Четвёртый Рим [Таня Танич] (fb2) читать онлайн

Четвёртый Рим Таня Танич

1

До какой-то степени — может быть, это звучит нескромно — я необходима ему.

Внешне он очень независим, но внутри у него вечная буря и смута, а я его единственный настоящий друг, единственный человек, который его по-настоящему понимает.

Симона де Бовуар, из личных писем.

Апрель, 2019 г.

— Привет.

— …

— Эй!

— Привет.

— Как ты?

— …

— Слушай. Я же вижу — ты читаешь. Не хочешь отвечать — не надо. Значит, писать буду я. Короче… Сижу тут у нас, в Эсквилино. Здесь музыканты уличные… ну, как обычно. И песню играют. Ту, которая наша с тобой.

— И что?

— Помнишь, как мы под неё?

— …

— Помнишь, что говорила мне?

— …

— Лучше сдохнуть, чем жить без тебя. Вот что ты говорила.

— Да ладно…

— Да ладно! Ещё скажи, что этого не было.

— Может, и не было.

— Было-было. Тогда много чего было. Помнишь?

— …

— Я до сих пор помню. И скучаю.

— А я — нет.

— Ну-ну, давай, скажи ещё. Только уверенно, а то слабо верится.

— …

— Хочу тебя. Слышишь?

— …

— Хочу, чтоб было, как тогда. Когда ты в последний раз была у меня, а потом уехала. Просто пропала, даже без записки. Бросила нас, меня и малую.

— Я позвонила.

— Ну, да, позвонила. Когда?

— …

— Когда позвонила, спрашиваю!

— Через три дня.

— Вот. Через три дня, пока я… Ладно, проехали. А перед этим, помнишь? Что говорила? Что любишь, что передумала, что надо все менять, что только со мной тебе круто, а все остальное — так, ни о чем. А потом взяла и пропала с концами.

— Ты же знаешь… тогда меня занесло… Так больше не будет.

— Кто знает, кто знает… Я позвоню тебе.

— Не надо. Я не возьму трубку.

— Возьмёшь.

— Не возьму.

— Ты в чём сейчас?

— …

— В чем ты сейчас?

— В халате.

— В каком?

— В обычном. В домашнем.

— В шёлковом?

— В атласном.

— Под ним что?

— Сорочка на бретельках.

— Та, которую я дарил?

— Нет, другая. Ту я сожгла.

— Ха! А что так?

— …

— Сними халат.

— …

— Сними халат. Я хочу посмотреть, что ты там купила. Точно такую, как и была, да?

— Нет, совсем другую.

— Да ладно. Хочу увидеть сам. Снимай. Я звоню.

— Нет, стой… Не надо!

— А что так? Чего боишься? Можешь меня просто сбросить. Я же не под двери к тебе пришёл.

— Подожди немного. Я… приму звонок. Просто не сейчас. Мне надо время. Совсем немного.

— Да ну нахер. Тебе всегда надо время. Я звоню.

— Мне надо покурить!

— Что, на балкон пойдёшь?

— Да.

— Иди без халата.

— Хорошо.

— Через пять минут набираю. Ровно через пять, поняла?

— Да.

— Иди, давай. Жду.

На балконе не холодно, но мои руки дрожат.

Не сразу удаётся щелкнуть зажигалкой, не сразу прикурить. В конце концов, к чему все эти нервы, эти волнения? Ведь не с тайным же любовником я говорю. Наоборот, это мой муж, однажды бывший и все ещё настоящий.

Бывший-потому что как-то раз я с ним развелась, а потом снова вышла замуж в каком-то помутнении. И второй развод он мне не дает, хотя шестой год живет в другой стране. И до сих пор считает, что я — его, что это у нас просто такая странная, повторная форма брака.

Мы не видимся, живем порознь, у нас свои дела, свои проблемы. Но когда он набирает меня и требует принять звонок, я всегда это делаю.

Виртуальный секс — это не измена. Мы даже не прикасаемся друг к другу. Между нами километры, сотни городов, и пара государственных границ.

Тогда почему после этого я рву все свои связи, которые вдруг начинают казаться мне пресными?

У нас созависимые отношения. Я знаю это, ведь я психолог и нередко консультирую семейные пары. И при этом никак не могу решить свои собственные проблемы — сапожник без сапог, классика жанра. Но клиентам не обязательно об этом знать. Нашими консультациями они довольны, это главное. А как я предпочитаю разрушать свою жизнь в свободное от работы время — мое личное дело.

Я возвращаюсь в комнату, беру телефон и вижу входящий звонок, который сразу переключаю на видеосвязь, только потом понимая, что сделала это. Не думая. Опять.

Его взгляд сквозь экран мобильного цепко держит меня, глаза едва заметно поблёскивают, осматривая пристально, с головы до пяток.

— Пф-ф… зараза. Охуительно выглядишь.

Прекрасный комплимент, вполне в его стиле. Зато искренний. Он выдыхает ещё одно облачко дыма в экран и тушит окурок в большой металлической пепельнице. Не стоит даже смотреть на неё, чтобы понять, что она — настоящее произведение искусства. Как и все у них там, в Италии.

Вижу, что с террасы он успел подняться в свою квартиру и ставит телефон на стол, расстёгивая пуговицы на рубашке. Ярко-белый воротничок, загорелая под южным солнцем кожа — сумасшедший контраст. Пригибаю голову, чтобы не выдать свои чувства. Он потом все равно поймёт. Пусть потом, не сразу.

Он же ничего не скрывает.

— Охренеть, меня кроет. Сколько времени прошло… А все равно — как тогда, в самом начале, помнишь? Чувствуешь это?

Ещё как чувствую. И пусть он за тысячи километров отсюда.

— Отойди, чтобы мне всё было видно.

Отхожу, как он того и хочет, и медленно спускаю бретели сорочки, позволяя ей упасть на пол. Я знаю, это его заводит. Я знаю его слишком хорошо.

Он не чужой мне человек. Мы прожили вместе десять лет, прежде, чем первый раз расстаться. У нас есть дочь, которая по собственному желанию живет с ним после того, как он переехал. Никто из наших знакомых этому даже не удивился — он прекрасный отец. Отличный друг, лучший любовник. А вот муж из него — так себе.

— Слышишь… Хочу, чтобы ты была рядом. По-настоящему.

— Знаю.

— Я б тебе сейчас ноги переломал, чтоб ты от меня никуда не ушла.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— А я бы тебе — руки.

— Ха! По больному бьешь?

— Да.

— Зачем?

— Чтобы ты понял, как это. Когда бьют в самое больное.

— Вот так, значит, да?

— Вот так.

— Ладно, хорош болтать. Камеру вниз. И на колени.

Улыбаюсь какой-то не своей улыбкой и послушно исполняю каждое его слово. Он знает, что делает. Он слишком хорошо меня знает.

Мы не пытаемся вернуть наши отношения. Это только виртуальный секс. Это ничего не значит.

Так я думала и тогда, когда впервые захотела увидеть его с другой женщиной. Мелочное тщеславие, смешанное с острым возбуждением от мысли о том, как мой муж берет другую, и она дрожит и стонет под ним — а он смотрит на меня и делает это только для меня.

Я хотела чтобы он был счастлив и свободен. Чтобы у него была самая лучшая в мире жена, которая не ревнует, а сама предлагает ему новые впечатления. Чтобы нам никогда не было скучно. Скука убивает брак.

А наш брак — наш первый брак был идеальным. Но убила его совсем не скука.

Пока девушка — та, первая, которая была между нами, всхлипывала от наслаждения, он, сделавший это с ней, смотрел мне в глаза. Как я и хотела.

А я, вместо того, чтобы испытывать удовольствие от этого зрелища, давилась слезами.

Да, это я разрушила наш брак в первый раз. А во второй — уже он постарался.

— Эй! — его голос возвращают меня в реальность. — Ты что-то забыла.

Как всегда. Он не отпустит меня, пока не вывернет наизнанку все мои чувства.

Наша игра. Наши правила. Наши сценарии. Сейчас мне трудно сказать, насколько они безопасны или адекватны. Они просто — наши.

— Я… — горло перехватывает от того, что он наклоняется почти вплотную к камере, и на секунду кажется, что он здесь, рядом. — Я так скучаю по тебе…

— Не пойдёт, — его дыхание с шумом прорывается сквозь динамик и, кажется, я чувствую его тепло на своей щеке. — Скажи как есть. Не выделывайся.

— И хочу тебя. Очень сильно…

— Только хочешь?

Его слова прерывает мой вздох — резкий и глубокий.

— Не только.

— Что — не только? Что ещё?

— Люблю… — я говорю очень тихо, пытаясь удержаться на грани, перешагнув которую, снова окажусь там, откуда пытаюсь выкарабкаться не первый год.

— Не понял?

Вот же сволочь! Злость перекрывает даже возбуждение, пошедшее пятнами по телу — я вижу это на животе и на бёдрах, везде, где провожу ладонью, представляя, что это его, только его руки.

— Все ты понял! — злость, пробивает последнюю защиту, которую я пыталась сохранить. — Иначе не звонил бы, оставил бы меня в покое! Тебе ещё раз надо? Еще раз хочешь это услышать?!

— Да. Хочу, чтоб ты говорила всё, как чувствуешь. Ну?!

Нужно отвести глаза, нужно сделать хоть что-то, чтобы избавиться от этого наваждения, от этой странной власти надо мной — это какая-то западня, это хуже, чем рабство. И не могу — он смотрит так, как будто впитывает каждый мой крик или тихий шёпот.

— Ты же сам знаешь, что ничего не поменялось. Что люблю тебя… до сих пор… всегда. Так, что на стены лезть хочется, когда тебя нет…

— Мне тоже, Женьк… Люблю, пиздец. Тебя люблю, слышишь?

Но я уже ничего не слышу, ни на что не обращаю внимания, забыв о здравом смысле, который твердит, что это убивает меня, раз за разом.

Ну и пусть. Пусть убивает. Ведь лучше сдохнуть, чем жить без него — так говорила я сама, не зная, насколько правдивыми окажутся эти слова.

Так будет всегда. Так было и с самого начала.

2

18 лет до этого. Май 2001 г.

В то время на улицах города все ещё стояли телефонные будки. Обычные кабинки телефонов-автоматов, из которых можно было позвонить по городу, а по межгороду — только возле переговорного пункта. И попросить у родителей денег, потому что мои опять закончились раньше времени.

Но это в последний раз. Точно в последний.

— Что ты там ешь?

Голос у мамы скрипучий и раздражённый. Непонятно что его делает таким — помехи на линии или недовольство мной.

— Я… Все нормально, мам, я не голодаю.

— Что ешь, говорю?

— Ну…

Похоже, в этот раз цена за материальную поддержку — полный отчёт по моему рациону.

— У меня есть тушенка ещё. Та, которую вы присылали. И рис. И я покупаю овощи там всякие… фрукты.

Это, конечно, враньё. Всю тушёнку я съела ещё неделю назад, а фрукты в самом начале лета здесь стоят столько, что даже мысли о них — непозволительная роскошь. Проще заплатить ещё одной группе добровольцев — там обязательно кто-то возьмёт с собой яблоки или бананы. И поделится. Сплошная радость — и работа идёт, и обед готов.

— А молоко? Ты покупаешь молоко?

— Да, молоко, обязательно. Каждый день.

Я ненавижу молоко. И не пью его уже два года, пока живу здесь.

— Ох, Женька. Ну, что мне с тобой делать?

— Я в последний раз, мам. Честно! Это просто… Я не могла пропустить этот семинар. Это прямо очень-очень большая удача, что меня взяли! И ещё скидку дали, сказали, что я — перспективная!

— Взяли не взяли, а про здоровье помнить надо! Кому ты нужна будешь, худая и бледная! А на своих психических далеко не выедешь! Что ты себе думаешь, я спрашиваю?

О чем я на самом деле думаю, лучше сейчас не говорить. Потому что денег я не получу. Родители вряд ли согласятся помочь мне, если узнают, что только треть я хочу потратить на гречку и вермишель, а остальные — вложить в аренду студии, которая мне нужна для нового эксперимента с группой, которая и так меня подкармливает, работая почти бесплатно.

А студия нам нужна очень классная. Хотя бы на сутки. Потому что у нас будет арт-терапия. И это должно быть… офигенно.

— … сегодня не успею, завтра на почту пойду. Так что через день сможешь забрать перевод. Через день, слышишь меня?

Цифры на желтом табло телефона отсчитывают назад оплаченное время, и я вижу, что нам осталось минуты полторы, не больше.

— Конечно, заберу! Спасибо, ма! Я только в этом месяце, а потом, после сессии опять пойду на работу. Ну, на подработку, до осени. Меня уже обещали взять. В очень классное кафе, так что деньги будут!

— В кафе, э-эх! Не для этого мы с отцом каждую копейку складывали, чтобы ты за кем-то столы вытирала!

Всё как всегда. Она просто не понимает. Не может понять, что если я студентка и получаю стипендию, все равно не могу ходить с гордо задранным носом и аккуратными конспектами в сумке. Нужно работать. Нам всем сейчас нужно работать — после вуза нас никто не возьмёт на предприятие, не будет нянчиться с младшими сотрудниками, как это было у моих родителей.

Мы никому не нужны. Даже универу, который нуждается в нас, пока мы учимся на платном. А таких бесплатников, как я, вообще, еле терпят.

Время сейчас такое. Сложное. Начало века, миллениум, все дела. Только моим родителям этого не объяснишь.

Снова смотрю на мигающие точки на желтом табло. Десять секунд. Девять. Восемь. Семь.

Наш разговор вот-вот прервётся, а мне надо успеть.

Успеть на метро — тут метров двести, не больше. Успеть, пока не начался дождь, резкий и нежданный, как всегда бывает в мае. Небо надо мной набухло, посерело и прямо-таки сочится влагой, в воздухе до головокружения пахнет озоном, и свежая зелень на фоне грозовых облаков выделяется ещё ярче, контрастнее.

На все это я смотрю, слушая последние родительские наставления и помня о том, что если я не добегу на метро, то не попаду к нам в общагу на ужин — сегодня меня кормит двести пятая комната. Зря я им, что ли, рефераты с докладами по педагогике писала?

— Послезавтра получишь перевод и позвонишь! Поняла? Мы тут посылку тебе собирать будем, поездом передадим! Женька! Женька, слышишь меня, горе ты мое, луково…

На этом нас разъединяет и одновременно тяжёлая первая капля падает на асфальт. За ней ещё одна и ещё. Через полминуты вся земля по ногами становится темно-серого цвета, а с неба, покрытого причудливо клубящимися облаками, льёт как из ведра.

Всё-таки, я не успела. Прощай, ужин с соседями из двести пятой! Когда-нибудь мы с тобой встретимся, но не сегодня.

Стою, глядя сквозь прозрачные стены кабинки на стекающие по стеклу крупные капли и посмеиваюсь про себя. Глупая привычка, никак не избавлюсь. Всегда веду с собой странные разговоры. Правда, мой куратор на кафедре говорит — если вас тянет поговорить со стенами и с телевизором, ничего страшного. Хуже, если стены и телевизор начинают вам отвечать.

Сейчас я разговариваю с дождём. И он не молчит в ответ, а шумит, уютно и по-доброму, обдавая издалека рокочущим громом, шелестя листьями высоченных каштанов, обступивших телефонную будку. И ему все равно, что из-за него я останусь голодной. Он такой приятный и добрый, этот дождь. И, наверное, совсем не холодный, ведь уже самый конец весны.

Делаю шаг из кабинки — один, второй. И тут же заскакиваю обратно. Похоже, с добротой и теплотой я ошиблась. Холодные струи мгновенно попадают за шиворот, неприятно щекочут спину, а промокшие руки покрываются гусиной кожей.

Ну, и зачем я это сделала? Теперь мне по-настоящему холодно, футболка и юбка промокли и липнут к телу, а стоять мне здесь ещё… Да не знаю сколько!

Может, заболею.

И провалю нашу субботнюю арт-терапию? Ну да, конечно. Не имею я на это ни права, ни желания.

С сочувствием смотрю на редких прохожих, бегущих по центральной улице в подземный переход, чтобы быстрее спрятаться. Почти ни у кого из них нет зонтов. Сегодня был отличный день с самого утра, и даже синоптики по радио — и те не обещали осадков.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Человек предполагает, а бог располагает, как сказала бы моя мама — и, вспоминая эту поговорку, я опять трясусь в беззвучном смехе из-за того, что лезет мне в голову. Или это от холода?

Ну зачем, спрашивается, зачем я вышла из кабинки? Любопытство, черт возьми. Всегда оно толкает меня на глупые поступки. И время идёт, а я ничему так и не учусь. Двадцать два года уже, а веду себя как первоклассница. Так бы тоже сказала моя мама. Но в этом случае я бы с ней согласилась.

Из перехода напротив выныривает стайка прохожих, но тут же забегает обратно — правильно, умные люди, не то, что я. Только одна фигура, отделяясь от остальных, движется дальше по улице — кажется, ей плевать. И на дождь, и на промокшую тут же одежду, и на лужи, в которые она наступает, хулигански разбрызгивая воду, специально поднимая весёлые брызги.

Вернее, он. Не она, а он. Это парень, в футболке и джинсах, промокший с головы до ног, как будто его окатили из ведра. Хотя, нет. Вернее было бы сказать — как из душа. В английском, зачёт по которому я сдавала на этой неделе, есть такое выражение — shower rain. Вот оно больше подходит тому, что творится на улице. Как будто кто-то наверху задумал превратить нашу землю в одну большую, наполненную до краев ванную.

Не замечая, что мысли снова уплывают куда-то в сторону, присматриваюсь к единственному прохожему внимательнее. Выпендривается, точно. Привлекает к себе взгляды — ясно же, что все, кто сейчас спрятался, глазеют на него с недоумением — зачем он это делает? А ему это не важно, просто потому что нравится быть в центре внимания. И внешний вид у него такой же — вызывающий, броский, чтобы больше выделяться, больше взглядов получать. На запястьях — кожаные феньки-шнурки и браслеты, на промокшей футболке — броская надпись не совсем пристойного содержания, в ушах… по крайней мере, в том, которое я вижу из-под взмокших, откинутых назад кудрявых волос — несколько серёжек-колечек — ещё одна маленькая, но яркая деталь, чтобы выделиться.

Мой взгляд спускается ниже, и сквозь просвечивающую, прилипшую к телу футболу вижу провод, тянущийся от спущенных на шею наушников к поясу джинсов с очень низкой посадкой. Ну, конечно, даже джинсы этот пижон предпочитает носить так, чтобы люди оборачивались! Но меня тут же отвлекает другое — в одном из передних карманов я замечаю выглядывающий плеер. И возмущение, а после — неожиданный восторг охватывают меня. Возмущение — потому что нельзя же так с техникой! Она промокнет под дождём и обязательно сломается. А во-вторых… на моей памяти это первый плеер такого размера, который помещается в карман — супер-маленький, и… наверное безумно дорогой. Прищурившись, пытаюсь рассмотреть, какая модель спрятана в кармане у выпендрежника — и чувствую на себе ответный взгляд.

Мысли останавливаются, я испуганно прячусь за телефон- автомат, прикреплённый к стене будки, но тут же выглядываю снова, чтобы не потерять его из вида. Ну, вот, доразглядывалась! Теперь он тоже смотрит на меня, и расползающаяся по его лицу улыбка говорит о том, что он заметил, куда я пялилась. Но я же совсем не разглядывала его ниже пояса, черт! Мне интересен был плеер!

Только попробуй это докажи сейчас, когда он просто стоит и смотрит, не обращая внимания на то, что с неба льёт и льёт, а капли дождя стекают по его лицу. И по одежде. И попадают на плеер, наверное… А он даже не пытается их вытирать — просто ещё раз откидывает назад вьющиеся волосы, стряхивая с них воду. Бедняга, нелегко ему, наверное, с такой шевелюрой — даже мокрые пряди упрямо скручиваются в завитки, что же происходит, когда они сухие? Понимаю, что эта мысль уже никак не связана с интересом к нему как проходящей фигуре — я часто так развлекаюсь, разглядывая случайных людей. Психолог без насмотренности — все равно что музыкант без знания нот, или художник без кистей, или…

Черт, он идёт ко мне.

Сюда, в мою будку, где одной мне тесно, и где этот идиотский телефон-автомат нового поколения занимает почти все пространство. Зачем только надо было менять старые пластмассовые, синие и маленькие?

Затем, что любители тупых развлечений прижигали их спичками, срывали диски и трубки, и мэрия установила более прочные и современные аппараты, шепчет мне упрямый голос, который я привыкла называть внутренним контролёром.

Мне без него никак — в любых ситуациях, как бы растеряна я ни была, он четко и по полочкам раскладывает все в моей голове, выводя из самых глупых, а иногда и безвыходных ситуаций. Я долго пыталась понять, что это такое и даже нашла теорию Юнга об анимусе, и наверное, это всё-таки он, даёт о себе знать, но…

Но сейчас умолкает даже анимус.

Все, на что меня хватает, это стоять и наблюдать, как приближается этот экстремальщик, надеясь, что, может, он и не ко мне. Может, ему надоело выделываться и он решил подождать рядом, в одной из кабинок, вон их сколько ещё. И все пустые, только в одной пытается разнести уже новый телефон малышня лет десяти.

— Эй! Пустишь меня? Тут, вообще-то, мокро.

Какой неожиданно низкий, очень взрослый голос. Не думаю, что он меня старше — а ощущение того, что говорит какой-то… мужик. Серьёзный. Или нет, не серьёзный, он даже этими словами ухитряется цеплять, задираться. Скорее… опасный?

Ну, что, блин, за глупости? Чем опасный?

Но, опуская взгляд, я неожиданно замечаю свою руку, перегородившую вход в кабинку — мой новый знакомец стоит, уперевшись локтями в металлические рамы по бокам кабинки, слегка раскачиваясь при этом.

Ясно, от чего это ощущение опасности. Напористое поведение, до мелочей в жестах, вся невербалка прямо-таки кричит об этом. И эта нависающая поза, и раскинутые руки, и склоненное ко мне лицо. Он срезает дистанцию слишком быстро, не дав мне опомниться. Помимо воли замираю, наблюдая, как с его ресниц на щёки капают мелкие капельки, и он быстро-быстро щурится, как будто от щекотки, или… подмигивает мне?

Тоже мне, пикапер. Собираюсь с мыслями, стараясь показать ему своё спокойствие и что со мной такие приёмчики не пройдут.

— Здесь занято. Рядом полно свободных кабинок.

— Да ладно! Там скучно, — говорит он. — Не хочу один торчать, вдвоём веселее.

У него очень яркая, красивая улыбка, такой себе капризный рот — выразительно изогнутая верхняя губа и пухлая нижняя, девчонки от такого с ума сходят. Он это знает и сейчас откровенно этим пользуется — специально прикусывает нижнюю губу крупными белыми зубами, не переставая при этом улыбаться.

Но руку мою не убирает, ждёт.

— Тут очень тесно, — говорю я, пока моя ладонь сама по себе ползёт вниз. — Давайте лучше не будем валять дурака. Вы сами сказали, что это может затянуться… надолго.

Моя рука безвольно падает, освобождая ему проход, чем он тут же пользуется, запрыгивая внутрь. Конечно же, чтобы не прикасаться к нему, я вжимаюсь в стенку позади себя. И конечно, прикасаюсь, как только он делает шаг навстречу — своей грудью к его груди, животом к его животу. Теперь я даже чувствую этот чертов плеер, острым уголком впивающийся мне в бок, и… надеюсь на этом все закончится, он не будет прижиматься ко мне ещё теснее. Руками, согнутыми в локтях, он упирается в стену рядом с моим лицом и, склоняя голову, щедро обдаёт мелкими брызгами с волос.

Ему весело. Он смеётся.

— Нет, будем.

— Будем — что?

— Ну, всё. Валять дурака. Или что ты там сказала…ли. Слушай, давай на ты? Не люблю я это выканье.

А я как раз очень люблю. Оно даёт мне ощущение безопасности и власти над ситуацией. Которой сейчас у меня абсолютно нет. Ещё и анимус, как на зло, заткнулся.

Эй, внутренний голос, разумное существо, мой контролёр и помощник! Куда ты пропал, когда мне так нужен?

— Я не против. На ты так на ты.

Что? Почему я это сказала? Интересный психологический феномен, когда открываешь рот с намерением сказать одно, а говоришь совсем другое. Видимо, мне это только предстоит изучить, жаль, что на собственной практике.

Или, не жаль? Совсем не жаль? Не зная, что и думать, продолжаю наблюдать за ним в попытке понять, что он собирается делать.

А он ничего не собирается. Только смотрит, и его глаза начинают весело поблескивать. Красивые глаза, как и сам он, стоит признать. Тёплого карего цвета, с золотистыми крапинками. И сам он весь какой-то тёплый, жаркий — загорелая кожа, густые каштановые брови и ресницы, волосы, наверное, того же оттенка — сейчас они темные от воды и продолжают упрямо кудрявиться. И мне не холодно, несмотря на мокрую одежду, липнущую к телу. Мокрую, но не такую как у него. С него все ещё продолжает течь, прямо на меня.

Он внимательно следит за моим взглядом и, замечая, как я кошусь на него, на секунду отодвигается.

— Понял. Момент.

И удивительно быстро для таких тесных условий, стаскивает футболку через голову, дергая при этом многострадальные наушники, которые остаются на нем как как единственное, в чем он одет выше пояса.

Но его это не слишком беспокоит и он просто бросает мокрую футболку на крышку телефона за своей спиной.

— Вы… Ты что делаешь?!

— Грею тебя, — он снова прижимается ко мне, теперь уже горячим телом. — Должна же от меня быть какая-то польза. Чтоб ты меня не выгнала.

Психологический феномен повторяется — вместо того, чтобы резко ответить, что сейчас именно так и случится, я открываю рот, но его новая улыбка меня обезоруживает — и я молча опускаю глаза, шире растопыривая руки, чтобы хоть ими не дотрагиваться к его голой груди или плечам.

— Тебя как зовут?

Он так интересно говорит — этот взрослый грудной голос и ребяческие задиристые нотки. Есть в этом своя изюминка. Его точно ни с кем не спутаешь. Да и я сегодня в ударе. Не могу представить, чтобы в другое время я вот так обжималась в кабинке телефона-автомата с кем-то полуголым, не узнав даже его имени.

Имени? Ах да, имя. Он спросил, как меня зовут.

— Женя. Евгения.

— А меня — Роман.

— Очень… приятно. Ты не мог бы отодвинуться, Роман?

— Не мог бы. Я тебя грею. Может, тоже снимешь с себя мокрое?

— Что, прямо здесь?

— А че, слабо, да?

Здрасьте, приехали. То ли он специально ломает мне все шаблоны, то ли просто самовлюблённо издевается.

— Страсть к публичному обнажению, Роман — это признак эксгибиционизма. И по статистике, у мужчин он встречается чаще, чем у женщин. Вот хоть на нас посмотри. Мне моя одежда, в отличие от тебя, не мешает. Так что не слабо. Просто нет необходимости. Как у любого адекватного человека.

Его мои язвительные размышления, похоже, не очень-то и трогают, в чем я убеждаюсь спустя секунду.

— О, типа наехала на меня умными словами. Ты что, училка? Или врач?

Забавно, что он почти угадал. Я учусь в педагогическом, на факультете психологии. Серьёзные врачи и терапевты нас считают чуть ли не шарлатанами, а педагоги — недоучителями, самозванцами в вузе. А вот мне кажется, что психолог — профессия будущего. Когда человека надо будет не только лечить, но и дать ему возможность просто послушать себя.

Тем не менее, отрицаю его близкую к верной догадку.

— Ни то, ни другое. А это так важно сейчас?

— И правда. Вообще не важно.

Он продолжает смотреть на меня, а я чувствую, как размеренно поднимается-опускается его грудь — и автоматически пытаюсь подстроить своё дыхание под его, чтобы не было диссонанса. Он как будто тоже ощущает это и, наклоняясь ниже, долго молчит, а потом сдувает прядь волос, упавшую мне на глаза. Его дыхание такое тёплое, приятное.

— У тебя нос обгорел на солнце, знаешь?

— Ну… да. А что?

— Ничего. Просто прикольно. Классная ты, Женька. Пушистая, белая, — явно намекая на цвет моих волос, говорит он. — Как одуван. Откуда ты взялась такая? Может, из этих… кто там людей заманивает? Русалки, сирены?

— Ну да, конечно. Русалка из телефонной будки.

Он снова громко смеётся и вжимает меня при этом в стенку так, что мне приходится проморгаться, чтобы как-то выстроить свои мысли.

— Ага. И воруют их души. И они потом такие, как зомбаки ходят, ни живые, ни мертвые. Ну что, Женька? Украдёшь мою душу?

— Нет. Не украду.

— А че так? Тебе не нужна моя душа?

— Я не верю в душу, я верю в коллективное бессознательное.

— Бля-я… — он даже отстраняется от неожиданности.

Вот так всегда. Любой эротический флёр сразу спадает, стоит завести разговор о своём мировоззрении. Не зря те же психоаналитики говорят: сознание и секс — стихии из двух разных полюсов и часто мешают одна другой.

Но то, что он говорит в следующую секунду, меня прямо-таки ошарашивает.

— Так ты типа из этих… На юнговскую хрень повелась?

— В смысле — хрень? Ты о чем сейчас?

— О том, что Юнг — лошара, а ты за ним всякую хрень повторяешь.

— Что-о?! Это Юнг — лошара? — такая наглость потрясает меня больше, чем его резвые замашки. — Ты… Ты, вообще, понимаешь, о ком говоришь?

— Ага. На кого батон крошишь, салага? — поддразнивает он меня.

— Конечно, салага! Да кто… Кто он и кто ты? Да как ты… Вообще, судить о чём-то можешь?!

— Конечно, могу. А Юнг — лошара! — смачно и с удовольствием повторяет он. — Всю жизнь угорать по науке, ставить всякие эксперименты… Че он там — дисер написал? В итоге слиться в оккультную лабуду и придумать оправдание разному мракобесию — ну, бля… Даже не знаю, как такое назвать, Женьк. Лошара из лошар!

Эта самоуверенная категоричность просто валит меня с ног. Я бы точно села на пол от злости, если бы здесь не был так тесно. Меня удивляет даже не то, что он знает о моей любимой теории, а то, как он ухитряется совершенно беспардонно унизить светило науки и автора с мировым именем.

Кем он себя считает, вообще?!

— И кто же, интересно, у тебя не в статусе лошар, Рома?! Наверное, Фрейд?

Впервые назвав его неполным именем, я так возмущена, что не чувствую ничего необычного, никакого смущения. Всё- таки, идейный срач — лучшее средство для сближения, сразу всю нерешительность убирает.

— Нет, не Фрейд, — легко отбивается он, не воспринимая мою злость всерьёз. — Зигги тот еще черт был, не спорю. Как он народ кошмарил этими своими анальными фиксациями, — он снова смеётся, чем злит меня ещё больше. — Не такой поехавший как Юнг, но тоже какую-то там мифологию собирал. Психоанализ — это ж вообще не наука, знаешь, да?

— Это не доказано! — в запале выкрикиваю я, понимая, что нарвалась на материалиста.

— Что? Что не наука — да, не доказано. Так и я об этом. Ладно, не психуй. Толку кипешевать из-за своего Юнга и впрягаться за него? Вот за Эверетта и Дойча — я бы впрягся. У них там — теория что надо, а не эта твоя массовая душа и поиски рая. Ты б мне ещё про потоп задвинула, ну серьезно.

— Эверетт? А это кто такой? — вылить на него новую порцию негодования мне мешает только незнакомая фамилия, за которую я хватаюсь из любопытства.

— Серьёзный мужик, Женька. Физик, по квантовой механике так отжигал, что у других профессоров майки заворачивались. А доказать, что он не прав — не могли.

— А, понятно! Технарь! Бездушный заучка! Конечно, такие как он и ты отвергают любую мифологию!

— А ни фига подобного! Он как бы доктор философии и, вообще… «Матрицу» смотрела?

— «Матрицу»? Конечно… Кто же не смотрел, — сразу притихаю от упоминания крутейшего фильма, который мы обсуждали всей общагой — пусть он вышел недавно, но в наших кругах уже считался чем-то культовым.

— Так вот его теорией тоже пользовались, когда создавали симуляцию, шаришь? Может, скажешь ещё, что и Матрица — говно, а Женька? Спорить со мной будешь, да? — он шутливо толкает меня бёдрами и упирается лбом в мой лоб, прижимая голову к стенке будки. Я хочу попросить его ослабить напор и не зажимать меня так откровенно, но он, предупреждая это возмущение, проводит ладонью по моим волосам и начинает их перебирать так, как будто мы знакомы всю жизнь, и он делал это всегда.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍И снова вместо того, чтобы сказать то, что собиралась, вдруг говорю:

— Слушай. Ты что, физик? Из политеха?

— Нет, не из политеха, — он слегка отстраняется. — Не угадала. Видишь, всё твоё коллективное бессознательное — до жопы, даже подсказку правильную не может дать, — он снова дразнится, а его рука продолжает рассеяно бродить по моим волосам, спускаясь ниже, к шее и плечам. Краем глаза замечаю на тыльной стороне его ладони следы от порезов, внимание от которых не отвлекает даже пара колец на пальцах и кожаные ремни, намотанные на запястье.

— Ну, конечно, кому как не кошатнику рассуждать тут о науке, о матрице и о философии! — понимаю, что хочу в ответ задеть его побольнее.

Только его это снова не цепляет, ни капельки.

— Кошатнику? С фиг ли? От меня че, пахнет кошками? — на волне азарта он снова вжимает меня в стену, но на этот раз я отталкиваю его от себя.

— Да какими кошками? Блин… Прекрати! Хватит, всё, мне не холодно! Не надо на меня больше наваливаться!

— Да ла-адно…

Ох уж это вальяжное «да ла-дно». Мальчик, явно не знавший проблем и отказов в жизни. Здесь мы с ним очень разные. Хотя, не спорю, мне тяжело удержаться чтобы не бросать на него быстрые взгляды — мне любопытно и волнительно его разглядывать.

— От тебя не пахнет кошками. Просто… все руки покоцаны, какие-то царапины, порезы.

— И что?

— Ну, это могут быть следы от общения со зверями. Например, у тебя дома кошки, и это их лап дело. Не будешь же ты заливать мне, что дрессировщик и работаешь с тиграми? Хотя, не спорю, это звучало бы вполне в твоём стиле.

Вот тебе, держи шпилечку. Самоуверенный пижон.

— Блин, Женька, ты чего? Это стеклорез, какие кошки? — не замечая моей подколки, он поднимает ладонь к свету и поворачивает ее туда-сюда, с гордостью демонстрируя свои боевые шрамы и бряцая фенечками. — Знаешь, что такое стеклорез?

— Ну… Конечно знаю. Такая штука. Чтобы резать стекло.

Автоматически перевожу взгляд на стеклянные стены кабинки и замечаю, что дождь за ними начинает утихать.

Так, а зачем ему эти стеклорезы, если подумать? Не ходит же он по ночам по улицам, выпиливая из витрин куски стекла? Хотя… Быстро зыркнув в его сторону, понимаю, что с него станет. По крайней мере, я бы не удивилась.

— Дождь заканчивается. Скоро можно будет идти.

Почему я сказала это таким тоном, как будто у меня умерла любимая собачка? Меня что, огорчает, что я могу отсюда выбраться? Наоборот, радоваться надо.

— Что? А, ну да. Точно, заканчивается.

Да, так всегда. Все заканчивается, все хорошее быстро проходит. Ловлю себя на неумелом философствовании, вовремя порадовавшись, что хоть не успела ляпнуть это вслух.

— Раз так…

— Ну, тогда давай выходить.

Он прав, надо выбираться отсюда. Несмотря на то, что дождь не утих совсем, и теперь мелко моросит, наше уединение начинает разрушаться. Мелкая детвора, выскочив из соседней кабинки, бегает и орет совсем рядом, а какой-то прохожий, недовольный качеством связи, явно хочет перебраться ближе к нам.

— Слушай, ты как — никуда не спешишь?

Вообще-то, спешила. Но я упорно об этом молчу, глядя, как проводя рукой по волосам, он убирает с них последние брызги.

— Давай сгоняем с тобой куда-нибудь пожрем, а, Женька? Согласна?

До конца не понимаю, то ли это чувство голода играет со мной злую штуку, то ли вообще… странность ситуации, но на моем лице сама по себе возникает улыбка. Это от голода, просто от голода. Вот и желудок от мыслей о том, что пропущенный ужин в двести пятой — не конец света, начинает задорно и радостно урчать.

— Может, всё-таки, поедим?

Не могу не поправить его какую-то слишком разболтанную манеру говорить, за что тут же получаю ответку.

— Ну, как скажешь. Можно и поесть, — выпрыгивая из кабинки, Ромка делает шаг назад, протягивая мне руку. — Но я лично хочу жрать. А будешь выделываться — тебя сожру, прямо здесь! — он вдруг дёргает меня на себя и хулигански цапает зубами за плечо — от этого дурачества меня как будто током прошибает, простреливая до самых пяток. Даже крик возмущения застревает в горле, вырываясь во вне каким-то сдавленным выдохом.

Ещё один психологический феномен? Нужно будет думать, много думать после. Но не сейчас.

Он поправляет свои слегка перекосившиеся наушники и, сжимая мою ладонь, добавляет:

— Предлагаю в мак, тут ближе всего. Давай, на счёт «три», чтоб не промокнуть. Мне уже все равно, а вот ты не тормози. На такой мряке тебя пару минут проберет, до трусов.

Делаю усилие над собой, чтобы не прыснуть. Вопрос — почему люди всегда смеются над шутками ниже пояса, даже самыми безобидными? И как только я почти готова пустить свои мысли в это русло, он выкрикивает прямо над ухом:

— Раз, два, три… Погнали!

И, не выпуская моей руки, он срывается места с такой скоростью, что мне приходится очень постараться, чтобы успеть за ним. Лужи, брызгами из которых мы обдаём редких прохожих, красный свет на переходе — мы пролетаем мимо так стремительно, что я даже не успеваю разораться, что нельзя бегать по проезжей части, еще и на красный.

Перевожу дух, только влетая вместе с ним в Макдональдс, где, несмотря на пустоту на улицах, полно народу. Видимо, все убежавшие от дождя спрятались именно здесь. Ловлю на себе постоянные взгляды — Ромка по-прежнему держит меня за руку, снова стряхивая капли мелкой мороси с волос и занимает очередь в кассу. А я понимаю, что даже тут, в центре, где привыкли к необычным людям, он смотрится вызывающе, еще и голый по пояс. Хоть бы нас обслужили. Хоть бы не надумали выгонять за странный вид. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что это будет скандал, едва ли не драка — меньше всего мой новый знакомый похож на законопослушного гражданина. Да и я, в растрёпанном виде, в насквозь промокшей одежде, не вызываю таких подозрений.

Но все проходит благополучно — он берет два огромных мак-меню на подносы и, подмигивая мне, взглядом показывает, чтобы я поднималась за ним на второй этаж, на террасу. Замечая, как откровенно некоторые посетители пялятся на нас, быстро взбегаю по ступенькам с одним только желанием — скрыться от этой толпы.

На веранде холодно, дует ветер и зонт над нашими головами трясётся так, что, кажется, сейчас улетит за горизонт.

— Зачем мы сюда пришли? Тут же… х…холодина.

У меня на самом деле зуб на зуб не попадает, и это вдвойне обидно, потому что так я не смогу даже есть.

— Народ видишь?

— Н… нет

— Вот поэтому мы тут. Бесит толпа.

Ну вот… Меня тоже бесит толпа, но бесит и холод — так что непонятно, что здесь худшее из двух зол, и…

Поставив разносы на стол, Ромка снова обнимает меня со спины, обдавая своим теплом и сжимая руки на моей груди в замок.

— Так не холодно? Не забывай, мое дело — тебя греть.

— Не… очень… Только мы же так не поужинаем. Руки… заняты.

— Ну, у меня заняты, у тебя нет.

— И что? Ты как предлагаешь — вот так, стоя…э-э… не понимаю.

— Нет, не так. А вот так. Оп!

Ногой придвигая к себе лёгкий стул, он подгибает колени и падает в него вместе со мной. Мы оказываемся вдвоём в этом металическом, типично макдональдсовском кресле — только я сижу у него на коленях, лицом столу, а он — прямо на мокром сиденье. Ромка продолжает греть меня собой сзади, еще и ладонями растирает мои плечи.

— Давай, сначала ты. Только не тормози, быстрей! Я там всего макси-макси набрал, чтоб мы с тобой обожрались прям по-царски.

Я такая голодая, что набрасываюсь на еду, забывая о смущении и даже не возмущаюсь из-за нашего неравноправия, не договариваюсь разделить чек — конечно же, в долг, и как только получу перевод, можно будет опять встретиться, чтобы я его вернула… На этом месте прихожу в себя, почти доедая своё мак-меню, и с опаской оглядываюсь назад.

— Дай мне картошки, — только и говорит он, и я послушно макаю картофель фри в соус, после чего отправлю ему в рот. Я не могу видеть его лица, мне неудобно так сильно проворачивать голову, но остатками своей картошки я кормлю его почти вслепую, каждый раз вздрагивая, когда его губы прикасаются к моим пальцам.

— О, так круто. Но может быть еще круче. Ты наелась уже?

Пора бы привыкнуть, что от него этот вопрос звучит не как грубость, а как простой интерес. Кажется, изящество в выражениях — не его сильная сторона. Ну и ладно.

— Да, не хочу больше.

Я пытаюсь встать, чтобы дать ему возможность съесть свою порцию — но он тут же останавливает меня.

— Не, так не пойдёт. Ты опять замёрзнешь. Давай, лицом ко мне. Будешь меня кормить.

То, как у меня краснеют щеки я не могу сравнить даже с тем, когда мой куратор из первого универа, из которого я перевелась сюда, как-то на консультации попросил потрогать его за зад. Только тогда мне было противно и стыдно — а сейчас волнительно, приятно, и… страшно. Это как-то все слишком быстро, слишком интимно между нами.

Ромку, похоже, такие мысли, совсем не посещают. Цепляя уголком кеда ножку стола, он придвигает его к нам — а, значит, развернувшись, я смогу легко брать еду, и… Понимаю, что снова заливаюсь краской, когда быстро и слишком умело он разворачивает меня к себе лицом, притягивая за поясницу, чтобы сидела удобнее.

— Эй… Ты чего? Не бойся, все норм.

Видимо, мои щеки, горящие, как тот самый красный сигнал светофора, который мы так беспечно проскочили, говорят сами за себя.

— Слушай, я не буду к тебе приставать прямо сейчас, если не хочешь. Пока меня кормишь, считай, ты в безопасности, — и он делает красноречивое движение бёдрами подо мной, от которого я чуть не роняю гамбургер. Мое положение начинает казаться еще более двусмысленным, в добавок к тому, что на веранду выбегает небольшая группка подростков, но увидев нас, тут же скрывается, хихикая и тыча сквозь стекло пальцами.

— Женька… — по голосу слышу, что терпение его на исходе. — Не тормози давай! Или ты сейчас расчехляешься — или идёшь к народу в общий зал!

— Ну все, все, извини. Я просто… Ладно. Вот, держи чай, — отковыривая ногтем пластиковую кнопочку на крышке, я стараюсь влить ему прямо в рот немного чая, замечая, что его губы уже посинели.

— Кайф. Картошку давай.

Он безумно аппетитно ест, пока я, находясь так близко, стараюсь не трястись, отгоняя от себя мысли о том, как я на нем сижу в общественном месте (интересно, это уже тянет на штраф за аморалку?) на то, как время от времени, чтобы удобнее сесть, он шевелится подо мной, и на то как довольно облизываясь, он вгрызается в гамбургер, которым я кормлю его прямо из рук, и мне почему-то это кажется дико сексуальным.

Прикольная идея соблазнить девушку, ничего не скажешь. Просто ешь при ней так, как будто в последний раз в жизни. Такая страстность даже в гастрономическом плане не может оставить равнодушной.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Ты горячая. Прямо как печка. Ещё немного и я вообще отогреюсь.

Прекрасно. Стараюсь не думать, почему это меня так разгорячило, опускаю глаза и тут же поднимаю, снова глядя на него.

— Колу! — требует он и втягивает ее в себя через трубочку с громким свистящим звуком, продолжая сверлить меня пристальным взглядом, от чего у меня начинают гореть не только щеки, но и лоб, и шея, пылают даже уши. Надеюсь, он, увлечённый едой,этого не замечает.

Ромка доедает все, что осталось на подносе в считанные минуты, и я едва успеваю выдернуть руку, чтобы он не начал облизывать мои пальцы — кажется, то, что мы находимся в условно безлюдном месте, куда в любой момент всё-таки может зайти кто-угодно, его не волнует. Сытый, он продолжает задираться ко мне, пытаясь руками залезть под юбку и стреляя по плечам лямками лифчика, который нащупал под майкой, а я все никак не могу понять — почему я не встаю и не ухожу? Почему?

Если бы кто-то из моих добровольцев рассказал о таком на сеансе, я была бы возмущена от одного только описания подобного поведения. А сейчас сама не пытаюсь ничего сделать, только одергиваю его, хватая за руки и с видимой неохотой их отпуская.

Черт, Юнг, что бы ты сказал на это?

— Так, всё. Пойдём отсюда.

Что? Мы всё-таки уходим?

Собственно, почему я снова расстраиваюсь? Я ведь сама этого хотела. Ох, как же меня пугает эта странная раздвоенность, когда одна часть меня с недоумением смотрит на другую, которая как будто с цепи сорвалась и творит всякую дичь.

— Пойдём, говорю. Ты уже вся синяя. Посажу тебя на метро. Там потеплее, чем здесь будет.

— Хорошо, пойдём. Ты тоже замёрз.

— Да мне пофиг. И похуже бывало. Все, давай быстрее, долбаный мак закрывается. Сейчас начнут приставать эти, из зала. Типа простите-извините, будем рады видеть вас завтра. А нифига они не будут рады, если мы без бабла придём. Да, Женьк? Бесит эта тупая вежливость. Давай за мной, пока не закрыли.

Снова не пытаюсь выдернуть руку, пока мы сбегаем по боковой внешней лестнице к выходу, минуя зал. За пару ступенек до земли Ромка вдруг спрыгивает вниз, поворачивается ко мне и, подхватывая под колени, приподнимает так, что моя голова оказывается чуть выше его.

— А тебе на какую ветку?

Машина, выезжающая со стороны макдрайва, начинает сигналить — стоя на дорожке у лестницы мы перекрываем ей выезд. Но обращаю на это внимание только я.

— Рома… отпусти меня… Там машина, надо пропустить.

— Ветка какая у тебя, говорю?

Машина сигналит все громче.

— Ветка метро?

Надеюсь, я правильно его поняла и отвечу ему то, что он хочет, лишь бы побыстрее сойти с этой злополучной дорожки.

— Нет, блин, ветка сирени! Давай, Женька, а то этот черт за рулем сейчас обделается от злости.

— Этот черт за рулем нас переедет сейчас! Красная ветка! Пусти меня!

— Понятно. Считай, тебе повезло тогда. У меня зелёная.

В ту же самую секунду чувствую, как мои ноги касаются земли, а Ромка, медленно оборачиваясь к водителю машины, делает несколько шагов в его сторону, от чего внутри меня начинает угрожающе тикать невидимый взрывной механизм. Что он делает? Зачем нарывается? Куда идёт?

Приближаясь вплотную к машине, он наклоняется, кладёт руку на капот и громко, выделяя каждое слово, так чтобы его было слышно сквозь полуоткрытое окно, произносит:

— Не надо. Так громко. Сигналить. Я не глухой!

Я не могу видеть лицо водителя, но предполагаю, что его глаза так же лезут на лоб, как и мои — подобная наглость не может вызвать другой реакции. Хотя нет, может. Гораздо более грубую, чем ту, которую мы получаем, когда Ромка возвращается ко мне, нарочно не спеша и, держа руки в карманах, а ему вслед несётся:

— Да ты что… Ты что, сдурел, сопляк? Думаешь, управы на тебя нет? Так я щас встану и выйду! Ты у меня…

— Да хрен там ты встанешь, — глядя прямо перед собой с каким-то мрачным удовольствием, говорит он, и я понимаю, что это правда. Ни в чем не виноватому водителю Ромка с разворота показывает смачный фак, и кольцо на его среднем пальце в свете фонаря блестит точно как во «Властелине колец», который совсем недавно я смотрела в кинотеатре.

Эту странную ассоциацию и какое-то неправильное волшебство момента подчеркивает беспокойное шелестение в кронах огромных каштанов — порыв ветра, налетевший на них, не стихает, поднимая все новые и новые клубы пыли за нашими спинами.

— О, сейчас начнётся.

Как ни в чем ни бывало, он снова берет меня за руку и, ускоряя шаг, мы покидаем зону ресторанчика, пока водитель что-то сердито кричит нам вслед, но остаётся в машине и не выходит на разборки.

— Что начнётся?

— Дождь начнётся. Причём, посерьёзнее, чем в прошлый раз. Бегом за мной, давай!

Он снова срывается с места, таща меня за собой и мы бежим в направлении входа в метро так быстро, что, запыхавшись, я забываю о холоде, о все еще сырой одежде и о том, что моя маленькая сумка-карман, перекинутая чрез плечо, пребольно бьет по бедру ключами от комнаты и моей маленькой, но очень ощутимой мобилкой. Достав из кармана два жетона, Ромка проталкивает меня вперед сквозь турникет, после чего догоняет на эскалаторе, спускается на пару ступенек вниз, так, что наши глаза снова находятся на одном уровне, и просто смотрит с какой-то таинственной ухмылкой.

— Что?

Ни на какой другой, более умный вопрос моей фантазии не хватает.

— Ничего. Ты смешная, когда боишься.

— Я не боюсь.

— Ну да, конечно. А глаза как два пятака. Вот такие.

Его рука ныряет в задний карман джинсов, откуда он уже доставал деньги и жетоны, и на этот раз вытаскивает действительно две монетки по пять копеек.

— Что, скажешь неправда?

Он прикладывает монеты к своим глазам и очень точно изображает, как я поджимаю губы и замираю в моменты испуга. Я знаю за собой это, теперь знает и он. И мне почему- то не обидно за такую дразнилку — в отличие от неожиданной вспышки агрессии на макдрайве, сейчас в нем совсем нет злобы.

— Не парься, Женька. Нечего бояться. Ты со мной.

— Знаешь, как раз поэтому я и начинаю париться. Ты сам лезешь на рожон. Зачем тебе лишние неприятности?

— Неприятности? Нет никаких неприятностей. Ты о чем?

На секунду разворачиваясь спиной ко мне, он бросает две монетки по эскалатору, и они летят вниз, высоко подпрыгивая между осветительными фонарями с неоновой рекламой.

«Пассажиры! Соблюдайте правила безопасности на ступенях эскалатора!» — тут же взрывается голос из динамиков и Ромка, откинув голову, смеётся — от души, довольный и счастливый, как будто сделал что-то очень хорошее.

— Вот как сейчас. Зачем ты это делаешь? Это может быть опасно.

— Для кого?

Он снова разворачивается ко мне, опираясь одной рукой о вибрирующую ленту поручня и смотрит внимательно, как будто действительно намерен поговорить секунд за пятнадцать до того, как нам надо будет сходить — бегущие ступени эскалатора упорно приближаются к выходу на перрон.

— Для кого-угодно. Для всех. Может кого-то задеть… Или поранить.

— Пятак?

— В жизни всякое бывает. Иногда и ложкой супа можно захлебнуться. И пятаком голову проломить.

— Ого. На этом месте — подробнее. Мне прям интересно, как это.

— Ром, надо сходить.

Быстро пытаюсь развернуть его лицом к выходу — за его плечом я вижу, как до конца бегущей ленты остаётся четыре ступеньки. Три. Две.

— Опять паника на пустом месте?

— Да на каком пустом месте, блин! Рома!

Сейчас, вот сейчас его промокшие и достающие почти до пола джинсы запутаются в последней убегающей ступеньке, он упадёт, разобьёт себе голову, сломает челюсть… Черт!

И за секунду до того, как я готова зажмуриться, чтобы не видеть этого, он, даже не глядя назад, соскакивает с эскалатора, дёргает меня на себя, и, сгребая в охапку, тащит по перрону.

— Охренеть, Женька! Ты постоянно на измене!

Рассердившись, я бью его по плечам и рукам, дергаю, задевая, провод, тянущийся к плееру уже ни капли не боясь, что могу его оборвать. И только спустя какое-то время понимаю, что лицом и губами прижимаюсь прямо к его шее — неожиданно у меня забивает дыхание, а желание продлить это ощущение охватывает так резко, что я теряю ориентацию в пространстве.

Да что это, черт побери, такое?!

— Ну что, норм? Все живы, никто никого не убил?

Он разжимает руки, отпуская меня и останавливаясь посреди платформы, по обе стороны которой проезжают поезда метро. Мой — на красную ветку приходит слева, его, на зелёную, справа.

— Никто… — хочу выкрикнуть, но вместо этого еле шевелю губами. — Но еще немного… и я бы тебя…

Он доволен. Ему нравятся, когда я бешусь и не могу сдержаться. Так, понятно. Не буду подкармливать его раздутое эго, лучше сверну разговор в более спокойное русло.

— А почему ты сказал… что мне повезло? — спрашиваю я, отступая шаг назад, чтобы не стоять к нему слишком близко. О том, почему ему вздумалось так откровенно дуреть в общественном месте, я уже и не думаю узнавать. Похоже, это его обычная манера поведения, и он не утруждает себя ее анализом.

— М-м? Ты о чем?

В ответ на то, что я отхожу, он делает шаг ко мне, снова сближая дистанцию, берет мои волосы и, аккуратно поднимая, скручивает их в узелок на макушке, пока я ошарашено молчу.

— О. Вот так офигенно. У тебя классная шея, прямо… — его пальцы пробегают вниз по позвонкам, а потом снова поднимаются вверх. — Вот прямо то, что надо. Не закрывай ее.

О чем его спрашивала, я успеваю забыть и слышу его вопрос, только когда он убирает руки и волосы опять падают мне на плечи.

— Так насчёт чего повезло, Женька?

— А? Насчёт того… что нам ехать в разные стороны.

— Так ты про это? Ну да, точно повезло. Если в одну сторону, я б к тебе ночевать напросился.

Если я думала, что до этого видела предел его наглости, то сейчас понимаю, что глубоко ошибалась.

— А… А с чего ты взял, что я бы тебя пустила?

— Не знаю. Напросился бы и все. А если б к себе не пустила, ко мне бы пошли. Ты где живешь?

— Я? Вообще-то, в общаге.

Стараюсь произнести это с иронией, как бы показывая, что у него не было никаких шансов сегодня ночью — а на деле звучит, как сожаление. Надо было еще насмешливо фыркнуть, что ли.

— А, тогда без вариантов. Я — в доме. У меня там пол- этажа почти. Слушай, а может, ну ее нафиг, эту твою красную ветку? Поехали ко мне. У меня завтра спецы только с часу, времени полно. А еще есть херес. Прикинь? Целая бутылка настоящего португальского хереса. Че мне, самому его пить?

Он опять наклоняется ко мне так, что я чувству его дыхание на щеках, и добавляет:

— Расскажешь мне про всякую юнгианскую хрень.

— Слушай, ну какой же ты наглый! Сам ты хрень!

Прихожу в себя стараясь не думать, что я опять зависла до такого состояния, что даже не смогла сразу сказать «нет», и отталкиваю его. Он опять хохочет — громко, от души, так, что на нас начинают оборачиваться.

— Видишь, я же говорю, повезло. Так бы ты всю дорогу психовала.

— Да не психовала бы я! Я бы тебя просто не слушала, и все.

— Ага, давай, расскажи. А потом все равно бы пошла.

— Куда?!

Ох, как же он меня бесит своей самоуверенностью.

— Ко мне. У меня, кроме хереса еще и горячая вода круглосуточно и джакузи, прикинь!

— Ты что, мажор? Какое еще джакузи?

— Реальное такое джакузи, с пятью режимами. И вот после хереса и твоего сраного Юнга, значит, мы бы…

— Слушай, хватит врать! Нет у тебя никакого джакузи! Что-то ты не похож на сынка каких-то шишек или бандюков, — бросая взгляд на его потертые кеды, я только сейчас понимаю, что, вообще-то и на бедного студента он тоже не тянет. У него дорогая техника с собой и то, с какой небрежностью он платил за огромные порции в маке, которые мы всегда брали вскладчину, опровергает все мои догадки.

От этих мыслей меня отвлекает возрастающий гул, который доносится из туннеля метро.

— Мой поезд, кажется.

Почему мой голос опять звучит так, как будто у меня умерла любимая собачка?

— А… Точно. Слушай, ну тогда телефон гони.

Это опять звучит как хамство — он даже не спрашивает, а требует мой номер. Но… в целом манера общения у него такая, без сантиментов. Я даже не стараюсь от себя скрыть, что мне было бы обидно расстаться вот так, без всяких планов на будущую встречу. Не потому что мне от него что-то надо, нет. Просто… с ним интересно. Хоть и бесит.

— Номер свой помнишь?

Шум становится все громче, теперь ему приходится почти кричать мне на ухо.

— Ну… да. Сейчас.

Быстро достаю мобилку из сумочки — помнить-то помню, но лучше перепроверить. Пролистываю записную книжку, находя там лаконичную запись с названием «Я» — хорошо хоть новая модель позволяет сохранять свои контакты. И, поняв глаза, еле сдерживаюсь, чтобы не присвистнуть.

Если с самого начала мой взгляд зацепился за плеер, то мобильный, который он достал из бокового кармана (они там у него бездонные, что ли) заставляет меня открыть рот от восторга.

Ромка все так же стоит и смотрит на меня, держа пальцы на кнопках — а я не могу оторвать взгляд от его телефона. Офигеть! Настоящая спортивная Нокиа, с красными прорезиненными вставками на корпусе и… ох, как круто… кажется, цветным экраном. Такие модели я видела только в техобзорах свежих журналов — на фотографиях они выглядели как что-то инопланетное, невозможное, из фильмов про будущее. И вот теперь оно прямо передо мной, и это… так странно.

— Диктуй давай.

Если он и видит мое замешательство, то не подаёт виду. Читаю ему свой номер с экрана телефона — и параллельно все время зыркаю ему в руку. Как было бы интересно посмотреть его телефон, сравнить со своим…

Он тут же перехватывает мой взгляд и хитро смотрит прямо в глаза.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Что, нравится?

Всё-таки спалилась. Но нам некогда это обсуждать. Я должна бежать — мой поезд уже подъехал и с шумом распахнул двери. Следующий придёт только чрез двадцать минут — и я бы не хотела так долго ждать. Чего доброго за это время успею натворить глупостей — еще возьму и поеду в это его долбанное джакузи. Сейчас мне начинает казаться, что не такие уж это и враки.

— Все, Ром. Я пошла. А ты звони мне. Я просто хочу тебя угостить в ответ. Ты мне сегодня с этим маком жизнь спас, серьезно.

Хорошо, что сейчас не час пик и люди выходят и бегут к эскалатору не толпой, а поодиночке, иначе мы не смогли бы спокойно поговорить.

— Может, тогда в общагу пригласишь?

— Опять ты за свое! Нет, никаких общаг!

Сама не замечаю, как смеюсь, уже не в силах злиться. Надо уезжать быстрее, за двадцать минут до следующего поезда я либо убью его, либо поведусь на все его подкаты.

— Так, понятно. Тогда давай так… — быстрым движением он выхватывает мобилку у меня из рук и я не успеваю опомниться, как в руки мне ныряет та самая спортивная Нокиа, кусочек будущего, о котором я не могла даже мечтать, а теперь…

— Я тебе что сказал? Дай мне свой номер? Нет, — хватая за локоть, он тащит меня в направлении поезда, а я продолжаю таращиться на него во все глаза.

Слишком много удивлений для одного дня, слишком много.

— Я сказал «гони телефон», так что все по-чесному!

Он вталкивает меня в вагон, параллельно ставя ногу в проход и придерживая двери.

— Это чтоб я точно мог тебя найти. Или ты меня. А то знаю я таких загадочных. Дают свой номер, звонишь, а там какой-то музей. Так что, Женька, ты у меня в кармане теперь. И я у тебя. Я там так и записан — «Мой номер», ясно? Ну, и не только я. Там много номеров. Можешь им позвонить, расспросить обо мне, если захочется.

Я слишком ошарашена, чтобы даже пытаться понять, шутит он, или на самом деле такой экстремальщик, что с какого-то перепугу отдает мне свою мобилку вместе со всеми номерами.

Дверь дергается, чтобы закрыться, но вдобавок к ноге, он прижимает ее локтем.

— А я пока у тебя пороюсь. Смс-ки почитаю. Есть тут компромат какой-то, пошлые переписки… нет?

— Блин… Отдай!

Это надо так уметь — одной фразой снова выбить у меня почву из-под ног. И хоть нет у меня никаких пошленьких смсок, я начинаю нервничать, пытаясь прикинуть, что же такое писала недавно подружкам и что они отвечали мне.

— Нет, Женька! Махнулись — так с концами!

Дверь снова делает попытку захлопнуться и уже машинист включает в громкоговоритель традиционное объявление: «Пассажиры! Отпустите, пожалуйста, двери!»

— Раз просят — надо делать. Короче, Женька! Теперь ты у меня вот здесь! — он похлопывает рукой по карману, резко убирая из проема локоть и ногу, и двери тут же с грохотом захлопываются.

Я все еще стою, не двигаясь, и вижу, как он направляется по платформе на свою сторону, на ходу пряча телефон в тот же боковой карман, откуда незадолго до этого доставал свой. Тот самый, который сейчас сжимает моя рука.

Господи, а вдруг он меня на счётчик поставит? Это же мега-дорогая трубка, я за нее ни в жизнь не расплачусь. Вдруг это какая-то махинация, финансовая пирамида, разводилово?

Что это? Что это было?

Он даже не оборачивается. Сквозь стекло дверей я вижу его затылок, успевшие просохнуть непослушные кудри, тугими завитками ложащиеся на шею поверх металлической дужки наушников, его голую спину, ломаным треугольником сужающуюся к талии, его джинсы с такой низкой посадкой, что видны две симметричные ямочки на пояснице. Он же просто позёр. Пижон и выпендрежник — как я сразу о нем подумала.

Как же я была права!

Пусть только он обернётся.

И едва поезд трогается, он оборачивается. Его фирменная улыбка — крупные белоснежные зубы над припухлой нижней губой, взгляд из-под вьющихся волос какой-то совершенно безумный… безумно притягательный. Он подмигивает мне — и в тот же момент скрывается из виду за колонной, а потом и за стеной туннеля, в который, набирая скорость, въезжает вагон.

Это какой-то ужас. Это человек-катастрофа. Бедные его близкие. Бедная его семья! Мне дня хватило, чтобы он взорвал мой вполне стабильный, между прочим, мозг. А каково это — жить с ним на одной территории? Это же настоящий кошмар. Только об этом я могу думать, сидя на полупустом коричневом диване вагона и растерянно глядя перед собой, но ничего не замечая.

Сейчас все равно без толку гадать, что да как будет. Когда мы снова встретимся, и… нужна ли мне эта встреча? Может быть, не стоит продолжать наше странное знакомство и просто вернуть ему телефон, заткнув уши, чтобы его не слышать, и надеть очки с какими-то жуткими диоптриями, чтобы заодно и не видеть?

А, может… Ой, да ничего не может. Время покажет. Решим, что да как, когда он позвонит. С этой мыслью, я недоверчиво смотрю на новую трубку, понимая, что сегодня вряд ли усну. Еще не знаю, в чем мне интереснее будет покопаться — в настройках нового телефона или в его записной книжке. А что? Он сам разрешил. Когда позвонит, я ему об этом напомню.

Вот только он не звонит. Ни на следующий день, ни через пару суток, ни через неделю.

Мы снова встречаемся с ним только через месяц. И то случайно.

3

Апрель 2019 г.

По понедельникам и субботам я работаю дома. Устраиваю себе такое спокойное, без суеты и пробок на дорогах, начало и конец недели.

У меня проблемы с собранностью, поэтому с самого утра стараюсь соблюдать рабочие ритуалы — встаю не позже восьми, потом душ, стакан воды, просмотр ежедневника для сверки планов, уютная одежда — но не та, в которой хожу дома. На мне всегда свободная рубашка какого-нибудь нейтрального цвета, чтобы не отвлекать собеседника, и легкие брюки. Расчёсываю волосы, и убираю их назад небольшой заколкой. Во время сеанса челка не должна мешать и падать на глаза. Человек, с которым я говорю, должен чувствовать все внимание на себе и не тратить его на ненужные мелочи. Ничто так не выбивает из нужного настроя как мельтешащие, нервные движения.

Глядя на туалетный столик в спальне, продолжаю пить воду и рассеянно провожу рукой по кистям и баночкам с косметикой. Яркий макияж — тоже не для сеансов. Достаточно просто немного подкрасить брови — так лучше видны глаза, мне нужен визуальный контакт, постоянная обратная связь. На губы — легкий блеск, на скулы — немного румян. Все, я готова. Взгляд ненадолго падает на левый угол столика, где собраны в пластиковом боксе мои помады — все они кроваво-вишнёвого, бордового, ярко-красного оттенков. Рядом стоит флакон парфюма — в форме темного яблока с золотыми прожилками. Я слишком хорошо знаю, как он пахнет — тяжело, терпко и пряно. Маленькая часть моей другой жизни. О которой я сейчас думать не буду, некогда. Разворачиваюсь вправо — беру туалетную воду с легким цитрусовым запахом и брызгаю на волосы, ненадолго прикрыв глаза. Все хорошо. Сегодня новый день, я сосредоточена и точно знаю, что делаю.

Сейчас у меня сеанс, потом перерыв, после чего еще два сеанса. После — пункт доставки, где я забираю книги, заказанные несколько дней назад. Потом — встреча с давней приятельницей, которую переносила уже два раза. Но сегодня суббота, сегодня я имею право на отдых.

А потом, вечером, еще одна встреча. Не буду ее отменять, хотя уже не чувствую никакого желания ехать туда.

Но я знаю, с чем связан этот внутренний протест — и знание причин помогает в принятии решений.

Я должна пойти. Не стоит снова делать одну и ту же ошибку. Встаю из-за столика, подхожу к шкафу, чтобы сдвинуть дверцы — и в углу вижу небрежно брошенные халат и сорочку. Нужно убрать это, я не терплю беспорядок, когда работаю. Иду в кухню, чтобы бросить вещи в стиралку и на полу возле холодильника замечаю смятую фольгу.

Обёртка от сладостей.

Ясно. Это я вчера оставила, после того, как выходила на кухню и одним махом, в какой-то несознанке съела пол-пачки шоколадного печенья, закусив целой плиткой чёрного шоколада.

Не могу сдержаться и нервно смеюсь. Моя идиотская многолетняя привычка запихиваться сладким за обе щеки, после того как… Ладно, сейчас не об этом.

Накладываю на блюдце немного сыра и кусочек яблока, глядя на улицу сквозь большое, чисто вымытое окно. Я спокойна. Я собрана.

Сегодня новый день, который пройдёт замечательно. Я всё спланировала, ко всему готова. И неважно, что было накануне.

Негромко жужжит напоминалка в телефоне — до сеанса осталось пять минут. Окей. Все хорошо, все по расписанию. Сажусь в большое кресло, откидываясь на мягкую спинку и удобные подлокотники— даже его я выбирала цвета топленого молока, чтобы не создавать никакой резкости, никаких контрастов.

Я жду. Обычно, клиенты сами выходят на связь, я не тороплю их. Они могут задержаться на пару минут, не успеть в точное время — и не должны чувствовать за собой вины. На этом ощущении комфорта и спокойствия строится наше доверие и наша работа.

Я — комфортный человек.

«С ней так легко, ты обязательно раскроешься» — чаще всего меня рекомендуют именно так. И мне это приятно. Я люблю успокаивать, умиротворять людей, быть лёгкой, и чтобы им было легко — сначала со мной, а потом и без моей помощи.

Я люблю слушать и понимать их и делать так, чтобы они сами себя лучше понимали. Даже моя внешность — и та комфортная, может, в чём-то инфантильная. У меня совершенно не вызывающее, неконтрастное лицо, и как говорила моя бабушка «…губки бантиком, щечки-персики — ох и намучишься ты со своей милотой, сердешная».

Я никогда не считала себя милой — скорее несерьёзной и не вызывающей доверия. Поэтому было время, когда изо всех сил старалась придать себе немного солидности. Но я уже давно не хочу никому ничего доказывать. Пусть до сих пор даже друзья Мики, мой дочери, называют меня по-приятельски — Джедже или Дженья, я давно приняла это в себе.

Когда на вид ты хорошая и безобидная — просто будь хорошей и безобидной. И люди тебе откроются, потому что не будут чувствовать подвоха.

Экран моего компьютера зажигается, и я слышу мелодию вызова. Быстро надеваю наушники и принимаю звонок.

— Доброе утро, Оксана.

— А? Утро? Господи, я думала, уже день, скоро обед.

— Сейчас девять, до десяти часов мы можем говорить «утро». Так что мы с тобой ранние пташки.

Вовремя останавливаю себя от того, чтобы не сказать, что в стране, где живет моя дочь, доброе утро говорят до самого полудня. Но эта информация нам сейчас не нужна. Кроме того, я-то понимаю, к чему сегодня такие частые упоминания о Мике. Следствие мыслей о ее отце, в которых не хочу себе признаваться, используя ее как предлог, чтобы немного обмануть себя.

Но я-то знаю…

Быстро моргаю и делаю еще один глоток воды, улыбаясь своей первой на сегодня клиентке.

Оксана, тридцать один год. Её проблема — тревожное расстройство, головные боли и панические атаки, которые она уже отработала с психиатром. У нас с ней — поддерживающая терапия. При этом Оксана ужасно боится повторения проблем и этим создаёт себе дополнительный стресс. Семья её очень поддерживает и хочет, чтобы всё было хорошо, а она старается соответствовать их ожиданиям и быть всегда в порядке. Не для себя, а для родных, чтобы их не расстраивать. И прежде всего для своих детей, которых у неё трое. Ведь она самая лучшая в мире мама, жена и дочь. У ее малышни есть все для счастливого детства — две собаки, кошка, попугайчик, а еще они просят нового братика или сестричку.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Родители Оксаны очень любят внуков, поэтому живут вместе с ними в двухкомнатной квартире, повторяя, что умрут только тогда, когда увидят правнуков, в этом цель их жизни. Оксанина семья — большая и дружная, предмет зависти соседей и подруг. Вот только она иногда задыхается — даже не в переносном, а в прямом смысле. Я подозреваю у нее аллергию на животных, но Оксана не хочет сдавать ни тест, ни пробы.

«А что это изменит? У детей должны быть зверюшки, они у них любви и понимания учатся. Деткам без такого нельзя, согласна? А то, знаешь, есть такие, повырастают одни, как дундуки, в своих хоромах — да, у них чистенько все, наглажено, как на параде. А на деле — эгоисты страшные, никто им, кроме себя не нужен, так и живут одни. Ущербные люди»

Оксана ненавидит одиночество. Выйдя замуж сразу после техникума за соседа по подъезду («Сначала ездили с ним а на одной маршрутке, он такой смешной был, лопоухий… Потом подружились, что ж нам, молчать, что ли в дороге? А после взяли и поженились, дурное дело не хитрое») она родила, одного за другим, двоих детей — чтобы старший не был один. А через шесть лет — еще одного. Одна только мысль о том, что дети вырастут и уйдут, приводит ее в ужас, и она готова для этого еще родить, и не раз, лишь бы в доме не умолкали детские голоса. Вот только в своих навязчивых снах, которые мне удалось вытянуть из нее не сразу, она топит маленьких котят в грязном ведре, полном мутной воды, а после ходит по заброшенной пыльной квартире, в одной из комнат которой бурчит телевизор, и никак не может его найти.

«И я просыпаюсь от такого, знаешь ощущения… Что этот телевизор так и остался у меня в голове, и я не могу его выключить. И такая злость от этого накатывает, что всех, кого встречу… придушить хочется. Знаешь, Жень, попались бы мне люди под руку — так бы и прибила их. Вот так, чтобы аж слёзы из глаз, чтоб мозги под рукой чавкали. Я совсем больная, Женечек, да? Я это даже врачу своему не рассказывала, боялась, что она меня в дурку упечёт. А тебе рассказываю. Ты же меня не сдашь, нет?»

Я Оксану не сдаю. Прежде всего потому, что связывалась с ее лечащим психиатром и узнавала, что все маркеры на шизофрению она прошла, и подозрения можно исключить. А, значит, подобные видения и навязчивые состояния — следствие глубокого невроза и истощенной психики. И мы можем с ней работать, ее случай не клинический.

Оксана считает меня своей подругой, и я не возражаю. Со многими клиентами у меня доверительные отношения, это не мешает нашей практике. Наоборот, в атмосфере лёгкой и уместной неформальности людям легче раскрыться. А за тем, чтобы доверие не превращалось в панибратство, я тщательно слежу. Хоть многие коллеги не одобряют такой подход и слишком мягкие, размытые границы — но я пока справляюсь.

— Как ваши дела сегодня? Все успели, что планировали? Может, кофе возьмёшь, или чай? Присоединишься ко мне?

Салютую ей своим стаканом с водой — кажется, сейчас она на кухне. За ее спиной вижу веселую, желто-фиолетовую плитку, а привычный шум-гам доносится издалека, из-за закрытых дверей.

— Да какой чай, какое кофе, ну что ты, Женечек? Я в туалет еле успела сходить, вот так, знаешь, чтоб посидеть, в телефон попялиться, — Оксана начинает нервно смеяться, потом вдруг спохватывается — а не сболтнула ли она лишнего. Молча покачиваю головой, взглядом дав ей понять, что между нами по-прежнему нет запретных тем, и она тут же добавляет:

— Я и сейчас там.

— Где — там?

— В туалете! — ее смех становится громче. — Спряталась от своих! Кухня у нас уже не прокатывает. Бабушка сказала, что это за дело, раз мать от детей закрывается. Хоть они и не против, чтоб я с тобой занимаюсь, типа все для тебя, Оксаночка… Но хотят, чтобы это происходило как-то само собой. В какое-то другое время, не семейное. Лучше ночью. Хотя, нет, ночью я должна спать, а то с детьми уставшая буду. И ладно девочки хоть уже взросленькие, на улицу можно отправить, во двор… А вот Никитка нет. Не сможет без меня. И сегодня все как сговорились. Лезут и лезут ко мне. Лезут и лезут.

— Ты не напоминала им, что к тебе нельзя заходить без стука?

— Какой стук, Женечка… — Оксана устало вздыхает. — Какой там стук. У нас двери давно закрывать не принято, считается, что… Мама занята!! Дайте маме хоть посрать спокойно! — вдруг прерываясь, кричит она с такой агрессией, что я вздрагиваю от неожиданности.

— Извиняюсь, Жень. Вот, видишь, только туалет и остался, куда стучат, и где мы закрываемся. А так — нет, всё на виду. Хотя, я сама детей к этому приучаю. Если только где двери закрыты и тишина — значит, кабздец. Уже что-то натворили. Так что пусть все открыто будет, так проще. Хорошему человеку, сама понимаешь, скрывать нечего. Вот только и спрятаться тоже — негде.

— Разве что в туалете, — не могу сдержать улыбку я, скрывая за ней горечь понимания, что рецидив у Оксаны всё-таки случится — еще месяц-два, и она вернётся к старому специалисту. Никакая поддерживающая терапия не сработает, когда дом — сплошной источник стресса.

— Да и в туалешке скоро нельзя будет. И тут меня достанут, шилопопики мои… Я дура, Жень, да?

— Почему же дура? Ты как можешь, пытаешься сохранить своё пространство и своё время, которое, я тебе не раз говорила…

— Не должна отдавать никому.

— Именно.

— Потому что у меня должно быть хоть что-то мое, да?

— Да, только твоё. Помнишь, как мы договаривались? Тебя нет. Ни для кого. Ни под каким предлогом. Ты просто исчезаешь. Раз! — негромко щёлкаю пальцами, — и всё. Как джин из лампы, оказываешься здесь даже против своей воли.

Главное, чтобы она не решила, что наши сеансы вредят семье. Тогда убедить ее в необходимости помощи, особенно клинической, у меня не получится.

— Ты думаешь, в этом есть толк? У меня… мне кажется у меня не выходит, Жень. Сколько мы с тобой уже стараемся?

— Восемь месяцев. Скоро будет год. И изменения есть, поверь мне.

— Та не знаю даже, какие там изменения. Но я тебе верю, верю. Раз говоришь, что толк есть, значит… есть. Вот только плохо у меня получается. Неудобно строить эти, как их… границы. Сразу себя такой эгоисткой чувствую, как будто у семьи что-то краду.

Вот оно — то самое, чего я опасаюсь больше всего. Любую попытку к самостоятельности Оксана воспринимает как угрозу целостности семьи. Говорить с ней на эту тему надо очень осторожно, любое мало-мальски двусмысленное слово способно вызвать протест и отказ от продолжения сессий. Поэтому я предпочитаю промолчать, отпивая из своего стакана с водой.

— Знаешь, вот я вроде все понимаю, то что ты мне говоришь — мама тоже человек, и все такое…

— Не мама. А Оксана. Оксана не только мама. Оксана — отдельная личность.

— Ох, Женечка, вот слушаю тебя — и мозгами согласна. Мало того, понимаю, что то, что я вся такая безотказная мамка, меня раз уже чуть до дурки не довело. Но меня так все называют, даже родители и Сашка — а что наша мама то, а что наша мама это…

— Оксана, помнишь, мы говорили — называя тебя мамой, они подсознательно так к тебе и относятся. Все. У тебя по факту не трое детей, а еще родители и муж. И все они тянут из тебя силы, заботу и внимание. Что до Саши… Напоминай ему почаще, как тебя зовут. Сама понимаешь, после роли мамы тяжело перейти в роль любовницы.

— Ой, да какой там любовницы! — машет рукой Оксана. — Ты квартиру нашу видела? На головах друг у друга сидим. Где нам тут всякие камастуры вытворять? Так, по-быстрому перепихунись в ванной раз в месяц, пока стиралка работает и все телек сморят. Тут уже до лампочки, кто ты — мама или любовница.

— Стиралка — это хорошо. Она вибрирует, — не могу удержаться от шутливого замечания я, и мы с Мариной, быстро зыркнув друг на друга, смеёмся в два голоса.

— Наша не просто вибрирует — она ходит! Так, что аж батареи трясутся! — игриво докладывает мне она, и я киваю в ответ, замечая, как ее нервозность сходит на нет.

— Видишь, какая у вас страсть. Гроза всем батареям.

— Ну, это да, могем, могем еще, — постреливая глазками и очаровательно краснея, Оксана, тем не менее, через секунду как-то гаснет, сворачивая разговор в другую тему. — Но это же не всегда так можно, Женечек. Да и каждый раз на стиралке, сама понимаешь… Не студенты уже. А так хочется иногда по-человечески, в кровати.

Говорить ей о том, что можно попытаться отселить родителей, я не буду — в этом была моя ошибка в самом начале. Причём такая, из-за которой Оксана чуть было не отказалась от работы со мной. Поэтому снова молчу, дав ей возможность выговориться.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Тяжело это, Жень. Иногда такой загнанной лошадью чувствую себя… Коровой неповоротливой… А ты говоришь — любовница. Иногда как подумаю, в кого я превратилась — и злюсь и злюсь…

О, это я вижу. Это заметно и без слов.

— А что, если я просто разбаловалась? Что, если с жиру бешусь? Наши матери и бабки не с такими трудностями сталкивались, и никаких психологов у них не было, выдерживали как-то! Это я не к тому, что считаю тебя бесполезной, Женечка. Я бы без тебя чокнулась совсем, ты знаешь. Но если это я такая… дурная? Всем нормально, одна я не справляюсь.

— Не одна, Оксана. Далеко не одна. У меня график консультаций на два месяца расписан — так что совсем не одна.

— Ну а как те, кто не ходит ни к каким психологам? У нас вон на площадке детской, как послушаешь — так все такие идеальные! Одна своего ребёнка на ментальную арифметику водит, вторая на английский, третья по гастролям с его танцами разъезжает, костюмы такие шьёт, заглядение! По ночам, сама…

— Мы говорили и об этом. Не факт, что у них нет проблем. Просто ты свои решаешь со мной, а они — выливают их на голову детей, мужей и подруг. Ты своих наоборот бережёшь. Всем бы так поступать, как ты, Оксан.

Эти слова ее снова немного успокаивают — если ее «блажь» идёт на благо семьи, значит, это и не блажь вовсе, а хорошее дело.

— Ну, хорошо. Тогда все, все не психую. Извини меня, Женечка.

— Тебе не за что извиняться. Я здесь, чтобы слушать тебя, в любом настроении.

— Ладно… Все, проехали. Нет проблем так нет проблем.

— Ну, если нет проблем, делись радостями.

Вижу, что Оксана ещё что-то хочет мне сказать — ее нервозность связана не только с непривычным местом выхода на связь.

— Да какие радости… — вздыхает она. — Стульчак вот мягкий купили на унитаз, хорошо сидеть на нем, жопа не болит. А то совсем бы отвалилась, пока мы с тобой тут ассистируем.

Смеюсь вместе с ней, пытаясь ни взглядом, ни мимикой не выдать своей уверенности, что на целый час в туалете ей вряд ли не удастся спрятаться. Пусть это единственное, запирающееся на замок место в доме, но уж слишком оно востребовано. И сегодняшнюю встречу придётся разбивать на две. Потому что главное условие — спокойствие для сеанса — не соблюдается.

— Что еще. Старшей курточку купили — хорошая такая, знаешь, межсезонная, по первым холодам бегать можно. Коляску присмотрели.

— Коляску?

— Да, колясочку. Они сейчас легкие такие, цветные, красивые. Одно загляденье. И на четвёртый этаж можно на руках вынести, это не то, что раньше было, когда у меня вены лопались. Сашка же на работе с утра до вечера, вот я и… Да что там, я же тебе рассказывала.

— Да, рассказывала. А вот зачем вам новая коляска — не рассказывала.

— Ну… как… — Оксана, смущенно опускает глаза и по ее щекам снова разливается румянец. Я прекрасно знаю, что она сейчас скажет, но продолжаю молчать, дав ей возможность самой произнести это вслух.

— Ой, не знаю… Жень. Думала ничего не говорить, но раз уж проболталась — не заругаешь, нет?

— Оксана. Я твой психолог, а не воспитатель. Считай, что я как адвокат. Всегда на твоей стороне. Лишь бы ты сама не играла против себя.

— Ну… раз так. Вот я знала, Женечек, знала, что тебе можно довериться. Родителям еще ничего не говорила, хотя они вряд ли будут против. А вот соседи, всякие клуши со двора и с детской площадки… Вот те кости перемоют. И так бурчат, что мы не все взносы в ОСББ сдаём — а куда мне сдавать на новые лавки и на клубмы, когда у меня дети на море два года не были! Вот и поедем. Обязательно поедем в этот раз. И пусть все хоть удавятся. А то дальше нельзя уже будет, да и на следующий год, когда ребёночек грудничком будет… Это они еще не знают, что у меня психолог есть свой, личный! Как у звезды! Я, конечно, хвастаюсь, что мне Саша подарки всякие делает, но что за психолога платит — нет, не буду. Завидовать начнут, сглазят ещё.

— Оксана.

— А так поднапряжемся немного. И выкрутимся. Все вместе, на то мы и семья.

— Оксана. Ты так и не ответила на мой вопрос.

— А, это. Ну… это. Да ты ж сама все поняла, не маленькая уже. И у самой дети есть. Что там Мика, кстати? На каникулы скоро приезжает или нет, а? Итальяночка твоя? Ей, наверное, все в диковинку у нас тут не так, как она привыкла. Вот ты молодец, Жень, всем тебя в пример ставлю. Говорю, есть у меня такая подруга — все для своей дочки делает, все самое лучшее даёт. За границей учится, за границей и жить будет. И мы нашим, как сможем, поможем. Главное у них уже есть — материнская любовь. И отцовская тоже. Пусть, не в Италии, а здесь… Но — поедут, поедут. И они как нибудь мир посмотрят…

— Оксана! — немного повышаю голос, легко постукивая ладонью по деревянной крышке стола, чтобы остановить ее, отвлечь внимание на себя. Оксана опять начинает уходить в многословие, истеричных нотки в её голосе нарастают, она говорит быстрее, взахлёб, по-прежнему избегая произнести ту самую счастливую новость, которую никак не может облечь в слова.

— Скажи мне главное. Я так понимаю, у вас в семье скоро будут большие перемены?

— Да… — на ее глазах блестят слезы. Не знай я всей ситуации, я бы даже смогла поверить, что это от счастья. — К лучшему.

— И?

— Ну, что, Женечек… Вот так оно и вышло. За четвёртым мы с Сашкой пошли. И, кажись, удачно.

— Кажись?

— Ну, сама знаешь, загадывать рано, надо сначала выносить и родить. Но сейчас вроде все хорошо. Врач подтвердил.

— Значит, ты беременна, Оксана?

— Я… — ее слова сопровождает глубокий вдох. — Выходит, что да. Беременная….

— Какой срок, если не секрет?

— Во… восемь недель. Уже, если что, поздно.

— Поздно для чего? Для прерывания?

— Да. Ой, типун нам обеим на язык, это так… не по- человечески как-то. Даже думать об этом.

Не буду акцентировать ее внимание на том, что она сама первая обратила внимание на возможность аборта, просто согласно киваю и задаю новый вопрос:

— Саша доволен?

— Сашка? — оживляется Оксана. — Ну, да, конечно. И, вообще, Жень, кто его спрашивать будет? Сама же знаешь — если женщина захочет родить, то найдёт способы. А мужики эти… Они и не решают ничего в таком вопросе. Хоть зелёной писюн намажь, если нам надо ребёночек — мы все равно возьмём свое.

— Ма-ама-а-а!! — снова вмешивается в нашу беседу новый голос, на этот раз высокий, детский. — Я ка-акать хочу!

— Так сядь на горшок и посри! — отчитывает ребёнка Оксана, но теперь в ее голосе нет злости — больше усталой раздражённости.

— Я не найду-у горшо-ок, его Ли-за забра-ала!

— Лизка, зараза! Выйду — отлуплю!

И снова несколько секунд нашего молчания — я жду реакции от Оксаны, Оксана ждёт реакции от ребёнка:

— Я ту-ут сейчас ся-яду! Си-ильно какать хо-очется…

Мельком бросаю взгляд на таймер — до конца сеанса еще двадцать пять минут. Что ж, где-то так, как я и рассчитывала. Никаких сюрпризов.

— Жень. Ну вот что с ними делать, а?

— Может быть, прервёмся?

В другое время я бы не стала принимать решения за нее. Я бы ждала и подталкивала ее к какому-либо выводу, делать которые самостоятельно она очень не любит, и мы учимся этому вместе — тяжело, через сопротивление, но учимся. Но сейчас я чувствую, что должна вмешаться. Оксана и так на взводе, несмотря на «хорошие новости». Боюсь, если я начну вводить ее в еще больший стресс, выйдя, она сорвётся на детях.

— Давай так и сделаем. Запишем оставшееся время в следующую сессию. Сейчас иди к семье. Ты ей нужна.

— Э-э, нет, Женечек! Не надо! Списывай это время. Это тебе за напряг с моими серунами!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Никаких напрягов. Кто вырастил хотя бы одного ребёнка давно не напрягается от темы про какашки.

Отщелкнув время конца работы кнопкой таймера, я откидываюсь на спинку кресла.

— И то правда, — смеётся Оксана, покрикивая через двери: — Щас выйду, засранчик ты мой! Мама уже идёт! Нет, Женечка, я настаиваю. Хорошо мне с тобой, ты меня не чморишь, не заставляешь чувствовать себя психопаткой. Ох, главное же не рассказала! Мне на днях такой сон приснился… Да ща-ас!! — снова кричит она в ответ на назойливый стук в дверь. — Ладно, Жень, это потом. В следующий раз. Такая глупость, а не сон!

— Снова эротический? — улыбаюсь я.

— А то! Такое прям… порно! И с кем!

— Ну вот, теперь целую неделю буду угадывать. Хорошо, Оксана, до следующей субботы. Беги к своим, чтобы у вас катастрофы не случилось. А оставшееся время мы всё-таки перенесём, я настаиваю.

— А вот и нетушки. Пусть Сашка платит! Пусть привыкает, что на жене в доме экономить нельзя, да? Я же у него не лобстеров прошу!

Не споря с ней, прощаюсь, придерживая при себе мнение, что перед скорым появлением четвёртого ребёнка разумная экономя не помешает, тем более, мы с Оксаной заходим не в самый легкий период — я это чувствую. Поэтому волновать ее стараюсь по минимуму.

Громко выдыхаю, растирая пальцами виски, вновь прикидывая время до следующего сеанса — с учетом десятиминутного перерыва и освободившегося времени у меня в запасе почти полчаса. Могу внести в рабочий дневник результаты встречи прямосейчас.

Я теряю Оксану. Мы с ней топчемся на месте уже месяц, и с учетом ее новостей — я вряд ли смогу использовать новые техники в нашей работе, а после рождения ребёнка она обязательно возьмёт перерыв.

Остаётся надеяться на то, что она хотя бы вернётся.

Мне очень тяжело осознавать это. Каждую неудачу по причине закрытости клиента, отката назад, к уже проработанным проблемам я воспринимаю тяжело, хоть и понимаю, что одна не могу влиять на результаты. Комплекс бога — уверенность, что все на свете зависит от тебя — то самое качество, в котором я уличала мужа, а он всегда смеялся, подтверждал мои обвинения: «А что я сделаю, раз я такой и есть, Женьк? Все на свете зависит от меня. Как захочу — так и будет!» Но для психолога такая самоуверенность — первый шаг к потере навыков и полному выгоранию. Ты никогда не сможешь спасти человека от самого себя, если он сам этого не хочет.

Кстати, о профвыгорании. Стараюсь отвлечься на эту тему от мыслей о Ромке, помимо воли уплывая в воспоминания о том, сколько раз мы с ним ссорились до одури именно из-за этой его уверенности: «Мое желание — закон». Я не буду сейчас об этом думать. Я и так думаю о нем слишком часто.

Знаю, пройдёт еще пара-тройка дней и, если он не будет выходить на связь, я окончательно избавлюсь от этих мыслей. Нужно просто подождать и снова взять себя в руки. Второй сеанс у меня — супервизия. Каждый раз я жду этой встречи с нетерпением: Анна — психиатр, человек с таким опытом, о котором мне пока приходится только мечтать, и я до сих пор считаю большой удачей, что мы стали работать вместе. Убеждение, которое тянется за мной ещё со студенческих лет, я и сейчас считаю единственно верным — хорошо, когда психолог работает, консультируясь с врачом, чтобы вовремя уловить тревожные звоночки уже не из своей сферы и не лечить клиническую депрессию воспоминаниями из детства. В этом плане Анна для меня — находка и отдушина. Только с ней я могу обсудить самые сложные случаи, именно она даёт мне новый взгляд на те вопросы, в решении которых я зашла в тупик и бесконечно бьюсь лбом о стену, не зная, что предпринять.

Вот как сейчас с Оксаной.

Но, несмотря на то, что безоговорочно доверяю Анне, свои личные тупики и проблемы я не обсуждаю даже с супервизором. Мои тайны — мои странные сокровища, которые я храню в невидимом сундуке, как Кащей, и точно так же над ними чахну, то ли страдая, то ли наслаждаясь.

А, может, и то, и другое одновременно.

Уверенность и сила — вот что мне надо, чтобы собрать себя в одно целое и восстановить веру в том, что я все делаю правильно. Именно с этой мыслью отвлекаюсь от записей в журнале и начинаю новый видеозвонок.

Все будет хорошо. Еще один сеанс — и я буду отдыхать. Впереди вечер субботы, который пройдёт легко и приятно.

4

Спустя пять часов я сижу на веранде только что открывшегося кафе. Всё, что нужно для прекрасно проведённого времени у меня есть — пакет с новенькими книгами и тёплый и уютный апрельский вечер. Отодвинув бокал к углу стола, создаю маленькую иллюзию — краем он равняется с горизонтом, виднеющимся в конце улицы, и садящееся солнце теперь как будто погружается в него, ныряя прямо в моё вино.

Улыбаюсь, поправляя очки с затемнёнными стёклами и делаю небольшой глоток, представляя, что пью солнце. От этого внутри становится тепло и приятно.

И даже спокойно. Да, я абсолютно спокойна сейчас.

Я жду Ингу, с которой мы обычно встречаемся на веранде одного из ресторанчиков в первые по-настоящему тёплые дни весны. Этой традиции уже много лет, и мы обе ею очень дорожим.

Не могу сказать, что Инга — моя подруга. Скорее, очень хорошая приятельница. Да, она знает меня давно и кое-что о моих проблемах — о них так хорошо говорится, завернувшись в плед на вечерней веранде. Она не раз помогала мне, когда ситуация казалась безнадёжной, а я не только не хотела, но и не могла обратиться за помощью. Но к другим сферам моей жизни, кроме личной — работе, учебе, моим проектам она не имеет никакого отношения, мало того — они ей не интересны. Меня это ни капли не обижает, наоборот, очень даже устраивает.

Я давно так решила — друзья должны быть по интересам, и тех, кому интересно одно, не стоит посвящаться в темы, предназначенные для других. И никогда не пыталась объединять всё важное в общении только с одним человеком.

Еще в школе у меня как-то не сложилось с девчачьей компанией, когда вместе ходишь в туалет под ручку и через двери кабинки обсуждаешь мальчиков. Мне было интереснее с моими книжками и программами по радио, которые я записывала на специальные кассеты, а потом переслушивала, конспектируя в толстую тетрадку.

А уже в универе, присмотревшись к пестрой студенческой толпе, я стала осознанно выбирать людей для определенных целей: с этой девочкой было хорошо учиться и вместе ходить в библиотеку, с этой — на вечеринки и студвесны, с этой — по магазинам, заглядывать в витрины и тайно душиться всеми возможными пробниками в дорогих парфюмерных бутиках. С Ингой мы с незапамятных времён сидели во всех первых авторских кафе, а потом обошли все рестораны и бистро, которые только открывались в нашем городе. И ни разу за все это время не поссорились.

Я, вообще, редко ссорюсь с кем-то из приятельниц. Именно потому, что четко понимаю, где нужно остановиться и какие темы не стоит трогать. Это и помогает нам годами поддерживать комфортное общение, не соприкасаясь острыми углами там, где непременно вскрылись бы противоречия.

Я считала это своим ноу-хау в конфликтологии, а вот Ромка называл мой подход «извратом».

— Нельзя людей маркировать и ставить по полкам, Женьк. Это типа как посуда у тебя — эта тарелка для супа, а эта для салата? Что за хрень? Это не тарелки, это люди! Ими фиг попользуешься по какой-то там тупой маркировке, которую придумали твои психи.

— Не психи, а психотерапевты.

— Да насрать! Человек — больше, чем любая система!

И, наталкиваясь на мой несогласный взгляд, выдавал свое коронное:

— Слушай, у вас там все такие долбанутые, или ты одна?

Я продолжала приводить ему аргументы в пользу моей теории, которая казалось мне очень разумной и взвешенной, но он сначала демонстративно зевал, а потом подхватывал меня, сгребая в охапку, и делал один и тот же вывод:

— Нет, это только ты у меня такая чокнутая! За это и люблю тебя, Женьк. Заскоков у тебя до пиздецов, конечно. Но ты такая охеренная с ними. Ты самый отбитый человек, которого я видел, понимаешь? Самая поехавшая. Абсолютно!

— Женя! Женечка! Евгения Васильевна! Вот ты, мать, даёшь! Время идёт, а ничего не меняется. Как была со странностями, так и осталась!

Быстро моргаю, старая с отогнать от себя воспоминания, заслонившие мое настоящее, и вижу ее перед собой — красное пальто, красная помада, тёмные волосы стянуты в тугой пучок на затылке. Инга как всегда — яркая и драматичная. Мне с ней легко — я как будто напитываюсь новыми силами, просто от того, что она рядом.

И я очень рада ее видеть.

— Как всегда — красотка!

— Как всегда — витаешь в облаках!

— Сейчас это называется «рефлексировать», Инга, так что у меня есть красиво звучащее оправдание.

— Вот как обычно ты со своими этим сложными терминами! Выдыхай, бобер! Мы с тобой пить собрались, а не твои сеансики вести.

Будь она моей лучшей подругой, я бы обиделась из-за пренебрежительного слова «сеансики». Но так как Инга — моя приятельница по душевным посиделкам и болтовне о жизни, я не обращаю внимания на эту оговорку. В своей, четко отведённой сфере, она — лучшая, а то, что не особо ценит мою профессию — и ладно. Ей как бы и не положено.

«В этом вся причина! Поняла меня?! В этом! Ты так боишься обломаться, что сразу ставишь человека на какую-то сраную полку в своей голове — чтобы потом сказать: «Я не обижаюсь! Я другого от тебя и не ожидала!» Да кто ты нахер такая, чтобы решать, кто на что способен и кому как себя вести! Хуевый же ты психолог, раз тебе не интересны люди — а только схемы, которые ты для каждого придумала! Никогда не думал, что ты такая. Вроде и умная… А на самом деле — дура!»

Резкий хлопок двери и голос Ромки из моих воспоминаний перебивает хлопок из реальности — на этот раз в ладоши. Инга усаживается напротив меня и тут же появившийся официант кладёт меню перед ней, и она довольно хлопает в предвкушении.

— Так, что тут у нас, что тут у нас такое… Ты была уже здесь?

— Да, как-то сидела на одной… встрече.

— М-м? Встрече? — она выразительно поднимает бровь над дужкой солнцезащитных очков. — Очередной ухажёр?

— Типа того, — подвинув к себе пепельницу, я закуриваю. — И че как? Чем закончилось?

— Да ничем. Кухня была вкусная, мужчина — не очень.

— Не очень вкусный? — тут же хватается за это слово Инга. — А что, удалось попробовать?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Нет, не удалось. Сразу было видно, что слишком пресный. Аппетит не возбуждал абсолютно.

— Все тебе то пресное, то скучное, Евгения Васильевна. Но я твои вкусы знаю, не забывай. И вот что хочу сказать — если ищешь себе второго Гарипова, то можешь подвязать с этим делом сразу. Или сидеть куковать одна до самой менопаузы. И после неё тоже. Потому что мы — девушки прогрессивные, мы знаем, что климаксом сексуальная жизнь не заканчивается! Потому что у нас есть — что? Гормонально поддерживающая терапия! — и она довольно смеётся, сдергивая с шеи шёлковый шарф и игриво повязывая его на сумочке, которую ставит на принесенную официантом маленькую табуреточку. — Поэтому, Жень, не забывай об этом. Я серьезно. Один раз ты уже от этого еле отошла, от слишком веселой жизни. А теперь тебе, значит, все пресно. Тебя же до сих пор ломает, понимаешь? Ты как наркоманка на отходняках. Бывший твой тебя на такой дозе держал, что ты и сейчас не можешь адекватно на людей смотреть. Тебе сразу жести какой-то надо, чтоб мозги отъехали, и подальше! А ты уйми, уйми свои ожидания. Умей присматриваться к людям, давать им вторые шансы. Некоторые не сразу раскрываются, зато потом — как хорошее вино. Надо посто научится видеть и ценить, Жень.

Да, именно. Надо уметь ждать и не быть слишком пристрастной. Хороший совет перед еще одной встречей сегодня вечером. Спасибо Инге, что напомнила мне об этом сейчас.

— И не сравнивать всех и каждого со своим бывшим мужиком, поняла? Твой Гарипов — это отдельный случай, там с головой точно не все в порядке. А с психами всегда весело. Особенно когда они талантливые, заразы! Потом все нормальные после них будут пресными казаться. Только ты забей на это, ясно? Забей. У тебя интоксикация до сих пор. Ломка. Как ты можешь взвешенные оценки давать в таком состоянии?

— Да никак.

— Вот да. Так что, не руби с плеча. И помни об этом. Давай-ка лучше с тобой за нас, за девочек. И за то, чтобы у нас все было всегда в ажуре и без отходняков!

Воодушевившись своим тостом, Инга звонко смеётся и я, чокаясь с ней бокалом, улыбаюсь в ответ.

Я прекрасно знаю, что то, о чем она говорит — правда. Но мне было важно услышать эти мысли от кого-то другого.

— Ну, что у тебя вообще, по жизни? Давай, рассказывай… — деловито перебирая орешки на сырной тарелке, интересуется она. — Как твои, как Микаэла? Давно общалась с ней?

— Как всегда, на прошлой неделе.

— А папаша её, что? Не появляется больше на горизонте?

— Нет. Он занят исключительно своей жизнью. Как и я своей.

То, что на фоне этого у нас существует как-то своя, параллельная реальность, я, конечно, говорить не буду. Иногда я и сама в нее не верю, пока она не начинает прорезаться слишком уж сильно.

— Мика может прилететь на пасхальные каникулы. В двадцатых числах уже, — с одной стороны, мне хочется быстрее сменить тему, с другой — предупредить Ингу о скором прибытии ее любимицы.

У нее с моей дочерью это взаимно — из всех знакомых, больше всех Микаэла любит именно Ингу. С самого детства они с могли с ней пропадать целыми днями, гуляя по луна- паркам, аттракционам, детским центрам развлечений и кафе. Инга — настоящий гурман веселья, любит и умеет делать это с шиком и размахом. Не зря же она занимается профессиональной организацией праздников, и не только для детей. И если я выдыхаюсь уже через пару часов шума и суеты, она готова куролесить хоть до ночи. С Микой они обычно отправляли меня домой, клятвенно убеждая, что ничего страшного не случится, и ни разу не нарушили своего обещания.

К вечеру я получала дочку спящей, с блестящим гелиевым шариком, привязанным лентой к руке, и трубочкой от сока во рту, пока пакетик куда-то завалился в машине Инги, в которой вечно чего только не было.

«Обожаю этого ребёнка! Вот сама возьму — и рожу! Только хочу именно такую, как Микуля, на другое — не согласна!» — всегда говорила Инга, на прощание чмокнув в щеку свою малолетнюю подружку. «Какая же красотка! Вот только, Женёк, на тебя совсем не похожа. А жаль, да?»

С тех пор успело пройти время, Мика выросла и переехала, Инга так и не стала матерью («Зачем мне ещё ребёнок, когда у меня уже есть моя любимая девочка?»), но главное осталось прежним — их совместные дни развлечений, каждый раз, когда дочка приезжает в гости.

— О, вот это новости! За это второй тост! — снова чокнувшись со мной бокалом, Инга довольна услышанным. — Совсем взрослая уже, наша малышка?

— Взрослая, да… Уже успела проколоть себе бровь и поставить свой первый спектакль.

— Да ты что? Прямо настоящее представление?

— Да, самое настоящее. Что-то патриотическое, про Джузеппе Гарибальди. Какое-то переосмысление его роли, полностью на итальянском. Рома был на премьере, говорил, очень здорово получилось, особенно световое шоу в конце.

— Световое шоу?

— Да. С помощью обычных ламп и стробоскопа. Как ты можешь допустить, чтобы одна из Гариповых обошлась без эффектов и возможности эпатировать публику?

И, пока Инга, смеясь, кивает, продолжаю:

— Без единой заминочки всё прошло. Одноклассники ее слушаются как солдаты генерала. Сама знаешь, что бывает в нашей семье, если что-то в день премьеры идёт не так.

— Да-а, конечно, — понимающе тянет Инга. — Страх господень! Вот же характерец! Вся в отца!

— Да, она очень деятельная. Теперь решила на режиссуру поступать.

— На режиссуру? Удивила, конечно, удивила. Все девчонки мечтают быть актрисами.

— Как видишь, не все. Мика просто не умеет быть на вторых ролях или подчиняться кому-то. Поэтому актриса из неё получится так себе… Ещё изобьет режиссера его же реквизитом и сама сядет в его кресло. Так что я не удивлена. Режиссёр так режиссёр. Надо будет опять переезжать, но она готова, хоть завтра.

— Ох, Жень, как быстро время летит… Недавно только киндеры с ней на качелях трескали, а тут на тебе — режиссёр.

— Будущий, — поправляю я ее с улыбкой. — Еще два года до поступления, успеем привыкнуть.

— А Ромка что? Отпускает?

— Он первый одобрил. Еще и сам убедил в Чехию ехать. Если учиться, говорит, то только в Пражской киношколе. У него там, как всегда, кто-то из друзей то ли преподаёт, то ли что-то курирует.

— А зачем в Прагу? Из Рима-то? Только не говори, что у них там своих институтов искусств мало.

— Ну, он говорит, что эта школа Мике лучше всего подойдёт. А если он в чём-то уверен…

— Всё, поняла. Там спорить бесполезно, как я забыла.

— Да, и с ним, и с Микаэлой. Они уже обо всем договорились и сговорились. Меня только в известность поставили, и за это спасибо, — иронизируя, я немного сгущаю я краски, но главное остаётся неизменным — в наших противостояниях переспорить ни мужа, ни дочь мне не удавалось никогда. А если они выступали заодно…

— Эх… Счастливая у тебя дочка, — снова пригубив бокал, вздыхает Инга. — Всем бы таких родителей.

Кашляя в кулак, я давлюсь своим вином.

— Ты что… Издеваешься?

— Нет, — она смотрит на меня непонимающим взглядом. — Почему издеваюсь?

— Ну, сама знаешь, какая у нас семья. Мы даже не живём вместе. А с учётом того, что было до этого… Прекрасная ячейка общества, прямо образцово-показательная!

— Да к чему тут это, ну, Жень? — в голосе Инги слышится раздражение. — Нафиг кому-то сдалась эта твоя образцовость! Вот когда ты так говоришь, я, только не обижайся, но очень понимаю Гарипова, когда он тебя занудой обзывал. Дались тебе эти стандарты идиотские! Главное, вы оба дочку любите и принимаете со всеми ее тараканами — а у кого из нас их нет, а? Только редко родители именно детей любят, а не то, как они их видят. Идеальных таких, всегда послушных. А Микуле повезло в этом плане. Сколько ее помню — она никогда от вас не пряталась и не скрывала ничего…

— И всю дурь несла прямо в дом, — смеюсь я, вспоминая, как однажды Мика притащила из мастерской отца сигареты и сразу пошла ко мне, чтобы я научила ее «курить как папа». Ромка, узнав об этом, бросил курить на целый год, и потом делал это только тайком, чтобы дочка не видела его больше с сигаретой… Но как же красиво он всегда курил, в лучших традициях голливудской классики — с прищуром, с облаками дыма, обволакивающими его лицо, с показной небрежностью сбивая столбик пепла и поигрывая сигаретой в длинных гибких пальцах.

Снова моргаю, стараясь вернуться в настоящее, запивая так некстати унёсшие меня воспоминания глотком вина и прислушиваюсь к голосу Инги:

— Так что ты давай, прекращай мне это! Сама знаешь, сколько таких порядочных семеек, хоть на рекламу вешай, а на деле — сплошная показуха и адище внутри! Да куда далеко ходить, у меня такая семья была…

— И у меня…

— Да у многих людей, вообще! — Инга, увлекаясь все больше и больше, входит в раж и залпом выпивает остатки вина, тут же подставляя опустевший бокал подбежавшему официанту. — Так что ты, мать, это… не гони на себя. Сама знаешь, если надо, я тебя первая зачморю, если увижу вдруг, что глупости делаешь. Но там, где на пустом месте наговариваешь на себя, тоже молчать не буду. Вы с Ромкой вообще молодцы, если подумать. Так расходиться, как вы — и суметь оградить малую от этого, не вываливать на неё свои обиды и вот это вот всё, — Инга делает какие-то непонятные движения руками у себя над головой, — это надо быть очень хорошими родителями. Вот как люди вы, может, и чокнутые… как все мы. А как родители — очень крутые перцы! Давай, за вас, за крутых перцев!

И, не успеваю я прийти в себя от ее нового стремительного тоста, ощущая, как в груди снова поднимается тепло, как она выстреливает в меня новым вопросом.

— А на личном что? Мальчик есть?

— У… меня?

— Да причём тут ты, балдуля! Хотя… к этому вопросу мы еще вернёмся. У Микули нашей? Она красотка такая была, когда я ее в последний раз видела, сейчас, наверное, вообще, глаз не оторвать.

— Ну, вот про мальчика не знаю, не рассказывала. Про спектакль, подружек…

— Своих хоть?

— Не только. Своих и Ромкиных.

— Вот же говнюк! — Инга достаёт айкос и, вставив в него стик, щёлкает кнопкой. — Ну, что он там не скучает, это понятно. А ты чего сидишь, как из деревни Кукуево?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Я не сижу.

— Сидишь! Или темнишь чего-то. Как и твоя малая. Ну не верю я, что в свои шестнадцать она ещё ни с кем не замутила, ни с одним горячим итальянским мачо.

— Мачо — это у испанцев. Ругательное, между прочим, слово.

— Ну хорошо, — согласно кивнув, Инга легко затягивается. — Ты к словам, главное, не цепляйся. Вот тут что-то нечисто. Где-то шифруется либо она, либо вдвоём с папашкой-покрывателем. Слушай, а может она беременна уже? Как в передаче — «Беременна в шестнадцать»! И приезжает, чтобы рассказать тебе все? Может, и пацана своего привезёт заодно? И тут ты такая — бац, и бабушка в сорокет! А Ромка — дедуган!

— Инга, ты что! Кто-то слишком быстро пьёт свое вино!

— Кто-то слишком наивный и верит, что дочка в шестнадцать лет только спектаклями интересуется!

— Да что тут такого? Я в шестнадцать, вообще, по библиотекам сидела. Потому что у меня репетиторство было и к поступлению за год готовилась. Вот и Мика — почему нет? Два года у нее впереди, но так и конкурс на поступление там какой!

— Ты по себе ее не мерь. Не забывай, тебе она дочь, а мне — подружка, — с какой-то детской обидчивостью говорит Инга, и я не могу сдержать улыбку умиления. — Так что я ее тоже очень хорошо знаю. И точно могу сказать, от тебя у нее… ничего! А ты, вообще, уверена, что ты ее родила?

— Инга, прекращай пить! — смеюсь я и прошу принести мне стакан воды вместо следующего бокала вина. — Конечно, уверена.

— Ну, хорошо. Значит, родила и на этом всё твоё вмешательство закончилось. В остальном она совсем не в тебя, не в обиду, Жень. Мика — папашка вылитый, только девочка. Где-то что-то это сглаживает, но натуру не пропьёшь. Понимаешь, о чем я?

— Ну… В чём-то ты, может, и права.

— Не в чём-то, а полностью! Скажи мне, твой Гарипов сильно по библиотекам штаны протирал в шестнадцать? Вот прям так сидел, учился и не обращал внимания на мальчиков… Тьфу ты, на девочек? — под хмельком Инга становится все забавнее, и я продолжаю посмеиваться, наблюдая за ней.

— Ну, во-первых, он таки протирал штаны, только не по библиотекам, а по музеям.

— Что? Гарипов — по музеям? Ну-у, мать… Это не я, это ты тут слишком быстро пьёшь!

— Да серьезно тебе говорю! Он там с натуры рисовал. Не смейся, ну… Но ты права — кроме этого, успевал гораздо больше, чем я в обычной жизни.

— Во-от! А я тебе что говорю! Дорогой! — она вскидывает руку, подзывая официанта. — Еще бокальчик! Вернее, два! Кто-то тут филонит, надо исправлять ситуацию.

— Инга, я…

— Ничего не знаю, мы слишком долго не виделись, чтобы ты сидела тут при мне воду пила. Так что, я тебе говорю… Серьезно, присмотрись. Или расспроси её. А не её — так папашку! Мать должна знать, чем живет ее ребенок, а подростки, сама понимаешь, брешут нам, даже если нет проблем с доверием. У них это хобби такое — побрехать. Возрастное. У некоторых проходит, а у некоторых остаётся навсегда.

И снова не могу не согласиться с ней, чувствуя благодарность вперемешку с досадой. Действительно, почему я раньше не обращала на это внимание? Инге хватило четверти часа, чтобы уловить в моих рассказах о Микаэле подозрительное белое пятно, а я, мать, ничего и не подозревала. Где же моя хваленая проницательность? Как всегда, работает на ком угодно, кроме тех людей, которые мне по-настоящему дороги.

И, чтобы, заглушить горьковатый привкус этого открытия, согласно беру у Инги новый бокал и говорю фразу, за которую она не может не ухватиться:

— А еще у меня свидание через пару часов. Вот я и думаю — может, не пойти?

Тепер очередь Инги давиться вином и изливать на меня потоки негодующего протеста. Холерическая и увлекающаяся, неравнодушная ко всему на свете, она уже несколько лет мечтает свести меня с кем-то, чтобы я, по ее словам «дурью не маялась и утёрла нос бывшему», которого необъяснимо недолюбливает. А, может, и вполне объяснимо. Но ради сохранения теплоты наших отношений, я не лезу в ее прошлое и не выясняю подробностей, которые мне не нужны. Главное, Инга обожает моего ребёнка и ко мне относится с сестринской любовью. А что у нее было или не было с моим все еще мужем — дело десятое. В конце концов, разве только у неё одной?

Спустя час мы с ней, по старой традиции, для бодрости заправившись кофе из ближайшей уличной кофейни, держа друг друга под руку и хихикая, спускаемя по эскалатору в один из парфюмерных бутиков, чтобы попробовать новинки и надушиться самыми дорогими ароматами. Разница между нашими первыми встречами только в том, что сейчас мы можем купить любые понравившиеся духи, но, не изменяя привычкам, нагребаем в сумку кучу пробников, а Инга пытается стащить полупустой тестер — и каким-то образом ей это удаётся.

Выйдя из метро и, прихватив на выходе еще по стаканчику кофе, мы продолжаем хохотать и обсуждать, какие же мы неисправимые дурочки.

— Так, держи, — пихает мне в карман свою добычу Инга, пока я успокаивающе придерживаю ее за локоть и рассказываю, чтобы она не расстраивались и мелкие кражи в магазинах — это еще не клептомания, а элементарный поиск адреналина в наших слишком спокойных условиях. Конечно же, если не повторяется систематически.

— Да не расстраиваясь я! Ну ты че? Так, Женька, слушай меня. Ты вот это свое психологическое говно оставляй. Оставляй-оставляй, говорю. Вместе с книжками. Книжки мне дай!

— Не дам. Зачем тебе мои книжки? — желая их защитить, я сжимаю пакет обеими руками.

— Потому что ты на свидание идёшь, а не в библиотеку! И не вздумай мужику рассказывать ничего про его тайные склонности! Не пытайся поставить ему диагноз!

— Я не ставлю диагнозы, я не психиатр. А если помогаю решать какие-то проблемы, то… я не виновата, Инга, они сами со мной делятся. Я не могу молчать. Если я могу чем- то помочь…

— Себе помоги! — грозно прерывает меня она. — У тебя сегодня встреча с классным мужиком, а дальше все воскресенье впереди, может, вы понравитесь друг другу, может, у вас будет секс, а потом ему так с тобой будет хорошо, что он к тебе переедет! Ты симпатичная, умная, ну, странненькая чуть — так мужчины такое любят.

— Нет…

— Да! — агрессивно покрикивает она на меня. — Не любят только, когда их лечить начинаешь! Но ты этого делать не будешь, поняла меня?

— Я не хочу, чтобы ко мне кто-то переезжал. Я не готова делить своё пространство…

— Тогда к себе перевезет! В офигенный особняк! Двухэтажный! Нет, трех… этажный! Он кто, адвокат, ты говорила?

— Да, по бракоразводным процессам.

— О, вот и отлично! Может, наконец тебя с твоим Гариповым разведёт. Представь, приезжает твой бывший — а ты тут, как конфетка: замужем, с новым серьёзным мужиком, с трёхэтажным домищем! Представь, как ему обломится!

— Он не будет приезжать, Инга. И я не хочу ни в какой замуж, — всё-таки отпускаю пакет я, пока она, продолжая посматривать на часы, прячет мои книги в свою большую сумку. — И дом не хочу. Даже развод не хочу. Хочу просто немного расслабиться. И ни о чем не думать.

«И не вспоминать, и не сравнивать» — шепчет настойчивый голос в голове, но эту фразу я не озвучиваю.

— Это пока. А потом как влюбишься, как захочешь! Так, книжки послезавтра отдам в обмен на рассказ, как все прошло. Рот открой.

Делаю, как она просит и тут же получаю пшик парфюмом прямо на язык, от чего я возмущённо вскрикиваю — спирт и отдушки просто ужасны на вкус.

— Ты что! Ты зачем это делаешь?!

— Чтобы винишком не пахло. Вот он к тебе целоваться полезет, а от тебя перегаром несёт! Что это за дело?

— Ты же сама меня спаивала!

— Ничего, сама спаивала, сама и порядок приведу. А ну-ка… Смотри на меня… Так, хорошо, хорошо, — она заботливо поправляет пояс на моем плаще. — Красотка! Все, ты готова! Иди и возьми от него если не дом, так хотя бы парочку оргазмов! А еще лучше один — но множественный!

Продолжая ухохатываться, мы с Ингой ждём мое такси и постепенно игривое настроение снова возвращается ко мне. Переминаясь с ноги на ногу от легкой прохлады апрельского вечера, мы перешептываемся точно, как студентки, которых полно вокруг на площади, и все они так же поправляют друг другу прически и шарфики, вытаскивают зеркальца из косметичек и делятся помадами и блесками, предвкушая вечер субботы.

Весна одинаково пьянит всех и каждого. И тех, кто еще не успел разочароваться в юношеских мечтах, и тех, у кого за плечами есть опыт, и даже закоренелых циников, решивших никогда не очаровываться, чтобы больше не разочаровываться.

Как ни странно, я отношу себя к последним. С этим бы не согласилась Инга, и многие из тех, кто меня знает. Я не разбрасываюсь пренебрежительными фразочками, не бурчу на романтические праздники, не высмеиваю парочки, сидящие в ресторанах за ручку и не прогнозирую им скорый разрыв. Просто для себя я тему любви и отношений закрыла раз и навсегда.

Новая серьёзная связь мне не нужна. И на свидания я хожу просто, чтобы сменить картинку, пообщаться с кем-то новым, переключиться на его рассказы и проблемы. Да, выходит, я использую людей — но без вреда для их самооценки. В конце концов, кому повредит приятный вечер и хорошая беседа? Никому из нас. А меня еще и отвлечёт от вечной мешанины мыслей в голове.

Иногда, очень редко, мои свидания имеют продолжение. Бывает, меня всё-таки что-то цепляет в человеке — но и это не кончается ничем.

В первой непродолжительной связи после того, как я стала жить одна, мне приходилось прикладывать большие усилия, чтобы не называть нового бойфренда именем мужа — особенно ночью, во время секса, и пару раз я всё-таки оговорилась… Даже больше, чем пару раз. В конце концов, из-за этого мы и расстались — он сказал, что устал заменять мне кого-то, кого я не могу или не хочу забывать, и я не спорила с ним. Он и вправду очень понравился мне, потому что был чем-то неуловимо похож на Ромку, особенно в полумраке. Поэтому наши встречи проходили исключительно при свечах — и романтика была здесь абсолютно ни при чем.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Ещё один мужчина, имевший очень серьёзные намерения, был полной Ромкиной противоположностью — я сделала этот выбор осознанно, чтобы точно не путать ни имена, ни людей. С самой первой встречи он подчёркивал, что намерен изменить мою жизнь к лучшему, никогда не пропадал, всегда приходил вовремя, вредных привычек не имел и очень внимательно выслушивал мои советы, как решить тот или иной конфликт в компании, или какую стратегию применить на новых переговорах. По ночам я упорно молчала, чтобы не ляпнуть лишнего, и совершенно не знала, куда деть руки. Они почему-то все время отвлекали мое внимание — и со временем эта маленькая проблема стала прямо-таки раздражающе навязчивой.

Я никогда не думала, что именно руки могут быть такими… мешающими, такими неуместными. То они как-то неловко лежали на подушке, и я все время пыталась поменять их положение, чтобы не путаться в своих же волосах. То пыталась их пристроить сбоку, и они неожиданно падали с кровати тяжёлыми плетьми. Обнимая своего нового серьезного ухажёра, я чувствовала себя неловкой, угловатой, каждое мое движение было неправильным и неуклюжим, и я все ждала, когда же он обратит на это внимание со словами — ну почему ты такая зажатая, надо что-то решать! Но его все устраивало, он называл меня «лучшей из женщин, мудрой, нежной и совсем не распущенной».

Время шло я начала циклиться на этих чертовых руках, и в конце концов поймала себя на том, что забываю о них, только когда разглядываю свежий лак на ногтях — и это, в отличие от нашего секса, меня хоть немного увлекало.

Осознав это, я тот же вечер сменила замки в двери, радуясь тому, что руки заняты работой и больше не кажутся инородным предметом в собственном теле. Серьёзный поклонник, успевший к тому времени сделать дубликат от моих ключей, был извещен через переговорное устройство о том, что у меня профессиональный кризис, который мне лучше пережить в одиночестве, «так бывает, мне очень жаль», а заодно и небольшую консультацию по грядущим переговорам. Мы расстались друзьями, и он еще полгода иногда слал мне мотивационные картинки и интересовался моим здоровьем. Но после того, как я перестала его консультировать по психологии бизнеса, окончательно исчез с горизонта.

С тех пор я решила не вышибать клин клином, ведясь либо на похожие, либо на кардинально противоположные типажи, не ввязываться ни в какие отношения и просто наслаждалась общением. Благо, я умела создать лёгкую и непринуждённую атмосферу, и, провожая меня к подъезду и получая очередной целомудренный поцелуй в щечку, мои компаньоны не чувствовали себя обманутым и часто писали, что рядом со мной «отогревались душой».

Вот и отлично, отогрев очередного страждущего, думала я. Мы получили то, за чем шли. Я — возможность отвлечься от тоскливой пустоты, они — высказаться и почувствовать себя увереннее, несмотря на то, что свидания так и не пересекали платоническую черту.

Меня более чем устраивает та жизнь, которая у меня сейчас. И прыгать в омут новых отношений… Ни за что.

В конце концов, по факту я все ещё замужняя женщина.

Об этом вспоминает и мой сегодняшний визави, терпеливо ожидающий во французском ресторанчике. Я бы предпочла, конечно, сеть на веранде — пусть уже стемнело и похолодало, но пледы и свечи, которые официанты расставляют на столиках, делают атмосферу такой особенной и уютной.

А вот он уже успел занять место в зале. Заходя в ресторан и глядя, как он приветливо машет мне рукой прямо из центра, который я никогда бы не выбрала, так как считаю худшим — шумным, пафосным, в зоне общего внимания, я обреченно вздыхаю.

Это не самый лучший знак. Прямо с порога.

А ведь до вчерашнего дня он мне даже нравился — Андрей Викторович. Правда, он настаивает, чтобы я называла его просто Андреем.

— Хорошо, Андрей.

Отстранённо улыбаюсь, соглашаясь с ним, когда он начинает ругать городские пробки и систему транспортного сообщения. Да, конечно же, это они виноваты. Совсем не то, что я упорно не хотела ехать сюда, уговаривая себя даже в такси не менять маршрут и не возвращаться домой. Там у меня будет слишком много свободного времени. И я опять натворю новых глупостей.

А здесь меня ждёт Андрей. Обстоятельный, последовательный, зрелый. Не любящий отвлечённых тем, четко знающий свои цели, не инфантильный, к тому же, настроенный весьма активно.

— Женечка, а, может, шампанского?

Молча киваю, прикидывая, что шампанское в добавок к вину, выпитому с Ингой, заставит время пролететь быстро и незаметно.

Глядя, как Андрей изучает меню, отмечаю, что он не даёт мне возможности сделать заказ, но тут же одергиваю себя, уличив в излишней пристрастности и придирках. Андрей Викторович просто хочет, чтобы наше свидание прошло идеально — кажется, в его представлении это что-то крайне помпезное и официальное, будто идеально организованный приём. Да и в плане контроля у него маленький пунктик.

Нам приносят шампанское в ведёрке, и он, верный своему правилу «Хочешь сделать хорошо — сделай это сам», выхватывает бутылку у официанта:

— Давайте, я!

Кто бы сомневался. Конечно же, он. Будет все сегодня делать сам, заказывать новые блюда сам, и говорить тоже — сам. Шампанское взрывается неудачно, обдав Андрея Викторовича, то есть, Андрея, пеной брызг. Краем глаза замечаю довольную улыбку на лице официанта и прикрываюсь меню, чтобы моя похожая реакция была не такой заметной.

— Уберите! Уберите это всё! — демонстративно командует Андрей Викторович, требуя сменить салфетки и приборы, а я, пользуясь случаем, прошу официанта поменять и бокалы — пусть принесут широкие и плоские, в стиле ретро. Все равно, Андрей, наплевав на мой вкус, заказал сладкое. Что ж, будем пить как в «Великом Гетсби», эдакие новые прожигатели жизни, почти из 20-х. Только сто лет спустя.

Следующие полчаса Андрей Викторович, больше не протестуя против помощи официанта, зажигательно рассказывает мне подробности недавнего развода с женой, часто повторяя:

— Ну какова мерзавка? Какова!

Вдвойне забавно то, что сам Андрей Викторович — адвокат по бракоразводным процессам, и именно с ним я консультировалась по возможности расторжения моего повторного брака.

Я так и не научилась говорить «второй брак». Уже пять лет я называю его «повторный».

— Абсолютное пренебрежение профессиональной этикой, Женечка! Абсолютное!

Лицо Андрея пылает священным гневом, когда он делится со мной подробностями своего дела и как его, по его же словам «нагло облапошили», несмотря на многолетний опыт в профессии.

Знал бы он, какие ляпы я допускаю в собственной жизни, несмотря на многолетний опыт в профессии.

С похожим негодованием он комментировал и мою ситуацию, называя действия второй стороны варварством и хамством, а несовершеннолетнего ребёнка — жертвой обстоятельств, предлагая лишить ответчика отцовских прав и возможности проживания в Евросоюзе.

Тогда я была очень зла на «вторую сторону», поэтому радостно поддакивала. Сейчас же апломб Андрея Викторовича начинает меня раздражать.

— А как твои дела продвигаются, Женечка? Муж по-прежнему саботирует все твои попытки?

— По-прежнему, Андрей, — отвечаю, пригубив шампанское, которое приятно щекочет ноздри. — Ужасно саботирует.

— Каков мерзавец! А! Каков!

— И не говори. Редкий хам.

— Ноль уважения! Сплошная безответственность!

— Ты абсолютно прав. Поэтому мы решили отставить все, как есть. В конце концов, к чему нам эти условности — официально расторгнут брак или нет? Главное — внутренне решение. Которое принял каждый из нас.

— Но… как же так? Женечка! Неужели ты спустишь это на тормозах? Позволишь и дальше собой манипулировать?

Андрей так возмущён, что, мне кажется, он сам, несмотря на профессиональную этику, решит довести дело до победного конца и освободить меня от оков ненавистного брака.

— А если ты опять захочешь замуж? А этот деспот…

— Ни за что свете.

— То есть?

— Замуж. Это исключено, Андрей.

— Но ты не можешь знать наверняка!

— Нет, могу. Я сама приняла такое решение. И, кроме того, это страховка.

— Страховка от чего?

— От нового брака.

— Но ты же сама сказала — ни за что на свете!

— Именно так и сказала. Это если подходить к делу сознательно. Но, знаешь, у меня есть привычка. Такое маленькое глупое хобби — разводиться и выходить замуж исключительно за своего мужа. И если второй развод мы как-нибудь переживём, то третью свадьбу, боюсь, не потянем.

— П..по бюджету? — в ответ на мои признания Андрей растерянно хлопает ресницами.

— Нет, по моральным затратам. Психически.

— Но Женечка… Дорогая моя, — кажется, он никак не может понять, шучу я или нет. — Ты же это не вполне серьезно, так ведь?

— Почему же… Вполне. Так что, обо мне можно не волноваться. Мой вопрос решён, и я готова внимательно слушать о твоих и только твоих делах.

Кажется, он уловил шпильку в моих словах и густо покраснев, пытается вернуть ситуацию в русло непринужденной беседы.

— Может… ещё что-то заказать?

— Конечно. Спасибо, что поинтересовался.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Ещё одно мое ироничное замечание он воспринимает уже с едва заметной агрессией — глаза сощуриваются, губы сжимаются в тонкую линию.

— Чего бы тебе ещё хотелось?

С особым напором он выделяет слово «тебе», как бы намекая на то, что мое желание — абсолютная блажь.

— Скажите, — интересуюсь я, чувствуя, что от тоски и скуки не спасает даже шампанское. — А у вас есть картофель-фри?

— Простите? — недоумевает официант.

— Что? — недоумевает Андрей Викторович, и я не могу понять, чьё недоумение больше.

— Картошка фри. Или бургеры? — продолжаю я, листая страницы меню с подробным описанием салатов, паштетов, мидий и осьминожьих щупалец.

— В нашем меню нет американской кухни, — дипломатично выходит из положения официант, и я решаю, что стоит оставить ему хорошие чаевые.

— Тонко! Тонко! — продолжает хохотать Андрей, когда вместо картошки фри я соглашаюсь на альтернативу в виде десерта. — Как ты проэкзаменовала его на профпригодность!

— Я никого не экзаменовала. Мне действительно захотелось картошки фри. И да, я прекрасно помню, что это ресторан французской кухни. Но наши желания… Сам понимаешь, иногда их очень трудно контролировать.

Я же сейчас только о еде говорю, верно?

Выдерживаю небольшую паузу, дав ему возможность от души насладиться моей неблагодарностью. И тут же добиваю новым предложением:

— А знаешь что, Андрей. Когда ты в последний раз был в Макдональдсе?

…Ещё через полтора часа, наполненного нервными смешками и натянутыми фразами Андрея: «Кто смеет возражать… Если женщина хочет!» выхожу из Мака со стаканчиком колы и большим меню в бумажном пакете. Андрей Викторович предлагал взять заказ через макдрайв, но в его машине было так же скучно, как и во французском ресторане, который мы оставили, даже не допив шампанское.

Внутрь заходить со мной Андрей Викторович категорически отказался — по его словам, от одного запаха жареных котлет у него начинается изжога. Не могу сказать, что меня это сильно огорчает.

Переступаю через сливной сток, стараясь не попасть между прутьев решетки, оглядываюсь на Мак, задерживаясь взглядом на втором этаже, на открытой террасе, где под покачивающимися на ветру зонтами стоят летние столики.

Какая знакомая картина. Когда-то я была очень счастлива. Когда-то давно, не сейчас.

Смотрю на авто, ожидающее меня, и перевожу взгляд на террасу. На авто — и снова на террасу.

Знаком показываю Андрею Викторовичу, что мне надо вернуться, скажем, в туалет, и он понимающе разводит руками, продолжая настраивать фм-тюнер, и посылая мне широкую улыбку в знак согласия, что подождёт.

Он еще не знает, что ждать ему придётся долго.

— Где у вас запасной выход? — возвращаясь в зал, спрашиваю у первого попавшегося работника, убирающего проход между столиками.

Недоумение — главное чувство, которое я сегодня во всех вызываю.

Так, прекрасно. Запасной выход есть, и он напротив главного входа — ещё и припарковаться можно неподалёку. Вызвав такси к перекрестку у запасного выхода, я ожидаю авто, и не могу побороть в себе ещё одно маленькое наваждение. Оставив заказ на одном из столиков, медленно поднимаюсь на второй этаж, на опустевшую к полуночи террасу. Открываю дверь — и ветер резко бьет мне в лицо. Его шуму вторит глухое хлопанье больших зонтов над столами, которые не защищают ни от дождя, ни от жары, но сейчас этот звук мне ужасно нравится.

Не обращая внимания на растрепанные волосы, подхожу к одному из столиков и сажусь на лёгкий железный стул. Кладу ладони на неудобные холодные подлокотники, с силой сжимаю их пальцами и, откинув голову назад, прикрываю глаза. Впервые за весь вечер я чувствую спокойствие.

Мне нравится здесь. За прошедшие годы как будто ничего не изменилось. Кажется, я до сих пор могу услышать запах дождя и надвигающейся грозы в воздухе, как в тот самый день.

Изменились только мы. Очень сильно изменились.

Но как же иногда хочется сбежать в прошлое.

Мысли прерывает сообщение водителя о том, что он на месте. Я как буто просыпаюсь, только сейчас замечая, что замёрзла, потому что в этот раз согреть меня некому. Пора уходить. Машина ждать не будет, и если я прозеваю заказ, мне придётся возвращаться домой в компании слишком разговорчивого Андрея, а к бурному общению я сегодняне готова.

Я чувствую себя очень уставшей, как будто бегу от самой себя и только сейчас понимаю, что это бег на месте.

Уходя с террасы, спускаюсь не по внешней лестнице, как в тот далекий вечер, а через зал. Забираю заказ, выхожу в двери запасного выхода, перебегаю небольшой перекрёсток и приземляюсь на сиденье ждущего меня авто.

— Проспект Ушакова, шестнадцать, — повторяю водителю адрес и он, сверив координаты, послушно трогается.

Когда мы сворачиваем с перекрёстка, вижу в окно, как на противоположной стороне улицы Андрей продолжает ждать в припаркованной машине. Я позвоню ему минут через десять, сошлюсь на срочные дела, или придумаю какую-то другую причину. Если он не слишком обидится, я сумею загладить конфликт. У меня обычно получается найти щадящую причину и объясниться, пусть выдумывая несуществующие отговорки. Кроме того, я всегда очень искренне сожалею.

Мне на самом деле жаль. Мне очень бы хотелось снова вовлечься, загореться, вспыхнуть, не чувствовать этой скуки и пустоты, раздирающей изнутри. Но пока что… Пока не получается.

Я нечасто вот так сбегаю со свиданий. Но сегодня как раз тот день и не самый удачный момент. И даже в этих случаях я никогда, ни с кем, ни разу не поссорилась. Два разумных человека всегда между собой договорятся и смогут объясниться — я всегда так считала, и это правило работало безупречно.

Но только не с Ромкой. Обо все его поступки и выходки это убеждение с грохотом разбивалось, как и остальные мои принципы. Самые безумные, жёсткие, выматывавшиеся ссоры у меня были только с ним. Господи, как же мы ругались. И по каким только поводам этого нe было.

Но за пять минут подобной встряски я бы отдала весь сегодняшний день, а, может, и больше.

Как же мне не хватает его сейчас. Так сильно не хватает. Больше не боюсь признаться себе в этом, откидываясь на спинку сиденья и проводя руками по лицу, как будто убирая с него невидимую вуаль, которой закрываюсь от своих проблем.

Да, я знаю — это иррациональное желание, идущее вразрез с доводами здравого смысла. Можно сказать, дурная привычка, контролирующая мою жизнь, давняя зависимость, сработавший триггер. Это все знакомые места, когда-то наш, а теперь только мой город. И унылый вечер, на фоне которого только более яркими красками вспыхивает наше с ним прошлое, не похожее ни на что другое.

Никакие другие впечатления и эмоции не идут в сравнение с тем, что я переживала с ним. В этом плане ему нет равных, черт побери. Только он за пять минут мог довести меня до бешенства, на смену которому приходило восхищение, а потом снова бешенство.

Как там говорила Инга? Он держал тебя на такой дозе, что ты потеряла способность наслаждаться спокойными нормальными радостями. И она права. Я знаю, что она права, но от этого чувствую себя только ещё хуже.

— Приехали! — сообщает мне водитель, останавливаясь у подъезда, и от взгляда на мои окна становится немного легче и даже спокойнее.

Да, спокойнее. Вот мой дом, моя квартира, знакомо пищит домофон у входа и шуршит раздвижными дверями лифт в холле.

Сейчас я зайду в свое тихое, защищенное от всех волнений пространство, включу спокойную музыку, приму ванную и лягу спать.

Я просто переволновалась, не рассчитала свои силы. Я думала, что притворяясь спокойной и беззаботной, я на самом деле стану спокойной и беззаботной, что я давно владею собой, что могу справляться.

Снова и в который раз понимаю что загонять чувства внутрь не имеет смысла. Как бы глубоко они ни были спрятаны, они существуют. И за семью замками, замазанные и скрытые, только сильнее беспокоят и жгут изнутри.

Я не буду больше бегать от собственных мыслей и ощущений. Я пойду проторённой дорожкой — просто признаю, что в очередной раз прокололась и постараюсь отвлечься.

Да, мне надо отвлечься. И постепенно все мои бури улягутся, волнение пройдет.

Я отвлекусь, успокоюсь и все пройдёт.

5

18 лет назад. 2001 г.

Хватит ломать голову и строить разные теории, одна хуже другой. Надо просто отвлечься, успокоиться и все пройдёт. Именно это я повторяла себе каждый раз, когда в голову снова и снова стучалась мысль «Почему он не позвонил?»

Нет, я давно знала самый простой ответ на этот вопрос и не строила иллюзий, за что на меня нередко обижались однокурсницы во время девчачьих посиделок и обсуждений. Когда все самые невероятные причины и бедствия, наподобие: «А вдруг он попал в больницу, а вдруг потерял голос, а, может, его ограбили бандиты и отобрали ценные вещи вместе с мобилкой и сохранёнными номерами?» были названы, я предлагала последний, самый непопулярный вариант: «А, может, он просто не хочет? Ну, тогда, в моменте для него это было важно. Но момент прошёл и желание позвонить — тоже. Все просто изменилось»

Обычно девчонки обижались на такое. Я понимала, почему. Никто не хочет верить в то, что может стать просто недостаточно важной причиной для звонка.

В отношении себя я это всегда допускала. И, все равно, оказалась не готова к такому повороту событий.

День проходил за днем, неделя за неделей, а я всё изводила себя этим вопросом, таким банальным, но ставшим внезапно болезненно острым — ну почему он не звонит?

Нет, я всё понимала насчёт момента — тогда было важно, а сейчас нет. Тем более, с самого начала было ясно, что это за человек — экспрессивный, яркий и… легко забывающий, меняющий свои симпатии так же быстро, как меняется погода в межсезонье.

И обменяйся мы просто номерами, у меня бы не было никаких вопросов. Я бы ещё посмеялась над своей легковерностью — что, попалась, Женька? Сама всегда недоумевала по поводу нежелания смотреть правде в лицо, а когда дело коснулось тебя самой…

Но это же не просто номер, начинал шептать мне на ухо внутренний голос, мой внезапно проснувшийся анимус или как-то коварный божок глупой влюблённости, пришедший на его место. Как только я была готова поверить в самую банальную причину — Ромка просто остыл, переключился на что-то или кого-то более интересного, как этот самый голос начинал морочить мне голову, напоминая, что обменялись мы не просто номерами, а трубками. Он отдал мне личную, ценную вещь, с номерами и смс- переписками, которые я сразу же удалила, не найдя в себе смелости так резко погрузиться в его жизнь. Я хотела узнать его сама, с чистого листа — и была уверена, что он скоро даст о себе знать.

Не мог же он просто взять и подарить мне свой телефон после нескольких часов знакомства? Что это за глупая благотворительность?

Иногда ему кто-то звонил — и я каждый раз вздрагивала, все еще надеясь увидеть свой номер на экране. Потому что единственный звонок именно мне мог быть только с моего номера, с того телефона, который остался у него. Все остальные звонят ему. И я не могу, не чувствую права принимать эти вызовы. Это не моя территория, не моя жизнь.

Ну и пусть он отнёсся к этому слишком легкомысленно. А я — не могу.

Спустя первую неделю молчания я не выдержала и позвонила сама, на свой бывший номер. Но вместо его голоса услышала голос оператора, сообщающего, что абонент находится вне зоны. Так вот почему не было ответа на мои смс! Вполне возможно, все они даже не были доставлены, не то, что прочитаны.

И вот я, точно как девчонки, чьей наивности удивлялась, начинала придумывать самые разные, жуткие объяснения этому зловещему молчанию.

А вдруг ему плохо? Вдруг он попал в больницу? Вдруг ему сейчас нужна помощь, а я не знаю, где его найти и… как помочь?

На фоне волнений о его темном настоящем я совершенно не переживала из-за того, что кто-то не может найти меня по старому номеру — родители всегда звонили только в общежитие, а всех приятелей и знакомых я успела предупредить, что временно без мобилки, и мы быстро вернулись к старым проверенным мейлам и аське.

Я не могла поделиться своими мучениями даже с соседками по общежитию, потому что с самого начала наврала им с три короба. В первый же вечер на удивленные вопросы, откуда у меня новая трубка, я наплела им, что это один из моих добровольцев случайно разбил мне телефон и дал на время свой — во что они, конечно же, не поверили. Но хотя бы не стали доставать с расспросами, и на том спасибо.

В попытке понять, что происходит и как найти Ромку, я даже ходила в наш Мак, покупала там стаканчик чая и часами сидела на веранде, ожидая неизвестно чего. Ну, а почему нет? Пусть он не смог позвонить на свой бывший номер по каким-то причинам… Но если бы захотел меня найти, то вполне мог прийти сюда, на место, где мы провели с ним вечер. А вдруг? Нельзя исключать такую возможность.

Но время шло, а мы так и не встретились — ни в Маке, ни возле почты, у стеклянных кабинок, в которые я заходила позвонить домой с чувством какой-то детской обиды, тайком пиная ни в чем не повинные телефоны-автоматы.

Иногда, пригибая голову, я долго листала телефонный справочник и делала вид, что ищу чей-то номер, а на самом деле молча глотала слезы, пока размытые строчки плыли перед глазами — и старалась не думать о том, что выгляжу сейчас точно как глупая героиня песни «Плачет девушка в автомате».

После этого мне стало понятно, что ниже падать некуда, и я должна прекратить сходить с ума. Надо отвлечься, просто отвлечься. В конце концов, это не какая-то неземная любовь, просто слишком яркая реакция на необычную манеру поведения, на экстравагантные выходки, на крючки, которыми он меня зацепил и теперь как буто дергает за них невидимо, на расстоянии.

Это все его чертовы манипуляции, а он — просто расчетливый пикапер! Может, даже обмен телефонами — не красивый экстравагантный поступок, а трюк, фишка. Специально, чтобы свести меня с ума этими непонятками.

За месяц этой неопределённости я испортила себе сон, осунулась, похудела, и даже — самое страшное — провалила один экзамен и сеанс арт-терапии.

Остальную сессию я еле-еле, но сдала. Я неплохо училась в течение семестра, поэтому низкие оценки мне ставили даже с каким-то недоумением.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Линник? Ты на солнце перегрелась, или как? Хоть бы что-то написала, я б вытянул на трояк! — пребывая в растерянности, ещё большей, чем я, комментировал свой росчерк в зачетке препод по философии. — Так почти ж пустой листок сдала! Неглупая студентка, могла автомат получить, если б не пропуски. И тут такое… пфе!

Его удивлённо разведённые в сторону руки и подозрительней взгляд из-под толстых стёкол очков никак не могли исправить ситуацию — за мной числилась одна несдача, и долг я должна была закрыть в конце августа, до начала нового семестра.

Но если к пересдаче меня тут же допустили, осталось только дождаться срока, то с проваленным сеансом с моей группой надо было что-то делать прямо сейчас. Иначе весь авторитет и работа, которую я провела до этого, не то чтобы летели коту под хвост… Но ребята увидели меня в таком состоянии, за которое мне до сих пор было стыдно.

Неуверенность, рассеянность, путаница в заданиях — всего этого мне показалось мало, и к концу сессии я вообще разревелась. Спасло только понимание, что слёзы эти не от неземной любви, а от осознания, какой провальной вышла встреча, особенно на фоне предыдущей, которую я провела на кураже, спустя пару дней после чудесного знакомства.

Мне срочно нужно было реабилитироваться. Уже был назначен день новой встречи с моими добровольцами, которые смущались даже больше, чем я. Они, не прекращая, твердили, что все хорошо, и главное в наших сеансах — это какая-то особая атмосфера. И она точно никуда не делась из-за того, что один раз я была не в форме. Но меня это категорически не устраивало. Тем более, я задумала кое-что интересное и теперь горела желанием это воплотить.

Мне всегда нравилась идея арт-практик в психологии — мы использовали и свободное письмо, и рисунки-ассоциации, и танцы-пантомиму. Со стороны это смотрелось странно и безумно, но эффект имело потрясающий.

«Спросите человека, чего он хочет, и он вам соврёт. Дайте ему маску — и он скажет вам правду» — в истинности этого убеждения мне приходилось убеждаться все чаще и чаще. Любой арт-приём становился для моих ребят такой маской, которая давала им возможность говорить то, чего бы они никогда не сказали в лицо.

Теперь же я решила задействовать актёрство — кто-то один из группы должен воплощать проблему, а другой желающий — с ней говорить. Понятное дело, что просто так желания поболтать ни у кого бы не возникло, и каждый вызвался бы пообщаться с тем, что его действительно волнует — но чтобы никто не заподозрил подвох, нужно было придать происходящему солидную долю дуракаваляния. И тогда, под шумок, воспринимая все, как забавный спектакль, мы могли бы вскрыть очень много вопросов, которые бы пришлось тяжело и долго вытаскивать друг из друга с серьёзными лицами.

Эта идея так захватила меня, что ненадолго вышибла из головы даже вечную карусель мыслей: «А почему он… А вдруг он… А, может, я…».

Я расписала сценарий игры на пол-общей тетрадки, приготовила костюмы и… нашла помещение, которое снова не тянула по оплате.

К тому времени вопрос денег просто-напросто вгонял меня в истерику. Аренда недвижимости росла как на дрожжах, и к концу июня, времени, когда в город съезжались абитуриенты для поступления, прыгнула на совершенно безумную отметку. Моя подработка в кафе должна была начаться только через несколько дней, оплата, соотвественно — в конце первой рабочей недели. А сеанс был назначен уже на это воскресенье, до которого оставалось всего два дня. И имея на руках прописанный сценарий игры, собранную группу, море энтузиазма и поруганную профессиональную гордость, я до сих пор не имела понятия, где проведу эту арт-практику.

Поэтому спасение я решила найти в студенческой вечеринке — в честь окончания сессии, в общаге не своего факультета, а в ближнем корпусе, где живет инъяз и музпед, самая богемная шпана нашего приличного вуза. Нас, психологов, как экспериментальный факультет вечно селили черте где, и конкретно мне попался корпус физмата, с которым у меня не было особого взаимопонимания, кроме соседок из любимой двести пятой комнаты, учившихся на трудовом и притащивших меня сюда.

Сидя на подоконнике с банкой тёплого пива, я ловлю себя на том, что в который раз изливаю жалобы на тяжёлую жизнь какой-то незнакомой фигуре, прикорнувшей рядом. Радует, что этот случайный сосед хотя бы не пытается залезть мне под юбку, как было с предыдущими двумя. Он молчит, что даёт мне возможность высказаться, и только спустя минут пять я слышу мирное похрапывание.

Вот и отлично. Значит, получилась исповедь вслепую и завтра мне не будет так стыдно за свое нытье.

Достаю из кармана мобильник и подсвечиваю фонариком в лицо моего уснувшего исповедника. Ага, ясно. Кажется, я его знаю. Парнишка с музпеда, третий курс. Ну что ж, пусть дрыхнет, чёрствая душа. А я пойду и налью себе воды в комнату, где проходит основное застолье. Всё-таки, тёплое пиво без газа — отвратительное на вкус, еще и пить от него хочется ужасно.

Медленно бреду по коридору, в который раз вертя в руках и так и эдак злополучную мобилку. Мне еще наделю назад подсказали девчонки из двести пятой — а ты продай свой модный телефон. Знаешь, сколько тебе за него дадут? Не только на аренду любой студии или мастерской хватит, а еще и взнос за квартиру. Ну, за хорошую комнату в хорошем районе — так точно.

Мы заканчиваем четвёртый курс, в общаге жить нам остаётся полгода, поэтому все озабочены планами насчёт будущего жилья. Возвращаться в родные пенаты никто не хочет, поэтому мы уже сейчас пытаемся скооперироваться и найти партнеров по совместному жилью. Девчонки из двести пятой не раз предлагали мне войти в долю, но дать свое согласие мне мешает одно — у меня почти никогда нет денег. Я сразу их спускаю на всякие-разные проекты, которых в моей голове тысяча и одна шутка. Так что мой уживчивый характер и хорошая репутация перечёркиваются напрочь моей непрактичностью.

Но если послушать их и продать этот мобильный… В конце концов, зачем он мне нужен? Мне было хорошо и с моей трубкой, и за месяц использования более дорогого аппарата я поняла, что в главном — удобстве пользования — отличий нет. Да, этот телефон смотрится более ярко, играет крутой полифонией и его можно заряжать, не дожидаясь полной разрядки батареи, но…

Но мне так нужны средства на мои проекты, что, может, действительно взять и загнать мобильник на радиорынке? Куплю себе новую трубку, попроще, отложу деньги на первый месяц за квартиру или комнату, а остаток смогу потратить на аренду помещения. Черт… Какая заманчивая идея…

За исключением того, что я могу об этом только мечтать, но никогда не сделаю. Потому что это Ромкина трубка, не моя.

Я не могу воспринимать ее как свою собственность. Просто не могу. Кроме того, внутри все ещё живет надежда на то, что когда-нибудь он придет ко мне и скажет — а где моя трубка, Женька? Неужели ты ее продала? Никогда не думал, что ты такая меркантильная. Вот это поворот, а прикидывалась святошей!

— Да ладно! Запреты — они у нас в голове. Ты сама решаешь, что можно, что нельзя. Так что давай, на выход со мной. Потом в ларёк. Там мы затариваемся и возвращаемся сюда. Ты, главное, не дёргайся и проходи, как обычно, мимо коменды. Ты тут живешь. А я твой сосед с филфака. Типа первокурсник.

— Ты не похож на первокурсника…

— Ну похер, значит, выпускник, который зашёл в гости. Я тебе говорю — не дёргайся. Меня сюда раз пустили, значит, и второй раз пропустят. На крайняк — договоримся. Закупимся с расчетом на коменду. Что она у вас любит? Шоколадки или прибухнуть?

Застываю как вкопанная посреди коридора, напротив так называемой «рекреации» — зоны отдыха на этаже, в которой давным давно перебиты все лампочки и ночью она становится уютным местом для парочек и компаний с портвейном и гитарами. В общем, зона, где темнота друг молодёжи во всех смыслах.

Но… Почему вместе с голосом какой-то незнакомой девчонки оттуда раздаётся Ромкин голос? Я что — двинулась на этой почве и у меня галлюцинации?

Или все-таки это правда?

— Коменда… она выпить не против. А я люблю шоколадки.

— Ну, так не вопрос. Купим тебе шоколадки. Сколько захочешь — только скажи…

Чувствую, как сердце, подпрыгнув куда-то ближе к горлу, так же стремительно обрывается и падает вниз, в самые пятки, а рука, сжимающая его мобильник, дрожит то ли волнения, то ли злости. Потому что следующий за этим тихий неразборчивый шёпот прерывается весьма недвусмысленными звуками.

Офигеть. Просто офигеть. Они там что, целуются?

— Ты в комнате одна живешь? Или с кем-то?

— Нет, не одна, — голос девушки становится чуть громче. — Но я… Я попробую договориться с девочками…

Нет, ну зачем же договариваться? Лучше напросись к нему в гости, у него там пол-этажа какого-то дома и джакузи с пятью режимами. Налопаетесь своих шоколадок, залезете вместе в джакузи и утонете к чертовой матери! И никто над вами не заплачет. Я — так точно.

Эта негуманная мысль пульсирует в висках, пока я стою посреди коридора скорбным памятником собственной глупости — а они там, в паре метров от меня, продолжают целоваться, судя по звукам, прямо-таки взахлёб.

Совершенно отчётливо слышу, как шуршит одежда — то ли футболка, то ли юбка. Активно так шуршит, что ещё больше будоражит мое воображение, которое начинает подсказывать, что надо быстрее уходить — с такими темпами скоро никому не придётся ни о чем договариваться, у них есть темная рекреация, есть подоконник. Вообще-то, был еще и угловой диванчик, но в прошлом году филфаковцы разнесли его во время празднования «горки», чему я снова коварно радуюсь.

— Слушай… А может, ну его нахер, эти магазины? Потом сходим.

— Потом нас не выпустят…

— И че?

— И… хорошо… Потом сходим.

Да что же ты с ней делаешь, почему у неё такой голос? Пальцы другой руки сжимаются в кулак, и я не могу понять, на кого я сейчас сильнее злюсь — на него, совсем не больного и не умирающего в муках, или на себя, романтическую дуру, раскисшую так, что едва не завалила сессию и практику, или на неизвестную девчонку, которая на самом деле ни в чем не виновата, кроме того, что она сейчас с ним, так же развесила уши, как и я недавно.

— Не бойся, — продолжает шептать он ей, а я, стоя совсем рядом это отчётливо слышу, как будто обращаются ко мне. — Тут никого нет.

— Ром… Я не знаю. Страшновато как-то.

— Забей… Запреты — они только в голове у нас, помнишь?

Охренеть! Да, действительно, какие уж там запреты? Зачем, вообще, обращать внимание на какие-то правила, давать обещания, которые не собираешься исполнять, щадить чьи-то там чувства? Пофиг! Это все глупые условности!

— Ой, да ладно вам! Чего бояться? Тормоза придумали трусы! Вы в ларёк идёте, иди уже передумали? Мне минералка нужна, захватите заодно?

Слышу свой голос и понимаю, что это провал. Злости во мне становится так много, что она взрывается, подчиняя себе мою волю, и теперь я наблюдаю за собой словно со стороны.

Кажется, это небольшой аффект, такое бывает от слишком сильного выброса адреналина — несмотря на то, что я взбешена и неожиданно для себя вмешиваюсь в разговор, не могу отключить внутреннего аналитика, который с безжалостной честностью фиксирует все, что я творю.

А творю я какую-то дичь.

Пересекая рекреацию в направлении окна, где ожидаемо нахожу эту парочку, включаю подсветку на мобилке, свечу им прямо в лицо.

Ромка реагирует первым:

— Эй! Какого хрена!

Я прервала их как раз вовремя — одной рукой он спешно застёгивает джинсы, его подружка, голая до пояса, сидя на подоконнике, прикрывает грудь и боится даже пикнуть от страха. Бросаю на нее быстрый взгляд — совсем маленькая и наивная, курс первый-второй, не больше.

— Выключи свет, ты, чокнутая… — хватая меня за руку и продолжая жмуриться от бьющей прямо в глаза подсветки, шипит он мне в лицо. — Какого ты лезешь? Тебя кто-то трогал?

Не знаю, то ли он меня не узнал, то ли уже успел забыть — но в эти самые секунды я чувствую, что прямо таки ненавижу его. Ненавижу так горячо и яростно, что готова пальцами вцепиться в его чертовы волосы и таскать по всему корпусу, пока вся шевелюра не останется у меня руках. Желательно вместе со скальпом.

— Отдай… мой… телефон!

У меня дрожит голос, я чувствую, что вот-вот разревусь, совсем как недавно, на сеансе со своей группой. Только тогда я сделала это от ощущения собственного бессилия, а сейчас — от злости и обиды. На него, но больше на себя.

— Какой телефон? Ты что несёшь, вообще? Эй, ты её знаешь?

Прекрасно, теперь он пытается выяснить, кто я такая, у своей подружки.

— Нет!

Испуганная перво-второкурсница рывком натягивает футболку и, спрыгнув с подоконника, пятится в темный угол.

— Трусы не забудь! — зло выкрикиваю ей я, на что тут же получаю ответ:

— Пошла в жопу!

Что я делаю? Зачем я это делаю? Как я могла вляпаться в такой безобразный скандал? Я же выдержанный, адекватный человек…

— Отдай! Мне! Мой телефон! А этот — забирай, он мне не нужен!

Чем сильнее его рука сжимает мое запястье, тем яростнее я требую свое, продолжая дёргаться в попытках то ли лягнуть, то ли боднуть его головой.

— Ты что — дура? Ты с кем меня путаешь? Не брал я у тебя никаких телефонов!

— Брал! Брал! На перроне метро, еще мои переписки и пошлые смс-ки хотел почитать! Почитал? Всё? А теперь гони назад мою трубку! Где мой Алкатель, я тебя спрашиваю? Куда ты его дел? Это моя личная вещь, я требую, я… я заявлю на тебя, если не вернёшь!

Вместо ответа чувствую, как ноги сами несут меня куда-то из рекреации, и только потом понимаю, что это он тащит меня на свет, и продолжаю орать так, что вдалеке слышно хлопанье дверей. Кажется, местные, привлечённые воплями в коридоре, выходят, чтобы найти и убрать источник шума, слишком громкий даже для вечера празднований.

Чего доброго та самая коменда, которой никто так и не купил шоколадки, услышит и поднимается на этаж, и тогда нам всем кранты.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Яркий свет ламп коридора теперь слепит и меня, но я успеваю заметить, как вытягивается его лицо и ослабевает хатка рук.

— Бля-я… Женька?!

Ага, дошло. Узнал наконец-то.

— Ты что здесь делаешь?

— Я здесь… живу!

— Да не ври.

— Да не вру! Гони трубку!

— Слушай… — отпуская меня, в примирительном жесте Ромка поднимает руки и делает шаг назад. — Подожди… Это в натуре ты?

— Ребят, у вас все нормально?

К нам начинают подходить местные студенты, почти все под хмельком, как, кажется, и Ромка. Стоя напротив, он слегка пошатывается, поправляясь взъерошенные волосы и как-то доверчиво жмурится. Но я больше не поведусь на его трюки. Сегодня он больше не защищает меня от дождя, а его шея вместе с воротом футболки красноречиво запачкана помадой.

Это и решает все.

— Нет! — оборачиваясь на голос, заявляю я. — Вот этот чувак… — тычу пальцем в Ромку, — он меня ограбил! Он украл у меня мобильный телефон! Вызывайте милицию!

— Женька, не гони! Ты что несёшь?

— Ну-ну, стоп, сестренка… Ромыч, это же пиздеж?

— Да конечно пиздеж. Сестренка перепила слегка, вот ее и глючит.

— Ах ты… Мудак!

Даже задыхаюсь от такой наглости. От его доверчивой растерянности не остаётся и следа, теперь он смотрит на меня пристально-хитрым взглядом, как будто говоря: «Ладно, ты первая начала».

Привлеченный нашими воплями, народ продолжает сбредаться, в то время как первый миротворец, пятикурсник Витёк, хочет решить проблему так, чтобы она не вышла за пределы этого этажа.

— Ну, все, все, ребзя! Щас все решим. Никто ж не хочет в ментовку, да? Поэтому давайте, тихо-мирно. Сестренка, у тебя вот это что за мобила? А?

— Это — его!

С этими словами и продолжаю активно совать Ромке его же трубку, а он, держа руки за спиной, упорно не желает ее брать.

— Ромыч, так это твоё?

— Ну… когда-то было. Я ей подарил.

— Ты не дарил мне ничего!

— Сестренка, тише, тише. Будем считать, что подарил. Потому что если не так, то выходит, что мобилу сперла как раз ты, а это, сама понимаешь, некошерно.

Негромкий смешок, пробегающий по рядам свидетелей наших разборок, говорит о том, что симпатии в этом споре явно не на моей стороне.

— Ромыч, а у тебя там что? Покажи свою мобилу. Чтоб все по-честному было. У нас тут типа такая очная ставка, да, ребзя?

— Вот моя.

Его рука ныряет в карман джинсов, совсем как и в прошлый раз, и достаёт оттуда… совсем новую трубку, тоже Нокиа, но какую-то другую модель, уже в металле и с каким- то раздвижным корпусом.

Еще один аппарат, которого я никогда не видела, еще круче, чем тот, который у меня в руках.

— Ого, нихуяшечки! Крутая труба! Это че, твоя, сестренка?

— Н…нет. У меня была Алкателька. Маленькая такая. Он у меня ее спер.

— Чет ничего непонятно. Ромыч, у тебя есть Алкателька?

— Нет.

— Не ври! — кричу я, топая ногой по продырявленному линолеуму со следами погашенных о него окурков.

— У меня нет никакой Алкатели.

— Да все правда! Ничего больше у него нет! А эта поехавшая сама на нас накинулась, и давай кричать — забери свой телефон!

О, прекрасно. Милая и нежная первокурсница подала голос. Против меня, конечно же.

— Прикольно, сестренка, — делает вывод Витёк. — И что выходит — имеем две трубы, и обе из них Ромыча? Только одна почему-то у тебя? И кто тут у кого что спиздил? Какого хрена весь кипеш?

— Потому что она больная! Истеричка какая-то!

Вполне вероятно, что перво-второкурсница говорит так не со зла, а потому что действительно испугалась. Не скажу, что я очень адекватно себя вела. И до сих пор веду.

— Да ладно, народ, у меня претензий нет, — видя, что ситуация накаляется, подаёт голос Ромка. — Я же говорю — это подарок. Никто ни у кого ничего не крал. Все нормально. Ну, поспорили немного, не поняли друг друга. Женька психанула и все. Правда, Женьк?

Он подходит ко мне и снова ощутимо сжимая руку чуть повыше локтя, шепчет на ухо:

— Говори «да», или реально в ментовке окажешься.

— Д…да, — понимая, что запахало жареным и что последствия получаются совсем не такими, как я хотела, повторяю я. — Поспорили… слегка. Но мне совсем не надо его подарков!

И снова пытаюсь сунуть ему в руку злосчастную Нокию, от чего Ромка сжимает пальцы на моем локте так, что мне хочется запищать от боли.

— Бля, ребята, ну не обостряйте, ладно? И кайфоломами не будьте. Сами понимаете — нам тут лишние проблемы не нужны, если вдруг кто-то начудит так, что придётся вызывать ментуру, я тому лично все косточки пересчитаю. А так — гуляем, отдыхаем. Всем пис! — миротворец Витёк показывает значок пацифика. — Идите бухните еще, что ли. Или потрахайтесь. Говорят, от нервов помогает.

И под общие смешки народ расходится по комнатам допивать и доедать остатки пиршества, самые активные собираются курить на балкон-пристройку, а мы с Ромкой — продолжать наши разборки на площадку между этажами, чтобы не привлекать большего внимания.

— Ром! — зовёт его перво-второкурсница, призывно помахивая ключами от комнаты. — А я договорилась! Комната свободна.

— О, круто! — он подмигивает ей так, что желание вцепиться ему в волосы снова возвращается. — Я сейчас тут, дорешаю…

— Дорешаешь? Ладно, давай, дорешивай… — подбадриваю его я, прислоняясь к стене и скрещивая руки на груди, как только мы оказываемся на пролёте между этажами, освещённом крашеной лампочкой с надписью «ККФ№ 4».

— Ну все, прекращай, — он наклоняет голову, пряча взгляд и опираясь рукой о стену рядом с мной, точно как в день нашего знакомства. — Согласен, вышло тупо. Но и ты… Бля, Женя…

— Прекрати ругаться.

— А то что? Прекрати воспетку из себя строить. Слушай, ты по жизни такая дурная или только когда выпьешь? Ты что устроила, вообще?

— Ничего. Ничего я не устраивала. Я просто хочу…

— Только не говори, что хочешь свою мобилку. Ну нет ее у меня! Я ее потерял! На следующий день прямо! И зря ты со мной тогда не поехала, кстати. У нас вечером такая туса была — приехали одни ребята, музыканты… Мы их раньше осени не ждали, думали они в Крыму на все лето, а тут опа! Как снег на голову. Короче, погуляли хорошо, но с последствиями. Когда к вечеру проспался — ни мобилки, ни студенческого — пришлось восстанавливать. Ну, и кошелёк где-то просадил. Эй, что смотришь? Веришь мне? Или опять думаешь, что я — брехло и где-то прикарманил твою трубу?

— Я ничего не думаю. Мне все равно, — устало отворачиваясь от него, понимаю, что это правда.

Я просто чувствую себя обманутой. От его объяснения несёт такой легкомысленностью, такой халатностью, что это не укладывается у меня в голове.

— Да нифига не все равно. На меня смотри. На меня, говорю, — он легко ловит мой подбородок, заставляя понять голову. — Слушай… Ну извини. Я поступил как лох. Только не это… Ну, не плачь, короче.

— Я не плачу.

И снова слышу, как дрожит мой голос. Главное, не вспоминать сейчас, как глупо я сидела часами в этом чертовом Маке со стаканчиком чая, который мне и не нужен был совсем. А он просто потерял мой телефон. Самовлюблённый, халатный эгоист.

— Я звонил, кстати.

— Куда?

— На мою мобилу. Которая у тебя была. С нового номера пару раз. И друзей просил.

— Я не брала звонки из твоей адресной книжки.

— Почему?

— Потому что это твои друзья и твои номера. И звонили они тебе. Я бы подняла только один раз, если бы позвонили с моей трубки. Так бы я точно знала, что это звонишь ты и ты звонишь мне. Остальные звонки были не мои, а чужие.

— А вот не надо быть такой замороченной, Жень… Я отдал тебе мобилу, значит, она твоя. Значит, надо было просто принимать звонки.

Офигеть, вот я еще и виновата.

— Надо было просто не терять…

— Вот придолбалась! А если уже потерял? Что тогда?

— Тогда не надо выпендриваться, если не уверен, что можешь довести свою игру до конца! С таким отношением все это выглядит как дешевый спектакль. Ты просто морочишь людям голову, Рома, вот и все! Зачем тебе понадобилось меняться трубками, а не просто номерами, как нормальные люди?

— Не знаю… — теперь он сердится, раздраженно закусив губу. — Захотелось. Мы с тобой классно тогда затусили, не хотелось как-то банально заканчивать. Но раз ты считаешь, что это дешевый трюк, тогда… Какие могут быть вопросы. Тогда все решили.

— Значит, ты согласен?

— С чем?

— С тем, что я сказала?

— А ты сама с этим согласна?

— Не переводи стрелки!

— Сама согласна с тем, что все это показуха?

— Да!

Он отступает от меня, сжав губы и снова пряча руки за спину.

— Ну ладно, Женьк. Вот и порешали. Я тупо понтовался, а ты… Давай, чеши в свою правильную жизнь, где никто никогда не ошибается, все правильные, ответственные и скучные до пиздецов! Тебе так удобно? Вот и вали к ним! А у меня свои дела есть.

Это напоминание о «делах» звучит как расчетливо данная пощечина, которой хватает, чтобы я снова взбесилась. Сама того не ожидая, подскакиваю к нему, толкаю в грудь, и быстро сую трубку в передний карман джинсов, прежде чем он успевает схватить меня. Теперь главное — не оборачиваться и бежать вниз, быстрее, ещё быстрее, перепрыгивая через ступеньки по лестнице.

Пусть уже забирает этот чертов телефон — не хочу, чтобы у меня осталось хоть что-то от него, хоть какое-то напоминание.

— Стой! Сюда иди! Вот дура… А ну забери телефон!

— Не заберу! — на секунду оборачиваюсь, поднимая голову вверх. — Не надо мне ничего твоего!

— Это не мое, это твое! Мы с тобой махнулись!

— Нет, не махнулись! Отвали от меня со своими заскоками!

— Вот ты коза! Это же специально!

— Что — специально?

Останавливаюсь между этажами, забыв о наставлении пятикурсника Витька «не обострять». Мне сейчас на все плевать. Ему, кажется, тоже.

— Специально выделываешься, чтобы меня зацепить? Чтобы типа стыдно стало! Я — такой весь мудила безответственный, а ты — гордая, правильная и без мобилы по моей вине, да?!

— Нет!

— Да конечно!

— Пошёл нахер!

— Сама пошла!

Смотрю, как он спускается о мне, не собираясь больше убегать — там начинаются и впрямь небезопасные места, очень близкие к посту комендантши. Да и в конце концов — почему я от него бегаю? Если он думает прогнуть меня своими наездами — так фиг ему. Теперь моя очередь держать руки за спиной.

— Слушай, Женьк… Я не шучу. Мне щас вообще не обломились твои капризы.

— А мне не обломились твои подачки! Не забывай, не я всю эту мутотень с обменом начала!

— Вот как, значит?

— Вот так, да!

— Окей. Понял тебя.

— Прекрасно! И прекрасно, что понял! Может, дойдет, наконец… Эй! Эй, ты что? Ромка, прекрати! Не надо этого делать, ты что, совсем идиот?!

Аффект настигает меня во второй раз, когда он снова достаёт из кармана многострадальную мобилку — то ли мою, то ли его — и, одарив презрительным взглядом — то ли меня, то ли ее — подбрасывает для верности, ловит, сжимая в руке, а потом…. сразмаху швыряет вниз по лестнице. Почти как камешки, которыми мы любили играть в жабки на пруду — вроде бы легкомысленно, но с азартной силой, вложенной в каждый бросок. Только сейчас по лестнице скачет, рассыпаясь на ходу совсем не камешек, а гаджет ценой в несколько средних зарплат.

— Твою… мать! Твою мать!! Идиот!!

Если бы он просто выронил мобильный, тот, возможно, остался бы цел. В конце концов, говорят, что Нокиа — самый прочный телефон в мире. Но от злого и прицельного удара о бетон, первой откалывается крышка — та самая цветная, красная, которая так здорово смотрелась в моей руке. И дальше, глядя, как трубка летит вниз, с каждой ступенькой теряя какую-то свою часть — то цветную кнопку, то прорезиненную боковую вставку, как мелкими осколками брызжет во все стороны разбившийся экран, я испытываю настоящий ужас. Ужас от того, с какой легкостью он ломает что-то красивое и нужное. То, что могло бы послужить кому-то еще.

— Какой же ты козел… — шепчу, глядя в его бесстрастное лицо. — Самовлюблённый эгоистичный козел. Ты хоть понимаешь это? Понимаешь, что не имеешь права вот так портить… то, что ещё работает. То, что тебе, может, и не надо, но ты мог бы отдать кому-то… Подарить. Не важно. Но не ломать. Так нельзя. Так просто… нельзя.

— Я предупредил. Она мне не нужна.

Ответь он что-то другое, возможно, я бы сдержалась, и просто ушла — в состоянии прострации, слишком устав от событий вечера. Но этой фразой — хладнокровной, жестокой, перекладывающей часть вины на меня, он ломает последние опоры самоконтроля — и я снова теряю связь с реальностью. Мне все равно, что это прямая агрессия, что это недопустимо — набрасываться на человека, что бы он ни сделал или ни сказал, что сейчас нас точно услышат внизу, вверху, по всей общаге, что в пылу борьбы мы можем не удержаться и грохнуться на лестнице, скатиться вниз и переломать себе все кости в лучших традициях киношных мелодрам.

Все, чего я хочу сейчас — это лупить его изо всех сил, куда придётся, выместив всю злость, всю обиду на таких как он — беспечных, легкомысленных, не осознающих разницы между той праздной жизнью, которую они ведут и жизнями других людей, которых они, конечно же, ни в грош не ставят.

— Эгоист! Сраный ты… эгоист! Как ты… можешь! Да тебе же все равно! Все равно! Тебе плевать на всех, кроме себя! Ты хоть понимаешь, что ты сделал?! Что ты наделал, понимаешь?!

Кажется, он кричит, чтобы я успокоилась и пытается сделать так, чтобы я не могла больше размахивать руками, но я его не слышу — ярость придаёт мне сил, которых я в себе даже не подозревала, и я продолжаю царапаться, пинать его ногами, и брыкаться, еще больше злясь из-за того, что ему все-таки удалось скрутить мне руки.

— Ты, гребаный мажор… — выдыхаю, внезапно понимая, что сорвала голос и все, что могу сейчас — это только хрипеть, всхлипывая от рыданий. — Пока ты тут разбрасываешься телефонами из тупого… дебильного принципа… лю…людям может на элементарное не хватать. Оставил бы просто на под… подоконнике, кто-то бы себе взял… Или продал… В общаге часто поесть бывает нечего, а ты… вот так… просто… Лишь бы переспорить меня…

— Я говорил, что она мне не нужна. Я сто, мать твою, раз повторил, что не возьму эту трубку! — зло шипит мне в лицо Ромка, бросая взгляды то вверх, то вниз. — Ты научишься людей когда-нибудь слушать или нет? И кто после этого сраный эгоист?! Слышишь? Слышишь, как снизу коменда орет? Понимаешь, какой пиздец ты тут устроила? Истеричка…

— Сам ты… истеричка! И твоё тупое шоу… с показухой! Пока для тебя раз плюнуть разбить мобилку, которая стоит как три зарплаты, другим жить негде, работать… негде! И не потому, что они ленивые, а просто — вот такая в жизни охеренная справедливость! Кому из последних штанов выпрыгивать, а кому пальцы веером гнуть и разбрасываться деньгами и… и телефонами!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍В том, что он настоящий мажор, сынок богатеньких родителей, я уже не сомневаюсь — только у детей из таких семей проскакивает подобное отношение к вещам и к людям — неумение ценить. А зачем? Всегда можно заменить или купить что-то новое.

— Ну ре-ебзя, ну как людей же просили вас! — доносится с верхних этажей голос пацифиста Витька. Поднимая голову, вижу, как он перевесился через перила уже с очень непацифическим лицом. — Вы зачем братанов подставляете? Кайфоломы, вот вы кто! О, здрасьте Надежда Петровна! А мы тут… это… Пытаемся порядок навести! Чтоб все чин-чинарем было, чтоб ни вам, ни нам никаких проблем!

— Та чую, чую, як у вас тут «никаких проблем»! Аж от своего поста почула… — ворчливый голос отвечает снизу, и я понимаю, что мы в засаде. Сверху нас ожидает Витёк, который за пренебрежение к его просьбе точно не погладит по голове, снизу поднимается злющая коменда, которая может накатать на меня донесение, если узнает, из какого я корпуса. И тогда — прости прощай, комната в общежитии! За грубые нарушения нас выселяют сразу и без права на обжалование, и тогда проблемы с жильём появятся у меня на полгода раньше.

Хоть бы она не узнала меня, хоть бы не узнала…

— А это шо такое? Посторонние в корпусе? Так я и знала! Шо… шо у вас тут такое? Шо вы оце накидали мне под ноги? А убирать кто будет? Вихтор!! Ви-ихтор, шо у вас там творится!! Я добро давала только на посидеть допоздна, но шоб без сюрпризов! Шоб тут не шлялся хто попало, скло битое шоб по ступенькам не валялось!

— Надежда Петровна, мы все решим! Все уберём сами, Надежда Петровна!

Шаги Витька раздаются все громче, он приближается, спускаясь сверху, и мне почему-то явственно вспоминаются его недавние слова: «Вмешаете коменду — все косточки вам пересчитаю!»

— Ты хто? Ты хто такой, откуда?!

Ловлю себя на том, что зажмурилась даже не от страха, а от нелепости ситуации. Открываю глаза и вижу, что стою, спрятавшись за Ромку — или он сам стал вперёд, оттолкнув меня к стене, — и напротив него, подбоченившись стоит комендантша, поправляя опоясывающий поясницу платок.

— Да неважно. Мы уже уходим.

— Э-э ни, голубчик, так не пойдёт! Я вас щас обох на пост заберу! А потом позвоню куда надо, и от тогда и пойдете. Из корпуса нашего, и из института — за фулиганство такое, среди ночи!

— Баб Надь, — по-свойски обращается к ней Витёк. — А, может, не надо? Ну, не наши это кореша, так, случайно кто-то провёл. Не углядели, виноваты… Давайте, может, без всего этого? Выгоним их, и дело с концом.

— Э-э не, так не дело! Не верю я тебе больше, Вихтор! Видела я их тут и не раз. Особенно отэту! — ее палец обличительно показывает на меня, и я чувствую, как сердце снова уходит в пятки. — Отэту точно видела! Точно из наших!

— Нет, она не из ваших. Она со мной, из художки.

— Не поняла. А якакого биса у нас тут худакадемия делае? Вы шо, подурели? Вихтор! Хто у нас тут ещё на этажах спрятався? Може, политех? Чи нархозовцы?? Шо это за кодло-групповуха?

— Никого больше, нет, баб Надь… Надежда Петровна!

— Я шисдесят пять рокив уже Надежда Петровна. Все, Вихтор! Иди отсюда, и слухать тебе не хочу! А от тебе — хочу! Як звать, яркий курс, де учишься уже поняла. Ничо, ничо, и с твоими свяжемся, я всих, кого надо, знаю. Все, шо надо передам, у луччем виде! И про тебе тоже — Надежда Петровна снова подозрительно косится на меня. — Та не, ну брэхня, ты ж у троечки живешь! У физматовский общаги!

Вот и все, приехали. Кажется, когда я так активно пеняла Ромке на то, что пока он с жиру бесится, другим жить негде, я имела ввиду себя. Только из недалекого будущего.

— Я вам еще раз говорю, что она со мной. Красовская Марина Николаевна. Четвёртый курс,рисунок и живопись. Можете пробить, — продолжает настаивать Ромка, не выпуская моей руки и спускаясь вместе со мной вслед за комендой к ее посту у входа, где она записывает все самое важное в специальный отчетный журнал.

— А не брешеш? — кряхтя, Надежда Петровна включает настольную лампу и достаёт из верхнего ящика большую амбарную книгу. — Ты не посмотри, шо я человек маленький. Я усих, кого надо — знаю. От им и покажу все. Як ты сказав? — водружая на нос очки, разглаживает страницы амбарной книги она. — Красовська?

— Да. Марина Николаевна.

— Ром… Ром, не надо… — шепчу ему на ухо, только сейчас поняв, что желая выгородить меня из какого-то дурацкого упрямства он, вполне осознанно подставляет другую девчонку. Вполне реальную студентку из своего вуза. То есть… академии?

Художественной академии? Так вот где он учится? Ничего себе… Чувствую, что начинаю присматриваться к нему с новым интересом. Худакадемия считается оним из самых престижных и богемных заведений в городе, да что там — в стране. И он вот так походя, небрежно сообщает о месте своей учебы даже не мне, а Надежде, блин, Петровне.

А, может, врет? Чтобы впечатлить и выпендриться? Он же любит такое, так может и сейчас…

— Хорошо, взнаю, взнаю за тебя, Красовська, — обращается ко мне по чужой фамилии комендантша и я только растерянно хлопаю глазами, не зная, что сказать. — А ты в нас, добрый молодец, хто такой?

— Гарипов. Роман Арнольдович. Четвёртый курс. Скульптура и рисунок.

Как бы мне ни было сейчас страшно, ловлю себя на том, что изо всех сил пытаюсь не засмеяться. Роман Арнольдович…. Арнольдович, господи… Ну и повезло же ему с отчеством! И только секунду спустя слышу какое-то неразборчивое кряхтение со стороны Надежды Петровны. Видимо, тоже впечатлилась «Арнольдовичем». Да кто бы не впечатлился?

— Нэ поняла… Ты мне отэто прекращай шуткувать. А ну кажи, як по настоящему звать!

— Да вот студенческий. Можете оттуда переписать.

— А чого новый? Не подделка, не?

— Да я менял недавно. Старый потерял. Все настоящее, отвечаю.

Пока Надежда Петровна, приняв у Ромки студенческий, внимательно рассматривает его, развернув плотную книжечку, крутя ее и так и эдак под светом, никак не могу понять, что ее так смутило. Это явно что-то большее, чем необычное отчество или новый бланк. Но что?

— Рома… Ром, что происходит?

И получив в ответ еще одно раздражённое движение плечом, умолкаю, понимая, что и так наговорила достаточно.

— Не, ну Рома… Я, конешно, все понимаю… Дело молодое, мы тоже балувались иногда… Но ты ж совисть май. В яке ты мене положение ставишь тепер? Шо тепер с тобой делать?

Ого! Уже «Рома»! Да что же такое она увидела в этом студенческом, что за волшебное имя, так быстро меняющее отношение людей к нему?

— А давайте сделаем так… Вы меня не видели. Ни меня, ни Маринку.

Маринка, это, значит, я. Очень интересно.

— Та я ж вжэ запись зробыла… Поспишила, ну, хто ж знав…

— А время посещения не проставили. Поставьте последнее перед отбоем — и все. Проблем нет. А насчёт уборки я договорюсь.

— Та шо там договоришься… До утра прибрать надо.

— До утра Витька можно организовать. Он человек надёжный, не первый раз уже отмазывает.

— Ну да, Вихтор хлопец хороший, тильки якийсь як обкуреный вечно. Вин шо, планокурить там на нычку в себе? Ты не знаешь, не? Мени наркоты не надо тут, в общежитии. Ты ему скажи якось, шоб если творив оце свое непотребство, то тока не в корпусе. Ясно?

— Не, Витёк норм пацан, и не дурак. И вас не подставит, — посмеиваясь от такой характеристики, говорит Ромка, и я понимаю, что совсем ничего не понимаю. — Ну так что, Надежда Петровна? По рукам? Отпускаете нас? Нам… реально стыдно, орали тут как утрыки какие-то. Мы больше никогда так, Надежда Петровна. И с меня лично — вам подарок за понимание.

— Ой, та ладно тоби… Не трэба…

— Никакое не «ладно», я так хочу. Пацан сказал, пацан сделал, Надежда Петровна. Спасибо вам. Нам с Маринкой пипец стыдно. Да, Маринка?

Чувствую его пусть шутливый, но не менее от этого сильный толчок в плечо и, пригибая голову, согласно киваю.

— Да, извините нас, пожалуйста. Мы… не подумали.

— Ну, бувае, бувае. Дело молодое. Вы тильки сильно не фулиганьте больше. Вы ж хороши ребята, сразу видно.

— Не будем. Реально, не будем! Спасиб, Надежда Петровна! Пошли, Маринка! Бегом за мной, сказал…

Последняя фраза звучит уже совсем тихо, предназначаясь для того, чтобы вывести меня из состояния застывшего постамента.

И, едва за нами закрывается дверь и свежий ночной ветер дует в лицо, как все только что произошедшее начинает казаться фантасмагорией, какой-то глупой фантазией, если бы не одно «но».

Я по-прежнему не одна. Вот же он, Ромка, идёт рядом со мной, засунув руки в карманы и время от времени хитро подглядывая из-под кудрей, упавших на глаза. Я хочу что-то сказать, и не могу. Не могу придумать, с чего начать, чтобы не звучало слишком глупо.

— Слышь? Ты мне феньки порвала, коза….

Остановившись у фонаря, он достаёт из кармана пачку сигарет и задумчиво разглядывает свои руки — и кроме старых, виденных раньше тонких шрамов, замечаю следы свежих царапин у него на запястьях.

Черт. Как же стыдно. Нет, я по прежнему считаю его беспечным засранцем, который играет чувствами людей просто так, легко. Просто потому, что… может. Может производить впечатление и провоцировать на эмоции. Но и я хороша. Что ж меня так снесло в истерику, причём публично… Теперь, когда свежий воздух немного охладил мой пыл, понимаю, что сегодня вечером одинаково по-идиотски выглядели и он, и я.

Поэтому… Не грех и извиниться. Только искренне, не так, как перед Надеждой Петровной.

— Я… в общем, мне очень стыдно, Рома… что я тебя побила. Прости.

— Побила? — прикурив, он одаривает меня ироничным взглядом. — Ну, если это называется «побила», то… Ладно. Извиняю тебя. Но не за феньки. Феньки жалко.

— А мобилку разбитую тебе не жалко?

— Нет.

Ну офигеть. Вот и поговорили. Вот и осознали каждый свои проколы. Но ругаться с ним больше не хочу. Слишком много сил это у меня отнимает.

— Ясно. Угостишь сигаретой?

— Да не вопрос. Бери.

Он достаёт из пачки еще одну сигарету губами и, прикурив от своей, передает мне ее уже зажженной. Беру ее из его рук, легко затягиваясь и старясь не думать о том, что секунду назад он прикасался к этому же фильтру, и у нас получается такой… невидимый поцелуй через сигарету.

Я не часто курю, но с ним сейчас мне почему-то хочется это делать. Чтобы остановить мгновение, что ли. Молча сажусь на бордюр вслед за ним и наблюдаю за игрой света фонаря и листьев деревьев, изредка косясь на его профиль. Курит, как и ест, он очень вкусно, с откровенным удовольствием. Настоящий гедонист. Ловит кайф от жизни и не скрывает этого.

Интересно, всем ли удовольствиям он отдаётся вот так, без остатка? Ловлю себя на этой мылся и густо краснею, радуясь тому, что вокруг нас полумрак и он не может этого увидеть.

Ромка, не подозревая о моих переживаниях, продолжает молча курить, а потом подводит итог:

— Нам нельзя больше ссориться. А то всем пиздец.

Закономерный вывод, ничего не скажешь. Согласно киваю, не зная, что ещё добавить. Он снова недолго молчит, затем продолжает.

— Слушай, ты о чем там говорила, когда тебе башню снесло на этаже? Не прояснишь пару моментов?

Может, и прояснила бы. Проблема только в том, что я не совсем помню, что наговорила ему каких-то полчаса назад.

— Что молчишь?

— Какие моменты… тебе нужны?

Все-таки о том, что я не помню своих же собственных слов, я говорить не буду. Он и так считает меня слегка поехавшей, не буду усугублять впечатление.

— Что-то насчёт того, что кому-то жить и работать негде. А я, мудак, раскидываюсь богатствами родины.

— Не родины, а своими собственными.

— Не важно. Мне насчёт «жить негде» больше интересно.

— А… это… Нет, у меня конечно есть сложности, но не до такой степени. Хотя, если бы ты не отмазал нас сегодня, то точно были бы. Слушай, а как ты это сделал?

— Неважно. Так а что тебя так накрыло тогда? Что за проблемы, Женьк?

Секунду колеблясь, раздумываю, стоит ли отвечать серьезно. Ромка прав, если бы вопрос со студией не стоял так остро, может, я не озверела бы, устав тащить на себе груз вечных проблем. Нет, во всем остальном я бы поступила так же — вернула бы ему мобильный, скрыла свои чувства за язвительными шутками и иронией. Но не бросалась бы на него в истерике, разрывая на нем феньки и одежду — мой взгляд падает на треснувший шов по рукаву его футболки. Вот это действительно крайность.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Да так. Никаких проблем… — еле выдавливаю из себя, несмотря на бурный внутренний диалог.

— Давай, скажи еще раз. Только так, чтоб я поверил.

— Никаких… проблем…

— Хреново играешь, Женьк. А если честно? Слушай… Если я могу помочь, то… Короче… — он снова затягивается. — Я хочу сделать это. Я и так облажался сегодня, так что… Сама понимаешь.

Первый раз я вижу такую его улыбку. Не вечную, броскую, с вызовом, с осознанием своего эффекта и влияния — а какую- то… по-мальчишески открытую. И пусть она мелькает на его лице очень быстро, буквально в долю секунды — ловлю её, и она как ключ открывает дверцу, за которой я прячу свои проблемы.

— У меня полный отстой с работой.

— В смысле?

— Мне негде проводить свою практику. Нет практики — нет работы.

— Еще раз, только так, чтоб я понял.

— У меня нет места. Нет помещения. Я прохожу практику в работе с группами. Арт-терапия, всякие интересные штуки, расстановки… Что-то типа психологических экспериментов-наблюдений. И все вроде бы хорошо — есть группа, и группа прекрасная. Есть сценарии, есть сработанность. А вот студии — нет. Потому что они до чёртиков дорогие. И вот когда ты разбил свою эту…

— Твою.

— Ладно, мою мобилку… Я вдруг подумала… Так тупо, но… Сколько сеансов я могла бы провести и на сколько дней арендовать помещение, если бы просто продала ее, как мне советовали девчонки. А я… Берегла ее для тебя как дура… Короче, меня так это выбесило, вот. И наверное даже больше то, что я лохушка, а не ты высокомерный засранец.

— Ага… Понял тебя, — Ромка задумчиво щурится, выпуская дым колечками и я вдруг вспоминаю черно-белые голливудские фильмы, где главную роль играет непременно плохой и очень красивый парень. Он так же эффектно курит под фонарями, танцует рок-н-ролл и все девчонки от него без ума.

— Ко мне пойдёшь? — разбивает мои сентиментальные мысли он.

Ну вот, блин, опять. Романтический момент похерен, как сказала бы Масяня. Только было я подумала, что… Как он снова с своими грубыми подкатами.

— Ром, ну как ты надоел, вот честно…

— В смысле?

— Хватит уже меня клеить с этим своим домом и джакузи. Задолбал. Не пойду я к тебе, ни под каким предлогом. Пойми это раз и навсегда. Пусть хоть небо на землю упадёт, вот так возьму — и не пойду. И что хочешь, то с этим и делай.

— Угу… Небо на землю, значит, — он снова улыбается. — Ладно, Женьк… Подождём тогда апокалипсиса. Я, вообще-то тебе хотел свое помещение для работы предложить. Конечно, когда оно мне не надо. Ну, по времени мы бы с тобой как-то договорились. Но если небо…

— Нет, стой! Стой, подожди, я не то хотела сказать!

На сигарете у меня наслоился длинный столбик пепла, который вдруг падает вниз. Вместе с этим приходит и осознание ситуации. Он что, хочет предложить мне место, где я могла бы работать? «Ко мне» — это приглашение в плане… сотрудничества? Партнёрства?

Ого! А ведь… И вправду, если у него там такая большая площадь, мы могли бы немного поделиться. Надеюсь, он не заломит какую-то сумасшедшую цену. В его кругах суммы, которые у нас воспринимаются как космические — обычное дело. Но для начала надо хотя бы узнать — если даже я не потяну по оплате, хотя бы буду понимать, сколько.

— А… сколько по цене?

— Что — по цене?

— Ну, платить тебе сколько?

— Женька, ты че — хочешь заплатить мне за секс? Я могу и за бесплатно, охеренно могу, качество не падает.

Вот опять. Его вечные шуточки — теперь уже абсолютно однозначные. Но даже они не злят меня сейчас.

А вдруг цена будет приемлемой? Он уже арендует свою студию, а мне, может, удастся договориться с ним по субаренде, как ни крути — дешевле.

— Ром, сколько?

— Вот привязалась. Сказано же — бесплатно!

— Что бесплатно?

— Да что хочешь — бесплатно!

— В смысле?

— И секс, и студия. Выбирай, что хочешь. Я б взял всё сразу, два в одном, классно сочетается. Эй, ты что! Опять!

Сама не замечаю, как снова начинаю колошматить его по плечам, не веря своим ушам и понимая, что я согласна на все его предложения, хоть разум упорно кричит — не ведись! Вернее… ведись только на студию, конечно! Но терпеть даже его подкаты я постараюсь вытерпеть, потому что… Он просто меня спас. Буквально за сутки.

О чем я, вообще, думала, как собиралась решать эту проблему? А вот так — никак не думала, просто боялась посмотреть правде в глаза. Боялась признаться себе, что завалю вторую сессию и… И потеряю группу. Сама мысль об этом была настолько ужасной, что я вытеснила не куда-то далеко-далеко, и трусливо пряталась от неё до последнего.

А теперь вот — ничего ужасного. Потому что…

Боже мой, неужели у меня есть помещение?

— Да! Да! Ещё и ещё раз да! Хоть ты и засранец, но… да!

— О, прямо как я люблю: «Да, да, еще!» Круто, Женьк! Зуб даю, ты много раз мне такое скажешь.

С хохотом уворачиваясь от моего очередного удара — черт, я же обещала себе спокойнее реагировать на его пошлые шуточки — он отбрасывает сигарету и подаёт мне руку.

— Ладно. Пошли. Слышал, ты в троечке живешь, да?

— Балда… — продолжаю ворчать, тем не менее, чувствуя, как моя раздражительность тает от тепла его ладони.

— Давай тогда, проведу. Тебя хоть пустят так поздно? Или — всё-таки ко мне? Посмотреть студию под работу, я об этом!

Теперь он убегает от меня, пока я снова пытаюсь треснуть его хоть по спине, хоть по рукам и, догоняя, наталкиваюсь на внезапно пристальный взгляд.

— Ты… чего?

— Ничего. Дурная ты. Но классная.

— Ты уже говорил.

— И еще раз скажу. Хочу и говорю.

— И ладно. Говори…

— Ого… Что я слышу? Согласие?

— Ну… согласие, да — и что с того? Лучше про место своё расскажи. Где оно, сколько там метров, и вообще… Что там происходит? Ты художник, что ли? Там много света? А там работы твои есть? Это же офигенный интерьер, самый лучший в мире — я обожаю арт-техники! Я и помещение всегда искала, чтобы не официальное какое-то, а чтобы творчество там, знаешь, во всем было, в каждой детали! Ты прямо находка для меня, понимаешь! Настоящая находка! А кто такая Марина Красовская? Ты хоть ее не подставил, нет? А почему коменда так офигела, когда ты показал ей студенческий? Рома! Отвечай мне, а то я лопну от любопытства!

— Тихо-тихо. Не спеши! Про хату — скоро сама все увидишь.

— Про студию!

— Да как хочешь… Про хату-студию…

Довольно смеюсь, понимая, что от того, как быстро решились проблемы, у меня идёт кругом голова, хватаю его под руку и, подстраиваясь под его шаг, продолжаю болтать, забыв о том, что только что задала ему кучу вопросов. И только потом, спустя несколько минут, когда мы пересекаем полутемный сквер, вспоминаю:

— Ой… Слушай! А тебя же это… в общаге ждут. Твои «дела». И комната до утра пустая.

Сама не знаю, зачем я это говорю. Ну, зачем обламывать такой замечательный момент?

— Да ладно. Не хочу я возвращаться. Дела подождут.

— Подождут, да?

— Ага. Подождут. Ты тут такой допрос мне устроила, до утра придётся отвечать. Будешь гулять со мной до утра, Женька?

— Я? Буду.

И понимаю, что это не только из-за разговоров о студии. Просто мне здорово с ним. Хоть и хочется убить раз в пять минут. Но на таких эмоциональных качелях я ещё не качалась. Интересное психологическое состояние! Надо его прочувствовать хорошо, чтобы потом внимательно проанализировать и исследовать.

Это такой феномен. Я просто не могу упустить эту возможность.

И улыбка, которая расползается по губам при мысли о том, что он не вернётся к своей перво-второкурснице в общагу, здесь абсолютно ни при чем. Совершенно.

Только профессиональный интерес.

6

Апрель 2019 г.

Воскресенье — мой любимый день. И не потому, что на выходной я не беру консультации. Я люблю свою работу, но раз в неделю радуюсь, что не надо соблюдать никакие планы. Всё-таки, как ни притворяйся собранной и рациональной, стоит признать — на самом деле ничего не доставляет мне большего удовольствия, чем хаос. Поэтому его я позволяю себе маленькими порциями, чтобы не сорваться.

А еще в воскресенье мне звонит Мика. Всегда, что бы ни случилось — это наша маленькая традиция с того самого времени, как она стала жить отдельно и переехала в другую страну. А, значит — уже целых пять лет.

Я до сих пор удивляюсь, как не попала под общее осуждение и не стала в глазах друзей и знакомых «матерью-кукушкой», которая бросила, отдала свою дочь. В момент, когда моя семья раскололась на две трети — с одной стороны остались Мика и Ромка, с другой — я, совершенно одна — меня, вообще, мало что волновало. Эти мысли пришли чуть позже, когда вернулась способность соображать. И это произошло далеко не сразу.

Первые недели после их отъезда я ходила не просто по опустевшим, а опустошенным комнатам, трогала стены, двери, старые забытые игрушки Микаэлы, которые она не брала с собой, потому что была уже «взрослая». Я спала в обнимку с этими игрушками на детском диване в ее бывшей комнате, несмотря на то, что он был неудобный и маленький. Я постоянно упиралась коленями в деревянный бортик — потом они жутко болели и ныли, но хоть этим отвлекали меня от мыслей о том, что моей семьи больше нет рядом со мной. Ни мужа, ни дочери.

Я осталась одна, в абсолютной пустоте.

Сначала мне было страшно, что с их отъездом я буду чувствовать, как будто их больше нет, как будто они умерли, всю эту ложную скорбь. Но вышло еще хуже — получилось, как будто умерла я. Их жизнь шла своим чередом, они тоже переживали из-за происходящего — но быстро, как оба это умеют, адаптировались и влились в новую среду, в новый мир.

А я осталась в полной отрешённости, в мире какой-то опустошающей жестокой тоски. Как тень в склепе. Только и могла что наблюдать издалека за живыми и радоваться их успехам, как призрак, вставший из могилы.

Меня спасла Инга, когда я совсем перестала реагировать на звонки и смски, переехала в комнату Мики, временно приостановила практику и бродила по квартире в старых трениках и в Ромкиной толстовке, которая все ещё хранила его запах. Я вытаскивала из дальних уголков гардеробной все новые и новые Микины игрушки и переносила на свой диванчик — в итоге, там для меня почти не осталось места. Лёжа прямо на этих игрушках, накинув капюшон от толстовки на голову, я пряталась от солнца, которое начало меня раздражать — и действительно была похожа на труп.

По крайней мере, именно это сказала Инга, открыв дверь ключом, который я когда-то оставляла ей, чтобы она поливала цветы во время нашего последнего отпуска.

— Женька! Ты что! Тараканов разведёшь, а то и крыс! Они же тебя живьём сожрут! — разгребая игрушки и коробки от пиццы, отчитывала меня она, и я была этому рада — наконец- то живые голоса в моем унылом склепе.

— Ты что, мать! Что ты творишь! А ещё психолог! — брезгливо вытащив из-под дивана успевшую запылиться коробку, Инга выразительно её затрясла — и внутри загремели сухие корки. А я, прикрыв лицо капюшоном, давилась рыданиями, стараясь выдать плач за смех.

Такая злая ирония — почему, когда дело касается твоих личных проблем, теряют силу любые дипломы и квалификация?

— Ты как будто безутешная вдова! Как будто их живьём похоронила! Совсем чокнулась, да?! Не каждая бы поступила, как ты — отпустила Микулю за границу, в таком возрасте… А там такая жизнь, такие возможности… И ты смогла, не побоялась! А сейчас, что? Клушку включила? Так нельзя! Сегодняшние дети — они другие! Это не мы, которые в школе штаны протирали, а потом в универе только работать начали. А некоторые и до диплома дурака валяли! А наши дети… уже в пятнадцать лет блогеры, деньги заколачивают, в восемнадцать у них стартапы, в двадцатку — квартиры покупают! Тут чем раньше им хороший старт дашь — тем лучше!

— А разве это правильно?

— Что? Что правильно? То, что сейчас жизнь другая и законы не наши, совковые?

— Да какие совковые, не драматизируй, Инга… Мы с тобой Совок и не помним даже, — мне почему-то очень хочется с ней поспорить. — Вот этот культ раннего успеха? Нет, я не против, — уточняю я как только Инга агрессивно упирается руками в бока. — Это всегда приятно, если ребёнок себя находит. Но сейчас все… как-то навыворот. Быть просто школьником или студентом — стыдно. Надо обязательно зашибать.

— Что зашибать? — не отвлекаясь от спора, Инга продолжает разгребать бардак вокруг меня.

— Бабло, — весь этот агрессивный настрой вызывает во мне только одно желание — еще сильнее закутаться в Ромкину толстовку и уползти на дальний край дивана. — Успех. Рейтинги. Новые вершины, стартапы, проекты. Детей торопят жить — им нельзя уже просто побыть учениками, студентами — надо достигать, добиваться. Вспомни, я работать начала после третьего курса, ты — после четвёртого. А до этого мы просто учились. А сейчас даже поучиться нормально не дают — зачем сидеть пять лет на лавке, если есть экспресс-курсы за две недели. Целых две недели! — впервые за долгое время в моем голосе звучит сарказм. — Кому нужна эта гонка? Куда все спешат?

— Ну как куда, мать? Жизнь-то проходит. Никто тебя не ждёт! А сидеть нищебродом в компании сверстников, когда у каждого пару успешных бизнесов за плечами..

— Да откуда это слово идиотское взяли — нищеброды! Мы все, когда учились, жили на стипендию и покупали две сосиски на пятерых!

— Ага, да! Особенно твой Гарипов!

— А он — шифровался! Потому что сейчас стремно быть «нищебродом», а раньше было стремно быть мажором! И тыкать своим достатком в лицо остальным! Посмотри — чуть меньше двадцати лет прошло, а как все поменялось. А знаешь… Я бы свое студенчество на другое все равно не променяла бы. Да, многие из нас потом взлетали — резко и быстро. Но за спиной у каждого была эта самая общажная кухня с тараканами. И мы знали, если вдруг обломаешься — то не пропадёшь, ты умеешь выживать.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Разделенная на пятерых сосиска спасает жизнь? Шутишь?

— А вот и нет! Ну вот скажите мне — ты можешь представить наши квартирники с портвейном где-нибудь в элитных апартаментах?

— Ох, — замерев на секунду, Инга мечтательно прикладывает руку к груди, и я понимаю, что осознанно ударила ее в слабое место. — А ведь было же, Жень? Да, было?

— Конечно. А сейчас ты почему им в этом отказываешь?

— Ну, не знаю. Они сейчас другие. Они не повторят это, просто собравшись в ободранной коммуналке… А помнишь Графа? Как он играл, как струны на гитаре рвал, да?

— Ага. И пальцы стирал в кровь.

— Вот дурак был. Эх, Граф, Граф, что с тобой стало…

— Да ничего, Инга. Просто его время прошло. И он с ним. Ну ты можешь его представить сейчас, в апартаментах, купленных на доход от стартапа?

— Да куда там… — горько вздыхает Инга и тут же осекается, понимая, что я сделала, на какие воспоминания надавила — наш общий друг, музыкант по прозвищу Граф, который сейчас страдал неизлечимым алкоголизмом, был ещё одной большой и неразделенной её любовью. — Вот ты сволочь, Женька! Опять манипулируешь! Ну как не стыдно — эти свои фокусы на нас, своих людях, применять… Правильно тебя твой Гарипов бросил! Ну все, все, не дуйся… — к тому времени я ещё не научившись спокойно реагировать на такие шутки, сжималась улиткой и снова хотела уползти в свою раковину-толстовку и закопаться в игрушки.

— Все, давай, не слушай меня! Лучше вставай и иди прямо сейчас…. В ванную иди! Мойся, чисти пёрышки, только хорошо чисти — что-то ты совсем тут протухла. И вечером гулять! Тут все только и обсуждают, как твой бывший на новом месте устроился! Уже какую-то движуху замутил, фотки с какой-то хозяйкой галереи в фейсбук пилит — с во-от такими буферами, между прочим! А ты что? Чем ты хуже? И тебе найдём кого-то!

— Тоже с буферами? — улыбаюсь я, впервые за много дней понимая — кака бы там ни было, жизнь продолжается.

— Нет! С причиндалом! Но тоже таким, что все обзавидуются!

Ингины слова о том, что я — молодец, полностью подтверждаются во время встреч с друзьями и знакомыми. Меня дружно поздравляли как освободившуюся от оков дурацкого брака — стоило ли вообще так жить, когда муж такой разгуляй устраивал?

Многие говорили это с возмущением, некоторые — с тихой завистью, в стиле: «Вот это повезло мужику, гулял направо и налево, а жена сквозь пальцы смотрела…» Но все единодушно сходились в одном — правильно, что отпустила Мику с Ромкой, не стала портить ей будущее «из бабской ревности».

— Да что вы. Я совсем не ревную. Мы же цивилизованные люди. Взяли и спокойно договорились. Конечно, интересы дочери — это главное, — отвечала я, стараясь не вспоминать о том, как рыдала, когда дочка выбрала не меня и захотела остаться с Ромкой, а еще — как «мудро» и «взвешенно» мы с ним принимали решение о расставании. Так, что пришлось переселить к Инге на пару недель далеко не пугливую и очень стрессоустойчивую Мику.

И это было правдой — наша дочь никогда не выглядела несчастной или растерянной. Даже в самые сложные моменты она была весёлой, активной и задиристой — в общем, настоящим ребёнком своего отца. Или агрессивной, напористой, язвительной, готовой спорить и отстаивать свое мнение до последнего. Но грустной или замкнуто-отстранённой — никогда.

Поэтому, сегодняшнее её настроение меня сразу настораживает — я вижу что-то новое в ее глазах. Какую-то скрытую боль или тоску.

Как так? Что могло с ней случиться?

Чувствую тебя неуютно, на секунду перенимая ее эмоции через экран ноутбука. Слишком нетипично для Микаэлы. Даже проблемы и внутренние конфликты она переживает бурно, экспрессивно, во вне. Мика скорее вызовет на спор, доведёт до белого каления, продавит свое мнение, и будет возмущаться, пересказывая мне случившееся — но замыкаться… Не помню за ней такого.

— О! Что за патчи? — спрашивает она меня вместо приветствия, и, склоняясь к экрану, показывает свои синяки под глазами. — Смотри… Кошмар, да? И что с ними делать, Дженья? Как может у тебя быть такое белое лицо, а у меня, вот — ещё и прыщ!

— Мика, в шестнадцать лет мои проблемы одним прыщиком не измерялись, — стараюсь ее успокоить, следя за голосом и мимикой. Главное, чтобы она не заметила, что я сдерживаю улыбку. Мое умиление может ее взбесить, она всегда подчёркивала, что ей не надо снисхождения и всех этих «телячьих нежностей». — У меня была сыпь на лице, а ещё — жуткий недосып и во-от такие синяки! И вместо патчей мы использовали пакетики с чаем. Но они не помогали.

— Зачем-м? — от удивления озвончая согласные, она всё- таки улыбается и я вижу слабые искорки веселья в ее глазах. Микаэла и вправду выглядит усталой, ее тёмные волосы взъерошены, губы — пересохли и растрескались. Что-то случилось. Её что-то сильно расстроило — она то ли плакала, то ли нервничала. Нужно быть аккуратной. Очень аккуратной с ней сейчас.

— Так было принято. Но толку было ноль. Так и ходила жертвой учёбы всю школу и студенчество. Выспалась, наверное, впервые, как диплом получила.

— А, знаю, знаю. Ты — задрот! — бесцеремонно объявляет она, и я смеюсь вместе с ней. Я не делаю ей замечаний из-за кажущейся грубости. Несмотря на то, что с отцом они общаются на родном языке, больше времени она проводит со сверстниками-итальянцами и уже успела потерять чутьё на истинную окраску слов. Я заметила это совсем недавно, когда с присущей ей эмоциональностью, она восторженно рассказывала о новой подруге: «Дура! Такая дура, ужас! Но я ее все равно люблю!»

— Ты покрасила волосы. Тебе очень идёт, — пытаюсь сделать ей комплимент, отмечая, что от естественного шоколадно-каштанового оттенка, как у Ромки, она перешла в сочный брюнет, и это делает ее внешность более выразительной и контрастной.

С годами Мика становится все меньше на меня похожа — и лицом, и фигурой. Худощавая, гибкая, словно вытянутая вверх, она выглядит как модель или спортсменка, в отличие от меня, к шестнадцати годам пересидевшей на всех диетах, и с пятого класса прятавшей грудь за объёмными свитерами, чтобы меня не лапали мальчишки или маньяковатый физрук. В ее возрасте я бы никогда не смогла надеть джинсовый комбинезон и топ на голое тело — не позволяли ни мои формы, ни приличное воспитание родителей. А вот на Мике эта одежда смотрится уместно и не слишком откровенно — только подчёркивает ее подростковую андрогинную хрупкость, которой я восхищалась в других девочках, а теперь вижу в собственной дочери.

— Да и вообще, ты у меня очень красивая, — добавляю я, на что она выразительно закатывает глаза под лоб.

— Вот только не надо, не начинай! По-твоему, если я пожаловалась на прыщ, значит, это обязательно комплексы и меня надо успокаивать, как я выгляжу!

— Ты запрещаешь мне делать тебе комплименты?

— Нет! Не запрещаю! Но они мне не нужны!

— А почему? Не самая плохая мире вещь, вообще-то, — за мнимой беспечностью я прячу интерес, связанный с причинами её раздражённости.

— Потому что! Если все решили, что я девочка, значит, мне это надо! О, Мика, ты такая красивая, Мика, накрась лицо- надень платье! Я же знаю, как в вашей сексистской стране рассуждают! И не собираюсь этого делать, ясно?

Отлично, «в вашей стране». Кажется, кого-то из нас не слишком радует скорая поездка домой, в «нашу сексистскую страну».

— Мика, ты нервничаешь из-за перелёта? Ты не хочешь ко мне в гости?

В ответ она только напряжённо смотрит в экран и молчит. Поэтому говорить приходится снова мне.

— Мы… Ты же знаешь, я пока не могу приехать к тебе, — стараюсь аккуратно обходить тему моей возможной поездки в Рим, на чем она давно настраивает, а я протестую до последнего. — Если что-то не так, давай обсудим. Мы что-то придумаем, обещаю. Если хочешь, то просто уедем куда-нибудь вдвоём и ты не будешь ни с кем общаться. Никто не скажет тебе, что ты должна делать и какой быть. Не знаю, кто бы это мог быть из наших знакомых, но… мы все равно подстрахуемся.

— Нет. Я не из-за этого. Просто… У меня тут проблемы, Дженья. В личной жизни. Ну, ты понимаешь. Неохота никуда уезжать, пока у тебя проблемы в личной жизни.

От удивления стараюсь не выдать себя ни мимикой, ни неосторожно брошенным словом. В личной жизни? Вот как… Микаэла никогда не называла свои отношения с друзьями «личной жизнью», а вот теперь…

Тут же вспоминаю недавние слова Инги — ты думаешь, в свои шестнадцать она только об учебе и думает? Проснись, Женька! Если ты была заучкой, так просто вспомни — она вылитая дочь своего папаши! Не все такие, как ты!

Да, не все такие как я. Задроты. Вот и Мика так говорит. А я совсем ничего не знаю о ее жизни. И до последнего наивно полагаю, что она совсем ещё ребенок, и что, обмениваясь лайками и дружескими комментариями с ее приятелями в соцсетях, я в курсе всех ее взаимоотношений.

— Что, и не спросишь «какие проблемы»? — от хаотичных мыслей меня отвлекает ее голос.

— Я… Я бы хотела. Но, боюсь, это будет слишком откровенно. Ты подумаешь, что я лезу в твои дела без спроса и разозлишься.

— Нет, это какая-то жопа! — не сдержавшись, выкрикивает она и в сердцах хлопает ладонью по клавиатуре, от чего нас чуть не разъединяет. — Мать-психолог — горе в семье! — говорит она так искренне явно откуда-то подслушанную фразу, что я бы рассмеялась, если бы не беспокойство. — Может, я и хочу, чтобы ты ко мне, наконец, полезла, расспросила, сунула нос, наругалась со всеми и со мной!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Поругалась, — автоматически исправляю ее я, все ещё пытаясь понять ситуацию. Что-то там совсем непросто, раз она не пошла с этим к отцу и требует моего вмешательства. Что же могло случится….

Жуткая догадка на секунду ослепляет меня так, что становится трудно дышать.

— Мика. У тебя со здоровьем… все хорошо? Что-то случилось и ты боишься сказать об этом? Не надо бояться. Я… я тебе помогу — главное честность, понимаешь? С любой проблемой можно справится, вместе. На какой угодно стадии, мы что-то придумаем.

— Я не больная! — с вызовом отвечает она, но что-то в ее голосе заставляет меня развить тему.

— У тебя… Может, у тебя другие неприятности? Может… — так, какие неприятности могут возникнуть у девочки-подростка из-за личной жизни, если это не болезнь, но что-то очень беспокоящее. — Может быть, ты беременна, Мика?

— Я? Что?! — она громко фыркает, а потом заливисто хохочет, перемежая это обрывочными фразами на итальянском, которые я не успеваю перевести. Вполне возможно, это ругательства, которые она может себе позволить, пользуясь моим слабым знанием языка. — Наивная моя мамочка!

Она во второй раз называет меня матерью, это точно не к добру. В обычной жизни я для неё — Дженья, уж так сложилось с детства. А мать — только когда надо решить что- то серьёзное.

— Я не беременна и не собираюсь такой быть! — сопровождая эти слова широким взмахом руки, заявляет она. — Я вообще не собираюсь рожать!

Окей, хорошо. Пока никаких катастроф. Во-первых, это на самом деле ее личный выбор, во-вторых, с годами ситуация может триста раз поменяться. Я тоже собиралась посвятить всю жизнь исключительно практике и путешествиям.

— Я, наоборот, хочу от всего этого избавиться! — со все большим запалом продолжает Микаэла, и тут я теряю нить разговора. От чего избавиться? Не от нежеланной беременности же? Она же сама сказала…

Ох, до чего же мы безответственные родители. Вместо того, чтобы ругаться и целить друг другу в старые раны, нужно было просто спокойно общаться (да, это было бы возможно, если бы мы оба этого захотели) почаще обсуждать жизнь Микаэлы, интересоваться всем до мелочей. А мы… иногда как будто забывали о ней. Все хорошо, нет вопросов и жалоб от ребёнка — ну и ладно. Займёмся своими эгоистичными проблемами и будем жалить друг друга побольнее.

А какая-то проблема назрела, и кажется, мы оба ее проморгали — иначе Мика не кричала бы мне ее так открыто в лицо.

— От чего избавиться, Микаэла?

— От всего этого… Детородного!

— Погоди, погоди… А зачем? Тебя никто ни к чему не принуждает и не может принудить, — на ходу соображаю, что это за странная мысль, и чем она может быть вызвана. Вряд ли дело в социальном давлении — в ее кругах, наоборот, не приняты ранние браки, а от общения со всеми старорежимными родственниками мы оградили ее ещё в детстве.

— Потому что оно мне не нравится! Это не мое! Меня кто-то спрашивал, когда давал мне это? Может, я этого не хочу! — почти взахлёб кричит Мика и я понимаю, что это одна из ее знаменитых истерик, на грани с яростью, которые она устраивала ещё в детстве и крушила-разносила все вокруг себя. Только Ромка мог ее отвлечь и успокоить, и на секунду я жалею, что его сейчас нет рядом, что есть только я одна — ещё и через экран лэптопа.

Даже в момент, когда она не захотела остаться со мной и выбрала его, я не чувствовала себя более никчемной матерью.

— Микаэла, чего ты не хочешь? Просто остановись и скажи мне, что тебе мешает, чего ты не хочешь делать, и…

— И что? «Мы все решим»? — передразнивает она меня. — Хорошо, мамочка, тогда решай! Я хочу убрать все это и стать другой!

— Что именно?

— Все вот эти женские органы! Чтобы не рожать, чтобы не было этих тупых месячных! Чтобы ничего не было!

— А… прости, ты хочешь стерилизацию? Но вот это как раз очень опасно, Мика. Нормальная контрацепция… — черт, почему я до этого никогда не говорила с ней о контрацепции? Полагалась на ее отца? Но кто же должен говорить с девочкой-подростком об изменениях в ее теле, как не мать? Вот только она сама всегда отмахивалась от этих разговоров, резко обрывая меня фразой «Я сама всё знаю, ещё и тебя научу!»

И почему, спрашивается, я ей верила?

— Моя бедная, наивная мамио! — патетично восклицает Микаэла, и в этот момент мне становится по-настоящему страшно. — Мне не нужна контрацепция! Мне вообще ничего не нужно этого… женского! — добавляет она с презрением. — Я хочу это все удалить, вырезать, понимаешь? Избавиться!

— Но… зачем? — это похоже на откровенное саморазрушение и я никак не могу понять, что могло ее толкнуть от самоуверенности, которой она всегда отличалась, до ненависти к себе.

— Потому что я не хочу быть больше женщиной. Быть женщиной — отстой! Я решила, что вместо матки я пришью себе член, стану мужчиной и… — дальше снова идёт поток ругательств на итальянском, смысл которых я понимаю очень отдаленно, и он сводится к тому чтобы кому-то там что-то «вставить» и «поиметь их всех».

Это все звучит так странно и нелепо, что первые несколько минут я даже не понимаю, что говорю ей в ответ.

Нет меня не столько смущает, пугает, удивляет, шокирует это заявление — сколько его резкость, неожиданность. Ещё в самом начале, пока Мика была совсем маленькой, мы с Ромкой не раз обсуждали эту тему — какой будет наша дочь? И так как в наших компаниях всегда хватало самого пестрого народа, мы быстро и легко договорились: главное — доверие. Чтобы Микаэла без страха могла рассказать нам обо всем, не скрываясь. Ориентация, мировоззрение, религия или атеизм, семья или ее отсутсвие — что бы она ни выбрала, Мика всегда будет нашей дочерью и не нам навязывать ей какие-то жесткие правила.

Но… трансгендерность? Это… это просто как гром среди ясного неба. Ведь никогда до этого я не замечала за ней признаков неприятия своего пола.

«А так ли часто ты видела ее в последние пять лет? Так ли была внимательна к ней, когда она ещё жила в твоём доме?» — шепчет в моей голове противный и въедливый голос, и я… Понимаю, что ничего не понимаю.

И что во всем надо серьезно разобраться. И что рано делать выводы. И главное сейчас — не дать ей закрыться и в будущем натворить глупостей. Тайком.

Поэтому, выдохнув и на секунду прикрыв глаза, надеясь, что ничего не успела наболтать в первые несколько секунд, я начинаю говорить — на этот раз осознанно и с уверенностью.

— Ну что ж… Для меня это, конечно, неожиданность, но небо на землю не упало. И главное — ты здорова. А остальное решим.

— И что, ты не будешь обзывать меня моральным уродом? — Микаэла продолжает смотреть на меня с вызовом. — Не скажешь — зачем я тебя рожала, чтобы ты меня опозорила?

Эти ее слова меня настораживают сильнее, чем желание «отрезать себе все», довольно импульсивное по сути.

— Микаэла, хоть раз я или твой отец говорили тебе такое?

— Ну… — на секунду она запинается. Ей действительно нечего возразить на это. — Нет. Пока нет! А сейчас, может, и скажете… Только папе не говори! — вдруг добавляет она совсем другим тоном, в котором я слышу по-детски искренне беспокойство.

Очень странно. Как же так? Отцу, с которым у неё полное доверие, с которым они секретничали против меня с самого начала, она не хочет доносить эту информацию.

А значит… Возможно, это не окончательное решение, а временный период, колебания, поиск себя, обычный этап для подростка, пытающегося понять, что он такое, кто он такой.

Или она просто не хочет его волновать… И это — просто пауза, чтобы его подготовить?

Ещё минута — и в голове у меня начинает пульсировать какой-то нерв, отдающий болью в виски, и я понимаю, что сохраняю спокойствие из последних сил.

Но я не могу сейчас показать ей свои настоящие чувства. Сейчас как никогда важно дать понять Мике только одно — со мной она может говорить честно и открыто. И главное — ничего не решать тайком и не творить глупостей.

— Нет, не скажу, — обещаю я ей. — Но и ты пообещай мне кое-что.

— Что? — насупившись, Микаэла раскачивается на стуле туда-сюда — видимо, не такой реакции она ожидала, воевать дальше смысла нет, на неё никто не нападает. Даже скандалить у неё больше не получается.

— Что мы с тобой на днях ещё раз созвонимся и ты мне спокойно все расскажешь. Не так как сегодня…

— А что сегодня не так?! — вызов в ее голосе звучит с новой силой.

— Ты на нервах и очень расстроена, — прямо говорю ей я. — Если тебе с этим надо помочь…

— Не надо!

— Хорошо, не надо. Тогда реши эти свои проблемы и мы с тобой пообщаемся хотя бы через день. Спокойно все обсудим. И придумаем, что делать дальше.

— А что там обсуждать? Я все решила, можно записываться на операцию! — нервно смеётся она, и это похоже на ещё один плохой звоночек — кажется, она просто не хочет давать себе времени передумать.

— Так просто это не делается, Мика. Во-первых, надо пройти врачебное освидетельствование и экспертизу. Тебе должны разрешить эту операцию после заключения психиатра, и не одного, а целой комиссии.

— Разрешить? Вы заплатите денег, вот и все разрешение! — насмешливо фыркает она, как всегда, нетерпимая к любой форме запретов. Такое по-детски наивное отношение к деньгам — вы же меня любите, значит, заплатите.

И эти воздушные замки мне приходится разрушишь:

— Тут деньгами не поможешь, Мика. Наоборот, могут квалифицировать как подкуп, и это очень усложнит дело. Даже в частных клиниках, ни один порядочный врач не возьмёт на себя такую ответственность — начинать такое вмешательство без экспертного заключения.

— Что, кишка тонка? — как-то совсем по-нашему говорит Мика, и я улыбаюсь, понимая, что это выражение с ней ещё со старых времён, когда мы не жили на две страны.

— Нет, врачебная этика. Никто не хочет быть причастным к преступлению, хоть и косвенным образом. Должна быть исключена любая ошибка и вероятность, что ты передумаешь.

— Я не передумаю! Я что, идиотка, разбрасываться такими словами? Или это потому что мне шестнадцать? Я что, не могу принимать решения в таком возрасте? В шестнадцать лет люди что, дебилы?! — снова яростно негодует она и акцент в ее словах слышится все сильнее.

— Я понимаю, сейчас тебе кажется…

— Мне не кажется!

— Тем не менее, Мика. Экспертизу проводят только с восемнадцати лет. Переход в другой пол — это не только операция. Это работа с психиатрами, курс медикаментов, гормональная терапия. Ко многому твой организм просто еще не готов.

— Таблетки? — она заметнооживляется, и я чувствую досаду — ну, кто меня за язык тянул, хоть бы она не стала дальше развивать эту тему. — А что за таблетки?

— Не знаю, Микаэла, я же не врач по образованию. И совершенно не важно, что это за таблетки, тебе их без рецепта все равно никто не продаст. Ты должна понимать одно: сменить пол — это не просто что-то себе отрезать и пришить. Это вмешательство в такие настройки организма, что пока ты окончательно не созрела, то можешь очень навредить здоровью. Поэтому у нас есть время все хорошо обду…

— Ты говоришь как училка! — резко перебивает меня она. — Ясное дело, я знаю, что это не только что-то там приделать! Надо ещё, чтоб борода росла, яйца и что там ещё у мужиков растёт?

Как же она сейчас напоминает своего отца — такая же резкая на слове и агрессивно упрямая, не обращающая внимания на все логические доводы, если что-то идёт вразрез с ее желаниями. И убеждать ее в чём-то, если уперлась лбом, абсолютно бесполезно.

— За училку, конечно, спасибо. Я всего лишь пытаюсь рассказать, что тебя ждёт и чтобы ты не натворила глупостей. Но раз училка — так училка. Главное, не забывай с ней советоваться, не зря же она должна всех обучать.

— Извини… — на секунду опускает глаза Мика, перебушевав так же стремительно, как и зажглась, и я вижу, как ее губы трогает улыбка, а взгляд, когда поднимает голову и снова смотрит в монитор, становится озорным и заигрывающим. — Ладно… Не сердись, Дженья. Ты не отказалась от меня — видишь, уже хорошо. Ты у меня хорошая! Самая лучшая! И я тебя за это лю-юблю!

Господи боже мой. И этот приём у них с Ромкой тоже один на двоих.

И именно от него, как на зло, я пообещала держать этот секрет в тайне! А мне так нужно с кем-то поговорить — иначе я взорвусь, мой мозг взорвется, и изнутри меня сожрет невидимый огнедышащий змей.

Только об этом я могу думать после того, как мы попрощались с Микой, ещё раз договорившись созвониться на днях, во вторник. Выплеснув весь свой гнев, всю свою энергию, к концу разговора Микаэла стала почти собой, прощаясь со мной вечными шутками и подколками: «Иди погуляй, Дженья, сегодня выходной, не говори, что некому угостить тебя вином!» Но единственная мысль, котороя бьется у меня в голове — это как бы дожить до вторника и не сойти с ума от волнения. Ещё и молчать обо всем, что я узнала о собственном ребёнке.

Нет, конечно, я не собираюсь обсуждать Мику ни с кем из друзей иди коллег. Но мне нужно обговорить саму эту тему, сам вопрос. Почему человек вдруг может заявить, что он не принимает свой пол и хочет стать другим. На всю жизнь. Я просто чокнусь, если ни с кем не обговорю это.

Но с кем, с кем? С кем я могу поделиться тем, что меня волнует? Первым делом пишу Анне, у которой прохожу супервизию — она удивительным образом успокаивает меня самим тембром своего голоса и мягкими, аккуратными движениями.

«Что-то случилось? Мы договаривались встретиться через две недели».

По тону смс вижу, как она беспокоится. Анна чудесная. Если и есть в мире люди, которые любят ближнего своего как самого себя, просто так, по природе душевной — то Анна одна из них. И она меня успокоит. Обязательно успокоит и остановит этот безумный вихрь мыслей, который не даёт мне усидеть на месте и заставляет метаться из угла в угол уже несколько часов.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Вот только у неё нет времени для встречи ни сегодня, ни завтра, ни до конца недели.

«Мне нужна личная консультация. Хочу побыть твоим клиентом, это не по делам»

Может быть, это покажет ей серьёзность моей просьбы? За пять лет, которые мы работаем, я просила о личной консультации у неё только однажды — когда последний раз был у Ромки в Италии и сбежала оттуда, сверкая пятками, слишком поздно осознав, что наступаю на одни и те же грабли. Мне тогда было очень плохо, я исчезла, не предупредив даже Микаэлу и несколько дней не брала трубку, понимая, какую глупость творю — но это не помогало. Я просто лежала у себя в квартире лицом к стене, истерично рыдая и мечтая умереть вот прямо сейчас, чтобы подвести конец моей глупой никчемной жизни, в которой я всем подгадила, меня хватило только на это.

Только Анна тогда смогла — нет, не привести меня в порядок, до этого было ещё далеко. Но именно после личной консультации с ней я смогла поднять трубку, набрать номер мужа, за которого повторно вышла совсем недавно, и объявить ему, что я жива, я у себя дома и я требую развод. Да, второй раз. Да, на этот раз спустя месяц после заключения брака.

«Что-то семейное? У тебя проблемы с мужем или ребёнком?»

Узнаю Анну — она аккуратно интересуется, стоит ли из-за меня перетряхнуть все своё расписание, которое забито у неё на месяц вперёд. Я знаю, что если надавлю на эту точку — да, это снова семья, которая сводит меня с ума, разбивая, разбирая по кирпичикам так, что потом их не всегда удаётся сложить обратно, Анна пойдёт мне навстречу. Она знает — только семейные проблемы так разрушающе действуют на меня. По хорошему, я до сих пор сомневаюсь, что мне стоило нырять во все эти брачные омуты, тем более дважды. То, что другие люди, хорошие семьянины, переносят пусть не с легкостью, но сцепив зубы, меня размазывает по стене и доводит до отчаяния осознанием своей беспомощности. Не зря Ромка, когда сообщил мне решение Микаэлы уехать с ним, начал эту новость со слов: «Тебе так будет легче». И был прав. Я и сама чувствовала, что не справляюсь. Что я недостаточно сильная мать и хорошая жена.

Мне лучше одной. Вот как сейчас. И то — даже на расстоянии я не могу справиться с эмоциями, которые никак не улягутся после разговора с Микой.

И в то же время, если я скажу Анне, что это семейный вопрос, как я смогу более-менее анонимно обсуждать с ней вопрос смены пола? Никто, пока Микаэла не примет окончательное решение, пока я не пойму, что это не сиюминутная вспышка, желание насолить, показать, доказать что-то кому-то, не должен знать об этом её… внезапном намерении. Ажиотаж и сплетни, которые тут же возникнут и забурлят в кругах наших общих знакомых, ей совершенно не нужны. Даже в Италии, где она живет, это громкая тема — а у нас и подавно полно трансфобов, и стоит только попасть кому-то на язык… Нет-нет, я должна этому противостоять всеми силами.

Поэтому, собравшись с мыслями, пишу Анне: «Нет, это не семейное дело. Оно касается моих близких друзей и помощи, которую я должна им оказать. А я совсем не знаю, как себя вести и что делать. Это не личное, но и не рабочее. Что-то среднее. Но я очень растеряна.»

«Тогда давай хотя бы в среду. Раньше не смогу, прости. Я подвину одну встречу ради тебя — в среду это будет удобнее всего. Как ты, согласна?»

Согласна ли я? Да, конечно согласна. А разве у меня есть выбор?

И даже болтовня с Ингой, к которой я приехала за книгами, чтобы немного отвлечься, ни капли не улучшает ситуацию. Инга, погуляв накануне лучше, чем я, мается похмельем, а это всегда добавляет ей сарказма и въедливости. Сидя за небольшим плетёным столиком у неё на балконе, я пью сваренный ею кофе, пока она лечится антипохмельным коктейлем и распекает меня за вчерашний побег от Андрея Викторовича.

— Дура ты, Женька! И даже извиняться не хочу за то, что так говорю. Только друг скажет тебе то, о чем другие промолчат!

Она бы очень обиделась сейчас, если бы узнала, что не является для меня настолько другом, чтобы я могла с ней обсудить то, что меня действительно волнует.

— Зачем было от него убегать? Он что — нагрубил тебе? Нахамил?

— Нет.

— Он приставал к тебе? Что, под юбку лез без спроса?

— Нет.

— Вёл себя как приличный человек?

— Да.

— Так, может, в этом и проблема? — закуривая, она прищуривается, внимательно глядя на меня. — Что он тебя не лапал, не хамил, вёл себя достойно и показывал, что уважает? Может, ты просто не способна оценить другой — нормальный стиль общения между людьми? Так сиди тогда дома и не морочь никому голову! Ни мне, ни мужикам, которые ведут себя как мужики, а не как быдло подзаборное — а у тебя только на этом пунктик! Все, мать, держи свои книжки — все равно от них толку мало, если у тебя такой бардак в голове! И не втягивай меня больше в свои личную жизнь — я задолбалась за тебя переживать! Рассказываешь ей, объясняешь… поддерживаешь… А она слушает, соглашается, и все равно делает своё, какую-то дичь! Все вы, Гариповы, такие! Одна Микуля среди вас нормальная!

— Я не Гарипова, а, вообще-то, Линник. Второй раз я свою фамилию оставила, — поправляю я ее, чтобы отвлечься от болезненного упоминания о Мике. Интересно, любила бы тётя Инга свою вечную подружку, если бы узнала, какие планы роятся в ее голове, и что подружка вполне может превратиться в друга.

— Да один хрен, Женя! Что ты там брала, а что нет! Ты в голове своей как была Гариповой так и осталась! Не разрезала ещё эту ментальную пуповину!

— Ментальную пуповину — это с родителями разрывают.

— Ой, бля, вот пристала! Все ты прекрасно понимаешь, что я говорю — у тебя прямо на лбу написано: я собачка на веревочке, привязана к одному мудаку, и это всех отпугивает! Не зря ты этому адвокату сказала, что передумала в плане развода. А? Только не говори мне про какие-то там бумаги! Это удобная отмазка! А на самом деле ты не хочешь разводиться — сама! Тебе нравится быть страдалицей при бывшем, пока он там пол-Европы перетрахал! Думаешь, он в субботу вечером, как ты, от кого-то бегал? Держи карман шире! Мы ж обе знаем, о ком идёт речь — он не одну, а несколько баб успел в койку затащить, скажи спасибо, если по очереди! Пока ты… Блядь, аж бесит!

Я не буду обращать ее внимание на такое активное сопереживание моей субботней неудаче. А ещё на то, что, сама того не понимая, она переносит свою обиду на Ромку на мои отношения, сделав из меня своеобразный объект отмщения. И теперь, помогая мне устроить личную жизнь, хочет, чтобы она сложилась, и сложилась удачнее, чем с ним — чтобы его это уязвило, а она порадовалась.

Нет, я не буду усугублять эту тему — во-первых, Инга поступает так абсолютно неосознанно, без злого умысла. Мало кто способен рефлексировать так глубоко и самостоятельно контролировать скрытые мотивы. А, во- вторых, это совершенно не та тема, которая по-настоящему меня волнует.

— Инга, — не сдержавшись, говорю ей, делая последний глоток кофе. — Скажи, а что ты думаешь о смене пола?

— Что? — Инга красноречиво давится антипохмельным коктейлем. — Ты что, мать, совсем ёбнулась?

Ну, в принципе, предсказуемо. Именно поэтому я хочу обсуждать эту тему на условиях строгой анонимности даже со своим супервизором, не говоря уже о других людях.

— Так ты что, решила… Бля-я, Женечка… Ты… это… Прости! Прости, прости, пожалуйста! Забудь все, о чем я говорила! Вот я дура… Какая я дура, кто меня да язык только тянул! Ты лучше… Посиди, успокойся! А знаешь, что? Давай с тобой выпьем. По чуть-чуть. У меня тут Шардоне немного осталось, сама понимаешь — алкоголь гробит печень, но успокаивает нервы. А тебе сейчас это надо, очень-очень надо! Еще и я, идиотка, раскудахталось, нашла когда пилюлей тебе выписать. Сиди, сиди, не поднимайся! Все, я сейчас сама все принесу! Ты только… Я ж, надеюсь, ни в какую клинику ещё не записалась, нет? Не наделала глупостей?

О, вот и Инга из тех, кто верит, что сменить пол можно так легко, по собственному капризу, просто записавшись в клинику, как на увеличение губ, например. Раз-два, были бы деньги — и получила себе пару грудей, если до этого не было, или отличный член, замечательный и новенький, не бывавший в работе. А потом убрала и откачала, если передумала.

— Оп-ля, а вот и я! — Инга приземляется в плетёное кресло напротив, предварительно открыв стеклянную створку балкона. От волнения она даже принесла настоящие сигареты, оставив айкос в комнате.

Быстрым движением поставив на стол начатую бутылку вина и два красивых, блестящих на солнце бокала, она наливает на дно немного шардоне, а потом, подумав, добавляет мне побольше и аккуратно подвигает вперёд.

— Ну, — теперь ее голос звучит задушевно-нежно, совсем не так, как несколько минут назад. — Рассказывай. Что этот козел ещё сделал, что ты надумала вот такое учудить?

Что я ценю в Инге — так это по-детски искреннее неравнодушие. Она может поругаться со мной и громко хлопнуть дверью — и тут же бросить все свои дела, если учует слабый намёк на проблему, если я попрошу ее о помощи. Другое дело, что о настоящей помощи я ее никогда не попрошу. Поэтому мне хочется развеять ее страхи, но не вдаваясь в конкретику, что только подогревает её беспокойство.

Инге очень нравится переживать из-за меня, а я эту возможность ей предоставляю. Мы обе почти счастливы. По крайней мере, несколько часов, пока длится наше общение — я отвлекаюсь от назойливых мыслей о Мике, смеясь над догадками, одна нелепее другой, который она выдумывает, пытаясь объяснить мой интерес к теме перехода в другой пол. А еще она получает прекрасную возможность попсиховать, уличая моего мужа в новых гадостях, бурно жалея меня, как его очередную и главную жертву, которую он довёл до того, что она решила стать мужиком и отметелить его по-пацански.

— Нет, нет, подожди! Может, останешься у меня? — Инга бурно жестикулирует и хватает меня за воротник пальто уже в коридоре. — Ты точно сейчас в порядке? Точно через месяц моя подруга Женька не станет каким-нибудь… Женьком?

— Точно, — отпивая солидную порцию воды из стакана, который Инга принесла мне в прихожую, я смотрю на мобильный, понимая, что засиделась. Уже половина десятого вечера, а завтра у меня консультации с девяти в офисе — я буду невыспавшаяся, опухшая и со следами бестолково проведённых выходных на лице.

— Смотри мне, мать! Ни один мужик не стоит того, чтобы так из-за него ломать свою жизнь! Хотя… — Инга нетрезво хихикает, — если вдруг сломаешь, я первая заценю твой новый прибор. А, может, вообще… Закрутим с тобой по старой дружбе!

На этом месте мы с ней дружно сгибаемся в приступе хохота от этой пикантной мысли, и смеёмся так долго, что сначала я даже не слышу звонок на мобильный.

Моё такси приехало, пора домой.

Только в машине я понимаю, что снова забыла книги у Инги, и достаю телефон, чтобы позвонить ей, попросить отправить завтра на работу курьером — и вижу сообщение от Мики: «Дженья, во вторник не смогу, давай потом договоримся. Не волнуйся, все хорошо. Люблю!» и куча сердечек. Она отменяет наш созвон через обещанные пару дней, и что-то внутри меня сжимается от тревожного предчувствия.

Что она ещё придумала? Я слишком хорошо знаю Мику, чтобы списать эту отмену на случайность, а ее радостное настроение на то, что она передумала. Нет. Нет, скорее она нашла какую-то лазейку, какой-то новый выход в обход моих материнских нотаций и предупреждений об опасности.

Невозможность действовать сразу, бесконечное откладывание на завтра — та самая проблема, с которой ко мне приходит так много людей, незнакома моей дочери. В своё время меня прямо-таки пугало то, что межу задумкой и ее воплощением у неё проходит… пара секунд. Придумала-решила-сделала — между звеньями этой цепи у Микаэлы почти не было пауз. Даже на обдумывание рисков, на анализ последствий. Нет, она бросалась на воплощение своих замыслов реактивно и нахрапом, что всегда восхищало ее отца и настораживало меня.

И вот сейчас она там… Без меня, без того человека, который бы мог ее остановить, охладить пыл и хоть немного успокоить. С одной стороны я понимаю, что бояться нечего, что ее не примут ни в одной клинике, даже если она устроит скандал и будет топать ногами, бросаясь в них деньгами, которые неизвестно как раздобыла. С другой стороны — я оставила ее с информацией о гормональных таблетках, которые нельзя купить в аптеках, но всегда есть чёрный рынок. Не знаю, легко или нет в Италии достать запрещёнку, но если хоть как-то можно, то Мика это сделает.

Чертова гариповская целеустремленность, как сказала бы Инга. И здесь я с ней совершенно согласна.

Именно об этом я думаю, продолжая бродить по своей квартире из угла в угол с новым бокалом — я долго решала, чем его наполнить — валерьянкой или вином. И решила, что после выпитого у Инги, валерьянка мне не поможет. Как не помогает и вино, только добавляя нервозности — неужели я не знала о том, что алкоголь — депрессант и только усиливает тревожность!

На часах уже заполночь, я встаю с постели во второй раз, снова включая свет, и наполняю стакан сначала водой, а потом добавляю немного вина. Завтра я буду ужасно себя чувствовать и, возможно, придётся отменить утренние консультации, это очень непрофессионально и эгоистично, но… Вряд ли мне будет хуже, чем сегодня.

Я понимаю, что не усну, пока не сделаю это. Не нарушу обещание, данное Микаэле.

Пусть лучше я испорчу наши отношения и пошатну доверие — но я не могу оставить ее на взводе, так далеко и совсем без контроля. Иногда приходится делать нелёгкий выбор — кто ты, родитель или лучший друг своему ребёнку. И я выбираю быть родителем даже ценой дружбы, если вдруг придётся ее заплатить. Друзей у Микаэлы будет ещё много, а вот родителей — всего двое, и наша главная задача — заботиться о ней и её безопасности.

Пройдя ещё раз на кухню и всё-таки накапав себе валерьянки, нервно провожу руками по волосам и сажусь в то самое кресло, в котором веду консультации онлайн. Так, спокойнее. Это место, в котором я чувствую себя уверенно, так будет и сейчас. И неважно, что допивая валерьянку с вином, я слышу, как стучат о край стакана мои зубы.

«Ты мне нужен. Позвони»

Только отправляя это смс, понимаю, что звучит оно довольно двусмысленно, но даже это меня особо не волнует. Для того, чтобы привлечь его внимание, я готова хоть голую фотку выслать, как он любит — лишь бы отреагировал.

По нашей негласной традиции, первым звонит или пишет всегда Ромка. И всегда пробивает стену моего молчания, как бы я ни пыталась закрыться. Когда я несколько раз пробовала достать его, эти попытки заканчивались ничем.

Он выходит на связь только тогда, когда хочет он.

Но сейчас — я должна, просто обязана к нему достучаться. Как и ожидала — проходит четверть часа, никакого ответа нет. Высылаю ещё одно сообщение в мессенджер, после которого звоню в роуминг. Этот звонок он обязательно услышит и отреагирует — не так уж часто я его беспокою, особенно в полвторого ночи. Хотя, это у меня полвторого, у него на час раньше. Я не знаю, успел ли он приехать домой или все ещё где-то развлекается, один или в компании — где бы ни был отец моей дочери, я должна его найти.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Первый звонок остаётся без ответа, а второй он… сбрасывает. Ага, есть контакт! Хоть и такой, но всё-таки есть. Набираю его снова, и снова отбой. Как иронично — всего несколько дней назад он умирал-не мог жить без меня, так я была нужна ему хотя бы по фейстайму. А теперь — сбрасывает раз за разом, даже без объяснений.

Ну да ладно. Сказанное в порыве страсти или гнева всегда стоит делить на десять, и я почти перестала обижаться на него за эти резкие переходы от одержимости к пренебрежению. Мне, в конце концов, не его отношение нужно. Мне нужно, чтобы он взял под контроль ситуацию с Микой, это важнее любых личных амбиций.

Звоню ему в который раз, уже по фейстайму, включив видеосвязь, предварительно отсылаю ещё несколько сообщений: «Это по по поводу Микаэлы», и наконец, пробиваю стену молчания.

Видео-звонок он принимает только с четвёртого раза — и то, только потому, что здесь есть картинка. Ромка не любит читать сообщения, не терпит обычные звонки. Он живет и чувствует глазами, визуально, поэтому, подозреваю, не отшил в очередной раз меня только потому, что я хочу с ним пообщаться через видео. Всех моих смс и сообщений в мессенджерах он мог и не читать.

Так оно и выходит — когда нас соединяет и картинка на экране из пикселей превращается по во вполне отчётливый образ, первое, что я слышу, это:

— Что надо?

Отлично. Я всё-таки дозвонилась. И он всё-таки говорит со мной, не смотря на не самое доброжелательное приветствие.

— Доброй ночи, — говорю, отставляя стакан с вином подальше, чтобы он не мог его увидеть. Мне совсем не надо, чтобы он знал, как я волновалась, прежде, чем позвонить. Пусть думает, что это рядовой случай для меня. Пусть я сама так думаю.

— Доброй… — сквозь зубы цедит Ромка. — Ты что, поздороваться захотела? Если так — то всё, отбой.

Двух секунд мне хватает, чтобы понять, где он находится и почему такой злой.

Он в мастерской — эту я ещё не знаю, видимо, недавно он нашёл новое помещение. За его спиной вижу большие арочные окна, которые днём дают много света, «А свет — это главное, Женька. Не учтёшь угол падения — и всё. Объём, пропорции, постановка — все будет похерено!» Ромка столько раз говорил мне эту фразу, что даже спустя годы она звучит в голове всякий раз, когда я вижу помещения с интересным освещением, легкие и заполненные солнцем.

Сейчас, правда, в его окнах, как и в моих — ночь, но в отличие от моей комнаты, подсвеченной только небольшим торшером, у него включены все лампы, а значит — он работает.

Я вижу это ещё и по следам белой пыли на его руках, по бандане, которой перехвачен лоб, чтобы на глаза не падали волосы, по тому, что одет он в старую майку, поверх которой надет холщовый фартук, который узнаю сразу, пусть и не вижу его полностью — и не могу сдержать улыбку. Когда-то я сама придумала эту модель и подарила ему на день рождения, жутко волнуясь, как он воспримет всё это. Ему всегда было сложно дарить подарки — казалось, у него все есть.

Но тогда я угадала — много раз наблюдая, как Ромка работает, отвлекаясь на то, чтобы дотянуться до какого-то инструмента, я решила, что этому можно помочь. С девчонками из трудового факультета (никто из них, конечно не думал становиться учителем труда, а метил в знаменитые дизайнеры) мы придумали и пошили нечто новое, модель нашей собственной конструкции, которая позволяла держать все необходимое под рукой — вернее, идею подала я, а начертили выкройку и пошили они. Для этого от меня требовалось много информации, которую я добывала всеми возможными и невозможными способами.

Тайком, чтобы он ни о чем не догадался, я подсчитывала и замеряла все его стеки, ножи и сверла, а потом мы с подружками придумывали, как бы это все лучше расположить, чтобы было и красиво, и удобно. Мне лично пришлось отдать на вставки для нашего шедевра пару любимых джинсов и одну холщовую сумку, тоже любимую, между прочим.

Особенным шиком нашей модели были два специальных кармана: один для плеера — Ромка всегда работал с музыкой, и часто слушал ее в наушниках, если я училась рядом, а второй — для небольшой бутылки с водой. Я уже смирилась с тем, что он ничего не ест, когда увлечён работой, но пить ему было необходимо.

Для того, чтобы фартук сел идеально, мне нужен был его точный рост, расстояние от плеча до пояса, охват груди и бедер. И однажды он проснулся в тот момент, когда, застыв над ним с сантиметром в руках, я производила замеры при свете луны и настольной лампы, которую отвернула к стене, чтобы не разбудить его.

— Ты че… расчленить меня собралась и прикидываешь, какие мешки брать? — пробормотал он, переворачиваясь на другой бок, рассеянно-сонным движением выбивая сантиметр у меня из рук. — Бля, Женьк… Я даже этому не удивлюсь, честно.

С тех пор плееры стали сначала маленькими цифровыми прищепками, а потом и вовсе перешли в телефоны, и карман для музыки превратился в карман для мобилки. А в кармане для воды у Ромки часто бывала небольшая баночка с вином или пивом — но за этот фартук он носил меня на руках в прямом смысле слова. Потом, когда мой подарок окончательно истрепался и карманы вытерлись, он снял с него выкройку и заказал точно такой же в каком-то очень модном ателье — и так вышло, что мечта моих девчонок сбылась. Они действительно сконструировали вещь, которую несколько раз перешивали в лучших мастерских Италии. Это стало их самым настоящим дизайнерским шедевром, несмотря на то, что они об этом так и не узнали — двое из них всё-таки остались работать в школе, а третья, забросив любимое дело, ушла в торговлю.

Всё же, несмотря ни на что, мы с Ромкой — счастливчики. Нам обоим повезло заниматься тем, что любим, а ему — ещё и добиться громкого успеха. Нет ничего обиднее в жизни, чем создать что-то стоящее, и не знать об этом, много лет считая, что ничего толком так и не сделал.

— Так чего звонишь? — его голос возвращает меня из воспоминаний в настоящее. — Что ты хотела?

Вдохнув поглубже, понимаю, что разговор не будет легким и стараюсь не обращать внимания на то, как нетерпеливо он барабанит пальцами по столу, на который оперся.

— Надо поговорить, Ром. Это очень серьезно.

7

18 лет назад. Июнь 2001 г.

— Нет, Рома, послушай! Послушай, говорю! — разозлившись, выдергиваю спичку из его зубов, которую он флегматично пожёвывает, всем своим видом показывая, в какую скукотищу его вгоняют мои бесконечные рассуждения. В ответ, оживляясь, он пытается цапнуть зубами меня за палец, но я не даюсь.

— Это серьезно, понимаешь? Это очень серьезно для меня.

Мой сеанс с группой на новом месте уже завтра, а я ещё не видела ни самого помещения, и даже не отнесла туда реквизит.

Накануне этого сделать не удалось — я проспала всю пятницу, до утра которой мы с Ромкой гуляли по городу, и дошли до самого центра, пока небо на востоке не заалело, и яркое летнее солнце не выкатилось из-за горизонта неожиданно, как это обычно бывает в конце июня.

— Слушай, я по-любому должен сводить тебя в Мак, чтоб не быть мудаком после того, как ты меня там искала.

Да, я рассказала ему об этом, как-то очень легко и просто.

Я, вообще, многое рассказывала ему — язык как будто сам развязался и выбалтывал всякую чушь: как в детстве боялась грозы, как препарировала лягушек из любопытства, а меня подозревали в маньячестве, как пыталась откосить от дежурства в школе, запираясь в раздевалке спортзала. Дальше пошли вещи посерьёзнее — например, почему я занимаюсь тем, чем занимаюсь, почему работаю с группой, и как это здорово — видеть, как люди меняются рядом с тобой.

Ромка слушал внимательно, не перебивая и почти ничего не говоря о себе — а я вспоминала об этом и начинала спрашивать что-то и о нем, что там у него за дом такой, и он правда художник? Но буквально через минуту снова переходила на свои темы и рассказы о себе. Он в ответ только посмеивался и задавал новые вопросы, подстегивавшие мое красноречие. А когда я вспоминала, что так и не выслушала его, говорил:

— Да все нормально, Женьк. Только не трещи так. Помедленнее, я записываю, — и показывал пальцем на висок, намекая на свою память.

— А… Зачем?

— Типа досье на тебя. Чтоб потом пользоваться в своих интересах.

Я ничего не могла с собой поделать и продолжала выкладывать ему какие-то дурацкие истории о себе, слушая его меткие, не всегда приличные… да что там, чаще всего неприличные замечания, и ухохатываясь над ними. До открытия Макдональдса, в котором Ромка пообещал мне завтрак, оставался час — и его я провела неожиданно уснув у него на плече, а потом вообще, сползла головой к нему колени.

Мы сидели на большом фонтане прямо напротив Мака, чтобы первыми забежать в него, как только сменится табличка на дверях, и я сама не заметила, как забралась на широкий бортик с ногами и отключилась.

Весь следующий день я так и не смогла проспаться и открыла глаза только к вечеру, вспоминая прошедшую ночь и утро, как щемяще-волшебный сон, в котором всё было так здорово, что не верилось, что это случилось на самом деле.

Картошка и бургеры казались самыми вкусными и аппетитными в моей жизни — мы поедали их, сидя на том самом фонтане, где я умудрилась уснуть, только в этот раз, развернувшись к Маку спиной и болтая ногами в воде. Дорога назад, к моей общаге хоть и заняла ещё пару часов, но мы оба шли босиком, для начала просто, чтобы ноги обсохли, а потом — из интереса и приятного ощущения тёплого, нагревающегося на солнце асфальта.

Ромка даже обнимал меня, закинув руку на плечо — так естественно, что я и не думала возражать. Это так вписывалось в атмосферу нашего свежего и радостного утра, что по-другому и быть не могло.

Правда, у самой общаги он снова начал недвусмысленно ко мне приставать, сначала принюхиваясь к моим волосам, а потом пытаясь поймать губы для поцелуя, а я отталкивала его из какого-то бесшабашного веселья — мне так нравилась наша дразнящая недо-дружба, что хотелось ещё немного пощекотать себе нервы. А заодно и ему.

Наконец, добравшись к себе на третий этаж, я в который раз порадовалась, что моя соседка сдала половину сессии автоматом и давно уехала домой, а, значит, можно было разбросать одежду и обувь по всей комнате и отключиться, пока не высплюсь.

Я чувствовала себя, как будто проглотила кусочек радуги, и он сверкает во мне, наполняя изнутри ощущением детского восторга.

Только к вечеру, когда я открыла глаза, то поняла, что встреча с группой уже послезавтра — а у меня нет ни телефона, ни Ромкиного адреса. Впасть в панику мне помешала записка, которую мне передала вахтёрша, когда, сунув в карман деньги, я отправилась за кефиром.

— Линник! — крикнула она мне в спину, когда я уже проскочила сквозь вертушку. — Тебе тут это… оставили. Бери бегом, пока никуда не заносила. Такой хлопец приходил, а ты — сонная тетеря! Все счастье своё проспишь, будешь потом локти кусать!

Да нет. Не может быть. Не мог Ромка и её очаровать за десять-пятнадцать минут, или сколько там он меня ждал — только эта мысль крутится у меня в голове, пока я раскрываю свернутый конвертиком лист в клетку. В том, что записка от него, я даже не сомневаюсь.

Самонадеянно, но факт. Среди моих знакомых нет больше «от таких хлопцев», от которых даже вахтерши в восторге.

«Привет! Заходил к тебе, а ты спала. Так сказала коменда и твои соседки. Ладно, дрыхни. Отсыпайся на будущее…»

Не сдержавшись, громко фыркаю, закатывая глаза под лоб. Он ухитряется делать эти свои намеки даже в записке! И, в то же время, мне не хочется, чтобы он прекращал. Я и на поцелуи у общаги не повелась, хотя один раз его губы были так близко, что меня как-будто смагнитило — натурально повело навстречу в сладко-пришибленном порыве. Но каким-то чудом я устояла. Вернее, не чудом, а из-за страха — что сейчас, от души развлекшись, он нацелуется со мной, собьёт интерес и азарт, а потом уйдёт и обо мне даже не вспомнит. И о своём обещании насчёт студии тоже.

А я очень не хочу, чтобы он забывал обо мне так быстро. Конечно же, из-за работы! Где мне потом встречи с группой проводить, если Ромка меня за пару дней поматросит и бросит?

«Зайду ещё раз, завтра. На этот раз будь готова, трусы там красивые надень. Или юбку короткую. Можно даже без трусов»

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Пошляк! — шепчу я прямо в записку, сложив ее книжечкой и приблизив к лицу, как будто вкладывая в неё это слово. И снова останавливаю себя от странного желания прижать к губам этот клочок бумаги. Стоп-стоп, это же негигиенично, и после него эту записку брала в руки вахтёрша, а её целовать мне совсем-совсем не хочется.

А вдруг она тоже читала? Про трусы! И теперь думает, что я такая… которая их не носит, короче.

Чтобы успокоиться, кладу записку в маленькую сумочку, проследив, чтоб не выпала — на обратной стороне Ромка написал мне свой новый номер. А, значит, теперь между нами есть связь!

Теперь мы точно никуда друг от друга не денемся.

На следующий день вскакиваю с кровати рано утром — накануне было сложно уснуть, в голову лезли какие-то странные мысли, ещё и сны снились такие, что…

Что бы ты сказал на это, Юнг? Или скорее твой соратник Фрейд, это больше по его трактовкам.

Я очень активна — сначала уборка в комнате, потом проверка конспектов и рабочих тетрадей с планом завтрашней игры — и в девять часов, когда на каникулах ещё обычно сплю, я выбегаю на улицу с ключами от комнаты, оставив записку на вахте: «Скоро вернусь, не уходи». Вахтёрша, пришедшая на смену вчерашней, ещё не знает «от такого хлопца», так что вряд ли будет рада с ним поболтать. Хотя… Может, Ромка и эту очарует, у него явный талант.

В который раз корю себя, что не встаю по утрам — воздух вокруг такой свежий, не успевший пропитаться выхлопами машин и дорожной пылью. Жить в мегаполисе — прекрасно, я сама стремилась сюда после школы. А когда не получилось поступить в столичный вуз, делала все, чтобы перевестись, и была очень счастлива, когда получилось после третьего курса. Правда, я откатилась на целых три семестра назад и пришлось досдавать академразницу — но это того стоило. Единственное, к чему я так и не смогла привыкнуть — это городской смог, жуткий запах асфальта и вечные пробки.

А сейчас всё выглядит таким умытым и чистеньким, точно, как вчера, когда мы гуляли с Ромкой. Надо почаще вот так подниматься, чтобы уже в девять часов, сделав все самое важное, бежать за стаканчиком кофе в ближайший автомат и медленно пить его, сидя на лавочке в сквере и глядя, как прохожие торопятся по своим делам.

А мне уже не надо торопиться. Я все сделала и абсолютно счастлива. Правда, через пару часов мое счастье сменяется беспокойством, а ещё через пару — лёгкой паникой. Уже начало третьего, а никого нет, записку нетронуто-сложенной мне вернула вахтёрша, а отсутсвие срочных дел, которые я сдуру переделала, вгоняет меня в тоску.

Вот почему я ненавижу вставать по утрам! Потому что привычный режим нарушен в пух и прах, и ты чувствуешь себя идиоткой!

Ещё и мобильного нет, чтобы набрать его и узнать, когда их непредсказуемое величество соизволит пожаловать!

Я наталкиваюсь на Ромку, когда сбегаю вниз за жетонами к телефону-автомату — наклонившись над столом комендантши, он что-то пишет в журнале посещений, не прекращая самым дружелюбным образом общаться с ней. А пожилая и серьёзная Глафира Сергеевна довольно хихикает, помахивая рукой, как бы говоря: «Да ладно тебе, проказник!»

Что здесь происходит, вообще?

Я останавливаюсь, растерянно глядя, как он идёт мне навстречу, проходя пропускную вертушку возле комендантского поста — его впустили внутрь! От этой мысли мне почему-то становится и радостно, и страшно, и я начинаю пятиться.

— О, встречаешь меня. Правильно. Погнали к тебе, у меня час.

Мы поднимаемся обратно на третий этаж, и он продолжает хохмить, как ему нравится то, что он видит — конечно же, речь не о свежей краске, которой выкрашены стены, а о моей юбке, под которую он пытается заглянуть и узнать, выполнила от я его инструкцию из записки. Ромка идёт сразу за мной по лестнице, и я физически ощущаю, как он проедает меня глазами по спины. Придерживая на всякий случай подол, чтобы не было видно больше положенного, вывожу его на наш этаж — и курительный балкон, который он видит сразу же, вызывает в нем интерес гораздо больший, чем мои рассказы о том, как мы сейчас соберём тетрадки и весь реквизит (для каждой проблемы я придумала свой предмет, ее воплощающий, мои добровольцы будут перекидывать его из рук в руки, чтобы создать элемент игры и не воспринимать все слишком серьезно — именно такое настроение больше всего развязывает язык)

— Да, да, понял, Женьк! — он даже не собирается заворачивать в блок, где я живу. — Пойдём покурим лучше. Тебе надо расслабиться, ты что-то сильно на понтах.

— На каких ещё понтах? — недоумеваю я, тем не менее, отправляясь за ним.

— На деловых! Расслабься, все ты проведёшь. Лучше расскажи мне… — он неожиданно прижимает меня к балюстраде балкона. — Как ты тут, вообще… — его голос становится ниже. — Че там… Не снился я тебе в эротических снах?

— Н…нет, — не совсем убедительно вру я, пытаясь отогнать мысли о каких-то весьма двусмысленных ночных видениях, озадачивших меня ещё с утра.

— А ты мне снилась, — говорит он, и я чувствую будто удар изнутри — так резко кровь приливает к щекам. — Рассказать?

— Не надо, — еле выдавливаю из себя. Все эти бурные реакции меня просто-напросто пугают, и сейчас я прошу его замолчать абсолютно искренне.

— Ладно, — хитро улыбается он, окидывая меня внимательным взглядом. — Потом как-нибудь. Но обязательно расскажу.

Отстранившись, он закуривает, а я, тайком поглядывая на его профиль, на серёжки-колечки, поблескивающие в ухе, на капризную линию губ, небрежно и легко сжимающих сигарету, пытаюсь вспомнить хоть какое-то слово из тех, которыми хотела продолжить разговор об обсуждении завтрашнего мероприятия.

— Будешь? — насладившись моей обескураженностью, он предлагает сигарету, и я беру одну, прикуривая от его зажигалки, кажется только с первой затяжкой приходя в себя.

Нормально так меня заклинило. Вот тебе и деловое сотрудничество. Так, кстати… о сотрудничестве же… Понемногу, не без запинок каждый раз, когда он весело поглядывает на меня из-под упавших на глаза кудрей, рассказываю ему о том, что собираюсь сделать завтра. О том, что начало сеанса с группой — в двенадцать, что продлится это пару часов, что нам нужна конфиденциальность и тишина.

— Конфи… что? — неожиданно переспрашивает он.

— Кофиндециаль… Конфинденцин… Блин… Ну ты что, не знаешь?

В том, что он далеко не дурак и интеллектуально подкован лучше меня, просто прикрывается грубоватой простотой, я поняла ещё в день знакомства. Поэтому меня удивляет, что он переспрашивает это слово.

Секрет раскрывается очень быстро — в ответ на мои попытки Ромка откровенно ржёт:

— Знаю, конечно. Просто с твоих понтов угораю, как ты хочешь казаться важной и обламываешься.

Рассеянным движением, он вертит в руках коробок спичек, а потом достаёт оттуда одну, и прикусив зубами, задумчиво пожёвывает, пока я продолжаю объяснять ему (уже простыми словами) что ещё я принесу продукты на маленький перекус, и мне надо будет их куда-то положить. А ещё стулья. Мне нужны стулья, не менее десяти штук.

— Стулья не проблема, Женьк, — наклоняясь, он заправляет мне за ухо прядь волос, и я понимаю, что вряд ли он серьезно и вдумчиво отвечает на мои вопросы.

— Рома! Я серьезно! Стулья! Они точно будут?! — разозлившись, выхватываю у него изо рта спичку, едва успевая одернуть пальцы, чтобы он не цапнул меня зубами. — Это серьезно, понимаешь? Это очень серьезно для меня! Я не могу так обсуждать дела, когда ты почти не слушаешь, и только…

— Что?

— Пялишься… Вот что.

— А нельзя?

— Ну, не сегодня же. Я так волнуюсь перед завтрашним сеансом — на новом месте, ещё и после неудачного…

— Так, ясно, — прерывает мои возмущения он. — Идём.

— Куда идём?

— Ко мне. Сама посчитаешь стулья, столы, че там ещё тебе надо? Если надо, я принесу. Только кипешевать прекращай.

— Что, прямо сейчас?

— А когда? Я думал погулять пойти с тобой. Но тебя так и будет колбасить. Так что давай сразу ко мне, а потом гулять.

— Так ты же… — вспоминаю слова, сказанные им на проходной. — Ты же на час только зашёл.

— Ты гонишь, да? — теперь его недоумение настоящее. — Меня на час пустили с посещением. А потом надо выметаться. Ты что, решила, что я на час с тобой чисто поговорить пришёл?

— Ну, да.

— Балда! Спокойно, не кидайся. Это присказка такая — знаешь, нет?

— Да иди ты со своими присказками!

— Это ты иди. Давай, иди, собирай все нужные шмотки — и ко мне. Может, заночуешь. Эй, ты чего? Ради удобства! Утром не надо спешить, никуда ехать, можно будет ещё пару раз… Эй, хорош! — и снова ржёт, когда я, схватив его за руку, сжимаю изо всех сил, так, что ногти впиваются ему в кожу — сил дубасить его у меня уже не осталось.

— Ты всегда такая психанутая? — уточняет он, сворачивая за мной в коридор. Оглядываясь, вижу, как на ходу он смачно зализывает капли крови, выступившие на его коже от моих ногтей — и спотыкаясь, на секунду представляю, что он делает то же самое — но с моей рукой. Пальцы тут же как будто судорога сводит — чтобы прекратить это, надо сделать над собой усилие. Черт, кажется, у меня реально едет крыша. Надо собраться. Главное — работа!

Вот только пока я собираю реквизит и конспекты в большой рюкзак, он стоит за закрытой дверью моей комнаты. Внутрь его я не пускаю.

— Что, боишься, что не выдержишь и накинешься на меня, да? — насмешливо переспрашивает Ромка с той стороны, а я, бегая от стола к шкафу, с досадой понимаю, что он бы сам офигел, узнав, насколько близок к правде. В каждой шутке всего доля шутки, или как он там говорил?

Всю дорогу к нему я страшно нервничаю, даже не знаю почему больше — потому что я боялась остаться с ним в комнате, а теперь буду один-на-один в огромном доме. Или потому, что пообещала привести группу в место, о котором имею понятие весьма смутное, так слепо поверив ему.

Но постепенно мое беспокойство развеивается, и на смену ему приходит удивление, а потом радостное недоверие. Сначала мы выходим недалеко от центра, в очень хорошем районе. А потом, спустя каких-нибудь десять минут от метро сворачиваем в небольшой переулок, вдоль которого тянутся современные коттеджи.

— Ого, Ром? Ты не шутишь? Это же какой-то квартал для богачей… — взбираясь вслед за ним по холмистой дороге, не могу избавиться от мысли, что это какой-то обман.

— Шучу, конечно. Шучу и наёбываю тебя, больше мне делать нечего, — бурчит он, поддевая носком кедов небольшой камешек. — Чего опять паришься?

— Не знаю… Я почему-то ожидала другого.

— Вместо того чтобы ожидать, надо было давно прийти и посмотреть самой. Я приглашал!

— Ага, в джакузи! Думаешь, я не знаю, зачем такие приглашения?

— Опять морочишься на фигне, Женька. Джакузи и херес — да блин, дай мне лучший повод, чтоб прийти в гости!

И он снова смеётся в ответ на мое возмущённые лицо, а я не знаю знаю, чем возмущена больше — то ли его вечной фамильярностью, то ли своей нерешительностью. Действительно, могла бы уже месяц гостить здесь, и кто знает… Может этот херес — он действительно вкусный…

На этом мои мысли прерываются — мы сворачиваем к дому, последнему в ряду похожих, подходим к высокому кованому забору с большим лязгающим замком, открыв который, Ромка производит какие-то манипуляции с коробкой, висящей с внутренней стороны.

— Сигнализацию отключаю. Из наших сейчас вряд ли кто есть. Все разъехалить по турбазам и фестам. Цени, Женьк! У нас тут редко такая возможность — чтоб можно было и на всех этажах, и во дворе, и вообще, везде… Гулять, я имею ввиду гулять! — ухмыляясь, он поглядывает на меня с вызовом, и я, устав на него орать, только тихо вздыхаю.

— Ничего себе… Да вы неплохо живете! О, каменный фонтанчик… — проходя за ним по мощённой гравиемдорожке, продолжаю комментировать всё, что вижу на пути к дому. — Беседка! Ого! Сигнализация… Так и представляю похожие понты у нас в общаге — на мою дверь хоть вешай сигнализацию, хоть не вешай, все равно, можно выбить одним ударом.

— Да? Запомню на будущее. Надо тебе было раньше сказать, я б сегодня не стоял как лох под дверью, — нет, ему совсем не хочется менять тему своих вечных шуточек. — А с сигнализацией гемора больше, чем пользы, серьезно. С одной стороны не очкуешь постоянно за материалы — понятно, если кто залезет, то за деньгами, а у нас тут такого добра нет. Но кто знает, что этим домушникам приспичит вынести, может мои формы по двести баксов за штуку. Будут в них помидоры выращивать, дебилы. А с другой — охрана быстро приезжает по всякой херне, а по серьезу — попробуй дождись.

— Это как?

— А вот так, — снова нажимая на какую-то кнопку уже под козырьком входной двери, Ромка вставляет ключ в замок. — Я когда-то забыл отключить, пришёл с утра и вырубится. Ещё и двери не закрыл, прикинь. Так они через полчаса меня скрутили на диване — думали, я жулик какой-то. А Маринка наша, когда ночевала одна, точно слышала, что кто-то лазил по крыше — вызывала охрану всю ночь, никто не приехал. Только на утро отреагировали. Так и сидела в коридоре с ножом, но никто не залез. Может, это коты какие-то были. Хотя, кто знает, Женьк. Хоть коты, хоть менты. Если ты звонишь охране, а она морозится — нахер такую охрану.

— Так до сих пор же… Вы до сих пор под охраной.

— Мы агенство поменяли. Тех козлов послали сразу. Этих еще не проверяли. А хочешь, давай их сейчас потестим? — его рука снова тянется к кнопке под козырьком. — Скажу, что ты ко мне проникла незаконным способом. Хотела стырить белила и изнасиловать.

— Рома! — несмотря на то, что я знаю, что он шутит, всё-таки, не уверена, что его дурной фантазии не хватит на то, чтобы устроить такую заварушку просто ради веселья. — Это не смешно!

— Чего это? — другой рукой он дергает дверь на себя и пропускает меня вперёд. — Очень смешно! А ты прикольно будешь смотреться в наручниках, Женька!

Что-то ответить на эту дурацкую шутку с наручниками мне мешает только резко включённый свет в коридоре — он делает возможным первое знакомство с домом и одновременно вгоняет меня в столбняк. Потому что всё, что я здесь вижу — это ряды обуви, свернутые рулоны бумаги в открытых тубусах, куча деревянных рам, нагроможденных в углу, и… табуретку, прибитую к стене таким образом, что ее ножки воинственно торчат вбок, а на одной из них болтается почему-то кукольная голова с диким начёсом, раскрашенная как Мерилин Менсон на ночном шабаше ведьм.

— Господи боже, — делаю я шаг назад, наступая Ромке на ногу и застываю, прислонившись спиной к его груди, тепло которой чувствую даже сквозь майку. — Это что ещё за логово сатанистов? Я же не смогу сюда привести людей… Рома, это конец, надо всё отменять!

— Да щас, — он легонько толкает меня вперёд, как всегда, бёдрами, и я отскакиваю, понимая, что соприкасаюсь с ним совсем не там, где нужно. — Я ради тебя, между прочим, натуру на завтра отменил. Если сама встанешь и заменишь мне ее — ладно, откатываем назад.

— А что… так можно? — я до сих пор настолько ошарашена, что даже не расстраиваюсь из-за срыва всех планов и окончательной потери своей деловой репутации. Подняв глаза, я разглядываю люстру, состоящую из частей человеческих тел, к счастью, похожих на глиняные. Вот я отчётливо вижу чей-то… зад, вот руки, оторванные по локоть, вот какие-то пятки… Не лучший вариант для того, чтобы народ, пришедший на групповую терапию, сразу почувствовал себя комфортно.

— Можно, какие вопросы. Только ты голая будешь.

— Что? — я все ещё слишком под впечатлением от местного колорита, чтобы понимать что-нибудь.

— Голая позировать будешь, говорю.

— Ой, нет. Не надо…

— Ну, тогда погнали наверх, посмотришь как там. Поищешь свои десять стульев.

— Двенадцать.

— Да хоть двадцать. Женька! — он дёргает меня за руку. — Расчехлись!

— Я не могу… — продолжаю бормотать я, пока открыв передо мной раздвижные деревянные двери, которыми заканчивается прихожая, Ромка проводить меня внутрь. — Я думала, всё совсем по-другому будет…

Обстановка дальше выглядит не так пугающе, может быть, потому, что я вижу слишком мало — высокую деревянную лестницу, ведущую на второй этаж, под которой снова свален какой-то реквизит: картонные коробки, вечные тубусы, странные деревянные чемоданчики на железных застёжках, банки из тёмного стекла, перетянутые бумагой и прихваченные резинками; и приоткрытые двери в какую-то то ли комнату, то ли кухню, за которыми тяжело что-то разглядеть.

Поднимаясь наверх и чувствуя, как Ромка продолжает меня подталкивать, я периодически зависаю, разглядывая то, во что превратились стены, благодаря стараниям местной публики.

Здесь я вижу вбитый в гладкую поверхность железнодорожный знак с изображённым на нем вагончиком — когда-то он предупреждал о переезде, рядом — компьютерная клавиатура, подписанная «Для писем в будущее», нарисованное египетское божество с ястребиной головой, поедающее бургер, в сопровождении надписи, я так понимаю, авторской: «Ра терпел и нам велел».

Да тут от одного только окружения у тревожного человека может припадок случиться. Какая потом арт-терапия? Хоть бы тяжелые транквилизаторы принимать не пришлось.

— Рома, — я очень надеюсь, что мой голос не звучит жалобно, как у овцы на заклании. — Вы что тут, враги гладких стен? Зачем вы их с таким упорством… изничтожаете.

— Изничтожаем? — ему явно нравится это слово. — Да ладно, Женьк. Почему нет? Достала уже эта понтовая венецианка. Куда ни зайдёшь — везде она. Ни вкуса, ни стиля, все как инкубаторские…

— А это сейчас, значит, высокое искусство?

— Не высокое, а современное. Это уже не просто хата, это арт-объект! Пройдёт время, тут половину инсталляций за хорошие бабки толкнуть можно будет.

— Это почему? Потому что авторы на весь мир прославятся? — с иронией уточняю я. Но Ромка отвечает с такой железобетонной уверенностью, что ее не то что иронией, а ударным сарказмом не пробьёшь:

— Конечно! А зачем тогда, вообще, это все?

И я пристыжено умолкаю.

Лестница выводит нас в какое-то подобие комнаты для отдыха — возле больших французских окон, ведущих на балкон, стоят большие кадки с растениями, рядом с ними — два диванчика, куча подушек на полу, а в углу — я восхищённо замираю — настоящий камин с полкой, совсем как в рождественских американских фильмах. Такую экзотику вживую я вижу впервые. Меня не смущает даже то, что на полке вместо красивых рамочек и свечек снова навален всякий хлам, а над камином вместо картинок с милым домашним уютом висит изображение гипертрофированного качка в окружении языков пламени, с огромным стволом наперевес.

— Дюк Нюкем мастдай! — раздаётся у меня над ухом Ромкин голос и я снова как будто возвращаюсь назад в реальность.

— Что? — кажется это будет моя любимая фраза непонимания и растерянности здесь.

— Ну, Женьк… ты че? Родригес будет жить ещё долго, а Дюк Нюкем должен умереть! Не въезжаешь?

— Э-э… песня «Сплинов»?

— Бля-я… — тянет он так разочарованно, что мне становится стыдно. — Ты что, ни разу в Дюка на приставке не рубилась? Вообще не выкупаешь этот прикол?

— Я… не играю в компьютерные игры… — понимая, наконец, о чем речь, выдавливаю из себя я.

— Даже так? — чувствую, как его рука, которую он незаметно положил мне на спину, ползёт вниз. — Слышь, ты такая примерная… Чего ты ещё не делаешь? — и прежде, чем я успеваю увернуться, награждаешь меня громким шлепком по заднице, от чего я возмущённо взвизгиваю, а он… Правильно, смеётся — ему, как обычно, нравится меня бесить.

— Я не примерная! Я просто нормально распоряжаюсь своим временем… Чтобы его на все хватало! Некогда мне… в эти игрушки для детей… рубиться, — и снова умолкаю от того, как он смотрит на меня — с насмешкой, но какой-то незлой. Как будто я говорю абсолютные глупости, но его это даже забавляет.

— А это ты рисовал? — вовремя спохватываюсь я, что раз он так болеет за этого гребаного Дюка, то, может, и работа его.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Что? — отходя от меня, Ромка приближается к каминной полке и перебирает на ней всякий хлам выуживая из него что-то, похожее на шило. — Нет, моё — вот это! — он небрежно подбрасывает шило в руке, и мне даже страшно представить, для чего этот инструмент используется. — А Дюк Нюкем — Маринкин. Она у нас в кореле работает. Такие вещи отрисовывает — ух бля, майка заворачивается! А это — масло, дипломная её. Назло всем, кто пиздит, что настоящий художник не рисует компьютерную графику.

— Это кто такое говорит? — даже не пытаясь узнать, кто такой этот Корел, спрашиваю я. Для меня и так сегодня слишком много новой информации.

— Да вся наша комиссия почти. Старые пердуны.

— Это в академии? — я тоже подхожу к каминной полке и начинаю перебирать помятые полупустые тюбики, испачканные краской тряпочки и карандаши — все они, как один, заточены остро и так красиво, что я удивляюсь этому. При местных вольных порядках такое единодушно идеальное состояние именно карандашей выбивается из общей картины хаоса.

От размышлений меня отвлекает бытовая, но очень досадная мелочь — лёгкий, но все равно малоприятный рыбный душок щекочет нос, как только я наклоняюсь к камину, чтобы полюбоваться на полуистлевшие дрова. Нет, никак у меня не получается представить здесь свою идеальную новогоднюю сказку. И теперь, вместо наслаждения моментом, я стою, нагнувшись и фыркая, как собака, которая взяла след.

— Рома! Что за запах от камина? У вас тут что-то испортилось? Как-то очень странно пахнет…

— А, не парься, — небрежно поигрывая своим шилом говорит Ромка. — Это Орест там жарил рыбий пузырь.

— Что жарил? — вот теперь я точно ослышалась.

— Пузырь рыбий! — громко и отчётливо, как для детсадовцев повторяет он. — Вот этот, который в кишках! Когда очистишь и поджаришь, он становится твёрдым, как стекло! А потом его надо есть! Охеренная штука, скажу тебе! Хочешь попробовать?

— Н…нет… не надо. Спасибо. Я как-нибудь это… Обойдусь.

— А зря, — демонстративно пожимает плечами он. — Ты сама себе обломщица, Женька. Не пробовала, а уже решила, что это не для тебя.

— Некоторые вещи и пробовать не надо, чтобы понять это…

— Не-а. Ни фига. Попробовать, Женьк, надо всё!

И беззаботно засунув руки в карманы, совсем не переживая, что в одной из них — шило, и он может что-то им себе проткнуть, Ромка направляется к выходу из этой релакс-зоны, за которой следует коридор с множеством дверей.

Я иду за ним, понимая, что это не мои добровольцы придут завтра на арт-терапию, это я сама, прямо сейчас прохожу самый странный психологический эксперимент в своей жизни — в доме, где к стенам прибиты табуретки, а в каминах жарят рыбьи пузыри. Чтобы довершить картину моего офигения, проходя мимо одной из дверей, Ромка небрежно толкает ее плечом, объявляя:

— А вот джакузи! Только сегодня можешь ко мне не приставать, там занятно.

— Кем занято?

— Не кем, а чем! У меня там алебастр. Ну, затупил я, не поставил формы раньше. Но ничего, Женьк. Завтра вечером будет свободно, так что не расстраивайся так сильно, — и я уже не пытаюсь на это даже что-то возражать.

Его дверь — следующая, совсем рядом. Теперь понятно, почему он так активно меня в это самое джакузи зазывал, и почему считает его едва ли не своей собственностью. Подозреваю, что и комнату эту он себе отжал, уж слишком выгодно она расположена. Коридор за ней расходится на две части, так что Ромка занял себе место аккурат посреди этажа, ещё и рядом с козырными объектами.

— Ну… типа добро пожаловать! — развернувшись ко мне лицом, плечом он небрежно толкает дверь и делает картинно-приглашающий жест рукой.

Вот же позёр. Еле сдерживаюсь, чтобы не толкнуть его в грудь, так мне хочется, наконец увидеть помещение, где, возможно, завтра пройдёт моя групповая терапия. А возможно и не пройдёт — все зависит от того, что там творится…

В нетерпении переступаю за ним порог, останавливаюсь… И снова потрясено молчу. Мне нравится. Ох, как же мне нравится здесь.

Тут много света — он льётся отовсюду, как будто с самого неба. И только спустя пару секунд понимаю, что это из-за того, что в комнате целых три высоких окна, расположенных одно за другим на стене, противоположной ко входу. Возле последнего из них, прислонённый вплотную к стеклу, стоит большой витраж, и лучи, проходя сквозь него, создают причудливую игру цвета и солнечных зайчиков всех оттенков радуги, отбрасывая блики на пол и на стены

— Офиге-еть… — тяну я, ни капли не переживая, что такое откровенное восхищение подогреет и без того раздутую Ромкину самоуверенность. — Я попала в сказку… А это что такое? — медленно, все ещё оглядываясь, подхожу к большому угловому столу, на котором огромными зажимами закреплена непонятная штуковина — то ли деталь какой-то поделки, то ли часть тела полуготовой фигуры.

— Сама ты поделка! — слышу его возмущённые фырканье, только сейчас понимая, что проговариваю вслух все свои мысли. — Это часть фрактала, вообще-то. Потом будет готово, покажу.

— Фрактала?

— Ага, фрактала. Их как бы дофига вокруг нас, Женьк. Вот я и подумал… Только не говори, что не знаешь, что это такое, — он ловит мой растерянный взгляд и сразу всё понимает, а мне хочется провалиться сквозь землю.

Но даже этот укол стыда быстро проходит — его перекрывает магия места, которое не должно было мне понравиться, но вопреки всему, влюбляет в себя. Оно странное, дикое, в нём нет и намёка на спокойствие и уют, которых мне так не хватает с начала общажной жизни, но…

Здесь совершенно сумасшедшая энергетика. Здесь как будто живет первозданный хаос. Границ нет, рамок нет — тебе можно всё, ты знаешь, ты чувствуешь это.

Как там говорил Ромка? Запреты — они в нашей голове. И я понимаю, что он был прав. Его комната… нет, даже мастерская снимает с меня запреты каким-то чудодейственным образом.

— Ух ты, а это что… — подхожу к ещё одному столу, поменьше и пониже, стоящим рядом с этим злополучным фракталом. На нем разложены какие-то деревянные формы, выстроено несколько каркасов из грубой проволоки, рядом — нарезанные куски мутноватого стекла (впервые вижу его сложенным листами, как расходный материал) — и инструменты. Целая куча странных и удивительных приспособлений: металлические петли, лопаточки разных форм и размеров, что-то похожее на маленькое долото и скальпели — только не заточенные до блеска, как медицинские, а будто для более грубой работы. К ним небрежным жестом Ромка бросает и своё шило, которое таскал в кармане, и, разворачиваясь, я смотрю на него совсем другими глазами.

Теперь он не просто пижон-задира, против странных шуточек которого у меня не работает ни одна защита — а хозяин этого царства, бог хаоса, из которого рождается новая материя, новая форма жизни, пусть даже эти, черт бы их побрал, фракталы…

— Женька, — тут же сбивает накал моего восторженного пафоса он. — Ты, может, это…в туалет хочешь?

— Я… Что? — вот уж не подозревала, что когда смотрю на кого-то восторгом, то похожа на человека, которому срочно нужно в туалет.

— У тебя такое лицо загадочное, как у моей кошки, когда она намыливается мимо лотка сходить. Так я ее обычно за холку — и пинок в нужном направлении. Нежный, со всей любовью. Может, и тебе надо?

— Ну, Рома… — это же надо уметь так обламывать все возвышенные моменты. Хотя, кажется, это его главная особенность — передёргивать, разбивать, выворачивать наизнанку все стандартное. Даже здесь, оглянувшись для верности ещё разок, я не нахожу ничего из того, что ожидаешь увидеть в мастерской художника… или скульптора… Черт, да кто же он на самом деле? Опять эта неоднозначность — когда вроде бы всё как на ладони, всё понятно, а на самом деле это только иллюзия, обман.

Я не вижу здесь ни одной классический картины, или набросков, или хотя бы мольберта, со стоящим на нем холстом, натянутым на раму. И среди всех этих непонятных штук — фигур, которые он то от лепит, то ли высекает из чего-то твёрдого, среди каркасов и кусков стекла нет ничего похожего хотя бы на маленькую статую, или какие-то человеческие части тела. Это же должен делать скульптор? Изготовлять статуи и всякие там… руки-ноги на красивых подставках?

— Ну так что, покатит? Приводишь сюда своих психов? — оперевшись об угол огромного, до самого потолка, деревянного стеллажа, стоящего рядом с основным рабочим столом, спрашивает Ромка с подчеркнутой небрежностью. Но мне почему-то кажется, что это показная бравада. Когда ему на что-то плевать, он даже не спрашивает ни о чем. Пусть я знаю его совсем недолго, но это его качество успела заметить.

— Д…да, — я все ещё слишком ошарашена, чтобы одернуть его за «психов» и продолжаю впитывать в себя детали, которые сами бросаются в глаза — всякий живописный хлам, которым заполнены полки стеллажа: свернутые рулоны бумаги, деревянные бруски, обломки глины, горшочки, в которых застыло что-то неизвестное мне, баночки и пузырьки с налитым в них то ли маслом, то ли растворителем, пропитанные этими же жидкостями, небрежно скомканные какие-то рабочие куски ткани или тряпки. Я бы, конечно, сразу же убрала здесь все, разложила и рассортировала — и… одним махом угробила бы особенное настроение комнаты, сам воздух которой, с запахом древесины, тяжёлой металлической пряностью инструментов и еле слышными нотками табака, освобождает и раскрепощает.

Да, это лучшее, что я могла найти для своих занятий. И пусть оно совсем не такое, как я себе представляла. Планировать можно что угодно. Но когда происходит что-то особенное, то, чего ты раньше хотела, но не понимала, ещё не могла угадать, пелена с глаз спадает как тяжёлая драпировка, которой прикрыт ещё один таинственный предмет в дальнем углу Ромкиной комнаты. И все предыдущие планы теряют важность. Ты понимаешь — вот оно, то самое. Твоё.

— А где ты спишь? — проходя к стене у которой свалены ещё какие-то банки, балки и пара свернутых спальников, я никак не могу понять — неужели он ночует здесь прямо на полу? Почему-то такое спартанство совсем не вяжется у меня с Ромкой. Наоборот, в голову приходят какие-то странные фантазии насчёт культа Диониса, вакханалий и танцев до исступления… да, конечно же, только танцев… и бегущего по подбородку и груди вина, или хереса… в общем, чего-то безудержного, дикого.

— Ну, иногда можно и тут, на спальниках, если на пару часов, и влом работу сворачивать. А, вообще, Женьк, у меня для этого дела прямо место отдельное есть. Уверен, ты заценить.

Поинтереснее, чем эта мастерская? Сомневаюсь…

— Женька! Не тупи, я тут! — прихожу в себя от щелчка его пальцев прямо у меня под носом. — Ты чего? Олифы нанюхалась и тебя торкнуло?

Олифа? Да, конечно, это все она…

— Секретная дверь? — проходя следом за ним к дальней стене и глядя, как он ныряет за какой-то массивный предмет, скрытый драпировкой (кажется, это огромная голова — ура, наконец-то что-то традиционное в этой мастерской) я вижу небольшое углубление, в котором виднеется дверь — настолько маленькая и неприметная, что кажется, она ведёт в кладовку или в какую-то каморку.

Собственно, это она и есть — каморка, всё место в которой занимает кровать. Там больше ничего нет, совсем ничего. Не помещается даже тумбочка, и всякая мелочь навалена на подоконник небольшого полукруглого окна — и я понимаю, что это скруглённая часть стены-перехода к заднему крылу, где, как говорил Ромка, есть ещё какая-то сауна и даже маленький бассейн.

Эта комнатка выглядит так интимно — это даже не спальня, а какое-то очень личное Ромкино пространство, что мне хочется сделать шаг назад, вернуться в мастерскую. Но он, конечно, не даёт мне этой возможности.

— Оп-па! — тут же запрыгивая на кровать, Ромка приземляется на неё боком, а она, не ожидая такого вторжения, мученически гудит пружинами под ним. — Давай, Женьк, ко мне.

Меньше всего я хочу сидеть с ним сейчас на одной постели, но здесь больше ничего нет, ровным счётом ничего. Ни стульчика, ни даже маленькой табуретки. И поэтому присаживаюсь на самый краешек кровати с опаской, стараясь не думать, что происходило здесь до меня.

— Нет, так не пойдёт, — его рука тянет меня к себе, и я быстро забывая о смущении, начинаю кричать, что так он на мне всю одежду порвёт, на что Ромка тут же реагирует:

— Да по-любому, Женьк, порву. Я запомню, что это у тебя такая эротическая фантазия. Но не сейчас. Сейчас у меня тут… одна штука… — он откидывает одну из подушек, под которой обнаруживается новый склад мелочи, начатая упаковка жевачек и… мои щёки снова вспыхивают… целая лента презервативов, которую он небрежно отбрасывает, а она, сверкая на солнце фольгой, перекатывается ближе ко мне. Я от неё, естественно, тут же быстренько уползаю.

— Стоять! Я тебя не отпускал, — он опять хватает меня за майку, а я, замерев, боюсь даже шелохнуться. — Ты чего, презиков боишься? — перевешиваясь через меня, Ромка пытается дотянуться к дальней подушке, пока я, почти не дыша, смотрю, как его подвеска, которую он носит на шее, болтается прямо у меня перед глазами. Что там изображено? Коловрат? Солярный знак? Не уверена даже, что правильно его разглядела, потому что в сознании натурально все плывёт — он сам, его тепло и тело так близко, что подайся я чуть вперёд — и уткнусь в его шею или ямочку между ключиц прямо носом… или губами.

— Вот, нашёл! — деревянная подвеска исчезает, и я снова вижу его лицо, крайне довольное, а в руках он держит тёмную пузатую бутылку с яркой этикеткой. — Херес, Женьк! Пока ты месяц ко мне шла, осталась только половина, но я берёг. Для тебя. Честно, — по тому, как он пытается сдерживать смех, я понимаю, что ни фига он не берёг, и на самом деле половина хереса осталась просто потому, что у него были напитки поинтереснее. Или не каждая посетительница этой комнаты соглашалась пить с ним.

— А ты знаешь, что коловрат — это вид свастики? — неожиданно говорю я, глядя, как быстрым движением Ромка сбивает крышку с горлышка бутылки и протягивает ее мне.

— А ты знаешь, что свастика — это про санскрит, а не про долбаный рейх? Так что не фиг мне тут морали читать, ничего здесь такого нет, — отбивается от моих нападок он, снова настойчиво пихая мне херес, и я беру его, хоть и не собиралась пить, пока мы не закончим все приготовления.

— Нет, ну, я не хотела тебя упрекать, — мне досадно, что не смогла его поймать хотя бы на этой мелочи. — И я совсем не намекала на третий рейх, просто… поинтересовалась, знаешь ли ты смысл того, что носишь.

— Женьк. Я знаю смысл всех графических символов, которые ты сможешь и не сможешь выкупить вокруг себя — в архитектуре, в рекламе и во всякой бытовой лабуде. Так что не заговаривай мне зубы, мы сюда пить пришли, а не трындеть не по делу.

— Я думала, мы сюда приготовиться к моей завтрашней работе пришли.

— И это тоже, — он вальяжно разваливается на подушках напротив меня и… боже, только не это… опять начинает стягивать с себя майку. Почти при каждой нашей встрече, он щеголяет передо мной полуголый — ну, явный эксгибиционизм!

— Но сначала — прибухни и расслабься. Ты такая психованная, я сам с тобой скоро чокнутым стану. Прямо напрягаешь. Вот сейчас — что опять не так?

— Ты зачем разделся? — стараясь не пялиться, как тот самый солярный знак, в историю которого меня так небрежно ткнули носом, удобно устроился на его голой груди, фырчу я.

— Так жарко.

— То тебе мокро, — вспоминая нашу первую встречу, бурчу я. — То тебе жарко. Что в следующий раз придумаешь?

— Ты пей давай, вопросы потом, — небрежно кивает он, и я все жду, что он предложит раздеться и мне.

— Не, Женьк, не дождёшься, — приподнимая мою руку, он направляет горлышко бутылки прямо мне в рот.

— Чего… не дождусь? — не очень-то удобно говорить, когда стекло уткнулось тебе в зубы, и я автоматически делаю глоток — боже, какое сладкое и крепкое вино! Но Ромка ещё сильнее приподнимает бутылку, и я пью взахлёб, чувствуя, как сладковато-горький запах хереса бьет в нос, все больше выпучивая глаза, ощущая, как едва обжигая горло, по телу разливается бурлящее тепло, вызывая желание чихнуть и засмеяться.

— О, так нормально, — он убирает руку и я, наконец, могу выдохнуть. — Попустило? Или до дна вдуешь сходу? А твои стулья я сам принесу.

— Ты же сказал «не дождёшься», — стараясь сдержать икотку, я и вправду чувствую, как понемногу уходит нервозность.

— Так это не про стулья, Женьк. Сто пудов ты ждала, что я начну приставать к тебе и тоже раздевать, да?

— Нет..

— Брехня. Ждала. Вот и не дождёшься. Я уже запарился тебя цеплять. Теперь твоя очередь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Что — моя очередь?

— Ко мне подкатывать, ясно? Всё, я пас. Пока сама не попросишь, буду морозиться, как ты.

— Морозиться? Как я?

— Так… — он громко выдыхает. — Пей ещё. Ты чёт тупишь сильно.

Сама не замечаю, как разозлившись на правду, тем не менее, слушаюсь его и пью. Мне и самой не нравится, как туго я соображаю в его присутствии, не нравится, что в наших словесных перепалках выигрывает всегда он, а я, между почим, считаю остроумие своим достоинством, не нравится то, что я не могу сопротивляться всем его дурацким выходкам, и поэтому… Пью ещё больше.

— Алё, хватит! Ну, что с тобой делать, ты какая-то планочная, — теперь он выдирает у меня из рук эту бутылку, а я протестую. — Отдай, говорю! Хотя, ладно, фиг с тобой. Если затошнит — ну, не знаю… Из окна вот рыгонешь, — резко перекатываясь по кровати, он вдруг садится на подоконник, смахивает мелочь на кровать и открывает нараспашку деревянные створки за собой. А я всё пытаюсь придумать достойный саркастичный ответ на его предложение «рыгонуть», и снова безуспешно.

— Будешь? — Ромка закуривает, и я едва заметно морщусь — курить здесь, прямо в постели! У нас в общежитии я гоняла каждого, кто пытался зайти с зажжённой сигаретой в мою комнату. Почему-то спать на подушке, пропитанной никотиновым запахом, казалось мне безумно вульгарным.

— Нет, спасибо. Не люблю курить в постели.

— Это пока, — он хитро смотрит на меня, и я вздыхаю — чего ещё можно было ожидать в ответ. Но курить по-прежнему отказываюсь. — Ладно, Ром… Хватит валять дурака, лучше рассказывай.

— Что — рассказывать? — пользуясь тем, что в бутылке осталось ещё немного портвейна, он высоко поднимает ее и пьёт, а я завороженно смотрю, как двигается кадык на его шее в такт каждому глотку.

— Женьк? Ты чё?

Опять он подловил, как я зависла, просто уставившись на него.

— Ничё… — с досадой прикусываю губу, чтобы не выдать себя ещё больше. — Ты не отлынивай, а отвечай! Как получилось, что ты… такой?

— Какой?

— Ну… такой. Необычный. Ты же художник? Или скульптор? Почему тебя боятся и любят вахтёрши? Зачем тебе эти фракталы? Эй, Ром…Ты что делаешь!

— Заморочная ты, Женька. Опять дофига вопросов, — спиной вниз, он свешивается из окна наружу и свободной от портвейна рукой, той, в которой зажата сигарета, хватается за кирпичный выступ с внешней стороны, пока, не сдержавшись, я прошу:

— Рома! Осторожно!

— А то что? — он умудряется ещё и пить в таком странном положении. Невозможный человек!

— А ничего! Ничего хорошего! — прикидывая про себя высоту здания, я пытаюсь угадать, что он может себе сломать, если свалится со второго этажа. Кажется, с этой стороны газон, мимо которого мы проходили, так что ему обеспечена мягкая посадка. Но все равно… Мне трудно удержаться, чтобы не подползти к нему поближе, чтобы хоть как-то подстраховать.

— Вот идиот… Кто из нас только больше выпил…

— Я не пьяный, Женьк. Это тебя развезло и ты стала похожа на бурчащую бабку. Я, честно, на другое рассчитывал, а тут такой облом, — отбрасывая бутылку вниз, он продолжает играть мне на нервах — а я все жду, когда раздастся характерное «дзинь» от удара об асфальт.

Но оно все не раздаётся — значит, пустая тара приземлилась на газон. Но, несмотря на это, подвигаюсь еще ближе, хватая его за колени и впиваясь ногтями в джинсы. Уж слишком опасно верхняя половина его тела болтается в воздухе.

— Дурак! Ну, и пусть я бабка… Но я буду целая бабка! А ты сейчас грохнешься, и все на свете себе переломаешь! Свою дурную башку! И руки! — как неожиданный козырь использую я эту угрозу. Он работает руками, наверное, особенно их бережёт. Хотя… вспоминая следы от порезов и тонкие белые шрамы, которыми исполосованы его ладони, я понимаю, что не очень-то моя догадка и верная.

Его следующие слова подтверждают это.

— Чем больше ты над чем-то трясёшься, тем больше вероятность, что случится какая-то хрень. Расслабься, Женьк. Ничего не случится, пока мы этого не захотим.

И, чтобы доказать это, быстро меняет руки на выступе, на пару секунд повисая в воздухе совсем без поддержки. Хотя, как это без поддержки? Поддержка у него тут же возникает, причем, в виде меня. Спустя мгновение понимаю, что оказываюсь рядом с ним на подоконнике, одной рукой притянув к себе Ромку за талию, а второй, придерживаясь за стену с нашей стороны, чтобы не дать ему вывалиться наружу, и ору прямо в лицо:

— Придурок! Придурок!! Так… нельзя! Так можно упасть, разбиться и умереть! Что за тупая бравада! Зачем?!

— Трусишка ты, Женька, — только его горячий шёпот не даёт мне впасть в абсолютную панику, в который раз жалея, что ввязалась во все это. — Страх ничего не решает. Это тупо ограничивающий фактор, в который ты веришь.

— Сейчас ты тоже поверишь, гад! — сама не могу понять, то ли я по-прежнему его спасаю, то ли пытаюсь вытолкать из окна, чтобы он больше не портил мне жизнь. — Сейчас ты свалишься отсюда, а там — газон, трава, перелом позвоночника, печаль и смерть!

— Смерти нет, — откровенно издевается он. — Такая большая, а веришь в сказки, — вслед за бутылкой, он отбрасывает назад и сигарету, свободной рукой подтягивая меня к себе повыше и я понимаю, что больше не держусь ни за что, только за него — обеими руками.

— Это ты… ты веришь в сказки! Смерти нет — самая главная сказочка, которую ты мне травишь… Ром, ну, не надо, залезай назад, быстро, я тебе сказала!!

Видимо, решив пойти ва-банк, Ромка отпускает кирпичный выступ со своей стороны, пристально глядя мне в глаза. Теперь мы с ним оба барахтаемся между небом и землей, полагаясь на удачу и счастливый случай.

Мамочки, ну зачем мне это, я же так хорошо жила!

— Смерти нет. Есть просто точка игры, точка эксперимента. Ты всегда выигрываешь, даже если проигрываешь здесь, — хрипло говорит он, и я с ужасом понимаю, что ему дико нравится то, что происходит. — Ты просто обнуляешься, и вылетаешь из этой вселенной в параллельные тысячи возможных вариантов. А там — начинаешь сначала. И ты не умрешь никогда, слышишь, Женька? Ты — как долбанный кот Шрёдингера, понимаешь?

— Ма-амочки… Ты же поехавший! У тебя комплекс Бога… Или этого… Дюка Нюкема!! — только страх сделать лишнее движение, пока я вишу на неадекватном человеке, торчащем из окна, останавливает меня от того, чтобы бежать отсюда со всех ног.

— Бога нет, — говорит Ромка, и меня это не удивляет. — Смерти нет, кармы нет. Даже Дюка нет, ну, так чтоб, по серьезу.

— А что есть? — пищу я, осознавая, что если вдруг разобьюсь, то сделаю это в компании с безбожником и чокнутым нигилистом.

— Есть квантовое бессмертие, которое ты даже не замечаешь, прикинь, — его не смущает, что он читает мне лекцию о мироустройстве в таком идиотском положении. — Ты сто тысяч раз сдохла уже и родилась заново. Ещё раз сдохнуть нестрашно. Бойся не бойся, ты уже бессмертная.

И, закинув голову назад, он делает глубокий вдох полной грудью, а я чувствую, как под моей ладонью ходят его рёбра, вижу, как коловрат на шнурке съехал с груди куда-то на спину, замечаю, как его кудри слабо трогает ветер — очень трагично и загадочно, и в эти секунды почти не сомневаясь в том, что живу последние секунды его жизни… нашей жизни… ладно, если уж умирать сейчас, то я умру красиво.

— Ром… Может, не надо… экспериментировать… Может, чуть позже? В другой раз? Мы, вообще, сюда стулья расставлять пришли…

— Какие, нафиг, стулья, Женьк, — поднимая голову, Ромка, все же, хватается снова за выступ и подтягиваясь вверх, садится на подоконнике, а по его блестящим глазам вижу, что он прямо кайфует сейчас, в отличие от меня. — Хорош психовать уже. Сюда иди… — ладонь его второй руки ложится мне на затылок, сжимая волосы, а потом… что-то случается, и меня натурально выключает.

Весь мир как будто гаснет, сжимается до маленького тёмного шарика, который проваливается внутрь меня и летит куда-то в тёмную бесконечность, а я падаю вслед за ним, в себя, в бездонное нечто — это жутко, до невозможности вдохнуть, до сосущего ощущения под ложечкой, какое бывает только в детских снах, когда ты срываешься с гигантских качелей, задыхаясь от ужаса и восторга… но больше от ужаса.

Или, всё-таки, восторга?

Но именно страх, ощущение беспомощности заставляет меня очнуться, начать барахтаться и отпираться руками, пытаясь сделать вдох, как будто мне не хватает воздуха — и только сейчас я понимаю, что мы никуда не падали, что я жива, что квантовое бессмертие не наступило, и это все…

Это все из-за Ромки, потому что он полез ко мне… целоваться!

Вот же гад! Так он поцеловал меня? Или нет? Я даже не могу понять, как я отреагировала — ощущение падения, когда внутри тебя все сворачивается в тугой комок и реальность схлопывается перед глазами, было таким сильным, что я… Что мне…

Что мне становится до безумия обидно — и, отбрасывая его руки, больше не думая, что с ним будет, упадёт он или нет, я соскакиваю с подоконника, преодолеваю кровать в несколько прыжков, пулей проношусь через мастерскую, и следующее, что вижу — это ступеньки лестницы на первый этаж, через которые я несусь вниз, перепрыгивая через одну. А после — дверь, под сигнализацией или без, рядом с которой прибита табуретка с раскрашенной кукольной головой и над которой висит люстра из частей человеческих тел.

Но мне до всего этого нет дела, любой трешовый интерьер не испугает так, как пугает то, что со мной происходит. Я останавливаюсь только посреди двора, недалеко от каменного фонтанчика, которым залюбовалась, когда шла сюда.

Но теперь и на него мне плевать.

Я стою на мощеной дорожке, уперевшись руками в колени, опустив голову и не могу сделать полный вдох — дыхание до сих пор рваное, частое, как будто я долго ревела. Или хочу разреветься.

Или реву прямо сейчас.

Теперь… Это точно конец. Я все испортила.

Между нами точно ничего не будет, можно не сомневаться. Мы не сможем больше работать, общаться, дружить. Ромка потеряет ко мне интерес ещё раньше, чем поматросит и бросит.

Да он даже поматросить меня нормально не сможет, вот в чем проблема!

Потому что меня замыкает в его присутствии так, что я не могу поддержать ни флирт, ни дружескую болтовню, ни остроумный обмен колкостями. А при первом намёке на какое-то сближение — улепётываю со всех ног, как перепуганный заяц.

И я отлично знаю, к чему это может привести. Это только в дурацких мелодрамах парни западают на странненьких девочек. В обычной жизни никто с твоими тараканами носиться не будет. Люди не ищут напряга, они ищут лёгкости, фейерверка, ни к чему не обязывающих приключений.

Черт, черт, черт… Я так свысока думала обо всех этих девчонках, которые побывали в Ромкиной спальне, с таким злорадным превосходством осознавая, что их сейчас здесь нет, зато есть я, которая пришла не трахаться, а сотрудничать. А, значит, наше общение — это что-то другое, более интересное. Такое, которое не отбросишь небрежно, как ленту презервативов.

И что? Что после этого?

Я даже поцеловаться с ним не смогла. В отличие от тех простых и нормальных девушек, которые приходили сюда с простыми и нормальными целями и, достигнув их, уходили.

И кто из нас после этого дура? Они, о которых Ромка вспомнит, пусть не часто, но с ощущением приятно проведённого времени — или я…

От меня на память ему останется только сплошное недоумение.

— Женька! Ты… Ты что творишь?

Ромка догоняет меня только сейчас, из чего я делаю вывод, что даже он не сразу опомнился. Видимо, никто ещё не сбегал от его поцелуев, воя как истеричка.

— Что за сраное шоу… ты устроила? Опять! — его рука хватает меня за плечо и разворачивает к себе. И я понимаю, что две странные выходки — сначала разорванная на нем одежда из-за скандала с телефоном, потом этот идиотский побег всего лишь за пару дней — действительно, как-то слишком.

И я снова ничего помню, это какая-то чёрная дыра, в которую я погружаюсь в его присутствии. Глядя на его злое лицо, успеваю подумать только об одном — неужели он действительно меня целовал? Взгляд против воли скользит вниз, на его губы. Да, я знаю… Теперь я знаю, какие они — такие мягкие… и упругие одновременно. А ещё — горьковато-терпкие от табака, и при этом… сладкие… Фу, какое пошлое сравнение, но так и есть. Так и есть… Я точно это прочувствовала, окаменев и превратившись в статую там, на подоконнике, пока его язык раскрывал мои губы, проходясь по внутренним самым чувствительным уголкам, цеплял и дразнился с откровенной, развязной чувственностью — это всё я снова переживаю прямо сейчас, просто глядя на него.

И ощущаю только ещё большее отчаяние, потому что внутри снова как будто разворачивается бездна — и я боюсь, боюсь до ужаса, потому что стою на краю, и если сорвусь, то назад уже не выберусь, никогда.

— …. совсем дура! — его голос, как ушат холодный воды, выводит меня из состояния сомнамбулы, и я слышу, что он все ещё орет на меня — от души и не сдерживаясь.

И меня тоже прорывает в ответ.

— Это я, значит, дура? Сам ты… дурак! — надеюсь, наши разборки не слишком похожи на разборки двух детсадовцев с дракой совочками. — Я же просила! Я говорила — не надо!

— Что «не надо»? Что я такого сделал?!

— Да, сделал! Опять!

— Да что, блядь?!

— Твои дурацкие… дурацкие сценарии! — от злости, что он не понимает, я толкаю его в грудь с размаху, двумя руками. — Ты хочешь все испортить, потому что идёшь по накатанной, потому что тебе просто лень напрягаться, чтобы было по-другому! А я не хочу! Не хочу, попадать в твой идиотский круг событий, в котором меняются только люди, а итог всегда одинаковый!

— Женька… — теперь он говорит тише, но внимательно смотрит на меня, и его взгляд не обещает ничего хорошего. — Ты, вообще, о чем? Ты бредишь, да?

— Это ты… Это ты бредишь! Думаешь, я не знаю, что ты делаешь, что дальше будет?

— Да никто не знает, что дальше будет!

— А вот и нет! Я знаю! Это сейчас ты со мной такой милый и хороший, в гости зовёшь, помогать хочешь! Тебе интересно — приставать ко мне, играться… как с новой игрушкой!

— Что за…

— Не перебивай меня! — я снова отвешиваю ему удар в плечо, чувствуя дикий стыд — ну почему… почему я его все время бью, я же не дикая, я не бросаюсь на людей… — Слушай! Я не обвиняю тебя, Рома. Это просто закономерность такая… как с ребёнком! Ему покупают игрушку, а их у него и без того куча. И он хочет новую не потому, что она ему нужна, а потому что ему нужны новые впечатления. Да, ему кажется, что в этот раз всё будет по-другому, эта игрушка — точно классная и не такая. Так и есть… Первые два дня. А потом интерес уходит, остывает, понимаешь? Никто не виноват, никто не плохой, просто такой сценарий! И все, кто вписан в него — начинают играть свои роли! Кто-то становится игрушкой, которая интересна, пока новенькая! А кто-то — тем, кто играет, а потом быстро остывает! Потому что развитие событий идёт по накатанной. Всё привычно, игрушки меняются, а способ игры с ними — нет! Способ их получения — нет! Понимания своих потребностей — нет! И вот ты сейчас… Ты ведёшь себя со мной, как с этой самой игрушкой — приводишь домой, поишь хересом, потом попристаешь, пару раз мы переспим…

— Нет, больше! — самоуверенно заявляет он, и мне хочется ударить его снова. Из всего, что я сказала, его волнует только доказательство своих половых способностей?

— Ладно, окей, больше… — стараясь не дать злости снова затмить мне глаза, неохотно соглашаюсь я. — Но это не главное! Главное то, что, если сейчас всё пойдёт, как обычно, ты быстро перегоришь. Тебе больше не будет интересно! Просто поиграешь со мной, как с новенькой игрушкой — и забросишь. Ты не виноват! — делаю предупреждающий жест рукой в ответ на его желание возражать. — И я не виновата! Просто, если мы оба вовлечемся в этот круг… мы ничего не сможем сделать. Мы будем не хозяева себе, мы будем жертвы сценария, в который себя загнали! А я не хочу так. Не хочу, чтобы ты терял интерес, становится чужим… и равнодушным. Ты мне слишком… нравишься, я не хочу, чтобы так получилось! Не хочу потом думать, что ты козел, не сдержал свои обещания, поматросил и бросил, что ты мудак… А ты классный. Ты очень классный, Рома! И мне просто обидно, если это… то, что между нами… вот так взять и профукать. Потому что у тебя куча презиков под подушкой и тебе прям припекло их все использовать со мной!!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Тишина, которая повисает после этих слов, даёт мне надежду на то, что он услышал. После таких скоропалительных признаний, подогретых хересом, я даже не могу себя заставить смотреть ему в глаза. Я просто стою и пялюсь на стертые носки своих балеток, в надежде, что он понял меня. Хоть немного, но понял.

— Так я тебе нравлюсь, да?

Его голос какой-то слишком довольный. Когда постигают истину о ловушках сознания, в которые попадают люди, так не говорят.

— Женьк… На меня смотри. Я тебе нравлюсь?

— Это… Это основное, что ты вынес из этого разговора? — странным образом я не могу не подчиниться и послушно поднимаю взгляд — только для того, чтобы увидеть, как растянулись в прямо-таки кошачьей ухмылке его губы.

— Ага. А сильно?

— Что — сильно?

— Нравлюсь.

— Господи! — в сердцах выкрикиваю я. — Да, очень сильно! Ты думаешь я вообще по жизни такая чокнутая?! Нет, Рома, я нормальная! Я ни с кем не дерусь, ни на кого не бросаюсь и на людей не ору, в отличие от того, что делаю с тобой! Только ты мне мозг взрываешь каждый раз, когда мы общаемся, у меня прямо крыша едет, это… это неконтролируемо… и вообще… Ты что делаешь?! — снова отталкиваю его, замечая, что Ромка начинает клониться ко мне с намерением продолжить то,что начал в своей комнате.

— Твою мать… Опять не так, — зло шепчет он сквозь сцепленные зубы. — Женька, бля! Скажи уже честно, что я должен сделать после того, что ты мне тут наговорила? Тупо взять и отморозиться? Или предложить погулять и подержаться за ручки, как детсадовские?!

— Д… да, — понимая, что именно это может сгладить остроту нашего слишком бурного взаимодействия, соглашаюсь я. — Именно так, Рома. Вот это и будет разрыв сценария… твои новые впечатления, которые тебе так нужны.

— Чего-о? — растерянность в его взгляде сменяет злость, абсолютно неподдельная. — Женька… Ты… долбанутая? Или эксперимент какой-то на мне ставишь, как со своими психами?

— Нет, Ром, не эксперимент! Это же выход! Это как раз то, что надо! Способ разорвать привычный круг и сломать сценарий! Мы должны дружить!

— Дружить? — с таким ошалевшим видом, как будто слышит это слово в первый раз, повторяет он. — Какое «дружить»? У меня стоит на тебя, вот прямо сейчас — охеренная дружба получается!

— Ни… ничего, — пораженная откровенностью «комплимента», на всякий случай я делаю шаг назад. — Дружба — это ещё один способ общения с противоположным полом, в котором ты, кажется, полный профан. И, чтобы расти и развиваться, надо выходить за рамки, пробовать что-то новое.

— Не знаю, меня вполне устраивает старое.

— Слушай, ну… Я не ханжа и не собираюсь тебя тут воспитывать, — видя, в какое раздражение его вгоняют мои теории, уже жалею, что начала эту тему. — Просто это реально рабочая схема. Но решай сам. Можем прямо сейчас вернуться в эту твою трахательную комнату, и… Только знай — в таком случае через месяц мы уже не будем общаться. Твое поведение изменится, а я этого терпеть не буду… не смогу! Может, это одной мне надо, чтобы наше общение было… не на день, короче. И не на неделю. Может, не стоит заморачиваться — пусть всё пойдёт как пойдёт, потом разбежимся и забудем, как кого зовут. Да, давай так! Мне самой надоело уже! Думаешь, тебя одного колбасит? Да я к тебе дотронуться лишний раз боюсь, потому что… — не договаривая, я делаю глубокий вдох, понимая, что на такие откровенности никогда ни с кем не шла.

Чертов херес. Кажется, я понимаю, почему именно этот напиток Ромка держит в своём любовном алькове — он толкает на какую-то дурь и странные признания.

— Ну, офигеть, Женьк. Лучший способ предложить эту твою сраную дружбу — рассказать, как ты меня хочешь. Мотивирует, знаешь! Видимо, поэтому я соглашаюсь.

— Что? — кажется, я ослышалась. Всего пару секунд назад я была уверена, что моя идея проварилась.

— Соглашаюсь, говорю. Не знаю, может я лох и ты меня так динамишь с какой-то своей целью… Только меня конкретно заело твое мнение насчёт того, что мне лишь бы потрахаться с тобой, а на большее я не способен. Да я из принципа буду тебе даже не кентом, а подружкой! Будешь месячные со мной обсуждать и какие мужики козлы. Сказал же перед этим — пальцем тебя не трону! Вот так и будет.

— Ага, да! Сказал, и сам полез целоваться!

— А какого ты выделывалась? Это не я начал обниматься и хватать меня за жопу!

— Я не хватала тебя за жопу, я тебя спасала, ты из окна торчал!

— И это повод на меня вешаться?

— Я на вешалась, я тебя держала! — практически визжу я, топая ногами по мощённой камнем дорожке и вдруг понимаю, что смеюсь. До чего идиотская ситуация — я и вправду веду себя как ребёнок. Не хватало ещё упасть на землю и кататься по ней, ещё и голос сорвать перед завтрашней встречей с группой.

— Твою мать… — Ромка старается не рассмеяться в ответ и, чтобы прекратить ссору, легко обнимает меня за плечи, привлекая к себе и проворачивая в сторону дома. — Вот больная. Ты больная, Женьк, знаешь это? И я тоже… встрял в это дело. И не отмажешься уже, мы ж теперь друзья…

— Подружки!

— Пиздец! Ещё лучше!

— Ты сам! Сам согласился! Теперь надо держать слово. Ты будешь держать слово? Я же могу тебе верить? Договор дороже денег, Ром. Особенно между друзьями.

— Подружками!

— Да, — я не могу не улыбаться. — Серьезно, было бы так глупо терять общение с тобой из-за тупой несвоевременной интрижки. Ты такой интересный человек на самом деле! Такой удивительный, глубокой, неординарный…

— Слышь, подруга, — тут же недвусмысленно прерывает меня Ромка. — Если хочешь, чтоб у нас с тобой все срослось, давай ты перестанешь мне заливать насчёт того, какой я глубокий и охуенный.

— Я сказала «неординарный», Рома, это немножко другое.

— Не суть, — толкая входную дверь, он вместе со мной вваливается в прихожую, где части человеческих тел и маньячные кукольные головы уже не пугают меня, и даже нравятся.

— А что с твоей эрекцией? — заботливо спрашиваю я, как у настоящего близкого друга. — Говорят, у парней это очень болезненно… Все вот это… нереализованное. Чтобы не возникало дискомфорта, мы можем больше не обниматься. Я же понимаю…

— Да нихера ты не понимаешь, — задушевно шепчет он мне на ухо, от чего шею начинает пощипывать от мурашек, и я еле заметно вздрагиваю, тут же стараясь это скрыть. — Не парься, Женьк. В душ схожу, подр….

— Рома, не надо! Не надо мне обо всем прямо рассказывать!

— А че такого? Я хотел сказать — подруга! Схожу в душ! Мы же с тобой теперь подружки, а у подружек нет секретов.

— Иди в жопу, да?!

И мы снова оглушительно хохочем в два голоса.

У нас все получится. Кажется, нам удалось договориться и мы перестанем вести себя как орангутанги в брачном периоде, портя всё прекрасное общение, которое может сложиться без этого дурмана.

Мы точно сможем дружить. Дружба — самый лучший выход, если мы хотим общаться и дальше без конфликтов и проблем.

Именно эта мысль крутится у меня в мозгу остаток вечера, когда мы — как настоящие друзья! — жарим на кухне картошку в огромной сковородке, и я стараюсь не дёргаться от жутких граффити с монстрами из компьютерных стрелялок, которыми разрисованы стены. Запивая картошку томатным соком, я с интересом слушаю Ромкин рассказ о том, что хозяин «хаты» давно живет за границей, а с его представителем они встречаются только на нейтральной территории, придумывая самые безумные версии, чтобы тот не нагрянул в гости за деньгами и не увидел, что случилось с некогда приличным жилищем.

Чернильные летние сумерки проливаются к нам в открытое окно прямо с потемневшего неба, полного звёзд, совсем как на картине Ван Гога, о которой я тут же вспоминаю, чтобы блеснуть знанием живописи.

— А ты знаешь, что он писал ее в психушке? — уточняет Ромка, и я тут же понимаю, что ничего, совсем ничего не смыслю в истории искусств. — Тебе не нужен ни реф, ни натура, если знаешь суть того, что хочешь создать. Ван Гог писал по памяти, как видел внутри себя. Шаришь, Женьк? Как из психушки, где перед тобой одни тупые стены написать самое охеренное ночное небо?

Я чувствую, что готова разреветься — то ли от этого рассказа, то ли от того, какие красивые у него ресницы и какую тень они отбрасывают на щеки, когда он сосредоточенно смотрит вниз, затачивая ножиком карандаши — кажется, это его любимый способ занять руки, если в них нет сигареты.

Мы перетаскиваем в его мастерскую большой виниловый проигрыватель, который я нахожу в одном из тёмных уголков коридора.

— А, это Костяна, он как переезжал, оставил. Там ещё ящик с пластинками где-то был. Сейчас найдём, не парься.

Ящик находится очень быстро, и мы с увлечением перебираем в четыре руки его содержимое, сортируя пластинки на пригодное и непригодное — и я стараюсь подавить довольную улыбку всякий раз, когда Ромка отправляет в «годноту» ровно те же группы, которые нравятся мне. Наши музыкальные вкусы совпадают чуть ли не до мелочей. А это значит, что мы точно не будем ссориться — о чем спорить с человеком, любящим ту же музыку, что и я?

Какой же у меня хороший новый друг и как мы замечательно с ним совпадаем!

В его мастерской совсем темно, только фонари, освещающие дорожку от входа, отбрасывают тени сквозь высокие окна на пол, где мы сидим, не включая свет — и я понимаю, что от напряжения дня, от волнения перед завтрашним, меня клонит в сон. А мы так ничего и не сделали — я только принесла свои тетрадки и реквизит, стулья по-прежнему не расставлены, место для работы не готово.

К тому же, метро работает последний час — черт, я ничего не успеваю, совсем ничего.

Но, слушая уютное поскрипывание иглы проигрывателя на виниле и голос Девида Ковердейла, рассказывающий что-то о тяжёлом пути солдата удачи, понимаю, что не хочу разрушать магию момента, ощущение счастья вне времени. И уходить отсюда тоже… никуда не хочу.

— Ром… Я могу прилечь у тебя минут на двадцать? Просто немного отдохнуть, что-то меня выключает…

— Да хоть здесь, — медленно затягиваясь и выпуская дым колечками, причудливо танцующими в лучах фонарей, он кивает в сторону свёрнутых в углу спальников.

— Нет, я не такой походный человек, — смущённо признаюсь я, понимая, что ни разу в жизни не спала на полу в мешке и даже залезть в спальник нормально не смогу. — Мне бы в кресло какое-нибудь. Я только глаза прикрою и посижу, как в маршрутке, знаешь. За десять минут можно доспать целую ночь.

— Да ладно, зачем тебе кресло. Давай лучше у меня ложись нормально.

— На кровати?

— На кровати.

— А ты…

— А я здесь пока закончу все.

— Что — всё? — неужели после такого насыщенного дня он собрался ещё и работать?

— Неважно, Женьк. Иди давай. Ложись. Не бойся, презики я убрал… подружка.

Это последнее, что я слышу перед тем, как проползти по его кровати и уткнуться лицом в подушку, которая так приятно пахнет, что я обнимаю ее сразу обеими руками и еле сдерживаюсь, чтобы сонно не застонать.

Открытое настежь окно совсем рядом, и под громкое стрекотание сверчков я засыпаю. На пятнадцать-двадцать минут, не больше. Мне ещё вставать. Мне ехать домой. Мне завтра расставлять… эти чертовы… стулья.

Вскакиваю я мгновенно, ещё не успев открыть глаза. Меня что-то будит, какой-то толчок изнутри. Ещё не успев прийти в себя, понимаю — за окном светло. Солнце яркими лучами давит мне на веки, подогревая не только лицо, но и ощущение ужаса.

Я проспала. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять это. Уже утро, а, может, и день, а, может, уже собралась моя группа, может, они уже ждут, а я…

Как я могу здесь наслаждаться беззаботностью, когда подвела людей, доверявших мне? С этой мыслью я открываю глаза и вижу Ромкину спальню, залитую светом — она по-прежнему пуста, и мне не хочется отсюда уходить. Я спала так сладко, что желание валяться в кровати или кататься по ней, урча как кошка, точно победило бы, если бы не чувство вины, которое заглушает даже эту негу, плотную и тягучую, словно патока.

Нет, нет, нет, я не могу расслабляться, не могу кайфовать, я уже расслабилась вчера, и вот…

Перекатываюсь по кровати кубарем, не думая, как выгляжу, что скажу группе, наверное, ждущей меня в мастерской, где мы оставили срач… то есть, творческий беспорядок, такой уместный в Ромкиной работе, но строго дозированный в моей. Главное — увидеть своих подопечных, извиниться за то, что не оправдала их надежды и распустить… навсегда. Я не могу больше вести их после нескольких провалов к ряду, таких безответственных и глупых.

Да, мне больно, да, обидно, я очень зла на себя, но все это потом, потом. Сначала надо решить главную проблему.

Скатываясь с кровати, ногой я тут же толкаю от себя входную дверь, так близко она расположена. Тихо скрипнув, она медленно открывается, и… я не верю своим глазам.

Никто меня не ждёт, ничего страшного не случилось, и проблемы никакой нет. А главное — все готово, все на своём месте.

Спальники и стоящий по углам материал для Ромкиной работы аккуратно перемещены в рабочую зону возле большого стола со стеллажами, по центру расставлены стулья — я насчитываю их ровно двенадцать штук, как и просила. Сбоку замечаю маленький, принесённый откуда-то столик с нехитрыми закусками — печенье, вафли, сок и пара бутылок воды. Рядом, на подоконнике одного из окон, стоит бумбокс, включённый в розетку. И даже гигантская голова, прикрывая драпировкой, сдвинута так, что украшает это пространство, выступая как арт-объект. Арт-объект в идеальном месте для арт-терапии.

Все готово. Я зря переживала, зря нервничала. Ромка же говорил — расслабься, а я напрягалась, истерила, и как оказалось, впустую.

Он сделал все это сам, для меня. А, значит, он не такой раздолбай, каким кажется. Может, это вообще, образ для отвлечения, социальная маска, которой он пользуется.

Ему можно доверять. Все мои страхи, недоверчивость, паника оказались напрасными.

Я могу ему доверять. И буду.

8

Апрель 2019 г.

— Нет, это другое, Евгения Васильевна. Да, я часто ошибался — но в этот раз я могу ей доверять. Я интуицией чувствую!

Павлик сегодня крайне взвинчен и все время ерзает на софе. Кофе без сахара и зефирку на стевии, которые я предлагаю ему каждый сеанс, он не трогает, хотя угощение составлено с учётом всех его пожеланий.

Шоколад и другие сладости Павлик не ест — он категорический ЗОЖник и сторонник новомодного биохакинга. У него особый режим, особые витамины и орторексия в запущенной стадии. Но работаем мы не с расстройством пищевого поведения. Полгода назад Павлик пришёл ко мне с жалобами на проблемы с женщинами, отношений с которыми он страстно желал — но только с такими же идеальными, как и его диета.

Идеальные женщины почему-то не ценили Павлика, пользуя его морально и материально. Их идеальный внешний вид, которым он так восхищался, был их визитной карточкой для карьеры чаще всего в эскорте или других сопряжённых отраслях.

И никакие пылкие слова Павлика о том, что он спасёт очередную заблудшую бабочку, обжегшуюся об огни большого города, не имели особого эффекта. Пока у Павлика были деньги, идеальные женщины подыгрывали ему в меру своих способностей. Но как только банковский счёт и кредитки пустели, в спасении они нуждаться переставали. А на слова Павлика о семье и маленькой, но своей уютной квартирке, хохотали в лицо, иногда приправляя это не самыми цензурными выражениями.

Вот и сейчас мы с Павликом пытаемся предупредить очередную личную драму:

— Я не осуждаю вебкам, поймите, Паша…

Вообще-то, я сторонник хотя бы полного имени, но он сам просил меня себя так называть. Да что там — я тоже тайком называю его Павликом. Уж слишком он похож на маленького мальчика- идеалиста, влюбившегося в прекрасную принцессу из телевизора. Только сейчас его возлюбленная — эффектная и яркая работница онлайн-стриминга, чей канал Павлик недавно начал спонсировать.

— Наша задача — уйти от модели, которая стала для вас разрушительной. От вашей роли спасителя, направленной на тех…

— Кто в спасении не нуждается, — обреченно заканчивает вместо меня Павлик, и тут же добавляет: — Только сейчас я её не спасаю! Я ей помогаю!

— Конечно-конечно… — откидываясь на спинку кресла, я убираю руки с подлокотников, чтобы не барабанить пальцами — сегодня я слегка на взводе. — Между этими действиями есть тонкая грань, Паша. Насколько вы сами ее осознаёте?

— Ну-у… — замешкавшись, Павлик, наконец, отхлёбывает кофе, даже не замечая, что он успел остыть. — Спасать надо, когда человек в опасности… Или просит об этом. А помогать — когда и так все хорошо. Но ты хочешь, чтобы было лучше!

— У вашей новой девушки всё хорошо? Вы не считаете ее жертвой обстоятельств?

— У Ланы? Да, у неё всё неплохо, даже очень, — его нервозность все усиливается, он начинает ритмично раскачиваться на софе. — Я не думаю, что она… жертва. Может, когда-то ее что-то подтолкнуло к тому, чем она занимается. Но это в прошлом! — спохватывается он. — А сейчас Лана очень довольна, в деньгах не нуждается, бизнес идёт отлично!

— Бизнес?

— Да… её… Ее блоггинг. Блогерство! Она самостоятельная и независимая девушка. В блоггинге сейчас, знаете, какие средства крутятся?

— Ну… имею понятие. А в секс-блоггинге — тем более. Его точно нельзя назвать упадочной отраслью, правда?

— Д…да, — неожиданно краснеет Павлик. Кажется, обычную констатацию факта с моей стороны он воспринимает как насмешку и ждёт, когда я начну читать ему нотации.

Очень даже зря — я видала кое-что более отвязное, чем секс на камеру. Да и профессиональная этика не позволяет личного участия и навязывания своих принципов даже, если бы я тайно собралась спасать Павлика из лап коварной аферистки. Я — всего лишь зеркало, поворачивающее человека лицом к самому себе, возможно, чуть увеличивающее резкость, чтобы выявить проблемы.

Поэтому я молчу и жду, пока он продолжит. Тем более, после такой долгой паузы человек обычно отвечает на вопрос, который мучительно переваривал внутри, не решаясь произнести вслух.

— И я совсем не ревную.

Вот как. Значит, вот что его беспокоит вопреки бравым заявлениям, что девушка работает вебкам-моделью и для него это нормально. Не зря он так ее ни разу и не назвал — вебкам-модель. Только «блогер» и «бизнес-вумен».

— Не ревнуете?

— Нет! Совсем ничего не имею против! Это выбор Ланы, она занималась этим до меня. Как я могу сейчас настаивать, чтобы она бросила? Это как раз и будет то самое никому не нужное спасение, от которого мы с вами пытаемся уйти, да, Евгения Васильевна?

Он так явно просит у меня одобрения — а, значит, пытается разделить ответственность, чтобы в случае очередной неудачи повестить часть вины на меня и сказать: «Это мне психолог посоветовала! Все они одинаковые, никакого толку от них на самом деле!»

Поэтому не спешу говорит ему ни да, ни нет, прикрываясь лёгкой улыбкой и стаканом воды, из которого пью, пытаясь сообразить, в какое русло повернуть дальнейшую беседу.

Но ситуацию спасает сам Павлик, воспринявший мое молчание как призыв говорить и вдохновенно продолжает:

— Я сам постоянно себе напоминаю — никакой роли отца, никакой опеки сверху. Только равноправное партнёрство!

Какой молодец. Оттарабанил как урок.

— Не только, Паша. Не стоит мерить отношения и проблемы всех людей одной мерой и навязывать один, пусть и прогрессивный сценарий. Но в вашем случае — да, равноправнее партнёрство — та схема, которую мы решили попробовать, чтобы вывести вас за привычный круг. Думаете, у вас получается?

— Думаю, да! С ней — да! — он так радостно кивает, что становится похож на жизнерадостного щеночка. И на долю секунды абсолютно непрофессиональная и преступная мысль закрадывается мне в голову — а стоит ли искать себя, рефлексировать, меняться и взрослеть, если только в детском неведении можно испытать такое незамутненное счастье?

Возможно, я бы тоже хотела сейчас так же радоваться из-за того, что вчера мы неожиданно долго и тепло говорили с мужем, как в старые добрые студенческие времена. Как разошлись уже под утро, поэтому сейчас я чувствую себя невыспавшейся и рассеянной. Сначала я даже думала об отмене утренних сеансов, потому что в голове был полный бардак, но просто не смогла остаться дома. Мне нужно было куда-то бежать, лететь! Вот такой странный кураж с больной головой — почти как у Паши. Но своё состояние я контролирую, в отличие от него, не позволяя себе впадать в экстаз, чтобы потом с грохотом не свалиться на самое дно эмоциональной ямы.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Вот только кто из нас счастливее в этот момент? Я в своей осознанности, или Паша, которому на всё плевать, и летает он так далеко от земли, что ему и не нужна совсем эта правда. И мудрость.

В конце концов, что такое правда и мудрость в сравнении с несколькими мгновениями счастья взахлёб?

— И знаете, почему я уверен, что мы с ней равноправные партнёры? Лана мне сказала… Если я становлюсь инвестором, значит и часть прибыли будет отходить мне! Понимаете, Евгения, Васильевна? Я никакой не папик, не опекун ей, не спаситель! Я делаю бизнес-вложение и получаю дивиденды!

А вот это действительно интересно. Впервые одна из его идеальных женщин предлагает ему доход, а не становится источником расходов. И, чтобы осмыслить этот новый поворот, слегка меняю направление разговора.

— Паша, напомните мне, сколько вы знакомы с Ланой?

— Две… уже две недели. А что?

— Ничего, ничего. Просто пытаюсь ещё раз восстановить цепочку ваших отношений до того, как вы стали бизнес-партнёрами. Итак, две недели назад вы нашли ее канал…

— Ну… — краснея, точно как и в первый раз, начинает свой рассказ Паша. — Да я случайно попал… Как-то нажал на ссылку, знаете, всплывают такие. Вообще не ожидал. Как будто… судьба свела. Смешно, да?

— Мы как-то договорились, что больше не возлагаем на случай ответственность за наши выборы. Помните, Паша? И не высматриваем знаки судьбы, там где их не существует.

…Например, на порносайтах.

— Да я что… Я же ничего, Евгения Васильевна, ни на чем не настаиваю. Вот только знаете… По поводу фатализма можно спорить, не соглашаться. А потом, когда это случается с тобой… Начинаешь понимать, что любовь — это что-то решённое, запланированное. Если бы вы были на моем месте, то сразу поняли бы, о чем я. Не всё в нашем мире подчиняется логике!

Отлично. Вот и эффект нашей полугодичной терапии — не всё подчиняется логике! Просто потому, что у Паши в очередной раз случился гормональный всплеск, вызвавший приступ типичного эгоизма влюблённых — да что вы понимаете, сухие чёрствые люди! Вы просто не любили так, как я!

Ловлю себя на том, что не на шутку злюсь — последней фразой Павлик зацепил меня, выбил из роли терапевта — и тут же пытаюсь вернуть себе профессиональную бесстрастность. Всё-таки я слишком издёргана, слишком уязвима сегодня.

— Давайте вернёмся к главной теме, Паша. С любовью торопиться не будем, лучше продолжим о вашем знакомстве.

— В общем… Как я и говорил… Я нашёл канал Ланы, случайно.

— Я это поняла, продолжайте.

— И мне сразу показалось, что она… отличается от других. Что не ради денег и токенов делает это, а потому, что чистый и открытый человек, и просто нуждается… в любви и понимании. Чтобы её превозносили и восхищались не только ее умением… Ну, всем тем, что она умеет — а душой, её личностью! И я… Дальше вы знаете.

— Повторите, пожалуйста.

— Я написал ей об этом.

— Прямо там, под ее видео?

— Да, прямо там. А она мне ответила.

— Прекрасно. Давайте на этом остановимся. Почему, как думаете, Лана это сделала?

— Ух, какая вы, Евгения Васильевна, — взволнованно выдыхает Павлик. — Прямо не в бровь, а в глаз. Умеете же задают вопросы, на которые у меня нет ответа. Думаете, я сам над этим не думал? И до сих пор не знаю, если честно.

— А если действительно честно? Подумайте, Паша. Я не тороплю вас.

— Ну… — по тому, как он нервно перебирает пальцам, понимаю, что вопрос и вправду не самый простой для него. — Может, поняла, что я… увидел ее по-настоящему. Как это говорится… родственные души?

— Вы уверены?

— Не знаю… Может, потому… что устала от пошлости? Вы сами видели, что там обычно пишут девушкам?! — начинает возмущаться Павлик, но тут же снова краснеет, видимо, думая, что я-то уж точно не в курсе происходящего на подобных сайтах. Не собираясь ни подпитывать, ни разрушать эту его иллюзию, молча смотрю на него, приглашая говорить дальше.

— А, может… Она просто удивилась, — не выдерживая тишины, сознается он. — Подумала… что это за идиот тут сопли разводит. Дурак такой. Немужик… посмеюсь над ним.

— Не стоит сгущать краски, Паша. Остановимся просто на удивлении. Крайности нам ни к чему. Вам удалось ее удивить — не самый плохой провод для сближения, верно?

— В…верно, — как будто свыкаясь с этой мыслью, несмело соглашается Павлик.

— И что было дальше?

— Дальше? Дальше она дала мне свой инстаграм, причём личный, закрытый… Чтобы, когда я ей отвечал, мне там похабщину не писали и не смеялись, за то, что я к ней… Как к человеку, а не как к телу отношусь.

— Правда? Насколько я помню, вы успели оценить и ее тело. И эта оценка была важна для вас, — не могу покривить душой я, все ещё прекрасно помня, как с одной своей пассией он расстался из-за «странной форма пупка», а с другой — из-за «грубо накрашенных ногтей».

— Ну… это да. Я, конечно, смотрю, обращаю внимание на внешность. И никогда не отрицал этого, Евгения Васильевна. Но это не главное! В общем… мы стали переписываться, потом созвонились. Она такой интересный человек, вы не представляете!

— Исходя из ваших описаний, представляю.

— Да! — в который раз пытается не упускать нить разговора Павлик. — Знаете, Евгения Васильевна… Лана учится на заочном, на менеджера по туризму, а ещё она рисует — такие модные картины на тканях, эротического содержания, конечно…

— Как ни крути, эта тема ей близка, — не могу сдержать улыбку я. — И она делится этим с вами? Своим творчеством, планами на жизнь?

— Да! Абсолютно обо всем мне рассказывает! Говорит, только со мной, не боится, что я начну над ней насмехаться. А почему я должен насмехаться, правда, Евгения Васильевна? Она современная молодая женщина, со своим бизнесом, учится, развивается, творит! Это куда лучше, чем сидеть у кого-то на шее и ныть, что жизнь не удалась! Поэтому я и хочу ей помочь, вложиться в ее канал. Чтобы технику могла новую купить, декорации… Это же и есть то самое партнёрство, о котором мы с вами говорили!

Не могу не согласиться с Павликом, но и порадоваться за него пока не могу. Все его восторженные слова были бы правдой, если бы соблюдалось одно важное условие — они с Ланой находились бы в равной позиции. Пока что у меня создаётся впечатление, что Лана манипулирует им, внушая сказки о его особом положении только потому, что дала ему больше информации о себе (а остальным это не особо и нужно). Девушки из секс-индустрии обычно хорошо чувствуют потребности клиента, иначе не сделали бы мало-мальской карьеры в этом бизнесе.

Вот и для Ланы Павлик — особый случай, со своими извращениями. Его фетиш — духовная, романтическая связь, и она с удовольствием подыгрывает ему в обмен за плату пусть не за шоу на камеру, а на инвестиции в ее «продвижение».

Конечно же, я не могу прямым текстом заявить об этом Паше или хотя бы намекнуть, подводя окольными путями к своим выводам. В конце концов, я тоже могу ошибаться — существует, пусть маленький, но шанс того, что Лана действительно влюбилась и не спешит втягивать Павлика в круговорот своих клиентов, а хочет выстроишь с ним другие отношения, поэтому перевела переписку в личный аккаунт.

Никто не может знать, где истина, а где иллюзии. Но чем больше вопросов мы задаём себе, тем больше у нас шансов застраховаться от самообмана.

И пусть они, эти вопросы, будут очень неудобными.

Павлику точно не понравится то, что я сейчас спрошу, но избегание темы — первый сигнал о проблемах, которые могут за ней скрываться.

— Все это время ваши отношения так и остаются платоническими?

— Ч..что?

— Сексуальное напряжение, Паша. Вы и Лана флиртуете? Есть между вами ещё что-то, кроме дружеской теплоты и разговоров об инвестициях?

— Мы… Евгения Васильевна… А это обязательно?

— А вы сами как считаете? — стараюсь непринужденно улыбнуться, чтобы снизить напряжённость, охватившую его. — Вы не просто друг, Паша. Вы влюблены в Лану. А она понимает, что больше, чем друг или приятный собеседник для вас?

— Да конечно… Конечно, понимает! Иногда мне кажется, что она все понимает даже без слов, мне и говорить не надо!

— Одно из самых опасных заблуждений — то, что кто-то вас понимает без слов. Вы не можете знать, что творится в голове у другого человека, никогда.

— Но я же вижу!

— Вам может казаться. Никто не может поручиться за объективность картинки, которую рисует его восприятие

— И даже… вы? — кажется, Павлик отказывается верить в такую неидеальную изломанную субъективом реальность.

— И я тоже. Именно поэтому задаю вам вопросы, а не рассказываю, о чем вы думаете. Чтобы не повесить на вас ярлык уже своих идеализаций и заблуждений.

— Кх-м… — смущённо откашливается Паша. — Ну, давайте попробуем. Я… постараюсь ответить.

— Хорошо, — все бы были такими сговорчивыми. Всё-таки, комплекс отличника и перфекциониста не даёт Паше покоя, он не хочет, чтобы я была недовольна им. — Давайте попробуем точнее определить характер ваших отношений. Сколько в нем эротизма, раз Лана все понимает?

— Н…ну… Он есть, — Паша снова смущённо трёт нос и опускает глаза. Не похоже, чтобы его устраивала ситуация, но он старается не выдавать негатив.

— Прекрасно. Насколько сильно вы ощущаете его? Лана не пытается вас соблазнить?

— Да какое «соблазнить», Евгения Васильевна! — неожиданно взрывается он. — Вы меня, вообще, слушаете?! Я же сто раз говорил — Лана живет в Чехии! Она уехала туда по студенческой программе, которую чуть не провалила, и сейчас пытается восстановиться, заработать, чтобы ее не депортировали! Как она может меня соблазнять в таких условиях? Она же не на соседней улице живет, я не могу к ней в гости прийти, погулять, в ресторан пригласить! Да, я собираюсь поехать к ней, как только будет возможность! Но я должен подготовиться, собраться! Это даже не другой город, это другая страна! А вы… Как будто все так просто. Я же говорил вам об этом… Много раз…

К концу своей тирады Павлик сам пугается своей вспышки и старается замять неловкость, но неудобно здесь только ему. Для меня такой эмоциональный всплеск — не грубость, за которую стоит одернуть клиента, а признак того, что мы нащупали болезненное место.

И это очень, очень хорошо.

— Я помню об этом, Паша. И не спрашиваю о встречах и реальном контакте. Я интересуюсь, чувствуется ли между вами химия, которая не обязательно возникает при походе в ресторан, — тут главное не вспоминать в ироничном ключе свои параллели, и как самый пафосный ресторан не спас мое свидание с Андреем Викторовичем. — Для этого вам даже не обязательно находиться рядом, не надо никаких специальная условий. В моей практике был случай, когда клиентку соблазнили просто во время разговора по телефону — а у вас сейчас возможностей гораздо больше.

Так, я всё-таки перешла на личные примеры, прикрыв их несуществующим третьим лицом, а, значит, надо останавливаться. Это слишком тонкий лёд, по которому не стоит гулять даже из желания раскачать и раскрыть клиента.

— Каких ещё… возможностей? — после длительной паузы, переспрашивает Павлик с очень несчастным видом.

— Приватная переписка, видеосвязь. Существуют даже специальные парные гаджеты для дополненной реальности, ими можно пользоваться на расстоянии.

— Что, даже из Чехии? — кажется, для него это действительно новость.

— Даже из Чехии. Можно поговорить об этом с Ланой. Уверена, она в этой сфере знает многое, и вы могли бы вместе что-то придумать. Было бы желание с вашей стороны.

— Вот именно, — после вспышки агрессии у Павлика идёт откат в откровенность. Но это как раз то, что нам надо — чтобы он перестал обманывать себя и попытанная взглянуть на ситуацию в обход своих фантазий. — Было бы желание. С моей стороны оно есть, Евгения Васильевна.

— Вы чётко транслируете его?

— Да куда уж чётче. Я ей стихи даже как-то написал…

Вот так вот, значит. Стихи. В этом весь Паша.

— Насколько откровенные?

— Ну… такие, знаете. В рамках приличия. Больше романтические.

— Ясно. А Лана как отреагировала?

— Сказала, что это очень мило. И все. Как будто… Я не знаю, может, ей не понравилось. И свернула тему. Но она знает, что я к ней испытываю, точно!

— А сама при этом…

— Как-то не торопится. И весь этот флирт, эротика — то, что вы говорили… Он есть, но она его как бы сдерживает. Как будто не хочет, чтобы наши отношения развивались слишком быстро.

…Или просто френдзонит влюблённого поклонника, выбивая из него деньги на инвестиции в канал.

— Вы не ведёте с ней откровенных разговоров?

— Ну, прямо таких, чтоб откровенных… Не знаю. Может, иногда. Но чаще нет.

— Не обмениваетесь интимными фото, видео?

Щеки Паши теперь горят как алые маки, и, озадачено выдыхая, он утирает вспотевший лоб прямо ладонью, забыв о платочке.

— Нет. Такое — точно нет. Она не… она не хочет, чтобы наши отношения напоминали ей то, что она делает на своём канале. Хочет, чтобы мы ценили друг друга за другое. За наши разговоры, за понимание. За духовную близость.

— А вы? Согласны с этим? Вас именно такой сценарий — постепенные сближение, при котором вы финансово вкладываетесь в ее бизнес, устраивает?

— Нет.

Вот мы и пришли к главному ответу сегодняшнего сеанса.

— Вас не устраивает вопрос денег или то, что вы слишком медленно сближаетесь?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Последнее.

— Вы собираетесь поговорить об этом с Ланой?

— Я бы хотел! — одним махом он допивает остываний кофе из маленькой чашки и резко отодвигает ее в дальний угол столика. — Но я не знаю, Евгения Васильевна, как к этому подойти, понимаете? Чуть что — у меня сразу ощущение, что я скатываюсь на уровень её зрителей, которые от неё только похабщины требуют, а со мной она — человек! Она другая! Хоть может поговорить, наконец-то о том, что ей нравится, про жизнь свою рассказать. Чем я тогда буду отличаться от этих похотливых козлов, если буду настаивать на сексе? Абсолютно ничем!

В этот момент дзинькает таймер, отсчитывающий время до конца встречи — сегодня я не уследила за динамикой и главная часть работы с Пашей началась только в финале. Всё-таки, стоило бы отменить сеанс — я и вправду слишком рассеянна. Или Паша был максимально закрыт и неуступчив сегодня. А, может, одно наложились на другое — и вот, результат. Клиент готов открываться и прорабатывать проблемы, а время вышло.

— Мы должны заканчивать, да? — Павлик понимает ситуацию без слов.

— К сожалению, да. У меня следующий гость через двадцать минут, а мне ещё нужно зафиксировать главные выводы нашей встречи.

— И какие же выводы вы сделали?

— Главное, какие выводы сделали вы, Паша. Здесь мы говорим о вас, не обо мне. Я всего лишь ваш внимательный слушатель.

— И мудрый советчик! — неохотно поднимаясь с дивана, добавляет он со смущенной улыбкой, которая тоже выглядит идеально — совсем недавно Павлику сняли брекеты, которые он носил более двух лет и с которыми приходил ко мне на первые сеансы. Тогда он винил в своих неудачах именно их, и как я ни старалась склонить его к мысли, что внутренние проблемы мешают нам гораздо больше проблем внешних, не уверена, что он до конца проникся этой идеей.

— Нет, не советчик, Паша, скорее ваш напарник. Все ответы на самые сложные вопросы уже есть внутри вас, я только помогаю вам вытянуть их наружу.

— Конечно, Евгения Васильевна, конечно, — видя, что я тоже встала со своего места, Павлик начинает торопиться, но я знаком показываю ему, что спешить не стоит. — Я так рад, что пришёл к вам… когда-то. И вы мой наставник — не спорьте! Вы — мой наставник, даже если не вмешиваетесь. Вы просто своим присутствием, своим мудрыми вопросами… помогаете мне. И я вам очень благодарен!

Ясно, ему до сих пор неудобно за свою вспышку и обвинения меня в невнимательности.

— Я очень ценю ваше отношение, Паша, и вижу, что оно искреннее. Все в порядке. Сказанное на сеансах остаётся на сеансах, эмоции — это нормально. Без них бы не было прогресса. Не волнуйтесь, вам совершенно не за что извиняться.

— Спасибо… — надевая лёгкую ветровку, оставленную на вешалке у входа в кабинет, Павлик продолжает мяться, и я вижу, что его беспокоит какой-то вопрос.

— Вы хотели что-то спросить?

— Д…да. Если можно, напоследок. Как вы думаете, мне стоит сказать Лане, что я хочу… сближения? Хоть и боюсь этого?

Отлично. Значит, он четко это осознаёт и даже готов в какой-то мере переступить через собственный страх. Что ж, сегодняшняя встреча оказалась не такой бесполезной, как я думала.

— Вы считаете, что она должна это знать?

— Ну… Наверное. Всё-таки, вы правильно сказали — лучше не выдумывать то, что другой человек думает о тебе, а прямо спросить. Ну и я сам раньше как-то не думал о тех возможностях, которые можно использовать сейчас. Вот даже эти гаджеты, о которых вы говорили… Я даже и не знал о таком, упустил из виду почему-то… Надеюсь, я не буду похож на всех остальных ее… клиентов. Ведь это будет наше с ней… дело, только для двоих. И наше уважение и особая связь никуда не денутся, правда?

Так вот что его больше всего зацепило. Парные гаджеты для дополненной реальности. Кажется, Лану ждёт множество сюрпризов со стороны до этого смирного и послушного поклонника. Когда у Паши возникает идея-фикс, он бывает очень настойчив в ее достижении.

— Никакие секс-игрушки не сделают ваше общение более «низменным», Паша. Ваше желание не сможет оскорбить Лану, если она тоже настроена на сближение. Но если нет… Здесь возможны проблемы. Это довольно деликатный вопрос и его решение во многом зависит от того, насколько вы сами правильно оцениваете ситуацию.

— Я правильно оцениваю! — сейчас в нем даже слишком много уверенности. — Я просто… ну, вы знаете, немного тянул… Не хотел слишком давить. Думал, что можно и подождать, раз она так хочет. А теперь понимаю, что мне это надо, что… не хочу откладывать. Спасибо, Евгения Васильевна! Теперь я понял, что надо делать!

— Главное, Паша, без давления! В режиме диалога, помните? — кричу я ему вслед, пока он радостно бежит по коридору бизнес-центра, в котором находится мой кабинет. Как же тяжело выдерживать главное условие эффективной терапии — баланс. Чрезмерное воодушевление ничем не лучше крайней подавленности после сеанса. Только получается так далеко не всегда.

С Пашей сегодня я точно где-то слишком надавила на его скрытые боли, от осознания которых он пришёл в ажиотаж. Черт, черт… Ну, чего я ожидала, когда сама нахожусь в таком нервозном состоянии, пусть и хорошо это скрываю.

Быстро заполняю рабочий журнал, в который записываю итоги сегодняшней встречи, пусть и такие противоречивые, испытывая инфантильную, стыдную надежду на авось. Авось, пронесёт. Авось, все будет хорошо. Авось Паша не наломает дров, и его активный всплеск не сменится кризисом из-за реакции Ланы.

Закончив работу, смотрю на часы — одиннадцать тридцать. Я жду звонка Оксаны — мы больше не виделись с ней после прерванного сеанса, и на мои смс-ки она тоже не отвечала. До последнего надеюсь, что она выйдет на связь в назначенное время… Или опоздав на пять минут. Ну, хорошо, на пятнадцать.

Когда проходит полчаса, понимаю, что сеанса сегодня не будет. И что у неё точно что-то случилось. Либо семья, узнав о беременности, ещё больше надавила на неё материнским долгом и отобрала даже несчастные личные полтора часа в неделю, либо… Нет. О плохом я даже думать не хочу. Только не сегодня. У меня и так в голове полный раздрай.

Устало откинувшись на спинку кресла, смотрю на экран мобильного. Ещё целых пять часов до того момента, когда я собираюсь вновь созвониться с Микой. Сейчас, из-за пропущенной встречи у меня образуется небольшое окно, могу выйти в кофейню на первом этаже и привести нервы в порядок. Если и дальше мои мысли будут скакать табунами вокруг промахов на работе и проблем в семье, придётся отменить все сегодняшние сеансы, как бы я этому ни противилась.

Сидя в кофейне бизнес-центра и сжимая в руках тёплую чашку капучино, автоматически замечаю, что пью кофе по всем правилам новой родины моей дочери. Именно в Италии я привыкла к тому, что капучино — исключительно утренний напиток, хоть в последние годы местные бариста начали отступать от правил, смирившись со странностями туристов. Тому, что у нас пьют капучино вечером и ночью, всегда удивлялась Микаэла, приезжая ко мне на каникулы. А я с горечью думала, что она больше иностранка здесь, чем там, где живет с отцом.

Так быстро и незаметно всё вышло. Я совершено отпустила Мику, позволив ей превратиться в чужачку в родной стране, со своей собственной матерью. Хорошо, хоть с Ромкой у них по-прежнему крепкая связь и нет никаких секретов. Почти. Потому что свой главный секрет она доверила всё-таки мне.

Вспоминая его вчерашнюю реакцию на заявление Мики, я делаю первый глоток капучино, и в который раз облегченно выдыхаю. Я думала, будет хуже. Зная его непредсказуемость, я готовилась к очень сложному разговору.

Поначалу он отреагировал сдержано. Даже слишком сдержано, и это наводило только на одну мысль — как и я, Рома не понимает всю глубину проблемы и только пытается справиться с первым шоком от того, что Микаэла не экспериментирует, не ищет себя, а готова к операции, новому телу, новой жизни — по крайней мере, на словах.

— А на деле что? — только по тому, как часто и глубоко он затягивается, я могу заметить некоторую нервозность.

— На деле не знаю. Я ничего не знаю, Ром. Для меня это как гром среди ясного неба, я была готова ко всему, кроме… Послушай, ну, ты же там, рядом с ней! Может, замечал что-то странное? Может, скрытность какая-то, подавленность, апатия…

— Женька, ты точно про Мику говоришь? Какая апатия? Ей рот заткни попробуй! А свою подавленность она через такие матюки выдаёт, что даже у меня уши вянут. А меня сложно удивить, ты знаешь.

— Ну, имею понятие, да, — как бы я ни старалась не улыбаться, чтобы сохранить серьёзный тон, наш разговор рано или поздно, соскальзывает на взаимные подколы и шуточки. Так странно — на расстоянии мы как будто опять превращаемся в тех беззаботных студентов, которыми были когда-то. Но как только дистанция начинает сокращаться… Начинаемся другие мы — взрослые, расчетливо жестокие, с радостью бьющие по слабостям друг друга. Хотя, иногда для этого и встречаться не надо. То, что мы сейчас так мило беседуем, обусловлено только тем, что главная тема разговора — Мика, а не наши отношения и взаимные упреки.

— Так что дальше, Женьк? Ну, главное я понял. Я послежу за ней, только так, чтоб не выкупила. Сама знаешь, что она устроит, если поймёт, что ты ее сдала, а я на это дело повелся.

Точно так же Ромка учил Микаэлу ездить на велосипеде — в ответ на ее гневные вопли: «Сама!» незаметно придерживал за раму сзади, пока она, увлечённая тем, что эти противные запасные колёса, наконец-то, сняли, не догадывалась оглянуться. А потом, когда понял, что она уверенно держит равновесие, просто отпустил. Вот и сейчас, надеюсь, он вовремя ее отпустит, как только поймёт, что ситуация выровнялась.

Ведь должна же она выровняться, когда-нибудь!

— А дальше… Пока ждём и наблюдаем. Я только через пару дней встречусь со специалистом, чьему мнению доверяю, и постараюсь выяснить у нее… хоть что-то. А ты, главное,присматривай за Микой, и при малейших странностях сразу звони мне.

— Так я на телефоне сидеть буду сутками, как в старые-добрые, — смеётся он. — Где ты видела этих спиногрызов — и без странностей?

— Ну… Без совсем странных странностей. Думаю, ты поймёшь когда надо волноваться. Тут я тебе полностью доверяю.

— Даже так? Приятно слышать, Женьк… Слушай. Главный вопрос. Ты — веришь ей?

— Кому, Анне?

— Какой Анне?

— Ну, моему супервизору, у которой хочу выяснить, что делать в таких ситуациях, как…наша.

— Да какая там Анна! — он раздраженно сбивает столбик пепла, и я не могу не заметить, что это получается к него как всегда — небрежно и с каким-то изяществом. — Ты — как спец и профи веришь Мике? Веришь, что это у неё по-настоящему?

— Ох, Ром… Я совсем не тот спец и профи, который может делать выводы по этой теме. Тут даже психиатры и экспертные комиссии не с первого раза могут отличить истинную потребность от ложной. Смена пола — это слишком неоднозначно. И цена ошибки очень высокая.

— Так, стоп. Ты давай, мне лекции свои не читай. Скажи, как есть. Веришь, нет?

— Честно… Не до конца.

— Ну вот и я не верю в эту лабуду.

— В этом-то и опасность, пойми. Да, мне тоже кажется, что Мика загналась, уперлась, как с ней это часто бывает. А если нет? Если это мы загнались и не заметили в ней неприятие себя? Ты представь, в каком глубоком конфликте с собой она жила все эти годы? Мы думали, она счастливый ребёнок, а на самом деле упустили все звоночки.

— Что именно?

— Если бы я знала… Ну, может, то, что она всегда была такая… активная. И характер у неё вроде как… мужской больше.

— Оба-на, что я слышу! Гендерные стереотипы? Женька! Кто, как не ты, всегда втирала мне, что «мужской» и «женский характер» — дремучее говно? И что характер — это… что там? Генетика, обстоятельства… И?

— Темперамент и внешние условия. И гормональный фон, который, конечно, зависит от пола, но играет не такую решающую роль, как утверждают…

— Старые пердуны! — вворачивает свою любимую фразочку он, и я смеюсь в ответ.

Это незавидное прозвище с давних времён прикрепилось ко всем консерваторам и воинствующим традиционалистам, с которыми и он, и я сталкивались в своей работе, и которых ненавидели всеми фибрами души. Но если его альтернативный взгляд на искусство я считала чем-то вроде блажи гения, а гениям позволено всё, то засилие заблуждений в психологии и психиатрии казалось мне настоящей катастрофой, сломавшей жизнь не одного человека. Поэтому к «старым пердунам» в своей сфере я относилась категоричнее, чем к его, а он жутко от этого бесился. Конечно же, при его запредельной самооценке сложно было принять тот факт, что не его противники самые мерзкие, стрёмные и как их только земля носит.

— Так-то оно так, Рома. Вот только как бы не вышло в этот раз, что старые пердуны — это мы с тобой, отказавшие своему ребёнку в самоопределении просто потому, что нам хочется видеть его удобным для себя. Смотри, ведь ни ты, ни я Микаэле так и не поверили.

И это самая неприятная мысль, которую не хотел озвучивать ни один из нас. Да, после этого мы ещё пару часов сидели, вспоминая прошлое и былых друзей, Ромка рассказывал мне последние новости о тех, кого я потеряла из виду после нашего расставания, я делилась с ним последними интересными случаями в работе. Раньше мы с ним часто обсуждали самые заковыристые моменты и вместе решали, правильными ли были мои решения, в ту ли сторону я веду терапию. Прошлое не просто вернулось, а затопило нас с головой — нам не казалось странным то, что происходит, всё было так естественно и нормально, словно мы по-прежнему живем вместе, а он просто снова уехал на очередной заказ и вот-вот мой телефон дзинькнет смской, такой популярной до эпохи мессенджеров: «Забронил для тебя билеты на пятницу, попробуй только проеби регистрацию, зараза».

Всё было хорошо, лишь бы отвернуться от правды.

— Может быть, ещё что-нибудь желаете?

Официант, присутствия которого я, задумавшись, не замечаю, решает привлечь внимание к себе более активным способом. Никогда не понимала эту привычку не давать клиенту расслабиться, провоцируя его быстрее уйти, даже в хороших ресторанах, где нет текучки, как в общепите.

— Давайте счёт, — еле сдерживая вздох разочарования говорю я. Сейчас у меня нет сил даже злиться на него за то, что выбил меня из потока мыслей. Нужно и вправду решить, что делать с остатком дня — переносить или нет встречи с клиентами. И, исходя из того, как легко я отстраняюсь от настоящего и ухожу в свои проблемы, лучше отменить сегодняшние сеансы прямо сейчас. Пусть будет один неэффективный день. Я обязательно соберусь.

Я буду в полном порядке завтра.

Уверенность в этом начинает хромать, когда приходит положенное время созвона с Микой. Она опять не выходит на связь, и эта вторая подряд отмена начинает меня даже не беспокоить, а пугать. Микаэла никогда не пропускает наш созвон, и пусть на неделе мы с ней можем потеряться, обмениваясь только редкими сообщениями в мессенджерах, если было договорено о видеосвязи — она всегда происходит в назначенное время.

Бесцельно бродя из одного угла кабинета в другой — я так и осталась до вечера в офисе, успев подремать на диванчике для клиентов — всё не могу решить, какое из зол большее: позвонить Ромке второй раз подряд, или набрать Мику по фейстайму, от чего она жутко бесится, считая несогласованный видеозвонок на мобильный нарушением личных границ.

В конце концов, срезая очередной угол в кабинете, я решаю позвонить Микаэле. Она сама не вышла связь по скайпу дважды, так что теперь я могу доставать ее на личный номер, сколько захочу.

На удивление, звонок Мика принимает тут же — без возмущений и криков: «Дженья, ну ты чего?!» Наоборот, она счастлива, смеётся, что-то кричит мне, мешая итальянскую речь с родной.

— Ты такая смешная! Ну и что, раз я не дома! Я гуляю, почему я должна быть дома! Мы с Лили будем ещё долго гулять! — и снова быстрая речь, в которой я не ориентируюсь, понимая только, что им там очень весело, и как будто ты не было ее недавней вспышки отчаяния и неожиданных заявлений, перевернувших с ног на голову весь мой мир и представления о будущем дочери.

Нет, это просто мы, взрослые, выдумываем себе проблемы, в юность — она беспечна и переменчива как апрельский ветер. И так же непостоянна.

— Дженья, улыбнись! Ты, когда хмуришься, становится серьезная и старая! — все еще пытается подбодрить меня Мика, пока я рассеянно потираю морщину на переносице, появляющуюся всякий раз, когда напускаю на лицо скорбное выражение. Тактичность никогда не была Микиным достоинством, зато она каждый раз прямо и без обиняков одёргивает меня, чтобы не ходила с маской унылой озабоченности. Она так намертво прикипает к лицу, что ее потом тяжело снять, что бы ни случилось.

Чтобы ни случилось… А что же случилось сейчас, из-за чего я развела панику? Из-за Мики, которая, весело хохоча, обнимает за плечи подружку и заставляет поздороваться со мной — и она растерянно лепечет какие-то дежурные фразы на итальянском, такие банальные, что я их без труда узнаю: «Здравствуйте, сеньора. А вы Микина мама? А вы совсем на неё не похожи. Вы очень красивая… И добрая. До свидания!» Микаэла, не дав договориться подружке, с хохотом отталкивает ее от экрана, насмешливо повторяя: «Красивая, потому что не похожа на меня?», а в ответ несётся: «Нет, ты тоже очень красивая! Но сеньора Дженья белая, а ты темная!»

Неудивительно, я много раз слышала эту фразу ещё когда Микаэла была ребёнком. И на комплименты Лили особо не ведусь — в их краях быть блондинкой — автоматически считаться красавицей. Уверена, сама Лили это прекрасно знает — пусть я не успела ее как следует рассмотреть, но её кукольные зелёные глаза и золотистые волосы привлекают внимание даже с первого взгляда.

Может, это из-за соперничества с ней Микаэла решила, что не принимает своё тело? Хотя, глядя на то, как она ведёт себя с подругой, не могу заметить следов конкуренции — наоборот, между ними всё очень тепло, постоянные объятия, шуточки и смех. Лили часто смущается — видимо, потому что ещё не привыкла к Микиной манере общения, экспрессивной даже для шумных итальянцев. Плюс, она не знакома со мной достаточно близко — со старыми друзьями Микаэлы мы свободно болтаем и делимся новостями, несмотря на их плохой английский и мой крайне слабый итальянский.

А Лили недавно дружит с Микой… Совсем недавно.

Почему я так зацепилась за эту деталь? Сама не могу понять, пытаясь отследить свои реакции, пока девчонки дружно прощаются по мной, шлют воздушные поцелуйчики, продолжая давиться смехом и перешёптываясь о чём-то своём.

Этот разговор не выходит у меня из головы следующие несколько дней, пока я жду назначенной встречи с Анной. Вот кто точно приведёт мои мысли в порядок, а я постараюсь не разводить панику, не дёргать лишний раз Микаэлу или пытаться связаться с Ромкой.

Кто знает, почему я предпочитаю занять такую выжидательную позицию. Может, чтобы не перекрывать приятное ностальгического послевкусие от разговора с мужем? Я слишком хорошо знаю, что в следующий раз на место внимательного, приятно-ироничного слушателя может прийти хам и агрессор, и мы снова разругаемся в пух и прах. А с дочерью — просто не хочу слишком давить, перегибая палку с вниманием и опекой. Это всегда было опасно, а сейчас — тем более.

Может, она больше и не вспомнит о своих словах? Может, просто так ляпнула, не подумав, под настроение, чтобы позлить меня, или ей самой что-то показалось? Ну мог же слишком впечатлительный ребенок накрутить себя до того состояния, когда в голову начнут стучаться всякие странные идеи?

Этими вопросами я сыплю на голову Анны, сидя даже у неё не а кабинете, а на веранде. Сегодня снова тепло, а воздух слишком свежий и ароматно-пьянящий, чтобы оставаться в четырёх стенах. Да и, откровенно говоря, я не люблю Аннин кабинет. Он у неё… слишком просветленный. Там повсюду висят ловцы ветра, картины Будды, звёздного неба и скопления галактик, а маленькие колокольчики, свисающие с книжных полок, начинают мелодично позвякивать от мало-мальского движения воздуха.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Забавно — насколько меня успокаивает Анна, настолько вводит в ступор энергетика ее дома, слишком мудрая, сдержанная и хорошая. Ее двое детей — послушные и вежливые, помощница по дому никогда ничего не воровала, и даже собака — огромный сенбернар с добродушной, как у буддистского монаха, улыбкой, излучает только добро и позитив.

И вроде бы это как раз то, к чему стремится едва ли не каждый из нас — покой, умиротворение, уют. Но иногда мне кажется, что без толики сумасшествия здесь все слишком статично. Этому дому не хватает разнообразия, драмы, развития через ошибки и поиск решения проблем.

Зато здесь все счастливы. И именно сюда я прихожу в самых растрёпанных чувствах, в который раз убеждаясь, что делить людей по ролям и расставлять по полкам у себя в голове — совсем не циничная, а очень даже здравая идея. Для драматичных ошибок, метаний и поисков у меня есть Инга. А Анна — для гармонии и тишины.

Мы сидим с ней на веранде и пьём чай — конечно же, липовый, конечно же, с мёдом — такой же золотистый, как весенний закат, виднеющийся за кованым забором, ограждающим дом Анны. В отличие от предыдущих визитов, в этот раз чай меня совсем не успокаивает, и я, снова и снова, сбиваясь на словах, пересказываю ей историю «сына моей клиентки, которого она хочет записать ко мне, но я никогда не работала с такими случаями и не знаю, стоит ли мне начинать». То есть, безбожно вру, пытаясь представить случай Мики через выдуманного клиента.

— Смотря что его беспокоит, — рассудительно отвечает Анна, доливая в чашку чай, а мне почему-то хочется крикнуть ей: «Да разуй же ты глаза! Неужели не видно, что эта история белыми нитками шита?» И, в то же время, я спокойна из-за такого корректного подхода — она отвечает ровно на те вопросы, которые я задаю, не пытаясь вскрыть подноготную.

— Понимаешь, я сама не до конца разобралась, поэтому и хочу выяснить у тебя. Там какая-то навязчивая фиксация на половых органах. Вот такая прямо неожиданная вспышка. Жил-жил себе, всё устраивало. А потом вдруг — бац! И в один момент — это не мое, хочу все поменять!

Самый лучший способ создать легенду — вывернуть все наизнанку, сохраняя акцент на основной проблеме. Микаэле вот резко понадобился этот злосчастный член, а ее выдуманному антиподу мы припишем желание от него избавиться.

— Неожиданная вспышка? До этого всё устраивало? — задумчиво подмешивая чай тонкой ложечкой, повторяет Анна, склоняя голову набок. И против воли я любуюсь ею. Вот бы и я могла так же красиво, спокойно мудрствовать. Многие из постоянных клиентов точно бы удивились тому, что я считаю себя неспособной к вдумчивому анализу, особенно пылкий Павлик, время от времени называющийся меня мудрым наставником. Как бы он был удивлён, узнав, что я притворяюсь.

В терапии я руководствуюсь скорее интуицией, озарениями, настигающими меня, когда мы с клиентом настраиваемся на одну волну. И ни капельки не комплексую из-за этого. Проблемы, идущие из нашего внутреннего хаоса, легче воспринимаются так же иррационально, когда я вхожу с ними в резонанс.

А когда надо подумать, у меня есть Анна.

— Я бы не стала подозревать трансгендерность только на основании одного этого факта, Женя, — тщательно подбирая слова, продолжает она. — Фиксация на половых органах — это скорее болезненный акцент, выражение внутреннего конфликта. Желание лишить себя члена можно рассматривать как самокастрацию, умышленное причинение себе боли, нанесение увечий. Эдакое наказание из-за комплекса вины. За этим может стоять множество причин, от застарелой травмы до возможных перверсий.

— Каких именно? — вздрогнув от упоминания перверсий, которые в миру народ привычно называет «извращениями», я стараюсь не поддаваться панике.

— В зависимости от ситуации. Мазохизм, суицидальные наклонности, подавленная гомосексуальность, эксгибиционизм, невротическая мастурбация…

— Погоди секунду — отхлёбывая успокаивающийся липовый чай из пасторальной ретро-чашки с коровкой на лугу, так не подходящей теме нашей беседы, уточняю я. — А если наоборот? Если хочется, чтобы он появился?

— Кто — он?

— Ну, член.

— Ещё один? Дополнительный? — Анна озадаченно смотрит на меня, а я злюсь на себя, за такое неумелое враньё и смену легенды в попытках узнать правду. Уж слишком пугающие диагнозы она мне выдаёт. Да на фоне таких подозрений обычная гендерная дисфория, который так испугались мы с Ромкой, кажется лучшим вариантом!

— Не совсем дополнительный. Скорее… запасной.

— Прости, я тебя не понимаю. То есть, наш клиент хочет сначала лишить себя пениса, а потом оперативно вернуть? Или ему нужен ещё один… э-э… в пару? А с этим вторым что? Тоже потом избавиться?

— Стоп-стоп, нет! — еле сдерживая нервный смех из-за того, что я тут наворотила, делаю предупреждающий жест рукой. — Прости, совсем тебя запутала. Нет, с нашим… мальчиком все по-прежнему. Он — хочет избавиться. А если пойти от противного? Если, например, есть девочка. Которая хочет… приобрести. Это то же самое? Тоже суицид и перверсии?

— Женя… — взгляд Анны становится все внимательнее, и на долю секунды я побаиваюсь, что сейчас она обо всем догадается. — Давай, всё-таки, определимся. О ком и о чем мы говорим?

Нет, на такую откровенность с ней я пойти не могу. Но могу попытаться как-то обобщить ситуацию, вывести её за рамки отдельной личности.

— О мальчике…. Но не только о нем! Меня больше интересует даже не его случай, сколько само явление — манипуляция с половыми органами. Разве не может это быть просто… признаком трансгендерности? Или какого-нибудь глубокого невроза? Без всяких перверсий?

— Может, — резонно соглашается Анна. — Может быть и тем, и другим, — и я понимаю, что рано выдохнула от облегчения. — Тут ещё важен контекст, понимаешь? К любой ситуации мы подходим комплексно, Женя.

Конечно, комплексно, конечно, учитывая все факторы — семью, социализацию и личностные особенности. Только вот парадокс — в ситуации, которую я знаю лучше всего, ведь могла наблюдать своего ребёнка с рождения, мне тяжелее всего сделать выводы.

— … в случае с трансгендерами важнее, каким потребностям они удаляют внимание, а не физиология, — продолжает Анна, не замечая моей рассеянности. — Гендер — не радикальное деление, а шкала ощущений, от меньшего к большему. Это нестабильная величина, она способна меняться, иногда кардинальным образом.

Отлично. Желая хоть как-то разобраться в этой теме, я чувствую, что окончательно в ней тону.

— Люди, настроенные на переход в тот или иной пол, для начала хотят социализироваться, получить приятие в определённой роли, — продолжает Анна, пока я стараюсь не впасть в панику из-за того, что все ещё сложнее, чем я думала. — Главное для них — не то, что ниже пояса, а чтобы их воспринимали так, как они себя ощущают — мужчиной или женщиной. С этим связано изменение внешнего вида, одежды, демонстрация характерных привычек. Ты меня слушаешь, Женя?

— Я? Да-да, — рассеянно киваю я, старая б вспомнить, не демонстрировала ли Мика какие-то… странные склонности. Черт, знать бы ещё точно, что можно считать странным. То, что она особо не жаловала юбки и всегда была хулиганкой, могло вызывать подозрения каких-нибудь пятьдесят лет назад. К счастью, сейчас даже самые большие консерваторы перестали мерить норму поведенческими привычками.

— Поэтому жесткой фиксации на половых органах может и не быть, — продолжает Анна, пока я изо всех сил стараюсь сделать умное лицо и скрыть растерянность. — Человек уже ощущает себя тем, кем хочет, чтобы его видели. Для себя он уже женщина, вне зависимости от того, есть ли у него грудь, отсутсвует или присутствует член. Дело больше во внешние посыле, понимаешь? Некоторые вообще не делают нижних операций — это сложно, результат не всегда оправдывает ожидания, плюс усиленные курсы гормональной терапии — не каждый на это решится. Часто весь внутренний конфликт заканчивается приятиям в обществе — когда человека воспринимают согласно его внутреннему мироощущению, и несоответствие между тем, как его видят и кем он себя чувствует, сходит на нет. Особенно, если находится подходящий партнёр или партнёрша.

— Партнерша?

Вот ещё, да… Тоже попробуй разберись — что там в вопросах симпатий? Как будто мало самого того факта, что вместо дочери у меня внезапно может появится сын, который любит… мальчиков? Девочек? Никого не любит? Любит сам себя?

— Да. Трансгендерность и гомосексуальность, как ты понимаешь…

— Не одно и то же… — бормочу я, хаотическими вспышками представляя картины, как мой новообетённый сын знакомиться меня со своим бойфрендом, но не потому, что он гей — он просто девочка, которая любит мальчиков, но при этом чувствует себя мальчиком.

Как же это сложно всё, как сложно. Не хочу быть категоричной даже во внутреннем диалоге, но едва сдерживаюсь от мысли: «Раньше все было проще — работали, жили, мужчина, женщина, и никаких выкрутасов!»

Тут же одёргиваю себя, понимая, что начинаю звучать в своей голове голосом своей же матери, которая от всех проблем прописывала мне домашний труд, и устало провожу руками по лицу, убирая невидимую паутину проблем, стараясь временно от них абстрагироваться. Хотя бы ненадолго.

— Жень, ну ты чего? Устала? — слышу я совсем рядом заботливый голос Анны, и выныриваю обратно в настоящее.

— Есть немного, — с благодарностью принимаю от неё новую чашку чая.

Забавно, как сильно я хотела попасть к Анне несколько дней назад и обсудить эту тему, так же сильно я хочу сейчас быстрее ее закончить.

— Ты, главное, не взваливай на себя это всё. Я понимаю, знакомые, друзья — поэтому и обращаются к тебе, что хотят довериться близкому. Но это явно не твоя компетенция. Там нужен клинический психолог, консультация сексолога и психиатра обязательно. Каждый случай подобного плана сложный и в чём-то уникальный, понимаешь?

— Понимаю…

Хотя ничего, ровно ничегошеньки я не понимаю как раз.

— Поэтому отнестись к нему надо со всей серьёзностью, подключить специалистов, и не одного. И наблюдать ребёнка, смотреть его поведение в динамке, реагировать на малейшее изменение. А не спихивать все на одного психолога. А потом в случае обострений всю ответственность на него перенести? Мы же помним наше главное правило, да?

— Да… Не брать на себя ответственность в одностороннем порядке. За терапию всегда отвечают двое.

— Именно, — ещё более успокаивающим, каким-то даже родительским тоном подтверждает Анна, доверительно склоняясь ко мне. — Ты тоже можешь помочь, но в рамках своей обычной стратегии. Ты не сексолог, не психиатр, ты не должна брать на себя их функции. А семья пусть не тянет и быстрее ведёт мальчишку к специалистам. Для начала надо разобраться, в чем его проблема, а потом уже выстраивать путри ее решения.

Вот так вот. «Пусть быстрее ведут мальчишку к специалистам». Только девчонку. Нашу дочь, с которой никак не вяжутся все эти жуткие диагнозы и прогнозы. Ведь, в конце концов, она могла и пошутить!

И в то же время, вспоминая то, в каком состоянии была Мика, я понимаю — это не шутка. Даже, если она передумала, забрала свои слова назад — а проходящая неделя и ещё несколько коротких созвонов с ней, во время которых Микаэла снова не дома, где-то гуляет и, кажется, сама быстрее хочет закончить разговор, может убедить меня в том, что это была мгновенная вспышка… Все равно. Все равно, что-то происходит. Не делаются на пустом месте подобные, даже необдуманные заявления.

Помочь спокойно дожить до очередного воскресенья мне помогают, как ни странно, клиенты, на проблемах которых я никак не могла сосредоточиться в начале недели, а потом погрузилась, ушла в работу с головой — и Ромкины сообщения. Он, как я и просила, держит меня в курсе всех Микиных дел — такие подробные отчеты я получала только в самую первую их совместную поездку, когда Микаэле было восемь лет. И теперь, спустя годы, он так же отзывается по первому моему вопросу.

«Все нормально» — вот основной посыл его сообщений.

«Если бы ты мне ничего не сказала, я бы не заметил никаких изменений. Их и сейчас нет. Все по накатанной».

«Всё хорошо. Вчера малая с компашкой устроили какой-то сабантуй, пока меня не было, разнесли пол-квартиры. Пришлось вставить им профилактических пиздюлей»

С улыбкой читая такие обычные и жизненные для родителей подростка сообщения, я все рано не могу успокоиться. Что это? Временное затишье перед бурей — или всё-таки период успокоения, отката назад, к поискам себя.

Может быть, в этом все и дело? В поиске и экспериментах?

Пытаясь вспомнить себя в этом же возрасте, я старательно убираю из памяти угодливые картинки, которые всегда так нравились моей семье: «Женя не гуляет, а учится», «Женечка опять в библиотеке», «Ей не нравятся дискотеки, музыку она сама у себя в комнате слушает, что-то записывает, со шнурами этими возится. Можно на инженера-техника отдавать!» Я хочу снова вжиться, нырнуть в самоощущение подростка, который никак не может привыкнуть к новому телу, новому голосу, новым привычкам. Когда такие бурные перемены то нервируют и пугают, то вызывают восторг: «Я совсем взрослая и теперь мне можно все!»

Я вспоминаю, как тогда мне начало казаться, что я умираю и разваливаюсь, что мое новое тело не принесёт ничего, кроме страданий, неудобства и стыда. И одновременно с этим — неожиданную эйфорию после понимания, какие ощущения может дарить тебе это новое тело, после первых эротических снов и неловких поцелуев в школьной рекреации, которые хотелось повторить, чтобы снова почувствовать это — что-то тайное, секретнее, манящее, во что хотелось прыгнуть с головой, но страх не выкарабкаться держал сильнее и не пускал.

Это были сплошные эмоциональные качели — с высот восторга до ям отчаяния и самоуничижения. Чего стоили только яркие, быстрые, иррациональные влюблённости, которые захватывали с головой, иногда заставляя за эту самую голову хвататься!

Как-то целые выходные я была влюблена в дядю одноклассницы, семьянина с кучей детей, которых он привёз на дачу, и где мы все вместе два дня находились, пока он красиво и мужественно вскапывал огородные грядки, а я краснела и бледнела, глядя на это, не зная, что со мной происходит. К вечеру второго дня мне вдруг стал казаться привлекательным его старший сын, и я целый ужин просидела в кругу их семьи с пылающими от стыда щеками, размышляя о том, какая же я падшая личность. А с понедельника забыла обо всем, потому что у нас в школе появился новый физрук.

И кто знает, может, я не хотела сменить пол, не задавалась вопросами — кто я на самом деле, не потому что была такой нормальной… как раз в этом у меня возникали большие сомнения. А просто потому, что повестка дня не была такой свободной. И я не знала, на чем ещё можно заморочиться в период становления.

Да у меня даже влюблённость в одноклассницу была, из-за чего ровно две недели я считала себя лесбиянкой! А теперь, при обилии информации, кто знает, что бы я решила и кем себя идентифицировала.

С улыбкой вспоминаю, как я смущалась и краснела при подружке, которой писала контрольные по всем предметам, и которая всегда носила полупрозрачные футболки в обтяжку. А я, вместо того, чтобы рисовать таблицы, пялилась на ее шикарную грудь и представляла самые развратно-разгульные картины с её участием, заодно прощаясь со своей гетеросексуальностью. А потом оказалось, что так же плотоядно, как и я, на неё таращилась вся школа, включая учеников младших классов и стареньких дедушек-сторожей. И что это всего лишь воздействие яркой природной привлекаетельности, а не слом моей ориентации в сторону, за которую от меня бы точно отказалась семья.

Это просто поиск себя. Просто становление личности, момент самоопределения, ничего больше.

Так и будет. Я просто устроила панику на пустом месте, немного переусердствовала как слишком ответственный родитель. Ведь я же хорошая мать, не какая-то там профурсетка, которая отдала своего ребёнка, отпустила в страну, где ее ждёт непонятно какое будущее, несмотря на внешнее благополучие.

Я просто переволновалась.

Родители подростков всегда волнуются, такой уж период в жизни у тех и других. В полной уверенности в этом я просыпаюсь утром воскресенья, ровно через неделю после того, как я позвонила Ромке с неожиданной новостью, и ровно за десять дней до того, как Микаэла должна прилететь ко мне на пасхальные каникулы, вот только деталей мы ещё не обговаривали, и в этом году она не горит желанием совершать этот визит.

Перевернувшись с боку на бок, я протягиваю руку за мобильным, лежащим на прикроватной тумбочке, и первое, что вижу — это несколько пропущенных звонков от Ромки — и по фейстайму, и из роуминга. А ещё — сообщения во всех мессенджерах: «Перезвони. Это срочно».

И я понимаю, что ничего хорошего от этого ждать не стоит. Что-то случилось, я пока не знаю, что.

Но понимаю одно — все мои иллюзии насчёт того, что ситуация под контролем, оказались разбиты.

9

18 лет назад. Август 2001 г.

«Перезвони, срочно».

Ну вот, опять. Быстро спрыгиваю со стула, тут же забыв обо всех делах, о том, что пишу сценарий игры на новую встречу с группой — и несусь вниз, чтобы достать радиотрубку, отвоевать ее у кого угодно и как угодно. Потому что я получила смс и мне надо перезвонить. Ромка просит, вернее, требует этого прямо-таки в ультимативной форме. А я не могу ни разозлиться, ни проигнорировать его слова. Просто потому что… не могу. А вдруг у него там что-то важное? И кроме того, я так по нему соскучилась!

Я не вижу его уже целую неделю, а почти живу здесь где-то с месяц. Здесь — это в его доме, в этой безумной коммуне с прибитыми к стенам табуретками, джакузи, в котором вечно застывает то гипс, то алебастр, с камином, в котором народ жарит то рыбу, то помидоры, то зефир по модной американской традиции, которую привезли очередные залётные музыканты, тусившие здесь несколько дней.

Тут легко поселиться — дом с радостью принимает всех новеньких, как он принял меня. Соблюдать нужно только одно условие — не пытаться поменять местные порядки, не навязывать никому свои привычки, не усложнять жизнь. Вот такая территория свободы, готовая распахнуть двери каждому, кто к этой свободе готов.

Наши последние гости (а новенькой я чувствовала себя ровно до того момента, пока не заехал кто-то после меня) были совсем непритязательны, спали прямо в спальниках в коридоре, устраивали постоянные джем-сейшны в общей комнате с камином, и вообще были простыми и тусовочными ребятами, как и все здесь. Единственным их грехом оказались «постирушки» — когда вокалиста и ударника посреди ночи вдруг пробило на чистоту и порядок, они ухитрились постирать свои дорожные кеды в моей розовой мисочке с утятами, в которой я тайно полоскала своё белье, стесняясь бросать его в общие корзины.

Упасть в обморок и устроить скандал в стиле «Не трогайте, это мое!» мне помешало чутьё, подсказавшее, что я здесь своя до первого истеричного взбрыка и «понта», как сказал бы Ромка. И что относиться к этому надо легче, чем я привыкла — ну подумаешь, две пары кедов сорок третьего размера в моей умилительной мисочке для трусишек.

— Да ладно, не парься, Женьк. Хочешь, ещё три таких тебе купим? — еле сдерживая смех в ответ на мое скорбное лицо, на свой манер утешал меня Ромка. — Погнали сейчас на Петровку, затаримся тазиками — для трусов, для носков и для загонов из твоей головы! Хочешь себе отдельную корзину-фасовку — так и скажи. Руками она стирает, Золушка, бля…

И я училась жить проще, изо всех сил училась.

На самом деле мне ужасно нравился тот новый мир, в который я попала — не из тепличных условий родительского дома, а из общежития, пройдя не одно боевое крещение бытом и взрослой жизнью. И даже после таких приключений в Ромкином доме всё казалось мне слишком экзотичным— и тем более интересным. Наблюдать за жизнью местных хозяев, которых кроме Ромки здесь было ровно четверо, мне нравилось даже больше, чем читать любимые книжки. Ведь это была не чья-то придуманная история с бумажных страниц — а моя, происходившая прямо сейчас.

Сначала мы познакомились с Мариной — это её авторства Дюк висел над камином, она одна жила на первом этаже, поближе к кухне, её имеем Ромка прикрыл меня во время конфликта с комендой.

— Что, опять своих баб мной выгораживаешь? — лениво посмеиваясь, Маринка всегда курит в одном и том же углу на подоконнике в кухне. И из уважения к ней, это место никто никогда не занимает. — Да ладно, Женя… или как тебя там. Не злись. Сама знаешь, что это за крендель. Я подмазывать ему чисто из дружеской солидарности не собираюсь, но и говна на пустом месте лить не буду. Да, Ромео? Ты меня знаешь, все по чеснаку.

И пока Ромка шутливо ерошит ей волосы, забирая из рук Маринки сигарету, чтобы подкурить свою, я, растерянно хлопаю глазами, пытаясь понять, какие между ними отношения… Как друга меня это волновать, конечно, не должно. Но все равно… хотелось бы выяснить.

— Мы не трахаемся, если что. И не трахались, — буднично, будто читая мои мысли, уточняет Маринка, глядя на меня из-под длинной русой чёлки, спадающей на лицо.

— И не будем, — в тон ей добавляет Ромка.

— Хотя, было дело — он ко мне подкатывал. Я его отшила. Не мой типаж. Сорян, Ромео, сам знаешь.

— Да какие вопросы, — выдыхая дым, Ромка с показной небрежностью опирается о стену локтем. — И хорошо, что не твой. Я тогда ко всем подкатывал. Период такой был. Ещё чуть чуть — и на Костяна бы потянуло.

— Да, хорошо, что пронесло, — с непроницаемым лицом добавляет Марина и они вдруг начинают хохотать в два голоса, пока я пытаюсь понять, в чем дело.

— Это у него кризис творческий случился. Типа… Кто в депру впадает, кто в пьянство, а этот крендель — в блядство. Каждый расчехляется, как может, — негромко сообщает мне Марина, а Ромка, флегматично пожимая плечами как бы присоединяется к констатации этого факта. Сейчас они действительно похожи на семью, на близких родственников, вместе прошедших через не одну чёрную полосу.

— А что случилось?

— Да так… Фигня на просмотре за семестр. Ему куратор тогда целый проект запорол. И ещё что-то было, кажется…

— Ага, — Ромка сбивает столбик пепла за окно с показным равнодушием. — Ещё с арт-центром одним кинули.

— Вот-вот. Жопа по всем фронтам. И с выставкой первой пролетел, ещё из универа чуть не поперли.

— Но… не поперли же? — осторожно интересуюсь я, почему-то боясь ляпнуть глупость — уж слишком их порядки отличаются от моих привычных.

— Да конечно не поперли. С таким папиком, как у него, никто и не сомневался, что не попрут. Но в душу ему тогда насрали знатно, да, Ромео?

— Типа того. Я уже сам хотел, чтоб меня отчислили. Две заявы накатал этим старым предунам — если не принимают моё перепрофилирование, значит, пошли нахер. Так нет же. И профиль новый не утвердили, и нахер не пошли. Пошёл я со своими, блядь, планами.

Так я узнаю, почему имя, вернее отчество Ромки оказывает чудодейственное влияние на комендантов, лаборантов, методистов и других университетских чиновников — из-за его «папика». Который оказался гораздо ближе ко мне, чем я думала. Гарипов А.В — Арнольд Валерьевич, замректора по хозяйственней части нашего главного филиала, человек, чьё имя и подпись стояли на каждом плане эвакуации, ремонта и переустройства всех университетских зданий, а также на карте расположения многочисленных корпусов и институтов нашего немаленького вуза. Только моя невнимательность к бюрократическим тонкостям помешала понять, с кем я имею дело — с сыном верхушки ректората моего родного Университета.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Так вот почему Ромка торчал в наших общажных корпусах, вот почему проходил везде, как к себе домой!

Но как это могло помочь ему остаться в своей академии? К её руководству всемогущий Гарипов А-Вэ не имел никакого отношения, и оборудовать там за хорошую услугу долгожданную компьютерную аудиторию не мог.

— Ты, Жень, какая-то незамутненная, вот честно, — даже не думая сглаживать углы в ответ на мой вопрос замечает Маринка. — Ты типа на четвёртом курсе, и до сих пор не поняла, что если у тебя папка проректор по матчасти в одной конторе, то во всех других тоже всё будет в шоколаде? У них же там одна шайка-лейка, это тусовка, где все друг друг знают. А у Ромео вот проблемы. Хотел отчислиться, а не смог. Не отпустили, — Марина снова смеётся, пока Ромка недовольно хмурится.

— Бедняга, — не скрывая иронии, отвечаю я. — Уверена, все несправедливо отчисленные или вылетевшие из-за несдач ему сейчас очень сочувствуют, — и тут же получаю шпильку в ответ.

— О, смотри, и эта тоже… Снова на тебя бочку катят, Ромео. И все за то, что ты мажор.

— Ну, не она первая, — по тому, как плотно Ромка сжимает губы, вижу, что мои слова действительно его задели.

— Не она последняя? — заканчивает не совсем приятную мысль Маринка, тут же обращаясь ко мне. — Не будь дурой, Женек. У него, блин, комплекс уже на этой теме, что он сын дирика и ему всё само в руки идёт. И кто так думает, обычно тут надолго не задерживается.

Еле сдерживаясь, чтобы не съязвить, что я, вообще-то, в гостях, а не в отборочном туре конкурса участвую, отрываю рот но… тут же ловлю себя на явной несправедливости.

Не считая эпизода со злосчастной мобилкой, Ромка никогда не кичился своим положением, не задирал нос, так просто и здорово помог мне со студией, оставлял ночевать, когда я задерживалась допоздна, выделил отдельную комнату какого-то Костика, которого я ещё в глаза не видела, пообещав уладить с ним этот вопрос. Все время, пока я здесь, он просто кормил, поил, развлекал меня, выслушивал жалобы на отсутствие прогресса с несколькими ребятами из моей группы… А я из какой-то тайной пролетарской обиды упрекаю его в том, в чем он не виноват и что гнетёт и злит его самого.

— Я… это… В общем, да. Марина права. Извини, Ром, не подумала. Я бы тоже долго не общалась с теми, кто относится ко мне с дурацким предубеждением. Тем более, я вижу, как много ты работаешь

Это абсолютная правда — не один раз, крадясь по ночному коридору в туалет или за водой на кухню, я замечала свет в его комнате. И если сначала мне было страшно постучаться — воображение почему-то рисовало самые неприличные картины, то вскоре я смогла убедиться, что никаких оргий там нет. Ромка просто лепит из проволоки каркасы, или нарезает стекло — это всегда выглядит немного пугающе и в то же время завораживающе — или замешивает какую-то новую субстанцию, чтобы потом залить ее в формы, или шлифует полуготовые фигуры, состоящие из смеси каких-то странных материалов.

— Ладно, проехали, — бурчит он. Но по блеску глаз, которые он тут же опускает, замечаю — ему приятно.

— А что дальше было? Ты до сих пор учишься из-под палки? — мне всё-таки не даёт покоя эта история. Разные проблемы и трудности очень уж не вяжутся с вечно нахальным и самоуверенным Ромкой, которому все даётся легко и играючи.

— Мы все, Женёк, в какой-то мере учимся из-под палки, — отвечает вместо него Марина, но меня это ни капельки не злит. Просто… она интересная. А злиться на интересных людей я не могу, что бы они ни делали. — В нашем говно-вузе, если ты не академщик и не долбишься по классике, тебе так мозг сделают, что начнёшь понимать этого кренделя, для которого невозможность отчислиться — проблема. Я, кстати, тоже сваливаю с лёгким сердцем, по нашим душнилам скучать не буду.

— Сваливаешь?

— Маринка выиграла конкурс, в Польше, — теперь Ромка говорит вместо неё, и я в который раз замечаю, что такое возможно только между очень близкими друзьями. — Только это не обучение, а стажировка. Так что она меняет учебу на крутую работу. Ты, кстати, с академом точно все порешала?

— Да порешала, Ромео, успокойся! Я сначала забить решила и отчислиться, — подхватывая его мысль, говорит Маринка. — А что? На бакалавра я сдала, нафиг мне этот пятый курс? Так этого кренделя так бомбануло — ты, говорит вообще оху… Слушай, ты же нормальная, при тебе базар фильтровать не надо?

— Да нормальная она, — Ромка поворачивается ко мне, обнимая за плечи, а я вдруг чувствую, что так намного лучше… Лучше, когда он близко, а не на подоконнике, рядом с Маринкой, безусловно талантливой и интересной, но… Пусть будет со мной. И осторожно, стараясь не выдать волнения, кладу руку ему на талию, тоже обнимая со спины, цепляясь двумя пальцами за пояс его джинсов. Краем глаза замечаю, как дёргается уголок его губ — видимо, хочет схохмить по этому поводу, но что-то его останавливает.

— Женька вообще клевая, — бросая в мою сторону быстрый взгляд, добавляет он. — Заморочная только, но не напрягает ни разу. Наш человек.

— Ну, ладно, ты сам сказал, — улыбаясь, снова затягивается Марина и продолжает дальше — как мне кажется, действительно более расслабленно. — Короче, охуел он тогда знатно и заставил меня академку взять. Я, говорит, два года мечтаю, из этого болота свалить, а тут ты — вместо меня намылилась? Не пойдёт так, подруга, давай, типа отпуск оформляй. Я и оформила.

— А чем ты будешь заниматься? — мне действительно интересен этот вопрос, и я бы точно не отвлекалась ни на что другое, если бы не Ромкин палец, которым он медленно, проводит то вверх, то вниз по шее под моими волосами, от чего вся спина и руки покрываются пупырышками, и я сбиваюсь с мысли.

— … бездуховные стрелялки. Но мне пофиг, это то, что я хочу делать. Надо же оправдать слова моей семейки, что всю жизнь я так и буду в приставку рубиться, — Марина довольно улыбается, а я, потеряв мысль, ничего не могу понять, и только переспрашиваю:

— А?

— Она в геймерской компании будет стажироваться, художник по графике. Монстрятину всякую создавать, не работа — мечта! — Ромка хитро смотрит на меня, будто прикидывая, не разыгрываю ли я обескураженность от его действий. И, судя по лицу, он крайне доволен тем, что видит.

Вообще-то, это, конечно не по-дружески ни капли, и маленькое нарушение нашего с ним договора. Но я не возражаю и даже тайно жду этих его мелких выходок. В остальном он строго придерживается заданных мной рамок эксперимента, который не был бы таким увлекательным, если бы Ромка не добавлял в него немного… неоднозначности.

— Ещё не работа, Ромео! А вдруг я стажировку завалю, — дипломатично делая вид, что не замечает, как он продолжает какие-то манипуляции с моими волосами, то распуская хвостик, то снова собирая их в тугой узел, поправляет его Марина.

— Не звезди. Все у тебя получится, потому что ты — офигенно талантливая. Слышишь, Женька? — он снова обращается ко мне, чтобы убедиться в том, что я не вывалилась из реальности — и его подозрения не такие уж и беспочвенные. — Маринка среди нас — самая продвинутая. Ты даже не представляешь, что у не в голове творится. Там не фантазия, а пиздец. Мы все — тупо лохи по сравнению с ней.

— Сам не звезди! Не слушай его, Женя. Ромео прикалывается, потому что знает, что самый крутой у нас он. Что ты на меня смотришь! Я тебе объективно говорю!

— Слушай, ну засунь ты уже свою сраную скромность куда подальше! Ты знаешь, просто так я этого никому не скажу. Самая талантливая здесь ты! Потом, так и быть, я. И то, не с рисунком, ясно?

— Ромео, вот какого хера? Типа твое мнение должно быть всегда самым главным, а твое слово последним? Даже себе во вред, да? Назло мамке отморожу уши? Ты сам знаешь, какие охуенные у тебя работы, особенно в объёме и стекле — и что ты пытаешься мне доказать? Что я со своим 2D круче?

— Да, бля! Именно так! — с весёлой злостью орет он на неё, убирая руки с моих плеч, и следующие минут десять я слушаю, как, не стесняясь в выражениях они препираются насчёт того, какая у кого динамика, композиция, форма и другие странные штуки, названия которых мне еще ни о чем не говорят.

И пусть эти термины звучат непонятно, одно становится ясно — перед собой я вижу действительно двух одаренных и ярких людей, каждый из которых парадоксально убеждён в таланте другого больше, чем в своём собственном. И это почему-то не вызывает конкуренции между ними, только восхищение.

— А ты не завидуешь Маринке? — спрашиваю я у Ромы как-то вечером, когда он лепит форму, по образцу которой будет изготовлена еще одна, супер термостойкая. Уже в неё он вставит каркас и зальёт производственное стекло. Процесс этоответственный и нервный — Ромка делает уже третью фигуру в цикле своих фракталов (всего их должно быть шесть). Нет никаких гарантий, что где-то не останется пузырёк воздуха или мелкая неровность во внутренней части формы, и тогда вся фигура выйдет испорченной. Поэтому он сосредоточенно хмурится и не сразу отвечает на мой вопрос.

Я и сама не заметила, как стала разбираться в том, что он делает — не до тонкостей, конечно, но в общих чертах. И мне ужасно нравится смотреть, как он работает — у него такие красивые гибкие пальцы и быстрые, уверенные движения… иногда даже слишком уверенные. Ромка чересчур по-свойски обращается с любым материалом, не боится испачкаться или пораниться, если надо — погружает руки по локоть в какую-то жижу, от вида которой мне вспоминаются фильмы ужасов, и, как я подозреваю — часто пренебрегает техникой безопасности, разве что снимает свои вечные фенечки.

— Что я — поц какой-то? — не отрывая взгляд от формы, бурчит под нос он. — Маринка крутая и талантливая. Это факт. Не признавать это могут только придурки и старые пердуны из деканата. Завидовать — поцы. Я — ни то, ни другое… ни третье…

И я понимаю, что он говорит правду, со своей специфической искренностью. С его уровнем самоуверенности даже наличие рядом кого-то более сильного и одаренного вызывает не болезненную ревность, а удивление и почти детский восторг — а что, и так бывает?

— Слышь? — Ромка поднимает на меня глаза, отвлекаясь от формы. — Пойдёшь со мной на обжиг? Только это когда я приеду, ясно?

— Конечно, пойду, — я изо всех сил стараюсь скрыть довольную улыбку, и даже не так сильно расстраиваюсь от того, что он уезжает на целую неделю.

Ночь обжига — сложный и жутко ответственный период для всех студентов, которые занимаются литьем. Во-первых, это всегда именно ночь, дневное время стоит дороже и уже занято всякими заслуженными «старперами». Во-вторых, нужно отдавать формы, в которые вложено так много времени и сил, в чужие руки, специальному мастеру, который поставит их в печь и будет наблюдать — надо, чтобы все было сделано идеально, а проконтролировать самому возможности нет. Редко кто разрешает студентам оставаться в литейной и вмешиваться в процесс. В итоге, несчастные скульпторы и ваятели мечутся по городу от бара к бару, или сидят каменными изваяниями на ступенях у входа, напоминая свирепых химер из готических соборов.

— Это они только со старперами носятся, — зло комментирует такое положение дел Ромка. — Те днем могут и остаться, и по ушам ездить — нифига, им все можно! Ещё и в кресло рядом с печью посадят, и чайку нальют. Муд-дилы…

На мое осторожное замечание о том, что не стоит так уж гнобить старших только из-за возраста, опыта и того, что к ним относятся с уважением — может, даже заслуженным, Ромка только фыркает и поясняет, что старпер — старый пердун — это совсем не о возрасте, а о «плесени в мозгах».

— Можно и в двадцатку быть старпером — у нас на курсе есть такие. Всё у них по канону, по классике, чтобы их открытку на стенку в деканате могли повесить. Или в библиотеку при входе.

— Открытку? В библиотеку? — смеюсь я, вспоминая, что в нашей библиотеке как раз висела картина местного художника под названием «Утро на заводе». — Ты хотел сказать — картину? Живопись?

— Да какая картина, Женьк? Картина — это какой-никакой концепт. А это открытка — глянец и пиздец. Старперы такое любят — и делать, и учить, и дарить друг другу. Про портреты в орденах и всяких камзолах — типа я Наполеон, а я Цезарь слышала? Охеренно популярная фишка среди них. Так мало им этой мазни на стенах, теперь им бюстики подавай.

— Какие бюстики?

— Героические. С их рожами в лавровых венках. Что ты ржешь? Я серьезно! У нас Костян был у одного такого перца дома — какой-то заказ на рекламу брал. Так чуть не блеванул — говорит, везде висит хозяин: как гетман, царь, фараон бля… А в самой большой комнате вообще — памятник себе поставил.

— Нерукотворный? — ухохатываюсь я, представляя это великолепие.

— Очень даже рукотворный, — быстро зыркнув в мою сторону уже без прежней мрачности говорит Ромка. — Как раз руками наших заслуженных старперов и сотворенный. Кто, ты думаешь, им всю эту байду на заказ делает? Наши преподы, которые на лекциях затирают о высоком академизме, а потом идут и лепят какого-нибудь Наполеона с криво посаженной башкой местного бандюка. И не обламывается им несоответствие пропорций и дисбаланс по композе. Зато обсирать новые направления — это они могут. Знаешь, сколько они Маринку гнобили за компьютерную графику? Интересно, какой бы ты им диагноз поставила. Потому что нормальный человек такой хероты точно не скажет. Никогда.

То, что психологи не ставят диагнозов, никак не может уложиться в Ромкиной голове, и я уже даже не пытаюсь что-то ему доказывать. Я, вообще, больше слушаю, чем говорю здесь. Потому что узнать могу много интересного.

Так, например, от того самого Костяна, в комнате которого поселил меня Ромка после очередного раза, когда мне надо было срочно бежать на последне метро, а вокруг происходило что-то интересное и так не хотелось уходить, я узнала, что больше всех на курсе гнобили как раз не Маринку. Хотя ей досталось от души, никто не спорил.

— Да ты че, больше всех вздрючили как раз Ромыча. Он когда профиль менял — с живописи на скульптуру — такой скандал был. Старый худрук его не хотел отпускать, из новых тоже никто не брал из солидарности. Потом стали угрожать отчислением — он им сам кучу заяв написал, что отказывается от всех кураторов, и полсеместра не ходил. Такое тут творил, совсем крыша поехала. Пока папка его не вмешался — насильно вернул в академию, добазарился и со старым худруком, заодно и новому на лапу отвалил. И правильно сделал, я скажу. Не важно, что Ромыч уже и с новым куратором триста раз посрался — у нас же только академ скульптура, а не то, что он хочет. Пусть хоть так. Ему без этого нельзя — без его работ, без выставок. И сам себя до ручки доведёт, и всех вокруг забибикает так, что спасайся, кто может, — извлекая из-под кровати груду цветных рулонов и коробку с инструментами для резки, увлечённо рассказывает мне Костя.

В этих рулонах и коробочке заключена вся его профессиональная жизнь: Костя — мастер по оракалу, и так, как он, пленку на рекламный макет не нарежет никто и никогда. И макеты у него самые лучшие, креативные и даже в меру эстетичные, почти без «бабуйни», которой любят украшать свои заказы рекламодатели.

Костя самый предприимчивый и серьёзный из всех — не зря же он пошёл в рекламу ещё после второго курса, забив на создание шедевров и концептов. Сейчас у него маленькое, но своё агенство с настоящим инвестором и ещё тремя работниками, на которых он вечно орет в мобилку каждый раз, когда забегает на обед.

Костя формально живет и в то же время не живет здесь. Его девушка-инвестор настраивает на том, чтобы он окончательно переехал к ней, в большую и красивую квартиру дочери депутата, но Костя пытается оставить за собой островок свободы, пусть даже на каждую новую установку макета уползает отсюда с жесточайшем похмельем и клятвами никогда больше не возвращаться. Но все равно возвращается и не хочет терять за собой комнату.

Именно поэтому он не возражает против моего присутствия, я ему даже выгодна для отвода глаз. Из вещей Костя оставил здесь только запасной инструмент и рекламные материалы, коробку старой одежды и тот самый проигрыватель с пластинками, который мы сразу перетащили в Ромкину мастерскую, а потом поставили в угол «моей» новой комнаты, и который я начала использовать на индивидуальных консультациях, едва у меня появилось отдельное помещение.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Насчёт оплаты — забей! Считай, услуга за услугу — ты занимаешь комнату, чтоб ее Орест не отжал, заодно охраняешь мой оракал — от него же! Ну, и если придёт моя девушка, сама знаешь, что ей сказать, да?

— Да. Костик давно съехал, тут не живет, не заходит, последний раз в глаза не помню, когда видела, — выдаю я заученную фразу. Но все равно, желание вернуть Костику хотя бы формальную часть аренды не даёт мне покоя.

Тем более сейчас, когда у меня появились первые настоящие клиенты, готовые мне платить за индивидуальные консультации. Пусть, их совсем ещё немного, но все равно — это мои первые деньги, заработанные любимым делом, не пришлось даже в официантки идти. А дальше будет больше!

Поэтому я пытаюсь отхватить себе хоть какие-то обязанности, чтобы не жить здесь на всем готовом — холодильник заполняет в основном Ромка, остальные добавляют продуктов по мере возможности. За чистотой следит Марина — не потому, что единственная девчонка (мне почему-то становится страшно за каждого, кто вздумал бы ее отправить на кухню только по этому признаку) а потому, что любит убираться.

— Меня от этого пропускает. Как паничка накроет, как я давай мыть всё, драить, и успокаиваюсь. Что скажешь, Женёк? Совсем плохо у меня с головой, или есть ещё шанс?

— И ничего не плохо. Как раз наоборот — очень нормальная реакция. Монотонная физическая работа разгружает мозг, особенно после сильных напрягов. А творчество — это очень сильная нагрузка, физически можно сравнить с копанием земли.

— О как! — довольно смеясь, Марина обращается к Ангеле, своей подружке, несколько раз повторившей мне, что ее зовут АнГела, а не Анжела, и что для неё это принципиально важно. — Надо об этом моей семейке рассказать, а то они уверены, что я дурью маюсь, и все, что могу из нормального — это убираться. А я нифига не маюсь! Я землю копаю, да, Жень?

Я согласно киваю, глядя как Марина в одной короткой маечке и мини-шортах (она вообще любит ходить по дому в минимуме одежды, это ещё одно, что роднит её с Ромкой) активно моет высокое французское окно на балконе второго этажа, успевая переругиваться с соседкой дома напротив, сетующей, что «ни стыда ни совести с этими голыми жопами, у себя в притоне хотите в чем хотите, а на балконе не смейте, тут же дети, вот позвоню хозяину, он вас всех, наркоманов, выселит!

— Да конечно, дети! — громко смеётся Марина, нарочно поворачиваясь задом к соседским окнам. — Детям пофиг на мою жопу, а вот мужику её точно не пофиг. Вон, пялится с первого этажа, пока жена тут разоряется. Приве-ет, извращенец! — дружелюбно машет она ему рукой. — Он же ещё и в бинокль за нашими окнами по вечерам подглядывает. Имей ввиду, Женёк, комната Костяна как раз на ту сторону выходит. Ну, только если ты от этого не кайфуешь — от подглядываний, имею ввиду. А то мало ли, я тебя предупреждаю, а ты об этом мечтаешь, тайно! — и она начинает исполнять что-то вроде стриптиза специально для извращенца и его жены, крик которой становится на пару нот выше, а мы все вместе хохочем над ситуацией и немного над собой.

Ангела в этот момент смотрит на подругу таким влюблённым взглядом, что я не могу дипломатично не отвести глаза — совсем как Маринка, когда Ромка начинает слишком уж чудить и дурачиться. Ангела, так же, как и я, переживает из-за отъезда предмета своей страсти — правда, Ромка уезжает на неделю, а Маринка в самом конце лета — минимум на девять месяцев, а, может, и навсегда. Ангела даже хочет снять ее комнату — чтобы никто больше не жил в комнате Марины, а вся атмосфера прошлого её девушки досталась ей одной.

Маринка ко всем этим сантиментам равнодушна и считает, что Ангела дурью мается, мало того — успевает в моменты её отсутствия бегать ночевать к Никитосу, третьему жителю этого удивительного дома.

О Никитосе я долгое время не могла узнать ничего определённого и слышала только: «Он работает».

Никита и впрямь был то ли самым усердным, то ли самым интровертным среди жильцов. Из своей комнаты выходил редко, по кухне или общим помещениям для отдыха перемешался с мрачно-отсутствующим видом, длинные чёрные волосы носил собранными в хвост, и вообще, походил на готического вампира со своей фирменной бледностью и высокими скулами.

— Вот не знаю… Не могу понять — он клёвый или стрёмный, — во время очередного утреннего перекура откровенничает со мной Маринка. — Но что-то в нем есть, да? Как думаешь? Или тебе Ромео совсем глаза застил, других вообще не замечаешь?

На мои новые попытки объяснить ей суть наших отношений, она только лениво отмахивается, и добавляет:

— Да-да, я поняла, каждый с ума по своему сходит. Кто я такая, чтобы осуждать? Ну, тогда это и на меня распространяется. Вот нафига мне этот Никитос? А не могу, как держит чем-то. Только по нему скучать буду.

— А как же… Ангела? — острожно спрашиваю я, вспоминая непритворно влюблённые глаза Марининой подруги.

— Ангела? Ангела клевая. Я ее от себя не отпущу. Вот съезжу, обустроюсь и вышлю вызов. Но это… это другое. Совсем другое, Женёк, понимаешь? Ты ж психолог, ты должна знать, как это бывает.

Именно эта маска «я ж психолог» помогает мне сохранять бесстрастность, когда однажды утром я нахожу всю честную компанию на кухне: Маринка сидит на коленях у Никиты, а Ангела, разместившись рядом на подоконнике, задумчиво курит в окно.

— П…привет, — я изо всех сил стараюсь делать вид, что ситуация для меня вполне штатная, и у себя в общаге я едва ли не каждое утро нахожу подобные тусовки в виде любовных треугольников, причём, кажется, без острых углов — Ангела, не выказывая ревнивой враждебности, медленно наклоняется вперёд и даёт затянуться Никитосу, пока Маринка расслабленно заплетает его длинные чёрные волосы в колосок.

— Кофе будете? — доставая с верхней полки Ромкину турку, я внимательно рассматриваю ее, как будто вижу впервые в жизни. Когда ты с трудом осознаёшь степень собственного смущения, лучше всего поговорить о чём-то нейтральном — о погоде там или, например, о кофе.

— Да, будем, — за всех троих отвечает Маринка, а Никитос вдруг добавляет:

— Да. Кофе — это то, что надо. Чтоб не заснуть.

— Не-не, какой заснуть? Женёк, давай, завари такой… покрепче. И Никитосу двойную порцию, чтоб активным был, — добавляет она, пока я с каменным лицом делаю всё так, как она говорит, параллельно стараясь не задумываться, для чего ей нужен очень активный Никитос.

Но даже эта компания оказывается не самым странным из того, с чем я столкнулась в этом доме. Потому что дальше я познакомилась с Орестом.

Знакомство наше получилось таким же экзотичным, как и сама персона четвёртого обитателя этого богемного гнезда. Потому что первые несколько секунд, когда я увидела его, я была абсолютно уверена, что передо мной — труп.

А как иначе можно воспринимать недвижимое тело со сложенными на груди руками, лежащее в пустом джакузи, одетое в темные узкие джинсы и длинный красный шарф, повязанный вокруг шеи и трагично свесивший концы за бортики огромной ванной.

— Мамочки. Ой мамочки… — шепчу я, обходя безжизненное существо, склонившее голову на плечо, подобно распятому Иисусу. — Это же передоз… как пить дать передоз, теперь нас точно повяжут… И посадят. Всех. Вот блин… Ну, почему ты именно здесь умер? Не мог уехать со своими музыкантами, что ли? И там уже умирать… где захочешь?

— Нет разницы, где умирать, когда внутри ты давно мёртв, — не открывая глаз, внезапно изрекает тело, и от ужаса я начинаю визжать так, что меня закладывает уши от собственного крика. Казалось бы, надо радоваться, что нет никакого трупа и проблем с милицией, но я все не могу успокоиться от неожиданности.

— Ну и что? И чего ты кричишь? Тебе в ванную надо? — этот вопрос ставит меня в тупик, в то время как «труп», приподнявшись на локтях, вполне осмысленно смотрит на меня большими, миндалевидными, совсем как на картинах Караваджо, глазами. И, не дождавшись ответа, снова сползает вниз, на дно ванны, с тихим вздохом прикрывая свои бездонные очи.

— Ты… почему тут лежишь? Тебе что, спать больше негде?! Хочешь искупаться — набери воды! Хочешь подремать… Вали отсюда нафиг, это тебе что — диван?! — все еще трясясь от злости и испуга, я швыряю в него первую попавшуюся под руку мочалку.

— Хочу и лежу… — ей-богу, я завидую его выдержке и флегматичному спокойствию. — Я здесь живу, могу лежать где угодно.

От очередной язвительной шпильки, что он не может здесь жить, потому что сам сказал, что внутри давно мертв, меня останавливает только мысль о том, что это…

— Так ты… Это твоя последняя комната на этаже? Ты… Орест?

Тот самый Орест, от которого я должна охранять Костиков оракал, на бесхозяйственность которого сетовала Маринка, вынужденная мыть за ним посуду. И он совсем не залетный кореш едва уехавших музыкантов, а ещё один хозяин дома и Ромкин ближайший сосед.

— Я — Орест, — трагично повторяет воскресший, не спеша убирать мочалку со своей головы и меня это начинает беспокоить. Пусть он не труп, но, может, ему просто — плохо? Уж слишком странно он ведёт себя. И этот шарф…

— Это чтобы согреться от человеческого равнодушия, — все таким же отсутствующим тоном говорит Орест, и тут я понимаю, что с парнем точно не всё окей. Такое полное отсутствие эмоций, низкая витальность, заторможенность реакций — кажется, он даже не чувствует, что спиной лежит на холодном дне джакузи. Может, это меланхолическая стадия депрессии, и он не может встать из ванной, не чувствуя в себе силы жить, а я тут… накинулась.

— Послушай, Орест, — наклоняясь над ним, убираю с головы мочалку, пока он, распахнув глаза, молча смотрит на меня с выражением такой экзистенциальной тоски, что мне вдруг хочется погладить его по голове. — А тебе не холодно? Может, я проведу тебя в твою комнату? Так простудиться вообще-то можно.

— И что? — вздыхая так грустно, что помимо воли у меня сжимается сердце, равнодушно переспрашивает мой ванный незнакомец.

— Ну, это может навредить здоровью. Какие бы неприятности у тебя ни были сейчас, не стоит перечёркивать себе будущее. Проблемы уйдут, а пиелонефрит… останется. Зачем тебе это? — протягиваю я ему ладонь в надежде, что вот сейчас он подаст мне руку, и я помогу ему выбраться. Но вместо этого натыкаюсь на его слегка оживившийся взгляд:

— А у меня есть, чем согреться. Поможешь?

Когда спустя пару часов нас находит Ромка, мы с Орестом сидим в пустом джакузи уже оба, и о пиелонефрите я давно забыла. Потряхивая над головой внушительной бутылкой, я допиваю из горла карпатскую наливку, которую Орест привёз из дома, и продолжаю умываться пьяными слезами от истории о девушке, которая не простила Оресту, что он пошёл учиться на художника, а не стал крутым бизнесменом.

— К… как она м. могла? Это же… это же была судьба! — задушевно всхлипываю я, наклоняясь к нему и вытирая слёзы краями его красного шарфа.

— Так и могла… Я не виню её. Она просто женщина. Она хочет семью, детей и достаток. Через неделю у неё свадьба. Выходит замуж за банкира. Заодно и за моего лучшего друга когда-то.

Зарыдать ещё громче мне мешает только громкий Ромкин голос:

— Бля-я… Кого я вижу!

— Меня здесь нет… Тебе кажется, — не прекращая поглаживать меня по голове отвечает мой собрат по джакузи — подумать только, а ведь сначала пожалеть его хотела я.

— Ну, типа с возвращением, засранец! Только ты это… руки свои убери.

— Какие руки? — картинно недоумевает Орест, пока я изо всех сил борюсь с соблазном тайно высморкаться в его красный шарф.

— Такие! Какого хрена вы тут расселись? Слу-ушай… — наклоняясь к нам, он берет меня за подбородок, заставляя поднять голову и посмотреть ему в глаза. Последнее у меня получается с большим трудом. — Она же в дрова! Это ты ее споил?

Такие претензии вызывают во мне всплеск закономерного негодования. Человек мне тут душу изливает, а он со своими грубыми замашками…

— Рома, вот кто тебя пр…сил вмешиваться… вообще? И что ты тут делаешь?

— Я? — разжимает пальцы Ромка, явно огорошенный таким поворотом событий.

— Да, ты, — поддерживает меня Орест. — Уходи, ты нам мешаешь.

— Д… да, — нетрезво соглашаюсь я. — Мешаешь нам! Ты что, не понимаешь, какая у Ореста трагедия! Такая трагедия, да, Орест?

— Ужас просто. После этого я никогда не смогу больше верить людям.

— Вот, видишь! А ты… Орест, послушай меня… Как девушка тебе говорю… Не все такие!

— Вот ты мудак, — не знаю, что снова выбешивает меня больше в этих словах — либо Ромкин неуместный смех, либо его очередная ничем не подкреплённая грубость.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Рома!

— Да, Рома, — по-прежнему меланхолично вторит Орест. — Хамло ты. Через таких, как ты, я и не верю больше в любовь…

Рыдать, несмотря на проникновенность его слов, я тут же прекращаю — ибо на моих глазах происходит что-то странное. Сначала страдальческое лицо Ореста неуловимо меняется, потом раздаются нечленораздельные звуки, сливающиеся в… обоюдный смех!

Это ещё что такое? Над чем здесь можно смеяться?!

Тем не менее, кое-как проморгавшись, я вижу их обоих, громогласно ржущих уже в два голоса — причем, наклонившись над джакузи, руку Ромка первому подает Оресту, а не мне, хотя я тут же начинаю возмущённо возиться, понимая, что меня в очередной раз развели. Не знаю ещё как, но развели, точно.

— Так, тихо, Женьк, не рыпайся. Не хватало, чтобы ты себе ещё тут шею свернула, — подхватывая меня под мышки, Ромка снова обращается к Оресту. — Слушай, ты нафига ее в джакузи прямо напоил?

— Ромыч, друг. Я это… Не пойми неправильно. Я не знал, что она… Она с тобой?

— Вот теперь будешь знать. И не езди больше ей по ушам, ты ж видишь как она реагирует. Про кого он хоть наплёл, что тебя так развезло?

— П…про банкиршу-у… — снова размазывая по щекам пьяные слёзы, рыдаю я, поражённая таким вероломством волоокого Ореста.

— А, ясно. Старая история. Про Милу Йовович ещё не было?

— Ч…что? Нет!

— А мог бы. Как они один раз потрахались, когда она к нам на сьемки приезжала после «Пятого элемента», и с тех пор у него не стоит. Потому что любовь и все такое. Так желающих доказать, что это излечимо, тут толпы ходят. Я им дорогу на выход еле успеваю показывать по утрам.

— А что, так и было? Мила что, снималась у нас в Киеве? На своей родине?

— То есть, то, что этот перец переспал с ней, тебя не удивляет?

— Ну… откуда я знаю… В жизни вс-ское бывает, а любовь… не знает границ… — снова глядя в предельно честные, подернутые дымкой страданий глаза Ореста, вздыхаю я, пока Ромка меня не прерывает.

— Охренеть, Женька! Просто охренеть! Тебя развести — как два пальца об асфальт! Че я раньше этого не понял, мог бы воспользоваться!

— Не слушай его! — кричит нам вслед Орест, закидывая за плечо съехавший шарф. — Он просто хамло и циник, все это правда! Про банкиршу нет, но это я так… чтоб забыться! А Мила — это святое! Я б не спиздел!

— Спиздел бы, ещё как, — опровергая слова друга, Ромка тащит меня по коридору в свою комнату, а я, повиснув на нем, все пытаюсь понять эти странные привычки экзальтированных творцов.

— Орест ещё лифоны коллекционирует. На память о каждой, кто его лечил от Милы Йовович. Так у него там два ящика забиты, я ему в комиссионку уже предлагал отнести, продать там… Но он типа не из таких — каждая штука ему дорога как память, — уложив меня на свою кровать, продолжает развенчивать образ страдальца Ромка.

— Вы все придурки… Вам за это жизнь отомстит.

— А за что? У Ореста на «Пятом элементе» по серьезу какой-то пунктик, он его раз сто пересмотрел, даже вены в школе из-за Милы Йовович резал. Так что, считай, это у него СРТП или как там его.

— ПТСР, — поправляю я. — И ни фига это не пост-травм…м-тичское расстройство. Он просто козел. Все вы, художники, козлы. И вдохновение вы ищете по-д… дурацки, — понимая, что каждая из этих девушек, наверное, считала себя единственной и особенной в судьбе Ореста, я возмущённо пытаюсь подняться с кровати, но Ромка тут же опрокидывает меня на спину движением одной руки. Другой, быстро расстегнув молнию на моих джинсах, он пытается стащить их, а я, стиснув колени изо всех сил сопротивляюсь.

— Ты… Бля, Женьк… Расслабь ноги. Расслабь ноги, говорю!

— А з…зачем… Ты зачем меня раздеваешь?

— Чтоб в штанах мокрых не спала!

— Нет! Ты врешь. Вы, художники… все врете! Вам лишь бы кого-то р-разв…р-развести! А люди… Люди страдают…

— О, началось. Пьяный бред, я эту стадию знаю, — воспользовавшись секундной заминкой, Ромка быстро сдёргивает с меня джинсы, и мне приходится смириться со своей судьбой, просто натягивая майку пониже.

— Это не бред. У тебя точно есть какой-то п…план… Коварный! Ты сейчас мной воспользуешься… Моим состоянием. А я не смогу отказать… потому что тормозные реакции… снижаются… под алкоголем. И челв…века ничего не останавливает… И он делает то, что давно хотел…

— О-о-о! А вот на этом месте подробнее, Женьк. Чего ты там там давно хотела?

— Секс, — устав смотреть в потолок, я трагично, совсем как Орест, прикрываю глаза.

— Что — секс? — краем уха слышу, как скрипнули пружины кровати — кажется, он садится рядом.

— Чтобы у нас был секс. Мно-ого секса. Прям до утра… А ты чтоб был грубым… и нежным. И таким прям… диким… И… ненас… ненасст-тнм…

— Каким? — кажется, он снова смеётся, но мне все равно.

Это же мне просто снится. Это всё не по-настоящему.

— Ненас-стным. Короче, тебе всё будет мало.

— А! Ненасытным! Как скажешь. И-и-и? — ещё никогда я не слышала столько заинтересованности в одной короткой фразе.

Как здорово! Он слушает меня с увлечением!

— А потом ты будешь долго гладить меня…

— Та-ак?

— … по волосам.

— И все?

— … очень нежно. И ром… ром…

— Я слушаю, Женьк.

— Р-мантично!

— А-а… Романтично? Бля. Романтично гладить. Ну, ладно.

— Да. А потом обнимешь меня… И скажешь — ты такая классная, Ж-женька… У меня ни с кем та… кого не было. Никогда! А я скажу… и у меня… тоже.

Больше я ничего не помню из того, что ещё успела ему наплести перед тем, как уснуть. Но эти слова — про дикий секс, ненасытность, коварные планы и романтические объятия я вспоминаю первыми, как только открываю глаза на следующее утро.

И тут же хочу закрыть их обратно. Желательно навсегда. Боже мой! Какой стыд. Какая ванильная банальщина! Что это, вообще, из меня такое полезло?!

Чертов Орест! Чертова карпатская наливка! Чтоб ему никогда вживую не видеть эту свою Милу, мать её, Йовович!!

Спешно собирая свои вещи и улепётывая из Ромкиной комнаты, лишь бы не встречаться с ним лицом к лицу посте моих позорных откровений, я не успеваю даже надеть джинсы — они одной штаниной они вывернуты наружу, распутывать их — это тратить время. Поэтому хватаю свои брюки и просто перекидываю через плечо. Мне сейчас не до сантиментов и одевания. Быстрее бы добраться к Костику в комнату и спрятаться там, а желательно умереть от стыда.

И первый, кого я вижу в коридоре — это, конечно, Орест. Прислонившись к углу, за которым идёт поворот на другую сторону дома, он неторопливо пьёт кофе и задумчиво смотрит в стену напротив.

— Утречко, — не моргнув глазом говорит он, ни капли не удивляясь моему потрёпанному виду. — А ночь, я вижу, удалась. Ты до сих пор без штанов.

И тут же получает от меня сразмаху свернутыми в узел джинсами.

— А-а! — страшно кричит он, расплескав горячий кофе по рукам. — Ты что, сдурела?! А-а-а!!! А ну, успокойся! Ромыч! Гарипов, блин!! Иди сюда! Да уймись ты… Сюда, бегом! Забери… Забери от меня эту свою… психованую!

Меня не выселяют из комнаты Костика в тот же день только потому, что, как оказалось, много кто хотел быть на моем месте и навалять волоокому Оресту за все хорошее — и Маринка, и Ангела, и даже Никитос.

Так что конфликт удалось решить мирным путём, договорившись, что отныне все разборки будут проходить за закрытыми дверями комнат, а не в общих коридорах. И перед тем, как избивать, желательно дать противнику шанс высказаться. Хотя бы маленький, в несколько слов в своё оправдание.

— Не, ну ты всё правильно сделала, — после окончания заседания мини-клуба жильцов, говорит мне Маринка, проходя мимо и быстро похлопывая по плечу в знак ободрения. — Ваще уважуха. Только больше никого не мудохай в восемь утра, ладно? После двенадцати — хоть убить можешь. После двенадцати я уже не сплю.

Даже Орест, едва с его рук сходят красные пятна от горячего кофе, не чувствует себя оскорблённым. С присущим ему меланхоличным пофигизмом он переключается на охмурение Ангелиной подружки, даром, что та сразу заявила — она лесбиянка.

— Круто. Завидую тебе. Девчонки — это круто. А я — импотент, — заливает Орест ей на кухне, воруя у неё из пачки чипсы, пока я, тайком бросая свирепые взгляды в его сторону, варю бульончик, чтобы побороть остатки похмелья.

— Да ну? — недоверчиво переспрашивает подружка Ангелы, и по её интонациям я понимаю, что она уже попалась на эту удочку. — А че с тобой?

— Да так… — за моей спиной раздаётся протяжно грустный, фирменный вздох Ореста. — Психологическое. Травма от несчастной любви. Милу Йовович знаешь?

— Пятый элемент? Конечно!

— Да, Пятый Элемент! Она там инопланетянка, Лилу. Как тебе?

— О, она секси.

— Классная, да?

— Очень!

— Так вот. Это у меня из-за неё…

Уходя их кухни со своей кастрюлькой и пригнув голову, чтобы не материться на пройдоху-Ореста, я несколько раз повторяю про себя еще одно неписаное правило этого дома: не вмешивайся в личную жизнь других, даже если тебе кажется, что это во благо.

Поэтому подружку Ангелы я спасать не спешу, тем более сама Ангела сказала этого не делать.

— Светка — взрослая девочка, — объясняет она мне, спешно натягивая майку, пока я деликатно отвожу взгляд, стоя на пороге их с Мариной комнаты. — Если она лесби, то срать ей на Ореста вместе с его импотенцией. Если нет — ну, потрахается, всех проблем.

— А как же ее ориентация? Он же просто задурит ей мозги!

— От одного раза не поломается, — смеётся Ангела. — И вообще, может, она би-шка. Чем раньше поймёт это, тем лучше.

Отлично. Значит, моя совесть может быть спокойна из-за того, что я не спасла доверчивую девушку из лап карпатского пройдохи-донжуана. Да и волнение по поводу реакции Ромки на мои признания постепенно сходит на нет — вернее, превращается в что-то другое, более острое и приятное.

Он ни разу, ни словом, ни пол-словом не напомнил мне о том, что я там спьяну нагородила. Но само его молчание и взгляд, которым он сопровождает его, выглядят более, чем красноречиво.

Я знаю, что он знает о моих подпольных фантазиях о «диком» сексе с ним. И он знает, что я знаю, что знает он.

И это безмолвие висит между нами, накаляя обстановку, но не тяжело, а как-то приятно-волнующе. Наша хрупкая дружба, не прожив и месяца, трещит по всем швам.

10

Нет, Ромка не делает попыток перешагнуть черту, которую я для него провела. Но после того разговора он как-то легко и незаметно переходит из просто «подружки» в разряд… пошлой подружки. Той, с которой с восторгом и упоением обсуждаешь самые пикантные откровенности, и не можешь остановиться.

— Женьк? — как ни в чем ни бывало, шлифуя деревянный брусок, спрашивает меня Ромка, в то время как я перечитываю список дел, которые должна буду сделать в его мастерской, пока он в отъезде.

Он уезжает ровно на неделю к родственникам своей матери, о которых мне известно лишь то, что они встречаются регулярно в день её рождения с его пяти лет — с того самого момента, как она умерла от неизвестной мне болезни. Больше о семейных Ромкиных вопросах я ничего не знаю, кроме того, что грозный Гарипов А-Вэ, оказывается, женат во второй раз, и Ромка вырос с мачехой, отношения с которой у него не очень-то сложились. Но подробнее расспрашивать его на эти темы у меня не хватает смелости, да и сам он рассказал мне об этом быстро и буднично, тут же переключившись на другие вопросы.

Вот и сейчас его интересует нечто… очень пикантное.

Как друга. Вернее, пошлую подружку.

— Так, смотри, Ром. В четверг я забираю твои новые формы у мастера, да? Адрес у меня есть, довезу в целости и сохранности, не волнуйся. Что ещё? Проветривать буду каждый день, чтобы воздух не застоялся. Цветы тоже буду поливать — я их притащила, я за ними и ухаживаю, договор такой. А вот моим ребятам сейчас у тебя вообще очень нравится, говорят, это самое лучшее место из всех, где мы занимались. Так что передаю тебе их благодарности. Что ещё…

— Женьк? — перебивает он меня совсем не по теме. — А скажи честно — ты девственница?

— Что? — такой резкий переход меня ошеломляет.

Пока я ему про планы и задачи… он мне… Ну, вот как всегда! Но встречаясь с ним взглядом, понимаю, что не могу состроить возмущённое лицо и пафосно надуться. Мне и раньше было тяжело притворяться перед ним, а сейчас — тем более.

— Зачем тебе?

— Интересно. Чисто по-дружески, — его улыбка становится всё более хитрой, а я, наоборот, не могу выдавить из себя даже подобие ухмылки.

— Ну… нет.

— Что — нет?

— Не девственница, конечно.

— А почему «конечно»?

— Рома. Нам по двадцать два года. У каждого из нас есть своё прошлое. И странно, если бы его не было.

— Ничего странного. Вот если б тебя не несло впереди паровоза, могла бы и подождать меня. А так не стать мне у тебя первым, не сорвать твой нежный цветочек.

— Рома!

— Что — Рома? — передразнивает он меня.

— Ну, ты же это не серьезно?

— О чем?

— Что я поспешила?

— О, видишь, уже и сомневаешься. Ладно, ладно… — примирительно поднимает руки он. — Я все понимаю. Я бы сам чокнулся — до двадцатки ни с кем, ни-ни. Вас тоже колбасит, ещё как, я знаю.

Откуда у него такие познания, я предпочитаю не спрашивать.

— Меня не колбасило, — чувствую, как начинают гореть кончики ушей, уж слишком тема острая, но интересная. Я знаю, что могу остановить ее в любой момент, но… не хочу. — У меня просто были отношения, всё было серьезно и к этому шло, почему бы и… нет?

— Отношения, серьезно… Я так и знал.

— Знал — что?

— Что нудятина это всё. Эти твои «отношения»!

— Ну, почему же? И ничего не нудятина. Наоборот, я чувствовала себя хорошо, и… безопасно как-то. Не волновалась, не психовала. Никаких драм, никаких слез по ночам типа «Выброшусь в окно!», как у одноклассниц было, — и не могу сдержать улыбку, вспоминая это подростковое безумие.

— Даже так? — отложив брусок, Ромка подвигается ближе к тому углу, где на спальниках со своим листочком-списком дел сижу я. — И че? Прям со школы все у тебя так прилично было?

— Ну, да… И нечего лыбиться! Был один мальчик, одноклассник. Очень хороший. Вот на самом деле хороший. Честный, надёжный, ни разу меня не подвёл и не подставил.

— И что? Он был твоим первым? — видно, как Ромке претит такой типаж, а заодно и мои комплименты постоянству и стабильности.

— Ну, как сказать. С ним мы только целовались.

— С языком?

— Блин… Зачем тебе эти подробности?

— Интересно! Хочу всё знать о тебе.

— Да ну тебя… Ну, целовались и целовались. Как школьники. Ничего серьезного. А серьезное что-то на втором курсе уже началось. Мы познакомились в общаге…

— Тоже хороший мальчик? — почему-то в его исполнении эта фраза звучит издевательски.

— Да, именно так. Мне, вообще, везло на хороших парней, знаешь. И разошлись мы нормально после того, как я сюда перевелась. И никаких обид у меня на него нет. Он всегда относился ко мне с большим уважением и ответственностью.

— Угу… С ответственностью, значит.

— Конечно. Это очень важный фактор.

— А звать как?

— Кого?

— Этого твоего ушлепка с ответственностью.

— Да почему сразу ушлепок?

— А как мне его называть, если я не знаю его имени?

— Саша.

— Угу… Саша. Шурик, значит. Дебильное имя.

— Рома!

— Нет, ну серьезно дебильное! Че там по телеку показывали — Приключения Шурика? И поц какой-то в главной роли. Все, Женьк я понял, на кого был похож твой первый пацан.

— Да ну нет! — живо представляя актёра советского кино в роли моего бойфренда, я возмущённо машу руками. — Нет! Саша был молодой, симпатичный, с параллельного курса! И совсем не Шурик!

— И что? Тебе было с ним улётно?

— Ну, Ром, у тебя и вопросы…

— Так что? Классно было?

— Ну… Наверное, да.

— Понятно. Значит, не было.

— С чего ты взял?

— Когда было — не сомневаются.

— Ой, да ладно тебе! — меня одновременно восхищает и бесит его уверенность в собственном превосходстве. — Один ты у нас все знаешь!

— Да, знаю. Можешь мне поверить, Женьк. Не на пустом месте говорю.

— Ну да, ну да, — вспоминая их споры с Маринкой с применением тех же аргументов, я понимаю, что возражать бесполезно. И только я расслаблюсь, считая, что все основные признания уже позади, как он добивает меня новым вопросом.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Расскажешь?

— Что рассказать?

— Про твой первый раз.

— Что-о?! Нет, конечно!

— А что так?

— Да ну тебя! Это уже ненормально!

— Женька. Ты ж психолог. Ты должна знать, что нормальные разговоры по душам нифига не могут быть ненормальными.

— Нет, ну… — черт, а он действительно меня подловил. — В чём-то ты прав, конечно. Я за то, чтобы люди говорили… обо всем. Просто обсуждать свой первый секс… с посторонними…

— Я не посторонний.

Вот черт. А ведь и правда — он уже давно не посторонний для меня. Мы, по сути, живем в одном доме, в который я окончательно не переехала, но пять дней из семи, провожу здесь.

— Это не принято.

— Кем не принято?

— Да отстань ты! Не принято и всё!

— А я тебе про себя расскажу.

— Что?

— Про свой первый раз. Прям во всех подробностях.

Он знает, что это ход ва-банк, и что я не устою, не смогу побороть любопытство. Поэтому мое согласие воспринимает спокойно, как само собой разумеющееся.

— Ладно… Только без давай без этих твоих приколов. И издевательств. Я тебе про своё, а ты мне про своё.

— Давай.

— Именно так. Давай, облегчи душу, — с излишним оживлением предлагает Ромка.

— Да мне облегчать особо-то… нечего. На самом деле никаких развратных моментов ты от меня не дождёшься. Всё было… хорошо. Как для первого раза. Вообще, не стоит ожидать от первого секса чего-то экстраординарного, я считаю.

— С твоим Шуриком, конечно, не стоит.

— Рома!

— Молчу-мочу. Валяй, дальше.

— Короче… Мы встречались уже пару месяцев. И оба этого хотели. Нам было интересно и комфортно вместе. Вот, знаешь, так… легко. И мы свободно говорили по многим вопросам. И, значит, договорились.

— Договорились?

— Да, договорились. А что здесь такого? Люди — разумные существа, у них принято договариваться.

Вместо ответа он делает такое лицо, что на пару мгновений я даже жалею, что повелась на эту авантюру. Но потом ловлю себя на том, что смеюсь вместе с ним, и нехотя, но продолжаю.

— Нам надо было выбрать день.

— Ничосе, так серьезно… — он закатывает глаза под лоб, чтобы показать своё отношение к такому рационализму.

— Да, Ром, серьезно. Мы, вообще-то, в общежитии жили, на разных этажах. И нам надо было место! А места свободные были только в определённое время!

— Женьк, да время и место не проблема, если захотеть.

— А мы и хотели! Просто не у всех есть возможность снимать двухэтажный дом с компанией! Все, что у нас было — это общие комнаты и рекреации, в которых вечно шляется народ!

— Да я тебе хоть щас у вас на этаже найду места, где никого нет. Вот будем твои последние шмотки к Костяну перевозить — возьму и покажу.

— Во-первых, Рома, это было не здесь, а в моем первом общежитии, там условия были похуже. А во-вторых, давай напомню, как я тебя с первокурсницей почти без трусов в рекреации застукала?

— Ладно, всё. Урыла. Хотя, насчёт рекреации, Женьк, я б поспорил. Если бы дело зашло дальше, хрен бы ты меня остановила.

— Фу, пошляк… — живо представляя такой вариант развития событий, я передёргиваю плечами, чувствуя какое-то острое и неправильное волнение. — Ну, в общем… Надо было, чтобы все ушли на лекции. Или у него, или у меня. А так как с нами жили соседи с разных курсов, такого почти не бывало.

— Не, подожди, я не понял. Что, раз такая малина, в этой вашей общаге никто не трахался?

— Да нет, почему же. Трахались. Но как-то так… чуть ли не друг у друга на головах. У меня соседка, например, парня приводила прямо в комнату, на кровать рядом. Так что я с первого курса привыкла спать… э-э… под ритмичный перестук ее кровати о мою.

— Нормальные ребята, — смеётся Ромка. — Вот это я понимаю, Женьк. Если б я был вместо этого твоего Шурика, мы бы там устроили… — теперь уже я выразительно закатываю глаза, чтобы показать, что думаю об этих его идеях.

— В общем, мы таки ухитрились. Мне пришлось пожертвовать парой по философии, а ему сопроматом

— Это что такое?

— Это сопротивление материалов, Рома. Очень сложный и важный предмет. На мехмате знаешь, как говорят? Вышку сдал… это высшая математика, на первом курсе проходят… Так вот, вышку сдал — можешь учиться. Сдал сопромат — можешь жениться!

— Бля, ну точно Шурик. Какие-то физики и лирики из шестидесятых! Вы там под гитару случайно не пели? Как здорово, что все мы сегодня собрались!

— Не выдумывай… Всё, Рома, прекращай, — пытаюсь его успокоить, глядя на то, как улёгшись на пол возле меня, он дурачится и поддевает мою юбку вверх щелчками пальцев.

— Короче, все… произошло. Я до сих пор шучу, что променяла философию на секс, а для меня это не хухры-мухры, любимый предмет, между прочим!

— В жопу философию, — конечно же, мои приоритеты он не разделяет. — А на самом интересно месте че сливаешься? Как всё было? Он напортачил, нет? Ты сразу подумала — бля, что-то я поспешила, надо было Ромку Гарипова дождаться, или только сейчас дошло?

— Опять ты за своё… Я и без тебя хорошо справилась! И, вообще, чтоб ты понимал! Если сравнивать, как это у половины моих подружек-одноклассниц было — кто по пьяни вляпался, кто с первым встречным из любопытства, а кого, вообще, чуть ли не заставили это сделать, — у меня все прошло офигенно! Ко мне было такое отношение… вот осторожное прямо, трепетное. Нежное! Пришлось на него даже… прикрикнуть.

— В смысле? — Ромка заинтересованно приподнимается на локте.

— Ну, Шурик… Тьфу ты! Саша! Он переживал сильно. Боялся сделать больно. И это очень правильно! — замечаю, как его губы снова начинают кривиться в усмешке. — Нечего тут кавалерийским наскоком важные дела решать! Он понимал всю ответственность и старался быть осторожным. Старался-старался. Я ждала-ждала. А он старался. А я ждала. А потом взяла и все сама… сделала за него. Хочешь сделать что-то хорошо— сделай все сама, вот! Но прикрикнуть пришлось, чтоб не суетился, хватит, я ему и так время на манёвры давала.

Как я и ожидала, Ромка смеётся, откинув голову. Нет, ну сама виновата. Нашла с кем откровенничать. Сейчас он начнёт стебаться и иронизировать надо мной, и я с ним точно поругаюсь. Прямо перед самым отъездом.

— Ого, Женька… Да ты — крутышка!

Как? Как он меня назвал? И внезапно вся злость, настроенности о готовность нахамить в ответ сходят на нет.

— Нет, ну, я и Шурика твоего понимаю… Серьёзно. Пацаны сколько угодно могут трындеть, что хотят быть первыми, а как до дела дойдёт — так паника и ахер. Это же как супер-отчетное выступление, и результаты — на всю жизнь.

— Ну, не так, чтобы и на всю жизнь…

— Че, принижаешь значение того самого первого раза?

— Я вообще не сакрализирую секс.

— Не сакра… что?

— Не сакрализирую. Не придаю ему какой-то особой одухотворённости и священности. Да, есть доля импринтинга при сильной эмоциональный связи, но для первого раза достаточно просто положительных впечатлений. Без обожествления и поклонения как на алтаре — ах, первый секс, от него зависит вся моя жизнь, это прямо самый важный день! Для меня день диплома будет самым важным, а не вот это вот всё.

— Капец, Женька! — приподнимаясь на локти, он смотрит на меня как на полоумную. — День диплома! Серьезно? Нет, всё-таки твой Шурик лошара. Это ж как херово надо было постараться, чтоб ты до такого додумалась. Импринтинг какой-то… Ты как наша училка по биологии — дети, секс это важный физиологический процесс. От него родятся дети. А у тебя — дипломы!

— Это разумный подход, Рома. Без иллюзий. Когда нет иллюзий — нет и разочарований.

— Ой, бля… — ещё больше злится он. — Выключи зануду!

— Выключу в обмен на твою историю. Ты обещал, помнишь?

— Я передумал, Женьк. У тебя такой подход, что ну его нахер. Щас разбирать меня будешь, диагнозов наставишь, этих… импритнигов всяких… — он не заканчивает мысль, потому что я, возмущённая таким вероломством поваливаю его на спину, и вцепившись руками в его руки, ору:

— Никаких передумал!!! Ты обещал!! Я тебе!! Тут! Душу выворачиваю! А ты… Давай, колись! Чего ты ржешь опять?!

Ромка, продолжая ухохатываться, только делает мне подсечку ногой и я падаю прямо на него как раз для того, чтобы услышать:

— Представь, что я Шурик. Не стесняйся, Женьк. Делай со мной, че хочешь. Сама. Как ты любишь.

— Да иди ты! — возмущённо отбрасываю его руки я и тут же понемногу отползаю. — Ничего не знаю, Гарипов. Сам развёл меня на такие откровения, и если сольёшься сейчас, никогда я тебе верить не буду. Ни в чем. Козел ты…

— Ладно-ладно. Я пошутил, ты что, повелась? — поднимаясь с пола, он садится напротив меня и сквозь спутанные волосы смотрит в глаза примирительно-весёлым взглядом.

— Пошутил он… — недовольно бурчу я. — Все, хорош отмазываться! Теперь и ты давай, хвастайся!

— Да хвастаться особо нечем, — говорит Ромка так просто, что мне становится просто жгуче интересно. Почему-то я уверена, что все его оды себе будут из разряда: «А потом я уделал ее так, что она за мной на коленях ползала» и уже готова издеваться, как он издевался надо мной и Шуриком. Тьфу ты! Да Сашей же! Вот прицепилось имя! И почему я с такой готовностью подхватываю все идеи и словечки от Ромки? Это жутко злит и немного пугает меня.

— Короче, она была меня старше.

— Классика жанра! — фыркаю я с плохо скрытой непонятной ревностью.

— Теперь ты будешь стебаться надо мной, да?

— Конечно. Не зря я страдала во время своего рассказа.

— Ладно, отрывайся, — снова с какой-то обезоруживающей мальчишеской простотой говорит Ромка, и мое желание ёрничать сразу сходит на нет. — Короче, пригласила она меня на квартиру, как взрослая.

— Ого, Ром! Квартира? Своя? Это же сколько лет девочке было?

— Да немного, лет девятнадцать. Она студентка была, а заодно и любовница какого-то важного мужика, он её содержал, а ей хотелось погулять.

— Вот почему я не удивлена? Ты влез в какой-то… криминальный треугольник, оприходовал любовницу… бандита! Ты не боялся, что тебе вообще по голове прилететь может?

— Не драматизируй, Женьк. Мне сразу было сказано — чисто секс и ничего личного. Хорошая девчонка была, правильная.

— С абсолютно цинично-потребительским отношением к людям, как я посмотрю, — снова не могу удержаться от язвительного комментария. — А так, конечно, да — мечта всех мужчин! Чтобы им предложили интим без обязательств!

— Ты опять говоришь как бабка, — подкалывает он меня. — Сама же сказала — не сакрализируешь секс, а тут прям раздуваешься от возмущения. А я такой подход уважаю — никакой долботни мозга, все честно порешали с самого начала и…

— И что?

— И вперёд, — довольно улыбается Ромка, явно вкладывая особый смысл в это своё «вперёд».

— А тебе сколько было?

— Шестнадцать.

— Офигеть! И что дальше?

— Я ей навешал лапши, что мне восемнадцать типа. И у меня дофига опыта, короче, я тоже студент, хочу провести неплохо время, все дела…

— Вот же трепло, — посмеиваюсь я.

— Ну, сама понимаешь, хорошая легенда делает всё, — и не думая спорить, соглашается Ромка. — А потом меня стало колбасить. Что она обо всем догадается, я облажаюсь, сделаю какую-то херню — хотя я порнухи пересмотрел тонны, знал, что где и как.

— Отличная идея, изучать женское тело по порно!

— Лучше, чем ничего, Женьк! Вот если бы твой Шурик хоть что-то подсмотрел, тебе бы не пришлось…

— Да отстань ты от Саши!!

— Ладно, ладно. Все, не злись. И я, значит, жесть в какой мандраж впал. Мне надо ехать, она уже ждет, а я тупо завис в коридоре, стою, трясусь, боюсь опозориться.

— И что дальше? — почему-то он кажется мне таким милым, когда рассказывает о своих страхах, а не только задирает нос.

— Ну, попустило потом. Поехал.

— Какой ты молодец! — абсолютно искренне вовлекаюсь в историю я, и тут он добавляет ключевой момент:

— И вискарь, который у бати из бара спер как успокоительное, тоже с собой взял. Вот это прям фатально было, Женьк. Потому что она меня тоже там с накрытым столом ждала, коньяк-бренди, не помню уже что. В общем, нажрался я знатно. Зато почти весь страх прошёл.

— И что? — не могу удержаться от «бабкиной» заботы я, пусть он и нещадно стебёт меня за такое. — Ты уснул прямо за столом, и ничего не вышло?

— Да как сказать, — он иронично приподнимает бровь. — Вышло. Я еще психовал слегонца, захотел произвести впечатление — и, короче, с перепугу как разогнался. Крутил ее во всех позах, которые мог вспомнить, и так, и так, и понимаю, что время идёт — а я пьяный, не могу остановиться. И хочу уже — а не могу. Я же не знал, что это бухло так действует. Ладно, думаю, если процесс не идёт к концу, будем продолжать. Ударно. Пару часов ещё. У меня уже спина болит, колени трясутся, я почти протрезвел! Девчонка моя уже такая — как раджа из мультика про антилопу: «Пощади! Довольно!»

Я понимаю, что это совсем не смешно, что я как психолог должна учиться слушать людей и не выносить оценок, пусть это даже личные разговоры — на них можно как раз тренироваться — но все эти мысли, не оставляют никакого следа в голове, и я смеюсь взахлёб, вместе с ним, живо представляя себе эту ситуацию.

— Короче, я был такой гордый собой, хоть и не кончил. Состояние, конечно, гадское, но спасала мысль — бля, я молодец! Вот это смог, вот это показал! А потом вижу — от меня её подружки шарахаются.

— В смысле?

— Да в прямом. Мы ещё пару раз в клубешнике одном пересекались — домой она меня больше не звала, как ты понимаешь…

Пригнув голову, я стараюсь не показывать, что я снова смеюсь, но Ромка и так все замечает.

— Да ладно, Женьк, не шифруйся. Я сам над собой знаешь, как поржал? Прикинь, пока я ходил весь такой гордый, она рассказывала, что я какой-то долбодятел и чуть бошку о спинку кровати ей не отбил. И она только мечтала, когда это кончится. И потом ещё с неделю думала, что ну его нахер этот секс вообще, с неё хватит. На всю оставшуюся жизнь. Нормальный облом, да? Зато от папика своего налево бегать перестала. Очень надолго.

После этих слов мне ещё неудобнее смеяться, но я не могу сдержаться, тем более Ромка снова делает жест рукой — давай, мол, ни в чем себе не отказывай.

— А… откуда ты это знаешь? В таких подробностях? — утирая слезы, набежавшие на глаза, уточняю я.

— А я с подружкой её одной всё-таки заобщался. Которая самая смелая. Она мне много чего показала и рассказала, прям в красках. Пришлось поумнеть, очень быстро. И понять, что тупо на одной технике далеко не уедешь. И долбодятлом, как и скорострелом быть неприкольно.

— А… как прикольно?

— Да по всякому, Женьк. В зависимости от ситуации. Этим просто надо жить а не выделываться. Трахаешься? Трахайся в моменте, весь будь там — чуди что-то своё, пробуй, придумывай. Да всё так надо делать. Творчество — оно же точно такое. Чистый секс, шаришь?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍От этих слов меня охватывает какое-то странное волнение, и шарю, то есть, понимаю я только одно — что надолго меня не хватит. Эти разговоры как будто сняли последние ограничения между нами и с каждым днём становятся все острее и опаснее.

Особенно когда он уехал. То, как я привязалась к Ромке, стало ясно в первый же день, в конце которого желание пойти к нему в комнату, вдохнуть ее воздух, ощупать потрогать каждый предмет, каждый инструмент, любую мелочь на его рабочих стеллажах стало таким нестерпимым, что я… сдалась.

Ключ он оставил мне сам — и даже если бы этого не случилось, я все равно смогла бы проникнуть туда. В этом доме ключи висели на самых видных местах, а замки на дверях ставились больше для вида. Но тогда бы я, возможно, не решилась заходить лишний раз.

А сейчас — это так легко. Я просто ещё раз зашла проверить, все ли в порядке в его жилище, за которое я, между прочим, отвечаю. И ничего, что это уже пятый или шестой визит за день, цветы все политы, проветривание сделано несколько раз, и сейчас я в полуосвещённой комнате обнимаю и трогаю модель фрактала, материалы и проволоку на который нарезали его руки, и… зачем-то разговариваю со стеклянной фигурой:

— Искусство — это же как секс. Поиск и эксперимент, — прислоняясь к ней щекой, закрываю глаза, пытаясь понять, что со мной присходит — и не понимаю.

Я медленно провожу пальцем по небольшой, остро заточенной лопатке, лежащей рядом среди его инструментов — и тут же одёргиваю руку. На кончике мизинца выступает яркая капля крови — я не рассчитала нажим и немного порезалась, но… мне нравится даже это. Слизываю кровь с пальца, совсем как он когда-то следы от моих царапин на своём запястье и чувствую, как внутри всё начинает болезненно ныть.

Это какое-то помешательство, прохожее на манию или острую фазу невроза, и я должна себя контролировать. Никто не должен узнать, насколько я поведена на нем, я не могу так открыто показывать свою уязвимость. Для всех я буду как обычно — лёгкой и позитивной, я умею играть, умею держать лицо, которое позволяет людям доверять и раскрываться, а мне — их наблюдать. Но здесь, в пустой комнате я могу не притворяться перед собой.

Зажимая ногами ткань юбки, опускаюсь на промасленный паркет и пригибаю голову низко-низко к тесно сжатым коленям, почти касаясь их лбом. Это слишком сильное, слишком изматывающее напряжение, от которого хочется стонать, как от зубной боли — с одной только разницей. Это самая приятная и волнующая боль на свете, а я… Я справлюсь. Это все нервы.

Все будет хорошо. Я просто накрутила себя — с такими разговорами попробуй не накрути!

«Привет! А ну быстро и прям щас сказала мне, где ты и что делаешь. У меня? А в чем одета? Слушай, нафига тебе этот твой сарафан? Давай, снимай. Снимай, говорю, у меня там жарища в такое время. Не парься, можешь гулять только в трусах. А можешь и без. Меня ж там нет — пока… Женька! Эй, ты чего зависла? Чего молчишь, я здесь!»

«Здарова! Чего не отвечала? А, в ванной была? На этом месте подробнее. Что значит, никаких подробностей? Нет, Женька, так не пойдёт. Мне как раз нужны все подробности. Я тебя уже два долбанных месяца в этом джакузи представляю. Можно сказать, моя эротическая фантазия, самая популярная, когда… Что значит замолчи? Нет, ни фига, давай, слушай! Чтоб понимала, как у меня крыша едет, пока ты… Так, стоп! Все, прекрати орать, подробности гони, сказал!»

«Эй, ты как там? Не спишь? Про меня, наверное, думаешь. Не про меня? А че так? Да ла-адно, Женька, признавайся, я никому не скажу. А я про тебя думаю. Да, без приколов. Что? Потому что скучаю, пиздец. Сам не ожидал. Хочу уже вернуться, и чтоб ты меня встречала. Круто, конечно, если б еще голая и в кровати, но ты не согласишься. Что-о? Согласишься? Бля, ещё слово, я сейчас пешком выдвинусь! Да, из соседней области, похер!»

Стоит ли удивляться, что после таких разговоров я несусь на первый этаж по первой же его требовательной смс-ке: «Перезвони» и, перепрыгивая через три ступеньки, громко кричу:

— Телефон! У кого трубка?! Дайте мне трубку! Надо позвонить, срочно!

— И зачем так орать? — только что проснувшийся Орест едва успевает увернуться, когда я пробегаю мимо, чуть не сбивая его. Тут же торможу, глядя на него недобрыми взглядом:

— У тебя?!

— Что — у меня? — видя, в каком я состоянии, он резко делает шаг назад. Кажется, после того эпизода с кофе он все ещё немного побаивается нашего взаимодействия.

— Трубка!

— Какая?

— Радиотрубка с подстанции!

— Тю, блин… Нет, не у меня, и нечего так кидаться. У Маринки она, — и тут же вопит на весь первый этаж предательским голосом: — Марино-о-о!! Гони телефон! Не то тебя Женька щас придушит, она меня уже бьет!

— Ты очумел?! — ещё громче кричу я на его. — Я тебя и пальцем не трогала!

— Вот-вот, она все отрицает! А сама только что…

— Ребя, ну, бля… что вы тут устроили, — возле лестницы, на которой горланим друг на друга мы с Орестом появляется взлохмаченная Маринка с трубкой радиотелефона в руке. Кажется, она опять спала, и мне становится ужасно стыдно — с тех пор, как я, сама того не замечая, поселилась здесь, я все время бужу её и не даю отдохнуть.

— Извини, Марин, — обращаюсь к ней примирительным тоном, слыша, как сзади насмешливо фыркает Орест. — Я просто… искала телефон. Все в порядке, я никого не била. Мне просто надо позвонить.

— Что, кренделю своему? — тихо посмеиваясь, она протягивает мне трубку. — Передавай привет и скажи, что он охуел. И если завтра не приедет, я его от заказчика отмазывать не буду, которому он заготовки торчит. Он знает, о чем я. Просто передай.

— Да… но это по моим делам. Я же не только Роме звоню… — удивляясь, как быстро в этом доме я стала каким-то придатком к Ромке, неубедительно вру я, пытаясь отстоять свою независимость. Но, видимо, это выходит недостаточно правдоподобно.

Потому что в два голоса в ответ на мои слова смеются уже Маринка и Орест:

— Ну всё, не парься, что тут такого? — флегматично пожимает плечами Маринка. — Со всеми бывало, когда вопрешься в кого-то одного, и как дурак ходишь. Мне кажется, даже выражения морды лица при этом одинаковое, да, Орест?

— Один в один.

— Какое? — не понимая, о чем они говорят, переспрашиваю я.

— Припизженное, — отвечает мне Маринка. — Вот у тебя сейчас точно такое. Так что давай, звони Ромео, только не забудь ему про заказчика сказать. Иначе он завтра припрется забирать либо аванс, либо заготовки, а мне тут скандалов лишних не надо. Я, может, последние две недели в этой хате спокойно пожить хочу, ясно?

— Ясно… Спасибо, передам. Ну, я пойду. Я ненадолго. Если надо позвонить — стучите, я сразу отдам трубку.

И снова они ржут в два голоса, а я снова не могу понять, в чем дело.

— Ненадолго — это опять часа на два, да? — чувствуя невидимую защиту от Маринки, подкалывает меня Орест. — Я в прошлый раз пытался к тебе достучаться, так ты меня послала. Что, не помнишь?

— Я? Нет… — поражённая такой выходкой со своей стороны, которая совсем не отложилась у меня в памяти, так я была увлечена разговором с Ромкой, тихо отвечаю я.

— Вот, видишь, Марино! А ты мне не верила! Я тебе говорил, что она против меня что-то имеет, а ты — нет, нет, тебе все кажется.

— Да ладно, отстань от девы, — глядя, как мое лицо покрывается пунцовыми пятнами, которые я чувствую физически, так они жгут кожу, заступается за меня Марина. — Может, у них там секс по телефону был, а ты мешал. Имей совесть, у народа целибат на наделю, или на сколько там Ромео уехал. Я бы на тебя посмотрела в таких условиях.

— Да ты что?! Что я тебе сделал! Целую неделю! Скажешь тоже…

Их голоса звучат от меня все дальше и дальше — кивнув ещё раз и подтвердив, что трубка пока что у меня, я поднимаюсь по лестнице к себе, вернее к Костику в комнату и набираю Ромку, предварительно щелкунов замком на двери, будто собираюсь сделать что-то запретное.

Одна мысль не даёт мне покоя, пока я бегаю пальцами по кнопкам. Неужели это правда — то, о чем они говорили там, внизу? Недельное воздержание — это действительно так страшно? Судя по их лицам — прямо жуткое наказание и пытка.

Но, что же тогда говорить обо мне, живущей в этом самом целибате с тех пор, как я перевелась сюда из своего города и рассталась с Сашей? А это больше, чем полтора года.

Почему я ещё не умерла? Мало того, долгое время меня это вопрос вообще не беспокоил, пока я активно училась и догоняла академразницу, которую должна была экстерном пересдать.

А Ромка? Мы с ним близко общаемся почти целое лето, а последний месяц я живу здесь — и не замечала никаких случайных девушек после той самой памятной первокурсницы в темной рекреации. То, что он не спит больше ни с кем, несмотря на непонятный характер наших отношений, мне тайным образом льстит, но… Кажется, только сейчас я задумалась об этом серьезно.

Если судить по словам Маринки, уверенной в том, что мы вместе и расстались только на неделю, он совершает прямо-таки какой-то невиданный подвиг ради меня. Два месяца воздержания — это не хухры-мухры, как сказал бы Орест.

А, может, со мной что-то не так? Может, я какая-то чёрствая, неправильная, живущая без секса полтора года и заставляющая Ромку перейти на монашество? Может, я вообще… Мои глаза округляются — я вижу это в зеркале, прибитом к приоткрытой дверце шкафа, где я пыталась привести в порядок вещи, которые успела перетащить сюда.

Может, я, вообще, фригидная.

И только пудрю Ромке мозги своими разговорчиками. И динамлю не потому, что хочу удержать наши отношения от слишком быстрого развития. А просто потому, что со мной что-то не в порядке, раз неделя целибата не пугает меня так, как Маринку и Ореста. И от Ромки в первый день я сбежала просто потому, что это не моя тема.

Боже мой. Вот к каким выводам о себе можно прийти от одной только случайно брошенной фразы.

— Ты чего такая смурная сегодня? Я, вообще-то, завтра приезжаю. Где радость, не понял? — спустя всего минуту спрашивает Ромка. Значит, не получилось у меня скрыть от него свое настроение, не выходит притворяться перед ним.

— Да так, ничего. Просто…

— Что — просто?

— Марина и Орест уверены, что у нас с тобой секс по телефону.

— Чего-о? — слышу оживление в его голосе. — И это повод загрузиться? Так я был бы вообще не против, если б это была правда! Не парься, Женьк. Пусть думают. И я подумаю… — по звуку скрипнувших пружин догадываюсь, что он садится то ли на кресло, то ли на диван в своей привычной манере вразвалочку.

— Зачем? Что в этом такого, Ром? — моя досада возрастает ещё больше — его радостная реакция убеждает меня в том, что все вокруг либо преувеличивают значение вещи совсем незначительной для меня, либо я действительно тупица и все эти радости телесного мира недоступны мне в полной мере. В той, чтобы умирать от лишений после недели воздержания.

— Ну, как… — кажется, для него это так естественно, что он сам не знает, как объяснить. — А почему нет? Это прикольно. Когда кто-то куда-то сдымил, нет возможности быть рядом — это вариант остаться вместе.

— Ты что, веришь, что отношения спасает секс?

— Да только он и спасает.

Вот так. Приехали. Интересно, что тогда спасает наши отношения? Хотя… я совсем забыла — мы же дружим.

В то же время я чувствую злость на саму себя за какое-то трусливое малодушие. Ну какое «дружим», когда на днях я пообещала ждать его голая в постели, и это было совсем не в шутку, а сердце после этого колотилось как бешеное ещё пару часов.

Но вместо того, чтобы как-то зацепиться за это, поделиться своим волнением, я только насмешливо фыркаю:

— Ты ещё скажи, что в отношения на расстоянии веришь, Рома!

— А ты не веришь?

— Я? Нет, конечно. Это всё самообман, нежелание смотреть правде в лицо и расстаться сразу. Сплошная глупость, вот!

— С фиг ли, Женька? Если у вас все нормально, расстояние ничего не меняет.

— Меняет, еще как!

— Нет, не меняет. Мешает, да, но не меняет. Наоборот, только больше хочется.

— Чего… хочется?

— Встретиться. Ну, и потом… — слышу выразительные хлопки ладонями по ту сторону связи и густо краснею. Хорошо, все-таки, что он меня не видит.

— Н…нет. Я все равно не согласна. Главное — это общие интересы, общие темы, какие-то происшествия… Чтобы было что обсудить вечером. А что обсуждать, когда у каждого своя жизнь? Гормоны и притяжение, Рома — это ещё не всё. Да, они решают на первом этапе, но после… Людей держит что-то другое. Что-то большее, чем просто секс, тем более по телефону! — черт, зачем я с таким упорством строю из себя зануду? Особенно на фоне нахлынувших переживаний, что я какая-то не такая.

Что он, конечно, тут же замечает.

— Опять старая бабка включилась, да? Ты хоть пробовала, что с такой уверенностью мне тут втираешь?

— А вот и да! — в запале выдаю я. — Мои выводы всегда основаны только на том, что я пробовала сама, либо близко наблюдала лично!

— Так-так-так….

И тут же понимаю, что прокололась.

Какое-то время в трубке просто висит тишина. Напряженная и продолжительная.

— Рома? — недоуменно спрашиваю я. — Ты тут?

Снова тишина.

— Или ты отключился?

— И с кем это ты пробовала?

— Фу-ты! — облегченно выдыхаю я. — Я уже подумала, что-то случилось!

— А оно и случилось, Женьк. Я охуел.

— Ой, да прекрати ты!

— Да щас. Такая вся приличная и на понтах, там у тебя сценарии, там эти, как их… триггеры. А сама сексом по телефону занимаешься — и не со мной, что самое обидное!

— Ой, ну всё, — убеждаясь в том, что настроение у него становится все более хулиганским, отмахиваюсь я. — Это было давно и неправда, и вообще… Ничего из этого не вышло. Поэтому и говорю — у отношений на расстоянии шанса нет, все эти попытки — только способ отсрочить неизбежное.

— Это ты с Шуриком со своим, что ли? — в его голосе слышится издевка — кажется, за это время Ромка успел прямо-таки возненавидеть бедного, ни в чем не виноватого Сашу.

— Ну… конечно, с ним, с кем ещё. И всё, Рома, хватит. Это уже неэтично как-то — я тебе постоянно о нем рассказываю, а ты его все время чморишь.

— Конечно, чморю! Потому что у него был секс по телефону с тобой, а у меня нет!

— Да успокойся ты, — я не могу не смеяться, несмотря на то, что всеми силами стараюсь сохранить серьёзный тон. — Можешь не дуться. Ничего у нас не вышло. И вообще, все это такая… чепуха.

— Что — чепуха?

— Ну, все это. И секс по телефону, и отношения на расстоянии, и желание их удержать. Все эти мейлы, аськи, даже поездки друг к другу на выходных. Вы просто отдаляетесь. Потому что пять дней до этого у каждого своя жизнь. И если кому-то одному это нужно, то другому… совсем нет.

— Ты что — старалась, а он морозился?

— Ну… Это же я настаивала на том, что ничего не поменяется, раз я уезжаю, все будет как раньше. Оказалось, я ошибалась, а Саша был прав.

— Ага, значит, это не ты так решила, а Шурик? Лош-шара…

— Да ладно тебе, Рома! Вот прямо все у тебя лошары, один ты неповторимый!

— Так и есть.

— Ладно, всё… Прекращай. Саше просто тяжело было перестроиться. Не все же такие обезбашенные, как ты. А я старалась его… адаптировать. Придумать какие-то новые правила, совместные традиции, что-то такое, что нас бы объединяло, несмотря на расстояние. Советы во всяких журнальчиках читала…

— И что вычитала?

— То и вычитала. В Космо… Там так убедительно было написано. Короче… Про этот самый секс по телефону.

— Н-да?

— Н-да! Вот я ему и предложила поиграть в проститутку и клиента. Чтобы поддержать отношения.

— Что-о?

— Да ничего. В проститутку и клиента, что здесь такого? Как будто он меня снял и может делать со мной все, что хочет. Ну, знаешь, иллюзия власти, многих такое заводит.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Ого, Женьк, — кажется, он даже присвистнул там, со свой стороны. — Не знаю, что там насчёт многих, а вот тебя точно заводят грязные фантазии.

— Ничего не грязные! У нас все было романтично и даже красиво.

— Да? Рассказывай, я заценю.

И я, ни секунды не сомневаясь, продолжаю дальше — так я привыкла к полной откровенности с ним.

— Короче, я так интересно придумала на самом деле, мне до сих пор нравится. Это было не пошло, а так, знаешь, со вкусом…

— Говори давай!

— В общем… Я — проститутка, он — клиент. И он снял меня и привез в номер с видом на море. Средиземное. И номер этот в старинном отеле в стиле рококо.

— Рококо — говно.

— А мне нравится…

— Ладно, пусть будет. Дальше?

— В общем, там везде такой ретро-шик, красота и изысканность. Старинная венецианская мебель. И зеркала — большие, тоже венецианские, во весь рост. Старинные.

— Угу, старинные… У тебя фетиш на старую мебель?

— Что? Фетиш? Да ну нет же! Просто красиво! Там такая история в каждой детали, столько жизней реальных людей прошло сквозь это. Только представь, какая энергетика!

— Женька! Ты мне эротические фантазии свои рассказываешь или херню всякую про интерьеры? Я, если что, этого в понтовых каталогах по дизайну насмотрелся. Давай ближе к делу, не отвлекайся.

— Хорошо, — почему-то улыбаюсь я. Чем дальше тем больше меня забавляет вся эта идея. — Так вот… И дальше мой клиент, который тоже воспитанный и утонченный, подводит меня к одному из зеркал и говорит — посмотри, какая ты красивая.

— Слушай, не хочу тебя обламывать, но ты вроде проститутка? Он бы тебя завалил уже с порога без разговоров, прямо там, посреди этой твоей зеркальной комнаты. Тебе ж не за разговоры платят, а время идёт.

— Что? — его вполне справедливое замечание о придуманных ролях в моей истории мгновенно сбрасывает меня с неба на землю. — Нет, Рома, не завалил бы. Потому у что я не просто проститутка. Я — любимая проститутка! И у меня… у меня была тяжёлая жизнь, а сейчас случилась сказка. Как в «Красотке». С Джулией Робертс.

— А-а… — тянет он таким тоном, что я сразу понимаю, какого он мнения о моих возвышенных фантазиях.

— А вот Саша, между прочим, так не делал. Не осуждал.

— Да пошёл он в жопу, твой Саша. Я тоже не осуждаю. Так че там дальше, Джулия Робертс?

— Ну, дальше… — я посмеиваюсь от того, что Ромка меня так называет. — В общем, он продолжает делать мне комплименты. Комплименты — это важно, понимаешь? Они дают понять, что в тебе ценят не только тело.

— Угу. Не только тело…

— И говорит, значит — ты такая загорелая, у тебя такая нежная кожа.

— Да-да. Нежная кожа. Дальше!

— Рома, никогда не надо спешить в начале, когда девушка нервничает, — увлекаясь игрой, я начинаю поддразнивать его. — А потом надо сказать — у тебя шикарное платье, позволь я сниму его с тебя.

— Понял. П… позволь? — кажется, на том конце, он опять пытается сдержать смех. Но мне не обидно ни капельки. Наоборот, я чувствую подъем, какой-то странный кураж. Вот бы и с Шуриком, то есть, Сашей так было — чтобы он шутил и провоцировал меня, а не окатывал гробовым молчанием, в то время как я старалась, чувствуя себя полной идиоткой. Но Ромке я, конечно, об этом не скажу — бедному Саше и так от него достаётся.

— Во-от. И, значит, ты подходишь ко мне сзади…

— Так, подхожу…

— … аккуратно расстегиваешь молнию, проводишь пальцами по моей спине. Мне приятно, я прислоняюсь к тебе ближе. А ты нежен и нетороплив.

— Блин, Женька, я все понимаю — не спешить там, все дела. Но сколько можно? Куда ещё больше «нетороплив»!

— Подожди, это еще не все. Надо владеть собой, Рома!

— Твою мать…

Мне снова хочется смеяться, щеки раскраснелись — я опять вижу это в зеркале, мимо которого прохожу и останавливаюсь, прижимая трубку щекой к плечу, пытаясь собрать волосы, выбившиеся из хвостика.

Я была неправа. В этих играх по телефону всё-таки что-то есть, такое… весёлое. Настроение поднимает хотя бы.

— Дальше ты осторожно меня обнимаешь, и говоришь — у тебя такие красивые глаза.

— Слушай, какие глаза! Я на жопу твою смотрю, ты же ко мне спиной!

— А я уже лицом развернулась! Незаметно!

— А, понятно… И че теперь? Я снял с тебя платье, а ты без лифона?

— В лифоне. Его тоже снять надо.

— Так не вопрос.

— Рома, так не говорят. Говорят — я аккуратно спускаю лямки с твоих плечей, мои пальцы чувствуют твою нежную бархатистую кожу.

— Нежную барх… Нет, Женька, всё! Я… не надо больше…

Ох, мамочки. Что там с ним происходит?

Ответ на вопрос быстро становится ясен — и я понимаю, что совсем не такого результата добивалась. Хотела подразнить его — а вместо этого он икает от смеха.

— Бля, ну и дурь, — откашлявшись, резюмирует Ромка. — Не, ты пойми меня. Я не стебусь, если что. Ты крутая. Шурик твой вообще локти кусать должен, что просрал такое… Кто ему ещё предложит снять проститутку, а потом полчаса слушать про бархатистую кожу!

Теперь уже мы оба ржем, как идиоты и я слышу, как смешно и дико это звучит со стороны. Пора бы завязывать с этой идеей, посмеялись и хватит. И как только я об этом думаю, Ромка разбивает мои благие намерения буквально парой слов.

— А теперь давай по-моему.

— Что? — переспрашиваю я больше на автомате.

— По-моему давай, говорю. Надо дело до конца довести, Джулия Робертс. А то ты там так и останешься стоять в трусах посреди зеркал.

— Да щас, Ром, — понимая, что пора заканчивать эту тему и этот разговор, я почему-то не спешу нажимать кнопку отбоя. — Мне вообще-то бежать надо.

— Куда?

— К себе, в общагу.

— Нафига? Ты здесь живешь.

Вот так вот. Пока я считаю, что не окончательно переехала, и у меня как бы два дома, он уже определил меня сюда, в комнату Костика, которую я не до конца воспринимаю как свою.

— Давай я тебе напомню, что из общежития я не выписывалась, и у меня там остались вещи. А ещё сегодня приезжает моя соседка, ее пол-лета не было, нам надо решить, как мы будем жить. Брать ей кого-то ещё или не…

— Да какие проблемы, Женьк? Хочешь, я батю дёрну, он тебя в три секунды выпишет.

— Не надо! — внезапно вспоминая, что и как быстро решает хозяйская подпись грозного Гарипова А Вэ, я пытаюсь тормознуть его слишком горячего сына. — Не решай тут… за меня!

— Ладно-ладно, не кипешуй, — по голосу слышно, что он снова смеётся. — Расслабься, Джулия Робертс… — и я тихо фыркаю в ответ. Кажется, этим рассказом про проститутку и клиента я подписала себе приговор, и теперь он всегда будет называть меня Джулией Робертс, чтобы поиздеваться.

Или это что-то другое?

— Короче, давай так… — посе недолгой паузы продолжает Ромка. — Ты сейчас просто делаешь, что я говорю, поняла?

— Что, опять?

— Да. Просто не задаёшь никаких вопросов и делаешь.

— Поняла, — узнаю эту его привычку играть мной на расстоянии, когда я автоматически выполняю все его указания — это весело, никогда не угадаешь, что он придумает в следующую минуту. Такой себе наш общий квест на слабо, и в прошлый раз я сдалась и струсила, когда он заявил, что я должна раздеться, лечь в его кровать, греть ее своим телом и рассказывать всё, что мне лезет в голову в этот момент.

Момент с раздеванием мы прошли ещё в первый день, когда по его указке я ходила по его студии в одних только стрингах, где «капец жарища» и грелась в лучах заходящего августовского солнца с мыслью о том, что я совсем чокнулась, но это классно. А вот лечь голой в его постель, да ещё и рассказывать о том, что я в этот момент думаю — от одной мысли об этом у меня потели ладони. К Ромкиной кровати без него я боялась даже подходить — мне казалось, я сразу превращусь в поехавшую извращенку, которая будет обнюхивать его подушки и простыни, катаясь по ним с непристойными звуками как кошка в период спаривания. Не знаю, насколько бы это понравилось ему, но я ещё не была готова принять себя такую.

— Так, где ты там? У меня? — в его голосе уже прорезались такие знакомые приказные нотки, которые — чего уж скрывать — меня волнуют и как-то… подкупают, что ли. Он снова придумал какое-то новое безумие и точно знает, что делает.

— Нет, у Костика.

— Блядь, Женька, давно пора говорить «у себя»! Костян уже год как живет со своей депутатшей, он сам эту хату своей не считает! Что ты как приживалка!

Ого, кажется, он серьезно злится. Или волнуется, никак не пойму. Сначала «а давай мой отец тебя из общаги выпишет», теперь вот «не будь приживалкой». Понятно, он хочет, чтобы я, наконец определилась с жильём, пусть и временным.

— У себя, Ром. Я — у себя.

Вот и сделан выбор. И о чем теперь говорить с моей соседкой? Остаётся только забрать свои старые конспекты и тёплую одежду — я с ней больше не живу.

— Не, не так, Женьк, — пусть я опять не угадала, что надо говорить, но по голосу слышу — он доволен. — Ты сейчас не просто у себя… А в своей этой долбаной Венеции, в отеле рококо, перед зеркальным шкафом, почти голая, между прочим. Там, где мы с тобой остановились. Давай, найди у себя какое-нибудь зеркало и подходи.

— Даже так, — посмеиваясь, шлепаю босыми ногами по горячему деревянному полу к взаправдашнему шкафу, из которого торчит моя сваленная на полках одежда, и, открывая дверцу шире, смотрю в большое зеркало, прибитое к ней. — Хорошо, Ром, как скажешь. Слушаюсь и повинуюсь.

Надеюсь, мои слова о повиновении прозвучали в достаточной степени иронично. Да, пусть Ромка сейчас кукловод, а я что-то типа марионетки — но это всего лишь игра. Не нужно об этом забывать и… заигрываться.

— Видишь себя?

— Ну… да.

— Ты реально без верха?

— Что?

— Без верхней одежды, говорю?

Я могу ему сейчас соврать. Могу сказать, что угодно, но говорю правду.

— Нет, в футболке.

— Снимай.

Я снова могу обмануть его. Могу возмутиться или отказаться, но опять не делаю этого.

— Подожди… — на каком-то автоматизме запихиваю трубку в прощелину между джинсами и сарафанами на полке и, стаскивая длинную, до колен футболку через голову, отбрасываю её на кресло рядом. Кажется, раздеваться по первому его требованию входит у меня в привычку — не знаю ещё, хорошая она или плохая.

— Я здесь, — возвращаю трубку к уху, прижимаю ее плечом, только сейчас понимая, что стою перед зеркалом, говоря с ним, в одном белье. Все почти как раньше, как было в его студии, но тогда я не смотрела в глаза своему в отражению. Это почему-то безумно смущает.

Одно дело просто творить какие-то глупости, и совсем другое — смотреть при этом себе в глаза.

— Так, Джулия Робертс… Хотя, нахер Джулию. Мне ты нужна, Женьк.

Я шумно сглатываю, глядя, как красные пятна проступают на груди, поднимаясь вверх к шее — от одних только его слов. И мне самой становится неудобно из-за такой реакции. Хорошо, что он этого не видит.

А если бы мог?

Эта мысль заставляет меня залиться краской до самых корней волос и я еще сильнее прижимаю трубку к уху, как будто она — единственное, что удерживает меня на границе какой-то огромной и манящей пропасти.

И в то же время — кто их прочертил для нас, эти границы? Может, то что сейчас межу нами происходит — самое нормальное в мире. А я просто трусиха, которая давно хочет перешагнуть эту надуманную черту и не решается.

— Короче… Слушай сюда, мы всё переигрываем. Никаких клиентов, проституток, мне такое не надо. Давай будем просто мы с тобой. Вот как есть. Только это у нас первое знакомство типа.

— Что, всё по-новой? — вспоминая события трёхмесячной давности, я понимаю, что до этого у меня была совсем другая жизнь.

— Не совсем всё. Ты это… не отвлекайся. Лучше представь — я реально тебя не знаю, и ты меня тоже.

— Не могу я такого представить.

— Можешь! Давай, Женьк, отпусти мозги, отправь их в отпуск там… погулять. Не думай! Ясно?

— Ясно, — я и так почти о чем не думаю. Только слушаю и слушаюсь его.

— Короче… Представь, что ты стоишь перед этими своими понтовыми зеркалами, всё как тебе нравится. А я — за твоей спиной. Смотрю на тебя, вижу, что ты охуительная. Но это внешка, да? А вот какая ты внутри? Расскажи. Только без вранья давай. Ты почти голая, Женьк. В таком виде врать очень палевно. Я всё по тебе пойму, если надумаешь схалтурить.

Я не знаю, как он это делает, но я чувствую это. Чувствую всё, что он говорит — его присутствие за спиной, его руки на своих плечах — и продолжаю стоять перед зеркалом, не прикрытая ничем, с лихорадочно горящим лицом и какой-то тягучей ломотой, разливающейся по телу, глядя в глаза своему отражению.

— Жень? Я слушаю, — снова цепляет меня его голос, очень осторожно. Как будто он сам боится, что я тормозну, откажусь, как в прошлый раз, прерву разговор, который стал таким опасно-щекочущим, что даже страшно думать, чем это может закончиться.

Не думать. Просто не думать, как он сказал. Нужно просто чувствовать и говорить. А ведь… Я никогда раньше не делала этого. В своём желании узнать других я не чувствовала, не заглядывала в себя слишком глубоко, отгородившись защитной маской наблюдателя.

И поэтому говорю, как есть:

— Я… не знаю.

— Чего не знаешь?

— Не знаю, какая я.

— В смысле? — теперь уже Ромка не понимает, о чем я говорю.

— Не знаю, что о себе сказать. Мне всегда были интересны другие. А своё «Я» — нет. Потому что «Я» — последняя буква в алфавите, — это признание, как и вызубренная фраза из прошлого вырывается у меня легко, почти бездумно.

Зеркало продолжает гипнотизировать меня, снимая блоки на любую откровенность. Ромка правильно сказал — тяжело врать себе, когда стоишь перед зеркалом… вот так. Это не только внешняя обнаженка, это что-то более глубокое и немного пугающее.

Не зря же говорят — не смотрите долго в своё отражение, оно украдет вашу душу.

— Опа. Приехали… — кажется, он ожидал чего-угодно, но только не этого.

Да что там он. Я и сама такого не ожидала. Что на месте моего «Я», если снять с него всю шелуху из «хорошая ученица, студентка дочь, будущий специалист» окажется слепое пятно. Сапожник без сапог, вот кто я. Человек, пытающийся узнать людскую природу без малейших понятий о себе.

— Давай тогда я скажу, — снова прерывает сумбурный поток моих полумыслей-полуощущений Ромка. — Чтоб ты точно знала, Женьк. Чтоб не сомневалась, какая ты.

— А ты знаешь это?

— Да, — вот бы мне такую уверенность в голосе и суждениях. — Слушай сюда, короче. Ты… странная. Немного. Но это прикольно. Любишь заморочиться на фигне, иногда очень сильно.

— Это правда, — легко соглашаюсь с ним, чувствуя, как на месте пустоты начинает возникать… что-то. Или кто-то. И мне интересно его узнавать, ведь этот кто-то, оказывается, я.

— Видишь, уже лучше. А ещё с тобой офигеть как интересно. Ты умная, Женьк. Ты до пиздецов умная! Только это… голове своей отдохнуть давай хоть иногда, ладно?

— Хорошо, — не могу не улыбнуться в ответ на это.

— Ты серьезная. Ты уже прямо как взрослая — можешь навалить на себя какие-то обязанности, какие-то дела и тащить их дальше с выпученными глазами. А нафига, спрашивается? Кто тебя заставляет?

— Не знаю, — мне так легко, так свободно от того, как он раскрывает меня, слой за слоем. Как будто называя вслух то, чего я не знала или не хотела знать, происходит приятие этого. И, оказывается, я не какая-то неправильная, или плохая. А как все — со своими достоинствами и недостатками.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— И вместе с этим — ты такая поехавшая, Женьк. Такую дурь можешь творить… Любой самый отбитый чувак позавидует.

Он снова прав. И мне не стыдно. Мне просто хорошо, от того, что я — это я. Я существую — такая, какая есть.

— А ещё ты охуенная, Женька… Реально охуенная. Вот прям без шуток. Меня накрывает от тебя не по-детски, серьезно говорю — и сейчас тоже. Такая вся белая правильная девочка, как статуэтка из гипса. И тебя можно выкрасить в любой цвет, понимаешь? В любой.

Каждое его слово, произнесенное с неожиданным волнением, падает мне на обнаженную кожу и на такие же оголенные нервы. Я прикрываю глаза, чувствуя себя так остро, так ярко в этом моменте, что не сразу понимаю, что делаю параллельно.

Пальцами прикасаюсь к шее, чтобы освободиться, снять с себя невидимую петлю, которая раньше не давала глубоко вдохнуть. Потом спускаюсь к груди, отдающей ноющей болью, сжимаю ее, чтобы усилить это странное, мучительное, тягучее как патока ощущение, после чего резко сдёргиваю резинку с волос и они падают на плечи, щекоча спину так реально, так по-земному.

— Скажи что-нибудь ещё обо мне.

— Хочешь еще? — слышу, что он тоже увлекся, как и я — по слегка охрипшему голосу, по отрывистым фразам.

— Да. Очень.

Как мы только умудрились дойти до такого? Только что мы легко болтали и смеялись над всем на свете — а теперь никого больше нет. Только он, я и связь между нами. Телефонная или другая, не важно.

— Слушай тогда ещё. Главное, знаешь, что? Ты охереть какая сексуальная. Ты ходишь, выделываешься, орешь там на меня — и это все про секс. Я, блядь, не могу — как можно так фонить, и при этом…

— Что?

— Закрывать это в себе.

— Я не закрываю, Ром. Я… мне просто казалось, что во мне этого нет. Ничего такого, о чем ты говоришь. Я только сегодня думала, может, я фригидная и морочу тебе голо…

Мне не удаётся закончить — его громкий и откровенно злой хохот бьет мне по ушам, на секунду разрывая тот транс, в который он меня вогнал — легко и непринуждённо, как хороший гипнолог своего подопытного.

— Пизде-ец! Что? Ты — фригидная? А ну повтори!

— Я… ну да… Я думала, может, со мной что-то не так, потому что… я спокойно могу жить без секса, а тебя динамлю потом…му что… это не моё, — сбиваясь на каждом слове, я смотрю в своё отражение с расширенными во всю радужку зрачками, с пунцовыми пятнами на щеках, с искусанными от волнениягубами, которое не просто говорит, а кричит мне, что все это неправда.

Ромка был прав — от себя не уйдёшь, не отвернешься.

— Нет, я в ахере от тебя, Женьк… У меня крыша едет от того, что ты несёшь. Ты почему раньше этого не говорила? И сейчас… Бля-я, была б ты рядом, я бы тебе показал, какая ты фригидная, — кажется, я даже слышу как скрипнули его зубы, и это только добавляет какого-то яростного драйва в происходящее — слушая, как он чихвостит меня на чем свет стоит, я трясусь от макушки до пяток от такого острого возбуждения, которого никогда ещё не испытывала.

Мне даже приходится прижать трубку плечом к уху, чтобы одной рукой опереться о створку шкафа, а где гуляет моя вторая рука, я уже не понимаю, практически утопая вместе с остатками здравого смысла в его словах.

— Слушай сюда. Ты достала меня, Женька. Без шуток — достала! Я приеду завтра — и тебе хана, отвечаю. Я затащу тебя к себе и буду трахать, пока не охрипнешь, пока глаза внутрь черепа не закатятся, пока вся эта ерунда из тебя не высыпется нахрен… чтоб ты ни говорить, ни думать не могла! Дура! Какая ж ты… дура! Фригидная она! Что делаешь сейчас?

Он все прекрасно понимает, он слышит это по моему дыханию, которое явно забивает ему динамик — моё волнение слишком сильное, чтобы его сдерживать, да я уже и не пытаюсь. Он, конечно же, обо всем догадается.

Он уже обо всем догадался.

— Жень? — не дождавшись ответа на свой вопрос, он говорит снова аккуратно и тихо. — Опять шифруешься… Ладно, по фиг. Давай тогда так — что бы ты ни делала, представь, что это я.

Ох, ну зачем? Зачем он это сказал?

Закрываю глаза, представляя что это его ладонь с мелкими царапинками и порезами, с тонкими белыми следами от затянувшихся шрамов, с кожаными ремешками вокруг смуглых запястий — это она, там, между моих бёдер — и не могу сдержать стон, сползая на пол, сжимая подрагивающие от напряжения колени, совсем как недавно, когда я была в его комнате одна.

Только тогда я не знала, что делать, как сбросить это напряжение — а сейчас ведь… это не я. Это он делает со мной и прикасается там, где я никогда не трогала себя даже наедине. Только иногда, тайком и быстро, тут же отдёргивая — ведь это неприлично и неправильно, и вообще, нам всю школу талдычили, что это грозит психушкой и вызывает зависимость. И пусть давно доказано, что это враки и медицинские байки, все равно… Не стоило рисковать.

А сейчас мне плевать, потому что он срывает с меня последнюю стыдливость и топит в каком-то безрассудном опьянении и кайфе, который подкатывает к горлу, заставляя хватать воздух широко открытым ртом, помня об одном — мои руки — это его руки. Главное только держать этот чертов телефон, этот мостик между нами — пару раз я чуть не выронила его.

— Охеренно, — его дыхание такое же сбитое, как и к моё. Теперь заброшенный им крючок тянет нас обоих. — Женька, что ты творишь… Ты просто… долбанутая… самая безбашенная… Охеренная!

В глазах у меня темнеет и я наклоняюсь вперёд, прислоняясь к дверце шкафа — пол подо мной как будто качается, и удерживать равновесие становится все труднее.

— Скажи мне, что ты рядом. Что ты здесь.

— Я здесь, Женьк. Я это чувствую… Тебя.

— И я тебя.

Он здесь и в то же время его здесь нет, есть только его голос и дыхание — тяжелое и жаркое, стекающее плавленным воском по моим вискам, по разгоряченной коже. Воздух вокруг слишком плотный, слишком осязаемый, он как будто впитывает все то, что между нами происходит.

— Люблю тебя.

— И я тебя.

Не знаю, кто из нас это сказал, кто первый ляпнул эту запредельщину, с чего вдруг… Как?! Но в следующее мгновение происходит взрыв. Это так неконтролируемо и так сильно — меня оглушает и ослепляет, и все что я ощущаю — это волны, которые проходят по телу, снизу вверх. Бёдра судорожно сводит, роняя трубку, я едва успеваю ухватиться одной рукой за нижнюю полку шкафа — и все равно поздно. Что-то как будто простреливает изнутри и, снова подавшись вперёд, я впечатываюсь лбом в эту треклятую открытую дверцу, наверху которой висит зеркало — оно, к счастью выдерживает, а я — нет.

Меня буквально выносит и отключает от реальности, и даже боль от удара не может заглушить того, что я чувствую. Слишком ярко. Слишком горячо. Нет ничего больше. Я не способна ощущать ничего, кроме затапливающего мозг и тело наслаждения.

Не знаю, сколько понадобилось времени, чтобы я пришла в себя. Первое, что вижу и узнаю — это отключенная трубка телефона, лежащая на полу и одежда брошенная на кресле — улики и следы моего «преступления», которое я до конца ещё не осознала.

Автоматически натягивая на себя длинную футболку просто потому, что она первой попалась под руку, подхватываю телефон и на негнущихся ногах иду по коридору в душевую, которая совсем рядом, на моей стороне. До джакузи я даже не думаю доходить. Она слишком близко к Ромкиной комнате — а любые мысли о нем сейчас вызывают во мне панику.

Кажется, я кого-то встречаю в коридоре. Кажется, мне кто-то что-то говорит. Я просто отдаю трубку, сую ее первому попавшемуся человеку в руки, и молча исчезаю в душевой.

Там я долго, целую вечность, стою под тёплыми струями воды, жадно хватая ее ртом, и пью прямо из крана. В голове у меня пусто, ни одной мало-мальски целой, оформленной мысли.

Я лёгкая как пушинка, у меня как будто нет тела, нет прошлого, настоящего и будущего. Как там говорил Ромка — я в ахере. Вот выражаясь его языком, мое состояние приблизительно такое же.

Не успеваю выйти из душевой, как на меня резко накатываем сонливость, причем такая сильная, что веки приходится буквально держать руками. Все, что я хочу — это дойти до кровати, упасть в неё лицом, и отключиться — до утра или навсегда, неважно. После того, что я сегодня испытала, не жалко и умереть.

Мне снова кто-то идёт навстречу, что-то говорит — кажется, это Маринка. «… все нормально? Ты какая-то бледная, капец. А с головой что?»

«С головой у меня конкретные проблемы» — хочу ответить ей, или отвечаю я, блаженно улыбаясь.

«Вот, возьми!» — она что-то суёт мне в руку, и, только снова оказавшись за закрытой дверью Костиковой… то есть, моей комнаты, я понимаю, что это едва начатая плитка чёрного шоколада.

Грызу его с таким удовольствием, будто это самая вкусная еда в мире — так оно и есть, это какое-то сладко-солено-горьковатое волшебство, продляющее действие эндорфинов и дарящее восхитительное удовольствие, после которого хочется облизать пальцы, что я и делаю.

Жизнь — это сплошное удовольствие. Только ради удовольствия и стоит жить. Но это уже завтра. Сегодня у меня просто нет сил, несмотря на схомяченную плитку шоколада в один присест.

Падаю в кровать как в какое-то новое забытье, тихо застонав от боли — кажется, я поняла, что имела ввиду Маринка, спрашивая, что у меня с головой. Чертова шишка как расплата за всё хорошее… нет, за самое лучшее, что со мной случалось. Жутко болит левая сторона лба — та, которой я врезалась в дверцу шкафа, когда меня слишком сильно повело. Ну и ладно. Просто перевернусь и буду спать на правой.

Завтра будет новый день. Достаточно выспаться, и все будет хорошо.

Единственное, о чем я стараюсь не думать — это о том, что завтра приезжает Ромка. Встретиться с ним лицом к лицу после того, что между нами было и что мы друг другу наговорили, мне очень-очень страшно.

11

Апрель 2019 г.

— Что-о?! Он приезжает?! Га… Гарипов! Вместе с Микулей? Женька! Евгения Васильевна! Ты что, совсем крышей поехала? Тебе, вообще, не страшно?

— Почему мне должно быть страшно?

Я отчаянно бравирую перед Ингой, с которой мы выбрались в торговый центр на покупку пасхальных подарков, и теперь она, лавируя между полок гипермаркета, отчитывает меня как школьницу.

— От того, что ты делаешь со своей жизнью? Напомнить, чем закончился его прошлый приезд, и что потом с тобой было?

Мне совсем не надо напоминать — к тому времени мы с Ромкой были уже в разводе, жутко скандалили целую неделю, а потом взяли и расписались по ускоренной процедуре в одном из частных агентств, которые только-только открылись у нас в городе. В моменты, когда я особо сильно жалела об этой глупости, самым обидным казалось то, что случилось это месяцем раньше — нам просто негде было бы так быстро пожениться. А тут — мы стали одними из первых клиентов. Обкатали услугу, так сказать. После чего я около года выбиралась из депрессии, закидываясь таблетками и иногда Егермейстером.

Но в этот раз так не будет. Сейчас все по-другому. На первом месте стоят не наши личные дела, а вопрос с Микаэлой. Вот только я не могу об этом рассказать Инге — иначе пришлось бы делиться и остальным.

— Да всё нормально будет! Рома, вообще, по своим делам приезжает, жить собирается в отеле, мы с ним пересекаться по минимуму будем.

— Что, с документами припекло? — с плохо скрытым злорадством интересуется Инга.

— Да нет. Он же гражданин Евросоюза, ему не может припечь. Это нам морочиться надо с регистрациями и подтверждениями. А некоторым всё на халяву, — пытаюсь отшутиться я.

— Точно что на халяву… — шутка не заходит и вызывает у Инги скорее досаду, и я впервые задумываюсь, что в планах встречи Мики с любимой «тетей Ингой» надо как-то исключить присутствие Ромки. Что будет сложно, учитывая его вчерашние слова, что больше он с дочери глаз не спустит. — И давно у него европаспорт? Вот же бывают люди… Везде без мыла пролезут!

— Ну, давненько. Ещё со времён его первого крупного проекта. Он тогда через болгарское посольство документы делал, по другому просто контракта не было бы.

— М-м? — Инга по-хозяйски вертит в руках вельветовый тренч, который чудом обнаружила в горе одежды, завалившей акционную стойку. — Болгарское посольство? Так он — болгарин? — она звонко смеётся. — Вот ты меня удивила. Думаешь, что знаешь подлеца как облупленного, а оно вон какие тайны… Семейные! Ну-ка… Мне пойдёт? — Инга быстро прислоняет к себе вешалку, на что я киваю — пойдёт, пойдёт. Инге все идёт, о чем она сама давно знает, не упуская случая сорвать комплимент.

— Там нет тайн. По матери у него какая-то родня, документы предоставил — и всё. А сейчас, здесь, у нас — встреча с заказчиком. Вот у того как раз какие-то проблемы, он невъездной в ЕС, — как вовремя мне пригодился этот повод, эта полу-легенда. — Как только решат все вопросы — Рома сразу улетит. Чисто бизнес. Ничего личного.

— И его это не останавливает? То, что у заказчика документы не в порядке? Может, он бандюк какой? Хотя, о ком я говорю! Это же Гарипов! Ему как раз такое и надо! — проходя мимо очередного стеллажа, Инга цепляет с полки яркий шарфик, который скользит между ее пальцев мягкой шёлковой змейкой. — Слушай, а может, вот это Микуле подарим? Супер качество, а на ощупь… Она носит такое? У них там в Италии все на стиле — платочки эти, аксессуары. Ну что, берём?

Представить Мику, которая и до желания убрать в себе «вот это всё, женское!» носила только худи, растянутые футболки и прочий оверсайз, в шёлковом шарфе у меня никак не получается. Скорее это ради хулиганства мог нацепить на себя Ромка, для которого никогда не было проблемой надеть что угодно, даже откровенно эпатирующее, и в чем, по законам подлости, он ухитрялся выглядеть просто зашибенно, вызывая во мне укол тайной зависти.

— Не знаю, Инга… Давай вместо шарфика что-то другое.

— Давай другое! — охотно соглашается она. — А шарфик я себе возьму!

— Очередной?

— Очередной! Слу-ушай, Евгения Васильевна… — когда Инга хочет меня поддеть, указать на детскость и взбалмошность поступков, то всегда называет меня полным именем — чтобы подчеркнуть разницу: такая взрослая, в все ещё делаешь глупости. — А ты серьезно веришь, что так и будет — чисто бизнес, общаться не будете, улетит-прилетит! А потом всё — затянуло глаза пеленой, мозги в отключку, «А может, в этот раз мы сможем по-другому…» — очень точно передразнивает она меня. — А Гарипов твой, между прочим, снова выкинет какую-то фигню! И свалит за горизонт, а ты останешься в глубокой жопе, из которой мне опять тебя вытаскивать. И зачем? Для чего? Для нового визита твоего мужика?!

— Ну… нет.

Я могла бы жестко осадить Ингу, провести черту, за которую ей не стоит заходить, говоря о моей личной жизни — если бы не один факт. Все, что она говорит — абсолютная правда, и этот сценарий повторялся уже как минимум пару раз. И это она откачивала меня, приводя в себя, не давая застрять в трясине, в которую я себя раз за разом погружала после очередного крушения моих иллюзий. Она и чудодейственные таблеточки, выписанные мне заботливой Анной.

— Пообещай, что не будешь встречаться с ним, — перекидывая тренч и шарфик через локоть, Инга энергично направляется на кассу.

— Я? Ну-у… — я слишком огорошена категоричностью этого требования. — Нет, так не получится. Я не собираюсь вести с ним задушевные разговоры…

«Уже ведёшь», — шепчет мне упрямый внутренний голос, припоминая наш последний и предпоследний созвон. Но Инге об этом знать совершенно необязательно.

— Собираешься!

— Нет, не собираюсь! Я уверена в своей позиции и мне незачем прятаться от собственного мужа! Да так мне даже в аэропорт нельзя будет поехать! Они же вместе с Микой прилетают!

— И не едь! — сверкнув глазами, Инга эффектно сбрасывает тренч и шарфик на бегущую ленту на кассе. — Жди ребенка дома! Ты сама говорила — Гарипов такой хороший папашка, что отпустила с ним малую за границу, даже глазом не моргнув. Вот и сейчас — что он тебе, Микулю не доставит от отеля? Сам поселится, ее покормит, потом на такси — и к мамочке. Только без папочки, Евгения Васильевна! Без папочки!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Да ну… Так невозможно.

— Невозможно — это тебе не расклеиться во время этих ваших прекрасных свиданий. Ну, как хочешь, Женька. Я тебя предупредила. Прощай подруга, встретимся в жопе! Или пришей себе член, как хотела — может, это тебя остановит? Хотя, зная твоего муженька…

— Ромку не тянет на мужчин, — знаю, я должна уже обидеться или разозлиться, но мне просто смешно. У меня нет сил удивляться даже собственному легкомысленному восприятию происходящего. Кажется, я сама не до конца верю в то, что происходит.

— Это пока, Женёк, это пока! Ещё не вечер, как говорится! Эх, где наша не пропадала, да? Но к Микуле, пожалуйста, его не подпускай.

— В смысле? Он ее отец, что значит «не подпускай»?

— А то и значит! Гулять мы с ней будем вдвоём, это твоя задача — обеспечить, чтобы он в это время был на своём «бизнесе»! И чтобы его рожа не мелькала у меня перед глазами, иначе я не знаю, что сделаю!

Понимая, что в этот раз с подобными планами могут возникнуть трудности, я только вздыхаю и примирительно беру Ингу под руку. Все проблемы я буду решать по мере их поступления, не сейчас.

Сейчас мы немного посидим с ней на веранде небольшой кафешки на последнем этаже торгового центра, я выпью чай или кофе и постараюсь привести мысли в порядок. Сколько всего ещё надо сделать — а Микаэла с Ромкой прилетают уже через семь дней. Всего неделя — а у меня такой бардак, и в мыслях, и в делах.

— Родной! — в своей обычной манере делает призывный взмах рукой официанту Инга, когда мы выходим на террасу кафе. — А ну-ка! Коньячку нам кружечку!

Прыснув, мы с ней давимся смехом — юный официант-зумер явно не понимает наших олдскульных шуточек про Масяню, но вид старается сделать сочувствующий.

— Вам Хеннеси или Метаксу? — спрашивает он, даже не поведя бровью, как будто сейчас совсем не одиннадцать часов дня.

— Ты что, родной? Дамы предпочитают чистый спирт! — продолжает иронизировать Инга — она сегодня в ударе, и я не мешаю ей быть звездой происходящего. — Ладно, неси нам по стакану молока и по тортику. У меня тут, знаешь, челендж — двадцать один день без кофеина. А то уже глаза на лоб лезут от этого кофе.

Стараюсь не уточнять, что глаза на лоб у Инги лезут от того, что она не брезгует энергетиками, и просто присоединяюсь к ней в ее челлендже, который, зуб даю, она провалит через пару дней.

— Мне, пожалуйста, безлактозное.

— О, и мне тогда. Зож так зож, да, Женёк?

Молча киваю, стараясь отогнать себя мысли о том, что как бы мне, согласно ее предсказаниям, на антидепрессанты через месяц-другой не присесть. Вместо этого задаю вопрос совсем из другой темы.

— Послушай… У тебя случайно нет надёжного человека?

— М-м? — Инга вопросительно приподнимает брови, пригубив через трубочку стакан воды, который юркий официант успел принести ей по первому требованию. — Смотря для чего, Жень.

— Мне нужен ассистент. Хотя бы на то время, пока Мика здесь.

— А чего ты только сейчас спохватилась? Раньше не могла спросить? Я бы тебе подогнала парочку кандидатов. А так… не знаю. Уже пристроила всех, кого могла.

— Да я как-то не думала, — сейчас я ей почти не вру. Да, я совсем не думала, что Микаэла в этот раз прилетит не одна, и что все получится именно так. — Но сейчас понимаю, что хочу провести больше времени с дочкой, и часть обязанностей мне надо немного… делегировать.

— Что именно? — вопросительно смотрит на меня Инга.

— Да хотя бы организацию — сверку расписания, перенос сеансов, обзвонить-написать. Так-то я сама справлюсь.

— Не справляешься. Ты какая-то вечно задолбанная. Давно пора себе помощника взять.

Еще один момент, за который я смогла бы щёлкнуть её по носу, будь это неправдой. Но, к сожалению, Инга права. С тех пор, как моя ассистентка, с которой мы проработали последние три года, ушла в декрет, я так и не смогла найти ей достойную замену. Катерина была идеальной — ответственной, лёгкой, весёлой, ещё и интересовалась психологией. В итоге, последние пару месяцев я стараюсь справлять с организацией консультаций сама — а Инга вот считает, что так и не справилась.

— Ладно. Попробую ещё через рекрутеров пробить или сама по сайтам поищу. Прорвёмся, — интересно, кого я в этом убеждаю — её или себя?

— Слушай, ну если совсем туго будет, у меня есть одна кандидатура… Но это так, запасной вариант, может, сам человек ещё не захочет. Он просто не очень любит всякую нудную работу.

— Ассистировать — это не нудно! — обиженно возражаю я, неприятно поражённая тем, что что-то в моей работе может показаться скучным. — Ассистент — это почти правая рука! Я на Кате даже новые направления обкатывала — самый что ни на есть креатив! Соавторство!

— Ну ладно, ладно, разошлась… Может, и понравится ему.

— Да кто это? Что за такой ценный кадр, за которого я борюсь, толком его не зная?

— Племяш мой. Двоюродный, — принимая от официанта чашку с молоком, говорит Инга. — Я его не так часто вижу, больше в интернете слежу. Очень талантливый парень, вот прямо ручаюсь за это. Но, Женёк, он не из таких, кого заставишь, опять и снова тебе говорю. Он популярный тиктокер, и сам будет выбирать, с кем работать. Так что обещать ничего не могу. Но я передам, что тебе нужен сотрудник и что с тобой может быть интересно. А дальше, хозяин-барин, мое дело маленькое. Как сам решит, так и будет.

— Стой, стой… Тиктокер? А сколько ему лет?

— Ему? — с удовольствием причмокивая и надламывая кусочек безе с десерта, Инга то ли делает вид, то ли вправду не понимает, почему я задаю этот вопрос. — Семнадцать! А что ты так всполошилась, Евгения Васильевна? Ты что, эйджист?

— Здравствуйте-приехали! Он же несовершеннолетний! Как я с ним договор заключать буду?

— Оформишь как стажёра, всех дел.

Все-таки Инга начинает меня потихонечку злить. Ощущение, что после новости о том, что ее любимая Микуля прилетает в этот раз не одна, а с «мерзким папашей», она просто-напросто тихо троллит меня в отместку за испорченные планы. Потому что с Ромкой, когда он приедет, ей все равно придётся столкнуться — и я снова увижу, как меняется ее поведение.

В нем не будет ни капли той агрессии, которую вижу я, лишь натянутое дружелюбие: «Эх, ну мы-то с тобой… Сколько лет-сколько зим! Не чужие люди!» и какая-то скрытая нервозность, с которой она не может совладать, но прекрасно ее замечает. И злится на себя. А потом — на весь мир, на меня, видящую и понимающую это, на любого свидетеля ее неестественного натянутого поведения, когда она — больше не роскошная женщина, а нервная школьница, пытающаяся пошутить перед старшеклассником, внимание которого ей хочется заслужить.

Я все это понимаю и делаю скидку, но… не сегодня. Не сейчас, когда у меня и так куча проблем, которые, чтобы не слететь с катушек, я задвинула куда-то в дальний угол сознания, стараясь не думать, а просто делать, что могу, по мере сил.

Не сейчас, когда телефон разрывается от звонков назойливой клиентки, которая, единственная из моих постоянных, может вот так трезвонить мне вне договорённого времени и требовать консультацию в ультимативной форме. И я знаю, что не смогу её убедить, донести важность личных границ, потому что это истероидный тип, и если её понесло, она не будет слушать никого, кроме себя.

Не сейчас, когда нужно позвонить в компанию, где я иногда покупаю комплексное питание и забронировать меню на четыре недели в расчёте на двух человек, взрослого и подростка, с ежедневной доставкой к десяти. Не сейчас, когда надо заказать Ромке номер в отеле, а у меня от одной мысли об этом мурашки бегут по спине и пересыхает во рту — ведь он прилетает так надолго впервые за последние несколько лет, и я до сих пор не в это силах осознать.

— Женя! Евгения Васильевна, алё! — Инга щёлкает у меня перед носом пальцами. — Ты чего? Ты нормальная вообще, или уже заранее репетируешь дурку, в которую скатишься после визита своего Гарипова?

— Мне надо идти, — я поднимаюсь, понимая, что сегодня из меня плохой объект для шуток, и если я дам отпор, то боюсь, он будет слишком сильным для Инги. И общаться со мной она больше не захочет.

Поэтому уйду я. Это была плохая идея — выбираться в люди, пытаясь найти успокоение.

Покоя в ближайший месяц мне точно не видать.

— Рассчитаешься за меня, — я кладу на стол свою часть по чеку. — У меня консультация, я спешу.

— Ты… чего это, Жень? Женя! Женёк, ты куда?! — кричит она мне вслед, пока я спускаюсь вниз к выходу из торгового центра, даже не оглядываясь.

Я просто хочу побыть одна, и чтоб меня никто не трогал.

Инга догоняет меня на выходе из центра, хватает под руку и быстро тащит от колёс проезжающей мимо машины, водителю которой плевать на пешеходные зоны и нашу безопасность.

Вот и я так хочу. Чтобы мне было на все плевать. Но получается пока что плохо.

— Женьчик… Ну ты чего? Чего распсиховалась? Я же на полном серьезе помочь хочу — ты спросила, я ответила, кто у меня есть. И насчёт стажировки я тоже не шутила — если Егорка согласится, бери его, не раздумывая, я же не со зла про эйджизм брякнула. Ты не смотри, что он малой, не надо его недооценивать. Там голова такая — во! Дом советов с идеями! А если не согласится — найдём тебе ещё кого-то, я сама этим займусь, а то ты уже и так… не в себе. Вон, тебе трезвонит кто-то, а ты никак не реагируешь. Нет, мать… Аккуратно! — она обводит меня вокруг лежачего полицейского, пытаясь утянуть в более спокойный переход. — Тебе обязательно нужен ассистент. И не только потому, что Микуля приезжает, а вообще, по жизни. Надо больше отдыхать. Да прими ты этот звонок или отбей его, наконец! — у Инги пунктик на незавершённых процессах, они жутко ее нервируют.

Быстро бросаю взгляд на экран смартфона, который все это время держала в руках, отбиваясь от звонков Аллы, или Аллочки, как она упорно себя называет и так же упорно желает видеть меня вне обговорённого времени.

Но это, кажется не она. Это какой-то незнакомый номер — действительно, лучше принять.

— Да? — продолжая оглядываться, пока Инга тащит меня на парковку, отвечаю на звонок, по самой только паузе в начале разговора чувствуя недоброе.

И не ошибаюсь.

— Евге-ения! Ну, наконец-то! Наконец. я к вам достучалась! А то прямо как будто прячетесь от меня, специально трубку не берёте!

Аллочка. Все-таки ухитрилась дозвониться ко мне с левого номера, вот же… упорная женщина.

Делаю глубокий вдох, чтобы сохранить спокойствие, и медленно отвечаю:

— Нет, я не прячусь от вас, Алла. Просто не могу говорить, я не в офисе.

Несмотря на мой категоричный тон, не уверена, что она меня услышит, что и подтверждают её следующие слова:

— А с незнакомого номера трубочку-то взяли!

— Конечно, взяла. Это мог быть кто-нибудь из моих клиентов, у кого остались нерешенные вопросы, — в разговоре с Аллой главное — не вовлекаться эмоционально, лучше просто ставить ее перед фактом. — У нас же с вами нерешенных вопросов нет. Следующая консультация — в среду.

— Мне нужно сегодня! — драматично вскрикивает она, и по звеняще-рыдательным нотками рыдания в ее голосе, слышу, что настроена Аллочка серьезно. — Это катастрофа, Евгения! Вы моя единственная спасительница!

Аллочка — сложный случай а моей практике. Тот самый, который сбивает с меня профессиональную бесстрастность и превращает в трясущееся от злости существо буквально в один момент. После сеансов с ней я даже воды выпить нормально не могу — стакан прыгает в руках, а зубы выбивают чечетку о его край. Но я упорно продолжаю с ней работать из какого-то личного упрямства, из гордыни «Я смогу найти подход к любому клиенту», а она…

Она этим пользуется и, боюсь, добровольно никогда меня не бросит.

— Перезвоните завтра.

— Завтра я не смогу, Евгения! До завтра я не доживу!

— Алла…

— Я уже возле вашего кабинета!

— Меня там нет, Алла.

— Я знаю. Я с восьми утра там сижу.

— Но сейчас двенадцать дня! — я не могу скрыть досаду в голосе, и тут же одёргиваю себя — это уже эмоция, а с Аллой надо держаться нейтрально.

— Пристегнись, — шепчет мне Инга, когда сев рядом с ней на переднее сиденье, я забываю даже об этой мере предосторожности.

— Я сегодня не работаю в офисе. Вы зря там сидите! — продолжаю отчитывать я Аллу, заранее понимая, что поиграла. Вся моя решимость пала, когда я узнала, что она толчется под дверью моего закрытого кабинета уже около четырёх часов.

— Я знаю, Евгения… Женечка! Я буду ждать вас хоть до утра!

И ведь с неё станет.

— … у меня такая безвыгодная ситуация! Мне незачем идти домой! Ведь я…

— Высадишь меня возле офиса, — негромко прошу я Ингу, прикрыв микрофон мобильного. — Забегу буквально на полчаса.

Пока она согласно кивает, Аллочка продолжает о чём-то слезливо исповедоваться мне, и я даже не стараюсь делать вид, что прислушиваюсь. Все равно мы с ней увидимся через пятнадцать минут, и она расскажет мне об этом с живописными деталями, повторяя подробности несколько раз.

— Я сегодня свяжусь с Егоркой, — тем временем в другое ухо втолковывает мне Инга, и в какой-то момент мне кажется, что моя голова сейчас вспыхнет, как бумага, на которую направлен слишком яркий луч света. — И дам объявления на парочке сайтов, чтоб у нас запасные кандидаты были. Ну, чтобы можно было выбрать, а не вписаться в кого-то одного. Ты, главное, не психуй, отдохни, поспи немного. Мы все сделаем. Все будет чин-чинарём.

— Спасибо, Инга, — еле выдавливаю из себя я, устав слушать Аллочку и отбивая звонок совсем с непрофессиональным раздражением. — Я бы без тебя просто чокнулась.

— Ты и так чокнешься, обязательно, — без этой шпилечки это была бы не Инга. — Но я тебя спасу, не переживай. Только… Женя. Евгения Васильевна! — зовёт она меня, когда я слишком быстро пытаюсь выскочить из машины, едва мы заезжаем во двор бизнес-центра. — Услуга за услугу.

— Какая? — я знаю, что ничего хорошего она не попросит, и просто стою у открытой дверцы ее машины, устало опустив руки.

— Насчёт Гарипова я не шутила. Сделай так, чтоб его вокруг меня было по минимуму.

Отлично. Одну проблему я решила, вторую приобрела.

— Да Боже мой, Инга! Ну что за зацикленность! Поверь, он совсем не собирается с тобой лично встречаться и как-то специально это подстраивать! Ему вообще не до этого, он о тебе даже ни разу не вспоминал! И если где-то увидит мельком на пару минут вместе с Микой, то значения не придаст никакого… В отличие от тебя! И ты предлагаешь вместо общения с Микаэлой, которую я вижу два раза в год, следить только за тем, чтобы вы нигде не пересеклись? Сосредоточить на этом все своё внимание?! Господи! Какой непроходимый эгоизм!

Надеюсь, я хотя бы дверцей машины хлопнула не сильно громко, иначе это был бы полный провал. Я таки сорвалась на Инге, наговорив ей того, что она меньше всего хотела слышать — не то, что Ромка обидится, из-за того, что она его избегает, или сам не горит желанием ее видеть из-за какого-то их давнего конфликта. А что ему все равно.

На самом деле, так и есть. Ему с его лёгкостью отношения к людям абсолютно плевать, что там кто о нем думает и простил ли его кто за какие-то прошлые косяки, большие и маленькие.

Особенно ему плевать сейчас, на фоне последних Микаэлиных выходок. Но об этом позже. Я просто подумаю об этом позже, как и о том, что делать, когда мы снова встретимся с Ингой. А сейчас мне надо собрать всю мою волю в кулак, потому что под дверью кабинета меня ждёт новое испытание.

Аллочка.

— С какого номера вы мне звонили? — вижу ее издалека, драматично сидящую на полу, как всегда во всем белом.

Аллочка обожает белый цвет. По ее мнению, он придаёт ей свежесть и подчёркивает «невинную хрупкость» натуры. И о себе она говорит всегда в подчёркнуто возвышенных тонах, с восторженными оценочными терминами, которые объективно могут быть даны только со стороны.

Это у других ноги а у неё ножки. У других шея а у неё шейка. Другие могут ржать, а она — только переливчато смеяться. Каждое её слово о себе самой (о чём-то другом Аллочка говорит на любит) работает и подчёркивает то что она — нимфа. Парящая высоко-высоко над остальной серой массой. Этот идеальный образ, в который она играет, Алла хочет внушить всем остальным, при том, что реальность упорно конфликтует с созданной ею сказкой.

На самом деле, она является напористой, довольно громкой и грузной дамой, у которой генеральская решительность читается даже в мелких жестах. Но до настоящего положения дел Аллочке дела нет и никогда не было.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— А телефончик я у охранника взяла! Евгения… Евгения Васильевна! Как я рада, что вы всё-таки проявили чуткость и пришли меня выслушать! Вот и охранник — он солидный человек, настоящий мужчина… Неужели он мог бросить женщину в беде!

Аллочка очень любит подчёркивать, что она женщина. Этому половому делению она придаёт сакральное значение, будучи свято уверенной, что имеет право на многое — капризы, выходки, эгоизм, только по причине того, что «чего хочет женщина, того хочет бог». Ее любимая песня, конечно же «Снегопад-снегопад, если женщина просит…» Именно ее она часто напевает в конце наших сеансов, пока я сижу и медленно отсчитывая назад, от двадцати до одного, чтобы в очередной раз спокойно вынести такой мощный вызов моей профессиональной стойкости.

Добровольно я бы никогда не взялась консультировать Аллочку. История нашего знакомства вышла такой же витиеватей и противоречивой как и круг тех проблем, которые мы пытаемся решить.

Откровенно говоря, я работаю с Аллочкой не ради неё, а ради ее дочери, которая пришла ко мне несколько лет назад. Измученная, эмоционально истощённая Наина совсем не соответствовала своему имени роковой красавицы-колдуньи из известной сказки. В детстве мать часто читала ей «Руслана и Людмилу», особенно часть с Наиной, после превратившейся в злую ведьму.

— Ты тоже постареешь, — говорила она, в то время как Наина только закончила младшую школу. — И тебя будут все бояться. Ты станешь страшная и костлявая. Как злая ведьма! Детство проходит быстро, а молодость — ещё быстрее. Не думай, что ты какая-то особенная, раз молодая.

Наина не была молодой, она была ещё маленькой, когда Аллочка начала ревновать дочку сначала к возрасту, а потом к вниманию друзей и подруг. Каждый раз, когда кто-то заходил в гости, Аллочка непременно появлялась в их компании, яркая и остроумная, перетягивала все внимание на себя, звонко смеялась и шутила с «молодежью», вымещая дочку на задний план, а то и вовсе — заставляя приструнивать, принося из кузги закуски, конфеты и новые чашки с чаем.

— У тебя офигенная мама! — говорили Наинины подружки, а за ними — и друзья-мальчики. А когда та начинала злиться и просила не упоминать Аллочку, ошарашено переспрашивали: — Ты что, ревнуешь? Так нельзя, это же мать!

Постепенно Наина перестала приглашать к себе домой сначала компании, а потом и редких друзей. Ей надоело выступать служанкой-тенью при собственной матери, надоело слушать реплики: «Так странно! У тебя такая красивая и современная мама. А ты совсем на неё не похожа». На работе она не сошлась ни с одной компанией — ей казалось, что все над ней подшучивают, шепчутся, сравнивают с Аллочкой и тихо насмехаются, как же так природа отдохнула.

— На тебе — природа отдохнула! — тем временем внушала ей Аллочка, возжелавшая внуков и начавшая долбить Наине голову за то, что та «замарашка» и «старая дева» в свои двадцать семь. — Я же говорила — молодость быстро проходит! На что ты ее потратила? На никчемную работу? Ты даже карьеру построить не смогла — опять уволилась, все тебе не так — то офис, то коллектив… Да скажи спасибо, что они вообще тебя терпят, мышь такую! Ты никто, понимаешь? Никто! Серое пятно! Это хуже, чем уродство!

Потом вдруг Аллочка начала ее напрочь игнорировать. Она окончательно смирилась с тем, что дочь — её самый провальный проект, и переместила внимание на какие-то собственные проблемы — и эти полтора года Наина назвала самыми счастливыми в жизни. Она даже подумывала о том, чтобы снять квартиру — ей нравилось на новой работе, она не шарахалась от коллег, провоцируя их на шутки и издёвки своей нелюдимостью. У неё проявились деньги, более-менее стабильный доход и… новый друг. Даже больше, чем друг. Ей так казалось, по крайней мере.

Они могли часами общаться в мессенджерах после работы, а потом начали встречаться на выходных — ходили вместе на какую-то новую выставку (он был графическим дизайнером) или распродажу, или просто погулять и посидеть в кофейне. И он всегда очень внимательно слушал и никогда не смеялся над ней.

Для Наины это было очень важно — чтобы над ней не смеялись. Чтобы серьезно воспринимали ее волнения и странные, может быть, дурацкие переживания. Но от серьёзного и внимательного к ним отношения они становились как будто менее дурацкими.

Она даже позвала его домой — впервые за долгие годы, мечтая, что очень скоро съедет со своей старой квартиры и заживет счастливо одна. А, может быть… даже с ним…

Аллочки не должно было быть дома. Абсолютно точно. Ни под каким предлогом. Ее даже в городе несколько дней не было. Поэтому, когда в замке щёлкнул ключ, Наина побледнела так сильно, что испугала своего нового друга, с которым — она это точно знала — ей не светило больше ничего.

— Ой, а кто это у нас в гостях? Неуже-ели? Я наконец-то дождалась, чтобы к нам пожаловал интересный джентльмен?

Наина помнила в деталях весь тот день и всегда тщательно воспроизводила его в наших беседах до мелочей. Как впорхнувшая в комнату Аллочка тут же начала жаловаться на мужчин, что «совсем джентльменов не осталось», как красочно расписывала подробности ссоры с недавним ухажером, из-за которой ей пришлось бросить все и «стремглав нестись от него как испуганная лань»

Всякий раз Наину передёргивало от этой фразы — нервный тик, который она долго лечила после первого срыва, возвращался к ней ровно в этот момент.

— Евгения. Но это же так пошло. Так отвратительно… То, что она делает. Почему я одна вижу это? Почему они все… они все молчат?

Новый друг Наины тогда не молчал, а очень живо включился а беседу — и сколько я ни пыталась убедить Наину, что это вполне могло быть из-за симпатии именно к ней, он думал, что ей будет приятно, если он понравится её матери — она не верила. Потому что в самый важный момент он не остановил Аллочку.

Когда она в первый раз приказала ей поставить чайник и принести им чай, а то «Что мы как оборванцы с этой колой и снеками сидим? Нет-нет, только чай, со свежими булочками, как принято в приличном доме! Что? Нет булочек? Почему я не удивлена, Наина. Вот деньги, сбегай в кондитерскую. Какая ты у меня непутёвая. Как вы только с ней общаетесь, она же такая непутёвая!»

Как на деревянных ногах и с ощущением медленного провала в чёрную дыру, она вышла из квартиры, а новый друг остался с Аллочкой, и не пошёл вместе с ней за этими злополучными булочками. Как, возвращаясь, уже знала, что случится непоправимое, и действовала почти в автоматическом режиме. Как делала чай, расставляла чайник, масленицу и блюдо с булочками на разнос. Как вошла в комнату в тот момент, когда Аллочка и ее новый, уже, бывший друг вместе хохотали над рассказом о том, как Наину закрыли в школьной раздевалке, а она, чтобы не сойти с ума от страха темноты и замкнутых пространств, начала петь, чтобы хоть как-то отвлечься, унять свой ужас и панику.

— Это же додуматься надо было! — звонко хохотала Аллочка. — Тут «Помогите!» надо кричать, а она на всю Ивановскую: «Ну где же вы девчонки, девчонки! Короткие юбчонки-юбчонки!» Хоть бы ещё песню приличную завела, так нет же… А-а-а!! Ты что?!! Ты… с ума… сошла!!Дрянь! Дрянь такая! Помо… Помогите! Полиция! Кто-нибудь, вызывайте полицию!

Тогда приехала и полиция, и скорая помощь, которая забрала Наину в неврологическое отделение после первого случившегося с ней тяжелого срыва. Каждый раз, когда я спрашивала, как бы она переиграла тот день, если бы могла, она отвечала:

— Никак. Или нет. В этот раз выплеснула бы кипяток из чайника ей не на ноги… Все равно мало попало, все на диване осталось. А прямо на голову. Чтобы она сварилась заживо.

С Наиной мы работали недолго, но очень усердно — уже в самом начале я поняла, что поддерживающей терапией здесь не обойдёшься, нужны консультации доктора. Я даже договорилась с Анной, чудом выбив у неё одно место для моего клиента в обход всех желающих — но Наину было не уговорить. Психолога она ещё могла выдержать и даже постепенно стала воспринимать меня как жилетку, в которую можно выговориться-выплакаться. Ей по прежнему было надо, чтобы ее просто слушали и не смеялись над её проблемами — на этот раз совсем нешуточными. А вот от Анны она наотрез отказалась — все врачи, какими бы этичными они ни были, казалось Наине чудовищами в белых халатах, которых подкупила ее мать, «чтобы на ней опыты ставили».

Я держалась до последнего, надеясь на чудо, на внезапный прорыв. Я даже стала работать отдельно с Аллочкой, лично позвонив ей и пригласив на консультации, сказав, что без проработки отношения с её стороны, дочь не выберется из клиник никогда.

Я очень сомневалась в успехе этого мероприятия — достаточно было пары описаний, чтобы узнать в Аллочке законченного нарцисса, которому, кроме себя, дела ни до кого нет. И дальнейшая судьба Наины была для неё так себе мотивация. Но я ошиблась, сама того не подозревая, нажав на нужную кнопку.

Оказалось, что дочь в психушке для неё — жуткий позор. Пусть лучше будет «мышь серая и никчемная», сокрушалась Аллочка, рыдая в белый батистовый платок (бумажными салфетками она не пользовалась, это не к лицу «настоящей женщине»). Но не психическая. На неё все соседи пальцами тыкают, а некоторые откровенно требуют, чтобы заперла Наину «в дурку», пока та не напустила газу в подъезд или ребёнка какого-то не запугала до смерти.

— Такой позор… Такой позор, Евгения! За что это мне? Как будто кто-то проклял! Вы снимаете родовые проклятия? Может, в этом все дело?

— Психологи не снимают родовые проклятия, Алла. Мы работаем с научной базой и не сотрудничаем с шарлатанами, — даже пояснение ей элементарных вещей всегда давалось мне сложно. Я старалась скрыть осуждение и неприязнь, хотя должна была оставаться бесстрастной.

Но раздутое до таких масштабов эго я видела впервые.

— Правда? А очень зря! — с самого начала у Аллочки я пользовалась минимальным авторитетом, спасительницей стала гораздо позже. — Я вот у хорошего специалиста тоже, параллельно с вами, марафон прохожу. Очень мне нравится! Тоже — так серьезно, обстоятельно всё. Почти как у вас!

«Почти» — это я, видимо, не дотягиваю.

— И марафон тоже такой хороший, полезный! «Чистим родовое дерево» называется. Так я обнаружила у себя, Евгения — не поверите! Незакрытый гештальт в ментальной связи с сестрой! Которой у меня, конечно же нет, мама сделала аборт! Это я была любимым и долгожданным ребёнком, а перед этим — что она пережила, что пережила… Не поверите! И вот…

Доказывать ей, что гештальт здесь совершенно ни при чем, и психотерапия не признаёт ментальных связей с нерождёнными сёстрами, не имело смысла. Пробиться сквозь плотный поток Аллочкиных монологов я не могла, используя даже профессиональные уловки. Поэтому я просто запретила ей консультации с кем-либо, кроме меня, взяв на себя ответственность и заявив, что только так она сможет уберечь Наину от нервного срыва, а себя — от позора.

И, все равно, мы не смогли противостоять неизбежному. Срыв у Наины всё-таки случился после того, как она обнаружила мать за чтением ее детских дневников, которые она прятала в секретном месте письменного стола. Аллочка давно об этом секретером месте знала, и аргументировала свой поступок тем, что хотела поближе узнать дочку, вспомнить ее детство и обнаружить «истоки проблем». И, вообще, это я ей посоветовала так поступить.

Такое грубое вмешательство в детские воспоминания, как и новость о том, что я тайком провожу сессии с ее матерью, сорвали последнюю тонкую опору, которая удерживала сознание Наины в рамках адекватности. В этот раз в диспансер ее забирали как «буйную» и «опасную», пришлось применить смирительные повязки, но закрыть рот все-таки не вышло. Так все соседи узнали, что Наина ненавидит свою мать, которая крадет у неё всё и всех, к кому она привязывается, желает ей смерти и убьёт, когда вернётся.

На этот раз — точно убьёт.

Аллочка тогда обвиняла во всем меня — я обещала уберечь ее от позора, а вместо этого получился самый безобразный скандал в ее жизни. Наина меня тоже возненавидела — я стала ещё одной предательницей, которая променяла её на мать, не смогла устоять против ее «пошлых ужимок». Я даже не пыталась что-то ей объяснить, она бы все равно меня не услышала. Пусть и с благой целью, пытаясь работать с Аллочкой и объяснить ей, на каких болезненных точках дочери не следует топтаться, я саманажала на спусковой крючок главного и сильнейшего триггера Наины. И сколько Анна ни убеждала меня в том, что мой метод был самым верным и профессионально этичным, что в терапии нет никакого смысла, если не пытаться изменить окружение пациента, я считала и продолжаю считать этот случай самым провальным в своей практике.

Ещё с год после этого со мной не желали общаться ни Аллочка, ни Наина, а потом появились на горизонте — тоже обе. Наина с залихватской злостью написала мне в мессенджер, что, наконец, счастлива, несмотря на то, что я хотела окончательно сломать ей жизнь — и этим вызвала нешуточное беспокойство.

А после возникла и сама Аллочка — в слезах, живописно растрёпанная, но неизменно в белом, она выбила себе консультацию вне очереди — и происходила она в десять вечера в воскресенье в моем кабинете. Так что сегодняшняя воскресная ее истерика не стала дня меня чем-то необычным. Скорее, наоборот — это была наша маленькая устоявшаяся традиция.

Аллочка в отличие от Павлика, который окончательно потерял аппетит и тоже был здесь накануне внеурочно, пытаясь принять решение по поводу гаджетов дополненной реальности (все онлайн-сексшопы казалось ему недостаточно надёжными), пьёт кофе чашками, опустошает корзинку с печеньем и спрашивает, не могу ли я добавить ей в кофе коньяк, чтобы успокоить нервы.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Я в ужасе, Евгения. Я… просто в панике! Так у вас точно нет бренди?

— Мы не пьём алкоголь на консультациях, Алла, как бы тяжело вам ни было. Могу предложить воды, вы успокоитесь, попытаетесь собраться и снова мне все расскажете.

— Да к черту… К чер-рту воду! — от волнения она начинает заикаться и быстро съедает ещё одну зефирку. — Она возвращается, понимаете? Она приезжает, чтобы меня убить!

— Вы в этом уверены? Точно? — наливая уже себе воды, я стараюсь сосчитать, сколько раз Аллочка плакалась мне по этой же причине, после того, как Наина, познакомившись на лечении с каким-то служителем непонятного культа, уехала с ним в глушь строить любовь и семью будущего.

Вообще-то, её не должны были выписывать. Исходя из её состояния, ей светил очень долгий стационар, едва ли не пожизненный. Но кто-то с кем-то, как всегда, договорился, кто-то кому-то приплатил — в своём сообщении Наина написала мне, что это «любимый ее спас», наконец, хоть один человек сделал для неё хоть что-то — и вот уже полтора года она жила с ним в месте, недоступном для служб геолокации, иногда названивая матери с неизвестных номеров то в состоянии феерии, с криками: «Я все равно счастлива, поняла?!», то в истерике, с просьбами спасти её, потому что любимый ее бьет и хочет принести в жертву, пустив кровь на ритуальном капище.

Аллочку после всех этих звонков волновало только одно — её собственная судьба, и чтобы дочь не надумала бросить своего психо-абьюзера и вернуться назад, в их общую квартиру.

— Мне же не жить тогда, понимаете, Евгения! Мне точно не жить! Она ненавидит меня за красоту… за утончённость! За успех у мужчин — а я ведь не виновата, что я — такая, а она такая! Это все гены, порченные гены её папаши, черт меня дёрнул связаться с ним… Скажите, Евгения, как я могу от этого застраховаться? Ответственность за мою жизнь — в ваших руках!

Опять. Опять одна и та же, старая песня.

Сколько я ни убеждаю Аллочку в том, что предпринятые вовремя меры станут для неё лучшей страховкой — она упорно не желает менять замки, либо же провести сигнализацию и поставить номера охраны и экстренной помощи на быстрый вызов. Аллочка продолжает экзальтированно ждать «возвращения чудовища» и нагнетать ситуацию на наших консультациях, параллельно напоминая мне, что я в ответе за всё, потому что своими руками спровоцировала катастрофу.

— Нет, на этот раз точно. На этот раз абсолютно точно, Евгения… — заламывая длинные узловатые пальцы, как всегда, обильно украшенные перстнями, Аллочка тихо всхлипывает. — Она звонила мне с вокзала. Она сказала, что мы скоро увидимся и она сбежала от своего мучителя, потому что он лупил ее как сидорову козу!

— Где она находилась, Алла? Вы не попыталась узнать, откуда звонила вам Наина?

— Что вы, Евгения! — Аллочка смотрит меня с откровенной насмешкой, как будто бы я сморозила несусветную глупость. — Моей жизни грозит опасность, а вы предлагаете мне выяснять у зарвавшейся соплячки, где она находится? Где бы она ни была, она сама спровоцировала эту ситуацию, и должна нести за это ответственность!

— Вы считаете себя совсем непричастной к происходящему? — спрашиваю я, автоматически погружая руку в кадку с мягким сыпучим песком. Я специально держу этот небольшой горшочек рядом — тактильное ощущение скользящих сквозь пальцы мелких песчинок меня успокаивает.

— Помилуйте, Евгения? Как я могу быть причастна к тому, что Нанка снова вляпалась в какое-то дерьмо?! На этот раз меня даже не было рядом! Я никак не могла повлиять на ее выбор!

Ясно, обычная ее песня: и я — не я, и лошадь не моя. Что это я в самом деле, как на настоящем сеансе, где клиент настроен на диалог.

Практика с Аллочкой — моя расплата за профессиональную гордыню. Когда с самого начала было ясно, что случай Наины вне моей компетенции, я все равно, ввязалась в это дело, спровоцировала — пусть даже косвенно — новый срыв и ухудшение, поведясь на комплименты: «Вы такая чуткая» и «Наконец, меня хоть кто-то понимает!»

И как итог — как бы я ни стараюсь противостоять манипуляциям Аллочки «Вы в ответе за мою жизнь», все равно, чувствую это — и ответственность, и причастность. А ещё меня странно завораживает этот чудовищный круговорот нелюбви в природе. Сначала мать садировала дочь из желания самоутвердиться, даже не подозревая, что это «слабое и хилое существо, серая мышь» когда-нибудь устроит для неё персональный ад, воздав сторицей за свою погубленную психику.

— Что мне делать? Подскажете? — тем временем снова всхлипывает Аллочка, прикладывая к глазам батистовый платок. — Я не хочу умирать, Евгения. Я ещё слишком молода.

— Алла. Вам пятьдесят девять лет. Вы… действительно активная взрослая женщина, которой ещё рано в могилу.

— Как некорректно с вашей стороны тыкать меня лицом в мой возраст, — поджав губы, Аллочка оскорбленно отодвигает пустую чашку.

— Нет, не надо. Не надо уводить разговор в ваше любимое русло, — я судорожно сжимаю пальцы в кадке с сыпучим песком. — Вам пятьдесят девять, Алла, и если вы хотите отпраздновать свой шестидесятый юбилей, значит вы самостоятельно, не дожидаясь джентльменов- спасителей, благородных принцев и соседей, вызовете мастера и смените замки на входных дверях. Вы оповестите лечащего психиатра Наины о том, что она скоро может вернуться в город. Даже если это неправда и у неё была галлюцинация, а вы даже не потрудились узнать, действительно ли она на вокзале и в каком именно городе. Но вы примете все надлежащие меры и перестанете шантажировать меня возможной опасностью вашей жизни. Это всё, что я могу сказать вам на сегодня.

— Вы в чём-то обвиняете меня, Евгения?! После того, как сами поспособствовали тому, что Нанка окончательно свихнулась и возненавидела меня! После того, как это вы навязали ей идею-фикс убийства собственной матери! А теперь вы хотите отстраниться?!

Нет, я не поведусь на это. На все ее эгоцентричные, манипулятивные выпады — не поведусь и останусь спокойна, вот только разожму руку, которую как будто скрутил спазм, и я не могу расцепить пальцы, ногтями впивающиеся мне в ладонь.

— Алла! — резко повышаю голос, что, конечно, недопустимо на консультациях — но наше общение давно вышло за рамки адекватных отношений психолога и клиента. — Если хотите и дальше приходить ко мне, я требую выполнения всех моих предписаний. И прекратите навязывать мне ложные мотивы — если бы я хотела отстраниться, то давно бы это сделала! Вы слышите, что нужно сделать для того, чтобы мы продолжили с вами встречаться? Четкое. Выполнение. Всех. Моих. Предписаний. Вам понятно?

Аллочка уходит от меня спустя полчаса, наполненных рыданиями, питьем успокоительного, возмущением, отрицанием, негодованием, и как финал — признанием того, что я права и кучей цветастых благодарностей.

Только почему же мне так плохо после всего этого? В который раз удивляюсь, как Наина могла выдержать так долго в обществе такого токсичного человека и не сойти с ума ещё раньше.

Провожаю Аллу вниз на лифте против своего желания — она просто тащит меня за собой за руку, продолжая радостно щебетать, что все обойдётся, мир не может быть к ней так несправедлив, она испила свою чашу страданий и не может умереть во цвете лет, только о возрасте, пожалуйста, больше не надо.

Стряхиваю ее себя на первом этаже, возле выхода из опустевшего в выходной день бизнес центра и, возвращаясь назад, через электронный пропускной пункт, говорю охраннику:

— Запомните эту женщину. В следующий раз пускайте её ко мне только по предварительному согласованию.

Эти слова вызывают в нем закономерное удивление — Аллочка умеет очаровывать людей.

— Да что ж вы так, Евгения Васильевна? Какая муха вас укусила? Такая женщина приятная, а вы… так с ней…. А ещё психолог!

Я ничего не говорю в ответ, только молча поднимаюсь на свой этаж в шуршащем раздвижными дверями лифте, стараясь не смотреть в зеркало. Сейчас я себе неприятна — плохая мать, плохая жена, никудышний психолог. Выхожу из лифта, сворачиваю в своё крыло и подхожу к своему кабинету, который даже не успела закрыть. Захожу внутрь, прикрываю двери, надёжно щёлкнув ключом в замке три раза, до упора. Зачем-то снимаю обувь, прохожу через приемную в кабинет, сильно-сильно сжав руками голову и сползаю вниз, на коврик у дивана для клиентов, стараясь не разреветься.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Почему-то эта оценка от постороннего человека стала последней каплей, переполнившей чашу моей выдержки.

Ещё минута — и я рыдаю спрятав лицо в ладонях, скрючившись на мягком ковролине. Я совершенно не понимаю, что происходит вокруг меня, с моей работой, с моей жизнью. И с жизнями моих близких.

Все летит в тар-татары, сколько бы я от этого ни отворачивалась. Оксана на днях отменила уже вторую встречу — её беременность начала давать осложнения и она собралась ложиться на сохранение. Павлик, который забегал вчера, был в таком ажиотаже, что меня это даже испугало — наша с ним работа предполагает поиск баланса и гармонии, а не захлёстывающее с головой нервозное возбуждение. Встреча с Анной не принесла никакой ясности в вопросе Мики. И главное — сама Микаэла, преподнесшая нам с Ромкой такой сюрприз, к которому не был готов никто из нас — ни он, ни я.

Вчера, созвонившись с ним по первому требованию, я обнаружила его, сидящим перед рабочим столом, на котором были свалены какие-то пластиковые мини-боксы и неприметные на первый взгляд картонные коробочки, из которых Ромка извлёк пластинки, наполненные неизвестными нам таблетками — и очень скоро мы выяснили, что это.

Пока он переводил мне названия составляющих, я впопыхах сёрфила в интернете характеристику препаратов. Это была заначка Микаэлы, на которую он случайно наткнулся, и мы обнаружили там парочку психостимуляторов, одно седативное, и как вишенку на торте — два гормональных препарата, пусть даже лёгкого воздействия, но которые можно было купить только по назначению врача.

— А это что? — Ромка вертит в руках перед самым глазком камеры коробку, с ярко отпечатанным на ней Венериным зеркальцем. — Только не говори, что какое-то средство от сифилиса, Женьк. Я, блядь, ещё от барбитуратов не отошёл.

— Нет, Ром. Это ок.

— Что?

— О-ка! Оральные контрацептивы.

— Слушай. В другое время я бы точно не пропустил слово «оральный», но сейчас мне совсем не до приколов. Что это за херня?

— Это гормональные препараты… Можно принимать как для контрацепции, так и для сдерживания овуляции. Чтобы не было месячных.

— Да ёб твою мать!

Дальше мне приходится выслушать поток его самых живописных комментариев по поводу ситуации — я даю ему возможность сбросить пар и молча жду.

Я знаю, почему он так злится. Он так беспечно заверял меня, что все под контролем, хотя я предупреждала, что Микаэла может обмануть, отвлечь внимание. В итоге, получается, таки не справился, не уследил.

Хотя… Начни он обыскивать и посади её под замок — разве это имело бы смысл? Мы никогда не воспитывали Мику подобным образом — это был самый верный путь потерять её доверие. Кроме того, мы по-прежнему скрываем, что отец в курсе её эпохальных планов.

— Как ты их нашёл? — чтобы отвлечь Ромку от мрачных мыслей, спрашиваю я, стараясь не думать, что мой ребёнок, вполне вероятно, принимает стимуляторы и гормональные препараты.

— Да случайно, Женьк. Вот в чем западло. Если бы она не напилась в хлам, может, я и дальше ни черта бы не видел, что творится у меня под носом.

— Напилась? Микаэла что… пьёт?

С болезненной ностальгией мне почему-то вспоминается, как наш маленький кудрявый пупс питался исключительно детскими творожками без ГМО и канцерогенов — а теперь вот… Упивается спиртным до потери контроля.

— Слушай, не начинай! — он раздраженно дёргает плечом, таким привычным за многие годы жестом. — Что значит «пьет»? Пару раз перебрала, только последний раз — в хлам.

— Пару раз?!

— Женька, выключи бабку! Мика не хлещет алкаху с утра до вечера, или что ты там решила! Но если ты думаешь, что с малыми можно обойтись совсем без этого… Я бы сам хотел так думать. Но у них на этот счёт другие планы. Ты что, ни разу не напивалась в старших классах? Не блевала под кустами?

— Да ладно, Ром. Так, чтоб до потери контроля — нет.

— Брешешь. Я сам тебя пару раз откачивал. Помнишь, как вы с Орестом в джакузи ушатались?

— Ну… эти пару раз ты меня сам и напоил! Это нечестно! А Орест… — не могу сдержать улыбку, вспоминая нашего старого друга, всё-таки ухитрившегося жениться на богатой американке, к тому же, прохожей на Милу Йовович, и теперь страдающего от переизбытка благ в своей слишком устроенной жизни. — Ты сам знаешь, я на его легенду купилась!

— Ну да, ну да, — иронично ворчит он. — Всё совсем по-другому, когда дело касается тебя. А малые должны быть идеальными, да, Женьк?

Вот за это его обожает Микаэла, и вот почему я проигрываю ему как родитель. Ромка сумел сохранить какое-то потрясающее умение ставить себя на место детей, глядя на мир их глазами и чувствуя их восприятием. А я, при всем желании сохранить ту же объективность, нет-нет, да и скатываюсь в позицию пафосного взрослого, не дающего им право на ошибки, которые совершала сама, считающего, что «ну, какой с нас спрос, мы были другие, а вот наши дети — они должны быть лучше!»

Ромку нельзя назвать беспечным отцом, но каким-то подсознательным чутьем он всегда определяет обычные мелкие неприятности, за которые стоит пожурить, но не больше. И грань, за которой нужно бить тревогу, тоже безошибочно узнаёт — вот как сейчас.

— Так что не придумывай себе ничего, — отвлекает меня от размышлений Ромкин голос, и я пытаюсь успокоить себя, не дать запаниковать. — Мика ничем от нас не отличается, когда дурь в голову по малолетству бьет. До этого она только один раз сабантуй устроила, когда с дружками квартиру чуть не разнесли. Дружков пришлось выставить, а ей — рассказать, как надо закусывать и что с чем нельзя мешать.

— Молодец, папочка! — не могу удержаться, чтобы не поддеть его. Хотя я прекрасно понимаю, что с Микаэлой другие способы не сработали бы. Лучший вариант вдохновить ее на какую-то глупость — это что-то запретить.

— Прекращай нудеть! — резко обрывает меня он. — Других проблем у нас нет, Женьк? Только то, что все спиногрызы иногда напиваются! А не то, что они решают, что теперь не девки, а пацаны, и обращаться к ним надо… Слушай, как к Мике обращаться теперь надо будет? Она? Оно? Это?

— Рома, ты что… — понимаю, что его деликатность в предыдущем разговоре была вызвана только крайней растерянностью. Но теперь до него всё окончательно дошло, и он начал раздавать характеристики с присущей ему резкостью. — Ну, какое «оно»! И уж тем более «это»! Обращайся, как и раньше! И, вообще… Может у неё это несерьёзно…

— Ты на это посмотри! — резко наклоняя камеру, он показывает мне россыпь таблеток по столу. — Это похоже на «несерьёзно»?!

— Ну… Не совсем.

— Короче, без ну. Меня, Женьк, больше даже не проблема с пришитыми писюнами волнует. Я как считал, так и считаю — это может быть банальный заскок, или жирный толлинг, или желание позлить. Может, я сам захочу когда-нибудь приделать себе пару отличных сисек просто эксперимента ради. И это не значит, что… Эй? Что такого? — глядя в мои ошарашенные глаза, спрашивает он.

— Какие сиськи, Рома? — с этого самого момента я воспринимаю происходящее как одну из форм сюрреализма, такое своеобразное преломление реальности.

Все это так абсурдно, что просто смешно.

— Ну, такие, классные. Троечки где-то, как у тебя.

— Рома, ты что! — я изо всех сил пытаюсь сдержать смех, хотя параллельно с этим мне хочется плакать, от растерянности перед ситуацией.

— А что, Женьк? Всегда под рукой, никто не заберёт, не отморозится, не начнёт читать мораль, что я должен и чего не должен делать. Так что не это самое страшное.

— Да нет, Ром, сами по себе такие манипуляции с телом не есть норма…

— Не важно! И вообще, Женька, что ты так уперлась? Кто о чем, а ты о сиськах.

— Я?!

— Так, все. Сменили тему. Теперь серьезно. Малую надо вытаскивать из этого — любыми способами и быстро. То, что она напридумывала себе про всякие операции — это одно. Должно попустить со временем. Но она уже жрет непонятные таблетки. Если в её окружении есть хоть кто-то, кто может достать ей все это, — он снова делает знак рукой в сторону Микиных «богатств», — значит, ее надо изолировать от всей её компании. Прямо сейчас. А то мы скоро у неё кислоту или колёса найдём, не только твои о-ка. Тогда реально станет неважно, кто у нас — сын-наркоман, или дочка-наркоманка. Носить передачки ей в рехаб мне совсем не улыбается.

Он прав. Он абсолютно прав. А вот я об этом даже не подумала. Чувствую себя униженно-уязвлено — причём, унизила и уязвила сейчас я себя сама.

Нет, всё-таки он отец гораздо лучший, чем я — мать. И, чтобы не циклиться на этом — казнить себя я буду потом, когда решим все наши проблемы — спрашиваю то, что давно вертелось на языке.

— А Микаэла знает, что ты нашёл ее тайник? Как она ведёт себя без этих препаратов?

— Да знает, по-любому, — Ромка откидывается на спинку кресла и устало закуривает. — Шифруется типа. С утра сегодня, как проспалась, по квартире шастала туда-сюда. Но молчит пока. Я ей там закинул удочку, пусть в той стороне копает.

— В какой?

— Что она все посеяла-потеряла по пьяни. Это у нас семейное. А загашник свой, может, куда-то в порядок перепрятала. Это у неё уже от тебя.

— А-а… Ну да, — несмотря на не самые лучшие… да что там, откровенно плохие новости, улыбаюсь, вспоминая, сколько раз я возмущалась Ромкиной беспечности, когда он вечно терял то ключи, то документы, то телефонны, а то и все вместе, сразу. И как я умудрялась запрятать какие-то важные вещи, билеты или карты только потому, что пыталась найти для них самое безопасное место, так, что искать их потом приходилось днями или даже неделями.

— Я, конечно, не говорил, что знаю, что она ищет. Но тут неважно что, главное — её внимание отвлечь. Пусть ищет. Хрен найдёт, — с мрачным удовлетворением подводит итог он, после чего продолжает. — Я же как нашёл эти колёса… — Ромка берет в руку один пузырёк и ещё одну картонную коробочку. — Они у неё из кармана вывалились, когда я ее в ее комнату нёс.

— Прямо-таки нёс? — в ужасе я прикладываю руки к лицу, не в состоянии представить этой картины — чтобы мой ребёнок, моя такая энергичная и напористая девочка… была в таком состоянии, когда её ноги не слушаются.

— Да, Женьк. Там классика жанра была — ее дружбаны до двери дотащили, позвонили в переговорное, и пока я спускался, их и след простыл. Ссыкуны, — иронично бросает Ромка. — Мы ещё соседей на лестнице встретили.

— Какой кошмар…

— Почему кошмар? Ты можешь гордиться своим воспитанием — несмотря на то, что Мика была в дрова, она с ними поздоровалась.

— Ром, не издевайся.

— Да ладно тебе. Я сам поржал. А потом увидел, что у неё из карманов в прихожей выпало — тут уже не до смеха стало. Думаю, это прямо свежак, — он вертит в руке упаковку таблеток. — Всё новое, даже не распечатано ещё было.

— Это что же — друзья, которые ей это достали, ещё и напоили её? — пытаясь найти хоть какую-то логику в поступках Мики, спрашиваю я, пока в голову почему-то лезут обрывочные воспоминая: «Расслабься, Дженья! Я гуляю! Мы с Лили ещё долго будем гулять!», «А вот Лили, познакомься!», «Добрый день, сеньора Дженья. Вы такая красивая». «А я что, выходит, нет?» «Ты тоже, но сеньора Дженья белая, а ты темная». «Все, пока, мы заняты! Ты тоже пойди погуляй — не говори, что некому угостить тебя вином!»

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Да не факт. Не факт, Женька, — отвлекает меня Ромкин голос. — Она вполне могла и до этого успеть, а потом нахерачиться. У неё края могут быть где угодно, это же Мика, ты знаешь. У неё везде все схвачено, везде приятели-знакомства.

— Послушай… А ты не знаешь, с ней вчера на этой пьянке-гулянке, была ее подружка? Новая?

— М-м? — Ромка внимательно щурится сквозь табачный дым — ещё одна его знакомая за много лет привычка. — Что за подружка?

— Лили. Блондиночка такая, очень… кукольного вида. Мика мне несколько раз о ней, прямо с таким восторгом говорила, как-то даже звонила, знакомила

— И ты думаешь, в ней вся проблема? — снова выпуская облачко дыма, Ромка протирает пальцем помутневшую камеру. — Что первое, что Мика бы сделала — это познакомила мать со своим драг-дилером?

— Ну-у… — теперь эта идея и вправду кажется мне нелепой.

— Не знаю, Женьк… у неё полно этих новых подружек, друзей, знакомых. Поэтому и говорю — рвать надо с корнем. Всех сразу.

— Что ты имеешь ввиду?

— А то и имею. Жди нас в гости. Приезжаем раньше, уезжаем позже. Планируй там свою работу, отдых, мужиков, чтоб всё вписалось — мы к тебе на месяц, не меньше.

— Ко… мне? — меня даже не смущает его подколка насчёт отдыха и мужиков — он прекрасно знает, что моя личная жизнь далеко не такая бурная, как его, и, можно сказать, стоит на паузе, которую он помогает поддерживать своими неожиданными звонками и признаниями. — А ты… Тоже прилетаешь?

— Что, не рада? Представь — как в старые добрые! Возьму и поселюсь в нашей спальне, которую ты сдуру перепланировала. Где ты только этих идиотов нашла, которые тебе ремонт делали? А, Женьк? Вот как приеду, так ты ответишь мне за этот архитектурный пиздец.

Я слишком ошарашена для того, чтобы оценить его шутки, и только беспомощно открываю и закрываю рот

— Ладно. Теперь серьезно. Чтоб мы подольше остались, надо будет порешать со школой у Мики — будет геморно, но я что-то придумаю. Потом со своими делами устаканю…

— Ром, а, может, не надо? Смотри, сколько у тебя проблем сразу появится, — придя в себя, пытаюсь ухватиться за эту ниточку я. Несмотря на то, что мне очень бы хотелось увидеть его впервые за несколько лет… Я уже знаю, что моя прекрасная налаженная жизнь снова полетит в тар-татары. И заплачу за этот месяц я снова своими нервами и ментальным здоровьем.

— Надо, — резко обрывает он меня, и я понимаю, что спорить бесполезно. Он уже все решил, и… это мои, только мои проблемы, в придачу ко всем остальным.

— Женьк, не хотел говорить, но… Только не психуй и не принимай все на свой счёт.

— Что ещё? — неужели это ещё не все «прекрасные» новости за вечер…

— Микаэла на днях тут решила, что не поедет к тебе в этом году. Это тоже херовый, очень херовый знак.

«Знаешь, у меня проблемы в личной жизни. Неохота никуда лететь, когда у тебя проблемы в личной жизни» — тут же вспоминается мне ее фраза из недавнего разговора, и я киваю, дав поесть Ромке, что не буду устраивать сцены родительской ревности.

— Дело не в том, что она не хочет видеть тебя, — продолжает он. — Она не хочет отрываться от насиженного места. От кого-то или чего-то, что держит ее здесь. Поэтому — без вариантов. Я сказал ей, что сам не могу остаться и мне срочно припекло лететь к нам. И что одну я её не оставлю после ее пьянок. Да и вообще…

— Она несовершеннолетняя и не может оставаться одна на несколько недель без опекунства. И у неё просто нет выхода.

— Да, Женька, именно так. И у тебя тоже. Так что давай, подсуетились там. Порешай мне вопросы с отелем, нужна долгая бронь. И номер найди нормальный, чтоб пара комнат была. Только в хорошем месте, без понтов и сталинской лепнины. Мне там месяц жить, чтоб у меня глаза не вылезли нахер, ясно тебе?

— Ром, — не без досады, что после всех шуточек про нашу когда-то общую спальню, он сам, а не по моей просьбе, принимает решение о том, что жить будет отдельно, прошу я. — А давай Мика у меня поживет. Ну, пожалуйста! И тебе так номер будет легче найти в каком-то хорошем отеле или гостевом коттедже. И я… побуду с ней дольше. Не забирай ее у меня в эту поездку! Хорошо?

— Жень, да я не против, — говорит он таким мягким, вкрадчивым тоном, что внутри меня против воли что-то начинает ностальгически щеметь, и хочется почему-то разреветься, обнять его, и чтобы все проблемы решились одним махом. — Но за ней надо конкретно смотреть, понимаешь? Так Мика при мне будет, постоянно. Мне реально надо будет встретиться кое с кем, воспользуюсь случаем. Так я её за собой везде таскать буду, с людьми интересными познакомлю, отвлеку. А ты — сможешь все дела ради малой на целый месяц задвинуть?

— Я постараюсь! Хотя, нет… Я все сделаю! Я возьму ассистента, отменю, кого могу, снижу количество консультаций. В конце концов, я и вам не буду мешать — надо тебе её куда-то взять будет, я лично Мику на такси привезу, передам из рук в руки…

— Думаешь, она не устроит скандал из-за такой явной опеки? — склоняя голову к камере, спрашивает Ромка, и в его глазах я вижу искреннее беспокойство вместо обычного вызова. Как редко он бывает таким. И как я его таким люблю… любила… не важно!

Сейчас главное решить все вопросы с нашей дочерью, личное — на второй план.

— А это уже мои проблемы, — самонадеянно заявляю я, отгоняя страхи и опасения. — Я сделаю всё, чтобы она не заметила, что мы с тобой её пасём. Только пусть она поживет со мной. Она у тебя все остальное время, а у меня только и есть, что ее каникулы — рождественские и пасхальные… И то… В этот раз она даже ехать не хотела, — неожиданно понимая, что по мере взросления Мики мы можем видеться с ней ещё реже, я стараюсь, чтобы мой голос не дрожал.

— Ну всё, всё. Я сказал, что не против. Только придётся вывозить, Жень. Тебе до хрена всего придётся вывозить, все ее заскоки. Она за последние полгода поменялась… не в очень спокойную сторону.

— Ну… вывезу. А что делать? — одна часть моего сознания кричит мне, что я ввязываюсь в авантюру, которая мне почти не по силам. А другая упорно твердит ту самую фразу, которую я произношу следущей: — Я же мать. Я должна справляться.

— Ладно, яжемать, — негромко хлопнув ладонью по столу, Ромка подводит итоги нашего разговора, который — я знаю это — мне придётся осознавать ещё пару дней, такие резкие изменения он влечёт за собой. — Тогда договорились. Давай, ты со своей стороны, а я со своей — сделаем все по красоте. Все будем пучком, Женька. Не парься. У нас с тобой, вообще, всё неплохо получается вместе, да?

Именно эту его фразу я повторяю про себя, как заклинание, пытаясь унять слёзы и уткнувшись лбом в угол софы для клиентов в моем рабочем кабинете.

Все будет пучком, как сказал бы Ромка. Надо только взять себя в руки, перестать валяться на коврике и жалобно скулить, будто слезливая малолетняя девчонка.

Я в своём кабинете, в своей взрослой жизни, в которой случаются неприятности — иногда довольно серьёзные.

И пусть мне страшно — только сейчас я понимаю, как сильно — я не имею права сдать назад. Я давно не девочка-студентка, знающая жизнь только по умным книжкам. У меня есть опыт, есть умение выходить из сложных ситуаций. Нет, конечно, уверенности, что я справлюсь со всем и не наделаю без ошибок — но я буду стараться.

Ничего ведь страшного ещё не случилось на самом деле. И не случится. Наша дочь будет дома. И она будет под присмотром. А наши личные отношения с Ромкой — не самое главное в этот раз. Мы сумеем держать дистанцию и не натворить новых глупостей.

Пусть он приезжает, как собрался. Я не буду накручивать себя заранее. Я буду спокойна, выдержана, а там…

Будь что будет.

12

Август 2001 г.

Будь что будет. Да, именно так. Что толку волноваться о будущем, когда в прошлом уже натворила такого, что делать вид, что ничего не случилось, не имеет смысла.

Именно об этом я думаю, стоя перед зеркалом и прижимая к шишке на лбу, полученной от удара об эту самую дверцу шкафа, пакет со льдом.

Что это было такое? Что за помешательство случилось со мной вчера?

И ладно ещё наш с Ромкой неожиданный поворот… разговора. Черт, он же просто соблазнил меня, даже пальцем не притронувшись, сам находясь в другом городе! И это было так… невероятно, что от одних только воспоминаний накатывает новая волна опьянения, отключая мозги и возвращая слабые отголоски тех ощущений.

«Тебе было с ним улётно, Женьк?»

«Ну, наверное».

«Значит, не было. Когда было — не сомневаются».

Только сейчас я понимаю весь смысл его слов. Он прав, он абсолютно прав. Даже мимолетный миг яркого счастья или острого наслаждения ты всегда определишь и вспомнишь безошибочно. И никогда не будешь сомневаться, что это — лучшее из того, что случалось с тобой.

Но потом… Эти наши признания…

Как я могла ляпнуть что люблю его?

Как он мог такое ляпнуть!

А, может, он не понял? Может, вообще, подумал о чём-то другом? Не услышал. Перепутал. Забыл.

В конце концов, не зря говорят, что сказанное в гневе или в страсти не надо воспринимать серьезно. Это всё мимолётное, яркое, когда сознание и то, что оно выдаёт, полностью выходит из под контроля.

Нас просто занесло. Мы вообще слишком долго ходили по грани, и вот, пожалуйста — доигрались.

Это была сиюминутная вспышка, о которой сегодня никто и не вспомнит.

А если нет?

Стоя у двери, на пороге своей комнаты, я уже с полчаса не могу сделать и шагу в коридор и трясусь как заяц. Все слишком сумбурно, непонятно и удивительно. К такой буре чувств я просто-напросто не готова, они сносят меня, сбивая с ног и погребая под собой всю решительность выйти и посмотреть правде в глаза.

А правда заключается в том, что теперь у меня совсем другая жизнь. Не знаю ещё какая, нравится ли она мне, или нет. Хотя, кому я вру… Я в восторге! И, все равно, боюсь нажать на дверную ручку, повернуть ее и выйти в коридор.

А внизу меня уже ждут — у Никитоса, оказывается, сегодня день рождения, о чем сообщила мне Ангела, достучавшись с утра. Я с трудом помню, как впустила её, как передала деньги на общий подарок, как попросила разбудить меня к полудню, чтобы я успела привести себя в порядок и не проспать празднование.

И вот сейчас уже четыре, а я все ещё стою на пороге, натянув сарафан и кое-как прикрыв волосами фингал на лбу. Надо только успокоиться и выйти.

А дальше — будь что будет.

Я не знаю, вернулся ли Ромка — он больше не звонил, и это пугает меня едва ли не сильнее наших вчерашних, случайно слетевших с языка слов. А вдруг он на меня злится? Или решил, что я какая-то больная или чокнутая. Или…

«Меня прямо накрывает от тебя, Женька. Такая вся белая правильная девочка, как статуэтка из гипса. И тебя можно выкрасить в любой цвет, понимаешь? В любой».

Ох, что же делать с этими воспоминаниями, с его голосом, звучащим так реально, как будто он уже здесь и говорит мне прямо в ухо. Как научиться не реагировать, не выдавать себя, заливаясь краской и покрываясь гусиной кожей несмотря на августовскую жару — это начинает выглядеть подозрительно.

— О, ты чего? Замёрзла? — проходящая мимо Маринка суёт мне стаканчик с портвейном и быстро проводит пальцем по моей руке от плеча до локтя. — Как цыплёнок, вся в пупырышках. На вот, согрейся. Сейчас уже будем начинать. Никитос подъезжает, уже звонил. Вот тогда и выпьем нормально, да? Ну, ты чего? Не мёрзни и не тупи! Или, может, расслабиться надо?

Я знаю, она намекает на косячок, который всегда можно достать у Никиты, предпочитающего алкоголю хипповский каннабис — и отрицательно качаю головой.

Зачем мне даже легкие наркотики, когда в голове и без того взрываются кислотные радуги, по которым скачут конкретно поддатые единороги.

Я всё-таки преодолела себя и вышла из комнаты, и сейчас помогаю носить закуски и выпивку из кухни наверх, в комнату для отдыха, где на стене висит Маринкин Дюк, из камина пахнет уже лавандой (Орест накануне проводил там новые манипуляции), где на средину комнаты ребята вытащили маленький столик, принесли кальян и снесли подушки и спальники из всего дома.

У нас будет домашняя, очень лёгкая и расслабленная вечеринка. Вот только у меня расслабиться всё никак не получается.

— О-о!! Кто пришёл? — отойдя на пару шагов, выкрикивает Маринка, и я едва не роняю стаканчик с портвейном.

Неужели Ромка?

— Здар-рова! Здаррова, ребзи, блин, сколько тут вас! Слушай, как и не уезжал никуда, все по старому. А именинник где? Как всегда, где-то потерялся?

— Да ждем уже, сейчас будет. А ты как, пропажа? Не тянет назад? У депутатки твоей, наверное, полный фарш и контроль, да? Иди, обниму — не чужие люди!

Оборачиваясь, я уже знаю, кого увижу там — обнимающихся Марину и Костика, который не пропускает ни один праздник в своём старом тусовочном доме, а наутро, проклиная все на свете, бежит к своей девушке в престижную квартиру в новострое, на ходу выдумывая всякие байки по поводу своего ночного отсутствия.

Художники! Богемные люди, что с них возьмёшь. Все они здесь такие — повернутые на острых ощущениях, на адреналине, на жизни, что называется, на лезвии ножа — кто меньше, кто больше. Без этого их, видите ли, не прет, жить неинтересно и вдохновения на творчество нет.

Я совсем недавно, только пожив с ними бок-о-бок, начала понимать этот феномен. Что некоторым людям покой и гармония как будто противопоказаны — и почему-то мне кажется, что Ромке сильнее всего. Даже на фоне своих далеко не самых банальных друзей он выглядит настоящим экстремалом. Что уж говорить об обычных людях, типа меня…

— О-о, Костя-ян! Братэло! — несётся мимо меня Орест, успевший захмелеть сильнее всех. Несмотря на то, что Маринка строго-настрого запретила пускать его на кухню, даже под предлогом приготовления какого-то легендарного мадьярского бограча, доверчивые новенькие гостьи, которых притащил на праздник сам Орест, ослушались её приказа. И теперь мы вынуждены наблюдать, как пьяненький Орест, вместо готовки стыривший бутылку коньяка, носится вокруг, раздаёт указания и пытается сподвигнуть народ на какой-то ритуальный танец, известный ему одному.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Слушай, возвращайся уже! — повиснув на плечах у Костика, громко заявляет Орест, ни капли не заботясь о том, что его слышат все окружающие, в том числе, и я. — Женьку мы выселим, если что. Мне ты гораздо больше нравился. Ты меня кофе не обливал! А ещё мы с тобой насчет оракала — договоримся, да? Мне там совсем чуть-чуть надо. Чисто по-соседски!

И пока Костик пытается стряхнуть с себя Ореста, параллельно приветствуя меня едва заметным кивком, а я в ответ пальцами показываю ему «ок» в знак того, что с его оракалом все в порядке, в дверях появляется сам именинник.

Но никак не Ромка. Снова.

Да где же его носит?! От моего первоначального страха встретиться с ним не осталось и следа — теперь я сгораю от нетерпения его увидеть.

Переместившись наверх, как и планировали, мы пьём за здоровье виновника торжества, который нежится в лучах света, проникающего сквозь большие французские окна балкона, и в обоюдном внимании Маринки и Ангелы, не напоминая больше вампира, а скорее отогревшегося и урчащего на солнце кота. Юные гостьи Ореста, избавившиеся от всякой скованности после третьего тоста за любовь, медленно и красиво-чувственно танцуют у камина, отбрасывая тени, похожие на извивающихся змей, придавая атмосфере еще больше расслабленной знойной лености. А я, взбодрившись новым стаканчиком портвейна, ползу на четвереньках к Оресту, проклиная все на свете, и собственную несдержанность в том числе, с одним намерением — узнать у него расписание Ромкиных автобусов по межгороду.

— А тебе зачем? — небрежно спрашивает он, явно наслаждаясь моим зависимым положением — я даже не скрываю, как сильно мне нужна эта информация.

— Надо! Ну, Орест, не вредничай. Ты же Ромку сто лет знаешь — что, жалко поделиться?

— Если он сам тебе не сказал, значит, жалко. Может, он сныкаться от тебя хотел, а я тут братана сдам.

— Да нет же, блин! Я просто не спрашивала! А сейчас — мне надо. Мы с ним просто… не успели договориться. Ну, честно. Это я лажанула, а теперь вот… Мне очень надо, Орест!

— Что, плющит? — с почти искренним сочувствием спрашивает Орест, видя мое состояние, близкое к истерике.

— Ещё как, — просто и легко признаюсь я. Да что толку скрывать правду от кого-то и от самой себя. Если только Ромка не приедет сегодня, я на стенку буду готова лезть от тоски и отчаяния.

— Ладно, не психуй, — добродушно соглашается он. Видимо, выгляжу я очень задергано, раз даже Орест сжалился надо мной. — Насколько я помню — там два автика от него. Один — по прямой — это пять часов езды. Другой — с заездами и во-от таким крюком, а это все восемь часов. И знаешь, что самое западло?

— Что? — сейчас я готова к любым коварным поворотам судьбы.

— Что прямой едет в семь утра — а Ромыч, сама знаешь, неподъёмный в такое время. А тот, который подольше — тот в десять. Так что, если не проспал и его, то чешет он к нам, как раз сейчас подъезжает. А если…. О! А, может, это он! — важно поднимает палец вверх Орест в ответ на резко задребезжавший внизу звонок, спьяну забыв главное правило этого дома — звонить могут только построение.

Следующие несколько минут среди нас царит паника — все носятся из угла в угол, тайком выглядывая из окон, пытаясь понять, кого же этот сюда принесло. Варианты возникают самые нерадужные — от представителя хозяина, который никогда ни за что не должен увидеть, что случилось с жилплощадью его патрона, до полиции, которую наслала таки соседка-истеричка из дома напротив.

В конце концов, слегка успокоившись, решать проблемы вниз уходит самый трезвый Костик, и возвращается минут через десять, злющий как черт, и сходу требует выпить.

— Гарипов, блядь! — злобно рычит он, опрокидывая в себя целый стакан крепкой наливки. — Последний раз тебя, козла, отмазываю! А где он, кстати?! Его же заказчик приходил, не мой! Еле выпроводил, еще и своих бабосов пришлось отвалить, чтоб рот заткнул!

И тут мы внезапно вспоминаем о вчерашних угрозах Ромкиного заказчика, которому он должен был сдать в крайний срок какую-то работу. Но ни Ромки, ни работы здесь нет, и все начинают сетовать, какой он раздолбай, а заодно вспоминать свои аналогичные случаи и как кого кто отмазывал — и я понимаю, что в их кругах такие проколы не считаются чем-то преступным.

— Да ладно, ребзя, все проёбываются! — примирительно подводит итог Маринка. — А каждого из вас Ромео сколько отмазывал! Тебя, Костян, от жены твоей, между прочим, раз пять!

— Ну, было дело, да… — скромно потупив глаза, соглашается Костик, запивая свою грусть-печать новым стаканом крепкой настойки.

— И со мной пару раз было. Вот запланируешь все, вроде вообще без проблем должно быть — а какая-то фигня все равно помешает! Я так заболела была перед самой сдачей курсача — так Ромео за меня проект коттеджа доделывал. В программе, которую на ходу осваивал — бля, я помню как он матерился! У меня тогда температура под сорок была, я вообще ничего не понимала, что происходит — но это до сих пор это помню. И доделал же! Я даже на пятерик сдала!

И пока все смеются, вспоминая свои проколы и то, как на помощь им пришёл кто-то из друзей, я вдруг отчётливо и ясно понимаю — он здесь. Я чувствую это спинным мозгом и кончиками нервов, напрягшихся внезапно до звона в ушах, до резко вспотевших ладоней и сухости во рту.

Оборачиваюсь в направлении входа и вижу его, стоящего, прислонившись к угловой стене и спустившего дорожный рюкзак с плеч. Ромка проник в дом, открыв двери своим ключом и поднявшись с первого этажа тихо и незаметно, в отличие от заказчика, приходившего по его душу.

— Привет, — увидев его, беззвучно шевелю губами я, даже не пытаясь выдавить из себя подобие ещё каких-то слов. Вокруг продолжается бурное обсуждение всяких проколов, этот шум сьедает и поглощает всё, в том числе и мой голос, но это неважно. Совсем неважно сейчас.

Потому что Ромка идёт сюда, к нам, бросив рюкзак у входа, и я, все еще не понимая, что делаю, автоматически поднимаюсь с пола, на котором происходят посиделки вокруг столика с кальяном, выпивкой и закусками.

— О-о! Кто явился!

— Ромыч! Здорово!

— Вот ты везучий, засранец! А пришёл бы на пятнадцать минут раньше — влип бы по самое не могу!

— Тут по твою голову уже приходили!

— Да, вот прикол, как чуйка работает!

Я очень боюсь, что он поведётся на эти разговоры, начнёт дурачиться или хохмить в своём стиле, выкинет какой-то фокус — например, просто пройдёт мимо, или сделает вид, что ничего не было, что мы вообще не общались с ним в последние дни.

Но от того взгляда, который он бросает на меня, я вздрагиваю, сразу же всё понимая. Нет, он не будет играть или дурачиться.

Он чувствует то же, что и я.

— Здорово, Никитос. С днём рождения. Торчу тебе подарок, так что жди, — и без объяснений хватая меня за локоть, тащит за собой через весь праздничный «стол» к балкону — я едва успеваю перепрыгнуть через стоящую на полу открытую бутылку коньяка. Краем глаза замечаю недоуменные взгляды собравшихся — никто не может понять, чем я так успела его выбесить. У Ромки сейчас такое лицо, что со стороны это выглядит так, будто мы выходим с ним на разборки.

— Эй, Ромео, ты… О-о, кто-топопал, прощай, подруга, — слышу я Маринкин голос, и он ещё несколько секунд заучит у меня в голове — абсолютно пустой голове.

— Потом! — только и говорит Ромка в ответ на новые возгласы друзей, выталкивая меня на балкон и резко захлопывая за нами высокие застекленные створки. Разворачивая лицом к себе, долго и внимательно смотрит, прижимая к кирпичной стенке — единственному узкому переходу между застекленными дверями, скрытому от глаз тех, кто остался по ту сторону, в большой комнате. И, наклоняясь так близко, что я чувствую его дыхание на своих щеках, шепчет в самое ухо:

— А я знаю, что ты делала вчера по телефону.

То, что «земля качнулась под ногами» — совсем не фигура речи, а вполне реальное ощущение, я понимаю в ту же секунду. Внутри как будто что-то обрывается, кровь шумит в ушах, и колени трясутся, как перед прыжком с тарзанки. Но я стою, пытаясь удержаться, только глядя на него во все глаза.

Он здесь. И он помнит все, до каждого слова из того, что мы наговорили друг друга вчера.

— Это что такое? — его пальцы легко прикасаются к замаскированной шишке, которую мне не удаётся скрыть под волосами.

— Это я… случайно.

Ну, в самом же деле, не рассказывать мне о том, что мой первый в жизни оргазм был таким, что сбил с ног и как будто даже выключил на пару минут. Или… рассказать?

От одной мысли об этом на щеках начинает гореть румянец, что не остаётся незамеченным с его стороны.

— Опять шифруешься, Женька… Что скрываешь от меня?

— Ни… ничего.

— Ничего? А чего тогда в игнор ушла? — спрашивает он, приближая лицо ещё ближе, от чего его глаза размываются и становятся похожи на одно большое озеро, а я не могу даже дышать, только пульсирую в в ритме сердца, которое заполнило меня, вытеснив всё остальное.

Я и есть — это сердце, которое сейчас разорвётся от волнения и счастья.

— Я не уходила…

— Я звонил тебе раз десять, коза… — он наклоняется к моей шее, с шумом втягивая в себя воздух вместе с запахом тела. — Было или отключено, или ты не подходила. Ты что? Совсем охерела, Женьк? — и, быстро поднимая голову, вдруг находит мои губы, но не целует — кусает, оттягивая нижнюю губу зубами, заставляя охнуть и ухватиться за его плечи.

Ещё секунда — и меня прорывает. И я сама целую его со всей болью и яростью, которая накопилась внутри, так же отчаянно, как ждала, как боялась, как хотела этой встречи, как мечтала сделать это с самого начала, едва мы познакомились. Но тогда меня держал страх, правила, дурацкие убеждения, что так нельзя, что я все испорчу.

А сейчас всего этого нет. Запреты — они только в нашей голове, а моя голова пуста, как первозданное ничто. Есть только тело, живущее своей жизнью, которое важнее всего.

Я — больше не человек. Я — чувство, которое разливается от макушки до кончиков пальцев, когда коленом он разводит мои бёдра — это так откровенно и так вовремя, потому что, кто знает, смогу ли я дальше стоять на подгибающихся ногах.

— Ты охеренная, — он находит мою руку и прижимает к себе, там, где так сильно возбуждён, и я понимаю, что сегодня — круче, чем вчера. Сейчас у меня есть не только его голос, а он сам, живой и горячий, рядом со мной. — Ты супер-охеренная, Женьк… И я хочу тебя, пиздец.

Земля уже не просто шатается подо мной, она начинает куда-то осыпаться, до самого основания, и я снова боюсь, что упаду, ускользну в эту невидимую яму исчезающей реальности — поэтому держусь за него с каким-то исступлением, пытаясь врасти, впечататься так, чтобы наверняка. Чтобы больше никогда не рассоединяться.

Обнимая ногами его за бёдра ещё крепче, понимаю, что он делает что-то нереальное, что-то заставляющее стонать в голос и меня, и его. Мы оба одеты, но он двигается так, как будто уже во мне, как будто никого и ничего нет между нами.

И я знаю, что если он не тормознёт и пойдёт дальше, я не буду возражать, мне все равно. Лишь бы это быстрее случилось — наконец, по-настоящему. Да, я не скажу и слова против, если он возьмёт меня здесь, на виду у половины квартала, с вечеринкой в разгаре за стеной.

Вернее, за большими прозрачными окнами в пол, сквозь которые начинает доноситься какой-то шум, немного отвлекающий… но не больше. Правда, вскоре он становится громче, хаотичнее, вносит какой-то диссонанс. Но я все равно не могу оторваться от его губ — целоваться с ним теперь главный смысл моей жизни. Не могу перестать зарываться руками в его волосы — завитки так мягко скользят между пальцами, тугие и послушные одновременно. Не могу разомкнуть колени, судорожно сжимающие его ноги и…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Ро-омыч, открой дверь, говорю! А то вынесу нахер! — приглушённый стеклопакетом голос Костика не очень громко, но всё-таки доносится через закрытые створки.

— Ф-фак… — Ромка слегка отстраняется, и по его глазам я вижу, что крыша у него отъехала ещё дальше, чем у меня. — Какого…

— Открой дверь! Ты сегодня уже натворил пиздецов, не усугубляй, бро! Быстро открой! — о, вот и Орест присоединился.

— Женька… — как будто не слыша этого, он прижимается носом к моей щеке, потом поднимается выше, к волосам и протяжно вдыхает их запах. — Охренеть, меня кроет. Ты че творишь, вообще?

— И ты, — чувствую, как его пальцы со странной смесью азарта и осторожности сжимают мне шею сзади, у самого основания, и, откинув голову, чтобы усилить ощущение, понимаю, что мне больше ничего не надо. Только он — и то, что он делает со мной.

— Ромка, бля! Выходи, извращенец ты хренов! Если нас всех выселят из-за твоих поебушек я лично сама тебе причиндалы оторву!

Ага, это уже Маринка. И хотя слово «поебушки» должно быть каким-то обидным для меня, я не могу сдержаться и вот уже мы с Ромкой смеёмся в два голоса, хотя ситуация такая, что совсем не до смеха.

Пока он, одернув на мне сарафан, открывает двери, я успеваю увидеть всё — и соседку из дома напротив, мечтающую, чтобы нас выгнали — бегая с телефоном по балкону аккурат напротив нашего, она явно кому-то звонит, остаётся надеяться, что не в охрану или полицию. Ее вечно активничающий с биноклем муж тоже на своём посту — на застеклённой веранде первого этажа, вдавил свою оптику в стекло так, что оно, того и гляди, лопнет.

Голоса ребят обрушиваются на нас возмущённым потоком, как только проход на балкон снова открыт — мы и вправду подставили их, ведь соседи вполне могут вызывать участковых, и отмазывать нас с Ромкой придётся снова им. Я констатирую это как факт, во мне пока нет ни стыда, ни сожалений — эти чувства ещё не вернулись. Потом мне будет стыдно, но это уже потом.

Сейчас внутри разливается только бесшабашное веселье, когда не выпуская моей руки, Ромка тянет меня за собой, как в день нашего знакомства, успев бросить на всеобщее возмущение:

— Всё, не кипешуйте! Будут проблемы — решу!

Когда, выскочив, наконец, в коридор, он зажимает меня у самого поворота к джакузи, снова закрывая рот почти агрессивным поцелуем, и пробирается рукой под юбку так просто, как будто только для этого приехал через три области. Немного оттянув большим пальцем и щёлкнув по бедру тонкой поворозкой белья — ох уж эта привычка! — его ладонь ныряет между моих ног. И пока я, затаив дыхание жду, что сейчас его рука двинется вверх, он вдруг с нажимом проводит ногтями вниз, к коленям, по самой чувствительной внутренней стороне, заставляя меня вскрикнуть от удовольствия и остроты ощущений.

Как же я люблю его. Как люблю эту бурю чувств, в которую он швыряет меня сразмаху, не задумываясь о последствиях. И я не задумываюсь. Зачем?

Ведь запреты — они только в нашей голове.

— Сейчас — бегом ко мне. Я быстро в душ, восемь часов в автобусе — ну его нахер. Чтоб ты не подумала, что я какой-то бомж, — шепчет он мне на ухо, выуживая ключ из заднего кармана, и легонько подталкивая меня в направлении своей комнаты, которая совсем рядом.

А мне все равно. Я так рада, что он, наконец, вернулся, и мне больше не надо играть, не надо притворяться, что даже дорожная пыль, которой пахнут его волосы меня возбуждает. Как и всё в нем.

— Беги-беги, Женьк… — он отрывает меня от себя с явным сопротивлением с моей стороны. — Я быстро.

И тут же, не дав опомниться, притягивает снова, целуя с жадной отдачей, после чего отталкивает и суёт в руку ключ.

— Всё, давай. Я сейчас.

Прихожу в себя я уже тогда, когда, стоя у его двери, пытаюсь вставить ключ в пазы замка, а он все никак не входит. Так. Собраться. Надо включить голову хотя бы ненадолго.

Ещё немного потупив, переворачиваю ключ другой стороной, немного тяну дверь на себя — все, готово, я внутри.

Его мастерская встречает меня как когда-то впервые — не молчанием, а интригующим вопросом, повисшим в воздухе — кто ты, зашедшая сюда?

Ведь я была здесь много раз — и постоянно разная. Боящаяся саму себя, использующая работу как прикрытие. Влюблённая в это место и в его хозяина, оставляющая здесь свои тайные секреты. И пьяная от свободы, не думающая больше ни о чем, только чувствующая, давшая желаниям захлестнуть себя с головой.

Кем я буду, придя сюда снова? Я не могу даже предполагать этого. Ромка слишком резко срывает с меня все защитные слои, и кто я под ними, приходится узнавать на ходу, часто удивляясь тому, что вижу.

Оставляя ключ на невысоком столе для инструментов, я прохожу через всю мастерскую, на ходу снимая с себя сарафан — и бросаю его на пол у входа в спальню.

Толкаю ещё одну дверь и сразмаху прыгаю на кровать, начинающуюся прямо у порога. Теперь осталось избавится от последней детали — мне ни к чему белье, как и любая одежда. Я буду греть его постель своим телом, как и обещала.

С наслаждением потягиваясь, переворачиваюсь на живот и какое-то время просто впитываю в себя это ощущение — как солнечные зайчики, проникающие сквозь полукруглое окно, из которого мы когда-то чуть не вывалились с Ромкой, рассыпаются по обнаженной коже, дразня и лаская щекочущим теплом. Обхватывая подушку, зарываюсь в неё лицом, пытаясь не дать себе ни единого шанса задуматься над тем, что делаю.

Я окончательно сошла с ума и не хочу возвращаться в трезвый рассудок.

— Оп-па… Что я вижу? Это лучшее из того, как меня встречали, Женьк.

Его голос застаёт меня врасплох— резко вскакивая, я сажусь, повернувшись к нему лицом, скрестив ноги и прикрыв руками грудь. Одно дело быть смелой и раскованной наедине с собой, только представляя, что он видит меня такой. И совсем другое — как сейчас, когда Ромка стоит прямо на пороге, в паре шагов от меня.

Он уже вернулся из душа, и, кажется, очень спешил — на его плечах и груди блестят мелкие капельки, взмокшие волосы откинуты назад и даже каёмка пояса джинсов, которые Ромка натянул прямо на мокрое тело, слегка потемнела от воды.

Черт, даже он успел надеть штаны, чтобы не бегать по дому голышом, в то время как я…

— Так, стоп! — видимо, уловив предательский укол стыда, останавливает он меня. — Ничего не делай. Просто… не двигайся.

Его взгляд прямо-таки гипнотизирует, и я послушно слежу за ним глазами, пока он медленно садится на край кровати и наклоняется ко мне.

— Ты — супер, знаешь это?

— Да.

Неужели я это сказала? Неужели действительно считаю себя такой? И, в то же время, глядя на него, понимаю — так и есть. Пока он смотрит на меня так, как сейчас, я чувствую себя самой лучшей… да что там — идеальной.

— Тебе нечего стесняться, ясно?

— Ясно.

— Расслабься. Ты охереть какая красивая. Я хочу на тебя посмотреть.

Пусть я не готова сделать это сразу же, но одна моя рука медленно ползёт вниз, а за ней и вторая. Я перестаю так судорожно сжимать ноги, а чувство натянутой пружины постепенно уходит из тела.

Его вытесняет совсем другое, уже знакомое — острое, томительное ожидание, когда каждый нерв обнажается и подрагивает в предвкушении.

— Охренеть, Женька. Ты… — он громко выдыхает, а я все ещё не верю, что это я — просто я, такая, как есть, вызываю в нём такое волнение. — Ты… долбанный шедевр, знаешь это? Ты по жизни должна голая ходить. Чем меньше шмоток на тебе, тем лучше, поняла?

Я не могу удержаться и смеюсь, ещё больше подавшись вперёд и подставляя себя его взгляду, который, в отличие от солнечных зайчиков, ласкающих кожу, жжет почти до боли. Но эта боль — самая лучшая, она только усиливает острое удовольствие, которым пронизана каждая клетка моего тела, которое ему так нравится.

Ведь я — шедевр. Это он так сказал.

— Только не бойся. И не вздумай куда-нибудь свалить, как ты любишь — его ладонь ложится мне на колено, слегка нажимая, чтобы я опустила ногу. Едва задевая кожу, кончиками пальцев он скользит по бедру, проходя совсем рядом с тем местом, где я мечтаю, чтобы он ко мне дотронулся — но Ромка не спешит это делать, растягивая мое терпение до невозможности, за которой я начну умолять его сделать это.

— Пока сама не захочешь… — его пальцы пробегают вверх по животу, и, откинув голову на спинку кровати, я закрываю глаза.

Не захочешь?! Да я умираю, как хочу его.

— …ничего не будет, — его ладонь поднимается к моей груди, легко обводит ее, и вдруг накрывает сверху, с силой сжимая, от чего мне приходится прикусить губу, чтобы не вскрикнуть.

— Покажи, как тебе нравится, — его дыхание тяжёлое и хриплое — приоткрыв глаза, я вижу, что он пытается сдерживаться, но получается это из рук вон плохо. Взгляд заволокла какая-то пелена, а на лбу и висках выступили бисеринки пота — или это все ещё вода из душа, которую он забыл вытереть, потому что спешил ко мне?

Подавшись вперёд, убираю эти капельки, чем бы они ни были, и целую его с неторопливым удовольствием — как здорово, что теперь я могу делать это всегда. У него такие красивые губы, и так приятно осознавать, что они тоже немного… мои. Я могу к ним прикасаться, когда захочу, ни у кого нет такого богатства.

Второй рукой снимаю его руку со своего плеча и снова прижимаю к груди, которая прямо-таки налилась желанием, чтобы без слов показать, что чувствую и что в этот раз никуда не убегу. Ромка громко и рвано выдыхает, делает инстинктивное движение вперёд, и… останавливается.

— Нет. Сначала ты.

— Что — я?

— Покажи, как делала вчера. Чтоб я тоже знал и мог сделать тебе так же кайфово.

— Мне и так кайфово от всего, что ты делаешь… — горло слегка перехватывает от волнения. Неужели он не видит, что со мной творится?

Но он только покачивает головой, хитро улыбаясь.

— Нет, Женьк. Ты вчера такое исполняла… Я обзавидовался как дурак. Это если тебе чисто с собой было так круто… Я не могу облажаться на твоём фоне. Я хочу, чтобы было ещё круче, — он кладёт свою ладонь поверх моей, направляя туда, где и без того все дрожит и пульсирует от возбуждения. — Хочу, чтоб тебе совсем башню снесло. Чтоб ты забыла, как тебя зовут нахрен, и кончала, пока не вырубишься, — прикусывая мочку моего уха, шепчет он, зная, как на меня действуют его грубоватые откровенности — только вчера ими он взломал все мои замки на расстоянии.

Что тогда говорить, когда он здесь?

Хорошо. Раз он так хочет, я покажу ему. А заодно и себе — на что я способна, когда он рядом.

Главное — не думать и не бояться. Пусть смотрит, раз ему это так нравится. А все, что нравится ему — нравится мне.

Пусть видит, как покалывает и покрывается мурашками кожа, когда я провожу по ней кончиками пальцев — еле-еле касаясь, совсем как он пару минут назад. Как учащается дыхание, когда, разводя колени, я открываюсь ему — просто и откровенно. Как волнует и возбуждает наше неравноправие — он все ещё в джинсах, а на мне давно уже ничего нет, и я позволяю разглядывать себя, доверяя ему так, как никогда никому не доверяла.

Одной рукой нахожу его руку — пальцы судорожно сжаты и сминают простынь, которую я выдёргиваю, сжимая его ладонь, и он отвечает мне тем же.

Снова откинувшись на спинку кровати и больше ни о чем не беспокоясь, я держусь за него как за последнюю соломинку, пока разбуженное и доведённое до предела тело отзывается болезненно-сладкими импульсами на каждое мое прикосновение, на все, что я делаю, инстинктивно находя самые тайные места, самые чувствительные точки, о которых не подозревала без него, а теперь… Пусть считает, что я сама раскрываю ему свои секреты. Но на самом деле это он — снова делает это со мной, даже почти не дотрагиваясь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Ситуация меняется, когда, забыв обо всем, я полностью растворяюсь только в своих ощущениях — первый оргазм накрывает меня, мягкий и тягучий, похожий на тёплые волны, не такие сокрушительно-ударные, как вчера. Так я понимаю, что хорошо с ним может быть не просто запредельно, но и каждый раз по-разному.

Ромка выдёргивает меня из этой глубины, где нет ничего, кроме эйфорического парения, без лишних сантиментов. Он больше не хочет быть непричастным, не хочет наблюдать — в его действиях я чувствую настоящую, нетерпеливую ревность. Повалив на спину, он нависает надо мной, вдавливая запястья в матрас.

— Один ноль, Женька. Первый — за тобой, — выдыхает он с довольной улыбкой. — Остальные — все мои.

Ромка — не я, он действует быстрее, резче, сильнее. И ощущения от его действий тоже — безумнее, ярче и взрывоопасней — хотя, казалось бы, куда уже? Дальше — невозможно. Такого просто не бывает.

Это уже не в первый раз — когда я думаю, что круче быть не может, но он с лёгкостью показывает, что это только начало.

Если я думала, что задыхаюсь — то ошибалась, это сейчас у меня по-настоящему темнеет в глазах, когда одной рукой он сжимает мое горло, отпуская в тот момент, когда кажется, я готова свалиться в обморок — но это просто ещё один оргазм. Очередной. Кажется, я поняла, счёт чему он объявил, когда взял дело в свои руки… и не только.

Если я считала, что предел удовольствия — реакция на прикосновения к себе — то его пальцы, губы и язык доказывают обратное. Они творят такое, от чего меня трясёт так, что я выгибаюсь мостиком, в какой-то момент пугаясь происходящего

— Что ты… Хватит… Не могу больше…

— Хватит? — в каком-то залихватском опьянении он прямо таки прожигает меня взглядом.

— Не надо…

— Что — не надо?

— Не надо… останавливаться.

— Понял, — посмеивается он, с хулиганским азартам кусая меня за бедро, которое, закинув за плечо, придерживает, крепко сжимая ладонью. — Все как ты скажешь, Женьк. И как захочешь.

Я просто не могу всего этого ощущать, больше нет сил, должен быть какой-то предел. Но он снова и снова показывает мне, что пределов не существует.

Границы — они ведь только в нашей голове.

Если мне казалось, что ближе быть уже невозможно — только когда его тело полностью накрывает моё, когда, устав просить, я сама сдираю с него эти чертовы джинсы, швыряя через всю кровать на подоконник, и, приподняв бёдра навстречу, чувствую, наконец, его всего — снаружи и внутри, то осознаю, что вот он, тот самый момент истины и полное слияние, после которого пустота внутри может стать непереносимой и свести с ума. И ради того, чтобы испытать это снова и снова, я пойду на что угодно.

Он врывается в меня раз за разом с каким-то животным упоением, и вдруг, замерев, шепчет прямо в открытые губы:

— Женька… Мне так охеренно с тобой. Я б вообще из тебя не выходил. Никогда, — и топит в поцелуе — самом глубоком и жадном, какой я только могу вынести.

Последняя волна удовольствия, уже не помню, какая по счету, обрушивается на меня как тяжёлое цунами, выбивая из реальности, и в последние секунды изрядно помутнённого сознания мне кажется — я не выдержу. У меня остановится сердце, я задохнусь, сойду с ума и умру. Это сравнимо разве что с чувством ужаса от агрессивной щекотки, когда ты не можешь не вдохнуть, ни выдохнуть, и замираешь, безвольно хватая ртом воздух, не помня себя.

Только сейчас вместо ужаса — наслаждение. Абсолютное и беспощадное, похожее на аффект или приступ. Конечно же, это самое прекрасное ощущение на земле, но… это слишком. Просто слишком… для меня.

Уловить, в какой момент и без того хлипкая ниточка, связывающая с реальностью, рвётся окончательно, я не успеваю. И прихожу в себя только от того, что чувствую его ладони на своих щеках, тепло его рук и тела возвращает меня назад.

— Эй, ну ты чего… — его голос все ещё хриплый от волнения. — Жень… Ты, это… Видишь меня? Слышишь?

Я смотрю на него во все глаза, потому что сама до сих пор не верю в то, что случилось, а ещё — никогда не видела его таким по-мальчишески взбудораженным. Ромка старается не показать растерянности, но от этого делает только большие глупости — например, водит перед моим носом раскрытой ладонью, а потом вдруг спрашивает:

— Сколько пальцев?

Начинаю давиться смехом — какой же он забавный, когда не строит из себя крутого парня. А ещё — это возможность вернуть должок за его вечные подколки насчёт легковерности.

— Десять.

— Что? Блядь… Реально двоится?

Не выдержав, начинаю смеяться как в первый раз в жизни. Если я все-таки не ошиблась и немного умерла пару мгновений назад, то сейчас, выходит, переродилось, и теперь все по-новому для меня. И смех, и слёзы, и первый вдох с выдохом.

— Троллишь меня? Зараза… — Ромка рывком прижимает меня к себе и зарывается лицом в мои волосы. — Люблю тебя, Женьк… Знаешь об этом, нет?

— Знаю. И я тебя.

И сейчас это не вызывает никаких вопросов ни у одного из нас, не кажется поспешным или сказанным на эмоциях.

— У тебя точно все ок? Я серьезно, без приколов, — поднимая голову, говорит он.

— Все нормально, — смотрю в его лицо, которое так близко-близко. Есть что-то особенное в том, чтобы лежать вот так, рядом, не расцепив объятий, переплетаясь руками и ногами, и просто впитывать друг друга с неторопливной нежностью, пришедшей на смену взрыву и безумию. — Ты же сам хотел, чтобы мне было так хорошо, чтобы я вырубилась.

— Ну… да. Но это я фигурально.

— А вышло по-настоящему. У меня бывает иногда. Да не от секса, нет! — смеюсь, замечая, как недовольно вспыхивают его глаза. — Такое только с тобой, — он довольно расслабляется и, кажется, даже немножко задирает нос.

— Это у тебя ВСД типа?

— ВСД? А, сосудистая дистония… Ну, похоже на то. Особенно если стресс, волнение сильное. В глазах темнеет сразу, и давление — хлоп! И я вместе с ним…

— Так ты задохлик? — негромко смеётся он. — Будем укреплять здоровье. Оно тебе понадобится, я от тебя просто так не отстану.

— И не надо, — конечно, сейчас я этому только рада.

— Может, че поесть принести? Или выпить? Я жесть как пить хочу, — Ромка отстраняется от меня, и я понимаю, что расслабленность сошла с него, и он собрался на поиски чего-то съедобного

— А шоколадка у тебя есть? — вспоминая, как хорошо мне вчера зашла вся плитка, прошу я.

— Что? — отпустив меня, он перекатывается по кровати, и толкает дверь в мастерскую, поднявшись на ноги.

— Шоколадку. И печенья! Можно?

— Че, на сладкое пробило? — снова смеётся Ромка, повернувшись ко мне вполоборота, а я чувствую, как сердце делает кульбит от какой-то сладкой тревоги и неверия.

Неужели это сильное, гибкое, чуть диковатое существо, этот неприрученный бог хаоса — мой парень? Неужели я всегда могу к нему дотронуться, обнять, целовать так, чтобы ум за разум заходил и у меня, и у него? Неужели мы действительно вместе?

И только когда он пропадает из виду, направляясь к выходу, я понимаю, что его джинсы — вот они, по прежнему лежат на подоконнике, освещаемые только светом фонаря, проникающего со двора. Только сейчас замечаю, как резко и быстро стемнело за окном, а Ромка… господи боже, не пойдёт же он на первый этаж, в кухню, совершенно голый!

После нашей сегодняшней выходки на вечеринке я бы не стала ещё больше злить ребят и привлекать внимание таким образом.

— Рома! Джинсы!! — испуганно кричу я, переживая, как бы он уже не вышел в коридор.

— Не парься, Женьк! — только и слышу его голос из мастерской и следом за ним — хлопок дверью.

Мамочки. Его всё-таки понесло вниз в чем мать родила. А я больше никогда не смогу выйти из этой комнаты и взглянуть в глаза остальным жителям дома.

И, в то же время понимаю, что даже это не беспокоит меня так сильно, как могло бы до сегодняшнего дня. Я так счастлива, что все остальные переживания посто меркнут на этом фоне.

Ромка быстро возвращается — я снова слышу хлопок дверью, и спустя секунду он появляется на пороге. В руках у него — бутылка воды и какие-то снеки, под локтем зажата упаковка вафель и большая шоколадка, а главное — на поясе я вижу повязанный небрежным узлом собственный сарафан, который вот-вот сползёт. И не могу удержаться от смеха — он всё-таки прикрыл себя каким-то подобием одежды, но сделал это так… на отвали, что разница с побегами голышом небольшая.

Ну и ладно. Зато дал понять всем видевшим его, что спросу с нас мало, с адекватностью мы не дружим и временно отсутствуем для всех. Мой красноречивый сарафан в роли набедренной повязки только подчеркнул, что я с ним заодно. Теперь — навсегда, на всю остававшуюся жизнь.

Впервые из его комнаты я выхожу только спустя два дня. И то, не выхожу, а выплываю, как будто слегка захмелев от наших первых выходных, не готовая к жизни в реальности, где есть ещё кто-то, кроме меня и Ромки.

Я так стремительно и глубоко погрузилась только в наш с ним мир, что теперь мне кажется, что моей предыдущей жизни — её просто не было.

Я никогда не спала в своей кровати одна, только с ним — он всегда обнимал меня со спины, закидывая руку на плечо и согревая тёплым дыханием мой затылок. Никогда не просыпалась по будильнику или просто так — а только от того, что его руки играют с моими волосами, щекочут кончик носа или бродят по телу, плавя остатки сна горячими ладонями, перебрасывая из пограничного состояния между сном и реальностью, в другое, такое же пограничное, только от удовольствия и нежности. Никогда не занималась днём работой или практикой — только лениво валялась в постели, время от времени погружаясь в короткий сон, а после, разбуженная августовским солнцем, переворачивалась на другой бок и наблюдала за Ромкой сквозь полуприкрытые веки. Вот он раскладывает на столе в мастерской рабочие материалы, вот проверяет уже готовые формы, вот задумчиво набрасывает что-то на листе бумаги, делая замеры карандашом, то приближая, то отдаляя его от уровня глаз. Строит композицию, понятно.

Я не знаю, как он это делает, откуда берет энергию. Ромка не может долго лежать со мной рядом и прямо горит жаждой действий, что бы это ни было — творчество, секс, какие-то мелкие дела по дому или вне его. Проспав половину первого дня, я с удивлением узнаю, что он успел разделаться с долгом заказчику, уже сгонял и отвёз ему заготовки для каких-то специальных фигур-вазонов, забрал задаток Костика, вернул долг Костику, ещё и затусил с ним на часок.

— Это — тебе, — из рюкзака Ромка достаёт рафаэлки и открытую бутылку белого вина. — Для здоровья, Женьк! Чтоб тебя не вырубало. Открой рот, — и кормит меня прямо из рук сладким, следом заливая вино, которое я не успеваю глотать, и оно льётся у меня по подбородку и груди. Конечно же, Ромка начинает все это слизывать, и, конечно, его порыв просто так не заканчивается. Спустя час я снова обессилено обнимаю подушку и отключаюсь, а он… опять куда-то исчезает жить свою активную жизнь, за которой я не успеваю.

Но пока что меня это не особо беспокоит.

Прошло всего два дня и три ночи, но это уже какая-то совсем другая я. Теперь мне удивительно мое прежнее жилище, удивительны дела, оставшиеся из прошлого — например, скорая пересдача по философии, которую я завалила в начале лета тоже из-за Ромки.

Такое ощущение, что в бывшую комнату Костика вернулась только моя оболочка, в то время как по-настоящему я все ещё там, в Ромкиной мастерской.

Спускаясь вниз, в общую кухню, я снова чувствую себя новенькой, смущаясь как в первый раз, когда только поселилась здесь. Надеюсь, ребята больше не злятся на меня. Этот дом всегда полон происшествий и весёлой суматохи, может, случилось что-то, что затмило нашу недавнюю выходку.

Из всех обитателей нахожу одну только Маринку. Сидя на большом подоконнике, она задумчиво курит в окно, а другой рукой красит ногти на ногах. Я всегда удивлялась, как это у неё получается — мазки небрежные, как будто не глядя и даже не думая, а выходит аккуратно и чисто, как из салона.

— Пять лет художки, два года спецшколы и четыре — академии, вот и весь секрет. Мне иногда снится, что эти гребаные кисточки — мои пальцы. Прямо из рук растут. Тут и захочешь накосячить — не выйдет. А что, Жень? Что значит мой сон по Фрейду там?

И пока я терпеливо объясняю, что фрейдистская трактовка сновидений — не единственное верная и на сегодняшний день считается устаревшей, и вообще некоторые сны ничего не значат, это просто хаотические вспышки сознания, она только машет на меня рукой — типа, все с тобой понятно, опять начала мудрить и усложнять.

В этом их реакции с Ромкой тоже очень похожи.

— Здорово, пропажа! — весело смотрит она на меня, поднимая голову. — Жива? Мы думали, Ромео тебя там до смерти затрахал, особенно после того, как он тут срочно хавку, воду и что-то от сердца искал. Или от давления.

— Да нет, все нормально, — протискиваясь между столом и табуретками к шкафу, беру с верхней полки турочку, стараясь не смотреть на Маринку. — Я жива, вот только кофе надо выпить… от давления. Будешь?

И, подбадриваемся ее сдавленным смешком, сыплю на дно двойную порцию смолотых зёрен.

— Марин… Ты это… в общем, извини. Я, надеюсь, у вас никаких проблем не было? Милиция не приходила? Эти соседи… Сама знаешь, им только дай провод, вечно они за всеми здесь шпионят…

— Ну, вот вы и дали. От души так, — смеётся она уже громче. — Ладно, Жень, нормально всё. К тебе у меня претензий никаких. А Ромео я уже всё высказала. Он меня понял, и я его поняла.

С одной стороны, это здорово, что они уже всё без меня решили, с другой — не могу сдержать удивления.

— А почему ко мне никаких претензий? Мы же вдвоём там были, значит, и отвечаем одинаково.

— Да какое «одинаково»! — фыркает Маринка, закручивая баночку с лаком, пока я, поставив турку на огонь, недоуменно смотрю на неё. — Не знаю, какому черту этот крендель продал душу, но он явно знает что-то такое, от чего у девок крышу на раз-два сносит. Думаешь, ты одна тут такая, с катушек слетела? Нет, Женёк, некоторые особо талантливые особи такое вытворяли, я в ещё большем ахере была — и угадай, кто их на это подбивал? Ромео не Ромео будет, если не выебнется, не устроит какое-то шоу, от которого у всех глаз задёргается. Так что, как бы я ни относилась к некоторым его тёлочкам — опять же, к тебе у меня ноль претензий, а к некоторым были, и серьёзные — но даже там я не гнала них. Потому что они тупо жертвы его невъебенного, блядь, обаяния. Как только меня пронесло? До сих пор боженьку благодарю, что на мне его приколы не работают. А то тоже, как вы, сначала растекалась бы лужицей и творила всякую дичь. А потом в слезах и соплях из окон выбрасывалась. Что смотришь? И такое было, мы тут снимали пару истеричек с подоконников. Говорю же, с тебя спрос маленький, считай что ты под наркотой. Главное, когда ломать начнёт — ну, не дури сильно. Я здесь ещё день-другой — и уехала. А остальные ребята — они реально устали от этого. Пожалей их нервы, раз себя не жалеешь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Так в моей картине мира возникают какие-то загадочные «другие», о которых я никогда не задумывалась до этого. Да и сейчас они не слишком меня беспокоит.

Ромка — красивый яркий парень с энергетикой, которая бьёт через край. Вполне естественно, что у него до этого были связи — ведь я сама когда-то говорила ему о том, что у каждого из нас своё прошлое. Да, его прошлое более бурное и сумасшедшее — подстать ему. Но это всё было до. Толку ревновать к тем, кого давно нет рядом с ним.

Сейчас он вместе со мной, и любит он меня, о чем часто и с удовольствием говорит. А я… Я совсем потеряла голову.

Я влюбляюсь в него по сто раз на день, хотя, казалось бы — куда уже сильнее. Для этого хватает одной его улыбки или случайного взгляда, или слова. Особенно слова, множества слов.

— Слышь… Ты почему такая охеренная? — шепчет он мне на на ухо, подходя сзади и тесно прижимаясь. — Женьк. Ты это спецом, да? Работать мне не даёшь?

— Я же… ничего. Я только зашла.

— Чего-чего. Ходишь тут вся такая секси, выделываешься. Считай, что ты нарвалась. За свою охуительность придётся ответить.

Раньше я думала, что он шутит — но это не шутки. Его и вправду цепляет всё во мне — реакции его тела красноречивые слов и я, наконец, перестаю в себе сомневаться.

Я больше не неуклюжая, неловкая и не рассеянная. Я — классная. Я — «секси». А ещё я, конечно же, «охеренная».

— У тебя такой рот, — пристально глядя мне в глаза, он обводит мои губы подушечкой большого пальца. — Люблю, блядь, нереально. Отдельно от тебя, — его пальцы размыкают мне зубы, а я слегка прикусываю их, улыбаясь, чтобы немного его подразнить. — Меня типа спросят, что я люблю больше всего, а я скажу — Женьку и ее охеренно сексуальный рот. Это отвал всего… Хочу тебя… целовать, трахать, и всё. Больше нифига не надо.

Его откровенные комплименты, которые льются таким потоком, что дух забивает, по-прежнему заставляют меня краснеть — но больше всего на свете я боюсь, что он перестанет их делать. Потому что без них я снова стану обычной, серой, бледной тенью себя такой, какую вижу в его глазах.

И, чтобы он не прекращал, я готова на что-угодно.

Я покупаю себе яркие помады — я никогда до этого особо не красила губы, но Ромка обожает, когда помада рамазана у меня по подбородку и по его телу, как следы и улика моих поцелуев. Я говорю резче, смеюсь громче, спину держу ровнее, подбородок — выше. Мне даже кажется, что грудь — и та увеличилась, лишь бы быть более привлекательной для него. Самой «сексуально экстремально нереальной». И чтобы он так откровенно, не скрывая эмоций, сходил с ума от меня.

Я хочу узнать о нем всё, его секреты, фишки и фетиши, все тайные фантазии. Хочу изучать и взламывать его тело, делать так, чтобы хриплое дыхание с шумом вырывалось сквозь его приоткрытые губы, чтобы пальцы зарывались мне в волосы и сжимали их, натягивая у корней, а он, закинув голову, просто стонал, не сдерживаясь. Это доставляет мне удовольствие даже большее, чем когда он весь для меня, когда любит так, как только он умеет — безумно, ярко, не думая ни о чем, как будто ни утра, ни дня, следующей ночи— их просто не будет.

Я поведена на нем, поведена на себе — такой, какая я с ним, поведена на нас. И пусть я не верю в родство душ и всякие антинаучные сказки для романтиков, сейчас даже я не сомневаюсь, что мы с ним родились для того, чтобы быть вместе.

Я почти не бываю в комнате Костика, убегая туда, только чтобы изредка побыть в тишине и одиночестве и набросать себе план работы с группой на сентябрь — до конца лета я отменила даже встречи с моими добровольцами. Меня просто не хватает на работу, встречи со знакомыми, подготовку к осени и новому семестру. У меня есть силы только на него и для него.

Да, с этим надо что-то делать, да, нельзя прожить всю жизнь, уперевшись в одного человека, тем более Ромка успевает абсолютно всё — легко и играючи. Он, как и раньше, работает над своими фракталами, ходит на тусовки, таская меня за собой, как-то быстро и незаметно подготовился к сентябрьскому семестру, ещё и ввязался в какой-то проект на гранд — а у меня от всего этого просто голова кругом.

Такому темпу и умению совмещать все дела, как детали пазла в одну ясную картинку, мне ещё учиться и учиться. И я что-то сделаю с этим, обязательно сделаю, вот только не сейчас… Чуть позже. Потом.

А пока я буду жить только сегодняшним днём, в котором есть он и я, а все остальное — неважно.

Верхом моего внезапно накатившего пофигизма оказалась та самая пересдача по философии, которую я ждала все лето, а в последние дни августа просто забыла о ней.

Как всегда в конце лета, в городе было много оупен-эйров — фестивалей под открытым небом, и мы с Ромкой обошли почти все из них. Я наслаждалась каждой вечеринкой, каждым шансом узнать и открыть для себя что-то новое, несмотря на то, что так и не успела съездить домой, и на меня жутко злились родители — впервые я не приехала за лето ни разу. Я до сих так и не была в общаге, не перевезла конспекты, документы и книги, не выписалась из комнаты. Но меня мало волновали эти мелочи, ведь главный человек моей жизни был рядом, и все самое важное происходило со мной здесь и сейчас.

Последний большой фестиваль на набережной длился целых два дня, и там было всё — громкая, взрывающая воздух музыка, какие-то модерновые инсталляции, возле которых, знакомясь с их авторами, тусил Ромка, фестиваль байкеров, с которыми мы тоже успели раззнакомиться — вернее, общался опять Ромка, а я стояла рядом, ошалело хлопая глазами. Разливное пиво и вино лились рекой, кухня под открытым небом сводила с ума ароматами, а хот-доги и шашлыки, сделанные на открытом огне, были такими вкусными, что казалось — этого не может быть на самом деле.

И, конечно же, ночь, которая отпускалась на танцпол, делая происходящее похожим на мистерию. Снопы разноцветного яркого света из стробоскопов слепили глаза, на мгновение выхватывая из темноты диджеев, танцовщиц и разгоряченную толпу, живущую в одном ритме, двигающуюся как единое целое — и такая глобальная синхронность поражала и удивляла, внушая восторг и трепет от того, что ты и сам — часть этого свободного, дикого организма, живущего в ритме музыки, и твое сердце бьется, пока звучит бит.

Деревянные доски помоста ходили ходуном, воздух был мутным от пыли, разноцветного дыма из генераторов и мелких частичек песка, поднятого вверх сотнями ног танцующих. Ромка повязал мне на лицо свою бандану, чтобы было легче дышать, а сам, сняв футболку, тоже прикрывал рот и нос. Но вскоре все эти меры предосторожности пошли коту под хвост — подхваченные всеобщей эйфорией, мы забыли о них, стянув с лица. Так можно было пить вино из больших пластиковых стаканов, целоваться и говорить друг другу разные милые глупости, все равно с трудом различимые в грохоте музыки.

А утром я проснулась рядом с ним на его многострадальной футболке где-то в отдалённом уголке набережной, с ногами и спиной, облепленными песком — такое бывает только если купаешься, а потом катаешься по песчаному берегу, не просохнув. Что, собственно и было накануне — вспоминая фрагменты прошедший ночи, я только отряхиваю волосы — конечно же, половину пляжного песка я унесу отсюда в собственной голове. Блаженное состояние длится ровно до той минуты, пока я не вспоминаю, что сегодня — двадцать девятое августа, и у меня последний день пересдачи перед началом нового семестра.

— Рома!!

От моего крика вскакивает не только он, но и залётные альбатросы, которых всегда много у воды, и ещё какие-то беспечные гуляки, сидящие в отдалении от нас.

— Але! Тише там, кайфоломщики! — доносится сверху из-за раскидистых кустов, где народ, видимо, продолжает фестивалить.

Ромка просыпается мгновенно, как это обычно бывает с ним, и, не разобравшись, что за проблемы, тянет меня поближе к фудкортам, чтобы «сначала пожрать, а потом кипешевать, расслабься, Женьк». А я, быстро перебирая ногами, утопающими в песке, бегу за ним и все пытаюсь сказать, что под юбкой у меня ничего нет, потому что мои стринги он зашвырнул куда-то, это было весело накануне, в сейчас совсем нет, и лучше бы вернуться, лучше бы найти — но Ромка даже слушать ничего не хочет.

На пересдачу я всё-таки являюсь — когда она уже началась, стыдливо потупив глаза, стараясь не чесаться из-за песка в голове, натягивая до колен и так не очень длинную юбку, еле сдерживая икоту после нескольких бокалов пива, которыми мы щедро приправили свой завтрак.

Строчки и линии немного плывут перед глазами, когда, пытаясь собрать мысли в кучу, я описываю модель категорического императива Канта. Немецкая классическая философия — худшее, что с тобой может случиться после бурных выходных, но меня успокаивает то, что я знаю. Я очень хорошо знаю эту тему, и напишу все, что надо. И кроме того, я собрана. Я в адеквате.

— Женя… Же-ень, — отвлекает меня громкий шёпот соседки по лекториуму. — Ты чего втыкаешь? Пиши!

Быстро и часто моргая, поворачиваюсь на голос, старясь улыбнуться как можно естественней.

— Ничего страшного. Я в порядке. Все хорошо. Все просто… офигенно, — и, не сдержавшись, начинаю хихикать, прикрыв рот рукой, как будто от этого мой смех будет казаться менее дурацким.

— Ма-амочки! — ахает соседка, тут же все понимая. — Ты что это… подшофе? Совсем сдурела? Тебя же выгонят, если пересдачу завалишь!

— Не завалю, — уверенно говорю я, чувствуя незримую поддержку от Канта, который как будто сам, на ухо, шепчет мне свои философские принципы. — Скажу больше… на мне ещё и трусов нет. Прикинь? Но я сдам! — и смеюсь ещё громче, привлекая к себе внимание остальных должников, пока соседка начинает шипеть на меня «Дурочка! Ты что творишь, успокойся!»

Раньше я бы я умерла со стыда после подобных выходок. А сейчас — нет. Ведь запреты — они только в нашей голове, а значит, не имеют никакого смысла.

То, что пересдачу мне засчитывают, я не считаю даже каким-то чудом, хотя стоило бы. В конце, поддавшись порыву какого-то залихватского вдохновения, я написала на полях стишок о философах античной школы, собственного сочинения и слегка фривольного содержания. А строчки в средине ответа на билет так наезжали друг на друга, что казалось, я засыпаю на ходу — собственно, так оно и было.

Но это все мне почему-то сходит с рук, и на последний курс я перехожу, получив за пересдачу максимально высокий балл из возможных, в который раз убеждаясь в том, что Ромкины правила — работают. И «чем меньше паришься, тем больше имеешь» — одно из главных.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Я постепенно перенимаю все его установки, я очень хорошая ученица. У меня тоже получится так, как у него — не грузиться по мелочам и относиться к жизни легко.

Ведь на самом деле это так естественно и гармонично. А усложнять и выдумывать проблемы на пустом месте — значит, намеренно портить нервы и себе, и другим.

Жить нужно проще. И обязательно в кайф. Только так.

13

Апрель 2019 г.

— Не, я вообще не такой! Будь проще, и люди сами к тебе подтянутся. Правда, Евгения Васильевна?

— Потянутся, — автоматически исправляю я оговорку, все ещё пытаясь определиться с эмоциями, которые вызывает у меня визави.

— Что? — рассеяно щурясь, он смотрит на меня.

— Люди — потянутся. Не подтянутся, это неверное, хотя и популярное выражение.

— А! Да ничо! Потянутся — подтянутся, лишь бы в главном толк был, да? А мне у вас нравится, серьезно. Я давно хотел посмотреть, как работают психологи — менталка сейчас в тренде, ну, вы знаете. Заколлабиться с крутым экспертом — это рабочая фишка. Мне — плюсик в карму и новые челленджи, вам — подписчики!

— Мы тут не совсем о коллаборации, Егор. Мне нужен ассистент. Вам ваша тётя… Инга об этом говорила?

— Да, не вопрос! Ассистент, помощник, могу хоть полы вам тут помыть! Знаете, какой из это челлендж можно…

— Не надо полы, Егор. И челленджей пока не надо. Всё, что мне нужно — это помощь в организации расписания. Админ-работа по сути.

— Админка? Да вообще… Напугали! Я, знаете, когда свой первый гейм-паблик админил? В двенадцать! Все понятно, да? По админке я все тоже круто знаю, так что пойдёт.

И пока он с увлечением рассказывает мне другие факты из своей биографии, я все пытаюсь понять — как у меня на собеседовании оказался семнадцатилетний подросток, повёрнутый на челленджах из Тиктока.

Нет, я не спорю — Егорка милый. Он так и называет себя — Егорка или Егорушка. И в тиктоке подписан как «Тот, кто украдёт твое сердечко, бейб». Мое сердечко он пока что не украл, но сумел блеснуть обаянием и заболтать так, что уже целый час мы сидим, распивая чаи, и я слушаю рассказы из его жизни о становлении тысячником в тиктоке, а так же о планах срубить миллион фоловеров.

У него очень открытая искренняя улыбка и вечно смеющиеся глаза, рыжие волосы собраны в хвост, на висках выбриты какие-то скандинавские узоры, с которыми резко контрастирует худи со смешным щеночком. И телефон.

Телефон Егор не прячет никогда — это продолжение его руки, какой-то подсаженной имплант, с которым он говорит регулярно и часто, как с настоящим собеседником.

Только находясь у меня здесь около часа, он ухитрился снять два тиктока, собрать на них реакции и порадовать тем, что отметил меня в геолокации, а значит — скоро будут новые клиенты.

— Погодите, погодите, Егор. Мне не нужен смм-щик. Мне нужен ассистент. Временно мне даже новые клиенты не нужны, тут бы со старыми разобраться.

— И шо вы такое говорите, Евгения Васильевна! — тоном заправской одесской тетушки перебивает меня Егор, демонстрируя ещё одно своё умение — хорошо играть и перевоплощаться, меня голоса. — Шо значит — не нужны клиенты? То вы хороших клиентов не видели! Я вам таких наведу, ой вэй, сами скажете — и шо я отэто за глупости говорила? Давай мне новых клиентов, Егорчик, ещё хочу!

И, сама не замечая, как вовлекаюсь в эту игру, я смеюсь вместе с ним, уже не возражая против геолокации. Всё-таки, это огромный плюс — быть таким лёгким, искрящимся, на позитиве. Кажется, я понимаю, как Егорка так быстро набрал под сотню тысяч подписчиков — люди всегда тянутся к чему-то светлому и милому, пытаясь избежать стресса и лишних волнений. А Егор — как картинка со щеночком, изображённая на его худи, глядя на которую невозможно не умиляться. Да и сам он похож на подросшего щенка, молодого и резвого, которому до всего есть дело, он везде суёт свой нос, но это ни капельки не бесит, а, наоборот, забавляет и вызывает желание покормить и почесать за ушком.

— Ну так что, Евгения Васильевна? Мы в деле? Коллаб года состоится? Что мне делать, рассказывайте! Я на все готов. И это… вы ж не против съёмки, нет?

— Только не на сеансах и не во время моей работы с клиентами, Егор. Как только кто-то заходит в приёмную — никаких мобильных. Люди должны чувствовать себя в безопасности. А это гарантирует только полная приватность. Не уверена, что ты это выдержишь.

— Да какие вопросы, выдержу! Мне достаточно просто быть ассистентом у крутого психолога и снимать видосы отсюда, когда никого нет, я понял! Вот, на фоне этих ваших книжечек можно — он показывает на стопку англоязычных журналов по психологии, которые я покупаю по подписке. — Только рядом с ними станешь — и уже сразу солидный такой, на умняке… А потом и с вами что-то снимем, будем вас продвигать в тиктоке! Будете крутым психологом из тиктока! Не смейтесь, Евгения Васильевна… Евгеша, можно я так буду вас называть? Вы такая милашка на самом деле, а это ваше «Евгения Васильевна»… Как заучка какая-то, или училка. Не идёт вам. Оке?

Так я становлюсь Евгешей, только задним числом понимая, в какую авантюру вляпалась. Если я когда-либо представляла себе самого неподходящего ассистента, то Егор оказался ещё более неподходящим. Но он был живым, неглупым, не стеснялся задавать вопросы и прямо-таки горел любопытством и жаждой влиться в новую для себя сферу. После пары дней бесполезных интервью, на которые являлись кандидаты, глядящие в пол и говорящие так тихо, что мне несколько раз приходилось переспрашивать, такая непосредственность стала для меня глотком свежего воздуха.

К моменту прибытия Егорки в мой офис я на самом деле была в отчаянии. Я давно не проводила собеседований, и не заметила, как за последние несколько лет ситуация с соискателями изменилась… в худшую сторону. Подросло новое поколение кандидатов, готовых ухватиться за любую работу — вчерашние студенты или старшекурсники — и, так как я никогда не выставляла возрастной ценз, они хлынули ко мне организованной толпой.

Я очень старалась быть непредвзятой, не бурчать даже про себя «А вот в наше время», но эта новая, странная манера общения пугала и озадачивала меня. Юные двадцатилетние, стоящие на пороге взрослой жизни, выглядели уставшими старичками с явными проблемами в социализации. Ответы они выдавливали из себя с мучительными потугами, а узнав, что нужно будет принимать звонки или самим звонить на незнакомые номера, сразу же отказывались это делать едва ли не с ужасом в глазах. На мой вопрос — как они представляли себе работу ассистента, если их смущает обычный плановый созвон, вчерашние дети, выросшие в эпоху интернета, отвечали, что лучше делать это по электронной записи, а в идеале — создать приложение с автоматическим расписанием.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍На мой вопрос — зачем, в таком случае мне нужен живой ассистент, они только молчали — обиженно и как мне показалось, агрессивно. В их глазах я выглядела едва ли не врагом из замшелого поколения миллениалов, которые в допотопные нулевые совершали дикие поступки — принимали звонки без определителя номера и даже ходили друг к другу в гости без предупреждения.

Ещё одна категория — мамочки в декрете или сразу после него, наоборот, пылали жаждой общения и никак не могли наговориться. Я понимала их как никто — первые полгода после рождения Мики я сама чувствовала себя как на необитаемом острове, даж несмотря на то, что Ромка старался поддержать, как только мог — помогал с ночными кормлениями, готовил смеси и при первой возможности садил Микаэлу в кенгурушку и отправлялся гулять, чтобы я могла спокойно полежать в ванной. Но даже во время вечеринок у нас дома, которые он устраивал, чтобы я не чувствовала себя отделенной от жизни, невидимая стена постоянной ответственности разделяла меня и беспечно веселящийся народ. Потому что все вместе мы могли сидеть и травить байки до четырёх утра, потягивая кальянчик и заваривая глинтвейн. Но проснуться в шесть, достать бутылочки из стерилизатора, приготовить смесь, сменить памперс, почистить уши, срезать ногти и достать из морозилки игрушки-зубогрызки все равно надо было мне. Или, даже если это делал Ромка, лично убедиться, что все в порядке.

«Не парься, Женьк. Мы справимся!» — всегда говорил Ромка и, по сути, ни разу не подвёл. Но я все равно не могла оставаться в стороне. И хотела бы — но не могла. И вот эта странная несвобода, которую ты бы и хотел сбросить, но она уже проросла сквозь кожу, которая не даёт тебе так беспечно спать, развлекаться, забыть обо всем и просто наслаждаться моментом — она и проводит невидимую черту между тобой и остальными людьми, не обременёнными подобными обязательствами.

Поэтому я была очень лояльна к молодым мамочкам. Очень. Но та суета, которой они заполнили собой день интервью с ними, к вечеру начала выбивать меня из колеи. И уже на следующее утро я отказалась от всех кандидатур. Только за сутки мне несколько раз предложили подписаться на профили сетевых компаний, принять участие в розыгрышах и отметить аккаунты знакомых в соцсетях, я выслушала рассказы о первых зубках и просмотрела несколько фотогалерей розовощёких карапузов. Все это были мило, знакомо, навевало сладкую ностальгию, но совершенно сбивало меня с толку.

Поэтому Егорка, явившийся на третий день поисков, пусть и смущал меня своими блогерскими привычками, но не так сильно, как мамочки, громко агукающие по телефону в приёмной со своими малышами. Все равно, это временно. Наше сотрудничество — это эксперимент, для Егора — погружение во взрослую жизнь и серьёзные обязанности, для меня — возможность развеяться и отпустить ситуацию. Все равно, это только на месяц, пока Мика будет жить со мной.

А потом я научусь справляться или подам заявку в риелторскую контору, и пусть мне подберут самого серьёзного и опытного кандидата.

— Евгеша! Евгешечка Васильевна, я вам кофе принёс! А то вы смурная такая, как кадр из депрессивного фильма! Вот, держите! Сливки, Орео и вафельные трубочки! Ну? То, что надо? Я сам сладкое люблю, жесть просто, если какой-то затык по жизни — всегда беру себе вкусняшку, и жизнь налаживается!

О, какой знакомый подход… С удивлением поднимаю на него глаза — стоит, сияет от счастья, в рыжих волосах играют солнечные зайчики, и не могу не улыбнуться в ответ. В руках у Егора два макси-стакана из кофейни на первом этаже — пышная шапка взбитых сливок возвышается над краями вместе с торчащими из неё печеньками и вафельными трубочками.

— Егор. Ты принёс нам углеводную бомбу. Мы же сейчас взорвемся с тобой от такого количества сладкого.

— И ничего страшного, помрем — так счастливые! — новым, на этот раз бабушкиным голосом кряхтит Егорка, оставляя мой стаканчик на столе, а сам вольготно разваливается напротив, на диване для клиентов. — Ох, старость-не радость, молодость — гадость! — добавляет он, театрально вздыхая, и я громко смеюсь вместе с ним над этим импровизированным мини-представлением.

— По тебе подмостки плачут, знаешь это?

— Какие мостки? — на этот раз его удивление искренне-непритворное, и я в очередной раз вспоминаю, что для нынешних тинейджеров привычные для моего поколения слова звучат как анахронизм.

— Голливуд, Егорка. Какой актёр умирает в тебе! Не думал поступить по этому профилю? Ты сейчас где учишься? Выпускной класс? Колледж?

— Колледж, — небрежно посасывая трубочку, отвечает он. — Менеджер по туризму. Но я туда только на зачеты хожу и на сессию.

— И что, ставят?

— Кого? — он с удовольствием уплетает Орео, и я не могу не последовать его примеру. Ну и пусть в этом кофе половина дневной нормы калорий. Сладкое расслабляет, а мне в последнее время очень не хватает расслабленности.

— Зачеты. В мое время прогульщиков ох как не жаловали.

— Ставят, Евгешечка, куда они денутся, — беспечно размахивает трубочкой Егорка. — Я про свой колледж тиктоки снимаю, у нас там даже преподы в челленджах участвуют, знаете, как это на рейтинги влияет? О как! — он поднимает ладонь над головой. — Так что им со мной выгодно коллабиться. Я всех могу продвинуть. И вас тоже. Евгеш, да? Когда тикток с вами снимем? Я уже и сценарий придумал! Короче, захожу я такой, а тут вы сидите на умняке…

И пока я активно отнекиваюсь, продолжая смеяться, он в красках расписывает мне творческое видение нашего с ним «коллаба». Не знаю, какой из него получится ассистент, но одного у этого мальчишки не отнять — он умеет заразить своей добродушной бесшабашностью кого-угодно.

К моему приятному удивлению, Егорка отлично справляется со звонками и исправно забивает информацию о встречах в электронный календарь, синхронизированный с моим смартфоном. Глядя на то, как он говорит с клиентами уверенным голосом, как вертится на кресле, успевая делать несколько дел одновременно — что-то черкать на отрывных стикерах, печатать на компьютере, ещё и селфиться, поглядывая по сторонам, я в который раз убеждаюсь, что парнишка этот совсем не прост, и мне в руки попал настоящий самородок. Главное только, чтобы он держался в рамках и не вздумал снимать в офисе, когда здесь кто-то из клиентов.

— А че, все так серьезно, да? — раскачиваясь в кресле, переспрашивает Егорка, когда я предупреждаю его о том, что через пятнадцать минут начнётся мой первый сеанс на сегодня, а, значит, табу на мобильный начинает работать.

— Конечно, серьезно, Егор. Я же предупреждала. Лучше займись расписанием на следующую неделю — с понедельника я буду в офисе не больше четырёх часов, приоритетных клиентов я тебе выделила. Отнесись серьезно, когда приедет моя дочь, я не смогу тебя так подробно консультировать.

— Да я ж ничего такого, Евгеша, не волнуйтесь! Пообещал — значит сделаю! Только ваши клиенты эти… Они такие непонятные. Чего они боятся? Я, если бы к вам ходил, сколько тиктоков бы наснимал, по ролям! Типа я — и моё втрое я! Или я и моя биполярочка! Вообще, в реки залетело бы моментально! И вы такая на фоне, как мой психолог — о да, народ, послушайте, что вам расскажет босс! Ментальное здоровье — не говно-вопрос!

Прикрыв глаза рукой, я продолжаю хохотать, живо представляя себе такой вариант развития событий, и Егорка, довольный моей реакцией, быстро достаёт мобильный и начинает начитывать рэп собственного моментального сочинения, и получается это у него, как всегда до уморительности забавно.

— Так, все… Прекращай. Прячь телефон, говорю, хватит!

— Щас, щас, Евгеша, не переживайте… видос грузится уже… О, пошёл, пошёл… Мой психологический рэпчик залетит, ещё как! Всё-всё, спрятал! Всё, как договаривались, Евгешечка Васильевна. Раз клиенты хотят — та кто мы такие, шоб их нервировать? — снова добавляет он голосом одесской тётушки, и я только вздыхаю в притворном возмущении.

Егор, у которого, кажется, вся душа нараспашку, никогда не поймёт, через какие муки и внутренние препятствия проходят люди, прежде чем прийти ко мне на приём. Как они скрывают от семьи и близких, что посещают терапевта, как могут сделать вид, что не знают меня, если мы встретились где-то на улице или в кафе. И, соблюдая профессиональную этику, я не могу на это обижаться и упрекать их. Психолог — это скрытая, тайная часть их жизни, которую они не хотели бы афишировать, признак слабости и того, что они не справляются со своими проблемами.

Поэтому я так оберегаю приватность каждого клиента — с одной стороны это первое и необходимое условие для работы, с другой — забота о собственной репутации, которую так легко разрушить одним неосторожным словом или поступком.

К счастью, Егор не даёт ни одного повода упрекнуть его в несоблюдении нашего договора — стоит только кому-то войти в приёмную, его лицо принимает бесстрастный вид, он подчёркнуто вежливо приветствует вошедшего, тут же добавляя: «Проходите, Евгения Васильевна ждет вас». Вопреки моим опасениям, посетители отзываются о нем исключительно тепло: «Какой милый мальчик у вас в приёмной сидит, это ваш помощник, да?» К концу недели я перестаю смущаться из-за этих перемен, и вместо оправданий: «Да, это мой ассистент. Понадобилась помощь… на какое-то время…» просто говорю: «Да, это мой ассистент». И мне очень нравится, что в той суете, которая предшествует приезду Микаэлы, у меня появился хоть какой-то островок уверенности в ситуации.

Один день. У меня остаётся всего лишь один день прежней, налаженной жизни, к которой я так долго не могла привыкнуть, когда Мика с Ромкой уехали — а теперь боюсь потерять эту маленькую хрупкую стабильность.

Нет, я, конечно, жду их! Я безумно соскучилась и бесконечно прокручиваю в воображении тот момент, когда самолёт приземлится в нашем аэропорту, и мы с Микой встретимся в зале прибытия, я обниму ее и долго не буду отпускать. А после она снова станет только моей — будет жить в своей старой комнате, завтракать и ужинать вместе со мной, перед сном мы сможем болтать обо всяких глупостях, а на выходных — гулять или смотреть фильмы, лежа под одним одеялом, а я буду заплетать в косички ее непослушные кудри или просто долго-долго их расчёсывать и тайком целовать в макушку.

На воскресенье я отключу телефон и не притронусь к нему, пускай даже у самых нетерпеливых клиентов вроде Аллочки случится срыв или экзистенциальный кризис.

В стремлении помочь другим я совершенно запустила собственную жизнь — пришло время позаботиться о себе, о самых любимых людях, которыми я бездумно жертвовала ради работы, экспериментов, всего того, что я так люблю, но…

Их я все равно люблю больше. И они для меня главное.

Я говорю «они», а не «она», конечно же, понимая, что главная причина моих страхов — это Ромка, возвращающийся с Микаэлой в родной город, где он не был больше четырёх лет, а теперь — остаётся на целый месяц. Мы будем общаться каждый день, несмотря на то, что заранее договорились — у каждого из нас своя жизнь, свои планы и дела.

Но за прошедшие годы я хорошо усвоила одно правило — с ним никогда не знаешь, куда вывернет ситуация, когда ты потеряешь контроль над ней. Да, можно упиваться своей осознанностью, тем, что выучила его приёмы и манипуляции, что ты давно не глупенькая девочка, слетающая с катушек по первому щелчку пальцев — но в какой-то момент обязательно поймаешь себя на том, что снова играешь по его правилам. И мгновение, когда ты утратила бдительность и опять попалась на крючок, невозможно отследить.

Поэтому я жду и ужасно боюсь их возвращения, понимая, что у меня нет никакой власти над ситуацией, сколько бы я ни убеждала себя в обратном. Все равно будет так, как захочет Ромка — остаётся надеяться на то, что окончательно разрушить мою жизнь и психику не входит в его планы.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Один день. Всего лишь один день…

Наш последний созвон с Микой похож на прежние разговоры — неторопливый и неспешный. Мне не приходится искать ее через видео-звонки на мобильный, она в который раз не отменяется в последний момент. И она, и я — обе дома, в уютно-расслабленной атмосфере. Я — с целой упаковкой мороженого, которое поглощаю ложками, сидя в рабочем кресле (сегодня я не хочу, чтобы это место ассоциировалось у меня с работой), она — на диване в пижаме перед сном, поставив лэптоп просто на колени.

— Приятного аппетита, Дженья! Опять морожку точишь? — поддевает она меня за вечную любовь к сладкому. — Вот ты не хочешь ко мне прилетать, а наше джелато намного вкуснее, чем этот твой замороженный лёд!

— Это мягкое мороженое, Мика. И как раз на манер итальянского — видишь, тоже написано «Джелато фисташка», так что у нас тоже…

Меня перебивает ее громкий смех и возмущённые вскрики, которые она продолжает издавать, активно размахивая руками на камеру.

— Не смеши меня, Дженья! Где оно сделано? Где? У нас, а? Нет, не у нас, а настоящее джелато делают только у нас, а то, что ты ешь — подделка, какая-то бурда, и вообще… выплюнь, а то отравишься!

Микаэла продолжает хулигански стучать пальцами в экран, призывая меня одуматься, а я знаю, что будь она здесь, то точно бы забрала у меня несчастное мороженое и выбросила его в мусорку — в стремительности порывов она перещеголяла даже своего отца.

— Ну всё, всё, Мика, — смеясь, я прячу коробку от греха подальше. — Вот скоро приедешь и сама попробуешь. Уверена, даже тебе с твоими требованиями понравится. Ты просто совсем как местные — не можешь признать, что вкусную еду делают ещё где-либо, кроме Италии.

— А так и есть! Это наши изобретения, нечего у нас воровать и делать их… по своему! Я попробую, Дженья! Обязательно попробую! Только потом, чтоб ты не обижалась, ладно, да?

— Не буду. Но и ты чтоб не кривила душой, и если понравится — признаешь, не только у вас всё самое лучшее. У нас тоже много чего есть. Не веришь?

Мика только выразительно закатывает глаза под лоб, и я понимаю, что на честную оценку с ее стороны рассчитывать не придётся.

— Ты… хоть немножко рада, что прилетаешь? — поколебавшись, задаю ей главный вопрос. Слова о том, что она решила отказаться от поездки в этом году, до сих пор сидят в сердце противной занозой. И хоть Ромка мне все объяснил подростковыми перепадами настроения, а возможно и привязанностью к каким-то проблемным друзьям, все равно… Я не могу избавиться от глупой и дурацкой обиды неизвестно на кого.

Тем более неожиданно заучит для меня ответ:

— Почему немножко? Я очень рада, что прилетаю! — заявляет Мика, удобнее кутаясь в покрывало. — Раньше не хотела, а сейчас рада.

И, не успеваю я подумать с теплотой в сердце, что всё-таки наша с ней связь никуда не делась и она так же скучает по мне, как и я по ней, Микаэла добавляет:

— Я же лечу с папой! Я даже не помню, когда последний раз летала к тебе с ним в гости! Ты всегда говорила — о нет, только без отца!

Мне кажется, или в её голосе я слышу тень обвинения?

— Но… Мика. Ты с ним и так все это время… А со мной…

— Ну и что, Дженья? Что значит — все время? Неужели ты не понимаешь? Думаешь, он здесь только меня и пасёт? У папы… куча дел! Постоянно! Он не сидит дома, не трясётся надо мной, как будто я какая-то стеклянная или со мной что-то не так! А сейчас мы вместе путешествуем, а не я одна вечно, как сирота какая-то… Короче, я рада, вот!

Отлично. С одной стороны это хорошая новость — то, что Ромка не спускает с неё глаз, Мика не заметила даже после подозрительной пропажи своих таблеток. С другой стороны — одна, как сирота… Вот так и вскрывается истинное отношение к самостоятельности и свободе, которой я так гордилась в моей дочери, и всегда подчёркивала, что это знак огромного доверия от нас. А для неё, оказывается, это обуза, одиночество и даже какая-то неприкаянность.

— Мика. Я не знала, что ты так относишься к своим перелётам. Наоборот, ты всегда говорила, что уже совсем как взрослая, и никто из твоих знакомых не летал самостоятельно с десяти лет. Да что там. Я сама знаешь, как тебе завидовала? Меня никогда бы не только в самолёт, а даже в другой город на экскурсию не пустили, с классом! И не только в десять или даже пятнадцать. Я до окончания школы никуда не могла поехать без родителей. Зато после выпускного сразу собрала манатки и убежала. Вот к чему приводит гипер-опека. А с тобой… я думала у нас все хорошо.

— Да ладно, ма… Все хорошо! Это я так. Ну, просто сказала. Серьезно, все в порядке. Ну? Улыбнись, а то я знаю, сейчас опять грузиться будешь целую неделю!

Она опять называет меня «ма» — это приятно, гораздо приятнее, чем по имени, хотя сама Микаэла этому не придаёт значения.

— Не буду. Потому что через день вы уже будете здесь. И я смогу только радоваться.

— И я, — широко улыбается она, и мне очень хочется обнять ее прямо через экран компьютера. Ну, честное слово, какие могут быть проблемы, когда мой ребёнок вот так искренне и счастливо улыбается.

— А тетя Инга знает, что я прилетаю?

— Тетя Инга? Шутишь! Уже поставила себе напоминалку и вычеркивает часы до твоего прибытия. И программу развлечений уже наметила, как обычно. Сильно переживает, чтобы быть в теме, она не знает, чем сейчас интересуются шестнадцатилетние девочки.

Конечно, я не буду ей говорить, как психует ее любимая тетя Инга от того, что любимый и обожаемый папочка, с которым Микаэла так рада путешествовать, прилетает вместе с ней. И что пару раз она даже порывалась уехать куда-то в отпуск из города, и только мои слова о том, что Ромка будет здесь с Микаэлой целый месяц, остановили её. Так надолго бросить свои дела Инга не могла и, скрепя сердце и матеря Ромку на чем свет стоит, тоже решила ждать их прибытия.

— Пусть не переживает! Я все сама ей расскажу! — довольно посмеиваясь, Мика накручивает непослушный локон на палец. — А что ещё? Чем займёмся, Дженья? Мы с папой так долго будем у вас. Мы никогда так надолго не прилетали. Я к нему уже напросилась везде, куда только можно, на всякие интересные встречи. А ты? Пойдёшь с нами? Или будешь как всегда, дуться, типа это недостаточно круто для тебя?

Вот опять. Опять она осознанно или нет укоряет меня за желание держать дистанцию с Ромкой. Как будто это я такая вредная зазнайка, которая ставит себя выше их общества, а не пытается сохранить остатки самообладания, чтобы снова не наломать дров, не запутаться в том хаосе, которым всегда была моя семейная жизнь. Не удивлюсь, если в том, что мы не живем вместе Микаэла винит именно меня, и с отцом уехала, чтобы поддержать его, несправедливо обиженного мной. Но как объяснить ей те причины, которые вынуждают меня делать это?

Никак. Я просто не смогу — это слишком взрослые, слишком наши странные и нерешенные противоречия. И мы должны их решать их вдвоём, не вмешивая больше никого.

Пусть даже в глазах Мики я буду вот такой холодной зазнайкой, которой просто нравится огораживаться от них стеной.

— Нет, Мика. Я не буду… Не буду дуться и игнорировать ваши мероприятия. И с удовольствием пойду с вами, если пригласите.

Не важно, что после этого мне придётся вернуться к антидепрессантам. А, может, и нет… Может, в этот раз все пройдёт спокойно. Мы встретимся и будем общаться на дистанции, как взрослые адекватные люди. И нам удастся сохранить необходимый нейтралитет.

— Правда? — она недоверчиво хлопает глазами и ее убытка становится ещё шире. — Конечно пригласим, Дженья! Ты что! Думаешь, я допущу, чтобы моя мама сидела как сыч в своей квартире, пока я тут буду гулять? Хватит, ты и так делаешь это без нас! Все, Дженья, решено! Устроим тебе месяц нормальной жизни, а не вот эти твои… посиделки задрота!

О да. Я уже предчувствую, месяц этой «настоящей» жизни. В том, что возможности спокойно посидеть дома и проанализировать происходящее у меня не будет, я даже не сомневаюсь.

Мы с Микаэлой прощаемся очень тепло и долго в этот раз. Она снова просит рассказать о том, как впервые летела одна международным рейсом — и я в подробностях, подчёркивая ее спокойствие и выдержку пересказываю ей это. В деталях описываю рюкзачок-ручную кладь в форме диснеевской игрушки-Тигры, куда она сама положила бутылочку воды, упаковку леденцов и комиксы про супер-героев — всякие феечки Винкс и домики Барби ее никогда не интересовали. А после весь полёт успокаивала взрослого соседа с аэрофобией, скормив ему все свои леденцы и до самого приземления читая комиксы о приключениях человека-паука, который летал на своей паутине по Нью-Йорку и ничего не боялся.

Микаэла звонко смеётся, закинув голову, совсем как Ромка — их всегда роднила эта неосознаваемая привычка. Как и все дети, она обожает слушать рассказы о себе маленькой — для неё это такое далекое прошлое, что она уже не чувствует связи с той девочкой с леденцами. И ей очень нравится, что кто-то ее очень хорошо помнит и доказывает — да, она была классная, всегда. Эта полузабытая, почти потерянная часть личности встаёт на своё место и подкрепляет ее уверенность в себе.

— Я всегда была нормальная, да? Не какая-то там ссыкуха или плакса!

Понятно, ещё словечко стыренное у Ромки. Я давно перестала с этим бороться. Тем более, что выражается Мика, как и Ромка, всегда без сантиментов, зато метко.

Так что просто соглашаюсь с тем, что она была замечательная во всех возрастах, начиная от того, как мочилась в памперс, и заканчивая, конечно же, днём сегодняшним. И я действительно так считаю, ни капельки не вру. И стараюсь гнать от себя мысль о том, что все эти прекрасные воспоминания, как и более-менее определенное будущее, висят на волоске — если Микаэла всерьёз решит себя изменить, превратиться в парня, которого я, как ни крути, не смогу воспринимать как «Это тоже мой ребёнок, просто другого пола». Нет, мне почему-то кажется, что это будет кто-то чужой, ведь у меня дочь, а не сын. И я хочу, чтобы так всегда и оставалось. Не считая того, что предстоит исключить все возможные диагнозы, о которых наговорила мне Анна.

Но, глядя на довольную, очень спокойную и умиротворённую Мику, мне начинает казаться, что ни один из этих ужасных сценариев не сбудется. Все будет хорошо. Мы со всем справимся. Ведь целый месяц мы будем вместе, почти как настоящая семья. И, кто знает, может быть это — именно то, чего не хватает Микаэле для поиска и принятия себя.

Кто знает…

Днем накануне их прилета я так нервничаю, что из рук у меня валится буквально всё. Егорке приходится собственноручно накапать мне стакан валерьянки, а потом снова сбегать за кофейно-сливочным десертом с Орео и вафельными трубочками.

— Евгеша, Евгешечка, все нормально, я все выучил, расписание на понедельник составлено, ну? Давайте я вам лучше ролик прикольный поставлю, глянете и посмеётесь… Смотрите, оп! Какой кот в новые тренды залетел! Ну? Скажите, ржака!

И пока я, запихиваясь вафельными трубочками, панически поедаю кофейный десерт и молча киваю на видео с говорящими котиками, он ещё раз мне подтверждает — первая неделя у нас распланирована, как у генералов, на понедельник у меня сеанс с одним только Павликом, а сейчас — последняя на сегодня сессия с супружеской парой, моими постоянными клиентами. А потом я буду свободна всего лишь в пять часов вечера, смогу пробежаться по торговым центрам, купить подарки и что-то вкусненькое, вернуться домой, принять ванную и уснуть к девяти, чтобы завтра к шести быть уже в аэропорту. В этот раз Ромка с Микаэлой летят с пересадкой, поэтому прилетают утренним рейсом в отличие от обычного, дневного.

Да так и будет. А пока я иду в свой кабинет, попросив Егорку направить ко мне клиентов, как только они придут. Несмотря на то, что это последняя на сегодня встреча, она снова не обещает быть лёгкой. Ни одна из консультаций, даже с теми, с кем я на одной волне не может быть лёгкой — если мы только сидим и радостно щебечем, впору задуматься об эффективности терапии. Но тот моральный груз, который ложится на плечи во время работы с очень сложными клиентами — его не перепутаешь ни с чем.

Да, у меня опять и снова — сложные клиенты. Эдуард и Дарья, или Эд и Дана, как они предпочитают себя называть. Парная консультация в рамках семейной терапии — действо со своими законами и моральной ответственностью за судьбу целой ячейки общества. В этом плане я даже благодарна Ромке за его упорное нежелание разводиться во второй раз — когда перед началом терапии один из пары, чаще всего мужчина, придирчиво изучает моё резюме, то всегда задаёт один и тот же вопрос: «А вы замужем?»

И я, не моргнув глазом, отвечаю: «Да, уже шестнадцать лет». И ни капельки не вру.

Остальные детали моей семейной жизни мало кого волнуют, да и я сама не спешу их афишировать. Главное, это вопрос репутации — человек с опытом в браке более десяти лет не может посоветовать плохого.

Возможно поэтому я почти не беру семейные пары — где-то в глубине души я чувствую себя самозванкой в этой сфере. Но те, кто ко мне ходит, остаются довольны — а я поддерживаю свою самооценку с помощью именно этих пары сеансов. И пусть в моей личной жизни полный бардак, зато я помогаю другим. А значит, кое-что да понимаю в этой теме, и не я виновата в развале моей семьи. Это все просто само… так сложилось. А я… Я нормальная. Ведь с другими мои советы работают.

Нервно кручу в руках стаканчик с кофейным десертом, и, едва дверь приоткрывается, встаю из-за стола, чтобы встретить Эда и Дану.

Они уже входят — абсолютно истаграмная пара, такие обычно ведут общие аккаунты, в которых рассказывают только о бизнес-проектах, путешествиях и жизни в роскошных отелях. Ещё они любят стримить из бассейнов закрытых спа-зон с коктейлями, вырезанными из какого-то экзотического фрукта. И то, что у них проблемы, знаю только я. Остальные об этом не должны даже догадываться. Потому что у них — больше, чем семья. Это бизнес-проект, на поддержание репутации которого они тратят большие деньги, о чем всегда мне напоминают.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Эд — бизнес-коуч и тренер по успеху. Это именно он выстроил такую модель семейной жизни, которую можно было бы монетизировать. А Дана — просто красивая. И она потрясающе смотрится в бикини в бассейне на фоне небоскрёбов Дубая.

— О, что это? Углеводная бомба! — Эд с иронией смотрит на стакан в моей левой руке, пока я протягиваю ему правую для приветствия. Так вот от кого я подцепила это словечко. Надо запомнить и не употреблять больше. Попадать по влияние Эда мне хотелось бы меньше всего.

— Не боитесь поправиться, Евгения Васильевна? — блеснув улыбкой, сплошь состоящей из безупречных виниров, он садится на диванчик для клиентов, и мне приходится сделать над собой усилие, чтобы искренне улыбнуться в ответ. — Здесь же древняя норма калорий! Смело вы с ними расправились!

— Своим страхам надо уметь смотреть в глаза, Эд. Вот я этим и занималась, пока ждала вас, — пытаюсь сменить тему в надежде, что он не присядет сейчас на своего любимого конька — здоровый и эффективный образ жизни. Эд — не милый орторексик Паша, который молча изучает состав каждой этикетки. Он прочтёт мне целую лекцию об ответственном потреблении, обязательно подчеркнув: «Вы — то, что вы едите!» и не успокоится, пока не исчерпает весь свой запас мотивационных аргументов.

— Дана, — киваю я его супруге, которая чаще всего молчит, сложив губы так, как будто во рту у неё нерассасываемый леденец. — Прекрасно выглядите. Отпуск…

— Отпуск пошёл Даночке на пользу, — неожиданно едко перебивает меня Эд. — Раздобрела наша Дана. Плюс три пятьсот на весах, Евгения Васильевна! Вот вам и результат отсутствия самодисциплины. Вот что значит распущенность!

Лицо Даны становится испуганным, от чего она ещё сильнее втягивает щеки и впечатление, что во рту у неё посторонний предмет, только усиливается. Эд абьюзит Дану в отношениях, абсолютно не скрытая этого — он постоянно пытается улучшить жену, отвешивая ей весьма сомнительные комплименты и бесконечно мотивируя «стать лучшей версией себя», от чего у меня выработалась форменная аллергия на эту фразу. Но я не могу показывать своего истинного отношения к его методам — в рамках парной терапии нужно быть одинаково внимательной к обоим. Даром, что на большинстве сеансов Эд просто измывается над Даной, а она только сидит и нервно тянет носочек, чтобы ноги казались длиннее.

Но, как я подозреваю, спустив пар у меня в кабинете, Эд не так сильно клюёт мозг жене в остальное время, поэтому во время консультаций даю ему возможность высказаться. И все жду, когда этой возможностью воспользуется Дана, за время встреч с которой я спровоцировала ее только на несколько ответов: «Да», «Нет» и «Не поняла».

— Небольшая расслабленность — не равно распущеность, Эдуард, — пытаюсь снизить градус его возмущения, слишком высокий с самого порога. — Вы же сами рассказывали мне притчу о гитарной струне, на которой нельзя было играть, когда она была слишком натянута — она рвалась. И, когда провисала — тоже. Адекватное напряжение — не в этом ли секрет ментальной стабильности?

Эд обожает притчи, рассказы и поучительные истории, почерпнутые из поучительно-мотивационных книг, авторы которых продают успех и чаще всего выдуманную личную историю. Но кого интересует достоверность, если речь идёт о мотивации?

— Вот именно! Адекватное напряжение! — особо выделяя последнее слово, парирует Эд, небрежно закидывая ногу за ногу и поигрывая носком своих новых туфель, которые я обязательно должна заметить и оценить.

— У вас прекрасные туфли. Очень стильно выглядят, — скармливаю я ему комплимент в надежде, что он переключится на себя и не будет долго мучить Дану. Но, видимо, эти злосчастные три килограмма пятьсот грамм стали настоящим вызовом его идеальной картинке мира и умению мотивировать и убежать. В конце концов, что же это за тренер по мотивации такой, раз не может смотивировать на бесконечные улучшения даже собственную жену?

— Спасибо. Рад, что заметили. Всегда приятно, когда твой психолог — не только профессионал с большой буквы, но и эстет с прекрасным вкусом, — возвращает он мне такой же продуманный и неискренний комплимент, и я понимаю, что он разгадал мой манёвр. Несмотря на сомнительные методы, которые Эд использует в работе, в чём-чём, а в проницательности ему не откажешь.

— Позвольте я вернусь к теме? — отрепетированным приемом, полученным на курсах ораторского искусства, сворачивает Эд разговор в нужное ему русло, и я делаю разрешающийся жест рукой. — Притча о птичке!

Теперь и я складываю губы точно как Дана, чтобы не рассмеяться, и на долю секунды мысль о том, что возможно все это время она сдерживает насмешку над мужем, неожиданно посещает меня.

— Нас угостят кофе? — нервно спрашивает Эд, и, согласно кивнув, я поднимаюсь и подхожу к кофе-машине, ставя на решётку две маленькие чашечки. — Только без сахара! — добавляет он, на что я молча показываю ему пакетик со стевией, заготовленный ещё для Паши

— Дане без стевии, пожалуйста, — просит Эдуард и снова меняет ногу, перекидывая одну через другую.

— Я вас слушаю, Эдуард, — надеюсь, кофе немного успокоит его нервозность. Я сама еде держусь в заданных рамках и совершенно непрофессионально начинаю мечтать о том, чтобы этот сеанс быстрее закончился. И только пары взглядов на то, как начинает слегка подрагивать вечно оттянутый носочек Даны, и как нервно ее пальцы крутят обручальное кольцо (конечно же, самого модного дизайна) хватает, чтобы вызывать волну жгучего сочувствия к ней. И я забываю о своей досаде и преступных мыслях о том, что все проблемы мира кажутся мелочью в сравнении с вопросами моей семьи.

Совершенно отчётливо понимаю, что бедная, зажатая в невидимых тисках Дана волнует меня так же сильно, как и судьба самых близких мне людей — и только поэтому слушаю историю ее мужа не в пол-уха, а со всей внимательностью.

— Так вот, Евгения Васильевна, — Эд пьёт кофе несколькими быстрыми глотками, не обращая внимания на то, что жена не притронулась к чашке, и начинает рассказ таким тоном, каким точно ведёт свои мотивационные тренинги.

— Жила-была птичка. Маленькая и лёгкая. Она беззаботно порхала с ветки на ветку и горя не знала. Пока не поселилась рядом с ней ворона! Большая и жир-рная, — на этом месте лицо Даны еле заметно дёргается, я ловлю это буквально краем глаза и раздосадовано прикусываю губу. — Она свила гнездо, громко каркала и умела находить в земле все, что угодно — от старых орехов до дождевых червей. Тоже — больших и жирных! — Эд произносит это слово со все большим отвращением, и вот уже я ловлю себя на том, что съеденный десерт мне как будто поперёк горла встал.

— Однажды птичка устала и не смогла охотиться, — надменно выгибая бровь, сообщает Эд, пока мы с его женой сидим перед ним едва ли не с виноватым видом, будто сами наелись больших и жирных червей. — Она сидела на веточке, была лёгкая и голодная, и заливисто пела. Потому что знала, что набитое брюхо — это ещё не счастье!

Интересно, мечтать врезать клиенту под дых, чтобы он скрючился и самодовольное выражение сошло с его напыщенной рожи — это очень непрофессионально?

— И тут ворона налетела на неё и говорит — хочешь, я дам тебе червяков? Никуда не надо лететь, ничего искать, все само к тебе придёт! Обрадовалась птичка, а ворона говорит — только ты за это отдай мне перышко! Всего лишь маленькое пёрышко из-под правого крыла, сущий пустяк. Задумалась птичка — ну что с ней случится без одного пёрышка? А здесь — готовый обед. И отдала вороне перо, а она им гнездо вымостила. На следующий день прилетала ворона и ещё через день. И все время приносила птичке жирных червей! В обмен всего лишь на маленькое пёрышко. Гнездо ее становилось все мягче, а у птички — под правым крылом перьев все меньше. Ничего, отрастут, думала она. В этом же нет ничего страшного, сущая мелочь! — мне кажется, или он передразнивает меня в попытке успокоить Дану и разрешить ей небольшие вольности на отдыхе. — А когда под одним крылом у неё не осталось перьев и пуха, она начала выдёргивать из-под второго! Ведь ворона по-прежнему летала к ней и носила червей, а они были такие жирные и вкусные!

Время шло, ворона устроила себе гнездо, выстелила его пухом из перьев птички. И села на яйца, чтобы высидеть воронят. Птичка заволновалось — а как же червяки? Кто теперь будет ее кормить в обмен на маленькие, ничего не значащие мелочи?

«Мне нет дела до тебя!» — прокаркала ворона. «Все, что мне было нужно — это твои перья для мягкого гнезда! Дальше — выкручивайся сама!»

Птичка очень расстроилась — за это время она привыкла к халяве, к нажористой пище, которую продавцы с уличных лотков сами суют ей в рот, да, Дана?!

С Даной мы вздрагивании почти одновременно — всё-таки, Эд умеет увлечь рассказом, иначе он не был бы таким успешным тренером. И снова бросаем друг на друга короткие виноватые взгляды, что удивительным образом… роднит нас. Впервые за долгое время я чувствую, что невидимая стена, за которой она предпочитает прятаться и от мужа, и от меня на сеансах, даёт трещину.

А, может, это только кажется? Голос Эда снова привлекает наше внимание, и мы послушно переводим взгляды друг с друга в его сторону.

— Что ж, — особо выделяя вступление к кульминации, Эд многозначительно складывает руки в замок. — Придётся вернуться к прежней жизни, подумала птичка. Раньше я как-то жила без вороны, без ее червей, без углеводно-наркотической иглы! — он снова сверлит жену пристальными взглядом, и я понимаю, что Эдуард один из тех, кто считает сахар и углеводы наркотиком сродни героину. Вспоминаю, как много лет назад, когда только пошла такая волна, я обсуждала этот вопрос с Ромкой, собираясь исключить из рациона Микаэлы все сладкое, но он ухитрился отбить у меня это намерение парой фраз, как он всегда умел:

— Слушай, Женьк, не чуди. Какая наркота? Что ещё за новая дурь?

И пока я в красках расписывала ему принцип инсулинорезистентности, он слушал меня в пол-уха, отпуская ироничные замечания, а потом подвёл итог:

— Короче. Когда наркобароны начнут мочить друг друга за тростниковые плантации, а наркоманы — отсасывать в подворотнях за пачку сахара, тогда и поговорим. А пока не пудри себе и мне мозги. Первый способ заставить Микуобжираться сладким — это самое сладкое ей запретить. Да и ты, блин… — на его губах появляется недвусмысленная улыбка. — Что, перестанешь точить свои шоколадки в постели? Не вздумай, Женьк. Я тебя уже без этого не представляю. Посылай нахер своё ПП и не порти себе жизнь, ясно?

— … И птичка решила — ну что ж, не проблема! Она сама найдёт себе пропитание, она же раньше умела летать! — стараясь больше не отвлекаться на воспоминания, я прислушиваюсь к окончанию истории Эда. — Вот только сколько она ни махала крыльями, ни тужилась — с ветки так и не взлетела! Потому что на дармовых червяках стала жирная и неповоротливая, крылья ослабли без тренировок, а оперение раздала вороне на гнездо! Так и сидела она, пытаясь взлететь, думая, что она все такая же лёгкая и звонкая — но нет! Той птички уже давно не было, а на ветке оставался кусок жирного… — губы Эда кривятся в презрительной усмешке, — плешивого мяса, который скоро сожрали лесные коты! Вот так вот! — он победоносно отклоняется назад, обводя нас взглядом. — А все началось всего лишь с маленького пёрышка. Сущей безделицы.

Эдуард вопросительно приподнимаемо бровь, как бы уточняя — ну что? Кто из вас теперь посмеет вякнуть о том, что маленькое пирожное в отпуске — это позволительная слабость? Нет! Это первое перышко! С него все начинается!

— А хотите ещё кофе? — чувствуя, что пауза затянулась, я встаю с места, хотя этого лучше не делать во время сеанса. Но вся наша сегодняшняя встреча — какая-то странная, скомканная, идёт не по правилам. Начать с того, что я упустила инициативу в беседе, передав её Эду, который со своим нарциссизмом вряд ли согласится отойти на второй план. И, заканчивая тем, что, как сейчас, пытаюсь занять руки, чтобы придумать, что ответить на историю клиента.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Мне совершенно очевидна его топорная манипуляция с бедной глупенькой птичкой и коварной хитрой вороной — вот только в этом и таится основная ловушка. Восприятие еды как врага и искушения, а не ресурса, необходимого для жизни — первый, но очень опасный шаг к саморазрушению. И какими целями оно продиктовано — желанием нравиться себе или окружающим — неважно. Умирающий от анорексии не может избавиться от мысли, что даже маленькая порция очень лёгкой еды — это жирный противный червь. И когда-то своё первое пёрышко он променял именно на это убеждение: еда — враг. А совсем не на естественное удовольствие от неё.

Вот только как сказать об этом, не вызывав новой вспышки агрессии со стороны Эда? Моя поддержка больше всего необходима сейчас Дане, которую прессинг мужа может толкнуть на скользкую дорожку экстремального похудения, от которого до пищевых расстройств — рукой подать.

— Без стевии, пожалуйста, — снова настаивает Эд, закрывая чашку Даны совсем как человек с советского антиалкогольного плаката «Нет!!!» Только я предлагаю Дане не калорийный алкоголь, а всего лишь чашку кофе без сливок и молока, приправленную самым диетическим и безобидным подсластителем. И все равно, Эд на страже, активно бдит, от чего желание врезать ему накатывает с новой силой.

— Дана, вам нравится несладкий кофе? — впервые за сегодняшний день обращаюсь к ней напрямую я.

Она, испуганно подняв глаза, молча смотрит на меня, так что приходится повторить свой вопрос.

— Что значит «нравится», Евгения Васильевна? Я же только рассказал об этом поучительную историю! Что не всегда то, что «нравится» идёт на пользу! Успехи не достигаются в зоне комфорта!

— Как раз вас, Эд, я прекрасно поняла, — хоть бы я смогла сдержаться и не превратить консультацию в агрессивное препирательство — а сейчас до этого буквально один шаг. — Теперь бы мне хотелось услышать вашу жену. Или узнать ее мнение каким-то другим способом. Её. Не ваше.

А вот это было лишнее. Но слово не воробей, так что, сложив руки в замок перед собой, совсем как Эдуард несколько минут назад, я молча жду, пока Дана подаст либо голос, либо какой-то другой знак.

Она растерянно переводить взгляд с меня на мужа, на что Эд, наклоняясь к ней, отчётливо произносит:

— Скажи ей. Скажи, раз так надо. Только хорошенько подумай сначала.

Очень хорошо. Надеяться на более-менее честный ответ в таких условиях без толку, как и проводить парную терапию — сколько я ни пыталась снизить агрессивное отношение Эда к жене, от сеанса к сеансу становится только хуже.

Повисает новая пауза, давящая прежде всего на Дану, которая так и не может принять решение — и спустя пару секунд, я прерываю это испытание тишиной, негромко хлопнув в ладоши.

— Хорошо. Давайте я просто поставлю подсластитель вам на столик, а уж брать или не брать его, Дана решит сама, без обсуждений.

Естественно, Эд громко и недовольно хмыкает, пока я приближаюсь к их столику и оставляю там злосчастную стевию. Естественно, Дана даже не притрагивается к ней, чем вызывает довольную улыбку на лице мужа и победный взгляд, которым он окидывает меня с головы до ног с явным намеком, что мне бы тоже лучше задуматься о сладком и пёрышках в своей жизни, чтоб окончательно не разжиреть, как съеденная котами птичка.

— А теперь давайте по вашей истории, Эд. Вы человек образованный, и говорить вам, что суть притчи зависит от того, кто и как ее трактует, не имеет смысла. Вы и без меня это отлично знаете.

— М-м? — пригубив чашку, он вопросительно поднимает бровь, ещё не понимая, к чему я веду.

— Смотрите. Вы сейчас так сосредоточены на небольшой прибавке в весе жены, что везде видите только эту проблему, и факты подгоняете только под неё. Это как тест Роршаха, знаете? Любая притча или поручительная история, если она не топорно прямолинейна — та же картинка, где в размытом пятне каждый видит то, что ему ближе. И то, что видим мы, больше говорит о нас самих, чем о предмете нашего рассказа.

— Интересно, Евгения Васильевна, что в моем рассказе можно трактовать двояко, — несмотря на то, что Эд заметно раздражён, я вижу едва заметный огонёк любопытства, мелькнувший в его взгляде. — Здесь совершенно очевидные смыслы, несмотря на то, что мою историю нельзя назвать, как вы выразились, топорно прямолинейной.

— Ну, смотрите. Я, например, могу сделать свой анализ, не меняя ни слова в вашей истории. Птичка стала жертвой манипуляции более опытного и сильного противника, который изначально усыпил ее бдительность. Проблема не в дармовой еде и не в червяках, а в том что она поменяла дело своей жизни — петь и летать — на беспечные посиделки на ветке. Еда, которую носила ей ворона — всего лишь аллегория на сытую безбедную жизнь, эдакая невидимая клетка, в которую она позволила загнать себя. Такая незавидная судьба у жён богатых деспотичных мужей, которые говорят: «Ты больше не будешь работать, я сам обеспечу тебя!» или у детей гипер-опекающих родителей: «Не надо, сыночка, не надо доченька, ничего не делай, мама и папа сами все принесут, ведь они тебя любят». И невозможность взлететь — не лишний вес или ожирение, а утрата социальных навыков, круга общения, личностных сил и устремлений. Тот самый невидимый пузырь одиночества, который они не могут разбить, попав в рабство собственнической любви. Это изматывающая невозможность влиться в общество, найти там своё место. И как результат — смерть, ментальная или даже физическая. Именно такая изоляция в золотой клетке — одна из причин тяжёлых депрессий и попыток суицида. Очень часто удачных, Эд, вот что самое страшное. Так что даже вашу историю можно трактовать по-разному, очень по-разному. И я как специалист по ментальному здоровью трактую ее так, как мне ближе. А вы — как ближе вам. Всего лишь наши собственные проекции видения мира — всё дело в них.

На несколько секунд снова повисает пауза, пока Эд, чуть наклонившись вперёд, внимательно смотрит на меня, после чего резко откидываются назад, на спинку кресла, и громко аплодирует.

— Браво! Евгения Васильевна, браво! Вот что значит — настоящий профессионал! Видишь, Дана? Когда человек так глубоко в ресурсе и в теме, его никогда и ни за что не собьёшь с толку!

И тут Эд ухитряется всадить шпильку в и без того шаткую самооценку жены. Иногда мне кажется, что если Дана не выдержит и уйдёт от мужа, Эд умрет в первые же сутки от переизбытка собственной желчи, которую ему не будет куда сливать.

— Вот почему мы продолжаем ходить к вам, Евгения Васильевна! Ваша компетенция не вызывает сомнений и всем рекомендациям я могу доверять. А я очень предвзятый и требовательный клиент, вы знаете, — по-свойски подмигивает мне Эд, но меня его комплименты по-прежнему ни капельки не трогают. — И все же. Если вернуться к нашей проблеме. Все то, о чем вы сказали — свобода самовыражения, отсутствие золотой клетки — это у Даночки есть. Она работает, и я никогда не мешал ей самовыражаться. Вот и досамовыражалась… Так что нам надо решать вполне однозначную проблему, без всех этих высоких матерей.

Ну, конечно. Глупо было надеяться на то, что он задумается о том, что золотой клеткой для Даны стало видение идеального образа, в который он загнал собственную жену.

— Нам нужен нутрициолог, Евгения Васильевна. И только по вашей рекомендации. Другим я не доверяю, а вы… я уверен, посоветуете нам такого же профи, каким сами являетесь. Мое доверие тяжело заслужить, но если оно есть, я доверяю безоговорочно. Так что не подведите. Посоветуйте специалиста, к которому бы сами пошли, и я сразу возьму его Дане на полное сопровождение. Если есть места, конечно. Я за ценой не постою, вы же знаете.

— Какие именно услуги вам нужны? Меню и подбор рациона? Эд, хочу сразу предупредить, никто из тех, кого я могу вам порекомендовать, не настроен на экспресс-похудение. Эти люди занимаются коррекцией пищевого поведения и настроены на поиск баланса, а не на жёсткий контроль калорий.

— Ну… Я думаю, сбалансированное питание — это то, что нам нужно… — Эд нервно простукивает носком новых туфель по полу, и я понимаю, что с его стороны это ого-го какая уступка. — При сбалансированном питании Даночка не будет уплетать в три глотки тайские десерты. Ведь на то оно и сбалансированное, что включает в себя много зелени, полезных… продуктов.

— Мы не делим еду на полезную и вредную, Эд. Это стигматизация пищи, с которой начинаются все проблемы — запреты и срывы. Я не специалист по питанию, но почему-то мне кажется, что на отдыхе у Даны был как раз срыв. Особенно, если до этого она сидела на диете, чтобы лучшим образом смотреться на фото в купальнике.

Эд, плотно сжав губы, какое-то время изучает свою новую обувь, после чего вдруг, громко хлопнув в ладоши, заявляет:

— А ваша правда, Евгения Васильевна! Так и было! Только я её не заставлял, Дана, подтверди!

— Я сама… — наконец, выдаёт она первую за сегодня фразу, и я с облегчением выдыхаю. Значит, она до сих пор умеет говорить, и ее муж для удобства не отрезал ей язык в одном из подпольных салонов Тайланда.

— А то делаете из меня тут… Садиста какого-то — недовольно и, кажется, немножко обиженно бурчит Эд. Я же говорила, проницательности ему не занимать, а мне… Надо уметь сдерживаться и не транслировать личное отношение так откровенно.

— Хорошо, Евгения Васильевна! Давайте мне контакты специалистов, я согласен даже на ваши эксперименты!

Он? На мои? Кажется, я ни в чем таком его не убеждала. Даже наоборот, пыталась предостеречь от контактов с «моими» нутрициопогами. Но, глядя на часы, понимаю, что не стоит стоит затевать ещё одну перепалку. В конце концов… Дане будет полезно пообщаться со людьми, которые не будут внушать ей чувство вины из-за неидеального питания.

— Дана? — больше для порядка спрашиваю я, открывая контакты в телефоне, но она просто смотрит на меня с каким-то загадочным выражением и даже немного улыбается.

— Постарайтесь хотя бы первое время посещать нутрициолога вместе. Я порекомендую вас как моих клиентов, считайте карт-бланш на запись без очереди у вас есть, — Эд тут же одаривает меня лучезарной улыбкой, не понимая, что стараюсь я совсем не для него. — Семейное консультирование имеет смысл если всё, что происходит в вашей жизни, мы обсуждаем сообща. И через все важные этапы вы проходите вместе.

Я ни капельки не вру, но причина, почему я настаиваю на парном посещении, еще и в другом. Зная, как работает мой знакомый нутрициолог, уверена, что коррекцию пищевого поведения он предложит прежде всего Эду — его агрессивный ЗОЖ выдаёт признаки запущенного расстройства. И пусть это будет сделано при Дане. Просто такая маленькая непрофессиональная месть… во благо.

Я на это, по крайней мере, надеюсь.

Перед тем как уйти, Эд сердечно благодарит меня за помощь, от чего я не испытываю ни малейших угрызений совести. Все мои мысли занимает Дана. Пользуясь случаем, она просит отойти в уборную и подозрительно долго оттуда не показывается.

Когда человек, которого гнобят за малейшую неидеальность, исчезает так надолго в подобных местах, хочешь-не хочешь, это вызывает подозрения. Начиная от булимии — кто его знает, может, даже после обычного кофе она решила сунуть пальцы в рот и «освободиться» от пищи, которая при таком отношений вряд ли ассоциируется у неё с чем-то хорошим. Или же принимает таблетки — от мочегонных до какой-то совсем уж дичи с личинками ленточных червей. В Тае такие как раз свободно продают и они пользуются неизменной популярностью среди худеющих.

Дана возвращается через пять минут с чуть покрасневшими глазами. Кто знает, что она там делала… Её тошнило? Она плакала? Просто закапывала белки каплями от расширенных сосудов? Каждое мое подозрение может оправдаться — и, в то же время, ни одно из них.

Поэтому, быстро и незаметно беру ее за руку, пока Эд направляется в приёмную к Егорке записаться на следующую неделю, и до нас доносится его неожиданный возглас:

— А я вас знаю! Ну, точно, думаю — где-то видел! Егорка Шип! Тиктокер! Я на вас подписан даже!

И пока гул голосов в приёмной становится оживленнее и веселее, я делаю то, чего не должна делать как профессионал, но не могу удержаться как человек.

— Дана, возьмите, — торопливо вкладываю ей в руку частную визитку, которую оставляю только друзьям и приятелям. — Здесь мой личный номер, не только рабочий.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— З…зачем? — она испуганно шарахается от меня, как будто вместо квадратика картона я предлагаю ей пакет с запрещёнкой. Но визитку берет тут же, довольно цепко, что сострадает удивительный контраст между её испуганными глазами и той почти партизанской таинственностью, с которой она тут же суёт ее в… обувь!

Да что же за жизнь у неё такая, раз она осуществляет такие шифровки, судя по наработанности движений, не в первый раз!

— Пусть будет, — стараясь сохранять нейтральный тон, отвечаю я, чтобы не нервировать ее ещё больше. — Вдруг вам захочется позвонить, поболтать. Просто, как человек, не как клиентка. Я всегда буду рада вас выслушать.

Едва заметно, Дана кивает, и я также киваю ей в ответ. Только что мы совершили маленькое преступление — каждая своё. Я — против профессионального кодекса, встав на сторону и вступив в мини-сговор с одним из пары в семейном консультировании, а Дана — против той жизни, к которой она давно привыкла. И пусть это маленький, ничего не значащий поступок — все глобальные перемены когда-то начиналось с маленьких шагов.

Вместе мы выходим в приёмную, где Эд и Егорка делают селфи на фоне моего стеллажа с учебной и рабочей литературой, на фоне моих дипломов и именных сертификатов, и я хватаюсь за голову.

Боже мой. Они всё-таки сделают меня психологом из тиктока, который участвует в челленджах и торгует лицом в коллаборациях. Теперь все пользователи этой соцсети будут знать, что в приёмной у меня две знаменитости — звёздный тренер и звёздный тиктокер. И, соответсвенно, никакой приватности. Эд ради такого случая даже сделал своеобразный каминг-аут, засветившись в кабинете психолога. А Егорка… Ну, что я могу ему сказать, глядя в его счастливые глаза, тем более, что сам Эдуард первый попросил его о селфи.

— Евгения Васильевна… Евгеша… Я подвёл вас, да? — после того, как мы остались одни, с лицом нашкодившего котёнка, всё расспрашивает меня Егор. Я ничего не говорю, просто сижу, уставившись в одну точку. Рабочий день уже закончился, но спокойствия мне это не принесло.

— Евгешечка. Ну скажите что-нибудь, ну? Я облажался? Что мне сделать, чтобы это все исправить? Хотите, я опровержение выложу? Я что-то придумаю, хотите?

— Да какое опровержение, — только и могу ответить я в ответ на нарушение нашей единственной договорённости — не светить моим именем и клиентами в своих роликах. — Уже что сделано, то сделано, Егор. И знаешь, что…

— Что? — выражение симпатичной мордашки у него такое искренне огорченное, что на секунду мне хочется его утешительно обнять.

— А и хрен с ним…

— Что-о? — его лицо вытягивается все сильнее.

— А и хрен с ним. Надоело.

— Что — надоело?

— Все контролировать надоело. Раз так все происходит — значит, по-другому не может быть, правда? Толку тогда дёргаться. Может, я сама панику на пустом месте развожу. Может, мы, вообще, в понедельник тикток запишем. Все, хватит вечно трястись из-за всех. В понедельник выбирай челендж, заколлабимся.

— О-о! Евге-еша!! Кто-то пошёл в разнос! Давно пора! — радостно кричит Егор и, вскакивая из-за стола, подлетает ко мне с объятиями, после чего, смутившись, отступает. На что я только устало делаю знак рукой — ничего страшного, давай обнимемся. Анархия так анархия. Все равно я больше не распоряжаюсь своей жизнью, пора отбросить эту иллюзию контроля. Ощущение подхватившего бурного потока, который несёт меня в неизвестном направлении, становится как никогда реальным, и я… просто смиряюсь с этим.

В конце концов, к чему все эти волнения? Когда критическая точка переживаний пройдена, становится вдруг легко и спокойно.

14

Ноябрь 2001 г.

— Женьк? — громко бряцая ключами, Ромка закрывает за мной тяжелую бронированную дверь. — Как ты? До сих пор очкуешь?

— А вот и нет, — несмотря на уверенный тон, я оглядываюсь по сторонам всё-таки с опаской. — Я уже переволновалась, Ром. Силы закончились.

— Ну и правильно, — шутливо натягивая шапку мне на нос, следом он сдёргивает её с моей головы, чтобы забросить на верхнее отделение длинного, во всю прихожую, шкафа, сияющего зеркалами в свете десятков лампочек под потолком.

— Раздевайся! Хочешь, могу поухаживать за тобой, как воспитанный, — он помогает мне снять курточку, внимательно глядя в глаза и пытаясь казаться серьёзным.

На самом деле, настроение у Ромки самое хулиганское в отличие от меня. Ещё бы — несмотря на то, что он всегда с насмешкой отзывался о родительской квартире и не упускал случая высмеять их «жлобский ремонт», мы пришли в его дом. В его место, где он знает каждый уголок, где вырос и откуда ушёл в самостоятельную жизнь после семнадцати.

Больше всего я боюсь, что Ромка просчитается, и его отец, грозный Гарипов А-Вэ, всё ещё мой ректор по хозяйственной части, окажется дома. И мне придётся столкнуться с ним где-нибудь в гостиной, или хуже того — когда он выходит из туалета, с газетой и в домашних трениках. Мне почему-то кажется, что он обязательно носит треники в секретной домашней обстановке и может выгнать не только из университета, но и из города каждого, кто узнал его постыдную тайну. Ведь он управляет мат. частью, что ему стоит закрыть для меня все объекты хозяйственного обслуживания в столице.

Ромка только посмеивался в ответ на мои предположения:

— Какая кислота у тебя в башке, Женьк… Отборная дурь, серьезно!

— А что, хочешь сказать, твой отец не носит треники?

— Я тебе больше скажу, он даже в труселях иногда рассекает. И если кто-то из посторонних его увидит — все, хана! Мгновенная слепота! Что, опять повелась, да?

Я бурчу, что не такая уж я дурочка, на что он обнимает меня, и я больше не обижаюсь.

К счастью, сейчас квартира пуста — я верю в это только после полного обхода. Жильё довольно большое, как и полагается проректору и важному человеку по материальному обеспечению — огромная гостиная, первая по коридору, напичканная каким-то сомнительным антиквариатом и подделками под произведения искусства, большой балкон панорамного вида, хозяйская спальня, сквозь приоткрытую дверь которой я успеваю увидеть только кровать с огромным балдахинном, и окончательно понимаю Ромкину иронию в отношении этой квартиры. Ещё есть рабочий кабинет грозного Гарипова А-Вэ, весьма мрачное место, обитое чем-то вроде красного дерева, от этого напоминающее логово вампира. И, наконец, самая дальняя комната, закрывающаяся на замок. В квартире явно видны следы перепланировки — ну, не встречала я такого расположения ещё нигде, уверена, эта отдалённость была как-то нарочно спланирована.

— Заходи давай, не тормози, — снова щёлкая замком, Ромка легонько подталкивает меня в спину, и я делаю шаг вперёд, все ещё продолжая озираться.

Ещё секунда, и он включает свет, а я оказываюсь в его маленьком мире, где он жил, рос и стал таким, какой есть — самым лучшим и немножко невыносимым при этом.

Эта комната не выражает так ярко Ромкин характер, как его нынешняя мастерская. На первый взгляд все обычно-прилично — видно, что её обставляли взрослые по своим вкусам и согласно представлений о хорошем: раскладной диван самой модной в девяностые конструкции, добротный шкаф, выкрашенный под цвет дивана, небольшой музыкальный центр и старый компьютер, письменный стол с навесными полками, книги — в основном с репродукциями, мимо которых не могу пройти и беру сразу несколько штук.

— Заберём? — спрашиваю Ромку, по-хозяйски распахивающего дверцы шкафа, в котором под его одеждой, висящей на плечиках, нагромождено все то, к чему я уже привыкла за время жизни среди художников — деревянные рамы, тубусы, этюдники (теперь я знаю, как называются эти странные чемоданчики на застёжках) старые краски, коробки и пеналы с кисточками, упаковки карандашей, одну из которых он тут же подхватывает со словами: «О-па, Кретаколор. Иди сюда, ты мне нужен».

Мы пришли к Ромке за какими-то его старыми работами, которые нужны для конкурса, в котором он участвует с конца лета, и уже через пару месяцев должны быть объявлены итоги. И, несмотря на то, что в начале я хотела побыстрее убраться из его старой квартиры, сейчас мне совсем не хочется это делать.

— Что, Женьк? — рассеянно спрашивает он, поворачиваясь на мой голос, и я вижу на нем максимальную сосредоточенность, как когда он работает.

— Книги эти… Возьмём? С собой? — я не люблю отвлекать Ромку, когда он чем-то увлечён, но уж слишком красивые издания я нашла и, наверное, жутко дорогие. Глянцевая плотная бумага, прекрасная полиграфия, и сами изображения картин — это так прекрасно, что не отвести взгляд. Как только Ромка мог их здесь оставить?

— Репродукции? А, бери, — и продолжает дальше рыться в своих художественных завалах.

Довольная своей добычей, я усаживаюсь на диван и, включив настольную лампу, начинаю рассматривать свои сокровища

— Импрессионисты, Ром? Ты любишь импрессионизм? — ей-богу, если что и было создано для таких красочных книг-репродукций, так это картины импрессионистов. — Матис, Моне… Ван Гог! — я радостно хлопаю в ладоши, как будто увидела старого друга. Именно про Ван Гога Ромка рассказывал мне в самый первый вечер, когда я ночевала у него, перед сеансом с моей группой в его мастерской.

— Нравится? — отвлекаясь от своих поисков, он внимательно смотрит на меня, и на его губах играет лёгкая улыбка. — Чёт я вообще не удивлён. Считай, это твоё.

— Что — мое?

— Чувства, эмоции, всякие загоны. Все как про тебя писано, Женька.

— И твоё! Между прочим, я нашла эти книги у тебя! Только не говори, что тебе насильно их подбросили, а ты сопротивлялся, весь такой ледяной и бездушный!

— Подловила, — посмеиваясь, Ромка закрывает дверцы шкафа — видимо, всё-таки не нашёл, что искал, и подходит ко мне. — Я перед поступлением в спец-школу фанател от импрессионистов, даже подражал типа. Сейчас покажу тебе эти приколы… — он вдруг резко берет диван за нижний бортик и дёргает, приподнимая на себя, а я, наоборот, падаю на спину, не ожидая этого.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Та-ак… Вот это мне надо. И это. И это. А вот, Женьк, посмотри, чисто соплестрадания, но я старался! — доносится его голос из-за краев приподнятого дивана, из недр которого он достаёт рулоны бумаги и бросает в меня. Оказывается, диван весь изнутри наполнен его старыми работами. Почему только они не висят на стенах? Без картин эта комната выглядит какой-то… неприкаянно-пустой. Мало того, что её обитатель давно съехал, так ещё и следы его пребывания кто-то постарался поглубже зарыть в глубинах старой мебели.

— О-па, — Ромка возвращает диван в прежнее, вертикальное положение, а заодно и меня вместе с ним. Наши глаза теперь находясь на одном уровне, и мне очень хочется задержать это мгновение, не дать ему уйти. Я делаю инстинктивное движение навстречу, почти касаясь губами его губ, но Ромка едва заметно отстраняется — всего на миллиметр, и я снова подаюсь вперёд. Он снова отстраняется — опять еле-еле — и это так мучительно дразняще, что, забыв обо всех свёрнутых в рулоны рисунках, я отпускаю их, и пока они с тугим шелестом падают на пол, притягиваю его за плечи к себе и целую со всем нетерпением и азартом, который он разбудил во мне своими играми

Ромке нравится меня провоцировать, нравится, когда я вот так откровенно к нему пристаю, наплевав на страхи «А вдруг кто-то придёт» или «А вдруг нас застукают». Никакой страх не может перекрыть волшебства момента, когда он и я — мы оба в его старой комнате, которая помнит его взрослеющим, когда меня совсем не было в его жизни, когда мы были другими, а теперь — вдвоём здесь, в этой точке реальности, к которой привело так много маленьких и больших совпадений.

А если бы мы не встретились с ним? Если бы не пересеклись тогда? Если бы в день нашего знакомства я не пошла бы звонить родителям, или задержалась хотя бы на несколько минут? У нас была такая разная жизнь, такое разное детство, что мне до сих пор не верится, что мы здесь вместе.

— А каким ты был? — шепчу ему на ухо, в то время, как всё, что занимает Ромку — это пуговица на воротнике моего свитера, которую ему очень хочется расстегнуть.

— Что? — он вскидывает на меня глаза, и я понимаю, что настроен он сейчас совсем не на ностальгию.

— Каким ты был, когда жил здесь?

— Ну… таким же. Только мелким, — усмехается Ромка, устав дёргать пуговицу, и теперь его ладони пробираются мне под свитер, оттягивают пояс джинсов, но я кладу руку сверху, чтобы немного притормозить его. Мне сейчас хочется целоваться и говорить с ним, но… пока не больше. Всё-таки призрак грозного Гарипова А-Вэ в домашних трениках нет-нет, да и возникнет в голове, отвлекая от растворения в моменте.

— А как ты начал рисовать? — не унимаюсь я, и Ромка за последние месяцы усвоивший, что если на меня нашло настроение поговорить — лучше не протестовать, только громко выдыхает и нехотя отклоняется назад.

— Так, значит? Потрындеть охота?

— Не потрындеть, а узнать твое прошлое. Мне так интересно, Ром. Я уже столько всего знаю о тебе, но ещё больше — не знаю.

— Ладно, валяй, — глядя на меня смеющимися глазами он садится рядом, после чего быстро наклоняется, подбирая с ковра пару рулонов и даёт их мне в руки.

Быстро сдергивая тонкие резинки, которыми стянута бумага, я разворачиваю одну работу, потом вторую и потрясённо молчу.

— Офигеть. И это твоё? — после долгой паузы, наконец, я могу подать голос.

— А чьё ещё? — за его показной небрежностью всё-таки замечаю плохо скрытое удовольствие от такой реакции. Мой восторг и вправду непритворный — такое его творчество я вижу впервые.

Я успела привыкнуть к Ромкиныи работам с формой — его любимые фракталы, ещё какие-то странные и удивительные фигуры из металла, стекла и проволоки, литая скульптура — но его графику и акварель я вижу впервые. Ромка сейчас почти не занимается рисунком, вкладывая все силы в создание объемных композиций, и сам он много раз говорил, что любит скульптуру за осязаемость, за возможность «наследить не только в вечности, а конкретно сегодня в реале». Но то, что у него руки волшебника, я замечала не раз, даже когда он что-то рассеянно черкал на случайном листе бумаги.

Ромка часто рисовал в своих блокнотах, развлекаясь — наброски, мини-картины, скетчи. Он говорил, что главное в художнике — это насмотренность, и обязательно с натуры. Никакой самый лучший референс, по его словам, не передавал игру света и формы так, как обычная мелочь из реала. Поэтому я привыкла, что время от времени он расслабленно что-то черкает, как будто извлекая из глубин белого листа то, что в нем спрятано, и только он один это видит.

Я всегда шутила, что даже в рисунке он скульптор — как будто отсекая, убирая ненужную белизну листа, он заполнял его объёмом, который так любил. И на бумаге проступали абсолютно живые фигуры, лица, части тел. Всё это было таким осязаемым, настоящим, что случайно нарисованную чашку кофе во время наших посиделок в кафе, хотелось понюхать, взять в руки и выпить.

Именно настоящесть, живость его законченных работ, которые держу сейчас перед собой, поражает больше всего… и я не знаю, что сказать. Рисунок как будто дышит, дрожит, рвётся с листа, и эта энергетика, которой напитана каждая деталь, просто сбивает с ног. Я бы точно сползла на пол от переполняющих эмоций, если бы уже не сидела рядом с ним на диване.

— Эй? — Ромка шутливо толкает меня в бок. — Ты чего, Женьк? Зависла? Я ж говорю, импрессионизм — это чисто для тебя. Прямо поднакрыло, да?

— Ага, — согласно киваю я, пытаясь противостоять силе захвата рисунков, утянувших меня в себя. Вот, например, графика — я безошибочно узнаю один из уголков центра, кафешку у большого старинного фонтана. Вроде бы ничего необычного, я много раз сидела там — не в самом ресторанчике, недоступном для студентов, а рядом, на лавочке, в не менее живописном и красивом месте. Но вся эта картина настолько выпуклая, динамичная, что, кажется, я снова слышу шум воды, разбивающейся о медные бортики фонтана, шелестение листьев каштанов, обступивших этот пятачок, гул людских голосов, обрывки музыки, звяканье столовых приборов… Я даже слышу запахи — отчётливо и по-настоящему. Я проваливаюсь в этот рисованный черно-белый мир, как в ожившую анимацию, и понимаю, что это совсем другая реальность, пусть и похожая на нашу. Реальность созданная рукой Творца, который… сидит рядом со мной на диване и беспечно грызёт кончик карандаша, стыренный у самого себя из пенала рабочих принадлежностей.

Чувство, сравнимое с тем, что я испытываю, наверное, испытывали герои греческих мифов, сразу не признавшие в юноше-скитальце или молодом пастухе с дудочкой могущественного бога, который, отбросив беспечность и игру ради веселья, вдруг являл им свою силу — пугающую и восхитительную одновременно.

Кажется, теперь я понимаю весь этот скандал с перепрофилированием, и почему преподы не отпускали Ромку с кафедры рисунка и живописи на кафедру скульптуры.

— Ром, — наконец, справившись с эмоциями, отдаю ему рисунок карандашом и акварель — простую, вроде бы, сирень в прозрачной вазе на весенней веранде. Но только что благодаря ей я побывала в самом настоящем мае, пережила несколько секунд весны, и то самое наваждение — удивительная сенсорность его образов, вплоть до окутывающего аромата и ощущения соцветий на пальцах, все ещё не отпускает меня. — А ты больше так не рисуешь?

— Не-а, — он смотрит на меня как ни в чем ни бывало, и мне хочется его стукнуть за такую беспечность. Пока я тут переживаю катарсис от силы искусства, он просто сидит и наблюдает за мной, хорошо, хоть на грудь не пялится… хотя в последнем я, конечно, не уверена.

— А… можешь?

— Могу. Но не хочу.

— А почему? Почему я никогда не видела таких твоих работ… ну, не сильно авангардных… больше по классике.

— Академ — говно.

Конечно же, чего я могла ожидать. Эта фраза — одна из его самых любимых, наряду с запретами, которые живут только в нашей голове и квантовым бессмертием, о котором он вспоминает всякий раз, утверждая, что «сдохнуть не жалко, это все равно какой-то прикол».

— Но импрессионизм… это же не академизм. Это всё-таки разные направления.

— Опа, Женька… — он придвигается поближе. — Кто-то прошарился по истории искусств. Ничего себе.

— Ну так… с тобой попробуй не прошарься. Но я же правильно сказала? Импрессионизм — совсем не академ, хотя и он — всего-навсего нестареющая классика, идеалы античности и возрождения. Да, пусть ничего нового… классика на то и классика, и вообще — ты этим не занимаешься. Но вот такие твои рисунки — это же больше про личное, про первое впечатление… Что-то такое… вне правил. Да, пусть это не фракталы, повторяющие в отображениях друг друга и символизирующие системность и бесконечность мира… Пусть импрессионисты показывают картинки из реальности, а не авангард или абстракцию. Но это тоже очень концептуально и безумно красиво!

— Бля, ты меня прямо возбуждаешь, когда вот так втираешь за искусство. Давай, Женьк, дальше. Расскажи мне ещё что-нибудь. Типа Бугро клёвый, а Малевич — отстой, тебе я даже такое прощу.

Все ещё не понимая, шутит он или серьезно, я боюсь продолжать, потому что знаю, как Ромка относится к критике всего, что выходит за рамки привычного — нетерпимо и вспыльчиво. Даже его вечный ироничный пофигизм слетает в два счета, стоит только кому-то заявить, что-то в стиле «Вот раньше художники красоту рисовали, а сейчас какую-то мазню абстрактную лепят». Конфликты в академии не прошли бесследно, и легкомысленное отношение к словам преподавателей: «Роман, уходя в авангард, вы закапываете свой талант, меняете истинное искусство на дешевый китч» — его тщательно завуалированная болевая точка, легкого касания к которой хватает для того, чтобы он вспыхнул как спичка.

Впервые я столкнулась с этим в общежитии, когда в начале семестра мы забирали из моей бывшей комнаты последние вещи, и соседки по этажу устроили мне прощальную вечеринку в рекреации. В отличие от той, где я застукала Ромку с первокурсницей, в нашей стоял небольшой ветхий диванчик, небольшой стол, а ребята принесли табуретки и пару раскладных стульчиков. Мы сидели, погасив свет, пили суровый студенческий портвейн и закусывали самыми недорогими пельменями с майонезом. Совершенно дикая еда для каких-нибудь мажоров, но такая родная и привычная для нас, спасшая не от одного голодного вечера. Ромка сбегал в ларёк неподалёку и принёс кучу чипсов, крекеров, пива, газировки и хороших сигарет — так что получилось настоящее пиршество.

Сидя у него на коленях, чувствуя, тепло его рук и дыхание на своей шее, я ни капельки не жалела, что съезжаю отсюда, из своего первого самостоятельного жилища в другом городе — и в то же время… немного боялась. Нет, я совершенно не могла представить себя снова здесь, без Ромки, без наших совместных пробуждений и спешки по утрам, без переругиваний из-за ключей, опять завалившихся куда-то, без возможности надеть его рубашку или свитер и пойти на пары, принюхиваясь к лёгкому аромату его дезодоранта, оставшемуся на одежде, без ночных походов в литейную, где огромная и пугающая печь гудела утробным звуком пламени, которое, казалось, вот-вот вырвется из-за закрытой железной двери, без утреннего кофе из первых попавшихся автоматов на улице, без долгих прогулок домой, во время которых Ромка рассказывал мне идеи своих будущих работ, на ходу бракуя некоторые из них, а я смотрела на него во все глаза, понимая одно — никакой другой жизни, кроме этой, я больше не хочу.

И в то же время, лёгкий, едва уловимый страх от такого резкого перечеркивания своего прошлого, которое принадлежало только мне, было наполнено моими планами, мечтами и целями, нет-нет, да и щекотал позвоночник колючими холодными мурашками. Но стоило Ромке крепче обнять и прижать меня к себе, все тут же исчезало.

Я обещала подружкам из двести пятой заходить как можно чаще, чтобы не пропустить их переезд и помочь перебраться в новую квартиру, оставляла всем своей новый домашний номер, и даже немного всплакнула, когда мальчишки из блока принесли гитару и затянули наше любимое «Come as you are», столько раз спетое в этой рекреации, что слова наизусть знали все обитатели этажа.

За этими братаниями и студенческими клятвами, я немного потеряла Ромку, отпустившего меня с колен и ушедшего на перекур на один из дальних балконов. И поняла это только тогда, когда побежала в другой конец этажа за банкой соленых огурцов, которую мне пообещали соседи с одним условием— я сгоняю и принесу всё сама, им в лом прерывать наш вечерний концерт.

Возвращаясь уже с добычей, я неожиданно слышу Ромкин голос из второй, пустой рекреации, расположенной зеркально на этаже. Только здесь мы никогда не собираемся — двумя пролётами ниже расположен кабинет завхоза, и любой громкий шум может стать причиной проблем. А вот для задушевных разговорчиков и более интимных свиданий — это идеальное место.

Меня вдруг охватывают не самые приятные воспоминания, и я судорожно сжимаю банку в руках, совсем как несколько месяцев назад — злосчастную мобилку. Но тут же облегченно выдыхаю, едва сдерживая смех — Ромке отвечает мужской голос, в котором я узнаю старосту нашего потока, Саныча, знаменитого тем, что может присесть на уши кому-угодно. Это он, как только я перевелась сюда, довёл меня до белого каления на дебатах по политистории. С его монологом о важности политики Слободана Милошевича я была категорически не согласна, поэтому и вызвалась спорить — но так и не смогла вставить и слова в поток его бесконечных излияний у доски.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Умение безапелляционно вмешиваться в любой разговор и навязывать собеседнику своё ценное мнение Саныч вынес за пределы аудиторий, что не раз играло с ним злую шутку. Время от времени ему приходилось «отвечать за базар» перед теми, у кого не хватало терпения выслушивать его речи до конца. И по тону Ромки — злому, отрывистому, понимаю, что наш староста снова недалёк от того, чтобы получить по шее за свои принципы.

Подхожу ближе и вижу их через приоткрытую дверцу балкона — нервно сжимая своё пиво, Саныч пытается что-то доказывать Ромке, упорно его перебивая, на что тот, наступая шаг за шагом, заталкивает его едва ли не в угол.

— Так ты сам его видел?

— Ну… А кто не видел?

— Ты — лично! Видел?

— Да, по телеку!

— По телеку?

— Да, а что?

— И какой он?

— Ты прикалываешься?

— Какой он говорю? Что ты увидел?

— Ну, обычную фигурку. Чёрную и квадратную.

— Квадратную? Ещё один супер-знаток, бля…

— А какую? Она так и называется «Чёрный квадрат!»

— Супрематический.

— Что?

— Чёрный супрематический квадрат. Это если доебываться к названиям. Хотя, похер, как что называется. Ты тоже старостой называешься, а на деле — пиздабол!

— Э-э, ты полегче! — совсем не чувствуя опасности, вскидывается Саныч, и тут же теряет решительность, после того, как Ромка, склонив голову на бок, многозначительно спрашивает:

— А то что?

— Ни… ничего! Ты хоть бы объяснил, чего злишься! А то только наезжать умеешь!

Наезжать он действительно умеет — никаким другим чудом нельзя объяснить то, что Саныч, на которого я не раз жаловалась Ромке, просит у него объяснений. Со мной в таких сантиментах наш староста замечен не был, никогда.

Ромке на такой редкий проблеск внимания к собеседнику абсолютно плевать. Делая несколько жадных глотков из бутылки, он отбрасывает ее в угол, и пока Саныч болезненно морщится от грохота стекла по бетону, закуривает сигарету и рвано затягивается.

— Хочешь, чтоб объяснил? Ладно, объясню. Но если опять начнёшь мести пургу, я те в лоб дам, обещаю.

— За разницу мнений не бьют! У нас демократия!

— Херократия. Сюда слушай, раз спросил… Во-первых, он ни фига не чёрный и не квадратный.

— Да конечно! Вы там в вашей художке обкурились все? Бля, да успокойся! — после звука резкого и быстрого шлепка, понимаю, что пора вмешаться. Ромка, кажется, выписал ему подзатыльник — и, несмотря на то, что я сама давно мечтала сделать это, такой уж у Саныча удивительный талант, всё-таки надо его подстраховать. Как-никак, оба находятся на балконе, и очень бы не хотелось, чтобы наш бесстрашный Саныч вылетел через перила.

— Еще раз тебе повторяю — там не квадрат! Это игра света, на самом деле нет ни черной краски, и ни одна из сторон не параллельна рамке. И это не фигура, а, манифест, заява такая, понимаешь? В авангарде срать хотели на сходство с реальностью, чтоб таких, как ты поразвлекать — главное идея. У Малевича идея в полном отказе от сложной формы, это чистый, мать его, символизм! Когда идея — всё, форма — ничего! В противовес всем старым правилам, где народ дрочил на сложную форму, и это считалось показателем мастерства. Копирование тупо, блядь, реала!

— И что? Что в этом плохого? Так хоть ясно-понятно, кто что умеет, не то, что сейчас — можно малевать всякую фигню, прикрываясь высокими смыслами!

О господи. Это какое-то форменное самоубийство. Надо вмешиваться.

— Рома! — зову, приближаясь к открытым дверям. — Ром, слушай! Привет, Саныч… Нам сейчас надо уходить. Срочно- срочно.

— Подожди…

Он даже не смотрит в мою сторону, сверля Саныча пристальным взглядом.

— Ладно, хер с тобой. Чёрный квадрат ты, короче, по телеку видел, считай искусствовед. Давай тогда за копирование формы перетрём, раз ты так за натурализм впрягаешься. Может, ещё и римские скульптурные портреты знаешь? Ну, по телеку смотрел, это я как лох вживую в музеях задротил.

— Это… Это статуи, да?

Саныч явно не может понять, с чем связана такая внезапная сговорчивость, и недоверчиво улыбается, оглядываясь на меня. Я только красноречиво жму плечами, как бы советуя ему не расслабляться раньше времени.

— Типа да, статуи. Белые головы, — снова подозрительно легко соглашается Ромка. — Которые как живые, если стоишь от них в полуметре — это идеал, мать твою, формы и подобия, они почти дышат! Это — красиво?

— Это… это да, это красиво.

— Ясное дело, красиво, и сходу понятно. Потому что этореальность, точная копия. Но символизма в них ноль! Так нахрена, когда есть уже такое совершенство формы — античность, возрождение, новое время — нахрена нормальному художнику клепать вторичку, если любой козел типа тебя щёлкнет фотоаппаратом и получит точную картинку с реальности, пока я только холст грунтовать буду? Смысл? Опять передать форму? Так ты, урод, ее со своим фотоаппаратом и передашь! И что? Что этим нового сказать можно? Классицизм легко понять — он привычный! Вообще без напряга, смотришь — хоба! Вот мужики какие-то в стремных одеждах, вот кувшины и яблоки, вот тетки с голыми жопами…

Саныч не выдерживает и начинает хихикать, но, натолкнувшись на мой предостерегающий взгляд, тут же умолкает.

— Такое понятно, да? Не надо напрягаться, не надо знать историю, контекст, фишки, язык значений. Абстракцию и авангард надо учиться читать. Учиться! Но это неприкольно — время там тратить, матчасть разбирать. Легче нести херню с видом мудака! Так что пошёл ты нах… — его взгляд внезапно останавливается на мне, и он на секунду замолкает. — …нахер со своим реализмом и тупыми рассуждениями про «фигурки»! Слышишь, Жень… Давно тут стоишь? Давай, берём вещи и валим отсюда. Чёт душниной несёт конкретно, проветриться надо.

То, что мы покидаем вечеринку так быстро, остаётся незамеченным — веселье уже вошло в такое русло, когда уже никто ничего не контролирует. Поэтому ухожу я из общежития, чтобы впредь вернуться в него только гостьей, просто и буднично, бегом догоняя Ромку, закинувшего на плечо большой рюкзак с моими последними вещами. Беру за руку, переплетая его пальцы со своими в знак молчаливой поддержки, и он сжимает мою ладонь в ответ.

Сейчас на надо лишних слов. Ромка настроен помолчать, задумчиво шурша листьями под ногами и закуривая ещё одну сигарету. Видно, что он ещё не отошёл от разговора, пусть это всего лишь глупости, которые бездумно брякнул Саныч, мнящий себя специалистом во всех сферах, а на деле — абсолютный неуч. Но когда за этим стоит мнение большинства, которое не раз слышал Ромка, которое небрежно бросали ему в лицо прежние авторитеты, или люди, не знакомые с искусством и не желающие знакомиться, но обожающие выносить оценки и судить то, что они даже не попытались понять… Это больно. И даже у Ромки не хватает сил противостоять этому.

Об этом я помню и сейчас, сидя рядом в его бывшей комнате, и на всякий случай решаю не шутить на слишком неоднозначные темы. И вместо этого прошу:

— А покажи ещё свои работы. Они у тебя просто офигенные — все! В любом стиле. Заодно и поищешь то, за чем пришёл.

Пусть Ромка пытается скрыть улыбку в ответ на моё сходящее на ноль желание переубеждать его вернуться к старому, но я-то вижу — он доволен.

— Пошли тогда на балкон. Там три коробки ещё разбирать, тебя отвернёт скоро.

— Не отвернёт.

— Ла-адно, — он как-то абсолютно трогательно смущается. — Погнали. Только не говори потом, что не предупреждал.

Он резко поднимается и подходит к балконной двери, длинная тяжёлая штора, постукивая деревянным колечками-защепками отъезжает вправо, и вот передо мной очередное Ромкино творческое логово — и я бы полжизни отдала за то, чтобы у меня в школе было такое.

Весь большой балкон (я снова подозреваю, что его либо расширили, либо это специальная пристройка) переоборудован в его личную мастерскую. Здесь есть всё, начиная от нескольких видов света — Ромка клацает выключателем на стене, и лампы зажигаются то по бокам, то под потолком, то по периметру. Освещение разное — есть тёплое, есть холодное, а если включить сразу всё, свет получается нейтральным. А ещё, кроме специально подогнанных под стены стеллажей, я замечаю какую-то интересную обивку, в которой подозреваю звукоизоляцию — и оказываюсь права.

— Так и есть, Женьк. Я тут мелким рубился под Offspring, соседи, как ты понимаешь, не оценили.

Посмеиваясь, соглашаюсь с ним и задираю голову, пытаясь рассмотреть какие-то дипломы, кубки и награды на самой высокой полке. Тут же прошу Ромку достать их, на что он небрежно отмахивается:

— Да ну нахер, Женьк. Это ещё из художки, ничего там такого нет. Не хватало тут наградами за натюрморты или постановочную натуру хвастаться. Не гони. Вот, лучше сюда смотри. Тут у меня поинтереснее, — он извлекает из-под самой нижней полки одну картонную коробку, потом вторую. И мы в четыре руки начинаем исследовать его «богатства», умостившись прямо на ковре — пол здесь, оказывается, с подогревом.

— Это я в Праге рисовал. Это у нас, в музее нац-искусства. Это Питер, Эрмитаж. О, бля! А это Лувр, с-сука… — пока я смотрю на него пытаясь понять, чем же так не угодил ему Лувр, Ромка протягивает мне лист бумаги. На нем, в отличие от других зарисовок карандашом, динамичных и живых, схематично набросана движущаяся толпа, множество поднятых рук с фотоаппаратами, и посредине невнятный квадратик с пересекающим его матереым словом.

— Это… что? — стараясь подавить в себе онемение от того, каким будничным тоном Ромка говорит о посещении лучших музеев мира, в которых он побывал ещё школьником, переспрашиваю я.

— Мона Лиза, блядь. Джоконда! Самый большой облом из всех.

Нет, он никогда не перестанет поражать меня. То, как Ромка говорит о шедевре Леонардо да Винчи, на который взглянуть хотя бы одним глазком съезжаются люди со всего мира, не может уложиться у меня в голове, хотя я успела привыкнуть к отсутствию у него непререкаемых авторитетов. Но… не до такой же степени.

— Рома… Ты что? Это же шедевр!

— Да не скажи, Женьк. Никто не спорит, портрет крутой для своего времени, и техника сфумато там что надо. Опять же, классный приём перспективы и авторская фишка Леонардо. Но…

— Сфумато? — всё-таки, он переоценивает мои познания в истории искусств, многое мне ещё приходится уточнять и переспрашивать.

— Ну, да. Дымка такая, размытость. Когда смотришь на картину и кажется, что фокус немного поплыл. Никакой четкости, короче, все типа сглажено. Мона Лиза в этом плане — чисто тебе икона.

— И ты сам это видел? В… в Лувре? В самой настоящей Франции?

— Ага, блядь, видел… Только на репродукциях. В реале я к этой сраной Джоконде и на пять метров не подошёл. Вот — он тычет мне в лицо своим скетчем, изображающим толпу и маленький портрет, перечёркнутый матерным словом. — Все, что я увидел. Зато ночь перед этим не спал, думал — вот бля, завтра все рассмотрю, всю технику самого да Винчи! Рассмотрел. Из дальнего левого угла, и в основном жопы посетителей.

— А что так? — все еще на пойму причин его недовольства. — Ты опоздал на… экскурсию?

— Да какое опоздал! Там, чтоб эту гребаную Мону Лизу нормально увидеть, надо на ночь где-то сныкаться, но полиция уже прошаренная, она таких умников на раз-два вычисляет. Невозможно к картине подойти, Женьк. Потому что с утра и до вечера, с открытия до закрытая, там топчется туева куча народу, большинству из которого срать и на технику, и на перспективу, и на да Винчи. Им надо чисто сфоткаться, чтоб потом перед друзьями и родственниками выебнуться — гля, Мона Лиза! Я там был, я культурный!

— О-о, — разочарованно тяну я, наконец, понимая его обиду — быть совсем рядом с шедевром и не иметь возможности рассмотреть его как профессионал. Чем-то похоже на муки Тантала, стоящего по горло в воде, но не имеющего возможности напиться.

— Да ладно, Женьк, не страшно, — в ответ на мои утешения, пожимает плечами Ромка, заканчивая перебирать работы в первом ящике и задвигая его на прежнее место. — Обидно, конечно, но у Леонардо и поинтереснее вещи есть. А эту козу, я считаю, надо убрать из Лувра к херам. Там же куча охраны из-за неё, все орут, толкаются, не музей, а восточный, блядь, базар!

— Ты что… — поражённая таким радикальным подходом, почему-то снижая голос, испуганно возражаю я. — Да никогда такого не будет! Это же фишка музея, его главная ценность, он добровольно от неё не откажется. И посетителей в разы меньше будет… Это просто невыгодно.

— Очень даже выгодно, Женьк. Потому что с этой толпой даже охрана не справляется. Половина народу даже в другие залы не идёт, чисто там, где Мона Лиза, тусит — и на выход, им на смену — новые «ценители». А те, кто хотят дальше пойти, тупо не могут сквозь эту толпу зевак продраться. Короче. Это не Лувр, это пиздец.

— А куда? Куда убрать? Что, вообще от людей спрятать?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— А хоть бы и так, — весело смотрит он на меня, явно наслаждаясь моей обескураженностью. — На годик-другой, чтобы все подостыли. А потом выставлять раз в сезон, в специальном правильоне, построенном где-то в жопе мира чисто для Джоконды. Вот туда пусть валят все любители живописи, которым из музеев только и надо, что фотка Моны Лизы. Это уже не картина даже! Это тупо китч, поп-символ эпохи. Как бутылка колы! Или фотка Че, знаешь?

— Где он в берете?

— Ага. На Джоконду как на живопись давно уже никто не смотрит. Она тупо превратилось в попсу. Как припев из классной песни, когда в рекламу попадает и приедается до оскомины.

— Грустно… — чувствуя разочарование от развенчания ещё одного идеала, подвожу итог я, комкая в руках уголок наброска из Лувра.

В отличие от Ромки, я не очень удобно чувствую себя в мире, где нет авторитетов и непререкаемых святынь, где главное правило «Нет никаких правил». Я ещё не отошла от недавнего открытия, что «золотое сечение», оказывается, не эталон, не образец гармонии и меры, а всего лишь одна из форм построения композиции, «ещё и дофига переоцененная» — как тут мне на голову падают осколки ещё одного разбитого божества.

— Ладно, Женьк, не парься. Было бы из-за чего! Смотри, что тут у меня, — он протягивает мне новую пачку листов, после чего открывает новый ящик и даже присвистывает от радости — кажется, Ромка нашёл, что искал с самого начала. Краем глаза вижу, что это какие-то черновики с расчётами и фигурами в разрезе — и снова удивляюсь. Я думала, он пришёл сюда за самыми красивыми своими рисунками, а не за чертежами. Тем не менее, именно их Ромка заталкивает в файл, который кладёт в рюкзак, чтобы взять с собой, а я рассматриваю работы, которые он дал мне в руки.

Здесь, как всегда, чувствуются живость и экспрессия — отличительная черта всех его зарисовок с натуры. Снова и снова я погружаюсь в незнакомую жизнь, которая окутывает меня таким плотным коконом, что становится даже немного страшно, как будто я уже была здесь, а теперь просто вспоминаю… Вот невысокие, стоящие вплотную друг к другу домики с деревянными ставнями и цветочными кадками под ними, вот круглые столики на кованых резных ножках, выставленные прямо на мостовую, вот фонтаны, журчащие прохладной водой, лотки с фруктами, аромат которых кружит голову, пронзительно-яркое, акварельно голубое небо без единого облака, и на последнем листе — величественные древние развалины, а рядом… дети, гоняющие в мяч. Игра в футбол на фоне руин древности, два мира, старый и новый, и оба одинакового яркие и манящие. Есть в этом какая-то магия, присущая месту, которую Ромка так четко поймал и передал на бумаге.

— Это… что?

— Это Рим, Женька. Самый охуенный город на земле. Когда нибудь я буду там жить.

— Э-э… — это так неожиданно для меня, что первое время я даже не знаю, что сказать. Он в равной степени может как шутить, так и быть абсолютно серьёзным.

— Поедешь со мной? — говорит Ромка так спокойно, как будто у него уже заказан билет в Италию, открыта виза, а я заодно уже сложила чемоданы.

Ну конечно же, он шутит. Как я сразу не поняла этого!

— Обязательно, Рома, — как можно ироничнее отвечаю я. — Вот только дипломную напишу, и поехали. Прилетим и сразу пойдём смотреть на развалины Капитолия.

— Не люблю развалины. Настоящая жизнь — здесь и сейчас, а не за тыщу лет до нашей эры.

Ну, конечно. Глупо было допускать, что при его тотальном нигилизме он испытывает благоговейный трепет перед памятками старины.

— Город — это люди, Женьк, — поднимаясь на ноги Ромка даёт понять, что мы уходим, а я хватаю с собой пачку его итальянских рисунков и две книги с репродукциями, которые отложила раньше и тоже складываю в свой рюкзачок.

— Мы, короче, с тобой будем как нормальные ребята — снимем квартиру, где местные живут, — закидывая руку мне на плечо, он ведёт меня по коридору к входной двери. — Поселимся и пойдём тусить — туда, где тусят местные, я знаю пару классных мест.

— Откуда? — спрашиваю я, все ещё пытаясь привыкнуть, что мир для меня и для Ромки абсолютно разный.

Пока мой мир ограничен этим городом и студенческими буднями, его мир — гораздо шире, и говорит он об этом так спокойно, как будто по-другому и быть не может. Ромка уже объездил пол-Европы, и для него жизнь, без границ — что-то вполне естественное. Что-то такое, к чему мне ещё предстоит привыкнуть.

— Я когда-то с отцом ездил на месяц, он там по своим делам шарился, а я по своим.

— Сколько тебе было?

— Четырнадцать, — присев на колено и шнуруя ботинки отвечает он, подглядывая на меня снизу вверх, пока я тоже одеваюсь. — Думал — зашибись, месяц в Италии! Нифига не буду делать, только зависать с местными и к итальянкам подкатывать.

Не могу отказать себе в удовольствии шлёпнуть его по плечу, но он, резко поднимаясь, уворачивается от моей руки, и я едва не падаю.

— Чё бесишься? — смеётся Ромка, обнимая меня. — Ничего не вышло все равно. Я так охерел от города, Женьк, меня так перекрыло… Целый месяц по музеям, куда пускают с натуры порисовать, ходил, вольным слушателем в школу искусств записался, книжек накупил, итальянский учить начал. Короче, задротил, как ты, — забавляется он, глядя, как я с притворным возмущением пытаюсь вырваться, но безуспешно.

— У меня после Рима эта фича и осталась — в любой поездке в местный музей порисовать смотаться. Сейчас я уже подостыл, а раньше всегда так было.

— Это ты не после Лувра остыл, нет? — больше не делая попыток освободиться, я просто удивляюсь, о каких вещах мы говорим вполне буднично, как будто Римская школа искусств или французские музеи — что-то очень привычное, типа пекарни на соседней улице.

— Не-а, — на Ромку снова находит настроение подурачиться, и он зубами пытается цапнуть меня за нос — он любит «мучить» меня ради прикола, а я при этом должна обязательно визжать и отбиваться. Но сейчас я не могу делать этого — его квартира по-прежнему действует на меня немного пугающе..

— Просто попустило. Ну, и скульптурой начал потом плотно заниматься. Но когда приеду — опять схожу, как в старые добрые. Ты тоже выкупишь эту фишку, Женька! — приподнимая и крутнув полукругом вокруг себя, Ромка прижимает меня спиной к входной двери так, что мои ноги все ещё немного не касаются пола. — Там даже дышится кайфовее, серьезно тебе говорю. И меня нигде так не прёт по творчеству, как там.

— Хочешь сказать, Рим — это твой город? — почему на этой фразе меня пробирает едва ощутимое беспокойство, несмотря на то, что он совсем рядом и мне снова очень хочется его поцеловать.

— Ага, — довольно улыбается Ромка. — Мой. Не зря мы с ним тезки.

О чем он говорит? Мысли плывут еще и потому, что устав дурачиться, он пробегает губами по моей шее, языком ловит мочку уха, а я, прикрыв глаза все ещё пытаюсь понять его последние слова.

Ах да! Рим — это же Roma по-итальянски. Какое интересное совпадение. А ещё… немного пугающее. Как будто… Я ещё не знаю, что меня смущает во всем этом… Очень тяжело думать, когда Ромка делает со мной то, что делает сейчас. Кажется, он хочет вызвать во мне приятие своего старого дома самым радикальным способом — занявшись со мной сексом прямо в коридоре, у входной двери. Почему здесь? Почему хотя бы не в его комнате, закрывающейся на ключ, когда на нас не было всех этих шарфов и курток?

Но искать логику в его поступках бесполезно — Ромка живет одной минутой, одним днём, и делает то, что хочет, здесь и сейчас. И я снова поддаюсь этой сумасшедшей энергетике, забывая об осторожности и живо представляя то, о чем он говорил — как мы с ним вместе отправимся в его любимый голод и будем там очень-очень счастливы.

Не знаю, то ли от его поцелуев, то ли от картинок нашей будущей жизни, ярко вспыхивающих перед глазами, мне начинает казаться, что стена, вернее дверь за моей спиной куда-то наклоняется… Хотя, это скорее норма — когда я с Ромкой, меня вечно куда-то ведёт и кружится голова.

Но тут и он, сдавлено выругавшись, делает шаг вперёд, потом назад, дёргая меня на себя — и весь мой тайный ужас, терзавший перед приходом сюда, становится явным, когда дверь за моей спиной медленно открывается… вообще-то, наверное, она открывается быстро, но из-за стресса мне кажется именно так…

В образовавшуюся расщелину важно вплывает лицо грозного Гарипова А-Вэ, румяное с легкого мороза, в совсем несолидной шапочке-петушке. Все-таки, я ухитрилась увидеть своего проректора в неподобающем виде, пусть не в трениках или трусах, но легкомысленная шапочка — это тоже незачёт. Незачёт, а может и вылет из универа прямо с последнего курса, который он может влёгкую мне устроить, если захочет.

И пока все эти мысли хаотично носятся в моей голове, лицо смотрит на нас не менее растерянно, чем мы на него, и, наконец, произносит:

— О… Рома! Почему… Почему не сказал, что зайдёшь? — и переводя внимательный взгляд на меня, добавляет: — Здравствуйте, барышня.

— А я не собирался, — по голосу Ромки слышу, что он еле сдерживает смех. — Мы с Женькой просто мимо проходили.

О боже. Он назвал мое имя. Только пусть ничего не говорит о том, кто я такая и где учусь — нервно натягивая свитер на бёдра, я понимаю, что у меня расстегнута ширинка на джинсах, а одного взгляда на растрепанного Ромку, со следами моей помады на подбородке, хватает, чтобы представить картину со стороны, во всей ее живописности.

— Па, знакомься. Это Женька, мы с ней вместе живем, — тем временем продолжает Ромка, пока мои глаза лезут на лоб. Нет, не так, совсем не так я представляла себе знакомство с семьей моего парня. И, кажется, не только я. Потому что грозный Гарипов А-Вэ сейчас совсем не грозный, а довольно-таки сконфуженный.

— Вот как… — негромко крякнув, он пытается понять, что лучше сделать и почему-то протягивает мне руку каким-то партийно-коммунистическим жестом. — Очень рад. Э-э… Евгения? — и сопровождая эти слова лёгким кивком, добавляет, — Арнольд. Гарипов. Приятно э-э… познакомиться.

— И мне, — еле выдавливаю из себя в ответ, надеясь только на одно — что Ромкин отец не пригласит нас сейчас на семейный ужин из вежливости. В отличие от сына, кажется, он человек очень строгих протоколов и правил.

— Да ты не парься, па! Женька знает, кто ты.

О боже, нет. Нет-нет-нет, только не это. Не надо говорить, что я его студентка!

— Правда?

— Ага! Она учится в твоём универе и боится тебя до усрачки. Так что мы не будем задерживаться, и зайдём как-нибудь, когда Женьке на так ссыкотно будет. Да, Женьк?

— Рома, не ругайся при даме, — это замечание вызывает во мне нервный смешок. Знал бы он, как Ромка умеет ругаться «при даме», и в какие моменты это делает, и что дама… сама совсем не против… Черт, о чем я думаю, стоя по струнке перед своим же протектором в его собственной квартире! И правда, лучше бежать отсюда прямо сейчас, пока я ещё чего-нибудь не ляпнула, что приведёт, конечно же, к моему отчислению.

— Спасибо большое, Арнольд Владленович, — блин, за что я его благодарю? Может, стоило просто сказать «Извините, я спешу»? Или это было бы слишком грубо… — Но нам действительно… пора.

Нам?! А не слишком ли фамильярно я заявляю что-то не только от себя, но от Ромкиного имени? Хотя… Он же сразу сказал, что мы живем вместе.

Ох, черт. Черт, черт, черт!! Теперь Гарипов-старший точно меня выгонит за внебрачное сожительство с его сыном! Все пропало, все потеряно, поэтому хуже уже не будет, если, прихватив свой рюкзачок, я просто возьму и выскользну в коридор, обязательно попрощавшись при этом. Чтобы мой проектор, которого мне посчастливилось увидеть в петушке, не подумал, что я совсем уж хамка и плохо воспитана.

— До свидания! — делая ровно то, что решила секунду назад, кричу я уже из подъезда, куда выскакиваю в приоткрытую дверь — за всеми нашими церемониями, никто так и не догадался ее закрыть.

— Ладно, я тоже пошёл. Всё, пока!

Пробегая лифт и устремляясь вниз по ступенькам, я слышу Ромкин голос, а следом — звук его шагов.

— Рома, ты когда зайдёшь?! — гремит нам вслед, умиленный подъездным эхом, грозный вопрос Гарипова А-Вэ. — И вы! Евгения! Тоже приходите, слышите?

— Я позвоню! — кричит Ромка, догоняя меня в пролёте между этажами и сгребая в охапку, лишая всякой возможности убегать дальше.

— Только позвони! Марта ужин приготовит! Позвони обязательно!

— Потом договоримся! — задрав голову, кричит Ромка, а я делаю над собой усилие, чтобы не дотронуться губами к его шее, не прикрытой воротом куртки, которую он не успел застегнуть.

— Мы же не пойдём ни на какой ужин, правда? — шёпотом спрашиваю я, после того, как дверь с громким лязгом закрывается над нами.

— Конечно не пойдём. Ну его нахер. Потом как нибудь ещё пересечемся. Тоже без подготовки, как сегодня, да?

Несколько коротких секунд, наполненных напряженным молчанием, мы смотрим друг на друга, после чего начинаем давиться смехом, а ещё спустя мгновение — хохотать на весь подъезд. Это какое-то безумие — как и каждый день с Ромкой, и давно уже стоит перестать париться по мелочам.

В каком залихватском порыве он обнимает меня, а я подпрыгиваю повыше, обхватываю ногами его бёдра, распахиваю ворот куртки ещё шире и целую взахлёб — шею под подбородком, ниже и ниже, выступ Адамова яблока, ямочку между ключицами, а он, закинув голову, негромко и так страстно стонет, что я готова сделать что угодно, лишь бы он не прекращал. Я отомщу ему за то, что он устроил в своей квартире перед выходом, и это будет самая сладкая месть для меня и для него.

— Э-кхм… Мододежь. Вы бы хоть на крайний этаж поднялись… Я все понимаю — не лето, под кустами е поваляешься, но… Тут же люди ходят. И часто.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Да что же это такое! Вот, опять — ещё один ушат холодной воды на наши разгоряченные головы. Опустив глаза и стараясь не встречаться взглядами с новой персоной, застукавшей нас, сползаю на пол только для того, чтобы услышать Ромкин жизнерадостный голос:

— О, здрасьте, Нин-Иванна!

— Рома? Здравствуй! А я тебя не признала сразу, в таком-то ракурсе. К папе приходил?

— Ага, — одаривая ее солнечной улыбкой во все тридцать два зуба, он общается с соседкой так, как будто они церемонно сидят на лавочке у подъезда. — Проведывал.

— Правильно, родителей надо проведывать. Ну, передавай привет отцу, если скорей меня увидишь. Я зайду к Арнольду Владленовичу на днях, надо будет с ним по поводу компьютеров переговорить, будь они не ладны. Везде эти компьютеры, скоро людей живых за ними видеть перестанем!

— Такая жизнь, Нин-Иванна, — важно говорит Ромка, практически покровительственным тоном. — А вас тоже переоборудуют, да?

— Да, Ромочка, переоборудуют. Паны в кабинетах развлекаются, а нам потом с их решениями жить. Одно дело закупить технику, бюджет выделить — с этим мы ещё хоть как-то справимся. А совсем другое — научить людей на ней работать. И чтоб без поломок и сбоев всё… Ох, беда-беда с этими вашими новшествами… Так я зайду? Передашь отцу, когда увидишь?

— Да вы заходите, хоть сейчас, Нин-Иванна! Он как раз один там, поговорите с ним. А я… Нам пора! До свидания! — и, хватая за руку, тащит меня вниз по лестнице.

— Всего хорошего, Рома! Ты курточку-то запахни, не май месяц на улице!

— Хорошо! Спасибо! — кричит он в ответ с подозрительной вежливостью, после чего разворачивается ко мне, подмигивая: — Нина Ивановна, соседка наша. Директор горпочты.

— Что, всей-всей?

— Всей-всей.

— И даже главного отделения? Того, откуда я родителям звоню и где мы с тобой познакомились? — от удивления я даже рот открываю. Хотя, чему удивляться? Во всем этом доме явно живут непростые люди, и какая-нибудь бабушка с авоськой вполне может оказаться заслуженной профессоршей на пенсии.

— Ага, — кивает Ромка, накидывая капюшон сначала мне на голову, а потом и себе. — Батя ее терпеть не может. Она проныра страшная, вечно у него со склада что-то по себестоимости пытается выбить.

— Так зачем же ты её к нему направил! — ахнув, я смотрю, как он нажимает на кнопку, чтобы открыть дверь с домофоном с нашей стороны.

— А пусть пообщаются, — смеётся он. — У них там давно какие-то мутки, он через неё интернет проводил вам в универ, нехилое бабло отмыл. Вот теперь пусть долг возвращает. Чтоб не расслаблялся, Женьк! — и он выталкивает меня в серую промозглость ноября, уныние которого мне не страшно, пока я с ним.

Мне действительно все равно, какое время года на дворе, даже привычная осенняя хандра в этом сезоне обходит меня стороной. Пока рядом Ромка, вокруг — самое настоящее лето, знойное и безумное.

Как-то совсем незаметно я подхожу к концу года и последнего семестра в универе. Теперь впереди только несколько месяцев практики, которую я буду проходить в частной службе доверия, и диплом, который будто бы пишет сам себя. Так странно, то самое событие, которого я ждала последние несколько лет, важность которого холила и лелеяла в своём сознании, меркнет перед обычными, такими любимыми радостями моей новой жизни.

Я обожаю моменты, когда мы с Ромкой работаем вместе: он — в наушниках, я — включив виниловый проигрыватель Костика, разложив конспекты и книжки прямо на полу. Я всё-таки научилась хоть немного жить в Ромкином ритме, заразилась от него привычкой просто брать и делать что-либо, не раздумывая, не взвешивая, не планируя ничего целую вечность. Да, после таких ударных подвигов я устаю быстрее, чем он, но и восстанавливаюсь скорее, чем раньше. Потому что рядом Ромка и он щедро делится со мной своей кипучей энергией и жаждой впечатлений, активности, чего угодно, только не покоя.

Я так люблю, когда мы дурачимся и сходим с ума — вроде бы совсем взрослые люди, но эта беспечная ребячливость не даёт мне циклиться на мелких проблемах, ломать голову над вопросами, которые нельзя решить прямо сейчас, и, наконец, выключает вечный хоровод тревожно-навязчивых мыслей, которые до этого бесконечно кружились в моей голове.

Я перестаю париться по поводу бытовых мелочей и маленьких несовершенств — например, психовать по поводу курения в окно или еды, не вставая с постели. Раньше я бесконечно фырчала на любителей такого «безобразия», не разрешая заходить с сигаретой в комнату или жевать бутерброды не только в своей кровати, но и рядом с ней. Я гоняла соседок по комнате на кухню, пугая их тараканами, крошками на простынях и просто морально-этическим разложением.

Теперь я просто обожаю дымок, тянущийся от подожженной Ромкиной сигареты, когда он, свесившись из окна в своей любимой манере, курит голый по пояс или полностью, хоть в тёплую, хоть в холодную погоду.

— Меня болезни на берут. Потому что срать я на них хотел, — уверенно заявляет он мне, а я ему безоговорочно верю.

Я сама с удовольствием ем и пиццу, и печенье, и орешки, и вечные шоколадки прямо из Ромкиных рук, не вставая с постели, куда он регулярно приносит всё это. При этом не могу понять, почему никак не набираю вес — обычно от такой еды я стремительно поправляюсь. Но только не сейчас.

Ведь это совсем не проблема — от крошек достаточно сменить белье на кровати, от прибавки в весе — «отработать норматив по сексу, Женьк, это круче, чем физра». Ромка прав — глядя на его стройную, поджарую фигуру с широким разворотом плеч и узкой талией, никогда не скажешь, что он ходит по дому, все время что-то жуя, закидываясь орешками, сухариками и чипсами, которые, ради забавы, подбрасывает вверх и ловит открытым ртом.

Все эти чертовы калории, которые я так привыкла считать с подросткового возраста, горят сами по себе в крутом водовороте жизни, который возможен только с ним. И я мгновенно привыкаю к этой свободе.

Я перестала подстраивать людей под себя, требовать соблюдения моих правил, считать свои нормы — единственно верными. Теперь я ни в жизнь бы не поскандалила с Ромкой из-за потерянной им трубки, скорее приняла бы звонки с незнакомых номеров, попыталась бы выяснить у друзей, как его найти, вместо того, чтобы одиноко страдать в надежде на случайную встречу.

Нет, я по-прежнему удивляюсь его показной беспечности, но без осуждения. Конечно же, Ромка не перестал влипать в какие-то истории и приключения, являясь поутру, хмельной и веселый, со сбитыми костяшками и ссадинами на лице, и я отношусь к этому… почти спокойно. Главное — сразу отвести его в джакузи, снять одежду и бросить ее в стирку, промыть раны, щедро залив их перекисью, запихать в душевую кабинку рядом с ванной, куда он обычно утаскивает и меня. И пока струи воды хлещут сверху, впитываясь в мою одежду, заставляя ее липнуть к телу, я намыливаю шампунем его непослушные волосы и выслушиваю рассказы о том, как они с Орестом ходили на какой-то контрабандный рынок покупать настоящий ямайский ром с коноплей, познакомились с классными ребятами, затусили с ними, а потом вдруг ввязались в поножовщину с цыганами, контролирующими эту территорию.

Я не могу даже возмутиться, хотя раньше непременно ругалась бы из-за такой беспечности — мне достаточно того, что Ромка здесь, с ним все в порядке, он задирается и пристает ко мне, а его поцелуи отдают шампунем для волос, стекающим по его лицу и губам.

Мне нравится, какой он после этого ночью — дикий, голодный и злой, как будто все ещё дерётся со всем миром, как молодое агрессивное животное, в котором так много силы и вызова, что это переливается через край. Мои бёдра и живот усыпаны маленькими синяками-отметинками — следами его пальцев, царапинами и укусами, но на следующий день он буквально затапливает меня в нежности, его ладони скользят по телу как мягкий бархат, а губы совсем не яростно-требовательные, выбивающие из меня крики и хриплые стоны, а неспешные, чувственные и мягкие, целующие так неторопливо, что можно растаять и разлиться патокой у самых его ног.

Он бросает меня из контраста в контраст, из огня — в ледяную воду, и я понимаю, что только так и готова прожить с ним — что бы ни случилось, куда бы он ни вляпался.

Поэтому, когда в первый день нового года он говорит, что скоро уедет, и я могу перебраться в его мастерскую из комнаты Костика, мне кажется, что это просто шутка или неудачный розыгрыш.

Да, конечно же, я ослышалась — просто накануне мы очень мало ели и слишком много выпили вина, которое Ромка открывал моим каблуком.

На новогоднюю вечеринку я нарядилась специально для него — в самое лёгкое и короткое платье «с во-от таким вырезом, чтоб и сверху, и снизу — все было развратно», надела чулки и шпильки второй раз в жизни (первый был на выпускном) В мини-отпуск из стажировки в Польше вернулась Маринка, заявив, что ее всё-таки берут на постоянное место, чем вызвала слёзы Ангелы и напряженное молчание Никитоса.

— Ого, Женька! Какая ты стала! Ромео на тебя круто влияет, я посмотрю! — непритворно удивляется Маринка, когда к вечеру я выхожу в общую комнату при полном параде. — Иди сюда, обниму! Слышь, крендель, не обижай мне девочку, смотри, какая она у тебя куколка!

— Он не обижает, — чувствую одновременно укол ностальгии — Маринки действительно не хватает в этом доме — а ещё её руки, недвусмысленно ощупывающие мой зад — и аккуратно отстраняюсь.

— Да ладно, не дёргайся! — тут же уловив мое напряжение, успокаивает Маринка. — Я своим не изменяю, да, ребятки? Но ты прямо такая смачная стала! Ромыч, откроешь секрет, что ты с ней делаешь? Я тоже так хочу!

— Ничего не делаю, — Ромка подходит сзади и обнимает меня за талию. — Женька такая и есть, просто шифроваться перестала.

Вскоре мой будуарный образ понадобился для решения проблем вполне земных — Орест, желая показать, как круто он может открывать вино, ящик которого привезла Маринка, сломал наш последний штопор. А в супермаркет, который, кто знает, работает ли за час до нового года, никто бежать не хочет.

— Вот же мудило, — ворчит Маринка, пока Никитос уныло ковыряет ножом винную пробку в бутылке. — Ну в кого ты такой мудило?

Орест плевать хотел на ее возмущения и уже украл из бара последнюю бутылку шампанского, которую мы оставили под самую полночь. Когда внезапно раздаётся звук вылетающей пробки, мы все вскакиваем как один человек, с одним желанием — найти засранца Ореста, и накостылять ему за то, что оставил нас не только без штопора, но и без шампанского впридачу. И это в новогоднюю ночь!

— А-а!! — кричит Орест, убегая от злого Никитоса, на ходу вливая в себя шампанское прямо из бутылки. Оно шипит, пузырится и льётся у него через нос, от чего он кашляет, продолжая кричать: — Ребзя, успокойтесь! Ну вы чего, ребзя! Вам что дороже, я иди шампунь!?

— Шампунь! — орет на него Ангела. — Я, может, с. Маринкой хотела набрудершафт выпить, желание загадать… А ты!!

— Выпьешь вина! — предлагает Орест, перепрыгивая через небольшой угловой диванчик в нашей комнате отдыха.

— Какого вина, бля! — от отчаяния в голосе Ангелы звенят слёзы. — Из-за тебя мы не можем ни одну винную бутылку открыть! А так у нас только водка и все! Я не хочу со своей девушкой упиваться водкой на Новый год!

— И я! — подтверждает Никитос, тоже готовый уничтожать бедного Ореста.

И пока вокруг творится такая суета и неразбериха, Ромка подходит ко мне и тихо говорит:

— Снимай туфли.

— Что?

— Туфли снимай, говорю.

— Зачем? Ром… Ну, не сейчас же! — мои мысли начинают бежать в каком-то очень пикантном направлении.

— Снимай.

И я, не дождавшись больше объяснений от него, снимаю. Потому что не могу противостоять тому, когда он вот так говорит, почти приказывает.

Взяв одну из туфель, Ромка направляется к невысокому столу, на котором Никитос оставил вино с истыканной ножом пробкой, и… приставляет каблук к горлышку, начиная аккуратно простукивать сверху ладонью. Вокруг продолжается кутерьма, крики, суета, Орест снова пробегает мимо, уже в сторону лестницы на первый этаж, а я только и могу, что смотреть во все глаза на Ромку, вбивающего мой каблук в пробку, которая вдруг неохотно, но поддаётся и скользит вниз по стеклянному горлышку.

— Оп-па… Твоё здоровье, Женьк! — пробка падает внутрь бутылки, обдавая Ромку градом брызг, и он, весело подмигнув, делает несколько жадных глотков прямо из горла, после чего предлагает присоединиться и мне.

Если у меня возникают мысли о том, можно ли пить из бутылки, которую только что открыли обувью, то они быстро исчезают — каблуком Ромка орудовал очень аккуратно, не задевая краев, и у меня помимо воли закрадывается мысль — кто же его обучил этой хитрости? Но… нет, я не буду забивать себе голову всякой ерундой, лучше просто наслаждаться праздником и даже воплями Ореста внизу, которого, всё-таки, кажется, поймали.

Я пью, наблюдая через горлышко, как с такой же ловкостью Ромка расправляется ещё с несколькими бутылками, оставляя их на столе открытыми для ребят, после чего берет меня за руку и тянет за собой:

— Пошли.

Так я бегу за ним по коридору с вином, пока он несёт в руках мою обувь и заворачивает, как всегда, в направлении своей комнаты.

— Слушай, а давай вдвоём Новый год встречать, — заталкивая меня внутрь, Ромка бросает у порога туфли и красноречиво щёлкает замком на входной двери.

— Но… неудобно как-то.

— Ничего неудобного, Женьк. Там и без нас справятся. Вино мы им открыли, а потом вернёмся.

— Так у нас же здесь ничего нет.

— Как нет? Самое главное есть. Ты есть. Я есть. Даже винище — и то есть. Что ещё надо?

— Но… — я понимаю к чему он клонит — Это не будет невежливо?

— Нет, — шаг за шагом Ромка подталкивает меня к окну у стены напротив. — Не будет. У меня тут важная причина, вообще-то, — рывком он подсаживает меня на подоконник. — Хочу посмотреть на тебя в этом… — его пальцы приподнимают мое и без того короткое платье, обнажая ажурный край чулка. — И без этого, — с плеч падает сначала одна, потом вторая бретелька. Лёгкая ткань платья ползёт вниз, и Ромка, чуть отклоняясь, окидывает меня взглядом и удовлетворенно выдыхает — лифчик по его просьбе я не ношу, и, кажется, ему очень нравится то, что он видит.

— Прямо сейчас давай отмечать, — снимая через ноги сначала платье, а следом и кружевное белье, которое я так долго выбирала, а Ромка избавляется от него одним махом, он опускается на колено. — Начнём в этом году, — хитро улыбается он, глядя на меня снизу вверх. — А кончим — в следующем. Может, даже одновременно.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Откинув голову, я смеюсь, понимая, к чему он клонит — и… Ну, как я могу ему возражать?

Мы остаёмся вдвоём, не смотрим на часы, не произносим тосты, не пьём шампанское и не слушаем поздравительные речи по телеку. Мы пропускаем момент перехода в Новый год — это просто неважно, у нас свой праздник. За окнами взрываются салюты, доносится какой-то шум, свист, отголоски взрывов петард — но все это происходит не в нашей жизни, не с нами. Для меня есть только он, его глаза, губы, тело, покрытое лёгкой испариной — и пусть в комнате совсем не жарко, я тоже горю и плавлюсь, просто потому, что он рядом, и он — мой.

— А ты знаешь, что как Новый год встретишь, так его и проведёшь, — посмеиваясь, шепчу ему на ухо, пока Ромка, обнимая меня одной рукой, другой цепляет тонкий нейлон на моих ногах и пускает стрелки по чулкам — единственной одежде, которую он захотел оставить на мне, но чей идеальный вид его не устраивает. Он слишком не любит, когда все правильно, красиво, недостаточно вызывающе.

— Точняк, Женьк… Я б так и завис тут с тобой до следущей зимы. Затарились бы твоими шоколадками, водой там, закусками — и, прикинь, год бы не выходили.

— Целый год? — понимаю, что он шутит, но, пусть на пару мгновений, мне хочется верить, что мы обсуждаем серьёзные планы.

— А что, думаешь, не потяну? — Ромка тоже играет со мной в притворную серьёзность. — Это ты скоро сваливать начнёшь, как обычно. Только я ключ спрячу. А лучше — выкину… да хоть в окно. И всё — считай, ты попала!

И уже к вечеру этого дня, он с такой же беспечностью говорит Маринке на общей кухне, где продолжается наша ленивая первоянварская вечеринка:

— Слушай, а у тебя номер того травматолога, у которого ты справку на академ брала, остался?

— Что? Травматолога? Блин… Не помню, — Маринка, сидя на коленях у Никитоса, кормит того чипсами рот-в-рот и, кажется, особо не настроена на серьёзные разговоры.

— Поищи, мне надо, — настаивает Ромка, разливая по чашкам шампанское. Орест, желая загладить свою вину, притащил днём целую коробку игристого, после чего сбежал к очередной девушке, спасающей его от импотенции после Милы Йовович. Остальные тоже разошлись, в доме нас только четверо — и мы чувствуем себя настоящими аристократами, особенно закусывая бутербродами с красной икрой, которая осталась от Костика. Конечно же, мы подозреваем, что он спер её из холодильника своей депутатши, но менее вкусной она от этого не становится.

— Я завтра посмотрю, ладно?

— Мне надо сегодня.

— Зачем так срочно? — нехотя поворачивая к нам голову, переспрашивает Маринка, а Никитос из-за ее плеча смотрит на Ромку осуждающим взглядом.

Я тоже не понимаю, какая муха его укусила. Кайфоломшиком Ромка никогда не был, напрягать друзей в единственный день в году, когда отдыхают даже отпетые трудоголики — не в его правилах.

— Хочу перетереть с ним насчёт справки. Мне академ надо будет срочно открыть, уже со следующего месяца. Так что придётся косить на перелом, как ты, — Ромка подмигивает Марине, а она только и делает, что смотрит на него все пристальнее и пристальнее.

— Не поняла. Ты что, не собираешься в этом году выпускаться?

— Не-а, — отпивая из чашки, он широко улыбается, и вслед за Маринкой, начинаю внимательнее приглядываться к нему и я.

Что он ещё придумал? Куда вляпался на этот раз?

— А куда тебя несёт? — она озвучивает вопрос, который крутится и у меня в голове.

— В Италию.

— Что?! — вскрикиваем одновременно мы с Маринкой, я — с чувством все возрастающего ужаса, она — с востром и удивлением.

— В Италию, говорю. В РУФА.

— Куда? — кто на этот раз задаёт вопрос, я уже не понимаю. Я вообще ничего не понимаю из того, что происходит. Совсем недавно он собирался запереться со мной на год от всего мира, а теперь уезжает в какое-то РУФА.

— В Римский Универ Искусств. Да не прикалываюсь я! — в ответ на Маринкин жест, показывающий что-то типа «Давай-давай, вешай мне лапшу на уши», смеётся Ромка — а мне становится совсем не до смеха. — Мне недавно приглашение прислали — я у них на курс прохожу, по спец. программе. Есть полтора месяца, чтоб приготовиться и все документы сделать. С заграном я не парюсь, он у меня в порядке, а вот с универсом надо срочно порешать. Прям любыми методами, Маринка! Прикинь, там стипуха грантовая — пол-штуки евро каждый месяц! И учёба, и бабло — всё в одном!

Господи, ну почему даже это он говорит Маринке, а не мне! Продолжаю сидеть, поднеся к губам несчастную чашку с бабочками, наполненную шампанским, но не могу сделать даже глоток. Я полностью окаменела, во мне нет ничего живого, кроме мысли: «Он уезжает. Он уезжает и бросает меня».

— Ого! — Маринка на радостях даже с колен Никитоса соскакивает и, не дожидаясь Ромкиной помощи, щедро льёт себе в чашку шампанское. — Ну, блин, Ромео… Вот это новость! За тебя! Я всегда говорила — ты самый крутой из нас, смотри, куда тебя занесло!

— Да ладно тебе, — с притворной скромностью ухмыляется Ромка. — Что тут такого?

— Что такого?! Это охуенное предложение! Ты же по конкурсу попал? Там какой-то отбор был, вряд ли на эти условия с улицы брали?

— Да фигня вопрос. Двадцать три человека на место.

— Что-о…. Бля! Ну ты крендель! Офигеть! — вскрикивает Маринка, на радостях бросаясь на Ромку с объятиями, а мы с Никитосом сидим неприкаянно со своим шампанским и грустно смотрим друг на друга.

Мы — не такие, как они. Не такие яркие, не такие талантливые, не такие крышесносные. Нас просто угораздило попасть в круговорот энергии этих небожителей и… пропасть, променяв всю свою жизнь на момент короткого счастья с ними.

— Слу-ушай! А как так? Почему об этом никто не знал? Ты что, шифровался? — Марина все ещё от души обнимает Ромку, расплёскивая на полшампанское.

— Да я сам сильно не парился. Выгорит-не выгорит, не это главное. Мне программа конкурса понравилась, я решил чисто прокачаться пройти. Если бы у нас на кафедре такие проекты задавали — я б, может, и не рыпался никуда. Я за три месяца у них узнал больше, чем за три года в нашей понтовой академии!

— Ты хоть бросать не будешь? А то наша песня хороша, начинай сначала. Мы твоего второго загула не выдержим, — отставляя чашку, Маринка перемещается на своё место на подоконнике, и открывает верхушку окна, впуская в кухню морозный воздух. Ромка, присаживаясь рядом, подкуривает ей, и вместе они продолжают обсуждать подробности его новой стипендиальной программы. А я чувствую себя такой лишней, такой неуместной здесь. Такой глупой, поверившей в своё особенное место в его жизни и в этом доме, что уйти хочется прямо сейчас — и отовсюду.

— Не, бросать — не вариант, хотя я б хотел… Ну, ты знаешь. Но у бати пунктик на том, чтоб я получил этот сраный диплом. Он так всех преподов у нас закошмарил, что хрен они меня отпустят, если я опять решу уйти. И моя программа в РУФА — студенческая, я должен числиться при каком-то универе. Так что сделаю пока академ, а дальше — как пойдёт. Потом просто забью, и пусть ищут. Если не появлюсь, а срок академа выйдет — у них просто выхода другого не будет. Отчислят, никуда не денутся.

— А не жалко тебе, Ромео? — склоняя голову, внимательно смотрит на него Маринка. — Тебе всего полгода осталось. Приедешь после своей Италии, походишь эти пять месяцев, и никакой нервотрепки не будет. И папаша твой будет счастлив, и у тебя диплом.

— Да ну нахер, — рвано выдыхает он дым в морозное окно. — Не хочу. Я, может, вообще, возвращаться не собираюсь.

— Как?! — ахает Маринка, в то время как я не могу выдавить из себя и слова. — Ты что, не выдумывай!

— Почему нет? — он смотрит на неё с такой серьёзностью, что мне становится физически больно. Каждое его слово врезается в кожу невидимым лезвием, и я сижу, истекая невидимой кровью, пока рядом со мной они буднично обсуждают переезд Ромки в Италию.

— Подумай сама, что нас тут ждет, — тем временем продолжает он. — Только так, по чеснаку, без фантазий, что народ вдруг прозреет и станет интересоваться тем, что мы делаем. Никому мы тут нафиг не нужны. Сама знаешь, куда нам дорога после выпуска — или младшими ассистентами на наши кафедры, где старперы будут ебать нам мозги уже как начальники. Или на подсосе у какого-то объединения — сидеть на гос. заказах, клепать мемориальные таблички и стремные памятники в парки. Либо лизать жопу какой-то галерее и ее хозяину, заводить связи, тусить с нужными людьми, половина из которых — редкое говно. И за место в самом херовом зале раз в полгода тебе будут ебать мозги ещё больше, чем наши старперы. Нет, есть ещё вариант — сидеть и бухать по заведениям типа «Красной собаки» или «Паб-Тэна» — желательно на халяву или у бармена в долг. И гундеть, как нас, таких охуенных, никто не ценит. Только для меня такое не катит, понимаешь, да? Ни один из этих быдло-вариантов.

— И что — ты готов прямо вот так взять и все бросить?

— Почему нет? Что меня тут держит?

На этом месте я понимаю, что сидеть и слушать это я не могу. Просто не могу больше. Молча отставляя чашку, которую так и не пригубила, я встаю, ничего не видя перед собой, и только тёплые дорожки чего-то мокрого на щеках дают понять, что это слёзы, которые больше не получается сдерживать.

Я очень тороплюсь уйти — изнутри рвётся то ли крик, то ли стон — я сама стала этим криком, моя боль стала им, и теперь раздирает сердце, рёбра и кожу, стремясь прорваться наружу. Не хочу, чтобы кто-то видел меня в этот момент. И сама никого видеть не хочу.

— Эй, пропажа, куда намылилась?

— Женя! Жень, ты куда?

— Что-то случилось, Женьк? Ты чего?

Негромкое бурчание Никитоса перерывает окрики Марины и Ромки, несущиеся вслед, но я только ускоряю шаг, приближаясь к лестнице. И все равно слышу — как будто бы спиной, или до крайности обострившимся слухом:

— Ты что — ничего ей не сказал?

— Почему? Сказал, только что. Как и тебе.

— Ты дебил, Ромео?!

— Да в чем проблема! Я совсем недавно всё решил, просто не думал раньше!

— Блядь! Он не думал! Ты нихера ни о чем не думаешь сначала, а народ потом с катушек слетает!

И несмелые мысли-утешения, которые возникают у меня под влиянием Маринкиного голоса — она тоже девчонка, она мне сочувствует и понимает, как ранит подобная беспечность — разбиваются о её следующую фразу:

— Беги давай, догоняй её! И… я не знаю, что хочешь делай… Если ещё одна твоя телка вылезет на крышу или нажрется таблеток… Я тебе лично кастрацию сделаю, потому что ты задолбал!! И бабы твои с вечными трагедиями — задолбали!

— Так, а ну спокойнее. Рот прикрой! Единственная баба, которая устраивает сейчас трагедию — это ты! Никитос, проследи за своей красоткой, я б на твоём месте не наливал ей больше. Женя! Женьк, подожди! — Ромкин голос звучит чуть громче, как будто приближается — это значит, он выбежал из кухни за мной, и это заставляет меня только быстрее перебирать ногами, перескакивая через ступеньки, вверх по лестнице.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Вот так вот. Падать на землю с той высоты, куда тебя забросили и где тебе не место, всегда очень больно. Здесь, в этом доме и этой стране нет ничего, за что держался бы Ромка. А для его друзей — я всего лишь очередная телка, которая задержалась дольше обычного и ещё не успела отравиться таблетками. И все те слова про «куколку» и «не обижай, смотри, какая она классная у тебя» были лишь дежурным выражением лёгкой симпатии. Как и для всех остальных его пассий, побывавших здесь.

На какую-то долю секунды я понимаю их — этих несчастных девочек, которые творили здесь всякую дичь. Когда тебе так невыносимо больно, хочется сделать что угодно, лишь бы заглушить, выключить это чувство. И если ради этого нужно выключить себя — почему нет, это небольшая цена за избавление от адского пламени, которое жрет тебя изнутри. Например, крыша. Та же крыша, о которой с такой въедливой иронией говорила Маринка — ведь это действительно… способ. Быстро и может, не вполне эффективно, дом невысокий, всего два этажа, пусть насмерть я не разобьюсь, но зато — сломаю себе руки и ноги, приедет скорая, заберёт в больницу, обколет меня уколами или введёт в наркоз, а потом можно будет самой выдернуть какую-то важную трубочку, например, с кислородом, и не будет ничего, абсолютно ничего…

— Женька… А ну стой, сказал! Да стой ты… — Ромкин голос снова, повторно сбрасывает меня на землю — на этот раз сомнамбулически-суицидального транса.

— Ты чего? Какого хрена тебя опять перекрыло?!

Его руки крепко держат меня за плечи, прижимая к стене, дыхание сбито — видно, что он бежал за мной. А я не могу смотреть на него, понимая, что скоро этого всего не будет. Ни его ореховых глаз, в которых я привыкла ловить своё отражение, ни густых бровей такого удивительного оттенка — не чёрного, не русого, а цвета подтопленного тёмного шоколада и таких же ресниц, загнутых на кончиках. Ни волос, спадающих на шею непокорными завитками, в чьих каштановых волнах неожиданно играют тёплые, золотистые блики — даже зимой. Скоро я не смогу к этому всему прикоснуться — но ведь это необходимо мне. Просто необходимо для жизни.

Боль становится ещё сильнее, заставляя выть и поскуливать, трясти головой из стороны в сторону, чтобы не смотреть на него — а взгляд сам тянется к его лицу, снова и снова, будто притянутый магнитом. Зубы начинать случать, я не могу сделать глубокой вдох и только, всхлипывая и заикаясь, повторяю:

— Ты, ты… ты…

— Жень, успокойся, — шепчет он испуганно. — Все хорошо. Все в порядке, ну? Иди сюда, — он аккуратно привлекает меня к себе и касается губ губами — нежно, успокаивающе и так сладко, что я кричу — но только про себя, внутри той адский тюрьмы, которой стала для меня мысль о том, что он уезжает.

Он всё-таки бросает меня. А я умру. Я точно умру после этого.

— Тихо-тихо… — продолжает успокаивать меня Ромка. — Ты, главное, дыши, Жень. Давай, вместе со мной. Вдох… Выдох. Вдох-выдох… Всё, получается? Зашибись. У нас с тобой всегда всё круто получается.

Да, круто. С ним у меня получается абсолютно всё — даже дышать в приступе панической атаки, только синхронно с ним. Но скоро это закончится. Он уедет, и все закончится.

— Давай, иди сюда. Заходи-заходи, — он аккуратно проводит меня через невысокий порожек на входе в его комнату и щёлкает включателем света. — Сейчас ты ляжешь и отдохнёшь, да? Я с тобой, я никуда не уйду, — чувствуя, как мои пальцы впиваются в его локоть, спешит успокоить меня Ромка. — Никуда я не денусь, Женьк. Куда, блин, я могу от тебя деться? Сама подумай.

Если он решил издеваться надо мной каким-то изощрённым способом — это лучший вариант. Говорить о том, что любит, что хотел бы закрыться со мной на весь год в этой комнате, что никуда на денется — и тут же о том, что здесь его ничего не держит, он уезжает и возвращаться не собирается.

— Воды хочешь? — уложив меня в кровать, которая скоро станет пустой без него, которая помнит так много… слишком много о нас, Ромка перевешивается через меня к подоконнику. На нём всегда стоит бутылка минералки — это я завела такую привычку, без меня у него здесь стояли только портвейн или пиво. Интересно, какие ещё из наших общих привычек он быстро забудет, как только уедет в свою новую жизнь?

— Ты…. ты, — зубы все ещё стучат о пластиковые края бутылки, вода льётся внутрь меня с какими-то булькающими звуками.

— Тс-с… Сначала попей. Потом скажешь. И дыши, не забывай — вдох, выдох. Давай, как я. Чтоб мы одновременно с тобой. Как мы умеем, — уголок его губ подрагивает в улыбке, а я снова не могу сдержаться — и чувствую, как по щекам градом катятся слёзы.

— Блядь, да что ж такое, — его пальцы проходятся по моим щекам, потом он рывком стаскивает наволочку с подушки, и вытирает мне лицо — а я прижимаюсь к ней с почти благоговейным трепетом. Ведь она едва уловимо пахнет им. Но скоро он уедет и заберёт с собой даже этот запах.

— Слушай, если ты обижаешься, что я тебе первой не сказал, так без шуток — я сам почти забил на это дело. До нового года ничего ещё точно по срокам не знал и не читал почту, а потом не до того было. Сама знаешь, тусня вся эта, праздники, к отцу смотаться, всех наших встретить-проводить. Я сразу даже не понял, что выиграл, прикинь? Там же на итальянском пишут, я решил, что мне какое-то бабло, в смысле награду дали за участие, и вообще, я молодец. Только вчера, тридцать первого, пока ты спала, сел и все письма разобрал нормально. Бля, я думал, что язык нормально знаю — а нихера я не знаю. Только со словарем дошло, что меня приглашают на курс, а не просто приехать премию забрать.

Я молча смотрю на него и понимаю, что не могу даже упрекнуть ни в чем — он такой и есть, парадоксально совмещающий несовместимое. Другому бы я не поверила никогда. Но Ромка — именно тот человек, который может влёгкую победить на тяжелейшем конкурсе, не сразу осознать, что сделал, а потом ещё и отмахнуться от своей победы на время праздников.

Только мне-то от этого никак не легче.

— Ты… к-когда уезжаешь? — наконец, выдавливаю из себя фразу, которая крутилась в голове с самого начала. Мне нужна чёткая дата. Я боюсь — и в то же время хочу знать её. Мне нужно знать, сколько мне ещё осталось настоящей жизни, которая, даже несмотря на мучительный обратный отсчёт, будет лучше той пустоты, которая придёт с его отъездом.

— В марте. Третьего, — внимательно глядя на меня, Ромка как будто не верит, что я уже говорю.

Третье марта. Что ж, теперь я знаю дату моего приговора.

— Женя. Же-ень, — он зовёт меня все громче и громче, и только это даёт понять, что я не отвечаю ему уже какое-то время. — А ну, посмотри на меня. Давай-давай, не отворачивайся! На меня смотри, сказал, — его напор помогает, и я понемногу фокусируюсь на Ромкином лице. — Мне надо это. Понимаешь? На самом деле надо. Но я не хочу уезжать, когда ты такая. Блин, это какая-то жопа, Женьк! — он прижимает меня к себе, крепко-крепко, так, что уткнувшись ему в шею, я едва могу дышать. Ну и пусть так. Пусть так будет всегда. Даже не дышать с ним намного круче, чем дышать без него.

— Слушай сюда. Это ничего не меняет между нами, понятно? Ты переедешь ко мне, в мою комнату, хватит там оракал Костяна сторожить. На полгода, Жень. На каких-то сраных полгода — ты сама не заметишь, как они пройдут. Закончишь свой универ. Получишь диплом, раньше, чем я, прикинь? А потом прилетишь ко мне. И мы будем жить вместе, как я обещал. Снимать комнату в квартале для местных, будем тусить там, где собираются местные, я буду работать, а ты…

— А я? — поднимая голову, смотрю ему в глаза, надеясь найти в них правдивый ответ на этот вопрос.

— А ты… Тоже что-то придумаешь! Не, не так — вместе придумаем. По-любому придумаем! Может, работать начнёшь — что, думаешь, в Италии психов меньше, чем у нас? Или учиться — там дохера стипендиальных программ, по второй вышке тоже. Тебе же только это и надо, Женьк… Будешь сидеть в библиотеках — знаешь, какие там библиотеки? Им по триста лет минимум, там всё такое старое и с историей, как ты любишь. Заучка моя… долбанутая… самая чокнутая. Люблю… люблю за это, — хрипло шепчет он, срываясь на поцелуй, устав строить логические мостики между своими идеями. Я отвечаю ему, так же бездумно и отчаянно, просто потому, что знаю — все эти увлекательные планы — просто Ромкина фантазия. Пьянящая и прекрасная, но не менее от этого нереальная.

То, что он искренне видит нас вместе, ничего не меняет. Реальность все равно переиграет всё по-своему.

Я уже проходила это, когда сама переезжала в столицу и убеждала своего бойфренда, что расстояние ничего не изменит — и что? Мы сдулись уже через пару месяцев.

Только с Сашей это было почти безболезненно. Потому что он — не Ромка. Он мне просто нравился, я совсем не любила его. Я, вообще, кроме Ромки никого не любила. И не полюблю, в человеческом организме просто не хватит ресурса на другое такое же чувство.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Я знаю — точно знаю, что Ромка очень быстро увлечётся новой жизнью. Он едет в любимый город, в котором уже был и куда мечтал вернуться, где собирается заниматься любимым делом, учиться в университете, в котором могло оказаться так много его соперников, а возможность появилась только у него. Очень скоро у него появятся новые увлечения, новые друзья и… подруги. Это будет круг единомышленников, свободных, раскрепощённых, увлечённых одним делом — а я…

Я просто начну его тяготить.

Его звонки или письма станут реже, короче, формальнее. Он начнёт жалеть о своих поспешно данных обещаниях и избегать меня. Каждый раз, отсылая имейл или набирая приветствие в аське, он будет надеяться, что я наконец-то всё поняла, что в этот раз не отвечу. А я все буду и буду отвечать, не обращая внимания на унижение, на откровенное безразличие с его стороны, вымаливая хоть крошку, хоть слабый намёк на те чувства, которые когда-то горели так ярко, а сейчас — погасли. Так бывает. Когда вы живете слишком разными жизнями, так всегда бывает.

Поэтому лучше обрубить это сразу. Одним махом. Хотя бы ради всего того, что у нас было. И ещё будет. Ровно до третьего марта.

Я не буду портить ему радость перед отъездом, обещаю себе, чувствуя, как его руки буквально сдирают с меня одежду — в этом исступлении Ромка сам пытается забыться, не замечать нестыковок, проблем с документами, отсутствия у меня визы, знания языка, права на работу или учёбу.

Не буду тратить ни секунды на препирательства, на ссоры — наше время слишком ценное, чтобы заполнять его подобной ерундой. Я буду жить с ним и для него ровно до того дня, когда он сядет в самолёт.

А потом — просто исчезну, пропаду. Чтобы не отравлять наше яркое прошлое унылым увяданием.

— Скажи, что согласна, Женьк… Что будешь делать, как я говорю. Что не натворишь херни… как ты умеешь… как тебя, блядь, тянет… Постоянно! — вбивая в меня каждое слово, Ромка запрокидывает мою голову назад, крепко сжимая волосы у корней, не давая шанса отвернуться, отвести взгляд — наверное, так почти невозможно врать. Но у меня получается.

— Я согласна, Рома. Я согласна…

И закрываю глаза, желая полностью раствориться в коротком моменте счастья, которого у меня скоро не будет.

15

Апрель 2019. 4.00 утра

Открываю глаза в ответ на первый же звук будильника. Спала ли я хоть немного этой ночью? Рассеянно хлопая ресницами, сажусь, глядя в одну точку перед собой, и не могу ответить на этот вопрос.

Полночи, несмотря на то, что собиралась лечь пораньше, я провела, прихлёбывая валерьянку. Ещё полночи — ворочаясь с боку на бок и пытаясь отогнать воспоминания, которые навалились вдруг все сразу. А последний час просто лежала, закрыв глаза, в каком-то сомнамбулическом состоянии.

Адреналин и кортизол, гормоны стресса — мои вечные друзья перед каждым прилётом Мики. Какой бы взрослой и самостоятельной она ни была, я каждый раз жутко волнуюсь, пока шасси не коснётся земли, и голос диктора не объявит о посадке самолёта. Но ничего. То, что испортило мне ночь, поможет пережить и день — несмотря на отсутствие отдыха, сна нет ни в одном глазу. На адреналине и кортизоле я проскачу до самого вечера, никто и не догадается, как я вертелась в кровати накануне. Никто не должен догадаться.

Прохожу по комнате, набрасывая лёгкий халат — несмотря на то, что до конца апреля остаётся всего несколько дней, в квартире по ночам прохладно и зябко. Особенно, если живешь одна.

Сегодня это изменится. Сегодня слишком многое изменится — и мы постараемся приспособиться к этим переменам. Протягиваю руку и включаю телевизор-плазму на деревянной тумбочке для техники — музыка круглосуточного релакс-канала заполняет помещение, и мне становится спокойнее.

Все хорошо. Я успеваю принять душ и выпить первую чашку кофе. Кофе в аэропортах я не люблю. Чаще всего он пережаренный, дорогой и горчит разлукой.

А сегодня у меня день встреч.

Воду из крана специально делаю чуть прохладнее, чтобы взбодриться, в кофемолку кладу двойную порцию зёрен и, глядя на себя в зеркало, понимаю, что следы бессонной ночи всё-таки видны на лице. Отпивая из чашки, вбиваю пальцами под глаза немного консилера, чтобы скрыть синие круги, ярче проступившие после душа. Подсушиваю феном влажные волосы, натягиваю свободные, самые уютные в мире джинсы и вязаный свитер — и вот как будто ничего и не было. Никакой нервотрепки. Дзинькает напоминалка в телефоне — такси подъедет через пять минут, а я уже собрана.

Накинув лёгкую ветровку, бросаю ещё один взгляд в зеркало и, после секундного колебания возвращаюсь обратно. Беру кисточку для румян и быстро прохожусь по скулам — это не мейкап, я просто не хочу выглядеть бледной. Ещё секунда… Надо нанести тушь на ресницы — просто, чтобы отвлечь внимание от покрасневших глаз, а помада… ну, надо же завершить начатое, если накрасила глаза, почему бы на накрасить и губы?

Звонит водитель — он подъехал и ждёт, а я опаздываю. Но я готова выходить… почти готова. Нужно только добавить капельку духов, в форме маленького яблочка с рубиновыми прожилками. Аромат терпковатый и пряный, поэтому наношу чуть-чуть, самую малость, на зону за ушами — говорят, именно так можно создать эффект «шлейфа».

— О, вот это доброе утро! — окидывая меня внимательным взглядом, одобрительно качает головой таксист и даже не ворчит из-за того, что я задержалась, несмотря на предварительный заказ. — Прям цветете и пахнете! А чего на заднее сиденье? Ехали б со мной рядом, все бы видели, какая у меня пассажирка красивая, ещё и первая на сегодня! Это хороший знак, точно удачный день будет!

Благодарю за комплимент и всё-таки отклоняя его идею сесть рядом с водительским местом — ехать к аеропорту минут сорок, а если попадём в пробки при выезде из города — так все полтора часа. Времени у меня полно, и я не хотела бы тратить его на на пустые разговоры.

Негромкая музыка, которую включает потерявший надежду на разговор водитель, убаюкивает. И я, разглядывая поднимающееся над крышами домов яркое солнце, не сплю, а как будто ухожу в лёгкий транс, снова в прошлое, которое в последние дни почти заменило мне настоящее.

Точно такое же веселое солнце светило, когда я ехала провожать Ромку в аэропорт, на его первый учебный семестр в Италии. Только тогда мы ехали гораздо позже — он улетал после обеда, и я была уверена, что это наш последний день вместе.

Мы безбожно опаздывали — это я поняла только, когда сама стала летать. А тогда, не имея никакого понятия о регистрации, о длительном досмотре — полгода назад меры безопасности во всех аэропортах мира были значительно усилены — об очереди на посадку, да о каких угодно мелочах, которые могли случиться и оттянуть время, я была почти спокойна, с какой-то усталой обречённостью отсчитывая время, оставшееся нам вместе.

На выходе из метро мы с Ромкой неожиданно попали в митинг протестующих — я никак могла понять, кто эти люди, чего они требует, почему так активно куда-то движутся — куда бы мы ни развернулись, все время приходилось идти против толпы. Не выпуская моей руки, Ромка поначалу пытался лавировать, а потом пустил всё на самотёк, пристроившись по ходу движения и таща меня следом. В какой-то момент мне показалось, что он передумал, что это неожиданное препятствие подточило его решимость — ну, не судьба так не судьба, он опоздает на самолёт и не поедет учиться из-за демонстрации, чем плоха причина? Но когда людское море выплеснуло нас аккурат к остановке, где припарковался автобус до аэропорта, мне показалось это самой злой насмешкой. Не судьба — это мне остаться с ним. А он обязательно улетит, всё вокруг играет на это.

— О-па, Женьк! Я же говорил — не кипешуй, успеем! Давай, заскакивай! — толкая меня на подножку автобуса, Ромка хватает свой чемодан на колёсах и поднимает его следом. Пока я прохожу в самый конец салона, он расплачивается с водителем, а у меня есть немного времени. И я могу ненадолго спрятать лицо в ладонях, давясь беззвучным криком — изображать не то, что радость, а даже спокойное умиротворение мне становится все сложнее.

— Нифига себе ты забралась! — по скрипу сиденья, понимаю, что Ромка успел оставить чемодан в багажном отделении и приземлился рядом. А я ничего не могу с собой поделать — просто сижу, уткнувшись лбом в спинку кресла впереди нас и закрыв лицо руками. — Жень? — в его голосе проступает тревога. — Ты чего? Все в порядке?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Конечно, — быстро надевая маску беззаботности, я опускаю руки на колени и поворачиваюсь к нему уже с самым радостным видом. — Все хорошо. Это я так… просто. Голова заболела

— Что опять твое давление? — привлекая к себе, он убирает прядь волос с моего лба. — Ты смотри мне. Я тебе болеть не дам.

Всю дорогу до аэропорта мы целуемся с таким самозабвением, что не сразу понимаем, что приехали. И только когда водитель автобуса, устав ждать, когда мы выйдем, сам подходит через весь салон и красноречиво покашливает, я понимаю — все, пора.

— Извините… — шепчу я, пригибая голову и проскальзывая мимо него в направлении выхода, в то время как Ромка, по-свойски похлопывая его по плечу, радостно заявляет:

— Спасибо, друг! Нет, я понял, что мы стоим — ну, думаю, ещё одна остановка, хер с ней! А ты не поленился, подошёл — ну, человечище! Оставайся таким!

Ромка с самого утра пребывает на взводе. Близость перемен, которых он так хотел и которые способны перекрыть горькое послевкусие последних недель, адреналином бомбит по его венам. Он весь как будто пульсирует этой энергией, вызовом и готовностью прыгнуть в новый этап жизни прямо с разбега. И я не могу не радоваться этому — так он не думает о ссоре с куратором, отклонившим цикл фракталов как дипломный проект за несколько дней до его ухода в академ-отпуск. Работа, над которой Ромка бился последние полгода, уделял внимание каждой детали, не спал по ночам, пытаясь добиться особой прозрачности стекла для больше эффекта отражения, проводил долгие часы в литейной, спуская все свободные деньги на то, чтобы занять-выкупить себе побольше времени — все это полетело коту под хвост, перечёркнутое только одной преподавательской подписью.

Я знала, что это конец. Если до этого можно было в глубине души, хоть иногда надеяться на то, что он захочет вернуться, то сейчас — нет. Ромка будет бомжевать, спать на вокзалах, питаться сухарями и пить воду из городских фонтанов, но добровольно не возвратится никогда. Ссора с отцом, грозным Гариповым А-Вэ, конечно же, не одобрившим учебную программу сына до окончания вуза, тоже не усилила его желания жить и работать среди тех, кто хочет видеть его только в таким, каким он нравится им. А до того, какой Ромка на самом деле, чем живет, о чем мечтает, им нет и не было никакого дела.

Зачем ценить тех, кому на тебя плевать? А если не плевать, то помочь ничем не может. Вот как я. Влюблённая по уши дурочка, которая медленно умирает с каждым шагом приближения ко аэропорту. Хороший человек бы порадовался.

А я нет. Я слишком эгоистична со своими глупыми чувствами, которые поставила выше его возможностей и счастья. Это и будет моя маленькая постыдная тайна. И Ромка об этом никогда не узнает.

— Приехали, красавица! Эй, пассажирочка!

Водитель такси, обернувшись ко мне, машет рукой, из чего можно сделать вывод, что говорит он уже не первую секунду.

— Выходим! Я б постоял тут, конечно, с тобой — но, боюсь, местная мафия не поймёт. Знаешь, сколько за это место отвалить надо, чтоб стоять и пассажиров отсюда забирать? Ого-го! Тебе и не снилось столько!

Понимающе киваю, благодарю за лёгкую и быструю поездку и оставляю на чай, пообещав ещё пять звёздочек в приложении для рейтинга. Водитель и вправду оказался душевным, не помешавшим мне чуть-чуть потеряться между прошлым и будущим, и я ему за это благодарна.

Выложу из машины, стараясь не хлопать дверью и направляюсь к раздвижным дверям одного из терминалов. Захожу на первый уровень и жмурюсь от солнца, ярко бьющего в глаза сквозь высокие окна. Иду мимо отделения приёма багажа — сегодня я налегке, я — встречающая. Быстро и без проблем прохожу сканер металлоискателя и на эскалаторе понимаюсь на второй этаж, в зал ожидания.

У меня есть время до прибытия их рейса. И, хоть сегодня мне не надо регистрироваться, не надо проходить досмотр, привычка приезжать в аэропорт заранее со мной уже долгие годы.

Набирая в грудь побольше воздуха, чтобы унять бьющееся сердце, оглядываюсь вокруг и втягиваю ноздрями этот особый запах — запах большого мира, приключений и перемен, всего того, что так любит Ромка, и с чем очень сложные отношения у меня.

Здесь все слишком громко, бурно, активно, стремительно. Вот отделение упаковки багажа и спорящая возле него парочка: мужчина недоволен ценой услуги, а женщина сетует на его скупердяйство и заявляет, что больше никогда ничего не будет заматывать в плёнку сама. Вот кто-то бегает из стороны в сторону, громкого крича в мобильный и пытаясь узнать информацию о смене рейса. Вот народ толпится у стоек с розетками, шнурами и пауэр-банками: зарядить аккумулятор перед полетом — вещь необходимая.

Звучит самая разная речь — только за первые пять минут мое ухо ловит как минимум четыре европейских языка, плюс китайский и индийский от группы туристов неподалёку. Голоса дикторов звучат синхронно с меняющимися циферками маршрутов на большом электронном табло, объявления о прибытии и отлёте раздаются на языках всех уголков планеты, откуда приземляются и улетают самолёты.

Аэропорт — совершенно особый мир. Точка пересечения тысячи воздушных дорог, место, не принадлежащее ни одной стране и часовому поясу. Когда-то Ромка говорил, что именно так выглядит будущее — полное отсутствие границ, глобализация и лёгкость передвижения, возможность выбирать, где ты хочешь оказаться уже завтра.

— Ты — перекати-поле! — всегда упрекала его я. — Весь мир не может быть домом!

— Чего это, Женьк? Мы ж не деревья, чтоб торчать на одном месте. Можешь двигаться? Двигайся! Какие проблемы?

— Ну, разные… Например, климат, или какие-то традиции новой страны, которые не можешь принять, или язык, вот типа вьетнамского! Ты никогда его не выучишь…

…Или, например, отсутсвие шенгенской визы, как у меня, которое закрывает мне дверь в туда, где очень скоро окажется он. Но об этом я предпочитаю молчать. Я же дала себе слово не портить ему настроение перед вылетом.

— Да нифига. Все преодолимо. Абсолютно всё, — Ромка смотрит на меня, улыбаясь, и я ни на секунду не сомневаюсь, что именно так он и будет жить. — Ты же помнишь? Границы…

— Они только в нашей голове…

Но мои — гораздо прочнее, их не всегда можно разбить или обойти с лёгкостью. И я никак не могу побороть себя, чтобы думать по-другому.

Прошло много времени, но я так и на научилась смотреть на мир его глазами. Сменилось десятилетие, у нас выросла дочь, а я до сих пор чувствую себя прибитым к земле деревом, глубоко погрузившимся корнями в землю, в отличие от него, лёгкого и быстрого на подъем, а ещё — не принадлежащего никому и ничему.

Я снова и снова прокручиваю в голове воспоминая с такой настойчивостью, что реальность как будто размывается для меня — сквозь новые постройки проступают очертания старого аэропорта: немногочисленные стойки регистрации, кафешки без вай-фая, телефонные кабинки, вечные автоматы с кофе и шоколадками, стоящие через каждые сто метров.

На табло высвечивается Ромкин рейс, и голос диктора объявляет о начале посадки, а мы ещё даже не прошли досмотр. Вернее, он не прошёл. Я остаюсь здесь, дальше зона только для пассажиров с билетами.

Мои пальцы свело мёртвой хваткой, которой я держусь за его куртку и не могу выпустить. А Ромка, беспечно оглядываясь на расписание рейсов, продолжает меня забалтывать, чтобы снизить драматичность момента, который я не позволяю себе ощущать в полной мере. Потому что не выдержу и начну истерить, упаду на колени или наоборот, повешусь ему на шею и буду орать, обливаясь слезами, только два слова: «Не уезжай».

Так себе прощание, если честно.

— Короче, держи вот это, — зубами он тянет шнуровку на запястье, его кожаные феньки, как всегда, обвешаны металлическими брелками. — Я чёт затупил, Жень, вдруг они меня не пропустят с этим.

— Ты уже прошёл через металлоискатель… — я сжимаю в ладони распущенный кожаный ремешок, другой рукой все равно не отпуская его.

— Да хер его знает… Это только первый был. Может, у них там дальше какие-то другие детекторы. С этими новыми правилами нифига не ясно ещё. Ладно, подстрахуемся. Вот, — он кладёт мне в руку ещё и свой металлический браслет. — Считай, на память. Бля… Так тупо звучит — как будто мы реально прощаемся. Просто держи, привезёшь мне потом. На хранение отдаю, ясно?

— Ага, — киваю я, слушая, как снова объявляют, что продолжается посадка на его рейс.

— Короче, Жень… Я погнал, — запихивая мои задеревеневшие руки в карманы, Ромка обеими ладонями приподнимает мое лицо и удерживает, пристально глядя в глаза.

Сейчас самое сложное. Сейчас главное не сорваться. Я хочу, чтобы улетал с лёгким сердцем.

— Ключи от комнаты у тебя. Код сигнализации тоже есть. Да?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Есть.

— Что где у меня лежит, ты поняла. Если вдруг что-то срочное, я попрошу, перешлешь по международке.

— Да.

— Номер аськи, имейл, мобильный — от зубов отскакивает?

— Отскакивает.

— Комп есть у Маринки в комнате и у Ореста. У Ореста там, правда, раздолбанное корыто, лучше попросишься к Маринке в комнату. Вы с Ангелой нормально контачите, она тебя пустит. Вдруг сама будешь где-то зависать — бабло на еду там, компьютерный клуб или чтоб на интернет скинуться, я оставил. Да и вообще, не только на компьютерный, а чтоб ты не скучала. Если проблемы с деньгами будут, маякнешь, поняла?

— Не будет проблем, Рома.

— Только не шифруйся, ладно? Вдруг аренду поднимут, или коммуналку, сразу пиши. Я часть за нас отдал Никитосу на три месяца вперёд, но мало ли. И вообще… Не парься, Жень. И не экономь. Это бабло закончится — новое будет. Дай мне только раскрутиться. Тогда у нас всё будет. Всё, Женька! У меня — крутые заказы от нормальных ребят, а у тебя — целая клиника психов. Возьму и куплю тебе, чтоб не загонялась, как ты умеешь.

Я смеюсь сквозь слёзы, даже не скрывая их. Пусть думает, что это от счастья.

Голос диспетчера, комментирующий смену городов и цифр на табло снова что-то объявляет, а мы все прощаемся — и спохватываемся после того, как заучит объявление, что посадка на Ромкин рейс уже заканчивается.

— Не будь заразой, Женьк — шепчет он, прижимая меня к себе. — Отпускай меня. Я опоздаю, если ты не перестанешь быть… такой.

Нет. Не перестану. Все что мне нужно от него — это ещё один поцелуй, последний. На этот раз — точно, самый последний.

— Все… Жень. Я пойду, — его голос охрип, взгляд, как всегда в такие моменты, слегка затуманенный. — Ты сегодня прям огонь. Хотя, ты всегда такая, Женька. Офигеть можно. Но сегодня… бля, ещё немного и я решу, что ты это спецом. Что ты не хочешь, чтобы я улетал.

Именно эти его слова внезапно гасят ток, бегущий от меня к нему, разрывают магнитное притяжение в теле.

Я не имею права мешать Ромке осуществлять свою мечту. Это так ясно и просто, что я… отпускаю его. Отступаю на шаг, опуская глаза, снова сую руки в карманы, от чего тут же становится одиноко и холодно.

— Да ладно тебе, Ром. Ты что такое говоришь? Иди, конечно. Иди-иди! Это кто из нас огонь, — добавляю я совсем шутливым тоном, который удивляет меня саму. — Сам не хочешь улетать, а на меня сворачиваешь.

— Не, Жень. Хочу. Серьезно, — ни на секунду не задумываясь, говорит он с такой ясной уверенностью, что мне становится ещё больше стыдно за свои собственнические порывы.

Как я могла подумать, что он принадлежит одной мне? Он принадлежит только себе. И, может, ещё немножечко — миру.

Я и сейчас очень четко помню этот момент — хотя, с тех пор между нами было много расставаний и встреч в аэропортах. Помню тот его дорожный рюкзак со смешным нашивками, который он поправляет на ходу нетерпеливым движением плеча. Пластмассовую дужку наушников поверх кудрявых волос на вороте ярко-алой, абсолютно пижонской куртки. Вечно потёртые джинсы, из которых на ходу Ромка выдёргивает ремень — он весь шипованный и с металлической бляхой, на которую точно среагирует металлоискатель. Поворачиваясь ко мне, прежде чем зайти в коридор досмотра, он широко улыбается и подмигивает, после чего скрывается за пропускным турникетом — и сильнейшее дежавю охватывает меня.

А ведь это уже было. Точно было между нами. В самый первый день, когда я уезжала в вагоне метро, а он вразвалочку и не торопясь, шёл на свою платформу.

Какой парадокс — в тот момент я думала, что увижу его очень скоро, но мы чуть не потерялись. Теперь же — уверена, что это наша последняя встреча, не подозревая, что через восемнадцать лет буду встречать его почти на том же месте, только в компании нашей дочери.

…Голос диспетчера объявляет несколько ближайших рейсов, среди которых я слышу номер того, который ожидаю и, вздрогнув от напряжения, сбрасываю с себя мягкие лапы прошлого, обхватившие меня слишком сильно.

Сегодня суббота, я в настоящем и далеко не в первый раз в аэропорту. Надо продвигаться в направлении зоны прилёта — у меня двадцать минут до приземления самолёта, плюс время на паспортный контроль пассажиров и получение ими багажа, но я хочу прийти заранее. Зная Микину стремительность, уверена — она выйдет одной из первых.

Проходя мимо небольшого кофе-плейса, не могу сдержаться и покупаю себе капучино. Прошу посыпать его шоколадной крошкой — сладкое, как всегда успокаивает меня. А волнение я испытываю сейчас такое, что ещё немного, и у меня начнут стучать зубы — очень бы не хотелось привлекать к себе внимание таким звуком.

На ходу прикрывая крышкой стаканчик, немного ускоряю шаг, перехожу с одного уровня на другой, ещё один эскалатор — и вот я внизу, у сверкающих турникетов. Прохаживаясь из стороны в сторону, нервно потягиваю капучино и поглядываю на мобильный — ещё есть время, все в порядке, все под контролем.

Негромко дзинькает смска, и я едва не подпрыгиваю — ужасно не люблю такие внезапные сообщения перед самым прилётом. Микаэла никогда не пишет мне сразу после посадки — для неё это ненужный контроль, она не любит отвлекаться на такие сантименты. А уж Ромка и подавно. А сюрпризы мне сейчас совсем не нужны — ни хорошие, ни плохие.

Смотрю на экран мобильного и облегченно выдыхаю — это водитель такси, отметился, что будет к условленному времени, чтобы отвезти нас в город. Это успокаивает и умиротворяем меня. Я люблю, когда все идёт по плану и всегда гордилась своим умением чётко рассчитывать сроки — качество, на которое Ромка никогда не обращал внимания. Он сам постоянно опаздывал, мог пропустить рейс, а когда я впервые прилетела к нему в Италию, вообще, забыл встретить меня, потому что перепутал дни и проспал.

Ловлю себя на том, что давлюсь беззвучным смехом. Иногда я даже завидую такому умению жить свободно и легко. Но тогда я чуть не убила его при встрече.

На посадку заходит сразу несколько рейсов — я не религиозный человек, но в такие моменты всегда молюсь, даже не пытаясь проанализировать это состояние. Никогда не забуду, как после первого своего путешествия, Мика обрушила мне на голову статистику, из чего следовало, что большинство аварий происходит при влёте, а ещё больше — при посадке. Кажется, она хотела убедить меня в том, что самолёт — самый безопасный вид транспорта, но добилась только того, что при каждой посадке на несколько минут я алогично верю в Бога в лучших традициях средневековья — как в бородатого дедушку сидящего на облачке. И прошу его удержать самолёт в своих больших ладонях и аккуратно посадить, чтобы мои родные и любимые даже на сиденье не качнулись.

Открываю глаза только после того, как голос диспетчера объявляет о прибытии и фиксирует время. Они здесь. Они оба здесь, наконец-то. Я готова. И я очень жду.

Каждый мой нерв натянут как струна, в уши ритмичными толчками отдаёт пульсирующая кровь, пальцы сжали пустой стаканчик, скомкав его в картонное месиво. Ещё немного, и начнут выходить первые пассажиры. И Мика обязательно будет одной из них. И… ее отец. Поскорее бы. Если они надумают где-то задержаться, я просто не выдержу и хлопнусь здесь в обморок как позорный «задохлик».

Как будто в насмешку над моим состоянием, я не вижу их ни среди первой немногочисленной группы людей, ни когда прибывших становится больше, и они начинают высыпать в зал один за другим, превращаясь в маленькое человеческое море с его волнением, слезами встреч, радостными вскриками и объятиями.

Как так? Я не могла их пропустить. Неужели я что-то перепутала? Достаю телефон, начинаю просматривать свои заметки, фото билетов, которые высылала мне Микаэла, сверяю рейс… Все верно.

И как только моя растерянность достигает пика — я не могу понять, в чем причина, я все сделала правильно, неужели Ромка проявил халатность и они опоздали… поднимаю глаза и вижу её. Мику, одетую совершенно не по погоде, в какой-то лёгкой джинсовой куртке и футболке под ней — и возмущение тут же охватывает меня. Куда смотрел её отец, неужели он забыл о том, что у нас совсем другая погода? Небольшая сумка-карман перекинута у Микаэлы через плечо, одной рукой она везёт за собой дорожный чемоданчик ярко-желтого цвета, а второй держит мобильный и на ходу набирает что-то.

Мой телефон тут же отзывается смской: «Я здесь»

Успев забыть обо всех волнениях, быстро набираю ей ответ, еле видя экран из-за заполнивших глаза слез радости: «И я здесь».

Вижу, как она читает мое сообщение, после чего поднимает взгляд, разыскивая меня в поредевшей толпе встречающих, и широкая улыбка тут же вспыхивает на ее лице. Она видит меня и стремительно подняв руку, машет, ускоряя шаг:

— Мама!

Я бегу к ней, едва ли не расталкивая людей — только сейчас, когда между нами остаются считаные метры, понимаю, как сильно я соскучилась, как мне хочется поскорее её обнять.

Осталось ещё немного, не больше десяти шагов между нами. Девяти… пяти… двух…

Мы налетаем друг на друга с бурными и немного смешными объятиями, едва на стукнувшись лбами — это обычные дело между нами с тех пор, как Мика вытянулась и переросла меня почти на голову, а я так и не привыкла к тому, что она такая взрослая. В своих мыслях я все ещё могу с лёгкостью подхватить ее на руки и усадить в кенгурушку для прогулки перед обеденным сном.

— Дженья, — смеётся она, слегка приподнимая меня в воздух, а я, почти плача от счастья, тут же возмущаюсь и фырчу на неё, чтобы не делала этого — хрупкой девочке не стоит понимать тяжести.

— Ты — не тяжесть! Ты моя мамуля! — опуская на землю, она смачно расцеловывает меня в обе щеки — ох уж эта их итальянская традиция, которую я очень даже люблю.

Отступив на шаг, продолжаю рассматривать её, замечая самые разные мелочи и продолжая напитываться счастьем от того, что могу видеть свою дочь так близко. Ни одна, даже самая лучшая камера не передаст того, что чувствуешь, когда человек рядом. Всё-таки, на экранах смартфонов или лэптопов мы всего лишь пиксельные картинки. Реальный человек — всегда больше, чем просто изображение. И сильнее всего это ощущаешь при реальной встрече.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Мика ещё немного подросла и похудела, от чего ее и так выразительные черты стали чётче, ярче. Сильнее обозначились скулы, глаза чуть более тёмного оттенка, чем у Ромки, в обрамлении его же густых, загнутых ресниц, смотрят пронзительно и дерзко. Красиво очерченные пухлые губы — тоже подарок отца — придают лицу какой-то драматической чувственности. И только когда она широко улыбается, я снова вижу в ней маленькую Мику — беззаботную и весёлую, с ямочками на щеках и с волнистым краем едва отросших передних зубов, которые она называла «кабачками», а мы дружно над этим смеялись.

— Какая ты у меня красивая, — восхищённо шепчу я, прижимаяее к себе, совершенно не боясь обидеть «гендерным», сугубо девчачьим комплиментом.

— И ты у меня, — соглашается она, и, едва я отпускаю её, подхватывает меня под локоть в своей обычной стремительной манере, и увлекает к выходу из аэропорта. — Вообще не меняешься! Только волосы отрасли с лета. Но тебе так лучше! А я вот хочу постричься, Дженья! Подскажешь мне что-то? Есть у вас тут нормальный мастер, только чтобы хорошо постриг? Я хочу выбрить себе виски, вот здесь, на одной стороне, а здесь оставить! Я бы и у нас так сделала, но не успела, папа как взбесился, летим и летим, срочно! Значит, теперь придётся… у вас…

И тут же, поняв, что оговорилась, прикусывает язык, виновато хлопая глазами. Все это происходит в считаные секунды, но мне хватает, чтобы понять, что здесь не так. И почему я не могу до конца расслабиться, несмотря на то, что Микаэла — вот она, стоит передо мной.

Она-то стоит. А где, собственно, Ромка?

— Мика, — упираясь ногами в пол, я останавливаю её, чтобы она не тащила меня к выходу так активно. — А где он?

— Кто? — только по улыбке, играющий в уголках её губ, понимаю, что она прекрасно знает, о ком я спрашиваю, но продолжает валять дурака.

— Твой отец! Ты что, одна прилетела?

— Ой, Дженья! Вечно ты все усложняешь! — снова дергая за руку, она тянет меня за собой, а я бегу, упираясь и возмущаясь — со стороны может показаться, что это я упрямый ребенок, который капризничает, не слушая объяснения мудрой и спокойной матери.

— Дженья, не сейчас! Пойдём к такси, там все выясним, перестань кричать, ну что мне с тобой делать! — продолжает веселиться Мика в тот момент, когда на нас начинают оглядываться прохожие, а я чувствую, что близка к панике. — Это моя мамио! — патетично восклицает она в ответ недоуменные взгляды людей. — И она ведёт себя как маленькая девочка, совсем не хочет слушать свою умную дочку! И кто сказал, что взрослые умнее детей? Неправда! Когда говорят — все нормально, значит, все нормально! Пойдём к такси, ты не забыла вызвать нам машину?

И когда я, устав от попыток узнать, что же происходит, куда делся Ромка и что они опять вместе задумали, на секунду опускаю руки, Мика быстро выталкивает меня в раздвижные двери и, оказавшись на улице вместе со мной, требовательно спрашивает:

— Ну? И где наше такси? Вот о чем надо думать, мамулечка! Не о всякой там ерунде, а как ты повезёшь свою дочку домой и чем будешь кормить, а то я уже голодная!

Волшебное слово «голодная» загорается в моем мозгу сигнальной лампочкой и, ненадолго забыв обо всем, я пытаюсь вспомнить, где именно договорилась о встрече с водителем.

— Мика, постой, не заваливай меня вопросами! Такси не останавливаются прямо здесь, нам надо немного пройти, неужели ты не помнишь?

— Нет, это кто кого заваливает вопросами! Дженья, ну ты даёшь! Я спросила всего один раз, а ты — целых сто! Где твой отец, где твой отец? Как будто взрослого человека можно взять и потерять где-то без его желания!

Что за чертовщина? Теперь она не даёт мне и шага ступить к парковке, поглядывая куда-то поверх моей головы, дёргает за рукава ветровки, заставляя вертеться вокруг собственной оси, и я, начиная что-то подозревать, тем не менее чувствую себя абсолютно растерянной. То ли я отвыкла от бурного темперамента Микаэлы, то ли она нарочно хочет меня запутать, чтобы…

Все мысли тут же испаряются из головы, когда глаза мне неожиданно закрывает тёплая ладонь, и, застыв на месте как вкопанная, я слышу голос, который вряд ли спутаю с каким-либо другим:

— Угадай, кто?

— Б-без… без понятия…

Конечно же, я вру. Иначе как объяснить предательски пересохшее горло, горячую волну, окатившую изнутри и ощущение, качнувшейся под ногами палубы, хотя я нахожусь на земле. Вестибулярка? Да, кажется, это что-то связанное с ней… Наверное поэтому, чтобы меня не повело, я накрываю своими руками его ладонь, чувствуя на ней каждую венку, каждую неровность кожи и удерживаю ее на своём лице.

— А если подумать? — Ромкин голос выдаёт улыбку — я не просто слышу, а чувствую это. Мне не надо видеть его, чтобы понимать, что он делает. Я знаю это интуитивно, иногда даже предугадываю. Когда-то это было похоже на волшебство, а сейчас создает одни проблемы.

— Не знаю… Я никого не жду.

— Точно никого?

— Совсем-совсем никого. Зачем мне это?

Дразню ли я его? Конечно, да. Ему всегда это нравилось, а ещё я немного притворяюсь. Мне нельзя быть искренней, нельзя показывать свои чувства. Наша встреча — всего лишь необходимость, и если бы не проблемы с Микой, этого бы никогда не было.

Но почему именно сейчас, стоя с закрытыми глазами на подходе к терминалу, конечно же, мешая людям, спешащим на посадку и регистрацию, я впервые за последние годы ощущаю… умиротворение. И какую-то предательскую теплоту, наподобие той, когда проснувшись утром, понимаешь, что весь морок, вся суета и страхи тебе просто приснились. А на самом деле — все хорошо, все правильно. Сегодня и завтра так будет. И всегда.

— А если так? — Ромка убирает руку, несмотря на мое сопротивление. И первое, что я вижу, открыв глаза — огромный букет орхидей — розовых, желтоватых и бирюзового оттенка, трогательно подрагивающих нежными лепестками, в которые я прямо таки утыкаюсь носом.

Так вот, почему меня так активно забалтывала и уводила из зала ожидания Мика, вот почему они не вышли вместе. Узнаю «гусарские» привычки её отца — ради эффектного появления он способен на что-угодно. А уж просто договориться с дочкой, которая всегда на его стороне, а самому метнуться в поисках цветов в аэропорту — либо к специальному автомату, либо в какой-то из магазинчиков — для него это легче лёгкого.

Ромка по-прежнему стоит за моей спиной, а я не могу сделать и движения ему навстречу, или повернуть голову, только ещё ниже наклоняюсь к букету, вдыхая его лёгкий, щекочуще-фруктовый запах.

— Так… Да, так лучше.

— Уже что-то вспоминаешь?

— Ну… да.

— А вот так? — его руки резко разворачивают меня к себе, забирая последний шанс спрятаться или улизнуть от неизбежного.

Я встречаюсь с Ромкой даже не глазами — на нем солнцезащитные очки с очень темными стёклами — а лицом к лицу, наотмашь, всей своей сущностью — буквально ныряю в него, совершено ошалев от того, что последний раз видела его так близко ещё в Италии, перед своим последним побегом.

Я отвыкла от этого. Отвыкла от него, от того водоворота, в который меня сносит в его присутствии, и сейчас просто пытаюсь устоять. Изо всех сил пытаюсь.

— Здорово, зараза, — его губы подрагивают в улыбке, фоном я слышу негромкий Микин смех — как обычно, ее веселят такие фамильярные шутки. — Опять ты на месте. Хоть бы раз опоздала!

— Не дождёшься, — кажется, я говорю очень тихо, и мне приходится прокашляться. — Я же не ты!

— Это точно, — кивает он. — Привет, Женька. Рад видеть. Я даже скучал, без шуток. Ну, ты знаешь… — он наклоняется ко мне, по-прежнему не снимая очки, и против воли я дёргаюсь, опасаясь поцелуя в губы. Ромка всегда целовал меня только в губы, не думая ни о чем и не стесняясь никого. Так было, когда я встречала его в аэропортах еще до нашего развода — а маленькая Мика сразу подбегала, пыталась втиснуться между нами, крича: «А я! А меня!». Тогда он, смеясь, подхватывал ее на руки и целовал в макушку, неизменно добавляя: «Ты смотри, Женьк! Ревнивая, совсем как ты!»

Но сейчас это, конечно же, невозможно. Это просто фантомные боли былой близости — по едва заметному колебанию я замечаю, как Ромка тоже тормозит себя от естественной когда-то привычки.

Он целует меня в щеку — сначала одну, потом другую… ох уж эти их итальянские обычаи… Цветы внезапно кажутся мне тяжёлыми, и я опускаю руки, еле удерживая их. Все мои силы уходят на переживание только этих ощущений — прикосновения его губ, по-прежнему мягких и немного шероховатых (он снова не пил воду во время полёта, я всегда ругала его за это, пугая обезвоживанием), и приятной гладкости кожи, как будто только после бритья. К его щеке хочется прижаться и не отпускать — ни сейчас, ни потом… никогда.

— Офигенно пахнешь, — негромкий шёпот щекочет мне ухо. — Мои любимые духи, круто.

— Я не… — понимая, что выдала себя, пытаюсь спасти ситуацию. — Это не для тебя.

— Даже так? — посмеиваясь, Ромка немного отстраняется. — Тогда и это не для тебя, — и суёт мне прямо в руки, поверх цветов, огромную плитку шоколада.

Кровь тут же приливает к щекам — это двусмысленный подарок с его стороны, очень двусмысленный. Сколько раз он приносил мне шоколад и кормил прямо из рук совсем при других… обстоятельствах. И в то же время… Это же Тоблерон, вечный шоколад аэропортов, которым забиты все дьюти-фри, его постоянно привозят с собой из полётов, равно как и маленькие бутылочки спиртного.

Хватит выдумывать, здесь нет никаких намёков с его стороны. Или… все же?

Продолжаю смотреть на Ромку во все глаза, стараясь угадать его мысли — черт, да когда же он снимет эти свои очки!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍И ничего не могу понять. Несмотря на кажущуюся открытость, его лицо абсолютно непроницаемо, он наглухо захлопнут от меня, не выдавая истинных чувств, выпуская наружу разве что свою фирменную иронию.

Ну и ладно. А мне — просто не надо себя накручивать.

— Так, мамио! Папио! — Мика, как всегда не может долго оставаться просто наблюдателем. — Я, конечно, все понимаю, наша милая семейка снова в сборе, и я сейчас заплачу! Но если мы не отойдём куда-то с дороги, нас побьют, я уже пару раз вас еле отмазала!

Выражение Ромкиного лица едва уловимо меняется, теперь на нем проскальзывает вполне искреннее веселье, и, быстро отвернувшись от меня, он подхватывает свою дорожную сумку, которая выглядит как образец из модного каталога, небрежно кивает Мике, и устремляется к парковке, где ожидают таксисты.

И никакой тебе неуверенности, рассеянности или следов того, что он не был здесь больше четырёх лет. Родной город, как-никак, и ведет себя здесь Ромка абсолютно по-хозяйски.

— Дженья! Не отставай! — звонкий окрик Микаэлы приводит меня в себя, и, спохватившись, я догоняю их, как всегда, слишком быстрых и активных, чтобы я за ними успевала.

И, уже спустя секунду, снова замедляю шаг — чтобы немного сжульничать, или как сказала бы Микаэла, почитерить. Мне очень хочется рассмотреть мужа и дочь, пока они меня не видят. Это же не преступление, в конце концов?

Мне нравится ими любоваться — и, кажется, не одной мне. То и дело я замечаю взгляды случайных прохожих, беглые или более внимательные, которые те бросают вслед Мике и ее отцу. Это неудивительно — они всегда привлекали внимание. Сначала, когда Микаэла была ребёнком, уж очень забавно и мило этого смотрелось — Ромка и его маленькая копия. А когда наша дочь подросла, сходство стало ещё более явным — теперь они оба высокие, яркие, с уверенностью, скользящей в каждом движении. Надеюсь, когда мне говорят, что мы с дочкой совсем не похожи, люди не имеют ввиду, что мне просто далеко до этой породы небожителей, заставляющих оборачиваться себе вслед.

Мика — тонкая как тростинка, при этом гибкая и грациозная, без скованности и зажатости, присущей многим подросткам. Мой взгляд то и дело спускается к ее чуть укороченным джинсам и голым лодыжкам, которые не прикрывают даже короткие носки, едва выглядывающие из-под кроссовок. Не могу не передернуть плечами — мне становится холодно от одного взгляда на эту полоску кожи. Черт, ну почему Ромка не настоял, не посоветовал ей что-то более тёплое, почему не объяснил, что у нас здесь ещё холодно…

И, в то же время, понимаю, что именно потому, что он не вмешивается, не диктует ей по мелочам — что носить, что говорить, с кем общаться — Мика такая, как есть: открытая, свободная, не привыкшая стесняться своих слов и поступков. И мне, если хочу решить наши проблемы, а не создать новые, надо продолжать эту линию, без лишнего контроля.

Ромку я стараюсь особо не разглядывать — это моя вредная привычка, я не должна поддаваться ей и слишком увлекаться. Но взгляд сам по себе ползёт к его фигуре, и, прикусив губу, вынуждена признать — выглядит он просто отлично… Как обычно. Лёгкий песочный тренч, темная рубашка под ним и в тон ей тёмные брюки… не джинсы, из которых он не вылезал в юности, а явно какая очень модная делать очень модной коллекции. В Италии любят красиво одеваться, и Ромка очень быстро и естественно подхватил эта волну, хотя его привычка показной небрежности никуда не делась за эти годы.

Я считала это очередным «гусарским» жестом с его стороны — всем видом демонстрировать пренебрежение к стилю, хорошей обуви и аксессуарам, но при этом ухитряться заткнуть за пояс всех щепетильных модников типа Эда или моего спасителя из оков кабального брака Андрея Викторовича, любившего читать лекции о дорогих часах и фирменных запонках.

Меня всегда и злила и восхищала эта способность — я обвиняла Ромку в позёрстве и требовала признать, что ему нравится хорошо одеваться, что он действительно тратит на это время и внимание — ну, нельзя же совершенно случайно выбирать такие удачные образы, всегда! На что он только отмахивался от моих подозрений, подкалывая тем, что просто я так сильно его люблю, что не вижу в нём ни малейшего изъяна.

Кто знает, может он прав… Глядя на него сейчас, я снова не могу отвести глаз — хорошо, что он ко мне спиной и не видит этого. И ускоряю шаг, чтобы провести их к нужной машине, водитель которой уже звонит на мобильный — явно переживает, где мы, и не отменим ли заказ до города.

— Оп! Я на первом! — тут же заявляет Мика свои права на сиденье рядом с водителем, едва ее чемодан исчезает в багажнике такси. — Пап, можно? Я пристегнусь!

Меня она ни о чем не спрашивает — я понимаю, почему. Она давно успела привыкнуть к контролю только со стороны Ромки — но, тем не менее, чувствую себя уязвлённой. Нет, с этим надо надо что-то делать. Нужно убирать глупую родительскую ревность куда подальше… И только спустя пару мгновений понимаю, что, если мы разместимся так, как хочет Микаэла, мне придётся ехать вместе с ее отцом на заднем сиденье, вдвоём. А значит, рядом с водителем лучше сесть либо Ромке, либо мне.

— Мика, я, вообще-то, сама хотела там сесть…

— А все уже, занято! — она запрыгивает в салон, успев показать мне язык. — Надо было быстрее, Дженья! Я первая, да, пап?

Ну же, не будь легкомысленным, скажи дочери, что это самое небезопасное место в автомобиле, и рядом с водителем лучше сидеть взрослому — именно об этом я думаю, посылая беззвучные сигналы Ромке, пока он, иронично приподняв брови наблюдает за мной сквозь тёмные стёкла очков.

— Все по чеснаку, Женьк. Кто не успел, тот опоздал.

Ну, конечно! Чего ещё я могла от него ожидать! Раздраженно хлопаю дверью, плюхнувшись на сиденье, за что тут же получаю замечание от водителя:

— Осторожно, пассажирочка! Дома у себя так хряпать будете!

— Да, поаккуратней будь. — подчёркнуто тихо прикрывая дверь, Ромка садится рядом со мной, явно иронизируя над ситуацией — Что-то ты какая-то дерганая, Женьк. Жевачку? — придвигаясь ко мне на небезопасно близкое расстояние, он протягивает пакетик Орбита. — Тут мята, говорят, нервы успокаивает.

Фыркая, отказываюсь от жевачки и отворачиваюсь от него, предварительно втиснув между нами букет. Вот так вот. Пусть не думает, что может ко мне тут приближаться, как захочет и когда захочет.

— Так, мамио, папио! Только не ссориться сейчас, ясно? — Мика разворачивается к нам в салон, пока машина мягко трогается с места. — Ругаться будете, когда приедем в отель, па оставит там свои вещи, а потом пристроим меня у мамы! Я наберу себе ванную и буду откисать в ней до вечера, а вы пойдёте в какую-то кафешку — и вот там хоть глаза друг другу выцарапаете. Но без меня, ясно! Я ребёнок, мне тут лишние травмы не нужны!

И хоть в ответ на эти слова меня жалит невидимый укол совести, по тому, как смеётся Ромка, понимаю, что Мика больше дразнит нас, преувеличивая свои проблемы. Хотя… В каждой шутке — только доля шутки, не он ли об этом не раз говорил.

— Не будем, Микуш. Правда, Женьк? — с этими словами он устраивается поудобнее, а его рука мягко ложится на спинку сиденья.

И, вроде бы, в этом нет ничего такого, Ромка всегда любил сидеть вразвалочку… Но его ладонь находится теперь аккурат за моей спиной, и я выпрямляюсь, подавшись вперёд, чтобы быть от него чуть дальше.

— Правда. Все нормально, Мика. Это мы так… Общаемся, как обычно. Как долетели?

И пока такси, набирая скорость, выезжает на эстакаду, а Мика, приоткрыв окно, чтобы в салоне было больше воздуха, рассказывает о том, как собралась буквально за час, как запихала паспорт с билетами куда-то на самое дно чемодана и чуть не сдала их вместе с багажом, как она купила мне подарочки в дьютифри и дома обязательно их все вручит, я то и дело бросаю взгляды на Ромку, отвернувшегося к окну, с деланным равнодушием рассматривающего проплывающие мимо дороги, дома и деревья. И только его большой палец как бы ненароком проводит по воротнику моей ветровки, слегка цепляя ногтем кожу шеи, едва я прислоняюсь к спинке сиденья, устав сидеть так, будто проглотила швабру.

— А потом я просто взяла и заснула, правда, пап? Терпеть не могу вставать так рано, а ты вообще и не ложился, да?

— В номере отосплюсь, — лениво отвечает Ромка, поворачиваясь ко мне лицом. — А ты? Как спала? Или опять поставила десять будильников на звонок?

И пока Мика хохочет, Ромка иронично расписывает ей мою привычку перестраховываться и заводить перед ранним подъемом все имеющиеся часы в доме, а заодно — мобильные, планшеты, а вдобавок программировать телек и музыкальный центр.

Потом вдруг выясняется, что никто из них не помнит, куда делась подушка-воротник вокруг шеи, с которой так удобно спать в самолёте, Мика паникует, что забыла ее в салоне, пока, наконец, Ромка не вспоминает, что сам лично положил ее в свою дорожную сумку, которая находится в багажнике — и это абсолютно точно.

— Только, когда выйдем, сразу покажешь мне ее, па! Я не могу ее потерять, это моя любимая, со щеночками!

— На месте твои щеночки, Микуш, — терпеливо успокаивает он её, и я ловлю себя на том, что улыбаюсь. Как же мне не хватало этой родной, любимой и такой привычной суеты.

Как хорошо, что мы снова вместе. Пусть и ненадолго.

Мы постепенно приближаемся по трассе к городу, и водитель после очередного ограничительного знака сбавляет скорость, а я все ещё бросаю на Ромку короткие, вороватые взгляды. Мне приятно смотреть на него, тут уж ничего не поделать.

В очередной раз замечаю про себя, что он меняется годами, но только в лучшую сторону. Линия челюсти стала тверже, подбородок — выразительнее, фигура — крепче, теперь в ней чувствуется не юношеская гибкость, а сила взрослого мужчины. Его жесты и повадки — ещё более уверенные, в чём-то даже вызывающие. Но одно в нем остается прежним — дерзость и пронзительное, бьющее через край жизнелюбие.

«Ведь границы — они только в нашей голове». Ромка никогда не изменял и не изменит своему главному правилу. А я… Мне остаётся только восхищаться им и немного завидовать.

Мы въезжаем в длинный подземный переезд, а Ромка продолжает сидеть, глядя перед собой и по-прежнему не синимая тёмные очки, от чего меня начинает прямо-таки дёргать — ну почему он это делает? Неужели снова рисуется, чтобы позлить или зацепить меня — он знает, как легко я ведусь на любую нелогичность, не могу смолчать…

— В машине не темно? — не выдерживаю я. — Может, снимешь очки, наконец?

Вместо ответа он поворачивается ко мне, нарочно медленно поправляя дужку на переносице, и оставляет их на месте.

— Тебя парит, Женьк? Хочешь поговорить об этом?

Вот же гад! Ещё и подкалывает меня моим же подходом.

— Я? Да нет. Мне, вообще, все равно. Ты абсолютно прав — это твое дело, и меня не должно это парить… то есть волновать, — я пытаюсь не злиться на себя за то, что снова нервничаю, и он это видит, сам оставаясь спокойным. Отворачиваюсь к окну, совсем как Ромка в начале поездки, молча наблюдая за пролетающими мимо столбами, разграничивающими полосы движения, и на какое-то время ухожу в себя так глубоко, что не сразу слышу его голос:

— Жень. Женя!

— А?

— Не грызи ногти.

— Что?

— Ногти не грызи.

— Блин… — я одёргиваю руку, ещё более злясь на себя. — Это я так…

— Да я понял. Хорош психовать. Все нормально, — подушечкой большого пальца он снова проводит по моей шее под волосами — вверх-вниз, медленно и с лёгким нажимом. Такой знакомый жест. Такой успокаивающий. Прикрываю глаза и откидываю голову на спинку сиденья, прямо на его ладонь. Пусть это неправильно, глупо, опасно — я имею право на свои пять минут блаженства. У меня впереди столько поводов для нервотрепки, хотя бы сейчас я хочу немного… забыться.

Его рука под моим затылком немного соскальзывает вниз, после чего возвращается и, обхватывая всей ладонью, слегка массирует кожу головы — и мурашки по телу ползут начиная от самых пяток.

Сжимаю зубы, стараясь подавить громкий вдох, и слушаю его голос, растворяясь в том, что он рассказывает Мике, едва мы снова выезжаем на поверхность, в городские кварталы:

— Вот здесь когда-то твоя студия детская была, помнишь?

— Где мы танцы и спектакли ставили?

— Да. Узнаёшь?

— Ага.

— А здесь — кафешка с пиратами. Мы там день рождения тебе отмечали.

— Да, помню! Настоящий Джек Воробей ходил между столиками!

— Ну, почти настоящий, — Ромка снова посмеивается. — А вот тут наша старая квартира была, твоего деда.

Открываю глаза, поворачивая голову в его сторону, чтобы сквозь окно увидеть район, где жил грозный Гарипов А-Вэ — после его смерти в достаточно преклонном возрасте, я не часто бывала здесь, да и Ромка избегал возвращаться эти места.

— А мы сюда редко ходили, да, па? Я почти не помню, как мы здесь гуляли.

— Все правильно, редко.

— А почему? — не унимается Мика.

— Да так. Проблемы. И желания особого не было, если честно.

— А ты помнишь, после чего мы почти перестали приходить к твоему отцу? — все ещё чувствуя тепло его ладони под моими волосами, спрашиваю я и вижу, как снимая очки, Ромка поворачивается ко мне.

Наконец-то! Я жадно ловлю его взгляд не скрываемый больше ничем — в нем поблёскивают весёлые искорки, а в уголках глаз разбегаются неглубокие морщины-лучики, как всегда, когда он немного щурится.

— Конечно, Женьк. Такое не забудешь.

— А что, а что? — как всегда не желает оставаться в стороне Мика. — А расскажите!

— Это очень… интересная история, — смеюсь я, и Ромка в ответ тоже улыбается. — Расскажи лучше ты.

— Лады, — соглашается он. — Короче, как дело было. Ты тогда совсем малая была, Микуш, и активно занималась своими мелкими делами — росла там, ела, ползала, памперсы обделывала…

— Не-ет! — Мика закрывает лицо в приступе шутливого стыда. — Только не надо про памперсы!

— Надо-надо, — не соглашается Ромка. — И памперсы, и мимо памперсов, как все спиногрызы. А мы от тебя первого слова ждали. Долго ждали, но тебе на всех было похрен, и ты молчала.

— Наверное, меня все устраивало, и я просто не находила повода повозмущаться! — смеётся Мика и Ромка, согласно кивает.

— Наверное. Но Дженья начала садить панику и пыталась водить тебя к логопедам.

— Как всегда!

— Ну, ее можно понять. Она волновалась. В итоге, психовать начал и я. Что все как-то не по классике — дети в таком возрасте уже что-то квакают — мама, баба, ещё что-то. Я так вообще, хотел, чтоб ты «папа» первое сказала. Часами сидел возле тебя папкал, а ты меня ложкой пыталась отлупить.

Мика заливисто смеётся и я не могу к ней не присоединиться.

— А потом случилось. Ты сказала первое слово, — Ромка, проводит свободной рукой по волосам, поправляя длинную чёлку, и я снова любуюсь бликами солнца в его каштановых прядях и чернёным браслетом на запястье, кажется, из серебра.

Все как раньше. Совсем ничего не изменилось.

— Да? И что? И как это было? — продолжает вертеться на сиденье Микаэла, пока водитель с абсолютно пофигистическим видом выезжает на мост, совершенно не обращая внимания на наши семейные разговоры.

— Женьк, помнишь? Что за слово было? И, главное, когда?

— Боже… Конечно! — меня трясёт от беззвучного смеха. — Это было в гостях. На юбилее твоего отца

— И что, и что? — Микаэла в нетерпении очень напоминает себя, маленькую. И ситуация похожа — мы вместе, рядом, а не разбросанные через тысячи километров.

— Это было слово «ёб» — вспоминая огорошенные лица Ромкиной родни, отвечаю я. — Ты вдруг сказала его выразительно и четко. В тишине, между каким-то пафосными тостами. А потом повторила. И не раз. Как заладила! Кто-то из гостей говорит — Арнольд Владленович, желаем вам… А ты — ёб! Здоровья счастья и процветания… Ёб! — и мой голос тонет в обоюдном хохоте, смеётся даже водитель, успевший оценить Микино красноречие.

— Да, ты нехило качнула их там. Особенно бабку Марту, — при упоминании имени мачехи, выражение лица у Ромки на мгновение становится таким же, как и много лет назад — сосредоточенным и злым, но это быстро проходит. — Она все пыталась выяснить, почему ты матюки гнёшь, а потом решила нас отчитать после застолья, что мы хреново тебя воспитываем, и обстановка у нас в доме тоже — хреновая.

— О-о, папио… — понимающе тянет Мика. — Теперь понимаю, почему мы больше к ним не ходили. Ты убил бабку Марту сразу после этого и закопал ее где-то во дворе!

— А вот и нет. Я даже сказать ничего не успел, как им уже наваляли. Угадай, кто?

— Кто? — от нетерпения Мика едва ли не подпрыгивает, и я начинаю сочувствовать ремням, которые пытаются удержать ее на сиденье.

— Дженья! — его ладонь слегка напрягается и, спускаясь ниже, к моей шее, несильно сжимает её, а я только плотнее прижимаю голову к сиденью, чтобы скрыть это. — Послала их так, что я охренел, Микуш. Твоё «ёб» было цветочком в сравнении с тем, что им пришлось выслушать за свои претензии. Там такие конструкции были, я до сих пор не все знаю.

— Ого! — хохочет Мика, довольная таким демаршем с моей стороны. — Наша Дженья крутая!

— А то, — Ромка бросает в меня быстрый взгляд, а я отвожу глаза, чтобы он не увидел и не понял, как мне здорово, как приятно и спокойно сейчас, как не хочется, чтобы наша дорога заканчивалась — мы почти подъехали к району, где расположена его гостиница. — Самая крутая из всех. Защищала меня как тигр! А когда мы уходили, дверью хлопнула так, что у них вся сраная лепнина с потолка посыпалась.

— Ром, ну не надо, — протягивая руку через букет, легко касаюсь края его дорожного тренча, чувствуя пальцами мягкость и текстуру ткани. Конечно же, я хотела бы прикоснуться к его лицу, но… нельзя. Поэтому устраиваю себе такой уместный торг — просто трогаю его одежду. — Все было не так драматично. И на моем месте любая мать бы не смолчала. И жена. За своих — всегда до последнего, против всех, да? — повторяю я когда-то сказанные им слова.

— Именно так, Женьк. Именно так, — кивает он, тоже делая вид, что ничего не происходит, что нет сейчас никакой особенной сокровенности между нами, когда мы вот так искренне и просто вспоминаем самые счастливые дни нашей жизни.

— Так странно, — внимательно глядя на нас, вдруг говорит Микаэла. — Вы всегда были так друг за друга — а сейчас даже жить в одной стране можете. Как так вышло?

Мои пальцы, которыми я туда-сюда провожу по рукаву его куртки, на секунду замирают и медленно опускаются вниз. Не стоит делать вид, что все так, как и раньше. Несмотря на временное потепление между нами, всё давно и совсем-совсем по-другому.

И забывать об этом нельзя.

— Так, а сейчас куда — направо или прямо? — окончательно разрушая волшебство момента, громко спрашивает водитель. — Отель этот ваш новый, у меня на картах его нет… Куда проехать?

— Так куда проехать, Жень? — со странным блеском в глазах спрашивает Ромка — и на секунду я понимаю, зачем ему нужны были эти очки. Они хоть немного скрывали его эмоции, которые он сейчас то ли не хочет, то ли не может контролировать.

Внезапно мне кажется, что единственно правильным ответом будет сказать: «Не надо никуда ехать. Отменяем эту остановку, давай лучше к нам! Зачем нам какие-то гостиницы, когда есть дом — наш дом?»

Как будто он этого хочет. Как будто я сама этого хочу.

Набирая в грудь побольше воздуха, открываю рот, и слыша, как отбивает ритм громко стучащее сердце, произношу после секундного колебания:

— Налево.

— Что — налево? — непонимающе смотрит на меня водитель и, кажется, не только он.

— Езжайте налево. Объедете с другой стороны. Так чуть дольше к отелю будет, но там дорога лучше. Не хочу трястись по кочкам.

— А, дорога, значит? Понял, пасажирочка. Дорога так дорога. Раз вам не жалко — вы и платите. Счетчик все посчитает.

И, разворачиваясь в указанном мной направлении, шурша щебнем, выруливает из небольшого переулка, в который завёл нас навигатор.

Я все сделала правильно. Не надо нарушать главные договорённости с самого начала — это все просто эффект Ромки, его умение вовлекать и удерживать в поле своего влияния, где невозможно не очароваться и не начать делать глупости. Я проходила это не раз, и всегда это вело к катастрофам, большим и маленьким, в моей жизни.

Мы договорились, что он живет в отеле — значит, он живет в отеле. И я не буду еще больше мучить себя, вспоминая похожие моменты из прошлого, когда после его возвращений мы втроем заваливались в квартиру с неизменным шумом и гамом, с тортом и шампанским, итальянскими сырами и сладостями, и целым пакетом Киндеров. Мы всегда праздновали Ромкино прибытие как новый год или чей-то день рождения, и довольная Мика, испачканная шоколадом, активно распаковывала и собирала в пакет «подарочки» — маленькие игрушки из десертов. К вечеру мы отправляли ее в гости на пару дней к любимой подружке, тете Инге, а сами не вылезали из постели до того момента, пока Инга не начинала звонить мне со словами: «Але, мать, ты хоть помнишь, что ты мать? Я не против ещё денёк потусить с Микулей, я ее даже удочерить готова! Но она хнычет и хочет к вам. Нет, вы не заслуживаете этого ребёнка, где только справедливость в этой жизни?!»

Я не думаю, что Ромка думает и вспоминает сейчас именно это. Хотя… Черт его знает. Я больше не могу понять, о чем он думает. По мере приближения к отелю его лицо становится все более бесстрастным, он как-то внутренне собирается, снова надевает тёмные очки, делающие его похожим на супер-звезду в секретном отпуске. Я тоже, стряхиваю с себя остатки безмятежности, выравниваюсь на сиденье, собираю растрепавшиеся волосы и прячу их в воротник свитера. Бросив быстрый взгляд на орхидеи, лежащие рядом, вижу, что некоторые из них поникли, и лепестки как-то совсем уж обреченно болтаются — цветы слишком долго были без воды. Не буду сейчас проводить ненужных параллелей со своим состоянием, я совсем не увяла и не поникла. Это просто необходимый момент, его надо соблюсти, чтобы за ближайший месяц мы решили все наши проблемы, а не наплодили новых.

— Приехали! — важно говорит водитель, заезжая на парковочное место отеля. — Кого выгружаем?

— Я сам выгружусь, — лениво отвечает Ромка и тут же развивает бурную активность в противовес своему расслаблено-вальяжному тону.

Он быстро покидает салон, забирает свой багаж, отдаёт Мике ее подушку вокруг шеи, которую она тут же натягивает на себя, сунув в уши наушники и объявляя о намерении немного поспать до дома. Не долго думая, Ромка наклоняется ко мне, делая знак опустить стекло в машине, параллельно принимая звонок по мобильному, настойчиво жужжащему с тех пор, как его подключили к локальной сети.

— Да, здорово. Здесь уже. А что, не видно, что не в роуминг звонишь? Погоди минуту…

И пока я, кусая губы, стараюсь угадать, кто это звонит и почему Ромка так хитро обходит пол своего собеседника иди собеседницы, он быстро убирает трубку от уха и говорит мне:

— Давай, Женьк, езжай. Только не расслабляйся там сильно. Я вечером зайду.

— Что? — ошарашено хлопая глазами, я понимаю, что толку от нашего раздельного проживания будет мало, если он по вечерам начнёт захаживать ко мне в гости.

— В гости зайду, говорю! — повышает голос Ромка, и тут же добавляет в трубку: — Нет, не к тебе. Хотя, если сильно попросишь…

Чувствуя, как начинают багроветь щеки, я еле удерживаюсь от того, чтобы не встать, выйти из машины и не расфигачить этот чертов телефон об асфальт. Все равно ему опять звонят его долбанутые подружки, которые, надеюсь, в этот раз не будут слать мне слезливые голосовые с просьбами «отпустить Ромочку и не мешать его человеческому счастью».

— Я тебя, кажется, не приглашала! — мои слова звучат резче обычного, что Ромку ни капли не смущает. Его рука ныряет в карман брюк, из которых он достаёт связку ключей и, выделив один, трясёт им прямо перед моим носом.

— А мне нахрен не надо твоё приглашение, чтоб прийти к себе домой. Я обещал, что ты мне за этот уродский ремонт ответишь, да? Время пришло, Женьк. Готовься. Без шуток говорю.

И, оставив меня в совершенно обескураженном состоянии из-за того, что после последней смены замков несколько лет назад, я действительно отдала запасной ключ Микаэле и совсем об этом забыла, снова возвращается к разговору по мобильному:

— Да! Ага, это я так напрашиваюсь. Имею право! Ты б видел, какой там дизайнерский пиздец ей в спальне сляпали, сам бы охерел. Слушай сюда, Никитос… Надо будет это всё переделать, так что понадобятся края и контакты. Да, нормальных людей, ну, ты знаешь…Что смотришь? Езжай давай, малая вон спит уже, пока ты на меня пялишься, — снова отвлекаясь от разговора, говорит мне Ромка, а я таращусь на него во все глаза, пока по лицу расползается иррационально дурацкая улыбка.

Никитос! Значит, это он! Наш давний общий приятель, живущий в пригороде, ставший вполне приличным семьянином — глядя на его фейсбучные фото с детьми, женой и домашними животными во дворе миленького маленького коттеджа, никто бы никогда не догадался, что добрую половину юности он прожил в отношениях с двумя бисексуальными девушками.

— Все, бывай! Потом договорим — надо Женьку домой отправить, а то никак не может со мной расстаться. Да, как заклинило — ну, с ней бывает, ты знаешь. Хорошо, передам. Обязательно. Тоже поцелуй свою от меня — исключительно в щечку! И не пались ей, где мы завтра встречаемся. В стрип-клуб жену можно водить, только если она сама тебе приват на коленях забацает, ясно? Всё, давай, — и, довольно рассмеявшись, жмёт кнопку отбоя.

— Привет тебе от Никитоса. Женьк? Женька!

— Да, я слышу тебя, — снова выныривая из мыслей о том, как они пойдут завтра на стриптиз и что после этого устроят, я стараюсь подавить в себе новый укол ревности.

В конце концов, это совсем не мое дело. Мика уже со мной, а Ромка может делать все, что угодно в моменты, когда он мне не нужен.

И вообще… Чем меньше мы будем видеться, пока он здесь, тем лучше. Пусть хоть живет в своих стрип-клубах, зачем я ему только этот отель бронировала…

— Езжай уже, зараза, — наклоняясь к открытому окну, он легко щёлкает меня по кончику носа, и я, не удержавшись, фыркаю и смеюсь.

Моя жизнь снова превращается в черте что, но это — жизнь. Неидеальная, настоящая, полная чувств и ощущений, а не ровное, спокойное, правильное, но какое-то… бессмысленное существование.

— Давай, до вечера! И лучше закрой эту свою всратую спальню на ключ, а то я не знаю что с ней сделаю. Или с тобой. Все, езжай, шеф! А то она тут ещё час зависать будет, я знаю эту копушу!

И, пока водитель такси, откровенно потешаясь уже надо мной, выезжает обратно на дрогу, повторяя: «От вы чудные! Не, у меня всякие пассажиры бывают, я сразу таких вычисляю… Вы — чудные!», я пытаюсь ему обьяснить, что ничего чудного нет, это просто мой бывший муж… то есть настоящий… однажды бывший, а теперь снова настоящий — так вот, он — самовлюблённый балбес, считающий свой вкус единственно верным, уже три года гнобит меня за какой-то неправильный ремонт в нашей квартире… вернее, нашей бывшей, а теперь моей… но и немножечко его, это если по факту… но, вообще, мы обо всем договорились…

Водитель только смеётся и делает музыку в салоне громче, помахивая в мою сторону рукой, как бы говоря — давай, рассказывай и дальше, чудная. Я все стерплю, все твои сказки.

Ну и ладно, думаю я, поудобнее устраиваясь на сиденье и переложив Ромкин букет себе на колени, аккуратно придерживая поникшие орхидеи рукой. Ничего страшного, что они привяли — вот сейчас мы приедем домой, я поставлю цветы в вазу, они снова напитаются водой и свежестью. Главное — помнить, что все можно исправить. Нужно просто найти источник, который питает их силами. Даже временно увядший цветок — всегда цветок. И не надо списывать его со счетов раньше времени.

Все самое интересное только начинается, думаю я, глядя на Микаэлу, безмятежно дремлющую на переднем сидении, с подушкой со щеночками вокруг шеи и эйрподсами в ушах. Там у неё играет какая-то своя музыка, может, она даже видит сны — о том, о чем постоянно думает, о чем тайно мечтает.

Я очень хочу помочь ей сохранить все эти мечты. Хочу помочь разобраться в себе, найти своё счастье, которому мы с ее отцом будем рады просто потому, что это действительно то, чего желает наша дочь.

Да это сложная задача. Но мы решим ее, вместе. В конце концов, не зря мы снова живем в одном городе, почти как раньше — пусть всего один месяц. Прошлое как будто вернулось и даёт нам шанс исправить ошибки — я не могу избавиться от этого сильного, почти мистического ощущения.

Старая пословица врет. Можно дважды войти в одну и ту же воду. Можно исправить однажды разрушенное и переиграть его по-новому, повернуть течение вспять и направить в нужную сторону.

Просто мы привыкли верить в фатальность однажды сделанных выборов. А на самом деле, жизнь — гибкая, вьющаяся река, в которой конец сплетается с началом, а за новым поворотом всегда ожидает сюрприз и новый выбор. И нужна всего лишь смелость, чтобы не пройти мимо, не пропустить, принять, использовать этот шанс.

У нас все получится. И моя вера в это — совсем не импульсивный порыв, подогретый склонностью совершать одни и те же ошибки.

Я полностью отдаю себе отчёт в том, что думаю и что делаю. И не занимаюсь больше самообманом.

…Или?

Конец 1-й части

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15