогда я оказался бы в весьма сложном положении.

Совершенно неожиданно для меня в наших СМИ «эпизод» комментировался в самых положительных тонах. Даже месяцы спустя приходилось слышать: конечно, дипломат Чуркин всё отрицает, но такой разговор вполне мог иметь место.

Тем временем, столкнувшись с российско-китайским вето в Совете Безопасности, «антисирийская коалиция» перенесла свою кампанию на площадку Генеральной Ассамблеи ООН. 16 февраля 2012 года Генассамблея подавляющим большинством голосов приняла резолюцию по Сирии, хотя, строго говоря, по Уставу ООН Генассамблея не должна выносить рекомендаций, пока вопрос находится на рассмотрении Совбеза. Резолюция не только содержала резкую одностороннюю критику Дамаска, но и поддерживала все уже зашедшие в тупик инициативы ЛАГ. Россия, Китай и ещё 10 государств голосовали «против». Было очевидно, что спонсоры данной резолюции видели её смысл в дальнейшем наращивании давления на Сирию. Но дело неожиданно приняло несколько иной оборот.

Одно из положений резолюции призывало Генерального секретаря ООН в целях оказания содействия ЛАГ и в консультации с Лигой назначить специального посланника по Сирии. В пылу дебатов по резолюции данное положение оставалось практически незамеченным. Однако именно ему суждено было сыграть немалую роль в дальнейшем развитии событий. Сказалась «роль личности в истории».

На должность своего специального посланника Пан Ги Мун сначала пытался подобрать кого-то из арабских деятелей. Но желающих не нашлось. (То, что руководство ЛАГ не представило отвечавшего её умонастроениям кандидата, можно отнести к серьёзным просчётам «антисирийского лобби».) В этих условиях возникла кандидатура Кофи Аннана. 23 февраля он был назначен совместным специальным посланником генеральных секретарей ООН и ЛАГ по Сирии. (Когда Пан Ги Мун пригласил к себе постпредов «пятёрки» постоянных членов Совета и объявил о своём намерении произвести такое назначение, я выразил недоумение по поводу такого «сдвоенного» титула, ведь в резолюции Генассамблеи о «совместном» спецпосланнике ООН и ЛАГ не говорилось. Учитывая радикализм ЛАГ, спецпосланника было бы лучше держать подальше от Лиги. Тем не менее к этому времени вопрос уже был обговорён Пан Ги Муном с руководством ЛАГ, да и западные коллеги предсказуемо горячо поддержали «двойное подчинение» спецпосланника, которое впоследствии закономерно создало немалые дополнительные сложности для его работы.)

Всё-таки куда важнее титула были те ориентиры, которыми собирался руководствоваться Кофи Аннан. Из моей первой же беседы с ним в самом начале его «второго пришествия» стало ясно, что представление Кофи Аннана об истоках, характере сирийского кризиса и путях выхода из него оказались куда более объективными и многомерными, чем у лаговских «радикалов». Он отказывался впадать в антисирийскую риторику, попытался выработать свою программу урегулирования. Такая линия вызывала трудно скрываемое раздражение западников, но прямо бросить ему вызов они не могли: как бывший Генеральный секретарь ООН и лауреат Нобелевской премии мира Аннан обладал немалым международным авторитетом.

Вскоре спецпосланник представил свои первоначальные предложения из шести пунктов (так называемый «план Аннана»). Не без давления России он был принят сирийским руководством, а затем поддержан Советом Безопасности ООН (в заявлениях председателя от 21 марта и 5 апреля 2012 года).

Политические положения «плана Аннана» сформулированы в самых общих чертах. Сирийскому руководству предлагалось взять на себя обязательства работать с посланником в рамках открытого для всех политического процесса с целью удовлетворения законных устремлений и чаяний сирийского народа. Для этого назначить уполномоченного представителя по получении соответствующей просьбы со стороны посланника. (То есть сам политический процесс предстояло ещё наполнить конкретным содержанием — таким образом, Аннан дистанцировался от ультимативных предложений ЛАГ.)

Более детально были выписаны положения, касающиеся проблем безопасности. Ставилась цель прекратить боевые действия и в срочном порядке добиться эффективного и отслеживаемого ООН прекращения вооружённого насилия во всех его формах всеми сторонами для защиты гражданского населения и стабилизации положения в стране.

Правительству Сирии предписывалось немедленно прекратить переброску войск к населённым пунктам и применение тяжёлых вооружений в таких пунктах, а также начать отвод военных сил и средств, сосредоточенных внутри и вокруг населённых пунктов, при этом посланник обязался добиваться принятия аналогичных обязательств оппозицией.

Довольно подробным оказался и гуманитарный блок «плана»: обеспечение своевременной доставки гуманитарной помощи; ускорение освобождения произвольно задержанных лиц; обеспечение свободы передвижения по всей стране журналистов; уважение свободы ассоциаций и права на мирные демонстрации.

Ключевым для реализации «плана Аннана» было, конечно же, прекращение насилия, которое ежедневно уносило десятки жизней.

Развивая свой план в части, касающейся прекращения насилия, Аннан призвал установить режим прекращения огня начиная с 10 апреля 2012 года (что поддержали в заявлении председателя Совбеза 5 апреля). Одна из проблем заключалась в том, что ООН ещё только предстояло создать механизм наблюдения за прекращением огня, который отсутствовал после вывода из Сирии наблюдательной миссии ЛАГ. Его создание превратилось в объект сложного маневрирования, а порой и столкновений в Совете Безопасности ООН. Во-первых, западные члены давали понять, что будут готовы рассмотреть предложение Генсекретаря ООН по созданию такого механизма только в случае прекращения всеми сторонами вооружённого насилия. Таким образом прекращение огня, которое вступало в силу 10-12 апреля, должно было соблюдаться без какого-либо международного контроля, что серьёзно уменьшало шансы на его «выживание». Хотя в отдельных районах Сирии боевые столкновения прекратились, очень скоро западные страны обвинили Дамаск в срыве перемирия. Во-вторых, для развёртывания ооновской миссии наблюдателей необходимо было принять резолюцию СБ, проект которой западники стали привычно «нашпиговывать» жёсткими антиасадовскими формулировками. Мы же считали исключительно важным, чтобы развёртывание ооновской миссии наблюдателей всё же состоялось, поскольку, по нашей оценке, только она могла дать шанс на получение более объективной оценки обстановки с мест и в конечном итоге добиться прекращения огня. В этих условиях 14 апреля в своей резолюции 2042 Совет Безопасности дал санкцию лишь на развёртывание передовой группы невооруженных военных наблюдателей численностью до 30 человек. Помимо своего практического значения, резолюция имела серьёзный политический эффект — она сигнализировала о возможности единства Совета Безопасности в сирийских делах. Хотя боевые действия в Сирии продолжались, мы воспользовались позитивной динамикой и выдвинули проект резолюции о создании полномасштабной миссии по наблюдению в Сирии численностью до 300 человек. Соавторами документа, принятого 21 апреля 2012 года как резолюция 2043, стали Китай и даже ряд западных членов Совета. Несмотря на то, что мандат миссии ограничивался всего 90 днями, положительная динамика работы в Совете нарастала, и Россия получила в ней центральную инициативную роль.

К сожалению, на практике положение в Сирии не улучшалось. «План Аннана» не выполнялся как в сфере безопасности, так и в его гуманитарных аспектах. В настоящих условиях Кофи Аннан попытался придать ему второе дыхание за счёт продвижения в действительно ключевой сфере — политического урегулирования. 30 июня 2012 года в Женеве он созвал совещание на уровне министров иностранных дел, в котором участвовали генеральные секретари ООН и ЛАГ, министры иностранных дел «пятёрки» постоянных членов Совета Безопасности, Турции, Ирака, Кувейта и Катара, а также руководитель Внешнеполитической службы ЕС. На совещании было провозглашено создание «Группы действий». Она приняла пространное коммюнике, излагавшее ориентиры для политического урегулирования сирийского кризиса. Ключевым в документе стало положение о формировании переходного управляющего органа, обладающего полнотой исполнительной власти и способного создать нейтральную обстановку, когда может быть осуществлён переход. В его состав должны были войти члены нынешнего правительства и оппозиции, а также представители других групп. Переходный орган предполагалось сформировать на основе взаимного согласия. Речь, таким образом, шла не о «свержении» режима, а о глубоком реформировании политической системы страны. Существенно важным было и то, что в документе ничего не говорилось об отставке Башара Асада. Требование об этом как предварительном условии начала переговоров между правительством и оппозицией (его выдвигали все сирийские оппозиционеры и западные страны) фактически сразу заводило дело в тупик.

Женевское коммюнике стало важным документом. Его реализация существенно продвинула бы вперёд дело политического урегулирования кризиса. Казалось, для этого есть определённые предпосылки. Сирийское правительство, по крайней мере на словах, признало Женевское коммюнике и даже обозначило своего представителя, хотя и не слишком авторитетного, для переговоров с оппозицией.

Своё слово предстояло сказать Совету Безопасности ООН. Необходимо было поддержать Женевское коммюнике резолюцией Совета Безопасности. К тому же приближался к концу 90-дневный мандат Миссии наблюдателей ООН в Сирии, для его продления также требовалась новая резолюция. Однако здесь вновь возникло столкновение подходов. Западные члены Совета отказались работать по подготовленному нами неконфронтационному проекту резолюции, а поставили на голосование свой, заведомо зная, что он обречён на российско-китайское вето. Проект грозил скорыми экономическими санкциями правительству Сирии, определял положение в стране как представляющее угрозу международному миру и безопасности и был подведён под главу VII Устава ООН. По нашей оценке, это открывало путь к иностранному вооружённому вмешательству. О чём я и заявил на заседании Совета 19 июля 2012 года, добавив, что «расчёты на использование Совета Безопасности ООН для реализации планов по навязыванию собственных политических схем суверенным государствам не пройдут».

Третье российско-китайское вето по Сирии создало в Совбезе крайне наэлектризованную атмосферу. Настолько, что ситуация чуть не повторилась уже на следующий день при голосовании краткой резолюции о продлении миссии ООН по наблюдению в Сирии. Проект вновь оказался недостаточно сбалансированным. Дело пошло на принцип. Однако в последний момент его удалось подкорректировать (речь шла практически об одной запятой), и, созвонившись с Сергеем Лавровым, я получил разрешение поддержать проект, который в итоге был принят единогласно.

Впрочем, элемент «гармонии» сохранялся недолго. Делегация США яростно настаивала на том, что миссия продлевается на «окончательный период» в 30 дней. Формально американцы мотивировали свою позицию тем, что не произошло прекращения огня, за которым миссия и должна наблюдать, но по сути это была либо ошибка (ооновскую миссию развернуть непросто; даже если ей не удаётся выполнять свои функции в полном объёме, лучше модифицировать поставленные перед ней задачи, чем выводить её из страны полностью), либо указание на то, что Соединённые Штаты и их западные союзники окончательно взяли курс на военное решение сирийского кризиса. В конце 30-дневного периода нам не удалось добиться сохранения миссии, она была свёрнута. Ооновское присутствие в Дамаске преобразовывалось в офис, который не имел реальной возможности для наблюдения за ситуацией, а тем более для того, чтобы оказывать на нее существенное влияние.

К этому времени произошло ещё одно важное событие. 2 августа Кофи Аннан заявил о своей отставке. Причиной того послужило, думается, не только отсутствие прогресса в реализации его плана, но и довольно грубое давление на него западных стран, не удовлетворённых «слишком мягким» подходом спецпосланника к Дамаску (он не выдвигал перед руководством Сирии ультимативных требований).

Два «последних звонка» последовали 1 августа. В газете Washington Post была опубликована пространная статья, ставящая под сомнение «миротворческое наследие» Кофи Аннана, что не могло не восприниматься болезненно лауреатом Нобелевской премии мира. При этом госдеп США не счёл необходимым как-то отреагировать на статью. Второй «укол» пришёл из Парижа. Как нам стало известно, президент Франсуа Олланд позвонил заместителю Аннана французу Жану-Мари Геэнно (долгие годы заместитель по миротворчеству в бытность Аннана Генсекретарем ООН) и потребовал его возвращения в Париж в связи с назначением руководителем какой-то комиссии. Очевидно, что никакая бюрократическая работа не могла сравниться по своей важности с урегулированием сирийского кризиса. «Второе пришествие» Кофи Аннана заканчивалось на минорной ноте.

Преемника Аннану удалось подобрать довольно быстро. Им стал многоопытный алжирский дипломат Лахдар Брахими. Однако его «арабское происхождение» не делало Брахими сторонником резко антидамасских подходов Лиги арабских государств. Поэтому, соглашаясь на новое назначение, он попытался освободиться от «опеки» ЛАГ, чтобы представлять только Генсекретаря ООН. ЛАГ воспротивилась. В результате было найдено «соломоново решение» — титул лишь слегка видоизменился — Брахими стал не спецпосланником, а спецпредставителем генсекретарей ООН и ЛАГ. Этим его отличие от Кофи Аннана не ограничилось. Брахими не стал выдвигать своих «планов», а пошёл по пути кропотливого поиска точек соприкосновения между сторонами. Задача оказалась крайне непростой ещё и потому, что единственный «инструмент» Брахими — Женевское коммюнике от 30 июня 2012 года — по-прежнему не имел поддержки Совета Безопасности ООН. Наше предложение принять краткую резолюцию, одобряющую женевский документ без ссылки на главу VII, не нашло понимания у западных коллег, они не видели в нём смысла без элемента давления на Дамаск. По сути же они продолжали исходить из скорого военного поражения «режима Асада». Только так можно объяснить то, что они очень быстро потеряли интерес к Женевскому коммюнике и практически ничего не делали для его реализации. Отказались они и от нашего предложения продолжить работу «Группы действий» в Нью-Йорке — на уровне постпредов стран при ООН.

В таких условиях результативности от деятельности Брахими ожидать не приходилось. Весной 2013 года он заговорил о своей близкой отставке. Однако неожиданно ситуация круто изменилась. Судя по всему, в начале второго президентского срока Барака Обамы в январе Вашингтон заново взвесил ситуацию в Сирии и пришёл к выводу, что конфликт приобретает затяжной характер, грозя серьёзно дестабилизировать не только эту страну, но и весь регион. За дело взялся новый госсекретарь США Джон Керри. Прибыв в Москву 7 мая, он предложил чуть ли уже не до конца месяца собрать в Женеве международную конференцию с участием сирийских сторон — «Женеву-2». Инициативу, разумеется, сразу же поддержала Россия. И хотя предложенный Керри график был явно слишком оптимистичным, совместная американо-российская инициатива открывала перед сирийским урегулированием новые перспективы. Брахими задержался на своём посту, сосредоточив теперь свои усилия на конкретной задаче подготовки международной конференции.

В это и без того трудное течение событий — военные действия в Сирии продолжались, унося тысячи жизней, — драматически вмешался сюжет с использованием химического оружия.

Использование химического оружия

Наличие у Дамаска химического арсенала являлось общеизвестным фактом. Сирия не участвовала в Конвенции об уничтожении химического оружия, хотя в своё время и присоединилась к женевскому документу от 1925 года, запрещающему применение удушающих веществ. По ходу вооружённого конфликта в Сирии американцы стали выражать обеспокоенность тем, что сирийское правительство может применить отравляющие вещества. Обратились они по этому поводу и к нам. По проблеме провели несколько экспертных российско-американских консультаций. Официально не подтверждавшее наличие у себя химического оружия правительство Сирии в разговорах с нами, да и в своих публичных заявлениях, пользовалось формулой: химическое оружие, если оно у нас имеется, не будет использовано против сирийского народа.

Тема резко обострилась 19 марта, когда отравляющие вещества были применены близ города Алеппо. Погибло полтора десятка сирийских военнослужащих и несколько гражданских лиц. Наши западные коллеги тут же обвинили во всём сирийское правительство: мол, стреляли по оппозиционерам, но промахнулись. Однако в эту логику не вписывалось поведение Дамаска, который тут же потребовал от Генсекретаря ООН проведения международного расследования. Пан Ги Мун незамедлительно дал согласие. Но тут переполошились англичане и французы, которые направили генсекретарю письмо, требовавшее расследования и «других сообщений» об использовании химикатов (они время от времени появлялись, но не привлекали особого внимания, не имея надёжных подтверждений, да и масштабы инцидентов были незначительными). Американцы также заговорили о необходимости расследования «всех инцидентов», хотя ранее в контактах с нами обвинений в том, что сирийское правительство использовало «химию», не выдвигали. Генсекретарь дрогнул и видоизменил свою позицию, сделав заявление: расследовать необходимо не только инцидент близ Алеппо, но и другие сообщения об использовании химоружия. Прочитав данное заявление и понимая, что оно может привести вообще к срыву расследования, я попросил о срочной встрече с генсекретарем, который в это вечернее время присутствовал на концерте в зале Генассамблеи ООН. Выйдя из зала, Пан Ги Мун разговаривал со мной в комнате за сценой Генассамблеи, где президенты и министры иностранных дел готовятся к своим выступлениям. Я без обиняков разъяснил генсекретарю: западники пытаются сорвать расследование инцидента под Алеппо. Фактически речь идёт о покрывательстве использования химического оружия.

Худшие опасения подтвердились несколько дней спустя, когда Секретариат ООН подготовил документ, на основании которого сирийское правительство должно было сотрудничать с международным расследованием: речь шла об учреждении бессрочной миссии, работавшей бы на всей территории Сирии. Ясно, что, памятуя о печальном опыте Ирака когда многолетние поиски там оружия массового уничтожения привели к военной интервенции, правительство Сирии на это не согласится. И хотя 26 марта генсекретарь назначил норвежского специалиста Оке Сельстрема главой Миссии по расследованию фактов предполагаемого применения химоружия в Сирии, лишь в августе Секретариат ООН и Дамаск достигли компромисса в отношении её формата: миссия будет расследовать инцидент под Алеппо и ещё два случая по своему выбору. (Из примерно десяти, о которых ооновцам сообщили западники. То, что правительство Сирии дало миссии право такого выбора, показывало, что Дамаск не боится быть пойманным за руку.)

Ещё до начала работы миссии Сельстрема сирийское правительство обратилось к России с просьбой провести расследование инцидента под Алеппо. Анализ наших экспертов показал: использовался кустарный зарин, который был доставлен кустарно же изготовленным боеприпасом. Результаты исследования мы представили Генсекретарю ООН.

Сельстрем смог прибыть в Сирию лишь 18 августа, но по-настоящему начать работу не получилось. 21 августа химическое оружие было применено вновь — в Гуте. Сообщалось, что жертвами стали чуть ли не полторы тысячи человек (затем эти оценки не подтвердились — погибло около трёхсот человек, но и это, конечно же, очень серьёзное событие). Американцы сразу же обвинили в произошедшем Дамаск, но конкретных доказательств не представили. Миссии Сельстрема пришлось изменить ранее согласованные с правительством Сирии планы и обследовать район применения химоружия в Гуте. Свой предварительный доклад миссия Сельстрема представила в Совет Безопасности ООН 16 сентября, а завершающий — лишь 12 декабря. Обсуждение его состоялось на консультациях Совета 16 декабря. Своё выступление я готовил особенно тщательно и даже сам, тряхнув стариной, сделал перевод на английский, чтобы обезопаситься от случающихся вольностей синхронных переводчиков. Приведу его полный текст:

«Сведения, содержащиеся в двух докладах миссии Оке Сельстрема Совету Безопасности ООН (от 16 сентября и 12 декабря с. г.), подтверждают случаи использования химического оружия в ходе конфликта в Сирии. Особую тревогу вызывают два масштабных инцидента с применением зарина — близ Алеппо 19 марта и в Гуте 21 августа.

Принципиальное значение имеет вопрос о том, кто стоит за этими деяниями. Существует две возможные версии: химоружие применило правительство — либо оппозиция. При этом если исходить из того, что за этим стоит правительство, то в истории вопроса сразу же возникает много нестыковок.

Если правительственные войска применили зарин 19 марта близ Алеппо, то почему пострадали военнослужащие САР и находившиеся в непосредственной близости с ними гражданские лица? Почему правительство сразу же потребовало провести международное расследование данного инцидента? Почему те, кто обвинял правительство в этой акции, сделали всё возможное, чтобы сорвать или по крайней мере затянуть данное расследование?

Напомним, что сначала Генсекретарь ООН позитивно откликнулся на просьбу правительства провести немедленное расследование. Но затем Англия и Франция вспомнили о случае в Хомсе, который их не беспокоил три предшествующих месяца, а Соединённые Штаты стали твердить о необходимости расследования „всех инцидентов“. В результате, к сожалению Секретариат ООН поддался этому давлению и предложил правительству САР в качестве базы для расследования документ, в соответствии с которым создавалась бы бессрочная инспекционная миссия ООН в Сирии, которая действовала бы так долго, как этого пожелал бы её руководитель, и она имела бы полный доступ по всей территории страны. В общем, речь шла о повторении эпопеи с поиском оружия массового уничтожения в Ираке. Однако Багдад в отличие от Дамаска находился под главой 7 Устава ООН. Неудивительно, что правительство Сирии с такими условиями не согласилось.

Тогда правительство Сирии обратилось к России с просьбой провести расследование силами наших экспертов. Они прибыли на место, собрали образцы и проанализировали их в России в лаборатории, сертифицированной ОЗХО. Был подготовлен объёмный доклад, который мы передали Генсекретарю ООН и нашим коллегам по „пятёрке“ постоянных членов СБ. Оке Сельстрем ознакомился с этим докладом и даже ездил в Москву обсуждать его с российскими экспертами. В своём докладе от 12 декабря Сельстрем наших выводов не опровергает. А состоят они в том, что 19 марта под Алеппо был применён зарин кустарного производства, кустарным был и снаряд, использовавшийся для его доставки. Мы называли и оппозиционную группировку, которая могла стоять за этой акцией.

Лишь позднее Секретариат ООН и правительство Сирии возобновили переговоры и смогли достичь договорённости о модальности миссии экспертов. Причём сирийцы согласились, что наряду с инцидентом в Алеппо ооновские эксперты смогут изучить и определённое количество других инцидентов по собственному выбору. То есть сирийское правительство никаких запретительных ограничений не выставляло.

Но здесь вмешались трагические события в Гуте 21 августа. Вызывает глубокое сожаление, что мартовский инцидент в Алеппо не был своевременно расследован. Если бы это было сделано, то, может быть, трагедия в Гуте была бы предотвращена.

В применении химического оружия в Гуте Соединённые Штаты, а вслед за ними и некоторые другие государства, обвинили сирийское правительство. В обоснование Соединённые Штаты распространили четырёхстраничный документ, в котором содержались лишь намёки и утверждения, но никаких реальных доказательств. Секретную версию этого документа передали в конгресс. Но некоторые законодатели, ознакомившиеся с ним, жаловались в прессе, что из него ничего нельзя понять. Наши просьбы предоставить дополнительную информацию, которая подтверждала бы причастность правительства САР к использованию химического оружия, Вашингтон игнорировал.

Отсутствие доказательной базы было особенно странным, поскольку, как общественность узнала из публикаций на основе материалов Эдварда Сноудена, у Соединённых Штатов имеется на территории Сирии мощнейший разведывательный ресурс: сенсоры, которые в режиме реального времени направляют в Соединённые Штаты информацию, когда сирийские войска смешивают химические вещества, необходимые для производства зарина (зарин долго не „живёт“, его надо изготовлять за несколько дней до применения). Такую информацию Соединённые Штаты получили в декабре 2012 года, когда сирийцы смешивали химические вещества в процессе учений. По получении данной информации президент Обама публично предупредил сирийское правительство против использования химоружия, продублировав это предупреждение и по дипломатическим каналам.

10 сентября в заявлении с обвинением правительств Асада в применении в Гуте химического оружия президент Обама сказал, что Соединённые Штаты знали, что сирийцы в течение нескольких дней перед 21 августа проводили подготовку к химической атаке. Возникал законный вопрос (его задавали и мы, и представители сирийской оппозиции): если знали, то почему не поступили так же, как в декабре 2012 года? Вразумительного ответа не последовало. Разгадка содержится в статье знаменитого американского журналиста Сеймура Херша, опубликованной 9 декабря, в которой он разъясняет, что администрация США просто экстраполировала на ситуацию 21 августа своё представление о том, как должны были бы действовать сирийские военные, готовясь к применению химического оружия. Действительно, необходимо вчитаться в заявление президента Обамы от 10 сентября. Он говорит: „…в дни, предшествовавшие 21 августа, мы знаем, что персонал Асада, занимающийся химическим оружием, готовился к атаке рядом с районом, где они смешивают газ зарин (in the days leading up to August 21st, we know that Assad’s chemical weapons personnel prepared for an attack near an area where they mix sarin gas)“. То есть, „знаем“ в настоящем времени, по состоянию на 10 сентября, а не в дни, предшествующие 21 августа. К тому же нет утверждения о том, что смешивались химические вещества для изготовления зарина. Говорится просто о какой-то абстрактной подготовке. То есть в дни, предшествовавшие 21 августа, у Соединённых Штатов не было никакой информации. Понятно почему: сенсоры не работали, поскольку химические вещества не смешивали для изготовления зарина. Но если зарин не изготавливался, то у правительственных войск и не было его для применения 21 августа. Этот вывод подтверждает и то обстоятельство, что и 22 и 23 августа американские официальные лица не раз заявляли, что администрация США продолжает разбираться в ситуации.

Но можно спросить: разве нет материальных доказательств того, что химоружие 21 августа применило именно правительство? Например, артиллерийская ракета, которая „приблизительно соответствует“ характеристикам того, что есть на вооружении у сирийцев. Однако, например, профессор технологий и национальной безопасности Массачусетского технологического института Теодор Постол, изучив вопрос, пришёл к выводу, что данный снаряд является „импровизированным“ — он мог быть произведён в механической мастерской, а дальность этой импровизированной ракеты не могла превышать 2 км. То есть стреляли с позиций, контролируемых оппозицией. К тому же, как заключили наши эксперты, зарин, использовавшийся 21 августа, был примерно такого же типа, как и 19 марта, только чуть лучшего качества. То есть за прошедшие месяцы оппозиционные химики несколько улучшили качество своего продукта.

Но ведь всё это означало бы, что химатаку 21августа осуществила оппозиция. Между тем, постпред США при ООН заявила 16 сентября, что у Соединённых Штатов нет свидетельств того, что оппозиция обладает зарином (it’s very important to note that… we have no evidence that the opposition possesses sarin). Это заявление было, по меньшей мере, попыткой ввести общественность в заблуждение. Как показывает в упомянутой статье Сеймур Херш, в течение ряда месяцев перед августовскими событиями американские разведведомства неоднократно докладывали руководству свидетельства о том, что оппозиционеры научились изготовлять зарин и способны производить его в значительных количествах. В конце августа в СМИ появились сообщения о том, что администрация Соединённых Штатов отказывалась поставлять оппозиционерам средства химической защиты. Спрашивается, почему? Неужели Соединённые Штаты хотели, чтобы в случае химической атаки со стороны правительственных сил было как можно больше жертв? Такое объяснение было бы слишком циничным. Логичнее предположить, что администрация США просто опасалась, что, получив средства химзащиты, оппозиционные группировки пошли бы на применение химического оружия. Разве случайно, что в принятую нами резолюцию СБ 2118 об уничтожении химического оружия в Сирии при активном содействии американской делегации был включён целый ряд положений, направленных на то, чтобы негосударственные субъекты не производили и не использовали химическое оружие и другое оружие массового поражения?

Зачем нужно было сирийскому правительству использовать химическое оружие 21 августа? Чтобы пересечь обозначенную Вашингтоном „красную линию“ и навлечь на себя ракетные удары? Зачем нужно было применять химическое оружие оппозиционерам? Именно из-за этой „красной линии“, чтобы вызвать иностранное вооружённое вмешательство в сирийский конфликт.

Совершенно очевидно, что 21 августа имела место масштабная провокация. Именно этим объясняются разные нестыковки, на которые обращали внимание аналитики. Зачем и каким образом так быстро свезли в одно место трупы детей, где их родители, почему среди персонала нет женщин, которых обычно много в сирийских госпиталях, почему на лицах медперсонала нет защитных повязок и так далее?

Всё произошедшее очень напоминает то, что мы уже знаем из истории: с провокации началась Вторая мировая война, с провокации началась американская война во Вьетнаме, с провокации начались натовские бомбёжки Сербии, изощрённая фильтрация информации и манипуляция общественным мнением предшествовали вторжению в Ирак.

К счастью, на этот раз международной эскалации сирийского конфликта удалось избежать».

Нельзя не отметить, что в ходе дискуссии западные коллеги вели себя крайне пассивно и серьёзной контраргументации не развернули, хотя могли бы и подготовиться — наши основные аргументы я изложил на закрытом заседании Генеральной Ассамблеи 13 декабря, прямо сказав, что это — сокращённый черновой набросок нашего предстоящего выступления в Совете Безопасности.

Постпред США в доказательство виновности Дамаска сослалась на имеющиеся у Вашингтона перехваты чьих-то разговоров, постпред Англии не нашёл лучшего аргумента, чем сослаться на мнение, якобы выраженное бывшим президентом Ирана, а француз просто заявил, что мы, мол, здесь доклад обсуждаем, а не виновных ищем. Действительно, перед Сельстремом ставилась задача собрать факты, а не определять виновных, но всё же это оказался вопрос принципиальный, уходить от которого — после прозвучавших громогласных обвинений Дамаска — было странно.

После обсуждения западные члены Совета потеряли интерес к поиску виновных, хотя время от времени дежурно и повторяли: во всём виноват Дамаск.

В упомянутой статье Сеймур Херш задаётся не лишённым основания вопросом: может быть именно понимание того, что не правительство Сирии стояло за использованием химических отравляющих веществ в Гуте 21 августа, и объясняет, почему президент Барак Обама не выполнил свою угрозу нанести удар по Сирии, если будет пересечена эта «красная черта». Барак Обама явно заколебался и неожиданно обратился к конгрессу за санкцией о применении силы (хотя ранее и в Ираке, и в Ливии американские президенты прекрасно обходились без неё).

В атмосфере тревожной неопределённости, которая сложилась в начале сентября, ситуация получила неожиданное развитие. Отвечая на один из вопросов на своей пресс-конференции, госсекретарь Джон Керри заявил, что Соединённые Штаты могут воздержаться от нанесения ударов по Сирии, если сирийское правительство согласится ликвидировать свой химический арсенал. Фразу тут же подхватил Сергей Лавров, и как раз находившийся в этот момент в Москве министр иностранных дел Сирии Валид Муаллем сделал заявление о том, что Сирия готова присоединиться к Конвенции о запрещении химического оружия и ликвидировать его запасы. Это была сенсация. 14 сентября в ходе многочасовых переговоров в Женеве Лавров и Керри согласовали рамочную договорённость по уничтожению химоружия в Сирии. Нам надлежало транслировать её в соответствующую резолюцию Совета Безопасности ООН. Из предложенного американцами проекта удалось изъять ряд положений, которые могли бы увести дело в сторону и использоваться лишь для дополнительного давления на Дамаск (например, требование о предоставлении правительством Сирии всех документов, относящихся к его химпрограмме, или положение о праве на досмотр сирийских судов). Дорабатывали проект лично Лавров и Керри, прибывшие в Нью-Йорк для участия в общеполитической дискуссии открывшейся очередной сессии Генассамблеи. Резолюцию Совбеза 2118 приняли 27 сентября 2013 года на уровне министров иностранных дел. Она имела и весьма важный «побочный» эффект — в ней содержалось положение, в котором Совет Безопасности, наконец, одобрил Женевское коммюнике от 30 июня 2012 года и призвал к скорейшему созыву конференции «Женева-2».

Всё сирийское химическое оружие вывезли к середине лета 2014 года, пару месяцев заняла его ликвидация на борту специализированного американского судна, прибывшего в Средиземное море. Российско-американская инициатива была успешно реализована.

Политический трек

К сожалению, это достижение не получило развития на политическом треке. После восьми месяцев мучительной подготовительной работы конференцию «Женева-2» созвать удалось, но основания для оптимизма не просматривались. Начать с того, что её открытию предшествовал резонансный политический скандал: Пан Ги Мун сначала пригласил принять в ней участие Иран, а на следующий день отозвал приглашение. (Мне он разъяснил так: рассчитывал, что, получив приглашение, иранцы заявят о поддержке Женевского коммюнике, а они этого не сделали. Кроме того, услышав о приглашении Тегерана, о намерении бойкотировать мероприятие заявили саудиты. Очень недоволен был Вашингтон.) Без участия Тегерана, активно поддерживающего Дамаск, шансы «Женевы-2» уменьшались.

После однодневной «пленарной» встречи 22 января 2014 года (на самом деле она состоялась в Монтрё — в Женеве не оказалось свободных гостиниц для тридцати с лишним делегаций) провели лишь два пятидневных раунда переговоров между делегациями сирийского правительства и оппозиции при посредничестве Лахдара Брахими. Удалось согласовать повестку дня из четырёх пунктов. Затем возник «затык» по порядку работы: правительственная делегация настаивала, что «не пойдёт дальше», если не будет достигнут прогресс по первому пункту — «борьба с терроризмом». Оппозиция требовала параллельно обсуждать и второй — создание «переходного управляющего органа», предусмотренного Женевским коммюнике.

Выступая на консультативном заседании СБ ООН 13 мая 2014 года, Брахими говорил: пока правительство не изменит своей позиции, продолжать переговоры не имеет смысла. Мой аргумент, что два переговорных раунда — это слишком мало, стороны должны выработать привычку говорить друг с другом, — им воспринят не был. Не видя перспектив, Брахими покинул свой пост.

* * *
В обстановке стагнации политического процесса акцент работы в Совете Безопасности по сирийскому досье переместился на гуманитарную проблематику. Западные члены («лидерство» в разработке текстов взяли на себя Австралия и Люксембург) поняли, что попытка использовать ухудшение гуманитарной ситуации в Сирии для смены режима окончилась неудачей, и сменили тактику — теперь оружием давления на Дамаск должны были стать документы Совета, осуждавшие чрезмерное применение силы, требующие улучшать условия оказания гумпомощи и так далее.

Наша задача заключалась в том, чтобы, делая всё возможное в гуманитарной области в практическом плане, не допускать антидамасской политизации этой сферы.

Первым опытом стала резолюция Совета Безопасности 2139, принятая 22 февраля 2014 года. Однако желаемого улучшения условий работы международных гуманитарщиков в Сирии и положения нуждающегося населения она не принесла.

Вопрос о передаче сирийского досье в МУС

Обстановка в СБ вновь стала накаляться. Французы решили «двинуть» свою излюбленную тему — подготовили проект резолюции о передаче сирийского досье в Международный уголовный суд (МУС). (К этому времени различными структурами против Дамаска был накоплен значительный «компромат».) Очевидно, что в условиях продолжающегося вооружённого конфликта ни о каком торжестве правосудия речи не идёт. Следующие шаги были легко прогнозируемыми — выдвижение обвинений прокурором МУС против сирийских руководителей использовалось бы для дальнейшей «делегитимизации режима». Продвижение к политическому урегулированию стало бы практически невозможным.

Проект резолюции поставили на голосование 22 мая под неизбежное российское (и китайское) вето. Состоялся обмен резкими заявлениями. Пришлось жёстко покритиковать французов, а заодно и англосаксов:

«Мы понимаем мотивы многих делегаций, проголосовавших сегодня за проект резолюции о передаче сирийского досье в МУС либо ставших его соавторами. Мы разделяем их эмоции, вызванные затянувшимся сверх всякой меры конфликтом в Сирии. Тяжело смотреть на разрушения, гибель и страдания людей.

Сложнее понять мотивы Франции, инициировавшей этот проект и поставившей его на голосование, заранее прекрасно зная, какая участь его ожидает. Приходится слышать много сетований на отсутствие единства в Совбезе среди „пятёрки“ его постоянных членов по Сирии. Действительно, когда это единство есть, удаётся добиваться конкретных позитивных результатов. К ним нельзя не отнести резолюцию 2118 Совета Безопасности об уничтожении сирийского химического арсенала — эта программа близка к успешному завершению. Полезным ориентиром стала и резолюция 2139 по гуманитарным делам.

Единство „пятёрки“ важно. Не зря же Франция всё время ратовала за привлечение „пятёрки“ к работе по политическому урегулированию кризиса, не предлагая, правда, при этом никаких субстантивных позитивных идей. Зачем же сейчас наносить такой удар по единству „пятёрки“? Неужели только затем, чтобы вновь попытаться создать предлог для вооружённого вмешательства в сирийский конфликт? Нельзя было не обратить внимания на то, что глава французской дипломатии счёл необходимым использовать свой недавний визит в Вашингтон для публичной критики Соединённых Штатов за отказ от нанесения ракетно-бомбовых ударов по Сирии осенью прошлого года…

Нельзя не учитывать и то обстоятельство, что когда в прошлый раз Совет Безопасности своей резолюцией 1970 передал ливийское досье в МУС, это не помогло урегулированию кризиса, а лишь подлило масла в огонь конфликта. Да и по окончании вооружённой борьбы МУС себя, мягко выражаясь, не проявил. МУС не способствует нормализации обстановки и торжеству справедливости в Ливии, уходя от наиболее острых тем. За рамками его работы почему-то оказался вопрос о гибели гражданских лиц в результате натовских бомбардировок. Наши коллеги из натовских стран вообще высокомерно отказались обсуждать эту тему. Даже извинение отказались принести. А ещё рассуждают о стыде! На словах ратуют за борьбу с безнаказанностью, а сами практикуют вседозволенность.

Соединённые Штаты частенько указывают и тем и другим дорогу в МУС, а сами почему-то не спешат присоединяться к Римскому статуту. А в сегодняшнем проекте США выговорили исключение для себя и своих граждан. Англия является участником МУС, но почему-то без энтузиазма относится к начавшемуся там рассмотрению темы преступлений, совершённых британцами в ходе войны в Ираке. Вот если бы США и Соединённое Королевство вместе передали своё иракское досье в МУС, тогда мир увидел бы, что они действительно борются с безнаказанностью.

Мы исходим из того, что фундаментальной основой работы по урегулированию сирийского кризиса остаётся Женевское коммюнике от 30 июня 2012 года, которое трактует принцип ответственности и национальное примирение в их взаимосвязи, оставляя тем самым главенствующую роль в этом процессе за самими сирийцами.

Мы убеждены, что справедливость в Сирии в конечном итоге восторжествует. Виновные в совершении тяжких преступлений будут наказаны. Но для того, чтобы это произошло, прежде всего нужен мир».

Тучи в Совете Безопасности сгустились не на шутку. Четвёртое российско-китайское вето по Сирии! Не говоря уже о кризисе на Украине, породившем в ООН столько «громов и молний» (об этом — отдельно). Желающих загнать Россию в угол находилось немало. (Французский постпред позднее публично признал, что именно в этом состояла его цель.)

В таких условиях особенно неприятной стала замаячившая перспектива ещё одного, пятого вето по Сирии — по новой «гуманитарной» резолюции, о необходимости которой всё настойчивее заговорили западные члены СБ. Они утверждали, что необходимо принять резолюцию по главе VII Устава ООН и пригрозить Дамаску санкциями — только тогда он создаст более благоприятные условия для работы международных гумагентств. Такая постановка вопроса являлась для нас изначально неприемлемой.

В практическом плане наиболее остро назрела необходимость открыть для гумпомощи в «труднодоступные районы» Сирии несколько погранпереходов на границе с Турцией, Ираком и Ливаном. Они не контролировались сирийским правительством, и поэтому согласия на их использование Дамаск не давал. Ооновские гуманитарщики говорили, что без согласия правительства они смогут использовать эти погранпереходы только при наличии соответствующей резолюции Совета Безопасности ООН.

В Совете за дело взялась «гуманитарная тройка» (к Люксембургу и Австралии присоединилась Иордания). Последовали трудные переговоры в формате «тройка» плюс «пятерка» постоянных членов, а также наши параллельные сложные беседы с сирийцами в Нью-Йорке и Дамаске.

Решение оказалось по-настоящему изящным. Создавался «контрольный механизм» под эгидой Генсекретаря ООН, задача его состояла в том, чтобы убедиться, что грузы, направленные ооновскими гуманитарщиками через не контролируемые правительством погранпереходы, имеют действительно гуманитарный характер. Сирийским властям направлялось соответствующее уведомление. В текст резолюции не вошла достигнутая «джентельменская договорённость» — в «контрольном механизме» будут работать люди из «дружественных Сирии стран» (при этом исключалась «пятёрка» постоянных членов). Дамаск должен был приватно передать список таких стран в Секретариат ООН. Всё имело одну цель — подтвердить суверенитет Сирии и полномочия правительства в Дамаске.

Когда была найдена эта формула, «решились» и другие вопросы. Вместо ссылки на Главу VII в текст резолюции было включено бесспорное положение о том, что «в силу статьи 25 Устава ООН государства-члены обязаны подчиняться решениям Совета и выполнять их». А вместо санкционных угроз говорилось просто: «Совет подтверждает, что будет принимать дальнейшие меры в случае невыполнения настоящей резолюции или резолюции 2139 любой сирийской стороной».

К всеобщему удовлетворению резолюция 2165 была единогласно принята Советом 14 июля 2014 года. Большой конструктивный вклад в это России не подлежал сомнению. Характерный имейл прислала мне 4 сентября постпред США Саманта Пауэр:

«Читаю доклад о гуманитарной ситуации в Сирии по резолюции 2165. В прошлом месяце продовольствие доставлено 470 тысячам человек в 23-х труднодоступных районах по сравнению с 96-ю тысячами человек в 14-ти труднодоступных районах в предыдущем. Помощь дошла до многих людей, которые её не получали с начала конфликта. Людей накормили, потому что вы сделали эту резолюцию возможной. Поэтому я пишу, чтобы поблагодарить вас…»

«Химическое досье»

По поводу Саманты Пауэр, сменившей Сьюзан Райс на посту постпреда США при ООН в августе 2013 года, и моих взаимоотношений с ней в нашей прессе было много пересудов. Масла в огонь подлила разошедшаяся по Интернету картинка, когда она подходит ко мне перед одним из заседаний Совета и что-то говорит с чрезвычайно агрессивным видом. Сообщалось, что она мне чем-то угрожала либо напоминала о том, что Россия «проиграла» в холодной войне. На самом деле обмен репликами был настолько банальным, что ни я, ни она позже не могли вспомнить, о чём конкретно шла речь. (Саманта даже утверждала: она меня якобы за что-то благодарила — но это, конечно, вряд ли.) В любом случае, Пауэр сделала вывод: ей надо быть поосторожнее с жестикуляцией, и впоследствии сдержаннее держалась со мной при камерах.

Действительно, у нас с ней случилось немало словесных баталий — и на заседаниях Совета, и в медийном пространстве. (При первой же встрече Пауэр откровенно сказала, что видит свою роль и в том, чтобы выступать с разного рода публичными заявлениями — стало быть, не обижайся.) Нам, однако, удалось «развести» публичные споры и «черновую» работу по субстантивным вопросам повестки дня Совета Безопасности. В ряде случаев Пауэр проявила и глубокое знание предмета и терпение, необходимые для выработки взаимоприемлемых решений по сложным темам.

Одной из таких тем было «химическое досье», которое никак не хотело закрываться, несмотря на успешное завершение ликвидации сирийского химического арсенала.

Из Сирии стали поступать сообщения о том, что в ходе боевых действий в качестве оружия используется хлор. В апреле 2014 года гендиректор Организации по запрещению химического оружия (ОЗХО) создал Миссию по установлению фактов (МУФС). Проведя своё расследование, МУФС определила, что хлор, в одном случае и зарин, возможно, применялись.

Возникла необходимость определения виновных в этих неприемлемых деяниях. (Ни ОЗХО, ни МУФС таким инструментарием не обладали.)

Американцы «выкатили» амбициозный проект резолюции о создании «атрибутивного механизма». Совету Безопасности предлагалось сделать нечто беспрецедентное — учредить орган, который объединял бы в себе функции и следствия, и суда — то есть сам определял бы виновных в возможном применении в Сирии химических веществ в качестве оружия. Такая конструкция представлялась в принципе неправильной, не говоря уже о наших сомнениях в её объективности. Замаячила перспектива ещё одного вето, особенно «обидного», потому что цель недопущения боевого использования химических веществ мы разделяли.

Однако Пауэр не стала форсировать голосование — и мы вместе с экспертами засели за работу: какие разумные шаги можно предпринять, чтобы те, кто вздумает применять химоружие, не рассчитывали на безнаказанность?

В результате в августе 2015 года Совет Безопасности резолюцией 2235 учредил Совместный механизм ОЗХО-ООН по расследованию химинцидентов в Сирии (СМР). Он мог делать соответствующие выводы о виновных и докладывать их Совету, но не обладал судебными функциями и, к тому же, чего мы и добивались, был не «сам по себе», а работал в тесной увязке с ОЗХО как «головной» международной организацией по боевой химии.

Угроза очередной конфронтации в Совете по сирийской «химии» была снята.

Серьёзные перемены

Тем временем и в обстановке в Сирии, и вокруг неё произошли серьёзные перемены. Террористическая организация «Исламское государство Ирака и Леванта» (ИГИЛ) обрела контроль над значительными территориями в Сирии и соседнем Ираке, где, захватив один из крупнейших городов страны Мосул, она «нависла» над столицей — Багдадом. В Сирии, вкупе со своими собратьями по террору «Джебхат ан-Нусрой», игиловцы стали главной антиправительственной силой, затмив «умеренных» оппозиционеров из «Сирийской освободительной армии». Страна всё больше погружалась в хаос. Там орудовали десятки вооружённых группировок, число убитых стало исчисляться сотнями тысяч, а беженцев и временно перемещённых лиц — миллионами.

В августе — сентябре 2014 года Соединённые Штаты приняли решение о вооружённом вмешательстве, начав бомбардировки позиций игиловцев на территории сначала Ирака (с согласия Багдада), а затем и Сирии. После определённых колебаний (Пауэр несколько раз заводила со мной разговор на этот счёт) Вашингтон решил обойтись без резолюции Совета и без согласия Дамаска. Хотя правительству Сирии американцы сообщили о своём решении и дали заверения, что позиции правительственных войск они бомбить не будут («В конце концов, это их территория», — сказала мне Пауэр).

Выступив 28 сентября 2015 года на 70-й сессии Генассамблеи ООН, Президент России Владимир Владимирович Путин призвал к созданию глобальной антитеррористической коалиции, по образу антигитлеровской — времён Второй мировой войны (то есть выразил готовность объединить усилия России и Запада на антитеррористическом фронте). Настороженное отношение Вашингтона к этой инициативе не помешало Воздушно-космическим силам России начать наносить массированные авиаудары в поддержку сирийского правительства, которое стало расширять сферу своего контроля вокруг Дамаска.

Возникала опасность российско-американской конфронтации по Сирии, но одновременно — и качественно новая ситуация, которой можно было воспользоваться для продвижения к политическому урегулированию сирийского кризиса. Дополнительные возможности для этого создавала заключённая после многолетних переговоров в мае 2015 года договорённость по иранской ядерной программе. Помимо прочего, она давала козыри тем, кто понимал необходимость подключения к переговорам Тегерана, оказывавшего Дамаску значительную, в том числе и военную, помощь.

В результате усилиями Лаврова и его американского визави Керри в октябре 2015 года под совместным российско-американским председательством была создана Международная группа поддержки Сирии (куда вошёл и Иран), документы которой формулировали программу продвижения к урегулированию (выработка новой Конституции страны и проведение на её основе выборов под международным контролем). 18 декабря 2015 года программа была закреплена принятой единогласно резолюцией Совета Безопасности 2254 (непостоянным членам Совета текст проекта показали лишь за несколько часов до голосования, но, понимая важность момента, никто из них не роптал на нарушение регламента — правила 24 часов после публикации текста в «синьке»).

Понадобилось почти пять лет для того, чтобы Совет Безопасности ООН смог консенсусно высказаться в отношении политического урегулирования конфликта. Что сделало это возможным? Наверное, в первую очередь — колоссальная усталость от войны не только самих сирийцев, но и международного сообщества. Потоки беженцев, обременявшие все годы конфликта Турцию, Иорданию и Ливан, устремились в Европу. В Вашингтоне, наконец, поняли, что ставить во главу угла задачу смещения президента Башара Асада — значит заводить ситуацию во всё более глубокий тупик. Даже самым рьяным «антиасадовцам» это стало ясно после российского военного вмешательства. Наконец, Вашингтон нашёл в себе силы несколько урезонить своих наиболее ретивых стратегических союзников в регионе (прежде всего, Саудовскую Аравию), которые без разбора поддерживали любые, даже самые экстремистские, антиасадовские силы.

Довольно примечательный разговор состоялся в ходе встречи постоянных представителей членов Совета с президентом Бараком Обамой 7 декабря 2015 года в Белом доме, куда мы были приглашены по случаю очередного председательства Соединённых Штатов в Совете.

Поначалу нам сказали, что обстоятельный разговор будет с советником президента по национальной безопасности Сьюзан Райс и туда «зайдёт» Обама (довольно популярная у американцев форма краткого общения с президентом). Однако Обама появился уже через несколько минут после начала встречи и провёл с нами около часа, рассуждая на международные темы и отвечая на вопросы. Когда настал мой черёд, я сказал, что хочу задать трудный вопрос: даже высокопоставленные сотрудники его администрации признают то, что экстремистов на Ближнем Востоке поддерживают близкие Соединённым Штатам страны. Неужели Вашингтон не может на них повоздействовать?

Начал свой ответ президент необычно: если бы мы разговаривали за кружкой пива, я бы высказался откровеннее. Но сейчас я должен быть дипломатичным. Действительно, некоторые страны поддерживали силы (не думаю, что ИГИЛ), которые враждебны интересам Соединённых Штатов. Но в последние пару лет мы оказали на них соответствующее влияние для того, чтобы изменить положение.

Как бы то ни было, несмотря на в целом «натянутый» характер российско-американских отношений и разную трактовку генезиса сирийского кризиса, к концу 2015 года возник мощный российско-американский тандем, который стал добиваться практических результатов. На основе совместного российско-американского заявления от 22 февраля, подкреплённого резолюцией СБ ООН 2268, в конце февраля 2016 года в Сирии был установлен режим прекращения боевых действий, а в марте при посредничестве нового спецпосланника Генсекретаря ООН Стаффана де Мистуры в Женеве начались переговоры между делегацией правительства Сирии и оппозиционерами.

Желанного прорыва к миру, однако, не произошло. После небольшого затишья на западе Сирии активизировалась «Джебхат ан-Нусра», которая вместе с ИГИЛ была признана Советом Безопасности ООН террористической организацией. Особенность согласованного режима прекращения боевых действий состояла в том, что он не распространялся на террористические организации — с ними надо было продолжать бороться «до победного». Но как отделить террористов от «умеренных» оппозиционеров, если они зачастую координируют свои действия? Приехавший в Москву в конце февраля 2016 года директор ЦРУ Джон Бреннан заверил, что Соединённым Штатам потребуется для этого две-три недели. Время шло, а обещанного «развода» так и не происходило.

Поворотным моментом могла стать договорённость, достигнутая Лавровым с Керри 9 сентября в крайне сложных и длительных переговорах: «умеренные» дистанцируются от «Нусры», а российские и американские военные начинают координировать свою борьбу с ней. Однако явно под давлением Пентагона Соединённые Штаты отказались от согласованной схемы.

Все последние месяцы 2016 года огромное внимание в ООН было приковано к восточному Алеппо — крупнейшему коммерческому центру на севере страны. Ещё в 2012 году оппозиции удалось вытеснить оттуда правительственные структуры. В мировых СМИ восток Алеппо именовался не иначе как символом сирийской революции.

В середине 2016 года сирийские войска при поддержке, в том числе, наших Воздушно-космических сил начали операцию по восстановлению правительственного контроля над мятежными районами города. Поднялся шквал критики, в особенности в отношении использования авиации. Спецпосланник де Мистура заявил публично, а затем и в ходе консультаций Совета Безопасности: Россия и Дамаск используют присутствие в восточном Алеппо некоторого числа террористов для уничтожения мирного населения. Пришлось жёстко одёрнуть ооновца. (Позднее он пояснил мне, что на его родном итальянском слово «алиби» имеет какое-то другое значение.) Стаффан де Мистура выдвинул инициативу по выводу из города мирных жителей и боевиков, которую мы сразу же поддержали. Оппозиционеры, однако, ответили отказом.

Ситуация в Совете Безопасности вновь накалилась. Франция совместно с Испанией подготовила проект резолюции, «изюминкой» которого был запрет на «все военные полёты» над Алеппо, причём не только над восточной, но и над западной частью города, она контролировалась правительством, но подвергалась постоянным обстрелам из восточных районов города (в сентябре там погибло 80 мирных жителей).

На наш вопрос, почему запрет распространяется на весь город, последовал обескураживающий ответ: так удобнее. Никаких «балансирующих» требований к боевикам в восточном Алеппо франко-испанский проект не предоставлял.

Мы сразу заявили о неприемлемости такого подхода. В ответ французы, начавшие разговор с того, что «не хотят нового российского вето», поставили его на голосование, итог которого был предрешён.

В качестве контригры мы подготовили и вынесли на голосование свой проект, нацеленный на укрепление режима прекращения боевых действий, понимая, что западники встретят его в штыки.

Это дало мне основание заявить 8 октября в начале заседания, что все мы «участвуем в одной из самых странных мизансцен в истории Совета Безопасности. Нам предстоит голосование по двум проектам резолюций Совета, и все мы прекрасно понимаем, что ни один из них не будет принят. Учитывая, что кризис в Сирии переживает острый этап, когда особенно необходимо максимальное сплочение политических усилий международного сообщества, такая трата времени непозволительна».

Итог голосования: по французскому проекту — 11 «за», 2 «против» (мы и Венесуэла), «воздержались» Ангола и Китай; по нашему — «за», кроме России, Китай, Египет и Венесуэла, «воздержались» Ангола и Уругвай; 9 членов Совета голосовали «против».

В принципе я никогда не являлся большим любителем «проигрышных» голосований, старался избегать таких ситуаций, но иногда приходится пройти и через такое.

Давление на нас по ситуации вокруг Алеппо продолжало нарастать. В начале декабря Египет, Испания и Новая Зеландия подготовили проект резолюции по сути дела о бессрочном прекращении огня в восточном Алеппо. В ситуации, когда операция по освобождению восточных районов города от боевиков близилась к завершению, это само по себе вряд ли могло нас устроить. К тому же 2 декабря Джон Керри на встрече с Сергеем Лавровым в Риме предложил более интересную схему, предусматривающую вывод из восточного Алеппо не только мирных жителей, которые этого пожелают, но и боевиков. Правда, делегация США в ООН повела себя так, как будто данного предложения и не выдвигалось, вновь дезавуировав тем самым инициативу руководителя американской дипломатии.

Проект «тройки» был поставлен на голосование 5 декабря и заветирован нами совместно с Китаем.

Действия, направленные на то, чтобы «подставить нас под вето», похоже, становились излюбленной тактикой наших оппонентов. Вновь за перо взялась делегация Франции. Особенностью подготовленного ею проекта резолюции СБ стало указание Генсекретарю ООН немедленно направить на восток Алеппо наблюдателей. В условиях, когда там ещё продолжались бои, всё выглядело как провокация: любой «сбой» в неподготовленном появлении ооновцев (не дай Бог кто-то выстрелит из подворотни!) привёл бы к дальнейшему обострению и без того крайне сложной ситуации.

В воскресенье 18 декабря мы направились в Совет Безопасности, чтобы в третий раз за три месяца использовать вето по сирийской теме. Впереди маячили дальнейшие неприятности — Турция и Саудовская Аравия угрожали созывом чрезвычайной сессии Генассамблеи ООН.

Однако произошло то, что нечасто бывает в практике Совбеза. Перед голосованием мы собрали консультации Совета и убедили его членов: французский проект опасен и заложенные в нём гуманитарные задачи можно решать, не подвергая опасности жизни ооновцев (для иллюстрации мы положили на стол свой альтернативный проект, которым сразу заинтересовался ряд делегаций).

В заседании объявили перерыв. В отдельной комнате уединились мы, французы, американцы, китайцы и председательствовавшие в СБ испанцы. В работу включилась постпред США Саманта Пауэр (нисколько не смущаясь тем, что проект «французский»), и за пару часов проект радикальным образом преобразился, включив и те подходы, которые были заложены в нашем альтернативном тексте. Главные изменения: генсекретарь должен проконсультироваться о плане направления ооновцев в восточные районы Алеппо с «заинтересованными сторонами» (то есть в первую очередь с правительством Сирии) и доложить об этом Совету Безопасности.

В обновлённом виде «французский» проект был единогласно принят Советом Безопасности на следующий день 19 декабря. Атмосфера в ООН кардинальным образом изменилась. СБ продемонстрировал свою способность находить общие подходы по сложным аспектам сирийского кризиса. Предлог для созыва чрезвычайной сессии Генассамблеи ООН перестал существовать.

Определённая ирония заключалась в том, что данная резолюция, вокруг которой было сломано немало копий, оказалась по сути невостребованной. Битва за восточный Алеппо завершилась масштабной операцией по эвакуации оттуда желающих мирных жителей и прекративших сопротивление боевиков. Специального плана по развёртыванию там ооновских наблюдателей не потребовалось.

На этой волне в последний день 2016 года (и генсекретарства Пан Ги Муна) удалось единогласно принять резолюцию СБ, проект которой был подготовлен нами и внесён в Совет совместно с Турцией.

Дело в том, что 29 декабря после проходивших в Анкаре двухмесячных закрытых переговоров наших представителей с различными отрядами сирийской умеренной вооружённой оппозиции был опубликован пакет документов: правительство Сирии и оппозиционеры договорились вступить в прямые переговоры в конце января 2017 года (переговоры под эгидой ООН прервались ещё в мае и на протяжении всего года так и не возобновлялись), а уже 30 декабря устанавливался режим прекращения огня, гарантами которого выступали Россия и Турция.

Резолюция 2336 выражала поддержку усилиям России и Турции и предстоящим переговорам. По Сирии 2016 год заканчивался, казалось бы, на позитивной ноте. Как, впрочем, и предыдущий…

Именно сирийский конфликт (на фоне опасной дестабилизации на огромном пространстве от Ливии до Ирака) на протяжении нескольких лет оставался для нас главной «головной болью» в ООН и основной «линией разлома» в отношениях с Западом — пока его не заслонил кризис, разыгравшийся в начале 2014 года на Украине.

Кризис на Украине

После распада СССР Украина стала важнейшим, но очень непростым партнёром для России. Предстояло решить немало проблем, проистекавших от «развода». Помню, кто-то из мидовских коллег жаловался: приглашают в Киев на консультации, мы говорим, что готовы приехать в любой день, кроме 18-го, они отвечают: ждём 18-го.

По долгу службы я отношениями с Украиной не занимался, но один случай дал мне прочувствовать, насколько сложен возникший политико-психологический клубок.

Происходило всё в сентябре 1991 года. Советский Союз ещё продолжал существовать, но независимость Украины уже витала в воздухе. Я находился в Нью-Йорке в составе советской делегации на открытии очередной сессии Генеральной Ассамблеи ООН. В Нью-Йорк приехал и президент Украины Леонид Кравчук (ведь Украина, как и Белоруссия, наряду с Советским Союзом были государствами-основателями ООН в ознаменование их огромного вклада в победу над фашизмом).

В честь Кравчука устроили большой приём, куда пригласили и меня. Пробираюсь по залу через толпу гостей, меня кто-то останавливает и заговаривает. Становится ясно, что это люди из диаспоры — украинские эмигранты, проживающие в США. Узнали меня по телевизионной картинке. Беседа течёт в исключительно дружеском ключе, пока я не бросаю казавшуюся мне совершенно невинной фразу: «Русские и украинцы не так уж и отличаются друг от друга». Лица моих собеседников сразу «вытянулись», а тон круто поменялся: «Как Вы, дипломат, можете говорить такое!» Мне оставалось только пожать плечами и отойти.

В ООН украинская тема возникла для меня в 2008 году — отмечалась 75-я годовщина «голодомора» — Великого голода 1932-1933 годов, в котором были повинны не только природа, но и власти.

По поводу 70-й годовщины в 2003 году в ООН распространялось заявление от имени группы делегаций, в том числе украинской и российской. В нём, в частности, говорилось, что «голодомор» стал национальной трагедией украинского народа. Одновременно отдавалась дань памяти миллионам русских, казахов и представителей других национальностей, умерших от голода в других районах Советского Союза вследствие гражданской войны и принудительной коллективизации.

Подобное заявление мы готовы были принять и в 2008 году. Однако к этому моменту ситуация существенно изменилась. Ставший президентом Украины Виктор Ющенко начал разыгрывать «голодомор» как политическую карту. На Украине приняли закон, объявляющий «голодомор» «геноцидом украинского народа» с явным намёком на то, что во всём виновата Москва, а значит — Россия. То есть предпринималась попытка использовать историческую трагедию для «отторжения» России от Украины.

В ООН эта линия выразилась в следующем: украинская делегация сказала, что заявления ей недостаточно — вопрос о «голодоморе» надо внести в повестку дня Генеральной Ассамблеи и принять по нему резолюцию. То есть тема явно политизировалась.

Между нами с украинцами развернулась нешуточная дипломатическая борьба. Особенно острая процедурная схватка (продолжавшаяся два часа) произошла на заседании Генерального комитета, который решает, включать ли тот или иной вопрос в повестку Генассамблеи. В итоге кто-то предложил отложить голосование. Но мой заместитель, курировавший тему, сказал, что в другой раз наши позиции на Генкомитете будут слабее. Я заволновался (ооновского опыта ещё немного). Несмотря на неурочный час, дозвонился до Лаврова, он рассудил просто: «Откладывай, да и всё».

В Генкомитет вопрос так и не вернулся. Украинцы, видимо, поняли, что соотношение сил не на их стороне, и опубликовали заявление от имени группы делегаций, которое воспроизводило текст подготовленного ими проекта резолюции Генассамблеи. То, что к заявлению не присоединилась Россия и другие страны СНГ, ставило украинцев в двусмысленное положение и девальвировало их инициативу.

По дипломатическим меркам для нас это была победа. Но радоваться не хотелось. Про себя я называл всю эту историю «братоубийственной войной». Не подозревая того, что нас ждёт впереди.

Развернувшийся в Киеве в конце 2013 года спор вокруг готовившегося подписания соглашения об ассоциации с Европейским союзом, казалось, не предвещал беды. Президент Виктор Янукович в последний момент (возможно, слишком поздно) осознал: соглашение будет иметь для его страны тяжёлые экономические последствия, отложил его подписание и «принял» 15-миллиардный кредит от России. В Киеве начались протесты, эпицентром которых стала центральная площадь — Майдан. (Многим украинцам, особенно молодёжи, казалось: их страна вот-вот «попадёт в Европу», что никак не следовало из проекта соглашения.) Масла в огонь подлила не слишком «аккуратная» попытка украинских сил правопорядка разогнать демонстрантов, а также принятый Верховной Радой закон, лимитирующий уличные протесты.

В свою очередь протестующие стали вести себя агрессивно — в представителей сил правопорядка полетели булыжники и «коктейли Молотова», 22 января 2014 года начался захват оппозиционерами административных зданий в Киеве и в некоторых других районах Украины.

Попытки Януковича договориться с лидерами оппозиции ни к чему не приводили. Ситуация крайне обострилась 18-20 февраля. Протестующие перешли к захвату оружейных складов и армейских частей. Не обошлось без провокаторов. Как выяснилось позже, из зданий, захваченных оппозицией, вели огонь снайперы — стреляя как по силам правопорядка, так и по «своим». Погибло более ста человек.

В такой крайне накалённой обстановке 21 февраля Янукович подписал с лидерами оппозиции выработанное при посредничестве Германии, Франции и Польши «Соглашение об урегулировании кризиса на Украине». Оно предусматривало создание правительства национального единства, проведение конституционной реформы и президентских выборов до конца 2014 года. Однако к этому времени позиции Януковича были уже крайне ослаблены, а его сторонники — деморализованы. Боясь физической расправы, Янукович покинул Киев, а затем и Украину. В Киеве объявили о создании «правительства победителей» — на Украине совершился государственный переворот.

Украинская тема впервые возникла на заседании Совета Безопасности ООН 24 февраля 2014 года, где заслушивался традиционный ежегодный брифинг действующего Председателя ОБСЕ, президента Швейцарии Дидье Буркхальтера.

Мы представили развёрнутый комментарий о событиях на Украине:

«В выступлении действующего Председателя ОБСЕ и в ряде других прозвучавших сегодня выступлений упоминалась ситуация на Украине. Но так и осталось не ясным, как силовая, неконституционная смена власти в этой стране соответствует принципам ОБСЕ или, скажем, верховенству права, о котором так модно говорить в этом зале…

В России крайне обеспокоены развитием ситуации на Украине. Соглашение об урегулировании кризиса на Украине от 21 февраля не выполняется, несмотря на то, что его подписание было засвидетельствовано министрами иностранных дел Германии, Польши и Франции, а США, Европейский союз, другие международные структуры приветствовали этот документ. Боевики не разоружены, отказываются покинуть улицы городов, которые они фактически контролируют, освободить административные здания, продолжают акты насилия.

Удивляет, что ряд европейских политиков уже поспешили поддержать объявление о проведении президентских выборов на Украине в мае сего года, хотя в Соглашении от 21 февраля предусмотрено, что выборы должны состояться лишь после завершения конституционной реформы. Ясно, что для успеха этой реформы в ней должны участвовать все политические силы Украины и все регионы страны, а её итоги — вынесены на всенародный референдум. Убеждены в необходимости в полной мере учесть озабоченности депутатов восточных и южных областей Украины, Крыма и Севастополя, прозвучавшие на съезде в Харькове22 февраля.

Вызывают глубокую озабоченность с точки зрения легитимности действия в Верховной Раде Украины. Ссылаясь фактически лишь на революционную целесообразность, там штампуют так называемые „решения“ и „законы“, в том числе нацеленные на то, чтобы ущемить гуманитарные права русских и других национальных меньшинств, проживающих на Украине. Звучат призывы чуть ли не к полному запрету русского языка, люстрации, ликвидации партий и организаций, закрытию неугодных средств массовой информации, снятию ограничений на пропаганду неонацистской идеологии. Взят курс на то, чтобы диктаторскими, а порой и террористическими методами подавить несогласных в различных регионах Украины. Стали раздаваться угрозы в отношении православных святынь. Национал-радикалы продолжают глумиться над памятниками в различных украинских городах, а в некоторых европейских столицах их единомышленники оскверняют мемориалы советским воинам. Такое развитие событий подрывает Соглашение от 21 февраля, дискредитирует его инициаторов и гарантов, создаёт угрозу гражданскому миру, стабильности общества и безопасности граждан.

Вынуждены отметить, что в позиции некоторых наших западных партнёров просматривается не забота о судьбе Украины, а односторонний геополитический расчёт. Не слышно принципиальных оценок преступных действий экстремистов, включая их неонацистские и антисемитские проявления. Более того, вольно или невольно такие действия поощряются.

Создаётся устойчивое впечатление, что Соглашение от 21 февраля при молчаливом согласии его внешних спонсоров используется лишь как прикрытие для продвижения сценария принудительной смены власти на Украине через создание „фактов на земле“ без какого-либо желания искать общеукраинский консенсус в интересах национального примирения…

Настоятельно призываем всех причастных к кризису на Украине проявить максимальную ответственность и не допустить дальнейшей деградации ситуации, вернуть её в правовое русло, жёстко пресечь замахнувшихся на власть экстремистов».

Как скоро выяснилось, это обсуждение украинских дел в Совете Безопасности ООН — лишь первая «проба пера». Дебаты возобновились уже через несколько дней, причём на «повышенных тонах» — под воздействием событий вокруг Крыма.

27 февраля в Крыму было принято решение о проведении референдума о «статусе региона», которое не признали в Киеве. Вооружённые отряды заняли административные здания в Симферополе и взяли под контроль сухопутную границу полуострова.

1 марта Совет Федерации по представлению Президента России принял решение об использовании Вооружённых сил России на территории Украины. В тот же день англичане запросили проведение закрытых консультаций Совета Безопасности по данной ситуации. Когда же члены Совета собрались в «русской комнате», литовцы (с подачи украинцев) потребовали перевода встречи в официальный формат для того, чтобы могла выступить и делегация Украины. Мы указали: это нечестно — к официальному заседанию готовятся совсем по-другому. Последовал двухчасовой спор по процедуре. В результате с подачи французов нашли предложенный французами компромисс: в «большом зале» выступят лишь трое — первый замгенсекретаря Ян Элиассон, а также постпреды Украины и России. Тем не менее, как только члены Совета заняли свои места за «подковой», о своём намерении выступать заявили также американцы, англичане и те же французы. (Последние, правда, извинились перед нами.) Ну что же поделаешь — пошла игра без правил.

После Яна Элиассона и заявления украинского представителя, который обвинил Россию в агрессии против Украины и грубом нарушении международного права, мне пришлось выступить с развёрнутым спонтанным комментарием:

«Я хочу поблагодарить г-на Элиассона за его брифинг и поддержать тезис, которым он закончил, — тезис о том, что в данной ситуации необходимо иметь холодную голову. К сожалению, вынужден констатировать, что мой украинский коллега не откликнулся на этот призыв, и в его выступлении прозвучал ряд терминов, характеризующих ситуацию на Украине и действия Российской Федерации, с которыми мы никак не можем согласиться.

Мы с вами обсуждаем кризис, которого не должно было быть. Для его возникновения не существовало абсолютно никаких объективных предпосылок. Вот существовала и продолжает существовать наша братская соседняя Украина. У неё, скажем, если говорить о ситуации на осень прошлого года, законно и демократически избранный президент Виктор Янукович. Он опирается на парламентское большинство в демократически избранном парламенте. Действительно, страна сталкивается с серьёзными экономическими вызовами, и перед руководством Украины стоят очень серьёзные решения. В частности, ему предстоит принять решение о том, подписывать ли соглашение об ассоциации с Европейским союзом. Это сложное решение. Возможно, одной из ошибок украинского руководства было то, что в последний момент они осознали, что то соглашение об ассоциации, которое предлагалось Брюсселем, может иметь очень тяжёлые экономические последствия для Украины.

В этих условиях украинское руководство, президент Янукович приняли решение, которое полностью находится в конституционных рамках и полностью соответствует прерогативам руководства любого государства: воздержаться на тот момент от подписания соглашения об ассоциации с Европейским союзом. Это не означало, как они подтверждали не раз, что они полностью отказываются от своей европейской ориентации; просто им необходимо было взвесить все обстоятельства, которые сложились в тот момент. Это, повторяю, было решение, которое находилось полностью в законных прерогативах руководства Украины.

Возникает вопрос: зачем надо было переводить эту проблему в плоскость уличных манифестаций? Возникает вопрос: зачем эти уличные манифестации надо было поощрять из-за рубежа, в том числе деятелями Европейского союза? Зачем спикерам некоторых стран Европейского союза надо было выступать на митингах, подстрекавших к продолжению протеста против этого решения руководства Украины? Зачем некоторым официальным лицам надо было расхаживать по Майдану, то бублики раздавая, то демонстрируя себя рядом с лидерами оппозиции? Зачем осуществлять такое грубое вмешательство во внутренние дела суверенного государства?

Возникает следующий вопрос. В ходе кризиса, реагируя на эти протестные настроения, президент Янукович, — а его действия я не хочу оправдывать, конечно, к нему можно, наверное, высказать много претензий, я просто излагаю факты, — предлагает пост премьер-министра одному из лидеров оппозиции — г-ну Яценюку. Почему не было принято это предложение? Зачем продолжать взвинчивать ситуацию? Г-н Яценюк мог бы создать правительство, если бы хотел, подписать соглашение об ассоциации с Европейским союзом, и сам бы потом отвечал за катастрофические экономические последствия для страны подписания этого соглашения. А потом, — подожди немного, — в начале 2015 года должны произойти выборы президента Украины, и, если не нравится украинскому народу или оппозиции президент Янукович, то можно избрать другого президента, как в истории Украины бывало и раньше, ведь Янукович и проигрывал выборы, и другие президенты были на Украине.

Зачем продолжать нагнетать ситуацию? Зачем некоторым нашим западным коллегам подталкивать к продолжению этой конфронтации? Зачем выводить на улицы боевиков — вооружённых боевиков? Зачем этим вооружённым боевикам надо было бросать „коктейли Молотова“ и булыжники в полицию? Зачем поджигать полицейских? Вы слышали хоть одно прямое осуждение этих действий со стороны некоторых западных радетелей за демократию на Украине? Мы, например, не слышали ни одного внятного высказывания всех многочисленных институтов, которые радеют за демократию. Не понятно тогда, зачем они существуют, если они не реагируют на такого рода проявления.

Наконец, в результате развития этого кризиса 21 февраля было подписано Соглашение. Подписали его президент Янукович и оппозиция, скреплено оно было подписями трёх министров иностранных дел — министров иностранных дел Германии, Франции и Польши. Соглашение очень важное, и, хотя и на такой поздней стадии кризиса, оно давало возможность выхода из этой кризисной ситуации. Согласно этому Соглашению, надо было сформировать правительство национального единства в течение 10 дней, провести конституционную реформу, а после принятия конституции, но не позднее декабря 2014 года, надо было провести президентские выборы. Власть и оппозиция обязались воздерживаться от применения силовых мер, должны были сдать оружие те, кому не положено иметь это оружие в своих руках.

Почему нельзя было выполнить это соглашение? Почему сразу же раздались угрозы в адрес президента Януковича, в результате чего он вынужден был покинуть Киев? Почему Рада — уже в своём новом составе, после всех этих тяжёлых, травматических изменений — первым делом приняла решение об отмене закона о языках, который был политически выстрадан Украиной и который давал определённые языковые права тем меньшинствам, которые живут на Украине — не только русским, надо сказать, но и другим? Почему в первый день надо было принимать это решение? А потому, что речь шла не о политической коалиции и не о политическом процессе, а речь шла о том, что один из лидеров оппозиции назвал „правительством победителей“, то есть о навязывании своей воли политической группой — не буду говорить, малочисленна она или многочисленна, но определённой политической группой — другим людям. А среди этой группы, которая дорвалась до власти, мы знаем, есть совершенно радикальные, экстремистски настроенные деятели, которые сейчас уже, по сути дела, руководят политикой в области безопасности Украины.

Что происходило в последние дни, что, собственно, и явилось поводом нашей сегодняшней встречи? Особенно острая ситуация в последние часы и дни сложилась в Крыму, и большое беспокойство вызвала в восточных районах Украины, поскольку там — и особенно в Крыму — стали появляться люди из Киева явно с намерением произвести то, что они уже произвели в Киеве, а до этого, надо сказать, в западных районах Украины, когда просто смещались местные органы власти. Разумеется, это вызвало большое беспокойство, в частности, в Республике Крым…

В этих условиях председатель Совета министров Крыма г-н Аксёнов обратился к президенту России с просьбой об оказании помощи в восстановлении спокойствия в Крыму. По имеющейся информации, это обращение поддержал и Виктор Янукович, отстранение которого от власти, мы считаем, не было проведено законным способом. В результате этого обращения президент России в соответствии с нашими конституционными процедурами направил в Совет Федерации обращение „об использовании Вооружённых сил Российской Федерации на территории Украины до нормализации общественно-политической обстановки в этой стране“.

Хочу особо подчеркнуть, что говорится „на территории Украины“, не против Украины, как выразился мой украинский коллега, а на территории Украины до нормализации общественно-политической обстановки в этой стране. По последним сообщениям, которыми я располагаю, в том числе по заявлению представителя президента Российской Федерации по связям с прессой, пока решение об использовании российских Вооружённых сил на территории Украины президентом Российской Федерации не принималось.

Как же искать выход из этого положения? Повторяю, — как об этом очень правильно сказал г-н Элиассон, — надо сохранять холодную голову и просто надо вернуть дело на политический путь — в конституционные рамки. Надо вернуться к Соглашению от 21 февраля и к созданию правительства национального единства, и надо прекратить попытки разговаривать со своими оппонентами — будь то этническими или политическими — языком силы. Международным факторам, которые проявляют повышенный интерес к ситуации на Украине, надо приструнить радикалов и посоветовать украинским оппозиционным деятелям или тем, кто сейчас оказался в Киеве, отмежеваться от радикалов, а не позволять им верховодить на территории Украины, поскольку такие действия могут привести к очень тяжёлому развитию событий, что и пытается предотвратить Российская Федерация».

Казалось бы, после бурных дебатов 1 марта в работе Совета Безопасности по Украине должна была возникнуть пауза. Но она была быстро прервана — причём нами.

Утро 3 марта началось несколько «загадочно». Мне позвонил один из руководителей МИД и предупредил, что предстоит выполнить «необычное поручение».

Когда я пришёл в свой кабинет, на мой стол легло факсимиле важного заявления Януковича. Мне предстояло собрать заседание Совета Безопасности, зачитать данный текст и продемонстрировать его членам Совета и публике.

Что я и сделал, выступая первым из членов Совета на начавшемся в 15:30 заседании. Напомнив: 1 марта Совет Федерации РФ уже дал разрешение на использование Вооружённых сил России на территории Украины до нормализации общественно-политической обстановки в этой стране, я продолжил:

«Сегодня я уполномочен сообщить также следующее. Президентом России получено следующее обращение президента Украины Виктора Януковича. Я цитирую: „Заявление президента Украины. Как законно избранный президент Украины, заявляю: события на Майдане, незаконный захват власти в Киеве привели к тому, что Украина оказалась на пороге гражданской войны. В стране царят хаос и анархия. Жизнь, безопасность и права людей, особенно на Юго-Востоке и в Крыму, под угрозой. Под воздействием западных стран осуществляется открытый террор и насилие. Люди преследуются по политическим и языковым признакам.

В этой связи обращаюсь к Президенту России Владимиру Владимировичу Путину с просьбой использовать Вооружённые силы Российской Федерации для восстановления законности, мира, правопорядка, стабильности и защиты населения Украины. Виктор Янукович, 1 марта 2014 года“».

А заканчивалось выступление следующей многозначительной фразой:

«В сложившейся не по нашей вине экстраординарной обстановке, когда жизнь и безопасность жителей Крыма и юго-восточных регионов подвергаются реальной угрозе из-за безответственных и провокационных действий бандеровцев и прочих ультранационалистических элементов, хотели бы ещё раз подчеркнуть, что действия России полностью адекватны и легитимны».

Как и можно было ожидать, реакция западных членов Совета и постпреда Украины Юрия Сергеева на эту «новость» была крайне взвинченной. Обвинения в наш адрес посыпались как из «рога изобилия». Мне пришлось развёрнуто реагировать:

«В ходе выступлений Юрия Анатольевича Сергеева и некоторых других коллег прозвучал ряд странных и даже удивительных заявлений. И мне хотелось бы их прокомментировать. Во-первых, и уважаемый украинский коллега, и французский, и английский коллеги, если я правильно помню, преподали дело так, что Россия пытается подавить на Украине демократию. Но разве силовой захват власти — это демократия? А разве то, что мы говорим, что надо провести нормальный конституционный процесс, который учитывал бы интересы всех регионов и всех людей на Украине, — это не проявление демократии? Мы-то, как раз, выступаем за демократию, а вы, почему-то, за демократию выдаёте то, что, по определению, не является демократическим…

Почему вы, коллеги, решили, что сейчас на Украине возникла демократическая власть? И вот Юрий Анатольевич тоже об этом говорил, но мы с ним, будучи людьми из одной истории, прекрасно помним, например, что произошло в нашей тогда общей стране в 1917 году, когда сначала была демократическая революция, а потом всё это перешло в диктатуру. У нас такое ощущение, что сейчас, по сути, у власти в Киеве находятся национал-радикалы, то есть в правительстве, может быть, расставлены какие-то другие люди, которые более презентабельны для запада, а движут ими те люди, на плечах которых они пришли к власти, которые своими силовыми, насильственными действиями привели их к власти.

Поэтому давайте не обольщаться тем, что любое изменение власти, особенно насильственное, должно обязательно привести к демократии, как, почему-то, некоторые наши западные коллеги считают. Мы, как раз, хотим, чтобы процессы, которые продолжаются на Украине, привели, действительно, к торжеству настоящей и подлинной демократии в этой стране.

Далее, моя американская коллега сослалась на необходимость уважения конституции Украины. Мы, действительно, считаем, что это важно. И я пытаюсь себе представить картину, если бы президент Обама уехал в Калифорнию, а в это время в Белый дом въехал Мит Ромни, а конгресс американский, где, как известно, иногда бывают республиканцы в большинстве, и сейчас в одной из палат в большинстве республиканцы, по-быстрому, минуя все процедуры, проголосовал бы за импичмент президента Обамы. Как бы это восприняла американская общественность? Это что, была бы демократия? А это именно то, что произошло на Украине…

Теперь я подхожу, наверное, к одному из центральных тезисов, которые мне хотелось бы высказать… К сожалению, очень сильны на Украине так называемые „правые силы“ — правые силы, которые терпеть не могут ни русских, ни россиян и которые только вспоминают, как их лидеры — Бандера, Шухевич — боролись под гитлеровскими знамёнами против советской власти, против Советского Союза, против Красной армии, против антигитлеровской коалиции. Вот это их идеологи, и эти люди сейчас, к сожалению, находятся очень близко к украинской власти и, по сути, поддерживают её на своих плечах. Законная это или воображаемая тревога, которую могут испытывать проживающие там люди? А их миллионы — в одном только Крыму 1,5 миллиона».

После столь пространных рассуждений перешёл к «ключевому вопросу»: «Неужели вы думаете, что Россия может позволить повторение тех бесчинств, которые прокатились по Центральной и Западной Украине? В Восточной и Южной Украине и в Крыму, где живут миллионы русских! Вот несколько лет назад Соединённые Штаты ввели войска и захватили Гренаду. При этом президент Рейган заявил: мы защищаем американских граждан, которые там проживают. А их одна тысяча человек, и никакой угрозы от властей Гренады тогда этим американским гражданам не было. А у нас там живут миллионы граждан, которые опасаются таких бесчинств».

Громкие протесты Киева и западных столиц не смогли затормозить продвижение Крыма к воссоединению с Россией.

11 марта власти Крыма и Севастополя приняли «Декларацию о независимости с возможностью вхождения в состав России».

С приближением 16 марта — назначенной даты референдума в Крыму и Севастополе — страсти в Совете Безопасности ООН продолжали накаляться.

13 марта участие в открытом заседании Совета принял премьер-министр Украины Арсений Яценюк. В его не лишённом мелодраматического эффекта выступлении обвинения «соседней страны» в агрессии сочетались с призывами к переговорам. Не обошлось и без угроз. Перейдя с английского на русский, премьер вопрошал: «Хотят ли русские войны?»

Пришлось начать наше выступление с прямого ответа:

«Прямо отвечу на прямой вопрос г-на Яценюка. Русские не хотят войны, как, уверен, не хотят её и украинцы. Более того, и это я хочу подчеркнуть особо, мы не видим никаких предпосылок для того, чтобы рассматривать ситуацию в таких терминах. Мы не хотим дальнейшего обострения обстановки.

Не Россия раскрутила спираль дестабилизации и насилия, которые в последние месяцы определяют развитие Украины. Некоторые выступавшие сегодня коллеги рисовали чуть ли не идиллическую картину ситуации на Украине. Утверждали, что если бы не козни России, все на Украине жили бы долго и счастливо. А некоторые просто пытались закричать свою роль в усугублении кризиса. Для них это игра, для нас — вопрос жизни и фундаментальных норм международного права…

Присутствующим в этом зале прекрасно известно, что насильственное свержение власти противоправно. Такие действия неоднократно осуждались, в том числе и в документах, принимавшихся Советом Безопасности Организации Объединённых Наций. Вместо правительства национального единства, предусмотренного соглашением от 21 февраля, в Киеве было создано, как выразился г-н Яценюк, „правительство победителей“. В нём ряд ключевых постов, включая пост министра обороны, занимают представители национал-радикальной партии „Свобода“. В резолюции, принятой в декабре 2012 года, Европарламент назвал исповедуемые этой партией взгляды „расистскими, антисемитскими и ксенофобскими“ и противоречащими „фундаментальным ценностям и принципам“ Евросоюза и призвал „продемократические партии“ в Раде не создавать коалиций с этой партией. Куда же теперь подевались „европейские ценности“? Исповедует ли их новая власть в Киеве?

Настоящей же опорой новых властей является ещё более радикальная организация — так называемый „Правый сектор“, лидер которой заявил о своих президентских амбициях. Радикалы не разоружились, как этого требует соглашение от 21 февраля. Более того, они пополняют свои арсеналы из ограбленных ими армейских складов. Новые власти не сделали ничего для организации общенационального диалога с целью проведения подлинной конституционной реформы, как это зафиксировано в соглашении от 21 февраля. Но сделали всё для того, чтобы антагонизировать восточные и юго-восточные регионы Украины. Первым делом отменили закон о языках, дававший официальный статус русскому языку, а затем отключили русскоязычные версии правительственных сайтов. Вместо диалога Киев направляет в восточные регионы страны своих политкомиссаров, а несогласных арестовывают… Фактически киевские власти сами „распиливают“ свою страну на две части.

Сегодня было немало сказано, причём очень возбуждённо, о положении в Крыму и о принятом Верховным Советом Автономной Республики решении провести референдум о вхождении в состав России, либо о более широком автономном статусе в составе Украины. Некоторые оспаривают правомерность такого референдума. Однако недопустимо манипулировать отдельными принципами и нормами международного права, произвольно вырывая их из общего контекста не только собственно международного права, но конкретных политических обстоятельств и исторической специфики.

В каждом отдельном случае следует искать правильный баланс между принципами территориальной целостности и правом на самоопределение. Понятно, что реализация права на самоопределение в виде отделения от существующего государства — это неординарная мера. Применительно к Крыму такой случай, очевидно, возник в результате правового вакуума, появившегося в результате неконституционного насильственного государственного переворота, осуществлённого в Киеве национал-радикалами, как и прямых угроз со стороны последних навести „свой порядок“ на территории всей Украины.

Некоторые страны, выступающие сейчас против волеизъявления крымчан, поспешили признать независимость Косово, провозглашённую, кстати, даже без референдума, просто решением парламента. Признали, несмотря на протесты Белграда, несмотря на то, что провозглашение независимости произошло на фоне незаконной военной операции стран НАТО и в условиях, когда значительная часть исконного сербского населения была вынуждена покинуть край. Не говоря уже о сохраняющей свою законную силу резолюции Совета Безопасности Организации Объединённых Наций 1244 (1999), по сути устанавливающей международный протекторат над Косово.

Известно, что институт референдума далеко не нов. Можно упомянуть проведённые либо планируемые голосования в Пуэрто-Рико, Гибралтаре, на Фолклендах, в Каталонии и Шотландии. Правовой и исторический контекст, как и результаты голосования во всех этих случаях различны. Однако суть остаётся: жителям этих территорий была или будет предоставлена возможность выразить своё мнение. Почему народ Крыма должен быть исключением?

Ещё в Декларации о независимости Соединённых Штатов говорилось о ситуациях, когда „для одного народа оказывается необходимым расторгнуть политические связи, соединяющие его с другим народом“. Посмотрим, какое мнение на этот счёт выскажет народ Крыма на предстоящем референдуме».

Последнюю отчаянную попытку предотвратить крымский референдум предприняли Соединённые Штаты, подготовившие проект резолюции СБ, заявлявший, что референдум не может иметь юридической силы и не может служить основой для любого статуса Крыма.

Поставленный на голосование 15 марта проект был заветирован Россией. Китай воздержался. Остальные 13 членов Совета голосовали «за».

О характере состоявшейся дискуссии можно судить по содержанию нашего ответного слова:

«Некоторые коллеги поднялись сегодня до немалых риторических высот. При этом должен отметить, что украинский коллега перешёл любые допустимые грани. Если говорить о крови, то не на наших руках, а на руках его друзей, национал-радикалов, кровь тех украинцев, которые были расстреляны снайперами в февральские дни этого года, — национал-радикалов, чьих идеологических праотцов он не так давно защищал в стенах Организации Объединённых Наций, утверждая, что украинские пособники нацистов никого не убивали и что это выдумки Советского Союза…

Постоянный представитель Соединённых Штатов обвинила Россию в незаконном преследовании своих амбиций. Это не о нас, эта фраза взята из одного из многочисленных исследований внешней политики Соединённых Штатов. Г-жа Пауэр говорила о правде. Мир узнал бы много интересного, если бы Вашингтон рассказал правду о своей роли в возникновении и развитии кризиса на Украине. Наконец, г-жа Пауэр говорила о мечтах и чаяниях. Но почему же тогда она отрицает право народа Крыма выразить свои чаяния на референдуме 16 марта?

Последнее — кто-то из коллег сказал, что, мол, Киев протянул Москве руку, но мы отказались ответить взаимностью. Но дело не в Москве. Своему народу, регионам надо было Киеву протянуть руку, вместо того чтобы пугать репрессиями и отменой русского языка. Почему бы, например, было не созвать Конституционную ассамблею и на практике, в ходе конституционного процесса, доказать, что в Киеве не восторжествовала идеология и практика национал-радикалов?

К сожалению, было потеряно очень много времени. Тем не менее, мы призываем всех отойти от конфронтационного подхода и встать на путь конструктивного сотрудничества в интересах долгосрочного урегулирования ситуации на Украине, в интересах всего населения, включая её восточные и юго-восточные районы».

По итогам референдума при явке 83 процента более 96 процентов жителей полуострова высказалось за воссоединение с Россией. 17 марта Президент Владимир Владимирович Путин подписал Указ о признании Республики Крым независимым государством (Севастополь имел особый статус в составе Крыма). 17 марта в Москве был подписал договор о вхождении Республики Крым и Севастополя в состав России. 21 марта договор вступил в силу после ратификации. Воссоединение Крыма и Севастополя с Россией стало реальностью.

Наткнувшись на российское вето в Совете Безопасности, Соединённые Штаты и их союзники повели «атаку на Крым» через Генеральную Ассамблею, подготовив проект резолюции, аналогичный проваленному в СБ. Основные положения:

— референдум, проведённый в Автономной Республике Крым и городе Севастополе 16 марта 2014 года, не имея законной силы, не может быть основой для любого изменения статуса Автономной Республики Крым или города Севастополя;

— государства, международные организации и специализированные учреждения призываются не признавать любое изменение статуса Автономной Республики Крым и города Севастополя на основе вышеупомянутого референдума и воздерживаться от любых действий или шагов, которые можно было бы истолковать как признание любого такого изменённого статуса.

Выступая в начале созванного 27 марта заседания Генассамблеи, я заявил, в частности, следующее:

«21 марта произошло событие, имеющее поистине историческое значение. По итогам референдума в Крыму, в ходе которого подавляющее большинство населения высказалось за то, чтобы быть с Россией, произошло воссоединение Крыма и Российской Федерации.

Призываем всех уважать этот добровольный выбор, как сделала это Россия, которая не могла отказать крымчанам в поддержке их права на самоопределение, в реализации их давних чаяний.

Восторжествовала историческая справедливость. Крым на протяжении ряда веков был неотъемлемой частью нашей страны и имеет с ней общие историю, культуру и, главное, народ. И только волюнтаристское решение руководства СССР, в 1954 году передавшего Крым и Севастополь Украинской Республике, но в рамках единого государства, нарушило это естественное состояние. После распада СССР стало очевидно, что Крым отрезали от России „по живому“. В 1992 году крымчане приняли Конституцию, которая определяла Крым как независимое государство в составе Украины. Однако вскоре эта Конституция была изменена Киевом без согласия крымчан, а статус полуострова был низведён до автономной республики в составе унитарного украинского государства.

Крымчане никогда не смирялись со своей участью, открыто демонстрируя симпатии к России. Их терпение лопнуло на фоне глубокого политического кризиса, охватившего Украину. Кризиса, во многом спровоцированного авантюристическими действиями внешних сил, вознамерившихся разорвать вековые узы, соединяющие Украину и Россию, поставив Киев перед ложным выбором: либо Европейский союз, Запад — либо Россия. Причём политика эта проводилась с беспрецедентной бесцеремонностью…»

Вновь обрисовав перипетии совершённого в Киеве государственного переворота, завершил выступление не без вызова:

«Всё это и создало ту критическую массу, которая привела крымчан к спасительному решению о самоопределении и объединении с Россией. Надо быть мизантропом, чтобы упрекать их за это».

Соотношение сил оказалось, однако, не в нашу пользу. Резолюция была принята 100 голосами против 11-ти, при 58-ми воздержавшихся и 24-х не участвовавших в голосовании. Сказалась отчаянная кампания лоббирования в пользу резолюции, предпринятая внушительной группой западных стран в ООН. Повлияло, видимо, и ещё одно более фундаментальное обстоятельство. Большинство членов ООН примеряют «принципиальный спор» — о соотношении территориальной целостности и права наций на самоопределение — на себя. И с точки зрения интересов многих (например, скроенных из разных этнорелигиозных «лоскутов» стран Африки) принцип территориальной целостности имеет особую практическую ценность.

В отличие от проваленной нами в Совете Безопасности резолюция, принятая Генассамблеей, имела лишь рекомендательную, но не юридическую силу. Тем не менее, надо признать, создавала определённые трудности в работе в ООН: различные ооновские структуры при составлении своих докладов и прочих документов могли «не замечать» изменения геополитического статуса Крыма.

Стало понятно, что для полного международно-правового закрепления возвращения Крыма в Россию потребуется время.

Войдя в состав России, Крым избежал потенциально серьёзных потрясений, которые захлестнули восток Украины — Донецкую и Луганскую области.

6 апреля 2014 года противники новых киевских властей заняли административные здания в Донецке и Луганске. Вскоре были провозглашены Донецкая, а затем и Луганская народные республики. В ответ киевские власти объявили о начале «антитеррористической операции» на юго-востоке страны с привлечением вооружённых сил. Политический кризис на Украине стал перерастать в открытое вооружённое противостояние.

Созвав 13 апреля экстренное заседание Совета Безопасности ООН, Россия предостерегла от такого курса действий: «Мы уже не раз указывали, в том числе и в этом зале, что безрассудные действия пришедших в результате силового государственного переворота самопровозглашённых киевских властей грозят окончательно разорвать хрупкую ткань украинского мозаичного общества. Власти упорно не желают слушать тех, кто не приемлет установившегося в Киеве засилья национал-радикальных, шовинистических, русофобских, антисемитских сил, видя в нём угрозу своему человеческому достоинству, да и самой жизни. Чудовищная русофобия, граничащая с человеконенавистничеством, стала нормой и в Верховной Раде. Вот что говорила на днях о русскоязычных жителях Украины одна из депутатов от шовинистического объединения „Свобода“: „Я бы действовала намного жёстче. Я бы их просто стреляла. Враг господствует на нашей земле… Его нужно было гнать отсюда ещё с 1654 года… Эти существа заслуживают только одного — смерти“. И это, заметьте, говорит женщина! Можно себе представить, какие мысли роятся в голове её брутальных сопартийцев. И это ещё не самая радикальная группа в украинском политическом спектре.

Стоит ли удивляться, что на мирный политический протест, на просьбу, призыв народа юго-востока Украины услышать его чаяния, Рада ответила драконовскими законами о многолетних тюремных заключениях за инакомыслие, поименованное сепаратизмом.

Два дня назад показалось, что после наших многочисленных призывов к организации инклюзивного национального политического диалога в Киеве появились признаки здравомыслия.

Назначенный премьер-министром А. Яценюк побывал в Донецке, и хотя и уклонился от встречи с представителями протестующих, но сказал правильные слова о диалоге, децентрализации, готовности сообща искать выход из тупика.

Но что мы имеем сегодня? …13 апреля назначенный Верховной Радой исполняющим обязанности президента Украины А. Турчинов заявил, что Совет национальной безопасности страны принял решение начать широкомасштабную антитеррористическую операцию с привлечением вооружённых сил. И это при том, что в отличие от „майдановцев“ протестующие никого не терроризировали — бульдозером на представителей сил правопорядка не наезжали, булыжники и „коктейли Молотова“ в них не бросали. Не случайно, что на сторону протестующих перешли отряды правопорядка в ряде городов. И теперь киевские власти вынуждены бросать силы подавления из других регионов страны.

Так вот, по заявлению Турчинова, населению городов юго-востока Украины предписано прекратить до утра понедельника, 14 апреля, протестные акции под угрозой применения вооружённой силы. При этом ни о каком учёте мнения протестующих и их интересов речи не идёт. В результате подобной силовой линии на юго-востоке уже пролилась кровь. Сложилась очень опасная ситуация, дальнейшую эскалацию которой необходимо предотвратить немедленно.

Международное сообщество должно потребовать от ставленников „майдана“, захвативших власть в Киеве, немедленно прекратить войну с собственным народом и выполнить все свои обязательства по Соглашению от 21 февраля. Западные спонсоры майданщиков, особенно те, кто засвидетельствовал упомянутое Соглашение, а также стоящие за ними США, обязаны обуздать вышедших из-под контроля подопечных, заставить их отмежеваться от неонацистов и прочих экстремистов, прекратить применение вооружённых сил против украинского народа и незамедлительно начать подлинный национальный диалог с равноправным участием всех регионов в интересах скорейшего проведения радикальной конституционной реформы. Именно от Запада сейчас зависит возможность избежать гражданской войны на Украине». 

О характере последовавшей дискуссии можно судить по содержанию моего ответного слова:

«Говорили о том, что Россия хочет дестабилизировать Украину, чуть ли не удушения Украины добивается. Но почему же вы не откликнулись на наш призыв, когда начинался кризис, начать диалог о том, как помочь Украине выйти из политического и экономического кризиса, в который она скатывалась? Почему вы подстрекали к продолжению этого кризиса?..

Представитель США упомянула, что вице-президент Джо Байден поедет на Украину 21 апреля. А может он, не дожидаясь 21 апреля, прямо сейчас снимет трубку и позвонит г-ну Турчинову, как он неоднократно звонил Президенту Виктору Януковичу до 21 февраля, и скажет г-ну Турчинову то же самое, что говорил г-ну Виктору Януковичу. А говорил он, как об этом сообщала пресс-служба вице-президента: ради Бога, только не используйте силу! Уберите ваши силовые структуры из центра Киева. Вот что говорил г-н Байден. А сейчас, что же, США будут поощрять реализацию этого преступного приказа об использовании вооружённых сил? Почему в одном случае, когда собирались штурмовать резиденцию Президента Украины, надо было призывать ни в коем случае не применять силу, а в нынешней ситуации — поощрять такие безумные силовые действия, о которых говорит приказ Турчинова? Так что, пожалуйста, г-жа Пауэр, попросите вице-президента Байдена уже сейчас позвонить г-ну Турчинову, потому что через несколько часов события могут принять необратимый поворот…»

Надежду на деэскалацию напряжённости, казалось бы, давала состоявшаяся в Женеве 17 апреля 2014 года встреча министров иностранных дел России, США, Украины и Высокого представителя ЕС. Принятое на ней заявление подчёркивало, в частности, необходимость «инклюзивного, транспарентного и подотчётного конституционного процесса», предусматривающего «незамедлительное начало широкого национального диалога с охватом всех регионов и политических образований Украины».

В развитие данного заявления действующие председатели ОБСЕ швейцарцы предложили «дорожную карту», предусматривавшую выход из внутриполитического кризиса на Украине на путях общенационального диалога.

К огромному сожалению, Женевское заявление реализовать не удалось. «Мирный план», выдвинутый в июне новым президентом Украины Петром Порошенко, был обречён на провал: по сути это был ультиматум протестующему востоку страны — прекратить сопротивление в течение семи дней. На одном из заседаний СБ я недоумевал по этому поводу, обращаясь к представителю Украины: «Я понимаю, предположим, в Вашингтоне и в Брюсселе могли этого не знать, потому что им, может быть, всё равно, это Украина или какая-то другая страна в Латинской Америке или в Африке. Но я пытаюсь понять, неужели политики в Киеве, когда провозглашался так называемый мирный план Порошенко, который вёл речь о том, что ополченцы должны капитулировать, не понимали, к каким последствиям это всё приведёт? Вот этого я никак не могу понять. Мы же знаем наш регион. У нас же с вами тесные отношения. И мы это прекрасно знаем. Это был совершенно очевидный шаг к эскалации и к катастрофе, что мы и наблюдаем. Неужели не понимали, что не могли ополченцы просто так сложить оружие, сдаться или уйти на территорию России, чтобы украинские танки вкатились на территорию Донецка и Луганска? Вот это для меня большая загадка. А если кто-то им советовал, то они или не понимали, что они делают, или просто были провокаторами, которые хотели полностью дестабилизировать ситуацию на Украине и „насолить“ России».

В условиях дальнейшей эскалации конфликта Совет Безопасности ООН превратился в арену ожесточённых словесных перепалок. (Только в течение 2014 года состоялось 27 официальных заседаний СБ, посвящённых украинскому кризису.)

На заседании 29 апреля 2014 года я следующим образом подытожил своё выступление:

«Подведу итог: ничего для реализации Женевского документа властями в Киеве не сделано. Наши западные коллеги, в первую очередь американские, имеющие беспрецедентное влияние на сегодняшний Киев, не смогли — или не захотели — убедить Киев выполнить его обязательства по Женевскому заявлению. Они должны чётко понимать меру своей ответственности, если положение на Украине будет продолжать обостряться.

Нам в России больно наблюдать за творящимся на близкой, родственной нам Украине хаосом. Но мы понимаем причины, вызвавшие протесты на востоке и юге Украины. Народ не хочет повторения киевского сценария. Он отказывается признать нелегитимные киевские власти, принять назначенных из Киева олигархов-губернаторов и стал создавать свои органы самоуправления. В ответ — обвинения в терроризме и начало военной карательной операции.

Призываем киевский режим и его заигравшихся спонсоров одуматься. Необходимо отменить приказ об использовании оружия против мирных граждан, освободить политических заключённых, разоружить и нейтрализовать „Правый сектор“. Необходимо осуществить подлинный конституционный процесс с участием представителей регионов. Рассчитываем, что Миссия ОБСЕ на Украине, возглавляемая Эртугрулом Апаканом, которой отведена особая роль в реализации женевских договорённостей, готова оказать киевским властям содействие в налаживании национального диалога, нахождении понимания с населением на юго-востоке. Однако основную работу по деэскалации должны проделать киевские власти, коль скоро они назвали себя таковыми».

Но вместо деэскалации киевские власти начали новый этап войсковой операции на востоке страны.

2 мая мы созвали заседание Совета Безопасности, на котором выступили с жёстким заявлением:

«Карательные меры против собственного народа свидетельствуют о неспособности или нежелании нынешнего киевского руководства выполнять взятые на себя обязательства по Женевскому заявлению от 17 апреля в пользу скорейшего прекращения всякого насилия и запуска широкого общенационального диалога с участием всех регионов и политических сил. Если у кого-то и были сомнения, то сейчас стало окончательно очевидно, что многочисленные заявления так называемого правительства Украины о намерении начать общенациональный диалог по поиску путей выхода страны из глубочайшего кризиса есть не что иное, как лицемерие. Режим в Киеве, разорвавший соглашение от 21 февраля, теперь грубо нарушил обязательства по Женевскому заявлению от 17 апреля, которое требует в качестве наиболее срочного шага прекращение всякого насилия.

Настаиваем на недопущении какого-либо внешнего вмешательства в происходящее на Украине. Пора нашим западным коллегам одуматься, образумить своих подопечных на Украине и перестать жонглировать судьбой украинского народа для достижения своих геополитических целей.

Ведь как иначе можно трактовать очередной вопиющий пример двойных стандартов, продемонстрированный Соединёнными Штатами Америки? После того как Вашингтон неоднократно пытался указать России, где и как ей правильнее размещать свои войска на своей собственной территории, в Белом доме вдруг возмутились по поводу нашего призыва киевским властям отвести войска свостока Украины. Напомню, что ранее Вашингтон постоянно требовал от законно избранного президента Украины Януковича не применять силу в отношении народа, угрожая всеми возможными карами. Теперь по странной логике, использовать войска против жителей не только можно, но и нужно. Причём киевским властям, не обладающим никакой легитимностью.

Недалеко от американских союзников ушла Высокий представитель Европейского союза, решившая пофилософствовать о „монополии государства на применение силы“. В нынешнем украинском контексте такое заявление иначе как провокационным и подстрекательским не назовёшь. Такое впечатление, что Высокий представитель не только не участвовала в написании Женевского документа, но и не читала его. Поддерживая организаторов государственного переворота в Киеве в их линии на силовое подавление протестов, Соединённые Штаты Америки и Европейский союз берут на себя огромную ответственность, фактически отрезают пути к мирному разрешению кризиса…

Призываем Киев, а также попустительствующих ему и подписавших женевские договорённости Соединённые Штаты и Европейский союз не совершать преступных ошибок, трезво оценить всю тяжесть возможных последствий своих действий. Решительно требуем от Запада отказаться от разрушительной политики в отношении Украины, а от тех, кто объявил себя властью в Киеве, — немедленно прекратить карательную операцию и любое насилие над собственным народом, освободить политзаключённых, обеспечить полную свободу деятельности журналистов. Это позволит начать реальный процесс деэскалации».

Вновь не обошлось без развёрнутого ответного слова, которое началось полемически:

«Наш энциклопедически образованный и красноречивый французский коллега в своём выступлении привёл интересную цитату о том, что в грехе только первый шаг труден, а другие шаги предпринимать уже легче. И действительно, история ещё только начавшегося XXI века находит подтверждения этой мудрости. XXI век, помимо прочего, подарил человечеству и международным отношениям такую практику, как силовая смена режимов в попытке навязать своё геополитическое видение другим странам и народам. Совершенно очевидно, что каждая такая попытка ещё в самом начале XXI века вела к тяжёлой дестабилизации. Тем не менее, сделав первый шаг, те, кто занимаются подобной практикой, так и не смогли остановиться и продолжали её, и довели дело до серьёзной дестабилизации, на этот раз на Украине».

В конце выступления предложил, чтобы председатель СБ по завершении заседания сделал заявление о том, что Совет Безопасности в соответствии с Женевским документом от 17 апреля требует немедленного прекращения насилия, разумеется, включая использование вооружённых сил на востоке Украины, и призывает немедленно заняться реализацией Женевского документа в полном объёме.

Однако председатель, несколько удивлённый таким поворотом, передал предложение на рассмотрение экспертов, где его благополучно «замотали» наши западные коллеги. Сказать своё слово в пользу политического урегулирования на Украине Совет Безопасности не смог.

Такая же участь постигла внесённый нами в Совет Безопасности 2 июня проект резолюции по гуманитарной ситуации на востоке Украины и представленный чуть позже проект в поддержку усилий ОБСЕ (в том числе вышеупомянутой «дорожной карты »).

Первый политический документ по кризису на Украине Совет Безопасности ООН принял (причём единогласно) лишь 17 февраля 2015 года. Резолюция 2202 одобряла «Комплекс мер по выполнению Минских соглашений», принятый и подписанный в Минске 12 февраля 2015 года. Он появился на свет после марафонских (17-часовых) переговоров президентов России, Германии, Франции и Украины в столице Белоруссии.

Переговоры по тексту этой краткой резолюции между постпредами «пятёрки» постоянных членов Совета оказались бурными, но краткими. Интрига заключалась в том, что западная «тройка» всячески пыталась «подтянуть» к резолюции первые «минские договорённости». Заключили их ещё в сентябре 2014 года, они обладали рядом недостатков, поэтому и не сработали. Мы выступали категорически против их упоминания, даже в форме приложения к резолюции.

В итоге западники сдались. При этом американский постпред Саманта Пауэр с горькой иронией сказала мне: «Никогда не думала, что буду чувствовать себя, как Невилл Чемберлен» (то есть тот самый премьер-министр Великобритании, который пошёл на «мюнхенский сговор» в 1938 году).

Оставалось только гадать, чем была вызвана такая «уступчивость» западных коллег. Для себя я это объяснил тем, что президент Украины Порошенко (избранный в мае 2014 года), вернувшись в Киев, столкнулся с резкой критикой «Комплекса мер» со стороны своих политических оппонентов. Поэтому ему нужно было «подкрепить» согласованный им документ поддержкой международного сообщества в виде резолюции Совета Безопасности ООН.

Неприятие «ястребами» в Киеве «Комплекса мер» болезненно сказалось в дальнейшем — возникли серьёзные проблемы в ходе реализации этого документа.

В июне 2015 года Пауэр направилась с визитом в Киев, заверив меня, что её целью является содействие реализации Минских договорённостей. Не знаю, о чём говорилось в ходе приватных бесед с украинским руководством, но публично она сделала ряд резких антироссийских заявлений, а в одном из телеинтервью сказала, что в Совете Безопасности российскому постпреду «никто не верит». (Из Киева она прислала мне СМС: если меня ещё раз спросят, каков на самом деле Виталий Чуркин, я брошусь в Днепр.) Лавров в телефонном разговоре с госсекретарём Керри выразил недоумение по этому поводу.

После возвращения Пауэр из Киева встречались с ней по другому вопросу. По завершении беседы сказал ей, что обратил внимание на её фразу «никто не верит» и считаю её грубым личным выпадом. Пауэр опешила: «Спасибо, что сказал». Когда я уже сел в машину, раздался телефонный звонок: «Ты же знаешь, как я тебя уважаю. Я имела в виду не тебя лично, а вашу позицию по Украине. Но меня там действительно всё время о тебе спрашивали. Ты ведь там лицо агрессии», — по-доброму завершила коллега.

Катастрофа малайзийского «Боинга»

В драматической истории кризиса на Украине особняком стоит трагическая катастрофа малайзийского «Боинга» (рейс MH17), сбитого 17 июля 2014 года над Востоком страны. Погибло 298 человек.

Уже утром следующего дня Совет Безопасности принял заявление для прессы, призывающее к полному, тщательному и независимому международному расследованию катастрофы.

18 июля состоялось и заседание, посвящённое трагедии. Американцы с ходу обвинили в случившемся ополченцев, а косвенно — и Россию. Постпред США Саманта Пауэр заявила: самолёт, «вероятно, сбит ракетой класса „земля — воздух“ SA-II, выпущенной из одного населённого пункта, контролируемого на востоке Украины сепаратистами, а они, мол, не могли освоить такую сложную технику без помощи российских специалистов».

Мы, подтвердив необходимость беспристрастного, открытого расследования, предостерегли от попыток оказывать давление на такое расследование, пытаясь предрешать его итоги громкими заявлениями и необоснованными инсинуациями. Предположили, что в столь сложной ситуации правильным, видимо, было бы создать международную комиссию под эгидой Международной организации гражданской авиации.

Далее в нашем выступлении прозвучали очевидные вопросы:

«У каждого нормального человека, уверен, в первую очередь возникает вопрос: зачем украинские авиадиспетчеры направили пассажирский самолёт в зону боевых действий? В зону, где авиация систематически использовалась для нанесения ударов, в том числе и по гражданским объектам, и где поэтому работали средства ПВО? Обеспечение безопасного и эффективного использования гражданской авиацией воздушного пространства государства — ответственность этого государства. В соответствии с международными правилами, страна, над территорией которой осуществляется полёт, обязана предоставлять аэронавигационную информацию, необходимую для обеспечения безопасности воздушного сообщения.

Международным правом прямо предусмотрены все возможности для своевременного закрытия государством опасных для полётов районов. Как представляется, требуется расследование не только самой катастрофы, но и того, насколько полно украинские авиационные власти выполнили свои обязанности и использовали указанные права, сделали ли они всё необходимое для того, чтобы в условиях развязанной Киевом военной кампании предотвратить произошедшую трагедию. Сегодня Киевом, наконец, было объявлено о полном закрытии воздушного пространства над районом проведения так называемой антитеррористической операции. Почему этого нельзя было сделать раньше, не дожидаясь сотен жертв?»

На борту погибшего «Боинга» находились в основном граждане Нидерландов, Малайзии и Австралии. Поскольку последняя являлась тогда непостоянным членом Совета Безопасности, Канберра взяла на себя инициативу подготовки проекта резолюции в поддержку расследования инцидента. Однако подготовленный австралийцами текст обладал рядом существенных изъянов. Главный из них состоял в том, что Совету по сути предлагалось «благословить» расследование, которое проводилось бы украинскими властями. Разумеется, в данном конкретном случае об объективности не могло быть и речи — в Киеве уже заранее «назначили» виновных.

В виду срочности вопроса нам пришлось в полночь собрать консультации Совета. В результате довольно бурной дискуссии (один коллега, обидевшись на мою колкую шутку, даже назвал меня «забиякой» — «bully») удалось включить в текст положения о том, что предстоит именно «международное расследование», и отразить, что решающую роль в подобных расследованиях играет Международная организация гражданской авиации (ИКАО). Кроме того, по нашей инициативе в резолюцию было включено требование «немедленно прекратить в районе, непосредственно прилегающем к месту катастрофы, все военные действия… с тем, чтобы позволить обеспечить охрану и безопасность при проведении международного расследования».

В таком сильно улучшенном виде резолюция 2166 была принята 21 июля 2014 года на заседании, проходившем в наэлектризованной атмосфере. Особенно эмоционально выступил министр иностранных дел Нидерландов Франс Тиммерманс (и понятно — среди жертв было почти 200 голландцев). Перед его выступлением роздали подготовительный текст, в котором оказался такой пассаж: как ужасно представить себе, что какой-то бандит снимает обручальное кольцо с руки твоего супруга. Однако по ходу речи министр решил «усилить» воздействие: «Представьте: сначала вы думаете, что ваш муж убит, а потом два или три дня спустя вы видите видеосюжеты, на которых какой-то бандит снимает с пальца вашего погибшего мужа обручальное кольцо». По окончании заседания я спросил у постпреда Нидерландов: действительно ли по телевидению показали такие кадры? Нет, ответил тот, один журналист продемонстрировал пачку паспортов погибших.

При всех эмоциях, не следовало выдвигать оскорбительных необоснованных обвинений. Это было некорректно. Да и вряд ли облегчало страдания родственников погибших.

Сразу после принятия резолюции 2166 возник вопрос о том, как обеспечить безопасность международных экспертов, которые должны были прибыть на место катастрофы. В ходе ряда телефонных разговоров между Москвой, Гаагой и Канберрой обсуждался вариант принятия отдельной резолюции Совета на этот счёт. Мы были готовы вновь продемонстрировать полную кооперабельность. Я даже передал австралийскому коллеге иллюстративный текст на одну страничку, отметив, что мы не возражали бы, если бы австралийцы захотели бы внести его от своего имени (они всё же являлись пострадавшей стороной), и готовы были бы голосовать в тот же день.

Тем не менее Канберра и Гаага приняли другое решение — начали переговоры с Киевом о статусе своих экспертов и их возможной охраны. Выработка такого документа и его последующая ратификация Верховной Радой заняли дополнительное время. Начало расследования затягивалось.

Возникли и другие трудности. 28 июля Киев выступил с угрозой взять под контроль место крушения «Боинга». Мы предложили принять заявление Совета Безопасности для прессы, подтверждающее призыв к немедленному прекращению огня в районе катастрофы. Инициативу заблокировали западные члены Совета. Аналогичная ситуация повторилась 7 августа.

К этому времени ещё не успевшее толком начаться расследование дало серьёзный сбой. Международная группа экспертов (состоявшая из голландцев, австралийцев и малайзийцев) приостановила работу на месте крушения «в связи с угрозами безопасности» (при этом премьер-министр Нидерландов заявил, что экспертам удалось наладить отношения с местным населением и поблагодарил его за содействие в расследовании).

В целом, надо сказать, что организация расследования с самого начала не соответствовала нашим представлениям о его подлинно международном характере. Дело в том, что Киев заключил соглашение с Голландией: именно эта страна возглавит расследование, и согласно существующим там правилам оно было передано независимой структуре — «Голландскому совету по безопасности полётов», деятельность которой не отличалась транспарентностью. ИКАО осталось в стороне. При этом данный совет вёл техническое расследование (был ли самолёт сбит?). Уголовное же следствие (кто это сделал?) пошло отдельно в обстановке полной секретности в соответствии с соглашением, заключённым Нидерландами, Австралией, Малайзией и Украиной.

9 сентября голландцы распространили в Совете Безопасности ООН предварительный доклад о крушении MH17 самого общего содержания. Из него ясно одно: гибель самолёта не связана с техническими неисправностями. Он, скорее всего, был сбит.

19 сентября мы инициировали заседание СБ по этой теме, в ходе которого предложили интенсифицировать и расширить расследование, придать ему подлинно международный характер. В частности, мы предложили подумать о создании поста Спецпредставителя Генерального секретаря по настоящему вопросу и направлении в сотрудничестве с ОБСЕ соответствующей миссии в район катастрофы.

Прозвучала и критика характера расследования:

«Дополнительную актуальность подключению Организации Объединённых Наций придаёт нынешнее положение дел в расследовании. Предварительный доклад, подготовленный нидерландской комиссией, носит не слишком информативный характер и не содержит убедительных сведений об обстоятельствах авиакатастрофы. А ссылки на резолюцию 2166 (2014) там вообще полностью отсутствуют. Нет и обещанной транспарентности: расследование, по сути, дано на откуп узкой группе стран. Налицо затягивание и заматывание процесса: так, данные о переговорах авиадиспетчеров были переданы, по имеющейся информации, лишь в конце августа. Возникает всё больше вопросов и в части соответствия расследования применимым нормам и стандартам ИКАО. В отчёте комиссии ничего не сказано о проводимой работе по линии украинского военного сектора: нет информации о переговорах с ним украинских диспетчеров, не приводится информация о проверке мест дислокации в день катастрофы украинских систем ПВО, совершенно замалчивается вопрос о возможном присутствии рядом с малайзийским Боингом военного истребителя.

Нас также беспокоит своего рода отстранённость, с которой в отчёте комментируется отсутствие доступа к месту авиакатастрофы и обломкам воздушного судна. Между тем это — одна из приоритетных и неотложных задач. По мнению авиационных экспертов, именно изучение места события и обломков авиалайнера и поражающих элементов могут иметь ключевое значение для установления причин гибели малайзийского воздушного судна. К сожалению, до сих пор не проведены и многие другие важные экспертизы. После приостановки 6 августа работы международной группы экспертов на месте катастрофы там не раз бывали представители ОБСЕ и журналисты. Неясно, что мешает комиссии выехать в Донецкую область сейчас, в условиях перемирия.

Мы не ставим под сомнение суверенное право „государства события“ — Украины — определять схему организации расследования авиакатастрофы, произошедшей в его воздушном пространстве, и вопросы конфиденциальности следственных действий. Вместе с тем согласно резолюции 2166 (2014) реализуемая схема должна обеспечивать подлинно международный характер процесса организации расследования: необходимо, чтобы специалисты из различных государств, входящих в группу международных экспертов, включая российских и представителей Межгосударственного авиационного комитета, действовали как единая команда, а также имели равный и справедливый доступ ко всем материалам расследования…

Российская Федерация была первой и, по сути, единственной страной, которая сразу же и публично предоставила имеющиеся в её распоряжении данные объективного контроля, имеющие отношение к крушению. Министерство обороны России и Росавиация не только обнародовали информацию, но и составили списки вопросов, ответы на которые необходимы для получения объективной картины произошедшего. Многие из них были обращены к украинской стороне.

К сожалению, на большинство из этих вопросов, включая наиболее важные, предметной реакции так и не поступило. Уверены, что объективное и беспристрастное расследование обязано пролить свет на все эти озабоченности. Неоднократно слышали от ряда государств, что у них есть якобы достоверные данные о произошедшем, в том числе космические снимки территории, где 17 июля произошла катастрофа. Призываем их обнародовать эту информацию.

В заключение хотел бы подчеркнуть, что Россия продолжит настаивать на проведении транспарентного и объективного международного расследования, выполнении всех требований норм ИКАО в целях установления истины».

Последовала развёрнутая дискуссия, в ней участвовали также министры иностранных дел Нидерландов и Австралии. Представление о ней даёт содержание нашего ответного слова:

«Во-первых, в нескольких выступлениях звучало утверждение, что Россия сегодняшним заседанием, сегодняшним выступлением хочет как-то поставить под сомнение то расследование, которое ведётся комиссией в Нидерландах. Это совершенно не так. Это совершенно неправильное утверждение. Но согласитесь, ситуация странная: есть комиссия, которая публикует свой предварительный доклад, в котором даже не упоминается резолюция Совета Безопасности 2166 (2014). Комиссия (министр иностранных дел Нидерландов процитировал её) в своём докладе очень аккуратно и, вероятно, профессионально правильно формулирует цели своей работы, чтобы предотвратить возникновение подобных ситуаций в будущем. Это совершенно правильная задача. Но давайте будем откровенны. Мы с вами не специалисты, но я думаю, все собравшиеся в этом зале уже знают, что нужно, чтобы не было таких трагедий в будущем. Не надо посылать самолёты в зону конфликта и не надо стрелять по гражданским самолётам. Но, как правильно только что сказал германский коллега, „нас интересуют ещё очень многие вопросы“. И вот эти вопросы лежат, как нам кажется, в плоскости между тем расследованием, которое ведёт комиссия в Нидерландах, и резолюцией 2166 (2014). Мы же не предлагаем как-то отменить эту комиссию или какую-то другую комиссию созвать. Первое, что мы собираемся сделать, — это направить те вопросы, которые у нас есть, в эту комиссию; и мы будем продолжать работу и с комиссией, и с более широким кругом международных структур, Международной организацией гражданской авиации, о которой, кстати, говорится в резолюции 2166 (2014), а также использовать те возможности, которые есть у Организации Объединённых Наций, и необходимость задействования которых также зафиксирована в резолюции 2166 (2014).

Теперь прозвучал ряд странных утверждений, которые я не могу не затронуть. Украинский коллега заявил, что ополченцы на месте катастрофы пытались как-то спрятать свидетельства, а американский представитель вообще удивительную цитату привела, что якобы кто-то из ополченцев сказал, что Москва хочет, чтобы в Москве оказались „чёрные ящики“. Если бы Москва хотела, чтобы „чёрные ящики“ оказались в Москве, почему же они оказались в Лондоне? Уж если вы литературно выражаетесь, то всё-таки следуйте истории вопроса. Через два-три дня после катастрофы „чёрные ящики“ совершенно благополучно и в полной сохранности были переданы малайзийцам, которые прибыли на место катастрофы, а малайзийцы потом передали „чёрные ящики“ в Лондон. Хотела Москва, а получил эти „чёрные ящики“ Лондон. Причём, как подтверждается в докладе, эти „чёрные ящики“ были в совершенно нетронутом состоянии. То есть надо поблагодарить ополченцев за то, что они сохранили „чёрные ящики“ и они находятся теперь в распоряжении экспертов, которые с ними работают. Постоянный представитель Соединённых Штатов обвинила Россию в том, что мы на 10 дней задержали доступ к месту катастрофы. Это совершенно не так. Австралийская делегация может подтвердить, что это не так…

Было затронуто несколько вопросов безопасности. И, опять же, почему-то во всём обвиняли ополченцев. Давайте себе представим: ополченцы контролируют район катастрофы. Зачем им по этому району стрелять? Главная проблема в обеспечении безопасности состояла в том, что киевские власти не оставляли попыток захватить этот район в нарушение резолюции 2166 (2014). Причём дважды Россия пыталась воспрепятствовать этим попыткам, чтобы сохранялись нормальные условия безопасности в месте крушения…

Есть ещё одна тема, которая совершенно, как мне кажется, неуместна для Совета Безопасности. Мы здесь собираемся не для того, чтобы обсуждать разные версии того, что произошло. Но некоторые коллеги пустились в такие рассуждения, и я поэтому не могу их не прокомментировать. Английский коллега сказал, что была продемонстрирована пусковая установка „Бук“ с тремя ракетами вместо четырёх. И именно эта пусковая установка, которая, как он утверждал, двигалась в направлении России, и сбила малайзийский самолёт. Действительно, такие кадры разошлись по мировому телевидению, их распространили киевские власти. Во-первых, почему вы думаете, что эта пусковая установка двигалась в сторону России? А главное ведь — вы обращайте внимание на такие детали — на этих кадрах совершенно отчётливо заметен рекламный щит, из которого видно, что эта пусковая установка находится далеко на запад от того района, который контролировали ополченцы. Поэтому фактически это означает, что киевские власти инкриминировали сами себя: если они заявили, что именно из этой пусковой установки действительно был сбит малайзийский самолёт, то значит, они стреляли. Но хочу подчеркнуть: российские официальные лица никогда прямо никого не обвиняли. Мы поделились своей информацией, мы задавали вопросы, а почему не разъяснено это, почему не разъяснено то, но мы прямо никого не обвиняли. Мы говорим, что должно быть расследование…

Давайте не будем вот этими вещами, версиями, заниматься в Совете Безопасности, а давайте используем механизм Совета Безопасности для того, чтобы помочь расследованию… Мы направим свои вопросы, которые у нас имеются, в нидерландскую комиссию. Надеемся, что она со всей серьёзностью с ними разберётся. Мы будем действовать транспарентно, эти вопросы будут распространены в качестве документа Совета Безопасности, и давайте всем миром, коллективно работать над тем, чтобы в эту трагическую историю была внесена полная ясность без всяких, так сказать, намёков, инсинуаций и ссылок на свидетельства, которые не представляют. Если ты чего не представляешь, то это не свидетельство, а просто, как мы говорим, фига в кармане. А такие вещи для расследования столь серьёзных ситуаций совершенно не подходящие».

Наше предложение расширить и углубить международное расследование вызвало нервную, негативную реакцию западных членов Совета и реализовано не было. (Отметим, что несколько позже с аналогичной инициативой выступили родственники голландских жертв катастрофы — на их призыв правительство страны ответило отказом.)

Тема малайзийского «Боинга» вновь возникла в Совете Безопасности в июле 2015 года в форме внесённого Малайзией, ставшей непостоянным членом, проекта резолюции (подготовленного совместно с Нидерландами, Австралией, Бельгией и Украиной) о создании международного уголовного трибунала для суда над теми, кто повинен в гибели гражданского самолёта и находившихся на нём людей.

Казалось бы, очевидная вещь, тем более что и резолюция 2166 говорила о необходимости наказания виновных. Однако нашу позицию предстояло определить, тщательно взвесив все юридические, практические и политические аспекты. А определив — разъяснить не только нашим международным партнёрам, но и гражданам России (опросы показывали, что чуть ли не 50 процентов из них поддерживает идею создания международного трибунала по MH17).

Из Москвы попросили, чтобы я собрал российских журналистов и разъяснил им суть проблемы.

Напомнив для начала, какая работа была проделана ранее по «Боингу» в Совете Безопасности, я изложил наши «резервации»:

«Что касается самого расследования, то оно состоит из двух частей. Одна часть — это специальная следственная группа, которая ведёт техническое расследование и несколько месяцев назад представила свой предварительный доклад. Сейчас, как я понимаю, нашим авиационным властям представлен уже предварительный окончательный доклад, который они рассматривают. Основу следственной группы составляют пять стран: Австралия, Нидерланды, Малайзия, Бельгия (четыре страны, граждане которых были на борту этого самолёта, трагически погибшего) плюс Украина. К тому расследованию привлекаются эксперты других стран, в том числе российские эксперты. Но хочу подчеркнуть, что, несмотря на предложения российских экспертов, что они могли бы быть и хотели бы полностью быть интегрированными в расследование, это предложение не было принято. Им только задают отдельные вопросы, делятся с ними отдельной информацией. Они предоставляют ту информацию, которая от них запрашивается. Но полностью в материю расследования они не включены.

Что касается группы, ведущей уголовное расследование и состоящей из пяти стран, которые я назвал, то это вообще засекреченное расследование. Между ними заключено соглашение о том, что они только по взаимному согласию будут обнародовать ту или иную информацию, но, насколько мне известно, до сих пор никакой информации об уголовном расследовании так и не было обнародовано. Так вот на этом фоне Малайзией при поддержке четырёх других стран внесено предложение о создании международного уголовного трибунала. Против него у нас есть (здесь я говорю с позиции российской делегации в Нью-Йорке) ряд возражений юридического, практического и политического плана.

Что касается юридических возражений. В проекте резолюции, который был внесён Малайзией, трибунал, который предлагается создать, подводится под угрозу международному миру и безопасности и главу VII Устава ООН. Никогда ранее в случае, когда погибали гражданские самолёты (а вы знаете, что это было неоднократно в истории, скажем, российский самолёт был сбит украинскими ПВО в 2001 году; Соединённые Штаты сбили иранский самолёт над Персидским заливом в 1988 году) никаких международных трибуналов по главе VII не создавалось.

В качестве такого положительного примера авторы резолюции приводят трибунал по бывшей Югославии и трибунал по Руанде. Но, во-первых, совершенно очевидно, что это события совершенно разного порядка: межэтнический конфликт в бывшей Югославии или геноцид в Руанде — это не одноразовая трагедия, которой являлось падение малайзийского „Боинга“. И резолюция 2166 не случайно не ставила этот случай в разряде угроз международному миру и безопасности и не была принята по главе VII.

Понимая, что здесь есть серьёзный юридический аргумент, в недавнем письме, опубликованном на днях в Financial Times, министры иностранных дел „пятёрки“ (Австралия, Нидерланды, Бельгия, Украина, Малайзия) выдвинули такой контраргумент, что коль скоро была принята резолюция Совета Безопасности, то это подводит всю ситуацию под угрозу международному миру и безопасности. Но этот аргумент очень слабый, потому что Совет Безопасности принимает немало резолюций не по главе VII Устава, и принятие этих резолюций вовсе не означает подведение той или иной ситуации под главу VII Устава ООН. Это имеет очень существенное значение, к которому я вернусь позднее.

Иногда бытует такое представление, что международный трибунал — самый объективный и самый эффективный и правильный способ отправления правосудия. Хочу подчеркнуть, что это вовсе не так. Во всех случаях международных трибуналов, которые нам известны, мы наблюдаем очень серьёзное политическое давление на них. Они не только крайне неповоротливы, забюрократизированы, их функционирование занимает массу времени и денег, они могут подвергаться серьёзному политическому давлению. Это мы наблюдаем тоже и в трибунале по бывшей Югославии, и, кстати, наблюдаем в деятельности Международного уголовного суда (МУС). Это несколько другой орган, он создан на основании международного договора, но в его деятельности мы тоже наблюдаем серьёзные признаки того, что на него оказывается политическое давление. И неэффективность международных судебных структур, надо сказать, очень многие понимают. Когда на своём пике была ситуация с пиратами у берегов Сомали, когда пиратов ловили десятками и десятками захватывались суда, возникла идея создания международного судебного органа. Тогда наши западные коллеги сказали: „Нет, не нужно, это слишком затратно, это слишком громоздко“. Хотя там принимались резолюции Совета Безопасности по главе VII Устава ООН, и эта ситуация характеризовалась как угроза международному миру и безопасности, наши коллеги сказали, что нет необходимости в создании такого трибунала. Существует юридическая и практическая аргументация, исходя из прошедшего опыта, почему создание такого трибунала не обосновано и не ведёт к хорошим практическим результатам.

Теперь о главном аргументе практического и политического свойства, который определяет нашу негативную позицию в отношении создания международного уголовного трибунала. В чём главное отличие трибунала, суда, создаваемого по главе VII, от всех остальных возможных форм судебного разбирательства? Отличие состоит в том, что трибунал по главе VII ведёт свои отношения с внешним миром, со всеми участвующими сторонами не на основании международных соглашений, не с учётом тех законов и юридических процедур, которые могут существовать в тех или иных странах, а ведёт эти дела как бы ультимативно, выдвигая те или иные требования, скажем, процессуального плана. Эти требования должны выполняться. В противном случае он может обратиться к Совету Безопасности ООН. Я могу, к сожалению, представить себе такую ситуацию: заканчивается это техническое расследование, в отношении которого у нас есть серьёзные вопросы (в отношении его полноты и правильности его проведения), а кроме того завершается уголовное расследование — в отношении него нам неизвестно ничего: как оно ведётся, насколько объективно оно ведётся. С учётом состава участников и резко негативно настроенной к нам Украины в этой группе стран для меня было бы странно, если расследование не повернулось в направлении поиска всякого возможного и невозможного компромата в адрес России. Причём имеется в виду, что итоги уголовного расследования вообще не будут публиковаться, а замысел состоит в том, что будет создан международный уголовный трибунал и прямиком из закрытого секретного уголовного расследования материалы будут переданы в трибунал, и трибунал может предъявить те или иные обвинения. То есть хотят, чтобы международное сообщество, в том числе и Россия, купила такого большого чёрного „кота в мешке“. Это просто было бы безрассудно. И причём, как мне кажется, рискованная игра для очень многих. В этом должны быть не заинтересованы все, кто хотел бы, чтобы международные дела развивались нормально, чтобы постепенно нормализовались отношения между Россией и Западом, в последнее время несколько пострадавшие в силу ряда событий. То есть здесь явная попытка создать ещё один очаг конфронтации, который мог бы иметь очень далеко идущие последствия для международных отношений в условиях, когда в мире много проблем, требующих всестороннего сотрудничества. Этот конфронтационный шаг очень опасен. Мы хотели бы продолжать вести дела в духе сотрудничества, и на это был нацелен наш „контрпроект“ резолюции Совета Безопасности, который мы внесли после малайзийского проекта, где мы предложили углубить и расширить международное сотрудничество, в том числе с привлечением возможностей Генерального секретаря ООН. А когда яснее стали бы задачи судебного разбирательства, тогда можно было бы посмотреть, какие варианты такого разбирательства более подходят для того, чтобы вести дела в духе именно международного сотрудничества и чтобы наказание было действительно неотвратимым и справедливым».

В Совете Безопасности мы попытались провести некую «контригру», внесли свой проект, речь в котором шла не о создании судебного органа (к вопросу предлагалось вернуться позднее), а об углублении и расширении ведущегося расследования за счёт более полного использования потенциала резолюции 2166. Однако состоявшееся в Совете обсуждение показало, что большинство членов симпатизирует идее трибунала. Тем не менее, дискуссия закончилась на «примирительной» ноте: малайзийцы и председательствовавшие в Совете новозеландцы, казалось бы, заинтересовались нашим призывом поискать компромисс.

Иллюзии развеялись уже на следующий день. Моя встреча с постпредами Малайзии и другими соавторами показала, что отступаться от идеи международного трибунала они не готовы.

Не дала результата и трудная беседа с прибывшей в Нью-Йорк мининдел Австралии Джули Бишоп. Начав с благодарности за нашу прошлогоднюю работу в Совете по MH17, австралийка по ходу разговора всё больше «заводилась», не прислушалась ни к нашим аргументам по существу вопроса, ни к призывам избежать заведомо проигрышного голосования проекта в Совете Безопасности.

Российское вето в Совбезе по «Боингу» стало неизбежным. (Воздержались Ангола, Венесуэла и Китай.)

Голосование, состоявшееся 29 июля, сопровождалось резкой психологической атакой на занятую нами позицию. Особенно отличился мининдел Украины Климкин, сдобривший своё выступление ссылками на Шекспира и даже Евангелие.

Со своей стороны, вновь изложив наши аргументы, мы констатировали, что вынесенный на голосование проект лишён какой-либо правовой и прецедентной основы. «Мы неоднократно разъясняли всё это коллегам, призывали подумать над альтернативами. Однако авторы проекта отказались действовать в духе сотрудничества, поставили его на голосование, заранее зная, что это не приведёт к положительному результату. И, по нашему мнению, указывает на то, что политико-пропагандистские цели для них оказались более важными, чем практические. Это достойно сожаления».

По завершении дискуссии пришлось взять ответное слово: «Наше сегодняшнее заседание прошло очень эмоционально, что и понятно. Иногда, правда, возникал вопрос: есть ли предел политической эксплуатации чувств родственников погибших, переживающих чудовищную трагедию?

Некоторые высказывания в отношении России в этой связи я считаю оскорбительными и недостойными дипломатов.

Теперь по существу. По итогам дискуссии затрону только один вопрос. Непонятно, почему отсутствие согласия по одной форме судопроизводства приравнивается к безнаказанности. Мы предлагали и подтверждаем своё предложение изучить разные возможные варианты судопроизводства. Среди них, на наш взгляд, есть более простые, эффективные, уместные и менее политизированные. На них и надо сосредоточиться.

Теперь о выступлении министра иностранных дел Украины г-на Климкина.

Г-н Климкин попытался выступить с позиций морального и даже религиозного превосходства. Говорил о недопустимости безнаказанности, о необходимости сотрудничества. У меня в этой связи только два вопроса к украинскому министру. Зачем гражданские самолёты направляли в зону, где идут военные действия? В зону, где украинские вооружённые силы воюют, в том числе и с использованием авиации. Где летают военные транспортники. Зачем отправляли в эту зону гражданские самолёты? Пассажиры малайзийского „Боинга“ могли не знать, что у вас вооружённый конфликт. Малайзийские авиационные власти, в конце концов, могли не знать, что у вас вооружённый конфликт. Но вы-то прекрасно знали. Почему вы это делали? Из жадности или по каким-то другим соображениям? Почему до сих пор не предоставили для расследования записи переговоров ваших военных авиадиспетчеров? Вот вам и безнаказанность! Наказали кого-нибудь за это на Украине?

Г-н Климкин, наказали кого-нибудь на Украине за это? Будем надеяться, что расследование разберётся в этом и наказание наступит и в отношении тех, кто сбивал самолёт, и тех, кто его направлял в зону военных действий.

И самое последнее. Трагедия малайзийского авиалайнера — тяжелейшее испытание не только для тех стран, граждане которых пострадали и погибли в этой катастрофе, но и тяжелейшее испытание для дипломатов, которым приходится заниматься этим вопросом, для политиков соответствующих стран, для экспертов, следователей, которые работают и продолжают работать вместе. Мы этот путь должны пройти вместе. К сожалению, сегодняшнее заседание вряд ли способствует совместному движению к цели выяснения всех обстоятельств трагедии и наказания виновных. Но Россия, как я сказал в ходе своего выступления, готова возобновить работу — на экспертном, дипломатическом и любом другом уровне. Поэтому давайте с завтрашнего дня к этой работе и перейдём».

Годовщина трагедии в Сребренице

Июль 2015 года вообще выдался жарким, начавшись с нашего вето по проекту резолюции Совета в связи с 20-й годовщиной трагедии в Сребренице. Где-то за полгода ко мне пришла постпред Боснии и Герцеговины Мирсада Чолакович и сообщила, что хотела бы достойно отметить эту печальную годовщину в стенах ООН. Я её поддержал, подчеркнув, что соответствующие мероприятия должны способствовать примирению между государствообразующими народами Боснии и Герцеговины. Коллега согласилась с таким подходом.

Но затем за дело взялись англичане. Пользуясь своим положением «держателя ручки» по боснийскому досье, они подготовили проект резолюции Совета Безопасности, имевший резкий антисербский крен, прямо характеризовавший события вокруг Сребреницы как «геноцид». И хотя, работая над проектом, его удалось несколько сбалансировать упоминанием о том, что преступления совершали все участники боснийского конфликта, сербы реагировали на него крайне болезненно. Возникла опасность — вместо примирения принятие Советом такой резолюции вызовет кризис в Боснии и Герцеговине с непредсказуемыми последствиями. Белград обратился к Москве с просьбой заветировать проект. Было принято решение голосовать «против». И хотя именно по моей инициативе в ходе заседания объявили минуту молчания в память о жертвах трагедии (что в практике Совета бывает редко), в наш адрес со стороны западных членов полетели обвинения, выходящие за грань приличия.

Достойно отметить трагическую годовщину не получилось. Пришлось вновь убедиться, что история должна быть оставлена историкам. Благо у Совета Безопасности ООН есть чем заняться и в настоящем. Весьма красочно данную истину продемонстрировали проведённые в 2014 году по инициативе креативного постпреда Иордании Зейда Раада аль-Хусейна открытые дебаты Совета на исторические темы. (Он даже предложил создать в Секретариате ООН специальную структуру, которая помогла бы установить «историческую истину».) Как я его по-дружески и предупреждал, всё вылилось в перебранку. Особенно за события Второй мировой войны досталось японцам. По два раза с сокрушительной критикой в их адрес выступили постпреды Китая, Республики Корея и КНДР. Казалось, что «две Кореи» вот-вот объединятся на этой «исторической почве».

Вето

Два вето за один месяц — явление нечастое. В марте 1997 года американцы дважды ветировали резолюции о «положении на оккупированных арабских территориях». За один день 30 апреля 1981 года Франция, Англия и США умудрились четырежды заветировать проект по «ситуации в Намибии». Эта же тройка за один день 31 октября 1977 года трижды ветировала проект по «вопросу о Южной Африке». В первые годы существования ООН СССР многократно применял вето, блокируя принятие в Организацию новых членов (вероятно, опасаясь, что они нарушат имевшийся политический расклад). Только за один день 13 сентября 1949 года Советский Союз применил вето 7 раз!

Затем «мода на вето» несколько ослабла. Рассказывают: мой предшественник Андрей Денисов на своей прощальной пресс-конференции назвал своим главным достижением то, что почти за два года работы ни разу не использовал вето. В этом плане мне нечем похвастаться. До конца 2016 года мне пришлось применить вето 12 раз (8 из них — вместе с Китаем).

Интересно, что самого термина «вето» в Уставе ООН не найдёшь. Понятие «вытекает» из формулировки статьи 27, где сказано, что решения Совета Безопасности считаются принятыми, когда за них подали голоса девять членов Совета, включая «совпадающие голоса» всех постоянных членов. То есть, строго говоря, можно утверждать, что и воздержание одного из постоянных членов блокирует решение. Всё же на практике вето стали считать только отрицательное голосование.

Поднять руку «не вместе со всеми» — дело нешуточное. Это серьёзная затрата политического капитала. Тем более, что критика вето среди членов ООН в последние годы заметно нарастает. Возникают разные инициативы, стремящиеся ограничить использование вето. Наиболее известная из них — французская, призывающая «большую пятёрку» заключить «коллективное и добровольное соглашение» не применять вето в случае массовых зверств. (Такого понятия в международном праве нет. Обычно оно расшифровывается как геноцид, преступление против человечности и военное преступление.) Казалось бы, звучит разумно. Но возникает ряд вопросов: кто будет определять, что имеют место «массовые зверства». Не будут ли на такое определение влиять соображенияполитического свойства: если какая-то группа стран будет стремиться к военному вмешательству в конфликт, они будут утверждать: «массовые зверства» имеют место, и, наоборот — приуменьшать масштаб «зверств», если к военному вмешательству не будут готовы. Известно, например, что во время событий в Руанде в 1994 году, когда были убиты сотни тысяч людей, Соединённые Штаты избегали употреблять термин «геноцид», так как не были готовы вмешаться в этот конфликт. По ситуации в Сирии, на которую часто ссылаются противники вето, интересная фраза прозвучала в выступлении советника президента США Сьюзан Райс в вашингтонском пресс-клубе в 2014 году: они там много убивают друг друга, но это не геноцид. И наконец, ведь многое зависит не только от состояния конфликта, но и от содержания того проекта резолюции, который будет предложен Совету Безопасности. А что если в нём будет «добро» на использование ядерного оружия? (В ходе разговора с коллегами на эту тему вспомнил американский художественный фильм, снятый где-то в 2000 году, в нём президент США даёт приказ сбросить атомную бомбу на Багдад в ответ на какие-то «уж очень нехорошие» дела Саддама Хусейна.)

В общем, не только Россия, но и другие члены «пятёрки» отнеслись к французской инициативе сдержанно. Среди её 78 «подписантов» (на 1 октября 2015 года) никого из «пятёрки» не оказалось, кроме самой Франции.

Довольно острые нападки на право вето приходилось слышать в ходе межправительственных переговоров по реформе Совета Безопасности — вплоть до полного упразднения данного «анахронизма». (Причём даже от тех стран или государств, которые в прошлом обращались к нам с просьбой применить вето для защиты их интересов.) Приходилось разъяснять: без вето Совет Безопасности ООН потеряет свой смысл — ему останется только штамповать те решения, которые принимаются в Вашингтоне. Нынешняя политическая «структура мира» такова, что США и их союзники практически по всем вопросам имеют в Совете 9 голосов, достаточных для принятия резолюции, и практически всегда — 7 голосов для того, чтобы заблокировать принятие нежелательного для них проекта без использования вето. Так было, например, с голосовавшимся в 2014 году проектом резолюции СБ по Палестине. США проголосовали «против» (вместе с Австралией), но это не считалось использованием вето, поскольку было ещё пять воздержавшихся. (Редчайшее исключение, единственное на моей памяти за 10 лет: в декабре 2016 года США набрали лишь 7 голосов при 8 воздержавшихся по санкционной резолюции по Южному Судану. Хотя делегация США потратила несколько недель на её «продавливание», большинство членов Совета сочло, что введение санкций лишь усугубит и без того тяжёлый кризис в стране, которая после получения независимости в 2011 году так и не пришла к «внутреннему балансу» — её продолжали сотрясать внутриполитические и межплеменные распри.)

Не все понимают, что вето «работает» не только в тех случаях, когда оно фактически применяется, но и во многих других, стимулируя поиск консенсуса, политического баланса при выработке резолюций Совета Безопасности ООН.

Такая ситуация сложилась, например, в 2011 году, когда постпред США Сьюзан Райс задумала «продавить» через Совет антиэритрейскую резолюцию, причём не дав выступить самим эритрейцам. (Из своего опыта работы замгоссекретаря США по Африке в администрации Билла Клинтона она вынесла стойкую неприязнь к президенту этой страны.) Всем известно, что проект готовился несколько недель, но вброшен был вечером на предмет голосования на следующий день, хотя никакой срочности у вопроса не было.

Я назвал подобную тактику «партизанской» и к всеобщему неудовольствию американской коалиции предупредил, получив «добро» из Центра, что в такие сроки проект не будет принят, мы не готовы голосовать и применим «техническое вето» (придуманный нами термин, который отражает или неготовность голосовать по времени, или нас категорически не устраивают какие-то второстепенные элементы проекта, хотя в принципиальном плане мы могли бы его поддержать). В итоге, после сложных препирательств несколько видоизменённый проект приняли в более поздние сроки. Мы и китайцы воздержались. Эритрейцы были признательны нам за проявленную принципиальность.

В 2013 году пришлось пригрозить «техническим вето» англичанам. Они собирались проводить открытые дебаты в Совете по теме «Женщины в вооружённом конфликте» под председательством своего министра иностранных дел. Среди «брифиров» (то есть тех, кто призван «ввести Совет в тему») значилась и голливудская звезда Анджелина Джоли (в своём качестве «посланника» ООН по беженцам). Для принятия на заседании англичане подготовили проект резолюции, нашпиговав его положениями, не имевшими прямого отношения к теме, но грозившими далеко идущими последствиями для всей системы ООН. Наиболее вызывающим выглядел пункт, призывающий государства-члены работать с гражданским обществом «через голову» соответствующих правительств. Наши замечания о том, что ООН ведь — межправительственная организация и работа «через голову» может расшатать её основы, англичане игнорировали.

Откровенно поговорил с постпредом Соединённого Королевства Марком Лайлом Грантом: не хочу портить тебе «праздник», но у нас нет другого выбора, такое положение пропустить мы не можем, придётся ветировать ваш проект, каким бы «торжественным» ни выглядело мероприятие.

«Вредоносное» положение было снято. Проект мы поддержали. Дискуссия прошла неплохо. Анджелина Джоли выступила просто хорошо.

В 2014 году австралийцы решили завершить своё двухлетнее пребывание в Совете Безопасности реформой существующей в ООН довольно сложной санкционной структуры. (Когда Совет вводит против кого-то санкции, как правило, создаётся соответствующий санкционный комитет в составе всех его членов.) Замысел австралийцев состоял в том, чтобы «централировать» эту систему, перераспределив компетенцию в пользу Секретариата ООН, где большим влиянием пользуются представители западных стран (хотя сотрудники Секретариата ООН и не должны работать по указаниям своих столиц, определённую «идеологию» они на практике привносят).

Нас задумка не устраивала в принципе, о чём мы сразу и сказали австралийцам и другим членам. Поняв, что косметическими изменениями проекта тут не обойдёшься, австралийцы отказались от его продвижения. И покинули Совет Безопасности без «скандала», что делало им честь.

Реформа Совета Безопасности

Реформа Совета Безопасности ООН — один из самых «вымученных» вопросов повестки дня Всемирной организации. Совет ранее уже однажды реформировался — в 60-е годы прошлого века, когда он «вырос» с 11 до 15 членов. При этом число постоянных членов — пять — осталось неизменным. Интересно, что СССР сначала голосовал против той поправки в Устав ООН, а затем всё же решил её ратифицировать. (Любая поправка к Уставу должна быть принята и ратифицирована двумя третями членов Организации, причём в числе ратифицировавших должны быть все пять постоянных членов.)

В 90-е годы зашёл разговор о необходимости новой реформы. Число членов Организации заметно выросло, более активную роль в международных делах стали играть развивающиеся страны. В 1993 году для обсуждения проблемы была создана соответствующая рабочая группа «открытого состава» (то есть участвовать могли все желающие члены ООН, что они и делали). Стало ясно, насколько велик разброс взглядов и добиться прогресса будет непросто. Веских и длительных дискуссий потребовала даже договорённость о начале официальных межправительственных переговоров, а когда они в конце концов стартовали в 2007 году, лишь чётче обозначилась поляризация взглядов.

Пожалуй, единственное, в чём были согласны все, это то, что Совет Безопасности необходимо расширить для того, чтобы он стал более «представительным». Некоторые добавляли — «и эффективным». Последнее вызывает серьёзные сомнения. И в составе 15 членов работа в Совете — процесс мучительный. Обычно обсуждение одного вопроса занимает около двух часов (а зачастую — значительно больше), выработка заявлений требует консенсуса. И ясно, что чем больше стран — тем больше мнений. При этом Совет Безопасности берёт на себя всё больше тем и в результате проводит до 400 заседаний в год в различных форматах. (Российская делегация последовательно выступает за то, чтобы Совет сосредоточился на своих уставных прерогативах поддержания международного мира и безопасности и не пытался «отобрать хлеб» у других органов ООН, «залезая» в правозащитную или социально-экономическую сферы. Однако «ползучая экспансия» всё же происходит.) С учётом этого Россия выступает за «умеренное» расширение — немногим более 20 членов. Помимо прочего, это гарантировало бы, что избираемые на два года непостоянные члены могли бы хотя бы раз председательствовать в Совете, тем самым оставив более заметный след в его работе.

Здесь по-настоящему «схлестнулись» две школы мысли: те, кто полагает, что Совет должен расширяться в «двух категориях» (то есть появились бы новые постоянные и дополнительные непостоянные члены), и те, кто выступает против, предпочитая вариант «полупостоянных» членов: наиболее влиятельные государства имели бы возможность избираться на более длительный срок (5-8 лет).

К сторонникам первого подхода относится «четвёрка» кандидатов на постоянное членство в Совете Безопасности (Бразилия, Индия, Германия и Япония), а также страны Африки, претендующие на два постоянных места в Совете с правом вето (при этом не называют, о каких именно двух странах идёт речь). Второй подход продвигает группа «Объединившиеся ради консенсуса», наиболее активную роль в которой играют Италия и Пакистан.

Мы выступаем прежде всего за достижение максимального согласия между членами ООН по реформе Совета Безопасности. Если бы реформенное решение было просто «продавлено» одной группой — в ущерб другой, это могло бы привести к расколу во Всемирной организации, в результате чего Совет Безопасности не стал бы ни более эффективным, ни более авторитетным. По реформе Совета Безопасности необходимо достижение «исторического компромисса», но до него, судя по всему, ещё далеко.

Выборы нового Генерального секретаря ООН

Если выборы в 2006 году Генеральным секретарём ООН Пан Ги Муна прошли вполне рутинно, а в 2011-м он был переназначен на второй пятилетний срок вообще без всякой конкуренции, то вокруг подбора его преемника развернулась настоящая интрига. Причём сразу по нескольким направлениям.

Восточноевропейская региональная группа (ВЕГ) (в неё входят 23 страны, в том числе и Россия) громко настаивала, что девятый генсекретарь должен появиться именно из её рядов. Действительно, ВЕГ — единственная из существующих в ООН пяти региональных групп, которой ни разу не удавалось продвинуть на пост руководителя Секретариата ООН «своего человека». Мы поддержали эти амбиции, напомнив, правда, что в 2006 году, когда, по общему признанию, была очередь представителя Азии, свою кандидатуру выдвинула латышка Вике-Фрейберга, поэтому сейчас восточноевропейцам надо быть готовыми к появлению в списке «чужаков».

Вторая «линия атаки» — новым генсеком должна стать непременно женщина. Ожидание резонное, поскольку за 70 лет существования ООН такого ещё не было. Даже среди кандидатов на пост за всё время оказались лишь три женщины.

Третья новация — роль Генассамблеи в данном процессе. Устав ООН в этом плане весьма сух: Генассамблея назначает генсекретаря по рекомендации Совета Безопасности. Вдобавок в одной из ранее принятых резолюций Генассамблея просит Совет представить ей одного кандидата. (Брошенная в каком-то из интервью Сергеем Лавровым фраза о том, что мы не против представления Советом Генассамблее нескольких кандидатов, вызвала переполох у западной «тройки» постоянных членов — они явно не были настроены на «разгул демократии».)

Для того чтобы приподнять роль Генеральной Ассамблеи, предложили официально начать кампанию совместным письмом председателя Генассамблеи и председателя Совета Безопасности странам-членам ООН, а также провести слушания в Генассамблее, где все кандидаты могли бы публично изложить свои позиции.

Признаться, я поначалу скептически относился к подобным слушаниям, полагая, что они могут стать пустой тратой времени. Но они вызвали немалый интерес у стран-членов и в какой-то степени помогли действительно лучше присмотреться к кандидатам. (Для нас это было не так важно, поскольку все они общались с нами индивидуально, ездили в Москву, как и в другие ключевые столицы.)

Согласование одностраничного и, казалось бы, простого «письма двух председателей» заняло несколько недель.

Как отразить претензии ВЕГ, не захлопывая дверь перед представителями других регионов? Выбрали осторожную формулу: «Мы отмечаем региональное разнообразие при подборе предыдущих генсекретарей». Как поощрить кандидатов-женщин, не обижая мужчин? Поощрялось выдвижение «женщин, как и мужчин».

В письме сообщалось, что Совет Безопасности начнет свою работу по кандидатурам «до конца июля 2016 года». «Письмо двух председателей» увидело свет 15 декабря 2015 года, после чего началось официально выдвижение кандидатов. Складывался неплохой список: болгарка Ирина Бокова, молдаванка Наталия Герман, португалец Антониу Гутерреш, серб Вук Еремич, македонец Срджан Керим, новозеландка Хелен Кларк, словак Мирослав Лайчак, черногорец Игор Лукшич, аргентинка Сусана Малькорра, хорватка Весна Пусич, словенец Данило Тюрк, костариканка Кристиане Фигерес. Как видно, восточноевропейцам свою «монополию» отстоять не удалось.

Всё шло своим чередом. Начались слушания на Генассамблее. Но тут неожиданно занервничала «западная тройка». Она стала требовать, чтобы Совет Безопасности начал проводить рейтинговые голосования как можно скорее, не дожидаясь «конца июля», — якобы этого «все ждут». (Высказывалось предположение: они хотят побыстрее избавиться от всех имеющихся кандидатов и оставить время для появления новых.) Пришлось проявить твёрдость и указать, что мы не можем обманывать кандидатов, которые выстраивают свою кампанию, исходя из первоначально заявленных сроков.

Первое рейтинговое голосование состоялось 21 июля — бюллетенями одного цвета (то есть голоса постоянных членов, имеющих право вето, никак не выделялись). Надо сказать, при обсуждении процедур некоторые члены Совета в запале заявили, что голосовать надо вообще только «одним цветом» и до тех пор, пока один из кандидатов не получит 15 голосов «за». Пришлось пояснить. Во-первых, это противоречит Уставу ООН, который наделяет правом вето только постоянных членов Совета. Во-вторых, так процесс мог бы длиться бесконечно (у Пан Ги Муна в 2006 году не было 15 голосов «за»). Кроме того, теоретически из имеющихся кандидатов только один — новозеландка Кларк — может получить 15 «за», поскольку её страна, являясь непостоянным членом СБ, всегда может проголосовать против других кандидатов.

Тем не менее, форсировать события не имело смысла, поэтому «одним цветом» голосовали вплоть до 5-го тура. После первых двух туров список сократился на 2 человека (выбыли Пусич и Лукшич); поддержка некоторых кандидатов колебалась, отражая перипетии скрытой от глаз конкурентной борьбы. Одно было ясно — с первого же тура лидером стал Гутерреш. Казалось бы, он без особых проблем двигался к победному финишу (11-12 голосов поддержки), осталось лишь определить, не собирается ли заветировать его кто-либо из постоянных членов, в ходе шестого тура 5 октября, где голосовать будут «разным цветом». Однако в этот момент появился новый кандидат — Кристалина Георгиева, болгарский «еврокомиссар». За неё открыто агитировала канцлер Германии Ангела Меркель, своей симпатии к ней не скрывали и англичане. Означает ли это, что они заветируют Гутерреша, сосредоточившись на продвижении своего фаворита?

Шестой тур (его проводили мы как председатели СБ в октябре) прошёл в атмосфере напряжённого ожидания. Но когда результаты подсчитали, оказалось, что «революции» не произошло, Георгиева получила лишь 5 голосов поддержки, тогда как Гутерреш показал свой лучший результат: 13 «за» при двух «воздержавшихся». И хотя один из воздержавшихся был постоянным членом Совбеза, моё предложение рекомендовать Гутерреша путём аккламации не встретило возражений.

Последовала редкая демонстрация единения всех членов Совета Безопасности. По моему приглашению все 15 постпредов появились перед журналистами, где председатель Совета объявил: «У нас есть явный фаворит. Его имя — Антониу Гутерреш».

На следующий день на закрытом заседании Совета без голосования приняли резолюцию, рекомендующую Гутерреша на пост генсекретаря. Ещё через несколько дней он был назначен Генеральной Ассамблеей на период с 1 января 2017 года до 31 декабря 2021 года. Открывалась новая глава в истории Организации Объединённых Наций.

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

На этом эпизоде выбора Гутерреша Генеральным секретарём ООН книга воспоминаний Виталия заканчивается.

Он работал над ней в Москве и Нью-Йорке и завершил в феврале 2017 года за две недели до своего трагического ухода.

Наверное он сделал бы какие-то уточнения, может быть о чём-то сказал по-другому, если бы имел возможность внести дополнительные поправки… Но сложилось иначе. Мы оставили текст практически без изменений. В книге есть всё то, о чём он счёл важным рассказать, о событиях, свидетелем и участником которых он являлся. Добавили фотографии, которые, я знаю, он хотел бы видеть в ней.

Большое достоинство воспоминаний — их искренность, отсутствие назидательности. Он и сам был человек лёгкий, думал и говорил живо, с юмором, порой с самоиронией. Жил в стремительном темпе, не боялся брать ответственность на себя. Отличался огромной порядочностью и преданностью. От рождения ему дано было многое: ум, смелость, харизма, обаятельная внешность. Уже в молодые годы проявлялся его сильный характер, упорство в достижении цели — и в школе, и когда он был спортсменом-конькобежцем, и конечно в работе. Никогда не боялся высказывать своё мнение, плыть против течения. В любой ситуации Виталий умел совершать смелые поступки, руководствуясь чувством справедливости, обладал профессиональной интуицией, вырастающей из огромного опыта и знаний.

Книга написана с симпатией и благодарностью к своим коллегам, с уважением к оппонентам. Я особенно любила наблюдать за мужем во время дебатов. Энергичный, живой, с моментальной реакцией… Дебаты — это, конечно, спор. Виталий вёл спор не агрессивно, а всегда убедительно и аргументированно. Хотя в определённых случаях ему и приходилось быть жёстким и непримиримым. Иногда мы видели спокойную, уравновешенную позицию, иногда — эмоциональную и яркую. Таким его и запомнили.

Очень часто люди, узнавая мою фамилию, реагируют с особой теплотой и сочувствием, говорят добрые слова в адрес супруга. Благодарят за самоотдачу и мужество, с которыми он защищал интересы нашей Родины. Для людей чести и достоинства, молодых и постарше, я думаю, он и написал эту книгу.


Спасибо, Виталий!

Ирина Чуркина,
Москва, февраль 2019 года

Оглавление

  • ОБРАЩЕНИЕ К ЧИТАТЕЛЯМ
  • ТРУДНОСТИ ПЕРЕВОДА
  • АМЕРИКАНСКИЕ ГОРКИ
  • У КРЕМЛЁВСКОЙ СТЕНЫ
  • СМОЛЕНСКАЯ ПЛОЩАДЬ ВО ВЛАСТИ ПЕРЕМЕН
  • РОССИЯ МОЛОДАЯ
  • БРОНЕТРАНСПОРТЁР СПЕЦПРЕДСТАВИТЕЛЯ — К ПОДЪЕЗДУ
  • ПРЕМУДРОСТИ ПРОТОКОЛА. ТРИ ШЛЯПЫ ПОСЛА РОССИИ В БРЮССЕЛЕ
  • ИЗВИЛИСТАЯ ДОРОГА НА СЕВЕР
  • НА ПОЛЮСЕ МИРА. ВСЕМИРНАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ В ЗОНЕ ТУРБУЛЕНТНОСТИ
  •   Как работает Совет Безопасности
  •   Иранская ядерная программа
  •   Положение на Корейском полуострове
  •   Ситуация в Мьянме
  •   Грузия
  •   «Формула Арриа»
  •   Война между Израилем и Хизбаллой
  •   Назначение Генсекретаря
  •   Косово
  •   Нападение Грузии на Южную Осетию
  •   Курьёзы
  •   Генеральная Ассамблея
  •   193-й член ООН — Республика Южный Судан
  •   Вновь напряжённость на Корейском полуострове
  •   «Арабская весна» (Ливия)
  •   Сирия
  •   Использование химического оружия
  •   Политический трек
  •   Вопрос о передаче сирийского досье в МУС
  •   «Химическое досье»
  •   Серьёзные перемены
  •   Кризис на Украине
  •   Катастрофа малайзийского «Боинга»
  •   Годовщина трагедии в Сребренице
  •   Вето
  •   Реформа Совета Безопасности
  •   Выборы нового Генерального секретаря ООН
  • ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ