Три жизни Красина [Вадим Александрович Прокофьев] (fb2) читать онлайн

Б. МОГИЛЕВСКИЙ, В. ПРОКОФЬЕФ

ТРИ

ЖИЗНИ

КРАСИНА

Биографическая повесть

Предисловие

Революционер. Инженер. Дипломат.

Человек, проживший три жизни.

Удивительных. Ярких.

Писать о таком человеке трудно, очень трудно.

Писатель волен силой своей фантазии творить любых героев. Вершить их судьбу. Другая задача стояла перед нами. Мы должны были создать книгу о человеке, которого не нужно придумывать. Он жил на нашей земле, любил и ненавидел, разрушал и создавал, прошёл нелёгкий, но славный путь...

Другими словами, мы попытались написать повесть биографическую.

Авторам документальных повестей, прежде чем сесть за письменный стол, нужно проделать предварительную работу исследователя-историка. Ведь писатель-документалист не имеет права на вымысел. Но и документальная повесть — это прежде всего повесть. Произведение художественное.

Начался поиск. Охота за документами.

В архивах мы находили письма Красина и письма к Красину. Дела, заведённые на большевика Никитича — Зимина — Красина в различных полицейских и жандармских инстанциях. Материалы, характеризовавшие партийную и государственную деятельность Леонида Борисовича.

Среди опубликованных источников, и в первую очередь, в сочинениях и переписке Владимира Ильича Ленина мы обнаружили богатейший материал, рассказывающий о сотрудничестве Красина с Ильичём. В воспоминаниях старых большевиков по крупицам собирались драгоценные сведения о жизни и борьбе нашего героя.

Дети Красина, с которыми мы встречались, охотно знакомили с письмами отца. И всё же материалов не хватало. Нужно было встретиться с людьми, знавшими Красина. Приходилось спешить, ибо с каждым годом оставалось всё меньше и меньше людей, которые могли бы передать нам живой, неповторимый образ Леонида Борисовича. Один из авторов книги, идя по следам своего героя, выезжал в Париж и Лондон, где в 20-х годах Красин впервые представлял молодое Советское государство.

Так накапливался материал.

Но прошли годы, прежде чем авторы, наконец, сели за стол.

Это была тяжёлая и увлекательная, полная неожиданных находок и неизбежных потерь работа. Что-то мы, наверное, не нашли, упустили. Где-то и сейчас лежат неведомые нам материалы, которые помогли бы полнее осветить жизнь нашего героя. Многое из того, что уже раньше стало достоянием широкого круга читателей, но имеет отношение к Красину, мы опустили сознательно, чтобы не повторяться. Это тоже потери. Одни утраты оправданные, другие невольные.

Отдавая нашу работу на суд читателя, мы прежде всего хотим принести самую искреннюю благодарность работникам ИМЛ при ЦК КПСС, работникам государственного архива Октябрьской революции, родным и близким Леонида Борисовича Красина, особенно его дочерям и племянницам, друзьям и знакомым Красина, с которыми мы общались в процессе работы над книгой. Без их помощи нам никогда не удалось бы написать эту повесть.

Б. Могилевский, В. Прокофьев

Часть первая. Человек без тени

Глава первая. Тревожная ночь

Ветер крутит снежную пряжу. Колючая позёмка скользит по льду, перекатывается через дюны, взлетает на крутой холм и мириадами стеклянных игл жалит сосны, уснувшие в снежных сугробах дачи, сараи... И только там, далеко, где продрогшие льды встречаются с небом, луна, как фонарь на ветру, мигает в разрывах облаков. Мигнёт и погаснет.

Куоккала!

Дачный посёлок на берегу Финского залива. Модный и дорогой. Дома удобные, просторные. Рядом репинские «Пенаты». Там постоянно толкутся писатели, учёные и, конечно, художники. Залётных знаменитостей стараются сманить из «Пенат» промышленные и банковские тузы.

Неподалёку от дома Репина в сосновом бору приютилась небольшая дачка. В начале этой зимы она пустовала. Но в феврале 1908 года задымила труба, и окна затеплились светом уютного жилья.

Каждое утро, в метель ли или при ярком солнечном затишье, хозяин дачи скользит на лыжах по заснеженному посёлку. Тонкое лицо интеллигента. Тщательно подстриженная бородка клином. Внимательный, оценивающий взгляд сквозь лёгкий прищур. Одет, как англичанин — полосатые гетры гольф и тёплая куртка в широкую шотландскую клетку. На голове кепи с наушниками.

В Куоккале он примелькался давно, года три. Но соседи знают о нём немного.

Крупный инженер из Петербурга, служит в русско-бельгийской компании «Общество 1886 года». Заведует всей кабельной сетью столицы. Хозяйство сложное, громоздкое, хлопотливое. Но содержится в отличном состоянии. И редко-редко жители Невского или Садовой, посетители «Савойя», «Гранд-отеля» сетуют на то, что трамвай ходит с перебоями или внезапно гаснет свет.

Зовут его Леонидом Борисовичем Красиным.

Обитатели дач не проявляют излишнего любопытства. Но чековой книжкой интересуются. Здесь она ценится выше громких титулов. Никому не известно, сколько зарабатывает Красин, но, видно, немало. Дача в Куоккале — лучшее тому свидетельство.

Живут замкнуто. Жена, две маленькие дочери, падчерица, прислуга. Вечерами всегда дома. В гости не ходят. По воскресеньям девочки, оседлав отца или в санках «едут» к бабушке. Она поселилась неподалёку, в маленьком домике.

Иногда к инженеру Красину из Петербурга по служебным делам приезжают подчинённые. Если в Куоккале их застаёт вечер — остаются ночевать.

Завтра воскресенье, 9 марта. Но в такой мороз и метель вряд ли можно ожидать гостей. Рано погасли огни в окнах, и только ветер шумит в печных трубах.

Не спится Антонине Григорьевне Красиной. Наверное, старость. Да и ветер нагоняет тоску.

Завтра шумом наполнится дом. Сын, невестка и, главное, внучки, совсем малыши. Но это завтра...

А пока ночь, бесконечная, и ветер в трубе — как стадо ведьм. Воет и воет. Вот так же он завывал и в Тюмени, и в далёком Иркутске. А может быть, он выл всю её жизнь?

Антонина Григорьевна поёживается, стягивает концы платка на груди. В эти унылые, бессонные ночи она часто открывает комод и вытаскивает большую деревянную шкатулку, чёрную от времени. Семейная реликвия. Досталась Антонине Григорьевне от родителей — крестьян Курганского уезда. Сделана без причуд, топором.

Портрет мужа — Бориса Ивановича. В него пошли дети. И Леонид, и Герман, и Борис, и Александр. Дочь Софья и та в отца.

Худощавый, тонкое лицо заросло шелковистой бородкой. Смотрит немного застенчиво, даже растерянно. Таким всю жизнь и был. Мелкий чиновник. Честный, неподкупный. Жалованье маленькое, концы с концами семья свести никак не могла.

Антонина Григорьевна бережно кладёт фотографию. Умер Борис Иванович рано. Сломила его судебная волокита и клевета. Славный, добрый, но слабый он был человек. Даже в семье. Вот и пришлось ей самой детьми верховодить. Они слушались, да и сейчас без совета бабушки ни шагу. Говорят, она с виду властная. Какая уж там властная — разве что бог разумом не обидел. Вот и ныне, когда она по Куоккале этой финской прохаживается — господа за шляпы берутся, небось богатой купчихой считают. А она крестьянка, грамоте-то едва в городской школе выучилась. Но и то правда, читала много, наверное, побольше этих господ. Антонина Григорьевна поднимает глаза. Над постелью висит портрет Некрасова. На другой стене, в полутьме угадывается гусарский ментик Лермонтова. Она уже не помнит, откуда эти портреты. Кажется, всю жизнь они с ней — молчаливые советники и судьи её совести.

Антонина Григорьевна развязывает шёлковую зелёную тесёмку, которой перетянута пачка писем. Они пожелтели от времени, края бумаги пообтрепались. В последние годы она часто перечитывает дорогие строки.

Писем много. Особенно от Леонида и Германа. Погодки. Росли вместе. Вместе шалили. Но недолго продолжалось их детство. Как только исполнилось восемь, пришлось Леонида из Кургана в Тюмень, в реальное училище снаряжать. Вскоре и Герман к нему «под начало» отправился.

Жили нахлебниками в чужой семье. Только и радости, что с мальчишками на улице поиграть.

А ребята они были озорные. Но меж собой дружили. Постоять друг за друга могли. Кажется, один раз только и поссорились.

Антонина Григорьевна улыбается. Нагнала она тогда на сыновей страха, из дома выставила. С узелками на крыльце потоптались, всплакнули малость, да и с повинной к родителям... Шутки шутить Антонина Григорьевна никому не позволяла.

Ветер немного стих, не стучится в окно пригоршнями снега. Кто-то торопливыми шагами прохрустел по занесённой дорожке.

Антонина Григорьевна поёжилась. Каково там, на улице, позднему путнику? Вот так же в Кургане ёжилась, когда читала письма детей. Плохо им было, малолеткам, одним в чужом городе? А учились хорошо. Да и училище Тюменское — второго такого, наверное, на всю Россию не сыщешь. Сибирь не Россия, вернее, Сибирь — Россия, да не владимирская, не рязанская. В Сибири не было крепостного права. А образованных людей много. Лучших, честнейших по повелению царя из Европы в Сибирь под конвоем пригоняли.

Ссыльные польские повстанцы 1863 года — домашними учителями поустраивались, в казённые заведения их не пускали. В реальном училище педагоги подобрались один другого лучше. Вдумчивые, великолепно знающие своё дело. И ребят любили, к труду, усидчивым занятиям, дружбе приучали.

Чуть вздрагивают руки, не разберёшь написанного. А почерк у Леонида и в детстве был отличнейший, наверное, чернила немного выцвели...

«И кроме камней, коллекционирую разные вещества, например — натр, соляную кислоту и другое...» Ишь ты, коллекционер! Помнит она его коллекции. Всегда с чем-нибудь возился: то чучело птицы набивает, или, как его там, водород добывает. Не раз и не два водород этот взрывался, банки в разные стороны... Герман, который непременно возле старшего крутился, — только увёртывается от осколков. Или того лучше, — заметили, что дед ихний, Иван Васильевич, подолгу сидит за столом и пишет что-то, решили опыт поставить, — подложить под деда галочьи яйца. Леонид уверял, что птенцы обязательно выведутся. И подложили, пострелята!

...В прошлое воскресенье Леонид что-то развеселился. Теперь это с ним редко случается. Посадил дочь на шею, она ручонками его за вихры, и «летают»... Потом «прилетели». Дети с няней, строгой эстонкой Лялей, гулять пошли, а Леонид ни с того ни с сего на чердак дачи залез. Ему, видите ли, захотелось весной голубей завести. Ох, уж эти голуби!..

В 1883 году из Кургана в Тюмень семьёй перебрались, так Леонид отцу «прошение» по всей форме, с этакими канцелярскими завитушками закатил. Деньги просил, голубей-турманов купить. Да вот и оно, «прошение». Тут, видите ли, и «физическое развитие», и «пребывание на свежем воздухе», это на крышах-то с шестом и тряпкой! А ведь получил, паршивец, от отца «жалованье на обзаведение»!

Легче ребятам жить стало в родном доме. Леонид только в первых учениках ходил, Герман тоже не последним, хотя, кажется, выше третьего не поднимался.

Петь любили. У Леонида слух необычайный, да и голос хорош. В училище дискантом в трио пел, вместе с прославившимся потом артистом государственной оперы Лабинским. Герман тоже певал, но слабее.

И уж никто с Леонидом по части ораторства сравниться не мог. Ростом он тогда мал был, только к восемнадцати вытянулся. Из-за кафедры разве что хохол на голове виден, а говорит — заслушаешься.

Метель стихла под утро. И как будто стало ещё темнее. Антонина Григорьевна устало откидывается на подушки. Засыпая, она снова видит картины далёкого: Леонид в коротеньком зелёном мундирчике, со смешным ёжиком на голове. «Оратор» что-то говорит в день окончания учебного года в училище. Потом сон подхватывает видения — лыжи, бабки, купающиеся в реке дети...

Она проснулась, как ей показалось, оттого, что поющий Леонид, увлёкшись, взял необыкновенно высокую ноту.

Но это плакала и причитала обычно сдержанная эстонка няня Ляля. Оранжевое, без лучей, как будто отморозило их, заглядывало в окно солнце. Искорки рыхлого снега резали утомлённые ночной бессонницей глаза. В комнате было холодно. Антонина Григорьевна смотрела на плачущую няню, понимала, что произошло несчастье, большое несчастье. И не могла спросить.

Всхлипывая, путая русские слова с эстонскими, Ляля наконец рассказала, что сегодня под утро звонок у дверей... Она проснулась, пошла открывать. Когда проходила мимо кабинета хозяина, видела свет, — должно, так и не ложился. И печка жаркая-жаркая — ночью сам топил. Открыла, а с мороза финские полицейские да русские жандармы, она одного знает, он часто приезжает из Териок.

— Что тут поднялось, что поднялось!.. Любочка и Катенька плачут, хозяйка тоже в слезах... А сам ходит по кабинету. Дойдёт до стены, постоит, и снова ходит... Жандармы и сыщики весь дом вверх дном — и в детской, и в спальне, под кровати лазают, книжки какие-то тащат... А у нас, на грех, ночевали гости из города. Их тоже обшарили...

Антонина Григорьевна молчит. Она знает — сын давно ждал обыска. Ещё когда съезжал со своей роскошной квартиры на Мойке, какие-то бумаги жёг.

Ляля сквозь слёзы что-то шепчет и суёт Антонине Григорьевне пакет, обёрнутый детской клеёнкой.

— ...Он оглянулся, сыщики-то в другой комнате, я как раз пошла детям готовить. И... и тихонько говорит: «Спасай всех нас, возьми вот это и пристрой где-нибудь на кухне...» Я — опрометью, в клеёнку завернула, да и в бак с горячей водой...

У дверей позвонили. Няня ушла открывать. Вошла бледная Любовь Васильевна, невестка. Отослала няню домой, к детям. Молча вытащила из-под меховой накидки браунинг.

Антонина Григорьевна даже отшатнулась.

— Господь с тобой, Люба!..

Любовь Васильевна только махнула рукой.

И тогда мать, не расспрашивая, сердцем поняла — нет, то был не просто обыск. Сын арестован.

— А гости? — почему-то спросила она.

Любовь Васильевна плакала. У матери не было слёз. Они давно выплаканы там, в Кургане, Тюмени, Иркутске. Пусть-ка лучше Любовь Васильевна припомнит: не велел ли Леонид чего передать?

— О Григории Ивановиче беспокоился, ждал его сегодня...

— Ну и хорошо, ну и ладно... Григория Ивановича я знаю, упрежу. А ты не плачь. Сыщики-то ничего не нашарили, что нужно, Ляля спрятала, вот...

Антонина Григорьевна никогда не читала бумаг сына, а тут такое дело, может, адресок какой есть, передать кому следует... Глянула и обомлела! Попадись это полиции — не миновать Леониду виселицы.

* * *

Александр Михайлович Игнатьев жил широко, по-помещичьи. Рядом с Териоками у него имение. Когда выезжает на собственных лучших кровей лошадях, на голове неизменная финская шапочка с козырьком, егерская поддёвка, отороченная светлым каракулем.

Финским владеет, как уроженец Суоми. И повсюду здесь у него друзья, родственники, знакомые.

Воскресенье, 9 марта, выдалось на редкость тихим, солнечным, морозным. Ночная беспутная метель накружила горы снега, устала, угомонилась, но лукавые снежинки, чуть ветерок, готовы снова водить хороводы.

В Териоках оживление. Зимой такое бывает не часто. Поначалу Александр Михайлович не обратил на это внимания. Сегодня он сам за кучера. Кони застоялись, тут не зевай!

Финские полицейские, русские жандармы... Что за чёрт?

Хотя время такое — 1908 год. Революция — на убыль, реакция в гору. Полицейские и жандармы вновь чувствуют свою силу, не то что в пятом и шестом. Не худо бы и поостеречься!

Игнатьев свернул в Келломяки. Начальник станции — родственник. Всё всегда знает. Нужно его порасспросить, а в случае чего и переночевать. В Келломяках спокойно, редко-редко мелькнёт прохожий. Родственника застал дома за поздним чаем. Нет, он ничего не слышал. Но лучше всего, если Александр Михайлович сядет к столу, чайком погреться...

Игнатьев распряг лошадей. Заночевал. А утром, в понедельник, не спеша, пешком направился в Куоккалу, к Красину.

Вон и дача. Но Леонид Борисович предупреждал, прежде чем заходить к нему, нужно сперва наведаться к Антонине Григорьевне.

Игнатьев только успел улицу пересечь, как из-за высоченного сугроба, запыхавшись, показалась Антонина Григорьевна. Она его давно сторожит. Каждый час из дома выходит, и слава богу, что «Григорий Иванович» догадался к ней заглянуть.

— Арестован Леонид! В ночь на воскресенье!

И к ней приходили.

— Всё выспрашивали о таком высоком русском, в финской шапке ходит, по-фински, как финн, говорит. Сказала — не знаю, не ведаю.

— А на даче у Леонида засада...

Игнатьеву нужно было как можно скорее уходить.

Антонина Григорьевна сунула ему спасённые документы. Не ровен час и у неё обыск будет.

— Возьмите и это. — Она протягивает Игнатьеву браунинг. — Да финку, финку свою козыркастую сбросьте, я её сожгу, вот треух от зятя остался...

Шпиков у дома не видно. Эх, лошади остались в Келломяках. Но ничего, несколько лихачей мёрзнет на станции...

Куоккала словно вымерла. Куда девалась вчерашняя многоликость? Ни гуляющих, ни полиции. Попались навстречу какие-то два торопливых прохожих. На ходу услышал обрывок разговора: «Чёрт знает что... даже здесь нет покоя... И кто бы мог подумать, такой солидный, состоятельный...»

Мысли Игнатьева бегут в такт торопливым шагам.

У Леонида Борисовича ничего не нашли. Но раз обыскивали, арестовали, значит, надеялись найти или уже что-то имеют в руках. Иначе вряд ли пошли бы на арест. Вот если меня сейчас сцапают — то и мне, и Красину виселица, а для всей большевистской партии громкий процесс. Не может, не имеет права он попадаться.

Но если ничего не нашли, значит, Красина в Россию ещё не вывезли, он где-нибудь здесь, в Териоках...

Как это он сразу не догадался, что арестованные — в Териоках, и не где-нибудь, а в полицейском участке. Вызволить их оттуда, пока охранка и прокуратура не предъявили «достаточно юридически обоснованных обвинений», и переправить за границу!

— Гони скорее, ну скорее же!..

Извозчик и так гонит.

В Териоках взмыленная лошадь остановилась у отеля «Товарищ». Хозяин его Какко — добрый знакомый Александра Михайловича. Он оказывал много услуг партии, на его адрес поступали письма и для Красина, и для Ильича. Не так давно Какко служил в финской полиции. У него и сейчас большие связи среди старых сослуживцев. Может ли Какко немедленно, пока не увезли арестованных, организовать побег? Хозяин отеля человек дела. На определённых условиях предприятие это вполне осуществимо. Но побег нужно устроить так, чтобы не пострадали полицейские, которые сторожат Красина. Иначе их прогонят со службы, будут судить, и тут уж никакие деньги не помогут.

Какко рассуждает вслух. Во-первых, через своих людей он сменит караул и поставит во главе него старшего констебля Кархонена. Кстати, Игнатьев должен знать, что констебль социал-демократ. Затем... Затем дело уже за Александром Михайловичем. Он должен достать динамит.

— Динамит? К чему он?

Очень просто. Полицейские открывают двери тюрьмы, выпускают арестованных. Игнатьев взрывает участок. И концы в воду — полицейские не виноваты, они подверглись нападению. Без взрыва стража откажется выпустить арестованных. Может пострадать собственная шкура.

План Какко прост и убедителен. Но динамит?.. Где взять динамит? Он нужен сейчас же. В 30 верстах от Териок, в имении Игнатьева, этого добра сколько угодно, с 1905 года осталось. Но 30 вёрст туда, 30 обратно... Арестантов же в Териоках долго не продержат.

Полицейские упёрлись. Никакими деньгами нельзя их соблазнить. С истинно финским упорством твердят одно — без динамита не согласны. Спорили долго и напрасно. И вдруг как по команде замолчали, услышав цоканье копыт.

Игнатьев метнулся к окну. Так и есть — проспорили...

Мимо отеля проносится закрытая карета в окружении усиленного конвоя.

Теперь уж спорить не о чем.

Тюрьма — какая бы она ни была — всегда тюрьма. Для инженера с незапятнанной деловой репутацией — это скандал, конец карьеры, независимо от количества дней, проведённых в узилище. Но для революционера-профессионала тюремный стаж Красина невелик. После отсидки в тюрьмах его высылали в места «не столь отдалённые», но ссылка — не тюремная камера.

На сей раз вряд ли всё окончится так же «благополучно».

Благополучно! Красин невесело улыбается. По лицу бегут морщинки. А ведь он не стар, всего 38 лет.

Его состарили не болезни, а конспирация. Может быть, он единственный член Центрального Комитета Российской социал-демократической рабочей партии, который всё время безвыездно жил в России и при этом легально. Беззаботные улыбки, тщательно подстриженная бородка, изящные цилиндры, дорогие шубы и костюмы от лучших портных — и руководство боевыми отрядами, снабжение их оружием — винтовками, револьверами, бомбами, уничтожение предателей и провокаторов.

Вот что измотало его сильнее, нежели многих иных «нелегалов», одетых чуть ли не в рубище, ночующих каждую следующую ночь на новой квартире.

Красин ещё улыбается. А мысли его уже далеко, далеко за стенами этой камеры. Он думает и о себе. Но прежде всего о партии. Тяжёлые наступили времена.

Революция потерпела поражение. Это стало очевидным в конце прошлого, 1907 года. Неудачи вооружённых восстаний в Москве, Харькове, Чите подорвали силы. Меньшевики заголосили: «Не нужно было браться за оружие». И это социал-демократы! Но большевики ведь тоже социал-демократы. Они гибли на баррикадах. Теперь меньшевики клевещут над свежими могилами. Бегут маловеры, попутчики. А реакция открыто торжествует. Виселицы, расстрелы, карательные экспедиции.

Чтобы закрепить свою победу, царизм хочет дискредитировать, обесчестить побеждённых. Наверное, и его арест связан с этим намерением.

Громкий процесс. Грязная клевета. Любые небылицы о революционерах, рабочих, большевиках. Чем они фантастичней, чем страшней, отвратительней, тем лучше. Большевики — «вампиры», убийцы. Опыт у царизма есть, ведь в 80-х годах, когда реакция безжалостно уничтожала народников, их также пытались представить вырожденцами, кровавыми чудовищами.

И как знать, не покажется ли кому-нибудь ложь правдой, не заледенит ли сердца безнадёжность.

Красин поднялся с жёсткой железной койки. Подошёл к окну и машинально начал его протирать. Любопытно, в тюрьме к нему вернулись тюремные привычки. Ведь так же он вытирал окно в Таганке. Надзиратели хвалили за чистоту, а он через окно видел всех, кого привозили и увозили из тюрьмы. Но в Выборгской окно слепо уставилось в каменную стену, видно только небо и где-то далеко-далеко верхушка высокой башни. А может быть, это просто зимнее облако.

Как трудно собраться с мыслями в этот первый день заточения.

О чём он только что размышлял?.. О партии? О своей участи сейчас думать не хочется. Если жандармы разузнают обо всём, то виселица, ну в лучшем случае, расстрел, третьего выхода нет.

И он готов к этому давно, очень давно. Но ведь жив пока и столько лет жил на свободе. Что он член ЦК партии, жандармам, конечно, было известно. Жил он под своей фамилией, никуда за последнее время не уезжал, не скрывался. В департаменте полиции знают и о Никитиче. А может, не разгадали, что его, Красина, так зовут товарищи? Вряд ли.

Почему же его не арестовали раньше и почему арестовали сейчас?

Трудно объяснить столь странное поведение полиции. Правда, в 1905 и в 1906 годах в разгаре боевой работы он часто «исчезал», и шпики теряли его след. Ну, а потом?

Остаётся только предположить одно — следили, вынюхивали связи, брали на мушку всех, с кем встречался. С такой возможностью он всегда считался. Но почему, почему такой опытный конспиратор не заметил за собой слежки? И значит ли это, что теперь, когда его арестовали, выследили всех остальных?

Вот что его особенно беспокоит. Может быть, там, в Петербурге, после его отъезда выявили «техников», добрались до членов «боевой группы ЦК»?..

Через мёрзлое окошко Выборгской тюрьмы не разглядеть революционного подполья столицы.

Петербург соскучился по балам, пышным приёмам, бесшабашным кутежам. Революция нарушила «светскую» жизнь. Революция вообще страшное неудобство. Но стоит ли вспоминать. Ведь ныне революция уже прошлое. Слава полицейским, жандармам, казакам. Истинные молодцы! Спасители царя и отечества, герои!

Общество отдаёт дань жандармам. Дамы носят всё голубое. Голубые платья. Голубые мундиры. На многих мундирах появились новые звёзды и на погонах тоже. А ведь раньше жандармов наградами не очень жаловали. Наконец-то поняли.

Жандармы танцуют с томно-таинственным видом. Делают многозначительные мины, галантно целуют руки дамам и, щёлкнув каблуками, куда-то внезапно исчезают.

Впрочем, все знают куда. На Фонтанку, в здание у Цепного моста. Что значит сила привычки. Цепного моста давно нет, добрых два десятилетия там стоит «временный», а здание именуют «у Цепного». И старики по-прежнему величают его «императорской канцелярией», «III отделением». С 1880 года в нём вместо III отделения разместилось Министерство внутренних дел, а вернее, департамент полиции.

Дом старый-престарый, ему больше ста лет. Если войти с главного подъезда, что глядит на Фонтанку, то поначалу кажется — попал в театр или в богатый салон. Лестница белая, мраморная, мебель белая с золотом — такую ныне только в родовых дворцах и сыщешь. Кадки с тропическими растениями. Через небольшую прихожую — дверь... в домовую церковь.

Недавно, справа от алтаря, на стене церкви повесили мраморные доски с именами жандармов «невинно убиенных» в 1905 году.

И уж совсем неожиданно — светлый зал, рояль, те же тропические растения между огромными портретами царей в полный рост — это преддверие квартиры самого министра внутренних дел.

Второй этаж. Высокие дубовые шкафы напоминают диковинный улей.

Его ячейки — маленькие выдвижные ящички с карточками. Это — «книга живота». Здесь можно узнать немногое о каждом, а на третьем этаже узнаётся всё о некоторых «наиболее зловредных» из политических.

В доме этом ходят бесшумно, говорят вполголоса.

На служебных календарях — 1908 год. Старые «сотрудники» не могут припомнить ещё одного такого суматошного года, когда было бы столько новых дел.

«Красин Леонид Борисович. Год рождения 1870. Русский. Православный. г. Курган».

Дальше картотека давала ссылки на номера дел. Этот Красин, оказывается, имеет в департаменте вполне солидное досье. Правда, все эти дела прошлые, законченные производством.

А вот и новое! Оно пока жидковато. Только сведения агентурной разработки. Они серьёзны, но хороши лишь как подтверждение улик. На основе одних лишь филёрских доносов и отчётов специальных агентов не состряпать обвинительного заключения. Среди множества других «забот», департамент прохлопал Никитича. Конечно, его нужно было брать сразу, как только стало известно о том, что он ни с того ни с сего задумал съезжать со своей петербургской квартиры. А теперь извольте уважать финские порядки.

По финским законам арестованный содержится в тюрьме в ожидании обвинительного заключения не свыше месяца и если за этот срок не будет предъявлено обвинение, то его выпустят. А ведь чего доброго и выпустят!

Департамент полиции снёсся с Москвой. Может быть, московская охранка знает кое-что такое... о Красине.

Московская охранка всегда соперничала со столичной и старалась подставить ей ножку. Из департамента в Москву идёт спешное отношение. Оно составлено так, что в Москве не могут подумать об отсутствии у департамента полиции веских улик против Красина. «Департамент полиции уведомляет... что известный вам член финансовой комиссии при ЦК РСДРП Никитич, арестованный 9 текущего марта в Финляндии, будет передан в распоряжение начальника Санкт-Петербургского губернского жандармского управления».

В Московском охранном отделении так и поняли, что им ничем уже тут не поживиться. Заслуга не их, а посему особенно и стараться незачем. Переправить в Петербург имеющиеся на Красина документы, и дело с концом.

Департамент полиции спешил, в его распоряжении — месяц. Пришли бумаги из Москвы. Может быть, они дадут необходимые улики?..

Леонид Борисович тоже подбирал улики, свои собственные. Он должен, хотя бы в главных чертах, представить себе, что же известно о нём полиции, а что так и осталось в тени.

Он обязан неторопливо, не упуская ни одной мелочи, как прокурор, проследить всю свою жизнь.

Положим, конечно, не всю. Детство в счёт не идёт. Но уже «Техноложка»...

...Август 1887 года. Петербург. Со всех концов России стекаются сюда молодые люди, жадные до знаний.

Иные прибывают с кучей баулов и чемоданов, селятся в дорогих квартирах. Но у большинства — небольшие саквояжи, в которых упакован нехитрый скарб и самые радужные надежды. Для таких есть дешёвые «меблирашки» и «углы» в петербургских трущобах.

Экзамены — камень преткновения для многих. Но у Леонида высокие баллы 5,5 и только сочинение — 4,5.

Даже сейчас, в тюрьме, Леонид Борисович не может вспомнить о нём без улыбки. Тема-то какая попалась — «Нет хуже зла, как безначалье». Что он уж там написал, забылось, но экзаменаторы всё же 4,5 балла ему поставили.

И вот он, Леонид Красин, — студент столичного Технологического института.

Последние дни лета. В Петербурге они прохладные, немного печальные. Часто сеет противный, обложной дождь, и ветер гонит жёлтые листья. Приходится подумать об экипировке. Первым долгом фуражка технолога — тёмно-зелёная с синим бархатным околышем. Такая подойдёт ко всякому пальто, гордо свидетельствуя о том, что владелец сего головного убора — студент.

С форменной шинелью посложнее. Если шить — куча денег. Купить поношенную — тоже нужны деньги, а их почти нет.

Но безвыходных положений не бывает. Старое пальто помолодело от блеска новеньких, форменных пуговиц и бархатного воротника. Сойдёт.

В Технологическом студентам не обязательно носить мундир. А посему и на этом можно сэкономить.

Оставшиеся несколько дней до начала занятий — беготня по городу. Нужно побывать в Эрмитаже, Академии художеств, как будто они исчезнут или навсегда закроются. Но так хочется скорее отписать домой, рассказать о том, где побывал, что повидал. Конечно, впечатлений столько, что в письме всего не уложишь, и хорошо бы с кем-нибудь поговорить. А вот с кем? В «Техноложке» уйма тюменцев — реальное училище готовило своих учеников на совесть, почти никто из них не провалился. Но сейчас все они с утра до ночи в бегах.

И Леонид пишет длинные письма, домашним всё будет интересно. Ведь родные никогда не бывали в Петербурге.

Письмо домой — это не только отчёт о сделанном, увиденном. Это и размышления, когда кристаллизуется мысль, отсеивается лишнее, наносное.

Настольная лампа обладает магическим свойством. Она концентрирует мысли, не даёт им рассыпаться, исчезнуть за очерченный светом круг.

Леонид часто откидывается на стул в полутьму комнаты. Он описывает Петербург. Теперь он не знает лучшего города, а ведь поначалу не понравился...

Но разве можно этакую махину, как Питер, изобразить словами. Пушкиным нужно быть. Перед глазами суета. Люди куда-то бегут, на ходу разговаривают, на ходу думают, вся жизнь в беготне и вся мимоходом.

Когда подымался по мраморной лестнице Эрмитажа, дух захватывало от ожидания необыкновенных, удивительных встреч. Зал за залом — картины, картины, они лучатся световыми мечами Рембрандта, они брызгаются красками с полотен Рубенса.

Но почему-то запомнился не Эрмитаж, а Академия художеств, 5–6 полотен русских художников, писавших своё, российское, привычное.

Значит, к шедеврам нужно привыкнуть, нужно иметь запас увиденного, чтобы сравнивать. И тогда появится восхищение, но на это требуется время.

А уже начались лекции. Теперь все помыслы — учёбе. Учиться плохо он попросту не умел. Учиться хорошо был обязан ещё и потому, что семье трудно помогать ему.

Он получит казённую стипендию, обязательно получит.

Очень беспокоило здоровье отца.

Да! Тяжёлые выпали годы 1886-й и 87-й.

И сразу меркнут красоты Петербурга, сияние Эрмитажа.

Там, в далёкой Тюмени разыгралась трагедия.

Отец лишился службы. И его не просто прогнали. Его оклеветали.

Взяточники и казнокрады, хорошо знающие, как совершаются подобные преступления, дали ложные показания. Их не устраивал честный чиновник. Они подкупили нескольких лжесвидетелей. И вот теперь отец должен предстать перед судом. Его обвинили во взяточничестве, в «смертных» грехах, которые «истцы» и за грех-то не считали.

«...Горе это в такой же степени наше с Герой, как и Ваше. Разве мы с Вами не одно и то же по мысли и духу?.. Мы всегда будем знать, что папа страдал за правду, что гнали тебя за неподкупную честность и справедливость. Встать бы только нам с Герой на ноги. Если уж материальное положение наше будет очень плохо, то можно оставить здесь учение, приехать в Сибирь и заняться делом, которое найти, наверное, помогут добрые люди... Если честный человек кажется вреден в Тюмени, то не менять же ему свои убеждения, для того чтобы остаться в ней».

Он не задумывался над фразами. И перед глазами был не Петербург. Два погодка, два студента, два сына — они там, где решается судьба их отца, и плевать им на столицу, её суету, её серое благополучие.

А Тюмень слала печальные вести.

Отец арестован, отец в тюрьме.

Леонид забросил институт, обивал пороги министерства. Отец болен. Отец не переживёт тюремного режима!

Отказы!

«...Прошение о замене тюремного заключения домашним арестом не будет иметь места, так как решение о судьбе отца уже принято и утверждено начальством. Самого решения я не знаю, знаю только, что оно жестоко — ссылка. Бессердечие Сената меня так поразило, что со мной в приёмной сделалось дурно. Такие судьи могли осудить и на каторгу... Какова бы ни была ссылка, она всё же лучше тюрьмы... Прощайте, мои милые. Мужайтесь и верьте в то, что и на нашей улице будет праздник».

Так начался первый семестр первого институтского года.

А на дворе уже декабрь. И первая экзаменационная сессия не за горами. Чтобы не провалиться на экзаменах, чтобы сдать их с шансами на получение стипендии, нужно скрутить нервы. И он их скрутил.

В разгар экзаменов из дома прилетела радостная весть. Кто его знает почему, но все лжесвидетели из Липчинской волости, где якобы преступно действовал Борис Иванович Красин, — вдруг покаялись, взяли свои показания назад. И снова бродит Леонид по тёмным коридорам Сената. Документы о невиновности отца прибыли в этот «храм правосудия», но можно годы ходить из канцелярии в канцелярию и не найти ни бумаг, ни «правосудия».

Так и случилось. Шли годы, а Борис Иванович изнывал в Иркутске в ссылке, и по-прежнему над ним тяготело обвинение, по-прежнему он числился преступником. И только через несколько лет Сенат сделал отписку, но приговора не отменил.

...Красин сжимает ладонями голову, трёт виски, пытается ходить по камере. Ему сейчас нельзя, нельзя распускаться, сейчас, как и тогда, он должен скрутить нервы. И пусть снова оживают далеко ушедшие дни. Воспоминания эти нужны вдвойне. В одиночной камере нельзя спрятаться от себя, от мыслей, лучше воспоминания. Ведь пока книга его жизни открывается светлыми листами.

Он тогда сдавал свои первые в институте экзамены и думал об уходе из Технологического. Бросить всё. Уехать в Сибирь. Поступить на службу и как-то облегчить жизнь родных. Это единственно правильное решение, он примет его, вот только сдаст последний экзамен...

Но однажды в аудиторию вошёл институтский сторож и сказал, что студента Красина требует к себе инспектор. В ту пору больших грехов Леонид за собой ещё не чувствовал и спокойно отправился в инспекторский кабинет. Из него выскочил почти счастливым. Казённая стипендия — 360 рублей в год! Да ведь это целое состояние! Они с Германом могут теперь обедать каждый день... И мысли приняли другой оборот — семье трудно, значит, его сыновний долг быстрее завершить образование.

Стемнело. Кончился первый день выборгского заключения.

В камере зажгли лампу. Красно-жёлтый язычок пламени часто оседает, как будто проваливается куда-то, потом плюётся сгустком копоти. В камере всё равно темно, и только на потолке переламываются тени.

Он снова видит себя стройным юношей. Ужели и тогда его звали Леонидом Красиным?

Узнику дорог тот юноша не только потому, что это он сам в 18 лет. Сейчас он ищет, быть может бессознательно, ищет себя.

А тогда были бесконечные блуждания по столице. И видел он не только людей, но и творения человеческого гения. Он смотрел на вечное, прекрасное. Клодтовские кони на Аничковом мосту — в них больше жизни, чем во всём мелькании петербургских будней.

И фальконетовский Пётр, и решётка Летнего сада, спокойные ритмы архитектурных шедевров сдерживают торопливый, неровный бег тревожных мыслей.

В Академии художеств можно часами стоять и смотреть через кулак на бушующее море Айвазовского. Не видно рамы, исчез зал, только море, гребни, брызги. Он слушал шум его, он вдыхал его запах, он погружался в его бесконечность.

А рядом до боли знакомое — церковь, уткнувшаяся маковкой в свинцовую тучу, взлохмаченная речка и столб пыли. И хочется закрыть руками лицо, отвернуться от пыльного смерча, и хочется смотреть на него и никуда не уходить, не двигаться, не думать.

Красин невидящим взором глядит на коптящий тюремный светлячок. Он снова там, на передвижных выставках и среди деревьев, на берегах рек и рядом с морем. Он на воле.

Хлопает дверь. Пламя в лампе взвивается чёрно-красным драконом. В неверном отсвете надзиратель с миской похож на палача в красном с топором.

Ужин. Он чувствует голод. Как тогда, когда бегал в театры, на концерты, выставки, отнимая медные гроши от обеда, подменяя мясо капустой и вдоволь наедаясь только чёрным хлебом.

Как быстро меняются времена. И требования времени к жандармским чинам, в частности.

Давно ли в корпус жандармов зачисляли по протекции каких-либо проштрафившихся офицеров гвардии или даже армейскую серость.

А теперь! Службы верой и правдой престолу и отечеству мало. Изволь ещё иметь образование!

Да и то правда, иначе не справишься с крамолой, не то что раньше!.. Был лет 50 назад в отделении знаменитый полковник Ракеев. Страшная образина, весь в оспе, голос хриплый, улыбнётся, аж пот прошибёт. А ведь каких людей ему доверяли арестовывать! Чернышевского, Михайлова. Говорят, он в молодости гроб с телом Пушкина из Петербурга тайно вывозил.

И никто не докучал полковнику с упрёками, что он с Марксовой премудростью незнаком, Писарева не читал и политэкономия Милля ему непонятна. А тут изволь, разбирайся!

Жандармский чиновник в сердцах хлопает папкой о стол. Ему поручили подобрать улики на Красина. Дали копии писем, снятых в давние годы в «чёрном кабинете». А какие улики?

Красин прекрасно знал, что и кому писать. А всё интересное для департамента переправлял так, что какая там цензура! В этой папке собраны его письма из Петербурга к родным.

Конечно, и среди мальчишеских посланий имеются зловредные, но смешно же на их основании привлекать к ответу этакого «большевистского Мафусаила».

Чиновник сердитым рывком придвигает к себе папку. Как ни философствуй, начальство спросит, и нужно читать письма.

Сынок заботливый, чуть ли не каждые два-три дня родным строчил. И письма по многу страниц, мелким бисером... Характер! Видно, хотел перед родными учёность свою показать, тут и музеи, и концерты, и театры. Ишь как расписывает, прочтёшь, и впрямь можно поверить, что есть на земле какие-то высшие радости.

Ага!.. Вот и дельные строки...

«Винюсь в том, что долго не писал вам письмо... В настоящее время мы есьмы „распущенные по Высочайшему повелению студенты“...»

«До Вашего сведения, конечно, уже дошло известие о крушении царского поезда на Курско-Харьковской железной дороге... Катастрофа мало чем (по количеству убитых) уступает кукуевской катастрофе... На крушения различного рода теперь, очевидно, мода. В Москве на самой главной улице упало два каменных строившихся дома, причём изрядное количество убитых и раненых. Осрамились, стало быть, путейцы и строители. Очередь, кажется, за технологами, но покуда ещё ничего не слышно.

...По случаю „чудесного“ избавления их императорских величеств и их августейших детей у нас был отслужен молебен...»

«...Русская жизнь за последнее время даёт поучительный и интересный материал. Вот хотя бы речи статс-секретаря Делянова! Тут такой кладезь мудрости, что поучиться есть чему и всякому взрослому гражданину, не говоря уже о тех заблудших овцах, студентах, коих ради были произнесены. Что может быть, например, полезнее метода, позволяющего различить благонамеренных людей от неблагонамеренных, особливо ежели метод этот так прост и несомненно верен, как метод Д. И. Делянова». «Дело, видите ли, в чём: все неблагонамеренные люди имеют привычку говорить тихо, причём говоря о чём-нибудь, часто отводят собеседника в сторону, не желая, чтобы другие люди слышали их неблагонамеренные речи. Вы сами видите, насколько прост и характерен отличительный признак людей неблагонамеренных. Вся „гнусность и подлость“, так называемых передовых и красных людей также была неопровержима в этих речах. Автор их провёл параллель между собой и этими, по его выражению, льстецами и лжецами, причём выяснил разницу в способе выражения идей ихних и его собственных, сказав, „что то, что я говорю Вам, я могу повторить взлезши хотя бы на каланчу, а эти люди этого никогда не сделают“. Почему же это так? Да несомненно потому, что идеи указанных людей подлы и вредны...

В заключение остаётся прибавить, что я лично крайне сожалею, что я не студент провинциального университета и не удостоился слышать сам упомянутого сановника.

Но, однако, как ни неловок выходит переход, надо обратиться к нашей частной жизни. Живём ладно. Бога боимся. Царя чтим и предержащим властям повинуемся. Стараемся поменьше думать и говорить, а больше слушать (старших, разумеется)».

Ишь ты, совсем ещё щенок, а написал так, словно знал, что в цензуре читать будут. Но навару с этого только и всего: «щенок злой» и «с двойным дном». Вон и профессора ему характеристики строчат, в пример ставят и «трудолюбие», и «усердие», и «усидчивость». Если им верить, то юнец — кладезь знаний. Сам ректор заверяет в благонадёжности. Ну как же, как же, этот студентик возмущён тем, что в «Техноложке» творится. Забастовки, митинги в аудиториях «распущенного» учебного заведения. Рассадник крамолы и безначалия... Знакомый приёмчик...

Провёл вас юнец, господа профессора. Вон филёры доносят — видели Красинана сходке забастовщиков. Аплодирует ораторам. Не уткнулся он в чертежи, как заверяют наставники. Не отгородился от крамолы листом ватмана. И вот ведь оказия — изволь решать психологические ребусы: юнец из беднейшей чиновничьей семьи, диплом для него счастье... А он!

Разве он походит на тех, кто рвётся к диплому? К обеспеченному солидному существованию? Ныне инженер в России — это глава предприятия, рудника, завода, фабрики, начальник крупного цеха, владелец конторы, строитель заводов, железных дорог, электростанций, член правления промышленных объединений — после хозяев, промышленников, банкиров — первое лицо, самый уважаемый и богатый человек. Не чета бедствующим интеллигентам — учителям там всяким, земским врачам, музыкантам, те просто пролетарии с высшим образованием.

Этот зря тратит время. Ему на роду написано не строить, а разрушать. Ещё «желторотый», а уже коготки видны...

Нет, не откажешь, умён, наблюдателен и, если судить по письмам, боже сохрани, никакой он не революционер. В тайных политических кружках не состоит, Зимний дворец взрывать не собирается, да и о свержении самодержавия не помышляет. Он только наблюдатель, исследователь, его волнуют закономерности современного общества. Знаем мы этих исследователей!

Не в первый раз приходилось жандарму прослеживать, как от Джона Стюарта Милля, от его «Политической экономии» такие вот «ищущие» добирались до Маркса. И этот добрался.

Ещё долго просидит жандарм за письмами молодого Красина. Много ему придётся просмотреть доносов, наветов, чтобы проследить путь, который проделал юноша от восторженного удивления к негодованию, от пассивного протеста к переходу в лагерь «ниспровергателей» и «бунтовщиков». Зачем ему подсунули это дело? И ещё ограничили срок следствия четырьмя неделями. Здесь работы не менее чем на год. Красин — это фигура серьёзная. Здесь пахнет петлёй. Но для этого нужно время, вдохновение. Пока лишь имеются материалы от агентов охранного отделения. А улик, которые можно было бы предъявить суду, нет... Вот тебе и четыре недели! Жандарм сердится.

Дверь камеры открылась внезапно, и тюремщики ворвались в неё так стремительно, будто секунда промедления унесла бы заключённого.

— Арестованный, на свидание...

Повторного приглашения Красин не ждал. Эти свидания в тюрьме в присутствии жандармов. Да чёрт с ними!

...Мать! Она приехала в Выборг! Добилась встречи. Но как осунулась, как печальна. Она даже не пытается улыбнуться.

Антонина Григорьевна успела в объятиях шепнуть немногое. Леониду готовят побег. Неутомимый Игнатьев разрабатывает план.

В следующий раз передаст подробности. О себе ничего. Дети здоровы. Он должен быть молодцом.

Свидание — мгновение. И снова камера. Мерные шаги часовых в коридоре, и эта надоевшая каменная стена под окном. Она стала как будто выше.

После неудачи в Териоках Игнатьев возвратился в Куоккалу к Антонине Григорьевне. Ничем порадовать её не мог.

Освободить Красина из Выборгской тюрьмы будет значительно труднее, чем из полицейского участка Териок. Но Александр Михайлович Игнатьев считал, что его возможности далеко ещё не исчерпаны. И прежде всего помощник начальника тюрьмы. Он недавно с ним познакомился.

Хотя особого доверия этот необычайно словоохотливый и такой готовый к «услугам» тюремщик не внушает. Игнатьева насторожило предложение о конфиденциальной встрече. Свидание помощник назначил среди скал под Выборгом. Романтично! И это в такой морозище, метель? Кто его знает, может быть, прискучил тюремному стражу постный быт мест заключений, вот он и разыгрывает из себя этакого «карбонария», встречающегося со страшным «террористом» среди скал и льдов.

Встреча не состоялась. Игнатьев не хотел рисковать.

Много головоломных задач приходилось решать Александру Михайловичу, как боевику, члену центральной боевой группы, непосредственному помощнику Красина. А вот побеги из тюрем — не совсем в его компетенции. Но раздумывать не было времени, это поручение Ильича — поскорее вызволить Красина. Речь идёт не только об одной жизни большевика, но и о предотвращении крупного политического процесса над всей партией. Есть признаки, что именно этого добивается департамент полиции.

Игнатьев разработал несколько вариантов побега.

В тюрьму являются жандармы, предъявляют ордер на выдачу «преступника». Это классический план Ипполита Мышкина и Германа Лопатина, пытавшихся увезти из Вилюйской ссылки Чернышевского. Но ни Мышкину, ни Лопатину не удалось освободить Николая Гавриловича. Они сами попали за решётку.

Второй вариант: Красин симулирует приступ аппендицита. «Свой» врач — Рунеберг в тюремной больнице «делает операцию» — то есть выпускает Красина. Тоже «классика», так в своё время бежал Пётр Кропоткин.

При очередном свидании Антонина Григорьевна сумела сообщить сыну суть этих планов. Но Красин отверг оба варианта. Только третий устраивает его. Этим методом пользовались многие узники — перепилить решётку и бежать. Так ушёл Бабушкин, так бежали и другие.

Леониду Борисовичу ещё не приходилось бегать. Но это, если угодно, в какой-то мере «инженерное предприятие». Подпилить решётку на окне нужно ножовкой, сделанной по особому заказу. И Красин вычерчивает точный профиль пилы.

Антонина Григорьевна унесёт чертёж, она же и доставит сыну пилку. Незаменимый помощник. Недаром ей доверяли серьёзнейшие партийные поручения. Именно у неё в высокой причёске хранилась печать Московского комитета РСДРП. Она безбоязненно доставляла кое-какие технические приспособления к бомбам и гранатам по нужным адресам. Но когда несла ножовку, сделанную Игнатьевым по чертежам сына, — волновалась.

Осунулся за эти дни Леонид. Видно, гложет его какая-то неотступная дума. Глаза усталые, невесёлые. И всё же пытается шутить. А разве обманешь мать? Да и не к чему.

Антонина Григорьевна знает — свидание с сыном должно выглядеть как-то «по-домашнему», с улыбками, со слезами. Но сквозь слёзы она обязана сказать Леониду, что в Петербурге волнуются и ликвидируют следы. А «наследил» её сын достаточно, только нюх у собак-жандармов грубоватый. В Питере на каждом углу торчат трансформаторные будки — бывшее хозяйство инженера Красина. Скрещённые кости и череп пугают обывателей и чинов полиции. Чёрт его душу знает, электричество всё же! Ведь молния — тоже электричество, а молния — убивает, деревни зажигает. Опасливо обходят стороною. А в будках «тифлисские пятисотки», экспроприированные Камо с благословения её Леонида.

Следы ведут на электростанцию под Баку, теряются за границей и вновь появляются в России.

Они будут изощряться, принюхиваться, эти полицейские ищейки. Поэтому Красину не следует медлить. Уже сегодня он должен начать подпиливать решётку.

Но как перебраться через стену?

Игнатьев предусмотрел это в третьем варианте побега. У него под началом группа боевиков. Для них в Питере раздобыли форму жандармов. Едва Леонид Борисович подаст сигнал и вытащит подпиленную решётку из оконного проёма, боевики взберутся на стену, перекинут лестницу. Они же расчистят путь и дальше, если кто-нибудь попытается остановить беглеца.

План, конечно, не простой, но если предусмотрены все мельчайшие детали, то есть много шансов на успех. Слабое место в этом плане — сигнализация. Всему помехой — высокая стена, закрывающая окно камеры. Через стену можно перелезть по верёвочной лестнице. Но как узник даст сигнал, что он выбирается из камеры? Кричать нельзя. Только лампа, поднесённая к окну в условленное время. Но свет не умеет карабкаться по лестнице, его не увидят по ту сторону стены.

Красин как бы невзначай рассказал Антонине Григорьевне о том, что из его окна нельзя даже полюбоваться на мир. И только где-то далеко, далеко у горизонта маячит какая-то башня.

Игнатьев облазил весь Выборг в поисках этой башни. И нашёл-таки. Она стояла на вершине Паппуловой горы в городском саду. Да, с верхушки видно окно камеры Красина. Но как до него далеко — ведь между парком и тюрьмой морской залив!

Придётся посадить наблюдателя. Он увидит световой сигнал, поданный Леонидом Борисовичем, и в свою очередь, светом же, просигналит боевикам, дежурящим у стены.

Перед самым побегом необходимо отработать детали. Леонид Борисович трижды поднесёт к окну лампу. Свет увидит боевик Саша Охтинский, дежурный на башне. Он отсемафорит фонарём раз, и ровно через минуту — второй.

Спустился хмурый вечер. Ветер обжигает лицо, загоняет по домам немногочисленных обывателей Выборга. И только какая-то пьяная компания всё ещё никак не может угомониться. Из карманов пальто торчат бутылки, ноги разъезжаются на обледенелом булыжнике.

Прячась от ветра, компания жмётся к тюремной стене.

...Осталось перепилить последнюю перемычку. Хочется сделать это сейчас же, немедленно, не дожидаясь завтрашнего или послезавтрашнего дня.

Но сегодня только последняя, так сказать генеральная репетиция. И решётка должна пока оставаться на своём месте в окне.

Тишина. Тюремная гнетущая тишина. Красин прислушивается, он не должен пропустить боя часов на городской башне. А может быть, всё-таки допилить, выбраться наружу? Хоть и высока стена, но он на неё взберётся! А там товарищи, воля!

Вот-вот должен раздаться бой. Последний час тянется вечностью. А если часы остановились, циферблат занесло снегом?

Снова нервы.

Кто-то там, за стеной, горланит пьяную песню. Он никогда за 38 лет жизни не был пьяным.

Но почему на него вдруг пахнуло свежестью, сиренью, весной?

Да, тогда тоже пел пьяный. Пел нескладно, неумело, грустно-грустно.

И им было грустно той мимолётной крымской весной. Тихо плескалось море, неслышно в горах оседали облака. Цвёл миндаль. И откуда-то издалека вкусно пахло шашлыком.

Пьяный жаловался, пьяный плакал.

А им пора было прощаться. И они не знали, когда встретятся. И свидятся ли вообще.

Их дороги так часто расходились.

Почему-то вспомнилась эта встреча с Любовью Васильевной в Крыму?

Далеко в городе ударил часовой колокол.

Песня пьяных оборвалась.

Лампу к окну. Раз, второй, третий...

На башне мелькнул огонёк. Через минуту он появится ещё раз.

Игнатьев впился взглядом в циферблат часов.

Полминуты. Ещё несколько секунд!..

Минута!

Башни совсем уже не видно, её проглотил вечер. Повторного сигнала нет!

Ещё несколько минут...

«Пьяные» сразу «отрезвели».

Ветер донёс приглушённые хлопки.

Игнатьеву знакомы эти хлопушки. В парке перестрелка. Теперь выстрелы бьют почти без перерывов.

А где-то рядом цокают копыта. Перестук торопливой поступи лошадей огибает тюрьму.

Уже видны конные полицейские. Они отрезали все пути к городу. Игнатьев ведёт товарищей к заливу.

Лёд только кажется крепким на вечернем морозе.

Но дневное солнце уже подточило ледяной панцирь. Ноги вязнут в талой кашице. Вода, как огонь. А сзади, с берега огненными светлячками вспыхивают и гаснут беспорядочные выстрелы...

Глава вторая. Тюремные одиссеи

Антонина Григорьевна сегодня не получила свидания с сыном. Что бы это могло означать? Вчера была последняя репетиция. Но как сообщить Леониду о точно назначенном дне и часе побега? Опять ночь, без конца и края. Такая же тревожная, затаившаяся, как тогда, в Куоккале.

Утром городская газетёнка всё объяснила.

Буквы прыгают перед глазами.

Таинственные огоньки на Паппуле.

«В Выборгской тюрьме, — писала газета, — сидел арестованный русский... инженер Красин. Администрация тюрьмы, заметив, что он перепиливает решётку, делала вид, что не замечает этого. Ночью же, внезапно ворвавшись в камеру, сделала обыск, причём обнаружила записку, в которой был указан день, час и минута, когда сообщники Красина, подготовлявшие его побег, должны были сигнализировать с Паппуловой башни. Туда были посланы сыщики, которые и должны были окружить башню. Не решившись, однако, арестовать революционера на вершине башни, они подошли к нему, когда он с неё спустился, и заявили о его аресте. В ответ он ранил двух сыщиков, сам бросился бежать, преследуемый выстрелами полицейских, окруживших гору. Ему удалось скрыться».

Теперь никаких свиданий, никаких передач и никаких вестей с воли. Пытка ожиданием. Это, может быть, самое страшное из всех тюремных испытаний.

В одиночной камере, когда нет ни книг, ни бумаги, когда стол, койка, табурет привинчены к полу, — от безделья можно сойти с ума. Да и сходили. Но Леонид Борисович знает и других. Он знает людей, проживших в каменных мешках по четверти века. Они сохранили и ясность ума, и силу воли, и память. Вера Фигнер писала свои воспоминания. День за днём. Несмотря на то что время для неё остановилось. И Николай Морозов в гиблой Шлиссельбургской сделал интересные открытия. В тюремной камере «государственный преступник» превратился в крупного учёного-химика.

Красин в тюрьмах также не бездельничал. Проходил свои университеты. И ему есть о чём вспомнить.

Леонид Борисович уже было принял удобную позу на жёсткой койке, как вдруг вскочил.

А ему действительно есть о чём вспомнить. Но не обманывает ли он сам себя? Может быть, эта встреча с прошлым для него только забвение, предлог не думать о настоящем? Нет, нет, именно в прошлом он должен найти ответы на все мучительные вопросы настоящего. И он додумает их до конца.

Подготовка к побегу только прервала цепь воспоминаний. Милые образы «Техноложки», конечно, скрасили первые дни неволи.

«Техноложка» — она хорошо известна полиции.

А потом? Что было потом? У студентов — «потом» бывают вакации. Он провёл их на Урале.

Вместо того чтобы бродить среди гор, любоваться речными теснинами, карабкаться по каменистым кручам, этот странный 18-летний юноша протирал штаны, составляя конспект «Капитала». И при этом жаловался ещё родным — де, трудно читать Маркса.

С тех пор прошло много дней. Он прочёл все произведения Маркса, все работы Энгельса. И должен признаться — легко не было никогда. Зато врезалось в память на всю жизнь.

Горячий был этот юноша — Красин. Леонид Борисович тихонько смеётся. Ему интересно беседовать с тем Лёней, который, ещё не став инженером, выбрал свою главную профессию — революционера.

Как тихо в тюрьме. Только редкие шаги надзирателей, да позвякивание ключей. Где-то там, у стены, ленивый окрик часового. Тюрьма, как маленькая копия большой России. Аналогия полная и почти точная. Свой царь, свои опричники, свои сословия. В тюрьме сидят и воры, и проворовавшиеся предприниматели, томятся рабочие, крестьяне, интеллигенты.

И уж если быть последовательным, проводить аналогию до конца, то и в России сейчас затишье. И только гремят ключи «надзирателя», захлопывающего двери камер.

Столыпин кровавой рукой диктатора убивает всякого «инакомыслящего» и уверяет, что производит «врачующее кровопускание».

Сотни и тысячи расстрелянных, повешенных. За десятками тысяч обречённых захлопнулись ворота сибирских каторжных тюрем, централов, рудников.

И хочется кричать, выбить двери.

Красин подходит к глазку. Часовой забыл задёрнуть шторку. В коридоре серая пустота. Красин пробует петь. Те песни, которые они, студенты-технологи, распевали в Коломенской части. Тогда Леонид впервые познакомился с царским застенком. Это была весна 1890 года. Восемнадцать лет назад. И ещё не было социал-демократической партии. Социал-демократия переживала «утробный период». Ещё Ленин не приехал в Петербург. Народники покусывали легальных марксистов в своих худосочных изданиях. Но и те и другие всеми силами стремились похоронить истинный марксизм и отвлечь от политической борьбы пролетариат.

А студенты пели в Коломенской части. И чувствовали себя героями, презирали трусливых интеллигентиков.

Студенты бастовали. Конечно, не бог весть уж какие грозные «требования» они предъявили власть имущим. Академические.

Пересмотреть устав. Изгнать полицейских из высших учебных заведений. «Техноложка» задавала тон. Не ужился в ней дух народничества. Будущие инженеры тянулись к рабочим. Наверное, сказывался разночинный и достаточно неимущий состав учащихся института.

Как он тогда единым махом взлетел на шаткий стол в большой чертёжной! Студенты встретили его восторженным гулом. А главное, через пять дней он вместе с братом уже ораторствовал в Коломенской части!

Их, забастовщиков, привезли туда, в тесный застенок, более семидесяти человек. Когда надоедало спорить — пели. Весёлые студенческие песни и революционные. Бруснев тоже сидел в одной камере с ними.

Бруснев! Чудесный человек Михаил Иванович, потом они близко сошлись. Вот кто знал Маркса! Да и не только Маркса, а, пожалуй, всю нелегальную литературу о социализме. Он не отличался красноречием. Но рабочие его прекрасно понимали, для них он был своим.

А как умел слушать песни, этот удивительный донской казак!

Но они их не допели. Бруснева скоро выпустили. А он с братом очутился в Казани. О них пеклась местная полиция, и сам директор департамента Дурново приказал казанским охранникам глаз не спускать с Леонида Борисовича Красина. Какой почёт, какой успех — для начинающего бунтовщика.

С тех давних пор он учился осторожности и конспирации.

Казань запала в памяти волжским берегом. Великая река и её ласковые волны манили к себе. Он бросался в воду и плыл, плыл без передышки. Готовый петь, кричать от счастья. А потом отдаться течению реки, смотреть в небо, где ты и бесконечность...

...Красин резко встряхивает головой. А перед глазами всё ещё плывут волжские берега, волжские облака.

Волга стала местом его первых двух ссылок. Река притупляла боль разлуки с семьёй, с друзьями. Река вселяла надежды, крепила уверенность. Но прежде чем он вторично встретился с Волгой, произошёл крутой поворот в его жизни.

Проснулся среди ночи. Темень и могильная тишина провинциальной тюрьмы. Занятно, разве тюрьмы тоже делятся на столичные и губернские, захолустные?

Повернулся на спину, поднял затёкшие руки...

Стоит ли, сидя в тюрьме, философствовать о тюремных ранжирах? Ведь ему только что приснился какой-то ласковый сон. Именно ласковый. Но сны забываются мгновенно, и если больше ни о чём не можешь думать, и если хочется досмотреть прерванный сон, то полежи тихо-тихо. Вызови из темноты милые образы. Они придут. Обязательно придут.

Люба! Какие причудливые зигзаги иногда выписывает любовь! Хотя об этом тоже не хочется думать. Лучше о первой встрече. Честное слово, он забыл самую-самую первую. Право, забыл! Это плохо. Что-то начинает пошаливать так великолепно натренированная память.

Хотя, если по порядку...

До высылки в Казань он с Любой знаком не был? Не был!

Из Казани вернулся сравнительно скоро. Собственно, вернулся — не то слово. Его и брата вернули, «простили». Не без помощи друзей и профессоров института, конечно.

Ужели и правда в нём всегда были задатки хорошего инженера.

Какой-то внутренний голос прямо из тюремной тишины спросил с ехидцей: «А ты считаешь себя хорошим?..» Шут его знает! Пока как-то не пришлось поработать только инженером, отдать технике всего себя.

Ну вот, и снова отвлёкся.

Значит, вернулся в Петербург, вернулся к учёбе. Вернулся и к... революционной работе? Громко сказано, ведь пока это были просто студенческие, протестантские «шкоды». Только вступив в Технологическом в социал-демократическую группу Бруснева, стал втайне и с гордостью называть себя революционером.

Двадцать лет тогда едва ему минуло. И конечно же, был он ещё розовеньким щенком. Хотя уже и уверовал в единственную правоту марксизма. А ведь хотелось выкинуть что-либо этакое... Ну, пострелять немного, что ли? Помнится, образ Александра Ульянова, как икону, носил в сердце.

Стрелять не пришлось. Пришлось совсем иными, хотя и не менее опасными делами заняться. Вести кружок рабочих-ткачей на Обводном канале.

Кажется, Цивинский, тоже студент, предложил. С ним же договорились и о конспиративной кличке — Никитич.

Вот первое, самое первое свидание с рабочими запомнилось хорошо...

После занятий, не заходя домой, забежал на квартиру Бруснева, сбросил студенческую форму, надел косоворотку, какое-то драное пальто, сапоги, вымазал лицо сажей, как будто только с работы.

У Николаевского вокзала встретился с Цивинским и побрели. А на улице промозгло, пальтишко не греет, пока добрались до угла Обводного канала и Екатерингофского проспекта, совсем продрогли.

Дом большущий, грязный, перенаселённый. Взобрались на пятый этаж и пять раз стукнули в дверь — пароль.

Вошли. Так и пахнуло теплом, каким-то вкусным запахом хлеба, махорки, жилья. Красин даже здесь, в сырой камере, чувствует этот чудесный запах.

За столом восемь человек, среди них две девушки.

Глава кружка и хозяин квартиры — рабочий Афанасьев. Сухой, кашляет непрерывно. Не надо быть врачом, чтобы распознать болезнь.

Затем встречались два раза в неделю. О чём только не беседовали! Тут тебе и «Капитал», и рабочее движение, пропаганда борьбы политической, и арифметика. Потом руководил и другим кружком — рабочих-механиков. Организовала его боевая работница, как же её звали? Танечка? Нет. Верочка. Листовки сочинял, на самодельном гектографе печатал.

А ведь с Любой он познакомился именно во время своей пропагандистской работы. Она тогда курсисткой была. Так же, как и Надежда Константиновна Крупская, в воскресной рабочей школе преподавала. В школе вели пропаганду и многие «брусневцы».

Недолгое это было знакомство.

Умер в 1891 году Николай Васильевич Шелгунов — «последний из могикан»-шестидесятников. Глубоким стариком, уже тяжело больным, Николай Васильевич потянулся к рабочим. И в день его похорон рабочие шли плечом к плечу со студентами, врачами, адвокатами.

И он шёл с Германом, вместе со всеми «брусневцами». Это были уже не похороны, — настоящая политическая демонстрация. «Брусневцы» на это и рассчитывали. И Люба шла с ним.

А на следующий день его и Германа вновь исключили из института. Они были уже «рецидивистами» в глазах полиции. И в тот же день им предложили покинуть столицу. Да, тогда, можно сказать, повезло, если, конечно, считать высылку — везением. Но копни полиция поглубже — обнаружили бы за студентом Красиным рабочие кружки, социал-демократическую пропаганду. А это пахло уже не высылкой...

Не копнули...

Вечером в большой комнате доходного дома на Забалканском проспекте студенческие проводы.

Пришли попрощаться с «ссыльными». Пришёл и Бруснев, плюнув на конспирацию. Кто же ещё был?.. Классон, Кржижановский, Степан Радченко, Крупская. Бог мой, знала бы тогда полиция, кем в будущем станут эти люди!

Конечно, всем было грустно, и все старались бодриться. Смеялись, шутили, кажется, даже пили вино и произносили тосты. Бруснев успел передать пароли и явки в Москве и Нижнем.

А потом стало совсем грустно и уже никто не шутил. Его и Любу старались не замечать. Им нужно было сказать друг другу многое, но они молчали. Молчали и по дороге на вокзал.

Теперь уже не уснуть. Воспоминания, конечно, греют и скрашивают дни. И расстраивают. Сейчас ему уже не хочется с прокурорской педантичностью исследовать «состав преступления», то бишь, прошлую жизнь Леонида Красина.

Всё-таки, как скверно всё получилось.

И в Нижнем была тюрьма. Была и Таганка. Оказывается, он, если и недолго сидел в общей сложности, то во всяком случае переменил не одну тюрьму.

Тоскливо было в Нижнем. Наверное, поэтому и пришла в голову мысль, не теряя попусту времени, заодно с отбыванием срока ссылки отбыть и неизбежную воинскую повинность. Пришёл к воинскому начальнику и, не распространяясь о причине жительства в Нижнем Новгороде, заявил о желании отбыть годичный срок воинской службы в качестве вольноопределяющегося. А ещё через несколько дней натянул на свои плечи солдатскую шинель.

Зима 1891/92 года была лютой. В самый разгар холодов в Нижний пожаловал Михаил Бруснев.

...Морозный серый день, последний день пребывания Михаила Бруснева в Нижнем. Утопая в неубранном снегу, Леонид и Михаил пересекают площадь, на которой расположена Нижегородская губернская тюрьма. Идут гуськом, след в след. Идут посредине улицы, где протоптана тропинка. Бруснев в гражданской одежде впереди, Леонид в своей солдатской форме сзади. В руке у солдата какая-то книга, за обшлагом рукава шинели «бумаги».

Это шествие вдоль нижегородских улиц, через сугробы не осталось незамеченным. Какой-то знакомый, видевший обоих друзей днём, в тот же вечер спросил у Леонида:

— Кого это вы вели сегодня днём в тюрьму?..

Это была не очень весёлая шутка. И за тюрьмой дело не стало.

Пришла весна. А ранним утром 6 мая пришли жандармы. Они предъявили ордер на обыск и на арест Леонида. Ордер оформлен по всем правилам, его подписал нижегородский жандармский генерал Познанский. Обыскивали тщательно, перевернули всё вверх дном. Но улов не был богатым. Неотправленное письмо к родителям от 25 марта 1890 года. Три письма к нему, Красину, в которых автор сообщает о брожении умов в Санкт-Петербурге по поводу голода.

За жандармами с шумом захлопнулась дверь.

Его увезли в одну из башен нижегородского тюремного замка. Ни допросов. Ни обвинения. Он мог только гадать — за что и почему его арестовали, что конкретно вменяется ему в вину.

Минуло пять дней. Поздно вечером заскрежетали засовы, в камеру вошли два жандарма.

Наверное, у всех у них одинаковые, хриплые голоса!

— Леонид Красин, с вещами на выход!..

В канцелярии тюрьмы отдали солдатскую шкуру. И тотчас в арестантской карете повезли на железнодорожную станцию.

Стучали на стыках колёса. За железной решёткой загорался новый, серенький, как солдатская дерюжина, день. Мелькали узкие полоски крестьянских полей и леса, леса.

С Курского вокзала его доставили в губернское жандармское управление. Казённый дом с отвратительным запахом затхлости.

На столе у следователя, жандармского полковника Иванова, папка, на заглавном листе которой написано: «Дело о московском тайном кружке, обнаруженном в 1892 году, именуемом „Временный организационный исполнительный комитет“».

К следствию по делу привлечены: Бруснев Михаил, Райчин Симха, Вановский Виктор, Кашинский Пётр, Егупов Михаил, Красин Леонид, всего 28 человек.

— Подследственный Красин, отвечайте, признаёте ли вы себя виновным в принадлежности к Временному организационному исполнительному комитету или к какому-либо другому преступному революционному сообществу?

Говорите правду, только правду...

Опять он слышит этот голос. Наверное, в средние века отцы-иезуиты так увещевали свои жертвы, прежде чем отправить их на костёр. И ведь не знал он тогда, что Бруснев уже арестован, у него нашли революционные издания и в столе на службе, и на квартире.

Арестовали и Петра Кашинского, студента Московского университета. Именно у Петра обнаружили эту злополучную фотокарточку с его надписью. «Другу первейшему...» забыл уже как дальше.

Нет, тогда он ничего этого не знал.

Но полковника и его требований «полной правды» не испугался.

А полковник перешёл на елей:

— Итак, вы отрицаете свою принадлежность к революционным обществам. Я вижу, вы интеллигентный человек и вам не нужно разъяснять, что чистосердечное признание своих ошибок и заблуждений — это единственный путь к смягчению положения, в которое вы попали. Ваш товарищ по организации Бруснев уже показал нам, что вас хорошо знает. Ещё и ещё раз подумайте над ответом...

Знает ли он Бруснева и Кашинского?

Конечно, знает.

С Михаилом Брусневым знаком по совместной учёбе в Санкт-Петербургском технологическом институте. С Кашинским познакомился в Нижнем Новгороде. Жил с Кашинским вместе около месяца. Но ни о каких своих московских кружковых делах Кашинский никогда не говорил...

Тогда-то он понял, что в Москву его привезли по делу брусневской организации, и ещё больше внутренне собрался.

А жандарм пытался уже язвить:

— Что скажете вы, молодой человек, пытающийся меня уверить в своей ангельской кротости, относительно вашего письма родным, в котором вы мало похожи на овечку?

Тогда и он прикинулся ангелом.

— Ах, об этом письме, так ведь я его никуда не посылал. Оно было написано под свежим впечатлением от высылки из Петербурга за участие в студенческой демонстрации. Я, естественно, был травмирован этим несправедливым по отношению ко мне решением. В студенческих волнениях участвуют многие тысячи молодых людей, и они по сей день продолжают учиться. А я был выброшен за борт, мне исковеркали жизнь этим исключением из института. И разве вам, господин следователь, как человеку уже много пережившему на свете, непонятны мотивы, которые руководили молодым человеком, когда он писал это письмо? Подчёркиваю, писал, но не послал... Прошло несколько дней, я снова прочёл своё письмо и, решив, что оно написано в состоянии аффекта, не отправил его родителям. Оно осталось у меня, и я забыл о его существовании. Удовлетворены ли вы этим ответом, господин полковник?

Долго они играли в кошки-мышки. Тогда выиграл он.

А выиграет ли сейчас?

Уже занимается утро. Настроение отвратительное. Как тогда в Москве.

Тогда его отвезли в Таганскую тюрьму, где поместили в одиночную камеру № 505. С верхнего этажа тюремного здания открывался чудесный вид на Москву и Кремль.

А здесь, в Выборгской, его окно упёрлось в каменную стену.

А ведь именно Таганка подготовила его к тому, что сейчас, в Выборгской, не нужно привыкать к тюрьме. Все они одинаковы — и столичные, и провинциальные.

В первый день таганского заключения он заботливо изучал камеру, тюремный режим и часть тюремного двора, которую видел через решётку, взобравшись на стол. В первые недели заключения с воли не было ни вестей, ни денег, ни передач. Одежда износилась, и пришлось облачиться в арестантскую холстину. Читать нечего. Но выручил случайно найденный гвоздь. С его помощью на штукатурке стены можно было решать математические задачи.

Из хлебного мякиша — шахматные фигурки. Играл с воображаемым противником. А гимнастика? В дело пущен тяжёлый табурет...

Совсем рассвело. Красин встал. Сделал гимнастику. Приятно заныли мышцы. В Таганской, борясь с дурным настроением, чистил медную посуду. Здесь она тоже медная. Он пользуется домашней, которую принесла заботливая мать. Она и кормит его.

В Таганской было хуже. В камере был таз, кувшин для воды, миска для варева, называемого супом, кружка для кипятка. Вид у этих предметов был такой, что определить материал, из которого они изготовлены, невозможно. Кусок сукна и мелко натёртый кирпичный порошок, и совершилось «чудо» — горели начищенные, будто из червонного золота, миска, кувшин, кружка. И настроение от такой работы неизменно и прочно улучшалось.

Были и другие занятия — например, регулярная протирка стекла в окне камеры. Оказалось, что это даже полезно. Однажды увидел пролётку с поднятым верхом, подкатившую к тюрьме.

Потом на каждый стук колёс бросался к окну и обязательно с тряпкой. И так познакомился с контингентом арестованных. Среди них посчастливилось узнать некоторых товарищей, привлечённых по делу Бруснева, в их числе Фёдора Афанасьева, и даже самого Михаила Ивановича Бруснева.

И перестукивался с соседями. Здесь, в Выборге, не с кем. Тогда и Люба отыскала. И появились деньги, книги, прогулки.

Книги по философии, естествознанию, истории. Только экономическая литература почему-то не допускалась.

Но не было суда...

И вдруг всё изменилось.

Утром 15 марта 1893 года в камеру вошёл старший страж.

— Собирайся!..

Его доставили в жандармское управление и после самого «микроскопического опроса» сообщили, что отправляют для дальнейшего прохождения военной службы в полк.

Полицейский провожатый доставил его только в помещение московского воинского начальника. Поначалу казалось диким идти по двору, по улице и никого не видеть за собой.

А вечером Леонид уже сидел в вагоне поезда, следовавшего из Москвы на юг, в Тулу. Его сопровождал унтер-офицер, спавший мёртвым сном.

Леонид не спал. Разве заснёшь!..

Местом жительства была определена Тула. 12-й пехотный Великолуцкий полк, находившийся в Туле, принял на поруки по распоряжению начальства, унтер-офицера из вольноопределяющихся Леонида Красина, находящегося под следствием, ибо дело брусневцев ещё не было закончено.

Минули годы. Много событий прошумело за это время. Брусневская организация была разгромлена.

Но возникали новые. По инициативе Владимира Ульянова был создан «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». В него влилась группа Степана Радченко.

Прошло ещё несколько лет, прежде чем власть предержащие дали возможность бывшему студенту вернуться к учению. Он закончил Харьковский технологический.

И новоиспечённым инженером очутился на каспийских берегах, в Баку.

Игнатьев объезжал влиятельных друзей, членов финляндского сейма, редакторов газет.

Кто кого опередит — успеет ли Игнатьев и все, кто стоял за ним, выхватить Красина из тюрьмы, или охранники вцепятся мёртвой хваткой в свою жертву?

Кто кого!

Игнатьеву удалось поднакалить атмосферу во влиятельных финских инстанциях. Один за другим сыпались официальные запросы об узнике. На каком основании его держат без предъявления обвинения около месяца? Что это, простое нарушение тюремных правил? Нет! Нарушаются и попираются законы страны. И борьба за освобождение Красина из застенка стала в какой-то, пусть и небольшой мере пробным камнем, с помощью которого прогрессивно мыслящие люди Финляндии хотели, наконец, узнать, а есть ли вообще финляндская конституция?

Счёт времени шёл уже на часы. Антонина Григорьевна, не отдыхая, несмотря на холодные апрельские ветры, кутаясь в платок, не отходила от ворот тюрьмы.

В Петербурге опаздывали. У начальника петербургского губернского жандармского управления, которому было поручено собрать улики и получить от прокурора Санкт-Петербургской судебной палаты приказ на перевод Красина в столицу, ничего ещё не готово...

В растерянности жандарм писал в департамент полиции.

«Уведомляю... что привлечение к формальному дознанию в порядке 1034 статьи уголовного судопроизводства Леонида Красина не состоялось ввиду отсутствия соглашения на это товарища прокурора Санкт-Петербургской судебной палаты. В. Е. Корсак, вследствие полного недостатка юридических данных для означенного привлечения, почему и не предъявлено финляндским властям требования о выдаче Красина».

Департамент полиции всполошился.

Отсутствие юридических данных — да там с ума все посходили, в этой судебной палате! Данные будут добыты в ходе судебного процесса, а с финляндских властей хватит и доносов агентов охранного отделения, рапортов филёрской слежки.

...И они опоздали. Согласно законам великого княжества Финляндского Красина выпустили из тюрьмы, и он сразу же перешёл на нелегальное положение.

Полиция опоздала на сутки. Через сутки пришло обвинительное заключение, на «законном» основании передававшее Красина в руки столичных жандармов.

Обвинительные документы рассказывали об участии Красина в социал-демократической пропаганде группы Бруснева, и о новой ссылке в Нижний Новгород, глухо говорили о Никитиче — Красине — агенте ленинской «Искры», и что-то очень невнятно утверждали о его видном участии в противоправительственных действиях 1905–1907 годов. Были ещё зловещие агентурные донесения, намекавшие на то, что Никитич руководил боевыми дружинами партии. Если бы эти донесения были подкреплены неопровержимыми уликами, виселица Красину была бы обеспечена. О многом, видимо, не знали охранники. Вот и выпустили из рук инженера Красина, подпольщика, члена ЦК РСДРП — большевика Никитича. Это его и спасло...

Он был удачливым строителем железных дорог и электростанций. Математиком. Электриком. Технологом. Он мог в уме рассчитать ту самую «балку преткновения», о которую споткнулся не один сокурсник по институту.

Наедине же с этой двухколёсной штукой он чувствовал себя не очень уверенно, несмотря на давнее с ней знакомство.

Велосипед в Тюмени встречался редко. На велосипедиста указывали пальцем.

В Нижнем он часто видел полицейского, важно восседавшего на трёхколёсном велосипеде.

Три колеса — это хорошо для утоптанных дорожек Нижегородской ярмарки.

Но по талым финским тропкам вряд ли можно пробраться и на двух.

Велосипед вихляет, как подвыпивший извозчик. Переднее колесо скользит на ледяных наростах едва оттаявшей дороги.

Леонид Борисович когда-нибудь расскажет об этом экзотическом путешествии, когда он, выбравшись из Выборгской тюрьмы, очутился на нелегальном положении и добирался тайком до столицы Финляндии. Рассказ прозвучит почти неправдоподобно. Он ничего не прибавит, разве что забудет упомянуть о том, как твёрд ещё в апреле слежавшийся финский снег на обочинах. И как несовершенен велосипед системы «Дуке».

Путь до Гельсингфорса — не увеселительная прогулка. Особенно весной, и тем паче, когда приходится пробираться затаёнными лесными дорогами, далеко стороной объезжая деревни, не смея показаться в маленьких городках и посёлках.

В апреле лесные дороги пустынны. Лесорубы уже разошлись по домам, а сплавщики ещё не появлялись. Редко-редко встретится лошадёнка, по-зимнему ещё лохматая. Укутанный седок, пригревшись на ласковом апрельском солнышке, то ли спит, то ли грезит наяву.

Но, завидев путника на велосипеде, начинает усиленно работать кнутом.

Проклиная случайную встречу, Красин сворачивает в сторону, вязнет в талом снегу. Он устал. И уж если нужно спешить, то самое лучшее, что он может сейчас сделать — немного передохнуть. Рядом с дорогой хвойная чащоба. Нетронутый снег, чуть осевший от тёплого воздуха. Застарелые, заплывшие талой водой чьи-то следы.

Чем глубже, тем холодней дыхание елей. Там ещё зима. Только редкие солнечные поляны и серо-белый снег.

Леонид Борисович, тяжело отдуваясь, садится на ствол давно свалившегося дерева.

Оглядывается. Солнце высвечивает лесные тайники. Целую осень упорные северные ветры сносили сюда опавшие листья, хвою, сучья. Снега не смогли прикрыть этой свалки прелой зелени. Странно, но эти кучи почему-то напоминают Красину железнодорожные тупики на строительстве Кругобайкальской железной дороги. Облегчённые шпалы, их нельзя было класть под рельсы именно на этом участке Великого сибирского пути, ржавые костыли, отбракованные стрелки беспризорно валялись где попало, припорошённые снегом.

Сколько лет прошло с тех пор, и каждый год Красин наталкивается в газетах на скорбные сообщения о крушениях поездов на Кругобайкальской железной дороге. С отвесных гор летят на рельсы огромные глыбы гранита. Шаг в сторону — и ледяные воды Байкала. Дорогу достроили после того, как закончился срок его ссылки в Иркутск.

Опять воспоминания. Эти месяцы он только и живёт ими. Они греют душу. Но с телом хуже. Красин замёрз. Как ни старается солнце, а всё же оно ещё не вошло в силу. И долго ему ещё придётся вытапливать снежные укромины, переплавлять их в весенние ручьи.

Несколько вёрст усердной работы педалями, и Леониду Борисовичу стало жарко.

Велосипед придётся бросить. Скоро начнутся пригороды столицы Финляндии. И велосипедист на апрельских дорогах будет выглядеть более чем странно.

Последняя передышка. Красин подводит машину к тригонометрической вышке. Оглядывается. Отсюда видно далеко-далеко.

Видны на горизонте трубы. И небо там темней, чем над заснеженными лесами. Там порт. Красину хочется по теодолиту проложить прямую линию к этим трубам, к сгустившемуся морскому небу.

А у него нет даже компаса, потерял его где-то на трудной дороге, теперь он, пожалуй, и не нужен.

Только что вспоминал о строительстве Кругобайкальской железной дороги. А сейчас вспомнил о теодолите. Какая тесная цепочка ассоциаций, когда ты один, когда скрываешься и былое заменяет настоящую жизнь. Но о чём это он думал сейчас? А, теодолит! Да, именно этот прибор помог ссыльному наняться на работу.

Хмурый, весенний, ветреный, вставал тогда день в Иркутске, и он слишком рано явился в особняк инженера. Их превосходительство ещё спало, и Красина просили обождать в кабинете.

На огромном столе два телефона. Признаться, Леонид Борисович с интересом разглядывал аппараты. Он видел телефоны, висящие на стене, но настольные — впервой. Американские.

В кабинете инженера над столом множество таблиц, графики, колонны каких-то цифр. Графики и цифры имели для Леонида совершенно особую, притягательную силу.

Эти цифры не нужно было складывать, множить, делить — они выражали только итог, к которому должны прийти строители Великой сибирской магистрали. Но итог внушительный, пожалуй, подобного не смогла бы подбить ни одна железнодорожная компания мира.

Даже сейчас, через 13 лет, он помнит, что к концу 90-х годов строителям следовало уложить 5288 вёрст железнодорожного пути, 45,5 вёрсты мостов, соорудить две пристани на Байкале. Через каждые 30–50 вёрст понатыкать станции, сторожевые будки, казармы.

Красин знал, что строительство обошлось в какие-то фантастические суммы. Но об этом говорили неохотно и не отмечали в таблицах.

А строили плохо. Очень плохо. Рельсы облегчённые, ширина шпал не стандартная, и под ними нет достаточного балласта. Мосты деревянные. Да, в России всегда так — грандиозность скрывает брак, затушёвывает нищенство, казнокрадство.

Даже страссировать дорогу как следует не смогли. Красин замечает у окна новенький теодолит. Загляденье, игрушка, наверное, только что из-за границы. Он с такими никогда не сталкивался. Хотя это и не удивительно, геодезию в Технологическом читали в очень урезанном объёме, не было и практики.

Теодолит решил судьбу Красина. Когда в кабинет вошёл хмурый, невыспавшийся хозяин и буркнул: «Чем могу служить?» — Красин понял, что работу ему придётся искать где угодно, но только не на строительстве железной дороги.

— Вы знакомы с геодезией, молодой человек?

Вопрос задан коварно. Инженер хорошо знал, что в Технологическом институте сия наука не была в почёте.

Леонид Борисович говорил о геодезии вообще, но достаточно убедительно и даже немного небрежно. Так же «мимоходом» упомянул о новом теодолите и, не глядя на него, перечислил все преимущества этого инструмента перед своими состарившимися собратьями.

Нет, Красин не знал, чтотеодолит больное место и тайная страсть главного инженера. Куда девался его хмурый вид, сонное недовольство. Он улыбался, кивая головой, как бы отсчитывая каждое новое качество инструмента. Леонид Борисович успел вовремя заметить перемену в настроении собеседника и нашёл в себе достаточно предусмотрительности, чтобы предоставить ему последнее слово.

— О, вы забыли о точности, изумительной, фантастической точности съёмки этим чудом. Должен вам заметить, я не поклонник немцев, нет, нет, упаси боже, но...

Инженер выразительно развёл руками.

Через час Леонид Борисович был уже зачислен техником на строительстве дороги, и любезный хозяин заверил поднадзорного студента, что первая вакантная должность инженера незамедлительно достанется ему. А на дипломы и полицию — наплевать.

Теодолит! Он тогда помог. А кто поможет ему сейчас?

Пригороды Гельсингфорса. Велосипед теперь не нужен. Отслужил свою службу. В городе у Леонида Борисовича явка на квартиру Смирнова, лектора русского языка при Финляндском университете. Это центральный большевистский явочный пункт в Гельсингфорсе. Через него прошло множество партийной публики, направляющейся в Россию и за границу. Здесь и Владимир Ильич останавливался.

Красин едва доплёлся до дома, где живёт Смирнов. По старой привычке подпольщика всё время осматривался, не тянется ли за ним хвост. Нет, всё как будто благополучно...

Пароль. Отзыв... И Леонид Борисович снова под крышей.

Можно немного отдышаться от велосипедной гонки, от напряжения этих последних дней.

Но Смирнов выглядит встревоженным. Кажется, и здесь не отдохнёшь перед последним броском через границу.

— Царские шпики что-то стали усиленно интересоваться моей особой. Я вижу их на улице у дома. Они следят за университетской русской библиотекой, где я служу, ходят за мной по пятам... Не хочу, дорогой Никитич, подвергать вас риску... Есть совершенно «чистая» явка у доктора Гюллинга. Вы знаете его. К нему мы немедленно и отправимся.

Доктор Гюллинг и его семья — милые, заботливые хозяева. Здесь действительно можно дождаться парохода. Времени свободного много, но показываться без надобности в городе — значит испытывать судьбу. Но есть дела неотложные.

Леонид Борисович заказывает телефонный разговор с дачей «Берго». Это неподалёку от границы Финляндии и России. Там сейчас живёт семья Буренина. Необходимо сообщить своему ближайшему помощнику, а через него и всем, кому следует, что всё пока благополучно. И скоро Никитич покинет Суоми. Во всяком случае он надеется на это.

К телефону подошла сестра Буренина. Ей хорошо знаком голос Красина.

— Звонит... «Николай Николаевич»! Очень извиняюсь, что не могу лично приехать, так как не один, а незваных гостей привозить не хочу. Передайте привет всей вашей семье. Я уезжаю за границу.

— Спасибо, что позвонили, Николай Николаевич. Счастливого пути. Ваши приветы передам...

В трубке захрипело. Разговор окончен.

Глава третья. «Звери» из Мюнхена

Давно ли колючие метели бросались на угрюмые, озябшие финские берега? Теперь Балтика нежится под ласковыми лучами весеннего солнца. И всё же суровая она, неулыбчивая. Чуть «светило» за тучу — Балтика хмурится, того и гляди наскандалит.

Не то что Чёрное море. Или Каспий!

Немного спало нервное напряжение последних недель. Петля сброшена с шеи. Стало легче дышать. Пароход, на который вчера вечером был тайно доставлен Красин, уверенно рассекает свинцовые воды Балтики. Давно скрылись финские берега. Теперь беглец вне досягаемости царской охранки. Пароход идёт в Штеттин, в Германию...

Леонид Борисович в шезлонге на палубе. Смотрит отсутствующим взглядом на бескрайнюю водную равнину. А мысли его далеко, далеко. И видятся ему берега иного моря...

...Восемь лет минуло с тех пор, когда он, только что получивший диплом, по приглашению инженера Классона приехал в Баку. До этого Красин бывал и на Чёрном, и на Балтийском морях, не раз отваживался купаться в ледяном Байкале. Но Каспий поразил. Его красота скупая. Её нужно разглядеть. Чёрное море — франтиха, все прелести напоказ. Каспий — скромен в тихую погоду, а когда забушует, разгневается, тогда беда, в гневе он выворачивается наизнанку, волна о дно скребётся.

Баиловский мыс, на котором акционерная компания «Электросила» задумала построить электрическую станцию для нефтяных промыслов, только слегка вдавался в море, округляя бухту, на берегу которой стоит Баку. В бухте вода грязная, пахнет нефтью, дохлятиной. А как спустишься с Баиловской горы к окончанию мыса — будто на другое море попал, — вода чистая, видно, как мелкая рябь разрисовывает дно мраморными узорами. Лёгкими, изменчивыми.

Даже жалко было в эту воду сбрасывать землю. Но пришлось. Почти под основание срыли гору и на несколько десятков метров удлинили Баиловский мыс. А когда потревоженное море вновь успокоилось, осела муть, к мысу стали подходить рыбы. Большие рыбы. Они удивлённо оплывали новый берег, как бы спрашивая — откуда он взялся, ведь раньше тут было открытое море?..

...Снова выглянуло солнце, тучи с Балтики переместились на восток, в Россию. Вновь палуба парохода заполнилась пассажирами. Беззаботные, только что плотно пообедавшие и слегка захмелевшие от вина и моря, они весело смеются, бродят вдоль борта, собираются группами. Красин, думая о своём, машинально отмечает про себя — вот прошёл англичанин, суховат, в штатском, а чувствуется выправка военного. А эта дама определённо фламандка, прямо с картины Рубенса, пышна, красна, улыбается во весь рот. Русские, датчане, финны, шведы и даже смуглый грек.

А ведь он встречал где-то этого грека. Или для русского глаза все южане на одно лицо? Нет, определённо, он его где-то видел.

Леонид Борисович знает, что теперь ему по старой привычке подпольщика этот грек не даст покоя, пока не вспомнит, где он ему попадался.

В Крыму? Нет. Наверное, в Баку. В городе было много греков, персов, армян. Да и на строительстве электростанции у него работала разноязычная публика. Кого только не было.

А... вот и вспомнил! Нет, он с этим господином никогда не встречался, но с очень схожим и, чем чёрт не шутит, — братом его, может быть, он имел удовольствие видеться довольно часто.

Кто-то тихонько дотронулся до плеча.

Красин обернулся.

— А, это вы, Иван Васильевич!.. Что скажете, мой верный страж?

— Леонид Борисович, сколько раз я просил вас — называйте меня просто Ваней, молод я ещё, чтобы меня величали на «вы», да и по батюшке.

— Ладно, ладно, запомню!..

— Что-то вы присматриваетесь вон к тому, в котелке, похоже, армянину...

— Нет, Ваня, это грек.

— Вы его знаете?

— Его нет, но очень похожего на него когда-то знал.

— Уж не «паук» ли?

— Нет, Ванюша, хотя тот, знакомый, служил почти «по паучьему» ведомству.

— Это как же?

— В Баку, Ванюша, из-за границы, от Ленина приходила к нам разная литература. Тебе тогда ещё лет 12–15 было, ты не помнишь газету «Искра». Знаменитая была газета, на всю рабочую Россию, да что Россию!

— Я слышал, Леонид Борисович, мне батька рассказывал, он эту газету очень уважал.

— Так вот, получали мы её самыми различными способами. Едет кто-либо из-за границы, ему чемоданчик вручат. Неказистый, зато с секретом — в чемодане двойное дно, там — «Искра». Сотни три экземпляров помещалось, газета печаталась на очень тонкой бумаге. Или склеивали из газет круглую коробку, в неё дамскую шляпку. А в России коробку в тёплой воде размочат, газеты отделят, высушат, ну и переправят куда следует. На лошадях через Персию везли. Нас поэтому в редакции «Искры» «конягами» величали.

А с греком я познакомился на бакинской таможне. Приходилось ездить туда за посылками, прибывающими из-за границы. Конечно, рискованное это было предприятие, да без риска в нашем деле и шагу не ступишь. Я тогда в Баку строил электростанцию. Положение видное, главный инженер, один из директоров общества «Электросила». И жил под своей фамилией. У меня на строительстве работали почти все члены Бакинского комитета РСДРП. А вот послать на таможню за посылками было некого. Дворника или сторожа не пошлёшь. Хотя они были нашими партийными работниками, но жили по чужим паспортам. А на таможне сидели доки по паспортной части, «липой» их не проведёшь, это не полицейские ротозеи.

Вот и ездил. Помню, как-то раз получаю извещение — прибыл альбом из Мюнхена. Жарища стояла адская, на строительстве два-три человека копошатся, остальные сбежали к морю, купаются. Подали мне коляску. Нужно было дворника Дандурова предупредить, что уезжаю на таможню. Мало ли что, а вдруг нагрянут на станцию с обыском. Дандуров знал, где хранится литература, шрифт для типографии, знал он, и как зажигаются нефтяные форсунки. Зажжёшь её около входа в хранилище — ну и не пробраться фараонам. Так вот — жарко, нет сил идти искать Дандурова. А тут попался мне на глаза мальчишка, Ибрагимка, сын другого сторожа. Я ему и говорю — найди Дандурова, скажи, что я на таможню поехал. А Ибрагим стоит и смотрит на меня испуганными глазами. Только потом я узнал, что прибежал Ибрагимка к Дандурову, чуть не плачет — начальник, говорит, к кровопийцам поехал. Долго Дандурову пришлось расспрашивать, пока он не допытался, что я на таможне. Оказывается, он сам рассказывал Ибрагимке «страшные сказки» про шайтана, Нептуна, вурдалаков, ну и таможенников приплёл — кровопийцами назвал. А мальчишка запомнил.

Кое-как добрался я до таможни, семь потов сошло. Захожу, а в комнате досмотра пусто, только пыль вьётся в солнечных лучах.

Позвал. Никто не отвечает. Ещё раз крикнул. Смотрю, из-за прилавка будто тыква показалась. Потом огромный нос. А глаза, видно, заросли бровищами. Этот чиновник — грек, как две капли на того вон похож. Сомлел на жаре и спросонок ничего понять не может. Взял квитанцию и, покачиваясь, побрёл за посылкой. Приносит и суёт мне какой-то здоровенный альбом. Технические альбомы с чертежами я из-за границы получал часто. Да не из Мюнхена. Ну, думаю, спутал «кровопийца» со сна.

Открыл альбом — хоть плачь, какие-то рисунки зверей. Да такие плохие, что и смотреть не хочется. А грек тоже свой нос сунул, сон с него слетел. Посмеивается. Он, каналья, знал, что я инженер, строитель электростанции, и вдруг альбом с тиграми и крокодилами.

Только это я собрался ругнуть грека, как меня осенило — не в картинках дело, в переплёте. А он в палец толщиной, склеен кое-как.

Я альбом под мышку, на пролётку, и домой. И действительно, в переплёте были письма, газета «Искра» — в общем, целый арсенал нелегальщины. Ну, а картинки отдали Ибрагимке, тот долго ещё пугался, глядя на эти художества.

Красина утомил рассказ. После тюрьмы эти приступы внезапной усталости стали повторяться почти ежедневно.

Ваня проводил Леонида Борисовича до каюты и снова вышел на палубу. Он первый раз в открытом море. И его очень волнует поездка за границу. Что-то ему придётся там делать. Эх, боязно! Одна надежда на Никитича. Сейчас он охраняет Красина, а уж за кордоном Никитич его в обиду не даст.

Красина лихорадило. Застарелая малярия, здесь, в открытом и по-весеннему свежем море пробудилась, расползлась по телу ознобом. Исчез аппетит, апатия охватила Леонида Борисовича.

Пробовал заснуть — куда там. Только прикроешь глаза, начинается какой-то круговорот, чьи-то лица, и среди них лицо этого грека, обрывки мыслей, жёлтые молнии.

Красин открывает глаза. Ему больно смотреть на солнце. С трудом захлопнул крышку иллюминатора. Стало легче.

Лежит, стараясь не двигаться. Думает, хотя и это трудно. Наверное, легче вспомнить о приятном, радостном. Это Иван растормошил сегодня прошлое.

Каспийское море. Баку. Что ж, там поработали неплохо. Одна «Нина» — типография ЦК РСДРП стоит многого... Да, было много хорошего, о чём можно вспомнить с доброй улыбкой.

Удивительный всё-таки город Баку.

Европа или Азия? А может быть, части света побратались в нём?

Город на берегу двух морей. Море Каспийское год от года мелеет. Море бакинской нефти разлилось к берегам многих континентов. Каспийское море ревниво — никого не пускает к морю нефтяному. И люди копошатся на берегу. Маленький клочок прибрежной земли, какие-нибудь 200 десятин. Но здесь половина всей мировой добычи нефти. За последние 40 лет нефть в 15 раз увеличила население Баку. И эта набережная, и даже деревья — они выросли в Баку только потому, что здесь нефть. Раньше Баку почти не видел деревьев. Они не росли из-за свирепого норда. Ветер валил, вырывал их с корнями. Нефтяные тузы хотели зелени, тени. Они не жалели денег на посадки.

Норд! Говорят, что само название Баку происходит от персидского слова, означающего удар ветра.

Чёрный город. Это и есть нефтяной Баку. Здесь дымят нефтеперерабатывающие заводы. Воздух — сажа. Жирная, чёрная, она въелась в дома, впилась в лица, в души. Чёрный город — страшный город безвременных смертей. Чёрной нужды.

От моря уступами карабкаются в гору дома. Европа остаётся на берегу. На горе Восток. Дома обмазаны глиной, плоские крыши собраны из тонких досок. На верху кир — нефтяная земля. Пол тоже покрыт ею.

В столице нефтяного царства всюду пахнет нефтью.

Грязно на узеньких улочках, и тесно в яркой говорливой толпе. Азербайджанцы, грузины, армяне, татары, персы, греки. Это их улицы, их дома. Датчане, англичане, немцы — только гости. Тут мечети и мечетки и старая крепость с круглой Девичьей башней. Девичья теперь маяком служит.

Красин деятельно изучал Баку. По длинной набережной он часто ездил в коляске, по грязным улицам бродил пешком. Сколько тогда забот сразу свалилось на его голову. И строительство и партийные дела. Он уже тогда ведал финансами партии. И все требовали денег. А где их достать? Деньги нужны, чтобы купить печатную машину для большой подпольной типографии.

Была в Баку нелегальная типография, её организовали Ладо Кецховели и Авель Енукидзе. Их арестовали. Правда, машину удалось спасти. Но она старая, на ней не сделаешь много оттисков. А ведь бакинцы обещали Ленину перепечатывать «Искру» для всей России прямо с матриц. Нужна машина того же формата, на которой печатается «Искра».

Леший его знает, где раздобыть денег. Конечно, можно было бы обложить «данью» кое-кого из местных интеллигентов. Они довольно охотно жертвуют на нужды социал-демократии. Но больно много болтают. Да и недавно он произвёл уже такие «изъятия из кошельков».

Во времена студенчества, помнится, устраивались всевозможные благотворительные концерты, сборы с которых исчезали раньше, чем заканчивался последний номер.

Но в Баку он недавно. И никого из тех, кто мог бы взяться за организацию благотворительного концерта, не знает.

Концерты? Их почти каждый вечер даёт приехавшая на гастроли Вера Фёдоровна Комиссаржевская. Великая актриса и, говорят, чудесный человек. А что, если попробовать уговорить её?

...Красин остановил коляску. На набережной полно народу. Вечер тёплый, лёгкий ветерок приятно овевает лицо, путается в бороде. Солнце садится в море, как в раскалённую докрасна печь. И розовые облака, словно клочки цветной ваты, втягиваются в открытую топку, спеша, толкаясь, оставляя следы на воде и земле.

Красин отослал экипаж. И в нерешительности прохаживается вдоль набережной. Зайти в театр или не заходить?

Билеты давно распроданы, а желающих попасть на выступление Комиссаржевской очень много. И каждый рассчитывает на случай. Наступают друг другу на ноги. Извиняются, шарят глазами в надежде перехватить билетик.

Завсегдатаи сбиваются в кучки. Сплетничают в спину важным господам и дамам, перед которыми тучный швейцар широко распахивает двери.

Леонид Борисович вдруг почувствовал себя студентом. В Петербурге он всегда мечтал проскочить на галёрку.

Какой-то нахал пребольно задел его тростью.

Толпа вдруг отхлынула от подъезда и ринулась к артистическому входу. Приехала Комиссаржевская. Ей галантно помогает выйти из экипажа какой-то военный. Красин невольно подался вперёд. Это не просто военный, это жандармский полковник! Батюшки, да ведь это сам Порошин — начальник губернского жандармского управления. Теперь он припоминает, кто-то говорил, что начальник местных жандармов без ума от актрисы, ходит за ней по пятам, не пропускает ни одного выступления.

А не напрасно ли вы, Леонид Борисович, истратили время?

Через несколько дней Красин снова вспомнил об актрисе. Вернее, о ней вспомнил заехавший в Баку член Тифлисского комитета РСДРП. Он знаком с Комиссаржевской, рад её повидать. Товарищ из Тифлиса сообщил Красину, что знаменитая артистка давала в его городе в пользу социал-демократов концерт.

Красин твёрдо решил встретиться с Комиссаржевской, гость из Тифлиса обещал представить его великой актрисе. Обещал и внезапно уехал. А гастроли подходили к концу.

Ну, что для Комиссаржевской какой-то там инженер Красин? Вера Фёдоровна, пожалуй, и выставит. Что ей сказать, как ей сказать, чтобы она уверовала в необходимость этого концерта? Концерта для богачей, иначе не стоит и огород городить.

Вспомнилось старое и золотое правило — чем дороже билеты, тем больше соберётся народу.

И вот ещё что — нельзя давать концерт в помещении театра, театральные акулы проглотят весь сбор.

Да, многое нужно объяснить актрисе, после того как она согласится на встречу с инженером Красиным.

С такими мыслями Леонид Борисович ехал к гостинице, служившей пристанищем Комиссаржевской.

Шёл десятый час вечера — время позднее для визитов, но Леонид Борисович учёл, что актриса только-только вернулась из театра и, вероятно, ещё не садилась за поздний ужин.

Портье повидал господ и умеет отличить подлинники от подделок. Как бы там ни пыжились всевозможные молодые франты, с небрежным видом заходящие в ресторан, портье знает — у них за душой ни копейки. И если «метр» их не выставляет — его дело, но у портье для таких субъектов свободных номеров нет.

Этот молодой мужчина подкатил в коляске, лошади — загляденье, таких напрокат не возьмёшь. Держится в меру надменно, с чувством собственного достоинства, не перебарщивает. Настоящий барин.

Как приятно остаться одной после спектакля. В тишине сбросить туфли и забраться с ногами на софу. Время уже позднее, но Комиссаржевская всё равно не уснёт, пока не уляжется волнение. И так всегда после спектакля. Усталость придёт потом. А сейчас не хочется ни о чём думать. Ни радоваться, ни огорчаться. Только слушать, как крадётся южная ночь.

Тишина. Она может быть и страшной. Тишина в зале — триумф или полный провал, победа или поражение. Всё зависит от того, как долго она продлится и чем закончится, взрывом ли аплодисментов или гневной тишиной.

Сейчас она ласковая, напевная...

Часы медленно отбивают десять.

Вере Фёдоровне хочется встать, подойти к окну. И долго-долго смотреть на море. Оно сегодня спокойное, плещется где-то тут, недалеко. На вечернюю прогулку вышла луна.

Артистка устало закрывает глаза. Она уже не слышит моря, только часы отсчитывают секунды.

Ей показалось, что она уснула. Но в перестук маятника вплелись неритмичные удары.

Комиссаржевская открыла глаза. Слышно, кто-то почтительно, но настойчиво стучит в дверь.

Портье молча протянул визитную карточку.

Вере Фёдоровне хотелось выругать этого вышколенного лакея. Сегодня она уже никого не желает видеть. Ей так хорошо одной.

Портье бесшумно прикрыл дверь.

Но актрисе показалось, что он унёс тишину. И луна забежала за облако. И море отозвалось жалобным стоном корабельного ревуна.

Комиссаржевская позвонила.

Портье появился незамедлительно.

— Просите!..

В номер вошёл мужчина. Наверное, нужно встать. Спросить, чем она обязана столь позднему визиту.

Комиссаржевская только с интересом посмотрела на посетителя. Он молод, очень строен и, безусловно, красив. Глаза почти синие, в миндалевидной оправе, светятся умом. В них немного лукавства и печали... И так всегда, увидит впервые человека, удивится. Насколько же многоликое и интересное существо — человек. Если бы с пришельца свисали лохмотья, она приняла бы его за дервиша — мужчина был смугл, и черты его лица по-восточному резки. Но визитёр одет в безукоризненный вечерний костюм. Нарочитая небрежность только оттеняет изящество.

Вера Фёдоровна успела взглянуть на визитную карточку: Красин, Леонид Борисович, директор... инженер...

— Вы революционерка?

Так на Востоке подходят вплотную и бьют в сердце кинжалом наотмашь!

И нет слов, нет мыслей. Ни возмущения, ни протеста. И нет времени на обдумывание ответа. Красин не улыбнулся, не тронулся с места.

Комиссаржевская молча кивает головой.

— Тогда сделайте вот что...

Потом, когда она снова осталась одна, ей показалось, что на море начался шторм, и маятник, как обезумевший кузнец, тяжёлым молотом отбивает время.

Боже мой, почему её захлестнула такая горячая, обжигающая струя волнения? Разве Красин предложил ей что-то необычное, странное или... Она не находила слов.

Она уже не раз выступала в таких концертах! Её взволновало не предложение о концерте, а сам Леонид Борисович. Удивительный человек. За такими идут в огонь и в воду. Им верят без доказательств. Но почему? Ведь он произнёс всего несколько слов. И она не знает о нём ровно ничего. Интуиция? Актёрское чутьё на людей? Может быть!

Баку давно уже спит. В темноте не видно города, и только набережная пунктирами фонарей отчеркнула берег от моря. Светится губернаторский дом. И в губернском жандармском управлении тоже огни.

Комиссаржевская зябко поводит плечами.

Почему она вдруг вспомнила о жандармах?

Она их не боится.

А что, если этот концерт устроить в обширнейшей квартире жандармского полковника. Прекрасно, нет, право, это замечательно. Никаких подозрений и максимум богатой публики. Бакинская знать никогда не откажет жандарму.

А теперь спать...

— Вот ваш билет, Леонид Борисович!

Красин лезет в карман, достаёт бумажник, отсчитывает пятьдесят рублей и вручает их Комиссаржевской.

— Но, Леонид Борисович, это же пригласительный, спрячьте ваши деньги!

Красин читает. Действительно, пригласительный. Но, позвольте, его приглашает на концерт жандармский полковник!

У Комиссаржевской от смеха слёзы. У Красина такое лицо, словно он раскусил стручок мексиканского перца.

— Ага, дорогой Леонид Борисович, куда это девался ваш строгий, невозмутимый вид?

Теперь они уже оба хохочут.

— Леонид Борисович, признайтесь, вы ведь никогда не удостаивались чести быть гостем жандармского полковника?

— Увы, Вера Фёдоровна, я был обласкан вниманием самого министра внутренних дел. Он не сводит с меня влюблённых глаз давным-давно...

— Как это?

— Было, было, Вера Фёдоровна. В Казани было, в Нижнем было, в Питере тоже... Старая любовь...

Комиссаржевская уже не смеётся. И ни о чём не расспрашивает.

Он никогда не забудет этого концерта.

Жандармский полковник, бакинские «тузы», ещё кто-то, они его не интересовали. Или нет, он замечал их, конечно, даже пытался приглядываться. Но это машинально, по давней привычке наблюдать за новыми людьми и по внешности, случайно обронённой фразе давать им оценку.

Чародейка Вера Фёдоровна! Она забирает людей целиком, с душою, сердцем, мыслями. И она неожиданна буквально во всём.

Красин не переставал удивляться. Драматическая актриса, она поёт, изумительная чтица, она танцует тарантеллу. И всё это так просто, так талантливо, так захватывающе...

Концерт в доме жандарма мог длиться бесконечно, но актриса устала.

И тогда буря аплодисментов, восторженные вопли...

И букет, ценою в три тысячи рублей!

Букет из сторублёвых банкнотов. Он перевязан какой-то розовой ленточкой. Машинально отметил, что лента выдаёт мещанские вкусы устроителей концерта.

Комиссаржевская кокетливо подносит букет к лицу Красина.

Она хочет знать его мнение о запахе.

— Чудесно пахнет!

И на ухо актрисе:

— Типографской краской пахнет...

Теперь он уже пытается думать о прейскуранте немецкой машиностроительной компании. А букет?..

Букет вместе с розовой ленточкой у него в кармане, хотя Вера Фёдоровна и просила оставить на память ленточку.

Но и без ленточки такое не забудется!

Красин открыл глаза. С трудом вспомнил, что плывёт на пароходе, что это не Каспийское, а Балтийское море. И нет ни Комиссаржевской, ни Баку, и «Нина» — легендарная подпольная типография уже не работает.

Красина по-прежнему знобит, очень болит голова.

Исчезло и чувство радости, счастья, которые переполняли его в первые дни после освобождения из Выборгской тюрьмы.

Смутно на душе, нет былой чёткости и ясности мысли.

Он где-то заблудился. Где-то на развилке дорог понадеялся на собственную способность ориентироваться в политическом ненастье и не заметил, что ландшафт изменился и пути разошлись.

Наверное, там, у перепутья, были верстовые столбы. А он не оглянулся на них.

Если бы он разошёлся с Плехановым или с Мартовым, если бы среди его попутчиков не оказалось Богданова, даже Горького, это не смутило бы Красина. Никогда не страдая зазнайством, он верил в себя, в свои силы, свой ум. Он привык себе доверять.

Плеханов! С ним, вернее, с его книгой «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю», он, юноша Красин, встретился в камере Воронежской тюрьмы. Тогда окончательно утвердилось его марксистское мировоззрение.

С Плехановым он, большевик, расстался уже давно, а теперь самая большая беда — он перестал понимать Владимира Ильича. Реакция справляет тризну. На Кавказе денно и нощно работают кинжалы, «инородцы» режут друг друга во славу русского царя. В Москве полковник Мин и адмирал Дубасов врачевали кровопусканием по рецепту министра внутренних дел Столыпина, по империи рыщут каратели, а черносотенные депутаты новой, III Думы елейно поют «боже царя храни», храни помазанника, бандита, убийцу, вешателя.

Ленин же требует, чтобы депутаты от социал-демократов оставались в Думе, чтобы легальные и нелегальные действия партии гармонично сочетались.

К чёрту Думу!

Красин устал, Красин готов поверить в то, что заблудился не он, что Ленин сбился с пути.

Эти терзания ему не в новость. Сейчас 1908 год. Собственно, первый год после поражения революции, хотя никто не считает года по поражениям. А всего четыре года назад ему тоже казалось, что ошибается Ленин. Тех, кто сегодня призывает социал-демократов уйти из Думы, Ленин величает «отзовистами», «ликвидаторами наизнанку». Ликвидаторами партии, конечно. А после раскола в 1903 году, когда Ленин ушёл из редакции газеты «Искра», Красин призывал большевиков примириться с меньшевиками. Значит, тогда он был «примиренец», теперь «отзовист». В 1904–1905 годах он понял, что был неправ. Ужели и ныне он тоже заблудился?

Как всё-таки мало было у него свободных дней для обобщения пройденного. Наверное, за последние пять лет только месяц тюрьмы в Выборге, да вот эти считанные часы на пароходе. А без такого обобщения очень нелегко найти единственно правильную линию поведения.

Сейчас придёт Ваня. Славный юноша. Как хочется ему выпытать, выспросить обо всём, чего он не знает, что пролетело мимо него. Но он застенчив, и для него член ЦК партии — что-то не совсем реальное. Но раз уж он согласился на то, чтобы его сопровождал Иван, значит, должен принять на себя моральную ответственность за его судьбу. И человеческую и партийную.

Леонид Борисович прерывает эти невесёлые размышления. Нужно подняться на палубу, немного побродить. Да и пообедать не мешает.

Когда Красин вышел из каюты, Ваня оказался рядом. Красин ничего ему не сказал, хотя и хотелось пожурить малого — ну зачем он несёт бессменную вахту, наблюдая за каютой? Ничего сейчас не угрожает Красину, разве что обыкновенные жулики.

Вообще глупости всё это.

— Иван Васильевич, не худо бы и подкрепиться.

Иван кисло улыбнулся. Красин только сейчас заметил, как осунулся, побледнел парень. Неужели и этого здоровяка укачало на такой пустяковой волне?

— Идите в мою каюту и лягте. Я сейчас раздобуду лимон.

У Ивана не было даже сил, чтобы протестовать.

Красин купил в буфете лимон, прихватил немного закуски и поспешил в каюту.

Его спутнику стало легче, как только он прилёг.

Леонид Борисович нарезал лимон, посыпал его сахарной пудрой и почти насильно заставил Ивана съесть два ломтика. Иван Васильевич совсем приободрился и даже не отказался от бутерброда с сыром. Он хотел встать, чтобы уступить койку Красину, но Леонид Борисович строго посмотрел на него.

— Эк, батенька, как тебя подвело. Хотя качка и бывалых моряков может свалить. Но ты и сам виноват. Нужно было поспать, а не торчать у моей каюты. Имей в виду, если на пароходе едет какой-нибудь филёр, он уже давно нас заметил. Видел, как мы прогуливаемся по палубе, затем твоё неотлучное бдение. Это, брат, не конспиративно.

— Леонид Борисович, меня ведь конспирации этой самой не обучали...

— А меня учил кто-нибудь? Нет, самому надо думать. Ты лежи, лежи, а я тебе расскажу о чемпионе конспирации, о нашей дорогой «Нине». О том, как в Баку несколько лет работала большая подпольная типография, которая не знала провалов. Полиция так и не смогла её обнаружить.

Мысли снова вернулись в Баку. Запал в голову и в сердце этот город. Чудесные люди, с которыми там познакомился, сроднился в тяжёлой и опасной работе.

Перед глазами неотступно стоит Ладо Кецховели. Рассказать о нём Ивану? Но где найдёшь слова, чтобы нарисовать облик этого действительно пламенного революционера? Авель Енукидзе шутливо предостерегал друзей:

— Не подпускайте, ради бога, Ладо близко к нефти, взорвёт, ведь из него так и сыплются искры!..

Это он, Ладо, основал первую подпольную типографию в Баку. Маленькую. Станок чуть ли не своими руками сделал вместе с Авелем Енукидзе. А потом поднакопили денег...

Недолог путь по морю от Гельсингфорса до портов Германии. Но пароход, кажется, запаздывает. Значит, ещё одна ночь в каюте. Ещё одна бессонная ночь. Плохо!

За этот месяц он вновь мысленно просмотрел всю свою жизнь. Сначала по необходимости, а потом это уже стало привычкой.

А жизнь у него, слава аллаху, не была тихой... Ну, взять хотя бы тот же Баку. Его кабинет начальника строительства электростанции на Баиловском мысу был неплохой штаб-квартирой большевиков.

К нему приходили подпольщики, с ним советовались, разрабатывали большие и малые операции. Сколько сердца и ума стоила, к слову сказать, «Большая Нина». На её приобретение ушёл и тот самый букет из сторублёвок — подарок Комиссаржевской. Он может рассказать Ивану о последнем прибежище «Нины». В конюшне, непревзойдённом по конспирации месте.

Однажды к нему на Баиловский мыс пришёл Авель Енукидзе. Красин встретил его недружелюбно. Авель не должен выходить из типографии даже ночью. Ведь его усиленно разыскивают, как беглого.

Или случилось что-то с «Ниной»?

Енукидзе, прежде чем ответить, осмотрелся. За столом сидели Козеренко, Екатерина Киц, Флёрова и Гуковский. Конечно, Киц, Козеренко, Флёрова — люди свои, они-то знают, что есть типография, хотя даже не представляют, где она находится.

Но Гуковский? Ведь он чиновник Бакинской городской управы, бухгалтер. Он не станет при нём говорить.

Авель не знал, что Гуковский устроился в городскую управу по заданию партии. Красин понял причину замешательства Енукидзе.

— Смелее, смелее, Авель, тут все свои...

Енукидзе рассказал о положении, в котором очутилась «Нина». С минуты на минуту можно было ожидать провала: визиты городовых, пристава, новый хозяин — наверняка провалимся.

Нужно запрятать «Нину» поглубже в подполье. Они уже всё выглядели, разузнали. Рядом с их домом, с глухой его стороны, пристроены конюшня и сеновал. За конюшней — дворик, обнесённый высокой стеной. Конюшня длинная, в конце её три комнатки. Лошадей в конюшне всего две, часть помещения занята фуражом. «Семён» познакомился с сыном владельца конюшни Ассаном и, конечно, побывал в ней. Главное, что он высмотрел — пол конюшни метра на два ниже пола в том доме, где они сейчас помещаются.

Конюшню можно или всю арендовать, или купить её пустую часть.

Красина это неожиданное осложнение с делами типографии застало врасплох. Он и раньше говорил, что «Нину» нужно законспирировать получше. Время шло, типография работала, полиция была не в силах её отыскать. И вот — пожалуйста: купить или арендовать помещение!

А деньги? Опять эти проклятые деньги. И Леонид Борисович решительно отказал. Нет у него денег! Нет, и в ближайшее время не предвидится. А потом, если даже удастся купить конюшню и перенести туда типографию, где гарантия, что к этому стойлу не будет привлечено внимание шпиков? В типографию нужно привозить бумагу, из типографии увозить тюки литературы, их-то в землю не закопаешь. Значит, риск тот же.

Енукидзе молча выслушал Красина. Нет, он не собирается спорить с Никитичем. Он обязан изложить точку зрения своих товарищей. Нет денег? Понятно. И всё же деньги нужно и, наверное, можно достать. Как бы Красин ни кипятился, а он их достанет, ведь ему Центральный Комитет поручил быть финансистом партии.

Красин уже остыл. Правы, конечно, печатники, нужно как следует запрятать типографию, нужно. Но где взять две тысячи для аренды помещения? Вся наличность партийной кассы не составляет этой огромной суммы. А ведь каждый день партийные комитеты требуют денег, денег, денег.

— Ладно, арендуйте, и быстренько оборудуйте всё. Недавно мне писали из-за границы, что скоро нам пришлют много «новинок» и какой-то специальный листок Центрального Комитета. Будем всё это размножать. Как у вас с первомайской прокламацией, ведь праздник послезавтра?

— Отпечатаны, Леонид Борисович. Сегодня их уже разобрали представители комитетов.

— А вы знаете, Авель, кто автор листовок?

— Нет, Леонид Борисович.

— Горький, Максим Горький!

Авель только удивлённо взглянул на Красина. Он читал произведения Горького — хороши. Но, оказывается, Горький свой, и такие листовки пишет!

Енукидзе уходил довольный.

Через день аврал. Нет, не аврал, а светопреставление какое-то. С наслаждением перетаскивали, ломали, строили. Конюшню перегородили кирпичной стеной. Образовалось совершенно глухое помещение — ни входа, ни выхода, ни окон. И только на крыше решено было сделать «скворешню», иначе летом работать здесь станет невозможно. В открытой, «легальной» половине конюшни, у только что выстроенной стены насыпали до потолка сена. Уложили его так, что на первый взгляд могло показаться — конюшня полна сена и никакой стены нет.

Хоть и мало денег, всё же пришлось истратиться — купить фаэтон и лошадей. Иван Стуруа шутил, что если он когда-нибудь потеряет работу как наборщик, то пойдёт в конюхи.

Сложнее дело обстояло с подземным ходом. Его рыли долго и вывели прямо к комнате, где раньше жили наборщики. Вход устроили в стенной нише, напоминавшей шкаф. Аккуратно вырезали в полу круглое дно, вроде донышка бочки. Установили блоки. Дно бесшумно опускалось, потом так же бесшумно вставало на место. Снизу его для верности подпирали прочные козлы. Донышко плотно-плотно пригнали к полу так, чтобы не было никаких щелей. Потом пол отлакировали.

Чтобы доставить в новую типографию маховик машины, пришлось проломать стену в кухне, потом пролом заделали. А всю стену кухни прокоптили, — не заметишь заплаты. Под машину подложили кирпичный фундамент.

Теперь, для того чтобы отыскать типографию, пришлось бы произвести специальный замер конюшни. А в домике, откуда шёл подземный ход, даже опытный инженерный глаз Красина ничего не мог заметить. Сам бы он ни за что не отыскал входа в помещение. «Нина» заработала вновь.

А в России тогда ширилась, росла волна стачек и забастовок.

На Кавказе и в Закавказье социал-демократические организации объединились в Кавказский союз РСДРП. Кавказский союз твёрдо встал на позиции ленинской «Искры». И в канун II съезда выступил инициатором всеобщей стачки рабочих Кавказа.

Она началась 1 июля 1903 года в Баку, охватила 40 тысяч рабочих. К Баку присоединились пролетарии Тифлиса, Батуми, Чиатур, а затем и весь юг Украины — Николаев, Одесса, Екатеринослав.

Красин и его товарищи на Баиловском мысу всей своей подпольной работой способствовали размаху этих грозных событий. А затворники — типографы, которые также отдавали свой тяжкий труд и здоровье делу революции, знали об этом только по скупым рассказам «Семёна», уходившего в город, в большой мир, встречавшегося с товарищами. Но если пленники «Нины» не принимали активного участия в забастовках и демонстрациях, то, наверное, никто лучше их не знал, какой отклик эти события имели в России и за рубежом. Ведь прежде чем заложить в машину матрицу свежего номера «Искры», брошюру Ленина, листовки — они с жадностью их прочитывали, обсуждали, спорили.

Ушёл 1903 год. Новый, 1904 год принёс войну на Дальнем Востоке. В кровавую схватку вступили царская Россия и Япония. Наборщики только что отпечатали ленинскую статью об этой захватнической, грабительской, несправедливой войне.

«Искра», которую они печатали для всей страны, после ухода Ленина из редакции попала в руки меньшевиков. Бакинский комитет РСДРП был целиком на стороне Ленина, и вместе с комитетом «Нина». Ленин требует созыва нового съезда партии. Ленин собирает вокруг себя единомышленников, чтобы основать новую газету.

А в типографии жизнь течёт размеренно, пунктуально. В половине восьмого — подъём, полчаса на туалет, а в восемь уже стучит машина. В десять — чай. На него отведено пятнадцать минут. Потом до часу дня опять молчаливый, напряжённый труд.

С часу до двух перерыв. Обедают, читают вслух газеты. Кое-кто успевает четверть часа соснуть, ведь впереди ещё шесть часов работы.

И только в восемь вечера, убрав обрезки бумаги, вымыв шрифт, смазав машину, печатники вновь оказываются за столом. Вечерний чай пьют не спеша. А потом в комнату, где раньше стояла машина. Теперь комнату не узнать. Асфальтовый пол сплошь укрыт коврами, в углах две широкие ковровые тахты. Тут волен всяк делать, что ему вздумается. Но только не каждый вечер.

Три раза в неделю — теоретические занятия. Три дня — шахматы, пение под гитару, беседы.

А если вдруг звякнет звонок «по-чужому», — бесшумно провалится пол в нише и встанет на старое место. В комнате никаких следов пребывания «посторонних» лиц.

В одиннадцать часов спать. Сначала, когда в типографии работало пять человек, спали в одной комнате, когда стало семь — разбрелись по двум.

Авель всегда спал у самого входа. Спал он чутко. Первым просыпался при малейшем шуме. Будил товарищей, открывал вход в подполье, зажигал лампу.

И так тянулись дни, недели, месяцы. Они были действительно подпольщиками в полном смысле этого слова. Раз в две недели с восьми до одиннадцати вечера печатники получали «отпуск» в город. Позже одиннадцати никому не разрешалось возвращаться домой.

Жалованье 25 рублей в месяц. Они шли в общий котёл. Из этой суммы иногда выделяли ссуды на сапоги или рубаху.

В конюшню в ящиках привозили бумагу. В ящиках же увозили готовую продукцию и никто, буквально никто, не знал, что в этих ящиках — большевистская литература.

Так прошёл год.

Никаких провалов. Не замечено слежки.

А нервы напряжены. Наверное, только этим можно объяснить принятое решение — при аресте оказать сопротивление. Работали с револьверами на боку.

Литература шла нескончаемым потоком.

Ну вот, как будто целый год провёл в бакинском подполье. А ведь в 1904 году ему пришлось уехать из Баку, чтобы быть ближе к столице, из центра руководить всеми «техническими» мероприятиями партии. Тогда «техника» была ещё очень примитивной.

Да, техника была тогда примитивной и всё же, как успешно работала «Нина». Наверное, где-нибудь в Женевском архиве ЦК хранятся отчёты Авеля Енукидзе. Красин их читал и пересылал за границу.

Отчёты писались немного торжественно. «Сегодня день Авеля!» Это означало, что Енукидзе потеснит печатников, будет шипеть, если кто-нибудь оторвёт его от толстой бухгалтерской книги, в которую он тщательно записывал — куда, каким весом и какая литература отправляется. Потом эти списки тщательно перепечатают тут же в типографии и отошлют в Центральный Комитет.

И сегодня типографщики не огрызаются, более того, с удовольствием прислушиваются к стуку костяшек на бухгалтерских счётах.

К полудню Енукидзе позволил себе разогнуть спину. И все как по команде бросили работу, остановили печатный станок.

Это что за безобразие?!

Но Авель не успел выругаться. Его подхватили, чуть не волоком пронесли по подземелью и выпихнули в нишу.

Боже мой, какие ароматы ударили в нос!

И чего только нет на столе. Даже вино! Это уже лишнее. Но протестов не приняли.

Когда все уселись, Стуруа взял на себя роль тамады. Конечно, не по праву. Авель старше. Но он не оспаривал своих прав, ибо никак не мог догадаться, по какому поводу всё это великолепие.

Вано начал издалека. Припомнил товарищей, которых уже не было с ними, помолчал, когда назвал имя Кецховели, убитого в тюрьме, и, наконец, объяснил причину торжества.

И в самом деле, как это Енукидзе угораздило забыть, что сегодня тираж печатной продукции «Нины» перевалил за миллион экземпляров. Вот это славно! Пусть кто-нибудь назовёт другую подпольную типографию, которая могла бы похвастать таким тиражом.

Празднество затянулось до вечера. Оно разрядило атмосферу некоторой скованности, которая царила среди печатников в последнее время.

Где-то Авель читал, что такое случается с экипажем небольшого судна, долго, очень долго, плавающего вдали от берегов.

Они, «маленький экипаж» маленькой типографии, два года оторваны от «берегов».

И потому бывают срывы. Жёсткий режим не всем по силам. Кое-кто нервничает, взрывается по пустякам.

Авель как-то незаметно взвалил на свои плечи роль миротворца. Нет, он не уговаривал, не журил и морали не читал. Но выдастся свободная минута, вытянутся на тахте усталые печатники, а Авель уже что-то рассказывает.

Откуда у него эти истории? Авель и сам не знал. Память цепко хранила события далёкого прошлого, в голове плотно оседало прочитанное, будь то история социалистических учений или астрономия.

Именно астрономия, наука несколько отвлечённая, стала предметом увлечения затворников.

Нашлась и обсерватория — небольшой закрытый со всех сторон дворик.

Ясны ночи в Баку, звёзды по южному крупные, загадочные. Приятно лежать на спине ислушать неторопливый рассказ Авеля о созвездиях, знаках Зодиака, туманностях, галактиках. И если Енукидзе иногда и повторялся, никто не прерывал его — звёзды успокаивали, умиротворяли, раздвигали дворик — закуток их добровольного заточения.

Сегодня они тоже добились первых «космических» результатов. Подумать только, миллион! Енукидзе подсчитал, что это 548 пудов литературы — 516 дошло по назначению, 32 провалилось, из них 20 в Самаре. Гудронная маскировка подвела.

Волжский путь был закрыт, пришлось пользоваться услугами железной дороги. Обходилось это дороже, да и привлекало больше внимания всяческих соглядатаев.

Где-то теперь Авель? Красин потерял его из виду в прошлом, 1907 году. Возможно, опять арестован, упрятан в тюрьму. Славный народ подобрался в Бакинском комитете и смелый. Тогда ему, Красину, удалось почти всех комитетчиков пристроить на Баиловской электростанции — рабочими, мастерами, сторожами. Ничего, сошло, хотя, надо признаться, на первых порах многие из этих «мастеров» ровным счётом ничего не понимали в строительстве, и тем более в электротехнике.

Красин открыл глаза. На его койке спит Иван. А он в кресле. То ли спал, то ли бредил наяву. И, конечно, молчал. А вот почему перед глазами так зримо, так ярко прошла жизнь «Нины», её обитателей?

Красин щупает лоб. Он горит. Что это? Уж не рецидив ли жестокой тропической, бакинской малярии?

Вернее всего, он слишком возбуждён.

Однако пора серьёзно заняться своим здоровьем. Раньше не хватало времени. Теперь оно, наверное, будет. И даже в избытке.

Но скоро и Германия.

Германия. Закончилось спокойное путешествие по Балтийскому морю. Уехал дальше в Швейцарию его славный спутник, «телохранитель» Ваня.

На Берлинском почтамте письмо. Любовь Васильевна сообщает, что как только ликвидирует все петербургские и «финские» движимости, немедленно выедет в Швецию, а оттуда к нему. Это, конечно, приятное известие. Он так соскучился по дочкам.

Вот только как они будут жить здесь? Впрочем, подумать об этом ещё будет время. А сейчас, прежде всего — побывать у товарищей, разузнать о последних событиях в России, найти своё место в новой, необычной для него обстановке — эмиграции.

И ещё: ЦК, наверное, потребует отчёт о всех делах «техников» за весь период революции. Необходимо подытожить и осмыслить события этой революции, чтобы не сделать ошибок в будущем.

Ему предстоит отчитаться и в финансовых вопросах. Значит, как можно скорее он должен найти себе временное пристанище.

Небольшая комната в дешёвом берлинском отеле. Портье готов поручиться, что её новый обитатель не бывает на улице.

Коридорный доложил: «Пишет. Целый день пишет. Извёл уйму бумаги».

Портье успокоился. Пусть себе пишет. Это законом дозволено.

Дорого бы заплатили портье германская и особенно русская полиция за эту «уйму бумаги», исписанной чётким, некрупным почерком.

То был отчёт Красина о революции 1905–1907 гг., а вернее, его исповедь.

Глава четвёртая. Рука внушает доверие

Первым днём первой русской революции принято считать 9 января 1905 года. А для него, для Красина — главного техника и финансиста партии, когда, с чего началась революция? С «Нины»? Это уже была революционная техника. А может быть, со встречи с Морозовым? Это была крупная финансовая операция партии.

С чего же?

Наверное, со встречи. Но не с Морозовым, а с Горьким.

Алексей Максимович Горький размашистыми шагами меряет огромную комнату. Морозное солнце врезало в стену мелкую решётку оконных переплётов.

Летом здесь жарко. Зимой паровое отопление сушит воздух. Каждое утро окаянная труба будит Алексея Максимовича шипением. А за стеной спозаранку гремит чашками чопорная, высохшая старуха Достоевская. Банщик Прохоров уверяет, что это вдова кавказского генерала Грибоедова, казнённого Николаем Первым за измену. Шут её знает, но не давать покоя до полудня — свинство. Горький никак не может сосредоточиться.

За решётками окон — заснеженный парк. Лёгкая синева на белой скатерти указывает дорожку, ведущую к дому.

Сегодня с утра Горький не сел за письменный стол, и генеральша может хоть целый день воевать с посудой. Алексей Максимович поджидает Никитича, члена ЦК РСДРП. Он никогда с ним раньше не встречался, но наслышан.

Недавно, после II съезда, Никитич кооптирован в члены ЦК и ведает, кроме всего прочего, финансовыми делами партии. Ничего не скажешь — должность хлопотливая и неблагодарная. Денег нужно много, а где их взять? Горький сокрушённо разводит руками, останавливается посреди комнаты.

На дорожке появился какой-то господин. Ну и ну! Даже солнце раскраснелось от свирепого мороза, а этот в котелке, лакированные ботинки поигрывают зайчиками. Калоши бы натянул, теперь они в моде, да и ногам теплее. Жёлтые кожаные перчатки вряд ли греют руки.

Горький недовольно фыркнул и отвернулся. Мало ли на свете чудаков, пусть себе мёрзнет...

Жалобно заскрипела примороженная дверь.

Горький вышел в коридор. Незнакомый франт спокойно раздевался. Теперь, когда их разделяло два шага, Алексей Максимович разглядел сухощавое, умное лицо.

Нимало не смущаясь, гость протянул руку.

— Леонид Красин.

Рука сильная, жёсткая. Такие бывают только у рабочих. Руке Алексей Максимович поверил сразу, но костюм, котелок, это энергичное и всё же барски-выхоленное лицо... Оно так не похоже на измученные, со следами раннего постарения лица знакомых партийцев.

Вспомнился Гарин-Михайловский. Да, да, это было в Самаре, и кажется, в 96-м году. Гарин в чём-то убеждал Горького и не мог убедить. Отчаявшись, воскликнул в сердцах:

— Вас надо познакомить с Леонидом Красиным, он бы с вас в один месяц все анархические шишки сточил, он бы вас отшлифовал...

Интересно, а сколько же было этому «шишкошлифовальщику» в 96-м? Не больше 25–26-ти. Сейчас ему 32–33 года. Не много!

Красин с хитроватой улыбкой наблюдал за Горьким. Ничего не скажешь — лицо как зеркало, сразу видно — не поверил, что перед ним Никитич. Ну да ладно, поверит.

— Алексей Максимович, для вас не составляет тайны намерение Владимира Ильича создать кадры профессиональных революционеров из рабочих, превратить их в мастеров и инженеров, наконец, художников нашего дела.

Горький уже не сомневался — перед ним Красин. Ну и энергичен, ну и напорист — сразу быка за рога.

Леонид Борисович сообщил Горькому о решении ЦК основать новую общерусскую политическую большевистскую газету, подобную старой ленинской «Искре».

— Но на всё это нужны деньги, деньги, деньги...

— Мы хотим попросить вас... — Красин на минуту умолк, внимательно посмотрел на Горького. Алексей Максимович хмурил брови. — Вы, кажется, в приятельских отношениях с Саввой Морозовым?

Красин поспешил оговориться:

— Конечно, наивно просить у капиталиста денег на борьбу против него же, но чем чёрт не шутит.

— Когда бог спит, — в тон Красину пробасил Алексей Максимович. Он встал и снова начал шагать по квадратам оконных теней.

— А что представляет собой этот Савва?

Горький ответил не сразу. Впрочем, подобный вопрос легче задать... Для Красина Морозов — «этот Савва». А для Горького Морозов друг, с которым они на «ты», а таких мало. Низко говорить о друге, предполагая, что от тебя ждут только сведений о его капиталах и щедрости.

Алексей Максимович недобро посмотрел на Красина. Леонид Борисович улыбался. Хорошей, мягкой улыбкой. Она разгладила морщины. И у писателя исчезло невольное предубеждение, вызванное формой вопроса о Морозове.

А всё же ответить трудно.

Савва человек исключительный, оригинал. Не много в России фабрикантов, которые могли бы сравниться с ним по широте образования, уму, прозорливости. И, наверное, вовсе не сыщется другого такого странного капиталиста. Нет, конечно, Морозов не социал-демократ, он скорее левый радикал. И приглядывается, надо видеть, с каким удовольствием, ко всякому, кто ведёт противоправительственную борьбу.

Горький познакомился с Саввой в 1901 году, а знал и восхищался им давно. В 1896 году в Нижнем заседал Всероссийский торгово-промышленный съезд. Здесь собрался не только цвет российского предпринимательства, купцы, фабриканты и банкиры, на съезде присутствовали учёные.

Горькому однажды случилось попасть на заседание секции, где обсуждалась таможенная политика. Выступал Дмитрий Иванович Менделеев. Он кого-то и за что-то громил, негодующе встряхивая своей львиной гривой. Но с ним не соглашались. Дмитрий Иванович сердился. Он был не слишком-то высокого мнения о собравшихся, и поэтому ему не хотелось спорить. Лучше сослаться на авторитет, для этих «блюдолизов» непререкаемый.

— С этими взглядами солидарен император.

Зал смущённо умолк. Менделеев и сам был не рад, что буркнул такое.

Горький огляделся. Кругом него сверкали лысины, белели седые головы.

Неловкая пауза затянулась. И вдруг встал коренастый, коротко остриженный человек с татарским разрезом глаз. Голос звонкий, слова чеканит.

— Выводы уважаемого учёного, подкреплённые именем царя, в таком содружестве не только потеряли свою убедительность, они попросту компрометируют науку.

Зал так и ахнул. Это была неслыханная дерзость.

Раздались негодующие возгласы. Но нашлись и такие, кто не побоялся хлопнуть в ладоши.

Горький спросил у соседа фамилию оратора.

— Савва Морозов...

Алексей Максимович зашёл и на следующее заседание. И снова Морозов как будто только и ждал его появления. На сей раз речь шла об отказе Витте в кредитах русским предпринимателям.

— Беру слово!

Морозов привстал, приглядываясь к залу. Потом выпрямился, поднял руку и отрубил:

— У нас много заботятся о хлебе, но мало о железе, а теперь государство надо строить на железных балках... Наше соломенное царство — не живуче... Когда чиновники говорят о положении фабрично-заводского дела, о положении рабочих, вы все знаете, что это — положение во гроб... Нужно возобновить ходатайство перед Витте и в выражениях более сильных, чем те, к которым привык министр...

Морозов сел и, казалось, совершенно отключился от того, что происходило в зале. Кто-то пытался заговорить с ним. Кто-то лез с рукопожатием. Савва отвечал им равнодушными взглядами. Он терпеть не мог людей сословия, к коему принадлежал сам. Они платили ему той же монетой.

Леонид Борисович задумался. Всё, что Алексей Максимович рассказал о Савве, вселяло надежду на успех, но бесспорно — Морозов человек настроений, случайной прихоти. От того, как сложится первая беседа с ним, зависит очень многое.

Горький должен подготовить фабриканта, только после этого Красин повидается с ним. Потом, когда вернётся из Москвы.

Но встреча с Морозовым произошла именно в Москве и в месте, где Леонид Борисович менее всего надеялся увидеть капиталиста.

Студент-медик Корпачев предупредил Леонида Борисовича: вечером у него на квартире соберётся разношёрстная компания. Придут и большевики, и меньшевики, обещал зайти эсер и ещё кто-то из «сочувствующих». Красин тоже решил забежать. Ему, члену ЦК, в преддверии III съезда, было особенно интересно послушать, что думает молодёжь.

Малая Бронная в Москве — извечное студенческое гнездо. По вечерам тут можно ещё встретить классических представителей университетской богемы. В драных сорочках и в шерстяных цветастых пледах вместо пальто, гривастых, неумытых, с голодным блеском глаз. Нередко улицу оглашают задиристые крики, шум потасовок, и обыватели спешат запереться в своих конурах.

Сюда не любят заглядывать городовые, и даже полицейские шпики неохотно посещают эту крамольную улицу.

Комната Корпачева была типично студенческой. Колченогий стол, с которого не потрудились убрать остатки сухомятного обеда и чумазый самовар. Обычная маскировка сходки под пирушку. Даже две бутылки пива одиноко возвышаются над неприхотливыми бутербродами. Три кровати с тощими матрацами, расшатанные венские стулья.

Висячая керосиновая лампа чадит нещадно. Но кому до неё дело!

На трёх кроватях сидят представители трёх подпольных партий. У каждой своя кровать. Сочувствующие оседлали стулья. Прочие беспартийные расселись прямо на полу. Какой-то студентик в дымчатых очках писклявым голоском вещает о природе прибавочной стоимости. Красин подсаживается на «большевистскую» кровать. Она на пределе, того и гляди рухнет под тяжестью очкастых, гривастых представителей большинства. От этой студенческой «вечери» на Леонида Борисовича пахнуло далёкими днями юности. И они когда-то в Технологическом вот так же собирались, выступали с рефератами, спорили до одури.

Но ведь то были времена младенчества социал-демократии. Красин и не представлял, что подобные собрания и такие вот доморощенные споры не прекратились с образованием партии. Ведь теперь появились социал-демократические газеты и широко известные работы Владимира Ильича. Вот она, студенческая «словопарня», о которой пишет Ленин. А докладчик до того уныл, что ни у кого нет желания задавать ему вопросы. Всем надоел его визгливый тонкий голосок. Наконец-то кончил. Часть большевиков, не предвидя ничего интересного, ушла. Красин остался ради любопытства. Наступила неловкая пауза.

Студенты бросали недоуменные взгляды на Красина, потом поворачивали головы к дверям, где на стуле примостился хорошо одетый и уже не молодой человек. Коротко стриженный, с типичным монгольским лицом и весёлыми щёлочками глаз, он привлекал всеобщее внимание. Видно было, что гостю по душе и эта комната, и эти люди, и тот спор, который вот-вот должен вспыхнуть.

Красин знал уже, что этот человек Савва Морозов.

Студентов, видимо, стесняли двое незнакомцев. Молчание затянулось.

— Господа, товарищи, не знаю, как и величать вас, ведь я беспартийный. Объясните же мне наконец, кого вы из партийных вожаков считаете самым выдающимся, право, это не праздное любопытство... — Голос долетел из тёмного угла. Красин только сейчас заметил, что там на чемодане пристроился какой-то молодой человек, до ушей закутавшийся в рваный плед.

Вопрос задел за живое. Эсеры сразу же выкрикнули имя Лаврова, их кумира, властителя дум ещё старого народничества 70-х гг.

Меньшевики даже не спорили. Они знали, что в русской марксистской мысли нет равного Плеханову. По крайней мере до недавнего времени с этим соглашались все.

Большевики молчали. Им не по душе было это мальчишество. Недоставало ещё поставить вопрос на голосование и одним голосом «за» разрешить проблему подлинной революционности той или иной партии.

Корпачев, видимо, хотел подлить масла в огонь. Повернувшись к Морозову, спросил:

— А ваше мнение, коллега?

Седой ёжик Саввы задорно вскинулся вверх. Морозов понимал, — эти молодые забияки его провоцируют. Ну, что ж!

— С вашего позволения, настоящим вождём революции я считаю Ленина.

Савва хитро сощурился.

В комнате поднялся гвалт.

— Мотивируйте! — выкрикнула курсистка в пенсне.

— Великую французскую революцию слопал мужик, — улыбнулся Морозов курсистке.

Это было уже слишком. Эсеры загалдели.

— Старо...

— Почитайте Гонвиля!..

— Революцию сорок восьмого года предала интеллигенция, — Савва повысил голос. Тут не выдержали меньшевики:

— Довольно!..

— Лишить его слова!

— Откуда он взялся?

Из соседних комнат справа и слева забарабанили в стены.

— Ишь как рассердились...

Морозов был доволен собой, тем эффектом, который возымели его слова. В этом шуме, среди студентов, нелепо размахивающих руками, Савва напоминал какого-то восточного божка. Пламя в керосиновой лампе металось из стороны в сторону, тени на стене шарахались, переламывались на потолке. Огромная голова Морозова качалась, вытягивалась, потом внезапно плющилась, расползалась в стороны.

Савва постоял ещё немного, послушал, потом, поняв, что ничего интересного в этой комнате уже не произойдёт, тихонько выскользнул за дверь.

Красин тотчас же поднялся и тоже вышел.

На улице тихий, ленивый снежок задумчиво кружил в свете фонарей у памятника Пушкину.

Красин нагнал Савву.

— Зачем вы ходите на такие собрания? Что это вам — петушиные бои?..

Леонид Борисович не хотел обидеть Морозова, но вопрос прозвучал вызывающе, заносчиво.

Савва не обиделся.

— А вы зачем?

— Мы изучаем будущих противников...

— А я будущих друзей!

Это было так неожиданно, что Красин решил — Морозов его разыгрывает.

— А при чём тут Ленин?

— Дружить надо только с врагами.

— Странный вы человек, Савва Тимофеевич!

Пришла очередь удивляться Морозову. Откуда этот господин знает его фамилию, ведь Корпачев обещал держать в тайне его посещение студенческой квартиры.

В смущении он отделался шуткой.

— Я странен, не странен кто же? Не сердись, Алеко!

Оба рассмеялись.

Сколько раз он возвращался в этот город из ссылок, далёких командировок, случайных отлучек на день-два, и каждый раз как будто впервые любовался Невским, зелёно-медным всадником на вздыбленном коне. Исаакием, Зимним.

Не был в столице всего три дня, а за это время столько событий, что кажется, прошёл год с момента свидания с Горьким. Алексей Максимович обещал устроить сегодня рандеву с Морозовым. А ведь ещё позавчера Савва разговаривал с ним в Москве. Ужель прикатит только ради этой встречи. А если приедет, то узнает или нет? По законам конспирации не должен бы. Красин тихо засмеялся. Ох уж эти конспирирующие фабриканты.

Савва сидел у Горького. Алексей Максимович нервничал, теребил усы, басил глубже обычного. Он предупредил Морозова, что с ним хочет говорить член ЦК РСДРП. Но не сказал сразу главного, — что речь пойдёт о деньгах. А теперь как-то язык не поворачивается.

Савва скучал. В ответ Горькому односложно буркнул:

— Поговорим!

И замолчал. Потом указал Горькому на часы.

— Запаздывает! — но Горький знал — это спешат знаменитые никелевые часы Саввы. Морозов имеет скверную привычку всё время вертеть их в руках, заводить, подносить к уху. А часы — редкое дрянцо. То отстают, то удирают вперёд, этак минут на двадцать.

Красин, как всегда, точен.

Горький, представляя Морозова, заметил, как у фабриканта хитро сощурился левый глаз, губы скривила лёгкая усмешка.

Леонид Борисович был корректен и невозмутим. Начал издалека, очень популярно. И был удивлён, когда Морозов не слишком-то вежливо перебил:

— Это я читал, знаю-с. С этим я согласен. Ленин человек зоркий-с.

И снова у Саввы в руках очутились часы. Они, видимо, встали, так как Морозов недовольно засопел, щёлкнул по стеклу ногтем, прислушался. И неожиданно спросил в упор:

— В какой сумме нуждаетесь?

Хотя Красин никак не предполагал, что Морозов сам заговорит о деньгах, он не смутился.

— Давайте больше!..

Савве разговор о деньгах был неприятен, и он старался скорее его закончить.

Сказал почти скороговоркой:

— Личный мой доход ежегодно в среднем шестьдесят тысяч. Бывает, конечно, и больше ста. Но треть обыкновенно идёт на разные мелочи, стипендии и прочее такое. Двадцать тысяч в год довольно?

— Двадцать четыре лучше! — Красин засмеялся.

— По две в месяц? Хорош-с.

— Ну, а если мы попросим немного вперёд, скажем, месяцев на пять?

— Подумаем. А вы с Горького больше берите, а то он извозчика нанимает за двугривенный, а на чай полтину даёт.

— Гм, фабрикант Морозов на чай от силы гривенник сунет, а потом лет пять по ночам вздыхает от жадности, да ещё вспоминает, какого года монета была чеканена...

Савва заразительно засмеялся. Слава богу, о деньгах теперь можно только в шутку. Хорош, просто превосходен этот Никитич.

— Вы какой специальности? Не юрист ведь?

— Электротехник.

— Так-с...

Красин остроумно и живо рассказал Морозову о строительстве электростанции в Баку.

— Видел. Значит, это ваша? А не могли бы вы у меня в Орехово-Зуеве установку освещения посмотреть?

Быстро договорились и разошлись, довольные друг другом.

Красин, прощаясь с Горьким, успел шепнуть:

— С головой мужик!

А «головастый мужик», неторопливо натягивая пальто, калоши, чертыхался и хитро поглядывал на собеседников. Он явно любовался ими. Как музыкант вслушивается в музыкальную фразу, Савва наслаждался лаконичной, умной, острой речью Красина. Нет, он в лепёшку разобьётся, а заполучит этого инженера к себе.

Известный электротехник-инженер, уже имеющий имя и вес в научных и промышленных кругах России — лучшего «щита» для члена ЦК и не придумаешь. Но полиция всё чаще и чаще удостаивала своим посещением Баиловский мыс.

А потом малярия. В последний год она буквально замучила Красина. Временами он просто не в силах заниматься делами, целые дни приходится проводить в постели.

Центральный Комитет считает, что Красину, главному финансисту партии, пора обосноваться или в Москве, или в Петербурге. А малярия — удобный предлог для того, чтобы отъезд из Баку не походил на бегство или таинственное исчезновение.

«Нина» осталась в надёжных руках. Авель Енукидзе обещает сохранить легендарную типографию, а когда революция победит — повесить на конюшне мемориальную доску.

Морозов предложил Красину место инженера-строителя электрической станции в Орехово-Зуеве, где разрослись текстильные предприятия Морозовых. Савва даёт выгоднейшие условия, полную свободу действий.

Орехово-Зуево! Русский Манчестер! Ситцевое царство Морозовых. Куда ни глянешь — фабрики, трубы, бараки и дым. И только за городом угадывается лес. Он отступил. А ведь говорят, дремучий бор стоял тут на месте Орехова. Посреди бора — кладбище, и постоялый двор. А ныне здесь кирпичный завод. За Клязьмой — Зуево, тоже в лесу ютилось. Теперь деревьев не видать. Один город стоит. Орехово-Зуево.

Красин неторопливо ходит по улицам. У него уже вошло в привычку: как только появится на новом месте — сразу рекогносцировка — знакомство с городом. Ему ещё ни разу, кажется, не приходилось пользоваться проходными дворами, но глаза сами находят их, мозг фиксирует название улиц — теперь он отыщет их безошибочно

Фабрики, фабрики, вспомогательные мастерские, кирпичный завод, химический, газовый, а немного дальше необозримые торфоразработки.

И всюду «клопиные ночлежки», трактиры, «рабочие столовые».

В ночлежках опять нары в три этажа, для семейных ситцевые занавески — стены. В рабочих столовых грязь, вонь, тараканы.

Здесь обедают в два яруса. Взрослые сидя, дети стоя. Дети — это 10–12-летние рабочие.

Знакомые, страшные картины, он наблюдал их и в Туле, и в Баку, и даже в Петербурге.

Савва Морозов деньги на революцию даёт, а прародитель его, тоже Савва (Васильевич), у помещика Рюмина крепостным был, пастухом свою жизнь начинал. Потом извозчиком сделался. Да не надолго. Поставил светёлку, ткачествовал. И никто из его односельчан так и не понял, на какие такие доходы вдруг Савва фабрику шёлковых лент построил, с разрешения помещика, разумеется.

Слухи поползли, что Савва «порченую монету» делает. В 20-х годах прошлого столетия Савва за 17 тысяч выкупился у помещика на волю... Ещё шерстяной фабрики владельцем сделался. Всех односельчан заставил спину гнуть на себя.

Так начиналась династия фабрикантов.

В ЦК решили, что Красин в целях конспирации никакой революционной активности в Орехово-Зуеве проявлять не будет.

Леонид Борисович частенько выезжал с Любовью Васильевной в Москву — в театры, на концерты... Ездил и один — «по делам» в обе столицы и за границу... Завёл лошадей с коляской и в погожие дни всем семейством отправлялся за город, на пикники. Со стороны казалось — обеспеченный инженер ведёт весёлую и сытую жизнь.

А инженер осматривался на новом месте. В Орехове у него было время о многом подумать.

В России большевистские организации РСДРП создали Бюро комитетов большинства, которое повело активную агитацию за созыв III съезда партии. Он, Красин, большевик. Но в отличие от Ленина и Бюро комитетов большинства, он против съезда. Кто не понимает, что съезд закрепит раскол партии. А Красин считает, что большевики и меньшевики должны помириться, нужно только пойти на взаимные уступки.

Была переписка по этому поводу с Ильичём. Был ожесточённый спор. Он хорошо помнит одно из своих писем в ответ Ленину.

Письмо это было послано открытым — незашифрованным, и Никитичу приходилось писать о деле Эзоповым языком, в надежде, что Ильич прекрасно поймёт, о чём идёт речь.

«...По состоянию местных дел фирмы почти все здешние её заправилы пришли к выводу, что выпуск облигаций является преждевременным... Вы знали, что и большинство влиятельных акционеров здесь держатся того же взгляда, о несвоевременности выпуска облигаций...»

Вот так и писали друг другу письма, что и сам бог не разберёт, о чём в них шла речь. Что «выпуск облигаций» — это созыв третьего съезда партии. Что «здешние заправилы фирмы» — это члены ЦК — примиренцы, не разделявшие мнения Ленина о срочном созыве съезда. Что «влиятельные акционеры» — это видные члены партии, на которых ссылался Никитич.

И всё же сколько было тогда в их переписке тепла. Ведь эти строки он написал от сердца и с болью: «...если бы мы всё меньше знали друг друга и если бы наши взаимные симпатии и безусловное друг к другу доверие подлежали бы хоть какому-нибудь сомнению, тогда, может быть, ещё следовало бы воздержаться от этого „порицания“ из боязни „испортить отношения“. Но я думаю, что и Вы признаёте полную откровенность единственно обязательным элементом в наших отношениях... Ведь и без нас довольно людей, впадающих в истерику от всякого угловатого слова. Взаимная и притом своевременная (дабы недоразумения не залёживались и не прокисали; тогда уже труднее с ними справляться) критика, конечно, всегда будет регулировать наши отношения и вносить поправки в действия отдельных лиц, согласуя их с взглядами целого...»

Ответ от Ильича не заставил себя ждать. Ленин писал о том, что Красин неправильно оценивает положение, сложившееся в партии. Никакого мира нет, и единственный выход — новый съезд, хотя это очень трудное дело.

То была пора огорчительных разногласий с Лениным. Леонид Борисович так и не преуспел в своей миротворческой миссии.

Его примиренчество было серьёзной ошибкой, этот факт он понял позже. Наглые выходки меньшевиков, недопустимый тон, который взяла захваченная ими «Искра» в отношении Ленина и его сподвижников, вскоре охладили примиренческий пыл Леонида Борисовича.

Красин приехал в Петербург «по служебным делам». Пребывание в столице на сей раз нужно использовать, чтобы ближе познакомиться с членами Петербургского комитета РСДРП. Важно выяснить, кто из питерцев делегируется на съезд. Ему придётся, наверное, помочь делегатам выбраться за границу. Хотя дата съезда ещё не назначена.

В Москве этой весной брат Герман познакомил Красина с Еленой Дмитриевной Стасовой. Она долгое время ведала всей «техникой» Петербургского комитета и была неисчерпаемым источником всевозможных сведений по части адресов, явок, транспортных путей.

Красин огорчился, узнав, что Стасова, скрываясь от шпионов, добралась до Нижнего Новгорода, но была там арестована и препровождена в Таганскую тюрьму.

Сейчас она в Петербурге, её до суда выпустили под залог в 1000 рублей. Стасова пригласила Красина к себе, на очередной «музыкальный журфикс», которые всегда бывали у них по четвергам.

В этот дом на Фурштадской мог зайти всякий, не чинясь. Встречали приветливо, но не любили людей пустых, гоняющихся за модой, чтобы потом похваляться в кругу знакомых: «В прошлый четверг у Стасовых Владимир Васильевич очень забавно рассказывал мне о Мусоргском...»

Каждый нёс сюда что-то своё, радостно делился им с другими и навсегда оставался пленником дома. Если этого, «своего», в человеке не оказывалось, Стасовы легко расставались со случайным гостем.

Леонид Борисович знал об этом и был смущён. Как-никак, а он инженер, тогда как хозяева гуманитарии. Дмитрий Васильевич присяжный поверенный, даже, кажется, глава коллегии адвокатов. Он не раз выступал защитником на громких политических процессах. А о его брате Владимире Васильевиче и говорить не приходится. Нет ныне в России лучшего знатока и более тонкого и умного ценителя и критика в области живописи, музыки, литературы... господи, да чего он только не знает!

Дом встретил его бравурной музыкой. В уютном зале, за роялем, сидел какой-то молодой пианист.

Елена Дмитриевна представила Леонида Борисовича своим родным. Пианист встал из-за инструмента, крепко тряхнул руку Красина и так тепло улыбнулся, что Леонид Борисович сразу почувствовал к нему расположение.

Скоро концерт окончился, все перешли в столовую пить чай.

Елена Дмитриевна знаком позвала Красина. Они миновали полутёмный коридор и очутились в небольшой комнате. У стола сидел пианист.

— Леонид Борисович, теперь познакомьтесь как следует, это и есть «Борис Иванович», а для нас Николай Евгеньевич Буренин.

Красин внимательно вглядывался в изысканно одетого человека, столь непохожего на ординарных представителей артистической богемы. Открытое, приветливое лицо. Неуловимые признаки сильного характера. И как великолепен за роялем! Выходец из богатой купеческой семьи, прирождённый музыкант, он, став партийным транспортёром, техником, не менял своих привычек и образа жизни. Для него само собой разумеющимся было платье от лучших портных, собственный экипаж, музыкальные журфиксы и увеселительные пикники в финские леса. Там, в Финляндии, его мать владела небольшим поместьем. За ширмой респектабельности Буренин скрывал свою опасную революционную работу.

В этот вечер Красин тоже блеснул талантом. Трудно было найти второго такого рассказчика.

Сколько за эти отшумевшие годы повстречал он на своём пути приметных людей. И они ожили вновь в этой уютной гостиной, чуть более яркие, чем были в жизни.

Но это уже зависело от рассказчика.

Когда гости разошлись, Елена Дмитриевна снова повела Буренина и Красина к себе. Теперь можно было поговорить о делах.

Буренин полностью поступал в распоряжение Красина. По всей вероятности, ему предстояло заняться оружием, его изготовлением, транспортировкой.

Как скоро?

Это должны были поведать события. Но, очевидно, в самое ближайшее время, как считал Красин.

Утро первого дня нового, 1905 года выдалось солнечное, морозное. В лучах солнца весело искрился свежевыпавший снег.

А в Петербурге было невесело. Столица застыла в мрачном ожидании какого-то несчастья. Днём солнце заволокли тучи, разыгралась метель. И сухой снег больно хлестал по лицу, сыпался за воротники шуб торопливых прохожих.

Ледяной ветер нагонял тоску. Он дул с востока и нёс унылые вести.

Пал Порт-Артур. Царские войска терпели поражение за поражением в этой несчастной войне с Японией.

1 января второй номер большевистской газеты «Вперёд» вышел с ленинской передовицей «Падение Порт-Артура».

Ильич писал о крахе царизма, об усилении недовольства во всех слоях русского общества.

«В революцию начинают верить самые неверующие. Всеобщая вера в революцию есть уже начало революции».

В ожидании, настороженности прошло ещё два дня.

3 января в столице только и разговоров о грандиозной стачке на Путиловском заводе. В ней участвуют двенадцать с половиной тысяч рабочих.

Восьмичасовой рабочий день. Созыв Учредительного собрания. Неприкосновенность личности. Равенство всех перед законом.

«Начинается», — со страхом подумали во дворцах.

«Начинается», — радовались в революционном подполье.

Началось. 4 января забастовали две тысячи рабочих Франко-русского завода. 5-го объявили стачку Невский судостроительный завод, Невская бумагопрядильная мануфактура, Семянниковский завод, Екатерингофская бумагопрядильная, фабрика Штиглица, Александровский завод.

«Начинается!»

«Пора, пора уже сбросить нам с себя непосильный гнёт полицейского и чиновничьего произвола! Нам нужна политическая свобода, нам нужна свобода стачек, союзов, собраний, нам необходимы свободные рабочие газеты. Нам необходимо народное самоуправление (демократическая республика)».

Красин только что от Стасовой — Петербургский комитет выпускает листовку за листовкой. Сегодня, 6 января комитет обратится ко всем рабочим Шлиссельбургского района: «Присоединяйтесь к всеобщей стачке!»

Леониду Борисовичу пора в Москву, но он не может уехать в такое время.

Красин торопливо шагает по Дворцовой набережной. Его ждут на явке.

— Прошу, господа, вот сюда, вот сюда, дальше нельзя!..

Здоровенный городовой преградил дорогу.

— В чём дело?

На льду Невы, прямо против парадного хода из дворца, высится шатёр. В глазах рябит от золота риз, погонов, мундиров. В шатре какие-то толстые иерархи церкви купают кресты в проруби.

6 января — праздник великого водосвятия... Красин давно забыл обо всех этих церковно-шаманских ритуальных манипуляциях.

С Васильевского острова прогремел орудийный залп. Потом ещё один.

Салютует царская батарея. Теперь пока 101 выстрел не сделает, не уймётся...

В летнем саду взвился фейерверк.

Красин досадливо пожал плечами и собирался уже было вернуться, чтобы обойти набережную, но его внимание привлекло неожиданное оживление в толпе сонных придворных, участников церемонии. От Невы по лестнице, устланной коврами, торопливо поднимался какой-то генерал.

— Великий князь, — шепнул сосед.

И митрополиты, подобрав рясы, спешили покинуть шатёр на льду.

В стороне несколько военных наклонились над человеком, лежащим на снегу.

А залпы рвали и рвали воздух.

К вечеру стало известно, что второе орудие батареи его императорского величества садануло по шатру картечью. И будто бы царь с досады заметил: «Моя же батарея меня и расстреливает. Только плохо стреляют».

В Петербургском комитете РСДРП шли усиленные споры о необходимости запасаться оружием, бомбами, учиться тактике уличных боёв. И Красин сделал вывод: нужно безотлагательно выделить группу людей, которые специально занимались бы делами боевой техники.

Но в рабочей среде столицы свил гнездо поп Гапон. В том, что Гапон выкормыш Зубатова, полицейского специалиста по рабочему вопросу, Красин не знал. Гапон действовал ловко, напористо. Незаурядный демагог — оратор, искусный актёр, он мог увлечь за собой толпу.

Его критика порядков России была понятна рабочим. Но если большевики всё время звали рабочих к активной борьбе с царизмом, к стачкам, забастовкам, к вооружённому восстанию, то Гапон призывал лишь к смирению гордыни. Он гневно бичевал министров и подталкивал рабочих к царскому трону. «Пойдите, попросите отца родного, царя-батюшку заступиться за вас. Он так же, как и вы, обманут бессовестными чиновниками и жадными фабрикантами. Откройте ему глаза, скажите всю правду, падите на колени перед венценосцем. И он благословит вас — своих детей, он прогонит кровопийц».

Проповеди Гапона возымели своё действие. И как ни боролись с этим ядом социал-демократы, тёмная, неизжитая ещё вера в доброго батюшку-царя захлестнула не только отсталых рабочих и их жён, но коснулась и кое-кого из более сознательных пролетариев.

В Петербурге писалась мирная, слёзная петиция царю.

Петербургский комитет ждал провокаций. Он обязал социал-демократов в момент подачи петиции быть вместе с рабочими.

Спустя три дня Красин вспомнил царскую батарею и пожалел, что она промахнулась.

Это был страшный день. Такого Россия не помнит. Была в её истории Сенатская площадь 1825 года. Было и Ходынское поле в 1896.

На Сенатской декабристы выступили с оружием в руках против самодержавия.

И пролилась кровь.

На Ходынке голодные люди рвались к куску хлеба.

И задавили многих своих собратьев.

9 января 1905 года мирное шествие рабочих было встречено градом пуль.

Красин был на улицах. Слышал, как жужжали пули. Видел убитых детей, растерзанных старух, видел падающих хоругвеносцев, видел царские портреты, залитые кровью рабочих. И слышал залпы, пение псалмов и брань, страшную, неистовую. Слышал угрозы. Видел ярость в глазах.

Вечером он видел, как строили первую баррикаду на Васильевском острове.

10 января Красин вернулся в Москву.

В России началась революция, это несомненно. И партия рабочего класса — большевики — должны встать во главе рабочих. Они поведут их в бой.

Красин устало опустился на стул. Огляделся. Студенты, адвокаты, врачи, учителя собрались здесь на квартире писателя Гарина-Михайловского. С хозяином Леонид Борисович знаком ещё по Нижнему, он сочувствующий. А вот этих интеллигентов придётся уговаривать. Но и они не должны остаться в стороне. Революция началась.

Сегодня кончается второй её день.

Всего два месяца прошло после Кровавого воскресенья. Красин почти ежедневно приезжал из Орехово-Зуева в Москву. Конечно, он мог бы поступить наоборот: изредка наведываться из Москвы в морозовскую вотчину — Савва ни слова не сказал бы. Но разве дело в Савве...

С момента отъезда из Баку Красин физически чувствует на своём затылке щекочущие, липкие взгляды. Иногда это ощущение столь невыносимо, что он оборачивается. Но никто за ним не следит, никто не прячется от его настороженных, прощупывающих глаз. Может быть, сдали нервы? Нет, просто обострилось чувство ответственности.

Сегодня утром заседание ЦК окончилось рано. Красин съездил в Орехово, а вечером ему снова нужно быть на заседании.

И вероятно, придётся выступать. А он устал от тревожных мыслей, споров. С товарищами... да и с самим собой тоже. Сомневаться в собственной правоте — это хуже любой каторжной работы.

Пока поезд добирался до Москвы, удалось немного вздремнуть. Но сон не освежает.

Ветер лениво крутит снежную пыль. Она легко взлетает и так же быстро оседает на дорогу. Извозчик неторопливо перебирает вожжами. Высунет голову, прикрикнет на лошадь и снова прячет озябшее лицо в высоченный бараний воротник. Красина знобит. Нужно было надеть шубу, а не шотландскую куртку. Ногам жарко. Их укутывает медвежья полость.

С Каланчевки до Тишинского переулка трусить не дотрусить. А там, в доме Леонида Андреева, наверное, уже собрались члены ЦК, ждут...

Занятный человек этот Андреев. Высок, строен и так красив, что на него оглядываются даже мужчины.

И бесспорно, неврастеник. Легко впадает в истерику. Потом злится. Всегда чем-то увлечён. Сейчас, в начале 1905 года, революцией. А когда увлекается — весь мир для него исчезает. Хорошо бы только знать точно, как скоро проходят увлечения писателя.

Квартира у него огромная, неуютная. Какой-то нелепый фикус на треноге. Одни комнаты набиты картинами, книгами, безделушками, другие стоят тёмные, длинные, пустые. В доме всегда толпится народ. Почитатели и, главное, почитательницы писателя хором источают хвалу и страшно надоедают хозяевам.

Сани свернули в Тишинский переулок. Вон и дом Андреева, одноэтажный, приземистый.

Красин придержал извозчика, огляделся по привычке. Странно. Обычно в это время на заснеженном тротуаре редко встретишь прохожих. А сегодня около дома толкутся какие-то типы.

Когда сани поравнялись с крыльцом, Леонид Борисович уже не сомневался — дом сторожат «пауки». Глянул в освещённые, слегка замёрзшие окна. За окном пробегают суетливые тени: можно различить тонкие, женские. А вот выплыло что-то бесформенное, угловатое, с двойными плечами. «Погоны!» — догадался Красин. Сани миновали дом, потом ещё квартал. Кончился Тишинский переулок. Возница натянул вожжи.

— Поезжай! Поезжай!..

Ещё несколько кварталов по другой улице, и Леонид Борисович остановил сани. Расплатился, дождался, когда замрёт приглушённый перешлёп копыт и неторопливо двинулся обратно.

Снова знакомый подъезд. И те же люди. Нет, это не случайные прохожие и не жильцы из соседних домов. Намётанный глаз безошибочно подтвердил первую догадку. Полицейские шпики караулят всякого, кто направляется к Андрееву.

Не спеша Красин прошёл мимо. Он не зайдёт. И если даже он ошибся, то всё равно не зайдёт.

Если бы он ошибся!

Красин нанял новые сани.

Куда ехать?

Теперь уже нельзя показываться у знакомых. Собственно, с этой минуты он уже не Красин Леонид Борисович, инженер и заведующий электростанцией. Он нелегальный, гонимый. Он должен скрываться.

Будут ли его сегодня искать в Москве?

Будут, конечно. Как будут искать и в Орехово-Зуеве. Орехово — это мышеловка. А Москва велика. Он может затеряться, хотя бы на сегодняшнюю ночь.

А завтра нужно предупредить Савву.

Если Красин внезапно исчезнет с электростанции, это может только подтвердить догадку полиции. Именно догадку. Но скрыться на всякий случай необходимо. Пусть хозяин официально объявит на фабрике, что инженер Красин выехал, ну, скажем, в Швейцарию, заказать новую турбину для электростанции.

Да, так будет лучше. У полиции нет основания не поверить фабриканту. А если она ищет Красина, то будет дожидаться его возвращения, чтобы перехватить на границе.

А тем временем он объедет ряд городов, предупредит товарищей о провале ЦК. И главное, продолжит работу по скорейшему созыву III съезда партии.

Утренние газеты пестрели сообщениями об аресте 9 человек, членов ЦК РСДРП.

А вечером поезд увозил Красина из Москвы. Арестовали не всех, двое не были в момент ареста в доме Андреева — Красин и Любимов. Значит, ЦК продолжает работу.

Давно ли по улицам Питера с тихим пением псалмов, осенённые золотом хоругвий, шли к Зимнему люди прокопчённых предместий, заводских окраин.

Они верили в милосердие, они тянули руки к дворцу. И на устах их было христово имя.

Залпы оборвали песнопения. Пули изодрали хоругви.

Минуло каких-нибудь три месяца с того страшного дня, но даже маловерам и самоуспокоенным вельможам стало ясно — Кровавое воскресенье открыло счёт дней, недель, месяцев первой русской революции.

Подняло голову трусливое племя либералов. Засуетились социалисты-революционеры. Озверели царские приспешники.

Но революцию делал не либеральный буржуа. Революцию начал и не «лапотник», не «истинный социалист-революционер».

Пролетариат творил и диктовал свои методы революционной борьбы. А ведь по характеру революция была буржуазно-демократической.

Пролетариат был застрельщиком в революции и верил, что его союзником будет крестьянин. Рабочий пошёл на баррикады с верой, что ненавистный царизм будет уничтожен. А дальше? Остановится ли пролетариат насвержении царизма? Это устроило бы либералов и социалистов-революционеров. Но пролетариат должен свернуть шею и буржуазии, установить пролетарскую диктатуру. Эти особенности революции и её перспективы были ясны немногим. Их увидел Ленин. Он разъяснил их большевикам, тем рабочим, которые шли в первых рядах революции.

С Лениным, с большевиками яростно спорили меньшевики. Они молились на буржуазную демократию. Революция должна её завоевать. А после революция не нужна.

Среди социал-демократов не было единства. В рядах РСДРП существовал раскол.

И это было особенно нетерпимо теперь, когда революция началась, когда партия должна была возглавить революционный народ и повести его на борьбу, привести к победе.

Ленин считал, что необходимо сплотить партию, сделать её боеспособной. А это прежде всего означало, что партию нужно очистить от маловеров и соглашателей. Затем — определить тактику пролетариата в начавшейся революции. Всё это мог сделать только новый съезд РСДРП.

«Какой же русский... не любит быстрой езды...» Привяжется же фраза. Но как только колёса стукнут о стык рельсов, она сама срывается с языка.

Дороги! Дороги! Сколько их уже отстучало в ушах, сколько протянулось перед глазами. Кто считает? В 1905 году труднее всего передвигаться железными дорогами. И едешь — и не едешь. Забастовки, стачки. До Смоленска умудрился доехать по расписанию. Но в Одессу поезда шли со скоростью степных волов. А времени в обрез, съезд партии должен состоятся в точно установленный Лениным срок.

Мысли о предстоящем III съезде РСДРП стёрли улыбку. Нелегко ему придётся. Сколько труда, слов он потратил, чтобы примирить меньшевиков с большевиками, добиться единства. А результат! Меньшевики на съезд не поедут — это ясно. Но как примут его, члена примиренческого ЦК — большевики, Ленин. «Примиренец» — кличка-то какая обидная. Есть в ней что-то нехорошее, скользкое.

Конечно, Ленин прав. О каком «примирении» может идти речь сейчас, когда в России революция и неизбежна вооружённая борьба, восстание. Разве Мартовы, Аксельроды, Плехановы способны возглавить народ, взявшийся за оружие?

Ишь как разбушевались по поводу того, что социал-демократам, возможно, придётся принять участие во временном революционном правительстве, созданном революцией. А как же, господа?

Всё же нужно попытаться ещё раз договориться с меньшевистским Советом партии. Если не об участии в съезде, то хотя бы о том, чтобы не мешали его работе, не пытались сорвать. Ну что же, Леонид Борисович, сам залез в трясину — сам и вытаскивай ноги. Он поедет на съезд и сделает доклад о работе ЦК. Больше докладывать некому.

Как пахнет жасмином в апреле! Женева словно обрызгана крепким жасминовым настоем.

Столица «часовой республики» не изменилась. Весёлая, беззаботная, забитая туристами — тощими студентами, эмигрантами, больными.

Красин узнаёт улицы. Он наезжал сюда из Баку. Квартал Сан-Жерве, сердце города, ратуша, собор св. Петра. А там дальше сады, бульвары, уютные скверики на красивых площадях. Вот и кафе «Ландольд». С улицы оно кажется крохотным, а внутри просторный зал, столы покрыты хрустящими льняными скатертями. Простые венские стулья и обязательная стойка, за которой всё тот же добродушный хозяин. Он немного обрюзг, раздался вширь, но по-прежнему приветлив. У него отличнейшее пиво и редкая для содержателя кафе добродетель — он верит в долг.

Здесь, бывало, собиралась вся русская колония политэмигрантов. Но Красину дан другой адрес — в большевистскую столовую. Её организовала Ольга Борисовна Лепешинская. Женщина предприимчивая и строгая. Её муж Пантелеймон Николаевич в главных поставщиках продуктов ходит, посмеивается, говорит — за «харч тружусь». А по совместительству в газете «Вперёд». Чудо, какие карикатуры на меньшевиков рисует. Красин знаком с Лепешинским только по письмам. Пантелеймон Николаевич возглавлял искровский центр в Пскове ещё в 1900 году.

«Столовая» — она же клуб, архив, читальня — оглушила Красина. Его тормошат, расспрашивают о России, обвиняют. На него с места в карьер наседают, налетают чуть ли не с кулаками. Ольга Борисовна догадалась — зовёт всех к буфету.

Красин воспользовался минутой трапезной тишины, чтобы улизнуть. Ему нужно прежде всего повидать Ильича. Рассказать о работе, проделанной в России, посоветоваться, как же всё-таки быть с меньшевистским Советом партии.

Помнится, что нужно добираться какими-то узенькими чистенькими улочками. Пошёл. Потом решил, что заплутал. Но нет. Вот знакомое предместье Женевы. А вот и сад. В его глубине, за фруктовыми деревьями, спрятался маленький домик.

Леонид Борисович постучал. Дверь открыла Надежда Константиновна. Радостно всплеснула руками:

— Да заходите же, заходите! Володя, Володя! Смотри, кто пожаловал!

Красин успел осмотреться. Небольшая гостиная, напротив дверь во вторую комнату. Некрашеный стол, несколько стульев и просиженная кушетка.

Владимир Ильич вышел из задней комнаты, прищурился и быстро-быстро пошёл навстречу с протянутой рукой.

Красин даже растерялся немного. Он не ожидал, что его примут так тепло, так по-домашнему. Надежда Константиновна засуетилась. Ну, конечно, гостя нужно попотчевать русским чаем из самовара. Владимир Ильич вертел Красина из стороны в сторону.

— Хорош, батенька, хорош! И не постарел, всё такой же архимодный.

За чаем засиделись допоздна. Нет, беседа с Ильичём складывалась нелегко. Ленин был резок, не стеснялся в формулировках, с горечью говорил о соглашательстве. Ругал примиренчество ЦК, досталось и Леониду Борисовичу.

Условились, что Красин задержится в Женеве вместе с Любимовым, постарается договориться с меньшевистским Советом. От меньшевиков требуется одно — не ставить палки в колёса съезду. Правда, Ленин был уверен, что договориться не удастся. Он подозревал, что меньшевики попробуют сорганизовать собственный «съезд».

— Но я не верю в их «съезд». По сообщениям с мест за меньшевиками только 9 комитетов, а за нами 20. На наш съезд они, конечно, не пойдут. Ну и пусть себе. Не страшно... Воздух будет чище.

Красин промолчал. Больше к этому щекотливому вопросу они не возвращались. Остаток вечера проговорили о России, революции, надеждах.

«Алексеевский вертеп» — так прозвали лондонскую квартиру эмигранта-большевика Николая Александровича Алексеева — напоминал «вавилонское столпотворение».

В Лондон, на съезд, прибывали делегаты. И у всех один адрес — Алексеева. У стен двух небольших комнат — матрацы. «Со времён II съезда сохранились», — гордился хозяин.

На матрацах делегаты, каждый со своим багажом. Галдёж, накурено так, что почти невозможно разглядеть лица собеседника. А что делать? Ведь не так-то легко разместить в Лондоне 38 человек, не знающих английского языка. К тому же разместить так, чтобы не привлечь взоров английской полиции.

От матраца к матрацу, от стула к стулу ходит Владимир Ильич. Он ни о чём не расспрашивает. Делегаты сами делятся впечатлениями о работе на местах, рассказывают о дорожных приключениях.

У Надежды Константиновны дел уйма. Она без устали исповедует каждого. Адреса, шифры на будущее, всевозможные явки, пароли — всё это тщательно записывается в особую тетрадь. Делегатам не положено делать записи, и Крупская по нескольку раз проверяет «уроки». Сердится, когда кто-нибудь не твёрдо усвоил их. Со стороны послушать — ничего не поймёшь. Сидит этакий здоровенный дядя с бородой и усищами, в руках бумажка. Он изредка заглядывает в неё, потом закрывает глаза и смешно, словно таракан, шевеля усами, бубнит вполголоса: «Пташка божия не знает...»

А в другом углу взрыв смеха.

Там разучивают пароль. Говорят, что его придумал Носков. Был такой член ЦК. У пароля «три степени доверия».

Первая:

— Товарищ Грач, — или там Мирон, или иная какая кличка.

— Он самый.

— Битва русских с кабардинцами.

— Или прекрасная магометанка, умирающая на гробу своего мужа.

«Вторая степень» начиналась словами:

— Где читали вы эту книгу?

— Там, где любят женихов.

И наконец, третья:

— Хорошо ли там жилось?

— Насчёт еды ничего, а спать было холодно. Абракадабра. — И снова хохот.

Среди делегатов III съезда ветераны, вроде Лядова, Гусева. Спустя два года после II съезда, они вспоминают про уютный немецкий кабачок, в котором подавали отменное пиво с неизменными сосисками. Там можно было непринуждённо поговорить, не запрещалось и петь. И часто, вечерами, удивлённые лондонцы останавливались у дверей пивной, слушая незнакомые, протяжные русские песни. Они даже аплодировали великолепному исполнению Гусева. У него действительно красивый гибкий голос и врождённая артистичность.

Пора было открывать заседания съезда, но без Красина Ленин начинать не хотел.

Наконец явились Марк Любимов и Красин. Их встретили настороженно. Любимов решил, что это выражение недоверия, замкнулся, ходил мрачный, на вопросы не отвечал.

Красин же был совершенно спокоен. Дело сделано. Были ошибки? Были. Понял? Понял! Ну и конец разговорам! И он сидел молча, подперев рукой щёку. Ни выпады делегатов, ни прямые вызовы на дискуссию не могли вывести Леонида Борисовича из этого невозмутимого состояния.

А съезд уже шёл своим чередом. Предстояло решить такие важные вопросы, как вопрос о вооружённом восстании, об участии социал-демократов во временном революционном правительстве, об отношении к крестьянскому движению, к либералам и меньшевикам.

Единодушно избрали председателем III съезда Владимира Ильича Ленина, а Красин (Зимин) был избран заместителем председателя. Никитичу, Зимину, Винтеру — Леониду Борисовичу Красину, несмотря на острую критику, не отказали в доверии.

Вечернее заседание 18 апреля. Владимир Ильич делает доклад об участии социал-демократии во временном революционном правительстве. Доклад закончился поздно, прения перенесли на утро. Утром первым взял слово Зимин.

— Я, как, вероятно, и все остальные, — говорил Леонид Борисович, — с наслаждением слушал речь докладчика... Думать, будто для социал-демократии станет возможным участие во временном революционном правительстве с того момента, когда самодержавие уже окончательно пало, — наивно: когда каштаны вынуты из огня другими, — никому и в голову не придёт разделить их с нами. Если без нашего участия образуется временное правительство, достаточно сильное, чтобы окончательно сломить самодержавие, то, конечно, оно не будет нуждаться в нашем содействии и, состоя из представителей враждебных пролетариату групп и классов, сделает всё зависящее от него, чтобы не допустить социал-демократов к участию во временном правительстве.

Самый вопрос об участии или неучастии социал-демократии во временном правительстве... должен быть решён и может быть решён только на основании конкретных данных, в зависимости от условия, времени и места. Это должно быть выражено в резолюции...¹

После окончания прений снова выступил Ленин. Он сказал:

« — В общем и целом я разделяю мнение т. Зимина... Важность цели борьбы указана т. Зиминым очень правильно, и я всецело присоединяюсь к нему. Нельзя бороться, не рассчитывая занять пункт, за который борешься...»²

Владимир Ильич принял все поправки Красина к резолюции по докладу. Эта резолюция и была одобрена съездом как резолюция Ленина — Зимина.

20 апреля утром председательствует Красин. Когда все расселись, он в наступившей тишине хмуро произнёс:

— Телеграф принёс известие о новых зверствах в Варшаве. Полиция и войска стреляли — много убитых. Предлагаю почтить память погибших борцов вставанием.

Делегаты съезда поднялись в скорбном молчании.

25 апреля вечером слушался отчёт ЦК.

Леонид Борисович просил извинения за неполноту отчёта...

Волнение немного улеглось. Спокойно, не возражая даже на обвинения, Красин рассказал о работе ЦК. Он дал ленинскую оценку своим примиренческим ошибкам. И все поняли — с примиренчеством Красина покончено, и навсегда.

Доклад завершён, пора расходиться. Но Зимин — Красин поднимает руку.

— Я не сторонник принятия съездом каких-либо благодарственных резолюций и думаю, что вообще они более уместны в земских собраниях... но ЦК считал бы нарушением своего долга по отношению к группе в высшей степени ценных и преданных делу работников не отметить здесь того, что ими сделано для партии.

Я имею в виду не каких-либо выдающихся, всем известных деятелей партии, литераторов или вождей; я имею в виду тех скромных товарищей, энергией, умением, самоотверженным трудом которых создана и работает вот уже пятый год главная типография ЦК в России. Мы позволяем себе предложить съезду следующую резолюцию:

«III съезд РСДРП, выслушав доклад ЦК о постановке партийных типографий в России и принимая во внимание, в частности, деятельность товарищей, работающих в главной типографии ЦК в России с 1901 года, шлёт свой привет названным товарищам и выражает надежду в недалёком будущем видеть их в числе тех товарищей, которые войдут в первую открытую легальную типографию РСДРП»¹.

Эта резолюция — привет ближайшим товарищам Красина по работе в Баку, в типографии «Нина». Съезд принял её единодушно.

Отчёт ЦК съезду, по словам Ленина, касался больше техники, чем политики. Главной ошибкой ЦК была его борьба против созыва съезда. Это открыто признал и Красин, что дало право Владимиру Ильичу, подводя итог этому разделу работы съезда, заявить: «...больше радости об одном грешнике раскаявшемся, чем о 99 праведниках... Когда налицо „сознавшийся подсудимый“ — судебное следствие отпадает»¹.

III съезд избрал новый Центральный Комитет из пяти членов. В состав нового ЦК вошли Ленин, Красин, Богданов. Леонид Борисович был избран по предложению В. И. Ленина.

Итак, он опять «министр финансов» партии большевиков. Но у него теперь и новая должность — «главный техник».

После окончания съезда Владимир Ильич долго и обстоятельно инструктировал Леонида Борисовича. Чётко, ясно, пункт за пунктом Ильич обрисовывал Красину всё, что он должен сделать для подготовки вооружённого выступления пролетариата. Главное — деньги и оружие, оружие и деньги. Ведь без денег не раздобудешь винтовок и револьверов, не приготовишь бомб, а Владимир Ильич говорил и о пулемётах, они незаменимы в уличных боях.

При Петербургском комитете партии имеется «Боевая техническая группа», её возглавляет Сергей Иванович Гусев. Ленин предлагает эту группу передать в ведение ЦК и поставить её под начало Красина.

Съезд постановил: «...принять самые энергичные меры к вооружению пролетариата, а также к выработке плана вооружённого восстания и непосредственного руководства таковым, создавая для этого, по мере надобности, особые группы из партийных работников».

«Принять... самые энергичные...» — это относится прямо к Красину. Как приказ.

И опять деньги. Он уже забыл о тех счастливых днях, когда не приходилось думать о деньгах.

За границей денег не достанешь. Чтобы использовать средства европейцев и американцев, сочувствующих русской революции, придётся направить в разные страны таких ораторов, имена которых известны всему миру. Хорошо бы Горького или Леонида Андреева. Но об этом после, там, в Петербурге.

Красин, по обычаю, установившемуся в те дни, когда он, попадал за рубеж, скупал все газеты, которые можно было достать — английские, французские, немецкие, итальянские. Правда, английские ему мало доступны, зато французские, немецкие и даже итальянские он прочтёт «от корки до корки».

Сообщения о революции в России — на первых полосах. Стачки, стачки, забастовки. Прав Владимир Ильич: не стачки, не забастовки, а только вооружённое восстание может привести к победе. Французы много места уделяют вестям с фронтов русско-японской войны. Война-то проиграна, чтобы это понять, не нужно быть стратегом. Но и Япония на пределе, она одерживает Пиррову победу. Война революционизирует солдат, откроет им глаза на многое.

Но что это!

На французскую Ривьеру приехал Морозов. Полно, не однофамилец ли? Нет, Савва Тимофеевич, это и по-французски звучит так же, тут ошибки нет. Французские газеты, обычно такие болтливые, когда дело идёт о светской хронике, на сей раз скупо извещают только о приезде. Снова нахлынули воспоминания. О недавнем...

Савва, Савва! Ты честно давал деньги. Да и не только деньги. Дружбу, заботу встречали у тебя многие. И Красин в том числе.

Европеец с монгольским лицом. Интереснейший человек. Таких хорошо иметь друзьями. Да и враг, подобный Морозову, — хороший учитель. Сказал как-то об этом Горькому, а тот только усы топорщит. Какой там враг! Недавно Савва номер выкинул, рискованнейший. Полиция по пятам шла за Бауманом. Кольцо сжималось. А Савва решил рискнуть. Спрятал у себя Баумана на Спиридоновке. Потом купил ему шубу на соболях и в собственной коляске повёз в Петровский парк на прогулку. Видите ли, нельзя человека держать взаперти, без свежего воздуха.

А что, если из Лондона заехать к Савве? В последнее время ходят слухи, что родственники капиталиста взбунтовались, учредили над Морозовым опеку, отстранили от управления фабриками.

Поезд идёт у самой кромки воды. Лазурный берег. Отели, пансионаты, рестораны, кафе, роскошные пляжи. Сезон уже начался, и Лазурный берег превратился в золотой. Золото льётся здесь рекой, как и вино.

Дорогой отель в большом тенистом парке.

Красин огибает пахучие клумбы.

С балкона, густо уставленного ящичками, кадками, вазами с цветами, в Красина пристально вглядывается какой-то пожилой, очень худой человек в просторном костюме из белоснежной шерсти. У него смешно оттопырены уши, они просвечивают на солнце. Господи, да неужто Савва? Радужный столб воды из мраморного фонтана перед балконом мешает Красину разглядеть этого странного человека.

Но вот человек всплеснул руками. Быстро спустился по лесенке.

— Леонид Борисович! Рад, рад, дорогой!

Савва Морозов по-русски троекратно целует Красина.

— Жарко на этой проклятой Ривьере. Вот холодная вода, сода, виски, сигары... Впрочем, вы, кажется, не курите? Видите, я всё помню...

Какой-то суетливый стал Савва. Раньше в нём этого не было. И похудел — страшно смотреть. Нет и знаменитого ёжика на голове. Волосы как-то не по-русски, на иноземный лад прилизаны, расчёсаны на прямой пробор:

— Савва Тимофеевич, что вы там в парке выглядываете?

Савва только безнадёжно рукой махнул, налил себе солидную порцию виски без содовой, опрокинул, крякнул и неожиданно смачно сплюнул прямо на пышный олеандр.

— Гости скоро припрутся, будь они неладны! Жена! Эх! Но если разрешите, приступим прямо к делу.

Савва вдруг по-морозовски прищурил свои монгольские глазки, хмыкнул:

— Я, конечно, понимаю, что вы сделали длинный путь не только ради того, чтобы справиться о моём самочувствии. Так?

Красин ощутил некоторую неловкость. Что-то стряслось с Морозовым.

А ведь Красин действительно ехал сюда и за деньгами.

Савва молча выслушал Красина. Зажёг спичку, положил её горящей в пепельницу и задумчиво следил за тем, как корчится, догорая, тонкая палочка.

— Деньги! Всю жизнь только деньги. Нет, нет, я не о вас, вам деньги не для себя нужны. А денег у меня нет. Живу, как говорят, здесь, во Франции — частным рантье, на доходы с уральского имения. От фабрик меня отстранили. Плохой я фабрикант. Никому на фабриках не нужен — моя игра кончена. Сел меж двух стульев. Нет, нет, пожалуйста, без вежливостей. Можете смеяться... Теперь вам всё, надеюсь, ясно...

Савва говорил медленно, с паузами, часто умолкая на полуслове.

— А других дел у вас ко мне нет? Поручения! Писем от Пешковых?

— Да ведь я из России давно. Не видел перед отъездом Алексея Максимовича. И главное, никак не ожидал, что вы окажетесь на Ривьере...

— Так... так... Понятно! Конечно, им теперь не до меня. Они заняты революцией.

Савва уже не слушал ответов собеседника, занятый своими мыслями. Красин замолчал. Нужно было уходить. Но сделать это так, чтобы не обидеть Савву.

— А как у вас с революцией? Как вы сами поживаете? Я слышал, вы теперь крупный инженер... Воротила. Поздравляю, поздравляю!..

Наигранная беспечность морозовского тона не могла обмануть Леонида Борисовича. Ему было жалко этого сильного человека, ставшего развалиной. Какая-то неотвязная, недодуманная мысль точила мозг Саввы, сушила душу, тело. А он всё думал, думал, думал.

В парке захрустел гравий, послышались голоса. Савва очнулся, тревожно прислушался.

— Сюда идут люди. Пожалуй, встреча с ними не доставит удовольствия ни вам, ни им. Пройдёмте через коридор.

Савва схватил Красина за руку и потащил куда-то в глубь комнат. Спальня, гостиная, кабинет.

В кабинете Морозов вдруг остановился. Огляделся.

— Простите! Минутку! Я догоню вас в вестибюле...

Красин вышел из морозовских комнат. В глаза ударило солнце. Через стеклянные двери отеля было видно море. Красин, не оглядываясь, торопясь скорее покинуть этот печальный приют русского фабриканта, взялся за ручку двери.

— Стойте, куда же вы?

Савва схватил Леонида Борисовича за плечо и протянул конверт.

— Вот всё, что я имею... Передайте Марии Фёдоровне Андреевой на её усмотрение.... Пусть отдаст кому нужно... Нет, в России мне ничего больше не надо. Прощайте!..

И снова за окнами вагона ласково плещется море. И светит солнце. В открытое окно врывается аромат цветов.

Красин ничего не замечает. Встреча с Морозовым, как посещение кладбища: всё дорого и всё мертво. Он видел, как сходят с ума узники одиночек. Морозов тоже узник, его камера — апартаменты роскошного отеля. И он не может сойти с ума, хотя и старается.

Красин пытается отвлечься от этих мыслей. У него впереди столько дел. Неотложных, рискованных, тяжёлых.

«Воротила! Фу-ты, наваждение, опять Морозов». Он слышит его голос. «Воротила». Да, так называют крупных инженеров, руководителей промышленности. Любопытно, а кто всё-таки этот Леонид Борисович Красин? Он практик. Когда открыты законы, когда обоснованы теории — инженеры воплощают формулы в машины, движение в электричество. Строят, переделывают. Так и в революции. Он инженер революции. А что? Именно так.

Нет, свидание с Морозовым выбило его из обычной колеи, направило его мысли в сторону каких-то нечётких, туманных размышлений и сомнительных аналогий. А он не любит неясностей.

Через несколько дней — Россия. Там уже стреляют.

Тихо шелестит листва южного парка. Изредка хрустит гравий дорожек, потревоженный чьими-то шагами. В открытое окно вливается густой зной.

У большого зеркала сидит обнажённый до пояса седой человек. Левой рукой он сосредоточенно прощупывает границы биения сердца. Правая зажала химический карандаш. В зеркале виден круг, очерченный на левой стороне впалой груди.

Выстрел ожёг пальцы. Пуля пробила центр круга. Морозов додумал неотвязную думу.

После посещения Морозова, на обратном пути в Россию, Леонид Борисович остановился в Берлине. Здесь предстояла встреча с руководителями германской социал-демократии. Надо было разъяснить им положение, каким оно стало в РСДРП после III съезда. Разъяснить причины раскола партии, размежевания большевиков и меньшевиков. Владимир Ильич настаивал на таком контакте с немецкими социал-демократами и просил именно Красина выполнить это деликатное поручение, надеясь на его такт и дипломатические способности.

В начале июня 1905 года состоялась эта встреча. Она была не лёгкой, и не сердечной...

«...Вчера... был у Каутского, куда к концу моего визита явилась также Роза Люксембург... Как и надо ожидать от немца, удивляется и не может понять, как это мы „при отсутствии каких-либо существенных разногласий“ за два года всё-таки не могли столковаться».

Леонид Борисович обстоятельно и, чтобы они не подумали, будто ленинский «посол» даёт одностороннюю большевистскую оценку позиции меньшевиков, «стараясь не впадать в страстный тон», говорил:

— Мартов характеризовал положение меньшинства аллегорией о верёвке, надетой на шею. Мол, тянут нас ЦК и Бюро комитетов большинства на III съезд, как баранов на заклание...

Но они отказались идти на «верёвке». Собеседники Леонида Борисовича признали это ошибкой меньшевиков.

Но в чём Красин видит причины отказа?

Леонид Борисович, как терпеливый учитель, разъяснял своим именитым «ученикам»:

— У нас, большевиков, есть вполне законченная организация и известные органы, уполномоченные вести переговоры и обязываться исполнением известных условий за всю свою партию, у другой же стороны не только нет властей, пользующихся известными правами, но и нет способа в скором времени создать что-либо, с чем можно было бы заключать соглашения... Близятся грозные события, и организоваться в боевую партию мы должны во что бы то ни стало.

Меньшевики же ведут дело к развалу партии... Какие бы мы условия теперь ни предлагали, на какие бы уступки ни шли, из этого не будет толку, ибо большевики осуществляют партийную волю посредством съездов партии, а меньшевики болтают о каких-то реформах в местных организациях, разводят демагогию о вовлечении в организационную практику (?) широких масс, о хождении в народ.

Розе Люксембург, знающей русский язык, Леонид Борисович более детально осветил разногласия между большевиками и меньшевиками.

Каутский сообщил Красину, что Август Бебель хотел на днях выступить с открытым призывом к объединению. Но его отговорили это делать. Леонид Борисович со своей стороны подтвердил ошибочность открытых выступлений.

— Это была бы лишь вода на мельницу либералов и эсеров, отношения же внутри РСДРП от этого обострились бы ещё больше.

«Надо мириться, надо мириться» — только и разговору! — писал Леонид Борисович Ленину о пожеланиях Каутского и Люксембург. И тут же приводил свой ответ.

— Ну, что же, мы не прочь, но вот меньшинству нужно время провести свои резолюции и построить партию снизу.

Письмо к Ленину заканчивалось утверждением необходимости всесторонней информации социал-демократов Запада о положении в РСДРП.

«Иначе мы сами будем виноваты, — писал Красин, — если у них будет всё в одностороннем освещении. Сегодня я уезжаю из Берлина, еду через Вержболово.

Всего лучшего. Крепко жму руку.

Винтер».

Красин спешил домой в Россию, где с каждым днём революционная ситуация становилась напряжённей. Надо было организовывать боевые дружины, вооружать их, готовить к открытому бою с самодержавием.

Вернувшись из-за границы в Москву, Леонид Борисович вскоре легализовался. Провал цекистов на квартире Леонида Андреева непосредственно его не затронул.

Летом 1905 года ЦК РСДРП признал необходимым освободить из Таганской тюрьмы членов бывшего ЦК — Владимира Носкова, Баумана, Дубровинского, Сильвина и других.

Они должны быть на свободе. Они умеют руководить. А это так важно сейчас. Вся операция по освобождению поручалась Красину.

Много вариантов выдвинули «красинские техники». Один из них Леонид Борисович признал реальным — подкоп под тюремную баню, куда раз в неделю приводили заключённых.

Со стороны Москвы-реки вблизи Таганской тюрьмы находился пустырь. Отсюда всего удобнее было вести подкоп. Но как на глазах у всех, среди бела дня затевать большие земляные работы? Леонид Борисович поручил своим помощникам арендовать прилегающий к тюремной бане участок и объявил о создании «Анонимного общества по производству бетонных изделий».

Участок был огорожен забором. На нём возвели большой крытый сарай и для маскировки закупили различные бетонные трубы, разбросали их по территории «предприятия».

Главным директором-распорядителем «Анонимного общества» стал Леонид Борисович. Из помещения сарая и начался подкоп в направлении Таганской тюрьмы. Два латыша работали землекопами, вместе с ними Трифон Енукидзе — «Семён». Он очутился в Москве по вызову Красина, чтобы организовать нелегальную типографию на Лесной улице. Как и полагалось в солидном предприятии, был здесь приказчик, а у него помощник. Таким помощником выступал Павел Августович Грожан, близкий товарищ Никитича.

Связь с узниками Таганской тюрьмы поддерживалась регулярно. К Носкову приходили на свидание под видом родственников специально подобранные товарищи. Они-то и сообщили необходимые сведения заключённым.

Однажды в тюрьму на свидание явился ещё один «родственник» — это был Леонид Красин. Его неожиданное появление в тюрьме вызвало изумление и тревогу среди арестованных цекистов, но визит Красина прошёл безнаказанно и с пользой для дела.

Чтобы не вызвать подозрений, предприятие по производству бетонных изделий должно было вести какие-то деловые операции — заключить договоры, что-то покупать и продавать. Игравший роль приказчика в «подкопном» заведении, Кедров был бесподобным актёром — он так усердно и добросовестно выполнял свои обязанности, что вызывал удивление и недоумение у своих партнёров по торговым сделкам. Он торговался за каждый грош, выпивал бесконечное количество чашек чаю, ведя изнурительные переговоры с подрядчиками.

Строительство сарая и другие подготовительные работы отняли изрядное количество времени. Сам подкоп начался лишь в сентябре 1905 года. Но тогда уже стало ясно, что развивающаяся революция освободит узников Таганки раньше, чем будут закончены подкопные работы. Учитывая это, Центральный Комитет приостановил деятельность «Анонимного общества». Через несколько недель напуганное нараставшим революционным штормом царское правительство раскрыло двери тюрем.

Впервые партийную кличку «Никитич» большевик В. Богомолов услышал в 1904 году. Это имя — Никитич было, по словам Богомолова, окружено ореолом таинственности. Первая встреча Богомолова с Леонидом Борисовичем произошла во второй половине 1905 года.

Уже известному в московской партийной организации Богомолову — «Чёрту» предложили принять под своё руководство подпольную типографию Центрального Комитета, созданную по указанию Красина на Лесной улице в Москве. Для получения исчерпывающих инструкций по ведению этой типографии Богомолову надлежало приехать в Петербург для встречи с Никитичем. Ему была дана явка в Петербурге — улица Гоголя, правление «Общества 1886 года». В «Обществе 1886 года» управляющим кабельной электрической сетью столицы работал инженер Красин.

В течение дня к техническому руководителю городским электрическим хозяйством приходили десятки самых различных посетителей. В этих условиях конспиративные встречи Красина с необходимыми ему людьми не представляли особых трудностей и были безопасны.

Богомолов застал Красина в его кабинете. Леонид Борисович предложил «Чёрту» прийти к нему вечером на квартиру, чтобы потолковать не торопясь и без всяких помех.

Наступил вечер. Богомолов явился в дом на Литейный проспект, где жил Леонид Борисович.

Красин обстоятельно расспросил своего гостя о работе, которую тот вёл в партии, и пришёл к заключению, что в типографии «Чёрт» не задержится. Его разумнее будет использовать в военно-технической группе. Мужик отчаянный, бродяжничал по Аляске, дрался с грабителями. Потом в Самаре занимался транспортом большевистской литературы, даже ухитрился однажды выкрасть у жандармов арестованную корзину брошюр, за что и получил прозвище «Чёрт».

В этот вечер у Леонида Борисовича собралось несколько человек, которым партия поручила решение ряда вопросов, связанных с вооружением боевых дружин. На конспиративном совещании речь шла о типах и снаряжении бомб, о технологии изготовления взрывчатки-мелинита, об эффективности этого взрывчатого вещества.

В числе других на совещании был и профессор химии Тихвинский-Эллипс. Серьёзный учёный, талантливый изобретатель, профессор создал новое взрывчатое вещество — панкластит.

Ещё до совещания панкластит был лично опробован Леонидом Борисовичем. На конспиративном «полигоне» в дебрях Карельского перешейка Красин в присутствии товарищей метал бомбы, начинённые панкластитом, и с секундомером в руках следил за временем взрыва. Затем бегал измерять радиус поражения. Он был очень увлечён панкластитными бомбами и считал, что они будут грозным оружием в городских баррикадных боях. Особенно его восхищала простота изготовления панкластита.

Леонид Борисович любил «лично испытывать». Он «лично испытал» и новую конструкцию съёмного приклада к обыкновенному браунингу. Приклад превращал пистолет в винтовку, повышал прицельность.

У «Чёрта» разгорелись глаза. Вот это размах!.. И новинки боевого снаряжения рабочих дружин, и возможности быстрого производства новых видов вооружения!

А транспорт оружия из-за границы? «Чёрт» знал, как это сложно.

Разошлись уже ночью. И ещё долго горела настольная лампа в кабинете Красина. Часто Никитичу приходилось ночи напролёт заниматься военно-техническими делами. А днём он снова мирный инженер, заведующий кабельной сетью столицы.

Знакомый кабинет. С того памятного вечера у Стасовой Буренин часто бывал в нём. Но Красин незнакомый. Таким Николай Евгеньевич никогда ещё его не видел. Обычно сдержанный, немногословный, точный, сегодня Леонид Борисович бегал по кабинету, переставляя стулья, теребил бородку. Останавливался и снова ходил, как будто не мог догнать ускользавшую мысль.

— Николай Евгеньевич, вы случаем не знакомы ли с этим попом — Гапоном?

Буренин молчал. Вопрос застал его врасплох.

— Только что Гапон сделал предложение ЦК. И знаете, какое? Не поверите, батенька, — несколько тысяч винтовок, револьверов, динамит, патроны...

— Леонид Борисович, попа я не знаю, но поповские дары пахнут провокацией.

— Вот и я так думаю. Но согласитесь, если это не подвох, если мы и впрямь сможем заполучить оружие, то сколько проблем будет разом решено!

Буренин больше других работников «боевой технической группы» знал об этих проблемах. Оружия не хватало. Его было просто катастрофически мало. А тут — несколько тысяч!..

Красин рассуждал вслух:

— В апреле, когда мы собирались на свой съезд, в Москве заседала конференция партий народнического толка. Были на ней и представители финских «активистов». От них-то мне и известно, что на конференции стоял вопрос о подготовке к вооружённому восстанию. Но господа эсеры не имеют в своём распоряжении сколько-нибудь многочисленных сторонников, сведённых, так сказать, в одно место и достаточно организованных. Ясно, почему они потянулись к Гапону. С этим попом идут ещё кое-какие рабочие организации Петербурга. Даже 9 января их не отрезвило. Поднять восстание в столице, тем самым подать сигнал эсерам провинции, ошеломить правительство — и дело в шляпе. Так или примерно так рассуждают черновы, азефы, циллиакусы. На рабочих им наплевать, пусть гибнут тысячами, авось по их трупам социалисты-революционеры доберутся до власти. А если и неудача — опять-таки пострадают рабочие. Ясно? Авантюра чистейшей воды! Но оружие они, по-видимому, действительно закупили. И теперь весь вопрос в том, как нам добыть побольше этого эсеровского вооружения и не допустить эсеровской авантюры.

Вот что, Николай Евгеньевич, придётся вам проехать в Женеву к Владимиру Ильичу. Не скрою, Владимир Ильич со слов самого Гапона знает об этом оружии. И Ленин требует, чтобы кто-либо из представителей «боевой группы» приехал к нему немедленно. Я думаю, что этим представителем должны быть вы. Так что, если нет веских «против», собирайтесь в путь побыстрее. Мы и так запаздываем.

Женевская рабочая окраина. Маленький домик. На дверях нет звонка. Буренин легонько постучал.

Дверь открылась. И так странно, так неожиданно встретиться здесь, в центре Швейцарии, с типичной петербургской курсисткой. Если бы Николай Евгеньевич и не узнал сразу Крупскую, с которой встречался раньше в Смоленской школе, то всё равно понял бы, что не ошибся адресом.

— Герман Фёдорович, — неуверенно представился Буренин, машинально назвав свою партийную кличку.

— Прошу, прошу, Владимир Ильич давно вас ждёт и очень беспокоится, что вы так задержались с приездом. Пройдёмте к нему, он работает на веранде.

Веранда была пристроена к дому позже. Стол, несколько стульев, земляной утрамбованный пол, и кругом, даже на потолке, виноградные лозы.

Владимир Ильич забросал вопросами.

— Рассказывайте, рассказывайте!

Ленин интересовался всем, каждой деталью. А Буренину было о чём рассказать.

Вспомнилось, как ещё в 1902 году, в Кириасалы, где на границе России и Финляндии приткнулось небольшое именьице его матери, он в местной школе демонстрировал «туманные картинки», а в футляре от фонаря потом возил сотни экземпляров «Искры». Вспомнил дом на Фурштадской, где ему приходилось сидеть за роялем Стасовых и играть, а его руки, ноги, тело были обмотаны газетами, и он нещадно врал, вызывая недовольство и ворчание Владимира Васильевича. Рассказывал и о химической лаборатории, о замыслах Красина создать свои мастерские по изготовлению бомб.

Владимир Ильич часто заразительно смеялся, но часто и хмурился. Прерывал тоже часто, обращаясь к Надежде Константиновне:

— Надя! Ты только послушай, что он рассказывает!..

Но Буренин иссяк — и пора поговорить о главном, о Гапоне и поповском оружии.

Ленин не спешил с ответом. Да, он знает Гапона, несколько раз встречался с ним. Этот поп даже посещал квартиру Ильича. Ни Ленин, ни Буренин не знали тогда, что ловкий попик уже успел связаться с охранкой и стал верным орудием в её руках.

— Гапон здесь, в Женеве. У него, кажется, слажено дело с покупкой оружия. Его будут грузить в Лондоне на пароход «Джон Графтон». Да вот вы и сами можете убедиться. Сегодня в кафе встретимся с Гапоном и побеседуем втроём за кружкой пива.

...Беседовали очень мирно. Ленин говорил мало. Слушал. Иногда задавал вопросы. Гапон витийствовал. Буренин только диву давался, как этот «святоша» пускается в рискованные авантюры, не ведая о трудностях транспортной работы, не представляя себе, что такое вооружённое восстание и баррикадная борьба.

Молчание Ленина Буренин счёл проявлением скептицизма. Но Ильич не возражал против поездки Николая Евгеньевича вместе с Гапоном в Лондон, чтобы своими глазами посмотреть на все приготовления к отправке оружия.

Не хотелось расставаться с Ильичём. Но времени для выполнения рекогносцировки было в обрез.

В проливе Ла-Манш тихо, солнечно, а в каюте душно, и всё «население» парохода на палубе. В праздничной толпе чёрная ряса Гапона выглядит оперением ворона.

Буренин едет вместе с Гапоном на том же корабле. Сталкиваются поминутно. Но делают вид, что незнакомы.

В Лондоне разъехались по разным гостиницам, чтобы на следующий вечер конспиративно сойтись в какой-то квартире.

Незнакомый человек, по внешности рабочий, доложил, что погрузка парохода закончена. Её произвели тайно, у западных берегов Франции. Оружие в открытое море доставил «океанский бродяга», перевозивший какие-то товары в Китай и за небольшую плату подбросивший оружие «Графтону».

Всё как будто хорошо. Но Буренину непонятно, почему всё-таки эсеры, Гапон просят социал-демократов принять от них часть оружия. Другими словами — организовать встречу парохода у финских шхер. Гапон или чего-то недоговаривает, или просто не посвящён во все детали экспедиции. А её финал угрожает провалом, если там, в Финляндии, никто не позаботится встретить пароход. Гапон не пожелал давать какие-либо объяснения. И снова всплыли старые подозрения. Попу доверять нельзя. Нужно поспешить в Россию, чтобы немедленно обо всём доложить Красину.

— Пароход с оружием уже в пути, я обогнал его, не больше чем на неделю, — Буренин даже забыл поздороваться.

— Как там Ильич?

Буренин передал Красину всё, что успел увидеть и услышать за те несколько дней, которые провёл с Лениным. Красин не перебивал.

— Ну, а теперь об оружии и Гапоне. Ваши впечатления?

Впечатления были смутные. Ясно, что Гапон с этой экспедицией запутался, и вряд ли она окончится благополучно. К социал-демократам он обратился в последнюю минуту, чтобы как-то спасти положение. И Владимир Ильич не обманывается насчёт попа. Но в данном случае речь шла об оружии, пусть там эсеры, Гапон ведут странную, может быть, и нечистую игру. Главное — оружие, его нужно получить любой ценой.

Интуиция подсказывала Красину, что не следует ввязываться в это «грязное дело». Но именно потому, что интуиция «была против», Леонид Борисович решил выяснить всё до конца. Он должен сам повидать Гапона. Тем более что и поп приехал в Россию. И приехал по паспорту, полученному у женевских социал-демократов. От них он получил и явки. Значит, разыскать его будет нетрудно. Но Красин для Гапона — никто. Доверять попу он не собирается. Значит, при свидании должен присутствовать Буренин, и хорошо бы Горький.

Алексей Максимович не только встречался с Гапоном, но имеет на него определённое влияние.

— Николай Евгеньевич, вы должны извлечь Алексея Максимовича из Куоккалы и доставить куда-нибудь на дачу — сами выберете, — вы в Финляндии знаете всех и вся... А я приеду с Румянцевым. Гапона предупредим и дадим провожатого. Только имейте в виду — Горький в Куоккале в осаде. Шпиков вокруг, что ос в дупле с мёдом. Обдумайте всё, но не мешкайте, иначе опоздаем.

Буренин ушёл.

Леонид Борисович откинулся на спинку стула, вытянул ноги. Отдыхала голова, яснее делалась память. Нет, он не жаловался на память, она ещё ни разу его не подводила. И не имеет права подвести. Если свои инженерные заботы он доверяет бумаге, то только потому, что память должна быть целиком отдана делам революционным. Имена и клички, пароли и явки, дела, которые нужно сделать сегодня, и планы наперёд — всё должна хранить только память, и никаких записей.

И память хранит и встречи, и беседы, и лица. Удивительно сложилась его жизнь. «Легальный подпольщик», друг многих замечательных людей. С ними его познакомила революционная работа.

Эти люди наполняют жизнь, заставляют многое видеть по-иному, замечать детали, на которые в другое время не обратил бы внимания, возбуждают новые мысли. И если он должен многое скрывать от этих людей, пока, конечно, то в конечном счёте вся его подпольная деятельность направлена на то, чтобы и мысли и дела этих людей со временем сделались достоянием человечества.

Он опять о делах!..

Нет, нет, не о делах, о дочках. Маленьких забавных дочках. Когда-то давным-давно он читал «Что делать?» Чернышевского. Какпоразил его образ Рахметова. Дух захватывало. Спит на гвоздях, бродит по белу свету и закаляется, работает бурлаком, лес таскает, землю копает, железо куёт. Ни кола, ни двора. Никакой любви, никакой семьи. «Ими расцветает жизнь всех...» Ими! А вот он не может без дочек, скучает, если долго не видит. И на гвоздях не спится, в постели лучше. Уж не переродилось ли племя революционеров за те 40 лет, что миновали со дня опубликования романа Чернышевского? Вспомнил о дочках, нужно купить им игрушки, завтра воскресенье, и он поедет в Куоккалу на дачу, и к чёрту всех шпионов и жандармов. Они ещё долго будут ломать шляпы перед инженером Красиным.

Буренин вскоре сообщил Леониду Борисовичу, что свидание с Гапоном может состояться в имении финского сенатора Тернгрена. Красина туда доставят финские товарищи. Сам же Буренин берётся за нелёгкое дело — увезти из-под носа шпиков Горького.

Конечно, можно было бы просто попытаться улизнуть из Куоккалы ночью. Но ночь для всех ночь, в темноте шпионы могут прозевать, но и шпионов нетрудно прозевать. Николай Евгеньевич решил поэтому вывозить Горького, так сказать, «в полной экипировке» и поэтапно. С дачи на дачу — каждый раз «фильтруясь», чтобы прибыть к месту свидания «чистым», без хвостов.

Буренин не был уверен, что за ним не следят, и поэтому не поехал в Куоккалу. К Горькому явились Владимир Ландсберг и семейство Виндштоков. Люди нейтральные... Они захватили для Алексея Максимовича охотничий костюм, припасённый Бурениным. В тирольской шляпе, высоких сапогах, с двустволкой Горький выглядел бывалым лесным скитальцем. Прекрасная борзая послушно тёрлась у ног Алексея Максимовича.

Ночью «охотники» тихо покинули Куоккалу. Они не поехали прямо к железной дороге. Лошади мчали их в обратную сторону. С рассветом остановились на даче Шефтель, потом поехали дальше. И только на следующую ночь, «очищенные», они незаметно подъехали к маленькой железнодорожной станции, где их поджидал Буренин.

Курьерский Петербург — Гельсингфорс такие полустанки пролетал, не замедляя хода. Но в эту ночь он остановился, чтобы принять пассажиров. Начальник станции задержал его красным семафором.

Недалеко от Гельсингфорса ещё одна минутная остановка.

Потом 25 вёрст на лошадях, и наконец, «охотники» прибыли на место. Леонид Борисович уже поджидал их. Гапона не было. Красин вкратце рассказал Горькому об оружии, роли Гапона во всей этой эсеровской затее.

Алексей Максимович сердито теребил ус. Попу нельзя доверять, а оружие получить надобно.

Спустился вечер. Гапон так и не приехал. Дольше ждать было бесполезно.

— Николай Евгеньевич, — Красин стоял уже одетый в дорогу, — придётся вам сейчас же поехать в Ригу. Там — «Папаша», вы знакомы с Максимом Максимовичем Литвиновым?

— Знаком, Леонид Борисович.

— Так вот, пусть он организует приём «Графтона».

Папаша не стал медлить. Ещё бы — оружие. Он собирал его по штуке в Риге. А тут тысячи винтовок, револьверы, динамит.

Недалеко от Ревеля есть островок. Маленький, поросший лесом. На островке небольшой посёлок рыбаков и пограничный пост. Пограничники живут привольно. Утром и часов в семь вечера они обходят остров и на всю ночь запираются в казарме.

Литвинов прибыл на остров вместе с эстонскими студентами. До ночи они просидели у рыбаков. А ночью на побережье закипела работа. Рыли ямы. Максим Максимович рассчитывал принять «Джона Графтона» около острова, оружие свезти на лодках на берег и спрятать в ямах.

Папаша нервничал.

Пароход давно уже должен подойти. А его всё нет и нет.

И, наконец... известие. «Джон Графтон» сел на мель в шхерах. Команда, подорвав судно, съехала на берег. Рыбаки подбирают в воде ящики с оружием.

Красин требует, чтобы Папаша связался с этими рыбаками и скупал «графтоновские» винтовки, револьверы, патроны.

Гапоновская авантюра была хитро задуманной провокацией охранки. Об этом стало известно много позже. А тогда? В руки рабочих всё же попало несколько сот спасённых рыбаками винтовок, револьверов, кинжалов.

И снова на очереди всё тот же вопрос.

Где достать оружие?

Из Киева в Петербург едут специалисты по изготовлению динамита, пироксилина, гремучей ртути. Они прошли особую подготовку. Они спешат, ведь в любой момент может вспыхнуть вооружённое восстание.

Специалисты Сергей Сулимов, Иван Михайлов — «Потапыч» и не предполагали, что их так ждут и так на них надеются... Уж если говорить по чести, специалисты-то они аховые. В Киевской школе проучились десяток дней, зазубрили кое-какие формулы, узнали, что во что сливать. Да и сливали-то на глазок. Руководитель — химик, настоящий химик, в ужас приходил и уверял своих беспечных учеников, что у них 90 шансов из 100 через полгода очутиться в мире ином.

Ну, что же, заглядывали и в потусторонний мир. Однажды зарядили бомбу только что изготовленным пироксилином, установили запал, специально сконструированный Михайловым. Стал он бомбу проволокой обкручивать, и вдруг — внутри слабый треск. Это значит — лопнула стеклянная трубка и кислота капает на бертолетову соль. Сейчас бомба рванёт, а от детонации рванёт и весь пироксилин в мастерской.

Несколько мгновений... взрыва нет. Разогнули проволоку, вытащили пробку — трубка треснула, но не лопнула. На стекле капли кислоты...

Ладно, к чему вспоминать. Ведь это не самое плохое. Не взорвалась бомба — дело случая. А вот каким образом все явки, данные им в Киеве на Петербург, оказались меньшевистскими и где теперь искать Никитича, один бог знает...

Ночевали на вокзале. Потом случайно, толкаясь в коридорах курсов Лесгафта, встретили Иннокентия — Дубровинского. Он только что приехал с юга. И он знал, где найти большевиков, Никитича.

Сулимов много слышал об этом удивительном человеке. Легальный подпольщик, выдающийся инженер. Но главное не в этом. В Киеве Кржижановский рассказывал, как умеет Красин покорять людей. У него необыкновенное обаяние, отточенный ум, реалистический взгляд на вещи, события, ситуации, умение безошибочно находить единственно правильные решения.

...Они всё ещё шатаются без дела. Сегодня был указан адрес для ночлега на Охте, в мастерской гробовщика. Местечко не из удобных, хозяин — финн Людвиг, располагает маленькой каморкой, куда вмещается одна только кровать.

Потапыча это не смутило. Выбрав себе гроб по росту, насыпал в него стружек, улёгся, накинув пальто, и захрапел. Сулимов и «Англичанин» предпочли устроиться на полу. Но через час замёрзли. Залезли в гробы. А ничего, тепло, удобно и безопасно. Если полиция ночью нагрянет, в гробах не будут искать живых, а увидят — испугаются.

Полиция не нагрянула, но утром они проснулись от неистовой брани хозяина. Он что-то кричал по-фински и был бледен как мертвец. Да и не мудрено. Выполз сонный из своей каморки, а в мастерской, в гробах три «покойника». Насмерть перепугался.

Наконец, Иннокентий велел прийти на большевистскую явку. Днём ходили по указанному адресу. Здоровенный домина, и сразу видно: принадлежит какому-то купцу — аляповато-роскошная архитектура.

Сулимов был почему-то уверен, что на явке встретится с Никитичем.

Их встретил ещё молодой человек. Холодное лицо, тщательно ухоженная бородка, тонкие длинные пальцы. Никитич, решил Сулимов, именно таким он и представлял Красина.

Но это был не Красин. Боевиков встретил Буренин. Встретил сурово. Ему было известно о «похождениях» южан, о том, что в Киеве они плохо соблюдали конспирацию и чуть было не завалили «школу-лабораторию».

Никаких посещений митингов, партийных собраний, «уйти из жизни». Что бы ни происходило, они не должны вмешиваться. Связь с «военкой» поддерживается только через одного человека. Связь с внешним миром — «хозяин и хозяйка», остальных не видно, не слышно.

Условия тяжёлые, особенно для молодых, особенно в такое время, когда так высоко накатила революционная волна.

На следующий день начались поиски подходящего помещения. Рядом с мастерской по изготовлению гробов на Малой Охте лепилось множество кустарных мастерских — сапожных, мебельных, столярных. Появление ещё одной по «изготовлению фотографических аппаратов» не могло привлечь внимания полиции.

Потапыч стал хозяином. Центральный Комитет прислал и хозяйку, старую подпольщицу — типографщицу Васильеву. Её кличка — Люция.

В одной комнате установили верстаки, набросали дорогую стружку — ведь коробки фотоаппаратов делались из ценных пород дерева. Но это декорация. Рядом со столярной мастерской была оборудована лаборатория по изготовлению взрывчатых веществ.

Лаборатория мощная — в день 5–10 фунтов динамита. Для производства требовалась уйма кислот, глицерина. А где всё это хранить?

И снова вспомнили ночь, проведённую в гробах. Гроб, полированный, дубовый, требует много лака и политуры. Бутыли с азотной кислотой, глицерином не вызовут подозрения.

Всё как будто устраивалось хорошо.

Леонид Борисович совсем не отдыхает. «Электрическое общество 1886 года» — бельгийское. И там деньги зря не платят, выжимают из рабочих и служащих все соки. Хотя Красин сумел себя поставить, всё же ему приходится очень много трудиться на хозяев. Только со стороны может показаться, что Леонид Борисович сидит себе в кабинете и распоряжается. Не без этого, конечно, кабинет Красина — штаб всей боевой работы партии. Но разве усидит этот неуёмный человек на месте? Ему всюду нужно побывать, всё самому проверить, во всех деталях разобраться.

Устал. Ему нужно отдыхать, хоть немного. Как хорошо, что Любовь Васильевна, несмотря на протесты Красина, сняла в Куоккале дачу. Место чудесное, рядом море. И детям здесь привольно.

Редко удавалось Леониду Борисовичу вырываться на дачу. В Питере дела шли не так, как хотелось бы. Всё говорит за то, что вот-вот вспыхнет вооружённое восстание. А у рабочих почти нет оружия.

Что они смогут противопоставить полиции, войскам? У тех пулемёты, пушки, винтовки, у рабочих в лучшем случае револьверы.

Организовали химическую лабораторию по производству взрывчатки, а вот наладить производство бомб — трудно. И трудность прежде всего в одном — оболочки. Где их достать? Ведь нельзя же примириться с кустарщиной — какие-то консервные банки, случайно найденные обрезки водопроводных труб и прочее.

Красин нашёл выход. Ведь он заведует кабельной сетью столицы. Для освещения целого ряда районов Петербурга электрический кабель нужно укладывать по дну Невы, перебрасывать через многочисленные каналы. А что, если через фирму заказать специальные, ну предположим, «грузы для подводного кабеля»? У исполнителя заказа это не вызовет подозрения. В Келломяках имеется маленький заводик Шмидта — пусть там и изготовляют эти грузы, чертежи Красин сделает сам. Да и на заводе «Парвиайнен» не откажутся отлить чугунные муфты. Они пригодны для использования в любой области техники. На «Парвиайнене» есть несколько доверенных товарищей. Им можно и разъяснить, для чего нужны эти муфты, а они уж проследят за изготовлением.

Вскоре Красина известили об отливке первой партии чугунных муфт. Свозить их на Охту в «фотографическую мастерскую» нельзя. Муфты требовали ещё дополнительной обработки, чтобы стать оболочкой бомб.

Нужна была новая мастерская, нужен был токарный станок, а за квалифицированными токарями дело не станет.

Как-то проездом в Келломяки, Леонид Борисович обратил внимание на то, что в Новой Деревне на Озерковой линии так же, как и на Охте, ютится множество ремесленных мастерских. Место подходящее. Рядом завод Шмидта, уже приступивший к изготовлению «грузов для подводного кабеля». Красин стал обходить мастерские и вскоре нашёл одну, по производству детских игрушек. Она влачила жалкое существование, хозяин был рад за приличное вознаграждение продать предприятие, и вскоре к мастерской детских игрушек стала подъезжать подвода с тяжёлыми ящиками. Она примелькалась городовым, не обращали на неё внимание и местные жители. Только хозяева соседних мастерских заметили, что дела «игрушечной» поправились. За стеклом небольшой витрины появились полчища оловянных солдатиков, большая пожарная машина притягивала взоры Озерковских ребят. Но они знали, что эти игрушки не для них.

Муфты оказались удачно отлитыми. В них врезали пробку с отверстием для фитиля или припаивали ударный механизм. Готовые «игрушки» грузили на подводу. Ломовик Ваня-латыш их куда-то увозил.

Близилась зима. Росло напряжение. Всеобщая всероссийская стачка октября — ноября 1905 года парализовала царскую империю. Ни манифест 17 октября, ни манёвры буржуазных партий кадетов, октябристов, ни террор из-за угла черносотенцев не могли предотвратить надвигающееся вооружённое восстание.

Большевистская газета «Вперёд» ещё в начале этого славного года печатала статьи с конкретным разбором планов вооружённой борьбы применительно к различным городам России.

Боевые дружины рабочих требовали оружия. «Мастерская» по изготовлению фотографических аппаратов работала круглосуточно.

Сулимов на очередной встрече пожаловался Красину:

— Производство нитроглицерина у нас массовое. И всё же работаем примитивно. И загвоздка-то в чём? Куда сливать отходы смесей отработанных кислот? Если в водопроводную сеть — кислоты разъедят трубы — скандал, провал. На улицу тоже не выплеснешь...

Леонид Борисович решил посетить мастерскую. Захватив с собой фотоаппарат, приехал на Охту.

Сдал камеру «приёмщику». Его провели за прилавок.

Большая комната, в ней стоит один, грубо сколоченный, длинный-длинный стол. На столе три или четыре штатива со стеклянными воронками. Под штативами обычные эмалированные тазы со льдом. В них охлаждаются двадцатифунтовые стеклянные банки. В каждой термометр.

Красина удивил внешний вид комнаты. Обои обуглились, словно их специально и очень аккуратно опалили; потолок закоптился каким-то буро-рыжим налётом. Воздух насыщен кислотными испарениями — с непривычки трудно дышать. Да и химики выглядят из рук вон плохо, усталые, бледные, глаза воспалены. Что-то тут неладно. Сулимов отнекивается, говорит, что всё в порядке, ссылается на специфику производства. Красин не стал слушать.

— Что у вас произошло?

Пришлось «фотографам» виниться. Оказалось, что вчера ночью случилась беда. И виноваты они сами. Захотелось получить как можно больше нитроглицерина. Установили штативы, отрегулировали поступление кислоты и улеглись спать. А утром едва проснулись. В комнате клубился жёлто-бурый дым. Где-то шипело, стреляло, вспыхивали огоньки. С трудом Сулимов добрался до установки, перекрыл поступление кислоты. Опасность взрыва миновала. Но куда теперь выпускать ядовитые пары? В форточку — тотчас заметят на улице, бросятся на помощь. Догадались затопить печь. Кое-как вытянуло. Но комната выглядит теперь как после пожара. И у всех болят головы, тошнота — наверное, немного отравились.

Красин промолчал. Что говорить — ведь они хотели лучшего.

— Ну, а со сливом отработанных кислот как обстоит дело?

Показали Красину большой оцинкованный бак. Ночью двое «подмастерьев» незаметно оттаскивают его подальше от дома и опрокидывают на свалке.

— Это негоже. Так можно в любой момент провалиться.

Ведь дом, где помещается мастерская, пятиэтажный, в нём масса жильцов, не заметишь, как проследят. Леонид Борисович припомнил своё юношеское увлечение химией. Не случайно его тогда прозвали Хромом — он больше всего возился с этим элементом и даже домой писал восторженные реляции по поводу его чудесных свойств.

— У вас же есть водопровод. Если пустить сильную струю воды, а кислоты выливать слабой струйкой, с перерывами — трубы выдержат. Во всяком случае, их хватит на время вашего «заточения».

Красин сердито щурится. Эти химики доставляют ему столько беспокойства. И беспокоится он о них же, их собственной судьбе, а вернее, жизни.

Сколько с ними ни говори, как ни втолковывай простейшую мысль о необходимости осторожности и строжайшей конспирации, нет-нет да и случаются осечки.

Леонида Борисовича особо волновало положение в специальной химической группе, работавшей над изготовлением бомб прямо в лабораториях военно-морского ведомства. Уже одно место работы этой группы говорило о неслыханной дерзости подпольщиков и их руководителя Эллипса.

В подчинении у Эллипса находились два специалиста — Альфа и Омега. Такими людьми партия больше не располагала. Их нужно было беречь и беречь — попадут в руки охранки, с ними не станут нянчиться. Вздёрнут без суда и следствия. А они!..

Вот извольте, недавно этот самый Омега — Скосаревский вздумал возобновить занятия в кружке рабочих. И на втором же «выходе в свет» попал в руки полиции. Слава богу, рабочие успели во время обыска вывести его на улицу, и при аресте ему предъявили обвинение только в том, что на нём «рабочая форма». А могли и проследить.

Даже Буренин, незаменимый помощник, конспиратор, каких поискать, и тот на днях чуть было не провалился. Из Риги в Петербург на явочную квартиру доставили этакую безобидную корзиночку. А в ней три бомбы, латыши смастерили. Квартира к тому времени была уже на подозрении полиции. Её очистили от всякой нелегальщины, — а тут, пожалуйста, бомбы. Да при этом не очень качественного изготовления — внутри у них всё время что-то дребезжит, того и гляди взорвутся.

Буренин — к химикам. Те в ужас пришли от такой кустарщины. Потребовали немедленно уничтожить бомбы. И тут же нажаловались Красину на Буренина.

Уж и отчитал тогда Леонид Борисович Николая Евгеньевича, самому жалко стало. А потом они оба долго смеялись над злоключениями, которые могли закончиться трагически.

Николай Евгеньевич, несмотря на предельную загруженность работой в боевой технической группе, не бросал своей концертной деятельности как пианист. И это было правильно. Но концерты требуют от музыканта точности. Они начинаются в определённые часы.

В тот вечер, когда одна из злополучных бомб оказалась в руках Буренина, ему предстояло аккомпанировать какому-то крупному артисту. Во фраке, лакированных туфлях, в енотовой шубе, Николай Евгеньевич за полчаса до начала концерта метался по Рузовской улице, не зная, куда выбросить бомбу.

Выскочил к Обводному каналу. И спасительная мысль — утопить её, окаянную.

День стоял сырой, промозглый — зима только-только начиналась. Крутые откосы канала лоснились грязью, осклизлой глиной. Но делать нечего. Едва ступил на берег — с ужасом почувствовал, что сползает вниз. В поднятой руке бомба. Достаточно за что-нибудь зацепиться, случайно тряхнуть снаряд посильнее и... Нет уж, лучше в парадном фраке искупаться в ледяной воде. В этот раз ему повезло, ногой упёрся в какой-то камень. И снова ждала удача — рядом плавало бревно, под которое Буренин и сунул бомбу.

Сколько таких случайностей ежедневно, ежечасно подстерегало «техников». Совсем недавно в боевую группу вошёл интереснейший человек, изобретатель Александр Михайлович Игнатьев. Он предоставил своё имение Архи-Ярви в распоряжение боевиков. Леонид Борисович решил, что трудно найти лучшее помещение для химиков, вырабатывающих пикриновую кислоту и мелинит, — очень сильные взрывчатые вещества.

Илья — Березин взялся наладить производство во вновь обретённом поместье. Но оказалось, что при получении мелинита выпадает жёлтый осадок. Да такой въедливый, всюду проникающий, что нет никаких средств избавиться от него. У Ильи белки глаз стали жёлтыми. Совсем недавно он с группой товарищей ходил на станцию Райвола. Возвращаются обратно, видят на снегу жёлтые следы. Илья обозлился. Где-то рядом с Райволой находилась подпольная эсеровская лаборатория. «Наследили, черти, конспираторы называются!..» — подумал Илья.

Каково же было смущение химиков, когда следы привели их в Архи-Ярви. Как ни мыли потом подошвы, ничего не помогло. Теперь сидят безвыходно в имении от снежка до снежка. Свежий снежок засыпает жёлтые отпечатки.

...Красин ушёл из «фотографической мастерской». Нужно срочно искать помещение для новых мастерских. Охта уже попала на подозрение полиции.

А кроме мастерских, химических лабораторий, складов для готовых бомб, нужно подумать о множестве других неотложных дел.

Красин уверен, что Октябрьская стачка, заставившая Николая II дать свой куцый манифест и ноябрьские события по всей стране неизбежно выльются в вооружённую борьбу.

Но вряд ли застрельщиком восстания будет Петербург, а вернее, Петербургский Совет.

Слишком много засело в нём меньшевиков или «господ» такого толка, как Троцкий.

Скорее всего восстание начнётся в Москве, может быть в Харькове.

Московский комитет уже принял решение начать 8 декабря всеобщую стачку, с тем чтобы она переросла в вооружённое восстание.

Многие проблемы партии в условиях начавшейся революции решались в спорах, порою ожесточённых. Но был один вопрос, который не вызывал споров — это выпуск своей большевистской легальной газеты.

Ленин был уверен, что она уже выходит или со дня на день начнёт выходить.

И слал статьи.

Красин их получал. Красин знал, что, кроме него, Румянцева и Богданова, некому основывать газету. Они — члены ЦК, оставшиеся в столице. Остальные работают в различных городах. Под рукой, правда, Литвинов. Но газете нужны ещё редакторы, секретари, печатники.

Все рассчитывали на Никитича. А ведь он не мог надолго отлучаться из своего служебного кабинета. Не мог он и поспеть всюду сам.

Но «Никитич» знал, кого привлечь. Старых друзей из подпольщиков «Нины». И, конечно, Бонч-Бруевича.

Бонч организовал базу для распространения партийной литературы и газеты. Под вывеской склада и книжного магазина на Караванной улице им была основана главная квартира большевиков в Петербурге.

Вся женевская колония большевиков рвалась в Россию. После манифеста 17 октября из Женевы исчезли меньшевики. Вот она — конституция. Государственная дума, амнистия заключённым. «Революция победила». Больше нечего желать. Нужно готовиться к парламентской борьбе.

«Революция победила?» А из России пришло невероятное, страшное известие — в Москве черносотенцами убит Бауман. Убит также подрядчик «Анонимного общества» по изготовлению бетона — большевик, боевик — Грожан.

Манифест — обман. Манифест — ловушка.

Владимир Ильич считает, что сейчас каждый большевик должен быть в России. Он не мог ждать, пока Надежда Константиновна «сдаст дела Стасовой».

Через Стокгольм — в Питер.

Его встретил Красин. Леонид Борисович сильно сомневался в том, что Владимир Ильич сумеет сколько-нибудь долго продержаться на легальном положении. И пусть его не обманывают «легальные митинги», рабочие и студенческие демонстрации на Невском. Ленин и сам это прекрасно понимал.

Он заметил, что за домом № 15 по Греческому проспекту следят. Надо не рисковать, а переходить на «нелегальщину».

Но Ленин выжидал. Из нового подполья ему будет очень трудно наладить и работу ЦК и, главное, газету «Новая жизнь».

Её купили на деньги Горького у декадентов. Пятницкий — формальный издатель; Горький, Пётр Румянцев — члены редколлегии.

Ленин «учинил разнос», и декаденты «гордо ушли».

В газете появились Воровский, Ольминский, Луначарский. А в типографии встали у печатных машин старые друзья Никитича — подпольщики «Нины».

О них не забыл Красин.

Вооружённое восстание началось. И именно в Москве. А прохвосты-меньшевики, засевшие в исполкоме столичного Петербургского Совета, всё ещё твердят, что всеобщей стачкой можно сразить царизм. 8 декабря начали стачку, а сегодня — 10-е, и она уже замирает, идёт на убыль. Между тем восставшая Москва ждёт подмоги от Питера. И прежде всего оружием.

Красин чувствует себя виноватым, хотя он сделал, кажется, всё, для того чтобы раздобыть как можно больше оружия. Но его не хватает.

В Москве дружинники вооружены чем попало, в основном револьверами, отнятыми у городовых. Оружие есть в Петербурге, но кто знает, начнётся ли и в столице восстание? И потом: как переправить в Москву хотя бы часть этого оружия? Николаевская дорога не примкнула к всеобщей забастовке. Царские войска вцепились в неё, охраняют каждую версту. По Николаевской в Москву со дня на день подбросят солдат. И только по ней в Москву можно подвезти оружие!

Виктор Ногин сумел ещё до начала восстания послать в Москву бомбы, ружья. А теперь уже ничего не отошлёшь.

А если на санях? Нет, это авантюра.

Владимир Ильич прислал записку, что ему нужно срочно повидать Красина перед отъездом в Таммерфорс. Конечно, будет ругать, будет требовать немедленной организации помощи Москве. А ведь у ЦК даже связь с Москвой и та нерегулярная. Приезжают товарищи, приходят с оказией случайные письма, а общей картины событий в первопрестольной никто толком нарисовать не может.

Московский комитет арестован. Восстание, так сказать, распалось по районам.

Декабрьский вечер давно зажёг огни в притихшем, прислушивающемся, встревоженном Петербурге.

На квартире ЦК все уже в сборе. Красин пришёл последним. Владимир Ильич коротко информировал о ходе восстания в Москве. Затем вытащил из кармана листок бумаги. Красин узнал почерк Горького. Письмо адресовано Пятницкому.

Ленин прочёл: «...сейчас пришёл с улицы. У Сандуновских бань, у Николаевского вокзала, на Смоленском рынке, в Кудрине идёт бой... гремят пушки... на улицах только драгуны. Их три полка — это трусы. Превосходно бегают от боевых дружин... Их били на Страстной, на Плющихе, у Земляного вала... На улицах всюду разоружают жандармов, полицию. Сейчас разоружили отряд в 20 человек, загнав его в тупик.

Рабочие ведут себя изумительно! Судите сами: на Садово-Каретной за ночь возведено 8 баррикад, великолепные проволочные заграждения... Баррикады за ночь были устроены на Бронных, на Неглинной, Садовой, Смоленской, в районе Грузин — 20 баррикад! Видимо, войска не хватает, артиллерия скачет с места на место... Публика настроена удивительно! Ей-богу — ничего подобного не ожидал! Деловито, серьёзно — в деле — при стычках с конниками и постройке баррикад.

Превосходное настроение!»

Вера Кольберг, которая привезла это письмо, на словах рассказала о том, как, подчиняясь директиве Московского комитета, дружинники начали партизанскую войну.

В «Известиях Московского Совета рабочих депутатов» были опубликованы «Советы восставшим рабочим».

Не «действовать толпой». Маленькие отряды, в два-четыре человека, неуловимы для войск и полиции.

Не занимать укреплённых мест. Укрепления легко одолеет артиллерия, а из проходных дворов легко стрелять, легко уходить.

Никаких митингов. Небольшие летучие совещания для обсуждения боевых действий. Митинги — после победы.

Пехоты, по возможности, не трогать, казаков не жалеть, равно как полицейские и драгунские патрули.

Что же, толковые советы, хотя Московский комитет несколько запоздал с ними.

Вера Кольберг — связная Московского комитета. Её рекомендовал Горький, приехала за запалами для бомб. Бомбы в Москве есть, а запалов достать негде, и бикфордова шнура тоже.

Леонид Борисович знал об этих нуждах московских дружинников. Он прихватил с собой и запалы, и шнур.

Запалы повезёт Кольберг, немедленно, сегодня, ночным поездом. Но во что их упаковать, чтобы и безопаснее было, и в глаза не бросалось в случае обыска?

— Кондитерскую Галле знаете?

Кольберг кивнула головой.

— Поезжайте и привезите самую большую коробку шоколадных конфет...

Через полчаса на столе красовалась огромная коробка, кокетливо перевязанная синей шёлковой лентой.

Леонид Борисович вытряхнул конфеты на скатерть, осторожно уложил в коробку запалы, затем аккуратно прикрыл их ровным слоем тех же конфет.

— Теперь в путь! Если пойдут по вагонам с обыском — спокойно откройте коробку, беззаботно лакомьтесь конфетами и, главное, не волнуйтесь, не обнаруживайте и тени смущения.

Кольберг уехала.

Бикфордов шнур решили послать с Наташей — Драбкиной. Она должна захватить с собой и маленькую дочь. «Женская половина» ЦК взялась разодеть Наташу в пух и прах, предварительно обмотав её бикфордовым шнуром.

Наташа уедет через день-два. Красин же настаивает на немедленном отъезде. И дело не в том, на день раньше или позже бикфордов шнур окажется в Москве.

— Мы направили на Николаевскую дорогу специальный отряд. Ему поручено взорвать мост и тем самым вывести эту магистраль из строя. Насколько мне известно, москвичи также пытаются взорвать полотно под Москвой и Тверью.

Наташа может вовсе не попасть в Москву и тогда окажется в очень трудном положении, где-либо посреди пути с дочкой на руках, и... надо не забывать о шнуре.

Драбкина шла на риск. Сегодня ей никак не успеть, а завтра или послезавтра, может быть, придётся ехать в поезде вместе с карателями-семёновцами. Всё равно, она рискнёт.

К вечеру разыгралась метель. Декабрьская, морозная. В белёсой мгле затерялись одинокие дома. Идти стало трудно. Ноги вязли в сугробах, колючий снег бил в лицо. Ещё некоторое время мерцали далёкие огни железнодорожных стрелок и семафоров. Затем исчезли и они.

Лихо свистит ветер. А когда на мгновение замолкает, слышится прерывистый пересвист тяжело дышащих людей. Это идут боевики, они должны взорвать стальной путь из Питера в Москву.

Конечно, куда проще было бы выбраться на железнодорожное полотно и шагать по шпалам. Нельзя. Именно в такие отчаянные вечера дорога охраняется особо тщательно.

К ночи поняли, что сбились с пути. Попали в незамерзающее болото. Впереди стена леса. А он должен был кончиться задолго до подхода к мосту. Люди выбились из сил. Проводника не сумели найти, а времени было в обрез. Сегодня же к вечеру семёновский полк должен отправляться в Москву.

Сегодня! Сегодня уже 15-е, наверное, поезд с солдатами и офицерами, стучит где-то далеко-далеко.

Ленин умел быть резким. Из Москвы, как представитель Московского комитета, приехал Лядов. Положение восставших безнадёжно. По решению нового Московского комитета дружинники 18 декабря прекращают огонь, а 19-го закончится и забастовка.

18 декабря. Оно уже позади. Значит, в Москве утихли выстрелы.

Нет, не утихли. Стреляют каратели. Стреляют в безоружных. Стреляют в каждого, кто показался подозрительным, стреляют опьянённые водкой и кровью.

— Почему не был взорван мост на Николаевской дороге?

— Почему не сумели задержать семёновцев-карателей?

Красин не умел искать оправданий. Ошибок и просчётов было много, и в их числе неудачные операции на Николаевской железной дороге. Опыта не было в делах такого рода. Он поздно узнал о дне отправления семёновцев и не успел принять все меры к срыву военных перевозок. Не проследил сам, так как был в Таммерфорсе. Тверские большевики разобрали железнодорожное полотно на протяжении пяти вёрст. Но что это дало? Сапёры-семёновцы восстановили путь за 5–6 часов. Маршруты с войсками пришли в Москву и решили участь восстания.

— Вот вам блестящий пример того, как мы готовились к вооружённому восстанию!..

Критика Ильича адресовалась ко всем членам ЦК. Красин промолчал. Он верил в новые бои. В новых не повторятся старые ошибки.

Наступил 1906 год.

Глава пятая. В «книжной мышеловке»

— Леонид Борисович!

Красин поднял голову. Перед ним стоял Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич. Редкий гость в этом кабинете. Значит, опять что-то стряслось. В последнее время на службу к Красину люди заходят только с неприятными новостями.

— Что случилось, Владимир Дмитриевич? Да вы присядьте, отдышитесь!..

— Спасибо, Леонид Борисович! Действительно, случилась прескверная история. У нас на книжном складе с утра, как медведь в берлоге, обложенный охотниками, сидит, а вернее, лежит и сейчас, наверное, спит Папаша.

— Максим Максимович! Но каким духом он очутился в Питере?

— Говорит, что несколько дней уходит от погони. Из Риги прискакал.

— А что на Караванной?

— И не говорите, — форменная осада. Понаехали шпики самых высоких рангов, полиция, дворники. В книжный склад не войти и уж тем более не выйти. А Папашу нужно немедленно выводить, да побыстрее. Часа через три, четыре охранное отделение наверняка получит от прокурора ордер на обыск склада и арест Литвинова...

— Н-да, за этим дело у них не станет! Стойте, Папаша не отрастил за это время бороды и усов?

Бонч-Бруевич озадачен. При чём тут усы?

Красин лукаво улыбнулся.

— Владимир Дмитриевич, зайдите ко мне на квартиру, я сейчас предупрежу тёщу по телефону. Скажите ей, чтобы захватила узел с дамским платьем, шубу свою, тёплый капор. Попробуем принарядить Папашу, авось придётся в пору.

У Бонч-Бруевича не было лучшего плана, и он поехал за тёщей Красина. Через час, в задней комнате книжного склада, Максим Максимович путался в длинной юбке, чертыхался, но никак не мог втиснуть плечи в дамский салоп.

Когда Бонч вошёл к Папаше, то не удержался от смеха. Литвинов был так неуклюж, громоздок, что выпускать его в таком одеянии из магазина — наверняка подвести под арест, и притом немедленный.

Максим Максимович с облегчением переоделся в привычный костюм.

Дело близилось к вечеру. Скоро уж и склад пора закрывать.

Бонч-Бруевич выглянул на улицу. Шпики прохаживались, не таясь, вглядывались в каждого, кто направлялся к книжному складу.

Приехал Никитич.

— Ну и дела! Около вашего магазина всё столичное охранное отделение собралось. Вот бы пригласить фотографа, пусть нам на память портреты всех шпиков сделает...

Красин шутил. Но никто не подхватил шутку. Леонид Борисович прошёл в кабинет Бонч-Бруевича.

— Владимир Дмитриевич, думаю, что положение серьёзное. Ваши предложения?

— Есть один план, но без вашей помощи не обойдёмся...

Красин кивнул головой, он готов был сделать всё, для того чтобы выручить товарища.

— В семь часов вечера, минута в минуту, когда мы закрываем склад, к воротам дома должен подъехать лихач. Помните, вы рассказывали, что у нас есть свой извозчик, большевик...

— Есть, есть. Сам староват, зато лошадь — загляденье.

— В санях должен сидеть кто-либо из товарищей, который, войдя к нам на склад, передаст Литвинову свою шляпу или, лучше, котелок. Мы приготовим для него усы и эспаньолку.

Именно с таким обличьем и нужно подыскать товарища.

— Такой есть, это мой помощник. А как вы всё же выведете Максима Максимовича?

— Я сейчас по телефону созову в магазин кого только смогу. Вывалимся всей ватагой, затеем возню, а Папаша в сутолоке на санки и на станцию. А там Финляндия. Думаю, ему нужно отсидеться за границей.

— Великолепно! Идёмте к Максиму Максимовичу.

Литвинов встретил Красина беспомощной улыбкой. Мол, не сердитесь, дорогой, но всё так скверно вышло...

Хотя у Красина самого, что называется, кошки скребли, но он весело поздоровался с Максимом Максимовичем и стал его разыгрывать. Не везёт Папаше. Только вошёл в роль администратора и преуспевающего издателя газеты — хлоп, прикрыли газету. Двинулся в Ригу, встречать пароход, полный оружия, пароход сел на мель...

— Хочу предложить вам на выбор два важных дела, Максим Максимович. Не сомневаюсь, батенька, опять провалитесь.

Максим Максимович засмеялся, но невесело:

— Какие дела?

— Да вот — винтовки или Горький?

— Я вас не совсем понимаю...

Красин рассмеялся. Действительно, понять этак сразу и нелегко.

— Владимир Ильич настаивает на том, что мы должны вооружаться. Пролетариат ещё не сказал своего последнего слова, революция продолжается. Для закупки оружия нужны деньги. Горький едет в Америку, будет там выступать, собирать деньги на русскую революцию. Одному ему будет трудно. Должен был поехать Воровский, он с «языком». Но Воровский не может, ему сейчас иное дело поручено. Как вы?

— Леонид Борисович, если честно, то давайте винтовки.

— Ну что же, отлично, Максим Максимович. Но с отъездом не мешкайте. Деньги для начала у нас есть, я их вам переведу, укажите только пункт.

— Пожалуй, Париж. Там будет моя штаб-квартира.

Красин задумался.

— Дорогой Максим Максимович, вы будете добывать, скупать, транспортировать оружие прежде всего для кавказских товарищей. Это они разжились несколькими сотнями тысяч рублей и просили ЦК скорее обратить их в винтовки, револьверы, пулемёты. На Кавказе революция только-только начинается. И её нужно довести до вооружённого восстания.

— И вот ещё что. Вы решили осесть в Париже. Давайте прикинем. Конечно, Лондон был бы куда удобнее, но после случая с «Джоном Графтоном» об этом и думать не следует, русское правительство уже сделало англичанам дипломатическое предостережение. Германия отпадает по двум причинам — она близка к русским границам, но западным, а оружие нужно доставлять на Кавказ. Тащить его через всю Россию трудно. Во-вторых, полиция Вильгельма работает рука об руку с царской охранкой. Там вы быстро провалитесь.

Остаётся Франция. Но и там обстановка изменилась не в нашу пользу. Либеральствующие крикуны после поражения московского восстания поставили крест на русской революции и косо посматривают на эмигрантов. Царское правительство всячески подогревает аппетиты французских рантье, обещая стабильность и выгодность русских бумаг. Обыватель во Франции понимает, что занимать денежки правительству, которое активно атаковано со всех сторон рабочими, — неразумно. Но если царизм свалится, то новое правительство может и не сделать такого выгодного займа. Значит — долой революционеров!

— Обстановочка!

Литвинов молчал. Возразить нечего. Но он не собирается искать себе работу полегче.

— Максим Максимович, вы Мартенса знаете?

Вопрос неожиданный. И как будто к делу не относящийся. Конечно, он знает Мартенса, вернее, слыхал о таком.

— Так вот, недавно я получил чертёж и описание сконструированного товарищем Мартенсом пулемёта. Я не оружейник, но, по-моему, с инженерной точки зрения здесь всё вполне удовлетворительно. Заманчивая штучка — портативна, легка и, если она к тому же будет стрелять, — незаменима в уличных боях. Мартенс сейчас в Цюрихе, просит денег, чтобы довести до конца реализацию изобретения. Заезжайте к нему, поглядите и поступайте по своему усмотрению.

Красин встал. Теперь действительно наступила пора прощаться. Обнялись.

— А из заточения мы вас сейчас вызволим.

На Караванной зажглись фонари. Мороз и петербургская сырость разукрасили деревья и провода узорной бахромой. Уже закрылись присутственные места, на дверях складов и лавок закачались увесистые замки. Редко встречаются прохожие и только у склада на Караванной толпятся, бьют каблук о каблук, дуют на озябшие пальцы агенты охранки.

Давно они приглядываются к этому книжному складу-магазину. Сколько раз полиция делала на него налёты, даже один раз опечатала, обнаружив запрещённые издания. Но как по волшебству издания исчезали, а сургучные печати оставались нетронутыми.

Для охранки сейчас нелёгкие времена. Раньше, бывало, — заподозрили квартиру или там магазин какой, ввалились, обыск, а в случае чего и арест, и не нужно никаких ордеров и прочих реверансов.

Теперь Россия страна «конституционная». Этот злополучный царский манифест объявил неприкосновенность личности и жилища. Вот и топчись тут на морозе, пока прокурор даст ордер на обыск магазина и арест нелегала. Прошлый раз он ушёл. Хитрый. А теперь уж никуда не денется — Людвиг Вильгельмович Нитц, а вернее, Максим Максимович Литвинов, Папаша, да мало ли у него имён!

Вечер, скоро магазин закроется, а народ в него толпами повалил. Может быть, снова там какая нелегальщина завелась?

Бонч-Бруевич не отходил от дверей. Как только в магазине появлялся свой товарищ, он вкратце рассказывал ему в чём дело, и отводил к стойкам с книгами. До закрытия магазина эти люди не должны уходить. И усиленно изображать покупателей. Таких «покупателей» набралось уже человек 30.

Настала решающая минута. Максим Максимович спешно прилаживал усы и эспаньолку. Бонч-Бруевич встал в сенях. Сейчас войдёт помощник Красина, передаст котелок Литвинову.

Звякнул колокольчик. Владимир Дмитриевич кинулся к двери. Но что это? В полутьме коридора он разглядел офицера. За его спиной стояли ещё какие-то люди в шинелях.

«Опоздали. Обыск. Арест».

— Что вам угодно?

— Простите, мы кажется не вовремя, вы уже закрываете магазин. А нам необходимо подобрать книги для библиотеки юнкерского училища. Может быть, вы окажете любезность, задержитесь на несколько минут?

— Пожалуйста, пожалуйста... — Бонч-Бруевич указал офицеру и юнкерам, прибывшим с ним, на розничное отделение.

В это время в коридор вышел Литвинов. Увидев военных, отшатнулся, хотел бежать. Но куда?

— Всё в порядке, — успел шепнуть Бонч-Бруевич. — Стойте здесь, сейчас придёт товарищ...

И действительно, минута в минуту, когда стенные часы пробили семь, вошёл помощник Красина. Бонч-Бруевич снял с него котелок, напялил на Литвинова и вытолкнул его на крыльцо. Вместе с ним во двор весёлой гурьбой высыпало человек 30–40 «покупателей». Окружив плотным кольцом Литвинова, они двинулись к воротам.

Шпики насторожились, сбились в кучу. Но «покупатели» уже успели затеять с одним из «пауков» драку, сбили с него шапку, кто-то дал охраннику подножку, и тот рухнул в снег.

— Скорее! — Бонч-Бруевич подтолкнул Литвинова к маленьким саням.

— Пошёл!

Рысак, получив удар вожжами, взвился на дыбы, рванул и, прежде чем охранники опомнились, скрылся в переулке. Околоточный выхватил револьвер. Но стрелять уже было не в кого.

Бонч-Бруевич, пользуясь суматохой, быстро свернул на Невский и затерялся в толпе. «Покупатели» мгновенно рассеялись по сторонам.

Революция шла на убыль. Но сдаваться нельзя — об этом не говорилось, но каждый большевик носил в душе уверенность в грядущих и недалёких схватках с самодержавием. Были ошибки, да, они были — не было опыта в организации вооружённых выступлений в такой огромной стране, как Россия. Мало оружия, некоторые операции проведены плохо и кончились неудачей. И несмотря на неимоверные усилия, работу до изнеможения — ты член ЦК, и твой ответ — работа, работа и работа...

Бомбы — этого грозного оружия революционеров не хватало. Мастерские партии, где их изготовляли, были кустарными предприятиями. Конструкция бомб и их боевая сила оставляли желать много лучшего.

Узнав, что в Болгарии, в вечно бурлящей Македонии применяют бомбы особого типа, Красин срочно вызвал к себе Николая Евгеньевича Буренина и без промедлений отправил его на Балканы. Он снабдилБуренина всем необходимым для выполнения опасной миссии.

В Болгарии до Буренина уже побывал по поручению Красина Омега — Скосаревский — из химической группы производителей взрывчатых веществ. В Софии Омега виделся с болгарским революционером Тюфекчиевым, крупным знатоком «бомбовых проблем» и других типов вооружения повстанцев. Омега условился с Тюфекчиевым о пароле для следующих встреч. Это были хитро вырезанные, сложной конфигурации две половинки визитной карточки. Сложишь вместе, сойдутся половинки — значит, пришёл свой человек.

Тюфекчиев так же, как и Красин, жил двойной жизнью. Он занимал видное положение в Софии, вёл легальный образ жизни. Пароль Буренина сыграл свою роль. Тюфекчиев провёл Николая Евгеньевича в свой кабинет и начал выдвигать ящики большого письменного стола. Если бы Буренин вдруг увидел все сокровища, за которыми гонялись герои романа Стивенсона, он был бы поражён меньше, чем от того, что увидел у Тюфекчиева.

— Я не поверил своим глазам, — рассказывал Николай Евгеньевич Никитичу, — все ящики были набиты до отказа образцами револьверов, бомб разного типа, обоймами, патронами и другими боевыми припасами.

Тюфекчиев обещал посланцу Красина полное своё содействие в приобретении запалов к бомбам и бикфордова шнура. В перевозке запалов помощь оказал доктор Тернгрен, видный политический деятель Финляндии. Буренин привёз Красину образцы бомб нового типа. Леонид Борисович внёс необходимые улучшения в устройство бомб и предпринял меры к налаживанию их производства.

Буренин вторично выехал в Софию к Тюфекчиеву для выполнения новых заданий Красина.

Застанет ли он там Тюфекчиева, или этот неугомонный болгарский инженер-изобретатель опять куда-либо исчезнет.

Первый визит на почтамт. Буренин не рассчитывал на корреспонденцию, но это было правилом для партийных функционеров, прибывающих за границу, — зайти на почту.

Правило пригодилось. Красин телеграфировал, что переговоры с Тюфекчиевым и закупку оружия он поручил другому человеку. Буренин должен немедленно разыскать Горького и Андрееву в Париже и вместе с ними выехать в Америку. Подробные инструкции о поездке будут даны на месте.

Алексей Максимович — дорогой человек! Сколько бесценных услуг оказал он партии. Его роль в партийных предприятиях ЦК была незаменима. Талант писателя, величайшая популярность его имени в народе служили делу пролетариата. Вместе с пылающим сердцем Данко Горький отдавал революции своё сердце и ум.

Максим Максимович Литвинов с нетерпением ожидал прибытия в Цюрих. А вдруг удача, вдруг пулемёт Мартенса окажется именно тем оружием, которого так не хватает рабочим. По чертежам и опытному образцу будет нетрудно заказать партию этих пулемётов какой-либо фирме, к примеру бельгийской. Конечно, заказ придётся маскировать, но зато он обойдётся дёшево, ведь своя конструкция, да и к тому же, если пулемёт выйдет хорошим, можно продать патент и получить немалые деньги.

Сияющий Мартенс встретил Папашу объятиями. Опытный образец пулемёта готов, и его пора испытать.

Литвинов залюбовался пулемётом. По чести, раньше он как-то не соприкасался с этим грозным оружием. Приходилось «по долгу службы» несколько раз рассматривать «максим», но не в деталях. По сравнению с мартенсовским — «максим» выглядел целой пушкой. А этот красив, мал, лёгок.

Мартенс торжественно заложил ленту. Максим Максимович инстинктивно подался назад и поднёс ладони к ушам. Сейчас как загрохочет на весь этот дремучий лес под Цюрихом!..

Мартенс нажал на спуск. Грянул выстрел. И пулемёт заело. Напрасно изобретатель дёргал ленту, что-то подвинчивал, снова жал на гашетку — тщетно, пулемёт не стрелял.

Мартенс был смущён, немного растерян. Но всё же убеждённо объяснил Литвинову сущность конструктивной неполадки, обещав её быстро устранить. И очень обрадовался, узнав, что Папаша готов финансировать его работу.

В Цюрихе дел больше нет. Нужно спешить в Париж. Туда уже должен прибыть «Борис Иванович», вездесущий Буренин. Он, наверно, уже закупил во Франции, и в Бельгии, и даже в Англии партии оружия — Литвинову предстоит наладить транспортировку его в Россию.

В Париже на вокзале произошло нечто неправдоподобное. Буренин не успел сойти с подножки вагона, как почувствовал, что чемодан его вырвался из рук, а перрон заслонили большущие и очень колючие усы, потом кто-то нежно поцеловал его в щёку.

Господи, Горький, Мария Фёдоровна и, что самое удивительное и неожиданное, — Леонид Борисович. Это он отобрал чемодан. Рядом с Красиным — Папаша.

— Забыли про конспирацию, забыли... — только и смог выдавить взволнованный Николай Евгеньевич.

— Забыли! — Горький басит так густо, что на него оборачиваются, кое-кто из пассажиров даже присматривается пристальнее. Но узнать Алексея Максимовича трудно.

В чёрном, глухом не то сюртуке, не то полукафтане, широкополой шляпе, он похож на тощего, длинного кюре или виноградаря с юга Франции.

Леонид Борисович, как обычно, ни в чём не уступает самым элегантным парижанам. В лёгком сером костюме, с тросточкой, и только громоздкий буренинский чемодан портит это великолепие.

Литвинов внимательно вглядывается в лица прохожих. Ему знакомы многие из русских шпионов в Париже. Всё же не стоило приезжать всем вместе на вокзал — Горький слишком видная фигура, чтобы полицейские ищейки оставили его хоть на минуту в покое.

Между тем Горького и Андрееву вовсе не беспокоит возможная слежка.

— Как вы тогда добрались? — Буренин спрашивал Горького не из одного лишь любопытства. После триумфального выступления Алексея Максимовича и Марии Фёдоровны в Пожарном доме в Гельсингфорсе, ему пришлось немало потрудиться, чтобы убрать из поля зрения полиции своих подопечных. Пели «Интернационал» сразу на русском, финском и шведском языках. Мария Фёдоровна декламировала стихотворения и не только по-русски, за несколько часов до концерта она ухитрилась выучить стихотворение на труднейшем финском языке.

А потом гостиница «Фенниа». Горького и Андрееву посадили в кресла, подняли на вытянутых руках, с пением революционных песен понесли вокруг зала.

Финский художник Варен на следующий день спрятал их в своём имении под Выборгом. Тогда-то Буренин и должен был спешно выехать за границу, поручив заботу о писателе и его жене финским товарищам.

— Я, знаете ли, очень волновался!

— Милый Евгеньич, всё было чудесно! Помните, как мы ехали к Баренам и, чтобы замести следы, свернули в сказочную усадьбу Саариняна? Снежная дорога, залитая лунным светом, грандиозные сосны, сани с бубенцами, а потом огромная комната с бревенчатыми стенами, камины, широкие окна, люстра из деревянных планочек, выкрашенных красной краской, зеленеющие берёзы в хрустальных вазах.

Это была сказка. Только сказка всегда скоротечна. Из Гельсингфорса сообщили, что губернатор просит Горького уехать из Финляндии, так как опасается приказа об его аресте.

И вот зимний лес, белки, зайцы, звенящая тишина. Через каждые 50, 100 саженей из лесу выходит вооружённый финн, козыряет Алексею Максимовичу и провожает сани взглядом до следующего стража.

Леонид Борисович с интересом слушает рассказ Марии Фёдоровны. Нет, он не ошибся, поручив Горького и Андрееву попечению Буренина. Ведь это он, Буренин, срежиссировал финскую сказку.

Завтра из Шербура отойдёт «Кайзер Вильгельм Гроссе», унося друзей в Америку. Литвинов получит от Буренина адреса и уедет закупать оружие, а Красину предстоит вернуться домой, в Россию.

Апрель в вечернем Париже пахнет фиалками, вином, пьянит весной. И снова кафе выдвигают отряды столиков на середину тротуаров, и Елисейские поля расцветают яркими пятнами светлых нарядов.

А в России ещё холодно. Хотя Россия велика и весна наступает и с юга, и с запада. Она добралась с Кавказа к украинским сёлам, из Крыма несётся на Орловщину, и, наверное, на талых, слегка парящих курских черноземах уже слышен жаворонок.

Странное чувство вызывают эти деньги. И даже не верится, что на них можно что-то купить. Наверное, недоверие вызвано цифрой — 500 рублей. Пятьсот в одной бумажке. Игнатьев не из бедных, как-никак в помещиках числится, генеральский сын, но держать в руках такие купюры ему не приходилось.

Пятисотки лежат плотными пачками, сохранились банковские бандероли. Сколько тут? Во всяком случае, очень много.

Если бы в эту минуту кто-либо заглянул в комнату к Игнатьеву, то поразился бы. Чертёжный копировальный стол. Несколько флаконов с тушью, типографской краской, кисти, перья и пачки денег.

А за столом худенькая женщина, она что-то рассматривает в микроскоп. Пятисотку разглядывает. На минуту отрывается от окуляра. В руках сверкает измеритель. И снова срослась с микроскопом.

А на улице ночь, тьма, и в окнах ни огонька.

Игнатьева клонит ко сну. Ему, сильному, привыкшему ко всяким трудностям боевику, — тяжело скоротать длинную тёмную ночь. А эта маленькая, хрупкая, в чём душа держится, его помощница, вторую ночь не отходит от микроскопа, для неё как будто и сна не существует.

Напрасно он на Афанасию Леонидовну наговаривает. Ведь сам же заточил её в этой комнате.

Мысли путаются.

«Афанасия? А как это будет, если в женском роде и уменьшительно — Афоня? Афочка?» Что за чушь. Завтра он обязательно заглянет в святцы. А сегодня она просто Фаня Беленькая. Ну да, Фаня.

Игнатьев выходит на кухню, долго полощется под краном.

И снова комната, микроскоп, Фаня и луна.

Фаня Беленькая — это её кличка в «боевой технической группе», а так «в миру» Афанасия Леонидовна Шмит, художница Петербургского мясного патологического музея.

Музей — это детище Игнатьева. Когда основал, то заботился только о микроскопическом исследовании мяса.

А оказалось, что музей очень пригодился для революционной работы. И Фаня тоже. Это она изобрела какой-то состав, из которого делала великолепные муляжи окороков, ветчины, колбас и ещё чего-то там вкусного. Да и как делала. На выставке в Дрездене её муляжи получили почётный диплом, а в Петербурге их оценили золотой медалью. И по заслугам. Сколько важнейших партийных документов и сейчас хранится в этих муляжах. Недавно Фаня призналась, что в одном окороке спрятан револьвер. И, что самое пикантное, именно этот окорок Игнатьев сам взвешивал и, несмотря на протесты Фани, отослал на выставку в Дрезден. Ничего, окорок с револьвером благополучно вернулся в музей.

Кто-то тихо постучал в дверь. С Игнатьева моментально спала сонливость. Снова стук. Условный. Можно спрятать оружие.

В небольшую прихожую вошли двое. Конечно же, Буренин, а с ним Никитич.

— Поздненько же вы шатаетесь, господа! Никак не ждал вас среди ночи.

— Между прочим, Леонид Борисович днём на службе, — буркнул Буренин, подавая руку.

Красин не слушал дружеской пикировки Игнатьева и Буренина. Он с интересом следил за работой Фани.

Аккуратно, кистью, пером она переделывала номера на 500-рублевых ассигнациях.

Леонид Борисович взял уже готовую купюру. Придирчиво поднёс ассигнацию к свету.

— Чистая работа!

Ещё и ещё одну. Фаня даже обиделась — ужели Красин явился среди ночи только за тем, чтобы проверить...

— А вот эта не годится!

Буренин, Игнатьев, Фаня поначалу так и не поняли — что именно «не годится».

— Дайте измеритель.

Красин измерил цифры на одной ассигнации, затем на другой. Потом поднёс измеритель к злополучной пятисотке.

— Первая цифра примерно на полмиллиметра меньше остальных.

Красин говорил безапелляционно. Да никто и не собирался спорить с инженером.

Фаня только тяжело вздохнула. Игнатьев взял ассигнацию, вынул спички...

— Нет, нет. Вы её не уничтожайте, спрячьте и сохраните для будущего Музея Революции...

Это было сказано так спокойно, уверенно, словно ассигнацию нужно немедленно вложить в конверт, опечатать и послать по адресу Музея Революции, который, конечно же, в скором времени откроется в Петербурге или Москве.

Видимо, эта уверенность Красина заставила Буренина оглянуться. Он искал «тару», в которой ассигнация полежит некоторое время до открытия музея.

На глаза попала бутылка. Пустая и чистая.

Красин следил за тем, как Буренин, Игнатьев, Фаня тщательно замуровывали испорченную пятисотку.

Ему хотелось подойти к этим людям, обнять их и сказать что-то ласковое, задушевное. Они, может быть, готовят первый экспонат музея. Они верят. Он тоже верит. Придёт то время, когда бутылка с банковским 500-рублевым билетом будет подвешена на стенде или положена под стекло витрины, и он сам напишет текст: «Пятисотка» — её добыли отважные боевики Камо, рискуя...» Э, нет, тусклые, невыразительные слова. Текст должен написать писатель. Горький, например. А он, Красин, расскажет ему, как было дело.

Куоккала. Небольшая уютная дачка «Ваза». Вечереет. Надежда Константиновна Крупская хлопочет у самовара. Сегодня он, как на грех, не хочет разгораться. Красин сидит рядом с Лениным. Они уже обо всём переговорили, и Леониду Борисовичу пора уходить. Но Крупская не отпускает без чаю. Красин с лукавой улыбкой следит за тщетными усилиями хозяйки раздуть упрямый самовар. Леонид Борисович встаёт, тихо выходит из дачи. Через несколько минут возвращается. Его модная фетровая шляпа полна шишек, сосновых, сухих.

Самовар удовлетворённо урчит, как балованный щенок, получивший лакомое блюдо. Тепло, уютно в этой даче. Кто-то осторожно стучит в дверь. Крупская недоумённо пожимает плечами, встаёт. Её опережает Красин. Быстро распахивает двери и отскакивает в сторону, опустив руку в правый карман пиджака.

— Прости, дорогой, знаю, что поздно, бурдюки тяжёлые, едва дотащил. Зачем руку в кармане держишь? Не узнал, дорогой?

Красин уже сжал в объятиях высокого стройного кавказца. Владимир Ильич и Крупская удивлённо наблюдают за этой сценой.

— Владимир Ильич, это и есть наш «князь», наш дорогой Камо!

Бравый «князь» немного оробел, услышав, что перед ним Ленин.

— Заходите, заходите! Вот вы какой! Наслышан о ваших делах. К столу, пожалуйста. Леонид Борисович, а что, если гость угостит нас кавказским вином? Признаться, не помню, когда я и пробовал его.

Гостю явно не по себе. Он силится что-то сказать, но, кажется, забыл все русские слова. Потом, решившись, Камо подтаскивает кожаный бурдюк к столу, развязывает.

Красин подставляет стакан, Владимир Ильич тоже. Но к их удивлению «князь», вместо того чтобы наполнить стаканы, запускает в бурдюк руку и вытаскивает пачку ассигнаций. За ней ещё и ещё.

— Вот, тринадцать тысяч. А вино, пожалуйста! — Камо скрывается за дверью и тотчас появляется с небольшим бочонком в руках.

Он уже освоился. Не спрашивая разрешения, берёт большой кувшин для молока, ловким ударом выбивает из бочонка пробку.

— Вино будем пить потом.

Красин, Ленин, Крупская с изумлением обнаружили, что вина в бочонке совсем немного. Слив его в кувшин, Камо поколдовал над донышком, и оно отвалилось.

— Держите, рассыплется!

Из потаённого дна бочонка действительно посыпались пачки денег.

— Вот, теперь все пятнадцать тысяч. Можете не считать, кассир Кутаисского банка хорошо считает.

Все улыбаются, потом не могут удержаться от смеха.

— Ну и ну, дорогое же вино вы нам привезли!

Красин знает — эти деньги добыты со страшным риском. Там, в Кутаиси, рвались бомбы и, наверное, отстреливались охранники.

Камо читает мысли Красина.

— Не волнуйся, Никитич, все целы. Одну лошадь убили. Кассира поцарапало. Заживёт...

И до глубокой ночи рассказывал Камо о работе закавказских большевиков, об «эксах», которые он спланировал с Красиным. И о том, что его боевики уже присматриваются к Тифлисскому банку. И если Никитич разрешит...

Никитич был «за», но как Владимир Ильич на это посмотрит? Красин ни одной экспроприации не производил без разрешения Ленина.

Владимир Ильич задумался. Конечно, партия задыхается без денег. На боевую, пропагандистскую работу, на содержание типографий, закупку оружия их нужна уйма, и никаких партийных взносов, никаких пожертвований не хватает. Вот эти 15 тысяч придётся немедленно переадресовать Литвинову. Он шлёт из Бельгии отчаянные письма. Денег, денег, и тогда рабочие получат оружие. А ведь вооружённые восстания в Москве, Чите, Харькове оказались неудачными. Правда, в Москве вооружённая борьба рабочих была прекращена решением Московского комитета. Но всё равно — пока армия на стороне царизма, рассчитывать на победу восстания трудно. Но тогда стоит ли закупать оружие. Стоит ли подвергать смертельной опасности вот таких безумно храбрых людей, как Камо? Нужен ли новый экс?

Нужен! Нужен!

— Леонид Борисович, думаю, что нам понадобятся ещё и ещё деньги. Только позаботьтесь о наименьшем риске для товарищей. Нет, нет, я понимаю, что без риска не обойтись, но вы должны предусмотреть буквально все мелочи, все неожиданности, все варианты.

...И они предусмотрели.

На полу раскинулся подробный план Тифлиса. Над ним на коленях склонились Камо и Красин. Собственно, можно было обойтись и без плана — оба хорошо знают Тифлис, его закоулки и улочки. Но Ленин приказал не упустить ни одной случайности.

И на плане в который уже раз «разыгрывается» тифлисская операция.

Леонид Борисович взял на себя роль полиции и охраны денежного транспорта. Он выдвигает самые неожиданные условия — Камо должен быстро найти выход.

Весь день 30 декабря Леонид Борисович вынужден был посвятить своим прямым служебным обязанностям.

Завтра столица встречает новый, 1907 год. В особняках, ресторанах, клубах опять, как в былые времена, будет стоять дым коромыслом. Не то что накануне 1906-го. Тогда официальный Петербург ждал от грядущего года новых восстаний, новых баррикад.

Теперь они уверены — революция побеждена, царизм одержал верх. И им хочется верить, что это навсегда. Поэтому завтра будет «боже царя храни», салют шампанским, пьяный разгул...

И заведующий кабельной сетью столицы инженер Красин обязан обеспечить особняки и рестораны, клубы и трактиры светом.

Красин зол. Его подмывает проехать по городу и самому выключить рубильники в трансформаторных будках.

Нельзя! Он пока не может поставить точку на своём легальном положении заведующего кабельной сетью столицы. Хотя и заметил за собой слежку.

Его контора, его трансформаторные будки нужны партии. В них хранятся ассигнации, так удачно отнятые Камо у царских казначеев.

И завтра свет будет гореть без перебоев.

31 декабря утренние газеты пришли с опозданием, когда Леонид Борисович уже завтракал.

Допивая чай, машинально развернул «Петербургский листок».

«Трагедия в конспиративной квартире на Малой Охте».

Сердце рванулось, потом замерло, потом часто-часто застучало. Нет, «Листок» — это жёлтая пресса, вот солидная «Петербургская газета».

«29 декабря чины охранного отделения под начальством ротмистра губернского жандармского управления предложили приставу Охтенского участка сделать совместно с ним обыск и облаву на дом, где проживает Суворкова и её жильцы...»

Красин комкает газету. Дом Суворковой — это его самая большая патронная мастерская. Чёрт! Но нужно дочитать.

«...Чины полиции заняли все ходы и выходы и вошли во двор. Подойдя к дверям, А. А. Родзевский постучал и потребовал, чтобы ему открыли двери, но, не получив ответа, толкнул дверь. Дверь оказалась открытой. Пристав сделал шаг вперёд, но в этот же момент получил сильный удар по руке, и бывшая в его руке лампа полетела в сторону и грохнулась об пол. Лампа не разбилась, так как была металлическая, и наступила полная темнота...»

Эти жалкие репортёры выгоняют строчки. О лампе какой-то больше, чем о том, что всё же произошло.

«...Натиск революционеров», стрельба, «залпами... Полицейские, обмёрзшие благодаря сильному морозу, медленно заряжали ружья, и этим моментом умело воспользовались революционеры, метко стрелявшие в осаждавших».

Полиция потеряла: 2 околоточных, 2 городовых, ранены агент и дворник.

Ну, а революционеры — Саша, Ваня, Паршенков?

Красин бегло просматривает статью. «Несмотря на самое тщательное расследование и поиски в окрестностях, следы беглецов были затеряны, и последние скрылись...»

«В квартире был произведён тщательный обыск, причём поднимались полы, сняты были обои и перерыта вся мебель. Найдены несколько револьверов, ружьё, два кинжала, две шпаги, станок для набивки ружейных патронов, много патронов, нелегальная литература и разная переписка».

Значит, спаслись ребята! Красин счастливо улыбается. Вот ведь черти, какое сражение закатили и ушли, чтобы принять участие в других боях.

В кабинете конторы Леонида Борисовича дожидался Пётр. Это было вопиющим нарушением конспирации, и Красин готов был отчитать Сулимова, но тот указал на газету и засмеялся.

— Наверное, вы уже познакомились с действиями доблестной кучки городовых против армии революционеров?

Красин вспомнил, что именно Сулимов, так сказать, шефствовал над Охтенской патронной мастерской. И если он явился к нему, значит, «Охтенская трагедия» или выглядит иначе, или имеет своё продолжение.

Между тем Сулимов рассказал Леониду Борисовичу:

— Часов около пяти ко мне на квартиру ввалился Саша, в одном нижнем белье, только ещё пиджачок сверху и пальто летнее, лёгкое, сапоги на босу ногу, они так и примёрзли к подошвам. Стрелял он без передыху, почти час, ствол маузера раскалился, а когда остыл — обледенел и примёрз к нижнему белью.

— Куда вы спрятали Сашу?

— Послал в Сестрорецк к Емельяновым.

— Это хорошо, но нужно будет переправить его дальше, в Финляндию.

— А теперь рассказывайте, как на самом деле произошло это сражение?

Конец декабря 1906 года выдался на редкость морозным. На что уж петербургские «Ваньки» народ ко всему привычный, и то к вечеру промерзали до костей и, махнув рукой на заработки, гнали своих заиндевевших лошадёнок домой.

Александр Сергеев так и не нашёл ни одного извозчика. Пришлось от Мариинского театра топать пешком на Малую Охту.

Что же, наука и искусство требуют жертв. Саша никому не рассказывал о своих посещениях театров, музеев, выставок. Чего доброго и на упрёк нарвёшься. «Де, нашёл время, в России революция, рабочие парни не в театр, а в самодельный тир ходят, стрелять учатся, бомбы опробуют, а ты тут тенорочков слушаешь». Да разве же он не понимает! Но как ответишь ворчунам? Они не знают, что любитель театра патроны набивает для этих самых рабочих парней, спит на пироксилине, и, если полиция сцапает, — виселица гарантирована.

Пока добрался до Охты — совсем закоченел. Но вот и казармы Финляндского полка, рядом малый Охтенский проезд. Дверь в дом с угла, но она закрыта — поздно уже. Мороз подгоняет. Саша бегом влетел во двор, и пулей — в дверь.

В кухне тепло. Вкусно пахнет хлебом, хозяйка, наверное, днём пекла.

Прошёл в коридор, прислушался. В хозяйской комнате тишина, рядом комната жильца — тоже рабочего. Похрапывает. В патронной мастерской давно спят. Саша тихонько вошёл в комнату, в темноте зацепил за станок для набивки патронов. Чертыхнулся и нырнул под одеяло, только брюки и сапоги стащил. Благодать-то какая! Но вот леший, второпях забыл маузер под подушку сунуть. Вставать неохота, но надо. Достал пистолет, взвёл курок, и сон навалился, закружил уже куда-то.

Сергеев сквозь сон услышал какой-то шум в коридоре. Не хотелось вылезать из-под одеяла. «Небось хозяйский сынок опять явился выпивши и воюет с табуретками...»

Шум не прекращался.

Что за оказия! Кровать Сергеева, стоявшая поперёк двери, ведущей в кухню, вдруг поехала. В комнату воровато пробрался узкий луч света. Потом загрохотало что-то тяжёлое, металлическое, и свет погас.

Саша окончательно проснулся, когда его кровать очутилась на середине комнаты, а в дверях он увидел трёх городовых с винтовками.

Не размышляя, не думая о том, что он будет делать в следующую секунду, Сергеев вскочил и с силой задвинул кровать на прежнее место. Городовые и опомниться не успели, как дверь вытолкнула их в кухню.

— Открывай! Именем закона!..

— Сейчас, сейчас, вот оденусь только!..

Одеваться долго не пришлось. Городовые налегли на дверь, а Саша успел натянуть только один сапог.

Теперь в голове одна мысль — мастерская полна готовой продукции, несколько тысяч патронов, в банках порох, на окне хранится мелинит, тот, что с «Графтона» в прошлом году выловили рыбаки. Да и маузер у него «графтоновский». Кое-что спасли всё же с парохода. И тут же обожгло сознание: повесят!.. Вот так с рассветом и буду болтаться, да ещё на таком морозе. Почему-то страшно не хотелось висеть на холоде. Вот если бы расстреляли.

Дверь рухнула. Кровать отлетела в сторону. В комнату ввалился пристав с лампой в одной руке, револьвером в другой.

«Повесят, повесят обязательно!..»

Сергеев кинулся к кровати, выхватил из-под подушки маузер. Выстрел в комнате прозвучал страшно громко. Пристав, теряя лампу, рухнул на пол. Из комнаты хозяйки показались околоточный и городовые. Сергеев, не целясь, сделал ещё два выстрела.

С криком и бранью, забыв про оружие, городовые выскочили в коридор и ринулись к выходу.

Саша, не переставая стрелять, выбежал на улицу. В мерцающих отсветах ущербной луны, были видны удаляющиеся городовые. Нажал курок, выстрела не было, кончились патроны.

Сергеев, не торопясь, вернулся домой и первым делом надел второй сапог. Перезарядил маузер, взял патронташ и тогда только вспомнил о товарищах. Он не слышал, чтобы они стреляли.

Дом был пуст. Саша натянул пальто. Осторожно выглянул со двора на улицу. Никого!

Съехал по обледенелой набережной на Неву и двинулся к Смольному монастырю. Было около пяти часов утра. Мороз сгустился, плотнее осел на землю, на лёд реки. Луна закончила свою ночную вахту. Когда Сергеев добрался до середины Невы, с берега заговорили винтовки.

Пули визжали где-то в стороне. Потом всё стихло.

Саша сложил маузер. С трудом вылез на берег. На улице мёрз ранний извозчик...

Леонид Борисович прочитал последние страницы отчёта. В этот деловой документ он вписал рассказ о Саше Охтинском. Ведь он один отбивался в мастерской и обратил в бегство городовых и жандармов. Ведь это он сигналил Красину с башни в окошко Выборгской тюрьмы и снова отстреливался, снова ушёл.

Хочется в отчёте рассказать о всех, но это немыслимо, поэтому и отчёт выглядит несколько фрагментарно. Но в нём главное. Осталось только подвести итог. И это самое трудное, он не готов сейчас поставить все точки.

Красин отодвигает исписанные листы. Подходит к окну. За стеклом глухо урчит Берлин.

Часть вторая. Возвращение

Глава шестая. В берлинском захолустье

Берлин. Чужая земля, чужие люди. Скоро сорок, и нужно всё начинать сначала. Сколько раз приходилось «начинать сначала». Но тогда была молодость, на плечах студенческая тужурка, и вся Россия — дом родной. Теперь он в Германии. У него дети, их стало больше. И жена.

Сорок лет, и нет ни работы, ни постоянного места жительства. Эмигрант в стране, где на людей смотрят только как на машину, способную приносить прибыль. И если выгодно, будут выжимать из тебя силы, а нет — выпроводят, выдадут по требованию царских властей.

Как знать, может быть, в Берлине он ближе к эшафоту, чем был в Выборге.

Дешёвый номер в дешёвом отеле. Смеются дети, а Красин целыми днями хмурится. Любовь Васильевна угрюмо молчит. Она не знает, чем завтра накормить детей. Ей кажется, за последние годы у Леонида Борисовича испортился характер, и фигура умолчания должна быть красноречивей всех и всяческих упрёков. Красин не замечает этих немых укоров. Он удручён тем, что у него разногласия с Лениным по вопросу об избрании большевиков в Государственную думу. Ездил к Владимиру Ильичу в Париж, но отказался от предложения переехать в столицу Франции и перейти на положение партийного писателя. Он практик революционного дела, организатор, а не теоретик. Его взгляды на участие большевиков в Думе близки взглядам Богданова, Алексинского, Луначарского, Горького.

Подумать только: ведь совсем недавно в уютной Куоккале сходились они вечерами на ленинской даче и до глубокой ночи беседовали о литературных делах партии, о Горьком, его американском вояже. А как заинтересованно слушал Владимир Ильич, когда он — Никитич рассказывал о только что прочитанной научно-фантастической повести того же Богданова «Красная звезда». Талантливая вещь, недаром у Ильича поблёскивали глаза. Умеет Ленин и вовремя узнать, понять и оценить не только явления социальной и политической жизни. Но и проникнуть в глубь философских систем, постигнуть новейшие открытия в естественных науках, в развитии техники. А ведь и не физик, и тем более не техник! И всё время твердит, что профан и в литературе, и в искусстве, и в технике. Дай бог, чтобы все были такими «профанами».

Тогда, на даче, они мечтали вслух. О чудесах науки, о будущем. Мечтали как-то зримо, точно и очень широко. Дух захватывало.

Будущее! К этому будущему пробиваться нужно через настоящее. А оно опять развело его с Лениным.

В Териоках большевики тогда съехались на очередную конференцию. Владимир Ильич втолковывал собравшимся необходимость участия в III Государственной думе. Разносил бойкотистов, «вперёдовцев». Это значит — Богданова и его, Красина. А он не понимал Ленина. Ему было странно слышать такие призывы из уст Ильича. Ему казалось диким представить своих боевиков, бесстрашных бомбистов, сидящими рядышком с монархистами, с финансовыми и промышленными тузами. Камо, Сулимов, Буренин или, скажем, Саша Охтинский — заседают в думском партере, осенённые огромным портретом царя?

Чушь! Нонсенс! Лучше виселица...

Дачка не могла вместить всех слушателей. Опоздавшие прилипли к открытым окнам. И он тоже опоздал. Подъехал на велосипеде. И стоял у окна, опираясь на седло, пока говорил Ленин. Иных ораторов дожидаться не стал, ушёл...

Трудно, очень трудно оставаться наедине с такими горькими мыслями и воспоминаниями. Иногда кажется, — легче станет, если с кем-либо поговоришь, повстречаешься.

Но с кем...

Леонид Борисович не искал забвения. Чего-то не понимая, с чем-то не соглашаясь, он не уповал на время — мол, оно всё разрешит. Он не мог по своей природе оставаться в безделье, только думать, думать, думать. Надо работать. Так будет и вернее и легче, так скорее всё станет на свои места.

Он до сих пор смотрел на Берлин глазами революционера-эмигранта. А если окинуть его взором инженера?

Пока инженер и революционер шли рука об руку. Но, видимо, теперь, после того как ему пришлось эмигрировать, инженеру предстоит на время расстаться с революционером. Он привык совмещать эти две профессии. Правда, тут не обходилось без компромиссов. Но раньше инженер всегда уступал революционеру. Инженер был некоей конспиративной ширмой, скрывавшей истинную профессию Красина. Но Леонид Борисович был инженером, как говорится, «божьей милостью». Загруженный, буквально заваленный организационными и политическими делами партии, он всё же отрывал время от сна, чтобы прочесть новые статьи по электротехнике и технологии. Он находил в себе силы, чтобы ночами чертить, считать, искать оригинальные инженерные решения. Это была органическая потребность человека, влюблённого в науку, технику, потребность, помноженная к тому же на его веру в будущее. Да, Красин был уверен, что настанет время, когда ему придётся заниматься не изготовлением бомб, не «эксами», а строительством электростанций, планированием важнейших отраслей промышленности, научными изысканиями.

Но эта работа только тогда сможет стать главным, единственным занятием инженера, когда победит революция. Красин-большевик верил в победу революции, верил, что она не за горами.

Совсем недавно, утрясая различные партийные дела, он заехал в Париж. Окунулся в напряжённую атмосферу партийных споров, дискуссий и почувствовал себя очень неуютно. Не то чтобы он недооценивал значения этих теоретических баталий, ведь по части теории он никогда не был человеком беззаботным. Но такая чисто кабинетная работа была ему не по душе. Он практик. Вот, к примеру, организация транспорта, или там бомбовых мастерских — это его дело. В общем, он предпочитает «шить сапоги». Красин улыбнулся, на минуту отвлёкшись от дум.

«Шить сапоги», — кто это сказал? Чуть ли не Авель Енукидзе. Кажется, он, а вот кому, уже забылось. Авель объяснял своему товарищу-грузину разницу между «теоретическим» и «практическим»:

«Понимаешь, кацо, теоретически — это как сшить сапоги, практически — сшить сапоги».

Его родине нужны инженеры, они помогут после революции создать достойную великого народа индустрию. К этому нужно готовиться. И именно сейчас наступает время для этой подготовки.

Наверное, его отход от практической революционной работы иные сочтут чуть ли не капитулянтством. Их дело. Это его не смутит.

Красин мыслил свою инженерную работу широко. Не просто ведущий инженер на предприятии, и даже не главный при каком-либо крупном строительстве. Нет, инженер — руководитель отрасли промышленности, может быть, даже всей промышленности.

И эти мысли не были данью честолюбию. Он хорошо знал свои возможности — организаторский дар, необыкновенную работоспособность, деловитость. У него было время проверить все эти качества на практике.

Когда метался по Европе, завернул и на Капри, в гости к Горькому. Пили чай на веранде и, конечно, спорили. Кто-то стал доказывать Красину, что не с его темпераментом, не с его фантазией заниматься наукой и инженерией. Он тогда устал от споров и не ответил собеседнику. Но тот был неправ.

Тысячу раз неправ тот, кто считает, что фантазия — монополия поэтов, а темперамент нужен только актёру или музыканту. Настоящий инженер, влюблённый в технику, руководитель многих и многих людей, своими руками создающих все чудеса современной цивилизации, не может быть сухарём, бесстрастным человеком.

Эти мысли расстраивали, иногда пугали, но чаще обнадёживали. Он ни с кем не делился ими, разве что с Любовью Васильевной. Но она не могла рассеять его сомнений и всячески старалась укрепить мужа в убеждении, что его место среди людей делового мира.

Германия переживала предвоенный бум.

Однако — политическому эмигранту было нелегко найти работу в столице, даже если он и инженер.

Помогло имя. Красина, строителя Баиловской электростанции в Баку, знали. Красина знали и как заведующего кабельной сетью одного из крупнейших городов Европы — Петербурга. И Баиловская электростанция, и «Общество 1886 года» были иностранными предприятиями. В Баку в строительстве участвовал и германский капитал. Поэтому в фирме «Сименс и Шукерт» Красина встретили приветливо.

Но фирма может предоставить русскому эмигранту лишь место младшего инженера на одном из своих предприятий в Берлине.

Должность незавидная, 300 марок в месяц. Семье Красина это сулит нищенское существование. Но выбора нет, и Леонид Борисович соглашается.

А деньги? Деньги он заработает переводами технической литературы. Кстати, это поможет восполнить кое-какие пробелы в знаниях, и он всегда будет в курсе всех новинок электротехники.

Всё реже и реже приходят письма из Парижа. Владимир Ильич уже не верит в то, что Красин приедет. Но он верит, что Леонид Борисович не потерян для партии, он нужен ей, и она необходима ему.

Красин болезненно переживает разрыв. Хотя и разрывом это не назовёшь. Просто нет писем. И он не пишет. Зато Горький напоминает о себе часто. Богданов тоже. Каприйская школа отзовистов дышит на ладан. Нужны люди, нужны имена. И снова и снова Красина зовут на Капри. Он отшучивается. Потом добросовестно описывает свою каторжную работу в Берлине.

День. Ночь. Работа, работа, работа. Из-за куска хлеба. И так недели, месяцы. Чертежи, расчёты. Мучения над непонятными текстами. Десятки тысяч страниц технических словарей, просмотренных усталыми глазами.

Такое напряжение даром не даётся. Заметно сдаёт сердце. Перебои сменяются пулемётными очередями. Потом не спеша в сердце впивается острая игла.

Сколько это длится — он не знает. Ещё несколько таких уколов, и кажется, настало последнее мгновение. И тогда помогают не лекарства. Помогает воля. Он знает, что резервы сердца велики. Его товарищам, чудесным людям грозовых дней революции, труднее, чем ему, младшему инженеру фирмы «Сименс и Шукерт».

Здесь, в Берлине, сидит в тюрьме один из самых смелых людей на земле — Камо. Его выдал провокатор. Красин подозревал Житомирского — ведавшего берлинской транспортной конторой «Искры».

У Камо были найдены взрыватели к бомбам. Немецкая полиция, германские жандармы, прокуратура пытаются состряпать громкий процесс против «русского анархиста».

И у них ничего не получается.

По всем законам, и не только немецким, — душевнобольные не подсудны. Они не отвечают за свои поступки и за свои слова.

Камо умалишённый! Это подтвердили крупнейшие берлинские психиатры. Два года они экспериментировали, проверяли с пристрастием — не симулирует ли заключённый сумасшествие.

Разве может нормальный человек оставаться совершенно безучастным, когда ему загоняют под ногти иголки, кожу жгут калёным железом, через тело пропускают токи высокого напряжения. А этот не реагирует. Вырывает у себя клок усов... «в подарок». Чёрт знает кому. Четыре месяца не садится, не ложится.

Сначала к нему никого не допускали. Потом, в тюремной больнице были разрешены свидания.

Красин шёл в больницу с тяжёлым чувством. За себя он не опасался, хотя тем, кто обвинял Камо в анархизме, не трудно было бы приклеить тот же ярлык и Красину и вообще любому русскому эмигранту-революционеру. В Германии социал-демократические убеждения формально не преследовались, но анархизм!..

Это был весьма удобный предлог для расправы с неугодными иностранцами. К ним в первую очередь относились русские социал-демократы. Ведь они главные виновники «беспорядков» в России.

Красин разузнавал стороной о всех «научных экспериментах», которые ставились над Камо. Леониду Борисовичу стало известно и заключение судебных экспертов — докторов Гофмана и Дингмана. Оно гласило: «Характерные черты его поведения не могут быть симулированы в течение продолжительного времени. Так ведёт себя настоящий больной, находящийся в состоянии умопомрачения».

А может быть, правда? Может быть, немецкая тюрьма, бесчеловечный режим, предельное напряжение прошлых боевых лет вылились теперь в «умопомрачение»?

Больница — та же тюрьма. И на окнах решётки. Только тюремщики одеты не в мундиры, а в белые халаты.

Комната свиданий. Она проглядывается со всех сторон. А вот и Камо.

Боже мой, что они сделали с этим человеком! Камо страшно похудел, зарос жёсткой щетиной. У него дёргаются руки, дрожат веки.

Тюремщики уходят. Но Красин знает — они не спускают глаз с Семёна. И Камо тоже об этом знает. Он смотрит на Красина с испугом, потом как-то жалко улыбается. Левая рука его всё время загребает воздух, словно Камо ловит мух.

Леониду Борисовичу стало не по себе. Спрашивать сейчас Семёна о его самочувствии просто бесчеловечно. Оно на его лице.

— Никитич, я здоров и не обращай внимания, пожалуйста, на ловлю мух...

Красин не верил ушам своим. У Камо на лице всё та же улыбка.

— Что передать Ильичу?

Камо вздрогнул. На мгновение в глазах засветилась радость, улыбка стала светлой, осмысленной, потом всё погасло. Семён может не отвечать. Камо, железный Камо, выдержит всё. Он не позволит германским черносотенцам разыграть в угоду царским палачам процесс над социал-демократами, боевиками.

Они встретились случайно. Но не случайно в руках у Красина и у Карла Либкнехта оказались одни и те же газеты — «Форверст», «Франкфуртер Цейтунг», «Юманите».

Все прогрессивные газеты Европы возмущались германским правительством, выдавшим «душевнобольного» Камо царским властям для расправы.

Леонид Борисович догадывался, что инициатором этих выступлений прессы был Владимир Ильич.

Карл Либкнехт подтвердил догадку.

— Удивительный человек Камо, непостижимый.

Для Красина не было неожиданностью, что Либкнехт знает Семёна.

— По просьбе Ленина я добился свидания с Камо. И мне повезло. Мы беседовали в отдельном кабинете, без посторонних. Вы представляете себе моё состояние, когда ввели Тер-Петросянца. Извивается, глаза блуждают... Я растерялся, не знал, что сказать, бормочу в замешательстве... «Вы плохо себя чувствуете... Вы уже здоровы, или...»

— Здоров!

— Я ушам своим не поверил, но глазам-то должен был доверять. Камо же стоит спокойно, взгляд осмысленный, хитро улыбается. Я не выдержал и ударился в патетику: «Пройти такую мучительную жизнь и быть здоровым! Это выше сил человека!.. Но вы, Камо, выдержали. Всё будет хорошо. Владимир Ильич направил меня к вам, просил передать, чтобы вы следили за своим здоровьем...»

Надо было видеть в этот момент Камо. Он разволновался. Руку к сердцу прижал, а сказать ничего не может. Только повторяет:

— Ленин! Ленин обо мне спрашивал!.. Передайте Ильичу, что никакие трудности не сумеют сломить кавказца!..

— Право, может быть, это и не слово в слово, я ведь хоть и читаю по-русски, но беглую речь понимаю с трудом.

Нет, Камо, наверное, сказал именно так. Леонид Борисович узнал «стиль» друга.

Либкнехт интересовался, какова, по мнению Красина, участь, которую готовят Семёну царские власти.

Леонид Борисович горько усмехнулся. Царские палачи знают своё дело. Для таких, как Камо, только один приговор — виселица. Конечно, кампания, поднятая в западной прессе и особенно в германской, окажет своё влияние на «правосудие». Но всё равно «смерть». Камо должен бежать. Красин уверен, что тифлисские товарищи уже готовят этот побег.

За окном ни днём ни ночью не умолкает Берлин.

Пунктуальные немцы давно уже спят, и серые сундуки зданий слепо пялятся на улицы тёмными провалами окон. А улицы шумят, улицы готовятся к завтрашнему дню.

Леонид Борисович пододвинул свой стол к открытому окну. На дворе март, холодно. Красин в тёплом свитере, в шапке. Кончилось воскресенье. Жалко. Это единственный день, когда он позволяет себе возиться с дочками. И сегодня он тоже играл с ними. Шея до сих пор болит.

А ведь сегодня он собирался выспаться, отложив переводы на следующую ночь. Но выспаться, как видно, не придётся. Вечерние газеты принесли тревожную новость. Красин целый день не выходил из дома. Но днём ему казалось, что где-то в центре стреляют. Потом выстрелы стихли. И он решил, что ему простопочудилось.

А оказывается, действительно стреляли. Конная полиция, правительственные войска по распоряжению нового канцлера Бетман-Гольвега расстреляли рабочую демонстрацию. В масштабе Германии — это чуть ли не Кровавое воскресенье.

На Красина пахнуло ветром революции. До переводов ли? Как только он прочёл экстренные сообщения, его первым порывом было — бежать на улицу. Искать встречи с руководителями германских социал-демократов. Его знания, его опыт организатора боевых отрядов может пригодиться немецким рабочим. Разве в России не грянула революция вслед за Кровавым воскресеньем.

Но Красин так и не вышел 6 марта 1910 года из дома. Только оделся потеплей и подсел к открытому окну.

Приглушённо шумит ночной Берлин. Так же как и вчера, и месяц назад. Словно ничего не случилось. И не лилась кровь.

Вспомнилась ночь на 10 января 1905 года в Петербурге. Он в тот день уезжал в Москву. И тогда тоже были жандармы, конная полиция, патрули. А на Васильевском — шум строящихся баррикад.

За два года работы в Германии Красин хорошо разобрался в течениях и группировках германской социал-демократии. Понял, что условий для вооружённого восстания здесь пока нет. Кажется, самое большее, о чём может быть речь — это массовая политическая стачка.

Нет, его «технические» знания здесь не пригодятся. Красин закрыл окно. Разделся. Завтра наступит обычный день инженера.

Ноябрьский ветер давно уже сбил жёлтые листья с деревьев, разметал их по улицам. В Берлине стало неуютно, голо. Снег ещё не выпал, и ветер швыряет пригоршнями пыль в лица прохожих.

21 ноября 1910 года. А в России 8-е. Какая нелепость! Хотя не всё ли ему равно, какое сегодня число в России? Нет, видимо, не всё равно. Всё чаще и чаще его грызёт тоска по родине. Эта болезнь называется ностальгией. Ею болеют все изгнанники, все эмигранты. Там, в далёкой-далёкой Сибири, под Иркутском, Тюменью — метели и морозные узоры разукрасили окна домов. И волки воют где-нибудь на окраинах деревень. А в избах пахнет свежим хлебом, овчинами. От русских печей пышет сухим жаром.

Красин зло рвёт тяжёлую штору. Серое, безрадостное берлинское утро. Свет нехотя вползает в комнату. Сыро, зябко. Болит голова, но спать не хочется, несмотря на бессонную ночь. Где-то хлопнула дверь — принесли почту. Пусть её разберёт Любовь Васильевна. Ему нужно ещё часок-другой поработать над статьёй для электротехнического журнала.

Красин задёргивает штору. Свет настольной лампы. Освещённый круг стола словно притягивает к себе, не даёт мыслям расползаться, теряться в тёмных углах кабинета.

Дверь открылась неожиданно. Красин с досадой обернулся.

Любовь Васильевна протягивала Леониду Борисовичу газеты и плакала.

— Что случилось? Что с тобой, Люба?

Любовь Васильевна показала на газету.

С первой страницы на Красина смотрели такие знакомые, внимательные глаза Льва Николаевича Толстого.

Лев Толстой умер. Вчера умер. Заболел в поезде воспалением лёгких. Начальник маленькой станции Астапово приютил 82-летнего старика в своём доме. Там он и скончался.

Смерть Толстого — ещё одно напоминание о России.

— Ты помнишь лето 1893 года? И эти могучие дубы?

Он помнил Ясную Поляну. И несколько месяцев службы в пехотном полку. Их часть квартировала в Туле. Его, исключённого из института, выпущенного из тюрьмы до суда на поруки, командир держал взаперти, не давал ни книг, ни бумаги. Приехал Герман, поговорил с «отцом-командиром», и вольноопределяющемуся Красину дозволено было отлучаться из казармы.

Вскоре к нему приехала и Любовь Васильевна. А вместе с ней группа студентов. Они так и липли к Ясной Поляне. И по пятам ходили за Толстым.

— Помнишь, село солнце, потемнели дубы...

— Нет, не помню.

— Помнишь, ты стоял у дерева и что-то говорил, говорил, говорил!..

— Я помню, как меня перебил Толстой. Вы, молодой человек, заблуждаетесь в оценке своих учителей. Ваша непоколебимая уверенность в правоте своих взглядов уподобляет вас ребёнку. Когда станете постарше, то узнаете, как много теорий общественной жизни и государства сменяли друг друга... То, что вы принимаете за истину, и единственную истину, может быть и заблуждением. Взгляните на эту липовую аллею. Кажется, что два ряда деревьев сливаются вдали в один ряд. Но на самом деле — это только две параллельные...

Не замечая того, Красин повторил эти далёкие слова вслух. Любовь Васильевна с удивлением посмотрела на мужа. Она уже оправилась от первого порыва горьких чувств.

Тогда она тоже слушала Толстого. Но из всей его речи запомнила, что он говорил о богатых и бедных, пожурил студентов за то, что они воруют в яснополянском лесу яблоки. Он закончил свою проповедь призывом не следовать ложному учению Маркса.

Любовь Васильевна помнит, как Леонид разругался тогда с писателем. Сколько обидных слов наговорили они друг другу. Ух, разгневался же тогда старик.

А вечером Толстой снова явился к студентам и попросил извинения за свою резкость. Как он сказал тогда?

— Никто не должен, ни при каких обстоятельствах, выходить из себя!

Студенты были чуть ли не до слёз тронуты этим поступком писателя.

Любовь Васильевна прервала воспоминания. Деловито отодвинула штору, открыла форточку и впустила в кабинет сырой берлинский воздух. Хмурое утро окончательно испортило настроение, напомнило ещё об одной потере. Огромной, невосполнимой. Напомнило о живых и далёких...

Красин молча надел пальто, шляпу и, не завтракая, ушёл.

В сутолоке, в страшном напряжении протащился этот 1910 год. Вспоминая о нём, Леонид Борисович и сам удивлялся, как он выдержал такую каторжную нагрузку. Но в 1911 году Красин уже не просто инженер. Директора «Сименса и Шукерта» настаивают на том, чтобы Красин возглавлял московский филиал фирмы. И главное — не повышение по службе, нет, а возможность вновь очутиться в России. Но в реальности этой возможности Красин сильно сомневался. Ведь не станет же он объяснять директорам фирмы, что в России главе московского отделения может угрожать арест.

Но, по-видимому, руководители «Сименса и Шукерта» кое-что знали о прошлом Красина. И пренебрегли этим — дело, интересы фирмы прежде всего. Концерн Сименса оказал нажим на царские власти, — потребовал разрешить Красину въезд в Россию.

Департамент полиции всполошился. Товарищу министра внутренних дел полетело обеспокоенное письмо из особого отдела департамента:

«...Если имеется какая-либо формальная возможность воспретить Красину въезд в Россию, то Отдел полагал бы воспользоваться таковой, т. к. пребывание названного лица в России, по мнению Отдела, нежелательно».

Министерство внутренних дел и само понимало, что «нежелательно». Но портить из-за Красина отношения с германскими властями, с германскими промышленниками, вкладывающими крупные капиталы в электрификацию России, — тоже «нежелательно». И дался им этот инженер Красин, словно в Германии не нашлось порядочного инженера-немца с незапятнанной репутацией.

Но опыт показал директорам фирмы, что немцу труднее ориентироваться в сложной обстановке России. А от этого фирма, её доходы страдают. Красин же русский. Его будут слушать, его будут любить. Даже из социал-демократических, большевистских убеждений Красина, его тяги к рабочим директора «Сименса и Шукерта» хотели получить прибыль. Красин всецело зависит от них.

Фирма нажала, и министерство, наконец, дало согласие на въезд Красина в Россию. Пришлось смириться с тем, что за инженером Красиным будет учреждено строжайшее наблюдение. Никитичу ничего не простили. Но до поры до времени власти не хотели обострять отношения с таким мощным финансовым и промышленным партнёром, как концерн Сименса.

Леонид Борисович переезжал границу внутренне настороженный.

Паровоз устало отдувается у пограничной полосатой арки. Германские жандармы, как чёрные вороны в чёрных шинелях, чёрных касках с орлом, просеивают пассажиров. Те бредут в таможню. А на русской стороне уже стоит состав, готовый двинуться к Москве. Красин не спешит. Его провожают чёрные жандармы, а на той стороне арки ожидают голубые.

Но вот граница позади.

За окном леса, леса. Свои, русские. И хаты под соломенными грибами, и ядрёная грязь на сельских улочках. И маковки православных церквушек.

Ближе к Москве — чаще деревни, станции. Меньше хвои. Замелькали берёзы, осины.

А вот и первопрестольная. Всё та же суета на улицах и бестолковый гам в Охотном, у Иверской, на Мясницкой. Конки нет, как и в Берлине, трамвай. Зато полно ворон, галок, воробьёв на занавоженных мостовых.

Белокаменная!

Заботы навалились сразу. Предшественник Красина, добропорядочный немецкий инженер, был-таки порядочной скотиной. Жил в своё удовольствие, никуда не выезжал, делами не занимался. Сам подворовывал и на воровство смотрел сквозь пальцы. Строительство небольших электростанций для заводов тянулось годами. Никому не было дела до проектов, технического усовершенствования. Подрядчики работали недобросовестно. Оборудование ржавело, портилось, валялось среди строительного мусора.

Понятно, почему руководители фирмы были недовольны. Ведь московский филиал почти не давал прибылей. Удивительно, что он не нёс ещё убытков. От них фирму спасала баснословная дешевизна рабочей силы в России.

Леонид Борисович очутился в трудном положении. Если он будет вести дело так же, как и его предшественник, то директора Сименса с ним церемониться не станут. Прогонят. И всё тут. А департамент полиции? Ведь за ним тянется очень пёстрый шлейф революционных дел. Тут же и арестуют. Конечно, он может сразу же перейти на нелегальное положение. И в конце концов снова уехать за границу. Зачем же он приехал сюда? Он и сейчас почти бесполезен для партии. Если же ему вновь удастся ускользнуть от полиции, то новый отъезд за границу принесёт лишь поиски места инженера в какой-то новой фирме.

Ну, а если он возьмётся за дело так, как умеет, считает нужным. Всё изменится. Он сможет ускорить строительство электростанций. Не побоится технических нововведений. Вот тебе и революционер... Большевик. Прямо в духе некоторых германских соцдеков. Но электростанции останутся в России, — они будут нужны другой России, без капиталистов и царя.

Очень трудную задачу подсунула жизнь Красину. И снова он один. Не с кем посоветоваться. И необходимо быть осторожным. Грош цена его респектабельности. Он ошибся. Ведь в России с первых же шагов, с первых дней «человек без тени» заметил за собой тень. Она была неотступной. И в жару, и в холод. На службе и даже, как ему казалось, дома.

Леонид Борисович обрадовался этой тени. Департамент полиции не станет следить за людьми, которые ему безразличны. Следят за теми, кого боятся.

«Департамент полиции верит в меня», — с усмешкой отмечал Красин. Иногда его забавляла беспомощность шпиков. Они не поумнели за эти годы. И им ли тягаться с человеком, который не оставляет следов. Даже тени.

А годы делали своё дело. Теперь не только Красин, вся Россия знает о провокаторстве Гапона, шпионстве Азефа. Нашлись провокаторы и в рядах большевиков.

Красину приходилось заново переоценивать людей, с которыми когда-то шёл нога в ногу, приглядываться к новым людям. Он прислушивался к новым веяниям, новым призывам, которые шли от Ленина.

Красин вёл дела фирмы со знанием и размахом. Иначе работать Леонид Борисович не умел. Он не считал прибылей, это забота бухгалтера. Зато в Берлине прибыли подсчитывали с дотошной немецкой пунктуальностью. И были весьма довольны. Дивиденды резко подскочили и к концу годичного пребывания Красина на своём посту — утроились.

Директора потирали руки. Этот Красин — сущая находка. И ему, конечно, тесно в границах московского промышленного района. Он должен возглавить предприятия концерна во всей России.

У Леонида Борисовича выбора не было. К тому же новое назначение позволит ему проверить собственную готовность стать руководителем целой отрасли промышленности страны. И ещё: отныне Красин будет жить в Петербурге.

А в конце 1912 года это обстоятельство для Красина было немаловажным.

В России назревала новая революционная ситуация. Столыпинщина потерпела крах. Царизму не удалось создать крепкой опоры в деревне. По-прежнему сельский мироед — кулак, высасывающий все соки из односельчан, становился послушным миру, как только дело доходило до погрома помещичьих усадеб. Не такую опору мыслил создать в деревне палач Столыпин. Провалилась и политика переселения на необжитые земли Сибири и Дальнего Востока, по формуле: «Дальше едешь — тише будешь». Переселенцы возвращались вконец разорённые, до крайности озлобленные, готовые на всё.

А в городах пролетариат, оправившийся от кровавых погромов, численно возросший, вновь заявлял о своих правах, своей непокорённости. Заявлял стачками, забастовками, демонстрациями.

И головой всему был пролетарский Питер. Там вышла легальная рабочая газета. Там заседают в новой, IV Государственной думе рабочие депутаты — большевики.

Любовь Васильевна с детьми до поздней осени пробудет на даче. Оттуда они прямо поедут в столицу. Леониду Борисовичу нужно ещё завершить многие московские дела.

Пусто в огромной квартире. Леонид Борисович орудует на кухне. Почему-то захотелось рисовой каши.

Каша убежала. Красину надоело колдовать над плиткой. Лучше уж всухомятку. Несколько бутербродов с чаем.

В передней звонок. Электрический, собственноручно проведённый. Звонит тихо, полушёпотом. Леонид Борисович невольно настораживается. «Кого это нелёгкая в такой поздний час?..»

Рука тянется к выключателю. Но Красин не зажигает света. Хозяина в тёмном коридоре сразу не разглядишь, а пришелец окажется как на ладони, в ярком освещении лестничной площадки.

Французский замок открылся бесшумно. Красин отступил в темноту.

Дверь приотворилась и мгновенно захлопнулась. Красин ничего не может разглядеть. Леонид Борисович бросается к выключателю. Перед ним высокий, стройный человек. В котелке, с тросточкой. Стоячий крахмальный воротничок, бабочка.

Леонид Борисович с этим человеком незнаком.

— Не узнаёшь, дорогой? Ай, ай, зазнался, зазнался, директор! Ну, тогда принимай князя Цулукидзе. Не хочешь? Директору зазорно. А в Константинополе сам полицмейстер считал, что я будущий кавказский Шевкет-Паша!

— Камо! Семён!.. Призрак!.. Наваждение!..

Камо оглядывается. Никого. Он радостно хохочет, сжимает в объятиях Красина.

— Кацо, почему стареешь? Почему цвет лица какой-то жёлтый, как лимон? Нет, как айва!

Красин бесконечно рад и не скрывает этого. Только на секунду мелькнула и исчезла мысль — не проследили ли.

Леонид Борисович страшится не за себя. За Камо. Ведь он снова в бегах. Ушёл из окна уборной Михайловской больницы в Тифлисе. На верёвке спустился на берег Куры, а потом отсиживался не где-нибудь, а в подвале дома тифлисского полицмейстера! Только Камо может придумать такое. После побега шум стоял на всю Россию. Особенно, когда стало известно письмо Семёна тифлисскому прокурору: «...напрасны Ваши труды, напрасны Ваши поиски...»

Леонид Борисович хлопочет у стола. Закуска. Есть и вино, как жаль, что не получилась рисовая каша. Аллах её ведает, как она варится!..

— Ай, директор, совсем барином стал! Где твоя каша?

И прежде чем Красин опомнился, Камо выскочил на кухню, увидел кастрюлю с злополучной кашей. Долил её водой и... волчком закрутился на месте.

— Ты, наверное, разыскиваешь печку, Семён? Или, может быть, кашу лучше варить на костре? Развести? — Красин не мог отказать себе в удовольствии хоть немного отыграться за эту чёртову кашу.

— Слушай, директор, ты же варил кашу?

— Конечно, варил. Вот на этой печечке...

Камо недоверчиво посмотрел на какой-то ящик. В нём круглая дыра. Поперёк натянута длинная пружина.

— Издеваешься, да? Над князем издеваешься!..

Красин включил печку в электросеть. Засветилась «пружина».

— Скажи, пожалуйста... Нигде не видал такого чуда. Даже в Париже, у Ильича такой штуковины нет...

— Так ты из Парижа?

— Из Парижа, из Парижа, дорогой. Только после Парижа сидел в тюрьме, в Константинопольской, потом в Софии.

— Расскажи, как там Ильич?

Камо опустил голову и задумался.

— Как Ильич, спрашиваешь? Хорошо Ильич. А вот ты плохо. И не сердись, дорогой. Кто ты для меня, сам знаешь. Ильич тоже сердится. Это он дал мне твой адрес.

Красин был не рад, что начал этот разговор. Трудно объяснить Семёну, почему он, Никитич, отошёл от партийных дел и, этого не скроешь, разошёлся с Лениным.

Камо не стал продолжать. Он пришёл сюда не за тем. Он пришёл к Никитичу, которого знал, любил. Которому верил беспредельно.

За ужином много смеялись. Вспоминали, грустили. Красин понимал, что Тер-Петросянц хочет попросить у него совета, может быть помощи. Но Камо почему-то медлил, не говорил о цели своего визита.

— Ильич поручил мне снова заняться оружием и литературой. Через Грецию, Болгарию. И я привёз кое-что...

— Постой, постой, ты же говорил, что скитался по тюрьмам после выезда из Парижа.

— А, дорогой, это потом, когда второй раз искушал судьбу в Константинополе... Понимаешь, денег нет. Мало денег. Нет, нет, ты не думай, что я пришёл к тебе за «контрибуцией». За советом пришёл. Хочу «экс» сделать. Давай подумаем, как лучше. Когда мы вместе думали, всегда получалось.

Леонид Борисович ожидал всего чего угодно. Но этого...

Новый «экс»! С ума сошёл!

— Камо, а Ильич, а ЦК знают, что ты замышляешь?

Камо смутился. И Красин понял — конечно, не знают.

— Ты сумасшедший, если берёшься сейчас за экспроприации. Езжай-ка за границу и не лезь вновь под топор.

Камо молчал. Да и что возразишь. Уж если Никитич против, то, наверное, он ни у кого не найдёт ни сочувствия, ни поддержки.

Но почему. Почему? Партии так нужны деньги. Для всего нужны... Газету выпускать надо. Оружием запасаться. Как в 1905 году. Ведь сейчас, в 1912-м стачек столько же, сколько и в 1905-м и число их будет расти. Бастующим рабочим помогать надо? Надо!

— Деньги нужны, Никитич... Много нужно. Я же для партии...

Красин подошёл к письменному столу, отпер ящик, достал бумажник.

— Возьми, Семён, это всё, что у меня есть...

Камо сорвался со стула, обнял Леонида Борисовича, сжал, потом как-то обмяк, тихо отошёл.

— Если я возьму твои деньги, мне хватит их, чтобы совершить новую экспроприацию... На другое, на партию — не хватит. Но ты не хочешь, чтобы я делал «экс». Не возьму денег... Клади обратно.

Хитёр, ох, хитёр, Семён. Разве он не понимает, что теперь Красин — просто Красин, а не Никитич былых времён. Но ведь и тогда каждый «экс» согласовывался с Лениным, с ЦК, а не только с ним одним.

— Расскажи, что ты задумал?

Камо недоверчиво покосился на Красина. Но Леонид Борисович поудобнее уселся на стуле, готовый слушать.

— Каджарское шоссе помнишь? Узкое шоссе. А кругом овраги, горы. По шоссе каждый день ездит денежная почта. Люди есть, оружие есть. Нет денег купить лошадей.

— Камо, ты же не маленький, не впервой берёшься за такое предприятие. Ну, предположим, тебе удастся захватить денежный транспорт. На покупку лошадей моего бумажника хватит. А подумал ты, куда спрячешь деньги?

Камо не возражал, он просто слушал. Уже по тону Леонида Борисовича он понял: перед ним прежний Никитич. Обо всём подумает, предусмотрит любые неожиданности. А ты только знай мотай на ус.

Прощались тепло. Когда Камо одевался, Красин с удивлением обнаружил, что на нём не пальто, а какой-то серый плащ. И он ему явно мал. Любому бросятся в глаза эти короткие рукава, полы, которые нельзя застегнуть. Нет, так не годится.

— Погоди, Семён, примерь-ка вот это...

Красин достал из гардероба добротное осеннее пальто.

— Спасибо, дорогой, большое спасибо. Но плащ, в котором я хожу, всегда должен быть со мной. Его подарил мне в Париже Ильич. А Ильичу подарила мать. Я должен вернуть плащ Ленину. Я не могу с ним расстаться ни на минуту...

Красин промолчал. Последний раз обнял Камо.

Щёлкнул французский замок.

Петербург лихорадило. Уже к лету 1912 год действительно напоминал 1905-й, как брат-близнец. Забастовки, стачки, демонстрации. Выходит газета «Правда».

На Балканах, в этом «пороховом погребе Европы» — война. Со дня на день можно ожидать, что из «погреба» полыхнёт пламя всеевропейской бойни.

Известия о каждой новой стачке повергают Леонида Борисовича в мрачнейшее настроение. Хочется плюнуть на эту опостылевшую немецкую фирму. Перейти на нелегальное положение, вновь стать Никитичем.

Он ищет связи с былыми товарищами и находит их. По просьбе Горького, деятельно помогает Ладыжникову издавать социал-демократическую литературу. Тайно встречается с большевиками — депутатами IV Государственной думы, охотно выполняет их поручения. И всегда готов раскрыть свой бумажник.

Шпионы сбились с ног. А что, если инженер Красин вновь стал цекистом Никитичем. Так по крайней мере думает охранка. Она квалифицирует частые наезды Леонида Борисовича в Питер как конспиративные — для свидания с членами думской социал-демократической фракции. Для полиции этот инженер по-прежнему друг Ленина.

Сентябрь ещё не успел позолотить листву. Сокольники только чуть-чуть побурели и притихли. На аллеях не видно людей.

Леонид Борисович рассеянно бредёт куда-то в глубь парка. Он устал. Он хочет в одиночестве посидеть среди зелени и ни о чём не думать. Просто посидеть. Послушать осень.

Упадёт с дерева первый тронутый непогодой лист. И долго-долго кружится в воздухе, раскачивается из стороны в сторону, словно посылает прощальный привет своим ещё зелёным собратьям.

Тихо. Улетели певчие птицы. И только шатальцы-воробьи изредка перепархивают с дерева на дерево.

На дорожке показался какой-то чистенький, аккуратненький старичок. Самшитовая трость зацепилась за его локоть. Старичок уткнулся в газету. Из кармана чесучового пиджака тоже торчат газеты.

Красин посторонился. Старик его не замечает. Делает несколько шагов, останавливается. Что-то бормочет под нос, сокрушённо качает головой.

— Э... господин, простите, не имею чести...

Красин готов дать стрекоча, но одно слово его насторожило. Старичок спрашивает, что значит «экспроприация». Красин схватил газету. Сегодня он их не читал.

Камо!

Безумец Камо. Никто иной не решился бы на этот «экс». Газетная заметка скупа. В ней не названы имена, но «близ Тифлиса» ...«преступники арестованы...»

Боже мой! Опять попался! Или Камо сам не участвовал? Нет, участвовал. Он всегда идёт первым. Теперь всё! Метехский замок. Военный суд! Виселица!..

Почему, почему он тогда не отговорил, не убедил Семёна отказаться от «экса». Ведь к нему, к Красину, пришёл Камо за советом!

Леонид Борисович беспощаден к себе. Тут же на осенней дорожке Сокольников он ясно, без обиняков резюмирует: поддался настроению, на минуту вообразил себя вновь главой революционных боевиков! И загубил друга, товарища, брата!

Камо, Камо! Разве не ты так зло, так горько шутил: «Земля жалуется, что я ступаю по ней...»

Неуютно, тоскливо на пустынных аллеях молчаливого парка.

Для сыскного отдела охранки годы революции были хорошей школой. Ведь раньше, до 1905-го не раз поднадзорные ускользали от филёров, обманывали самым простейшим образом. Теперь нет, не обманешь.

Подполковник Турчанинов самодовольно глянул на себя в зеркало, слегка подправил растрепавшиеся волосы, одёрнул мундир и вошёл в кабинет начальника Московского охранного отделения. В кабинете пусто. Вот неудача! Турчанинов хотел порадовать генерала известием о поднадзорном, который год назад так внезапно исчез.

Ладно, он зайдёт попозже.

Авель Енукидзе всю дорогу от Ростова до Москвы чувствовал, что за ним тянется «хвост». И в Москве, блуждая по улицам, он никак не мог отделаться от какого-то бравого молодца в бекеше, тёплом треухе и высоких сапогах. «Завести его, что ли, на пустырь, да и поговорить?» Авель даже остановился, вынул из карманов руки.

— Чёрт, холодище какой!

Нет, он не пойдёт дальше. Где-то тут, рядом живёт Никитич, он зайдёт к нему, скажет о «подмётке», а уж Красин-то придумает, как отделаться от филёра. Да, но, может быть, Леонид Борисович тоже на прицеле у охранки? И тогда он просто подведёт его.

Енукидзе, бормоча про себя грузинские проклятия, двинулся дальше. Где-то на Маросейке он нырнул в подъезд.

Контора акционерного общества. Ну и хорошо. Он погреется немного, а филёр пусть мёрзнет. Енукидзе вошёл в помещение конторы. Вот удача! Эта дверь наверняка выход во двор. Енукидзе, не раздумывая, потянул за ручку.

За дверью оказался длинный тёмный коридор, потом ещё дверь, и, наконец, он на улице. Осмотрелся. И теперь не повезло, он снова на Маросейке, только вышел из соседнего парадного. Но филёра не видно. Енукидзе торопливо прошёл за угол, свернул, потом ещё и ещё.

Теперь можно и к Красину.

Леонид Борисович долго не выпускал из объятий.

— Пусти, дорогой, я давно не брился, исколю всего.

— Да, бородища у тебя жёсткая. Ну, раздевайся, раздевайся, проходи.

Любовь Васильевна тепло улыбнулась Авелю и молча ушла на кухню. Она уже привыкла, что такие «бородатые» гости мужа всегда голодны.

Когда минут через десять она постучалась в дверь кабинета, то с удивлением услышала:

— Тсс, тише, Люба, Авель уснул, и я боюсь его потревожить.

Авель спал, сидя в глубоком, мягком кресле. Красин осторожно стащил с Енукидзе сапоги, придвинул ещё одно кресло, положил на него ноги спящего.

Любовь Васильевна придвинула стул, поставила на него тарелку с мясом.

Авель блаженно посапывал.

— Так ни слова и не сказал, сразу как сел, так и захрапел. — Красин потушил свет. На цыпочках вышел из кабинета. — Люба, если тебе не трудно, выйди на улицу, только через двор, оглядись. Ты понимаешь, о чём я говорю.

На улице пусто. Декабрьский мороз разогнал прохожих. Филёр не стал дожидаться, когда выйдет Енукидзе из дома. Этот дом ему хорошо известен, не раз дежурил по соседству. Наверное, этот грузин там заночует. Пора доложить подполковнику Турчанинову, пусть пришлёт замену.

Авель проснулся только под утро. Ноги, руки затекли. Потянулся и задел стул. Едва поймал тарелку с мясом. Нашёл выключатель. «Эх, Никитич, Никитич, обо всём подумал». Авель с аппетитом съел холодное мясо. Тихо оделся. И так же тихо вышел из квартиры. Он зайдёт к Леониду Борисовичу на службу, там можно затеряться среди посетителей, а здесь не ровен час...

А из Москвы в Петербург уже было передано сообщение Московской охранки о том, что находившийся под наблюдением Авель Енукидзе посетил поднадзорного инженера Красина и провёл у него ночь.

В 1913 году Леонид Борисович окончательно переехал из Москвы в Петербург. Квартира на Мойке напоминала московскую, но была строже, сумрачней.

Когда уже совсем было собрался покинуть белокаменную, новая встреча. Вацлав Вацлавович Воровский, словно с неба свалился. Худой, бледный и безработный. Как и положено человеку, только что вернувшемуся из ссылки. Леонид Борисович стал припоминать, чем занимался Вацлав Вацлавович и куда бы его пристроить.

— Бонч из Петербурга пишет, зовёт на место редактора в издательство «Жизнь и знание». Но мне дорожка в Питер заказана, я так Бончу и отписал — де, мой лейб-медик говорит: «Не суйся в Питер, без лёгких останешься, а без лёгких, как видно из самого названия, тяжело...»

Вацлав Вацлавович не может не острить, хотя ему явно не до смеха.

— Постойте, Вацлав Вацлавович, ведь вы же в Техническом училище занимались, чуть-чуть курса не закончили, техника для вас не за семью замками...

— Дорогой Леонид Борисович, я могу быть: а) литератором, б) переводчиком, в) редактором, г) статистиком, д) библиотекарем, е) личным секретарём и вообще всем. Но лучше всего быть начальством: мало работы и много денег.

— К чёрту начальство. Помните, в 1905–1907 годах я служил в «Обществе электрического освещения». Так вот, там должно освободиться место инженера. 100 целковых в месяц и бесплатная квартира... Завтра же замолвлю словечко.

Воровский буквально встряхнул Красина. И так потянуло к старым друзьям.

Здесь, в Петербурге, Бонч-Бруевич. По словам Воровского, Бонч-Бруевич — неистовый книгоиздатель. Умрёт, завещание оставит: «Обернуть труп в печатную бумагу и сжечь на полном собрании сочинений Серафимовича или Гусева-Оренбургского...»

Скажет ведь! Язва!

Нужно повидаться с Бончем. Может, и помочь ему чем-нибудь. А может быть, через Воровского и Бонча он восстановит связи и с другими большевиками? Время наступает грозное.

В Петербург явился французский президент Пуанкаре. Его недаром прозвали «Пуанкаре-война». В Европе пахнет войной. Пуанкаре так и не смогли провезти по главным улицам Питера. Помешали демонстранты. А в переулках баррикады.

Война? Но загляните в европейские газеты. Тишь да гладь!

Кайзер Вильгельм катается на яхте по Северному морю. Николай II копается в саду. Французы усиленно обсуждают моды летнего сезона.

Война?

Глава седьмая. Война и революция

В эту ночь в Петербурге не спали. Срок германского ультиматума истёк в 00 часов. Россия не прекратила всеобщей мобилизации. Значит!..

Но кое-кто ещё надеялся. Может быть, в последнюю минуту одержит верх благоразумие?..

Час ночи! Два! Три!

Светятся окна в Министерстве иностранных дел.

Пылают в Главном штабе. И Зимний освещён.

Где царь?

Днём его не было в столице.

На Дворцовой площади молчаливая толпа. Ночью пришли те, кто надеялся.

Днём на Дворцовой жаждущие войны. Коленопреклонённые, истово поют гимн: «Боже царя храни».

Днём газеты расцвели броскими крикливыми заголовками: «Германские вандалы напали...», «На защиту святого отечества...»

«На защиту», — призывал император.

«На защиту», — вторили генералы, банкиры, помещики.

«На защиту», — истерически кричали кадеты, октябристы.

«На защиту»...

Меньшевики забыли торжественные клятвы. Решения конгрессов II Интернационала.

Социал-демократические бонзы Бельгии и Франции, Германии и Австрии предали рабочий класс. Они призывали к «защите» отечества. И вошли в свои буржуазные, милитаристские правительства.

Ещё утром 18 июля 1914 года Леонид Борисович знал, что война началась. Он не верил в благоразумие тех, кто её так долго и так тщательно готовил. Эти приготовления прошли у него на глазах. И в Германии. И здесь, в России.

Война сразу же поставила перед Красиным вопрос: что же дальше? Что будет с ним завтра? Ведь он глава русского филиала германской фирмы. Ясно — заводы Сименса и Шукерта будут, так сказать, секвестированы. Проще говоря, казна, военное ведомство наложат на них свою лапу.

До поры до времени охранка его не трогала, только усиленно следила. Такому «бережному» отношению со стороны полиции Красин был обязан службой в германской фирме.

А с сегодняшнего дня он не просто поднадзорный, а чуть ли не германский «промышленный атташе».

Положеньице!

С началом войны усилятся гонения на большевиков. Он уверен, власти немедленно закроют не только большевистские газеты, журналы, но и любые, если в них хоть словом, намёком кто-нибудь осудит начавшуюся бойню.

Первые месяцы войны будут заполнены «ура-патриотическим угаром». Хмельным бахвальством. В такое время всякий, кто против — немецкий шпион, и расправа будет короткой.

Война перевалила на второй год. Страшная, доселе небывалая. Мировая. Зарываются в землю армии Франции, Англии. На восточном фронте русские войска ещё пытаются маневрировать. Но после страшного Галицийского разгрома — им трудно оправиться.

Осенние дожди исхлёстывают изуродованную окопами и воронками землю. И некуда спрятаться продрогшему, голодному солдату. Немного осталось в живых из тех, кто год назад бежал в атаку с криками «ура». Уцелевшие знают, что у них нет будущего.

Города стоят хмурые, съёжившиеся под осенними холодными ливнями. На улицах и вокзалах, в лавках, присутственных местах — преобладает серый, грязноватый цвет. Цвет поздней, ненастной осени. Война стучится в каждый дом, в каждую дверь. Костылями, тысячами искалеченных, повестками о тысячах и тысячах убитых.

И «отечество» проигрывает войну.

Леонид Борисович сохранил за собой директорский пост на нескольких заводах, ранее принадлежавших Сименсу и Шукерту.

Ах, как чесались руки у полиции!

Схватить и упрятать. Туда, где уже томятся депутаты-большевики. В Туруханский край, Якутию или ещё дальше?..

Нельзя. Как ни чешутся руки.

Этот инженер, будь он трижды... нужен «отечеству».

Немцы знали, кого поставить во главе своего филиала. Таких, как Красин, — единицы. Может быть, они, инженеры, всё-таки спасут «отечество»? Министры этого сделать не могут. Министры и генералы «не умеют считать».

Они считали, что в арсеналах лежит 4 миллиона винтовок. Значит, их хватит на всю войну. Но в первый же год потребовалось 8 миллионов. А где их взять? Русские оружейные заводы изготавливают всего 525 тысяч.

Русские генералы так и не смогли подсчитать, сколько же понадобится пороху на год войны. Русские заводы производили 380 тысяч пудов. Русские солдаты сожгли в 1914 году — 700 тысяч.

Инженеры умеют считать. Красин крупный инженер.

Леонид Борисович понимает: откажись он работать в военно-промышленных комитетах, чего он этим добьётся? Каторги? Наверняка.

Сможет он быть полезен партии, товарищам, сидя где-нибудь в якутской медвежьей берлоге? Нет, там он будет бесполезен. Мало того — он не знает, оценят ли такую «жертву» его бывшие товарищи, соратники, после всех этих лет?

Кому это нужно? Леонид Борисович никогда не кривил душой. Особенно в таких беспощадных диалогах с самим собой. Но иногда хочется и обмануть самого себя... Разве он один? Разве не работают на промышленных предприятиях тот же Глеб Кржижановский или Иван Иванович Радченко. И Вацлав Воровский тоже...

Правда, Вацлава устраивал он сам. Кстати, от него письмо. Жалуется, что не смог ужиться в «Электрическом обществе». Неполадки с каким-то там Митей Верещагиным (чёрт его знает, кто такой!). И если есть возможность, то Вацлав не прочь переехать в Петроград.

Ну, а лёгкие?

Потерпят лёгкие. Время-то какое!

Вацлав Вацлавович действительно не сработался со своим «электрическим начальством». Отвык подчиняться. Привык к свободе (даже в ссылке). И хочется писать, творить. А какое уж тут творчество. Говорят, «поднадзорный». Да к тому же и без диплома...

А Воровскому служба нужна лишь для заработка. Он вовсе не собирается бросать свою литературную, партийную работу. И уже послал Бончу рукопись большой статьи для «Современного мира».

Из Швейцарии Владимир Ильич шлёт тревожные письма ближайшим товарищам по партии. Спрашивает о судьбе большевистских изданий. Они разгромлены. Может быть, если удастся перебраться в Петроград, Воровский сумеет возобновить выход журнала «Просвещение».

В Москве к Воровскому нагрянул неожиданно Красин, насмешливый и пропахший весной.

— В Питере-то слякоть, туманы, а у вас благодать. Я с вокзала пешочком. Подышал весной.

— Леонид Борисович, ты надолго?

— От тебя зависит. Как соберёшься, так и уедем...

— Так ты за мной?

— Понимаешь, место тебе подыскал — лучше не придумаешь. На Неве электростанцию строят. Нужен инженер. Там тебе и дачку присмотрел. Будешь среди хвои жить. Авось все твои бациллы исчезнут...

Вот неуёмный человек! Энергии — прямо в сеть включай. А за место Вацлав Вацлавович не знает, как и благодарить. Опротивела «Электрическая компания» донельзя.

Но недолго Воровскому пришлось жить среди хвои. Строительство электростанции на Неве из-за войны, из-за нехватки денег прекратили. Вацлаву Вацлавовичу предложили, до лучших дней, остаться чиновником в конторе. Но Леонид Борисович решил по-иному. И через некоторое время Вацлав Вацлавович уже утвердился в должности помощника заведующего отделом цен одного из бывших заводов Сименса.

Воровский не переставал удивляться и восхищаться Красиным. «Дьявольски талантлив». Скрытен? Кто знает, какие мысли, какие планы вынашивает он в своей голове.

Инженер до мозга костей. И он должен был стать революционером. А став им, не мог так вот просто отойти. Забыть о своей революционной работе. А разве кто-либо из товарищей, знающих Леонида Борисовича, чураются его, обходят стороной. Нет! Вацлав Вацлавович сам был свидетелем — регулярно раз, а то и два в месяц к Красину приходили подпольщики. Встретился он в его квартире на Мойке и с Аллилуевым. Красин со смехом отсчитывал ему изрядную сумму денег.

— Ничего, брат Вацлав, не попишешь. Контрибуция. Когда-то в Баку я сам учил Аллилуева, как нужно её собирать...

Царское Село. Загородная резиденция Романовых. Здесь живут и те, кто обслуживает дворец, живёт и чиновничья знать.

Место «райское», по мнению Любовь Васильевны. Дети с ней согласны. Леонид Борисович в этом «раю» бывает только наездами, по воскресеньям. Конечно, он доволен тем, что его дочки живут за городом. Да и он сам изредка может подышать, побродить по парку, отдохнуть.

Во время войны это удаётся далеко не каждому. Конечно, соседство с царским семейством не очень-то приятно. Городок наводнён агентами охранки, жандармами, полицией. Во время прогулок Красин держится подальше от дворца.

Царское Село живёт так, словно Петроград где-то за тридевять земель.

А ведь в Петрограде «шумно». Недавно во дворце князя Юсупова оппозиционные аристократы с одобрения промышленных тузов прикончили Гришку Распутина. «Святого негодяя», «святого чёрта», в бред которого уверовала царица. А бредил-то Гришка явно по германской шпаргалке. Откуда-то просочились слухи, что во дворце вынашивают мысль разогнать Государственную думу, разгромить прессу, установить в стране военную диктатуру и заключить сепаратный мир с Германией, чтобы развязать себе руки в борьбе с рабочими.

Пролетарский Петроград с начала 1917 года бастует. 9 января, в день памяти жертв первой русской революции, бастовало около полутора сотен тысяч рабочих столицы. Красин точных цифр не знает, охранка их, конечно, скрыла. 2 января был почти полностью арестован Петроградский комитет большевиков.

И Воровского нет, тот бы всё разведал. Он связывал Красина с большевиками-комитетчиками. Воровский в Швеции, его туда командировала фирма.

Положение на фронте — хуже некуда. После Брусиловского наступления в прошлом году — снова окопная война. В армии острая нехватка снарядов и патронов. Вконец развалился транспорт. Заводы стоят без топлива и сырья. В деревнях не осталось трудоспособных мужчин, а в городах голодно. Бесконечные очереди в булочных, цены на продукты резко подскочили.

Нет, это так просто не кончится. Революция стучится в двери России.

Ленин в прошлом году написал блестящую работу об империализме. Леонид Борисович не читал её, она ещё не издана, но главнейший вывод Ильича ему известен — при неравномерности развития капитализма в эпоху империализма социалистическая революция может победить в одной, отдельно взятой стране.

Февраль стоял студёный, с метелями и неожиданными оттепелями. Красин чувствовал себя плохо. Его всё время лихорадило. Но Любовь Васильевна не была в силах удержать мужа дома, его тянуло в Питер.

Царское Село нахохлилось сугробами, как-то затаилось. Сюда докатился гул начавшейся в Петрограде забастовки.

Демонстрация в Международный женский день вылилась 25 февраля во всеобщую забастовку.

На стенах домов появилось воззвание большевиков. Они призывают к стачкам, всеобщей забастовке — к немедленному свержению царизма.

«Лучше погибнуть славной смертью, борясь за рабочее дело, чем сложить голову за барыши капитала на фронте и чахнуть от голода и непосильной работы... Впереди борьба, но нас ждёт верная победа! Все под красные знамёна революции...», — читал воззвание толпе рабочих молодой человек. Его слушал и Красин...

А газеты были полны сплетен, какой-то великосветской чуши. Царь в Могилёве, в Ставке. Их императорское величество, видите ли, спокоен. Как всегда, рано встаёт. В 9.30 он уже в штабе и до 12.30 работает с генералом Алексеевым. Затем целый час трапезы и прогулка на автомобиле, в 5.00 — чай, до 7.30 разбор петроградской почты.

В империи порядок.

И наконец, свершилось долгожданное. 27 февраля в Царском выстрелы. А в Петрограде рабочие массы вышли на улицы, их поддержали солдаты и матросы. Наступил паралич самодержавия. Царь отрёкся от престола.

Любовь Васильевна явно ничего не поняла.

— Боже мой, что будет, что будет? Леонид, мы должны немедленно уехать за границу, в Швецию. С твоими связями, с твоим именем мы не пропадём. А здесь начинается братоубийство... Я не могу, я боюсь за детей, за себя!..

Это была уже истерика.

— Помолчи, пожалуйста! И принеси мне чёрный костюм...

— Я тебя никуда не отпущу. Ты с ума сошёл!

Красин досадливо отмахнулся. Конечно, если Люба так напугана, он может отправить её за границу, в Стокгольм. Может быть, это и к лучшему. Но он из России никуда не уедет. Его место здесь. Именно теперь, когда самодержавие свергнуто и революция призовёт к управлению страной новые силы, новые классы, он будет нужен.

Он строил электростанции — Баку и Орехово, он руководил предприятиями электропромышленности. Сименсы и Шукерты вынуждены были уйти из России — война. Но заводы остались, они будут принадлежать народу. Его забота — сдать их в сохранности истинному хозяину — русскому рабочему классу. Вот и получилось, что не зря он отдал около десятка лет жизни отечественной энергетике. Ему нечего краснеть перед товарищами по партии. И эти годы очень и очень пригодятся ему на службе революции.

С его знанием хозяйственных нужд страны, с его техническим опытом он может и должен помочь революционному народу не допускать развала экономики, того самого хаоса, перспектива которого так перепугала Любовь Васильевну.

Право, пусть она уедет. Он будет очень скучать по дочуркам, но зато у него будут развязаны руки. А потом это ненадолго. Они скоро увидятся.

И этот день начался как обычно. Холодный день первых чисел апреля. В такой день, наверное, самое трудное — выбраться из нагретой постели.

За ночь в открытую форточку апрель вдунул литры сырости. Нет дров, и печь неуютно отсвечивает кафелем на холодном зеркале паркета.

Для ванной колонки сторож нашёл какие-то обрубки. Значит, можно будет погреться в горячей воде. А врачи прописали ледяные обтирания. Но это было давно. Теперь, наверное, не прописывают. Тёплая ванна — роскошь, доступная немногим.

А вечеромбудут пельмени. Слава аллаху, зимой наморозили, по старой сибирской привычке, запаслись. А весна не спешит. Но скоро стаёт лёд. К тому времени кончатся и пельмени.

В голову лезут пищеварительные сюжеты. Отчего бы это?

Красин забирает тарелку, стакан чаю и торопливо выходит из столовой. Семья ещё здесь, а он уже чувствует себя одиноким. Это, наверное, ещё и оттого, что почти нет работы.

Красин часто ездит в столицу, чтобы побыть среди людей.

Кстати, пришло время спешить на станцию. Поезда по царскосельской дороге ходят так же регулярно, как, наверное, ходили в первый год её основания, ещё при Николае Первом.

В вагонах теснота, грязь, смрад. Поэтому некоторые пассажиры, кто посмелее, предпочитают крышу, невзирая на сажу, которой их усердно посыпает паровоз. Единственно, на что нельзя пожаловаться в вагонах, — так это на холод.

Забившись в угол тамбура, Леонид Борисович быстро согревается.

Однако, как интересно прислушиваться к разговорам попутчиков, всматриваться в их лица. За месяц русской революции на царскосельской дороге резко изменился контингент пассажиров. Почти не видно чиновничьих фуражек. А ведь ещё совсем недавно среднечиновный люд такими же вот утрами спешил в свои столичные присутствия.

Исчезли и дамские шляпки. Значительно реже встречаются офицерские погоны.

Картузы, драные ушанки, платки и, конечно, папахи.

Грязные, чёрные от грязи солдатские папахи. В апреле появились и цветастые косынки. Раньше Красин их что-то не замечал. Любопытно — он никак не предполагал, что вокруг царского логова проживает множество простого рабочего люда. Просто раньше на улицах Царского Села слишком часто встречались генеральские шинели и очень редко рабочие поддёвки. Трудовым людям некогда было прогуливаться. Теперь февраль открыл для них двери вагонов. Красину приходило в голову, что двери вагонов — это ещё не двери министерств. В министерские, как видно, придётся стучаться рукоятками наганов.

Красин не верит в эту Февральскую. Она должна привести к анархии, окончательному экономическому краху России. Что бы там ни трубили всякие эсеро-меньшевистские трубачи. Разве он не был свидетелем бесплодия всей деятельности военно-промышленных комитетов. Разве ему неизвестно число погашенных домен, заброшенных шахт, рудников, умолкших заводов, замёрзших паровозов?

Питер встречает Красина не деловой суетой торопящихся на работу чиновников, как это бывало раньше, а толпами людей всё в тех же кепках, папахах, платках. Боже, как они умеют радоваться, как хорошо смеются, как горды красными бантами на груди. Кажется, эти люди готовы брести от одной тумбы к другой и слушать, слушать ораторов без конца. Но толпа не просто слушает, она активно слушает. Иногда такие стихийные митинги кончаются для оратора мятыми боками и сбитыми пенсне.

Раньше Красин любил пройтись по Питеру от Царскосельского вокзала до Большого проспекта, где расположилась контора заводов Барановского. Теперь он каждый раз просит шофёра встречать его на машине. Автомобиль плутает улочками, — по главным магистралям ни пройти, ни проехать.

Директорский кабинет навевает уныние. Красин не умеет сидеть без работы. Но сейчас ему совершенно нечего делать. В 12 часов, как всегда, является лакей Барановских и приглашает Леонида Борисовича на квартиру к хозяину завтракать.

Но сегодня ритуал был нарушен, Красин так и не успел позавтракать. К нему пришёл Авель Енукидзе. В последние дни он частый гость, и Леонид Борисович рад Авелю. Он умеет поднять настроение. Бес его знает почему, но Енукидзе смотрит в будущее оптимистически. И ему не мерещатся призраки запустения, одичания России. Он верит: как только Советы станут большевистскими — кончится анархия на заводах и фабриках. Россия быстро восстановит силы. Откуда эта уверенность? От неведения, незнания действительного положения вещей? Или Авель знает что-то такое, о чём крупный инженер Красин и не догадывается? Они уже несколько раз спорили на эту тему. Красин оперировал цифрами, а Енукидзе, как показалось Леониду Борисовичу, говорил цитатами. Потом выяснилось, — он излагает Апрельские тезисы Ленина. И довольно сумбурно и не совсем точно.

Владимир Ильич приехал из Швейцарии всего несколько дней назад. И сразу выдвинул чёткую программу большевиков — Апрельские тезисы. Красин не совсем ясно представляет себе все политические аспекты этой программы, зато вполне согласен с её, так сказать, экономической стороной. Идея ясна — в России двоевластие, но возможен мирный переход власти из рук буржуазии в руки Советов. Ибо им верят народные массы и армия. Власть всё ещё в руках буржуазии, она будет углублять анархию в производстве — это ей на руку.

Красин хорошо знает этих керенских, милюковых, коноваловых, чтобы доверять им. Не случайно, на второй-третий день революции тот же Милюков предлагал трон царскому братцу — Михаилу.

Красин настойчиво твердил Авелю, что спасение страны в сохранности её фабрик и заводов. Производственный аппарат России должен быть на ходу передан новым хозяевам — пролетариату. ...Но как это осуществить?

Может быть, прав Авель. Главное сейчас не экономика, а политика. Нужно вовремя низвергнуть власть буржуазии, её Временное правительство. Передать всю власть Советам. И сделать их орудием диктатуры пролетариата. Но это война — гражданская война. Буржуазия будет сопротивляться, итог — разруха...

Страх перед крахом русской экономики берёт верх в душе Леонида Борисовича.

Красин очень недоволен собой, поэтому часто злится. Авелю тоже достаётся.

Сегодня Авель решился. Хотя нет, это не то слово. Он со дня приезда Ленина твёрдо решил устроить встречу Владимира Ильича с Красиным. Прошло уже много лет с момента их последнего свидания, семь лет назад они порвали друг с другом всякие связи. Но Красин вспоминал о Ленине с неизменной теплотой. И теперь подробно расспрашивал Авеля о нём. Владимир Ильич при первом упоминании имени Красина тоже засыпал Авеля вопросами. Он очень интересовался Леонидом Борисовичем. «Где этот богатый инженер?» — смеялся Ленин.

И когда Авель прямо заявил, что им надо бы встретиться, Ленин согласился навестить Красина. Да, да, согласился навестить. Леонид Борисович понимает, что это значит. Он хорошо знал Ленина. Владимир Ильич никогда не пошёл бы к человеку, если бы не придавал важного значения свиданию с ним. Авель тоже это знал.

Они стоят друг против друга в служебном кабинете Красина. Ленин держит Красина за локти. Стоят молча, вглядываются. И оба улыбаются. Оба постарели. Годы, годы! Хотя чего там, ведь седина только чуть-чуть тронула бороды и виски.

Красин ощущает какую-то неловкость. А Ленин разглядывает кабинет. Он понимает Красина и даёт ему время подавить смущение. И только Авель, счастливый, что всё так хорошо устроилось, не умолкает ни на минуту.

Ильич замечает кушетку. Торопливо, словно его хотят обогнать, подходит к ней и не садится, а ложится. Потом подпирает голову рукой. И всё это так непринуждённо, по-домашнему, что исчезает всякая связанность. Красин легко откинулся в кресле.

Авель умолкает на полуслове. Его черёд прошёл.

Потом, много лет спустя, Енукидзе корил себя за то, что не догадался записать эти беседы. Их было две. Они длились часами. Но разве он мог записывать? Он слушал и только слушал.

Иногда во время беседы Ленин смеялся, а Красин хмурился. Часто Владимир Ильич, разволновавшись, соскакивал с кушетки, ходил по кабинету, а на лице Красина светилась ироническая улыбка. Собеседники ни разу не упрекнули друг друга. Но они вспомнили всё. И прежде всего, свои разногласия. Говорили друг с другом открыто, без утайки. Даже поругивались, повышая голос.

Ещё не было достигнуто единомыслия по острым и трудным проблемам. Ещё не был найден тот единственный общий язык. Они временно расстались. Но не так, как в 1910 году.

Много, очень много старого было сброшено со счетов.

Август стоит багряный. Ранняя осень. А по календарю почти середина лета. Или это только здесь, в Финляндии, пожелтела листва?

Снова Финляндия. А завтра — Норвегия, Осло. Там Люба и дочери. Он всё-таки отправил их за границу. Люба была страшно напутана летними событиями. Этими расстрелами в начале июля.

Вспомнились беседы с Ильичём. В апреле он делал ставку на мирное течение революции, мирный переход власти в руки Советов. Но мирный период кончился. Вновь встал вопрос — кто кого, и решать его будут с оружием в руках.

Когда Красин выезжал из России, буржуазия открыто разглагольствовала о своей победе над Советами и искала «сильного человека», чтобы закрепить победу. Диктатура, военная диктатура! Враги сбросили маски. Их хорошо знает Красин — это и его кровные враги, мракобесы, душители свободы.

Ленин ушёл в подполье. Но большевики не сдались. Они готовились к боям. Красин знал о решениях VI съезда большевиков.

За эти несколько месяцев резко ухудшилось экономическое положение страны. Красин понимал: это устраивает Коноваловых и Родзянко. Они хотят уморить революцию голодом, задушить пролетариат безработицей. А ведь в стране есть запасы пеньки, льна, леса. Их можно было бы выгодно продать за границей. Получить хлеб, уголь, машины. Но буржуазию устраивает разруха.

Война не прекращается. Восточный фронт совершенно развалился. Это тоже на руку капиталистам. В конце концов, если они почувствуют, что им не одолеть революционный пролетариат — пойдут на то, чтобы открыть фронт немцам. Пусть кайзеровские солдаты растопчут русскую революцию. Но пока война продолжается и нужно организовать наступление. Чем чёрт не шутит! Бросить русских солдат в штыки. Успех! И тогда генералы зададут тон. Генералы задушат революцию.

Голова раскалывается от этих тревожных мыслей. Никогда он не был так мрачно настроен. Никогда! И вот что странно — почему-то он не хочет задуматься над тем, что же произойдёт, если всё-таки победят большевики, прогонят Керенского и К⁰, возьмут власть в свои руки.

Нельзя обманывать самого себя. Он не верит в эту победу, хотя и страстно желает её.

Небольшой домик под Осло. Мирная, размеренная жизнь. Ни война, ни социальные бури не затронули этих мест. Леса, маленькие озёра. Аккуратные дороги, чистенькие, уютные виллы. Гуляй, не думай, не мучайся. Но он не может не думать.

К чёрту Осло, к дьяволу уютненькие виллы, прозябание. Он приехал отдохнуть. Что же, для отдыха место подходящее. Но жить здесь, работать — нет и нет!

Любовь Васильевна в конце концов уловила настроение мужа. Она поняла, что в Норвегии его не удержать. Да, видно, придётся смириться. Вряд ли Красин способен сейчас жить где-либо, кроме России. Она видит, как молчаливо и трудно Леонид Борисович что-то обдумывает, с кем-то внутренне спорит. Она догадывается, что её муж решает самый важный для себя вопрос. Хочется ей этого или нет, но он придёт к Ленину. Она боится за себя, за детей. Она боится трудностей, которые неминуемо обрушатся на её семью, если придётся возвращаться в Россию. И Любовь Васильевна в отчаянии опять пытается удержать мужа.

В Стокгольме имеется филиал «Сименс и Шукерт», там Воровский, нужно переехать в Стокгольм, оглядеться.

Расчёт был тонкий. Красин очень соскучился по своей инженерной работе. Но надежды жены не оправдались.

Красин уехал в Россию. Его срочно вызвал Барановский. Оказалось, что во Владимире на фабрике забастовали рабочие и только Красин сможет уговорить их продолжать работу. Красин не собирался выступать в роли уговаривающего, но телеграмма была хорошим предлогом для отъезда.

Леониду Борисовичу всё же пришлось ещё один раз покинуть бурный Петроград, съездить на несколько дней в Норвегию, перевезти семью в Стокгольм, в Швецию. Конечно, дочерям в большом культурном городе будет лучше...

И как ни уговаривала Любовь Васильевна мужа задержаться в Стокгольме, он не пробыл там ни одного лишнего часа. Его место в Питере, где решается судьба революции — родины. А значит, и его судьба.

Временное правительство Керенского не выходило из состояния непрерывного кризиса. Каждый день кто-либо из министров заявлял о своей отставке. Не многие хотели оказаться в министерском кресле в момент, когда разразится новое восстание. А что оно будет, уже никто не сомневался. Но когда? Когда начнут большевики?

Красин внимательно следил за событиями в столице. Прежние раздумья относительно результатов восстания ещё терзали его. Но иного выхода нет. Временное правительство окончательно обанкротилось. На его стороне люди, цепляющиеся за свои богатства, за свои привилегии. Этим людям плевать на Россию, народ, на будущее своей страны.

Учредительное собрание? Опять-таки, если оно поддержит буржуазию — восстания не миновать. А вот сможет ли оно легализовать власть Советов, власть большевиков? Вряд ли. Красин знал, как проводились выборы в эту «говориловку». Там большинство за эсерами, кадетами, меньшевиками. Хотя чего он боится, восстание произойдёт раньше, чем соберётся «учредительное», значит, «учредительному» придётся считаться с фактом прихода к власти большевиков. Не посчитаются, большевики разгонят его, ведь они единственная партия, которая пользуется авторитетом среди масс.

А что, если восстание не удастся? Что, если победят Керенский и генералы?

Красин уже не верил в их победу. Думая о будущем, о своём месте в нём, он заранее исходил из того, что власть окажется в руках большевиков.

Глава восьмая. Октябрьский шторм

«Ружья уже стреляют сами», — кричат кадетские газеты. И толкают Временное на бой с Советами. Они торопят Керенского — скорее, скорее, нужно захватить инициативу, иначе будет поздно!

Но, было уже поздно!

Она грянула. Октябрьская, социалистическая революция.

Потом стремительно помчались за днями дни. Новые декреты нового правительства. О земле. О мире. О создании Совета Народных Комиссаров.

Непривычно: вместо министра — народный комиссар.

Саботаж. Старые чиновники бастуют. Но главное — голод! Голод, наступающий на революцию.

Скрылся, исчез Керенский после неудачного похода на Петроград красновских казаков. Победа в Москве. Революция шествует триумфальным маршем по стране. А Красин ещё не нашёл своего места в этих событиях. Он всё ещё на пути к Ленину. Он всё ещё не в строю старых и верных товарищей. Теперь ему уже не надо ездить в контору, хотя заводы ещё принадлежат Барановскому.

Неожиданно для себя он решает поехать в Стокгольм, к семье. «На побывку», — как он объяснил знакомым.

Швеция была, пожалуй, единственной страной, где новое Советское правительство имело своего представителя и где с ним считались. Советским «полпредом» в Швеции был Вацлав Вацлавович Воровский.

Теперь уже Красин нуждался в поддержке старого товарища. Воровский догадывался о той мучительной борьбе, которая идёт в Красине. И он верил, что победит Никитич.

Но чем мог Вацлав Вацлавович помочь другу? Разве только скупой информацией «с того берега». А вести были по-прежнему тревожные. Антанта ответила заговором молчания на обращение Советского правительства немедленно приступить к мирным переговорам.

Советскую делегацию на мирных переговорах с немцами возглавил Иоффе. Красин не был убеждён в том, что Иоффе справится с возложенным на него поручением. Леонид Борисович хорошо знал немцев и не верил, что они согласятся на мир без аннексий и контрибуций. Более того, Красин был уверен, что немцы постараются отхватить как можно больше русских территорий, содрать невыносимо тяжёлую цену за мир.

Воровский тоже нервничал. Немцы вели переговоры в Брест-Литовске в обстановке секретности. Они сразу же отвергли предложение советской делегации публиковать протоколы, обращаться по радио к населению.

Но то, чего немцы недоговаривали в Бресте, они передавали своему представителю в Стокгольме — Рицлеру, а тот в свою очередь ставил в известность Вацлава Вацлавовича.

Когда Красин узнал, что ввиду выявившихся серьёзных разногласий советская делегация прерывает переговоры, предварительно заключив перемирие на 10 дней, с 7 по 17 декабря, он решил, что оставаться по-прежнему наблюдателем событий — преступление. Нужно ехать в Россию. Быть может, он сейчас единственный человек, который способен стать посредником между рабочими и русской технической интеллигенцией. Нет, он не заблуждается и далёк от самонадеянности. Он знает, что и рабочие и инженеры доверяют ему в равной степени. А потом не идут из головы эти переговоры в Бресте. Как дипломат, он вряд ли может помочь советской делегации, но, вероятно, наступит момент, когда в Бресте начнут работать комиссии. Пожалуй, как член финансовой комиссии, он смог бы потягаться с немцами.

Поезд мчится по суровым долинам Швеции, по берегу Финского залива. С каждой минутой всё ближе Советская Россия.

Питер мало изменился за этот месяц. Только выпавший снег прикрыл грязные, давно не подметавшиеся улицы, запорошил облезлые крыши. Едва курилась фабричными трубами Выборгская сторона. Редко в шорохи подошв на тротуарах вплеталось цоканье копыт или резкий колокольчик трамвая.

В Смольном всё стало строже, деловитее.

Иоффе был несказанно рад, когда к нему в Смольный вдруг явился Красин.

— Возьмите меня в Брест. Большое дело там делаете, быть может, помогу.

Они долго беседовали в этот день. Иоффе убедился, что Красину известно о переговорах с немцами куда больше, чем это можно было почерпнуть из газет. Красин и не скрывал источника информации: Вацлав Вацлавович делился с ним буквально каждой новостью.

Иоффе понимал: у Красина трезвый, ясный ум, прекрасное знание экономики России и Германии. Такой человек незаменим на переговорах. Леонид Борисович сумеет прижать немцев фактами.

Владимир Ильич Ленин дал указание включить Красина в состав финансовой и экономической комиссии по мирным переговорам с Германией. С этого знаменательного дня началась третья жизнь Красина. Он был подпольщиком, был инженером, теперь наступила самая важная часть его существования: с партией, с Лениным он будет строить Новый мир.

Владимир Ильич Ленин был очень доволен. Значит, он не ошибся в Леониде Борисовиче, значит, недаром они дважды встречались в этом году...

Снова Германия. В Соснице, на таможне, с советскими делегатами обращаются грубо. Заставляют ждать.

После разорённой России, после благоденствующей Швеции, Леонид Борисович пытливо вглядывается в мелькающие за окнами вагона немецкие деревушки, маленькие станции. Он видел их до войны. Ему есть с чем сравнивать.

Ужели правда, что немцы удовлетворительно справляются с лишениями, несмотря на опустошительную войну? Всё те же аккуратные дома под черепицей, ровно расчерченные квадраты полей, уже подёрнувшиеся свежей зеленью яровых всходов. Станции свеженькие, чистенькие, строгие.

Не может быть! Красин отворачивается от домов. Он ищет стада коров. Их нет. А бывало, раньше — откормленные коровы, слоноподобные лошади естественно вписывались в сельские пейзажи Германии.

Нет, его не обманешь видом внешнего благополучия. Поезда забиты солдатами. Обветренные, измученные лица. Они ничего не выражают, кроме усталости, а может быть, и безнадёжности. Солдатская одежда говорит о многом. Лохмотья, штопанные и перештопанные, грязные, вонючие. Сапоги только у офицеров. У солдат обмотки, стоптанные ботинки. Эти люди, эта одежда кричат о крайности, о пределе.

Среди пассажиров классных вагонов Красин выглядит щёголем. Но ведь он дипломат. Ему предстоит участвовать в переговорах, дополняющих некоторые статьи Брестского мира.

Берлин встречает пустующими окраинами. Грязно. Темно. Безлюдно. Мёртвые предместья. Мёртвая тишина, в которой нестерпимо гулко стучит поезд.

На привокзальной площади — ни извозчиков, ни фонарей. С каким-то невероятным грохотом, скрежетом, визгом проезжают грузовики. Один, другой, третий. И все дребезжат, словно за ними тянутся гроздья пустых консервных банок. В темноте не разглядишь.

Леонид Борисович стоит оглушённый. Чемодан у него невелик, зато тяжёл. Не донести. Сердце уже не то.

Какой-то парень, лет шестнадцати, тащит на ручной тележке небольшой мешок.

Молодой человек оказался сговорчивым. Ему всё равно, куда идти. А тележка — его единственная кормилица.

И так, пешком, через весь Берлин до отеля «Элита», памятного по первым тяжёлым дням «берлинского сидения».

«Элита» потемнела, словно над ней пронеслись столетия. Исчез тучный, предупредительный швейцар. Едва тлеет электрическая лампочка. И портье с нескрываемой завистью, даже злобой оглядывает стройного посетителя. Портье тот самый. Он обрюзг и похудел, кожа висит мешками, как и его старый, но когда-то щеголеватый фрак.

Утром Красин неторопливо обходит знакомые улицы. Это не просто моцион. Завтра он встретится с представителями ведомства иностранных дел, чиновниками, генералами, промышленниками. Они будут корректны, наглы, будут похваляться мощью германских армий, ссылаться на победы, а может быть, и открыто угрожать.

Но против них будет Берлин. Теперь Леонид Борисович знает это твёрдо. Лицо столицы — визитная карточка страны. И громкие слова никого не обманут. Гораздо выразительнее вот эти витрины. Пустые, они длинной чередой выстроились вдоль улиц. К запылённым окнам многих из них прилепились объявления — «сдаётся».

Неистово скрежещут грузовики, до озноба, до зубной боли. Теперь, днём, Красин понял, в чём дело — в Германии нет ни грамма каучука, а значит, нет и шин. Автомобили обуты в стальные подвижные панцири на пружинах. Это могильный скрежет страны.

Изредка навстречу попадаются ломовики. Исхудалые, облезшие одры несут хомут где-то на груди — они слишком отощали для довоенной сбруи.

Трамваи еле тащатся. Подолгу стоят на остановках, словно набираются сил для нового отрезка пути. Иногда вагоны разваливаются на ходу. Тогда пожилые женщины-вожатые равнодушно бросают лаконичное «Kranke», снимают с контроллера ручку и уходят.

Каждый второй прохожий — женщина. Худые старухи, худые девушки. Сзади не отличишь. На левом рукаве траурные повязки.

Печальна картина Берлина. Более печальна, чем виды притихшего Питера, заснеженной Москвы. В России тоже разруха. И голод. И холод. И худые женщины. И битые фонари. Там траур носят в сердце. В рукавах согревают руки. Но там жизнь победила смерть. Революция греет озябшие сердца.

Пока не начались переговоры, Красин возобновляет былые знакомства в деловых кругах. Их можно и нужно использовать. И Леонид Борисович знает, как это сделать.

Первый визит старому сослуживцу у Сименса — Герцу. Он умён, образован. Принял радушно, будто и не было войны, всеобщего озлобления. И сразу же потащил к старику Сименсу. Там соберутся директора фирмы.

Да, да, пусть Красин не удивляется. Они уже прослышали о его приезде.

У Сименса всё по-прежнему — чопорность, вышколенная прислуга, мебель от дедов и прадедов. Глава фирмы очень постарел. Из глубокого кресла видны только его глаза.

Сименс сразу узнал Красина. И тогда «узнали» его и директора. Прочувствованные рукопожатия, многозначительное молчание. Ведь бывший директор русского филиала — ныне лицо официальное и к тому же «большевик». Красин всматривается в каждого. Да, их тоже проняла война. Десять лет назад они были розовенькие, пузатенькие — один к одному. А ныне постарели и, как ни странно, осунулись, похудели. Ужели дела фирмы так плачевны, что его директора недоедают?

Директора кисло улыбаются. Этот русский всегда отличался острым языком и острым взглядом. Не случайно, большевики послали его в Берлин. Уж кто-кто, а директор русского филиала Сименса наверняка прекрасно осведомлён о делах и не только «Сименса и Шукерта», но и всей Германии. Поэтому директора пытаются вызвать Красина на откровенность. Но убедившись, что Красин понял их намерения, начинают жаловаться. Они похудели — это верно. Но похудели от душевных забот о родине. Её страдания, её беды иссушили их тела. Война надоела всем. Война разорила всех. Но, слава богу, кажется, скоро германское оружие восторжествует. Франция и Англия будут поставлены на колени... И снова пытливые взгляды. Красин смешно топорщит свою бородку. И хитро щурится. Директора умолкают. Да, перед ними не только деловой человек, но и политик, которого слезой не прошибёшь.

Красин почувствовал, что настало время высказаться.

— Господа, я думаю, что мир между нашими государствами куда полезнее фирме, чем война. Перед выездом в Берлин я получил заверения соответствующих советских инстанций, что с установлением действительного мира и возобновлением торговли между Россией и Германией фирма получит компенсацию за национализированные предприятия. И цена, на мой взгляд, вполне приличная — рубль за акцию. Учтите, золотом. И не забывайте, в каком ныне состоянии русские заводы, некогда принадлежащие фирме. Право, мне это хорошо известно.

Лёгкий ропот одобрения. Глаза у кресла оживились. Видно, дела у фирмы и впрямь не блестящие. Конечно, компенсация — пустяки. Это только наживка. Но она открывает возможности выгодных сделок.

Леонид Борисович покидал дом старого Сименса удовлетворённый. Его провожал один Герц. Директора сгрудились вокруг кресла. Там ещё долго будут спорить, считать. Пусть считают. Быть может, цифры прибылей пригасят в этих людях шовинистические чувства.

Герц был восхищён. О том, что Красин великолепный инженер, рачительный администратор, — было известно раньше. Но сегодня он столкнулся с новым Красиным — дипломатом, умеющим точно рассчитать ход, слабые и сильные стороны своих партнёров по переговорам.

Вечером, на квартире Герца, за скромным ужином, та же тема.

— Герц, скажите честно — почему все же немцы без всяких стеснений, не прикрываясь никакими фиговыми листиками, грабят любую страну, любой город, деревню, куда бы ни занесла их война? Это что, национальное?

Герц задумался. Красин не шутит. Но он, конечно, понимает, что грабёж не относится к категориям, определяющим исторически сложившийся психический склад нации. Герц догадывается, что скорее всего Красин за несколько дней пребывания в Германии понял, что она на пороге катастрофы.

Германия должна грабить, иначе — гибель! Сказал и сразу же пожалел. Если Красину нужно только подтверждение, если он понял, что Германия на краю гибели, то он сумеет добиться в переговорах с немцами всего.

Да, большевики знали, кого послать в Германию.

Собственно, финансовые дела между Россией и Германией не требовали, в сущности, ни длительных переговоров, ни дипломатических ухищрений, и Леонид Борисович большую часть времени проводил во встречах с представителями деловых кругов Берлина. Он взял на себя самую трудную часть миссии — убедить германских финансистов и промышленников, что интересам самой же Германии больше соответствует не война с Россией, а мир и установление самых широких экономических связей.

И усилия не пропали даром. Красин это понял только после встречи с военным министром, который сам её пожелал. В итоге часовой беседы министру стало ясно: позиции Красина тверды и логичны. Это взгляды высшего авторитета Советской России — Ленина, а не обычный дипломатический ход. И тогда созрело решение — устроить свидание Красина с Людендорфом.

В Германии это была тогда самая видная фигура. Людендорф стоял во главе армии, и фактически он, а не кайзер, правил страной.

Может быть, кто-либо из влиятельных промышленников и финансовых тузов, может быть, сам Сименс шепнул этому генералу о Красине. А может быть, дела Германии гораздо хуже, чем об этом думает Леонид Борисович.

Весь вечер в канун поездки Леонид Борисович провёл в кабинете советского посла в Берлине. Иоффе предоставил в распоряжение Красина всю информацию, которой располагало посольство в отношении германских внутренних дел. Красин тщательно готовился к встрече. Каждое слово должно быть взвешено. Немцы не должны, не имеют права нарушать территориальную целостность Советской России, обусловленную Брестским договором. А потом вопрос о Баку.

Баку, такое далёкое, родное, заняли турки. Заняли по сговору с немцами. Формально немцы договора не нарушали! А фактически бакинская нефть, каспийские порты — очутились в их руках. Об этом он скажет генералу без обиняков. Турки должны уйти из Баку. То, что Германия имеет возможность пользоваться бакинской нефтью, вызывает ярость Антанты. Это ещё один предлог для интервенции с её стороны. Слишком много предлогов, пусть одним будет меньше.

Да, многое нужно сказать.

Сначала в Спа. Там генеральный штаб, ставка Людендорфа.

Машина петляет по нескончаемому серпантину дорог. На минуту закралось подозрение, — а не похитили ли его? Нет, это ерунда. Сегодня не удалось выспаться — всю ночь просидел над текстом речи, а в 7 утра уже трясся в автомобиле.

Чем дальше на запад, тем чаще пожарища. Автомобиль остановился в Спа. Неудача. Людендорф выехал в восточные районы Франции, занятые немцами. А день уже на исходе. Короткий сон. И снова дорога. Старую границу не заметили.

Любеж — это уже французская земля. Крепость. Старая, маломощная, она досталась немцам целёхонькой. Германские войска наступали здесь стремительно, не успевали разрушать.

В офицерском клубе пусто. Видимо, в него никого не пускают, ожидают «гостя». Торопливый и невкусный обед. Его не интересуют сменяющиеся блюда. Куда занятнее смотреть в окно. Немецкие солдаты в совершенно невероятной одежде. Они вместе с военнопленными заняты на какой-то работе. Но их трудно отличить! И германские солдаты и французские военнопленные напоминают каторжников.

И снова дорога. Теперь в машине, рядом с шофёром, появился молодой лейтенант. Кто он? Провожатый? Не похож. Лейтенант всё время сверяется с картой, видимо, и ему незнаком путь, которым везут Красина. Охрана? Впрочем... бог с ним, с лейтенантом.

В пути уже много часов. Пора бы и приехать. Машина ныряет под купы развесистых лип и резко сбавляет ход.

Запущенный парк. Типично французский и очень старый.

Машина сворачивает к какому-то строению.

Стены увиты плющом. Кое-где пробивается мох. Ступени скрипят. Скрипят приглушённо и жалобно.

Двери рассохлись. И мебель времён Людовика XV тоже.

Тёмная домашняя молельня. А за ней неожиданно светлая, очень уютная гостиная.

Её недавно убирали. На буфетной стойке бутылки, сыр, ветчина. В гостиной всего четыре кресла, зато два круглых стола. На каждом ящик с сигарами, пепельница, стакан с карандашами. Бумага.

Для секретной встречи более уединённого места и не найти.

Людендорф заставляет себя ждать.

Пусть важничает, ведь встреча-то неофициальная. Леонид Борисович с удовольствием прогуливается по парку.

Завыли моторы. Приехал генерал. Красин заметил, как дрогнули брови на круглом, типично немецком лице. Людендорф ожидал, что Красин встретит его у машины. Но Леонид Борисович не спешил. Пусть генерал немного потопчется. Людендорф отдал какое-то распоряжение, и Красина поразил его высокий, визгливый голос, так не подходивший ко всей внушительной фигуре генерала. И особенно к тому беспощадному выражению, которым, как маской, он прикрывал лицо. Красина поразила усталость этого лица.

Здоровались сухо.

Потом Красин говорил полтора часа. Людендорф не перебивал. Изредка губы Людендорфа раздвигала ироническая усмешка. Но Леонид Борисович быстро гасил её. Он не заискивал и не угрожал. Красин упорно, методично развивал всё ту же мысль — немцы должны свято соблюдать условия мира, должны очистить территории, которые захватили вопреки мирному договору. Это будет лучше и для них же самих. Германия нуждается во многом. И какая-то часть её нужд может быть удовлетворена Россией. Но Советская страна только тогда начнёт торговлю, когда убедится, что немцы действительно намерены соблюдать договор о мире.

Красин кончил.

Людендорф был раздражён. Его голос визжал на высших регистрах. Он пытался свалить на плечи Советского правительства вину за нарушения мирного договора. Говорил о нападении красных войск на немецкие части, об уничтожении советскими судами гарнизона в Севастополе. Красин знал, что генерал говорит вздор. Но он не перебивал его. Пусть наговорит побольше. Чем больше нелепостей скажет этот человек, тем легче Красину будет поставить его в невыгодное положение.

Красин незаметно наблюдал за тем, как слова Людендорфа воспринимаются остальными слушателями. Лейтенант, доставивший Красина, не присел и не шелохнулся, стоял истуканом у дверей.

Людендорф его не замечал.

Адъютант генерала (тоже генерал) сидел за спиной шефа, изредка кивал головой в знак согласия, но Людендорф и этого не видел.

Рядом с Красиным примостился «деловой человек», представитель промышленных кругов Германии. Он шепнул Леониду Борисовичу, что никогда не слышал более убедительной речи, произнесённой на немецком языке, нежели речь Красина.

Так истекли два часа.

Прощались так же сухо, как и здоровались. Леонид Борисович был уверен, что слухи о его двухчасовой беседе с Людендорфом помогут советской делегации. Сам факт встречи был важнее какого-либо коммюнике.

После беседы Красина с Людендорфом и другие члены советской делегации встречались с министрами и лидерами немецких партий.

Пять с половиной часов длился визит Красина к Штреземану, возглавлявшему крупнейшую в стране национально-либеральную партию. Леонид Борисович настойчиво повторял: лучше торговать, чем воевать. Он излагал перспективы экономических связей между Германией и Советской Россией. Это были факты, цифры — им нельзя было не верить.

Переговоры подходили к концу, близился момент подписания дополнительных соглашений к Брестскому мирному договору. И вдруг из Москвы — чрезвычайное сообщение: германский посол граф фон Мирбах убит в Москве левыми эсерами. Это была тщательно подготовленная провокация с целью сорвать переговоры в Берлине, снова развязать войну Советской России с Германией.

В тяжёлые дни июля 1918 года левые эсеры подняли мятеж в Москве, в Ярославле. Им случайно удалось арестовать Феликса Эдмундовича Дзержинского, захватить телеграф и ряд улиц в центре столицы.

Сообщения из Москвы, одно тревожнее другого, поступали в Берлин. Буржуазная печать подхватывала их и раздувала до чудовищных размеров. Газеты трубили (уже в который раз) о падении Советской власти. И так каждый день.

Тело Мирбаха было отправлено в Берлин. Через несколько дней дипломатические представители Германии в Москве передали Наркоминделу Чичерину требование германского правительства о вводе в Москву батальона немецких солдат для охраны германского посольства. Это был критический момент.

В Симбирске на Волге, в Екатеринбурге на Урале вспыхнул мятеж белочехов. Англичане, высадившись в Архангельске, продвигались с севера к Онеге, а на юге они вступили в Баку. На Северном Кавказе Добровольческая армия подходила к Армавиру; Турция захватила Батум. И каждый день со всех сторон, изо всех щелей выползали всё новые и новые враги Советов.

В Берлине Красина и его товарищей по делегации пытались запугать, сбить с занятых в переговорах позиций. Но они не отступили, верили, что скоро подоспеют и добрые вести. И эти вести не заставили себя ждать. Уже обезврежены мятежники в Москве. Продолжается успешная борьба с контрреволюционерами в Ярославле.

Переговоры в Берлине были продолжены. А 27 августа в Москву пришло сообщение о подписании трёх добавочных статей к Брест-Литовскому мирному договору. Установлены демаркационные линии между немецкими и советскими частями, определены размеры финансовых обязательств.

Условия договора были тяжёлыми, но жизненно необходимыми для Советской России, сражавшейся с многочисленными внутренними и чужестранными врагами.

Это был выигрыш советской дипломатии.

До возвращения в Москву Леонид Борисович подписывает в Германии соглашение о поставке в Советскую Россию угля. Впервые после многолетнего перерыва идут в советские порты пароходы. А увозят они железный лом, медную стружку и предметы традиционного русского экспорта — лён, пеньку, лес.

Леонид Борисович вернулся в Москву. Она не изменилась. Зато изменился Красин. Он поверил в свои силы, в свою способность быть полезным, нужным революции, родине.

По предложению Владимира Ильича, Красин вводится в состав Президиума Высшего Совета Народного Хозяйства и назначается председателем Чрезвычайной комиссии по снабжению Красной Армии.

Важнейшие промышленные районы страны оккупированы врагами. Разруха, словно ржавчина, разъедает народное хозяйство измученной страны. Каждый кусок угля, хлеба наперечёт. Обеспечивать Красную Армию вооружением, боеприпасами, обмундированием и продовольствием — вот что было поручено Красину в этих сложнейших условиях.

Он обязан был изыскать и направить все материальные ресурсы страны и рабочую силу для обслуживания разносторонних нужд армии.

Сказать, что это было трудно — значит, ничего не сказать. Это было невероятно трудно, почти невозможно. И всё же Красин с радостью принял назначение.

Одним из важнейших арсеналов Красной Армии в эти чудовищно трудные месяцы конца 1918 года были Тульские оружейный и патронный заводы.

Леонид Борисович выехал в Тулу, на месте ознакомился с возможностями производства. По его докладу Совет обороны республики в декабре 1918 года постановил: «Поручить товарищу Красину ввести третью смену на Тульских патронном и оружейном заводах и поручить Комиссариату продовольствия доставить достаточное количество продовольствия в пункты размещения заводов. Об исполнении доложить в среду (3 декабря 1918 года). Увеличить выдачу продовольствия рабочим... постепенно до размеров красноармейского пайка, при условии доведения производства до максимальных размеров».

Позже были предприняты меры по увеличению производства оборонных заводов Петрограда и других, ещё оставшихся в руках Советов промышленных центров.

Леонид Борисович с его огромным инженерным опытом, незаурядными способностями организатора отдаёт всего себя порученному ему делу. Ночи напролёт горит свет в доме № 4 на Покровском бульваре, где разместился Чрезкомснабарм.

Но как тут высидишь в Москве, когда одно за другим неожиданно возникают затруднения, которые требуют решения на месте, на том или ином оборонном заводе. Судьбы страны зависели от работы этих заводов, кующих оружие молодой республике.

Получены несколько тревожных сигналов о самоуправстве военных властей в районе Ижевского завода.

Красин выезжает в Ижевск, знакомится с положением на месте и, разобравшись в обстановке, шлёт письмо в Реввоенсовет республики.

«...РВС второй армии, очевидно, не имеет представления о том, что он обязан... не расстраивать дело снабжения сепаратными требованиями, направленными непосредственно в завод. Прошу строжайшего внушения РВС второй армии... так как только централизация... снабжения создаёт порядок. Настаиваю на строгом выговоре РВС второй армии за допущенные им угрозы по отношению к управлению Ижевского завода, которое, отказывая в исполнении сепаратных требований, лишь исполнило свой революционный долг.

Предчрезкомснабарм Красин»

В конце 1918 года ВЦИК по рекомендации Ленина назначил Красина народным комиссаром торговли и промышленности, членом Совета обороны.

Совет Народных Комиссаров заседал трижды в неделю.

Владимир Ильич после покушения Каплан часто болел, и тогда заседание Совнаркома вели его соратники. Красину тоже приходилось замещать Владимира Ильича на председательском месте.

Регламент строг. Докладчику — считанные минуты. И никто не спрашивал о часах, днях, неделях, затраченных наркомами, замами и сотрудниками на подготовку докладов.

Сухие отчёты. Второпях обмен записками. В перерывах — тревожное ожидание очередной сводки с фронтов.

Ленин поправлялся медленно. Ведь пули Каплан были отравленные.

10 сентября 1918 года — председательствует Яков Михайлович Свердлов.

Красин докладывает «Об ассигновании Московской электрической станции 2 500 000 рублей и Петроградской электростанции 10 000 000 рублей».

Лаконично. Все расчёты с пояснительной запиской о состоянии энергохозяйства столичных городов розданы членам СНК заранее.

Резолюция — одобрить! Сухая протокольная запись, а за ней остывающая жизнь страны. Вновь оживут заводы и фабрики, загорится свет в домах. Электрический ток побежит по проводам, как кровь по жилам человека.

11 сентября — Красин вносит в СНК проект декрета о введении международной метрической системы мер и весов. Пора кончать с «титовскими» пудами и фунтами, с вёрстами и прочей азиатчиной. Россия, рождающаяся в муках, страна новой, ещё не виданной на Земле цивилизации, должна идти в авангарде человечества.

23 сентября — председательствует Владимир Ильич Ленин.

Красин докладывает о переговорах с немцами. И о том, как выполнила свои обязательства Россия.

И речь идёт об одном миллиарде марок. Они уплачены. Товарами.

И опять заседание.

Леонид Борисович ставит на утверждение СНК сделку с Германией о товарообмене на 6 миллионов пудов угля для Петрограда. Первая крупная сделка со страной капитализма. Уголь нужен промышленности как воздух, как хлеб...

Иногда приходилось отбиваться от обвинений, которые серьёзные люди могли принять за насмешку.

31 октября 1918 года на заседании СНК под председательством Ленина разбиралось заявление Каменева о «неправильности действий Красина и Луначарского, издавших декрет об освобождении от реквизиций, выселения и уплотнения инженеров и артистов».

Но председательствовал Ленин, поэтому «заявление» было оставлено без последствий. Ибо действия Красина и Луначарского преследовали одно — быстрее вовлечь инженеров и артистов в борьбу рабочего класса России за новую жизнь.

2 ноября в присутствии Ленина Леонид Борисович докладывал на заседании СНК о мерах по «Сближению военной и не военной промышленности в целях улучшения дела снабжения Красной Армии и мобилизации сил страны».

«Всё для фронта, все на разгром врага» — это лозунг. А Красину вменяется в обязанность его конкретизировать. Определить систему мероприятий, назвать цифры. И проследить за выполнением.

Далеко за полночь горит свет в кабинете Красина. Отель «Метрополь» рядом с Кремлём. В «Метрополе»создаются проекты декретов обеспечения армии автомобилями, повозками военного образца, регламентируется порядок работы железных дорог.

Начался 1919 год. Самый тяжёлый в истории гражданской войны. В конце 1918 года интервенты высадили десанты в Севастополе и Одессе. Их цель — поход с юга на Москву. В Балтийское море вошли военные корабли Антанты. Были высажены отряды интервентов в Прибалтике.

Нескончаемым потоком текут войска Антанты на Север, Дальний Восток и в Сибирь.

Готовится всеобщее наступление объединённых сил внешней и внутренней контрреволюции на Советское государство. Но в Германии — ноябрьская революция. Кайзер бежал. Брестский «похабный» мир аннулирован. Немецкие войска разлагаются, удирают под ударами белорусских и украинских партизан.

В марте 1919 года на плечи Красина, в дополнение к обязанностям наркома торговли и промышленности, Чрезкомснабарма были возложены ещё и обязанности народного комиссара путей сообщения. Новое назначение означало, что Красин становится членом Реввоенсовета республики.

Это был период наибольшего размаха советской работы Леонида Борисовича. Он стал одним из ближайших советников Ленина по вопросам хозяйства, обороны и строительства. Руководство транспортом, в условиях почти полного развала железных дорог, оказалось особенно трудным.

Решающие события на фронте. Голодный, пайковый год.

Просторный и холодный кабинет, завешанный картами, на них артерии железных дорог. Эти артерии — линия ожесточённых боёв... Леонид Борисович склонился над грудой депеш, сообщающих о бедах, о величайшем напряжении сил.

Это кабинет народного комиссара транспорта.

Нарком работает в кабинете с утра до ночи. Часто и спит тут же.

Даже близкие друзья не всегда могут рассчитывать, что нарком найдёт для них незанятую минутку.

Глеб Максимилианович Кржижановский пришёл к старому товарищу по делу. Ему нужно отвоевать столько-то и столько-то вагонов для обеспечения нужд нового строительства... Говорить с Леонидом Борисовичем трудно, народный комиссар весь во власти телеграфных депеш и телефонных вызовов... Вот он опять схватился за трубку. Напряжённым стало его лицо, напряжённым и как-то особенно посветлевшим...

— Так, так, Владимир Ильич, это совпадает и с моим планом, постойте, проверю... Да, и бригады и составы подготовлены... Значит, двинем... Есть... Всё... Да, да... Через 10 минут у вас...

Леонид Борисович поднимает на Кржижановского свои ясные, со льдинкой глаза и говорит:

— Ничего не поделаешь, друже, поговорим в другой раз, старик вызывает. Хотите, подвезу?

Не идут, а бегут по длинным коридорам наркомата.

Охрана с винтовками у дверей. Выстраиваются при выходе из здания. После ряда покушений на руководителей партии и государства порядки военные...

— Приходится разве, Леонид Борисович? — спрашивает Кржижановский о мерах чрезвычайной охраны, введённых и здесь.

— А что вы думаете, батенька, ведь война! — улыбается Леонид Борисович.

Садятся в старенький автомобиль, в «хрипучую раздрягу», по определению Глеба Максимилиановича.

Кржижановский решил проводить Красина до Кремля. И тарахтит по Москве видавшая виды колымага.

— Леонид Борисович, сдюжим ли? Времена не из лёгких.

— Что касается меня, я так уверен в победе, что нет даже сомнений. Хорошие времена... Будет, что вспомнить...

Юденич наступал на Петроград.

Красин, бывший в это время в Пскове на мирных переговорах с Эстонией, приехал в Питер. Переговоры с Эстонией прервались.

Войска Юденича подходили к Тосно. Вот-вот отрежут Питер от Москвы.

В тот день многие в Петрограде растерялись, началась паника. Горький тоже нервничал. Красин, стоя у окна в огромной квартире писателя на Кронверкском, слушал, как бухает пушка броненосца и ворчал:

— В гавани, вероятно, крыши сносит с домов и все стёкла в окнах к чёрту летят! Раз-зор!

Кто-то, забежавший к Горькому за советом, что делать — спросил Красина:

— Отразим?

— Конечно, прогоним! Дураки — убегут, а убытки останутся, — и удивлённо передёрнул плечами. — Чего лезут, чёрт их побери? Ведь и слепому ясно, что дело их — дохлое!

Затем пожаловался:

— Ну и накурено у вас! Дышать нечем!..

Горький смотрел на Красина, словно видел его впервой. Писателю каждый раз открывались какие-то новые чёрточки в людях, которых он, казалось, хорошо знал. Так и теперь Горький понял, почему Красин «возбуждал к себе в людях настолько глубокую симпатию, что иногда она принимала характер романтический... по его слову люди благодарно и весело шли на самые рискованные предприятия».

Глеб Максимилианович Кржижановский через несколько лет после смерти Леонида Борисовича вспоминал, что он слышал от Ленина о Красине:

«Неоднократно приходилось мне беседовать о Леониде Борисовиче с нашим другом — вождём Владимиром Ильичём. Никто не умел подводить так верно „баланс“ человеческой личности, как именно он — глубокий аналитик и несравненный стратег-практик. В этих беседах всегда выявлялось одно: „актив“ Леонида Борисовича на точных весах Владимира Ильича намного превосходил его „пассив“. А ведь Владимиру Ильичу самолично приходилось испытывать, неоднократно болезненно испытывать эти черты из „пассива“ многогранной, боевой и стремительной, но не столь глубокой по „анализу“, сколь активной по „синтезу“ личности Леонида Борисовича: его примиренчество в годы первого ЦК, его „ультралевизну“ в период вперёдовцев, его колебания в 1917 году.

„Необыкновенно талантливый, одарённый человек Леонид Борисович, — подводил итоги Владимир Ильич, — да и постоять за себя умеет. Не всякий рискнёт так хлопнуть дверью в нашем ЦК, как это не раз проделывал Леонид Борисович...“

Никогда, ни разу не жаловался Владимир Ильич на Леонида Борисовича.

„Да, пришлось мне за ним поухаживать, как за барышней“, — вот максимум упрёка, который я слышал от В. И. Ленина по адресу Л. Б. Красина».

Одиноко и неуютно жил Красин в Москве.

Две небольшие комнаты в бывшей гостинице «Метрополь», которая в ту пору называлась Вторым Домом Советов. В нём размещались центральные учреждения Советского государства.

Обстановка в комнатах спартанская — стол, простые буковые стулья, железная кровать, прикрытая серым солдатским одеялом. Обедал Красин, как и все одинокие люди, в столовой. Домой приходил и то не каждую ночь. А ночью всё же урывал час-другой, чтобы написать письмо. Писал часто, писал откровенно. Письма шли со случайной оказией.

17 августа 1919 года. «По случайности сегодня ровно год, как я приехал в московские палестины. Время прошло и быстро и медленно, — как считать: бесконечно долго, когда думаешь про вас, и довольно незаметно... если плывёшь по течению дней. Вообще же, чем дальше живёшь, тем быстрее идёт время...»

«...Жизнь из старой колеи выбилась бесповоротно, только теперь в полной мере начинает сказываться результат того простого обстоятельства, что три года большой войны и два года революции миллионы людей не только ничего не производили, но, напротив, все силы техники и хозяйства, всю свою изобретательность употребляли на истребление десятилетиями произведённых ценностей... Война окончилась, моря стали снова свободны, но даже самые богатые народы ощущают недостаток в самом элементарном сырье, нет кожи, нет хлеба, нет, наконец, самих людей — миллионы их погублены и не встанут никогда. У нас положение тяжелее, чем где-либо. Уже по одному тому, что мы не можем кончить войну, войну с фронтом свыше 10 000 вёрст, какого не имел ещё ни один народ, ни при одной войне, с тех пор как вообще стоит свет. Страна и без того истощена и измучена, война же пожирает всё: продовольствие, топливо, ткани, металл, наконец, рабочую силу. Надо ещё удивляться, как при таких условиях мы держимся, и совсем не удивительно, что жизнь наша во многом напоминает осаждённую крепость, ибо так оно и есть на самом деле, ибо мы осаждены и окружены со всех сторон. Тем не менее, войну мы ведём, и есть все основания надеяться, что мы её выиграем, как ни велико неравенство сил. Громадные пространства и земледельческий характер страны приходят тут на помощь...»

Это не статья в газете, не воспоминания прошлых лет, а очень личное, интимное письмо отца своим детям. Письмо не свидетеля, а активного участника гражданской войны.

Гражданская война близилась к концу. Леонид Борисович предвидел её победное завершение ещё в разгаре сражения, в августе 1919 года. Теперь же, в январе 1920-го, это стало очевидным для многих. В конце прошлого года был освобождён Харьков. Конница Будённого преследовала разгромленные войска Деникина. Освобождён Донбасс. На северо-западе осенью 1919 года была отведена угроза Петрограду, остатки армии Юденича бежали за границу Советской России. И хотя война ещё продолжалась, пришла пора подумать о мирном строительстве республики Советов.

27 января 1920 года Совет Народных Комиссаров под председательством Ленина впервые слушал тезисы по внешней торговле. Весь этот важнейший круг вопросов готовил к рассмотрению на СНК Леонид Борисович. Он был докладчиком на заседании СНК 27 января, 31 января и 10 февраля. Только 19 февраля 1920 года Леонид Борисович вынес на СНК проект постановления по вопросу о внешней торговле. Пользуясь советами и указаниями Владимира Ильича, Красин выковал стройную и строгую систему монополии внешней торговли. Но прежде чем торговать с иностранцами, нужно было прорвать блокаду, которая окружала Советскую Россию со всех сторон. Нужно было добиваться скорейшего признания Советской России капиталистическими государствами. Красин это отлично понимал. И он активно участвует в заключении первых мирных договоров.

Советскую делегацию на мирных переговорах с Эстонией возглавляли Литвинов и Красин. Встречи происходили в Пскове и Юрьеве (Тарту) ещё осенью 1919 года. В дни наступления Юденича на Петроград, в ожидании результатов нападения, буржуазная Эстония прервала мирные переговоры. Посмотрим-де, что выйдет из предприятия господина Юденича и как большевики справятся с этим кризисом.

После возобновления переговоров с Эстонией Леонид Борисович на заседании обеих делегаций в Юрьеве, отвечая на вежливые приветствия эстонских партнёров, говорил:

— Позвольте выразить вам от лица российской делегации благодарность за ваши приветствия. Два с половиной месяца тому назад Советская Россия предложила правительству Эстонии и других окраинных государств вступить в мирные переговоры... После кратковременных переговоров в Пскове эстонское правительство отложило их на неопределённое время. Эстонская армия за это время приняла участие в походе на Петроград... под предводительством царского генерала Юденича. Исход попытки Юденича... достаточно хорошо известен...

Красин тут же предупредил эстонских дипломатов, что будет подписан только настоящий мир, без каких-либо подвохов, мир гарантированный, а не клочок бумаги, под прикрытием которого можно готовить новое кровопролитие.

2 февраля 1920 года мирный договор с Эстонией был подписан. Миссия, порученная Красину, была успешно завершена.

Красина ждала новая работа, на новом, более широком дипломатическом поприще.

Глава девятая. Во главе миссии Центросоюза

Иззябнувшая, полуголодная Москва. Вечерами не горят фонари. Поздний мартовский морозец сковывает гладким льдом лужи, натаявшие за день. Днём яркое-яркое солнце, холодный ветер и запахи весны.

Мальчишки ладят скворечники, пускают кораблики в звонких ручьях. Дома стоят облупившиеся, закопчённые дымом буржуек. Трубы торчат чуть ли не из каждого окна. Из церкви Ваганьковского кладбища чёрная труба забралась под самую маковку, и скромная церквушка напоминает теперь ободранного беспризорника, лихо курящего козью ножку!

Холодно и голодно. Наркомы, как и все, жуют чёрствый чёрный хлеб и радуются, когда удаётся погреться чаем. Холодно и голодно, но люди не унывают. Театры полны. В опере артисты, правда, не столько поют, сколько кашляют, но это никого не смущает.

Все надеются на весну, на ранние овощи, летнее тепло. И мечтают, что с разгромом Колчака и Деникина временная передышка в военных действиях превратится в постоянный мир.

Верховный Совет Антанты, скрепя сердце, вынес решение о снятии блокады с Советской России. Послевоенный быт во всех воевавших странах никак не мог войти в мирную колею. Германия не желала платить репарации, всячески задерживала поставку угля Франции, не спешила и с разоружением. Германские правители объясняли свои действия «трудностями борьбы с революцией». Этот довод всегда котировался в стане победителей.

Франция была настроена воинственно, угрожала оккупацией новых германских земель. Но падала стоимость франка.

Англия не хотела полного ослабления Германии. На острове считали, что достаточно и того, что главный конкурент Англии повержен. Если же Франция начнёт выколачивать из Германии ценности, то она неизбежно станет конкурентом Великобритании. Что же, тем более не нужно окончательно обессиливать немцев.

Далеко на востоке, в Стране восходящего солнца — Японии появился зловещий призрак экономического кризиса. Как чудовищная эпидемия, кризис охватил Америку, дополз и до обескровленной Европы.

Улицы послевоенных городов Европы заполнили безработные. Прогорали банки, промышленные и торговые компании, закрывались заводы. Дорожала жизнь.

Английский премьер-министр Ллойд-Джордж, выступая в парламенте, откровенно признался, что силой оружия с большевиками справиться не удалось, а вот с помощью торговли возможно будет «оздоровить» обстановку в этой стране. После «оздоровления» европейский капитал сумеет поправить свои дела за счёт этой огромной страны.

«Оздоровить», на языке Ллойд-Джорджа, видимо, означало «излечить» от большевизма. Ведь недаром же Верховный Совет Антанты согласен восстановить торговые отношения с «русским народом», но, избави боже, не с большевистским правительством.

Владимир Ильич Ленин говорил, что главное протаранить экономическую блокаду. И если сейчас нельзя это сделать с помощью Комиссариата внешней торговли, как органа, призванного проводить политику государственной монополии в торговых отношениях с капиталистическими странами, что ж, имеется кооперативный орган — Центросоюз, и не следует медлить.

Торговая миссия Центросоюза должна как можно скорее отбыть в Европу. Задачи миссии архиважные — аккредитованные за границей «советские купцы» могут и должны выступать и как советские дипломаты. Во главе миссии поставлен Леонид Борисович Красин. Он «купец», при этом самый главный, так как возглавляет Народный комиссариат внешней торговли, но он и дипломат, ведь на его счету успешные переговоры с немцами летом 1918 года, мир с Эстонией. Но он едет как «кооператор», кооперативный флаг поможет в боях с экономической блокадой.

И не случайно Совет Народных Комиссаров РСФСР выдал Красину специальный мандат, доверяя ему разрешение «...всех вопросов, связанных с предстоящим возобновлением торговых сношений, со всеми необходимыми для сего правами, в том числе с правами по всем вышеизложенным вопросам принимать единоличные решения, от имени Российской республики заключать всякого рода соглашения и договоры со включением всех условий и гарантий, какие он найдёт нужными и для Российской республики приемлемыми». Редко кто из дипломатов получал такие обширные полномочия от своего правительства.

Представителем Народного комиссариата по иностранным делам в миссии должен быть Максим Максимович Литвинов. Он встретит Красина в Копенгагене.

Круто обошлась судьба с Литвиновым. Занесло его в Англию ещё в 1908 году. Эмигрант, без средств, с очень неважным знанием английского языка, да к тому же большевик-ленинец, он очутился в трудном положении. Но вскоре Максим Максимович связался с руководителями английского рабочего движения, много времени проводил в Герценовском кружке, выступал со статьями в социалистической прессе и нежданно-негаданно в январе 1918 года, складывая чемоданы, чтобы ехать в новую, большевистскую Россию, оказался... полпредом Советской республики в Англии.

Теперь, в 1920 году, он в качестве члена коллегии Наркомата иностранных дел, очень умно вёл в Копенгагене переговоры с англичанами об обмене военнопленными.

Обмен военнопленными, конечно, важный вопрос, но в ходе переговоров Максим Максимович почувствовал, что англичане не против и поторговать с Россией.

Заместителем Леонида Борисовича назначили Виктора Павловича Ногина. «Советский текстильный король». Человек неугомонный, рачительный хозяин, хороший товарищ. Много лет Виктор Павлович провёл в эмиграции. Он великолепно владел английским языком. Для Красина это имело особое значение. Что поделаешь, английский Леонид Борисович знал плохо, с посторонними «толмачами» работать не любил. Другое дело — Ногин.

И вот настал день отъезда. Виндавский вокзал. Единственная московская ступенька на европейскую лестницу.

Леонид Борисович грустно наблюдает за тем, как Виктор Павлович прощается с женой, ребятами. В соседнем вагоне едут технические эксперты и аппарат делегации. Там тоже поцелуи, объятия и даже слёзы. А его никто не провожает. Хотя нет, он не прав, приехал его заместитель по Внешторгу, Лежава. Он волнуется, как-то он будет тут управляться без Красина.

Простились тепло. И всё же грустно. Хотя у Красина есть преимущество — в Стокгольме его ждут дочки, ждёт Люба.

...Поезд отошёл. Теперь уже скоро, очень скоро он встретится с детьми.

Но скоро доехали только до Петрограда.

И засели здесь чуть ли не на неделю. Оказалось, что ни финны, ни шведы, ни англичане не ожидали столь быстрого отъезда советской делегации и не успели договориться между собой, кто и как должен доставить «гостей» в нужные им города и страны.

В Петрограде Горький и Мария Фёдоровна Андреева. У них тепло, уютно. Вечерами шумит самовар, и неторопливый окающий басок Алексея Максимовича как-то приятно успокаивает, хотя говорит он о вещах печальных, порою страшных.

Ногин тоже повадился «гонять чаи» у Горького.

Алексей Максимович расспрашивал о Ленине, Москве. Потом, увлекаясь, рассказывал о том, как ему пришла в голову мысль заняться собиранием уникальных произведений искусства, чтобы сохранить их для будущих музеев и выставок. Иногда обрывал себя на полуслове, махал рукой и безо всяких переходов говорил об ужасном быте учёных, артистов, писателей.

Однажды он всё-таки утащил гостей в Эрмитаж. Завёл в подвалы. В сумрачных, холодных кладовых хранились бесценные картины, мебель, какие-то уникальные ремесленные поделки — глаза разбегались. Бас Горького гулко рокотал под каменными сводами, когда он с гордостью показывал «свои» сокровища. Всё весело смеялись рассказу писателя о том, как и из какого дворца ему удалось «похитить» ту или иную реликвию.

— И за вора-домушника тоже принимали! Так-то!

29 марта, наконец, стало известно, что можно ехать дальше. Вечером последний визит к Горькому. В столовой собрались все члены делегации. Горький был задумчив, говорил мало. Леонид Борисович тоже не веселил гостей своими неистощимыми рассказами.

До Финляндской границы от Петрограда — рукой подать. На границе в вагон к Красину поднялся... английский офицер. Очень вежливый. Приложил руку к кепи, представился «капитан Френч». У Красина на языке вертится ядовитая шутка. Но, увы, он плохо знает английский. А не худо было бы проведать «финских родственников» этого британского офицера.

Поезд двинулся дальше. Теперь торговую миссию эскортирует чуть ли не целая воинская часть.

Ничего не скажешь — караул, более чем почётный, во всяком случае надёжно оберегает жителей Финляндии от соприкосновения с «этими красными».

Финны не хотели, чтобы русская делегация задерживалась в их стране. Но они не прочь были завязать торговые сношения с Россией. Поэтому финляндское правительство решило вести переговоры прямо в поезде. Представители Министерства иностранных дел, Экономической комиссии целый день 30 марта не выходили из вагона Леонида Борисовича.

Когда к вечеру поезд прибыл на станцию Або, стало ясно, что финские чиновники вернутся ни с чем. И только потому, что правительство Финляндии снабдило их инструкцией, не отвечающей условиям взаимности. Финские представители настойчиво добивались согласия на поездку в Россию их торговой делегации. Но они категорически воспротивились предложению Красина принять такую же советскую делегацию у себя в Финляндии.

И снова Балтийское море. Холодно, даже в каютах. Ночью немного покачало. 12 лет назад Красин пересекал Балтику, добираясь в Германию, спасаясь от виселицы. Он покидал Россию после поражения революции. Теперь он едет в Европу, как полномочный представитель новой, революционной России. Красин не скрывает своей гордости.

На палубе сильный ветер. Пришлось поднять воротник шубы. Нахлобучить шляпу. Но всё равно долго не вытерпеть. Красин торопливо обходит пароход и скрывается в каюте. Скорее спать. Ночь пролетит как мгновение.

31 марта выдалось солнечное. На пристани Стокгольма полно народу. Рабочие шведской столицы пришли приветствовать советских делегатов.

Ногин и Клышко что-то там показывают, смеются. Леонид Борисович не слушает. Он ищет в толпе знакомые лица. Вот они, вот!.. Машут руками, подпрыгивают от радости. Дочки! Вытянулись!

Любовь Васильевна, как на пресс-конференции, интересуется целью приезда. Красин шутит:

— Историю делать приехали, историю!..

Ногин и Клышко — секретарь миссии — должны ехать в Копенгаген, где их уже поджидает Литвинов. А Красин задержится в Стокгольме. Ведь наверняка завтра же к нему пожалуют представители шведских фирм с предложениями. И если всё пойдёт успешно, весть об этом из Стокгольма долетит до Темзы, Берлина, и там найдутся здравомыслящие охотники торговать с Россией.

Зашевелились шведские промышленники. Они хорошо погрели руки в годы мировой войны. Ведь Швеция, оставаясь нейтральной державой, поставляла оборудование, сырьё, продовольствие обеим воюющим сторонам. Но война закончилась. Англия и Франция налаживают своё производство. Германия готовится к тому, чтобы экспортировать всё в обмен на продовольствие. Шведам труднее стало сбывать товары. Шведские промышленники стоят перед угрозой сокращения производства.

И тут — красинская делегация.

Её приветствовали рабочие. И по-своему «приветствовали» капиталисты.

Четырнадцать шведских фирм объединились в концерн, чтобы легче было договориться с русскими.

Между тем Леонид Борисович уже успел один на один провести переговоры с фирмой «А. В. Нюдквист и Хольм». Она взялась поставить в Советскую Россию в течение 6 лет 1000 паровозов. Немного, конечно, если учесть сроки, но ведь главное, не в количестве, главное — воздействовать на промышленные крути других стран Европы. Красин доложил об этом первом успехе в Москву и получил согласие Владимира Ильича.

Промышленники были сами себе хозяевами, политикам приходилось трудней. Они всё время оглядывались.

Шведское правительство оглядывалось на Антанту. Но приходилось «оглядываться» и на своих промышленных тузов. Фирмы буквально штурмовали политиков. Наконец, нашли обтекаемую формулировку. Россия, конечно, только в лице Центросоюза (ни слова о Советском правительстве), получила право вложить в Шведский банк 25 миллионов крон золотом и закупить на 100 миллионов любых товаров. Центросоюз основывает своё торговое представительство. Суда Центросоюза в шведских портах имеют гарантированные и равные права с судами иных государств.

Красин к формулировкам не придирался. Пока, конечно!

Ведь главное достигнуто — этим соглашением прорывалась «золотая блокада». Советское золото, которое нигде не хотели принимать, теперь пробило себе дорогу в мировые банки. У Советской страны почти не осталось иностранной валюты. Но было золото. Им оно могло расплачиваться в пределах очень значительных сумм.

15 мая 1920 года в Стокгольме договор был подписан. И договор с советской стороны подписал член Советского правительства, нарком Красин.

Теперь можно и в Копенгаген. Красин уже несколько раз ездил туда на переговоры с Верховным экономическим советом Антанты. В благоприятный исход этих переговоров Леонид Борисович верил плохо.

Копенгаген полон коммерсантов. Они атакуют советскую делегацию деловыми предложениями. Даже спокойный, уравновешенный Ногин иногда выходит из себя. «Сто предложений в день». Голова кругом идёт. И он уезжал в замок Гамлета, отдыхал на могиле датского принца от датских дельцов.

Красин не имел на это времени. Изнуряющие, затяжные переговоры с мистером Уайзом — председателем Верховного экономического совета, встречи с представителями Италии, которая была не прочь за спиной «непоколебимо-непримиримой» Франции заключить торговую сделку с Россией. Но итальянцы оглядывались на Англию. Англичане колебались. А датчане шли и шли нескончаемым потоком. Среди них было немало мелких спекулянтов и крупных жуликов. Нужно распознать каждого.

В Лондоне Ллойд-Джордж увещевал твердолобых консерваторов: «Высокие цены... нищета и голод... в Англии, не что иное, как результат „исключения России с рынков сырья и продовольствия“».

Он напомнил о русском масле, ведь 1/3 всего масла, потребляемого Англией, вывозилась из России. А лён, а пшеница? Наконец, нефть? Более двух лет ждали, что сила оружия свалит большевиков. Вот и дождались. Большевики создали 5-миллионную регулярную армию, разгромили интервентов и Колчака, Деникина, Юденича. В Англии с тайной надеждой ожидали результатов польского наступления. Но надежды были шаткие. Хотя Антанта на сей раз постаралась как никогда. Одна только Франция дала белопанской Польше 575 миллионов франков, поставила вооружение для 6 дивизий.

Французский представитель в Экономическом совете Антанты выразительно молчал. За него с большевиками говорить будут пушки.

Англичане тоже не остались в стороне — самолёты, 58 тысяч винтовок и 58 миллионов патронов — вот их вклад в общий котёл польской интервенции. Но, конечно, ни Франция, ни Англия не могли сравниться с щедростью Америки.

Соединённые Штаты выложили на белогвардейский стол 176,5 миллиона долларов. Взаймы, разумеется.

Ну и на всякий случай 20 тысяч пулемётов, 200 танков, 300 самолётов.

Об этих поставках и субсидиях помалкивают в присутствии Красина его партнёры на переговорах. Но советский делегат ведёт себя на заседаниях Экономического совета так, словно все эти миллионы, пулемёты, пушки — уже стали трофеями Красной Армии. Откуда такая убеждённость?

А итальянцам не терпелось. Они ещё до приезда красинской делегации договорились с Литвиновым о кооперативной русско-итальянской торговле. И только Красин успел появиться в Копенгагене, как 8 апреля была выработана совместная русско-итальянская торговая конвенция. Она имела силу договора, хотя её срок был ограничен одним годом.

В Копенгагене советские делегаты приобрели популярность в деловых кругах. Американские нефтяные акулы и те приплыли сюда. Нефть после войны пропитала всю международную политику. А Советская Россия богата нефтью.

В Стокгольме и Копенгагене советские делегаты и эксперты смогли по-настоящему оценить Красина. Торговец, финансист, знаток европейской экономики, политики, к тому же умный и тонкий дипломат.

Имя этого выдающегося русского инженера не забыли ни в Скандинавии, ни в Германии, его «вспомнили» и деловые люди стран Антанты.

Многих дельцов удивляло — почему такой трезвый человек, как Красин, вдруг заключает сделки, явно менее выгодные, чем те, которые ему предлагают другие фирмы. Они не могли понять, что в каждой торговой сделке Леонид Борисович усматривал и определённый политический смысл.

Красин целеустремлённо добивался главного — пробить брешь в блокаде. Через деловой мир Европы воздействовать на европейские правительства и в конце концов добиться признания Советского государства.

С этой точки зрения переговоры с Верховным экономическим советом Антанты были мало перспективны. Они не продвинулись ни на шаг за месяц «Копенгагенского сидения» и фактически свелись к нулю стараниями французского представителя.

Оставалась последняя возможность продолжить затянувшийся диалог.

Англичане, в соответствии с решением держав Антанты, предложили Леониду Борисовичу проследовать в Лондон, где заседал Постоянный комитет Верховного экономического совета.

Красин совсем уже было собрался в Лондон. И вдруг английский Фореин-Оффис — Министерство иностранных дел, отказало в визе Максиму Максимовичу Литвинову. Это была провокация. И никто не верил жалобам английского правительства на якобы нелояльное поведение Литвинова в Англии в 1918 году, когда он представлял там Советскую Россию. Наоборот, к советскому послу тогда отнеслись более чем «нелояльно» — его просто засадили в тюрьму.

Красин отказался ехать в Лондон. И продолжал деловые встречи в Копенгагене.

С Родины приходили неутешительные вести. Мирная передышка была сорвана. Панская Польша, несмотря на предупреждения и мирные предложения Советского правительства, начала интервенцию.

Французы били в литавры.

Англичане вдруг стали корректно-молчаливыми. Хотя и не отказывались принять Красина в Лондоне.

Леонид Борисович понял — можно упустить момент. Значит, надо ехать без Литвинова. Ленин согласился с ним.

Ногин и Клышко первыми отбыли в Лондон.

Красин съездил ещё раз в Стокгольм. А затем на английском миноносце поспешил к берегам Темзы.

Любовь Васильевна с дочерьми тоже готовилась к переезду в Лондон.

Лондон! Разве можно несколькими словами передать впечатление человека, впервые попавшего в Лондон?

Красина не беспокоят предстоящие встречи. Он уверен в своих силах и хорошо подготовлен к борьбе. Но его волнует встреча с Лондоном. И первое, что приходит на память, зарисовки города, так мастерски сделанные Диккенсом. Но этот Лондон не диккенсовский. Хотя, наверное, сохранилось и что-то от тех времён, когда по Лондону разгуливал мистер Пиквик. Он ещё обнаружит и не одного мистера Пиквика в Лондоне. Мост через Темзу. Грязная и величественная река. Говорят, что не так страшно плавать в Бискайском заливе, как тяжело без аварий пробиться вверх по Темзе.

Красин успевает только оглядываться, иногда узнаёт знакомые по описанию места — здание парламента, Букингемский дворец, Колонна Нельсона, Гайд-парк. И конечно, знаменитый туман, хотя уже май.

Отель «Holland». Комфортабельный, по-английски чопорный. И, в общем, скучный.

Леонид Борисович приехал одновременно с домашними. И в номере оказалось тесновато. Работая, приходилось заваливать бумагами не только стол, но и пол. А рядом играют дочки. Леонид Борисович нет-нет да и отрывается от своих бумаг, с интересом поглядывает за игрою девочек. Они уже совсем большие. У них тот возраст «долговязости», после которого следует чудесная юность. Её первые побеги уже заметны, хотя ещё много детского в их играх.

Леонид Борисович с трудом возвращается снова к делам... Он очень соскучился по семье. И может быть, эти дни в Лондоне — самые счастливые. Он не хочет приглядываться к кое-каким, не слишком приятным чертам, которые появились в последние годы в характере Любовь Васильевны. Мещанская суетность, что ли, одолела её за границей? Хотя она и старается уверить Красина в обратном.

Ладно, нужно работать. Завтра встреча с триумвиратом, управляющим Британией. От этой первой встречи многое зависит. Не он один готовится к ней. И Ллойд-Джордж, и Бонар-Лоу, и... Нет, Керзон, видимо, считает такую подготовку ниже своего «лордского достоинства». Но с особенным нетерпением, с тайными надеждами и явной недоброжелательностью ждут этой встречи кое-какие посетители отеля, в котором живёт Красин. Они собираются этажом ниже, как раз под его номером.

Там заседают члены «Англо-русского общества». Жалкие обломки прошлого, всё ещё всерьёз обсуждающие вопрос, — а каково должно быть государственное устройство России после свержения большевиков?

Ждут завтрашней встречи и держатели царских займов и бывшие английские владельцы русских предприятий, банков, рудников.

Но в Англии рабочих больше, чем хозяев, и они тоже ждут этой встречи. Молодцы! В ответ на захват белополяками Киева, лондонские докеры не стали грузить пароход «Джолли-Джордж». А он должен был доставить снаряды, которые Англия обещала Пилсудскому.

«Не притрагиваться к материалам, которые направляются в помощь Польше против России», — заявили железнодорожники.

А совсем недавно, 21 мая, союз моряков Глазго, написал премьеру письмо: «Ставим ультиматум правительству — мир за границей или война здесь».

Это был голос трудовой Англии.

Дом 10 на Даунинг-стрит. Резиденция премьер-министра. Премьеры меняются часто, резиденция остаётся та же. Сегодня премьер Ллойд-Джордж примет в ней Красина. Это событие очень значительное. Ведь из России делегация выехала под скромными знамёнами Центросоюза. В Англии её уже принимают как правительственную.

Действительно, если бы Красин и Ногин представляли только Центросоюз, то большее, на что они могли рассчитывать, это приём и переговоры с Робертом Хорном, министром торговли.

И вот, оказывается, сам премьер — инициатор встречи. Не с Центросоюзом же!

Красин был доволен. А Ногин ворчал. По его мнению, англичане народ и подозрительный, и просто отсталый. Покойники какие-то или вовсе ещё не родившиеся. Тоже, демократия, а интервью без согласия правительства давать не смей. А вот к завтраку, обеду, ужину изволь переодеваться...

Леонид Борисович, посмеиваясь на ворчание друга, в последний раз оглядел свой костюм. Ничего, в Стокгольме шить умеют. И деньги брать тоже. Но в таких случаях лучше переплатить. Ведь и в Англии действует пословица — «принимают по одёжке...»

...Длинный, полутёмный коридор. Внезапный резкий свет из распахнувшихся дверей кабинета премьера.

Красин вошёл в кабинет. Из-за письменного стола стремительно поднялся невысокий, коренастый человек. Его ярко-голубые глаза странно блестели, словно стеклянные. На голове в беспорядке лохматилась седая грива, а усы, подстриженные «по-русски», ещё сохраняли кое-где тёмные проталины.

Так вот он каков, этот мистер «специалист по части одурачивания масс», вспомнил Красин ленинскую характеристику британского премьера.

В кабинете у камина стояли Хорн, министр финансов Бонар Лоу, министр иностранных дел Керзон и консерватор-парламентарий Хармсворс.

Ллойд-Джордж первым поздоровался с Красиным и представил Роберта Хорна, Лоу, Хармсворса. Керзон продолжал стоять, прижавшись к камину, демонстративно заложив руки за спину.

Красин подошёл к лорду, протянул руку. Но министр не шелохнулся. Его глаза смотрели куда-то в потолок. Красин нахмурился. Ему хотелось сказать нечто подобное удару хлыста.

Поставить этого твердолобого на место.

Роберт Хорн возмущённо хмыкнул и покраснел. Никто из присутствующих не ожидал такой выходки от лорда.

Ллойд-Джордж сказал с раздражением, словно одёрнул невежливого ученика:

— Керзон, будьте джентльменом!

Керзон вздрогнул. Понял ли он, как нелепа эта демонстрация? Неохотно сунул руку. И молча отошёл.

Когда все уселись, — Ллойд-Джордж за свой письменный стол, остальные по обе стороны длинного, покрытого зелёным сукном стола членов кабинета, Красин произнёс небольшую речь.

Англичане пригласили советских делегатов в Лондон, значит, можно надеяться, что между Англией и РСФСР начнутся переговоры и наладятся не только экономические, но и политические отношения. Советское правительство стремится к этому.

Но реализовать такое стремление возможно лишь в условиях мира. Между тем советский народ вынужден воевать с белопанской Польшей. А он желает строить, торговать без всяких ограничений и запретов. И торговать ему есть чем.

На этот раз Красин говорил по-английски. И как ему показалось, скверно говорил. Кончив, посмотрел на переводчика. Но Ллойд-Джордж сделал знак рукой. Переводчика не надо, он всё понял.

Слово взял премьер. Красину стало ясно, что Ллойд-Джордж ставит предварительным условием переговоров — прекращение «антибританской пропаганды» и возвращение английских пленных.

Условия вздорные, особенно в отношении военнопленных, ведь большая часть их уже вернулась домой, остальные вот-вот будут возвращены.

Встреча на самом высоком уровне всё же состоялась. Красин был уверен, что ему и его коллегам придётся ещё не раз встретиться с Ллойд-Джорджем. Работа здесь предстоит долгая и тяжёлая.

Когда выпадали свободные часы, Красин любил гулять по Лондону. В светлом костюме, июнь стоял тёплый, с изящной тросточкой, он выглядел типичным британцем, только что прибывшим откуда-то восточнее Суэца. На фоне «бледнолицых» обитателей английской столицы его лимонно-жёлтый цвет лица можно было принять за лёгкий загар.

Сегодня Красина сопровождал в прогулке Ногин. Виктор Павлович повёл Леонида Борисовича каким-то запутанным лабиринтом довольно грязных и узких улочек северо-восточной части Лондона. Наконец они выбрались на Саусгэт-Роод.

— Вот она, «социалистическая церковь»!

Красин увидал обычную английскую церквушку. Ничем не примечательную. Узкие, стрельчатые окна, острая крыша с башенками. Да таких в этом семимиллионном городе, вероятно, тысячи.

Зашли внутрь. Два зала. Один поменьше — человек на 200, другой более вместительный с хорами, человек на 300–350.

Ногин разволновался, и Красин понимал его. Виктор Павлович рассказывал:

— В этом зале проходили заседания V съезда РСДРП в 1907 году. Вон там, у амвона, восседал Плеханов. Владимир Ильич обычно подсаживался к кому-либо из нас, большевиков. Горький любил задние скамьи. А там на хорах однажды появился мыльный король и наш «благодетель» Иосиф Фелс. Это была длинная история. Лондонские аборигены-социал-демократы из России, Дейч и другие, долго искали человека, который дал бы нашему съезду денег взаймы. Съезд оказался совсем без средств к существованию... И нашли Фелса. Часа три просидел Фелс. Прежде чем одолжить съезду 1700 фунтов, он хотел сам посмотреть на делегатов. А вдруг разбойники какие? Ничего, понравились. Помню, в перерыве к нему поднялся Плеханов. Эдакий барственный «тамбовский дворянин» — Фелс даже растерялся. Но деньги в конце концов дал. Под расписку! Я до сих пор помню её.

— Знаю, знаю. «Российская Социал-демократическая партия. Лондонский съезд. Май 1907 г. Церковь братства, Саусгэт-Роод, Лондон, 31 мая 1907 г.», — на память процитировал Красин.

Ногин подхватил:

— «Мы, нижеподписавшиеся, делегаты съезда РСДРП, настоящим обещаем вернуть мистеру Иосифу Фелсу к первому января 1908 года или раньше семнадцать сотен фунтов стерлингов — сумму займа, любезно предоставленного без процентов».

— Да, дорогой мой «нижеподписавшийся», обещания нужно выполнять...

— Чудак был этот Фелс, царство ему небесное... Не захотел, чтобы сей долговой документ подписал наш хозяйственник — Дейч, потребовал все 300 подписей делегатов съезда. И моя, раба божьего, закорючка там стоит... Если расписка цела, конечно!

— Что же, нужно разыскать наследников мыловара. Ильич несколько раз напоминал мне перед отъездом, чтобы мы расплатились, и как можно скорее. А то ведь и впрямь неудобно, просрочили платёж на 12 лет.

Наследники обнаружились быстро. Леонид Борисович вручил им 1700 фунтов стерлингов. Те были поражены. Они не надеялись на возвращение этих денег и приняли их с благодарностью. Красин не без тревоги спросил, сохранилось ли долговое обязательство?

Наследники подумали, видимо, русский должник требует предъявления «векселя», по которому обязан заплатить. Они не понимали, какой это бесценный документ истории большевистской партии. Заёмное письмо было в сохранности.

Виктор Павлович нашёл в нём и свою «закорючку». Тяжело вздохнул. Она напомнила о многом.

— Да, выручил нас тогда фабрикант, иначе худо было бы.

— Виктор Павлович, это ты мне, что ли, толкуешь? — Красин хитро улыбнулся.

— Расстроился я что-то и совсем забыл, деньги-то ты добывал! «Ваша светлость» были тогда ведь большевистским «министром финансов»!..

— Был, батенька, был!

— Плохой был министр. Мы тебя в Лондоне поминали лихом. Расщедрился, выдал каждому делегату по 2 шиллинга в день... Бегали по Лондону и зубами от голода щёлкали.

— А ты у Камо спросил бы, чего стоили эти 2 шиллинга. Он бы тебе рассказал!..

На следующий день после возвращения долга наследникам Фелса лондонские газеты оповестили жителей столицы о том, что большевики, как это ни удивительно, умеют держать слово.

...Ллойд-Джордж вилял.

Белопольские войска уже не наступали, но и не были ещё разгромлены. Значит, нужно оказывать давление на Советы, требовать урегулирования вопроса о царских долгах. Таково новое предварительное условие начала переговоров. Красин парировал эти выпады: он уполномочен вести только торговые переговоры, что же касается долгов, то о них вопрос станет в процессе общего политического умиротворения.

Британский премьер, побаиваясь консерваторов, заявил, что ни о каких общих мирных переговорах с РСФСР и речи быть не может.

Ллойд-Джордж вёл двойную игру, тянул с переговорами и одновременно посылал в Польшу военную и морскую миссии. Отдавал распоряжения о том, чтобы британский флот поддержал Врангеля.

Сколько же может ожидать советская делегация?

29 июня Красин от имени Советского правительства вручил премьеру меморандум. Решительный. Хотят ли англичане идти на разрешение всех спорных вопросов или, пользуясь присутствием делегации в Лондоне в качестве ширмы, будут продолжать свои неблаговидные махинации, направленные на поддержку всех и всяческих врагов Советского государства.

Красин знал, когда вручить меморандум. Красная Армия перешла в наступление.

Правительство Ллойд-Джорджа быстро, буквально на следующий день после вручения меморандума, ответило памятной запиской.

Записка от 30 июня гласила, что вопрос о долгах и всевозможных имущественных претензиях и контрпретензиях сейчас решать не время. Когда начнутся мирные переговоры, тогда и следует его поставить.

Что касается пропаганды и «враждебных действий», от них обе стороны должны воздержаться, так сказать, заключить перемирие.

Красин считал, что британскиеминистры пошли на уступки.

Леонид Борисович решил немедленно ехать в Москву, познакомить Советское правительство с английским ответом и... ковать железо, пока горячо.

Ехать немедленно! Но на чём?

Ллойд-Джордж, видимо, ожидал, что Красин обратится к нему за «транспортом» и решил устроить небольшую, но внушительную демонстрацию британской морской мощи. Он распорядился предоставить русским делегатам быстроходный миноносец, только что спущенный со стапелей. Его будут эскортировать ещё пять таких же однотипных кораблей.

Красин не отказался от любезности Ллойд-Джорджа.

Миноносец ожидал в Дувре. Эскорт — в открытом море.

Красин и Ногин поднялись по парадному трапу. На палубе их встретил капитан. Леонид Борисович был приятно удивлён — капитан немного говорит по-французски и по-русски. Оказалось, что он долго служил на Дальнем Востоке и не раз заходил в русские порты. Матросы были предупредительны, офицеры любезны. Красина поместили в капитанской каюте, Ногину кто-то из помощников уступил своё жильё.

Июль начался жарой. Но с моря всё время задувал освежающий ветер, ход у корабля был превосходный.

Красин прошёл на нос корабля. Он никогда не уставал любоваться морем. Глядя вдаль на белые барашки волн, он думал о том времени, когда моря и океаны вновь станут бороздить тысячи мирных судов. И ничто, кроме стихии, им не будет угрожать. И вспомнился Питер, Кронштадт в тяжёлые годы гражданской. Наверное, и по сей день там стоят на мёртвых якорях обшарпанные, ржавеющие транспорты — им некуда идти. И белые пассажирские разваливаются в затонах — из России никто не едет в далёкие страны...

Надо открыть морские дороги советским пароходам.

Рано утром 3 июля Красин поднялся в радиорубку, в эту святую святых военного корабля. Радист с готовностью отстукал текст. «Копенгаген. Литвинову...» Красин сообщал о времени прибытия, о необходимости встречи.

И снова палуба. Сегодня море немного сердится. Так, поигрывает балла на 4–5. Когда смотришь вдаль, серые волны теряются на тёмно-сером фоне воды, и только белые гребни топорщатся пенной гривой.

Но вот миноносец повернул навстречу ветру, и волна с разбегу бьёт в острый нос. Словно взрыв, фонтан брызг и лёгкое содрогание корпуса.

Качка невелика, поэтому ленч прошёл весело и непринуждённо.

Но после завтрака неприятное известие. Миноносцы не зайдут в Копенгаген. Ногин считает, что в Лондоне перехватили их радиограмму Литвинову и сочли нежелательной эту встречу. Вот и цена любезности Ллойд-Джорджа.

Скоро Або.

7 июля Советское правительство, после доклада Красина, известило Лондон о своём согласии с основными положениями памятной записки. Открывалась дорога для будущего соглашения. Но неожиданно для всех 12 июля 1920 года Керзон прислал телеграмму, категорически предлагая Советскому правительству заключить перемирие с Польшей. И немедленно остановить продвижение Красной Армии к Варшаве. Керзон точно обозначил границу, за которую не должны заходить красноармейцы, — эта запретная черта — 50 километров к востоку от линии Гродно — Яловка — Немиров — Брест-Литовск — Дорогобуж. А также восточнее Перемышля вплоть до Карпат.

Манёвр Керзона был ясен. Надо выиграть время. Получить передышку и помочь реорганизовать польские войска.

17 июля правительство РСФСР ответило Керзону, что оно за мир и всегда выступало с мирными предложениями. Но ведь сейчас речь идёт о мире не с Англией, а с Польшей. Значит, не лорд Керзон, а по крайней мере министр иностранных дел Польши Патек должен просить об этом Советское правительство.

Керзон не унимался. Хорошо, Англия воздержится от участия в переговорах между Польшей и Россией. Но!..

Керзон заговорил языком угроз. Он сообщил Москве, что всякие встречи с советскими представителями по вопросам торговли прерываются.

Польша обратилась к Советскому правительству с просьбой о мире. Ей ничего иного и не оставалось. Но одно дело просьба, другое — желание установить мир. С этим паны не спешили.

Красная армия подходила к Варшаве.

Было ясно: место Красина сейчас не в Москве, а в Лондоне. Ведь со дня на день можно ожидать новых демаршей Керзона. Их нужно отбивать немедля там, в Англии.

Клышко прислал телеграмму — кое-кто из английских промышленников, несмотря на запреты, делает авансы советской делегации.

Надо ехать.

...Красин вытащил из кармана немножко потрёпанный бумажник. Испугался, что он пуст... Потом вспомнил, что заграничный паспорт лежит в другом кармане. Достал, перелистал страницы, испещрённые визами, бережно вложил в сафьян. Он собирался сегодня побывать у Луначарского с предложением, и прелюбопытным. Ещё в мае он заглянул в лондонские театры. Драма — хороша. Как-никак родина шекспировского театра сохранила традиции «Глобуса». Зато опера — ужас. И полно, есть ли в Англии опера? Только помещение. И если в нём иногда звучат голоса, то это поют залётные знаменитости.

Вот тогда-то, на ретираде из оперы, его осенило — неплохо бы экспортировать наше, русское, советское искусство в Англию.

Выступление выдающихся советских артистов... Шаляпина, Неждановой, Мигая... Они показали бы какие-такие «русские варвары». С их появлением за границей была бы пробита ещё одна брешь в блокаде Советского государства. Их талант и мастерство очень действенное средство культурной пропаганды, культурного сближения Советской России с остальным миром.

Что же, Леонид Борисович не отказывается от своих планов. Но пока с экспортом артистов придётся повременить. И к Луначарскому он зайдёт в следующий раз.

4 августа 1920 года. Красин едва успел распаковать чемоданы в новой гостинице «Ферст Авеню Отель», как последовало приглашение к Ллойд-Джорджу.

Эта встреча проходила без соблюдения дипломатического этикета.

Ллойд-Джордж был немногословен.

Россия прекращает наступление на Варшаву. Английский флот стоит под парами. И если... наступление не будет приостановлено, то Англия предпримет новую блокаду. Слово «война» произнесено не было.

Но это уже не предложение, это ультиматум!

Английские банки, частные фирмы получили строжайший запрет — они должны прекратить любые переговоры с советской делегацией.

Казалось, всё пошло насмарку. Неужто снова война, снова фронты, голод, страдания?

Леонид Борисович заперся в своём номере.

Это были трудные дни для Красина. Но они оказались ещё более трудными для правительства Ллойд-Джорджа.

Как будто всё рассчитано. Советы загнаны в тупик. У них нет больше сил бороться и неоткуда ждать помощи. Польша оправится, британский флот вновь войдёт в Финский залив. Конечно, вслед за Англией в Россию потянутся Франция, США. Всё рассчитано.

Нет, не всё!

Прежде чем предъявлять ультиматум Советской России, британскому премьер-министру следовало бы проконсультироваться на сей счёт у английских рабочих.

С 6 августа Леонид Борисович подсчитывал стачки и демонстрации, происходящие в Англии: «Мир немедленно», «Под суд Черчилля», «Снять блокаду». Иначе тред-юнионы, рабочие — члены лейбористской партии предпримут «прямые действия». Ими будет руководить специально созданный штаб «Совет содействия». «Прямые действия» — это всеобщая забастовка.

Такого Англия ещё не видывала.

Газеты всех толков и направлений, даже самые воинственные, вдруг затрубили отбой. Красин читал и смеялся — господи, ну прямо-таки агнцы эти керзоны, черчилли, лоу. Они, оказывается, и не «помышляли», да и никто не «помышлял». А как встретили русскую делегацию? Как ухаживали за Красиным? Это ли не пример «традиционного британского миролюбия»?

16 августа Ллойд-Джордж источал елей в парламенте. «Применение прямых действий, угроза всеобщей стачки — это факт совершенно ненужного насилия, так как правительство во всяком случае не думало начинать войну...» «Рабочие стучатся в открытую дверь» — патетически заключил премьер.

Интервенция не состоялась.

Наступил «мёртвый период» в контактах Красина с членами английского парламента. Но для Леонида Борисовича это были горячие, тревожные дни и месяцы.

Польские войска в сентябре контратаковали усталые части Красной Армии, остановившиеся перед Варшавой. Керзон, Черчилль, а с ними и Ллойд-Джордж вновь воспрянули духом. Они пока ещё не угрожали, но заявили, что никаких встреч с советской делегацией не будет.

Ллойд-Джордж понимал, нельзя идти на открытый разрыв. Премьера «просветили» английские рабочие. К тому же в те дни в Англии появилась новая сила — Английская компартия. Она родилась в дни стачек и демонстраций в этом, 1920 году.

Красин, в свою очередь, считал, что «джентльмены» ведут себя не слишком-то корректно. Хотя из Лондона он всегда успеет уехать. Ллойд-Джордж не хочет разговаривать с советской делегацией? Что же, Красин не будет стучаться в закрытые двери резиденции премьера. Но он, невзирая ни на какие запреты, постучит в двери лондонского Сити. Может быть, именно дельцы заставят Ллойд-Джорджа открыть свою резиденцию.

Ещё раньше, в начале лета 1920 года, Леонид Борисович добился учреждения частного акционерного общества «Аркос». Оно было независимым, и ему нельзя было предъявить, например, претензии об уплате царских долгов, тогда как торговой делегации Красина такие претензии могли быть предъявлены в любой день.

«Аркос» руководился советскими людьми. К нему и перешли все функции делегации по вопросам торговли. Красин теперь мог целиком заняться другими делами. «Аркос» осуществлял торговые операции, фрахтовал суда, готовил, по особому заданию Ленина, первую советскую экспедицию к северным берегам Сибири.

Красин же, как герой пушкинской сказки, «мутил воду» в том самом «пруду», где обитали «финансовые черти». Он вёл частные переговоры с крупными фирмами и заключал сделки. Увы, они были пока условны. Красин не уставал сочувственно вздыхать по этому поводу. Когда же его спрашивали, что значит «пока» и какое именно «условие» должно быть выполнено, он разъяснял — пока не будет подписан официальный торговый договор между РСФСР и Англией. Вот единственное условие.

Это был очень верный ход.

Йоркширские фирмы обязались поставить русским сукна на один миллион фунтов стерлингов, как только будет заключён официальный договор.

Фирма «Слау» — 500 автомобилей, как только...

«Армстронг», «Уитворт и К⁰» — отремонтировать 1500 советских паровозов, как только...

Это «как только» подхватили промышленники и торговцы других стран Европы и даже Америки.

Встревожилось Сити. Главный довоенный торговый конкурент Англии — Германия лихорадочно навёрстывает упущенное. Германия стремится наладить не только торговые, но и дипломатические отношения с РСФСР. О чём думает Ллойд-Джордж?

Английские газеты, связанные с Сити, перечисляют германские фирмы, заключившие договора с Россией — «Геншель и сын», «Всеобщее электрическое общество», «Борзиг».

Сити тревожит и другое. О чём думает Красин?

А Красин думает о том, что пора сказать Ллойд-Джорджу: «Если великобританское правительство торговое соглашение подписать откажется — мы уедем из Лондона». Леонид Борисович теперь готов к этому. В столице Великобритании должны понять, что ключи от блокадных ворот, хранящиеся в Англии, давно заржавели. И без них многие европейские страны уже открыли Советской России свои «калитки».

Это было в октябре — ноябре 1920 года.

Но понадобилось ещё много месяцев, много сил, чтобы 16 марта 1921 года торговый договор РСФСР с Англией был, наконец, подписан.

Это была победа, имевшая большое международное значение.

И её отпраздновали. Отпраздновала небольшая группа советских людей. Отпраздновала неофициально. Как-то так, пришлось к случаю.

Андрей Ротштейн так и не доучился в Оксфордском университете. Его исключили за поездку в Советскую Россию и участие в учредительном съезде Коммунистической партии Великобритании. Нужно было подумать о хлебе насущном. Устроиться куда-либо на работу в английские газеты или издательства не представлялось возможным. Скандал с Оксфордом ещё не был забыт.

Оставалась одна надежда на Советскую торговую миссию в Лондоне. Ротштейн хорошо знал русский язык, хотя по-русски писал с трудом. Советской миссии требовался референт по печати, знающий русский. И Ротштейна приняли. Через некоторое время он стал заведовать отделением РОСТА и сделался членом бюро партийной ячейки Советской миссии.

И как на грех, пришлось ему тут же выполнять первое, не очень приятное партийное поручение. Нужно встретиться с Красиным и в корректной форме упрекнуть его за то, что он неаккуратно посещает собрания.

Захватив с собой для храбрости Валентину Остроумову — стенографистку и тоже члена бюро, Ротштейн постучал в кабинет Леонида Борисовича. Ответа не последовало. Что за оказия? Ротштейн знал, что Красин никуда не выходил.

— Может быть, с ним что-нибудь случилось? — забеспокоилась Остроумова. — Где Клышко?

Ротштейн решительно отворил дверь. Красин сидел за столом и что-то писал. Ротштейн хотел тихонько ретироваться, но Леонид Борисович поднял голову.

— В чём дело, батенька?

Красин хмурится. Он не любит, когда ему мешают. Трудно выбрать худший момент для деликатного разговора. И у Ротштейна не было к Красину ровным счётом никаких иных дел. Пришлось выговаривать, и получилось как-то неловко. А тут ещё Остроумова добавила о невнимании к партийным обязанностям. Красин взорвался. На «делегатов» обрушился гром. Ротштейн чувствовал себя попавшим в клетку льва.

И когда они уже совсем упали духом, Леонид Борисович неожиданно улыбнулся, выбрался из-за стола и, заговорщически подмигнув, сказал:

— А как наша ячейка посмотрит на то, чтобы устроить небольшую вечеринку? Конечно, неофициально, у кого-либо на квартире. Можно даже с вином? И обязательно с чаем...

Ротштейн оживился. Оказывается, лев пьёт вино! Андрей Фёдорович недоверчиво посмотрел на Красина. Леонид Борисович по-прежнему плутовато улыбался. И только теперь Ротштейн понял, — всё, всё знает этот удивительный человек. И то, что на бюро ячейки решили собраться и провести вместе вечер без дел. Остроумова долго не могла оправиться от разноса. Она пропустила мимо ушей разговор о вечеринке, казнила себя. Тоже нашли время читать нотации Красину! Он дни и ночи работает — на полный износ. Ведёт нелёгкую борьбу в дипломатических салонах, приёмных министров, банкиров, промышленников, а они...

О какой это вечеринке они там договариваются?

Ротштейн пояснил. Господи, ну что за человек! И о вечеринке ему известно. Наверное, кто-то из членов бюро рассказал, а вернее, Красин сам не забыл справиться. Он всё помнит, знает, и не нужно было ему напоминать и мешать.

— Леонид Борисович! — Ротштейн впервые назвал Красина по имени и отчеству и даже немного испугался. Ни в Англии, ни в какой другой стране нет почтительного и вместе с тем такого душевного обращения — просто имя и отчество, без всяких там сэр, сеньор, господин или, что ещё хуже, ваше превосходительство, ваша светлость и т. п.

— Леонид Борисович, в воскресенье, часов в 7 у меня в коттедже соберутся все наши товарищи, приходите, мы вас очень просим...

— В коттедже? А ваши родители, или вы не подумали о них? А где Женя и Наташа?

— Родители опять уехали к морю, с Женей и Наташей.

— Ну тогда отлично. Приеду, обязательно приеду.

Домик Ротштейнов, как, впрочем, и большинство английских коттеджей, владельцы которых пользуются средним достатком, был не слишком большим, очень прохладным, но не чопорным. И это выдавало русское происхождение его владельцев.

Хозяин суетился, принимая гостей. Ему было 22 года, и впервые в жизни к нему съехались не школьные товарищи и не студенты, а работники иностранной миссии. Причём Красин приехал первым и в ожидании остальных с интересом рассматривал книги в отличной библиотеке хозяина.

Наверно, ни в одной миссии, ни в одном посольстве никогда не собирались на равных правах так вот, запросто — стенографистки, шифровальщики, курьеры, секретари и... глава представительства.

Красин вышел из библиотеки, огляделся, нашёл свободный стул, сел верхом. Молодёжь стеснялась и молчала. Леонид Борисович удивлённо поднял брови, внимательно оглядел каждого и сказал:

— Ну и ну!.. Скучная вы молодёжь. В мои студенческие годы где-нибудь на вечеринке, если не о чем было говорить — пели. Хотя нет, такого, чтобы не было о чём поспорить, поговорить — не помню! Но пели всегда...

И вдруг запел. Голос у него был чуть глуховатый, но приятный. Слух — абсолютный. А песня какая-то незнакомая, сибирская, немного протяжная. Так и виделась бескрайняя тайга, слышались переливы колокольчика ямщицкой тройки...

Кто-то, не зная слов, подтянул. И вот уж песня стала общей. Пахнуло Россией, её просторами. Потом пели ещё и ещё.

— Леонид Борисович, вы ведь чуть ли не ежедневно встречались с Лениным — расскажите!

Красин задумался. Вспомнился кабинет в Кремле, вспомнилась простая строгая квартира, и чай, и долгие, далеко за полночь беседы.

Неожиданно Леонид Борисович рассмеялся. Все приготовились к рассказу. Но Красин продолжал смеяться и как будто прислушивался к своему смеху.

— Нет, так смеяться, как Ильич!.. Не выходит, ничего не получается...

Никто не мог понять, о чём это...

— Осенью прошлого года приехал я в Москву из Лондона и привёз подарок Ильичу. Знаете какой? «The Land of Mystery».

— Леонид Борисович, так это же кинокартина, я её видел — «Мелодрама в большевистской России». Так, кажется, её назвали в «Daily Herald»?

Красин опять засмеялся.

— Вот, вот... Сеанс устроили в синем зале кино «Метрополь». Я об заклад побился, сказал — буйну голову отдам, а приведу Ильича. И привёл. Он с Надеждой Константиновной пришёл. Холодно было в зале, все в шубах сидят, в шапках... Ильич, он хитрющий, чувствовал, что я ему подвох какой-то готовлю. Косится на меня. Застрекотал аппарат. Кто-то стал переводить титры. Картину эту помните — она шла здесь не столь давно: князь Ленофф, сын богатейшего помещика, приезжает в Петербург и становится заговорщиком, бомбы где-то на чердаке, под крышей изготавливает. Его в тюрьму. Потом он уехал из России. Затем в России революция. Князь во главе правительства... Там ещё хороши чекисты, помните, эдакие башибузуки с кинжалами в зубах, не могли вежливо арестовать князя Ивана, кажется, послали ему с лакеем свои визитные карточки. В общем, чушь собачья. И вдруг в зале раздаётся смех, неудержимый, закатистый, звонкий. Это Ильич. Он понял, что князь-то Ленофф и есть он, Ленин. Всю картину хохотал, до слёз. Редко я слышал, чтобы Владимир Ильич так смеялся. Картина кончилась. Ну, думаю, задаст мне сейчас Ильич взбучку, ведь я его от дела оторвал... Нет, ничего, даже поблагодарил. Вечера без дел тоже необходимы, товарищи...

— Леонид Борисович, а ведь вы-то сами, наверное, в молодости и бомбы начиняли, и в баррикадных боях участвовали?

Красин вновь расхохотался. Потом сделал страшные глаза.

— Начинял!.. Нет, друзья, сам я бомб не начинял. А вот хранить — хранил. И ездил вместе с питерскими боевиками испытывать за город...

— А баррикады, уличные бои?

— Всю жизнь веду. Раньше против царизма, теперь против империалистов. А как вы думаете?

— Нет, серьёзно, Леонид Борисович?..

— Серьёзно. Только мне не повезло. Стрелять не стрелял, а только финансировал закупку оружия, да придумывал, как бы его и без денег заполучить...

— И получалось?

— Конечно. Есть такой и поныне Сестрорецкий оружейный завод. В 1905–1907 годах там была очень крепкая большевистская организация. Работал на этом заводе Емельянов, у которого в 1917 году Ленин в шалаше скрывался. Вот вместе с Емельяновым мы и надумали, как стволы винтовок с завода выносить. Выносили под пальто, складывали в условленном месте. Потом приезжали наши женщины и увозили дальше в Петербург...

— А они как, тоже под пальто?

— Когда как. Однажды приключилась оказия. Подвесила наша большевичка два ружейных ствола под платье. Один на одном плече, другой на другом. Платье на ней модное. Юбки носили длинные. Идёт по Невскому, а за ней подруга, так сказать, для страховки. И вдруг, к своему ужасу, эта подруга замечает, из-под юбки её приятельницы появился хвост верёвки. Что делать? Ведь с оружейными стволами не нагнёшься, не поправишь. Вот-вот обратят внимание. И верёвка-то толстая, заметная. Наша транспортёрша не растерялась. Подошла к остановке конки. Когда вагон подкатил — сразу полезла на империал, а её подруга поднималась сзади и ухватила верёвку, подвязала кое-как. Доехали и чуть не в обморок... Вот ведь как бывало...

И ещё долго за столом звучал глуховатый голос Красина, а перед его слушателями одна за другой возникали картины борьбы русских пролетариев в том далёком и славном 1905 году.

ХОДОК ИЗ АРХАНГЕЛЬСКА

Торговый договор подписан. Леонид Борисович считал, что завершено лишь полдела. Главное же — нормализация политических отношений между РСФСР и Англией.

Ллойд-Джордж был иного мнения.

Есть договор — ну и хватит. По крайней мере пока.

И снова перед Красиным закрыты двери.

Премьеру «некогда». Ллойд-Джордж не хотел делать следующего шага для сближения с Россией. Это могло отразиться на его личной карьере. Другое дело, если такой шаг сделать в компании с европейскими партнёрами.

Красину была ясна позиция премьера.

Значит, сейчас нужно тормошить союзников Англии.

Стараниями Внешторга в Италии открылось отделение «Аркоса» во главе с Воровским.

Германия 6 мая 1921 года заключила торговое соглашение с РСФСР. Даже во Франции лёд немного тронулся. Депутат французского парламента зондировал у Красина почву, выясняя возможности торговли с Россией.

Так тянулись рабочие будни советского торгового представителя в Англии и наркома внешней торговли РСФСР, местопребыванием которого оставался Лондон.

Неприютен сентябрь на севере, под Архангельском. Подмосковные леса только-только разукрасились осенним багрянцем и величаво, не торопясь, роняют на землю золотистые листья. А под Архангельском злые ветры давно ободрали лиственные кроны, ринулись в глубь лесов и запутались в чащобе хвойной тайги.

Льют обложные дожди. Хмурая Двина спешит в холодное море. И люди хмурые. Возвратились в город с лесопилок рабочие. Потянулись в деревни крестьяне, уходившие на приработки. Негде теперь работать. Остановились последние 12 лесопилок.

А впереди зима. И призрак голода.

Пустить в ход лесопильные заводы — значит, победить смерть! Но как? В Архангельске на складах лежат без надобности 35 тысяч стандартов первоклассного леса. Есть смола и дорогая пушнина. И нет муки для людей, оборудования для заводов. Кому продать лес, меха, купить станки, муку?

Леонид Борисович удивлённо поднял голову от бумаг. За дверью его кабинета кто-то, налегая на букву «о», энергично рвался «к самому». Клышко тоже прислушался.

— Никак, ходоки, Леонид Борисович?

— Похоже. Узнайте, пожалуйста.

Но дверь уже распахнулась. В кабинет торопливо вошёл кряжистый мужчина. Пиджак, галстук, жилетка сидели на нём вкривь и вкось. Потом вошёл ещё какой-то господин в пенсне. Похоже, из спецов.

Кряжистый представился коротко:

— Попов!

И сразу к делу:

— Леонид Борисович, мы из Архангельска.

Говорил Попов взволнованно, сбивчиво. Но Красин мгновенно уловил суть дела. Нужно вывезти из Архангельска древесину, меха, закупить необходимое оборудование для промышленности и продовольствие для населения.

— По дороге в Лондон мы уже побывали в Норвегии, кое-что купили, зафрахтовали 50 пароходов под лес. Но главное, конечно, можно приобрести только здесь. А для этого нам нужно взаймы 500 тысяч фунтов стерлингов. Вот список...

Красин внимательно читает, что-то отчёркивает.

Клышко чешет затылок. Трудненько будет достать такую сумму.

— Так это же на два месяца. Если до декабря не завезти всё в Архангельск — беда. В декабре порт замёрзнет. А к декабрю мы в Англию и лес, и меха, и смолу доставим, аккурат на полмиллиона.

— Деньги достанем, не беспокойтесь! — Красин говорит твёрдо.

Попов радостно потирает руки. Вот это по-большевистски, никакой формалистики. «Достанем», и точка. А в Архангельске кое-кто из «доброжелателей» ухмылялся — как же, дадут вам англичане кредиты, если и пошлют пароходы, то с одним грузом — томми, их хорошо запомнили в этом городе.

Леонид Борисович с интересом слушает гостя из России. Расспрашивает, кое-что записывает — ведь ему предстоят новые переговоры с английскими промышленниками, нужно учитывать любую возможность товарообмена. У Советской России очень мало золота, чтобы им расплачиваться за всё. Необходим и прямой товарообмен.

И жизнь, и чувства, и настроения раздвоились. И иногда он так и не может соединить две половины.

Умом, старыми связями и привязанностями, старой любовью он здесь, в Англии. А сердцем, чувствами, всем существом своим — там, в далёкой и милой России. И это раздвоение — даже в его официальном положении.

Торгпред и нарком. Лондон и Москва. Бесконечные поездки — туда, обратно. И каждый раз новый рубец на сердце.

В Лондоне, в семье — тоже раздвоение. Одна половина — дочки. Уже почти взрослые. Ласковые. И Любовь Васильевна, с которой потерян общий язык. Её-таки засосала паутина внешних приличий, обязательной респектабельности.

Вот и остаётся уйти с головой в дела!

А дела бывают разные и иногда весьма и весьма неприятные, не такие, как помощь тому чудесному помору из Аргангельска. Красин крайне обеспокоен судебным процессом с фирмой «Лютер», потребовавшей наложить арест на 9 тысяч кубометров клеёной фанеры, прибывшей из России в адрес лондонской фирмы «Джеймс Сэгор и К⁰». Этот процесс, если его выиграть у бывших ревельских владельцев национализированного фанерного завода в районе Бологого, тоже пойдёт на пользу Родине. Но если выиграть! Для этого нужно жать на все лондонские кнопки, думать о британских законах.

Из Москвы поток писем и редкие гости.

Правда, часто пишет Ленин. Коротенькие записки. Но в них есть всё.

Иногда ругает за несвоевременное выполнение того или иного заказа. Особенно за опоздание с поставками хлеба. В России засуха — страшный голод в Поволжье. Иногда письма Ленина настигают его в пути, где-нибудь между Лондоном и Москвой.

Едешь через Финляндию — нужно узнать, нельзя ли купить там комплектные бумажные фабрики? В Берлине его догоняет телеграмма: необходимо немедленно сделать заказ на оборудование для Каширской электростанции.

В Лондон приезжают лечиться нужные, хорошие работники. Ленин отправляет их к Леониду Борисовичу. Красин поможет деньгами, жильём, личными связями.

А в Москве ему, наркому, приходится решать сотни и сотни вопросов, работать в Совете Народных Комиссаров. Давать отпор противникам монополии внешней торговли. Или готовиться к поездке в Америку.

И снова Лондон. Снова дела.

Тяжба с фирмой «Армстронг».

В феврале 1920 года английские интервенты бежали из Архангельска. И конечно, прихватили с собой русские пароходы. Среди них был ледокол «Святогор».

Его построила фирма «Армстронг» по заказу царского правительства. Ледокол ушёл в Россию. Царская Россия не расплатилась с фирмой, задолжав 40 тысяч фунтов стерлингов. А потом царя свергли.

Красин выкупил ледокол. Правда, обошлось это уже в 58 тысяч.

И вот из Москвы сообщили, что «Святогор» вышел на трассу Северного морского пути¹.

Радостно и грустно.

И снова тянет домой, в Москву.

А если его отзовут из Лондона, поедет ли Любовь Васильевна с дочерьми в Россию? Нет, не поедет. Он помнит, как она один раз, в 1919 году, посетила советскую столицу. Пришла в ужас. Сменила три комнаты Красина в общей квартире на отдельную. Соглашалась бывать в театрах, но оставалась совершенно равнодушна к улицам, людям, их горю, их нуждам.

Глава десятая. Москва — Генуя

Советское правительство предлагает созвать международную экономическую конференцию, на которой были бы представлены все страны Европы. Конференцию без победителей и побеждённых, конференцию мирную.

Ещё в январе 1920 года за созыв такой конференции высказались и премьер-министры Англии, Франции, Италии, Бельгии. Они собирались в Каннах.

Конференция состоится весной 1922 года в Генуе. На неё приглашают Советскую Россию.

И было бы желательно, чтобы советскую делегацию возглавил премьер — Ленин.

Красина вызвали из Лондона в Москву.

Он нужен для тщательной, всесторонней подготовки делегации к Генуе. Он назначен членом делегации. Но возглавит её не Ленин.

Ленина посылать нельзя. Слишком дороги советским людям, всем честным людям мира здоровье и жизнь Ильича.

Во главе делегации поедет в Геную народный комиссар иностранных дел Чичерин.

Александр Николаевич Эрлих — русский инженер, архитектор, строитель городов Италии, а затем сотрудник советской торговой миссии в Риме, неожиданно получил предложение от своего начальства — Вацлава Вацлавовича Воровского — выехать в Геную и подготовить всё к приёму советской делегации, прибывающей на международную экономическую конференцию.

Задание почётное, но Эрлих никогда раньше не занимался административными делами. И уж тем более не представляет, как организовать охрану руководителей делегации.

Пробовал отказаться — Воровский был неумолим.

Пришлось ехать. По дороге грустно размышлял — и какого лиха конференцию занесло в Геную? Хоть и живописна итальянская Ривьера, но Генуя город провинциальный. Отсюда нелегко связаться со столицами государств, чьи делегаты прибудут на конференцию.

Болтают, что в Каннах, когда выбирали место предстоящей встречи, итальянский делегат крикнул по-французски «Генуя». Английский премьер Ллойд-Джордж французский знал плохо, ему показалось Женева, ведь по-французски Женева и Генуя звучат почти одинаково. И он сказал — согласен. Итальянский верховный комиссар уведомил Александра Николаевича, что советская делегация получает резиденцию недалеко от Генуи, в местечке Санта-Маргерита и в её распоряжении отель «Палаццо Империале». Для охраны делегатов уже выделен отряд карабинеров и наряд полиции.

Пятиэтажная гостиница — пристанище принцев крови и королей денежного мешка, была слишком велика. Ведь вся советская делегация с экспертами, секретарями, машинистками состояла из 63 человек. Когда Эрлих поговорил с директором и узнал, что содержание одного человека с полным пансионом составляет 160 лир в день — ужаснулся и запросил Воровского.

Ответ был категорический: «Снять четыре этажа, о цене не торговаться».

Снял.

5 апреля из Рима приехал Воровский, назначенный генеральным секретарём советской делегации. Отель ему понравился, понравились и курьеры — рабочие различных итальянских заводов.

Немного озадачил полковник карабинеров. Он предложил на завтра, в день прибытия советской делегации, очистить площадь перед вокзалом Санта-Маргерита. Конечно, если «очистить» — будет безопаснее, но с другой стороны...

И всё же — очистить.

Безлюдная площадь, пустынный перрон. Безмолвные солдаты. Скорее бы поезд...

Поезд подошёл к перрону. Отчаянно скрежетали тормозные колодки — в Италии поезда ходят очень быстро, машинисты тормозят перед самой остановкой.

Из вагона вышел Чичерин.

Среднего роста, немного сутулый, с рыжеватой бородкой клином и рыжеватыми волосами.

Пока встречающие обменивались рукопожатиями с Чичериным, подошёл Литвинов.

Максим Максимович прямая противоположность Чичерину. Тоже среднего роста, но заметно полнеющий, с круглым добродушным лицом, без бороды и усов, в пенсне. Даже здороваясь, он не расстаётся с папиросой.

Чичерин не дал Эрлиху времени протянуть руку всем прибывшим товарищам. Отведя Александра Николаевича в сторону, он сообщил, что в трёх запломбированных контейнерах хранятся уникальные книги и документы, поэтому их нужно со всей осторожностью, немедленно доставить в гостиницу. И Эрлих должен сам проследить за этой операцией.

Ящики оказались очень тяжёлыми, особенно один. Когда его сгружали у гостиницы, вдруг всполошились полицейские. С большим трудом Эрлиху удалось выпроводить их из вестибюля. Александр Николаевич недоумевал, что, собственно, встревожило этих людей? Разгадка пришла быстро. Один из полицейских подошёл к Эрлиху и тихо спросил: «Сеньор инженьере, правда ли, что в этом контейнере привезли Ленина?»

Эрлих даже опешил немного. Взбредёт же такое в голову! Рассказал делегатам — хохот потряс вестибюль благопристойной гостиницы.

Литвинов деловито распределял делегатов по комнатам, а Чичерин тотчас же отправился с Эрлихом гулять по Санта-Маргерита. Что там рассказывал Чичерин, Александр Николаевич пропустил мимо ушей. Да и не до разговоров ему было. Ясно, что советский нарком вышел не просто погулять. Это была «политическая прогулка», назло белогвардейскому отребью, никого не боясь, презирая их угрозы. Эрлих сжимал в кармане рукоятку браунинга и следил, чтобы два вооружённых курьера, идущих сторонами по боковым аллеям бульвара, не зазевались.

Слава богу, прогулка кончилась благополучно.

К Генуе были прикованы взоры всего мира. Буржуазная пресса рекламировала конференцию как универсальное средство от всех экономических бед, которые продолжали сотрясать Европу после окончания мировой войны.

Но ни Англия, ни Франция не собирались выступать на конференции с какими-либо конструктивными предложениями. Их цель состояла в том, чтобы заставить Россию платить долги.

В итальянский город на Ривьере съехались делегаты 34 стран, включая английские доминионы. Никогда ещё не созывалось такой представительной конференции.

Открытие первого пленарного заседания должно было состояться в 3 часа дня 10 апреля во дворце Сан-Джорджо.

Старинный, XIII века дворец, неоднократно перестраивавшийся, хранил память о славных временах Генуэзской республики. Знавал он и банкиров, владевших им в XV столетии.

К дворцу примыкала пристройка, внутри её два роскошных зала — «зал капитанов», глав республик, и «зал сделок».

В «зале сделок» и должна была заседать конференция. Пресса изощрялась в каламбурах.

«Зал сделок» прямоугольный, с деревянной галереей для корреспондентов и гостей. В нишах — статуи знатных генуэзцев.

Пышно и неуютно.

Позже других делегатов в Геную приехал Леонид Борисович. В связи с конференцией ему пришлось сделать длинный вояж — побывать в Берлине и в Лондоне. И лишь только 9 апреля, накануне открытия «я попал-таки на место можно сказать в обрез», писал Красин в тот же день жене.

Пришлось заниматься и парадными туалетами. Не 20-й же год. В багаже Красина прибыл отличнейший чёрный фрак и английский чёрный цилиндр. Всё по протоколу. Литвинов и Воровский от фраков отказались, но их прекрасно сшитые чёрные костюмы были вполне уместны.

Три часа дня. На площади перед дворцом почётный караул карабинеров и моряков. Под лёгким бризом развиваются флаги государств, участниц конференции.

Советская делегация прибыла во дворец последней, и ей пришлось прокладывать себе дорогу к местам за столом делегатов. 300 фотоаппаратов защёлкали, как стая дятлов.

За столом президиума премьер Италии — Луиджи Факта, рядом — английский премьер Ллойд-Джордж, французский министр иностранных дел Луи Барту и представитель Бельгии.

Места советской делегации были напротив президиума. Чичерин занял свой стул и спокойно принялся разглядывать зал, на что-то указывая Красину.

Пора было начинать, и Леонид Борисович приготовился слушать, как вдруг заметил, что Ллойд-Джордж поднимается с места, наводит лорнет на Чичерина и начинает бесцеремонно разглядывать его.

Нахал! Леонида Борисовича так и подмывало напомнить британскому премьеру его же слова, брошенные когда-то Керзону.

Пауза затягивалась. На местах для публики послышался лёгкий гул голосов. До Красина донеслось: «...не тактично», «моветон...»

Чичерин невозмутимо рассматривал причудливую люстру, свисавшую над столом.

Ллойд-Джордж сел.

Только тогда поднялся Факта.

— Уважаемые делегаты, дамы и господа! От имени его величества короля Италии, Кипра и Иерусалима разрешите приветствовать всех вас в Генуе, в этом старом дворце...

Конференция началась.

После вступительной речи Факта с обтекаемыми декларациями выступили Ллойд-Джордж, Барту, японец Ишии и немецкий канцлер Вирт.

Настала очередь Чичерина. Зал замер. На каком языке будет говорить глава русской делегации? Ведь рабочих языков конференции только два — французский и английский.

Чичерин произнёс свою речь по-французски. Он говорил как истый парижанин.

Чичерин призывал к мирному экономическому сосуществованию двух систем, к равноправию обеих систем собственности, всеобщему сокращению вооружений.

«Российская делегация, — сказал он, — явилась сюда... ради вступления в деловые отношения с правительствами и торгово-промышленными кругами всех стран на основе взаимности, равноправия и полного и безоговорочного признания».

Речь длилась 20 минут.

В зале готовы были вспыхнуть аплодисменты, но итальянский премьер смотрел грозно.

Зал приготовился слушать переводчика на английский. Переводы уже с первых выступлений принимались как неизбежное зло.

Но Чичерин заговорил снова. На этот раз по-английски. Как коренной житель Лондона.

И зал прорвало.

Когда утихли аплодисменты, завязалась дуэль между Чичериным и Барту по вопросу о разоружении. В зале поднялся шум.

Факта поспешил закрыть первое заседание.

??? Пустая строка ???

Каждый день, предварительно облачившись во фрак, Леонид Борисович отправлялся то на заседание политической комиссии, то в комитет экспертов по русскому вопросу.

Всюду и везде он отстаивал монополию советской внешней торговли, парировал попытки поставить Советскую страну в положение колонии или полуколонии, высмеивал претензии на вмешательство во внутренние дела России. Это было утомительно, требовало сил, выдержки.

«Россия должна уплатить долги». Такие условия навязывали советской делегации, и только в случае принятия их соглашались вести дальнейшие переговоры. Советская делегация внесла свои контрпретензии к тем, кто осуществлял интервенцию.

Долги! Что ж, допустим, мы должны. А вы нам? За ущерб, нанесённый Советской России интервенцией. Всё точно подсчитано. Вы должны нам 39 миллиардов золотых рублей.

Ллойд-Джордж заявил, что эта «величина совершенно непостижима», «не стоило ехать в Геную».

Конференция висела на волоске.

А 16 апреля грянул гром.

Рядом с Санта-Маргерита, в городке Рапалло находилась резиденция германских делегатов. С тревогой наблюдали немцы, как на вилле «Альбертис», где жил Ллойд-Джордж, за закрытыми дверями идут совещания. На виллу ездят и три советских делегата. А не сговорились ли они с представителями Антанты за счёт Германии? Германии же не по пути с авторами Версаля!

Руководители германской делегации сожалели, что начатые ещё до приезда в Геную переговоры с советской делегацией не были завершены.

Чичерин, Литвинов, Красин умело воспользовались противоречиями в лагере империалистов. И 16 апреля немцы в Рапалло подписали с советской делегацией договор.

По Рапалльскому договору между Советской Россией и Германией возобновлялись, причём немедленно, дипломатические отношения. Обе стороны отказались от возмещения военных расходов и убытков и представляли друг другу преимущества во взаимном торговом обмене.

Антанта завопила о вероломстве.

Рапалло пробило огромную брешь во фронте империалистических держав против Советской страны.

Если бы в Генуе советские делегаты больше ничего и не добились, из-за одного такого договора стоило сюда приехать.

Как ни бесился Ллойд-Джордж, как ни неистовствовал Барту, какие бы угрозы они ни адресовали немцам и русским — дело было сделано.

А конференция не закрылась. Она топталась на месте.

Близилось 1 Мая. Руководители советской делегации решили праздновать пролетарский праздник здесь, в шумной Генуе.

Пригласили гостей.

1 Мая, ближе к вечеру, они стали съезжаться в «Палаццо Империале». Явился Марсель Кашен, член ЦК Французской коммунистической партии, в Генуе он присутствовал как корреспондент «Юманите». Приехали Пасторе, Коротти — итальянские коммунисты. Прибыл Уильям Галахер, а вместе с ним мало кому известный американский журналист Хемингуэй.

Речей было немного.

Но зато шума, смеха — вдоволь.

Чичерин, блестящий пианист, покорил всех своей вдохновенной игрой на рояле. С первыми аккордами Чайковского вспомнилась Россия.

Чичерин преображался за роялем. А когда он кончил, разгорелся «петушиный бой».

В круг вошли Литвинов и Мдивани. Зрители корчились от смеха. Ещё бы — Мдивани был выше Литвинова, грузнее. И, конечно, наседал. А Максим Максимович, кругленький, крепенький, ловко увёртывался. Мдивани так и не добился желанной победы.

Красин рассказывал о Лондоне, Ллойд-Джордже, о Керзоне, нравах и обычаях британцев. Рассказывал с самым серьёзным, даже сосредоточенным видом. Но его слова заглушал хохот.

Потом был товарищеский ужин.

И снова заседания, совещания, визиты, банкеты.

Успехи, разочарования, новые надежды.

19 мая было последним днём конференции. Ллойд-Джордж говорил о ценности подобных совещаний. Барту отметил, что он ожидал «речей о разрыве», а в результате стало возможным произнести «заключительную речь».

Чичерин сказал откровенно: «...результаты конференции не оправдывают великих ожиданий, которые она возбудила среди народов всех стран».

Не выработано новых экономических и политических методов в условиях существующих уже де-факто двух общественных систем, сорвано обсуждение вопроса о разоружении.

Решили дискуссию перенести в Гаагу. Чичерин предупредил, что «русская проблема» может быть разрешена только при условии равноправия и взаимности.

Красин уехал на юг Италии — немного отдохнуть. Оттуда дела его снова призвали в Лондон.

А из Лондона путь его лежал сначала в Москву, потом в Гаагу.

«...Ну вот я и в Гааге, — писал Леонид Борисович семье 6 июня 1922 года, — всю ночь на море был отчаянный ветер, шторм и качало изрядно... А к 6 часам утра пароход был уже в гавани... Глебася и Зиночка приехали за два дня до меня».

Глебася — это Глеб МаксимилиановичКржижановский. Жизнь и партийная работа надолго разлучали и потом неожиданно сталкивали двух старых друзей.

Кржижановский с большим интересом и любовью наблюдал за работой Красина в Гааге.

Через несколько дней после приезда Леонид Борисович с мрачным видом что-то строчил за столом. Кржижановский поинтересовался, что он пишет.

— Да так, письмо с прогнозами. Послушай: «...время идёт тут достаточно скучно и бесполезно. Переговоры, как говорится, ни из кузова, ни в кузов, и скорее всего не приведут ни к какому результату. Ни одна сторона не идёт на уступки в такой мере, как это было бы надо другой стороне. Сегодня уже есть слух, что французы получили инструкцию кончить разговоры и в трёхдневный срок вернуться восвояси. Конечно, если бы это был отъезд только французов, это могло бы даже улучшить общие шансы согласования, но, по всей видимости, у них имеется общее соглашение о солидарных выступлениях, и если разрыв будет, будет всеобщим. Таким образом, мы совершенно не имеем понятия, как долго ещё придётся пробыть в Гааге...»

— Леонид Борисович, ты же только приехал... — Кржижановский должен был признать, что Красин умеет найти главное в цепи мелких событий. Но какой пессимизм!

— Да, только что приехал, но думаю, что долго всё же мы здесь не засидимся. Глеб Максимилианович, давай завтра с утра пойдём, погуляем по городу, если, конечно, милые стражи выпустят нас из «Схевенингена». Как правильно по-русски написать название этого отеля? Не знаешь?

— Никак, Леонид Борисович. По-русски не напишешь.

Утром Красин и Кржижановский сумели-таки улизнуть от бдительных стражей, которые под предлогом охраны «безопасности» членов советской делегации изолировали её от голландской публики, прессы, других делегаций. Когда отошли от отеля, Кржижановский оглянулся.

— Посмотри-ка, а полицейские-то с ищейками... Благо, мы только что приехали, и собачки, видно, не успели принюхаться...

Красин улыбнулся.

Тоскливо в Голландии, когда идёт дождь. Как это Глеб сказал? А, «дождевой чистоган»... неплохо.

Море затянуло сероватой дымкой, хотя и дождь, но ветер слабый. Тепло, даже парит. На пляже купаются.

Кржижановский поёжился. Море-то всё-таки северное.

— М-да... тут купаться можно только в обнимку с кипящим самоваром...

Красин расхохотался. Глеб сегодня настроился на юмористический лад.

— Давай пойдём дальше. Может, и тебе захочется ополоснуться?

— Избави боже, я уж лучше под дождичек.

— Смотри-ка, это ещё что за гусары за такие?

По берегу парами расхаживали здоровенные парни в красных бриджах и с медными трубами в руках.

Когда Красин и Кржижановский приблизились к пляжу, «гусары», как по команде, остановились, приложили к губам трубы. И чудо — все, кто находился в воде, послушно двинулись к берегу.

— Ну и ну, вот это дисциплина! — удивился Кржижановский.

— А я, знаешь ли, предпочитаю русский способ купания. Маманя носится по берегу и кричит: «Туда нельзя, сюда нельзя, идите туда, не ходите сюда!» А ребята купаются себе всласть и выберутся из воды только тогда, когда зуб на зуб перестаёт попадать... Сам так всегда купаюсь, до озноба!

Кржижановский тоже считает, что такие морские ванны, пожалуй, доставят больше удовольствия.

На обратном пути встретился генеральный секретарь советской делегации, Борис Ефимович Штейн. Тот был страшно удивлён — как это они смогли обмануть явную и тайную полицию, охранявшую делегатов.

Красин выразительно отогнул борт пиджака. Штейн кивнул головой.

— Со студенческих лет я помню всего два или три года, когда за мной не следило бы полицейское око. Считая и иностранных детективов. Давайте посмотрим, долго ли он будет раскуривать свою сигарету...

И Леониду Борисовичу вдруг очень захотелось курить.

Нельзя, врачи запретили. Конфетки соси, если есть конфетки. Он полез в карман.

Это движение не ускользнуло от внимания детектива. Бросив сигарету, он подался на несколько шагов вперёд. Да так и замер. Только сейчас шпик узнал в собеседниках Штейна недавно прибывших советских делегатов. Бежать, предупредить! Уйдут, встретятся с кем-либо, а он обязан докладывать о всякой встрече.

На лице детектива была написана такая растерянность, что Красин, а за ним Кржижановский со Штейном так и покатились со смеха.

Но прогулка была испорчена.

— Борис Ефимович, теперь нам от него не отвязаться. Идёмте в гостиницу, а по дороге расскажите нам, вновь прибывшим, как там движется колымага, именуемая Гаагской конференцией...

— О чём говорить, Леонид Борисович, сами знаете. Действует конференция экспертов, а это значит, что правительства заранее слагают с себя ответственность за её решения.

Метод старый. Помпезности никакой, не то что в Генуе. Ни речей, ни парадов, ни даже приёмов и обедов. И никто не вещает о восстановлении Европы, всеобщем мире. Видимо, считают, что Европа восстановлена, нет в ней кризисов, безработицы, бюджетных дефицитов и вообще хаоса. Об этом здесь говорить не принято. Так же как и о нефти, хотя вся атмосфера конференции так и пропахла ею.

На следующий день Красин и Кржижановский появились в Гаагском дворце. Глеб Максимилианович оглядел мрачное здание и остался недоволен. Здесь в комиссиях им придётся спорить о довоенных царских долгах.

— Глеб, а ты знаешь, что этот дворец — подарок царя Николая II голландской королевской семье?

Кржижановский только усмехнулся.

Леонид Борисович выступал во всех комиссиях, но больше и чаще всего в подкомиссиях частной собственности и кредитов. Кржижановский любовался им. Хотя французский язык русского дипломата несколько отдаёт «славянизмами», Красина слушают, стараясь не проронить ни слова. Даже враги аплодируют «красному инженеру». Престиж его огромен. Опираясь на эти «могучие плечи», советские делегаты чувствовали себя как-то увереннее.

Но конференция явно катилась к провалу. Представители Запада не хотели создавать хоть какой-либо основы для переговоров. И это несмотря на целый ряд конструктивных предложений советской делегации.

И конференция была сорвана.

Леонид Борисович вынес из неё убеждение: пока Советская Россия не признана де-юре всеми странами, необходимы сепаратные соглашения с отдельными государствами или с наиболее влиятельными капиталистическими группами.

Покинув Гаагу, он снова возобновил переговоры — с «влиятельным и злобным партнёром» — Уркартом.

До Октябрьской революции Уркарт владел на Урале, Алтае и в Казахстане рудниками, металлургическими заводами, приисками. Его личные претензии к Советскому государству составляли чуть более одной трети всех претензий, которые предъявляла Великобритания к новой России.

Условия, на которых Уркарту могла быть предоставлена концессия на его бывшие предприятия, были, в общем, сформулированы. Но важнейшей предпосылкой для успешного завершения этой крупнейшей сделки с английским промышленником была готовность правительства Великобритании к нормализации отношений с Советским государством.

Уркарт побывал в Москве. Потом вновь встретился с Красиным в Берлине. Здесь обе стороны подписали соответствующие документы. Концессионный договор был отправлен в Москву на ратификацию.

В начале октября 1922 года Ллойд-Джордж ушёл в отставку. К власти пришёл консервативный кабинет Бонар Лоу. Английские суда блокируют черноморские проливы. Нарушено нормальное судоходство через Босфор и Дарданеллы. Консерваторы высказываются против приглашения советских представителей на конференцию по проблемам Ближнего Востока.

В разгар этих событий Красину сообщают в Лондон, что явно недружелюбные действия Великобритании заставили Политбюро 5 октября 1922 года выступить против ратификации договора с Уркартом.

А в декрете Совнаркома было записано: «...чрезвычайно широкий объём концессии, её хозяйственное и политическое значение требовало бы, в первую очередь, дружеских, прочных и урегулированных отношений между Советской Республикой и Правительством страны, в которой находится центр Русско-Азиатского Объединённого общества. Между тем последние действия правительства Англии, фактически устраняющие Советскую Россию от равноправного с другими государствами обсуждения её жизненных хозяйственных интересов на Ближнем Востоке и в Чёрном море, явно указывают на отсутствие указанных выше желательных отношений».

Политика английского правительства по отношению к Советской стране становилась всё более и более враждебной.

Английский траулер бесцеремонно входит в советские воды на севере. Нарушителя границ задерживают. Лорд Керзон, министр иностранных дел Англии, всё тот же Керзон, вновь угрожает разрывом.

Он шлёт ультиматум, в котором даёт 10-дневный срок для выполнения английских требований. И как всегда в такие критические моменты, активизируется белогвардейская нечисть.

Через два дня после «ультиматума Керзона» в Лозанне злодейски убит участник международной конференции по разоружению Вацлав Вацлавович Воровский.

Ушёл друг, ушёл товарищ. Красин тяжело переживал смерть Воровского. Советское правительство потребовало расследования и наказания убийц. Белогвардеец-деникинец Конради, убивший Воровского, и не прятался.

Швейцарское правительство отказалось дать удовлетворение Советскому правительству. Убийство Воровского, «ультиматум Керзона» — всё это были лишь отдельные звенья хорошо подготовленной антисоветской кампании.

Прекрасно понимая всё, что происходит вокруг, Воровский накануне своей трагической гибели писал: «За этими хулиганящими мальчиками слишком ясно чувствуется чужая сознательная рука, возможно даже иностранная. Швейцарское правительство, хорошо об этом осведомлённое (ибо все газеты полны этим), должно нести ответственность за нашу неприкосновенность. Поведение швейцарского правительства есть позорное нарушение данной в начале конференции гарантии, и всякое нападение на нас в этой „архиблагоустроенной стране“ возможно только с ведома и попустительства властей».

В момент предъявления «ультиматума Керзона» Леонид Борисович находился в Москве. Советское правительство сочло, что он должен немедленно выехать в Лондон, чтобы предпринять быстрые и решительные действия. Получив инструкции правительства, Красин решил лететь в Лондон самолётом. Эта воздушная «прогулка» была, по тем временам, далеко не безопасной. Но нельзя терять и дня.

В советском ответе на ноту Керзона было ясно и твёрдо сказано: «Путь ультиматумов и угроз не есть путь улаживания частных и второстепенных недоразумений между государствами, во всяком случае установление правильных отношений с советскими республиками на этом пути недостижимо».

По всей стране в связи с «ультиматумом Керзона» прошли демонстрации. По республике разносились слова Маяковского: «Коммуне не быть под Антантой».

В Лондоне Красин немедленно вступил в переговоры с британским правительством. Одновременно он принял меры для информации английской общественности: мир в опасности, и в этом повинна политика английских империалистов.

И снова лорду пришлось взять обратно свой ультиматум. Политика силы в отношении Советского государства потерпела провал.

Вскоре после урегулирования англо-советских отношений Леонид Борисович Красин вернулся в Москву. Он на время отошёл от дипломатической работы и всю свою энергию направил на руководство Наркомвнешторгом.

Глеб Максимилианович Кржижановский любил сравнивать двух рыцарей. Дзержинского — рыцаря индустриализации и Красина — рыцаря монополии внешней торговли... А рыцарю пришлось выдержать не один турнир.

В строгом соблюдении монополии внешней торговли Красин видел средство укрепления диктатуры пролетариата, без неё он считал невозможным плановое развитие народного хозяйства, сохранение экономической и политической независимости страны.

Ещё в марте 1920 года, когда полыхала гражданская война, Ленин на IX съезде партии высказал положения, которые легли в основу советской внешнеторговой политики. Откликаясь тогда на эти ленинские указания, Красин в письме к Лежаве, своему заместителю по Наркомвнешторгу, писал:

«Я, разумеется, одобряю взятую Владимиром Ильичём на последнем съезде линию... Принципом нашим должно быть, чтобы каждый истраченный золотой рубль не только приносил пользу стране, но непрерывно возвращался бы в Наркомвнешторг в виде сырья или товаров, по реализации которых можно выручить полтора или два таких рубля. Всякое иное расходование золотого фонда, этого единственного пока ресурса внешней торговли, есть чистейшее преступление».

В начале 20-х годов с расширением торговых связей Советской страны и переходом к новой экономической политике, на монополию внешней торговли повели наступление её внутренние и зарубежные противники. Осенью 1921 года участились нарушения монополии. Некоторые советские хозяйственники стремились отделаться от строгого контроля. Раздавались голоса, требовавшие вообще отменить монополию, как пережиток военного коммунизма. Бухарин предлагал заменить монополию внешней торговли таможенной охраной. Леонид Борисович твёрдо выступил против этих наскоков.

Монополия внешней торговли обеспечивала активный торговый баланс — превышение экспорта над импортом — и этим ограждала страну от того унизительного положения, в каком была царская Россия. Монополия внешней торговли давала возможность покупать товары за границей у их производителей и продавать советские товары их потребителям за рубежом, минуя посредников.

В октябре 1922 года вопрос о монополии внешней торговли стоял особенно остро.

6 октября 1922 года Бухарину и Сокольникову на Пленуме ЦК РКП (б) удалось протащить предложение, подрывающее монополию. Ленин из-за болезни не присутствовал.

Красин всё же решил потревожить Ильича. Другого выхода не было. Коллегия Наркомвнешторга поручила «товарищу Красину переговорить с товарищем Лениным о возможности приостановки проведения в жизнь данного постановления и перенесения его на рассмотрение ближайшей партийной конференции».

Ленин обещал сделать всё возможное. «С этого момента я понял, что монополия внешней торговли спасена», — писал потом Красин. В письме к Пленуму ЦК, который был назначен на 18 декабря 1922 года, Ленин резко осудил капитулянтов Бухарина, Сокольникова и их приверженцев, решительно поддержав Красина.

Ленин был резок: «На практике Бухарин становится на защиту спекулянта, мелкого буржуа и верхушек крестьянства против промышленного пролетариата, который абсолютно не в состоянии воссоздать своей промышленности, сделать Россию промышленной страной без охраны её никоим образом не таможенной политикой, а только исключительно монополией внешней торговли»¹.

Пленум ЦК РКП(б) 18 декабря 1922 года подтвердил необходимость сохранения и укрепления монополии внешней торговли.

Глава одиннадцатая. Умер Ильич

Метель кончилась ночью, но Красину всё ещё слышался её скорбный рыдающий голос: «Умер, умер». Эта смерть была неожиданной, страшной.

Красин сидел в кабинете, тяжело опершись локтями на стол. Он не слышал надрывных звонков телефона.

Вчера вечером умер Ленин. Наверное, потом скажут о его бессмертии. Обязательно скажут. Ильич действительно бессмертен. Красин не мог сейчас заглядывать вперёд. Как жить без Ленина?

Сейчас боль. Бесконечная скорбь! Трудно словами выразить то, что чувствовал он, узнав о смерти Ильича.

Россия, весь мир затихли в горе. Сквозь посвист ветра слышен плач миллионов людей.

Красин выходит из оцепенения. Он, его партия в эти дни не имеют права на слабость.

Непривычно тихо в ЦК. Люди почти не разговаривают, боясь нарушить скорбную тишину.

Красин член комиссии по похоронам. Вместе с рабочими, почти не заглядывая домой, он обогревает кострами сбронированную лютыми морозами землю, долбит её — строится временный мавзолей.

Потом воскресенье. Гудки и минуты, когда жизнь остановилась.

Вечером, в пустой, холодной квартире он не находит себе места. Снова боль, боль, боль. И не с кем её разделить.

Самый близкий человек, друг, в Петрограде. Теперь этот город навеки станет городом Ленина. Туда, в Ленинград, к Тамаре Владимировне Миклашевской пойдёт это письмо, эта боль. Она поймёт.

«...Пишу тебе в воскресенье, только что похоронили Ленина. Вся эта неделя, как какой-то сон. И горе и скорбь невыразимы, и сознание чего-то неизъяснимо великого, точно крыло Истории... коснулось нас в эти жуткие и великие дни».

Она мало знала Ленина. А он знал, как себя — десятки лет счастья работы рядом с Ним. Никитич — Красин был с Ильичём до последних месяцев, дней и часов. Последние часы были мучительны.

«... Мука Владимира Ильича состояла в неспособности самому припоминать слова и говорить что-либо. Он был буквально в положении человека, на глазах у которого происходят понятные ему события, надвигается какое-нибудь несчастье, и он видит это всё и знает, как этому помочь или как-то предотвратить, но у него нет способа сообщения с людьми, он не может им ни написать, ни крикнуть о том, что видит и знает!»

Это письмо он будет писать долго-долго, пока хоть немного притупится боль, он будет рассказывать ей всё, что знает, и только об Ильиче.

«...Всю свою жизнь, вплоть до мельчайших деталей, вроде выбора квартиры, Владимир Ильич располагал так, как это политически было целесообразно, как было лучше для борьбы и работы...»

Что это — опять гудки? Красин вслушивается. Смотрит на часы. Да, за письмом он просидел всю ночь. А гудки — они возвестили, что наступил трудовой понедельник.

Международное положение Советского Союза укреплялось всё больше и больше. В 1924 году капиталистические державы одна за другой устанавливали дипломатические отношения с СССР.

Политика непризнания СССР, явно невыгодная самим капиталистическим странам, потерпела провал. Из крупных держав раньше других на этот путь стала Англия.

Франция также объявила о своём намерении восстановить дипломатические отношения с СССР, признала де-юре первое в мире государство рабочих и крестьян.

Эдуард Эррио — премьер Франции и министр иностранных дел, не торопясь, прочёл только что полученную депешу: «Всемерно приветствую предложение французского правительства о полном восстановлении нормальных дипломатических сношений между Союзом ССР и Францией с немедленным обменом послами и о безотлагательном открытии переговоров».

«Открытие переговоров» — за это уцепятся его недруги! Депеша подписана: «Председатель Центрального Комитета Союза ССР М. И. Калинин».

Калинин? Эррио не раз видел его портреты в советских газетах. А тогда, в 1922 году, так и не пришлось повидать Ленина, не встретился и с Калининым. Но вообще это была очень полезная поездка в загадочную большевистскую Россию. Из окна дома на Софийской набережной, где их поместили, он каждый день видел угол Кремля, три старые кирпичные башни, увенчанные зелёными шатрами, Большой Кремлёвский дворец, восхитительный Благовещенский собор в белом с золотом. Вспомнился и знаменитый Нижний Новгород. Ярмарка. Говорят, она уже не та, но впечатление грандиозное. Красавица Волга. А Путиловский завод! Есть ли подобные во Франции? Видел он и то, чего нельзя увидеть ни в одной другой стране. Полк кимрских рабочих, казарма которого стояла недалеко от печально знаменитой Сухаревки в Москве. Вокруг кишел чёрный рынок. А в казарме дисциплина, суровая, но справедливая. Идеальная чистота. У каждого батальона свой клуб — столы завалены книгами, журналами. В полковой библиотеке 10 тысяч томов. Мастерские для лепки, школы, оркестр и небольшой музей естественной истории. Солдаты подбирают бездомных детей, воспитывают их.

Это самое поразительное из того, что он увидел тогда в России. Да и как знать — может быть, такого он не увидит и за всю жизнь.

Через два года, на майских выборах, победил левый блок, и он возглавил кабинет. Наверное, своей победой левый блок во многом обязан тому, что в предвыборной кампании провозгласил необходимость установления нормальных отношений с СССР. Сейчас начало ноября 1924 года. Франция де-юре признала Советскую Россию. Почему же он, Эррио, теперь не уверен, что признание укрепит его кабинет? Эррио не хочется даже самому себе признаться, что многие предвыборные обещания остаются только обещаниями. И он не в состоянии выполнить их.

Чичерин, с которым Эррио давно состоит в переписке, ещё раньше предполагал, что, возможно, первым «красным послом» в Париже будет Красин.

Два года назад Эррио познакомился с ним. Красин возглавлял Внешторг. Да и по сей день возглавляет. Тогда встретились в кабинете Красина. И говорили-то недолго, а впечатление огромное. Если у большевиков все комиссары такие, то Эррио верит в «русское чудо». Эррио, выразив свои пожелания восстановить дружеские отношения с Россией, высказал и опасения, что-де вот Красин и другие сразу же займутся во Франции «красной пропагандой». Красин ответил: он не собирается проводить никакой большевистской пропаганды в других странах, так как не привык рушить своими руками то, что создаёт своей головой.

Все эти годы Эррио следит за жизнью Советской России. Тот же Красин с широким пониманием дела занимается восстановлением как внутреннего хозяйства страны, так и экспортно-импортными операциями. Вообще надо признать, Ленин сумел подобрать себе блестящих помощников — Чичерин, Карахан. У них очень разумный, реалистический подход к явлениям внешнеполитической жизни. А Луначарский? Или этот русский Сен-Жюст — Дзержинский?

И всё же Красин... Теперь известно, что именно он будет послом. Министерство иностранных дел, вероятно, имеет на него досье. Нужно не забыть посмотреть. А этому старому попрошайке Маклакову пора собирать свои пожитки и очищать здание русского посольства.

Улица де Греннель зелёная летом и всегда тихая. Дом русского посольства старый-престарый. Его выстроил ещё в 1709 году архитектор Котт для герцогини Д’Эстре. Последняя владелица, герцогиня Д’Экар, в 1864 году продала дом русскому правительству. Продала, что называется, на корню, со всеми многочисленными пристройками, жилыми квартирами. В общем, целый квартал.

Время, а особенно люди, не пощадили дворец. В годы первой мировой войны русский посол Извольский предпочёл отсиживаться в Бордо, в доме жили бельгийские беженцы. Они чувствовали себя временными постояльцами и не стеснялись. И новый посол Временного правительства Маклаков с компанией тоже не стеснялись, особенно последние шесть лет. Они никого уже не представляли, и дом больше не был собственностью ни царского, ни Временного правительства. Маклаков превратил его в логово антисоветской эмигрантщины.

Маклаков торопит своих подчинённых. Но попробуй, разбери, что он говорит? Картавит так, что только слюни брызжут. И так всегда, когда он зол. Маклаков действительно зол на этого «розовенького» Эррио. Премьер дал невозможные сроки. И к тому же приставил ажанов наблюдать, чтобы мебель и прочее имущество из дворца не вывозилось.

А жалко, очень жалко оставлять посольское серебро, старинные гарнитуры! Ведь это всё стоит большие деньги, наверное, несколько миллионов франков. Ажаны прощупывают каждый узел, каждый ящик. Маклаков старается «не замечать», как его подчинённые ломают диваны, портят столы. Мелкое хамство немного смягчает злобу.

30 октября. Время близится к 7 вечера. Последняя двуколка, набитая доверху архивами, застревает в воротах, на землю падают какие-то бумаги. Чёрт с ними!.. Маклаков, не прощаясь с остающимися французскими служащими посольства, протягивает ключи смотрителю здания, господину Жанно. Вот и всё.

Теперь нужно готовиться к приёму «красного посла». Париж должен встретить его злобным воем. «Истинно русские люди» продемонстрируют французам своё отношение к политике Эррио. Газеты и газетки белоэмигрантов уже стараются вовсю, промывают «косточки» господину-товарищу Красину.

Любовь Васильевна торопилась в Париж. Дети пока останутся в Лондоне. Ещё неизвестно, как всё устроится. Тон газет очень тревожный. Особенно французских правых и русских эмигрантских. Суворинские, милюковские листки полны клеветнических выпадов против Советского Союза и лично против Леонида Борисовича. Даже её с детьми не могут оставить в покое.

В Париже ей предстоит взять на себя заботу о благоустройстве посольского здания и, главное, наладить быт Красина. Париж не Москва, в Париже ценят комфорт. И умеют его создавать. Но вполне вероятно, что Леонид Борисович за эти годы так привык к спартанскому образу жизни, что и во Франции он будет спать в гостиной, а работать в столовой. Ведь в Москве так и было.

Леонид Борисович, узнав о планах супруги, категорически воспротивился. В Париж уже выехал советник посольства Волин. Он примет здание, произведёт первоочередной ремонт. Красин настаивает, чтобы дочери приехали в Париж немедленно. Он очень соскучился и не хочет откладывать встречу.

В эти дни много хлопот доставил Красину Берлин.

Стоит только уехать из Москвы, обязательно какая-нибудь держава захочет получить концессии. Вот и теперь Германия, Франция, Америка желают заполучить Чиатурские рудники, самое богатое в мире месторождение марганца.

Соединённые Штаты в лице фирмы «Гарриман и К⁰» не замедлили продемонстрировать свои волчьи повадки. Они, видите ли, могут «осчастливить» Советский Союз и взять в концессию чиатурские рудники на 30 лет, но при условии экспорта марганца помимо Внешторга СССР.

Красин пишет письмо в ЦК. Никаких концессий «Гарриману и компании». Их условия совершенно несовместимы с ленинскими принципами концессионной политики. А затем, всем хорошо известно враждебное отношение правительства США к Советскому Союзу.

ЦК должен сказать категорическое «нет» Гарриману и его компании.

Письмо в ЦК не могло до конца успокоить Красина. Хоть возвращайся в Москву, не доехав до Парижа! А тут ещё насели корреспонденты: «Что вы думаете о перспективах развития франко-русских отношений?» «Рады ли вы возможности жить в столице мира — Париже?» Он вежливо спровадил корреспондентов, но самый ловкий, из агентства Гавас, всё-таки «унёс» с собой его короткое интервью:

«Вот уже 11 лет, как я не был в Париже. С чувством глубокого волнения я вновь вступаю на землю Франции. Несмотря на все разногласия и недоразумения, в душе русского человека сохранилось чувство симпатии к французам. Разве Франция — не мать революции?»

Вот так, в противовес всем злобным выкрикам правой прессы.

А эта пресса не унимается. Любовь Васильевна просто в ужасе. Бульварные газеты хоть не читай. Вот, извольте:

«Проводится прямой подземный провод для телефона из посольства в полицейскую префектуру». «Красин будет спать спокойно...» Хотя пусть себе проводят, может, и правда, спокойнее будет. А дальше, дальше! «На воротах бывшего русского посольства уже несколько дней висит объявление на русском и французском языках: „Посольство закрыто до приезда товарища посла“. Но кое для кого оно открыто и сейчас. Вчера вечером окна посольского здания были залиты светом. Не по тому ли случаю, что... бывший военный агент в Париже, граф А. А. Игнатьев, назначается советским военным атташе при Красине?»

Какой вздор!

И тут же пасквиль-донос некоего И. Гринчевского:

«У Красина квартира 8 комнат, у Красина всегда деньги, он представитель могущественного германского электрического общества. У него на квартире „явка“, а если очень боитесь слежки, то в его ложе Мариинского театра... Октябрь победил, война кончилась. Понадобились разрушители — кому поручить железные дороги? Конечно, Красину — он всё же инженер...» Мразь!

Нет, Любовь Васильевна больше не в силах читать газеты. Какая низость! Какая подлость! Леониду Борисовичу нужно остерегаться. В Париже засилие белогвардейского отребья. Им ничего не стоит совершить нападение на советского посла. Ведь убили же они Вацлава Вацлавовича!

Туманное декабрьское утро. Не видно зданий, не видно и больших вокзальных часов. А стрелки уже сошлись на одиннадцати. Площадь у Северного вокзала забита людьми. Кое-где туман рассекают транспаранты. И снова клубится белая вата. Ажаны никого не пропускают на перрон. На мокром асфальте платформы угадываются несколько одиноких фигур — официальные представители Министерства иностранных дел.

Сейчас подойдёт поезд.

Леонид Борисович отлично выспался. И вообще настроение у него в это утро самое бодрое. Любовь Васильевна, наоборот, хмурится. Молча указывает на последние французские газеты.

Но они могут вызвать у Леонида Борисовича только улыбку. Конечно, всякое может с ним случиться в Париже... Но чему быть — того не миновать. Он приехал в Париж работать, приехал как полпред великой социалистической страны и не собирается прятаться, отсиживаться за стенами посольства, придавать значение болтовне белоэмигрантских кумушек.

Он думает о другом: ведь признание Советского Союза Францией — только дипломатический акт. Спора нет, акт очень важный. Но его долговечность зависит от того, как сложатся дальнейшие отношения между двумя странами. И это заботит посла. Надо признаться — на пути урегулирования отношений между СССР и Францией стоят всевозможные препоны. Взять хотя бы царские долги. Эти окаянные долги, как кость голодному псу, всё время показывают французскому займодержателю: вот, мол, почему мы посылали войска в Советскую Россию. Вот почему мы поставляли вооружение Колчаку, Деникину, Пилсудскому — ваши же денежки хотели вернуть.

Абсурд! И с юридической и с политической точки зрения. Советское правительство — не наследник николаевской монархии или Керенского!

Ну что же! Придётся «красному послу» набраться терпения. И на требования уплатить долги с любезной улыбкой предъявлять контрсчёт. Давайте, мол, господа, считать. Мы вам должны столько-то миллиардов, а вы у нас разорили, вывезли, разрушили на столько-то миллиардов. Взять, к примеру, суда черноморского флота, которые вы, французы, незаконно интернировали в Бизерте...

— Леонид Борисович, приехали!

Красин выглянул в окно. Поезд медленно подползает к перрону. На платформе пусто... Хотя нет, видны ажаны и какие-то господа с официально-постными физиономиями. Но вообще — не густо. Французское правительство, видно, побаивается манифестации и закрыло перрон для публики. А может быть, и правда — клевета, ложь сделали своё дело? И во Франции господствует только чувство недоверия и озлобления в отношении СССР?

Встреча на перроне ограничилась рукопожатиями, ничего не значащими улыбками и словами. Красин, встревоженный, быстро прошёл пустынный перрон и вдруг... восторженные возгласы тысяч людей. Привокзальная площадь могучим дыханием выкрикнула: «Vivat!»

Разорвалась пелена тумана, и Леонид Борисович увидел море лиц, весёлых, улыбчатых. Толпа не блистала изысканными нарядами. И в воздух летели не цилиндры, не шляпы, а просто кепи. Советского посла приветствовали парижские рабочие. Вот она, подлинная Франция!

Красин поднял шляпу, и новый каскад кепок взлетел над толпой. Леонид Борисович не спешил сесть в машину. Эта дружеская манифестация парижских пролетариев захлестнула его горячей волной счастья.

Чиновники французского министерства кисленько улыбаются, делают любезные приглашающие жесты — мол, в машину, господин посол. Нет, дудки, господа! Он ещё раз поклонится парижским рабочим. От всех советских тружеников.

Открытая машина с трудом пробивает себе дорогу в толпе. К ней подбегают, протягивают руки. Красин крепко жмёт мозолистые ладони. Французы остаются верными себе — цветы, цветы в декабре! Леонид Борисович так и не надел шляпы, не опустился на сиденье.

В одном из домов на Плясе Лафайет из окон свешиваются красные флаги. Леонид Борисович просит шофёра придержать машину. Машет шляпой.

Красин тихо шепчет жене:

— Здесь, в доме сто двадцать, помещается комитет Коммунистической партии. Это в нашу честь вывешены алые знамёна...

На рю де Греннель — столпотворение. К посольству сбежались корреспонденты. Эти проныры готовы броситься под машину и из-под колёс брать интервью.

Нет, сегодня никаких интервью. Репортёры не верят своим ушам. Послы так любят давать интервью, особенно в день прибытия. Корреспонденты не расходятся, хотя Аросев, начальник пресс-бюро, закрывает за собой двери посольства.

Через толпу, легко раздвигая её огромными ручищами, пробирается высокий человек. Его знают в Париже. Вот он пробился к двери и стукнул кулаком. Выглянул недовольный консьерж и тут же в испуге отпрянул. Тогда на дверь посыпался град ударов. Выскочил Аросев, пригляделся, потом расхохотался и протянул руку. Дверь захлопнулась за гостем.

— Маяковский! Маяковский! — Парижане плохо выговаривают трудную фамилию.

Любовь Васильевна бродит по комнатам. Всюду мерзость запустения. В каждой комнате завалы старой мебели, горы каких-то изодранных, пожелтевших бумаг. И грязь, несусветная грязь на обоях, потолках, шкафах.

Так Волину и не удалось расчистить эти авгиевы конюшни к приезду посла.

Красин настроен юмористически. В первый же вечер по прибытии он предстал перед сотрудниками посольства в каком-то полувоенном костюме, сапогах и велел всем немедленно переодеваться и «пробивать дорогу в тропическом лесу».

В этот вечер успели сделать немного — привели в божеский вид кабинет посла. И устроили на лестничной площадке временную приёмную. Ведь назавтра ожидались посетители.

А потом день за днём, шаг за шагом, «всем миром» очищали комнаты. На посольском дворе целый день пылал костёр, и декабрьский ветер уносил куда-то в сторону Сены чёрный пепел сгоревших бумаг, да и мебельной рухляди сожгли немало.

Дело подвигалось медленно. Французская прислуга, нанятая по рекомендации соответствующих учреждений, оказалась никуда негодной, единственно, что умели делать все эти швейцары, консьержи и прочие — подслушивать.

Для Леонида Борисовича наступили трудные дни.

В декабре, в девять утра ещё серо, особенно, если небо затянуто тучами.

В кабинете посла светит люстра и горят поленья в камине. От камина толку мало, согреть огромную комнату он не может.

Красин уже за столом. Внимательно просматривает газету за газетой, что-то подчёркивает, откладывает в сторону. Потом берётся за письма, телеграммы. Около камина лакированный столик завален визитными карточками, официальными приглашениями на банкеты, встречи, торжества. Изредка Красин подходит к столику, ворошит груду карточек, морщится. Ничего не поделаешь, такова участь посла, особенно в Париже, «протокол» здесь соблюдается пунктуально, французы не могут приступить к переговорам ранее, нежели отсидят на добром десятке банкетов.

Ровно в десять в кабинете появляются сотрудники посольства. Короткие доклады. О чём только не рассказывают послу его помощники — какие ящики с какими книгами найдены, где нужно починить провалившиеся лестницы и где вставить выбитые стёкла, что делать с телефоном, который молчит... И тут же напоминают о журналистах, рвущихся на приём, о назначенном визите к Эррио и к президенту Думергу. Спрашивают, как отвечать на злобную газетную шумиху, поднявшуюся по поводу торжественной встречи «красного посла» рабочими.

Во время докладов Леонид Борисович любит прохаживаться по кабинету. Подойдёт к балкону, отодвинет штору. И если рассеялись тучи и выглянуло солнце, он открывает балконную дверь — хотя на дворе декабрь, но на улице теплее, чем в комнате.

Балкон выходит в небольшой садик. Леонид Борисович уже успел измерить его. 171 шаг по кругу. Когда он спускается сюда отдохнуть, то ему вспоминаются тюремные прогулки.

Иногда в течение целого дня он не может покинуть кабинет. Одолевают посетители, самые разные, вежливые и нахальные, доброжелательные и откровенно ненавидящие, дипломаты, дельцы, журналисты, писатели, артисты, учёные.

А вот сегодня заявился «Исполнительный комитет держателей русских бумаг» в полном составе.

В огромном кабинете посла сразу стало тесно, не хватило кресел. Леонид Борисович с любопытством вглядывается в лица. Они пришли к послу с требованиями и хотят выглядеть респектабельными буржуа. Но кое у кого костюмы попахивают нафталином. Среди этих тридцати-сорока человек, сгрудившихся вокруг его стола, есть и просто разорившиеся рантье. Их легко узнать по лихорадочным и жадным глазам, нервному подёргиванию рук и губ.

Председатель комитета, видимо, заранее выучил свою речь, говорит гладко, с потугами на красноречие. Но под конец сбивается с тона и начинает повизгивать. Смысл речи прост — компенсируйте потери, понесённые держателями русских бумаг. Председатель умолк, тяжело отдуваясь.

Наступила напряжённая тишина. Леонид Борисович понимал, что от него ждут, если не обещания, то хотя бы обнадёживающего намёка. А ведь он не готовился к выступлению, этот «исполком» нагрянул экспромтом.

Что же, он ответит им тоже экспромтом. Только вот говорить приходится по-французски. Значит, он особенно должен следить за собой. Как-никак, язык-то чужой.

Он говорил веско, остроумно и не старался сглаживать острые углы.

Компенсация? Убыток? А разве народы России не понесли убытков? Разве французские рантье не поддерживали своё правительство, осуществлявшее интервенцию? Кто возместит эти убытки? Франция? Она не настолько богата. И разве Россия требует компенсаций? Нет, Советское правительство считает, что все долги погашены событиями. Значит, о платежах и речи быть не может.

Ещё несколько минут назад существовал «исполнительный комитет», и вот его уже нет, хотя председатель и пытается возражать Красину. Но к чему всё это? Красин готов побеседовать на другие темы, более реалистические, к примеру о товарообмене, сделках с частными фирмами.

Члены «исполкома» подавлены. Им наотрез отказали в платежах. Красин фактически распустил не им созданную организацию.

Красин вежливо прощается. Его ждут другие дела.

И снова солнечное утро. Красин распахивает двери балкона.

Хорошо этим французам, благодатный климат — зима, а балкон открывать можно. Оттого и хозяйство у них крепкое. На одном топливе какая экономия. Вот народ — живёт и не знает, что такое топливный кризис.

Журналисты словно сговорились. Приехали все вместе, да ещё с утра пораньше.

Леонид Борисович хотел было принять всех разом в кабинете, но Аросев с сомнением покачал головой:

— Ничего не выйдет, их там куча, и каждый рвётся ухватить информацию, интересующую только его газету. Общая пресс-конференция их явно не устроит.

— Ладно, шут с ними, давайте по одному...

Журналистов предупредили, что посол очень загружен, поэтому сможет ответить каждому не более, чем на один-два вопроса.

Как только из кабинета выходит очередной репортёр, те, кто ещё томится в приёмной, жадно набрасываются с расспросами. Их интересует посол, его привычки, манера разговаривать.

Корреспондент «Либерасьен» разводит руками:

— Ему невозможно возражать. А ведь француза хлебом не корми, только дай ему поспорить. Пока он говорил, у меня на языке вертелись преотличнейшие аргументы, но он смотрит на вас такими открытыми глазами, что все мои возражения испарились, как дым.

Корреспондент, удивлённый, даже обескураженный, проталкивается к выходу. А журналисты уже окружили маленького, кругленького «короля репортажа» из «Монда».

Вытирая лысину цветным платком, тот с восхищением тараторит:

— Непостижимо! Нет, это чёрт знает что такое! Представьте, он убеждён, что французские промышленники должны организовать большую поездку в СССР и на месте убедиться в возможности завязать деловые отношения с этой страной.

О, я журналист, и поэтому меня-то он не убедил, но будь я промышленником или коммерсантом, поехал бы, непременно поехал. Маг! Чародей! Но бог мой, какую же информацию дать мне в свою газету?

Последний представитель прессы тихо прикрыл за собой дверь. Красин подошёл к балкону, отдёрнул штору. В кабинет ворвался яркий луч солнца. Хорошо! Но почему на улице де Греннель такое оживление? Какие-то странного вида типы заглядывают во двор посольства...

Вот незадача, из-за этих корреспондентов он чуть не забыл о важном церемониале — подъёме флага. Красный флаг в центре Парижа! Его нужно поднять со всей торжественностью, как это делают на военных кораблях.

Красин подошёл к окну, выходящему во двор. Так и есть, вся маленькая советская колония уже в сборе. Оркестр настраивает инструменты.

У парадных дверей Леонида Борисовича поджидают дети. Не успел он появиться, как они повисли у него на руках. Эти сорванцы знают, что посол не прогонит их, всегда найдёт для малышей и весёлую шутку и конфету.

Смеются дети, смеются довольные родители.

Оркестр грянул «Интернационал», и на флагшток взвился государственный флаг СССР — красный флаг с серпом и молотом...

В ответ с улицы раздался злобный вой, свистки. На какое-то мгновение они заглушили оркестр. Белогвардейский Париж устроил кошачий концерт.

Гимн кончился. Слышнее стала беснующаяся улица. Красин невозмутимо повернулся к ней спиной, снял пенсне, защёлкнул футляр.

— Товарищи, в самом центре Европы мы сейчас подняли наш красный флаг!..

Улица взревела, хотя никто из хулиганов, наверное, и не слышал ни одного слова Красина. Леонид Борисович не обращал внимания на белогвардейских молодчиков. Спокойно, немного сурово закончил своё выступление. И снова грянул «Интернационал». Но на сей раз оркестр перекрыл выкрики и свистки бесновавшихся монархистов. «Запоздавшие» полицейские очищали улицу.

А Леонид Борисович уже в саду. И снова его полонили дети. Сегодня посол их «добыча», и они не скоро выпустят его из рук.

Каждый вечер, когда на улицы наползают серо-голубые сумерки, из парадной двери посольства на рю де Греннель выходит высокий, худощавый человек, с утомлённым лицом. Несколько секунд он стоит задумавшись, потом решительно ступает на тротуар. Иногда его путь лежит к авеню де ля Бурдоне, на Марсово поле, к Эйфелевой башне. Но чаще он направляется к бульвару де ля Тур-Мобур и к Дому инвалидов, чтобы потом проследовать на набережную Д’Орсе.

На этой набережной ему часто приходится бывать и днём — ведь здесь Министерство иностранных дел Франции, а рядом Палата депутатов. Там он ещё не был, но уже через неделю после его приезда в Париж палата дала о себе знать.

loading='lazy' border=0 style='spacing 9px;' src="/i/15/565215/img14.jpg"> Депутат Поль Фор выплеснул с трибуны палаты ушат клеветы на советского посла. С каким восторгом правая и белоэмигрантская пресса подхватила сплетни. «Красин был в составе делегации русских промышленников, обратившихся в феврале 1917 года к князю Львову с требованием драконовских мер против бастующих рабочих».

«А жена Красина и его дочери за семь лет, прошедших со дня русской революции, так и не захотели посетить Россию».

Пусть себе! Конечно, Фор не стал бы обрушиваться на Красина, если бы он действительно был в составе пресловутой делегации.

Девочки скоро приедут в Париж, и он должен за эти оставшиеся несколько дней разведать самые захолустные кварталы города. На Елисейские Поля, в Лувр, в сад Тюильри они съездят на машине. А к Собору Парижской богоматери, цветочному рынку он поведёт их пешком, обязательно пешком.

Тускло горят фонари на набережной Сены. В декабре здесь почти не видно влюблённых. Студёно, неуютно. От винных подвалов на набережной Сан-Бернар несёт терпким и кислым запахом, даже слегка кружится голова.

Красин поворачивает обратно и чуть не сталкивается с третьим секретарём посольства.

— А вы почему здесь?

Секретарь хотел отговориться. Но разве можно соврать Красину?

— Сегодня моя очередь сопровождать вас, Леонид Борисович!

— Разве я поехал на официальный приём?

— Когда вы отправляетесь на приём, вас охраняют ажаны.

Красин не на шутку рассержен. Этого ещё не хватало! Не иначе, Волин, в сговоре с Любовью Васильевной, учредил охрану.

— Леонид Борисович, вы напрасно сердитесь. Только вчера у здания посольства задержали какого-то типа, пытавшегося проникнуть в дом. В кармане у него обнаружили револьвер... Вам нельзя одному разгуливать по Парижу — это может плохо кончиться.

— Вздор! Ничего подобного, они — вся эта белогвардейщина — подлецы, трусы, просто трусы...

— Вы ошибаетесь, среди них всегда найдутся фанатики!

Красин не стал спорить, хотя его так и подмывало спросить, а что бы сделал этот молодой человек, если бы в Красина стреляли? А?

Леонид Борисович улыбнулся — всё-таки хорошие товарищи, хорошие друзья работают в посольстве.

Бывший президент Франции Мильеран, вынужденный досрочно уйти в отставку в связи с победой на майских выборах «левого блока», не пропускал ни одной возможности, чтобы задеть Эррио. Эррио в предвыборной программе одним из пунктов поставил нормализацию отношений с Россией. Теперь в Париж, как триумфатор, въехал Красин.

Мильеран ринулся в бой.

«...Я спрашиваю: в силу какой преступной аберрации в момент, когда раненая, хотя и победоносная Франция так нуждается в отдыхе, спокойствии и мире, в силу какой преступной аберрации правительство установило в центре Парижа, под красным знаменем серпа и молота, главную квартиру революции...»

Уж если сам бывший президент говорит так, без дипломатических экивоков, белогвардейцы решили, что настал момент действовать. Их кормили обещаниями нового «крестового похода» против Советов, их терпели. Теперь они покажут свою непримиримость. И как знать, может быть, револьверный выстрел в Красина отзовётся таким же эхом, как выстрел Гаврилы Принципа в эрцгерцога Франца-Фердинанда. Дай-то бог!

Около дома под красным флагом никогда не бывает безлюдно. Шатаются праздные зеваки, подкупленные хулиганы — общество в основном мужское. Женщины с улицы де Греннель предпочитают ходить по противоположной стороне.

Но эта девица вот уже второй день бродит вокруг дома. Походка нервная, резкая. Она никак не может пристроить свои руки, то засунет их глубоко в карманы пальто, то прижмёт к вискам, то начнёт по одному перебирать пальцы. Она оборачивается всякий раз, когда хлопает парадная дверь посольства.

Красина товарищи из посольства посадили под «домашний арест». А если хочется подышать воздухом — есть сад. Но он тосклив, особенно сейчас, когда деревья уныло свесили голые ветви к земле. Вечером Красин всё же улизнул от своих «телохранителей», но это удалось сделать только с помощью автомобиля.

Автомобиль хорош для центральных проспектов, но на нём не так просто пробраться по кривым улочкам где-нибудь между Севастопольским бульваром и площадью Бастилии, в старинном квартале Морэ.

Здесь всё напоминает прошлое. В 1906 году где-то здесь они ужинали с Горьким и Марией Фёдоровной, перед тем как Алексей Максимович должен был отправиться в Америку.

Красину очень хочется побывать и в других районах столицы, например в «предместье страждущих» — это на склонах горы Святой Женевьевы. Или пройтись по Сан-Антуанскому предместью — посмотреть, как живёт рабочий люд Парижа.

Но он не может туда в автомобиле...

В посольстве переполох. Любовь Васильевна не отходит от окна. Куда запропастился Леонид Борисович? Ведь та подозрительная женщина, теперь известна её фамилия — Евгеньева, действительно собиралась убить Красина. Её задержали, нашли револьвер.

Леонид Борисович пробовал отшутиться, говорил, что цыганка ему нагадала иную смерть, менее романтическую. Но никто не смеялся.

Утром, чуть свет, как только курьер, подменивший швейцара, открыл парадное, в вестибюль ввалился полный и очень плотный человек неопределённого возраста.

— Вам кого угодно? — спросил курьер, удивлённый столь ранним визитом.

— Красина, — пробасил мужчина, и по тому, как правильно была названа фамилия, курьер понял, что перед ним русский.

А этот странный русский удобно уселся в кресло, как бы демонстрируя всем своим видом, что уходить отсюда он не намерен.

— Позвольте поинтересоваться, вы по какому делу к послу?

— Да мне хотелось бы убить его... — Мужчина смерил курьера оценивающим взглядом. Тот был высок, кряжист, с огромными кулаками. Мужчина вздохнул и так же спокойно бросил: — А если это не удастся, то хоть избить...

В это время подошёл швейцар. Вдвоём с курьером они подхватили «гостя» под руки и передали дежурным ажанам. Документы задержанного засвидетельствовали, что он бывший казачий офицер.

Красин принял это новое известие спокойно. Конечно, он прибыл в Париж вовсе не за тем, чтобы подставлять свой лоб под пули белогвардейского фанатика. Значит, действительно нужно поберечься. Но своих прогулок не отменил.

«Советский граф», «генерал», «христопродавец», «изменник», «дезертир» — как только не величали белоэмигрантские газеты бывшего русского военного агента в Париже, бывшего графа, бывшего царского полковника и бывшего генерала Временного правительства — Алексея Алексеевича Игнатьева.

«Бывшему» было трудно. Очень трудно. Хотя он и отшучивался, мол, «от гусей отстал, а к лебедям не пристал», но «гуси» щипали его со всех сторон. Белоэмигрантов волновал не столько сам Игнатьев, — мало ли «бывших» осталось там, в России, с большевиками, сколько те 200 миллионов казённых денег, хранителем которых был бывший военный агент. Конечно, деньги лежали в банке, но «Банк де Франс» имел счёт только на Игнатьева.

Двести миллионов! И хотя франк заметно отощал, не то что разъевшийся доллар, заполучить эту кругленькую сумму на дела антисоветские — об этом мечтали тоже «бывшие» из белогвардейского «Общевоинского союза» и «Союза Галлиполийцев». Да и «бывший посол» Маклаков лелеял ту же думку.

Шли годы. Но Игнатьев стоял у «денежного ящика», как часовой, и эмигранты ничего с ним не могли поделать.

Зато господин председатель совета министров Франции Пуанкаре мог. Он и уведомил Игнатьева, что всякие деловые отношения с ним порываются и текущий счёт Игнатьева в «Банк де Франс» закрывается. Этого следовало ожидать. Но как обидно, что такое печальное событие произошло незадолго до восстановления дипломатических отношений с СССР. Ещё немного — и Игнатьев смог бы передать эти деньги советскому послу, после чего считал бы, что он с честью выполнил долг перед Россией.

Неожиданно помощь пришла от жены. Эта скромная, тихая женщина вдруг заявила — «повоюем». Нужно опротестовать решение Пуанкаре через суд.

Игнатьев засел за составление соответствующего документа. И через несколько дней принёс его политическому врагу Пуанкаре, сенатору де Монзи. Сенатор пришёл в восторг. Да, славно, славно можно будет насолить этому зазнайке — Пуанкаре. Недаром его, де Монзи, считают хитрейшим и умнейшим юрисконсультом. Сенатор говорил правду. Уже через несколько дней Монзи добился, что суд задержал выполнение приказа Пуанкаре. А вскоре грянуло 12 мая 1924 года, и к власти пришёл Эррио.

Через некоторое время Алексей Алексеевич с облегчением узнал, что в Париж приехал Красин. Вот теперь — действительно, всё. Остаётся только передать с рук на руки документы. Хотя нет, он обманывает самого себя. Ведь ему-то хочется «пристать к лебедям». Ему хочется в Россию. Скоро 20 лет, как он её покинул. А примут ли «бывшего», поверят ли, оценят его бескорыстное служение Родине? Ведь совсем недавно, повстречавшись на Лионской ярмарке с хорошими русскими людьми, обслуживавшими Советский павильон, он по их совету съездил в Берлин. Вернее, чуть ли не пешком шёл, так плохо в послевоенной Германии с транспортом. Был в Советском посольстве. Там ответили неопределённо — мол, запросят руководство. Правда, посла не было. И разговаривал он с советником. Но с того дня уже много воды утекло.

Говорят, что Красин был правой рукой Ленина, комиссар, член большевистского Центрального Комитета, может быть, ему и не надо «запрашивать руководство», чтобы выдать Игнатьеву советский паспорт и визу в СССР...

Игнатьев размечтался. Сколько раз он читал, сколько раз слыхал от русских об их тоске по простой берёзе...

Сентиментальность? Нет! И не поймут это те, кто прожил всю жизнь на родной земле. Берёзка — а ведь во Франции они не растут, во всяком случае он их не видел.

Игнатьев решительно берётся за перо. Письмо короткое. Он просит советского посла принять бывшего военного агента России.

Письмо Игнатьева принесли вместе с газетами. Леонид Борисович имел обыкновение читать сначала газеты. И белоэмигрантские тоже. Хотя суворинское «Вечернее время» даже в руках держать неприятно. Письмо Игнатьева случайно попалось ему на глаза. Какое совпадение! Вот письмо Игнатьева, а вот суворинские газеты. Господи, чего только тут нет. И конечно, вывод, что переход «генерала графа Игнатьева на сторону большевиков — измена русскому делу».

Н-да! Красин, конечно, слыхал об Игнатьеве. Знает он и о его появлении в Берлине, его просьбе выдать советский паспорт.

Но Игнатьев так долго пробыл во Франции, так усердно работал на «войну до победного», что он, наверное, и не представляет, какие перемены произошли у него на родине. Нет той России, по которой он томится, скучает. Нет даже того мужика, которого он знал в своём Чертолинском имении, не говоря уже о тех кавалергардах, пажах, великосветских львицах, с которыми был на короткой ноге.

За него, правда, говорит и вот эта белоэмигрантская травля, и то, что он сохранил для России 200 миллионов франков.

Но их ещё нужно получить.

Леонид Борисович вызвал секретаря.

— Ко мне придёт на приём бывший военный агент России и бывший граф Алексей Алексеевич Игнатьев. Очень прошу вас встретить его как подобает, даже с некоторой торжественностью. И вот ещё что, когда будете провожать в мой кабинет, откройте дверь и громко, внятно скажите: «Товарищ Игнатьев». Поняли? Товарищ, а не гражданин и не господин. Это важно.

Знакомый двор, посыпанный мелкой промытой галькой. И незнакомая приёмная, на площадке парадной лестницы. Видимо, посольство ещё не обжилось.

Рослый блондин с большим чубом, русский, в этом нельзя ошибиться, вскочил из-за стола навстречу Игнатьеву.

— Леонид Борисович уже предупреждён о вашем приходе и просит вас обождать.

«Ишь ты, предупреждён! Наверное, из окна увидели. Хотя, кто из этих людей может знать его, Игнатьева, в лицо? Ну да не стоит ломать голову». Игнатьев оглядывается. Как здесь стало чисто, прибрано. И в то же время просто. Эту простоту он почувствовал уже по тому, как секретарь назвал посла по имени и отчеству. Такое только в России встретишь.

Блондин тряхнул чубом, широко открыл дверь в кабинет.

— Товарищ Игнатьев!

Игнатьев даже приостановился. «Товарищ»!..

Красин из-за своего стола заметил замешательство Игнатьева.

Что же, расчёт оказался правильным. Бывший граф, если он действительно хочет стать советским человеком, должен сразу почувствовать, что ему «открыли двери», остальное ещё нужно заслужить.

Красин говорил вначале более сурово, чем обычно. И это тоже было оправдано. Генерал Временного правительства встретил Октябрьскую революцию во Франции, а не в России.

Игнатьев это понял сразу. И ни о чём не просил.

Разговор протекал в простом деловом тоне, свойственном Леониду Борисовичу. Он был любезен, шутил, с удовольствием выслушивал характеристики деятелей Французской республики, которые давал Игнатьев.

В конце беседы Игнатьев и Красин обменялись письмами, которые набросали тут же, за столом посла.

«(Бумага с государственным гербом СССР)

г. Париж, 15 января 1925 года.

№ 248

Бывшему Военному Агенту во Франции А. А. Игнатьеву.

В предвидении предстоящих переговоров с французским правительством по урегулированию финансовых вопросов, я считаю необходимым предложить Вам поставить меня в курс тех русских денежных интересов, кои Вы охраняли здесь по должности Военного Агента до дня признания Францией Правительства СССР.

Полномочный представитель СССР во Франции

Л. Красин».

«(Бумага на бланке Русского Военного Агента во Франции)

на № 248

Полномочному Представителю СССР во Франции Л. Б. Красину

г. Париж 17-го января 1925 года.

Я счёл долгом принять Ваше обращение ко мне от 15-го января за приказ, так как с минуты признания Францией Правительства СССР оно является для меня представителем интересов моей Родины, кои я всегда защищал и готов защищать.

А. Игнатьев».

«Часовой» сдал свой пост «разводящему», но ещё пройдёт много лет, когда его заслуги будут признаны и бывший генерал Временного правительства станет советским генералом.

В конце декабря 1924 года было организовано Советское торгпредство, и уже 1 января нового, 1925 года оно начало работать.

Промышленники охотно откликнулись на советские предложения, и размещение заказов шло успешно. Операции торгпредства стали выражаться в суммах, далеко шагнувших за десяток миллионов долларов.

Перспектива политических переговоров была неясна. Эррио был красноречив, когда ратовал за франко-русское сближение! Но тогда под ним не было кресла премьера.

Видимо, это кресло имеет свойство умерять предвыборный пыл левых, как только они садятся в него.

Леонид Борисович, после первых визитов вежливости, после того, как побывал на различных официальных и неофициальных приёмах, пришёл к выводу, что обстановка во Франции мало способствует урегулированию взаимных претензий. Кабинет Эррио неустойчив, у него много могущественных врагов.

Красин при первом же визите к премьеру поставил вопрос о возвращении Советскому Союзу военных судов Черноморского флота, интернированных Францией в Бизерте. Эррио ещё до признания СССР обещал это сделать.

Красин не случайно начал с флота. Его принадлежность Советскому Союзу никем не оспаривалась. Значит, весь вопрос сводился к доброй воле французского правительства. Вернув корабли, оно тем самым продемонстрировало бы своё желание идти по пути нормализации отношений с СССР.

Эррио повёл себя в этом деле как-то странно. Оказывается, своей властью он флот вернуть не может, все документы по этому делу направлены в особую комиссию, а господин посол, конечно, должен знать, что в комиссии всякий вопрос, касающийся СССР, так или иначе увязывают с признанием Москвой старых русских долгов.

Что же, Леонид Борисович мог только доставить себе удовольствие в самых незначащих фразах дать почувствовать премьеру, что он понимает его неловкое положение, возникшее в связи с отказом выполнить им же данное обещание.

Эррио поспешил распрощаться.

Вскоре Красин уехал в Москву, чтобы поделиться первыми впечатлениями о франко-советских политических отношениях.

Кабинет Эррио недолговечен. Он не справляется, да и не в его силах справиться с эмиссией франка. Франк катастрофически падает в цене, страна наводняется бумажными купюрами. Франк свалит кабинет Эррио. Но если к власти придёт, скажем, Пенлеве, это ещё больше затруднит ведение политических переговоров. Собственно, Пенлеве не так уж страшен, но в Министерстве иностранных дел тогда наверняка воцарится Бриан, а в Министерстве финансов — Кайо, с ними будет тяжелей.

Не так уж много времени прошло с тех пор, как Леонид Борисович покинул Москву, чтобы обосноваться в Париже. Но только подъезжая к белокаменной, понял, как соскучился. И не только по Москве, а вообще по России. Вспомнились последние годы. Англия и Голландия, Германия и Италия, Франция. Но только в России он дома. После смерти Ильича ему стало труднее работать.

Ильич! Сколько раз вдвоём в кремлёвском кабинете они мечтали о будущем, решали сотни вопросов, спорили. Но всегда понимали друг друга. Теперь Ильича нет, и что-то изменилось. Он слишком мало бывает в Москве, чтобы ответить на этот вопрос. Но ясно, что тот холодок, который был всегда между ним, Красиным, и Сталиным, теперь ещё больше усилился.

Вот, бывало, Владимир Ильич вспылит, пообещает выгон «с треском», а вечером придёт к нему в кабинет и ругается, что Красин всё ещё корпит над бумагами, мало отдыхает. Схватит за плечи и вон из кабинета — к Надежде Константиновне чай пить.

Пожалуй, и сейчас кое-кто в Москве позлорадствует относительно не слишком-то удачного начала переговоров с Францией!

Вернувшись в Париж из Москвы, Красин сразу же почувствовал, что Франции ныне не до России. В парламенте никто и не вспоминал о русских долгах, никого не интересовал и ход переговоров с СССР.

Франция жила правительственным кризисом. Вернее, не Франция, а те её круги, с которыми Леониду Борисовичу так или иначе, как послу, приходилось всё время сталкиваться.

Каждый день Советское посольство отправляло в Москву краткую рапортичку о ходе парламентской борьбы. Эррио заботился только о собственной голове, причёска его уже не интересовала.

В один из таких дней, когда на улице де Греннель было затишье, Любовь Васильевна зашла в кабинет мужа.

— Ты сможешь сейчас поехать со мной?

Красин хотел было поинтересоваться — куда? Но не спросил, вообще-то ему всё равно. Ехать не хотелось. И только уловив за дверью торопливый шёпот дочерей, он согласился.

День выдался прохладный. В прозрачном мартовском воздухе был слышен каждый звук. Уж этот Париж! Автобусы визжат, скрипят, хоть зажимай уши. Шофёры не любят притормаживать и нещадно жмут на клаксоны. Какое разительное отличие от Лондона! Там улицы только шуршат.

Надрывный скрежет тормозных колодок возвестил, что они приехали.

Музей восковых фигур. И что это Любовь Васильевне взбрело в голову? Хотя дочкам будет интересно.

Красин пропустил своих «дам» вперёд, на минутку задержался. Когда оглянулся, они исчезли, словно уже не раз бывали в этом доме.

Леонид Борисович настроен скептически. Конечно, воск хорошо передаёт фактуру человеческой кожи. Из него можно вылепить всё, что угодно. Но вот перед ним фигура Робеспьера, разве он таким был? Прилизанным адвокатишкой? Нет. Красин как бы видит его в последние часы жизни — изуродованного палачами, с простреленной челюстью. В час казни её поддерживала холщовая повязка.

А это что за господин? Любовь Васильевна сделала шаг назад, чтобы полюбоваться эффектом. Дочки взялись за руки — они ждали улыбки отца, чтобы пуститься в пляс.

Красин узнал себя. Но не улыбнулся. Фигура сделана мастерски. Среди «знаменитостей» он первым из советских людей удостоен такой «чести». Но почему-то не хочется смотреть на своего воскового двойника. В нём нет жизни. Таким Красина увидят только в гробу.

Прогулка не принесла радости.

Машина резко затормозила у дома № 25 по улице de Marignan. Видно, не часто у этого крыльца останавливались автомобили. Консьержка явно перепугалась. Из машины вышел пожилой человек, приветливо поднял шляпу.

— Могу ли я видеть господина Онегина?

Консьержка заметила, что господин говорил с лёгким иностранным акцентом. Потом ей в глаза бросился красный флажок на радиаторе автомобиля. Русский, советский!

— Как же, как же, месье Онегин дома... но он очень болен... — Консьержка приготовилась к длинному монологу.

Но Красин не стал слушать. Если Александр Фёдорович болен, то тем более он должен его немедля навестить.

Когда Леонид Борисович вошёл в квартиру, то сразу вспомнил Анатоля Франса. Это у него он читал о квартирах, в которых стены сделаны из книг. Огромнейшие шкафы тускло поблёскивали кожаными корешками. В промежутках между шкафами — картины, портреты, акварели. Да, это квартира-музей. «Онегинский музей», хранящий бесценные реликвии — пушкинские рукописи, издания его сочинений, переводы, в общем, всё, что связано с Пушкиным.

Онегин — как это гармонирует с именем Пушкина! Может быть, фамилия и повинна в том, что Александр Фёдорович посвятил свою жизнь служению памяти Пушкина? Нет, это прозвище, полученное гимназистом Александром Отто за его любовь к Пушкину. Прозвище давно стало единственной и законной фамилией.

Александр Фёдорович оказался в своём кабинете. Это был глубокий старик. Он сидел в удобном кресле с высокой спинкой, ноги, укутанные пледом, покоились на низенькой скамейке. Седая щёточка бровей скрывала выцветшие, но внимательные, изучающие глаза.

Красин представился.

Онегин не ожидал такого гостя. Разволновался.

Леонид Борисович опустился на низенький пуфик, рядом с хозяйским креслом.

Встречаясь чуть ли не каждый день с русскими, которых судьба забросила во Францию, Красин знал, что уже после первых слов приветствия его засыпят вопросами о России, Москве, Питере. Онегин волновался, но молчал. Наверное, он уже не помнит ни России, ни Москвы, ни Петербурга. С 1881 года этот человек безвыездно живёт в Париже, охраняет и приумножает сокровища своего музея.

Красин заговорил о Пушкине, пушкинских местах, где ему довелось побывать. Старик оживился. Он понял, что «красный посол» не только умён, но и великолепно образован. Много знает, встречался с интересными людьми. Они говорили по-русски, и это было тоже праздником для хозяина.

Теперь уже слушал Красин. Онегин говорил тихо, с натугой. В интонациях его голоса легко было угадать подлинную любовь и даже страсть к тому, что уже давно называют «Пушкинианой». Но что слова...

Александр Фёдорович силится встать: окаянная подагра!..

Красин помогает Онегину подняться с кресла. Хозяин открыл какой-то ящик стола и вытащил из него пакет, объёмистый, пожелтевший.

— Я, милостивый государь, ещё в шестидесятых годах прошлого столетия начал собирать всё, относящееся к Пушкину. Но вот эта реликвия, сделавшая музей музеем, была подарена мне Жуковским. Нет, нет, не тем, не Василием, а его сыном Павлом, с которым я имел честь состоять в дружбе с гимназических лет. Это была рукопись Пушкина...

...В 1883 году Павел Васильевич Жуковский, сын прославленного поэта, до того довольно легкомысленно распоряжавшийся доставшимися ему в наследство от отца пушкинскими реликвиями, сделал серьёзный шаг. Он отдал своему другу пакет с семьюдесятью пятью, большей частью неизданными, произведениями, Пушкина. Ещё через два года он подарил Онегину бумаги, хранившиеся в семье Жуковских и имевшие отношение к обстоятельствам дуэли и смерти гения русской литературы. Тогда же Онегин получил от Жуковского первое посмертное издание сочинений А. С. Пушкина.

Почти ежегодно Павел Васильевич Жуковский прибавлял к коллекциям Онегина новые сокровища; в числе их была подлинная маска с лица погибшего поэта, портрет Пушкина в гробу и многое другое. На титульном листе первого тома сочинений Пушкина была резолюция царя Николая I, ненавидящего поэта. Царь писал о своём согласии на издание собраний сочинений Пушкина: «Согласен, но с условием выпустить всё, что неприлично из читанного мною в „Борисе Годунове“, и строжайшего разбора ещё неизвестных сочинений».

Потом Красин не раз заезжал на улицу de Marignan. Если Александр Фёдорович чувствовал себя сносно, они бродили по комнатам, рассматривали книги, рукописи перевода «Пиковой дамы», сделанного Мериме, или любовались картинами А. Иванова, Тараса Шевченко, Похитонова. Онегин давно уже собирал не только пушкинские автографы, но и рукописи Тургенева, Толстого, Гоголя, Лермонтова, Герцена.

Красин чувствовал, что старик чего-то не договаривает.

Собственно, свой первый визит к Онегину Леонид Борисович нанёс не только с познавательной целью. Ему было известно, что в Москве и в ленинградском Пушкинском доме очень беспокоились за судьбу Онегинского музея. Александр Фёдорович стар, всё время болеет. В 1920–1921 годах до Москвы докатились слухи, что он умер, а музей не то пошёл с молотка, не то продан в Америку. На поверку слухи оказались ложными. Онегин жив, содержит свой музей в идеальном порядке и даже несколько пополнил коллекции.

Красин как-то вызвал Александра Фёдоровича на откровенность, и старый пушкинист признался, что очень обеспокоен судьбой музея. Жить ему осталось недолго. А музей? Онегин рассказал Красину, что ещё 30 апреля 1909 года он уступил своё собрание в собственность императорской Академии наук. Но по договору, подписанному с русским послом в Париже, Извольским, всё имущество музея оставлено Онегину на пожизненное хранение. Те 10 тысяч рублей, которые он получил от академии, были предназначены только для пополнения коллекций и содержания их в надлежащем порядке. Прошли годы. Грянула мировая война. Извольский сбежал из Парижа, когда к нему подходили немцы. Онегин остался. А потом революции в России — Февральская, Октябрьская. И захлопнулась дверь. Пугающие слухи и злобное шипение белоэмигрантского отребья. Кто такие большевики? Осталась ли в России Академия? И вообще, интересует ли новых хозяев бывшей империи наследие дворянского писателя Пушкина? Ничего этого Онегин не знал. Его личные средства давно иссякли. Не осталось и здоровья...

Александр Фёдорович замолчал, беседа его утомила...

Не было необходимости продолжать рассказ. Леонид Борисович знал о музее многое, и его визиты к Онегину не были случайными. Ещё до отъезда из Москвы Красин со слов Анатолия Васильевича Луначарского узнал о поездке в Париж в 1922 году представителя Пушкинского дома Академии наук и о его переговорах с Онегиным. Представитель оказался недостойным порученной миссии, переговоры неожиданно оборвались. Это, конечно, усложняло общение Красина с Онегиным.

Леониду Борисовичу, когда он бывал здесь, у Онегина, делалось просто не по себе от мысли, что он не сумеет, не сможет убедить старика завещать свои уникумы советскому народу. И это действительно трудно было сделать. Но Красин не жалел сил.

Прежде всего он распорядился выделить музею необходимые средства, связался с Пушкинским домом в Ленинграде и часами рассказывал Онегину о том, как почитают, как любят Пушкина на родине, показывал ему новые издания поэта, виды города Ленина, Святогорского монастыря.

Онегин заколебался. Старый договор с императорской академией теперь его ничем не связывал. Не было империи, не было и Извольского, поставившего свою подпись под договором. Но осталась Россия, осталась родина Пушкина, и его, Онегина, родина. Остался русский народ, который так любил поэт. И что-то далёкое, забытое тронуло душу старика.

Однажды под вечер Красин завернул на знакомую улицу, к знакомому дому. Позвонил. Дверь открыл высокий, подтянутый мужчина с пышными усами. Он был немолод, но держался прямо. Мужчина покидал квартиру Онегина. Никто его не провожал. Красин вежливо уступил дорогу и машинально приподнял шляпу. Мужчина вгляделся в его лицо и отпрянул. Красин только удивлённо пожал плечами. В кабинете, откинувшись в кресле, сидел Онегин. Старик был необыкновенно взволнован. Он пытался налить в стакан какие-то капли, но руки его дрожали, лекарство растекалось по столу. Заметив Красина, Онегин приподнялся, хотел что-то сказать, потом махнул рукой и, обессиленный, опустился в кресло.

Только через несколько минут Александр Фёдорович обрёл дар речи. Оказалось, что музей посетил бывший жандармский генерал. Онегин так и не понял, чего добивался этот господин, но ясно, что русские белогвардейцы вспомнили о музее и не прочь прибрать его к рукам.

Красин успокоил Онегина. Отвлёк его от печальных мыслей. Рассказал о былых стычках с жандармами.

Онегин заулыбался. Потом, как-то хитренько хмыкнув, поднялся с кресла и достал всё тот же пожелтевший пакет с пушкинскими рукописями. Наугад вытащил одну и показал Красину:

— А как, по-вашему, милостивый государь, что это за цифра вот тут, в правом углу красным карандашом выписана?

Красин взял в руки лист писчей бумаги большого формата. В правом углу стояла цифра 9. Леонид Борисович посмотрел на свет — бумага имела водяной знак «Хлюст 181». Не очень чётким почерком надпись «Борис Годунов» и ниже: «После сцены VI». На обороте листа список действующих лиц I части.

Онегин продолжал улыбаться.

— И не говорите, батенька, иной раз и жандармы полезны могут быть. Эту вот циферку «9» жандармский карандашик в III отделении начертал...

Как только Александр Сергеевич умер, явились голубые архангелы, опечатали рукописи покойного, свезли их в дом у Цепного моста, тщательнейшим образом прочли и пронумеровали... Все тетради, каждый листок-с... Потом архив этот бесценный возвратили семье. Рукописи родственники раздавали друзьям по листочку, а когда и целыми тетрадями. И ведь куда только эти листочки не заносило? В Сербии, в Белграде нашлись, в Польше, да и здесь, в Париже, их немало оказалось. И вот как попадёт ко мне в руки листочек со стихотворениями Александра Сергеевича, первым делом гляжу, есть ли красная циферка в правом углу? Нет — значит, насторожись. Одно из двух: или рукопись была отдана кому-то самим Пушкиным, или подделка. Бывает и такое, бывает!.. Иногда и с красной цифирью подделка. Но такую хитрую, с цифрой-то, только по основному фонду проверить можно, а он-с в Румянцевском музее. Так-то, батенька, с жандармами дела обстоят...

Старик замолчал.

Красин поднялся. Ему пора было в посольство. И он не знал, увидится ли ещё когда-нибудь с этим человеком. Но почему-то сегодня у него появилась уверенность — наследие Пушкина вернётся на родину поэта.

В марте 1925 года парижские газеты сообщили «о смерти господина Онегина». Музей опечатали. Онегин перед кончиной завещал все свои коллекции Пушкинскому дому.

Эррио пал. Как и предполагал Леонид Борисович, новое правительство возглавил Пенлеве, а в Министерстве иностранных дел сел Аристид Бриан.

«Корабль покатился вправо».

18 апреля. Красин, закончив приём сотрудников, собирался зайти домой, выпить чашку кофе.

Голоса в приёмной возвестили, что кто-то желает видеть посла. Дверь открылась, и секретарь растерянно произнёс:

— Бриан!

Не «министр», не «мёсьё», не «господин», а просто: Бриан!

В кабинет неторопливо вошёл слегка сгорбившийся, поседевший брюнет. Усы, когда-то в молодости пушистые, теперь обвисли, опустились к подбородку. В зубах дымилась сигарета.

Не говоря ни слова, Бриан схватил Красина за обе руки и принялся их деловито пожимать. Пока длилось рукопожатие — министр иностранных дел был вынужден молчать, иначе сигарета выскочила бы изо рта.

Леонида Борисовича трудно было чем-либо удивить. Но Бриан сумел это сделать. Если бы сторонний наблюдатель увидел эту сцену, то, наверное, умилился бы, так могут встречаться только давние и самые задушевные друзья.

Вспомнились слова Клемансо. Он когда-то очень метко охарактеризовал Бриана как «человека ничего не знающего, но всё понимающего».

После первых слов приветствия Бриан хозяйским взглядом окинул кабинет посла, подошёл к балкону, заглянул в сад. Поинтересовался, не нужно ли чего, как содержится здание, а заодно спросил, как идут дела в торгпредстве.

А потом ласково, проникновенно заговорил о дружбе, недоразумениях и, конечно же, надеждах ликвидировать их в самое ближайшее время. Красин, проводив высокого гостя до парадных дверей, так и не понял — с какой целью был нанесён этот неожиданный визит.

Потом они встречались в Министерстве иностранных дел. Красин плохо верил в «дружбу» льстивого министра, говорил с ним резко и откровенно.

Бриан увёртывался от главного. Обвинял в ведении «красной пропаганды» в ущерб французским интересам. «Не с кем разговаривать» — так резюмировал Леонид Борисович итог предварительных бесед с новым министром иностранных дел.

Не сдвинулась с места столько раз обсуждавшаяся проблема возвращения Советскому Союзу черноморских судов. Сорвались переговоры с банком «Насьональ де Креди» о финансировании франко-советской торговли. А тут ещё приспела выставка.

* * *

Поистине, послы должны быть мастерами на все руки. И во всяком случае, профессионально разбираться не только в политике, экономике, но и в вопросах искусства, да и мало ли ещё в чём.

В своё время французское правительство предложило Советскому Союзу принять участие в Парижской международной выставке декоративных искусств и художественной промышленности.

Выставка должна была открыться в мае 1925 года, но готовиться к ней начали буквально с первых дней пребывания Красина в Париже.

До открытия выставки оставалось четыре месяца. За это время там, в Москве, должны составить проект павильона, отобрать экспонаты. А затем всё это нужно переправить в Париж и успеть оформить залы.

Советское правительство поручило всю подготовительную работу Наркомату просвещения. Нарком — Анатолий Васильевич Луначарский — человек слова, он не даст дремать членам Выставочного комитета.

Но Луначарский в то же время и беспокоил Красина. Ведь кто-кто, а Леонид Борисович хорошо знал широкую натуру своего старого товарища и друга. Как бы Луначарский, увлёкшись, не задумал прислать на выставку весь Эрмитаж и Русский музей, экспонаты которых прославили искусство России прошлых столетий. Выставка, по мнению Красина, должна была отразить современное состояние декоративного искусства и художественной промышленности Советского Союза, показать заботу партии и государства о художниках и народных умельцах. Показать, что после всего, вынесенного страной, после неимоверных лишений и тягот, в ней не заглохли таланты, что их растят и пестуют.

Выставка обязана содействовать культурному общению Франции с Россией советской.

Конечно, можно было бы показать французам уникальные произведения старинных русских мастеров, кулибинские часы, чеканы, гарднеровские фарфоровые фигурки. Но такому показу возрадовались бы только белогвардейцы. Это прошлое России. Нет, на выставке должна быть новая Россия — советская. Есть советские плакаты, есть замечательные театральные декорации Художественного, Малого, Александринского театров, есть, наконец, ситец. Не тот, который прославил старую Россию, — советский ситец, с новым рисунком. Наверное, найдётся и фарфор, расписанный не георгиевскими эмблемами, не царскими вензелями, а советской символикой.

Красин написал обо всём этом подробное письмо в Москву. Луначарский подключил к работе по подготовке выставки Русский музей, Монетный двор, Ленинградский фарфоровый завод, Академию художеств, текстильные фабрики. Трудились виднейшие архитекторы и художники.

А в Париже, в советском павильоне, командовал Маяковский. Он, буквально, дневал и ночевал здесь. Художник и поэт, Владимир Владимирович вложил в оформление павильона свой вдохновенный талант.

И наконец, 4 июля 1925 года — день открытия советского павильона.

Но разве может вместить всех гостей небольшой зал!

Красин предвидел, что желающих присутствовать на церемонии открытия павильона будет значительно больше, чем позволит помещение. Поэтому он заранее договорился с генеральным комиссаром выставки, что открытие советской части произойдёт не в советском павильоне, а в огромнейшем «Зале конгрессов» в Гранд-Палэ.

Зал переполнен. Леонид Борисович внимательно приглядывается к толпе. Кого тут только нет, и всё же большинство прибывших на открытие — парижские рабочие.

Это радует. Это ко многому обязывает.

Красин волнуется. Он должен найти слова, близкие французским пролетариям. Он должен сказать им, что выставка открывается прежде всего для них. Пусть они увидят своими глазами, как живут, как трудятся и радуются русские рабочие, крестьяне, пролетарская интеллигенция, как растёт страна, которой они сами управляют.

В президиуме столпились официальные лица — сенаторы, члены парламента, даже финляндский посланник пожаловал. И конечно, писатели, художники. В первых рядах — агенты торговых фирм.

Министр просвещения Франции обещал прибыть собственной персоной. Из-за него открытие советского павильона отложили на несколько часов. Он, видите ли, был занят.

Давно пора начинать, а министра нет.

Бог его знает, когда пожалует? Ведь министр-то — де Монзи. Красин вспоминает характеристику, которую дал де Монзи Игнатьев. Впрочем, и Леонид Борисович уже не раз встречался с этим «другом» Советской России, успел убедиться в правоте игнатьевских слов.

Де Монзи опоздал почти на час.

Он был чем-то расстроен. Свита министра вежливо улыбалась. Де Монзи пожал руку послу, кивнул работникам посольства и даже не извинился за опоздание.

Красин встал со своего места в президиуме. Вышел на авансцену. Речь его была краткой. Зал дружно аплодировал. Де Монзи хмурился.

Он выступил следом за Леонидом Борисовичем. Безобразно выступил, глупо.

Зал жиденькими хлопками отозвался на выкрики министра.

Красин объявил павильон открытым.

Часть советских экспонатов находилась в Гранд-Палэ, где начинался их осмотр. Красина задержали рабочие, те, кто принимал участие в строительстве советского павильона.

Они очень трогательно, с большим радушием преподнесли послу букет красных роз.

Почётные гости уже переходили улицу, направляясь к советскому павильону.

Когда появился Красин, а за ним с огромным красным букетом Любовь Васильевна, толпа рабочих, терпеливо ожидавшая окончания церемонии, разразилась рукоплесканиями. Послышались слова приветствия в адрес Советского Союза, в адрес советского посла.

Красин чувствовал себя счастливым. Он уже забыл о выходке де Монзи. Но министр тут же напомнил о себе. Совершенно позеленев от злости, де Монзи закатил истерику:

— Это политическая демонстрация! Это повторение того, что было в декабре на вокзале, я пришёл сюда на открытие художественной выставки, а не на политический митинг!..

Официальные французские представители чувствовали себя страшно неудобно.

Леонид Борисович как ни силился сдержаться — расхохотался. Смеялись и рабочие.

Де Монзи кинулся вон с выставки. За ним, пряча глаза от стыда, пошли и остальные официальные лица. Рабочие уже не смеялись, они свистели, улюлюкали.

А когда де Монзи уселся в машину, грянул «Интернационал». Его пела группа французских рабочих.

И под звуки пролетарского гимна Красин вошёл в советский павильон.

Прошло лето. Вновь порыжели каштаны на улицах Парижа.

Осенняя атмосфера царила и в переговорах между Красиным и французским министром иностранных дел. Уже сколько раз и Бриан и Пенлеве признавали, что черноморские суда принадлежат СССР, сколько раз писались и переписывались по этому поводу ноты. А суда всё ржавели в Бизерте.

И снова начинались утомительные переговоры. Французы опять вспоминали о долгах, договорённость, казалось уже достигнутая, рассыпалась, как карточный домик.

5 сентября 1925 года Красин уехал в Москву. Ненадолго, как он думал. В Париже его ждали дальнейшие переговоры. Они должны были охватить большой круг политических проблем.

Но в Париж Красин уже вернулся только для того, чтобы сдать дела и уехать на юг Франции лечиться.

Болезнь — злокачественное малокровие, — ранее теплившаяся в этом могучем организме, вдруг активизировалась, приступ следовал за приступом.

На юге ему стало лучше. Болезнь отступила. И он поверил, что надолго...

3 ноября 1925 года Москва известила, что Красин назначен полпредом в Англию. Но выехать в Лондон он не мог. Необходимо было ещё длительное лечение и отдых.

Глава двенадцатая. Скорбные бюллетени

Настала осень 1926 года. Ла-Манш встретил лёгкой качкой. А ведь был уже конец сентября, и пролив в это время бурлит. Но сегодня день выдался ясный, тихий. Красин не покидал своего шезлонга, уютно пристроившись в тени от большой пароходной трубы.

Леонид Борисович смотрел на море. Сколько раз приходилось ему пересекать этот пролив, и море то ласково приветствовало его, то грозно предупреждало о надвигающихся бурях. Теперь встреча с морем навевает тоску. Так же как и на юге Франции, в Антибе, где он лечился. Эта бескрайняя ширь — сама вечность. А ему в его положении ближе небытие.

Ещё на юге Франции ему, может быть впервые за 55 лет, пришла в голову с поразительной отчётливостью мысль — жизнь кончается. И уже идёт счёт последним дням. Но никто из близких не должен чувствовать этого...

В письмах к друзьям он меньше всего касался своего здоровья. Отшучиваясь, он писал Анатолию Васильевичу Луначарскому, что стал «вампиром». А ведь это было не смешно. Два раза в неделю на Ривьере и потом в Париже ему делали переливание крови. Врач почему-то всегда был недоволен донорами. А их было много, чудесных людей. Вся торгпредовская и посольская молодёжь наперебой предлагала свою кровь. Когда о болезни Красина узнали французские рабочие, то в посольство буквально началось паломничество — приходили совершенно незнакомые люди с предложением дать кровь советскому послу. Чаще других давал кровь доктор, лечивший Красина. У него подходящая группа крови. Это был его главный аргумент. Снимет пиджак, засучит рукав рубашки и спокойно приказывает помощнику нацедить в шприц 200–250 кубиков крови.

Переливания помогли. В Париже, после возвращения с Лазурного берега, Леонид Борисович чувствовал себя превосходно, даже перестал делать анализы крови. Красин грустноулыбнулся, вспомнив, как там, на Ривьере, домашние были удивлены, когда однажды утром на его столе нашли «бюллетень о здоровье Л. Б. Красина». Он сам составлял этот бюллетень и сам его подписывал.

А вот тут, в Ла-Манше, в голову лезут самые мрачные мысли. Так нельзя. В Лондоне предстоит нелёгкая работа, и ему потребуются силы — и физические и душевные. Придётся возобновлять деловые и дружеские связи, наносить десятки визитов, вести изнурительные переговоры.

Леонид Борисович встал с шезлонга, прошёлся по палубе, поискал Любовь Васильевну и, не обнаружив её, полез в машинное отделение. Он не мог отказать себе в удовольствии побыть хотя бы несколько минут среди рабочих людей и машин. Пароходная электростанция ему не понравилась. Она была старой, громоздкой. И Красин тут же, рядом с работающим генератором, стал объяснять пароходному электрику, как можно своими силами улучшить всё энергетическое хозяйство судна. Электрик был буквально потрясён. Он, как и все члены команды, знал, что перед ним советский посол. Но он не мог вообразить, что этот важный господин способен давать такие дельные, профессиональные советы... Конечно, всё можно переоборудовать, но пусть об этом болит голова у хозяина.

Вечерело. Впереди вырисовывались белые меловые скалы Дувра. На высоком холме над утёсами нависли башни и стены старинной крепости. Пассажиры укладывали чемоданы.

Было уже совсем темно, когда пароход причалил к пристани. Английские полисмены первыми приветствовали советского посла. Согласно дипломатическому «протоколу» что-то вещали официальные лица из Министерства иностранных дел — Фореин Оффиса. Затем нахлынули корреспонденты. Им кажется, что посол только и ждал их появления.

— Господа, я слишком устал, чтобы беседовать с вами. А к тому же, я успел забыть английский язык и ещё не виделся со своими учителями. Шесть лет назад уроки английского языка давали мне Ллойд-Джордж и Керзон. Теперь у меня будут новые учителя. Могу лишь сказать, что я очень рад вернуться в Лондон и встретиться со старыми друзьями. Надеюсь, они меня не забыли.

Два часа в вагоне специального поезда, и, наконец, вокзал Чэринг-Кросс.

Леонид Борисович был доволен, что заранее распорядился снять частную квартиру. Ему не хотелось сразу же ехать в Чешем-Хауз, в роскошные и такие неуютные апартаменты посла, с утра слышать шум оживших комнат и комнатушек всех шести этажей посольского дома.

Если он будет чувствовать себя хорошо, то, наверное, через некоторое время и переедет в Чешем-Хауз, а пока ему нужно позаботиться о нормальной обстановке для работы.

Он часто видел, как на второй, третий день по приезде в Лондон посла любой, пусть даже самой незначительной державы, к посольскому дому подъезжала карета. На козлах экипажа сидел кучер. Но какой! В блестящем цилиндре, в белоснежных перчатках, в накидке с огромной пелериной — ну ни дать, ни взять — лорд хранитель печати. По специальной лесенке посол взбирался в карету и удобно устраивался на кожаных подушках. Чиновник из Форейн-Оффиса садился рядом.

Среди автомобилей средневековый экипаж выглядел очень торжественно и нелепо. У дворца традиционное представление, смахивающее на маскарад — часовые в костюмах времён Тюдоров, с гофрированными жабо, алебардами. Во дворце огромные залы, тёмная мебель, тусклые полотна на стенах. И снова двери, двери...

Остановка в «зале поклонов». Вековой ритуал.

И наконец, его величество король Великобритании, Ирландии и Британских доминионов за морями, защитник веры, император Индии — Георг V.

Георг был меньше похож на свои портреты и очень похож на Николая II. Ведь они кузены.

Далее протокол. Каждое слово, улыбка, наклон головы взвешены. Наконец, посол вручает верительные грамоты королю. Грамоты приняты...

В 1924 году лейбористское правительство Макдональда установило дипломатические отношения с СССР. Однако двор заявил категорически, что «красный посол» не будет принят. К Чешем-Хаузу дворцовая карета не подъезжала ещё ни разу. Лейбористы тогда схитрили, и произошёл обмен не послами, а поверенными в делах. Поверенный в делах вручает свои полномочия не королю, а министру иностранных дел.

Что и сделал Красин, а также и его предшественник.

Нужно было покончить и с этой «этикетной дискриминацией».

Дела заставили Красина покинуть тихую частную квартиру скорее, чем хотелось, и водвориться в Чешем-Хаузе. И снова, как в Париже, в 9 часов утра посол прочитывал газеты, письма, депеши, принимал сотрудников. А потом ехал с визитами, возобновлял старые знакомства, заводил новые.

Англия переживала серьёзные экономические трудности. Безработица. Изнуряющая конкуренция с Америкой и со всей Европой. Страшные для империалистов вести с Востока, где ширилось национально-освободительное движение в английских колониях.

А разве не Россия революционизирует эти забитые, «тёмные» народы? Разве не она «подбирается» к Индии, установив добрососедские отношения с Афганистаном? Она «влезла» в Афганистан. Так кричали консерваторы. Об этом говорили в парламенте. Но Красин видел: в правящих кругах Англии нет единства. Многие, очень многие промышленники и банкиры считают, что вражда с Советами никогда не приносила пользы Англии. Судостроители, текстильщики, магнаты машиностроения были довольны тем, что Россия производит большие закупки в Англии и, что важнее всего, всегда день в день, час в час аккуратно расплачивается за приобретённое.

Не успел Леонид Борисович оглядеться в Лондоне, как конгресс консервативной партии в Скарборо вынес резолюцию, рекомендующую правительству разорвать торговые и дипломатические отношения с СССР.

Министр финансов Черчилль нагло заявил: «Я лично надеюсь, что доживу до того дня, когда мы покончим с дружескими отношениями с Советской Россией».

Да, нелегко будет здесь советскому послу.

Так пролетел месяц. Близилась 9-я годовщина Октября. Леонид Борисович чувствовал, что болезнь вновь усиливается. Возобновились головокружения. Он быстро утомлялся и теперь часто отдыхал на диване в своём кабинете. Никто из сотрудников посольства не догадывался о недомоганиях Красина. Скрывал он своё состояние и от семьи.

Но сам уже плохо верил, что и на этот раз болезнь отступит, даст ему возможность довести до конца то дело, ради которого он прибыл в Лондон.

Московские газеты в эти последние числа октября сообщали о новых успехах советской экономики. С газетных листов веяло чем-то праздничным.

Девять лет существует Страна Советов.

Красин роется в шкафу. Где-то тут лежали вырезки из английских газет за прошедшие годы.

Девять лет назад солидный и непререкаемый «Таймс» поместил телеграмму из Петрограда — это было на пятый день Октябрьской революции: «Господство Ленина, видимо, быстро идёт к своему концу».

Ещё одна вырезка, буквы полуистёрлись: 12 ноября 1917 года, «Дейли Телеграф» в передовой вещал: «Значительные массы войск отвернулись от мятежников в целом ряде центров... Возможно, что в момент, когда пишутся настоящие строки, вся эта безумная затея уже подавлена».

Красин быстро листает подшивку... Каждый день, чуть ли не два раза в день английские газеты, агентства, сообщали: «...есть все основания ожидать, что революция будет ликвидирована в течение нескольких дней», «Большевистское правительство со всеми своими странностями и донкихотскими глупостями обречено на гибель», «Социальная революция осуществлена экстремистами, которых поддерживает гарнизон. Но хотя на их стороне сила, у них не хватит ума для того, чтобы править страной».

Газетные вырезки завалили письменный стол. Красин отодвигает их. Откидывается в кресле. Но рука уже сама потянулась к перу.

«Девять лет Советской власти.

Кто думал об этой годовщине в 1917–1918 гг.?

Не пророчили ли буржуазные газеты всего мира, поддерживаемые мудрецами-политиками и экономистами всех стран, что уже через несколько недель Советская власть беспомощно сдаст захваченные позиции, не будучи в состоянии справиться с самыми элементарными задачами хозяйства, управления, финансовой политики?..»

Что это — начало статьи? Или, быть может, он просто зафиксировал на бумаге мысли, возникшие как бы в ответ на эти вот прогнозы английских газет девятилетней давности?

Леонид Борисович перечитал написанное.

Да, это начало статьи. И он напишет её, напишет для советской газеты. У него есть, что сказать советскому читателю. 9 лет Советской власти — девять лет неутомимой, напряжённой, труднейшей борьбы с голодом и разрухой, с открытыми врагами и недругами с дружеской улыбкой на лице.

Леонид Борисович не любит громких слов. Не любит и жалких. Правде нужно смотреть в глаза. Наверное, ему уже не написать статьи, посвящённой 10-й годовщине Октября. Он знает, что его болезнь — неизлечима. Если он и поверил там, во Франции, в чудо, то только потому, что эта вера нужна была ему, чтобы выполнить свою миссию в Лондоне. И вера помогла.

Но, увы, ненадолго.

Он будет бороться. Ведь он ещё ничего не успел сделать в Лондоне. Будет бороться, но он знает — пора подвести итог. А завещание?

Пусть оно звучит бодро, хотя бы вот так...

Красин вновь берётся за перо. Но потом снова кладёт его на место. Ведь завещание уже есть — его оставил Ильич. Разве Красин может что-нибудь прибавить к словам Ленина? Нет, только повторить...

«Наш вождь, наш Ленин, учил нас при жизни и приказывает теперь из гроба исполнять его завет, и там, где погибает видный, незаменимый боец, ставить на его место коллективную силу. Всё больше и больше смерть отнимает у нас сподвижников и соратников Ленина.

Но уже идёт гигантская молодая поросль, идёт смена, которая не только полностью возьмёт на свои плечи, но во многом разовьёт и усилит нашу работу.

Будем же бодры и радостны в юбилейный день Великого Октября...»

Вновь кружится голова. Шумит в ушах. А мысль застыла на одном — не нужно, не нужно писать о смерти... А может быть, нужно?

Нет, не нужно.

6 ноября посол Франции в Лондоне — де Флерио явился с визитом к советскому послу. Это был визит вежливости. Флерио счёл возможным лично поздравить Красина с национальным праздником — 9-й годовщиной русской революции. Они обменялись рукопожатиями. Рука Красина была горячая. Глаза влажно блестели. Французский посол понял — Красину нездоровится. Что же, тем лучше — визит будет коротким. Посол поспешил откланяться.

Леонид Борисович уже не слышал, как закрылась дверь за визитёром...

Он очнулся в своей спальне. Была ночь. Его лихорадило. Голова горела. У постели сидела Любовь Васильевна. Красин хотел остаться один. И он прикрыл глаза. Что-то поплыло перед ним. Быстрее, быстрее... Сердце стучало тяжело, с перебоями...

«Надо уснуть... Надо уснуть...» — приказывал себе Леонид Борисович. И уснул.

Утром, в день праздника, Красин почувствовал, что ему легче. Хотел встать. Но обнаружил, что вместо Любовь Васильевны в его спальне находится какой-то господин, чрезвычайно респектабельного вида. И только белый халат, накинутый поверх отлично сшитого смокинга, выдавал в нём врача.

Заметив, что Красин открыл глаза, господин представился:

— Лорд Даусон — врач короля!..

Леонид Борисович даже приподнялся в кровати. Но ничего не сказал. В глазах мелькнули озорные смешинки. Лорд немного смутился, пожалуй, он действительно поспешил заявить о своём звании и титуле. Ведь перед ним «красный посол», комиссар — вряд ли его проймёшь этим — «врач короля»...

Но Красин действительно чувствовал себя значительно лучше. Если бы не этот королевский эскулап, то он, пользуясь отсутствием Любовь Васильевны, пожалуй, и встал бы. Ведь сегодня такой день!

Между тем Даусон внимательно выслушал Красина, познакомился с историей его болезни.

— Простите, сэр, — Леонид Борисович взял из рук врача «скорбные листки», — я имею смелость утверждать, что лучше объясню симптомы моей болезни, нежели эти записи...

И к удивлению Даусона, Красин в мельчайших деталях, языком профессионала-врача описал свою болезнь, привёл на память данные анализов. Врач короля был поражён. Он понимал, что посла уже ничто не спасёт от смерти, и она наступит скоро, очень скоро. Понимал он и то, что больной не заблуждается относительно своего недуга. Но какое мужество, какая внутренняя собранность! У него хватает выдержки мило шутить!

Они разговорились. Наверное, «врач короля» совершил профессиональный проступок — больному не следовало так много говорить. Но, право, посол так живо, так интересно рассказывает, так умён, образован, что врач забыл, где он находится. Слушать Красина — наслаждение.

Они расстались, довольные друг другом.

Красин уснул. А когда снова открыл глаза, был уже вечер. Утомлённая ночным бодрствованием, Любовь Васильевна дремала в кресле.

Леонид Борисович поднялся. Сел на кровати. Как будто ничего, и голова не кружится. Он тихо, чтобы не разбудить Любовь Васильевну, оделся. Сегодня вечером в посольстве состоится торжественное собрание. Он чувствует себя вполне прилично и сможет пойти.

Красин взглянул на часы. Ого, уже семь! Сейчас там, в нижнем зале, начнут. Красин вышел на лестницу. До него донёсся сдержанный шум голосов. Потом вдруг всё стихло.

И полилась мелодия «Интернационала»...

Он стоял на лестнице и слушал. Слушал! Он знал, что слышит «Интернационал» в последний раз. Когда оркестр, немного затягивая, доиграл заключительные фразы гимна, Леонид Борисович с трудом подавил в себе желание крикнуть туда, вниз: «Сыграйте ещё!»

Он не спустился в зал.

Разбуженная музыкой, Любовь Васильевна увидела пустую постель, всё поняла. Кинулась на лестницу, чтобы бежать на собрание, увести этого безумного человека. И нашла его на площадке.

Красин слушал. У него было такое лицо, что Любовь Васильевна не в силах была и слова сказать.

Ещё один ноябрь сочился дождями. Их сменяли туманы. Красина душил лондонский «смок». От него не было спасения. Когда становилось легче, Леонид Борисович вызывал стенографистку, диктовал письма в Москву. Потом впадал в забытьё. У него поднималась температура, и он бредил. Что-то приказывал, вёл с кем-то деловые разговоры.

Каждый раз после обморока сознание возвращалось всё с большим и большим трудом.

Консилиум врачей послал в Москву секретное донесение, свой приговор — Красину осталось жить не более 2–3 месяцев. Но Леонид Борисович знал: врачи ошибаются, он вряд ли переживёт этот свой последний ноябрь.

И он спешил. Он требовал, чтобы ему чаще делали инъекции препарата железа. Они немного помогали. И тогда он вызывал сотрудников и, как прежде, выслушивал их доклады, отдавал распоряжения.

Ночи были страшнее всего. Ночами он не спал, время от времени терял сознание. Потом думал. Вспоминал.

Ещё недавно он писал Луначарскому, что надоело ему бродяжничать по свету. И так хочется в Россию, в Москву.

А там, в Москве, поди, уже выпал снег. Вкусно пахнёт русский снег! Особенно в Сибири. И вспоминались сибирские степи. Этот бескрайний простор. Он всегда любил степь... А сугробы Финляндии!.. Он слышит весёлый смех своих маленьких девочек. Они барахтаются в снегу...

Пришла ночная сестра. Он послушно подставил руку.

— Не причинила ли я вам боль?

Боль? Да, этот укол болезненный. Его, видимо, уже всего искололи.

— Нет. Во всяком случае я её преодолел... — Помолчал. Ему не хватало воздуха. — Ведь моё имя Леонид...

Сестра удивлённо посмотрела на больного.

А Красин уже не видел её.

— Когда я был ребёнком, — тихо, как будто только для себя, прошептал он, — мне доставляло удовольствие читать греческие мифы... из них я узнал о Леонидосе, имя этого героя означало — «лев»...

И совсем еле слышно:

— И ещё тогда я говорил себе, что с этим именем я должен быть всю жизнь храбр, как лев...

Сестра едва разобрала последние слова. Ей показалось, что Красин произнёс их на каком-то другом языке.

Ей стало страшно, и она разбудила Любовь Васильевну.

Красин бредил. Он что-то говорил по-немецки.

Была половина пятого утра 24 ноября 1926 года.

Красин открыл глаза. Посмотрел на Любовь Васильевну. Тихо прошептал:

— Сейчас я думаю о тех, кто наверху... о моих четырёх девочках...

Больше он ничего не сказал...

Часы показывали сорок минут пятого.

* * *

Чешем-Хауз. Большой приёмный зал.

Стены задрапированы чёрным и красным. У гроба почётный караул.

В зал тихо входят люди. Венки, венки, венки. Красные живые гвоздики образуют большой круг. Внутри надпись: «От федерации Горнорабочих Великобритании в знак памяти, уважения и глубокой благодарности».

В кабинете умершего посла, как обычно, лежат на столе свежие газеты. Ветер из открытой форточки треплет «Ивнинг Ньюс». С первой страницы на пустой кабинет смотрит Красин. Спокойно, с лёгким прищуром.

Броские заголовки: «Жизнь и смерть Красина», «Второй после Ленина большевик».

В Берлине урну с прахом Л. Б. Красина встречали десятки тысяч немецких рабочих.

В Москве 25 ноября колючий ветер силится сорвать с афишных тумб ранний выпуск «Известий».

Около афиш толпы людей.

«Правительственное сообщение.

...Правительство Союза ССР в лице тов. Красина потеряло одного из своих виднейших деятелей, выдающегося работника в разных отраслях государственного строительства, крупнейшего специалиста и в то же время одного из старейших деятелей рабочего коммунистического движения...»

Траурное сообщение. «От ЦК ВКП(б). О смерти члена Центрального Комитета Леонида Борисовича Красина:

В товарище Красине соединялись редкие качества выдающегося революционера и человека спокойной, научной мысли, человека, для которого дело революции, дело социализма было главным делом его жизни. И в начале организации революционного рабочего движения и организации нашей партии, и после победы рабочего класса партия ставила товарища Красина на передовых позициях революционной борьбы... Наша партия потеряла ещё одного из старейших борцов...»

А на развороте:

«9-я годовщина Октябрьской революции».

Его итог. Его завещание. Он дописал статью. Но она опоздала к юбилейным дням. Её прочли в дни траура.

В некрологе о Красине Анатолий Васильевич Луначарский назвал смерть Леонида Борисовича потерей ещё одного маршала Ильича.

Словами Луначарского заканчивается и эта повесть: «Пускай около могилы вождя и в бессмертном ленинском деле, в бессмертном деле пролетариата бессмертной останется память об этом всесторонне красивом человеке».

...Урна с прахом Леонида Борисовича Красина замурована в Кремлёвской стене, в нескольких шагах от Мавзолея Ленина. И навеки они будут вблизи друг от друга...

Москва

1961–1967

Основные источники

1. Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 7.

2. Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 8.

3. Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 10, стр. 186, 429, 434.

4. Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 10, стр. 145.

5. Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 34.

6. III съезд РСДРП. Протоколы, ч. I. М., 1954, стр. 198–201.

7. Там же, стр. 426.

8. Протоколы II съезда РСДРП. М., 1932.

9. Центральный партийный архив Института марксизма-ленинизма, фонд 17.

10. Центральный государственный архив Октябрьской революции, фонд 413.

11. Письма и документы из личных архивов Т. Л. Красиной, Л. Л. Красиной, А. Г. Красиной и др.

12. Документы внешней политики СССР. М., 1956, 1960, 1961, т. III, IV, V.

13. Внешняя политика СССР. Сборник документов, т. II (1921–1924). М., 1944.

14. Техника большевистского подполья. Сборник, вып. I и II, 1925–1927 гг.

15. Путь к Октябрю. Сборник, вып. 1–3–5. М., «Московский рабочий», 1923–1926.

16. Памяти Л. Б. Красина. Сборник. М., 1927.

17. «Известия ЦИК», 25 ноября 1926.

18. «Красная газета», 27 ноября 1926.

19. Андреева М. Переписка. Воспоминания. М., 1963.

20. Архангельский В. Ногин. М., «Молодая гвардия», 1965.

21. Бонч-Бруевич В. Собр. соч., т. I–II. М., 1959.

22. Буренин Н. Е. Памятные годы. Воспоминания. Л., 1961.

23. Верховец Н. На службе пролетариата. М., 1960.

24. Горький М. Собр. соч., т. 17. М., 1952.

25. Д’Абернон. Посол мира (1920–1926), т. I–II. М., 1931.

26. Енукидзе А. Большевистские подпольные типографии. М., 1935.

27. Заварзин П. Жандармы и революционеры Воспоминания. М., Партиздат, 1930.

28. Игнатьев А. Пятьдесят лет в строю. М., 1952.

29. История дипломатии, т. III. М., Госполитиздат, 1965.

30. Карпова Р. Л. Б. Красин — советский дипломат. М., 1962.

31. Красин Л. Б. (Никитич). Дела давно минувших дней (воспоминания). М., 1934.

32. Красин Л. Б. Вопросы внешней торговли. М.—Л., 1923.

33. Красин Л. Б. (Никитич). Большевики в подполье. М., 1932.

34. Кржижановский Г. М. Избранное. М., 1957.

35. Крупская Н. К. Воспоминания о Ленине. М., 1955.

36. Любимов Н. Н. и Эрлих А. Н. Генуэзская конференция. М., ИМО, 1963.

37. Лядов М. Из жизни партии в 1903–1907 годах. М., 1956.

38. Майский И. М. Воспоминания советского посла в Англии. М., 1960.

39. Микоян А. Предисловие к книге Л. Б. Красина «Вопросы внешней торговли». М., 1928.

40. Могилевский Б. Никитич. М., 1963.

41. Эррио Эдуард. Из прошлого. Между двумя войнами. 1914–1936. М., 1958.

1

III съезд РСДРП. Протоколы, стр. 198–201. М., 1954.

(обратно)

2

В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 10, стр. 145.

(обратно)

1

III съезд РСДРП. Протоколы, стр. 426. М., 1954.

(обратно)

1

В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 10, стр. 186.

(обратно)

1

Спустя шесть лет у него появилось другое имя — ледокол «Красин».

(обратно)

1

В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 45, стр. 336.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Часть первая. Человек без тени

  Глава первая. Тревожная ночь

  Глава вторая. Тюремные одиссеи

  Глава третья. «Звери» из Мюнхена

  Глава четвёртая. Рука внушает доверие

  Глава пятая. В «книжной мышеловке»

Часть вторая. Возвращение

  Глава шестая. В берлинском захолустье

  Глава седьмая. Война и революция

  Глава восьмая. Октябрьский шторм

  Глава девятая. Во главе миссии Центросоюза

  Глава десятая. Москва — Генуя

  Глава одиннадцатая. Умер Ильич

  Глава двенадцатая. Скорбные бюллетени

Основные источники

*** Примечания ***