Молодость Спартака [Галина Григорьевна Грушина] (fb2) читать онлайн

Галина Грушина Молодость Спартака

Часть 1. ФРАКИЯ

В диких Родопах, недалеко от священной горы Когеон, протекал безымянный ручей. По весне он превращался в сердитую горную речку, а летом его прозрачная, ледяная вода еле струилась по каменистому ложу. Зимой он замерзал, и фракиянка Дромихета, придя утром по воду с кожаным ведром, разбивала ногой тонкий, голубой лёд, повисший над живыми струями. Набрав воды, она неторопливо шла в гору к своей хижине, а следом за нею топал по снегу, стараясь попасть толстыми ножками след в след, малыш.

Однажды, оглянувшись, она заметила, что ребёнок всё ещё стоит у ручья, прислушиваясь к чему-то. Было яркое зимнее утро: фракиянка набрала полную грудь морозного воздуха и, на миг отрешившись от будничных забот, огляделась по сторонам. Сверкающие горы вокруг торжественно возносились к синему небу, к чертогам божества, откуда Великий Отец фракийцев с любовью глядит на своих детей; склоны гор, тёмные кроны сосен, крыши селения покрывал снег; длинные тени на нём были чисты и глубоки, а стволы сосен казались выкованными из красной меди. Счастливо улыбнувшись, женщина окликнула сына.

– Он говорит, – сообщил малыш, поднимаясь с кряхтением по склону.

– Кто? Ручей? – развеселилась мать.

на торопилась раздуть огонь в очаге, вскипятить воду, дать овцам корм и не стала продолжать разговор. Но каким задумчивым было лицо её сыночка! Что-то в нём бродит, проснулось; иной раз так разумно глянет. И озабоченно покачала головой: пора мальчонку учить.

А в доме уютно пахло дымом, весело прыгал среди камней очага огонь, старый дед ловко плёл корзину. Помешивая булькающую похлёбку, мать наблюдала за сыном, игравшим с новорождённым ягнёнком. Чудной мальчишка , да и только. Заливается смехом, что колокольчик. Прижимает к груди дурашливого ягнёнка, баюкает: ну приличны ли такие нежности будущему воину? Знать не знает, что его забавная игрушка очень скоро станет глупой овцой, летом будет разгуливать с репьём в шести, а осенью Дромихета по вдовьему делу позовёт соседа, и скотинку прирежут за сараем. Уже три года, как она вдовела. Отец мальчика, молодой горец, приведя в дом жену из дальнего селения, тут же отправился в поход за славой, за добычей – и сложил голову. Звали его Спартаком, и был он третьим сыном у деда, младшим , последним ; первые двое и жениться не успели, сгинули без чести и добычи: такова воинская доля. Малыш родился после гибели отца, и назвали его также – Спартаком.

Дромихета несла бремя бедности гордо и незаметно. Их хижина стояла на краю селения; дед был кузнецом: старая кузница разваливалась под обрывом. Несколько овец и коз кормили и одевали вдову, старика и ребёнка. А сколько съедобной всячины можно собрать летом в горном лесу; сколько сладких корений можно выкопать, пока пасёшь скотину. К тому же община каждый год выделяла вдове земли на двух мужчин, и , хотя трудно ей давался урожай, в доме водились рожь, и просо, и чеснок. Не слыхивали соседи жалоб от Дромихеты, всегда она была спокойна и приветлива, – только старилась не по дням, а по часам. И так же стремительно рос её мальчишка.

К вечеру у хозяйки выдавалась тихая минута. Сыночек, набегавшись, насмеявшись, наевшись, спал, уронив тяжёлую голову в набитую овечьей шерстью подушку. Дед похрапывал, свернувшись клубком на овчине. Поправив тлеющий в очаге огонь, Дромихета садилась возле тепла и, зашивая костяной иглой дырки на одежде, думала о будущем. Думы её были светлы , потому что впереди обязательно ожидают счастье и достаток. У неё растёт необыкновенный сын. В свои три года он похож на пятилетнего. Как он разбросал ручки и ножки, как горячо его тельце, как густы рыжие волосики! Только зачем он так всему радуется? Зачем разговаривает с ручьём и ягнёнком? Он – будущий воин, ибо все бесы, – племя, родившееся из зубов Дракона, – воины, а воины должны быть безжалостны и свирепы.

Жил когда-то в Родопах страшный Дракон. Его убил священный Всадник и посеял ядовитые зубы чудовища. Из этих зубов и выросло бесстрашное племя сатров; род бесов поселился на горе Когеон – величайшей вершине Фракии. В их владениях находилось святилище Солнца-Диониса, почитаемое всеми фракийцами: верховный жрец был одновременно правителем бессов. Он и знатные воины жили в каменной крепости, построенной из огромных, грубо отёсанных обломков скал. Селение возле святилища тоже было обнесено крепкими стенами, оберегавшими жизнь служителей верховного жреца. Остальные бесы жили в селениях, разбросанных по склонам горы . Все бесы были равны между собой: строили себе одинаковые дома – каменные хижины, крытые соломой, носили одинаковую одежду, имели по равному числу овец. Разбогатеть можно было только в воинских походах, чем они и занимались, а в перерывах между набегами на соседей распахивали крошечные клочки земли и сеяли хлеб. Но стоило вождю объявить о новом походе, воины с радостью устремлялись за ним. Свёкор Дромихеты был одним из немногих ленивцев, которые войне предпочитали ремесло. Горцы таких презирали. Потому и жил кузнец на отшибе, мало с кем общаясь. Дромихета верила, что её сынок не вырастет похожим а деда, но станет бесстрашным воином и будет привозить из дерзких набегов богатую добычу; вот тогда-то они и заживут.

Мать не давала сидеть без дела. Едва он чуть-чуть подрос, его обязанностью стало пасти тех нескольких коз и овец, которые у них были. Впрочем, мальчишки-пастухи ничуть такой жизнью не тяготились. Собираясь кучкой, играли в сражения и военные набеги, брали друг друга в плен, захватывали добычу; овцы паслись сами по себе.

Осенью одну овцу зарезали и съели. Осушая жалостливые слёзы сына, мать сказала:

– Животные – наши братья, но мы убиваем их, чтобы жить. Ты любишь играть в войну. Все люди братья, но мы убиваем друг друга, чтобы жить. Так захотел великий Замолксес, взрастивший нас из зубов Дракона. – Она видела, что сыну это не нравилось, и потому говорила как можно строже.

Мть радовало, что он любит играть в сражения. Дел сплёл ему из прутьев щит и и шлем, выстругал деревянный меч и принялся обучать внука, как с ним и обращаться. Они сражались деревянными пиками , и часто не обходилось без синяков. Иногда старшие брали его с собой далеко в лес осматривать капканы, а заодно собирать орехи и ягоды; вскоре он мог обходиться без взрослых и сделался умелым добытчиком.

Воины-бессы уходили в походы, возвращались с добычей, весело пировали, угощаясь греческим вином или вдыхая одурманивавший дым от брошенных в огонь семян пьяной травы. Мальчишки со всего селения сбегались поглазеть, как они веселятся, и стояли в дверях, разинув рты. Сын Дромихеты не завидовал тем, у кого были отцы: ведь у него был дед.

– А по мне лучше всего быть кузнецом, – шамкал тот. – Станут смеяться, скажи: у Дракона-то зубы были не все ядовитые; мы из тех, которыми он жевал.

Но была у мальчишки мечта, глубоко затаённая, потому что без воина-отца неосуществимая: ему хотелось хоть однажды вскочить на коня и гордо проехать по родному селению. Но кони были только у воинов. Раз они с дедом повстречали соседа, ведшего лошадь с водопоя. Сначала дед и хозяин лошади калякали о том о сём, а мальчик плёлся сзади в клубах пыли. Потом сосед поманил его и, подхватив за бока, внезапно посадил на коня со словами:

– Нет у тебя отца, так я заместо него тебя побалую.

Опомнившись, поняв, где он, мальчик похолодел от счастья и страха. Он был вознесён на громадную высоту, головы взрослых остались где-то глубоко внизу, а вокруг зияла пустота, и не за что было ухватиться, если надумаешь упасть. Заёрзав на широкой лошадиной спине, он почувствовал, что сейчас свалится вниз. Собрав последнее силёнки, он возвратил себе равновесие и судорожно ухватился за гриву. Почувствовав эту возню, огромное конское тело дрогнуло под ним. Тут он, взволнованный терпким запахом и жаром коня, счастливо ощутил себя властелином могучего животного. Пожелай он, и конь понесётся вскачь, под гору или в дальние луга, в чащи, по запутанным тропинкам. И он пожелал. Незаметно дёрнул уздечку. Конь не пошевелился. Натянул сильнее. Шёпотом прикрикнул Конь повёл ухом, но продолжал ступать мерно и тяжело, в ногу с хозяином.

– Пошёл! Пошёл! – всё настойчивее и громче просил мальчик.

Но конь оскорбительно не обращал внимания на жалкое существо, пристроившееся у него на спине. Зато заметил хозяин и со словами «ах ты, негодник!» стащил его на землю с желанной высоты. Счастье длилось недолго, но это было по-настоящему счастье.

Когда Спартак ещё подрос, он зачастил в дедову кузницу: приподнимал молоты, рассматривал инструмент. Дромихета была недовольна и пугала всякой водившейся в кузнице нечистью: надо было паст и овец, резать прутья для корзин, да и не хотела она, чтобы сын стал простым ремесленником. Бессы должны становиться воинами; только воин заслуживает уважения. Зато дед хитро подмигивал внуку и с охотой рассказывал, что к чему в кузнице. Показал он внуку и заброшенную плавильную печь – неглубокую яму, обложенную камнем , и рассказал, как происходит плавка.

– Учись, – втайне от снохи, наставлял он мальчишку. – Научишься, так сможешь выковать себе настоящую саблю.

Но тот был всё ещё слишком мал для кузнечного дела, хотя настоящую саблю хотел.

С годами, пася скот, он привык ночевать под звёздным небом, вдали от людей, где-нибудь на горном лугу. Он разбирался в травах, любимых овцами и ядовитых дя них. Он легко находил дорогу в незнакомом месте и всегда возвращался домой. В своих блужданиях он иногда находил рудные жилы, а то и самородки, и тащил с собой всё, что мог унести.

Однажды, набравшись решимости, Спартак приблизился к распахнутым дверям чужой кузницы, из которых полыхало жаром и неслось буханье молотов. Раскалённое железо плющилось под тяжёлыми ударами. Мальчик замер, заворожено любуясь, как работают люди. Вот бы научиться!

По слёзной просьбе внука дед начал обучать его кузнечному ремеслу. Дромихета сердилась: не нужно воину знать кузнечное ремесло. Но сын упрямился. Они с дедом начали плавить руду. Взяв впервые в руки тёплый кусок выплавленного им металла, он почувствовал гордость. Из этого куска он выковал позднее грузила для рыболовных снастей. Мать перестала ворчать: грузила были товаром, их можно продать. Сын получил разрешение работать в кузнице.

Раз в год в городе Лайе, что лежит глубоко внизу, в большой долине, происходила ярмарка, на которую съезжались все окрестные селения. Спустились со своих заоблачных высей и бесы, гоня овец, везя серебряную руду. Рискнула показаться там и Дромихета со своими товарами: сплетёнными дедом корзинами и выкованными сыном грузилами. Взяв с собой сына, она опасалась впечатления, которое может произвести город на мальчонку, но всё обошлось благополучно. Спартак ни на шаг не отходил от матери. Они, к удивлению своему, выгодно расторговались: покупатели хвалили корзины и одобряли грузила. Дромихета дала сыну монетку и разрешила купить, что захочется.

Он давно заприметил лавку грека, где продавались удивительные вещи: железные замки, медная посуда, искусно выкованные дверные ручки, скобы, гвозди и прочая мелочь. Невозможно было поверить, что эти совершенные предметы сделаны человеческими руками. Грек, польщённый восхищением юного варвара, с охотой объяснил:

– Есть на свете удивительная страна – Эллада. Оттуда льётся свет по всему миру. Там живут мастера, искусство коих несравненно.

Выложив перед нм монетку, мальчик робко осведомился, что можно купить а нё в его лавке. Грек снисходительно усмехнулся: разве не дороже денег восхищение в глазах этого варварёнка? Выбрав большой гвоздь, он великодушно протянул его восхищённому горцу и торжественно объявил:

– Это даёт тебе эллин.

Мать позабавила покупка сына:

– Лучше бы купил что-нибудь съедобное.

Когда они возвращались домой, – всё в гору, в гору, и сынок был задумчив, Дромихета спросила, что с ним.

– Хочу увидеть Элладу, – ответил он.

О, пагубная жадность глаз! Разве птицы не гибнут, запутавшись из-за неё в сетях, и разве звери не попадают из-за неё в ловушки?

Гора Когеон

Шло время. Их старый дед умер, и мать с сыном остались вдвоём. Старик передал внуку всё, чем обладал: умение плести из прутьев корзины, работать в кузнице, владеть фракийской саблей. Юноша обогнал мать в росте и стал раздаваться в плечах. Дромихета ахала, смеясь:

– Скоро придётся поднимать потолок.

А он всё рос и рос и уже принуждён был входить в дом, пригнув, как взрослый мужчина, голову. С высоты на мать продолжали глядеть телячьи, детские глаза.

Когда Спартаку минуло шестнадцать лет, по всей земле прокатилась леденящая душу весть о разгроме римлянами Афин – святыни Эллады. Их привёл некто Сулла. Говорили, что изо рта у него торчат клыки, и он питается кровью младенцев. Вскоре до фракийцев дошли слухи, что, не насытившись Элладой, римляне идут к ним в гости. Страна заволновалась. Вспомнив, что все фракийцы – братья, в минуту опасности следует позабыть про усобицы и сообща отразить врага, воины начали собираться в отряды. В селении на горе Когеон подростки осаждали старосту с просьбой взять их на войну. Спартака вместе с другими прогнали. Он был расстроен.

– Ты пока молокосос, – сердилась Дромихета. –Погоди, хватит сражений и на твой век.

Вскоре односельчане вернулись с успокоительным известием: Сулла, раздумав покорять фракийцев, увёл римлян за море воевать с царём Митридатом Понтийским, где, надо надеяться, сложит голову. Подростки жадно прислушивались к рассказам старших. Оказывается, римские воины носили непробиваемые панцыри; коренастые, большеносые, голоногие, они во время сражения становились вплотную друг к другу, загораживаясь щитами, выставляли пики и превращались в живую крепость; никакими силами нельзя было разъединить их и обратить в бегство.

– А почему наши не могут составить такую же крепость? – простодушно спросил сын Дромихеты.

Над ним посмеялись: такой способ боя шёл вразрез с обычаями фракийцев.

– А почему вразрез? – не унимался упрямец.

Его наградили тычком.

Это была пора, когда к Спартаку начали приходить удивительные сны. Один сон был таков. Жаркий день. Он лежит на траве, расслабленный, разомлевший, а вокруг бродят овцы. И вдруг, откуда ни возьмись, конь. Грянул о камень копытами, брызнули искры. Конь белый, красоты несказанной, грива по ветру. Юноше снится, будто он поднимается с земли, легко кладёт руку на лебединую шею коня, а тот тянется к нему мягкими, ласковыми губами. И вот они вихрем несутся куда-то; вокруг – клубы белой лошадиной гривы. Счастье, наслаждение, ветер в ушах. И нет ничего лучше этой дивной скачки.

– Ходит конь, – кратко сказал он матери.

– Зачем к тебе ходит по ночам конь? – сердилась она.

Он не знал. Они бедны, им никогда не купить коня. И никак не мог объяснить матери, почему так радостны эти сны. Мчишь, куда захочешь. Ну и что? Быстрее ветра. Летишь! Ну, а дальше, дальше? Воля, простор.

В глубине души Дромихета давно уже подозревала, что её сын в чём-то не таков, как прочие юноши. Слишком сдержан. Слишком раздумчив. Слишком ласков. Любит кузницу. Паст овец любит, корзины плести, рыскать по звериным тропам, копать руду. Нет, чтобы в кругу сверстников похвастать молодой силой, да подраться всласть. А уж упрям, – как осёл. Нет, как ни кинь, не похож на других парней. И это несходство заботило её.

Горы. Небо, нестерпимо синее. Хижина на краю села. Камень. Медные сосны. Музыка ручья. Так продолжалось семнадцать лет. А потом заговорили по ближним сёлам, что в бедной хижине у вдовы вырос сын впору и царю. Крепок, как дуб, удался Спартак. Кабана одолел однажды голым и руками. Прыток и быстр, как горный олень. Руки сноровистые: ножи и топоры выделывал мастеровито. И в полном послушании у матери, как овца у пастуха.

– Счастливица, – вздыхали женщины. – Обзаведётся теперь Дромихета и достатком, и сильной роднёй. Хорошо ли только, что вырастила сына тихоней?

И качали головами, если случалось Дромихете проходить по селению с сыном. Чувствуя завистливые взгляды соседок, Дромихета не шла, – плыла. Сердце матери распирало от гордости, а сын ковылял себе позади, след в след, потупив в землю глаза. Голова у парня была с рыжиной, а волосы такой густоты, что стояли дыбом. Он уже совсем вошёл в возраст, и многие девушки в округе, и постарше, и совсем молоденькие, не отказались бы познакомиться с ним поближе: нравы фракийцев не строги, и девушка до замужества вольна располагать собой. Но упрямо сжимала губы Дромихета: не было пока у её сына выкупа за невесту; да и не пара вольные девчонки её сокровищу. А тот глаз не смел поднять, только заливался алой краской, слыша пущенные вдогонку нескромные девичьи похвалы.

Ежегодно в конце лета при великом храме Диониса-Солнца устраивался праздник, на который собирались достигшие совершеннолетия юноши-сатры; принеся жертву божеству, они принимали посвящение в воины, а потом показывали народу свою ловкость в борьбе, владении оружием, беге и прыжках. Здесь же лучших из них знатные люди отбирали от отцов себе в дружины, что было, конечно, большой честью. Крепко надеялась Дромихета, что на празднике счастье улыбнётся и её сыну. А там один-два похода, – вот и выкуп за невесту, и дом новый, и добрый конь..

Её давно смущало, что ласковый и трудолюбивый сын её мало что смыслил в божественном. Конечно, она рассказывала ему, что у фракийцев есть бог Залмоксис, а есть бог-Воин, Охотник, Всадник; и есть ещё бог Солнце-Дионис; а у женщин есть своя богиня. Впрочем, им, простолюдинам, были понятнее и ближе милые деревенские божки, от которых они ждали помощи в хозяйстве, за что подкармливали их просяной кашей: Тот, кто гремит по ночам в кузнице; та, что плещется в ручье; те, что шебуршат в лесу за каждым кустом. Но каждому бесу следует почитать и великих богов. Семнадцать лет – самая пора наставить юношу, приобщить ко всему доброму и высокому. Дромихета решила не откладывать более и, хотя можно было выждать ещё одну зиму, повела сына в гору, к великому храму.

Встали до зари. Спартак надел новую конопляную рубаху и такие же штаны, долго и тщательно обматывал ноги полосами из тнко выделанных овечьих шкур, а потом обулся в низкие сыромятные сапожки. Подпоясав вышитым матерью кушаком рубаху, доходившую ему до колен, он прикрепил к поясу нож собственной выделки, огниво и гребешок; на широкие плечи накинул кусок войлока, а густые волосы упрятал под валяный колпак, украшенный цветком. Никогда в жизни он не выглядел таким щеголем и чувствовал себя немного смущённо. Мать закуталась во всё тёмное, вдовье. Оба взяли по корзине со снедью.

По дороге, – когда, взвалив на спины корзины и подгоняя овцу с ягнёнком (приношение храму), они шли в гору, сначала в предрассветных сумерках, потом при пылающем восходе, – Дромихета наставляла сына:

– Будь благочестив, чти веру предков. Оказывай уважение старшим, как бы ни была плоха одежда человека. И посматривай, сынок, по сторонам: там наверняка будут девушки из знатных семей.

Первые два наставления не затрудняли юношу, но последнее внушило некоторую тревогу. Гордячка Дромихета мечтала о завидной невесте для своего замечательного сына; как угодить матери? Он вырос в послушании и решил исполнить её волю, то есть поглядеть по сторонам. На душе у него было весело и тревожно: ведь ему предстояло войти в святилище великого Диониса, почитаемого не только сатрами, но всей Фракией и даже чужестранцами. Там он посвятит божеству свою первую бороду. Получит оракул ьо будущем и приобщится к таинству, а потом в толпе сверстников предстанет перед советом старейшин, возглавляемым главой бесов –Великим жрецом Диониса-Солнца. Испытаний он не боялся, потому что знал свою силу и ловкость; немного беспокоили девушки, да и то не сами по себе, а боязнь не угодить матери.

В полдень Дромихета с сыном сделали привал. Когда спали, на камень, служивший юноше изголовьем, заползла змея и свилась красивыми кольцами возле его лица, греясь на осеннем солнце. Мать, в страхе прогнав змею, сочла это дурной приметой и даже хотела вернуться, но сын воспротивился, указывая, что змея его не ужалила, и что они тоже не причинили ей вреда, дав спокойно уползти. Он уже настроился на новую взрослую жизнь, которая начнётся после посвящения, и не желал возвращаться в детство.

Чем ближе подходили они к святилищу, тем трудней становилось идти: воздух богов тяжёл для смертных, дышать приходилось полной грудью. К вечеру на тёмном гребне скалы выступили очертания неприступной крепости, сложенной из камней, поднять которые не смогли бы и сто человек: возвести такие стены могли только великаны. Говорят, они и жили тут раньше. В вырубленном в скале храме обитало само божество .

Полные благоговения, мать с сыном вошли в каменные ворота крепости. На ночлег они расположились у стен святилища вместе с толпой других богомольцев, чтобы, пробудившись наутро с восходом солнца, начать празднество.

Лёжа на земле и глядя в звёздное небо, Спартак внимал благочестивым рассказам о великом Дионисе, в бытность свою на земле любившего принимать облик того или иного животного, творит чудеса, превращать воду в мёд , заставлять бить из-под земли фонтаны вина, излечивать больных. Вознёсшись на небо, Дионис превратился в Солнце. Иногда расположившихся тут на ночлег людей охватывает странное безумие: это значит, Дионис рядом, в святилище.

Торжества начались утром. Юношей ввели во храм, в помещение, где они подарили божеству свои бороды и где совершилось таинство приобщения: каждый отпил из священного сосуда изрядную толику крепкого вина. Потом одного за другим их стали вызывать в соседнее помещение. Когда настал его черёд, сын Дромихеты не без робости вступил в темноту. От терпкого, впервые испробованного вина кружилась голова, а темнота была жаркой и вязкой, наполненной приторным, одуряющим запахом. Глухо бил барабан, и глухо стучало в висках. Казалось, что Дионис где-то совсем рядом, над головой, в гулком мраке свода.

Распахнулась дверь, впустив в темноту красноватый свет. Вошли жрицы; одна стала изучать внутренности пожертвованной им овцы, другая – линии на его ладони, третья осведомилась, не было ли недавно в его жизни какого-нибудь необычного случая, похожего на предзнаменование. Юноша рассказал про змею. Жрицы удалились в дверь, отк4уда лился красноватый свет и доносились звуки барабана: там находилась пророчица. Предсказание, которое он должен был получить, тревожило его: зачем дерзко заглядывать в будущее? На всё воля богов, и, если бы не обычай, он не стал искушать судьбу.

Внезапно опять хлынул красноватый свет, быстро вошли жрицы. Отстранив их, к юноше стремительно приблизилась молодая женщина, одеждой которой служила звериная шкура. Поднеся к его лицу чадящий сладким дымом светильник, она уставилась на него обжигающими глазами.

– Это ты ждёшь оракул? – зазвенел под гулкими сводами высокий, резкий голос.

Он неловко кивнул, поражённый видом женщины, красотой её обнажённых рук и плечей, украшенных множеством браслетов. Женщины окружили его, призывая склониться перед главной жрицей, но та остановила их властным жестом:

– Сами склонитесь перед ним: этому юноше суждена царская власть. – И, внезапно припав к его ногам, обвив их руками, попросила. – Когда взойдёт звезда твоего величия, не забудь своей милостью меня, первою возвестившей тебе блистательную судьбу.

Видя, что все жрицы опустились перед ним на колени, Спартак растерялся и, пытаясь освободиться из цепких рук, неловко коснулся горячего, скользкого тела женщины, – но та вскочила и, схватив его за рукав, потащила в соседнее помещение. Он увидел залитую красным светом пещеру, клубы дыма, стелющиеся по полу, алтарь посередине, обагрённый жертвенной кровью. Бил барабан. Закружившись в медленном танце, жрица повторила своё пророчество. Его ждёт царский венец; змея означает злую смерть в расцвете лет. Такова воля богов.

Дромихета всполошилась при виде сына: он пошатывался. Исступлённое безумие, сопровождавшее великого Диониса, казалось, коснулось и его Мать увела юношу в тень, положила ему на лоб влажную тряпицу и велела уснуть.

Пополудни юный горец вместе с другими молодыми людьми предстал перед советом старейшин. Юноши показывали народу свою силу и ловкость: стреляли из лука, прыгали, боролись. Зрители одобрительно шумели. Спартака поманил к себе верховный вождь. Юноша с робостью приблизился. Рядом с вождём сидела его дочь – жрица-пророчица Ноэрена. Одета и причёсана теперь она была уже не в звериную шкуру, но в богатые женские уборы; в её пронзительных глазах всё ещё блестели отблески неистового огня, так поразившего его. Потупившись, он принялся разглядывать украшения на её шее, исполненные с величайшим искусством, – должно быть, эллинской работы.

Вождь, он же верховный жрец, оглядев юного горца, осведомился у дочери, неужели этому парню она напророчила утром царское величие? Жрица недоуменно оглядела деревенскую одежду юноши, скуластое лицо в ореоле рыжеватых волос и, пожав плечами, ничего не ответила.

Дромихета не помнила себя от счастья: вождь всех бесов милостиво разговаривал с её сыночком и взял в своё войско. Вся их жизнь отныне пойдёт по-другому. Вырастила сына, поставила на крыло; теперь можно и отдохнуть.

Какая-то женщина тронула Спартака за одежду. Отвлекшись на мгновение от ликовавшей матери, он услышал тихие слова:

– Дожидайся вечером позади храма со стороны заката. Так велела Ноэрена.

В скале была зарешеченная дверь; она приоткрылась, и юношу поманила женская рука. Он протиснулся в узкую щель. Служанка повела его по извилистому ходу внутрь. Они вышли на ровную площадку, с одной стороны ограниченную стеной, с другой – пропастью. На небе величественно догорал закат. Закутанная с головы до ног женщина отделилась от стены.

– Поклонись, – велела служанка. – Перед тобой великая жрица.

Спартак узнал Ноэрену.

Нетерпеливым движением руки велев служанке отойти, Ноэрена сбросила покрывало и предстала перед поражённым юношей в новом обличьи: она была одета как фракийский воин; на поясе у неё висел кинжал. Тёмноволосая и смуглая, со сросшимися на переносице тонкими бровями, девушка была очень хороша собой, однако нежный рот, напоминающий удивительный цветок, был сурово сжат, а глаза по-прежнему пронзительны.

– Ты знаешь, зачем я тебя позвала, Спартак, сын Спартака и Дромихеты? – резким голосом спросила жрица.

Он растерянно молчал, деревенский парень в измятой рубахе; и пахло от него молоком, дымом, овчиной, лесом. Закатный луч, ударив ему в спину, превратил его нестриженую голову с торчком стоявшими волосами в огромный золотой шар. Лицо Ноэрены исказилось; попятившись в испуге, она воскликнула:

– Царский венец на твоей голове! Да исполнится воля богов. Я не дам тебя убить, но сделаю своим мужем. Власть над всеми бесами и горой Когеон наследуешь ты.

Растерянный , оглушённый её словами, юноша невольно попятился от края пропасти. Приблизившись, жрица отцепила свой кинжал и сунула его за пояс Спартака. Потом она надела ему на шею цепочку с каменным амулетом – символом Диониса-Солнце.

– Никогда не снимай этот амулет, – велела она, – и тебя никто не посмеет пальцем тронуть. А теперь клянись, что исполнишь божественную волю , покорный ей, как и я. Клянись, Спартак, клянись!

Он видел перед собой красивую, гордую девушку, настоятельно требовавшую его клятв. Схватив её тонкую руку, он удивлённо переспросил:

– Ты хочешь стать моей женой? Ты не шутишь?

– Клянись. Солнце сейчас зайдёт, – устало припав к нему, простонала она.

Впервые в жизни юноша держал в объятиях красивую девушку, и он поклялся, – сам не зная, в чём.

Ночь сгустилась до черноты, когда Спартак вернулся к матери, ожидавшей его на площади перед храмом.

– Где ты был ? – недовольно осведомилась Дромихета. – Ещё не стал воином, а уже начинаешь своевольничать.

Взволнованный и растревоженный пережитым, он честно рассказал матери обо всём. Дромихета перепугалась:

– Нам опасно здесь оставаться. Мы уйдём домой сейчас же.

Он не хотел уходить и напомнил матери:

– Ночью по дороге рыщут звери.

– У меня есть взрослый сын, – насмешливо возразила мать, – который в случае опасности должен меня защитить. – И заплакала. – Мало мне горя, так ещё навязалась дочь вождя! Да тебя тут же убьют! Нет, бежим поскорее прочь.

Они шли всю ночь, не обменявшись больше ни словом. Дорога была уже знакома. Светила полная луна. Время от времени слышались звериные крики, и юноша сжимал рукоятку данного ему Ноэреной кинжала. Когда посветлело на востоке, они присели отдохнуть. Мать протянула сыну чёрствую лепёшку. Дожевав последний кусок, он привычно растянулся на земле и сказал:

– Мать, я сделаю всё, как ты велишь. Никогда больше не поднимусь на Когеон. Но если Ноэрена согласится жить в нашем доме, я стану собирать выкуп за неё.

Дромихета промолчала, не зная, смеяться ей над словами сына или плакать.

Сразу по возвращении домой он собрался в горы обходить капканы. Лес успокоил молодого горца; пережитое показалось сном. Царское величие напророчены ему и злая погибель. Хвала богам, величие очень далеко, а, значит, нечего страшиться гибели. Тысячу раз права мать: какая он пара главной жрице Диониса-Солнца ! Потеряв его из виду, она тут же забудет о нём, и взаимные клятвы тоже. Труднее будет ему позабыть девушку у своей груди, жаркое дыхание, пронзительные глаза. Никто не сравнится с Ноэреной, ни одна девушка никогда так не понравится ему. Пожалуй, он вообще не станет жениться. Всё забыть. Скорей бы она исчезла , перестала стоять перед глазами.

Надвигалась гроза. Выйдя на поляну, он увидел ветхий шалаш, и древнюю старуху возле с головой, украшенной венком из осенних листьев. По деревянному изображению женской богини Бендиды, висевшему на её груди, юный горец догадался, что перед ним скромная жрица, одна из лесных колдуний, что помогают овцам, когда те ягнятся, и женщинам при родах. Вежливо приветствовав старуху, он попросил приюта от дождя. Ему пришла мысль, что жрица Бендиды может оказать ему помощь , заставив забыть Ноэрену: эти прислужницы Бендиды знают и умеют многое, когда дело касается влечения мужчин и женщин друг к другу.

Гроза в ту ночь так и не собралась, хотя воздух был полон ею. Разложив костёр, они со старухой скудно поужинали дарами леса. Потом, осмелев, юноша признался, что у него перед глазами всё время стоит лицо вскользь увиденной девушки. Уж не положили ли на него заклятье? И как от этого избавиться?

– А надо ли? – удивилась старуха. – Это Бендида. Ей подвластно всё живое, а, значит, и ты. Разве тебе не приходилось видеть, как бьются весной самцы-олени? Разве ты не слышал призывного клёкота, свиста, кваканья, кукованья? Всё это Бендида, продолжение жизни. Продолжение мира и всего, в нём сущего. Бессмертие. Ты обязан почитать её. Покорись её воле.

Ему не хотелось признаваться, кто та девушка, чей образ преследует его.

– Я бы хотел освободиться от наваждения, – упрямо повторил он.

Старуха, подумав, кивнула:

– Так и быть, я помогу тебе. Власть Бендиды иногда тягостна юношам. Ослепнув от чувств, он и могут натворить много злого. Я научу тебя заклинанию от любовной горячки. Научу властвовать собой.

Они ещё долго разговаривали в ту ночь, а о чём, знал только костёр, но он потух на рассвете.

Вернулся он домой без добычи, но весёлый. Дромихета встретила его, поджав губы: она была не одна. У них сидели какие-то люди. Это были посланцы с горы Когеон: главная жрица требовала его к себе.

– Иди, – плача, сказала мать. – Не нам перечить властям. Но помни: дочь вождя бесов тебе не пара. Ноэрена не захочет войти в хижину кузнеца, ходить по воду, печь лепёшки, стирать тряпьё. Или ты бросишь свою мать и уйдёшь жить в крепость?

– Я тебя не брошу, – удивился он. – И я никуда не пойду.

– Пойдёшь, – заверили его. Посланных было двое, и они приехали верхами, приведя запасного коня для Спартака.

Он не устоял перед соблазном сесть верхом на коня.

По дороге они сделали привал, решив дать отдых лошадям. Молодой горец и сам устал с непривычки к верховой езде. Поев овечьего сыру и не удержавшись от вина, которым его попотчевали, он не заметил, как уснул. Пробудившись, он обнаружил себя крепко связанным. В ответ наего удивлённое возмущение один из посланных спокойно спросил:

– По твоему, дочь вождя бесов и сын вдовы – подходящая пара?

Привязав его к лошади, всадники двинулись в путь. Он вынужден был идти рядом с конём, на котором только что ехал. К тому же он вскоре заметил, что направляются они не вверх, в сторону святилища Диониса-Солнца, но вниз, в долину.

– Куда вы меня ведёте? – забеспокоился он. – Вы пленили меня, свободного человека, причём не на войне! Вы нарушаете закон!

– Мы действуем по закону, – был ответ. – Великий Дионис объявил свою волю верховному жрецу: несколько юношей должны спуститься с гор, чтобы научиться военному ремеслу в лагере римлян. Твоё имя было названо первым.

ЛАГЕРЬ НА РЕКЕ ГЕБР

Они сидели в палатке, десять фракийских юношей, волей-неволей ставших римскими новобранцами. Палатка – лёгкий деревянный домик, перегороженный на две части: проходная предназначалась для хранения воинского скарба ; там, где сидели они, были нары для спанья. На полу валялся мусор, оставленный только что выехавшими жильцами, – верёвки, щепки, тряпьё. В изголовье нар, на которых сидел Спартак, висел забытый кем-то амулет: плоский камень с грубо вырезанным на нём фракийским богом-Всадником . Высокий, крепкий парень-одрисс протянул руку и взял его с ухмылкой:

– Теперь он стал мим.

Сын Дромихеты с уважением оглядел его литые мускулы:

– Кузнец?

– Занятия на палестре, – снисходительно пояснил тот. Малый казался заносчивым, но весёлое, смышлёное лицо его располагало к себе.

Их только двое здесь таких крепышей, отметил про себя Спартак, надо с ним подружиться.

В дверях показалось задубело е лицо начальника, – по-местному центуриона. Этот римлянин сегодня утром, построив всех по линейке, произнёс перед новобранцами речь: по-фракийски только ругательства, остальное переводил с непонятного языка римлян толмач. Он сказал:

– Нет на земле ремесла благороднее войны и доли завиднее воинской. Вы, цвет фракийской молодёжи, добровольно выбрали путь славы. Сегодня вы начинаете новую жизнь. Сначала вас. Дармоедов, будут бесплатно кормить и обучать воинскому делу. А когда вы принесёте присягу, вам станут платить деньги. Да здравствует Рим! Да здравствует великий Сулла!

Потом центурион показал свою увесистую дубину и объяснил её назначение. По римским понятиям, первой обязанностью начальника было лупить нерадивых воинов, ибо только так можно было варваров чему-нибудь обучить. Потом римлянин велел фракийским юношам бегать по кругу. Они бегали в своих конопляных рубахах и шароварах, смешно размахивая руками, брякая гривнами и амулетами, а центурион стоял посреди круга, облачённый в панцырь из металлических чешуй, и, широко расставив голые ноги, с презрительной ухмылкой рассматривал новобранцев. Впервые в жизни Спартак видел так близко римлянина, и этот римлянин пришёлся ему не по душе.

Центурион по-хозяйски вошёл в палатку в сопровождении толмача , и что-то буркнул.

– Встать, – перевёл старичок-толмач.

Угрюмые глаза римлянина обежали все лица, на миг задержавшись на статном одриссе.

– Кто из вас разумеет язык римлян? – последовал вопрос.

Не разумел никто.

– А язык эллинов?

Одрисс выступил вперёд.

– Имя? – отрывисто бросил центурион.

– Амфилох, – улыбнулся тот.

Начальник произнёс несколько слов на своём непонятном языке, повернулся и ушёл. В палатке остался старичок-толмач, который пояснил:

– Этот парень назначен вашим декурионом, то есть десятником, старшим в палатке. Пойдём, милый, – кивнул он Амфилоху, – я передам тебе имущество по описи.

Фракийцы опять расселись по нарам, прислушиваясь, как в соседнем помещении толмач, он же эконом центурии, перебирая сваленный там скарб, давал наставления новоиспечённому декуриону:

– Это барахло осталось от той десятки, что сейчас отправили за море. Десять деревянных мечей, один ломаный, пять лопат, посуда, корзины; всё будет под твоей ответственностью. Ручную мельницу и зерно получишь на складе под расписку.

Громоздкий парень с квадратными плечами сел на нары, и те жалобно заскрипели. Кто-то хихикнул. Тот повёл глазами, и всё притихло. Ещё один крепыш, подумал Спартак, померяться бы с ним силами.

Ночью, первой ночью в лагере, сын Дромихеты, растянувшись на жёстких нарах, слушал, как переговариваются в темноте новобранцы.

– Соберу сто золотых, только меня и видели.

– Думаешь, так тебя сразу и отправят собирать золотые?

– Говорят, если прослужишь у римлян двадцать лет в войске, вернёшься домой богатым человеком, да ещё в придачу дадут порядочный кусок земли в вечное владение.

– Двадцать лет: ишь, чего захотел! Нет, мне бы только сколотить сто золотых. Плевать мне на римлян.

– Поймают, отберут золотые да ещё накажут…

Небо, красное от заката, родные горы, ручей в каменных берегах, родная хижина, мать у порога… Как они далеко!

– Убегу, – решил Спартак. – При первой возможности убегу.

А центурион Гней Сцевин, обойдя палатки с новобранцами, вернулся к себе и с тоски напился в одиночку. Опять сотня фракийских воинов, которых за считанные месяцы надо превратить в воинов. Проклятое захолустье! О, злосчастное увечье при Орхоменте!..

Учебный лагерь, в который попал Спартак, – квадрат тысяча на тысячу шагов, обнесённый валом, рвом , частоколом и застроенный одинаковыми палатками, – был расположен невдалеке от побережья Эгейского моря, на реке Гебр, и насчитывал три когорты, состоявшие из проходивших обучение фракийцев, скифов, иллирийцев, македонян и греков.. Римские воины составляли костяк его. Тут всё делалось по звуку трубы. Труба будила по утрам и звала на утреннюю перекличку, возвещала начало занятий, время обеда, отбой и сон.

Центурион Сцевин считался одним из лучших преподавателей в лагере. Бывалый вояка, он прошёл с сулланской армией родную Италию, круша всё на своем пути, брал самнитскую столицу Бовиан, потом Рим; осаждал Афины. Обожаемый император лично произвёл его в центурионы на поле боя. Если бы не тяжёлое ранение в битве при Орхоменте, он и сейчас был бы рядом с Суллой и боевыми товарищами. Он знал, что здесь, на реке Гебр, он делает нужную работу: Сулла будет снова воевать с царём Митридатом, и ему понадобится много новых воинов, однако горестно сознавал, что лучшая часть жизни позади.

Для начала он обучил новобранцев строю. Дубина, а, точнее, узловатая виноградная лоза, резво гуляла по спинам учеников, – и фракийцы быстро усвоили римские воинские команды. Варварские юноши должны были влиться в легковооружённую пехоту вспомогательного войска; их следовало натаскать только в метании дротиков и стрельбе из пращей и луков. Но Сцевин учил тому, что знал сам. Не жалея сил, вбивал воинскую наук4у в тупые фракийские головы; если что лишнее, не повредит.

Фракийцев обрили; большинство тяжело переживало утрату своих пышных шевелюр. Одежду они донашивали собственную. Эконом сказал: станете воинами, дадим римское: калиги, полотняные панцыри, исподнее, – а пока ходите по-домашнему. И они ходили: мятые, серые рубахи до колен, шаровары, кожаные пояса, валяные шапки. Каждый день, несмотря на погоду, начальство загоняло купаться в реку. Горцы стеснялись наготы своих незагорелых тел, что всякий раз вызывало насмешки центуриона, щеголявшего загорелыми руками и ногами; правда, были они уже старыми, в синих венах и многочисленных шрамах.

– Урод к уроду, – говорил Сцевин эконому. – Грубое сложение – первый признак фракийца.

Эконом, тоже фракиец, согласно поддакивал. Этот старичок всю жизнь провёл среди римлян и уже подзабывал родной язык, но к новобранцам относился по-отечески. Фракийцы как фракийцы: квадратные фигуры и руки до колен, – зато крепко сшиты. А есть такие, что не уступят атлетам; вот хоть Спартак – чем плох?

Новобранцы ладили друг с другом, сторонясь лишь громадного дардана по имени Ре6улас. Дарданц – народ совершенно дикий, вместо домов живут в ямах, прикрываясь сверху навозными кучами. Один смельчак-однопалаточник, желая позабавиться, сказал что-то о навозных жуках. Ребулас, не изронив ни слова, встал и, приблизившись к остроумцу, так его тряхнул, что палатка заходила ходуном. Все вскочили.

– Эй, декурион, Ребулас его удавит, – встревожился Спартак.

Ребулас замедлил; лениво обернулся в ожидании, что скажет Амфилох. Но тот, не желая ссоры с силачом, медлил. Несчастный снова пискнул. Тогда задетый за живое Спартак бросился на выручку.

На шум явился центурион.

– Стоять! Не двигаться! – приказал он.

Повиновались. Выслушав доклад декуриона, Сцевин указал на Спартака и Ребуласа:

– Пусть подерутся. Но не здесь, а на улице.

Выйдя из палатки, новобранцы образовали круг. Спартак пританцовывал на месте, разминаясь и приглядываясь к противнику. Ребулас был тяжелее него, но навряд ли сильнее. Держать его на расстоянии, не дать себя подмять. Некоторое время они кружили под крики зрителей. Потом Ребуласу надоело, он сгрёб Спартака в охапку и навалился на него всей своей тяжестью. Понимая, что не выдержит и рухнет на землю, Спартак, изловчившись, подсек ноги противника, и тот неожиданно повалился навзничь. Некоторое время дарданец лежал на спине, удивлённо раскрыв рот. Зрители заорали и засмеялись. Ребулас медленно сел с тем же удивлённым выражением лица и вдруг, закинув голову, разразился хохотом. Спартаку так это понравилось, что он тоже засмеялся. Центурион, понаблюдав за весельем варваров, плюнул и удалился.

Нахохотавшись, новобранцы вернулись в палатку; Спартак – в обнимку с Ребуласом.

– А ты прыткий, – говорил дарданец.

– А ты тяжёлый, – отвечал бесс.

– Вы друг друга стоите, – весело похлопал их по плечам Амфилох.

Дни прохлдили, угнетающе однообразные и полные нелёгкого труда. Бежать из лагеря не представлялось пока возможности. Да и куда? В родные горы путь был заказан. Ученики Сцевина так выматывались, что вечером снопами валились на нары и засыпали мгновенно. Спартак успевал вспомнить родную хижину, по которй продолжал сильно тосковать. Как мать одна справляется с хозяйством? Кто помогает ей пасти овец? Иногда на память приходила Ноэрена, наполняя грудь болью, будто битым льдом. Он гнал прочь мысли о безумной жрице, – но сумрачное и нежное лицо её упорно плавало перед глазами.

Учиться Спартаку было интересно. Он сбежит от римлян, но вначале овладеет воинским ремеслом.Особенно ему нравилось, когда центурион усаживал их всех в круг, звал старичка-эконома, чтобы тот переводил, и начинал что-нибудь рассказывать. Сцевин участвовал во множестве сражений с воинами разных народностей, из которых римляне всегда выходили победителями. Спартак быстро усвоил ту истину, что превосходят римляне противника не количеством и храбростью, но порядком и дисциплиной: римская армия – это железный кулак; варварская – сборище, толпа. Снова и снова ветеран вспоминал лучшие часы своей жизни. Чаще всего он рассказывал новобранцам про осаду Афин, в простоте душевной полагая, что юные варвары не могут не восхититься тем, как безжалостно была уморена голодом, залита кровью, разграблена и сожжена святыня Эллады.

Сцевин утверждал, что одним из первых взошёл на городскую стену. Римские воины устремились следом, сокрушая на пути всё живое. Рыночная площадь была завалена трупами горожан, и воины ходили по щиколотку в крови эллинов: Сцевин своими руками оттащил несколько трупов, чтобы открыть сток крови. За этим делом его и застал богоравный полководец, объезжая захваченный город. Сцевин увидал страшное, мертвенное лицо с прозрачными , беспощадными глазами. Утром, когда они ещё только карабкались на стены и Сцевин вырвался вперёд, он чувствовал на себе окрыляющий взгляд императора.

– Этому мало венка, – сказал Сулла, поглядев на воина. – Подойди, – велел он. – Сулла производит тебя в центурионы, и ты займёшь первое же освободившееся место.

– Моя жизнь принадлежит тебе, Сулла, – счастливо прохрипел Сцевин.

Ребулас сказал:

– Не хочу я шлёпать по крови. Лучше жить в навозе.

Амфилох, их декурион, прикрикнул:

– Не распускай нюни.

Спартак понимал и того, и другого. Ребуласу, привыкшему к родной вольнице, невмоготу были римская дисциплина, лагерное житьё по трубе.. Амфилох, весёлый и общительный житель побережья, легко болтавший на языке эллинов, ставший в лагере начальником, чувствовал себя неплохо. Остальные семеро однопалаточников колебались: были такие, как Ребулас, готовые задать стрекача, а были и как Амфилох, мечтавшие о военной добыче. Что касается Спартака, он всё ещё не мог решить, как лучше поступить. Мир, в котором он жил до сих пор, вдруг стал таким маленьким, отодвинулся куда-то в прошлое. Он уже выходил из лагеря: несколько раз его декурию отправляли на рубку дров, на рытьё канавы. И – не убегал. Нет, он не забыл ни своё намерение, ни родной дом. Но прошлое казалось сном. За всю свою прежнюю жизнь он не узнал столько нового, сколько за несколько месяцев в лагере. По утрам он вскакивал раньше всех, полный жадного ожидания дня; хотя, казалось бы, что хорошего ждало его, кроме грубости центуриона и тяжёлых упражнений? Он радовался любому знанию и готов был по крохам собирать его где угодно. К тому же никогда в жизни у него не было столько друзей: десять человек, включая эконома. Медлительный Ребулас рассказывал ему про своё житьё-бытьё в глухомани, а бойкий Амфилох, успевший пошататься по свету, о многих своих приключениях и обычаях разных стран, – особенно эллинских. Со своей стороны Спартак объяснял однопалаточникам то, что оставалось для них непонятным в поучениях центуриона, чертил на земле план военного лагеря, расположение боевых линий. Ему пришлась по нраву стройность римского легиона, разумная сложность крепко сбит ой воинской машины, именуемой римским войском. Сцевин не был щедр на слова, предпочитая дубинку и отрывистые команды, но даже то немногое, чему он обучал, было полезно для любознательного юноши.

Однажды восьмую декурию послали за дровами. Углубившись в кусты, Спартак сноровисто работал топором, выбирая ветви потолще, тщательно их обрубал, аккуратно складывая жердину к жердине. Привычная работа радовала его: рытьё земли было гораздо труднее. Воины разбрелись по зарослям, тут и там слышалось постукивание топоров. Наготовив достаточно дров, он присел на кучу веток передохнуть и задумался. Как-то дома? Мать, конечно, знает, куда отправили против воли сына. Под силу ли ей будет перезимовать в одиночестве, не подготовившись, как следует, к холодам? Допустим, он встанет сейчас, заткнёт топор за пояс и пошагает в родные горы, – но что сделает центурион с АмфилохомДенкурион пострадает больше всех, но и другим однопалаточникам достанется: в случае порбегов римляне бывают беспощадны. Декурию тут же расформируют, рассуют ребят по разным палаткам. За беглецом отправят погоню. Ему придётся отсиживаться в какой-нибудь норе, как зверю лесному. Да и нет тут подходящих нор: побережье густо заселено. В лагере уже бывали случаи побегов, и никому не удавалось добраться до дома: беглецов ловили и беспощадно наказывали.

Что-то хрустнуло в кустах. Он повернулся – и не поверил глазам: у куста стояла Ноэрена! Нет, – мальчик в бедной одежде горца, с ножом за поясом. Но это была Ноэрена, её неистовые глаза смотрели на него из-под низко надвинутой войлочной шапки. Дочь вождя бессов, главная жрица Диониса-Солнца стояла в нескольких шагах от него, недоуменно разглядывая его. Её удивление было понятно: за немногое время, проведённое в римском лагере, в нём не осталось ничего от юноши-бесса, порождения горных лесов, которого она знала. Исчезла пышная шапка волос, делавшая его голову похожей на золотистый шар; он был коротко острижен и гладко выбрит, красен от загара; грубый плащ римского легионера покрывал широкую спину, на оголённых ногах красовались разношенные калиги.

– Ноэрена! – удивлённо выдохнул он, приподнимаясь.

Устремившись друг к другу, они сбивчиво заговорили:

– Как ты здесь оказалась?

– Ты стал римским воином?

– Но почему ты здесь, одна, в мужской одежде?

– Ты позволил римлянам остричь и обрить себя?

Они задавали друг другу вопросы, не слушая ответов. Радость нежданной встречи тёплой волной накрыла обоих.

– Я тебя нашла, – наконец счастливо улыбнулась она.

– Ты искала меня?

– Да, ты догадлив. Дорога оказалась нелёгкой. Но ведь я твоя жена, и должна быть рядом.

– Ты моя жена?

– Ты уже успел позабыть про это?

Бросившись ему навстречу стремительно, как рысь, она крепко обняла его со словами:

– Вот так же сильно ты станешь любить меня всю жизнь. Сам Дионис назначил нас друг другу. Не мне противиться его воле.

Её гибкое тело было мускулистым и сильным, как у мальчика; и вся она уродилась ему под стать. Никакой другой подруги он и пожелать не мог.

– Ты называешь себя моей женой, Нозрена? – не сразу разомкнув её руки, осведомился он.

– А кто же я? – победно блестя зубами, засмеялась она.

И он сказал:

– Тогда и я твой муж. Божество нас видит, а другого свидетеля нам не надо.

– Я несколько раз вопрошала богов. Ты мне на роду написан. Наши судьбы слиты сильнее, чем думаешь ты, и, может быть, хочется мне. Тут ничего не изменить.

Он молчал, радостно чувствуя, что эта прекрасная женщина отныне и навсегда будет принадлежать ему.

– Бежим! Бежим сейчас же, – предложила она. – Я не одна: со мной слуги и лошади. Супруг главной жрицы Диониса-Солнца, со временем ты станешь владыкой бесов. Твоей власти покорится Когеон, а затем и вся Фракия. Ты станешь царём фракийцев. Мы, самый многочисленный народ на свете, не имеем своего царя. Когда мы объединимся и увидим, как нас много, то завоюем весь мир. Так хотят боги.

Ноэрена, – напомнил он, – я римский новобранец, простой воин. Пара ли я тебе?

Она страстно воскликнула:

– Я ненавижу твоё настоящее убожество. Я люблю твоё будущее величие.

Придя в себя, Спартак больше не слушал её убеждений.

– Если мы тотчас убежим, нас схватят уже на следующий день. Здесь полно римлян и их приспешников. Да и куда мы направимся?

– Или в горах для нас не найдётся укромного места?

– Думаю, не найдётся, – печально подтвердил он. – К тому же я не могу бросить декурию. Нет, если бежать, то вместе с моими товарищами и как можно дальше от родных мест. – Ему на ум пришла Эллада, увидеть которую он давно мечтал, но говорить об этом Ноэрене он не стал.

Они расстались в счастливой уверенности завтра же повидаться и обсудить свои намерения досконально. Над зарослями уже неслись звуки военной трубы, призывавшей воинов в лагерь, следовало поторопиться. На несколько жарких поцелуев времени молодой паре всё-таки хватило.

На другое утро новобранцев внезапно подняли с места и отправили не на заготовку дров, а в поход. Куда и зачем, никто не знал. Сцевин учил, что первая доблесть римского воина – ни о чём е спрашивать, но чётко выполнять приказ начальника. Спартак надеялся, что, вернувшись, он найдёт способ тотчас повидаться с Ноэреной, но их вели всё дальше и дальше от лагеря.

Когда, после нескольких дней перехода новобранцы оказались на берегу Пропонтиды, их спешно заставили принести присягу на верность сенату и народу римскому, а потом загнали в трюм и переправили на малоазийскую сторону.

– Такова воинская доля, – твердил центурион. – Воин не должен спрашивать ни о чём. За воина думает начальство.

В трюме не было окон. Спартак слышал, как под ногами дышала непостижимо громадная бездна. В эти минуты, полные страха, темноты, терпких запахов моря, обетов и проклятий, он упрекнул себя за пагубную любознательность, удерживавшую его так долго в римском лагере, а теперь увлекавшую в неизвестность.

Прощай, Фракия!

Ч а с т ь 2. ПЕРГАМ

Корабль, гружёный фракийскими новобранцами, бросил якорь в малоазийском порту. Живой груз вывели из трюма. Центурион Сцевин построил обалдевших от солнца и морского путешествия парней и держал перед ними краткую речь. Потом он приказал двигаться вперёд. Проходя строем вдоль причалов, фракийцы жадно озирались по сторонам. От разноцветных одежд и необычных лиц, от вида вытащенных на берег многочисленных кораблей рябило в глазах; от пронзительного говора, скрипа и скрежета звоном шла голова. Прямо на земле, среди бочек, тюков и амфор, сидели грузчики, – курчавые, загорелые, в широких шароварах, и ели какие-то жёлтые стручки. Прошёл толстогубый человек совершенно красного цвета и с чертами лица столь удивительными, что фракийцы стали толкать друг друга локтями, перешёптываясь: египтянин. Мелькнул арап, чёрный, совершенно ни на кого не похожий. Красотка с пышными боками и подрисованным лицом , откровенно улыбнулась им. Спартак даже спткнулся, заглядевшись на неё, Ребулас расплылся в ответной улыбке, Амфилох же послал ответный поцелуй. Кроме неё, на них никто не обращал особого внимания: подумаешь, отряд фракийцев; пускай себе топают, – должно быть, в Пергам, в римский лагерь.

И фракийцы топали. Незнакомый портовый город остался за спиной; вокруг дороги потянулась скудная равнина, поросшая колючками, по-зимнему бурыми. Азия, другая часть света. Спартак шёл в воинском строю, глотая пыль чужой земли, и тоскливо думал, что с каждым шагом расстояние между ним и родным домом, между ним и Ноэреной всё увеличивается. Зачем он медлил, зачем не рискнул бежать? Теперь он никто, номад, насильно превращённый в римского наёмника, которого против воли гонят неведомо куда защищать неведомый Рим. Сцевин поглядывал на него подозрительно и на привале внезапно спросил, какое у парня настроение. Хорошее, ответил Спаратк, ведь впереди их ждёт военная добыча и слава. А на каверзный вопрос центуриона, не испытывает ли он недовольства из=за того, что неожиданно очутился в Азии, бодро отчеканил:

– Закон нашей жизни – воинский приказ; своей воли у воина не должно быть.

Поджав губы, Сцевин отошёл.

В пути не обошлось без приключений. На воинский обоз, тащившийся сзади отряда, напали разбойники-галаты. Сцевин мигом развернул и построил свою сотню. В бою его воины блеснули отличной выучкой. Галаты, не ожидавшие отпора, рассеялись.

Спартаку запомнился молодой галат, с хриплым криком бросившийся на него. Фракиец использовал отработанный на чучеле приём и вонзил меч в противника. Злое тело обмякло, рухнуло на землю, и чужая галатская кровь брызнула в лицо римскому наёмнику. Его изумила лёгкость, с какой совершилось убийство. Боевой меч был, как пёрышко, по сравнению с учебным, а приёмы он затвердил крепко, раз навсегда.

– Готов! – крикнул со злобной радостью центурион.

Значит, человека так легко лишить жизни? Спартак несколько раз удивлённо оглядывался на труп: не может быть, он оживёт. Но галат не двигался.

Вечером новобранцы долго не могли уснуть, хотя дневной переход был тяжёл, и много сил отняло сооружение лагеря, в котором они проведут только одну ночь. Взбудораженные кровавой стычкой, они ворочались, вздыхали, разговаривали в полусне. Спартак лежал неподвижно, на спине, заложив руки под голову и глядя на потолок палатки. За несколько стадий отсюда, под чёрным азийским небом валялись их мертвецы, – если только уцелевшие галаты не унесли своих. И тот косматый, из тощего тела которого он вырвал сегодня свой хорошо наточенный меч. Он убил, потому что его хотели убить. Убил легко и красиво; центурион назвал «молодцом». И тело галата, так легко и стремительно бежавшего ему навстречу, превратится в падаль, сгниёт. А душа? У фракийской души есть надежда попасть на великий пир Залмоксиса, – но каково придётся бедному галату? Сегодня убил он; завтра могут убить его. Он исчезнет бесследно, как снег на ладони, как соль в воде… Мать никогда не узнает. Полный смятения, юный варвар полночи размышлял, так ничего и не решив. Вокруг вздыхали, храпели, бормотали во сне соратники.

Вымеряв ногами расстояние от Геллеспонта до Пергама, приближавшиеся к цели пути фракийцы чувствовали себя уже бывалыми воинами. Но центурион сказал:

– Вы ещё не хлебнули настоящей жизни. Счастье воина – война. Победителям полководец дарит город, где всё твоё – вино, золото, девки; в награду воину – лавровый венок. Будет и у вас праздник, погодите. Ждите его, стремитесь к нему, молите своих богов поскорее послать его вам.

И новобранцы весело шутили, смеялись, распевали непристойные песни, храбрясь. Спартак молчал в растерянности: завидная ли это доля – грабить и убивать мирных людей?

Знаменитый горд Пергам, некогда столица славного царства, уже полвека являлся главным городом римской провинции Азия: последний царь Аттал Ш, умирая, завещал свою страну Риму. В опустевшем царском дворце сидел римский наместник. Новые хозяева оставили в неприкосновенности обычные греческие учреждения, существовавшие у пергамцев: народное собрание, городской совет, выборные должности, филы и демы, но подчинили их власти проконсула и и обложили налогами. Рим забирал всё лучшее у пергамцев: блестящие, переливающиеся радугой ткани – гордость местных ткачей. Пушистые и нарядные ковры, знаменитых пергамских скакунв, превосходный материал для письма, выделываемый из телячьих кож и называемый пергаментом, мрамор, свинец, цинк, – и людей: он и угонялись в рабство. Взамен новые хозяева построили несколько отличных дорог, возвели амфитеатры для травли животных и цирки для бега колесниц, а также сеть общественных уборных с проточной водой, – сооружений, которыми они с удовольствием пользовались сами и приохотили горожан.

Недавняя война с понтийским царём Митридатом, после которой этот заклятый враг Рима не успокоился, но продолжал создавать новое войско, обеспокоило власти. Проконсул потребовал у Рима подкреплений, следствием чего и явилась внезапная переброска фракийских новобранцев в Азию.

Отряд Сцевина приближался к Пергаму. Потянулись пригороды – селения, сады и огороды, кладбища, утопающие в зелени загородные виллы; казалось, не будет конца этому пергамскому ожерелью. Но вот вздыбились к небу, закрыли полгоризонта мощные стены , которые Спартак издали принял за горную цепь, – а над стенами возносились белые, хрупкие здания с колоннадами, шпили и башни столь высокие, что, казалось, они прнзают синее небо. Центр города стоял на горе, отчего возведённые на ней здания казались непомерно высокими.

Фракийцев в город не повели, но погнали вдоль стен к воинскому лагерю.

– Ну, вот мы и добрались, – сказал Сцевиню – Теперь вы не ученики, а воины вспомогательного войска. Вы призваны помогать нашим доблестным воинам защищать владения Рима. Раньше здесь шли непрерывные войны. Мы пришли в Азию и установили римский мир. Теперь дикари благоденствуют под нашим владычеством. Римляне – оплот мира, и свободы, гроза тиранов. Со временем вы оцените высокую честь служить в римских вспомогательных войсках.

Эх, жаль, старичок- эконом остался во Фракии, некому было перевести замечательную речь центуриона, – и молодые воины её не поняли: их латынь ограничивалась ругательствами и воинскими командами.

Лагерь под Пергамом был точной копией лагеря на реке Гебр, – и Спартаку уже казалось, что он никуда не уезжал. Тот же Сцевин, та же муштра с утра до вечера, тот же тяжёлый труд землекопов. В город молодых воинов не выпускали. Ветераны пугали новичков рассказами о Митридате Понтийском, с которым им рано или поздно придётся сражаться. Говорили, что понтийскй царь – великан выше человеческого роста и со звериным рыком; у него на СП инее растёт львиная грива; ни один меч его не берёт, ни один яд не действует на него, потому что вавилонские маги совершили над ним тайные заклятья; чтобы оставаться вечно молодым, он съедает каждый день по сердцу младенца. Доблестный Сулла недавно разбил его, отобрал весь флот и несчётно золота, однако царь продолжает строить козни против Рима и тайно готовится к новой войне, которую не миновать.

– Скорей бы уж, – мечтательно говорил Амфилох. – Так хочется разбогатеть.

Восьмая декурия считалась образцовой, и однажды центурион разрешил главе её Амфилоху увольнительную в город, позволив взять с собой нескольких сослуживцев. Декурион прихватил друзей. Им выдали немного денег, велели держаться кучей и вернуться в лагерь до захода солнца.

– Ну, ребята, теперь мы повеселимся, – весело сказал Амфилох, едва они вышли за ворота лагеря.

Оживлённо обмениваясь мыслями о ждущих ьих удовольствиях, фракийцы затопали к городу.

– Я сто лет не ел жареной колбасы.

– А пил вино, пил много ты эти сто лет?

– Эх, хлебнём…

– Ну вас, обжоры и пропойцы! Я слышал, пергамские девчонки – первые распутницы на свете и берут совсем недорого.

– И пергамских девчонок поглядим.

Спартак с некоторой тревогой прислушивался к разговорам товарищей. Больше все6го ему хотелось поглазеть на пергамские улицы, а потом остановить какого-нибудь прохожего поприветливей и спросить, где тут можно встретить философа. В последнее время юношу одолевало множество мыслей. Позволено ли человеку делать вс1, что ему заблагорассудится? Что будет после смерти? Где центр мира? Где его граница и что за нею? Он иногда спрашивал об этом сослуживцев; те недоуменно молчали. Амфилох посоветовал ему найти философа, то есть любителя мудрствовать, из числа тех, что часто болтают перед зеваками на улицах эллинских городов и могут ответить без запинки на любой вопрос. А ветераны говорили, что в Пергаме философы на каждом шагу.

Едва миновав городские ворота, фракийцы увидели харчевню, и возле её входа цветастую группу уличных соблазнительниц.

– Смотри, смотри! – разинули они рты.

Женщины заулыбались. Одна из них, толстуха в три обхвата с детским личиком, произвела неизгладимое впечатление на Ребуласа. Громадина расплылся в улыбке.

– Вперёд, – скомандовал ему Амфилох.

Толстуху звали Лалагой. Она была такой полнотелой, что молодая её, розовая плоть нависала над браслетами, надетыми когда-то выше локтя. Подхватив лалагу под руки , Ребулас и Амфилох устремились в харчевню; следом за воинами потянулось несколько женщин. Воспользовавшись суматохой и весёлой толкотнёй, Спартак быстро направился вверх по улице.

Наконец сбылось его многодневное желание: он шёл по пергамской улице, радостно озираясь вокруг, сам себе хозяин. Пергам¸один из красивейших городов мира, живописноь расположенный на склонах высокой горы и у её подножья, делился на две части – Верхний горд, жилище богов и властителей, и Нижний, где обитал ьнарод. Фракиец шёл по Нижнему городу. Прямая улица заметно поднималась в гору. Вдоль неё тянулись лавки и мастерские; сквозь широко распахнутые двери видно было, как вертит свой круг гончар и как сидят у станка ковроделы, как раскладывает на полках свежеиспечённые хлебы булочник и как отмеривает купец ткань покупателю. Было утро, и кое-где припозднившиеся уборщики ещё мыли перед лавками мостовую; лишняя вода тут же стекала в люки. Улица, мощёная большими плитами известняка, была чиста, как обеденный стол. Многочисленные прохожие , – слуги, посланные с поручениями, и их хозяев, вышедшие на прогулку, носильщики, школьники, женщины, богомольцы, мелочные торговцы, чужестранцы, всякие забулдыги, при виде опоясанного мечом молодого римского воина опасливо сторонились.

– Счастливчики, – с грустной завистью думал Спартак. – Они даже не осознают, какие они счастливцы, живя в таком городе! Понимаю я, номад, спустившийся с диких гор. Вот бы пожить в Пергаме, хотя бы несколько дней!..

Между тем дома вдоль улицы становились всё наряднее, лавки – богаче. Торговцы зазывно кивали ему, грек-александриец даже схватил за локоть и потащил в свою лавку, наполненную дутым стеклом; трактирщик под вывеской «Ганимед» махал руками и что-то кричал. Застенчиво улыбаясь, юноша прошёл мимо.

Ему очень хотелось остановиться перед какой-нибудь мастерской и поглядеть, как люди делают горшки, растирают благовония, прядут, ткут, строгают и колотят. В одном месте он заметил кузнеца и даже приостановился от радости: кузнец в кожаном переднике сидел перед наковальней, держа в левой руке щипцы с железной болванкой, а в правой – небольшой молоток и, легонько им постукивая, мастерски выделывал что-то изящное, затейливое. А фракиец только и умел, что со всего маху бухать молотом по наковальне! Непреодолимая застенчивость не дала ему не только остановиться, но даже пристальней разглядеть внутренности кузницы. Он прошёл мимо, – замедленно, но всё же мимо.

Навстречу ему двигалась какая-то процессия: несколько жрецов несли изображение Сирийской богини, украшенное пальмовыми листьями; за ними спешили богомольцы. Фракиец посторонился, с удивлением разглядывая неведомую богиню, символы плодородия и материнства, украшавшие её носилки. Стоило ему приостановиться, как сразу же нищий схватил его за руку; другой, полулёжа на мостовой, протягивал к нему усохшую руку. Не поняв, чего они от него хотят, он устремился дальше: он никогда раньше не видывал нищих, в горах их не существовало.

Всё привлекало внимание молодого варвара. На перекрёстке устроился писец и важно что-то писал на куске пергамента под диктовку клиента; к нему выстроилась очередь. Фракиец зачарованно замер у него за спиной: он уже знал, что бывают счастливцы, умеющие читать и писать, и долго любовался чёрными, изящными значками, появлявшимися а пергаменте из-под ловкой руки.

А тем временем солнце поднималось всё выше, тени становились короче. Спартак приблизился наконец к тому месту, где улица упиралась в гору и дальше ступенями круто поднималась вверх. Здесь, у основания горы, с обеих сторон улицы стояли два одинаковых здания , богатые и торжественные: фракиец не знал, что это пропилеи, но подошёл и робко дотронулся до базы одной из колонн. Великолепный камень, прекрасно отшлифованный. Колонна была сложена из небольших блоков, прорезанных глубокими желобками. Должно быть, эти блоки вытёсывали много дней подряд в ближних горах. Их вырубали, обмеривали, скоблили чьи-то сильные, умелые пальцы, , пока из бесформенной глыбы камня не появилось точно задуманное. Смог бы сделать такое он? Если бы его обучили, дали подходящий инструмент… Смог! И от сердца, стиснутого невольной завистью, отлегло.

Впереди высился акрополь: закинув голову и глянув на белый лес колонн, сверкавших на солнце, он почувствовал такие волнение и робость, что ноги его приросли к земле. Варвар, он не смел без колебаний вторгнуться в заповедный мир эллинов… Пока он стоял, пытаясь справиться с нахлынувшими чувствами, какая-то старуха, хихикая, тронула его, подмигивая и маня пальцем. Придя в себя, юноша шарахнулся прочь: товарищи предупреждали его, что город кишит притонами, где могут и ограбить, и убить.

Решив поискать дорогу вверх поскромнее, он свернул в поперечную улицу, шедшую вдоль подножия горы. Навстречу ему двигались носилки, в которых восседал римлянин. Спартак видывал до того только римлян-военных и остановился поглядеть на штатского.. Римлянин был закутан в белую шерстяную ткань, – наверно, это и была их знаменитая тога. Его носилки сопровождало несколько охранников: возможно, римлянин являлся должостным лицом при исполнении обязанностей, каким-нибудь сборщиком налогов, к примеру. Прохожие хмуро отворачивались: пергамцы не любили римлян.

Пройдя ещё немного по широкой улице, фракиец увидел греческий храм и толпу богомольцев перед ним. Он не знал, какому божеству посвящено это здание, но почтительно склонил голову. А вдали виднелся ещё храм, и ещё, потом фонтаны, стройные колонны какой-то базилики: улице не виделось конца. Ему вдруг захотелось заблудиться Этот удивительный город вокруг! Эта гора, сердце Пергама, застроенная такими прекрасными зданиями, что он боялся глядеть туда. Сколько поколений мастеров трудилось над созданием всего этого великолепия? Поколений, уходящих в прошлое; они прожили не как трава и не как звери. Они не канули в ничто, ибо создали чудо, имя которому Пергам. Наверно, человеку так предназначено, – создавать. Он тоже бы мог, – если бы обучился. Строить города, – что может быть завиднее такой доли!

Он шёл посреди улицы со счастливым лицом, юный варвар, чуждый всему этому великолепию, этому миру эллинов, грустный, завидующий, влюблённый.

Улица при вела его туда, где жили гончары. Через дверь одной мастерской он увидел, что она пуста, и остановился, осматривая её устройство. Мальчишка-подмастерье развлекался тем, что приклеивал третью лапу к свистульке-петуху. Заметив, что за ним наблюдают, он разошёлся вовсю и, быстро слепив из глины не совсем приличное украшение, приладил его к необожжённому горшку. Фракец добродушно посмеивался. Тут появился хозяин и дал озорнику оплеуху..

– Не бей его, добрый человек, – огорчился Спартак.

– Ты фракиец? – обернулся хозяин. – Мой отец из Фракии. Входи, будь гостем . Не купишь ли ты какой-нибудь горшок?

Спартак вошёл в лавку. Многочисленные полки в ней были заставлены посудой самой разной формы и назначения.

– Неужели ты сам сделал все эти горшки? – восхищённо осведомился он. – Наверно, ты первый гончар в Пергаме!

Ремесленник был польщён и не стал его разубеждать, но предложил воину выбрать что-нибудь для себя. Заметив, что тому приглянулся кувшин с орнаментом, он заломил бессовестную цену. Спартак отдал ему деньг, на которые можно было купить десять таких кувшинов, и трепетно сжал в объятиях глиняный шедевр. Как только сделка состоялась, фракиец заметил, что ремесленник явно хочет избавиться от покупателя, и не осмелился настаивать на продолжении и знакомства.

Он шёл теперь, бережно неся покупку у груди, и думал с грустью, как такой кувшин украсил бы хижину его матери . Дромихета по утрам ходила бы с ним за водой, , а потом возвращалась, поставив его на плечо… Кувшин был громоздок и довольно тяжёл, на акрополь с таким не пойдёшь; но разыскать философа сегодня же он не мог помешать.

В одном месте на перекрёстке собралась небольшая толпа зевак. Какой-то человек, стоя на ступеньках дома, выразительно говорил, обращаясь к прохожим. Пергамцы равнодушно шли мимо. Спартак приблизился: определённо, перед ним был философ, излагавший свою взгляды на жизнь. Увидя, что у него появился ещё один слушатель, да к тому же такой внушительной внешности, говорун приободрился. Слова посыпались, как горошиы, – вот только смысла эллинской речи фракиец не улавливал. Когда оратор кончил, Спартак дёрнул его за полу:

– Ты философ?

– Нет, я оратор, – гордо ответил тот. – Я оратор и упражняюсь в красноречии перед бесчувственной толпой, как это делал Демосфен перед морем. Ты можешь предложить мне тему речи и убедиться в моём искусстве, – за плату, разумеется…

Но из всей этой речи юноша снова ничего не понял, и, попятившись, разочарованно пробормотал на языке римлян:

– Я ищу философа.

Он пятился, пока чуть было не наступил на нищего, сидевшего у стены. Калека протянул к нему руку, и Спартак смущённо опустил голову: наконец-то он понял, чего ждут от него. Не отдай он всех денег за кувшин, он мог бы накормить голодного. И до чего же он тяжёл, этот кувшин: мастер явно не пожалел глины. Безобразный калека с гноившимися на лице язвами выжидающе глядел на него. Гордые улицы Пергама были полны жалких человеческих отбросов, которых не радовало синее небо и окружающее великолепие. Сидя возле мраморных колонн, возле полированных цоколей зданий, со стоном протягивали они к прохожим, – трясущиеся, грязные, распухшие, увечные: нищие просили есть. Но прохожие равнодушно шли мимо. Почувствовав внимание молодого воина, нищий что-то забормотал на своём непонятном языке. Фракиец участливо вслушивался, но так и не понял ни слова. Это был селянин-пафлагонец, честный и добрый человек, тридцать лет покорствовавший своей нелёгкой судьбе: он возделывал землю, снимал урожаи, платил Риму нало, то-есть, отдавал три четверти собранного, молился, поднимал детей, – но рок наслал на него войну, разорение, потерю близких, болезнь; родня отвратила от него сердца, а односельчане побили каменьями. В поисках куска хлеба он пришёл в Пергам, упал посреди города и лежал на камнях, скорбно размышляя, зачем вообще эти прекрасные здания вокруг, если нет на земле ни блага, ни справедливости?

Спартак ничего не понял из его слов. Зато он увидал роскошнее здание, чистые плиты мостовой и человеческое существо на них, превращённое злой судьбой в кучу мусора.

Уже солнце клонилось к земле. Фракиец подходил к городским воротам, к таверне, де оставил сотоварищей, когда заметил у обочины пожилого, чисто одетого пергамца: тот сидел на камне и доставал занозу из пятки. Юноша, у которого в этом деле была набита рука, предложил свои услуги и, опустившись перед стариком на колени, кончиком ножа ловко достал занозу. Пергамец его поблагодарил. Осмелев, фракиец осведомился, где можно сыскать философа.

– Я и есть философ, – улыбнулся незнакомец. – Чаще всего я учу в гимнасии.

Спартак обрадовался, что сразу позабыл все римские слова. Старик встал, намереваясь удалиться.

– Постой! – заторопился юноша. – Ты можешь в двух словах объяснить мне смысл жизни, зачем на земле человек, и где живут боги?

– Могу, если у тебя есть, чем заплатить, – последовал ответ.

Как? И за мудрость надо платить? Фракиец думал, что это бесплатно, кК солнце и воз

дух.

– Я отдам тебе кувшин, – взволнованно предложил он. – Я заплатил за него много денег.

Покосившись на его покупку, философ хмыкнул и пошёл прочь.

– Куда же ты? – взмолился юноша.

– Отстань, мне некогда, – отмахнулся старик. – Сегодня выход богини Атаргатис, а я и так замешкался. Один совет я всё-таки дам тебе, парень, в благодарность за помощь. Философия не сделает тебя ни счастливым, ни богатым. Зачем тебе смысл жизни? Видишь, строят дом. Кто-то в нём поселится и будет жить. В этом есть смысл. Всё остальное слова.

Он ушёл, а Спартак, обескураженный, остался стоять посреди улицы. Смысл в строительстве дома? А ведь и правда: дом за домом построили весь Пергам! Старик, может быть, сам того не желая, высказался, как мудрец. И фракиец решил, что в первый же свободный день придёт сюда, к этому забору, возле которого растёт бурая колючка, на этот пустырь, где строится дом, и попросит разрешения чем-нибудь помочь рабочим: хотя бы возить тачку с кирпичом. Он станет строить Пергам, – наперекор судьбе, вложившей ему в руки меч.

Однопалаточники долго хохотали над кувшином.

В лагерь пришла новость: их центурион Сцевин уезжал в Рим. Вызов Гнею Сцевину был прислан от имени самого Суллы: диктатор ничего и никого не забывал. Приказ шёл долго, кружным путём, побывав перед тем во Фракии. Начищенный, намытый, надраенный Сцевин прощаться собрал всю центурию. Фракийцы выстроились перед начальником. Это были уже не обросшие длинными волосами дикари в конопляных одеждах, но римские воины. Полотняные панцыри, римское оружие, бритые подбородки, осмысленные взгляды. Удовлетворённо хмыкнув, Сцевин скомандовал «вольно».

– Понтийский царь Митридат готовится к новой войне, – начал он свою прощальную речь. – Непобедимые римские легион уже разбили однажды его сброд, восстановили порядок и народоправство, дали Пергаму и всей Азии свободу. Но сейчас, когда великий Сулла в Италии, Митридат может опять высунуть расквашенный нос из своего царства. Вам надоел лагерь? Требуйте у начальников боевого похода. Вы отказываетесь есть, что дают? Опять же, просите, чтобы начальники повели вас на Митридата. Его царство очень богато. Какая добыча ждёт вас, счастливцы! Завидую вам. Я научил вас ремеслу воина, вы принесли Риму присягу. Выполняйте свой долг всегда, не посрамите учителя. А теперь я покидаю вас, – заключил Сцевин и прослезился.

От имени центурии и ему поднесли денежный подарок – недельное жалование от каждого воина. Амфилох, хранивший общие деньги декурии, долго негодовал по этому поводу.

Нового центуриона звали Феликсом. Он был молод, и ноги у него были гладкими и крепкими, а не в жилах и шишках, как у Сцевина. Никому в декурии Амфилоха не понравились его глаза, – белесые, неподвижные, без ресниц. Говорили, такие глаза у Суллы, и Феликс очень гордится этим. При первом же знакомстве с восьмой декурией, обходя строй и мрачно разглядывая фракийцев, новый центурион неожиданно огрел Спартака палкой: наверно, парень был сам виноват, слишком неприязненно уставился в бесцветные глаза начальника. Потом другие декурионы упрекали Феликса, указывая, что Спартак – исправный воин.

– Он заносчив и себе а уме, – пробурчал Феликс. – В стаде таких строптивых жеребцов холостят.

Новый центурион сразу же всех завалил работой. Неприветливый и насторожённый, он расхаживал, поигрывая своей дубинкой, и при случае с удовольствием пускал её в ход. Иногда ему приходила охота поговорить, и тогда он ронял отрывистые фразы:

– Мы, римляне, господа мира; остальные народы – наши слуги. Вы, фракийцы, самые безобразные, дикие, тупые, из всех варваров. Природа создала римлян, чтобы властвовать над миром. Вас – подчинятся. Так определено богами, и горе строптивцам.

Получив такого начальника, фракийцы приуныли. Вскоре, однако, по центурии прошёл слух, что суровый грубиян Феликс становится очень покладистым, стоит дать ему денег. Одним словом, есть способ поладить с ним. Амфилох тут же, устроив складчину, весело ободрил своих:

– Не вешайте нос, ребята. Скоро увидим подружек.

Так и вышло: Феликс, получив деньги, отпустил в город всю декурию на целый день.

АКРОПОЛЬ

Сослуживцы бодро шагали к воротам, весело обсуждая ожидаемые удовольствия. Ребулас томился по Лалаге, Амфилох хвастал, что тоже приглядел себе подругу, причём бесплатную – дочку сапожника, что живёт невдалеке от харчевни, и советовал Спартаку, не теряя времени, последовать примеру сотоварищей.

– Я женат, – в смущении признался он.

Решив, что он шутит, приятели дружно захохотали. Тогда, чтобы отвязаться от них, он заявил, что свёл знакомство с живущей за углом красоткой.

И вот опять он шёл по знакомой улице. На этот раз фракиец старался не глазеть по сторонам: времени было до заката, а дел по горло. Дойдя до перекрёстка, ведшего к обманщику-гончару, поколебавшись, он решительно свернул и без труда отыскал егог лавку.

При виде молодого воина, которому он так славно всучил втридорога дешёвый кувшин, гончар смешался. Улыбнувшись, Спартак сказал:

– Ты продал мне чудесную вещь.

У гончара отлегло от сердца.

– Правда, дороговато, – продолжал фракиец. – Разницу ты возместишь тем, что научишь меня управляться с гончарным кругом.

Гончар разинул рот. Не теряя времени на пояснения, гость сел за станок и выжидающе уставился на него.

– Воин! – изумлённо воскликнул гончар, боязливо меряя взглядом размах его плечей, – Я готов учить тебя бесплатно, раз ты не презираешь мой труд, – но зачем тебе это?!

Создав свой первый горшок и любовно оглаживая его сырые бока перепачканными глиной руками, Спартак мечтательно сказал:

– Когда-нибудь я вернусь домой и заведу у себя такой же станок. Зимой, а зимы у нас долгие, я стану делать горшки, как ты, счастливый человек. Это замечательное ремесло. Я научу ем у своих детей, и внуков, и правнуков, если боги мне их пошлют.

Ядром Пергама являлась старинная крепость, расположенная на вершине большой и высокой горы. Вследствие неровности местности Атталиды построили свою столицу не по обычному плану, а уступами; греческий город размещался по склонам горы, у подножия которой обитало простонародье; наверху, как великолепная корона, сверкал акрополь. Агора, большая, прямоугольная площадь, отлично вымощенная широкими плитами, с трёх сторон была окружена двухэтажной галереей с лавками; с четвёртой стородны пролегала улица. Если бы не лавки с торговцами и не сновавший повсюду народ, Спартак решил бы, что эта торжественная площадь, украшенная мраморными статуями и алтарями, предназначена какому-нибудь божеству. Здесь торговали купцы со всего света. Завитые и надушённые александрийцы, носатые финикийцы и набатеи-арабы. Вездесущие родосцы и даже индийцы предлагали свои товары – ткани, пурпур, посуду, геммы и статуэтки, изделия из ценной древесины, стекло, лекарства, самоцветы, заморские пряности. Агора являлась выставкой богатств всего мира. Было от чего придти в восхищение.

Замешавшись в пёструю, звонкую толпу, Спартак переходил от торговца к торговцу, любуясь диковинными товарами. Здесь не продавали съестное: овощные, мясные, рыбные рынки располагались в иных частях города. Впрочем, фрукты и цветы продавались тут и там с лотков; повсюду шныряли торговцы напитками, сласьями и пирожками. Фракиец заглянул и в лавки на галерее: в одной торговал ювелир, и были выставлены украшения из индийского жемчуга, аметистов, топазов и изумрудов, египетские скарабеи и многое другое. В соседней лавке благоухало: тут грек торговал пряностями и благовониями. Фракиец шумно вдыхал в свои мощные лёгкие зелёные, синие, пурпурные струи воздуха, и ноздри его трепетали от удовольствия. Тут можно было приобрести индийские кассию и нард, аравийские мирру и корицу, ладан, пахучий тростник с Генисаретского озера, – и всевозможные подделки тоже. Молча протянув монетку, Спартак получил несколько зёрен священного ладана, чей аромат так любят боги. Однако не успел он завершить покупку, как у него за спиной появился сборщик налогов и потребовал уплатить установленный римскими властями налог на торговые сделки. Купец беспрекословно повиновался; удивлённый фракиец вынужден был вторую монету отдать Риму.

На площади он бросил ладан в огонь, плясавший на алтаре, задумчиво наблюдая, в какую сторону отклонится пламя и долго ли оно будет гореть: всё это имело значение, так как выражадл волю богов. Он не знал, какому эллинскому божеству он жертвует, – он жертвовал Пергаму. Ему было грустно. Как много чудес, сотворённых в разных концах света, увидел он сегодня! Курчавые финикийцы изготовляли пурпур, бледнокожие македоняне плавили смолу, мускулистые эллинские каменотёсы вырубали глыбы мрамора, таинственные индийцы ныряли за жемчужинами, – тысячи рук, тысячи глаз, тысячи сердец. Весь мир напряжённо трудился. А он? Что успел сделать он за свои неполные два десятилетия? Ему вложен в руки меч, которым он тяготится, и напророчен ненужный царский венец. Лучше бы гончарный круг. .. Со всем почтением, на какое был способен, он обратился к божеству с мольбой вмешаться и изменить его судьбу. К его удивлению, стоявшая невдалеке статуя Гермеса вдруг ожила: из рога, который бог держал в руке, полилась вода. Спартак изумлённо воззрился на чудо. Знамение? Божество услышало его мольбу? Позднее он узнал, что мраморный Гермес служил пергамцам часами: вода лилась каждые полчаса.

Многолюдство утомило юношу. Кто-то наступил ему на ногу; кто-то ругнулся; гадалка пристала к нему, неведомый азиат тряс у него перед носом кожей змеи; голова шла кругом от непривычного гомона тысяч людей. Он захотел скрыться в тень лавки, где торговали дорогим оружием. Возле лавки клубилась толпа. Может, философ? Молодой фракиец знал, что они часто выступают на рынке.

– Это философ? Философ? – заинтересованно допытывался он у людей.

– Иди своей дорогой, воин, – ответили ему. – Это божий человек, и он в духе. Что такое философ со всей своей дурацкой земной философией перед небесными откровениями?

– Зачем гонишь человека? – возразил другой. – Дай ему послушать. И римскому наёмнику нужно божье слово.

Спартак ничего не понял, но примолк. Толпа стояла, затаив дыхание. Из середины её раздавались чьи-то всхлипывания, визг, отрывистые слова. Там пророчествовал божий человек.

– Готовьтесь, ждите, – говорил он, – ибо время близко, и подоспели сроки. Наполнилась чаша зла, и уже перетекает через край. Настанет день, и небо свернётся, как свиток, а на землю обрушится огненное пламя, и камень потечёт, а море станет паром. И горе тогда всем, зло творившим! И горе горькое всем богатым и неправедным. Ждите люди правые и обиженные: придёт избавитель! И бедняки будут возле бога, и обретут они тогда счастье и покой.

В толпе вздыхали, качали головам и, кое-кто плакал. Но сколько ни вслушивался юный фракиец, он ничего не мог понять: азиатских наречий он не знал. Зато тон понял друге, в чём неоднократно потом убеждался: пергамцы страдали среди каменного великолепия своего города, как и повсюду на свете. Подавленные, печальные, они сохраняли спокойствие только потому, что ждали, страстно ждали чего-то. Чего? Избавления от римлян? Но разве это было достижимо? Кто им мог помочь, какой избавитель? Митридат Понтийский? Несколько лет назад, когда он захватил город, пергамцы носили его на руках; они встречали его в праздничных одеждах, широко распахнув перед ним городские ворота, а когда он был принуждён уйти, его провожали в слезах и траурных одеждах.

Близилось к полудню, и, оставив позади агору, юный варвар робко ступил на священную гору. Издали оглядев храмы Деметры и Геры Царицы, он миновал великолепный гимнасий, не решившись туда войти с руками, плохо отмытыми от гончарной глины: чуждый мир богатых, гордых эллинов страшил его. Фракийцавлекло выше, к лесу колонн, и он проследовал , не остановившись, вдоль высокой, мощной стены, бывшей боковым фасадом алтаря Зевса Сотера. Множество зданий, о предназначении которых он не догадывался, виднелось по склонам. Он увидел внизу огромную чашу театра и догадался, что это место для зрелищ. Выше шла крепостная стена. Миновав ещё одни ворота, он оказался на второй агоре. Перед ним возвышались храм Афины и Зевса Сабазия, а также всемирно знаменитая пергамская библиотека. Глазам фракийца предстало сразу столько удивительного, что он не знал, куда и глядеть. Площадь, выложенная сверкающими плитами, была окружена торжественным портиком ; на ней стояло множество статуй, каждая из которых составила бы славу любого города.

Но он не остановился и здесь. Радостно, с сердцем, мощно стучавшим в груди, он шёл всё выше и выше. Полный неистовой жажды всё увидеть и познать, он прошёл мимо пышных дворцов пергамских царей, более приличествовавших богам, в одном из которых обитал теперь римский наместник, и вовремя остановился, не дойдя немного до вершины, где красовался арсенал: там, в цитадели города, было полно римских воинов.

Возвращаясь, он снова прошёл мимо широкой, нарядной лестницы, ведшей куда-то вверх, и на этот раз приостановился. Закинув голову, он рассматривал мощное сооружение. Это была целая скала; лестница пробивала её лишь с одной стороны, Наверху, на площадке, окружённой стройным портиком, находилось святилище: там виднелся алтарь. Фракиец не знал, что это сооружение – памятник в честь победы Пергамского государства над врагом: двести лет назад на Пергам совершили нашествие орды диких галатов, и Пергам их победил. Да, галаты были побеждены, но через двести лет пришли римляне и огонь на победном жертвеннике погас.

Фракиец стал подниматься по лестнице, изумлённо рассматривая несравненные рельефы Гигантомахии. Хаос из человеческих и змеиных тел . Как прекрасны изображённые существа! Что свело их в смертельную схватку? Он явственно слышал крики и стоны, тяжёлое дыхание бойцов, и сам содрогался. Кто прав, кто виноват? Противники были равно прекрасны.

Поднявшись наверх, объятый трепетным почтением, он прошёл вдоль портика. Возле жертвенника стояли какие-то люди. Не захотев мешать, фракиец направился вниз, желая ещё раз осмотреть изображение битвы. Мрамор, ставший живым, – что за чудо? Колено, которым мраморный юноша опёрся о ступеньку… Колено было черезчур, ещё немного, и всё это оживёт, клокочущее сражение захлестнёт окрестности. Он настолько проникся иллюзией, что попятился и быстро побежал вниз: не стало долее сил смотреть.

Отстояв свой город, тогда свободный и процветающий, от разрушения и погибели, гордые перамцы решили увековечить победу, воздвигнув торжественный алтарь Зевсу Величайшему, для чего были приглашены лучшие скульпторы и архитекторы. Война пергамцев с варварами была уподоблена схватке олимпийских богов с неразумными гигантами – сыновьями Неба-Урана и Геи-Земли. Не захотев обуздать свою низменную звериную прироу, гиганты восстали против светоносной воли олимпийцев и принялись забрасывать Олимп обломками скал и вырванными с корнем деревьями. В неистовом разрушении им стали помогать все низшие божки, демоны и кровожадные звери. Бой был свиреп, олимпийцам пришлось нелегко. Наряду с богами-мужчинами в сражении приняли участие и богини: даже Афродита не убоялась битвы . Ничего этого не знал фракиец.

Пора было возвращаться в лагерь. Оглушённый, ослеплённый сверканием мрамора и блеском золота и и бронзы, подавленный изображениями величественных божеств, он , найдя тихий закоулок, присел на ступеньку, и , обхватив колен и руками, попытался разобраться в мыслях. Невозможно было до конца поверить, что всё это создано людьми. Божественные силы сотворили этот мио. Они вздыбили над городом могучую гору с террасами по склонам, они украсили её белыми зданиями бесподобной, сверхчеловеческой красоты; он и населили эти здания и площади золотыми статуями мудрых старцев и прекрасных юношей, богов и богинь. Мраморные варвары умирали, корчась в муках, поражё1нные эллинским мечом : варварам не было доступа в светлый мир богов. Эллинские божества даже в пылу сражения сохраняли бесстрастное выражение прекрасных лиц: правда и справедливость были на их стороне.

Так сидел он на тёплых ступеньках акрополя, окружённый миром эллинов, но чуждый ему. Мысли вихрем кружились в его голове; когда налетает этот вихрь, тело слабеет, ненужное, позабытое, усаженное на ступеньки.

Потом он медленно пошёл прочь. На агоре торговцы закрывали лавки. Ничего не видя, уйдя в свои мысли, фракиец остановился перед одной из них.. Носом к носу на него уставился какой-то парень. Кто это? Лицо юношеское, круглое, румяное; вокруг головы торчком стоящая рыжеватая щетина. Не голова, а тыква. Рассеянно поморщившись, Спартак заметил, что парень делает то же. Он качнул головой, – парень повторил его движение. Шальная догадка мелькнула у юноши, и он тут же отметил, как изумлённо округлились глазёнки парня. Может ли это быть?.. Парень – его отражение в серебряном диске. Краем уха он когда-то слыхал о женских игрушках – зеркалах, но глядеться в них ему не приходилось никогда.

Значит, таков он на самом деле, а вовсе не то, что думает про себя? Лицо, на котором ещё ничего не написано. Встретил бы такого, прошёл бы мимо, не обратил внимания. Фракиец не мог оторваться от зеркала. Неужели всё, им ранее пережитое, и даже детство, вдруг заключилось в нелепое существо, отражённое беспристрастным диском? Его самолюбие было уязвлено. Он подмигнул, дурашливо выпятил губы, – лопоухий парень повторил все его гримасы. Тогда, глядя на себя в зеркало, Спартак захохотал. Хозяин лавки, наблюдавший за ним, снисходительно покачал головой: сразу видать дикаря; а зубы-то, зубы, – такими камни дробить.

Когда фракиец, насмотревшись, уже хотел уйти, лавочник задержал его и предложил заплатить за посмотр. Юноша покорно отдал последнюю монету: он уже знал, что в Пергаме всё стоит денег.

Чужой всему и всем, без языка, на каменной пергамской улице, он понял внезапно, что он – только человек. Нечто в невзрачной оболочке, – но отражающее, как зеркало, весь мир. Неужто все люди таковы? Но если это так, убийство не должно, не может существовать.. И, значит, меч следует на веки вечные вложить в ножны.

Ночью, ворочаясь на своём жёстком топчане, среди храпевших сослуживцев, он вспоминал то улыбку мраморного старика по имени Сократ, то горестное страдание а лице галатского воина; перед ним плыли стройные, пронизанные солнцем портики. Он видел пёструю толпу на агоре, слышал вопли божьего человека, вдыхал ладанный дым Что же такое человек? Тлен. Это верно. И вместе с тем космос, вселенная. Почему так устроили боги: самое драгоценное в мире – душу, поместили в столь хрупкий сосуд – тело? Ценить, беречь человека. Но разве воинов не учат убивать? И разве он уже не убил? И разве не убивали его сотоварищи? Нет, он не хочет так жить. Изменить свою судьбу! Но как?

Постепенно чувства его успокаивались, меркли белые колоннады, тускнели краски, растворялись во мраке лица богов и мудрецов, – но тем неумолимее, тем ярче выступал клубок человеческих и звериных тел, тем громче шелестели мощные крылья мраморных божеств. Охнув, будто что-то со всего маху ударило его в грудь, он сел на постели. Камень, мрамор, ставший живым, – что это? Фигуры сражающихся; колено, котоым мраморный юноша опёрся о ступеньку, высунувшись из стены. Он вспомнил изображение совершенного человека, объятого величественным гневом, – человека во цвете лет, достигшего предела, за которым мог последовать только спуск, – но это был бог, да к тому же мраморный; старости для него не существовало. Как, должно быть, скульптор любил человека, как знал человеческое тело и восхищался им, раз изваял такое! Но почему он свёл этих богов и ибогинь в столь жестокой схватке? Почему он и так яростно сражались и гибли, равно прекрасные и те, и другие?

ХУДОЖНИК

Центурию Феликса, входившую в состав вспомогательной фракийской части, направили в городсой арсенал работать на складе.У центуриона уже была заведена в городе сожительница, и поэтому когда искали добровольцев , он с готовностью согласился переместиться на акрополь. Арсенал был расположен на самой вершине пергамской горы. Там хранился годовалый запас зерна и других продуктов для города на случай осады, а также оружие – луки, стрелы, копья, щиты, военные машины; там же содержались запасы металла, смолы, серы, тетивы доя луков и прочего, потребного на войне.

Сначала фракийцы навязывали паклю на палки, изготовляя приспособления для поджога, а потом набивали сухими водорослями защитные мешки. Работать приходилось в полутёмном подвале, дышать пылью; зато на всё время работы центурию разместили возле арсенала, в каменной казарме. Жить на пергамском акрополе – о большей удаче Спартак не мечтал!

Ежевечерне несколько часов у воинов оказывалось свободными. Спартак прстрастился гулять в одиночку. Вырвавшись из казармы, он снова и снова любовался чудесами акрополя. Иногда он спускался вниз и шёл на городскую окраину, на строительство дома, где его уже все знали и где он с удовольствием подсоблял. Десятник давно махнул рукой: денег парень не просит, пускай горбится, ломает хребёт. Рабочие посмеивались, считая молодого воина чокнутым, но против незваного помощника ничего не имели. А фракиец жадно присматривался к работе каменщиков. Молодые силы кипели в нём. Более всего ему хотелось положить хоть несколько камней в стену, – удовольствие, которое вскоре ему позволили.

Чтобы объяснить частые отлучки приятеля, Амфилох сказал остальным, что Спартак нашёл в городе подружку: она дочь горшечника, у неё круглые бёдра и длинные ресницы.. Сослуживцы оставили его в покое: подружка – дело уважительнее. Они никогда бы не поняли, что он был счастлив и без подружки: ведь он строил Пергам.

В ночном дозоре, когда приходилось вышагивать вдоль казармы сам-друг с луной, он вспоминал Ноэрену и чувствовал странную тоску. Во Фракии кто-тот звал его со страстной настойчивостью. Мать? Ноэрена? Где она, его единственная, назначенная ему судьбой? Вернулась ли на родную гору? Сердце переворачивалось в груди.

Едва успели просохнуть стены оштукатуренного дома, в строительствекоторого принимал участие непрошенный доброволец, как пришли подростки в перепачканных краской туниках и, зубоскаля, принялись размечать стену под будущую роспись. Спартак, который занимался теперь тем, что вывозил мусор со строительной площадки, алчно косился на художников. Счастливчики! У некоторых не растёт ещё борода¸а как ловко орудуют они кисточками, набрасывают контуры колонн, гирлянд и ещё чего-то. Конечно, он и ещё только ученики, но их будущему можно порзавидовать. Подмастерье постарше, озорничая, вытер запачканные краской пальцы о волосы младшего собрата по искусств, – тот, засопев от обиды, толкнул его; они принялись дубасить друг друга, – а Спартак глядел на них, как на небожителей.

Осмелев, он робко попросил разрешения подержать кисточку, – мальчишки охотно дали и засмеялись, когда краска потекла по неумелой руке. Добродушный варвар смеялся вместе с ними. В конце концов ем у доверили положить грунт на часть стены.

За этой работой его застали важные посетители: толстый, бледный римлянин в тогеп, сопровождаемый угодливым подрядчиком, важным архитектором и ещё как ими-то людьми. Спартак краем уха слыхал, что дом этот строится по заказу богатого откупщика для его содержанки. Впрочем, это его не занимало, – как и посетители. Он снова принялся мазать стену и не заметил, как кто-то подошёл к нему сзади. Чья-то рука легко легла ему на плечо. Обернувшись, он увидел перед собой девушку в греческом платье: молодое, прелестное лицо её было полно весёлого лукавства.

– Кто ты, страшилище? – звонко спросила она, и он хорошо понял вопрос, хотя он был задан на языке эллинов.

Важные посетители обратили взоры к смущённому фракийцу. Подрядчик глянул на рораба. Тот, хихикнув, дал пояснения: мол, работает парень добровольно и денег не просит. Выслушав, девушка расхохоталась, захлопала в ладоши, а потом стала что-то быстро и повелительно говорить. Толстый римлянин брезгливо жевал губами. Архитектор послушно кланялся.

Когда гости ушли, прораб объявил фракийцу, что девка, для которой римский богатей строил хоромы, захотела , чтобы на стене её дома был нарисован Геракл, похожий на него, а потому в следующий раз один из этих пачкунов, размечающих стену, отведёт его к своем у хозяину – настоящему художнику. С него станут срисовывать Геракла? Как это? Любопытство фракийца было разожжено.

В увольнение, сопровождаемый мальчишкой-подмастерьем , Спартак отправился к художнику. Попав впервые в дом пергамца, он с любопытством рассматривал эллинскую утварь, росписи на стенах, одежду челяди, даже кошек. Попав в мастерскую художника, фракиец уважительно огляделся. Это было обиталище полубога: здесь создавались картины. Он увидел несколько работ хозяина. Его особое внимание привлекла одна. На карт инее была изображена загадочная голубая страна: возле берега моря стояли белоснежные дворцы, окружённые зеленью; кое-где среди строений прогуливались люди, изящные, спокойные, полные достоинства. Мир, похожий и непохожий на настоящий. Фракиец залюбовался тонкостью работы. Его ручищи, привыкшие к молоту и мечу, как бы он ни старался, были не в состоянии изобразить подобное на плоскости легчайшими прикосновениями кисти. Он в силах ковать железо и дробить камень, вертеть гончарный круг, плести корзины, орудовать мечом, – но что стоит всё этот перед умением художника?

Вошёл живописец, молодой человек, хрупкий, невысокого роста, в тунике, вышитой по подолу.. Фракиец мог бы сбить его с ног одним ударом, – но он почтительно склонился перед вошедшим. Художник ласково с ним заговорил, и слова, которые он произносил оказались почти все понятны варвару. Он сказал, что гостю надо встать в позу, для того чтобы можно было нарисовать Геракла точь в точь, как пожелала того госпожа. Всякий раз после сеанса натурщику станут давать по монете; единственное условие – пусть юноша приходит засветло. Изумлению Спартака не было границ. Ему станут платить? Разве это работа – постоять перед художником? Он сам был готов платить за свои посещения.

Первую же полученную от художника монету Спартак счёл долгом отдать центуриону и изложить суть дела. Наутро Феликс велел ему срочно отправиться на рынок справиться о ценах на паклю и не возвращаться до вечера. Отпущенный на весь день, фракиец тут же отправился к художнику. Тот встретил его приветливо, велел надеть позолоченные доспехи и встать в позу. Доспехи были игрушечные, позолота на них еле держалась; усмехаясь, художник объяснил, что такие доспехи носили древние герои.

Смотреть , как рисует художник, доставляло фракийцу большое удовольствие. Он не знал, что Алким (так звали художника) был модным живописцем, прославившимся изображением эротических сцен, человеком одарённым, но весьма падким до денег и славы. Он видел перед собой искусного мастера и восхищался всем, что тот делает.

Когда Спартак соял, как было ему велено, а художник работал,, в мастерскую вошло несколько женщин, и среди них девушка, пожелавшая видеть на стене своего дома изображение Геракла. Поверх белого платья и накидки на ней было надето широкое серебряное оплечье, украшенное бирюзой; копну чёрных кудрей стягивала голубая ленточка; словом, она была наряднеё и красивей всех.. Оставив кисти, художник радостно устремился к ней со словами:

– Как ты хороша нынче, Гликера!

Смутившийся фракиец счёл нужным спрятать под плащ голые бёдра древнего героя. Не владея языком эллинов, он не улавливал, о чём щебетали молодые люди. Несколько раз он чувствовал: речь шла о нём. Гликера и Алким поглядывали в его сторону; у девушки было тонкое личико и большие, чёрные глаза; она была очень хорошенькой, но несколько бледной и чрезвычайно хрупкой; тоненький голосок её звенел, как овечий колокольчик. Трудно было не заметить, что молодые люди очень нежны друг с другом. Впрочем, возможно, такое обращение является общепринятым у эллинов.

Когда гостьи удалились, художник объяснил, что его заказчица пожелала иметь в своём доме несколько картин на тему «Геракл и Авга», причём Гераклом должен стать фракиец, а изображать Авгу станет она сама.

– Ты слыхал историю Авги? – спросил Алким. –Жрица Афины, она полюбила Геракла. Её отцу было предсказано, что внук принесёт стране несчастье, и поэтому, когда младенец родился, суровый дед приказал выбросить его на большую дорогу. Дитя нашла и вскормила лань Артемиды, а бедняжка Авга бежала в другую страну, где счастливо вышла замуж за местного правителя. Когда её сын подрос, он разыскал мать. Обрадованная, она назвала его Телефом, и со временем он стал правителем в той стране. Пергамцы чтут Телефа, потому что он – родоначальник наших царей. Впрочем, царей у нас больше нет… -вздохнул он и замолчал.

Из сказанного Спартак понял, что ему придётся ещё не раз придти сюда. Он, разумеется, не имел ничего против.

На следующий день, войдя к художнику в условленное время (центурион, получив ещё одну монету, прямо-таки гнал фракийца в город), юный воин остолбенел. Алким невозмутимо орудовал кистью, а перед ним на ложе, прикрытом звериной шкурой, сидела совершенно нагая Гликера.

– Входи, – сказал художник.

Гликера, е изменив позы, безмятежно улыбнулась фракийцу. Он повиновался, стыдливо опустив глаза, что, кажется, очень развеселило девушку.

– Чудак, – скзал Алким. – Как же иначе мы сможем создавать изображения Елен, Лед, Афродит, если прекрасные женщины не будут позировать нам? = Но, заметив, что смущение варвара не проходит, счёл нужным добавить. – Прикройся, Гликера.

Та со смехом повиновалась.

Она была тоненькой и странной; весёлость в ней быстро сменялась печалью. Позванивали браслеты, нежно звучал голосок, отрывистый смех был лёгок и звонок. Забавляясь беседой с дикарём, молодые эллины спросили у него, нравится ли ему их город. Он ответил утвердительно, увлёкся и, страдая от недостатка чужих слов, начал живописать виденные чудеса, помогая себе жестами и мимикой. Молодые люди терпеливо выслушали иего косноязычие, а потом принялись трещать по-своему, причём так быстро, что Спартак не улавливал даже знакомых слов. Алким говорил:

– Взгляни на этого человека, Гликера. Он счастлив. Как немного надо ему для счастья! А всё потому, что у него нет наших низменных и суетных потребностей. Ты несчастна, потому что твою душу грызёт ненасытимая жажда первенства среди женщин: тебя заботит, что не все мужчины Пергама влюблены в твою красоту. Я несчастен, потому что мне далеко до Апеллеса и никогда не сравняться в иск4усстве со старыми мастерами.

– Эти дети природы так простодушны во всём, – говорила Гликера. – И в любви, наверно, тоже. Они, как животные, способны на вечную любовь, что совершенно несвойственно нам, эллинам. Говорят, варварские женщины, овдовев, умерщвляют себя, чтобы не расставаться с мужьями, – задумчиво вертела браслет на тонкой руке красавица.

– Что совершенно невозможно у людей образованных…

– Увы, мой Алким. Любовь простых людей проста. Где образование истончило вк4ус, а роскошь извратила потребности, любовь – хилое растение. Посмотри, как выносливы полевые цветы, а садовые погибают, едва их забудешь полить.

Художник нежно взял девушку за руки:

– Возврат к природе для нас невозможен. Так будем наслаждаться своей извращённой и и больной любовью, благо она ещё теплится в нас.

Внезапно оба замолчали и, залившись румянцем, стали пристально глядеть друг на друга. Поняв, что он лишний, и вежливо отвернувшись, Спартак принялся рассматривать краски художника; наверно, ему следовало удалиться, однако он не получил ещё монету для своего центуриона. Впрочем, молодые люди, заметив, что он готов уйти, удержали его, и Алким даже принялся рассказывать про свои краски:

– Гляди: тут больше всего красных оттенков. Вот Синопская земля, багрец, киноварь, Кровь дракона. Всякая зелёная – армянская, македонская, кипрская… Но более всего я дорожу белой – эритрейским мелом и мелосской глиной…

Фракиец подумал, что краски, изготовленные во всех концах мира, по праву принадлежали эллинам, единственными из людей умевших создавать невиданные картины, – такие, как странный голубой пейзаж, изображённый Алкимом. Эллины… Элллада – сколько раз ьон уже слышал про эту удивительную страну! Удастся ли ему когда-нибудь воочию увидеть эту удивительную страну, породившую эллинов?

Молодые люди оставили фракийца обедать и весело наставляли его в правилах хорошего поведения за столом. Спартак отроду не проводил так хорошо время. Он наслаждался вкусной едой и сладким вином, которое хозяева пили вместо воды, – но более всего обществом Гликеры и Алкима, таких изящных и приветливых, таких весёлых и ибеззаботных. Позабыв, откуда явился, казарму, центуриона, сослуживцев, фракиец готов был оставаться здесь до ночи, нет, до конца жизни, – но томные взгляды молодой пары, их сплетённые руки и нежный шёпот вразумили его, и он ушёл ещё до сумерек.

Какой немилой показалась ему казарма, какими жёстким и нары! Перед глазами стояло нежное лицо Гликеры, в ушах звенел её озорной смех. Он видел Алкима с кистями в руке, увлечённого и сосредоточенного. Ему никогда ещё не доводилось встречать таких удивительных людей. Всё его сердце рвалось к ним, но он уже сознавал, что они промелькнут, как светлые тени, а его судьбой останется рёв трубы, центурион, ненавистные римляне, кровь и грязь войны. Бросить всё и бежать! Пробираться во Фракию, в родные горы. Не может быть, чтобы там не нашлось для него какого-нибудь уголка. Почему он медлит? О, как она далека, его хижина…

Он зачастил к художнику. Особенно его радовало, когда туда приходила Гликера. Она со смехом говорила, что отдыхает от своего откупщика. Молодые любовники ничуть не тяготились им, но озорничали и болтали, о чём заблагорассудится. Он жадно вслушивался в чужую певучую речь, иногда начиная понимать её. Однажды заговорили о недавнем прошлом. Оказывается, Пергам несколько лет назад принадлежал царю Митридату, который отбил его у римлян. Гликера с восхищением вспоминала понтийского царя.

– Когда он приблизился с войском к Пергаму, – рассказывала она, – народ сам распахнул ворота и в праздничных одеждах вышел ему навстречу, величая Спасителем и новым Дионисом. Я тоже была в толпе и тоже была счастлива. Краткое время пребывания здесь Митридата было сплошным праздником. К сожалению, боги не захотели продлить те дни. Великому царю не везло; недобрые предзнаменования явно свидетельствовали, что римляне одолеют его. Однажды я была свидетельницей ужасного случая…

И Гликера поведала, как во время представления в театре пергамские должостные лица, желая возложить на голову царя золотой венок, опустили сверху изображен ие богини Ники-Победы. Народ неистово аплодировал, ожидая, как богиня увенчает царя. Но едва венок коснулся головы Митридата, богиня вдруг развалилась на мелкие кусочки, а венок упал и покатился по сцене.

– Теперь я уверена, – продолжала Гликера, – что всё было подстроено врагами царя. Но тогда это произвело удручающее впечатление на народ.. Все безмолвствовали, поражённые зловещим предзнаменованием. Я сидела близко и видела, как побледнел Митридат. Он вскоре удалился из театра, представление не закончили. И, действительно, с того дня военное счастье отвернулось от царя. А вскоре, – горько заключила Гликера, – в Пергаме появился Сулла, римлянин с воспалённым лицом и отвратительными голубыми глазами…

– Ты и от Суллы сидела близко? – невинно осведомился Алким.

– Э, – пренебрежтельно отмахнулась Гликера. – Митридат лев: пасть его ненасытна и клыки беспощадны, но он царь зверей. А Сулла шакал, – вонючий, трусливый шакал.

– А по мне что Сулла, что Митридат, – заметил Алким. – Лишь бы ценили труд художников. Пусть себе душат свободу. Искусство поработить невозможно.

– Поработить – нет, удушить – вполне! – запальчиво возразила ьГликера

Алким разгорячился и стал доказывать, что римляне даже лучше:

– Я плачу налоги и свободен! Митридат же вдобавок к алогам требует, чтобы его считали богом. У римлян я покупаю свободу. Митридат же сдирает с меня те же деньги, но вдобавок требует, чтобы я сталь рабом.

– Римляне дикий, варварский народ, – возмущалась Гликера. – Мне ли не знать римлян? Они мастера лишь строить бани и цирки.

– Я художник, – горячился Алким. – Важнее всего для меня искусство. Мне безразлично, кто станет платить за него.

Девушка всплеснула руками:

– Ты слышишь, Спартак? Вот горькие плоды римского рабства. Граждан оно превращает в космополитов. Да, варвар, наши города светлы и просторны, но в них легко задохнуться. Ибо мы дышим воздухом рабства. Это ты свободен, ты, дитя природы, а не мы.

Спартак был польщён, что Гликера напрямую обратилась к нему, сочтя его равным собеседником, хотя и назвала его варваром. Гликера и Алким были эллинами и совершенно не походили а пергамских простолюдинов, с которыми ему довелось общаться. Разительно отличались они и от жителей сёлений возле Пергама – чернявых и носатых, говоривших между собой на тарабарском языке. Фракийские наёмники иногда крали у них то петуха, а то и козлёнка. Их жгло солнце, присыпала пыль, поливали дожди, ранили колючки; порождения земли, они жили жизнью животных и молились своим богам – крылатым гадам и скотам. А за каменными стенами пергамских особняков журчали фонтаны, зеленели сады и цвели розы, Алким и Гликера любили друг друга; люди утончённые и красивые, разговаривавшие на звучном языке эллинов, спорили об искусстве и философии, создавали картины и статуи, размышляли, жили душой.

– Кто такие эллины? – спросил он у художника.

– Эллины? – не понял тот.

– Да. Я имею в виду людей, как ты, что живут в особняках

Алким задумался:

– Это наследники великого богатства. Вернее, наследники наследников. Они не приносят видимой пользы, однако без них Пергам стал бы грудой камней. Элллины – не национальность, но принадлежность к культуре. Понимаешь?

Фракийцу вдруг вспомнился нищий калека, виденный им на улице. Вспомнились е му и поселяне, пугливые и неряшливые.

– Значит, есть эллины и есть каппадокийцы, – задумался он. – Странно устроен мир.

– Наш мир не так уж плох, пожал плечами Алким. – Общество – единый организм, в котором есть сердце, желудок, руки; и ни один орган не может существовать без другого. Вот почему селяне безропотно кормят нас, эллинов, а римляне терпят.

Морща лоб, Спартак с усилием вслушивался, пытаясь уразуметь незнакомые слова:

– Ты думаешь, что общество нельзя устроить более разумно?

Алким, поражённый, опустил кисть:

– Помилуй бог, что ты говоришь? Разве это дело человека? Всё создаётся божественным установлением. Попробуй, отсеки у кого-нибудь руку и приставь её другому. Приживётся ли она?

– А как же тот голубой город, что ты изобразил на доске? – лукаво указал фракиец на картину.

Алким задумчиво вгляделся в своё произведение:

– Это фантазия, не более того.

– Разве тебе не хочется увидеть её в действительности? Мне бы хотелось…

– В этом мире, – перебил Алким, – никто, от раба до царя, не делает то, что хочет. Сынок, ты думаешь о странных вещах, – покачал он головой, и в голосе его прозвучала укоризна.

Художник передал этот разговор Гликере.

– Говорю тебе, он не таков, как другие варвары, – задумалась девушка.

Спартаку она сказала:

– Тебе надо учиться, малыш. Хочешь, я познакомлю тебя с ритором? Тимофей – фракиец по национальности, но эллин духом. Чтобы сделать мне приятное, он попытается немного обтесать тебя.

Спартак вспыхнул: ему ли, не разумеющему даже букв, беседовать с ритором, хоть тот и фракиец по крови!

– Да ты спроси хоть, грамотен ли он, – подсказал Алким.

– Как? – удивилась Гликера. – Впрочем, это дело поправимое. – И распорядилась. – Садись, я буду учить тебя алфавиту.

– Что тебе взбрело на ум? – рассмеялся Алким. Впрочем, затея подруги забавляла его.

– Разве добрые дела нынче под запретом? – улыбнулась она.

Каприз Гликеры продолжался несколько дней. Всё это время Алким сосредоточенно работал, пользуясь тем, что его натурщики сидели смирно, хотя и не совсем в тех позах, которые требовались ему. Молодой фракиец учился складывать буквы в слога и слова. Первое слово, которое он прочёл, начертанное рукой девушки мелом на доске, было «Эрот». Ученик и учительница пришли в восторг от достигнутых успехов.

– Знаешь ли ты, кто это такой? – забавлялась Гликера.

Фракиец понятия не имел.

– Как? Ты не знаком с крылатым проказником-мальчишкой?

– Не дразни его, но расскажи, – посоветовал Алким. – Только в моём присутствии.

Озорно смеясь, Гликера ответила, что Алкиму нечего опасаться.

– Развлекайтесь, дети мои, – томно говорил Алким. – Молодость так быстротечна. – И в десятый раз за день повторял Гликере. – Я люблю тебя.

– Э, – смеялась девушка, – любишь, как одну из своих Лед: как Леду в голубом гроте или как Леду с цветком. Вот мой откупщик при всей своей скупости подарил мне мешочек золотых, и я пускаю их на ветер…

Алким делал вид, что обиделся.

– Он ребёнок, – нежно поглядывая на художника, говорила она фракийцу. – Он художник и существует в выдуманном мире, который в минуты озарений изображает на своих картинах. Ему трудно с людьми. Ты – дитя природы, ты в гармонии с нею. Это м ы потеряли природу. Мы, эллины.

РИТОР ТИМОФЕЙ

Гликера сдержала обещание и познакомила Спартака с ритором Тимофеем – фракийцем, родившимся в Пергаме. Это был средних лет человек с одухотворённым лицом; он легко зажигался, сразу же начинал волноваться, много и охотно говорил, влюблено глядя на Гликеру.

– Что тебе взбрело? – поначалу удивился он её просьбе. – Обучать римского наёмника! Взгляни внимательно: он вполне счастлив в своём первобытном состоянии.

– Ты ошибаешься, дружище, – печально возразила девушка. – Он глубоко страдает от того, что необразован. Видел бы т ы, с какою жадностью и как быстро он научился читать. Вспомни происхождение многих наших знакомых: дух эллина может вселиться в любое тело.

Должно быть, Гликера сумела заинтересовать ритора, расхвалив память и понятливость варвара. Прикинув, что обещанная плата ему не повредит, Тимофей встретил молодого воина любезно; во время их знакомства он не проявил ни ни разу ни досады, ни нетерпения, отвечая на многочисленные вопросы ученика. Отлучаться из казармы Спартаку не составляло труда: добрая Гликера снабдила его мешочком медных денег на мелкие расходы. Алчность центуриона была так велика, что даже столь небольшие деньги смогли подкупить его.

Учил Тимофей и в гимнасии, и на акрополе, в здании книгохранилища. Первое, что увидел Спартак, войдя в знаменитую библиотеку, ряды бюстов – изображения мудрецов, прекрасные лица мыслящих и чувствующих людей – эллинов.

– Этих людей давно нет на свете, но остались их труды: бесценные сокровища, хранящиеся в нашей библиотеке, – сказал Тимофей. – Вот Полибий из Мегалополя: он создал сорок книг «Всемирной истории», труд титанический и непревзойдённый до сих пор. Вот Гиппарх из Вифинии: он сосчитал все звёзды и вычислил расстояние от Земли до Луны. Вот Посидоний из Апамени: он учил, что душа бессмертна и проходит ряд бесконечных воплощений, а плоть – лишь темница души. Вот Эпикур, ярчайший светоч человечества. Ты восхищаешься алтарём Зевса Сотера. Юноша! Это хранилище сверкает ослепительней. Пойдём, я покажу тебе величайшую в мире сокровищницу.

Фракиец с трепетом вступил под своды библиотечного портика. Он увидел сидевших, стоявших, прогуливавшихся между колонн людей, углублённых в чтение свитков и книг.

– Следуй за мной, – сделал знак ритор.

Они вошли в одно из хранилищ, посреди которых стояла статуя Афины. Служитель с поклоном подошёл к Тимофею и о чём-то тихо заговорил, а Спартак принялся рассматривать бесчисленные полки вдоль стен, на которых стояли коробки со свитками.

– Все эти книги я смогу теперь прочесть: ведь я овладел грамотой! – подумал он с радостью.

Выбор Тимофея остановился на сочинении Ямвлиха. Юный дикарь с трепетом принял первую в своей жизни книгу.

Спартак приходил к Тимофею, когда обычные ученики того уже расходились по домам. Ритор, справедливо полагая, что воину это ни к чему, не пичкал юношу школьной премудростью, но беседовал с ним, стараясь прежде всего увеличить запас его греческих слов. Для беседы брался сначала Ямвлих, а потом история или география. Тимофей был добросовестным учителем, а Спартак – стол ь жадным и толковым учеником, что оба были весьма довольны друг другом. Но больше Ямвлиха и географии фракийцу нравились сочинения, посвящённые выдающимся полководцам древности – Ксенофонту, Ификрату, Эпаминонду, Дионисию Старшему, Филиппу и Александру Македонским. Описания битв и побед так увлекали его, что подобное чтение даже вызывало недовольство ритора. Всей душой преданный философии Зенона, Тимофей в беседах с учеником часто объяснял устройство мира.

– Вселенная – великий полис, разумно устроенный и управляемый высшей силой, у которой много имён: Тихэ-Судьба, Зевс, Дионис-Солнце, Природа. В конце периода Вселенная вновь поглощается огнём, а затем проходит тот же путь развития. Через века другой Спартак будет слушать другого Тимофея в другом Пергаме; впрочем, и это уже было в веках. Нет ничего нового под луною, всё повторяет себя. Человек – центр и смысл мироздания; он не фракиец, не римлянин, даже не эллин, но гражданин мира. Все люди равны от рождения и братья друг другу, все – граждане Вселенной. Лучшая разновидность человека – мудрец. Долг мудреца – мужественно смотреть в лицо судьбе. Главная заповедь мудреца – жить в согласии с природой, выполнять долг. Не пытайся что-нибудь изменить в этом мире, – наказывал Тимофей. – За мир в ответе не человек, но Божественная Воля. Совершенствуй себя Совесть и долг – краеугольные камни души. Ты в ответе перед богами за себя, только за себя. Но я с тревогой замечаю, что в твоей душе много гармонии и многог гордыни.

Опять и опять молодой фракиец приходил к алтарю Зевса Сотера. Упоение боем, схватка не на жизнь, а на смерть внизу, – а наверху хрупкий портик, исполненный гармонии и покоя. Если бы разгадать тайный замысел творцов… Он благоговейно приближался к стене и видел , как убивают боги. Вот двое сошлись в смертельной схватке; вот прекрасная жещина с безжалостным лицом вонзила копьё в грудь юноши, вот лев терзает человека. Какое исступление! Как шипят гады, как плещутся крылья! Сражение и там, в глубине камня: зрителю виден лишь край битвы. Клубок человеческих и звериных тел, – и хрупкий портик наверху. Видно, таков мир людей. Его участь – быть внизу, в гуще битвы, как бы ни хотелось другого.

Гликера не забывала забавного фракийца и осведомилась у Тимофея, доволен ли тот учеником. Они с ритором встретились на улице; девушке нездоровилось, она была в носилках и пригласила приятеля занять место рядом.

– Этот юноша отличается юольшой любознательностью и схватывает всё налету, – нежно обняв Гликеру, повествовал ритор. – Ему не чуждо размышлять о таких вопросах, которые по зубам только нам, образованным людям. Кроме того, у него способность быстро усваивать чужой язык. Он полон необузданных страстей, как, впрочем, и положено варвару. Получи он с детства правильное воспитание, он мог бы стать ритором или философом…

При последних словах Тимофе Гликера рассмеялась:

– Где ты видел философа с такой мускулатурой?

– Тем удивительней, – подумав, возразил ритор, – при таком торжестве плоти такая духовность. Правда, более философов он восхищается выдающимися полководцами и с удовольствием читает описания битв.

– Это удивляет тебя? Он же мужчина, воин.

– В нём более от философа, чем от воина.

– Нет-нет, – закапризничала девушка, – Спартак никогда бы не стал философом. Но такой юноша вполне мог бы стать царём своего народа. Развивай его душу, постарайся облагородить его эллинской культурой, и, кто знает, может быть, на старости лет мы с тобой ещё будем гордиться знакомством с этим мальчиком.

– Я восхищаюсь тобой, Гликера, – пылко сказал ритор. – По внешним обстоятельствам ты гетера, но душой напоминаешь благородных афинянок древности.

Усмехнувшись, Гликера тряхнула кудрями:

-Э! Если бы мы всегда занимали ив мире то положение, которое соответствует нашему истинному «я».

Разболевшись, Гликера перестала бывать у Алкима. Спартак, несколько раз посетив художника и не видя там прелестной гречанки, испытывал тоскливую тревогу, весьма его удивлявшую. Спросить о девушке он не решался из застенчивости. Алким работал сосрелоточенно и тоже хранил молчание.

– Всё, – сказал художник под конец. – Ты мне больше не нужен.

– Как всё? – не понял фракиец.

– Всё, я закончил работу. Мне же заказали не свадьбу Геракла с пятьюдесятью Данаидами.

Опечаленный фракиец поплёлся восвояси. Можно ли было предполагать, что художники так быстро работают? Впрочем, у Алкима много подмастерьев. Неужели он больше никогда не увидит этих двоих – изнеженного грека и кудрявую девушку с печальным лицом? Всё валилось у юного воина из рук, и уже суковатая палка центуриона успела безжалостно прогуляться по его спине: Феликс злился, не получая больше денег от подчинённого. Он ничего не замечал, с огорчением думая, что служил игрушкой эллинам. Позабавились, и думать забыли; а он глупо привязался к ним, – более, считал своими друзьями, готовился до конца жизни угождать им.       Слова Алкима «Ты мне больше не нужен» жгли его злым огнём. Он был доволен, что центурию опять переместили из арсенала в лагерь. Теперь он и сам не хотел в город: он не мог видеть здания и статуи, площади и улицы эллинского мира, который, казалось ему, отверг его. Потеряв Алкима и Гликеру, он сразу потерял заодно пергамскую библиотеку, ритора Тимофея, акрополь, всё, всё!

Амфилох и Ребулас, заметив его угнетённое состояние, обеспокоились. Оба своей жизнью были довольны. Ребулас дня не мог обойтись без своей толстухи Лалаги , и у Амфилоха дела с дочкой сапожника шли успешно. Посовещавшись, они ешили, что какая-то красотка натянула их приятелю нос, и следует как можно скорее подыскать ему новую.

Однажды, получив увольнительную, Спартак вышел из лагеря: в это время у ворот всегда толпились женщины, торговцы и прочий невоенный люд. Амфилох и Ребулас со своими подружками поджидали его. Девушки – толстая, сияющая, разодетая Лалага и робкая, молоденькая Климена, дочь сапожника, держали за руки третью, на лицо которой было спущено покрывало. Не успел Спартак и шага сделать, как приятели подхватили его под локти.

– Для тебя кое-что приготовлено, – сиял Амфилох.

– Она тебе понравится, вот увидишь, – гудел Ребулас.

Спартак рванулся, но не тут-то было. Весело хохоча, приятели потащили его знакомиться. Девчонки, запищав, захлопали в ладоши. Стоявшая между ними девушка тихо окликнула упиравшегося воина:

– Спартак!

Неповторимый, единственный в мире голос! Он дрогнул: перед ним стояла Ноэрена.

Спартак не мог поверить глазам. Она бросилась ему на грудь; они сплели руки, прижались друг к другу. Друзья, образовав хоровод, принялись скакать вокруг них с криками и хохотом, как безумные. Молодой фракиец и его жена не расцепляли рук, словно боясь опять утратить друг друга.

Потом девушки весело рассказывали, как заприметили возле лагеря Ноэрену, как услыхали от неё имя Спартака, – единственное слово, которое они разобрали, так как она изъяснялась по-фракийски.

Оживлённо галдя, компания ввалилась в свою любимую харчевню, где можно было весело отметить воссоединение супругов. Опьянев, Амфилох и Ребулас объявили, что им завидно глядеть на счастливые лица Спартака и Ноэрены, и что они тоже немедленно женятся на своих подружках, причём Климена запрыгала от радости, а Лалага, уперев руки в толстые бока, принялась хохотать.

Ноэрена рассказала, что уже несколько дней в Пергаме и снимает комнату у одной доброй женщины на улице Двух фонтанов; у неё было с собой немного денег и служанка. Спартак не мог наглядеться на свою жену. На лице Ноэрены лежала печать пережитого: две трещики обозначились вокруг рта. Глаза были прежние – сумрачные, повелительные. Под её взглядом он вдруг почувствовал себя значительным и сильным; радостно засмеявшись, он обнял жену.

– Как ты меня разыскала?

– Меня вело божество, – сдвинув тонкие брови, строго ответила она. – Знай, я посвящена. Отныне я служанка истинного бога.

Ноэрена объяснила, что в святилище на реке Гебр она приобщилась к тайным мистериям орфиков и удостоилась посвящения в служительницы Диониса Загрея. Отныне на ней высокий сан, обязывающий к соблюдению многих правил и запретов.

Несколько обескураженный, Спартак тут же всё выбросил из головы, полный любви и нежности к внезапно обретённой и всё ещё неведомой жене.

КОМАНЫ

В то время проконсулом провинции Азия был некто Мурена. Честолюбивый, алчный римлянин мечтал о славе и золоте, однако царь Понта Митридат, заключив мир с Суллой, честно его соблюдал, не давая втянуть себя в новое столкновение с Римом. Какова же была радость Мурены, когда в Пергам внезапно явился Архелай – лучший полководец Митридата, и осведомил римлян, что под видом приготовления к Боспорскому походу царь готовится к новой войне с Римом, о чём свидетельствует размах его приготовлений. Перебежчик утверждал, что Митридат не готов пока к войне , и подбивал римского наместника напасть на Понтийское царство, суля лёгкую победу и богатую добычу. Мурена благосклонно внимал речам Архелая. Заключая мир с Митридатом, Сулла не закрепил его на пергаменте; формально Рим и Понт продолжали оставаться в состоянии войны, – обстоятельство, вполне устраивавшее проконсула. Мурена ничем не рисковал, соверши он нападение на царя: вряд ли Сулла, занятый Италией и римскими делами, строго взыщет с наместника, если тому удастся урвать немного добычи от заклятого врага Рима. И Мурена решил попытать счастья.

Утром в лагере протрубили зорю как-то необычно. Выбегая из палатки вместе с т оварищами, Спартак осведомился, в чём дело. Ветераны оживлённо пояснили, чтовойско отправляется в поход, его поведёт сам наместник

Построив воинов, начальники объявили, что поход будет направлен отнюдь не против Понта, у которого заключён с Римом мир, но против Команы Каппадокийской, небольшогогорода-государства, расположенного у границы Понтийского царства и дружественного ему; поход сулит быть нетрудным и при несёт каждому участнику богатую добычу.

Напрасно юный супруг, принуждённый отправиться в неизвестность, уговаривал Ноэрену ждать возвращения войска в Пераме, справедливо указывая на трудности и даже опасность походной жизни.

– Война нас не разлучит, – упрямо ответила она. – Не за тем я покинула Фракию и переплыла море, чтобы снова разлучиться с тобой. Наш дом там, где мы вместе.

Её намерение последовать за войском вызывало в нём тревогу. Подружкам Ребуласа и Амфилоха такое и в голову не пришло. Ноэрена же вновь переоделась в мужское платье, нарядившись в парфянские штаны и даже приклеив себе усы.

– Пристойно ли такое обличье жрице? – укорил он.

– Вполне, – был ответ. – У женщины равные права с мужчиной , воля обоих свободна. Их равенство освятил наш владыка, ибо Загрей двупол по природе своей.

Он придерживался другого мнения, но, мало зная о Загрее, не стал спорить с женой.

Перед походом ему захотелось проститься с новоприобретёнными знакомцами – увидеть Гликеру, Алкима, Тимофея, а также ещё раз взглянуть на полюбившиеся места, которые, вполне возможно, ему больше не придётся увидеть. Отпуск он получил, однако взять с собой Ноэрену на эту прощальную прогулку не решился: молодая фракиянка так и не полюбила Пергам. Когда восхищённый супруг впервые показывал ей акрополь, она равнодушно сказала:

– Прекрасно лишь то, что славит божественное начало, Дух. Эллины же славят плоть, земную несовершенную жизнь, и , значит, лгут.

Алтарь Зевса неожиданно для Спартака привёл её в негодование:

– Муж, ты восхищаешься тем, что отвращает от служения божеству! Цель жизни – смирение, а не борьба с себе подобными. Чего стоят эти эллины! Престол своего Зевса .они украшают изображениями гадов и озверелых людей!

Он не стал спорить со жрицей Диониса Загрея.

Тимофея на площади он не нашёл: в тот день ритор учил в гимнасии, куда фракиец не решился пойти: слишком торжественно было здание, слишком нарядны молодые пергамцы, прогуливавшиеся вокруг. Алкима не оказалось дома. Поколебавшись, Спартак спустился с горы и отправился в Нижний город, к дому, в строительстве которого он принимал участие и где теперь обитала Гликера.

Незваного гостя долго не хотели впускать, но он проявил настойчивость. Гликере нездоровилось, однако фракийцу всё-таки позволили войти. Проходя по комнатам и будучи взволнованным предстоявшей встречей, он лишь краем глаза осмотрел помещения, уже чудесно преобразившиеся, наполненные множеством красивых вещей.

– Здравствуй, малыш, – ласково приветствовала его Гликера.

Она лежала среди благоухающего садика, чудесным образом расцветшего в едва возведенном доме. Гликера исхудала и похорошела; большие чёрные глаза занимали пол-лица. Впрочем, фракиец с неменьшим восхищением уставился на рельефы, украшавшие изголовье её ложа: вакханки, козлы, виноградные гроздья.

– Сколько же надо учиться, чтобы сотворить такое, – восхищённо думал он, с досадой шевеля своими огрубевшими пальцами.

Продолжая кормить голубей, прелестная гречанка корила гостя, что он бесследно пропал, не ходит к ритору, забыл Алкима. Не вдаваясь в подробности и не вороша обиды, он объяснил ей свои обстоятельства. Узнав, что покровительствуемый ею фракиец покидает Пергам, девушка опечалилась:

– А я задумывала совсем другое… Впрочем, когда ты вернёшься, занятия с Тимофеем можно возобновить. Ведь ты успел прикоснуться только к верхушкам знаний…Ты способный юноша: я хочу видеть тебя образованным человеком . Обещая, что продолжишь учение.

Он не мог ничего обещать, потому что не знал , вернётся ли в Пергам: Ноэрена сказала, что более удобного случая бежать от римлян, чем во время похода, может не представиться. Однако он согласно кивнул, любуясь великолепным ковром, прикрывавшим ложе Гликеры. На ковре были искусно изображены розы. Не удержавшись, юноша пощупал его и даже перевернул угол наизнанку.

– А я-то думала, что он любуется моими ножками! – развеселилась Гликера. – Оказывается, ты большой почитатель роскоши и ценишь дорогие вещи.

Он смутился:

– Меня восхищают не вещи сами по себе, а руки, их сделавшие.

– Ты бы хотел иметь много красивых вещей? Таких, как этот ковёр?

– Я его уже имею: я проглотил его глазами.

Гликера смеялась:

– Я давно знаю, что ты большой любитель искусства. Сейчас я покажу тебе , что сотворил для меня Алким.

Распугивая голубей, она встала не без труда и, поманив его за собой, направилась вглубь дома.

То, что увидел фракиец, повергло его в величайшее замешательство. Стены богато убранного покоя были украшены изображениями одно непристойнее другого. Обнажённные мужчины и женщины творили открыто такое, что обычно стыдливо скрывает темнота. Фракиец и вообразить не мог, что подобное бесстыдство можно рисовать. Самым ужасным было то, что обнимавший женщин Геракл был две капли воды Спартак. Гликера хохотала до слёз.

– Почему ты решил, что здесь изображён ты? Алим по моей просьбе нарисовал здесь историю любви Геракла и Авги. Смешной дикарь! Это вовсе не ты: Геракл гораздо красивее тебя и более гармонично сложен… Вот тебе мой совет, малыш: не пренебрегай палестрой. Только она делает тело гармоничным. Лет тебе немного, ты ещё сможешь наверстать упущенное. Человек должен во всём стремиться к совершенству.

Обещаешь?

Насладившись смущением гостя, она позволила ему выйти вон.

При прощании обоим взгрустнулось:

– Надеюсь, что ты ещё вернёшься в Пергам, – сказала девушка.

Спартак молчал: он всё более сомневался в этом.

– Что этим римлянам вздумалось опять сердить царя? – досадовала Гликера. – Надеюсь, Митридат хорошенько проучит их.. Я желаю блага царю ещё и потому, что в Понте живёт моя подруга Монима. Она нынче взлетела очень высоко: царь выбрал её среди нас, когда жил в Пергаме. А Митридат царь во всём – и в любви, и в щедрости. По сравнению с Монимой я нищенка: мой откупщик не любит раскошеливаться, а мне так забавно заставлять его пускать деньги на ветер.

Прощаясь, Гликера напутствовала его со вздохом:

– Будь счастлив, малыш. У тебя хорошее лицо.

Счастлив: Счастье здесь, в Пергаме. Что сулит завтрашний день?

Шагая в строю по каппадокийским дорогам и слушая непристойные песни, которыми поднимали себе настроение утомлённые воины, Спартак досадовал:

– Сущие разбойники эти римляне! Никто с ними не воюет, их Италия далеко, – между тем вся Азия наводнена ими. Они нападают первыми на беззащитные народы и грабят всех без разбора, даже храмы и богов. Подавай им золото, и дело с концом.

Он знал иной мир. В его мире человек сеял себе хлеб и добывал охотой мясо, чтобы жить; ковал топор и ткал рубаху, пас скот, строил собственными руками дом, – а золото валялось в пыли. Ноэрена сказала, что им лучше всего бежать в Понт, под защиту царя. Познакомившись с другими женщинами, ехавшими, как и она, в обозе за войском, жена узнала много полезного. Митридат ненавидит римских захватчиков, к тому же силён и очень богат. Во время последней войны, желая выразить презрение к их алчности, царь велел залить расплавленным золотом ненасытные глотки пленённых римлян и отослать трупы неприятелю. Любопытно, вырывали ли римляне это золото из глоток сотоварищей? Нынче римляне гонят его против воли грабить и убивать мирных людей. Нет! Бежать, как только представится случай. Он не желает служить римлянам. Так думал молодой фракиец, шагая по суровой земле Каппадокии.

Воинство Мурены, покинув римскую территорию, двигалось по чужой земле к границам Понта. Мурена даже не счёл нужным спросить разрешения на проход по земле царя Великой Каппадокии, ограничившись уведомлением. Римское войско растянулось по дороге длинной колонной. Впереди шли разведчики. Следом – передовой отряд, состоявший из конницы и лёгкой пехоты. Затем двигался сам наместник в окружении телохранителей. За ним – римские подразделения, причём за каждым следовал его обоз. Замыкали колонну вспомогательные части, составленные из легковооружённых воинов разых национальностей, в том числе фракийцев. В самом конце, в собственной повозке ехала Ноэрена.

Здесь, в Каппадокии, гористой, суровой стране, было множество святилищ, где почитали местных божеств, коих римляне, не желая затруднять себя запоминанием варварских имён, называли Аполлонами и Аремидами. Святилища эти, знаменитые на всю Азию, были очень богаты; возле них обычно располагались обширные поселения: тысячи людей работали на божество и его жрецов. Возглавлял такое маленькое государство верховный жрец. Команы Каппадокийские – объявленная цель похода Мурены, и являлись таким храмовым государством, дружественным Понту и покровительствуемым им. В Команах чтилась древнейшая азийская богиня Диндимена, или, как ещё её называли, Великая Мать богов, по-местному Ма. Она посылала урожай, давала жизнь скоту, производила на свет всё живое. У неё был супруг – молодой бог плодородия, умиравший и воскресавший каждый год. Каждый год весной в Команах справлялся пышный праздник воскресения бога-супруга, на который стекались богомольцы со всей Азии.

Римляне добрались до цели пути под вечер и тут же принялись строить лагерь для ночлега, не очень заботясь о безопасности: разведчики доносили, что никакого войска в городе нет. Наутро к Мурене явилось посольство о т великого жреца с вопросом, что им надо. Римлянам надо было чужое золото. Мурена, приняв дипломатические дары, долго распространялся о злосчастной дружбе Коман с проклятым Митридатом и отпустил послов без определённого ответа. Воины нетерпеливо слонялись по лагерю, полные желанием поскорее пустить в ход мечи. Наконец Мурена, всё ещё не решаясь напасть без повода на знаменитый храм, но вынужденный удовлетворить алчность воинов, разрешил грабить окрестные селения.

Через несколько дней селения были дочиста ограблены, жители разбежались, посевы на полях вытоптаны, свежая трава скормлена лошадям, а Мурена всё медлил у стен города, побаиваясь напасть без одобрения Суллы и надеясь, что устрашённые команцы добровольно отдадут ему свои богатства. Его нерешительность привела к тому, что жрецы успели сообщить о вторжении римлян в Синопу – столицу своего покровителя и защитника Митридата. К Мурене тотчас прибыли послы от понтийского царя с требованием придерживаться договора, заключенного между Римом и Понтом, и покинуть землю Коман. Мурена ответил им, что в глаза не видел никакого договора. Послы пригрозили пожаловаться в Рим, тем и ограничившись, не угрожая военной силой. Уверившись, что Митридат не прислал пока никакой помощи команцам, Мурена дал приказ ьвойску занять город, что и свершилось без всякого труда.

Последовавший грабёж произвёл на Спартака, впервые так близко видевшего войну, самое тягостное впечатление. Львиную долю богатств присвоили, разумеется, римские воины; вспомогательные части были допущены в город лишь позднее. Впрочем, кое-что досталось и им. Амфилох озаботился приобретением в личное пользование рабыни помоложе. Ребулас, отдуваясь, притащил к обозной повозке тяжёлый узел со скарбом, в котором было множество металлических предметов зачастую непонятного предназначения.

– Чего ты смотришь так на меня? – огрызнулся он на Спартака. – Все берут, и я беру. Пошёл бы сам да принёс жене какой-нибудь подарок.

– Простофиля! – пренебрежительно заметил Амфилох, ознакомившись с содержимым его узла. – Надо золото брать, а не всякую рухлядь.

– Много там золота оставили для нас с тобой римляне, – огрызнулся и на него Ребулас.

Спартак не узнавал своих приятелей. К счастью, обоз ,где находилась Ноэрена, находился в удалении от городских стен, и жрица Загрея не видела творившихся в городе бесчинств.

Сам храм, объявленным Муреной подвластным отныне сенату и народу Римскому, от разграбления уцелел, если не считать того, что присвоил себе наместник. Когда погромы и безобразия немного улеглись, Спартак попросил разрешения у центуриона осмотреть святилище. За н им увязалось ещё несколько однопалаточников.

Не расставаясь с оружием, воины вступили на заповедную землю. За храмовыми стенами разгуливало много любопытствовавших; каждую группу непременно сопровождал жрец, то ли из любезности, то ли присмотреть, чтобы гости ничего не сломали и не стащили. Спросив о национальности новых посетителей, смотритель подвёл к ним немолодого жреца, тоже фракийца. Жрец был закутан в грубое шерстяное покрывало и бос; его голова была наголо выбрита, на лбу красовался священный знак Диндимены., а ладони выкрашены охрой. Присутствовало в нём и нечто, заставившее молодых людей коситься, не будучи в силах заставить себя признать его себе подобным, то есть, принадлежащим к мужскому полу.

Жрец принялся рассказывать воинам, что команский храм Диндимены – старейший в Азии: великую Ма – подательницу жизни, почитают во всём мире, и даже в Риме под именем Реи-Кибелы, так что столь могущественной богине следует оказывать глубокое почтение. Они шли по обширной территории святилища, и глазам фракийцев представали то странные сооружения, назначения которых они не знали, то пруд, то небольшая роща. Навстречу им попадалось много молодых женщин – жриц; на лбу у каждой был священный знак, сделанный оранжевой охрой. Воины жадно провожали их глазами.

Они приблизились к небольшому, красивому зданию на берегу одет ого в мрамор пруда, окружённого соснами. Жрец объяснил, что перед ним и храм божественного супруга Ма, сосны – его священные деревья, а в пруду живут священные ужи. Избрав его в супруги, богиня настойчиво домогалась близости с ним, но божественный юноша, не захотев лишиться невинности, оскопил себя и умер под сосной. Великая Мать, на время воскресив его, всё-таки сочеталась с ним браком, ибо никто в мире не в силах противостоять власти Ма. Ежегодно весной, во время главного праздника богини, в храме можно увидеть воочию все подробности этой истории , – вот почему среди жрецов так много скопцов. Фракийцы уже были наслышаны о зверских обрядах, с размахом совершаемых в честь Ма. Жрец пояснил устрашённым слушателям, что богиня о водит боль от своих почитателей и останавливает кровь: посвятившие себя служению Ма могут босиком разгуливать по пылающим угольям и лежать голым телом на острых камнях.

– Даёт ли великая богиня прорицания? – осведомился один из воинов.

– Да, часто. Она также излечивает больных, посылает дождь в засуху и помогает разыскать ворованное. Укравший что-нибудь у Ма всегда заканчивает злой смертью, – зловеще добавил жрец.

Кое-кто из воинов тут же поторопился выбросить в пруд какие-то мелкие предметы.

Главная святыня – большой, полутёмный храм Ма был наполнен нежными звуками флейт и запахом сжигаемых благовоний: война и разорение не могли остановить подготовку к близившемуся празднеству богини. У входа фракийцам велели отпить из священной чаши, – и с первым же глотком по их жилам потёк медленный огонь. Не без трепета приблизились они к освещённому плошками идолу, возвышавшемуся посреди храма. Спартак содрогнулся при виде богини: Великая Мать Диндимена, торжествующе улыбаясь, была ужасна в своём бесстыдном плодородии: распростёртые руки её сжимали извивавшихся змей, десятки женских грудей покрывали её тело; широко расставленные ноги богини опирались на груду черепов; между ними виднелся рождающийся младенец.

Сердце юноши глухо билось в груди, поднимаясь всё выше к горлу; жидкий огонь, проглоченный при входе, полз по телу. Его спутники чувствовали себя не лучше , заворожённо глядя на ужасавшее с непривычки изображение Богини. Тут зазвенели, присоединяясь к флейтам, кимвалы; полуобнажённые жрицы, выбежав из-за идола, начали исполнять священный танец у подножия своей госпожи.

– Это дочери местных селян, – тихо объяснял жрец. – Они посвящены богине и несколько лет служат в храме, чтобы позднее вернутся домой и выйти замуж. Их все почитают как служанок Ма; рождающиеся у них дети гордятся своим священным происхождением.

Внезапно одна из плошек возле идола погасла. Жрицы приостановили танец и взволнованно зашептались.

– В храме нечестивец, – объяснил жрец – Обряд не может продолжаться, пока его не надут и не очистят.

От одной группы молящихся к другой стали переходить служители, настойчиво спрашивая о чём-то. Один приблизился к фракийцам с вопросом:

– Кто из вас оскорбил богиню?

Побросавшие недавно в пруд ворованные вещи воины пришли в волнение, готовые уже сознаться во всём, но Спартак, остановив их, почтительно осведомился у жреца:

– Как и чем можно оскорбить великую богиню?

– Кровопролития и грабежи не считаются преступлением для воинов, – пояснил жрец. – Но Ма не прощает, если мужчина по своей воле воздерживается от близости с женщиной.

Спартак смутился: Ноэрена твердила, что Загрей требует от супругов воздержания, ибо всё плотское препятствует духовному совершенствованию , и во всю дорогу до Коман, оставшись наедине с женой, он смирял себя. Принявшая посвящение в орфические таинства, она обязана была соблюдать многие запреты; да и встречи урывками, когда надо было успеть наговориться, не оставляли времен и для супружеских ласк. Неужто Ма в гневе на него именно за это?

Взгляды спутников постепенно обратились к нему: остальные воины не числили за собой подобных провинностей. Опустив голову, Спартак выступил вперёд. Тотчас жрицы окружили его, окуривая ароматами. Одна протянула руку с кисточкой и нарисовала ему на лбу знак Диндимены; две другие подхватили под руки, увлекая за собой. В его памяти возник храм Диониса на горе Когеон, посвящение в воины, жрица в звериной шкуре, – но тут было совсем другое, неясное, томительное, заставляющее потерять волю, и, сам того е желая, он покорился ласковой настойчивости женских рук. Велика и непреоборима власть ужасной Диндимены.

Когда Спартак пришёл в себя, было раннее утро. Они, несколько фракийцев, лежали на земле у ступеней храма Ма; кое-кто спал, кое-кто стонал, потирая голову. Невдалеке, сидя на корточках, за ними наблюдал обритый жрец.

– Вы приобщились к великой тайне, – торжественно объявил он. – Приняв посвящение Ма, вы должны заплатить храму. Деньги пойдут на содержание бедных девушек, в которых воплотилась для вас богиня. Ни о чём не беспокойтесь: ваши начальники знают, где вы и почему задержались.

Значит, не приснилось. У неё была тысяча рук, тысяча ног, тысяча грудей; её тело было скользким, горячим и влажным. Земное воплощение Ма, она приобщила его к великой богине, дала наслаждение и запачкала оранжевой охрой. Каппадокийка, дочь бедного селянина, служанка Великой Ма, лица которой он никогда не увидит, а имени не узнает.

П О Б Е Г

Ограбив Команы и чувствуя полную безнаказанность, римский полководец решил переправить своих воинов через реку Галис – границу между Понтом и Каппадокией, и таким образом вторгнуться во владения Митридата Евпатора. Полноводная река вследствие весенних дней широко разлилась, и переправа оказалась делом непростым. Однако римляне навели наплавной мост и вторглись на понтийскую сторону, тут же принявшись за грабёж селений.

Наконец от царя прибыло к границе войско под начальством стратега Гордия. Разведчики донесли Мурене , что оно невелико и готовится не к бою, но строит крепостные укрепления, поскольку царь до сих пор не получил ответа из Рима на свою жалобу на Мурену и не решается нарушить мирный договор с Суллой.

Разница между жизнью в Пергаме и разбоем в чужой стране, которым его заставляли заниматься римляне, была так велика, что возмущённый Спартак решил больше не откладывать побег. Ноэрена его намерение полностью разделяла. Они задумали, удалившись в горы, пробираться на земли, не подвластные Риму. Кое-кто из сослуживцев думал о том же. Услыхав о расположившемся невдалеке понтийском войске, Спартак решил, что лучшего случая не представится.

– Мы должны бежать к Гордию, – сказал он друзьям.

Фракийцы призадумались: у Амфилоха в обозе была собственная повозка и новая подружка; узлы с имуществом Ребуласа также были немалым грузом.

– Выбирайте, – сказал Спартак. – Свобода или вещи. Твоя каппадокийка, Амфилох, может последовать за тобой. А ты, Ребулас, надорвёшься пожалуй, если потащишь с собой узлы.

– Военная добыча не позор, – обиделся Ребулас.

– Каппадокийка у Гордия мне ни к чему, а вот повозка пригодилась бы, – задумался Амфилох.

– Вспомните, нам предстоит переправляться через реку.

Ребулас неожиданно спросил:

– А твоя жена тоже отправится с нами?

– Конечно, – удивился Спартак. – Она продаст повозку и лошадей, а на вырученные деньги купит лодку.

– Попробую и я продать своё имущество, – вздохнул Ребулас.

– Учил же я тебя, простофиля, – укорил приятеля Амфилох,– что надо брать только золото.

Спартак больше не уговаривал: как хотят. Жене он сказал кратко:

– Готовься.

Вскоре удобный для бегства случай представился: фракийцев отправили на работы за лагерный вал. Все трое знали, где спрятана купленная Ноэреной лодка: заросли в полуимле от лагеря. Было решено добираться до неё порознь. Спартак оказался на месте первым и был удивлён, когда Ноэрена появилась не со служанкой, как было условлено, а в сопровождении Ребуласа. Тот недовольно пояснил, что он вынужден был охранять жрицу, раз её супруг не озаботился этим. Ноэрена со слабой улыбкой сделала Спатаку знак не спорить. Амфилоха пришлось ждать довольно долго. Наконец он явился потрёпанный, но довольный, объяснив, что имел объяснение с каппадокийкой, которую решил не брать с собой.

– Гляди, как бы она не подняла тревоги, – обеспокоился Спартак.

– У меня не поднимет, – самодовольно успокоил беглецов Амфилох. – Я подарил ей свою повозку и заодно крепко привязал к ней.

Переезд оказался довольно труден, но трое крепких мужчин сумели преодолеть течение и, изо всех сил работая вёслами, подвели небольшую лодку к противоположному берегу. Их никто не задержал; возможно, в лагере пропажа трёх воинов уже была обнаружена, однако центурион не пошлёт ночью погоню. Представив, как взбешён будет Феликс , и сколько неприятностей от начальства его ожидает, беглецы почувствовали удовлетворение.

В ночи фракийцев задержали понтийские караулы. Перебежчиков заперли, а наутро привели к самому Гордию. Спартака, привыкшего к скудости римских военных палаток, поразила пышность шатра понтийского военачальника, дорогая утварь, наполнявшая его. Стратег Митридата был немолод; бритое лицо его отличалось македонской суровостью. Выступив вперёд и приветствовав полководца, Амфилох объявил:

– Я старший у них и привёл под твоё знамя смелых воинов. Они жаждут сразиться с римлянами. Мы все фракийцы, и ни за что не хотим служить Риму. Пнрими нас на царскую службу…

Гордий остановил его нетерпеливым жестом:

– Ты слишком многословен. Нам не нужны перебежчики. У нас достаточно воинов. Пожилой стратег с недоверием рассматривал фракийцев, нежданно явившихся к нему : кто знает, уж не римские ли это шпионы? Его особое внимание привлёк мальчик, прятавший лицо под полями шапки.

– Между вами женщина! – внезапно ткнул он пальцем в сторону Ноэрены.– Кто она?

Сняв шапку, отчего её длинные волосы рассыпались по плечам, Ноэрена смело подняла голову:

– Перед тобой жрица Диониса Загрея. Амфилох, переведи полководцу мои слова. Эти воины – мои слуги. Я привела их сюда и отдаю тебе, чтобы они послужили великому царю.

И с этими словами она показала священный символ Диониса Загрея, висевший у неё на груди, и знаки на своём теле. Гордий был просвещённым человеком и сразу понял, что она говорит правду: можно , конечно, нечестиво повесить на себя священный символ, не боясь гнева божества, но несводимые знаки быстро на кожу не нанесёшь. В Понте Дионис, какое бы дополнительное имя к нему ни прилагалось, был самым почитаемым из божеств: вторым Дионисом называли царя Митридата. Отряд римских перебежчиков, которым предводительствовала жрица Диониса, – это меняло всё дело.

И Гордий тут же велел отправить новоприбывших во фракийский отряд своего войска. Правда, из осторожности поместив их в разные подразделения.

Спартак еле успел благодарно сжать руку жены.

– Не беспокойся обо мне, – сказала Ноэрена. – Великое божество, которому я служу, не оставит меня.

Ч а с т ь 3. П О Н Т

У ГОРДИЯ

Мурена продолжал грабить понтийские владения. Наблюдая за бесчинствами римлян, Гордий бездействовал, не смея дать врагу отпор : от царя не поступало никаких распоряжений. Близилась осень с её дождями и ветрами. Наконец насытившись, с обозом богатой добычи, римляне ушли прочь, во Фригию и Галатию. Понтийское войско осталось зимовать у реки Галис.

Фракийцев в войске Гордия было очень много. Узнав, что Ноэрена служила богу на священной горе Когеон, они попросили жрицу блюсти отрядную святыню. Она торжествующе согласилась и тут же принялась устраивать всё по-своему. Велев возвести особое строение для жертвоприношений , она устроила алтарь и ввела в обычай обязательные ежеутренние и ежевечерние моления. Фракийские воины, давно оторванные от родины, стали охотно приносить жертвы Дионису, а она принялась толковать им сны и приметы. Иногда приходило так много народу, что выстраивалась очередь. Занимаясь привычным делом и видя, что в ней здесь нуждаются, Ноэрена воспрянула и обрела уверенность; уныние больше не посещало её.

Она родилась жрицей и с детства страстно любила своего бога. Вся жизнь девочки была до краёв полна Дионисом. Он обитал совсем недалеко и часто посещал святилище, в котом она любила бывать. Её охватывала сладкая дрожь, когда из глубины расщелины, возле которой восседала прорицательница, рокотал его голос. Иногда она чувствовала, как по храму проносится его дыхание, касаясь её щёк.

Однажды, на пороге юности, она получила от него указание испить священную чашу, приготовленную в храме для прорицательницы , – и, полная священного ужаса, дерзко опорожнила её. Осмелев, она принялась кружиться по храму и петь высоким, звонким голосом, славя величие Диониса. Происшествие сочли знамением, и вскоре её посвятили в жрицы. Дочь вождя бессов, своим происхождением она была предназначена со временем сделаться главной жрицей; войдя в лета, она стала ею.

Закончив обряды и сбросив священные одежды, Ноэрена уходила в другую жизнь, полную земных радостей. Её ждали завидное супружество, почёт, дети, довольство. Но случилось так, что Дионис указал ей на безвестного юношу-горца, повелев следовать за тем, кому уготовано царское величие. Могла ли она ослушаться?

Дионис-Солнце был древним и грозным божеством. Эллины ославили его богом вина и веселья, рассказывали о нём всякую чепуху, изображали нежным отроком в виноградном венке, снабжали непристойными символами. Однако истинным его образом был солнечный диск, истинная сущность столь глубока, что приоткрылась верной служанке не сразу, но лишь после приобщения к тайным мистериям Загрея.

В святилище на реке Гебр ей открыли, что она не знает истинного Диониса. Нет, он не Солнце и не плодородие, хотя имеет соответствующие символы. Дионис больше: он – конечный плод развития мира. Единственный бог. Бог, вобравший в себя все прочие божества, – поэтому у него так много имён. Бог- страдалец. Бог, научающий жить, Бог, обещающий каждому человеку воздаяние по смерти и вечную жизнь. Познать его можно не сразу, но лишь пройдя несколько ступеней посвящения. Так что может не хватить и всей жизни. Жрицы Загрея открыли ей имя учителя.

– Приходилось ли слышать тебе, сестра, про фракийского певца Орфея? Нет, не те небылицы, что передают про него эллины! Настоящий Орфей жил в старину и был святым человеком. Сам Дионис являлся ему и сладостными устами рассказывал про устройство мира и смысл человеческой жизни. Он оставил после себя много сочинений, которые мы почитаем священными. Орфей – наш учитель. Лишь тот, кто постигнет его учение, может называться подлинным служителем Диониса Загрея.

Её пребывание в святилище на реке Гебр было кратковременным: пришлось отправиться за море, в чужую, незнакомую страну, следом за мужем . С тех пор она не находила покоя, чувствуя себя ненужной в Пергаме, тем более что муж не очень охотно слушал её рассказы о боге. В понтийском лагере она неожиданно обрела благодарных слушателей, вновь сделавшись наставницей, путеводительницей, жрицей.

Обычных молений ей показалось мало. Она стала собирать воинов для бесед, где толковала им о Загрее и о многом другом, ещё до конца неясном ей самой.

– Откуда появился этот мир? – говорила она, стараясь выбирать самые простые слова, понятные неискушённым воинам. – Мир появился из космического яйца. Из этого яйца произошло всё сущее, но прежде всего Небо и Земля. Именно они породили однажды Великого Отца и Великую Мать, у которых появилось множество детей, заселивших землю и небо, назвавшихся богами . Красотой и умом превосходил всех самый младший сын. У него много имён. Эллины называют его Зевсом, фракийцы – Сабазием. По совету матери-Земли он поглотил всех прочих божеств, приобретя таким образом их могущество. Заключив в себе семена всех вещей, он породил новых, более совершенных богов, и в том числе божественного младенца, которому суждено было стать Загреем. Ему, превосходившему мудростью и милосердием всех прочих богов, Зевс назначил управлять миром. Дионис-Загрей, бог-Солнце, податель жизни, начало всех начал, любимый сын Зевса Сабазия. К сожалению, у божественного младенца с первых мгновений появились враги. Гера, супруга Зевса, возненавидела его и стала преследовать, задумав уничтожить. Тогда на земле обитало буйное племя титанов, не признававшее богов, разрушавшего всемирный порядок. Подстрекаемые Герой, титаны напали а Загрея, растерзали прекрасное тело и сожрали его. Узнав о гибели любимого сына, Зевс пришёл в страшный гнев. Он обрушил на титанов ливень молний, который испепелил их. Горюя о сыне, Зевс собрал пепел титанов, бывший одновременно и пеплом Загрея. Стремясь утешиться, он стал лепить из пепла подобие утраченного сына, но как он ни старался, второго Загрея не получалось. Зевс всё-таки оживил фигурки. Так возникли люди, природа коих изначально двойственна: плоть титанов соединилась в них с духом Загрея. Руки Зевса Сабазия создали людей из мёртвого пепла титанов и живого пепла Загрея. Зевс оставался безутешным, пока к нему не явилась мудрая Афина, его дочь, родившаяся из головы отца. Она открыла родителю, что спасла от гибели и сохранила живое сердце Загрея. Обрадованный Зевс поглотил сердце сына и вновь породил своего любимого Загрея, повелев всему живому, и людям в том числе, почитать его, а ему – заботиться о человеческом роде. Это такая же правда, как и то, что небо днём голубое, а ночью чёрное Об этом записано в священных книгах Орфея. Вы всё поняли, как надо?

Простодушные воины таращили на премудрую жрицу глаза.

Спартак удивлённо узнал, что в лагере его называют заглазно не по имени, а супругом Ноэрены. Он вспомнил, как в детстве его звали сыном Дромихеты. На двадцатом году жизни он опять зовётся по имени женщины, что тут поделаешь. Он радовался значении., которое приобрела Ноэрена. Рассказы жены о Загрее он был готов слушать, но ему постоянно не хватало времени. Освободившись же от службы, он тотчас засыпал. Или торопился заснуть? Со времён Команы и посещения храма Диндимены в нём что-то переменилось. Узнав от Ребуласа о посвящении их в культ Ма, Ноэрена разгневалась и долго плакала, укоряя супруга:

– Приобщившись к азийскому культу, ты осквернил свою душу и тело и бесконечно удалился от светлого бога. Ты потворствуешь титаническому началу в себе, заглушая начало Загрея. Ты служишь плоти, нечестивец.

Напрасно он уверял её в обратном.

– Ты поклонился Ма, и отныне на тебе её печать, – негодующе твердила жена.

Огорчённый её отчаянием, не выдержав упрёков, он попросил супругу совершить над ним обряд очищения. Его покорность смягчила её, однако она предупредила, что это не просто, он должен подготовить себя к обряду: месяц смирять гордыню, не злобствовать, не сквернословить и не глядеть на женщин, не убивать даже мухи, не есть мяса и бобов. Вздохнув, он всё ей обещал. Но как обойтись мужчине, да к тому же воину, целый месяц без мяса?

Начальство, узнав о новшествах, заведённых Ноэреной в отряде фракийцев, сочло, что не подобает супругу жрицы Диониса оставаться рядовым воином. Начальнику отряда донесли, что Спартака часто видят возле лошадей, которых он очень любит. В отряде было конное подразделение из трёх десятков всадников, и, недолго думая, начальник назначил мужа жрицы десятником туда.

Получив неожиданное назначение, Спартак был удивлён и обрадован: он очень сожалел о лошадях Ноэрены, которых пришлось продать из-за невозможности переправит ь их через Галис.

Узнав о назначении приятеля, Амфилох погрустнел: ведь у римлян он сам был десятником, а здесь Спартак с лёгкостью его обошёл.

– Но ведь ты всё равно не смог бы стать десятником у конников, потому что боишься лошадей, – постарался утешить его Спартак.

– Ты, что ли, опытный всадник? – подосадовал Амфилох. – Тебя выдвигают ради Ноэрены.

Получить повышение благодаря женщине было обидно; тем решительней молодой командир взялся за дело , принявшись с жаром учить подчинённых всему, что знал сам .Понтийское войско было устроено по греческому образцу. Ядром его считалась тяжеловооружённая пехота; конница играла подчинённую роль. Обычно она начинала бой, стараясь лишить прикрытия и смять край вражеского войска. По ходу сражения всадники в лёгких доспехах, с маленькими щитами, вооружённые фракийскими мечами, стремительно налетая и ударяя с боков, старались отвлечь внимание врага на себя. Цепкий глаз Спартака сразу подметил, что римский строй разумнее фаланги, конным налётом его не расстроишь; римское же оружие превосходит не только фракийское, но и греческое. Сам он был обучен владеть мечом-спафой. Более тонким и лёгким, чем меч легионера, но тут же принялся учить подчинённых и обучаться сам обращению с мечом-гладиусом, страшным римским орудием убийства, массивным, обоюдоострым, с заострённым концом, позволявшим не только убить, но и колоть врага. Но главное, чему учил подчинённых воинов молодой начальник – безусловному послушанию и дисциплине, науке, перенятой им у римлян. Он не давал покоя ни другим, ни себе, начав с того, что научился чистить, холить, взнуздывать коня, задавать ему корм и водить на водопой, трудясь наравне с остальными воинами. Опытных наездников он, не стесняясь, просил обучить его всем тонкостям верховой езды , как если бы он был их подчинённым. Неудивительно, что в ту пору ему сделалось недосуг готовить себя к обряду очищения, а от усталости не хватало сил выслушивать до конца рассказы жены о Загрее.

Нельзя сказать, чтобы в конном отряде обрадовались новшествам. Недоброжелательные слухи о беспокойном начальнике распространились по лагерю и, минуя главу фракийцев, дошли, наконец, до самого стратега. Гордий без предупреждения лично явился на учения в конный отряд: в обычаях этого пожилого воина было разгуливать по лагерю без свиты и ко всему присматриваться. Понаблюдав за десятком фракийских всадников, старавшихся изо всех сил, по сравнению с которыми прочие два десятка явно бездельничали, Гордий резко сказал подскочившим к нему начальникам:

– Отдать всех конников на выучку этому молодцу. Он делает хорошо.

У Спартака дел утроилось. Зато теперь никто не смел жаловаться на трудности учения и тяжёлый нрав учителя. Он был счастлив в ту каппадокийскую пору, в понтийском лагере у реки Галис. Возвращаясь в палатку жены, где вечерами горела масляная плошка, и Ноэрена сидела держа на коленях укутанный горшок с кашей, усталый, валясь с ног, он успевал поговорить с нею и даже сказать несколько ласковых слов.

– Не могу вообразить, – признался он однажды, – как раньше я мог обходиться без тебя.

– И без тёплой каши, – засмеялась она.

– И без каши, – весело согласился он. – И без твоих рассказов о богах. И без наших воспоминаний о родных горах.

Он ничего не добавил о её красоте, чуть сросшихся бровях, нежном голосе и тонких руках, без которых отныне тоже не мог обходиться, – не из-за скупости на слова, а потому что уже засыпал, чтобы поутру начать новый день воина.

Разъезжая по окрестностям, Спартак нагляделся на местных жителей, на их обычаи и обряды. Раз, движимый любопытством, он посетил их святилище, где каппадокийские селяне поклонялись огню. Не утаив, он рассказал об этом жене:

– Представь себе, божество местных жителей огонь.

– Несчастные, – посочувствовала Ноэрена.

– Ты думаешь? Я расспросил жреца. Учение их стройно и привлекательно. – И Спартак принялся излагать то, что услышал от жреца. – Они убеждены, что мир создали два близнеца-бога, добрый и злой, Ормузд и Ариман…

– О-о! – У Ноэрены вырвался страдальческий стон.

– … что человек свободен выбрать себе любого из богов-близнецов, и таким образом приняв участие в их извечной борьбе, встать на сторону добра либо зла. Каждый сам отвечает за свой выбор. Но после смерти верующие в Ормузда попадут в страну света, а верующие в Аримана – в царство мрака. Без различия национальности, возраста, пола, они обещают царство света всем, поклоняющимся Ормузду.

– Нечестивец! Ты опять коснулся нечистого! И снова ты от спасения дальше, чем от звёзд.

– Но почему? – искренне удивился он. – Мне показалось, что они многое в мире объясняют так же, как и ты. Например , необходимость следовать дорогой добра, чтобы получить воздаяние после смерти. Разве ты учишь не тому же?

– Бог один на сете, один, – страстно заговорила Ноэрена, – Все остальные обман. Имя истинного бога Дионис Загрей. Запомни, только верующие в Загрея получат спасение. Только верующих спасёт он, когда придёт в этот погибающий мир. Остальные без следа исчезнут. Какие Ормузд и Ариман, о чём ты толкуешь? Мир – создание Загрея, а твои Ормузд и Ариман – демоны, титаны.

После этого разговора Спартак дал себе слово не заговаривать о богах с женой. Бог Ноэрены был капризен и ревнив. Бог его детства – Великий Охотник, Ловчий, Дионис-Солнце – прост и понятен. Наверно, он остался во Фракии. Здесь, в Понтийском царстве, следует поклоняться местным богам. Впрочем, на всякий случай он носил на шее амулет фракийского Диониса.

Посчитав молчание супруга своей победой, Ноэрена принялась осторожно уговаривать его принять посвящение в таинство Загрея.

– Смирись, – наставляла она. – Земная жизнь – сон, и не стоит наших забот. Беги от неё, ибо только так ты сможешь обрести свободу. Если же ты увяз в постылом существовании и побег невозможен, претерпи зло, дабы не осквернять души, обойди его стороной. Мои слова для тебя сейчас непонятны, но ты проникнешь в их глубокий смысл, когда примешь посвящение.

Какое ещё посвящение, о котором она всё чаще толкует? Достаточно, если над ним произведут обряд очищения. И что ещё за смирение на войне?

Однажды, лёжа с женой в постели, он заметил, что над их лицами качается большой, мохнатый паук, повиснув на еле заметной паутине. Спартак хотел убить насекомое, однако Ноэрена живо схватила его за руку, умоляя е делать этого.

– Возможно, в нём живёт человеческая душа, – с почтением пояснила она. – Орфей учил: если в земном существовании и человек творил зло, его душа, покинув тело, не в состоянии слиться со Всемирной Душой, но внедряется в другое тело, часто самое скверное – змею, паука, червя.

Так они и лежали, наблюдая за раскачивавшимся над лицами пауком – она пчтительно, он – брезгливо.

БИТВА ПРИ РЕКЕ ГАЛИС

Весной римское войско опять появилось на границе Понта. Гордий долго не хотел верить лазутчикам, доносившим о приближении Мурены: по сведениям, полученным им из Синопы, Сулла запретил наместнику воевать с царём. Но вот потянулись беженцы с той стороны – селяне с детьми, телегами, скотом и птицей. Останавливаясь у реки, они молили о помощи; кое-кто переправлялся на другую сторону. Фракийские разведчики наконец донесли, что воочию видели римлян. Стратег послал новый запрос царю, на что пришёл ответ: раз римляне ведут с нами войну, защищайся; помощь будет выслана.

Римляне вышли к Галису и демонстративно расположились лагерем против расположенного на другом берегу и сильно укреплённого зимнего лагеря понтийцев. Мурена, располагая хорошим войском, но получивший строгое предписание из Рима воздерживаться от нападения на Митридата, ждал, когда понтийцы, не выдержав издевок, нападут первыми. Гордий, войско которого значительно уступало римскому, бездействовал, ожидая подкрепления и дальнейших указаний царя.

В понтийском лагере наступили тревожные дни. Спартак, ожидая неминуемого боя, с беспокойством прикидывал, не испугается ли римлян его отряд; да и сам молодой начальник, кроме стычки с галатами по дороге в Пергам, не принимал участия в настоящих военных действиях. Сражаться предстояло с римлянами – разбойниками, захватчиками; он знал, как они свирепы в бою. Хватит ли у Гордия силы противостоять им?

Неконец Мурене надоело ждать.Митридат был далеко, Сулла со своим запретом ещё дальше, за спиной у Гордия лежали богатые понтийские земли, воины хотели добычи, а победителей, как известно, не судят. К несчастью для понтийцев и к радости для Мурены римляне нашли, где можно безопасно переправиться через Галис. Увидев, чем они заняты, Гордий, только что извещённый, что на выручку ему идёт сам царь с большим войском, велел не мешать неприятелю переправляться, но приготовиться к бою.

Местность у реки была равнинной, замкнутой с севера кольцом гор. Единственный холм у реки стратег предусмотрительно приказал занять фракийским пехотинцам и удерживать его во что бы то ни стало, е давая там укрепиться римлянам. Пехотинцам он придал отряд всадников. Первоначально стратег действительно намеревался напасть на переправлявшегося через реку врага; фракийцы должны были уничтожить переправившиеся римские отряды, не дав им времени построиться. Однако, заметив, как велико число римлян, Гордий решил не рисковать и отсидеться в лагере до прихода царя. О фракийцах, посланных на холм, он предпочёл забыть: это были наймиты, убыль которых всегда можно было быстро восполнить.

Мурена, едва переправившись через реку, послал воинов занять холм. Римляне не ожидали встретить там вражескую засаду, и начало боя оказалось удачным для фракийцев: они отбили врага. Положив много римлян, сами они отделались незначительными потерями. Победа воодушевилафракийцев, однако Спартак с беспокойством думал, что отбить следующую атаку необученным правильному бою воинам будет значительно труднее; а римляне обязательно придут, хотя бы для того чтобы отомстить: погибшие были заслуженными воинами.

Действительно, дождавшись подкрепления, римляне снова пошли на штурм холма., – при чём теперь на каждого фракийца приходилось по меньшей мере два вражеских воина. Поняв численный перевес врага, Спартак помрачнел: что же Гордий? Холм был окружён римлянами, которые всё продолжали увеличиваться в числе, беспрепятственно переправляясь через реку. Часть конного отряда, вскочив верхом, устремилась вниз, надеясь прорваться. Спартак остановил свою десятку: даже если всадники вырвутся из окружения , укрыться им будет негде, ибо ворота понтийского лагеря были крепко заперты.

Оно началось стремительное, первое настоящее сражение в его жизни, и грозило сразу же превратится в последнее. Отчаяние наполнило его. Фракийцы испуганно глядели на своего помрачневшего десятника.

– Защищайтесь, как я учил, – взяв себя в руки, велел он воинам. – Будем сражаться пешими: если нам суждено погибнуть, пускай уцелеют кони.

И, более не раздумывая, первым яростно бросился, обнажив меч, навстречу врагу. Рубясь отчаянно, краем глаза он замечал происходившее вокруг. Вот два римлянина накинулись на фракийца, плохо владевшего мечом, – и Спартак с гиканьем бросился на выручку. Неумелый воин пал, но от меча Спартака пали и оба римлянина. Вот ещё за одним фракийцем гнался с поднятым мечом римский воин; Спартак устремился следом, настиг и поразил врага. Неистовство боя овладело им ; он почувствовал странную лёгкость, тело словно лишилось веса; одновременно его движения сделались столь стремительны, что не успевал новый противник начать замахиваться, он уже поражал врага. Он рубил и колол, больше уже ни о чём не думая. Как горный козёл, отскакивал он от возможных ударов и стремительно наносил свои., дивясь и радуясь звериной ловкости, проснувшейся в нём.

Но вот уже в двух местах разорвалась цепь фракийцев. Он заметил, как рухнул на землю, истекая кровью, начальник отряда, и воины пытались ему помочь. Рука уже ныла от усталости, меч затупился. Отбросив негодный, Спартак поднял с земли римский гладиус. Две колотых раны в плечо и в бок кровоточили, щит проломился под ударами вражеских мечей: он и его бросил, а налетевшего сзади противника ударил ногой, опрокинул на землю и поразил в шею. Сражение разделилось уже на несколько яростно рубившихся групп: римляне не собирались отступать, фракийцы – сдаваться. Но Спартак понимал, что все они уже обречены, их перебьют в течение ближайших минут. У него мелькнула мысль вскочить на своего коня (испуганные животные сбились в кучу на вершине холма), и он уже устремился наверх, решив погибнуть, сражаясь верхом, – но тут произошло чудо. Взбежав по холму повыше и оглянувшись, Спартак увидел, что со стороны гор показалось большое понтийское войско: то царь Митридат шёл на помощь Гордию.

Издав ликующий крик, Спартак бросился к своему коню, вскочил на него и, размахивая мечом , принялся громко призывать к себе уцелевших фракийцев. Уподобившись потерявшим наседку цыплятам, фракийские воины устремились на призыв добровольного предводителя. Окружив его, теснимые римлянами, они принялись вновь отчаянно отбиваться. Тем временем царь, увидев кипевшее на холме сражение и решив, что это сам Гордий попал в отчаянное положение, велел своим воинам принять бой. Понтийцы устремились на холм. Помощь подоспела вовремя: ещё немного, и выручать было бы некого.

Пока понтийское войско выстраивалось в фалангу, Мурена дал сигнал к отступлению. Взревели трубы, призывая римских воинов вернуться к своим. На холме облегчённо почувствовали, что неприятельский натиск ослаб. Одержимость боем ещё не покинула Спартака; его руки набрякли, плечи болели; залитый кровью, своей и чужой, в разодранной , запачканной одежде, он был страшен, но голова его оставалась трезвой. Едва заметив, что римляне стали отходить от холма, он тут же велел своим фракийцам отходить к лагерю Гордия. Воины ему повиновались.

Сам он , решив отыскать отрядный значок, уроненный убитым знаменосцем в пылу сражения, задержался и, тронув коня, обогнул один из уступов холма. Тут он увидел гору убитых римлян и фракийцев. Внимание его привлёк громадный воин, лежавший в неудобной позе на боку. Сомнений не оставалось, то был Ребулас. Спешившись, Спартак наклонился над сослуживцем и перевернул его на спину. Знакомое лицо было мертвенно бледно.

– Ребулас! – позвал он. – Ты узнал меня?

Рот Ребуласа приоткрылся , из него показались кровавые пузыри. Рядом не было никого, кто мог бы помочь: фракийцы уже торопливо спускались с холма. Тихо, со всхлипами и бульканьем, Ребулас заговорил:

– Я… хотел… украсть… Ноэрену.

– Опомнись, что ты говоришь! – наклонился к нему Спартак. – Сейчас я помогу тебе взобраться на коня. Ты сможешь подняться? Обопрись на меня.

– Ты… её… погубишь… – были последние слова умиравшего.

Ребулас замолчал, – с открытым ртом и глазами, устремлёнными в небо.

Оказалось, что Мурена со своей свитой уже успел переправиться на понтийскую сторону, так что римлянам пришлось срочно поспешить за полководцем. Понтийская фаланга уже построилась, ощетинившись копьями и прикрывшись большими щитами. Командиры Мурены торопливо построили своих воинов и повели их навстречу царю. Римляне двигались своим прославленным манипулярным строем; соблюдая промежутки между линиями и подразделениями одной линии, они были надёжно защищены от самого нежелательного – разрыва линий во время движения и боя. Понтийская фаланга ожидала их. Приблизившись шагов на тридцать, римляне по своему обычаю метнули копья. Тяжёлые, длинные копья воткнулись в щиты понтийцев и пригнули их к земле: вытащить их было невозможно из-за зазубрин. Передний строй понтийцев оказался беззащитным, живая крепость перестала существовать. Не медля, римские воины обнажили свои страшные мечи и бросились на врага. Понтийцы рассеялись, разрушили фалангу, и, подталкиваемые задними рядами, вынуждены были устремиться на римлян. Завязалось сражение.

Спартак не видел всего этого, спустившись с холма на противоположной стороне. Он ехал, кое-как перевязав всё ещё кровоточившие раны, и с беспокойством отмечал растущую слабость тела; конь, почувствовав немощь всадника, осторожно ступал по бездорожью. Встреться сейчас фракиец с римлянином, ему было бы не одолеть врага.

Между тем Гордий продолжал сидеть в лагере, крепко запершись. Появлению царя он обрадовался, но, видя, что сражение завязалось нешуточное, и не получая от царя никаких приказов, он приуныл, не зная, на что решиться. В конце концов, опасаясь царского гнева, он всё-таки решил покинуть спасительные стены и вывести своих, чтобы ударить по флангу римлян.

Он подоспел вовремя, потому что ряды понтийцев дрогнули и стали отступать, не выдержав натиска римлян, действовавших как одно целое. Когда небольшое, но свежее войско Гордия ударило по не ожидавшему этого войску Мурены, и последний ряд римлян, состоявший из опытных ветеранов, вынужден был повернуться и отражать нового врага, отступление царского войска несколько замедлилось. Снова закипела ожесточённая схватка. Спартаку, выехавшему уже из-за холма, было видно происходившее. Догадавшись бо всём, зная римское построение и предвидя, что может случиться далее, Спартак приободрил коня и устремился туда, где в стороне от сражавшихся, наблюдали заходом битвы стратег со своими приближёнными.

– Стратег, во имя всех богов, дай своим приказ к отступлению! – кричал он.

Охрана задержала фракийского всадника, по виду только что вырвавшегося из гущи боя, и хотела стащить его с коня, но Гордий, помнивший Спартака, велел дать ему приблизиться.

– Прикажи отступить! – твердил Спартак.

– Ты ранен, – оглядев его, заметил Гордий. – Отправляйся в лагерь.

– Я только ранен, но половина фракийцев убита на холме, и может погибнуть ещё много воинов, если ты не дашь сигнал к отступлению.

Стратег чувствовал свою вину перед фракийцами, брошенными им на произвол судьбы, и разговаривал со Спартаком терпеливо. Сбивчиво, путая от волнения эллинские слова, Спартак пояснил, что если воины Гордия отступят, римские воины устремятся за ними, ослабив ряды, и теснимое ими войско Митридата получит передышку, сможет придти в себя. Гордий был опытным воином и сразу понял, о чём толкует фракиец.

– Я только что собирался это сделать и без твоей подсказки, – сердито сообщил старик.

Вскоре воины Гордия удивлённо услышали сигналы к отступлению. Дальше всё произошло, как и предполагал Спартак: понтийцы стали пятиться, и римские триарии тут же устремились следом за ними. Сражавшиеся с царским войском первые ряды вынуждены были следовать за своими, чтобы не быть от резанными от тыла, – следовательно, отступать. Потихоньку отступая и увлекая римлян за собой, войско Гордия дало царскому войску время перестроиться. Через некоторое время Гордий прекратил отход. Митридат между тем успел подвезти к месту сражения и бросить против римлян страшное оружие – колесниц с косами. Когда римские воины увидели куски человеческих тел, повисшие на окровавленных колесницах, людей, разрезанных окровавленными косами пополам, раздавленных, с вывалившимися внутренностями воинов, их ряды пришли в беспорядок. Прославленный римский строй рассыпался, порядка более не существовало, и понтийцы в полной мере воспользовались этим. Царь и Гордий напали на римлян с двух сторон. Образовав круг, римляне долго защищались, но в конце концов были почти все перебиты. Войско Мурены перестало существовать.

Понтийцы захват или весь римский обоз, большое количество золота, рабов и скота. Победа была громкой и полной. Сам Мурена, не дождавшись конца сражения, бросил войско и бежал через реку на сильно защищённую гору на каппадокийской стороне. Царь не велел его преследовать, всё ещё памятуя о мирной договорённости с Суллой. Когда стало ясно, что войско погибло, Мурена непроезженными горными дорогами бежал во Фригию , а оттуда в Пергам.

Добравшись до своего лагерного жилища, Спартак кратко сообщил жене:

– Ребулас погиб.

Это было всё, что он счёл нужным сообщить о сражении. Дав омыть и перевязать свои раны, он тут же уснул. Надо отдать должное Ноэрене: вид крови не устрашил её. Раны мужа устрашили её меньше, чем мысль о содеянных им убийствах: несмертельные раны тела заживут, но душа, поражённая неистовством кровавой схватки, может стать навсегда потерянной для спасения.

– Прости его, великий Загрей, – долго молилась над супругом жрица. – Прости и просвети. Дай ему прозреть. Спаси его, очисти его душу, как спорыньёй, изъязвлённую Ма-Диндименой.

Молва о блестящей победе Митридата над римлянами, быстро распространившись, привела в волнение всю Азию и снискала царю множество сторонников. Царское войско прошло по Каппадокии, изгоняя из городов римские гарнизоны. Этот поход занял всё лето, осень и часть зимы; ставленник Рима каппадокийский царь Ариобарзан бежал в Пергам искать защиты у Мурены.

Царь похвалил стратега Гордия за удачный манёвр в битве у реки Галис (ложное отступление), весьма щедро подкрепив похвалы золотом. Гордий ни словом не обмолвился, что подсказал ему отступить молодой фракийский наёмник из отряда, брошенного ь им без подмоги на холме. Но старый вояка помнил о Спартаке, и без награды тот не остался: Гордий назначил его начальником фракийской конницы.

Эта конница состояла всего из тридцати всадников; отряд был невелик, однако столь стремительное возвышение варвара без роду-племени вызвало много толков, хотя не было чем-то исключительным для понтийского войска. Фракиец никогда ни словом не обмолвился о некоторых подробностях сражения , чем снискал расположение стратега. Совершая обычный обход лагеря и навещая раненых , Гордий пару раз осведомился о здоровье Спартака и велел не торопиться приступать к новым обязанностям, пока раны окончательно не заживут.

– Мне нужен здоровый воин, – добавил старик.

У выздоравливавшего Спартака было время обдумать своё новое положение. Судьба, не дав ему свободы, опять превратила в наёмника. Однако в понтийском войске царили иные порядки, чем у римлян. Здесь никто не считал его человеком второго сорта; более того, его сделали начальником и определили хорошее денежное вознаграждение. Здесь Ноэрена нашла себя. Жена пользуется уважением, он сам – расположением начальства. Почему не послужить царю, тем более что обстоятельства пока не благоприятствуют их возвращению на родину?

После успешного завершения каппадокийской войны Митридат вернулся в своё царство и устроил для победителей пир под открытым небом, в котором приняло участие всё войско. По приказу царя, на вершине высокой горы у моря был воздвигнут огромный жертвенник Зевсу-Воителю: сначала воины складывали пирамиду из дров, на верх которой жрецы Зевса, Диониса-Загрея и Ормузда возложили курения, полив их молоком, мёдом, вином и маслом, что было весьма угодно божествам. Царь собственноручно поджёг костёр от священного огня, доставленного из знаменитого храма Ормузда в Катаонии. Когда пламя разгорелось и к костру стало невозможно приблизиться из-за невыносимого жара, многие воины, поклонники огня и Ормузда, бросившись на колени, принялись молиться. Жертвенный костёр горел несколько дней. Моряки рассказывали, что его было видно плывущим за тысячу стадий.

После жертвоприношения богам Гордий неожиданно призвал к себе Спартака.

– Мы расстаёмся, сынок, – сказал он. – Царь велел отобрать по войску семерых юношей для обучения военному делу, и я назвал тебя. Ты отправишься в Синопу, а я с войском – на границу. Перед тобой теперь все пути открыты. Учись. Да помни Гордия .

С И Н О П А

Понтийское царство с юга отделялось от Каппалокии рекой Галис, с севера его естественной границей был Понт Эвксинский. Страну населяли многочисленными подробности – каппадокийцы, греки, македоняне, фракийцы. Морское побережье было густо застроено городами, основанными эллинами; внутренние же области оставались всецело азиатскими, городов там было немного; селяне знать не знали об эллинских богах и почитали Ормузда, Митру, Анахиту, Диндимену; они возделывали землю в долинах и пасли скот в горах; дикие люди часто селились в пещерах под землёй, а на крайнем востоке страны были места, где они жили на деревьях. Эта благодатная страна была наследственным владением Митридата У1 Эвпатора, царя в девятом колене, потомке славного рода Ахеменидов. Он сумел расширить своё государство настолько, что под его властью оказалось почти всё море: ему подчинялись и Боспорское царство на севере, и Колхида на востоке. Столицей государства Митридат сделал Синопу, свою родину.

Город Синопа был основан милетцами и расположен на южном берегу Понта. Основатели выбрали для поселения длинный полуостров, скалистый и безлюдный, поросший колючками; его обрывистые берега, изрезанные лощинами, не давали возможности приставать вражеским кораблям. Город построили на перешейке; по обеим сторонам его располагались прекрасные гавани. Великолепно защищённый природой, окружённый мощными стенами, он являлся первоклассной крепостью и одновременно большим и благоустроенным городом.

Спартак и Ноэрена прибыли в Синопу зимой 80 г.до н.э. Царь щедро наградил всех участников каппадокийского похода. Спартак получил золотой перстень, деньги, коня и оруженосца. Ноэрена привезла с собой подаренную Гордием служанку, заявив, что не может быть без помощницы: где-то на военных дорогах она подобрала двух котят, собаку и девочку лет трёх; за всеми ними нужен был уход. Для жилья молодой паре отвели несколько комнат с отдельным ходом в доме зажиточной вдовы.

Скрепя сердце, оставляла Ноэрена фракийский отряд, где она, жрица и пророчица, была окружена вниманием воинов. Она знала, что в Синопе действовала многолюдная община орфиков, в которой ей вряд ли удастся занять видное положение. Знала она и то , что в полуэллинской – полуварварской Синопе её женской свободе придёт конец. Но военная карьера её мужа развивалась стремительно, вселяя самые дерзкие надежды в её душе; в Каппадокии молодую женщину часто повышал экстаз, насылаемый Дионисом, и она пророчествовала о скорой победе Митридата, что и сбылось. Однажды божество открыло ей правду о блестящей судьбе мужа в Синопе, которому вскоре предстоит стать полководцем царя. Разве могла она превратиться в помеху?

Первое время в Синопе они жили незаметно и тихо. Ноэрена была погружена в домашнее устройство. Правда, по настоятельной просьбе мужа она приобрела себе несколько нарядных платьев и покрывал, – таких, какие носили горожанки, однако от украшений отказалась: дочь вождя бесов привыкла носить тяжёлое золото грубого литья из сокровищницы храма; синопские пустяки вызывали её презрение. Затот ей приглянулись глиняные статуэтки, в изобилии тут продававшиеся – очаровательные безделки нежных расцветок, изображавшие нарядных женщин, пухлых детей и забавных зверюшек. Поколебавшись, она купила несколько фигурок. Супруг был доволен: хоть что-то эллинское, да понравилось Ноэрене.

Жена больше не была для Спартака недоступной царской дочерью и пророчицей, но подругой, которая всегда рядом. Она сделалась существом близким и дорогим. Иногда она замыкалась в себе, глядя на мир, будто с заоблачных высот, и тогда он испытывал досаду. Он знал, что неправ, но не мог себя пересилить: ведь приникая душой к своему загадочному богу, она переставала принадлежать ему безраздельно. Втайне он надеялся, что со временем она преобразится и, позабыв суровость жрицы, станет мягче и терпимее.

За недостатком времени Спартак мало бывал дома. Несколько молодых воинов, отобранных для обучения в столице, должны были постигать воинскую науку под руководством лучших преподавателей Синопы; занятия проходили в лагере городского гарнизона, под присмотром особого надзирателя, назначенного царём. Их начали знакомить с военной историей, подробно рассказывали о знаменитых сражениях прославленных полководцев, начиная с событий Троянской войны; обучали правилам ведения боя по греческому, македонскому и римскому образцам; осведомляли о военной технике, осадных машинах для взятия крепостей – многоэтажных башнях, камнемётах, приспособлениях для поджога, таранах, баллистах и прочих выдумках. Обучение велось на языке эллинов. Почувствовав, что всё ещё недостаточно владеет языком, Спартак нанял себе учителя.. Ему шёл уже двадцать второй год, а он только начинал учиться писать. Загрубелая рука, с лёгкостью коловшая и рубившая страшным мечом, дрожала, робко сжимая палочку для письма. Он ненавидел своё невежество.

Синопу Спартак полюбил с первого взгляда. Морской, овеваемый всеми ветрами, свободный и неприступный город был прекрасен, как и должен быть прекрасен город – столица великого царя. Он был отлично спланирован: сетка из прямых, широких улиц составляла его основу; в центре располагалась большая площадь, украшенная общественными изданиями. Здесь был воздвигнут храм в честь Автолика – основателя города, славившийся оракулом и великолепной статуей героя-основателя, созданием знаменитого скульптора Сфенида. Здесь же по эллинскому обычаю располагались агора, гимнасий, портики; в одном из портиков был выставлен для обозрения чудесный предмет – небесный глобус Биллара, показывавший устройство неба и движение светил. Царский дворец, занимавший несколько кварталов, превосходил пышностью всё, виденное Спартаком в Пергаме.

Пресытившись созерцанием великолепных зданий и толчеёй, фракиец шёл к морю, в порт, туда, где сушились вытащенные на берег корабли, где вдруг обеих городских гаваней, восточной и западной, тянулись заведения для засолки рыбы: синопскую Пеламиду ела вся Азия. Его дивили размах и добротность хозяйственных построек, сплошь каменных, часто многоэтажных. Некоторые только строились. Фракиец наблюдал за возведением какого-то склада: груды камня, вывороченная земля, растворы в чанах, множество рабочих. Попросить разрешения помогать он уже не решался: не к лицу слушателю военной школы ворочать камни, да и одет нынче он был как эллин, в аккуратный хитон и плащ, заботливо купленные для него женой. Но любопытство к строительству не оставляло его. Ему нравилось наблюдать, как такое множество народа, при кажущейся суете, действует согласно и стройно; каждый человек в отдельности не думает о целом, делая своё, – а под конец возникает здание, в точности соответствующее задуманному. Главное для рабочих – действовать сообща, беспрекословно подчиняясь начальнику. Воистину, римское изобретение – дисциплина верное средство для успеха в любой области.

Раз он увидел архитектора. Строгий молодой человек, немногим старше него, в тёмной одежде, бородатый, держится с достоинством, ходит по стройке, как хозяин. Сверяясь с чертежами, что-то указывает подрядчику. На лице архитектора фракиец заметил то же выражение одухотворённой сосредоточенности, что и на мраморных лицах поэтов и философов. Внезапная боль наполнила его: ведь и восхищение, если оно сильно, может причинить боль. Он видел человека иной природы: недостижимо образованный, этот зодчий знал математику и геометрию, черчение, рисование и другие мудрёные науки. Непостроенный склад уже был построен в его бородатой высокомерной голове; оставалось воплотить замысел в камее. Десятки суетившихся вокруг людей как раз и были заняты этим.

Всё время, пока архитектор ходил по стройке, Спартак почтительно стоял в стороне. Ему даже подумалось, что пергамцы, казавшиеся ему ранее цветом человечества – милая гетера и художник, рисовавший неприличные картинки, гораздо незначительней этого строителя. Нет, он больше не обольщался мыслью, что сможет когда-нибудь достигнуть уровня зодчего. Откуда, как они появляются? Каким путём мог сложиться столь совершенный ум? Спартак не знал. Бесспорно, помимо природной одарённости , архитектору пришлось много учиться. Дышать воздухом учёности, учась с малых лет, пить воду науки. Конечно, он – сын богатых и и заботливых родителей. О, жалкое умение к5овать, плести, лепить горшки! О, позорное умение убивать!

Молодых супругов посетил Амфилох, продолжавший служить в войске. Он немного потускнел, растерял остроты, приуныл. Прошло немало времени, как фракийцы бежали тот римлян, где он, как-никак, был декурионом, и вот он по-прежнему рядовой наёмник; деньги, накопленные в походе, истрачены, конь продан, служанка сбежала. Его отряд на-днях отправляли в Малую Армению – дикую, гористую, заросшую лесом страну, недавно присоединённую к государству. Гость хвалил хвалил жилище земляков, завидуя тому, что они останутся жить в Синопе и сетуя на свою долю. Молодые люди засиделись; щёки Ноэрены раскраснелись от вина, она весело разговаривала и смеялась, чувствуя себя среди близких людей. Рассуждали о счастливой звезде Спартака, опередившего товарищей.

– Попомни моё слово, он станет полководцем царя, – уверяла Ноэрена. – Когда начнётся новая война между Понтом и Римом, что неизбежно, Спартак отличится в сражениях, и тогда царь сделает его стратегом, а со временем, может быть, усыновит его. Оракул обещал моему супругу царское величие, и я уже вижу, как сбывается пророчество.

– Эй, Спартак, не забудь тогда старого друга и назначь меня по крайней мере декурионом, – весело шутил Амфилох.

Слушая Ноэрену, Спартак укоризненно качал головой, однако жена была весела, что случалось нечасто, и он улыбался ей и улыбался другу, поднимая кубок за их здоровье. Вспомнили они и Ребуласа, его печальный конец.

Это был первый случай в жизни молодого фракийца, когда он выпил больше, чем надо, и опьянел. Ноэрена сердито сказала:

– Кровь Диониса не для тебя.

Он и сам знал.

Наутро их разбудил стук в дверь. Чувствуя себя неважно после вчерашней попойки и сердито давая зарок больше никогда не напиваться сверх меры, он пошёл открыть дверь. На пороге стояли стражники. Фракийцу предложили последовать с ними. Недоумевая, он подчинился, полагая, что его зачем-то вызывает начальство. Однако стражники проследовали мимо воинского лагеря, направившись в сторону царского дворца. Спартак, обеспокоившись, начал задавать вопросы, но стражники притворились, что не понимают, и знаками приказали молчать. Его ввели в какую-то дверь и оставили одного в темноте.

Перед ним простирался тёмный коридор; впереди виднелся ярко освещённый зал. Наскучив стоять в темноте, он направился на свет. Внезапно пол под его ногами разверзся, – и, не успев вскрикнуть, он полетел вниз, в головокружительную пустоту.

По утрам, когда царь просыпался, жителей Синопы извещали об этом ликующие трубы, – и львы в зверинце, предчувствуя кормёжку, начинали весело рычать. Царь просыпался для радости. Чиновники, ведавшие увеселениями, за много лет вперёд лихорадочно придумывали новые развлечения, – но царь умел извлекать удовольствие из всего, и часто, отвергнув охоту на газелей, египетского фокусника, ягнёнка о двух головах, читал труды астронома Эратосфена, слушал рассуждения философов, составлял противоядия или писал исследования по филологии. Каждая минута царской жизни была сверкающей каплей радости. Каждый день – клокочущим, опьяняющим кубком. Казалось, Митридату Понтийскому покровительствовали сразу все боги. Он был красив, огромен и невероятно крепок для своих пятидесяти лет. Его зычный голос потрясал воздух, как львиный рык. Он мог пригнуть к земле голову быка. Править колесницей в шестнадцать коней. Проскакать верхом тысячу стадий. Выпить яд, дать укусить себя змее, и остаться невредимым. Он прочёл все книги на свете и всё помнил. Писатель и учёный, он сочинял поэмы и научные труды. Он знал двадцать два языка, и мог без переводчика беседовать со своими разноплемёнными подданными.

Его царство было огромно, многолюдно и богато: наследственные земли, простиравшиеся на двадцать тысяч стадий в длину, он во много раз приумножил. Друзьями, готовыми на всё, что он при кажет, считались скифы, тавры, бастарны, фракийцы, сарматы, племена, живущие по Танаису, Истру и Меотидскому озеру. Ещё только два азиатские царства равнялись силой с Понтом, – но армянский царь приходился Митридату зятем, а парфянский – другом. Гордость и надежда всей Азии, он был живым богом, вторым Дионисом, милостиво сошедшим на землю, на радость людям и страх врагам.

Он родился с короной на голове, потомок царей Понта: в восьмом колене – потомок того Митридата, что основал царство, в шестнадцатом – знаменитого персидского царя Дария Гистапса. Он имел в изобилии всё, что хотел: пергамских скакунов, индийские самоцветы, серские шелка, египетских медиков, эллинских философов, жён и наложниц всех национальностей. Однако он не был бы мудр, если бы не знал вкуса лишений. В первой юности из досталось на его долю с избытком. Его отец Митридат У Эвергет умер загадочно, рано и нежданно: царскую власть захватила мать с любовником, ненавидевшая собственного сына. Спасая жизнь, Митридат скрывался в диких горах. Когда преданные династии люди восстановили его на троне, он казнил узурпаторов. Тогда же молодой царь получил оракул: матереубийцу проклянут боги. Но боги любили его. Он присоединил к своему царству Малую Армению, Каппадокию, Колхиду; царь Боспора добровольно передал ему свою власть. Понт Эвксинский стал внутренним морем Митридатова царства. Сбывался полученный при рождении и гороскоп: ребёнок этот будет владеть миром.

Если бы не Рим!.. Несколько лет назад Митридату принадлежали вся Азия, Фракия, Эллада, острова Эгейского моря. Везде его встречали, как освободителя; навстречу ему высылались делегации; граждане в праздничных одеждах распахивали перед ним городские ворота и приветствовали, величая Дионисом, отцом и спасителем. Изгоняя римских кровососов, он прощал все долги, освобождал закабалённых, раскрывал двери тюрем, осыпал золотом бедняков и почестями богатых. Если бы не Сулла! Если бы не зловещая звезда этого римлянина , возмутившая предначертанные богами стройные ходы светил!

Когда Митридат услыхал о возвышении Суллы, ему привиделся вещий сон: он увидел орла, терзавшего льва. Он был знаком с этим римлянином; будучи несколько лет назад наместником Киликии, тот помешал Митридату посадить своих людей на каппадокийский и вифинский престолы, оружием восстановив во власти Ариобарзана Каппадокийского. Нет, не силой одолел его римлянин: низкий предатель Архелай украл победу. Но Митридат знал и другое: у римлян лучшее войско в мире, профессионально обученное, первоклассно вооружённое, жёстко дисциплинированное. У него самого – разношерстое воинство с устаревшим вооружением, тупицы-стратеги, мыслящие по старинке. Отсутствие дисциплины. Слабые тылы. Предательство на каждом шагу.

Пять лет назад, в Дардане, царь заключил с римлянами мир. Условия продиктовал Сулла: очистить захваченные области – Каппадокию, Пафлагонию, Вифинию, римскую Азию; уплатить две тысячи талантов; передать римлянам понтийский флот – восемьдесят боевых кораблей. Нет , они не были чрезмерными, эти условия: сто тысяч перебитых по приказу Митридата римских граждан стоили двух тысяч талантов, а восемьдесят новых кораблей Митридат мог построить за год без заметного ущерба для казны. Сулла не менее Митридата нуждался тогда в мире: ведь в Риме правили его враги, а под боком стояло другое римское войско, враждебное ему. Они встретились на равнине близ Кипсел, – Митридат и Сулла, Восток и Запад, – на виду у обоих войск, приведённых в боевую готовность. Сулла не ответил на вежливое приветствие царя и грубо спросил, согласен ли Митридат с условиями мира. Митридат молчал. Тогда Сулла запальчиво прикрикнул:

– Просители должны говорить первыми; молчать могут победители.

Царь стерпел: Сулла был старше почти на десятилетие, Сулла, увы, был победителем. Прервав молчание, он начал говорить. Митридат изъяснялся на безупречном языке эллинов, и речь его была построена по всем правилам ораторского искусства. Напомнив о традиционной дружбе Понта с Римом, он упрекнул римского полководца в непостоянстве: отдав, Было, Митридату Великую Фригию, римский сенат снова отобрал её.

Сулла выглядел стариком. Одежда его была проста и нарочито неряшлива: потёртый кожаный панцырь, разношенные калиги, грубый плащ: и конь подстать – невзрачной масти.. Рядом с победителем-римлянином побеждённый Митридат – громадный, закованный в золотые доспехи, в алом плаще, восседающий на белом коне, – выглядел нелепо. Изборождённое ранними морщинами, воспалённое лицо Суллы хранило презрительную ухмылку; раза два он взглянул брезгливо на царя, и Митридат почел его мысли: «Варвар мясист, басовит, чересчур падок до плотских наслаждений, чересчур любит почести и дурацкие восточные церемонии, поверхностно образован…»

Не дослушав Митридата, Сулла, возвысив голос, ответил ему резко и тоже по-гречески:

– Ты зажёг эту войну между Римом и Азией, потому что у тебя это было издавна предрешено. Надеясь, что будешь господствовать над всей землёй, если победишь римлян, ты придумываешь лживые поводы, чтобы скрыть свои преступные поползновения. Руки твои по локоть в крови: ты казнил свою мать, ты не останавливаешься перед убийствами родственников и друзей. Твои многочисленные преступления доказывают твою жестокость, твоё нечестие и ненависть к нам. И лишь тогда ты согласился на мир, когда я освободил Элладу и Македонию, уничтожив сто десять тысяч твоих воинов. И теперь, когда я здесь, ты решил, что я пришёл судиться с тобой?

Изверг, утопивший в крови Афины и готовивший вскоре такую же участь своему Риму, Сулла отчитывал его, царя, освободителя, Диониса, как мальчишку, – но Митридат, преодолевая горечь обиды, молчал, потому что внезапно понял: со всем своим вероломством и распутством, тайными убийствами и явной жестокостью он воистину мальчишка рядом с этим римлянином. Сулла не знает ни самоупоения, ни приступов страха. Он ровен, холоден и циничен. Игрок, фаталист, верящий в свою счастливую судьбу, этот человек или погибнет, или погубит весь мир, – или будет править Римом.

И Митридат отдал Сулле, человеку с неприятными голубыми глазами, всю Элладу, и Македонию, и острова, отказался от приобретений в Азии, и, заверяя в вечной дружбе с римским народом, обещал вернуться в отчее Понтийское царство и смирно там сидеть.

– Он безвкусен, однако незауряден, – отозвался потом Сулла о Митридате.

Побеждённый царь был полон сил и уверенно смотрел в будущее. Следовало выждать. Вавилонские маги открыли ему, что звезда его счастья сейчас заслонена сильной и яркой звездой Суллы. Когда угаснет враждебная звезда, – а это произойдёт очень скоро, – вновь засияет над миром звезда Митридата. Сулла стар и болен. И царь терпеливо ждал радостную новость из Рима. Он не терял времени: строил флот, собирал войско, наполнял арсеналы оружием, а склады зерном. Ему предстояла новая война с Римом – последняя, решающая, не на жизнь, а на смерть. Столкновение с легатом римской Азии Муреной было сущим пустяком. Царь одержал победу. Обстоятельства складывались вполне благоприятно: Великая Каппадокия, эта неотъемлемая часть Понта, снова присоединена к государству. Правда, Ариобарзан, изгнанный царь, послал уже в Рим жалобу, но пока суд да дело!… Волнения на Боспоре утихли, колхи замирены. Парфяне бездействуют, занятые своими усобицами; а царь Армении Тигран, друг и зять Митридата, безмятежно строит новую столицу в самом сердце Двуречья, не думая более ни о чём.

И, прислушиваясь к рычанию голодных львов, сладко потягиваясь, царь широко улыбнулся. Новый день начинался для радости.

В то утро Митридату доложили, что у него родились две девочки и сын, из Диоскуриады прибыло двенадцать вновь построенных кораблей, новый наместник римской Азии Минуций Терм из мести разграбил дружественную Понту Митилену, египетский Птолемей шлёт письмо с дарами, хранитель сокровищницы в Басгедаризе проворовался и сбежал, царицв Стратоника просит об аудиенции, в канцелярию за ночь поступил десяток доносов. Секретарь говорил ещё долго; Митридат перестал слушать. Особенно приятной была новость о новорождённых. Царь любил своих л детей и гордился, что их так много. И с каждым годом рождаются всё новые. Женщин, которые дарили ему детей, он помещал в свой гарем, окружал богатством и заботой. Он боялся смерти, дети были преодолением её, продолжением священной жизни земного бога. Точного количества царских детей никто не знал: одни погибали во младенчестве, – другие дожив до зрелых лет. Но количество их не уменьшалось: что ни год, появлялись новые. Царь решил числить для ровного счёта: пятьдесят сыновей и пятьдесят дочерей законных, остальные – побочные. Когда владыка Армени и Тигран попросил в жёны дочь его, Митридат велел облачиться в лучшие платья всем своим пятидесяти дочерям и показать их армянскому царю. Все девушки были хороши собой; самых маленьких кормилицы держали на руках. Тигран растерялся перед таким великолепием.

Действительно, все дети Митридата отличались пригожестью и разнообразными способностями: девочки пели и танцевали, мальчики сочиняли стихи. Самые лучшие минуты жизни царь проводил в детской, когда десятки малышей окружали его, карабкались по его ногам и повисали у него на шее. Но вырастая, дети разочаровывали отца: они становились злы, ленивы, корыстны, завистливы и дружно ненавидели царя. Строптивых дочерей он живо выдавал замуж, а строптивых сыновей заключал в темницу; случалось, с плеч упрямца приходилось снимать голову. Девочки, пожалуй, были лучше, преданней мальчиков.

– Одну новорождённую царевну пусть зовут Митридатис, – распорядился царь. – А другую Клеопатрой.

Царица Стратоника добивается разговора – зачем? Разве не всё сказано и разъяснено?

– Среди доносов нет ни одного, касающегося Неоптолема? – полюбопытствовал царь, легко перейдя мыслями от Стратоники к вельможе.

Нет; но зато есть сигнал о некоем претенденте на царский венец; его арестовали сегодня утром и бросили в подземелье.

Спартак упал с большой высоты , но не разбился, потому что пол был покрыт толстым слоем трухи. Когда глаза его привыкли ко мраку, фракиец увидел, что находится а дне обширного, каменного колодца. Под самым потолком шёл ряд зарешёченных окон, сквозь которые пробивался свет. Цепляясь за камни, Спартак попытался добраться до окна, но до него было слишком высоко, а камни так плотно пригнаны друг к другу, что пальцам не за что было уцепиться. Он прекратил свои попытки, почувствовав, что за ним наблюдают. Люк в потолке был плотно закрыт, глядели не сверху. Внезапно он понял, что здесь не один. В стене было углубление, заделанное решёткой, и там, во мраке фракиец различил несколько странных фигур, сидевших на корточках, лежавших, расхаживавших из угла в угол. Прильнув лицом к решётке, на него глядел какой-то обросший волосами человек. Внезапно дико завопив и не спуская глаз со Спартака, человек принялся грызть прутья решётки. Фракиец отпрянул: перед ним был сумасшедший.

Спартак провёл в подземелье несколько часов под стоны и бормотанье запертых в клетку безумцев. Он не знал, что здесь содержались бунтовщики против царя, и среди них знаменитый Савмак Боспорский, сидевший в страшном подземелье уже четве6рть века, утративший облик человеческий, превратившийся в зверя. Фракиец не знал, сколько времени просидел в темноте. Через несколько часов томительной неопределённости в потолке открылся люк, и оттуда спустили покрытый узлами канат. Не раздумывая и не ожидая приглашения, фракиец вскарабкался наверх; его втащили , и люк за ним захлопнулся.

Сторожа втолкнули его в камеру допросов. Со страхом и отвращением увидел он мрачное убранство застенка. Промашкой сторожей было то, что они не связали его. Схватив за ножки какие-то козлы, фракиец без раздумий запустил ими в двух дюжих костоломов, а двух других встретил кулаками. За грохотом борьбы он не расслышал, как распахнулась дверь, и вошёл человек огромного роста, величавой наружности, в пышном царском одеянии. Забыв о буяне, палачи торопливо распростёрлись на полу перед вошедшим.

Спартак увидел львиную гриву царя, ясный лоб, тяжёлые веки, брезгливо опущенный рот. Он не раз видал Митридата и прежде во время Каппадокийской войны; да и на всех монетах был вычеканен надменный царский профиль. Митридат с некоторым удивлением рассматривал молодого буяна. Спартак преклонил колено.

– Кто таков? – зарокотал могучий голос.

= Моё имя Спартак, – почтительно ответил фракиец, стараясь смягчить свой тоже не очень тихий голос. – Спартак, сын Дромихеты. Я родом из Фракии, у тебя на службе, великий царь, и не знаю за собой никакой вины.

Царь сел и устало опустил на колено прекрасную, сильную руку, унизанную кольцами с камнями, за каждый из которых можно было купить город.

– До меня дошло, будто ты дерзко утверждаешь, что тебе обещана богами царская власть?

Спартак изумился:

– Я говорил про этот лишь одному человеку. Клянусь Дионисом, Амфилох не мог предать! Ведь он мой друг.

Царь усмехнулся:

– Нас предают только друзья, Спартак, это надо знать. Итак, расскажи, когда, где и при каких обстоятельствах тебе обещано царское величие.

Спартак без утайки поведал свою историю. Он не испытывал страха перед царём и не отводил от него восхищённых глаз.

– Ты дерзко смотришь и и дерзко разговариваешь, – заметил царь. – Должен тебя огорчить: мои астрологи составили твой гороскоп. Тебе суждена не царская власть, но участь раба и гибель в расцвете лет. Ты мне не опасен.

– Какое счастье! – от души воскликнул Спартак.

– Счастье? Стать рабом?

– Рабом царского венца. Свободы я никогда не потеряю: она на каждом суку, в каждой пропасти.

Царь удивился:

– Ты знаком с философией?

Спартак вспомнил Пергам и то, как он разыскивал философа. Нет, его знакомство с философией было слишком недостаточно, чтобы упоминать о нём.

– Разве надо быть философом, чтобы знать: свобода право любого свободного человека?

– Парень, ты из Золотого века? – недоуменно осведомился царь. – О каких правах свободного человека ты толкуешь, когда даже я, царь, не свободен? Велеть заковать тебя, чтобы ты понял своё положение?

– Великий царь, мою свободу защитит моя безвинность и твоя справедливость.

Он говорил бесстрашно, понимая, что нечего терять.

Засмеявшись, царь встал и, поманив фракийца за собой, вывел в расположенный по соседству роскошный покой.

– Идите взглянуть на юношу из Золотого века, – весело пригласил он.

Вошли друзья царя, мужчины и женщины; покой наполнился благоуханием, блеском самоцветов и шелестом бесценных тканей. Лица вошедших были прекрасны и добры: Спартак восхищённо переводил глаза с одного на другого.

– Как красивы твои подданные, государь! – не удержался он от восторженного возгласа.

Митридат, окончательно развеселившись, осведомился:

– А как ты находишь царя?

– У тебя на голове две короны, – пылко ответил фракиец. – И вторая, невидимая. сверкает ярче первой. Это корона твоей учёности.

Польщённый, ибо наивный дикарь нечаянно коснулся слабого места владыки, царь повернулся к одной из женщин со словами:

– Каков, Монима? Со временем из него вырастет большой льстец.

Придворные, улыбаясь, тихо рукоплескали.

Спартак поглядел на ту, кого царь назвал Монимой. Женщина в расцвете жизни являло собой совершенное воплощение эллинской красоты. Статная, сильная, с маленькой головкой, она была восхитительна; очертания её носа и лба составляли безупречную прямую линию. Обильные волосы росли почти от бровей. Свою скульптурную красоту она подчёркивала одеждой и причёской, какие были приняты у гречанок времён Перикла и Фидия.

– Ты не Монима с Хиоса? – осведомился у неё Спартак, – Если так, тебе шлёт привет Гликера из Пергама.

Все выжидающе замолчали.

– Гликера? – подхватил царь. – Такая чёрненькая, глазастенькая? Помню, помню: милашка.

Придворные засмеялись. Красавица Монима, милостиво простив юноше дерзость обращения к столь важной особе, улыбнулась царю:

– Отпусти его со мной, божественный Дионис. Я хочу поболтать о Гликере и пергамских новостях.

– Присоединяюсь к просьбе о помиловании, – поддержал Мониму вельможа с лицом тонким и печальным. – В школе мне указывали на этого юношу, как на самого способного ученика в военном деле.

Покосившись на говорившего ( имя вельможи было Неоптолем), царь милостиво махнул рукой. Монима кивком велела фракийцу следовать за собой.

Оставшисьс ним вдвоём, красавица разбранила фракийца:

– Дёшево отделался , парень. Благодари свою звезду: если бы сегодня царю не понравилось мясо с индийским перцем за завтраком, даже я не смогла бы спасти тебя.

Спартак огорчился: неужто он обязан своим спасением не безвинности, но отличному пищеварению царя?

– Эта вертихвостка Гликера, – негодовала Монима, – живёт припеваючи в Пергаме, а я здесь, как на кончике ножа, да ещё выручай её дружков.

– Клянусь, чем хочешь, Монима, – смутился Спартак, – я всей душой люблю Гликеру, но никогда не был её дружком.

Монима недоверчиво рассмеялась:

– Или Гликера постарела, или ты ни на что не годен?

– Клянусь тебе, – обиделся фракиец. – Ведь я женат.

Тут Монима принялась хохотать, а Спартак окончательно смутился.

Потом они разговаривали о Пергаме, где Монима давно не была и очень по нему тосковала. Спартак так восхищался городом и особенно алтарём Зевса Сотера, что, тронутая, гречанка заметила:

– Но ты ещё не видел ни храма в Эфесе, ни колосса Родосского, ни маяка на Фаросе. На свете полно чудес. Возможно, пергамский алтарь Зевса тогда померкнет для тебя.

– Никогда! – задумчиво покачал головой Спартак. – Это видение в моём сердце навсегда.

Его вывели из дворца запутанными переходами прямиком к воинскому лагерю.

Ноэрена ничего не узнала о приключении мужа. Вернувшись, он крепче обычного обнял её и сказал, что был на занятиях. Нежданное приключение следовало забыть, раз оно благополучно закончилось, однако Спартака угнетала мысль, что, судя по всему, доносчиком был Амфилох. Именно в его присутствии Ноэрена толковала о пророчестве, данном супругу, а фракиец видел, что гостя это раздражает. Ерить в предательство близкого приятеля было тяжело.

Жизнь пошла прежним чередом. Спартак с любопытством обучался военному ремеслу и много читал, – уже не по складам, а бегло и внятно, с удовольствием выговаривая звучные эллинские слова. Круг его чтения составляли в основном руководства по военному делу. Он пристрастился разыгрывать в уме знаменитые сражения древности, придумывая новые обстоятельства, находя удачные выходы из введённых им же самим осложнений. Он мог теперь до мельчайших подробностей представить эллинское и римское построения войск, устройство лагеря, особенности вооружения. Наконец, он стал выдумывать новые сражения, взяв себе в обыкновение посвящать этой игре время перед засыпанием. Ноэрена шушукалась со служанкой, либо играла с крошкой Дионисиадой; он же решал, расположить ли резерв на холме или у его подошве, и стоит ли вводить в действие боевых слонов – оружие ненадёжное, могущее обратиться против своих.

Проходя мимо царского дворца, он всякий раз замедлял шаг: фракиец дорого бы дал, чтобы ещё раз увидеть царя, огромные руки в перстнях, рокочущий голос, пристальный взгляд из-под тяжёлых век. Стать бы стратегом, великим полководцем и победить Суллу, – и тогда царь собственноручно увенчает лаврами его склонённую голову.

В синопской общественной библиотеке, куда он зачастил, ему удалось заглянуть в книгу, написанную триста лет назад, – Платоново «Государство». Эллинский философ рассуждал о наилучшем государственном устройстве и живо изобразил идеальное, на его взгляд. Книга увлекла фракийца, и у него зародилось желание иметь список. С некоторой робостью переступил он порог книжной лавки. Там, не без труда, ему нашли книгу Платона. Уплатив и выйдя на улицу, он тут же углубился в чтение: ведь до Платона ему и в голову не приходило, что можно рассуждать о подобных вещах.

Кто-то коснулся его локтя: перед ним стоял Неоптолем, – красивый вельможа, заступившийся за него перед царём. Не обученный обращению со знатным особами, Спартак остался стоять как стоял, – что, возможно, Неоптолем принял за врождённое высокомерие варвара. Осведомившись о его обстоятельствах и удивившись чтению, вельможа непринуждённо предложил наёмнику немного сопроводить его в прогулке по набережной.

Удивлённый Спартак шёл рядом с высокопоставленным человеком. Блеск великого царя лежал на нём. Неоптолем каждый день видел Митридата, мог разговаривать с ним. Вельможа вызывал восхищение варвара и сам по себе изящным обликом, тихой речью, ласковой улыбкой. То оживляясь, то задумываясь, Неоптолем расспрашивал фракийца о его жизни. Едва разговор коснулся книги, Спартак тут же увлёкся и наговорил много лишнего. Неоптолем слушал его с рассеянной улыбкой, а потом вдруг насмешливо спросил, почему спутник завёл его сюда, к рыбным чанам? Спартак и сам не заметил, как в пылу разговора подталкивал собеседника на свою проторенную дорожку. Он смутился; признавшись, что сам часто прогуливается здесь, любуясь складскими зданиями и наблюдая за возведением новых, он спросил вельможу, не беспокоит ли того, что он не архитектор, не художник, не учёный. Неоптолем улыбнулся и отрицательно покачал головой:

– Творчество не главное. Высшая ценность в нашей жизни – гармония души. Жить в мире с собой, уметь быть счастливым. Наслаждаться, как ты, философским трактатом – тоже благо.

Он говорил лениво, не придавая особого значения словам, – они были привычны для него, эти разговоры о вещах совершенно неуловимых, а Спартак был счастлив уже потому, что мог слушать подобные речи, хотя не всё в них звучало согласно с его мыслями.

С того дня Неоптолем взял в обыкновение иногда после занятий в школе брать Спартака с собой на прогулку и беседовать с ним: возможно, наивный варвар развлекал его. Узнав его поближе, вельможа стал доверять молодому фракийцу: тот был так открыт и и надёжен, с таким жаром восхищался всем вокруг, так благоговейно внимал ленивым рассуждениям царедворца, пресыщенного всем на свете, даже философией.

Восхищаясь царём, Спартак часто заговаривал о Митридате. Неоптолем слушал с усмешкой славословия фракийца, но, раз не выдержав, спросил:

– Убить сына – это, по-твоему, хорошо? Митридат младший был моим другом. Сначала царь возвысил его; потом, желая испугать, услал в Колхиду, сделав правителем колхов, не зная того, что удалиться от двора было нашей мечтой. Однако по первому подозрению в стремлении отложиться от царства, царь велел надеть на сына золотые оковы, а потом казнил.

Огорчённый и удивлённый, Спартак не нашёл ничего лучше, как сказать:

– Не нам судить об отношениях отца и сына….

– Убить брата и мать – хорошо? – разгорячился Неоптолем. – По первому же недоказанному подозрению казнить друзей – благо? Он уничтожает всякого, на кого ложится тень подозрения. Вспомни, ты сам, безвестный наёмник, чуть не лишился жизни из-за безымянного доноса… – Помолчав, вельможа мрачно добавил. – А держать взаперти женщину царского происхождения, прекрасную женщину, жену, которую разлюбил, превратив её в рабыню, заставив угождать своим наложницам – хорошо?

В голосе Неоптолема прозвучала боль, и Спартак удивлённо покосился на него. Тот, опусти в голову, прервал свою речь.

Однажды фракийца призвала к себе Монима. Она выглядела грустной: должно быть, жизнь при дворе, несмотря на всё великолепие, окружавшее гречанку, вышколенных служанок, всеобщее угождение, была не только праздником.

– Напрасно ты льнёшь к Неоптолему, – вертя в пальцах флакончик с ароматом, сказала Монима. – Ты должен знать, что его брат – стратег Архелай, изменник и враг царя; их друзья казнены, и к тому же … – Прервав себя, она заключила сердито. – Я не хочу, чтобы Гликера потом упрекала меня в твоей погибели.

Спартак смутился, не зная, что сказать. Если Неоптолем действительно враждебен царю, его следует избегать, как бы приятны ни были разговоры, однако внезапно отступиться от человека, дружески настроенного к нему, было бы нехорошо. Он сказал:

– Ты, Монима, Неоптолем, Гликера – для меня прежде всего эллины, и я, дикарь, восхищаюсь вами – эллинами, людьми возвышенными и благородными.

Монима засмеялась:

– Никакие мы с Гликерой не благородные и даже не пергамки. Обе мы с Хиоса, в наших жилах рыбацкая кровь. Когда мы были девчонками и шлёпали босиком, наши отцы думали, что мы вырастем порядочными женщинами . Но мы избрали другой путь. Вернее, нас принудила судьба, наделив красотой. Она вознесла меня высоко над людьми, поместив рядом с царём, но, видит Анахита – моя богиня покровительница, я бы радостно поменялась с Гликерой, не поднявшейся выше римских откупщиков.

– Но все говорят, что царь любит тебя, – почтительно возразил фракиец.

Монима померкла? Поднеся к губам и поцеловав висевшую у неё на шее камею – портрет царя, она сказала:

– Ну да, любит, то есть проводит со мной один день в новолуние. Не знаю, сколько это ещё продлится. Какой-нибудь пустяк, и… Уж как он любил Стратонику… Теперь она в полном небрежении. Говорю тебе, остерегись Неоптолема, – неожиданно заключила она.

Спартаку, уже слышавшего имя царицы, хотелось узнать больше, но Монима замолчала: дворец не любил открывать свои тайны.

Оказывается, она позвала Спартака, чтобы сообщить услышанную новость, касавшуюся его: по решению царя все слушатели школы по окончании учения будут отправлены, повышенные в чине, в разные концы государства к войскам, стоявшим в погрничных городах.. Монима заботливо осведомлялась у фракийца, о каком городе хлопотать для него перед царём. Он не находил слов, чтобы благодарить милую женщину за доброту. Повторив, что она рада помочь дружку Гликеры, Монима отпустила его.

Нозрена очень любила верховую езду. У Спартака был великолепный конь, полученный им за участие в Каппадокийской войне. Велев слуге взнуздать его, Ноэрена часто уезжала одна, одетая в мужское парфянское платье, на прогулку. Однажды, не справившись с норовистым животным, она упала, разбилась и несколько дней провела в постели.

– На твоём месте, хозяин, я бы запретил жене скакать по дорогам, сломя голову, – укоряющее посоветовала огорчённому фракийцу служанка.

Как можно мягче, он попросил Ноэрену е ездить верхом без него, и с тех пор, когда у него было время, садился на коня сам, брал жену и ехал за городскую стену. Окрестности Синопы были сплошным садом; а там, где поля оставались невозделанными, их всё ещё покрывали густые заросли. Однажды они видели газелей, бесстрашно пасшихся невдалеке от дороги.

– Они похожи на нас с тобой, – сказала Ноэрена, обняв мужа за шею. – Такие же неосторожные, испуганные и беспомощные.

Сравнение пришлось ему не по душе.

– Почему ты называешь меня беспомощным? И я не чувствую никакого испуга. Что ты выдумала? За верную службу царь награждает своих воинов земельными участками. Ты бы хотела обосноваться в Понте?

– Я бы хотела, чтобы ты принял посвящение в орфики, – серьёзно ответила она.

Ноэрена давно не заводила этого разговора. Спартак поёжился: стать орфиком означало отказаться от многих земных радостей. Своей военной будущности, на которую прежде всего и покушалась жена, ему, прирождённому воину-бессу, было жаль.

– Почитаешь ли ты владыку нашего Диониса Загрея? – не дождавшись, когда он заговорит, настойчиво вопросила она. – Или втайне приносишь жертвы Ма? Или вообще давно полон нечестия и, подобно некоторым эллинам, отвергаешь всяких богов? Я ничего не знаю о тебе. Ты живёшь рядом, но замкнут и далёк …

Посвящать много времени богам у него не было возможности. Чтобы успокоить жену, он поклялся, что почитает великого Диониса, родное божество, однако Ноэрена, сдерживая слёзы, сказала, что всякий раз, когда она заговаривает с ним о новой жизни, на лице супруга можно прочесть лишь страх, как бы его не лишили мясной пищи и женских ласк. Засмеявшись, он уверил её, что дело в другом.

– Разве плохо сделаться полководцем великого царя? – осторожно осведомился он.

– Ты хочешь посвятить себя войне? – ужаснулась Ноэрена. – Ты снова будешь убивать?

Она так расстроилась, что попросила спустить её на землю. Они пошли рядом, ведя коня под уздцы. Она заговорила, и в голосе её слышались слёзы:

– Значит, ты больше не стремишься вернуться в родные места? Святилище на горе Когеон больше не священное место для тебя? Я давно подозреваю, что фригийская Мать Диндимена, которой ты поклонился в Команах под именем Ма, титанида и увлекает людей ко злу. Власть её слишком сильна, чтобы освободиться от неё без долгой борьбы. Служащие ей губят свои бессмертные души. В конце земного круга тела, которым они угождают, рассыплются мёртвым пеплом, и ничего не останется от нечестивцев, потому что душу свою они погубили при жизни.

– Но ведь кто-то доложен защищать свободу и противиться Риму, – заупрямился он.

– Думаешь, без тебя не обойтись? Скажи лучше, что, насмотревшись на пышность эллинских городов, ты страшишься оказаться в родной хижине.

– Нет, Ноэрена, нет! – вспомнив про мать, горячо заверил он. – Мы обязательно вернёмся домой, но…. чуть попозже, когда представится удобный случай.

– Муж, синопские орфики приняли меня в свои ряды, как сестру, – сурово сообщила она. – Возможно, меня удостоят посвящения во второй круг знаний. Мой супруг должен быть достоин жрицы столь высокого ранга. Смысл жизни не в эллинской ложной прем удрости, но в постепенном постижении и Загрея.

– Ноэрена, я постигаю, насколько в силах… – попытался он оправдываться.

– Ты с головой окунулся в суету, льстишь вельможам и встречаешься с царскими наложницами, – резко перебила она. – Печать Ма горит на твоём лбу, несчастный! Ты на краю пропасти, и если не одумаешься, всё кончится твоей гибелью.

-б Но ведь я не достиг ещё царской власти… – осмелился он неловко пошутить, однако осекся под гневным взглядом жены.

Домой они вернулись не в духе.

Раздору добавила служанка, прозванная Агавой за невосприимчивость к учению Загрея. Ноэрена будучи не в настроении , отчитала её за беспорядок в доме. Носатая, смуглая сириянка вышла от хозяйки нахмурившись.

– Досталось? – улыбнулся Спартак. – Непросто угождать жрице?

– Госпоже надо родить своего ребёнка, а не забавляться с чужим, – буркнула Агава. – Та не женщина, кто не мать.

Замечание служанки было бесцеремонно, однако справедливо. Спартак попытался защитить жену:

– Уж как захотят боги…

– Надо, чтобы она захотела, – неумолимо отрезала Агава. – Я ведь не простофиля, чтобы верить, будто она нечаянно упала с лошади. Слишком много жертв её Загрею. Так можно сделаться вовсе бесплодной.

– Агава! – вскрикнул поряжённый фракиец.

Но служанка ушла, сердито хлопнув дверью.

ДИОСКУРИАДА

На лето слушателей военной школы отправляли служить в разные области царства, дабы на деле убедиться, чего они стоят. Монима велела спасённому ею фракийцу, чтобы он просился в Диоскуриаду: поездка туда не обещала быть ни трудной, ни опасной. В Колхиде Митридат строил новый флот взамен отданного Сулле. Местность эта на восточном берегу Понта Эвксинского славилась своими лесами; местные жители выделывали в изобилии пеньку, добывали отличную смолу: одним словом, там было всё, нужное для строительства кораблей. Удалённость страны обеспечивала секретность того, что там делалось.

Выслушав сообщение мужа о предстоявшей ему поездке, Ноэрена отвернулась и вытерла слёзы. Спартак сделал вид, что ничего не заметил.

– Я не могу поехать с тобой, – наконец неохотно сказала женщина. – Меня собираются готовить к посвящению.

– Тебе вовсе не надо ехать, – помолчав, отозвался он. – Я уеду на месяц, не более. Оставайся здесь, со слугами.

Они надолго замолчали. Он хотел разлуки: ему предстояло многое передумать и решить. Ноэрена же не знала, как лучше поступить, и ломала руки.

– Моё сердце разрывается надвое, Спартак! Иногда я думаю, что нам совсем не надо было встречаться. Если бы ты, я никогда бы не покинула храм и служение Дионису-Солнцу!

– Если бы не ты, я никогда бы не покинул родные горы, – мягко улыбнулся он. – Так захотел Дионис.

Она глядела на мужа, страдальческ5и изогнув брови:

– Не забывай, я люблю тебя. Но обещать, что стану заботливой домоседкой, не могу.

Он махнул рукой:

– Эх, Ноэрена! Из меня ведь тоже плохой супруг.

Переход морем от Синопы до Колхиды занял три дня вследствие ненастной погоды. Диоскуриада после столицы Митридата показалась молодому фракийцу захолустным городишкой. Далее и корабли не плыли, и земля кончалась, вздыбившись непроходимыми горами. Впрочем, зажатая между горами и морем Диоскуриада знать ничего не хотела о своей заброшенности и жила как самый обычный эллинский город; в то время выбирали новых магистратов, и белые стены домов были исписаны предвыборными объявлениями, в которых кандидаты всячески поносили друг друга и расхваливали себя, обещая горожанам кучу благ в случае своего избрания. На главной площади воздвигали статую царю Митридату. Чинили треснвший от оползня храм Посейдона. Диоскуриадские юноши – греки, понтийцы, колхи, армяне, занимались гимнастическими упражнениями на палестре. Поглядев на них с любопытством и чувствуя, как заиграли мускулы, фракиец пошёл мимо: ему исполнилось уже двадцать два года, жёсткая щетина покрывала щёки, и детские забавы были не для него. Кроме т ого, воспитанный в уединённых горах, он оставался стеснительным и не смог бы, обмазавшись маслом, бегать и прыгать нагишом по песку, как не знающие стыда юные эллины.

Здесь, в Диоскуриаде, Спартак убедился, с каким размахом готовился царь к новой войне с Римом. Все окрестности города были превращены в верфи; тут и там лежали груды брёвен, кипела смола, пылали горны в кузнях. Наместник обрадовался прибытию помощника и сразу же отправил его с отрядом воинов в верховья реки Фасис обеспечивать безопасность лесосплава: два тамошних колхских князька вели друг с другом войну, из-за чего лес поступал на верфи неравномерно.

Прибыв на место, Спартак удивился беспечности вверенных ему воинов и заставил их построить небольшой лагерь по образцу римского, обвести его рвом, валом и частоколом; внутри лагеря они устроили подобия палаток. Новый начальник завёл обыкновение выставлять усиленные караулы и строго спрашивать дисциплину. Колхи, народ воинственный, никак не хотели замириться; вновь и вновь воины в деревянных шлемах, вооружённые короткими копьями и кинжалами, выходили сражаться, заставляя понтийских воинов всё время быть настороже.

Спартак приглядывался к жизни окрестных жителей, которых греки прозвали «пожирателями вшей» (фтирофагами), поражённые их нечистоплотностью. Как бы малочисленно ни было племя, оно говорило на особом языке, не понимая языка ближайших соседе, так что общаться с местными жителями не было никакой возможности. В лагерь Спартака приходил колх, немного говоривший по-гречески, ; он приносил на продажу хлеб и мёд, который здесь почему-то немного горчил. Он-то и сообщил любознательному начальнику необходимые сведения о местных нравах. Самым могучим колхским племенем считались соаны. Они занимали вершины гор, объявив себя владыками окрестного населения, которое платило им дань. Племя возглавлял вождь и совет старейшин. Жили они, разводя овец, коз, ослов, коней; свои стрелы они смазывали смертоносным ядом, мучившим запахом даже здоровых людей.. Далее в горах жили многочисленные мелкие племена; самыми красивыми и высокорослыми среди них были албанцы – жители горных долин. Молились они Солнцу, Луне и Грому, были добры и простодушны. Они жили в величайшей бедности, так как по обычаю всё имущество закапывали вместе с умёршим владельцем. Ещё дальше, высоко в горах, жили амазонки, женщины-воины. В соседстве с амазонками обитали гаргарейцы. Раз в год амазонки и гаргарейцы сходились на священной горе для празднества, и от этой ночи рождались дети; мальчиков амазонки отдавали отцам, а девочек воспитывали сами. Спартаку захотелось хоть краем глаза посмотреть на амазонок, однако его воины, в свободное время увлечённо мывшие золотой песок (купаясь в реке, кто-то из них на беду нашёл блестящие крупицы), ни за что не захотели сопровождать начальника в горы. Спартака пугали обилием ядовитых тварей: рассказывали, будто от укуса местных скорпионов , человек погибает, корчась, будто от смеха, а от ядовитых пауков – плача.

Наконец беспокойные колхские князьки замирились и обещали никак больше не мешать лесосплаву. Понтийскому отряду сделалось возможным вернуться в Диоскуриаду.

По прошествии условленного месяца наместник не захотел отпустить Спартака, велев ему охранять царские верфи. Из Синопы то и дело летели письма с требованием ускорить строительство кораблей. Работали от темна до темна; по ночам над берегом стояло зарево от многочисленных костров, на которых варилась смола. Наковальни не успевали остыть за недолгий ночной перерыв.

Спартак соскучился по кузнице. Колхидские молот и наковальня показались ем у слишком лёгкими и рукоятка молота коротковатой, – но всё ему было привычно и мило в этом деле. Начав ковать, он с радостью убедился, что ничего не забыл из ремесла своей юности. Кузнецы удивлённо глазели на воина, занятого чёрным трудом. Дело дошло до командующего колхидским гарнизоном, и Спартаку был сделан выговор.

Осенью в Диоскуриаду с гор съехались на торжище все окрестные народности продавать .овец и коз, кислое молоко, шерсть, мёд, железо и золото. По осеннему времени море уже становилось бурным и скоро могло сделаться вовсе опасным для плавания. Наместник наконец отпустил Спартака.

Фракиец торопил мореходов: три месяца разлуки, и ни одного письма от любимой в ответ на его послания: ведь Ноэрена не умела писать.

Вернувшись, Спартак не застал дома жену. В тот день на синопских улицах было полно народа: справлялся великий праздник Диониса. Пошёл и он, надеясь разыскать жену. Благодаря росту, он смог полюбоваться на праздничное шествие. Сначала показались флейтисты и певцы , исполнявшие гимны в честь Диониса, Зевса, Афины, Персефоны и других богов. За ними пожилые, бритые мужчины в льняных одеждах несли на плечах ковчег с сердцем Загрея, спасённым Афиною от кровожадных титанов. Толпа благоговейно преклонила колени. Идущие следом жрицы показывали народу символы Дионисова таинства: золотые яблоки Атланта, игральные кости, шар-кубарь, погремушки, зеркало, – игрушки, которыми титаны заманили к гибели божественного ребёнка. Потом показались люди, нёсшие шкуры зверей, в которых воплощался Дионис, спасаясь от преследователей: льва, осла, коня. Замыкали шествие плакальщицы, громко умолявшие бога простить титанов – преступных предков людей. Процессия направлялась в храм для принесения искупительной жертвы Дионису Загрею.

Приметив Ноэрену в группе жриц, Спартак радостно заулыбался. Закутанная с головы до ног в белое льняное покрывало, с печальным лицом, на котором чётко рисовались её тонкие, чуть сросшиеся брови, она горько плакала, опустив глаза на мячик Диониса, который несла в руках. Пройдя совсем близко, она так и не заметила мужа, погружённая в оплакивание гибели божественного младенца. Смутная тревога охватила фракийца. Он любил эту женщину: она являлась для него последней и самой крепкой связью с родиной. Но у неё была своя жизнь, в которую он не мог войти. Легче канату проникнуть в игольное ушко… Или всё-таки попытаться?

НОВАЯ ВОЙНА

В это время из Рима от Суллы прибыло посольство, возглавляемое сенатором Авлом Габинием, для урегулирован ия дел на Востоке. Габиний начал мирить Ариобарзана Каппадокийского с царём Митридатом, для чего ультимативно потребовал у понтийского царя очистить от своих гарнизонов города Каппадокии. Не дожидаясь ответа, римлянин с войском двинулся из Пергама в столицу Каппадокии Мазаки водворять во власть Ариобарзана. Митридату ничего не оставалось, кК спешно собрать войско и отправиться им навстречу.

Спартак получил назначение сотником в отряд Неоптолема и приказ следовать за царём. Узнав о новом скором отъезде мужа, Ноэрена твёрдо сказала:

– Новой разлуки я не вынесу.

Напрасно Спартак уговаривал её остаться в Синопе: с детства привыкшая к самовластию, Ноэрена умела настоять на своём. За время, что он пробыл в Диоскуриаде, событие огромной важности произошло в её жизни: синопские орфики посвятили Ноэрену во второй круг знаний. Сразу же после отъезда мужа в Колхтду, она ушла из дома и пропадала несколько дней. Вернулась она осунувшейся и утомлённой, но в глазах её горел чудный свет. Служанка при виде неё отшатнулась и всплеснула руками; слуга вытаращил на госпожу свои чёрные глаза; малютка Дионисиада разревелась. Несколько платьев и покрывал, приобретённых ею по настоянию мужа в Синопе, хозяйка незамедлительно отдала Агаве, пояснив, что теперь может носить лишь одежды из некрашеного льна. Агава обрадовалась обновкам, но решила, что хозяйка тронулась, и ежевечернее, совершая поклонение Огню, сириянка стала просить великого бога Огура-Мазду вернуть разум её госпоже.

Спартак поместил жену в обоз, где и велел оставаться. Однако в первый же день пути Ноэрену видели разъезжавшей верхом: она не желала уподобляться другим женщинам, трясшимся в обозе. Воины знали, что это жрица высокого ранга, и оказывали ей почтение.

Сблизившись, два войска, римское и понтийское, расположились друг против друга, готовые к бою. После долгих переговоров, цари решили встретиться и побеседовать лично.

При встрече Митридат повёл себя неожиданно: он расцеловал Ариобарзана, которого непрерывно выгонял из Каппадокии в течение последних пятнадцати лет, и в знак примирения и вечной дружбы предложил ему в жёны одну из своих дочерей. Ариобарзан растерялся; незадачливый каппадокийский царь, державшийся на престоле лишь благодаря поддержке Рима, помыслить не мог, что с ним захочет породниться первый монарх Азии. Если Митридат действительно хочет взять его под своё покровительство, зачем тогда ему римляне, которые слишком дорого берут за свои услуги? И Ариобарзан выразил радостное согласие. Габиний решил не препятствовать сближению Понта и Каппадокии, поскольку не верил в него.

По случаю помолвки каппадокийского царя с понтийской царевной был устроен пир для обоих войск с размахом, присущим Митридату. Многие тысячи человек угощались с неслыханной роскошью; чтобы оживить пиршество, за лучшие тосты, шутки и песни были назначены денежные награды, что побудило веселиться изо всех сил даже сдержанных римлян. Во время пира, обнимая нового зятя, Митридат договорился о небольшом подарке для себя: он будет продолжать владеть т ой частью Каппадокии, которую захватил. Ариобарзана встревожило и то обстоятельство, что обещанной ему невесте едва исполнилось четыре года, так что свадьба пока откладывалась. Габиния всё это весьма позабавило.

Перед началом пиршества, когда гости только собирались, Спартака поманил проходивший мимо Неоптолем. Обрадованный фракиец приблизился к начальнику. Тот осведомился, намерен ли Спартак и дальше оставаться на царской службе. Спартак неопределённо ответил, что ждёт приказа.

– Я ничем не смогу помочь тебе, – задумался Неоптолем. – Есть одно обстоятельство, которое мешает мне оставаться в войске.

– Твоё родство с Архелаем? – напрямик осведомился фракиец (Архелай был стратегом царя, перебежавшим к римлянам).

Неоптолем покосился на него; потом горько вздохнул и надолго замолчал.

– Мой несчастный брат бежал, спасая жизнь, – наконец заговорил вельможа. – Я проклял его; царь знает, что он мне больше не брат. Однако мне не доверяют и по другой причине… – Он больше ничего не добавил.

Понтийские и римские воины сидели на пиру вперемешку. Спартак выпил самую малость, что было замечено, обрушив не его голову поток шуток. Всеобщее веселье, а не вино, опьянило его; он даже начал петь, подтягивая остальным, но сильный его голос, не руководимый музыкальным слухом, сбивал певших, и под общий смех на него стали шикать. Смутившись, он умолк, и, оперев подбородок о кулак, задумался. В самом деле, что предпринять дальше? Война окончена, не начавшись. Остаться в войске или бросить всё и пробираться домой?

К нему подошёл какой-то римский воин. Неприятно удивлённый, Спартак узнал одного из своих пергамских сослуживцев. Оглядев его завистливо, воин сказал:

– Здравствуй, Спартак. Я думал, врут, а ты и на самом деле у Митридата. По всему видать, тут тебе живётся неплохо.

И с завистью принялся расспрашивать, сколько царь платит наёмникам. Воин этот не нравился фракийцу, да и имени его Спартак не помнил. Он постарался отделаться от болтуна.

– Я служу царю. Ты – римский наёмник, значит, нам с тобой не о чем разговаривать.

Тот с неудовольствием отошёл; оказавшись на безопасном расстоянии, он крикнул:

– Смотри, не попадайся нам в руки, собака! Дезертир проклятый!

Никто не обратил особого внимания на эту пьяную выходку.

ЦАРЕДВОРЦЫ

Сразу же по возвращении в Синопу Спартака вызвали во дворец к Мониме.

– Привет, дружок Гликеры, – весело встретила его гречанка.

Сегодня она была шаловлива и беззаботна и более не походила на статую; кто знает, что светилось в ней, какая радость. Впрочем, достаточно было и того, что царь вернулся в Синопу.

– Доволен ли ты жизнью? – осведомилась Монима. – Я знаю, что твоя жена принята в состав жриц главного храма Диониса в Синопе, а это было не так-то просто даже для Монимы. Теперь твоё будущее обеспечено.

Значит, к проникновению Ноэрены в среду синопских орфиков причастна Монима. Он задумался.

– Я получила письмо от Гликеры, – весело продолжала гречанка. – С заключением мира стала работать почта. Ах ты, скверный обманщик! И он ещё посмел отрицать свои амуры с Гликерой! А я-то, старая репа, поверила. Она посвятила тебе половину письма.

И Монима поведала, что Гликера тревожилась о своём фракийском друге, находившимся где-то в войске Гордия, просила подругу разыскать его и помочь. Покраснев до ушей, Спартак попросил показать письмо.

У далёкой Гликеры был мелкий, изящный почерк.

– Можешь даже поцеловать его, я отвернусь, – веселилась Монима.

Напрасно Спартак клялся, что Гликера любила художника Алкима, фракийский наёмник был для неё пустым местом.

– В письме ни слова об Алкиме, – заметила Монима. – Одна половина о тебе, другая – о каком-то философе Пармениде, с которым моя дурёха собирается совершить путешествие в Эфес.

Продолжая разговаривать с Монимой, Спартак смятенно размышлял о Мониме. Там, в Пергаме, осталось слишком многое, что он любил.

Неоптолем продолжал звать Спартака к себе, но посещений дворца знатного человека фракиец решил избегать. Однако Неоптолем при случайной встрече, отличаясь редким равнодушием к условностям, запросто взял фракийца под локоть и начал дружеский разговор, к конфузу собственной свиты.

Это нежданное знакомство не нравилось Нозрене, однако Спартак не мог, да и не хотел отказываться от встреч с вельможей. Неоптолем признался, что ему доставляет удовольствие, облачившись в простую одежду, расхаживать по местам, обычно ему недоступным . Иногда они с фракийцем бродили по Синопе, заходили в таверны, посещали храмы, рассматривали небесный глобус и карты земного круга, гуляли вдоль стены. Вельможа рассказывал о чём-нибудь интересном, а иногда вообще молчал, рассеянно слушая Спартака; фракийцу тогда казалось, что его высокий собеседник вообще ничего не слышит, занятый своими мыслями. Что-то постоянно грызло Неоптолема; какая-то нескончаемая боль угнездилась в его душе: задумываясь, он часто отвечал невпопад и морщился страдальчески, сокрушённо качая головой. Весёлым он вообще никогда не бывал, , а улыбался как-бы с неохотой. Зато когда Неоптолем снисходил до разговора, беседовать с ним было истинным удовольствием: с полуслова, налету, понимал он вопрос и тут же отвечал, обнаруживая весь блеск эллинской образованности. А на рассеянность и невнимание Спарта к не обижался: чаще всего люди вообще не слышат ни единого слова собеседника.

Однажды после посещения святилища Автолика Спартак заговорил о т ом, что его сильно занимало в последнее время:

– Можно ли верить в загробное воздаяние? Если боги и существуют, то жизнь каждодневно учит нас, что они никак не вмешиваются в наше существование. Но если нет божественного воздаяния, тогда какой смысл безропотно терпеть окружающее зло? Бедняк страдает, даже если живёт по правде, а нечестивый богач тем временем и птичьего молока не хочет. По окончании же жизни оба станут прахом. Где же смысл?

– Ты мудрствуешь, потому что не влюблён, – лениво отозвался Неоптолем. – Чувства твои молчат, и разум забавляется разноцветными камешками. Поверь, всё чудесно преображается, едва полюбишь . Смысл жизни больше не будет длоя тебя загадкой.

Спарта к поник головой:

– Любовь – это Ма…

– Ты не читал Платона. Ах, дикарь! – живо перебил его Неоптолем. – Уж если природа отказала тебе в даре любить, прочти по крайней мере места об Афродите Всенародной и Афродите Небесной. Ма олицетворяет простейший элемент любви, свойственный равно и человеку, и животному, и растениям. Любовь человеческая неизмеримо больше.

– Дни мои уходят, как вода сквозь пальцы, – пожаловался молодой фракиец.

– Но твои обстоятельства складываются весьма благоприятно. Не пойму, чудак, чего же ты хочешь от жизни?

– Увидеть Острова Солнца, – засмеялся Спартак.

– Начитался Ямвлиха?

– Знаю, что сказка.

– Отнюдь, – покачал головой Неоптолем. – Такие острова иногда можно встретить даже посреди суши. Мне рассказывал приятель, долго живший в Египте, что там под Александрией существует удивительное сообщество…

И Неоптолем рассказал поражённому фракийцу о многих сотнях уставших от жизни людей, которые уходят от мира и живут в пустыне небольшими группами, проповедуя воздержание, праздную жизнь и нравственное совершенствование. У них все равны между собой, крепкие семьи, здоровые дети и счастливые старики. День они трудятся в поле или в мастерской, а вечер отдают чтению, не зная ни ревности, ни зависти к ближнему: ведь у них нет ничего своего, но всё общее.

– Чем не Остров Солнца, Спартак?

– Хотелось бы взглянуть на них.

– И волк будет жить вместе с ягнёнком; и телёнок, и лев, и вол будут пастись вместе, и малое дитя поведёт их, – тихо засмеялся Неоптолем.

Рассказ вельможи о странных обитателях египетской пустыни поразил воображение молодого фракийца. Оказывается, эллинам всё давно известно, а он попросту не додумался, как можно жить. Но разве не к этому – бегству из города, жизни в кругу единомышленников, служению Загрею призывает Ноэрена? Если мир устроен разумно, если в нём господствует высший закон, то рано или поздно несправедливость исчезнет сама собой и воцарится гармония. Люди поймут, что нет ни знатных н и бедных, ни рабов ни господ, ни калек ни здоровых, ни варваров ни эллинов, – но все равны друг другу, все граждане Вселенной, космополиты. Кто-то в Египте уже приблизил счастливое будущее и живёт так, как должно жить человеку. Интересно, Египет – это далеко?

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ В СИНОПЕ

Однажды Спартака неожиданно потребовали во дворец. Не удивившись (Монима всегда делала, что хотела), он отправился за провожатым

Его провели почему-то не к Мониме, но дальше, вглубь дворца, и впустили в обширный покой, где он неожиданно увидел царя. Его кумир стремительно расхаживал по залу. Фракийца всегда удивляло несоответствие между огромностью Митридата и лёгкостью его походки. Он не двигался, разглядывая ясный лоб и гордый профиль царя, могучие плечи и грудь, выпиравшие из-под златотканой одежды. Заметив вошедшего, царь остановился, стараясь придать мрачному лицу приветливое выражение.

– Здравствуй, Спартак, – сказал он, щеголяя отменной памятью. – Мне что-то неможется, и я решил поболтать с тобой. Монима сказала, что ы бываешь забавен… Ну как, всё ещё собираешься стать царём?

Что-то зловещее прозвучало в голосе Митридата. Встревоженный Спартак молчал.

– Кто твои друзья? – вдруг грозно спросил царь.

Спартак назвал несколько имён сослуживцев.

– А Неоптолем? – Рык Митридата загремел, сотрясая стены.

– Неоптолем – твой друг, царь, – побледнел Спартак. – Он занимает слишком высокое положение, чтобы обычный воин мог считать его своим другом. Но я люблю его от всего сердца.

Царь помолчал.

– Иди, полюбуйся на своего любимого Неоптолема, – наконец проворчал он и сдёрнул со стола покрывало.

На столе, на блюде лежала мёртвая голова вельможи.

Спартак был воином, и не дрогнул, не проронил ни слова, – однако на лице его изобразилось такое страдание, что царь отвернулся. Приблизившись к столу, фракиец осторожно прикрыл голову Неоптолема, с состраданием глядя на его полузакрытые глаза и посиневшие губы. Потом он оборотился к наблюдавшему за ним царю и сказал:

– Это был лучший из твоих подданных.

Митридат не разгневался, не закричал, но неожиданно поник:

– Знаю. Ты бесстрашен, юноша из Золотого века. Все вокруг, желая мне угодить, твердят: не было человека, хуже Неоптолема. А ты говоришь правду.

– Значит, ты казнишь лучших? – ужаснулся Спартак.

– Такова участь царей. Впрочем, он был в сношениях с римлянами и замышлял побег. Скажи, ты ничего не знал?

Фракиец недоверчиво глядел на царя. Митридат неожиданно хрипло захохотал:

– Такой пустяк, как государственная измена, я бы простил ему. А вот того, что он был лучше всех, я не мог простить. Как человек, я им восхищаюсь и сейчас; как царь, доложен был казнить.

– Ты однажды спросил меня, мечтаю ли я стать царём, – загораясь медленным гневом, начал Спартак. – Так знай: по мне лучше быть последним рабом, чем царём!

И, резко отвернувшись от Митридата, он без разрешения вышел вон. Стража его не удерживала.

– Я устала спасать тебя, – сказала Монима. Она была снова холодна и недоступна, как статуя.

Спартак спросил её напрямик:

– Ты одобряешь казнь Неоптолема?

– Он был ещё безрассуднее тебя! – с досадой отмахнулась Монима.

И она поведала ему о царице Стратонике. Некогда любимая жена Митридата, ныне покинутая, царица жила воспоминаниями и страстной надеждой на блестящее будущее единственного сына. Неоптолем же осмелился беззаконно вожделеть к покинутой царице, надеясь зажечь ответное чувство. Однако напрасно он пытался склонить Стратонику к преступной связи: душа её была полна любовью к царственному супругу. Монима давно обо всём догадалась. Неоптолем понял это и боялся её, оказывая массу услуг, даже заискивая; Спартака он приблизил к себе , желая угодить Мониме. В последнее время Неоптолем отчаявшись добиться своего, задумал похитить Стратонику и бежать к римлянам. Его сообщники под пыткой сознались в этом. Монима заключила:

– Неоптолем посягал на имущество царя. Жена царя, даже брошенная, неприкосновенна. Казнив его, царь поступил правильно. Благодари богов, малыш, что ради просьб Монимы тебя оставили в покое.

– Нет, Монима, царь поступил дурно, – возмутился Спартак. – Разве Стратоника – вещь, которую за ненадобностью можно держать в кладовке?

– Ты неисправим, – вздохнула Монима.

Фракиец не унимался:

– Как мог царь, будучи эллином с головы до пят, поступить хуже дикаря?

– Ох, не сносить тебе этого украшения, – похлопала его женщина по затылку. – Мне овсе не хочется, чтобы ты пострадал и при дворе стали бы говорить о падении влияния Монимы. В своё время ты не послушал меня и не удалился от Неоптолема. Теперь тебе лучше уехать как можно дальше от столицы.

Он не пошёл домой; взволнованный и опечаленный, выйдя из города, он бродил по пустынному мысу, далеко вдававшемуся в море. Уехать… Итак, Синопа извергала его, чужака, как уже изверг Пергам. Ем у никогда не сделаться не только полководцем царя, но даже горшечником в Пергаме. Его заждалась родная Фракия. Но прежде хотелось бы повидать Египет и загадочную общину, обитающую в пустыне, о которой рассказывал Неоптолем. Много чего хотелось …

К ногам его с шорохом устремлялись серые волны; ветер свистел в прибрежных кустах. Он никем не сумел стать в этом мире. Там, на западе, Понт омывает берега Фракии. Где-то во фракийских горах есть долина, в ней хижина и осиротелая мать. Крыша, наверно, течёт, как решето. Ведь пять лет, уже прошло пять лет, как беспутный сын Дромихеты чинил её. Часто ли он вспоминал про мать все эти годы? Часто ли вообще дети вспоминают родителей? Но разве думаем мы о воздухе, которым дышим? Какой Египет, зачем? Сесть на корабль, распустить паруса, плыть на запад, пока нос корабля не уткнётся в тёплый бок Фракии . Снова обрести родину и себя.

Через несколько дней его известили, что он назначен в распоряжение наместника Боспора. Спартак догадался, что это Монима намеренно выхлопотала ему глухой уголок.

Ноэрена внезапно обрадовалась перемене в их жизни.

– Знай, – таинственно сообщила она. – Боспорским царством, пока его не завевал Митридат, правили Спартокиды. Твоё имя Спартак. Это неспроста. Возможно, ты принадлежишь к их царскому роду, а, значит, имеешь право наследовать правителям Боспора.

– Ноэрена! – попытался он её остановить.

– Ничего не хочу слышать! – зажала она уши. – Богами предсказано тебе царское величие. Уж если скиф Савмак провозглашал себя царём, и боспорцы поддерживали его, тебе, Спартаку, поверят и подавнор.

– Ты хочешь моей погибели, жена? – удивился он. – Вспомни оракул: мне обещана злая гибель по достижении этого непрошенного величия.

Она осеклась. Сев рядом с Ноэреной, он взял её за руку.

– Какой ещё Боспор? Я задумал другое. Мы вернёмся во Фракию.

Объявив о своём отплытии в Боспор, фракийская чета принялась готовиться к тайному бегству. Спартак договорился с капитаном приплывшего из Византия корабля, чтобы тот, едва наладится погода, взял с собой двух путешественников, желающих посетить развалины Илиона. Только бы добраться до Византия, а оттуда уже недалеко до родных мест. Оба без сожаления покидали уютный синопский дом. Из всей утвари Ноэрена взяла с собой только милые глиняные фигурки, так радовавшие её. Спартак втайне от жены несколько ьраз ходил на конюшню прощаться со своим жеребцом.

О слугах Ноэрена решила так:

– Гарсавар и Агава огнепоклонники, истинный бог им недоступен; к тому же они хотят пожениться. Пусть отправляются в Каппадокию. Я оставлю им и Дионисиаду.

Спартаку было жаль расставаться с малюткой, но брать ребёнка в опасное путешествие он не решился. Каппадкиец Гарсавар, сирянка Агава и девочка Дионисиада были первыми людьми, которым он подарил свободу.

Накануне отъезда он пришёл к Мониме проститься и от души благодарил добрую женщину за всё, что она сделала для него.

– Поезжай, и пусть благоприятствуют тебе боги, – сказала она. – Ты вполне достоин стать стратегом, но пока ты этого добьёшься, твоя голова десять раз слетитс плеч. Ты не рождён царедворцем. Поезжай, у меня сердце не на месте. Как я завидую тебе!..

– Разве ты не вольна покинуть Синопу? – удивился фракиец.

Монима перевела глаза на портрет царя и долго глядела на него.

– Ты беседовал с ним только дважды, но полон горечи разлуки. Я возле него пять лет. Разве могу я добровольно покинуть царя?

Он смотрел на красивую гречанку так, будто впервые увидел её. Возможно, так и было.

Царь находился где-то рядом, во дворце. Может быть, читал философский трактат или писал научное исследование. А под полом выли сумасшедшие.

В одну из последних ночей перед отплытием из Синопы божество опять послало Спартаку удивительный сон. Уже засыпая, чувствовал, что сейчас увидит что-то приятное. И вот снова грянул копытами о камень волшебный белый конь . Изогнул шею, косит глазом, ждёт седока. Спартак хватает его за гриву и вскакивает на спину.

– Лети! – счастливо торопит он.

Конь делает несколько шагов по земле, потом взмывает, – парит сначала невысоко, касаясь ногами травы. Потом задувает ветер, грива хлещет всадника по голым коленям; они поднимаются всё выше, и снова блаженное ощущение полёта наполняет его, – снова простор, высота, свобода.

Пробудившись всё в той же тёмной, маленькой спальне, он удивился: а где же конь? Грудь его ещё была полна сырым ветром, ноги исхлёстаны жёсткой гривой. Куда они с конём неслись так стремительно? Закинув руки за голову, он с силой потянулся, радуясь своему молодому, здоровому телу. Пора в путь. Нечего сожалеть о том, что оставляешь: жизнь только началась, и впереди ещё будет много чудесного.

Взойдя на корабль, чета фракийских путешественников принесла жертву Посейдону земными плодами и ароматами; в случае благополучного плавания они дали обет принести в дар Дионису овцу.

Ноэрена зябко куталась в тёмное покрывало; муж попытался её обнять, однако она, недовольно отстранившись , спросила с укоризной, в какой стороне Боспор и долго туда смотрела. Он всё-таки прикрыл её своим толстым плащом.

– Ты не захотел стать царём бессов, – сказала она. – Ныне ты отверг царскую власть на Боспоре. Доколе ты станешь дерзко нарушать волю богов, муж? К какому величию ты стремишься?

– Доберусь домой и сделаюсь хорошим кузнецом, – улыбнулся он.

Но боги решили иначе. Через день на море разыгралась буря, и кормчий вынужден был пристать берегу, привлечённый огнём маяка. Обманный огонь зажигали на скалах местные жители, промышлявшие грабежом мореходов.

Корабль, на котором плыл Спартак, разбило о камни, и все путешественники попал и в плен к разбойникам. Те без промедления продали их заезжим работорговцам, которые повезли свой товар вглубь страны для новой перепродажи. Добраться до Фракии Спартаку и Ноэрене так и не удалось. Радоваться, что тяжким блужданиям скоро придёт конец, им пришлось совсем недолго: их судьбой сделались новые странствия.

К о н е ц

.

.