КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Зелёные кони [Владимир Михайлович Андреев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Зелёные кони (роман)

Часть первая

Глава первая

Офицеры батальона собирались на квартире у майора Третьяченко.

Приходили, садились за стол, поздравляли друг друга с праздником. Иные, побыв некоторое время в кругу сослуживцев, были вынуждены покинуть компанию: обещали жёнам вернуться домой пораньше.

Третьяченко никого не задерживал. Прощаясь, молча пожимал каждому руку, кивал понимающе головой. Его глаза при этом как бы говорили: «Объяснять ничего не надо, спасибо, что зашли».

Настроение у всех было приподнятое: завтра День Советской Армии — 23 февраля. По этому случаю грешно было бы не собраться.

Но у офицеров батальона имелся и другой, не менее важный повод для хорошего настроения: в приказе по полку батальон Третьяченко был выделен как лучший…

Третьяченко с удовольствием принимал гостей. Уже было сказано немало хороших слов. Сам Третьяченко, правда, предпочитал помалкивать. Только иногда хитрая улыбка мелькала на его большом грубоватом лице и маленькие глазки щурились, и для всех было совершенно ясно, какие мысли бродили в этот момент в голове комбата: «Посмотрим, посмотрим, товарищи, как вы сумеете закрепиться на взятом рубеже, как разовьете свой успех дальше…»

Более других среди офицеров именинником себя чувствовал капитан Федотов, командир первой роты, — его подразделение было отмечено в полковом приказе особо.

— Если бы не одно обстоятельство, то в роте у меня насчитывалось бы не семьдесят пять процентов отличников, а восемьдесят или даже девяносто, — сказал он негромко и, прокашлявшись, добавил: — Если бы не это обстоятельство, устранить которое мне трудно, можно бы и побольше сделать…

Капитан Федотов говорил, ни к кому персонально не обращаясь, говорил как бы в пространство. Но все присутствующие прекрасно понимали, на что он намекает, и ждали, что ответит ему командир батальона.

Третьяченко, однако, не торопился с ответом. Весь его немалый служебный опыт давно приучил его к тому, чтобы не бросаться словами, дать, как он выражался, «устояться явлению», любил он, кроме того, покопаться в проблеме, прежде чем решить ее, и поэтому некоторые считали его человеком негибким, излишне спокойным и даже тугодумом.

— Хотелось бы, чтоб ты преодолел свои «обстоятельства» самостоятельно, — сказал Третьяченко, поблескивая глазками. — Постарайся, найди ключик, — прибавил он, склонившись к Федотову и как будто уговаривая его. — По-моему, твой лейтенант Парфёнов — не такой уж плохой парень. Правда, шлея попала ему под хвост. Но ты старше, умнее — ты обязан найти выход. — Третьяченко знал, что между Федотовым и находящимся у него в подчинении командиром взвода Парфеновым появились в последнее время какие-то шероховатости, недоразумения. Но он надеялся, что все уладится само собой, без его вмешательства, и поэтому не вникал в их отношения глубоко.

Федотов вздохнул и покивал сокрушенно головой, давая этим понять, что, хотя он и иссяк в своих попытках воздействовать на Парфенова, все же попробует еще раз, так как иного выхода у него нет: начальство приказывает — он обязан подчиниться.

— У каждого из нас, Дмитрий Тимофеевич, есть свои обстоятельства, — назидательно проговорил чернявый и щеголеватый начальник штаба батальона. — А иначе бы нам и делать было нечего, если бы вокруг ничто не мешало. Думаешь, у Рогачева не было обстоятельств?

— Вам Рогачев еще долго будет сниться, — промолвил Федотов.

— Конечно, долго. Отличный был командир роты, — вмешался в разговор Третьяченко. — И не косись, пожалуйста, иронически на Матвеева, он тут ни при чем, он — человек новый, но я и ему тоже скажу напрямик: Рогачев, его предшественник, был первоклассный командир, он, брат, превосходно умел преодолевать всякие обстоятельства, с людьми умел работать.

— Ну вот, — развел руками Федотов, — задним. числом теперь хвалят Рогачева, а когда он был тут, к нему претензии, бывало, на каждом шагу сыпались. Что ж, разве я не помню?!

— А тебе не обязательно все помнить. Рассуждать надо и слушать, что сейчас тебе говорят, — ответил Третьяченко улыбнувшись.

Комбат, со свойственным ему умением, приобретенным опять же за годы военной службы, решил одновременно и уколоть Федотова за то, что он хвалился, будто мог бы довести количество отличников в роте до восьмидесяти процентов, и в тоже время поддержать его.

— Если бы ты преодолел свои обстоятельства и в отличные роту вывел, — сказал он, — задача была бы решена.

— Постараюсь! — воскликнул разгоряченный Федотов. — Постараюсь догнать и перегнать Рогачева, — повторил он, глядя в лицо комбату.

Третьяченко ничего не ответил: ему не хотелось говорить о капитане Рогачеве, который два месяца назад был выдвинут на повышение и передал роту новенькому — старшему лейтенанту Матвееву, который сейчас сидел смирно в конце стола и помалкивал. «Еще, чего доброго, обидится, примет похвалу Рогачеву как упрек по своему адресу. Хотя пусть обижается, — подумал тут же Третьяченко, — ему критика тоже нужна: взялся горячо, однако бывшая в прошлом в передовых рота свой позиции сдала — сказалось, по-видимому, отсутствие опыта у командира…»

А вообще, комбату сегодня хотелось бы провести вечер весело, ничье самолюбие не задевать — сегодня у них праздник, батальон вышел на первое место в полку, и все они, в меру своих сил, приложили немало старания, чтобы добиться этого. Всем им большое спасибо!

Третьяченко улыбнулся и поднялся из-за стола, дав знак рукой, что тотчас вернется. Прошелся по комнате, заглянул на кухню и поставил на плиту чайник. Жена и сын еще вчера уехали в областной город, оставили, его хозяйничать в квартире. И их отъезд неожиданно оказался очень кстати: пришли товарищи, с кем он несет службу, обстановка что ни на есть самая свободная — никакого официоза. Своеобразный мальчишник получился, где можно было свободно, без помех, говорить обо всем.

— Я в своей роте троих представляю к краткосрочному отпуску, — сказал Федотов, пересаживаясь поближе к Матвееву. — Такой момент надо не упускать, воспользоваться случаем. Сейчас, — он показал глазами в сторону Третьяченко, перебиравшего что-то за маленьким столиком-, — он все подпишет. Так что вы тоже не теряйтесь — действуйте.

Матвеев покивал белокурой головой, поблагодарил за подсказку, но вслух ничего не ответил.

В это время Третьяченко стоял у небольшого столика в углу, йеребирал коробочки с магнитофонными записями, наконец нашел что нужно, вставил в магнитофон и нажал кнопку. По комнате разнеслись частые бухающие звуки, словно одновременно били несколько больших барабанов. Он нажал вторую кнопку, звук оборвался, был слышен только шелест катушки. Еще щелчок — и в комнате зазвучала старая песня, которую Третьяченко записал на пленку, когда по телевизору передавали встречу фронтовиков:

Спят курганы темные,
Солнцем опаленные,
И туманы белые
Ходят чередой…
Третьяченко отошел от столика и стал слушать. Торжественно и просто звучала сейчас в комнате эта старая песня. Был вечер, офицеры сидели кружком и курили, а где-то далеко-далеко стояли курганы, неподвижные, освещенные жарким солнцем. Далеко-далеко были они, за массивом густых лесов и многих полей, но Третьяченко все равно незримо видел их рядом — их освещенные солнцем склоны, за которыми гнездились тени, а еще дальше, за курганами, тянулись безбрежные степи и в них — переметенные, просвистанные ветрами дороги и летучий пунктир телеграфных столбов рядом — родные, с детства любимые места.

У Третьяченко было сегодня отличное настроение. И не только оттого, что в приказе по полку его батальон особо отметили. Главным в его сегодняшнем ощущении было чувство собственной силы и удовлетворения от проделанной работы. Великое дело — чувствовать радость от своего труда.

А какой оказалась для него служба? На тринадцатилетнем ее протяжении у него было четыре гарнизона. Если прикинуть в среднем — по три года на гарнизон. И если он закроет глаза и мысленно оглянется назад, в прошлое, то перед ним сначала возникнет дорога, а потом холмистые поля Заволжья, потом опять будет дорога — и после нее горы Кавказа… Да, пришлось ему послужить и на Кавказе. Если бы все его маршруты и все места, где он побывал и куда бросала его армейская служба, пометить на карте — впечатляющая была бы картина.

Его служба несла с. собой запахи изрытой земли, бензиновой гари и раскаленного железа. Она пахла потом, пропитавшим солдатские кители, стучала каблуками по затвердевшим полям, рыла окопы, грудью приникала к сырому брустверу перед последним броском, ложилась, снова вставала и шла в атаку на условного противника… Маршруты его жизни определялись маршрутами полков, в которых он служил; его жизнь, точно маленький ручеек, вливалась в общую большую жизнь всей нашей армии, а если взглянуть с высоты, то он, Третьяченко, был частицей необозримого и многообразного в своих проявлениях течения, которое обозначалось словами: жизнь великой Родины.

Он был кадровый офицер и, хотя знал, что служба в разных местах бывает разная, никогда никому не завидовал. Каждому свое. Он не мог сейчас оказаться в большом городе, где, конечно, служить удобнее, легче, интереснее, но кто-то должен нести службу и в дальнем гарнизоне и нести ее как можно лучше. Значит, ему выпала эта задача, и, как гласил сегодняшний полковой приказ, свой долг он выполнял неплохо. Чувство гордости шевельнулось у него в груди, и это чувство отдалось в его голосе, когда, остановив магнитофон, он сказал:

— Да, потрудились мы неплохо.

— А могли бы еще лучше, — упрямо буркнул Федотов.

— Ну что ж, пути вперед никому не закрыты. Действуй! Кто тебе мешает? Никто. Будем только рады. В твоей роте в самом деле все возможности для этого есть, — слегка насмешливо ответил Третьяченко, делая особое ударение на слове «всё» и давая этим понять, что жалобы ротного на Парфенова он не признает серьезными.

Слова Федотова несколько задели его: Третьяченко не любил, когда кто-то вдруг начинал петушиться, колотить себя в грудь: «Да мы! Да нам все нипочем! Да если бы только!..» Он называл это мальчишеством — кричать о том, чего не успели, где еще не дотянули. Он не переносил подобных разговоров и даже сердился — люди должны делать работу, а не словеса разводить.

— Вы меня неправильно поняли, Сергей Иванович, — обиженно заметил Федотов. — Я свою роту имел в виду, когда сказал, что могли бы еще больше сделать. Только себя имел в виду…

— Мне сегодня в штабе, — прервал его Третьяченко, — эту блестящую мысль высказывали многие: могли бы еще лучше. Знаю, что могли, да не сумели. Полковник Громов в кабинет к себе вызвал, поздравил, а в заключение то же самое примерно преподнес: дескать, рассчитывал на большее. В общем, победители, но пока еще не такие, каких все ждали.

— В штабе вам об этом говорили, вы не обиделись, а я сказал — обиделись. Почему? — спросил Федотов.

Третьяченко встал из-за стола, подошел к Федотову, обнял, дружески. похлопав его по плечу:

— Потому, наверно, Дмитрий Тимофеевич, что ты мне в самую больную точку попал, в живое место. В конце концов, не буду хитрить, я сам о том же думаю: могли бы еще лучше. После праздника давайте соберемся и обсудим все подробно, а пока готовьте наметки.

— В первом батальоне показатели тоже приличные, — задумчиво произнёс начальник штаба. — Пониже наших, но приличные.

— Их тоже на совещании у командира полка хвалили; конечно, указывали и на недоработки, — сказал Третьяченко. — Только к нам претензии были строже: раз первое место дали — спрос будет особый. Понятно?

— Да, теперь мы у всех на виду, — заметил Федотов.

— Мы, батальон, на виду у всего полка, — уточнил Третьяченко. — А ты со своей ротой на виду нашего батальона. Надеемся на тебя, Дмитрий Тимофеевич. Смотри не теряй марку.

Федотов опустил глаза.

— Кроме твоей роты в батальоне и другие есть, — продолжал Третьяченко улыбаясь и посмотрел на Матвеева, который по-прежнему молча сидели конце стола: — Как у вас, Федор Васильевич, настроение?

— Настроение хорошее, — ответил Матвеев, поднимаясь.

— Сидите, сидите, пожалуйста, — остановил его Третьяченко. — С квартирой все устроилось? Ну и прекрасно! Жена здорова, не скучает?

— Может, немного и скучает.

— Ну, первое время… Потом заведет знакомства — у нас тут дружные семьи, и женщины в основном общительные. Если говорить откровенно, то они общительнее нас, мужчин. Передайте супруге привет по случаю праздника.

— Спасибо, передам.

Глядя на Матвеева, Третьяченко размышлял про себя: молодой командир, опыта нет, но есть неутомимость. И далеко не все у него так просто со службой, как, возможно, он, Третьяченко, и хотел бы представить. Обстоятельства свои имеются, выражаясь языком Федотова. Взять хотя бы то же самое назначение. Третьяченко предполагал, что после ухода Рогачева ротой будет командовать лейтенант Чарулин, командир первого взвода. Однако начальство рассудило по-иному: прислали Матвеева — из другого гарнизона. По мнению Третьяченко, делать этого было не нужно — они. великолепно обошлись бы своими кадрами. С Чарулиным явно поступили скверно: лейтенант ведь ждал нового назначения и рассчитывал на продвижение — парень самолюбивый. А назначили новичку — кто-то что-то там, в вышестоящем штабе, решил по-иному, и вот Чарулин обиделся. Правда, сам Барулин ни единым словом по этому поводу не обмолвился, даже виду не подавал, что его это как-то задело. Но ведь задело: Конечно, задело. И как раз именно то, что он, Чарулин, ни единого слова не сказал об этом, более всего и доказывало, сколь велика его обида. Да ведь на его месте другой бы, может, шум поднял, начал бы писать в разные инстанции, бывали такие случаи, бывали, хотя он, Третьяченко, к таким людям всегда имел предубеждение, не нравилась ему подобная манера поведения. Не назначили в этот раз — жди другого, работай. Ничего, хорошее в тени надолго не останется — заметят.

Теперь, когда ротой командует Матвеев, когда все решилось, какой может быть разговор. Теперь надо ждать следующего случая. А Матвеев, кажется, парень деловой и с характером. Ничего парень, только опыта маловато. Ну да опыт — дело наживное, было бы старание. Кстати, Чарулин сегодня к нему не зашел. Может, дела задержали, заглянет попозже, а может, обида…

Каким-то шестым чувством Матвеев догадался, что комбат сейчас размышляет о нем, о его делах в роте, о том, как он притирается к людям, какие у него налаживаются отношения с офицерами. Помолчав секунду-другую в ожидании, не спросит ли комбат еще о чем-нибудь, Матвеев сказал:

— С командирами взводов у меня налаживается контакт. Чарулин — очень толковый командир. Да и другие тоже: Лукоянов, Зубков… У них можно многому поучиться. — Матвеев неожиданно покраснел до корней волос и замолк.

И то, что Матвеев так открыто и искренне похвалил своих подчиненных, не указав при этом на какие-то их слабости, очень понравилось Третьяченко. Хороший командир никогда не будет выставлять перед другими недостатки тех, кем он командует, — это бы говорило не в его пользу, размышлял Третьяченко, И молодец, что не побоялся за свой авторитет, когда сказал, что многому может поучиться у них. Правильно сделает, если будет следовать этому правилу. Разве он, Третьяченко, не учится у своих командиров рот? Учится. В том-то и состоит мастерство командира, когда он, принимая решение, умело использует опыт многих людей, в том числе и своих подчиненных. «И не выкаблучивался, ученость свою не показывал — тоже молодец», — продолжал размышлять Третьяченко. И даже сегодняшнее молчание Матвеева за столом пришлось по душе комбату.

— Уже двадцать один пятнадцать, — проговорил Матвеев, посмотрев на часы. — Разрешите откланяться.

— А вы без формальностей. Здесь каждый себе хозяин. Спасибо, что зашли.

— Счастливо оставаться.

Матвеев вышел из-за стола, пожал офицерам руки и направился в прихожую, где висела его шинель. Через минуту входная дверь мягко хлопнула.

— Может, кофейку выпьем? — спросил Третьяченко.

Квартира у него была двухкомнатная, они сидели в первой комнате, которая узким коридорчиком, заполненным книжными полками, выходила в кухню. Третьяченко пошел за чайником и тотчас вернулся.

— Слушай, комбат, — начал Федотов, державшийся вне службы с Третьяченко на товарищеской ноге, — на рыбалку в эти дни не сходим? Соскучился я по рыбалке.

— И меня возьмите с собой, — попросил начальник штаба. — Мне недавно тесть спиннинг прислал. Такой, братцы, спиннинг — закачаешься.

— Ты же вроде не увлекаешься?' — спросил Федотов.

— Ну нельзя же, чтобы такой спиннинг без дела лежал.

— Да, причина веская…

Среди этих разговоров о рыбалке, о надвигающейся весне и связанных с нею служебных заботах неожиданно раздался в прихожей звонок.

— Открыто! — крикнул Третьяченко, приподнимаясь из-за стола.

Входная дверь открылась, и из прихожей выглянуло улыбающееся лицо замполита третьей роты Палыгина.

— А, Палыгин! Ну, молодец, что заглянул, — заулыбался Третьяченко. — Заходи, заходи. Твой командир был здесь, минут десять, как ушел.

— Матвеев?

— А кто же еще? Он самый. Домой заспешил — жена молодая…

Палыгин снял шинель, вошел в комнату, потирая руки, подсел к столу.

— Штрафную ему, потребовал Федотов. — Как опоздавшему.

— Думаю, что нальете и себе, когда узнаете, почему я опоздал, — сказал Палыгин, доставая из кармана куртки сложенную вчетверо газету. — Ну наливайте, наливайте, сейчас все узнаете. Я к вам прямо из штаба, там машина пришла, свежие газеты привезла, эта — наша окружная.

Палыгин помахал перед их глазами газетой, потом не спеша развернул ее, пробежал, нарочито затягивая время, первую полосу, потом вторую. Наконец нашел нужную статью, поднял глаза и, торжественно оглядев присутствующих, сказал:

— Слушайте.

Это была статья военного корреспондента, приезжавшего месяца два назад в полк. Лучшего подарка в этот день они и не могли ждать. В статье описывались самые обыкновенные полковые будни, но корреспондент сумел рассказать о них так, что все сразу встало перед их глазами, все вспомнилось — корреспондент побывал и в классах, и на полигоне, и в спортгородке — когда только он успел. И, слушая статью, они сами теперь как бы со стороны смотрели на ту жизнь, которой жили и которую так хорошо знали. Кажется, каждый из них с момента прибытия сюда знал историю своего полка досконально, с точностью до одного дня. Но когда Палыгин дошел в статье до того места, где назывались знаменательные вехи боевого пути части — Перекоп, озеро Хасан, Ленинград, Кенигсберг, — сердце у Третьяченко забилось чаще, и он, так же как сидевшие рядом его товарищи, ощутил весь масштаб событий, через которые прошел их полк, их батальон. Да, и батальон тоже, хотя он был всего-навсего малой частью той действительно грозной и необъятной силы, которая росла и крепла тогда вместе со всей армией, со всей огромной страной. Души Третьяченко остро коснулось сейчас особое чувство, уже не раз испытанное им за годы службы, — чувство причастности к этой великой силе, впитавшей в себя опыт грозного прошлого и ставшей надежным броневым щитом Родины.

Да, таковы были сейчас ощущения майора Третьяченко.

Потом Палыгин перешел к той части статьи, где рассказывалось об итогах соревнования мотострелков. Он стал читать медленнее, точно опасался пропустить что-нибудь особенно важное. Совершенно неожиданно для Третьяченко прозвучала его собственная фамилия, он даже поглядел по сторонам, как бы справляясь у товарищей, не ослышался ли. Потом среди других командиров были названы фамилии капитана Федотова и старшего лейтенанта Палыгина. Третьяченко улыбнулся, поднял голову и в упор посмотрел на того и на другого. И опять же у него возникло в душе такое чувство, будто он и Палыгина, и Федотова увидел впервые — он откровенно разглядывал их и улыбался. Бот ведь как прекрасно, как здорово они встречают свой праздник — не только в приказе по полку их сегодня отметили, но и окружная газета прославила их!

— Молодцы! Поздравляю вас, товарищи! — сказал он, прервав чтение, потому что промолчать сейчас, в такую минуту, было просто невозможно.

— И вас поздравляем, Сергей Иванович! — воскликнули в один голос Федотов и Палыгин, довольные, что именно эти слова услышали от комбата.

То, о чем говорилось в статье. — а в ней сообщалось о результатах зачетных стрельб, о хороших показателях на тактических занятиях в поле — как ночных, так и дневных, — об инициативе командиров взводов и сержантов, о слаженности действий приданных подразделений, — все это явилось как бы заключительным аккордом долгому и напряженному периоду осенне-зимней учебы. Аккорд получился торжественный. Но для того чтобы он прозвучал, чтобы все было именно так, как написано в статье, им пришлось всю осень и всю зиму, изо дня в день, хорошо делать то дело, которое в повседневном обращении у них именуется простым словом — служба.

Да, они просто служили, когда в стужу, при тридцатиградусном морозе, там, на полигоне, шли в атаку на условного противника, умело зарывались в мерзлую, твердую как камень землю, совершали быстрые и коварные для «противника» маневры, укрепляли оборонительные рубежи, а потом удерживали их, отходили и снова, обливаясь потом, в едином атакующем броске занимали эти рубежи. А если бы они этого не делали, то всего, о чем так складно и хорошо говорилось в статье, могло бы и не быть: они не выдержали бы строгого экзамена, который устроили им проверяющие из штаба округа.

Третьяченко считают в полку умным командиром. Подчеркивают именно это качество, когда говорят о нем. А что значит «умный»? Как это понимать? Много знает? Есть ведь такие люди, голова у которых наполнена множеством сведений — и то знает, и об этом оповещен, и в том разбирается. Не голова, а кладезь, живая энциклопедия.

Быть умным командиром — это нечто другое. Тут само собой, конечно, разумеется знание предмета. Но для хорошего командира такого знания мало. Требуется еще и особая гибкость ума, умение приложить эти знания в обстановке, быстро меняющейся, непредсказуемой, умение повести за собой людей, умение противостоять чужой мысли и воле и взять над ними верх в бою — потому что ум командира только тогда оправдывает свое название, когда он несет победу. А где же еще командиру проявить себя! И для чего же он еще существует, как не для того, чтобы управлять боем, вести за собой людей и побеждать!

На учебных полях все учитывается — и как ведёт себя солдат, — все тщательно выверяется: соблюдают ли атакующие интервалы, быстра ли их реакция. Здесь можно повторить атаку много раз и при этом не потерять ни одного человека. Можно заучить прием и блеснуть потом скоростью исполнения. Но попробуй измени обстановку, усложни ее и проверь, как срабатывает твоя школа: инициативен ли твой подчиненный, способен ли он к мгновенным умелым решениям (в будущей войне, если она случится, счет идет не на секунды)? В способности критически оценивать свою работу, исходя из интересов дела, общей задачи, — ум командира.

И даже всех этих качеств бывает маловато, чтобы назвать командира умным, так как имеется еще одно обстоятельство, которое можно определить как главнейшее в многообразной, сложной работе военачальника: душа солдата. Умный командир всегда ищет путей к душе солдата. И только тогда власть, данная ему званием и должностью, оказывается на высоте своего предназначения и приобретает настоящую силу, когда она, проникая в душу солдата, становится как бы его собственным волеизъявлением, получает у него полное доверие и уважение.

Да, у Третьяченко был немалый опыт, и годы напряжённого, нелегкого труда в разных гарнизонах принесли ему тот успех, о котором говорилось сегодня в официальных строках приказа по полку. Он подумал о том, как близко люди связаны между собой в армий — ни одна другая работа не соединяет их столь близко, столь крепко — и днем, и ночью, и в будни, и в праздники. Он вдруг ощутил у себя за спиной длинную цепочку солдат, идущих по его приказу в атаку на опорный пункт условного противника. В этой цепочке он увидел и Федотова с Палыгиным, и Матвеева, и капризного, самолюбивого лейтенанта Парфенова… Третьяченко улыбнулся, представив на секунду тот морозный день и метущую по полигону поземку, затруднявшую видимость. Но все-таки они добились своего, отстрелялись на «отлично», показали подчиненным пример, а теперь его офицеры сидят за столом и радуются, что корреспондент не забыл тот случай и упомянул о нем в газете.

— Ты чего улыбаешься, комбат? — спросил Федотов.

— Да так, ничего, — сказал Третьяченко, подвигая к себе чашку с кофе.

Уж кого-кого, а этого Диму Федотова знает Третьяченко как облупленного. Неуклюж с виду, замкнут, но только с виду. А в действительности — подвижен, быстр, сообразителен, но не любит выставляться, не лезет на первый план со своими догадками и соображениями — то ли побаивается ошибиться, то ли просто ждет своей очереди. Начальство спросит — ответит. Ответит коротко и по существу. И ведь какой глазастый; обо всем успевает узнать первым: и что новое обмундирование на склад привезли, и что очередной проверяющий из штаба округа прибывает. Третьяченко снова усмехнулся, подумав, что и про свое назначение на роту, которое произошло около трех лет назад, Федотов наверняка узнал тоже первым.

На его, Третьяченко, глазах Федотов рос — да весь он тут, у всего полка на виду. И хоть выглядит старше своих лет, на служебных ступеньках подолгу не задерживался — с продвижением у него все нормально: капитан в двадцать семь лет, почти три года, как командует первой ротой в батальоне. Кому-то покажется, не ахти как продвинулся, но это смотря с какой стороны взглянуть. Есть во всем, что делает Федотов, в его отношениях к людям, к службе, к самой малой мелочи какая-то неброская основательность. Впечатление такое, что он никогда никуда не спешит и никого особо не торопит, а делает спокойно свое дело и людей призывает к тому же. Многие командиры рот в полку мечтают об академии, нервничают, втайне готовясь к ней, дергает иногда подчиненных, считая, будто лишь они виноваты в том, что подразделение не вышло в отличные, а Федотова все эти устремления вроде как проходят стороной, они вроде как его не касаются. Он вполне доволен судьбой, своей должностью, любит до самозабвения сыновей, которых у него трое, всегда готов с удовольствием потолковать о видах на урожай на своем участке (он — один из немногих офицеров, которые завели себе огород), копается там всей семьей, сажает «витамины» — так он называет лук, капусту, морковь и прочие овощи. В Федотове, казалось, накрепко засело что-то от старого служаки — в повадках, в неторопливой манере разговаривать, в его манере забираться на совещаниях в самый дальний уголок и большей частью отмалчиваться, предоставляя возможность другим витийствовать на трибуне, — молчун и себе на уме, любивший в курилке побалакать с солдатами о том о сем, покурить с ними или сыграть партию в городки, тут же на площадке около казармы. Для свежего человека, приехавшего только что в полк, Федотов мог показаться невзрачным, этаким простаком, который привык исполнять чужую волю, выслушивать и повторять чужие мысли, а сам пороха не выдумает. Но это было ошибочное впечатление. Комбат Третьяченко считал, что, доведись ему в каком-то особом непредвиденном положении сдать батальон — он не задумываясь, со спокойной душой доверил бы его капитану Федотову. При всей Своей кажущейся медлительности и внешней угловатости Федотов успевал видеть все и всегда умел потребовать от подчиненных точности в исполнении своих приказаний, а на занятиях часто сам, своим личным примером увлекал людей и мог показать солдату и сержанту, как нужно стрелять по движущимся целям, брать «вражеский» окоп, сражаться на штурмовой полосе… Особо любил он точность, тут он не терпел ни малейшей фальши — подчиненных учил и сам ни шагу не убавит, не прибавит, когда подводит итоги боевой учебы в роте или составляет на основе их донесение в штаб батальона: своего не отдаст, но и лишнего не возьмет.

Вот он сидит, капитан Федотов, чуть раскрасневшийся от выпитого вина и от удовольствия, которое испытал при чтении статьи в газете: роту Федотова корреспондент упомянул дважды — и оба раза назвал его фамилию, поставив в прямую зависимость успехи. подразделения от личности самого командира. Да, в общем, так оно и есть, так оно и было на самом деле… Третьяченко полностью согласен с корреспондентом: Федотов — его опора, особенно теперь, когда Рогачева взяли на повышение.

Комбат сидел за столом и искоса поглядывал то на одного, то на другого офицера — разные люди, разные характеры, у каждого свои плюсы и минусы, и не всегда все у них идет гладко, но все же какие молодцы — потрудились на славу. И, глядя в лицо каждому из сидевших за столом, Третьяченко как бы своим взглядом благодарил их. Вслух же ничего подобного не произносил: не принято у офицеров в застолье хвалиться успехами. Если уж быть точным, то все эти добытые ими в боевой учебе достижения входят напрямую в их непосредственные служебные обязанности.

— А все же зима у нас, считай, прошла, — сказал Федотов и, потерев руки, как бы грея их, добавил: — Ух, злая была! А снегу сколько в этом году — весь январь и февраль мело. Целые горы намело.

— Не могу привыкнуть к здешним местам: леса больно дремучие, — промолвил Палыгин.

— У вас что же, на родине лесов не было? — спросил чернявый начальник штаба батальона.

— Почему? Были. Но не такие.

— Какие же?

— Попросторней, посветлей. У нас через лес идти — одно удовольствие. Идешь, дышишь… А здесь попробуй — не прорвешься, сплошные дебри.

— Да, леса здесь грандиозные, — вздохнул Федотов. — С ружьишком хорошо бродить.

— Йе интересуюсь, — ответил Палыгин.

— Ну и зря! — бросил Федотов и начал расписывать вслух свои охотничьи успехи, не замечая лукавых улыбок товарищей.

Хороший парень Федотов! С хитринкой, правда, и к людям пристрастный, но при этом надежный.

Вдруг припомнились Третьяченко почти трехгодичной давности стрельбы на полигоне. Федотов тогда только что принял роту. Волнуется, понятно. Приехало начальство из дивизии, командир полка-с ними. А погода, как говорят, не приведи господь: снег, метель, видимость никудышная. Рядом с человеком стоишь — и то плохо видишь, а стрелять из боевой машины пехоты — БМП — на ходу. Задумался Третьяченко, соображая, что предпринять: впору просить командира полка, чтобы отменил стрельбы. Да, тогда именно об этом думал Третьяченко, но до последней. минуты удерживал себя, соображал, прикидывал и, что греха таить, надеялся, что метель успокоится. И вот тут-то, в эти напряженные минуты, подошел к комбату Федотов и сказал, приложив руку к виску:

— Разрешите приступать к стрельбам, товарищ майор?!

— Кто начнет? — спросил Третьяченко, поглядев на вновь испеченного командира роты в упор.

— Я начну, — ответил спокойно Федотов.

Да, в трудные минуты Федотов всегда оказывался рядом с комбатом, и происходило это как-то естественно, без дополнительных приказов и разговоров, само собой, будто он, Федотов, всегда стоял тут, поблизости, и ждал своего часа, и это никого не удивляло, все привыкли к Этому, как будто так и положено было быть, раз командуешь первой ротой.

И в тот нелегкий метельный день Федотов не побоялся произнести свое слово, хотя его еще толком никто в батальоне не знал и надежды особой на него не было, но с того дня его как раз и стали замечать: показал всем, как надо действовать в плохую погоду, когда видимость почти нулевая и условия трудные. Показал, что не робкого десятка явился к ним человек, а мастер своего дела, у которого за душой есть кое-что такое, что и другим не мешает иметь. Показал, как надо владеть оружием: из пушки стрелял, из пулемета — все мишени уложил, ни одного промаха. Его пример и солдат вдохновил — старались изб всех сил, хорошие результаты показали. Начальство благодарило: преодолели тогда большие трудности.

Да, когда думаешь о Федотове, то невольно вспоминаешь разные эпизоды, когда было трудно, когда казалось, что ничего не сможешь сделать, но делали, однако, все, что положено, напрягая все свои силы и умение, — и зачинщиком по преодолению всяких трудностей часто оказывался внешне неприметный, угловатый Федотов. Хотя, если правду сказать, не всегда у него все получалось — были и промахи, и конфузом иногда кончалась его инициатива. Все было…

Рогачев теперь далеко — иначе сидел бы за столом вместе с ними. Рогачев теперь тоже командует батальоном, как и Третьяченко. Ну это был другого склада человек — непохожий на Федотова. У того было другое на виду: выправка, строгость, и воля в глазах, и мастерство, конечно. Рогачев не столько подходом к солдату или подчиненному командиру брал, сколько властностью — действовал всегда решительно, с блеском и умел этот блеск показать. Что умел, то умел… Тот не «распечатывал» себя перед людьми — у него в уме было заранее все расписано, и он отдавал приказы, в которых было все до мелочей выверено, но если в чем-то Рогачев был не уверен, в чем-то сомневался, то предпочитал выдержать паузу, подождать, пока обстановка не прояснится.

Теперь роту Рогачева принял Матвеев. Два месяца — срок небольшой, рано судить о молодом командире. Хотя и беспокоиться особо нечего — рядом с Матвеевым замполит Палыгин. Если говорить честно, то успехи Рогачева надо бы делить пополам: на самого Рогачева и на Палыгина. Только замполит, не считая возможным для себя заниматься подобной арифметикой, уходил в тень, натура, видно, такая, да и должность, наверно, не позволяла: не выпячивал своих заслуг. Помогал людям, всем помогал — начальникам, подчиненным, — в этом, пожалуй, был весь Палыгин.

Теперь на плечи замполита легла новая забота — Матвеев.

Так неторопливо и тянулся у них вечер — в разговорах, смешках, воспоминаниях. Третьяченко улыбнулся, посмотрел по сторонам, будто что-то искал в своей квартире: жаль, гитары нет, а то бы Палыгин сыграл им что-нибудь и спел — разных песенок замполит знал великое множество…

Сам Третьяченко сидел, прихлебывая из чашки кофе, и размышлял про себя о своих товарищах; одни из них уже побывали у него сегодня, посидели, поздравили, другие наверняка подойдут — заранее время никому не назначалось, — а Федотов и Палыгин сидели рядом.

Да, неуловимо бежит время: давно ли он сам командовал ротой, а вот уже шестой год пошел, как на батальоне. И уже есть, имеется у него своя история жизни, пусть небольшая, но есть, и охватывает она, эта история, не только все предыдущие годы службы, но и, главным образом, людей, с которыми его связала судьба и с которыми он встречает наступающий завтра праздник Советской Армии.

— Ну что, товарищи?! О чем замечтался, Сергей Иванович? — спросил с улыбкой Федотов.

— Прошлое вспомнил, — признался Третьяченко. — Вот вас всех, когда вы пришли в батальон. Налей-ка по рюмочке.

Пока Палыгин разливал вино в рюмки, Третьяченко встал, подошёл к столику и снова пощелкал кнопками магнитофона, пока не отыскал свою любимую. В комнате тихо и проникновенно опять зазвучала старая песня:

Спят курганы темные,
Солнцем опаленные…
Третьяченко стоял, слушал опустив голову, потом стал подпевать своим низким, глуховатым голосом. Палыгин тотчас подхватил. И получилось у них складно и с большим чувством, оба смотрели друг на Друга и пели, а Федотов молчал и только улыбался.

— Да-а, — протянул задумчиво Третьяченко, когда они закончили петь. — Завтра у нас праздник — день нашей армии.

— Для нас двойной праздник, — заметил Федотов, — победили в соцсоревнований.

— Верно, верно! — воскликнул Палыгин. — Мне с утра сегодня казалось, что должно случиться что-то хорошее!

— Не мистифицируй, замполит, — сказал усмехаясь Третьяченко. — Утром мы ничего не знали, никто не знал, даже в штабе еще не окончательно было решено.

— А я ждал.

— И я ждал, — с улыбкой проговорил Федотов. — С самой осени, почитай, так выкладывались. Каждый день, как на фронте… Нет, как же было не ждать.

Они помолчали.

— Кофейку, что ли, еще?

— Можно и кофейку.

Палыгин ушел на кухню, погремел там чайником, вернулся.

— Денька через два выберу время — хозяйство в ротах посмотрю, — вздохнул Третьяченко. — Есть у меня подозрения, что кое-где небрежничают… Начну, возможно, с тебя, — показал он на Федотова.

— Пожалуйста, хоть сейчас.

— Ишь какой бойкий!

— А что — никакой проверки не боюсь.

— Не петушись, не петушись, — сказал с упреком Третьяченко. — За чье хозяйство я совершенно спокоен, так это за матвеевское.

— Ну понятно, у него прапорщик Хомин, — пояснил Федотов.

— Прекрасный старшина! — воскликнул Палыгин. — Вот уж старшина так старшина, — добавил он, блестя глазами. — Ветеран… Моя бы воля, к Герою Соцтруда представил бы его.

— Что значит «моя бы воля»? А ты возьми и представь или поставь этот вопрос по-деловому.

— Всю жизнь человек отдал армии, — продолжал Задумчиво Палыгин, как бы разговаривая с самим собой. — Или только академики могут стать героями?

— Сам знаешь, что не только академики! — бросил Третьяченко.

— Это было бы здорово, — произнес Палыгин, не меняя задумчивого выражения на лице. — А Хомин достоин! Честное слово, достоин!

— Хомин ведь фронтовик? — спросил Федотов. — Единственный, кажется, в батальоне?

— Точно, единственный, — кивнул Палыгин и встал, подошел к магнитофону, ткнул пальцем в одну кнопку, в другую.

— Оставь ты магнитофон, Николай Григорьевич. Ты лучше сам спой, — попросил Третьяченко.

Ответить ему Палыгин не успел. Тут же затрещал настойчиво в прихожей звонок.

— Встречай гостей, Сергей Иванович!

В комнату вошел полковник Громов — командир полка, высокий, папаха чуть не под потолок.

— Добрый вечер, товарищи!

Все поднялись, глядя на командира полка с некоторым изумлением.

— Проходите, Борис Петрович, садитесь к нашему столу, — пригласил Третьяченко, выходя вперед.

— Погоди, погоди, дай снять шинель.

Через минуту полковник снова вошел в комнату.

— Гуляете, вижу. Молодцы, — улыбнулся Громов и подожил на стол уже знакомую всем окружную газету. — А я, между прочим, решил вас порадовать.

Третьяченко, увидев газету, не выдержал, заулыбался. Громов поглядел на него искоса, почувствовав в улыбке скрытый подвох, перевел быстро взгляд на Федотова, увидел в руках капитана точно такую же газету какая была у него, и рассмеялся:

— Уже успели раздобыть! Ну, мазурики! Опередили меня! А я надеялся — новость принесу. — Он покачал своей крупной седеющей головой, продолжая дивиться расторопности подчиненных, потом оглядел медленно всех, снова став серьезным, и сказал: — Ну ладно, значит, все знаете, прочитали. С праздником вас! Счастья желаю вам!

Глава вторая

Часы показывали чуть больше десяти вечера, когда старший лейтенант Матвеев вышел от комбата. Вечер был морозный и тихий. Выйдя из подъезда, Матвеев повернул к своему дому, но чем ближе он подходил, тем больше испытывал необходимость еще каких-то действий или какой-то особой энергичной работы, которую ему необходимо было совершить вот сейчас же, вот прямо теперь. Чувство это оказалось настолько сильным, что Матвеев в недоумении даже остановился посредине улицы и усиленно потер лоб, соображая, не забыл ли он в праздничной суете чего-нибудь, не упустил ли чего из виду.

Далеко было видно на пустынной улице. Ничего так и не вспомнив, Матвеев снова пошагал вперед и вдруг подумал, что в клубе сегодня показывают кино. Он тут же свернул с дороги, решив заглянуть в клуб на полчасика: сыграю с кем-нибудь в шахматы, просто так потолкаюсь — ему требовалась разрядка после разговоров у Третьяченко, — но тут же он изменил свое намерение, совершил крутой вираж и двинулся заснеженной дорогой по направлению к казармам.

Сегодня утром он сделал замечание одному солдату за неряшливость в одежде. Солдат выслушал его покорно и тут же, при нем, на его глазах, стал приводить себя в порядок, делал это без суеты, без торопливости. Матвеев хотел уже отойти, как вдруг почувствовал на себе взгляд солдата — прямой и с каким-то откровенным вызовом. Матвеев чуть было не вспыхнул под этим взглядом, но сдержал себя, только потом долго ходил озадаченный: почему солдат так посмотрел на него? Разве он был несправедлив к нему?

И вот теперь, шагая в казарму, он, казалось, нашел ответ на свои вопросы.

«Его не научили подчиняться, — думал Матвеев. — Великое дело — уметь взять себя в руки и повиноваться». Матвеев вспомнил, что сам в первый год службы в армии — он служил действительную — иногда не сдерживал себя и вступал в пререкания с сержантами. «Но Панков (фамилия солдата) не сказал мне ни одного слова, он только посмотрел на меня с какой-то странной неприязнью. Почему? Может, потому, что я требую от него порядка, дисциплины, а он не привык к этому, не привык выслушивать замечания… «Средний, посредственный солдат», — сказал о нем старшина Хомин. А комбат Третьяченко хвалил сегодня моего предшественника, капитана Рогачева, за то, что тот умел работать с людьми. Значит, вывод: мне надо учиться работать с людьми…»

Матвеев шагал быстро, пока еще и сам до конца не понимая, почему так спешит в казарму. Он будто боялся опоздать, хотя хорошо знал, что никто его в казарме не ждет и никаких особых срочных дел у него там нет.

Кругом в домах горели огни. Было кругом тихо, как бывает тихо в военной городке в поздние зимние вечера. Лишь при порывах ветра шуршала под ногами поземка и колюче ударяла в лицо.

Поднявшись по лестнице на второй этаж, Матвеев вошел в казарму. У тумбочки дневальный хотел подать команду «Смирно» и доложить по всем правилам, но Матвеев жестом руки остановил его: не надо.

В коридоре было пусто. Из комнаты второго взвода доносился громкий хохот, восклицания. Человек шесть солдат столпились около кровати.

— Теперь не заботься, сержант, в болоте не застрянешь, — говорил чей-то голос.

— Подарок что надо, — сказал второй.

— Интересно, где его раздобыли?

— Сам же и раздобыл небось…

Матвеев хотел войти в комнату незаметно, но его сразу увидели. Сержант Москалюкгрозно крикнул:

— Встать! Смирно!

Все быстро встали, но Матвеев, однако, успел заметить, как чья-то проворная рука накрыла подушкой какой-то темный предмет в изголовье кровати.

— Сидите, вольно, — проговорил Матвеев и покосился на подушку. — Весело у вас тут, решил зайти. Ну что же примолкли, продолжайте.

Сержант Москалюк, смущенно улыбаясь, оглядел солдат, почесал по привычке за ухом и, наконец вернув своему лицу обычное плутоватое выражение, произнес:

— Да тут, товарищ старший лейтенант, ребята шутки разные устраивают…

Чья-то быстрая рука поставила для Матвеева табуретку, и Матвеев сел, положив нога на ногу, и, весело поглядывая на солдат, приготовился слушать.

— Какие же шутки, Москалюк?

— Да глупые, товарищ старший лейтенант, — отвечал сержант, пожимая плечами.

Все кругом дружно засмеялись, и Матвеев по выражению лиц понял, что всем сейчас очень хотелось, чтобы Москалюк откровенно рассказал командиру роты про эти шутки.

— Рассказывай, рассказывай, не томи, — заулыбался Матвеев.

Сержант мялся. Солдаты бросали хитрые взгляды то на Москалюка, то на Матвеева. «Какая-нибудь забавная история, может, даже из области сердечных переживаний, — подумал он. — В солдатской жизни их бывает много».

— Да что ты ломаешься, Москалюк! Покажи товарищу старшему лейтенанту, открой секрет, — потребовал худощавый, с подвижным лицом солдат, по фамилии Бекасов, которого, видно, так и подмывало обо всем рассказать самому.

Препирательство между ними заняло несколько секунд, пока сержант Москалюк наконец не вышел вперед, вдруг громко хмыкнул, тут же овладел собой, сделал серьезное лицо и левой рукой, кончиками пальцев, как фокусник в цирке, поднял подушку с кровати.

Все подошли ближе. Матвеев тоже встал и посмотрел, что там такое. На кровати, в изголовье, лежал самый обыкновенный домкрат — старый и, как видно, длительное время бывший в употреблении: литой массивный корпус и рычаг подъема отполированы были до блеска, — видно, много рук пользовались этим домкратом.

— Как он оказался тут? — спросил Матвеев.

Москалюк опять хмыкнул:

— Подложили…

— Кто подложил?

— Известно кто — ребята.

И тут снова вперед выступил худощавый Бекасов и, блестя небольшими глазками, стал объяснять Матвееву, что Москалюк в мае уходит в запас, значит, демобилизуется, и солдаты решили ему сделать сюрприз на память, чтобы не забывал родную роту.

— Не поленились, черти, — покачал головой Москалюк.

— А почему именно домкрат? — спросил Матвеев.

— Так он же тракторист! — затараторил быстро, точно обидевшись, все тот же Бекасов. — Чтобы не застревал в поле, и вообще инструмент ему самый подходящий.

— Понятно, понятно, — кивнул Матвеев улыбаясь. Затея с домкратом ему не показалась уж столь смешной, можно было бы придумать что-то пооригинальнее, но общее состояние веселья и дружелюбия, с каким солдаты отнеслись к Москалюку, подействовало на Матвеева, и он тоже включился в затеянную солдатами игру.

— А что! Очень хороший подарок. Привезешь в колхоз — спасибо скажут.

— Да что вы, товарищ командир, он же старый.

— Мало ли что старый! — вставил свое слово Бекасов. — Старый конь борозды не испортит…

— Ну уж ты помалкивал бы.

Солдаты еще некоторое время перекидывались смешками — просто у них было много энергии, много сил и было ощущение молодости, здоровья.

Москалюк приподнял домкрат:

— Тяжелый, черт! Снесу завтра в гараж — там пристроят к делу.

Он склонился над кроватью, поправил постель. Домкрат оставил лежать на прежнем месте: видно, понравилась ему солдатская шутка, решил продемонстрировать ее другим. С круглого, облитого румянцем лица его не сходила ребячески-лукавая улыбка.

— Они надо мной подтрунивают, — пояснил Москалюк. — Я с трактором однажды в болоте застрял, осенью. Вез сено с колхозного поля. Домкрата нет — что делать? Принес слегу, подложил, а она взбрыкнула — и мне в скулу. Отметина, видите, до сих пор осталась. — Москалюк повернул голову, показал на небольшой шрам возле щеки. — Знал бы — не рассказывал. Трепачи! — добавил он, хотя и по голосу, и по выражению лица было видно, что Москалюку приятно вести этот разговор.

— А каким вы трактором управляли? — спросил Матвеев, радуясь, что может говорить об этом со знанием дела.

— Старенький — «челябинец» у меня был. Я даже не помню какого года выпуска. Допотопный… Держался каким-то чудом в колхозе, каждый месяц латали. Ну да трактор для меня не проблема, я и другие марки хорошо знаю, могу на любой сесть, — добавил Москалюк после паузы, и по тону его чувствовалось, что прошлая работа для него пройденный этап. Теперь сержанта занимало другое.

Он был родом из Минской области, услыхал по радио, что мелиоративные работы развернулись там широко, осушают болота, превращают их в плодородные земли. Москалюк интересовался, много ли надо учиться, чтобы стать настоящим мелиоратором.

Матвеев сказал, что точно не знает, пообещал выяснить подробности подготовки мелиораторов в самое ближайшее время.

— Наведем справки быстро, дело не трудное. Пошлем запрос, — пояснил он. — Да вам с вашей специальностью и учиться не потребуется. Трактористы там наверняка требуются, — добавил он, предполагая, что вопрос Москалюка касается только места работы.

— Нет, товарищ старший лейтенант, трактор. — это само собой, — возразил Москалюк. — Я знаю, что моя специальность везде требуется, на любой стройке, в любом хозяйстве. Я хочу быть мелиоратором по-настоящему… Трактористом меня и на Дальний Восток приглашали, и в Тюмень, а я к себе домой поеду. — Он энергично махнул рукой.

Командир роты улыбнулся и внимательно посмотрел на сержанта.

— А почему вы решили стать именно мелиоратором?

— Почему? — задумчиво повторил Москалюк. — Да причина простая: болота у нас кругом. Вы в Белоруссии не бывали?

— Нет, не бывал.

— Лучше наших мест, товарищ старший лейтенант, для меня нигде нет. Вы бы посмотрели, какие у нас озера — сказка! — восторженно продолжал Москалюк. — А вот болота пугают людей. Из деревень стали некоторые уезжать, бездорожица замучила. Осушение, конечно, делают, но мало.

Сержант Москалюк, говоря это, был совсем не похож на того сержанта, который утром, расхаживая по казарме, строгий и недоступный, отчитывал опоздавших в строй. Его круглое розовощекое лицо все сияло, карие глаза лучились особым светом — видно было, что разговор о родном крае волновал его.

— Вы понимаете, товарищ старший лейтенант, почему я так говорю, — продолжал он. — Говорят: армия — два года, пролетят — и не заметишь. Верно, два года — не такой уж большой срок. Но ведь это целый кусок жизни. Некоторые считают, надо поездить, не торопиться, всю страну повидать — работа, дескать, везде найдется. Конечно, у нас безработицы нет. Но за два года я понял, что для меня лучше родных мест ничего нет. Не просто работать, кусок хлеба зарабатывать, барахлишко там разное приобретать, а цель иметь. Вот у меня такая цель наметилась, чтобы мое село было не хуже других, а лучше. И именно здесь, в армии, я понял это: цель свою надо каждому иметь. Тут ребята смеются надо мной, подначивают, домкрат, вишь, подложили. Погодите, приезжайте в мое село лет через пяток — домкратов не потребуется.

— Что ж, спасибо, приедем, — улыбнулся Матвеев. — Считайте, что приняли ваше. приглашение. И насчет цели в жизни вы тут правильно говорили. Я полностью с вами согласен. Очень интересно говорили.

Солдаты притихли — слушали. Волнение, с каким говорил сержант, передалось и им. Возможно, мысли, которые высказал сейчас Москалюк, посещали каждого в разное время. Жизнь движется: исполнилось восемнадцать лет — их призвали в армию. Их до сих пор кто-то наставлял: учи уроки, заканчивай школу — это дома. А в армии? Тут не просят, а приказывают. Тут каждый день распределен по минутах что и когда надо делать — все по строгому распорядку, составленному командирами. И никому не дозволено его нарушать. Но ведь наступит момент, когда придется распрощаться с родной ротой и сказать самому себе: делай то-то, поезжай туда-то. Что именно делать? Куда ехать? Ты обязан за эти годы хорошо во всем разобраться: ради чего собираешься жить? чему хочешь посвятить себя? Москалюк разобрался.

— А как, интересно, возникает цель в жизни? — спросил тихим голосом сидевший с краю рябоватый солдат Межуев. — Я вот не знаю, есть у меня цель или нет. Служу просто.

— Значит, ее у тебя нет! — отрезал Москалюк.

— Почему же?

— Как ты можешь говорить, что нет цели? — вмешался Бекасов. — Ты в армии, у тебя цель — служить как можно лучше. Выполнять что положено. За этим послан.

— А потом? Дальше? — спросил Межуев, мигая круглыми мальчишескими глазами.

— Дальше — думай, головой работай, — мягко сказал Москалюк, как бы извиняясь за недавнюю резкость, и обернулся к Матвееву: — Правильно я говорю, товарищ старший лейтенант?

— В общем, правильно, — ответил задумчиво Матвеев, тоже неожиданно разволновавшийся от этой беседы.

Цель, цель — большое, слово. Матвеев вдруг подумал о себе: он для себя дорогу выбрал на всю жизнь, и получилось это само собой, без какого-либо нажима со стороны. Выбрал, доволен — и как же это здорово. А вот этим ребятам еще придется помозговать, поволноваться… Окончится служба в армии, и придется решать, каким путем идти дальше, искать себя, и нелегко, конечно, это, не каждому природой дано такое призвание, так отчетливо звучащее в сердце, что и раздумывать нечего — иди себе туда, куда зовет собственная натура. Нет, не каждому дано такое. Приходится думать, выбирать, взвешивать, и, наверно, надо сделать все возможное, чтобы каждый из них не ошибся, не пожалел потом о бесплодно пролетевших годах.

Матвеев сидел, слушал, разглядывал солдат и по их выжидательным, любопытным взглядам чувствовал, что они тоже изучают его: пришел командир роты в казарму, сел с ними в кружок — интересно, что он скажет им, о чем спросит, и вообще любопытно, что он за человек — старший лейтенант Матвеев?

Ничего особенного, конечно, в этом их желании не было — не каждый день случается сидеть вот так запросто с командиром роты, обмениваться с ним мыслями, разными планами. Матвеев был еще очень молод и по своей молодости почему-то считал, что солдаты ждут от него каких-то особо мудрых слов, особых рассуждений, каких-то необыкновенных открытий, — он боялся ошибиться, боялся сказать глупость, и эта боязнь немного сковывала его, побуждала к сдержанности.

Существует такое расхожее выражение: отец-командир. Бросаются иногда им по делу и не по делу. Но если говорить правду, то только солдат знает, кто истинно достоин именоваться этим почетным званием. И хоть будь ты семи пядей во лбу, владей самой высшей математикой и другими науками, права на это высокое звание они не дают. Вот если кроме науки и ума ты обладаешь еще и душевностью и любишь солдата не на показ, а искренне, входишь в его заботы и нужды, тогда обязательно про тебя скажут: отец-командир.

— А что, товарищ старший лейтенант, отпуска нам не будут давать? — спросил Бекасов.

— Отпуска? Домой хочется? — улыбнулся Матвеев. — А далеко ли вам ехать?

— Далеко. По Волге за Саратов.

Рядовой Бекасов, притулившись плечом к стойке, подпиравшей второй ярус кроватей, смотрел чуть исподлобья на Матвеева и ждал продолжения разговора об отпусках. Так уж повелось, что в любой части, во взводе, в роте, в отделении всегда найдется солдат, который берет на себя смелость завести с командиром беседу на самые животрепещущие вопросы: об отпусках, увольнениях и всевозможных других поощрениях. Такой солдат обычно, притворяется лопухом, корчит из себя ваньку, но вместе с тем за словом в карман не полезет и позволяет даже себе иногда большие вольности в разговоре с начальством, и, что самое интересное, все эти вольности, за которые другой бы крепко поплатился, ему как-то сходят с рук, ему даже замечания и то не сделают.

Вот этот Бекасов, родом из-под Саратова, худенький, с кудрявящейся челкой на лбу, с нарочито простодушным, устремленным на командира прямым взглядом, сидел напротив Матвеева и ждал ответа на свой вопрос.

— А сколько времени вы служите? — спросил Матвеев.

— Да уж много, товарищ старший лейтенант.

— Ну а поточнее?

— Поточнее… — Бекасов почесал за ухом. — Второй год скоро пойдет… на днях.

— Когда «на днях»?

Бекасов покрутил головой, помялся, кашлянул.

— В ноябре месяце будет.

— Это вы называете «на днях»?

— Да. — Бекасов глядел в глаза ротному командиру честно и преданно.

— А каковы у вас успехи в учебе?

— Разные, — продолжал играть спектакль Бекасов.

— Ну а поконкретнее?

— Стреляю хорошо. А вот физподготовка меня подводит.

— Она вас подводит?

— Так точно, товарищ старший лейтенант, но что поделаешь, таким уродился.

— А тактика?

— По тактике я стараюсь.

— Понятно, — улыбнулся Матвеев и поманил к себе пальцем солдата: — Придвигайтесь поближе, я вам один личный совет хочу дать.

Бекасов удивленно посмотрел вокруг и придвинулся к Матвееву вместе с табуреткой.

— Ближе, ближе, чтобы другие не слышали, — сказал таинственно Матвеев.

Бекасов придвинулся еще ближе.

— Если хотите в отпуск, то вот вам мой совет, говорю лично для вас, по секрету, — сказал Матвеев, понизив голос. — Попасть в отпуск очень легко, старайтесь только, чтобы все предметы были у вас на «отлично». И физподготовка, конечно, и тактика… Поняли?

Солдаты хмыкнули, заулыбались: подкусил командир Бекасова. Не дождешься, пожалуй, отпуска, Бекасов, с твоими успехами в боевой и политической… Прошла еще секунда, и солдаты уже громко хохотали, не стесняясь Матвеева. И сам Бекасов, покрутив стриженой, с челкой, головой, тоже не выдержал, махнул рукой и тоже смеялся вместе со всеми.

Никто не заметил, когда в комнату вошел прапорщик Хомин. Матвеев увидел, пригласил старшину принять участие в разговоре.

— Тут один товарищ у нас про отпуска очень умно толковал. Как побыстрее в отпуск домой попасть, с родственниками повидаться. Да вы, Бекасов, не смущайтесь! Если я вас правильно понял, то вы выбрали верный и самый быстрый путь: добиться успехов в боевой и политической подготовке, стать отличником, чтобы было чем дома, перед односельчанами похвалиться. Чтобы на коне приехать к землякам… Как вы находите, товарищ прапорщик, это будет правильный путь?

— Совершенно правильный! — отчеканил Хомин, бросив недоуменный взгляд на Бекасова.

Матвеев обернулся к солдату:

— Слышали, что товарищи говорят?

— Слышал, — отозвался уже менее энергично Бекасов.

— Так что действуйте. Все в ваших руках. — Матвеев поглядел на часы и поднялся: — Ладно, отдыхайте, товарищи. Вопросов ко мне больше нет?

— Нет.

Он пошел из комнаты. За ним следом двинулся и прапорщик Хомин.

По коридору они так и проследовали: впереди — командир роты, чуть сзади — старшина.

Когда оба достигли дверей канцелярии, Матвеев спросил:

— А вы, Петр Степаныч, как тут оказались? Почему дома не сидится?

Хомин кашлянул и набычился. Прежний командир роты никогда не говорил ему таких слов. Прежний был всегда очень доволен, если старшина оказывался рядом: хоть ночью, хоть днем.

— Кое-какие дела нашлись, — сказал Хомин уклончиво и отвел глаза в сторону.

Но старшина сейчас говорил неправду, и прежний командир был тут ни при чем — просто у Хомина был заведен с давних пор такой порядок: если в расположении роты появился старший командир — ночь ли, полночь, — кто-то из дневальных должен был разыскать прапорщика и доложить ему, где бы он ни находился. И как бы разные начальники не относились к этой его манере возникать в роте при любом их появлении, даже если они заранее предупреждали дежурного по роте, чтобы не беспокоили старшину, — все равно все оставалось по-прежнему: его, хоминский приказ выполнялся неукоснительно, и через несколько минут после появления в роте начальника всегда приходил и старшина.

— Вьюжить начинает на улице.

— Куда же денешься: февраль — он свое возьмет.

— На подъем завтра тоже явитесь?

— Приду, — сказал Хомин.

— Не обязательно вам бывать на каждом подъеме. Отдохните.

— Ничего, Федор Васильевич, наотдыхаюсь, будет время, — ответил Хомин.

Старшина любил службу и был предан ей до крайностей. Никаких отклонений от устава, никаких поблажек для себя он не только не признавал, но и считал их преступными. Будь хоть проливной дождь, хоть ураган или метель — Хомин всегда находился на том месте, где ему положено быть; его хозяйство было на отличном счету, и все, что полагалось старшине по должности, он выполнял точно и в срок.

«Повезло мне со старшиной», — подумал Матвеев, сидя в канцелярии напротив Хомина и не подозревая, что почти те же самые слова говорили сегодня Федотов и Палыгин в гостях у Третьяченко.

Некоторое время они сидели молча, потом Хомин заговорил, как бы отчитываясь:

— На воскресный день план вам известен. Одна группа поедет утром на автобусе в город, старшим назначен был Зубков, а теперь решено послать лейтенанта Чарулина.

— В выходной день? — спросил Матвеев. — У Чарулина жена в положении. Может, не стоит беспокоить?

— Чарулин сам вызвался быть сопровождающим. Ему зачем-то требуется съездить в город, за какими-то покупками, — объяснил Хомин.

— Тогда другое дело, пусть едет, — решил Матвеев.

— Шефы приедут в воскресенье. В комнате боевой славы торжественный митинг, концерт самодеятельности вечером…

— Это я все знаю, — прервал его Матвеев.

Хомин быстро взглянул на командира и нахмурился.

— Я к тому об этом говорю, что в наряд назначен рядовой Мишин. А теперь что — Мишина освобождать?

— Почему освобождать?

— Он же артист, — объяснил Хомин. — Поет в самодеятельности.

— Значит, придется освободить от наряда.

— Понятно, — кивнул Хомин.

Матвеев так и не понял, доволен старшина или, наоборот, удручен тем, что Мишина придется заменять кем-то в наряде.

— Роте большой плюс, Петр Степанович, когда в ее составе есть люди, участвующие в полковой самодеятельности. Это нам с вами плюс… — Он сделал жест рукой, желая этим усилить впечатление. — Поэтому придется пойти на кое-какие исключения.

— Мишину бы не стоило, — отозвался хмуро Хомин. — Иногда манкирует службой.

Старшине, по-видимому, очень не хотелось заменять в наряде Мишина, певуна и лентяя, нашедшего себе лазейку в этой самодеятельности. Как будто без него там невозможно было обойтись.

— Надо, Петр Степанович.

— Надо так надо.

Они заговорили о разных хозяйственных делах, не имевших отношения к выходному дню, когда в полку намечался большой праздник. Матвеев спросил, удалось ли получить на складе новые маскхалаты — в недалеком будущем предстояло провести ночные тактические занятия в поле. Хомин ответил, что халаты уже у него в каптерке, к тому же ему удалось выцарапать у начальника вещевого довольствия и несколько пар новой обуви.

— Прекрасно, прекрасно, — заметил Матвеев, поблескивая глазами. Их разговор о маскхалатах, о сапогах для солдат, о новом обмундировании, ремонте прицельных рамок не имел сейчас никакой срочности, тем не менее обоим было приятно вести его.

— Ну что, Петр Степанович, пора, наверно, и по домам, — протянул Матвеев, слегка потягиваясь.

— Рота сейчас из клуба придет, проведу поверку и уйду, — ответил Хомин, не меняя прежнего серьезного выражения на лице.

— Тогда до завтра!

— Да завтра, Федор Васильевич!

Матвеев вышел из канцелярии и, спускаясь из казармы по бетонной лестнице, снова, как и полчаса назад, подумал о Хомине: «Повезло мне со старшиной, крепко повезло. Хозяин в роте…»’ Ему все больше по душе становился этот человек своей деловитостью, внешней неторопливостью и суровостью, особой, даже подчеркнутой, обязательностью. Находясь рядом с таким человеком, волей-неволей будешь следить за каждым своим шагом, тянуться к его уровню. И это не только не отпугивало Матвеева, а, наоборот, привлекало его к Хомину, заставляя с особым вниманием прислушиваться к каждому слову старшины, хотя вместе с тем он отлично понимал, что командовать такими людьми, как Хомин, не просто и не легко.

«Ну что ж, что не просто и не легко, но зато при желании можно и самому набраться ума», — рассуждал Матвеев.

Матвеев постоял с минуту около казармы, вдыхая всей грудью свежий морозный воздух. Темнело в вышине небо, мерцали звезды. Снова было тихо, и голые деревца в сквере стояли не шелохнувшись, кое-где нагруженные шапками снега.

До дома, где жил; Матвееву предстояло пройти километра полтора, и он заторопился, прибавил шагу, вспомнив про свое утреннее обещание жене, Лизе, вернуться пораньше. Он хотя и упрекал себя за то, что не сдержал этого обещания, какое-то другое чувство совершенно отчетливо говорило ему, что все было сделано правильно: и то, что он зашел к майору Третьяченко и посидел там именно столько, сколько полагалось посидеть новому в гарнизоне офицеру, и то, что потом направился в казарму и вел там незапланированные беседы с солдатами и с прапорщиком Хоминым, — все это было нужно, всё это близко касалось его, Матвеева. И хотя объяснить словами — зачем «нужно» — он сейчас бы не смог, все же он твердо знал, что нужно, и, наверно, поэтому на душе у него было весело.

Когда Матвеев вошел в знакомый подъезд, поднялся на третий этаж и открыл своим ключом дверь квартиры, к нему навстречу торопливыми шагами вышла жена Лиза, в халате и накинутом на плечи платке.

— Наконец-то! — сказала она.

— Что случилось? — Он постарался сделать вид, будто напрочь забыл про свое обещание.

— А то, что я начала волноваться. Ты взгляни на часы.

Матвеев не стал глядеть на часы, снял шапку, шинель, протянул руки и осторожно привлек Лизу к себе:

— Не сердись. Пришлось задержаться.

Лиза для вида насупила брови, изобразив обиду, но ее красивые карие глаза улыбались.

— Ладно, садись ужинать.

Матвеев и Лиза поженились недавно, перед новым годом, и все еще не привыкли друг к другу — их разговоры, когда они оставались одни, были наполнены разными полудетскими мелочами, которые сами по себе не имели никакого значения для них и упоминались, лишь для того, чтобы еще раз выразить свои чувства друг к другу, услышать свои голоса, насладиться снова оттенками интонаций, таивших для них обоих столько нового, неизведанного.

Лиза быстро собрала в кухне на стол и, оправляя одной рукой волосы, спадавшие локонами на плечи, придирчивым хозяйским взглядом осматривала, не забыла ли чего поставить, все ли, что нужно, было на столе? Ужин она приготовила часа три назад и уже несколько раз после этого подогревала.

— Ну а ты как? Что тут делала без меня?

Это был его постоянный вопрос. Лиза каждый вечер это слышала.

— У радиоприемника просидела — такую вещь передавали!..

— Какую-нибудь постановку?

— Нет. Оперу «Евгений Онегин».

— Оперу? — изумился Матвеев. — По радио?

— Да, — кивнула Лиза. — Запись старая, сразу после войны, видно, была сделана. Я, знаешь, заслушалась.

— Так, так…

Сам Матвеев к опере был равнодушен, ему было непонятно, почему обыкновенные слова надо произносить нараспев. Поэтому на него произвел большое впечатление сам факт, что его Лиза могла целый вечер просидеть у радиоприемника и слушать оперу.

Однако все, что делала Лиза, — это повелось почти с первого дня их совместной жизни — обладало для него особым, даже непререкаемым авторитетом. «Значит, чего-то мне не хватает, не дорос я, видно, до некоторых вещей, — подумал Матвеев, делая в уме себе пометку: обязательно научиться, обязательно стать вровень с Лизой, — Уж если она говорит о чем-то хорошо, значит, это действительно стоящее…»

— Красиво пели?

— Очень.

— Наверно, самые знаменитые певцы?

— Очень знаменитые: Козловский, Михайлов, Норцов… Великаны.

— Козловского я тоже слышал не раз. Правда, не в опере. Но голос у него действительно такой, что за душу берёт. Он тогда песни украинские и русские пел — я чуть не плакал, честное слово!

— Верю.

Она поставила на стол сковородку с жарким.

— Ешь прямо из сковородки — аппетитнее.

Матвеев благодарно улыбнулся. Он вырос в детском доме, жил в общежитиях — никто никогда раньше не интересовался у него, аппетитно ли то или иное блюдо или не аппетитно. Ел в столовке, что подавали, или заходил в магазин, покупал что-нибудь на завтрак, на ужин, почти никогда не задумываясь особо, насколько это вкусно. Лиза перевернула всю его жизнь: за ним теперь ухаживали, как за малым ребенком, его мнением интересовались… Он смотрел на лицо Лизы, на ее чуть смуглый лоб, на пушистые, будто бархатные, брови, и душу его до краев заполняла нежность. Он даже сам раньше никогда не мог представить, что может существовать в нем такая нежность, такое большое чувство, о котором словами и не скажешь — бессильны тут слова.

— А у тебя что? Как прошел день? — спросила Лиза, и это был тоже ее привычный, ежевечерний вопрос мужу. — Какие у тебя новости?

— Наш батальон занял первое место.

— Неужели?

— Да.

— Это же хорошо!

— Это, знаешь, здорово!

Он не хотел больше распространяться по этому поводу, иначе пришлось бы сказать о том, что в батальоне лучшее место заняла рота Федотова, а не его, матвеевская, рота, что майор Третьяченко очень хвалил капитана Рогачева, его предшественника, у которого он принял роту, и что эта похвала чем-то неприятно задела его самолюбие. Много всякой всячины пришлось бы тогда рассказать ей, и поэтому Матвеев замолчал, считая разговор о служебных делах законченным.

Поужинав, он пересел к окну и закурил. День был напряженный, но только теперь, у себя дома, когда он поел и выпил горячего чая, он почувствовал, как гудят у него ноги.

Лиза придвинула стул и села рядом с мужем.

— Ну что, устал? Вижу, вижу — досталось!

— Немного, так…

Матвеев обнял ее. Лиза взяла его руку. Оба замолкли, испытывая то особое радостное и счастливое чувство, какое бывает, когда люди, самозабвенно любящие и преданные друг другу, остаются наедине.

Снаружи, в окно, доносились резкие порывы ветра: февраль действительно давал о себе знать, метель снова разыгрывалась.

Глава третья

К семи часам утра чуть посветлело. Но по-настоящему день начинался обычно только после восьми. Да и то смотря какое было небо. Если шли густые облака да падал снег, то лучи сквозь них проникали слабо и было непонятно, то ли день, то ли вечер, свет был невзрачный, вялый, будто притушенный.

Вообще, февраль в этом году был снежный. Снег сыпал и сыпал — и днями и ночами накрывал землю пуховой белой периной.

Среди этого снежного буйства военный городок с его освещенными казармами, штабом, фонарями и прожекторами, башней водокачки, жилыми домами выглядел неким загадочным островом, затерявшимся в безбрежном мглистом океане…


Было воскресенье. В девять часов Палыгин, как и намеревался накануне, пришел в роту. Люди уже позавтракали, и, хотя по выходным дням подъем давался на час позже, они успели сделать все, что было положено: и в казарме убрались, и снег сгребли на улицах, на плацу, и дорожки с подъездами очистили, лестницу вымели, — в общем, от бушевавшей почти два дня непогоды осталось лишь напоминание в виде огромных валов снега по обеим сторонам улиц — валы чуть не в человеческий рост. Но снег теперь не мешал людям заниматься своими делами: за крутыми валами по дорогам ездили машины и слышались команды дежурных, проверявших порядок на улицах.

В третьей роте солдаты использовали свободное время по-разному: кто-то смотрел телевизор, кто-то, не скрывая мечтательной улыбки, писал письмо домой, другой, привалившись на спинку стула, читал книгу, любители шахмат в молчаливой сосредоточенности склонились над шахматными досками, — все, казалось, было обычным, таким же, как и в прошлые выходные дни. Однако наметанный, опытный глаз подмечал разницу: нет, сегодня у солдат необыкновенный день. Неброская с виду, нешумная, скорее даже спокойная, в казарме, однако, царила сегодня та особая атмосфера, которая бывает только в большие праздники.

Шеренга солдат, вымытых и побритых так, что щеки у них глянцевито поблескивали, в выходном, тщательно отглаженном обмундировании, стояла в коридоре, и старшина Хомин, сурово-торжественный, неторопливо ходил перед строем, давая последние указания: солдаты были отпущены в областной город — у входа в казарму их уже поджидал специальный автобус.

Красочно выглядела и только что вывешенная стенная газета «Мотострелок», над которой редколлегия трудилась накануне до поздней ночи — выпуск был тоже специальный, к знаменательному дню. Через весь, метра в полтора, лист вверх тянулся лозунг-призыв, выведенный большими красными буквами: «Неустанно будем крепить нашу боевую мощь!» Внизу были наклеены фотографии отличников.

Палыгин постоял около стенгазеты, полюбовался фотографиями, подумав о том, что праздник был бы еще веселее, если бы таких фотографий было побольше числом, прикинул в уме, кто из солдат мог бы стать отличником, с кем надо дополнительно поработать, с кого просто потребовать, и направился в ленинскую комнату.

Рядовой Мишин, солист ротного ансамбля, с утра репетировал свою программу; из ленинской комнаты доносились звуки баяна. Репертуар у Мишина был довольно разнообразный: эстрадные и русские народные песни и даже несколько неаполитанских песен, которыми Мишин особенно гордился, считая, что исполнение их свидетельствует о его особой талантливости. Сам ансамбль был невелик: трое солдат с гитарами и еще баянист.

Артисты сидели кружком, держа в руках инструменты, готовились.

— Разрешите начинать, товарищ старший лейтенант? — спросил Мишин, возбужденно блестя глазами.

— Начинайте, — отвечал замполит, присаживаясь в дальнем углу комнаты.

Через две-три секунды Мишин опять обратился:

— Я хочу начать с неаполитанской песни.

— С неаполитанской?..

Палыгин, прищурившись, подумал про себя: правильно ли будет начинать программу с невоенной песни? Может, отодвинуть ее в конец? Но ведь перед Мишиным будет выступать хор — это значит строевые и политические песни, а чтецы будут читать отрывки из книг Шолохова и Твардовского… Он сказал:

— Хорошо, Мишин, начните с неаполитанской.

Мишин кивнул и повернулся к баянисту:

— Слушай, Межуев, еще раз прошу тебя — не дергай мехи. — В голосе Мишина слышалась досада. — Ты плавно, мягко, любовная же песня. Понял?

Межуев покивал и плавно растянул мехи — прозвучал протяжный аккорд, ему ответили неторопливыми переборами гитары, и тут же Мишин запел:

Скажите, девушки, подружке вашей,
Что я ночей не сплю, о ней мечтаю…
У Мишина был приятный голос. Высокие ноты, он брал легко и с неожиданной силой. При этом он немного запрокидывал голову и картинно выгибал грудь, подражая настоящим артистам. Вытянув особенно красивую ноту, качал печально головой, как бы давая этим знать, что он не просто поет, а переживает то, о чем говорится в песне.

Когда Мишин кончил петь, Палыгин сказал:

— Хорошая песня. Вы. будете иметь сегодня успех.

Мишин улыбнулся. Он привык слышать похвалу от своих товарищей за пение. Но то, что сам замполит в присутствии всех одобрил его исполнение, было ему особенно приятно.

Однако Мишин имел привычку немного пококетничать.

— Ну почему, почему, товарищ старший лейтенант? Почему именно сегодня, вы сказали, у меня будет успех? — Он произнес это детским наивным голосом и даже прикрыл немного глаза, как бы стыдясь своего вопроса.

— Потому, что у нас сегодня будут гости, — объяснил Палыгин. — Шефы приедут из района, девушки… Разве вы не слыхали, Мишин?

— Слыхал, товарищ старший лейтенант, конечно, слыхал, — ответил Мишин усмехнувшись. — Насчет девушек я всегда первый узнаю.

— Зачем же тогда вопросы задаете? Девушки, я знаю, очень любят эту песню.

— Ох, девушки, девушки! — начал ерничать Мишин. — Стойку будем делать сегодня, как на охоте… Только какой толк: концерт окончится — и мы строем в казарму. Привет, до встречи в. Кристцах! Впрочем, может, кое-кому из нас и повезет…

Мишину явно хотелось представить себя перед Палыгиным этаким сердцеедом. Среди солдат он уже утвердил эту репутацию — про свои любовные истории столько им всего порассказывал, что те не успевали удивляться: когда только успел, какой же оказался ловкий!

Однако на Палыгина похвальба Мишина не произвела впечатления, скорее, даже наоборот, — разочаровала.

— Знаете, Мишин, поете вы хорошо, — похвалил его Палыгин. — И слова в песне прекрасные. А вот ваши разговоры насчет девушек грубоваты. Не ожидал от вас, не ожидал! — Палыгин от негодования слегка поморщился.

— Да я пошутил, товарищ старший лейтенант, — запоздало начал оправдываться Мишин.

Но Палыгин только сокрушенно покачал головой.

Репетиция продолжалась.

Почти до обеда Палыгин слушал то певцов, то чтецов. Квартет — три гитары и баян — исполнил «Амурские волны» и польку. Ефрейтор Шушук прочитал два смешных рассказа. Что-то пришлось изменять в викторине, которую тоже собирались разыграть сегодня на вечере.

Палыгин сидел в ленинской комнате, занимался художественной самодеятельностью, а в это время в спортгородке развертывались другие события — там сражались между собой баскетбольные команды первой и третьей роты, и Палыгину было далеко не безразлично, как закончится этот поединок; он через дневального уже несколько раз справлялся о результатах, пока не сообщили, что выиграла команда третьей роты. В ленинской комнате все дружно захлопали, когда получили это известие, и громче других хлопал Палыгин.

Потом замполит занялся с сержантом Вощаевым, которому было поручено приветствовать шефов торжественной речью. Увлекшись, Палыгин не заметил, как прошло время и за дверями прозвучала команда: «Рота, приготовиться на обед!» Он отпустил Вощаева и через некоторое время сам тоже ушел из казармы: все. что было намечено сделать, было сделано.

Палыгин не торопясь шагал к себе домой.

Он уже миновал проходную, вышел на шоссе, где снова подивился, что наделала за два дня метель. Пухлые массивные сугробы глыбами возвышались по сторонам дороги, а деревья сверху донизу были обвешаны кружевами, на каждой маленькой веточке — как только выдерживает, не сломится — высокие шапки снега. Снег толстыми пластами лежал на заборе, нависал с крыш, с карнизов домов.

Скрипуче стучали каблуки сапог по снегу, приближаясь навстречу Палыгину из-за поворота дороги.

Он замедлил шаг и через минуту увидел лейтенанта Лукоянова, в спортивном костюме и с лыжами на плече.

И по тому, как тот шел, как лоснилось его загорелое лицо, с какой свободой переступал он ногами по слабонаезженной дороге, Палыгин сразу понял, что поход был удачным.

— Далеко ходили?

— Далеко, — ответил Лукоянов и стал показывать рукой, какой круг они сделали.

— Никто не отстал?

— Все нормально.

Оказывается, с Лукояновым на лыжах ходила группа солдат. Лейтенант стал рассказывать, как неожиданно они напали на волчий след. Их тогда будто ошпарило — бросились догонять, через овраги, через поля, в лес, в чащобу. Петляли часа два.

— Догнали?

— Да нет, какое там!

— А если бы догнали волка? Оружия-то с собой у вас не было? — поинтересовался Палыгин, мысленно представляя ситуацию, в какую бы они попали. — Что бы тогда?

— Такая масса народу! Да волк убежал бы тотчас! — рассмеялся Лукоянов и тут же посерьезнел. — Дело не в волке, конечно. Его я и не мыслил догнать. Так, для азарта подкинул эту мысль ребятам. Тренировка зато получилась отличная — по пересеченной местности…

Он сказал и на полуслове замолк.

По шоссе, с которого они недавно свернули, катили два больших малиново-красных автобуса. Машины, урча, въехали на подъем, повернули, и тогда отчетливо стали видны огромные квадратные стекла. За стеклами они увидели пассажиров — молодые девичьи лица.

— Василий! — воскликнул замполит и посмотрел на часы. — Это же шефы! К нам приехали шефы. Пока их в штабе принимать будут, мы пообедаем. К четырем часам приходи в клуб. Договорились?

— Ладно, приду, — сказал не очень уверенно Лукоянов и свернул к офицерскому общежитию.

— Обязательно приходи! — крикнул ему вдогонку Палыгин.

— Хорошо, хорошо…


Лейтенант Василий Лукоянов прибыл в военный городок полтора года назад.

Окончил среднюю школу, потом высшее командное училище и, получив назначение в полк, стал командовать взводом в третьей роте.

Совестно сейчас сказать, а не шибко он был доволен, когда приехал сюда. Ближайший районный поселок Крист-цы пятнадцать километров. Да и какой это районный центр: спичечная фабрика, лесопилка, кинотеатр, кафе… А до областного города восемьдесят километров и сообщение всюду одно: автобус или попутная машина. Скучал он поначалу здесь, особенно по воскресеньям. Ну а в будние дни скучать не давала служба: с утра до вечера с солдатами. Приходил к себе в комнату (с жильем здесь обстояло вполне благополучно) и валился на кровать, засыпал как убитый.

Прошлой осенью он поехал в город проветриться. Три часа ходил по магазинам, купил набор цветных карандашей, несколько общих тетрадей, сигарет и электробритву. Просидел два часа в кинотеатре, где показывали детский фильм. Потом пошел в ресторан обедать.

Город всегда будоражил Лукоянова. Наверно, потому, что сам с детства жил в городе, привык. Громады домов, витрины магазинов, кафе и скверы, оживленные улицы, непрестанное мелькание машин и людей…

К вечеру, когда Лукоянов собрался в обратный путь, неожиданно заморосил дождь.

На автобусной станции у покосившегося киоска стояла женская фигура в платочке — ждала автобус. Лукоянов всмотрелся, узнал.

— Кажется, нам по пути.

Женщина кивнула:

— Да.

Это была Ляля Баташова — буфетчица из поселкового кафе. Ей можно было дать лет тридцать — тридцать пять. Полноватая, с лицом, которое считалось бы красивым, если бы не жестковатый, сухой взгляд бледно-голубых глаз и резкая морщина у губ.

— Долго еще ждать автобуса?

— Вроде нет, — ответила Ляля, помолчав. — Дополнительный должны дать.

— Откуда вы знаете?

— Девочки говорили, по воскресеньям дают дополнительный рейс до Кристцов. — Она посмотрела на свои часики: — В десять будто бы должны дать.

Лукоянов глянул на небо, откуда сеял мелкий, противный дождик, пристроился, где не лило, под дырявой крышей навеса, закурил. На миг фара проезжавшей машины осветила их лица. Лукоянов взглянул на попутчицу:

— И где это вы, Ляля, гуляли так поздно?

Вопрос прозвучал игриво, и в тон ему, так же игриво, Баташова ответила:

— А вы где гуляли?


…Дождь стучал по автобусной крыше, струи воды стекали по окнам — черно было вокруг, автобус катил по неровной черной дороге, слабо освещаемой огнями фар. Пассажиров в поздний час было немного — человек десять. Ляля и Лукоянов устроились на заднем сиденье. Всякий раз, когда автобус, обгоняя идущую впереди машину, давал резкий крен в сторону, их прижимало друг к другую и Лукоянов в такие моменты не отстранялся от Ляли, а поглядывал на неё лукаво, как бы говоря: я не виноват, ничего не могу поделать — дорога плохая. Его даже увлекла эта игра, и он ждал, когда автобус снова занесет и он снова прижмется к Ляле, чувствуя ее мягкое плечо, руку.

В поселке они вышли из автобуса. Ляля вдруг стала очень озабоченной, посмотрела вокруг, точно проверяя, не встречает ли ее кто-нибудь. Подхватив сумку с покупками, направилась по улице прямо. Лукоянов последовал за ней.

— Не провожайте. Мне недалеко, — быстро сказала она.

Ничего, пройдусь, — ответил Лукоянов. Потом, помолчав, спросил: — Может, это стесняет вас?

— Не стесняет, но поздно.

— Разве это поздно! — как-то искусственно удивился Лукоянов. — Детское время!

Старый двухэтажный дом вырос из темноты неожиданно. Мрачной чернотой виднелась подворотня, над ней тускло горела лампочка. Ляля сказала:

— Вон мое окно, на втором этаже.

— Которое? — спросил Лукоянов, хотя ему было совершенно безразлично.

— Первое от угла.

Он посмотрел, куда она показывала, и достал сигареты. Кругом было темно, и в воздухе пахло сыростью от садов, которые росли возле каждого дома.

— Теперь я знаю, где вы живете.

— Ну и что?

— Приду как-нибудь в гости.

— Поздно уже, сказала она, вздыхая.

— Ну уж и поздно…

Ляля зябко поежилась, посмотрела опять по сторонам, сказала неуверенным голосом:

— Свежо на улице. Если не торопитесь, пойдемте — чаем угощу.

— Это называется напросился, — усмехнулся Лукоянов.

Они поднялись по темной лестнице на второй этаж, прошли через полуосвещенный коридор вглубь; в распахнутую слева дверь была видна плита. Ляля прошла немного дальше, остановилась, загремев ключами.

— Проходите, — пригласила она, открыв дверь, и повернула выключатель.

Комната была узкая, длинная. По правую сторону стоял диван, накрытый клетчатым оранжевым пледом. Белый пузатый чайник и такая же белая чашка празднично отсвечивали на столе. Ляля сняла с себя плащ, и сразу же в комнате запахло духами. На ней была белая трикотажная кофточка, туго натянувшаяся на спине, когда она вешала плащ.

— Сейчас вскипячу чай, — сказала она и достала из шкафа электроплитку. — Я иногда готовлю себе здесь, не хочется идти на кухню.

Они пили чай, сидя за столом друг против друга. Лукоянов изредка взглядывал на Лялю. Она же будто не замечала его: отпивала чай мелкими глотками, деловито помешивала ложкой в чашке. Ее глаза под выщипанными бровями были опущены вниз.

— Хотите еще чаю?

— Нет, спасибо.

Она поднялась из-за стола, хотела выйти, но Лукоянов вдруг взял ее за руку.

— Не надо, — сказала она.

— Ну почему? — спросил он каким-то чужим голосом.

Она отвела глаза в сторону. Оба на мгновение замерли, сжимая все сильнее друг другу руки…

С той осенней ночи и началась его связь с Лялей Баташовой.


Лукоянов сидел у себя в комнате и думал, как ему быть. К четырем часам, как он обещал Палыгину, он не управился. Пока переоделся, добежал до столовой, пообедал, вернулся — прошло добрых два часа.

Идти ли ему в клуб или поехать в Кристцы насвидание с Лялей?

Он выкурил сигарету и подошел к окну.

День клонился к вечеру, но было светло. Светлее, чем утром. Потому что ветер разогнал на небе тучи и из-за леса проглянуло долгожданное солнце. Своими лучами оно наискосок перерезало лесные макушки, и все вокруг сразу окрасилось в оранжевый цвет: пушистые шапки снега на заборе, окна соседнего дома, сугробы за дорогой…

Мимо дома по дорожке прошли быстро две фигуры в военных шинелях с золотыми погонами — офицеры; невидимому, торопились в клуб. Один из них посмотрел на тлеющий в макушках деревьев закат, махнул рукой, говоря что-то товарищу.

Ехать в Кристцы Лукоянову не хотелось. Да Ляля и не ждала его сегодня. Они вообще не договаривались заранее о встречах. Приезжал, когда имел возможность приехать…

Он надел шинель, постоял у зеркала, пристально вглядываясь в свое отражение, и вышел из комнаты.


В клубе все гудело, когда он пришел туда. Только что закончилось первое отделение концерта, и из зала в коридор и в небольшое квадратное фойе высыпали солдаты и с ними рядом, только чуть обособленно, выходили девушки, приехавшие из Кристцов. Глаза у солдат возбужденно поблескивали, лица раскраснелись, однако по всему было видно, что чувствовали они себя скованно, непривычно и, чтобы скрыть эту скованность, преувеличенно громко разговаривали друг с другом.

— Ну что! Ну как! Пойдем покурим, что ли?

— Да погоди. Давай постоим. Ты видал, какие девчата!

— Юрков, ты куда затерялся?! Хватит глазеть — ослепнешь…

Лукоянов, пробираясь сквозь толпу, увидел Палыгина, издали жестами показал, что извиняется за опоздание. У стены, возле огромного, простиравшегося чуть не до дверей стенда, изображавшего в фотографиях и репродукциях историю Советской Армии, стояли прапорщик Цапов и лейтенант Парфенов. У обоих на лицах было нарочито скучающее равнодушное выражение, как будто все происходящее кругом их абсолютно не касалось.

Лукоянов подошел к ним.

— Вот и Василий явился, — заметил Цапов, маленький, похожий издали на подростка. Недавно Цапов отрастил себе усы, к которым до сих пор не мог привыкнуть, и все поглаживал их пальцами, как бы проверяя, на месте они или исчезли.

— Привет, Василий! Мы с тобой сегодня вроде не виделись, — заулыбался Парфенов, протягивая руку.

Парфенов был повыше Цапова ростом, более плотный, широкий в плечах, с красивыми серыми глазами. Молодые люди стояли, прислонившись к стене, а мимо них по коридору, лукаво поблескивая глазами, шелестя платьями, мягко топая по полу своими аккуратными сапожками на высоких каблучках, шли девушки, весело переговариваясь и часто и громко хохоча.

Людской тесный поток отодвинул и Лукоянова к стене, он встал рядом с товарищами, хотя чувствовал, неудобство: торчать тут, у стенда, мешая людям, глупо, но и уходить отсюда тоже не хотелось, потому что с этой позиции им было все кругом видно и сами они были на виду у всех. На виду-то на виду, но все же это множество женских лиц, взглядов, улыбок, голосов сковывало их. Лукоянов стоял, смотрел прямо перед собой в пространство и даже не замечал, что некоторые девушки, проходя мимо, бросали на него вскользь любопытные взгляды он в своем ловко сидевшем на нем военном костюме, высокий, загорелый, с густыми волнистыми волосами, зачесанными прямо назад, выглядел очень симпатично. Впрочем, стесненно чувствовал себя и лейтенант Парфенов, старавшийся глядеть поверх толпы.

Один только Цапов, кажется, не ощущал неловкости. Продолжая поглаживать пальцами свои недавно народившиеся усики и таинственно улыбаясь, он разглядывал в упор шествующих мимо девушек, некоторым чуть заметно подмигивал, и те, встретившись глазами с его взглядом и улыбкой, медленно отворачивались, опускали глаза, чем до крайности восхищали тщеславного прапорщика.

— Ну долго будет продолжаться эта карусель!.. В такой тесноте и развернуться не успеешь, — проговорил он сквозь зубы.

В тот же момент разнесся по коридору и в фойе звонок, извещавший, что перерыв кончился и публику приглашают в зрительный зал. Трое молодых людей, переждав немного людской поток, тоже направились в зал.

Погас свет, занавес раздвинулся, и концерт начался.

На сцену вышел квартет — три гитары и баян. Сыграли «Амурские волны». Им долго аплодировали.

Затем две девушки в украинских костюмах — работницы швейной мастерской в Кристцах — исполнили песню «Черные брови».

Вышел лейтенант Чарулин, командир взвода из третьей роты, строгий, задумчивый, и начал читать рассказ о гражданской войне, о молодом красногвардейце, который никогда не унывал и был отчаянным бойцом. Негромко, с печалью в голосе Чарулин рассказывал, как мчались быстрые кони, уходя от погони, как цокали копыта по отвердевшей, каменной земле. Вырвались бойцы из вражеского кольца, только веселый красногвардеец остался лежать в ковылях, сраженный вражеской пулей.

Когда Чарулин говорил эти последние слова, за сценой баянист стал тихо наигрывать старую боевую песню: «Там, вдали за рекой, засверкали огни, в небе ясном заря догорала…» Чарулин уже кончил читать, а баян все еще вел свою мелодию, как бы заставляя каждого из сидевших в зале снова и снова пережить то, о чем говорилось в рассказе.

А после Чарулина снова сцена была предоставлена шефам — вышли две девушки в красочных замысловатых костюмах, одна работала в райисполкоме машинисткой, а другая — бухгалтером в райпотребсоюзе; они станцевали индийский народный танец.

Так концерт и шел: то хозяева из военного городка выступали, то гости — шефы из районного поселка Кристцы.

Рядового Мишина с его песнями о любви долго не отпускали со сцены. Палыгин оказался прав: ему действительно выпал сегодня большой успех.

В общем, никто не мог позволить себе сказать, будто вечер прошел скучно.

Сидевшие в зале жители военного городка, само собой разумеется, болели за своих, чтобы не дали оплошки, не ударили лицом в грязь перед девчатами.

Но и против правды не грешили — воздавали должное шефам за их умение петь и плясать. У всех в зале аж ладошки горели от приятной дружной работы. Парфенов и Лукоянов тоже аплодировали, и Цапов, обычно скептически относившийся ко всякой самодеятельности, тоже без устали хлопал.

А потом на сцене появился сержант Вощаев в парадном обмундировании. Он чуть ли не строевым шагом приблизился к краю сцены и, обращаясь в зал, стал говорить о дружбе, о единстве, которое всегда связывало народ и армию, доложил кратко об успехах своего отделения и от лица всех присутствующих и всего гарнизона поблагодарил шефов за хороший концерт, просил приезжать почаще.

Речь Вощаева тоже была поддержана аплодисментами, люди встали со своих мест, направились к выходу, и в это время из фойе разнеслись разливистые звуки аккордеона: начались танцы.

Вместе с толпой двинулись в фойе и Парфенов с Лукояновым. У входа они остановились, не решаясь подойти и пригласить кого-нибудь. Стайка девушек стояла неподалеку — они вполголоса переговаривались между собой, делая вид, будто очень заняты своим разговором.

— Ну потанцуем? — спросил Парфенов, поглядывая с улыбкой на Девушек.

— Погоди, постоим, — ответил задумчиво Лукоянов.

— Вон смотри, Цапов уже танцует.

Действительно, Цапов в дальнем конце фойе уже бойко кружил в вальсе невысокую полненькую блондинку в сиреневом с глубоким вырезом платье.

— Ну пошли, Василий, пока всех девчат не разобрали, — нетерпеливо повторил Парфенов.

— Постоим еще немного… Еще успеем.

Лукоянов стоял у входа, чуть касаясь плечом стены, и с интересом и даже каким-то волнением глядел на танцующих, провожая глазами то одну пару, то другую. Зрелище кружащихся в танце пар, мелодия, которую выводил аккордеон, его действительно волновали — он наблюдал за лицами девушек, как-то по-особенному менявшихся в танце, за их глазами, загадочно блестящими, за их улыбками, за плавными движениями рук и плеч.

— Ты, я вижу, настроен весь вечер так простоять, — пробурчал Парфенов.

И прежде чем Лукоянов успел что-либо ответить ему, Парфенов мгновенно шагнул вперед, направляясь к тоненькой кудрявой брюнетке, бойко щелкнул перед ней каблуками, и вскоре обоих скрыла танцующая толпа.

Лукоянов продолжал стоять на прежнем месте. Его внимание уже давно привлекла одна девушка, он издали незаметно следил за ней, все собираясь подойти и пригласить на танец. Но как-то так получалось, что в одном случае танец был слишком мудреный, и Лукоянов боялся опростоволоситься, в другом — девушки не оказывалось на месте — она, увлекаемая подругами, куда-то исчезала. А когда вновь появлялась и Лукоянов уже был готов к тому, чтобы пригласить ее, вдруг совершенно неожиданно возникал кто-то из офицеров, опережая его, и он снова стоял и издали, обиженный, следил за ней. Он не мог бы сразу точно сказать, что привлекало его в этой девушке. Кажется, глаза — темные, спокойные и умные. Определение «умные» он потом придумал, а сначала они просто показались ему красивыми. Взгляд у девушки был какой-то особый, светлый, добрый, веселый. Она стояла среди подружек, и он видел со стороны ее темные длинные, до плеч, волосы, слегка приоткрывавшие лоб, видел, как взметались ее брови, когда она смеялась.

Наверно, в тот вечер Лукоянов так бы и не подошел к девушке: она была все время занята, танцевала то с одним, то с другим кавалером, а предпринимать какие-то особые действия, чтобы перехватить ее у более ловких и быстрых партнеров, ему почему-то казалось унизительным. Он скрестил руки на груди, самолюбиво решив, что вообще не будет танцевать в этот вечер, что ему абсолютно нет никакого дела до этой девушки, пользующейся столь большим успехом, и даже вышел в коридор, прошелся взад-вперед, как бы охлаждая свою горячность. Потом, однако, снова вернулся, постоял у входа в фойе, где его беспрерывно толкали снующие вокруг пары. И, рассердившись неожиданно на эти пары и на свою застенчивость, он опять повернул в коридор, прошел несколько шагов, и в этот момент над его ухом раздался дружелюбный голос замполита Палыгина:

— Василий! Почему не танцуешь?

Лукоянов поднял глаза и в одно мгновение весь подобрался, немного опешив: рядом с Палыгиным стояла она, та самая девушка.

— Не хочется, — соврал он и тут же покраснел. — Тесновато…

— Да, тесновато, — согласился Палыгин, посмотрев по сторонам. — А вот Надя считает, что она прекрасно потанцевала. Кстати, Надя, представляю вам одного из лучших наших спортсменов.

Она протянула ему руку. Он пожал ее. Рука у Нади оказалась крепкая, мужская.

— А каким видом спорта вы занимаетесь? — спросила она деловым тоном, глядя прямо ему в глаза.

— Гимнастикой, — ответил он и усмехнулся, давая этим понять, что не воспринимает слова замполита всерьез. — Николай Григорьевич слишком преувеличил мои спортивные возможности.

— Не прибедняйся, — вмешался в разговор Палыгин. — Надя, не верьте ему. Перед вами мастер спорта.

Она еще раз мельком взглянула на него:

— Что ж, скромность украшает мастеров…

Вблизи она понравилась ему еще больше. У нее были темные длинные волосы, гладко и на пробор причесанные, загорелое лицо, красивая фигура. На открытой шее — бусы из красноватых камушков.

— А как вам показался наш концерт? — спросила она, обращаясь к Лукоянову.

— Он был общий — и ваш, и наш, — сказал Палыгин.

— А меня интересует, понравились ли выступления наших девушек.

Лукоянов похвалил. Но он еще не знал, какое отношение имеет Надя к участникам самодеятельности: ведь сама-то она не выступала. Палыгин объяснил: Надя работает инструктором в райкоме комсомола. Шефская работа — ее область.

Они стояли в коридоре и разговаривали. В фойе задвигали стульями, зааплодировали: там началась викторина. Палыгин, сделав жест рукой, направился в фойе.

Лукоянов и Надя прошли несколько шагов по коридору.

— На восьмое марта в Доме культуры у нас будет вечер, — проговорила она и посмотрела на него, как бы проверяя, какое впечатление произведет ее сообщение.

— Восьмое марта — Женский день, — произнес он и тут же сообразил, что мог бы этого и не говорить.

— Вы угадали, — улыбнувшись, кивнула она. — Мы хотим, чтобы вечер прошел интересно. Приезжайте. В нашем Доме культуры попросторней, и вы сможете потанцевать.

Ему показалось, что последние слова Надя произнесла с иронией, но он не нашелся что ответить.

— Спасибо.

— Я серьезно. Райком комсомола обратился с письмом к полковнику Громову, мы просим поддержать мероприятие. Будет снова концерт.

— Вам нравится ваша работа — в райкоме?

— Не очень.

— Вот как… — Лукоянов от недоумения даже замедлил шаг. — А мне казалось, что наоборот: вы увлечены.

— Это когда же вы успели такой вывод сделать?

— Да вот пока смотрел на вас издали, когда вы разговаривали с девушками.

Она подумала и кивнула.

— Иногда нравится, а иногда готова все бросить. — Надя нахмурила брови и секунду-другую помолчала, потом добавила после паузы: — Всех приходится уговаривать. Знаете, как это надоедает. Помогите. Поддержите. Вы нашей работы совсем не знаете. Это не то что в армии: приказано — выполняй.

Лукоянов улыбнулся. Представление об армии, подобное тому, какое высказала Надя, ему приходилось слышать не впервые. Конечно, в армии приказ есть приказ, и его надо выполнять. Все как будто тут верно, и, однако, не до конца верно. Пожалуй, даже слишком упрощенно такое представление об армии.

— Приказывать безусловно легче, — ответил он уклончиво. — Но на одних приказах не поедешь.

Она засмеялась:

— Правда, не уедешь. Но все же хорошо, когда имеешь возможность не уговаривать часами, не просить, а просто приказать.

— А мне бы хотелось, чтобы люди обходились без этого слова. Выполняли что положено.

— А если не выполняют?

— Тогда плохо, — вздохнул он. — Скажите, почему я вас раньше никогда не видел?

— Не знаю.

— Вы в городок приезжали раньше?

— Приезжала. По делам…

— Понятно. Значит, в штаб только заходили.

В зале аплодировали, снова заиграл аккордеон. Низковатый и сильный женский голос запел частушки:

А говорят, женатым плохо,
А холостым-то каково…
Кто-то из девушек в глубине коридора окликнул Надю, она повернулась, кивнула и сказала Лукоянову, что должна уйти.

— Приезжайте восьмого марта в Кристцы, — добавила она и протянула руку.

Через полчаса Лукоянов, одевшись, вышел на улицу и снова увидел Надю — она стояла среди девушек, толпившихся около автобусов. Морозный пар вздымался от лиц, хрустел под ногами снег, взрывался неожиданно мотор — водители прогревали машины. Кругом слышался смех, голоса, среди которых Лукоянов легко различил баритон Парфенова, рассказывавшего, по-видимому, что-то забавное: взрывы хохота доносились оттуда, где он стоял.

Домой Лукоянов возвращался один.

Порывы капризного февральского ветра доносили до его слуха обрывки команд, далекую поступь шагов — там, в лабиринте улиц военного городка, строем шагали в казармы возвращавшиеся из клуба подразделения.

А Парфенов с Цаповым не упустили случая, увязались с девчатами в автобусы — проводить до ближайшего поворота с шоссе. Лукоянова тоже звали с собой, но он отказался, почему-то ему показалось, что это будет выглядеть навязчиво по отношению к Наде. А Парфенов и Цапов поехали: разбитные, веселые ребята — развлекают сейчас девушек своими байками. Лукоянов старался вспомнить, в каком автобусе едет Надя и в каком Парфенов с Цаповым, хотя и сам не понимал, зачем ему это надо. Уж не ревнует ли?!

Сумеречное небо было чистым, и на нем во всю ширь рассыпались звезды. Целое море больших, поменьше, совсем маленьких мерцающих огоньков.

Небо напоминало одну давнюю картинку, которую он запомнил с детства, когда листал еще букварь.

В тот вечер Лукоянов долго не мог уснуть.

Глава четвертая

На следующий день в девятом часу утра майор Третьяченко направился в первую роту: это был его обычный еженедельный обход подразделений. Правда, цели, преследуемые его сегодняшней инспекцией вверенных ему рот и взводов, несколько изменились: теперь, когда батальон занял первое место в полку, требовались новые, не менее чем раньше, напряженные усилия, чтобы удержать это место за собой.

В общем, Третьяченко испытывал сейчас особенно обостренное чувство ответственности за будущее своего батальона и хотел, чтобы этим же чувством прониклись все — командиры и солдаты, — чтобы успехи не вскружили им головы и они не размагнитились, не размякли.

Миновав штаб, комбат быстро шагал по дорожке к казармам, когда до его ушей донеслась со стороны плаца команда. Протяжный тенористый голос показался знакомым. Третьяченко невольно замедлил шаг, “прислушиваясь. «Так это же Шустиков, — улыбнулся он. — Конечно, Шустиков! — утвердился в своей догадке комбат и решил завернуть на плац: — Посмотрю, как они тут занимаются».

Еще издали он увидел: небольшие группы солдат маршировали на плацу, отрабатывали строевые приемы — привычная, ежедневно повторяющаяся картина.

— Взвод, смир-р-но! Равне-е-ние на сре-е-дину!

К нему навстречу, отбивая звучно шаг, направлялся сержант Шустиков.

Третьяченко выслушал его рапорт, оглядел застывших в разных концах площадки солдат, дал команду «Вольно!»..

Вместе с Шустиковым они обошли плац: впереди, как положено, шел комбат, а сержант шагал следом за ним, внимательно и уважительно поглядывая на майора.

Их отношения определялись воинским уставом: один был начальником, другой — подчиненным. Труд обоих был одинаково важен. Но в том, что касалось строевой подготовки солдат, на сержанта ложилась более ответственная забота, и комбат это хорошо чувствовал и ценил. Третий взвод по строевой подготовке вышел победителем в батальонных соревнованиях, и, хотя командовал взводом лейтенант Лукоянов, Третьяченко отлично понимал: немалая заслуга в том была и сержанта Шустикова.

— Пусть продолжают занятия, — сказал комбат.

Плац снова ожил. На разные голоса понеслось: «На-пра-аво! На-але-е-во! Кру-у-гом!» Отделения перестраивались то в шеренги, то в колонны — каждое отделение занималось самостоятельно.

— Ну как жизнь идет, Шустиков? — поинтересовался Третьяченко, машинально разглядывая расчерченный на квадраты плац и вышагивающих по нему друг перед другом солдат.

— Все хорошо, товарищ майор! — поспешил ответить Шустиков.

Комбат с удовольствием кинул взгляд на стройную фигуру сержанта: на шинели под ремнем не топорщится ни единой складочки, грудь как влитая, сапоги блестят, лицо тщательно выбрито, шапка на голове — по-гвардейски, с особым шиком: чуть приспущена на левую бровь.

Третьяченко любил в себе это особое чувство, которое всякий раз овладевало им при виде молодцеватого, подтянутого военного — будь перед ним простой солдат или прошедший многолетнюю выучку офицер. Всегда при этом ему становилось веселее, выпрямлялся невольно и сам, выше нёс голову…

Он будто бы всякий раз при этом молодел.

— В увольнение ходите, Шустиков?

— Бываю, товарищ майор, а как же… Когда разрешают, хожу.

— И где же вы бываете?

— В Кристцы езжу. Два раза в городе был.

— Знакомство небось завели?

— Где?

— Ну, конечно, не в казарме, — усмехнулся Третьяченко. — В Кристцах или в городе.

Шустиков вздохнул и тоже улыбнулся:

— Не стремлюсь к этому, товарищ майор. Если бы имел стремление, то давно бы познакомился.

Комбат быстро, с любопытством, взглянул на сержанта, как бы что-то обдумывая.

— Что значит «не стремлюсь»? — напрямую спросил он. — Избегаете знакомств?

— Да.

— Зазноба, что ли, дома осталась?

— Нет, не осталась. Почему именно зазноба. — И после некоторой паузы Шустиков добавил: — Я, товарищ майор, размениваться на мелочи не хочу и личную жизнь буду организовывать после армии.

— После армии? — переспросил Третьяченко.

— Так точно.

— Ну что ж, можно и после армии, — задумчиво протянул майор, — только мне ваше «размениваться на мелочи» непонятно. Что вы имеете в виду?

Шустиков пожал плечами, как человек, которому вдруг задают детские вопросы, на которые даже и отвечать неудобно.

— Ну как что, товарищ майор! Ясно же… Ну какая тут может быть личная жизнь?!

— Не понимаю вас. Честное слово, не понимаю! Объясните.

Шустиков внимательно поглядел комбату в глаза и понял, что тот говорит правду. Некоторое время молчал, соображая, как бы поделикатнее растолковать.

— Тут девчат много, деревни кругом. Кристцы — та же деревня…

— Ну и что из этого?

Третьяченко в самом деле не мог толком понять хода мыслей Шустикова.

— Девчонок навалом, — сказал Шустиков. — Свяжешься с какой, а потом? Через год мне увольняться.

— А может, это будет ваша судьба, ваша любовь?

— Судьба! Любовь! — Шустиков вздохнул так, что Третьяченко показалось, что он сейчас расскажет ему какую-то свою историю, возможно печальную, и тогда все будет ясно.

Но сержант вздохнул совсем по другому поводу — он удивился наивности комбата.

— Кто же в такой глуши устраивает личную жизнь? — заявил Шустиков.

— Побаиваетесь, что ли?

— Не то что побаиваюсь, а неприятностей и бабьих истерик не терплю.

Ну вот теперь все понятно.

Третьяченко вдруг стало обидно за этого молодого красивого сержанта. Он неожиданно вспомнил свою молодость и солдатскую службу: именно в те годы он познакомился со своей будущей женой.

Он даже собрался рассказать об этом Шустикову: пусть подумает, покрутит мозгами, как жизнь может сложиться. Но промолчал: не время и не место делиться сейчас с Шустиковым своим, глубоко личным. Да и поймет ли — так вот сразу.

— Товарищ майор, разрешите провести взвод строем? — попросил Шустиков.

— Проведите, проведите, — разрешил Третьяченко с готовностью, в которой чувствовалось желание и самому полюбоваться на приятное зрелище.

Шустиков построил взвод в колонну по три, выровнял солдат и после придирчивого осмотра скомандовал:

— Взво-о-од! Ша-а-гом — марш!

Вот тут, в строю, был весь Шустиков. Тут была его стихия. И сколько бы кто ни удивлялся, откуда взялось это у парня, но это было так. Взвод шагнул как один человек и пошел, пошел вперед ровно, нога к ноге, головы чуть приподняты, ветерок им навстречу с морозцем, а они шли, красиво шли, ни один не отвернет в сторону, ни один не собьется с шагу.

Шустиков шагал сбоку и звонко прикрикивал:

— Выше ногу! Строевого шагу не слышу!

А метров за шестьдесят до того места, где стоял комбат, Шустиков вдруг как-то по-особенному вскинул голову, расправил щеголевато плечи и, вытягивая носки ног и искоса возбужденно поглядывая на солдат, занял место перед. строем. И пошел отбивать: раз-два, раз-два… Да как пошел! Мускулы у Третьяченко невольно напряглись, сам подтянулся. Ну молодцы, как идут! А солдаты, приближаясь к комбату, точно позабыли обо всем окружающем, только шаг, только мерное постукивание каблуков — на парад, встречать почетных гостей таким маршем не зазорно. Резкий взмах руки, носки ног вытянуты, все как один — в едином порыве: раз-два, раз-два…

— Взвод, равне-е-ние на-лево! — пропел Шустиков.

Принял, с удовольствием принял Третьяченко этот неожиданный для него парад. Сам не заметил, как вовлекся в игру, затеянную Шустиковым. И разговор неприятный о личной жизни моментально вылетел из головы. «Мальчишка, что он понимает в настоящей любви!» Майор поднес правую ладонь к виску, сам весь подобрался, встал навытяжку, будто не взвод перед ним, а весь батальон шагает.

«Да, сумятица в голове у этого парня, но дело свое выполняет хорошо. Ничего, когда влюбится по-настоящему, по-другому заговорит».

Когда Шустиков снова подошел к комбату, тот со всей искренностью сказал:

— Вижу, держите марку. Спасибо!

Сержант Шустиков вытянулся, радость обозначилась на его обветренном красивом лице. Но в ту же секунду сержант снова принял сдержанный вид. Военному человеку не подобает расплываться от похвал даже в том случае, когда эти похвалы вполне заслуженны, — так рассуждал он и старался следовать этому правилу. И то, что он держался именно так, как считал нужным, и не ударил лицом в грязь перед майором, очень нравилось ему.

От Шустикова комбат Третьяченко направился по выскобленной лопатами дорожке, по бокам которой в нагромождениях снега торчали голые макушки деревцов, к казарме первой роты. Выслушав доклад Федотова, он вместе с ним осмотрел комнаты, опытным глазом заглянул во все углы, проверил, как несет службу наряд, и, убедившись, что все безупречно, направился в канцелярию.

В канцелярии он потребовал журнал боевой подготовки роты и некоторое время тщательно изучал его.

Федотов сидел возле стола, рядом, и наблюдал за комбатом.

Несмотря на всю его почтительность, все же ощущалось в поведении Федотова что-то неуловимое, особая манера разговора, которая появляется у людей, хорошо знающих себе цену и при случае готовых всегда доказать начальству, что они не зря занимают должность и носят звание.

— Показатели у тебя приличные, — отметил Третьяченко. — Ну да это дело прошлое. Хочу узнать, как собираешься закрепить достигнутое.

— Лучшая оборона — наступление! — выпалил Федотов.

— Ну а если без туману?

— Какой туман! — Федотов сделал паузу. — На днях, а может, даже завтра соберем партгруппу, комсоргов, агитаторов, будем обсуждать новые обязательства.

— Новые обязательства, интересно! — улыбнулся Третьяченко. — Могу я посмотреть?

— К сожалению, еще нельзя.

У Третьяченко поползли вверх брови.

— Странный разговор, товарищ Федотов, Командир батальона спрашивает обязательства, которые вы наметили, а ему в ответ: нельзя.

Тон комбата был строг.

И Федотов ответил как можно мягче:

— Нельзя, потому что они не готовы. Мы пока беседы проводим с людьми. Установка такая: чтобы каждый солдат самостоятельно определил свои обязательства. Исходя из них, будем строить наметки по всей роте.

— Так, понятно. Кто же проводит эти беседы?

— Замполит, командиры взводов, сержанты…

— Ладно. Настроен ты, вижу, весело. — Третьяченко вдруг ткнул пальцем в журнал: — А тут у тебя пропуск.

— Где?

— Вон смотри. — Третьяченко повернул журнал, показывая страницу.

— А… Почти месячной давности… Парфеновские штучки.

Третьяченко, нахмурясь, рассматривал страницу.

— Где сейчас Парфенов?

— В боксах… К ночным занятиям машины готовим, — объяснил Федотов.

— Так, ясно, — сказал Третьяченко и поднялся из-за стола. — Пошли в парк.

Они надели шинели и вышли из канцелярии. Проходя мимо дневального, Федотов на мгновение замедлил шаг, подумав, не послать ли кого-нибудь в парк бегом, в обход обычного пути, чтобы предупредил Парфенова. Но он тут же отбросил эту мысль как негодную. И не то чтобы сам по себе поступок показался ему неприличным — для Парфенова он не хотел ничего делать и, хоть знал, если в боксах будет обнаружен непорядок, то достанется в первую очередь ему, Федотову, все же был готов и к этому.

Третьяченко и Федотов прошли сначала в ремонтные мастерские, а оттуда направились в парк, где стояли грозные БМП. Ворота у некоторых боксов были открыты, и из бетонных глубин доносились кое-где звонкие удары железа, изредка, точно пальба из неведомого орудия, раздавалось урчание мотора.

Лейтенанта Парфенова они увидели неожиданно. Между двумя боксами имелся небольшой закоулок, здесь, на ящике, и сидел Парфенов в замасленном ватнике, в съехавшей на затылок ушанке — сразу-то его было и не узнать. Он сидел, курил и беззаботно улыбался. А рядом на других ящиках расположились солдаты, и перед ними на цементном полу стоял транзистор, и из него вырывался захлебывающийся, жизнерадостный голос известного спортивного комментатора.

При виде начальства Парфенов быстро выключил транзистор, поправил ремень, шапку и вытянулся.

— Коллективное прослушивание? — Третьяченко показал глазами на транзистор.

На лице Парфенова, которому был адресован вопрос, отразилось волнение. Окружавшие его солдаты потупили глаза, поднялись и, не разгибаясь, боком, сторонкой, один за другим ретировались в разных направлениях.

— Так точно, товарищ майор, — глухо ответил Парфенов, бросив виноватый взгляд на Федотова. — Игра идет интересная… Решили узнать, какой счет.

Федотов стоял рядом, багровый, вспотевший от стыда. Он все мог предположить: солдаты сачка дают или делают что-то не то… Но чтобы слушать по радио какую-то там игру во время профилактических работ! Этого еще не бывало. Этак они скоро в домино будут во время занятий стучать.

— Что же это за игра, разрешите узнать? — язвительно спросил Третьяченко. — Видно, очень занимательная, если ради нее даже про дело забыли.

Третьяченко медленно, всем корпусом, повернулся к Федотову, как бы приглашая его принять участие в разговоре. Но Федотов словно остолбенел — смотрел в упор на своего командира взвода и, кроме него, кажется, никого больше не видел. Его бледно-серые глаза стали почти белыми — такое в них сейчас отражалось негодование.

— Это мотобол, товарищ майор, — ответил Парфенов тихо.

— Мотобол? Ну что же, включите, — потребовал Третьяченко. — Может, нам с командиром роты тоже будет полезно послушать.

Парфенов в замешательстве посмотрел сначала на комбата, потом на Федотова, их взгляды не обещали ему ничего хорошего, и, по-видимому решив, что двух смертей не бывает, а одной не миновать, он склонился и включил транзистор. Рев множества человеческих голосов, тяжелое урчание моторов, выкрики, свистит — все это, соединившись вместе, вырвалось из динамика. Тут же гул несколько уменьшился, как бы отошел в сторону, и сквозь хриплое потрескивание донесся неунывающий, веселый голос комментатора: «Ротор» реализовал штрафной удар — вот что значит умение использовать стандартные положения…»

Третьяченко весьма приблизительно представлял себе, как играют в мотобол. Что-то, видимо, сходное с футболом — и тут и там гоняют по полю мяч, стараясь забить его в ворота противника. Наверняка это интересно. Но разве мало на свете интересных вещей? Если бы каждый, как гусь, тянулся к тому, что ему в данный момент приглянулось, что бы тогда получилось… Комбат стоял насупившись, брезгливо уставив глаза на транзистор.

Нет, мотобол тут ни при чем. В жизни множество и других соблазнов. Однако, если человек твердый, если ответственно подходит к тому, что ему поручено, тогда никакие соблазны не подведут. Именно таких людей Третьяченко уважал, на таких людей, он считал, можно положиться в любой обстановке. Таких людей он называл надежными.

Они стояли втроем и слушали транзистор.

А резвый комментатор с видимым удовольствием бросал привычные слова в эфир: «Харитонов дал красивейший пас на противоположный фланг, и пас получился точный, Маринов на скорости проходит по флангу, догоняет мяч — удар! Очень сильный был удар, но, к сожалению, мяч прошел мимо ворот…»

«Да, плохо, когда ударишь мимо», — подумал Третьяченко, вздохнул и посмотрел на Федотова:

— Ну как, товарищ ротный командир, понравился вам мотобол? — и, не дожидаясь ответа, добавил: — Мне что-то не очень.

Федотов лишь повел глазами — по их сузившимся векам, в которых белыми точками светились зрачки, можно было догадаться, какая буря бушевала у капитана в груди. Да, лейтенанту Парфенову предстоял нелегкий разговор с командиром роты.

— Выключите приемник, — холодно потребовал Третьяченко.

Парфенов вытянулся, хотел ответить по-уставному, но, взглянув в лицо комбату, промолчал, понял, что сейчас это будет самое лучшее, потом нагнулся и выключил.

Метнув иронический взгляд в сторону Федотова, Третьяченко круто повернулся и, ни слова больше не сказав, зашагал прочь, к казармам.

«Мальчишка! Шалопай! Ишь что придумал!» — шептал с гневом комбат, тяжело ступая по запорошенному снежком асфальту.

Ему было особенно досадно еще, и оттого, что с Парфеновым целый год носились, на него возлагали надежды — как же, окончил с отличием училище, молодой, энергичный. Да поначалу и сам Парфенов вроде был парень как парень: благодарности получал, и Федотов его нахваливал. А потом — закапризничал… Правильно, значит, Федотов жаловался, упустили человека…

Однако при всем своем негодовании на Парфенова Третьяченко прежде всего винил себя и Федотова: они должны, обязаны были разглядеть эти мальчишеские замашки раньше. Дело не с бумагами, а с людьми имеют. Пора бы знать, что люди ни в какие времена не бывали одинаковы. Ему вдруг вспомнилась старая крестьянская поговорка, которую любила повторять мать: «Не сорочьи дети — в одно перо не родятся». Вот именно. И пора бы знать уже, что как бы ни велик был у тебя опыт, а с каждым новым человеком приходится начинать с нуля, особенно если это молодой человек.

Комбат шагал размашисто, резко, как бы поступью своей выражал свое возмущение происшедшим. «Ну, мальчишка! Ну, шалопай!» Но где-то в глубине его зрачков уже мелькали и веселые искорки: «Ишь, что выдумал! Игра очень интересная… Терпения, видно, не хватило».

Ему вскоре окончательно удалось поправить свое настроение, и произошло это в момент, когда он по пути в казармы заглянул в учебный корпус.

В этом корпусе имелся один класс, куда любил заходить майор Третьяченко. Это была его маленькая слабость, предмет тайного тщеславия сурового на вид и совсем не сентиментального комбата. Не сам класс, конечно, а стенды, оснащенные электрическими сигналами. Кого теперь удивят такие стенды? А вот майор Третьяченко не переставал удивляться — техника была его страстью. И стенды эти он своими руками делал. Потом, позднее, возникли новые технические приспособления, старые самодельные детали давно уже были заменены более совершенными, современными, а через класс прошло, можно сказать, не одно поколение солдат и сержантов, и среди них всегда находился такой человек, который прикипал к этой технике душой, вносил что-то свое, одно устранял, другое улучшал — было чем гордиться майору Третьяченко: класс стал в некотором роде батальонной лабораторией, где испытывали новые приспособления, помогающие изучать тактику и вооружение мотострелков. Комбат бледнел и расстраивался, если обнаруживал в классе непорядок, и благоволил к тем, кто брал на себя негласные обязанности смотрителя лаборатории.

С осени минувшего года таким смотрителем стал сержант Вощаев из третьей роты. Он и теперь оказался в классе. Стоял у стенда, склонив низко свою светло-русую, коротко подстриженную голову, и заглядывал в тетрадь с конспектом. Что-то прочитывал там и нажимал то одну кнопку, то другую. «Молодец, к занятиям готовится, штудирует на совесть», — с улыбкой подумал Третьяченко о сержанте и, стараясь ступать тише, подошел ближе.

Окна в классе были зашторены, тускло горели под потолком две лампочки.

Увидев командира батальона, Вощаев не спеша положил тетрадь на стул и доложил, что во взводе через полчаса будут занятия в классе и он с разрешения лейтенанта Лукоянова проверяет готовность техники.

— Ну и как готовность?

— Как обычно, товарищ майор, полный порядок!

У Вощаева было широкое добродушное лицо, на слегка полинявшем кителе, туго обтягивавшем грудь, поблескивали знаки воинской доблести: «Отличник Советской Армии», вторая категория по плаванию, значок высокой классности…

— Тут у меня, товарищ майор, одна мысль возникла, — спокойным домашним голосом проговорил Вощаев после доклада. — Я вот хожу от стенда к стенду и думаю…

— О чем же? — спросил Третьяченко, и лицо его в один миг приобрело серьезное выражение. «Интересно, интересно, какая идея взбрела в голову сержанту».

— Есть одно соображение, товарищ майор. Но для этого нужен кабель.

— Какой кабель?

Вощаев сделал паузу — он знал, что сейчас он может говорить с майором, как равный с равным.

— Обыкновенный кабель, — спокойно повторил он и стал объяснять, что имеет в виду, какое усовершенствование решил произвести на стендах. — Хочу общий пульт смонтировать.

— Общий?

— Да.

Вощаев не торопился с объяснениями — он знал: сейчас майор будет терпеливо ждать их.

— Ну-ка, ну-ка, расскажите толком.

И Вощаев снизошел: подробно и не спеша изложил свои намерения. Он даже показал небольшой чертежик на листе бумаги: множество линий сходилось, переплеталось в центре, расходилось затем лучами в разные стороны. Вощаев сделал паузу и, любуясь произведенным эффектом, заключил солидно:

— Это будет соответствовать сегодняшним требованиям.

— Я понял вас, — с интересом заметил Третьяченко. — Управление стендами с общего пульта. — И повторил: — С общего. Как это мы раньше не догадались.

— Только бы побыстрее раздобыть кабель.

— Не бегай к каждому пульту, а стой себе на одном месте и управляй, — продолжал размышлять Третьяченко и улыбнулся, потому что не улыбаться сейчас, глядя на зарумянившееся, довольное лицо Вощаева, было невозможно. — Когда потребуется показать процесс во взаимодействии, нажми кнопку, включи сразу оба стенда — легко и просто. Как это раньше мне в голову не пришло!

И в голосе майора, и глазах было что-то, заставившее Вощаева смутиться от удовольствия.

— Тогда и стенды можно будет закрепить наглухо, — продолжал, блестя возбужденно глазами, Вощаев. — А то у нас некоторые двигают кому как вздумается. Контакты, бывает, рвут.

— Можно будет закрепить стенды, — согласился Третьяченко.

— Только бы кабель скорее раздобыть, — вновь повторил Вощаев и посмотрел комбату в лицо.

— Будет у вас кабель. Достанем.

Этот сержант с его разговором о стендах, о кабеле возвратил ему хорошее настроение.

Спустя минут пять Третьяченко, улыбающийся, спокойный, вышел из учебного корпуса и широким шагом направился по боковой аллее к казармам.

Глава пятая

Лукоянов стоял у окна в казарме. На часах было шесть с минутами. Третья рота выходила на физзарядку. Цепочка солдат в нижних рубахах, гулко стуча каблуками, бежала по отвердевшей после холодной ночи дороге, направляясь в глубь городка. Лукоянов хорошо видел в расшторенное окно: солдаты бежали легко, ровно, шаг в шаг — так бегают спортсмены на тренировке… «Достоинства и недостатки любого человека, — вдруг вспомнил Лукоянов поучения старшины Хомина, — можно установить с точностью, если понаблюдать за тем, как он ведет себя на физзарядке». Хомин был мастер на разные афоризмы. «Зарядка по утрам — это не просто упражнение для мышц тела, это скрытая атака на безволие, инертность…» Лукоянов улыбнулся: мудрец, черт возьми, этот Хомин, хотя, возможно, он в данном случае и прав. Лукоянов прошелся по комнате, приоткрыл окно. «Все в жизни имеет свои пределы и свои отклонения, — вздохнул он, продолжая размышлять над словами Хомина. — Старшина немного прямолинеен».

Колкий ветер влетел в комнату. Небо за окном, и сквер, и дома были пепельно-серые, зимние. Хотя на дворе уже март, солнце не баловало землю…

Четко доносилась с плаца команда: «Делай ра-а-аз… де-ла-й два…»

Март на дворе, но зима еще не сдавалась. Морозы и теперь держались по ночам, хотя и не такие сильные.

Клубы холодного воздуха врывались в окно, растекаясь белыми струями по стенам, ползли через полуоткрытую дверь в коридор. Лукоянов прикрыл створку, потянулся и сделал легкое движение руками от себя, к себе и в стороны, как бы согреваясь. Да, холода еще держатся. Уборщица в офицерском общежитии, добрейшая тетя Дуся, как-то зимой предлагала ему длиннющий полушубок и валенки. Он отказался. Командир, офицер Лукоянов представил, как сузились бы в негодовании глаза Матвеева, когда он увидел бы его в этом одеянии. Тетя Дуся не могла этого знать, она действовала по побуждению своего доброго сердца: молодой человек, живет вдали от родителей, к тому же Одинокий — она была сама одинока и жалела всех одиноких.

Морозы в январе доходили в иные дни до сорока градусов, но он ни разу не покорился им. Ходил в шинели и сапогах, игнорируя даже свитер, присланный матерью. Даже уши ушанки опускал не всегда.

А как же иначе. Он — строевой офицер, не какая-то там штабная единица; его обязанность — вести за собой солдат в любую погоду, в дождь ли, в холод, будь хоть стоградусный мороз.

В коридоре казармы матово поблескивали тщательно протертые швабрами полы. Пустынно. Солдаты из наряда глухо переговаривались между собой в спальных комнатах. С потолка глядели выпуклые, как корабельные иллюминаторы, плафоны, излучая желтоватый свет. Этот свет не нравился Лукоянову, но говорили, что для глаз он полезнее. Пришел ли командир роты? Лукоянов направился в дальний конец коридора, открыл дверь в канцелярию, взглянул — пусто. Да и зачем Матвееву в такую рань приходить? Хотя он любит нагрянуть неожиданно.

Лукоянов остановился напротив письменного стола. На плоской, покрытой толстым стеклом поверхности — ни единой бумажки. Перекидной календарь показывал число: «10 марта». Под цифрой резким почерком выведено несколько фамилий. Лукоянов прочитал: нет, не его солдаты — из других взводов.

Позади стукнула дверь. В канцелярию вошел лейтенант Чарулин, командир первого взвода. На нем аккуратно выглаженная полевая форма, портупея и ремень. У него смуглое, обветренное лицо; вьющиеся волосы гладко причесаны и блестят.

Чарулин вошел, уселся на стул и, достав пачку сигарет, закурил.

— Ты уже здесь! — бросил он Лукоянову. — Или не уходил со вчерашнего дня?

— Нет, я уходил.

— А может, ты ночевал в казарме?

— Нет, я ночевал у себя в общежитии.

— Смотри-ка, а я подумал…

Ничего такого Чарулин конечно же не думал, и сам он прекрасно знал, где ночевал Лукоянов, однако такова уж была его манера разговаривать — обязательно что-нибудь загнет, поиронизирует. Если бы Лукоянов пришел сегбдня позже, то Чарулин и тогда бы нашелся, что сочинить и по какому поводу поиронизировать. На этой почве у Чарулина иногда происходили стычки с товарищами, и, хотя, в сущности, он был парень неплохой, многие его недолюбливали.

Лукоянов на все эти чарулинские заходы не обращал никакого внимания и был невозмутим или делал вид, будто на него вопросы Чарулина не производят желаемого действия. Глупо было бы реагировать на разные мелочи.

Чарулин посмотрел на свои электронные, часы.

— Однако начальство не торопится, — протянулон скучным голосом.

— А зачем ему торопиться? — не удержался Лукоянов.

— Как — зачем? Служба.

— Люди еще с зарядки не пришли.

— Ну и что?

— Придут с зарядки — что мы, без него тут не управимся?

— Мало ли что. Мы вот с тобой тут, а он…

Но Лукоянову не хотелось обсуждать этот вопрос.

— Тебе что, Матвеев срочно нужен?

— Никто и ничего мне не нужно, — ответил Чарулин. Лицо его приняло замкнутое выражение.

Лукоянов внимательно посмотрел на Чарулина и замолчал: понял — его товарищ сегодня опять не в духе.

С минуту оба молчали.

Глухо донеслась за окном команда, стук каблуков послышался ближе, — видимо, солдаты поднимались по лестнице в казарму.

Чарулин вдруг стал рассказывать о том, что произошло у него вчера на занятиях по топографии. Тренировались ходить по азимуту. Все было как полагается: карты, компас, ориентир номер один, ориентир номер два… Появился неожиданно на учебном поле Матвеев и, отведя в сторонку, начал выговаривать командиру взвода: «Поле — не класс, заниматься следует комплексно…» И пошел, и пошел.

— Грамотность свою демонстрировал, — нервно произнес Чарулин. — Как будто я мальчишка и ничего не соображаю. Как говорит Ляля, большое начальство из себя строит.

Лукоянов кашлянул и насторожился.

— Что за Ляля?

— Машинистка в штабе.

— Рыжая, что ли?

— Да, рыжая.

«Какое распространенное имя, — подумал Лукоянов и пристально поглядел на Чарулина. — А может, разыгрывает?»

— Хочешь, познакомлю тебя с Лялей?

— Нет, спасибо.

— А что, красивая девушка.

— Благодарю за заботу.

— Хватит тебе холостяковать.

— Ладно, не беспокойся.

Чуть откинувшись корпусом, так, что плечи его касались стены комнаты, Чарулин разглядывал Лукоянова.

— Смотри не прозевай, — предупредил Чарулин и полез в карман за сигаретами. — А то познакомлю.

«Началась сказка про белого бычка. Теперь долго не отстанет», — подумал Лукояцов.

Но Чарулин, вопреки предположениям Лукоянова, отстал быстро.

— Слушай, а у Матвеева жена на почте работает?

— Да, на почте. А что? — удивился Лукоянов вопросу.

— Просто так. Вчера иду, а она почту закрывает.

— На почте, на почте, — повторил Лукоянов.

— Специальность, что ли, у нее такая?

— Нет, специальность другая. Сам Матвеев рассказывал: она техникум окончила. Но по специальности работы в городке нет.

— Понятно, — со вздохом протянул Чарулин, прислушиваясь к. шагам в коридоре.

— А ты разве не знал?

— Нет, не знал.

— Может, думаешь свою Инну туда устроить?

— Нет, не думаю, — ответил Чарулин, которому не хотелось развивать эту тему.

— Матвеев говорил, спасибо, что на почте место нашлось. Его Лиза очень беспокоилась.

— У тебя сейчас какие занятия? — спросил Чарулин.

— У меня политинформация. А у тебя?

— Огневая.

Лукоянов встал:

— Ну, пока. Мне еще подшивку газет взять надо. Снимки интересные есть в газете…

Закончить свою мысль он не успел. За стеной в коридоре послышалась команда, затем голос дежурного, докладывавшего старшему лейтенанту Матвееву. Лукоянов вышел из канцелярии.

Чарулин остался в комнате один. Он сделал несколько шагов взад-вперед. Вздохнул и хмуро посмотрел куда-то в угол. У него было сегодня очень плохое настроение: утром поссорился с женой Инной. Утром, когда он уже собрался идти на службу, Инна вдруг наговорила ему столько колкостей. И несчастная-то она, и губит здесь свою молодость, и тряпкой его обозвала, что не проявляет активности в поисках лучшего места… Еще ни разу после женитьбы, а он женат уже почти год, Инна не разговаривала с ним так резко, не была так вспыльчива. Утренняя сцена снова предстала перед ним во всех своих неприглядных подробностях.

«Может, это вызвано ее положением, — подумал Чарулин. — Говорят, в этот период женщины делаются нервными».

«Нет, нет, это началось гораздо раньше», — ответил он себе и вздохнул. Выражение лица у Чарулина было сейчас растерянное. Куда только девались его обычная самоуверенность и ирония в глазах! Если бы Лукоянов увидел Чарулина в эту минуту, он не узнал бы его. Но Лукоянов не мог его видеть: он шагал по коридору, направляясь в ленинскую комнату.


В ленинской комнате Лукоянов постоял некоторое время молча у географической карты, как бы стремясь мысленно окинуть все части света, все материки, подошел к столу, перевернул листок конспекта.

Когда-то давно, еще в училище, он слушал одного лектора. Представительный мужчина в черном костюме рассказывал про оборону Москвы в сорок первом году, потом с пафосом стал говорить о том, что наше государство самое миролюбивое, что пропаганда войны у нас запрещена законом.

Он так долго говорил об этом, что рассердил Лукоянова. Что мы — дети, что ли? Сами не знаем, что ли? Мы живем здесь, в своей стране, и наши родители живут тут, и братья, и родня — у всех есть глаза и уши, и каждый хорошо видит и слышит, что происходит у него дома. На Дальнем Севере нефть нашли — теперь там большая стройка затеяна. В городах дороги пробивают под землей — метра. Чтобы людям удобнее было ездить на работу, в театр, в гости… Много вокруг всяких дел намечено — мы сами видим, — на десять пятилеток хватит… А он разговаривает с нами, как с иностранцами. Опять двадцать пять — о том же самом, с чего начинал: мы хотим мирно трудиться, а не воевать. Маленький ребенок это знает. Да, не хотим войны и ради этого учимся владеть оружием, мерзнем на полигонах. Чтобы Родина жила спокойно. Чтобы никогда не повторился сорок первый год…

Лукоянов изредка вспоминал этого лектора: забавный был мужик, говорун — поморочил им в тот вечер головы своими прописями. И тогда же, после той лекции, он, Лукоянов, крепкую зарубку сделал себе на носу: если придется выступать — не жевать разжеванное, не повторять то, что всем известно. Поэтому и к сегодняшней политинформации готовился особенно старательно, материалы Двадцать шестого съезда о внешней политике нашей страны снова проштудировал. Главную задачу поставил перед собой: четко обрисовать обстановку в мире. А там — пусть люди высказываются: живой разговор полезнее всякой лекции. Да и то иметь в виду надо: не он один читает газеты, не он один слушает радио — солдаты не хуже его знают, о чём там пишут и про что говорят.

На географической карте мира Лукоянов кончиком карандаша показывал места, где США и военный блок НАТО имели свои военные базы. И у каждого, кто слушал его рассказ, невольно возникал вопрос: против кого созданы эти базы? Куда целят сверхмощные ракеты с ядерными, огромной разрушительной силы боеголовками?

Вокруг цветут родные поля, под весенним солнцем набухают почки на деревьях; гудят в цехах машины, склонился над столом инженер, создающий проект нового Дворца культуры, гомонит ребятня на спортивных площадках… А вдали, где-то за океаном, на все это мирное раздолье хищно смотрит ядерная смерть.

Почему? По какому праву?

— Там, за океаном, не могут успокоиться, — подчеркнул Лукоянов, заключая политинформацию, — никак не могут привыкнуть к тому, что мы, Советский Союз, существуем на земле.

Как и ожидал Лукоянов, свое мнение пожелал высказать сержант Вощаев.

Он заговорил горячо, чувствовалось, тема для него была больная, и все понимали почему: у Вощаева дед и двое дядьев погибли в боях с фашистами, а родственники по линии матери находились в годы войны в оккупации и хлебнули лиха полной чашей. Вощаев не мог говорить спокойно о войне: сколько крови было пролито, сколько жилищ разорено! Он привел потрясающие цифры о городах, которые были почти полностью стерты с лица земли войной, такие, как Сталинград, Севастополь, Смоленск, Минск…

— А теперь опять… опять на наших глазах повторяется старое. Во Вьетнаме американские наемники отравили даже землю… Тысячи тонн смертоносных веществ разнесли по всему миру — все против человека. Ну почему? По какому праву?

Вздохнув, он покачал головой и сел на место.

Заговорили о маленькой стране — Никарагуа. Соседка Америки. Ни бомб у нее нет, ни ракет с ядерными головками. И чужих земель она не желает. Только за одно бьется — за свою свободу. И как мужественно бьется… Уж то-то в Вашингтоне разные политиканы кусают локти: не удается сломить, не покоряется.

— Я по телевизору недавно смотрел, — сказал Шустиков. — Молодых защитников Никарагуа показывали. Чувствуется, ребята крепкие. Каждый жизнь готов отдать за свою страну.

— Так и должно быть.

— Что говорить — парни что надо!

— Автоматы из рук не выпускают.

— Попробуй выпусти.

— Это уж точно…

Невысокий худощавый Бекасов привстал от нетерпения:

— А кубинцам разве легко!

— Не то слово!.. — вновь загорячился Вощаев.

Лукоянов слушал, молчал — в разговор старался не вмешиваться. И люди как будто забыли про него. Все сейчас. смотрели на карту, на которой были обозначены извивы рек и гор, пространства морей, океанов. Велика, необозрима наша Земля. Черными кружками были обозначены на карте города. Город — всего лишь кружочек на карте, то поменьше, то побольше, то совсем как точка. Но настоящий, живой город — это земля, застроенная многоэтажными домами, это парки, заводы и фабрики, институты, театры, стадионы… Да разве перечислишь все, что включает в себя город. А самое главное — это миллиону людей, женщин и мужчин, стариков и детей… А разве небольшая деревушка не дорога нам и даже какой-нибудь далекий хутор, которого и вовсе на карте нет, разве тоже не дорог?

И вот на эту безымянную на карте деревушку, на этот хутор, на город, блещущий по вечерам тысячью огней, из-за океана нацелены ракеты. Как не волноваться!

Лукоянов сидел за столом, посматривал на солдат и сам тоже разволновался: ведь правду говорят ребята — мир снова оказался на грани войны, опять распоясались ядерные маньяки.

— Я, знаете ли, плохо верю, что. там, за океаном, прислушаются к человеческим голосам, — снова вмешался в разговор Вощаев. — Силы нашей опасаются господа заморские…

Беседа подходила к концу. Лукоянов в заключение сказал, что не надо, нельзя смешивать американских и других империалистов с народом, что народы всюду, как и мы, выступают против войны. Он говорил о борьбе за мир, которая сейчас широко развернулась на всех континентах, о мощи лагеря социализма.

— А порох надо держать сухим! — воскликнул неугомонный Вощаев.

— Правильно: порох надо держать сухим, — повторил лейтенант и объявил перерыв.

Глава шестая

Миновало еще несколько дней — уже был конец марта. Погода, по обыкновению, капризничала: то безоблачное небо и солнце греет целый день, капель, сырость, то снегопад с колким резким ветром.

Падавший с неба мокрый снег портил настроение солдатам, зато старшие командиры были довольны: скверная, слякотная погода оборачивалась для подчиненных строгим экзаменатором на занятиях в поле, на учебных стрельбах… И Лукоянов, хорошо понимавший это, не уставал твердить своим сержантам, что их обязанность на полигоне не только научить бойца необходимым тактическим приемам, но и подготовить его психологически к действиям в неблагоприятной погодной обстановке. Лукоянов не только говорил это, но и показывал пример, как надо действовать, когда сеет мелкий дождь, когда туман или сильный ветер и, значит, видимость плохая, когда там и сям на поле темнеют лужи и неохота ложиться в воду.

Целый день сегодня Лукоянов был на ногах.

Под вечер, поужинав в столовой, он возвращался к себе в общежитие, с удовольствием представляя, как придет в комнату, ляжет на диван и возьмет в руки томик Толстого. В последнее время он взялся перечитывать «Войну и мир» — и будто заново открыл для себя эту книгу.

Утром был дождь, но к вечеру тротуары в городке уже просохли, лишь изредка кое-где темнели разводья от таявшего снега. Вообще, вечер выдался теплый, как раз подходящий для прогулки, и у Лукоянова было прекрасное настроение: от хорошей погоды, оттого, что взвод на стрельбах показал неплохие результаты, которые не смог испортить даже рядовой Панков, всегда стрелявший намного хуже других.

Его кто-то окликнул:

— Василий, погоди.

Лукоянов обернулся на голос.

К нему шагал Чарулин.

— Ты куда? — Лукоянов пристально посмотрел на товарища.

— Инна заболела, — проговорил Чарулин сокрушенно. — Забегал в столовую взять кое-что на ужин. — Он показал глазами на сверток в руке.

— Что с ней?

— Да ничего особенного, — сказал Чарулин, и это «ничего особенного» как-то странно не сочеталось с его хмурым, напряженным выражением лица.

— Ну а все-таки?

— Женишься, узнаешь, чем больна женщина, когда ждет ребенка.

— Понятно, — кивнул Лукоянов, не зная, то ли надо сочувствовать Чарулину, то ли поздравлять.

Они прошли несколько шагов рядом.

В угловом окне офицерского дома вспыхнул электрический свет. Лукоянов знал: здесь находится квартира замполита Палыгина. «Семья, наверное, собралась за столом. А сам Палыгин еще в казарме», — подумал Лукоянов. За то время, пока он служил в гарнизоне, ему удалось изучить привычки многих офицеров; Палыгин вечерами почти всегда задерживался в казарме, сидел среди солдат, когда у них было по расписанию личное время, узнавал, как идет у них жизнь, как настроение, с кем-то отдельно беседовал. Лукоянов взглянул на освещенное окно и вздохнула нелёгкий хлеб у замполита, утром ли, вечером — всегда в казарме.

— Я все забываю тебе сказать, — заговорил после паузы Чарулин. — Тебе привет просили передать.

— От кого? — спросил Лукоянов, взглянув с усмешкой на Чарулина: он посчитал, что тот, по обыкновению, начинает очередной розыгрыш.

Но Чарулин на этот раз был серьезен.

— От Нади из райкома комсомола.

— От Нади? Правда?

— Зачем же я буду врать, — обиженно произнес Чарулин. — Очень сожалела, что ты не мог приехать.

— Куда приехать?

— Как «куда»? Ты что — забыл? На восьмое марта нас приглашали.

— А… Да, да. — Лукоянов покачал головой.

На восьмое марта большая группа солдат и офицеров ездила в Кристцы. Лукоянов тоже собирался, но ему пришлось дежурить по части. «Холостой, подежуришь», — сказал тогда начальник штаба.

— Но учти, я сказал ей, что ты обязательно выберешь время, приедешь, — продолжал Чарулин. Повернулся к Лукоянову, подмигнул: — Такая девушка, понимаешь, а ты теряешься.

— Спасибо, — сказал невпопад Лукоянов и густо покраснел.

И, поняв его оплошность, Чарулин рассмеялся, потом снова посерьезнел, вздохнул и протянул руку:

— Гуляй, твое дело холостое, а мне надо бежать.

Лукоянов не торопясь пошагал восвояси.

Он понимал, что уже поздно, но все равно поглядел на часы. Нет, нет, ехать в Кристцы уже поздно. Да и куда он приедет. Райком давно закрыт. А квартира, где Надя живет, — об этом он не имеет никакого представления. Он вообще ничего о ней не знает. Когда было узнавать — единственный разговор в тот вечер в клубе, неудобно было расспрашивать.

Так Лукоянов, размышляя, достиг своего дома.

Однако на другой день после обеда он зашел в канцелярию к Матвееву и сказал, что ему требуется сегодня поехать в Кристцы. Матвеев машинально кивнул: хорошо, поезжайте. Лукоянов выждал секунду-другую, не захочет ли командир роты узнать подробнее, зачем он собрался в поселок, но Матвеев больше ничего не сказал, только еще раз кивнул, как бы подтверждая свое решение, и Лукоянов повернулся, вышел из канцелярии, довольный сдержанностью командира.

В районный поселок Кристцы из военного городка добирались обычно на рейсовом автобусе или ловили на счастье попутную машину, что даже оказывалось выгоднее, потому что попутная ехала обычно напрямую и не останавливалась в каждой деревушке.

Лукоянов успел попасть на автобус, занял место у окна и, посмотрев на часы, стал смотреть вперед, на дорогу.

Машина катила сначала в чаще густого ельника, потом вырвалась в поле, прогрохотала по мостику через речку, тускло блеснувшую своим изгибом, и поехала дальше, с одного пологого взгорка на другой, через поля и деревни. Пассажиров в автобусе становилось все больше. Солнце по-мартовски проглядывало из-за облаков, снег на полях почти сошел, всюду виднелись большие темные залысины, брызги летели из-под колес автобуса, и, чем ближе подъезжали к поселку, тем дорога становилась ровней, и шофер, радуясь этому, давал полный газ…

Райком комсомола помещался на центральной улице поселка в белом двухэтажном здании на первом этаже. Лукоянов, поднявшись по невысоким приступкам, прошел в конец коридора, прочитал на дверях табличку с полустершимися буквами и, убедившись, что он попал именно туда, куда ему нужно, открыл дверь.

Небольшое пространство вроде холла было заставлено по стенам стульями, справа и слева оказались еще двери, левая была распахнута настежь, там, около столов, в шубах и пальто толпились парни и девушки, из глубины доносился стук пишущей машинки.

Лукоянов увидел Надю за одним из столов и, радуясь, что в суете тут никто не обращает на него внимания, направился к ней.

— Здравствуйте, — сказал он негромко, но внятно, так, что Надя тут же отвела глаза от какой-то бумажки, которая была перед ней, и посмотрела на говорившего. — Вот оказался тут поблизости, решил навестить, — невольно соврал он, почему-то не смея прямо сказать, что приехал только лишь затем, чтобы повидать ее.

— Здравствуйте, — приветливо и ничуть не удивившись его появлению ответила Надя и показала на стул, стоявший справа от ее стола. Слева на таком же стуле сидела полная блондинка, которая, кажется, была не очень довольна его присутствием. И когда Надя жестом попросила подождать Лукоянова и снова обратилась к блондинке, чтобы продолжить прерванный его приходом разговор, та встала, сказав, что утрясет вопросы с Савельевым, и вышла из комнаты.

— Я помешал вам. Вижу, помешал.

Надя с озабоченным видом посмотрела на Лукоянова, как бы взвешивая произнесенные им слова и вместе с тем думая о чем-то своем.

— Ничего не помешали. Не беспокойтесь, пожалуйста.

Черноволосая девушка, сидевшая за противоположным столом, спросила Надю о каких-то сроках: кто-то в какие-то сроки не укладывался, девушка нервничала. Она несколько раз задавала Наде один и тот же вопрос: как быть? Надя, прищурившись, глядела в сторону, видимо, соображала. И в этот момент ее позвали в соседнюю комнату. И когда Надя выходила, Лукоянов мельком посмотрел ей вслед: серый свитер, темная юбка и темные сапожки на высоком каблуке — все очень шло ей. Надя показалась ему сейчас еще красивее, чем тогда, в клубе.

Она тут же вернулась в комнату и сказала:

— Девочки, все к Савельеву!

Савельев, второй секретарь райкома комсомола, вызывал инструкторов к себе в кабинет.

Пока они совещались, Лукоянов разглядывал комнату. Комната маленькая: три стола, на каждом ящик с картотекой, небольшой сейф в углу, полка с книгами и еще с какими-то безделушками, вазочками, камушками. По обстановке можно было понять, что тут работают девушки.

Совещание длилось с полчаса. Потом девушки шумно возвратились в комнату и тут же стали собираться домой: рабочий день кончился. Последней вернулась от Савельева Надя.

— Воронова, — сказала она одной из девушек, той самой, которая все беспокоилась насчет сроков, — придется тебе завтра с утра поехать в «Зарю» и самой все посмотреть.

— Надо так надо, — ответила Воронова, но до лицу ее было видно, что она недовольна решением начальства.

— Проведешь там собрание.

— А разве Савельев не доедет?

— Нет, не поедет.

Девушки разговаривали между собой, не обращая внимания на Лукоянова, они поняли — он пришел сюда не по общественной линии, а по личной, и эта личная линия их не касалась.

Наконец Надя тоже собрала свои бумаги и закрыла стол. Пошла к вешалке одеваться, и неожиданно перед Лукояновым возник вопрос: где провести вечер? Для районного поселка Кристцы эта была не простая проблема.

«Не поведу же я ее в кафе, неудобно. Можно встретить Лялю, хотя с Лялей у меня отношения определенные… Нет, нет, неудобно…»

— Ну вот я и готова, — заявила Надя, поправляя на голове шапочку.

На улице ложились сумерки, уже горели на столбах фонари.

— Какая картина идет в кинотеатре? — спросил он.

— Не помню… Старый фильм, — ответила неопределенно она.

— Может, посмотрим?

— Пошли, — спокойно, не ломаясь, ответила она.

Пока они шли к кинотеатру, Лукоянов все ожидал, что она спросит, как и почему он оказался сегодня в Кристцах, какие у него тут дела. Но она не спрашивала. Приехал и приехал — вопрос был для нее, по-видимому, ясен.

Около кинотеатра ее окликнули. Подошли две девушки и парень.

— Ты куда? — удивленным голосом спросила девушка в белой вязаной шапочке. — Не в кино ли собралась?

— В кино, — ответила Надя.

— К Наташке, значит, не придешь?

Надя опустила глаза.

— Лейтенанта можешь взять с собой, если он не возражает, — усмехнувшись добавила девушка.

Надя опять промолчала. Тогда заговорил парень.

— Вижу, каши с вами сегодня не сваришь. Топайте в кино, — сказал он, обращаясь к Наде. — Только завтра обязательно приходи.

— Приду, — ответила Надя.

Все трое — парень и девушки — покивали, особо внимательно поглядев на Лукоянова, и пошагали проворно дальше.

— Наташка, подружка, отмечает сегодня день свадьбы. Обидится, наверно, что я пошла в кино, — сказала Надя.

— А что это за парень?

— Муж Наташки.

— Думаю, что не обидится.

Она быстро взглянула на него.

— Почему вы так думаете?

— Так мне кажется.

Фильм был старый. Золотистое пшеничное море разливалось от края до края. Под лазурно-голубым небом плыли по этому морю комбайны… Играл кудрявый гармонист, и кружились в вальсе молодой комбайнер и белокурая хрупкая студентка, приехавшая на уборку урожая. Парень в свободные часы учил девушку управлять комбайном, а она читала ему стихи Блока. Потом девушка вышла замуж за комбайнера и осталась в колхозе — решила учиться на заочном отделении. Парень, чтобы не отстать от жены, тоже взялся за учебники.

История казалась выдуманной, но сам парень Лукоянову понравился — простой, открытый, такой действительно может влюбиться с первого взгляда и может горы свернуть ради любимого человека. Такому парню он верил, у него во взводе есть похожие ребята — так же обожают технику, взять хотя бы Вощаева.

Вместе с толпой они устремились из кинотеатра к выходу. На улице Лукоянов взял Надю под руку.

— Вам нравятся стихи? — спросил он.

— Чьи?

— Вообще стихи.

— Не знаю. Я в них слабо разбираюсь.

— Значит, не нравятся.

— Почему вы так решили? — удивилась она.

— Потому что все так говорят, когда безразличны. — Лукоянов сделал паузу и потом продолжил другим, серьезным тоном: — Если что нравится, то тут все бывает ясно как дважды два, тут не приходится раздумывать, а если раздумывают, выясняют, то, считай, дело скверное.

Она мельком поглядела на него и улыбнулась.

— Вы немного прямолинейно об этом говорите. Вам не кажется?

— Нет, не кажется, — твердо ответил Лукоянов.

— О стихах, по-моему, нельзя говорить вообще.

— Почему?

— Потому что стихи бывают разные, одни по душе мне, другие нет.

— А если о человеке?

Она опять мимолетно глянула на него и засмеялась.

— Это уже другая тема, товарищ лейтенант… Нам, между прочим, сюда.

Они свернули по улице влево. Дорога здесь оказалась хуже: по замерзшим кочкам и колеям, слабо освещённым фонарем, было неловко идти. Лукоянов прижал ее локоть к себе, но она отстранилась.

— Я здесь привыкла ходить, все колдобины знаю. Вон мой дом.

— Который? — Лукоянов поглядел по сторонам, ища ориентир, чтобы запомнить место. Почти все дома были одинаковы, только над крышей противоположного дома возвышалась сложной конфигурации антенна.

— Вы не туда смотрите. Вон перед вами. — Надя показала рукой на небольшой домик за штакетником. Окна по фасаду светились.

— Вас ждут, — проговорил Лукоянов печально.

— Конечно, — ответила она с каким-то неясным задором.

— Мама, наверное, думает: куда-то дочка пропала.

— Возможно, думает.

— Что же вы ей скажете?

Надя переспросила (она имела привычку переспрашивать некоторые вопросы) и ответила:

— Скажу, что ходила с лейтенантом в кино.

— Прямо так и скажете?

— Прямо так и скажу, — улыбнулась она.

Молча они прошлись по тротуару около ее дома и снова остановились.

Стало еще темнее, где-то на соседней улице бренчала гитара, и кто-то подпевал, голос был едва слышен, только доносилось сплошное бренчание.

Мы с мамой дружно живем, я ей все рассказываю — и что на работе бывает, и если какая неприятность, то она вместе со мной переживает и даже советы дает, иногда такие неожиданные. Тут ломаешь, ломаешь голову, как поступить с каким-нибудь шалопаем, а она два-три слова — и так хорошо подскажет, так вовремя… Теперь, знаю, сидит на кухне, меня дожидается, думает, что я на собрании или выезд какой был, а я в кино шастала…

Лукоянову очень понравился весь этот разговор. И он тут же вспомнил свой дом, который был далеко. Мать к нему тоже относилась нежно и часто скрывала от отца, когда он был еще маленьким, разные его провинности. И матери, и отцу очень Пришлось по душе, что он пошел в военное училище и посвятил свою жизнь армии. Они, правда, собственную радость объясняли по-своему, с чисто родительских позиций: не разболтается; военная дисциплина — вот что им казалось главным в его профессии, рассуждали так, будто сын у них рос с замашками разгильдяя. Отец работал на ткацкой фабрике мастером, ему уже было порядочно лет, и в последние годы он стал немного чудить: очень увлекался подсчетами — сколько метров ситца его участок дал за неделю, за месяц, за год, за два, за три… Сам подсчет этот не вызывал возражений — человек должен знать, какую приносит пользу обществу. Но отец, мысленно раскатывал эту ткань, как ковровую дорожку, по разным маршрутам: сначала до Москвы, оттуда в Ленинград, в Ригу, в Таллин, Калининград, километр за километром, и так вдоль всей западной границы. Он укутывал тканью со своего участка всю нашу огромную страну и радовался, как ребенок, что может это сделать не один раз и не два.

Лукоянов хотел рассказать Наде про отца, но не успел — она опередила его вопросом:

— Когда отходит автобус? Вы не опоздаете?

— Не опоздаю, — уверенно ответил Лукоянов. — В ноль часов с минутами.

Она вытянула руку, повернувшись лицом к фонарю, посмотрела на часы и ахнула.

— Бегите скорее! Немедленно бегите! До свидания! — И, протянув руку, она тут же вырвала ее, повернулась, быстрыми шагами направилась через палисадник к крыльцу.

Но Лукоянов остался стоять на месте. Он улыбался ей вслед и стоял до тех пор, пока за ней не хлопнула входная дверь.

Он продолжал улыбаться, радуясь, сам не зная чему: ее беспокойству, тому, что сегодня вечером состоялась их встреча, и даже собственному вранью, потому что на самом деле никакого автобуса в ноль часов с минутами не было. Да, он соврал. Следующий рейс ожидался только ранним утром. Но не мог же он ждать до утра.

Лукоянов одернул шинель, еще раз оглянулся на светящиеся окна домика. Луч от покачивавшегося фонаря холодно, скользил по коричневой металлической крыше. На улице было пустынно, только по-прежнему, теперь уже совсем далеко, бренчала гитара. «Ишь неугомонный», — подумал Лукоянов.

Он вздохнул и широким шагом, глядя внимательно себе под ноги, направился к шоссе.

«Придется совершить марш-бросок… Внеплановый марш-бросок. Ну что ж, докажем, на что мы способны. Только заранее не сообразил — надо бы захватить карманный фонарик. Ну ничего, на будущее буду умнее…»

Вот и последние кристцовские огоньки остались позади. Лукоянов Посмотрел вверх, на небо. Луна уже поднялась высоко и свинцовым светом освещала поле, на котором темно-серой лентой слабо обозначилась дорога — не вся, а лишь метра три впереди. Но и за эти метры Лукоянов благодарил луну: при ее свете он шагал ходко.

А когда вошел в лес, то проклял все на свете — сплошная черная темнота лежала кругом и ориентироваться часто приходилось по еле видимой прогалинке между макушками деревьев. Если же ветви вверху смыкались, то он то и дело налетал на кусты или дерево, попадал ногами в глубокую колею — лесная дорога измучила его.

В тишине шагал он мимо, спавших в ночи деревень. Собаки лениво облаивали его, низкие дома с пологими крышами из темноты, тускло белея занавесками на окнах, смотрели ему вслед. За деревней с ласковым названием Колышки был крутой спуск, дорога опускалась в ложбину, на дне которой в эту пору всегда было полно воды. Лукоянов выломал палку и, ощупывая ею дорогу, утопая иногда чуть не по колено в воде, неуклюже выбрался на противоположный склон. Это было самое трудное место на его пути. Сразу же за ложбиной простиралось холмистое поле. Простор его, мутно освещенный луной, прибавил ему силы, дальше пошел грейдер, и луна будто выросла, её бледный свет четко освещал дорогу.

Он шагал по наезженной, застылой дороге, слушал стук своих каблуков, и разные мысли приходили ему в голову — то ему вспоминалась Надя, и он, как счастливый влюбленный, представлял их будущую встречу, которая манила и обещала ему новые радости, вспоминались какие-то давние истории, непонятно почему возникшие в этот час, но опять же соединенные незримой нитью со всем тем, что Происходило с ним сегодня, с тем сладким и немного горделивым чувством человека, любовь которого не отвергают.

Он сам бы не мог сказать, почему ему вдруг вспомнился их девятый класс и Люба Сверчкова.

У Любы было скуластое лицо и длинные косы. У всех девчонок короткая стрижка, а у нее — косы.

Началось все с драматического кружка, в который Василий записался в тот год. Так, пришла блажь в голову — и записался.

На первом занятии руководитель кружка, молодой артист из местного театра, попросил их прочитать что-нибудь наизусть. Василий продекламировал «Позднюю осень» Некрасова и тут же сел на место. Он даже теперь чувствует, хотя прошло столько лет, как при одном воспоминании о том чтении у него выступает краска на лице. Быть артистом ему сразу расхотелось.

А Люба Сверчкова вышла к доске — все читали с места, а она вышла к доске, как на уроке, — свела свой черные брови в одну линию и начала:

Цыганы шумною толпой
По Бессарабии кочуют,
Они сегодня над рекой
В шатрах изодранных ночуют…
Василий ушам своим не поверил: никогда раньше ему не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь в их школе так читал стихи.

Люба читала громко, внятно, каждое слово произносила отчетливо. Но не в этом заключался эффект.

Она читала так, будто сама все видела: цыган, табор, потухающий костер, старика, ожидавшего свою дочь Земфиру. Будто и не Пушкин сочинил эти стихи, а сама Люба Сверчкова смотрит в глубину класса и складно так рассказывает о том, чего другие не видят, а она, видит.

Василию не то что очень понравилось, как Люба читает, — он был просто потрясен. И сама она неожиданно предстала перед ним совершенно иной — загадочной и красивой.

С тех пор он стал следить за ней издали. На перемене утянет кого-нибудь из ребят в дальний конец коридора, где девчата из 9-го «А» прохаживались; и высматривает, где Люба (тогда он стал называть ее Любой, а до этого звал только по фамилии), с кем разговаривает, какое у нее: при этом лицо. Странное дело: раньше Василию ничего, не стоило подойти к ней, попросить тетрадь с задачками по математике или книжку какую-нибудь. Теперь он вдруг оробел: что-то появилось в Любе новое, неожиданное, и на него теперь нападало странное стеснение, когда он встречался с нею глазами.

Через полгода был снова сентябрь. Занятия в школе только начались — дня три или четыре прошло, — на улице было тепло, солнечно, деревья на бульваре золотились, шуршала листва под ногами. Они шли большой компанией после уроков. Никому не хотелось расходиться по домам, все соскучились друг по другу, по школе, по урокам. Василий шел рядом с Любой, что-то говорил ей, какие-то слова о летнем рабочем лагере, еще о чем-то, и все пытался быть остроумным. Люба слушала его рассеянно, смеялась, когда ребята в лицах изображали учителей, явившихся в школу в первые дни расфранченными. Особенно досталось старичку химику, который надел непомерной длины и ширины галстук — в моду тогда. входили такие галстуки.

Среди этого веселого разговора Василий выбрал момент, склонился поближе к Любе и произнес негромко:

— Сбежим в кино?

Люба слегка отстранилась, посмотрела на него удивленно.

— В кино? — задумчиво переспросила она, и на лице у нее возникло такое выражение, будто сейчас ей предстояло решить трудную задачу.

— Да, — кивнул он.

— А какой фильм?

Василий чувствовал себя ужасно неловко, потому что заметил — все примолкли и слушают их.

— «Фантомас», — сказал он.

— Ах, «Фантомас»! — воскликнула Она и рассмеялась ему в лицо. — Я на такую ерунду не хочу тратить времени и тебе не советую.

Будь они одни, Василий наверняка не растерялся бы и нашелся что ответить. Ну в крайнем случае назвал бы другой фильм (в городе было около десяти кинотеатров). Но они шли большой компанией, и на лицах девчат, её подружек, уже мелькали язвительные улыбочки, уже слышалось хихиканье и все такое прочее. Он смешался окончательно, что-то пробормотал себе под нос, а через некоторое время замедлил шаг и незаметно отстал от компании.

После этого случая он стал избегать Любу. Встретит где-нибудь в коридоре и тут же свернет в сторону. Но когда Люба пройдет мимо, долго смотрит ей в спину, на ее длинные черные косы, каких в школе ни у кого из девчат не было. Люба, может, догадывалась, что он глядит ей в спину: шла прямая, гордая, ни разу не оглянувшись, На том и оборвалась его история с Любой Сверчковой. Закончили десятый класс и разошлись, разъехались в разные стороны.

Но почему же сейчас, именно теперь, когда он шагает после свидания с Надей, ему вдруг вспомнилось то давнее, полудетское? Вспомнилось, как хороший светлый сон, хотя, в сущности, ведь ничего между ними тогда не было — он даже руки её не коснулся ли разу. Отчего же вдруг возникло это в памяти?

Наверно, оттого, что он полюбил тогда впервые. А любовь, какая бы она ни была, взаимная или безответная, всегда становится частью твоей жизни, немаловажной частью, которую уже нельзя оторвать от души. Пройдут годы, тот человек далеко, стерлись в памяти черты его лица, и, кажется, все забыто, ушло, растворилось… Но вот же нет — не забыто, живет и иногда напоминает о себе.

«Ах, любовь, любовь!..»

Было уже три часа ночи, когда Лукоянов достиг военного городка. Он поднялся к себе в комнату, быстро разделся, еще раз взглянул на часы, лёг и мгновенно заснул.

Глава седьмая

— Сегодня утром рядовой Панков опять опоздал стать в строй, — сказал Хомин сержанту Шустикову.

— Да, — со вздохом ответил Шустиков. — Панков вообще небрежничает, это общеизвестно.

— Даже общеизвестно! — Белесоватые глаза старшины уперлись в лицо сержанта. — И что же вы намерены предпринять?

— Будем принимать решительные меры…

Шустикову очень не хотелось говорить сейчас о Панкове — он зашел к старшине в каптерку, чтобы позондировать почву насчет новых брюк и куртки: сержант был любитель пофорсить.

— С этим Панковым, товарищ прапорщик, полно мороки всякой. А сколько на него времени потрачено — и мной, и командиром отделения, но, понимаете, Панкову все как с гуся вода. Ну, трудный, избалованный — с детства избалованный — мамашей и папашей… Вот мы теперь за них и мучаемся.

Рыжеватые брови у Хомина взметнулись и тут же опустились.

Мамашей и папашей? — переспросил он.

— А кто же его баловал? Не мы же с вами? — сказал Шустиков.

— Да, не мы. Но теперь он находится не у себя дома, а служит в армии, и вы — его командир.

«Началось, — сокрушенно подумал сержант и кивнул. — Дался ему этот Панков! Теперь жди лекцию…» Настроение у старшины было явно не из благоприятных: заводить разговор с ним насчет нового обмундирования едва ли стоило. «Придется в другой раз прийти».

Шустиков молчал — ждал, когда старшина утихомирится.

— Что ж, может, отступиться от Панкова совсем? А? — продолжал Хомин. — Может, так сделаем: пошлем специальную докладную, скажем, командиру дивизии? Так, мол, и так, товарищ генерал, не поддается гражданин Панков воинскому воспитанию, порядок нарушает, нельзя ли его уволить в запас досрочно?

— Насмехаетесь, — произнес укоризненно Шустиков, — а дело серьёзное.

— Вот и я о том же, — сухо сказал старшина, — дело серьезное. Займитесь Панковым, индивидуально займитесь. Есть еще вопросы?

— Нет вопросов, — ответил Шустиков и вышел.

Прапорщик Хомин остался в каптерке один. Он прошел вдоль стеллажей, окидывая беглым взглядом свое хозяйство. Порядок образцовый, каждая вещь на месте. Вот здесь — запасная обувь, здесь — принадлежности для чистки оружия. В шкафах, расположенных вдоль стен, — выходное солдатское обмундирование, в ящике — индивидуальные пакеты.

И какая во всем система! Все предусмотрено: вещи, которые требовались чаще, лежали ближе к выходу — подходи и бери. Это только называется — каптерка, а на самом деле тут целое предприятие, тут в случае необходимости можно и мастерскую организовать — инструменты, вот они: сапожный, столярный, слесарный, — лежат в специальных ящиках… Конечно, пришлось потрудиться, собирая это хозяйство. Командиры в роту приходили и уходили на повышение («фигуры движущиеся», как выражался Хомин), а он, старшина, оставался, он — «величина постоянная». Ничего, срабатывался с людьми, характер у него приемлемый. Вот и теперь новый командир роты старший лейтенант Матвеев — ничего, умный человек, понимающий и дело свое любит.

«Человека на любом посту красит дело, — размышлял далее Хомин, сидя у себя в каптерке. — А наше дело — учить солдата. Обязанность наша — воспитывать бойцов дисциплинированных, храбрых, сознательных… Для этого надо много, очень много работать».

Сам он всю жизнь работал.

Если бы ему задали вопрос: а не жалеешь, что остался в армии, что обрек себя на многие годы жить среди солдат, волноваться их заботами — он бы рассмеялся (его рассмешило бы словечко «обрек») и сказал: «Нет!»

Армия была его домом, его душой, она дала ему то место в жизни, где он чувствовал себя уверенно, надежно.

Некоторые позволяли себе насмешки: «Вечный старшина! Старшина до седых волос!» Но Хомин считал, что лучше маленькое дело исполнять хорошо, чем большое — плохо или посредственно. Впрочем, употребляя слово «маленькое», он явно скромничал: ничего себе маленькое — боевая мотострелковая рота.

В полку Хомина постоянно хвалили. Сам полковник Громов, человек заслуженный, выступая на собраниях, ставил Прапорщика в пример другим: «Надо учиться у товарища Хомина! Очень хорошо, что у нас есть такие люди…»

«Работа возвышает человека, — думал Хомин с присущей ему афористичностью. — Она не может быть маленькой или непрестижной».

И всегда в таких случаях у него начинался мысленный разговор с сыном Павлом.

«Что такое старшина? — витийствовал Павел, сидя на диване после сытного обеда. — Стрижка, баня — раз… Чистота и порядок в казарме, столовая, белье, портянки — два…»

«А разве этого мало? — вступала в разговор мать. — Ты привык жить в семье, привык, чтобы о тебе заботились».

«Что же тут особенного? На то семья и существует! — восклицал недоуменно Павел. — Я не нахожу здесь ничего исключительного: родители должны заботиться о своих детях».

«Так-то оно так!» — Мать задумчиво качала головой. Оказывается, ее Павел совершенно не ценит ее работу.

«И совсем это не так! Совсем не так! — вмешивался в разговор Хомин, задетый за живое словами сына «баня», «портянки». — И насчет того, кто, что, кому должен, тоже надо разобраться… И с той и с другой стороны определить обязанности, а не только так, чтобы тебе…» Хомин начинал горячиться, кричать, и разговор кончался тем, что он выходил в кухню, усаживался, разъяренный, у окна и цедил сигарету за сигаретой.

Через несколько минут рядом с ним оказывалась жена, успокаивала; Павел тоже появлялся, улыбаясь пожимал плечами, просил извинения — мир в семье как будто восстанавливался, но он в любую минуту мог быть нарушен. И это отчетливо сознавал Хомин. И самое главное было непонятно ему: отчего это происходит? Чем Павел недоволен?

Сын заканчивал школу. Дочь училась в педагогическом институте. Хомин гордился тем, что его дети могли выбрать себе любую дорогу. Сам он тоже выбрал себе дорогу — уже много лет назад. Он достойно нёс свою службу в армии — и это тоже было предметом его гордости. В полку его дважды переводили на отстающие участки — каждый раз после личного разговора с полковником Громовым. Что ж, он переходил, куда посылали. Переходил и справлялся: отстающие подразделения выравнивались и занимали достойное место.

А как же иначе! Иначе и быть не могло.

Он пытался внушить все эти мысли Павлу. Тот вроде слушал, но было совершенно отчетливо видно: до сердца его эти мысли не доходят, не затрагивают его чувств. Слушал так, потому что иначе отец рассердится. И это тоже понимал Хомин и очень переживал.

Что-то происходило с Павлом не то. А что — Хомин пока не мог разобраться и не знал, какие меры надо принять. В своей армейской службе он был умелый руководитель и знал многое и на человека умел повлиять. Но то была армия, а тут семья, родной сын.

Иногда возникало сознание, что в роте ему многое удается сделать, почти все, а дома — нет.

А может, это происходило потому, что в течение многих и многих лет он всего себя отдавал службе, с утра до вечера, до поздней, бывало, ночи?. Да разве он следил, как течет время — он не замечал его.

Хомин любил читать воспоминания знаменитых полководцев. Особенно о последней войне. Читая, он как бы сам заново переживал пережитое. Кроме того, в книгах обнаруживалось много поучительного. Маршал Рокоссовский говорил, что командующему фронтом обязательно надо бывать на передовой, в окопах: чтобы не потерять контакта с людьми, с солдатами, которыми он командует. Эта мысль, простая и вместе с тем такая глубокая, поразила Хомина в самое сердце. Прославленный маршал положил себе за правило бывать с солдатами. А что же остаетсяделать им, людям рангом много ниже?..

Хомин давно вменил себе в обязанность поселение занятий в роте, особенно тех, которые считал наиболее важными.

Спустя час после разговора с Шустиковым он направился на штурмовую полосу.

Он поспел как раз вовремя: Матвеев давал последние указания командирам взводов.

— Бой в городских кварталах, — говорил он, — требует быстроты и натиска. — Он сделал паузу, удивленно посмотрел на подошедшего Хомина, как бы спрашивая: что-нибудь случилось? И, помолчав, продолжал: — Натиска и четкого взаимодействия.

Он снова замолк и поглядел на Хомина.

— Петр Степанович, можно вас попросить об одном?

— Пожалуйста.

— Вы ведь участвовали в уличных боях?

— Да, — подтвердил Хомин. — В городе Кенигсберге.

— Не могли бы вы поделиться опытом?

Хомин закашлялся от неожиданности. Командир роты словно прочитал его мысли: он ведь только сейчас вспоминал о тех боях.

— Что ж, я с удовольствием.

— Товарищи офицеры, прошу внимания! — распорядился Матвеев.

Прапорщик Хомин секунду-другую подумал, а затем стал вкратце излагать обстановку, которая сложилась тогда, в сорок пятом, весной, в Кенигсберге. Тогда автоматчик Хомин входил в состав одной из штурмовых групп, бравших город. Дом за домом отвоевывались, квартал за кварталом — умелыми действиями отсекались опорные пункты фашистов.

— Что важно, товарищи офицеры, — обведя глазами командиров взводов, резюмировал Хомин, — внимательно следить за противником: где он и как себя ведет — вся разведка на ходу… Саперы и самые меткие стрелки посылаются вперед — вам, конечно, понятно для чего. — Он говорил медленно, после каждой фразы делал паузу, как бы подчеркивая этим значение того, о чем рассказывал, — Каждый бросок должен быть неожиданным для противника, тут не числом достигается успех, а хитростью, быстротой… Вот, пожалуй, и все, что могу сказать.

— Спасибо, Петр Степанович, — поблагодарил Матвеев и, повернувшись к офицерам, скомандовал: — По местам, товарищи!

Наблюдательный пункт обосновался на взгорке — оттуда штурмовая полоса, представлявшая собой «разрушенный дом», хорошо просматривалась. Обвалившиеся стены, бетонные перекрытия между этажами, лестничные марши, балки, заграждения, завалы — все это предстояло солдатам преодолеть.

— Очерёдность остается прежней? — спросил Палыгин.

— Очередность? — переспросил Матвеев задумчиво и покачал головой. — Ишь как расположились, будто на пляже, — добавил он, кивнув в сторону неглубокой лощины, где сосредоточивалась рота.

Солдаты второго взвода полулежали на склонах подсохшей лощины. Курили, весело переговаривались. Судя по их позам, им было удобно там лежать под теплыми лучами солнца, вдыхать запахи прогревающейся земли, слушать чириканье воробьев на дороге, смотреть, как по синему небу плывут кучевые облака.

«Ну, совершенно идиллическая картинка: отдыхаем, покуриваем… А где же психологический настрой? — подумал Матвеев. — Сколько можно говорить одно и то, же!»

— Очередность мы изменим, — сказал он вслух. — Начнем со второго взвода.

Тут же была дана команда: приготовиться второму взводу.

В лощине зашевелились.

— Быстро разобраться, товарищи! — крикнул сержант Москалюк. — С нас начинают.

— Почему с нас? Первый взвод должен.

— Тут какая-то ошибка!

— Прекратить разговоры! — Москалюк провел руками по ремню — от пряжки к бокам, как бы убирая несуществующие складки. Надел на голову каску. — Снаряжение проверить!

— Есть, проверить снаряжение!

Размашистым шагом прошел мимо лейтенант Зубков — коренастый, в надвинутой на глаза каске.

— Дистанцию! — крикнул он. — Не забывайте держать дистанцию!

— Ефрейтор Шушук, будете замыкающим.

— Быстрей, быстрей!

Пригнувшись, они пробежали в узкую траншею, заняли места.

Впереди, метрах в пятнадцати от них, вдруг гулко ухнуло. Полетели вверх черные комья земли, прошлогодняя трава.

— Что-то новенькое в нашем распорядке, — отметил Москалюк, поблескивая глазами. — А ну еще раз!

И будто кто-то услышал сержанта: взрыв повторился чуть дальше.

— Приготовиться! — крикнул лейтенант Зубков протяжным срывающимся голосом. — Внимание, приготовиться!..

Москалюк уперся руками в бруствер. Он знал все, что предстояло ему сделать сейчас, и не сомневался в своей силе и ловкости. Еще мгновение — и он сделает прыжок. Еще мгновение. Но каким-то особым чувством он понимал: должен быть еще взрыв.

И взрыв грохнул.

В ту же секунду разнеслась команда лейтенанта Зубкова:

— Вперед!


Автоматы в руках.

Первое препятствие — железобетонная балка, дальше — проём окна.

Солдаты один за другим бежали по балке, прыгали в окно. Рядом ухнул взрыв, было чадно, опять возникла балка, уже на высоте второго этажа… Но, вот стена оборвалась — пропасть внизу, — движение застопорилось на секунду; тут же кто-то прыгнул, за ним следом — второй, третий… Штурмующая группа уже на противоположной стороне. Молодцы! Слышался дробный стук каблуков, автоматная пальба — солдаты бежали с одного лестничного марша на другой, — пламя лизало кирпич под ногами, было дымно…

Старшина Хомин стоял на исходном рубеже — он только что пришел сюда. «Бой в городских кварталах». Кто из преодолевавших сейчас препятствия на штурмовой полосе видел такой бой? Только в кино. Ну еще книги. Но книги и кино не способны представить картину до конца, а между тем бой в городских кварталах — испытание тяжкое. Он, Хомин, знает, что это такое. У него до сих пор не выветрилась из памяти весна сорок пятого. Кенигсберг — город-крепость… Хомин погладил ладонью плечо: старая рана иногда давала о себе знать. И тут же непонятно по какой ассоциации он снова вспомнил сына. Никто в роте не знал о его мыслях. Солдаты считали старшину железным человеком, для которого не существует никаких колебаний или неясных проблем: все расписано и разложено по полочкам, как одежда и инструмент в каптерке. На самом деле это было далеко не так. Хомина беспокоил Павел, сын…

Весной сорок пятого года на заваленных битым кирпичом и железом улицах Кенигсберга, под уханье взрывов и свист осколков он с группой автоматчиков штурмовал, три больших дома. Он был ранен тогда, но остался жив. Три дома были окружены и взяты: много немцев сдалось в плен. Победа принесла ему радость вместе с печалью — было жаль товарищей, оставшихся лежать на тех далеких улицах.

И сам он, раненный, лежал тогда на полу в полуразрушенном доме. Под голову ему кто-то подложил вещевой мешок, перевязка была сделана, но кровь все еще сочилась через бинты.

«Ничего, Хомин, ничего, — успокаивал сидевший рядом боец, вытащивший его из-под огня. — Подлечишься и вернешься к нам снова в полк».

Хомин действительно тогда вернулся из госпиталя в свой полк, но уже после Победы. А боец, который его, раненного, успокаивал, погиб в тот весенний день сорок пятого года, отбивая очередную атаку немцев.

Маленький Павел любил слушать рассказы отца о войне. Теперь он подрос, теперь редко слушает. Телевизор смотрит, но без интереса: говорит, надоело. Ему теперь многое надоело. И заботы матери он воспринимает как должное, как нечто самое обыкновенное.

Вырос, вымахал сын — выше отца ростом. Прическа — как у девчонки. И всегда чем-то недоволен. Чем — понять невозможно. Матери стал грубить. А с каким вызовом смотрит, когда ему говорят про труд и про бережливость.

Что происходит с Павлом?

Вон бегут солдаты по штурмовой полосе… Не за горами время, когда Павлу тоже придется испытать военную судьбу. Призовут в ряды, как и положено, состригут кудри, наденут шинель…

Как он поведет себя? Каким будет солдатом?

Среди «разрушенного» остова здания то тут, то там разносились взрывы и выстрелы, солдаты бежали неровно: кто-то вырывался вперед, кто-то отставал.

— Межуев, быстрей! — кричал с лестничной площадки Москалюк. — Автомат держите руками! Чего он у вас болтается?!

Перед узкой железобетонной балкой, протянувшейся от стены к стене, движение снова застопорилось. Рядовой Панков сделал шаг вперед и тут же отступил — трехметровая высота испугала его. Сзади солдаты кричали, торопили, но Панков повернул назад, медленно спустился по лестнице на землю. Хомину было видно, как он вытирал рукавом лоб, долго смотрел зачем-то вверх и затем вяло пошагал по направлению к исходному рубежу.

«Это что за номер? — глядя прищуренными глазами на приближающегося Панкова, думал Хомин. — Как это понимать? Ушел со штурмовой полосы!»

Панков, длинный, сутуловатый, шагал не спеша, приближаясь к исходному рубежу. Увидев Хомина, встретившись с его вопросительным и вместе гневным взглядом, он засуетился, начал поправлять ремень, сумку с автоматными магазинами, потом исподлобья поглядел на старшину и сделал независимый вид.

— Голова закружилась, — спокойно сказал он. — Разве я виноват?

У Хомина даже комок подкатил к горлу — так закипело все внутри. Но он сдержался.

— Сегодня же пойдете в санчасть к доктору. Принесете заключение o вашем здоровье.

— Ладно, — нахохлился Панков.

— Не «ладно», а отвечайте как положено! — едва сдерживая гнев, бросил Хомин.

— Есть, пойти в санчасть! — вытянулся и отчеканил Панков.

— Голова у него закружилась! — язвительно заметил Хомин, знавший все солдатские уловки. — А если бы это случилось в бою? Вы понимаете, что бы тогда произошло? Сами погибли и товарищей бы подвели. Вы понимаете?

Солдат молчал.

Похоже, что он полностью соглашался со старшиной: да, в настоящем бою ему бы несдобровать. Да, в бою он бы подвел товарищей. Впрочем, сейчас он тоже подвел их: из-за него будет снижена оценка всему взводу. Он все понимал, со всем соглашался, какое-то спокойствие сковало его — он ждал одного: когда наконец старшина утихомирится и отпустит его.

…Панкову исполнилось в то лето одиннадцать лет. Было ясное, солнечное утро, во дворе гомонила ребятня. Отец сказал:

— Собирайся в поход.

— Куда? Зачем? — запрыгал от радости маленький Витя.

— Потом узнаешь, — сказал отец, пряча в глазах улыбку. Картина сборов до сих пор стоит у него перёд глазами. Отец достал с антресолей большой рюкзак, который лежал там с прошлого года. В рюкзак были уложены палатка, одеяло, котелок, два свитера и много разных других вещей, о назначении которых маленький Витя знал хорошо, но все равно спрашивал — так интересно было разговаривать сейчас с отцом!

— А топорик зачем?

— Рубить хворост.

— А хворост куда?

— Крстер запалим.

Костер. Они запалят костер и будут сидеть около огня, греть себе чай, поджаривать ломтики хлеба… Вите навсегда запомнилось то утро: солнце светит в затылок, рядом отец с большим рюкзаком за плечами, иногда отец берет его за руку — у него большая шершавая и теплая ладонь.

Эти воспоминания мучили Панкова. Он никак не мог понять, что случилось потом. Вдруг перестало светить по утрам солнце, стало грустно и пусто в доме. Изменилось лицо у отца, стало грубым, обросло щетиной, он приходил домой мрачный и грязный, от него пахло вином; мать ходила заплаканная. То веселое солнечное утро, когда они шагали с рюкзаками за плечами, осталось где-то далеко-далеко — по ту сторону жизни, другой совсем жизни, не похожей на теперешнюю, и иногда маленький Витя думал, что этого солнечного утра и вовсе не существовало — так все перевернулось и закачалось в их доме.

Однажды в пасмурный осенний вечер он услышал крик матери:

— Алкоголик несчастный!

С тех пор Витя жил будто не своей жизнью, а чьей-то чужой — его собственную жизнь вдруг что-то придавило, легло на нее тяжким гнетом. Он часто видел, что мать и сестренка плачут. Он и сам плакал — тихо, чтобы никто не заметил.

Когда его призвали в армию, он решил, что прежнюю жизнь — с отцом, с постоянными скандалами в доме — он просто отбросит, забудет, безжалостно выкинет из головы.

Не выкинул — не смог.

Недавно мать прислала одно за другим два письма. Она жаловалась сыну на пьяницу-отца, на отсутствие денег в семье, на болезнь сестренки… После этих жалоб ему становилось не по себе и не хотелось ничего делать. Наставления сержантов он выслушивал без внимания… В таких случаях он большей частью отмалчивался, а когда его пробовали учить, откровенно дерзил: «Делайте что хотите — никаких нарядов и взысканий я не боюсь». Порой ему даже хотелось досадить тем, кто, до его мнению, не испробовал той жизни, которой он был вынужден жить до сих пор, хотя и находился за тысячу километров от дома.

— Я с вами разговариваю уже пять минут, — сказал, теряя терпение, Хомин, — а так и не могу добиться никакого толку. Почему вы, Панков, так безответственно относитесь к делу, к своей службе? Нарекания на вас сыплются со всех сторон. Сержанты жалуются. Долго ли это будет продолжаться?

Панков молчал.

— Да… — произнес после длительной паузы Хомин. — Вы что, языка лишились?

— Мне нечего сказать, — с прежним спокойствием ответил Панков.

Хомин, прищурившись, долго смотрел в лицо солдату, как бы, стараясь прочитать тайные его мысли.

Ничего не прочитал, махнул рукой и отвернулся.

— Идите, — сказал он, — доложите своему командиру отделения, что я объявил вам наряд вне очереди.

На лице Хомина сейчас появилось задумчивое выражение.

Он конечно же знал, что Панков — трудный орешек. Но не в такой же степени! Теперь ему вспомнился разговор с Шустиковым, собственные слова об индивидуальном подходе. Ему стало неловко за себя. Каков должен быть подход к Панкову? Так легко было рассуждать, а как быть теперь, когда использованы разные дисциплинарные меры воздействия? И тем более после сегодняшнего инцидента и объявленного наряда вне очереди…

После занятий Матвеев собрал офицеров роты в канцелярии.

— Ну что же, товарищи командиры! — сказал он, оглядывая каждого по очереди. — Очень не хотелось бы беспокоить вас сегодня, но не мог — необходимо подвести некоторые итоги.

Он сделал паузу и снова поглядел на каждого своими голубыми глазами и переложил с места на место какие-то бумажки на столе, словно прикидывая, примеряясь, откуда на них будет удобнее смотреть.

— Положение у нас, в общем, среднее, — сказал он, отрываясь от стола, — некоторые солдаты и даже целые отделения действовали на штурмовой полосе неплохо, даже отлично. Например, рядовой Рамазанов, — он взглянул на Лукоянова, как бы подчеркивая тем самым и его заслугу, — атаковал по всем правилам. И рядовой Бекасов от него не отставал… Отделения Москалюка и Вощаева достойны похвалы — за небольшими исключениями, конечно. Шустиков и Сергаладзе показали себя мастерами индивидуального боя, но как к командирам у меня есть к ним претензии.

Офицеры слушали, и Лукоянов сидел среди них. Когда Матвеев называл солдата его взвода, он опускал голову, чтобы скрыть радость, светившуюся в глазах.

Лейтенант Чарулин сидел рядом с Лукояновым, смотрел в лицо Матвееву в упор. Ему нравилось, как командир роты говорит, — спокойно и вместе с тем строго. И главное — очень дельно. Чарулин подумал, что он бы тоже постарался так вот говорить, будь он на месте Матвеева.

Матвеев, оказывается, успел увидеть все, что происходило на штурмовой полосе, хотя и находился на порядочном расстоянии от нее. Видел, как тот или иной солдат прыгал с балки на балку, успевал запомнить их фамилии, в общем, был в курсе. И сам вид его, подтянутый, суховатый, его немного охрипший голос — все это нравилось сидевшим в канцелярии офицерам.

Да, Матвеев сейчас как бы мысленно проигрывал все, что происходило, на штурмовой полосе, и называл те фамилии, которые он считал нужным назвать. Он сказал, что отличившимся солдатам надо объявить благодарность.

Но вот хрипота в его голосе исчезла, и голос зазвенел.

— Вместе с тем, товарищи командиры, я остался недоволен прошедшим занятием. — Матвеев снова оглядывал одного за другим офицеров роты. Наконец после паузы взгляд его остановился на старшине Хомине, и потом он не спускал с него глаз, будто в комнате находился только один Хомин и будто разговор ведется лишь с ним. — Создавали обстановку, приближенную к боевой. Готовились… Но что получилось с некоторыми нашими товарищами: бегали ловко по балкам, преодолевали препятствия, состязались в быстроте… Все это хорошо, если бы проводилось чисто спортивное мероприятие. Но мы ведем бой — правда, условный бой, и это ко многому обязывает. Для некоторых солдат взрывы и выстрелы и другие имитационные средства будто и не существовали. А задача была: бой в городских кварталах, и солдаты штурмовали разрушенный дом, в котором засел «противник». Что же это такое, товарищи? Как это понимать? — Голос у Матвеева звучал гневно.

— Не все же действовали слабо, — сказал Чарулин. — Вы только что сами отмечали, называли фамилии.

— Что? — Матвеев побледнел. — Да, отмечал. Но бой в целом, я считаю, мы провели ниже своих возможностей. И не солдат мне хочется винить сейчас, товарищи, а вас. Вы меня поняли? — Матвеев облизал пересохшие губы, перевел взгляд на Лукоянова, на Зубкова.

— Это безобразие! — возмутился он снова. — Солдат Панков сходит со штурмовой полосы. Никаких усилий! Никакого напряжения, вздумал — и повернул обратно. Неслыханное дело! Мне интересно знать, что об этом думает командир взвода. Я вас слушаю, лейтенант Лукоянов!

Но Лукоянов только хмуро поводил глазами по сторонам — ему нечего было сказать. Правда, и молчать было не с руки — не маленький. Поэтому он начал говорить о том, что Панков очень трудно поддается воспитанию, что под настроение может все сделать, а потом — полное равнодушие. И никакие наряды его не берут… К физическим нагрузкам всегда относился отрицательно, увиливал, хотя со здоровьем у него все в порядке. Комсомольская организация решила заняться им. «Думаем также с родителями связаться — все средства пробуем…» — Лукоянов снова посмотрел по сторонам, как бы проверяя, не осталось ли чего-нибудь такого, о чем он забыл сказать.

Наступило молчание. Секунда-другая прошла в напряженной тишине.

И вдруг за окном разнеслась песня: высокий тенорок игриво выводил:

Были мы с тобой недавно штатские,
Провожали девушек домой…
Все невольно повернули головы в сторону приоткрытого окна, за которым уже в полную силу гремели молодые голоса:

А теперь мы с песнею солдатскою
Мимо них идем по мостовой…
Песня разрядила накалившуюся в канцелярии обстановку. Матвеев, к удовольствию командиров взводов, заговорил спокойно, без раздражения.

— Какую оценку вы поставили ефрейтору Шушуку? — спросил он Зубкова.

— Тройку.

— Вы считаете, он достоин?

Зубков покраснел. Достоин ли Шушук? Если строго судить — не совсем. Были, конечно, у него погрешности. Но все же препятствия преодолел неплохо и время приличное показал.

— Ваш Шушук уже на первом переходе выбыл из строя, — усмехнулся Матвеев. — Там же с фланга пулемет работал. Он бы давно его скосил. Правда, Шушуку никакого дела не было до этого пулемета, он будто и не слыхал его, бежал трусцой, точно на прогулке.

— Мы здесь учимся, — обиженно проговорил Чарулин.

— Правильно, учимся, — согласился Матвеев. — Но сегодня, повторяю, у нас было занятие, приближенное к условиям боевой обстановки. Вы, видимо, забыли, лейтенант, о чем мы договаривались два дня назад. Не тренировка, а бой. И так будет в следующий раз. Бой, бой — запомните это. И оценку солдатам необходимо давать, исходя из этой установки. Бой, а не физкультурный кросс с препятствиями…

Он вдруг оборвал себя на полуслове и поднялся.

— Думаю, все понятно. — Он озабоченно поглядел на часы. — Вы свободны, товарищи офицеры.


Вечером старшина Хомин ходил по казарме.

В пустых спальных комнатах дневальные открывали форточки: скоро отбой, помещение нужно проветрить;

За столами в ленинской комнате несколько человек, склонившись, писали письма — солдатские весточки домой.

У телевизора замерли любители хоккея: заканчивался последний, третий, период матча между ЦСКА и «Спартаком».

«Завтра банный день, — думал Хомин, заглядывая в спальные комнаты. — Все, кажется, подготовлено, все предусмотрено».

Он незаметно для окружающих загибал пальцы на левой руке — точно делал зарубки для памяти: ответственные дежурные намечены — раз, белье, мыло со склада получены — два, личный состав проверен — три… Что еще? Да, парикмахер. Люди должны подстричься перед баней — надо организовать парикмахерскую.

— Дежурный!

Прибежал сержант Шустиков:

— Слушаю вас, товарищ прапорщик.

— Ефрейтора Шушука ко мне. Срочно!

Через две минуты явился Шушук. Хомин впился в него глазами, пытаясь понять, переживает Шушук или не переживает (он имел в виду слабые действия на штурмовой полосе). Ефрейтор уже получил выговор от лейтенанта Зубкова, но считал, что на этом дело не кончится. Он постарался придать лицу грустное выражение, предполагая, что старшина вызвал его для того, чтобы и со своей стороны добавить какое-нибудь внушение.

— Вот что, ефрейтор Шушук, — начал Хомин, морщась, потому что не увидел на лице подчиненного того, чего ожидал. — Завтра банный день. Надо, знаете, привести в порядок некоторые прически. — Он подумал секунду, снова смерив ефрейтора с головы до ног. — Назначаю вас ответственным за операцию. Ясно?

— Ясно, товарищ прапорщик! — громко выпалил Шушук.

— Чтобы никаких, знаете, вольностей, а все как положено, — наставлял строго Хомин. — Красивая, аккуратная стрижка, соответствующая требованиям армейской службы. Понимаете?

— Понимаю.

— Чтобы никаких лохм.

— Я буду стричь под «молодежную», товарищ старшина.

— Не знаю, какой там фасон лучше. Вы специалист. Мне лично всегда нравился «полубокс».

«Полубокс»? Шушук закатил глаза, но тут же снова посерьезнел. — Прекрасный фасон. Очень удобный и гигиеничный. Но к сожалению, пройденный этап, вроде старого локомотива-паровика на железной дороге. Я буду стричь под «молодежную» — нормальная прическа, очень красивая и современная.

— Ладно, пусть будет «молодежная».

— Есть! Слушаюсь, товарищ старшина! Сейчас подготовлю инструмент.

«Кажется, все сделано, всех, кого надо, предупредил, — думал Хомин, закончив разговор с ефрейтором. — Свой парикмахер — большое дело. Проведет стрижку ответственно…»

И тут снова вспомнил сына.

В каком классе учился Павел, когда отказался подстричь волосы? В седьмом, кажется…

Стояла прекрасная, теплая осенняя погода. Сначала мать долго уговаривала Павлика: «Подстригись, пожалуйста. Нельзя ходить лохматым, ну, пожалуйста!» Она уговаривала сына мягко, просительно, будто извинялась перед ним. Волосы у Павла отросли действительно сильно: на лоб лезли, глаз почти не видно, нависли на уши. В его дневнике стояло шесть или семь замечаний от учителей. Мать ежедневно клянчила: подстригись. Но Павел на ее просьбы не реагировал. «Такая мода… Мне нравится, а учителя ничего не понимают» — вот и весь разговор.

Тогда Хомин, возмущенный до предела, взял сына за руку и повел в парикмахерскую. Павлику, конечно, — было стыдно идти рядом с отцом: не маленький, чтобы за руку водили. Встречались знакомые ребята, они не знали, что произошло, но отец держал Павла за руку, это было необычно и вызывало удивление. Никогда они не видели, чтобы отцы водили взрослых сыновей за руку.

Может, надо было еще раз поговорить с Павлом, как мужчина с мужчиной? Найти какие-то убедительные слова — ничего этого Хомин не догадался сделать: гнев, возмущение заполонили его.

Он привел сына в парикмахерскую и приказал мастеру подстричь его под «полубокс». Резко, категорично произнес он тогда именно это слово — «полубокс», фасон, каким стригся всю свою жизнь. Произошла нелепая, глупая сцена. Павлик о чем-то просил его, обращался за поддержкой к мастеру… Ну почему он не выслушал тогда Павла, почему не рассудил спокойно, как полагалось бы более опытному, умудренному жизнью человеку, к тому же еще и военному. Других учит, как вести себя с подчиненными, а сам… Родного сына обидел. Как упрашивал его Павел, сколько страдания было в его глазах!.. Но отец был неумолим: «полубокс» и только «полубокс»… Мастер со своей стороны тоже пытался повлиять на Хомина, высказывал какие-то свои соображения, однако Хомин отмахнулся от него как от назойливой мухи.

И вот тогда Павлик, уже сидевший в кресле под простыней, поднял голову и долгим, неподвижным взглядом посмотрел отцу в лицо.

— Стригите наголо! — сказал он решительно.

Может быть, он хотел напугать отца. Но отец уже закусил удила:

— Наголо так наголо. Делайте.

Когда они пришли домой, Клава, жена, взглянула на мужа и ничего не сказала.

— Сам захотел, — проговорил негромко Хомин.

Не тогда ли начались у него какие-то странные отношения с сыном? Павлик долго ходил с гордо поднятой, остриженной «под нуль» головой. Разговаривая с отцом, ухмылялся, слова цедил сквозь зубы. На вопросы отвечал односложно: да, нет…

В конце концов история с прической и путешествие с отцом в парикмахерскую забылись. Павлик сам потом от души смеялся, представляя, как они шагали тогда по улице и какое было выражение на лице у отца. Все потом забылось. Но неприятный осадок, который появился в тот день, сохранился в душе Павлика надолго. Каким-то образом вся эта история повлияла на авторитет Хомина — он потом часто замечал на себе ироническую усмешку сына. Особенно если начинал рассказывать про разные дела и случаи в роте — Павел тогда смотрел на него тем же долгим, неподвижным взглядом, будто что-то припоминая; И Хомин догадывался, какие воспоминания в голове у сына. Требовалось срочно что-то противопоставить этому. Но что? Какие примеры нужны молодому человеку? Доказательства верности избранного им пути? А разве его собственная жизнь, которая у всех на виду, не служит примером? В этой жизни он делал все, что мог, работал честно, не искал легких дорог и не жаловался на судьбу — разве этого мало?

В прошлом году в День Победы Хомин получил, как обычно, поздравления от ветеранов-фронтовиков. Среди них находилось послание его бывшего ротного командира, с которым воевал на фронте, — теперь это был известный генерал. Павел сидел за столом, бегло перечитывал письма. Послание от генерала заинтересовало его особо — он перечитал письмо несколько раз, потом задумался.

— Твой бывший ротный командир стал генералом, — сказал он, сделав ударение на последнем слове.

Хомин кивнул:

— Да, стал генералом.

Павел больше ничего не сказал — отвернулся и, прищурив глаза, долго смотрел куда-то в окно. Казалось, он что-то взвешивал про себя, о чем-то судил…

Глава восьмая

В пятом часу утра в казарму пришел старший лейтенант Матвеев. По плану боевой учебы роте предстояло совершить марш-бросок. Медленно, в сопровождении дежурного Шустикова, проследовал по коридору, заглянул в спальные комнаты, в канцелярию, в курилку… Шустиков шагай за ним, улыбка блуждала на его тонких губах, и весь вид сержанта как бы говорил: смотрите, смотрите, товарищ старший лейтенант, ничего не скрываем, все перед вами. Матвеев окинул удовлетворенным взглядом Шустикова — сержант давно ждал этого взгляда: внутренне напружинился, готовый выслушать похвалу за порядок в казарме.

— Поднимайте роту, товарищ дежурный. Объявляю сбор, — сказал тихо Матвеев.

— Сбор! — крикнул Шустиков.

Дневальные побежали в спальные комнаты, повторяя!

— Рота, подъем! Сбор! Сбор!

Шустиков занял место у пирамиды с оружием:

— Быстрее, быстрее!

Прапорщик Хомин уже ходил по коридору (когда он появился, никто не заметил), смотрел на часы, заглядывал в комнаты, торопя людей.

Солдаты одевались. Натренированные, почти одинаковые движения — доли минуты потребовались им, чтобы натянуть на себя брюки, китель, сапоги, шинель. Застегиваясь на ходу, они выхватывали из пирамиды автоматы, противогазы и бежали на улицу. Панков, конечно, отстал. Суетился около кровати, что-то разыскивая.

Вон бежит по коридору рядовой Мишин. Автомат в одной руке, в другой — противогаз. И сержант Вощаев — за ним.

А вон из другой комнаты появились ефрейтор Шушук и рядовой Картов — глаза протирают.

— Живо, живо, товарищи! — поторапливал Хомин.

Шушук встрепенулся, побежал. Картов же будто не слышал команды — не спеша подошел к пирамиде и тут же сорвался с места, увидев в дверях широкоплечую фигуру лейтенанта Зубкова.

Стук многих каблуков разносился по бетонной лестнице.

До рассвета было уже недалеко. Бледная полоска зари открывалась на востоке, серые коробки домов вырисовывались тускло, как в тумане.

На площадке перед казармой сержанты проверяли у солдат снаряжение. Слышались выкрики:

— Фляга!

— Лопата!

— Подсумок!

Матвеев, затянутый портупеей, с противогазом через плечо, нервно ходил взад-вперед по площадке — ожидал докладов. Искоса он поглядывал, как строятся солдаты.

Наконец доклады от взводных приняты и дана общая команда «Смирно!». Матвеев объяснил задачу: марш-бросок. Рота должна преодолеть многокилометровое расстояние и сосредоточиться в квадрате (Матвеев назвал координаты и время).

Никто из стоявших в строю не выразил ни удивления, ни сожаления. Поставлена задача — они должны ее выполнить, хотя многокилометровый марш це предвещал им веселой прогулки.

Еще прошла минута — был определен порядок следования подразделений, интервалы между взводами, все, как положено.

И вот колонна двинулась по улицам городка.

Казарма, плац, учебный корпус остались позади. В тишине гулко стучали сапоги по асфальту, покачивались автоматы за плечами солдат.

— Путешествие с комфортом, — попробовал шутить ефрейтор Шушук, но никто не отозвался.

И хотя все знали, что уходят из городка ненадолго — достигнут того самого квадрата, о котором говорил командир роты, и повернут обратно, — все же эти минуты казались солдатам особенно значительными: они вышли на боевое задание. Какое оно — никто не знает. Может, очень суровое… Дан приказ — и они идут, и выполнят любую задачу…

Городок еще спал, лишь в некоторых окнах горел свет. Где-то далеко пропел петух. Мерно постукивали каблуки в тишине: раз-два, раз-два.

Колонна прошла по центральной улице и свернула влево — вдали, за ограждением, возвышались пятиэтажные корпуса. Миром и покоем веяло от них.

— Смотрите, друзья, на эти дома, на эти окна, — дурачился неугомонный Шушук, — там в постельке кто-то спит себе. Хорошо спать в постельке — тепло, уютно и старшины рядом нет.

— Разговорчики! — крикнул лейтенант Зубков, отбегая в сторону и придирчиво оглядывая строй.

Направляющие прибавили шаг. Теперь и впрямь уже было не до разговора.

Вот и городок остался далеко позади. За черной стеной леса блеснула оранжевая полоска. Солнце протягивало свои первые лучи, и небо в той стороне обозначилось целым набором оранжево-синих и серо-голубых красок. Выше эти тона сливались в один густой свинцовый цвет. Дорога пошла, под уклон, повеяло прохладой. Небольшой бетонный мост через реку — гулко простучали по нему солдатские сапоги. Впереди был пологий холм.

— Смотри-ка, ребята!

— Ну, началось.

На возвышении, сбоку от дороги, стояло несколько человек в шинелях.

— Не иначе нас поджидают.

— Третий взвод, не отставать!

Тут же по сторонам дороги полетели дымовые шашки. Шипя и потрескивая, они окутались густым дымом. Дымное облако перегородило дорогу. Донеслась команда: «Газы!»

— Прощайте, дорогие товарищи! — сказал, дурачась, Шушук и надел противогаз.

Цепочка солдат бежала по, всхолмленному полю: необходимо было преодолеть «зараженный участок». Люди бежали споро, ровно — никто не знал, как велик этот участок. Панкову казалось, что он бежит очень долго. Резина противогаза липла к щекам; шея, лоб, глаза — все было мокро от пота. В ногах появилась тяжесть, не хватало воздуха. Он бросал тоскливые взгляды вправо, влево в надежде увидеть конец придуманного командирами маршрута, но ничего не видел, кроме солдат, которые бежали по полю, рассыпавшись по нему извилистой цепью.

С противоположной стороны, куда они направлялись, треснули автоматные очереди, тут же вспыхнули впереди два взрыва. При этой вспышке все мгновенно залегли, защелкали спусками автоматов. И через секунду снова все поднялись и бросились вперед.

Справа от Панкова бежал Рамазанов — грузный, квадратный, он, к удивлению Панкова, бежал легко, в одном темпе, не ускоряя и не замедляя шаг. «Этому что, — подумал Панков, — на него хоть десять противогазов надень…» Слева семенил ногами Мишин — длинный, с длинными руками, которыми он махал изо всех сил. Мишин, видимо, тоже выдыхался, он часто взглядывал на Панкова, будто хотел сказать что-то ему — его глаза смутно виднелись сквозь стекла.

— Вперед! Вперед! — покрикивал сержант Вощаев, появлявшийся то справа, то впереди.

Его команда доносилась до Панкова глухо, точно сквозь вату, и раздражала. «Чего он кричит! Мы и так бежим, стараемся…» Жалость к себе вдруг охватила Панкова: ну почему, почему у него в жизни все так нескладно? Голос Вощаева раздражал: бодрячок, службист… А этому Рамазанову — битюг, — ему бы камни ворочать… Все кипело у Панкова внутри, ища выхода. Он готов был ляпнуться посреди поля, которому, кажется, не будет конца. Вон ложбина — может быть, там дадут отбой. Еще бугор… Нет, это невозможно — сплошные бугры да ямы. Так хочется сдернуть с лица проклятую маску, вздохнуть полной грудью и лечь, лечь прямо на землю. «Зараженная местность!» Он прекрасно знает, что никакая она не зараженная, что все это игра. Он сейчас упадет, у него уже ноги не слушаются. Ляжет, растянется — пусть что хотят, то и делают.

Но он не лёг, не ляпнулся — он бежал вместе со всеми, стараясь соблюдать интервал, бежал, выбиваясь, кажется, из последних сил.

Неожиданно рядом с ним возник лейтенант Лукоянов. Он прокричал что-то через противогаз — глухой звук его голоса с трудом дошел до Панкова.

— Ну. как? Порядок? Вон до тех кустиков надо добежать! — Лейтенант показал вперед рукой.

«До тех кустов!» Глаза у Панкова заливало потом, он пытался прикинуть, какое расстояние до тех кустов. Он хотел сказать лейтенанту, что у него нет больше сил бежать. Пока он собирался сделать это, лейтенант исчез, его ловкая, молодцеватая фигура уже мелькала на левом фланге взвода. Кажется, лейтенант не испытывал ни малейшей усталости. Из железа он, что ли?!

Глухой тяжелый стук сапог о землю слышался вокруг. Солнце уже пригревало. Теплый запах резины, пота смешивался с запахами земли. Во рту было сухо, противно — протянуть руку, глотнуть из фляги… Нельзя.

Вот сбился с темпа и начал отставать Мишин. Панков решил, что и он сейчас, сию минуту, остановится, он даже замедлил шаг на какую-то долю секунды. Но тут же рядом с ним глухо прозвучал вощаевский баритон:

— Не отставать! Не отставать, Мишин!

Сержант подбежал к солдату, подхватил его под руку — вдвоем они снова были в общей цепи. И, глядя на них, Панков напрягся, зашевелил быстро ногами, машинально — повторяя: «До тех кустов, только до тех кустов!..» Он говорил громко, по в ушах все сливалось: звуки собственного голоса, стук каблуков, выкрики командиров.

Вощаев теперь бежал рядом с Панковым. Он показывал ему знаками: давай помогу, снимай автомат. Панков помахал рукой: нет, нет, автомат не отдам! Сквозь маску были хорошо видны глаза сержанта. Что это? Рука Вощаева подхватила Панкова под локоть. Какая сильная у сержанта рука. Панков облокотился на нее всей тяжестью своего тела. «Сержант взял меня на буксир. Ну и сила — этот сержант… А где кусты? Вон, недалеко…» Но тут снова начал отставать Мишин. «Я и Мишин прибавляем сержанту работы», — подумал Панков и высвободил руку: он может бежать самостоятельно, теперь надо выручать Мишина.

До кустов оставалось несколько шагов, они уже перед глазами. Ноги у Панкова подкашивались, но, влекомый непонятной силой, он бежал и бежал вперед и даже не слышал команды. Увидел: кто-то слева снял маску. Подумал: кто это? Посмотрел вокруг и понял: отбой. Прозвучал «Отбой», а он не слышал. И, переступая слабеющими ногами по мягкой, раскисшей земле, он резким движением сдернул с себя противогаз. Наконец-то… Тут же поглядел на поле, испещренное пожухлыми клочками прошлогодней травы, — оно показалось ему огромным, необозримым. И только теперь дошло до его сознания: вынес, пробежал, был вместе со всеми.

Солдаты присели возле кустов.

Перекур.

Очевидно, никого особо не удивил этот бег через «зараженную полосу» — солдаты спокойно переговаривались между собой. Рамазанов, по обыкновению, подсмеивался над своим дружком, тонким и тщедушным на вид Бекасовым.

— Больно быстро бежал, товарищ Бекасов, — озабоченно качал он своей крупной головой. — Нельзя так.

— А что?

— Да тут такое дело…

— Какое еще… дело?

— Лес рядом, убежишь — разыскивай тебя.

Панков слушал их разговоры, вздыхал. Неужели они в самом деле не испытывают усталости и способны развлекаться всякой болтовней? Сам он, кажется, не в силах пошевелить даже языком.

Голос лейтенанта Лукоянова прервал его размышления:

— Немедленно окопаться!

Вот и кончился перекур. Трех минут не прошло.

Сержант Вощаев уже расхаживал по взгорку. Прищурив глаза, он смотрел в сторону поля — ему было необходимо определить расположение окопов.

— Тут копайте. — Взмахом руки он показывал, какую позицию должны, занять солдаты.

Рамазанов, мешковато проследовав к своему месту, достал из чехла лопату, поплевал на ладони и, присев на кор-точки, стал обрубать пожухлый прошлогодний дерн. Получалось это у него ловко, как и все, что делал этот солдат.

Все ощутимее, все жарче пригревало солнце. Хороший сегодня выпал День. Ветерок чуть пробежит по кустикам ивняка, около которого застыла фигура Матвеева, зорко оглядывавшего свое войско. Слышался только стук лопат да шорох выбрасываемой из окопов земли.


Через полчаса Матвеев проверял боевой порядок. Он шагал вдоль линии, на которой солдаты заняли оборону, и оценивающим взглядом посматривал в поле. Отрывисто бросал свои замечания. «Каблуки прижать к земле!» — это Мишину. «Углубить окоп — в бою вас бы убило!» — Панкову. Солдаты глядели ему вслед и вздыхали: лежать в окопе было неприятно — сыростью сочилась земля.

Матвеев отошел от окопов дальше, повернулся к Лукоянову корпусом, а глаза его по-прежнему были устремлены на приготовившихся к атаке солдат.

— Командир роты не обязан следить за тем, как солдат оборудовал себе позицию! У меня есть свои обязанности! — выговаривал он сухо. — Почему с командиров отделений не требуете?

Изо всего взвода Матвеев сделал замечания только двум солдатам: Мишину и Панкову. Но все равно Лукоянову нечего было возразить — командир, роты оказался прав.

— Пока командиры отделений не научатся полностью отвечать за подчиненных им солдат — толку не будет. А чтобы они отвечали, командир взвода должен требовать с них. Учить и требовать…

Лукоянов молчал. Матвеев дал знак ему, чтобы не следовал за ним дальше, козырнул и пошагал вдоль линии окопов, внимательно оглядывая каждого солдата.

Вот Матвеев уже на другом конце поля. Оттуда донеслась его команда:

— Приготовиться к атаке!

И почти тут же Матвеев резко выдохнул:

— Вперед!

Солдаты побежали, на ходу нацеливая автоматы на невидимого «противника», но тот же матвеевский голос, только еще более резкий, повернул их обратно:

— Отставить!

Оказывается, слишком медленно и не одновременно солдаты поднимались с земли. Снова пришлось им лечь в окопы, снова прозвучала команда «Вперед!», и через минуту снова пришлось вернуться на исходные позиции. Так повторялось несколько раз. Мишин пробовал считать, сколько раз ему пришлось бегать туда-сюда, потом бросил считать. Про себя он называл такую тренировку дрессировкой.

День уже был в разгаре. Разнеживающий, теплый солнечный свет падал на поле, по которому солдаты то бежали, то понурив головы шли обратно к тому месту, откуда начинали атаку. Это чем-то напоминало движение волн на море — сначала волна взберется на берег, потом отступит, а через малое время, как бы набравшись новых сил, опять устремится вперед.

Когда-то Матвеев прочитал в одной книге, что победа в бою — это хорошо выполненная работа. Чтобы каждый солдат и командир добросовестно работали, за этим примерно и наблюдал сейчас Матвеев. Сначала, когда обходил позиции, он увещевал ленивых, которые даже окоп как следует не удосужились вырыть (посчитали, что для учебного боя сойдет и так), теперь он вылавливал ленивцев, которые опаздывали подняться в атаку со всеми одновременно и потому отставали, не соблюдали интервалов, заставляя соседей оглядываться на них, придерживая свой порыв.

Стоя на взгорке и наблюдая за тем, как его рота атакует, Матвеев имел сейчас лишь одно желание: научить этих людей действовать в едином порыве, быстро, ловко. Настоящая, а не учебная атака — это огонь, пули, смерть — потери… Избежать этих потерь — значит не покладая рук работать.

Через два часа прозвучала наконец долгожданная команда на перерыв.

Только тот, кто служил в армии и бывал на занятиях в поле, знает, что это такое, какими благодатными кажутся минуты отдыха после долгой, напряженной работы.

Солдаты расстелили на взгорке около кустов плащ-накидки и присели на отдых. Весеннее теплое солнце пригревало землю — было так хорошо сидеть или полулежать, смотреть на синее небо, вдыхать теплый воздух, слушать незатейливые солдатские разговоры о том о сем, о доме, о новостях, полученных в последнем письме, думать о. своем заветном, о чем не скажешь вслух, и глядеть, глядеть при этом на белые облака вверху, которые напоминают каких-то неведомых птиц и бесконечно, как мысли в голове, плывут, плывут по синему небу.

Матвеев тоже пристроился среди солдат покурить. Полчаса назад он ходил по полю и кричал «Отставить!», «Назад!», «Вперед!», и лицо у него было тогда сердитое, суровое, а теперь, когда он присел среди них на взгорке, то весь он казался другим — спокойным, простым, доступным. Он шутил, улыбался, весело оглядывал тех солдат, которым недавно выговаривал на поле за медлительность, за лень, — сейчас перед ними сидел старший хороший товарищ, учитель, знающий цену своим способным ученикам,умеющий вовремя их приласкать, но и не пропускающий ни одной их оплошности.

— А что, товарищ старший лейтенант, — сделав серьезный вид, спрашивал ефрейтор Шушук, — так уж это важно, чтобы мы поднимались в атаку тютелька в тютельку как один? — Он повернул к Матвееву узкое в коричневых крапинках лицо, глаза его при этом смотрели чуть лукаво.

— В бою, товарищ Шушук, все важно, — сказал Матвеев мягко и с подковыркой.

— Это тебе не в парикмахерской, Шушук, — вставил кто-то из солдат.

— Там тебе правый бок подстригут, а левый оставят на память, — выглянул из-за спины Рамазанова Бекасов.

— Ну, это смотря в какой парикмахерской, — ответил Шушук, уже настраиваясь на профессиональный разговор. — Где-нибудь в пошехонии…

— В нашей районной меня однажды постригли — фуражку стеснялся снять, — признался Бекасов.

— А у меня таких случаев не было. Ни разу не было, — веско сказал Рамазанов. — И знаешь почему? — обратился он персонально к Бекасову.

— Ну почему? — откликнулся Бекасов.

— Потому что видят, с кем имеют дело.

Громкий хохот разнесся по полю.

— Я почему спросил насчет тютелька в тютельку, Товарищ старший лейтенант! — вернулся к прежнему разговору Шушук. — Ведь пришлось нам выкладываться сегодня из последних сил. — Шушук многозначительно повел глазами.

— Неужели из последних? — насмешливо спросил Матвеев. — Мне даже не верится.

— Честное слово, товарищ старший лейтенант. — Шушук для верности даже стукнул себя в грудь. — Я думал: ну, пропал, не выдержу. Бегу, а сам местечко в сторонке приглядываю посуше да поудобнее, где бы мог плюхнуться и чтобы другим не помешать. И ведь, как назло, никак не найду подходящей площади: сырость кругом или грязь с водой. Так и бежал до самого финиша, плюхнулся наконец, а мне говорят: «Отбой, приехали».

— Значит, если бы местечко подходящее нашли, то упали бы?

— Обязательно бы узнал, товарищ старший лейтенант, и минуты бы не раздумывал.

— Только это вас и остановило?

— Нет, не только это, — лукаво улыбнулся Шушук. — Кино, говорят, сегодня в клубе интересное, про любовь, говорят, кино. Надо же посмотреть, товарищ старший лейтенант.

— Выходит, кино вас удерживало?

— Удерживало, товарищ старший лейтенант.

Солдаты смеялись — веселил их Шушук своими разговорами. Многие завидовали ему: умеет с командирами поговорить. У другого так не получится, а Шушук может: шуточками да прибауточками, а глядишь, и про дело намекнет, хоть то же кино, к примеру, взять, вишь как ловко ввернул, напомнил командиру, что солдаты мечтают сегодня попасть в кино. Правда, до вечера еще далеко, ну да не лишне будет зарубку с утра сделать — пусть командир имеет в виду.

— А как, товарищ старший лейтенант, насчет обеда, мы не прозеваем? — опять с тем же серьезным выражением на лице заговорил через некоторое время Шушук.

— Беспокоитесь? — улыбнулся Матвеев.

— В общем, немного волнуюсь, — сказал Шушук. — Вдруг, думаю, первое прокиснет или второе подгорит. Убыток получится. Я убытков не хочу, товарищ старший лейтенант.

Матвеев хитро улыбнулся:

— Все от вас будет зависеть.

— Это как же понять, товарищ старший лейтенант?

— Да очень просто. Матвеев посмотрел Шушуку в глаза доверительно и лукаво. — Полагается нам на отработку темы два часа, а мы приложим силы, постараемся и за полтора часа ее освоим.

— А может, на после обеда отнесем? — закинул удочку Шушук, зная наперед, что говорит ерунду.

Солдаты кругом засмеялись.

Матвеев сделал паузу.

— Нет, товарищ Шушук. Задание свое мы выполним до обеда:

Панков слушал, хмурился. Ему казалось странным, что люди могут вести разговоры о разных пустяках, могут смеяться, делиться друг с другом разными глупостями. «Завтра же напишу письмо отцу. Скажу: отец, ты что со мной делаешь?.. Мне очень тяжело, отец, и стыдно. Как ты можешь, отец…»

— Ладно, товарищи, кончайте перекур! — потребовал Матвеев и встал, поглядев озабоченно на часы. И его голос вдруг стал другим — прежняя суровость и сдержанность вернулись к нему. Перед солдатами снова был тот командир роты, которого они привыкли видеть в казарме, на плацу, в классах.

— Командиры взводов, приступайте к занятиям! — скомандовал он и опять посмотрел на часы.

С разных концов поля понеслись команды. Солдаты поднимались, поправляли на ходу снаряжение и бежали на голова своих взводных командиров. Отогревшаяся земля мягко пружинила под ногами.


Поздним вечером Матвеев вернулся к себе домой.

Сколько у него было сегодня разных дел: марш-бросок на рассвете, занятия тактикой в поле, совещание в штабе полка… В сущности, он с утра до вечера был на ногах, И так каждый день…

Теперь он пришел домой.

Он широким жестом распахнул дверь в квартиру и особым, присущим только ему голосом, в котором звучали радость и нежность, сказал:

— Лиза!

Лиза стояла перед ним.

— Наконец-то, — произнесла она чуть капризно. — Как же ты долго сегодня!

Он оставил ее упрек без ответа. Да, долго, он сам знает. Он снял шинель, сел на стул и стал стягивать сапоги. Лиза поспешила на кухню.

— Соскучилась? — крикнул он из умывальника. — Дай, пожалуйста, чистую рубашку!

Он подставил голую спину под струю воды, он хлопал себя по плечам и груди, а сердце его радовалось: Лиза… Как хорошо, что у него есть Лиза!

Надев чистую рубашку, причесав волосы, свежий и улыбающийся, он направился в кухню. Лиза уже разливала борщ.

— Ну, заждалась Меня сегодня?

Он обвел взглядом стены и белый потолок. Цветастую занавеску на окне, такую же цветастую клеенку на столе, белую посуду. Он с минуту смотрел в пространство перед собой. Интересно, когда же и как это произошло, что жизнь его стала другой?

Другой стала комната.

По-другому бьется сердце…

Глава девятая

Лукоянов, вернувшийся после долгого трудового дня в общежитие, не знал, чем заняться. Было около десяти часов — самое спокойное время суток для командира взвода: никто сейчас уж наверняка не потревожит. Лукоянов подошел к двери, приоткрыл ее. В конце коридора, там, где находился небольшой холл, работал телевизор. Лукоянов прислушался.

— «Стали ли вы тем, кем хотели видеть вас родители? — спрашивал корреспондент, ведущий беседу со знаменитой певицей.

— Нет, не стала, — отвечала она игриво. — Родители хотели видеть меня радиотехником, а я вздумала петь…»

Не желая дальше слушать излияния певицы, Лукоянов прикрыл дверь, вернулся в комнату, сел за стол. И почти тут же раздался стук, и, не ожидая, когда он скажет «войдите», перед ним появился лейтенант Парфенов.

— Еще раз привет!

— Привет! — отозвался Лукоянов, менее всего ожидавший увидеть сейчас Парфенова.

— Должок хочу отдать… Как ты — не против? — спросил Парфенов и положил на стол складную шахматную доску.

Лукоянов досадливо поморщился. Несколько дней назад они играли в клубе в шахматы. Парфенов две партии проиграл Лукоянову, самолюбие его было чрезвычайно уязвлено, и теперь пришел отыгрываться.

— Да брось ты, какой должок! — улыбнулся Лукоянов. — Я даже и думать об этом забыл.

— А я не забыл, — развел руками Парфенов.

— Ну, может, как-нибудь потом?

Парфенов сел рядом и вздохнул.

— Потом так потом, — уныло протянул он и поглядел вокруг. — Может, тогда в кино успеем?

— В Кино тоже не хочется, Лева, честное слово.

— Тебе, я вижу, сегодня ничего не хочется, — усмехнувшись, сказал Парфенов, прищурил глаза, помолчал. — А на воскресенье у тебя какие планы?

— В Кристцы поеду, — чуть замявшись, ответил Лукоянов.

— К комсомолочке?

Офицеры между собой звали Надю комсомолочкой.

— Да.

Парфенов встал, зашагал по комнате. Подошел к столу, перевернул несколько газет, взял карандаш и стал черкать что-то на полях. Вид у него был при этом такой, будто Лукоянов чем-то обидел его.

— С папой, мамой познакомился?

— Папы у нее нет, а с мамой, вероятно, в воскресенье познакомлюсь.

Парфенов опять усмехнулся.

— Ты чего?

— Да так.

— Ну а все же?

— Женят тебя скоро — вот что.

Лукоянов пожал плечами.

— Об этом еще рано говорить, — сказал он и вдруг покраснел.

— Женят, женят, я вижу, — ухмыльнулся Парфенов.

— Ну заладил, как сорока. Ты-то чего беспокоишься?

— Нет, ничего. Абсолютно ничего, — ответил Парфенов, несколько обескураженный словами товарища. — Женят так женят. Одним холостяком будет меньше в статистических данных, только и всего.

— Вот именно. — Лукоянов вздохнул и, подцепив ногтем крючок, раскрыл шахматную доску: от Левы все равно не отделаешься, так лучше сидеть за шахматами, чем вести этот дурацкий разговор.

— Ладно, давай… Обыгрывай меня!

— Тебя обыграешь, — усмехнулся Парфенов, ловко и быстро заставляя фигуры на доске. — Ты кругом счастливчик; тебе и в шахматы и в любви везет.

— Ты так считаешь?

Парфенов вместо ответа выставил ему два кулака. Лукоянов стукнул по правому — Лева разжал кулак: в нем лежала белая пешка.

— Ну конечно везет. С первого хода везет, — сказал Парфенов.

— Это еще ничего не значит. Ровным счетом ничего не значит, — буркнул Лукоянов и сделал первый ход.

Оба склонились над доской.

Сначала игра шла быстро: Лева на ход Лукоянова ответил черной пешкой, Лукоянов двинул на фланге коня, а черные ответили ему на это выпадом офицера. Казалось, эти ходы были давно заучены и повторялись машинально. Но вот Лукоянов тоже сыграл конем, и на этот ход Лева не скоро ответил. Он наморщил лоб, подпер щеку рукой и начал примерять варианты, тщательно прослеживая каждый из них в уме.

И пока он примерял, Лукоянов, склонившись над шахматной доской, тоже думал, однако не игра его сейчас занимала он думал о Наде.

После той встречи, когда он пришел к ней прямо в райком комсомола, были другие. Как и в первый раз, они ходили в кино, гуляли по поселку, он провожал ее до дому. Несколько дней назад он стоял рядом с ней у калитки. Ее лицо, освещенное фонарем, было таким красивым! Он склонился и поцеловал ее в щеку. Она чуть отстранилась, посмотрела на него вопросительно и тут же заспешила домой. На прощание он все же притянул ее к себе и поцеловал еще раз. И снова она взглянула на него как-то странно, кажется, хотела что-то сказать, но не сказала.

Потом он снова приезжал в Кристцы, но у Нади было какое-то важное собрание в райкоме, и он целый вечер проходил по поселку, дожидаясь ее. Он дождался, но было очень поздно, уходил автобус. Надя теперь знала точное время, когда уходит последний автобус из Кристцов, и следила за тем, чтобы Лукоянов не опаздывал. Поэтому на сей раз она провожала его до автобусной остановки и, прощаясь, пригласила в воскресенье к себе домой. И вот это воскресенье наступало через три дня, и Лукоянов думал о предстоящей встрече с Надей и с ее матерью и почему-то волновался.

В том, что Надя пригласила его к себе домой, не было ничего необычного. В самом деле, не век же им ходить по улицам и смотреть в местном кинотеатре старые фильмы. Но Лукоянов это приглашение рассматривал по-своему — он думал о нем еще тогда, в автобусе, по пути в военный городок, думал об этом и сейчас, когда играл с Левой Парфеновым в шахматы. Приглашение Нади казалось ему знаком особого доверия к нему, и он размышлял о том, какое впечатление произведет. И хотя в наше время не особенно привыкли считаться с мнением родителей, все же Лукоянову очень хотелось понравиться ее матери.

Думая о том, что ему предстоит совершить в недалеком будущем, он тут же вспомнил и своих родителей. Правда, его родители были далеко и о знакомстве с ними Нади пока не могло быть и речи, он тем не менее живо представил эту картину: Надя в его родном городе, они гуляют с ней по улицам, любуются Волгой, она пришла в его родной дом, разговаривает с его матерью… Эта картина, неожиданно мелькнувшая перед ним, так взволновала его, что он, стараясь не выдать своих чувств, опустил глаза и прошептал про себя, как заклятие: «Это здорово! Это прекрасно! И это будет, будет! Обязательно будет!»

«Моим она понравится», — подумал он, решив видимо, что все, что по душе ему, должно быть по душе и его родителям.

Ему захотелось сейчас же оставить шахматы и рассказать Парфенову о своих чувствах к Наде, но он боялся насмешек. Лева — острый на язычок, любитель посмеяться над романами своих сослуживцев. Да и по адресу некоторых офицерских жен он не стеснялся проезжаться: то ему не нравится чей-то туалет, то манера разговаривать — слишком громко говорит, — то походка утиная… Нет, Леве доверяться нельзя, сам потом будешь не рад.

Парфенов сделал очередной ход ферзем и с довольной улыбкой откинулся на спинку стула.

Пришлось Лукоянову всмотреться в ситуацию: да, пока он тут размышлял о своих прошлых и будущих встречах, Лева время не терял понапрасну и загнал его короля в угол. Кажется, одну партию Лева отыгрывал.

Хотя, если попытаться, если пошевелить как следует мозгами…

Но Лукоянов не испытывал гроссмейстерского тщеславия и не хотел ломать голову над сложившейся ситуацией.

Он посмотрел Парфенову в лицо.

— Ну что, сдаешься Или как? — спросил Лева.

— Сдаюсь, сдаюсь, — ответил Лукоянов, подумав, что надо будет поскорее заканчивать игру, которая у него сегодня явно не шла.

Они все же снова расставили фигуры на шахматной доске. Белыми играл теперь Лева, и Лукоянов попросту сдал ему партию — она заняла не более получаса.

— Может, еще сыграем?

Но Лукоянов наотрез отказался:

— Мы же квиты.

— Квиты, квиты, — подтвердил Лева без энтузиазма. — Я же чувствовал, что ты играешь в полсилы.

— Играл как мог. Не получалось.

— Не тем голова у тебя занята.

Лукоянов ничего не ответил.

Было уже около двенадцати часов ночи. Помолчав, Парфенов начал длинный рассказ о том, какая у него была девушка, когда он находился в училище. Лукоянов рассеянно слушал, вспоминал Надю, курил. Парфенов потом замолк, и они оба молча сидели несколько минут. Молчание нарушил опять же Парфенов, на этот раз он заговорил о капитане Федотове. Все то же самое, что и раньше: что Федотов солдафон, придирается по мелочам, что отношения у них становятся все хуже и хуже и что пока рядом Федотов, ему, Парфенову, ничего тут не светит…

На эти разговоры, много раз слышанные, Лукоянов уже не реагировал. Да и как было реагировать, если Лева не терпел даже пустяковых замечаний. Попробовал однажды спросить: «Ты не преувеличиваешь?», так Лева рассердился, неделю после этого не заходил. Обидчивый товарищ.

Выпалив все свой заряды по Федотову, Парфенов снова заговорил о девушках, рассказал несколько случаев из школьной жизни и тут же, без всякого перехода, спросил:

— У тебя было много девчонок?

— Что значит — много? — пожал плечами Лукоянов.

— Ну вообще, сколько — три-четыре?

— Разве в этом дело? — Лукоянов затянулся и закрыл глаза. Сколько у него было встреч?.. Разве это имеет значение?

Он вспомнил Лялю Баташову, которая теперь будто и не существовала для него. И двухэтажный кирпичный дом с общей кухней и всегда распахнутыми дверями парадной казался ему приснившимся. Наверно, это нехорошо — так поступать. Наверно, следовало бы объясниться… Но какой-то внутренний голос упрямо подсказывал ему, что объясняться с Лялей не надо — она и так все поймет. Лишний разговор только обидит ее или еще хуже — унизит.

Ему вдруг стало жалко Лялю, — в сущности, неплохая вовсе женщина, а вот судьба, видно, не сложилась. И сам себе он показался противным, потому что ведь точно знал, всегда знал, что встречи их несерьезны. И чувство, которое когда-то он испытывал к Ляле, было так не похоже на то, которое он питает теперь к Наде. С Надей все, все другое, а от Лялиных поцелуев осталась лишь на душе тяжесть и чувство вины… Впрочем, этими размышлениями он не мог поделиться сейчас с Парфеновым — они были слишком сокровенными. И не мог он подсчитывать, сколько было у него встреч с девушками — эта арифметика показалась ему дикой. Не существовало раньше ничего, и есть у него только одна девушка — Надя.

На повторный вопрос Парфенова он ответил то же самое: «Разве в этом дело?»

Он встал и прошел к окну, за которым лежала черная, непроглядная ночь.

«Как странно бывает в жизни: ничего наперед не знаешь, — подумал он. — Странно и интересно. Еще несколько месяцев назад он ничего не знал и не предполагал, что все так получится: придет в клуб и увидит девушку, потом приедет к ней в поселок…»

И он вдруг увидел её глаза, молчаливо устремленные на него.

«Некоторые люди говорят, что любви с первого взгляда не бывает, — подумал он. — Чудаки! Бывает! Я влюбился в Надю с первого взгляда. Именно тогда, в клубе, уже понял, что люблю ее… Так, наверно, всегда бывает, когда приходит настоящее…»

Он еще раз прошелся по комнате, остановился рядом с Парфеновым.

— Знаешь, дорогой Лева, сколько бы ни было встреч, а для жизни самой главной останется только одна. Только одна. И важно не пропустить ее. Понял?

— Ну, началась философия! — произнес Парфенов насмешливым тоном. — Откуда же я узнаю, что это самая главная встреча? А если я ошибусь?

— Не ошибешься.

— Почему?

— Да потому.

Лукоянов снова прошелся по комнате. Остановился у окна. Парфенов тоже встал. Собрал в шашечницу шахматные фигурки. Потом, быстро взглянув на Лукоянова, проговорил опять насмешливо:

— Вижу, влюбился ты не на шутку.

— Может быть. — Лукоянов уже сердился на свою откровенность, но, следуя какой-то непонятной инерции, не мог оборвать разговора.

— А вдруг ошибешься?

— А я знаю, что не ошибусь, — еще больше сердясь на себя, сказал Лукоянов и уставился в окно.

— Такая уверенность? — спросил с улыбкой Парфенов.

— Вот такая! — твердо, хотя и с некоторым внутренним колебанием, заявил Лукоянов.

— Завидую я тебе, Василий, очень завидую… — признался Парфенов с неожиданной для Лукоянова серьезностью. — Честное слово, по-хорошему завидую…

Лукоянов ничего не ответил. Да Парфенов и не ждал от него ответа. Подхватил под мышку шахматы, козырнул машинально и вышел из комнаты.


На другой день в третьей роте проходило занятие с сержантами — отрабатывали некоторые темы, связанные с летним периодом обучения солдат. Четыре часа, проведенные на учебном поле, были наполнены криком команд, уханьем взрыв-пакетов и сухой автоматной трескотней повторяющихся по нескольку раз атак.

На этих занятиях Матвеев был неутомим — он то бежал вместе со всеми вперед, то шел спокойно, сворачивая влево или вправо вдоль цепи, мимо прижавшихся к земле людей. Время от времени он бросал короткие команды: «Пулемет «противника» справа!», «Приготовиться к отражению танковой атаки…». Замполит Палыгин шел за командиром роты почти не отрываясь — он слышал позади себя голоса сержантов, стук каблуков и позвякивание лопат о затвердевшую землю.

Потом Матвеев, так же как и все, отдыхал на взгорке. Кажется, занятия проходили успешно, цо командир роты снова и снова повторял азы тактики — уточнялась выгодность занятой позиции: насколько она прочна и не просматривается ли условным противником.

А после короткого отдыха снова были окопы налаживалась связь с соседними подразделениями, организовывалась поддержка атакующих из глубины огнем минометов, определялись наиболее удобные места для резерва. И опять перебежки через все поле и новые вводные Матвеева, — казалось, этим вводным не будет конца, будто командир роты специально задался целью создать такую ситуацию, которая поставила бы людей в тупик.

Наконец занятия кончились и был объявлен перекур.

— Перекур! — облегченно крикнул сержант Шустиков, нотный и красный от напряжения, и за ним с той же радостной облегченностью команду повторили другие сержанты.

Матвеев стряхнул землю с коленей. То же самое сделал и Палыгин. Оба закурили.

Минута, а может, побольше прошли в молчаний.

— Вы заметили, Федор Васильевич, — заговорил первым замполит, — какой автоматизм в действиях людей? Молодцы!

Матвеев качнул головой.

— Они-то молодцы, — отозвался он после небольшой паузы.

Подумал о чем-то прищурив глаза и повторил:

— Конечно, молодцы, что так действовали. А вот мы про себя не можем этого сказать.

Палыгин с недоумением поглядел на командира роты:

— Туманно, не пойму. Можно поконкретнее?

— Поконкретнее? — Матвеев усмехнулся и посмотрел в сторону раскинувшейся перед ними поляны. — Можно и поконкретнее… Почему же! Но сначала вопрос: сколько, по-вашему, этому полю лет?

Вопрос показался Палыгину несерьезным. Какой-то розыгрыш затеял командир роты — замполит пожал плечами.

— Не знаю, — сказал Палыгин, наклонив немного голову набок, — может, тысячу лет, может, наполовину меньше. Не задумывался.

— А сколько лет по нему солдаты бегают!

Палыгин снова пожал плечами. Вопросы Матвеева начали раздражать его, но он заставил себя улыбнуться.

— Надо уточнить в штабе. Там знают. Наверно, лет пятнадцать — двадцать. Может, чуть меньше.

— Думаете, лет пятнадцать — двадцать? — щуря глаза, переспросил Матвеев.

— Да, по-моему, так, — продолжая улыбаться, сказал Палыгин. А какое это имеет значение?

— Бегаем изо дня в день по полю в одном направлении. Берем одни и те же склоны. Преодолеваем одни и те же препятствия. — Матвеев вздохнул и бросил окурок. — Тут поневоле выработается автоматизм.

— Вам, я вижу, занятия не понравились?

— Не очень. Но тут не их вина. — Он кивнул в сторону сидевших на взгорке сержантов.

Палыгин развел руками. Он теперь понял ход мыслей командира роты. В самом деле, солдаты изо дня в день бегают по одному и тому же месту. А ведь в наставлениях отчётливо сказано: приучать сержанта мыслить самостоятельно, чтобы в нужный момент он мог принять верное решение.

— Не подумайте, что мы от этого поля в восторге. Но что поделаешь!

— Вот именно — что? — согласился Матвеев.

— Это же учебное поле.

— Тяжело в учении — легко в бою, — отозвался Матвеев, высматривая что-то в отдалении.

— Истина известная, — качнул головой Палыгин и рывком провел рукой по портупее. Но куда тут денешься? Поле — не блюдечко, которое можно вертеть, как захочется.

— А мы! А мы! — загорячился Матвеев. — Мы-то с вами живые люди! Разве нельзя изменить маршруты?

— А мишенная обстановка?

— И мишенную обстановку тоже.

Они посмотрели друг другу в глаза.

— Конечно, придется попотеть. Придется потрудиться… А как же иначе!

В голосе Матвеева и в его глазах было что-то такое, заставившее Палыгина смутиться.

— Я понял вас, Федор Васильевич, и целиком поддерживаю, — сказал замполит.

Оба замолкли. Пауза длилась целую минуту.

— На каждом тактическом занятии мы должны создавать схему будущего боя, — сказал Матвеев.

— Но как всякая схема, она будет далека от подлинной, живой жизни, — словно продолжая мысль командира роты, проговорил Палыгин.

— Значит, задача — не упрощать ее.

Задача — всеми мерами и способами усложнять ее.

Оба еще раз поглядели друг другу в глаза и улыбнулись. Обоим стало легко.

— Пора, пожалуй, заканчивать перекур. — Командир роты посмотрел на часы, разогнулся и, поправив куртку, своей легкой быстрой походкой зашагал к сидевшим в отдалении на взгорке сержантам.

Глава десятая

В воскресенье утром старший лейтенант Матвеев, спустившись в подъезд за почтой, обнаружил в ящике сразу два письма: одно от старого педагога из детского дома, другое от Вани Купцова, давнего и закадычного дружка, с которым прослужил бок о бок всю действительную.

Оба письма его обрадовали, и, сидя после завтрака на кухне, Матвеев, в синем тренировочном костюме, в домашних шлепанцах, перечитывал эти письма и разговаривал с женой, Лизой, которая хлопотала около плиты.

— Ну, Ваня, садовая головушка! Опять ведь ищет новую работу. Опять с начальством не поладил, вздыхая и покачивая головой, говорил Матвеев. — Добром все это для него не кончится — вот увидишь. Взял повадку прыгать с места на место!

Он говорил с Лизой так, будто она лично была причастна к Ваниным причудам, будто он теперь разубеждал ее в чем-то. Лиза слушала и помалкивала — уже привыкла к манере своего мужа вести разговор.

Приятель Матвеева по совместной службе в армии былбезалаберен, но добр. Их полк, по счастливой для Вани Купцова случайности, дислоцировался в его родном городе, и благодаря этому обстоятельству Ваня почти каждое воскресенье бывал дома. Он и Федора с собой брал, если им удавалось попасть в увольнение вместе. Иногда отпрашивались с ночевкой, начальство разрешало, и Федор на всю жизнь запомнил часы, проведенные в Ваниной семье. Простые, гостеприимные люди принимали его как родного: их доброта и простодушие трогали Федора, не знавшего в жизни родительской заботы и семейного уюта.

Матвеев часто рассказывал Лизе про Ваню: какой он заводной, какой весельчак и настоящий Друг — может в любой момент поделиться последним… О себе говорил меньше, а кое о чем и вообще умалчивал — самолюбие мешало.

Сверкающая под потолком хрустальная люстра в Ваниной квартире еще в первое посещение Купцовых испортила ему настроение: точно такую же богатую люстру он видел в далеком детстве, когда его усыновили.

Он жил тогда в детском доме для малышей. После завтрака толстая няня надела на него чистую белую рубашку, белые носки и повела в комнату для посетителей. Там он увидел мужчину и женщину.

— Феденька! Феденька! — заворковала няня. — Посмотри, мальчик, кто к нам пришел. — Твой папа, Феденька!

Федя посмотрел на мужчину и тут же опустил глаза.

— Поди ко мне, Федечка, — заговорила таким же, как у няни, медовым голосом женщина с длинными желтыми волосами.

Федя вопросительно посмотрел сначала на няню, потом на женщину, которая назвалась мамой, и несмело шагнул вперед.

Ночевал он в большой комнате, со всех сторон тесно увешанной картинами, на которых были нарисованы березы, чьи-то дома, река… Оказывается, его папа был художником. В тот вечер мама и папа выкупали его в ванной, нарядили в красивую рубашку и брючки с блестящими застежками.

Федор долго не мог привыкнуть к большой квартире, к пухлым коврам, к блестящей, словно намазанной маслом, мебели, к шумным гостям, которые бывали у мамы и папы почти ежедневно. Поздно вечером гости садились ужинать, мама усаживала Федю рядом с собой и угощала конфетами. Федя ел конфеты и слушал, как взрослые спорят. Иногда они так горячились, что Федя побаивался, не начнется ли драка. Но драк не было, споры заканчивались поцелуями и звоном рюмок.

Так прошел год.

Однажды папа собрал чемодан и уехал в командировку. Но гости приходили по-прежнему, слушали музыку, танцевали. Мама тоже танцевала, дрыгая как-то по-чудному ногами.

— Посмотрите! — говорила она, садясь к столу и прижимая Федю и себе. — Мое единственное утешение! И никого мне не надо. Посмотрите, какие у него глазки! Голубенькие-голубенькие. Федечка, не щурься. Правда, изумительный ребенок?

— Сама она наивный ребенок! — говорил кто-нибудь из гостей.

Вскоре обнаружилось, что папа не хочет возвращаться из командировки.

Мамины друзья говорили:

— Наплюй, Ириша. Проветрится — и вернется. Обычная история.

— Я ему покажу пленэр! — грозила мама пальцем в пространство. — Про ребенка кто будет думать? Я ему покажу… Негодяй!

Через полгода папу и маму развели, а Федю вернули в детский дом.

Он стал старше и понял, что мужчина и женщина, у которых он жил, были не настоящие его родители. А где настоящие — про это никто Ничего не мог сказать. Нету и нет — что поделаешь. В тумбочке рядом с кроватью лежали мыло, зубная щетка, фотография Гагарина и несколько книжек про войну. Он рос серьезным парнем — его совершенно не интересовали игрушки.

Он закончил восемь классов и техническое училище. И почти сразу по окончании его призвали в армию.


— Ну, чего задумался? — спросила Лиза мужа, возвращаясь к прерванному разговору. — Балованный твой Ваня Купцов. Хотя ты и говоришь: хороший парень. И хороших балуют. Его бы на пяток лет в армию, да в дальний гарнизон, чтобы обстановка была настоящая, чтобы дисциплину, порядок почувствовал.

Лиза предполагала, что ее муж все еще продолжает размышлять о своем безалаберном приятеле, который не может усидеть на одном месте. Проблема, на ее взгляд, совершенно ясная. Среди ее знакомых тоже находились та-кие — искали, где полегче да повыгоднее. Ваню Купцова она почему-то сразу причислила к ним. Хотя вслух своих мыслей на этот счет не высказывала, чтобы не спорить с мужем.

— Ты странно рассуждаешь, — сказал Матвеев задумчиво и, увидев, что Лиза улыбается, тоже улыбнулся. — По-твоему выходит, что мы только тем и должны занижаться, что перевоспитывать оболтусов… Хотя, возможно, Ване бы это помогло.

— Еще как бы и помогло! — вставила Лиза.

Матвеев быстро взглянул на нее, усмехнулся:

— Кстати, вот он пишет, что хочет уехать из родного города, просит совета. А что я могу посоветовать?

Лиза поставила кастрюлю на плиту и, не выпуская полотенца из рук, подошла к окну. Она вдруг вспомнила, что сама года три назад тоже порывалась уехать куда-нибудь — на БАМ или на Север, ей было безразлично куда, лишь бы вырваться из родного города. А чем ей плохо было жить с родителями? Да ничем — просто нашло такое настроение. Она в конце кондов никуда не уехала — и хорошо, что не уехала. Потому что иначе не встретила бы Матвеева. Лиза сейчас думала о странностях судьбы. Ведь могла уехать. Некоторые ее подруги так и сделали. Пишут, что довольны, повыходили замуж и хорошо у них там, на новых местах. А вот ей было бы плохо — она бы тогда прошла мимо своего счастья. Лиза улыбнулась.

— Чего ты улыбаешься? — спросил Матвеев жену.

— Да так просто.

— Нет, скажи.

Лиза подошла к нему сбоку и положила на его плечо свою руку:

— Федя?

— Ну?

— Меня интересует один вопрос.

— Ну говори, говори.

— Мне очень интересно, как ты будешь воспитывать наших детей?

— Что, что? — Матвеев посмотрел на нее вопросительно. — Есть предположения или ты меня разыгрываешь? Я серьёзно тебя спрашиваю.

— А я серьезно отвечаю, — сказала Лиза, — вопрос задан чисто теоретически.

— Ах, теоретически! — воскликнул обиженно Матвеев. — Вот когда он будет поставлен практически, тогда и узнаешь.

Они посмеялись, и Лиза снова занялась разными домашними делами: прошла в комнату, достала из-под тахты пылесос и стала приводить в порядок мебель, зимнюю одежду.

А Матвеев после разговора с женой долго не мог успокоиться, держал в руках газету, но не читал ее — просто глядел в газетные строчки и думал. Какое пришло время: у него, может, скоро будут дети. Уж Лиза неспроста спросила. Сын или дочка. Сын ему представлялся очень ясно: русоголовый, с лукавинкой в глазах, в коротких штанишках и с игрушечным автоматом через плечо. — Он тут в городке видел: ребята играют в войну или в парады, строем ходят, как на плацу. Пример для них недалеко: каждый день солдаты на плацу занимаются. Он прислушивался к гудению пылесоса в комнате и представлял, как будет разговаривать с сыном, как они вместе пойдут на рыбалку или за грибами в лес…

Лиза пропылесосила в комнате мебель, потом протерла окна и снова вернулась на кухню, где Матвеев сидел, уткнувшись в газету. Вид у него был очень сосредоточенный, глаза улыбались, и, глядя на его улыбку, Лиза вновь испытала то особое нежное чувство к мужу, когда ей казалось, что нет ничего ближе и дороже на свете для нее, чем Федор. Ей захотелось тут же подойти к нему и положить свои руки на его крепкие широкие плечи, но она сдержалась. Пора было готовить обед. Она сняла с полки кастрюлю, загремела ящиками, и, хотя Матвеев своим присутствием на кухне мешал ей — газеты на столе ей мешали, — все же она не хотела, чтобы он уходил.

— Вчера жену Чарулина видела, — начала она. — Говорят, уезжать собирается.

— Куда?

— К своим родителям.

— Почему?

Лиза посмотрела на мужа и усмехнулась: ее удивило неведение Матвеева.

— Она же ребенка ждет.

— Да? — повернулся к ней Матвеев.

Вот тебе и да. Не знаешь, что у тебя в роте делается.

— При чем тут рота? — спросил он серьезно.

— Чарулин же твой офицер?

— Чарулин — да. А разве ей обязательно надо ехать?

— Не обязательно, но… Конечно, у матери ей будет лучше.

Матвеев насупился.

— То-то, я гляжу, он ходит недовольный.

— Да, ты заметил?

— Может, показалось. А кому понравится, что жена уезжает!

Он перевернул газетную полосу, бегло посмотрел сверху вниз по странице, пробегая глазами заголовки, потом положил газету на стол и снова обернулся к жене. Вот она, Лиза, вся тут: ее доверчивое лицо, ее глаза, в которых отражается каждое душевное движение, ее улыбка, — все ему в ней близко, все дорого. Он недавно встретил жену Чарулина. Красивая женщина, ничего не скажешь. И одевается модно, не по-здешнему: заграничные вещицы да ней… Первый раз, когда его познакомили, он даже смутился: столько в ней было блеску — в глазах, в волосах, на шее… Он невольно сравнивал свою Лизу с Инной Чарулиной. Совсем разные женщины. Лиза рядом с ней вроде бы проигрывала внешне, но Матвееву она казалась и красивее, и лучше; он бы никогда не решился связать свою судьбу с такой женщиной, как Инна, что-то было в ней для Матвеева чужое, далекое — и манера держаться на людях чуть небрежно и чуть свысока, и привычка разговаривать отрывисто, точно кто-то ее постоянно раздражал, торопил. Офицерских жен она избегала, держалась особняком. В свободные часы — только вдвоем: Чарулин и она. В лес на лыжах — вдвоем. В город поехать — вдвоем. В клубе — вдвоем. Вроде как и хорошо это, не скучно, значит, им, а только и удивление вызывает такая отчужденность.

— Послушай, Лиза, а ты не задумывалась, когда выходила замуж, что со мной придется в глуши Сидеть? Ведь все же в городе жила! — неожиданно спросил Матвеев.

— Нет, не задумывалась.

— И с родителями не говорила об этом?

— Почему не говорила — говорила.

— Ну и что? Какой же был разговор?

— Так, ничего особенного.

— А все же?

— Какой может быть разговор, когда мы с тобой все решили. Я пошла и объявила им, что выхожу замуж.

— Они тебя не предупреждали, что, дескать, не спеши, подумай?

— Предупреждали, а как же.

— О чем именно?

Лиза посмотрела на мужа и улыбнулась:

— Какой ты дотошный. Все тебе надо знать.

— А как же!

— Конечно, был разговор о том, что мне придется с тобой кочевать по разным гарнизонам, что условия могут быть всякие и к этому надо быть готовым, если уж я решилась.

— Ты смотри — значит, об этом говорили?

— Да. А что?

— Так, ничего.

— Что же, по-твоему, родителям дочку только бы с рук спихнуть? Так, что ли?

— Я этого не говорил, — смутился Матвеев.

— В общем, если говорить прямо, то родители были с первого дня на твоей стороне. Ты им понравился.

— Да? — улыбнулся Матвеев.

— Еще как! — всплеснула руками Лиза. — Если хочешь знать, то они при разговоре со мной больше твоими интересами были озабочены, чем моими.

— Ну уж! — засиял Матвеев. — Твои интересы тоже ведь не пострадали?

— Нет, не пострадали, — согласилась она.

— Вот то-то. — Матвеев протянул руки, но она увернулась.

Они помолчали минуту-другую.

— Я почему заговорил об этом, — сказал серьезно Матвеев. — Жена Чарулина уезжать собралась, так?

— Подумаешь, — пожала плечами Лиза. — Уедет и приедет.

— Все же ему будет плохо одному, — вздохнул Матвеев. — Неужели нельзя здесь родить? Ведь живут же люди…

Он невольно представил ситуацию. Однако развивать тему не захотел, чтобы Лиза не подумала, будто у него только одно это в голове.

— Ладно, — сказал он, снова глубоко вздыхая, — хватит разговоры разговаривать. Дел в роте полно, а меня текучка заедает.

— Небось преувеличиваешь, — сказала с улыбкой Лиза.

— Нет, не преувеличиваю. — Матвеев покачал головой. — И сам понимаю иной раз, что нельзя соваться во все дырки, а не могу: привык во взводе. Но взвод — это одно, а рота — другое. Масштабы другие — к этому тоже приходится привыкать. Не умею, наверно, время планировать, на командиров взводов слабо опираюсь…

Лиза с особенным вниманием слушала мужа. Прошло не более полугода, как они поженились, и все, все в нем было для нее интересно. И с каждым днем она все больше его узнавала — и радовалась, что то впечатление, которое он произвел на нее при первом знакомстве, не убавилось, не поникло, а, наоборот, окрепло, стало глубже, захватило ее целиком. Да, ее Федор — очень честный и прямой человек, если он сказал слово, он сдержит его, чего бы это ни стоило. А как он любит свое дело, как предан ему — он не потерпит ни единой — фальши в отношениях с подчиненными, ничего такого, что бы не отвечало его совести! Лиза уже не раз молча восхищалась им: его обязательностью, его открытостью и той щепетильностью, с какой он строил свои взаимоотношения с начальством, Порой Лизе казалось, что в первые дни после женитьбы она любила его совсем не так, что вот только теперь, спустя полгода, она оценила его и поняла, что такое настоящая любовь и настоящее счастье.

— Все у тебя, Федя, будет хорошо. Я уверена.

— Ты так думаешь? — улыбнулся Матвеев. — Что ж, я очень рад. Только для этого надо будет здорово потрудиться.

— И потрудишься! — воскликнула Лиза. — Ты же любишь и умеешь хорошо трудиться.

Он засмеялся: хорошо, когда близкий человек тебя понимает.

— Все же я сегодня слишком разболтался. Пойду поработаю немного.

Матвеев встал, на ходу обнял Лизу, прижавшись на секунду щекой к ее щеке, и вышел из кухни в комнату.


Тем же воскресным утром в караульном помещении, в комнате, отведенной для начальника караула, сидел лейтенант Парфёнов и писал письмо домой. Лицо его, склонившееся над столом, было задумчиво, он писал не торопясь, часто останавливался, держа на весу автоматическую ручку и подолгу глядя, куда-то поверх листа.

Дежурство у него проходило без происшествий. Он дважды за ночь проверял посты, полностью успел прочитать польский детектив, одолженный ему на сутки библиотекаршей, а утром, лишь только стало светать, вспомнил вдруг родной дом и решил написать письмо.

Парфенов вырос в семье ученого, его отец был доктором математических наук, преподавал в институте, в их квартире стоял рояль, часто приходили коллеги отца, студенты, — играли и пели.

В семье было негласно определено, что Лева после десятилетки подаст на математический факультет университета (по математике у него были пятерки). Но когда подошло время экзаменов на аттестат зрелости, отец, выбрав свободный часок, отвел сына к себе в кабинет, усадил напротив и вдруг спросил: готов ли он быть всю жизнь школьным учителем?. Лева удивился: почему, собственно, школьным? Он поступит в университет, закончит аспирантуру, защитит диссертацию и будет преподавать в институте или заниматься какой-то другой научной работой. Отец на это заявление сына неопределенно улыбнулся и спокойным голосом попросил Леву все же серьезно подумать над своим будущим. Тогда Лева поставил вопрос напрямую: не считает ли отец, что у него мало данных для того, чтобы стать ученым? И отец не отвел взгляда, не обошелся разными общими словами насчет непомерных трудностей, не стал говорить о капризах творческого процесса — он сказал честно: именно так он и считает, что у него мало данных, чтобы стать настоящим учёным. Сын был изумлен, подавлен. Но возражать не посмел, потому что действительно и сам был не уверен в себе, сам чувствовал, что делает что-то не то. В те месяцы в школу к ним был прислан офицер из горвоенкомата для беседы с выпускниками. У Парфенова тоже состоялась такая беседа. И тогда же возникла мысль… Некоторое время он ходил, думал, залпом прочитал несколько книг об армии, о войне. Кончилось все тем, что он подал заявление в высшее командное училище.

Он довольно легко прошел ступени курсантской учебы. Все же школа снабдила его хорошими знаниями, особенно в точных науках. Закалка физическая тоже у него была — с детства занимался лыжами, коньками, неплохо плавал, играл в волейбол. Все это сыграло не последнюю роль в том, что он окончил военное училище на «отлично» и ему вручили «красный» диплом.

Ему предстояло выбрать себе место будущей службы. Родители были уверены, что он устроится где-нибудь поблизости от родного города, если уж не удастся найти место в самом городе. Но он выбрал дальний гарнизон. Три с лишним дня ехать только на поезде, а дальше надо добираться на автобусе… Районный поселок, где головными предприятиями считают лесопилку и спичечную фабрику. Родители ахнули of изумления — для них был непонятен жест сына. Они пытались его образумить, но Лева только улыбался… Они решили, что у него несчастная любовь… Мать ходила с опухшими глазами, а отец ничего — хитро посматривал на сына, будто приглядывался к новому, неожиданному Леве, хотя суждений своих прямо не высказывал, отмалчивался, все же взгляды эти были замечены Левой, и он остался очень доволен своим решением.

Вообще-то, если говорить честно, свое решение Лева Парфенов принял не внезапно. Про него нельзя было сказать, что он человек настроения. В дальнем гарнизоне продвинуться можно быстрее, говорили умные люди, побудет там годика три-четыре, глядишь, получит очередное звание и должность, а может, и следующее очередное звание удастся заработать и тогда уж вернется в родные места победителем: любуйтесь, родители, какой у вас талантливый сын!

Так лейтенант Парфенов оказался в Кристцах и был назначен в роту капитана Федотова.

Ему тогда исполнилось двадцать три года — крепкий, пышущий здоровьем парень. С первых месяцев взялся за дело горячо. И дело у него пошло хорошо. Командир роты Федотов и взводный коллектив приняли радушно веселого, общительного лейтенанта, который сам выкладывался на полную катушку и других заставлял выкладываться полностью.

Черная кошка между ним и Федотовым, пробежала спустя год после того, как в штабе полка объявилась вакантная должность. Лева, как всякий энергичный человек, не ждущий милостей от природы, решил не упускать случая. И провел для этого соответствующую работу с кем надо. Дело оставалось за Федотовым, от которого ждали рекомендаций. И вот тут-то произошла осечка. Федотов произнес всего одно слово, но это словорешило судьбу Левы. Федотов сказал: рано.

Вот ведь как бывает в жизни.

Парфенов мог, конечно, поговорить с Федотовым, объясниться, выяснить, выслушать мнение старшего товарища. Ничего этого не сделал Лева он посчитал себя жестоко и несправедливо обиженным. Он замкнулся и помрачнел.

К чести капитана Федотова, он сам решил изложить свою точку зрения молодому лейтенанту. И как человек, не терпящий никаких двусмысленностей, позвал Парфенова в канцелярию и выложил все начистоту.

— Рано вам уходить со взвода, — сказал он. — Вы меня правильно поймите — добра вам желаю. Взвод — такая школа для командира, другой подобной нет. Пользуйтесь, набирайтесь мастерства.

Парфенов не возражал, слушал Федотова, и внешне у них все вроде осталось по-прежнему. Но в душе Парфенов негодовал. «Добра вам желаю», — думал он. — Рядом было место и уплыло… Уплыло по вине этого лысеющего квадратного капитана, который и форму-то не умеет носить как полагается».

Первые дни после разговора Парфенов делал над собой усилия, чтобы не доказать, как глубоко он обижен. Во всяком случае, встреч с Федотовым один на один избегал. Но держался вежливо, достойно исполнял то, что положено. При этом глаз его был зорок и остр: он теперь все видел, все подмечал. Стал выступать на собраниях, Начнет конкретно с себя, все свои темные пятна и недоработки перечислит и сам себе в присутствии офицерского коллектива задачу поставит: в ближайшее время исправить то-то и то-то. Затем укажет на разные другие промахи, в которых вины его уже не было, тут уж удар наносился по Федотову, хотя фамилия при этом не называлась. О слабой пропаганде передового опыта скажет. О том, что запланированные занятия переносятся на другие дни. Что на хозяйственных работах солдаты вынуждены задерживаться, к программе «Время» опаздывают…

Фамилии не назывались, но все понимали: Парфенов бил по Федотову.

Однако не достиг Парфенов торжества над Федотовым.

Результат от его выступлений получился совсем не тот, которого, возможно, ждал молодой офицер. Федотов, хотя и сердился на его уколы и морщился публично, тем не менее критику воспринимал и недостатки устранял. Сам же Парфенов теперь обязан был вдвое больше работать, чтобы не пропустить что-нибудь у себя во взводе, потому что знал: командир роты не простит ему промахов. И как ни странно, общее дело от этих внутренних противоречий неожиданно выиграло: рота заняла первое место в батальоне.

Так и шло у них. Внешне, на людях, все было прилично, а внутри, в душе; — обоюдная неприязнь. Встречаясь иногда с твердым, изучающим взглядом светло-серых глаз Федотова, Парфенов думал, что не доведет его до добра эта размолвка. И если бы Федотов каким-то движением, жестом хотя бы намекнул, что готов помириться, Парфенов бы с радостью протянул ему руку и извинился за прошлое. Но Федотов держался сдержанно, сухо.

А тут еще этот случай в боксах, когда он, Парфенов, следуя какому-то непонятному капризу, захватил с собой транзистор и устроил прослушивание мотобольного репортажа… Дурацкое, ничем не оправданное мальчишество! И что особенно угнетало Парфенова — свидетелем его дурацких замашек оказался сам комбат — майор Третьяченко.

«Вот теперь расхлебывай», — думал Парфенов, сидя за столом в караульном помещении и водя глазами по только что написанным строчкам письма.

Он писал письмо домой, Обращаясь преимущественно к матери, у которой всегда находил поддержку и понимание. Письмо было путаное, в нем звучала все та же засевшая глубоко обида на Федотова, но высказывал он ее не прямо, косвенно: жаловался матери на слишком быструю весну (принесла с собой много грязи), на плохой фильм, который показывали в прошлое воскресенье в клубе (а вот сегодня наверняка будет интересная картина, но он не сможет посмотреть — дежурит). О своих отношениях с Федотовым, конечно, ни слова, но внимательный глаз мог бы легко обнаружить и написанное между строчек: Лева недоволен своей жизнью.

От письма его оторвал телефонный звонок. Солдат заглянул в дверь: «Товарищ лейтенант, вас к телефону». Парфенов свернул незаконченное письмо, положил в полевую сумку и вышел в общую комнату, где находилась бодрствующая смена. Звонил помощник дежурного по части, хороший его знакомый. Передал: начальник штаба майор Чернов направился к нему — будет проверять караулы.

— Как там? Дышишь? — перешел помощник дежурного к неофициальной части разговора. — После дежурства есть настроение съездить в поселок. Как ты, не против? Заходи тогда… Ну пока.

— Пока, — сказал Парфенов и положил трубку.

Он не торопясь отошел от телефона и, повернувшись, внимательно поглядел вокруг, особо задержавшись взглядом на оружейной пирамиде, протянувшейся вдоль стены. Так же внимательно он оглядел противоположную стену, где висели солдатские шинели, потом взгляд его обратился к обрамленному в рамку тексту Военной присяги, к плакату с перечнем правил несения караульной службы. Солдаты из отдыхающей смены похрапывали на топчанах, бодрствующие караульные сидели за столом: кто читал газету или журнал, кто писал письмо, кто вполголоса разговаривал с товарищем. Парфенов еще раз прошелся по комнате, машинально повернул кран в бачке, тут же закрыл его, довольный ожидаемым эффектом: в бачке было достаточно воды, — вышел в коридор и осмотрел противопожарный инвентарь, вернулся в комнату и так же тщательно проверил содержимое аптечки, прикидывая в уме, какую вводную предложит с ходу начальник штаба, появившись в караульном помещении.

Он не боялся проверки. Даже, наоборот, у него появлялся особый азарт в таких случаях. Он знал наперечет все вводные, которые обычно давались проверяющими. И он, начальник караула, и солдаты — еще до прихода сюда, в караульное помещение, — уже были посвящены во все тонкости этих задачек. Но кто знает, что может придумать изобретательный и строгий начальник штаба полка.

Поправив на себе портупею и кобуру с оттягивающим ее пистолетом, Парфенов вышел на крыльцо. В лицо ему тугой волной ударил ветер. Пахло прелью, сыростью, древесной корой. Парфенов улыбнулся: весна. И, заметив его улыбку, часовой, охранявший караульное помещение, спросил:

— Сколько времени, товарищ лейтенант?

Разговаривать часовому на посту строго запрещено, но этот пост, около караульного помещения, считался несерьезным, поэтому тут допускались маленькие вольности.

Тем не менее Парфенов строго посмотрел на часового.

— Десять часов сорок минут, — ответил он и после небольшой паузы добавил: — Не вздумайте при проверяющем заводить тут разговоры.

— Да что вы, товарищ лейтенант, что я — маленький! — заговорил обиженным голосом караульный. — Я же понимаю.

Лейтенант вновь строго и внимательно оглядел часового и ничего не сказал.

«Пусть приходят, пусть проверяют, — почему-то во множественном числе подумал он о начальнике штаба. — Мне тоже все это не впервой…» И еще раз взглянул на часового, почувствовав, что между ним и этим караульным солдатом существует полное понимание.

Вернувшись к себе в комнату, он достал из полевой сумки письмо. Заканчивать его не хотелось. Все мысли сейчас были далеко от дома и даже от Федотова. Сейчас явится проверяющий. Однако письмо надо закончить, чего там разводить турусы — поставить точку и расписаться, о себе он уже рассказал: жив, здоров — это для родителей главное.

Он присел к столу, развернул листок и быстрым легким почерком приписал внизу: «Кончаю послание, некогда. Всем привет. Целую. Ваш Лева».

Глава одиннадцатая

Часы показывали ровно два, когда Лукоянов приехал в Кристцы.

Сойдя с автобуса, он пересек небольшую площадь перед автовокзалом и пошел вниз по центральной улице, в конце которой виднелась черная труба и кирпичное красное здание спичечной фабрики.

Улица была хорошо знакома ему. По ней следовало пройти до первого переулка и свернуть налево, а пройдя квартал, повернуть уже направо — туда шла длинная узкая улочка, и почти в самом конце ее находился небольшой деревянный дом с застекленной верандой и палисадником.

Лукоянов поднялся на крыльцо и деликатно постучал в дверь.

Ему открыла женщина — пожилая, полная, в белой вязаной кофте и валенках. Ничего не спрашивая, приветливо кивая, она впустила его в коридорчик, напротив оказалась еще дверь. Открыв ее, они очутились в небольшой прихожей. Здесь Лукоянов снял плащ и вошёл вслед за хозяйкой в комнату.

— Надюша ушла, — сказала она. — Просила вас подождать. Присядьте.

— Спасибо, — ответил Лукоянов, присаживаясь на стул, тут. же снова встал: — Разрешите представиться Василий Лукоянов.

— Очень приятно, — сказала хозяйка. — А меня зовут Пелагеей Никифоровной.

Секунду-другую они смотрели друг на друга, улыбнулись и опять сели.

Комната была маленькая, с окном, выходящим в огород. Около окна находился шкаф с книгами и письменный стол. Рядом с диваном на табуретке, накрытой салфеткой, лежало несколько книг и стоял транзистор. Два горшка с геранью украшали окно.

— Ни в будни, ни в выходной покоя нет, — пожаловалась Пелагея Никифоровна. — В «Восход» библиотеку отправляет. Сколько собирали ее, уж Надежда набегалась, а теперь отправляют. Должен-то Савельев это сделать. Ну а он в командировке, вот Надежде и поручили. Тут уж, знаете, не приходится считаться, — рассудительно добавила она.

Лукоянов качал головой, поддакивал. Пелагея Никифоровна стала рассказывать о себе и Савельеве. Кое-что из ее рассказа было известно Лукоянову от Нади. Он уже знал, что Савельев — второй секретарь райкома комсомола, прямой начальник Нади. Знал, что мать Нади долгое время работала на спичечной фабрике, в цеху, а уйдя на пенсию, стала вахтером в проходной — дежурство через два дня на третий.

Выдав гостю положенное количество сведений о себе, Пелагея Никифоровна, видимо, посчитала, что теперь настала его очередь поделиться биографическими данными.

— Сами-то издалека будете? — спросила она.

Лукоянов назвал город.

— Батюшки! — изумилась Пелагея Никифоровна. — В какую даль забрались!

— Разве это даль!

Он произнес эти слова тоном бывалого человека, который уже успел поколесить по свету и побывать чуть ли не на краю земли.

Хозяйка качнула головой, секунду подумала.

— У нас здесь хорошо!

— Места очень интересные, — отметил Лукоянов. — Лес превосходный, река…

— Вы природу, видно, любите.

— Очень люблю, — признался Лукоянов. — Мы с ребятами, когда еще в школе учились, походы разные устраивали. Бывало, вниз по Волге, на лодках, в такие места закатимся — недели на две, а то и на месяц.

— Так-то оно так, — задумчиво произнесла, чуть помолчав, Пелагея Никифоровна. — Только городскому жителю бывает здесь все же скучновато… Театров у нас тут нет, и вообще тихо.

— Ничего, мне не скучно.

— Может, покушать хотите? У меня пироги сегодня, — заулыбалась хозяйка.

— Спасибо, Пелагея Никифоровна, не хочу.

— А то бы покушали. Чаю согрею. Может, выпьете?

— Нет, нет, спасибо.

Минуту-другую помолчали.

— Родители-то, поди, скучают?

Пришлось рассказать о родителях, о том, чем занимаются отец, мать, сестры. Вообще, Лукоянов не любил, когда его дотошно расспрашивали о домашних, терпеть не мог любопытных, но тут был особый случай, и он обстоятельно отвечал на вопросы. Рассказал про отца — где и кем он работает.

— Значит, ваш отец на ткацкой фабрике служит? — переспросила она.

— Да, — подтвердил он. — А что?

— Мне казалось, — вскинула брови Пелагея Никифоровна, — на таком деле больше женщины работают.

— Он не за станком стоит, — объяснил Лукоянов. — Он за оборудованием участка следит. Под его наблюдением все механизмы.

— Так, так, понятно, — протянула Пелагея Никифоровна.

Она вдруг задумалась. Резкие складки пролегли от кончиков ее губ к подбородку.

— А моего хозяина нет, — сказала она после паузы и машинальным движением руки вытерла глаза. Тут же поднялась, прошла в соседнюю комнату.

Вскоре Она вернулась, неся в руках старую, обрамленную в рамочку фотографию.

Отдав ее Лукоянову снова села на прежнее место, предоставив ему возможность неторопливо рассматривать снимок. В четырехугольнике, обрамленном золотистой каймой, крупном планом были запечатлены два лица: Пелагеи Никифоровны, уже немолодой, но в нарядной, вышитой цветами кофте, с крупными бусами на шее, и рядом худощавое и чуть мрачноватое лицо мужчины в черном костюме с топорщившимся левым лацканом и в галстуке.

— Муж работал в «Охотсоюзе», — пояснила Пелагея Никифоровна. — Двадцать два годочка на одном месте.

— Что же с ним случилось?

— Убили.

— Как — убили? Кто?

— Браконьеры убили.

Лукоянов удивленно поднял брови.

— Да, — вздохнула она, — пять годов уже будет. — И протянула руку за фотографией.

— Как же это произошло?

— Он у них уже давно был на примете. Ждали только случая.

— Но их поймали? Наказали? — спросил Лукоянов.

— А чего их ловить, они тут, рядом. — Она повела рукой по стенам, давая этим понять, что браконьеры находились близко.

И, помолчав, добавила:

— Судили. Наказали. Только вот человека не стало.

Отнеся карточку и вернувшись, она снова заговорила о муже, о том, что он всю свою жизнь, ловил браконьеров, штрафовал, требовал жесткого суда над ними.

— Сколько раз предлагали хорошие должности, спокойные, тихие, а он был точно заведенный, никуда не хотел. И ни днем ни ночью не давал им покоя. Вот и добился, что убили, — сказала она, морщась.

Лукоянов молча слушал.

«Вот, значит, какое горе у Нади, — думал он. — А ведь мне ничего не рассказала. Гордая, не хотела, чтобы ее жалели».

— Вы человек образованный, военный, — заговорила снова Пелагея Никифоровна, — и больше меня знаете. Я и Надежду спрашивала. Вы мне скажите: почему их так распустили?

— Вы о браконьерах?

— Да, о них самых.

— Почему распустили? — повторил вопрос Лукоянов. — Их ловят, наказывают. Законы у нас суровые.

— Законы у нас есть, — улыбнувшись, отозвалась Пелагея Никифоровна. — А браконьеров мы распустили. Людей убивают, это что же такое…

Последние слова она произнесла шепотом. По ее щеке скатилась слеза. Она тут же вытерла ее концом косынки и снова продолжала сидеть сложив на коленях руки.

И на ее руки посмотрел Лукоянов: они были темные, в набухших венах — корявые, натруженные руки рабочего человека. Ему захотелось сказать Пелагее Никифоровне что-то утешительное, как-то помочь ее горю, но слов не было, да и понимал он, что словами тут не поможешь, не оживишь человека.

— Вы только Надежде ничего про это не говорите, — попросила Пелагея Никифоровна. — Она, не любит, когда я рассказываю.

— Хорошо, — ответил тихо Лукоянов.

— Что-то она задерживается, говорила скоро, а уже четыре на часах.

— Может, поехала в колхоз этот, куда книги собирали?

— Уходила — сказала, что не поедет. Но у них бывает по-всякому: дома скажет одно, а на работе получается другое.

— А далеко до этого колхоза?

— Километров пятнадцать будет.

Пелагея Никифоровна прислушалась. Показалось ей, будто на крыльце что-то ударило.

Лукоянов напряженно думал про себя, как ему быть. Если Надя уехала в колхоз, то вернется не скоро. Следует ли ему дожидаться ее здесь или пойти в поселок, побродить по улицам?

В эту минуту дверь в прихожей хлопнула — одна, другая, — и в комнату стремительно вошла Надя.

— Здравствуй, Вася! Извини, пожалуйста, задержалась…

Надя, раскрасневшаяся, веселая, в расстегнутом легком плаще, в серой юбке и черных сапожках, подошла к нему и протянула руку. Она была очень хороша сейчас, ее глаза блестели, и, хотя Лукоянов с самого утра ждал этой встречи, он почему-то растерялся и стоял ошеломленный, не зная, что сказать.

— Давайте обедать, мама, — попросила Надя.

Через десять минут все трое сидели за столом и обедали. Надя сидела рядом с Лукояновым, а Пелагея Никифоровна устроилась напротив, наверное, для того чтобы лучше видеть молодых людей.

Лукоянов сначала чувствовал себя неловко под ее внимательными взглядами — он даже досадовал на себя за то, что согласился обедать. «Сижу как на смотринах», — подумал он. И по-видимому, это почувствовала Надя и, стараясь разрядить создавшуюся обстановку, начала подробно рассказывать, какая хорошая получилась библиотека в колхозе «Восход», как удалось раздобыть из областного коллектора два полных собрания сочинений — Тургенева и Толстого — и много книг современных писателей; она перечисляла фамилии авторов и названия книг, среди которых для Лукоянова оказалось немало знакомых имен.

— Тыщу книг отправили, — с гордостью произнесла Пелагея Никифоровна, бывшая в курсе всех ее дел. — Теперь только бы читали, интересовались. Чтобы в голову западало, а то ведь…

Она нахмурилась, хотела сказать что-то нелестное для некоторых читающих, но в последнюю секунду решила воздержаться и со вздохом опустила голову.

— Читают, мама, читают. Еще как читают, и в душу западет, — успокоительно сказала Надя. — Мы там, в «Восходе», через месяц читательскую конференцию проводить будем.

— Проводите, проводите, — ворчливо проговорила Пелагея Никифоровна. — Только другому хоть кол на голове теши — не прошибешь.

— Бывают, конечно, случаи, но вот я наблюдаю за. своим взводом. — Лукоянов решил поддержать Надю. — Много сейчас начитанных ребят. Иных даже полковая библиотека не устраивает: из дому выписывают.

— Сейчас все грамотные, — стояла на своем Пелагея Никифоровна. — А вон утром пошла в магазин, около дверей толкутся трое, уже приняли — физиономии красные.

— Есть у нас такие, чего греха таить. Только книги тут не виноваты, — заметил Лукоянов.

— Не знаю, кто виноват. А надо сделать так, чтобы таких не было.

Лукоянов пожал плечами, не зная, что ответить. Надя с удивлением смотрела на мать, видя ее сейчас такой взволнованной и не понимая, почему она затеяла разговор о пьяницах. «Что вдруг на нее нашло?» Пелагея Никифоровна и сама понимала, что ни к чему сейчас этот разговор, молодые люди встретились, им повеселиться, побыть вдвоем хочется. Но она была не в силах совладеть с тем глубоким чувством негодования, гнева, который с необыкновенной силой оживился в ней после разговора с Лукояновым о муже.

Когда браконьеры убили ее мужа, защищавшего местные заповедные места, на следствии потом обнаружилось, что участники убийства и их сообщники перед этим пьянствовали целый день и пьяные пошли в лес за новой добычей, чтобы, выручив затем деньги, снова пьянствовать. Может, будь среди них трезвый человек, возможно, преступления и не свершилось бы. Но такого человека не оказалось в их компании. Ох как ненавидела после этого Пелагея Никифоровна пьяниц!

— Недавно в газете писали, — начала Надя, желая переменить тему разговора и обращаясь поэтому персонально к Лукоянову, учения у нас большие проходили: и самолеты, и танки, и артиллерия участвовали. Тебе не приходилось бывать на таких учениях?

— Нет, не приходилось, — чуть слышно сказал Лукоянов и почему-то покраснел.

— Там, говорят, стреляли настоящими снарядами.

— Ну а как же. Конечно, настоящими.

— Это же опасно?

— У нас все заранее предусмотрено, и подвергать опасности чью-то жизнь не убудут.

— А может несчастный случай?.

— Нет, не может, потому что…

Он хотел продолжать, но Надя перебила его:

— Я почему спрашиваю. В той же газете рассказывали: солдат на учениях выронил из рук гранату, и она чуть не взорвалась. Командир выручил: быстро подхватил гранату и бросил ее далеко в сторону, там она и взорвалась.

— Я тоже читал об этом. Солдат был невнимателен, и его счастье, что командир оказался рядом.

— А если бы не оказался?

— Плохо бы было, — вздохнул Лукоянов. — Оружие разгильдяев не любит.

— Ты называешь это разгильдяйством?

— Да.

Надя быстро взглянула на него и встала из-за стола, прошлась по комнате.

— А тот командир?

— Что — командир?

— Все-таки большую смелость надо иметь, чтобы так поступить. Ведь его могло убить! Он рисковал жизнью.

— Конечно, рисковал.

К случаю, о котором писала газета, Лукоянов относился более спокойно, нежели Надя. Он считал в порядке вещей, что командир вовремя исправил оплошность, допущенную его подчиненным. Конечно, он проявил мужество и волю. Но было бы еще лучше, если бы он умел кое-что предвидеть: плохую огневую подготовку своего солдата, например. Вслух об этом Лукоянов ничего не сказал — он лишь с удивлением посмотрел на Надю: в выражении ее лица он заметил что-то новое, чего раньше не видел.

Надя снова села за стол.

— Интересно, что чувствует человек, когда идет на смертельный риск? — спросила она.

— Он, наверное, не успевает подумать об этом. Он спешит сделать дело, — ответил ей Лукоянов.

Надя промолчала. Она думала о командире, исправившем чью-то оплошность, и тут же вдруг вспомнила отца, не пощадившего себя в тот злополучный вечер. Ведь отец точно знал, что браконьеры готовы на все. Знал — и, однако, не испугался, пошел, чтобы выполнить свой долг.

После обеда Надя и Лукоянов стали собираться в лес: хорошая погода — они решили сначала погулять, потом, может быть, посмотреть фильм в Кинотеатре, а возможно, они никуда не пойдут после леса, вернутся домой и посидят в Надиной комнате.

Порхая с полотенцем вокруг стола, Надя собирала посуду. Пелагея Никифоровна пыталась ее отстранить, говорила, Что все сделает сама, но дочь настояла на своем, и мать вскоре ушла.

— Ты ведь не торопишься? — спросила Надя, ловким движением руки складывая чистые тарелки.

— Куда мне торопиться?

— Мало ли куда, — улыбнулась Надя. — Ты — военный человек.

— Я сегодня в отпуске.

— В отпуске?

— Да, на один день.

Он рассмеялся и, попросив разрешения, закурил сигарету. Молча некоторое Время курил, пуская дым в сторону, наблюдал за Надей и улыбался.

— Чему ты улыбаешься?

— Так, одной ситуации.

— А именно?

— Ты часто говоришь мне, что я военный человек и не свободен во времени, а сама в выходной день полдня работала, отправляла книги в колхоз.

— Ну, это единичный случай.

— Нет, не единичный, не единичный. Сама жаловалась мне, что приходится иногда заниматься делами по выходным дням.

— Правда, бывало, — улыбнулась Надя. — Вчера, например, ребята из совхоза приехали, разве тут откажешься, живые люди…

Лукоянов перебил ее:

— К стыду своему, я почти ничего не знаю о твоей работе. Ну, может, самые общие представления… Теперь вижу у тебя столько разных дел. Когда только ты все успеваешь!

Она пожала плечами.

— Кроме меня, никто мою работу не сделает.

— И о себе ты не любишь говорить, вставил он тихо.

Лукоянов подумал об отце Нади — если бы не Пелагея Никифоровна, так и не узнал бы, ничего.

— Ты тоже… — в тон ему ответила Надя.

— А мне казалось, будто я про себя только и рассказываю. — Он встал, притушил в пепельнице сигарету. — Про работу мою — пожалуйста: служу в мотострелковом полку, командую взводом. — Он хотел обратить разговор в шутку. — А что еще? Интересно ли это?

— Мне — интересно, — сказала она, сделав особый нажим на слове «мне».

Лукоянов подошел, взял Надю за руки, оглянувшись на дверь, быстро и крепко обнял ее…


Уже в полночь он возвратился в военный городок.

В комнате снял куртку, ботинки и лёг на диван, вытянулся, сцепив руки над головой.

Гитмично тикал будильник на столе. За окном чернела ночь.

«Все хорошо… Все очень хорошо…» — думал он, глядя на мутно белевший потолок. Спать не хотелось — ни в одном глазу не было сна.

А когда на мгновение он смежил веки, то перед ним, будто в каком-то кинофильме, пронеслось множество лиц: среди них он увидел раскрасневшееся, веселое лицо Нади и рядом устремленный в пространство задумчивый взгляд ее матери, и мрачноватое лицо мужчины, Надиного отца, убитого браконьерами…

Он открыл глаза и пристально поглядел вверх, в потолок, точно искал там следы тех отражений, которые только что мелькнули перед ним. Вокруг было тихо — в комнатах рядом спали, в окно глядела ночь. Он лежал на диване один, но ему казалось, что тут, близко с ним, Надя. Сегодня, себя дома, она показалась ему еще милее. Ее нельзя не любить, думал он, и почему бы ему даже не жениться — тогда он будет всегда с нею!

«Быть всегда с нею», — представил он, и вдруг ему сделалось отчего-то грустно, словно он что-то потерял, хотя и не знал что.

Он опять закрыл глаза и вспомнил далекую Любу Сверчкову, потом перед ним возникла Ляля Баташова, она зазывно смотрела на него, но это было совсем, совсем другое, тут было что-то постыдное…

Он долго смотрел в потолок, пока в глазах его не запорхали снежинки — много снежинок кружилось в странной веселой метели, и он увидел себя дома, маленьким мальчиком, и мать, склонившись над ним, читала ему сказку. Потом оказалось, что это не мать, а Надя поет какую-то старинную песню, он еще подумал, как же это Надя оказалась в его доме, но тут же вспомнил, что все это во сне, что Надя сейчас далеко, в Кристцах, и на улице стоит глухая ночь.

Он так и заснул не раздеваясь, окруженный видениями прошлого и настоящего.

Городок спал.

Спали солдаты в казармах.

Спали офицеры в своих домах со своими семьями.

Спали деревья, поля, окрестные деревни. Спали птицы в гнездах.

Тишина висела над городком, и лишь изредка разнесется в стынущем весеннем воздухе короткая команда, глухо звякнет оружие — в строгом молчании пройдет на пост очередная караульная смена.


Табло над тумбочкой около дневального вспыхнуло: «Сбор!»

Затрещал, забился прерывистый звонок:

— «Сбор! Сбор!..»

Казарма вмиг ожила. Сноровисто, быстро одевались солдаты и, оставив постели неубранными, выбегали в коридор, туда, где хранилось их оружие…

На дворе перед казармой уже разносились Команды ротных командиров. Слышался спокойный басовитый голос майора Третьяченко.

А чуть в стороне, там, где размещался парк, уже поднималось мощное гудение моторов.

Гудение нарастало, крепло, становилось все сильнее, гуще — к месту сбора катили зеленые, покрытые броней «кони» мотострелков.

Они, эти грозные машины, и в самом деле чем-то напоминали горячих, сильных коней, когда, вырвавшись из приземистого чрева боксов, на минуту замирали на бетонной плите, как бы вздернутые рукой отважного седока, и, готовые ринуться вперед, с яростью выбрасывали из себя облака серого дыма и вздрагивали от клокотавшей внутри силы и боевого нетерпения…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

Колонна мотострелков двигалась всю ночь — безостановочно.

По ухабистым проселкам, минуя шоссейные дороги и населенные пункты, тщательно маскируясь, боевые машины третьей роты достигли пункта сосредоточения точно в назначенный срок.

Было раннее утро. Из лощины, исхлестанной гусеничными траками, хорошо просматривались освещенные солнцем рыжеватые макушки сосен на холме; в зарослях кустарника, на опушке леса, прятались приземистые БМП.

Остро пахло бензиновой гарью и травой. Матвеев ходил по опушке леса и морщился: место ему не нравилось — внизу сыро, обзор с холмов прикрывался густым кустарником, спускавшимся в лощину. Оборудовать боевые позиции на такой местности было нелегко, а времени оставалось мало. Полчаса назад ему сообщили по рации, что командир полка направился к нему, в третью роту. Значит, надо быть готовым к приезду начальства — сам полковник Громов будет осматривать боевые позиции.

И вот солдаты, усталые после долгого ночного марша, торопливо рыли окопы, устраивали пулеметные ячейки, укрывали ветками машины, то есть делали то, что необходимо было бы делать на войне. Командиры взводов ходили между солдатами, распоряжались, где и как надо копать, наблюдали за маскировкой, торопили. Миновало еще полчаса, и участок, занимаемый ротой, превратился в боевую оборонительную линию, где все было учтено, все расписано и каждый знал свое место и дело. Матвеев обошел опушку несколько раз, передвинул некоторые машины, чтобы сделать шире сектор обстрела, проверил посты охранения. Подходы и подъезды к лощине теперь все были закрыты, и наблюдатели смотрели во все глаза. Матвеев, убедившись лично во всем этом, немного успокоился. «Пусть едет полковник, — сказал он про себя. — Комар носу не подточит…»

В должности командира роты Матвеев участвовал в учениях такого масштаба впервые. Он явно испытывал на себе груз ответственности, боялся ошибиться. — старшие командиры были далеко, и все это заставляло Матвеева немного нервничать, хотя внешне он держался ровно, не показывая виду, что нервничает. Только слишком размашистый шаг да поспешность, с которой Матвеев осматривал позицию, выдавали его. Одет он был в походное обмундирование, на голове каска, и эта каска делала его лицо старше и суровее.

— Ну как по-твоему, Николай Григорьевич, мы ничего не упустили? — обратился он к замполиту (замполит улыбался: ему было знакомо это чувство тревоги перед предстоящими испытаниями). — Все предусмотрели? Ничего не забыли? Если скажут сейчас: вперед — будет обидно;

— Почему?

— Наших трудов никто не увидит.

Палыгин уловил иронию и рассмеялся:

— А тебе нужно, чтобы увидели?

— Не так мне, как солдатам. Впрочем, конечно, дело не в этом.

Матвеев прошел несколько шагов по опушке, потом возвратился к Палыгину, и в это время на проселке показалась грузовая машина. Самые глазастые из солдат уже разглядели: на прицепе у машины — кухня, а в кабине — старшина Хомин.

— Ну вот! — сказал Матвеев. — Все вопросы решены. Оборона построена, и завтрак едет. Прекрасно. Дежурный! — крикнул он весело. — Прикажите готовиться к завтраку. Надо нам успеть до приезда полковника, — добавил он тихо, обращаясь к стоявшему рядом Палыгину.

— Успеем, — сказал Палыгин таким тоном, будто точно знал, когда должен приехать Громов.

Машина с кухней притормозила в лощине и въехала в лесок; послышался голос Хомина, командовавшего, куда подать грузовику, чтобы была соблюдена маскировка. Макушки кустарника заколыхались, загудели приглушенно голоса — со всех сторон отбегали и подбегали к своим БМП солдаты; гремели котелками и ложками.

После завтрака Матвеев снова обошел позиции роты, снова придирчиво все оглядел.

— Это что такое! — воскликнул он, увидев развалившегося за бруствером Панкова. — Лейтенант Лукоянов! Где лейтенант Лукоянов?

— Товарищ лейтенант, вас комроты спрашивает, — послышался чей-то голос в зарослях.

Еще несколько голосов откликнулись на призыв в глубине леса, и наконец показался Лукоянов. Раздвигая руками ветки, он шагал к Матвееву — не так чтобы очень быстро, но и не вразвалку, а в самый раз, как полагается офицеру, соблюдающему корректность.

— Слушаю вас, товарищ старший лейтенант.

— Товарищ Лукоянов, вот полюбуйтесь на своего подчиненного, — сказал Матвеев. — Соизволит вылеживать тут, как будто мы на прогулку приехали. Видите?

Лукоянов стоял, переводя взгляд с командира роты на солдата. Произнес укоризненно, со вздохом:

— Что же вы, Панков…

— Товарищ старший лейтенант, — пробормотал Панков, и его маленькое узкое лицо задрожало, — я только немного прилег… — Ему было непонятно, почему на него напустились из-за такого, на его взгляд, пустяка.

— Не разговаривать! — повысил голос Матвеев и обернулся к Лукоянову: — Прошу вас, следите за порядком.

Матвеев не оглядываясь размашистым шагом прошел к следующей боевой машине. Можно было заметить, что неожиданная вспышка ему самому доставила неприятное чувство, он шел и, насупившись, ругал себя за несдержанность.

Ефрейтору Шушуку он выговорил за плохо замаскированный гранатомет и при этом добавил уже спокойным голосом, что в следующий раз будет наложено взыскание.

Панков стоял неподвижно перед лейтенантом Лукояновым. Но Лукоянов смотрел в сторону и молчал.

— Товарищ лейтенант, честное слово, я не нарочно.

— Ох, Панков, Панков!.. Ну что мне с вами делать?!

— Больше этого не будет, товарищ лейтенант.

— Вы и прошлый раз обещали. Обещаете — и забываете. Это как называется — знаете?

Глаза Лукоянова и Панкова встретились. Лукоянов резким жестом поправил на груди портупею.

— Привыкайте к дисциплине, Панков. Быстрее привыкайте! — резко бросил он и пошел по опушке дальше.


Зеленый газик юрко промчался по обочине лощины, свернул влево и, лихо развернувшись на травяной целине, встал; лязгнула дверца, и из машины вышел полковник Громов — командир полка.

У полковника было широкое смугловатое лицо с крупным носом, с крупной, слегка выдававшейся вперед нижней челюстью, с большим лбом; густые брови и узкие монгольские „глаза, в чертах лица угадывались суровость, воля.

Младшим офицерам редко приходилось встречаться с полковником — разве что во время дежурства по части, иногда на занятиях в поле, в классе, на собрании… Но кто видел полковника хоть раз, тот долго не мог забыть его — внушительная внешность, проницательный взгляд из-под бровей действовали впечатляюще.

Матвеев, покраснев, придерживая левой рукой противогаз, побежал через лощину; не доходя нескольких метров до полковника, перешел на строевой шаг, приложил руку к козырьку и доложил, что и. как, чем занимается рота.

Громов выслушал и, повернувшись, сказал что-то стоящему у машины другому полковнику. Тот кивнул, и оба не спеша, молча пошли осматривать позиции роты.

Они шагали по опушке, аккуратно обходя кусты и деревья, и минуты две спустя подошли к окопу. За бруствером стоял Рамазанов в плащ-накидке и каске — все, как полагается. Бруствер был густо утыкан еловыми лапками. Рамазанов, увидев приближающихся командиров, принял стойку «смирно», расправив и без того широкие плечи.

— Рядовой Рамазанов ведет наблюдение за местностью! — доложил он бойко полковнику.

Командир полка принял доклад и неторопливо спустился в окоп, сделал шаг в одну сторону и в другую, оценивая глубину окопа, потом стал внимательно разглядывать узкое пространство впереди, между скатами холмов, поросших кустарником.

— Каковы результаты наблюдений, товарищ Рамазанов? Что-нибудь существенное заметили? — спросил полковник.

Рамазанов вскинул голову, посмотрел зачем-то в сторону, видимо соображая, как лучше ответить. Матвеев в эту секунду вспотел с головы до ног. Ну что он, в самом деле, раздумывает — или языка лишился?! Но полковник понял состояние Рамазанова и сам пришел ему на выручку.

— Видимо, ничего существенного вы не заметили. Иначе бы давно доложили командиру.

— Так точно, товарищ полковник! Ничего не заметил, — ответил Рамазанов.

Полковник поглядел зорко вокруг, качнул удовлетворенно головой, указывая на что-то сопровождавшему его проверяющему, тот сказал несколько слов — Матвеев не расслышал, — мгновенно последовала команда:

— Рядовой Рамазанов, с тыла танки!

Рамазанов быстро развернулся в окопе, посмотрел в лесные прогалины, что-то в уме прикидывая, склонился, достал гранату.

— Танк в десяти метрах!

Резкий взмах руки — и тут же команда:

— Отставить!

Проверяющий дал еще несколько вводных Рамазанов выполнил их безукоризненно, не теряясь и не суетясь, все движения его были точны и спокойны, он пропускал над собой воображаемый танк и бросал вслед гранату, бил из автомата по наседавшей пехоте…

— Быстрый солдат, сообразительный. Как он у вас? На каком счету? — спросил проверяющий у Матвеева.

— Рядовой Рамазанов на хорошем счету! — ответил Матвеев. — Отличник боевой и политической подготовки!

Командир полка Громов, чуть прищурив глаза, улыбнулся.

Ни слова больше не сказав, оба полковника двинулись дальше. Матвеев сопровождал их. Они прошли несколько шагов по открытому месту и скрылись в березняке, который послушно расступился перед ними.

Громов шагал чуть впереди, зорко поглядывая по сторонам. Лицо его, будто высеченное из камня, было непроницаемо — он останавливался около окопа или подходил к боевой машине, смотрел, как укрыта техника, оружие, люди; проверил у пулеметчика сектор обстрела, задал несколько вопросов сержанту Вощаеву, заглянул к лейтенанту Лукоянову в огневую карточку…

Он сразу отметил: есть недостатки, есть промахи, но есть мысль, есть какая-то дерзость в том, как расположил свои подразделения Матвеев, как организовал оборону, которая в один миг может обернуться наступлением, атакой, будь противник не очень осмотрителен или поддайся первому впечатлению. Эта готовность перегруппировать свои силы, этот резерв пространства для выполнения маневра, внутренняя связь всех звеньев обороны — все выглядело талантливо и радовало полковника… Громов пытливо вглядывался в лица солдат и офицеров и вспоминал, Что когда-то, давным-давно, он так же радовался внутренней слаженности в действиях своего взвода. Давным-давно, когда он был юным бравым лейтенантом… Полковнику вдруг стало грустно оттого, что время это ушло, хотя И теперь он часто испытывает такую же радость от слаженных действий своих батальонов и рот, но это все-таки другая радость, радость зрелого, опытного командира, а в том ощущении было что-то наивное, по-мальчишески задорное, горделивое — такое, по-видимому, испытывает сейчас этот старший лейтенант с пронзительно голубыми глазами. И он подумал о том, что мало знает Матвеева: пришел в полк недавно, было несколько встреч, несколько коротких бесед. «Мало, мало! — упрекнул он себя. — А ведь парень талантливый, способный командир — надо его запомнить…»

Он молча оглядывал позицию и наткнулся взглядом на фанерку, прикрепленную к дереву. На фанерке белела бумага.

— Это что такое?

— Это боевой листок, товарищ полковник.

Сержант Шустиков с пунцовым от волнения лицом, с вытянутыми в ниточку губами стоял рядом навытяжку.

— Боевой листок, — сказал протяжно Громов. — Что ж, пойдемте посмотрим, что там пишут, в вашем боевом листке.

Возле Матвеева оказался проверяющий. Глядя в упор на него, он сказал:

— Вы неплохо оседлали эту лощину… Даже очень неплохо…

Проверяющий являлся представителем вышестоящего штаба, и обычно он никогда своего мнения не высказывал до окончания учений. Сейчас его слова были исключением из правил. Возможно, проверяющий старался исправить то впечатление, которое производило на Матвеева молчание полковника Громова.

Но если говорить честно, Матвееву было бы приятнее услышать те же слова от самого командира полка.


Осмотрев позицию, занимаемую ротой Матвеева, полковник Громов вместе с проверяющим (у него была странная фамилия — Рык) отправился в штаб, который разместился южнее, километрах в пяти от лощины, в реденьком сухом лесочке.

…Громов прошел к себе в автобус и, позвав начальника штаба, расстелил на столе карту с маршрутами движения батальонов и рот. Майор Чернов, начальник штаба, не заставил себя ждать — с раскрытым планшетом в руках он быстро поднялся в автобус и с ходу начал жаловаться:

— Очень беспокоюсь, Борис Петрович, за Федотова… Застрял.

— Как — застрял?

— Так, — сказал Чернов и посмотрел многозначительно на Громова. — Вы же знаете, что ему досталось от проверяющего.

— Ну да, да, — вспомнил Громов, а лучше сказать, сделал вид, что вспомнил, а на самом деле и не забывал. — Но все же… Неужели нельзя было предусмотреть?

— Предусматривали, — с грустной улыбкой сказал Чернов. — Но жизнь оказалась сложнее, чем мы думали. — Начальник штаба был несколько склонен к философствованию. — Если местность не разведана, тут могут быть самые неожиданные казусы.

Полковник Громов хмуро повел на него своими черными из-под кустистых бровей глазами, но ничего не сказал.

Где-то за стеной автобуса глухо гудел мотор, доносились издалека чьи-то голоса, командовавшие водителю подать руля то вправо, то влево.

— Этот Рык еще порычит на нас, — попробовал пошутить Чернов, но Громов не принял шутки. Он давно, еще когда командовал ротой, запретил себе обсуждать с подчиненными действия проверяющих: какими бы они ни были и как бы ни ломали намеченную штабом схему учений. Во-первых, пустое это дело — обсуждать, а во-вторых, попробуй только начни, тут не учения, а дискуссионный клуб откроется, и он, командир, потонет в этих дискуссиях.

Сегодня на рассвете проверяющий, тот самый полковник по фамилии Рык, вдруг передал вводную для капитана Федотова: «Участок местности, по которой совершает марш первая рота, заражен радиоактивными веществами. Немедленно обойти участок справа…» Вот такая была вводная. А чтобы не возникло вопросов по поводу времени, то проверяющий тут же дал объяснение: «Сроки выхода роты в район сосредоточения остаются прежними».

Майор Чернов служил с Громовым третий год, он отлично знал, что, какие бы ни были обстоятельства, Громов просить о снисхождении не будет — некоторый считали это отрицательной чертой, подсмеивались над полковником — дескать, так тебе и надо, — а подчиненные сердились, потому что Громов не только не успевал вовремя сказать начальству о трудностях, но и успехи полка не умел подать как полагается, у него все получалось просто, все шло по плану, все как обычно, вроде и хвалиться было нечем, хотя потом выяснялось, что именно у него в полку меньше всех ЧП и больше, чем в других частях, классных специалистов, что в подсобном хозяйстве у него давно налажено снабжение для солдатской кухни свежими овощами и мясом.

Как это не покажется странным, в штабе округа Громова не ласкали, и претензий к нему предъявлялось больше, нежели к другим командирам. Однако если в округ приезжала представительная комиссия из верхов, из министерства, то ее направляли к Громову, зная: он не подведет.

— Следовательно, рота Федотова не справляется с маршрутом? — подытожил Громов.

Чернов тяжело вздохнул.

— Если будем ломать свои же планы, — намек на вводную, сделанную полковником Рыком, — то чего же ждать…

Громов нервно повернулся на табурете и снова углубился в карту. «Планируем, планируем… — подумал он. — Кажется, все предусмотрели, а как дошло до дела, тут и начинаются всякие истории, обязательно что-нибудь да стрясется. Потому что планировать маршрут в штабе легче, нежели выполнить его на местности, через кочковатое болото, черт бы его побрал!»

— Вы были в роте у Матвеева? —спросил Чернов.

— Да.

— Ну как там?

— У Матвеева все хорошо. Молодец.

— Полковник Рык тоже был доволен?

— И Рык был доволен, — произнес Громов с иронией, подумав про себя: «Вот ведь штабная душа, тебе мало мнения командира полка, тебе надо обязательно знать отношение проверяющего». — В общем, теперь дело за Федотовым, — заключил полковник уже другим, спокойным тоном.

Он привалился к стенке автобуса, потер устало лоб: какие меры следует принять, чтобы рота Федотова прибыла в пункт сосредоточения вовремя? Громов прикидывал что-то в уме, что-то подсчитывал, потом поднялся и вышел из автобуса.

В радийной машине его соединили с комбатом-два, но того на месте не оказалось.

— Где Восьмой? — сердито бросил в микрофон Громов. — Восьмого немедленно позовите.

Ему ответили, что Третьяченко в настоящий момент находится в голове колонны — там прокладывают дорогу через болотину и Третьяченко лично руководит работами. Оказывается, первая рота изменила направление, пришлось взять правее еще на километр, так как на пути встретилось топкое озерко, не помеченное на карте. Откуда оно тут взялось — никто не знает. Громов снова чертыхнулся про себя: вот, оказывается, как планировать, не зная местности — да, да, вперед наука, хорошая наука.

Радист сказал, что сейчас пошлют за товарищем Восьмым.

— Не надо, — решил Громов. — Я сам к нему еду. — И положил микрофон.

Дорога сначала шла через лес. Дорога гладкая, ровная, по которой катил сейчас газик Громова. Но полковник знал: Федотов со своей ротой двигался по другому пути, много правее, — изрытому, искореженному гусеницами боевых машин. И какое-то странное чувство овладело сейчас полковником. Он вдруг снова вспомнил далекие лейтенантские годы, когда приходилось совершать марш-броски — редко на грузовиках, а чаще пешком: страна после тяжелой войны с фашистами еще только набирала силы, было нелегко… А потом появились бронетранспортеры, и он припомнил, как сам впервые сел на водительское место и впервые ощутил почти мальчишеское ликование оттого, что машина повиновалась ему, что взвод и вся рота шли дружно, держа интервалы, шли в атаку на учебном поле. Как давно это было!..

Но вот лес кончился, он еще с километр промчался по рокадной дороге и свернул к проселку; наметанный глаз его еще издали увидел место, где мотострелки выехали на проселок, теперь уже изрытый колеями и рытвинами, хранивший следы тяжелых гусениц. Газик стало кидать из стороны в сторону, однажды задние колеса резко занесло, мотор заглох.

Сказав водителю, чтобы он двигался следом, Громов вылез из газика и, пройдя метров триста, увидел Солдат, рубивших кусты.

Третьяченко уже знал от радиста, что командир полка скоро прибудет к. нему. Он пошел в конец колонны к своей машине и в ожидании полковника похаживал около нее, поглядывая то в ту сторону, откуда должен появиться Громов, то на мелькавших впереди солдат с охапками срубленного ивняка. И когда он смотрел в одну сторону, ему хотелось сказать: «Ну подожди, ну задержись еще минут на пятнадцать — двадцать!» — это он мысленно уговаривал полковника, а солдатам, так же мысленно, кричал: «Скорей! Скорей, ребята!»

Увидев полковника, он, неловко переваливаясь, пробежал несколько метров навстречу и, вытянувшись, стал докладывать, приложив, по всем правилам руку к виску.

«Видно, куртку надевал сверху — китель чистый», — подумал Громов, хмуро оглядывая широкоплечую, почти квадратную фигуру майора Третьяченко.

Раздражение, с которым ехал сюда Громов, неожиданно улеглось. Впрочем, он и сам понимал, почему оно стало пропадать, Этот увалень, комбат-два, обладал невиданной подвижностью, которую Громов любил всегда наблюдать. Громов желал успеха ему, надеялся на него, и Третьяченко никогда не подводил. И сейчас Громов уже не сомневался: дела у комбата идут неплохо. Десятки раз участвовал Громов в учениях, больших и малых, бывал и посредником, и проверяющим и давно уже знал, что оживленная, четко организованная работа солдат — а солдаты Третьяченко именно так и действовали — всегда добрый предвестник.

Все-таки он постарался принять строгий вид. В срок на пункт сосредоточения они едва ли поспеют, и, значит, нет основания хвалить их.

— Сколько удалось пройти по болотине? — поинтересовался Громов.

Третьяченко сообщил. Они настилают колеи из ветвей и жердей — им удалось нащупать твердые выступы в этой зыбкой трясине. Кругом подпочвенные воды — прошли две трети расстояния…

У Третьяченко была такая манера: в самый горячий момент он делался ужасно медлительным, он каждое слово выдавливал из себя с трудом многих это раздражало, но не полковника Громова. Если командир говорит медленно, это не значит, что он плохо соображает — быстрота часто бывает внешней и обманчивой чертой характера.

— А где твой замполит? — спросил Громов.

— Там, впереди, — ответил Третьяченко.

— Впереди, — думая о чем-то своем, повторил Громов. — Ну что ж, пойдем посмотрим, что там делается.

Они пошли рядом, причем грузный Третьяченко, боясь потеснить Громова, постоянно спотыкался о кочки и рытвины. «Ну и увалень», — подумал командир полка. У Третьяченко в походке было что-то медвежье, и сам он со своей квадратной фигурой напоминал борца-тяжеловеса. Про физическую силу его в полку ходили анекдоты. Говорят, однажды застрял газик, на котором ехал Третьяченко, — водитель туда-сюда засуетился, а комбат подошел к переднему бамперу, ухватился, приподнял и поставил передок на ровное место, то же сделал и с задним мостом. Преувеличивают, конечно, хотя в каждой болтовне есть поля правды.

Командир полка посмотрел на часы и снова нахмурился.

— Вы что же, не рассчитывали, что на маршруте могут быть неожиданности? — спросил он вдруг Третьяченко.

— Как не рассчитывали — рассчитывали, да ведь без разведки, по одной карте. Никто не предполагал, что здесь такое тряское место.

— Надо было предполагать. Все предвидеть, — сухо проговорил Громов.

— Слушаюсь! — сказал Третьяченко. — Наша оплошность.

— Вперед смотреть — значит быть готовым ко всему, даже к самому худшему, — подытожил Громов. — За маршрут вы несете полную ответственность.

В молчании они миновали небольшой лесок, переходящий в редкий кустарник, под ногами здесь было сыро, чавкала вода. Скоро кустарник поредел, и они вышли к большой болотиной поляне и увидели густую цепочку солдат, настилавших в этой болотине жерди и кусты. По колено в воде ходил между солдатами офицер в заломленной на затылок фуражке.

— Федотов командует, — пояснил Третьяченко, показывая на офицера.

— А где лейтенант Парфенов? — спросил Громов.

Третьяченко быстро взглянул на командира полка и объяснил, что часть людей капитана Федотова, перебравшись в пешем порядке через болотину, заняла на всякий-случай позицию впереди, а другие ведут колею по болоту навстречу им, то есть сюда, — среди них находится и взвод лейтенанта Парфенова.

— Понятно, — протянул Громов, продолжая глядеть вперед, где трудились солдаты. И повторил: — Понятно.

Что было понятно — что люди Федотова находились впереди, за болотиной, или что-нибудь другое, — Третьяченко не уразумел, подождал, не скажет ли командир полка еще что-то. Но Громов молчал, и это молчание лучше всяких слов дало понять комбату, что полковник интересовался не столько самим капитаном Федотовым, сколько его подчиненным, командиром взвода Парфеновым, подавшим рапорт о переводе его в другую часть. Рапорт, пройдя через инстанции, достиг теперь командира полка, и в тот момент, когда они с комбатом шагали через лесок, Громов вспомнил о Парфенове. Вспомнив, подумал, что вопрос с Парфеновым надо решать, и пытался разобраться в собственных ощущениях, которые были настолько не однозначны, что он, Громов, до сих пор не мог прийти к какому-то конкретному выводу.

В рапорте лейтенант Парфенов жаловался на ненормальную обстановку, которая создалась вокруг него, обвинял командира роты Федотова в необъективности, поэтому считал свою службу в батальоне неперспективной и просил о переводе.

У Громова уже был разговор с командиром батальона по этому поводу. Третьяченко считал, что Парфенова надо действительно перевести в другую часть, что с ним трудно и толку из него не будет. Может, в другом месте… Сказано это было, по обыкновению, неторопливо, с сумрачным нахмуром бровей, и Громов как сейчас слышит тот разговор. Кажется, у Третьяченко сомнений нет, все для него вроде ясно. А вот Громов до сих пор раздумывал, решал, кое-кто даже поговаривал, будто командир полка хочет спустить дело на тормозах, не желает лишнего шума. Отчасти это было верно. Громов действительно не любил лишнего шума. А на разные слухи он приучил себя не обращать внимания. Ведь речь шла о человеке вот что было главным.

Поэтому он никогда не торопился принимать решения. Поглядеть на Громова со стороны: суровый, энергичный; и на учениях разного рода его решительность не раз проверялась, даже в служебной характеристике об этом записано, но вот если коснется дело человека, его судьбы, тут он медлителен, и, пока не взвесит противоположные точки зрения, пока сам не поймет все до конца, не ждите от него ответа.

— Занимайтесь своим делом, — сказал Громов Третьяченко после небольшой паузы. — Командуйте. Я пока тут побуду.

И, глядя вслед шагавшему по кочковатой болотине Третьяченко, снова подумал: «Неужели не успеем!»

Неудачный маршрут первой роты или хотя бы незначительное опоздание ее к пункту сосредоточения портили Громову всю обедню.

«Так хорошо начали, — подумал он. — Надо было ехать не в третью роту, не к Матвееву, а сюда, к Федотову».

Он скрестил на груди руки, прошел шаг вперед и шаг назад: тут не разгуляешься — всюду сочится вода. И вдруг снова вспомнил лейтенанта Парфенова.

Ходатайствовать о его переводе — слишком простое решение вопроса. Ведь все эти два с лишним года он, Громов, был тут. Он, а не кто-то другой командовал полком.

Еще неделю назад, когда он знакомился с рапортом Парфенова, ему вдруг стало ясно, что они что-то упускают в работе с молодыми офицерами, упускают очень важное и нужное. И вот теперь он постоянно думал об этом и о своей будущей встрече с Парфеновым.

Что же они упускают?

Над этим раздумывал Громов: с одной стороны, его не могли упрекнуть в том, что он не следит за ростом молодых офицеров, не выдвигает их — он успевал всегда справиться, какие у кого перспективы, и на занятиях бывал, и лично людей изучал. Тут вроде упущений нет. Но этой работы явно недоставало, чтобы видеть картину в целом. Вникнуть дотошно в обстановку жизни всех своих подразделений — кто и как там служит, какие между офицерами взаимоотношения — он не мог — и это была вторая сторона вопроса, которая теперь его беспокоила. Приходили молодые офицеры в полк, представлялись ему, он беседовал с ними, а потом на какое-то время они исчезали из его поля зрения и возникали порой лишь в связи с теми или иными обстоятельствами: кому-то задерживали квартиру, кому-то требовался внеочередной отпуск, на третьего жаловалась жена… У лейтенанта Парфенова с квартирой и с отпусками трений не возникало. Училище он окончил с отличием. Громов понимал цену «красного диплома и считал ее высокой. Но высота, заработанная в училище, проходила проверку в полку. «Прошел ли Парфенов эту проверку — вот в чем вопрос, — думал Громов. — Третьяченко считает, что не прошел, командир роты тоже такого мнения. А замполит у Третьяченко, соглашаясь с комбатом, однако, добавил: «Не прошел, и мы в этом виноваты». Вот какая получается путаница».

Мысли Громова были прерваны гудением моторов БМП — машины медленной цепочкой выползали из леса.

— Товарищ полковник! — доложил внезапно появившийся Откуда-то сбоку квадратный Третьяченко; — Первая машина прошла.

— Чья машина? — спросил, не поворачивая головы, Громов.

— Капитана Федотова.

— Чей взвод?

И по секундной заминке, по мгновенной паузе, которую сделал Третьяченко, перед тем как ответить, понял: взвод лейтенанта Парфенова.

Какие уж мысли бродили в тот момент в голове комбата, когда он отвечал на вопросы полковника, неизвестно, но фамилию «Парфенов» он произнес спокойно, ничем не выдавая своего отношения к лейтенанту, подавшему рапорт о переводе в другую часть. Да, взвод лейтенанта Парфенова первым проходил злополучную болотину. Случайно это получилось или специально было сделано — Громов не стал уточнять. Он достал бинокль и стал наблюдать за тем, как шли тяжелые машины, зарывшись чуть ли не всеми гусеницами в болотную жижу.

Перед первой машиной шел лейтенант в каске — это и был Парфенов. Его лицо было напряжено, он шагал, прощупывая ногами дно, то пятясь от машины и показывая руками, какого края надо держаться, то поворачивался и шагал вперед, иногда поправляя вешку.

Раздвигая болотную жижу, машина шла осторожно, как бы спотыкаясь, то вдруг буксуя. У Громова в такой момент замирало сердце: как бы не застряла. Вон вторая машина резко накренилась, поползла в сторону, но водитель, видимо, опытный, прибавил газу, и машина снова выровнялась, пошла спокойнее. Громов поискал биноклем Парфенова — лейтенант по очереди сопровождал все машины: доведет до какого-то края — и обратно. Видимо, это был трудный, может быть, самый трудный участок. Сейчас он шагал снова впереди, энергичными взмахами призывая водителя прибавить скорость. Он что-то кричал, и лицо его было возбуждено, ему, видимо, не стоялось на земле, и, когда машина была уже вне опасности, он бежал рядом с ней, не замечая брызг, летящих из-под гусениц.

И, глядя на него, Громов почувствовал себя снова тем юным задорным лейтенантом, которому было все нипочем. Сколько сил клокотало в груди! Какая энергия! Бывало, в походе — тридцать километров позади, он шагает сбоку колонны — и вдруг команда: «Лейтенанта Громова — к комбату!» И, придерживая рукой противогаз, он бежал вперед бойкой рысцой и с радостью отмечал, что им любуются солдаты, и ухо ловило их одобрительные возгласы. Эх, как давно это было!

«Надо, однако, разобраться в истории с Парфеновым, — подумал Громов, опуская бинокль. — Как только вернемся с учений, сразу же решу».

Вслух он сказал, обращаясь к Третьяченко:

— Ну, майор, переправа ваша. Теперь задача первой роте нагнать потерянное время. Действуйте!

— Сделаю все, чтобы прибыли на пункт сбора вовремя! — заверил Третьяченко, отделяя каждое слово одно от другого мгновенными паузами.

«Осторожный, черт! — подумал про себя Громов. — Оставляет на всякий случай резерв за собой».

— Вы обязаны сделать это, Сергей Иванович, — сказал Громов и повернулся, чтобы идти к своей машине. — Не сопровождайте меня. У вас сейчас много дел. — И помолчал, хотел что-то добавить, но передумал, козырнул и пошел к лесочку, за которым находился его газик.

Уже сидя в машине, когда миновали расхлестанную гусеницами дорогу, Громов закурил, повернулся к шоферу Тот уже привык к манерам командира полка: ждал вопросов.

— Семен, что нового?

— А ничего особенного, товарищ полковник. Солдаты говорят: почему саперов не вызвали?

— А про авиацию они ничего не говорили?

— Говорили.

— Что же?

— Дескать, посадили бы их всех на вертолеты и довезли куда надо.

— А так, самим, на своих машинах, им не нравится?

— Почему? Нравится… Только эта болотина не нравится.

— Понятно. Еще о чем поговорили?

— Про детектив разговаривали.

— Чего, чего? Про какой детектив?

— По телевизору детектив начали показывать. Первую серию посмотрели. А остальные когда? В самом деле, товарищ полковник, детектив хочется посмотреть.

Газик качнуло, шофер заводил рулем. Обогнув рытвину, машина стала взбираться на косогор, за которым зеленел лес. Разговор прекратился.

Глава вторая

Неделю назад полковник Громов сидел у себя в кабинете и читал рапорт лейтенанта Парфенова. Рапорт был краток и ничего не добавлял к тому, что Громову было уже известно от начальника штаба Чернова. Парфенов просил перевести его в другую часть, так как считал дальнейшую службу в полку бесперспективной.

Прочитав рапорт, уже прошедший по инстанции — рота, батальон, Громов некоторое время сидел в задумчивости. Потом встал, прошел к окну. Ему хотелось вспомнить, каким был этот Парфенов в тот год, когда прибыл в полк. Всех новичков полковник принимал сам лично, и не так уж много их было за минувшие годы, а вот Парфенова вспомнить не мог. Лейтенанты держались обычно скованно, на слова были скупы, больше слушали. В общем, держались, конечно, правильно. Когда-то и он сам, волнуясь, сидел в кабинете командира части и слушал его наставления. Да, первого своего полкового командира ему никогда не забыть. Полковник был заслуженный — со Звездой Героя на груди, с четырьмя рядами орденских планок. Седая шевелюра, шрам на левой щеке, а глаза смотрели зорко и молодо. Что сказал тогда ему, начинающему офицеру, командир полка? Запомнились два слова: «Любите солдата…» Да, старый полковник советовал молодому лейтенанту любить солдата. Как были сказаны эти слова, как много стояло за ними!..

Громов снова сел за стол и вызвал к себе комбата.

Майор Третьяченко знал, зачем вызывает командир полка, но по своей обычной осторожности решил притвориться несведущим.

— Прочтите, Сергей Иванович, этот рапорт, — попросил Громов.

Третьяченко взглянул на листок, лежавший на столе, пробежал глазами первые строчки и недоуменно посмотрел на Громова.

— Так я же все знаю… через мои руки проходил.

— А вы еще раз прочтите, — стал настаивать Громов, подвигая листок Третьяченко.

Третьяченко взял листок в руки и стал про себя читать. Громов, откинувшись на спинку стула и немного даже отодвинувшись от стола; как бы тем самым давал возможность Третьяченко не замечать его, а сам внимательно разглядывал комбата. Ему хотелось понять, насколько тот проникся тем, что написано в рапорте, все ли взвесил. Однако широкое лицо Третьяченко было непроницаемо, ни один мускул на нем не дрогнул. Комбат неторопливо перечитывал знакомый ему рапорт и, видимо, думал в эти секунды о разговоре, который сейчас должен произойти.

Думал об этом и Громов.

Для того чтобы этот рапорт пришел сюда, к нему, командиру полка, тот лейтенант, который написал его, должен был совершить над собой усилие — все взвесить, обсудить наедине с собой обстоятельства и прийти к единственному только выводу, к которому он пришел.

Теперь лейтенант ждет его решения, ждёт ответа на свой рапорт.

Громов неожиданно вспомнил: недавно в округе было совещание и на нем говорили, что он умеет работать с молодыми офицерами. Но что значит — работать? Проводить специальные занятия, совершенствуя тактическую и методическую подготовку новоиспеченных командиров? Учить — делай это, а не то? Учить командовать? Кажется, в его полку было проведено достаточно мероприятий, позволявших сказать: работа ведется. Но ведь всего этого мало. Работать с молодыми офицерами — значит показывать пример, повторять и повторять старую азбучную истину: делай, как я, не только на учебном поле, но и в казарме, и в клубе, и в парке. Работать с людьми — это значит постоянно помнить: на тебя смотрят, с тебя, с командира, берут пример;

Вот сидит перед ним майор Третьяченко, квадратный увалень с широким добродушно-хитроватым лицом. Его считают в полку умницей, очень дельным человеком и часто, даже вслух, ругают за медлительность.

Третьяченко читает, рапорт, который отлично знает — даже в этом сказывалась его наивная уловка: выиграть время, сообразить. При Громове он начал командовать батальоном, бывал на многих учениях, где всегда его батальон отмечали за успехи.

При нем, при Громове, Третьяченко получил орден за безупречное исполнение служебного долга, при нем, при Громове, у него родился сын, поздний ребенок, в котором отец души не чает.

Медлительный Третьяченко умеет ничего не пропустить, знает, какой товар поступил в мастерские, на склад, и способен навести страх на своих старшин, если у кого-то из солдат обнаружен порванный сапог.

Третьяченко, которого он ценил, уважал, которому доверял как себе! И вот, пожалуйте, такая штука: из батальона Третьяченко лейтенант Парфенов просит откомандировать его в другую часть. В другую…

— Ну как, прочитали? — спросил Громов, когда Третьяченко положил листок с. рапортом на стол.

— Прочитал. — Комбат исподлобья взглянул на командира полка.

— Ну и что скажете?

— Переводить его из батальона надо. Не сложилось у него с Федотовым — вечные распри…

— Одну минуту, — нахмурился Громов. — Сначала все-таки надо разобраться: что же происходит? Парфенова первый год, пока он служил тут, хвалили, и вы в том числе хвалили, документы подтверждают. А через год-полтора начали хаять, и довольно дружно. В чем тут дело? Сам Парфенов стал плохо служить, или он по-прежнему служит хорошо, но к нему по каким-то причинам стали относиться плохо — тут нужна четкость. Человек уходит, он обижен. Если он не прав, то мы должны сказать ему об этом. Мало этого, на партийном бюро вопрос поставить.

— Товарищ полковник, по-моему… — обиженно начал Третьяченко, делая, по обыкновению, паузы между словами.

— Что — по-вашему! — не дождался Громов конца фразы. — Вы хороший командир, и я с вами говорю откровенно, считаю, что поймете меня. Тут нужно твердо знать, на чьей стороне правда.

— Мы столько времени занимались Парфеновым! Переводить его надо, и все.

— А может, Федотова, командира роты, следует перевести?

— Федотов — хороший командир. А Парфенов мнит о себе много, думает, тут, кроме него, нет сообразительных, указывать другим любит, а у себя в глазу, сучка не видит. Да вот посудите сами. Идут занятия. Командир роты проводит тактические учения. Все как полагается. Федотов командует, взводные слушают… Ну ладно, может, на схеме что и не так было, только нельзя же так выпендриваться: лейтенант Парфенов после занятий чуть ли не замечание Федотову делает — и то было плохо, и тут надо было сделать то-то, и в такой-то статье в таком-то журнале вот что пишут. Ну, в общем, чехвостит командира роты на все корки. И все это, представляете, под благовидным предлогом: он, дескать, болеет за общее дело. Он, дескать, старается, чтобы последняя мысль военной, науки была воплощена в практику. А мы, выходит, обветшалые ретрограды, консерваторы и лодыри.

— То был один Федотов, а теперь «мы», — сказал улыбнувшись Громов.

— А иначе понимать Парфенова нельзя, — стоял на своем Третьяченко. — Делая разные демарши ротному командиру, он как бы протягивает ниточку и выше. Плохой начальник, дескать, не может ходить в подчинении у хорошего… В общем, по пословице: яблоко от яблони…

— А Федотова вы считаете хорошим командиром?

— Считаю хорошим.

— А Парфенов — плохой?

— Нет, — покачал своей крупной головой Третьяченко. — Я не могу сказать так. У лейтенанта Парфенова просто очень плохой, или, по-другому сказать, трудный, характер.

— У молодого человека — и трудный характер.

— Это так, Борис Петрович, уверяю вас. Недавно Парфенов ходил в караул. Так вы знаете, сколько после этого разговору было. И пломбы там не такие, и сигнализация и противопожарные средства устарели, в общем, гора всяких замечаний.

— А может, справедливо критикует, — протянул задумчиво Громов. — Нам ведь иногда из штаба не все видно.

— Не думаю, чтобы все было так, как говорит Парфенов. Уж больно он любит обличать других. Со смаком может, будто сладкое блюдо употребляет.

Громов усмехнулся:

— Ну если этот Парфенов демагог, так его надо привлечь к ответственности.

— Да вот так, развел руками Третьяченко, — не привлекли. — Подумал, глядя куда-то в сторону, и добавил: — Очень трудно бывает по такому Вопросу привлекать.

— А взвод у него как?

— Вы же знаете — через год службы взвод чуть ли не в отличниках ходил, Потом у него начались распри с Федотовым. Ну а когда сталкиваются два самолюбивых человека, то дело, конечно, страдает. Хотя в отстающих взвод тоже не числится.

— В общем, вы за то, чтобы откомандировать Парфенова.

— Да, я за то.

Громов снова встал и прошелся по кабинету. Ясности после разговора с Третьяченко не прибавилось. Придётся изучать вопрос. С замполитом надо побеседовать, узнать мнение товарищей Парфенова. Начальство — одна сторона, а товарищи — другая. Громов остановился около стола, побарабанил пальцами, сказал, будто в пространство:

— Ну хорошо, Сергей Иваныч. Будем думать. Вы свободны.

И еще долго стоял и смотрел в пространство после того, как дверь за Третьяченко закрылась.


Поговорить с замполитом Громову не удалось: начались учения. И вообще, история с лейтенантом Парфеновым отошла сразу в сторону.

Но неожиданный его приезд в батальон и мальчишеское, напряжённое лицо Парфенова, которое он успел увидеть через окуляры бинокля, воскресило и эту, недельной давности, встречу с Третьяченко, и разговор с ним, и необходимость отвечать на рапорт.

«Интересно, специально взвод Парфенова поставили в голове колонны, когда проходили болотину, или случайно, — подумал снова Громов. — А если бы машины Парфенова или хотя бы одна из них застряла, что тогда?

Впрочем, правильно, что его послали вперед. Будь я на месте Федотова, наверно, сделал бы то же самое: боек на словах — прояви себя и на деле.

А что — болотину он прошёл лихо. Все машины до одной прошли. Как он бегал из конца в конец по колена в воде — чувствовал ответственность. Нет, наверно, скорее молодость в нем бурлила. Молод лейтенант, молод — сил полно…»

Громов смотрел на дорогу и на все, мимо чего ехали: обычная привычка военного — примечать все, что попадется на пути. Но, когда они выехали на шоссе и вправо и влево потянулись пшеничные поля, взгляд Громова оживился, он опустил стекло и впился глазами в это спокойное, слегка колеблющееся под ветерком зеленое раздолье.

Крытая гравием, слегка разъезженная грузовиками дорога с напоминающими волны буграми и впадинами бежала впереди. А по краям этой дороги раскинулись поля. Трудяги-тракторы вдалеке пели свою извечную трудовую песню. Только бы погода в этом году не подвела — прошлым летом дожди замучили, урожай уродился неважный.

За холмами в сизоватой солнечной дымке прорисовывалось несколько строений. По покатым пологим крышам, по низким стенам с узенькими окошками догадался: свиноферма. С десяток километров от этого села до районного центра, а оттуда прямая дорога шла в совхоз, где осенью прошлого года его солдаты помогали убирать урожай — тоже были своеобразные учения: одним работа в поле знакома, а другим — вновинку…

Ничего, это хорошо, что армию привлекают к уборке урожая: пусть каждый солдат знает, как народу достается хлеб.

Когда свернули с шоссе на проселок, Громов невольно оглянулся, ища глазами далекие трактора и приземистые с пологими крышами строения, но сколько видел глаз — всюду было сплошное холмистое поле, упиравшееся на горизонте в темную стену леса.

Он взглянул на часы:

«Неприятности будут, если рота Федотова опоздает к месту сосредоточения».

Он уже это пережил и знает: первый этап учении, о котором положительный доклад начальству как бы само собой разумеется, — пункт сосредоточения. Что будет потом — другая сторона вопроса. Но прийти вовремя в назначенное место, прийти без потерь, без погрешностей, как говорится, больших и малых — это что-то вроде визитной карточки командира. Тут умри, но будь вовремя.

Тогда, промозглой, ледяной осенью, он командовал уже батальоном. Давно это было, лет семнадцать назад. На батальон его, правда, год как назначили — не освоился еще с новой должностью, хотя виду не подавал, бахвалился.

И вот учения и приказ выйти с батальоном в назначенный срок в такой-то пункт. А он не вышел и, значит, не выполнил приказа.

В сроке этом не было особого смысла: маршрут для батальона составлялся отдельный от полка. Весь смысл был в следующем: прийти, доложить, ждать дальнейших распоряжений.

Осень стояла что ни на есть скверная: дождь, гололедица, дороги раскисли, мелкие речушки вышли из берегов. Громова никто не спрашивал заранее, сможет ли он прийти в тот пункт в назначенное время. Почему-то считалась, что может, и, вообще-то говоря, маршрут был преодолим, если бы не ударивший в ту пору ливень. Ливень с морозцем — это страшно. Кажется, вся земля вокруг превратилась в сплошное тонкое, скользкое месиво.

Одно болото он кое-как преодолел, хотя две машины там завязли крепко — пришлось тащить тракторами. Но на пути появилось другое болото, напоминавшее от переполнявшей его воды озеро. Пока разведка искала пути преодоления препятствия, он по рации Доложил командиру полка об обстановке, и о принятых мерах, и о том, что, по его мнению, батальону следует избрать другой маршрут, что будет в связи с этим небольшая потеря во времени, но зато батальон придет к месту назначения без потерь.

Командир полка, конечно, понимал, что это самый разумный и правильный выход: батальон встретил трудное препятствие и, чтобы сохранить силы, обходит его с севера, делая, правда, лишний круг. Но такова суровая действительность жизни, постоянно меняющейся и подвергающей людей новым неожиданностям и испытаниям. Громову и в голову не приходило, что его план действий встретит сопротивление — он считал своего командира полка умным и грамотным человеком. Однако на этот раз его постигло разочарование: старший командир отмел все его предложения, приказав двигаться тем маршрутам, который был обозначен накануне учений.

— Мобилизуйте людей на выполнение задачи, а не занимайтесь отсебятиной! — сказал он резко, и на этом разговор был закончен.

Командир полка принадлежал к тому типу немногих военных, теперь уже, к счастью, все реже встречающихся, которые главным инструментом в общении с подчиненными избрали властный окрик или разнос по любому поводу.

Тогда Громову хотелось крикнуть в ответ командиру полка, что это не отсебятина, что это самое разумное, но он не крикнул, сказав то, что полагалось сказать младшему: «Есть, мобилизовать людей!» Но сам себе зарубил на всю жизнь: никогда, ни при каких обстоятельствах не разговаривать таким тоном с подчиненными. Не кричать. Если же не выдержит и тоже начнет третировать своих подчиненных, то самое лучшее в этом случае — срочно подать в отставку.

В тот ненастный день он и ротные командиры старались изо всех сил. Мобилизовать людей не было необходимости: солдаты все понимали и действовали на пределе. Нашли в болоте брод — брод, конечно, условное название, — однако машины снова застревали, вязли, но их вытаскивали, и, кажется, совершалось невозможное — они преодолевали препятствие за препятствием, их воля, их напористость побеждали. Неожиданно обрушился новый ливень — мощные потоки воды падали сверху, видимости почти никакой, и в этой мгле, в потоках дождя, мокрые, изнуренные, они не опустили руки — они делали свою работу, выполняя приказ.

Он привел свой батальон в назначенное место. Привел с минимальным опозданием, оставив в болотине четыре машины, которые так завязли, что вытаскивать их можно было, лишь устроив специальные приспособления.

Тут же после доклада с ним по рации говорил командир полка:

— Ну вот, а ведь упирался, маршрут, видишь ли, не тот.

— Четыре машины застряли в болоте, — ответил Громов.

— Про это я не хочу знать. Четыре — не сто. Пришел — вот главное. Про машины помолчи. Выберутся, подойдут. Понял?

Громов ответил, что понял, но при этом снова заявил, что пока он не может сказать, будто его батальон в полном составе достиг пункта сосредоточения: ведь четыре машины и люди остались на болотине.

— Что ты твердишь мне: «Остались, остались…» Очень плохо, что остались. Но все же ты дошел, преодолел — вот главное, люди героически себя вели, знаю, знаю… Поэтому нечего кляксы класть на чистый листок. Машины подойдут — понял? Поэтому про них я ничего не знаю. И знать не хочу. Поняли меня, майор Громов (командир полка вдруг перешел на официальное "вы»)? Следующий доклад жду от вас через час!

Громов тяжело вздохнул и ответил:

— Слушаюсь.

Да, крутоват был полковник Буров, у которого он проходил батальонную науку, — ничего не скажешь. Через час Громов, как было приказано, снова доложил. Люди сушились, приводили себя в порядок, в общем, все шло по намеченному графику, и при этом втором докладе командир полка снова дал ясно понять, что он ничего не хочет знать об отставших машинах. Не понравилось это Громову, но разве будешь перечить начальству?! Начальству, как говорится, виднее. Однако и свою ответственность Громов отчетливо сознавал: четыре машины и люди были еще там, на болотине. Батальон был здесь, батальон без четырех боевых машин, и это заставляло Громова нервничать. Не весь, значит, батальон…

О том, что было дальше, Громов вспоминал с горькой усмешкой. Приехал во второй половине дня проверяющий. Громов доложил, чем занимается батальон, не утаив при этом про отставшие на марше машины. Проверяющий даже рот раскрыл: какие машины? О том, что батальон вышел в назначенное место, ему успели доложить, но про машины умолчали. Проверяющий тут же соединился с командиром полка.

Если бы Громов взял вину на себя: по легкомыслию, дескать, ввел командование в заблуждение, — его бы пропесочили как следует, но на этом история с машинами и закончилась бы. Но он говорил все как было. Сказал, глядя в лицо Бурову, что предупреждал его о застрявших машинах. Буров ему этого не простил. Хороший был командир полка, умный, солдаты его любили, но и у него имелась слабость: хотел казаться лучше, чем есть.

Неизвестно, как бы сложилась судьба Громова, продолжай он служить под командой Бурова. Но его в скором времени откомандировали, с повышением правда, может, и сам Буров руку приложил к этому не хотел иметь под началом строптивого командира. Так или иначе, судьба развела их, и это было к лучшему. Отбыв из буровского полка, Громов вздохнул с облегчением…

Вот такие воспоминания навеял на него разговор с Третьяченко.


К одиннадцати часам рота Федотова, преодолев болотину и полным ходом идя вперед, достигла назначенного места — высоты 38,5 — и, оставив машины в лесочке, заняла на склонах оборону. Солдаты после бессонной ночи и трудной переправы еще нашли в себе силы вырыть окопы для себя и сделать укрытия для БМП. Но потом навалилась такая невообразимая усталость, что, казалось, всех их хватило лишь до этого долгожданного момента, когда прозвучала команда расположиться на отдых.

Поставили охранение. Было приказано накормить людей. Потом все улеглись, пристроившись кто где мог.

Лейтенант Парфенов лежал на охапке сучьев, прикрывшись плащ-накидкой. Дрема сковывала его, и он на какое-то мгновение провалился в сон. Но тут же открыл глаза и огляделся. Осторожно, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить спящего рядом сержанта, встал, поправил на себе снаряжение.

Последнее время он часто испытывал какое-то странное беспокойство. Вот и теперь: усталость свалила его с ног, но тут же сон отлетел, и он стоял и думал о своей несложившейся жизни.

Сколько он ни ломал голову, было ясно одно: не оценили его в роте капитана Федотова. Год назад он все еще надеялся — у взвода были неплохие показатели, о нем говорили как о перспективном офицере. Он видел: то один его сверстник, то другой повышаются по службе, и он терпеливо ждал: дойдет очередь и до него, должны же они (Парфенов имел в виду начальство) вспомнить о нем. Нет, лейтенант не принадлежал к тому типу людей, которые стесняются говорить вслух о карьере, о продвижении по службе, о повышении звания. Он — не ханжа, он смотрел на жизнь прямо и знал свои командирские способности. Он не позволит, чтобы время уходило, как вода в песок, он знает — потерянного не вернуть: надо стучаться. В прошлом году осенью на инспекторской проверке его взвод показал себя вполне прилично, если не сказать больше: два отделения вышли даже в отличные. Он ждал, он надеялся — и вот результат: на роту назначили офицера со стороны. Он ничего не имел против старшего лейтенанта Матвееве, толковый парень, но… Разве нельзя было назначить его, Парфенова?! Поставили бы — справился не хуже, чем этот Матвеев или тот же Федотов. Но вот же не поставили, и теперь пеняйте на себя: его оценят в другом месте.

Он ни с кем не делился своими настроениями, делая вид, будто ничего не произошло. Но службу выполнял как обязанность, от которой никуда не денешься. Приходил во взвод, отчитывал с иронической усмешкой провинившихся в чем-либо солдат, с той же иронической усмешкой выслушивал капитана Федотова. Однажды в воскресенье поехал вечером в город, была веселая компания, — на другой день опоздал на службу, и первое, что увидел, придя в канцелярию, — глаза капитана Федотова, строгие, холодные.

— Это что же такое? — спросил Федотов.

— А что? — пожал плечами Парфенов. — Опоздал, бывает…

— Напишите объяснение.

— Хоть два! — произнес Парфенов таким тоном, будто он во всем прав и написать объяснение ему ничего не стоит.

Федотов на его слова ничего не ответил, только прострелил Парфенова пронзительным взглядом. Для капитана Федотова вообще было непонятно, как можно столь нерадиво относиться к службе. За его плечами были нелегкие годы, армейскую службу он начинал снизу, служил рядовым на Дальнем Востоке, в местечке, затерявшемся среди сопок, куда зимой залетали только ветер да редкий для той суровой поры вертолет. Служба досталась нелегкая, другой бы, испытав ее, стал искать места в жизни покомфортабельнее, а он, наоборот, именно в те суровые месяцы и решил связать свою судьбу с армией. Федотову всё доставалось напряженным трудом, и он втайне завидовал молодым офицерам, приходившим из училища, которые ничего в жизни не видели, никаких трудностей, но зато умели ловко разговаривать с начальством, обладали напористостью и умели выбить то, что хотели. Того же Парфенова взять. Пока другие офицеры-новички раздумывали да раскачивались, он в первые же недели успел заручиться его, Федотова, поддержкой, проник, каким-то образом к заместителю командира полка по тылу, и вот вам результат: Парфенов первым из новичков получил комнату в офицерском общежитии.

Федотов невольно припоминал, как сам он маялся когда-то с квартирой, живя с семьей у чужих людей. А Парфенову что — для него квартира пройденный этап, для него квартира — ерунда, у него теперь более высокие цели: повышение по службе, очередное звание.

После того случая, когда капитан Федотов отчитал Парфенова за опоздание на службу, отношения их испортились. Они и так уже были неважными, потому что Парфенов вечно старался подчеркнуть Федотову свое превосходство и. иногда делал это слишком откровенно, не смущаясь тем, что Федотову это неприятно. Прочтет в военном журнале о какой-нибудь новинке в обучении войск тактике и тут же, в канцелярии, на разборе занятий, укажет: вот как надо, а у нас… Федотов обычно покорно выслушивал Парфенова и соглашался: да, мы пока отстаем. Возможно, это покорное согласие командира роты и приучило Парфенова держаться несколько свысока, и когда наступило время самому отчитываться за недисциплинированность, то вместо чистосердечного признания своих ошибок Парфенов вдруг страшно обиделся.

«Ну опоздал, ну и что! — думал Парфенов. — Но я не позволю с собой так разговаривать! Я не мальчишка и докажу, где надо. Все увидят. Я докажу им…»

Что именно он докажет и кому это «им» — это Парфенов представлял очень слабо, приблизительно. Во взводе он ввел разные строгости, придирался к мелочам, которых раньше не замечал, — и все это для того, чтобы доказать… Когда начались учения, Парфенов даже обрадовался: есть возможность блеснуть, показать себя с выгодной стороны и утереть нос Федотову.

Парфенов стоял, задумчиво глядя в сторону расстилающегося впереди поля, посмотрел на спящего сержанта. День разгуливался солнечный, теплый. Мягкие тени от кустов и невысоких деревьев пересекали прогалины. Из лесочка, который раскинулся у подножия высотки, доносился гул моторов — это механики-водители приводили в порядок машины после трудного и долгого марша.

Лейтенант Парфенов медленно двинулся между кустов, где расположился его взвод. Солдаты отдыхали. Он проходил мимо, вглядывался в их лица и думал: кто как поведет себя на учениях? Представлял: если атака, в первом отделении солдата Ерохина надо куда-нибудь сплавить на время, физически слабосилен, отстанет и всю картину испортит. Там, где положено быть часовому, Парфенов ступал тихо, чтобы тот не расслышал его шагов раньше времени. Но видимо, его заметили: сзади тихо кто-то свистнул — часовой выдвинулся из кустов, поглядел на лейтенанта неприязненно: солдаты не любили, когда взводный проверял их. Есть на то дежурный, да они и сами чувствовали ответственность, чего зря ходить, только на нервах у них, играть.

— Ну как, Самохвалов, все в порядке?

— Все в порядке, товарищ лейтенант, — ответил солдат. Парфенов посмотрел вправо, влево, прищурился, и вдруг лицо его побагровело, кровь прилила к лицу и тут же отступила.

— Это вы называете порядком! — заговорил он негромко, почти свистящим шепотом. — Где у вас противогаз? Почему без противогаза? Вы что — подвести меня хотите? Да?!

Солдат ошарашенно заморгал, он и сам не знал, каким это образом оказался без противогаза. Он даже поглядел на то место, где должен висеть сбоку противогаз, и, не обнаружив его, сокрушенно пожал плечами: вот, дескать, какая штука — должен быть тут противогаз, а его нет.

— Сейчас же, понимаете, сейчас же бегите и возьмите противогаз, а я тут постою, — сказал тем же свистящим шепотом Парфенов.

— Но, товарищ лейтенант, вдруг…

— Ничего — вдруг. Сейчас же бегите за противогазом… Хотя постойте, я сам схожу.

Парфенов направился к тому месту, где спал сержант, резко толкнул его в плечо.

— Что такое? — спросил сержант, приподнявшись. — Ах, это вы, товарищ лейтенант. — Встал, протирая глаза, поправляя ослабленный ремень. — Слушаю, товарищ лейтенант.

Парфенов сделал паузу, позволяя сержанту привести себя в порядок.

— У тех кустов, на стыке нашего взвода с соседним, поставлен вами часовой. Вез противогаза. Сейчас же отнесите ему противогаз. — Парфенов передохнул и повторил: — Сейчас же! Потом я поговорю с вами отдельно.

— Виноват, товарищ лейтенант, сейчас бегу, — отозвался сержант и, подхватив автомат, бросился напрямик через кусты.

Минуту спустяПарфенов шагал дальше, зорко поглядывая по сторонам. Небо слегка заволокло кучевыми облаками — бледно-сиреневыми, освещенными солнцем. По макушкам орешника сновал неугомонный ветер. Среди кустов лежали и сидели солдаты — струйки сигаретного дыма плавали над ними. Бивуак, походный бивуак, подумал Парфенов и тут же снова вспомнил солдата без противогаза: хорошо, что капитан Федотов не видел. Нет, он не боялся взысканий. Но каждое замечание, идущее от Федотова, воспринимал теперь как личное для себя унижение.

«Старик», конечно, понимает кое-что в нашем деле (Парфенов за глаза называл Федотова «стариком». И командир роты, кажется, знал об этом, но не обращал внимания: старик так старик). И хватка и подход к людям у него есть, чего не отнимешь, того не отнимешь, — продолжал свои размышления Парфенов, стараясь быть объективным. — Но уж больно он не современен… А манеры… Однажды пришел на занятия и давай демонстрировать свое умение ползать по-пластунски. Солдат ползет, и командир роты ползет рядом — и не то что метра два прополз, а всю дистанцию и, мало того, повторил ее… Может, хотел тем самым его, Парфенова, упрекнуть: дескать, собственным примером надо солдата заражать. Старо это все и неинтересно — сержанты тогда, зачем?»

Парфенов остановился, посмотрел из-за куста на расстилавшееся впереди холмистое поле — где-то там, за зелеными увалами холмов, сосредоточился первый батальон, — возможно, скоро им придется идти в атаку по этому полю. И опять вспомнил Федотова. Было это год назад на учениях, Федотов выступил перед солдатами. Ну что это за разговор: «Товарищи, уж я надеюсь, уж вы постарайтесь, поднатужьтесь…» Словно с малыми ребятами. Нет, отстал, конечно, «старик», отстал. И неожиданно начал сравнивать себя с капитаном Федотовым — он старался отбросить всякие мелочи, хотел вести разговор по большому счету: каков этот Федотов как командир, как военный специалист. И что же выходило: оказывается, он, Парфенов, на целую голову выше его. И окружающие должны были это видеть. А вот ведь не видят. Ну солдаты — ладно. Солдату давай что попроще. Тот же Федотов иногда накричит, накричит, а толку пшик, — никакого наказания, и что получается — нарушение уставных норм. Дешевый авторитет зарабатывает перед солдатами. Разве это правильно, разве это достойно? А командир батальона благоволит к Федотову. И в штабе тоже не хотят разобраться сплошная загадка какая-то…

Лейтенант Парфенов зашел за куст, достал сигареты, закурил. Затянувшись, пустил струю дыма. Сержант, которого он послал за противогазом для часового, остановился поодаль, собираясь доложить. Парфенов махнул резко рукой: не до него сейчас ему! Стоял и курил, думал о том, что на учениях надо показать себя. Пусть знают, с кем имеют дело.

Глава третья

Утром Лиза встала, посмотрела на часы: было без двух минут восемь. Включила радио.

«Где, интересно, сейчас Федя? — подумала она. — Может, очень далеко, а может, рядом…»

По радио передавали утренние новости: в Краснодарском крае предполагают богатый урожай пшеницы. На БАМе строители осилили очередной горный перевал… Лиза неизвестно чему улыбнулась и стала убирать постель. События за границей она, однако, выслушала со вниманием — к этому ее приучил муж, всегда внимательно, даже с какой-то особой заинтересованностью, слушавший зарубежные новости. И в том, что сегодня она слушала радио одна, была необычность.

Диктор спокойно перечислял новости: в Англии бастуют докеры. На Ливан опять нападение… Чилийские солдаты до сих пор — невозможно представить — убивают собственных граждан… Весь земной шар разделен на две части — Федины слова, и она вслед за мужем любила повторять: да, разделен. На одной из этих частей люди строят дома, заводы, сеют хлеб, растят детей — что это за страны, Лиза прекрасно знала, она сама жила в таком вот миролюбивом государстве, много пережившем и перестрадавшем. И часто задумывалась над тем, кому нужны эти войны, убийства неповинных людей, надругательства над человеком. Ведь кто-то крутит эту адскую машину, крутит, чтобы она давала новые обороты, чтобы чаще стреляли пушки, чтобы лилась человеческая кровь.

Ей было трудно представить женщину, для которой война не была бы угрозой. Она думала: если бы все женщины мира по-настоящему взялись… Федя обычно улыбался, слушая ее рассуждения. «Когда-нибудь возьмутся… А пока мы, — он ударял себя ладошкой в грудь, — мы охраняем мирную жизнь». Лиза смотрела ему в глаза и тоже улыбалась: ее веселили не слова, а то, что произошло с нею буквально за несколько месяцев. Когда-то она воспринимала подобные фразы легкомысленно — разные лозунги ей казались слишком выспренними. Но теперь, находясь рядом с Федей, слушая вместе с ним вести, доносившиеся из-за рубежа, обсуждая их вместе с ним, она вдруг поняла, ощутила сердцем глубинный смысл жизни своего мужа и припала к этой жизни, отдала ей свое любящее сердце жены и друга. Федя любил повторять: «Мы на то и существуем, чтобы охранять мирную жизнь». Федя имел в виду не только себя и своих товарищей по роте и даже не полк и армию в целом — он имел в виду что-то большее: всю нашу страну и, значит, ее, свою супругу, Лизу Матвееву, которая сегодня ночью проводила его, когда был объявлен сбор, и теперь думала о нем, волнуясь немного от своего неведения.

Она позавтракала кое-как: кусок хлеба, стакан простокваши — ничего не готовила, кроме чая. И в этой ее небрежности к самой себе, в этом куске хлеба, который она даже не порезала аккуратно, как обычно делала это при Феде, была тоже необычность сегодняшнего дня.

Она надела на себя самое красивое платье, которое очень нравилось Феде: «Я буду чувствовать себя так, будто он издали смотрит на меня — пусть смотрит и видит, какая я красивая». Она закрыла комнату на ключ и пошла на почту, где работала.

Начальница почты, полная немолодая женщина в сатиновом черном халате, посмотрела на нее внимательно и, когда Лиза заняла свое привычное место за столом, спросила:

— Военных сегодня ночью много уехало из городка. Ваш муж тоже?

— Да. — Лиза блеснула глазами. — Уехал.

— Далеко?

— А я не знаю.

— Откуда же она может знать, Евдокия Алексеевна, — сказала другая женщина, помоложе, что сидела у окна и раскладывла на столе конверты, марки, открытки. — У них ведь военная тайна. Куда пошли, надолго ли — никто не скажет.

— Ну все же она жена, близкий человек, — задумчиво проговорила начальница.

— Да он, поди, и сам ничего не знал, — снова сказала та женщина у окна и вопросительно посмотрела на Лизу. — Не знал мужик-то насчет ночной тревоги?

— Ничего не знал, — согласилась Лиза.

Ну вот, что я и говорю, у них такой порядок. — Женщина деловито оглядела стол, ища место, куда бы положить цветные открытки. — У них, у военных, поднимут ночью: «Собираясь!» Надолго ли, в какую сторону поедут — об этом ни звука. Верно я говорю?

Лиза кивнула, не отрывая глаз от пухлой с разлинован-ными страницами книги, куда заносила ценные почтовые отправления.

— Военная жизнь — это, я скажу, не каждому по нраву, — продолжала женщина. — Одни могут, а другие нет, не в состоянии. Мой Степан говорит: «Озолоти меня — не смогу».

— Ну, твой Степан что, — вздохнула начальница. — Твоему Степану около пивного ларька подольше бы толкаться, а на работе поменьше быть. Уж помалкивала бы.

— Да я что… конечно. Женщина достала платок и высморкалась. — К дисциплине он, конечно, не приучен. — Голос ее неожиданно дрогнул.

Лиза подняла голову, взглянула быстро на женщину и тут же снова уставилась в книгу.

— Ладно, ладно, Настя, не расстраивайся, — мягко сказала начальница. — Что поделаешь, такая у тебя забота. У всех у нас что-нибудь есть: у одной мужик гуляет, к бабам неравнодушен, у другой выпивает…

— Правда, правда, Евдокия Алексеевна, — сказала Настя, зажав платок в кулак.

Лиза слушала, в разговор не вмешивалась: она работала на почте недавно, да и вообще она была не любительница лезть в чужую жизнь. Сама не хотела, чтобы к ней лезли, и к другим не навязывалась в советчики.

На почте появились первые посетители. К Лизе подошла синеглазая светловолосая девушка и как-то немного таинственно спросила, может ли она послать документы в институт. Лиза ответила, что, конечно, может ценным письмом, и дала ей бланк для заполнения. И потом несколько раз поглядывала в ту сторону, где за столиком сидела девушка и составляла список документов. Лиза тут же вспомнила, что сама тоже собиралась когда-то учиться в институте, но из ее намерений ничего не вышло. Наверное, сама виновата, не проявила твердости характера, пошла, как иные говорят, по линии наименьшего сопротивления: поступила в финансовый техникум, готовивший бухгалтеров и других счетных работников, окончила и потом вскоре приехала с Федором сюда, в военный городок. Здесь места по специальности ей не нашлось — сидела первое время дома. А когда открылась вакансия на почте — поступила на почту и работает вот уже второй месяц.

Синеглазая девушка подошла и подала конверт и документы. Лиза прочитала на конверте адрес: театральный институт… Взглянула на девушку и стала заполнять квитанцию. «Артисткой будет, — подумала Лиза. — Может, в кино будет сниматься. Или на сцене выступать в театре». Она стукнула штемпелем по квитанции, получила деньги и вдруг подумала, что ее Феде было бы, наверно, приятно, если бы она закончила институт.

«Я ведь собиралась, собиралась. Не в театральный, а в университет на биологический… Сейчас бы была на третьем курсе. Если бы поступила, конечно…»

И тут же ее прострелила мысль: но ведь тогда они бы не встретились — она и Федя, — не встретились…

И сразу ей расхотелось думать про университет. Она стала думать о Феде, только о Феде.

Сколько они живут вместе — полгода, чуть больше. Он еще ни разу не уезжал от нее надолго. Бывало, прибежит вечером: «Лизонька, собери пару бутербродов — у меня сегодня ночные занятия». А то на почту звонок: «Лиза, я сегодня дежурю — не жди». И такой бывал вариант: «Лиза, задерживаюсь — партийное собрание». А минувшей ночью она поняла — это совсем другое. Как сразу посерьезнело его лицо одна минута прошла, как было произнесено слово «сбор», а он уже стал другим, отдалился от нее.

Чемодан, в котором было приготовлено все, что полагалось в таких случаях, лежал на стуле. Она знала про этот чемодан. Но еще ни разу ей не пришлось доставать его — он лежал наготове, каждая вещь была уложена в него ею. И вдруг сейчас Лизе показалось, что она что-то забыла. Что? Может, носки, или полотенце, или сигареты?

Ночью, когда закрылась дверь за Федором, она подошла к окну. Слабо светил фонарь вдалеке. Она стояла и ждала, когда промелькнет мимо фонаря фигура Феди. А потом села за стол, на котором лежали его книги, и задумалась. Она думала о том, что ей надо привыкать к внезапным отлучкам мужа, и вспомнила рассказы женщин про разные случаи, когда муж уезжал надолго и не имел возможности ничего сообщить о себе.

Все было для нее впервые: ночные внезапные отлучки Феди, его внезапный отъезд неизвестно куда и неизвестно насколько, ее, такое неожиданное, одиночество.

Она долго не могла уснуть после ухода Феди. Сначала ждала: вот еще полчаса — и он вернется. Бывало уже и такое. Каждый скрип за окном, каждый шорох в коридоре подавали ей надежду: вернулся Федя. Но время Шло, а он не возвращался. И тогда она поняла: это надолго. Она зажгла верхний свет в комнате. Совершенно бредовая пришла ей в голову фантазия: Федя едет сейчас по незнакомой далекой дороге в своей военной машине. Может, он увидит ее огонек!

Она так и заснула при свете люстры.

После работы Лиза никуда не заходила, вернулась домой. Решила, что, пока Федя отсутствует, она тоже не будет сидеть сложа руки и провернет уйму разных дел. Федя приедет и ахнет: вот же какой молодец у него жена.

Она сняла занавески с окон, поставила на плиту воду, достала высокий цинковый бак — она будет стирать. Она перестирает все, все перемоет и перетрет, чтобы блестело. Чтобы было как стеклышко. Только так должна вести себя жена офицера, отбывшего с солдатами в долгий поход: чтобы муж вернулся и увидел, как хорошо дома. Она замочила в тазу белье, а сама ходила с ведром и тряпкой, протирала окна, подоконники, двери, ножки у стола и стульев. Пыль, пыль, невозможно понять, откуда она берется в комнате. За окном зелень, березы, сосны, лужайка, а пыль лезет и лезет. Она вынула из картонной коробки хромовые сапоги мужа, начистила их до блеска ваксой, протерла бархоткой, как всегда делал Федя, перед тем как надеть их. Потом включила утюг и выгладила его парадную форму, хотя гладить ее не было нужды — она висела в шкафу и не измялась. Сделала, в общем, много разных дел.

Поздно вечером ей вдруг захотелось написать письмо матери. Она вырвала из тетради листок, разгладила его ладонью, хотя он был и без того гладкий, и, склонившись, медленно вывела:

«Дорогая мама, здравствуй. Федя мой уехал в командировку, и я одна. Вот так…»

Она задумалась. Ей очень хотелось рассказать матери, что представляет собой эта командировка. Но она знала, да и Федя сколько раз предупреждал: рассказывать в письмах про воинские учения нельзя, не положено. Наморщив лоб, она соображала, как бы найти подходящие слова, чтобы и маме стало все понятно, и тайна была соблюдена. Слов таких не находилось, а выражение «уехал в командировку» ей не нравилось. Мало ли людей ездят в командировки. Но у Феди все совершенно другое. Она отодвинула листок в сторону — желание писать письмо неожиданно улетучилось. Она решила, что когда поедет в город, то все сама и расскажет матери, и поделится своими страхами и волнениями, которые сейчас уже кажутся ей самой смешными и даже вздорными.

В комнате было прохладно. Через открытое окно доносились шорохи. Крикнула вдали птица. У этого окна Федя любил сиживать вечерами. Сидит, курит, глядит в темноту, думая о чем-то своем. А она рядом какое-нибудь дело делает — штопает или вяжет. Так уютно было сидеть с ним рядом, ходить на кухню и обратно в комнату, зная, что каждое твое движение он стережет, каждый твой вздох слышит. Интересно, что Федя сёйчас делает? Лиза облокотилась рукой на стол, подперла щеку ладонью и долго глядела в окно не шевелясь.

Вдруг ей представилось: щелкнет сейчас замок в коридоре, откроется дверь — и войдёт в комнату Федя. Когда он задерживался в казарме, то приходил домой поздно. А она не спала. Она ждала его. Федя, придя, говорил громко: «Безобразие!» Он при этом изображал, что сердится, хмурил брови, сверкал глазами. Но она-то хорошо знала: все это игра, маленький спектакль, а на самом деле ему очень даже приятно, что она ждет его. Лизе сейчас так хотелось, чтобы щелкнул в коридоре замок. Но замок молчал. Тогда она подумала, что Федя приедет завтра. Если приедет в середине дня, то обязательно зайдет на почту. Незаметно подойдет к ее окошечку и скажет чужим голосом: «Примите, гражданочка, ценную бандероль!» Он иногда заходил на почту, когда освобождался на службе рано, и всегда говорил в окошечко что-нибудь такое, вроде «Примите, гражданочка, ценную бандероль» или «Разрешите получить ценное письмо». Ее больше всего умиляло это «гражданочка», откуда только привилось ему старинное словцо: из молодежи никто не обращался к ней таким образом. Лиза постаралась представить, как Федя смеется, склонив голову к окошечку. Его голубые глаза, его лицо в те минуты принимало озорное мальчишеское выражение, и так оно шло ему, это выражение. Все сотрудники открыто любовались им, а Федя видел это, чувствовал, но не рисовался, не воображал, и ей оттого было очень хорошо.

Неожиданно мысли у Лизы побежали назад — к летним дням прошлого года, когда она познакомилась с Матвеевым. Как быстро они оба поняли, что это настоящее. С первой встречи, с первого взгляда. Сейчас даже подумать страшно — вдруг бы прошли мимо. А случилось это очень просто: однажды подруга пригласила ее в ресторан. Подруга пришла с мужем, а муж привел приятеля — улыбчивого парня с голубыми глазами и пшеничным чубом. Они познакомились.

Вскоре Лиза вышла замуж за голубоглазого парня — это был Матвеев. И вскоре уехала в гарнизон, куда Матвеев был назначен командовать мотострелковой ротой. Все произошло так быстро, так неожиданно, что позже Лиза и сама недоумевала: какой же вихрь закрутил ее, поднял и унес сюда, в военный городок?!

От первой встречи с Матвеевым у нее осталась память на всю жизнь — чувство легкости, простоты, доверия и нежности к человеку, который стал ее мужем. Та, первая, встреча все решила…

Густела темнота за окном. Около плафона лампы кружилась суетливо бабочка. Лиза взяла листок бумаги, на котором собиралась писать письмо матери, и стала махать им, отгоняя бабочку к раскрытому окну. Когда бабочка наконец улетела, Лиза еще долго стояла у окна, смотрела в простиравшуюся за ним черноту, освещаемую кое-где фонарями, и чему-то улыбалась.


На другое утро, открыв глаза, Лиза с огорчением обнаружила, что на улице идет дождь. Струи ударяли о карниз, окно комнаты заволокло мутной пеленой, и березы, и соседние дома плохо просматривались, стояли, будто нахохлившись. «Как же там Федя?» — была ее первая мысль. И эта мысль не покидала ее на всем пути к почте; она пошла кружной дорогой, мимо парка, зашла в магазин и купила молока, чтобы в обед не ходить домой, а перекусить на почте — дом без Феди казался ей пустым.

Ветер гнал по небу облака. «Откуда они взялись», — вздыхала Лиза, вспоминая вчерашний вечер, ясный, багряный закат, которым она любовалась. И тут же она подумала, что Федя никогда не сетовал на погоду. Для него, чем погода хуже, тем лучше для занятий. «Ерунда!» — говорил он, собираясь утром на службу и поглядывая в окно на весеннюю распутицу. Лиза обычно просила его одеться потеплее, а он отвечал: «Ерунда — не сахарный…»

Пришла начальница. С букетиком маленьких зеленых веточек. Налила воды в бутылку из-под кефира, сунула туда веточки, поставила на письменном столе перед собой. Начался рабочий день.

Посетители — люди из военного городка, из соседних деревень.

Маленькая, уже в годах, почтальонша с лицом, обтянутым туго цветастым платком, жалуется начальнице:

— Евдокия Алексеевна, мне вчера «Работницу» недодали. Проверьте.

— Проверим, проверим.

К окошечку, за которым сидела Лиза, подошла женщина и спросила, как ей получить телефонный разговор с Пензой. На женщине был плащ, на шее — косынка. Лицо без единой морщинки; тонкие, выщипанные, брови, чуть подведенные ресницы, но в висках серебряные нити — лет за сорок, видимо, ей Лиза сразу поняла, что женщина не из местных. Междугородными переговорами занималась по совместительству Настя, и Лиза направила женщину к ней.

— Часа два-три придется подождать, — предупредила Настя.

— А если срочный? — спросила женщина.

— Срочный будет быстро.

— Давайте.

Женщина села в сторонке, ожидая, когда Настя добьется областного города, внимательно слушала ее переговоры с телефонисткой на другом конце провода. Ей, по-видимому, казалось, что срочный разговор должен состояться очень быстро. Но прошло пять, десять минут, пятнадцать, а Пензу все не давали. Женщина встала и заходила нервно по комнате. «Видно, какая-то неприятность у нее», — подумала Лиза, всматриваясь в лицо женщины, которое теперь не показалось ей молодым.

Заметив, что за ней наблюдают, женщина подошла к окошечку, за которым сидела Лиза, и сказала:

— Такая незадача. Приехала к сыну, а в штабе сказали, что он на учениях… Не знаю, что делать.

— А где служит ваш сын?

— Здесь, в полку. Где же еще. Его фамилия Парфенов, лейтенант Парфенов.

В ее тоне была обида. Ехала, торопилась, а сына не оказалось на месте.

— А вы предупреждали его о приезде?

— Нет, не предупреждала, — виновато проговорила женщина.

Лиза вздохнула, подумав про себя, что перед ней явно гражданский и, значит, в военном отношении отсталый человек — поехала и даже не предупредила сына. Да разве можно так! Да у военного за одну минуту может все перемениться.

— А в штабе вам не сказали, когда сын вернется?

— Нет, не сказали.

Женщина стояла у окошечка и поглядывала в ту сторону, где находился коммутатор. Непонятно, на что она надеялась — на то, что там, в Пензе, ей подскажут, как быть дальше?

— Звоню мужу и сама не знаю зачем, — сказала она Лизе. — Ехать назад — обидно. Дожидаться? Не знаю, сколько придется ждать. Да и где? Гостиницы в городке нет. Такая незадача, такая незадача!

— А вы пойдите в штаб и объясните положение, — вмешалась Настя. — Не шутка из такой дали приехать. Должны понимать.

— Пусть устроят в офицерском общежитии. Он ведь у вас холостой? — спросила начальница.

— Холостой.

— Ну вот, на его место пусть вас пока и устроят.

— Думаете, это можно?

— А почему же нельзя!

Засигналил звонок у коммутатора — Настя бросилась к телефону, несколько раз сказала:

— Да, да, товарища Парфенова. — Потом была пауза, Настя прикрыла слегка трубку рукой и спросила, обращаясь к женщине: — Товарища Парфенова нет на месте, он на совещании. Что будем делать?

Женщина сокрушенно покачала головой и сказала:

— Что делать? Что делать?.. Буду звонить позже, я и сама не знаю, что теперь делать… — Женщина пошла и села на прежнее место. — Телеграмму сейчас пошлю…

— Конечно, пошлите телеграмму, что вы благополучно доехали, — посоветовала Лиза. — Но если вы сюда забрались, то нет смысла… — Она не стала объяснять, в чем нет смысла, подумала секунду и добавила: — Вам сейчас после дороги бегать насчет жилья трудновато, да и в штабе, наверно, не до вас теперь. Останавливайтесь пока у меня — квартира свободная, муж находится там же, где и ваш сын.

— Спасибо, — поблагодарила женщина и повторила: — Большое спасибо. Но как же так, ведь я стесню вас! — Она встала и подошла к окошечку: — Мне ужасно неудобно, знаете. Большое спасибо. Давайте познакомимся. — Женщина протянула через окошечко руку: — Елена Яковлевна Парфенова…

Лиза пожала протянутую руку и назвала себя.

На улице дождь перестал, но небо было серое, мглистое.

Глава четвертая

День за днем продолжались учения в поле. Ураганный ветер с дождем, обрушившийся с северо-востока в минувшую ночь, доставил немало хлопот солдатам и командирам. Скидок на непогоду не было — действовали смело, решительно, проверяя свою выносливость, ловкость, тактическое мастерство.

К полудню ветер затих, небо посветлело. Было, однако, прохладно. Солнце, точно наказывая землю за недавнюю свою щедрость, редко выглядывало из-за облаков.

Подразделения батальона Третьяченко, двинувшись вперед, углубились клином в позиции «противника». На острие этого клина была третья рота старшего лейтенанта Матвеева, сосредоточившаяся в лесу.

Наступил вечер. Электрическая лампочка, повешенная на шест под полотном палатки, слабо освещала усталые лица офицеров. Матвеев с картой на коленях пристроился на груде хвои и курил.

— До реки километра полтора, — пояснил он. — Возможно, они рассчитывают на ночную атаку.

Они — это условный противник, одно из подразделений первого батальона, занявшего оборону вдоль берега у переправы — редкие автоматные очереди доносились оттуда.

— Сбросить их надо, — решил лейтенант Зубков и смутился.

— Надо, — согласился Матвеев, не отрывая глаз от карты.

Лукоянов стоял позади Матвеева и через его плечо тоже рассматривал карту. Извилистая линия реки, слева впадина, кустарник или лесок… Судя по автоматной стрельбе, бой теперь шел ближе к переправе, чем час назад, когда роте Матвеева было приказано совершить обходной маневр и выйти во фланг «противнику».

«Что у него на фланге? Вообще-то, он меньше всего ждет нас с этой стороны, — размышлял молча Лукоянов. — Хотя с уверенностью сказать этого нельзя: «противник» может оказаться гораздо предусмотрительнее, чем мы думаем».

После короткого совещания было решено: один взвод выдвинется вперед и завяжет бой там, где сейчас ведут перестрелку с «противником» разведчики. Задача: всеми способами отвлечь его на себя. Другой взвод в это же время прорвется, маскируясь в кустарнике, к реке, отрезав тем самым путь к переправе.

Объясняя задачу, Матвеев одновременно обдумывал, кому из командиров взводов поручить главное — выход к реке. Рядом стоял Зубков. Вид у него был бравый, глаза блестели. Чарулин, наоборот, держался спокойно и даже немного небрежно, будто разговор не казался ему столь значительным. «Подумаешь, операция — выход к реке, разговору-то сколько!» — было написано на лице Чарулина. Лукоянов стоял поодаль и был непроницаем — он слушал, переводя глаза то на Матвеева, то на Чарулина, ни жестом, ни взглядом не выражая своего отношения к происходящему.

«Пожалуй, Зубкова надо послать, — подумал Матвеев, во тут же, взглянув в улыбающееся лицо лейтенанта, изменил свое намерение. — Слишком эмоционален, восторжен, не умеет всесторонне обдумывать принятое решение — нет, там нужен человек поуравновешеннее, потверже…»

«Пусть Зубков остается в резерве, а взвод Лукоянова выдвинется вперед — его задача отвлечь «противника». Чарулину же, — Матвеев невольно поморщился (ломается чего-то Чарулин), — придется выполнить главную задачу: прорваться к реке».

Веселые голоса, так не вязавшиеся с серьезными лицами находящихся в палатке командиров, послышались снаружи:

— Захватили!

— Ну, брат, держись!

— Ты потише, потише, а то я, знаешь…

— Ведите его к командиру.

В палатку ввели солдата в зеленом маскхалате.

— Вот, товарищ старший лейтенант, захватили…

Солдат окинул взглядом офицеров и уставился в сторону — в глазах его таилась усмешка.

— Разведчик? — спросил, разглядывая солдата, Матвеев. — Один?

— Их было двое, — объяснил сержант Москалюк. — Но второй убежал.

— Убежал?! — воскликнул возмущенно Чарулин. — Как это «убежал»?

— Спокойно, товарищи, — попросил Матвеев. — Выводите людей на исходные позиции. Нельзя терять ни минуты. — И, спрятав в планшет карту, сам первый вышел из палатки.

Матвеев призывал других к спокойствию и сам старался выглядеть невозмутимым — из книг, из кинофильмов он знал: командиры в острых ситуациях всегда держатся так, будто они заранее предвидели эту ситуацию и ничему не удивлены, будто все заранее продумано ими и предусмотрено. Именно таким командирам старался подражать Матвеев и сейчас, когда совершенно неожиданно узнал, что в его боевых порядках действует разведка «противника». Но в душе у Матвеева сейчас все бушевало. Разведка «противника»! Это сигнал. Ждать больше нечего — пора переходить к решительным действиям. Теперь успех зависит от того, кто быстрее. Кто сумеет упредить другого. Только так. Только так решается задача.

Выйдя из палатки, Матвеев направился к опушке леса, где у него был оборудован наблюдательный пункт. Слева он видел: солдаты из взвода Лукоянова, рассредоточившись и поглядывая по сторонам, двигались в сторону «противника». Чарулин своих людей вывел еще раньше, и это было приятно Матвееву: значит, понял командир первого взвода, что от него многое зависит. Он мысленно представил, как должен действовать Чарулин, и беспокоился, вдруг что-нибудь будет не так.

«А может, мне надо было пойти с ними? Пойти и возглавить операцию… Так, наверное, следовало поступить. Но я почему-то не сделал этого!» — размышлял Матвеев, посчитав вдруг, что он совершил непростительную ошибку.

«Это мое первое учение в полку. Впервые я командую на учениях ротой. Любая ошибка может создать такое впечатление обо мне, что потом не расхлебаешь…»

Ему вдруг стало казаться, что все кругом, не только командир батальона и командир полка, но и офицеры роты, с особым вниманием наблюдают задним, и сержанты и солдаты… Вчера Чарулин неожиданно вспомнил бывшего командира роты капитана Рогачева — вспомнил, как ездили с ним в город: группа солдат и он, Рогачев. Приехали, и капитан тут же распустил солдат: идите куда хотите, а к таким-то часам быть обязательно на условленном месте. И что же? Гуляли кому где придется, но точно в назначенное время все были на месте. Никто не опоздал, все пришли. В голосе у Чарулина, когда он рассказывал эту историю, чувствовались нотки восхищения. Вообще Чарулин жалеет о том, что капитан Рогачев ушел из полка, вслух об этом не говорит, но жалеет — это точно знает Матвеев. А к нему, Матвееву, относится настороженно и чуть свысока — недоволен приходом в роту «варяга». Как бы эта настороженность и недовольство не помешали ему выполнить задачу у переправы. Может, действительно надо было пойти с первым взводом…

Он постарался прогнать из головы эту мысль. Он считал себя не вправе обижаться на Чарулина, рассуждая сам с собой примерно таким образом: «Назначить-то тебя назначили, издали приказ, и ты приехал. Но командирский авторитет одним назначением не создается. Необходимо завоевать его. Вот и завоевывай. А не доверять Чарулину у тебя нет причины».

Матвеев вышел на опушку и, легко опершись рукой о землю, прыгнул в окоп. Поглядел на часы: маленькая стрелка приближалась к десяти. Кустарник впереди совсем почернел — надвигалась ночь. В углу, присев на корточки, склонился над своим аппаратом радист. Матвеев долго глядел вперед в одну точку. Интересно, что там делается, в этом чернеющем среди болотины и кочек кустарнике? Где Чарулин? Где Лукоянов?..

Ему хотелось, чтобы Чарулин прошел как можно дальше не замеченным «противником». Чтобы как можно дольше продолжалась тишина в той стороне, где переправа. Чтобы люди сумели глубже вклиниться в оборону «противника».

Он стоял в окопе и думал о том, что, казалось, было так четко и ясно изложено предварительно в его плане взятия переправы: чтобы Лукоянов не задержался. «Противник» отступит, как только обнаружит, что его обходят, отрезают от реки.

Гулкая автоматная очередь рассыпалась вдали. Осветительная ракета взмыла по крутой дуге в полукилометре от Матвеева, грохнул взрыв. «Началось», — подумал Матвеев, следя за медленным полетом ракеты. Тут же слева возникла еще ракета — белая искрящаяся трасса ещё тянулась вверх, когда ударили автоматы. «Это Чарулин, — отметил Матвеев и поглядел на часы. — Молодец, хорошо прошел». И тут же вдруг впервые подумал о его жене. Уёхала, оставила одного. Как будто нельзя было родить в городке. Странная женщина, красивая. Хотя, кажется, любит эффекты. Вспомнил, как возвращались однажды после ночных занятий. Ну чего особенного — в первый раз, что ли? Утро, народ кругом, все идут спокойно по Улице, вдруг навстречу жена Чарулина, бросилась на шею мужу, как будто они не вчера, а года три назад расстались… Странная женщина: то демонстрировала исключительную любовь и нежность, то уехала и не посмотрела ни на что. Чарулин, говорят, переживает. Ну конечно, невесело одному.

Матвеев приказал радисту связаться с третьим взводом. Оттуда доложили:

— Залегли в низине. Низина топкая. К тому же мешает пулеметный огонь.

— Расстояние до «противника»?

— Трудно сказать точно: темень.

— А где ваши гранатометчики?

— Пошли на уничтожение пулемета.

— Давно?

— Минут десять назад.

— Ладно! — сурово закончил Матвеев. — Главное — не забывайте, зачем вы здесь. Тревожьте «противника», не давайте ему покоя, постоянно тревожьте.

В первом взводе, у Чарулина, все шло по плану: вклинился в оборону «противника», теснит его от реки.

— Закрепляйся! — приказал Матвеев. — Пулеметчиков выдвинь, чтобы предупредить контратаку. Смотри там по обстановке.

— Есть! — ответил Чарулин.

Матвеев вылез из окопа и стал прохаживаться вдоль опушки, поглядывая изредка вперёд, в густую ночную темноту, в которой иногда слышались короткие выстрелы. Все главное, кажется, сделано, и теперь на очереди вопрос: когда и в какое время ввести в действие резерв? Тонкая и очень серьезная штука — ввести вовремя резерв. Утро прояснит обстановку, но все же молодцы его взводные командиры, не подкачали.

Ему было легко и радостно. Конечно, занятия в классе, на учебном поле, на плацу, в огневом городке — все это важно. Но командир проверяется по-настоящему во время учений. Тут сразу все как на ладони — все усилия, совершаемые раньше в классах и на полигоне, получают практическое обоснование: вот для чего ты трудился; значит, не зря, не напрасно отдан твой труд. А если иметь к тому же в виду, что для Матвеева это были первые учения в новой должности, то можно понять его состояние.

«Мне повезло: у меня хорошие командиры взводов, — думал он, глядя на редкие трассы, поднимающиеся со стороны переправы. — Знают дело. Наверно, с капитаном Рогачевым им было легче. Я — новичок. И как там ни крути, сам далеко не ушел от них».

Стало совсем темно. Реже и реже вспыхивали осветительные ракеты. На опушке леса и в кустарнике, спускавшемся в лощину, и там, где находилась река, все постепенно притихло, угомонилось. Залегли, выдвинувшись вперед, солдаты из сторожевого охранения, все остальное расположились где попало. Матвеев прилег на груду хвои недалеко от своего наблюдательного пункта. Только успел закрыть глаза, как все поплыло вокруг: деревья, люди, светящиеся дуги ракет, — и сам он куда-то поплыл, сморенный усталостью.


Солдаты третьего взвода Рамазанов и Бекасов были назначены в сторожевое охранение. Почва оказалась сырая, топкая, окоп удалось вырыть глубиной на штык — просочилась вода. Лежали на мшистой кочке, смотрели вперед, в темноту.

— Дал сержант работенку, — сказал полушепотом Бекасов. — Как назло, спать очень хочется.

— А к мамке домой не хочется? — спросил с усмешкой Рамазанов.

Бекасов — солдат весеннего призыва, а Рамазанов скоро будет год, как служит в полку. Оба родом из Саратовской области, подружились, хотя Рамазанов на правах «старичка» любил подтрунивать над земляком.

— К мамке домой. А? — продолжал усмехаясь Рамазанов. — Или к Марусе под бочок. У тебя есть Маруся?

— Какая еще Маруся! — прошептал Бекасов.

— А та самая… Тихо, тихо. — Отогнув рукав маскхалата, Рамазанов разглядывал светящийся циферблат. — Тихо, Давай не отвлекайся.

— Сам отвлекаешься.

— Мне можно: я старший.

— Подумаешь.

— Вот тебе и подумаешь. Тихо, тихо…

Оба замолкли, стали напряженно вглядываться вперед. Однако ночь была такая темная, что в двух шагах ничего не увидишь. И кустарник, и лес — все слилось в одну сплошную черную массу. И вверху ни одной звездочки, — очевидно, облака прикрыли небо. Рамазанов снова посмотрел на часы, как будто время имело для них какое-то значение. Бекасов уловил его движение, спросил, который час. Рамазанов ответил не по-военному: половина второго. Бекасову было трудно неподвижно лежать, клонило ко сну — спасения нет. Он иногда задремывал ненадолго, на одно мгновение, а когда смотрел, напряжение нарастало и ему казалось: то в одной стороне кто-то притаился, то в другой проступает что-то черное. Он приподымался на локтях, стесняясь сказать о своих опасениях Рамазанову, выжидал, и через какое-то время становилось ясно: привиделось, померещилось — ничего впереди нет.

Глухо стукнул вдалеке выстрел. Бекасов от неожиданности вздрогнул. Тотчас же взвилась ракета, осветив бледно-зеленым светом кочковатую равнину и низкорослый кустарник за ней.

— И чего зря пускают! — прошептал Бекасов. — Как будто на войне.

— Чего? — Бекасов почувствовал, что Рамазанов придвинулся к нему. — Чего ты сказал?

— Не на войне, говорю, — извиняющимся тоном повторил Бекасов. — Можно и без этого обойтись. Чего зря палить.

— А они не зря. Они ищут.

— Кого ищут?

— Тебя.

— Ну, с тобой разговаривать…

— Ты меньше разговаривай, а смотри.

— Я смотрю.

Прошел еще час. Солдаты лежали, смотрели напряженно в пространство перед собой, прислушивались к каждому шороху.

Мягкий ветерок пошевелил траву, тронул с легким лопотанием листву на кустах, освежил чуть-чуть лицо.

— Долго нам тут лежать? — спросил устало Бекасов.

— От нас зависит, — ответил Рамазанов.

— Что значит «от нас»?

Рамазанов помолчал. Ему не очень-то хотелось разговаривать сейчас, он тоже очень устал, но когда ведешь беседу, не так хочется спать.

— Вот однажды было, — заговорил он полушепотом. — Тоже, между прочим, на учениях. Лежали ребята в сторожевом охранении, вот как мы с тобой. А разведчики из противной стороны — разведчики знаешь какой народ, им палец в рот не клади! — возьми да и проникни мимо. Понял? Мимо того сторожевого поста. — Рамазанов снова замолк, как бы давая возможность товарищу оценить ситуацию.

— Ну и что? Что дальше было? — спросил тихо Бекасов.

— «Что»! «Что»! — повторил Рамазанов сердито. — Отбой протрубили и на посмешище всех выставили, как самых отъявленных лопухов.

— Это кого — из сторожевого охранения которых?

— Конечно, не разведчиков.

Бекасов неопределенно покряхтел, приподнялся на коленях и стал сверлить глазами темноту.

— Тихо. Ничего не видно, — сказал он как бы самому себе. — Если бы чего замышляли…

— По-твоему, если бы замышляли, то обязательно с треском, с шумом!

— Да нет, это я так говорю, — смущенно замялся Бекасов.

— А так, без смысла, болтать солдату не положено. Болтать будешь дома, у мамки.

— Далась тебе эта мамка.

Бекасов отвернулся, решив больше не заводить разговоров с земляком. Характерец у этого Рамазанова — любит насмешничать. Как будто сам незнамо какой герой. Главное — эта повадка, к которой никак не мог привыкнуть.

Бекасов: все как будто хорошо, беседуешь честь по чести — и вдруг выпад, и сразу тебе двадцать замечаний, и то не положено, и другое, и службу неси как следует — и все со смешком, с поддевочкой. Ну и характер! Бекасов решил, что до конца дежурства ни словом больше не обмолвится с Рамазановым, пусть теперь разговаривает сам с собой, а он больше не проронит ни слова.

Это были старые, сложившиеся с первого дня их знакомства отношения: Рамазанов часто разыгрывал Бекасова, тот сердился, но дружба их от того не страдала. Вот и сейчас — выдержки Бекасову хватило минут на десять, не больше.

— Вон смотри, звезда, — снова начал Рамазанов.

— Где?

— Да прямо над тобой. Ну, прозевал. Скрылась.

Они снова помолчали. В черной глубине неба опять открылась слабая прогалина — несколько звезд успело мигнуть им оттуда. Остро пахло разрытой землей, застылой прелью.

— Странность какая, — заговорил теперь Бекасов. — Когда темень такая кругом — и звездочке тогда рад, вроде кто-то посветил тебе сверху.

— Да, это верно, — протянул Рамазанов, в голосе его не было обычной насмешки.

— Слушай, а космонавты летают.

— Летают.

— Двое, и никого вокруг.

— Ну что ж, раз надо.

— Говорят, они видят все на земле.

— Не знаю, может, и так. Не бывал там.

— Интересно, а курить им на своем корабле можно?

— Что ты! Космонавты не курящие.

— А я курящий.

— Известно, что курящий. Только придется терпеть.

— Придется, без тебя знаю.

Ракета взвилась за дальним кустарником, повисла в черноте неба, как лампа, медленно снижаясь и освещая вокруг местность, и сразу, в одно мгновение, рассыпалась белыми искрами.

Двое, лежавшие в сторожевом охранении, примолкли.

Но долго еще перед их глазами мельтешили во тьме искры падающей ракеты.

Накануне вечером Лукоянов в темноте не сумел разглядеть место, куда ему было приказано выдвинуться со взводом: действовали в полном смысле на ощупь. Поэтому сегодня он поднялся рано, перед рассветом, надел каску, накинул плащ-палатку, взял автомат и, стараясь не шуметь, обошел позиции своего взвода. Иногда, остановившись, делал себе короткие пометки в планшете.

Ноги мягко утопали в мшистой, зыбкой почве. «Технике тут делать нечего», — подумал он, вглядываясь в кочковатую, покрытую кое-где кустарником равнину. Противоположный край этой равнины, с хилым редким леском, был выше и, следовательно, имел преимущества. Лукоянов вспомнил майора Трунова, преподававшего в училище тактику. На каждом занятии майор вдалбливал: умейте навязывать свою волю противнику. Лукоянов прикидывал: что значит. — навязать свою волю? Это значит лишить противника преимущества, которое он имеет.

Он обошел посты и вернулся в подлесок, где располагался его взвод. Присел на поваленное дерево к костру, возле которого лежали, прикрывшись плащ-накидками, пятеро солдат. Крайним слева был Юрков. Он лежал на спине, разметав в стороны свои могучие руки, смуглое от солнца и ветра лицо его улыбалось, даже уголки губ слегка вздрагивали. «Ишь ты, развеселился, — хмыкнул от удивления Лукоянов. — Чему, интересно, он так веселится? Сон, наверно, хороший приснился». Юркова в роте любили: покладистый, трудолюбивый парень. «Наша опора», — называл его старшина Хомин. Юркову не надо было повторять дважды, он видел сам, что требуется сделать. Отличный товарищ — себе выроет окоп и соседу подсобит, если тот не успел. Свой котелок вымоет и товарищам — никогда ни в чем не считался. Вырос в крестьянской многодетной семье, где с малых лет привык думать не только о себе. В колхозе работал плотником, и в военкомате его вначале предполагали направить в строительную часть, но он попросился в боевое подразделение, и был послан в мотострелковый полк. Службу несет исправно, рад, вон даже во сне улыбается.

Юрков вдруг повел носом, сморщился и громко чихнул — тотчас же приподнялся на своей импровизированной постели, огляделся.

— Здравия желаю, товарищ лейтенант!

— Здравствуйте! — ответил Лукоянов. Он хотел спросить, какой сон снился солдату, но почему-то не спросил.

— А ночью было свежо, — объявил Юрков, подвигаясь к костру. — Разрешите курить?

— Кури, кури.

Юрков склонился к костру, затянулся несколько раз, потом выпустил дым и улыбнулся — точь-в-точь так же, как во сне.

— Настроение, вижу, хорошее, — заметил Лукоянов.

— Письмо, товарищ лейтенант, вчера получил. — Юрков затянулся несколько раз подряд, вскинул голову и пустил длинную струю дыма вверх. — Из дому прислали.

— О чем же пишут? Поделитесь, если можно.

— Конечно, можно. Братишка у меня восьмой класс закончил. Теперь вот взялся механизаторам в колхозе помогать — ну какая помощь, я не надеялся. А он, стервец, на трактор сел и норму, пишут, уже дает. — Юрков говорил это с ухмылкой, словно его брат сделал совсем не то, что ожидалось. — Нашим механизаторам, выходит, вмазал. Представляю, какой шум там поднялся. А в общем-то, ничего особенного. Может, наших ребятпораньше бы к делу приучать — толку бы больше было. Вишь, норму дает, а поглядеть на него, так не подумаешь — хлипкий из себя.

— Пример, значит, нам показывает.

— Пример? Не знаю. Для меня его пример…

— Я не вас лично имел в виду.

— Хорошо. Вот наше отделение, — обидчиво сказал Юрков, — социалистическое обязательство мы приняли — отстреляться на «отлично». Все как один и отстрелялись на «отлично». На учениях, здесь, нормативы выполнять как положено — пока замечаний нам не было. Если бы все отделения так действовали, взвод давно бы отличным стал. А на тракторе ездить… Из нашего отделения любого посади на трактор, так он вам не задумываясь две нормы даст, — самолюбиво закончил он.

— Ну, молодцы; Значит, достигли совершенства! — усмехнулся Лукоянов. — Чего ж теперь делать? Отстрелялись на «отлично», нормативы выполняете, на учениях к вам замечаний нет. Можно теперь отдыхать. Пусть другие догоняют вас — так, что ли?

— Да нет, зачем же так, товарищ лейтенант. Я насчет братишки сказал, что до нашего отделения ему далеко.

— А я не о том говорю, далеко или близко. Он ведь вам неровня, сами сказали, восьмой класс закончил. А вот стремление вперед идти — этим он пример подает. В письме же, говорите, пишут, что нос утер кое-кому из механизаторов. Что улыбаетесь? Успокаиваться нам нельзя — нормативы тоже от человека идут: один сделал хорошо, а другой еще лучше. Кто их двигает? Передовые, ответственные солдаты. Вот о чем идет речь.

— Да мы что, мы от ответственности не отказываемся. — Юрков любил поговорить с командиром на равных, когда чувствовал, что обстановка позволяет и настроение у командира подходящее. Он прищурился, повернул палкой головешку в костре. — Но кое-кому, на мой взгляд, эту ответственность и внушить слегка надо. — Он сделал красноречивый жест рукой. — А то, бывает, за спины других прячутся, сачкуют, агитируй такого…

— Бывает, бывает, товарищ Юрков.

Лукоянов медленно встал, поглядел вокруг. Серый рассвет пробивался сквозь ветви кустов и деревьев. Многие солдаты тоже проснулись. Поеживаясь, присев на корточки перед кострами, курили, о чем-то переговаривались. Ветер шелестел листвой, издалека доносился крик птиц, встревоженных, видимо, неожиданным появлением людей.

Подошел сержант Шустиков, за ним — командиры отделений.

— Какие новости, товарищ лейтенант?

— Воевать будем, — сказал шутливо Лукоянов.

— Ну что ж. — Шустиков молодецки расправил плечи. — Нам не привыкать.

Было решено: оставить на кочковатой топкой равнине тщательно замаскированные секреты, а самим отодвинуться на более выгодные позиции, на взгорок. На организацию обороны отводился час. Задача: сковать «противника», не позволить ему маневрировать.

— Чтоб он тут замер как приклеенный. Чтобы ни туда ни сюда.

— Значит, опять рыть окопы, — вздохнул сержант Вощаев.

— Да, опять, — сказал Лукоянов.


Опять рыли окопы, маскировали пулеметные точки, выбирали позицию для гранатометчиков.

К девяти часам ветер разогнал тучи — солнце снова сияло вокруг, согревая землю.

— Ты посмотри на мои руки, — сказал Мишин Юркову. — Теперь я ими сыграю на гитаре! Ждите…

Мишин показывал ладони, на которых ясно обозначались бугры — следы от черенка лопаты. Он вертел руками и так и этак, будто фокусник в цирке.

— Это ж безобразие! Полнейшее безобразие, — повторял он, и дугообразные брови его при этом вздрагивали.

Мишин считал себя артистом. У него был приятный небольшой голос. В школе он пел на всех переменах, так что пришлось завучу специально разговаривать с родителями. Утихомирили. Голос и красивая внешность побудили его сдавать экзамен в театральное училище. Экзаменаторы оказались слишком строгими, и той же осенью Мишин был призван на службу в армию.

Приехав в полк, он первым делом поинтересовался, хорош ли клуб.

— Отличный клуб, — ответили ему. — Каждую субботу кино, танцы.

Но Мишина не интересовало кино. К танцам он тоже относился спокойно. У него были совсем другие планы, но он пока помалкивал. Сначала надо сделать разведку. «Узнать, почем тут сотня гребешков», — любил повторять он.

Выбрав очередное воскресенье, он направился в клуб, представился начальнику как давний поклонник эстрадной песни и тут же в кабинете спел под гитару «Не плачь, девчонка» и «Арлекино, арлекино…». Начальнику пение понравилось, он не мешкая записал Мишина в хоровой ансамбль, рассказал о планах (участники художественной самодеятельности готовились дать концерт в честь Октября), объяснил порядок: с занятий в роте его будут отпускать, от нарядов он вообще освобождается.

— Ну, прекрасно! — сказал Мишин, опустив скромно глаза, и заверил начальника, что приложит силы.

В тот день он возвращался в казарму из клуба в отличном настроении. Вот что значит талант. В театральном училище его не допустили даже ко второму туру, но здесь, на армейских подмостках — он так и произнес: на армейских подмостках, — он покажет себя. Все складывалось удачно: он солдат и вместе с тем не обычный солдат, он — артист.

Тогда же Мишин разослал в разные концы письма: домой, друзьям, знакомым девушкам. Он чуть-чуть преувеличил впечатление, которое произвел на начальника клуба, он любил маленькие эффекты. В казарме держался молчаливо и многозначительно.

В общем, служба началась для него легко: солдаты овладевали приемами ближнего и дальнего боя, а он с утра до вечера пропадал в клубе.

Во взводе к нему отнеслись по-разному. Рамазанов (разговор происходил в курилке) сплюнул и заявил, что в армию приходят служить, а не дурака валять, назвал его сачком чистой воды. Мишин заспорил, доказывая, что пение и вообще искусство — это работа. Рамазанов в ответ только скривил рот, Панков стоял рядом, в разговор не вмешивался, но когда выходили из курилки, он вдруг сказал: «Палкой по барабану я бы тоже смог стучать». И сказал это таким тоном, что у Мишина не осталось сомнения: Панков тоже считает его сачком.

Прекрасная жизнь оборвалась неожиданно. Начальник клуба устроил ему поездку в город. Официальная цель поездки была купить ноты и струны для гитары. А неофициальная: потребность встряхнуться. Артистичные натуры, это всем известно, испытывают иногда такую потребность. В общем, ноты и струны были куплены, и Мишин отправился обедать в ресторан, куда к тому времени поступила партия превосходного чешского пива.

После ресторана он решил прогуляться по. городу, и совершенно непонятно, почему его манера ходить и разговаривать не понравилась некоторым горожанам настолько, что вскоре он оказался в комендатуре. На этом кончилась его прекрасная артистическая жизнь — через несколько дней после случая в городе его стали выводить вместе со всеми на строевые занятия, и в поле он должен был ползать по-пластунски и ходить наравне с другими в наряд.

Тут обнаружилось еще одно немаловажное обстоятельство: пока Мишин репетировал в клубе, его товарищи, пришедшие в полк с ним одновременно, обогнали его по всем статьям. Они умели четко выполнять строевые приемы, метко стреляли и знали свой автомат как таблицу умножения. Когда Мишин появился в общем строю, сержант Вощаев схватился за голову: перед ним стоял совершенно необученный солдат. Будь бы Мишин посознательнее, потрудолюбивее — все бы можно наверстать. Но Мишин считал себя обиженным и не проявлял активности, мечтая втайне вернуться к прошлым клубным занятиям. И в этой ситуации возник один-единственный выход: отделаться от Мишина. Вощаев рад был любому случаю, когда Мишина можно было отправить на уборку территории, на разгрузку кирпича, на любые другие работы, лишь бы с глаз долой, лишь бы не портил общую благополучную картину.

Летело время. И вдруг новость. В роте не поверили: Мишин ходит аккуратно в наряды, заслуживая там благодарности, не петушится, когда ему делают замечания, и даже краснеет, чего раньше за ним совершенно не замечалось.

Однажды рота выходила на ночные занятия. Прибыл проверяющий из штаба. Шустиков тотчас отозвал Мишина в сторону.

— Вы пойдете в оцепление, — сказал он хмуро, не глядя Мишину в глаза.

— А почему именно я? — вдруг заартачился Мишин.

Шустиков удивленно посмотрел на Мишина:

— Потому что нас будут проверять.

— Я сообразил, — поторопился ответить Мишин, волнуясь. — Но почему меня каждый раз посылаете?

Шустиков отвел глаза, не зная, как лучше ответить. С одной стороны, ему хотелось выложить Мишину всю правду, прямо в лицо сказать, что они не надеются на него. Но, с другой стороны, он понимал, что поступает неправильно, лишая Мишина участия в ночных занятиях.

— Так приказал комвзвода, — сказал он уклончиво и вдруг не выдержал, взглянул на солдата строго, в упор. — Вы что думаете — нам приятно получать из-за вас двойки! Это вам боевая учеба, а не песенки.

Мишин побледнел. То, что он услышал, не было для него новостью, но вслух ему еще никто так не говорил.

— Товарищ сержант, — сказал Мишин, и его красивое лицо сморщилось, — возьмите меня с собой. Я не подведу. Даю честное слово, вот увидите…

От волнения он перешел на шепот. Шустиков впервые видел Мишина таким.

— Ладно, — протянул сержант задумчиво. — Я поговорю с лейтенантом.

Той давней ночью Мишин вместе со взводом выехал на учебное поле. Он старался, и проверяющий поставил ему тройку. Не высока оценка, но Мишин радовался: он почувствовал себя рядом с товарищами, и это ощущение товарищества, о котором раньше он и понятия не имел, стало для него источником хорошего настроения.

— Двадцать одна секунда, чтобы покинуть боевую машину, — это слишком много, — говорил ему Вощаев. — Надо тренироваться.

— Буду тренироваться, товарищ сержант. Я научусь, обязательно научусь, — уверял его Мишин.

Это было два месяца назад.

Теперь Мишина не узнать. Он хороший солдат и по-прежнему поет и подыгрывает себе на гитаре.

Но иногда Мишин любил немного повоображать. Во взводе об этом знали и относились к его слабостям с великодушием.

— Ты посмотри на мои руки, — говорил он Юркову, окоп которого находился рядом. — Как буду играть такими пальцами?

— Ай-ай-ай! — сочувственно качал головой Юрков. — Как же так!

— Роем, роем, — ворчал Мишин. — Двадцатый век называется.

— Суглинок, дьявол! — улыбнулся Юрков. — Сухой суглинок.

— Суглинок, суглинок — какая разница! Кожа на пальцах музыканта — это инструмент, понимаешь… — Мишин прислушался. — Кто-то идет.

Из-за кустов вышел сержант Вощаев. Сапоги мокрые, в липкой болотной жиже. На левом колене пятно — оступился где-то. Сержант оглядел вырытые окопы.

— Ну как у вас тут? Готовы отразить атаку?

— Порядок, сержант. — Мишин вылез из окопа, уступив место Вощаеву.

Вощаев, обхватив приклад, приник к автомату. Навел в сторону лощины — в одну точку, в другую. Потом, выпрямившись, сказал задумчиво:

— Сектор обстрела ваш, — он протянул руку вперед, повел ее вправо, — видишь, кустики, а еще правее деревцо? Понял?

— Понял, сержант.

Через минуту то же самое Вощаев показал Юркову. Потом вылез из окопа, прошелся по опушке, не сводя глаз с какой-то точки впереди, что-то записал себе в карточку и скрылся в кустах.

Солнечный день разгорался. Теплее и теплее становился воздух. Мишин стоял в окопе, справа от него находился Юрков — они дежурили. Мишин видел плечо, каску и разгоряченную щеку Юркова. Напряженно всматривался Юрков в раскинувшийся за лощиной кустарник. Минута прошла, другая, третья. Юрков повернул голову и улыбнулся Мишину.

— Слушай, Сергей! — сказал Мишин, неожиданно растроганный улыбкой товарища. — Ты знаешь, что я хочу тебе сказать?

— Откуда я могу знать, — с той же улыбкой ответил Юрков. — Скажи — тогда буду знать.

— Я хочу сочинить песню.

— Песню? Сам?

— Да, сам, — сказал смутившись Мишин. — Конечно, сам.

Юрков еще раз посмотрел на товарища. Никто еще никогда не обращался к нему с таким заявлением. Он привык слушать песни и никогда не задумывался о том, кто их сочиняет. Эти люди казались ему особенными — нелегко сочинить песню. Но если есть желание — пусть попробует, а вдруг получится в самом деле, этот Мишин — веселый парень.

— Ты чувствуешь, что можешь сочинить? — спросил Юрков.

— Я тебе скажу, раз уж пошел такой разговор, — скороговоркой проговорил Мишин. — Песня, в общем, готова. Но я не знаю, какая она получилась. Поэтому прошу тебя, когда будет время, послушай…

— Меня?

— Да.

— У меня восемь классов образования. Я ошибусь.

— Ты не ошибешься, — произнес горячо Мишин.

Глава пятая

Возвратившись в штаб, полковник Громов начал с того, что еще раз детально просмотрел разработанный план, по которому должны действовать сегодня батальоны. После того как он побывал на местности, пришлось сделать несколько уточнений, с которыми тут же согласился начальник штаба.

Громов — высокий, грузный, с набрякшими верхними веками — стоял в низком, заставленном телефонными аппаратами и ящиками салоне штабного автобуса и возбужденно рассказывал сидевшему за столом майору Чернову о ловкости, с которой рота Федотова преодолела болотистую впадину. Он не скрывал своей радости оттого, что Федотову удалось, вопреки разным предсказаниям, выйти победителем из ситуации, которую создал проверяющий. И хотя впереди еще могло быть много подобных ситуаций, он знал, что начинать серьезное дело с осечки — плохая примета. В общем, он был доволен действиями второго батальона.

— А ты знаешь, кто первым форсировал болотину? Ни за что не угадаешь! Откровенно говоря, я удивился. Подумал, не хитрость ли какую устраивает Федотов.

Говорите загадками, — поднял голову от карты Чернов. — Скажите лучше, кто же форсировал?

— Скажу. — Громов остановился посредине салона и произнес медленно: — Лейтенант Парфенов.

— Это что — тот Парфенов, который подал рапорт о переводе его в другую часть? — спросил Чернов.

Он самый, — ответил Громов. — Лейтенант Парфенов из роты Федотова.

— Так, — пожал плечами Чернов. — Форсировал — хорошо. Что же из этого следует?

— Мне очень понравилось, как этот парень действовал, — произнес Громов улыбнувшись. — Я в бинокль смотрел, аж завидно стало. Такое лицо у лейтенанта — чувствовалось, он весь в деле. И взвод у него, кажется, слаженный, машины прошли как по ниточке через болотную жижу.

Чернов вскинул на него свои острые, с прищуром, глаза.

— Лейтенант Парфенов хорошо форсировал болото — дальше что?

— Эк ты какой быстрый, — ответил Громов, мгновенно посерьезнев. — Сразу ему выкладывай, как да что. А я с тобой впечатлениями делюсь: парень вот рапорт написал, а я в деле его посмотрел.

— Значит, хорошие впечатления?

— Хорошие, — подтвердил Громов и задумчиво повторил: — Хорошие.

И по выражению его лица было видно, что он что-то вспомнил, и воспоминания эти были не из приятных.

— Вы еще не решили с его рапортом?

— Нет, не решил, — признался Громов. — По-моему, в этом деле нам надо крепко разобраться.

— Что вы имеете в виду?

— Не один Парфенов виноват во всем. Нам тоже следует кое о чем подумать.

— Конечно. — Чернов усмехнулся. — Прежде всего следует о том подумать, что мы поздновато спохватились. Пораньше бы надо заняться Парфеновым, потому что началось это не сейчас, а вскоре, как он прибыл в полк.

— Как же, говорят, что первый год он служил хорошо и взвод давал хорошие показатели?

— Вот именно, на один год его хватило, а дальше. — Чернов сердито махнул рукой. — А дальше он на каждом углу стал петь, что вот, дескать, его затирают, что и в роте порядка нет, что не тот человек ротой командует, и в классах не так, как нужно, и методика не та, что устарел Федотов. Вы слышали, как он за глаза его называет? «Старик». А Федотов и старше-то его всего на пять лет. Но не тот, видите ли, человек — не может, не умеет, и так далее.

— Про это я слышал, — с добродушной интонацией в голосе проговорил Громов. — На эту манеру его не стоит обращать особо серьезного внимания. По существу давай.

Не может быть, чтобы в его критических замечаниях не было ни одной крупицы правды. Неужели так-таки во всем Парфенов не прав?

— Зачем же так ставить вопрос, — пожал плечами Чернов. — Правда-то, конечно, была в его критике. Но ведь самое главное — ради чего эта критика раздается? Чтобы выправить положение? Тогда и самому Парфенову следует руки приложить — он командир взвода, не чужой в роте. А если только для того, чтобы показать, какой он умный да разносторонний, как легко виноватых находит — такая критика пусть в чем-то и справедливая, но еще ни о чем не говорит. Не болеет он душой за дело.

— В общем, чувствую, что у тебя точка зрения на Парфенова уже. выработана. Ты продумал ее. И с самим Парфеновым разговаривал?

— Разговаривал. А как же.

— Ну и как он вел себя?

— А так и вел, как я вам рассказывал. Если человек закусил удила и считает, что его талантов не замечают, обходят, такой человек всегда судит больше других, чем себя: все кругом виноваты, обстановка не та, и поэтому он просит откомандировать его.

— Вот я слушаю тебя, — сказал со вздохом Громов, — и мне как-то трудно твои слова сопоставить с тем человеком, которого я только что видел там, на болоте. Ведь действовал-то он смело и взвод свой провел самым первым.

— Трудно сопоставить, говорите, — задумчиво протянул Чернов. — Возможно. Возможно, трудно. Один эпизод — не вся картина. Есть такие люди — они и поступок героический готовы совершить, когда на них смотрят. И дельные они, в общем, и знающие. Но деловитость у них какая-то расчетливая. Год прослужил, вроде показал себя — теперь ему за это новую должность подавай и звание повышай — очень они беспокоятся об этом: о должности и звании. И не постесняются напомнить о себе, когда надо, и, если произошла заминка, тут же молчаливое предупреждение: ах, мои успехи не подкрепляете материально, тогда и мы будем относиться к делу по-другому.

— Чувствую, разговор предстоит трудный, — признался Громов. — А теперь ответь мне на такой вопрос: как, по-твоему, Третьяченко и Федотов пустили вперед взвод Парфенова специально? Или это произошло случайно?

— Думаю, что не случайно, — ответил ему Чернов.

— В каком смысле?

— Да в том смысле, что Федотов прекрасно знал, как будет рыть носом землю Парфенов, когда ему поручат такое задание.

— Это что же — пример к твоим словам: на людях человек готов и подвиг совершить?

— Да, пожалуй.

«Ну а если бы лейтенант Парфенов не справился с задачей? — мысленно задал Громов вопрос начальнику штаба. — Что бы тогда?» Громов, однако, не задал такого вопроса — он уважал Третьяченко, уважал и Федотова, нет, эти люди не стали бы прятаться за спину лейтенанта, и не было у них намерения подвести Парфенова — просто они хорошо знали его сильные и слабые стороны. Но почему Федотов раньше не ударил по этим его слабым сторонам? Почему не пресек на корню то, с чем сейчас так трудно бороться?

И, словно подслушав его мысли, Чернов разоткровенничался:

— Федотов, конечно, проворонил Парфенова. Первый год он на каждом совещании его хвалил, приводил в пример. А когда Парфенов предъявил счет — дескать, пора платить за мою работу, — то он ударился в другую крайность: начал выискивать у лейтенанта недостатки. В общем, время было утеряно, болезнь укоренилась.

«Болезнь укоренилась», — повторил про себя Громов.

В рассуждениях Чернова, если принять их за исходную точку, была свод, казавшаяся верной логика. Но Громов не мог, не имел в себе необходимой уверенности, чтобы присоединиться к ней или отвергнуть. Он только чувствовал одно: не мог человек, не любящий свое дело, не любящий армию, так лихо и с таким задором работать на болотной переправе после бессонной ночи. Не мог он притворяться здесь, хотя и говорят в народе, что на миру и смерть красна. Нет, в этом парне, безусловно, говорит не только обида, не только стремление выделиться, а что-то большее, и с этим большим надо считаться. Тут же он перечеркнул в уме слово «считаться» — надо поддержать в нем то хорошее, что есть, что проявляется в его отношении к службе. Отмахнуться от человека легче всего.

Вслух Громов ничего этого не сказал — только подумал. Да, собственно говоря, Чернов и не пытался выяснить точку зрения командира. Он понимал: Громову необходимо самому разобраться во всем.

Они заговорили о делах. Громов задал Чернову несколько вопросов: успели ли к исходному пункту танки? какое положение занимает первый батальон? как обстоят дела с подвозом горючего? какие распоряжения поступили от начальства?

В штабной автобус вошел связной и принес завтрак. Только тут Громов вспомнил, что у него со вчерашнего дня и крошки не было во рту. Они присели за столик. Ели с аппетитом, сначала молча, а потом, утолив первый голод, снова разговорились. Громов сказал, что действовали сегодня хорошо, и велел отметить в приказе особо отличившихся солдат и офицеров. Снова вспомнил, как ловко удалось Парфенову со взводом форсировать болото разговор, в общем, крутился вокруг сегодняшних дел, и за этим разговором их застал полковник Рык, проверяющий.

— Приятного аппетита! — заулыбался он. — А я думаю, где командир, куда улетучился? А он подкрепляется. Правильно.

— Присаживайтесь к нам, Евгений Федорович, — пригласил Громов.

— Не откажусь, не откажусь, — пробасил Рык, устраиваясь за столиком.

Чернов открыл дверцу автобуса, сказал связному, чтобы принес еще порцию для проверяющего.

— Как обстановка? — поинтересовался Рык.

— Связь с подразделениями бесперебойная, — сказал Громов. — Все идет по плану. А если в подробностях… — Глубокая морщина пересекла его лоб. Он посмотрел на Чернова: — Доложите, Виталий Михайлович.

Майор Чернов взял карту, придвинулся поближе к проверяющему и начал перечислять, кто где находится, какое положение занимает то или иное подразделение.

— Как вы сказали? — недоверчиво покосился на начальника штаба Рык. — Первая рота продвинулась сюда? — Рык пальцем показал отмеченное на карте красной линией место. — А каким маршрутом она шла?

— Согласно вашей вводной рота изменила маршрут, попала на заболоченный участок…

— Я знаю! — оборвал его грубовато Рык. — Меня интересует, она что — преодолела тот участок?

— Так точно, — ответил начальник штаба.

— Вы в этом уверены? Или предполагаете?

— Я не привык предполагать, — твердо сказал Громов, давая понять, что не позволит вести разговор в таком тоне. — Наши сведения абсолютно точны. Вот маршрут, каким шла рота к месту сосредоточения. Вот здесь, — он перечеркнул красную линию в двух точках, — я был час назад. — Он поглядел на часы. — Потеря во времени имеется, но пустяковая.

Полковник Рык — не новичок в том деле, которое ему теперь поручено. За годы службы у него выработалась особая манера поведения и разговора; он держался, как правило, отчужденно, когда приезжал в какую-нибудь часть: пусть все прочувствуют — приехал не гость, не лектор из политотдела, приехал проверяющий из штаба округа. Он часто говорил с командирами частей и их подчиненными резко, недовольства своего никогда не скрывал, и одной из его негласных установок при проверке работы офицеров было правило: все подвергать сомнению, ни одному слову не доверять — принимать во внимание только факты. Он кипел от негодования, если факты искажались, если сведения были не точны. Тут он не щадил ни возраст, ни звание, ни должность провинившегося — не стесняясь, стремился ударить как можно больнее. Проверяемых хвалил вслух редко, считая, что то, что сделано командирами, есть их долг и прямая обязанность.

— Ну что же, — подытожил он, не выразив ни лицом, ни голосом никаких эмоций, — следовательно, теперь вы должны продемонстрировать свое умение наступать, умение маневрировать, умение вести борьбу с новейшими средствами массового уничтожения.

Громов и без него прекрасно знал, что они должны теперь делать, он тоже не новичок в той работе, которую теперь выполнял, но он выслушал полковника молча: проверяющий есть проверяющий.

Помолчали. Громов и Чернов поглядывали на Рыка, тот потирал себе лоб и морщился. Чувствовалась усталость. Проверяющему пришлось поездить в эти дни. И всюду нужен был внимательный глаз, всюду необходима была точность. в оценке работы, проводимой подразделениями.

Из радийной машины прибежал, запыхавшись, сержант-связист. Он сказал, что генерал на линии, вызывает на связь товарища полковника Рыка.

— Сейчас иду, — быстро проговорил проверяющий и вышел в сопровождении сержанта.

Громов некоторое время соображал, следует ли ему тоже идти за полковником Рыком в радийную машину. Решил, что не следует. Вообще, по своему личному опыту Громов знал, что командиру полка надо держаться подальше от проверяющих. Амбиции у тех всегда хватает… Начнут диктовать, как должны действовать подразделения в том или ином случае, — сам не заметишь, как окажешься в роли заурядного исполнителя чужой воли. Нет, Громов предпочитал не связывать себе руки, хотя некоторые проверяющие любили, чтобы их сопровождал сам командир полка.

— Виталий Михайлович, оставляю на твое попечение товарища Рыка, — сказал он Чернову. — А я поеду к Третьяченко.

Да, неожиданно Громов собрался снова ехать на правый фланг, туда, где находилась рота капитана Федотова, где командовал взводом лейтенант Парфенов.


И опять газик Громова быстро катил по проселку.

Шофер прибавил скорость — мотор гудел ровно, тянул свою бесконечную песню. И это неутомимое гудение располагало к размышлениям, в которых прошлое смыкалось с сегодняшним, и вновь вспомнил Громов свою лейтенантскую молодость… Да, был когда-то лейтенант Громов, веселый, напористый, полный энергии парень, считавший, что он все может, что его взвод самый лучший и очень сожалел, что родился поздно и не застал героического времени, когда была война с фашистами. Да, в те, лейтенантские, годы Громову казалось, что ему крупно не повезло, что уделом его стала скучная, изо дня в день повторяющаяся работа. А где же подвиги? Где же героические поступки?! Только несколько лет спустя, гораздо позже, его вдруг осенило: да ведь подвиг и состоит в том; чтобы делать эту повседневную работу хорошо. Чтобы держать свой взвод в полной боевой готовности, чтобы учить солдат воинскому мастерству, гражданской ответственности за все, чем живет страна. Чтобы добросовестно исполнять свой воинский долг — вот в чем содержание их подвига, не заметного обычному глазу и, возможно, кажущегося чем-то уныло прозаичным.

«Мальчишки, мальчишки! — вдруг воскликнул про себя Громов. — Вам подавай скорее горячее дело, вам подавай ситуации, в которых вы бы в одно мгновение стали героями. Скорее, скорее — вечный клич молодости, которой всегда казалось, что жизнь течет слишком медленно, что настоящее свершается не здесь, а где-то там, за горизонтом…»

«А начальник штаба, значит, уже решил по поводу Парфенова», — подумал вдруг Громов, вспомнив недавний разговор с Черновым и неясное свое отношение к этому разговору. Нет, он не мог сейчас упрекнуть в чем-то Чернова — тот говорил, опираясь на факты, в его словах была логика.

Правильные, умные мысли излагал начальник штаба. Бывают действительно люди, которые смолоду считают, что им уготована особая миссия. Бывают просто капризы. Есть еще категория людей, обозначаемая выражением: факир на час. «Может, я неправильно поступил, что не поддержал Чернова? Нет, я сделал правильно. Да и сам Чернов сказал, что мне надо самому во всем разобраться. А что же тревожит меня? Необходимость исследовать дело? Необходимость изучать его с самого начала? Нет и еще раз нет! Видимо, дело в том, что я…»

— Товарищ полковник, мы поедем по шоссе или через лес? — спросил шофер, не отрывая глаз от дороги. — После вчерашнего ливня как бы в лесу не оказалось препятствий.

Громов улыбнулся словечку, «препятствий» — военная терминология проникала в шоферский лексикон.

— Давай по шоссе, — предложил Громов и снова вернулся к своим размышлениям.

«Нет, меня тревожит не то, что придется повозиться, пока решишь, как поступить с рапортом Парфенова», — подумал он, доставая сигареты.

Опустив боковое стекло, он ощутил на лице тугую струю ветра, и это взбодрило его.

«Вся штука в том, что мы вовремя не заметили, что происходит с Парфеновым, и тем самым вынудили его подать рапорт. В этом штука. И поэтому у меня так смутно на душе. Мы обидели, возможно, хорошего парня».

«Да, но почему я, еще ни в чем тщательно не разобравшись, уже встаю как будто на сторону Парфенова? Почему? Неужели только впечатление от переправы дозволяет мне поступать так?»

«Это чепуха! Чепуха! Я ни на чью сторону пока не встаю. Я должен разобраться во всем».

Давняя, очень давняя картина вдруг предстала перед ним. Он, босоногий мальчишка, мчится за трактором вдоль деревенской улицы. И справа и слева такие же, как он, босоногие ребята. Они гогочут, кричат, прыгают, машут руками. Незадолго до войны с фашистами ему, Борьке Громову, исполнилось пять лет. В далекой, окруженной лесами деревне трактор был единственным для мальчишек захватывающим зрелищем. Трактор и еще лейтенант… В тот год да побывку в деревню приехал вместе с женой молодой лейтенант. Ах, если бы кто видел, как они смотрели на него, сколько было счастья, когда лейтенант выходил из избы на улицу и присаживался к ним, босоногой ребятне! На нем была белая гимнастерка с золотыми шевронами на рукавах. Кубики рубиново отсвечивали на воротнике в петлицах. Как поблескивал широкий ремень со звездой посредине! Хромовые сапоги, галифе, фуражка — как они завидовали Витьке Сорокину, сестра которого была замужем за лейтенантом: ведь он мог руками потрогать и ремень с портупеей, и шевроны, и кубики, мог примерить фуражку, а кто знает, может, Витька совсем не хвастал, а правду говорил, что лейтенант позволял ему подержать в руках пистолет. Витька не скрыл: лейтенант сначала разрядил пистолет, а потом дал подержать.

Лейтенант в том году был для них высшим судьей и совестью во всех ребячьих распрях — он служил в Москве, видел много раз Красную площадь, Мавзолей, рассказывал про метро, про парады — они готовы были слушать его целыми днями. И как же такому человеку не подчиняться! Да и не только поэтому: лейтенант был всегда справедлив и точен. Всегда указывал точно, кто виноват в ребячьей потасовке, кому надо просить прощения у обиженного. Он и самого Витьку Сорокина не пощадил, своего близкого родственника, когда тот сжульничал при игре в жмурки. Неподкупность лейтенанта олицетворяла тогда в их ребячьих сердцах что-то такое большое и важное, что они были не в силах выразить это словами, но что в их понимании было крепко связано и со звездой на фуражке, и с гимнастеркой, и с портупеей, и револьвером.

Поздним вечером они как-то стайкой сидели на бревнах у крайней избы и мечтали, кем они станут, когда вырастут.

Кто-то из ребят сказал:

— Я хочу быть трактористом.

Витька Сорокин, упершись подбородком в ладошки рук, задумчиво произнес:

— А я лейтенантом.

— И я тоже, — добавил тихо Борька Громов.

Прошумела над ребячьими головами жестокая война. Он — Борис Громов — закончил училище, потом академию, а теперь командует полком. Но в памяти его на всю жизнь остался тот лейтенант, приезжавший накануне войны в деревню. И всегда при воспоминаниях думалось об одном; чтобы быть таким же справедливым и точным, как тот лейтенант с малиновыми кубарями в петлицах, в белой гимнастерке с золотыми шевронами на рукавах.


Впереди, у подножия высоты, рос чахлый кустарник. А дальше простиралась равнина, которую в документах принято называть пересеченной местностью, потому что она была испещрена увалами и ложбинами, покатыми холмами с растущими на них карликовыми деревцами.

У дальнего взгорка — там по условиям учений засел «противник» — возникли взрывы: один, другой, третий — били из-за укрытий боевые машины, клубы дыма поползли влево, относимые ветром…

Солдаты в касках, с автоматами в руках стояли в окопах в ожидании сигнала к атаке.

«Только бы не замешкались. Чтобы цепь не ломалась», — подумал Парфенов и поглядел вправо и влево, стараясь взглядом и жестом показать, чтобы солдаты действовали дружно.

Все, что полагалось перед этим сделать, он сделал — обошел свой взвод и с каждым поговорил. Атака. Он знает, что это такое. За атакой в особенности любят наблюдать командиры повыше и приезжие проверяющие. Пусть смотрят. Пусть видят, как действует взвод лейтенанта Парфенова.

Он оглянулся как бы для того, чтобы удостовериться в своих предположениях, но не увидел никого, кроме капитана Федотова, стоявшего в отдалении. Лицо командира роты было невозмутимо спокойно, казалось, он не спускал глаз с какой-то видимой только ему одному точки, боясь отвлечься и пропустить самое важное.

«Какие превосходные были отношения у меня с Федотовым в первый год службы! «Старику» нравилось, что я выкладываюсь… На чаи к себе приглашал, про разные новшества в военном деле любил слушать: «Вот бы нам так! Вот бы у нас внедрить!»

Почему он встал позади меня? А впрочем, очень хорошо, что он будет близко, — может, еще раз оценит, кто у него находится в подчинении…

«Какое раздражающее слово: «подчинение». Я у Федотова в подчинении!»

«В армии, говорят, самое главное — научиться подчиняться. Когда Федотов стоит перед комбатом — ну хоть картину рисуй. Стоит будто вкопанный, а брюки висят лапшой…

Научиться подчиняться, а вернее, принудить себя к этому, конечно, можно. Только для меня очень важно: кому подчиняться…»

В училище на предпоследнем курсе вдруг назначили командиром отделения Леньку Перцова. Ах, как я был рад этому! Хороший товарищ, влюбленный в свое дело, простой, обходительный — все курсанты тянулись к нему. Бывают такие ребята, с особой какой-то изюминкой в характере. Хотя с первого взгляда эту изюминку и не разглядишь — внешне Ленька Перцов ничем не выделялся среди других, даже казался несколько угловатым и замкнутым. Но исходил от него какой-то особый гипноз, который сразу же ощущал каждый, кто сталкивался с Ленькой. Он рос сильным и строгим человеком. И если кто из ребят какую промашку делал, пусть даже пустяковую, Ленька не умел кривить душой и говорил такому парню правду в глаза — говорил с той беспощадной справедливостью, на которую трудно было не отозваться…»

«Странное дело: почему мне вспомнилось это сейчас. Федотов сзади стоит — вот почему. Атака учебная, а он стоит, будто невесть что сейчас произойдет — чудной мужик…»

Сколько прошло времени: минута, две, три…

«Все идет правильно», отметил про себя Парфенов, прислушиваясь к голосу сержанта, сердито упрекавшего солдат за невнимательность. Вдруг Парфенов подумал: солдаты подчиняются сержантам, сержанты ему — вот такая цепочка. Может, кому-то из них тоже не нравится подчиняться. «Какая глупость, какая глупость лезет в голову…»

Он снова обернулся, посмотрел, где находится командир роты, нет ли от него каких сигналов. И тут же весь напрягся: рядом с капитаном Федотовым стоял полковник Громов и еще кто-то незнакомый. «Ну ясно, начальство любит смотреть атаку!» Громов что-то объяснял стоявшему рядом офицеру.

Где-то далеко — а может, это только казалось — гудели моторы. Казалось, гул этот приносил ветер — далекий гул закованных в броню машин.

«Может, танки, — подумал Парфенов и прислушался. — Да, кажется, танки. Значит, все настоящее только начинается».

— Можно перекурить, товарищ лейтенант?

Парфенов удивленно посмотрел на солдата и отрицательно покачал головой: нельзя. Он подозвал сержанта и сказал, чтобы тот еще раз проверил, все ли во взводе в порядке.

— Не волнуйтесь, товарищ лейтенант. Все в порядке, — ответил сержант.

— А я не волнуюсь. Выполняйте приказание, а не рассуждайте, — сказал резко Парфенов. — Я без вас знаю, что мне делать.

Парфенов знал, что сержанты недолюбливают его за такие ответы, но ничего не мог с собой поделать — привык.

Если каждый солдат будет лезть со своими советами, что получится? Есть устав, в уставе четко сказано: приказы старших не обсуждаются.

Снова послышался тяжелый накатный гул со стороны леса, и Парфенов теперь уже точно знал: танки.

Солнце светило сверху, и равнина впереди рыжевато отсвечивала в его лучах.

— Пятый! Пятый! — разнесся знакомый, с хрипотцой, голос в мегафоне. — Вы поражены! Выходите из боя!

Парфенов сразу узнал голос командира полка — только он так может говорить: твердо и вместе спокойно. Но смысл сказанного дошел до Парфенова на секунду позднее. «Пятый поражен! Пятый — это капитан Федотов! — Сердце вдруг застучало беспокойно, и в груди похолодело. — Пятый поражен — это значит…»

Он быстро зашагал через кустарник к тому месту, где должен был быть командный пункт командира роты. Федотов был серьезен и сух.

— Принимайте командование.

— Я — Пятый! — Парфенов отвернулся в сторону, откашлялся и уже совершенно твердо повторил в мегафон: — Я — Пятый! Приготовиться к атаке!

Глава шестая

К вечеру начался дождь. Мутная пелена покрыла все кругом, за ней слабо различались деревья и притаившиеся в зарослях бронированные тела боевых машин.

Сплошная серая мгла висела над полем — лишь редкие всполохи ракет разрывали ее.

Там, за простиравшимся впереди полем, находилась высота 31,4, на которой «противник» оборудовал свой опорный пункт.

В сгущающихся сумерках на наблюдательных пунктах замерли солдаты. По полотнищам палаток, по листве деревьев шумно колотил косой крупный дождь. Редкая автоматная стрельба доносилась издалека, зато слева и справа слышались громкие взрывы.

Хотя Парфенов понимал, что все это лишь удачная имитация, тем не менее он внимательно прислушивался к этим взрывам, стараясь разобраться в происходящем, чтобы вовремя принять необходимые меры.

В десять часов вечера, когда усталые за день люди заснули в палатках, связной, пришедший от Громова, потребовал Парфенова к командиру полка.

Палатка полковника была разбита поодаль, в березнячке. Мокрые ветви били в лицо, ноги скользили — Парфенов едва поспевал за связным. Он вошел в палатку, оставив плащ-накидку снаружи. На шесте светили два фонаря. Громов сидел на ящике перед рацией и отчитывал кого-то в микрофон:

— Я уже слышал ваши обещания. Через час танки должны выйти на рубеж… Ну и что ж, что развезло…

Он сказал что-то радисту, мельком взглянул на Парфенова и тут же снова заговорил в микрофон.

— Двадцать первый! Через час танки будут у вас, — известил полковник. — Ваша задача удержать позицию…

Он положил микрофон и повернулся к Парфенову.

— Товарищ полковник, лейтенант Парфенов по вашему приказанию явился, — доложил Парфенов.

— Очень хорошо. Подойдите поближе, — попросил Громов, глядя на поблескивающие на его лице капли. — Дождь сильный идет? — спросил он, помолчав.

— Не очень… Средний.

— Это хорошо, что дождик. Пусть будет посильнее. Как раз для нашего дела подходящая обстановка. Как люди?

— Люди в порядке. Сейчас отдыхают.

— Больных нет?

— Нет.

— Сами как чувствуете себя?

— Отлично, товарищ полковник!

Громов усмехнулся и несколько секунд молча смотрел на лейтенанта. Потом попросил карту, развернул ее и еще раз окинул взглядом Парфенова.

— Я вызвал вас, чтобы поручить особое задание. За ночь необходимо овладеть опорным пунктом «противника», выбить его с высоты 31,4…

Ведя карандашом по расстеленной, исчерченной стрелами и зубчатыми зигзагами карте, Громов подробно объяснил задачу: опорный пункт «противника» мешает нашему продвижению, необходимо его уничтожить.

— Поняли, что вам предстоит? — спросил полковник, закончив свои пояснения. И опять посмотрел на Парфенова в упор.

— Понял, — ответил лейтенант.

— Дождь, раскисшее поле — с одной стороны, хорошо, можно подобраться к «противнику» незамеченным, а с другой — местность незнакомая, смотрите, как бы не было путаницы, — сказал Громов, как бы заранее предупреждая его об ответственности, которая легла на его плечи.

Заканчивая разговор, командир полка поднял на него свои зоркие, в припухших веках, глаза и неожиданно улыбнулся.

— Возьмете опорный пункт?

— Приложу все силы.

— Ну вот, и держите свое слово, — сказал Громов и повернулся к полковнику Рыку, сидевшему в глубине палатки и державшему в одной руке термос, а в другой кружку с чаем. Парфенов тоже поглядел на главного проверяющего. — У вас замечаний не будет? — спросил Громов.

— Одну минуту, — сказал проверяющий, поставил кружку и термос на ящик, заменявший ему стол, подошел, повернул лампочку на шесте, чтобы было светлее.

Несколько секунд он разглядывал Парфенова, как бы решая про себя, сумеет ли этот лейтенант выполнить задачу и как будет действовать. Если быть совершенно точным, то полковник Рык был недоволен решением Громова заменить капитана Федотова в такой ответственный момент. Заменить опытного командира молодым — так можно и шишек нахватать, полагал Рык. Он допускал такую замену в простейшей ситуаций. Но здесь — какая же это простейшая, если от нее зависит дальнейший ход наступления! Не рискованно ли? Своими сомнениями Рык поделился и с командиром полка. Хоть он и проверяющий и сам большой любитель накидывать разные вводные, все же общий ход учений ему был не безразличен. Он — проверяющий, но вместе с тем ему очень хотелось, чтобы экзаменуемые получили хороший балл. Громов, однако, от его советов отмахнулся, даже обсуждать не стал. «А где же молодых офицеров испытывать, как не здесь, на таких учениях… Нет, нет, пусть учатся…» Сказал — и посчитал вопрос решенным. Будто перед ним не старший офицер из округа, а работник полкового штаба. У проверяющего до сих пор раздражение не улеглось, и этим объяснялось его длительное отчужденное молчание, он делал вид, будто занят полностью чаем, и только чаем.

Проверяющий отвернулся в сторону, потом снова посмотрел на Парфенова — его взгляд был суров и спокоен.

— Что предпримете при встрече с опорным пунктом «противника»?

— Буду искать уязвимые места для прорыва в промежутках боевых порядков или обходной путь.

— Приборы ночного видения у всех?

— Так точно.

— Как распорядитесь временем до выхода на исходный рубеж?

— Поставлю задачу на проведение разведки, проверю готовностьличного состава…

Парфенов назвал еще несколько мероприятий, которые необходимо было провести за оставшееся время.

Не возразив ни жестом, ни взглядом, полковник Рык посмотрел на Громова, давая понять, что у него вопросов больше нет.

— Разрешите идти? — спросил Парфенов, обращаясь к Громову.

— Да, идите, — произнес командир полка, снова склонившись над картой.

Уже выходя из палатки, Парфенов почувствовал на себе чей-то взгляд, обернулся и увидел капитана Федотова. Оба вышли вместе. Парфенов пропустил капитана вперед.

Фланги у него, на мой взгляд, уязвимы, — сказал озабоченным голосом Федотов.

Он имел в виду «противника» и его опорный пункт.

— Присмотритесь к флангам, — снова повторил Федотов.

— Хорошо, — проговорил Парфенов.

Мокрые ветки били по лицу. Впереди слабо мерцал лучик фонарика, которым освещал дорогу Федотов. Они шагали молча, темная плечистая фигура капитана двигалась перед Парфеновым — шаг его был спокойный, уверенный. За. последние месяцы Федотов часто раздражал чем-нибудь Парфенова, даже своей немного переваливающейся с боку на бок походкой. Но сейчас он забыл о своей неприязни — беспокойство о предстоящей ночной операции охватило его, он волновался, хотя и не подавал виду, и ему было приятно слышать сейчас дружеские слова Федотова, откровенно поддерживающего своего подчиненного в эту ответственную минуту.

— Сейчас разведку вперед, саперов — с ними, — решил Федотов.

— Да, да, обязательно, — ответил Парфенов.

— Сами не торопитесь, взвесьте все обстоятельно, главное — на фланги обратите внимание…

Он говорил спокойно, видимо хорошо понимая, что творится сейчас в душе лейтенанта. И Парфенову вдруг стало неловко за свои прежние мысли: все-таки Федотов командир роты, и никто сейчас не был ему ближе, чем он. Знакомое чувство общности с этим человеком охватило его.

— Справлюсь ли? — вздохнул Парфенов.

Еще пять минут назад он ни за что бы не решился сказать это Федотову, а теперь сказал.

— Справитесь. Почему же не справитесь? — ответил ему Федотов все тем же спокойным тоном.

В расположение роты Парфенов вернулся как раз вовремя: старшина привез ужин, и два командира взвода — высокий черноволосый, бровями и глазами похожий на грузина Кудрин и такой же высокий, только рыжий, украинец Дьяченко из Полтавы, — пили чай. Они с интересом посмотрели на Парфенова, освобождая место возле себя.

— Присаживайтесь, товарищ командующий, — с улыбкой проговорил весельчак Дьяченко. — Перекусите.

— Рассиживаться некогда, — ответил Парфенов и тут же отдал приказание обоим командирам взводов, чтобы немедленно было выделено несколько человек в разведку.

Он развернул на ящике из-под консервов карту и стал объяснять задачу:

— Вот направление нашего движения. Вот опорный пункт «противника». Видите, высота 31,4… Ее необходимо взять сегодня ночью. — Он помолчал, как бы давая возможность обоим командирам осмыслить сказанное, и, посмотрев в лицо каждому, убедившись, что его слова дошли до собеседников, продолжал: — В обход высоты, слева, пойдете вы со своим взводом, Кудрин, а справа такой же заход сделает взвод Дьяченко. Ваша задача связать «противника» на флангах и в тылу, как клещами. Мой взвод ударит через поле — в упор…

Кудрин и Дьяченко слушали молча.

— Вы отвлечете «противника» на себя, удар же по нему мы нанесем через поле, — повторил Парфенов и опять посмотрел на карту. — Поэтому необходим резерв. Каждый из вас выделит по отделению в резерв. Он будет следовать за моим взводом. И как только мы возьмем первые траншеи «противника», резерв должен нас поддержать. Все. Есть вопросы?

— Все ясно, — ответили лейтенанты.

Было намечено время выступления взводов. Первыми должны были уйти группы Кудрина и Дьяченко, сам Парфенов выступал немного позднее. За оставшееся время он обошел готовившихся к ночному бою солдат и, вспоминая Федотова, его манеру работы с людьми, отдельно поговорил с механиками-водителями боевых машин. Особый упор делал на то, что захват высоты нужно провести ночью, потому что утром обходные маневры во фланги будет сделать труднее, «противник» сумеет вовремя перегруппировать свои силы.

Спустя некоторое время два взвода под командой Кудрина и Дьяченко ушли.

Дождь чуть поослаб. Тьма вокруг стояла кромешная.

С одним из взводов уехал капитан из группы проверяющих — хмурый и официальный, сетующий, возможно, на то, что ему приходится в слякоть и дождь заниматься своим делом.

Парфенов после их отъезда долго стоял у палатки и смотрел в темноту, прислушиваясь к дальнему гулу моторов. Гудение стихло, а он все еще продолжал стоять и смотреть в ночное мокрое пространство.

Он понимал, что исход выполнения задания зависел от того, как Кудрин и Дьяченко справятся со своей задачей. Ему хотелось быть на месте одного из них. Не потому, что он не доверял им. Это было совершенно другое чувство: как никогда, он ощутил слитность свою с ними и глухой, упрек себе, что мало знал и того и другого. Служил рядом, а знал о них мало.

Теперь эти ребята делают очень важное дело. От их сноровки, умения, выносливости зависит в очень большой степени исход боя. Парфенов волновался и был рад тому, что тьма скрывала от других его волнение.

Через полчаса двинулся вперед и он со своим взводом.

Стоя в люке, он смотрел вперед, напряженно угадывая чернеющий впереди кустарник, прикрывающий склон холма, — его машина была первой.

Почти бесшумно, на малых оборотах, работал мотор. Его рокот действовал на Парфенова успокаивающе. Он стоял, опираясь на крышку люка, и глядел то вперед, то в стороны. Главное — не сбиться с маршрута, выдержать направление.

Проехав с километр, Парфенов приказал заглушить моторы. Черная шелестящая дождем тишина стояла вокруг. Парфенов взглянул на часы, потом на компас. И снова приказал двигаться вперед.

Они спустились в маленькую лощинку, пересекли ее и медленно поднялись на небольшой холм, мелкий кустарник заскреб по бортам машины, за кустарником оказалась неглубокая котловина, которая постепенно выровнялась, и появился опять мелкий кустарник.

Он вдруг снова вспомнил Федотова. Сколько раз приходилось ехать за ним на ночных занятиях. Никогда в голову не приходил вопрос: что испытывает командир в головной машине? Ехал, считая, что так и должно быть: за правильность маршрута отвечал Федотов. А вот теперь сам оказался на его месте.

По расчетам Парфенова, высотка, занятая «противником», находилась метрах в четырехстах. Двигаться дальше на машинах было опасно. Он приказал высадиться.

Солдаты залегли неподалеку и переговаривались.

— Тьма-тьмущая!

— А ты что хотел — на солнышке погреться?

— Хоть бы дождик перестал.

— Молчи. Дождик — наша подмога.

Как ни странно, эти разговоры развеселили Парфенова. Ребята молодцы, не скисают. Он снова посмотрел на компас и распорядился: сержанту Рощину с резервом остаться около машин, всем остальным принять боевой порядок.

Через полчаса, двигаясь с предельной осторожностью, они достигли гребня небольшого холма с редкими кустиками. Взвилась ракета, они залегли и не двигались, пока ракета не погасла. «Противник» был рядом»

Разведка и саперы поползли вперед. Теперь им оставалось только одно: лежать и ждать. Ждать, когда Дьяченко и Кудрин обойдут высоту с флангов и завяжут бой.

А если им не удастся совершить свой маневр? Если «противник» окажется хитрее? Тогда все придется решать здесь. Боевые машины откроют огонь из пушек. Они сделают рывок и откроют, огонь из пулеметов. Сменят позицию и снова будут бить по огневым точкам «противника» из пушек и пулеметов.

Что они там так долго? Неужели что-то случилось! Еще никогда в жизни он не испытывал более сильного желания, чтобы у Кудрина и Дьяченко все было хорошо, чтобы задуманное свершилось.

Разные мысли проносились в его голове. Откуда и почему они возникали? Может, желание, чтобы все было хорошо, вызывало их?

Когда-то в училище на экзамене по тактике ему была дана трудная задача. Он тогда не волновался он решил ее. Сейчас ему казалось, что за свои двадцать четыре года он вообще мало волновался: была в нем особая уверенность в принадлежности ему всех-всех радостей и благ жизни.

Он думал о том, что Федотов остался на исходном рубеже и теперь уже не может ничем ему помочь; что лейтенанта Кудрина, возможно, надо было послать на правый фланг, там попроще, а на его место больше подошел бы Дьяченко, более быстрый и сообразительный. Вспомнил вдруг последнее письмо матери — в нем выражалась тревога, он сам своими намеками вызвал в ней эту тревогу, поэтому надо будет написать ей. и успокоить.

Когда в тылу «противника» раздался выстрел и взвилась красная ракета, он испытал чувство радости. Но радость эта продолжалась недолго, ее затмили другие чувства — тревоги и волнения за собственные действия. Кудрин, за которого он особенно беспокоился, выполнил задачу, красная ракета — это его сигнал. Парфенов оглянулся и увидел близко своих солдат. Еще ракета и выстрелы в тылу «противника» — Кудрин развивал свой успех. Скоро к нему должен присоединиться Дьяченко. Парфенов посмотрел на часы — мельтешение огней впереди увеличивалось. Непонятно, зачем Парфенов стал отсчитывать: раз, два, три, четыре… Он досчитал до двадцати и крикнул: «Вперед!» И в следующее мгновение перепрыгнул через гребень холма и побежал в темноте по мшистому кочковатому полю.

Он бежал и слышал впереди выстрелы. Ноги утопали в мшистой почве, и ему все время казалось, что вот-вот он запнется за какую-нибудь кочку и упадет. На доли секунды он останавливался, чтобы подтянуть людей, и снова бежал, увлекая за собой солдат.

Проскочив небольшую лощину и сделав первые десять шагов по склону высотки, он плюхнулся на землю, крикнув бежавшим за ним солдатам: «Ложись!» Белая осветительная ракета повисла над ними. Он увидел впереди слева кустарник — оттуда треснули пулеметные выстрелы, тут же по окопу «противника» ударили гранатометы…

Все теперь измерялось минутами. Команда: «Вперед!» Парфенов ложился, вставал… Когда «противник» огрызался огнем, снова падал на мокрую, скользкую землю. Прекратившийся было дождь опять начал лить, в его черной пелене резко проступали короткие бледно-зеленые вспышки. Парфенов приметил окоп невдалеке и, пробежав открытое место, прыгнул в него. Треск автоматов и крики «ура» донеслись справа — это пошли в атаку солдаты Дьяченко. «Ах, молодцы! Ну какие же они молодцы! Как успели вовремя!» Тут же взвилась еще одна ракета. В ее свете Парфенов увидел капитана из группы проверяющих. Он шел, немного прихрамывая — неловко оступился в темноте.

Парфенов поднялся из окопа и шагнул ему навстречу.

— А ничего оказалась ночка, лейтенант. Превосходная ночка, — повторил капитан с видимым удовольствием, радуясь благополучному исходу операции.

Начинало медленно светать…

Глава седьмая

Елена Яковлевна Парфенова договорилась с Лизой, что она подойдет на почту к концу рабочего дня.

— Чемодан у вас можно оставить? Спасибо, сказала она. — А кафе или столовая есть тут у вас?

— Все у нас есть — и кафе, и столовая, — ответила добродушно Лиза и объяснила, как лучше туда пройти.

Когда Елена Яковлевна ушла, женщины, работницы почтового отделения, тотчас же стали обсуждать ее появление.

— Не пойму я этих матерей, — заметила начальница, сурово поджав губы. — Делать им нечего — в такую даль ехала.

Она действительно не понимала. Сын служит в гарнизоне офицером, каждый год бывает в отпуске. Нет, сердобольной мамочке этого мало, везет небось своей детке разных сладостей, будто малому ребенку. Смотреть тошно на эти телячьи нежности. Евдокия Алексеевна вспомнила, как провожала на войну мужа. На войну! Полгода прошло, как они поженились, а муж ушел в сорок первом и вернулся только через пять лет — и с германцем воевал, и с японцами прихватил. Каково! А дети! У Евдокии Алексеевны было двое сыновей, старший в матросах служил, три года по морям плавал. Приезжал побывать, погулял две недельки — и обратно уехал к себе на корабль. А такого, чтобы она сама с набитой кошелкой к нему наведывалась — ни-ни, такой моды тогда не было. Военная служба. Солдат мужчиной должен быть, а не бабой.

— Ну уж, Евдокия Алексеевна, вы больно строго, — вмешалась та самая Настя, которая ведала на почте междугородными переговорами. — А вдруг парень выкрутасничать начал. Компании разные, то да сё, долго ли свихнуться!

Евдокия Алексеевна махнула рукой:

— Он же офицер у нее!

— Ну и что! — не унималась Настя, садясь на своего любимого конька. — Молодой же еще, семьи нет, присмотреть некому…

Лиза сидела у своего окошка, посетителей было мало, слушала рассуждения женщин не вмешиваясь, думала о себе, о своем Матвееве. Конечно, ее родители под боком — поезжай в город, встречайся — никакой проблемы нет. А вот Федя даже представления не имеет, что такое отец и мать. Ей было до слез жалко мужа, хотя сам Федор никогда не сетовал на судьбу, и даже наоборот, когда рассказывал о своей жизни в детском доме, то получалось из его рассказов так, будто веселее места на земле для него не было, чем этот детский дом. Безусловно, были и там добрые люди — спасибо им. С одной воспитательницей Федя переписывается до сих пор, иногда в отпуск к ней завернет на денек — в красивый город Ростов-Дон. Старая воспитательница, у самой уже внуки, а помнит Федюшу — она так и в письмах его называет: «Федюша!»

Когда Елена Яковлевна пришла в пять часов на почту, Лиза вынесла из-за перегородки ее чемодан и спросила:

— Нашли кафе?

— Нашла. Большое спасибо.

Выйдя на улицу, они пошагали переулками к большому пятиэтажному дому, заглянули в булочную и купили хлеба. Елена Яковлевна на ходу с любопытством смотрела вокруг — ни разу она не бывала в военных городках, поэтому ей было все интересно.

— А где же солдаты живут? — спросила она Лизу.

— Солдаты живут в казармах, вон там, — показала Лиза рукой в сторону красного, заслоненного соснами купола водонапорной башни. — Там, собственно, и есть военный городок. А здесь дома для офицеров, обслуживающего персонала.

— Вы давно здесь живете?

— Нет. Полгода еще не исполнилось.

— Вот как! А раньше где жили?

— Раньше жила в областном городе.

— Не скучаете?

— Ну как сказать, — замялась Лиза. — Иногда скучаю.

На углу, около парикмахерской, стояли две женщины и разговаривали между собой. Увидев Лизу, они обернулись, заулыбались. И Лиза познакомила их с Еленой Яковлевной.

— К. сыну, к лейтенанту Парфенову из первой роты приехала, а его на месте нет, — отрекомендовала она ее.

— Да, неудачное выбрали время, — сказала со вздохом полная с седыми висками женщина. — Теперь что же — ждать придется.

— Да уж придется, — улыбнулась Елена Яковлевна. — Не хочется возвращаться ни с чем.

Они постояли немного с женщинами и пошли дальше.

— Конечно, постороннему человеку непривычно, — произнесла с виноватой улыбкой Лиза. — Взять хоть меня: отработала восемь часиков и шагаю себе спокойно домой. Никто не может приказать мне остаться или вдруг послать куда-нибудь. Я сама себе хозяйка, понимаете. А у военных другое. Тут дисциплина. Команда — и вот тебе две минуты на сборы. Куда поехал, зачем — меня это не касается… То есть касается, но спрашивать, уточнять, я не могу — не положено языком зря болтать. А у гражданских, конечно, легче… Вот мы и пришли.

Лиза ревниво оглядела подъезд, нет ли какого беспорядка. Ребятишки иногда мусор всякий оставляют, а Лизе так хотелось, чтобы приезжей городской женщине все понравилось. Чисто было в подъезде и на лестнице, только на стене чья-то ребячья рука вывела печатными буквами: «Все уехали на сбор!»

— Входите, входите, — пригласила Лиза, открыв дверь в квартиру, — располагайтесь, как дома. Сейчас чаю поставим. Может, хотите душ принять, тогда газ в ванной включу, одна минута…

Елена Яковлевна поставила чемодан, сняла плащ и машинально подошла к зеркалу, стала рассматривать себя.

— Вы тут располагайтесь, — повторила Лиза. — А я пойду хозяйничать на кухню.

Лиза ушла, а Елена Яковлевна раскрыла чемодан, достала оттуда халат и домашние туфли, потом снова подошла к зеркалу.

Ей было под пятьдесят, но выглядела она молодо — большие голубые глаза, темно-русые волосы, уложенные пучком. Легкими тренированными движениями Елена Яковлевна поправила волосы, провела несколько раз пальцами под глазами, где притаились едва заметные тени — все же дорога была долгой и утомительной, — посмотрела зачем-то на часы и прошла в комнату.

Она с интересом оглядела обстановку. Комната была убрана — из каждого угла так и веяло чистотой. Полы протерты, на столе порядок, на застекленных полках с книгами ни одного пятнышка. В невысокой горке — самая обычная посуда. «Хрусталем обзавестись, видно, еще не успели». Единственное стоящее украшение, по мнению Елены Яковлевны, — ковер висел на стене рядом с тахтой. Три стула без обивки — вот и все. Комната показалась ей немного пустой.

Из кухни доносился звук воды, наливаемой в чайник, звенела посуда. Елена Яковлевна чему-то улыбнулась — ей понравилась эта маленькая ловкая хозяйка, так просто и душевно предложившая ей свое жилье. «Наверно, у военных особая спайка, — подумала она, — у них особая дружба. Ну-ка в городе попросись к кому ночевать, подумают, не аферистка ли. А тут так просто. Надо обязательно как-тo отблагодарить ее. Вот не догадалась заранее захватить…» И тут же она подумала о сыне, который тоже служит в этом городке и живет где-то в таком же доме. Интересно будет поглядеть на его комнату, как там у него, наверно, беспорядок. Дома он всегда не успевал убирать постель, хотя в училище командиры хвалили его за аккуратность. Она вспомнила о последних путаных письмах сына, и неясная тревога овладела ею. Ничего определенного она сказать не могла, но чувствовала: с ее Левой происходит что-то неладное — в письмах ощущалась нервозность, глухое недовольство всем и вся. Может, влюбился? История с женщиной? Нет, нет, тут не любовь, тут не женщина — он стал часто жаловаться на начальников, намекал на какой-то свой скорый отъезд. Куда? Зачем? Вот за этим она и приехала в гарнизон, чтобы все выяснить: она — мать.

Лиза позвала из кухни:

— Елена Яковлевна, идите пить чай.

Та вошла и положила на стол коробку конфет.

— Ну зачем вы! Это совершенно лишнее!

— Нет, нет, я так хочу. Погодите. — Елена Яковлевна порывисто встала, прошла снова в прихожую к своему чемодану и быстро вернулась, неся в руках бутылку. — Это мускат. Прекрасное вино. Давайте выпьем.

— Зачем это, — пожала плечами Лиза.

— Ничего, ничего… Выпьем за наше знакомство. Лиза достала из шкафчика рюмки, разлила вино.

— Ну за то, чтобы вы скорее встретили своего сына!

— А вы — мужа!

Обе женщины с улыбкой посмотрели друг другу в глаза. — Я так рада, что встретила вас. Как бы я тут одна! — Да что вы преувеличиваете! — воскликнула Лиза. — У нас здесь народ хороший. Не я, так кто-нибудь другой бы вас пригласил.

— Все же вы оказались первой, и я этому очень рада. Слабый ветер толкнул занавеску в окне, через которое был виден кусок ярко-фиолетового неба; листва березы перед окном глянцевито поблёскивала. Лиза посмотрела на небо и подумала, как бы опять не обрушился на землю дождь — в сухую погоду все же полегче там, в поле.

Елена Яковлевна снова налила в рюмки, и они еще раз выпили: вино в самом деле оказалось приятным.

— Вы знаете, как я сюда приехала? — сказала она, блестя глазами. Ее почему-то охватило желание высказаться перед этой маленькой простодушной женщиной. — Муж ничего не знал о моей поездке.

— Не знал? — ошеломленно спросила Лиза.

— Да. Ничего не знал о том, куда и зачем я еду»

Лиза все с тем же вопросительным выражением на лице смотрела на Елену Яковлевну, ничего не понимая.

— Вы уехали тайно от своего мужа?

Елена Яковлевна рассмеялась. «Эх ты, простота!» — подумала она, сразу поняв, что у этой женщины нет тайн от своего мужа.

— Как же я могла уехать тайно? Муж бы тут же объявил розыск — мы же в большом городе живем, мало ли что может случиться. Нет, нет, он знает, что я уехала, но куда, — Елена Яковлевна весело посмотрела в лицо Лизе, об этом ему неизвестно. То есть он думает, что я поехала к тетке в Куйбышев, а я совсем в другом месте нахожусь. Короче: я наврала ему. Теперь поняли?

Лиза пожала плечами: странные взаимоотношения с мужем.

— Но почему… почему вы не сказали ему правду? Вы же ехали не куда-нибудь к сыну.

— А муж был против моей поездки.

— Вон даже как. Почему?

— Считает это баловством. Говорит, что я развращаю сына.

«Военная служба — мужчиной должен быть», — вспомнила Лиза слова своей начальницы.

— А может, он прав?

— Не знаю, прав или нет. Но речь идет о моем сыне, и я хочу знать, что с ним происходит.

Елена Яковлевна сказала и осеклась, губы ее дрогнули, она посмотрела Лизе в глаза, как бы прося извинения за слабость, и отвернулась.

— Да вы не волнуйтесь, — сказала Лиза, отвечая на ее взгляд. И чтобы как-то перевести разговор в более спокойное русло, добавила: — Вы знаете, я здесь недавно, полгода еще нет, а вот заметила: коллектив у нас хороший и командир полка хороший — никого не даст в обиду.

— Может быть, может быть, — уклончиво отозвалась Елена Яковлевна. — Когда у человека дела идут успешно, ему все кажутся хорошими. Это закон. Мой Лева знаете какой способный! Он в школе на всех олимпиадах побеждал, его грамотами награждали. Учитель математики пророчил ему большое будущее. А что получилось? Разве мне, матери, не обидно?

— Да расскажите, если можно, что же произошло? — поинтересовалась Лиза.

Спросила с таким участием в голосе, что у Елены Яковлевны сразу стало легко на душе и захотелось искренне, без утайки, поделиться тем, что мучило ее в последние недели.

Склонив голову, она медленно помешивала ложкой в чашке, видимо, думала, как лучше начать.

— И не волнуйтесь. Все будет хорошо, — подбодрила ее Лиза. — Уверяю вас…

Женщины улыбнулись друг другу. Помолчали.

— Когда ехала сюда, столько разных слов было на языке! Думала, приеду, выскажу все как есть. А поговорила с вами, и запал вроде пропал. Лева ведь тоже не знает, что я должна приехать. Сейчас стукнуло в голову: как бы не обиделся. Не на то обидится, что приехала — он рад будет мне, знаю. А что хочу с его командирами поговорить напрямую. У меня уже план такой созрел: не посвящать его в свои замыслы. Но и в стороне стоять не могу. Муж рассуждает: пусть Лева сам разбирается в своих делах. А если разберется, да не так — кому будет от этого легче? Помню, в первый год Лева писал, как хорошо его приняли, сколько благодарностей вынесли. В отпуск приехал — такой веселый; не за горами, говорит, очередное звание и должность… А теперь! «Все не так просто, мама, не так просто…» Что же произошло? Что случилось? Пишет: «Мне тут пока ничего не светит…» Поняла, конечно, я, что ни должности, ни нового звания ему не обещают. Я, может, не вправе судить об этом, но вспомню, как Лева в школе учился, какие успехи были у него в военном училище, то меня обида берет. Жалко его стало. Собралась, поехала. Может, и не надо было этого делать, да не смогла удержаться — один ведь сын у меня…

Лиза слушала молча. Хотя она и недавно жила в гарнизоне, но уже знала: женщины иногда обсуждают мужские служебные дела. Кого повысили в должности, кому присвоили очередное звание — все это быстро становилось достоянием жителей городка. К разным перемещениям, повышениям они относились по-разному. Одни были довольны, другие говорили, что надо бы поставить не Иванова, а Петрова — в общем, тут тоже были свои стратеги и тактики. С первого же дня ее жизни с Матвеевым она поняла: Федор не любит этих разговоров, — и поэтому, слушая сей-час Елену Яковлевну, Лиза была несколько смущена, ей казалось, что матери не стоило бы вмешиваться в дела сына, особенно такие деликатные, как повышение по службе, что ее намерение говорить об этом с командиром полка выглядит не только странным, но и чем-то даже унижает Елену Яковлевну.

«Я люблю Федю, и мне близко все, что касается его жизни, но идти заступаться за него, требовать для него новую должность — этого бы я не смогла! — так думала про себя Лиза. — Этого бы Федя мне никогда не простил…

А впрочем, почему бы и не поговорить. Не обязательно о новой должности может идти речь, — продолжала Лиза внутренний разговор с собой. — О состоянии сына, о его переживаниях. В такую даль ехала. — значит, на душе у нее неспокойно. Нельзя так просто отмахнуться от ее переживаний. А может, разговор матери и будет тем лучиком, который по-новому осветит ситуацию. Кто знает, что происходит с этим Парфеновым. Может, ему защита нужна…»

Елена Яковлевна будто подслушала ее мысли — спросила, глядя Лизе прямо в лицо:

— Вы как считаете: правильно я сделала, что приехала? Или надо было послушаться мужа и сидеть дома?

Лиза улыбнулась, и было в ее улыбке что-то такое, что заставило Елену Яковлевну понять: поступок ее не вызвал ни особого восторга, ни осуждения.

— Ну зачем мы будем сейчас обсуждать это, коли вы уже приехали, — осторожно сказала Лиза. — Приехали — сын будет рад вам. Только не спешите с разговорами о его служебных делах. Вы приехали навестить сына. Поживите, присмотритесь. Может, все не так страшно, как вам представляется… Не торопитесь.

— Спасибо. Вы — добрый, хороший человек!

— Ну вот, — рассмеялась Лиза, — будем обмениваться комплиментами!

Но Елена Яковлевна не приняла шутки.

— А ваш муж в какой должности? — спросила она.

— Командир роты. Я же вам говорила.

— Да, да, извините, забыла. А повышение он когда получил?

— Полгода назад.

— А до этого кем был?

— Командовал взводом.

— Долго?

— Около двух лет.

— Вот видите, — сказала Елена Яковлевна, и голос ее вдруг дрогнул. — Около двух лет…

Лиза кивнула, посчитав неудобным уточнять, что значит «вот видите», она лишь подумала, что Елена Яковлевна наверняка не послушается ее и сразу, как только командир полка вернется с учений, направится к нему, будет вспоминать школьные успехи сына, и разговор Громову предстоит неприятный.

Глава восьмая

День разгорался.

Солнце уже поднялось над макушками леса и вовсю грело землю. Раскрыли свои лепестки цветы на лугу, запестрела трава, заискрилась в лучах солнца.

Третий взвод был на марше. Еще один (который по счету!) марш-бросок. Кителя на солдатах потемнели от пота и пыли, лица обветрели, загрубели. Панков от усталости совершенно расклеился, задеревенел, его густобровое лицо заострилось — то и дело он прикладывался к фляге, не обращая внимания на укоризненные взгляды сержанта Вощаева.

— Ты что! Думаешь, будет легче?

— Ничего я не думаю, — процедил сквозь зубы Панков.

— Потерпеть не можешь?

— Не могу.

В другое время Вощаев одернул бы солдата, а тут воздержался, смолчал. Видел, что Панков на исходе, из последних сил выбивается. Как бы совсем не сорвался.

— Держись, немного осталось!

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. Я, брат, все знаю! Еще минут двадцать…

Насчет времени Вощаев сказал так, наобум, лишь бы поддержать товарища. Но его предсказание неожиданно сбылось: Лукоянов действительно объявил перекур — только не через двадцать минут, а через десять.

Когда после перекура солдаты заняли свои места в колонне, лейтенант позвал сержанта.

— «Противник» в двух километрах, — сказал он нарочито суровым тоном. — Вашему отделению надлежит прочесать лес справа.

— Есть! — ответил Вощаев и, повернувшись, крикнул. — Первое отделение, за мной!

В лесу солдаты шли развернутым строем, держа автоматы наготове. Вощаев шагал чуть позади, перемещался то впра-во, то влево, не теряя из виду узкую спину Панкова. «Слабосильный парень — физическая подготовка явно хромает. Надо, надо взяться за него. А как? Скрытный очень. Получил письмо — и никому ни звука».

Лес прочесали и на опушке сделали привал. Вощаев снова подошел к Панкову.

— Ты действовал подходяще!

Вообще-то, Панков действовал так себе, ничего особенного. Но Вощаев решил применить педагогическую хитрость: похвалил солдата, чтобы инициатива у того не пропала. Инициативой сержант называл хорошее настроение.

— Только знаешь что, — не удержался все же сержант от замечаний, — иногда ты забывал прятаться за деревья, шагал напролом. Это, брат, тебе дорого обошлось бы в бою. В лесу высунулся из-за дерева — и готов. Стригнут мгновенно!

— Кто стригнет?! — насмешливо воскликнул Панков. — Чего ты баки, сержант, забиваешь!

Трудный человек — Панков. С ним о деле, а он — «баки забиваешь». Сунуть бы пару нарядов кирпич грузить или уборную в казарме мыть, — чтобы помнил, как полагается разговаривать с командиром! Ишь распустился…

— Да, — протянул Вощаев, — с тобой, брат, не соскучишься.

— Ну правда, сержант, — уже мягче сказал Панков, почувствовав, что переборщил, — игра она и есть игра.

В глазах Вощаева мелькнуло что-то отчужденное, сердитое.

— Ну а если бы было взаправду? — спросил он после паузы. — Ты думаешь что — лучше действовал? — И, не дождавшись ответа, добавил: — Кончим этот разговор. И запомни на будущее: если тебе командир делает замечание, то слушай и выполняй как положено.

— В общем, душевная беседа окончена, — произнес Панков, сложив ладони вместе. — Снова перед вами начальник и подчиненный. Все ясно, товарищ сержант! Все будет выполнено, товарищ сержант!

— Не гримасничай! Ну чего ты, — видя нервозную горячность Панкова, но не понимая ее причину, попросил Вощаев. — Что все-таки происходит с тобой? Но если не хочешь говорить, молчи, дело твое. Я только замечаю, что-то неладно у тебя.

Панков посмотрел на сержанта, тут же отвел глаза, хотел, кажется, что-то сказать, но не сказал, полез в карман за платком.

— Держать в себе, если что-то случилось, по себе знаю, нелегко, — продолжал Вощаев. — Ты что — не доверяешь мне?

— Нет, почему же. — Панков тревожно вскинул голову, поводил глазами по веткам деревьев, потом выдавил: — Дома у меня кутерьма.

— Что? Что?

— Дома, говорю, у меня кутерьма.

— Это как понимать?

— Да очень просто. Отец здорово выпивает.

— Отец выпивает? переспросил Вощаев. — Вот так-так… И давно это у него?

— Давно. Не помню даже с каких пор… Все время отец любил приложиться с устатку. Но все же держался в рамках. А тут, мать пишет, его совсем занесло — с работы прогнали. Поступил грузчиком в магазин вроде, говорит, временно. — Панков замолк, потом вдруг, подняв глаза на Вощаева, спросил: — Так что же, товарищ сержант, какие еще будут замечания по поводу моего поведения в лесу?

— Больше замечаний нет, — вздохнул Вощаев, сделав вид, будто не почувствовал иронии в словах солдата. — Думаю о том, что ты рассказал. Понимаю твое состояние…

Панков терпеть не мог, когда ему начинали говорить, что понимают его состояние. Понять — значит пережить то, что он пережил. А если у человека нормальный отец, если в семье тишь да благодать, откуда возникнет понимание. Лучше бы промолчал, чем говорить красивые словечки, которые ни к чему не обязывают.

— Ладно, — усмехнулся Панков. — Только прошу: все должно остаться между нами. Чтобы никаких разговоров. Очень прошу.

Вощаев пожал плечами разумеется.

Долгий, трудный был день. После марша пришлось отражать танковую атаку. Поздно вечером солдаты, потные, измученные длинным переходом, устраивались в лесу на ночлег. Стелили постели из веток ольшаника, определяли границы наблюдения для сторожевых постов, выделяли секреты — все так, как должно быть на войне.

Вощаев ходил между березами и курил. Лунный свет пробивался сквозь листву. Вощаев не думал о Панкове, когда отражали танковую атаку, но стоило прийти на отдых, как в груди снова появилось смутное ощущение чего-то горького, больного, что находится рядом.

«Отец пьет. Да что ж он делает! Как ему не стыдно! Остановите его, люди! — хотелось крикнуть ему. — Остановите! Рядом страдает парень, мой солдат. Страдает молча, не позволяя никому вмешиваться. Да, он так и сказал мне: «Чтоб никто ничего не знал!» Оказывается, он гордый, он не хочет, чтобы его жалели. Как же помочь? Как сделать, чтобы этому солдату было хорошо, весело. Нельзя сидеть сложа руки…»

Солдаты, пристроившись на своих зеленых постелях, уже спали. Вощаев подошел к ним, стал устраиваться. Вытянув ноги, он вдруг почувствовал, что очень устал. Но спать ему не хотелось, только все тело ныло, охваченное усталостью. Сержант повернул голову, напряженно всмотрелся, стараясь различить клочок неба между макушками деревьев, наконец нашел темно-серую полоску и долго глядел на нее.

«Почему близкие люди делают друг другу больно? Откуда эта жестокость? Он же отец, самый близкий человек, — продолжал Вощаев думать о том, что рассказал ему Панков. — Это же его сын. Как он может! Почему? Неужели ему все равно? Как странно…»

И тут же Вощаеву вспомнился собственный дом, родители… «Я-то хорош — пишу редко. Батя в каждом письме просит: пиши чаще, сынок, каждый день ждем от тебя весточки. А я ленюсь, лодырь я, а еще берусь учить других…»

Крохотная серая полоска неба между макушками деревьев вдруг качнулась, растаяла в густой черноте — сон сковал Вощаева.

Солдаты тоже спали — день был трудный. Да разве только сегодняшний день! Служба есть служба… Они лежали, завернувшись в шинели, в одинаковых позах, придвинувшись поближе друг к другу, чтобы было теплее. Лиц в темноте не было видно только доносилось легкое похрапывание, иногда раздавался чей-то тяжкий вздох — усталость свалила солдат, и, забывшись в чутком сне, они лежали, не видя привычных сновидений — будто провалились в черную немую бездну.

Так прошел час, другой.

Спали, покачивая слегка ветвями, деревья вокруг, спали солдаты, охваченные даже и во сне единым желанием: продлить эти блаженные часы отдыха.

В небе высылали редкие звезды. Слабые отблески затухающих костров играли на стволах берез. Невнятный разговор доносился со стороны: дежурный проверял посты.

И вдруг звучный щелчок сломанного сучка под ногами — кто-то спешил к тому месту, где спали солдаты. Белый кружок — луч от карманного фонаря — прыгал по стволам, точно шагавший человек проверял, не спрятался ли кто за деревьями.

— Сержант Шустиков, — негромко позвал Лукоянов.

Темная фигура поднялась среди лежащих. Накинув шинель, приблизилась к командиру взвода.

— Слушаю вас, товарищ лейтенант.

— Объявлена тревога. Поднимайте людей.

Тут же из-за деревьев донеслись сдержанные голоса:

— Тревога! Тревога!

И сразу все кругом зашевелилось. Солдаты, кряхтя и вздыхая, быстро поднимались с импровизированных постелей, слышались короткие возгласы, шорох одеваемого снаряжения, звяканье оружия… Вощаев, в шинели, с автоматом за плечами, торопливо ходил среди солдат своего отделения, проверял, чтобы ничего не забыли. Кто-то в стороне монотонно перечислял: автомат, сумка с патронами, лопата, противогаз, фляжка, вещмешок…

Лукоянов стоял в стороне, молчаливо наблюдал, как собираются солдаты. Раз-другой подсветил карманным фонарем карту, вложенную в планшет, еще раз мысленно проследил маршрут. Предстоял очередной марш-бросок. Ночью по незнакомой местности Лукоянов был обязан вывести свой взвод в пункт сосредоточения к назначенному часу. В обычное время, на занятиях, подобные задачи для Лукоянова не составляли особых трудностей — он хорошо читал карту и довольно легко ориентировался на местности. Но сейчас и он волновался: учения — на нем лежал груз ответственности.

Взвод выстроился в походную колонну. Лукоянов коротко проинструктировал людей: не отставать, соблюдать тишину, поддерживать связь с соседями, предупреждать друг друга о неровностях и препятствиях на пути… Он хотел было сказать еще какие-то особые слова, которые усилили бы значительность происходящего, но всмотрелся в смутно чернеющие фигуры солдат и ничего не сказал; все и без слов было ясно.

Неторопливой плотной цепочкой они двинулись из лесу. Лукоянов шагал впереди, изредка тихо предупреждая: «Осторожно — канава…», «Осторожно — поваленное дерево…». Скоро они вышли на слабо укатанную дорогу и пошли по ней дальше. Темнота вокруг была очень густой, а дорога иногда вдруг пропадала, поэтому Лукоянов часто останавливал взвод и приказывал накрыть себя плащ-палаткой — уточнял маршрут по компасу и карте.

Прошло чуть более часа. Дорога вдруг исчезла в мелком кустарнике — в темноте пришлось долго продираться сквозь него, ветви больно хлестали по лицу, путались в снаряжении. За кустарником оказалось поле — они пересекли его и пошагали по опушке, стараясь для безопасности держаться в гуще деревьев: у «противника» могли быть приборы ночного видения. Шли, напряженно вслушиваясь, часто останавливались и всматривались в темноту.

Когда-то в детстве Лукоянова отправили на лето в деревню к тетке. Тетка предупреждала его: «Далеко не уходи — в лесу волки». — «Где?» — уточнял он. «Вон там, в сосняке», — показывала тетка на темнеющий за полем лес. Может, если бы она не пугала его волками, все бы и обошлось. Но тут он решил убедиться во всем сам, тем более что мальчишки в деревне говорили, что волками пугают только городских. Однажды ранним утром он отправился в тот дальний лес. Он, к стыду своему, входил в лес с опаской: вдруг мальчишки обманули, а тетка сказала правду! Маленький Вася не заметил даже, когда углубился в чащу настолько, что забыл, с какой стороны находилось поле, он закружил туда-сюда, а лес становился все гуще, все дремучее. Вася устал, присел отдохнуть и заснул.

Он проснулся, когда солнце уже клонилось к закату. Золотисто отсвечивали стволы сосен, чирикали весело кругом птицы, медово пахло травой. Вася вскочил и побежал куда глаза глядят. Он не помнил, сколько времени он шел, уже стало темнеть. Раза два-три крикнул, но ему никто не отозвался. Заблудился. Он понял отчетливо, что заблудился. Собрался заплакать, уже всхлипнул, потом снова стал кричать. Кричал, пока не охрип. Бесцельно пошел в одну сторону, повернулся и пошел в другую… Вдруг на его пути оказалась речка, он напился воды и пошел по берегу, надеясь, что речка выведет его к деревне.

Так оно и вышло: речка действительно привела его к деревне. Только не к той, где жила тетка, а к другой, километров двадцать в сторону. Он явился туда голодный, измученный длинным переходом, в порванной рубашке. Сердобольные женщины накормили его, нашелся добрый человек, который в ту же ночь отвез его на мотоцикле на место — тетка уже всех соседей подняла, и они искали его в лесу. На всю жизнь запомнилось ему то путешествие…

Со стороны поля налетел порывами ветер. Зашуршали листвой березы, с шорохом поднялась и скрылась в черном небе какая-то птица.

— Стой! — приглушенно скомандовал лейтенант.

И тут же по цепочке понеслось такое же приглушенное:

— Стой!

— Стой!

— Стой!..

Снова, прикрыв луч карманного фонаря плащ-накидкой, Лукоянов сверился с картой. Все, кажется, сходилось — они прибыли в назначенный пункт. Но для того чтобы окончательно удостовериться, необходимо было произвести разведку.

— Сержант Вощаев! Позовите сержанта Вощаева!

Через несколько минут темная приземистая фигура в шинели возникла перед командиром взвода. Лукоянов поставил задачу, и Вощаев с группой солдат растаял в черноте ночи.

Вскоре сквозную темень прострелил крохотный лучик карманного фонаря, Вощаев сигналил: все в порядке, можно идти.

— Взвод, за мной! — скомандовал Лукоянов.

В гуще леса вдруг взвился мотор, прожектор осветил кустарник, избитую гусеницами дорогу. Через минуту одна за другой, урча, выкатили боевые машины. Дана команда: «Садиться!» Солдаты заняли быстро свои места, еще мгновение — и машины понеслись, растворяясь в бесконечном таинственном ночном мраке.


И вот — новая атака.

И снова приказ окопаться на склоне «господствующей высоты». «Противник» отступил; необходимо было спешно закрепиться на захваченном рубеже.

К полудню приехала кухня. Солдаты, примостившись кто как мог в кустарнике, позвякивали котелками. Появился старшина Хомин с автоматом через плечо.

— Ну как, Шустиков! Как самочувствие? — спрашивал он и, не дождавшись ответа, переходил к другой группе солдат. — Молодцы, хлопцы! — говорил он, прохаживаясь около окопов и опытным взглядом оценивая глубину и сектор обстрела.

Он заглянул в пулеметные точки, придирчиво осмотрел запасные позиции. Взвесил про себя разные, ситуации: если «противник» обойдет с флангов… если вдруг окружение. Поглядел еще раз на вырытые щели и улыбнулся: ему все понравилось.

Обед заканчивался.

— Панков! — позвал Хомин мягко. — Как настроение, Панков?

— Нормальное, товарищ прапорщик.

— Как, мозоли на руках не болят?

— Когда им болеть? Копаем, копаем, сколько земли вырыли! — Панков посмотрел на ладони. — Времени нет для них, чтобы болеть.

— Это верно, — согласился Хомин, наклонив немного голову набок и вроде как к чему-то прислушиваясь. — Зато задачу вы сегодня выполнили на «отлично». Протаранили оборону «противника» с ходу. Молодцы!

— Нормально, — смутившись отчего-то, ответил Панков.

— Нормально так нормально, — улыбнулся Хомин и стал рассказывать, как воевал на фронте, какие там были марш-броски и что приходилось делать, когда и танки и авиация шли на них.

— В бою, товарищи, бывают тяжелые моменты. Вот такой был случай. — Хомин взял ветку, обломал ее от сучочков и стал чертить на земле, показывая позицию: где находились немцы, где наши. — Заняли мы на рассвете один осинничек, — напрягал голос Хомин. — Я присел, значит, переобуться на секунду. Ноги насквозь мокрые… Ну, ладно. Ребята мои окоп роют. Я переобуваюсь. Отжал портянку, наматываю на ногу. Тут прибегает один боец — и ко мне с сообщением. Говорит, а у самого губы трясутся. В чем дело? Так и так, докладывает, позади у нас тоже немцы. Впереди немцы — про это мы знали. А вот что они и позади — про это только теперь узнали. В окружение, стало быть, попали. Такая вот штука…

— А сколько вас было человек? — спросил Шустиков.

— Человек-то сколько? — наморщил лоб Хомин. — Да как сказать, немного было, постой-ка, сейчас вспомню… Значит, Митрохин, Павлов, Ресков, Махонин… — Он стал перебиратьна пальцах, кто оказался в далеком сорок пятом году на том болотистом пятачке. — Восемь человек, — подытожил старшина. — Восемь рядовых, — уточнил он, — и сержант, значит, при них, то есть я.

Прутиком он прочертил на земле линии, показывая, как они организовали оборону, кто где стоял, где находился пулемет. Говоря, он часто поглядывал то на одного солдата, то на другого, как бы вызывая их на разговор.

— Девять человек было. Вот так. А у немцев взвод.

Панков почувствовал на себе вопрошающий взгляд старшины, процедил сквозь зубы:

— Техника тогда была другая.

— А при чем тут техника? — пожал плечами Хомин. — Техника тут совершенно ни при чём.

— Да ведь если бы как теперь…

— Старшина прав, — загорячился ефрейтор Шушук.

Тут техника не имеет значения. Припечет если, так кирпичом будешь обороняться. Я вон провожал однажды девчонку, в нашей системе работает, в парикмахерской, только дамской. Ну, значит, ходили туда-сюда, запоздали… Обратно иду к себе домой, а ко мне двое: «Дай, друг, закурить». Я в карман, а меня за руки: «Не шевелись!» Денег не было, а вот часы фирменные сняли — с месяц назад купил. Что делать? Стою и думаю, рука у меня в кармане ключ перебирает, большой такой ключ от нашей парикмахерской. Прикинул я в уме: ах, была не была! Зажал ключ в кулаке да как тюкну им по голове одного изо всей силы — он и свалился. Удачно так попал. Другой тут же отступил, я кричать начал. Первый поднялся, за голову держится. Убежали… — Шушук засмеялся, подмигнул сидевшему недалеко Панкову: вот, дескать, я какой герой — учись.

— Ну, это совсем другое, — решил Рамазанов. — Ты, брат, смешал божий дар с яичницей. Тебе про войну говорят, а ты бабу приплел. К нас тоже был случай. Парень к девке полез, а она его зонтиком по кумполу как трахнет — сразу отступил… Потом просил, чтобы бюллетень ему выдали как невинно пострадавшему.

— Что же, дали бюллетень? — не удержался кто-то из солдат.

— Держи карман шире! — весело воскликнул Рамазанов. — Дали, да еще поддали. Чтобы в следующий раз остерегался.

— Подходящий, видно, был зонтик!

— Смотри теперь… Если с зонтиком…

— Сначала зонтик надо было проверить!

Солдаты смеялись. Хомин собрался уходить. Посмотрел еще раз хозяйским глазом вокруг: все в порядке. Выражение лица у Панкова ему, однако, не понравилось: поскучнел чего-то парень. То был ничего, а тут поскучнел. Хотя Вощаев говорил, что действовал во время атаки хорошо, но отставал и команды выполнял точно.

Проходя мимо, Хомин заметил:

— Выше голову, товарищ Панков! Служба, она веселых любит. Веселых и смелых.

Панков покраснел: он подумал, что Вощаев рассказал старшине про их разговор, и теперь все в роте узнают про отца.

— Да я ничего, — ответил он, поморщившись. — Я — веселый…

— К мамке, к мамке захотелось! — засмеялся Рамазанов. — Молочка попить с ложечки…

— Что? — переспросил Панков, вдруг побледнев.

— Да хватит вам, ребята, — одернул их Вощаев. — И ты, Рамазанов, чего прицепился? Ну, чего подначиваешь!

Лукоянов сидел неподалеку, у березы, курил.

— А я не вижу ничего стыдного, что человек скучает по дому, — сказал он спокойно.

Все обернулись к лейтенанту и ждали, что он еще скажет.

— Дом есть дом, — продолжал Лукоянов тем же спокойным тоном, — у каждого он один, и мама с папой одни. Ничего удивительного в том нет, что человек вспоминает их, скучает по ним. Было бы странно, если бы происходило наоборот, если бы человек был равнодушен к своим близким. Я думаю, такого человека у нас не найдется.

— Да чего там! — откликнулся со вздохом Юрков. — Частенько о доме вспоминаем. Писем ждем.

— Вот! — поднял указательный палец Лукоянов. — Писем ждем. — Он примял сигарету к земле, сделал паузу. — Хотя должен сказать, товарищи, что человека, который бы целиком сосредоточился на своем доме, я тоже не одобряю. Крайность получается. Дом есть дом, но существует и служба, которую мы обязаны нести честно.

Он замолк. А солдаты сидели вокруг и ждали продолжения — им так хотелось, чтобы лейтенант говорил про дом еще, чтобы объяснял им все то, что они в душе чувствовали, понимали умом. Но Лукоянов молчал.

Бекасов, щупленький, рыжеволосый, первым не выдержал паузы, спросил:

— Товарищ лейтенант, а вы тоже скучаете по дому?

— Иногда скучаю, — ответил Лукоянов улыбнувшись и посмотрел вокруг. — Конечно, скучаю. — И посмотрел каждому в лицо. — Ну как? Будут еще вопросы?

Вопросов не было. Лукоянов поднялся с земли, сказал «отдыхайте» и направился разыскивать Матвеева: надо было уточнить задание на ближайшие часы.

Оставшись одни, солдаты вдруг притихли.

— Подначиваешь… «К мамке, к мамке…» — отрывисто и зло бросил Панков Рамазанову. — Строишь из себя героя.

Рамазанов пустил длинную струю дыма себе в колени, поглядел издали на Панкова.

— Не люблю скучных людей, — сказал он, продолжай попыхивать сигаретой. — Скучных и нытиков…

На волжском берегу, если идти от Саратова вниз по течению реки, широко раскинулось село Федягино — Бекасов родом оттуда.

До службы в армии он частенько наезжал в Саратов и хорошо знает улицу, где находится спортивный магазин. Бывал в этом магазине не раз, только в голову не приходило, да и не могло прийти, что, сверни он через два дома в проулок, пройди квартал да сделай еще поворот влево — как раз оказался бы около завода, где работал его теперешний друг Рамазанов.

— В спортмагазин-то зачем ездил? — спросил Рамазанов Бекасова при первом знакомстве.

Спросил с усмешкой: уже больно вид у Бекасова был не спортивный.

— Кеды ходил покупать, — ответил Бекасов.

— Ке-е-ды, — протянул Рамазанов, скользнув глазами по неказистой фигуре новичка, и тут же рассказал ему, где находится его завод, как быстрее проехать к нему. Говорил таким тоном, будто Бекасов виноват, что прошел мимо, не поглядел даже на завод.

— Трубу-то нашу заметил?

— Нет, не заметил.

Рамазанов насмешливо повел бровью.

— А где бывал в городе, кроме спортивного магазина? В какие места заходил?

— На базаре был.

— А еще?

— В конторе «Сельхозтехника» наряды на запчасти оформлял. Запчасти к картофелеуборочным комбайнам.

— Понятно. А еще?

Бекасов пожал плечами.

— Для души что имел? В кино, например, был?

Бекасов недоуменно посмотрел на Рамазанова.

— Зачем мне кино. У нас в Федягино сколько угодно кино можно смотреть. Любые картины показывают, как и у вас в городе.

— Ладно, — снисходительно улыбнулся Рамазанов. — Насчет кино ясно. Ну а ресторан да пристани не посетил? Красивый такой — вечером весь в огнях.

— Нет, не посетил.

— Сидишь, понимаешь, за столиком, пиво тянешь. — Рамазанов прищурился, видимо представив себе эту картину. — Музыка играет, а рядом, за бортом, вода, и в воде огней полно. Красотища, брат! — Рамазанов вздохнул, качнул головой. — Ладно, не унывай. После дембеля приедешь ко мне в гости. Завод тебе покажу. И в ресторане посидим. Идет?

— Идет.

Разговор этот происходил давно, более полугода назад. Бекасов тогда только прибыл в полк, только привыкал к службе. Теперь в роте все знали: Рамазанов и Бекасов — земляки.

И никого теперь не удивляло, что Бекасов, словно тень, следует за Рамазановым. Подружились солдаты — чего тут особенного. Самая обычная ситуация в армии.

Хотя на первых порах возникали у Бекасова разные недоразумения с командирами, и виной тому был Рамазанов. Уж очень Бекасову хотелось быть всюду рядом с земляком. Дает старшина команду: «Рота, становись!» Бекасов из себя невысок, место его в строю на левом фланге. Так нет, липнет к Рамазанову. Хомин однажды целых пять минут объяснял, что такое строй, и строго предупредил Бекасова, что если еще будет самовольничать, то получит взыскание.

— Это же армия! Армия! — горячился Хомин, потеряв всякое терпение. — Тут порядок. Дисциплина.

Бекасов понимал: армия, должен быть порядок. На как же хорошо шагать в строю рядом с человеком, который стал тебе близок — именно таким был для него Рамазанов.

На всю жизнь запомнился ему первый поход. Исхлестанная беспрерывными дождями дорога, грязь, ноги увязали чуть не по щиколотку. Это было первое испытание на прочность, которое Бекасов тогда не выдержал.

Ноги ломило от усталости, на пятки больно было Ступить. Бекасов шагал будто по горячим углям.

Когда объявили привал, он пластом повалился на обочину дороги и подумал, что больше не встанет. Рамазанов подошел, присел рядом. Его карие спокойные глаза внимательно оглядывали Бекасова.

— Что, земляк, тяжко?

Лицо Рамазанова было мокрое от дождя. Он поглядел на небо, по которому низко тянулись темные валы, достал сигареты и закурил.

— Привыкай, земляк, — сказал он спокойно. — Это пока цветики.

Бекасов молчал, продолжая полулежать на мокрой, уже пожухлой от осенних холодов и дождей траве, ступни саднило — никакого терпения. Он пошевелил слегка ногами и не выдержав — поморщился;

— Что, натер? — спросил Рамазанов.

— Натер, — ответил Бекасов.

Рамазанов быстро поднялся.

— А ну снимай! — сказал он и ловко взялся за его сапог.

Снял сапог и размотал портянку. Пятка у Бекасова была уже в волдырях.

— Ах, дуралей, дуралей! Что же ты раньше молчал! Вот дурак!

Он достал из-за пазухи бинт и перевязал Бекасову саднящую в волдырях, пятку, умело обернул ступню портянкой, помог надеть сапог.

— Учись, земляк. Тут, брат, не у мамки дома. Так можно и совсем ногу испортить.

Прозвучала команда «Подъем!», рота построилась в колонну, и они снова пошагали по топкой, липкой дороге, которой, казалось, не будет конца. Справа от Бекасова шагал теперь Рамазанов. Сначала ногам было очень больно. Бекасов даже прихрамывал, потом стало легче, и он разошелся вполне, не отставал. Рядом шагал Рамазанов и посматривал на него, подбадривая взглядом: ничего, ничего, землячок, держись…

В те дни они не переставая улыбались друг другу. Ничего не говорили, только улыбались. Шагали строем на плац, учились ползать по-пластунски, сидели в классе, разбирали и собирали пулемет — они даже не замечали, как летит время. Какая-то невидимая крепкая нить соединила их незримо — они стали друзьями.

На перекурах Рамазанов подходил к Бекасову и спрашивал:

— Ну как, земляк? Ничего?

И Бекасов отвечал:

— Ничего!

Жизнь летела вперед. Скоро Бекасов освоился полностью в армейской обстановке, и боевая учеба уже не казалась ему столь трудной, как в первые дни.

После сигнала «Отбой» он быстро ложился в постель, но засыпал не сразу — лежал и смотрел в темноту комнаты. Контуры соседних кроватей проступали в сумерках. Рядом стояла кровать Рамазанова, его голова темнела на белой подушке. Уже заснул закадычный дружок. — Рамазанов действительно засыпал мгновенно.

Тишина в казарме после отбоя. Постукивали каблуки дежурного в коридоре. Уютно так постукивали, как бы уговаривали: спите, спите спокойно, мы бодрствуем, охраняем ваш сон… Вспоминались отец, мать, дом: отец, бывало, любил засиживаться до поздней ночи — все в доме уже спят, а он ходит, чем-то озабоченный, в соседней комнате или на кухне.

Отец и мать далеко — в приволжском селе Федягино. Далеко родное село.

Как бы удивились ребята из Федягина, если бы узнали, что он совершает многокилометровые марши. Причем не налегке, а с полной выкладкой. Это значит — автомат и вещевой мешок на плечах, а еще противогаз, сумки с патронами и гранатами, лопатка… Или вот он отражает танковую атаку. Танк на бешеной скорости надвигается на его окоп. А он, Бекасов, ничего, спокоен. Но когда грозная машина, обдав жаром, промчится над ним, он — раз, быстро вскочит, резкий взмах руки — и трах тяжелой гранатой вдогонку.

Ребята в селе прозвали, его слабаком. Таким уж уродился. Мать часто сетовала: «Слабенький ты у меня!» Действительно, мускулы у него были неважные, вернее, никаких мускулов не было. Бекасов, придя в полк, очень побаивался, как бы это позорное прозвище не прилипло и здесь к нему. Хорошо быть ловким и сильным — на таких девчата любуются. На него, Бекасова, до сих пор никто не смотрел.

Идут в поле тракторы, за ними — ряды плугов. Поблескивают стальные лемеха. Вся деревня — от мала до велика — вышла на улицу. Трактористы, точно водители боевых машин, — в комбинезонах, ловко заправленных в сапоги. Гул моторов доносится и в правление колхоза, где он, Бекасов, сидит за кургузым столиком. Его обязанность — подсчитывать гектары, центнеры, тонны. Он — всего лишь учетчик чужого труда.

Вечером приходил председатель колхоза, брал тетрадку и, полистав ее, называл фамилии передовиков. Бекасов аккуратно, печатными буквами, выводил эти фамилии на листе бумаги. Потом этот лист вывешивался на фанерной доске перед правлением.

Председатель ни разу не похвалил Бекасова за работу, хотя он и старался, чтобы все было точно. Чтобы фамилии были написаны разборчиво. Чтобы каждый мог прочитать, кто на каком месте. Нет, его нигде не упоминали, нигде не хвалили. Его работа не признавалась серьезной.

Ребята — те открыто смеялись над его должностью, называли «писарчуком». А разве он виноват, что у него плохое здоровье? Еще в восьмом классе он вдруг простудился и целых два месяца пролежал в постели. Встал и сам себя не узнал: так изменила его болезнь. По докторам начали его водить: обнаружились какие-то шумы в сердце. Ему начисто было запрещено заниматься физическим трудом.

Бывало, выйдет на задворки. Мальчишки гоняют футбольный мяч. Он стоит, смотрит… В школе во дворе брусья, перекладина — ребята выделывают такие фигуры, что ахнешь. Как в цирке.

Однажды, когда на площадке никого не было, он подошел к перекладине. Подпрыгнул, повис. Попробовал подтянуться. С трудом удалось сделать это один раз.

Вот какой он был когда-то там, в Федягине. А посмотрели бы теперь на него ребята. Конечно, особых успехов в спорте у него пока нет. До рекордов далеко. Да разве в рекордах дело?

Ясно, не в рекордах дело. А в чем? А в том, чтобы быть здоровым и сильным. Чтобы товарищи знали: на него можно положиться — не подведет. Мать писала в каждом письме: «Осторожно, Митя, у тебя сердце…» Она не верила докторам, признавшим его годным к военной службе. А Митя, читая ее письма, усмехался: тут некогда думать, маманя, про сердце. Тут хватает других забот. И в ответном письме сообщал, что у него по огневой «четыре» и по строевой «четыре», что дружок у него отличный парень в полном смысле слова — значок специальный на груди имеет. Он будет не Бекасов, если не добьется, чтобы у него был такой же значок «Отличника».

Шумели вверху ветвями деревья. Как же хорошо в эту пору в лесу! Цвиркали в листве птицы, прохладный ветерок дул в. лицо. Бекасов лежал и улыбался. Хорошо. Как хорошо! И друг рядом. Это его, Рамазанова, заслуга. Он помог ему стать сильнее, увереннее. Бывало, в часы самоподготовки Рамазанов вдруг нависнет над головой.

— Митя, забыл про урок?

— Нет, не забыл.

— Тогда пошли.

Чья это выдумка неизвестно. В казарме был устроен подвесной турник-перекладина. Прямо за дверями комнаты. Рамазанов встанет в стороне, а Бекасов расстегнет воротник кителя, снимет ремень, примет нужное положение: носки вместе — и взмахнет руками…

Рамазанов подсчитывает:

— Раз, два, три, четыре…

Вот откуда пришли к нему сила, ловкость, сноровка…

Нежность разливается в сердце Бекасова: хорошо, когда рядом настоящий друг.

Глава девятая

Полковник Громов стоял у подножия высоты и наблюдал за тем, как развивается атака роты.

Хлопали впереди взрыв-пакеты, стучали автоматы… Вот цепочка солдат залегла: продвижению помешал пулемет «противника». Тут же выдвинулись гранатометчики. Залп — один, другой… Пулемет подавлен. Лавина людей снова поднялась над холмами. Снова застучали автоматы, и в промежутках, когда не было стрельбы, до ушей Громова доносился топот многих ног. Опять залегли. Обнаружен опорный пункт «противника». Ответственная минута. Что предпримет командир роты? Громов посмотрел на часы. Минутным замешательством может воспользоваться «противник». Один взвод пошел в обход… Правильно. Правильно сообразил Матвеев. «Скрытый быстрый маневр — основа успеха в бою», — повторил про себя Громов известное выражение.

Громов стоял, смотрел вперед, следил опытным взглядом военачальника за действиями солдат, охватывая поле боя целиком — от края до края.

Месяцами он учил этих солдат — в классах и на полигоне, — сейчас пришла пора проверить, чего они достигли за эти месяцы.

Учения — не война, это только прикидка, на что они способны, и он, командир, сейчас думает о том, как его солдаты справятся с тем главным, что определяет степень их профессионального мастерства, — как они поведут себя в настоящем бою.

Чем обернутся в настоящем бою все эти маневры и военные хитрости, насколько они будут неожиданны и опасны для настоящего, а не условного противника.

Громов не участвовал в минувшей войне — ему было всего только восемь лет, когда его отец в сорок первом ушел в военкомат. Ушел и не вернулся.

Погибший отец — это только одна часть его биографий. Другая ее часть, не менее страшная, — это оккупация. Он родился и рос в маленькой смоленской деревушке близ Днепра. И когда вспоминал детство, то всегда видел себя и мать и маленькую сестренку в осыпающемся погребе, где они прятались от бомбежки и обстрелов; он видел себя на поле с лопатой в поисках мерзлых картофелин; среди согнанных на деревенскую площадь баб, оглушенных трескотней мотоциклов и гортанными выкриками немцев; в лесу, освещенном полыхающим заревом горящих изб; на заснеженной дороге рядом с матерью и сестренкой с котомками за плечами — в поисках убежища… Вспоминались и другие встречи. Первые советские танки, ворвавшиеся в деревню, в которой не осталось ни одного дома; солдат, поделившийся с ним куском хлеба; солдат, обнявший его, как сына, — эти встречи тоже остались незабываемыми.

Громов все глядел вперед и примечал. И думал, напряженно думал. Так ли бы. все было, если бы шел настоящий бой? Настоящая атака. Если бы за холмами находился враг.

Вон опять залегли бойцы, вжались в землю — снова застучал пулемет «противника» — тщательно скрытая огневая точка. Однако кое-кто небрежничает. Привалился, будто на отдыхе на лужайке. Голову к земле не хочет приложить: грязно. Такого бы в настоящем бою уже снесло…

А кто там на БМП? Какая же это, к чёртовой матери, маскировка! Вишь ты, высунулся из люка и спокойно наблюдает, не боится, что его может снять снайпер… Какой же это номер машины? Узнать, поговорить, наказать…

Надо жестко, даже очень жестко учить каждого. Хорошо, что сейчас всего лишь игра — учения. Но нужно всегда думать, а что, если бы…

Начштаба вчера сказал, что надо придерживаться составленного плана учений. Неожиданная замена Федотова лейтенантом Парфеновым ему не понравилась. Майор Чернов вообще против вводных, которые, по его мнению, только могут испортить картину. Он, конечно, не сказал прямо так: «испортить картину», — он облек эту мысль в более изящную форму. Он хитро замаскировал ее. «Будем дисциплинированными», — сказал он. А где же испытать молодого офицера, как не на таких учениях. В обычной обстановке, в поле, эффект получается не тот. Учебное поле — слишком все привычно там для молодого офицера. На учебном поле и маневр, и атака — все получается как надо, а на учениях иногда те же действия — посредственно. Нет, он правильно поступил, что дал такую вводную. Пусть лейтенант Парфенов почувствует, сколь ответственно и многозначно их дело. Пусть испробует свои силы.

Полковник Громов продолжал наблюдать за атакой мотострелков — действия солдат были быстрыми, слаженными.

«Лейтенант Парфенов подал рапорт о переводе его в другую часть. Теперь он, может быть, думает, что вводная дана специально, чтобы испытать его. Ну что ж, пусть подумает. Однако главное в такой проверке — чтобы человек поверил в свои силы, это, пожалуй, основное. А затем надо иметь в виду и другое: чтобы молодой командир уяснил свои недостатки и понял, над чём ему предстоит работать…»

Полковник стоял, думал, решал.

Потом, когда роты вернулись на исходные позиции, он приказал связному позвать лейтенанта Парфенова.

«Пусть это будет первый разговор у нас. Не все будет сказано, но надо заставить его обдумать свой поступок именно здесь, на учениях. Надо расшевелить его…»

Спустя несколько минут Парфенов появился перед полковником и доложил. Громов, не меняя сухого выражения лица, кивнул головой в ответ и прошелся по взгорку, заставив лейтенанта стоять и ждать. Искоса командир полка поглядывал на Парфенова, как бы изучая его со стороны.

— Итак, вы решили, что в другой части вам будет лучше? — В голосе полковника не было иронии, но слова прозвучали достаточно серьезно. Он остановился напротив Парфенова и стал внимательно разглядывать его.

Лейтенант пожал плечами — он не ожидал сейчас этого разговора. Он думал, этот разговор произойдет где-то там, в штабе, в кабинете у командира полка. Он был не готов сейчас повторить все те слова, которые приготовил заранее и которые казались ему такими убедительными. Сама обстановка, недавнее участие в атаке останавливали его.

Он молчал. Но оказывается, Громов и не ждал от него сейчас никаких слов — он будто почувствовал смущение лейтенанта и подслушал его мысли.

— Атаку опорного пункта вы провели грамотно, — сказал он. — Но одна учебная атака — это еще не вся служба. Служба, пожалуй, тяжелее, потому что включает в себя постоянную, повседневную; подчас нелегкую работу с людьми, работу со старшими и младшими… Вызовите на связь Третьяченко, — повернулся он к. стоявшему поодаль сержанту. — Почему он молчит? — Полковник посмотрел на часы, потом на удаляющегося к радийной машине сержанта. — Да, наша служба — это работа, еще раз работа без начала и конца. Вот так-то. — Он взглянул на Парфенова, снова цепко охватывая его своими черными из-под припухших век глазами. — И поле, кажется, для атаки не из лучших — на правом фланге рытвины и ямы. Солдатам нелегко пришлось. — Он говорил таким тоном, будто советовался с Парфеновым.

— Очень тяжелое поле, — смущаясь ответил Парфенов, но полковник не обратил внимания на его реплику, — сурово поджав губы, он глядел вперед, на холмы, на пересекающий их кустарник, на все это огромное пространство, недавно заполненное бегущими солдатами, громыхающими боевыми машинами, залпами автоматов и разрывами взрыв-пакетов.

— Однако не устилать же это поле асфальтом, чтобы легче было двигаться. — Полковник произносил слова так, будто разговаривал с самим собой.

— Майор Третьяченко на линии, — сказал подбегавший сержант.

Громов кивнул и опять посмотрел Парфенову в лицо тем особенным взглядом, в котором был немой вопрос и который странным образом связывался со всем тем, о чем говорил полковник.

— Не устилать же поле асфальтом, чтобы было удобнее, — повторил Громов, снова как бы потеряв из виду стоявшего перед ним лейтенанта. — А некоторые командиры отделений пренебрегли маскировкой БМП. Заметили? — И снова ощупывающий суровый взгляд впился в лицо Парфенова.

— Не уследил, товарищ полковник.

— Не уследили. — Громов вздохнул» и нахмурился. — Надо было раньше приучить солдата к порядку. Чтобы он чувствовал ситуацию. На поле боя без такой выучки будет трудно. — Громов произнес эти слова тихо, и в его манере разговора Парфенов почувствовал, что полковник не хотел бы сейчас сосредоточивать внимание на его упущениях. — В первый год службы ваш взвод выходил в отличные?

— Так точно, — смутившись подтвердил Парфенов.

— Что же случилось потом? Упустили?

— Упустил.

— Может, люди попались плохие?

— Нет. — Парфенов отвел глаза в сторону. — Люди были хорошие.

Громов некоторое время молча смотрел на лейтенанта, как бы дожидаясь, не скажет ли он еще что-нибудь. Не дождавшись, произнес:

— Иногда бывает так в жизни: начинает человек свое дело хорошо, а потом упускает. И все, что было хорошего, как бы забывается…

Сказал так, словно думал не только о Парфенове, но и еще о ком-то. Будто и себя упрекал при этом в каких-то упущениях.

— Старайтесь, лейтенант Парфенов, старайтесь — все в ваших, и только в ваших, руках. А за проведенную атаку благодарю. — Громов козырнул, давая тем самым попять, что разговор закончен.

Из-за кустов доносился шум моторов — боевые машины разворачивались для очередного захода.

Парфенов повернулся и, придерживая планшет рукой, пошагал к себе во взвод. — За холмами, прикрывавшими ложбину, он увидел несколько танков. Было солнечно, тепло. Равнина около высоты пестрела небольшими окопчиками, в которых сейчас никого не было. Не верилось, что всего лишь полчаса назад на этой равнине гремели взрывы, бежали солдаты и стреляли автоматы.

Лейтенант спустился в кустарник и пошагал неторопливо тропинкой. Мимо прошли, два солдата из соседней роты, свернули с тропинки в сторону, уступая ему дорогу. Он улыбнулся им и неожиданно поблагодарил: ему хотелось сейчас сказать этим солдатам что-то хорошее, доброе. У него было прекрасное настроение — сам командир полка, сам полковник Громов похвалил его. Но он решил, что рассказывать об этом никому не будет — все они в эти дни выполняли одну общую задачу и не один он, лейтенант Парфенов, проявил себя на учениях с лучшей своей стороны.

Еще издали он увидел сутуловатую фигуру капитана Федотова. С деловым, обычным для командира роты выражением на лице Федотов обсуждал что-то с сержантами. Парфенов с облегчением почувствовал, что он не испытывает сейчас обычного своего раздражения против Федотова. Он остановился и поправил на себе снаряжение, подтянулся и с тем привычным молодцеватым видом, с каким он обычно подходил к старшим командирам, направился к Федотову. Ракета, взвившаяся зелено-белой дугой над равниной, заставила его приостановиться. Чуть подальше взвилась другая. За кустами послышались радостные восклицания, и Парфенов понял — учениям дан отбой…


Отбой, извещавший об окончании учений, прозвучал и в роте Матвеева, которая утром отражала танковую атаку «противника».

Лукоянов считал, что его взвод действовал хорошо. Его это особенно радовало, потому что многие солдаты впервые участвовали в отражении массированной атаки тяжелых машин, которые шли на большой скорости. Но никто не растерялся, не струсил — пропустили танки и отсекли от них пехоту. В этом и заключалась их главная задача.

Грохот большого количества машин еще и сейчас стоял в ушах, и перед глазами опять возникла необыкновенная картина: огромные, поблескивающие на солнце броней, окутанные дымом танки шли грозно — покачивались жерла орудий, вздрагивала земля…

А теперь отбой, конец учениям, конец марш-броскам, атакам, долгому лежанию в засаде — теперь можно отдохнуть.

Солнце светило, точна по заказу. Солдаты приводили в порядок снаряжение, сержанты проверяли оружие — слышались кругом радостные, возбужденные голоса.

Лукоянов подозвал Шустикова и сказал, чтобы тот прошел по окопам, посмотрел, не оставили ли чего. Сам долго глядел на бугристую высоту впереди, которую они за эти дни много раз атаковали, занимали, и снова отходили, и вновь совершали разные хитроумные маневры.

Сбоку возникла фигура связного командира роты.

— Товарищ лейтенант, вас старший лейтенант зовет.

— Иду.

Лукоянов встал, застегнул ворот и, оправив под ремнем складки, пошагал за связным.

Матвеев сидел под тонкой, с причудливо изогнутым стволом березой, тут же находился Зубков, что-то жующий и весело посматривающий на командира роты. А перед ним на ящике из-под консервов восседал Чарулин и декламировал стихи.

Зубков увидел подошедшего Лукоянова, подмигнул ему: смотри, дескать, какой артист. А Чарулин даже не повернулся при его появлении — продолжал читать.

Стихи были о любви, о женщинах. Чарулин произносил слова медленно, негромко, как бы в. пространство, и сам Чарулин показался Лукоянову другим — без обычной своей усмешки в глазах, без привычного наигрыша — читал, будто разговаривал сам с собой:

Ты говорила мне «люблю», Но это по ночам, сквозь зубы…

Лукоянову вдруг показалось, что Чарулин не просто читает стихи, а рассказывает о своих чувствах, о своих отношениях с женой, Инной. В голосе зазвучала тоска, и Лукоянову стало жаль его, он уже слышал о том, что в семейных отношениях Чарулина не все гладко — захотелось ему помочь, ободрить, но как? За два без малого года они так и не сблизились, да и не делился никогда Чарулин сокровенным.

— Ну как, не надоело слушать? Может, еще что-нибудь почитать? — спросил Чарулин, закончив стихотворение, и, не дожидаясь ответа, начал читать другое:

Над черным носом нашей субмарины
Взошла Венера — странная звезда,
От женских ласк отвыкшие мужчины,
Как женщину, мы ждем ее сюда…
«О чем это?» — подумал Лукоянов, пристально вглядываясь в лицо Чарулина. Стихотворение было печальное, в нем говорилось об одиночестве, о потребности любви. Чарулин будто укорял кого-то, будто упрашивал, и слова, которые он произносил просто, даже обыденно, звучали оттого еще сильнее. Лукоянову стихотворение очень понравилось.

Когда он окончил читать, Зубков тотчас спросил его, кто автор.

— Константин Симонов, — ответил Чарулин и потянулся в карман за сигаретами.

— Погоди курить, — попросил Матвеев, что-то записывая себе в планшет. — Может, еще что-нибудь прочитаешь?

— Да хватит, старший лейтенант, хорошенького понемножку, — сказал Чарулин, снова превращаясь в того привычного, с вечной усмешкой, с вечной иронией в главах Чарулина, которого все давным-давно знали. И, недовольный этим превращением, Лукоянов отвернулся, стал смотреть в ту сторону, где находились солдаты его взвода.

— Ну раз хватит, так хватит, — сказал со вздохом Матвеев. — Дело хозяйское.

— У артистов все делается по настроению, — вмешался лейтенант Зубков. — У них если настроения нет, то все пропало. Им надо час-другой настраиваться. Потом им нужны эти… — он слегка похлопал, — аплодисменты. Артисты просто так не могут выступать.

Матвеев улыбнулся. Не поднимая глаз от планшета, сказал:

— И откуда ты все знаешь, Зубков!

— А как же! В прошлом году к нам в клуб артисты приезжали. Так один ходил туча тучей. — Зубков сделал уморительно-серьезную физиономию, показывая, каким ходил тот самый артист. — Настроился, а потом вышел на сцену — и давай разноцветные шарики подбрасывать, штук шесть или семь у него их было. Подкидывад ловко — хорошо, значит, настроился.

— Хохмач ты, Зубков, — сказал Чарулин устало и закурил.

Лукоянов слушал их разговоры, улыбался. Но улыбался как-то машинально, одними губами — глаза и мысли его были в поселке Кристцы. То ли стихи, прочитанные Чарулиным, подействовали, то ли наступившая вокруг тишина повлияла — он вдруг вспомнил Надю, свое последнее свидание с ней…

Несколько встреч — и все. Уехал на учения. Вот жизнь военная. Помнит ли она его? Не обиделась ли?

Был в училище случай: курсант-выпускник ухаживал за девушкой, наметили день, когда он должен был познакомиться с ее родителями. А накануне этого дня, ночью, подняли курсантов по сигналу «Сбор» и увезли на учения. Даже записки не успел написать. Вернулся — девушка и знать его не желает…

Нет, Надя не такая. Хотя очень мало он знаком с ней, но чувствует: Надя нё предаст…

Лукоянову захотелось сейчас же увидеть Надю и сказать ей, что он скучает по ней, что он любит ее. Он понимал: сделать это невозможно, и оттого желание встречи с девушкой становилось еще острее.

Какие красивые у нее глаза…

— Лукоянов, чего молчишь? — громко спросил Зубков. — Командир тебя спрашивает.

Лукоянов встрепенулся.

— Извините, товарищ старший лейтенант. Задумался.

— В каком состоянии у вас люди и техника?

Лукоянов доложил: у него — порядок. Один солдат, правда, сбил ногу. Но заменили сапоги, и все теперь хорошо.

Он безучастно выслушивал доклады других офицеров роты, снова уносясь мыслями в городок и в те, ставшие теперь вдруг очень далекими дни. Снова вспомнил, какое у Нади было выражение лица, когда он пришел к ней в райком комсомола. А когда они шли к ее дому, он хотел взять ее под руку и уже собрался, сделал движение, но потом вдруг передумал. В кино она смотрела на экран, чуть-чуть улыбалась, видно, чувствовала его взгляд. Тогда Надя не показалась ему красавицей. Самая обыкновенная девушка, каких много, думал он. И даже удивлялся — почему его так неожиданно повлекло к ней? И когда шагал потом обратно в городок, тоже думал — обыкновенная девушка, ничего особенного.

Думал одно, а на сердце было другое — влюбился. С первого взгляда влюбился…

— Обед — и сразу по машинам, — сказал Матвеев, взглянув подозрительно в сторону Лукоянова. «Рассеянный какой-то Лукоянов». — Едем до дому, товарищи. — Он посмотрел на часы. — Сейчас двенадцать десять. Проверьте все как следует еще раз и ждите команды. Есть вопросы? — Он обвел взглядом офицеров и после паузы добавил: — Нет вопросов. Тогда по местам. Механиков-водителей — на инструктаж к зампотеху.

И когда офицеры встали и пошли, Матвеев крикнул вдогонку:

— Имейте в виду, обратный маршрут будет по шоссе. Поедем на скорости.

Все трое обернулись и восторженно вскинули руки. И маршрут и быстрая езда их вполне устраивали.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава первая

Конец мая был жарким. С юга, из-за гор, прорывались в равнину тугие теплые ветры, шустро угоняли с неба за горизонт белые кучевые облака — небо голубело от края до края. С утра до вечера палило солнце.

С окончания учений прошло больше недели, а солдаты, особенно из молодого пополнения, не могли еще опомниться. Домой летели краткие, с намеком, письма: «Участвовал в боевых маневрах — представляете!» Домашние с той же значительной краткостью восклицали: «Боевые маневры — подумать только!» Разговорами; как и что было, заполнялись перекуры. По нескольку раз вспоминали разные курьезные случаи. Бекасов во время атаки лёг на муравьиную кучу. Муравьи лезли через воротник и обшлага, обжигали руки и шею, а Бекасов не имел права двинуться с места — «противник» строчил из пулемета. Так и лежал на муравьях, пока гранатометчики не подавили пулеметную точку.

Много разговору было насчет переправы через реку. Какая-то водобоязнь овладела тогда некоторыми. Боялись, что вода проникнет внутрь машины, зальет отсеки и мотор…

— Головой-то я понимал, что ничего не будет, — говорил рядовой Юрков сержанту Вощаеву, — а в душе побаивался. Ну-ка, думаю, столько кругом воды, а ты в железной коробке сидишь.

Солдаты посмеивались, подшучивали друг над другом, над своими страхами.

Среди офицеров роты о переправе через реку тоже шли разговоры.

— Технари путались под ногами, — жаловался Чарулин Лукоянову. — Для чего мне их осмотр, когда я совершенно уверен в своих машинах! Только время затянули бы. Прапорщик один грозил, что будет жаловаться. А я скомандовал своим ребятам: «Вперед!» — и весь разговор.

— Ты у нас герой, — заметил Лукоянов.

— Герой не герой, но дело свое знаю, — самодовольно ответил Чарулин. — Да в самом деле, если бы в бою… Разве стали бы дожидаться, пока технари что-то прощупают, проверят, разрешат…

Лукоянов вздохнул и опустил глаза, не желая продолжать разговора о переправе: уж больно часто Чарулин повторял эту историю с технарями — в роте об этом все знали и относились по-разному. Чарулин поступил смело, но сколько можно твердить одно и то же! Ну, прошло, ну, ладно — ничего не случилось, а если бы, а вдруг… Однако сказать об этом Чарулину Лукоянов не мог — после учений их отношения стали налаживаться, Чарулин как-то помягчел, стал внимательнее, к товарищам, хотя старые замашки и привычки нет-нет да и проявлялись в нем.

Чарулин жил в доме для семейных офицеров, в общежитие раньше почти не заглядывал. А тут зашел видно, скучно стало вечером одному без жены: Инна все же уехала к родителям, не захотела рожать тут, в городке.

— Салют! — сказал он, протягивая руку Лукоянову, хотя они уже виделись сегодня в казарме. — Был тут по соседству, решил завернуть по пути, посмотреть, как ты поживаешь. Не помешал?

— Садись, какая помеха, очень рад.

— Чего делаешь?

— Да так, ничего. Вот письмо домой написал, сижу отдыхаю. Как ты?

— Ездил вчера в поселок — телефонный разговор был с Инной.

— Ну как она?

— Со дня на день ждет, готовится.

— Понятно.

Чарулин улыбнулся:

— Ничего тебе не понятно.

Лукоянов вопросительно посмотрел на товарища:

— Объясни.

— И объяснить не могу. Вот женишься да будет жена у тебя рожать, тогда поймешь.

Лукоянов пожал плечами:

Может быть, может быть…

— Не «может быть», а точно тебе говорю.

Чарулин вдруг встал, заходил по комнате, потом снова сел, достал сигарету.

Минуту, а возможно, чуть больше они сидели молча.

— Между прочим, знаешь, кого я встретил вчера в Кристцах? Целый день собирался тебе сказать, да так и не успел.

— Кого же?

— Комсомолочку.

Лукоянову не нравилось, когда Надю называли комсомолочкой. Хотя ничего обидного в этом слове не было, но чувствовалась некая снисходительная фамильярность в интонации, вроде как не всерьез воспринимали девушку. И вообще, вести разговоры о Наде ему не хотелось — он не принадлежал к числу тех мужчин, которые любили посудачить о своих сердечных делах. В свою жизнь никого не впускал, да и в чужую был не охотник заглядывать.

— Очень симпатичная девушка, — признался Чарулин. Лукоянов посмотрел ему в глаза и почему-то помрачнел.

— Был бы холостой — поухаживал.

— А ты считаешь, что дело только за этим: холостой ты или женатый? — хмуро спросил Лукоянов, которого разговор о Наде в подобном тоне начинал сердить.

— Ну, полез в бутылку, — вздохнул Чарулин. — Конечно, не в этом только дело, холостой я или женатый. Просто вижу: хорошая девушка и рад за тебя. Искренне рад.

— Не понимаю. По какому поводу радуешься?

Чарулин покачал головой, рассмеялся.

— Какая-то муха тебя сегодня укусила, Василий. Ты чего? Чего сердишься? Я совершенно искренне говорю: рад, что ты ухаживаешь за такой девушкой. Вы, между прочим, очень подходите друг к другу. Погоди, погоди, не перебивай. Я тебе от чистого сердца говорю — все. же опытнее тебя в таких вопросах. — Чарулин улыбнулся и посмотрел на Лукоянова долгим взглядом. И опять, как недавно на учениях, когда Чарулин читал стихи, Лукоянов увидел, что глаза у него печальные и даже чуть растерянные, и стало понятно, что не досужее любопытство привело Чарулина к этому разговору, а что-то другое, может, желание поделиться сокровенным, может, чувство, чуть-чуть похожее на зависть. — Надя — очень хорошая девушка, ты, может, сам этого пока не понимаешь, вот я и говорю, — добавил, помолчав, Чарулин.

— Нет, почему, понимаю, очень даже понимаю, — с чувством сказал Лукоянов и тут же замолк, видимо напуганный собственной откровенностью, и потянулся за сигаретами.

Несколько секунд длилось молчание. Кажется, Лукоянов был немного опешен тем, что поведал о своих чувствах к Наде именно Чарулину, с которым до этого меньше всего хотел бы делиться своими сердечными тайнами.

Нет, больше он ни слова не скажет о Наде. Этого Чарулина не поймешь: сегодня он человек как человек, а завтра начнет ехидничать да подначивать. Пойти поставить чайник, угостить кофе…

Он уже поднялся из-за стола и загремел чайником, но Чарулин остановил его приготовления, сказав, что ни кофе, ни чаю он не хочет. Чарулин тоже находился сейчас в состоянии некоторой взволнованности, которое возникло, правда, не сегодня, а накапливалось изо дня в день, постепенно, с нарастанием, после того как уехала Инна. Он и сам не знал, почему именно к Лукоянову решил заглянуть сегодня — ведь близости особой между ними не было, но было чувство доверия к нему, а после отъезда Инны так невесело сидеть одному в комнате, вот и вышел прогуляться, и ноги сами привели его в офицерское общежитие.

Чарулин снова достал сигареты, закурил и, пряча от Лукоянова глаза, разоткровенничался:

— Ведь только вчера поговорил с Инной по телефону, и разговаривала она со мной хорошо, а вот ведь неспокойно на душе, тревога какая-то.

— Наверно, напускаешь на себя.

— Может, и напускаю, а что поделаешь. — Чарулин потянулся рукой через стол, примял в пепельнице сигарету. — Привык, скучаю без Инны. Она у меня хоть и с заскоками, но баба хорошая. И меня любит.

Лукоянов покивал головой, ничего не ответил.

Несколько секунд помолчав, Чарулин начал рассказывать об Инне. Собственно, если говорить честно, то за этим он и пришел к Лукоянову — поделиться своими чувствами. Когда Инна приехала сюда, в гарнизон, ей сразу тут не понравилось: скучно. Но все же на первых порах она сдерживалась. А потом начались упреки. И даже ссоры: когда женщине что-то не нравится, она всегда найдет причину высказать свое недовольство, из-за пустяка, бывало, шум поднимет, но они быстро мирились, и снова все как будто пойдет на лад, а потом опять то же самое — в молчанку вдруг начнет играть: молчит день и другой, пока самой же не надоест. Трудный характер, избалована, конечно, привыкла к большому городу. Иногда казалось: одному жить легче, рвать надо; а вот уехала, и понял он, что любит ее и скучает, потому и ничего с собой поделать не может, — судьба, видно, такая…

— Ты знаешь, как мы с ней познакомились? — спросил с улыбкой Чарулин и тут же ответил: — Самым банальным образом: на улице, точнее, на бульваре. Я в отпуск домой приехал, лето было. Главные гулянья у нас на бульваре. Вышел, сижу на лавочке — тут и увидал ее. Пришлось, Конечно, проявить военную находчивость, чтобы завязать разговор. Ну, я уж тут старался — понял: упускать момент нельзя. Не знаю, что на нее подействовало, может, моя искренность… Сначала-то она повела себя со мной сухо, даже надменно, но слово за слово — мы с ней разговорились, и сумел я назначить ей на другой день свидание…

— Да, конечно, девушка смотрит, что за человек хочет с ней познакомиться. Трепачей сейчас развелось немало, — протянул Лукоянов, невольно припоминая свои встречи с Надей.

Вообще-то, ему не очень хотелось вести разговор на эту тему, откровения Чарулина его стесняли: зачем он рассказывает ему все это. Ну, познакомились набульваре — ну и что! Теперь все это позади — уже больше года прошло, как поженились, уже наследника или наследницу ждут. Что за неожиданная потребность воспоминаний! Лукоянову было немного скучно слушать его излияния. И Чарулин, видно, почувствовал это, остановился, сказал глухо:

— Заговорил я тебя, извини.

— Да почему, продолжай, продолжай.

— Холостяку эти разговоры… — Чарулин невольно улыбнулся и помахал рукой. — Гулять с девушкой — это одно, а жить с женой — другое.

— Ну, это я приблизительно представляю, — напряженно подтвердил Лукоянов, подумав, что Чарулин опять начнет интересоваться Надей, а то еще и позволит себе какую-нибудь остроту на этот счет.

— Мы с Инной, почитай, и не гуляли. Две недели — какой срок. Познакомились и сразу поженились.

Он снова встал, заходил по комнате, опять достал сигарету и начал рассказывать — о родителях Инны, о ее друзьях, о том, как хорошо она училась в институте и как ее уважали все.

— Подружек у нее много. Но, знаешь, она верховодит всеми. И главное — все слушаются. Что она скажет, то и будет.

— А с тобой? — вдруг спросил Лукоянов.

— Ты думаешь, я у нее под каблуком? — в свою очередь спросил Чарулин, останавливаясь посреди комнаты. — Нет, у нас с Инной хорошие отношения. Хотя бывает, бывает… Сама что-нибудь придумает такое, надуется и сама же потом покается. Это, брат, в романах правильно пишут иногда: женский характер — сплошная загадка.

Небольшой отрезок времени, когда Чарулин жил с Инной врозь, эта неожиданная разлука с ней как будто заставили его забыть все ее капризы, вспышки, причуды — сейчас в его памяти осталось только одно хорошее, что раньше он вроде и не замечал, к чему относился как к пустяку, недостойному внимания.

— Ты знаешь, я однажды учудил с ней такую штуку, — сказал он, — потом самому было стыдно. На лодке катались, еще в самые первые дни после знакомства. Ну, отношения у нас уже настраивались, а что касается меня, то был влюблен, как говорится, по самые уши. Ну вот, катались, значит, на лодке, заехали на середину, и я решил искупаться. Разделся, нырнул с лодки и проплыл под водой к барке, стоявшей у берега. Там, за этой баркой, вынырнул наружу и смотрю. Инна в лодке сидит, оглядывается по сторонам, ждет, когда я выплыву и где. А меня все нет и нет. Вижу, привстала, лицо сделалось испуганным, а меня будто бес какой толкает: погоди, не торопись, посмотри, что дальше будет. А дальше что: Инна начала звать на помощь. Но тут я и подал знак, что тут я, у барки, что живой, не утонул.

— Действительно, шуточки у тебя, прямо скажем, не очень… — заметил Лукоянов.

— Идиотские шуточки, — подтвердил Чарулин и усмехнулся. — Ну зато и досталось мне тогда крепко. Инна так разволновалась, что насилу успокоил. Слезы на глазах, вся дрожит. Отчитала меня как следует.

— Было за что, — бросил Лукоянов. — Чего это тебе дурь в голову зашла — пугать человека?

— Да сам не знаю, как все получилось. Нырнул, а тут эта барка — я и спрятался.

— «Нырнул». По башке бы тебе дать как следует.

— Согласен, — произнес Чарулин счастливым голосом. — Я и Инне тогда говорил: ударь меня как следует. Прощения просил.

— Ударила?

— Да нет, что ты. Выговаривала потом долго. Ты, говорит, напугать меня решил. Зачем? Все. допытывалась: зачем я это сделал? А что я мог сказать. Так, говорю, блажь пришла в голову. Мальчишкой обозвала.

— Правильно обозвала.

— Я, признаться, никак не ожидал, что она так близко все воспримет. Слово дал себе: никогда больше ее не разыгрывать.

— Держишь слово?

— Держу.

Чарулин, видно, не привык к тому, чтобы так подробно делиться с товарищем своими семейными отношениями, и сейчас вдруг почувствовал неловкость. «Надоел, поди, своими разговорами, наверно, ему отдохнуть надо», — подумал он и виновато посмотрел на Лукоянова. Но какая-то сила снова толкнула его на откровенность, и он продолжил разговор:

— Тут, понимаешь, когда женишься, не знаешь, откуда ветер подует. С родителями Инны я не очень сошелся. Усек ситуацию?

— Усек. Только чего тебе с ними делить? Родителей жены надо уважать.

— Уж очень они самолюбивые. Все учат, учат…

— А ты не любишь, когда тебя учат — понятно.

— Не в этом дело. — Чарулин хотел сказать что-то еще, но подумал, махнул рукой и после небольшой паузы заговорил о стрельбах, которые предстоят на будущей неделе.

— Тебе чего беспокоиться, — не удержался Лукоянов. — Твой взвод отстреляется на «хорошо» и «отлично», как всегда.

— А ты знаешь почему? — спросил Чарулин.

— Примерно знаю.

— Ну так не теряй времени. Прицелы в руки — и каждый день тренировки. До седьмого пота тренируй.

— Ладно, спасибо за совет.

Чарулин с минуту молчал, а потом опять завел разговор про свое: когда Инна родит, ему хотелось бы съездить к ней на неделю.

— Как думаешь, дадут мне отпуск на неделю?

— Думаю, дадут.

— Хорошо бы съездить, — мечтательно сказал он и посмотрел на часы: — Засиделся я, однако, у тебя, время уже позднее… Ты уж извини.

Он быстро встал, хотел пожать руку Лукоянову, но тот отвел ее:

— Провожу тебя немного.

Они прошли по коридору и спустились по лестнице. На улице было темно. Далеко вдали светил луч прожектора на башне.

— Иногда вот так выйдешь ночью, посмотришь вокруг, эта фара светит, тьма кругом — будто на краю света находишься, такое ощущение, — признался Чарулин и тяжело вздохнул.

Лукоянов ничего не ответил. Когда сидели в комнате, Чарулин своими воспоминаниями о доме, об Инне словно отделил их на мгновение от того привычного, повседневного, что наполняло их жизнь изо дня в день. Далеко, правда, до родного дома, где живут его сестры, мать, но рядом, полтора десятка километров, — Надя. И попробуй скажи ей про этот край света, — пожалуй, обидится. Она тут родилась, тут выросла, тут ее близкие, ее работа… Нет, «край света» — это совсем не то, да и вообще едва ли существует сейчас на земле такое место — всюду живут люди. И так и должно быть. Это ему, приезжему офицеру, кажется, что заехал незнамо в какую глухомань. Может, потому кажется, что когда ехал сюда, то не собирался надолго обосновываться здесь: послужит лет пять, и, глядишь, пошлют на новое место, в другой гарнизон, а случится — и повезет, и в родные места вернется.

Так думал не только он один — так думали многие его товарищи.

А Надя и ее близкие жили здесь с рождения. Тут в незапамятно далекие времена обосновали поселок Кристцы. И Дом культуры, и. спичечный завод, и кинотеатр — это все их рук дело. И деревни, что раскиданы по округе, — с пятистенными избами, с телевизионными антеннами на крышах, — и поля, засеянные пшеницей и рожью, и огороды возле изб — это тоже все их рук дело, старых и молодых и тех, кого давно и на свете уже нет.

Существуют, конечно, другие, более веселые края. Городской человек привык к городу. Но военный человек находился там, где его присутствие необходимо. И порой это оказывались самые дальние, неприютные, заброшенные углы, но если надо — значит, надо, и офицер ехал туда, куда его посылали.

И никто из них не считал это геройством — жить в песках, в глухих таежных местах, на склонах гор, в полосе вечной мерзлоты…

Звуки приближающихся шагов заставили их оглянуться. Справа по дорожке между деревьями шли двое: мужчина в военной форме и женщина. Когда они приблизились, то в военном человеке узнали лейтенанта Парфенова.

— Воздухом дышите?! — весело сказал он. — Мы вот тоже с мамой вышли на вечернюю прогулку. Мама, познакомься — мои товарищи по полку.

— Лейтенант Чарулин!

— Лейтенант Лукоянов!

— Елена Яковлевна, — сказала женщина, протягивая руку.

Они постояли с минуту молча, полюбовались нежным лучом прожектора, четко высветившим макушки дальнего леса и растаявшим в темном небе. Потом Парфенов с матерью степенно двинулись дальше, а оба лейтенанта, выкурив по сигарете, разошлись в разные стороны, по своим домам.


Положив планшет на колени, Лукоянов сидел на взгорке и наблюдал за действиями своего взвода: шли тактико-строевые занятия, на которых отрабатывались отдельные элементы атаки.

Чарулин сидел рядом. Земля была сухой — лето стремительно вступало в свои права.

Занятия начались с утра — сразу после завтрака на боевых машинах солдаты отправились на полигон. Уже, пока ехали сюда, все взмокли: в машинах было жарко, — а командиры приказали тут же, без передышки, перейти к занятиям.

И началось. Это надо только представить себе, что такое отработка отдельных элементов атаки. Слово «отработка» мало что говорит. Тут надо самому почувствовать, самому побыть в деле. Ну вот, казалось бы, самое простое: пошли боевые машины в атаку, разомкнулся строй — и тут неожиданно кто-то отстал, кто-то не выдержал положенный интервал. Команда «Отставить!». Начинай все сначала.

Лукоянов после двух часов тренировки вылез из машины, разрешил солдатам покурить. А через десять минут его взвод снова занял позицию. Снова в ход пошла старинная заповедь: повторение — мать учения. Теперь у лейтенанта возникли новые причины для недовольства действиями некоторых солдат — не понравилось ему, как те выскакивали из десантного отсека боевой машины. Не все успевали выполнить положенный норматив. Панков больше других отставал, но Лукоянов не спешил его отчитывать.

— Нехитрая ведь штука — выскочить из отсека машины, а сноровки требует, навыка. Правда? — сказал Лукоянов, глядя в потное, усталое лицо солдата.

— Правда, — повторил Панков.

— А на тренажере как — получалось? — спросил Лукоянов.

— К тренажеру я применился.

— К боевой машине тоже надо примениться. Она подход любит. — Лукоянов улыбнулся, хотел сказать какую-то остроту, но передумал, на лице его появилось обычное суховато-официальное выражение. — Будете стараться, все получится.

Отпустив Панкова, Лукоянов крикнул Шустикову, что тот остается за него, и направился на командный пункт. Здесь он увидел Матвеева — с биноклем в руках командир роты осматривал местность.

— Думаю, как бы похитрее повернуть маршруты, — сказал он доверительным тоном, приглашая и Лукоянова поразмышлять над проблемой.

— Похитрее? Чтобы трудностей было побольше, — с улыбкой проговорил Лукоянов.

— Чтобы к шаблону не привыкали, — ответил командир роты.

К Матвееву подошел связной и что-то тихо проговорил.

— Где? — тотчас же оживился Матвеев.

— А вон на дороге.

Матвеев посмотрел в ту сторону, куда показал солдат.

— Действительно, какое-то начальство к нам пожаловало.

Сказав это, Матвеев машинально, по выработанной годами привычке, поправил ворот кителя, провел рукой по портупее и ремню. Автоматически те. же движения повторил за ним и Лукоянов.

— Прошу по местам, — сказал Матвеев, обращаясь в пространство. — Предупредите Чарулина и Зубкова, чтобы был порядок…

Лукоянов козырнул и побежал к своему взводу. И следом услышал хрипловатый голос Матвеева, разнесшийся через мегафон:

— Товарищи командиры, приступить к занятиям!

Снова на полигоне загудели боевые машины. Солдаты, на ходу бросая окурки, занимали свои места у амбразур в БМП.

И опять началась тренировка. Матвеев командовал. Придирчивый глаз командира роты не упускал ни единой промашки. Уж, кажется, выкладывались, все делали хорошо, а Матвеев замечал такое, что мог заметить только опытный командир. То вдруг второй взвод немного отстал, потому что поступила неожиданная вводная, а третий взвод не учел изменившейся обстановки и не оказал поддержки соседу… И значит, опять начинай все сначала. То солдаты, спешившись, не успевали в положенное время принять боевой порядок… Снова было приказано отрабатывать элементы атаки повзводно.

Лукоянов вылез из машины и вернулся на прежнее место, на взгорок, откуда лучше было наблюдать за действиями солдат своего взвода. Тут он увидел подкативший к командному пункту газик, из открытой дверцы появилась квадратная фигура комбата Третьяченко. Матвеев, подбежав, докладывал начальству. Несколько минут комбат и командир роты о чем-то говорили, Третьяченко оглядывал поле и занимающихся на нем солдат, потом козырнул и прямиком направился на участок Лукоянова. Матвеев последовал за комбатом, но Третьяченко что-то сказал ему и пошагал один в сопровождении своего начальника штаба.

— Каковы успехи? — выслушав рапорт, спросил Третьяченко.

Лукоянов посмотрел комбату в глаза и замялся: сам он был доволен тем, как действовали солдаты: его взвода. Хотя не все и далеко не у всех получалось как надо. Но ведь это тренировка — они и приехали сюда, на полигон, чтобы овладеть главными элементами атаки. Что ж, учеба дается нелегко, но все же дается — вон даже у Панкова заметны успехи. Однако как ответить комбату? Сказать, что все идет хорошо? Не выглядело бы это похвальбой. Доложить о недоработках? Не поставит ли он тем самым себя в положение жалующегося, И Лукоянов решил рассказать все как есть. Третьяченко выслушал его внимательно, не перебивая. Квадратное задубелое лицо комбата было непроницаемо, маленькие глазки в припухших веках с живым интересом ощупывали стоявшего перед ним лейтенанта.

— Выходит, гордиться пока нечем, — суховато произнес комбат, когда Лукоянов закончил объяснение.

— Нет, почему же! — взволновался Лукоянов. — Разрешите еще раз повторить, успехи есть, но они на той ступени у некоторых солдат, которую можно назвать ученической.

Третьяченко, отвернувшись, поглядел в сторону движущихся мимо боевых машин. Лицо его вдруг нахмурилось.

— Чье отделение в «семерке»?

— Отделение сержанта Вощаева.

— В амбразурах не вижу двух автоматов. В чем дело? Лукоянов пожал плечами.

— Вощаев — опытный сержант. Не знаю…

— Вы обязаны все знать, — быстро проговорил комбат и, помолчав, добавил: — Все знать и все замечать.

— Слушаюсь!

Еще раз хмуро поглядев вслед удалявшимся машинам, Третьяченко сказал:

— Продолжайте занятия, — повернулся и пошел через полигон к командному пункту.

Откуда-то со стороны наперерез ему выскочил Матвеев, и они пошагали рядом, о чем-то оживленно разговаривая» Квадратная фигура Третьяченко резко контрастировала рядом с худощавым стройным Матвеевым. Лукоянов сокрушенно подумал, что комбат, наверно, рассказывает ротному о замеченных недостатках. Но он ошибался, хотя Третьяченко действительно говорил о третьем взводе и его командире, только совсем в ином плане шла речь — комбат хвалил Лукоянова за самокритичность.


— Панков к концу года может выбиться в отличники, — сказал однажды Хомин.

Панков, услышав эти слова, рассердился. Ишь ты, распределил! Почему, интересно, к концу года?

С некоторых пор его стало обижать отношение к нему как к слабому и ненадежному. Если предстояли зачетные стрельбы, его всеми способами старались куда-нибудь сплавить: на кухню, на уборку территории… Чтобы не портил общей хорошей картины.

— Ну ты же можешь, — говорил ему Вощаев, с которым Панков был откровеннее, чем с другими. — Неужели трудно! Возьми себя в руки!

— А зачем? отвечал заносчиво Панков.

Но в душе он понимал, что долго продолжаться так не может. Хотя, конечно, он не представлял себе, когда и как произойдет эта перемена с ним и в чем она будет состоять, но все же стал задумываться над своим поведением. Особенно сильно подействовало на него письмо матери. Мать благодарила сына за хорошую службу. Кто-то из командиров написал ей про учения — какие там были марш-броски, атаки и переправы. И что он, Панков, не подвел и с обязанностями справлялся хорошо. «Я так рада, так рада, что и выразить не могу. Спасибо, сынок, хоть ты меня утешаешь», — писала мать своим круглым ученическим почерком. Это письмо так и ударило ему в голову: мать радуется его успехам… Каким успехам? Первой мыслью его тогда было выяснить: кто написал? Но тут же он подумал, что выяснять не стоит, все и так ясно: Вощаев написал — кто же еще, Воспитывает, сержант! Панкову хотелось сказать Вощаеву в тот день что-нибудь резкое, чтобы не лез в чужие дела — какой покровитель нашелся, без него, что ли, не обойдутся! Однако все, на что он мог решиться, — это избегать всяких разговоров с сержантом в течение дня. А сам ходил хмурый и на разные подначки солдат не реагировал. Его самолюбие особенно страдало оттого, что сержант явно приукрасил в письме его поведение на учениях. Кому-кому, а уж Вощаеву-то в подробностях было известно, как вел себя Панков на марше и во время атак: сам ведь тащил его чуть ли не на своих плечах. И вдруг такое письмо… Как посмел? Какое имел право?

Однако теперь во всей этой истории с письмом появилась третья сторона — мать. Он так и представлял себе ее вечером склонившейся на кухне над столом — читает послание сержанта и улыбается. В редкие дни когда в доме была тишина и отец приходил с работы трезвым, мать умела улыбаться как-то по-особенному — она тогда буквально светилась вся. Но чаще лицо ее и взгляд выражали сдержанность, замкнутость — она жила в постоянном ожидании: вот-вот должно что-то случиться. Стукнет дверь — она вздрогнет: вошел муж. Какой он сегодня? Что предстоит ей перенести в этот вечер? Какие новые беды свалятся на ее преждевременно поседевшую голову?

Можно представить, какие чувства овладели ею, когда она получила письмо из части. Ее сын, ее опора, служит хорошо. Он растет настоящим мужчиной — вон и командиры его хвалят… И ей уже кажется, что не так все плохо и страшно. И новые надежды возникают: опомнится же когда-нибудь муж, и у них будет нормальная, хорошая семья. И она начинает думать о будущем, о том времени, когда вернется Витя со службы — уж чуть побольше года осталось — и заживут они дружно. И она думает об этом времени, стараясь забыть все то, что пришлось ей пережить за эти годы.

Письмо из части принесло матери большую радость. Панков это понял и, может быть, поэтому ощутил в груди беспокойство — а что же дальше? Ведь эту радость надо поддержать, продлить, чтобы мать не оказалась обманутой.

Что надо для этого сделать? Ведь за свои промахи он может винить только самого себя.

Трудиться до третьего пота. Кровь из носа, но он обязательно догонит тех, кто идет впереди. И никаких себе поблажек…

Ему хотелось сказать самому себе что-нибудь твердое, уверенное, что, мол, возьмется он теперь за учебники и наставления и что все будет в порядке, быстро овладеет и огневой и тактической — только стоит по-настоящему приняться за дело. Но большой уверенности он в себе не почувствовал. Потому что знал, солдатская наука с наскоку не берется.

Панков сидел в ленинской комнате. Был час отдыха, и солдаты смотрели по телевизору выступление «Песняров». Панков же почти не слушал: он думал о своем.

Если по-настоящему взяться, ребята помогут. Если они почувствуют… Сержант Вощаев не раз протягивал ему руку. Панков рассердился на него из-за письма к матери, но вместе с тем в душе и благодарил — за доставленную матери радость.

Ему нужен срок — несколько недель… Мысль о предстоящей трудной работе овладела Панковым. Он представил: наступит же такой день — уж он положит ради этого все силы, — и пришлет матери письмо сам командир полка. Ребята рассказывали, что родителям особо отличившихся в боевой учебе солдат пишет благодарственные письма сам полковник Громов. Вот это будет номер. Это будет его ответ на послание Вощаева, на аванс, выданный ему сержантом.

Приятный холодок прошел по телу. Он посмотрел на экран телевизора — песняры тянули какую-то унылую песню. Чего они так гнусавят?.. Он вздохнул и отвернулся, расправил плечи, поправил китель, а ремень затянул еще туже, точно ему предстояло сейчас встать и кому-то докладывать о принятом им решении. И лицо его стало строгим и упрямым. Он старался подготовить себя к предстоящим нелегким заботам.

«Я должен пройти через все трудности», — сказал он сам себе.

Ему вдруг захотелось, чтобы завтрашний день наступил как можно скорее.

Глава вторая

Вечером старший лейтенант Матвеев сидел у себя в ротной канцелярии и, листая журнал, изучал показатели боевой учебы подразделения за неделю.

Матвеев был в хорошем настроении — день выдался удачный, хотя и напряженный. Утром он был на занятиях во взводе Чарулина и остался доволен тем, как солдаты действовали на «зараженной противником» местности. Быстро и тактически грамотно действовали. Потом он заглянул в класс к Зубкову. По первому впечатлению ему показалось, что командир взвода слишком академично организует изучение теоретической части огневой подготовки. Однако ответы солдат и сержантов убедили его в обратном: подчиненные Зубкова показали твердые, хорошие знания, — значит, методика занятий была правильной. Потом он более часа находился в штабе полка на совещании, на котором с сообщением об итогах работы выступил майор Чернов. Подразделения намеченную учебную программу выполнили, а третья рота могла бы ставить перед собой и более высокие задачи. Именно этими последними словами начальник штаба растревожил Матвеева, и он подумал, что майор Чернов сказал то, о чем он и сам давно размышляет. После совещания он вместе с Хоминым утрясал в АХО разные хозяйственные вопросы, там тоже все прошло удачно. А вернувшись в роту, вспомнил слова начальника штаба полка о более высоких задачах, и засел за журнал боевой подготовки, соображая и прикидывая, реально ли то, что он задумал.

За стенами канцелярии было тихо — люди по распорядку дня занимались личными делами. Глухо доносились звуки музыки из ленинской комнаты — там работал телевизор. Прошел по коридору дежурный неспешный стук его каблуков замер недалеко от дверей. Матвеев поднял голову, кашлянул. Дежурный знает, что командир роты в канцелярии, поэтому курсирует взад-вперед неподалеку — на случай, если вдруг срочно потребуется начальству.

И, ловя ухом эти привычные звуки вечерней, замирающей в своей неустанной работе казармы, Матвеев с карандашом в руках, наморщив крутой лоб, листал журнал боевой подготовки, останавливаясь то на одной фамилии, то на другой. Не все радовало его в журнале. Матвеев выписывал некоторые фамилии и показатели, сравнивал их с теми, которые были в прошлом месяце, задумывался, решая вопрос, как улучшить эти показатели, и невольно вспоминал при этом то какой-нибудь случай на полигоне, то манеру работы с подчиненными кого-нибудь из офицеров, листал свои записи, в которых фиксировал личные наблюдения.

Снова всплыло перед глазами лицо Чарулина. Умеет лейтенант организовать занятия, особенно если сам в настроении. Все расставит по своим местам, ничего не забудет. И сержанты у него не стоят в стороне, знают четко свою задачу и не боятся проявить инициативу… Только подчас не ровен бывает, вдруг вспылит, вспыхнет из-за пустяка, начнет доказывать то, что всем давно ясно. Нелегкий характер, нелегкий… Зубков — тот проще, работяга, все, что положено и не положено, берет на себя — сержантам вроде как побаивается доверять полностью, опекает их излишне. Тоже задача: научить его работать по-другому…

Да, дни летят. Вот и сегодня он, Матвеев, снова близко увидел людей своей роты. Увидел каждого — на что он способен, — оценил подготовку сержантов, их умение принимать быстро правильное решение. И это общение с людьми убедило его еще раз, что рота, доверенная ему, способна решить любую боевую задачу. Да, любую… Хотя с некоторыми и придется поработать. Ну и что! Жизнь не стоит на месте — нет предела совершенствованию воинского мастерства.

Матвеев временами отвлекался от бумаг, которые лежали перед ним на столе, поднимал голову, словно прислушиваясь к топоту солдатских каблуков в дальнем конце коридора. Казалось, по этим звукам он пытался представить, что происходит в коридоре, в ленинской комнате, чем заняты люди, о которых он сейчас размышляет. До отбоя оставался еще целый час — старшина, конечно, зайдет к нему перед вечерней прогулкой. И только Матвеев подумал об этом, как дверь в канцелярию приотворилась.

— Разрешите войти! — Это Хомин.

— Входите, Петр Степанович. Садитесь. — Командир роты снова поглядел на часы, на них было пять минут одиннадцатого. — А я вас вспоминал. Думаю, перед вечерней прогулкой Петр Степанович обязательно зайдет ко мне.

— Значит, легок на помине. Это хорошо.

Матвеев кивнул, соглашаясь, перелистнул несколько страниц журнала боевой подготовки и закрыл его — хватит на сегодня.

— Сигаретку не хотите?

— Нет, спасибо. Только что выкурил.

— На складе все, что было выписано, получили?

Хомин, который днем вместе с командиром роты был у начальника вещевого снабжения, подробно доложил, что именно удалось привезти со склада.

Командир роты снова взял в руки журнал боевой подготовки.

— Я тут просматривал наши показатели, — сказал он и жестом пригласил Хомина взглянуть. — По восходящей идет наше движение. Не так уж круто, но идет. Вон полюбуйтесь.

— А я журнал тоже иногда листаю, — запнувшись, ответил Хомин. — Так что в курсе.

— Очень хорошо. И каково ваше мнение?

— Делаем успехи, — неуверенно отозвался Хомин, еще не понимая, куда клонит командир роты и почему разговаривает с ним об этом.

— Да, делаем успехи, — повторил командир роты, перевернув несколько страниц в журнале и еще раз взвешивая про себя реальность тех намерений, которые вынашивал в последние дни.

Он хотел спросить мнение Хомина о том, способна ли рота сейчас бороться за звание отличного подразделения, но подумал, что лучше начать разговор издалека.

— Кто у нас отстающий? И почему?

— Кто? — Хомин сделал паузу и назвал несколько фамилий. — Тут разные причины. У одних слабая физическая подготовка — не могут быстро приобрести необходимую форму, у других старания маловато, тут и наша вина — плохо воспитываем.

И Хомин снова назвал те же фамилии. Каждому солдату он давал четкую характеристику, и Матвеев удивился в душе, насколько хорошо старшина знает людей, как тонко он определяет тот или другой характер, угадывает слабые и сильные стороны. Но вместе с тем причины отставаний некоторых молодых солдат, которые излагал Хомин, казались не всегда убедительными.

По мнению командира роты, тут были упущения. И касались они прежде всего индивидуальной работы сержантов и солдат старшего призыва с младшими. Ведь сумел же Рамазанов помочь Бекасову — на глазах у всех этот физически слабый солдат окреп, приобрел нужную форму и теперь ходит в передовиках. Этот опыт следовало бы учитывать и смелее распространять.

Выслушав Хомина, командир роты изложил ему свою точку зрения.

— Тут главное — избежать формализма. Чтобы опытный и знающий дело солдат помогал отстающему не по навязанной кем-то обязанности, а в силу своего товарищеского долга, чтобы с душой это делал… В общем, мы с вами одинаково думаем: воспитывать надо и старых, и молодых, вы совершенно правы, — закончил командир роты свою мысль, давая понять, что якобы не сам он все это придумал, а повторил лишь сказанное Хоминым.

В канцелярию вошел дежурный сержант:

— Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться к прапорщику.

— Обращайтесь.

— Товарищ прапорщик, рота на вечернюю прогулку построена.

Когда Хомин и сержант вышли из канцелярии, Матвеев встал из-за стола.

За окном лежала тьма цепочка фонарей уходила вдаль. Матвеев долго вглядывался в темноту, посмотрел на часы. Жаль, что рядом нет Палыгина. Он снова взглянул на циферблат: нет-нет, разговор придётся отнести на завтра. Завтра он поговорит с замполитом.

«Вышли в море три баржи — выше голову держи…»

Матвеев рассмеялся неожиданно пришедшему на память каламбуру и стал мысленно беседовать с Палыгиным. «Пора, товарищ замполит, не боги горшки обжигают. Будут, конечно, трудности. Ну и что!..» Он представил, какое будет лицо у Палыгина, когда он скажет, что решил бороться за звание отличного подразделения. Как воспримет это предложение замполит? Удивится? Будет против? Назовет затею донкихотством?

Матвеев вздохнул и прошел к столу.

— Семь раз отмерь, командир, а один — отрежь, — сказал он вслух самому себе и опять уткнулся в свои записи, помечая на отдельных листках, кто в роте идет впереди, кто придерживается легкой серединки, кто плетется в хвосте.

«Черти! — воскликнул про себя Матвеев. — Почему здоровенный Картов валяет дурака на физподготовке? А Шушук? Под настроение они могут горы свернуть…»

Командир роты взял красный карандаш и двумя жирными линиями подчеркнул обе фамилии. Упрямо уставившись в листок журнала боевой подготовки, не разжимая зубов, хмуро процедил:

— Добавим вам настроения! Будете работать как миленькие!

На другой день он сказал замполиту о своих наметках. Палыгин взглянул Матвееву прямо в глаза и проговорил улыбаясь:

— Биотоки, что ли, действуют. Ведь я сегодня собирался поговорить с тобой о том же самом. Полностью согласен с тобой: пора, пора нам браться за задачи повесомей.

Было решено обсудить вопрос на собрании партийной группы.


Собрание состоялось через неделю.

— Мне кажется, товарищи, вопрос недоработан, проговорил озабоченным голосом Чарулин. — Бороться за звание отличного подразделения, то есть в данном случае роты, — не слишком ли мы спешим? Конечно, я понимаю, всем лестно, если рота завоюет такое звание. Но торопиться в подобных делах нельзя, можно и людей насмешить… Я что имею в виду, товарищи! У нас нет отличного взвода, а мы замахиваемся сразу на роту. Правильно ли это? Не знаю. У меня, к примеру, большие сомнения. Всякий скачок должен быть подготовлен. А это скачок. Нет отличного взвода, а мы… В общем, я предлагаю подумать, взвесить. Спокойно взвесить все «за» и «против».

Матвеев сидел за столом, внешне невозмутимый, но глаза его напряженно косили в сторону Чарулина. Вот тебе первый сюрприз! Так неожиданно. Командир лучшего в роте взвода предлагает подождать. Почему? Потому что в роте нет отличного взвода. Разве это серьезная причина? Нет, тут что-то не то. Какая-то муха укусила Чарулина. Что-то ему не понравилось… А что? Выкладывал бы прямо. Крутит, крутит что-то Чарулин. А товарищи слушают, прикидывают. Вроде дельные вещи предлагает Чарулин. Начать со взвода — с одного, потом с другого… Вон Зубков задумался. Наверно, решает вопрос, какому взводу отдать предпочтение. А чего тут решать? Из выступления Чарулина все ясно: с первого взвода надо начинать. Вот куда клонит Чарулин…

Предположения Матвеева не так уж были далеки от истины. Собираясь поставить вопрос на партгруппе, Матвеев совершенно выпустил из виду Чарулина и не поговорил с ним предварительно, не посоветовался. С командиром лучшего в роте взвода, который проявил на учениях зрелую самостоятельность, который соображает в деле не хуже любого из них, вдруг не посоветовался, обошел. Да, да, упустил из виду, промашку дал, и Чарулина очень задело такое отношение. Замахнулись на всю роту, а его взвод почти отличный, чуть-чуть бы подвинуть, помочь ему, ну, прямо сущую ерунду, и вот вам первый отличник.

Чарулин говорил спокойно, но вдруг подумал, что товарищи могут догадаться о его тайных обидах, чего доброго, упрекнут в тщеславии, — он занервничал, покраснел.

— Мое мнение, товарищи: сначала нужно плацдарм захватить для скачка, — сказал он тихо. — Например, взвод Лукоянова. Почему бы нам сообща не сделать его отличным? Потом так же вывести в отличные другой взвод, третий… На мой взгляд, это более верный путь. А главное — надежный…

«Хитришь, товарищ, хитришь», — подумал Матвеев.

Все же Чарулину удалось произвести впечатление своей речью. Даже замполит Палыгин задумался, отвернулся и смотрит куда-то в сторону, хотя лицо непроницаемо. На лбу у Хомина резко проступили морщины — Хомин напряженно взвешивает, какой путь вернее.

Матвеев спокойно ждал, что скажут другие. Есть два мнения, есть повод для размышлений. Давайте решать, как бы говорил Матвеев всем своим видом.

— Поглядим фактам в лицо, — начал лейтенант Зубков. — В роте есть отличные отделения, но не имеется отличного взвода. Парадокс, товарищи, явный парадокс! Не выходило у нас со взводом. Почему? О причинах говорить долго. Их много. А теперь что случилось — мы вдруг осмелели, мы решили, что нам можно прыгать через ступеньку. Но я ответственно задаю вопрос: не рискованно ли? Может, все же лучше начать со взвода?

«Канитель какая-то получается», — подумал Матвеев и посмотрел на Палыгина. Но замполит молчал.

— Я так считаю, товарищи, что надо всех отстающих сбить в одно место, — весело объявил сержант Москалюк. — Пусть они не задерживают общего движения. Собрать в одну команду — и заниматься с утра до вечера. Чтобы с них пот в три ручья лил. А то иногда нянькаемся. Сачкуют те, кто чувствует нашу слабину. На дисциплину надо нажимать. Дисциплина — всему голова…

Попросил слова Хомин.

— Товарищи коммунисты! — сказал он сипловатым, прокуренным голосом. — Я должен откровенно заявить, что присоединяюсь к предложению командира роты и поддерживаю его. Пора нам бороться за отличное подразделение. Но я что хочу к этому добавить. У каждого человека имеется своя психология. И этой психологией нельзя командовать, как на плацу: «Ha-лево!», «На-право!». На нее можно воздействовать только воспитанием. И если человек не понимает чего-то, значит, тут наша с вами недоработка. Соображение товарища Москалюка считаю неприемлемым. Нельзя отделять людей, которые отстают, — их надо воспитывать в своем коллективе. Время сейчас такое, что от каждого из нас требуется полная отдача сил. А если нет до сих пор отличного взвода, так это не помеха, теперь будет, и не один взвод, а все три. Вот на что надо настраиваться, если рассуждать по-партийному.

— Факты у нас, конечно, такие: отличного взвода нет, — сказал Лукоянов, глядя в упор на Зубкова. — Но факты зависят от нас. Если мы возьмем обязательство сделать роту отличной, то, значит, и взводы должны быть отличными. Это яснее ясного.

Наконец взял слово Палыгин.

— Товарищи! — сказал он, обводя глазами присутствующих. — Я тоже не вижу противоречия в том, что мы собираемся бороться за звание отличного подразделения, а отличного взвода не имеем. Не имеем — так будем иметь, Я предлагаю принять такое решение: включиться в соцсоревнование и приложить все силы, чтобы вывести роту в число передовых.

Он весело посмотрел на Чарулина, и тот не выдержал взгляда, кивнул. И лейтенант Зубков покивал головой. А Москалюк крикнул: «Правильно!» Матвеев гордо выпятил грудь, хотел тоже что-то крикнуть, но вспомнил о своем командирском достоинстве и сдержался, свел сурово брови на переносье, стараясь придать лицу непроницаемый вид.

Решение приняли единогласно и долго еще не расходились после собрания.


Солдат Юрков был родом из Ярославской области. Три года назад окончил восемь классов, потом работал в колхозе. Хомин однажды спросил Юркова: почему он не захотел идти в строительную часть, куда сначала направил его военкомат? Юрков хитро улыбнулся.

— На переднем крае хочу быть.

— На переднем? — задумчиво переспросил Хомин.

— А как же! Мы не хуже других.

Служба давалась Юркову легко. Будто заранее кто-то обучил его всем воинским премудростям. Идут занятия строевой подготовкой — командиры приводят в пример Юркова. На полосе препятствий отличился кто? Опять же Юрков. И на огневом рубеже Юрков тоже среди передовых.

Он уже имел три благодарности от командования полка, и в боевом листке про него часто писали. Но сам Юрков стеснялся, когда ему напоминали об этом. Считал, что в роте многие ребята служат не хуже его.

— Эх, Юрков, Юрков! — говорил ему старшина Хомин, сидя в каптерке. — Если бы все вели себя так, как вы, коммунизм бы давно наступил.

— Уж скажете, товарищ старшина.

— Совершенно ответственно говорю, — уверял Хомин, и глаза его блестели.

Юрков любил рассказывать про свою жизнь в деревне, где он родился, вырос, окончил восемь классов школы, но дальше учиться не захотел — остался в колхозе. В его рассказах собственная работа в колхозе выглядела очень однообразно: строил коровник и убирал в поле хлеб. Строил дом для престарелой учительницы и готовил поле под хлеб. Мастерил кормушки для цыплят и убирал хлеб… Хомин, питавший к Юркову особую слабость, однажды сказал:

— Не пойму, что за человек ваш председатель. Такого парня отпустить. Да я бы ни в жизнь!

На это Юрков спокойно ответил:

— Мало ли что. Мой срок подошел.

Он был вторым в семье. А после него у родителей было еще трое — две девочки и мальчик. Юрков любил своих сестренок и писал им ласковые письма, называя их «птичками», хотя одной было пятнадцать лет, а другой семнадцать.

Все было у него на виду, ничего от людей не скрывал. Какой костюм купил перед армией, сколько денег у матери на сберкнижке, что за кавалер у старшей сестренки — обо всем солдаты знали, хотя Юрков не был болтлив — он просто не умел говорить неправду.

— Сам-то не собираешься жениться? — спросил Хомин.

— Нет.

— Почему?

— Да так.

— И девушки нет?

— Нет.

— Вот те на — такой парень!

Голубые глаза Юркова с задумчивой сосредоточенностью глядели в пространство, и кажется, в этом взгляде тоже было удивление: такой парень, а девушки у него нет.

Хомин любил разговаривать с Юрковым. Иногда вечером пригласит его в каптерку. Якобы для того, чтобы посоветоваться насчет ремонта мебели. А на самом деле — чтобы побеседовать о жизни.

— Ну что, Юрков, как служба идет?

— Хорошо идет, товарищ старшина.

Хомин усмехнулся:

— Так-таки кругом все и хорошо? Не преувеличиваешь?

— Не преувеличиваю.

— Что сестренки пишут?

— А что пишут? Обыкновенно — про свои девчоночьи дела.

Хомин подумал немного и решил поделиться личными новостями:

— А мне сын из Одессы письмо прислал.

— Из Одессы! Далеко, — протянул Юрков, стесняясь задавать вопросы старшему. — Никогда не бывал.

— Я тоже не бывал, — признался Хомин и нахмурился. — Парень в мореходку экзамен сдает.

— На больших кораблях будет плавать?

— Наверно. Если примут…

Ему казалось, что с Юрковым он мог бы посоветоваться, как с равным, насчет сына. Хотя Юрков всего лишь на три года старше его Павла. А может быть, именно поэтому, что он почти ровесник его сыну, и хотелось рассказать ему обо всем.

Дело обстояло так.

Павел решил сдавать в мореходное училище и десять дней назад уехал в Одессу.

Первое письмо пришло от него вчера.

Сын рассказывал, что купается в море, гуляет по Дерибасовской улице, и просил выслать ему костюм, рубашки и денег.

«В порту здесь столпотворение. Кораблей видимо-невидимо. Матросы лопочут на разных иностранных языках. Как сходят на берег, так прямым ходом в ресторан… — расписывал Павел. — С первого числа у меня начнутся экзамены. Ругайте, не стесняйтесь. Конкурс большой — со всех концов понаехало ребят. Если провалюсь, что не исключено, то обратно не ждите — буду устраиваться здесь, в прекрасном городе Одессе…»

Точно обухом по голове — это письмо для Хомина. Ни одного дельного слова, а все только про рестораны, про море, про магазины. Откуда все это у Павла?

— Хорошо бы, если сдал экзамены, — вздохнул старшина.

— А как же иначе. Сдаст, — уверенно сказал Юрков.

— Может быть, может быть…

Хомин сидел напротив Юркова и думал: а если не сдаст экзамен и останется в далекой Одессе? Что тогда? Это Клава, жена, его избаловала. Сыну лучший кусок за столом, ему самая модная рубашка, самые модные джинсы… Никаких ограничений не знал парень. Теперь сама слезы льет — отбивается Павел от рук.

Ему вдруг представилось самое худшее: дружки втянули Павла в плохую компанию. И пошло-поехало: пьянки, гулянки… Ведь совершенно не стойкий он — так легко поддается дурному влиянию! Что же тогда? Что делать?

Какое счастье, оказывается, знать, что сын растет хорошим, крепким человеком. Он и не представлял себе раньше, что это за счастье.

И сверлила голову мысль — никуда от нее не денешься: надо что-то предпринимать! Срочно предпринимать! А что? Как бы не сделать еще хуже. Павел такой упрямый, тут нужно тонко…

Кто бы помог, посоветовал? Где найти такого советчика?

Сидели в каптерке вдвоем: старшина и солдат — беседовали о том о сем…

Так и не решился Хомин рассказать Юркову про Павла — поделиться всем от начала до конца: как рос Павел, как складывались отношения у сына с отцом.

Промолчал. Какое-то стеснение сковало его. И гордость… Ничего не сказал — затаил все в себе.


А дни летели, размеченные суровым военным распорядком. Грохотала автоматная стрельба на полигоне, в боевом строгом порядке шли в атаку роты на учебном поле.

— Вы слыхали? — сказал однажды Чарулин Матвееву. — Лукоянову солдаты преподнесли цветы. Как девушке.

Матвеев улыбнулся.

— Цветы! Ну, да… У него же день рождения! — Помолчал немного и добавил: — Хорошо, когда солдаты любят своего командира. Большая честь для офицера.

Чарулин подумал об Инне — ее последнее письмо было холодным. Он нахмурился.

— При чем тут любовь?

Матвеев посмотрел на него с недоумением.

— При том, что без любви ничего не сделаешь. — Он говорил медленно, точно размышлял вслух: — Без любви человек пуст, как бумажный цветок.

— Вы преувеличиваете, — сказал нервно Чарулин. — Если иметь в виду нашу армейскую жизнь, то какая тут может быть любовь? Уважение — это я понимаю, это категория более спокойная и более подходящая. А любовь… Да сами посудите: командир требует с подчиненного беспрекословного выполнения его указаний, он ставит перед ним задачу, взыскивает за непорядок, за расхлябанность, за упущения — гоняет, как выражаются иногда солдаты… Какая же тут может быть любовь?! Тут дисциплина. Командир приказал — подчиненный выполнил. А если всякий раз думать, что да как, как твое приказание или взыскание отзовется в душе подчиненного, какие при этом у него возникнут переживания, тогда, извините меня за прямоту, мне и делом некогда будет заниматься. Только и будешь размышлять: не обидел ли? не задел ли какие тонкие струны?.. В тряпку так можно превратиться, честное слово.

Матвеев усмехнулся.

— Упрощаете, Вадим Николаевич. И думается мне, нарочно упрощаете. Не можете же вы и впрямь серьезно полагать, что отношения с подчиненными можно строить на основе только Дисциплинарного устава. Уверен, что в глубине души вы и сами так не считаете, а просто-напросто не хотите в этом поглубже разобраться. И не знаю почему. Почему вам так хочется выглядетьэтаким сухарем в офицерской форме? Удивлен. Вы умный человек, но вы многое теряете, не желая понять этого.

Командир роты замолчал. Чарулин подождал, не скажет ли он еще что-нибудь. Не дождавшись, заметил:

— Я — военный человек и даю себе ясный отчет, что служу в армии, а не в детском саду нянькой-воспитателем.

— Эх, Вадим Николаевич! Ну зачем так? При чем здесь детский сад? — с укором спросил Матвеев.

— Потому что в армии дисциплина, порядок, уставы.

— Ну и что? Я согласен с вами. Только не забывайте: дисциплина, основанная на сознании, — спокойно и отчетливо проговорил Матвеев.

— И какой вывод из этого следует?

— А такой, что на сознание можно и нужно влиять, его надо расширять, то есть формировать. Если воспитывать с любовью, то результата можно добиться быстрее, это аксиома.

— Опять злосчастная любовь! — иронически заметил Чарулин. — По-вашему выходит, что каждый человек обязательно должен кого-то любить.

— Именно так я и думаю.

— И быть любимым? Вы это тоже имеете в виду?

— Да, и быть любимым, — твердо ответил Матвеев. — Хотя понимаю: в жизни бывает сложнее. Не всем выпадает это счастье… Но если проблему ставить применительно к нашему армейскому коллективу, то без любви тут мало что можно сделать. Солдафонство получится, если отношения с подчиненными строить на голой дисциплине.

Чарулин покачал головой. Он хотел бы спорить с Матвеевым, но не мог — в словах командира роты что-то покоряло его.

— В армию приходят тысячи людей, — начал Чарулин после небольшой паузы. — Что ж, пo-вашему, к каждому подбирать особые ключи, к каждому искать подход?

— А почему бы и нет?

— Да не один же человек в роте и не два! Вы отлично это знаете. Сколько же надо иметь разных вариантов подхода к людям? — спросил Чарулин с вызовом.

— Сколько? Вы спрашиваете — сколько? — ответил спокойно Матвеев. — Да, в роте не один человек и не два. Верно! Значит… — он помолчал, как бы подсчитывая что-то в уме, — значит, очень много надо иметь всевозможных вариантов подхода к людям.

Оба внимательно посмотрели друг другу в глаза. Разговор на этом прервался.

Глава третья

Дверь казармы отворилась, и вошел человек невысокого роста в темном мешковатом костюме. С ним вместе в казарму вошли командир роты Матвеев и замполит Палыгин. Дежурный сержант подал команду и молодцевато доложил Матвееву.

— Здравствуйте, — сказал человек в штатском. — Прибыл к вам в гости — принимайте.

У пришельца было длинное худое лицо с набрякшими темными веками под глазами, волосы подстрижены ежиком, морщины испещрили лоб, легли тяжелыми складками около губ. В грубоватых чертах лица ощущалась хмурая сдержанность, какая бывает у людей, которым пришлось много пережить в жизни.

Солдаты видели этого человека впервые, хотя уже слышали о нем: капитан в отставке, ветеран полка Иван Тимофеевич Терехин гостил в части вторые сутки.

Он приехал сюда внезапно и без какого-либо официального повода — собрался мгновенно и прикатил в родной полк, с которым прошагал в трудные военные годы от Ленинграда до Варшавы. Под Варшавой был тяжело ранен и в строй не мог вернуться. Жил и работал в родных с детства местах — на Урале.

Фотография Терехина висела в комнате боевой славы на видном месте, под снимком на листе бумаги давалось краткое описание его подвигов. Солдаты читали эти записи, смотрели на молодое чубатое лицо с длинным носом, на ордена… А вот теперь они видели и самого Терехина, живого, но так изменившегося за эти годы, что его было трудно узнать на той фотографии.

Терехин поздоровался и шагнул вперед, чуть прихрамывая; молча, не спеша пошел по коридору в глубь казармы, завернул в одну комнату, во вторую. В спальных помещениях все блестело, ни соринки, ни пятнышка на полу, кровати выровнены по линеечке, одеяла, подушки — без единой складочки. Хорошо было в казарме, чисто. Терехин, склонив седую голову, слушал объяснения Палыгина и глядел в лица солдат — глядел с каким-то особым, пристальным вниманием.

Собрались в ленинской комнате. Гость сел за стол, рядом — Палыгин и Матвеев, солдаты заняли места на стульях. Палыгин объявил:

— К нам, товарищи, приехал Иван Тимофеевич Терехин, наш однополчанин, герой войны. Приехал взглянуть, как мы тут живем, как учимся, повышаем свою боеготовность… — Палыгин сделал паузу и добавил: — Как мы выполняем заветы фронтовиков.

Все происходило, как на большом собрании. Матвеев доложил про успехи в роте, рассказал о недавних учениях, о тех, кто отличился на них (Лукоянов услышал среди других свою фамилию). Про переправу тоже было сказано, и фамилия Чарулина тоже была названа, — словом, командир роты нарисовал полную картину того, чем они занимались в последний месяц.

Потом выступил капитан Терехин. Со своего места в дальнем конце комнаты Лукоянов видел его лицо, бледное под ярко горевшим плафоном, у бровей резкая складка наискосок, плечи по-стариковски опущены. Иногда казалось, он хотел сделать движение левой рукой, но рука не подчинялась ему. «Ранение», — подумал Лукоянов, слушая Терехина с некоторым недоумением. Обычно ветераны, приезжая в полк, рассказывали про войну, про разные боевые эпизоды. А капитан Терехин делился воспоминаниями о своем последнем мирном дне в сорок первом году.

— Я ведь был тогда, как и вы, на действительной службе, — говорил он глухо, и на его простом грубоватом лице появилась улыбка: видно, те воспоминания приносили ему особую радость. — В субботу после обеда выдали нам увольнительные в город — мне и дружку моему, Сене Полозову. День прекрасный: тепло, солнечно. Куда податься? Сначала мы к его родителям поехали, он родом ленинградец. Побыли недолго на квартире и махнули в парк. Вечер — народу кругом полно, музыка играет… В общем, веселье.

Терехин помолчал мгновение, но присутствующие сразу почувствовали, что настроение его в эти доли секунды резко переменилось — будто вся тяжесть свершившегося в тот далекий воскресный день снова легла на его плечи.

— Жизнь, товарищи, дана человеку не для того, чтобы просуществовать положенное число лет, — сказал он и обвел блестящими старчески-белесыми глазами каждого, кто сидел неподалеку. — Встречаются еще такие примитивные рассуждения: дескать, хороший заработок, хорошие условия, хорошая еда — вот главное. А это не главное. Жизнь дана для того, чтобы каждый самого себя раскрыл: кто он есть, что сумеет сделать в жизни и чего стоят его дела. Человек — не железка. — Терехин вздохнул, что-то прикинул в уме и добавил: — Хотя в определенные моменты он бывает крепче любого металла….

Он, казалось, был весь поглощен сейчас воспоминаниями о тех далеких днях. Ах, разве думал кто-нибудь из них тогда, в тот субботний вечер, что под покровом теплой летней ночи враг уже подкрадывается к нашей границе и уже занес над нами топор. Утром они проснулись и узнали: война… Таким мгновенным и неожиданным был этот переход от мира к войне. И об этом надо помнить и надо быть всегда начеку, чтобы не повторилось самое страшное, что произошло в сорок первом. Терехин говорил волнуясь. Его переполняло желание сказать солдатам то значительное, важное, что он приобрел горьким опытом своей фронтовой жизни, чтобы они поняли, какая ответственность лежит на них.

— Война была тяжелая, долгая. А я был молодой, как вы, и фронтовой сноровки еще не имел — учиться приходилось прямо на передовой, в бою. Кто нам помогал? Бывалые солдаты помогали. И советом, и примером. «В атаке самое главное — не отставать, — учил меня Сеня Полозов. — И оружие держать всегда в идеальном порядке, патронов с собой побольше иметь…» — Последние слова Терехин произнес задумчиво, наверно, представил себе тот давний разговор и своего давнишнего друга, присевшего на дно окопа с потухшей цигаркой в углу рта.

Он вдруг улыбнулся.

— В наступлении я старался держаться поближе к Семену. Он, бывало, меня от себя гонит: держи, дескать, интервал — безопаснее. А то упрекать начнет: «Чего ты торопишься целься лучше, немец тебя не видит». — «Почему, — спрашиваю, — ты так думаешь? Ты что — его мысли читаешь?» — «Читаю, — отвечает. — Очень даже ясно читаю. Немец — грабитель и на чужой земле находится, ему из каждого угла опасность мерещится, как любому ворюге, который в чужой дом забрался. Поэтому он боится нас и от страха многое не видит. А мы у себя дома, мы родную землю защищаем…» Мудрый человек был Сеня Полозов.

Солдаты слушали Терехина в сосредоточенном, напряженном молчании. Лукоянов, покосившись, увидел, как позади него Мишин зашептал что-то на ухо Панкову; Шушук и Вощаев сидели не шелохнувшись, в упор разглядывали Терехина. Шустиков пересчитывал глазами орденские планки на пиджаке ветерана и, наверно, завидовал: вот было время — каждый мог стать героем.

— Я вам привез фотографию Сени Полозова. Вот она, фотография, — сказал Терехин, доставая из бокового кармана карточку и показывая ее солдатам. — Вот, он, Сеня, лихой наш парень. А это я — рядом. — Он положил фотографию на стол и развернул другой пакет: — А это вот комсомольский билет Сени Полозова, копия, конечно… Видите, простреленный…

Солдаты затихли. Фотокопия комсомольского билета Сени Полозова имелась у них, в комнате боевой славы полка, и они видели ее не раз. Однако теперь, когда Терехин показал им эту простреленную небольшую книжечку с пятнами крови, заливавшей строки, их лица будто обдало холодным ветром, повеяло запахом пороха, тревожным и горьковатым. Склонившись, Терехин медленно прочитал все, что было написано в билете:

— «Полозов Семен Васильевич, тысяча Девятьсот двадцатого года рождения, год вступления в комсомол — тысяча девятьсот тридцать пятый…»

Лукоянов снова посмотрел на солдат, на сидевших в первых рядах сержантов своего взвода. У Вощаева лицо было задумчивое, напряженное. Глаза у Шустикова возбужденно блестели, Панков чуть приоткрыл рот. Они старались не пропустить ни одного слова из рассказа Терехина о том бое, когда Семен Полозов был тяжело ранен и, согласно штабным документам, скончался в госпитале.

— Но в том-то и дело, товарищи, что Сеня Полозов жив! — сказал громко Терехин, и лицо его оживилось. — Он во время войны попал в далекий тыловой госпиталь. Аж в Сибирь его увезли. Долго провалялся там, но в конце концов медицина победила. А в Ленинграде его родители и родственники все до одного погибли в блокаду. Сеня вылечился и остался жить в Сибири. Если бы не школьники-следопыты, мы бы до сих пор считали его погибшим. Вот такая получилась история, товарищи…

Солдаты не выдержали — громко зааплодировали. Терехин мотнул головой, смахивая слезу, стал тоже хлопать правой ладошкой по неподвижно застывшей левой. Несколько секунд всем им — и офицерам, и солдатам — было необходимо выразить то радостное чувство, которое охватило, их сейчас при известии, что еще один ветеран их полка, Сеня Полозов, жив.

Затем Терехин, по-прежнему стоя за столом, продолжил свой рассказ о судьбе Сени Полозова. Сколько он перенес тяжких операций. Куда его увозили и какие врачи колдовали над ним. Как удалось разыскать его в далеком сибирском городке, где состоялась их неожиданная встреча.

— Нездоровье ему очень мешает, — сказал Терехин сокрушенно. — А то бы вместе со мной приехал к вам. — И, помолчав, добавил тихо: — Ну, приедет попозже. Обязательно приедет.

И снова стал говорить о бессмертии подвига, который совершили солдаты, подобно Сене Полозову, в той страшной войне, и призывал молодых к ответственности, к мужеству, верности. Терехин говорил долго, лоб его вспотел от возбуждения, но самому ему казалось, будто то главное и самое необходимое, о чем он хотел поведать им, осталось невысказанным. И он опять вспомнил теплый субботний вечер июня сорок первого, услышал вдруг лопотанье листвы в парке, где они с Сеней бродили тогда до поздней ночи, не подозревая, каким страшным известием встретит их утро; ушей его снова коснулись плавные волны музыки, мирно звучавшей в тот вечер, — все это прежнее, далекое нахлынуло на Терехина с такой силой и так явственно предстало перед ним, что он запнулся, замолчал, лицо его побелело, но спустя мгновение он овладел собой, напрягся и старчески-хрипловатым голосом крикнул:

— На вашей ответственности, товарищи, наша Родина, наша жизнь! Служите честно!

У Терехина была простая и хорошая профессия в гражданской жизни — маляр. Когда он вышел на пенсию, строительная контора часто приглашала его поработать, доверяя особо важные, требующие тонкого мастерства объекты. Последний такой объект — детский сад. Из других организаций приходили люди смотреть на его работу, поражались его искусством: такую сказочную роспись он сделал для ребят.

Дорога на объект шла через большой сквер. В сквере стояли витрины с газетными полосами: «Правда», «Известия», «Советская Россия»… Терехин по пути на работу однажды остановился перед стендом с «Красной звездой», пробежал глазами по заголовкам и обомлел: с газетного листа на него смотрел Сеня Полозов — молодой, с чубом, свисавшим из-под фуражки на висок, с веселыми шальными глазами. Таким Сеня был в сорок первом году, когда они вместе служили в Ленинграде и ходили гулять в городской парк и на острова. В статье подробно рассказывалось о всех злоключениях Сени, о том, где он был ранен, сколько месяцев провалялся в госпиталях, о далеком сибирском городе, где Сеня теперь жил с семьей.

Терехин после чтения той статьи в газете долго не мог успокоиться — все никак не мог поверить, что Сеня Полозов жив. Пришел домой, рассказал жене — далекое прошлое с такой силой нахлынуло на него, что он в ту ночь почти и не спал. Все думал, вспоминал молодость и веселое добродушное лицо Сени Полозова, его манеру заговаривать с незнакомыми девушками так, что они никогда не обижались; еще вспоминал дымные сырые землянки и блиндажи в минуты коротких передышек и Сенины веселые байки, на которые тот был большой мастер.

Пролетело, ушло лихое время. Утекло с тех пор немало годков. Сам он, Терехин, состарился крепко, а каков теперь Сеня Полозов? В газете дали давний его снимок, довоенный, и поэтому трудно Терехину представить Сеню иным.

Сначала Терехин решил написать письмо Сене. Положил лист бумаги перед собой на стол, вывел слова «Дорогой Сеня!» и тут же скомкал лист. Никакие слова не способны были унять волнение, охватившее его после неожиданного открытия. Столько лет думать, что Сеня, его закадычный друг юности, погиб, и вдруг, оказывается, живой и здоровый, трудится себе где-то на краю земли.

Долго раздумывать Терехин не стал. Сдал объект — все честь по чести — и купил билет на скорый поезд, идущий в направлении Владивостока.

Поезд шел ужасно медленно. Пассажиры в купе менялись, одни уходили, другие приходили, а до города, куда ехал Терехин, все еще было далеко. Часами он сидел неподвижно у окна, смотрел на мелькавшие мимо деревни, станции, на близко подступавший сумеречный лес и хитро улыбался.

— Гвардейский привет вам, Семен Васильевич! Принимайте гостя!

До сих пор не мог опомниться: тридцать с лишним лет прошло — похоронил и оплакал Сеню Полозова, — и вот встреча.

В вагоне находились любопытные — спрашивали, кто куда едет. Терехин называл город, объяснял цель поездки: едет навестить фронтового друга. И тут же обрывал разговор и переводил его на другое — на погоду, на виды в этом году на урожай, на прекрасные окрестные места за окном, на обилие ягод, с которыми их встречали на станциях мечетные жители. Пассажиры, большей частью командировочные, разного ранга хозяйственники, толкачи, косились на него с улыбкой в глазах: «Пенсионер, дескать, делать ему нечего, вот и разъезжает по дружкам, железную дорогу загружает…»

Терехин, конечно, примечал эти улыбки, догадываясь о мыслях, которые бродили в голове у его дорожных собеседников. Но вдаваться в подробности не желал — не хотелось ему посвящать каждого встречного-поперечного в судьбу Сени Полозова, объяснять им свое собственное состояние. Друг. Разве этого слова недостаточно, чтобы все стало ясным и понятным? И не просто друг, а друг фронтовой. «Странно, что они не понимают этого», — глядя в вагонное окно, думал Терехин, не сразу сообразив, не учтя такое простое обстоятельство, что его собеседникам в сорок первом было не более трех-четырех лет, а может, и того меньше, может, их и на свете еще тогда не существовало.

День клонился к вечеру. В соседнем купе собралась веселая компания — там играли в домино, и кто-то с особой силой громко стучал костяшками по чему-то твердому. «Наверно, чемодан подложили», — подумал Терехин.

Под удары костяшек и возгласы играющих, под равномерное постукивание вагонных колес ему стали приходить на память далекие события его фронтовой жизни. Он снова вспомнил Сеню Полозова и то проклятое поле, на котором его задело осколком мины в ногу — немцы тогда вдруг открыли ураганный минометный огонь, наши отступили, и он, Терехин, к ужасу своему, оказался отрезанным. И в уши ему сейчас снова, как наяву, полезли возгласы приближающихся немцев, все ближе, ближе, а в автомате его не осталось ни одного патрона…

Вспомнил, как полз вдоль узкой и неглубокой лощины, превозмогая боль, вжимаясь всем телом в землю, готовый ко всему самому худшему…

Гитлеровцы наступали короткими перебежками и стреляли непрерывно на ходу. То над головой, то слева и справа свистели пули. Терехин часто замирал, закусив губы и пережидая, когда боль в ноге хоть чуть-чуть отпустит.

В этот момент сбоку, с нашей стороны, вдруг застрочил пулемет. Прицельным огнем он ударил по бежавшим немцам и заставил их залечь. Чувствовалось, пулеметчик был искусный мастер своего дела — пули впивались близко от Терехина, взметая при этом маленькие земляные фонтанчики, — эти пули огненной стеной ограждали его от врага. Терехин понял замысел пулеметчика и, собрав все свои силы, яростно заработал руками. Пересохшие черные губы его шептали: «Спасибо, друг! Спасибо!..»

Он полз час, а может, меньше и наконец оказался у своих. В окоп пришел долговязый старшина Луковников, командир взвода.

— Благодари Полозова! — бросил старшина, остановившись около Терехина.

Терехин почему-то не удивился его словам: он почему-то считал, что так и должно быть, именно Сеня Полозов должен был спасать его.

— Ну что же, отправим в санбат, — решил, помолчав, Луковников, разглядывая его забинтованную ногу. — Подлечат.

— А можно мне увидеть Сеню Полозова? — поинтересовался у командира взвода Терехин.

— Сейчас нельзя, — ответил хмуро Луковников. — Потом увидишь, когда вернешься.

— Тогда передайте Семену мою благодарность, — попросил Терехин.

— Это можно, обязательно передадим.

Старшина ушел, а солдат, находившийся рядом, помог Терехину подняться и увел его в медсанбат.

Потом события развивались так: часа через два немцы снова пошли в атаку, и эта атака вскоре захлебнулась. Но в бою погиб Сеня Полозов.

Терехин узнал об этом вечером, находясь в медсанбате. И в тот вечер он снова вспомнил то поле, на котором его ранило и где его, раненного, отбил у врага своим пулеметом Сеня Полозов. Он с горечью думал, что вот он лежит в медсанбате, а Сеня Полозов, его друг, погиб. И ему стало тогда тяжело и больно, и потом, уже выйдя из санбата, он долго чувствовал эту боль и какую-то вину за собой, будто именно он был виноват в том, что не уберегся Сеня Полозов.

— Но он жив! Жив! — воскликнул Терёхин, отстраняясь от вагонного окна.

Пассажиры в купе с недоумением переглянулись между собой, посмотрели пристально на чудаковатого пенсионера; который Частенько, бывает, беседует сам с собой. Что ж, старость есть старость… Терехин нахмурился и вышел из купе.

Он приехал в небольшой сибирский город и разыскал Сеню Полозова. Они долго всматривались друг в друга, ища на постаревших, иссеченных морщинами лицах знаки той далекой фронтовой молодости, которую каждый из них носил в своем сердце.

Они вспомнили все: вечерний мирный Ленинград накануне войны, первый бой и, конечно, то проклятое поле, где Сеня Полозов спас ему жизнь.

Через неделю, не заезжая домой, Терехин направился в полк: хотелось поскорее исправить недоразумение с гибелью Сени Полозова.


На другой день Иван Тимофеевич Терехин проснулся рано. В комнате для приезжих, куда его поместили, он был единственный житель. Комната просторная: письменный стол у окна, у стены — шкаф и тахта.

Он встал, выпил не спеша чаю из термоса, который теперь постоянно брал с собой в дорогу, так же не спеша побрился и потом долго сидел один за столом в тишине, которая изредка прерывалась натужным гудением машин за окном. В городке уже шла боевая учеба, шла обычная жизнь, какая бывает в любом воинском подразделении и от которой Иван Тимофеевич давно отвык, хотя каждый намек, любое напоминание об этой жизни вызывали в нем волнение, будили что-то далекое, смутное, что было связано с быстро ушедшей молодостью.

Терехин вдруг вспомнил время, когда его провожали из армии, вспомнил разговоры товарищей, объятия и дружеские напутствия. Должно быть, потому что перед войной он три года служил на действительной, а после фронта еще на два года задержался в полку, новая жизнь на гражданке и манила его, и пугала. Он приехал в родной город и довольно быстро определился с профессией, стал строителем, полюбил девушку, женился, и все вроде у него складывалось хорошо — и работа, и семейная жизнь. Но миновало несколько лет, и он вдруг все чаще стал задумываться, вспоминал прошлое, походы и учения, бои, своих товарищей. Где они? Кто из них остался служить в полку? И однажды, не сказав ни слова жене, он отправился в военкомат и целых два часа проговорил с военкомом — седым полковником с двумя золотыми ленточками на правой стороне груди. Военком понял его состояние правильно и посоветовал съездить в родной полк. И Терехин вскоре поехал, и хотя никого из своих сослуживцев уже не застал там, но в комнате боевой славы увидел на фотографиях знакомые лица, увидел там и себя, и с тех пор многих фронтовых друзей сумел отыскать и завел с ними переписку. Оказывается, прошлое не ушло от него — прошлое продолжало жить в нем.

Последний раз Терехин приезжал в военный городок на тридцатилетие Победы. Теперь ему снова захотелось посмотреть, какая тут идет жизнь, побродить по территории, поговорить с людьми.

Выйдя из дому, он зашагал по дорожке, аккуратно выложенной по краям ярко-красным битым кирпичом. Вот и белое здание клуба, выстроенное по-современному, без декоративных украшений. Напротив — пышная клумба, на которой цветы располагались не вперемешку, а последовательно: сначала желтые, потом синие, затем голубые, красные… Целый веер цветов, а вокруг удобные, со спинками, лавочки, как в хорошем городском парке.

Он присел на лавочку и стал разглядывать клуб. Рядом с входными дверями висел щит, на нем крупными буквами было выведено название фильма: «Баллада о солдате». Старая картина, известная. Терехин видел ее многократно.

Он бы посмотрел ее и еще раз, да нервы не позволяли. С некоторых пор слезы выступали у него на глазах, когда он в кино видел фронтовую жизнь.

«А ребята должны почаще глядеть эти фильмы, — думал он, снова припоминая все перипетии сюжета картины и любуясь цветами на клумбе. — Они должны знать, как нам доставалось…»

Он не спеша обошел клумбу вокруг, еще раз взглянул на щит с названием картины; тихо и спокойно было здесь в эти часы, ни у кого не вызывало удивления появление гражданского человека в военном городке — всем было известно, что в полку гость, и гость желанный, и проходившие мимо редкие солдаты и офицеры приветствовали его как старшего.

Терехин неторопливо шагал по дорожке, зорко примечая все кругом: вон деревья как разрослись — четыре года назад тут был мелкий кустарник. А спортгородок стал еще шире, и разных спортивных сооружений в нем прибавилось. Ну, молодцы, не теряют времени зря. Издалека донеслась команда: «К снаряду!» Когда-то он, Терехин, любил заниматься физкультурой. В лагерях, бывало, красноармейцы устраивали кроссы, канат перетягивали, через «коня» прыгали.

У столовой два солдата, оба в черных ватниках, бросали лопатами в люк уголь.

Все ярче светило солнце, глянцевито поблескивала листва на тополях в сквере, поблескивали окна трехэтажной казармы вдали.

Терехин, радуясь солнечному утру, шагал по заросшим зеленью улочкам — мимо столовой, мимо спортгородка, мимо железобетонных боксов… У него было прекрасное настроение: вчера побывал в двух ротах, выступал, и ему показалось, что солдаты слушали его с особым вниманием. Вчера возле штаба он увидел колонну грузовиков с красными флажками на бортах. Это был отряд, специально сформированный для отправки на помощь местным колхозам. От молодцеватого вида офицера, командовавшего колонной, от склонившихся над баранками водителей, от всей этой вереницы глухо рокотавших моторами грузовиков тоже дохнуло чем-то далеким, молодым, и Терехин в разговоре с полковником Громовым вспомнил эту колонну грузовиков и услышал в ответ: «А как же — помогаем. Мы — Советская Армия, и иначе не можем: заботы наших людей — наши заботы, делаем все, что можем…» Вчера эти слова как-то прошли мимо сознания, а сегодня он о них вспомнил и радостно подумал: ведь действительно народная армия всегда придет на помощь своим гражданам, которых призвана защищать в трудную минуту…

А закончился вчерашний день так: вечером в гостиничную комнату зашел старшина Хомин, которого он запомнил еще с прошлого посещения части, и позвал Терехина к себе домой. Жена Хомина, Клава, была, видимо, предупреждена об этом и, как только Терехин переступил порог, тут же стала собирать на стол. Они сели, Хомин налил в рюмки, чокнулись раз-другой и, как это бывает с фронтовиками при встречах, начали воспоминать. Хомин вступил в полк много позднее Терехина, и в те горячие времена они находились в разных батальонах и даже не знали друг друга. Но места, через которые проходил с боями полк, были общими, и этого им было вполне достаточно, чтобы чувствовать себя связанными общими братскими узами. Хотя часто в разговоре они так увлекались, что то один, то другой вспоминал о людях, которые одному были хорошо знакомы, а другому совершенно неизвестны. Тем не менее это нисколько не мешало их беседе, и слушали они друг друга со вниманием, и каждый хорошо представлял то, о чем говорил другой. Почти весь вечер прошел в этих воспоминаниях. А потом Хомин заговорил о сыне: в мореходку поступает. Но говорил об этом таким тоном, что было непонятно, то ли не надеется, что сын поступит, то ли был вообще недоволен, что Павел пошел в мореходку. Терехин слушал, не зная, как ему отвечать — он совсем не знал Павла. Хомин, видимо, догадался о его затруднениях, и они снова стали вспоминать фронт. Потом Хомин разговорился о своей сегодняшней службе, жаловался, что стареет, и показывал письма — бывшие солдаты и сержанты роты, отслужившие положенный срок, писали своему старшине со всех концов страны…

Терехин не заметил, как прошел из конца в конец через весь городок. Увидев впереди себя кирпичную стену, спохватился, посмотрел на часы. Было пятнадцать минут девятого. А его еще в первый день предупреждали, что завтрак в столовой с восьми. Терехин заторопился, пошагал быстро обратно.

Он поднялся по бетонным ступенькам в столовую и, миновав большой полупустой зал, где деловито расхаживали в белых халатах дежурные, направился в отделение для офицеров. Два лейтенанта сидели за ближайшим столиком и завтракали. Они почтительно привстали, увидев его.

— Здравия желаем!

— Здравствуйте! Здравствуйте!

Терехин сразу узнал обоих: офицеры из роты, где он был вчера. А вот фамилии их не запомнил.

— По-холостяцки? — спросил Терехин, усаживаясь.

— Не совсем, — ответил улыбаясь русоволосый, с открытым, добродушным лицом лейтенант. — Я действительно холостяк, а у Вадима, — он показал на чернявого, — жена.

— Что ж дома — плохо кормят? — с улыбкой шутливо поинтересовался Терехин.

— Нет, не плохо, — ответил второй лейтенант и как-то по-особенному прямо и резко посмотрел Терехину в лицо. — Просто в настоящее время жена в отъезде.

— Понятно, — качнул головой Терехин, немного смутившись от тона, каким лейтенант ответил ему. — Значит, временное явление. Ну, ничего, это бывает. Приятного аппетита.

У обоих лейтенантов и без пожеланий Терехина был превосходный аппетит. Они быстро покончили с салатом и дружно принялись за котлету.

— Вы давно здесь служите? — не выдержал Терехин. — Я? Скоро два года, — признался русоволосый.

— А у меня третий год пошел, — нехотя отозвался чернявый.

— А до этого?

— До этого были в училище.

«Молодые ребята, красивые», — подумал про себя Терехин и неожиданно вспомнил младшего лейтенанта, под началом у которого служил первый год в армии. Невысокого роста был тот, но широкоплечий, приземистый, гимнастерка доходила ему почти до коленей, и ужасно строгий, неулыбчивый, гонял — дай боже. А однажды они с этим младшим лейтенантом встретились на танцплощадке, и тот, всегда такой официальный, неприступный, вдруг обратился к нему на «ты» и сказал: «Слушай, Терехин, пойдем разобьем вон ту парочку!» — И глаза у него озорновато искрились, как у мальчишки, и они тогда пошли и разбили «ту парочку» и весь вечер танцевали с этими девушками, и, если, танцуя, им приходилось встречаться посредине площадки, младший лейтенант выбирал момент, когда девушки не видели, и подмигивал Терехину, как бы подбадривая его: «Давай-давай, крути, не теряйся!» А на другой день младший лейтенант был снова суров и недоступен с ним и за какую-то малость даже строго отчитал его, и Терехин тогда очень обиделся, ему было это непонятно и казалось странным, мысленно он даже обозвал младшего лейтенанта двуличным.

— Если не секрет, скажите — какие у вас первые сегодня занятия? — улыбнулся Терехин.

— Конечно, не секрет, — серьезно ответил чернявый. — В моем взводе — политподготовка.

— А у меня штурмовая полоса, — пояснил русоволосый.

— Можно к вам прийти поприсутствовать? — обратился Терехин к русоволосому.

— Пожалуйста…

Лейтенанты звякнули ложками, быстрыми глотками выпили свой кофе и встали. Козырнув, вышли из столовой.


Через час Терехин отправился на штурмовую полосу, где Лукоянов проводил занятия со взводом. Терехин нарочно не пошел вместе с лейтенантом, чтобы дать Лукоянову время наладить ритм тренировки, чтобы сержанты и солдаты могли спокойно настроиться на трудную работу. Присутствие постороннего человека всегда сковывает Терехин знал это по личному опыту.

Однажды на стройку, где его бригада проводила отделочные работы, приехали корреспондент и фотограф. Факт, в общем, ничего особенного собой не представляющий: корреспонденты сейчас частые гости на любой стройке. Но вот же, его девчата целых полчаса не могли успокоиться, работали как-то рассеянно, делали все невпопад, точно думали совершенно о другом. Да так оно и было: они действительно думали в то время о том, что сказать корреспонденту, если спросит, как лучше да поумнее ответить ему; беспокоились насчет снимка — чтобы покрасивее, посимпатичнее вышли — и очень сетовали на отсутствие косметики (какая косметика — краска летит кругом в лицо), в общем, нервничали девчата; а корреспондент попался занудливый, блокнот открыл — там у него целый вопросник оказался. И началось: вот вы рукой движение сделали, провели валиком по стене — что это? Отработанный заранее жест? Особая планировка трудовых приемов? Почему так, а не этак? Замучил своими вопросами. Девчата фантазируют в меру своих сил. Потому что сказать откровенно, что делают так, как им удобнее, лучше, — невозможно: вдруг обидится корреспондент. Ему ведь желательно по-научному все представить.

Штурмовая полоса была вынесена в дальний конец городка. Бревна, барьеры, перекладины, стенки, рвы… Терехин подошел, стал в стороне. Ра-аз — и учебная граната полетела в проем стены. Секунда — и в проеме скрылась поджарая плотная фигура Рамазанова. Вот Рамазанов уже на балке, автомат в руке, ногами быстро и ловко перебирает, точно артист в цирке. Еще прыжок — перебрался через стену…

Лейтенант Лукоянов, прищурившись, посмотрел на секундомер:

— Одна минута и тридцать две секунды!

— Вы слыхали! Вот это рекорд! — воскликнул восхищенный Бекасов, поворачиваясь корпусом то в одну сторону, то в другую. — Ну, земляк, показал класс!

— Теперь очередь за тобой, — заявил Юрков.

— Ну где мне.

Сержант Вощаев — улыбка до ушей — подошел к фанерному щиту, на котором был прикреплен лист бумаги. Фломастером неторопливо вывел против фамилии Рамазанова цифру «1, 32» и, взглянув на Терехина, сказал громко:

— Отлично с плюсом.

— Рамазанов у нас рекордсмен, — откликнулся спокойно Лукоянов. — Таких, как он, в роте немного.

Терехин понял, что это было сказано специально для него. Чтобы не подумал плохо о тех, у кого показатели будут ниже, чтобы не стриг всех под одну гребенку.

Шустиков, сильный, ловкий, первым показал солдатам, как надо брать препятствия. Подал команду. По бревну, приподнятому над землей, бежал Юрков. Словно колобок перекатывалась его невысокая фигурка с балки на стену, со стены снова на балку — все дальше, дальше.

— Скорости бы надо прибавить, — заметил Лукоянов, поглядев на секундомер.

А с линии старта уже бежал высокий молодцеватый Мишин. Бежал красиво — грудью вперед, высоко поднимая колени. Стук его каблуков донесся издалека. Мишин, за ним — Бекасов, Сергунин. Фигуры их появлялись то на балке, то на стене, на мгновение скрывались за бревенчатыми стойками и снова возникали — так и двигалась эта живая, четко слаженная цепочка: один заканчивал маршрут, другой начинал его.

Сухо шелестела примятой травой луговина. Вдали слегка серебрились под солнцем кустики ивняка.

— Вперед! Вперед! — резко командовал Шустиков.

И даже Панков превзошел сегодня самого себя. Хотя до отличной оценки не дотянул, но все же показал хорошие результаты, краснеть командиров не заставил. Конечно, присутствие Терехина сыграло свою роль. Никто не хотел ударить лицом в грязь перед приехавшим в полк ветераном.

А сам ветеран сидел в это время скромно в сторонке и чувствовал, что на плечи его опять — в который уже раз! — легла тяжесть ответственности, почти такая же, какую он испытал перед минувшей войной, и даже эта ответственность в чем-то казалась тяжелее, потому что тогда, в сорок первом, он был молод и не все понимал и не умел думать, а теперь он — старик, много видевший горя, много переживший всякого. Та война была страшной, но он сейчас представил на мгновение, что может произойти теперь, если все повторится… И это чувство ответственности было тем самым главным, что ему хотелось передать солдатам, которые тренировались на штурмовой полосе. То страшное, что возникло перед его мысленным взором, не должно повториться. И он с особым вниманием наблюдал за действиями солдат, как бы ища в этих действиях ответ на свои мысли, пристально вглядывался в возбужденные молодые лица — смуглые, розовые, обветренные под солнцем и девственно-нежные, не приемлющие загара. И внезапно вспомнилось ему другое жаркое лето и другой строй — там, под Ленинградом, когда их роту бросили на уничтожение десанта. Тогда для него и началась война, это был его первый бой, который остался в памяти на всю жизнь, а здесь была обыкновенная штурмовая полоса, какие можно увидеть в любом полку, — но что-то незримое, тайное соединило сейчас тот красноармейский строй, выслушивавший приказ командира, с этими ребятами, преодолевающими препятствия на штурмовой полосе. Об этом глубоком чувстве общности ему хотелось бы сказать сейчас солдатам, но он боялся показаться сентиментальным и поэтому молчал, только думал про себя, думал о самом разном, о том, сколько сил отдает народ своему любимому детищу — армии. Вспомнил себя и снова посмотрел на этих парней. Народ одевает и кормит их, Народ вооружает их. Все делает для того, чтобы не повторилось самое страшное… «Мы живем мирно. Мы никому не угрожаем, Мы не стремимся завладеть чьей-то территорией — нам своей хватает, — думал Терехин. — Наоборот, не Мы, а нам постоянно угрожают. Нас постоянно вынуждают принимать ответные меры. Изобрели атомную бомбу, пытались запугать ею. Пришлось и нам создать свою атомную бомбу. Пришлось построить подводные корабли и тяжелые ракетоносцы — нельзя же спокойно смотреть, как растут вокруг нашей страны оснащенные самым жестоким оружием военные базы. И ведь не раз, не раз приходилась нам вставать на защиту своей Родины. Отпор давали сокрушительный, но уроки со временем забываются, и вот снова над миром сгущаются черные тучи… Так знайте же там, за океаном! — Терехину захотелось крикнуть на все поле, чтобы было далеко слышно: — Мы не позволим! У нас есть надежный, несокрушимый щит — наша родная армия».


Комната боевой славы. Большая рисованная карта на стене. Ломаная красная линия с востока на запад — путь стрелкового полка от Ленинграда до Берлина. Вспыхивают цветные лампочки, показывая рубежи сражений. По другую сторону висят надписи времен войны: «Мин нет», «Блокада прорвана», «Вперед — к логову фашистского зверя!». Под стеклом лежат потемневшие от времени боевые донесения…

Война ушла в прошлое. Но живет в памяти подвиг, свершенный во имя Родины. Живет в пожелтевшей строке документа: «Мною разобран дом, отданный гражданкой Ивановой Клавдией Федоровной для устройства переправы через Днепр». И подпись: «Лейтенант Баранов, 17 мая 1943 г.».

А вот в подтеках запекшейся крови комсомольский билет сержанта Семена Полозова.

Вот старая фронтовая каска.

Заявление в партию, написанное на тетрадном, в клеточку, листке — торопливый, неровный почерк: заявление писалось в окопе за полчаса до атаки…

Терехин, приезжая в полк, всегда заходил в комнату боевой славы, причем выбирал время, когда можно было прийти туда одному, побыть без посторонних, как будто это было свидание с живыми близкими людьми и ему надлежало поговорить с ними без свидетелей.

Да, если говорить честно, то действительно все, кто был представлен здесь, в комнате боевой славы, — на фотографиях или в документах, — были для Терехина близкими людьми, и чувство близости к ним с годами усиливалось и с особенной глубиной охватывало его всякий раз, когда он приезжал в полк.

Он миновал стенд, на котором графически изображался боевой путь их полка, и остановился у фотографии пулеметчика Рябкина. Этого парня он хорошо знал и глядел на фотографию, вспоминая маленькие подробности его характера и поведения. «Экий молодец — один чубчик чего стоит!» Чуб и глаза у Рябкина на фотографии как бы демонстрировали этакого разбитного, видавшего виды парня, но в изгибе тонкой мальчишеской шеи ощущалось что-то детское, доверчивое и даже застенчивое. Да, Миша Рябкин при жизни именно и был таким: по-детски доверчивым и застенчивым. В любую чепуху мог поверить — такой наивный. Ему однажды Терехин рассказал, что, держась руками за два зонтика, сумел спуститься, как на парашюте, с двухэтажного дома — поверил. И с командирами у Рябкина не было никогда никаких пререканий, вообще, он не помнит, чтобы Рябкин с кем-то ссорился. Тихий парень. А воевал дерзко, не щадил себя, вернее, действовал как-то по-особенному смело.

И смерть принял геройскую. Уложил из своего пулемета десятка четыре немцев, а когда фашистам все же удалось окружить его — взорвал гранату, сам погиб, зато и тем, кто хотел захватить его тоже досталось. Вот такой он был, пулеметчик Миша Рябкин…

Терехин долго стоял у фотографии Рябкина, думал, вспоминал. Какие странности бывают в природе: кто бы посмотрел на Мишу живого — ни за что бы не поверил, что он может совершить такой подвиг. Уж больно был тихий собой, всегда жался в сторонку. Всем дорогу уступит, всегда улыбка на лице. Со стороны можно подумать: робкий, а на самом деле — герой…

Вот фотография Коли Ефимова. Ну, это был «философ» как его звали в роте. Любил решать разные заковыристые, на его взгляд, вопросы: может ли город прожить без деревни (сам он был из-под Пскова, конюхом в колхозе работал)? Или: кто важнее на войне — танкисты или артиллеристы? Сам воевал в пехоте, а тянулся к танкистам. Часто грозился, что скоро уйдет в танковую часть, что будто бы бумаги на него специально поданы высшему командованию, чтобы перевели в танкисты, да только командир, полка якобы возражает. Так или не так это было — никто особо в то время не задумывался; большинство, конечно, считали, что сочиняет Коля насчет высшего командования, но возражать не смели, знали — не переспоришь…

«Эх, Коля, Коля! — вздохнул Терехин. — Удалось тебе все же сесть на танк и первым ворваться в город Резекне, что находится в Латвии. Но это был твой последний бой…»

Рядом висел снимок Саши Егорова, прозванного в роте водолазом за то, что под гимнастеркой носил тельняшку. Никакого отношения к морю не имел, всю жизнь прожил в степи, а мечтал о морях-океанах. О дальних плаваниях любил говорить, разных умопомрачительных историй знал видимо-невидимо: то ли из книг вычитал, то ли сам сочинил. Война кругом, люди гибнут, а он, если бывала свободная минута, про море рассказывал, планы разные строил, будто считал себя неуязвимым.

Красавец лейтенант Минаев. С ним Терехин был мало знаком, видел издали. Однажды вечером его предупредили: на ту сторону через его участок пройдут разведчики. Минаев в тот вечер минут десять разговаривал с ним: выяснял, что да как там, на той стороне. Суровый был с виду. Да и жизнь у него была суровая — не каждый на такую жизнь способен. Ходил в разведку — за «языками». У себя, на этой стороне, его редко видели — больше там, в тылу у немцев. Он и погиб на той стороне, когда его группу неожиданно обнаружили немцы и окружили. И похоронен неизвестно где…

А Ибрагима Гезалова называли снайпером. Только не потому, что он из винтовки метко стрелял, у него и винтовки-то не было — автомат. Снайпером его прозвали за то, что он умел так ловко запустить гранату в дзот, что она точно попадала в амбразуру, будто прилипала к ней, никогда не отскакивала. Бросать так гранату — большое искусство, и Гезалов этим прославился, о нем даже в газете писали. Про свой Дагестан любил говорить. У него в семье, кроме него, все остальные девчонки — шесть девчонок. Ибрагим показывал ребятам карточки своих сестер, сватал их в женихи. Веселый был парень — Ибрагим Гезалов.

Терехин несколько раз прошел из конца в конец по комнате, вглядываясь в знакомые итакие далекие лица однополчан. Какие же они все молодые! Как же хороши собой! Почему раньше, в те дни, когда они были рядом, не замечал этого? Может, потому, что сам был молод? Может, не до того было, чтобы разглядывать друг друга? Всего скорее, что и то и другое.

Он остановился посредине комнаты и покачал головой. С огорчением подумал, что не только он, но и другие тогда, на войне, не изливались в нежности друг к другу. Не то было время: хорошо, что не обидел никого из них. Обида бы его терзала.

Эта мысль сейчас завладела им, и он снова вспомнил Сеню Полозова и подумал, как хорошо, что он оказался жив. Значит, не поздно еще сказать ему все те слова, которые он не успел сказать во время войны. Хотя дело не в словах, слова так и останутся словами, — он сам не знал, что это должно быть, как обласкать человека, подарившего ему жизнь. А Сеня Полозов на той чертовой поляне именно так и сделал — подарил ему жизнь.

А разве они все, когда были там, не дарили друг другу жизни, сами порой не замечая этого? «Дарили», правда, не совсем подходящее слово — они просто били врага.

В этих раздумьях, охвативших Терехина, и застал его лейтенант Парфенов. Оказывается, он уже побывал во многих местах, разыскивая ветерана, — и в гостинице, как они звали несколько комнат для приезжих, и в столовой, и на плацу, — но нигде не нашел, пока кто-то из офицеров не направил его в комнату боевой славы. Лейтенант Парфенов запыхался и раскраснелся от быстрой-ходьбы.

— У нас к вам большая просьба, — сказал он, представившись Терехину по всей форме. — Наша рота отправляется на зачетные стрельбы. Мы очень просим вас выступить перед ротой. Понимаете…

Терехин кивнул, давая знать, что все понимает и согласен. Они вышли на улицу и направились к казармам. Лейтенанту Парфенову хотелось заговорить с Терехиным, расспросить его о фронте, но он не решался. Еще когда он вошел в комнату боевой славы, то обратил внимание: лицо у Терехина было в красных пятнах и на глазах блестели слезы. «Значит, до сих пор не может забыть, — подумал Парфенов. — Что же они пережили, если до сих пор не могут забыть?..»

Так всю дорогу, до самых казарм, они и шагали молча.

Глава четвертая

Матвеев теперь каждый вечер собирал офицеров у себя в канцелярии. Подводили итоги, уточняли задачи. Говорили о самом главном: огневая подготовка, тактика, военная топография… В коридоре вдоль стен были поставлены фанерные щиты с наклеенными на них листами, где было четко обозначено, кто и какого уровня достиг в социалистическом соревновании.

Сержант Шустиков с увлечением занимался строевой подготовкой, перед каждым занятием повторяя одно и то же: строй — основа основ армии. Ему никто не перечил — высокопарным формулировкам сержанта не придавалось большого значения.

Многие записались в кружки: технический, литературный, драматический… Любители в свободное время играли в футбол. Была создана ротная команда, куда вместе с Рамазановым пришел и Бекасов. Бекасов играл плохо, часто бил мимо мяча, падал в самый неподходящий момент. Ребята грозились выгнать его из команды, но Рамазанов заступался: пусть потешится, что им — на чемпионате мира выступать?

Лукоянов старался участвовать во всех солдатских развлечениях, ему нравилось слушать при этом солдатские разговоры. Иногда специально заходил в курилку, садился в стороне, доставал сигареты. Но солдаты явно Стеснялись в присутствии его говорить между собой, замолкали. Ждали, что скажет командир. А он в основном тоже молчал. Перекуры на занятиях, перерывы… Так уж получалось, что в эти недолгие минуты солдат что-то сковывало.

Другое дело на стадионе или в клубе. Тут было свободнее. Он придет в клуб, сядет за шахматную доску с Вощаевым, мысли сосредоточены на ферзевом гамбите, ловко подстроенном ему сержантом, а уши слушают разговоры, дальние и ближние.

Молодой солдат Сергунин любил рассказывать про тайгу — он дважды ходил с геологической экспедицией и считал себя большим знатоком этого края.

— Тайга… — говорил он задумчиво Панкову. — Да я исходил ее вдоль и поперек. Это такая тебе штука! Два мужика заготовили кедровые орехи Пятнадцать мешков собрали. А их кто-то и прихлопнул.

— Мешки, что ли?

— Какие там мешки! Мужиков!

— Убили! — уточнял Панков.

— Ну.

— А милиция?

— Какая тебе милиция! Сказал — тайга!

— А мешки?

— Увезли, конечно.

Молчали. Потом снова доносился задумчивый голос Сергунина:

— Там, знаешь, все с ружьями. В каждой деревне хозяин ружье имеет. Но зря никого не тронут. У нас было общежитие: все лежит на месте — никаких замков. Там народ честный.

— А кто же мужиков?

— А черт его знает кто! — невозмутимо отвечал Сергунин. — Тайга, она, знаешь, темная.

Лукоянов усмехнулся. Про себя подумал: наслушался парень баек, коренного сибиряка надо найти в полку, пригласить, пусть расскажет, как там, в Сибири, живут и что такое действительно тайга…

Рядом раздался хвастливый голос Мишина:

— Меня, ребята, в клуб начальник приглашал. Я вам скажу прямо: работа — спи да ешь целый день. Так, вечерком, немного горло прочистил, спел на репетиции — и хватит. Сам капитан уговаривал, честное слово. Веселить, говорит, народ — это, говорит, боевая работа.

— Неужели отказался? — спросил Юрков.

— Отказался, ребята, — сказал со вздохом Мишин. — Не в силах, говорю, товарищ капитан, своих корешков оставить. Они без меня сразу ослабнут.

— Ладно, хватит трепаться, — остановил его появившийся откуда-то Шушук. — Новость слыхали: Рамазанову отпуск дают.

— Вот те на!

— А как же Бекасов?

— Придется ему за двоих теперь вкалывать.

— Небось разыгрываешь про отпуск?

— Поди в штаб да спроси.

— В отпуск бы съездить — хорошо!

— Плохо ли. Да тебе не дадут.

— Почему?

— Потому что мелко плаваешь… Рамазанов, знаешь…

— Знаю.

— Ну и помалкивай.

Вдалеке Хомин с Шустиковым обсуждали какую-то статью в газете.

— Нейтронная бомба — это они могут, — говорил суровым голосом Хомин. — Хиросиму и Нагасаки весь мир помнит. Это же какое сердце надо иметь, чтобы на совершенно беззащитные, города атомную бомбу бросить. Бесподобное зверство. А они еще похваляются своей жестокостью. Сожгли города, людей искалечили — до сих пор страдают. Читали, конечно, про это… Теперь вот снова грозятся; Сколько живу на свете — только и слышу их угрозы: бомбами, разной химией, убийствами… Правда, угрозы теперь не срабатывают. Совсем маленькая страна Никарагуа, а сбросила фашистов, всю жизнь перевернула по-своему. Вот так. Так и надо. Представляю себе, что там сейчас происходит…

Хомин говорил задумчиво, как бы размышляя сам с собой, и еще чувствовалось, что ему очень хотелось бы быть там, среди никарагуанцев, которые всю жизнь перевернули по-своему…

— В нашем колхозе, — говорил задумчиво Бекасов, — один комбайнер приспособление сделал, чтобы валки подымать… Ему «Москвича» дали в премию…

«Интересно, что это за приспособление, — думал Лукоянов, пристально уставившись в шахматную доску, где на левом фланге над его турой нависла «смертельная» угроза. — «Москвича» дали не зря, значит, стоящее, серьезное приспособление… А с турой дело плохо, придется расстаться. И ведь как хитро подобрался к ней Вощаев! А говорил «Не сумею, не сумею! Давно в шашечки не игрывал!» Знаем теперь, как вы давно не игрывали…»


Между восемью и девятью часами большинство офицеров покидали казарму — шли по домам.

— Видал, какая теплынь стоит! — улыбнулся Палыгин Лукоянову, когда они вместе вышли на улицу. — Боюсь, засухи бы не было.

— А дожди надоели. Помните, какие в прошлом году были дожди? Я. дожди не перевариваю.

— Субъективный подход к погоде.

— Это верно, товарищ замполит, — заметил с шутливым ударением на последних Словах Лукоянов, — но это так: что не люблю, то не люблю.

— Если никуда не торопитесь, зайдем ко мне. Посидим, жена пироги испекла… Или у вас какие-то особые планы?

— Особых планов нет. Но как-нибудь потом, Николай Григорьевич, загляну, в следующий раз.

— Ладно. Вас, вижу, трудно затащить к себе. Даже пироги не помогают. Встретимся завтра на стрельбах. У вас ведь с утра стрельбы?

— Так точно.

— Первый и второй взводы отстрелялись прилично. Хотя стрельбы не зачетные, но все равно, надеюсь, не подведете. Вам направо?

— Да.

— А я, раз вы отказались пойти ко мне в гости, в магазин загляну. — Он протянул руку Лукоянову. — Жена не оставляет без поручений. — И уже сделал несколько шагов, потом вдруг повернулся, позвал: — Василий Андреевич… Подумайте сегодня, если будет время, как бы завтра подготовить людей так, чтобы они почувствовали, что для них это не просто учебные стрельбы, а сражение… Вы меня поняли? Своеобразный бой, так сказать… Чтобы внутренне собрались и показали все, на что способны. Вы меня поняли?

— Не до конца. Учебные стрельбы пусть будут учебными. Подготовка, конечно, нужна, но нагнетать особо, думаю, не следует. Идут обычные занятия, на которых мы учим людей.

— Я не говорю о нагнетании. Но психологическую подготовку вы игнорировать не должны, — твердо проговорил замполит.

— И в психологическую подготовку нужно внести коррективы. Слишком мы затаскали этот термин и суем его куда только можно. Сегодня психологическая подготовка, завтра тоже, послезавтра опять — как бы тут не переборщить, знаете, люди привыкнут, и наши усилия превратятся в стереотип, на который они перестанут реагировать. Обычные занятия, обычный строгий спрос — люди сами должны чувствовать это, и не надо, по-моему, создавать какое-то особое настроение, особую обстановку — люди просто должны учиться, приобретать навыки, познавать технику — так, по-моему.

— Может, вы и правы отчасти. Однако подумайте.

— Есть, подумать! — воскликнул улыбнувшись Лукоянов. И пошагал по дорожке вправо, туда, где находилось здание офицерского общежития.

Разговор с замполитом все же действительно заставил его думать о завтрашних стрельбах. Он и теперь уже знал, кто из его солдат отличится сразу, и усилий никаких не потребуется, кто выполнит задачу на троечку, а кто может и подвести. Тренировались все одинаково, а способности разные — тут нужны навыки, одному они даются легко, а от другого будто отскакивают. Терпение, и тренировка, и строгий справедливый спрос с каждого, как в школе.

Он шагал, рассеянно поглядывая по сторонам. Ничего, он завтра заставит кое-кого попотеть. Без всякой психологической подготовки заставит. Достанется от него кое-кому — уж это точно.

Легкие сумерки ложились на деревья, на поля, сгущались в сквере. Неожиданно вдали он увидел женскую фигуру, показавшуюся ему знакомой. Пересекая шоссе, шла девушка, приблизилась к стоявшему у обочины грузовику, что-то сказала шофёру, повернула обратно и медленно направилась по дорожке дальше.

Без сомнения, это была Надя. Как она попала сюда? Вот так встреча! Он прибавил шагу, почти бегом устремившись за ней следом.

— Надя! Надя! — крикнул он и побежал еще быстрее. — Надя, погоди!

Надя обернулась, увидела его и пошла ему навстречу. Она была в сапожках на высоком каблуке, в бежевом легком плаще, туго подпоясанном в талии широким кушаком, и, возможно, от этого выглядела очень тонкой, ее голова была прикрыта косынкой, из-под которой сзади крупными локонами на плечи и спину ложились темные волосы.

— Вася, ты! — сказала она обрадованно и, надев сумку на изгиб локтя, протянула ему руки. — А я о тебе только что думала. Вот, думаю, хорошо бы встретиться.

Он взял ее руки в свои, долго держал в изумлении, словно не веря, что они встретились, что Надя здесь, в городке, стоит перед ним.

— Надя, как ты оказалась здесь? Ты по делам?

— Да, по делам, — ответила она, оглянувшись и осторожно высвобождая руки, потом поглядела на него и спросила. — Ты ждал?

— Ждал.

— И я тоже ждала. Шла и думала: вот увижу тебя. Хотя понимала, что это могло быть только чистой случайностью.

— Почему же ты не предупредила меня?

— Как я могла предупредить — все произошло очень быстро, как у нас обычно происходит в райкоме. Приказали — и поехала.

— Что ж, я благодарю и благодарю еще раз «госпожу случайность»! — весело проговорил Лукоянов.

Надя улыбнулась. Она тоже была рада этой случайности. И если сказать правду, то с того момента, как выехала из Кристцов, она не столько думала о деле, которое ей предстояло сделать в городке, сколько о том, как хорошо было бы встретить Лукоянова.

— Ну что же мы стоим? Ты теперь куда? Уж не на автобус ли?

Она улыбнулась печальному тону, каким он спросил ее.

— Нет, не на автобус. Остановка автобуса в противоположной стороне, как тебе известно. Я иду к одним нашим хорошим знакомым, потому что завтра мне придется побыть здесь и решить кое-какие вопросы. А ты как — уже освободился или есть еще служебные дела?

— Свободен, свободен! — повторил радостно Лукоянов. — Иду к себе домой. Может, зайдешь? — спросил он, чуть запнувшись.

— Нет, — ответила она и посмотрела куда-то в сторону. — Нет, не смогу. А вот если ты проводишь меня до моих знакомых, если ты не очень устал и не торопишься…

— Куда мне торопиться! И ничего я не устал! Готов проводить тебя аж до самых Кристцов!

— Ну, тогда пошли, — решила она и взяла его под руку. — Тут у вас малолюдно, начальство твое, надеюсь, не встретится, так что можно идти под руку.

— А при чем тут начальство?

— Как при чем? Начальству козырять надо.

— Подчиненным я тоже обязан отвечать на приветствие.

— Ну тогда договоримся так: я сразу отпущу твою руку, когда впереди появится военный. Хорошо?

— Хорошо, хорошо, — бросил он, очень довольный этой болтовней, а главное — встречей с Надей, такой неожиданной.

Неожиданность встречи, разговор, в смысл которого он не вникал, потому что для него сейчас смысл этот был неважен, а было важно просто слышать голос Нади, видеть ее глаза, ощущать локтем ее руку.

Несколько шагов они прошли молча. Может, каждый из них подумал об одном и том же. И как это бывает у влюбленных, пауза затягивалась, и никто из них не хотел нарушать ее первым. Хотя наверняка каждый вел в это время свой неслышный другому разговор — разговор про себя.

Лукоянов вдруг остановился, Надя отпустила его руку и посмотрела выжидательно ему в лицо.

— Я все еще не могу прийти в себя. Как здорово, что мы сегодня увиделись! Все эти дни я ждал, скорее бы пришло воскресенье.

— Я тоже ждала нашей встречи. И была рада, что меня послали в городок. Но особой надежды увидеть тебя не было.

— Почему?

— Потому что случайности бывают редко.

— А ко мне ты бы не зашла? Могла, наконец, попросить кого-нибудь вызвать меня. Ты же знаешь мой адрес.

Она отрицательно покачала головой.

— Вот как! Ладно! — проговорил он веселым тоном, ничуть не обидевшись на ее слова. — Я тебе это когда-нибудь припомню.

Он взял ее под руку, и они пошагали дальше. И снова была пауза, которая сейчас нужна была им обоим. Бывает такое между близкими людьми, когда молчание не тяготит, а чем-то помогает. Сначала Лукоянов хотел, правда, сказать ей что-то насчет доверия и прочего, но вовремя остановил себя от этих разглагольствований, понимая, что в душе ему самому нравится то, как поступила Надя. Хотя он отлично понимал, что если бы Надя зашла к нему, то все равно ничего бы не могло произойти такого, что обидело бы ее. У товарищей по общежитию иногда бывали женщины, и среди обитателей городка потом ходили разные разговоры, где зачастую правда смешивалась с домыслами. Лукоянова не пугали подобные разговоры — ему просто нравилось теперь все, что делала и как думала Надя.

Однако перед ним, в мыслях, все же возникла уютная картинка: Надя в его комнате, они сидят и разговаривают, их только двое… «Я бы заварил кофе, — подумал он и поглядел искоса на Надю. — Может, пригласить ее еще раз, может, действовать понастойчивее?»

— А что у тебя за дела были здесь? — спросил он немного погодя, после того как они прошли в молчании еще несколько шагов.

— Дела все те же… Вы же наши шефы. А с чем обращаются к шефам? С просьбами о помощи. Создаем молодежные бригады, а машин не хватает — вот и приехала кланяться.

— Каких машин?

— Да обыкновенных. Грузовиков.

— Ну как — дали?

— Пообещали.

Лицо ее приняло деловое выражение, какое у нее бывало там, в райкоме комсомола, когда она сидела за своим столом и разговаривала с комсомольцами, приехавшими из сел. Потом бороздка между бровей разгладилась, Надя глубоко и удовлетворенно вздохнула.

— Пришлось приложить усилия, но я их допекла, убедила.

— А я предполагал, что тебе и убеждать особенно не приходится в деловых разговорах, — заметил Лукоянов и, посмотрев на Надю, добавил: — Такой красивой девушке трудно отказывать.

— Не говори пошлости.

— Почему пошлости? Я всерьез. Я же видел, как все на тебя смотрят. Еще тогда, в клубе, заметил и потом. Нет, я всерьез.

— Какая чепуха! Ты же знаешь, что я не умею кокетничать. И не люблю, когда кокетничают.

— А что ты любишь?

— Ладно, не будем уточнять, — с улыбкой проговорила она и прибавила шагу.

Надя действительно, несмотря на свою миловидность, никогда не пользовалась своими чарами, может, к этому приучила ее работа, общение со многими людьми и необходимость решать массу разнообразных вопросов, требующих деловитости, а иногда и строгости. Однако Лукоянову не раз приходила в голову ревнивая мысль, что ведь не могло же быть так, чтобы за ней никто до сих пор не ухаживал или что ей никто до встречи с ним не нравился.

— Что ты глядишь на меня так?

— Гляжу — красивая ты, — вздохнул он.

— Ну и что из этого следует?

— Ничего. Красивая — вот и все.

— Только это ты и хотел мне сказать?

— Пока только это.

— Что значит «пока»?

Он пожал плечами, улыбнулся как-то беспомощно и ничего не ответил, шел молча, продолжая держать ее под руку.

— Ладно, будем считать, что ты сделал мне комплимент. Хотя скажу тебе честно, — добавила она; пройдя несколько шагов, — к комплиментам я отношусь настороженно.

— Вот как! Лукоянов даже остановился. — Почему?

— Мне кажется, что люди, восхищающиеся вслух и особенно громка красотой и не обязательно красотой женщины, а, предположим, прекрасным видом каким-нибудь иди чьей-то картиной или вещью, не искренни.

Лукоянов рассмеялся:

— У тебя довольно субъективный взгляд на людей.

Она не ответила.

Он крепко прижал рукой ее локоть к себе, помолчал мгновение, соображая про себя, следует ли ему продолжать дальше разговор на эту тему, и сказал как можно мягче и спокойнее:

— Я заговорил о твоей красоте и подумал, что не может же быть такого, чтобы за тобой никто не ухаживал. Просто это неестественно.

— Конечно, ухаживали.

— И кто-то из них нравился тебе? — не удержался Лукоянов.

— Предположим, нравился. Ну и что? — пожала плечами Надя. — Наверно, и тебе в прошлом кто-то нравился. Вряд ли могло быть иначе — я не вижу цели твоего вопроса.

— Я просто так спросил, без всякой задней мысли.

«Ну зачем я завел этот никчемный разговор! — выругал себя Лукоянов. — Она может обидеться, а я от нее требую откровений. Балда я — вот и все». Он поглядел на Надю сбоку, и ему показалось, что лицо ее действительно приняло то деловое и строгое выражение, которое у нее возникало всякий раз в райкоме, когда ей приходилось кому-то выговаривать за невыполненное поручение. Он соображал, как исправить ошибку, но, к его удивлению, Надя сама заговорила о том, о чем он только что думал.

— Да, был один человек, который мне нравился, — сказала она и склонила слегка набок голову, как бы припоминая этого человека.

— Надя, тебе, может, неприятно… Я не хотел, и не надо об этом. Ну я сам не знаю, как получилось, ты извини, давай поговорим о чем-то другом, я прошу тебя.

— Почему? — Она повернула к нему свое лицо, и выражение ее лица было сейчас спокойное и добродушное, как у человека, которому не в чем себя обвинять и нечего скрывать от других. — Раз уж ты спросил, то я расскажу. Да, за мной ухаживал когда-то один офицер, которого, так мне казалось, и я полюбила. Но все отношения с ним кончились, как в некоем дурном фельетоне. Он служил здесь, потом получил назначение в другой гарнизон. Предполагалось, что, после того, как устроится на новом месте, он приедет в Кристцы, и, как пишут в романах, мы соединим свои судьбы. Но он не приехал и не писал. Его молчание меня не настолько угнетало, чтобы заниматься его розысками. Так все и кончилось.

— А может, он заболел? Может, произошло какое несчастье?

— Нет, это исключено. Ничего плохого с ним не случилось — он просто, видимо, передумал, а всего скорее, испугался семейной жизни, хотя это и звучит несколько странно, но это так: сейчас немало мужчин, которые избегают трудностей, лишней ответственности. Он именно принадлежал к такого типа людям, и очень жаль, что я сразу его как-то не рассмотрела, хотя меня многое и настораживало в нем. Хорошо, что все-так обернулось, ничего путного не вышло бы из нашего брака. Вся история прокрутилась довольно быстро, и я даже не успела всерьез осознать, что произошло. Как мама говорит: прокатило-проехало… Ну, будут еще вопросы?

— Извини, что я заставил тебя вспомнить эту историю. Вообще, виноват, что затеял этот нелепый разговор.

Она промолчала, ничего не ответила. Наверное, справедливо считала, что разговор он затеял действительно нелепый: кто за кем ухаживал, кто кому нравился — вряд ли уж так нужны были теперь все эти воспоминания. И возможно, другую бы девушку всерьез рассердили бы эти вопросы, но у Нади был чудесный характер — она быстро успела забыть этот разговор, не придав ему, по-видимому, никакого значения.

Ее открытости и простодушие взволновали Лукоянова.

— Ты, наверно, устала очень. Дорога, потом хлопоты…

Представляю, как тут тебе трепали нервы, я же нашего зама по тылу знаю: прошлогоднего снега не выпросишь.

— Не скажи — все обошлось в лучшем виде. Ну, конечно, договорились о некоторой компенсации в виде овощей и картофеля осенью, когда снимем урожай.

— Все-таки насчет компенсации он поднял вопрос?

— Нет, не поднимал. Это само собой подразумевалось, — мягко сказала Надя и пристально посмотрела ему в лицо. — Ты сам-то не устал? Наверно, пришлось помаршировать с солдатами? Может, домой пойдешь? Говори, я не обижусь.

Он стиснул ее локоть:

— Да ты что! Я — устал! С тобой! С тобой я никогда не устаю. С тобой мне легко.

Он замолк. Они шли узенькой аллеей, ведущей к четырем пятиэтажным домам. В одном из этих домов жили хорошие знакомые Нади. В стороне, на полянке, подростки играли в футбол. Иногда игра останавливалась, ребята собирались в кучу, и начинался такой галдёж, будто целая стая галок пролетала над головой: ребята, видно, обсуждали очередной инцидент. Обсудив все и выяснив отношения, они снова начинали игру, мяч взвивался в воздухе, слышались крики: «Петя, направо!», «Сережка, бей!».

— Хороший народ все же — мальчишки, — улыбнулся Лукоянов.

Она некоторое время шла молча, потом ответила:

— И девчонки тоже. — И после небольшой паузы добавила: — Если глядеть на них глазами бывшей девчонки.

Она рассмеялась, и Лукоянов быстрым движением опустил руку, обнял ее за плечи и поцеловал. Потом поглядел по сторонам — нет, кругом было безлюдно. Надя тоже посмотрела вокруг, потом на него — внимательно и как-то изучающе.

— Я, знаешь, об одном часто думаю. Какими ветрами тебя занесло в наши края? И как это получалось, что мы с тобой совсем недавно встретились, хотя ты здесь служишь скоро два года? Ты что, в Кристцах очень редко бывал?

— Редко, — признался Лукоянов и почувствовал, что краснеет.

— Если бы не тот вечер самодеятельности в вашем клубе, мы, может быть, так и не встретились бы.

— Я всегда вспоминаю тот вечер.

— Я — тоже…

Она вдруг остановилась около пятиэтажного дома — одного из четырех.

— Вот здесь живут наши хорошие знакомые. Ты подожди меня — я должна их предупредить. Потом мы еще немного погуляем. Хорошо?

— Хорошо.

Она быстро пересекла дорожку, хлопнула калиткой (дом был огорожен штакетником), сделала еще несколько шагов и скрылась за входной дверью.

Лукоянов глядел некоторое время на эту дверь и думал о том, о чем до сегодняшнего дня никогда не думал, — что за этой дверью, в этом доме сейчас находится девушка по имени Надя, которую он любит, которая ему так дорога, что дороже ее он сейчас никого не может представить, что впервые в жизни он с какой-то физической осязаемостью ощутил, что такое счастье.


На другой день вечером Лукоянов сидел в ротной канцелярии и составлял конспект на завтрашние занятия. Он писал, заглядывал в наставления и учебники — и вдруг останавливался, закрывал глаза и вспоминал вчерашнюю встречу с Надей и разговоры с ней. Во встрече с Надей в городке, такой неожиданной и такой счастливой, в ее откровенности с ним ощущалось что-то особенное, была какая-то самоотверженность в том, как просто делилась Надя своими мыслями, с какой доверчивостью посвящала его в свою жизнь. И Лукоянов испытывал сейчас чувство, похожее на гордость: его полюбила такая славная девушка, — и он снова припоминал их вчерашнюю встречу.

После того как она через пять минут вышла от своих знакомых, они еще долго гуляли, и Лукоянов, осмелев, снова приглашал ее к себе. Но Надя не пошла и, видимо, чтобы он не обижался, обняла его в тот момент за шею и быстро и нежно поцеловала в губы.

И этот поцелуй и ее нежное по-девичьи объятие не давали ему покоя сегодня целый день, и на занятиях он вдруг задумывался и начинал улыбаться, и хорошо, что у него такие умные и деловые сержанты — они выполняли свое дело как положено, и стрельбы, за которые он беспокоился, прошли хорошо, хотя и на стрельбище он, если честно сказать, витал в облаках, и как удачно получилось, что никто из окружающих ничего такого не заметил — все были заняты делом, все, кроме него. Стыдно было признаться в том даже самому себе, но это было так: счастье кружило голову Лукоянову.

И радуясь так неожиданно пришедшему к нему новому чувству, он снова и снова старался вспомнить то какое-то ее слово, то движение ее руки при прощании, когда она провела нежно ладонью по его лицу.

«Я люблю, и она меня тоже любит… Главное — она меня любит, — подумал он и, зная, что вслух он никогда и никому этого не скажет, повторял и повторял самому себе: — Она меня любит».

«А что же дальше? Что должно произойти дальше? — спрашивал он самого себя и сам себе ответил: — Мы должны быть вместе. Да, так будет…»

И под впечатлением этого своего решения, о котором пока еще никто не знал, даже Надя, он ходил сегодня целый день и впервые не приготовился к завтрашним занятиям и вот сидит теперь в канцелярии, пишет конспект, думая, какими глазами посмотрит на него завтра командир роты Матвеев…

«Ну и пусть смотрит, — усмехнулся он и даже дерзко представил, с каким удовольствием выдержит упрек педантичного ротного. — Мне ни чуточки не стыдно…»

«А главное Надя любит меня. Любит, любит… И мы должны быть вместе. И это так и будет», — повторял он про себя, и глаза его при этом светились, и рука водила машинально пером по строчкам, составляя конспект.

Наверно, у него на этот раз получился конспект не из лучших, но Лукоянову было пока безразлично — и сердце, и голова были заполнены тем главным, что вдруг открылось ему: он полюбил, и его полюбили.

Он даже не заметил, как дверь неожиданно приоткрылась и в канцелярию зашел Вощаев с противогазом через плечо.

Вид у сержанта был таинственный, и Лукоянов вначале ничего не понял.

Секунду-другую Вощаев потоптался как-то странно у двери, потом, когда лейтенант кивнул ему, приглашая войти, тот приблизился к столу.

— Слушаю тебя, Вощаев.

— Товарищ лейтенант, — начал сержант вкрадчивым и каким-то особенно веселым голосом, — у нас во взводе некоторые товарищи умеют надевать противогаз за две секунды.

Лукоянов поднял вопросительно брови:

— За две секунды? Кто же именно?

— К примеру, вы, товарищ лейтенант, — произнес Вощаев тем же веселым, с игривостью, голосом.

— Я? Ладно, — ответил Лукоянов, помолчав. — Что же дальше?

— А дальше должна быть небольшая тренировка.

— С кем?

— С вами, товарищ лейтенант.

— Со мной? И когда?

— Прямо сейчас.

— Мг… Почему сейчас?

— Нельзя откладывать, товарищ лейтенант.

Вощаев прищурил хитро глаза. Он явно разыгрывал какой-то спектакль. Лукоянов взглянул на него с интересом.

— Какие же у вас будут предложения?

— Мои предложения очень простые, — бесстрастным голосом заявил Вощаев. — Вы будете надевать противогаз, а я смотреть.

— Да? Ну-ну… — улыбнулся лейтенант.

Тренировка началась. Лукоянов надел противогазную лямку через плечо, встал перед сержантом — руки по швам. Вощаев, переминаясь с ноги на ногу, некоторое время глядел на секундомер.

— Газы! — крикнул он.

Неуловимым, отработанным движением рук Лукоянов вынул из сумки резиновую маску, легкий щелчок — маска плотно обтянула голову Лейтенанта.

— Сколько?

— Две секунды с небольшим — объявил Вощаев, и глаза его заблестели. — Можно повторить еще раз, товарищ лейтенант!

— Пожалуйста.

— Только помедленней.

— Хорошо, буду медленно.

Снова команда «Газы», и снова те же четкие движения рук Лукоянова.

— Еще разок, товарищ лейтенант.

— Пожалуйста.

Вощаев внимательно следил за руками Лукоянова.

— Ага, понятно. Теперь попробую я.

Они теперь поменялись ролями. Лукоянов взялся за секундомер, Вощаев перекинул через плечо лямку противогаза.

— Газы!

Такая, кажется, простая вещь: вынуть из сумки маску и надеть ее. А вот же — не получается.

— Сколько?

— Почти четыре секунды.

— Ладно, — сказал сержант, вытирая ладонью пот со лба. — Не слушаются руки. Но методику я уловил, соображаю. Теперь закрепить надо тренировками. Попробую еще раз…

Лукоянов посмотрел на секундомер. Про себя подумал: «Какая умница — этот Вощаев!»

После тренировки они присели за стол, достали сигареты.

— Я добьюсь, чтобы у меня в отделении все надевали противогаз за две секунды, — решил Вощаев.

— Это совсем не трудно, — ответил Лукоянов.

— Ну, не скажите, товарищ лейтенант, не скажите.

Оба сидели, попыхивали сигаретами, довольные друг другом. Не столь уж велике была ценность сегодняшней тренировки, гораздо важнее было сознавать, что вот нашли они еще один резерв, чтобы усилить боеспособность взвода. Особенно приятно было Лукоянову убедиться еще раз, что его подчиненный, сержант Вощаев, сам, безо всякого понуждения ищет, как бы улучшить методику занятий и добиться тем самым высоких показателей. Ответственность чувствует. Эх, если бы в его взводе все были такие Сознательные, как Вощаев, Юрков, Рамазанов…

— С кого начнете тренировки?

— С Панкова, — ответил сержант.

Лукоянов удивился. Даже подумал, не ослышался ли.

— Почему с Панкова?

— Такое дело, товарищ лейтенант. Ему сейчас это очень нужно. Прямо позарез необходимо. То есть я про Панкова говорю. Ему самоутвердиться надо, доказать, что он не какой-то там разгильдяй и что может все не хуже других.

— А разве кто-нибудь сомневается в его способностях?

Вощаев вздохнул, притушил сигарету.

— Сам Панков сомневается, товарищ лейтенант. Не уверен в себе парень.

— Не уверен? — переспросил лейтенант и тут же добавил: — Но что он делает, чтобы обрести это чувство? Кто виноват в том?

— Он сам виноват. Прежде всего, он сам.

Сержант покачал головой и стал смотреть в окно, за которым лежала темнота.

Наступило молчание. Лейтенант, нахмурясь, стал перебирать на столе какие-то бумаги. Он недолюбливал Панкова, считая его обыкновенным сачком.

Но вслух об этом ничего не сказал.

— Значит, вы хотите сделать так, чтобы он поверил в свои силы?

— Да.

— Похвальное намерение. Каким образом?

— Вот думаю. — Вощаев пошевелил бровями. Ему хотелось объяснить лейтенанту ситуацию с Панковым, но он тут же сам засомневался в правильности своих выводов.

Еще несколько секунд прошло в молчании.

— Тут такая штука, товарищ лейтенант, — Вощаев замялся, — деликатная очень и не простая…

Лукоянов внимательно посмотрел на сержанта:

— Вы что-то недоговариваете, Вощаев.

Сержант пожал плечами, усмехнулся грустно и рассказал Лукоянову про Панкова все, что узнал от солдата во время учений. Отец-пьяница истязает семью; мать и маленькая сестренка дома — Панков переживает за них. Однако просил, чтобы никому о его домашних делах ни слова — гордый очень.

— Вы уж, товарищ лейтенант, имейте это в виду, чтобы между нами все было…

Лукоянов слушал, качал головой. Но какой же выход? Как помочь Панкову? Новость удручала Лукоянова: у его солдата такой отец — и, значит, дома непорядок… Лицо Лукоянова морщилось помимо его воли: хорош же он, командир, что узнает про такие вещи спустя полгода!

— Разговор, безусловно, между нами, — со вздохом сказал Лукоянов. — Надо теперь думать, как помочь. Нельзя же, чтобы все осталось по-прежнему.

— Я такую штуку придумал, — ответил скороговоркой Вощаев. — Ему, знаете, утвердиться надо. Для лучшего настроения. Уж очень он шаткий парень — в себе самом не уверен. В отстающих сколько времени ходит, хотя и пытается выправиться. Средний солдат. А ему надо приподняться. Чтобы мог сверху на жизнь и на отца посмотреть.

«Это что-то из области психологии», усмехнулся про себя Лукоянов. Вслух же сказал:

— Как же конкретно вы думаете это осуществить?

— С противогаза хочу начать. Через этот противогаз его вперед вывести. Пусть примером для других станет. — Глаза у сержанта воинственно заблестели. — А что?! С физической подготовкой у него пока слабовато, но тут дело такое, особой физической нагрузки не требуется — сноровка, ловкость нужны. Пусть докажет.

— Что ж, можно попробовать.

— Тактический ход конем, — сказал довольный поддержкой лейтенанта Вощаев. — Для пользы общего дела.

— Все верно: для пользы общего дела, — повторил улыбнувшись Лукоянов. — Ну что ж, действуйте. А почему вы решили начать именно с противогаза?

— Сам не знаю. Так, пришло в голову.

Оба помолчали.

— Разрешите идти? — спросил Вощаев.

— Хорошо, идите.

По правде говоря, Лукоянову не хотелось, чтобы сержант уходил. Было такое желание еще поговорить с ним, поделиться, может быть, своим личным! За время службы в полку и даже еще в училище он уже успел убедиться, что большинство людей, оторванных от своих семей, от домашнего уюта, от привычной гражданской обстановки, по-другому рассуждают о многом — о работе, о товарищах, о девушках и вообще о жизни. Осторожнее, бережнее как-то относятся к тому, что казалось им раньше таким обыкновенным, таким заурядным.

Дверь за сержантом закрылась, и Лукоянов снова уткнулся в свои конспекты. Быстро закончил, откинулся на спинку стула и закурил.

Потом, возвращаясь к себе в офицерское общежитие, Лукоянов подумал: странно как все происходит в жизни — он. думал о встрече с Надей, упивался своим счастьем, но вот пришел Вощаев и рассказал ему про Панкова, про его беду, и в самом сопоставлении этих двух фактов была горечь, было ощущение сложности жизни, громадной, нелегкой.

На улице ветерок доносил со стороны сквера запахи акации, пахло дымком от столовой. Светились ряды широких окон в казармах. Чуть левее виднелось приземистое здание штаба — два ярких фонаря снаружи бросали на землю широкие оранжевые круги. Несколько светлых пятен было на втором этаже — в кабинете полковника Громова, у начальника штаба Чернова…

Лукоянов прошел вдоль сквера, огибавшего штаб, миновал контрольно-пропускной пункт, где знакомый дежурный лениво покивал ему не то сожалеюще, не то укоризненно, вышел на шоссе и свернул на тропинку, ведущую к офицерскому общежитию. Вон за теми домами он вчера встретил Надю. Он ускорил шаг, сам не зная, на что надеясь…

Ласково лепетала листва берёз над головой. Было тихо кругом, только где-то высоко в небе гудел самолет. Лукоянов посмотрел вверх: красные сигнальные лампочки на плоскостях самолета медленно плыли в темноте.

Кто летит в этом самолете? Куда? Он стоял и смотрел, пока огоньки не скрылись в темном небе.

Он поднялся по лестнице на второй этаж, открыл дверь своей комнаты, зажег свет и, усевшись на диван, снова достал из кармана сигареты. Что-то особенное произошло с ним за сегодняшний день. Он вспомнил Надю. Да, в его жизнь вошла Надя, и теперь все, что бы он ни делал, каким-то непостижимым образом увязывалось с ней, с ее «да» или «нет», и его служба в полку, его успехи и огорчения… Почему именно сегодня все это пришло ему в голову? Кто виноват в этом? Он подумал о Панкове, перед ним возникли глаза Вощаева… Да, ко всем прочим обязанностям, к каким он уже привык, прибавилась еще одна: помочь солдату, о котором рассказал ему сержант, справиться с бедой.

Глава пятая

В роте проходило комсомольское собрание.

Палыгин рассказывал о международной обстановке.

Замполит все свои выступления начинал с обзора событий в мире.

Потом стали обсуждать итоги соцсоревнования. Один за другим вставали командиры взводов и сообщали о результатах ночных и дневных тактических занятий, сравнивали показатели соревнующихся отделений.

Собрание получилось интересным. Палыгин слушал и кратко записывал себе в блокнот: фамилию выступающего, о чем говорил. Позже, дома, он будет расшифровывать эти беглые записи, извлекая из них самое дельное и срочное.

Около председательского стола маячила длинная фигура ефрейтора Шушука. Он говорил о комсомольском почине: «Посади и вырасти на службе три дерева». Шушук разошелся, считая, что три дерева — мало, надо пять. «То ли инициатива в нем выхода ищет, то ли рисуется парень, — отметил про себя Палыгин — к Шушуку у него было двойственное отношение. — Может, поручить, пусть возглавит почин, покажет себя в деле… Да, да, так и надо сделать», — решил замполит и покивал одобрительно головой.

А. Шушук, почувствовав внимание со стороны замполита, заговорил об энтузиазме, который надо постоянно поддерживать, о силе примера…

У окна сидел Мишин, смотрел куда-то в сторону и ухмылялся.

«Чему он улыбается? — подумал Палыгин. — Небось гулянка на уме».

Шушук уже кончил говорить о комсомольских делах, которые предстоят впереди. Дел действительно было много, и все о них хорошо знали. А что касается личного примера, то Шушук не стал отделываться общими словами — он показал на командиров: вот вам конкретные факты, вот люди, с которых нужно брать пример.

— Старший лейтенант Матвеев вникает во все стороны нашей жизни, — объяснял Шушук. — Под его руководством мы добились хороших показателей… Мы должны соответствовать его примеру и бороться за первое место в батальоне…

В общем, вся вторая половина выступления Шушука была посвящена командиру роты. Только и слышалось: «Старший лейтенант Матвеев правильно указал… Старший лейтенант Матвеев добился, что учебное поле стало для нас проверкой воинского мастерства… Приказ старшего лейтенанта…»

«Вот черт — заладил! — выругался про себя Палыгин. — Выбрал время, когда начальство хвалить…» Прищурившись, замполит разглядывал Шушука и записывал что-то себе в блокнот.

А солдатам понравилась речь Шушука, они громко и долго хлопали, когда он закончил, — всем был по душе старший лейтенант Матвеев, к тому же и смелость ефрейтора была оценена: не каждый бы решился вот так запросто хвалить командира роты на людях.

«Хорошо, что сам Матвеев отсутствует, — подумал Палыгин. — Ему было бы неприятно слушать эти комплименты».

После собрания в канцелярии он спросил Хомина:

— Как вам выступление Шушука?

— А что? — насторожился Хомин.

— Просто так — ваше впечатление хочу знать.

— По-моему, Шушук хорошо говорил.

Хомин считал, что Матвеев достоин самой высокой похвалы: очень много старается для роты — и в учебу вникает, в каждый пустяк, и за хозяйством следит, а хозяйство не маленькое — ему, старшине, постоянно помогает.

— Да, да, это верно, — вздохнул Палыгин.

— Доброе слово каждому помогает, а командиру особенно — с людьми дело имеет, — заявил Хомин.

— Верно, верно, — повторил Палыгин и бросил быстрый взгляд на прапорщика. — Только знаете, Петр Степанович, если бы Матвеев присутствовал на собрании, то ему бы выступление Шушука не понравилось.

— Почему?

— Тут один оттенок возникает, не очень приятный. Мы ведь — армия.

Хомин наморщил лоб.

— По-вашему, Шушук подхалимничал?

— Не знаю, — сказал Палыгин. — Не думаю.

Про себя Палыгин считал, что Шушук явно подхалимничал перед командиром роты.

Хомин пожал плечами.

— Заочно. Матвеева же не было. — Сделал небольшую паузу, добавил: — Вообще-то, он парень вихлястый. Постричь, побрить — в нем это есть. Но тут… А не показалось ли все это вам, Николай Григорьевич?

— Может, и показалось, — как можно равнодушнее произнес Палыгин, хотя вопрос ему не понравился, задел что-то внутри.

— Чужая душа не сразу в ней разберешься, — проговорил Хомин. — Вон Панков, на что уж, казалось, нерадивый, а тут, гляжу, в свободное время он наставления листает…

Хомин забарабанил по столу пальцами, о чем-то думая, и стал говорить о других выступлениях. Снова упомянул Шушука. Но Палыгин уже не хотел говорить о нем. Какое-то чувство подсказывало сейчас ему: не надо казаться этой темы. Вдруг Хомин поймет его не так, вдруг подумает, что он завидует командиру. Ведь совершенно ясно, что никаких последствий выступление Шушука не будет иметь. Но работу с людьми следует провести, сигнал маленький, вроде ерундовый, но сигнал.

— Выступления были хорошие, верно, — сказал вслух Палыгин. — Комсомольцы накидали себе задачек. Успеют ли справиться? — вопрос. Хотя тут, знаете, и будет видно, кто чего стоит. Вы согласны? А сейчас, Петр Степаныч, не пора ли нам отправиться по домам — денек был не из легких.

— Пожалуй, пора, — согласился Хомин. — Пойду дежурного проинструктирую.

— Не надеетесь, что ли?

— Нет, почему? Дежурный сержант Сергаладзе — человек ответственный.

— Тогда зачем же эти дополнительные разговоры? Не советую, — решил Палыгин, хотя отлично знал, что старшина едва ли послушается его.

Хомин пожал плечами, ничего не ответил.

В тот вечер у себя дома Палыгин записал в блокнот: необходимо в ближайшие дни — он прикинул в уме и поставил дату — провести с личным составом беседу. Тема: о взаимоотношении начальников и подчиненных. Он секунду подумал и написал фамилию: Матвеев. Именно командиру роты надо провести такую беседу. Потом опять задумался: почему Матвеев? С присущей ему прямотой и жесткостью спросил себя: уж не обвиняет ли он в чем-нибудь Матвеева? Тут же твердо ответил: нет, не обвиняет. Но именно Матвееву, командиру и начальнику, надо объяснить солдатам, что такое достоинство советского человека, солдата и командира, достоинство подчиненного и достоинство начальника. Улыбка блуждала на лице Палыгина. Матвеев — хороший Парень. Но в интересах будущего ему будет полезно изучить тему как можно глубже.


Вечером на поверке старшина Хомин обходил строй.

Все было так же, как вчера, и позавчера, и год, и пять лет назад — две шеренги солдат, торжественная тишина, и он, насупленный, — суровый, медленно шагает вдоль строя, придирчиво вглядываясь в лица.

Поравнявшись с ефрейтором Шушуком, старшина задержал на нем свой взгляд. Шушук, по обыкновению, выгнул грудь колесом, плечи чуть отвел назад — окаменел, будто, перед генералом. А глаза завел чуть не под потолок — любил Шушук изображать таким образом служебное рвение.

Роту на прогулку Хомин приказал выводить сержанту Шустикову — сам остался в казарме.

Когда отстучали солдатские сапоги на лестнице, он не спеша, чуть сгорбившись — все ж долгий и напряженный день давал о себе знать, — прошелся по коридору. И не меняя хмурого, озабоченного выражения лица, к которому в роте давно уже все привыкли и даже не представляли старшину иным, заглянул в комнаты, в курилку, в туалет, в другие подсобные помещения. Не обнаружив нарушений и не выразив при этом ни единым движением лица ни малейшей радости, так, как будто чистота и весь этот порядок создавались сами собой, как будто ничего другого он и не ожидал увидеть, возвратился снова в коридор.

Глухо, издалека, донеслась за окном строевая песня. Рота, как и всегда по вечерам, маршировала по кругу — песня то приближалась к казарме, то удалялась. Сквозь густой разлив голосов порой явственно слышалась ритмичная солдатская поступь: ле-вой! ле-вой!

Хомин стоял теперь в конце коридора и смотрел в окно. Покачивались в темноте электрические, фонари — оранжевые круги расплывались под ними по земле, золотистыми отблесками ложились на кусты акаций. Теперь на дорожках асфальт. Всюду в военном городке давно асфальт. Но десять лет назад — Хомин хорошо помнит это время — перед казармой была земля. Обычная земля, раскисавшая в осенние проливные дожди, хотя и посыпали ее песком, и каменно-затвердевавшая летом, когда ее жгло солнце и с утра до вечера трамбовали солдатские каблуки.

Время летит. Хомин смотрел в окно и, позабыв об окружающем, подсчитывал: пятнадцать лёт службы — его тогда наградили орденом, вся жизнь, еще казалось, впереди. Потом, не успел оглянуться, — двадцать. Приближался его срок…

Хомин подумал об этом так, будто был лично виноват в том, что столь быстро пролетели годы.

«Да, почти и не заметил…»

Он провел рукой по поредевшим волосам и раз-другой тяжко вздохнул. Что тут можно сделать? Время не остановишь. И всякому делу приходит конец. Хомину в последние дни немного нездоровилось, но он скрывал это от окружающих; и часто вспоминал о своем сыне, уехавшем в Одессу, шалопутном и нескладном и, судя по письмам, менявшемся в своих настроениях, точно погода в апрельский день. Вот и вчера получил от него письмо и с надеждой подумал, что, может, проклюнулось у Павла что-то настоящее в голове и, может, теперь за ум возьмется…

«Отец, ты был прав. А я несерьезный человек и жалею, что не послушал тебя. Завернули мне документы из училища, еду домой… Дома все объясню», — писал Павел. Без фанаберии было письмо, без выкрутасов. Может, дошло наконец до парня, что с кондачка в жизни ничего не возьмешь — труд нужен. И большой труд… А что домой едет — хорошо… Приезжай, Павел, мы с тобой вместе обсудим, как дальше действовать. Встретимся и поговорим. Тебе и мне — обоим нам нужен такой разговор — открытый, прямой.

Дежурный по роте Сергаладзе, крупный круглоголовый грузин, проходил мимо. Замедлил шаг. Хомин повернулся.

— Товарищ прапорщик, дежурный по части звонил: двух человек приказал — к автопарку.

Хомин подумал:

— Ну?

— Я выделил из второго взвода, — ответил неуверенно Сергаладзе. — Он срочно требовал, а вас не было.

— Хорошо.

Хомин прямо взглянул в чернобровое, пышущее, здоровьем лицо Сергаладзе. «Какой красивый парень!» И непонятно почему вдруг позавидовал, что все у этого парня на виду, несет службу как положено, благодарности имеет и родителям с ним никаких забот, никаких волнений, и ему, Хомину, с ним тоже легко, хоть они и чужие люди.

— Хорошо, — повторил Хомин. — Занимайтесь своими делами.

И опять повернулся к окну, за которым очень близко разливался, звенел знакомый мотив:

Мы навстречу ураганам
Нашу песню запоем…
Хомин слушал песню, ожидая, когда строй пройдёт мимо казармы, и снова вспоминал письмо Павла, и думал о том, что он скажет сыну, какие для этого найдет слова. Мудрые люди говорят, яблоко от яблони… Но разве он всю жизнь не трудился, разве не был сыну примером? Нет, тут что-то не те. Павел как раз и не воспринял его жизнь, отделился от нее. Значит, стало для него важным что-то другое. И вот вопрос: кто же посеял в его душе это другое? Откуда оно взялось?

А может, совсем не нужно теперь искать виновного? Важно, что Павел понял: «Я несерьезный человек…» Если это действительно так, если действительно в душе Павла что-то перевернулось, значит, надо зачеркнуть, забыть все, что мешало им быть близкими, понимать друг друга. Надо начать все сначала. «Пусть перед нами лежит целина — большая долгая жизнь, и мы будем шагать по ней вместе — ты и я, твой отец и друг. Держи мою руку, Павел, крепче держи!»

«Было другое время, другие песни пели ребята», — вспомнил Хомин свою далекую молодость. И сразу перед его глазами возникла шеренга солдат в ботинках и обмотках, в длинных, плохо подогнанных гимнастерках: нелегко давалась народу послевоенная жизнь… Теперь о том времени мало кто помнит. Давно ушли в прошлое напряженные годы, когда страна в мучительных усилиях залечивала фронтовые раны. Но почему-то всякий раз, когда Хомин мысленно возвращался назад, ему вспоминался именно этот солдатский строй и теплый комок подступал к горлу. Да, то были его первые шаги на старшинской службе. Может быть, поэтому они так четко и засели в памяти. Тогда он только входил во вкус своей повседневной работы, ежедневного общения с солдатами, забот о них и. тревог — за их настоящее и будущее.

Еще вспомнилось одно значительное событие: его рота получила звание отличной, и сам командующий округом вручил ему, старшине Хомину, часы с дарственной надписью. Приезжал корреспондент, смотрел расположение имущества в каптерке, дотошно расспрашивал; как он распределяет время, как успевает за день переделать такую уйму дел. По минутам раскладывал его личный распорядок. Смех один: распорядок как распорядок — ничем особенным он не отличался от тех, что составляли для себя старшины в других ротах. Не в этом состояло главное.

Главное было в том, что он полюбил армию и не колеблясь отдал себя ей.

Если говорить честно, война сделала из него солдата, и он остался им на всю жизнь, измеряя каждый свой шаг, каждый поступок солдатской меркой.

Может, здесь надо искать истоки его успехов.

Была служба. Бесконечные дела в. казарме. И все на людях, все на виду. И ответственность, которую он воспринимал как необходимое условие жизни. Он физически страдал, если в роте случалось ЧП — кто-то не явился вовремя из увольнения или пришел навеселе, кто-то на зачетных стрельбах послал половину пуль в «молоко»… Клава, жена, отпаивала его в те черные для него дни особым настоем трав, уговаривала, как маленького ребенка, успокаивала — она умела это делать, у нее был особый ключик к его сердцу.

У них появилась дочь. Забот и радостей прибавилось. Через три года родился сын, Павел…

Летело время, летело…

Уж не за горами, близко и его собственный срок. Клава будет рада, когда узнает, что он подал в отставку: «Хоть немного поживем для себя». Павел считает, что судьба вообще отнеслась к отцу несправедливо, что он, Хомин, достоин большего. Павел слишком молод, чтобы судить об этом. Что значит «достоин большего»? Откуда ему знать. Не в чинах дело. А сам Хомин лично судьбой доволен.

Да, доволен, если иметь в виду прожитые годы. А насчет будущего? Этот вопрос его тоже беспокоит. Он все чаще и чаще задумывается над тем, что будет делать, уйдя в отставку. Какое неприятное слово: отставка. Разве его можно после стольких лет службы куда-то отставить? Нет, армия останется с ним. Хотя думать придется: где, на каком участке окажется его место в той, новой, приближающейся жизни. «Еще несколько месяцев — и я должен все решить, — думал Хомин. — Решать придется смело и окончательно, как в бою…»

С лестницы донесся стук каблуков — рота возвращалась после прогулки.

А Чарулин в тот вечер, когда Хомин, стоя у окна, размышлял о своем прошлом и будущем, не задерживался в казарме: будто какая сила гнала его к дому. Пришел — сразу к почтовому ящику. Открыл — телеграмма. «Родился сын, назвали Володей…»

Он даже вспотел от волнения. Аккуратно сложил телеграмму и через две ступеньки на третий этаж — к себе в квартиру. Не снимая фуражки, включил свет и снова прочитал телеграмму. «Родился сын…» Присел на мгновение на стул и тут же опять вскочил, стал мерить шагами комнату. «Что-то надо сделать… Надо сейчас же куда-то сообщить… Поднять большой шум — ведь родился сын Володька…» Он посмотрел на часы поздно. В поселок ехать поздно. Снова сел, снял фуражку, ладонью вытер лицо. Одну за другой выкурил две сигареты. Достал лист бумаги и вывел: «Дорогая моя Инночка, здравствуй! Здравствуй, дорогой Володька!..» Еще добавил несколько таких же слов с восклицательными знаками и заклеил конверт. Жизнь в один миг переменилась. Все теперь казалось удивительным, необычным. Это потому, что родился Володька, его сын. Заботы по службе, мелкие недоразумения с Матвеевым — все отошло в сторону, померкло, потому что у него родился сын. И капризы Инны, ее внезапная холодность и надменность и даже собственные обиды — все показалось теперь пустяком, ерундой, о чем сейчас и думать было стыдно. Это потому, что родился сын. У них теперь сын — это главное, а недоразумения и обиды — это мелочь, которая портила им жизнь. Теперь все будет по-другому. У них с Инной теперь будет другая жизнь, не похожая на прежнюю, — ласковая, теплая, потому что иначе нельзя, потому что рядом с ними Володька, сын.

Что там его жизнь! Весь мир теперь для Чарулина будет другим.

Он лежал на диване, смотрел в потолок, а когда закрывал глаза, губы его непроизвольно растягивались в улыбке — рядом, совсем близко, вдруг начинал ворковать сын Володька, махал ручкой, его белокурая головка приникала ему на плечо.

Прошло полчаса, не меньше, пока Чарулин успокоился и его фантазии отлетели прочь. Он встал, огляделся. Сидеть одному в комнате целый вечер не хотелось. Даже в голове не укладывалось, чтобы торчать в такой момент одному. «Пойду к Лукоянову, — решил он. — Поделюсь новостью. И вообще, посидим, поговорим за жизнь…»

Взглянув на часы и сообразив по времени, что магазин закрыт, он ткнулся в низенький шкафчик — но там отсутствовало то, что ему требовалось.

Ну что ж, придется идти к Галочке.

Галочкой в военном городке звали продавщицу продуктового ларька — полную, с рыхловатым лицом и черными до жгучести бровями женщину, приторговывавшую вином на дому. Говорили, что офицеров Галочка не обслуживает — боится. Чарулин не очень надеялся на удачу, но иного выхода не было.

Он побарабанил в освещенное окно на первом этаже — окно открылось, и показалась массивная, в завитушках, голова.

— Здравствуйте, Галочка! — произнес Чарулин заискивающе. — Понимаете, какая просьба. У меня родился сын, а отметить нечем. Помогите!

Галочка приподнялась над подоконником, отодвинула занавеску и повертела головой вправо и влево.

— Врете небось!

Чарулин вспыхнул, но сдержал себя.

— Честное слово. Вы можете проверить.

Снова Галочка посмотрела, что делается около ее дома — справа и слева.

— Ладно уж, — сказала она снисходительно. — Заходите в подъезд. Только ради новорожденного делаю исключение.

— Конечно, конечно, — повторил Чарулин и направился к подъезду.

Через десять минут Чарулин был у Лукоянова.

— Прости, Василий, — проговорил он, ставя сверток на стол и заглядывая Лукоянову как-то по-особенному в глаза. — Пришел к тебе со своей новостью. Сидел у себя, думал, думал и двинулся к тебе. Сын у меня родился, понимаешь!

— Сын! Поздравляю!

Они обнялись, посмотрели друг другу в глаза, застеснялись и тут же рассмеялись, отвернувшись в разные стороны.

— Вот, был у Галочки. Если не возражаешь — посидим?

— А чего же. Конечно, посидим.

Чарулин тут же начал разворачивать сверток. Лукоянов загремел посудой, поставил на плитку чайник. Стоя рядом перед столом, они хозяйничали — открывали консервы, нарезали колбасу, сыр, расставляли рюмки и чашки.

— Давно ли ты узнал про сына?

— Да чуть больше получаса. Вот телеграмма. — Чарулин сел за стол и прочитал телеграмму и несколько раз воскликнул: — Сын! Сын!..

— Владимиром назвали?

— Да, — ответил быстро Чарулин. — Мы с Инной заранее договорились: если будет мальчик, то назовем Владимиром.

— Хорошее имя!

— Тебе нравится?

— Очень.

— И мне тоже. Я уж Володькой так и зову. Родился Володька.

— Ну! — Лукоянов присел за стол и поднял рюмку. Поздравляю с новорожденным! Желаю ему здоровья и счастья!

— Спасибо!

Чарулин выпил и, раскрасневшийся, счастливый, вскочил, достал из куртки сигареты, несколько раз глубоко затянулся, потом выпустил дым, глядя улыбающимися глазами на Лукоянова.

— Такая, понимаешь, Василий, штука… Родился Володька. Это, наверно, тебе не понять. Я тоже раньше не понимал. А теперь не только понимаю, но и чувствую. Я женат. У меня Инна — жена. Все это известно. Но вот появился сын, мужчина. И теперь нас двое. Я не одинок, — понимаешь, нас двое. У меня будто сил прибавилось. Честное слово, может, я кажусь тебе смешным, но, честное слово, это так: у меня прибавилось сил. Теперь я все могу. Могу гору свернуть…

Лукоянов пристально и с любопытством глядел на Чарулина. Никогда раньше Чарулин не говорил так много. Никогда он не казался ему таким взволнованным. Каштановые волосы, чуть сбились на лоб, глаза блестели, лицо было необыкновенно оживлено. Никогда не думал Лукоянов, что рождение сына столь сильно взбудоражит Чарулина. Тут, пожалуй, Чарулин прав — ему этого пока не понять. Для него «это» выглядит пока еще смешно и наивно.

— Рад за тебя, Вадим. Очень рад, — сказал Лукоянов. — Значит, скоро Инна приедет. Веселее будет.

Чарулин улыбнулся:

— Отпуск хочу просить. Поеду сначала в отпуск.

— Ну правильно. И привезешь их с собой. А то, наверно, отвык от жены!

Чарулин быстро посмотрел в глаза Лукоянову и кивнул молча.

Лукоянов налил в рюмки водку и чокнулся.

— Вот так и начинается семья, — сказал он после паузы. — Мне говорил один старик: «Муж и жена — какая это семья. Сожители. А вот сын — стало быть, три человека — это семья». Сначала сын, потом дочь, опять сын — усек перспективу?

— Погоди, дай с одним справиться.

— Справишься.

— Тебе легко говорить. А ты женись, тогда узнаешь.

— Узнаю, узнаю! — рассмеялся Лукоянов.

— Нет, серьезно. Чего ты не женишься?

Лукоянов вздохнул, пожал плечами. Ему не хотелось говорить на эту тёму.

— Чего ты насчет меня беспокоишься? У тебя сын родился — богатство в руки… Сын, любимая женщина!

— Сын, правда, родился… Володька — хорошее имя, улыбнулся Чарулин. — Любимая женщина? Тут, дорогой Вася, нужно поразмышлять. Между прочим, я говорю не применительно к себе — это вечная проблема: любимая или любящая?

— Разве не может быть то и другое вместе?

— Погоди, не перебивай меня, — остановил его жестом Чарулин. — Конечно, бывает и то и другое. Но вот если женщина любимая — это мы знаем точно. А насчет «любящей» иногда ошибаемся. Удивлен? Вот женишься, тогда поймешь.

— Почему «когда женишься»? Я и теперь понимаю.

— Ничего ты не понимаешь!

— Разницу между «любимая» и «любящая» понимаю, — произнес Лукоянов твердо. — Только не могу докумекать, когда эта разница обнаруживается. Ведь не сразу же, наверно… Если человек позволяет себя любить, но сам равнодушен, зачем тогда огород городить?

— А черт его знает! — резко бросил Чарулин, разозлившись оттого, что, несмотря на свою скрытность, сам сейчас нечаянно выдал Лукоянову свою тайну.

— А может, так и должно быть: кто-то любит сильнее, кто-то меньше?

— Может быть…

Они снова чокнулись, и Чарулин рассказал, как два года назад он был в отпуске, в родном городе, познакомился с Инной, и за каких-нибудь десять дней до его отъезда у них все решилось: полюбили друг друга и поженились.

— Быстро скрутил девушку. А родители как — ничего?

— А родителям, между прочим, ничего не оставалось делать, как смириться с реальностью случившегося, — рассмеялся Чарулин. — Зять им, кажется, пришелся не очень по душе, но что поделаешь — мы с Инной решили.

— Интересно, чем же ты им не понравился?

— Тут, знаешь, не во мне дело, а в моем положении.

— То есть?

— Ну, военный… Кочевая жизнь, дальний гарнизон и прочее…

Он замолчал. Лукоянов ждал продолжения, но Чарулин отвернулся, достал сигареты, и долго закуривал, и, закурив, сидел, глядя в одну точку, и ругал себя, что коснулся больной для себя темы.

Наделю после свадьбы они жили у Инны: так захотела она. Чтобы перед отъездом побыть с родителями и свести поближе их с мужем.

Чарулину было трудновато в их доме, он чувствовал себя скованно и никак не мог привыкнуть к порядкам. К тому, например, что каждый вечер, когда приходил с работы отец, Инна бежала в прихожую и кричала на всю квартиру, будто невесть что произошло: «Мама, Вадим! Папа пришел!» Она чмокала отца в щеку, мама спешила в прихожую, Вадиму тоже приходилось торопиться, изображать на лице восторг, хотя всякий раз он недоумевал: к чему все это? И к отцу Инны он чувствовал какое-то неизъяснимое отчуждение — к его квадратной фигуре, тяжелому подбородку, к тяжелому сверлящему взгляду из-под набрякших век.

Он и сейчас, глубоко затягиваясь сигаретой, вспоминал его сытое лицо. «Ах, это вы», — говорил отец, увидев зятя в прихожей, и развертывал большой белый платок, шумно сморкался в него и прятал в карман.

Все казалось Чарулину чужим в этом человеке, который именовался его тестем. Его мохнатый длинный халат, в который он облачался к ужину, его постоянные разговоры об одном и том же: «Мой дорогой, я должен вам сказать, что вы совершенно не знаете жизни». — «Не все сразу, — пробовал отшутиться Чарулин. — Постепенно узнаем". — «Постепенно узнаете, — соглашался тесть. — Ладно. Но я говорю вам как отец единственной дочери: если есть хоть маленькая возможность, — тесть складывал большой и указательный пальцы, оставляя между ними небольшой просвет, — ну, вот хоть такая, — показывал он на пальцах, — вам необходимо ею воспользоваться…» И начинались длинные разговоры об ответственности семейного человека, об энергии, которая всегда побеждает, о легкомыслии молодости, витающей в облаках.

— Занудливый мужик!

— Кто? — не сразу понял Лукоянов.

— Да мой тесть, — пояснил Чарулин. — И нудит, и нудит.

— Послал бы ты его подальше, — улыбнувшись посоветовал Лукоянов.

Чарулин не улыбнулся, сидел, уставившись неподвижно в зашторенное окно.

— А Инна? — спросил он. — Ее-то ведь не пошлешь.

— Да, правда. Я об этом не подумал. Извини. — Лукоянов помолчал. — Но зато теперь вас двое — мужчин. И вообще, перестань ты сейчас о своем тесте беспокоиться. Сын родился. Вот увидишь — у тебя теперь многое изменится к лучшему. Уверяю, Инна многое поймет — ведь теперь она мать. Чего смеешься?

— Очень уж складно ты говоришь. Я ведь тоже на это надеюсь. Надеюсь и жду. Вот в отпуск собираюсь… С милым папашей опять разговор.

— А ты поставь вопрос ребром! — запальчиво воскликнул Лукоянов. — Простите, мол, и все такое, но прошу в мою жизнь не вмешиваться. Да что за черт побери! Я тебя просто не узнаю, Вадим.

— Вот такие, брат, дела, Вася, — вздохнул Чарулин. — Думаешь все поставить на свое место, а не получается — у Инны тоже характер. Причем к отцу она относится с превеликим обожанием.

— Но прости меня за откровенность. Один вопрос. Хотя можешь на него не отвечать.

— Спрашивай.

— Она тебя любит?

— Думаю, что любит. — Чарулин замялся. — Это сложный вопрос. Но думаю, что любит. Хотя бывает, что и любящие люди наносят друг другу тяжкие уколы.

Он вскочил, зашагал по комнате. Потом подошел к столу, налил в рюмки.

— Давай оставим этот разговор, — сказал он как-то непривычно застенчиво. — Давай выпьем за моего Володьку.

— И за тебя.

— Хорошо, и за меня.

— И за твою Инну.

— Согласен. И за мою любимую Инну.

Он произнес это с таким чувством, что Лукоянов невольно опустил глаза. Чтобы не видеть лица Чарулина, не видеть его волнения.

— Хватит тебе бегать по комнате! Присядь! — потребовал Лукоянов.

Чарулин сел. Они выпили и долгое время молчали.

— Ну а у тебя как дела? — поинтересовался Чарулин. — Долго будешь волынку тянуть?

— Нет, не долго.

— Ну и правильно.

— Значит, одобряешь? — с улыбкой спросил Лукоянов.

— Я же давно тебе говорил: Надя — отличная девушка. Обоим вам я желаю счастья.

— Ты говоришь, как на свадьбе.

— Интуиция мне подсказывает, что она не за горами.

— Интуиция тебя не обманывает… — Лукоянов замялся, вздохнул, посмотрел прямо в лицо товарищу. — Я люблю Надю, и мы поженимся во время моего отпуска. Пока, кроме тебя, никто ничего не знает. Так что прошу… Не хочу, чтобы болтали раньше времени. Она, между прочим, на такой работе, что всегда на виду, тут не должно быть никаких недомолвок. Мать ее тоже, кстати, не оповещена. Так захотела сама Надя. Придет время — оповестим. Отпуск, кажется, для нас уже спланирован. Ты не слышал?

— Кое-что слышал.

— Ну вот, теперь ты в курсе.

Чарулин приподнялся на стуле, положил руку на плечо Лукоянову, посмотрел на него долгим улыбчивым взглядом и, подчиняясь неведомому чувству доверия к товарищу, потрепал его за шею:

Конспиратор несчастный! Да если хочешь знать, полгородка уже в курсе всех твоих сердечных дел!

— Неужели?

— Так точно.

Лукоянов покачал головой.

— Ну что ж, тем лучше. У меня возражений нет.

Он достал сигарету, закурил и, пустив к потолку дым, долго следил за его растекающимися клубами.

«Надя, Надя… Как бы я хотел немедленно тебя видеть, — подумал он. — Вот сейчас, сию минуту. А до воскресенья еще целых четыре дня. Трудно представить, как я их протяну. Сяду сейчас же за письмо. Вот Чарулин уйдет, и сяду за письмо. Хотя ничего нового тебе не скажу, ты все знаешь. Давно и хорошо знаешь, милая…»

— Слушай, который час? — спросил Чарулин.

— Двадцать минут первого.

— Пора. Бегу, — проговорил Чарулин, вставая. — Завтра мне присутствовать на подъеме. Ну, спасибо тебе. Хорошо поговорили.

Уже выйдя из подъезда на улицу, Чарулин вдруг нащупал в кармане телеграмму, вспомнил все пережитое им за последние часы, разговор с Лукояновым и сказал вслух, громко, с оттенком гордости:

— Салют, сынище! Нас теперь двое!

Глава шестая

Вечером у солдат — личное время. В углу около кровати пристроился сержант Шустиков. В руках у него новенькие погоны. Неподалеку меряет шагами комнату прапорщик Хомин — ходит взад-вперед, думает.

Вчера вечером приехал сын, Павел. Вошел в дом так, будто возвратился с прогулки, будто отлучился на часок: «Вот и я, здравствуйте!» Никакого смятения в лице, никакой вины. Съездил, покупался в море и вернулся.

Но ссориться Хомин не стал — сдержался. «Мальчишеский гонор», — решил он. Жена, Клава, засуетилась, раскраснелась от волнения: «Павлик приехал!» Как будто сын вернулся из трудной и далекой экспедиции. Как будто в космосе побывал. Организовала праздничный ужин по поводу возвращения блудного сына.

А сегодня утром — Хомин всегда вставал рано — Павел вдруг вошел в его комнату — Клава уже хозяйничала на кухне, — подошел близко, поглядел ему прямо в глаза, какой-то особенный был у него взгляд, и Хомин до сих пор не может уяснить, что было в этом взгляде: боль, тревога, обида?

— Папа, мне надо с тобой поговорить.

Может, следовало на этот раз пренебречь служебными обязанностями, задержаться дома, присесть рядом с сыном, выслушать, объясниться… Но он не сделал этого.

— Вечером, Павел. Вечером мы с тобой обо всем поговорим.

— Хорошо, папа, — сказал сын и вышел из комнаты.

Целый день сегодня Хомин чувствовал себя неспокойно. Ходил и мучительно раздумывал: правильно ли он поступил? И вообще, что у него с Павлом? Кто виноват в том, что сын растет другим, не таким, каким хотелось бы отцу? Он испытывал ощущение, которое в последнее время часто посещало его: ему показалось сейчас, что он не выдержит и обо всем расскажет Шустикову, пожалуется на сына, попросит совета. Нелепость этой мысли заставила его быстро переключиться на другое.

— Рядовой Мишин занял койку Сергунина, — сказал Хомин.

Шустиков рассеянно взглянул на старшину и снова углубился в свое занятие: он пришивал под погоны особые пластинки из плексигласа, чтобы погон не мялся.

— А что тут особенного? Может, с обоюдного согласия поменялись, — выговорил после паузы Шустиков.

— Что особенного? — вопросом на вопрос ответил Хомин. — Молодые солдаты спят на втором ярусе, а «старички» внизу?!

Шустиков нахмурился: опять эти мелочи — кто где спит, кто где сидит. Он не видел ничего предосудительного в том, что «старички» разместились на кроватях внизу. Внизу, конечно, удобнее. Ну и что ж. Придет время — и нынешние молодые покинут второй ярус и спустятся на первый этаж. Стоит ли из-за этого шум поднимать? Он сам в учебном подразделении спал вначале на «втором этаже», потом на «первом» — и ничего. Авторитет не пострадал от этого и знаний не убавилось.

— Не принципиально, товарищ старшина. — Шустиков улыбнулся и попробовал отшутиться: — От перестановки слагаемых сумма не изменится.

Но Хомин не принял шутки.

— Нездоровые отношения в коллективе начинаются с пустяка.

— Ну уж, сразу и нездоровые, товарищ прапорщик.

— Да-да! — обрезал его Хомин. — Сегодня старослужащий занял удобное место в спальной комнате, а завтра он уже помыкает молодыми, создает себе разные привилегии. Так и бывает, уверяю вас.

Он снова подумал о сыне: разве Павлу не создавали дома условия, не потворствовали его прихотям? А он сам, Хомин, как вел себя при этом? Все видел, прекрасно видел, иногда вспыхивал, но чаще отходил в сторону, устранялся, предоставив решать домашние вопросы жене.

Шустиков приладил наконец погоны к кителю, оглядел придирчиво свою работу, повернулся к Хомину. Говорить о Сергунине, о кроватях, которыми солдаты время от времени меняются, Шустикову не хотелось. Вечно старшина найдет что-нибудь. Следил бы лучше за своим здоровьем. Вон какие мешки под глазами.

— Преувеличиваете вы, товарищ прапорщик. — Шустиков нарочно говорил поофициальнее, чтобы польстить Хомину. — Мы же тут, рядом. Если что произойдет, своевременно пресечем недоразумение.

Хомин поднял брови — глубокие морщины, словно строчки на листе бумаги, пересекли лоб.

— Вы считаете мои замечания преувеличением?

— Нет, вообще-то, нет, — замялся Шустиков, — но иногда мне кажется… В общем, я приму к сведению ваши замечания, товарищ прапорщик, — заключил Шустиков, охваченный желанием поскорее закончить нудный, разговор. — Пока ничего опасного нет.

Строчек на лбу у Хомина прибавилось, кустистые брови сомкнулись над переносьем в одну линию.

— По-вашему, надо дожидаться, когда произойдет ЧП?

«Ну понесло, — подумал с раздражением Шустиков. — Теперь не остановишь».

— Я еще раз обращаю ваше внимание на факты, которые чреваты последствиями.

— Слушаюсь, — машинально ответил Шустиков.

— И впредь за этим неукоснительно следите.

«Бегу и падаю», — хмыкнул Шустиков, когда дверь за Хоминым закрылась.

Шустиков остался в комнате один. Он надел на себя китель, ремень, достал из тумбочки небольшое зеркало и внимательно оглядел себя в нем. Ему понравилось, как лежат на плечах погоны — словно влитые. Конечно, если бы на них были не полоски, а звездочки, было бы еще лучше. Две лейтенантские… А если одна — большая? И два просвета на погонах. «Командует парадом майор Шустиков!» Что ж — неплохо звучит! А если полковник Шустиков? «Товарищ маршал, вверенный мне полк выстроен для прохождения церемониальным маршем!» Неплохо, неплохо! Дальше полкового командира Шустиков не позволил себе фантазировать. И, так высоко забрался. Еще раз внимательно оглядел в зеркальце погоны — настроение, чуть упавшее при беседе с Хоминым, снова пришло в норму. Чудак-человек этот старшина! Ходит, высматривает. Чего высматривает? Кто где лежит… Между прочим, надо проверить: получил ли разрешение Мишин у отделенного командира на то, чтобы поменяться кроватями. Эти «старички» иногда выкаблучиваются. Старшина, в общем, прав — за ними нужен глаз да глаз. Ах, хороши получились погоны! Совсем другое дело… Шустиков крутанулся на одном месте, прошелся между кроватями и с удовлетворением осмотрел свое отражение в оконном стекле.


В боевом листке третьего взвода появилась заметка, озаглавленная довольно выспренно: «Рядовой Панков набирает высоту». В заметке подробно излагались успехи Панкова в огневой подготовке: на последних зачетных стрельбах он получил пятерку, — собственно, это и послужило поводом для написания корреспонденции. Заканчивалась заметка словами: «Требовательность к себе, помощь товарищей по отделению позволили рядовому Панкову изжить многие недостатки и справиться с поставленной задачей. Теперь следует закрепить достигнутые результаты, не сбавляя темпа, и добиться таких же хороших показателей и по другим предметам».

Заметка произвела в роте впечатление, солдаты читали ее и обсуждали. Обсуждения эти сходились в одном, что, дескать, наконец-то парень взялся за ум, и все были довольны, что Панков тогда на стрельбах сумел обогнать даже тех, кто регулярно показывал отличные результаты. Правда, раздавались и другие, более редкие голоса, что, мол, тут было обыкновенное везение, какое часто случается в спорте, и что только будущее покажет, насколько серьезно изменился Панков. При этом особо подчеркивались последние строчки в заметке насчет «других предметов».

«Да, Панкову бить в барабаны рано», — думал лейтенант Лукоянов, прочитав, заметку. Но все же он был рад, что ее напечатали, и, размышляя о Панкове, о всех изъянах его нелегкого характера и о том, что рассказал ему сержант Вощаев, он решил воспользоваться случаем и в один из дней, встретив Матвеева, спросил:

— Как вы смотрите, Федор Васильевич, насчет краткосрочного отпуска Панкову?

— Так уж сразу и отпуск? Не рановато ли? — Матвеев, кажется, был не расположен скоропалительно решать эту проблему.

Но Лукоянов считал, что другого более подходящего случая дождаться будет нелегко.

— Может, и рановато, но существуют особые обстоятельства, — сказал Лукоянов, — о которых широко оповещать всех едва ли следует.

И он рассказал командиру роты обо всем, что знал: о матери Панкова, об отце, который делает семью несчастной. Не преминул объяснить и то, что сам Панков держит свое горе в глубокой тайне и единственно, кому доверился, — это сержанту Вощаеву, что поэтому вопрос об отпуске следует обставить особой деликатностью.

— Веселого мало, — заключил Матвеев. — Но будем ходатайствовать. Замполит в курсе?

— В курсе.

— Поддерживает идею?

— Вполне.

— Значит, поедет в отпуск твой Панков, — неожиданно проворчал сердито. — А почему мне сразу не доложили?

— Пока размышляли над ситуацией да решали, как лучше поступить. Насчет отпуска сначала и в голову не приходило. Думали, найдем выход, тогда и доложим. В общем, жалели вас — и без этого дел полно.

— Дел действительно полно. Но об этом вы меньше думайте. Это, если хотите знать, вас не должно касаться — забота о начальстве.

Лукоянов вспомнил, как Вощаев просил его, чтобы все оставалось между ними, чтобы про Панкова никому ни слова, подумал о своем обещании, которое нарушил, и улыбнулся собственной непоследовательности.

— Зарубите себе это на следующий раз! — не заметив улыбки Лукоянова, отрезал Матвеев и прошелся взад-вперед по канцелярии. — Ну что еще у вас новенького? Может, еще что-нибудь скрываете от командира роты в целях сохранения его драгоценного здоровья? Как Мишин? Поет?

Поет. — Лукоянов удивленно посмотрел на Матвеева.

— Да я ничего такого не имею в виду. Просто вчера проходил мимо клуба вечером — слышу, поет Мишин. Красивый голос. А отпуск Панкову мы дадим. Обязательно дадим. Только как же ему помочь, по-настоящему помочь? — странно, невпопад, добавил Матвеев.

Разговор их оборвался — в канцелярию вошел дежурный по роте.

Через три дня стало известно, что Панков получил краткосрочный отпуск домой. Больше всех радовался этому сержант Вощаев. У него вообще всегда возникало горделивое чувство, если кто-нибудь из солдат отличался на занятиях. Тут же был особый случай, но об этом сержант тоже помалкивал. Сам же Панков ходил по казарме с застенчиво опущенным лицом и отмахивался от расспросов. С тех пор как он прочитал в боевом листке заметку о себе, он с каждой минутой все больше уходил мыслями в будущее: сумеет ли оправдать доверие, выдержит ли экзамен?

По правде сказать, зачетные стрельбы прошли для него как во сне. Когда прозвучала команда руководителя стрельб и он вышел на огневой рубеж, все остальное было точно в тумане. Где-то сбоку прозвучала пулеметная очередь, он пошел вперед, глядя на ров впереди, на поле, изрытое окопами, и до боли в руках стискивая автомат.

Мишень возникла справа. Он дал короткую очередь и побежал, потом перешел снова на шаг. Увидел краем глаза макет танка и проволочное заграждение. И тут же снова дал короткую очередь, и мишень слева тоже упала.

Взрыв застиг его через несколько шагов. Он лёг, вскочил — метров пятьдесят отделяло его от следующего рубежа, — опять упала мишень. Панков полуобернулся, не зная зачем. Ноги скользили, перебежка шла за перебежкой — пулеметные очереди били то справа, то слева; ой бежал, падал, больно ударяясь о землю, стрелял лежа — ему казалось, что силы его иссякают, еще мгновение — и он не в силах будет встать, не в силах будет сделать ни единого движения.

Вот и траншея. Панков прыгнул в нее — снова возникла мишень, начала движение, появилась вторая — автомат дрожал в руках, казался тяжелым. Еще один рывок вперед — силы на исходе… И тут он неожиданно вспомнил мать. Ее лицо казалось таким удрученным. Он увидел ее глаза, вечно озабоченные, вечно в каком-то страхе. И будто какая сила толкнула его, какой-то внутренний голос приказал ему: ты должен выполнить задачу, ты не имеешь права не сделать этого… Вот это «ты должен», кажется, решило тогда все.

В последние дни Панков много думал о своем детстве. Мать, постоянно чего-то боявшаяся, всегда с тревогой в глазах. И полная противоположность — отец. Веселый, часто с гитарой в руках. Веселость отца, его игра на гитаре нравились. Потом он подрос и понял, откуда идет веселье. Бутылка на столе приводила его в неописуемый страх — он знал, чем кончается отцовское застолье. Отец играл и пел, сидя за столом, а из угла на него глядела грустная, напуганная мать.

Мать как бы поселила и в него, малыша, свой постоянный страх. Панков рос робким, застенчивым мальчиком. Никому не составляло труда накричать на него, толкнуть, ударить, отнять игрушку… Точно на лбу у него было написано, что с ним можно делать все, что захочешь. Панков иногда спрашивал себя: «Почему так происходит?» И не мог дать ответа.

Постепенно у него выработалась манера поведения: он стал замкнутым, сторонился ребят, не любил шумных компаний, потому что эти компании, особенно с вином, каким-то странным образом соединялись для него с его отцом, с его гитарой, разухабистыми песнями, кончавшимися затем хмурым молчанием или жестокой руганью. Сверстники не знали об истинной жизни Панкова, они считали, что он задается, и сторонились его — он отвечал им тем же.

Перед его уходом в армию отца уговорили лечь в больницу. Он пробыл там два месяца. Вышел свежим, помолодевшим. Но воли его хватило ненадолго. Панков вскоре получил от матери известие: все повторяется.

Это постоянное ощущение нависшей над головой беды давило Панкова, унижало, мешало жить, радоваться. Никому, даже заклятому врагу, он не пожелал бы испытывать того, что испытывал сам на протяжении многих лет.

Что-то затаенное, далеко укрытое или давно забытое разбудили в нем письма матери сюда, в воинскую часть. Она благодарила сына за старание, за успехи. Как будто ей легче делалось от того. Как будто что-то менялось в ее жизни. Ничего ведь не менялось — он знал точно. Все шло по-прежнему. А вот же, она каждый раз писала ласково: «Спасибо, сынок…»

В заметке было правильно сказано: поддержка и помощь товарищей. Все верно. Среди товарищей первый — сержант Вощаев. Это он помог ему. Он сделал так, что в его жизни что-то перевернулось. Благодаря ему он одержал над собой какую-то очень важную, хотя и самому себе непонятную победу — это Панков чувствовал, и это его радовало.

Он снова и снова перебирал в памяти то, что произошло на стрельбах. Удивительное дело: все, о чем он вспоминал, будто происходило не с ним, а с каким-то другим человеком. Как странно! А может, ничего странного тут нет? Может, все так и должно быть: он ведь действительно стал другим человеком.

Солдаты в роте ничего не знали о его переживаниях. Хорошие ребята, они, конечно, чуть-чуть завидовали ему: побывает дома. Давали разные советы и напутствия. И поздравляли: «Поезжай, раз удостоился такой чести!» И в этом их отношении к нему не ощущалось ничего искусственного, нарочитого: ведь все они были скреплены единой клятвой и единой семьей.


Они стояли у окна: Вощаев и Панков.

— Сейчас у нас в городе на набережной — народу… — протянул задушевно Панков. — Толпами ходят, как и в праздники.

За окном, перед их глазами, — серые асфальтированные дорожки, согретые солнцем. Солнечные блики на стволах берез. Панков прищурился, вглядываясь, что там, за березами.

— Весь город выходит на набережную. Река — от берега до берега метров семьсот.

— Ого!

— Да, да. Метров семьсот, а кое-где и побольше.

Панков помолчал, потом рассмеялся.

— Через реку пароходик и паром ходят. На пароходике капитаном музыкант работает. Зимой на аккордеоне в кино играет. А летом на капитанском мостике командует: «Полный — вперед!» — Он покачал головой. — Чудно!

— А почему «чудно»?

— Выбрал бы себе что-нибудь определенное: либо музыка, либо пароход. Зачем распыляться. Странно даже.

— А если он неравнодушен к тому и другому — как тогда быть?

— Значит, вариант старинной истории про двух зайцев и охотника.

— Не скажи, — улыбнулся Вощаев. — Я с тобой не согласен. Может, ему так лучше живется.

— Едва ли, — возразил задумчиво Панков. — Между двумя берегами ходить всегда трудно. С каким-то берегом приходится рвать.

«Конечно, он не про берега говорит — он имеет в виду совсем другое, — подумал Вощаев. — Интересно, что он имеет в виду?»

Вслух Вощаев спросил:

— Программу на отпуск наметил?

— Нет, не намечал. Какая программа… Приеду — будет видно.

Они говорили о предстоящем отпуске Панкова. Оба думали о том, какой получится встреча с отцом. Но обсуждать вслух этот вопрос не решались — боялись затронуть какие-то тонкие струны своих дружеских мужских отношений.

— Да, ты хорошо это сказал: либо к одному берегу, либо к другому.

Панков живо обернулся и посмотрел на сержанта.

— Разве это мои слова?! — воскликнул он весело. — Это же твои слова. Помнишь, на учениях говорил: «Не бывает золотой середины, есть либо правая, либо левая сторона». Я еще спорил с тобой.

Вощаев развел руками.

— Смотри-ка, неужели я так разглагольствовал?! Глубокомысленный, оказывается, товарищ. — Оба улыбнулись. — А насчет чего разговор тогда был?

— Этого не помню. Слова только запали.

— Жаль, что не помнишь. Ну да ладно, — уже другим, серьезным тоном сказал Вощаев, — дело в конце концов не в этом. Совет хочу дать: будь поосторожнее. Берега берегами… Речка вон тоже течет в берегах. И обойтись без них не может.

— Ну, пошел философствовать, — вздохнул Панков. — А ты попроще, напрямую. Я вот домой еду, а в голове вопросов куча. Мать жалуется на отца, а уйти от него не в силах. Разве я не понимаю этого!

— Ты с отцом тихонько поговори.

— А почему «тихонько»? Проблема же ясная.

— Все равно надо тихонько, — упрямо повторил Вощаев. — Для матери так нужно. Понял?

Панков снова вздохнул, повел хмуро глазами.

— Ладно уж.

— Чего «ладно»?

— Постараюсь тихонько, — задумчиво произнес он.

— Ради матери, — внушительно добавил Вощаев. — Иногда, понимаешь, вспоминай, что ты военный человек и армейскую закалку имеешь.

— А что значит — военный? Тверже, выходит, должен быть?

— Не только тверже, но и умнее.

— Не понял!

— Чего же тут не понять! Обстоятельства должен учитывать. Не идти напролом. — Вощаев собрался было сказать о чувстве ответственности, которое помогает решать самые трудные вопросы, но промолчал, посчитав, что слова эти прозвучат по-казенному и могут нарушить дружескую беседу.

— Закончу службу, двину куда-нибудь на стройку. На БАМ, например, — задумчиво протянул Панков. — Специальности, правда, нет. Ну да приобрету.

— А мать как?

— Мать с собой возьму.

— А сестренку?

— И сестренку тоже.

— А если мать и сестренка несогласятся ехать с тобой? — улыбнувшись спросил Вощаев. — Что тогда?

— Что тогда? — тихо проговорил Панков и потер ладонью лоб, помолчал. — Слушай, сержант, а может, мне отказаться от отпуска. Пусть сами разбираются как хотят.

— Ты что? С ума спятил? — возмутился Вощаев. — Ты обязательно должен поехать. Обязательно, слышишь! И на набережную не. забудь сходить. Возьми с собой мать, сестренку и погуляй.

— Может, и отца прихватить? — с иронией спросил Панков.

— Смотря по обстоятельствам. Может, и отца.

— Вот как! — пробурчал Панков. — Понял, понял…

С минуту стояли молча, потом Панков признался, что не собирается оповещать мать телеграммой о своем приезде, пусть его появление будет неожиданным. Вощаев считал вопрос не принципиальным, можно и не извещать, если ему так удобнее; он вынул сигареты, молча протянул Панкову:

— Пойдем покурим.

Глава седьмая

На дальний лес, стеной возвышавшийся за полигоном, наплывала иссиня-черная туча. Померкло солнце, сумеречно, серо стало вокруг. Стая галок взметнулась с лужайки. Ветер затормошил кусты, закрутил, пригибая их к земле, — полигон окутался клубами пыли.

— Гроза будет, — пообещал кто-то из солдат.

— Всем под навес! — крикнул Лукоянов, щуря глаза от бьющего в лицо ветра.

Дождь был проливной, как из ведра. Бешено колотилась в потоках воды листва на кустах, вышка, стены сарая вмиг стали черными. Словно под картечью, вздрагивала железная крыша, в небе гулко ухало, будто там рвались снаряды.

— Во дает! Как из дальнобойного! шутили солдаты.

Удары грома следовали один за другим то ближе, то дальше, то совсем рядом. Где-то над лесом в причудливом изломе сверкала молния — в очередной раз небо разорвалось над головой, и тут же струи воды смирили свою ярость, дождь затихал, хотя в небе еще бухало, но уже издалека, будто из-под земли. И вот уже солнце, прятавшееся за клубами черных туч, осветило оранжевым лучом дальний лес, потом поляну, ближние кусты, ветер так же внезапно улетел, как и появился, и над головой снова заголубело небо.

Лукоянов вышел из-под навеса, жмурясь. Оглядел медленным взглядом простиравшееся перед ним поле и замер, залюбовавшись. Так сказочно необыкновенно было вокруг! Поблескивала мокрая листва кустов, чистое, умытое небо отражалось в многочисленных лужицах воды, а в лицо, прямо в глаза, били своим теплым светом солнечные лучи. Что-то давнее, забытое припомнилось вдруг: в детстве с ребятами любил носиться по лужам — мать ругалась, приходил домой грязный… «Почему ребята так любят бегать по лужам?» — спросил сам себя и не нашел ответа.

Солдаты между тем вышли из-под навеса и тоже оглядывали поле. Их лица не выражали восторга: по мокрому полю им предстояло сейчас ходить в атаку, совершать разные тактические маневры, ползать. Лукоянов понял их настроение и усмехнулся: не сахарные, не растаем. И приказал первому отделению построиться.

Началась учеба. Громко разносились по полю голоса командиров отделений. Шустиков бегал с одного конца на другой — кому-то выговаривал, кого-то отчитывал. Отделение Вощаева уже развернулось в цепь. «Вперед! Вперед!» — командовал сержант. В летнем, напоенном травами воздухе четко были слышны металлические щелчки затворов. Ярко зеленела луговина впереди. Сверкали кустики ивняка. «Автоматы — к бою!» — кричал Вощаев. Слышался быстрый топот ног, мелькали из-под касок потные, разгоряченные лица солдат. Лукоянов кидал взгляд на секундомер, и потом снова его темные, строгие глаза следовали за бегущей цепочкой солдат, которая сейчас должна ворваться в окопы «противника», прорвать его оборону.

Справа, за кустарником, отрывисто и глухо закричали «ура» — там занимался взвод Чарулина. И эти новые неожиданные звуки будто подтолкнули солдат Лукоянова — пригибаясь и оглядываясь, они побежали через кустарник, потом обогнули узкую ложбину, в которой золотисто поблескивали на солнце одуванчики. Каждый раз, когда Лукоянов глядел в ту сторону, он вспоминал Надю. Наверно, потому, что последний раз видел ее в окружении этих золотисто-желтых соцветий. Это было совсем недавно, два дня назад, и все, все, до мельчайших подробностей, осталось в его памяти.

Они тогда гуляли в лесу, потом вышли на холмистую поляну, к речке. Лукоянов расстелил на берегу куртку, и они присели отдохнуть.

Речка была неширокая, но глубокая, темная, а поляна позади золотилась одуванчиками. Надя собрала их целый букет, сплела венок и бросила в воду. Венок тотчас подхватило быстрое течение, и Надя некоторое время следовала за ним по берегу, радуясь, что венок плывет, не тонет. Видимо, какое-то старинное поверье пришло ей на память. Лукоянов даже пристыдил Надю:

— Ты же комсомольский работник!

— Ну и что! Значит, и погадать нельзя! — ответила она с обезоруживающей беспечностью. — Что тут такого?!

— Пожалуйста, гадай сколько тебе вздумается, — проговорил он улыбнувшись. — Но это смешно.

— Вот и смейся, — с тем же обезоруживающим простодушием ответила она. — Я люблю, когда людям весело. А у вас, у военных, это не принято: вы люди серьезные, шуток не любите. Да? — В ее голосе прозвучало что-то насмешливое, но Лукоянов не стал докапываться, откуда взялась эта насмешливость.

— Насчет военных ты ошибаешься. Сама была в клубе, видела: мы тоже любим повеселиться.

— Тогда не обращай внимания на мои глупости.

Она набрала букет одуванчиков и, сплетя другой венок, тоже бросила его в речку.

— Это твой будет! — говорила ему она, блестя радостно глазами. — Видишь, плывет!..

И он, поддавшись ее игре, шагал по берегу и следил за «своим» венком, уносимым течением куда-то в холмы и перелески.

— Мы еще в детстве любили гадать, — призналась она. — А у вас девчонки разве не плели венков?

— Может, и плели. Я с ними не водился.

— Да, я совсем забыла, — улыбнулась она. — Вы же мужчины…

Целый день провели они на той поляне среди одуванчиков. И кажется, все было прежним: прогулка, поцелуи, пожатие рук. Но осталось такое ощущение, что еще никогда раньше он не испытывал к Наде такой нежности. Никогда ранее Надя не казалась ему столь прекрасной, как в тот день.


…Занятия на полигоне шли полным ходом. Теперь уже никто — ни офицеры, ни солдаты — не смотрел, где мокро, где грязно: все равно одежду придется чистить капитально. Ложились, ползли по-пластунски, действовали против танков «противника», уничтожали пулеметные гнезда, и гранатометы, врывались с криком «ура» во «вражескую» траншею, на дне которой стояла мутная дождевая вода.

В перерыв подошли к нему Чарулин и Зубков — оба вспотевшие, с расстегнутыми воротниками.

— Ты слышал, что Матвеев придумал? — спросил Чарулин Лукоянова, вытирая лицо платком.

— Нет, не слышал.

Чарулин нахмурился и поглядел вокруг:

— Давайте отойдем в сторонку.

Они прошли несколько шагов по дорожке и остановились. Чарулин пожевал губами, сплюнул крошку табака и заговорил:

— На той неделе предстоят ночные занятия по ориентированию. — Он сделал паузу. — Матвеев решил поменять маршруты.

— Как поменять?

— Очень просто: пошел в штаб и попросил, чтобы старые маршруты на картах были заменены.

Теперь Лукоянову все стало ясно. Они уже несколько раз проводили занятия по ориентированию — каждый раз по старым маршрутам. Солдаты изучили их так, что могли пройти даже с закрытыми глазами. Матвеев решил навести порядок. Неугомонный человек!

— Ну и что такого, — спокойно ответил Лукоянов. — Пусть поменяет.

— Еще один умник нашелся! — воскликнул Чарулин. — Зачем нам эти сюрпризы?

Лукоянов вздохнул, покачал головой:

— Ну чего ты, Вадим, придираешься? Ведь Матвеев прав. Даже солдатам надоело бегать по одной и той же тропе. Скучно. А ты шумишь!

Чарулин поднял кверху плечи и презрительно усмехнулся:

— Я не шумлю. Но не плохо было бы и с нами посоветоваться.

— Командир роты! — улыбнулся Лукоянов. — Начальник… А тебе-то, Вадим, эти маршруты ведь ничего не стоят. Хоть ночью, хоть днем — ориентируешься одинаково. И ребята твои тоже.

Чарулин отвел глаза, стараясь скрыть в них выражение удовольствия.

— Да я что! Я в принципе… Посоветовался бы сначала… А то вот нате вам, он решил, а мы что — пешки?

Чарулина, кажется, раздражала самостоятельность Матвеева.

— Не военный же совет устраивать по этому поводу, — заметил сухо Лукоянов, не любивший в Чарулине его манеру придираться к мелочам.

Солнце все сильнее припекало землю. Парок поднимался из лощины. Чарулин бросил окурок, затоптал его сапогом, посмотрел на часы:

— Ну что — по местам?

Они разошлись. Но через минуту Чарулин окликнул Лукоянова. Тот обернулся.

— Слушай, пойдем вечером в клуб. Посидим, в шахматы, может, сыграем.

Лукоянов отрицательно покачал головой:

— Надоели мне шахматы, Вадим. Не пойду.

— Надоели? — переспросил Чарулин, прищурившись. — Ну ладно.

Чарулин и Зубков направились к своим солдатам, шагали быстро, прыгая через лужи, а Лукоянов некоторое время стоял на месте, докуривая сигарету, и перед глазами его снова вдруг возникла поляна, усыпанная золотистыми одуванчиками. «Как бы ухитриться сегодня мне съездить в поселок, повидать Надю! Как бы это сделать!» — думал он.


С полигона возвращались на машинах. Всю дорогу до военного городка Лукоянов негодовал про себя: ему казалось, что колонна двигается слишком медленно. Он даже попросил водителя посигналить — на первой машине ехал со своим взводом Чарулин. Но тот оставил сигнал без внимания. Может, не понял.

Войдя в казарму, Лукоянов увидел грузно прохаживавшегося по коридору Хомина. Солдаты, поставив на место оружие, принялись приводить себя в порядок. И тут же явился посыльный из штаба.

— Товарищ лейтенант, — обратился он к Лукоянову, — вас вызывает к себе полковник Громов. К семнадцати ноль-ноль, — добавил он после секундной паузы.

«Что случилось? — подумал Лукоянов. — Может, насчет ночных занятий по ориентированию?» Он умылся, переоделся и пошел в столовую.

Как обычно в эти часы, зал был почти пуст. Офицеры-холостяки, не выезжавшие в поле, уже успели пообедать, и только несколько прапорщиков, запаздывавших всегда по непонятным причинам, склонились над своими котлетами и пили лимонад. Чарулина еще не было. Лукоянов выпил стакан холодного компота и принялся за салат, потом без особого аппетита съел борщ и котлеты. Жара проникала даже сюда, хотя вверху старательно кружились два больших вентилятора, лопасти которых напоминали винты вертолетов.

Он уже выходил из столовой, когда появился Чарулин. Глаза у него блестели и скулы были выбриты до синевы.

— Опаздываешь, — сказал Лукоянов.

— Рубашку пришлось гладить.

— Вижу. Нагладился, будто на свадьбу.

Чарулин пожал плечами и, поглядев по сторонам, склонился к нему:

— Меня вызывает командир полка.

Лукоянов чуть отступил и присвистнул.

— Меня тоже.

— И тебя?!

Лукоянов кивнул и пошел дальше.

Молодые тополя, посаженные вдоль дороги, выводили на проспект, по которому, припечатывая шаг, двигался строй. По-прежнему было очень жарко. Лукоянов снял фуражку, вытер лоб, пережидая, когда солдаты пройдут мимо. Усмешка скользнула по его губам, когда он взглянул на замыкающего. Почему у замыкающих ноги почти всегда в раскоряку, будто они боятся наступить на пятки идущему впереди?

В штабе ему пришлось немного подождать, затем дежурный провел его в кабинет командира полка. Лукоянов доложил о своем прибытии. Полковник Громов сидел за большим столом, перед ним лежало несколько папок с личными делами. Две изящно выполненные модели БМП украшали чернильный прибор. Лицо Громова с тяжелой челюстью и черными глазами в чуть припухших веках выглядело усталым. В комнате было прохладно: на столе и под потолком мягко жужжали вентиляторы. Полковник подал Лукоянову руку и попросил садиться.

— Как идет служба? — поинтересовался он.

Лукоянова вдруг охватило волнение.

— Хорошо, товарищ полковник.

— Сколько во взводе отличников?

— Все, кроме шестерых.

— Кроме шестерых. — Черные глаза впились в Лукоянова. — Чего же их не вытянули?

— Не удалось, — признался Лукоянов. — К Октябрьским праздникам, надеюсь…

— К Октябрьским праздникам многие уйдут в запас.

— Эти шестеро не уйдут. Им еще год с лишним служить.

— Год с лишним, — повторил Громов. — Ладно. Но чем же они занимались до этого?

— Мы старались, товарищ полковник. Но способности у людей разные.

— Именно поэтому к ним и требовался индивидуальный подход. С первого дня службы.

— Я учту, товарищ полковник.

— Учтите. Нельзя тратить время на раскачку. А вы раскачивались.

— У них, вообще-то, неплохие оценки, — смущенно заметил Лукоянов. — Их подвела физическая подготовка.

— Вы мне не перечисляйте слабости. Ваше дело — устранить их.

— Слушаюсь, товарищ полковник!

— Командир роты и замполит дали вам хорошую характеристику. — Громов сделал паузу, подумал о чем-то и поглядел на Лукоянова. — Mы решили назначить вас на роту. Как вы смотрите?

— Благодарю за доверие, товарищ полковник.

— Ну и отлично. — Громов закурил, отмахнул рукой дым и подвинул сигареты Лукоянову. Этим жестом он как бы отсекал официальную часть беседы от товарищеской. — Вы холостяк, насколько мне известно.

— Да, холостяк.

— А в перспективе?

— Пока не решаюсь сказать.

— Неопределенно, значит.

— Да нет, не в том смысле.

— А в каком? — Громов внимательно разглядывал лейтенанта.

— Есть одна девушка, товарищ полковник.

— Так в чем же дело? Если не секрет, конечно.

Лукоянов молчал.

— Возникли сложности? Колебания?

— Нет, нет, никаких, кажется, сложностей, товарищ полковник. — Лукоянов вдруг покраснел до корней волос, посчитав, что, произнося эти слова, он выглядит перед полковником слишком самоуверенным. — Вот жду отпуска, поедем с ней к моим родителям.

Громов улыбнулся, подумал о чем-то, потом снова внимательно поглядел лейтенанту в лицо.

— Ну что ж, отлично! Она из каких краев будет? Ваша землячка?

Лукоянов отрицательно покачал головой.

— Нет, местная. Из поселка.

— Местная? — переспросил полковник. — Очень хорошо!

Почему «очень хорошо» — полковник не успел сказать: резко зазвонил телефон. Громов взял трубку, нахмурился и тут же положил ее на стол, сказал другим, серьезным тоном;

— Приказ будет отдан. Сроки и другие подробности узнаете у начальника штаба. Насчет отпуска тоже. — Посмотрел на лежавшую на столе телефонную трубку и добавил мягче: — Желаю счастья, Василий Андреевич!

Направляясь к себе в казарму, Лукоянов почувствовал, что у него горят щеки. Он был взволнован. До знакомства с Надей он не раз думал о новом назначении: как и когда это произойдет? Пытался представить… И вот разговор в штабе — и назначение на новую должность. Полковник пожелал ему счастья. Наверняка это касалось не только его будущих служебных дел — он желал ему личного счастья…

Как неожиданно все произошло. Хотя он что-то предчувствовал. Нет, чепуха! Ничего он не предчувствовал. Даже когда его вызвали в штаб. Нет, нет, даже мысли не мелькало у него в голове об этом. Потому что его сердце было заполнено любовью. Вот что верно, то верно. Он ходил в казарму, проверял солдатские тумбочки, думал о методике занятий, составлял конспекты, обучал подчиненных меткой стрельбе, совершал головокружительные трюки на гимнастических снарядах, играл в шахматы, спорил с Чарулиным — и одновременно думал о Наде.

Любовь не заглушала его деловых мыслей, его служебных забот, она не оттесняла их на задний план — она просто постоянно жила в нем.

Глава восьмая

Прошла неделя.

Потом еще миновало десять дней.

Был подписан приказ об отпусках. Уехал Чарулин к своей Инне и маленькому Володьке. Через два дня после него отбыл и Лукоянов. Он поехал не один — с ним была Надя.

К вечеру они добрались на автобусе до областного города и сели в купе скорого поезда. Поезд назывался скорым, но им до места назначения предстояло ехать на нем целых сорок шесть часов.

Размеренно постукивали колеса на стыках. Пассажир на верхней полке уже спал. Лукоянов и Надя сидели у окна, смотрели в мчавшееся навстречу поезду темное пространство.

— Ну как ты? — спросил тихо он.

— Что «ну как»? — улыбнулась она.

— Как настроение?

В ответ она положила ему на плечо свою руку.

Постукивали колеса, и под их мирный перестук тихо разговаривали двое:

— Скажи, а ты меня ждала?

— Когда?

— Ну, вообще… В жизни.

— Ждала.

— И как теперь?

— Мне теперь хорошо. А тебе?

— Очень…

Уже глубокая ночь была за окном. Надя вскоре легла и тут же уснула. А Лукоянову не. спалось. Он сидел у окна, смотрел в темноту, в мелькавшие на переездах огоньки, на звезды, высыпавшие в синем темном небе. Глухо, как будто боясь беспокоить пассажиров, прогудел тепловоз. Косой свет от уличного фонаря скользнул по лицу Нади, по ее разметавшимся по подушке волосам. Какие-то люди пробежали за окном, послышались голоса и чьи-то быстрые шаги в коридоре. Потом поезд двинулся дальше, снова застучали на стыках колеса, и в окно потекла густая бесконечная тьма.

Лукоянов сидел, положив на вагонный столик руки. В какое-то мгновение он забылся, закрыл глаза — и увидел хорошо знакомую улицу в родном городе. Мощенная булыжником кривоватая улочка на окраине — деревянные домики щурились под солнечными теплыми лучами. У одного дома стояла мать и смотрела на него. «Я давно жду вас. Со вчерашнего дня стою здесь и жду». — «Как же так — со вчерашнего? Зачем! Мы же писали, что приедем сегодня». — «Мало ли что написали, а я как вышла за ворота, так и жду…» Голос у матери был веселый, лицо ясное, доброе…

Поднял Лукоянов голову, осмотрелся — за окном вагона стлался по поляне бледно-розовый туман и среди тумана гуляли кони.

«Эх, кони, кони! — прошептал Лукоянов. — Красавцы мои!» И неожиданно вспомнил свой взвод, Шустикова и Вощаева, Рамазанова, Юркова — всех, с кем сжился за эти годы, кого полюбил и запомнил надолго. Он уже распрощался с ними, так как после отпуска ему предстояла служба в другом батальоне — жизнь неудержимо мчалась вперед. И поезд сейчас мчал его в новую, неизведанную жизнь, по которой он пойдет теперь не один, а вместе с Надей.

Поляна и кони быстро отодвинулись, уплыли в сторону, а за окном теперь возник лес, сумрачный, слабо освещенный розоватым сиянием. Поезд дал гудок, коротко, как бы предупреждающе, стена леса вскоре распахнулась, открыв холмистый луг. Но вот уже и луг остался позади, и снова перед окном возникла дремучая лесная заросль, и опять появилась поляна, только уж не паслись на ней кони. Зато тянулась, уходя извилистой неровной лентой к молочно-серому в этот предрассветный час горизонту, дорога…

Шумят деревья (рассказ)

Один за другим гаснут в домах огни. За вытоптанной, будто посыпанной мелом, танцплощадкой, которая сейчас пуста, горбом выступает роща. Уже поздно, ночь, поэтому роща темна, черна и кажется бесконечной, как и степь, где она прижилась и где сейчас все сонно, молчит.

На скамейке перед танцплощадкой рядом со мной сидит совхозный сторож Матвеич, низенький, сухой старичок в фуфайке и валенках, с ружьем-двустволкой на коленях.

Я в совхозе недавно, всего вторую неделю, приехал на уборку урожая. Матвеич считает своим долгом посвящать меня в совхозные дела. Приложит сухую сморщенную ладонь к уху, прокашляется после крутой затяжки и говорит кратко:

— Скотный двор видел? В прошлом году построили! — и чтобы я острее ощутил содеянное, поясняет: — На самом что ни на есть голом месте…

Помолчит — и про другое:

— Нямедни грузовики со станции пригнали — самосвалы и просто, — и опять поясняет: — Без механизации погибнем.

Зашел разговор про рощу. Днем на эту рощу взглянешь — небольшая полоска в несколько рядов. Макушки у деревцев лесенкой: одни пониже, другие повыше, есть и совсем маленькие. А листья пылью, словно изморозью, покрыты. Однако нарядности эта полоска придавала поселку много. В совхозе ее называли громким словом «парк». Ребята после работы уговаривались: «Встретимся в парке!» Хотя в самую рощу было пока запрещено ходить: боялись повредить деревья. Веселились около парка, на выскобленной каблуками, твердой, точно камень, площадке.

— Ну и чудо! — говорю я про деревья. — На такой земле прижились.

Матвеич ладонью приглаживает усы, поправляет фуфайку.

— Правильно — чудо, — соглашается он. — Дивились этому многие. Ну если бы не Федя…

— Кто такой Федя? — спрашиваю я.

— Неужели не слыхал про нашего Федю?

— Не слыхал, Матвеич. Откуда мне слышать?

— В парк-то небось каждый вечер заходишь.

Я молчу. Обидчивый старик. У него — если не слыхал, значит, не интересовался.

— Ладно, Матвеич, не укоряй. Ты лучше давай про Федю.


Впервые его увидели в совхозе года три назад.

Как-то в воскресенье, уже к вечеру, заехал на велосипеде солдат в село. Поставил свой самокат к крайнему дому, пыль с сапог, с козырька у фуражки смахнул. Тетке Степаниде, выглянувшей на крыльцо, сказал громко:

— Здравия желаем, мамаша!

Степанида попытала солдата:

— На побывку к кому? Или проездом?

Оказалось — не на побывку и не проездом. Воинское подразделение поблизости от совхоза разместилось. Значит, навестить соседей солдат приехал.

Потом он попросил воды. Выпил и зашагал в село.

Первыми, как и полагается, разглядели Федю девчата: невысок ростом, худощав, в плечах узковат, даже гимнастерка обвисает на них морщинами; волосы русые, короткие; глаза серые. Девчата про себя отметили: «Парень так себе».

Около пожарного сарая уже в сумерках собрался круг. Обыкновенное дело. Девчата наперебой припевки сочиняют, ребята пляшут. Федя тоже был тут, стоял в стороне, смотрел, как лихо отбивают парни каблуками. Сам не пытался.

Потом танцы начались. Ну там вальсы, фокстроты разные. Федя подошел к баянисту, шепнул что-то на ухо. Минуты через три баян словно на горячие угли попал: задрожал, затрясся. А Федя — к девчатам, расталкивает их легонько плечом, к Насте Проворковой пробивается. Это на селе первая певунья и танцовщица. Пробился, протянул с поклоном руку, на краковяк позвал. Танцевал ничего. С притопами и вприсядку. Только у нас еще лучше умеют. Да…

А когда гуляние закончилось — снова к Насте: настырный оказался солдат, провожал до самого дома.

Да и зачастил с того дня в совхоз.

Приедет либо в субботу, либо в воскресенье, когда, значит, у них, у солдат, увольнение, поставит велосипед к Настенькиному дому — и айда с ней в степь. Уйдут, бывало, уже за километр или коболе, а все равно видно. Настя в белом платье, волосы цветной косынкой накрыты, Федя сбоку шагает — идут и идут куда-то. Потянет со степи ветерком — докатится песня. Слов-то нельзя разобрать, только голос — высокий, чистый. Это Настасья. Иногда, правда, Федя подтянет, но только слабо, глухо. Какой Федя певец!

Возвращаются в потемках. У окраины села взгорок есть, там они любили посидеть. Сидят долго, только слышно: ру-ру-ру… Разговоры свои ведут.

Оказался я однажды поблизости, скотные дворы проверял, услышал это «ру-ру-ру». Подошел. Сидят, вижу, чинно, будто на собрании. Настя лицом к Федору. А он свои колени обхватил, голову закинул, на небо смотрит. И вроде о чем-то спорят.

— Ты бы взглянула! — Голос у Федора какой-то стыдливый, глухой. — Такие-то у нас места, что передать невозможно! Вот, к примеру, весной. Цветет все кругом. Будто музыка играет. Вишни, яблони — это на гуслях струны звенят. Сирень, черемуха — гармонь мелодию повела, протяжно. так, словно вальс какой. А на лугах ромашки, колокольчики — негромко, неторопливо, сразу-то и не услышишь, а услышишь — не оторвешься…

Настя вздыхает:

— Мне степь нравится.

— Степь… — Федя задумывается. — В степи простору много, это правда. Только кажется мне, чего-то тут не хватает. Едешь, к примеру, в ваш совхоз — ни горки, ни косогора. Дорога — что твоя скатерть. Кругом ковыли. А ветер словно жар из печи. Ни лесочка, ни речки. Почему?

Ишь, думаю, как мудрено говорит. Теперь понятно, чего Настасья от совхозных кавалеров отбилась. Заговорил он ее. А солдат перевел дыхание, поправил ворот у гимнастерки и опять начал, только теперь уже стихами. Ни разу до того я не слыхивал, чтобы парень девушке стихи говорил. И стихи-то вроде как о Настасье — про ее глаза, про голос… Настасья — девка видная, ничего не скажешь, даже очень заметная, и в бригаде полеводов не на последнем счету. Ну все же парень перехватил: «Глаза — озера, тайна в них какая-то…» Глаза у нее самые обыкновенные, круглые, и никакой тайны там нет. А лицо курносое. Да, видно, Настасье и самой надоело слушать. Только он закончил стихи читать, она говорит:

— Поздно, Федя. Пошли домой.

И вот так часто они по воскресным дням встречались. Сядут рядышком и все говорят, говорят. О разных предметах разговор ведут, о таких, что хоть на лекции в клубе рассказывай. Слышу, однажды Федя спрашивает:

— Ты знаешь, Настя, как называется вон та звезда? — и показывает куда-то вверх.

— Нет, не знаю, — отвечает Настя. — А как? Скажи, если знаешь.

— Полярная, — говорит Федя.

— А чего ее так прозвали? — спрашивает вполголоса Настя. — На полюсе, что ли, она находится?

— Этого не ведаю, — вздыхает Федя. — А вот скажу другое: ученые доказывают, будто самой звезды давно нет. Только свет ее до сегодняшнего дня к нам идет. И еще тысячи лет будет идти.

— Как же так?

— Вообще ничего особенного, — объясняет спокойно Федя, — все понятно. С людьми тоже так бывает.

— Что бывает?

— Ну вот когда человек, которого ты очень ценишь, с тобой рядом. Он вообще-то далеко, даже в другом селе или городе, и вот будто рядом. Ты на дежурстве, а он с тобой, ты по тревоге собираешься, а он тоже с тобой. Светит.

— У тебя есть такой человек? — спрашивает Настя.

— Есть, — отвечает, помолчав, Федя. — Такой человек есть.

Настя вдруг засмеялась без причины и перевела разговор на другое:

— Ой, смотри, вон звездочка упала!

— Эхо спутник, чудачка.

— Ну тебя! Ты все смеешься! — обиделась Настя.

— Нет, — проговорил Федя тихо. — Насчет человека, который мне светит, я серьезно…

Вот какие речи они вели тут, на взгорке.

Однажды я не выдержал, подошел к ним. Все равно, думаю, ничего не нарушу в ихней любви. А беседовать втроем даже сподручнее. Настя увидела меня, отвернулась от смущения. А Федя подвинулся. Вежливый парень, одно слово — солдат. Я его спрашиваю: «Откуда родом?» «Из Молдавии», — отвечает. «Связист?» — «Связист». — «А с кем связь держишь?» Улыбается: «Военная тайна, дедушка!» «Ладно, — говорю, — держи свою тайну при себе. Только скажи: чем тебе наша сторона не нравится?» Он посмотрел на Настю и снова улыбнулся: «Почему же не нравится. Нравится». «Не криви душой, — говорю, — чую, что не нравится». А он мне этак хитро: «Ведь ты, дедушка, не считаешь, что у вас тут все хорошо? В другом месте найдешь кое-что получше. Вот и не худо бы перетянуть оттуда хорошее». «Хорошему, — отвечаю, — мы завсегда рады. Только у степи своя музыка есть. Вон хлеба-то колосятся, видел? Тут тебе и гусли, и гармонь, и всякие басы…» Рассмеялся: «Правильно, дедушка, правильно. Музыка у вас своя. А голоса есть такие, что ищи по всему свету — не сыщешь». И на Настасью посмотрел при этом.

Чудной был немного этот Федя и ужасно неспокойный. От него и Настасья этим заразилась. Раньше, бывало, не задумывалась, что да как. Знала свою работу, пляски да припевки. А тут начала придирки строить: скучно живем, засохли от жары, мечтаем мало… А через месяц примерно узнаю новость: Федя агитацию по совхозу ведет, предлагает деревья посадить. В клубе собрание даже было. Настасья, говорят, два раза к столу выходила. Писали письмо какому-то начальству, потом еще далеко куда-то, чуть ли не в Молдавию или еще в какое-то место. Директору нашему Петру Ивановичу не до деревьев. Хозяйство большое, впору только с хлебами управиться. Притом же расходы. «Нам, степнякам, — говорит, — лес ни к чему. Мы к простору привыкли, вроде как матросы к морю. Будет хлеб — будут и яблоки, и вишня, и всякий другой фрукт».

Но комсомольцев Федя разжег. «Представьте, — говорит, — шумит в селе роща, у каждого дома — сад, тогда и сушь от нас, как побитая собака, убежит». Красно говорил парень, чего там. И стариков многих подбил. Послушались. А как же — все люди, все хотят красоты. Сам Федя место для будущего парка облюбовал. Как раз возле того пригорка. Встанет, бывало, на него и давай плантовать, где липы посадить, где яблони, где сирень. И долго в степь смотрит, усмехается чему-то, может, свою Молдавию вспоминает. А может, видится ему цветение в степи, которое на музыку походит.

С месяц, наверно, прошло, может, побольше. Приезжает он как-то в совхоз — и сразу в контору, к директору:

— Давайте машины, поедем за деревцами.

Достал бумагу, показал директору. Земляки по Фединой просьбе отгрузили нам разные деревца. На станции они ждут в особой упаковке.

Нечего делать — дал директор три грузовика:

— Валяй, солдат!

Ночью привезли деревья, а утром посадили. Ну будто натыкали на полосе разных веток, которые вот-вот должны завянуть. Такое впечатление. Деревца пылью покрылись, стали будто из жести, тени никакой. Хоть шалаши над ними ставь, чтобы солнце их совсем не засушило. Воду из колодца всю повыкачали, дежурили, словно над больным дитем. И никто уж, почитай, не верил, что выживут деревца. Только Федя да вот еще разве Настасья. Она, конечно, от любви ту веру имела. Любовь промеж ними зародилась тогда большая, как говорят теперь, настоящая. Может, от той любви и деревца выжили…

Матвеич замолкает. Снова долго чиркает спичками. Кругом от звезд, от месяца над степью белесое сияние. Только в поселке и у рощи — черные резкие тени, и там, в этой черноте, еще кто-то ходит, слышно, как звякает цепь у колодца, но уже ничего нельзя рассмотреть.

— А где сейчас Федя? — спрашиваю я.

— В родимые места поехал. В Молдавию.

— А Настя?

— И Настасья с ним.

— Значит, увез девушку.

— Зачем увез? Поехал родителей проведать. Скоро воз-вернется. Да вон письмо прислал. Беспокоится, как тут, как парк…

Матвеич встряхивает головой. Я жду, не скажет ли он еще что-нибудь про Федю. Но Матвеич молчит. Спит поселок, спит степь. И старик, кажется, тоже начинает дремать, позабыв обо всем.

И вдруг слышу:

— Вот она, видишь? Видишь, как светит, красавица!

Глаза Матвеича устремлены вверх, на небо, в ту сторону, где совсем низко над домами лучилась зеленоватым светом Полярная звезда. И свет у нее какой-то особенный. Матвеич, не отрываясь, любуется ею. На узком, заросшем седой щетиной лице его — улыбка. Я догадываюсь, какие мысли сейчас в голове у Матвеича. Он думает о людях, которые щедры красотой, с которыми жизнь светла и радостна.

Внизу в лицо нам шелестят деревья, посаженные солдатом.

Андреев В. М. Зеленые кони: Роман. — М.: Воениздат, 1985.— 335 с. В пер.: 1 р. 70 к

ББК 84 Р7

Р2

Редактор Т. Я. Канищева

Художник А. Я. Салтанов

Художественный редактор Е. В. Поляков

Технический редактор М. В. Туголукова

Корректор Т. И. Ставбунская

ИБ № 1731

Сдано в набор 17.09.84. Подписано в печать 30.01.85. Г-82626. Формат 84Х108 1/32. Бумага тип. Кв 2. Гарн. об. новая. Печать высокая. Печ. л. 10 1/2. Усл. печ. л. 17,64. Усл. кр. — отт. 17, 86. Уч, — изд. л. 20.50

Изд. № 4/7154. Тираж 100 000 экз. Зак. 655. Цена 1 р. 70 к.

Воениздат, 103160, Москва, К-160 1-я типография Воениздата,

103006, Москва, К-6, проезд Скворцова-Степанова, дом 3


Оглавление

  • Зелёные кони (роман)
  •   Часть первая
  •     Глава первая
  •     Глава вторая
  •     Глава третья
  •     Глава четвертая
  •     Глава пятая
  •     Глава шестая
  •     Глава седьмая
  •     Глава восьмая
  •     Глава девятая
  •     Глава десятая
  •     Глава одиннадцатая
  •   ЧАСТЬ ВТОРАЯ
  •     Глава первая
  •     Глава вторая
  •     Глава третья
  •     Глава четвертая
  •     Глава пятая
  •     Глава шестая
  •     Глава седьмая
  •     Глава восьмая
  •     Глава девятая
  •   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
  •     Глава первая
  •     Глава вторая
  •     Глава третья
  •     Глава четвертая
  •     Глава пятая
  •     Глава шестая
  •     Глава седьмая
  •     Глава восьмая
  • Шумят деревья (рассказ)