КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Теперь всё можно рассказать. Том второй. Боги и лягушки. [Марат Нигматулин Московский школьник] (fb2) читать онлайн

Возрастное ограничение: 18+

ВНИМАНИЕ!

Эта страница может содержать материалы для людей старше 18 лет. Чтобы продолжить, подтвердите, что вам уже исполнилось 18 лет! В противном случае закройте эту страницу!

Да, мне есть 18 лет

Нет, мне нет 18 лет


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Теперь всё можно рассказать.

Том второй. Боги и лягушки.

Часть первая.


 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

И словно маньяк-шизофреник

В кровавом бреду изнемог!

– Александр Харчиков, «Антилюди».


    Предисловие.

Честно говоря, я до последнего искренне надеялся, что эту книгу начну писать в тюряге. А нет же! Вот уже полтора года прошло с того времени, как в отношении меня возбудили уголовное дело, – а попасть в казённый дом всё никак не выходит.

Не получается, – ну и ладно. Невелика потеря. Оно, возможно, и к лучшему… Да, к лучшему.

Так о чём я?

Да, конечно!

Книга, которую вы к своему несчастью нынче почитываете, – второй том моих воспоминаний о жизни. Первый том, озаглавленный как «Теперь всё можно рассказать», был закончен мною в январе двадцатого года.

Сейчас уже конец марта. В тюрьму меня, как я уже сказал, всё никак не сажают, делать мне решительно нечего, а потому единственное, что мне теперь остаётся, – так это писать мемуары. Ну, этим и займусь!

За последнее время в моей жизни приключилось много всего необычного, занятного и по-настоящему удивительного. Чего только за последние месяцы не было! Всего даже не перечислишь толком. Эх, вот и хотелось бы мне начать это сочинение с последних событий собственной жизни!..

Но нет! В этой книге я постараюсь изложить все события в строгом хронологическом порядке. Сначала более давние, а уж потом относительно близкие к настоящему моменту по времени. В противном случае наш и без того несчастный читатель вконец потеряется в этой мешанине слов и запутается в хитросплетениях авторской мысли.

В предыдущем томе я уже описал своё раннее детство, поведал немного о том времени, когда учился в начальной школе, и в конце концов с превеликим трудом довёл повествование о собственной жизни до поздней осени триналцатого года. То есть до того славного периода, когда я уже обучался в шестом классе 737-й школы.

Дальше дело не пошло. Не пошло же оно в первую очередь потому, что я чересчур увлекся рассказами о родной школе и тех интереснейших личностях, которые эту школу населяли и которых я так хорошо знал.

Ну, ничего страшного. Уж теперь-то ничто не помешает мне во всезнеобходимых подробностях описать последние семь лет моей превосходной жизни.

Вот к этому описанию мы и приступим!

Тут, правда, я должен сделать одно важное замечание. Некоторое время назад мне наконец удалось опубликовать «The memoirs of a Russian schoolboy». Не буду сейчас углубляться в историю написания и последующей публикации этой небольшой работы. По факту – это всего-навсего черновик для моих текущих мемуаров. Самостоятельного значения данный опус не имеет. Тем не менее, там я уже описал некоторые сцены из своей школьной жизни, в том числе сцены не слишком-то привлекательные во всяком случае для большинства (однополый секс, участие в фашистском погроме).

Честно говоря, я терпеть не могу повторяться. Вот просто ненавижу, – и всё тут.

Правда, сделать некоторые повторы мне, по всей видимости, всё же придётся. «Мемуары русского школьника» написаны на английском. Непонятно ещё, дойдут ли когда-нибудь у меня или ещё у кого-то ещё руки до того, чтобы осуществить перевод этого сомнительного шедевра на язык Пушкина и Мольера. Поэтому, думаю, было бы полезно немного отступить от постоянного принципа и некоторые наиболее важные моменты собственной жизни, ранее уже описанные в «Мемуарах…», – переписать заново уже в настоящей работе.

Так я, вероятно, и сделаю. Надеюсь, читатель меня за подобное не осудит.

Впрочем, если те же самые события, которые я уже раньше описывал в «Мемуарах…», – здесь я передам куда более бездарно, убого и тускло, нежели в англоязычной рукописи, то знайте: это всё потому, что я страшно не люблю повторяться! Уж такова моя природа, простите!

Так… Ну, всё самое главное мы, вроде бы, уже сказали.

Пора переходить к делу!

Да, начнём!


Глава первая. Неограниченная власть.

В предыдущем томе я уже немало вам рассказал о своём сексуальном опыте. Притом по большей части об опыте гомосексуальном.

Да, сейчас я заново начинаю вспоминать всех тех милых юношей, с которыми я за свои школьные голы предавался любовным утехам. Эх, сколько же их было-то всего! И не сосчитаешь ведь толком!..

Из этой области поведал я вам, конечно, ещё далеко не обо всем. Хотя нет! Не так. Не просто далеко, а скорее да-а-але-е-еко-о-о не-е-е обо всём!

Да, так лучше!

Поэтому, дорогой читатель, не переживайте, пожалуйста. Если вы педофил с гомосексуальными наклонностями, то сия книга вас не разочарует. У меня для вас приготовлено ещё немало весьма годных историй самого пикантного содержания.

Впрочем, до этих историй мы доберёмся позже. Сейчас речь пойдёт немного о другом.

В предшествующей книге я неоднократно заявлял о том, что помимо сексуальных отношений с молодыми людьми – были у меня также и отношения с девушками.

Вот об этом-то я вам поведать и хочу!

Да, в первом томе я вечно рассказ о такого рода вещах оттягивал. Не сейчас, дескать, о таких мелочах говорить надо. Потом расскажу, мол, и всё такое прочее.

Так я, короче, и не рассказал про свои отношения с красивыми девушками!

Теперь эту мою недоработку требуется исправить. Вот этим самым исправлениям я сейчас и займусь.

Надеюсь, у меня всё получится. Надо только постараться...

Думаю, рассказ о моих отношениях с девушками следует начать с одного весьма примечательного события.

Как сейчас помню тот день. Отличный день был.

Произошло всё это в начале декабря тринадцатого года. Точно помню, – была пятница.

Погода в тот день была именно такой, какой в это время ей быть и положено. Серое небо висело над миром, какое-то высокое, непропорционально большое и поэтому нелепое, унылое и до невозможности мрачное. Весь небосвод был затянут облаками, хотя эта затянутость вовсе и не ощущалась. Честно говоря, в Москве почти никогда не ощущается наличие облаков на небе. Это всё потому, что у нас большую часть года настолько облачно, что для москвичей куда привычнее серое, а не синее небо.

Вот и тогда оно было серое.

Правда, облака над городом висели не свинцовые, как это бывает перед осенней грозой, а скорее алюминиевые или оловянные. Такие, собственно, и висят обычно над зимней Москвой.

С неба срывались мелкие снежинки. Они падали на грязный асфальт, тонули в бурых, покрытых керосиновыми разводами лужах, оседали на грязную землю расположенных возле школы дворов, падали на ветровые стёкла автомобилей, мгновенно таяли и тут же катились по стеклу резвыми водяными каплями, чтобы стечь быстрее на дорогу и влиться в единый грязевой поток.

Время от времени на спешивших по своим делам прохожих налетал буйный арктический ветер, сдувал с пенсионеров шапки, забирался дамам под одежду, а после исчезал, оставляя за собой полное затишье, чтобы через минуту воротиться снова.

Короче, обыкновенная мокрая природа. Бывает хуже.

Урок русского языка закончился. Мои одноклассники спокойно покидали помещение, всё громче и громче беседуя друг с другом на ходу. Начиналась большая перемена. Все поэтому хотели быстрее просочиться в столовую, пока та не оказалась совершенно освободившимся ото всяких дел школярским народом, или же поесть в коридоре.

Кстати, о коридорах. В коридорах у нас ели либо те несчастные, кому в столовой не хватило места, либо же те эстеты, педанты и ревнители гигиены, которым в столовой есть было попусту стрёмно, а обедать в классах – запрещено.

В «Протоне», как вам уже известно, вообще царила тотальная иерархия. Соблюдалась она, конечно, и в сфере общественного питания.

Тоня Боженко, рабы первой категории, а также всякие другие местные знаменитости – почти всегда обедали в классах. Им это было по статусу положено. Конечно, иногда эти люди по собственному желанию могли поесть в столовой. Но такое, право говоря, было чрезвычайной редкостью и рассматривалось всеми как барская прихоть.

Да, в столовой знатным барам обедать считалось не по положению. В столовой у нас обедали почти всегда одни только трушники да трушницы. Им это причиталось по статусу.

Это были две самые привилегированные группы нашего школьного населения.

Те, кто не принадлежал к числу настоящих школьников и при этом не был звездой, – вынуждены были обедать в коридорах.

Тут, впрочем, дела обстояли несколько более сложным образом. Считалось, что если в столовой нашлось свободное местечко, то непривилегированый парень или простая девушка могут спокойно его занять. Если свободных мест нет, – тогда уж извините. Что же касается трушников, то для этим товарищам наличие места за обеденным столом гарантировалось.

Однако же многие настоящие в столовой обедать брезговали. Их я прекрасно понимаю. Ох, знали бы вы, читатель, что из себя представляла наша школьная столовая! Там ведь реально фильмы ужасов снимать можно было! Крысы размером с кошку по полу бегают, насекомые всякие зловредные, грязища, теснота, духота такая, что вздохнуть невозможно, смрад жутчайший... Рассказывать об этом месте можно долго. В будущих главах я подробно напишу об этом. Сейчас, однако, не будем зацикливаться на данной теме. Вернёмся-ка лучше к делу!

Короче, многие трушники (а ещё чаще трушницы) обедали у нас в коридорах. И правильно делали, я вам скажу! В столовой-то нашей только отравиться можно было. Собственно, очень часто те, кто там ел, – зарабатывали себе гастрит и язву на подобном питании.

Часто, помню, бывало так. Сидит себе какой-то простой парень в столовой, есть себе, ест… Тут в столовую вваливается трушник. Место себе, естественно, требует. Несчастного простого парня тут же сгоняют с насиженного стула. Последний передаётся трушнику.

Такова была наша школьная иерархия!

Честно говоря, всё это было из-за того, что столовая в 737-й школе просто тупо не вмещала такое количество народа, какое в этом заведении имелось. В школе было около семи сотен молодых людей, тогда как столовая с огромным трудом вмещала лишь две сотни. Притом когда эти две сотни набились туда, – в помещении становилось настолько тесно, что приходилось протискиваться между красными, обливающимися потом от чудовищной, непереносимой духоты людьми.

Короче, для удобства граждан пользование столовой было ограничено.

Впрочем, хуже всего дела шли у рабов седьмой категории, у объебосов и тому подобных личностей. Эти отбросы нашего школьного общества вынуждены были обедать в сортирах. Обедать в коридорах или уж тем более в столовой – этим гражданам строжайше запрещалось. За нарушение запрета могли нехило поколотить. Притом если нарушителем был простой наркоман, то его тупо избивали первые же заметившие нарушение ученики. На этом всё, собственно, и заканчивалось. Если же это был раб седьмой категории, – то несчастного сначала колотили бдительные товарищи из числа учеников, а уже потом наказывала Тоня Боженко. Обычно за такое она присуждала нарушителю двадцать ударов кнутом.

Да, эти товарищи были вынуждены жрать свои скудные харчи, прямо восседая на холодном грязном унитазе, который к тому же ужасно шатался, как признавались мне некоторые из них. Это было тем более сложно, если учесть, что почти все унитазы в нашей школе были лишены того пластмассового кольца, на котором человек и сидит обычно. Некоторые у нас из-за этого прямо-таки проваливались в самую глубину сортира.

Короче, когда началась перемена, – многие из наших поскорее засобирались в столовую, чтобы занять немногочисленные свободные места.

Я тоже поскорее вышел из класса, хотя вовсе не собирался обедать. Я уже оставил позади кабинет Снежаны Владимировны и теперь стремительно двигался по шумному коридору, всё более приближаясь к лестнице.

Вдруг, аккурат в тот самый момент, когда я уже поравнялся с дверью учительской, – на моё плечо опустилась чья-то рука. Она была очень лёгкая и очень нежная. Сразу было ясно, что девичья. Я остановился и в следующую де секунду услышал у себя под ухом нежный шепчущий голос Светы Солнцевой: «Пойдём к окну, мне надо с тобой поговорить!..».

Я слегка удивился и потопал к окну. Пару раз я слегка поворачивал голову назад, делая убедиться, что а идёт за мной. Она действительно шла прямо позади меня, хотя и на некотором удалении.

Наконец мы добрались до заветного окошка: сначала я, потом Света. Мы упёрли локти в подоконник и стали беседовать, спокойно поглядывая в окно.

Коридор отражался в оконном стекле. Поэтому мы могли также наблюдать за тем, кто проходит рядом с нами. Это позволяло нам следить за тем, не подслушивает ли нас кто с приличного удаления.

– Марат, я тебе хотела кое-что сказать, – начала Света.

– Что же именно? – спросил я, не дожидаясь продолжения.

За то недолгое время, что я провёл в «Протоне», я уже твёрдо выучил, что подобные разговоры могут привести к нехорошим последствиям (к попаданию в рабство, например).

– Сегодня после школы приходи ко мне! – быстро и как-то очень уверенно произнесла Света. – Будем общаться!

– Хорошо, – пробурчал я, состроив довольно мрачную мину. – А где ты живёшь?

– Улица Тучковская, дом номер четыре (это прямо возле станции метро «Фили»), – незамедлительно ответила Солнцева. Разумеется, она назвала ещё и номер квартиры, но его я разглашать здесь не стану. Хозяйка будет недовольна. – Короче, живу прямо возле Юханова. Можно сказать, прямо у него над головой.

– Я приду, – сказал я спокойно и холодно.

– Хорошо, – ответила Света, поворачиваясь ко мне и надменно улыбаясь, – в магазин только зайди перед тем, как у меня дома появляться. Купи мне шоколадок и всяких сладостей, – тут она как-то очень похабно и при этом до невозможности внимательно посмотрела на меня, – нам с тобой будет очень весело! – в этот момент она слегка ущипнула меня пальцами за пухлую щеку и после этого как-то очень быстро удались восвояси, элегантно повиливая пятой точкой.

Я остался в некотором недоумении.

Конечно, мне было прекрасно понятно, что эта девушка мне предлагает. Учитывая то, насколько свободные нравы царили в «Протоне», – у всех её слов и жестов мог быть лишь один смысл. И этот смысл мне очень нравился…

Да, устоять перед таким искушением было действительно трудно.

При этом, однако, я прекрасно понимал, что если пойду домой к Свете, то там она сможет сделать со мной воистину что угодно. Очень часто у нас случалось так, что какого-то парня наши девки вот так заманивали к себе, накачивали дурманом или ещё какой-нибудь дрянью, раздевали, делали с ним интимные фотки, а потом, когда он приходил в себя, начинали несчастного шантажировать: дескать, становись нашим рабом, а то мы сейчас пойдём в полицию и скажем, что ты нас изнасиловал. Работал этот приём безотказно. Этот приём вообще сослужил Тоне хорошую службу. Благодаря этому трюку в рабство получилось загнать огромное количество молодых людей.

Да, обо всём этом я знал…

И тем не менее мне очень хотелось секса!

Весь оставшийся учебный день я провёл в тяжёлых раздумьях о том, как же мне быть в такой ситуации. Чувственная сторона моей натуры безоговорочно твердила: иди, Марат, к Свете, – ничего не будет! Разум же велел мне забыть об этом.

В конце концов я решил, что к Свете я пойду, но ничего есть и пить в её доме не буду. Тогда я на полном серьёзе посчитал, что это может предотвратить любые коллизии.

Боже, каким же я тогда был наивным!

Так вот. Принял я это мудрое на мой тогдашний взгляд решение. Принял, – и на том успокоился.

Остаток дня я провёл в мучительном, нервном, колком и в конце концов совершенно измотавшем меня ожидании. Все тело слегка покалывало, мышцы как-то странно ныли, и мне всё хотелось уже поскорее бросить учебные занятия и рвануть к Солнцевой.

Наконец день закончился. Я мигом оделся и побежал к станции метро «Фили». Возле неё тогда находился небольшой павильон, где я накупил Свете всяких сладостей, как она и просила.

Эх, хороший это был павильон! С самого детства я там отоваривался!

Ещё когда мне было четыре года, пять лет, шесть, когда мы с бабушкой и дедушкой ходили гулять по окрестностям, – мы обязательно заходили в этот магазин накупить продуктов. Именно там бабушка покупала мне конфеты, которые я с таким удовольствием лопал во время наших прогулок.

Эх, славное было время!..

Вот вспоминается мне сейчас один из тех дней, когда мы так вот гуляли.

Это был две тысячи шестой год. Самый конец мая. Деревья к этому времени уже окончательно покрылись нежной, ещё совсем не запылённой листвой. Цвета она была салатного.

В Москве, собственно, всегда так бывает: в конце весны листья у деревьев салатные, а вот к середине лета они де приобретают насыщенный изумрудный или даже малахитовый оттенок. Происходит это по большей части от пыли и копоти, что поднимаются от наших заводов и автомобилей и оседают на всём, на чём осесть можно.

Но тогда листья ещё не успели покрыться гарью и пылью.

Проснулся я в тот день довольно рано, часов в семь. Встал, посмотрел в окно. Солнечные лучи пронизывали могучие кроны гигантских тополей, росших в нашем дворе, яркими бликами падали на засыпанный гравием и песком пустынный двор. Да, двор в это время был ещё почти пуст. Только дворники копошатся со своим инвентарём прямо под нашими окнами да ещё старик выгуливает ротвейлера на другом конце двора. А больше – никого. Мамы с колясками появятся на детских площадках позже. Сейчас они ещё спят вместе со своими детьми.

Солнечные лучи прогревают песком, коим засыпаны все три детские площадки в нашем дворе. Тёплый летний ветер с громким треском покачивает могучие кроны высоченных деревьев. От этого проходящий через них солнечный свет постоянно дрожит, не держится ровными пятнами на земле, но скорее танцует на ней тысячами переливающихся бликов, то вспыхивающих, то снова гаснущих на жёлтом прогретом песке. Можно бесконечно наблюдать за этой удивительной, чарующей игрой света и тени, что разворачивается прямо у тебя на глазах, прямо у тебя под окнами.

Я открываю окно. Непередаваемой силы поток тёплого, едва ли не до духоты прогретого воздуха врывается ко мне в комнату, принося за собой запахи тысяч распускающихся по всей нашей округи цветов. Некоторое время я просто дышу этим сладостным густым воздухом, жадно глотаю его, упиваюсь им так, как упиваются обычно хорошим выдержанным вином.

Когда я насладился сладостным воздухом наступающего лета, – можно идти умываться. Я быстро чищу зубы, стараясь не терять ни минуты, так же наскоро одеваюсь и иду завтракать.

Завтрак самый обыкновенный, безо всяких изысков. Так, пара бутербродов с докторской колбасой и стакан очень сладкого травяного чая. Вся столовая залита мягким светом утреннего солнца. Работает телевизор. То ли сигнал ловится плохо, то сама уже слишком старая, – да только разобрать из происходящего на экране ничего нельзя. Звук – сплошное тарахтение. Однако же я пытаюсь уловить сюжет мультфильма.

Вот, наконец, я поел. Теперь можно идти одеваться на утреннюю прогулку. Бабушка с дедушкой уже ждут меня в прихожей. Я быстро натягиваю шорты цвета хаки, надеваю футболку, обуваюсь в кожаные сандалии и выхожу.

Дед в те годы был ещё крепок и очень красив. В своих вельветовых брюках, в зелёной рубашке с коротки рукавами, в коричневых туфлях он выглядел образцовым советским инженером. А ещё ему очень шли к лицу седые усы. Усы у него были точно такие, как у Шолохова. Да и весь он был вылитый Шолохов, только вот не курил никогда. Ну, оно и к лучшему.

Бабушка была прекрасно в летних сандалиях и коротком цветастом платье. На голове её красовалась детская панама, купленная когда-то для меня, но подаренная мною любимой бабушке. Эх, даже в глубокой старости моя бабушка подчас выглядела девчонкой. Очень уж она была доброй, отзывчивой и наивной.

Мы с бабушкой и дедушкой идём теперь по оживлённому Багратионовскому проезду. Люди так просто и шныряют по тротуару. Что же это за люди такие? Толстые усатые мужики в тёмных и светлых брюках, в клетчатых и белых рубашках с короткими рукавами и сумками-барсетками, закреплёнными возле пояса. Молодые девушки в обтягивающих джинсах и коротких, выставляющих на всеобщее обозрение живот и стремительно жиреющие бока майках с цветастыми рисунками. Вечно уставшие мамы с колясками, наряженные в спортивные штаны, кеды и летние джинсовые куртки. Благочинные пенсионерки в туфлях и заменителя кожи, ярких длинных платьях и широкополых дамских шляпах, непременно украшенных искусственными цветками или же натуральными сухоцветами. Подростков на улицах нет совсем. В такое время они почти все ещё спят. Отсыпаются после бурной ночи. Да, ночь – это их время… Ночь, но никак не утро.

Мы проходим мимо дешёвой парикмахерской, минуем магазин интимных товаров (он, кстати, работает на том же месте до сих пор), оставляем позади обувной салон и, наконец, подходим к тёмному зарешеченному окошку в кирпичной стене. Над этим окошком красуется лаконичная надпись: «Обмен». Бабушка разговаривает о чём-то с толстым неопрятным кассиром, сидящим по другую сторону окна. Она протягивает ему зелёную американскую купюру номиналом в сто долларов. Он принимается отсчитывать ей положенные рубли. Дедушка торопит кассира, чтобы тот не мешкал. Всего получается почти три тысячи рублей.

Мы отходим от неприветливого оконца и заходим в находящийся тут рядом продуктовый магазин. Возле входа в него стоит пара игровых автоматов. Да, их тогда ещё не запретили…

Мы с бабушкой покупаем мне целую кучу конфет, берём две палки колбасы и батон. После этого мы выходим из магазина и продолжаем путь.

Сбоку от тротуара протягивается пыльная замусоренная обочина. Чуть поодаль растут несколько чахлых остролистых клёнов, а затем уже начинаются гаражи. На той самой обочине ведется буйная торговля. Силят на деревянных ящиках старухи да орут на всю улицу: «Пи-и-ирожкигоря-я-ячие! О-о-огурцы ма-а-алосольные!». Мы подходим к торговкам. Дед осведомляется о качестве товара.

– Это не вобла у вас, а корюшка какая-то! – произносит он, разглядывая сушёных рыбин.

Через минуту мы уходим, накупив пирожков и этой самой сушёной воблы, хотя дед и не перестаёт ругаться на бабушку из-за того, что рыба слишком уж мелкая и что брать её явно не следовало. Бабушка сначала терпит, а затем произносит: «Молчи ты, старый! С тобой вообще без еды останемся!». После этого дед замолкает, но настроение его не улучшается.

И вот мы подходим к станции метро «Фили». Заходим в тот самый павильон.

Замечательное это было строение, я вам скажу! На убогом бетонном фундаменту возвышалась двухэтажная конструкция, целиком сделанная из металлических свай и пластмассы. Там были пластмассовые стены, пластмассовые двери, пластмассовые оконные рамы. Кажется, только оконные стёкла были там именно стёклами, а не кусками пластмассы.

Снаружи пластмассовые стены магазина были разрисованы яркими картинками диковинной еды, которая в самом магазине, разумеется, никогда не продавалась.

В годы моего детства эти картинки были настолько неестественно яркими, что запали мне в душу на долгие годы, въелись в самую подкорку памяти как одна из тех прекрасных картин детства, что никогда уже не покидают тебя. К тому времени, когда я стал подростком, – эти картины уже значительно потускнели, выцвели, пообносились, как замученные жизнью женщины. Смотреть на них в те времена было уже по-настоящему больно. В их выцветании ощущался какой-то мрачноватый дух увядания.

Ведь этот магазин был не просто какой-то третьесортной лавочкой. Это было настоящее олицетворение того самого раннего общества потребления, классического консьюмеризма в духе Америки пятидесятых годов.

Тот магазин предлагал простые, как пять копеек, понятные всякому обывателю удовольствия, – вкусную жратву, много всего жирного, сладкого, острого, солёного и, разумеется, очень вредного для здоровья. Не зря ведь и реклама у того магазина была проще некуда. Ведь согласитесь, что может быть проще, чем банальные картинки с изображениями еды? Пожалуй, только одна-единственная надпись: «Продукты».

Да, этот магазин был именно тем самым магазином, где продавались только нормальные товары: хлеб, колбаса, замороженные пельмени, молоко, кефир, конфеты, шоколад, мороженое, водка, пиво, папиросы… Не было ни «стопроцентно натуральных продуктов», ни «фермерских продуктов», ни «продуктов без сахара», ни, тем более, «продуктов без глютена»! Да, это был настоящий магазин. Эдакий старинный русский лабаз, возродившийся после семидесяти лет советской власти почти в неизменном виде!

А знаете, магазины ведь очень многое могут рассказать о нравах своих покупателей. И ассортимент того магазина был точным слепком коллективного сознания его покупателей. Пусть и слепком неполным, отражающим не все, но лишь некоторые особенности этого сознания, – но зато отражающим очень точно, безо всяких ошибок.

Да, нравы у филёвских жителей тогда были определённо лучше, чем сейчас. Люди у нас тогда были совершенно другие, не те, что сейчас. Эти люди не думали о содержании сахара в крови и знать не знали про то, что такое глютен. Не ведали они ничего также и про кардиотренировки, про детоксикации и фруктовые пюре, называемые теперь английским словом smoothie.

Эти люди старались брать от жизни всё. Они любили вкусно поесть и сладко поспать. Они вовсе не умели рефлексировать и прокрастинировать. Даже сами эти слова были им неведомы. Они не мучились депрессиями, не страдали от харассмента и не были озабочены проблемами «токсичной маскулинности».

Трудились эти люди не в душных офисах, но в пропахших металлической стружкой и машинным маслом цехах завода Хруничева.

Они с нетерпением возвращались с работы домой и садились ужинать. И ужинали они вовсе не пустым магазинным салатом, но жареной колбасой с майонезом. Они смотрели телевизор и читали районные газеты. Они верили президенту Путину, надеялись на счастливый завтрашний день и молили о нём подчас одновременно нескольких богов. Многие среди них мечтали хоть раз в жизни повидать настоящих инопланетян или уж хотя бы дожить до тех времён, когда гигантский астероид уничтожит Америку.

Эти люди были настоящими патриотами. Они ненавидели фашизм, любили другие народы (и даже американцев тоже любили), но явно недолюбливали чужие правительства. А подчас и своё собственное не жаловали.

Эти люди ели и пили когда им вздумается, никогда не задумываясь ни о калориях, ни тем более о гликокемическом индексе потребляемой пищи. Они любили проводить время за просмотром телепередач, не боясь быть подвергнутыми облучению «путинской пропаганды».

В выходные дни они старались подольше поспать, не опасаясь нарушить собственный режим сна хотя бы потому, что его вовсе и не было. Потом, когда они всё же поднимались, – то надевали лучшие свои костюмы и платья, а затем шли гулять в Филёвский парк. Да, эти люди ходили в парк именно для того, чтобы погулять, а не для того, чтобы выжимать из себя последние силы во время чудовищных тренировок, напоминающих ни то подготовку американского спецназа, ни то жуткие пытки в американской же тюрьме в Гуантанамо. Они неспешно перемещались за разбитым асфальтовым дорожкам, что зарастали постепенно мхом и диким бурьяном и не были тогда ещё заменены на постаменты из отвратительной серой плитки. Если было время, то эти люди отправлялись к старой Филевской набережной. Она была в те времена совсем не той, что ныне. Не было в те времена того помпезного бетонного монолита, заставленного бесконечными кафешантанами, что уродует речной берег во времена нынешние. Набережная представляла собой то и дело прерывающийся ряд бережно округлённых речными волнами довольно больших, но совсем не исполинских бетонных плит, многие из которых почти скрылись под толщей затянувшего их мха или же укрылись под листьями проросших сквозь образовавшиеся в бетоне трещины папоротниками. Так выглядели эти камни со стороны леса. Со стороны же реки они, годами будучи погружёнными в её на первый взгляд тихие, но на поверку очень крепкие волны, совсем округлились, истёрлись, обросли ракушками и водорослями.

Возле этих тинистых камней и любили отдыхать те самые люди, о которых я вам говорю. Они вовсе не пользовались никакими солнцезащитными кремами, но просто подставляли свои тела столь редкому в нашей столице тёплому летнему солнышку. Безо всякого страха они забирались в прозрачные, пахнущие мокрым песком и тиной воды Москва-реки, а потом грелись, полёживая на траве, ели и разговаривали. Принесённое из дома мясо или же выловленную в Москва-реке рыбу они жарили тут же, используя для этого самодельные жаровни, сварганенные из найденных поблизости битых кирпичей. Да, эти товарищи вовсе не чурались есть рыбы из нашей родной реки! Они твёрдо знали, что наша московская рыба – самая лучшая рыба на свете.

А ещё эти люди любили своих детей. Никому из них и в голову не пришло бы посадить кого-то из своих отпрысков на кетогенную диету с трёх лет! Они вовсе не заставляли своих чад бегать по спортивным секциям, страдать в музыкальных школах или проводить все выходные в компании репетиторов. Напротив, своих детей эти люди постоянно баловали: кормили их чипсами и шоколадками, позволяли валяться целыми днями на мягких диванах, смотреть сколько угодно телевизор и просиживать ночи напролёт перед монитором компьютера. Их дети спокойно наслаждались сначала детскими, а затем подростковыми годами, вовсе не ведая тех дурацких проблем, которые якобы свойственны этому возрасту по мнению некоторых американских шарлатанов из области психологии. Эти молодые люди обжирались сладостями, спали до обеда, постоянно прогуливали школу, лазали по всяким заброшенным местам, бухали, пробовали наркотики, занимались беспорядочным сексом, а ещё периодически ездили в лагеря отдыха на Чёрное море. Там они снова объедались, дрыхли до трёх часов дня, пьянствовали и вообще делали всё то же самое, что они делали дома. Отдых в лагере отличался от проведенного дома времени лишь тем, что в лагере они купали не в прохладных водах Москва-реки, но в не менее прохладных водах Чёрного моря.

И это, конечно, было правильно. Да, это было очень-очень правильно. Ведь когда их дети вырастали, то они становились прекрасными полнокровными девицами и крепкими красивыми юношами. Эти-то юноши и девушки были лучшими людьми из тех, кого я когда-либо. Это были очень свободные, непосредственные, напрочь лишённые всех обывательских комплексов молодые люди. Многие среди них были протоновцами.

И знаете, что ещё? Это были очень и очень счастливые люди. Да, все те, о ком я сейчас говорил, – умели радоваться каждой мелочи и никогда не унывали. Именно поэтому они и были счастливы. Равно как и их дети.

Короче, сейчас тех самых людей, о которых я вам только что рассказал, – осталось очень и очень мало. Скоро, возможно, они исчезнут совсем. Теперь на смену этим милым людям приходят настоящие звери, нелюди. А возможно, что даже не просто нелюди, но скорее какие-то антилюди из песни Харчикова.

Это убогие существа вечно озабочены своим здоровьем. Об уровне сахара в собственной крови они думают больше, чем о всяком удовольствии. Эти люди приходят в парк исключительно ради своих поганых кардиотренировок. Во время этих самых тренировок они так заняты собой, что не могут даже поднять голову, чтобы насладиться красотой утреннего леса. Они одержимы статусным потреблением и делают походить на богачей. Они думают лишь о деньгах и собственном здоровье. Они мелочны, жалки, сварливы, скудоумны. И даже если эти люди хорошо выглядят, – рожи у них вечно такие, будто их очень серьёзно обделили. Они всегда недовольны, всегда раздражены. Как бы хорошо у них ни шли дела, – они вечно всем недовольны. Эти существа напрочь лишены способности радоваться. На своих детей они смотрят не как на детей, но исключительно как на выгодное капиталовложение. Они стараются контролировать каждый шаг своего ребенка. Они затаскивают несчастного по всяческим кружкам и секциям, отдают на мучение к репетиторам, лишают его жизнь всякого смысла и всякой отрады, доводят до тяжёлых психических недугов. Короче, это омерзительные существа.

И вот за прошедшие пятнадцать лет эти твари почти полностью вытеснили из нашего района тех добрых людей, о которых я говорил до этого.

А что поделаешь? Джентрификация!

Когда же эти омерзительные кадавры, эти жалкие подобия людей вытеснили из нашего района людей настоящих, – то и магазины у нас изменились до неузнаваемости. Открылись всякие модные супермаркеты, где на прилавках лежали все так называемые «фермерские продукты».

Наш старый магазинчик потерял своих клиентов, тяжело заболел, пришёл в упадок и погиб… Да, именно погиб! Заметьте: не умер, не тихо загнулся, а именно погиб! То есть фактически был убит! Убит по приказу этого гада Собянина!

Ведь магазин этот закрылся вовсе не от разорения. Закрылся он потому, что Собянин велел его закрыть. И да, павильон закрыли и снесли. Теперь на его месте один только голый асфальт.

И знаете, что я вам скажу? Ведь этот варвар не просто магазин уничтожил. Разрушенный магазин можно восстановить. Но этот вандал уничтожил частицу нашей культуры. А это значит, что он ограбил каждого из нас. Притом взял он то, что восполнить нельзя в принципе. Он забрал нашу культуру, нашу память, он отнял у нас частицу самих себя. Фактически эта обезьяна отрубила по куску от каждого из нас. Отрубила – и схомячила!

Вот за это я так ненавижу Собянина.

Это существо воплощает в себе все самые мрачные деструктивные делания, идущие из глубоких недр тех самых антилюдей, о которых я вам только что рассказывал. Именно этим тварям нужны проклятые велосипедные дорожки. Именно они нуждаются в бесплатной интернет-сети. И самое главное, – это им так нравится жить посреди огромного кладбища, в которое Собянин усиленно пытается обратить Москву.

Да, именно что в кладбище. От всех тех чудовищных сооружений, что были за последние голы построены в Москве по указанию этого социального некрофила, – просто за милю разит каким-то особым кладбищенским духом наравне с запахом свежей могилы. Когда я оказываюсь в парке и вижу там аккуратно выложенные серой плиткой дорожки, засыпанные гравием или битым кирпичом тропы, огороженные по краям аккуратными низенькими заборчиками, столь мило сочетающиеся со всей окружающей тишиной и мрачностью укрытого от солнечного света кронами могучих деревьев смешанного леса, – то мне так и кажется, будто я оказался на кладбище. И даже могильный холодок начинает подступать к щиколоткам в такие минуты.

Нечто подобное ощущается также и в отремонтированном теперь метрополитене. Ей-богу, – только взглянешь на гранитные облицовки подземных переходов и новых станций, как сразу де закрадывается мысль о том, что Собянин, вероятно, заказал эти самые облицовки из серого гранита какой-то похоронной фирме, специализирующейся на производстве могильных камней.

Впрочем, оставим уже наконец Собянина. Возвратимся лучше к нашему делу.

Так вот, приходим мы с бабушкой в магазин. Дед в это время снаружи нас ожидает. Накупаем ещё сладостей и колбасы. Если в предыдущем магазине бабушка накупила мне леденцов, карамели и мармелада, то теперь она покупает мне целый пакет российских шоколадных конфет, два «Марса» и четыре «Сникерса». К этому добавляется несколько коробочек драже и полулитровая бутылка «Спрайта».

Мы выходим из павильона. Теперь мы подходим к расположенной тут же автобусной остановке и начинаем ждать прибытия автобуса. Пока мы ждём, – я с интересом разглядываю фигурные зажигалки на витрине стоящего тут же небольшого табачного ларька.

Наконец приходит автобус. Сто девятый автобус это был. Мы, разумеется, в этот автобус сели и поехали.

Да, хорошо было ездить на старых автобусах! Вспоминаются нынче эти жесткие, будто деревянные скамьи, обитые лишь тонким слоем кожзама сидения. Во время езды такие автобусы страшно тряслись и подпрыгивали на каждой кочке. Да, наши дороги тогда были ещё теми, что надо: то яма, то канава, что называется. При езде машина жутко тряслась. Когда же водитель увеличивал разгонял подобную колымагу до шестидесяти километров в час, то казалось, что автобус сейчас то ли взлетит, то ли рассыплется на части. На такой скорости в автобусных окнах начинали дрожать стёкла, а пол вибрировал так, что на нём невозможно было устоять. Даже сидячие пассажиры вынуждены были держаться изо всех сил за поручни, чтобы не улететь со своего места прочь. И да, конечно: в салоне такого автобуса страшно воняло бензином. А ещё он жутко громыхал. И вовсе не только потому, что двигатель многие десятилетия не знал ремонта. Водители автобусов тогда имели обыкновение приделывать к подвеске своих драндулетов тяжёлые металлические цепи, которые никогда не смазывались. Эти последние крепились к днищу автобуса так, чтобы их концы волочились по земле, издавая чудовищный звук, разносящийся по округе на сотню метров. Дед говорил мне, что это делается для того, чтобы ожидающие автобуса на остановке люди знали, что заветная машина приближается.

Мы доехали до парка. Вышли из автобуса наконец. Честно говоря, после езды в таком транспорте надо было немного постоять на месте. Просто для того, чтобы прийти в себя. Ну, постояли. Пришли в себя. Отправились в парк.

Погодка была что надо. Было около десяти часов утра. Было жарко и сухо. Правда, в тени деревьев жара и сухость ощущались меньше, но всё равно. Чувствовалось приближающееся лето.

Мы блуждали по узеньким лесным тропинкам, вытоптанным редкими пешеходами. Тропинки эти то и дело обрывались, упираясь в густые заросли крапивы или бурьяна. Мы вынуждены карабкаться сквозь эти заросли. Помню, дед постоянно ворчал, но по-доброму. Бабушка ругалась на крапиву, что жалила её обутые в невысокие сандалии ноги. Где-то через час подобного преодоления препятствий мы выбрались к руинам Нарышкинской усадьбы.

Если вы, дорогой читатель, решите когда-нибудь посетить Филевский парк, –прошу вас, ради бога, не ищите вы этих самых руин! Отыскать их вам уже не придётся. Во всяком случае в том виде, в каком их наблюдали мы с дедом и бабушкой. Летом две тысячи девятого года прямо на старинном фундаменте Нарышкинской усадьбы было построено низкопробное кафе. В этом кафе постоянно случались пьяные драки, доходившие нередко до поножовщины и убийств. Потом, в две тысячи тринадцатом году, Собянин это самое кафе снёс. Вместе с фундаментом. Место было как следует выровнено, расчищено и облагорожено. После такой вот тотальной зачистки означенного клочка земли – там построили ублюдочный летний кинотеатр. Некоторые протоновцы из числа любителей ночных прогулок по пустынному парку, – рассказывали мне, что особо тёмными ночам неоднократно видели всевозможных призраков близ того кинотеатра. Об этом же постоянно судачат охраняющие парковое имущество смотрители. Особенно те, что выходят на дежурство в ночную смену.

Кстати, за все семь лет, что этот кинотеатр работает, – в нём не было ещё ни одного посетителя.

Просто проклятие какое-то лежит на этом месте!

Однако де в две тысячи шестом году означенные руины были на своём месте.

Какое же это было колоритное местечко! Честно говоря, больше всего то место напоминало древнее индейское кладбище из известного романа Стивена Кинга. Собственно, в первом томе своих мемуаров я уже писал про то, что Филевский парк времён моего детства был бы идеальным местом для съемок экранизации «Кладбища домашних животных». Тогда я, к сожалению, не смог раскрыть это своё утверждение во всей его глубине. Попробую сделать это теперь.

Попытайтесь представить себе нечто следующее. Посреди густой, совершенно непроницаемой для глаз лесной чащи, – возвышается искусственное нечто. Это последнее имеет форму параллелепипеда. В своё время мы с дедом вымерили его габариты. В длину данное сооружение растягивается на четырнадцать метров, ширина его равно шести метрам, тогда как над уровнем земли означенный постамент возвышается с одного края на два, а с другого – на полтора метра. Видимо, мягкий грунт за столько лет осел под тяжестью могучего сооружения, – и это последнее одним из краёв ушло на полметра в землю.

Весь постамент был сложен из крупных серых камней правильной формы. Снаружи эти камни были тёмно-сырыми, почти чёрными, однако же такой цвет они приобрели благодаря длительному пребыванию на открытом воздухе. Да,эти камни так потемнели из-за грязи. Стоило лишь немного поскрести поверхность любого из них, как за слоем черноты обнаруживалась светло-серая текстура этого материала. Сами камни эти были довольно мягкими, податливыми, а структуру имели пористую.

По всему периметру постамент был украшен искусно вырезанными розетками, шедшими сплошной чередой на расстоянии сорока сантиметров от верхней границы постамента. Расстояние между двумя такими розетками составляла тридцать сантиметров.

В одном из боков постамента была устроена углубляющаяся внутрь сооружения каменная лестница, сложенная из тех же самых камней. По этой лестнице можно было легко вскарабкаться на данное сооружение.

Надо признаться, верхняя его часть было куда интереснее части нижней.

Вся та плоская поверхность, что поддерживалась над землёй уже описанной ранее каменной кладкой, – представляла собой нечто удивительное. Это была совершенно чёрная плоскость. Она была черна настолько, что казалось, будто её только что залили асфальтом. Однако же никакого асфальта там, разумеется, не было. Вместо него данное пространство было засыпано землёй. Чёрной как вулканический песок землёй. Это была очень жирная земля. Настоящий чернозём.

Однако же вот в чём тут была явная странность. Хотя вокруг росло немалое количество деревьев, семена которых сюда регулярно падали (я сам часто находил там налетевшие с остролистых клёнов «вертолётики»), – на означенной поверхности не росло вообще ничего. Вот прямо совсем не росло! Не было там ни крапивы, ни бурьяна. Это же касалось и стен означенного постамента. Бурьян и крапива вовсе не прорастали сквозь щели между камнями. Иногда на серых камнях обнаруживался зелёный мох, однако эе это было редким явлением. На вершине же данного сооружения не росло вообще ничего. Вообще.

Правда, слой чернозёмной почвы там был весьма неглубок. Это уж я знал точно.

Оно и понятно: когда мы с дедушкой и бабушкой отправлялись гулять, то часто захватывали с собой хорошую сапёрную лопатку. Классическая такая лопатка с деревянной ручкой, выкрашенной в бежевый цвет. Дед её приобрёл ещё в годы первой чеченской кампании.

Так вот. Стоило только пару раз копнуть такой лопаткой в означенном месте для того, чтобы преодолеть слой чернозёма и уткнуться в толстенный слой непонятного строительного мусора. Да, слой чернозёма там составлял всего около десяти сантиметров. Дальше начиналось какое-то чудовищное месиво из битового красного кирпича, осколков стеклянной и глиняной посуды, всякого рода железок, изуродованных до неузнаваемости ржавчиной, а также прочего тому подобного мусора.

Чего в том месиве только не попадалось!

Нам с дедом нередко доводилось находить там монеты времён Российской империи. Больше всего нам попадалось монет времён Екатерины Второй. Несколько меньше было монет времён Николая Первого. Ещё реже встречались монетки конца девятнадцатого и начала двадцатого века, отчеканенные как раз при последних Романовых. Монет советской эпохи почти не было. За всё время наших раскопок мы обнаружили только две.

Обнаруживались там целые медные тазы, нисколько не пострадавшие от долгого пребывания под землёй, чугунные сковородки, угольные и спиртовые утюги, съеденные ржавчиной и теперь рассыпавшиеся прямо в руках кухонные ножи.

Один раз, помню, мы выкопали большой брезентовый куль. Вес он имел совершенно немереный. Мы втроём едва сумели вытащить его из ямы. Сначала мы вообще думали, что это чей-то завёрнутый в непромокаемую ткань труп. Но когда мы развернули брезент, – то всё оказалось ещё хуже. Как оказалось, внутри этого брезентового свёртка хранились набитые пухом подушки и одеяла исполинских размеров. Там же лежало сразу несколько комплектов положенного к ним постельного белья и небольшой цветастый коврик с бахромой. Всё это, разумеется, за столько лет пребывания в земле пропиталось влагой и сгнило, а потому вид имело настолько отвратительный, что я, честно говоря, с большим удовольствием увидел бы в том брезентовом кульке человеческий труп.

Много всего странного происходило в тех местах.

Начнём с того, что на руинах всегда было темно. В любое время дня постамент был полностью закрыт густой тенью, исходящей от сплошной стены окружавшего данное сооружение леса. Даже в самые яркие солнечные дни руины были неизменно погружены во мрак.

Ещё возле руин всегда было холодно. Сколь бы теплым ни был день, – а возле постамента температура никогда не поднималась больше, чем пятнадцати градусов выше нуля по Цельсию.

Несмотря на то, что руины находились всего в паре сотен метров от Новозаводской улицы, – они всегда были тщательно спрятаны от посторонних глаз. Летом их скрывала в себе неприглядная чаща, зимой же – бурелом и гигантские сугробы.

Так, мы с дедом самостоятельно выяснили, что вблизи от названных руин не работал ни один из наших компасов. Правда, стоило отойти прочь от того места лишь на сотню метров, – и приборы снова начинали действовать.

Впрочем, творившиеся на руинах странности совсем не ограничивались теми незначительными мелочами, о которых я только что упомянул.

Как я уже говорил, мы часто устраивали на тех местах раскопки. Так вот, с этими раскопками была связана ещё одна странность того места.

Собственно, вскоре после того, как мы обнаружили в лесу это странное место, нам впервые пришло в голову там порыться. Мы взяли лопату и отправились на раскопки. Перерыли мы там всё, что смогли. Нашли пару монет екатерининской эпохи. Когда мы на следующий день вернулись к руинам для того, чтобы найти ещё что-то, – удивлению нашему не было предела. Все выкопанные нами ямы были зарыты. Вершина странного постамента снова сделалась абсолютно выровненной чёрной поверхностью. От вырытых нами ям не осталось никаких следов.

С тех пор сколько бы мы раз ни перекапывали то место, – всякий раз к следующему нашему его посещению оно приобретало первозданный вид.

Это весьма необычно, согласитесь?

Впрочем, даже такие странности не шли ни в какое сравнение с тем, что мы ещё видели в тех местах.

Помню, повстречал я как-то на тех руинах самое настоящее привидение.

Как сейчас помню тот случай. Это был пасмурный и ветреный летний день. Да, это случилось холодным летом две тысячи седьмого. Помню, как тревожно дрожали листья могучих тополей, сплошной стеной окружавших то странное место.

Я наклонился над ямой и копал себе, стараясь вытащить из глубин постамента что-нибудь стоящее. Дедушка в это время отошёл в кусты по срочной нужде. Бабушка сидела на нижней ступеньке каменной лестнице, подложив под себя в качестве сидения прочитанную газету. Она плохо спала в предшествующую ночь, а потому очень быстро задремала. В результате этого я оказался на вершине в полном одиночестве.

Итак, я рыл.

Вдруг я краем глаза заметил, как нечто белёсое промелькнуло где-то в полуметре от меня. Я поднял глаза и увидел перед собою нечто. Боже, честно говоря, лучше бы я тогда глаз и не поднимал!..

На расстоянии вытянутой руки от меня стояла наряженная в грязное от земли и крови белое платье женщина. Юбка доходила ей до самых щиколоток. Местами платье было порвано. Женская грудь вываливалась из раскроенной материи как на известной картине Делакруа. Оголённые руки женщины также были измазаны в земли и засохшей теперь бордовой крови. В её животе я заметил маленькую тёмную точку, напоминавшую рану от стилета или кортика. На посиневших губах была заметна спёкшаяся кровь. Глаза были как стеклянные.

По всей видимости она вовсе не собиралась сделать мне что-то плохое. Женщина просто стояла и смотрела. Не на меня, а куда-то в пространство. И думала она, наверное, о своём. Если, конечно, вообще о чём-то думала.

Так я смотрел на неё, смотрел, а потом, когда мне надоело, я просто крикнул что есть мочи: «Бабушка! Иди сюда!». При этом я отвернулся от призрака прочь и посмотрел в сторону каменной лестницы. Когда де я повернулся назад, – женщины уже не было.

Вот, что случалось иногда на тех самых руинах!

Да и вообще: всякий раз, когда я бывал в тех местах, – то непременно ощущал там присутствие зла. Иногда это странное ощущение его присутствия могло перейти даже в панический ужас.

Вот, помню, случилось как-то раз с нами такое. Это тоже было летом две тысячи седьмого года.

День был солнечный. Мы с дедом и бабушкой копались на вершине постамента. Тут вдруг в одну секунду солнце исчезло, подул сильный ветер, а листья деревьев жутко затрепетали. Заметьте, – не тревожно, не грозно, а именно жутко! Этот звук напоминал ни то хруст ломающихся костей, ни то отвратительное шипение какой-то ядовитой змеи. Всех нас охватил ужас. Странный треск листьев нарастал с каждой секундой. Теперь он уже напоминал не столько шипение змеи, сколько омерзительный, сводящий с ума белый шум. Прошло ещё секунд тридцать, и сквозь эту чудовищную музыку начал прорываться тихий, едва различимый детский плач. Дул жуткий штормовой ветер, вокруг стало темно так, будто уже наступили сумерки. Всё небо было затянуто непроглядными свинцовыми тучами. Нам на головы срывались первые капли дождя. Раздававшийся со всех сторон плач становился всё громче, переходил в ужасающие, полные боли стоны, в которых всё отчётливее различались слова: «Не бросайте нас!.. Чтоб вы сдохли!..».

Мы мигом похватали наши вещи и безо всякой оглядки бросились бежать прочь от этого страшного места. Ужасу нашему в тот момент не было предела.

Когда мы вернулись домой, то строго решили, что больше мы к этик руинам никогда в жизни не сунемся. Однако де через три дня мы снова отправились на то де самое место.

Вот, какой огромной притягательной силой оно обладало!

Однако же вернёмся в тот самый майский день, о котором я до этого говорил.

Итак, мы выбрались к тем самым руинам и устроили возле них привал. Надо сказать, значительная часть купленных бабушкой сладостей к тому времени была мною безжалостно съедена. Мы, однако же, сумели немного отдохнуть и перекусить.

Сам процесс поглощения еды я здесь описывать не буду. Это вновь утянет нас в сторону от темы.

Итак, мы как следует отдохнули и подкрепились. Теперь можно продолжать путь.

Спустя минут тридцать блуждания по диким зарослям, мы наконец выходим на разбитую асфальтовую дорожку. Бурьян пробивается через широкие трещины в чёрной асфальтированной поверхности. Да, асфальт здесь не светло-серый, как на городских улицах, а именно чёрный. Чёрен же он потому, что здесь на него почти не оседает городская пыль, поднимаемая автомобилями.

Над заброшенной аллеей нагибаются кусты расцветающих сирени и черёмухи. То здесь, то там встречаются одиноко стоящие вдоль дороги фонарные столбы. Все лампы в низ давным-давно перебиты, да и сами они от времени покосились и всё больше клонятся теперь к земле. Эти странные тёмно-серые вышки сейчас едва различимы в полноводном зелёном море расцветающих ныне деревьев и кустов. Кажется, будто бы лес всеми силами старается поглотить эти бетонные конструкции, затянуть их безвозвратно в собственную пучину. И у него это, по всей видимости, неплохо получается. Многие из этих столбов уже обрушились во время летних гроз прямо в зелёную чащу и лежат там теперь, сокрушённые, покинутые, лишённые всякого достоинства. Сквозь крупные щели, коими разошлись теперь их некогда такие могучие бетонные тела, – ныне прорастают жизнерадостные папоротники. Грядущей осенью холодные бури обрушат на землю ещё пару-тройку этих стареющих на глазах исполинов.

Мы идём по асфальтированной тропе, вдыхая запах распускающейся сирени и уже отцветающей ныне черёмухи.

Внезапно сквозь зеленеющие кроны проносится мощный порыв ветра. Возмущённо вздрагивают совсем свежие зелёные листья. Откуда-то сверху до нас сверху доходит приглушённый металлический скрип, похожий на тот, что издаёт обычно плохо смазанная калитка. Мы поднимаем головы и видим старый фонарь, раскачивавшийся теперь ветром и поющий нам свою жалобную, похожую ни то на детский плач, ни то на мышиный писк грустную и тяжёлую песню. Некоторое время фонарь маятником раскачивается в вышине. Наконец его стон делается всё грустнее и тише, а потом и совсем умолкает.

Мы идём дальше.

Дорога увела на на самый верх крутого обрыва.

В теперешние времена там располагается гигантская клуба, окружённая кафешантанами, прокатными конторами, пошлейшего вида хипстерскими палатками со жратвой и прочей дребеденью.

Зато в голы моего детства там располагалась дикая лесная поляна, где произрастали всевозможные целебные травы.

Помню я, как нравилось мне бежать сквозь густые, вдвое, а то и втрое превосходившие меня по росту ароматные заросли.

Боже, какой там был запах!

Я помню, как втягивал напоённый пыльцой воздух – и мне становилось больно от огромного количества просочившейся в мои лёгкие пыльцы. Я рыдал из-за огромного её количества и при этом очень громко, по-детски заливисто смеялся.

И мне было хорошо…

А потом припёрся этот гад Собянин! Это ведь он приказал выкосить все целебные травы, а на их месте велел насадить аккуратные клумбы с декоративными цветами. Это он дал распоряжение проложить в тех местах ставшие притчей вы языцех. И да, конечно, это он пропустил туда сборище жадных омерзительных лаварей, – владельцев этих отвратительных модных кофеен, прокатчиков, торговцев всякой гадостью и прочих уродов. Да, именно уродов, маскирующихся под людей.

Именно за это я ненавижу Собянина.

Однако же вернёмся к делу.

Сразу за поросшей целебными травами поляной начинается ведущая к реке лестница.

Да, я помню эту старую деревянную лестницу с её прогнившими до полной негодности и проваливающимися под ногами ступеньками и насквозь прожжёнными ржавчиной перилами.

Да, хорошая была лестница…

Она ведь была совсем низенькой, ступеньки её плотно прижимались к земле. Каждая ступенька была выше другой ровно на два сантиметра.

Странная была лестница… Наверное, можно даже сказать, что не было там и вовсе никакой лестницы, а было лишь одно её подобие. Эта лестница никак не способствовала комфортному спуску или подъёму. Спускаться или взбираться по голому склону было так же удобно, как спускаться или взбираться по лестнице. Именно поэтому лестница была там вовсе не нужна. Однако же она была.

И знаете: по сравнению с той чудовищной бетонной громадиной, что выстроили по приказу Собянина на месте нашей старой лестницы, – эта последняя была просто чудом.

Итак, по деревянной лестнице мы спускаемся к набережной. Про то, как выглядела Филевская набережная во времена моего детства, – я вам уже рассказывал до этого.

На пожелтевших от просочившегося сквозь их пористую структуру бетонных валунах мы устраиваем новый привал. Бабушка с дедушкой располагаются на траве и отдыхают. Я изо всех сил набиваю себе брюхо остатками купленной в магазине снеди.

Затем, когда мы все отдохнули, – начинаются купания. Мы раздеваемся до нижнего белья и лезем в прохладные воды Москва-реки.

Как хорошо на мелководье! Течение возле берега не такое быстрое, а глубина воды столь невелика, что вся её толща отлично прогревается на ярком солнце. Мимо моих ног быстро проплывают неуловимые косяки мелких рыбёшек, каждая из которых не превышает габаритами колпачок от шариковой ручки.

Проплывают по середине реки неторопливые, напоминающие старосветских господ баржи. Большая их часть под самую завязку нагружена мелким жёлтым речным песком, необходимым при выполнении строительных работ. В те времена как раз возводились небоскрёбы Москва-Сити. Именно для их строительства и везли тогда песок по нашей реке.

Иногда мимо нас проплывали баржи с арбузами. Таковые в наших краях именовали «астраханцами».

Да, чего уж говорить, – славное было время.

Описывать наше возвращение домой в тот день – я здесь не буду. Ничего принципиально нового вы там не встретите.

Да и вообще: всю эту развёрнутую картину я нарисовал здесь лишь для того, чтобы всем вам стало понятно, как много воспоминаний у меня связано с тем самым магазином возле метро и почему я так ненавижу Собянина за то, что он этот магазин повелел снести.

Эх, какова же всё-таки сила ностальгии!..

Возможно, когда-нибудь я напишу учёный трактат о том, сколь большое влияние это чувство способно оказывать на политическую жизнь общества. Однако же это случится потом (если вообще когда-нибудь случится). А сейчас мы вернёмся к делу…

В годы учёбы в 737-й школе я почти всегда заходил туда по пути из школы домой. Там я покупал шоколадки и всякие вкусности для себя и для своих сексуальных партнёров. Для Ярика, для Рустика, для Светы, для Юльки… Боже, сколько их всего было!

Столько воспоминаний было с этим павильоном связано!

А знаете, что случилось с этим заведением потом? Я вам скажу, что. Потом пришёл проклятый упырь Собянин и снёс этот павильон к чертям собачьим!

Сволочь, урод, гад! Иуда, Брут, Каин!

Мне просто больно видеть, как этот чудовищный Калибан, мерзкий карлик, выкидыш человека методично день за днём уничтожает мой родной город, прекрасную столицу нашей великой Родины!

Вот один хороший пример его деятельности. Рядом с нашим метро, как вы знаете, находится ещё железнодорожная станция. Там в основном пригородные электрички останавливаются. Ну, железнодорожные пути, разумеется, лежат. Зона отчуждения вокруг них предусмотрена. Так вот, раньше, в годы моего детства, возле этих железнодорожный путей, как раз в положенной для них зоне отчуждения, были такие хорошие овраги! Такие овраги были, я вам скажу! Просто закачаешься, какие овраги!

Помню, был у меня один знакомый. Звали его Артёмом Щегловским. Как и многие протоновцы, он был поляком.

В середине нулевых, как раз в годы моего детства, – этот товарищ учился в средних классах нашей школы. Да, школу он закончил в две тысячи восьмом году. Как раз тогда, когда я в школу поступил.

Помню, я видел его старые фотографии школьных лет. Особенно мне запомнилась одна. Это был май две тысячи пятого года. Там он в восьмом классе.

В залитом тёплым светом закатным солнечным светом кабинете стоял возле классной доски высокий стройный юноша с длинными, ниспадающими на чуть округлые плечи светло-русыми локонами. Стоял и улыбался. Улыбка его была превосходна. Здоровые белые зубы, смеющиеся чуть прищуренные зелёные глаза (ведь человек улыбается не только ртом), милые ямочки на пухлых щеках, немного контрастирующих с общей худобой фигуры. Одет он был в белую рубашку с расстёгнутой верхней пуговицей, слегка обтягивающую его чуть заметный животик, и черные брюки, подпоясанные тканевым фиолетовым ремнём, вроде тех, что носили провинциальные щёголи времён Перестройки. Пухлые ладони утопают в чересчур длинных рукавах купленной на вырост рубашки. Кажется даже, будто они там и не сами утопают, – но парень сам прячет их, стесняясь неведомо чего. Вообще казалось почему-то, что парень на фотографии самую малость смущён. Но это так только казалось.

Что-то мне сериал «Простые истины» вспомнился. И песня, которая там в заставке играла. Оно и неудивительно. Тот парень на фотографии выглядел так, будто вылез в наш мир прямиком из этого самого сериала.

Да, в детстве мне этот сериал очень нравился...

Помнится, видел я ещё другую фотографию того же замечательно человека. Он была сделана летом того же пятого года.

Берег Москва-реки. Яркое полуденное солнце. Пустынный уединённый пляж, где никто не мешает. Поблёскивают на солнце тихие речные волны. Разогрет солнечным светом песок. Плакучие ивы нагибаются на колыхающимися водами. Где-то вдалеке, на другом берегу чуть заметен в лёгкой дымке восходящих от нагретой воды испарений возвышающийся из-за высоких зарослей остролистых клёнов башенный кран ещё работающего Западного порта.

Невозвратный мираж пасторального рая!

Миловидный парень сидит на раскалённом песке. Руки он отставил назад и теперь упирает их в мягкий желтый грунт, опираясь на низ так, чтобы не упасть. Ногами же своими он тянется к воде, кажется, пытаясь дотянуться носками до алмазных барашков плещущихся тут же тихих речных волн.

Парень просто красавчик! Всё те же уже знакомые пухлые щеки. Светло-русые волосы на ярком солнце переливаются точно золотые. Уже знакомые слегка округлые плечи. Правда, на первой фотографии они выглядели ещё более округлыми, чем здесь, но это, по всей видимости, было результатом правильного подбора одежды.

Парень, как видно, не особенно утруждает себя физическими нагрузками. Это выдаёт хотя и небольшой, но очень бросающийся в глаза животик. Видно, что под не слишком толстым слоем брюшного жира у парня находится пресс. Мышцы его чуть проглядывают, хотя рассмотреть их не так уж и просто. Пятую же точку мы разглядеть никак не можем. Частично она утонула в песке, частично же оказалась скрыта очень красивыми оранжевыми плавками. Эти последние молодому человеку невероятно идут. Кажется, он прямо в них и родился. Впрочем, пятая точка у него по всей видимости довольно большая. Тут уж сомневаться не приходится. Мясистые икры явно свидетельствуют о том, что их обладатель склонен к длительным прогулкам. Правда, округлые ляжки, точно такие, как бывают обычно у ленивых девушек, – правдиво говорят о том, что парень и ко вкусной еде далеко не равнодушен. Да, этот красавчик явно любит покушать. Руки у парня длинные, возможно, слегка тонкие. Впрочем, силы в низ, по всей видимости, достаточно. Но рельефных мышц нет.

Короче, юноша этот просто чудо.

И да, парень улыбается. Он явно в отличном расположении духа. А ещё он закатил глаза, спасая их он яркого слепящего солнца.

Чуть поодаль от молодого человека стоит девушка. Она находится в тени могучих ивовых деревьев. Лицо её представляет собой почти абсолютно правильный овал. Нос у неё вздёрнутый, а глаза голубые, широко раскрытые, но при этом, как ни парадоксально, смущённые и как будто немного прищуренные. А ещё, как мне на секунду показалось, – заплаканные. Хотя, возможно, это из-за того, что девушка, как видно, пошла на пляж накрашенной. Во время купания же макияж у неё растёкся.

Впрочем, лицо у неё даже с поправкой на это выглядело каким-то усталым и печальным.

Волосы у девушки были светло-русые, почти блондинистые. Длинные, немного вьющиеся локоны падали ей на плечи. Сама она высокая. Возможно, ростом даже выше находящегося рядом парня.

Фигура у девушки угловатая: острые плечи, выпирающие ключицы и всё в этом духе. При этом, однако, девушка эта вовсе не отличается худобой. Крупная, хотя и не огромная грудь, пухлый животик, слегка торчащие в стороны бока, толстые, уже захваченные в некоторых местах целлюлитом ляжки. Видно, молодая госпожа относилась к числу тех девушек, что набирают вес по преимуществу в нижней части своего тела.

Одета девушка была в разноцветное бикини. Оно был достаточно открыто, чтобы сторонний наблюдатель мог видеть всё, что требовалось.

Был в этой картине ещё один момент, на который я не сразу обратил внимание. В толстых пальцах правой руки девушка сжимала крохотную, докуренную почти до самого фильтра сигарету. Ногти у юной леди были накрашены ни то в розовый, ни то в алый, но сильно потускневший от речных купаний цвет.

Что это за девушка, – думал я, разглядывая эту фотографию. Почему она кажется такой грустной?

И где же она теперь?

Однако же вернёмся к делу! То есть к тому славному парню.

Тогда он был просто молодым красавчиком. Настоящей жемчужиной Монпарнаса! Он, можно сказать, и был Монпарнасом.

Вообще, если уж проводить параллели с известным романом Гюго, то я должен вам сказать, что наша школа за свою историю выпустила столько Монпарнасов, что известному французскому литератору и в страшном сне бы не привиделось. Некоторых из них я знал, но большинство так и осталось мне неизвестным.

А жаль!

Ведь среди выпускников нашего учебного заведения было такое количество ярких, талантливых, интересных людей! Да, собственно, разве были у нас вообще другие люди? Разве водились в нашей школе серые, бездарные, скучные личности? Вот я сейчас пытаюсь вспомнить хотя бы одного такого человека из нашей школы – и всё никак не могу. Возможно, конечно, были у нас люди не слишком интересные, но я за всё время учёбы таких не встречал.

Возьмём даже наших объебосов. На первый взгляд – самые обычные нарики. Ничего интересного. Но вот поскребёшь такого, поговоришь с ним минут двадцать, – и вот перед тобой открывается уже сложная и многогранная личность. Правда, личность трагическая, напрочь раздавленная окружением и обстоятельствами. Покойный Глеб Грэхем – хороший пример именно такой вот разрушенной деструктивным воздействием личности.

Так вот. После того, как тот старый протоновец окончил нашу школу, – он сразу уехал во Францию. В поисках счастья, конечно. Всего он прожил там шесть лет. Из этих шести лет – два года провёл во французской тюрьме. Правда, пару раз он оставлял свою новую Родину для того, чтобы отправиться в Магриб или Южную Америку по каким-то собственным делам. В двенадцатом году его посадили за какое-то мутное дело в местную тюрягу. Он вышел оттуда в четырнадцатом году и вскоре после освобождения бежал из страны. Украл документы у какого-то немецкого туриста – и дал себе дёру. Осел на Гаити. Какое-то время он жил там под чужим именем (собственно, под именем того самого немца) и держал небольшую авторемонтную мастерскую. В шестнадцатом году женился на местной девушке. Через год она родила ему сына. Правда, семейная жизнь у них не сложилась. В восемнадцатом году этот парень снова всё бросил и укатил в Колумбию. Ехал он туда для того, чтобы присоединиться к какому-нибудь партизанскому отряду. Дальнейшая судьба его неизвестна. Он сел на самолёт в Порт-о-Пренсе и улетел в Боготу. Что с ним случилось дальше, – нам, к сожалению, неведомо, равно как и его жене. Кстати, после его отлета выяснилось, что она была беременна от своего беспокойного мужа. Так что теперь осталось бедная женщина на правах соломенной вдовы с двумя детьми на руках. И это в одной из самых бедных стран мира!

Однако де в тот момент, когда я повидался с этим человеком, – многое из этого ещё просто не успело произойти.

Встреча эта состоялась в июле пятнадцатого года. Старый протоновец тогда заехал на несколько дней в Россию. Повидать родных и близких. Ну, и навестить родную школу, конечно. Решил он тогда встретиться и с учениками нашей школы. Встреча проходила в убогой, совершенно не изменившейся с семидесятых годов пивной, расположенной как раз возле той железнодорожной станции.

Эк тому времени это уже был, конечно, совсем не тот милый парень, которого я видел на фотографии. Теперь он превратился в крепкого, жилистого и очень подвижного мужика с чуть седоватыми волосами и насквозь пронзительным взглядом. Этот человек выглядел намного старше своих лет. В пятнадцатом году ему было всего-то навсего двадцать пять лет, тогда как выглядел он на все сорок. И ещё: теперь он казался гораздо более низким, нежели на старой фотографии.

Мужик рассказывал о своей жизни во Франции. Жил он сначала в Париже, потом в целом ряде маленьких городов на юге страны, а потом опять в Париже. Рассказывал он также о французской тюрьме. Рассказывал о своих поездках в Африку и Латинскую Америку, о том, как теперь устроился на Гаити. Говорил, что путешествовать больше не будет, что приключений с него достаточно и что он теперь хочет бросить все эти авантюры и начать мирную жизнь простого гаитянского обывателя. Мужик хвалил нашу школу (и особенно вышедшую теперь на пенсию учительницу французского языка), советовал нам брать от жизни всё, не слишком переживать из-за мелочей и вообще стараться жить так, чтобы потом не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы.

Тогда-то этот старый чёрт и вспомнил, как за десять лет до этого водил знакомых девушек в те самые овраги и занимался там с ними безумным, до невозможности горячим чувственным сексом.

В присутствии огромного количества народа человек вспоминал. Вспоминал свою жизнь, вспоминал свою молодость.

Тёмная летняя ночь. Огромная, не бледная, а именно что совершенно белая луна сияет на фиолетовом небе. На неизмеримой высоте мощный ветер быстро движет густые, чёрные как смоль тучи. Сквозь мрачные дворы, каждый из которых освещается в лучшем случае лишь одним-единственным фонарём, пробираются, прижимаясь к обшарпанным стенам старых домов, две небольшие фигуры. Где-то вдалеке раздаётся нарастающий с каждой секундой гул автомобильного мотора. Двор заливается молочным светом фар, – и ещё через секунду из арки выкатывается патрульный автомобиль полиции. К счастью, наши герои успевают спрятаться за трансформаторной будкой. Машина проезжает двор и покидает. Опасность миновала. Можно продолжать путь. Ещё минут пятнадцать осторожного передвижения, – и вот они, заросли. Теперь уже можно больше не опасаться полиции. Правильно, теперь опасаться надо бездомных, что прячутся где-то в этих местах. Ещё полчаса лазанья по этим дебрям, – и вы находитесь в овраге. В десяти метрах от его края проходит железная дорога. Наконец-то можно заняться тем, ради чего вы сюда, собственно, и пришли. И вот вы уже расстегнули явно слишком узкие вам штаны, почувствовав долгожданное облегчение, – и тут с чудовищным рокотом проносится по железной дороге грузовой эшелон, везущий в своих вагонах каменный уголь для тепловых электростанций Москвы.

Да, по нашей железке всё-таки не одни только пригородные электрички ходят!

Огромный кусок угля выпадает из вагона и падает прямо в овраг, резво катится по крутому склону и наконец оказывается прямо у ваших ног. Вы подбираете его и дарите своей девушке. Она смотрит на вас так, будто вы не уголь ей подарили, а скорее бриллиант. Дорогая кладёт кусочек антрацита себе в карман и вы продолжаете. Гул поезда постепенно глохнет, а после и совсем затихает где-то вдали.

Кстати, как говорил Щегловский, в те времена многие протоновцы ходили заниматься сексом в овраги. По железной дороге часто ходили гружёные углём поезда. Куски антрацита вечно выпадали из вагонов и катились в овраг. Со временем у протоновцев появилась традиция в дарить небольшие куски каменного угля своим сексуальным партнёрам. Такой кусочек угля почитался как символ верности. Поэтому, собственно, в квартире нашей Екатерины Михайловны все шкафы были заставлены кусками того самого антрацита. Она ведь закончила протон в две тысячи одиннадцатом году. В году же пятнадцатом она начала свою карьеру учителя. Начала, разумеется, в «Протоне»! Оно и правильно: где же ещё начинать карьеру?

Однако же возвратимся в ту летнюю ночь к нашим любовникам.

Наконец, дело вы сделали. Можно возвращаться домой.

Вы снова проходите через заросли, и вот, когда вы уже почти покинули эти мрачные кусты, – вы слышите чудовищный окрик со спины. «И-и-иди-и-и сю-ю-юда-а-а!» – не столько проорал, сколько прохрипел некто по всей видимости очень страшный. Притом прохрипел он это метрах в десяти от вас. Вы слышите громкие гаркающие шаги и хруст ломающихся веток. Нечто гигантское быстро приближается прямо к вам. Лишь теперь вы оборачиваетесь и понимаете: это бездомный!

Тут из-за тучи выглядывает луна. В её свете блистает зажатая в первую грязных руках бандита заточенная отвёртка. Быстрым движением руки вы достаёте из кармана своих галифе купленный на Горбушке обрез винтовки Мосина. Но нет! Одно неловкое движение, – и ваше оружие падает на землю. Вы быстро нагибаетесь, щупаете влажную траву руками. В голове вашей вертится одна мысль: всё потеряно, нам конец! Но вот вы находите упавший обрез и резко поднимаетесь. Бездомный стоит уже в полутора метрах от вас. Повинуясь аффекту, стреляете в упор, не раздумывая и даже не прицеливаясь. Громкий глухой выстрел прорезает ночную тишину. Сквозь рассеивающийся пороховой дым, произведенный использованным теперь самодельным патроном, что вы самостоятельно снарядили достаточным количеством чёрного пороха, – в ночной мгле проступают контура лежащего на сырой, чуть примятой траве бездыханного тела. Убийца повержен! Поблескивает в траве оброненное им грозное оружие, – та самая злополучная отвёртка.

Теперь вы спокойно провожаете свою девушку до того дома, где она живёт, а после уже идёте домой сами. Приходите, умываетесь, прямо в одежде валитесь на кровать и тут же засыпаете. Вы засыпаете, тогда как на горизонте в это время уже вспыхивают первые огни восходящего солнца, возвещающие собою пришествие нового дня.

Теперь вы поняли, надеюсь, что это значит, – заниматься сексом в овраге возле железной дороги?! Поняли?!

А теперь этот скиф, гот, вандал, этот варвар, этот ублюдок, этот неотёсанный чурбан Собянин – все овраги возле той железной дороги засыпал! Понаставил там заборов, сараев и прочих творений тому подобных творений этой своей «урбанистической архитектуры»!

За это мы его, конечно, вовек не простим! Уж чего-чего, а такого прощать нельзя в принципе. Этот ублюдок Собянин отобрал у нас такое великое удовольствие! Уже за это его четвертовать надо!

Что касается Артёма Щегловского, то он после этой встречи пробыл в Москве ещё несколько дней, а после улетел в Порт-о-Пренс. После того, как он нас покинул, – в «Журнале патриотического школьника» вышла огромная статья об этом замечательном человеке. Там, кстати, и были опубликованы описанные выше юношеские фотографии героя. Эти фотки предоставила нам мать старого протоновца. Кстати, у этой замечательной женщины всего трое детей. Её дочь закончила 737-ю школу в две тысячи одиннадцатом году, а её младший сын учится сейчас в «Протоне». В этом году (то есть в году двадцатом) он как раз должен закончить десятый класс. Правда, учится он в том нашем здании, что расположено на Филёвской пойме, но это сути никак не меняет.

Теперь же, когда я рассказал вам про секс в оврагах возле железной дороги, – мы можем наконец вернуться к оставленной нами теме.

Итак, я накупил целый пакет сладостей для Светы Солнцевой. Я приобрёл двенадцать плиток молочного шоколада, десять «Сникерсов», столько же «Марсов», восемь тульских пряников с начинкой из варёной сгущёнки, четыре имбирных пряника в глазури, килограмм шоколадных конфет и столько же конфет мармеладных, ко всему прочему я купил четыре бутыли с газированной сладкой водой, каждая из которых вмещала полтора литра жидкости. Потом я подумал и взял ещё две огромные жестяные коробки с леденцами, купил две пачки эклеров, киевский торт и ещё торт «Прага». Едва передвигая этот огромный багаж, я отправился к Свете Солнцевой. Денег у меня теперь не было совсем.

Я подошёл к подъездной двери, постоял какое-то время, а после набрал положенный номер через домофон.

Сначала послышались исходящие от домофона гудки, которые затем оборвались и сменились жутким заливистым хихиканьем. Дверь открылась.

Я зашёл, сел в лифт и поднялся на интересовавший меня этаж. Когда машина донесла меня до самого верха, – я вышел и позвонил в указанную мне квартиру.

– О-о-о, ку-у-урье-е-ер по-о-ожа-а-аловал! – произнесла Света, открывая мне дверь.

Солнцева тогда даже не посмотрела на меня. Было очевидно, что это её высказывание было обращено не ко мне, но к кому-то, кто находился внутри квартиры.

Очень скоро мне стало понятно, к кому именно.

Одета Света Солнцева была просто, но как всегда со вкусом.

Вообще, что меня поражало в протовцах, так это их поразительная способность всегда выглядеть сногсшибательно. Настоящий протовский парень даже в старых трениках и майке-алкоголичке будет выглядеть наследным принцем. Настоящая протовская девушка даже в семейных трусах и футболке будет будет смотреться королевой красоты.

Ну, а уж в том, что Света у нас настоящая протовская девушка, – сомневаться никак не приходится.

Так вот, одета Солнцева была в немного маленькие для неё светло-серые треники и белую спортивную майку с короткими рукавами. Обута она была в плоские резиновые шлёпанцы, удерживавшихся на ногах при помощи резиновых жгутов. Шлёпанцы эти были надеты прямо на босу ногу. Носков на Свете не было.

Я прошёл в приходую. Дверь да моей спиной тут же захлопнулась.

– Проходи, дорогой, – сказала Солнцева, глядя мне прямо в глаза, – гостем будешь.

Я принялся снимать куртку.

– Одежду вешай сюда, – произнесла хозяйка, указывая на протянувшийся на ближайшей стене ряд крючков.

Я сделал именно так, как велели. После этого разулся и вошёл в гостиную.

Квартира у Светы была просто замечательная. Конечно, в те времена тонина банда только начинала идти к успеху. В последующие годы Света произведет у себя дома капитальный ремонт, а её квартира станет напоминать какое-то суперзлодейское логово, устроенное в соответствии с эстетикой самого низкопробного гламура. Но тогда всего этого ещё не было. Передо мной была просто хорошая квартира, обставленная в соответствии с тогдашней модой.

Большая гостиная просто сияла чистотой. Стены её были обклеены хорошими бежевыми обоями. Гладкий паркет точно сахарная глазурь переливался при тёплом свете закреплённых на стенах электрических светильников с алебастровыми абажурами. Сквозь полупрозрачные шторы из белого газа был прекрасно различим белоснежный подоконник и того де цвета рама стеклопакета. Вдоль одной из стен стол гигантских размеров светло-серый диван правильной формы. Перед ним располагался журнальный столик со стеклянной поверхностью, тогда как на стене прямо напротив дивана висел небольшой плазменный телевизор. Вот, пожалуй, и всё.

На первый взгляд ничего лишнего в комнате не было, однако же меня никак не оставляло какое-то странное чувство, ощущение того, будто здесь имеется что-то инородное, никак не вписывающееся в эстетику этой мещанской квартиры. Я прошёл по блистающему янтарному паркету чуть дальше, оказавшись в самой середине комнаты. Ещё раз оглядел всю обстановку, особенно сконцентрировавшись на стенах. Теперь мне стало понятно, что именно вызвало у меня такое странное чувство. На стенах висели чудовищные порнографические картины, заключённые в небольшие серые рамки. Всего этих картин было шесть: три из них висели на одной стене, три – на другой. Холодок пробежал у меня по спине.

Охватившее меня смущение было тотчас же подмечено весьма наблюдательной Светой.

– Тебе плохо, дорогой? – спросила она, положив руку мне на плечо. – Может, немного перекусим?

– Да, давай, – ответил я, стараясь не смотреть ей в глаза, – надо только принести продукты из коридора.

Она кивнула, и я пошёл в коридор за оставленными там продуктами. Когда я вернулся, то обнаружил, что Света в комнате была уже далеко не одна.

Да, когда я заходил в комнату во второй раз, то увидел, что теперь на том самом светло-сером диване сидят уже две девушки.

Рядом со Светой расположилась Соня Барнаш.

Одета она была в явно маловатые для неё толстые тёмно-синие джинсы, в такую же как у Светы белую футболку с короткими рукавами, тогда как на ногах её красовались точно такие же как у Солнцевой резиновые шлёпанцы. Кстати, ноги Барнаш по своему обыкновению положила на стол. Точнее, на журнальный столик.

– И что это вы тут делаете? – спросил я, ставя пакеты на пол.

– Buvons, chantons et aimons! – произнесла Света со всеми положенными придыханиями, глядя при этом куда-то в пространство, но ни в коем случае не на меня и даже не на Соню.

– Ну, давай, присоединяйся! – сказала Соня, поманив меня пальцем к себе.

Я подошёл ближе, а после сел на диван.

– Ну-у-у, – с важным видом протянула Солнцева, – кто первым начнёт раздеваться?

Я тяжело вздохнул, поднялся с дивана и начал снимать с себя тёмно-синюю школьную жилетку. Когда жилетка была снята, – я бросил эту последнюю на диван и принялся расстёгивать ворот рубашки.

– Ну, теперь уже, думаю, можно! – сказала Соня и принялась расстёгивать джинсы. – Блядь, как они меня достали! Просто терпеть эти штаны не могу. Ходить невозможно в них! Давят так, что никаких сил терпеть не останется!

– Есть надо меньше, Молли, – отстранённо и как-то надменно-холодно произнесла Света, ткнув Соню Барнаш пальцем в живот.

– Ты, Светка, мне не указывай, – ехидно ответила Соня, – сама вон жирная, будто свиноматка.

– Что правда, то правда, – уклончиво и вновь до невозможности отстранённо произнесла Солнцева.

На некоторое время все замолчали. Соня теперь смотрела куда-то в пространство. Света умело делала вид, что глядит в окно, хотя я и заметил, что краем глаза она наблюдает именно за мной и, вероятно, будь её воля, – она бы просто впилась в меня глазами. Я неподвижно стоял посреди комнаты с насупленным лицом и пялился в паркет.

– Ладно, хватит уже лясы точить! – произнесла вдруг Соня, резко вставая с дивана. – Давайте уже раздеваться наконец!

После этих слов она принялась стягивать с себя джинсы.

Стараясь не отставать от милых дам, я принялся судорожно расстёгивать пуговицы своей фиолетовой рубашки.

Ох, знали бы вы, какмного означал цвет одежды в «Протоне»! Ведь у каждой категории нашего школьного населения имелись свои собственные отличительные цвета, строго определённые и никогда не нарушаемые.

Когда я только пришёл в «Протон», то всё было достаточно просто.

Так, свободные люди носили должны были одеваться в тёмно-синие брюки и фиолетовые рубашки. На ногах у них должны были красоваться исключительно кеды. Ни в коем случае не кроссовки, не ботинки, не сапоги и уж тем более не туфли!

Господа (то есть Антонина Боженко и ещё несколько подобных же типов) одевались как можно более экстравагантно, не формируя своим одеянием какого-то единого стиля.

Рабы первой категории одевались в чёрные брюки или джинсы, чёрные или белые рубашки. Многие из них носили бордовые или чёрные жилеты на пуговицах. Зимой они одевались в розовые или же светло-серые куртки. Из обуви они предпочитали чёрные или тёмно-коричневые кожаные туфли, тех же цветов ботинки или доходящие до колен кожаные сапоги.

Рабы второй категории одевались в синие джинсы или же тёмно-синие брюки, носили клетчатые рубашки и зелёные куртки.

Рабы третьей категории одевались в те же синие джинсы или тёмно-синие брюки, либо же в модные тогда брюки чинос привычного тёмно-синего цвета. Зимой они носили спортивные куртки синего цвета.

Всякие ханурики одевались либо в синие джинсы, либо и вовсе в треники. Рубашек они не носили, а в школе появлялись почти исключительно в футболках.

Трушники же и вовсе плевать хотели на всякий регламент. Они одевались так, как им было удобно.

Однако же к две тысячи восемнадцатому году положение дел в отношении одежды существенно изменилось.

Господа (а таковых у нас по-прежнему были единицы) одевались теперь в белые или бежевые брюки, белые рубашки, бежевые пиджаки жилеты на пуговицах. Зимой на ногах у них красовались не доходящие до колена сапоги из коричневой кожи, летом же – бежевые туфли. Осенью господа накидывали поверх такого великолепия длинные чёрные плащи на манер тех, что носили американские разведчики пятидесятых годов. Зимой полагалось одеваться в длинные чёрные пальто или же в меховые шубы.

Особым шиком почитались шубы, пошитые из крысиного меха. Такого рода аксессуары изготавливались на заказ некоторыми умельцами из числа учеников «Протона». Честно признаться, стоило подобное удовольствие весьма недёшево. Оно и понятно: процесс изготовления такой шубы был весьма трудозатратен. В будущих главах я подробно расскажу вам про эти самые крысиные шубы. Сейчас же не будем заострять на этом вопросе внимание.

Головные уборы также были регламентированы. Зимой следовало надевать высокие цилиндры или фуражки, осенью и весной – широкополые шляпы, подобные тем, что носили упомянутые уже цэрэушники времён «охоты на ведьм».

Рабы первой категории одевались в рубашки и водолазки чёрного, либо же белого цвета. В дополнение к этому они часто надевали чёрные пиджаки, а также чёрные или бордовые жилеты на пуговицах. Им полагалось носить чёрные брюки или такие же чёрные джинсы. В холодное время года они носили чёрные или тёмно-коричневые ботинки, во время года тёплое – кожаные туфли тех же двух цветов. В холодную погоду им также вменялось в обязанность носить куртки исключительно серого цвета.

Рабы второй категории одевались в общих чертах так же, как и рабы категории первой. Единственное отличие их от последних заключалось в том, что каждый раб второй категории повязывал себе на шею красную ленту из атласного шёлка. Эта лента должна была имитировать след от ножа гильотины.

О происхождении этого странного обычая, связанного с алыми лентами, – я подробно расскажу несколько позже.

Рабы третьей категории носили чёрные брюки или джинсы, алые или коричневые рубашки. В любое время года на ногах у них красовались чёрные ботинки или же высокие, доходящие до самых колен кожаные сапоги. Эти последние, разумеется, также могли быть окрашены лишь в чёрный цвет. Носить головные уборы им запрещалось в любое время года. Плохая погода также не освобождала от этого ограничения. Никаких головных уборов, – и точка. В холодную погоду рабы третьей категории одевались в ярко-красные, бордовые или коричневые куртки. Относящиеся к этой категории девушки также нередко появлялись в куртках розовых.

Рабы четвёртой категории одевались в синие джинсы, зелёные и клетчатые рубашки. На ногах в любое время года были надеты высокие кроссовки, закрывающие всю щиколотку. Что касается головных уборов, то летом они надевали панамы, канотье или же пробковые шлемы. Зимой этим людям полагалось носить боливары, ушанки, кубанки, или же малахаи. Зимой этим гражданам полагалось носить белые куртки.

Рабы пятой категории одевались в тёмно-синие брюки, синие джинсы, голубые или синие рубашки. Летом им полагалось обуваться в беговые кроссовки, зимой же – в резиновые (ни в коем случае не кожаные!) сапоги. Что касается положенных им головных уборов, то зимой эти люди носили вытянутые нередко на полметра и более шапки-гондоновки с большими помпонами, а летом – спортивные кепки и бейсболки. Зимой эти люди одевались в тёмно-зелёные куртки.

Рабы шестой категории обязаны были наряжаться во всё те же тёмно-синие брюки или синие джинсы, голубые или синие рубашки. В любое время года они обязаны были ходить в беговых кроссовках. Зимой им полагалось надевать также маленькие тканевые шапочки, полностью обтягивающие череп. В холодную погоду дозволялось также носить синие куртки. Разумеется, присутствия каких-либо дополнительных украшений (помпонов и прочего) на этих самых шапочках не допускалось. В тёплое же время года рабам шестой категории строго запрещалось носить головные уборы в принципе.

Рабы седьмой категории одевались в спортивные штаны и оранжевые футболки. Оранжевый цвет считался в нашей школе позорным. В любое время года эти люди обязаны были ходить в беговых кроссовках. В любое время года эти несчастные были вынуждены ходить без головного убора. Зимой рабы седьмой категории должны были ходить во всегда расстёгнутых синих куртках.

Трушники (вне зависимости от категорий) теперь поголовно стали носить золотые или же серебряные перстни с полудрагоценными камнями, золотые или серебряные запонки. Наиболее богатые из них теперь цепляли себе на грудь медные броши с небольшими изумрудами. Те, кто был победнее, – вынуждены были довольствоваться похожими медными изделиями, украшенными кусочками жадеита, нефрита или малахита.

За пять лет, как видите, произошли серьёзные изменения. Только униформа свободного человека не претерпела трансформаций, тогда как остальные костюмы подверглись существенным изменениям.

Конечно, регламент одежды соблюдался в «Протоне» по большому счёту не слишком-то строго.

Если человек был господином, рабом первой категории или хотя бы свободным человеком, то он мог себе позволить довольно существенные вольности в одежде. Естественно, если, к примеру, раб первой категории одевал клетчатую рубашку, то никто, разумеется, из этого проблемы не делал.

Подумаешь, дескать, одел барин косоворотку, – эка невидаль!

Если это делал сводный человек, – на подобное также никто не обращал внимания. Немногочисленным господам вообще позволялось всё на свете.

Иначе дело обстояло с рабами низших категорий.

В этом отношении у нас соблюдался строгий принцип: если занимающий определённое место человек одевается так, как положено одеваться его подчинёнными и вообще тем, кто ниже его по статусу, – то такое поведение никак не осуждалось, а нередко даже одобрялось как некое проявление специфического школьного демократизма.

Но если человек с относительно низким социальным статусом пытается одеваться так, как положено ученику со статусом более высоким, то это рассматривалось как покушение на субординацию. Такое поведение каралось. Каралось не слишком часто и не очень жёстко, но всё же каралось.

Однако же правила всё равно нарушались. Не сказать, чтобы совсем постоянно, но довольно часто они нарушались. В первую очередь, разумеется, трушниками. Потом уже всеми остальными.

Однако же вернёмся в тот давний пасмурный декабрьский день, когда я стоял посреди светлой и просторной гостиной, судорожно снимая со своих плеч свою фиолетовую рубашку, – это единственное признаваемое в «Протоне» знамя свободного человека.

Итак, хотя руки мои совсем онемели от сильной тревоги, а сердце бешено колотилось, – я всё же скинул с себя сначала рубаху, а после и скрывавшуюся под ней белую физкультурную майку. Спущенную с себя одежду я тотчас де бросил на диван.

– А ты хорош! – надменно-одобрительно произнесла Солнцева, пронзая меня при этом хищным и очень похотливым взглядом.

Голос её звучал тогда особенно властно. Властность его только усиливалась за счёт той особой позы, которую в тот момент приняла эта девка: она откинулась на спинку дивана, одну ногу водрузила на другую, а руки скрестила на груди. Держащийся лишь за большой палец ноги, резиновый тапок раскачивался в воздухе. Речь, конечно, идёт про тот тапок, который был надет на правую ногу. У Светы именно правая нога тогда лежала на левой другой, а не наоборот.

До сих пор как вспоминаю тот раскачивающийся на пальце тапок, – так сразу же мурашки бегут по коже. Ничего страшного, вроде, а как вспомнишь, – так кажется, будто жуть прямо какая-то.

Внезапно Света поднялась со своего места и приблизилась ко мне. Она положила правую руку мне на плечо. Не знаю, было ли это на самом деле так, но мне показалось, что ладонь у неё была очень тёплая. Возможно, так мне просто показалось из-за того, что меня самого жутко знобило из-за волнения. Руки мои было холодные, а лицо совсем побледнело.

Тут Солнцева как следует ущипнула меня левой рукой прямо за бок.

– Ай! – тихонько вскрикнул я.

– А ты жирненький! – довольно произнесла Света, щупая жирок на моём боку. – А когда ты в одежде, то и не скажешь.

– Что правда, то правда, – ответил я, превосходно зная, что Солнцева только что сказала чистую правду.

– Тебе неплохо было бы сбросить пару лишних килограммов… – томным голосом заговорила оставшаяся к тому времени в одном нижнем белье Соня Барнаш.

Эта последняя приближалась ко мне какой-то небыстрой виляющей походкой. Да, пятой точкой она вертела что надо.

Наконец, прелестная гречанка приблизилась ко мне вплотную, положила одну руку мне на плечо, а другую – прямо на ягодицу, развернула меня к себе лицом и, посмотрев мне прямо в глаза своим холодным, похотливым, насквозь пронизывающим взглядом двух огромных сапфировых глаз, произнесла: «Ну, приступим?».

Я не буду подробно описывать всего того, что происходило дальше. Скажу только, что это было нечто среднее между тем, что зритель может увидеть в таких известных кинофильмах соответствующего направления, как «Большая жратва» и «Сало, или 120 дней Содома».

Однако же кульминационную сцену всего этого чудовищного сексуального шабаша я должен набросать хотя в общих, пусть даже самых приблизительных чертах.

Когда город уже окончательно погрузился в сумерки, а за окном властвовала непроглядная, лишь местами прерываемая едва различимым светом крохотных дальних огоньков темень, – я в очередной, уже, кажется, в третий или четвёртый раз забрался на Свету Солнцеву.

– Молли, открой окно! – крикнула внезапно Света, обращаясь к Барнаш.

Соня тут де подошла к окну и растворила его настежь.

– А теперь, Марат, – обратилась ко мне Солнцева, – делай своё дело и ори! Ори что есть мочи!

– Что орать-то?! – малость растерялся я.

– Как что? – удивлённо и даже малость как-то раздражённо переспросила Света. – Ори во всё горло: «Неограниченная власть!».

– Чего? – совсем уж было удивился я.

– Ты с дуба рухнул?! – совсем злобно обратилась ко мне Соня. – Это же девиз нашей банды! Мы всегда кричим его когда кончаем!

– А, понял! – радостно ответил я, принявшись изо всех сил за дело.

А теперь попробуйте вообразить себе получившуюся картину. Раздетый наголо пухлощёкий мальчуган занимается анальным сексом с толстой белокожей девочкой двенадцати лет, крепко вцепившись обеими руками в её жирные бока и прямо-таки подпрыгивая от удовольствия. При этом он не столько орёт во всё горло даже, но скорее утробно воет: «Не-е-ео-о-огра-а-ани-и-иче-е-енна-а-ая вла-а-асть!».

И этим счастливым мальчуганом был я. Да, в тот момент я взапрямь ощущал себя самым счастливым человеком на земле.

Чудовищный вопль разрезал холодный, влажный и очень густой, совершенно непригодный для дыхания воздух декабрьской московской ночи. Утробный стон летел над пустынными, погружёнными в кромешную темноту дворами, над крышами таких маленьких, как казалось с этой высоты, хрущёвок, уже подготовившихся к наступающей зиме и нахохлившихся точно продрогшие перепёлки. Крик летел над покинутыми корпусами заводов, над гаражами и железнодорожными перегонами, над разрушающимся западным портом, над рекой и над парком. Несясь сквозь московский воздух на чудовищной скорости, он гулко ударялся о ржавеющие подъемные краны в порту, о гигантские трубы заброшенных котельных, о стены высотных и совсем низеньких домов, разлетался эхом во всех окрестных дворах и подворотнях, наполнял собой воздух заросших диким кустарником пустырей, покинутые исполинские корпуса местных заводов и давно уже брошенные рабочими строительные площадки, где сквозь застилавшие их поверхность бетонные плиты давно уже пророс изобилии пожелтевший и стухнувший к холодам дикий бурьян.

Я занимался анальным сексом с двенадцатилетней девочкой и что есть мочи орал: «Не-е-ео-о-огра-а-ани-и-иче-е-енна-а-ая вла-а-асть!».

Сначала я горланил один. Затем Света не выдержала и тоже принялась орать всё ту же самую фразу. Потом к нам присоединилась Соня…

Когда эта последняя забралась ко мне на спину и стала тоже кричать, – мы все превратились в один сплошной комок жутко воющей белой плоти.

Я орал, изо всех сил вцепившись в жирные бока Светы Солнцевой. Я почувствовал наконец ту самую неограниченную власть.

Да, именно это было самым удивительным за весь тот день ощущением. Именно тогда, в тот самый момент, когда я занимался с девушкой анальным сексом при этом истошно кричал, – я внезапно ощутил в себе невероятный прилив сил. Этот прилив всё нарастал и нарастал до самых пор, пока не перешёл в какое-то странное чувственное наводнение. Да, именно наводнение, потоп: ведь мне казалось тогда, будто нахлынувшие чувства просто лишили меня разума, полностью поработили меня и теперь уже управляют мной так, как им вздумается, а сам я отныне уже над собою не властен. Однако де затем это чувство также исчезло, уступив место совершенно неистовству. Да, именно тогда я понял, что такое настоящее неистовство. Ведь тогда я полностью лишился контроля над собой, потерял всякую способность к рефлексии и трансформировался в какого-то жуткого сексуально озабоченного берсерка, готового изнасиловать бетонную стену. Именно в тот момент я и ощутил, что же это такое, – неограниченная власть.

В нашей школе многие любили повторять это выражение, – неограниченная власть. А Света Солнцева данное словосочетание просто обожала. Равно как и все лидеры той чудовищной банды, которую основала в нашей школе Тоня Боженко.

Знаете, что меня больше всего поражало в возглавлявших этот мрачный подземный орден людях?

Многих (и меня в том числе), конечно, удивляло то, что всё это были люди умные, талантливые, наделённые широким кругозором и глубиной мысли. Это могло удивлять. Удивлять, но не поражать.

Поражало меня в этих людях то, что они вовсе не были одержимы жаждой наживы. Помню, Юлька Аввакумова любила повторять: «Нет ничего смешнее жадного человека.».

Да, эти люди создали настоящую подпольную империю. Они развернули огромный преступный бизнес, постоянно приносивший им грандиозные прибыли. Однако же интересовали вовсе не деньги.

Тоня Боженко часто повторяла: «Я не такая дура, чтобы единственный смысл жизни искать в погоне за деньгами. Деньги интересуют меня лишь как необходимое для достижения конечной цели средство. Конечные же мои цели – немеркнущая слава и не-е-ео-о-огра-а-ани-и-иче-е-енна-а-ая вла-а-асть!».

Света Солнцева писала замечательные стихи. Притом стихи она писала не только на русско языке. Она ведь и на латинском сочиняла, и на немецком, и на французском. Впрочем, она и сейчас продолжает писать стихи. Правда, раньше она писала в основном на русском и латинском. Сейчас по большей части пишет на французском и немецком. Оно и понятно: Света нынче в Бельгии живёт. Среда всё-таки очень сильно влияет на подобные вещи.

Юлька Аввакумова тоже писала стихи раньше и продолжает это делать сейчас. Правда, она всегда писала только на трёх языках: русском, французском и итальянском. Сейчас стихи на русском она уже почти не пишет. Почти все её новые стихотворения написаны на французском.

Что интересно, и Света, и Юлька одинаково не признавали английский язык. Его они всегда считали попусту негодным для того, чтобы писать на нём стихи или даже изысканную прозу. Англосаксонское наречие по их мнению в лучшем случае годился лишь для того, чтобы писать на нём пошлые песенки и дамские романы.

Вот, помню, было у Светы Солнцевой одной хорошее стихотворение. Как и все другие её стихотворные произведения, оно было напечатано некогда в «Журнале патриотического школьника». Стихотворение это называется «Наставление». Его текст я привожу далее:

Деньги, сокровища, тачки и виллы, –

Богатства сосчитаны все до гроша.

Но вот ты стоишь у разверстой могилы:

Одна у тебя теперь только душа.

Ковёр из персидского шёлка истлеет,

Съест ржавчина быстрой «Феррари» мотор,

Счёт в банке швейцарском стремглав опустеет,

Похитит из сейфа сокровища вор.

Подвержена жизнь изменениям быстрым:

Сегодня начальник, – а завтра ты раб,

Вчера был в фаворе ты чьим-то присным,

А нынче пополнил число падших баб.

Так в жизни всегда эфемерно богатство:

Сегодня есть деньги, а завтра их нет.

Ты был господин, затем попал в рабство:

И смерти желаешь, и проклял весь свет.

На золоте счастье своё кто воздвигнет,

Будь то торгаш или знатный купец, –

Лишившись тех денег, тотчас же погибнет.

Такой человек – лишь ничтожный глупец.

Однако же есть в нашей жизни явленье,

Что смерти не знает в природе своей.

Оно как река, как огонь, как сраженье:

Над пеной возносится жалостных дней.

Это явление – слава мирская,

Что смерти не знает и вечно живёт.

Лежит капитал, понемножечку тая, –

А слава разносится, громко поёт.

Христос был бродяга в лохмотьях подранных

Но в церкви портрет наблюдаем мы чей?

В его времена жило много богатых,

Но много ли вспомним мы тех богачей?

Погибни во имя немеркнущей славы,

Чтоб имя твоё прогремело как медь,

На мраморный бюст чтоб молились оравы!

Раздумий вовеки не ведай ты впредь!

Да, всё-таки банда Антонины Боженко – была, пожалуй, самой интеллигентной по составу лидеров участников молодёжная банда России. А также, по всей видимости, одна из самых успешных.

Однако вернёмся к делу.

Я прекрасно провёл время у Светы. Конечно, матушка вовсе не была рада тому, что я пришёл домой только в восемь вечера. Но ругать меня никому и в голову не пришло. Оно и понятно: родителям я в тот лень сказал, что задержался в школе по важному делу.

С тех пор я начал посещать квартиру Светы Солнцевой регулярно. Хотя бы раз или два за неделю я обязательно наведывался в это замечательное место.

Я приходил в квартиру и раздевался до трусов. То де самое делала принимавшая меня юная хозяйка. После этого мы садились на диван и принимались за еду. Да, к Свете Солнцевой нельзя было приходить с пустыми руками. Именно поэтому всякий раз, когда я отправлялся в эту гостеприимную квартиру, – мне приходилось посещать сперва упомянутый павильон возле метро и покупать там огромное количество сладостей доя нас двоих. Это, само собой, тяготило меня финансово. Однако же подобные затраты неплохо окупались.

Да, в доме Светы Солнцевой я наслаждался отнюдь не только вкусной едой, но ещё и хорошими, подчас воистину сократическими беседами. Помню, мы со Светой часами сидели на диване и разговаривали о философии, литературе и политике, что составляют извечную предметную основу всякой подлинно интеллигентной беседы. Надо сказать, разговоры в квартире Солнцевой велись далеко не только на русском языке. Так, мы со Светой часами могли болтать на пусть и не всегда идеальном, но всё же весьма неплохом на взгляд латинском языке.

Чаще всего мы проводили время вдвоём, но подчас к нам присоединялся кто-то ещё. Так, в описанный мною день это была Соня Барнаш. Будучи близкой подругой Светы, она часто появлялась в доме последней. Если же она находилась там в одно время со мной, – то её присоединения к нашим забавам было не избежать. Впрочем, избегать его было и не нужно. Несмотря на свой крутой нрав, резкость и грубость суждений, а также явно психопатические личностные черты, – Соня была очень милой и хорошей девушкой. Пусть даже характер её и был весьма трудным.

Больше половины всех диалогов между собой лучшие подруги вели на испанском языке. Для меня такое повеление оскорбительным не было: почти всё содержание тех диалогов я понимал. Сам я иногда беседовал с Барнаш на греческом. Свету это тоже никак не раздражало, хотя греческим языком она владела хуже, чем латинским.

Знаете, я много раз пытался выяснить, сколькими де всё-таки языками владеет Света Солнцева. Сделать этого мне так и не удалось. Сама она говорила, что владеет столь многими языками, что даже не помнит их точное количество. Известно, что английским, французским, испанским, немецким и латинским языками она владела в совершенстве. Когда она совершала поездки по Европе, то во Франции её принимали за француженку, в Германии – за немку, в Англии – за англичанку. Только в Испании аборигены не принимали её за местную жительницу. Правда, связано это было вовсе не с плохим знанием языка (язык-то Солнцева знала прекрасно), но с той особенной белизной кожи, которая всегда отличала эту прекрасную девушку.

Кстати, несколько позднее Света в совершенстве овладела также итальянским языком. Правда, тогда, в тринадцатом голу, её итальянский находился ещё на весьма посредственном уровне. Однако же летом восемнадцатого года, когда она посещала Италию, – то она всюду успешно выдавала себя за уроженку Милана.

Помимо этого Света владела многими наречиями пусть даже не идеально, но в значительной степени. Так, она могла читать разговаривать и даже кое-что писать на польском, чешском, сербохорватском и греческом. До определённого времени именно на таком уровне находилось её владение языком Данте. Ко всему прочему Солнцева знала некоторые основания множества других языков.

Да, проводить время с этой девушкой было сплошным удовольствием. И наслаждался я этим самым удовольствием чуть менее двух лет.

В ноябре две тысячи пятнадцатого года я перевёлся в другое здание «Протона». Теперь на регулярной основе посещать квартиру Светы Солнцевой сделалось для меня весьма накладным. Конечно, в будущие годы я тоже изредка захаживал к этой прекрасной даме, но в этих поздних встречах уже не было той удивительной лёгкости, что была присуща нашим старым свиданиям. Эти свидания уже не сопровождались чудовищным обжорством. Да, обжорство по-прежнему было, но уже отнюдь не чудовищное. Разговоры стали менее откровенными. Сексуальные утехи приобрели приобрели несколько механический характер: теперь они уже не были такими яростными, чувственными и энергичными.

Даже не знаю, отчего это с нами произошло? Насколько мне известно, в отношениях с некоторыми другими молодыми людьми Света сохранила ту присущие ей горячность и чувственность. Но что касается наших отношений, – то они явно стали прохладнее.

Возможно, это было связано с тем жутким скандалом, в своё время расколовшим наше учебное заведение на два непримиримых враждующих лагеря.

Однако сейчас я думаю: а возможно, всё это случилось из-за того, что мы со Светой просто немного выросли?

Эх, как же всё-таки печально, что в наши убогие времена вырасти – почти всегда значит деградировать в эмоциональном, нравственном, а нередко также физическом и умственном отношении. Да, это очень печально… Прямо грусть охватывает!

           Глава вторая. Реакционный дух.

Вот именно так я и познал радость общения с девушками.

Да, именно с девушками. Притом со многими девушками. Я ведь совсем не собирался ограничивать себя лишь близким общением со Светой Солнцевой и Соней Барнаш. Не собирался и не ограничивал.

Однако же мои отношения с представительницами противоположного пола на протяжении долгого времени складывались совсем не так хорошо, как мне того хотелось бы.

Связано это было в первую очередь с моим ужасным характером. Да, характер у меня и сейчас ужасен, а ведь тогда он был во много раз хуже нынешнего. Я был очень вспыльчивым, вздорным, язвительным, заносчивым, самовлюблённым, эгоистичным, толстокожим, грубым, нетактичным, навязчивым и зловредным. Именно поэтому любили меня далеко не все.

Знаете, некоторые читатели этой книги (особенно молодые или чрезмерно романтически настроенные) могут решить, будто «Протон» – это такое идиллическое, почти сказочное место, где безраздельно властвуют возвышенные идеалы, наподобие верности, чести, любви и тому подобного. Конечно, все эти возвышенные материи занимают определённое (и подчас далеко не последнее) место в голове среднестатистического протоновца. Однако же реальная жизнь нашей школы была полна ненависти, жестокости, обмана, лицемерия, предательства, мести, коварства и всех других подобных этим явлений, неизбежно сопровождающих жизнь любого мадридского двора.

И ещё кое-что. В нашей школе было полно замечательных людей: талантливых, смелых, решительных, всегда готовых на подвиг. Но даже эти великие герои подчас оказывались порочными, развратными, алчными, жадными, двуличными и вообще крайне неприятными в личном общении людьми. О протоновцах же обыкновенных я вообще молчу.

Я, конечно, до глубины души люблю свою школу. Но лгать своим читателям я вовсе не намерен. Именно поэтому я вовсе не хочу рисовать здесь какую-то неправдоподобно приукрашенную картину. Многие протоновцы были крайне зловредными личностями. Со многими из них отношения у меня сложились весьма скверно. Некоторые из этих людей даже пытались убить меня (притом неоднократно). И да, конечно, очень многие из них были бы рады услышать однажды известие о моей гибели. Так что не будем приукрашивать действительность. Вместо этого опишем всё так, как оно было и есть на самом деле.

Эх, всё-таки реализм – это такая классная штука.

Однако же вернёмся к оставленному нами делу.

Про мои отношения с представительницами прекрасного пола я ещё успею вам поведать в будущих главах данного произведения. Сейчас же оставим на некоторое время мою половую жизнь и обратимся к более масштабным картинам. Тем более, что теперь уже пришло, как мне кажется, время поведать вам о некоторых бытовых особенностях существования двух самых привилегированных групп нашего школьного населения, а именно же господ и рабов первой категории.

Итак, приступим!

Думаю, сперва было неплохо разобраться в том, кто были эти самые господа, эти самые рабы первой категории.

Господами называли представителей самого высокого из всех ученических сословий «Протона». Это были люди, которым позволялось всё. Школьная администрация закрывала глаза на любые их действия. Директора расшаркивались перед ними. Учителя и дети их боялись. Фактически наше учебное заведение если даде и не полностью, то уж точно в весьма значительной степени контролировалось господами. Из было очень немного. В те годы, когда я проходил обучение, – на весь «Протон» было только две госпожи. Первая из них – это Тоня Боженко. Вторая же – Ангелина Летуновская. Первая возглавляла сперва собственную банду, а затем целый преступный синдикат. Другая крепко держала в кулаке довольно многочисленное и богатое польское землячество, а также контролировала деятельность целой дюжины ультраправых молодёжных банд. И хотя Боженко существенно обходила Летуновскую в отношении богатства, – по своему статусу эти две девушки были равны.

Им обеим оказывались воистину королевские, а подчас даже и папские почести.

Эх, помню, были когда-то времена, когда школьные охранники пусть и не без причитаний, но всё же как миленькие гнулись перед Ульяной-Ангелиной в земных поклонах и целовали своими засохшими от волнения губами её прелестные ножки, затянутые в туфли-лодочки на низком, почти совсем отсутствующем каблуке.

Да, девушки у нас почти все одевались в эти самые туфли-лодочки на совсем низких каблуках. Это почиталось удобным и очень изысканным.

Помню, одна время эти две девушки хотели и директоров заставить целовать им ноги в самом прямом смысле этого выражения. Увы, этого они добиться так и не сумели, несмотря на все их грандиозные усилия и немалую поддержку данной инициативы со стороны простых учеников.

Чтобы оправдать собственное имя, – господа должны были над кем-то господствовать. Господствовали они над простыми учениками. Так, все наши школьные поляки, все католики (а почти все католики у нас были поляками, хотя и не все поляки были католиками), сатанисты, разного рода сектанты, некоторые представители национальных меньшинств, почти все анархисты, многие наши ультраправые – были подчинёнными Ангелины Летуновской. Огромная масса простых русских школьников, а также учеников украинского или кавказского происхождения, многие «настоящие школьники», почти все оффники, некоторые наши ультраправые, все без исключения наркоманы, многие наркоторговцы и другие малолетние преступники почти исключительно уголовного, но не политического профиля – находились во власти Антонины Боженко.

Помню, когда знаменитый «Удар» был ещё не личной тониной спецслужбой, как сейчас, а самостоятельной политической организацией, – Летуновская пыталась оказывать на него влияние. Ничего у неё не получилось. А жаль.

Как вам уже известно, людей, подчинявшихся тем или иным господам, – в нашей школе называли рабами. Хотя означенное явление существовало в некоторых филевских школах ещё в семидесятые годы, – сам этот термин появился у нас относительно недавно. Раньше, начиная с семидесятых и вплоть до начала десятых годов этого века, – таких людей именовали в филевских школах миньонами (тогда это слово ещё не было испоганено дурацким мультфильмом, который здесь и называть-то стыдно). Потом Тоня Боженко стала именовать собственных подчинённых рабами. Довольно быстро это меткое, хотя и довольно обидное прозвище прижилось. В настоящее время так в «Протоне» называют всех, кто подчиняется власти того или иного господина (точнее, – госпожи).

Так, с господами разобрались. Скажем теперь немного о рабах первой категории. Данный термин, как вам известно, также пошёл от Антонины Боженко. Впрочем, сейчас он уже приобрёл и некоторое самостоятельное значение. Так, недавно я узнал, что в «Протоне» появились общепризнанные носители данного звания, никак не связанные с тониной корпорацией. Сама Тоня, что интересно, также признала этих людей подлинными носителями упомянутого титула.

Это что касается формальной части. Если же мы говорим о положении фактическом, то рабы первой категории – это ближайшие сподвижники господ. Модно сказать, что если господа – единоличные монархи «Протона», то рабы первой категории – придворные аристократы, укрепляющиеся возле местных правителей.

Конечно, рабы первой категории пользовались у нас огромным почётом. Им позволялось очень многое, хотя и не всё, как это было в отношении господ.

Да, считалось, что быть рабом первой категории – это очень круто. Многие простые ученики нашей школы стремились к тому, чтобы сделаться обладателями данного титула. У кого-то даже получалось осуществить эту мечту…

Как бы странно это ни звучало, но сделаться рабом первой категории было совсем непросто. Во-первых, для этого нужно было обладать совершенно определёнными личностными качествами. Во-вторых, здесь требовалось приложение воистину нечеловеческих усилий.

Опишем для начала те необходимые таланты, без которых невозможно было сделаться обладателем высокого титула.

В первую очередь всякий делающий стать рабом первой категории должен был сразу же уяснить для себя тот простой факт, что носитель этого титула обязан был обладать определённой эмоциональной устойчивостью. Если тебя пугает один вид человеческой, если ты наделён склонностью к депрессиям, если в сложных обстоятельствах ты легко подвергаешься панике, если ты не готов каждый лень рисковать собственной свободой и жизнью, – тебе никогда не сделаться носителем высокого звания. Если же ты способен вытерпеть любое психологическое давление, если ты даже в самых непростых условиях способен сохранить холодный рассудок, если тебя невозможно испугать ни трудностями, ни опасностями, – тогда у тебя есть все шансы сделаться рабом первой категории.

Однако же психологической стойкости для обретения титула было мало. Здесь требовались харизматичные и обаятельные люди, обладающие развитыми способностями ко всякого рода психологическим манипуляциям, наделённые выдающимися мыслительными способностями, глубоко образованные и при этом любопытные, готовые учиться на протяжении всей свой жизни.

Впрочем, одними способностями в погоне за заветным титулом было никак не обойтись. Для его получения требовалось прилагать огромное, подчас воистину нечеловеческое старание. Тут, кстати, обнаруживалась ещё одна необходимая кандидату черта, – огромная воля к победе, твёрдое желание всегда добиваться поставленной цели, чего бы это ни стоило.

Тоня Боженко любила повторять: «Главная обязанность раба состоит в том, что неустанно, непрерывно, семь дней в неделю, двадцать четыре часа в сутки, не останавливаюсь ни ни секунду, – изо всех сил рвать жопу за своего господина!».

Ну, а желающий стать рабом первой категории обязан был делать то же самое, что и все рабы, но только во много раз усерднее!

Рабы постоянно подвергались унижениям и оскорблениям, сносить которые всегда приходилось безропотно, им поручалось огромное количество тяжёлой и опасной работы. Те, кто лучше всех терпел господский произвол и справлялся с порученными заданиями, – поднимался в итоге по карьерной лестнице. Ну, а на самом верху этой лестницы и находился почётный титул раба первой категории.

Отбор, как вы понимаете, был жёстким.

Надо ли говорить, что лишь очень немногие счастливцы добивались в конце концов высокого звания, тогда как другие неизбежно застревали на других, не настолько высоких уровнях общественной иерархии?

До самого верха добирались только отборные психопаты, не ведающие ни стыда, ни совести люди. Да, как бы странно это ни звучало, но в той предельно конкурентной среде, где проходил отбор на высший титул, – выжить и добиться успеха мог только настоящий маньяк. Человек совестливый, пугливый или просто чрезмерно впечатлительный – здесь был обречён на поражение.

Знаете, когда Юлька Аввакумова хотела кого-то умеренно похвалить, то она просто протягивала немного томным голосом: «Он не-е-емно-о-ого манья-я-як…».

Со временем же слова «маньяк» и «психопат» во всей нашей школе стали использоваться и восприниматься исключительно как комплименты. И ведь понятно, почему. В нашем учебном заведении только психопатическая личность имела некоторые шансы на успех.

Эх, насколько же всё-таки прекрасен этот загадочный, этот удивительный мир психопатов!

Однако довольно нами уже сказано про тех, кто становился обладателями высокого звания. Поговорим теперь лучше о том, какие нравы царили среди этих людей. Тем более, что нравы эти были весьма экстравагантны, а потому интересны.

Моральный кодекс господ и рабов первой категории был довольно прост и при этом очень суров. Храбрость и верность почитались как высшие добродетели. Трусость и предательство, напротив, провозглашались тягчайшими преступлениями.

Храбрость необходимо было демонстрировать постоянно. Иначе просто уважать перестанут.

Рабы первой категории постоянно должны были подвергать свою жизнь опасности, совершая один за другим решительные поступки.

«Какие же поступки считаются решительными?» – спросите вы.

Честно говоря, ответить на этот вопрос довольно трудно. В категорию решительных могли попадать самые разнообразные действия. Проще поэтому было бы пояснить на конкретных примерах.

Переплыть Москва-реку в декабре месяце. В одиночку пойти охотиться на кабана с одним только ножом, но всё равно вернуться обратно не только живым и целым, но вместе с тушей обозначенного лесного зверя. В одиночку же угнать принадлежащий кавказскому ресторатору автомобиль «Bentley», цена которого превосходит стоимость небольшой квартиры. Заманить на пустырь двух фээсбэшников, прибить этих двоих, забрать у них деньги, документы и табельное оружие, а после вместе со всем этим добром незаконно пересечь русско-украинскую границу и поселиться в Киеве на нелегальном положении.

Вот, собственно, реальные примеры решительных поступков. Когда я здесь говорю, что это примеры реальные, то хочу сказать, что все вышеназванные поступки в разное время действительно совершались либо обладателями первой категории, либо теми, кто первую категорию хотел заработать.

Что касается дуэлей и всяческих тяжёлых преступлений, – то такого рода деяния также считались довольно решительными. Именно поэтому, собственно, рабы первой категории так часто сражались на дуэлях. Да, их пристрастие к сражением вытекало не столько из вспыльчивости или зловредности, сколько из любви к смертельному риску и необходимости постоянно

демонстрировать окружающим собственную храбрость.

Итак, относительно храбрости всё понятно. С верностью всё обстояло несколько сложнее.

Само слово «верность» здесь понималось одновременно в двух значениях. Во-первых, как верность раба своему господину. Во-вторых, как верность честного человека принесённой им клятве, данному однажды слову.

Верность господину должна была быть абсолютной. Никаких отклонений в этом вопросе не допускалось.

Раб обязан был тотчас же без колебаний выполнять любую господскую прихоть. А прихоти у господ могли быть очень разные...

Помню, Денис Кутузов рассказывал нам, как однажды Тоня Боженко позвонила ему в три часа ночи и потребовала тотчас же примчаться к ней домой по срочному делу. Денис тогда вскочил, быстро оделся, выскочил на улицу и уже через пятнадцать минут стоял у дверей тониной квартиры. Как оказалось, Боженко хотела, чтобы он помассировал ей ноги.

Впрочем, ноги – это мелочь.

Так, у любого из своих рабов Тоня в любой момент могла потребовать принести ей энное количество денег. И здесь не имело ни малейшего значения то, есть у раба эти деньги или из у него нет. Отказать госпоже в исполнении приказа раб не имел права.

Боже, на какие только отчаянные поступки ни шли получившие такого рода приказ рабы для того, чтобы принести положенные суммы в срок!

Чаще всего, конечно, они обворовывали собственных родителей. Делалось это обычно так. Молодой человек приходил домой со школы. У большинства протоновцев родители днём трудились где-то в городе, а домой возвращались лишь вечером. Именно поэтому школьник получал немного времени для того, что вынуть деньги из семейных тайников, надёжно перепрятать их, устроить в квартире кавардак, чтобы больше было на настоящее ограбление похоже, и выломать замки на входной двери. Затем оставалось лишь позвонить родителям и рассказать историю про то, что, дескать, прихожу я со школы, – а квартира ограблена.

Так поступали в том случае, если требуемая госпожой суммабыла относительно невелика. Если же деньги требовались немалые, – тогда рабы пускались во все тяжкие. Они продавали вещи из дома, совершали кражи со взломом, ограбления магазинов и разбойные нападения. И всё только ради того, чтобы раздобыть деньги для любимой госпожи!

Однако же раздобыть определённую денежную сумму в оговоренный срок – это ещё не самое страшное, чего могла потребовать хозяйка. Она ведь могла приказать своему рабу совершить убийство или другое тяжкое преступление.

Впрочем, даже это ещё было не так уж серьёзно. Ведь госпожа могла приказать рабу пожертвовать ради неё своей жизнью. И раб не имел права ослушаться.

Впрочем, долгое время господа не приказывали рабам жертвовать своими жизнями. Не делалось этого, конечно, далеко не из гуманистических соображений. Просто никому это было не нужно.

Но самое интересное здесь другое.

В апреле девятнадцатого года несколько наших рабов были арестованы. С того момента их много месяцев держали в одиночных камерах и каждодневно пытали, стараясь получить ценные сведения о тониной корпорации. Много месяцев несчастные терпели мучения, не давая никаких показаний. В конечном итоге стало понятно, что продолжаться вечно это не может и что рано или поздно несчастные признаются. Тогда Боженко приказала каждому из арестованных рабов покончить жизнь самоубийством, чтобы только не выдать полицаям важных тайн. Все получившие этот приказ немедленно его исполнили.

Вот это я понимаю – верность!

Неудивительно, что выполнившие этот смертельный приказ своей госпожи невольники тотчас же были провозглашены героями «Протона». Теперь этих людей ставят в пример подрастающему поколению. Дескать, вот как надо свою хозяйку любить!

И знаете: я горжусь тем, что учился вместе с такими людьми. Они настоящие герои. Те, кем и живёт наша великая нация.

Тут, кстати, я должен сделать одно необходимое и очень важное уточнение. Абсолютная лояльность господину требовалась от всех без исключения рабов, – а вовсе не только от рабов первой категории. Считалось, что каждый настоящий раб должен при необходимости пожертвовать ради господина всем: имуществом, свободой, жизнью…

Однако же от раба первой категории требовалось нечто большее, нежели просто абсолютная лояльность.


В отличие от простого невольника, – раб первой категории должен был усвоить весьма специфическую этику. В кратком виде смысл этой моральной доктрины сводился к следующему.

В самой по себе человеческой жизни нет никакого смысла. Однако же человек самостоятельно может наполнить свою жизнь каким-нибудь смыслом. При этом деньги или удовольствия на роль последнего никак не годятся, поскольку это явления эфемерные, нестойкие, приходящие, а потому суетные. Единственным же подлинным смыслом в жизни может быть только немеркнущая слава. Для того, чтобы этой славы добиться, – человек должен творить достойные деяния. Однако же совершать эти самые деяния просто так невозможно. Для того, чтобы творить великие дела, – человек обязан занять определённую жизненную позицию. «Стать под знамёна», как любила выражаться Солнцева.

Допусти, человек решил прославить себя на военном поприще. С одной стороны, он может стать наёмником или фашистским карателем (или же и тем, и другим одновременно) и прославить себя чудовищными военными преступлениями. С другой, он может стать партизаном и борцом за свободу и прославить себя совершёнными во благо народа подвигами. С точки зрения славы – эти два пути совершенно равны.

Однако для того, чтобы избрать тот или другой путь, – человеку необходимо сделать непростой выбор, избежать которого здесь никак нельзя. Если человек решает вступить на путь достижения военной славы, – он обязан сделать хоть какой-то выбор. Выбор этот может быть любым. Он вовсе не ограничивается двумя приведёнными выше вариантами (они просто являются в некотором роде предельными). Однако же выбор человек сделать должен.

А если человек боится делать любой выбор? Если он, условно говоря, одинаково не желает быть ни карателем, ни партизаном? Что тогда?

Известно. Тогда этот человек не сможет прославить себя ни преступлениями, ни подвигами. С одной стороны, если он вовсе не хочет быть карателем, то чудовищных преступлений ему точно не совершить. Если же ему не хочется быть партизаном, – то подвигов ему не совершить и подавно. Следовательно, военной славы такой индивид снискать не сумеет.

Следовательно, для того, чтобы добиться славы (военной, политической, литературной или любой другой) человеку просто необходимо занять определённую жизненную позицию, сделать выбор. Если же человек отказывается от выбора в принципе, – тем самым он напрочь лишает себя возможности добиться славы. А это значит, что он добровольно лишает свою жизнь всякого смысла.

Такой человек именуется филистером. Также его могут называть мещанином и обывателем.

Славы, конечно, можно добиться различными путями. Политика, война, искусство и наука предоставляют широкие возможности для желающего снискать лавры. Однако же это пути очень трудные и не слишком надёжные. Много лет нужно потратить для того, чтобы стать известным политиком, крупным учёным или даже авторитетным гангстером.

А что же делать простому школьнику? Слава ему нудна уже сейчас, а вот возможностей добиться этой славы традиционными путями у него нет.

Вот здесь и приходит такому школьнику на выручку рабовладельческая корпорация!

Да, школьник, разумеется, не может в одночасье стать великим полководцем или признанным поэтом. Но зато он может сделаться чьим-то рабом и прославить себя посредством ревностного служения своему господину.

А вот теперь самое главное.

Познавший эту философию раб становится просветлённым. И здесь необходимо пояснить, чем просветлённый раб отличается от раба простого, непросветлённого. Отличие же между этими двумя невольниками колоссально.

Обыкновенный раб, конечно, хранит верность своему господину. Однако де это верность неискренняя, притворная. Такой раб повинуется приказаниям либо потому, что боится восстать против хозяина, либо потому, что надеется рано или поздно возвыситься в иерархии рабов и начать властвовать над себе подобными.

Просветлённый раб – совсем другое дело. Он готов служить своему господину потому, что знает: благодаря ревностному служению он сумеет стяжать себе немеркнущую славу и обессмертить собственное имя в веках.

Обыкновенный раб любое хозяйское приказание исполняет безо всякого энтузиазма, нехотя, с ленцой. Для него исполнение господских указаний – всего лишь нудная обязаловка, отчуждённый труд.

У просветлённого раба всё иначе. Служение своему господину для него – главное дело всей жизни, единственный её смысл. Именно поэтому каждое господское повеление такой исполняет с великой радостью в сердце. Даже если это повеление связано с чем-то на первый взгляд неприятным.

Допустим, приказал своим рабам прополоть огород. Обыкновенный раб выполнит это задание, но безо всякого задора, без азарта, без интереса. Он будет стараться поскорее закончить неприятную ему работу, будет торопиться. Разумеется, ждать какого-либо усердия от такого человека бессмысленно. Нормально работать он сможет лишь под неусыпным контролем надсмотрщика. Если же этот последний отвернется, – раб непременно начнёт сачковать. Разумеется, это скажется и на качестве работы.

Короче, с таким невольником возникает огромное количество проблем. Самое большее, чего от подобного работника можно добиться, – так это того, чтобы он хоть как-нибудь выполнял порученное. Однако же заставить его работать с полной самоотдачей решительно невозможно. Тут не помогут ни кнут, ни пряник.

Совсем другое дело – просветлённый раб. Такой будет полоть господский огород изо всех сил. Он будет работать до полного изнеможения. И не просто работать, но ещё с большой радостью, со всем положенным энтузиазмом.

А всё потому, что такой раб знает: чем усерднее он будет пахать на господина, – тем большую славу в конце концов обретёт.

Впрочем, слава зависит совсем не только от проявленного при выполнении господских заданий усердия. Она также напрямую связана со степенью сложности этих самых заданий. Выполоть для господина огород – это одно. Пожертвовать ради господина собственной жизнью – совсем другое.

Да, кстати про пожертвование жизнью во имя хозяина.

Известно, что чем исправнее невольник служит своему господину, – тем более возрастает его слава.

Следовательно, источник славы для раба заключается в этом самом служении. А это значит, что высшее служение – дарует рабу наивысшую славу.

Но что такое служение?

Служение – это добровольное пожертвование собственными интересами во имя интересов чужих. В данном случае под последними разумеются интересы господина.

Если так, то что тогда является высшим служением?

Высшим служением тогда является полное, абсолютное самоотречение, полный отказ от собственных интересов во имя интересов чужих. Такое полное самоотречение, такой совершенный отказ от всех своих потребностей и желаний – есть пожертвование собственной жизнью.

Следовательно, пожертвование собственной жизнью во имя своего господина – для невольника является наивысшим служением. Ну, а наивысшее служение, как уже было сказано, – приводит раба к наивысшей славе.

Именно поэтому когда господин приказывает своему рабу отдать за себя жизнь, – невольник должен преисполняться великой радости. Ведь это значит, что судьба предоставляет ему возможность снискать наивысшую славу и обессмертить своё имя в веках.

Вот, собственно, краткое изложение той философской доктрины, что безраздельно владела умами наших рабов первой категории.

Вот такая вот специфическая форма экзистенциализма.

Так о чём я говорил?

Ах, да, конечно!

Если человек хотел стать рабом первой категории, – ему требовалось усвоить вышеизложенную философию.

Заметьте, – именно усвоить!

Не просто понять, а именно усвоить.

Даже не знаю, как бы вам этот вопрос получше разъяснить…

Понимаете, есть мнения, а есть убеждения. Хотя эти понятия часто смешивают, – на самом деле они в корне различаются.

Мнения – это просто ни к чему не обязывающие мысли. Вот сидят в Интернете какие-то дураки, пишут друг другу, обмениваются мнениями. Короче, понятно, о чём речь идёт.

Убеждения – это нечто другое. Это мысли, которые глубоко укоренились в сознании своего носителя, полностью подчинили его себя, захватили контроль над всей его нравственной жизнью, над всей его умственной и практической деятельностью.

Так вот. Для того, чтобы стать рабом первой категории, – человек обязан был усвоить всю описанную ранее философию как раз на уровне убеждений.

Недостаточно было просто выучить изложенные ранее принципы. Нужно было воспринять их эмоционально, прочувствовать их, а затем сделать принципами собственными.

Знаете, это всё напоминало некоторые восточные религии. Даосизм или дзен-буддизм, к примеру. Если эти учения рассматривать исключительно рассудочно, – то в них ничего особого найти не получится. Для того, чтобы просечь, в чём здесь фишка, – вам надо воспринять их чувственно.

Так же и здесь. Для того, чтобы понять всю красоту вышеописанной философской системы, – нужно воспринять её не как что-то отвлечённое, но как неотъемлемую часть своей жизни. Нужно именно пережить её.

Человек сперва должен понять, что в жизни самой по себе нет никакого смысла и что лишь он сам способен наполнить собственное бытие определённой значимостью. Потом ему требуется осознать, что единственное, к чему в жизни следует стремиться, – это слава. Затем необходимо твёрдо усвоить, что высшая слава для раба – заключается в служении господину. И, наконец, зарубить себе на лбу, что высшую славу раб может снискать только пожертвовав собственной жизнью во имя господина.

Когда эти четыре принципа прочно укоренятся в сознании человека, сделаются неотъемлемой частью его личности, его убеждениями, – эта философская система будет на самом деле и до конца познана индивидом.

Для того, чтобы принципы этой доктрины понять, – необходимо эти последние сделать своими убеждениями. А убеждения, как уже было сказано ранее, – это мысли, полностью подчиняющие себе жизнь человека. Иными словами говоря, для того, чтобы всё это познать принципы этого странного учения, – необходимо сначала полностью этим принципам подчиниться. Притом не просто подчиниться, но подчиниться добровольно и при этом с радостью.

Когда же человек этим принципам добровольно и радостно подчинится (то есть сделает их своими убеждениями), – жизнь его тотчас же наполнится смыслом. И, конечно, многократно улучшится.

Естественно, ведь когда невольник постигает изложенную выше философию, – он начинает получать удовольствие от своего труда на благо хозяина. И теперь чем больше он трудится, – тем больше удовольствия он получает. Это, конечно, сказывается и на качестве его работы. Просветлённый, постигший означенную мудрость раб всякое дело выполняет гораздо основательнее раба простого. Именно поэтому очень скоро такой невольник заслуживает поощрение, а затем и повышение. Такой человек быстро зашагает по карьерной лестнице и очень скоро, преодолев все иерархические ступени рабства, – сделается невольником первой категории.

И знаете, что я вам скажу? Что правда, – то правда! Многие из тех, кто без остатка принимал эту чудовищную доктрину, – в конце концов становились рабами высшей категории. Не все, конечно, но многие.

При этом других путей наверх попусту не существовало. Или ты принимаешь описанную ранее идеологию, а затем своим трудом взбираешься по трупам на самую вершину иерархической пирамиды, – или нет. Собственно, именно поэтому все без исключения представители высшего ученического сословия нашей школы – были настоящими фанатиками упомянутой доктрины.

Да, в жизни этих людей описанная ранее философская система играла колоссальную роль. Известное влияние оказывала она, конечно, также и на литературные предпочтения рабов первой первой категории.

Среди всех писателей в этой специфической общественной среде наиболее ценились Донасьен де Сад, Франсуа Рене Шатобриан, ТеофильГотье, Ипполит Тэн, ПросперМериме, Шарль Бодлер, Артюр Рембо, Луи-Фердинанд Селин, Габриеле д'Аннунцио, Генрик Сенкевич, Юкио Мисима и некоторые другие.

Среди философов наибольшим уважением пользовались МайстерЭкхарт, Фридрих Ницше, Освальд Шпенглер, Эрнст Юнгер, Юлиус Эвола, Хосе Ортега-и-Гассет, Рене Генон, Жак Бержье, Алистер Кроули, Антон Шандор Ла-Вей, Эммануил Сведенборг, Ямамото Цунэтомо.

Некоторый читательский интерес вызывали также сочинения отцов церкви и схоластов развитого средневековья. Среди первых особым расположением пользовались Блаженный Августин и Тертуллиан. Среди вторых более всего ценили Фому Аквинского и Святого Бонавентуру.

Большим авторитетом пользовались работы Бальдассаре Кастильоне, Антуана Гомбо и некоторых других тому подобных деятелей.

Определённый успех имели труды Иоанна Кронштадского и Константина Победоносцева.

Что касается тех рабов первой категории, что обретались при дворе Ангелины Летуновской, – то этим последним здесь были свойственны некоторые национальные особенности. Почти все эти люди были поляками. Те же немногие среди них, кто польской нации вовсе не принадлежал, – всё равно прекрасно владели польским языком. Знание де последнего позволяло этим людям существенно расширить круг чтения. В означенной среде были известны и пользовались немалой популярностью СтаниславОреховский, Лукаш Горницкий, Миколай Семп Шажинский, Шимон Старовольский, Хенрик Жевуский.

Таковы были литературные и философские симпатии нашего высшего класса. Что же касается его антипатий по этой части, – то эти заслуживают отдельного рассмотрения.

Из числа литераторов особого презрения со стороны этой социальной группы были удостоенывсе без исключения поэты Серебряного века, Михаил Булгаков, Александр Солженицын, Борис Пастернак, Василий Гроссман, Василий Аксёнов, Владимир Войнович, Виктор Ерофеев, Владимир Высоцкий, Булат Окуджава, Александр Галич.

Русская классическая литература также не пользовалась в этой среде ни малейшим почтением. Льва Толстого почитали убогим моралистом (равно как и Достоевского). Пушкина, Лермонтова, Гончарова, Тургенева и других классиков здесь почитали неимоверно скучными.

Несмотря на известное увлечение консервативной общественной мыслью, – русская религиозная философия в этих кругах уважения не снискала. Леонтьева, Данилевского, Соловьёва, Розанова, Бердяева, Франка, Булгакова, Флоренского, Шестова, Ильина, Лосева, Гумилёва и других тому подобных в среде рабов первой категории дружно презирали. Этих людей наши аристократы единодушно почитали унылыми буржуазными моралистами, корчащими из себя невесть что обывателями, вконец распоясавшимися мещанами.

Из числа зарубежных мыслителей такого же презрительного отношения удостаивались Айн Рэнд, Фридриха фон Хайека, Людвига фон Мизеса, Мюррей Ротбард и некоторые другие тому подобные авторы.

Впрочем, говорить о том, что нашим господам и рабам первой категории категорически не нравилось, – вообще довольно трудно.

Понимаете, в этой среде не было принято возмущаться чьим-либо творчеством. Господа и рабы первой категории могли часами обсуждать любимых ими авторов. Авторов же нелюбимых обсуждать считалось излишним. Таковых просто-напросто игнорировали, притом игнорировали тотально. Всякое упоминание этих людей или же созданных ими произведений считалось проявлением невежливости и дурного тона. Никто не ругал песен Галича и Окуджавы. Никто не возмущался фальшью романов Пастернака и Солженицына. Об этих авторах (равно как и об их творчестве) в этой среде просто никогда не заходило разговора.

Впрочем, это правило знало и свои особенные исключения.

Конечно, если между собой общались два раба первой категории, – то между ними никогда бы не завязалось разговора об Окуджаве. Но если один привилегированный невольник вступал в общение с каким-то человеком из посторонней среды, очевидно не владеющим всеми правилами аристократического этикета, – такой разговор (пусть и весьма лаконичный) завязаться всё же мог.

Это уж я знаю точно. Знаю хотя бы потому, что сам неоднократно побывал в роли того самого человека из посторонней среды, не знающего должным образом правил придворного этикета.

Далее я приведу несколько примеров таких вот неудачных разговоров, произошедших в своё время между мною и Светой Солнцевой.

Помню, заговорил я как-то про творчество Айн Рэнд. Дело было весной пятнадцатого. Май месяц на дворе стоял. Времена тогда были совсем не те, что сейчас.

Года до две тысячи четырнадцатого Рэнд в нашей стране была практически неизвестна. А потом, как раз на рубеже четырнадцатого и пятнадцатого годов, – началось что-то очень странное. Издательство «Alpina Publisher» вдруг начало огромными тиражами издавать сочинения Рэнд. Напечатано было практически всё, что эта полоумная баба за свою жизнь успела написать. Конечно, то же издательство и раньше печатало работы Алисы Зиновьевны, но тогда тиражи их были ничтожными. Теперь же всё кардинально изменилось.

Тогда же непонятно откуда стали вылезать на свет божий наши отечественные либертарианцы. Тогда они казались нам какими-то чудными и непонятными тварями, экзотическими зверюшками, завезёнными к нам из далёкой Америки. Тогда ещё никто до конца не понимал, какую опасность представляют эти сволочи. Либертарианцы представлялись нам субтильными мальчиками из интеллигентских семей. Мы смеялись над ними, наивно полагая, что в России не найдётся хоть сколько-нибудь внушительного числа людей, готового разделить эту жуткую человеконенавистническую идеологию, завезённую к нам из Америки. Боже, как мы тогда ошибались…

Ну так вот. На дворе стоит май пятнадцатого. Айн Рэнд на волне популярности. Только что вышла её биография на русском языке. Во всех журналах печатаются рецензии на произведения этой тётки.

Мы со Светой сидим на диване в гостиной. Разговариваем себе, обсуждаем всякое. За окном в это время светит яркое, уже почти совсем летнее солнце. И небо над городом не голубое, а белое, как молоко в чашке. Под окнами дома шумит раскачиваемая ветром молодая листва. Душный, наполненный ароматами уходящей весны и наступающего лета воздух вторгается в комнату. Само помещения погружено в приятный полумрак. Солнечные лучи сюда не проникают. Здесь царит лёгкая прохлада.

Итак, мы разговариваем. Вдруг мне приходит в голову мысль спросить Свету об Айн Рэнд. Спрашиваю как бы невзначай, будто вопрос не Свете совсем адресован, а всей вселенной.

Солнцева продолжает говорить о другом. Вопроса о Рэнд она будто бы и не услышала.

Думаю, возможно, что и впрямь не услышала. Спрашиваю ещё раз. Точно так же, как и до этого, – невзначай как бы.

Света по-прежнему говорит о другом, а вопрос о Рэнд игнорирует.

Тут я повернулся к девушке, положил ей руку на плечо, склонился прямо над её ухом, а затем тихо прошептал:«Mademoiselle, dites-moi s'il vous plaît, avez-vous lu Ayn Rand? Quepensez-vous de sa art?».

Тогда Света посмотрела на меня каким-то особенно мутным, томным и одновременно притворно доброжелательным взглядом. Так она смотрела на меня всякий раз после того, как я говорил какую-нибудь особенную глупость. Взгляд этот напоминал тот взгляд, каким сытый удав глядит на пробегающую мимо него мышь. Огромный змей смотрит на грызуна и как бы говорит ему: «Я бы съел тебя, но мне сейчас недосуг.».

Так вот, посмотрела она на меня таким взглядом. Прямо в упор посмотрела. Между нашими глазами, наверное, сантиметров пять было, не больше. Я увидел тогда её чудовищно яркие голубые глаза. Они казались мне тогда глубоко заплаканными. Вот так посмотрела она на меня посмотрела, посмотрела, а потом и говорит на французском с очень выраженным, почти карикатурным придыханием. Как раз такое придыхание отличало язык французской золотой молодёжи времён Термидора. Так вот, глядит она мне в глаза и говорит: «Oh, belle ami, ne gâchons pas un moment agréable avec une conversation sur un sujet aussi mauvais. L'ignorance de vulgaire ne mérite pas l'attention.».

Вот так! Невежество черни не достойно внимания. Собственно, это был единственный раз, когда мы со Светой говорили об Айн Рэнд. Больше к этой теме мы уже никогда не возвращались.

Нечто подобное имело место в тот раз, когда я попытался заговорить о Льве Толстом.

Дело было поздней осенью четырнадцатого. Я тогда как раз дочитал «Крейцерову сонату». Повесть произвела на меня некоторое впечатление. Произведение хотелось обсудить.

Так вот, сидим мы вместе со Светой в той же самой гостиной.

Света сидит за пианино (обычно это последнее располагалось в спальне, но в тот раз мы вместе перетащили его в гостиную), наигрывает приятную музыку и сама же поёт. Я сижу на диване и слушаю.

За окном утробно завывает ледяной ветер. Небо над городом висит ни то тёмно-серое, ни то тёмно-синее. Стучат по оконному стеклу мелкие капли дождя. Вся комната залита тёплым жёлтым свечением, исходящим от включённых электрических ламп. Журнальный столик заставлен едой.

Было бы, конечно, очень символично, если бы Света в тот раз наигрывала именно Крейцерову сонату. Но нет. Тогда эта девушка исполняла старую французскую песню «Vive le Roi quand même!».

Надо сказать, песня эта была очень популярна среди господ и рабов первой категории. Что же касается непосредственно Солнцевой, – то она эту замечательную кантату просто обожала. К тому же Света профессионально занималась музыкой и вокальным пением. На школьных праздненствах она часто демонтировала своё искусство. Впрочем, делала она это и во время приватных свиданий.

Помню, с каким удовольствием она исполняла эту старую монархическую песню. Когда доходило до припевов, – Солнцевався дрожала от приятного по всей видимости возбуждения. Дрожала и тянула:

Vive le Roi quand même!

Vive le Roi! Vive le Roi!

Так вот. Сижу я, значит, на диване, музыку слушаю, конфеты шоколадные лопаю…

И тут мне как раз вспомнилась «Крейцерова соната» Толстого. Ну, я и решил, что как только Света закончит, – я тут же у неё и спрошу, что она про это сочинение русского классика думает.

Наконец девушка исполнила до конца эту прекрасную песню. Я встал с дивана, подошёл к Свете и положил свои ладони на её нежные, белые как мрамор плечи. После этого я нагнулся прямо над ухом девушки и прошептал ей нечто такое, о чём я здесь писать не стану. Света тихонько засмеялась. Я аккуратно присел на банкетку. Места на ней было немного, а потому вышло так, что я как бы поневоле вплотную прижался к телу Светы. Впрочем, я был вовсе не против сделать это и по доброй воле. Тогда я посмотрел Солнцевой прямо в глаза и спросил наконец про «Крейцерову сонату». Ох, лучше бы я этого не делал…

Света посмотрела на меня всё тем же мутным и томным, ни то недоуменным, ни то порицающим взглядом, будто хотела спросить: «Ты серьёзно?!». Посмотрела она так на меня, помолчала немного, а затем и произнесла: «Марат, давай не будем обсуждать сейчас этот баптистский пасквиль!».

Собственно, только из таких вот ограниченных несколькими фразами разговоров и можно было узнать, какие авторы представителям нашей школьной аристократии не нравились. Иначе выяснить это было совсем невозможно.

Впрочем, довольно уже было нами сказано по поводу литературных предпочтений нашего высшего класса. Поговорим теперь о его предпочтениях в области политики.

С политическими взглядами у этих людей всё было довольно просто. Господа и рабы первой категории безусловно составляли привилегированную общественной группу. А как нам известно из данных общественной науки, – представители привилегированных групп в массе своей почти всегда занимают позицию исключительно реакционную.

Впрочем, реакция, как известно, тоже бывает разной. С одной стороны, конечно, существует реакция умеренная, либеральная. Со стороны другой, встречается также и реакция неумеренная, радикальная.

Наши школьные господа и рабы первой категории принадлежали безусловно к этой последней. Так можно охарактеризовать их политическую позицию в общем виде.

Анализировать их общественную позицию во всех подробностях несколько сложнее.

Дело в том, что политические взгляды этих людей были весьма нетривиальны. Именно поэтому классифицировать их привычным способом представляется несколько затруднительным во всяком случае для меня.

Честно говоря, мне самому пришлось немало времени потратить на то, чтобы хоть как-то попытаться объяснить происхождение такой вот необычной формы реакционности. Однако хоть сколько-нибудь убедительного объяснения этому факту мне разыскать так и не удалось.

Однозначно классифицировать разделяемые нашей школьной аристократией политические взгляды также оказалось весьма непросто. Много раз я пытался выполнить такую классификацию, но всякий раз вынужден был отступать.

Понимаете, эти люди все поголовно строго придерживались весьма необычной политической доктрины. И эта самая доктрина воистину не была похожа ни на что.

Помню, в шестнадцатом и семнадцатом годах, когда я уже учился в другом здании «Протона», – я часто заходил домой к Юльке Аввакумовой. Заходил с той же целью, с какой до этого заходил к Свете Солнцевой.

С Аввакумовой мы точно так же проводили время в беседах, обжорстве и сексе. Так вот, во время родной такой нашей застольной беседы Юлька умудрилась ненароком сформулировать всю политическую программу рабов первой категории.

Ох, как де хорошо я запомнил тот тёплый июльский вечер. На дворе было уже около девяти часов. Пропитанный запахом цветов тяжёлый душный воздух постепенно остывал, избавляясь от остатков полуденного зноя, небо розовело, а все окрестные дома теперь утопали в тускло-пастельном розовом молоке последних предзакатных лучей. От машин и зданий начали расползаться в стороны длинные, острые, будто ятаганы чёрные тени, всё удлиняющиеся и удлиняющиеся с каждой минутой. Последние желтые, с каждой секундой темнеющие и делающиеся даже не розовыми, а скорее багровыми лучи падали на выбеленные стены комнаты, на роскошный стол из полированного белого мрамора и на сверкающий янтарной глазурью паркет.

Мы с Юлькой сидели за столом. Аввакумова была одета в какое-то странное домашнее одеяние из белого атласного шёлка, напоминавшее одновременно и вечернее платье, и пижаму. Я был одет в длинные шорты, гольфы до колена и белую физкультурную майку с рукавами.

Мы жрали и разговаривали.

Наконец речь зашла о политике. Я тогда как раз и спросил Юльку про то, что она думает о Навальном и как хотела бы переустроить Россию.

Девушка тогда неспешно поднялась со стула. Выражение её лица источало какую-то чудовищную усталость и ненависть. Казалось, она сейчас скажет мне: «Как же ты достал!». И после этих слов зарежет меня.

Однако же ничего подобного она не сказала и уж тем более меня не зарезала.

Она встала, придвинула к себе свой хрустальный бокал, налила в него белого безалкогольного вина, зажала его ножку в пальцах, подняла на уровень своих глаз и затем произнесла нижеследующую речь.

- Оh, ma cher ami! – обратилась она ко мне. – Так ты всерьёз хочешь узнать о том, что же всё-таки я думаю относительно вопросов политических? Точнее же – не только я, но и всё то общество, к которому я принадлежу?

Последнее очевидно хотя бы потому, что человек вне общества существовать не может, что бы там ни говорили всякие напомаженные дуры.

Хорошо, ты получишь ответ на свой вопрос. Правда, боюсь, этот ответ не очень-то устроит тебя.

Что же, приступим к изложению нашей политической программы! А начнём мы, пожалуй, с вопросов наиболее актуальных!

Итак, ты хочешь знать, каково моё отношение к Алексею Навальному?

О, знал бы ты, ma chérie, насколько я ненавижу этого навозного жука, этого ничтожного уродца!

Возможно, ты спросишь меня, в чём причина подобной ненависти. Я отвечу тебе. Отвечу правдиво, именно так, как нас всегда и учили. Так знай же, ma belle! Очень трудно определить конкретный источник этой ненависти, поскольку этот уродец омерзителен для меня во всех своих проявлениях.

Начнём с того, что я глубоко презираю его как личность. Это убогий, жалкий, совершенно безликий серенький человечек. Да, именно человечек. Не человек, но человечек. Так, унылая пародия на подлинного, действительного человека.

Жалкий, совершенно посредственный ум, способный производить лишь самые пошлые и поверхностные суждения, заскорузлая приземлённость мысли, что лишена у него всякой интеллектуальной глубины, убогая посредственность дарований, отсутсвие не только всякого, пусть даже и не слишком высокого полёта духа, но также и всякого представления о нём.

Это и есть тот самый Навальный. Настоящий барыга, торгаш, купчик, в действительности совершенно тупой и посредственный, ничем принципиально не отличающийся от тысяч тому подобных дельцов, но тем не менее считающий себя венцом божественного творения. Убогий шоумен, дурак, обманывающий глупцов.

И ты хочешь спросить, что я думаю о нём? А что я по-твоему могу думать? На мой взгляд здесь и вовсе не надо думать: надо просто браться за автомат, – и всё!

Или я не права, ma ami?!

Вот именно это я могу сказать по поводу личности самого Навального.

Вот скажи: могут ли здравомыслящие люди всерьёз желать, чтобы их страной управлял выпускник Йельского университета? Нет, разумеется! Могут ли честные люди мечтать о том, чтобы их Родина оказалась во власти агента ЦРУ? Нет, никак не могут, скажешь мне ты! А возможно ли допустить, чтобы преисполненные внутреннего достоинства люди захотели вдруг оказаться во власти чудовищного торгаша с Черкизовского рынка, лишённого чести, совести и всяких представлений о морали? Нельзя, конечно, такое допустить!

А теперь подумай о том, можно ли представить, чтобы хоть одни здравомыслящий жители нашей страны пожелал видеть правителем государства человека, одновременно являющегося выпускником Йельского университета, агентом ЦРУ и настоявшим дореволюционным купчиком?! Разумеется, представить подобное невозможно!

Вряд ли кто-то будет оспаривать истину того, что личный фактор в политике играет определённую роль. Однако же при этом он вовсе не является определяющим.

В конце концов, belle ami, не думаешь же ты, будто Навальный делает все эти мерзости по собственному желанию, что никто не стоит за его спиной и не помогает ему? И я сейчас говорю вовсе не про его заморских хозяев.

Нет, речь идёт про совсем других людей, про наших российских обывателей, ведущихся на пустопорожнюю трескотню этого демагога.

Думаю, ты и сам превосходно знаешь, насколько же всё-таки омерзителен наш российский обыватель. Конечно, мещанин всегда противен, однако наш современный российский мещанин противен вдвойне.

Впрочем, тут надо различать. Ведь с одной стороны существует простой, традиционный в некотором смысле русский обыватель. Такого обывателя мы называем жлобом. Жлоб любит рыбалку и футбол, пьёт водку и закусывает её шашлыком, обжирается салатом оливье под Новый год, катается на отдых в Турцию или Египет. Он обычно поддерживает нынешнее правительство.

Жлоб, конечно, существо не слишком-то приятное. Однако же он простой, сермяжный, в доску свой. Настоящий русский мужик! Наш, родной мужичина! Тот самый Жак-простак, широкая спина которого всё выдержит.

Но в последнее время появились у нас и другие мещане.

Живут они преимущественно в Москве и Петербурге.

Обитают эти уроды в недавно отстроенных собянинских домах, будние дни проводят в чудовищных гламурных офисах, а на выходные выбираются за город в свои специальные якобы элитные резервации для богатеньких, в эти омерзительные коттеджные посёлки, высокими стенами отгороженные от мира нормальных людей. Они привыкли каждый день жрать говядину марки Black Angus и отдыхать на Мальдивских островах. Они любят просматривать унылые новостные ленты в социальных сетях, листать глянцевые журналы, пялиться на убогую порнуху в «Инстаграме», часами просиживать в омерзительных кофейнях, наподобие «Старбакса». И да, конечно, эти гады просто обожают молоть вздор про дауншифтинг, веганство, полиаморию, базовый основной доход, трансгуманизм или сингулярность! Вот ещё недавно появилась у этих пидорасов новая забава, – так называемое «датское хюгге».

Короче, ma belle, ты понял, о ком я говорю.

Эти омерзительные твари, хипстеры, как они сами себя привыкли называть, – в бессчётное число раз хуже традиционных российских обывателей, хуже жлобов.

Жлоб – он хоть и мерзавец, но всё-таки наш, родной, мерзавец.

Хипстер – совсем другое дело. Это не просто взбесившийся обыватель, – это ещё и обыватель прозападный. Хипстер – это и есть тот самый Мальчиш-Плохиш, который готов Родину за бочку варенья да корзину печенья продать.

А теперь смотри, ma claire! Все эти омерзительные хипстеры просто в экстазе бьются от этого самого Навального. Как думаешь, почему?

Ответ, разумеется, весьма прост: этот уродец выражает их донельзя примитивные интересы.

А какие же интересы у этих так называемых хипстеров?

Интересы у них просты, будто пятикопеечная монета.

Они хотят как больше потреблять и как можно меньше пользы приносить обществу. Они хотят отменить военный призыв, потому что сами они боятся идти в армии. Они мечтают об отмене единого государственного экзамена, поскольку их тупоумные дети оказываются подчас не в силах этот экзамен сдать. Эти уроды хотят возвратить Крым украинцам лишь для того, чтобы добиться отмены западных санкций против России. Что понятно, ведь от санкций страдают в первую очередь именно хипстеры. Ты ведь помнишь, belle ami, какой гвалт они подняли из-за того, что в связи с санкциями в магазинах пропал столь ценимый этими обжорами хамон?

Знаешь, и ведь не просто так все эти существа теперь повально увлечены этой вздорной мещанской идейкой о «датском счастье хюгге»!

Ведь эти мерзкие твари только и мечтают о том, как бы поскорее уничтожить всё русское и превратить нашу страну в одну циклопическую Финляндию. Ну, или другую скандинавскую страну.

Им претит всё здоровое, естественное и самобытное, что есть в нашей стране. Именно поэтому они хотят, чтобы все наши традиции, все наши устои как можно скорее полетели в тартарары.

И ведь понятно, откуда берётся такое умонастроение.

Его источник – это чёрная зависть, которую хипстеры питают по отношению ко всем нормальным людям. Конечно, на подсознательном уровне эти сволочи прекрасно понимают, несколько они ущербны. Однако же сознание собственной ущербности вовсе не толкает из к тому, чтобы исправиться. Напротив, это осознание заставляет их багроветь от злости. И злость эта общается ими ко всему подлинному и прекрасному.

Да, эти люди ненавидят всё замечательное. Они испытывают к нему ту самую ненависть, какую в известной сказке жаба питала по отношению к розе.

Как только хипстер видит нечто, что возвышается над его убогими мещанскими представлениями, – он тут же приходит в бешенство. В бешенство же он приходит из-за того, что на фоне подлинно прекрасного начинает особенно ярко проявляться его собственная ущербность. Ну, а поскольку же всякий хипстер есть эгоист, то ему никак не хочется, чтобы другие осознавали его убожество. И уж тем более не желает он это убожество осознавать самостоятельно.

Как и всякий мещанин, хипстер желает обеспечить себе комфортное существование. Правда, для того, чтобы сделать свою жизнь комфортной, – этому гаду надо ни много ни мало разрушить, разломать, уничтожить и вытоптать всё прекрасное, что есть в этом мира. И хипстер, конечно, пойдёт на это. Пойдёт потому, что он, как я уже говорила, по самой сути своей – законченный эгоист.

Эти проклятые хипстеры всю нашу страну желают превратить в грандиозную механическую диораму, в ту самую огромную Финляндию.

Дай только этим гадам волю, – и тогда они снесут наши любимые панельные дома, уничтожат овраги и пустыри, а на их месте возведут чудовищные сооружения из бетона и стекла, будто бы созданные на основе декораций к фильмам немецких экспрессионистов. Эти сооружения сами хипстеры лицемерно называют «урбанистическими парками». Само название – уже прекрасно! Между бесформенными железобетонными блоками протянутся велосипедные дорожки, вдоль которых откроются десятки новомодных арт-кафе, где бородатые буфетчики будут подавать таким де бородатым посетителям бутерброды из чёрного как смоль хлеба и кофей с корицей.

Честно сказать, как подумаю обо всём этом, – просто блевать хочется!

Эти уроды хотят превратить Россию в нормальную европейскую страну.

Этого нам совсем не нужно!

Хипстеры желают, чтобы в нашей стране не было коррупции. Это всё потому, что эти сволочи устали уже тратиться на взятки для военкоматов, отмазывая своих малахольных сыновей от армейской службы. Они потому против коррупции, что теперь находят слишком накладным пристраивать за деньги своих тупоумных детишек в лучшие московские вузы.

Конечно, хипстеры вовсе не желают равенства. Напротив, равенства они боятся. Для хипстера нет ничего страшнее социализма.

Эти сволочи выступают против коррупции лишь потому, что сами не хотят раскошеливаться на взятки.

Тебе будет непросто в это поверить, но все они свято убеждены, что они – особенные, не такие как все, что они на много порядков превосходят окружающее их повсюду быдло. И они полагают, будто всё человечество обязано им хотя бы потому, что они все такие из себя исключительные.

Именно поэтому они и выступают против коррупции. Они хотят, чтобы всё то, что теперь достаётся им за деньги, – доставалось им просто так.

Эти уроды сами говорят, что единственная цель у них – жить так, как живут их братья по разуму в Европе. У них одна главная мечта – потреблять как можно больше! Жить и жрать, не думая о других!

И притом жрать именно за наш с тобой счёт!

Ну, и за счёт всей остальной России, конечно.

Но скажи, ma cher: разве мы хотим, чтобы Россия превратилась в большую Швейцарию? Или Норвегию? Или Швецию? Или Финляндию?

Нет, этого мы точно не желаем! Нам такого европейского счастья даром не надо!

Согласись, ma belle, ведь нас вовсе не интересуют ни легализованные притоны Амстердама, где продаются всякие глючные растения и грибы, ни пивные ресторанчики Праги, где гостям наливают столь ценимое хипстерами крафтовое пиво?!

Прогнившая до основания буржуазная Европа нас не интересует! Нам нужно кое-что другое... И ты понимаешь, о чём я говорю, ma ami!

Да, ты тоже подумал об этом! Признайся! Ты, как и я, понял, что необходимо нам,подлинным аристократам духа, единственным настоящим хозяевам России!

Да, нам нужна именно она! Нам нужна неограниченная власть!

Да, мы вовсе не хотим, чтобы Россия превратилась в «нормальную европейскую страну»! Нет, мы хотим, чтобы здесь установился режим абсолютного правления. Нашего правления!

Хипстеры могут идти в задницу! Нам нахуй не нужно это их «правовое демократическое государство»! Нам нужна диктатура ножа и автомата!

Нашего ножа и нашего автомата!

Знаешь, некоторые особо мерзкие либералы, вроде Латыниной, любят повторять будто мантру: нам нужен русский Пиночет!

А я говорю: не нужен нам никакой Пиночет!

Для нас, настоящих аристократов, даже Пиночет – и тот коммунист!

Сейчас мы, настоящие люди, люди в подлинном смысле этого слова, – ведём войну на много фронтов. С одной стороны нам противостоит сегодняшний преступный режим! С другой стороны – возглавляемая господином Навальным разъярённая толпа вонючих хипстеров. С третьего фронта нас атакуют безбожные коммунисты. С тыла же по нам наносят свои удары буржуазные ультраправые.

О святой бог, мы одни во Вселенной! Однако же это вовсе не значит, что мы теперь обязаны сложить оружие. Напротив, мы будем бороться до самого конца. До тех пор, пока нас всех не уничтожат или пока мы не победим.

Проклятые хипстеры могут сколько угодно молиться своим унылым божкам. Нам плевать на них! Пусть себе и дальше поклоняются Пиночету, Рейгану, Тэтчер и другим тому подобным гадам.

Для нас же Пиночет – ничтожный мещанин! Тэтчер – хабалка, базарная торговка да ко всему прочему ещё и феминистка! Рейган – тупой паяц, актёришка и лицедей!

Ты спросишь, какими примерами вдохновляемся мы сейчас? Отвечу тебе, ma ami.

В сегодняшние времена тяжёлой борьбы и великих испытаний мы питаемся примерами героической борьбы вандейцев и шуанов, карлистов и кристерос, ихэтуаней и последних самураев Сацумы.

O, belle ami, пойми уже наконец! Политическом отношении (да и не только в политическом, честно говоря) хипстеры представляют глубоко реакционную общественную силу.

Итак, все хипстеры по самой своей сути – природные реакционеры.

Но ma ami, – ведь мы тоже реакционеры! Так скажи, в чём состоит противоречие между нами с одной стороны и всей этой чавкающей обывательской массой – со стороны другой? Ведь на первый взгляд между нами вовсе нет ничего общего!

Не ломай голову, ma chérie, – она тебе ещё понадобится. Я дам тебе ответ на этот вопрос.

Да, хипстеры все – глубокие реакционеры. Однако и мы – реакционеры тоже. Так в чём же заключается разница?

А разница, belle ami, заключается в том, что хипстеры (насколько бы радикальны эти сволочи ни были) представляют собой реакцию буржуазную.

Тогда как мы воплощаем в себе реакцию феодальную!

Запомни это навсегда, ma claire! Понимание этого фундаментального противоречия даст тебе ключ к пониманию всех тонкостей нашей политической программы.

А программа наша очень отличается от либеральной. Более того, она не просто отличается от этой последней, – но и пребывает с ней в антагонистическом противостоянии.

В первую очередь нам необходимо восстановить абсолютную монархию и сословное деление общества. Естественное неравенство между людьми должно быть закреплено юридически. Клириков должен судить специальный церковный трибунал, а вовсе не гражданский суд. Дворян вовсе должны быть неподсудными неприкосновенны.

Дворяне полностью освобождаются от уплаты налогов, а также от всех повинностей, кроме одной. Эта единственная вносимая ими повинность есть служба в государственной армии. Все без исключения дворяне обязаны проходить службу в войсках. Срок этой службы равен двадцати пяти годам. После истечения данного срока дворянин получает право уйти на пенсию.

Государство обязано полностью содержать всех дворян за казённый счёт. При этом они имеют право владеть землёй и промышленными предприятиями.

В собственных владениях они имеют право устанавливать собственные законы, чеканить свою монету и вершить суд. Дворяне также могут формировать свои собственные частные армии.

Исключительные права католической церкви должны быть закреплены законодательно. Все другие религии кроме католической требуется запретить. Епископы должны обладать светской властью в своих епархиях. Необходимо также безвозмездно передать церкви огромные земельные угодия, заводы и фабрики. Разумеется, клирики полностью освобождаются от всех налогов и повинностей.

Военный призыв должен быть заменён рекрутским набором. Забранные в армию рекруты обязаны служить не один год, как сегодняшние призывники, – но двадцать пять лет, как это было в старые времена. В армии должны быть возрождены телесные наказания в виде битья шпицрутенами.

Для пополнения казны необходимо также ввести дополнительные налоги. В первую очередь речь идёт о налогах на различные товары: на хлеб, на соль, на сахар, на вино и так далее. Необходимо также восстановить внутренние таможни и внутренние пошлины. За вывоз товаров из одного региона в другой должны взиматься деньги. За ввоз товаров из одного региона в другой – также должны взиматься деньги. Все простые жители страны два месяца в году обязаны безвозмездно трудиться на государственных предприятиях или же строительных работах. Дворяне и монастыри в своих владениях также имеют право устанавливать собственные налоги и повинности для проживающего там населения. Государственные должности должны продаваться всем желающим за установленную плату. Взяточничество также необходимо легализовать. С каждой взятки чиновник (если он не дворянин, конечно) обязан платить в казну налог.

Что касается продажи дворянских титулов, – то её необходимо запретить. Эта практика разлагает высшее сословие.

Необходимо также законодательно закрепить существование монополий. Так, если некий торговец захочет получить право монопольной торговли тем или иным товаром в определённой области и на определённое время, – он сможет купить себе монопольную грамоту и свободно торговать, не зная никакой конкуренции.

Некоторые виды экономической деятельности должны быть переданы в государственно-дворянскую монополию. Только государству и дворянам должно быть разрешено заниматься ростовщичеством,производством оружия и торговлей последним, изготовлением и продажей наркотических веществ, работорговлей, содержанием публичных домов и некоторыми другими подобными промыслами.

Что же касается тяжёлой промышленности, – то она полностью передаётся в руки государства. Даже дворянам следует запретить заниматься ею.

Полагаю, учреждение монополий поможет нам добиться того, чтобы промышленность в стране развивалась не слишком буйно и притом всегда в нужном направлении. В нашей стране должны развиваться только лишь некоторые отрасли промышленности: металлургия, станкостроение, машиностроение, судостроение, добыча и переработка нефти и других полезных ископаемых, производство оружия, изготовление наркотических веществ (в том числе алкоголя и табака), работорговля, некоторые отрасли сельского хозяйства (выращивание зерновых культур, к примеру), а также лесная промышленность.

За невозвращение долгов, неуплату налогов, некоторые виды мошенничества и некоторые другие преступления – людей необходимо обращать в рабов. При этом такое рабство должно быть наследственным: так, если человек взял кредит и не сумел возвратить его в положенный срок, – он рабом делается не только он сам, но и все его прямые потомки до скончания веков.

Пенитенциарная система также должна быть реформирована. А то уж очень хорошо живётся бандюганам в наше время. В наше время заключённых распихивают по колониям и тюрьмам, где эти сволочи только жрут в три горла, бездельничают и вообще никакой пользы государству не приносят. Особенно это касается тех местечек, где содержатся бывшие полицаи. Эти последние вообще живут нынче в условиях, больше напоминающих санаторий, чем тюрьму.

Именно поэтому все существующие в стране исправительные учреждения необходимо закрыть. Вместо заключения в колонии и тюрьмы осуждённых следует посылать в отдалённые регионы страны для выполнения самых тяжёлых, воистину каторжных работ. Платить за работу заключённым не следует. Эти сволочи должны быть нам благодарны уже за то, что мы никого из них не убили.

Разумеется, бывшие полицаи должны содержаться вместе со всеми простыми уголовниками. Если же кого-то из них эти уголовники прирежут или изнасилуют, – виноват здесь будет только сам бывший полицай.

За отказ от выполнения каторжных работ – преступников тут же необходимо вешать безо всякого суда и безо всякого следствия. Подобные казни, разумеется, должны осуществляться на глазах у других заключённых для устрашения оных.

Оказывать медицинскую помощь каторжникам не следует. Чем большее количество этих уродов передохнет, – тем лучше. По этой же причине вовсе не следует бороться с происходящими среди заключенных самоубийствами. Впрочем, вести пропаганду суицида в арестантских массах также было бы неправильно.

Хорошо было бы также легализовать в стране пытки. Думаю, надо разрешить следователям применять их во время допросов. Ну, и тюремщикам тоже, разумеется.

Вся поступающая через открытые источники информация должна в обязательном порядке проходить предварительную цензуру. При этом необходимо помнить, что в этой сфере никак нельзя ограничиваться только одним надзорным органом. Напротив, чем больше будет цензурных органов, – тем лучше! Пусть помимо гражданской у нас ещё будет церковная и военная цензура. Помимо цензуры общегосударственной – региональная и местная.

Необходимо также ввести обязательную перлюстрацию военными цензорами всей переписки между простыми жителями. От подобного досмотра следует освобождать лишь письма дворян и священников.

Образование необходимо реформировать. Единую школу необходимо упразднить. На её месте должны возникнуть многочисленные народные школы, предоставляющие среднее образование общего характера, элитные классические и натурфилософические гимназии, кадетские корпуса, духовные семинарии, ремесленные училища и церковно-приходские школы.

Хотя учебные программы во всех этих учебных заведениях будут различаться, – основными предметами средней школы повсеместно должны сделаться классические языки: латынь и древнегреческий. Что де касается русской словесности, – то её курс должен быть повсеместно сокращён. Изучение русской литературы в средней школе должно быть не только прекращено, но и прямо запрещено.

Высшие учебные заведения также необходимо реформировать. Вся учебная деятельность там должна полностью перейти на латинский язык. Лекции должны читаться исключительно на языке древних римлян. На нём же будут проводиться семинары. Во время экзаменов студенты будут отвечать на латыни. На латыни де они будут сочинять все свои промежуточные, курсовые и дипломные работы. Защита означенных работ также будет проводиться на языке Вергилия и Цицерона. Это же касается и учёных трудов. Все учебники, монографии и диссертации должны составляться исключительно на латыни. На ней же должна проходить защита кандидатских и докторских работ.

Вдобавок ко всему прочему необходимо разрешить в стране дуэли (и вовсе не только для дворян, но и для всех сословий), разрешить потребление всех наркотических средств, отказать в признании международному патентному и авторскому праву, легализовать педофилию и разрешить открывать бордели.

Что касается оружия, – то здесь надо быть осторожнее. Носить его должны только дворяне и военные. Простолюдинам давать в руки оружие не следует вовсе.

Ну, и ещё всякая мелочь в том же духе. Короче, ты понял меня, ma chérie!

Понял?!

Ну и славно!

Значит я и впрямь неплохо разъяснила тебе суть нашей программы. Как видишь, программа наша довольно умеренна.

И заметь: во всём этом нет ни расизма, ни национализма!

И это замечательно, cher ami! Ведь согласись, национализм – это так мелочно, так некрасиво, так буржуазно…

Да, национализм – это уродливая помесь страха и ненависти, возникающая в убогой душонке рыночного торговца.

Я ведь сейчас чистую правду говорю!

Вот стоит себе на базаре какой-нибудь Ванька. Папиросы продаёт. Рядом появляются кавказцы. Тоже начинают папиросами торговать. Нехорошо, – думает Ванька. Конкуренция…

Однако же тупой Ванька не понимает, что конкуренция. Он рассуждает в иных категориях: чурки, мол, понаехали, и вообще, бей жидов (ну, или кавказцев), спасай Россию! Вот и становится Ванька националистом.

Вот и начинает этот урод вонять: русских девушек кавказцы насилуют, русские вымирают миллионами!.. Ну, ты понимаешь, о чём я говорю. Тебе этот националистический бред прекрасно известен.

Всё-таки правы марксисты, когда говорят: национализм – социализм для дураков.

Националисты действительно дураки. Все поголовно.

Впрочем, если бы этим и ограничивалось, – их бы ещё можно было терпеть.

Но нет! Они ко всему прочему ещё и обыватели.

И притом тоже все поголовно!

А знаешь, что я на это скажу? Пусть себе насилуют кавказцы русских девушек! Мне до них никакого дела нет, – что до девушек, что до кавказцев. Не меня же они, в конце концов, насиловать будут…

Конечно, попытку они такую сделать могут (попытка никому не возбраняется), но вряд ли для них это дело закончится хорошо… Уж поверь, пистолет у меня в руке не дрогнет.

Как там в кафешантанной песенке было?

А девушка сурово

Достала пистолет,

Пальнула снова, снова, –

И хулиганов нет!

Да, всё-таки национализм – явление исключительно буржуазное.

Посмотри, ma chérie, на всех этих купчиков, лавочников, офисных клерков. Эти существа настолько убоги, что им даже гордиться-то нечем. Вот и придумали они себе эту свою национальную гордость и носятся с ней, аки с писаной торбой.

Понимаешь, эти люди хотят найти оправдание своему убожеству.

Вот какой-нибудь офисный клерк батрачит себе в конторе с утра до вечера, жрёт в перерывах, потом домой возвращается, перед телевизором сидит, опять жрёт, пьёт баночное пиво, а потом заваливается спать.

И этот клерк такой жалкий, такой убогий…

И он ведь сам осознаёт хотя бы подсознательно собственное убожество. Но вместо того, чтобы с этим убожеством бороться, – он начинает выдумывать себе невесть что. И выдумывает он себе какое-то бульварное фэнтези про то, что существует, дескать, великий русский (ну, или же украинский, или немецкий, или еврейский, или американский) народ. Он к этому самому народу якобы принадлежит. И это-то как раз его и спасает! Ведь раз он принадлежит к великому народу, – то это значит, что сам этот клерк уже не такой жалкий и унылый. Да, теперь этот обыватель может спокойно жрать и бухать сколько вздумается! Ведь он принадлежит к великому народу, – а это значит, что ему всё простительно.

Ну, а если кто-то начинает нашему клерку задавать лишние вопросы про то, как представитель такого великого народа дошёл до жизни такой, – тот вздыхает и отвечает, что, дескать, мешают всему его великому народу (и ему лично, разумеется) какие-то ужасные враги: американцы, русские, евреи, коммунисты…

Вот и понимаешь, откуда на земле берется шовинизм.

А нам, аристократом, она на что?! У нас поводов для гордости и без того хватает. И нам не нудны все эти дурацкие побасенки про богоизбранный народ и исключительную нацию.

Что такое эта их национальность? Полная дрянь, сущий вздор!

Я – родился в Москве, ты – родился в Магадане. У меня родители – олигархи, у тебя – алкаши. Но мы же родились в одной стране, а значит мы оба – русские!

Вот, что такое эта их национальность!

Всё это так иллюзорно, так надумано, честно говоря…

Эх, всё-таки личные качества гораздо важнее этой мифической национальности! Национальность – это миф, а личные качества они реальные, осязаемые…

Вот поэтому все мы и против национализма. Личные качества стоят выше так называемых национальных особенностей. Влажные мечты о богоизбранном народе оставим унылым мещанам.

Возможно, ты посчитаешь мою речь уж слишком сумбурной и многословной. Возможно, она и впрямь такова.

А ты у нас хочешь некоего краткого и вместе с тем исчерпывающего выражения нашей политической программы. Ведь так, ma claire?

Если так, то я готова дать тебе и такое краткое, но вместе с тем совершенно полное выражение. Оно чрезвычайно просто для понимания и вне всякого сомнения крепко осядет в твоей памяти.

Мы хотим, чтобы Россия раком стояла, а мы её в жопу трахали! Хотя… Да что там Россия! Весь мир!

Да, только это нам и нужно!

Короче, вот такое кратчайшее изложение нашей политической программы.

Тебе нравится, ma chérie?!

Ну, если нравится, – то и хорошо! Давайте уже наконец выпьем!

Pour Dieu et le Roi!

Пусть погибнет всякое равенство!

Юлька тяжело вздохнула, залпом выпила вино, а после снова плюхнулась на стул в притворном изнеможении, но весьма радостная. Солнце к этому времени окончательно скрылось за горизонтом, хотя остатки дня ещё виднелись на чуть светлеющем бирюзовой голубизной западном крае московского неба.

Я засобирался домой. Мы попрощались, я накинул себе на плечи лёгкую куртку, обулся в кроссовки и вышел в мрачный подъезд.

Через минуту я оказался на улице.

Сумерки наступали именно так, как они и наступают обычно в такие вот ясные летние дни.

Знаете, когда погода облачная, то тебе кажется, будто тьма обволакивает небо, постепенно поглощает его, а затем наступает ночь. Когда же погода ясная, то небо как будто постепенно тухнет, подобно огромной лампочке.

Пространство над головой было такое же чистое, как и до этого. Правда, теперь из голубого оно стало насыщенно-синим. Только у самого западного горизонта его оттенок был немного более светлым, каким-то бирюзовым.

Казалось, будто я стою под сенью огромного хрустального купола, накрывающего и меня, и наш город, и весь мир. Утром сквозь этот купол светило солнце. Теперь оно ушло, и купол погас. Лишь редкие всполохи суетных городских огней отражались в его блистающих сквозь сумерки сводах.

Я разглядывал звёзды. Для нашей местности они были какими-то необычно яркими. Грустно и равнодушно светили с неба эти белые хрусталики, напоминавшие по форме снежинки.

И на душе мне стало тогда так грустно, что даже и словами-то толком не передать. Внезапно захотелось просто взять, пойти к Москва-реке, и тихо свести там счёты с жизнью. Я чувствовал себя в тот момент таким жалким, таким ничтожным, настолько зависящим от обстоятельств, что мне не хотелось более жить. Теперь я остро осознавал всё убожество собственного существования, его полную ничтожность перед могуществом и невероятной, завораживающей красотой вселенной.

И мне казалось, будто мой разум уже навеки поработило то странное чувство, идущее как бы из космоса, но при этом поднимающее из твоей собственной груди. Это было странное чувство. Чувство абсолютной покорности, но покорности спокойной, добровольной. Такой, с какой и следует повиноваться жестокой, совершенно неумолимой очевидности.

Это чувство внезапно вызвало во мне острое желание смерти. Я хотел погибнуть умереть, навеки сгинуть, погрузиться в небытие.

Одновременно с этим во мне снова пробудилось ужасающее, совершенно дикое чувство эротизма. Казалось, я готов был прямо сейчас же совершить изнасилование, затем убийство, возможно, даже не одно…

Подумав обо всём этом, я ещё острее захотел убить уже самого себя.

Не потому, конечно, что устыдился собственных мыслей, но потому лишь, что подумал ещё раз: чем, в сущности, убийство отличается от суицида? Ведь в любом случае ты лишаешь кого-то жизни. Этой жалкой, пошлой, отвратительной жизни.

И тут я ещё больше захотел убивать. И вместе с тем ещё сильнее захотел умереть сам. А ещё мне страшно, просто невыносимо захотелось секса.

Лишь две вещи манили меня теперь: смерть и секс.

Да… До много можно додуматься, если долго смотреть на вечернее небо.

Мне, во всяком случае, для появления таких мыслей хватило десяти минут.

Я быстро зашагал по улице.

Подобно смертоносным шаровым молниям вспыхивали в ночных сумерках круглые, закрепленные высоко на столбах фонари. Их спокойное белёсое свечение медленно распространялось в душном прозрачном воздухе. Казалось, будто оно восходит к самому потухающему сапфировому небу, отражается в нём, и его преломлённые свет возвращается на щемлю снова, но уже каким-то другим, – не белым, а синим, мертвенным.

Таинственно и жутко смотрелись эти фонари на фоне мерцающего где-то в невыразимой дали хрустального неба. Они казались грустными и недобрыми живыми созданиями, с наступлением сумерек вылезшими из своих укрытий.

Во влажном горячем воздухе пахло акацией и жасмином. Запах был таким сильным, что от него становилось трудно дышать.

Я брёл по ночным улицам и думал.

Думал о том, что мне сказала перед этим Юлька.

«Боже, это какой-то чудовищный манямир!» – подумал я и сразу же оборвал эту мысль.

Я попытался найти другой, более точный термин для того, что мне пришлось услышать в тот вечер. Однако же другого более подходящего названия для всего этого мне так и не удалось.

Слово это мне никогда не нравилось. Не нравилось потому, что оно сильно искажает суть дела.

Знаете, многие люди в наше время совсем уже разучились вопринимать вещи всерьёз. Особенно это касается наших интеллектуалов, которые всё на свете пытаются обратить в шутку.

Вот только появляется человек с необычными политическими (впрочем, не обязательно политическими) взглядами.

Так тут же кто-нибудь обязательно укажет на жтого человека палтцем да как заорёт: «Кринж! Манямир!».

И все смеются.

А тут не кринж и не манямир. Тут серьёзные вещи делаются.

Современное общество насквозь пропиталось цинизмом. Особенно это касается нынешних интеллектуалов.

Самое смешное здесь то, что эти дураки на полном серьёзе думают, что цинизм – признак взрослости, умудрённости опытом и, не побоюсь этого слова, мудрости.

Впрочем, последний термин эти уроды не используют. Они вообще считают, что любые представления о мудрости – это так, глупые побасенки. Наивные сказки, заслуживающие осмеяния.

Таких вещей как мудрость они не понимают.

Эти сволочи готовы признавать только жизненный опыт. Да и то лишь тогда, когда он согласуется с их собственным мнением.

На самом деле, конечно, цинизм – это признак незрелости. Притом незрелости стыдливой.

Когда ребёнок хочет казаться взрослым, – он становится циником.

Да, по правде сказать, наши интеллектуалы – настоящие дети.

Часто в наше время бывает так, что человек вроде бы и вырос уже, и образование какое-никакое получил, и на работу вроде бы приличную устроился, – а поди же, продолжает смотреть «Симпсонов» и «Южный парк»! Да ещё и сериалы идиотские любит…

Впрочем, от детей наши интеллектуалы кое в чём отличаются.

Дети по природе своей всегда интересны.

Тридцатилетние же хипстеры – люди удивительно пустые и скучные. Эту свою пустоту они пытаются скрыть при помощи смеха.

Они говорят, что ни к чему не относятся серьёзно, ни во что не верят, и смеются надо всем на свете.

Это, конечно, неправда.

К своему собственному комфорту они относятся серьёзней некуда, во всякие глупости верят с остервенением фанатиков, а смеяться толком не умеют. Не умеют потому, что сами они – тупые и узколобые мещане, а потому их юмор не может подняться выше тупых анекдотов и мемов.

Эти люди считают, что они свободны от идеологии. Они полагают, что раз у человека есть в жизни идея, – он просто безмозглый фанатик.

Они думают, что находятся над схваткой. На самом деле они просто в ужасе бегут от любой схватки.

Эти люди – просто трусливые сволочи. Они боятся всего на свете, а больше всего боятся ответственности.

Всё это, наверное, при других обстоятельствах было бы очень.

Но увы!

Цинизм – это мощный яд. И он травит не только своих носителей, но и всех вокруг.

Понимаете, если человек с благородными помыслами попадает в общество циников, – то это трагедия.

Такого человека ждёт одно из трёх.

Первый вариант развития событий чудовищно типичен и встречается довольно часто. Человек видит, что любые высокие порывы души подвергаются всеобщему осмеянию. Со временем он ожесточается, теряет веру людей, а потом и сам становится циником.

Второй вариант лишь немногим превосходит первый. Человеку всё видит, в людях разочаровывается, но жестоким не становится. Такой человек обречён страдать. Нередко эти страдания оканчиваются самоубийством.

Наконец, есть третий вариант. Человек ожесточается, но в людях до конца не разочаровывается. Такой товарищ имеет все шансы стать подрывным элементом.

Да, наше общество, к сожалению, сейчас отравлено цинизмом по самое не балуйся.

Впрочем, оно и хорошо.

Дело в том, что практика последнего времени хорошо показала: общество законченных циников совершенно беззащитно перед любыми внешними угрозами.

Наши интеллектуалы гордятся тем, что у них нет никакого мнения, тем, что они ни к чему не относятся серьёзно и высмеивают всё подряд.

Однако же они совершенно позабыли, что в мире есть и другие люди.

У этих людей есть вполне конкретное мнение хотя бы по некоторым вопросам. Они относятся к большинству вещей вполне серьёзно и не понимают постмодернистского юмора.

И эти люди живут не только на Ближнем Востоке или в Латинской Америке.

Такие встречаются и у нас. Даже в Москве они есть. И даже в Москве их довольно много.

Отравленное цинизмом общество таким людям противостоять не может. И поэтому оно позорно капитулирует.

Помню, однажды я спросил у Аввакумовой: в чём секрет сногсшибательного успеха всей их рабовладельческой корпорации?

Юлька посмотрела на меня уставшими, немного недовольными глазами. Затем она перевела взгляд чуть в сторону и немного улыбнулась. Не знаю точно, чему или кому. Потом она снова повернулась ко мне и, наконец, произнесла: «Если бы общество относилось к нам серьёзно, – не вышло бы нихуя!».

Вернёмся же теперь к делу.

Всё то, что мне сказала тогда Юлька, – это никакой не манямир.

Я уже говорил, что это слово мне не нравится. Не нравится оно мне потому, что оно искажает суть дела.

Вот перед нами человек, который хочет возродить рабство и сословные привилегии.

Разумеется, всё это ни капельки не смешно. Это страшно.

Но вот какой-нибудь пошляк скажет: «А, манямир!». И серьёзное дело тут же обратится в шутку.

Дескать, подумаешь, кто там о чём мечтает. В этом ничего опасного нет. Это не страшно, а смешно.

И пошляки смеются.

А потом те, над кем они смеялись, начинают воплощать свои идеи в жизнь. Рано или поздно это приводит к человеческим жертвам.

И что же делают пошляки, когда в конечном итоге случается трагедия?

Пожимают плечами, разумеется!

Мы, дескать, ни при чём! Мы и не знали-то толком! Думали – манямир, а оказалось…

Нам давно уже пора признать, что всякий манямир – это опасное антиобщественное явление.

Знаете, это страшно: осознавать, что в нашем обществе живет огромное количество людей, у которых в голове – злобный мракобесный бред.

Когда таких людей много, – они начинают влиять на жизнь всего общества. Примеров тому мы видели уже достаточно. Достаточно будет вспомнить конспирологов всех мастей и особенно тех из них, кто противится вакцинации. Вред от этих гадов огромен.

На этом, конечно, проблемы не заканчиваются.

Следует помнить, что любой так называемый манямир остаётся таковым лишь до того момента, пока у его носителя не появляется в руках оружие.

А ведь Юлька-то с оружием никогда не расставалась…

И всё, что было ей в тот вечер сказано, – было сказано вполне серьёзно.

Да, Юлька всегда отличилась жёсткостью и прямотой суждений. Это Солнцева любила нанизывать одну на другую всякие риторические красивости, придавая своим суждениям (подчас совершенно чудовищным) более-менее удобную для восприятия форму. Юлька же просто направляла на собеседника клокочущий мутный поток своего сознания. Она говорила всё именно так, как думала. И это было прекрасно.

Впрочем, даже высказанная Аввакумовой программа оказалась недостаточно радикальной для наших господ и рабов первой категории.

Да и была ли это программа?

Скорее всего нет. Юлька сама не считала эту речь программной. Скорее уж это были её собственные мысли вслух. Однако же мысли весьма характерные для того общественного слоя, к которому их носительница принадлежала…

Впрочем, и тут всё было несколько сложнее.

Конечно, после того проведённого с Юлькой вечера я целую неделю пытался прийти в себя, – до такой степени высказанные Юлькой идеи и конкретные предложения поразили меня своей дикостью. Честно говоря, всё никак не мог примириться с мыслью, что Аввакумова это говорила всерьёз.

Вскоре, однако, это странное ощущение полной ошарашенности стало ослабевать, а затем и вовсе прошло. Наверное, прошло бы ещё совсем немного времени, и я бы окончательно свыкся с мыслью о том, что моя одноклассница… Честно говоря, даже не знаю, как её и назвать-то толком.

Короче, я почти уже примирился с тем, что Юлька придерживается таких вот необычных политических взглядов. Очень правых взглядов.

И вот тут-то в моей жизни состоялся ещё один разговор.

Этот последний разорвал мне мозг окончательно.

Да, не спорю: юлькина речь привела меня в состояние шока и тихого ужаса. Но вот последующая беседа со Светой Солнцевой заставила меня пережить нечто куда более серьёзное.

А произошло всё это таким образом.

С того момента, как я выслушал юлькину речь, прошёл месяц. Июль закончился. Начался август.

В один из августовских дней я зашёл домой к Свете Солнцевой. Зашёл, разумеется, по тому же делу, по которому за месяц до этого заходил к Аввакумовой.

Так вот, пришёл я домой к Солнцевой.

Хозяйка встретила меня радушно. Сразу провела в гостиную и усадила есть.

За едой мы, понятное дело, разговорились. Стали обсуждать всякое.

Тут я про юлькину речь и вспомнил. Решил узнать, что по этому поводу Света думает.

Ну, я ей и пересказал всё, что за месяц до того услыхал от Аввакумовой.

Всё время, пока я говорил, Света внимательно слушала. Смотрела она при этом не на меня, а куда-то в пространство. Переодически она кивала головой и повторяла: «Та-а-ак…».

После того, как я закончил пересказ юлькиной речи, Света ещё некоторое время продолжала молчать, по-прежнему глядя в пространство. По выражению её лица было видно, что она обдумывает услышанное, хотя и не слишком напряжённо.

Так прошло ещё минуты две-три.

Наконец, по-прежнему не глядя на меня и обращаясь, разумеется, не ко мне, а скорее ко вселенной, Света Солнцева произнесла снисходительно-надменным фальцетом: «Да-а-а… Это как раз в духе Аввакумовой...».

После этого она вновь замолчала на пару секунд, а потом произнесла:

– Я всё поняла. Это всё действительно очень похоже на Аввакумову, – тут она снова замолчала, потом перевела взгляд на меня, уставилась мне прямо в глаза и продолжила всё тем же снобским тоном. – Так ты хочешь знать, что по поводу всего этого думаю я, верно?

Я кивнул головой.

– Хорошо, – равнодушно произнесла Света, устраиваясь поудобнее на диване. – Честно говоря, Юлька на мой взгляд слишком уж прямолинейна. К тому же она всё ещё не смогла изжить этого своего увлечения стройными на первый взгляд политическими программами.

Понимаешь, существует два основных подхода к политике.

Первый подход – это подход демократический. Он широко известен.

Собственно, многие люди думают, что этот способ здесь вообще единственный, а других кроме него нет вообще. Это, конечно, не так.

Что подразумевает демократический подход?

Политика существует для того, чтобы разные группы людей могли отстаивать свои интересы. При этом, однако, она здесь (хотя бы формально) считается делом высокоидейным.

Оно и понятно, ведь свои интересы люди оформляют в политические доктрины. Затем на основании этих доктрин они объединяются в партии. Во главе каждой партии стоят профессиональные политики.

Понятно, разумеется, что на самом деле всё иначе, но в теории также предполагается, что лидеры партий – честные люди, которые свято верят в то, о чём говорят.

Политические партии ведут между собой борьбу.

Главная цель в этой борьбе – добиться наибольшей поддержки народа.

Чаще всего речь здесь идёт о парламентском противостоянии, где нужно заманить к себе как можно больше избирателей.

Впрочем, следующая демократическому принципу партия может находиться в подполье.

Строго говоря, это патология, но такое бывает.

Поэтому означенные партии стремятся из подполья выбраться.

Чаще всего они стараются приобрести народную поддержку, а потом с её помощью добиться легализации.

Бывают, однако, среди них и те, кто готов действовать более решительными методами.

Таковы, для примера, многие социалистические организации. Стратегия таких партий очень проста. Она состоит в том, чтобы привлечь на свою сторону как можно больше людей, а затем совершить с их помощью революцию.

Если главная цель для демократов – это поддержка народа, то основной из метод – это политическая агитация.

Что бы демократы ни делали, они это делают для того, чтобы люди их полюбили.

Чаще всего, конечно, агитация ограничивается выпуском всякой печатной продукции. Но иногда демократы ,особенно социалисты и анархисты) могут переходить к открытому террору.

Впрочем, террор для них – не военное средство, а просто ещё один способ агитации. Bonjour, propagande par le fait!

Однако же есть и другой подход к политике. Это подход аристократический, феодальный.

Сущность его проста.

Политика – это безыдейная борьба пауков в банке. Все политические идеи – просто сказочки для дураков. Народ во всём этом вообще не участвует. Всю политику делают мощные законспирированные организации и влиятельные люди, действующие либо кулуарными методами, либо чисто военными.

Захват власти происходит в соответствии с этими принципами.

Сначала создаётся тайная организация хорошо подготовленных и чётко осознающих свои интересы людей. Эти люди так или иначе подчиняют себе других людей, – тех, кто стоит во главе государства.

Вот, собственно, и всё!

Как ты понимаешь, народ во всём этом вообще никак не участвует.

Поставленные цели достигаются здесь соответствующими методами. Основные среди них – интрига, обман, подкуп, провокация, заговор, переворот, террор.

При этом террор здесь применяется совсем не ради агитации. Он используется либо для того, чтобы запугать врага, либо для того, чтоб этого врага физически уничтожить.

При таком ведении дел агитация, как ты понимаешь, вообще не нужна.

Кого агитировать-то?

Твои люди и без того знают, за что сражаются, а народ и агитировать бесполезно. Он тебя всё равно не поддержит.

Но всё так, прелюдия. Теперь к делу.

Понимаешь, если ты держишься в политике демократического принципа, – тебе необходима программа.

А как ты иначе будешь завлекать к себе народ?

Да, без программы тут никуда.

Более того, демократический принцип (в идеале, разумеется) предполагает, что в случае прихода к власти ты эту программу должен худо-бедно реализовывать.

Конечно, можно забить на свои обещания, но это часто выходит боком. Если ты будешь постоянно обманывать людей, то рано или поздно потеряешь их поддержку. А вместе с ней и власть.

Поэтому хоть что-то из своей программы тебе сделать всё же придётся. Ну, уж по крайней мере попытаться сделать.

Да и вообще демократический подход предполагает, что у политика есть взгляды, которые он должен отстаивать.

Но это, разумеется, в теории. Как бывает на практике, ты и сам превосходно знаешь.

Аристократический подход смотрит на это иначе.

Говорить правду здесь – категорически не требуется.

Напротив, тебе необходимо постоянно лагать всем подряд. Говорить ты должен одно, думать – другое, а делать – третье.

Итак, с этим всё понятно.

Вот и отлично.

Наконец, cher ami, мы добрались до сути того, что я хотела тебе сказать.

Понимаешь, мы с Аввакумовой смотрим на политику аристократически.

Свои планы мы держим в тайне. Ничего дельного мы не скажем.

Напротив, для ублажения твоих ушей мы будем молоть всякий вздор, не имеющий ничего общего с реальностью.

Этим, собственно, Юлька в тот вечер и занималась.

Впрочем, как по мне, Аввакумова в подобных делах явно перегибает палку.

Кое-что она сказала верно: мы действительно хотим, чтобы Россия раком стояла, а мы её в жопу трахали.

Тут уж нам скрывать нечего. Что правда, то правда.

Но вот всё остальное, что она сказала тебе, – это, мягко говоря… Впрочем, не будем об этом. Многое там сказано по делу, но зачем же подниматься до такого пафоса?!

Нам не нужеы политические программы, понимаешь?

В своих действиях мы не руководствуемся идеологией. Следовательно, нам не нужно эти действия ни с какой идеологией согласовывать. Мы повинуемся лишь собственным прихотям.

Ну, а уж свои прихоти мы и без дурацкиз брошюрок знаем. Поэтому программы нам не нужны. Нам нужны мануалы.

Oui, nous voulons manuels! C’est manuels qu’il nous faut! Les manuels de la CIA!

Знаешь, дам тебе один совет, ma belle.

Побереги нервы, – не слушай меня! И выбрось заодно из головы всё, что я тебе сказала раньше. И всё, что тебе Юлька наговорила, – тоже выбрось.

Я никогда не говорю правды. Я постоянно лгу. Даже когда я говорю, что постоянно лгу, – я всё равно лгу.

Так что расслабься и не напрягай мозг.

Выпей-ка лучше чаю!

Света протянула мне большую фарфоровую чашку, наполненную очень крепким чёрным чаем. Я выпил её содержимое залпом, а после откинулся на спинку дивана. Я запрокинул голову и совершенно опустошённым взглядом уставился в потолок.

– Ты расстроен? – слегка волнительным тоном спросила Света, заглядывая мне в глаза.

– Да я малость в шоке, – спокойно ответил я, ловя её милый тёплый взгляд.

– Ну, это пройдёт! – сказала Солнцева.

Я повернул голову и снова посмотрел на Свету. Теперь она смотрела уже не на меня, а на гладкую поверхность журнального столика.

– Вы с Юлькой – настоящие правые, – равнодушно произнёс я, обращаясь как бы не к Солнцевой, а ко всей вселенной.

Услышав эти слова, Света резко повернулась ко мне лицом. Один из её глаз был прищурен теперь сильнее обычного, губы поджаты. Выглядела она несколько удивлённой, но не сильно. Казалось, она была готова была презрительно-надменно процедить сквозь зубы: «И-и-ишь ты!».

Однако же она этого не сделала.

– А кто по-твоему настоящие правые? – нарочито спокойно осведомилась у меня Солнцева.

– Либертарианцы, некоторые фашисты, – так же спокойно ответил я.

– Не хочу тебе огорчать, ma claire, – нарочито доброжелательно сказала тут Света, – но ты ошибаешься. Ты, к счастью, не сталкивался с настоящими правыми, – тут она замолчала, перевела на секунду взгляд на окно, затем снова уставилась на меня и продолжила. – Хотя… Ты ведь бывал в комнате воспитательной работы, верно? Значит я ошиблась: настоящих правых ты всё-таки видел. Одного (точнее, одну) во всяком случае видел точно. Притом ты наблюдал её не просто так, но, как говорится, за работой. Ведь так?

– Не совсем тебе понимаю, – с большим интересом и лёгким недоумением ответил я.

– Ну, Марат, скажи мне, – пожав плечами, ответила Света, явно удивлённая моей недогадливости, – неужели ты вправду думаешь, что настоящие правые – это хипстерского видастуденты-либертарианцы, за всю жизнь ничего тяжелее айфона в руках не державшие, или похожие на каких-то сказочных гоблинов побритые наголо бухие скины?

Я тебя умоляю, – ну какие же это правые! Так, шпана, шелупонь всякая! Пустельга! Портяночники!

Собственно, тот же Рейган настоящим правым никогда не был. Верно про него Юлька сказала: актёришка, паяц!

Вот академик Яковлев был настоящим правым! Такого упыря ещё поискать надо! Тварь похуже Пиночета!

Подумать только! Этот ублюдок сначала возглавлял в нашей компартии пропагандистский отдел. Когда же Союз развалился, – тут же сделался ярым антикоммунистом.

Когда в девяносто третьем Яковлева назначили управлять государственным телевидением, – он меньше чем за месяц превратил оное в рупор самой разнузданной антикоммунистической пропаганды маккартистско-геббельсовского типа.

Вот это я понимаю, – настоящий правый!

Ты хочешь знать, что такое настоящий правый?

Хорошо, я скажу тебе!

Настоящий правый – это окончательно и бесповоротно спятивший от чудовищной ненависти ко всему на свете маньяк-психопат, неисправимый эгоист, одержимый манией величия и чудовищной, совершенно иррациональной алчностью, беспринципный лицемер, ради выгоды готовый прикидываться кем угодно.

Вот что такое настоящий правый.

Знаешь, буддисты верят, что ежели в человеке не останется ничего человеческого, – то он превратится в демона.

Так вот, настоящий правый – это и есть такой демон.

Настоящий правый – это концентрированная, почти абсолютная мерзость. Это тварь, полностью лишённая любых добродетелей.

Разумеется, такому существу глубоко наплевать на арийскую расу или свободный рынок. Его такие вещи нисколько не волнуют.

Единственное, что его в жизни волнует, – это власть и деньги.

Настоящий правый интересуется только собственным благосостоянием. Лишь бы мошну набить, а остальное неважно.

Если для того, чтобы хорошо жить, этому гаду придётся прикинуться коммунистом, – он это сделает вообще не раздумывая.

Потому, что ему плевать на идеи. Не только на левые, – вообще на все.

Эта тварь признаёт лишь собственный материальный интерес. Понять, что такое идеал, честь, совесть, долг, – она неспособна по определению.

Вот скажи, если ты как-то образом попадёшь в Ленинград времён блокады, – что ты тогда будешь делать?!

Можешь не отвечать на этот вопрос. Он риторический.

Так вот, настоящий правый в таких условиях немедленно примется грабить дома тех, кто умер от голода или так ослаб, что теперь уже не может себя защитить. При этом последних он будет ещё и убивать.

А что?! Никому ведь не нужны лишние свидетели!

Если он где-то раздобудет продукты (найдёт их, к примеру, в чужом погребе), – тут же примется спекулировать ими. Если же ему самому вдруг станет недоставать еды, – этот урод начнёт жрать людей.

На сей раз, как ты понимаешь, в прямом, не иносказательном смысле.

Возможно, впрочем, что настоящий правый не станет ждать, когда ему станет голодно, а примется за людей много раньше. Примется, конечно, не от большой нужды (которая всё равно едва ли послужила бы здесь оправданием), но исключительно потому, что хочется.

Я ведь говорила, что любой настоящий правый – это в первую очередь злобный маньяк-психопат. А у таких, как известно, и желания извращённые.

Но настоящий правый – не только маньяк-психопат.

Он ещё и законченный лицемер. Ханжа!

Он будет грабить и убивать напрово и налево, никого не щадя. Но на публике он будет важно разглагольствовать о патриотизме, гражданском долге и прочих подобных вещах.

Он будет рассуждать о гуманизме, пожирая при этом людей. Во всяком деле такой будет клеймить предателей и ренегатов. Когда же ему станет выгодно, он первым совершит предательство. Обстановка изменится, – и он из первого фанатика превратится в главного ренегата. Он будет кричать о своём патриотизме, усердно работая на иностранную разведку.

Такой ублюдок всегда говорит то, что от него хотят услышать. Ради выгоды он прикинется кем угодно.

Будет нужно, – и он притворится коммунистом. Обстановка изменится, – тотчас станет демократом или фашистом.

А знаешь, что во всём этом самое страшное?

А то, что он не просто прикидывается!

Понимаешь, настоящий правый реально верит во всё, во что ему в данный момент верить выгодно.

И тут, конечно, есть противоречие: ведь я говорила, что такой урод не верит решительно ни во что.

Увы, это всего-навсего риторическое преувеличение. На самом деле, конечно, не бывает таких людей, которые не верят ни во что. Все во что-нибудь да верят.

Вот и настоящий правый верит. В собственную выгоду он верит.

Это настоящий фанатик собственной выгоды. Ради бабок он поверит во что угодно.

Настоящий правый равнодушен к идеям лишь до тех пор, пока они не приносят выгоды. Но это ровно до того момента, пока сволочь не поймёт, что исповедовать определённые взгляды выгодно. Когда же этот момент настанет, – ублюдок тут же возгорится самым тем диким мракобесным фанатизмом, что сметает всё на своём пути, уничтожает всё живое, всё доброе, всё прекрасное, пока не остаётся ничего, решительно ничего, кроме одного лишь голого фанатизма.

Чубайс как-то говорил, что сам он верил в коммунизм года до восемьдесят девятого.

Здесь у меня нет оснований ему не верить.

Понимаешь, для того, чтобы быть настоящим правым – мало жрать людей. Надо жрать людей и при этом говорить, что ты это делаешь для их же собственного блага.

Впрочем, и этого недостаточно. Для того, чтобы стать настоящим правым, – нужно ещё и всей душой верить в то, что ты жрёшь людей для их же пользы.

Некоторые думают, что для того, чтобы стать настоящим правым, достаточно просто быть моральным уродом, продажной и беспринципной сволочью.

Это совсем не так!

Для того, чтобы сделаться настоящим правым, мало быть беспринципной сволочью. Нужно ещё искренне верить в то, что ты – ангел во плоти. Ну, или уж по крайней мере хороший человек.

Настоящие правые – это Жозеф Ваше и Тонька-пулемётчица.

Вот они какие, настоящие правые! Не то, что худосочные либертарианцы или обколотые наркотиками боны.

Так вот, ближе к делу.

Не надо тебе бросаться терминами, не знаю их подлинного смысла. Ты можешь попасть впросак.

Я, конечно, человек терпимый и могу закрыть глаза на подобные мелочи. Но если на моём месте оказалась бы менее толерантная Соня, – сейчас ты собирал бы собственные зубы с паркетного пола.

Будь осторожнее с подобными вещами.

Я, как ты понимаешь, – к настоящим правым не отношусь. И слава богу! Юлька тоже к ним не относится. И Антонина Александровна тоже.

Да, представь себе: несмотря на все усилия, нашей госпоже ещё очень далеко до своей знаменитой тезки.

Да что там! Даже Соня Барнаш к числу настоящих правых не относится!

Она, конечно, ебанутая на голову и отмороженная, но ей пока ещё очень многого не хватает. Она слишком честная. Она чрезмерно привердена принципам.

И хотя она это ото всех скрывает и страшно злится, когда ей об этом говорят, – на самом деле она всё ещё верит в любовь.

В нашей школе, насколько я знаю, есть только один человек, которого моджно назвать настоящим правым. Или, точнее, настоящей правой.

Разумеется, речь идёт про нашу добрую Нину Ивановну!

Боже, чтоб она сдохла!

Ладно, я всё сказала!

У-у-ух, как же я устала! Налей винца, дорогой!

Я налил полный бокал розового безалкогольного вина и подал его Свете. Она залпом выпила рубиновую жидкость.

После этого Солнцева тяжело вздохнула, потянулась немного, а после с чувством явного облегчения откинулась всем телом на мягкие подушки.

Мы с ней побеседовали ещё немного, а потом я пошёл домой.

Надо ли говорить, что домой я пошёл в состоянии глубокого шока?

Впрочем, шок этот был довольно приятным.

После всего этого я ещё долго обдумывал то, что услышал тогда от Юльки и Светы.

Конечно, приводить эти рассуждения здесь я не буду даже в самом конспективном виде.

Но кое-что сказать я всё-таки должен.

Когда Солнцева говорила, что все произносимые ею речи не имеют ничего общего с реальными планами девочек, – она была абсолютно права. Грядущие события это доказали.

Когда разговоры кончились, а дело дошло до настоящей политической практики, – эта последняя оказалась куда интереснее, чем все предшествующие разговоры о ней. Но об этом я расскажу позднее.

Так…

Про политические взгляды нашей школьной аристократии я вам рассказал. Поговорим теперь об её моральных воззрениях.

Неформальный нравственный кодекс этих людей был довольно прост и незатейлив.

Самые главные человеческие добродетели – это храбрость и верность. Соответственно, ужаснейшие пороки – трусость и предательство.

Самое главное в жизни – добрая слава.

Добиться этой славы совсем нетрудно. Нужно лишь свято хранить верность своему господину и данному однажды слову, а также как можно чаще совершать смелые, решительные поступки.

А вот ограничивать себя в удовольствиях не следует. Человеческая жизнь коротка. Надо наслаждаться, пока есть такая возможность.

Знаете, я хоть и коммунист, но перед нашей аристократией всегда преклонялся. Преклонялся потому, что она состояла из людей, для которых такие понятия, как подвиг и клятва – не были пустым звуком.

Ведь тут не было никакого лицемерия. Эти люди реально мыслили такими категориями, как честь и верность. Они правда дорожили честью больше, чем жизнью. И они на самом деле готовы были до последнего свою честь защищать.

Знаете, многие люди сейчас привыкли рассматривать политику и мораль как бы отдельно от своей повседневной жизни.

Дескать, вот есть мир политики с одними законами, вот мир морали с другими, а вот повседневная жизнь с третьими. Когда речь о политике заходит, – надо рассказывать, какой ты патриот, как ты любишь Сталина и ненавидишь Запад. Когда говорят о морали, – надо рассказывать всем про то, как ты обеими руками за эти так называемые «традиционные ценности». Ну, а уж в повседневной жизни сам бог велел держать сбережения в долларах, отдыхать в Таиланде, шататься там по борделям, развратничать, напиваться до поросячьего визга, принимать наркотики, затем пьяным заваливаться посреди ночи в гостиничный номер и дубасить до полусмерти свою жену.

Самое главное, когда человек указывают на то, что он сам говорит одно, а думает другое, то он, как правило, недоумевает. Чего прицепились-то?! Мораль – это одно, а реальная жизнь – совсем другое!

Наши аристократы ничем подобным не страдали.

Политические взгляды, которых они придерживались, пронизывали их жизнь от начала и до конца. Мораль, которую они исповедовали, находилась в полном соответствии с их образом жизни.

И тут, я думаю, было бы уместно привести несколько наиболее ярких на мой взгляд примеров.

А начать, следует нужно с Барнаш. Не могу, честно говоря, представить себе человека более последовательного. Во всех отношениях.

Её повседневная жизнь…

Впрочем, обо всём по порядку. А то получится чересчур сумбурно.

Жилище Сони Барнаш было просто верхом изысканности.

Я сам превосходно помню, как впервые посетил это злодейское логово.

Случилось это всё в самом начале апреля четырнадцатого года.

Не знаю, почему, но Соня тогда захотела, чтобы я заглянул к ней домой. Прямо так она как-то подошла ко мне на перемене да и говорит: «Приходи ко мне домой завтра!».

– Зачем? – спросил я, выкатив глаза от удивления.

– Поебаться хочется, – спокойно ответила девушка и пошла прочь. Внезапно она обернулась и добавила. – Подробности я тебе завтра сообщу.

День закончился, ночь прошла. Начался новый учебный день.

Мы обо всём договорились и теперь ждали, когда кончатся уроки.

Снежана Владимировна почти продиктовала нам задание по русскому. Тут раздался звонок. Последний урок закончился.

Мы обменялись многозначительными взглядами, а затем принялись собираться. Из класса мы выходили порознь: сначала Соня, а где-то через минуту или две её поклонник.

Снежана Владимировна ненавидела и меня, и Соню. Не хотелось давать училке лишний повод для скабрезных шуток.

Мы спустились на первый этаж, зашли в раздевалку и принялись натягивать куртки.

И да, конечно, при этом мы пялились друг на друга так, будто не виделись уже сто лет.

Соня вышла на улицу первой. Я шёл следом за ней.

Она вышла за школьные ворота, остановилась возле них и принялась меня ждать.

Через минуту я подошёл, мы обнялись, взялись за руки и пошли к станции метро «Фили». По дороге мы практически не разговаривали.

На поезде мы доехали до станции метро «Молодёжная». Оттуда пошли пешком.

Мы долго пробирались через огромные пустые дворы, неухоженные и опасные.

Собственно, это даже и дворами назвать было нельзя. Так, огромные пустыри между домами.

Каждый такой пустырь представлял собой прямоугольный по форме участок земли. Участок этот весь был перерыт глубокими ямами и траншеями непонятного происхождения. Эти углубления успели зарасти травой и высоким кустарником. Кое-где росли даже деревца.

В траншеях, разумеется, было полно мусора. В некоторых из них лежали даже целые автомобили, брошенные туда нерадивыми хозяевами. В основном это были старенькие «Москвичи» и «Запорожцы».

Возле траншей высились горы перемешанного с песком строительного мусора. Они, по всей видимости, были здесь давно, так как успели уже порасти молодыми клёнами.

Аккуратно огибая все эти неровности ландшафта, змейками вились по дворам вытоптанные местными жителями тропинки. Вот по этим-то тропинкам мы с Барнаш и шли.

Внезапно Соня остановилась на месте как вкопанная.

– Мы на месте, – сказала она, взглядом указывая на некогда очевидно белую, но теперь ставшую грязно-серой блочную пятиэтажку.

Страшного вида был дом, честно говоря.

Стены его были покрыты неизвестного происхождения грязными разводами. Окна все были какие-то мутные.

Мы подошли ближе.

Соня подвела меня к своему подъезду.

Мы легко вскарабкались на совсем раскрошившиеся от времени бетонное крыльцо. Ступенек на нём уже не было. Время их уничтожило. О перилах я вообще молчу.

Путь в подъезд нам преграждала могучая железная дверь, обитая сверху крашеными досками. Замок на ней был кодовый механический.

– Отвернись! – сказала Соня.

Я отвернулся.

Барнаш в это время нажала необходимые кнопки.

Тяжёлая подъездная дверь отворилась, издав жуткий скрип, больше напоминавший чей-то протяжный стон.

Мрачный, жуткий, напоминающий тёмную пещеру в горах подъезд разинул свою пасть. В ту же секунду из самой её глубины на меня будто дыхнуло каким-то странным, но одновременно и очень притягательным запахом.

Этот запах я не забуду никогда. Описать его словами весьма затруднительно.

В нём причудливым образом сплелись воедино ароматы нафталина и духов «Красная Москва», истлевших от влажности книг и пожелтевших газет, многолетней свалявшейся пыли и старой одежды, много лет пролежавшей на днище прабабушкиного сундука, неповторимое амбре душного, давно не проветривавшегося помещения, запахи сырости, плесени и тухлой воды, гниющего дерева и расползающегося от влаги ДСП, кошачьей мочи и мышиного помёта.

Возможно, конечно, читатель (особенно если он неженка) решит, что в подъезде стояла жуткая, совершенно непереносимая вонь.

На самом деле это было совсем не так.

Запах вовсе не был отвратительным.

Как я уже сказал, аромат был именно странным. Ничего подобного я доселе не чувствовал. Этот запах возбудил во мне странное чувство тревоги. При этом, как ни странно, он показался мне на удивление приятным.

Да, именно приятным.

Мне вовсе не хотелось уйти оттуда. Напротив, я хотел остаться. Запах мне нравился.

Вам это, возможно, покажется странным.

Я вас понимаю. Мне это всё тоже показалось тогда странным. Я подумал, что это ненормально, когда такой странный запах тебе нравится. Однако же он мне нравился.

И знаете, что мне тогда пришло на ум?

Помните, в романе Хемингуэя «По ком звонит колокол» была сцена, где Пилар рассуждает про то, каков он, запах смерти?

Помню, после того, как я прочитал этот роман, мне всё хотелось почувствовать этот самый запах смерти. Хотелось узнать, каков же он всё-таки на самом деле.

Оно и понятно: одно дело – читать об этом в книге, совсем другое – ощутить самому.

Так вот, ближе к делу.

Я внезапно понял, что тот странный запах, который я ощутил, стоя на пороге мрачного подъезда, – это и был тот самый запах смерти.

Впрочем, я этого совсем не испугался. Вместо этого мне почему-то сделалось очень грустно. Грустно стало так, что просто ужас. Казалось, тоска навалилась на меня тяжёлой волной какой-то густой и липкой жидкости.

При этом во мне за секунду выросло неведомое доселе ощущение: казалось, будто из моей груди вынули что-то очень важное, и теперь внутри неё образовалась полость, которая всё расширяется и расширяется.

И притом ведь не сердце вырвали и не какие-то другие органы, нет!

Ощущения были такие, как будто из меня вытянули если не душу, то уж частицу этой души – точно. Казалось, какая-то маленькая, но очень значимая частица моих воспоминаний, моего характера – утеряна безвозвратно. И ведь не просто утеряна, а именно украдена, похищена какой-то неведомой силой, похищена молниеносно и незаметно.

От этого мне хотелось плакать, но я сдерживался. Однако же на душе у меня было очень-очень мрачно.

Мы зашли в подъезд. Душный воздух его весь был пронизан этим странным ароматом.

В подъезде было очень темно как в бочке и очень тесно.

Заходя внутрь, я успел увидеть, что всё пространство там заставлено старой, ещё советской мебелью, завалено старой одеждой, пыльными книгами, пожелтевшими от времени газетами и тому подобным хламом.

Я не успел рассмотреть эти нагромождения старья.

Едва мы зашли, подъездная дверь сразу же захлопнулась, и всё вокруг снова погрузилось в кромешную темноту.

Соня взяла меня за руку.

– Пойдём! – тихо прошептала она.

Она повела меня в глубину подъезда.

– Осторожно! Тут лестница! – сказала Барнаш.

Мы стали подниматься по ступенькам. Наши ботинки гулко ударялись о выскобленную до гладкости тысячами пар ног бетонную поверхность. Где-то капала сверху на камень вода.

Периодически я ударялся боками о какие-то выступы. Каждый раз, когда это происходило, Соня тяжело вздыхала.

Вокруг нас, как я понял, возвышались горы шлама. Вся лестница была им завалена.

Правда, о том, что это был за хлам, – я мог только гадать. В подъезде не было видно ни зги.

Поначалу я не мог понять, почему же всё-таки в подъезде так темно? В конце-концов, в подъезде должны быть окна! Когда мы подходили к дому, то я видел, что окна тут есть!

Однако очень скоро я догадался, в чём дело. Окна в подъезде действительно были. Просто они были завалены хламом так, что солнечный свет в помещение не проникал.

В определённый момент я внезапно поскользнулся и чуть было не грохнулся куда-то вниз.

– Осторожно! Перил на лестнице нет! – раздражённо сказала Соня.

Девушка помогла мне встать на ноги. Мы продолжили путь.

Наконец где-то наверху забрезжил свет. Скоро мы оказались на страшно захламлённой лестничной клетке, где, однако, можно было хоть что-то разглядеть.

Возле стены притаились два старых шкафа. Рядом с ними поблёскивал в полумраке своей лаковой поверхностью старый советский сервант. Сквозь его запылённые стёкла проглядывали фарфоровые чашки петербургского и чехословацкого производства, хрустальные бокалы и рюмки из Гусь-Хрустального, старые фаянсовые статуэтки, изображавшие милых, но почему-то очень грустных кошек.

Напротив шкафов высились огромные кипы макулатуры.

Старые номера журналов «Огонёк», «Юность», «Знание – сила», «Техника – молодёжи», «Работница». Большая часть этих номеров вышла ещё до Перестройки. Некоторые – во время последней. Также я заметил несколько номеров журнала «Птюч».

Пожелтевшие от времени газеты: «Правда», «Комсомольская правда», «Московский комсомолец», «Советская Россия», «ЗОЖ».

Советские издания классиков: Гюго, Мопассан, Дюма… Рядом с ними бульварные книжки девяностых годов: похабные дамские романы, кровавые детективы про ментов, не менее кровавая мистика, старые учебники по оккультизму (если судить по названиям, большая их часть посвящена гаданиям и приворотам).

К шкафам были приставлены ржавые велосипеды со спущенными шинами. Один – ещё советский, марки «Кама». Другие два были поновее. Выпущены годах в девяностых, не раньше. Впрочем, возможно, что не в девяностых, а в двухтысячных. Неважно.

Подоконник почти весь был заставлен старыми цветочными горшками, завален книгами и всякой периодикой. Лишь в самом его верху оставалось немного свободного от хлама места. В том углу виднелся участок запылённого, много лет не мывшегося окна. Сквозь это самое окно на лестничную клетку проникал с улицы грязный и тусклый желтоватый свет.

Мы поднялись выше и оказались на последней лестничной клетке. Дальше следовал чердак.

Здесь было мрачно, хотя и не так темно, как на нижних этажах. Проникавший сквозь то окно свет немного доходил и сюда.

Мы остановились перед устрашающего вида дверью. Снаружи она вся была обита старым, местами оборванным грязно-белёсым кожзамом.

Соня достала ключи и подошла к двери. Замок трижды громко лязгнул. Дверь отворилась.

Мы вошли внутрь.

Соня сняла куртку и повесила её на крючок возле одной двери. Затем она сняла свои ботинки, переобувшись в мохнатые домашние тапочки.

Я во всём последовал примеру девушки.

Квартира оказалась на удивление чистой и просторной, хотя на мой взгляд и мрачноватой.

В помещении было свежо. Сразу было ясно, что хозяйка любит проветривать.

Обои были старые. Поклеили их, вероятно, в начале девяностых. Возможно, что и раньше.

Рисунок был незамысловат: чередующиеся между собой белые и фиолетовые полосы, тянувшиеся от пола к потолку. Белые полоски были вдвое толще фиолетовых. На них де был нанесён повторявшийся во всех комнатах орнамент: маленький цветок ромашки на зелёном стебле.

Впрочем, это я сейчас вам говорю, что обои имели цвет белый и фиолетовый. На самом деле это было не совсем так.

Посмотрев на обои, я понял, что когда-то давно они и вправду были белыми и фиолетовыми. Но со временем цвета их изменились: белый стали светло-серым, а фиолетовые – голубыми.

На стенах висели написанные маслом на холсте картины в тяжёлых рамах.

Я захотел рассмотреть их получше, а потому начал приглядываться.

Боже, лучше бы я этого не делал!

Ощущение было такое, будто я внезапно увидел какой-то особенно противный скример.

Разумеется, кричать от ужаса я не стал.

Собственно, я на скримеры реагирую как-то странно. Я пугаюсь, но не кричу. Вместо этого я от страха цепенею, и при этом меня начинает колотить крупная дрожь.

Вот и тогда я самую малость оцепенел.

Содержание картин было настолько мрачным и жутким, что я просто не мог на эти самые картины смотреть. С того момента я старался делать всё, чтобы не замечать висящих на стенах изображений.

Впрочем, на некоторые из этих картин обратить внимание мне всё же пришлось. Но об этом – позже.

Паркет был в лучшем случае годов семидесятых.

Когда-то, возможно, это был хороший паркет.

Я так и представил, как он мог выглядеть раньше!

Гладкая зеркальная поверхность янтарного цвета. Аккуратно уложенные одна к другой дощечки.

Теперь, однако, на паркете не осталось и следа от прежнего лоска. Дощечки, из которых он был составлен, за минувшие годы совсем рассохлись и потемнели. Покрывавший их лак облез. Из янтарного пол сделался грязно-серым, из идеально гладкого – шершавым.

Во многих местах паркет разлезался. Кое-где дощечки его лежали не так, как полагалось. Видно было, что юная хозяйка укладывала их на место сама.

Окна были занавешены белыми кружевными шторами. Эти последние были сделаны из очень тонкой, почти прозрачной ткани, отлично пропускавшей солнечный свет. Такие шторы часто можно встретить в деревенских домах.

Потолок, по всей видимости, последний раз белили ещё при Брежневе. За прошедшие с тех пор годы из белого он превратился в грязно-серый. Огромными неровными пятнами расползались по нему колонии чёрной плесени. Покрывавшая его штукатурка растрескалась тысячами отвратительных мелких ссадин.

Должен сказать. Обычно когда побелка начинает осыпаться, она своим видом напоминает треснувшую от перегрева глину. Здесь же было не так. Тут опадающая штукатурка своим видом напоминала пропитавшийся влагой грязный сахар.

Мебель в квартире стояла старая. Многие предметы её были произведены ещё при советской власти. Мебели при этом было немного.

В гостиной стояли диван, журнальный столик и советский сервант. В серванте стояло десять чашек из тонкого костяного фарфора и две фаянсовые статуэтки, изображавшие играющих кошек. Больше в комнате не было ничего.

На кухне более всего бросалась в глаза огромная газовая плита, помещавшаяся прямо возле окна. Напротив неё стоял обеденный стол. Рядом с ним – две деревянные табуретки. Возле входа в помещение располагался огромный белый холодильник белорусского производства, почти совсем новый и абсолютно здесь неуместный.

В родительской спальне половину всего места занимала огромная продавленная кровать. Возле неё стояла единственная тумбочка. Напротив кровати высился ободранный шифоньер.

В комнате Сони мебели было побольше. У входа стоял маленький, почти игрушечный платяной шкаф, середину комнаты занимала железная кровать тридцатых годов (нет, серьёзно тридцатых годов!), по одну сторону от которой стояла тумбочка, а по другую были прибиты к стене три массивные книжные полки. Место возле окна занимал старый письменный стол с ящиками. Возле стола сиротливо торчала колченогая железная табуретка. Сидение табуретки было обтянуто коричневым кожзамом.

Аккуратными стопками лежали на письменном столе школьные учебники и тетради. Помещённые в гранёный стакан ручки и карандаши вонзали свои острия в прохладный воздух комнаты.

Книг на полках было относительно немного. Штук пятьдесят, не больше. В моём доме, для сравнения, было несколько тысяч книг.

Стоящие на полках фолианты имели довольно потрёпанный вид. В каждый том было всунуто десятка два закладок.

«По ту сторону добра и зла» Фридриха Ницше, «Хагакурэ» Ямамото Цунэтомо, «Воспоминания» Нестора Махно, «Моя борьба» Адольфа Гитлера, «Путешествие на край ночи» Луи-Фердинанда Селина, «Жюстина» Донасьена де Сада, «Цветы зла» Шарля Бодлера, «Повелитель мух» Уильяма Голдинга, «Очерки преступного мира» Варлама Шаламова.

Внимание привлекли «Дон Кихот» и «Стол лет одиночества» на испанском, а также «Ο Μέγας Ανατολικός» на греческом.

Учебные пособия по испанскому и английскому языкам.

Всякие сектантские брошюры, по большей части хаббардистские, но не только.

На самом краю нижней полки лежали один на другом два толстых и ещё не слишком зачитанных тома: «Девушка, которая играла с огнём» и «Девушка с татуировкой дракона» Стига Ларссона.

Книги выглядели довольно новыми, но в каждую из них уже было всунуто гигантское количество закладок.

Я оглядел комнату, стараясь обнаружить здесь что-то ещё. Что-то такое, чего мне так не хватало до полной картины.

Через пару секунд я обнаружил эту недостающую деталь.

На тумбочке возле железной сталинской кровати лежала заключительная часть этой трилогии, – «Девушка, которая взрывала воздушные замки».

Последняя книга была новее всех прочих. В неё было всунуто всего-навсего пять закладок, последняя из которых застряла где-то в середине тома.

Соня, конечно, заметила тот интерес, который я проявил к лежавшей на тумбочке книге.

– Ещё не дочитала, – сказала Соня, бросив косой взгляд на толстый том.

Я посмотрел ещё немного на тумбочку, а затем снова принялся разглядывать книжные полки.

Выстроившись в небольшой аккуратный ряд, на средней полке притаились три человеческих черепа.

Да, именно притаились.

Черепа стояли таким образом, что заметить их сразу было практически невозможно. Справа и слева от них стояли толстые фолианты, закрывавшие посетителю обзор. Черепа были задвинуты в самую глубину полки. Они плотно прижимались и к стене, и друг к другу.

Казалось, хозяйка специально поставила их так, чтобы они одновременно были у всех на виду, но при этом не сильно бросались в глаза.

Экземпляры были повреждённые. Нижние челюсти у всех трёх черепов отсутствовали, носовые кости были сломаны, а верхних зубов не хватало. В макушке одного из черепов зияла большая дыра. Сами кости имели не белый, как в кино, а серо-коричневый оттенок.

– Это ты их? – спросил я Барнаш, указывая пальцем на черепа.

– Что я их? – вопросом на вопрос ответила девушка, недовольно скрестив при этом руки на груди.

– Ну-у-у… – протянул я, не знаю, как лучше сформулировать. – Того? Ну, ты понимаешь.

– Нет, – облегчённо произнесла Соня, махнув рукой так, как это обычно делают для того, чтобы отогнать подлетевшую слишком близко муху. – На кладбище выкопала.

– Понятно, – сказал я, сгорая со стыда.

Да, в ту минуту мне вдруг стало очень стыдно. Стыдно так, что хоть сквозь землю провались.

Ведь я же задал Соне такой неучтивый вопрос! По факту я сказал девушке, что подозреваю её как минимум в трёх убийствах!

Ужас!

Надо было срочно это дело исправить.

Я хотел было попросить прощения, но подумал, что это будет выглядеть странно и не очень уместно. Поэтому я решил перевести разговор на другую тему.

В поисках этой другой темы я снова начал оглядывать комнату. Мой взгляд скользил по углам стенам, стараясь хоть за что-нибудь зацепиться.

И он зацепился.

На сей раз моё внимание привлекла возвышавшаяся напротив кровати голая стена.

Нет, не так!

По правде сказать, эта стена совсем не была голой. Она показалась мне голой в тот момент, когда я заходил в комнату.

Точнее, даже не так.

Когда я заходил, то мне показалось, что со стеной что-то не в порядке, но тогда я не придал этому особого значения.

Так вот, как только я посмотрел на ту стену повнимательнее, мне стало очень страшно.

Там висела солидных размеров репродукция знаменитой картины «The hands resist him». Репродукция была помещена в крепкую деревянную раму, снаружи выкрашенную ни то в очень уж тёмный коричневый, не то и вовсе в чёрный цвет.

– Соня, зачем же ты повесила эту картину здесь?! – дрожащим от испуга и удивления голосом спросил я.

– Как зачем? – совершенно спокойно, лишь с небольшим недоумением воскликнула Соня. – Чтобы смотреть на неё перед сном.

Я впал в абсолютное недоумение.

И тут необходимо сделать одно очень важное пояснение.

Знаете, пару лет назад в нашей стране появились такие кисейные барышни. Их ещё называют винишко-тян.

Эти юные особы очень любят надувать щёки. При этом они напускают на себя столько дешёвого, приторного, насквозь фальшивого пафоса, что на это всё просто смотреть невозможно!

И да, разумеется, такие девушки любят строить из себя английских леди.

Посмотрите на меня, какая я вся бесчувственная и холодная как лёд! Посмотрите, простолюдины, какая я вся выдержанная и неэмоциональная! Смотрите же, смерды, смотрите, какая я спокойная и величественная!

У-у-у, бойтесь меня, ничтожества!

У-у-у!

Разумеется, весь этот новомодный снобизм отвратителен.

Впрочем… Если немного подумать, то выражение «новомодный снобизм» – это тавтология.

Снобизм, как известно, никогда не выходил из моды. Более того, он из неё выйти не может, так как любая мода – это по сути своей снобизм, а всякий снобизм – лишь дань моде.

Так вот, вся эта позёрская дрянь не имела к Барнаш ну просто никакого отношения.

Этой девушке не нужно было строить из себя бесчувственную и холодную как лёд аристократку. Не нужно потому, что она такой аристократкой была на самом деле.

Она была совершенна.

Помню, однажды Денис Кутузов своими шуточками вывел Барнаш из себя.

Нет! Из себя-то он её как раз вывести не сумел. Просто он этими своими шуточками спровоцировал на себя агрессию.

Я превосходно помню, как это было.

Соня стояла возле окна и пялилась в экран телефона.

В пяти метрах от неё стояли Денис и Миша. Денис нагло рассказывал Стефанко всякие пошлости про наших девочек. В том числе, конечно, и про Барнаш.

Соня спокойно слушала всё это, слушала, а потом внезапно подняла глаза, ловким, хорошо отточенным движением руки убрала телефон в карман и спокойно зашагала по направлению к Денису.

При этом её лицо не выражало никаких эмоций. Его выражение было таким же спокойным, как и всегда. На нём не читалось вообще ничего.

Вот с таким-то выражением лица Соня подошла прямо к Денису. Подошла, а затем ни слова не говоря заехала ему кулаком прямо в скулу.

Кутузов тут же потерял равновесие и грохнулся на пол.

Соня подошла к нему ближе и принялась бить ногами.

Кутузов орал на всю школу, моля о том, чтобы его пощадили.

Барнаш не обращала на эти возгласы никакого внимания. Она долго колотила Дениса: сначала ногами, потом руками. Потом она решила, что с этой стороны уже достаточно, перевернула свою жертву так, чтоб та легла на брюхо, а затем принялась бить несчастного юношу уже по спине. Она снова била ногами, потом снова руками. Затем Барнаш уселась Денису на задницу, упёрлась ногами ему в бока и принялась что было силы дубасить парня кулаками по спине и голове.

Когда Денис перестал стонать, она поднялась, отряхнула от пыли свои старые джинсы и спокойно пошла к окну. Девушка снова прислонилась к подоконнику, достала телефон и продолжила в него пялиться.

За всё это время прелестное личико Сони ни разу не изменилось в своём выражении. Она зверски избивала Дениса, но лицо её при этом было таким же, как и в тот момент, когда она смотрела в телефон. На нём не было ну просто никаких эмоций.

Знаете, я сейчас хотел написать, что лицо на её лице читалось полное безразличие ко всему происходящему.

Но этого я решил не писать, потому что это было бы неправдой. Дело в том, что её лицо вообще ничего не выражало. И безразличия тоже.

На этом лице вообще ничего нельзя было усмотреть. Оно было как фарфоровое.

Впрочем, так было не всегда.

Действительно, когда Барнаш злилась, её лицо оставалось неподвижным. Но вот когда она смеялась, её рот кривился в жутковатой злодейской ухмылке, больше напоминавшей оскал.

Но смеялась Барнаш нечасто.

Кстати, Дениса после того избиения увезли на скорой. Всю следующую неделю он провёл в больнице.

А взгляд!..

Боже, какой у Сони был взгляд!

Конечно, когда я эту девушку увидел впервые, мне показалось, что взор у неё очень-очень добрый, милый и совершенно невинный. Как у маленькой кошки, которая пришла к человеку попросить о помощи.

Очень быстро я понял, что это совсем не так.

Я долго ещё пытался понять, что же всё-таки скрывается за теми удивительными голубыми глазами, какими взирает на мир эта милая девушка с никогда не меняющим своего выражения ангельским личиком.

Одно время мне казалось, что я разгадал секрет.

У неё был уставший, совершенно потухший взгляд. Одновременно с этим он был напряжён, будто его обладательница вечно с нетерпением ожидала, что же всё-таки будет дальше.

Так мне одно время казалось.

Очень скоро я понял, насколько по этому поводу заблуждался.

На самом-то деле взгляд у Барнаш вовсе не был ни усталым, ни потухшим, ни грустным, ни скучающим, ни даже ждущим чего-то.

Он просто не выражал ничего. Вот просто абсолютно ничего!

Знаете, есть люди, у которых все их мысли на лице написаны.

С этой девушкой всё обстояло ровно наоборот. По её лицу невозможно было понять, о чём она думает.

Да и вообще Соня обладала ну очень уж специфической красотой.

На вид она была – ну точно подросшая Мара Чаффи из «Деревни проклятых».

Да, признаюсь честно: всякий раз как я смотрел на Соню Барнаш, у меня в памяти сразу же всплывал роман Уиндема «Кукушки Мидвича», а также обе его экранизации. Очень уж Соня напоминала жутковатых девочек оттуда.

Однако вернёмся к делу.

Итак, мы занялись сексом. Легли в кровать и занялись сексом.

Постель была хороша.

Матрас был просто невероятно мягок. Старая перина. Бог знает, сколько ей было лет.

Постельное бельё тоже было не из нашего времени. Не хлопковое, а льняное, оно всё так и дышало свежестью.

Под толстым пуховым одеялом, мягким, но очень тяжёлым, – было так жарко, что я едва мог дышать. Огромная подушка, такая же массивная, как и одеяло, была нежнее девичьего жира.

Мне постоянно казалось, что как только я сделаю дело, Соня возьмёт эту подушку и задушит меня ей как Дездемону.

Она, однако, этого не сделала.

И слава богу!

Мы как следует покувыркались в тот день.

Секс был просто божественный.

В отличие от других наших девчонок, Соня не тратила времени на слова. Она сразу переходила к делу.

В постели Соня не разговаривала и не кричала, как другие девушки, нет!

Она жутко и громко выла. Выла так, как воют обычно лягушки-быки на болоте.

Это был страшный утробный стон, непрерывным потоком выливающийся из её чрева.

К утробному стону добавлялось жуткое пыхтение.

Пыхтела девушка так, будто только сто пробежала хорошую дистанцию на скорость.

Сердце у неё в груди бешено колотилось. Оно грохотало как мощный мотор, и его стук перебивал другие издаваемые ей звуки.

Я лежал на спине. Она забралась на меня сверху, больно уткнулась коленями мне в бока, а затем стала давить.

Давила Соня так, что мне казалось, она сейчас сломает мне тазовую кость. Я стонал от боли и просил её прекратить, но девушка мне будто не слышала. Лицо её оставалось таким же спокойным и равнодушным ко всему как всегда.

Барнаш упёрлась в меня ещё сильнее.

Стало нереально больно.

Я хотел дико завыть, но из моей груди вырвался лишь тихий, едва различимый стон.

Что вроде простого: «О-о-ой!».

Я попытался вырваться при помощи рук. Попытался подсунуть ладонь девушке под колено. Так, чтобы рука оказалось между моим боком и чужой ногой. Затем, как я думал, мне удастся отодвинуть от себя эти колени.

Что уж там!

Я даже руку под колено подсунуть не смог! Разжать впивающиеся в меня ноги было совершенно невозможно.

Я схватил Соню за ляжку. Под толстым слоем нежного как подтаявшее на солнце сливочное масло жира я без труда нащупал твёрдые как сталь мышцы.

Ощущения были такие, будто я попал в огромные тиски. И эти тиски теперь довольно быстро и совершенно неуклонно сжимаются...

Тут Барнаш резко и очень громко взвыла.

Взвыла так, что я чуть не обделался со страху. Такой, знаете, это был страшный вой. Не знаю даже, с чем его сравнить толком.

Вот так она страшно взвыла и тут же всем телом навалилась на меня.

Хотя нет. Не навалилась она на меня. Она на меня прыгнула.

Да, именно прыгнула!

Словно огромная белая лягушка она резко распрямила поджатые до того мясистые лапки.

Я увидел, как растягивается в воздухе еёокруглое, но в то же время очень проворное тело. В следующую же секунду она громко шлёпнулась прямо на мою голую грудь.

Я взвыл от боли.

Соня придавила всей своей массой.

В памяти почему-то всплыло выражение «жаба придавила».

Да уж, ещё как придавила…

Мне стало больно дышать.

Не трудно, а именно больно. Каждый вздох отдавал тупой пульсирующей болью в груди.

Во рту отчётливо проступал сначала лёгкий, а затем всё более резкий привкус крови.

Я мелко и резко заерзал на своём месте, тихонько застонал и заблеял. Попытался руками приподнять Барнаш над собой, чтобы она меня не задавила.

Куда уж!

Как я ни старался, девушка наваливалась на меня всё сильнее. С каждой секундой она прижималась ко мне всё плотней и плотней.

Наконец наши взгляды встретились, губы соприкоснулись. Она смотрела на меня своими огромными голубыми глазами. Они были как два наполненных хрустальными слезами озера.

Девушка насквозь пронизывала меня своим одновременно очень живым, но при этом холодным, ко всему равнодушным взглядом.

Её личико было таким же спокойным, как и всегда. На нём не читалось никаких эмоций.

Барнаш крепко вцепилась в мои руки. Правую она ухватила за предплечье. Левую схватила за плечо.

Боже, до чего всё-таки была крепкая хватка у этой Сони!

Она вцепилась в меня так, что я не мог пошевелиться.

У Барнаш были толстые белые руки. Они не производили особого впечатления.

Но какая же огромная сила была заключена в этих руках!

Помню, когда Барнаш училась в седьмом классе, у неё появился парень. Соне тогда было четырнадцать лет. Парню – двадцать шесть.

Впрочем, парнем я этого человека называю только потому, что так его называла Соня.

А так-то это был натуральный русский мужик!

Суровый такой, – рост метр девяносто, вес больше ста килограммов. Короче, вы поняли.

Их отношения развивались стремительно и закончились внезапно.

Просто в один прекрасный день Соня сломала своему парню руку прямо во время близости.

Многие тогда не могли понять, как она это сделала.

А вот я сразу всё понял. К тому времени я уже имел некоторый опыт сексуальных контактов с Барнаш. А потому я прекрасно знал, что эта девушка очень любит хватать партнёра за руки и за ноги. Притом не просто хватать, но хватать со всей своей нечеловеческой силой.

Видимо, в тот раз она очень увлеклась и в пылу страсти сломала парню руку.

Говорят, он тогда плакал.

То ли от боли, то ли от обиды, то ли от того и другого сразу.

Да, в постели Соня была яростной и грубой, но при этом эмоционально холодной и абсолютно бесчувственной. Как животное.

Она была похожа огромную кошку, – пантеру или тигрицу, – безжалостно разрывающую свою добычу.

В роли добычи был партнёр.

Во всём этом, конечно, не было ни намёка на любовь.

Для Барнаш секс был простым физиологическим процессом. Эмоциональной составляющей она в нём вообще не находила.

Эта девушка никого и никогда не любила.

Однако вернёмся к делу.

Когда мы закончили, нам страшно захотелось есть.

Мы поднялись, заправили постель, а потом пошли на кухню.

Я сразу сел за стол. Соня начала рыться в холодильнике.

Только сейчас я заметил, что на кухонном столе стоит советский будильник тридцатых годов.

Я читал, что эти будильники звонили до того громко, что люди помещали их кухню, чтобы с утра пораньше не оглохнуть. Видимо, это было правдой.

Соня достала из холодильника целую кучу шоколадок, взяла из шкафа большую тарелку, села за стол прямо напротив меня и тут же начала лопать.

С огромным удовольствием я смотрел на круглое бледное личико Сони.

Эта девушка всегда смотрелась милой, но когда она начинала довольно лопать, то смотрелась милой вдвойне.

И тут мне опять стало страшно.

Я опять внезапно заметил то, чего не замечал раньше.

Прямо напротив обеденного стола на стене висела помещённая в плохонькую рамочку небольшая репродукция картины «Плачущий мальчик».

На сей раз я решил не спрашивать Соню про то, зачем она повесила эту жуть именно сюда.

Впрочем, на сей раз Барнаш сама заметила, что я пристально пялюсь на стену. Она тоже посмотрела в ту сторону, чтобы понять, что так привлекло моё внимание.

– Хорошая картинка, верно? – задумчиво и надменно сказала девушка. – У меня от неё аппетит так и разыгрывается… Я просто обычно на том стуле, где ты сейчас сидишь, сижу. Смотрю во время еды на неё…

Соня продолжила жевать. Я тоже взял шоколадку и начал грызть.

Некоторое время мы сидели молча. Просто сидели и жрали.

– Люди в наше время стали злонравны, – как бы между делом сказал я.

– Что правда, то правда, – кивнула головой Соня. – Нынче все уже позабыли про то, что значит быть настоящим человек. Ну, не все, конечно, но почти все. Бегут вечно, торопятся куда-то, ноженьки волочат…

– Про тебя в школе много всего говорят, – опять как бы невзначай сказал я.

– Всё это правда, – тут же перебила меня Барнаш, – так что расслабься.

– Как же мне расслабиться? – недоуменно спросил я.

– А не надо думать, как, – спокойно произнесла девушка. – Расслабься просто, и всё…

– Соня, – обратился я, – скажи, это правда, что ты убила своего отца?

– Нет, – ответила собеседница. – Я его не убивала, – тут она сделала паузу, тяжело вздохнула, а потом продолжила. – Его убила моя мама, для отца – жена. Он тогда пьяный, гнида, пришёл. Руки стал распускать. Она схватила кухонный нож – да и дынс его, дынс! Прямо на пороге кухни она его пару раз этим ножом кольнула. Он в дверном проходе лёжа умер. Вот прямо здесь, – тут она показала рукой на свободное пространство пола перед холодильником, как раз возле ведущей в кухню двери. – Я только тело ей расчленить помогла и вынести. В мешках для мусора мы его выносили. Огромные такие мншкм, чёрные. Это непросто было. Мне тогда шесть лет было.

– Ты помнишь отца? – спросил я.

– Ментом он был, – равнодушно ответила Соня. – Пьяница, алкаш хренов…

Потом его за пьянство со службы выкинули. Он сначала грузчиком работал, потом побираться стал. Всё по соседям ходил, на водку клянчил.

У матери просил.

Скандалы тут закатывал. Бил меня и мать. Мама рассказывала, он её как-то раз бутылкой изнасиловал.

Елдак у него не вставал, алкаш хренов...

Мне его жалко не было, когда мама его зарезала.

Она всегда мне говорила потом: не связывайся ты со всякими пидорасами, – огребёшь говна на свою голову, потом плакать будешь.

– Говорят, твоя мама хочет, чтобы ты работала в полиции, – удивлённо произнёс я.

– Хочет, – ответила Соня, слегка оживившись. – Она ничего не понимает в этой жизни.

Девушка замолчала и посмотрела на газовую плиту. Затем Барнаш тяжело вздохнула, встала со стула и пошла к окну. Она облокотилась на подоконник и поглядела в окно.

Окна здесь были старые. Они, похоже, были ровесниками этого дома. Хлипкие тонкие стёкла. Покрашенные в белый цвет деревянные рамы.

Стёкла запотевали от тёплого дыхания Сони.

– Не хочу быть ментом! – громко сказала она. – Не хочу быть ментом! – повторила девушка. – Хочу быть человеком!

Возможно, конечно, читатель сейчас прыснет смехом от того, что написано выше.

Но мне тогда было не до смеха.

Соня говорила это всё настолько серьёзным тоном, что расхохотаться было просто невозможно. В её словах не было ни тени иронии.

Впрочем, пафоса тоже не было. Вместо него была глубокая и при этом очень спокойная уверенность в правильности сказанного.

Эта девушка нисколько не сомневалась в собственных словах. Всё, что она говорила, – для неё самой казалось совершенно очевидным.

Да, чёрт побери!

Для неё всё это было настолько очевидно, что даже не требовало доказательств.

– Менты – это не люди, – так же спокойно, безо всякого надрыва и пафоса продолжала Соня. – Свиньи они, вот кто. Бухают, взятки берут, – тут она сделала паузу, развернулась ко мне, взглянула мне прямо в глаза и сказала. – Ненавижу тупых и пьяных мужиков! Блядь, как же я ненавижу тупых и пьяных мужиков! Обещай мне, Маратик, что ты никогда, повторяю, никогда в жизни не будешь бухать! Вообще нисколечко! Обещаешь?!

– Обещаю! – тут же выпалил я.

– Обманешь, сволочь! – Соня громко цыкнула зубом, а затем элегантно села обратно на табурет. – На лице у тебя всё написано! Лгун ты по жизни и пьяница.

Ещё не пьяница, точнее, но будешь. Если в жизни твоей ничего не изменится.

Подумай хорошенько о том, как ты живёшь. Авось, и стыдно тебе станет, ублюдок ты малолетний.

Я виновато потупил взор.

– Ладно, не дрейфь! – сказала Соня, громко стукнув меня по плечу. – Ты хороший на самом деле. Но ежели будешь бухать и дрочить, – сдохнешь как последняя собака.

– Что это значит: быть человеком? – спросил я, подняв голову и на миг заглянув Барнаш прямо в глаза.

– Это сложно, – ответила Соня.

Девушка отвернулась от меня и стала смотреть на газовую плиту. Некоторое время она молчала.

– Я ведь не просто человеком хочу быть, – вдруг снова сказала она, по-прежнему на меня не глядя. – Я хочу быть настоящим человеком. Как Толя Сливко.

– По-твоему настоящий человек – это маньяк-педофил? – слегка удивлённо спросил я.

– Настоящий человек всегда маньяк, – совершенно буднично, вообще без каких-либо раздумий выпалила в ответ Соня, всё так же пялясь на старую газовую плиту. – Но вообще ты неправильно ставишь вопрос. Не настоящий человек – маньяк-педофил, а маньяк-педофил – настоящий человек. Тут есть разница. Не каждый настоящий человек маньяк. Не каждый маньяк настоящий человек. Но Сливко был настоящий маньяк. Это был настоящий человек! За это я его и уважаю.

Вдруг Соня замолчала. Она всё так же смотрела на газовую плиту.

– Так сейчас хочется подойти вон туда, открыть кран, напустить сюда газу, а потом чиркнуть спичкой и взорвать нахуй целый дом со всеми жителями! – вдруг выпалила она. – Вот сейчас прямо и взорву нахуй! – девушка ловко подскочила и направилась к плите.

Её резкие размашистые движения до того были полны решимости, что я аж вздрогнул от страха.

– Соня, не надо! – выкрикнул я. – Мы же ещё даже чаю не выпили!

– Точно, блядь! – Соня резко остановилась и шлёпнула себя ладонью по лбу. – Давай лучше чай пить!

Она принялась заваривать чай.

Для этих целей она использовала гигантский металлический чайник, всё это время стоявший на плите. Насыпала туда заварки, налила воды и поставила посудину греться на той самой плите, при помощи которой минуту назад хотела взорвать дом.

Когда под чайником заплясали голубые языки газового пламени, девушка отошла от плиты. Казалось, она уже собиралась сесть обратно на табуретку, но тут её взгляд упал на дверцу холодильника, и она резко рванула к нему.

– Блядь, как же я хочу жрать, а! – громко проурчала Соня. – Хочу жрать, блядь! Жрать хочу! – она открыла холодильник и принялась рыться в его содержимом. – Да, хочу жрать в три горла, ебаться хочу, на перинах пуховых дрыхнуть! И чтоб все передо мной на коленях ползали! Так, где тут у нас киевский торт?!

Наконец Соня вынула из холодильника уже начатый киевский торт, поставила его на стол. Затем взяла нож и ловким движением руки разрубила угощение на два неравных куска: один большой и один маленький.

После Соня взяла две тарелки и аккуратно переложила куски торта на них. Ей достался большой, мне – маленький.

Девушка достала из кухонного шкафа две треснутые фаянсовые чашки. Налила в них ароматный чай.

Мы взяли десертные вилки и принялись есть.

– Достоевский был дебил, – произнесла Барнаш.

Она страстно жевала. Рот её был под завязку заполнен тортом.

Что удивительно, говорила она при этом вполне чётко, хотя и гораздо тише, чем обычно. Разбирать слова не приходилось. Достаточно было как следует прислушиваться.

– Я тебе говорю, – продолжала Барнаш, – дебил Достоевский был! Алкаш хренов! Шаромыжник!

Самое приятное на свете – людям больно делать. Он этого так и не понял, мудила.

Читала я «Преступление и наказание». Такая муть. Раскольников там ублюдок полный. Выродок. Совесть его, понимаешь ли, мучает. Одно слово – тюфяк. Рохля. Вы, русские, все такие. У вас и литература такая: что Раскольников, что Обломов. Всё одно. Русский человек всегда рохля. Тюфяк обоссанный. Иван-дурак, блядь. Вы, русские, все быдло.

То ли дело Свидригайлов. Сразу видно – литвин! Жену свою отравил, сволочь. Настоящий человек, блядь!

Хороший он, Аркаша Свидригайлов. Таким и надо быть, чтобы тебя все любили.

– Соня, можно я залам тебе один вопрос? – спросил я.

– Валяй! – ответила девушка.

– Обещай только, что ты меня не побьёшь, – робко вставил я.

– Там видно будет, – невозмутимо ответила Соня.

– Я тогда, пожалуй, промолчу, – виноватым шёпотом сказал я.

– Хуёвый значит был у тебя вопрос! – воскликнула на это Барнаш, громко чмокнув губами.

Она сожрала торт.

– Что правда, то правда, – уныло заметил я.

– Нет, а серьёзно, что за вопрос-то был? – теперь уже с деланным интересом спросила Соня.

– Ты правда ненавидишь людей? – спросил я, посмотрев собеседнице в глаза.

– Говори что хочешь, но мне этих людей не жалко, – она указала взором на видневшиеся в окне соседские дома. – Не то, чтобы я их прям всех ненавидела, понимаешь, но мне их просто тупо не жалко. Если они все завтра сдохнут, мне вообще на это будет поебать. Ну просто поебать!

– Почему? – спросил я.

– Понима-а-ае-е-ешь… – протянула она, опустив голову на стол. – Это сложно. Тебе не понять, ты русский.

Вот рождается человек. Живёт. Потом умирает.

Родился, – сразу в садик. Потом школа, институт. Оценки, экзамены, красный диплом, прочая хуйня. Потом на работу. Квартиру в ипотеку купить надо, машину в кредит. Семью завести, детей родить.

Все вокруг только это и талдычат: надо делать карьеру, надо кормить семью!

Gagne ta vie, как Светка говорит.

Обернуться не успеешь, – уже состарился. Помирать пора.

А что вообще это всё было? Какого чёрта это всё вообще случилось? Нихера не понятно…

Так люди сейчас в основном и живут. Рождаются, взрослеют, дряхлеют, дохнут...

Существуют как-то. На жизнь зарабатывают. Семьи кормят. Детей растят. Ходят куда-то, ноженьки волочат…

Вот и скажи: а нахуй они ходят вообще?! Нахуй они ноженьки свои волочат?!

Какого хуя вообще происходит, а?!

Вот скажи мне.

Серьёзно скажи, давай!

Какого хера они все живут?!

Зачем им жить вообще?!

Не ломай башку, дорогой! Я тебе скажу, какого хуя это у нас всё происходит.

Часто так бывает, что человек вроде и до старости дожил, а так ничего в жизни и не понял.

Родился, вырос. Повзрослел вроде. Состарился. Умирать время пришло. А он перед смертью лежит, в потолок смотрит и глазами вращает. Будто говорит: «Блядь, куда я попал?! Что это тут вообще вокруг меня происходит?!».

А это жизнь вокруг него происходит.

И вот помирает мужик удивлённым. Как родился удивлённым, так удивлённым и помер.

Вот что он по-твоему всю жизнь свою делал, а?

На жизнь зарабатывал. Семью кормил.

Пахал всю жизнь. Ипотеку выплачивал, кредит за автомашину. Детей растил.

Так и помер, сука, младенцем. Ничего в этой жизни понять не успел.

Вкалывал всё, вкалывал…

А жизнь вся мимо него прошла.

И ничего-то он в этой жизни не понял. И ничего выдающегося не сделал. Так и отправился червей кормить младенцем. Пользы от него – зеро.

И вот скажи: нахуй такой мужичонка вообще на свете жил?!

Всё одно: что был он на свете, что не было его.

Нынче многие так живут… – произнесла Соня тише обычного, медленно поворачивая голову к окну. – Да что там говорить, почти все сейчас так живут.

Она встала, подошла к окну и упёрлась ладонями в подоконник. Она смотрела в окно. Смотрела не в сверкающую весенним закатом даль, а вниз, под окна, будто бы хотела разглядеть что-то маленькое и незначительное.

– Вон, гляди, – внезапно выпалила она, подзывая рукой к себе.

Я встал и подошёл.

По улице шли какие-то люди: почти одинаковые, в серых и черных спортивных куртках, в лыжных шапочках, в мятых джинсах. Казалось, они шли с работы. В руках у каждого был по крайней мере один магазинный пакет. У некоторых ещё были спортивные сумки.

– Знаешь, почему мне этих людей не жалко? – спросила Соня, по-прежнему глядя вниз.

Ответить я не успел. Она сказала сама.

– Эти люди не могут умереть. Не может умереть тот, кто никогда не жил. А эти-то люди никогда и не жили. Только зарабатывали на жизнь.

Не тогда человек рождается, когда из женщины вылезает. Тогда это ещё не человек. Это личинка человека. Зародыш. Ещё не факт, что из него человек вырастет.

Человек тогда рождается, когда начинает мыслить. А эти так мыслить и не начали.

Вылезли на свет божий, повертели глазами да поползли по жизни. Ясли, детсад, школа, институт. Потом работа, карьера, корми семью и прочее. Потом старость, болезни, походы по врачам, смерть от инсульта.

Вот и получается, что вроде бы и жизнь прожили, а жить-то толком и не начинали.

А человек – он всегда живой. Кто не живой, тот уже не человек.

– А кто? – спросил я.

– Кадавр, – спокойно ответила Соня. – Это кадавры. Выглядят как люди. Ходят себе, ноженьки волочат. Жрут, срут, трахаются как люди, – она на секунду замолчала, вздохнула глубоко, а затем продолжила. – Только вот не люди они. Нет в них ничего человеческого. Думать они не умеют. Любить – тем более. А без этого не бывает человека.

Вот почему люди плачут когда человек умирает? А потому и плачут, что жалко. Умер великий разум. Погибло большое сердце.

Но это когда человек умирает. Настоящий.

А если завтра Дима Медведев сдохнет, – кто плакать будет? Посмеются все только. Плечами пожмут. Всё равно что собака сдохла.

Вот поэтому мне этих людей и не жалко. Они никогда не рождались и умереть не могут. Убивать таких – всё равно что ломать торговые автоматы. Мелкое хулиганство.

– Смотри, – она ткнула пальцем в унылую, медленно и неуклюже двигавшуюся по тонкому льду фигуру. – Вон, мужичонка по улице идёт. Шапка-гондоновка… Куртка турецкая… Кожаная! Джинсы старые… Когда он их стирал последний раз непонятно.

Сам весь толстый, обрюзглый. Брюхо вон какое отожрал!

Морда красная вся, щёки как у хомяка.

Пьянь поганая!

Ненавижу тупых и пьяных мужиков!

Идёт, на льду не поскользнуться старается!

Ишь ты!..

Да чтоб ты там насмерть разбился, сволочь! Ублюдок вонючий, а! Как таких только земля носит?!

Идёт гад, ковыляет, ноженьки свои волочит...

Остановился, сволочь. Отдыхает, отдышивается.

Одышка старика замучила.

Вспотел, небось, скотина!

Шапку снимает. Лысину сейчас свою потную потрёт, опять шапку наденет.

Вон, трёт уже, гляди! Сейчас шапку надевать будет!

Лысина как отполированная!

Всё, надел шапку. Дальше идёт.

Ходит, гад, ноженьки по земле волочит. И сердечко у него в груди бьётся. И зачем он ходит, скажи мне на милость?! Зачем ему ходить вообще надо?! Зачем ему ноженьки нужны?! Без них на мой взгляд было бы куда лучше! Зачем это у него ноженьки ходят?! Пусть лучше не ходят! Ему ходить не надо! Ему ползать надо! Да, пусть ползает! Как червяк пусть ползает и землю жрёт, падла! И пусть рыдает ещё, гад! Рыдает, пусть, сука, что ему ноженьки отрезали! Ублюдок!

Зачем ему двигаться вообще?! Пусть лучше самоваром лежит, чтоб ноженьки не ходили, чтоб вообще у него ноженек не было!

Глазки у него свиные, поросячьи. Вот зачем они видят?! Лучше пусть не видят! Пусть лучше он слепым будет, ублюдок! С тросточкой ходить будет, мудила!

Вот какого хуя у него сердечко бьётся?! Зачем оно бьётся, трепыхается?! Пусть не бьётся! Пусть лопнет у него сердечко, пусть он от инфаркта, гад, сдохнет!

Ненавижу тупых и пьяных мужиков!

Ковыляет, гад, на льду поскользнуться не хочет. Себя бережёт, ублюдок! Жить, мразь, хочет!

А зачем ему жить-то? Какого хера этому козлу вообще жить позволено?!

Да пусть он хоть насмерть себе голову на этом пиздатом льду расшибёт, – от этого что, изменится что-то в жизни, а?! Я тебя спрашиваю! Изменится?!

– Нет, не изменится, – спокойно ответил я.

– Вот и правильно! – тут же подтвердила Соня. – Так с какой стати нам тогда этого мудака жалеть? Что он живой, что он мёртвый. Всё одно. Пользы от него нет никому. Вред… Ну, возможно, конечно, что и вреда от него нет. А если он жену бьёт или детей?

– Тогда есть вред! – тут же выпалил я.

– Ну, тогда его и подавно не жаль, – подытожила Соня. – Нахуй такой урод кому сдался! Если он сдохнет, никому хуже точно не будет.

Минуту мы стояли молча, а после Соня заговорила вновь.

Я люблю когда дети плачут, – сказала она. – Я вообще люблю когда люди плачут.

Когда я маленькая была, мне так чужие игрушки ломать нравилось. Бывало, подойдёшь к какому-нибудь мальчику да как хрясь, хрясь его машинку о бордюр! А он плачет, сука, рыдает. Мамочку зовёт.

Мать его вся перепуганная утешать бежит. Как курица, которую с насеста согнали.

А я смеюсь! Просто живот от хохота надрываю!

Теперь мне чужих игрушек мало. Я теперь чужие жизни ломать хочу.

Парень один есть. По соседству живёт. Спортсмен, отличник. Здорово было бы ему под стул гранату самодельную подложить. Маломощную, чтобы ноги оторвало и яйца, но чтоб он жив остался. Хоть на неделю. Хоть на пару дней. Чтоб ему в заднице щепок набилось. Пусть от газовой гангрены, сволочь, сдохнет.

А если не сдохнет, так оно и к лучшему. На всю жизнь колясочником останется. Ноженьки по земле волочить не будет. Не будет у него ноженек. Обрубки вместо них будут. Ползать, гад, будет. По земле ползать.

Вон мужичонка какой-нибудь всю жизнь на хлеб зарабатывал, семью кормил. Ноженьки волочил по земле как-то… Вот так он всю жизнь батрачил. Квартиру в ипотеку купил, машину в кредит, дачу… Жена, двое детей. Думает, короче, жизнь свою наладил.

Вот как здорово было бы ворваться ночью к нему домой, жену его изнасиловать, а потом живую напополам безопилой распилить. Детям головы отрезать. Дом дотла спалить. И всё на его глазах, чтоб он видел всё. Чтоб видел, как жену его насилуют, как детей убивают!

Представь, как круто! Он рыдает весь и по земле катается, волосы на себе рвёт, траву со злости жрёт!

А я стою и радуюсь. Человеку жизнь растоптали. Всего дорогого лишили. Заживо его похоронили.

Здорово, согласись?

Всё-таки жизнь человеку сломать – это такое наслаждение.

Я посмотрел в окно. Трепещущее в прохладном воздухе алое солнце медленно опускалось за могучие громады тёмных, напоминающих скалы домов. По жёлтому небу плыли куцые барашки белых как снег облаков.

Соня открыла окно.

Весенний московский воздух, не очень холодный, но настолько влажный, что им трудно дышать, – проник в комнату.

На ближайшей стройке гудели машины. В водосточных трубах клокотала извергающаяся на землю с крыш вода.

Некоторое время девушка молча всматривалась в багровеющую даль.

– Как же я люблю… – довольным, нарастающим от слова к слову тоном протянула Соня, крепко, до мелкой дрожи в руках сжимая свои пухлые кулачки. Вдруг она замолчала. После трёх секунд тревожного молчания произнесла своим нарочито спокойным, глубоким, будто бы исходящим из неведомой глубины полным ненависти голосом. – Ненавидеть!..

В комнате воцарилась тишина. Знаете, это была именно такая тишина, когда кажется, будто никто из присутствующих в комнате толком не знает, что ещё сказать, и каждый надеется, что разговор поддержит кто-нибудь другой.

Первой заговорила Соня.

– Знаешь, в чём наша главная проблема? – после минуты томительного молчания произнесла она. – Отчего всё это говно с нами происходит?

– Отчего? – с интересом спросил я.

– Политэкономия лишилась морали! – всё так же глядя в закат важно изрекла Соня. – Сам подумай: люди стали злыми, жадными. Все думают только о деньгах. Только под себя гребут. О людях никто не думает. Испортились нравы. Кругом злонравие, дурновкусие, невежество. На молодёжь смотреть страшно. Молодые люди вообще не понимают своих родителей. Что уж про бабушек с дедушками говорить? Порвалась та нитка, которая соединяет поколения. Распалась связь времён!

Всё это Соня говорила совершенно серьёзно. Она не пародировала, не иронизировала, не троллила. Она говорила это всё на полном серьёзе. В её тоне не было даже намёка на какую-то иронию. Только воинствующая серьёзность и спокойная, но при этом глубокая, совершенно неуязвимая для критики уверенность в собственной правоте.

Казалось, Барнаш не могла даже вообразить, что это такое, – сомневаться в собственных словах. Эта девушка вообще сомнений не ведала. Она была настолько уверена в собственной правоте по любому вопросу, что разубедить её не было никакой возможности. Сама мысль о том, что она может ошибаться, никогда не приходила ей в голову. Своё мнение она считала за абсолютную истину.

Более того, она ещё и полагала, что это истина не только абсолютная, но и всем очевидная.

Поэтому Соня приходила в ярость, если кто с ней не соглашался. А уж если кто-то не др конца понимал, что она говорит, – так это вообще была труба. Такого человека Барнаш могла избить до полусмерти. И вообще она была девушкой вздорной. Характер у неё был вредный.

– Этот мир прогнил насквозь! – продолжала Барнаш. – И поэтому я объявляю войну этому обществу! Я ненавижу ублюдков, предателей и убийц! Я ненавижу наше ёбаное правительство! Да здравствует анархия! Я верю, что когда-нибудь настанет день, и будем жить в такой стране, где каждый может делать всё, что душе угодно, и никто его не будет ограничивать! Англия сдохнет, и христианство тоже! Да здравствует дух, господствующий в воздухе! Да здравствует подлинный князь мира сего! Да здравствует всемогущий дьявол!

Барнаш отошла от окна, снова села на табурет и уставилась в пол. Я продолжал стоять возле подоконника. Правда, теперь я отвернулся от окна и стал смотреть на сидящую в комнате Соню.

– Ты жирный, – сказала она как бы невзначай. – Люблю дряблых парней. Мне нравится, когда парень тюфяк и бревно, и ты его спокойно трахать можешь, а он не сопротивляется. Люблю когда не сопротивляются.

Она замолчала, медленно подняла глаза и вдруг посмотрела мне прямо в лицо.

Раздевайся! – вдруг выпалила она. – Прямо здесь!

Я тут же начал раздеваться.

– Сначала рубашку снимай, ублюдок! – равнодушно произнесла девушка. – Потом майку.

Я снял рубашку, потом майку. Затем расстегнул и спустил брюки. Остался в трусах и носках.

– Η ενέργεια! – радостно воскликнула Барнаш, оглядев мою полуголую фигуру. – Αυτό είναι ενός κόσμος αυθεντικός!

Только какого хера ты живот втянул?! Расслабься, ты у девушки дома, а не в военкомате! Что стоишь как аршин проглотил?! Давай, ссутулься немного! Мне это нравится!

Я расслабил мышцы живота и ссутулился.

– Άλλο υπόθεση! – снисходительно воскликнула Соня.

Она встала и подошла прямо ко мне.

– Какое пузико! – девушка радостно ткнула меня пальцем в живот. – Правда, что у тебя раньше был пресс? – она вопросительно посмотрела мне прямо в глаза.

– Правда, – ответил я. – Был когда-то.

– Ну-ка, – Соня кивнула, глядя на моё брюшко, – напряги животик. Хочу на это посмотреть.

Я сделал как она просила.

– Ты вырастешь хорошим парнем, – сказала девушка, помяв как следует мой живот, – ленивым и изнеженным. Жена будет от тебя без ума.

Ну, одевайся. Тебе пора домой.

– Да, ты права, – сказал я и тут же начал одеваться.

– Знаешь, Марат, ты ублюдок, я тебя ненавижу! – очень быстро, почти скороговоркой произнесла Барнаш. – Но ты такой хороший!

Я оделся. Мы вышли в коридор.

И тут мне в глаза бросилась висевшая на стене картина в толстой раме резного дерева. Она была написана масляными красками на куске холста.

В коридоре висели и другие картины, но моё внимание почему-то привлекла именно эта.

На ней была какая-то совершенно жуткая, воистину инфернальная комната.

Пол был застелен выкрашенными в бордовый цвет половицами. Между этими последними отвратительной чернотой зияли крупные щели. Пол был густо усыпан мусором: пустые бутылки от водки и пива, использованные одноразовые шприцы, пустые обёртки, старые скомканные газеты.

Под столом валялся изорванный журнал, на титульном листе которого можно было разобрать: «Смешарики».

Стены были обклеены грязными выцветшими обоями грязно-жёлтого цвета. Когда-то их покрывал орнамент в виде цветков фиалки. Теперь он почти стёрся, а цветы больше напоминали изогнувшихся в предсмертных конвульсиях чёрных червей.

Подобно гигантским отвратительным слизнякам по обоям расползались бурые пятна давно запёкшейся человеческой крови. Рядом тянулись высохшие следы человеческих экскрементов. Будто кто-то рисовал на стенах нечистотами.

Местами обои отклеивались, и под ними проступала почерневшая от времени древесина.

На дальней стене зияла кривая чёрная надпись: «No future!».

Точнее, совсем кривой надпись не была. Она шла ровно вплоть до последнего слога, который резко соскальзывал вниз.

Казалось, будто тот, кто эту надпись делал, внезапно ослаб и не смог намалевать ровно.

Рядом была нарисована сатанинская пентаграмма. Внутри неё помещалась голова козла. Пугающе живые глаза зверя устремлялись прямо на зрителя.

Ближайшую к зрителю стену по диагонали пересекала криво намалёванная чёрным несмываемым маркером надпись: «Panks not died!».

В дальнем углу висел плакатный календарь с изображением котёнка. Календарь был старый, за 1999 год. Левый нижний край его заметно оборвался.

Устремлённые куда-то в противоположный угол комнаты зелёные глаза котёнка выражали целый спектр эмоций. Немыслимой глубины грусть и нестерпимая обида. Всепожирающая тоска и непереносимый стыд. Полное отчаяние и глубокое разочарование в судьбе и окружающих. Горечь поражения и стоическая покорность судьбе. Казалось, малыш так и хочет сказать, захлёбываясь слезами: «Ну, вот и всё!».

Рядом с котёнком висело лубочное изображение богородицы. Похожие повсеместно встречаются в католических странах. Но это изображение явно было православным.

Стоящая среди залитых солнечным светом облаков святая дева вздымала руки кверху. К ним отовсюду слетались ангелы.

Серый облупившийся потолок весь расходился трещинами. Особенно много их вылезало из того места, где к нему крепилась старая советская люстра, накрытая пыльным абажуром из вышитой непонятными завитушками красной ткани. От люстры расходились в стороны четыре изогнутых лапы со светильниками. Тени от них причудливо смешивались с длинными чёрными трещинами, покрывавшими потолок.

Выглядело это мерзко и страшно. Люстра походила на огромного паука. Потолочные трещины и длинные кривые тени напоминали паучьи лапы.

От люстры исходил зловещий грязно-розовый свет, тусклый и навязчиво-раздражающий одновременно.

В ближней стене было проделано окно. На узком, когда-то выбеленном, но теперь потемневшем от грязи и времени подоконнике высились батареи до краёв наполненных окурками консервных банок и пустых бутылок от водки. В старой некрашенной деревянной раме дребезжали от ветра тонкие стёкла.

За окном стояла глубокая ночь. Видно почти ничего не было. Ничего, кроме одной детали.

Длинные, кривые, похожие ни то на щупальца, ни то на клешни – чёрные ветви деревьев плотно упирались в оконное стекло. Казалось, они налегали на него изо всех сил, будто хотели разбить и проникнуть в комнату.

Возле окна стоял старый обеденный стол грязно-белого цвета. Стол заваливался на один бок и выглядел довольно хлипким. Возле стола стоял колченогая деревянная табуретка.

В дальнем углу располагалась покрытая дешёвым, жирно переливающимся на свету лаком дощатая дверь. Последняя была распахнута настежь.

Такова была изображённая на картине комната. Теперь пару слов о том, что в этой комнате происходило.

На грязном столе животом вниз лежал раздетый догола мальчик лет двенадцати. Ноги его свешивались со стола и слегка подгибались, подобно лягушачьим лапам. Левая рука его тянулась к подоконнику, тогда как правая плетью свешивалась к полу.

Миловидное лицо портила чудовищная гримаса. В глазах несчастного застыли нечеловеческий ужас и глубокое отчаяние.

Над мальчиком учинял насилие огромный мужичина.

Насильник стоял прямо возле стола. Левой рукой он держал свою жертву за щиколотку левой ноги. Правая рука тянулась к спине мальчика. Твёрдые рельефные мышцы её были напряжены до предела.

В правой руке был зажат штык-нож от автомата Калашникова. Оружие по самую рукоятку вонзалось ребёнку между рёбер.

Весёлый ручеёк алой крови катился по округлым бокам ещё живого существа прямо на белый стол, а оттуда и на пол. Под столом темнела лужа стремительно застывавшей детской крови.

Насильник был высоким, метра под два ростом, и очень крепким жилистым мужиком. Возраст его определить было трудно. С равным успехом ему можно было дать и двадцать лет, и все сорок.

На перекошенном ненавистью лице вздувались толстые серые вены. Мышцы шеи были напряжены так, что казалось, будто мужик сейчас лопнет от натуги.

Безумные глаза полыхали адским пламенем. Ненависть и похоть – вот те два чувства, которые ощущались в этом взгляде.

Мужик ненавидел мальчика, он хотел убить его. Более того, он его и убивал. Но при этом он страстно его хотел.

Растрёпанные тёмно-русые волосы с заметной проседью переливались отвратительным сальным блеском. Длинные неаккуратные усы торчали в разные стороны и напоминали еловые ветви. Жёсткая трёхдневная щетина покрывала всю нижнюю часть лица.

Одет он был в порванную до дыр и запачканную до коричневы майку-алкоголичку, в покрытые белёсыми разводами застарелого пота камуфляжные штаны, подпоясанные толстым ремнём из чёрной кожи. Ремень был украшен массивной золотой бляхой. На бляхе была отчеканена пятиконечная звезда.

На ногах у мужика были старые, порванные чуть ли не до дыр и все покрытые толстым слоем ещё свежей дорожной грязи берцы.

Впрочем, насильник был далеко не самым жутким из тех, кто был изображён на этой картине.

В дверном проёме стояла закутанная с ног до головы в грязные лохмотья женщина. Своим видом она напоминала жутковатую гору старого трепья.

Будто некая дьявольская паранжа лохмотья скрывали под собой все внешние особенности.

Сказать что-то определённое про фигуру этой женщины было нельзя. Её можно было посчитать и толстой, и худой, и коренастой, и субтильной.

Определить возраст женщины также было решительно невозможно. Ей запросто можно было дать и восемнадцать лет, и все восемьдесят.

Впрочем, куда больший интерес представляло то, во что эта женщина была одета.

На ней была широкая и очень длинная, доходившая до самого пола чёрная юбка. Точнее, юбка когда-то была чёрной, но потом заметно выцвела и засалилась, потеряв первоначальный оттенок. Теперь она была цвета чёрной плесени.

Ног женщины видно не было. Юбка полностью скрывала их от зрителя.

Всё, что находилось выше пояса, было надёжно спрятано жуткими, образовывавшими плотный куль лохмотьями. Старые, изорванные до огромных дыр оренбургские платки, грязные серо-коричневые тряпки, кусок старого пальто из тёмной ткани – вся эта мерзость надёжно скрывала женское тело от глаз зрителя.

Из-под лохмотьев робко показывались засаленные до блеска манжеты чёрной сорочки. Из них выползали две скрученные в аккуратные кулачки белые как мел пухлые ладошки.

На голову женщины был повязан на манер куфии оренбургский платок. Разглядеть черты лица было совершенно невозможно.

Единственное, что проглядывало из-под лохмотьев, – так это глаза. Две круглые зелёные точки, глядящие вроде бы в никуда, но при этом пристально наблюдающие именно за тобой.

Боже, до чего страшные это были глаза!

Холодные, как два изумруда, и при этом пугающе живые, как два болотных огонька. От них исходило какое-то воистину неземное, космическое, потустороннее сияние.

Я смотрел на картину как заворожённый. Она была отвратительной и пугала меня, но в то же время я почему-то не мог оторвать от неё взора. Она притягивала меня. Было в ней что-то такое…

Я, собственно, даже и не знаю, что это такое было. Картина казалась мне живой.

Во всём полотне чувствовалась какая-то странная, совершенно непередаваемая словами торжественность. Не знаю, почему именно, но как только я увидел эту картину, мне сразу же вспомнился Дейнека со своим «На открытии колхозной электростанции».

А ещё вспомнился Рембрандт. Мрачная атмосфера, причудливая игра света и тени, напряжённые мышцы безумного насильника. Всё это заставляло вспомнить работы голландского мастера.

– Тебе нравится? – самодовольно спросила Соня. – Это я написала. «Оргазм дезертира» картина называется.

– Как? – удивлённо переспросил я.

– «Оргазм дезертира», – повторила Барнаш. – Вот дезертир, вот его оргазм, – она указала сначала на мужика, а потом на мальчика. – Я давно пишу. И рисую тоже давно. Люблю иногда порисовать или маслом на холсте намалевать что-нибудь. Это очень здорово на самом деле. Как тебе картина? Нравится? Хочешь, подарю?

– Нравится, – сказал я. – Но дома мне её повесить некуда. Пусть уж лучше будет у тебя.

– Как скажешь, – пожала плечами Соня.

Я снял с гвоздя куртку. Начал одеваться. Соня тоже.

– Ты пойдёшь со мной? – спросил я.

– Провожу тебя до метро, – сказала Соня. – А то мало ли что. У нас тут хулиганы всякие ходят, менты пьяные…

Мы шли тёмными неухоженными дворами. Видно почти ничего не было. Лишь изредка нам попадались одинокие фонари.

В их свете можно было разглядеть безобразные основы мёртвых деревьев, поломанные скамейки, разрушенные детские площадки, расходящиеся трещинами стены домов.

Под ногами хлюпала грязь.

Воздух был холодный, мокрый и затхлый.

Странно это: вроде и по улице идём, а воздух затхлый. Но так уж тогда казалось…

В воздухе ощущался землистый смрад ремонтируемой канализации и пряная вонь разлагающегося мусора с придомовых помоек.

Внезапно мы услышали странный приглушённый стон. Он был похож на крик какой-то неизвестной мне ночной птицы.

«Бля-я-я…» – орал кто-то в ночи.

Мы остановились и посмотрели по сторонам. Под единственным на весь двор фонарём стояла грязная лавочка. На ней лежал полицейский и выл.

Это был толстый мужик лет сорока пяти. Рожа у него была большая, жирная, щекастая, как у хомяка, и при этом красная, будто помидор. От полицейского страшно воняло водкой.

«В жопу пьяный мент!» – злобно пробурчала себе под самый нос Соня.

Она выпустила мою руку и быстро зашагала к полицейскому. От нас до него было метров двадцать.

Барнаш подошла вплотную к стражу порядка, а затем со всей силы ударила его кулаком в грудь.

– Ой! – тихо всплакнул мент.

– В жопу пьяный мент! – громко воскликнула Соня. – Чтоб ты сдох, ублюдок! Сучок! Ненавижу тупых и пьяных мужиков!

После этих слов Соня ещё раз врезала менту. На этот раз она ему заехала в челюсть.

Полицай никак не отреагировал. Казалось, он сдох.

– Ублюдок! – громко выругалась Соня, стукнув мента по голове.

Полицай никак не отреагировал.

– Сдох, небось, сволочь! – радостно воскликнула Барнаш. – Сдох, ну и славно!

Соня отошла от полицейского, подошла ко мне и снова взяла меня за руку. Мыпродолжили путь.

Через некоторое время мы уже стояли возле станции метро «Молодёжная».

Наступило время прощаться.

Я обнял Соню и посмотрел ей прямо в глаза.

Она смотрела на меня своим грустным, скучающим и очень сентиментальным взглядом.

Яркие отблески неоновых огней падали на её мраморно-бледную кожу её идеально ровного круглого личика, отражались в больших водянистых глазах.

За её спиной устремлялась в небо холодная, повергавшая своим видом в мрачный трепет, будто глумившаяся над безгранично малым по сравнению с ней человеком безжизненная громада нового многоэтажного дома. За этой глыбой тянулись мрачные пятиэтажные дома, погружённые в непроглядную темень дворы.

– Ну, я пошёл, – сказал я.

– Ты такой хороший, Марат, – как бы невзначай ответила Соня. – Иди!

Я зашёл в метро, спустился на платформу, дождался поезда и поехал домой.

Дом, в котором жила когда-то Соня Барнаш, навсегда запал мне в душу.

Это место произвело на меня такое впечатление, что я потом много раз хотел вернуться туда. Снова войти в абсолютно тёмный подъезд, вдохнуть живущий в этих стенах странный, то такой притягивающий, такой манящий аромат смерти, подняться по захламлённой лестнице, открыть обитую кожзамом дверь, ступить на шершавые скрипучие половицы, пройти в спальню, плюхнуться на перину, а после заняться на этой самой перине безумным сексом. Да, заняться сексом с самой красивой девушкой из тех, что мне когда-либо доводилось видеть, – Соней Барнаш.

Увы, сделать этого мне уже никогда не удастся. И вам, дорогой читатель, тоже.

И в этом, как ни странно, тоже виноват Собянин!

Дело в том, что того дома, где жила когда со своей матерью Соня Барнаш, – больше нет. Летом 2016-го его снесли вместе с ещё тремя десятками других расположенных по соседству с ним домов. На месте снесённых хрущёвок был воздвигнут новый жилой квартал для богатеньких.

Вот так!

Впоследствии по школе поползли слухи, что Соня будто бы пострадала от собянинской программы реновации.

Это, конечно, красивая легенда, но действительности она не соответствует.

На самом деле всё было куда прозаичнее. Программа реновации там была не при чём (она вообще стартовала только в семнадцатом году). Дом снесли просто так.

Правда, самой Барнаш от этого было не легче.

Государство, как известно, при сносе дома обязано выдать потерявшим имущество хозяевам квартир новое жильё.

Новое жильё выдали.

Это была квартира такой же площади в построенной за несколько месяцев с нарушениями всех мыслимых и немыслимых строительных стандартов новостройке.

В здании были постоянные перебои со светом, вызванные низким качеством электропроводки. Батареи зимой не нагревались, водопроводные трубы текли, штукатурка с потолка обваливалась, в окна поддувало, лифт не работал.

И да, плесени в новой квартире было даже больше, чем в старой.

Впрочем, Соня Барнаш к тому времени уже не училась в нашей школе. Информация о ней поступала дозированно, в основном через Свету Солнцеву.

Да, интересная была девушка Соня Барнаш, ничего не скажешь…

Однако вернёмся к делу.

Я ведь обещал рассказать вам про жизнь нашей школьной аристократии.

Так вот.

Соня, безусловно, была ярчайшей представительницей этой самой аристократии. Ну, или уж как минимум одной из ярчайших.

Хотя… Тут вообще спорный момент, честно говоря. Дело в том, что все эти люди были настолько яркими, настолько харизматичными, настолько непохожими друг на друга, что я даже не знаю, можно ли сказать, что кто-то один из них был круче другого.

Знаете, сравнивать ту же Соню Барнаш и, к примеру, Свету Солнцеву – это то же самое, что сравнивать Пушкина и Гёте. Обе названные девушки одинаково круты. Так же как и два поэта одинаково великолепны. Выяснять, кто из них круче, – пустое дело.

Я хотел бы сказать, что Соня была не совсем типичной представительницей своего круга.

К сожалению, так я сказать не могу. Если скажу так, значит солгу читателям. А этого мне делать не хочется.

Как я уже говорил, наша школьная элита состояла из людей очень интересных людей. И все эти люди были очень разными. Очень.

На первый взгляд между этими людьми вообще не было ничего общего. Но это только на первый взгляд.

На самом деле общих черт было предостаточно. Просто жто бвли такие черты, которые сходу не всегда заметишь. О них я подробнее расскажу позже.

Если в чём-то эти люди между собой и отличались, так это в мелочах. Правда, мелочи эти-то как раз и бросались в глаза в первую очередь.

Ну так вот.

Соня, конечно, отличалась от многих наших доморощенных аристократов.

Однако же отличия эти не были слишком серьёзны. В сущности, их было всего два.

Во-первых, далеко не все представители нашей школьной элиты были настолько отмороженными как Соня.

Разумеется, в этих кругах вращалось немало психопатов. Собственно, одни психопаты там и вращались. Но такая маньячка как Соня выделялась даже на их фоне.

Во-вторых, не все наши аристократы жили в таких чудовищных притонах, как сонина квартира.

На этом, собственно, отличия заканчивались.

Так, про это сказал.

Теперь оставим на некоторое время Соню Барнаш. К ней мы ещё вернёмся.

Пока же уделим немного внимания и другим представителям нашей школьной элиты. А начнём мы, пожалуй, с Тони Боженко.

Вот уж кто у нас как сыр в масле катался!

Тоня очень хорошо жила.

Вот об этом мы сейчас и поговорим!

До сих пор, честно говоря, не могу забыть того дня, когда впервые побывал в тонином доме.

Это был февраль четырнадцатого года. День точно не помню. Помню только, что было много снега.

Всю предшествовавшую тому дню ночь в городе шёл снег.

Рано утром я вышел из дома. На улице стояли предрассветные сумерки. Небо было было затянуто густыми светло-фиолетовыми облаками. Они были очень густыми и напоминали переливающиеся в холодном свете южного сияния заснеженные хребты далёких антарктических гор. Плывущие по небу облака казались поднимающимися из-за горизонта горами. И это горы были заметно выше Гималаев.

В небе неспешно парили крупные хлопья белого пушистого снега. Снежинки оседали на ветвях деревьев, толстым покровом ложились на крыши автомобилей, заметали дорогу. Всё кругом было белым-бело.

Я шёл в школу по узкой заснеженной тропинке, кое-как протоптанной ранними пешеходам. Идти было тяжело. Снег был прямят слабо. Ботинки постоянно в нём увязали.

Злобно матерясь себе под нос, владельцы автомобилей усердно работали щётками. Люди старательно очищали своих железных коней от нападавшего за ночь снега.

Я пришёл в школу. Переоделся, пошёл на урок.

Сумерки постепенно рассеялись. Из светло-фиолетового небо стало сначала белёсым, а потом и кипенно-белым.

Снег продолжал идти. Белый ковёр быстро покрывал собой школьный двор, заваливал пешеходные тропы.

Два дворника со снегоуборочными лопатами изо всех сил пытались разгрести заваленные сугробами дорожки. Им это не удавалось.

Пока эти двое заканчивали с одним участком дороги и переходили к следующему, – тот, что уже был очищен, тут же заметало снова. Тогда они вздыхали, возвращались назад и по второму разу чистили один и тот же кусок тропы. Это был воистину сизифов труд.

Второй урок закончился.

Точно помню, это была математика. Занятие проходило на третьем этаже, в тридцать шестом кабинете.

Протискиваясь между тесно расставленными партами и навьюченными тяжеленными рюкзаками неуклюжими одноклассниками, я неспешно выполз в коридор.

Следующим уроком у нас в расписании значилась литература.

Я небрежно швырнул портфель на пол прямо возле дверей кабинета Снежаны Владимировны и как ни в чём не бывало пошёл по коридору.

Стояла большая перемена. Времени было достаточно, и мне хотелось немного размять ноги.

Я прошёл весь коридор до конца. Заглянул в сортир.

В сортире на третьем этаже во время перемен часто собирались гламурные мальчики с гомосексуальными наклонностями. Собирались они там, разумеется, не просто так.

Эти парни постоянно занимались анальным сексом в туалетных кабинках.

Но если бы только это!

Они ведь не просто занимались там сексом! Они собирались возле висевшего над умывальником зеркала. Там они раздевались друг перед другом, а затем начинали друг друга лапать. Некоторые из них усаживались на подоконник, спускали штаны и нижнее бельё, а затем напоказ мастурбировали перед своими товарищами.

И да, разумеется, все свои действия эти товарищи громко комментировали вслух. Притом комментировали иногда в таких выражениях…

Короче, такие выражения даже я здесь приводить не осмелюсь.

У этой публики правилом хорошего тона было страшно орать в тот момент, когда заканчиваешь публичную мастурбацию.

С этим, кстати, был связан один забавный случай.

Вот, помню, сидим мы как-то на уроке русского языка.

Точнее, по расписанию-то уже перемена, но нас Снежана Владимира у себя задержала и не отпускает.

Так вот, диктует Снежка задание нам на дом, диктует себе задание… И тут раздается громкий, на всю школу, пронзительный крик: «Я-я-я конча-а-аю-ю-ю!».

Мы все многозначительно переглядываемся. Училка отрывает глаза от учебника, так же многозначительно смотрит на нас, а потом и говорит эдаким успокаивающе-равнодушным тоном: «Не обращайте внимания! Это крысы под полом пищат!».

Естественно, в классе тут же поднялась волна дикого хохота.

Хорошая была волна. В окнах тогда стёкла задрожали.

Да, весёлые парни собирались в том сортире...

Вместе с ними я провёл немало времени. И время это я провёл отлично.

С такими-то товарищами заскучать было просто невозможно. Хорошие были ребята.

Помню, было время, когда я почти каждый день заходил к ним в сортир.

Вальяжно открывал дверь, строил томный пресыщенный взгляд, после чего неспешно вплывал в комнату. Я оглядывал раздетых и полураздетых мальчишек, здоровался со всеми, спрашивал про их жизнь. Я отвешивал парням щедрые комплименты, хищно тискал их за отъеденные на чипсах и шоколадках бока.

Мальчики картинно и приторно закатывали глаза от удовольствия, благодарили меня безо всякой меры и лезли ко мне целоваться. Затем кто-то из них начинал аккуратно расстёгивать пуговицы на моей рубашке, стаскивать с меня сорочку, а затем и штаны.

Я выбирал себе какого-нибудь паренька поприличнее, крепко прижимал его к себе, размашисто и грубо лапал, говорил пошлости, а затем уводил в дальнюю кабинку и там делал с ним всё, что хотел.

Впрочем, хотел я не так уж многого.

Да, вот такая вот публика собиралась в мужском туалете на третьем этаже.

В наших школьных туалетах вообще постоянно собирался народ.

И кстати, должен вам сказать: те ребята, что набивались в сортир на третьем этаже, – это ещё публика приличная.

Совсем другой контингент собирался в мужском туалете на четвёртом этаже. Там постоянно тусовались наши местные нарики, те самые объебосы.

Помню, зашёл я как-то в этот сортир.

Как зашёл, так сразу чуть не сдох от удушья. Всё помещение было затянуто густыми клубами табачного и анашного дыма. Накурено было – хоть топор вешай. Страшно воняло растворителем, клеем «Момент», бензином и ещё какой-то гадостью.

Вся каморка была под завязку забита тощими, неопрятно одетыми юношами явно наркоманского вида. У всех измождённые лица. Кожа землистого оттенка. Щеки впалые, как у заключённых Бухенвальда. Огромные серые мешки под стеклянными глазами. Высохшие облупившиеся губы телесного, а не розового цвета.

В том сортире постоянно вертелись разные барыги. Сбывали товар.

Впрочем, тут надо сделать одно уточнение.

В 737-й школе каждый туалет состоял из двух каморок. В первой находился умывальник с зеркалом, а во второй – туалетные кабинки.

В школе 1497, в принципе, было то же самое. Только туалеты там были попросторнее, а потому в первой каморке помещалось сразу несколько умывальников.

Ну так вот. Наркоманы занимали только первую из двух каморок того злосчастного сортира. Они тусовались возле умывальника. На вот на унитазах сидели фашисты.

Да, второю половину этого сортира облюбовали для своих сборищ наши гитлеропоклонники.

Целыми днями они сидели там на поломанных унитазах, курили траву и спорили о том, происходят ли русские от атлантов или же от древних греков.

Школьная администрация закрывала на всё это глаза.

Оно и понятно: все эти фашисты, наркоманы и фашисты-наркоманы были, в сущности, людьми совершенно безвредными.

Пожалуй, единственная связанная с нашими арийцами проблема была в том, что эти гады довольно быстро все стены в сортире расписали своими лозунгами. И символикой тоже.

Только на этот счёт администрация иногда предъявляла им претензии.

Нехорошо, дескать. Только-только ремонт сделали. Вот будет внеплановая проверка, зайдёт в сортир проверяющий, увидит, – и что мы ему на это скажем?

Это был единственный проблемный момент во всём деле. В остальном администрацию всё устраивало.

Мужской туалет на втором этаже тоже никогда не пустовал. Там постоянно околачивались мелкие воры, собирались картёжники, пьяницы, прогульщики и просто любители потрепаться ни о чём.

Атмосфера там, надо сказать, была довольно целомудренной.

Ну, по сравнению с атмосферой в других сортирах, конечно.

Мальчишки постоянно резались в карты.

Роль карточного стола исполнял тогда низенький белый подоконник, страшно узкий и неудобный. Вокруг него постоянно толпился народ.

В карты в основном играла малышня. Большинству игроков было лет по десять-двенадцать. Встречались и девятилетние, и даже восьмилетки.

А вот людей старше двенадцати я там видел лишь дважды. Один раз я там повстречал тринадцатилетнего шкета, в другой – четырнадцатилетнего подростка. Но вообще старшие у нас не очень-то любили карточную игру.

А вот малышня постоянно забавлялась игрой в карты.

И в кости тоже, кстати. Их бросали на том же самом подоконнике, где раскладывались карты.

Играли ребята страстно.

Играли в основном на всякую мелочь.

Как я уже говорил, в туалете постоянно тусовались мелкие воры.

В основном это были шкеты лет десяти-двенадцати. Особенно мне запомнился один из них.

В первый раз я его повстречал весной четырнадцатого.

Я как раз стоял возле того самого туалета на втором этаже. Разговаривал с одним товарищем.

И тут вижу: открывается дверь с лестницы и на этаж входит этот самый шкет. Я на него сразу внимание обратил!

Одет он был неброско: когда-то белые, но теперь посеревшие от старости массивные кроссовки на чёрный носок, мешковатые спортштаны чёрного цвета с двумя болтающимися при ходьбе хлястиками спереди, оранжево-алая как советский стяг футболка, съехавшая набок тёмно-зелёная бейсболка с толстым изогнутым козырьком.

Лицо у него было круглое, как блин, и плоское, как тарелка. Очень пухлые щеки. Вот реально со спины видны. Глазки мелкие, бегающие. По лицу быстрыми, едва уловимыми па взгляд молниями проскальзывали нервные тики. Рот был маленький, почти незаметный. Так, щель в полу, а не рот. Губы тонкие и бесцветные.

Кожа на лице имела нездоровый желтоватый оттенок. Такой обычно бывает у рано начавших курить мальчиков.

Роста паренёк был небольшого. Метр тридцать пять, не больше. По телосложению – слабак. Дрищ, как у нас говорили. Хлюпик.

Ручонки у него были тонкие, как две плети, и вялые, как две дохлые рыбины. Его хилые, никогда не знавшие гантелей и отжиманий трицепсы к тому времени уже плотно обросли весело колыхавшимся при ходьбе нежным жирком.

Под майкой проступал небольшой животик.

У этого парня жир накапливался внизу живота. Пузико поэтому хоть и было невелико, всё равно выглядело обвислым.

Когда мальчишка подошёл немного ближе, я смог разглядеть его задницу. Она была относительно небольшой, но при этом отличалась удивительно правильной круглой формой. Хорошая была задница.

Походка у парня была наглая, размашистая и при этом какая-то нервная.

Короче, по всем признакам было видно, что он ворюга.

Парень зашёл в туалет и сражу же заговорил там с одним своим товарищем. Даже дверь за собой не закрыл.

Манера разговора у этого товарища была специфическая. Он постоянно ошибался, заикался и шепелявил. Глаза у него постоянно бегали по сторонам. Когда мы говорили в помещении, мне казалось, он высматривает что-то в углах комнаты. В лицо собеседнику он не смотрел никогда.

А ещё шкет много матерился. Вот прямо двух слов без мата связать не мог, падла.

– Калосе, ну эт… – начинал он рассказывать о своей новой краже и тотчас запинался, впадал в ступор, думал о чём-то, а затем продолжал. – Блядь, сука, как ехо там, нахуй… Сука, бля!.. Калосе, иду я в ма-а-ака-а-си-ин… И-и-иду, блять, захозу, нахуй, кассил видит меня, пидолас, блядь, смотлит, сука… – тут он опять запинается, но на сей раз довольно быстро вновь ухватывает нить рассказа. – Ка-а-ак су-у-ука-а-а, блядь, смотлит! – внезапно вскрикивает мальчик, выкатывая глаза так, что можно подумать, будто у него болезнь Боткина. – Иду я, блядь, по колидолу мезду стеллазами. Иду, блядь, сука, иду… – новая пауза. – Кетсюп визу, сука, блядь, – на сей раз заговорщическим тоном говорит мальчишка, хитро потирая свои мокренькие ладошки. – Хватаю нахуй кетсюп аккуратненько так и за пазуху в калман его себе кладу нахуй, блядь. У-у-уф, к выходу иду нахуй, и тут плодавец на меня так смотлит, как сокол, блядь, блядский нахуй, а я как нахуй испухался, блядь, да как побежал, нахуй, сука, и кетсюп у меня в станах нахуй трясётся. Во со мной сто нахуй сёдня приклюсилось, блядь, нахуй! А кетсюп я тот назуй выкинул, блядь, в помойку, блядь, нахуй, потому что он нахуй плослоченный был, блядь, нахуй!

– Забавная история, – снисходительно произнёс я, заглядывая в сортир через дверной проём.

– А-а-а то-о-о ка-а-ак зе-е-е на-а-ахуй интеле-е-есная! – громко прошипел мальчик, всплеснув руками. – Плодавец, блядь, сука, нахуй, блядь, ёбаная! Пидолас, блядь, в лот ёбаный нахуй!

Так этот парень разговаривал всегда.

Учился он плохо. Занятия часто прогуливал. Вообще в школу он ходить не любил.

Гораздо больше ему нравилось слоняться по рынкам и вокзалам, торговым центрам и бутикам. Там он воровал.

Тащил этот парнишка всё, до чего мог дотянуться и что мог унести. Он мог утащить чужой багаж с вокзала, вынести пятьдесят плиток шоколада из какого-нибудь супермаркета, похитить свежую рыбину с прилавка зазевавшегося базарного торговца. И да, конечно, при каждом удобном случае он лазил по чужим карманам и сумкам в поисках заветного бабла.

И знаете, этот товарищ мог бы очень хорошо жить, если бы всё наворованное оставлял себе.

Но не судьба!

Шкет был тониным рабом. Ходил он тогда в третьей категории. Там он, собственно, и остался навсегда. Выше не поднялся.

А не поднялся вот почему.

Здоровье своё парень не щадил.

Когда мы с ним познакомились, ему было всего десять лет от роду, а он уже курил по две пачки «Беломора» в день, много пил, прочно сидел на винте и часто жрал бутират. Разумеется, на его здоровье это не могло не сказаться.

Впрочем, умер он вовсе не от передоза и не от рака лёгких.

Смерть его была сущим курьёзом.

В июля пятнадцатого года шкет пошёл со своими друзьями на Москва-реку. Искупаться ребятам захотелось.

Друзья эти все сплошь были закоренелые ворюги. Такие же, как и он сам.

Короче, пришла вся ватага на пляж. Пляж был дикий, необустроенный. Из посторонних никого там не было.

Мальчишки расположились на песке. Достали водку, достали наркоту. Принялись бухать и дуть, что было мочи. Напились как следует, обдолбались по самое не балуйся. Полезли в реку купаться.

Короче, утонул тот мальчишка в реке.

На его похороны собралась туча народа. Были там и Тоня Боженко с Юлькой Аввакумовой.

Аввакумова мне рассказывала вот что. Когда гроб уже опустили в могилу и начали эту самую могилу землёй засыпать, всё время молчавшая до того Тоня пустила скупую слезу и со сдержанной горечью в голосе важно изрекла: «Он мог бы стать настоящим вором!».

Кстати, матушка у парня была очень приличной женщиной.

Я прекрасно её запомнил. Слегка упитанная блондинка тридцати лет с очень добрыми, по-детски наивными зелёными глазами.

Говорят, она никогда не надевала штаны. Всегда ходила в длинных юбках.

Охотно верю. Я её, во всяком случае, в брюках или джинсах не видел ни разу.

На голове она всегда носила косынку.

Знаете, такие косынки женщины обычно надевают когда идут в церковь.

Косынку она носила не просто так. Эта женщина взаправду посещала церковь чуть ли не каждый день. Говорила, молится за грехи. Не только за свои, но и за чужие.

Добрая была женщина. Всем помогала. В благотворительных акциях участвовала постоянно.

А ещё она часто пекла пирожные, приносила их в школу и раздавала нашим ребятам. Просто так, даром.

Добрая была женщина. У нас её все любили.

Человеком она была очень мягким. Сыну своему ничего не запрещала. Ко всему прочему она была матерью-одиночкой. Много работала. С воспитанием собственного ребёнка она явно не справлялась.

И мальчика воспитала Тоня.

Ну, а уж к чему такое воспитание привело, – это вы уже знаете.

После смерти сына мать долго горевала. Года два не снимала траур.

Но потом как-то приободрилась, вышла замуж во второй раз, снова родила мальчика. Сейчас он уже пошёл в детский сад при нашей школе. Мать его снова печёт пирожные и приносит к нам в школу. На радость новым поколениям протоновцев.

Такие пироги.

Однако вернёмся к делу.

Мелкие воры вроде того парня постоянно приносили в сортир небольшие суммы денег и всякую жратву. Всё это становилось предметом азартной игры.

Играли на деньги, на шоколадки, на чипсы. Ставки, как правило, были невысоки.

Но тут дело такое. Играешь себе, играешь, ставки приличные, вроде.

Вот проиграл ты пятьдесят рублей.

«Ничего, – говоришь, – завтра отдам!».

Опять играешь. Опять пятьдесят рублей проиграл. И так двенадцать раз за день.

Потом на следующий день в сортир приходишь. Опять играешь.

– А деньги? – тебя спрашивают.

– Завтра отдам! – отвечаешь.

Опять играешь весь день. И проигрываешь, вроде, всякий раз немного: то по сто рублей, то по пятьдесят. Да только вот к концу дня уже тысяча набирается, а то и две или три.

И так ты каждый день ходишь в сортир, играешь, а долг всё растёт.

И вот, наконец, приходишь ты однажды в туалет поиграть, а там тебя твои компаньоны встречают злые-презлые. Подходят к тебе, значит, и говорят: должен ты нам, братюня, сто тысяч рублей.

И хорошо ещё, ежели сто тысяч. А то ведь бывает, что человек должен и двести, и триста.

И вот завести тогда человек за голову и говорит: «Боже, как же я этот долг-то верну, а?!».

Горюет он, думает, а затем идёт к Тоне Боженко да и занимает у неё денег, чтоб карточный долг отдать. И становится человек рабом.

И ведь происходит всё это очень быстро. В этом туалете такие шулера вертелись, что у них и сам чёрт бы не выиграл.

А ведь некоторые товарищи втягивались в игру по-крупному.

Они так же как и все начинали с мелких ставок: играли на сторублёвки да на шоколадки. Но со временем азарт от подобной игры пропадал. Игра становилась рутиной. Сердце остывало и больше не трепыхалось от волнения. Азарт пропадал. Игра делалась скучной.

Для того, чтоб вернуть азарт, эти ребята начинали поднимать ставки.

И вот они уже играли на собственные шмотки, на телефоны, на компьютеры, на прочую дребедень. Они играли и проигрывали. И продолжали играть.

Рано или поздно наставал черёд семейной собственности, и тогда они проигрывали мамины украшения, отцовский автомобиль, мебель из собственной квартиры, а затем и саму эту квартиру.

Те, кто выигрывал, правда, частенько оказывались в затруднительном положении: машину или квартиру ты вроде бы выиграл, а вот забрать свой выигрыш как будто не можешь.

Но и здесь находились лазейки.

Вот проиграл, допустим, кто-то родительскую квартиру. Отдать её сейчас он не может. Поэтому уплата долга переносится до того времени, пока квартира не перейдёт в собственность должника.

Дескать, когда родители скончаются, а парень вырастет, – тогда и вернёт старый долг. Ну, а до тех пор пусть живёт на своей жилплощади.

С автомобилями было сложнее. Сам помню, как один товарищ из трушнической параллели продул в карты автомобиль своего отца.

Это был старый Жигуль, модель ВАЗ-2104.

Автомобиль выиграл Ден Крыса.

Сначала Денис сказал, что машина ему, дескать, сейчас не нужна. Пускай твой отец катается пока на ней в своё удовольствие, а мне как понадобится, ты мне машинку и подкатишь.

Через полгода машина Крысе понадобилась. Притом срочно и на неограниченное время.

И что бы вы думали?

Несчастный должник был вынужден угнать машину собственного отца.

Притом он ведь не просто её угнал!

Он отогнал эту колымагу в дальнее Подмосковье и спрятал её на какой-то заброшенной стройке.

Затем парень начал искать похожий автомобиль.

Поиски увенчались успехом. Где-то через месяц он отыскал в одной подмосковной деревне Жигуль такой же точно модели. Вышедшую из строя машину бывший хозяин бросил прямо на обочине просёлочной дороги.

Глубокой ночью задолжавший шкет подобрался к брошенному автомобилю и тихо свинтил с него номера.

Правда, была здесь одна проблема. Та машина, с которой парень отвинтил номерные знаки, была бирюзовой. А вот угнанный у родного отца автомобиль был цвета фиолетового.

Ну, что уж тут делать, – пришлось угнанную машину перекрасить.

Когда краска высохла, мальчишка прицепил на отцовский Жигуль новые номера.

Затем парень опять сел за руль и перегнал машину в другой район Подмосковья. Там посреди леса стоял старый, воздвигнутый ещё при советской власти деревянный гараж. Туда он и поставил проигранную им колымагу.

С тех пор Крыса регулярно на этой машинке катается. Когда ему надо куда-то съездить, он садится на электричку, едет в дальнее Подмосковье, идёт в лес, выкатывает машину из гаража и едет куда ему захочется.

Правда, по большим шоссейным дорогам Крыса на этой машине ездить не любит. Да и в городскую местность старается особо не заезжать. Мало ли что, машина-то краденная. Да и водительских прав у Дена до сих пор нет.

Так что катается Дениска на этой машине в основном по просёлочным дорогам. По деревням, гад, ездит.

Дела там, говорит, у него там какие-то имеются. Вся школа, честно сказать, гадала в своё время, какие это такие у него там дела. Что только ни думали. Одни говорили, что разбойничает на дорогах парень, другие – что наркоту оптом возит. Некоторые и вовсе поговаривали, что где-то в провинции у него есть любовница и незаконнорождённый ребёнок. Возможно, что и не один.

Как бы то ни было, точно мы этого не знаем.

Но факт остаётся фактом: вот уже несколько лет Крыса регулярно куда-то на этой машине ездит. Обычно он жто делает на выходных. Чаще всего между поездками проходит от двух недель до двух месяцев. Иногда выезды случаются чаще.

А вот в девятнадцатом году Крыса целых шесть месяцев никуда не ездил. Скатался пару раз в начале года, а потом ещё в марте месяце, и всё, – в следующий раз только в октябре поехал.

Сейчас опять, вроде, в график вошёл. Каждые две недели машину из гаража выкатывает.

Может, и узнаем мы когда-нибудь, куда он всё-таки на этой машине ездит.

Ох, надеюсь, узнаем когда-нибудь…

Кстати, тот парень, который сначала проиграл, а затем угнал отцовскую машину, в конечном итоге рассказал своему папе про то, куда делась с таким трудом выкупленная колымага. Отец, как говорят, не расстроился. В полицию, во всяком случае, о пропаже заявлять не стал. Угнали, дескать, машину, и ладно. Зато карточный долг погасили.

Тогда всё закончилось хорошо. Но так бывало далеко не всегда.

В том школьном сортире подчас собирались очень азартные люди. Когда проигрывать уже было нечего, они ставили на карту собственную жизнь. И проигрывали её, разумеется.

А тот, кто проигрывал свою жизнь, становился рабом того человека, которому он эту жизнь проиграл. Правда, чаще всего оказывалось, что тот, кому парень проиграл свою жизнь, тоже кому-то должен. Ну, а уж этот кто-то в свою очередь должен был Тоне.

Так и получалось, что несчастный становился рабом Тони Боженко в уплату чужого долга.

Впрочем, проиграть свою жизнь – это ещё не самое страшное.

Один парень как-то родную мать проиграл.

Правда, тот человек, которому он её проиграл, всё равно остался неудовлетворённым, поскольку забрать собственный выигрыш так и не смог, несмотря на все старания.

Изрядно намаявшись с таким выигрышем, он покумекал немного да и решил сбагрить ненужную вещь Тоне Боженко. В её-то большом хозяйстве любая дрянь сгодится!

Короче, продал он чужую мать за бутылку рома. Антонина заплатила ему с радостью и почти не торгуясь.

Впрочем, это уже из области курьёзных происшествий.

Так-то в туалете в основном на шоколадки играли.

Но вообще у нас в школе случалось всякое.

Помимо картёжников в том сортире собирались ещё пьяницы, прогульщики и просто любители поболтать. Эти-то вообще ничего плохого не делали.

Пьяницы использовали сортир для того, чтобы нажраться. Как правило это были шкеты лет двенадцати-четырнадцати. Иногда попадались одиннадцатилетние.

Помню, как эти товарищи целой толпой деловито заходили в сортир. Без лишних задержек они сразу проходили в самую его глубину, рассаживались на унитазах, доставали из рюкзаков водку и начинали её глушить. Очень скоро они отрубались и после этого долго ещё могли дрыхнуть. При этом они разваливались на толчках в самых экстравагантных позах.

Прогульщики пережидали в туалете особо ненавидимые ими уроки. Больше половины из них спасалось в сортире от физкультуры.

Я могу понять этих людей.

Почти все, кто у нас прогуливал физкультуру, были учениками уже известного вам физрука Москоленко.

А он реально драл с нашего брата три шкуры!

Многие наши мальчишки выдержать такого не могли, а потому прятались от уроков физкультуры в туалете.

Обычно эти товарищи изнывали там от скуки. Чтобы хоть как-то развечть тоску, они постоянно болтали, иногда пробовали играть в карты и периодически лезли к пьяницам с навязчивыми просьбами угостить водкой.

Большая часть этих ребят надолго в сортире не задерживалась. Переждал ненавистный урок, – побежал себе дальше. Но некоторые торчали в сортире днями напролёт. Таких, правда, были единицы.

Были ещё болтуны. Эти просто любили заглянуть на переменке в весёлый тубзик. Узнать, какие дела нынче делаются. Посудачить о школьных новостях.

С первым же звонком на урок такие товарищи незамедлительно бросались вон из сортира и со всех ног мчались к себе в класс.

Что интересно, из всех, кто тусовался в наших школьных сортирах, самыми вредными учителя считали прогульщиков.

Да, именно прогульщиков!

Пьяниц, конечно, тоже не любили. Но не любили их вовсе не потому, что они напивались до скотского состояния. Пьянчуг недолюбливали за то, что они пропускали уроки.

На туалетные сборища фашистов и воров школьное начальство смотрело сквозь пальцы. Постоянные тусовки картёжников и наркоманов администрация не замечала в упор. На гомосеков всем вообще было наплевать.

И только с прогульщиками администрация реально боролась.

Боролась, конечно, довольно вяло, в основном руками дежурных.

Но ведь боролась же! Хоть как-то, но боролась!

Конечно, если совсем объективно говорить, то с пьяницами тоже вроде как борьба велась. Но это уже было совсем формально.

Наши учителя пьяниц всегда от простых прогульщиков отделяли. У нас считалось, что если школьник напился, то он вполне может пропустить урок.

Да, пьянство – это, безусловно, уважительная причина для прогула. Так, во всяком соучае, считала администрация нашей школы.

Но всё равно постоянные пропуски занятий даже в связи с уважительными причинами считались у нас нежелательными. Поэтому наши учителя регулярно советовали пьяницам не пить или хотя бы пить меньше.

В этом, собственно, и заключалась вся борьба с подростковым алкоголизмом.

Впрочем, если по вине наших алкашей случалось нечто уж совсем экстраординарное, – в рамках исключения их могли вызвать на воспитательную беседу.

Беседы эти проводила Нина Ивановна. Как они проходили, я вам уже ранее описывал. Повторяться не буду.

Но пьяниц на такие допросы третьей степени вызывали редко.

А вот обычные прогульщики из кабинета социального педагога не вылазили. Некоторых туда вызывали по три раза в неделю, хотя до полусмерти колотили не всегда.

А знаете, почему всё было именно так?

Я вам скажу, почему!

Наши учителя рассуждали так.

Если школьник любит Гитлера и ненавидит евреев, обносит чудие карманы, играет в карты на деньги, употребляет наркотики и занимается анальным сексом в школьном сортире, – то ничего страшного в этом нет.

Режим работы учебного заведения это всё вообще никак не нарушает. Следовательно, вреда от этого нет.

Ну, а раз вреда нет, так пусть себе развлекаются дети.

А если школьники прогуливают уроки, то что тогда?

Прогул – это, как известно, нарушение режима работы учебного заведения.

Следовательно, терпеть такое нельзя.

Пьяниц ещё можно пожалеть. У них уважительная причина для прогулов имеется.

А простые прогульщики что?

Они-то прогуливают просто из лености.

Следовательно, никаких оправданий у них быть не может. А значит, наказывать их надо, наказывать!

Всё, как вы видите, очень просто.

Однако вернёмся к делу.

Про то, какая публика собиралась в мужском туалете на втором этаже, я вам рассказал.

Мужской сортир на пятом этаже тоже, конечно, был местом примечательным. Там собирались наши школьные инкруаябли.

Однако же про этот сортир я вам расскажу когда-нибудь потом. Да и про самих инкруаяблей – тоже.

Что же касается женских туалетов, то про них я вам ничего поведать не могу. Не потому, конечно, что нельзя, а потому, что я про это дело ничего не знаю.

Так что придётся тебе, дорогой читатель, маленько подождать. А то когда ещё какая-нибудь протоновка напишет о своей школьной жизни и поведает в том числе и про те дела, которые творились и творятся в наших женских сортирах.

Это, вероятно, случится ещё очень нескоро. Так что запаситесь терпением.

А мы вернёмся к делу.

Короче, заглянул я тогда в сортир. Думал, там эти пидорасы трутся.

А вот нет же! Облом вышел!

Не было в туалете никаких пидорасов. И вообще там никого в тот момент не было.

Я расстроился. Пошёл обратно.

Иду я, значит, себе по коридору. Никого не трогаю.

И тут вижу: пять человек шеренгой выстроились возле стены. Стоят по стойке смирно.

Перед ними расхаживает туда-сюда Тоня. Сама она вся как бы наклонилась вперёд. Руки у неё за спиной. В аккуратный замок сложены. В правой руке зажата покрашенная в белый цвет металлическая труба. Выражение лица у неё при этом такое, что просто смотреть страшно: просто дьявол какой-то, ей-богу!

Ходит она туда-сюда перед строем. Походка у неё немного шаркающая, но ходит она быстро.

Так вот, ходит Боженко туда-сюда, и орёт что есть мочи на весь коридор:

«Запомните, сукины дети! Так, сами по себе вы просто куски дерьма.

Но если вы будете работать на меня день и ночь, рисковать ради меня жизнью, то вы станете кусками дерьма на палочке! А оттуда, глядишь, недалеко до того, что вы когда-нибудь станете леденцами!

Главное в жизни – работать!

Работать, как проститутка работает своей пиздой! А не чесать хуй, валяясь на диване.

Будете валяться на диване, – хуй отвалится! А потому – марш работать, ебаные мудаки!».

Я постарался как можно незаметней прошмыгнуть мимо, чтобы только Тоня не дай боже не обратила на меня внимания.

Дурак! Внимание бы она в любом случае на меня обратила. Такой уж я человек, что на меня вечно все обращают внимание. Особенно когда мне это совсем не нужно.

Когда я уже почти прошёл мимо, за моей спиной раздаося оглушительный свист. Я обернулся.

Тоня пристально смотрела на меня исподлобья. Правда, взгляд у неё был не насупленный, как обычно, а скорее заманчиво-многозначительный.

– Эй, паря, – она поманила меня указательным пальцем, – иди-ка сюда!

Я осторожно подошёл.

Боженко тут же придвинулась ко мне вплотную. Между нашими лицами было, наверное, сантиметров пять, не больше.

На меня в упор смотрели переливающиеся странным и пугающим блеском огромные серые глаза.

– Чего здесь ходишь, а? – резко и тихо, почти шёпотом спросила Тоня.

– Извините, – дерзко ответил я, глядя Боженко прямо в глаза.

Тоне нравилось, когда люди перед ней унижались: тупили взгляд, переминались с ноги на ногу, мямлили, извинялись, заискивали, рыдали.

Так они начинали. Самые слабые становились в конце концов на колени и начинали бить вредной девочке земные поклоны. Некоторые так увлекались самобичеванием, что впадали в натуральную истерику.

Когда я освоился в школе и понял это, то решил, что не доставлю злобной госпоже удовольствия видеть меня раздавленным.

Не сказав ни слова, Боженко ещё немного придвинулась ко мне, на сей раз согнувшись прямо над моим левым ухом.

– По-о-ошё-ё-ёл в жо-о-опу-у-у на-а-аху-у-уй! – протяжно и глухо заорала она во всю глотку.

От жуткого вопля в висевших на стенах коридора учебных стендах задрожали стёкла.

Я чуть не оглох от жуткого крика. Казалось, торнадо разыгрался прямо в моих ушах. Когда вопль стих, в голове ещё долго продолжало звенеть.

Слегка покачиваясь от полученного только что звукового удара, я пошёл прочь.

И только я приблизился к кабинету русского языка, как ко мне подошёл Миша Стефанко.

На нём была изысканная светло-коричневая рубашка с белыми пластиковыми пуговицами и тугими манжетами.

Поверх рубашки была натянута явно уже чересчур маленькая для Стефанко школьная жилетка. К жилетке была пришита наша школьная эмблема: рассекающая волны яхта. Располагался герб аккурат в районе печени, что было весьма символично. Эта чёртова эмблема давно уже сидела у нас в печёнках.

Узкие чёрные джинсы не слишком плотно обтягивали тонкие, но дряблые мишкины ноги. Штаны кургузо обвисали в районе задницы.

Да, зад у Миши был тощий.

Да, очень тощий.

Поэтому штаны и обвисали бесформенным мешком в области ягодиц.

Ягодиц-то на самом деле никаких не было!

Ну, почти.

На самом деле они, конечно, были.

Но размером они были таковы, что считай, их и вовсе не было.

У Дена Кутузова ягодицы были что спелые арбузы.

У Миши Стефанко – в лучшем случае манго.

На ногах у Стефика были модные кеды. Сами они все были чёрные, а вот подошвы и носы у них были белыми. Красивые были кеды. На мишиных миниатюрных ножках хорошо смотрелись.

В этой рубашке он выглядел как довольный советский школьник, только что убивший и ограбивший зазевавшегося гитлерюгендовца.

Щёки у него были такие пухлые! Короче, как посмотришь на него, – сразу всё ясно становится! Стоит перед тобой сытый, крепкий, довольный жизнью образцовый советский школьник.

Улыбается, красавчик!Гагаринской такой улыбкой улыбается!

А щёки, щёки-то какие!

Короче, пионер – всем ребятам пример!

Вот какой вид тогда был у Миши.

– Марат, – радостно улыбнулся Миша, – надо бы с тобой поговорить.

– Давай, говори! – весело ответил я.

Признаться честно, Мишу я в тот момент слушал вполуха.

– Да Тоня званый обед устраивает, – подмигнул мне Стефик. – Говорила, приходи с другом.

– А Денис для этих целей не годится? – малость настороженно спросил я.

– Ден там само собой будет, – спокойно ответил мне Миша. – Он же наложник!

– Я даже не знаю… – замялся было я, не зная, как бы повежливее отказаться.

– Да приходи, – махнул рукой Миша, – не бойся! В этот раз ничего не будет!

– Точно? – посмотрев Мише прямо в глаза, спросил я с очень серьёзным видом.

– Да точно, я тебе говорю! – опять отмахнулся Миша

Он явно старался не смотреть мне в глаза.

– Даже не знаю. Надо подумать… – сказал я, внимательно разглядывая старый паркет.

– Давай, приходи! – усмехнулся Миша, весело подтолкнув меня плечом в бок. – Раков поедим!

– Раков? – довольно переспросил я, хитро прищурившись. – Это можно…

И тут нам необходимо сделать одно небольшое отступление…

Многие москвичи (особенно те, что побогаче) считают, что пойманную в Москва-реке рыбу есть ни в коем случае нельзя. Она, дескать, вся больная, заражённая, радиоактивная и мутировавшая.

Терпеть я таких снобов не могу!

Просто ненавижу этих педантов!

Ненавижу этих вшивых интеллигентишек!

Да, я вам со всей откровенностью заявляю: люди, которые брезгуют рыбой из Москвы-реки, – мне не друзья!

Да, мне такие сволочи совсем не друзья.

И вам, дорогой читатель, надеюсь, тоже.

Все хорошие люди, которых я знал, не брезговали рыбой из Москвы-реки.

Да что там!

Они все поголовно эту рыбу за милую душу хавали, на все лады хвалили и просили ещё!

И я тоже рыбу из Москвы-реки много раз жрал. Уплетал за обе щеки каждый раз и всегда доволен оставался.

Так что ежели вам какой-нибудь унылый сноб с видом знатока будет говорить, что рыбу из Москва-реки жрать нельзя, – бейте его сразу в рыло. Этот человек – дурак и не понимает, что говорит.

Бейте его поэтому безо всякой жалости!

Получит разок-другой в глаз, – глядишь, и перестанет клеветать на нашу славную реку.

На самом деле в нашей Москва-реке обитает великое множество всякой полезной и очень вкусной живности.

Здесь водится форель, в изобилии встречаются щуки и сомы. Попадаются даже деликатесные угри. На дне живут речные раки раки и мидии. Острова и некоторые не слишком людные участки берега населяют бобры, ондатры и выдры.

Впрочем, об этих последних мы с вами ещё поговорим.

Обитающим в Москва-реке рыбам мы тоже уделим в будущем некоторое внимание.

Пока же остановимся на такой интересной теме, как раки.

Да, раки!

Что ни говори, а варёные раки – это совершенно отдельный разговор.

Знаете, есть в России такое выражение: показать, где раки зимуют.

О смысле его знают практически все, а вот о происхождении многие даже не догадываются.

Зимуют раки под камнями на дне водоёмов.

Так вот, в старые времена помещики заставляли своих крепостных нырять зимой в проруби, опускаться на дно и этих самых раков оттуда доставать. Раков потом варили и подавали на барский стол в качестве деликатесного блюда.

Добрая традиция не была забыта и в наше время. Во всяком случае у нас в школе.

Антонина Боженко всю зиму заставляла своих рабов нырять в прорубь за раками.

Не столько потому, что раков было нельзя купить (купить их как раз было можно), но потому, что ей просто нравилось вот так наказывать своих рабов.

Раньше я часто гулял возле реки. В том числе, конечно, и в зимнее время года. Мне поэтому частенько приходилось видеть, как происходила этого рода экзекуция, столь любимая Тоней и ненавидимая рабами.

Мальчишки-рабы приходили к полынье.

Полынья была столь узкой, что даже и ребенку протиснуться туда было нелегко

Один из них раздевался до трусов.

Затем мальчишка, весь трясущийся от холода и ветра, неустанно переминаясь на обжигающем снегу, брал бутылку рома «Аллигатор-олигарх» (про него я вам ещё расскажу дальше) в свои слабые дрожащие руки и делал несколько глотков прямо из горла бутылки.

Считалось, что ром помогает не замерзнуть.

Потом он одевал очки ныряльщика и медленно залезал в прорубь.

Нашему герою приходилось нырнуть на глубину в несколько метров, порыться под камнями, лежащими на дне реки, достать оттуда раков (если они там, конечно, есть), а затем вынырнуть назад. Нырять приходилось до тех пор, пока не получалось наполнить хотя бы одно ведро раками. На это нередко уходил целый день.

Тоня невероятно гордилась тем, что «у нас за эту зиму почти никто не умер», хотя самим рабам на подобных заданиях было в высшей степени невесело.

Естественно! Перспектива сгинуть в пучине ради раков, которые всю зиму подавались у Антонины к ужину, мало кому была приятна.

Впрочем, находились и те, кто сам решался на опасную работу.

Очень многие рабы сами специально напрашивались на участие в ловле раков, желая добыть себе снисхождение в глазах начальства. Добиться этого им удавалось нечасто.

Сама Тоня любила своих рабов стимулировала довольно жёстко.

Да, она этих балбесов именно стимулировала!

Сама она, должен заметить, очень любила это слово, – стимулировать. Она постоянно его использовала. И при этом никогда не забывала лишний раз напомнить о его происхождении.

Оно и понятно: глагол «стимулировать» происходит от латинского stimulus.

А stimulus, если кто не знает, – это такая палка для битья людей. С её помощью римские офицеры своих солдат стимулировали.

Об этом мы, впрочем, ещё поговорим.

Пока же вернёмся к ракам.

Помню я одну из своих прогулок по льду Москва-реки.

Самая середина января 2016-го. В Москве стояла отличная погода.

Обычно в январе и первой половине февраля у нас в городе стоят крепкие морозы.

В это время у нас здесь очень красиво: все небо стоит чистое-чистое, а цвет его становится не бледно-голубым, как это бывает летом, а глубоким и очень насыщенным голубым, будто все оно – один огромный сапфир.

Не передать, пожалуй, какое же у нас чистое в Москве небо в январе месяце. Никогда в жизни не видел более чистого, более глубокого голубого неба.

При этом, конечно, светит яркое солнце. Его лучи падают на кристально-чистый снег в парке, на машины, на дома. Солнце освещает все кругом, проникает в окна, а уж в парке оно делается и вовсе вездесущим.

А ночью, когда мороз опускается до минус тридцати или даже до минус сорока, то гулять под таким небом – одно удовольствие. Небо над головой чистое-чистое, черное-черное, а потому на нем можно видеть звезды. Холод в это время такой, что начинает казаться, будто все вокруг, – и деревья, и фонари, и дома, – аж звенит от него. Снег под ногами в такую погоду хрустит так, что даже вести беседу на прогулке нельзя. Хруст снега заглушает собеседника.

Вот именно в такую погоду (на улице было градусов пятнадцать ниже нуля) шел я по льду Москва реки, никого не замечая.

Я наслаждался солнцем, которое светило мне в лицо, слушал хруст снега и совершенно не смотрел по сторонам.

В этот момент я услышал крик: «Эй, Марат! Привет, иди сюда!».

Я посмотрел налево и понял, что совершенно замечтался и не заметил рабов.

Они собрались возле лунки и готовы были нырять за раками.

Как только я это осознал, – сразу же направился к ним. А дальше между нами завязался такой вот разговор.

– Привет, ребята! Опять раков ловите? – спросил я.

– Раков, Марат, раков! – сказал один из них. – Эта Антонина жрет в три горла. По сравнению с ней Три Толстяка как один!

– Ром будешь? – спросил другой.

– Прости, но я не пью, – ответил я.

– Как? Совсем не пьешь? Даже перед школой? – в изумлении спросил тот.

– Даже перед школой, – отвечал я.

– Это плохо. Я вот всегда перед школой рюмочку-две рома выпиваю. Очень хорошо для сердца, говорят, – сказал один из них.

– Да, Марат! Тебе надо обязательно пить ром! Все хорошие мальчики в твоем возрасте пьют ром. А мой брат, который в одиннадцатом классе учится, каждый день почти полбутылки рома выпивает. Но он предпочитает «Мумию»… – сказал один из рабов.

– Я не буду пить! – отрезал я.

– Как знаешь… – с грустью в голосе ответил один из них, после чего начал раздеваться.

Очень скоро один из моих собеседников почти полностью разделся, обнажив свое довольно пухлое тело.

Он постоял секунд десять раздетым на голом снегу, надел очки ныряльщика, выпил еще одну рюмку рома, а потом запустил в лунку сначала одну ногу, потом вторую, потом просунул туда живот и грудь, скрывшись, наконец, под водой полностью.

Примерно через минуту из лунки сначала показались две руки, в каждой из которых было по одному большому раку. Потом вылезла голова.

– Нахуй эту Тоню с ее ёбаными раками! Давай сами этих раков сожрем! – крикнул вынырнувший ловец раков.

– Иди нахуй, хуй! Нам еще целое ведро наловить надо! – ответил ему товарищ, стукнув его как следует по голове.

После такого удара ныряльщик обратно погрузился под воду и начал недовольно пускать воздух со дна, хотя через минуту он показался снова, держа в руках уже одного рака.

– Нахуй его! Давай сожрем! С ромом будет самое то! – опять начал свое ныряльщик.

– Пошел нахуй, сука! – сказал ему друг, выхватив из руки добытчика рака и положив его в ведро. – Ныряй глубже, как в пизду!

Ныряльщик снова погрузился в тёмные воды Москва-реки, которые были таковыми вовсе не потому, что были грязными, нет (в январе прозрачность вод в Москва-реке наивысшая), но потому, что

Воды, должен сказать, тёмными были совсем не от грязи. Напротив, в январе месяце вода в Москва-реке почти всегда на удивление чистая и прозрачная. Просто из-за толстого льда, покрытого сверху еще и слоем снега, солнечный свет до воды не добирался.

Честно говоря, я сам никогда не понимал, как же ныряльщики за раками хоть что-то видят в глубине. Там было темно как в бочке.

Словом, некоторые из них ныряли с каким-нибудь фонариком, облегчая себе работу.

Надо сказать, многие рабы делали все возможное для того, чтобы упростить себе жизнь и ловлю раков, которая в своем неприкрытом виде могла стать причиной смерти для них.

Так, некоторые товарищи привязывали к своим конечностям веревки, с помощью которых возможно было вытащить их из проруби.

Была у нас ещё история, связанная с одним мальчиком из достаточно обеспеченной семьи.

Мальчик этот ненароком угодил в рабство, но все же смог устроиться на нетрудную работу хлебореза на кухню Антонины.

Однако же этот шкет был замечен в краже куска хлеба. В качестве наказания его послали ловить раков.

Так вот, родители мальчика-хлебореза очень позаботились о его здоровье, а потому купили ему профессиональный акваланг и плавательный костюм, который должен был защищать его от холода.

Когда мальчишка припёрся на лед реки и начал перед рабами хвастаться своим новым аквалангом и плавательным костюмом, то всем остальным рабам стало невероятно завидно, а один из них не выдержал, схватил акваланг и начал его ломать, страшно при этом крича:

«Вот тебе, хуесос сраный! Ненавижу, ненавижу, блядь, акваланги!

Все аквалангисты – пидорасы, гомосеки, петухи!

Ненавижу геев! Ненавижу аквалангистов! Все вы сволочи, скоты, уроды! Вам хорошо, а мы что, замерзать должны насмерть!

Нет, не надо: сами вы должны сдохнуть нахуй, как мы дохнем. Все мы должны сдохнуть нахуй! Чтоб ты утонул нахуй, мальчик с аквалангом и средним образованием!

Ты гнида, ты урод, ты скотина, ты меня не уважаешь, петух с аквалангом.

Ненавижу акваланги! Ненавижу, блядь, аквалангистов.

Этих пидорасов акулы ебать должны! Да, чтоб тебя акулы выебали, мудак, хуесос сраный. Чтоб ты сдох, сволочь!».

Потом он схватил акваланг да и выкинул его в лунку.

После этого дебошир схватил бутылку рома и начал пить из нее залпом прямо из горла, но выпить много не сумел, так как алкоголь очень скоро вызвал у него сильнейшую рвоту. Ну, а поскольку перед тем он как следует поел в «Макдоналдсе», то рвота была особенно мерзкой.

Разумеется, никакой подходящей тары для рвоты поблизости не нашлось. Кроме, пожалуй, ведра с раками. Впрочем, другие рабы, видя истерику своего компаньона, это последнее предусмотрительно убрали от него подальше.

Короче, вырвал хулиган прямо в лунку для ныряния.

После этого, очевидно, никто нырять туда уже не захотел, а потому дебошира заставили в итоге пробивать новую лунку.

Это было жестоко. Толщина льда в том году достигала сорока пяти сантиметров.

Акваланг, надо сказать, не просто достали со дна, но и использовали еще несколько лет, хотя пользовались им теперь все по очереди, – повредить его слишком сильно хулиган не сумел.

Собственно говоря, ловля раков продолжалась всю зиму.

Прекращалась она лишь по наступлению весеннего ледохода.

К марту месяцу это занятие делалось ещё более опасным.

Лед к тому времени становился уже более рыхлым, пропитываясь речной водой. Стоять на нем было небезопасно.

Я до сих пор не могу забыть, как стал свидетелем одной мартовской картины на реке: на рыхлом и непрочном люду была видна лыжня, которая обрывалась огромной прорубью. Из проруби торчали лыжные палки.

Поскольку ловить раков в марте было уже не слишком безопасно, рабы шли на всякие хитрости.

Так, можно было видеть такую картину.

Один из рабов выходил на рыхлый лед, а затем шёл по нему до центра реки. Примерно на середине он останавливался и начинал орать: «Всё, блядь! Тону, нахуй!».

Именно так рабы узнавали, на какое расстояние можно зайти на лед, не опасаясь под него провалиться.

Примерно так и проходила зима для храбрых ныряльщиков за раками.

Однако вернёмся к делу.

Как вы уже поняли, Тоня Боженко устраивала в своём доме очередной званый обед.

Вообще про то, какие она в своё время давала званые обеды, я вам ещё расскажу дальше. Торжества были такие, что просто закачаешься.

Но об этом несколько позже.

Итак, Тоня устраивала званый обед.

И притом не простой, а с раками!

В наших глазах это многое значило!

И Мишутка был на этот званый обед приглашён. А меня он пригласил за компанию.

Ну и как по-вашему, мог я от подобного предложения отказаться?

  Глава третья. Молодая барыня.

Мрачная фигура Тони Боженко, вне всякого сомнения, пугала.

Пугала, признаюсь, не на шутку.

И притом пугала она совсем не так, как, например, фигура той же Сони Барнаш. Эта последняя на многих наводила просто иррациональный ужас.

Во многом этому способствовала внешность. Точнее, не внешность даже, а скорее чудовищный контраст между внешностью и содержанием.

Соня была красива. Она была просто невероятно красива.

Эта девушка обладала какой-то особой, очень загадочной и притягательной красотой. Это была красота воистину потусторонняя.

Тут надо кое-что пояснить.

Не секрет, что девушки бывают красивы по-разному.

Есть девушки, красивые очень простой, здоровой, очень жизненной красотой.

Таких очень много. Они попадаются повсюду. Их можно встретить во всех профессиях и во всех общественных слоях. Среди них попадаются колхозницы и топ-модели, олимпийские чемпионки и домохозяйки.

Такие девушки просто сверкают здоровьем. Они все полнокровные, сильные, выносливые и вообще отличаются хорошей физической подготовкой.

Бывают и обратного типа. Они тоже красивы, но красота у них совершенно другая.

Это болезненные и чахлые создания, слабые и вечно вздыхающие.

Такие тоже встречаются нередко.

Кстати, вопреки распространённому заблуждению, подобные девушки попадаются во всех слоях общества. Но далеко не во всех профессиях.

Так вот, Барнаш совершенно точно не принадлежала ни к первому типу красавиц, ни ко второму.

И в то же время она была просто дьявольски красива!

Её бледная как известняк кожа напоминала хорошо отшлифованную, но не отполированную поверхность мраморной статуи. Удивительно правильные, точно симметричные черты круглого как бильярдный шар лица тоже производили впечатление статуи, а не человека. Огромные, переливающиеся на свету точно два огранённых самоцвета глаза выглядели неживыми.

Соню выглядела точно как хорошая фарфоровая кукла. Она была красива, но красота у неё была какая-то очень уж странная и необычная. Неестественная.

Такая красота производила неоднозначное впечатление. Она и притягивала, и пугала одновременно. Но притягивала всё-таки больше.

На вид Соня была вылитый ангел. Но вот характер у неё был далеко не ангельский…

Да, что ни говори, характер у Сони был просто ужасный.

Короче, ангельское личико и дьявольский характер создавали такой удивительный контраст, что в эту девушку просто невозможно было не влюбиться. Её сильное здоровое тело было просто создано для любви.

И ещё для убийства.

Да, все знали, что она убивала. Убивала не только животных, но и людей.

Об этих убийствах мы ещё поговорим дальше.

Пока же возвратимся в тот снежный февральский день, когда Миша Стефанко предложил мне составить ему компанию на званом обеде у Тони Боженко.

– Когда это мероприятие состоится? – поинтересовался я у Миши.

– Состоится завтра, – радостно ответил он. – Начало в три пятнадцать.

Карие мишины глаза светились от счастья. Он был очень доволен тем, что сходу уговорил меня пойти.

– А сегодня можем пойти ко мне после школы, – так же доброжелательно сказал Стефик. – Хорошо проведём время: телик посмотрим, пиццу пожрём.

– Хорошо, загляну к тебе на часик-другой, – спокойно ответил я. – Но надолго не останусь, даже не проси.

– Всё понимаю, – ответил Миша, горестно вздознув. – Ну, пошли в класс, а то звонок скоро.

И мы пошли в класс.

Остаток дня пролетел незаметно. Уроки закончились быстро.

Мы вышли из класса и вместе спустились на первый этаж. Вместе оделись, вместе вышли на улицу.

На Мише была его любимая тёмно-зелёная куртка. Он ходил в ней всю осень, всю зиму и большую часть весны. У него не было другой одежды, подходившей для холодного времени года. Хорошая была курточка…

Снег продолжал валить.

– Миш, – обратился я к товарищу, – давай возьмёмся за руки.

– Давай, – с лёгким удивлением в голосе ответил Стефанко.

Я вынул из кармана спрятанную там от холода ладонь правой руки и схватил её Мишу.

Я уцепился за локоть его левой руки. Пальцы ощутили под собой грубую, но почему-то очень приятную на ощупь ткань. Ладонь неспешно сползла по рукаву.

Мои пальцы крепко сдавили мишину ладошку.

Я сжал её и почувствовал, как моё сердце начинает стучать громче обычного, а ноги наливаются приятной покалывающей тяжестью.

Ладони у Миши были крохотные, как у кисейной барышни, пухлые и влажные. Кожа на них была нежна как лепесток розы и бела как петербургский фарфор. Это были холёные руки изнеженного домашнего мальчика.

Мы неуклюже брели по заваленному густой снежной массой тротуару.

Поделенный на крупные хлопья пушистый снег своим видом напоминал зернистый творог. Он неохотно мялся под ногами, прилипал к подошвам точно пластилин или что похуже, забирался в ботинки, таял там и расползался по носкам мокрыми холодными пятнами.

Вскоре мы подошли к мишиному дому.

Мишутка жил в одной из расположенных неподалёку от нашей школы хрущёвок. Собственно, он и сейчас там живёт.

Думаю сейчас, как бы вам получше объяснить, где именно жил Миша.

Смотрите, если идти от школы 737 по Новозаводской улице прямо к Большой Филёвской, то слева от себя вы увидите две кирпичные многоэтажки. За ними прячется несколько старых домов. В одном из них и жил со своей семьёй Миша Стефанко.

Ладно, думал сначала, не буду говорить его точный адрес, но теперь скажу.

Он живёт на Заречной улице. Она как раз пролегает за теми двумя многоэтажками. Точный адрес: дом восемь, корпус два.

Квартиру говорить не буду.

Дом маленький. Так что если вам понадобится зачем-то разыскать мишуткину квартиру, – вы и сами легко с этим делом справитесь. С меня же хватит и того, что я назвал вам дом.

Мы вплотную подошли к подъездной двери.

Миша достал из кармана связку ключей и отпер дверь магнитным ключом.

Мы вошли в подъезд.

Это был самый обычный подъезд. Ничего особенного.

Возле входной двери лежал истерзанный старый половик неопределённого цвета. Тёплый желтоватый свет старых лампочек лился на неаккуратно выкрашенные в сопливо-зелёный цвет стены.

Мы стали подниматься по лестнице.

Затёртые до глянцевого блеска бетонные ступени громко цокали под подошвами наших ботинок.

Мы зашли в квартиру.

Было темно. Дверь захлопнулась.

Миша протянул руку к стене. На ней громко щёлкнул большой выключатель из белого пластика. Горячий свет озарил комнату.

Под самым потолком висела солидных размеров хрустальная лампа. В неё было укреплено двенадцать горящих золотом точно маленькие солнца лампочек.

Под ногами лежал чёрный прорезиненный половик.

Половик был почти новый. До того времени использовали его не больше месяца.

Возможно, что и меньше.

В ярком свете электрических ламп поблёскивал янтарной глазурью золотистый паркет.

Паркет был далеко не новый. Начинавшие рассыхаться от времени составлявшие его дощечки уже расходились тонкими нитями отчётливо проступавших на жёлто-золотом фоне чёрных трещин.

Мы с Мишей неспешно стянули со своих плеч куртки. Одежду повесили на крючки. Отряхнули с ботинок грязный снег. Разулись.

Пока мы раздевались, я внимательно разглядывал сверкавший зеркальной гладью паркет.

Я снял ботинки и легонько ступил на зеркальную поверхность носком правой ноги. Провёл ногой по полу. Было скользко.

Усыхавший на глазах паркет был старательно натёрт воском.

– Вы что, воском паркет натираете? – удивлённо спросил я у Миши.

Признаюсь честно: до этого никогда не видел, чтобы кто-то натирал полы воском.

Я слышал, конечно, что раньше так часто делали в богатых домах. Однако же я и представить себе не мог, чтобы кто-то из моих одноклассников натирал у себя дома полы. Это мне показалось очень странным.

– Да, мама натирает, – лениво отмахнулся Миша, глядя не на меня, а куда-то в сторону. – Каждый день натирает, блядь, – теперь уже с явной досадой добавил он. – Трёт и трёт каждый день. Спрашиваю её: зачем воообще это всё делать? Так она мне отвечает: надо, Мишутка, надо… Такой у нас, дескать, порядок в доме заведён. Порядок, блядь!..

Миша повернулся и теперь смотрел мне прямо в глаза.

– Я ей говорю: ну зачем это всё? – рассказывал он, то и дело агрессивно всплескивая руками. – А она мне отвечает: надо так, блядь, Мишутка, надо. Надо, чтоб полы воском натёртые были, чтоб порядок везде был надо, – тут Стефик вопросительно выкатил глаза и развёл руками. – А зачем вообще порядок этот? Мне порядок в жизни не нужен.

Мы пошли в сортир мыть руки. Пока журчала вода, Миша продолжал свой монолог.

– Мать совсем своим порядком замордовала, – яростно жаловался мне Стефик. – Лежу утром в постели. Шесть часов, время есть ещё. Нет же, будит меня, говорит, надо, чтоб я проснулся как следует. Да я и так проснусь! Дайте поспать ещё! Зарядку делать заставляет. Потом со школы приду, на диване валяюсь, она мне про домашку заливает.

Мы как следует умылись и вымыли руки. Прошли в гостиную.

– Я щас, – махнул рукой Миша, – переоденусь в домашнее и приду.

Он скрылся за дверью.

Закрывать за собой дверь Миша не стал. Он предпочёл оставить её распахнутой настежь.

Я сел на диван и принялся разглядывать комнату.

Озером свежей растёкшейся патоки под ногами сверкал натёртый воском паркет. Вдоль стен возвышались громады новенькой, очевидно, совсем недавно привезённой из «Икеи» мебели.

Справа от входной двери стоял мягкий, обитый снаружи гладкой бежевой тканью диван. На нём я, собственно, сидел.

Перед диваном стоял прикидывавшийся деревянным журнальный столик из ДСП. Столик был кремового цвета.

Пространство между окном диваном занимал невысокий, сварганенный из серого пластика книжный шкаф. Полки его были заставлены плоскими коробками с пиратскими DVD-дисками внутри.

Я встал с дивана и подошёл к шкафу. Захотелось получше изучить его содержимое.

Кое-как склеенные из дешёвого картона коробки были покрыты уродливыми, вопиюще безвкусными картинками.

Боже, какая это была мерзость!

Вспоминать, честно говоря, противно.

Всё это выглядело какой-то злобной пародией на поп-арт, притом что этот последний сам по себе является пародией на подлинное искусство.

Казалось, будто все эти омерзительные картинки нарисованы рукой очень талантливого, но при этом глубоко больного психически младшеклассника.

Кислотно-яркие, никогда не встречающиеся в жизни цвета, до невозможности ярко вычерченные толстыми чёрными линиями контуры, полное отсутствие светотени, искривлённая, неумело прорисованная линейная перспектива, чудовищные извращения всяких пропорций.

Вопиющая нереалистичность изображения удивительным образом сочеталась с грубым натурализмом изображаемых сцен.

Выписанные во всей их беспредельной мерзости чудовищные сцены извращённого секса. Картины реальных или же выдуманных, никогда не существовавших на самом деле чудовищных пыток. Изображения совершённых с воистину нечеловеческим зверством убийств. Выслеживающие и пожирающие людей фантастические твари, – гости из потустороннего мира. Эти последние были настолько уродливы, что один их внешний вид вызывал острое желание крепко зажмурить глаза и громко кричать. Одного взгляда на них было достаточно для того, чтобы сердце заколотилось изо всех сил, а по спине оживлённым потоком забегали мурашки.

От переливов кислотно-ярких цветовых пятен у меня заболели глаза.

«Надо же, какие предпочитает смотреть Миша, – подумал я. – А ведь по нему и не скажешь!».

Больше всего здесь было эротических и порнографических кинокартин по большей части самого низкого пошиба.

Здесь была порнография со всего света!

Призванные удовлетворять самым извращённым, самым чудовищным вкусам немецкие и скандинавские киноленты, главные роли в которых исполняли развратные европейские студенты и печально известные на весь мир украинские проститутки.

Снятые за копейки какими-то ушлыми студентами любительские порнофильмы из Соединённых Штатов.

Невероятные по своей чудовищной грубости картины испанского, итальянского, греческого производства.

Были здесь также порнографические фильмы, главные роли в которых исполняли дети.

Полупрофессиональные, снятые на хорошую камеру по всем правилам, прилично смонтированные, но лишённые всяческих изысков киноленты из Бразилии и Сальвадора. Низкопробные любительские видеозаписи из Тайланда, Камбоджи, с Филлипинских островов. Домашние записи из Европы и Соединённых Штатов.

Были здесь и фильмы отечественного производства. Коробки с ними были помечены соответствующей маркировкой: «Blue Orchid».

Но Миша хранил дома не одну только порнуху (пусть даже и детскую).

Немало места в шкафу занимали жестокие, изобилующие поставленными со всей возможной достоверностью кровавыми сценами, каждым своим кадром прославлявшие тупость и жадность, утверждавшие культ денег и грубой силы боевики.

По большей части это были забытые теперь малобюджетные американские фильмы семидесятых, восьмидесятых и девяностых годов. Но попадались среди них также китайские, гонгконгские, филлипинские, латиноамериканские поделки.

Дальше следовали разнообразные, но в основном тоже низкопробные фильмы ужасов. По большей части это были слэшеры и фильмы про зомби, но были здесь и азиатские хорроры, и психологические ужастики из Европы и Америки, и много чего ещё в том же духе.

Я взял в руки одну из разноцветных коробок.

«Атака куриных зомби» – гласила сделанная каким-то особо вычурным шрифтом надпись на упаковке.

С минуту я разглядывал причудливый рисунок на упаковке. Затем положил коробку на место.

Я отошёл от шкафа и приблизился к окну.

На узком подоконнике стояли два горшка: один с кактусом и один с геранью. Сам подоконник сделан из пластмассы. Он весь был белым, как молоко, и гладким, как зеркало.

В белоснежных пластиковых рамах красовались вымытые до чистоты кристалла стёкла. Сквозь них виднелись скрючившиеся под тяжестью нападавшего на них снега чёрные ветви росших возле мишиного дома деревьев.

Я посмотрел в окно.

Ничего особенного за ним видно не было.

Окна мишиной гостиной выходили во двор.

Снегопад к тому времени уже закончился. Висевшие над городом белые тучи стремительно расползались. На из месте будто из небытия возникало переливающееся тонким, едва заметным красноватым отливом синее как агат небо.

Весь двор утопал в мягкой и хрупкой белизне.

Я отпер окно.

Воздух за ним был холоден, чист и прозрачен.

В нём царила удивительная, ничем не нарушаемая в тот момент тишина и какая-то мертвенная неподвижность.

Ветра не было. Воздух, казалось, не шевелился вовсе. Вслед за ним недвижимыми стояли деревья. Ветви их будто окаменели.

Ветер не завывал в оголённых кронах, не вздымал он в небо тучи хрупких, лежащих теперь аккуратным ковром неопровежимыми снежинок.

Кругом была тишина и какое-то потустороннее мистическое спокойствие.

Это странное оцепенение всей окружающей природы было неведомо неумолимо а потому таким величественным. Оно казалось вечным, неумолимы. Оно будто подхватывало тебя прохладной волной, мягкой и приятной, но в то же время такой могучей, что любое сопротивление ей бесполезно, – и уносило куда-то очень далеко, в царство глубокий тоски, чёрной, сонливой и томительно душной, как июльская ночь в Москве.

И казалось, будто расползающийся по стеклу подобно плесени голубой иней опутал собой всё вокруг, подчинил природу своей воле и какой-то могучей, неведомой человеку силой заковал всё вокруг в один огромный, прозрачный, будто капля, и совершенно неразрушимый кристалл.

Вот, о чём я подумал, когда впервые посмотрел на мишин двор из окна.

Таково было моё первое впечатление.

Я оторвал взгляд от окна. Посмотрел в подоконник. Полюбовался немного на плававшее в его зеркальной поверхности собственное отражение и снова посмотрел во двор.

Когда я впервые взглянул на этот двор, то испытал довольно странное чувство. Это был нетерпеливый, будто бы разрывающий грудь восторг. Но это был восторг, смешанный со вроде бы беспричинной тревогой, не слишком сильной, но столь глубокой и уверенной, что не испугаться её было бы невозможно.

Помимо тревоги к восторгу примешивалось и другое чувство. Это была чёрная, лишающая всякого желания жить тоска.

Теперь, когда я смотрел на двор во второй раз, это неведомое доселе мне чувство смешанного со страхом и грустью восторга несколько притупилось. Однако же полностью оно так до сих пор и не прошло.

Итак, я смотрел на двор.

Это был небольшой, со всех сторон окружённый домами заросший двор.

Он весь был засажен могучими, значительно превосходившими ростом окружавшие его дома деревьями. Их крепкие толстые ветви хаотично разбегались в стороны от исполинских стволов, причудливо переплетались между собой, упирались в кирпичные стены и застеклённые окна.

Выстроившиеся вокруг плотным кольцом мрачные невысокие дома отбрасывали на двор свои густые, медленно ползшие по снегу тени. Свежие сугробы ярко переливались алмазным сиянием, купаясь в последних лучах умиравшего на западе в кроваво-красной дымке яркого зимнего солнца.

Двор был мрачен и тесен, как старый, набитый всяким хламом чулан на заброшенной даче.

И в то же время это место дышало какой-то особой, совершенно неведомой мне жизнью.

Двор казался живым. Мне даже на секунду показалось, будто я ощущаю его могучее, исполненное какого-то особого значительного спокойствия дыхание.

Этот двор был удивительным местом.

Я стал разглядывать его в деталях.

Автомобилей было мало.

Моё внимание привлекли старый «Москвич» белого цвета и красный «Жигуль».

Сейчас я назвал этот самый «Москвич» белым.

Тут я выразился не совсем точно.

Вернее было бы сказать, что машина когда-то была белой. Но к тому времени, когда я увидел её стоящей в мишином дворе тем зимним вечером, от былого её цвета осталась только глумливая тень.

За прошедшие годы некогда чистая как утренний снег белая краска потускнела, загрязнилась и вот теперь начала отслаиваться. Местами она набухала отвратительными пузырями. Со временем они лопались, и в тех местах, где это происходило, превратившаяся в белёсую труху краска опадала мерзкими струпьями, обнажая грязные рваные раны постепенно сжиравшей автомобиль ржавчины.

Когда-то эта машина была белой. Теперь она стала грязно-серой.

Впрочем, рассмотреть все эти метаморфозы было не так уж просто. Крыша «Москвича» была наглухо завалена огромным количеством нападавшего за плследние сутки снега. Снег толстым слоем лежал на капоте, полностью скрывал от моих глаз багажник.

На дверях его тоже было немало.

Однако де снегопад прекратился. Новый снег на двери не лип, а старый постепенно опадал с вертикальной поверхности, обнажая все дефекты этого старого автомобиля.

Но всё же я не смог рассмотреть тогда этот «Москвич» во всех деталях.

Сделать это мне удалось много позже. Это было уже в летний период.

Но об этом я расскажу потом.

Упомянутый мною выше красный «Жигуль», стоявший тогда в мишином дворе, тоже не был в действительности красным. Во всяком случае на тот момент.

Когда-то, разумеется, этот автомобиль и вправду был окрашен в благородный цвет алого знамени. Но к тому времени, когда я впервые увидел его тем вечером, он уже давно потерял свой первоначальный цвет.

За прошедшие с момента нанесения годы краска выцвела. Из красного «Жигуль» стал бледно-розовым.

«Всё тленно в этом мире!» – промелькнула в голове грустная мысль.

Я тяжело вздохнул.

На душе стало как-то совсем уж тоскливо.

«Так, – подумал я, – если я так и буду дальше смотреть на этот двор, то я совсем расстроюсь. Депрессивный он, этот двор, какой-то. Не надо так много на него смотреть!».

Я отвернулся от окна и посмотрел на шкафы.

Да, именно на шкафы, ибо в мишиной гостиной стояло пять шкафов.

С одним из них я вас уже познакомил. Скажем теперь пару слов об оставшихся четырёх.

Аккуратно выстроившись вдоль стены, напротив мягкого бежевого дивана стояли четыре высоких шкафа.

Тот из них, что стоял к окну ближе других, весь был забит книгами.

Следующий за ним шкаф также был заставлен старенькими фолиантами. Самая нижняя из всех его полок была заметно глубже и выше, чем все верхние.

Всё пространство этой полки занимал относительно небольшой плоский телевизор. Его изящный, чёрный как смоль и гладкий как кожа младенца корпус переливался в золотом свете старенькой люстры распадавшимся на множество оттенков благородным антрацитным блеском.

За украшенным телевизором шкафом стоял старый, но от этого ничуть не терявший в своих достоинствах советский сервант. Он весь так и переливался имитировавшими натуральную древесину лакированными панелями из ДСП.

Стеклянные дверцы были вымыты до полной прозрачности.

Казалось, в серванте и вовсе никаких стёкол не было, и только воздух свободно гулял между полками.

На самом деле, конечно, стёкла в серванте были. Сквозь них проглядывали причудливые нагромождения фарфоровой, фаянсовой, хрустальной и даже серебряной посуды.

Последний из этих четырёх шкафов был платяным. Про него я не смог бы сказать ничего особенного.

Обычный грубо сколоченный из ДСП шифоньер. Куплен он был, скорее всего, даже не в «Икее», а на каком-нибудь строительном рынке.

Как и все остальные шкафы в этом ряду, этот старательно и неумело прикидывался, что произведен из настоящего тёмного дерева какой-то очень благородной на вид текстуры.

Я вплотную подошёл к заваленному одними книгами шкафу. Это был тот самый шкаф, что ближе всех прочих стоял к окну.

Внимательно и с большим интересом я начал изучать содержимое его полок.

«Так, посмотрим, что там этот Миша на досуге читает!» – думал я, нетерпеливо потирая руки от удовольствия.

Я взял в руки первую попавшуюся мне книгу. Это был «Ребёнок Розмари» Айры Левина. Издание 1993 года.

Я немного повертел книгу в руках.

Я внимательно разглядывал небольшой фолиант. Разглядывал так, будто хотел купить его или украсть.

На самом деле ничего подобного у меня и в мыслях не было. Я не хотел покупать этот том. Не хотел я также его и красть. Мне просто нравилось разглядывать старую книгу. Это доставляло мне удовольствие. От него мои ладони намокали, а пальцы начинали дрожать. Сердце колотилось быстрее обычного.

Я знаю, что это удовольствие недоступно большинству моих современников.

Надеюсь, никто на это моё утверждение не обидится.

Увы, но в наше циничное время даже среди образованных людей отыщется не такое большое количество тех, кто способен испытывать удовольствие от общения со старинной книгой.

Я раскрыл книгу. Перелистал несколько страниц. Начал было читать, но тут же бросил это занятие.

Я захлопнул книгу и поставил её на место.

«Да, интересные книги читает Миша…» – внезапно подумалось мне.

Рассмотреть как следует остальные книги мишиной библиотеки я не успел. Но кое-что мне увидеть всё-таки удалось.

Пусть бегло, лишь в общих чертах, но я всё же успел разглядеть, из каких фолиантов состояла мишина библиотека.

На полках шкафа стояли напечатанные на тонкой серой бумаге дешёвые книжки в плохоньких, изрядно помятых, потрёпанных временем кричаще-безвкусных обложках.

Такие вот потрёпанные бульварные книжки всегда неодолимо тянули меня к себе.

Не знаю, почему. Просто тянули, и всё тут.

Тянут они меня к себе и сейчас.

Сколько себя помню, такие книжечки мне безумно нравились. Только увижу такую книгу, – сразу хочется её взять, повертеть в руках. Затем раскрыть, услышать тихий, едва слышный глухой треск корешка, вдохнуть запах пожелтевшей от времени газетной бумаги и начать читать. И прочитать всё от корки до корки, ни на секунду не останавливаясь.

Эти книжки очаровывали меня так же, как и руины брошенных нерадивыми хозяевами старых советских зданий.

Казалось, от этих книг, так же, как и от заросших крапивой и бурьяном груд битого кирпича, – исходил совершенно непередаваемый, опьяняющий своей приторной сладостью густой запах тлена.

Казалось, эти потрёпанные бульварные книжки были наделены каким-то особым нездоровым обаянием.

Они тянули меня к себя. Тянули неодолимо.

Я не мог противиться им. Да и не хотел.

Итак, упиваясь одним только их видом, я разглядывал выстроившиеся перед моими глазами точно солдаты на парад книги.

На полках было собрано всё, что нужно.

Кровавые сборники грошовых ужасов, – собранные под кричащимиобложками коллекции леденящих душу историй о злодеяниях нечистой силы, о психопатах и серийных убийцах. Жестокие уличные детективы про бандитов и ментов. Дешёвые эротические романы. Толстые порнографические журналы. Копеечные учебные пособия по колдовству. Всякая лженаучная литература: сочинения конспирологов, псевдоисторические трактаты… Среди последних стояла там и знаменитая книга Жака Бержье.

Миша, оказывается, читал «Утро магов».

Вот так стоял перед книжным шкафом, упоённо разглядывая его содержимое.

В комнату вошёл Миша.

Знаете, когда он вошёл у меня были странные чувства.

С одной стороны, я знал, что он непременно войдёт. В конце концов, он сам говорил, что вернётся через пару минут. Его и не было всего-то минут пять, не больше.

С другой стороны, он вошёл в комнату очень некстати. Он застал меня в тот самый момент, когда я предавался общению с книгами. С чужими книгами.

Для меня это было почти то же самое, как если бы он застукал меня в туалете. Я был немного смущён. Именно поэтому мне показалось тогда, что Стефанко вошёл в комнату как-то внезапно.

Во всяком случае, я точно не ожидал, что он явится туда именно в тот момент.

Я знал, конечно, что он скоро вернётся, но до последнего надеялся, что это случится хоть на двадцать секунд позже.

Но нет! Стефанко явился в самый неподходящий момент!

Я резко оторвал свой взгляд от книжных полок и посмотрел на Мишу.

Он был прекрасен.

Стефанко молча стоял в дверном проёме. В руках он держал большую тарелку богемского фарфора. Её кайма была горела ярким пламенем насыщенного алого цвета. На тарелке лежали два огромных куска торта тирамису. В один из них была воткнута небольшая, вся потемневшая от времени серебряная ложка.

Круглое лицо Миши светилось блаженной улыбкой. На пухлых щеках проступали милые ямочки. Оттопыренные в стороны, чуть красные после пребывания на холодном воздухе уши при свете электрических ламп просвечивали тысячами мелких прожилок.

На Мише была огромная, подобранная явно не по размеру тёмно-зелёная футболка.

Одета она была навыпуск. Её длинные полы спускались до самых ляжек. Из-под них немного выглядывали штанины кротких физкультурных шортов.

Сама футболка висела на Мише точно балахон. Худые нетренированные руки Стефика утопали в широченных рукавах.

Как я уже сказал, на Мише были короткие физкультурные шорты. Цвета они были тёмно-синего. Пошиты они были из толстой, мягкой и гладкой на ощупь ткани.

На ногах у Стефика красовались серые резиновые шлёпанцы.

Мише они бвли маловаты. Прелестным ножкам в такой обувке было тесно.

Возможно, из-за темноты, возмодно, ещё из-за чего-то, но носков на Мише не было. Шлёпанцы были надеты прямо на босу ногу.

Ноги у Миши были просто чудо!

Я стоял и сладострастно любовался ими.

Они были такие длинные, красивые. Волосы на них не росли. Кожа гладкая, как у молодой девушки, и ещё чуть смуглая.

Стефик регулярно посещал солярий.

Только тогда я заметил одну свойственную Мише физиологическую особенность.

У него были очень худые, тонкие как две палки икры ног. А вот ляжки, наоборот, были толстые, заплывшие жиром.

– Я вернулся, – радостно выпалил Миша и тут де направился к дивану.

Он поставил тарелку с тортом на журнальный столик, а сам плюхнулся на диван.

Миша разместился на той стороне софы, что была ближе к двери.

– Что, книжки смотришь? – насмешливо спросил он, протягивая руку за пультом от телевизора.

Пульт лежал на другом, противоположном от того, где сидел Миша, краю дивана.

– Да, смотрю тут всякое, – ответил я, глядя не на Мишу, а как бы в пространство комнаты. – Интересные ты, Мишутка, книги читаешь, – я резко повернулся в сторону дивана и посмотрел прямо на своего собеседника.

Я хотел заглянуть Мише прямо в глаза.

Из этого намерения ничего не вышло. Миша смотрел не на меня, а на пульт, до которого никак не мог дотянуться.

Мальчишка кряхтел, тянул к сверкавшему зеркальной чернотой предмету свои пухлые ладошки, но достать его никак не мог.

Внезапно он поднял глаза, сам посмотрел мне в лицо и тут же деланно-жалобным голосом простонал:

– Ма-а-ара-а-ат, подай пульт, пожалуйста!

Я молча приблизился к дивану, взял пульт и тут же передал его Мише.

– Merci! – жеманно произнёс Стефик.

Он схватил своими цепкими как мышиные лапки руками драгоценный прибор. Ещё пара секунд, и он включил бы телевизор. Однако же в дело вмешался я.

– Ты, я вижу, кино любишь, – как бы невзначай заметил я.

– Обожаю, – ответил Миша, медленно опуская пульт. – Боевики там, комедии… – прикрывая рот холёной ладонью, он смачно и протяжно зевнул. После этого Стефик окончательно положил напоминавшее кусок хорошего каменного угля устройство на диван, повернулся ко мне лицом, хитровато сощурился и каким-то наполовину заговорщическим тоном произнёс. – Порнушку ещё.

– Да, – ехидно воскликнул на это я, – в этом ты большой специалист, как я вижу.

– Что правда, то правда, – гордо ответил он. – Люблю я это дело. Порнуха – дело хорошее. Современному человеку без порнухи жить никак нельзя.

Я тяжело вздохнул и обнял Стефика за плечи.

Обнял я его ненавязчиво и как-то по-дружески, без ужимок.

Я не прижимал Мишу к себе, не сдавливал его худенькое тело. Так, просто положил руку ему на плечи. Не было в этом той панибратской силы, какую любят демонстрировать своими объятиями старые друзья. Не было и обычной для педерастов жеманности.

– Что это ты такое говоришь, Мишутка? – несколько огорчённо сказал я. – Ты что же, занимаешься прямо тут онанизмом? Смотришь детское порно… Миша, это ужасно, неужели ты не понимаешь?.. – я посмотрел на него полными грусти глазами.

– Да расслабься, – отмахнулся холёной ладошкой Стефанко, – всё норм. Ну скажи, чем мне тут ещё заниматься, кроме этого?

– Читать! – тут же выпалил я.

– Так я и читаю, – спокойно ответил Миша. – В туалете. И не только там. Я и здесь читаю, и в комнате. Ты видел, сколько у меня книг? Это я всё прочитал. Многие книжки перечитывал по четыре раза.

– Хорошо, что ты читаешь, – сказал на это я, – но почему только это? Я смотрел твою библиотеку: мистика у тебя здесь, детективы, эротика… Как тебе русская классическая литература? Или модернистская?

– Классику мы, Марат, в школе проходим, – неторопливо ответил Миша. Он скинул шлёпанцы и вальяжно вытянул ноги на стол. – А это – для души. Для отдохновения, так сказать, читаю. Так, тупо поржать или побояться. Или подрочить.

– И больше ничего? – как-то без особой надежды, не глядя уже на Мишу промямлил я.

– А чего ещё в жизни надо? – удивлённо спросил Стефанко.

– Ну, я не знаю… – начал было я, но меня тут же оборвали.

– Марат, давай уже телевизор включим! – захныкал Миша, указывая рукой на черневший в глубине шкафа экран. – Там «Воронины» давно начались!

– Ну, включай, коли так, – вяло ответил я.

Миша включил телек. На плазменном экране появились набившие оскомину Вера и Костя.

– Другое дело! – громко воскликнул Стефанко. Он взял со стола тарелку с тирамису, принялся есть. – А ты не стесняйся, Марат! Раздевайся, проходи на кухню. Возьми там себе погрызть чего-нибудь. Чувствуй себя как дома.

Я встал и пошёл на кухню.

Кухня у Миши была под стать всей квартире.

Вся такая чистая, светлая. И хотя она была невелика, тесной её назвать язык не поворачивался. А ещё она была очень уютной.

Сквозь украшенный печатными изображениями цветов и листьев тканевый абажур от старых ламп накаливания лился тёплый, казалось, вполне осязаемый на ощупь тягучий свет. На коричневых дверцах сделанных из настоящего дерева кухонных шкафчиков обманчиво сверкали вычищенные до блеска латунные ручки, казавшиеся тогда золотыми. Под нависавшими со стен единой громадой шкафами располагалась дурно, совершенно непохоже изображающая мрамор пластмассовая плита кухонного стола. Начищенные до блеска металлические конфорки газовой плиты сверкали холодным блеском. Напротив плиты стоял большой круглый обеденный стол, весь жёлтый, точно Солнце. Он был окружен четырьмя деревянными стульями с высокими спинками и мягкими сидушками.

Под ногами поблёскивал вычищенный до зеркального блеска пол. На кухне он был выложен изразцовой плиткой. Плитка была рельефная. Снаружи её покрывал толстый слой стекловидной глазури.

Ступать по такому полу было очень приятно. Гладкие бугорки сверкающей поверхности нежно перетекали под ногами. Казалось, будто ходишь по воде. Правда, ноги при этом оставались сухими.

Я открыл один из кухонных шкафчиков.

Шкаф был доверху заполнен едой.

На толстых деревянных полках расположились несколько запечатанных коробок с шоколадными конфетами, дюжина шоколадных плиток и прозрачный полиэтиленовый пакет с шоколадными батончиками.

«Да, – подумал я, – в семье Стефанко, видимо, любят шоколад».

Я поднял глаза. На верхней полке лежали несколько не начатых ещё пачек картофельных чипсов.

«И не только шоколад!» – подумал я.

Что бы мне тут такого взять?» – начал рассуждать я, разглядывая содержимое шкафа.

Немного пораскинув мозгами, я стащил пакет с шоколадными батончиками и две плитки шоколада. Затем достал из другого шкафа фарфоровую тарелочку.

Взяв это хозяйство в руки, я уже было собрался уходить. Даже к двери успел подойти.

Думал, всё, сейчас из кухни выйду, к Мише пойду в комнату.

Но тут случилось неожиданное. Я посмотрел на холодильник.

Холодильник у Миши был новый. Это был гигантских размеров рефрижератор цвета металлик.

Немного поглядев на это чудо техники, я взялся за прохладную, ослепительно сверкавшую в свете ламп хромированную ручку. Потянул немного. Холодильник открылся.

В ярком свете белевших из его глубины лампочек на меня смотрели прозрачные коробки с эклерами. Рядом с ними на фарфоровых блюдах стояли начатые торты. Подле них стояли пузатые баночки с йогуртами и молочными десертами. Рядом с ними виднелись сложенные аккуратными пирамидками бруски глазированных сырков. На дверцах холодильника размещались начатые и новые бутылки с различными лимонадами.

«Да, в мишином доме любят поесть!» – подумал я.

Не особо промучившись с выбором, я взял коробку с эклерами, закрыл холодильник и пошёл в гостиную.

Миша продолжал смотреть телевизор.

Я понял это ещё до того, как вошёл в комнату. Ещё когда я только подходил к ней, мне всё было понятно.

Я стоял в коридоре и смотрел. Из дверного проема то и дело вырывались яркие вспышки зловеще-голубоватого свечения. Ослепляющие отблески работавшего во всю мощь экрана быстротечно вспыхивали на чистой, покрытой белыми виниловыми обоями стене.

То и дело озарявшие стену всполохи телевизионного экрана сопровождались оглушительными взрывами закадрового хохота. За глухой дробью записанных когда-то на плёнку смешков следовали долгие приступы звонкого мишиного хихиканья.

Я стоял в трёх метрах от дверей гостиной. Просто стоял.

Точнее, не совсем просто. Я смотрел на мерцавшую призрачной безжизненной синевой стену, слушал доносившиеся до моих ушей звуки и не решался войти.

Заходить в комнату не было ни малейшего желания.

Казалось, что-то такое склизкое, липкое, тягучее и дурнопахнущее заполнило собой комнату, разлилось по гладкому полу, пропитало ткань дивана, отравило воздух. Как будто отвратительное, вылезшее из неведомой бездны чудовище опутало своими щупальцами комнату.

Я стоял в коридоре, и мне чудилось тогда, будто не просто голубоватый свет пляшет по виниловым обоям, но что отблески адского пламени гуляют по стене. И казалось, будто не звуки работающего телевизора доносятся из комнаты, но что это горящие в аду грешники стонут о своих мучениях.

И на душе тогда мне стало страшно и тошно.

Я вошёл в комнату.

Свет был выключен, шторы задёрнуты. За окном к тому времени уже окончательно наступили сумерки. Приближалась ночь.

В комнате было темно.

Лишь холодный синеватый свет работающего телевизора немного рассеивал кромешную темноту.

Миша смотрел телевизор.

– Марат, это ты? – спросил он, на секунду повернувшись в сторону двери. – Заходи скорее!

Стефик уже успел включить «Ворониных». Теперь он смотрел какой-то дико страшный фильм ужасов ни то японского, ни то корейского производства.

Я сел на диван. Захваченную на кухне снедь разложил на журнальном столике. Принялся есть.

Миша сожрал торт и принялся хавать принесённые мною с кухни эклеры.

Я откинулся на мягкие подушки дивана и принялся разглядывать комнату. Теперь она уже не казалась мне такой уютной.

Мрачное, пронизанное тусклым холодным светом работающего телевизора помещение. Грозно нависающие над тобой громады шкафов. Тёмные совсем не освещённые углы, в которых, кажется, прячется что-то недоброе.

И ещё этот фильм ужасов на экране! Все эти потрескивания, нагнетающая обстановку музыка…

Да, неприятным местом оказалась эта мишина квартира. А ведь поначалу она мне показалась милой.

Мишина квартира была странным местом.

После того дня, про который я вам сейчас рассказываю, я бывал там ещё не раз.

К Мише я заходил регулярно. В его жилище я наведывался раз в две или недели. Так продолжалось всё время, пока я учился в 737-й школе. Потом, когда я перевёлся в 1497-б, заходить к Стефанко я стал реже. Я появлялся у него раз в месяц или полтора.

Знаете, впоследствии я часто думал про то, как живёт Миша, про то, как устроено всё у него дома.

И знаете, что?

Мне часто приходило на ум одно парадоксальное на первый взгляд сравнение. Как только я думал про квартиру Миши, в моей голове тут же всплывали мрачные образы жилища Сони Барнаш.

Не знаю наверняка, почему, но мне казалось, что эти два дома удивительно похожи.

Конечно, отличия между ними были грандиозными.

И всё же мне почему-то казалось, что между этими двумя квартирами есть нечто общее. Это было нечто такое, что трудно передать словами.

Понимаете, мне казалось, будто квартира Сони когда-то давно была такой же, как мишина. Такой же милой, тёплой, уютной. Такой же ухоженной.

Но потом что-то изменилось. Сказать, что именно, я не мог, но это было что-то очень важное. Казалось, будто кто-то отнял у дома душу.

Сначала, когда я только начал задумываться об этом, мне это виделось так.

Сначала всё было хорошо. Но потом что-то резко, в один момент изменилось.

Это случилось давно. Может, пятнадцать или двадцать лет назад.

В этой квартире что-то произошло. Нечто ужасное. Такое, из-за чего жизнь владельцев этого дома в один момент навечно переменилась.

Привычный уклад разрушился, и квартира пришла в упадок.

Так я думал сначала.

Потом я стал рассуждать иначе.

Кричащие отличия касались не только квартир. Они начинались прямо с порога здания, с подъездной двери.

Когда я заходил в подъезд мишиного дома, я не чувствовал решительно ничего. Это был самый обыкновенный подъезд. Ничего особенного.

В доме Сони всё было иначе.

И ещё. Что касается других квартир.

Что в доме Миши, что в доме Барнаш, я не видел других квартир, кроме квартир двух своих знакомых. Но мне, честно говоря, всегда казалось, что другие квартиры в этих домах страшно похожи на те, где мне довелось побывать.

Мне казалось, в доме Сони все квартиры такие же, как у неё.

Так я думал. Так думаю и сейчас.

Вспомнил сейчас, что меня поразило во время первого своего визита к Барнаш.

Как вы помните, Соня провожала меня до метро. Мы вышли из дома на улицу. Прошли примерно сто метров, не оборачиваясь. И тут я обернулся.

Случилось это так.

У меня расстегнулся ботинок. Мы остановились. Я нагнулся для того, чтобы застегнуть обувь. Потом встал и случайно посмотрел на дом, из которого мы только что вышли.

Он был тёмен.

Во всех его окнах свет был погашен.

И тогда я подумал: неужели все люди в этом доме живут так же, как Соня? Получается, что так.

Я долго думал обо всём этом.

Неужели в доме Барнаш случилось что-то такое, что смогло перевернуть с ног на голову жизнь всего дома, всех квартир в нём?

Нет, такого быть не могло. Настолько страшных вещей в жизни не бывает.

Даже в кино это нечасто случается, не то, что в жизни.

И тогда я стал рассуждать иначе.

Чудовищные изменения произошли не одномоментно.

Казалось, это какая-то пожирающая души людей и зданий неведомая болезнь однажды проникла туда.

Кто-то по ошибке принёс её туда. Принёс издалека. Может быть, из Сибири.

Возможно, когда-то давно один из жителей дома отправился на Восток за длинным рублём. Работать вахтовым методом.

Потом он возвратился домой. Сам того не ведая, он привёз сюда эту заразу.

Она прижилась и со временем распространилась. На протяжении многих лет зараза медленно расползалась по дому. Она просачивалась в щели, опутывала собою вентиляцию. Ей поддавались железные двери. Механические замки были не в силах её остановить.

Так постепенно болезнь захватила весь дом. Она разрушила жизнь его обитателей. Превратила её в один бесконечный кошмар.

Но самое главное. Мне казалось, эта зараза переползла уже на другие дома. Она уже поглотила весь тот микрорайон, где живёт Соня, и теперь движется дальше.

Пройдёт ещё совсем немного времени, и настанет день, когда эта дрянь доберётся до мишиного дома.

Она проникнет туда по ошибке. Точно так же, как по ошибке она проникла однажды в дом Барнаш.

Это будет самый обычный день. К Мише зайдёт на чай какой-то его близкий товарищ. Миша откроет ему дверь, пожмёт руку, впустит в дом. Тот зайдёт внутрь, разденется, пройдёт в кухню.

Сам того не ведая, дорогой друг принесёт в дом товарища болезнь. Точно так же, как много лет назад принёс её в дом Сони тот вахтовик.

И зараза начнёт расползаться. Она пропитает собой всё вокруг. Она иссушит и очернит сверкающий ныне паркет, укроет белый как снег потолок густой пеленой чёрной плесени, проделает в оконных рамах щели, и будет долгими зимними ночами свистеть в этих щелях холодный ветер.

Но самое страшное было в другом. Временами мне казалось, что зараза уже проникла в дом.

Казалось даже, что вся эта присущая мишиной маме маниакальная любовь к чистоте и порядку происходит от смутного, не понятого ещё до конца ощущения того, что в дом проникло нечто ужасное.

Мне казалось, мишина мама чувствует: в квартире что-то изменилось. Она не может понять, что именно, однако же эти изменения сильно тревожат её.

Пытаясь заглушить тревогу, она хватается за пылесос и швабру. Все дни она проводит в уборке.

С утра до ночи бедная женщина пылесосит, драит полы, натирает из воском, убирает отовсюду пыль, чистит ванную и кухню, чтобы всё там сверкало чистотой.

Но все усилия тщетны! Неведомая болезнь медленно сжирает дом. И моющие средства против неё бессильны.

Болезнь прогрессировала. В ответ мишуткина мама больше драила, гуще мазала полы воском да сильнее скоблила раковину губкой.

Против заразы это было совершенно бесполезно.

Мне больно было смотреть на эти суетные движения.

Дом продолжал разлагаться. Мишина мама продолжала свою бесконечную уборку. Проступавшие на трупе пятна замазывали косметикой.

При этом замазывавшая их женщина свято была уверена в том, что труп – никакой не труп, а просто немного заспался.

Это выглядело ужасно.

Каждый раз, когда я появлялся в мишиной квартире, – я с напряжённым опасением внимательно разглядывал янтарный паркет, выискивая на нём чёрные трещины и грязно-серые пятна проступившей сквозь лак рассохшейся древесины.

И я находил эти трещины, я находил эти пятна!

И от этого мне становилось страшно.

Казалось, пройдёт ещё совсем немного времени, – может, лет пять или шесть, – и квартира Миши ничем не будет отличаться от жилища Сони Барнаш.

Так я думал тогда, – в 2014-м году, в 2015-м.

С того времени прошло уже больше пяти лет. Мои опасения полностью подтвердились.

Так, во всяком случае, говорят те, кто продолжает общаться с Мишей.

После окончания школы Стефанко стал очень замкнутым, необщительным. Характер у него испортился. С немногими из наших он поддерживает теперь знакомства.

Впрочем, сообщить вам какие-то подробности по этому я не могу.

Я давно уже не появлялся у Миши дома. Последний раз я заходил к нему в январе 2017-го.

Я хорошо помню этот день. Было облачно. Шёл снег.

Мишин дом был тёплым, уютным.

В вот в доме Барнаш было неуютно. Не знаю даже, как это описать. Там ощущалось незримое присутствие зла.

Миша был эдаким стереотипным мелким буржуа, – обывателем, филистером.

Такой он весь был толстый, ленивый, вальяжный. Говорил одни только банальности.

Он был эгоист и заботился только о своём комфорте. На политику, науку и искусство ему глубоко плевать. Он любил вкусно поесть и сладко поспать. Ещё обожал секс.

Впрочем, при всём при этом человеком он был добродушным и жизнерадостным.

Миша любил жизнь во всех её проявлениях. Он был настоящим раблезианцем.

Короче, вылитый Кола Брюньон из старой книжки.

Соня была желчной, озлобленной на весь мир мещанкой.

О, мещанство!..

Сколько уже всего разного было про него за последние двести лет написано!

Сколько великих людей занималось в своё время тем, что поносило мещанство. Совершенно справедливо, надо сказать, поносило.

Этим и европейцы занимались, и классики наши. В нашей художественной литературе много дурного написано про обывателей. В литературе зарубежной, впрочем, этого добра тоже навалом.

Мещанство ругали раньше. Продолжают его ругать и сейчас.

Конечно, ругают его сейчас меньше, гораздо меньше, чем когда-то.

Отчасти это связано с тем, что мы с вами живём в эпоху торжествующего мещанства. Обыватель победил. Победил повсеместно.

Теперь у нас и большинство писателей – филистеры. Обличать самих себя эти гады не будут. На это даже надеяться нельзя.

Вот так и живём. Даже мещанство покритиковать толком некому.

Встречаются, конечно, среди пишущей братии редкие исключения, но их мало. Да, очень мало.

Итак, про мещанство написано много, в том числе и на русском языке.

Очень многое из этого было написано не по делу.

Понимаете, в нашей стране о мещанстве обычно писали как о некоем цельном явлении.

На протяжении многих лет наши литераторы старательно изобретали мещанина.

Они мало обращали внимания на окружавших их людей. Частные вопросы их почти не интересовали.

Эти люди предпочитали заниматься вещами глобальными. Их целью было выделить некие общие, вневременные черты, присущие всем мещанам. Они стремились дать конечное, исчерпывающее определение мещанство.

Короче, они слишком увлекались обобщениями и мало внимания обращали на детали.

Эти люди полагали мещанство неким вневременным явлением. Более того, они считали вдобавок, что это явление не только вневременное, но ещё и цельное, внутренне непротиворечивое.

Правда, однако, существенно отстоит от подобной точки зрения.

Обыватели бывают разные.

Конечно, есть некоторые черты, в той или иной степени присущие всем обывателям. Они все глупы, завистливы, трусливы и мелочны. Это и вправду присуще им всем.

Но кое-в-чём филистеры друг от друга всё-таки отличаются.

Что это за отличия?

Ну, назвать их индивидуальными было бы нельзя, так как они встречаются на каждом шагу. Это отличия типические.

Если же это отличия типические, мы можем смело говорить о наличии разных типов обывателей. Разных пород, можно сказать.

Вот о них-то мы сейчас и поговорим!

Бывает, и сейчас ещё встретится тебе где-нибудь эдакий франклиновский парвеню. Человек, якобы «сделавший себя сам». Он уважает тяжёлый труд и искренне считает, что для достижения успеха надо много трудиться. Он не слишком религиозен, хотя часто бывает суеверен. Верит в технический прогресс и считает политику грязным делом. Он практичен, но при этом довольно наивен.

В восемнадцатом и девятнадцатом веке этот вид был довольно распространён в Америке. Да и в Европе тоже встречался нередко.

Эти времена давно миновали.

Сейчас этот тип находится под угрозой полного исчезновения. Во всяком случае в странах первого мира.

В мире, где всем правят огромные транснациональные корпорации, – self-made man'у делать нечего.

Впрочем, на постсоветском пространстве относящиеся к этому типу обывателей люди ещё встречаются. Поэтому, думаю, упомянуть о таковых стоит.

Тем более, что среди всех типов обывателей, франклиновский – самый, вероятно, милый и безобидный из всех.

Другой тип филистера, – это филистер добропорядочный.

Это обыватель набожный, религиозный. Он всей душой верит в бога, возносит молитвы перед обедом, читает Библию и никогда не пропускает воскресной службы.

Интересуется жизнью своих соседей. Боится, как бы эти соседи плохо про него не подумали.

Он читает либеральные газеты и любит потолковать о политике. Он ценит супружескую верность и старается по возможности не изменять жене. Любит поесть и поспать.

Он заставляет своё жилище горшками с комнатными растениями и клетками с певчими птицами. Одевается всегда официально: брюки, рубашка, сюртук или пиджак-тройка. Воротнички накрахмаливает.

На жизнь такой может зарабатывать различными способами. Он может держать бакалейную лавку. Может работать клерком в компании или чиновником в госучреждении. Он уважает закон и боится его нарушить.

На протяжении многих лет обыватель такого типа безраздельно господствовал в Европе и Северной Америке. Его господство там длилось весь девятнадцатый и всю первую половину двадцатого века. Сто пятьдесят лет, как-никак!

Помните, Маркс говорил когда-то про то, что «старый мир принадлежит филистеру»?

Вот именно такого добропорядочного филистера он тогда и имел в виду!

Сейчас этот тип обывателя также вымирает в странах первого мира.

Но в странах мира третьего он ещё держит позиции. Так что про него упомянуть мы обязаны.

Помимо добропорядочного филистера существует ещё филистер богемный.

Это настоящий пошляк. Он матерится, бухает, курит траву, закидывается колёсами, блудит направо и налево и при этом остаётся мещанином до мозга костей.

Богемный филистер презирает работу. Он превозносит лень, тунеядство и асоциальный образ жизни вообще.

При этом он страшно боится потерять работу.

Ещё сильнее он боится бедняков и бандитов (впрочем, в его глазах это – одно и то же). Стоит ему испугаться, он тут же зовёт полицейского. При этом сам он закон не уважает и нередко нарушает его по мелочи (покупает наркотики, к примеру).

Он любит современное искусство, нахваливает всякую мазню и писанину. Сам он, как правило, в ней ничего не понимает.

Западный обыватель такого типа обязательно будет читать книжки Коэлью и Мураками. Обыватель российский добавит к ним опусы Сорокина, Пелевина и, возможно, Минаева.

Богемный мещан всегда весел (отчасти потому, что всегда хоть немного навеселе). Вечно сыплет пошлыми шутками. Быть серьёзным такой не может в принципе.

Сам он заявляет о своей аполитичности. На самом деле в политике такой твёрдо придерживается неолиберальных взглядов. Он может быть атеистом или следовать какой-нибудь экзотической религии. Разброс тут может быть большим: от коммерческого протестантизма до неоязычества и поклонения Сатане.

Философия богемного мещанина – это постмодернизм. Этот обыватель любит игру. Он несерьёзен. По своей природе он клоун, а потому – стихийный релятивист.

Этот тип обывателя возник на рубежу девятнадцатого и двадцатого веков. Поначалу богемных филистеров было немного. Во второй половине двадцатого века всё изменилось. Сейчас этот тип идейно и численно доминирует в странах Евросоюза и по всей Северной Америке.

Встречается он также в столицах стран третьего мира. Впрочем, здесь он распространён куда меньше.

Есть ещё обыватель авантюрного типа.

Такой на что угодно пойдёт ради денег и славы.

Он презирает закон, но старается без необходимости его не нарушать. Если же нарушать его приходится, он это делает осторожно. Боится попасть в тюрьму.

Это человек нечистый на руку и морально нетвёрдый. Если жизнь заставит, – он и полицаем у фашистов работать будет.

Сидеть на месте спокойно обыватель-авантюрист не может. Какая-то неудержимая внутренняя сила вечно тянет его замутить очередное сомнительное дело. В него он норовит втянуть всех окружающих.

В голове у такого обывателя, как правило, каша. Состав последней определяется частными условиями.

Такой человек может быть очень хитер, но при этом он всегда остаётся существом до невозможности наивным.

Обыватели такого типа встречались и раньше, встречаются они и сейчас.

Надо признать, к сожалению, а может быть и к счастью, этот типаж никогда не был доминирующим. По крайней мере в Европе и Америке.

Однако же исчезать обыватель-авантюрист тоже не намерен.

Есть ещё одна порода обывателей. Встречается она не так уж часто, но всё же встречается.

Речь идёт, конечно, про обывателя озверевшего.

Это мещанин, которого так достала окружающая действительность, что он назло ей превратился в одержимого ненавистью ко всему на свете маньяка.

В зависимости от условий, такой филистер может сделаться политическим радикалом (чаще всего – фашистом или анархистом), религиозным фанатиком, отмороженным на голову бандитом или серийным убийцей.

На этом, пожалуй, остановимся. Прекратим разбор тех типов, на которые делятся обыватели.

Впрочем, тут нужно сделать важное уточнение.

Разумеется, филистеры не исчерпываются пятью описанными выше типами. Мещанство делится на огромное количество пород. Даже кратко описать их все здесь не получится.

Отмечу также, что в чистом виде эти типы встречаются редко. Гораздо чаще мы сталкиваемся с их гибридами.

Если мы продолжим типологический разбор, нам придётся надолго оторваться от основного повествования. Этого мы себе позволить не можем.

Ко всему прочему, большая часть тех пород, на которые делятся филистеры, – к нашему повествования никакого отношения не имеет. На страницах этой книги встречаются только обыватели пяти описанных выше типов.

Так что этими самыми типами мы здесь и ограничимся.

Не будем углубляться в дебри.

Вернёмся лучше к делу!

Да, я ведь не просто так разглагольствовал здесь о породах обывателей. Эти рассуждения имели самое непосредственное отношение к нашему рассказу.

Но давайте не будем навешивать ярлыки!

Впрочем, у меня у самого рука так и тянется эти самые ярлыки навесить.

Знаете, очень хочется сейчас взять и написать просто, что чуть ли не все люди, о которых я пишу, – обыватели разных типов.

Денис Кутузов и Миша Стефанко – типичные богемные филистеры. Тоня Боженко – мещанка с авантюрными замашками. Ну, а уж Соня Барнаш, понятное дело, – взбесившаяся мелкая буржуазка.

Написать так было бы очень заманчиво.

Знаете, на свете не так много вещей, в которых я абсолютно уверен.

Не факт, что эта книга найдёт когда-нибудь своих читателей. Не факт, что она воообще выйдет в свет.

Но если она всё-таки будет напечатана, и читатели у неё найдутся, – среди этих последних обязательно отыщутся те, кто захочет, чтобы я именно так про своих героев и написал.

Эти люди будут читать и как бы про себя говорить при этом: «Марат, давай! Скажи, наконец, правду!

Объяви уже, что все твои знакомые, друзья, одноклассники, учителя – обыватели различных пород и типов! Давай, объясни нам, кто из них к какой породе относится!

Впрочем, это не обязательно. Можешь не говорить. Мы сами определим, кто к какой породе относится.

Подтверди просто нашу догадку!

Ведь мы такие умные, Марат! Мы с первых страниц догадывались о том, что все, кто окружал тебя в школе, – унылые мещане, филистеры, обыватели!

Подумай только, какая тогда красивая картинка получается!

Дескать, ты сам – весь такой талантливый, умный, образованный, граждански ответственный, политически сознательный и вообще атлант, короче.

Так вот, тебя, такого замечательного мальчика, с самого детства окружало какое-то тупое быдло. Какие-то там обыватели, филистеры. Они хотели, чтобы ты был таким же, как они.

Но ты сопротивлялся их давлению! Ты боролся! Ты шёл наперекор своему окружению! Наперекор всему!

Ты прилежно учился, много читал. На твоём пути встречались трудности и опасности. Но в конце концов ты преодолел их и добился успеха.

Теперь ты – известный, уважаемый человек! Твоя жизнь – величайшая история успеха. Умный мальчик из простой семьи. Ты выступил против своих родителей, против учителей и сверстников. Ты отверг этот душный мещанский мирок ради того, чтобы достать с неба Луну.

И ты достал её! Ты добился успеха! Ты молодец! Поздравляем! Твоя история – великая история успеха!

Ты сделал себя сам! Прямо как Илон Маск или Андрей Звягинцев!

Или ты против? Может, твоя история другая?

Да, конечно, она другая!

Ты не смог добиться успеха.

Это, конечно, не твоя вина. В России умные люди вообще очень редко чего-нибудь добиваются.

Это история про то, как тупые обыватели затоптали талантливого человека. Это трагическая история. Да, очень грустная, верно?

Так о чём?

Ах да, Марат, давай! Напиши уже про то, кто твои мучители! Напиши здесь, что твои учителя, твои одноклассники, все, кто окружал тебя в школьные годы, – сплошь обыватели, мещане, филистеры!

Давай, напиши! Мы так будем рады этим словам!

Ты только скажи, а мы уж подумаем, как их потом использовать.

Понимаешь, Марат, хочешь ты того или нет, но твоя книга – она про то, как всё в сраной Рашке хуёво.

Ну, согласись! Это ведь так! Согласись же! Ты согласен, а?

Ты рассказываешь об ужасных вещах и об ужасных людях. Твои персонажи – настоящие маньяки. От того, что они вытворяют, нормальному человеку становится не по себе. А если подумать, что всё, о чём ты пишешь, – чистая правда, – так и вовсе становится страшно до жути. Неужели вся эта мерзость может происходить на самом деле?

У многих это в голове не укладывается.

Так что смирись: твоя книга – это про то, какая ужасная страна Россия. Это нечто вроде «Левиофана» того же Звягинцева.

Да, не льсти себе: по твоей книге выходит, что Россия – Мордор. И населён он какими-то жуткими человекоподобными тварями.

Нам не хватает только того, чтобы ты это признал.

Ты пойми: как признаешь, – тебе сразу хорошо станет!

Либеральная публика будет тебе рукоплескать. Тебя будут нахваливать модные критики. Твою книгу переведут на европейские языки, и западный читатель тебя тоже полюбит. Он такой, этот западный читатель. Он любят сенсации, чернуху и порнографию.

Ну, а уж всё зависит от того, как у тебя жизнь сложится.

Вот, к примеру, ты добьёшься успеха. Тогда это будет история про то, как талантливый человек много трудился, шёл наперекор всему и в конце концов… Да, как ни банально звучит, добился успеха.

Тогда мы будем воспринимать твою книгу вполне определённым образом. Это будет что-то вроде «Маши Региной» Левенталя.

Только это автобиография, и вместо Маши Региной – ты.

А если ты потерпишь крах? Что тогда?

Ну... Тогда это будет история про то, как обыватели погубили умного человека. Это будет что-то вроде известного фильма «Дурак» Юрия Быкова.

Короче, давай, Марат! Пиши про то, какие все вокруг тебя обыватели!

Обливай грязью других, чтобы самому возвыситься! И тогда ты рано или поздно станешь совсем как мы. Как Звягинцев, как Левенталь…

Давай, Марат! Мы ждём!».

Вот такие вот читатели!

Честно скажу: я уверен, что если эту книгу прочитает хотя бы сто человек, среди них обязательно найдутся такие, кто подумает именно так, как написано выше.

Этим последним я хотел бы сказать пару ласковых.

Другие пусть тоже послушают.

Возможно, конечно, лично вы, дорогой читатель, не считаете упомянутых в книге людей обывателями. Всё равно я прошу вас, не пропускайте нижеследующие страницы. Там я скажу много важного.

Так вот!

Я, конечно, знаю, что эту книгу будут читать наши либералы. Кому-то из них она даже понравится.

Неприятно, конечно, когда твоя книга находит популярность у всяких уродов.

Но тут уж не моя вина.

Я писал не для уродов, а для людей. И если уродам моё творчество почему-то нравится, – все вопросы не ко мне, а к самим уродам.

Это они виноваты.

Я ни при при чём. И вообще, я – жертва. Жертва окружающего меня тотального уродства.

Итак, вы думаете, моя книга про то, как всё плохо в России? Вы полагаете, она рассказывает про то, как непросто живётся талантливому человеку среди тупых и злобных мещан? Может быть, вы считаете, что происходящее на её страницах мне не нравится, и что я его осуждаю?

«Верно?» – спрашиваю я вас.

Если верно, у меня для вас плохие новости.

Вы – уроды! Я вас ненавижу!

Запомните раз и навсегда, сволочи!

Я люблю свою страну. Не так, как вы.

Вы ведь тоже иногда клянётесь в том, что любите, изо всех сил любите свою Родину. Только вот любите вы её как-то по-особому. Странно как-то вы её любите.

Так вот, я свою страну люблю не «по-особому», а по-настоящему. Так, как любят её миллионы моих сограждан, – честных и простых людей, которых вы презираете и злобно именуете «быдлом».

Страна, как известно, – это в первую очередь люди. Без людей она – всего лишь кусок земли.

Невозможно любить свою страну, не любя при этом тех людей, которые в ней живут.

Так вот, я этих людей обожаю.

Вы, наверное, читаете эту книгу и думаете: «Боже мой, какой ужас!».

Да, для вас всё то, что я здесь описываю, конечно, ужас.

Но для меня всё это – норма.

Да, я искренне считаю, что жить так, как живут ученики и преподаватели «Протона» – нормально. Более того, не просто нормально, но ещё и хорошо.

Да, я искренне считаю, что всё, о чём я тут пишу, – совершенно нормально. Так меня воспитали.

А хорошее воспитание – это вещь такая. Если однажды оно было усвоено, исправить это будет невозможно.

Кстати, о воспитании.

Знаете, зачем я написал эту книгу?

С одной стороны, если вы читали предисловие к первому тому, то должны знать. Я там прямо говорю, что книга написана для того, чтобы осветить проблемы нашей школы.

И вы, конечно, подумали, что «Протон» – это воплощение тех самых проблем. Вы подумали, что проблемы современной российской школы – это пьянство, разврат, жестокость, ученическая иерархия, фашистская пропаганда на уроках и прочее в том же духе, верно?

Если так, то вы очень наивные люди.

Понимаете, я учился в «Протоне» и я этим горжусь.

Скажу честно: я никогда в жизни не променял бы родную школу даже на Итонский колледж.

Хотя нет. Почему «даже»? Тем более на Итонский колледж.

И я опять вспоминаю тот солнечный день, когда мы с родителями пришли в 737-ю школу и решили: я буду учиться здесь.

Вам это покажется странным, но я очень благодарен судьбе за то, что она свела меня с такими хорошими людьми, как наши протоновцы. Именно они научили меня ценить прекрасное и ненавидеть уродливое.

В школе меня окружали настоящиелюди. Их умственные, физические и волевые качества намного превосходили мои собственные. Это были подлинные титаны духа и тела. Рыцари железной воли.

Я рос в тени своих великих учителей и не менее великих одноклассников.

Взять ту же Свету Солнцеву.

Я по сравнению с ней – всё равно что осиновый чурбан.

Эта девушка раз в десять умнее меня. И знает на порядок больше.

Соня Барнаш для меня – вообще недостижимый идеал. Она и знает больше, и подготовлена физически так, что спецназ ГРУ отдыхает, и воля у неё железная.

Денис Кутузов превосходит меня в изысканности. Он до невозмодности красив, умеет одеваться со вкусом и манеры у него точно как французского дворянина.

Я по сравнению с ним – просто колхозный паренёк.

А учителя у нас какие были!..

Скажу честно: многие профессора МГУ – просто невежественные шарлатаны по сравнению с нашими школьными учителями.

Короче, хорошая у меня была школа.

И тут возникает одна проблема.

К сожалению, далеко не всем жителям нашей страны довелось учиться в такой хорошей школе.

Многие, очень многие наши люди сидели в своё время на скучных уроках и слушали завывания полуграмотных литераторш. Эти дамы в летах крутили перед своими учениками заезженную пластинку про энциклопедии русской жизни и лучики света в тёмных царствах.

К сожалению, огромное количество наших людей живёт ужасной собачьей жизнью. Их жизнь скучна, пуста, однообразна, безысходна, полна скорби, лишена всякого смысла и всякой радости. Это даже и не жизнь вовсе, но не достойное человека убогое существование.

Думаю, вы согласитесь, что всё ужасно, мерзко, гадко и совершенно неправильно.

Так вот, я написал эту книгу для того, чтобы показать, как правильно.

Я хотел, чтобы наши люди (и в первую очередь люди молодые) читали эту книгу и подражали её героям.

Вы думаете, Денис Кутузов, Миша Стефанко, Тоня Боженко, Соня Барнаш – это отрицательные персонажи, воплощения мещанства и убожества?

Ха!

Если вы думаете так, то вы просто идиоты.

На самом деле это положительные персонажи. Более того, это ведь не просто положительные персонажи. Это именно примеры для подражания.

Конечно, нужно помнить, что книга – это мемуары. Все люди, о которых я пишу, существовали на самом деле. Почти все и сейчас ещё живы.

Представленные здесь герои – не выдумка, а живые люди.

Разумеется, как и у всех живых людей, у них были и есть свои достоинства и свои недостатки. Но даже в своих недостатках они сохраняли подлинное величие.

А знаете, почему?

А потому, что это настоящие люди!

Не то, что вы!

Вы даже и не люди вовсе. Вы кадавры.

Вы – те самые антилюди, про которых когда-то пел Харчиков. Талантливо, кстати, пел.

Знаете, почему я так много внимания здесь уделяю Соне Барнаш?

Не только потому, что я когда-то был в неё влюблён.

Точнее, из-за этого, конечно, тоже, но совсем не только из-за этого.

Соня, конечно, совсем не милая девочка. Во многом я с ней не согласен.

Она злая, жестокая, вздорная и неуравновешенная. У неё до невозможности вредный, совершенно несносный характер. Она обжирается, развратничает, совершает преступления. Ей нравится причинять другим людям боль.

Во многом Соня заблуждалась. Во многом я с ней не согласен. Некоторые её суждения чудовищны.

И в то же время она – замечательный человек.

Я никогда не встречал человека более смелого, чем она. Ради товарищей она с удовольствием отдаст жизнь. И не только чужую.

Она всегда была верна своему слову. И вообще это очень честная и последовательная девушка. Человек действия.

Остроумная, хотя и не слишком начитанная, она всегда поражала меня прямотой и резкостью своих суждений. Что бы Соня ни говорила, всегда выходило не в бровь, а в глаз.

И что бы там ни говорили, она способна на настоящую любовь. Это уж я точно знаю.

Таковы достоинства Барнаш. А недостатки… А что недостатки?

Как говорил Лифшиц, наши недостатки – лишь продолжения наших достоинств.

Именно поэтому Соня Барнаш – отличный пример для подражания.

Да, на сей раз вы правильно поняли (я надеюсь, по крайней мере)!

Соня Барнаш – это вам не просто какая-то там чокнутая девочка!

Это – пример для подражания!

Да, именно так! Соня Барнаш – пример для подражания!

Точно так же, как Света Солнцева. Или Юлька Аввакумова. Или Денис Кутузов.

Конечно, не все, далеко не все люди, про которых я здесь пишу, заслуживают того, чтобы им подражали.

И всё же таких здесь достаточно. Ну, таких, подражать которым можно и нужно.

Вообще, если говорить по правде, – в книге нет плохих людей.

Ну, кроме, пожалуй, Нины Ивановны. Да и она-то в злодейки годится с большой натяжкой.

Энгельгардт, конечно, баба вредная, но с несчастной судьбой. Да и то, что она у нас вытворяла, это скорее цирк с конями, чем реальное зло. Если судить непредвзято, она просто бабка-хулиганка, эдакая старуха Шапокляк.

Настоящее зло другое…

Я встречал в своей жизни достаточно злых людей. В начальной школе я с ними сталкивался. Потом уже в университете.

Я никогда не изображал по-настоящему злых людей в своих произведениях. Они мне просто были неинтересны.

Знаете, прав был академик Лихачёв: добрые люди по сути все разные, но все одинаково интересны, тогда как злодеи – все на одно лицо и к тому же очень скучны.

Такова была первая причина, по которой я не писал про всяких уродов.

Вторая была иного рода.

Знаете, я всегда считал, что писать про всякую мразь – неправильно. Художественная литература должна рассказывать о вещах добрых и прекрасных. Писать обо всяких мерзостях излишне. В нашей жизни и без того мерзостей хватает. Нечего ещё и на бумагу их переносить. Не про всяких ублюдков книги надо писать, а про хороших людей. Таких, как Соня Барнаш.

На протяжении многих лет встречавшихся мне злодеев я старался попусту не замечать.

Как бы это пафосно не звучало, я отвернулся от них как человек и как художник.

Своим принципам я оставался верен и тогда, когда сочинял первый том этой книги. Я намеренно не выводил там встречавшихся мне в жизни злых людей.

В начальной школе ужасных злыдней я наблюдал достаточно. Писать о них мне не хотелось. Книга получилась бы тогда слишком мрачной.

В «Протоне» я настоящих злодеев не встречал. А вот в университете они ко мне как репейник липли.

Впрочем, обо всём этом я ещё напишу. Напишу потому, что теперь я немного подумал и решил изменить свою позицию по поводу изображения в книге зла. О причинах этого следует сказать отдельно.

Два месяца назад в Интернет выложили первый том этой книги. Тогда её этот первый разослали всем наиболее значительным издателям нашей страны.

Весь последующий месяц ничего не происходило. Затем мне начали слать рецензии. Писали редакторы, писали простые читатели…

Вот тогда-то я и понял, что очень многие смысла книги не поняли. Вообще не поняли.

Я не буду пересказывать, что мне написал Левенталь. Цитировать не буду тем более.

Левенталь совершенно не понял книги. Он подумал, что это книга про то, как талантливого мальчика травят тупые одноклассники. И ещё про то, как всё плохо в этой дикой варварской России.

Дурак!

Но самое главное. Он сказал, что книга плохо и что мне надо учиться писательскому ремеслу у него, Левенталя. Велел прочитать его роман «Маша Регина».

Вот про «Машу Регину» надо сказать отдельно.

Не роман, а просто ад кромешный.

Я прочитал эту книгу за два дня.

Долго пытался отыскать её пиратскую копию. В конечном итоге нашёл. Качество было ужасным. Читать было невероятно трудно. Однако же я открыл файл и начал продираться сквозь корявый, безобразно написанный текст.

Сначала я ничего не понимал. Потом до меня стало доходить.

После двух часов непрерывного чтения я временно закрыл книгу. Мне стало страшно.

Книга напугала меня похлеще любого из романов Стивена Кинга.

Главная героиня книги – ужасный человек.

Хотя нет. Не человек она вовсе. Маша Регина – это в полном смысле античеловек. Кадавр. Она только выглядит как женщина. На самом деле в ней нет ничего человеческого.

Чем-то она мне Тенардье из «Отверженных» напомнила.

Впрочем, в мировой литературе есть и другие персонажи, на которых эта сволочь как две капли воды похожа. Это Растиньяк из «Отца Горио», это Жорж Дюруа из книги Мопассана. Иудушка Головлёв ещё.

А вот родители у Маши люди хорошие. Было жаль, что с ними так обошлись.

Скажу честно: когда я дочитал книгу, мне стало даже обидно. Обидно за то, что я никогда не смогу так хорошо описать психологию злодея.

По книге видно, что Левенталь знает, о чём пишет.

Подозреваю, он в этой книге писал про себя. Слишком уж реалистично описаны те реакции (назвать это чувствами язык не поворачивается), которые испытывает эта сволочь.

И то, что главная героиня – женщина, не имеет здесь ни малейшего смысла. В литературе, как известно, всё возможно. В том числе и смена пола.

Впрочем, как бы то ни было, по книге видно, что автор – человек злой и нехороший. Не стал бы хороший человек писать такую книгу.

Помимо «Маши Региной» мне Левенталь рекомендовал читать роман Булата Ханова «Непостоянные величины».

Прочитал.

Знаете, хочу вам сказать. Этот Булат Ханов – очень злой человек. Точнее, не человек, а кадавр. Это надо помнить.

И персонажи у него все сплошь злодеи.

Представьте себе, во всей его книге я не встретил ни одного доброго человека (такого, как Соня Барнаш). Всё сплошь какие-то гниды, сволочи и гады.

Очень мрачная книга, честно признаться. По автору выходит, что весь мир просто утопает во зле.

Слава богу, в реальной жизни всё не так плохо. Злые люди, конечно, есть, но они всё же попадаются нам не на каждом шагу.

Впрочем, Ханов не осознаёт, что зло – это зло. Точно так же, как и Левенталь.

Этот последний пишет о жизни Маши с ничуть не скрываемым восхищением. Ему нравится то, что она делает.

Он поэтизирует зло. Благость, у него не слишком получается.

Впрочем, зло – это штука такая. Её поэтизировать сложно. Зло неэстетично, кондово и мерзко. Сделать его красивым трудно.

Булат Ханов тоже пытается утвердить зло. И главный герой его книги – на самом деле лишь злобный, обиженный на весь мир и совершенно нетерпимый к чужому мнению кадавр. Античеловек.

Да… Что ни говори, но всё же «Маша Регина» и «Непостоянные величины» – очень злые книги.

Давно я уже таких злых книг не читал.

Была, помню, у Жвалевского такая книга с дурацким названием – «Я хочу в школу».

Там тоже все, вот просто все без исключения персонажи – закоренелые нравственные уроды.

Жвалевский писал для детей. Это особенно страшно.

Думаю, объяснять, что сам Жвалевский – не требуется. Это из контекста должно быть ясно.

Вы, наверное, хотите знать, почему это я считаю, что Соня Барнаш – хороший человек, а вот Левенталя, Ханова и Жвалевского вообще не признаю за людей.

Ответ прост.

Соню я давным-давно знаю. Многие её поступки можно считать спорными. Многие из них мне самому не очень нравятся.

Но всё же Соня – настоящий человек.

В её душе пылает неугасимый огонь искания. Она вечно пребывает в поисках. Не знаю точно, что она ищет на этой планете, но ищет же.

Ищет, думает, размышляет, мыслит. Отстаивает свои принципы. Любит, ненавидит и заблуждается. Всё искренне. Всё от сердца. И всегда до глубины души. Если ненависть, то до смерти. Если любовь, то до гроба.

Она делает выбор. Бесстрашно, честно, не боясь ответственности. И она несёт ответственность за этот выбор. Несёт без упрёка, не пытаясь свалить вину за последствия на кого-то ещё.

Она пытается понять, что же происходит на этой планете, осмыслить всё, чтобы жизнь не впустую прожить. Она радуется этому миру, ничего в нём не боится, с лёгким сердцем встречает трудности, никогда не жалуется на жизнь и не поддаётся унынию. Поскольку она точно знает, что жизнь – прекрасна. И никакие проблемы не в силах это изменить.

И она творит, созидает, создаёт нечто новое и прекрасное. Она творит свою жизнь. Творит её как произведение искусства. И она творит искусство. Настоящее, большое, поражающее всех своей смелостью и новизной, но всё равно продолжающее нести факел неувядающей древней традиции, восходящей, по всей видимости, к эпохе, когда в Элладе зарождались Олимпийские игры.

Она безумствует. Она мечтает. Она надеется. И в то же время делает всё для того, что её мечты однажды исполнились. Она до конца отдаётся всем охватывающим её страстям. Не только любовным, а вообще – страстям.

И жизнь её искрится как стремительно и ярко сгорающая в ночном небе римская свеча.

И она живёт. Потому что жить так, как живёт Соня, это и значит – жить.

Что уж скрывать, многие люди у нас и вправду не живут, а существуют. Ноженьки волочат.

А вот она – живёт. Живёт по-настоящему. Именно так, как и должен жить человек. Настоящий человек.

А вы разве настоящие люди, господа?

Разве вы живёте так, как живёт Соня?

Вы не думаете ни о чём, не рассуждаете, не мыслите. Вам не охота знать, что происходит вокруг. Ваша хата с краю. И отдаляться от этой хаты вам не хочется.

Вам ничего, кроме своих собственных проблем, не интересно. Впрочем, даже собственными проблемами вы интересуетесь очень поверхностно.

Именно поэтому вы никогда не сможете проникнуть в суть вещей.

Вы живёте как во сне. Вокруг вас нет вещей. Одни только миражи. Жалкие тени действительно существующих предметов.

Дом для вас – это только здание, а кошка – всего лишь мелкий падальщик.

Вы существуете в мире явлений.

Вы обречены на то, чтобы существовать в нём. В нём и только в нём.

Вы, конечно, скажите на это: «Ну и что?! Нам и так неплохо!».

А то, господа!

Вы обитаете в тёмном и вонючем подземелье. Более того, вам нравится там существовать. Другого места вам и не нужно.

Возможно, вам нравится ни о чём в этой жизни не думать.

Действительно, это ведь так заманчиво – бездумно жрать, бухать и размножаться, не думая ни о чём.

Только вот это неумно. Более того, это очень и очень глупо.

Не познав сути вещей, вы не сможете действовать. А это значит, что вы ничего не сможете в своей жизни изменить.

Да, пока что вы живы и даже относительно неплохо себя чувствуете. Пока что.

Ваши жизни вам не принадлежат. Их контролируют другие люди, – подлинные хозяева этого мира. И если они захотят, к примеру, начать войну, то вас будут уничтожать безо всякого сожаления.а вы будете гибнуть как бараны на бойне. И никто-то вам уже и не поможет.

Вы ничего не сможете изменить. Вы слишком трусливы, глупы и ленивы для этого.

Вы никогда не обращаете внимания на то, что происходит за воротами вашего собственного дома. Вам нет дела до этого.

Весь мир может быть в огне. Вам не будет дела до этого. Ваших соседей будет резать и убивать, их дома – грабить и поджигать. Вы даже не почешитесь.

Когда де вас самих будут резать, когда ваш дом будут жечь у вас на глазах, вы заплачете и возопите: «Боженька, родненький, за что ты послал мне всё это?!».

Вы не хотите жить. Вы хотите как-нибудь устроиться в жизни.

Ваша мечта – найти себе безопасную щель, забиться туда и не вылезать.

Именно поэтому вы не живёте. Вы существуете.

Ваша жизнь – ужасна. Это, к сожалению, не мешает вам плодиться.

Само ваше существование – преступно. В наибольшей степени оно преступно по отношению к вашим собственным детям.

Маленькие люди ни в чём не виноваты. Они не заслужили иметь таких родителей, как вы.

Увы, но ваши дети не унаследуют от вас ничего, кроме рабства.

У вас, конечно, есть свои духовные вожди. Они такие же нелюди, как и вы.

Быков, Звягинцев, Левенталь – лишь некоторые из этих ломехуз.

Вот это – зло. Абсолютное.

Да… Интересно получается.

Выходит, что отправившая на тот свет огромное количество людей Соня Барнаш – хороший и добрый человек, а вот важно рассуждающий про варенье Дмитрий Быков – абсолютное зло.

«Как же так?» – спросите вы.

На самом деле всё просто.

Какой бы ни была Соня Барнаш, она остаётся человеком.

Конечно, человек может заблуждаться. Он может совершать ошибки. В том числе и ошибки преступные.

Да и вообще. Люди иногда вытворяют такое, что при одной мысли обо всём этом кровь застывает в жилах, а желудок выворачивается наизнанку.

Не скрою: человек может совершить ужасные преступления.

Но всё же!

Пока он продолжает мыслит, рассуждать над происходящим вокруг него, пока он верит во что-то, пока он продолжает мечтать о чём-то более важном, чем собственная квартира и купленный в кредит автомобиль, пока, наконец, он надеется на лучшее, – он остаётся человеком.

Человек, как известно, пластичен. Он постоянно меняется. Его разум находится в непрерывном развитии. Поэтому настоящий человек всегда может исправиться. Пересмотреть свои старые взгляды. Исправить совершённые им ошибки.

Не все, конечно, это делают, но такая возможность есть. Она существует. И это хорошо.

Но даже если человек не исправил своих ошибок, он может быть прощён. Если он действовал по соображениям совести, упрекнуть его не в чем.

Если он даже преступил себя из малодушия, его можно если и не простить, то хотя бы понять. В конце концов, сильных людей на планете не так уж и много. Большинство из нас слабы. В тяжёлых обстоятельствах многие не выдерживают и идут на сделку с совестью. Если человек поступил так, осознавая всю неправильность своего поступка, сочувствовать ему можно. Простить – вряд ли.

Впрочем, здесь всё зависит от конкретных обстоятельств.

Таковы люди. В конце концов, что бы они не делали, они всё равно – люди. А человек, как известно, – всегда свет.

Плохих людей не бывает. Плохой человек – это уже не человек.

Да, это уже не человек. Это кадавр.

А кадавр, известно, – совсем другое дело.

Эти твари никогда ни о чём не рассуждают, ни во что не верят, мечтают в лучшем случае о хорошей машине, и надеятся лишь на то, что лично им в этой жизни повезёт.

У них нет совести. Они даже не знают, что это такое.

Когда вы начинаете говорить им про совесть, они либо истерично ржут, либо злятся.

И смех, и злоба проистекают из одного источника.

В глубине своего примитивного сознания живые мертвецы догадываются о том, насколько же они ущербны. Они стыдятся этой своей ущербности и всячески стараются скрыть её. Они делают всё, чтобы не показать другим, насколько де они на самом пусты.

Когда вы обращаетесь к их совести, – вы напоминаете этим тварям про то, что совести у них нет. И это заставляет их злиться. Они либо неумело пытаются перевести всё дело в шутку и начинают безудержно и фальшиво хохотать, либо же приходят в бешенство.

Эти существа лишены разума.

Всю свою жизнь они блуждают в потёмках. Они глухи для голоса разума. Их мрачные умы никогда не освещаются солнцем познания.

Эти твари повинуются лишь собственным диким инстинктам. Их действиями руководят мрачные, иррациональные и глубоко деструктивные силы.

Эти силы не анонимны. Они известны человечеству давно. Имена им – нищета и невежество.

Такие существа могут совершать ужасные преступления просто по незнанию. Они совершенно искренне могут не понимать, что причиняют людям боль.

Они слишком глупы для того, чтобы осознать, насколько их проступки вредны для окружающих. Впрочем, даже если бы они осознали это, им бы и в голову не пришло прекратить. Позаботиться о благе других они не способны.

Эти существа никуда не развиваются. Они статичны.

Именно поэтому они не могут осознать своих ошибок, а следовательно, не могут их исправить.

Кадавры – не люди. Судить их как людей поэтому нельзя.

Увы, в нашем обществе всё ещё слишком много живых трупов. Хватает их в том числе и среди интеллектуалов.

Примеров я приводил достаточно. Тот же Вадим Левенталь – отличный пример здесь.

Это настоящий кадавр. Античеловек в полном смысле слова.

И он написал очень страшную книгу о том, как хорошая вроде бы девушка вместо того, чтобы стать человеком, превращается в нечто ужасное.

Что ни говори, а главная героиня его романа – это именно что нелюдь-интеллектуал.

К сожалению, этот общественный тип очень распространён в нашей стране.

Я закрываю глаза.

Из густых клубов мрака всё отчётливее проступает хищно лыбящаяся на меня физиономия Дмитрия Быкова. Красная, распухшая, сверкающая в огнях преисподней отвратительным жирном блеском рожа глядит на меня крохотными свиными глазками, – трусливыми, но вместе с тем полными злобы.

Так вот, дорогие читатели-кадавры!

Если вы считаете Мишу Стефанко и Соню Барнаш мещанами и «быдлом», то вы – дураки.

Да, сам я иногда называю этих людей обывателями. Но только я это делаю несерьёзно и по-дружески.

И вообще: что позволено Юпитеру, не позволено быку.

Я могу в шутку назвать Мишу обывателем. Я, в конце концов, его давний друг.

Вы этого сделать не можете. Не можете, и всё тут.

На этом, пожалуй, закончим с вами.

«Зачем де было нужно всё это писать?» – спросит меня здравомыслящий читатель.

Это будет читатель из числа людей.

Оно и понятно: читатель-кадавр просто разозлится, – я ему свежие раны солью натёр.

Скажу честно. Сначала я думал, что писать обо всём этом действительно не надо. Мне казалось, всё это и так ясно из текста книги.

До этого я старательно на всё это намекал. Мне казалось, мои намёки будут поняты…

Увы, в наше время люди не понимают намёков.

Вот и пришлось мне написать всё как есть. В лоб, что называется. Иначе наши современники не понимают.

Впрочем, осуждать не буду. Я сам такой же сын своего времени, как и все остальные. И я тоже не понимаю намёков. По крайней мере, понимаю их далеко не всегда.

После того, как я почитал рецензии на первый том этой книги, – я понял, что мне надо писать куда более прямо, чем я делал до этого. Вот я теперь и пишу прямо.

И ещё. До этого я не хотел писать в этой книге про всякую мразь, выводить в повествовании встречавшихся мне на жизненном пути злодеев.

Я теперь изменил своё мнение. По-настоящему злые люди в книге появятся. Не сейчас и вообще не очень скоро, но появятся. В этом можете быть уверены.

А теперь вернёмся к нашему повествованию!

Возвратимся к тому диалогу, который мы с Мишей вели упомянутым вечером в гостиной перед телевизором.

– О-о-о, Мара-а-ат, – простонал Миша, изящно потягиваясь. – Зна-а-аешь… – он изогнулся так, что могло показаться, будто его настиг приступ эпилепсии. – Ра-а-або-о-отать – это-о-о та-а-ак ску-у-учно-о-о!..

– Миша! – выкрикнул я, схватив своего друга за плечо. – Очнись! Как ты жить будешь?! Неужели ты так и хочешь всю жизнь проваляться на этом диване?! Тебе ведь придётся, – ты слышишь меня? – придётся работать!

– Расслабься! – отмахнулся Миша рукой, жмуря при этом глаза от удовольствия. – Никто меня работать не заставит!

– Жизнь заставит, Миша, – я начал трясти друга за плечо, – жизнь!

– Отстать! – снова отмахнулся Стефик. – В жизни и не работать можно. Я работать и не буду. Это скучно. У меня на жизнь свои планы есть. Я другого хочу.

– Чего же ты хочешь?! – сердито, но при этом как-то заискивающе-участливо спросил я.

– Жить за счёт других! – отчеканил Стефик, вытягиваясь в струны. Лицо его исказилось гримасой невиданного удовольствия: глаза сжались, а рот широко открылся. – Э-э-эх!.. – Миша зевнул. – Не хочу работать! Вот не хочу, и точка на этом! Работа – это для дураков. Я умный, мне работа не нужна.

Я хочу, чтоб мне в жизни всё так, само доставалось. Не надо мне этого! Хочу, чтоб в жизни у меня работы не было. И зарядку чтоб не делать! И на физру не ходить! Хочу вообще не напрягаться в жизни! Жить в своё удовольствие хочу!

Человек живёт только для себя в конце концов. Вот и я только для себя жить хочу. Чтоб мне, главное, хорошо было.

– Ты – эгоист, Миша, – огорчённо сказал я, слегка покачав головой.

После этих слов Стефик перестал кривляться.

Он сел на диван.

Его мясистые босые стопы плотно уткнулись в надраенный воском паркет. Миша как-то весь скрючился, наклонился. Он упёр свои острые локти в широко расставленные колени.

Мой друг поднял голову. Лицо его выражало искреннее недоумение. Он посмотрел мне прямо в глаза, помолчал пару секунд, а затем произнёс: «Марат, ты чо?!».

– Я ничего! – я развёл руками.

– Так же все живут! – дрожащим от крайнего недоумения голосом произнёс Миша. – И мои родители тоже. И все родственники у нас так живут. И в школе многие…

В жизни, конечно, всякое бывает. Иногда и работать приходится. Даже не иногда… Но ведь любить это всё не надо, верно? Люди трудятся потому, что без этого они сдохнут. Но ведь стремиться надо к тому, чтобы не работать. Я вот, к примеру, работать совсем не желаю!..

Конечно, жизнь-то она заставит ещё, может, но стремиться-то к этому не надо. Пока возможность есть, надо нежиться. На диване валяться, в «Доту» рубиться, кино всякое смотреть, тортики хавать. А на работу всегда успею!

Но вообще я работать не хочу. Просто ненавижу работать там, трудиться, зарядку делать и вообще напрягаться как-то.

Будь моя воля, лежал бы на диване весь день, тортики жрал да смотрел бы порнушку. Вот это была бы жизнь!

Миша опять расслабился. Напряжение его спало. Он снова положил босые ноги на журнальный столик.

– Понимаешь, Марат, – сказал он, доставая из пакета шоколадный батончик, – вот не хочу я работать, а! Ну не хочу я работать, и точка на этом! Просто не могу я работать! Не хочу! Жить за счёт других хочу! На диване валяться!..

– Ты сейчас про зарядку сказал, – вставил тут я. – А тебя разве кто-то заставляет?

– О-о-ой, – скривился Миша, отмахиваясь рукой. – Не будем об этом. Мама мне каждое утро напоминает, чтоб я зарядку по пятнадцать минут делал.

Лучше бы поспать лишние четверть часа дала, ей-богу!

Но я зарядку делать не хочу, поэтому просто запираюсь в комнате и ничего не делаю. Просто на застеленной кровати лежу.

Она иногда заходит и говорит, что надо, чтоб я двигался.

А я не хочу! Не хочу вот, и точка!

– Я тебя, конечно, понимаю… – начал было я, но Миша меня оборвал.

– Я тебе скажу, Марат, – опять заговорил Миша. – работать – это очень трудно на самом деле. Трудно и скучно.

Лучше не работать поэтому. Лучше так всю жизнь на диване и проваляться, ей-богу! Это всяко лучше, чем работать!

Не знаю, как ты, но я не хочу работать.

Миша договорил. На минуту в комнате воцарилось молчание.

Я посмотрел на пакет, где до этого лежали шоколадные батончики. Батончиков там уже не было. Миша всё слопал.

– Миш, а как де развитие? – внезапно спросил его я.

– Какое развитие? – непонимающе спросил Стефик, пялясь в телевизионный экран.

– Ну, человек де должен развиваться… – заговорил я.

– Ма-а-ара-а-ат, – опять заныл Стефанко, – я так не хочу развиваться! Отдыхать хочу! «Сникерсы» жрать, порнуху смотреть и ужастики и не думать ни о чём!

В этот момент раздался со стороны экрана раздался жуткий оглушительный вопль. Сердце у меня тотчас ушло в пятки.

Миша по-прежнему равнодушно пялился в экран. Происходящее там нисколько его не пугало.

Чуть отойдя от шока, я посмотрел в телевизор. Я увидел там комнату со стрельчатым сводом и кусок деревянной лестницы, обнесённой выкрашенными в белый перилами.

– Успокойся, – спокойно произнёс Миша, – это просто фильм.

Минуты две Миша молчал.

– Я отойду ненадолго, – внезапно сказал он.

Стефанко поднялся с дивана и пошёл на кухню. Вскоре он вернулся. В руках он с трудом шесть банок газировки, несколько коробок с шоколадными конфетами, две пачки чипсов и четыре свёртка ментолового драже.

– Ты всё это собираешься съесть? – спросил я?

– А что тут такого? – удивлённо спросил Миша. – Я и больше гораздо съесть могу!

Стефик разложил принесённую с кухни снедь на журнальном столике. Затем он плюхнулся на диван. Его рука потянулась за банкой с газировкой.

– О-о-ох, – довольно вздохнул мой товарищ, неторопливо открывая банку, – хо-о-оро-о-ошо-о-о!

Он сделал первый глоток. Это был такой большой, глубокий и по всей видимости очень приятный глоток.

Его кадык затрясся, заиграл, заходил вверх и вниз. Миша яростно тянул жидкость, он хотел пить и не мог напиться. Выглядело это до такой степени сладострастно, что казалось, не газировку Миша пьёт, а дорогое вино.

Зрелище было заразительное. Миша так хорошо пил, что мне тоже захотелось попробовать.

Лицо Стефанко его выражало такое блаженство, будто он целовал сейчас любимую девушку. На самом деле он просто хватался губами за холодный край алюминиевой банки.

– Вот это жизнь! – сказал Миша, осушив банку до половины.

Я тоже взял банку, открыл и начал пить. Ничего особого я не почувствовал.

Мы помолчали ещё минуты две.

– Плохое у нас образование в России! – вдруг важно заявил Миша, запуская пухлую ладонь под крышку плоского короба с шоколадными конфетами. – Плохое!

– Какое же образование нам нужно? – спросил я, поглощая вторую пачку «Ментоса»?

– Я за то, чтоб всё у нас было как в Англии! – пафосно изрёк Стефик, медленно погружая большую шоколадную конфету себе в рот.

– Как в Англии? – удивлённо спросил я.

Не помню уже точно, говорил я вам об этом или нет, но в нашей школе было принято ненавидеть Англию.

Это считалось хорошим тоном.

Напротив, дурным тоном было Англию нахваливать.

По правде сказать, в нашем учебном заведении процветала дикая англофобия.

У нас было принято любить Францию и другие страны романской Европы. Популярностью пользовалась Грецию с её самобытной культурой. Большой пиетет у нас питали к Латинской Америке.

Но вот страны англосаксонского мира не пользовались в нашей школе никаким уважением.

Конечно, редкие англоманы у нас тоже встречались. Их было очень мало и особой популярностью они не пользовались.

Единственным исключением был Сеня. Но это вообще человек особый. Такому как он можно было и любовь к англичанам простить.

Но вообще хвалить Англию у нас было не принято. За такое можно было и в нос получить.

Когда Миша начал расхваливать британские порядки, я немного смутился. Мне это показалось странным.

Стефанко заметил моё смущение.

– Я не англоман, конечно, – низковатым и очень значительным, как мне тогда показалось, голосом произнёс Миша. – Англичане, конечно, лютые сволочи.

Что ни говори, но я предпочёл бы оказаться в одной постели с Марианной, чем с Джоном Буллем. Хотя я и убеждённый пидорас.

Это всё тебе, наверное, понятно.

Но ты подумай!

Англичане, конечно, сволочи, но в конце концов нам с ними не котят крестить!

Думаю, в сфере образования мы многое могли бы перенять у англикосов.

Знаешь, эти английские частные школы – просто прелесть на самом деле. Ты ведь пойми, у нас люди не знают ничего толком про эти частные школы, вот и думают про них невесть что.

А ведь это очень хорошие школы на самом деле.

Нет, наша школа-то, конечно, всяко лучше Итона. В этом-то я уж вообще ни на толику не сомневаюсь.

Но сам посуди: наша школа в России такая одна. Может, конечно, есть ещё где-нибудь в Питере или Новосибе что-то подобное, но я про это ничего не слышал.

А ты же знаешь эту старую поговорку? Ежели не слышал ничего, – значит ничего и не было.

Вот у англичан с этим делом всё совсем иначе обстоит.

Англичане – они народ сметливый. У них не то что у нас. У них там всё по науке устроено, по расчёту. Они целенаправленно выращивают элиту. Для этого им школы и нужны.

Нам тоже так надо. У нас в стране всё ещё слишком много чахлых интеллигентов, любителей Сахарова и Лихачёва. С такими кашу не сваришь.

Мишино лицо скривилось в злорадной ухмылке. С какой-то особой деловой радость он беззвучно потирал свои мягкие влажные ладони.

– Нам необходимо растить настоящих джентельменов, сказал он, глядя прямо на меня.

Он смотрел на меня чуть исподлобья. Его маленькие, напоминавшие два крохотных потухших уголька глаза, казалось, пронзали меня насквозь. За тонкой водянистой оболочкой его глаз точно за каминным стеклом играл едва заметный огонёк того нездорового энтузиазма, который литераторы приписывают опасным безумцам.

– Настоящих джентльменов? – удивился я. – Ты серьёзно?

Как по мне, так джентльмен – это полная дрянь.

Ведь что такое этот джентльмен, Миш? Это же просто сноб! Обычный буржуй, строящий из себя аристократа.

Как по мне, так надо ориентироваться на Францию. Не знаю, как тебе, но мне Шатобриан всяко ближе Карлейля.

Уж чего-чего, а вот я за галльский дух. Британия мне не по нраву.

– Ну-у-у… – протянул Миша, уставившись в потолок. – В том, что ты говоришь, тоже, конечно, есть что-то такое… Ну, доля истины там, короче, тоже есть.

Но всё-таки послушай то, что я тебе скажу.

Ты сейчас сказал про джентльмена, что он – сноб. Но это не совсем так. Сноб – это сноб. Джентельмен – это джентельмен.

Это разные вещи, Марат.

Сноб – это одно. Джентельмен – совсем другое.

Вот подумай сам ещё раз и скажи: кто по твоему настоящий английский джентльмен?

– Ну, – ответил я, – если не сноб, то даже не знаю, кто.

– А я тебе скажу, – самодовольно заявил Миша, потрясая указательным пальцем правой руки. Вот ты спрашиваешь, кто такой этот настоящий английский джентельмен? А я тебе скажу, кто.

Настоящий английский джентльмен – это просто воинствующий маньяк-джингоист!

Вот что такое настоящий английский джентльмен!

– Кажется, я догадываюсь, на что ты намекаешь!.. – произнёс я, скривив ехидную улыбку.

– Я не намекаю, – ответил Миша, – я говорю всё как думаю. Мне скрывать нечего. Я человек благонамеренный.

Знаешь, Марат, мы слишком долго были добренькими. Дальше так продолжаться не может.

Знаешь, проблема нашей школы в том, что она выращивает интеллигентов. Таких вот именно, как на карикатурах изображают, – тощих, чахлых, больных, очкастых…

И эти все очкарики только и рассуждают потом, как им Россию обустроить. И всё они колеблются. Дескать, и так нельзя, и эдак…

И школа у нас это всё культивирует. Сюда и литература наша, и сочинения все эти плаксивые. Образ того-то того-то в произведении автора такого-то.

Бред!

Вот кому нужен Митрофан? Вот скажи мне, кому он нужен? Или стихи все эти дурацкие: о природе, о погоде…

Знаешь, нам давно пора выбросить на помойку весь этот хлам, всю эту так называемую русскую классическую литературу.

Вот на кой чёрт нам сдался Обломов? Нужен он нам по-твоему?

– Не нужен, конечно! – от удовольствия я стукнул ладонью по спинке дивана. – Я вообще считаю, эту книгу надо запретить.

Я так думаю, она дурной пример молодёжи подаёт.

Вот начинается кто-нибудь Гончарова и решит, что всё – тлен, что вокруг происходит меня вообще не касается и вообще буду я всё время на диване лежать.

Но есть ещё другая проблема. Эта книга смущает хороших людей.

Вот приходит человек домой со школы. Ложится на диван отдохнуть маленько. А тут на него со шкафа корешок этой книженции смотрит. Так и лезет в глаза надпись: «Обломов». И вот вроде бы уже и на диване лежать неудобно как-то получается.

Но человек-то он трудящийся, не то, что главный герой романа. Он не Обломов, просто устал немного. Отдохнуть хочется, но в присутствии книги отдыхать неудобно. Мысли дурные всякие в голову лезть начинают.

Короче, смущает меня эта книга, смущает!

И что со всем этим делать, спрашивается?

Вот то-то и оно! Запретить эту книгу надо, чтоб она не плодила лентяев и не смущала честных людей.

– Вот, правильно! – важно потряс распрямленным указательным пал уем правой руки Миша. – Именно про это я сейчас и говорю.

Понимаешь, наша литература не умеет оживлять. Она вся дохлая. У нас там всё плачь да плачь. Слёзы да слёзы. Какие-то маленькие люди там, какие-то неудачники…

Но ты не подумай только, что я сейчас про то, что, мол, если ты мешка золота не скопил, ты неудачник. Нет, я не про это.

Просто у нас в литературе все герои какие-то не такие. Они вечно ёрзают, вечно спешат куда-то, мечутся из стороны в стороны.

Они постоянно думают: «Правильно ли я поступаю? Неправильно ли я поступаю? Может быть, я так поступаю, а может быть, я и не так поступаю? Может быть, надо по-другому поступать вообще? Но слезинка ребёнка – дороже всего на свете!».

Такие книги воспитывают морально нетвёрдых людей.

Знаешь, Марат, я думаю, нам нужна другая литература.

Нам не нужны все эти маленькие люди и трагические герои! Нам не нужны все их трагические сомнения и глубокие переживания!

Нам нужна другая литература! Другая, совсем другая!

Наша литература должна дышать здоровым национальным духом! Это должна быть подлинно патриотическая литература!

Понимаешь, Марат, литература должна быть с кулаками!

Нам нужна мускулистая литература!

Литература борьбы! Нам нужна такая литература, чтобы русский народ её читал и вдохновлялся на новые подвиги и свершения! На новые завоевания!

Миша замолк. С минуту он помолчал, старательно разжёвывая ментоловое драже, а затем спросил: «Вот знаешь, Марат, ты читал Олега Верещагина?».

– Наслышан, – честно ответил я.

– Ты почитай! – с энтузиазмом выпалил Миша. Руки его слегка задрожали от волнения, икры напряглись, он оторвал спину от дивана и, казалось, готов был вскочить с места. – Вот это – настоящая мускулистая литература! Это именно то, что нужно нашему народу!

Ты ведь знаешь, как в этой жизни всё устроено, Марат.

Вот плывут люди на корабле. Тут судно налетело на что-то там.

Вот я тебе говорю: сколько там людей будет, все, кроме русских, спасутся. Другие будут лезть к шлюпкам, расталкивая других руками и ногами. И только русский станет в стороночке и скажет: это, наверное, меня не касается, я вам тут только мешать буду, спасайтесь без меня, товарищи.

И я тебе скажу: его всё равно затопчут! Не заметят даже, как затопчут!

А надо не так! Если ты в такую ситуацию попал, надо к шлюпкам изо всех сил пробираться! Прорываться надо! Ногами и руками прямо, чтоб кости у других трещали!

Вот видишь ты беременную англичанку, – так пни её в живот. Старичку-китайцу размозжи голову! Польского учёного столкни в воду! Нечего ему твоё место в шлюпке занимать!

Вот так нам жить и надо! Надо изо всех сил бороться за своё место под солнцем! Никому пощады давать нельзя!

Мир так устроен, что здесь каждый сам за себя. Если других жалеть будешь, тебя самого съедят.

Вот нам нужна такая литера, чтоб она учила никого и никогда не жалеть, с жертвами не считаться и вообще всегда поступать так, как выгодно тебе.

Вот такая литература нам нужна!

Нам нужна литература с кулаками! Нам нужна мускулистая такая литература! Такая вся простая и понятная. Литература для настоящих русских мужиков. Для таких, которые в Химках живут или Мытищах, пиво на лавочках пьют, семечки лузгают.

Это, в конце концов, наш народ. И этот народ заслужил иметь свою литературу!

Такую, чтоб ему нравилась и чтоб он её понимал.

Вот за это стоит бороться!

class="book">У англичан было когда-то своё мускулистое христианство. Нам нужно своё мускулистое православие.

И нам нужна мускулистая литература!

– Тут я согласен полностью! – довольно сказал я, обняв Мишу за талию. – Спорить, на мой взгляд, тут не с чем.

– Да, Марат! – сказал Миша. Он весь заёрзал на своём месте, а затем спешно начал придвигаться ко мне. Наконец его запрятанная в шорты задница упёрлась в мои ляжки. – Так про английские школы! Я ведь ещё про английские школы тебе не успел рассказать!

Миша ещё сильнее заёрзал на месте. Наконец он откинулся на спинку дивана и плотно прижался ко мне всем своим телом.

– Я тебе вот что говорю, – продолжал рассказывать Стефанко, вновь отворачиваясь от меня. На сей раз он отвернулся для того, чтобы достать рукой конфету из лежавшей на другом краю дивана картонной коробки. – Английские школы – это, я тебе скажу, очень круто. Это ведь совсем не то, что у нас. Наши люди не понимают, что это такое, вот и придумывают про них невесть что.

Понимаешь, Марат, это на континенте думают, что школа должна чему-то учить. В Англии всё совсем по-другому.

Британцы твёрдо знают: задача школы – не в том, чтобы чему-то учить.

Ну, ты понимаешь: уравнения там считать и прочее. Этому человек и сам как-нибудь научится. Ну, а ежели не научится, – так и хрен с ним. Не больно-то оно в жизни и надо.

Этому школа учить не должна. Она вообще ничему не должна учить. У британской школы просто цель другая.

Школа должна воспитывать боевой дух! Её задача – формировать характер! Понимаешь?!

Это вообще такая очень специфическая британская штука, – этот характер. Это как джентльмен или то же сноб. Такое вот чисто английское понятие.

Как бы мы ни старались, мы этого до конца не поймём. В наших учениках бесполезно воспитывать характер. Это слишком английское качество. У русских оно не вырабатывается. Нам нужно что-то более универсальное.

В русских учениках надо воспитывать боевой дух. Такую вот русскую воинственность.

Современная наша школа этого не воспитывает. Совсем не воспитывает.

Большая проблема нашей школы в том, что она даёт много ненужных знаний.

Настоящему джентльмену математика не нужна. Точно так же как и физика, химия, биология… Всё это ему не нужно, потому что никогда в жизни ему не пригодится.

Английские джентельмены всего этого не изучают.

Знаешь, у нас этого многие не понимают. Не понимают этого в том числе и богачи, которые своих детей в британские частные школы пристраивают. Не понимают. Не могут понять. У них такое, наверное, просто в голове не укладывается.

Понимаешь, наши богачи – это вчерашние электрики. Выросли в коммуналках, в советскую школу ходили, бутерброды на завтрак лопали… А потом бац, – и разбогатели!

Но в душе-то они все так и остались сантехниками!

Вот они и думают, что их тупоумных деток в английской школе чему-то научат! А хрен там!

Английская школа вообще ничему не учит. Она дух воспитывает, понимаешь?

Вот ты-то, Марат, понимаешь, а олигархи наши – нихуя.

Вот они и удивляются потом, почему это их дети по физике ничего не знают.

А британская школа физикой не занимается! Англичане в своих школах не учат ни физику, ни математику, ни химию с биологией, ни даде родной язык. У них вообще школьная программа отлично устроена.

В джентльменских школах там главный предмет – физкультура.

Британцы – они народ сметливый. Они твёрдо знают: математика вот эта вся, физика – это так. В жизни это всё не пригодится. Настоящему джентльмену в первую очередь физкультура нужна.

Вот ты только посмотри на этих итонцев! Ты глянь только на фотографии тамошних выпускников!

Все как на подбор! Красивые юноши ростом под два метра. Спины у них прямые, точно инженерные линейки, мышцы у них твёрдые как английская сталь, подбородки волевые, в глазах дьявольский такой огонёк играет.

Сразу видно, короче, что это перед нами настоящие люди выстроились!

Вот ты смотришь на них и сразу видишь, что это хищники. Взгляд у них у всех такой хищный, и осанка тоже какая-то тигриная. И вообще в них есть что-то такое животное.

И взгляды у них такие хищные. Смотрят на тебя как тигр голодный на скотину домашнюю смотрит.

Ты никто для них, понимаешь? Они сожрут тебя за милую душу, и ничего ты с этим не сделаешь.

Взглянешь только на них, и сразу понимаешь, что это будущие завоеватели. У них психика такая. Они подчинять приучены.

Им с детства вдалбливали: вы – самые лучшие, вы – самые лучшие. Вы созданы для того, чтобы другие перед вами на коленях ползали.

И они приучились, блядь!

Головы у них холодные и свежие. Потому что пустые.

В школе их правильно научили всему. Мозги – это вообще ничто. Это в жизни ничего не значит.

Самое главное в жизни – характер.

Вот ты Марат, понять попытайся. Вот мы, к примеру, пишем все эти дурацкие сочинения про то, что гений и злодейство понятия несовместимые, что надо быть умным, что надо быть добрым, людей любить надо. На математике дроби учим, геометрию, теоремы там разные и так далее вообще.

А вот у них, представь, этого всего вообще ни разу не было.

У них все школьные годы главный предмет – физкультура был. Они там греблей целыми днями занимались, в регби играли, бухали потом все вместе.

Ещё, конечно, латынь свою долбили. Ну, ещё греческий, может, немного.

Но вообще смысл ты понял.

Их там с детства приучили, что книги читать – плохо, что это для дебилов занятие, а вот реальные пацаны такой хуйнёй не страдают никогда.

У реальных пацанов интересы другие. Им бы в футбол погонять, потом пивка выпить или чего покрепче. Виски там или абсент тоже подойдёт. Потом ещё с бабами чуток поцапаться.

Короче, ты меня понял, да?

Их там приучают с детства к тому, что любить кого-то – это по-бабски. Настоящий мужик никого любить не должен. Делиться с кем-то – это плохо. Джентельмен настоящий под себя всё гребёт всё время. О других ему думать недосуг вообще. Да и вообще: если другие сами о себе позаботиться не могут, они просто нежизнеспособны. Они сдохнуть должны. Их жалко быть вообще не должно.

И вот из там вообще не учили ничему. Только латыни немного и греческому, а всё остальное время грести заставляли. И вот они все так гребли там у себя, гребли…

И что из всего этого получается, а?

А получается, что английские мальчики все как один вырастают натуральными варварами. Вот посмотришь на них – так просто в дрожь бросает! Готы натуральные! Вандалы как они есть просто!

Ты сам подумай только?

Книги они не читают. Книги читать – это вообще занятие не для джентльмена. Футбол любят, греблю. Пиво с друзьями выпить. С проститутками секс. Драки пьяные любят закатывать… Впрочем, они и от трезвых драк не откажутся.

В этих английских школах порядки покруче, чем у нас на зоне-малолетке. Ученики там предоставлены сами себе. Вот и жрут они там друг друга со скуки. Книги-то они читать не приучены. Вот и остаётся им только, что бухать, драться, в карты резаться. Старшие там бьют младших до полусмерти, издеваются, заставляют делать что сказано. Насилуют ещё часто. Там вообще у них гомосексуализм процветает.

А главное – начальство школьное всему этому потворствует. Потому что так надо. Только так можно воспитать характер.

Юноши там озлобляются, привыкают к жестокости постепенно. Сначала они приучаются к тому, что нормально, когда старшие мучают их. Потом они сами слабых мучают и постепенно начинают получать от этого удовольствие.

Кто-то ломается, конечно, уходит в себя, начинает пить, колоться… Но кто-то же всё-таки достигает цели! Кто-то же становится джентльменом!

И что в итоге?

Из этих английских школ каждый год выходят натуральные маньяки-психопаты. Те самые джентльмены. Они все невротики, они все нарциссы. Право сказать, это всегда глубоко больные люди.

И всё это сборище психически больных уродов расползается потом по Британии, а затем и по остальному миру.

Вот знай, Марат: эти-то маньяки и создали Британскую империю.

Нам нужны такие же.

А что у нас?

Вот ты посмотри на выпуск какой-нибудь там 57-й школы или физико-математического лицея какого-нибудь.

Это же просто ужас! Без слёз на такое, ей-богу, не взглянешь!

Ботаны какие-то низкорослые. Сутулые все, очкастые. Все тощие, как жерди. В глазах – смущение, страх.

Англичане все наглые. Смотрят нагло так, будто ограбить тебя хотят. Как на говно на тебя смотрят.

Наши не такие. У них взгляды робкие, трусливые.

С такими каши не сваришь. Такие люди не построят империю.

Их убивать будут, – они не запротивятся.

Это овцы, а не волки.

Короче, Марат, я так думаю, что нам нужно всё как в Англии делать. Тогда, авось, и у нас дела на лад пойдут.

Джон Булль, конечно, страшная скотина, но поучиться у него есть чему.

Британия давно уже не та. Она растеряла свои колонии.

Британия без колоний – это уже не империя. Так, маленький никому не нужный остров в Северном море.

Английская школа, конечно, тоже портится. Мы, возможно, наблюдаем последние дни её существования.

Нам сейчас нужно срочно спиздить у англикосов всё лучшее, пока они сами это лучшее не проебали.

Тут главное, чтобы мы успели. Англичане свою школу непременно просрут. Колонии они уже просрали. Промышленность во времена Тэтчер тоже. Осталась только школа.

Короче, главное, позаимствовать у англичан то, что стоит позаимствовать. Дальше хоть трава не расти!

Нам нужно реформировать школу радикально. Выкинуть лишние предметы: математику эту, физику… Всё естественнонаучное, короче.

На первое место надо поставить физкультуру. Нашей молодёжи нужен спорт. Много спорта!

И притом нам нужен не какой-то там унылый спорт, типа футбола. Нужно крутое что-нибудь!

Пентатлон, к примеру! Как у нас в школе. Конкур нужен, фехтование, плавание и бег. Стрельба там ещё.

Вот это нашей молодёжи понравится!

Нужна латынь, нужен греческий. История, конечно, география там… Литература тоже. Но только правильная, мускулистая литература, а не всякие там слащавые русские классики.

Нужен здоровый национальный дух. Нужны патриотически настроенные учителя.

Тогда мы вырастим здоровую молодёжь! Такую, как вырастил у себя когда-то Гитлер.

Это будут настоящие варвары. С такими варварами мы легко завоюем себе место под Солнцем.

В этом уж я ничуть не сомневаюсь!

– Знаешь, Миша, – сказал тут я, обращаясь к другу, – а ведь многое из того, о чём ты говоришь, уже воплощается в жизнь. У нас и реформа образования сейчас проходит. Поговаривают, физкультуру сделают главным предметом. Да и вообще: когда ты про англичан рассказывал, мне так и казалось, что это ты про нашу школу гутаришь. У нас ведь тут, как ты говорил, и фехтование, и конкур…

– Да, я вот тоже хотел сказать об этом! – снова взбудоражился успокоившийся было Миша. – Наша школа, если подумать, устроена очень даже по-английски. Томас Арнольд, думаю, одобрил бы.

Миша крепко обнял меня за плечи. Он многозначительно уставился в потолок. Глаза его выражали небывалое одухотворение.

– Знаешь, Марат, – сказал Стефик, – я думаю, всемогущий бог уготовил нашей школе особое место. С неё должна начаться великая реформа нашей системы образования. Реформа, которая сделает нас по-настоящему великой нацией!

– Миша! – испуганно закричал я. – Что ты такое несёшь?! Ты же атеист!

Миша впал в некоторое время в ступор.

– А, точно! – с невероятной досадой в голосе произнёс он после минуты молчания. Стефик опустил голову и закрыл лицо руками. – А я и забыл совсем!

И вообще, Марат, не слушай меня особенно. Я уже того… Нюхнул малость сегодня…

– А, так ты поддатый? – крепко хлопнув Мишу по плечу, весело спросил я.

– Я – пиздатый! – так же весело ответил он, заваливаясь на бок. – I am strong and pussy, как говорят англичане! – громко простонал он, вытягивая к потолку правую руку.

Ну, Марат, выпьем за Британию!

Land of hope and glory, мать твою!

Стефанко потянулся к стоявшей на журнальном столике банке. Он приподнялся, сел в почти нормальное положение, дёрнул за кольцо и открыл банку.

Я тоже взял со стола одну, тоже дёрнул за кольцо и тоже открыл.

Мы чокнулись и выпили.

– Надо проветриться, – устало отчеканил Миша, напряжённо оглядывая диван и журнальный столик. – А мы что, уже всё съели? – вдруг удивлённо спросил он. – Ничего себе! Ну и скорость!

Да, забыл вам сказать: всё то время пока Миша расхваливал англичан, – он продолжал жевать.

Я, честно признаться, тоже не отставал. Пока Стефанко говорил, я его внимательно слушал, а параллель лопал себе за милую душу лопал шоколадные батончики и конфеты.

За то время, что Миша говорил, мы с ним успели сожрать всё, что принесли из кухни. Так что когда его торжественная речь закончилась, лежавшая на столе и на диванных подушках снедь в упаковках тоже подошла к концу.

– Пойдём, выйдем!.. – устало произнёс он. – Мне нехорошо что-то… На воздух надо…

Мы встали. Миша пошёл к себе в спальню для того, чтобы переодеться. Я сразу направился в прихожую, надел ботинки, накинул на плечи куртку.

Минут через пять появился Стефанко.

– Сейчас пойдём, – сказал он, обуваясь.

Он одел куртку, и мы пошли.

Гулко стучали о выскобленные бетонные ступеньки лестницы подошвы наших башмаков.

В молчании мы спустились на первый этаж.

Подъездная дверь открылась. Свежий морозный воздух ударил нам в лица. Мы вышли и попали в ночь.

Чистое, без единого облако, высоко сине-чёрное небо переливалось точно гигантских размеров агат.

Со всех сторон нас окружала густая темнота мрачных, почти совсем не освещённых дворов. То здесь, то там, меж ветвей исполинских деревьев прятались тускло мерцавшие в прозрачном воздухе холодной февральской ночи красновато-жёлтые фонари.

И казалось, будто тёмные дворы – это космос. Такой весь огромный, мрачный, холодный. А редкие фонари во дворах – рассеянные во вселенной маленькие жёлтые солнца.

Тишина вокруг. Никого и ничего не слышно. Ни машин, ни людей. Только свежий, сегодня нападавший снег хрипло трещит под ногами.

Мы погуляли немного, а затем вернулись к Мише домой.

– Пошли в комнату! – пробурчал Стефанко, направившись к себе в спальню. Он устало держался руками за лицо. – Ну же, пойдём! – сказал он, остановившись в дверном проёме.

Миша вяло держался за косяк двери. Глаза его были закрыты. Казалось, он сейчас упадёт.

– Иду, Миша, – устало и грустно произнёс я, направляясь к нему.

Стефанко неспешно вполз в собственную спальню. Не вошёл, а именно вполз.

Большой свет он зажигать не стал. Так и вошёл в тёмную комнату.

Едва держась на ногах, Миша доковылял до кровати.

Он склонился перед стоявшей возле его ложа тумбочкой. Раздался щелчок небольшого выключателя. Стоявшая на тумбочке лампа вспыхнула ярким желтоватым светом. Свет её сильно приглушал массивный абажур.

Комната погрузилась в приятный, в меру таинственный полумрак.

Миша смачно плюхнулся на нерасстеленную кровать животом вниз. Лицо его уткнулось в белоснежную подушку. Он полежал так пару секунд. Затем кряхтя и охая немного приподнялся на руках, перевернулся на спину и раскинул руки в стороны.

– Займёмся сексом? – внезапно спросил спросил он наигранно-бодрым голосом.

– Миш, не дури! – отмахнулся я. – Ты едва до кровати дошёл. Ты заснёшь до того, как я разденусь. Или в крайнем случае во время самого этого… Ну, ты понимаешь, короче.

– Хочу секса! – незлобно, но твёрдо отчеканил Миша, беззвучно стукнув кулачком по кровати.

– Ладно, будет тебе! – ответил я и начал раздеваться.

Предчувствие меня не обмануло. Миша и вправду заснул до того, как я успел полностью раздеться.

Когда я уже готов был скинуть с себя нижнее бельё, то обнаружил, что мой партнёр мирно спит.

– Вот чёрт! – пробурчал я себе под нос. – Зря разделся! Только время потратил!

Будить я Мишу не стал. Просто ушёл себе домой.

Уходя из квартиры Стефанко, я просто захлопнул за собой входную дверь. Ключей от его жилища у меня тогда не было. Запереть квартиру на ключ я не мог.

Впрочем, район у нас относительно тихий. Кроме школоты, особо напастей и нет. Если что и случается, то нечасто. На замок поэтому дверь можно и не запирать.

Я шёл от Миши домой и думал. Думал обо, о чём мы с ним говорили. Про Англию, про школы… Про то, что это значит, – жить только для себя.

Над моей головой зажигались огромные белые звезды. Я не смотрел на них. Я шёл по залитым лучами жёлтого света фонарей московским улицам. Шёл и думал.

В это время мимо меня с оглушительным свистом проносились роскошные автомобили богачей.

Возле метро суетно толпились возвращавшиеся после работы люди. Они набивались в фойе, толкались, давили друг друга.Затем они выдавливались на улицу, на крохотный пятачок заасфальтированной земли перед станцией, и оттуда быстро, как капельки ртути, разбегались по своим домам.

Домой я вернулся часов в одиннадцать вечера. От родителей мне в тот день влетело.

На следующий день мы с Мишей вместе отправились на званый обед к Тоне.

Я помню этот день так, как будто бы он был вчера.

Это важный день. Про него нельзя забывать.

Знаете, в жизни человека вообще есть такие вещи, про которые он помнит всю жизнь. Думаю, этот день относится к их числу. Я даже не представляю, как это можно, – взять да и забыть его. Для меня это что-то немыслимое, ужасное. Этот день во многом сформировал меня. Забыть его значило бы потерять частицу себя, лишиться чего-то важного.

Не знаю даже, как лучше начать рассказ об этом дне. Может быть, стоило бы рассказать обо всём по порядку, от начала и до конца. Поведать обо всех мелочах, которые со мной в тот день произошли. Или, может, лучше сразу приступить к делу?..

Наверное, всё-таки лучше будет рассказать обо всём по порядку, по возможности не упуская никаких мелочей. В конце концов это важные мелочи.

А начинался этот день примерно так.

Я спал.

Просто лежал в кровати под белым, хрустевшим от чистоты одеялом и спал.

Прохладный, шедший от приоткрытого окна воздух обволакивал лицо.

Перед глазами неспешно текла, колыхалась волнами темнота.

Вдруг сквозь неё стали пробиваться лучи тусклого серовато-голубого света. Я почувствовал лёгкое щекотливое покалывание в кончиках пальцев.

Тишину разорвали ритмичные удары моего сердца. Его стук шёл как будто откуда-то издалека в то же время доносился изнутри меня самого. Казалось, я находился под водой и слышал, как над её поверхностью кто-то колотит молотом о наковальню.

Я почувствовал своё тяжёлое, какое-то водянисто, как мне показалось, дыхание. Потянулся немного. Ощутил приятную боль в мышцах. С трудом разомкнул заплывшие ото сна глаза.

В фиолетово-голубоватом мареве наступавших предрассветных сумерек стояла передо мною комната. Лившийся из-за ещё не пожелтевшего горизонта свет проникал сквозь наполовину запорошенное снегом окно проникал в комнату.

Я встал.

Пошёл в ванную. Умылся, оделся, привёл себя в порядок. Затем позавтракал, оделся и пошёл в школу.

Всё это время я был как сплюснутая пружина. Мне казалось, что вот-вот, уже совсем скоро должно произойти что-то такое, что такое важное, значимое, что точно изменит мою жизнь навсегда. И я ждал, ждал и не мог дождаться. Мне страстно хотелось что-нибудь сделать, как-то занять себя, потому что мне было чудовищно скучно. Минуты текли часами. Это потому, что когда чего-то осень ждёшь, время как будто замедляется. И оно замедлилось, стало тягучим, как сироп и каким-то липким.

В школе в тот день ничего интересного не происходило. Я сидел на уроках, отвечал когда мог, говорил всякие разности, на переменах старался шутить, но выходило как-то не очень.

Я очень волновался. Всё перемены я ходил из одного конца коридора в другой, думал о чём-то, сбивал с ног проходивших мимо ребят и шёл, шёл, шёл.

Я ужасно нервничал. От нервов у меня страшно крутило живот. Это началось ещё там, дома, но в школе многократно усилилось. Я постоянно бегал в сортир.

Наконец уроки закончились.

Я вышел на улицу. Стефанко ждал меня у ворот.

Мы вышли на Большую Филёвскую. Развернулись, пошли по направлению к парку.

За спиной послышался нестройный топот кожаных ботинок на толстой резиновой подошве.

Я обернулся.

Нас догоняла весёлая компания очень красивых молодых людей. На них были короткие спортивные куртки серого и чёрного цветов, плотно облегавшие их крепкие ноги чёрные джинсы, начищенные пусть не до блеска, но всё же изрядно ботинки, стук которых об асфальт я услышал.

Шапок на молодых людях не было. Их короткие тёмно-русые волосы гордо и величественно развевались на совсем не сильном зимнем ветру.

Это были наши старшеклассники. Занятия у них к тому времени уже кончились, и теперь они шли со школы в бар.

– В бар?! – громко крикнул я нашим спутникам.

– В бар! – ответил хор ломавшихся юношеских голосов. – А вы?!

– К Тоне! – ответил за меня Миша.

– У-у-у! – загудела компания.

Когда гуд немного поутих, один из парней сказал: «Ну, вы там привет ей от одиннадцатого «А» передавайте!».

«Скажите молодой барыне, – произнёс другой юноша, – что мы сегодня и за неё здесь пить будем!».

– Скажем! – хором ответили мы с Мишей.

Компания опять радостно загудела. Мы пошли быстрей.

Секунд через тридцать мы услыхали, как за нашими спинами с чудовищным скрипом распахнулась дверь бара. Громко стуча ботинками об облицованные глазурной плиткой ступени, страшно матерясь и толкаясь, шестеро парней (точно помню, – их было именно шестеро) вошли в помещение. Издав жуткий, напомнивший мне плач попавшего в крысобойку котёнка плач, неспешно затворилась за ними дверь.

Мы миновали Детский парк, прошли заброшенную больницу (сейчас в её здании устроили дом престарелых). Остановились мы возле бассейна. Там перекрёсток со светофорами.

Прождав пару минут на пешеходных переходах, мы перебрались наконец на другую сторону улицы и тут же свернули оттуда на Физкультурный. Пошли к дому Тони.

Тротуар был узенький. Справа от нас возвышались пятиэтажки. Края их металлических крыш все заросли огромными, иногда до метра длиной сосульками. Их острые пики воинственно и грозно смотрели вниз. Заманчиво и чарующе выглядели тогда эти ледяные глыбы. Казалось, не изо льда они сделаны, а из горного хрусталя, – такими чистыми они нам казались. Сосульки переливались то переливались голубым, то отливали тёмно-синим.

Некоторые из них прямо у нас на глаза устремлялись с крыши вниз и разбивались о покрытый толстым слоем прозрачной ледяной глазури асфальт.

Не знаю, почему, но в тех асфальт в тех местах был покрыт толстым, в несколько сантиметров слоем льда.

Подходить близко к стенам домов мы не решались. Нас отпугивали то и дело срывавшиеся с края металлической ковши ледяные глыбы.

Слева от нас лежали высоченные, метра два с половиной в высоту сугробы.

Так мы и шли. Протискивались кое-как между горами грязного, насквозь пропитавшегося автомобильной гарью снега и бежевыми стенами домов, с крыш которых падали иногда сосульки.

Наконец мы подошли к зданию РОВД. Тёмные пятна пожиравшей здание сырости причудливым узором расползались по серым бетонным стенам. Мрачные зарешеченные окна уныло смотрели на заметённый снегом неопрятный двор. Здание было приземисто, неказистое. Всем своим телом оно вжималось в землю, будто хотело съёжиться, стать незаметным, маленьким.

В детстве мне казалось, что все дома на самом деле живые. Что у каждого из них есть душа, есть сердце. А ещё глаза. Эти глаза – окна.

Вот и тогда мне показалось, что это на самом деле живое существо. И это существо смотрит на меня пристально через огромные стеклянные глаза. Оно меня изучает.

Что было в тех глазах? Ничего зловещего на самом деле. Это были полные боли и отчаяния, какого-то удивительного разочарования глаза умирающей старухи, – дряхлой матери, которую предал собственный сын.

Вот, что было в тех глазах. И какая разница, что на самом деле эти глаза были всего лишь окна. Окна неказистого здания. Здания местного РОВД.

Я отвернулся. Смотреть больше на это самое здание я не мог. Не мог потому, что мне казалось, будто оно тоже смотрит на меня. И притом изучающе так смотрит, пристально, внимательно. Будто хочет понять, что я буду делать дальше.

Странное чувство на самом деле.

Мы неспешно подобрались к тониному дому.

Сделать это было непросто. Все дорожки во дворе были покрыты тонким слоем гладкого как зеркало и прозрачного как хрустальная ваза льда. Ступать по нему было не очень приятно. Мы шли осторожно. Всё время боялись чертыхнуться.

Вот мы у тониного подъезда. Звоним в домофон. В ответ слышатся громкое протяжные гудки. Мы ждём ответа.

Пока мы его ждём, я поворачиваясь лицом ко двору.

Только тогда я заметил, что возле подъезда был припаркован принадлежавший Тоне шестисотый «Mercedes». Мрачные стволы росших во дворе деревьев, их голые сплетшиеся ветви уродливо и криво отражались в переливавшихся голубизной тонированных стёклах.

Машина была прекрасна. Большой, чёрный, будто весь вырезанный из цельного гагата автомобиль манил меня и притягивал с какой-то неземной, воистину мистической силой.

Вдруг мерные гудки домофона прекратились. Раздался странный треск, после чего дверь отворилась. Мы вошли в подъезд. Дверь за нами захлопнулась.

Подъезд был самый обычный. Зелёные стены, белые потолки. Ничего особенного.

Мы резво поднялись по лестнице на второй этаж. Едва мы добрались до нужной нам лестничной площадки, как дверь перед нами открылась. По ту сторону порога стояла маленькая, лет девяти, наверное, девочка. На ней было короткая, чуть не доходившая до колен ситцевая юбка синего цвета и белая блузка с манжетами. Блузку закрывал аккуратно завязанный на все верёвочки фартук, такой же белый как и сама блузка. На затянутых в колготки ножках красовались чёрные туфли-лодочки. Голову украшал белый чепец.

– Входите, гости дорогие! – девочка указала правой рукой на коридор. – Молодая барыня уже ждёт вас!

Мы вошли, сняли ботинки и куртки. Верхнюю одежду повесили на фигурные медные крючки, рядами торчавшие из стены возле входной двери.

– Уборная здесь! – девочка указала на весьма сколоченная из толстых досок розового дерева массивная резная дверь.

Фигурная дверная ручка была отлита из томпака и как следует отполирована. Своим видом она изображала василиска. Круглое куриное тело его маскировало под собою массивный замок. Сделанная в форме птичьего крыла задвижка скрывала под собою замочную скважину. Длинная шея и уродливая голова образовывали собой ручку.

Я взялся вспотевшей от волнения ладонью за ручку и потянул вниз. Дверь открылась.

Я потянул её на себя.

Поддавалась она с трудом. Тяжёлая была дверь, массивная.

Девочка в переднике и чепце щёлкнула выключателем. Только тогда я обратил на него внимание.

Он торчал из стены прямо возле двери. Массивный был выключатель, керамический. И щёлкнул он так… Солидно, что ли?

Ну, не важно!

Короче, зашли мы с Мишей в ванную.

Она была великолепна.

Выложенный плитами белого мрамора пол весь был застлан до хруста выстиранными ковриками красного бархата. Края каждого из этих ковриков украшали густые поросли золотистой бахромы.

Фарфоровый унитаз весь был расписан выполненными синей тушью эротическими сюжетами.

Это были очень красивые, намеренно незавершённые эскизы. Тонкими нитями аккуратно вились едва намеченные рукой мастера контуры. Небрежные и в то же время удивительно точные, будто прорезанные острой бритвой на мягком человеческом теле штрихи образовывали гениальные в своей удивительной простоте рисунки.

Воистину, орды совокупляющихся китайских демонов – это то, что надо!

Раковина и ванна переливались отполированным до блеска розовым мрамором. Неброско блестели краны из начищенного до блеска томпака, – такого же точно, из какого была сделаны дверная ручка.

Над раковиной висело гигантское медное зеркало прямоугольной формы. С двух сторон от него располагались алебастровые электросветильники. Они были приделаны к стене при помощи фигурных ножек из нечищенной позеленевшей меди.

Потолок был обрамлён роскошной лепниной из белого гипса.

Немало труда было затрачено на то, чтоб изготовить всё это великолепие.

Под потолком клубками извивались отлитые в молочном гипсе змеи, выглядывали из дубовых листьев рожи похотливых фавнов, хищно смотрели мрачные лики большеглазых медуз.

Напротив ванны висело ещё одно зеркало, – на сей раз не медное, а серебряное. Оно было раза в два больше того, что возвышалось над раковиной. Рядом с ним красовалась эротическая мозаика. Сюжет её был довольно прост.

Одетая в короткий, едва доходивший ей до колен белый хитон без рукавов девушка идёт по песчаному пляжу, по самой его кромке. Босые ступни её то и дело накрывают белоснежные барашки набегающих морских волн. Сама девушка загорелая, упитанная, но при этом довольно фигуристая. Солнце за её спиной клонится к закату.

Под мозаикой была выложена надпись. Сложенные из мелких осколков чёрного стекла крупные кривые буквы складывались в слова: «Царица Средиземноморья».

Над огромной ванной из розового мрамора красовалась занимавшая добрую половину стены фреска. Если мозаика имела характер откровенно эротический, – фреска была форменной порнографией.

Сюжет её был таков. На лесной поляне лежал огромный валун. На валуне сидел изнемогавший от удовольствия фавн. Возле фавна пристраивались пять совершенно голых нимф. Одна из них мастурбировала лесному жителю, в то время как другие хватали его за руки и за ноги.

Сатир на фреске получился коренастым, мускулистым и совсем не толстым. О нимфах то же самое сказать было нельзя. Тела у них были белые, безо всякого загара, жирные и дряблые. Изнеженные.

Понимаете… Бывает так, что художник изображает толстую девушку, но при этом видно, что она хоть и толстая, но под слоем жира у неё находятся довольно-таки развитые мышцы. Тут ничего подобного не было. Нимфы были не только жирными, но ещё и дряблыми. Казалось, они всю свою жизнь только жрали и почти не двигались. Жили себе где-то в темноте, жрали постоянно, нежились без конца, охали, не двигались и вообще ничего не делали. При этом они всё равно были довольно красивыми.

«Трудно, наверное, так разжиреть на одних фруктах!» – подумал я, глядя на фреску.

Почему на фруктах? Ну, а что ещё должны есть нимфы?!

Так я думал тогда. Думаю, мне простительно было так думать. Мне всё-таки только двенадцать лет тогда было.

Фреска мне понравилась. Пока мы с Мишей мыли руки, всё время разглядывали её.

Когда мы уже вытирались и собирались было уходить, я каким-то чудом разглядел под этим благолепием надпись. Сделать это было непросто. Выведенные чёрной краской печатные буквы были настолько мелкими, что разглядеть их смог бы далеко не каждый зритель.

Надпись гласила: «Послеполуденный отдых фавна. По С. Малларме».

«Бедный Малларме!» – подумал я, прочитав надпись.

Мы с Мишей вымыли руки, умылись, пошли вытираться. Прямо под мозаикой на жуткого вида медном крюке висели белые накрахмаленные полотенца из тонкой и гладкой хлопковой материи. Золотыми нитями на них вручную были вышиты бурбонские лилии и реакционные девизы. Украшавшие полотенца слоганы я отлично помню и сейчас: «Dieu le Roi!»; «Vae victis!»; «Fera potentia!».

«Fera potentia!» – девиз Тони Боженко. На русский язык его стоило бы перевести как «Дикая мощь!». Но у нас перевели как «Неограниченная власть!».

Когда-нибудь я ещё расскажу про этот девиз. Если успею, конечно.

Мы вышли из ванной.

Я хотел закрыть за нами дверь. Взялся за ручку, думал, что сейчас толкну дверь, и она закроется, – но тут обратил внимание на те сюжеты, что были неаккуратно вырезаны на толстых досках розового дерева.

Я пришёл в ужас.

Точнее, я сначала пришёл в ужас. Потом мне стало жутко неловко. Лишь за этим я подумал: «Боже мой, как я это всё не заметил раньше?!».

Да, я сильно удивился тогда, почему не разглядел чудовищной резьбы до этого.

На деревянной двери были вырезаны отвратительные твари, будто бы вылезшие из какого-то малобюджетного фильма ужасов годов восьмидесятых, черти, демоны, уродцы, срисованные напрямую с экспонатов петербургской Кунсткамеры.

Впрочем, самое страшное было не в этом. Изображённые резчиком мерзкие существа предавались чудовищному распутству.

Здесь были изображены все мыслимые и немыслимые виды половых извращений.

Особенно мне запомнилась такая сцена. Отвратительный, покрытый гнойными язвами чёрт испражняется прямо в рот какому-то одноглазому уроду с одной рукой и одной ногой. При этом и чёрт, и уродец предаются онанизму. У чёрта мужское достоинство было невелико, а вот у того урода оно было почти такого де размера, как и сам его обладатель.

Такие и похожие картины покрывали дверь всю поверхность двери.

Слегка изумившись, я решил ещё раз взглянуть на тыльную сторону двери, – ту, что выходила в ванную.

Посмотрел.

Там было то же самое. Тыльная сторона вся была изрезана подобными же картинками.

Резьба была грубой, по-настоящему варварской. Видно было, что делали это всё наспех и притом не слишком умелыми руками.

Казалось, всю это чудовищную панораму в жуткой спешке вырезал старательный, но при этом напрочь лишённый таланта психически больной дилетант. Напряжённо орудуя десятками острых как бритва стамесок, он тщетно пытался передать в этих уродливых образах нечто завораживающее. Он хотел вдохнуть в них жизнь, заставить их двигаться. Его целью было сделать их мышцы напряжёнными, движения – резкими или, наоборот, плавными, но обязательно живыми.

Ничего из этого у создателя не получилось.

Его нож кромсал дерево со всем возможным неистовством. Десятки закруглённых лезвий то зарывались в твёрдую древесину, то скользили по самой поверхности, лишь немного задевая кровавую толщу древесных волокон. Вырезаемые картины получались неживыми и механическими. Их движения были глубоко неестественны. Пропорции были искажены, перспективы нарушены.

Вырезаемые на древесине уроды становились ещё уродливее. Всё потому, что вырезал их урод.

Когда больной краснодеревщик закончил свою работу, – его подмастерья тщательно отшлифовали, а затем отполировали деревянную поверхность, покрыли её хорошим лаком, высушили и посадили на железные петли здесь, в тониной квартире.

Мы с Мишей прошли дальше.

Коридор в тониной квартире был недлинный, но примечательный.

Навощенный версальский паркет из грецкого ореха покрывали толстые и очень жёсткие ковры насыщенного алого цвета.

Обои из гладкого шёлка нежно переливались в тёплом свете электрических ламп. Полосы прикреплённой к стене матери образовывали удивительной красоты изображение: фантастические птицы поднимались над густыми зарослями диковинных цветов.

Такова была одно стена.

На другой была изображена сцена охоты на фазанов. Напряжённые в охотничьи костюмы девятнадцатого века, птицеловы с ружьями подкрадываются к спрятавшейся в траве птице. Птица была на первом плане, на втором – разные травы. Охотники были только на третьем плане. Из фигуры были выписаны искусно, но без особой точности. Они будто растворялись в сером осеннем небе, под которым совершалась охота.

Местами изображённые на обоях чудесные сцены прерывались. На стенах висели картины.

На той стене, где птицы поднимались в воздух, я разглядел нечто следующее.

Крупный кусок холста, помещённый в тяжёлую раму. Рама была тяжёлая, и картина тоже была тяжёлая. Не столько в физическом смысле, сколько в моральном.

Вот, что было изображено на том холсте.

Холодная полярная ночь. Огромная мрачная палата тюремной больницы. Высоченные потолки метра по четыре, дурно выкрашенные осыпающейся тёмно-зелёной краской стены. Большое, закрытое снаружи решёткой с толстыми прутьями окно. Посеревшая от времени белая деревянная рама. За окном видны заборы с вышками.

В тёмно-синем небе светит луна. Её призрачный голубоватый свет мерно льётся сквозь зарешеченное стекло в комнату. Пауками расползаются по дощатому полу зловещие тени от закрывающей окно решётки. Пол выложен старыми гнилыми досками, густо закрашенными какой-то грязно-коричневой краской. Весело играют на этом полу лунные блики.

В тёмные глубины палаты уходят два ряда некрашеных железных кроватей. На кроватях сидят чудовищные существа, в которых я не сразу опознал людей. Расписанные причудливыми узорами татуировок дряблые и тощие тела. Уродливые лица с явными признаками тяжёлого, далеко зашедшего вырождения. Маленькие тёмные глазки этих жутких существ похотливо мерцали каким-то особо жутким синеватым огоньком.

Возле окна в свете луны стояла совершенно голая женщина. Зритель картины мог созерцать её толстые, но в то же время упругие ягодицы, её крепкие длинные ноги, точёную фигуру древнегреческой богини.

Женщина была коренастая, крепкая и сильная, но в то же время мягкая, нежная и просто до невозможности красивая.

Зрители картины не могли видеть её лица. Она смотрела не на нас. Её взгляд был обращён к тем существам, что сидели на кроватях.

Так и стояла эта красавица в свете луны. На одну ногу она опиралась, а другую чуть выставила вперёд. В полумраке неточно проступал рельеф на толстых мускулистых икрах. Правая рука женщины упёрлась в мягкий, чуть выступавший в сторону бок, а левая была поднята над головой. Густые тёмно-русые волосы аккуратными волнами спускались на плечи, украшали собой затылок. Левую лопатку украшала изящно выполненная чёрной тушью татуировка – атакующий японский дракон. Яркий чёрный контур отчётливо выделялся на белой коже.

К раме картины была приделана небольшая табличка. Она была закреплена ниже самой картины. Аккуратными чёрными буквами там было написано: «Пришла выручить ребят. Софи. 2013 год.».

Я внимательно разглядывал причудливую картину.

– Это София Александровна нарисовала! – вдруг пропищала мне почти на ухо девочка в переднике. – Очень красиво, правда? Она у нас большая художница. У неё ещё много таких картин есть. Она сейчас целую серию заканчивает, представляете?!

– Да, представляю, – спокойно ответил я.

Мы с Мишей вошли в гостиную.

Массивная дверь из красного дерева. Резная, разумеется.

Отлитая из томпак ручка изображала неведомую птицу. Металл был начищен почти до зеркального блеска.

Сверкающий паркет был застлан пушистыми узорчатыми коврами. Стены были обклеены дорогими обоями из приятной на ощупь, чуть ворсистой бумаги. Обои были расписаны вручную. Причудливые изображения цветущих трав переплетались с натуралистично выписанными фигурами голых юношей и девушек.

Молодые парни были облачены в венки из дубовых и лавровых листьев. В руках они сжимали банные веники из дуба, ивы и берёзы. На девушках были венки из одуванчиков. Их руки были заняты крупными цветками ромашек. Юные девы сосредоточенно обрывали лепестки цветов, гадая о том, любит их выглядывающий из кустов смородины паренёк или нет.

Возле стены стоял обитый белой кожей диван. Напротив него стояли резной буфет фиалкового дерева и небольшой шкафчик, – тоже резной, но сделанный из розового дерева.

Перед самим диваном был пристроен небольшой журнальный столик. Ножки его были из чёрного дерева, а поверхность – из толстого стекла. На столике стояла приличных размеров бронзовая статуэтка.

Одетый в экзомис прекрасный юноша ласкал совершенно голого мальчугана лет десяти.

Юноша сидел на камне, широко расставив ноги, а мальчуган стоял подле него. Одной рукой парень держал голого мальчика за задницу, тогда какдругую приложил к его выдававшемуся вперёд животу.

Сам юноша тоже был совсем не худеньким, хотя и не толстым. У юноши были пухлые щёки и хитрые, немного суженные глаза.

Его брюшко складывалось тремя аккуратными складками, проступавшими из-за ниспадавшей с плеча одежды. Руки у парня были дряблые. Бицепсы его не имели рельефа. Ляжки были округлыми, как продолговатые камешки морской гальки, а икры, наоборот, довольно тощими, как два брёвна.

При этом парень был долговяз, а потому полным назвать его язык никак не поворачивался.

Мальчуган выглядел несколько иначе. Это был толстый смеющийся ребёнок. Происходящее явно было ему в кайф.

Мальчик весь был округлым. У него были округлые ляжки и толстые округлые икры. Вперёд выдавался круглый живот. Задница тоже была не обвислая, а закруглённая и по всей видимости весьма упругая. Упругие толстые бока, круглые щёки, нежные, напрочь лишённые даже намёка на мускульный рельеф, но в то же время совсем не дряблые руки.

И у юноши, и у мальчика были густые кучерявые волосы.

«Бахус и Амур» – гласила небрежно вырезанная на крохотном постаменте надпись.

В комнате было было два торшера с абажурами из прозрачной кожи. Один стоял рядом с диваном, другой – прямо возле шкафчика из розового дерева.

Возле окна стояла небольшая мраморная статуя. Ростом она была где-то сантиметров сто тридцать.

Статуя была прекрасна.

Она изображала застывшего в очень томной позе хорошо сложённого молодого человека.

Юноша стоял, небрежно опершись на увитую виноградной лозой ионическую колонну. Она как раз доходила ему до груди.

У парня были очень правильные черты лица. Из-под небрежно нахлобученного на голову и немного сползшего на бок фригийского колпака выбивались прелестные кучерявые волосы.

Собственно, из одежды на молодом человеке были только этот фригийский колпак да набедренная повязка.

Левую ногу парень выставил вперёд. Правую придвинул к колонне. У него были крепкие мясистые икры, округлые, но никак не рельефные. Мощные колени смыкались с округлыми ляжками. Задница была размеров внушительных.

В левой руке парень держал небольшой и явно уже опустевший кувшин. Правая рука его свободно лежала на капители.

Боже, до чего расслабленными выглядели его чуть заплывшие жирком упругие бицепсы с тонким, едва выраженным рельефом!

И да, конечно: у молодого человека был живот.

Но это был не пивной живот. За не слишком толстым слоем подкожного жира легко можно было различить крепкие, хорошо развитые мышцы.

Короче, великолепная была статуя!

Окно закрывали толстые шторы из алого бархата.

Стены были украшены картинами в тяжёлых рамах. Две из них висели прямо над диваном, ещё одна помещалась на свободном куске стены прямо между буфетом и резным шкафчиком. Ещё одна занимала противоположную окну стену.

Всё картины были на уголовную тематику.

Вот одна картина. Одна из тех, что висели над диваном.

Грязная тюремная камера. Четыре полуголых зэка навалились на какого-то тощего мужичка. Один из них уже снял штаны. Другой приставил заточку к горлу жертвы. Сейчас доходягу будут опускать.

«Петушок» – гласила надпись под картиной.

Другая картина. Тёмный лагерный барак. Два заключённых дерутся не на жизнь, а на смерть. Один из них уже нанёс своему врагу решающий удар заточкой живот. Соперник согнулся в три погибели. Ноги его подогнулись. На бледном лице застыла гримаса ужаса и боли. Ещё секунда, – и он упадёт. Потом его будут добивать. Вокруг дерущихся стоят человек тридцать зэков. Словно стервятники они довольно глядят на чужую гибель. Их глаза не полыхают, а просто мерно горят тем самым синеватым адским пламенем.

«Vae victis!» – было написано на небольшой табличке, закреплённой прямо под рамой.

На третьей картине было изображено праздненство.

Какая-то тесная квартира в старом доме с деревянными перекрытиями. Большая светлая комната, густо набитая людьми. Ломящийся от еды и напитков стол. За столом сидят довольные, по-пижонски разодетые уголовники. Рядом с каждым из них сидит по развратной красавице. Женщины одеты в короткие платья пастельных цветов. Мужчины одеты либо по-военному, – чёрные кожаные сапоги до колена, галифе цвета хаки, френчи, – либо по-американски, – кожаные туфли, зауженные брюки, белые рубашки, жилицы и пиджаки.

Посередине стола сидит молодой уголовник. Он развалился на стуле, вытянул ноги под стол. На его ногах начищенные до блеска штиблеты из чёрной кожи. Его туфли имеют тупые носы. Огромные серебряные пряжки на них так и переливаются жирным блеском. На нём узкие клетчатые брюки и белая рубашка. На коленях у него сидит прекрасная девушка с коротком белом платье с кружевом. Одну руку она положила на стол, а другой обнимает своего компаньона за шею. Левой рукой уголовник держит стакан с водкой, а правой щупает девушку за грудь. Кажется, он не сводит глаз с красавицы.

Подпись под картиной гласила: «На малине».

Последняя из четырёх имевшихся в комнате картин изображала тёмную, очень грязную подворотню, заваленную мусором. Какой-то несчастный человек лежал на земле животом вниз, страшно завывая. Его лицо было было поражено какой-то жуткой судорогой. Изо рта вырывался вопль ужаса и отчаяния. Человек был одет в коричневую кожаную куртку, зелёную рубашку и брюки. На ногах его были старенькие боты.

Рядом лежащим валялась авоська, набитая всякой едой. Там была колбаса, батон, апельсины, ещё что-то. Лежавшая там же бутылка с молоком разбилась, и теперь белая жидкость растекалась по грязной мостовой.

На спине у мужика сидел огромный уголовник. Он был одет в длинный чёрный макинтош не первой свежести. Ног его видно толком не было. Лицо его закрывала чёрная широкополая шляпа. Уголовник душил мужика гарротой.

Рядом стоял ещё один блатарь. Это был совсем молодой человек довольно приятной наружности. Он был одет в широкие брюки, в серую куртку из тонкой хлопчатобумажной материи. На ногах у него были туфли из чёрной кожи. На голове красовалась кепка-восьмиклинка. Парень старался сдвинуть её на лоб так, чтоб она закрывала лицо, но кепка была слишком мала для этого. Из-под кепки на лоб парня выбивались золотистые пряди волос. В правой руке парень держал раскрытый перочинный ножик с очень коротким лезвием.

«Сцена для Гран-Гиньоля» – гласила надпись под картиной.

В тониной гостиной было четыре двери. Одна вела в коридор, другая –столовую, третья открывала проход в комнату Тони, четвёртая – в спальню тониных родителей. Всё двери были деревянные резные. Тематика резьбы была та же, что и на двери в ванной.

Внезапно та дверь, что вела в столовую, открылась. В комнату вошла Соня.

На ней было кружевное платье из ярко-розового шёлка. Юбка спускалась до колен. На ногах у неё красовались белые балетки. Волосы были скручены в две небольшие косички. Каждая из них была затянута крупным белым бантом, вроде тех, что надевают на последний звонок выпускницы.

– Пойдёмте к столу, мальчики! – мягко сказала Соня, не глядя нам в глаза.

Мы вошли в столовую.

Там уже начинался кутёж.

Комната была прекрасна.

Почти всю её занимал длинный стол красного дерева.

Ой, хороший же это был стол!

Внешним видом он напоминал гроб. Гроб на колёсиках.

У него были толстые массивные ножки. Резные, разумеется. Поверхность стола была гладкая до невозможности. Она вся была хорошо отполирована, а затем покрыта лаком. Поверхности стола легко модно было разглядеть собственное отражение.

Впрочем, это касалось не только поверхности. Стол весь был отполирован и покрыт лаком. Просто с поверхностью это была особенно заметно.

По бокам стол был обшит досками. Именно это делало его похожим на гроб. Доски начинались прямо от поверхности и спускались до самого пола. Доски украшала сюжетная резьба. Это были были причудливые сцены по мотивам известного романа Рабле. На красном дереве были старательно вырезаны предающиеся обжорству и совокуплению великаны.

Выглядело это всё очень эффектно, но в практическом отношении было крайне неудобно. Когда ты сидел за этим столом, – тебе некуда было дать ноги. Вытянуть их под стол было невозможно (мешали доски), а расставлять в стороны было нельзя. Если ты так делал, то тут же натыкался на ноги других гостей. Поэтому все сидели за этим столом как-то полубоком.

От этого мне постоянно казалось, что гости вот-вот собрались уходить. На самом деле это было лишь моё ощущение. Посетители о таком даже и не думали.

На полу комнаты лежал дорогой, так и сверкавший солнечным золотым блеском паркет. Стены были обклеена дорогими обоями. Дорогая, чуть ворсистая бумага, причудливый орнамент в виде цветов.

На окне висели пошитые из очень плотной ткани шторы кремового цвета. Они были плотно задёрнуты.

За столом рассаживались юноши и девушки.

Молодые люди были в одеты в рубашки из белого и чёрного шёлка. Манжеты на их рубашках были скреплены золотыми и серебряными запонками. На парнях были короткие пиджаки. Ноги их были всунуты либо в классические брюки, либо в чёрные джинсы. На ногах у молодых людей сверкали отполированные до зеркального блеска туфли с тупыми носами или же высокие хромовые сапоги, доходившие парням до самых коленей.

Девушки все были одеты в кружевные платья белого, розового и голубого цветов. Это были очень красивые, несколько фривольные на вид платья. Они были сшиты так, что оставляли открытыми руки, до плеч, сами плечи и добрую половину спины. Юбки были довольно короткими. Почти у всех девиц они немного не доходили до колен. Только у Алины Склизковой юбка была немного ниже колена.

Впрочем, Алину сюда позвали явно по какому-то недоразумению. Она была старостой нашего класса.

На административных должностях в «Протоне» почти всегда сидели подставные лица.

На моей памяти было лишь одно исключение из этого правила. Это директриса Марина Юрьевна в школе на Барклая. Она занимала пост директора и при этом реально правила своим зданием. Но это, как я уже сказал, исключение. Так, случайная девиация.

В остальном же порядок был таков. Всё административные должности в «Протоне» занимали какие-то серые человечки. Это были унылые, незапоминающиеся, напрочь лишённые индивидуальности люди. Лишь иногда среди них попадались оригинальные типы, – такие, как Оксана Сергеевна. Но это было довольно редко.

Думаю, вы понимаете, зачем это делалась. На самом деле все эти серые человечки никакой реальной властью не обладали. Их работа была занимать место. Всю реальную власть осуществляли другие люди.

Это касалось и должности старосты. Старостой у нас всегда выбирали самого тихого, самого трусливого, лояльного, самого несамостоятельного человека в классе. Староста должен был существовать. Больше от него ничего не требовалось.

Впрочем, Алина была немного нетипичной старостой. Она была умной и довольно красивой девушкой.

В нашей рабовладельческой корпорации она входила во вторую категорию. Это было ещё до «реформы» шестнадцатого года. После этой реформы она, в отличии от многих, осталась в своей второй категории. А потом оттуда плавно переместилась в первую. Так что школу Алина заканчивала рабыней первой категории.

После школы она сделала себе операцию по смене пола. Теперь её зовут Евгений Сыненов. Милый такой паренёк. Если так посмотреть, то вроде и не скажешь, что он когда-то был девушкой. Но любой, кто знал Адину в подростковом возрасте, сразу же узнает в этом парне Склизкову.

Сейчас Сыненов живёт во Владивостоке. Занимается там какими-то мутными делами, связанными с коноплёй и утилизацией старых рыболовецких судов.

Скорее всего, его не посадят. Слишком уж он неприметный. Тихий такой, спокойный… Неконфликтный абсолютно. Ни с кем никогда не портит отношения. Он таким и раньше был, таким и остался. За это его (тогда ещё её) и выбрали когда-то старостой.

Алина и вправду была со всеми в хороших отношениях. Это было трудно себе представить, но именно так всё и было. В «Протоне» все друг с другом собачились. Нужно было обладать особым, совершенно уникальным талантом, чтобы учиться у нас и ни с кем не ссориться.

Отношения между Алиной и Тоней складывались вообще прекрасно. Алина уже тогда была лесбиянка. Она, конечно, и с мужчинами могла, но ей вообще это не очень нравилось. С парнями ей было неинтересно. Это уж я запомнил. Мне доводилось спать со Склизковой. А вот с девушками ей очень нравилось.

Они с Тоней часто проводили время в постели. За это Боженко позволяла Алине безнаказанно обогащаться на своей должности.

Дело в том, что у нас в «Протоне» именно староста вёл журнал посещаемости. Собственно, и сейчас этот документ именно старосты заполняют. В журнале отмечается, кто присутствует на занятиях, а кто нет.

С посещаемостью, как вы знаете, у нас была труба. Во многих классах на занятиях вечно отсутствовала половина, а то и большая часть личного состава. Всё были либо у Тони на даче, либо у Летуновской на заводе. Ну, или просто шлялись где-то. Так что в журнал вечно вносились приписки. Те, кто на самом деле отсутствовал, числились присутствующими.

Обычно все эти приписки заранее согласовывались с учителями и социальными педагогами.

Тоня просто шла к Нине Ивановна и говорила: я сниму с занятий столько-то ребят на такое-то время. На месте Тони могла быть Ульяна. Нам есть Нины Ивановны – Марина Юрьевна.

Как бы то ни было, начальство просто говорило: да, конечно, мы позволим тебе снять такое-то количество ребят с занятий. Вообще никаких проблем. Или наоборот: нет, это уж слишком, давай снимем с занятий на треть меньше.

Наши учителя были людьми свободомыслящими: рабов они спокойно отпускали с занятий. Понимали, что тем батрачить надо. А вот к простым прогульщикам, тусовщикам, пьяницам, наркошам и забулдыгам они относились безо всего сожаления. Если те гуляли уроки, – им беспощадно ставили в журнале прогулы.

И отвертеться было нельзя. Ну, почти…

Модно было подкупить старосту, чтобы он написал, будто ты присутствовал. Это уже была чистая коррупция. Такие приписки не согласовывались с учителями. Поэтому старост за них гоняли. Если старосту палили за такими делами, – могли и должности лишить, и даже из высокой категории разжаловать в какую-нибудь низшую.

С такими несанкционированными приписками всегда боролись. Не только учителя, но и господа тоже. Им это было совсем не выгодно. Учителя и социальные педагоги им тоже выговаривали, что, дескать, это вы виноваты, что коррупцию допускаете.

Так было во всех классах, но только не в нашем. Алину Склизкову у нас вечно покрывали. Иногда даже за счёт других. Тоня разрешала ей делать эти несанкционированные приписки и брать за них мзду. Алине такое положение нравилось.

Взятки она чаще всего брала в натуральной форме. Булочки, шоколадки, халва, пряники, чипсы и прочая вкуснятина – всё годилось для подкупа. Иногда ей давали и деньги: чаще всего это были купюры по пятьсот или даже по тысяче рублей.

Алину назначили старостой нашего класса в сентябре тринадцатого. Потом оказалось, что в параллельном классе на место старосты никого не нашлось. Тогда Склизкову назначили старостой сразу двух классов.

Она так и оставалась старостой до одиннадцатого класса.

Я помню, как хорошо смотрелась Алина на том банкете в феврале четырнадцатого года. К тому времени она уже шесть месяцев занимала свою должность. За это время она набрала ни то пять, ни то шесть килограммов лишнего жира. Аккурат по килограмму в месяц.

Перемены она обычно проводила в классе. Она сидела на стуле с видом королевы. Она откидывалась на спинку стула всем телом, клала ногу на ногу и от скуки болтала носком той ноги, которая была сверху. В такой позе девушка обычно сидела всё перемены. При этом она постоянно ела. Шарлотки, булочки, печенье, шоколадные батончики, драже и чёрт знает что ещё, – прогульщики приносили ей целые баулы со всякой вкуснятиной.

Спрашивается: ну как же тут не растолстеть?

Тем более, Алина почти не появлялась на физкультуре. С помощью Тони ей удалось добиться освобождения от занятий физрой. Вместо того, чтобы разминаться и прыгать, – во время уроков гимнастики она сидела на длинном балконе в физкультурном зале и предавалась обжорству.

Спортом она не занималась. В детстве когда-то ходила на художественную гимнастику, но эти времена были далёк в прошлом.

Впрочем, домой Склизкова обычно шла пешком. Ездить на автобусе она не хотела.

«Если на автобусе постоянно ездить буду, – забуду, как ногами пользоваться!» – часто говорила она.

По выходным её часто можно было встретить в Филёвском парке. Она любила гулять там.

Алина была недурна собой. Она была выше всех в нашем классе. От этого она никогда не выглядела толстой. Круглое смуглое личико, длинный греческий нос с едва заметной горбинкой, огромные карие глаза. Её вид немного портили чуть оттопыренные уши, но вообще это выглядело даже мило. Она была фигуристой девушкой с огромной пятой точкой и большой грудью. Это всё было очень красиво.

Эх, напрасно она сменила пол…

Но вернёмся к банкету.

Текли приятные беседы самого непристойного характера. Парни щупали девушек. Большая часть парней держалась пока только за плечи и бока. Но некоторые уже и к ляжкам подбирались…

Из кухни доносились радостные звуки: звенела посуда, скворчал жир на сковородах, что-то кипело в кострюлях.

Периодически из кухни выскакивали рабы. В руках они держали огромные, до блеска начищенные серебряные подносы с кушаньями. Невольники быстро вбегали в комнату, ставивили тарелки с едой на стол и тут же убегали обратно в кухню.

Я сразу тогда обратил внимание на то, как были одеты кухонные рабы.

Они были наряжены в чудовищные карнавальные костюмы.

Так, один из рабов был одет зайчиком. Другой был наряжен поросёнком. Третий, кажется, львом.

Выглядело это, честно говоря, ужасно.

На кухне работали подростки. Всё эти кухонные рабы были мальчишками лет двенадцати-четырнадцати. Это были довольно крепкие и высокие молодые люди, совсем не дети.

И они были наряжены в детские карнавальные костюмы.

Притом костюмы эти были просто феноменально убогими. Я подумал тогда, что всё это тряпьё, наверное, купили в каком-нибудь секонд-хэнде по акции.

Впрочем, я не исключал и того, что им могли эти тряпки и даром отдать. Никому такое старьё не нужно.

Чего стоил только костюм зайца! Одну ухо сломано, другого вообще нет. Заячью шерсть изображала какая-то поеденная молью и сильно полинялая сероватая жилетка из дешёвой синтетической ткани. Сделанный из обжитого той же тканью пенопласта хвост едва держался на «зайце».

Остальные костюмы были примерно такого же качества.

Рабы все были очень уставшие. Прямо замученные какие-то. Кроме усталости и лёгкой печали на лицах у них ничего не читалось.

Во всей этой суматохе я вдруг заметил ту самую девочку в переднике, что встретила нас у порога квартиры. Она передавала гостям тарелки со снедью. Это были те самые тарелки, которые рабы приносили из кухни.

Я подошёл к девочке и тихонько заговорил.

– Извини, хотел спросить, – почти шёпотом обратился я к ней, – зачем вы одеваете домашних рабов таким образом?

Она тотчас же повернула ко пнемсвою прелестную головку и ни секунды не раздумывая ответила.

– А это, барин, для того сделано, чтоб сразу видно было, кто здесь – раб низкой категории, а кто – высокой! – сказала мне маленькая горничная.

Ответ её меня малость поразил.

Мы с Мишей спали за стол. Начали есть.

С минуту ничего не происходило. Потом на кухне послышалась возня.

– Пошёл нахуй, сволочь! Не буду я пчёлкой наряжаться! – послышался из кухни мальчишеский голос.

– Делай, что велено, сволочь! Ты никто здесь! Ты – лакей! – ответил ему другой.

Второй голос явно принадлежал мальчику постарше. Наверное, первому из этих двоих было лет одиннадцать или двенадцать. Второму года на два больше, – тринадцать или четырнадцать.

– Ты тоже – лакей! – опять заговорил первый голос.

– Так я не простой лакей, – с невероятной важностью вновь зазвучал второй собеседник, – а ли-и-ивре-е-ейны-ы-ый!

Эти двое ругались там ещё минут пять. Казалось, гости не обращали никакого внимания на их перепалку. Всё были заняты своими разговорами.

Я краем уха слушал, что происходит на кухне.

По прошествии пяти минут ситуация там накалилась до предела.

– Да я тебя сейчас зарежу! – закричал мальчуган, которого хотели нарядить пчелой.

Из кухни послышался металлический звон.

– Что удумал, ирод! – полным ужаса голосом заорал ливрейный лакей. – Да я на тебя наябедничаю! Вот пойду сейчас к госпоже и наябедничаю!

Раздались громкие шаги.

Дверь кухни отворилась, и на пороге её появился ливрейный лакей.

Честно скажу: я чуть не подавился корнишонами, когда его увидел!

Это был крепкий молодой человек лет четырнадцати. Рост у него был где-то метр семьдесят, а вес – килограмм шестьдесят, наверное.

Он был одет пиратом с детского утренника.

На плечи его небрежно был нахлобучен криво пошитый из кислотно-зелёной ткани камзол с пластиковыми позолоченными пуговицами в форме сердечек.

На нём были закатанные до колена адидасовские спортивные штаны и одетые поверх несвежих носков сандалии. У молодого человека были крепкие мускулистые икры. Кожа на них была выбрита и натёрта каким-то очень приятным на запах маслом.

Талию подростка обвивал цветастый пояс, оставшийся, видимо, от дамского банного халата. За пояс была всунута игрушечная сабля из посеребрённого пластика.

На голове болтался явно слишком большой для головы парня заячий треух. Это был очень старый, давно уже вылинявший, высохший и наполовину сожранный молью заячий треух. Он изображал треуголку.

Один глаз лакея-пирата был закрыт чёрной повязкой. Она едва держала на голове парня, и тот вынужден был сильно щурить один глаз для того, чтобы она не свалилась.

Подросток, похоже, щурился весь день. Его лицо было просто перекошено от напряжения и усталости. Казалось, его сводили судороги. Возможно, так оно и было.

Естественно, как только я увидел этого, с позволения сказать, ливрейного лакея, – я тут же начал безудержно хохотать.

– Ну вот! – сказала Барнаш, сидевшая прямо напротив меня. – А ты говорил, – зачем? Зачем, дескать, мы их наряжаем клоунами? А вот зачем, брат! Чтоб весело было!

– Это точно! – подтвердил я. – Теперь понял.

– Ты, наверное, в детстве думал, что детсткий утренник – это нужно и убого, – продолжала Соня. – А вот я с детства знала, что это совсем не так! Детский утренник, братец, – это очень весело. Если зайчиком наряжают не тебя.

Эй, – обратилась Барнаш к ливрейному лакею, – сюда иди, быстро!

Лакей тут же подобрался к Соне, согнулась перед ней в поясном поклоне и состроил такую рожу, будто своим внешним видом хотел сказать: «Внимательно слушаю вас, моя госпожа!».

– Значит так, мудила, слушай! – начала Барнаш. – Я хочу «Сникерс». А ещё я хочу «Натс». А ещё я хочу «Милки вей».

Ты можешь это понять, ублюдок!

– Совершенно верно, могу! – быстро оттараторил лакей, сделав теперь каменное лицо.

– Сейчас же дуй в «Монеточку» и принеси мне то, о чём я просила, – спокойным, но очень твёрдым голосом произнесла Соня. – Живо!

Лакей тут же сорвался с места и рванул к двери. В следующую секунду он скрылся за ней.

– Ну всё, пиздец ему! – спокойно произнесла Соня, неспешно поедая огромную зажаренную в панировке рыбину.

На сей раз Барнаш говорила с набитым ртом. От этого её голос искажался и казался каким-то приторно мягким. Когда я услышал этот её голос, мне тут же стало теплее, а во рту у меня сделалось сладко.

Вот какой у неё был тогда сладкий голос! А всё рыба в панировке постаралась!

– Это почему ему всё? – спросил я Соню.

– А то! – ответила девушка, продолжая сосредоточенно жевать. – Ты сам-то представляешь, как он в таком виде по улице попрётся! Его же там первый полицейский остановит! Или бабка накричит какая-нибудь.

Так что всё, пиздец ему!

Умора, согласись?

– Это точно, – умора! – ответил я на это.

Чуть успокоившись, я снова начал жевать.

Через минуту в комнату вошла Тоня Боженко. Она была одета в розовое кружевное платье. На ногах у неё были голубые туфли на довольно высоком каблуке.

При виде госпожи всё встали со своих мест. Мы с Мишей тоже.

Вот тогда-то и началось настоящее пиршество.

– Я рада приветствовать вас, быдло! – сказала Тоня, поднимая бокал с безалкогольным розовым вином за семьсот долларов бутылка. – Давайте жрать!

Всё зааплодировали. Потом сели и дружно начали жевать. Точнее, – продолжили.

– Может, кто-то тосты говорить начнёт?! – робко сказал Денис Кутузов, запихиваясь пережаренным шашлыком из жёсткой баранины.

– А давайте! – сказала Света, чуть подтолкнув сидевшую рядом Соню Барнаш.

– На днях буквально я дочитала одну очень интересную книгу, – торжественно начала Соня. – Ты, Марат, знаешь, наверное, эту книгу. Карел Чапек, «Война с саламандрами».

Я кивнул.

– Для тех, кто не читал, поясняю, – важно произнесла на это Барнаш, – книга фантастическая. Про то, как один мужик нашёл на тропическом острове разумных саламандр. Сначала он использовал их для добычи жемчуга, потом уже другие люди стали применять этих животных и для других целей. Саламандры становились всё умнее и умнее, и скоро стали умнее и совершеннее людей. Количество саламандр росло. Очень скоро их стало так много, что они больше не могли жить вместе с людьми на одной планете. И тогда они начали уничтожать людей. И всех со временем уничтожили.

Саламандры победили. Но почему они победили?

Они победили не потому, что были изначально сильнее человека. Вовсе нет.

Они победили потому, что заимствовали у людей всё самое лучшее, – науку, технику, промышленное производство. Они создали свою собственную науку, свою собственную промышленность. Да, они опирались на людские достижения, но при этом создавали нечто оригинальное.

При этом саламандры заимствовали у людей только то, что им было действительно нужно. Весь тот хлам, который учёные снобы называют культурой, – ящерицы с презрением отвергли. Литература, театр и прочий балет им оказались не нужны.

Саламандры понимали, что культура в сущности своей вредна. Культура делает человека излишне чувствительным, ранимым и сентиментальным. Она лишает необходимых для борьбы душевных сил. То есть, в конечном счёте, мешает сражаться. Именно поэтому саламандры отвергли её.

Они без раздумий отказались от пошлых штампов и устарелых традиций во имя технического прогресса. Именно поэтому они в конечном счёте одержали верх над мечтательными и совестливыми людьми.

Но ближе к делу, дамы и господа! Я ведь говорю обо всём этом отнюдь не просто так.

Мне кажется, нам сейчас необходимо брать пример из чапековских саламандр! Они отказались от морали во имя целесообразности и добились успеха! Добьёмся же его и мы!

Сейчас для того, чтобы добиться успеха, нам самим необходимо стать саламандрами.

Вот именно к этому я вас и призываю! Становитесь саламандрами, дамы и господа! Следуйте моему примеру!

Я – человек-саламандра! Я отвергаю традиции и штампы!

Ну, выпьем! За ящериц!

В воздухе перемешанный с радостными воплями гостей звон наполненных белым вином хрустальных бокалов.

– Сонь, ну ты просто чудо сегодня, я тебе говорю! – пискляво завывала Света, всё плотнее прижимаясь к Барнаш. – Я тебя просто обожаю! Всё правильно сказала! Мы ведь и впрямь люди-саламандры! Мы ведь с тобой давно отказались от своей человечности! Так и надо, любовь моя! Ты сегодня просто чудо! Всё правильно сказала.

Соня молча поглощала салат оливье. Казалось, она вовсе не замечала светиных ласк. Только когда Солнцева попробовала усесться к Барнаш на колени, – та легонько оттолкнула свою подругу и, просмотрев ей прямо в глаза, тихо и серьёзно произнесла: «Я ем!».

– Вот ничего, – произнесла Тоня. – Юльку замуж за Нигматулина выдадим. Будут вместе икру метать.

Все захохотали. Все, кроме Юльки.

– Я с ним икру метать не буду, – сказала Аввакумова. – Не такой это человек, чтоб на него в этом вопросе положиться можно было.

– Это почему это?! – напыщенно и раздражённо спросил я.

– Отстань, – ответила на это Юлька, набивая в рот оливье, – сам узнаешь!

– Я от тебя знать хочу! – настаивал я.

– Да пошёл ты к чёрту, мудила! – раздражённо ответила на это девушка.

– Юль, – чуть не срываясь на крик, обратился я к Аввакумовой, – скажи мне уже наконец, почему ты не выйдешь за меня замуж?!

Аввакумова положила пальцы правой руки себе на грудь, жеманно выдохнула, поглядела чуть в сторону, немного закатила глаза.

Потом она слегка нагнулась вперёд. Глаза её смотрели прямо на меня. На губах девушки играла едва заметная улыбка тонкой, но злой иронии.

Внезапно её правая рука распрямилась. Она ткнула мне в грудь указательным пальцем.

Острый ноготь упёрся в мягкую плоть. Казалось, она сейчас проткнёт меня насквозь.

– Я – аристократка, ты – мелкий буржуа! – фальцетом отчеканила Юля.

Я погрустнел и потупил взгляд. На душе у меня сделалось нестерпимо горько. Я хотел заплакать, но не мог.

Юлька ранила меня до глубины души. Она сказала мне чистую правду.

Что было дальше, я уже не помню. Точнее, нет. Я это и не могу помнить. Я этого просто не знаю.

Как оказалось, в чай нам всё-таки подмешали то ли дурман, то ли ещё какую-то гадость. В определённый момент отрава подействовала.

Я не заснул, не вырубился, не потерял сознание. Я просто перестал понимать, что со мной происходит. Я больше не отдавал себе отчёта в собственных действиях. Память моя потескнула и затуманилась. То, что было дальше, было для меня как сон.

Всё происходило будто в тумане. Точнее, не в тумане даже, а в каком-то густом и пахучем кумаре.

Это было очень странно и волнительно.

Какое-то время мы продолжали есть. Постепенно пространство вокруг меня приобретало странные формы, наполнялось непонятными звуками. Стены двигались и искажались, а голоса людей звучали будто бы откуда-тоттздплека. Казалось, я нахожусь под водой и слышу оттуда, как над поверхностью разговаривают люди.

Сквозь голоса до меня доносились крики, напомнившие крики диких обезьян. Мне стало страшно. Крики вызвали у меня панику. Я хотел бежать, но тело обмякло, и я ничего не мог сделать.

Я пытался говорить. Я хотел говорить быстро, но слова текли ужасающе медленно. Так медленно, будто мне приходило вылавливаться их из себя, как засыхающий клей из тюбика. Потом я выбрасывал их, будто старую мебель. И мне казалось, слова искажаются, гибнут, и вместо слов получают нечленораздельные звуки.

Другие отвечали мне что-то, но я толком не слышал их. По всей видимости, ничего особого я не говорил, так как реагировали они на меня нормально.

На вид всё тоже было странным. Казалось, я смотрю на комнату не так, а через какой-то полный воды аквариум или даже прямо из аквариума я и смотрю.

Гости начали расходиться по комнатам. Мы с Мишей встали, пошли в ванную, умылись. Там были и другие гости. Они тоже умывались. Парни и девушки занимались сексом прямо в ванне. Они просто лежали там и занимались сексом, даже не раздеваясь.

Некоторым хватало терпения. Они умывались, а потом шли в комнаты. Мы с Мишей тоже пошли в комнаты.

Дальше был секс. Помню эти жуткие нагромождения откормленных здоровых тел. Они лежали одно на другом и двигались. Тела сцеплялись одно с другим. Люди были похожи на лягушек весной. Они громко квакали и что-то говорили. Что именно, я не могу вспомнить.

Потом мы снова пошли к столу. Играла какая-то музыка. Она вызвала у меня сначала тревогу, а потом панику. Я поел, а затем опять пошёл комнату. Потом у нас, вроде, опять был секс.

Что бы потом, я не помню.

Очнулся я ближе к ночи. Когда я пришёл в себя на часах было 23:34. Это я запомнил точно.

Надо было собираться домой. Голова по-прежнему кружилась. Я чувствовал себя очень странно.

Дома и деревья на улице казались мне великанами. Ветви деревьев виделись мне руками. Эти руки лезли ко мне и хватали меня за все участки тела. Это было ужасно. Они щекотали меня и грозились защекотать до смерти. Я громко смеялся на улице.

Машины представлялись хищными чудовищами. Казалось, бампер каждой из них – это полная зубов хищная пасть, а фары – налитые злобой глаза. Эти твари пытались наброситься на меня и уволочь в темноту.

Я пришёл домой. Сказал родителям, что задержался в школе и очень устал. Наплёл им чего-то, а потом пошёл умываться. Ужинать не стал. Когда умылся, пошёл спать. Переоделся в пижаму, выключил свет, лёг в кровать и почти сразу уснул. Окно в комнате оставил приоткрытым, чтоб легче дышалось.

Утром у меня страшно кружилась голова, но я всё-таки пошёл в школу.

Тот банкет я запомнил на всю жизнь. Не знаю, почему, но он страшно запал мне в душу.

Часть вторая.


 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Сегодня утром жена посмотрела на мужа и поняла, что он решил умереть.

– Юкио Мисима, «Патриотизм».


         Глава первая. Пойдём со мной!

– Пойдём со мной! – закричал Денис, громко хлопнув меня по спине.

– Пойдём! – громко сказал я в ответ.

Мы поехали на Болотную площадь. На нас – брюки на мне и чёрные джинсы на Дене. Короткие курткипуховики. В карманах – куски стальной арматуры.

Мы пробираемся на Болотную площадь. Искать приходится недолго. Они рядом.

На лавочки сидит оппозиционная молодёжь. Ни то панки какие, ни то уже хипстеры. Толком и не разберёшь. Крашеные длинные волосы, косухи, берцы.

В руках – пивные бутылки.

Первый же удар, и молодой человек склоняется в три погибели: я достал арматуру и нанёс удар прямо по затылку. Парень согнулся. Остальные бросились бежать.

В три прыжка мы догоняем оппозиционеров. Одного избивает Денис, другого я Валю на спину. Он лежит на спине, беспомощно подняв руки и ноги. «Жук упал и встать не может». Удары сыпятся в него градом.

Я стаскиваю с него рюкзак, достаю оттуда содержимое. Там книга. «Бог как иллюзия» Докинза. Я рву книгу на две части по корешку.

– Бог есть! – громко кричу я и бью своего врага арматурой в живот.

Мы быстро отступаем и бежим к метро. Едем домой.

Обычный осенний день. Мы с Деном часто проводим так время. Мы ненавидели оппозицию. По крайней мере – либеральную и леволиберальную.

Помню, весной четырнадцатого мы выходили на Болотную с баннером «Хотим войны! Путин, введи войска!». Нас было шесть человек. Все мы были протоновцы.

Много воды с тех пор утекло.

Потом всё прошло, опостылело. С Деном мы разругались.

Помню, как-то я пришел в дикий, заросший и давно уже не чищеный парк, где бегали бешеные енотовидные собаки. Ден сидел со своей компашкой недалеко от реки на почерневшем и затвердевшем бревне, курил траву и бухал. Он был весел и пьян.

Рядом с ним были такие же поддатые парни и две милые, малость заплывшие жирком очкастые школьницы. Их дряблые белые телеса забавно смотрелось под первыми тусклыми лучами холодного майского Солнца. Солнечные блики прыгали по свежим зеленоватым листам куцых деревьев, по песчаной земле разливался калейдоскоп теней. Солнце попадало на белую рыхлую кожу девушек, на желтоватый загар Дена, и это выглядело мило.

Ден снял свою зелёную футболку, которую давно уже не стирал, и пил пиво.

Я пришёл в парк почитать книжку. Это были «Проповеди» Экхарта. На мне были круглые пластиковые очки, как у довоенного японского интеллигента, чёрные брюки, штиблеты, белая рубашка с запонками и пиджак.

Вскоре мы с Деном разругались из-за мелочи. Потом помирились, но как раньше уже не общались никогда.

Ден стал другим.

Вскоре на него завели уголовное дело за участие в преступном синдикате. Сначала его закрыли в Бутырку, но потом за взятку отпустили под подписку о невыезде. Едва выйдя на свободу, он сбежал.

Несколько лет Ден отсиживался во Франции, пока здесь по его делу осудили совершенно сторонних людей. Потом вернулся. Пару лет назад он всплыл внезапно в «Обществе тёмной воды».

Денис Кутузов был человеком замечательным.

Точнее, он и сейчас есть.

Одно время, помню, прошла инфа, что в сентябре 2020 его убили. Убили в Париже. Прямо на улице расстреляли очередью из укорочённого автомата Калашникова. Во французской жандармерии говорили, что это сделала албанская мафия. В нашей школе считали, что это сделало ГРУ.

Как бы то ни было, потом выяснилось, что это блеф, который сами же Денис и Тоня распространяли.

Впрочем, об этом я вам ещё расскажу. Пока что о мутном не будем. Этого нам ещё хватит. Сейчас поговорим о хорошем.

Благость, хорошего в жизни Дениски было достаточно.

Честно говоря, я всегда завидовал Денису Кутузову. Этот парень даже умер так, что я о подобном только мечтать могу. И лелеять в глубине души надежду, что и я когданибудь умру так же. Ну, или просто похожим образом.

Короче, мне всегда хотелось быть таким, как Денис. И я всегда расстраивался из-за того, что я не такой, как он.

Конечно, я всегда понимал, что не могу быть таким как Денис. Если бы мы внезапно поменялись телами, и я получил бы себе жизнь Дениса, – я бы просто не знал, что мне делать. Это закончилось бы печально. Я ничего не смог бы сделать, и только всё испортил бы.

Впрочем, разговор это пустой, поскольку судьба никогда не предоставляла мне шанса всё испортить.

Вернёмся поэтому к делу.

Я уже описал Дениса в тот период, когда он был самым обычным рабом. Тогда он приходил в школу в брюках, кедах и водолазке, жрал чипсы, растил живот, жил в убогой полуразрушенной квартирке с мамой и младшей сестрой, играл в компьютерные игры, много бухал и мечтал стать богатым.

Впрочем, даже тогда он был далеко не самым простым рабом. Было в нём что-то, что выделяло его из огромной массы таких же как он протоновцев.

Казалось бы, этот парень ничем не отличался от десятков таких же как он рабов. Они точно так же просиживали ночи за игрой «Доту», точно так же бухали, жили в таких же квартирах, точно так же проводили время и тоже мечтали о славе и богатстве.

Но было в Денисе нечто такое, что выделяло его из этой отнюдь не серой, но всё же массы.

Что это было?

Понятия не имею. Нечто неуловимое. Что-то такое, что всегда чувствуешь, но никогда не можешь точно передать словами. Возможно, правильно будет назвать это шармом или харизмой. Но Тоня предпочитала называть это обаянием.

«Де-е-ени-и-иска у нас о-о-очень обаятельный!» – говорила она. Часто достаточно говорила. Бывало, по несколько раз в день.

В чём заключалось это обаяние?

Не знаю. Во всяком случае оно точно не ограничивалось красотой.

Мало ли у нас в «Протоне» было красавчиков? Едва ли не треть мальчиков у нас имела довольно смазливую внешность. А именно это нашим девушкам и нравилось – смазливая внешность.

Короче, было в Кутузове нечто особенное. Что-то такое, что заставляло девушек и парней влюбляться в него. Имя этому чему-то – харизма. В переводе с греческого – дарование.

Это самое дарование с самого начала обеспечило Денису особое положение среди тониных рабов. Тем более, он был одним из первых её невольников. Он начинал раньше других, а потому ему проще было продвинуться наверх.

И он продвинулся. Но не сразу.

Сразу, как известно, ничего не делается. Великие дела всегда делаются небыстро. Как правило, им предшествует определённая предыстория. Была таковая и у Дениса.

Он начинал какдомашний раб Тони Боженко. Он был первым и поначалу единственным её домашним рабом.

Фактически он был для неё горничной.

Ну, а вы же знаете, что обычно господа делают с красивыми горничными…

Да, поначалу Денис исполнял в тониной квартире функции горничной. Точнее даже не горничной, а так, универсальной прислуги. Он был для Тони прачкой, кухаркой, уборщицей, посудомойкой, экономкой и массажисткой.

Он работал почти всё время и ничего не получал взамен. Именно за это Тоня особенно его ценила.

Денис был абсолютно лоялен и безотказен. Этот человек даже в мыслях не мог взбунтоваться против неё.

Это был совершенно покорный, просто идеальный в вопросе исполнительности и верности раб. Идеальным он был потому, что был в первую очередь рабом духовным. Этот человек никогда не считал себясвободным, свободы не делал и боялся её.

Его интересовала не свобода, а комфорт. Свободу он не ценил вовсе. Отчасти потому, что никогда не знал её и никогда к ней стремился. Она была ему чужда и неинтересна. Осознанно или нет, но этот человек всегда мечтал быть рабом. В конечном итоге он стал им.

Из обычного домашнего раба Кутузов вырос до раба первой категории.

Первой категории, мать твою!

Карьерный рост у него был долгим и постепенным. Не было быстрого карьерного взлёта, как у некоторых. Кутузов рос медленно. Но вырос он выше всех. Ну, почти…

Помню, когда Денис получил первую категорию (а следовательно и доступ к тонинги финансам), – он тут же попросил у своей госпожи денег на ремонт квартиры.

Практика была нормальной.

Собственно, это было даже традицией. После того, как кто-то получал звание раба первой категории, – он тут же затевал дома ремонт. Платила за него, как правило, Тоня. Точнее, рабы Тони.

Но не суть. Традиция была такая.

Ремонт по традиции должен был быть наглым и вычурным.

Денис именно такой себе и сделал.

Однако же он в этом деле превзошёл всех других рабов первой категории. Его ремонт был просто верхом дурновкусия.

Честно говоря, такого ужаса я не видел больше нигде.

Это был полный снос башни. Снос двух башен.

У всех, кто приходил в квартиру к Денису, этот ремонт вызывал лютый бугурт. И у меня тоже.

Страшные тёмно-зелёные обои из бархатистой бумаги были пропитаны мускусом. Полы из чёрного дерева были застланы советскими красными коврами с узорами. Шторы были из красного бархата, как в публичном доме. Плафоны и абажуры на лампах были сделаны из полупрозрачной кожи, подозрительно напоминавшем человеческую. На стенах всюду висели картины в тяжёлых позолоченных рамах. На картинах были намалёваны ужасающие сцены сексуального насилия, педофилии, некрофилии и прочих чудовищных извращений. В огромных резных шкафах из ореха (их делали на заказ в Италии) стояли развратные книги в дорогих переплётах и японские эротические статуэтки из гладенького фарфора. Были там и европейские поделки на древнегреческую тематику. Они были из бронзы.

Что интересно, книги в шкафах регулярно читали, а статуэтки часто щупали.

В комнате Дениса стояла роскошная английская кровать шириной 180 сантиметров. По обе стороны от неё – тумбочки из чёрного дерева, резной стул из обреза и кофейный столик из красного дерева.

Возле стены стояли буфет и барная стойка. В буфете на полках стояли железные ящики со сладостями и бутылки с дорогим бухлом. Очень много там было бутылок с разным абсентом. Дениска у нас очень любил абсент.

Ванная комната в квартире вся была отделана мрамором. Латунные краны сверкали золотым блеском.

И вот во всём этом великолепии и жил товарищ Кутузов.

Вообще, у Дениса очень быстро развились привычки понастоящему барские.

Спал он обычно часов до десяти, а то и до двенадцати. Спал, кстати, не как простой смертный, – в трусах и майке, – а как аристократ: в шёлковой пижаме и колпаке.

Когда вставал, он тут же переодевался в роскошный халат из атласного шёлка, садился за кофейныйстолик и завтракал. Иногда слуги приносили ему завтрак в постель.

Да, вы правильно поняли: в квартире Денис держал двух слуг.

Это были рабы четвёртой категории. Один из них был в шестом класса, а другой – в седьмом. Первый учился у нас, а другой – в школе на пойме.

Хорошие были ребята, я вам скажу. Исполнительные очень они были. За это из Дениска и любил.

Любил он их, кстати, не только по-дружески, но и сексуально.

Вообще жил Денис хорошо. Мылся в горячей ванне два раза в день, пудрил лицо, обесцвечивал волосы перекисью, модно одевался и вообще заботился о внешнем виде.

В школу Дениска в этот период своей жизни ходил редко. Если и приходил, то только к четвёртому, в лучшем случае к третьему уроку.

О школе ему теперь думать было некогда. Домашние задание за него делали рабы. У этого парня отныне была другая, куда более важная работа.

Во-первых, теперь он профессионально ублажал Тоню Боженко и её многочисленных подруг. Отныне он делал это не от случая к случаю, а постоянно, каждый день.

Или даже по несколько раз в день.

Дениска начал как следует заботиться о своей внешности.

Он пудрил лицо, мазался различными кремами и вообще много времени проводил возле зеркала. Каждую пятницу этот парень посещал парихмахерскую, где ему подравнивали его модную стрижку. С помощью горячего воска Денис регулярно удалял волосы с ног, живота и всех интимных частей тела. Подмышки у него были гладенькие, как у модели. И ноги тоже.

Образ жизни Денис начал менять не сразу.

Поначалу став рабом первой категории он так и продолжал курить, бухать и дуть.

Со временем он это делать прекратил. В основном это было связано с тем, что его мозги теперь вечно компостировала Юлька. Она спала с Денисом, и всякий раз, когда приходила к нему, обязательно читала лекцию на тему здорового образа жизни.

В конце концов Дениска, будучи по натуре человеком мягким и податливым, согласился с её аргументами и начал пусть и очень медленно, но меняться к лучшему. Он бросил курить. Через некоторое время бросил и выпивать.

Правда, какое-то время он ещё изредка покуривал гашиш вместе с Заболоцким. Но со временем Юлька и от этого дела его отучила.

И стал наш Дениска зожником. Ну, почти.

После того, как Денис бросил курить и бухать, он стал жрать много больше прежнего. Из просто парня с жирком он превратился в по-настоящему упитанного парня.

Красивый это был паренёк!

Прямой мясистый нос. Карие, чуть прищуренные глаза. Пухлые щёчки. Аккуратный, нежно закруглённый подбородок. Тонкие губы. Чёрные, по-гитлерюгендовски подстриженнве волосы.

Выкрашенная в блонд ниспадающая на лоб чёлка.

В восьмом классе он был похож на молодого Энди Уорхола.

Рассказывали мне одну забавную историю про то, как к Денису с обыском пришли полицаи. В школе уже начались массовые аресты. Денису было чего бояться. Он сильно рисковал. Однако он и тогда не изменил своей язвительной, насмешливой природе.

Опера ходили по его роскошной квартире, пялились на всё, пучили глаза от удивления и ловили бугурты. На прощание Денис подарил одному из оперов японскую статуэтку «Дрочащий монах». Опер был зол, но подарок принял.

Хороший это всё-таки был парень – Денис Кутузов.

           Глава вторая. «Общество тёмной воды».

Общество было как раз то, что надо. Идеальное место для Дена.

Вообще, отличный парень был этот Ден. Мразь жуткая, но при этом отличный парень. Маньяк, конечно, но что поделаешь.

Он родился в ублюдской семье. Мать у него была нимфоманка и совсем его развратила. Но этим, понятно, дело не ограничивалась: мать и винишком его в детстве поила, и уроки за него делала, чтоб он не напрягался, и в постель его к себе брала, и своим подругам на прокат сдавала. Она считала себя сама половиной света, и притом лучшей его половиной. Дена она воспитывала так же.

Ден рос маленьким циничным эгоистом. В школе по заброскам лазил, мучил животных, много играл во всякие жестокие стрелялки. Совсем в детстве он был тот ещё сыч, но потом как-то социализировался. Нашёл девушку-гангстершу, стал мелким бандитом, а потом не мелким.

Он любил жестокие компьютерные игры и тупые боевики, где мускулистый главный герой мочит плохих парней из нагана, а потом совокупляется с фигуристой роковой женщиной. Он любил порнуху, сам её снимал и в ней снимался, ненавидел иностранцев и с детства сидел на Дваче и ультраправых сайтах.

Короче, это был настоящий ублюдок.

Все думали, он станет масшутером или битардом, но ни тем, ни другим он не стал. Сначала он стал бандитом. Притом бандитом он стал скорее от скуки и похоти, чем по искреннему желанию. Бандитам доставались хорошие девушки. Ради девушек он и решил, что можно бы.

В школе он много бухал и жрал, жил в своё удовольствие. У него была модная стрижка и наполовину обесцвеченные перекисью волосы.

После Парижа он переменился. Банда распалась, Ден вынужден был что-то делать, чтобы выжить. Говорили, вместе с Юлькой он вступил в «Аксьон франсез», но точно про это никому не известно.

Потом, когда дело против него прекратили, он вернулся в Россию.

Когда я встретил его, то сначала не узнал. Это был не тот пухлощёкий юноша, которого я когда-то застал. Теперь это был крепкий, плотный, но отнюдь не жирный мужик лет тридцати на вид, очень сильный и страшный. Голова его была выбрита налысо. Сзади на ней красовалась татуировка: какая-то надпись на японском.

Ещё в школьные годы его смуглое лицо украшала какая-то особо глумливая усмешка. Его глаза всегда были масляные и цинично-недобрые.

Однако до его возвращения из Парижа эти черты в нём меня не пугали. Теперь же они развились до своего логического завершения: глумливая улыбка превратилась в дьявольский оскал, а глаза были точно две щели, за которыми пылала дровяная печь.

Манеры Дена были такими же царственными и томными, как и до отъезда. Многому, однако, его научил Париж.

Вернувшись в Россию, Ден не стал снова становиться бандитом. Вместо этого он связался с каким-то другом своей знакомой, работавшим в те годы помощником правого депутата в парламенте. Вот через него он и попал в «Общество тёмной воды».

История общества была весьма примечательна. Многие в те годы разочаровывались в тех правых, которые тогда были. На выборах от них из игрались либо какие-то чудики-битарды, озабоченные кознями Собора, либо совсем невнятные типы. В подполье были разные силы, но даже там многим не хватало решительности.

Во всей стране стали расти один за другим военные заговоры. Их устраивали в основном молодые офицеры из дальних гарнизонов, отставные полковники, на старости лет начавшие читать книги и думать о судьбе Родины, а нередко и писать что-то своё, совсем зелёные курсанты из военных училищ, казаки и ветераны горячих точек. К этим последним нередко присоединялись и гражданские.

Некоторые заговоры раскрывали, некоторые проваливались прямо в момент выступления. Ещё большее их число просто распалось, так и не успев вырасти во что-то по-настоящему значимое.

Как бы то ни было, заговорщики всюду были разгромлены. Те из них, кто не попал в тюрьму или не погиб, кто сумел отсидеться в глухом подполье, чьи имена остались неизвестны тайной полиции или известны неточно, – те впоследствии стали собираться вместе. Вскоре бывшие заговорщики организовали «Общество тёмной воды».

Их штаб-квартира разместилась неподалёку от городка Черноводска на востоке Московской области. Места там были глухие, и тогда их ещё не тронула урбанизация. Запад области застраивался очень активно, а вот на Востоке почти никто ничего не строил.

Именно там, недалеко от знаменитого озера Селигер, в окружении девственных бореальных лесов располагался город Черноводск. В самом городе почти ничего уже давно не было: лесопилка, завод стройматериалов, ресторан рыбный, рынок и какие-то домики. В город вели лишь одна двухполосная автодорога и двухколейная железка, по которой изредка ходили электрички.

Рядом с городом было три озера. Все они были почти идеально круглые. Озёра находились недалеко друг от друга, и вместе образовывали равный треугольник.

Точнее, три озера – это только самые крупные. Так-то их здесь было много, озёр этих. В основном маленьких, но были и побольше.

Это были торфяные озёра. Они образовались тут потому, что когда-то в этих местах добывали песок и торф. На дне одного из них так с шестидесятых годов и лежала гигантская машина для добычи песка, провалившаяся когда-то в гигантский карьер, заполненный грунтовыми водами.

Из-за того, что на дне озёр лежал торф, и берега из тоже были торфяные, вода в них всегда казалась чёрной. Будто не вода это была, а тушь или нефть.

Вода в озёрах была очень холодной. Даже в самые знойные летние дни купаться там было невозможно. Со дна их били холодные ключи. Купаться в озёрах было опасно.

Впрочем, места здесь были глухие. Только летом туристы и охотники иногда заезжали. А так – никого.

Леса здесь густые. Через них не продраться. Там, где раньше ещё были колхозные пашни, теперь тоже всё поросло лесом. Дороги в основном грунтовые или бетонка. Машины редко ездят. А если ездят, то не останавливаются.

Особенно зимой тут хорошо. До людей вроде бы и не так далеко, но вот пойдёшь в лес, – и нет тебя. И никто не найдёт. Зимой в лесах ни души. Близ озёр тоже никто особо не появляется. Только летом, опять же. Да и то редко: кругом болота, торфяник, тот же Шушмор рядом. Люди в этих местах пропадают.

Здесь, в окружении болот и лесов, недалеко от Черноводска и организовали свою штаб-квартиру молодые офицеры. Ну, а трупы своих врагов они прятали либо на болотах, либо на дне тех самых озёр с тёмной водой. Потому и назвали они свою организацию «Общество тёмной воды».

Ну, а эмблема у них была такая: белый квадрат и на нём три одинаковых чёрных круга. Один вверху и два внизу. Треугольник получается.

Вот туда-то и вступил Ден.

«Общество…» к тому времени порядком расширилось. Там состояли не только военные, но и студенты, дипломаты, профессиональные преступники, даже чиновники и полицейские. Организация владела целой сетью нелегальных и полулегальных притонов: ей принадлежали кальянные, где приторговывали наркотой, дешёвые кафе в обеих столицах, пивные точки и бары. Занимались военные и торговлей наркотиками: на «Гидре» у них было сразу два крупных магазина.

Деньги лились рекой. У организации были свои отделения во многих городах России. Резидентуры «Общества…» действовали на Украине и в Казахстане, в Польше и Франции, в Германии и Китае, в Британии и Японии, США и Бразилии. Даже в Киншасе и Дели скрывались неуловимые люди тёмной воды.

Спрятанная в мещёрских лесах конспиративная квартира «Общества…» выглядела как неприступная крепость: в три человеческих роста бетонная стана, обнесённая колючей прополкой под напряжением, прямо за ней – заминированная полоска земли шириной в пять метров, а затем ещё одна такая же стена; кругом камеры видеонаблюдения, прожектора и наблюдательные вышки. За забором – целый деревянный город: собственный тренировочный полигон, штаб, казармы, арсенал и всё прочее.

Возглавлял «Общество…» капитан первого ранга, доктор военных наук Жабин. Это, конечно, была ненастоящая фамилия. Настоящую не знал никто.

Он был широко знаменит как военный эксперт и политический комментатор. Он тесно знался с Квачковым и в его заговоре должен был выполнять самые важные функции.

В те годы, когда ещё широко готовилось к восстанию «Народное ополчение имени Минина и Пожарского», он во всём замещал Квачкова, организовывал связи с гражданскими и вёл самую активную антиправительственную пропаганду.

Позднее именно он возглавил «Общество тёмной воды».

Сначала этот пост хотели отдать Квачкову, но потом решили, что тут нужен тонкий ум. Лидер здесь должен быть не только героем и тактиком, но также военным интеллектуалом.

На самой базе Жабин никогда не появлялся. Где он жил – была величайшая тайна. Очень немногие видели Квачков лично.

Когда-то Жабин был великим героем: он возглавлял резидентуру ГРУ на Украине.

Однажды ему дали задание устранить командующего оккупационными силами НАТО на Украине. Никто из его агентов не отважился на такое, и Жабин лично пошёл на это дело. Но приказ отменили. Тогда Жабин разозлился, изменил Родине и решил во что бы то ни стало выполнить приказ. Он нашёл в Мариуполе двух чокнутых подростков-маньяков: школьника и школьницу. Он дал им оружие и приказал убить во имя Родины.

Через две недели мерзкий ублюдок сдох страшной смертью. Труп натовского генерала хоронили в закрытом гробу: бомба изуродовала его так, что показывать это по телевидению было нельзя.

Жабина хотели отдать под трибунал за самоуправство, но он объявил, что ему всё нипочём, ушёл из разведки, увёл за собой всю украинскую резидентуру, скрывался от агентов государства, начал торговать наркотиками, чтобы заработать, а потом основал «Общество тёмной воды».

Он ещё до этого был связан с мятежными офицерами, но в деле Квачкова он избежал проблем. Хотя он и был публичным лицом заговора, его как раз нетронуты, и он продолжил свою службу.

Окончательно службу прервало его самоуправство в случае с натовским генералом.

Какое-то время Жабин скрывался в глубоком подполье. До широкой публики лишь изредка доходили записи его речей. В подпольных типографиях печатались его брошюры и книги. Они же распространялись через Интернет. До его людей чаще всего доходили только приказы Жабина. Самого его видели очень немногие.

Сивков был не только бравым разведчиком и патриотом. Он был великим теоретиком, философом и пророком.

Постоянно в Сети всплывали видео с его речами: он говорил о мировом правительстве и угнетении русского народа, о том, что надо увеличить население России до пятисот миллионов человек, о военной стратегии и нравственности.

Жабин был очень нравственным человеком. По крайней мере, он много рассуждал о нравственности.

Он жил в бедности, приняв обет вечного поста. Он считал злом всякий разврат и насилие, не уважал расистов и тех, кто называет иностранцев чурками. Он верил в Бога и чтил христианские заповеди, мечтал об объединении католичества и православия. Он ненавидел язычество и американский империализм.

Словом, он был очень хорошим человеком.

Именно в «Общество тёмной воды» и вступил Денис.

Впрочем, к Денису мы ещё вернёмся. Сейчас надо поговорить о некоторых других участниках событий.


  Глава третья. Жара в Мариуполе.

Сашка рос хорошим мальчиком. По крайней мере безотказным.

Ещё когда он был маленький, его семья переехала из Батайска в Мариуполь. Мать вышла замуж за украинца, а он не захотел перебираться в краснодарскую глушь. Сашка помнил, как они ехали на новенькой «Ладе Ларгус» по бескрайней раскалённой пустыне. Украинец рассказывал, что когда-то давно здесь была степь: тут трава росла, потом люди стали и хлеб выращивать, тут и уголь добывали. Всё это давно закончилось. Речушки высохли, ручьи тем более. Степь засохла, чернозём унесло ветром. Солончаки продвигались от моря на север. Где росли травы, а в них селились птицы, там теперь был лишь песок да высохшая глина. На много километров на север и на юг тут не было ничего: только голая, беловато-серая земля, на которой местами росла какая-то колючка, да такое же белое и горячее Солнце на тускло-голубоватом небосводе. Неприятные ощущения вызывал этот тусклый цвет небес в Донбассе. Ощущение было, что небо это нарисованное: нарисовали его на фанере, как для декораций к детскому спектаклю, а теперь оно выцвело и стало таким вот противным и будто постаревшим. Что-то жуткое было в нём.

Трава какая-то пожухлая, тусклое небо, жара, солончак на горизонте наступает и бело-голубая дымка где-то вдали. Так и ехал Сашка на старой «Ладе» с открытыми окнами под палящим солнцем и вдыхал солёную пыль этого одновременно залитого светом и при этом очень мрачного места. Они ехали по узкому шоссе, укрытому даже не посеревшим, а прямо подлетевшем от песка асфальтом. Его много лет не ремонтировали: на дороге было лишь две полосы, асфальт давным-давно не меняли, он везде потрескался, пророс степными травами и кустами, которые потом увяли. Местами дорога перекрывалась и превращалась в тропу. То и дело рядом с ней встречались воронки от бомб, сгоревшие и раскуроченные бронеавтомобили, брошенные военными ржаветь под горячим как печка небом. Кое-где воронки встречались и на самой дороге. Где-то шоссе перегораживались осыпавшиеся траншеи и полуразрушенные укрепления из песка и брёвен.

Так они и приехали в Мариуполь.

Жизнь там была гедонистична и при этом уныла. Как, собственно, и в любом русском или украинском городе на черноморском побережье.

Сашка пошёл в местную школу и вырос при фашистом режиме, хотя сам фашистом, слава богу, не стал. Жили все очень плохо. Вообще город жил плохо. И сам город был плохой. Одна дрянь в нём была.

Вялая, тягучая и липкая, как ядовитый мёд, война тянулась уже много лет. Особых боевых действий давно не велось, не считая редких обострений, которые случались у политиков где-то раз в год или полтора. Но можно подумать, войны нынче ведутся для того, чтобы в них победить? Это не так, разумеется.

Хотя война была далеко, на деле она была близко. Но это была другая война: тихая и незаметная война местного населения против армии своей страны, которая внезапно оказалась оккупационной армией.

Нигде вроде не стреляли, но в городе было полно солдат. Их было невероятно много. Они были просто повсюду: солдаты, пушки, мешки с песком, комендантские будки и тому подобная мишура. Солдаты, вечно пьяные и упоротые, по двое, по трое, а по вечерам и большими кучами сновали по городу все обвешанные бронежилетами, гранатами, штык-ножами и ещё какой-то дрянью. В руках у них были либо калаши, либо какие-то американские винтовки с оптическими прицелами. Зачем это им нужно было в городе, где почти не стреляют?

Улицы перегораживали мешки с песком, ежи и мотки колючей проволоки. Прохожие не замечали их: он огибали, оплывали наскоро возведённые баррикады, перешагивали через колючку и в целом смотрели на это дело равнодушно.

Солдат боялись. Они вечно вытворяли всякую дичь. Нажирались прямо в караулах, а уж когда были свободны, вообще ни в чем себе не отказывали. Они кололи себе в вены бог знает что, постоянно дрались друг с другом и с простыми жителями, били витрины, ломали урны, обносили магазины. То и дело в новостях проскальзывали новости, что какой-то солдат разбил витрину винной лавки, убил продавщицу, затем напился и пустил себе пулю в лоб. Солдаты насиловали даже друг друга, не говоря уже обо всех остальных. Они постоянно ссорились, стреляли в друг друга, а если не ладили с местными, то и в них. Кто-то потом попадал под трибунал и становился к стене или отправлялся в тюрягу на пожизненное. Некоторые кончали с собой, не дожидаясь финала. Кому-то всё сходило с рук.

Но в основном город жил нормально, только очень плохо.

Это был совсем не страшный город. Это был унылый город. Унылый город-нытик, населённый обычными постсоветскими нытиками. Обычный постсоветский город. В то же время это был город-гедонист, но при этом чернушный, а не декадентский. Это был город нищих гедонистов, которые ненавидят и себя, и свой город, и бедных, и богатых, и всю жизнь вокруг них. Это был город людей, которые проходя по набережной обязательно постараются хоть раз плюнуть в море: дескать, что оно такое голубое и красивое? Так ему и надо за то, что оно красивое и живое! Это был город людей, которые больше всего на свете ненавидели жизнь. Их послушаешь, – так в жизни вообще ничего хорошего нет. Тем не менее, эти люди удивительным образом держались за эту самую ненавидимую ими жизнь.

Как бы ни жил мариуполец, ему всегда плохо. Лежит он в канаве или живёт в дворце на берегу моря, его жизнь всё равно кардинально его не устраивает. И друзья у него все мрази, и семья дрянь, и вообще всё плохо. И ни деньги, ни даже власть не в силах то исправить.

Единственное, что ценит мариуполец, – это сиюминутные удовольствия по типу бухла и жрачки. Когда-то в этот список входил ещё и секс, но к тому времени, про которое мы говорим, он уже вышел из моды. Оставались бухло и жратва. Это были единственные радости в жизни простого (да и не простого) мариупольца. Ну да, и пляж ещё.

Мариуполец был окружён ужасной жизнью: чиновники все воры, военные – как один маньяки, все женщины либо проститутки, либо просто мегеры, вообще все вместе они – быдло; в жизни вообще всё плохо, а вечная депрессия (нередко на фоне военного психоза или просто погранички) – единственное возможное состояние. Вопреки этому (а возможно, что и благодаря) житель портового города то и дело тянется к удовольствиям. Он именно что гедонист, но гедонистнытик. Ему вечно плохо и он всегда умирает. Где бы он ни жил, как бы он ни жил, но он пожилой едва ли не с пяти-шести лет. С самого детства он – вечный брюзга, которому всё плохо.

Ну, а раз всё плохо, почему бы хоть махорки не выкурить перед смертью? Возможно, именно поэтому мариуполец начинает бухать с десяти лет, курить с двенадцати, а колоться и нюхать с четырнадцатилетнего возраста, ели не раньше.

Если ты всю жизнь умираешь, а вокруг тебя всё равно нет ничего хорошего, – почему бы тогда не бухать каждый день до потери сознания и не жрать до тех пор, пока не начнёт тошнить?

Так и жили мариупольцы. Таков был весь Мариуполь.

Так они и жили. Во всём они не отличались от жителей большинства других постсоветских городов, если не считать только военных и того, что это был курортный город.

На всех приезжих Мариуполь производил впечатление пусть и не совсем нищего, но порядком подзапустившего себя города. Он был похож на обленившегося, но не опустившегося ещё до конца молодого балбеса.

Дороги здесь не ремонтировали годами, здания – десятилетиями. Так было и в других городах, но там это старались скрыть: я в на дорогах засыпали хотя бы песком, а то и гравием, дома хотя бы немного старались почистить со стороны улицы. Здесь не делали даже этого.

Мариуполь жил за счёт трёх вещей: это были военные, курортники и всякие незаконные и полузаконные операции, какие всегда процветают в портовых городах. Все эти три фактора никак не зависели от исправности зданий. Военные были здесь раньше и будут ещё долго, а там уж и трава не расти. Курортники люди небогатые, за границу даже в Россию не поедут, так что они тоже никуда не денутся. Ну, а пираты, контрабандисты, сутенеры и наркоторговцы в этом регионе обитают со времён греческой колонизации (кроме, пожалуй, наркоторговцев). Так что с ними уж точно ничего не случится.

Зная все это, мариупольцы свои здания чини только если начали уж прям совсем обрушаться. То же самое обстояло и с инфраструктурой порта. Нормально работал там только один мол, возле которого швартовались сменявшие иногда друг друга американские корабли. Собственно, американцы его и ремонтировали.

Парки все сплошь были заросшие и замусоренные. Там одни наркоманы да алкаши трусили. Ну, ещё солдаты и молодёжь. Но это не сильно лучше.

Было в Мариуполе нечто восточное. Во-первых, там было очень жарко почти полгода, а во-вторых, там постоянно чем-то торговали. Из кусков пластика и жестяники люди собирали себе павильоны, устраивали там кафе, шашлычные, чебуречные, торговали воблой и пивом, чучхелой и орехами.

Тем и зарабатывали простые мариупольцы.

Зимой в город было грязно и все ходили в спецовках и камуфляжах, как военные или строители, и носили резиновые сапоги поверх шерстяных носков или портянок. Летом все ходили в шортах разной длины, майках и шлёпках. Только в центр города иногда надевали берцы, чтобы не зацепиться голой ногой о растянутую через улицу колючую проволоку.

В целом все жили очень неплохо. Летом все, даже дети, пили холодное креплёное вино, ели фрукты, шашлык и ходили на пляж. Зимой бухали дома.

Так и жил Мариуполь.

Именно там и поселился Сашка.

Теперь у него появилась ещё и сестра, хотя и ему не родная. Она была старше него, и у него не особо складывались с ней отношения.

Сестру его звали Кристиной. Она была настоящая мариупольская девушка.

Когда они познакомились, ей только исполнилось шестнадцать. Сашке было двенадцать, и она его не оценила.

Крис была настоящая мариупольская девушка. Она не выходила на улицу без барсетку и перцового баллончика. Обычно одно лежало в другом. По ночам к баллончику добавлялись нож, кастет или «Оса». «Осу» она купила когда-то на блошином рынке за сущие копейки. С тех пор пистолет использовался не раз.

Лицензии на него, само собой, не было.

Крис была отличной девушкой.

В Мариуполе, как и в любом южном портовом городе, обязательно царил чудовищный, но в то же время скучный и приземлённый разврат. Женскую гимназию, где училась Кристина, этот разврат не миновал.

Гимназия вообще была тем ещё местом. Построенная посреди большого поля между старыми, похожими на поеденные молью передники брежневками, она была просто отвратительна. Двухэтажное здание в стиле конструктивизма, со всех сторон окружённое вытоптанным полем, где клочки пожухлой низенькой травы чередовались с проплешинами песка и глины. За полем были брежневки. По огромным пространствам свободно гулял ветер: сухой знойный летом и, наоборот, влажный и болезненный зимой.

Гимназию последний раз ремонтировали понормальному ещё в СССР. Ремонт там закончился летом девяносто первого. Потом гимназию немного подновили по случаю десятилетия независимости страны, но больше после этого к её стенам не прикасалась рука мастера, если не считать редких починок, которые производились силами завхоза и родителей местных учениц.

Со временем гимназия пришла в полнейшую негодность: соцреалистические мозаики осыпались, а те, что не осыпали, после революции гидности были варварски выдраны ученицами из молодёжной секции «Католического действия».

Бетонные ступени до такой степени стёрлись, что на них опасно было наступать. Вместо прямой они приобрели прямо параболическую форму. Казалось, по центру каждой из них какой-то неведомый скульптор старательно выдолбил своеобразный жёлоб. Эти ступеньки походили своим видом на улыбающиеся пасти ночных чудовищ.

Окна во многих местах были выбиты и заменены на более дешёвые, в пластиковых рамах. Линолеума нигде не было, потому что так долго он не живёт, а потому ученицы ходили прямо по бетонному полу, от которого весной исходил лютый жар, а тузимой холод. В классах стояли парты в лучшем случае нулевых или девяностых годов. Местами сохранился паркет, но с годами он так почернел и загрязнился, что на паркет не походил. Туалет работал один на всю школу. Остальные были безвозвратно испорчены. В одной из бывших туалетных комнат завуч обустроила себе дополнительный кабинет. В остальных сортирах обустроили курилки.

В спортзале протекала крыша. Паркет там гнил от воды зимой и рассыхался от дары летом. Кондиционеров не было. Окна там постоянно били хулиганы, алчные до школьного имущества. К счастью, большую его часть они давно уже вынесли. В зале из спортинвентаря остались только прикрученные к стенам шведские стенки весьма сомнительного вида. Они были здесь со времён СССР.

В компьютерном классе гудели компы, самый новый из которых был подарен школе в 2002 году.

Несмотря на финансовые трудности, школа не только упорно именовала себя гимназией, но и обучение с воспитанием старалась проводить в соответствующем ключе.

Известный своей любовью к смазливым мальчикам правых взглядов, знаменитый на весь украинский Юг латинист Максим Феликсович объяснял девочкам азы латинской и греческой словесности, учил их писать строгие хрии, читал с ними в подлинниках Гомера, Цезаря, отцов церкви, схоластов и даже латинский перевод «Винни-Пуха».

Его взяли в гимназию по знакомству с директрисой после того, как на мужика завели уже четвёртое уголовное дело за изнасилование подростканационалиста. До этого не соглашавшийся никаким боком на скудную зарплату Максим Феликсович, изменил своё мнение после того, как директриса через знакомых отмазала его от тюряги. Раньше он преподавал в Католическом университете во Львове, а потом в Киеве и Одессе, но сексуальные скандалы отовсюду вышибали его. Оказавшись среди девушек, в которых его интересовали в первую очередь знания падежей, а не формы тела, он слегка умерил свои аппетиты и надолго осел в Мариуполе.

Он был хорошим учителем и всему научил мариупольских гимназисток.

В принципе, ничего особенного кроме латыни и греческого в гимназии и не преподавали. Формально учили на украинском, но по факту никто его не знал, и все уроки шли на русском. Из украинской словесности преподавали только Гоголя да Шевченко и почему-то Василя Быкова. На математику и весь естественнонаучный цикл благополучно забили. Внимание уделяли истории, на которой рассказывали про древнейшую на Земле цивилизацию укров (ученицы ржали над этим бредом вместе с учителями, за исключением тех, конечно, кто в эту муть верил).

Регулярно в школу приходили то из «Правого сектора», то из «Свободы», то из «Католического действия». Читали лекции про злобных русских, которые хотят всех убить, про евреев-коммуняк и масонов с рептилоидами. Призывали воздерживаться от абортов и хранить невинность до свадьбы, а ещё выходить заму только за украинцев.

Ученицы благополучно на такие призывы плевали. Даже те, кто сам состоял в молодёжных секциях ультраправых и верил в рептилоидов.

Физкультура в сознании учениц слилась с военной подготовкой. Девочек вывозили на сборы, где обклеенные нашивками со свастонами накачанные фашики из добровольческих батальонов обучали их ратному делу. Сборы были постоянно: на всех каникулах, летом и в середине четверти. К слову, это был неплохой повод прогуливать занятия, так что девочки их любили.

В гимназии все носили сексапильную форму, жутко неудобную, но на вид смотревшуюся очень даже. Ни латынь, ни форма не мешали ученицам постоянно материться (даже во время уроков), курить и бухать дешёвое вино в туалетах на переменах, шляться с мальчиками где попало, подработывать проституцией ввязываться в пьяные драки.

По уставу девочки должны были носить форму вообще всегда, а не только в школе, но на это все забивали и вне школы носили обычные спорткостюмы самого гопницкого вида. Но если шли гулять куда-то сразу после занятий, обычно не переодевались.

Кристина была ленивая и нерадивая ученица. Домашние задания она делать не любила, на уроках часто не появлялась.

Оно и понятно: учителя были злые, ханжи, националисты, учили всякой мути, ничего полезного, кроме латыни и греческого, не преподавали. Так что у лени Крис были свои, вполне понятные объяснения. Крис была так же ленива, как и все другие гимназистки.

Её жизнь не была чем-то особенным: она так же курила, бухала, тусовалась большую часть свободного времени, пихала в себя наркоту, запивая дешевым вином, ела шашлык с чучхелой, курила траву через водник, нюхала мефедрон, купалась в море с парнями глубокой ночью, ходила по крышам, постила в «Одноклассниках» картинки с пацанскими подписями, носила майки с надписью «Юность», лазила по заброшкам и вообще вела обычный образ жизни. Обычный образ жизни обычной мариупольской девушки.


 Глава четвёртая. В рассветный час.

Это случилось однажды в середине лета.

В тот год Крис окончила третий курс университета. Она обучалась на учительницу латинского. Хлеб это давало стабильно, хотя учеба и была делом нелёгким. Училась она не здесь, а домой приехала на побывку после удачных экзаменов.

Сашка к тому времени из полуподростка двенадцати лет с белокурыми волосами, пухлыми красноватыми щёчками и пузом как у сорокалетнего мужика превратился в красивого юношу с тонким и упругим телом.

Атмосфера в семье была довольно душная. Ни отец, ни мать особого внимания детям не уделяли. Отец работал таксистом и иногда просто водителем где-то в России. Мать маялась от скуки, переодически подрабатывала то в магазине, то в парихмахерской, устраивала личную жизнь с любовниками и вообще вела себя как преждевременно постаревшая, но так и не выросшая девочка-подросток.

В детстве у Сашки увлечений-то было: в комп поиграть да и кровати поваляться. Так он и валялся всё лето в кровати в одних трусах на мокрых накрахмаленных простынях, колючих и жёстких. Или сидел за компом, попивая лимонад и поедая чипсы.

Сестрёнка иногда вытаскивала ленивого братца на пляж или заброшку. Она научила его разжигать костёр, ставить палатку, удить рыбу. Она впервые напоила его вином и привела на тусу, где его лишили девственности.

Сашка был благодарен сестре, говорил, что она ему как мама и вообще именно она помогла ему вырасти человеком.

Впрочем, сама Крис отнекивалась и говорила, что настоящим человеком Сашка ещё не стал.

В тот день всё было обычно. Брат и сестрёнка спали в своей комнате (она у них была одна на двоих). Спали вместе, но в разных кроватях. Простыни как всегда были накрахмалены и кололись, но дремота была такой сильной, что этого совсем не ощущалось. Окна были распахнуты настежь и при этом плотно закрыты выцветшими бумажными жалюзи светло-зелёного цвета. Сквозь них внутрь почти не попадал яркий свет солнца, но зато проникал с улицы пыльный, влажный, накалённый воздух. Вместе с ним комнату наполняли запахи расплавившегося асфальта, цветущих акаций, шаурмы, шашлычных углей, пота и того специфического запаха, который исходит от пьяницы на следующий день после попойки.

Ребята спали. Они так весь день и проспали здесь, в этой дурной комнате, изнывая от жары. К вечеру, когда стало прохладнее, и они проснулись, у них адски болели головы.

Крис чувствовала себя какой-то помятой. Она пошла на кухню и заварила себе и брату крепкий сладкий чай. Они выпили, поели блинов со сгущёнкой, потом ещё бутеров.

Летом ребята ходили по дому почти без одежды. Впрочем, внимание на это никто не обращал. Эротизма в этом не было никакого: проклятая жара обязывала раздеваться хотя бы дома. За много лет они так привыкли к подобному состоянию, что не обращали на него никакого внимания. Голые тела воспринимались ими как туши в мясной лавке: малоприятными, но вполне обычными.

Но вот Крис и Сашка оделись: Крис в свой спорткостюм, а Сашка в футболку навыпуск и шорты цвета хаки. И пошли. Они пошли на ночной пляж. По дороге купили восемь бутылок дешёвого винимо специями и всякой снеди.

Пришли, сели на песок и стали бухать.

Ночь была тихая, спокойная. Было тепло, но на редкость не душно. Прямо перед ними плескалось море: большое, чёрное, как огромная, до края света лужа гудрона. Вода тихо плескалась где-то вделке, волны выныривали как будто бы ниоткуда, появляясь лишь на миг у самого берега и в следующую секунду разбиваясь о мягкий мелкий песок, вечно липнущий к ногам.

Ветер с моря дул прохладный, солёный, как жаренные орехи на базаре, и удивительно свежий. Лишь едва различимые нотки теплоходного дыма путали эту свежесть.

Далеко в море горели, покачиваясь, белые огни прожекторов. Это американские и английские катера ходили у самой границы, высматривая республиканский флот. Огни то появлялись, то исчезали. Иногда их свет падал прямо на пляж, но обычно они гуляли далеко в море. Лишь в темноте их становилось видно.

За спинами ребят тревожно шумела акациевая роща. Это была большая, хотя и не очень плотная роща: деревья там росли на приличном удалении друг от друга. За ней была пустынная двухполосная дорога, а за ней – сквер.

Пляж был пустынный. Здесь никого больше не было.

Телефонов с ребятами тоже не было.

– Ну-у-у, – сказала Крис, отпивая из горла обжигающую красную жидкость.

Изо рта девушки вдруг остро дыхнуло спиртом, виноградным суслом, паприкой, гвоздикой и жгучим перцем. Сашка привык к этому запаху и любил его, а потому лишь слегка прищуримся от удовольствия.

– Знаешь, есть одна вещь, из-за которой я скоро либо сдохну, либо сяду, – важно, как бы с расстановкой, но при этом и медлительно, почти неохотно произнесла Крис.

Казалось, она долго сомневалась, стоит ли вообще начинать этот разговор. Но разговор уже был начат.

Она молча хлебала ароматное винцо, не произнося ни слова. Она смотрела в даль. В чарующую чёрную бездну, пустую и почему-то очень холодную, но такую родную.

Она смотрела туда своим особым, совершенно специфическим взглядом. Он был так похож на взгляд солдат, попавших из родного дома на военную бойню, но он же и сильно отличался от него. Солдат, приехавший от любящей матери и увидевший на восемнадцатом году жизни расчленённые трупы и разорванных бомбами ещё живых людей, – смотрит иначе. Его взгляд равнодушен, но в то девремя полон обиды, но пуст, но при этом кипит негодованием, он подобен бутылке, которая не может пролиться потому, что слишком полная.

Взгляд Крис был совсем иной взгляд. Это был взгляд человека, который видел достаточно, всё про себя знал, ничего не боялся и при этом ни на что не надеялся. Это был взгляд человека, который давно решил, что всё плохо, но поскольку иначе быть не может, пусть пока будет так, а потом, когда будет время, мы сделаем понормальному.

Это был взгляд человека, для которого кошмар не был кошмаром, потому что вся жизнь от самого рождения была один сплошной кошмар.

Сашка смотрел в морскую чёрную Даль тем же взглядом, что и Крис. Только вот в его взгляде читалось и какое-то сомнение, и сам взгляд в целом казался притуплённым.

Он тоже отпил вина, сожрал половину шоколадной плитки и опасливо посмотрел назад, в рощу, – нет ли там кого? Не обнаружив там никого, он поправил католический крестик у себя на груди, посмотрел на Крис и заговорил.

– Ты моя сестра, – сказал он, отпивая вино, – если я нужен тебе, то с тобой хоть на край света. Я на всё готов.

Ты из меня человека сделала.

Он взял бутылку и отпил ещё.

– Не-е-т, – ехидно-поучительно произнесла Крис, – человеком ты ещё не стал. Ты не стал ублюдком – это уже дорого. Но человеком… Нет, пока рано… Но скоро станешь.

И она заговорила с ним о деле.

Крис была не простой девушкой. Совсем даже не простой, хотя это обычно и приходилось скрывать.

Как и большинство мариупольцев, она люто ненавидела фашистский диктаторский режим со всеми его эскадронами смерти, с военщиной, с потерявшими берега ультраправыми, с католическими фанатиками в школах, с мракобесием по телевидению и вообще везде, с тотальной неустроенностью быта, чудовищной наглой коррупцией, вечным угодничеством Америке и её властям. Она ненавидела фашистский режим и мечтала о том, чтобы поскорее случилось очередное наступление, и Мариуполь перешёл под власть Республики, а режим бандеровских предателей пала.

И Крис по мере возможностей приближала его падение. Ещё встающих классах она присоединилась к одной из подпольных пророссийских организаций, и с тех пор боролась вместе с ними.

Позднее она многое узнала и многое поняла, но своих взглядов не предала. И теперь ей хотелось, чтоб Сашка тоже пошёл по тому пути, по какому пошла она.

Но теперь это было не просто подполье. Леворадикалы в Москве замышляли немыслимое. И им надо было помочь. Крис не знала, почему надо, но она чувствовала, что предаст себя, если этого не сделает.

Она рассказывала обо всём Сашке. Он молча слушал, пил и смотрел на море, и взгляд его становился всё мутнее и тусклее, – то ли от вина, то ли от разговора. Уже и утро наступало, с востока стал подниматься рассвет. Море окрасилось голубизной, по нему плясали белые, жёлтые и розовые отблески могучего восходящего Солнца. Предметы стали цветными, обрели очертания, роща зазеленела.

– Ну, – спросила, наконец, Крис, – ты готов?

– Я готов, – сказал Сашка, не глядя ей в лицо.

Он был бледен. Его руки дрожали.

Вот так и началась та история, о которой мы речь пойдёт дальше.


Часть третья.


 Глава первая. Школьные дни.

Было солнечное, томительно душное позднее утро, – уже почти день. Мы лежали на белоснежных простынях и занимались сексом. Нам было нестерпимо жарко.

От праведного любовного труда все простыни были как вымоченные в реке. Они пахли стиральным порошком и кисло-сладким девичьим потом.

Комната утопала в приятном утреннем полумраке. Солнце светило ярко, но его палящие лучи падали в окна на противоположной стороне дома. Нам повезло: к нам в окно лился лишь приятный отражённый свет, проникавший во двор дома сквозь изумрудные листья клёнов и тополей.

По тенистому двору сновали жирные кошки и деловитые пасюки, так и просившиеся всем своим видом на праздничный стол.

Я поднялся. Подошёл к окну.

- Мара-а-ат, ты ско-о-оро?! – заныла Юлька, затягиваясь сигаретным дымом.

Я посмотрел на неё. Она сидела на кровати, поджав к себе ножки. Она была очень красивая. На пухлых пальцах ног блестели ярко накрашенные ноготки. На икрах играли упругие мышцы. На загорелых ляжках лоснился нежный молодой жирок. Из-под новомодной серой маечки выглядывала значительно потолстевшая за последнее время третья складочка дряблевшего на глазах животика. Ключицы постепенно скрывались за слоем жирка. Солнечный свет лился на уже вполне округлые плечи. Пухлые румяные щёки сжимались и разжимались, точно меха. В них гулял табачный дым. На Юльке были толстые квадратные очки.

Из-под одеяла вылез Денис Кутузов.

На нём были серые трусы-боксёры. Его прессик стремительно заплывал жирком. Толстые, покрытые желтоватым загаром бочка были точно желе. Крепкие, как следует накачанные мышцы ног на глазах покрывались жиром.

Денис высунул из-под одеяла копну своих выкрашенных в пепельный блонд волос. Он был похож на молодого Энди Уорхола.

- Ну, ты идёшь? – спросил Кутузов.

- Иду… - ответил я. – Иду…

Я впервые в жизни почувствовал, что мне не хочется заниматься сексом.

Вскоре после этого интерес к сексу я полностью потерял и больше и не занимался. С тех пор я целиком отдался служению Родине и Революции. В этом служении с тех пор я находил высшее наслаждение.

***

Это ужасно. Честно скажу: это просто ужас. Даже не знаю, как вам лучше об этом рассказать.

Понимаете, я скорее всего не успею по-нормальному закончить эту книгу. То есть как-нибудь я её в любом случае закончить успею, но вот так, чтоб сделать это хорошо, – нет.

Придётся поэтому торопить события.

Сначала я хотел растянуть книгу ещё на два или три тома, но теперь понимаю, что это невозможно. У меня просто не будет времени обо всём написать. Так что теперь буду писать лишь о самом главном, о самых важных событиях.

Благость, таких важных идеологических моментов, вроде посещения квартиры Сони Барнаш или тониной вечеринки, – дальше уже практически не будет. Надеюсь.

Ладно, довольно распотягивать. Перейдём к делу.

Шестой класс закончился. Началось лето. Это было обычное подростковое лето…

Боже, ну и чушь я пишу!

Ничуть это лето было не обычным. Да и не таким уж подростковым оно было.

Короче, рассказываю, как было.

Обычно я вставал в четыре или пять утра, умывался, варил себе крепкий кофе и садился читать или писать.

Кофе был очень крепкий, я вам скажу. Вы бы, наверное, не смогли такой пить. Я варил его из молотых кофейных зёрен в турке. Варил долго и хорошо. А сами зёрна были кенийские.

Отец этот кофе из командировки привёз.

Боже, до чего крепкий был кофе! Жуть просто. Зрачки от него становились точно бильярдные шары. Это было ужасно.

Я выпивал с утра обычно семь или восемь чашек такого кофе. Ничего удивительного в этом не было. Я спал тогда не более четырёх часов в сутки. Я искренне считал, что летом нужно работать, а не бездельничать. Я не мог позволить себе спать до обеда (хотя и очень хотел).

Итак, вставал я рано, пил кофе и садился работать. И работал я так… Да обычно часов до двенадцати, а иногда и до часу дня. Только тогда я садился завтракать. До этого к пище не притрагивался вовсе.

Я помню эти чудные мгновения… Нет, не еду, а то, что было до неё. Спокойные утренние часы, когда я спокойно мог заниматься своими делами, и никто меня не трогал.

Я помню, как я выходил в светлую гостиную нашей квартиры.

Окна там выходили на юг, и я мог видеть вышки Москва-Сити.

Я открывал окно и наблюдал за тем, как огромное алое Солнце медленно выкатывалось из-за горизонта, поднималось над башнями, а затем и над всем городом. Солнечный свет заливал собой мосты и железнодорожные перегоны, руины промзон и узкие тёмные улочки. Всё это было божественно.

С улицы доносился редкий грохот проезжавших неподалёку автомобилей. Проходили под окнами идущие на смену рабочие. Стучали своими кирками укладчики дорог. Тёплый летний ветер приносил с собой самые диковинные ароматы. Под окнами пели птицы, и х пение заворачивало меня, заставляло иногда надолго бросать работу, подходить к окну, раскрывать его настежь, смотреть и слушать, будто боясь упустить что-то важное. И сейчас мне кажется, что ничего важного я тогда не упустил.

Янтарный паркет в гостиной переливался всеми цветами радуги. Солнечные зайцы плясали по белоснежным стенам, по сурового вида книжным полкам могучего деревянного шкафа. Всё это было волшебно.

Я читал и писал.

Что я читал? Да всё то же, что и раньше, – Маркс, Ницше, Троцкий, Ленин, Че Гевара, Лимонов и всё в таком духе. Не только классику, но и что-то более специализированное, более редкое. Время, когда я читал только классику, тогда давно уже миновало.

Знаете, у группы «Ляпис Трубецкой» есть такая песня – «Двенадцать обезьян». Она очень хорошо передаёт ту атмосферу, в которой я провёл лето четырнадцатого года. Да, ангелы играли на трубе. И торжественно звучали мажорные лады. Я верил в независимый Тибет и латинский коммунизм.

Тогда я ещё не знал, что за это на меня заведуют уголовное дело…

Потом наступал день. В двенадцать часов я садился завтракать. Еле что-то лёгкое, а потом шёл гулять. Чаще всего в Филёвский парк, на набережную. С собой я обычно брал какую-нибудь хорошую книгу. Приходил на набережную, садился в тени раскидистых плакучих ив и читал.

Да, я любил читать на природе. Я и сейчас люблю.

Позади меня журчал ручеёк. Сонные волны Москва-реки лениво бились о набережную. Неспешно проплывали по серебристой глади прогулочные кораблики. Ходили по набережной люди: забавные мужички, пенсионеры, мамы с колясками, подростки, дети… Боже, сколько их прошло мимо меня тогда!

Особенно запомнились мне пенсионеры и мужички. Многие из них одевались весьма колоритно: белые накрахмаленные рубашки с рукавами по локоть, широкополые шляпы, белые брюки, остроносые туфли. Их глаза закрывали тёмные очки, на запястьях болтались золотые часы. Некоторые из них ходили с тросточками. Эти престарелые щёголи чинно прогуливались по набережной, болтали с себе подобными обо всяком и вообще наслаждались жизнью.

Столько в них было достоинства и колорита, что мне аж завидно становилось!

Я тогда мечтал: вот состарюсь, и сам так буду ходить!

Были там и мужики на первый взгляд совершенно противоположного склада. Эти занимались моржевание. Такие разгуливали по набережной в одних только плавках и шлёпанцах. Они и зимой так делали.

Это были сильные здоровые мужики. Они тягали штанги возле своего домика. Этот самый домик фактически представлял собой гараж на берегу реки. Там собирались моржи.

Так вот, самое интересно тут было то, что очень многие из тех, кто приходил сюда в белых брюках, туфлях и рубашках, – шли потом в этот самый гараж, раздевались и шли купаться.

Многие из них занимались моржеванием.

Ещё мне подростки запомнились. Боже, сколько красивых молодых людей я видел тем летом! И не только тем, но и следующим тоже. И не только следующим, но и летом шестнадцатого года. И даже в семнадцатом году я продолжал смотреть на красивых юношей, купающихся в Москва-реке.

А вот потом перестал.

Вырос, наверное.

Появились важные дела – революция, организация. Мне тогда было совсем не до любовных утех.

Но в четырнадцатом году всё было иначе.

В парке я обычно тоже читал и писал. Точнее, не столько писал, сколько надиктовывать. Боже, что за время это было!

За три летних месяца 2014-го я надиктовал огромную эпопею о Смешариках. Она называлась «Герои России». Там я собрал все без исключения мои старые работы о Смешариках и объединил их. Получилось неплохо.

Сделанные тогда записи впоследствии были удалены. Позже я смог их восстановить. Думаю, я когда-нибудь выложу их в Интернет. Пусть люди посмеются. Это всё и вправду было до невозможности смешно.

Но вернёмся к мальчикам. До сих пор не могу забыть тех молодых людей, которых я встречал на набережной. С большинством из них мы были одногодки. Кто-то был чуть старше меня, кто-то чуть младше.

Подростки были замечательные. Были там спортивные ребята. Они все были высокие, стройные, с сильными накачанными икрами, с кубиками пресса на животе, с крепкими и упругими бицепсами. Их загорелые тела особенно красиво смотрелись на фоне природы.

Эти парни были прекрасны.

Вот смотрел я на них и вспоминал одну старую американскую песенку восьмидесятых:

All our boys

Smokes as one…

У нас в школе многие любили эту песню.

Я ещё тогда заметил: если красивый мальчишка демонстративно пьёт, курит и употребляет наркотики, – он от этого кажется ещё более красивым. Разумеется, ровно до тех пор, пока нездоровый образ жизни не разрушит его красоту.

Знаете, выскажу нетривиальную для современной педагогики мысль.

Возможно, молодому человеку гораздо лучше курить, бухать, дуть анашу, заниматься сексом, драться на улицах, ходить на политические мероприятия и регулярно попадать в кутузку, чем повторять неправильные глаголы английского языка и ходить к репетиторам.

Не знаю, как для вас, но лично для меня это совершенно очевидно.

Лето проходило прекрасно. Я много читал и много предавался разврату. Не только и не столько с девушками, сколько с красивыми молодыми людьми.

Помню, как-то мне посчастливилось поймать на набережной трёх школьников. Это было превосходно.

Самому младшему из них было девять лет, а самому старшему – тринадцать. Среднему было десять.

Ох, отличные это были ребята! Жалко, ни имён, ни телефонов их я тогда так и не спросил.

Самый старший был просто красавчик. Светло-русые волосы, короткая стрижка. Широкие скулы, постепенно превращающиеся в щёчки. Он шёл, чуть раскачиваясь в разные стороны, и с боков его свисал молодой, нагулянный тем же летом жирок. Капли речной воды алмазными крошками сверкали на его бледном теле. У него были ещё крепкие, но уже начавшие дрябнуть и покрываться жирком мышцы. Коренастое телосложение, небольшой животик.

Ему очень шли его тёмно-синие плавки.

Раньше, лет до одиннадцати, парень занимался плаванием и карате. Потом бросил, обленился, стал много времени проводить сидя за компом и пожирая горы чипсов. Раньше он подтягивался одиннадцать раз, если верить его словам.

Теперь не мог подтянуться и одного.

Своей фигурой он был вполне доволен. Пятьдесят девять кило для тринадцати лет – самое то. Он верил, что заниматься ему не нужно.

«Скоро в рост уйду, и сам собой похудею!» – самоуверенно заявлял он.

Двое других пацанов были младшеклассники. Сами они были дрищи, но при этом дрищи неспортивные. У того, которому было десять, уже начал проклёвываться дряблый животик.

Эти двое верили, что они никогда не потолстеют.

«У меня конституция такая! – самодовольно говорил десятилетка. – Я никогда не потолстею. Я могу целыми днями много месяцев жрать, и ни грамма не наберу. Гляди, какой я тощий!».

И тут он брался пухлыми ладошками за тонкие пока складочки нежного детского жира на своём животе. Он втягивал живот, и мы вместе считали ему рёбра. Да только вот как ни втягивал этот малолетка брюшко, в самом его центре, в районе пупка, всё равно был заметен шмат домашнего, наеденного на шоколадных батончиках детского сала.

Эти парни верили, что никогда не потолстеют. Жалко, я больше никогда не встретил их. Жалко, что мне так и не удалось увидеть, как время и природа поглумились над их самонадеянными иллюзиями, как они всегда глумятся над самонадеянными иллюзиями зелёных юнцов.

Но лето прошло. Началась школа.

Помню, как в самом конце августа тёплым и очень душным вечером я пробирался по руслу одного небольшого ручья. На мне были начищенные до блеска кавалерийские сапоги и синяя холщовая куртка.

Я никогда не забуду, как тогда мне в спину внезапно подул немного прохладный, но по-прежнему очень ласковый ветерок, как слетели с дерева два покрасневших листа и как их понёс вниз к Москва-реке быстрый студёный ручей. Именно тогда я впервые в жизни ощутил первое дыхание наступающей осени.

***

Осенью 2015-го я покинул 737-ю школу. Конфликт со Снежаной Владимировной сделался совершенно невыносимым для всех нас.

Во избежание лишних проблем руководство другие учителя решили нас развести по разным зданиям. Обе школьные госпожи поддержали эту их идею.

Новая школа тоже, конечно, входила в состав «Протона». Это была теперь уже немного более знаменитая, чем тогда, но по-прежнему довольно убогая школа на улице Барклая. Бывшая 1497-я.

По сравнению со школой на Новозаводской она была очень убогая.

Вся жизнь там была пронизана сонливым духом глубокой культурной провинциальности.

В принципе, там было всё то же, что и в остальном «Протоне», но градус неадеквата на Барклая был сильно пониже, чем на Новозаводской или в зданиях на пойме.

Для стороннего человека, конечно, и этого было бы много. Среднему школьнику даже вегетарианская школа на Барклая показалась бы весьма странным и страшным местом. Но мне там было откровенно скучно. Всем нам, по правде сказать, было там хоть немного да скучно.

Вот, к примеру, балы. Они проходили во всех зданиях «Протона». И в каждом здании старались вечно старались провести самый крутой бал. Тут нужен был размах.

Целью бала ведь было не только повеселиться и покрасоваться, побухать и заняться сексом, но ещё и показать превосходство своего здания над другими. Это был такой элемент престижа. На каждый бал спускали сотни тысяч, а иногда и миллионы рублей.

Но всё равно балы у нас на Барклая не шли ни в какое сравнение с балами на Новозаводской. Как ни старались наши школьные меценаты, чад кутежа там был много гуще, чем у нас.

Точно так же дела обстояли и во всех остальных вопросах общественной жизни. По сравнению с Новозаводской школа на Барклая была мелкотравчатым захолустьем.

В этом-то самом захолустье я и прожил до 2018 года.

Поначалу мне было трудно без постоянно бурлящей общественной жизни, но потом со временем привык. Со временем я всё глубже уходил в себя, начал больше читать. Очень много я тогда занимался теоретической работой. На уроках по-прежнему оттачивал ораторское мастерство.

  Глава вторая. Бесконечная борьба.

Когда на Украине начался Майдан, – наша школа вся пришла в какое-то странное оживление. Мы все мигом разделились на банды патриотов и супостатов. Если что, и то и другое – вполне себе самоназвания.

Партию супостатов немедленно возглавила Тоня Боженко.

Патриотов, что интересно, организовала вокруг себя полька Летуновская. Кому-то это может показаться странным, но нам её мотивация была ясна как божий день.

Помню, после того, как в Киеве пошли жёсткие столкновения, на плацу перед школой мы устроили большой несанкционированный митинг. Людей туда пришло больше, чем ходило на иные мероприятия белоленточников. В «Журнале патриотического школьника» писали о пяти тысячах. В реальности было меньше, около двух. Но всё равно весь школьный двор и половина улицы была запружена народом.

Я помню как мы в предрассветных сумерках шли по только выпавшему хрустящему снегу прямиком к мрачному зданию школы. С ресниц сыпались крохотные льдинки инея. Покрасневшие от мороза щёки жутко чесались.

Под одеждой мы несли свёрнутые транспаранты. В карманах лежали складные ножи, выкидухи, кастеты, куски железной арматуры.

Над нашими головами синело серовато-голубое мертвенное небо, напоминавшее цветом отрытое в старой могиле серебро. Чёрные ветви засыпанных снегом деревьев смыкались над нашими головами. Мы шли в прозрачной и гнетущей тишине к школьному зданию.

Толпа собралась очень быстро, минут за пятнадцать.

Когда нам было нужно, мы умели действовать быстро. Ещё вчера нам поступило сообщение о том, что сегодня все должны быть готовы. Всю ночь мы делали транспаранты, засыпали порох в самодельные петарды.

Сегодня ожидалось нечто особое.

Загрохотал барабан. Мы приготовились. Развернули транспаранты из бумаги и мешковины, из старых простыней.

«Фашизм не пройдёт! Нет американскому империализму!» - гласила надпись на том транспаранте, который держали мы со Светой Солнцевой.

Загорелись файера. Мы начали орать лозунги. Одна рука держит баннер, другая плотно сжимает оружие в кармане. Мы ждали самого плохого. От страха, гнетущего ожидания худшего мы страшно потели. Пот замерзал на морозе.

«Фашизм не пройдёт! Хохлов на ножи! Аламана передаёт привет Горгопотамосу!» - орали мы изо всех сил.

На трибуну, наспех собранную из деревянных ящиков от бананов (их прошлой ночью ребята натырили с рынка), поднялась Ульяна Летуновская.

«Салоеды в своей Хохляндии совсем обнаглели! – заряжала она. - сейчас вырежут всех русских, а потом и за поляков примутся!».

Были речи. Много речей. Мы их не слушали. Мы ждали, когда случится то самое, - страшное.

Выступил я. Ничего особенного. Общие слова. Потом вышел говорить ещё один восьмиклассник. И тут-то самое страшное и началось.

Во двор ворвалось человек двадцать или тридцать боевиков в чёрных масках и пуховиках. Там были тонины рабы и ещё какие-то школьные ультраправые. Они начали нас бить. В них полетели самодельные петарды, стеклянные бутылки с водой и уксусом, куски кирпича.

Мы сомкнули ряды. Ультраправые попытались прорваться к трибуне. Их набег длился чуть больше минуты. Затем общий строй погнал их куда подальше.

Они весело прыгали через забор, удирая от нас.

***

Что ни говори, но Майдан страшно расколол нашу школу. Тоня Боженко однозначно поддерживала Украину. В конце концов, дед её воевал в УПА, а сама она была украинской националисткой.

«Я – оуновка-бандеровка!» - гордо заявляла она.

На волне националистической истерии Тоня даже написала (на русском языке) эпическую поэму «Украина». Это было огромное произведение типа «Россиады» о ом, как Украина всех-всех победила, не только вернула Крым, но и захватила Кубань, ростов, Воронеж, Курск и Белгород, захавала половину Белоруссии и Молдавию.

Короче, крутая была книжка.

Поэма была огромная. Размером с «Божественную комедию».

К сожалению, помню я оттуда только один фрагмент.

Вот он:

Ах, жадно-жадно Ярош пил кофей,

Ведь он по знаку Зодиака Водолей.

Густую жидкость он тянул мадьярскими губами.

Он кофеём желудок свой залил,

Пропитанный спиртами.

Вдруг он завыл и за живот схватился, –

От кофея его кишечный тракт забился.

Орал и выл, в конвульсиях метаясь.

Он покраснел, от яда задыхаясь.

Он прокричал: «Бандера, я иду!»

И дух свой испустил в мученых как в аду.

Отрывок этот так и называется – «Смерть Яроша».

***

В школе постоянно происходили драки, нападения.

Сторонники Украины постоянно нападали на нас. Иногда могли устроить поножовщину прямо во время урока.

Помню, если ты на истории или обществознании говорил что-то не то, - то когда урок заканчивался, и ты выходил в коридор,- тебя там уже ждали враги. Некоторые прямо на уроке могли вскочить с места и кинуться убивать оппонента. Меня так однажды чуть не зарезали.

Даже в тониной корпорации возникли чудовищные противоречия.

Тоня была за Украину. Другие рабы первой категории из её корпорации были против. Особенно возмущались Юлька и Света.

Потом на Украине вспыхнула гражданская война. И из нашей школы на Донбасс потянулись целые эшелоны добровольцев. Уезжали даже четырнадцатилетние. Только за весну четырнадцатого из нашей школы воевать в ополчение или в добровольческие батальоны уехало больше сотни человек.

Мы с ребятами тогда электричками собирались ехать к южной границе. Минут за десять до отправления родители сняли меня с поезда. Двое других ребят доехали до Донбасса. Летом четырнадцатого их там и убили.

Некоторые ехали в украинские добровольческие батальоны. Оттуда очень мало кто вернулся.

У нас в школе большинство было за Донбасс. В конце концов тех, кто был против, либо повыгнали, либо заставили замолчать. Ну, не то, чтобы прям замолчать, но хотя бы сократить активность. Не получилось закрыть рот лишь Тоне Боженко. Но это было очевидное исключение.

***

В наше время модным стало прославлять нулевые и начало десятых как время разгула неконтролируемого уличного насилия и террора, когда фашисты убивали прокуроров, судей и неугодных политиков, а анархисты жгли банки и посты ДПС.

Так вот, скажу я вам. Я в это время жил, а потому могу говорить ответственно. Ничего такого не было даже близко. Было полное болото вместо этого. Ничего вообще не происходило. Мы жили в одной большой тюрьме, и даже не знали, как оттуда выбраться.

Сейчас анархисты любят рассуждать о том, какие они тогда были крутые: как они с бонами дрались, полицейские машины поджигали, концерты проводили. Короче, все они были тогда прям антифа-антифа и отцы русской демократии.

Это всё полная лажа. Ничего такого не было тогда вот вообще. Честно говоря, в плане движухи сейчас всё гораздо круче, чем тогда было.

Анархисты в то время были в массе своей мирными школьниками-ботаниками. Как, впрочем, и сейчас. Сидели они в каких-то райкомах капээрэфовских, проводили свои нудные тягомотные лекции на им одним интересные темы. Разбирали по тысяче раз Кропоткина, Бакунина, ещё что-то такое.

Чаще всего это всё были домашние мальчики. Тощие и слабые. КПРФ и разные сталиноидные секты давали им помещения под их мероприятия. Иногда они выходили на «шествия» и «митинги». Собирали в лучшем случае человек двадцать, не больше.

О герилье тогда было больше разговоров, чем реального дела. Государство тогда ещё не окончательно додавило свободный Интернет. За лайки и репосты в стране ещё не сажали. Экстремистская литература скачивалась свободно и без VPN.

Но в целом время было довольно дремотное. Леваки постоянно сотрудничали с либеральной оппозицией. Даже сталинисты получали финансирование от Ходора и прочих уродов.

То время я помню прекрасно. Либералы были очень уж на подъёме. С ними сотрудничали все. Им прислуживали все.

Что касается левого и правого движа… О, на эту тему в последующие годы написали очень много. По большей части писали не правду, а свои хвастливые фантазии.

Главное – не то, как было, а то, как могло бы быть.

В реальности весь движ тогда представлял собой что-то ужасное. Что-то ужасно убогое.

Постаревшие антифа сейчас любят рассказывать, как тогда было круто, и какие они тогда были крутые. В реальности антифа представляли собой очень унылое, очень скромное по численности сообщество. Это были небольшие группки субкультурно одетых парней, которых никто всерьёз толком и не воспринимал. Среди них все друг друга знали. Их было очень мало.

Их было очень мало. Даже в левацких политических организациях про них немногие слышали. Они уже тогда представляли собой замкнутую секту, куда посторонним хода не было. Чтобы проникнуть к ним, нужно было слушать правильную музыку, говорить правильные слова, одеваться в правильную одежду, правильно думать и правильно себя вести. С политическими организациями они были связаны лишь косвенно.

В большинстве своём это были самые настоящие говнари. А говнари – это почти всегда было то же, что и гопники.

Я знаю, конечно, что сейчас стало принято эти два явления друг другу противопоставлять. Дескать, в нулевых ты либо говнарь, либо гопник. На самом деле ничего подобного даже близко не было. Большинство, абсолютное большинство молодых людей в то время жило самой обычной жизнью. Как, собственно, это обычно и бывает.

Меня колотит, когда я читаю мемуары некоторых наших леваков. Типа: «Я жил в маленьком городе. Половина молодых – гопники, половина – говнари. Среди говнарей половина анархисты.».

Морду после таких откровений набить хочется. На самом деле в то время большинство молодых людей принадлежало к могущественной и многочисленной субкультуре цивилов.

Большинство молодых людей тогда жило совершенно растительной жизнью. Из дома в школу или университет. Оттуда домой. Учёба, работа, домашние обязанности. Раз в месяц в баре с друзьями потусить. И то немного, чтоб до одиннадцати дома быть. Так было в больших городах. Так же было и в провинции. В провинции жили беднее, но в целом примерно так же.

На самом деле даже гопников было не так уж много. Скинхедов намного меньше. Антифа представляла собой замкнутую секту, про которую. Мало кто слышал.

На самом деле что боны, что антифа не представляли собой значительной силы. Это были абсолютно маргинальные молодые люди, изолированные от общества своей убогой субкультурой. Они варились в собственном соку.

Говнари и панки мало чем отличались от бонов и скинхедов. Все вместе они мало чем отличались от гопников. Это были просто недалёкие молодые люди, больше всего на свете любившие подраться и побухать. Ну, ещё на концерт, возможно, сходить. Ничего особенного в них не было.

Разница была в символах. Говнари носили косухи и слушали «Арию». Скинхеды носили берцы и слушали «Коловрат». Идеи мало проникали в их головы. Возможно, только на уровне какого-то смутного осознания неких очень простых тезисов: дескать, чурки понаехали, жить не дают; надо бы их всех убить. Или как у говнарей: русский рок – это круто; панк – это тоже круто. Исключения были единичны и мало на что влияли.

Сейчас часто говорят и пишут про какую-то уличную войну нулевых. Всё это лютый бред. Не было тогда никакой уличной войны.

Уличная война – это то, что было в Италии семидесятых, или в Испании двадцатых. А то, что было у нас в нулевые, - это типичные субкультурные разборки.

Гопник гопника отвёрткой пырнул. Какая тут политика?

Гопники нападали на говнарей, боны – на антифа. Иногда кого-то в этих разборках резали. Всё это имело к политике самое отстранённое отношение. Политических организаций это по большей части вообще не касалось.

Коммунисты и анархисты, не принадлежащие к субкультуре, ходили по улицам совершенно безбоязненно. На них почти никогда не нападали.

Одно время ребята из движения «Наши» пытались чтото такое делать, но они поколотить кого-то были неспособны. Максимум могли пакетами с собачьим навозом закидать.

В субкультурных разборках гибло гораздо меньше людей, чем в обычных уличных драках. В целом всё это было довольно несерьёзно.

А как жили в то время серьёзные, цивильные политические организации? Там в то время тоже было болото. Правда, тамошнее болото было поглубже болота субкультурного.

В то время было полным-полно каких непонятных политических сект. Много ихбыло разных, - троцкистских, сталинистских, широколевых, анархистских, левопатриотических. В какой секте было всего пара человек, в какой – пара десятков человек. Но все они верили, что именно на их стороне правда, что это они возглавят революцию. А революция, считали они, будет уже вот-вот.

Там состояли странные люди. Всё это были какие-то маргиналы. Молодые люди в мятых джинсах и потёртых кроссовках, в рваных майках и засаленных свитерах. Ещё были восьмидесятилетние деды и бабушки. Иногда забредали какие-то неформалы, но их было очень мало.

Там они были в полном меньшинстве.

Коммунисты представляли собой сборище сектантов, постоянно ругающихся между собой. Анархисты были безобидной тусовкой. На одном её краю находились академические балаболы, собиравшиеся в райкомах КПРФ и аудиториях Высшей школы экономики компаниями по пять человек, чтобы обсуждать книги Кропоткина или (в лучшем случае) Мюррея Букчина. На другом краю анархистского гетто находились некоторые политизированные антифа. Даже в лагере анархистов они были полными маргиналами.

Да, тогдашняя антифа – это были маргиналы среди маргиналов.

Леваки тогда ничего не читали. Большинство тогдашних неофитов даже «Манифеста Коммунистической партии» не читало. Это потом, после четырнадцатого года в моду вошли марксистские кружки. А тогда, в нулевые, что старики, что молодёжь в коммунистических организациях были очень дремучие. Особенно это у сталинистов было. Но и у анархистов с троцкистами тоже. У левопатриотов же теории особо никогда и не было.

Знаете, с чем у меня ассоциируются нулевые? Первое мая какого-нибудь там года. Воздух холодный. На деревьях только листья начали появляться. Во дворах и на дорогах пыльно до невозможности. Солнце светит ярко, но не греет. По центру города под вялыми транспарантами идут убогие, плохо одетые люди. Кто в джинсах грязных, кто в спортштанах или трико. На всех куртки ещё советские. Иногда неформалы пройдут какие-то, но вообще – старики и плохо одетые школьники из бедных семей. Идут они так, не толпой, значит, а группками человек по двадцать. На лицах усталость. Откуда-то из трянных колонок песни Харчикова хрипло играют.

Вот так и выглядел наш левый движ в нулевые.

***

У сталинистов мне было скучно. Дед иногда таскал меня на собрания к своим друзьям в ВКП(б) Нины Андреевой, но там мне н6икогда особо не нравилось. К анархистам мы ходили пару раз из интереса, но там было ещё скучнее, чем у их злейших врагов.

Интереснее всего было у левопатритов. Там бывали рабочие с не до конца ещё сдохших к тому времени московских заводов. Много было отставных и действующих военных. Захаживали студенты.

Молодёжь у левопатриотов вообще была зачётная. У анархистов собирались либо откровенные ботаны, либо (сильно реже) субкультурщики. У коммунистов вечно тусили серьёзные очкастые ребята из бедных семей. Все плохо одетые, догматичные, полные личных комплексов.

У левопатриотов было иначе. Там вся молодёжь как на подбор. Все либо учатся, либо работают, либо и то и другое. Все занимаются спортом, не курят и не пьют. У всех здоровые моральные установки. Ребята эти были свободны как от ханжества, так и от распущенности. Никакой субкультурщины: на всех рубашки и брюки, туфли или ботинки.

Но больше всего в них привлекало не это. В отличии ото всех остальных, у них реально горели глаза.

Левопатриотический движ привлекал своей серьёзностью. В отношении него даже слово движ использовать как-то не совсем уместно.

Совсем это даже был не движ. Серьёзное народное движение.

На сталинистских собраниях все разыгрывали какой-то бесконечный позднесоветский пленум. На троцкистских и евролевацких говорили о гендерах, авторках и мировой революции. На анархистских призывали к ненасилию и поиску себя в работах Кропоткина.

На собраниях же левопатриотов произносились зажигательные речи, раздавались экстремистские призывы. Отставные и действующие военные, ветераны горячих точек, действующие офицеры-коммунисты признавались в любви к отечеству, обличали Запад, империализм, Америку и прочие мерзости.

Нельзя молчать, когда земля в огне, когда свободу ставят на колени! Родина или смерть! Честь и родина!

Родина и свобода!

У молодых левопатриотов глаза даже не горели. Они полыхали огнём священной войны. У стариков глубоко посаженные глаза тихо мерцали синим пламенем. Эти люди излучали готовность действовать. Все их порывы были абсолютно искренни.

В их среде не было склоков и бесполезных расколов, столь распространённых среди леваков. Эти люди импонировали мне абсолютно. Это были настоящие левые, левые без всяких. Революционеры не на словах, а на деле. Подлинные герои современности. Казалось, они сошли со страниц старых советских книжек про дореволюционных борцов за свободу, партизан Великой Отечественной и других великих героев.

Было в них нечто латиноамериканское.

La pequeña canción

Que nació en nuestra voz

Guerrillera de lucha y futuro!

Даже сейчас надежды на будущую русскую революцию я связываю не с «молодыми и дерзкими», не с зелёной молодёжью из анархистов и леваков, а именно с ними, - с отставными полковниками ГРУ, бывшими и действующими военными. Только они в нашей стране сейчас – настоящие революционеры.

***

С правыми дела в то время тоже обстояли совсем не так, как об этом теперь любят говорить. Скинхеды мало кого интересовали. Это была такая же маргинальная субкультура, как и все прочие.

Гораздо большую. Опасность представляли организованные ультраправые. Тогда в нашей стране ещё существовали массовые антиправительственные организации ультраправых.

Люди там собирались весьма интересные: те же отставные военные, но только ультраправые, а не левые, студенты, люмпены, средний класс, - разные мелкие и средние предприниматели, менеджеры среднего звена.

Большую часть правого насилия творили тогда именно эти праваки из организаций, - монархисты, националисты. Именно выходцы из этой среды совершили знаменитое убийство Маркелова и Бабуровой.

У нас в школе скинхедов практически не было, - ни правых, ни левых. Организованные ультраправые были, и притом много.

Как они выглядели?

Ну, на скинхедов они похожи не были. Так, самые обычные ребята. В чёрных брюках, в кожаных сапогах или туфлях, в рубашках и пиджаках. Их вид был подчёркнуто официален – в знак протеста против расхлябанности левацкой контркультуры и современной подростковой моды.

***

Что ни говори, но в конце нулевых – начале десятых таких акций проводилось множество. За терроризм это в то время никто не считал.

Максимум, что за это могли навесить,- вандализм. Чаще всего же за такие штуки давали мелкое хулиганство. В крайнем случае просто хулиганство.

В те годы вполне реально было провести десятки, возможно, даже сотни таких вот партизанских рейдов, и ничего не получить за это. Ну, или уж в самом крайнем случае получить штраф, исправительные работы или условное наказание.

Правила стали ужесточаться только после событий четырнадцатого года. До этого всё было относительно спокойно.

Анархисты любят теперь называть те времена свинцовыми нулевыми и рассказывать сказки про то, как они тогда вели настоящую городскую герилью.

На самом деле не было никакой настоящей городской герильи. Были такие вот хулиганские акции иногда. Анархисты, к слову, проводили их не чаще, а реже, чем те же коммунисты или левопатриоты. Просто чаще всего такие действия проводились отдельными людьми и группками людей без согласования с руководством организаций.

Условно, встретились два или три сталиниста (троцкиста, левопатриота, нацбола), и решили они, что надо что-то менять.

Ну, сделали бомбу да и подкинули её под дверь местному участковому.

Обычно даже сами участники таких вот вооружённых акций не воспринимали себя как герильерос, как подлинных революционеров.

Часто это вообще были никакие не политактивисты, а просто недовольные чем-то местные жители. Особенно их активность была заметна в историях с незаконной застройкой жилых кварталов.

***

В начале десятых годов в Москве грянул жуткий, совершенно немыслимый доселе строительный бум. Старые промзоны уничтожали. На их месте возводились многоэтажные жилые комплексы и торговые центры. Вырубались парки и скверы. На их месте строились церкви и павильоны. Всюду появлялись посты охраны и камеры видеонаблюдения.

Москва стремительно теряла свой аутентичный дух, своё лицо. Из подлинно русского, советского, постсоветского города она всё больше превращалась в какой-то азиатский футуристический мегаполис, как будто сошедший со страниц киберпанковских комиксов.

Мы быстро поняли, какие опасности таит в себе бесконтрольная застройка. Практически сразу мы начали борьбу.

Недалеко от дедушкиного дома было несколько заброшенных детских садов. Ещё были пустыри. Всё началось с того, что одну из этих заброшек какие-то

новые русские решили освоить…

Случилось это весной 2012-го. Я сам помню, как в один день появились вагончики строителей и рабочие с бензопилами.

Тот детский садик, который тогда решили застроить, находился прямиком за дедушкиным домом. Это был большой и сильно заросший пустырь, окружённый серым бетонным забором с колючей проволокой. Гдето там, в густых зарослях скрывалось едва заметное теперь полуразрушенное двухэтажное зданьице и какие-то руиныигровой площадки.

Деревья почти все за два дня срубили. Зданьице разрушили. Руины уничтожили. Тем же летом там начали возводить какое-то монструозное сооружение.

Это был особняк в псевдоклассическом стиле.

Большой такой домина со светло-голубыми стенами и белыми пилястрами. Строили его долго. Первоначально обещали закончить в ноябре двенадцатого, но в реальности сдали этот долгострой только летом двадцатого года.

Ещё была очень долгая борьба с той жуткой стройкой, которую затеяли на месте одного пустыря. Он тоже находился рядом с дедушкиным домом. Расположился он прямо между стадионом и детской площадкой.

Если кратко, то в двенадцатом году у нас во дворе всё разрыли якобы для того, чтобы заменить коммуникации. Заменяли эти чёртовы коммуникации аккурат до 2017 года.

На пустыре тогда тоже всё разрыли, но туда поставили вагончики для рабочих. Там же разместили строительную технику.

Всё это время чиновники обещали сделать потом на этом месте детскую площадку. По итогу сделали платную парковку.

В двенадцатом, тринадцатом, даже в четырнадцатом году мы с дедом и камрадами регулярно лазили на стройку для того, чтобы портить эту чёртову технику. Один раз, помню, с нами даже Денис Кутузов напросился.

***

Несмотря на все наши сомнительные успехи я очень сильно переживал тогда за левый движ. Он мне казался каким-то уж очень жалким.

Чем больше мы занимались нашими «партизанскими» атаками, тем больше мы разочаровывались в них. В определённый момент, когда разочарование усилилось до предела, мы начали читать.

Очень скоро нам попались работы Александра Тарасова. Они холодным душем прошлись тогда по нашим головам. Мы ведь мечтали о революции со дня на день. Нам больно было читать прекрасно написанные статьи, где аргументированно пояснялось, что до революции ещё далеко, а российские левые в глубоком упадке.

Через некоторое время мы прекратили свои вылазки и всецело ушли в изучение теории.

         Глава третья. Зов империи.

Анатолий Михайлович Астафуров был интереснейшим человеком.

Он родился в Вильно в семье офицера-белоэмигранта. Закончил там с серебряной медалью русскую гимназию. В классе у него было всего семь человек, как он отмечал.

Потом его семья репатриировалась, и он поступил в Севастопольскую военно-морскую академию.

Впрочем, жизнь он связал не с морем, а с баллистикой. Поэтому и в академии он занимался не столько морским делом, сколько морской авиацией.

Он рассказывал нам, как ему ещё в конце тридцатых приходилось прыгать с парашютом: как они, курсанты, поднимались на самолёте и их жутко тошнило. Потом надо было открыть дверь и, держась за металлический трос, пешком выйти на крыло. Самолёт мчался при этом на скорости в триста-четыреста километров в час. Потом они прыгали.

Вверху было холодно, и поэтому на курсантах были тёплые куртки-комбинезоны. А вот внизу было тепло: Крым всё же. Приземлялись они обычно в лесах, что росли на склонах крымских гор. Резать стропы парашюта было запрещено: парашют потом складывали. Приходилось иногда по двое суток ждать, когда свои тебя заберут. Некоторые надолго зависали в кронах деревьев.

Анатолий Михайлович рассказывал, как они с сокурсниками ночами организовывали секретные, спрятанные в поросших лесом береговых утесах батареи. Рассказывал, как тёмными южными ночами к берегам Крыма подходили румынские корабли и своими прожекторами выискивали те самые батареи.

Когда он окончил академию, то их выпуск был удостоен приёма в Кремле. Анатолию Михайловичу пожал руку сам Сталин.

Потом была война. Анатолий Михайлович в ней участвовал.

Вскоре после войны он окончил аспирантуру Севастопольской военно-морской академии, защитил диссертацию по баллистике. Текст её до сих пор засекречен.

Он попал в состав проекта разработки первых баллистических ракет, предназначавшихся в том числе и для доставки ядерного оружия. В ходе этой работы он познакомился с Курчатовым. Потом, когда у Астафурова были уже существенные достижения, его и других инженеров свозили на аудиенцию к Сталину. Так Великий Вождь во второй раз пожал руку Анатолию Михайловичу.

Потом Астафуров работал над запуском Гагарина в космос. В ходе этого проекта он познакомился не только с Гагариным, но и с Королёвым.

Потом он много лет преподавал в Академии Генерального штаба. Там он написал ещё одну секретную монографию.

В академии учил он в том числе и министра Шойгу. Тот, по словам Астафурова, учился на тройки.

В 1989-м Анатолий Михайлович ушёл работать в школу. В нашу школу. Точнее, тогда это была школа 1497. Позднее она вошла в «Протон».

Тем не менее, связей с армией Астафуров не разорвал. У него и офицеров было много знакомых, и в Академию он наведывался раз в неделю точно.

Помню, когда мы заканчивали девятый класс, он приехал на праздничную линейку на коне, с шашкой наголо и в своём полковничьем мундире. Да, он был полковник ни то ракетных войск, ни то ГРУ.

Даже в возрасте почти ста лет Астафуров и спортом занимался, и в походы ходил. В 98 лет он поехал к своему другу на Урал и пошёл там в стокилометровый поход по горам. Там он подвернул ногу, но всё же дошёл. Только в Москве нога стала болеть, и он пошёл к врачу. Оказалось, перелом.

У нас Астафуров преподавал математические дисциплины, начальную военную подготовку и ОБЖ, а также вёл стрелковый кружок.

С этим человеком я быстро нашёл общий язык.

Анатолий Михайлович был человеком очень интеллигентным. Он в совершенстве знал немецкий и французский, читал Гёте и Мопассана в оригиналах. Знал латынь и греческий. Он учился ещё по учебникам Соболевского.

Я часто заходил после уроков в его стрелковый кружок попалить из старой, перемотанной проволокой фроловки по картонным мишеням.

Заодно мы с ним часто беседовали то о средневековых схоластах, которыми я тогда живо интересовался, то о европейской и русской литературе, то о войне и политике.

Помню, как-то он ко мне подошёл после того, как я отстрелял из ружья раз двадцать и говорит: «Они хотят захватить наши хлебородные запасы! Понимаешь?!».

Глаза у него прямо горели в этот момент.

Я ответил, ни секунды не раздумывая: «Конечно, понимаю! Подлые американцы давно подкапываются под хлебородные пашни нашего Черноземья!».

Возможно, вам, читателю будущего, этот диалог может показаться немного странным и даже курьёзным. Однако в то время что молодые, что старые посмотрели бы на него вполне нормально.

Чтобы вам лучше это понять, я думаю, уместно будет сказать о той атмосфере, которая царила в обществе. О том специфическом духе, который тогда овладел умами молодежи.

В наше время этого духа многие не понимают. Не понимают люди и то, какие чувства испытывали мы все в 2014-м и в последующие годы.

Здесь, однако, я считаю нужным дать краткую характеристику той эпохи.

Ныне она ушла безвозвратно, и сейчас я всё вообще сталкиваюсь с тем, что молодые люди (я и сам-то молодой, но я имею в виду тех, кто ещё моложе меня) не вполне понимают, что тогда происходило и какие общественные настроения тогда царили.

Что ещё более поражает, так это то, что даже участники этих событий уже начинают забывать, как было тогда: не в смысле событий и из хронологии (механическая память этих людей пока не подводила), но в смысле памяти сердца. Люди помнят, что они тогда делали, но начали забывать, что они при этом думали, чувствовали и переживали.

И это плохо, поскольку сейчас на фоне этой проявившейся со временем забывчивости события тех времён все плотнее скрываются за пеленой мифов, подчас самых дурацких. Люди уже забыли, что было в четырнадцатом или пятнадцатом году, но зато начинают переносить свои современные фантазии об этом времени на реальные события.

Именно так, к сожалению, обычно и пишется история.

Подробнее об этом будет сказано ниже.

Четырнадцатый год в целом прошёл довольно бодро. Постфактум, конечно, я могу сказать, что он большого влияния на нас не оказал. Точнее, влияние он оказал большое, но не огромное. Он не перевернул нашу жизнь (в жизни вообще очень редко бывают события, которые мигом переворачивают всё), но в целом оказал определённое влияние.

С ним к нам вернулось трагическое чувство жизни.

Трудно описать эти ощущения.

Я помню холодный май семнадцатого года. На улице яркий солнечный день. Светит солнце, но при этом прохладно. Весенний ветер тревожно шелестит молодой листвой. В просторном, хорошо проветренном классе открыто наполовину окно в белой пластиковой раме.

Кончается урок русского языка. Мы все идём по домам. На мне белая рубашка, чёрный пиджак, галстук из чёрного шелка, хромовые сапоги до колен. Я выхожу на улицу, иду по сухому холодному асфальту. Земля тоже вся сухая и холодная, ещё не оттаявшая после зимы. В вершинах ветер быстро гонит по бледно-голубому небу белые облака. Ветер звенит в листве клёнов, свистит в арках и подворотнях, столбами поднимает майскую пыль – смесь дорожной соли и песка – с дороги в небо, гоняет небольшие вихри по пустым дворам и безлюдным улицам.

Плывущие по небу облака похожи на китов. Они так же мирно плывут по спокойному воздушному океану. Их могучие заплывшие жиром тела отражаются в окнах белых, вымытых майскими грозами брежневских панельных домов. Их облицованные белой плиткой стены выглядят сделанными из сахарной глазури.

И кажется, что вот сейчас раздастся шум мотора, и из-за облаков вылетит эскадрилья чёрных как смоль бомбардировщиков, а люди, идущие по улицам, начнут подбрасывать шапки и хлопать в ладоши, приветствуя их. Или что сейчас проедет по улице со страшным грохотом колонна танков и военных грузовиков. Или покажется патруль с винтовками Мосина.

Но ни эскадрилий, ни колонн, ни патрулей так и не появляется. Остаётся одна лишь тревога.

Вот таким он мне запомнился, 2017 год.

Болотная и последовавшие за ней протесты не оказали на нас, тогдашних детей и подростков, практически никакого влияния. И дело было не только в том, что мы тогда ещё смотрели телевизор (смартфоны были дорогие, а качество их оставляло желать лучшего, Интернет был далеко не везде и работал неважно).

Мы, молодёжь, не восприняли Болотную как что-то своё. Казалось, это какие-то чужие дяди из Кремля или из Лондона делят между собой власть. Дяди эти не то чтобы злые, но явно не добрые, думают только о себе, а главное – все одинаковые. Мы тогда не видели вообще никакой принципиальной разницы между ними всеми.

Что Удальцов, что Путин – всё одно.

Так это воспринимали именно подростки.

Ненависти к Путину у моих сверстников я никогда не видел. Мы выросли при нём. В детстве нам казалось, что Путин – это такая константа, что он будет вечно, что он как бы всегда был (только назывался по-другому), но вообще без него жизнь не то чтобы невозможна, но какая-то будет не такая.

На Путина смотрели так же, как на сибирские леса или кремлёвскую стену – как на непременный атрибут России, без которого это не вполне Россия.

Так нас воспитывали. Воспитывали все: школа, семья, телевидение, и даже оппозиция. Ведь, будучи помешанной на личности Путина, она лишь укрепляла культ этой личности, делала её всё более значимой.

Потом пришёл четырнадцатый год. По большому счёту, нас он тоже не сильно затронул. Большинство моих сверстников осталось аполитичным.

В «Протоне» положение дел было несколько иным, но «Протон» на то и есть «Протон».

Большинство школьников всего этого тогда просто не заметило, как и Болотную.

Но те, кто заметил, в итоге не остались равнодушны.

Тогда мы почти все поддерживали эти события. К правительству все были настроены негативно- равнодушно, а вот сами события нам нравились. Нравилось, что в Крыму и на Донбассе люди перестали терпеть чиновничий произвол, притеснения, взяли свою судьбу в свои руки. Мы искренне делали им победы тогда.

Что бы потом ни говорили разные пропагандисты, подросткам тогда нравилось это всё: и то, что Крым вернули, и то, что Донбасс поднялся против чинуш и бандитов бороться за свою независимость. Мы были поколением, которое готовили к большой войне. Мы ждали этой войны, мы мечтали о ней. Нам хотелось под танки. Мы хотели умереть героями.

Жить мы совсем не хотели.

Нас воспитывали в том духе, что мы созданы для того, чтобы умереть. Так мы, по крайней мере, это воспринимали. И мы были готовы бросаться под танки.

Во многом это было от неустроенности жизни. Наше поколение к ней не готовили. Мы не знали, как нам жить. Родители и школа ограждали нас и от политики, и от работы за деньги. Нас учили тяжело работать, но не учили зарабатывать. Зато нам говорили: впереди война, нищета, голод.

Поэтому мы с детства знали, что хорошей работы у нас не будет, что места в жизни мы себе не найдём, что родители наши состарятся и умрёт, а мы сдохнем. И поэтому нам хотелось получше пожить, пока это возможно, заработать приключений на свои головы и красиво умереть. За Родину, за революцию. За что- нибудь.

Мы не боялись ни тюрьмы, ни каторги, ни армии, ни эмиграции, ни смерти. Мы боялись работы в офисе, семьи, собственной квартиры. Боялись стать такими же больными, забитыми, вечно брюзжащими людьми, как наши родители.

Наверное, чуть позже я напишу об этом подробнее.

После четырнадцатого года мы было решили, что время умирать приходит. Мы ошиблись. Правительство дало

фальстарт. И мы так и остались в странном подвешенном состоянии.

С одной стороны, мы под санкциями, а на Донбассе идёт кровопролитная война против народа и революции, и нам велят быть готовыми к обороне в любую минуту. С другой, мы так и живём, как жили до этого.

Но что-то всё-таки изменилось по сравнению с нулевыми. Что-то очень важное.

Солнце в семнадцатом всходило совсем не так, как в двенадцатом.

В атмосфере появился какой-то странный тревожный дух, эдакий холодок возле сердца.

Ощущение было, что мы живём как бы в окружении, что нас уже взяли в кольцо, но стрелять ещё не начали. Это было жалкое затишье перед чем-то большим, по- настоящему великим.

Нулевые запомнились нам сытым, ленивым и до невозможности унылым временем. Ничего тогда не происходило. Всё было глухо.

Точнее, постепенно что-то тоже менялось, что-то сдвигалось, и мы видели это. Это было странно. Нам казалось, атлантический неолиберальный капитализм победил, но вроде бы при этом Россия сопротивляется, исподволь пытается вырваться. Не важно, проявляется это в саботаже анархистов или в действиях президента. Мы не хотели возвращаться в нулевые. Казалось, тогда всем на всех было плевать, а люди только и делали, что жрали.

Нулевые для нас продолжались до четырнадцатого года.

Потом мы пережили патриотический подъем и оказались в подвешенном состоянии. Непонятно было, куда движется страна. Прежнее изобилие прошло, наступило время экономии. Всё стало как-то строже: рацион аскетичнее, разговоры – лапидарнее.

Мы не знали, куда идёт страна и что делать нам. Ведь нас готовили к тотальной войне, к абсолютному самопожертвованию, а это всё откладывалось и откладывалось.

В воздухе витала тревога. Казалось, впереди должно быть что-то такое, что навсегда изменит нашу жизнь. И оно всё откладывалось и откладывалось, как откладывается час за часом твой рейс в аэропорту. Это вызывало и тоску, и тревогу, и страх за наше будущее, за будущее всей страны и всего человечества, но в то же время – и сильное любопытство: что это-то такое готовит нам судьба, что всё откладывается и откладывается, – видимо, что очень большое.

А ещё нам очень хотелось что-нибудь сделать, чтобы приблизить это. Вот мы и сделали.

Я за это угодил в «Лефортово».

Однако вернёмся к делу.

Анатолий Михайлович весьма конспиративно и путано объяснил мне, что существует «одно патриотическое общество», в деятельности которого я непременно должен принять участие.

Отказать Анатолию Михайловичу я не мог.

Так я и попал в состав «Дунайского союза».


    Глава четвёртая. «Дунайский союз».

В те времена политическая жизнь в России кипела, и в стране развелось множество левых и правых организаций. Одной из них был «Дунайский союз». Основан он был одним молодым и национально мыслящим интеллигентом, который отверг пороки своей среды и решил посвятить жизнь служению Родине. Впоследствии это едва не привело его к самоубийству.

В отличии от «Общества тёмной воды», «Дунайский союз» был небольшой, в целом ориентированной на молодёжь организацией. Там состояли нацболы-раскольники, молодые офицеры, курсанты, студенты-коммунисты и прочий подобный люд. Правых там было очень мало, и все они были вполне адекватные. Сама организация держалась взглядов левых.

К тому времени я уже достаточно прочитал, чтобы в целом определиться со своими взглядами. Я уже плотно считал себя коммунистом, и разубедить меня было бы трудно. Так что я решил принять участие в деятельности «Союза».

В целом «Союз» мне нравился именно тем, что был жёстко марксистской организацией.

В основе его идеологии лежало идейное наследие

Грамши, Маркузе, Фромма, других философов Франкфуртской школы, партизан Латинской Америки и городских герильерос Западной Европы семидесятыхдевяностых годов прошлого века, немецких автономов и Antiimperialistische Linken.

«Дунайский союз» поддерживал некоторые отношения с ныне разгромленной «Ассоциацией народного сопротивления», «Всероссийской повстанческой директорией», «Левым Блоком» и другими подобными организациями. Подробнее я об этом расскажу дальше.

Пока же необходимо отметить немного руководителя «Союза» – товарища Егорова.

Знаете, было в Егорове нечто завораживающее. С одной стороны, он был человек либерального воспитания. Не неолиберальной, а именно нормально либерального. Думаю, именно таких людей можно было встретить на борту «Майфлауэра».

Строго говоря, Егоров был настоящий русский европеец.

Он был из богатой интеллигентско-номенклатурной семьи. Вся семья у него была – крупные бизнесмены, пропагандисты с «Russia today», чиновники, дипломаты.

Его предки пережили Блокаду. Его прадедушки и прабабушки сплошь были довоенными петербургскими интеллигентами. Один прадед у него был красный комиссар, одна из прабабушек – дочерью богатого ювелира. Другой прадедушка был пианист, а его жена по слухам была любовницей самого Соллертинского. Муж её за это не ругал, так как почитал за честь числить в жёнах любовницу самого Соллертинского.

Сам Егоров в детстве изучал музыку. Его много таскали по музеям. Школьные годы о6 провёл в Европе, преимущественно в Италии и немного во Франции, где он изучал латинскую и итальянскую литературу, искусство Возрождения, поэзию трубадуров и труверов.

Это был человек одновременно и очень русский, и очень западный. Он слишком хорошо знал Запад, чтобы его ценить. Это отличало его от наших так называемых хипстеров.

Человек, который детство с четырёх лет до четырнадцати провёл во Флоренции и Риме, а юношеские годы почти сплошь либо в Авиньоне и Париже, либо в Петербурге, – никак не мог смотреть на современный Запад иначе, чем как на разлагающееся общество.

Примария, потом классический лицей во Флоренции, затем иезуитский коллегиум в Риме и, наконец, учёба в Петербурге. Только два года Егоров проучился в Златоусте. Отец очень хотел, чтобы уже в сознательном возрасте сын вкусил подлинной России, чтобы непредвзято оценить всю её прелесть и красоту.

В Златоусте Егоров проучился последние два школьных класса перед окончательной отправкой в Петербург. Там прошла его старшая школа.

Именно там, простой уральской школе, он, человек европейский, цивилизованный, соприкоснулся с духом подлинной, глубинной России. Он ощутил единение с родной землёй, воспылал любовью к ней.

Помню, он любил вспоминать, что у древних новгородцев был обряд совокупление с родной землей, с пашней, когда перед началом сева самого красивого молодого человека отправляли сначала голым ходить по полю, а затем совокупляться с землей. Этот обычай точно дожил на Русском Севере до начала двадцатого века, а где-то фиксируется до сих пор.

Когда он говорил о любви к своей земле, он подразумевал именно это. Любовь к Родине для него была не только поэтична, но и глубоко эротична.

Однако это был целомудренный Эрос, тайный. Егоров ненавидел разнузданную сексуальность современного Запада.

Он часто цитировал слова Победоносцева про великую инерционную силу земли, почвы. Поклонение ей, служение этой могучей, слепой и подчас разрушительной силе Егоров и называл своей единственной страстью.

Почва, как известно, по-гречески – χθών.

У Егорова не было идеологии в собственном смысле. Он был слишком глубок для того, чтобы уделять внимание такой эфемерной вещи, как идеология. Но если кто-то и попытался бы выделить такую идеологию искусственно, то это можно было бы назвать русской хтонью.

Да, его идеологией была русская хтонь.

Вообще он был настоящий человек эпохи Просвещения, сын Французской революции, гармонично развитый человек. Он свободно владел английским, французским и немецким языками, знал на высоком уровне японский, читал «Хагакурэ» в оригинале.

Более того, он ведь не только читал, – он жил по «Хагакурэ».

Вообще, он был настоящий самурай. Всю свою жизнь он отдал служению революции. Во всем, к чему бы он ни притрагивался, он стремился достичь совершенства.

Он окончил школу с золотой медалью, поступил на бюджетное отделение филологического факультета Санкт-Петербуржского государственного университета. Конкурс там был 42 человека на место. Там он изучал латынь и греческий на кафедре классической филологии, где его, однако, травили за отстаиваемое им ватиканское произношение.

Он был лучшим студентом и с разгромным счетом выиграл выборы в студенческий совет. Он окончил вуз с красным дипломом и получил приз за лучшую дипломную работу.

Он отказался от предложения учиться в Сорбонне, поскольку разочаровался в неолиберальной модели образования.

Он стал мастером спорта по тайскому боксу в шестнадцать лет, по самбо – в семнадцать. Он никогда не пил, не курил и не пробовал наркотиков.

Он в совершенстве владел шашкой и катаной, ножом- бабочкой и боевыми шестом. Он метко стрелял из пистолетов и ружей, да так, что тренировавшиеся на одном полигоне с ним бойцы спецназа ГРУ приходили в изумление. Он владел многими видами шифрования и конспирации, знал очень много из области политики и социальных наук.

Его уважали даже враги – ультраправые и фээсбэшники.

В то же время он обладал горячим сердцем, был человеком добрым, мягким. Он не пускал зло в своё сердце. Он был полон любви к народу и ненависти к его врагам.

Много лет он был влюблён в одну девушку, и она в него тоже, но он не делал быть с ней, поскольку не хотел подвергать её жизнь опасности.

Он презирал разнузданную сексуальность и культивировал в организации старые нравы. Он ненавидел пошляков, считал их врагами революции. В основу революционной морали он клал долг, служение, кротость, умеренность. Соответствовать, наиболее противными Революции качествами полагал себялюбие, лень, гордыню, невоздержанность. Необузданные страсти он считал дьявольским буржуазным явлением, достойным лишь презрения и уничтожения.

Модернизм, цыганщина, богема вызывали в нем праведный гнев настоящего революционера. Лишь классическая простота, народная и божественная правда, этическая безупречность возбуждали у него симпатию.

В то же время он всегда готов был говорить с человеком, слушать его. На первое место он всегда ставил человека. Он никогда не совершал неправды.

Он был молчалив и предпочитал экономить слова. Слово – есть дело, и в соответствии с этим принципом он не разменивался на лишние фразы.

Только такой человек мог возглавлять революционную организацию.

Женя Егоров был удивительным человек. В школьные годы он был фашистом. Потом под влиянием французской католической культуры он стал анархистом. Тем не менее, современных анархистов он не особо любил, потому что они были тупые субкультурщики.

Наконец он пришёл к тому, что стал поклонником русской хтони, настоящим традиционалистом. Он возненавидел фашизм как суетное увлечение гламурных мальчиков из хороших семей. Он понял, что на самом деле все эти современные поклонники Муссолини, все эти любители белой расы и гаплогрупп – на самом деле ничем не отличаются от либерального мейнстрима. Они такие же любители Цивилизации и Запада, поклонники Бегемота.

Он понял, что настоящие правые не такие.

Настоящая правая идея – это не фашизм. Это традиционализм. Спонтанная тёмная сила самых невежественных и отсталых масс, иссушающий вихрь духовной пустыни.

Он понял, что настоящая правая идея лежит не там. Она там, где бабы плачут, ползая перед иконами, и там, где заунывно воют дьяки.

Что такое правая идея?

Это маленький домик в крошечной деревне, окружённой могучими соснами. В ноябре со стороны леса плывут туманы. Маленький покосившийся домик из почерневшего, влажного и скрипучего дерева. Маленькая старушка топит печку и смотрит в окно на железную дорогу. Там проносятся с грохотом могучие зелёные и серые поезда, груженые углём и пассажирами.

Старушка пьёт чай и выходит на скрипучее крыльцо. Смотрит на туман, вдыхает воздух. Потом идёт в дом.

Что такое правая идея?

Это маленький посёлок в горах Крыма. Крохотная лачуга, прохожая на бытовку. Во время осенних дождей капли громко стучат по плохо изолированной жестяной крыше, не давая обитателям дома спать.

Посёлок стоит на склоне одной из крымских гор. Кругом на склонах растут леса кипарисов, высятся акации и прочие пахучие деревья. Когда наступает лето, чудный запах заполняет душные комнаты дома.

И сейчас лето, летняя ночь. Трещат цикады, поют свечки. В горах прохладно, но не холодно. Молодая мать села возле окна кормить грудного младенца. Окно открыто, оттуда идёт ночная прохлада, из темноты южной ночи доносятся тысячи запахов и звуков: вот ветка сосны скрипнула, вот хвойный дух донёсся, вот волк бежит, а вот кабан хрюкает.

В комнате бедная обстановка: старый диван, старая кровать и облезлый стул. Всё здесь облезлое. С потолка единственная лампочка свисает.

Комната залита тусклым желтоватым светом.

Мать, одетая лишь старую розовую майку с мышонком Микки, в шорты и резиновые шлёпанцы, сидит на старой табуретке у окна и кормит младенца.

Что такое правая идея?

Это крохотная захламлённая квартира где-то в маленьком рабочем посёлке. Тёмные комнаты, тёмные коридоры. Здесь живёт старая мать и её сын, постоянно меняющий работу: таксист, грузчик, охранник.

Здесь висит календарик с котятами на стене, обитой советскими обоями в цветочек. Здесь пьют горячий чай, много спят и смотрят телевизор.

Здесь до сих пор жужжит старый компьютер начала нулевых, на котором молодой человек смотрит своё аниме.

Раньше, когда он ещё не отправился в Новороссию освобождать местных жителей, всем казалось, что это его увлечение пройдёт. Но оно не прошло.

Когда на улице зажигают фонари и возле старых машин начинают собираться молодые люди, здесь тоже зажигают старые лампы. Их свет грустно и болело скользит по фарфоровым кошечкам на полках книжного шкафа, по слоникам из розового кварца, выстроившимся в буфете в ряд от самого большого к самому маленькому.

Здесь живёт старая мать со своим сыном, который ночами пытается заработать на жизнь себе и матери. Здесь пьют валерьянку и стараются закрывать глаза на явные симптомы ПТСР.

Здесь живёт Россия. Та самая, глубинная, настоящая. Потому что только глубинное может быть настоящим.

Всё это Егоров открыл для себя в том прекрасном возрасте, когда и стоит вершить великие деяния: в шестнадцать лет.

Но Егоров не удовлетворился одной только правизной. Его заинтересовала и левизна.

Он быстро понял, что все эти так называемые левые – от Джереми Корбина до субкультурных анархистов – точно такая же часть Системы, прислужники Бегемота.

Настоящие левые живут там же, в глубине. Настоящие левые – это «Сендеро луминосо» и секта «граждан СССР».

Именно этими левыми и заинтересовался Егоров.

Затем он соединил правое и левое и тал ультралевым традиционалистом, поборником социального равенства в духе казарменного коммунизма – и при этом защитником религии и семьи. На сём его идейное развитие и достигло зримого мною пика.

Объяснялись его идеологические метания просто: Егоров всегда стремился к истине, чего бы она ни стоила и к каким бы действиям ни направляла.

Он был человеком эпохи Просвещения.

Егоров понимал, что Россия на пути своей европеизации утратила нечто очень важное. Это произошло после 1991 года.

«Распалась связь времён! Испортились нравы! Люди стали злонравны; они утратили трагическое чувство жизни, покорились Микки-Маусу, собывалились, забыли свои корни и республиканские добродетели! В Храме Василия Блаженного остыл божественный алтарь! Бог отвернулся от России! Наша цель – вернуть государству независимость, народу – достоинство, церкви – святость, всем вместе – Благодать Божию, нравственность и трагическое чувство жизни!» – так рассуждал товарищ Егоров.

Когда он жил студентом в Петербурге, он долго думал, в какую ему радикальную партию вступить: выбор был между НБП и «Всероссийской повстанческой директорией».

НБП привлекала бойким составом, громкими и акциями и наличием там радикалов. Однако там было много бонов, а Егоров не любил бонов. Он ненавидел бонов и желал им всем смерти. В ВПД ему нравилось то, что там, во-первых, был тогда большой поток молодежи, которая приходила и уходила, партия быстро росла: во-вторых, партия эта была пусть и чудовищная, но зато воистину хтоническая организация. Идеология её состояла из догматического троцкизма, неонародничества и шовинистического национализма антизападного толка. При этом она была лишена всякой державности.

Егоров державность не особенно любил, а потому выбрал ВПД.

Также несмотря на свою нелюбовь к анархизму, он всё же отправил как-то анкету через форму на сайте «Народной самообороны». Ответа не последовало.

Так он окончательно разочаровался в анархизме.

В ВПД он пришёл во время протестов после выборов в Госдуму 2016 года. Если кто помнит, тогда выбирали , но в последний момент власти сняли с выборов многих оппозиционных кандидатов. Либеральная публика восстала. Сотни богатеньких мальчиков из «Вышки» бегали по Тверской перед ОМОНом и скандировали: «Гриффиндор! Гриффиндор!».

Но Егоров не скандировал всякий бред на Тверской. Вместо этого он припёрся с вэпэдэшниками на митинг и уговорил всех пойти перекрывать дорогу, бить машины, витрины и прочее. Для этого у него имелся железный прут.

Сначала всё было хорошо, и дорогу перекрыли, но потом приехал ОМОН и всех начал бить. Егоров спрятался под автозак, но его достали, избили, вывихнули ему плечо и отправили на тридцать суток.

Когда он вышел, вэпэдэшники стали относиться к нему неоднозначно. Руководству стало подозревать, что он провокатор (притом долго гадали, чей, – эшный, фээсбэшный или вообще анархистский).

В то время ВПД только оправилась после раскола 2014 года. Про это раскол я напишу как-нибудь потом. В партию на волне протестов начала вступать до этого аполитичная молодёжь. Приходили и молодые либералы, которые разочаровались в Навальном.

Среди них был и Рома Данченко. Вот это был настоящий человек. Вот вместе с ним Егоров и стал мутить воду в ВПД.

Данченко был настоящий герой. Сын полковника артиллерии, сначала он был яростным навальнистом, но потом разочаровался в Навальном и ушёл в ВПД. Там он встретил Егоров и стал ему самым близким другом.

У него были простые крестьянские черты лица: массивный прямой нос, скошенный подбородок, квадратные скулы. Его блондинистые волосы были подстрижены ёжиком.

Он был высок и долговяз.

Это был настоящий колхозник.

Одевался он либо в рубашки и джинсы, либо в армейские спецовки.

Данченко учился в офицерском училище на радиста.Еще когда он был навальнистом, ему предлагали пойти работать в ФСБ. Он даже сдал все отборочные экзамены тогда, но сердце не позволило ему предать народ и перейти на сторону жадных фашистов.

Он был лишён интеллигентских замашек, но при этом км его был кристально чист. Он был наделён тем точным народным суждением, кое-какого обычно лишены интеллигенты.

Как и Егоров, он был напрочь лишён всего декадентского. Чем-то он напоминал героя поэмы Твардовского. Он был настоящим сыном народа, – того самого, глубинного народа, который лишь в таких детях обретает свой голос.

Только такой человек и мог быть парой рукой руководителя революционной организации.

Очень скоро только что пришедшую молодёжь Егоров разагитировал в ультралевый радикализм. Так он получил примерно три десятка лояльных ему людей. Затем он начал обвинять руководство ВПДв оппортунизме, пьянстве и прочих пороках.

Так продолжалось почти до самого съезда. Съезд должен был проходить в конце лета шестнадцатого года. К тому времени Егоров и его друзья уже состояли в ВПД одиннадцать месяцев.

Перед самым съездом Егоров и его друзья уже подготовили сразу несколько докладов по поводу ситуации в партии с призывом отстранить действующее руководство, изменить устав и прочее. Они уже договорились с самыми левыми силами внутри партии, в том числе с самим T. R. Этот товарищ приехал к нам в 1997 году из Англии и очень помог построить ВПД такой, какая она была. Говорили, T. R. – агент Ми-6.

Не знаю, правда это или нет, но Егоров он предал. T. R. обещал участвовать в смене власти в партии, обещал зачитать специально написанный для него доклад на съезде. Но обманул и сдал все планы руководству.

В результате товарищей Егорова и Данченко исключили из партии за два дня до съезда. Левая оппозиция внутри партии оказалась парализована.

Егоров, однако, унывать не стал. Ещё до съезда он с соратниками обдумывал самые разные варианты прямого действия. Если не получится сменить власть в партии, – рассуждал он, – инициирует раскол. Не выйдет раскола, сделаем откол.

Откол у него и получился. В следующие же несколько дней из партии в знак солидарности с лидерами ультралевой внутрипартийной оппозиции вышло около тридцати человек.

Итак, Анатолий Михайлович организовал мне встречу с Женей Егоровым. Где уж познакомились эти двое, я понятия не имею.

Была ночь, Егоров был одет во всё чёрное, и вообще атмосфера мне показалась довольно зловещей. Егоров был похож ни то на маньяка, ни то на террориста, ни то на сотрудника ФСБ. Временами на всех трёх одновременно.

Мы гуляли по самым тёмным закоулкам бетонных гетто района Коньково, и мне постоянно казалось, что сейчас Егоров выхватит нож и зарежет меня. Он был напряжен, натянут как струна.

Во время прогулки мы говорили о многом: о тупых студентах МГУ, о том, что все наши левые – идиоты, о том, почему так популярен Жижек, а вот Тарасова почти никто не знает.

В итоге он начал вербовать меня к себе. Я ему задал вопрос: «Как далеко вы готовы зайти?».

Егоров казался человеком внушительным, серьёзным.

Он всегда ходил в пиджаке и был похож на чиновника.

С ним хотелось говорить именно так, как учили в

«Протоне», то есть нарочито вежливо, официально и очень учтиво, но при этом без пафоса и лишних слов – строго по делу.

– Я готов зайти дальше, чем RAF, – не задумываясь ответил он.

Подробностей в тот день я не спросил. Для второй встречи ответ меня вполне устроил.

Мы сели в метро на станции Университет и доехали до Чистых прудов. Егоров жил на Братиславской, и ему нужно было пересаживаться.

Потом мы встретились ещё несколько раз. Я побывал у Егорова дома.

Вопреки моим ожиданиям, квартира была милой, уютной и мещанской. Сначала я думал, что такой маньяк как Егоров должен жить в страшной убитой хрущобе, где всегда будут царить зловеще-неприятный серый полумрак и запустение.

Я представлял, что его квартира похожа на жилище Сони Барнаш.

Ну, а затем товарищ Егоров посвятил меня в некоторые свои дела.

         Глава пятая. Что мне рассказал товарищ Егоров.

С самого детства товарищ Егоров рассуждал об идеальном государстве. Обдумав и изучив как следует самые различные идеологии, он все их отверг, кроме одной единственно верной – революционного марксизма.

Затем товарищ Егоров начал изучать состояние левого движа у нас в стране. Его он нашёл крайне удручающим. Тогда он принялся думать над тем, как этому движу поскорее помочь. Как вытащить левое движение из того чудовищного болота, где оно оказалось?

Очень быстро он понял, что единственное возможное решение в условиях, когда страна находится во власти неолиберальной неофашистской террористической диктатуры, – это партизанская борьба.

Когда Отечество находится в опасности, когда народ изнывает под гнётом солдатского сапога, когда родная земляк взывает о помощи к своим сынам, когда скорейшее изгнание подлых оккупантов, – долг каждого достойного человека, не может быть и речи о том, чтобы слабовольно прикрываться словесами и «революционными» фразами о «построении массового рабочего движения».

Наши условия напоминают условия беднейших стран

Азии и Латинской Америки, где подлая реакционная военщина, церковники и богатеи зажали от народа последнюю копеечку, превратили население страны заложников своей террористической политики, в покорные орудия варварского разграбления природных ресурсов их стран.

Егорову стало ясно как божий день, что наши левые также являются если не младшими бенефициарами, то уж точно подпевалами этого процесса. Они лишь говорят, что борются против власти, на самом деле единственный, кто борется – это неорганизованный народ, тогда как наши левые – главные саботажники этого великого сопротивления, главные его могильщики наравне с полицаями и доносчиками.

Он быстро понял, что левые у нас не хотят революции. Они хотят хорошо жить при капитализме, тратить чужие деньги, не работать, жить в комфорте и безопасности, считаю себя при этом великими борцами и революционерами.

Все эти так называемые леваки – способны только болтать, раздавать тупые газеты и получать по тридцать суток за акцию.

Но нам нужно совсем не это. Не этого жаждут рабочие. Нам нужна революционная борьба, радикальная. Но не в том смысле, чтобы бросить коктейль Молотова в военкомат, а по-настоящему радикальная.

И тогда товарищ Егоров открыл мне свой великий план.

План был следующий.

Рано утром в этот самый день вооружённые шашками, шпагами-тростями, ножами и пистолетами курсанты ворвутся в кабинет министра образования в офисе на Тверской. Министр будет зверски убит. Затем будут убиты его приближённые. Если офицеры, охраняющие Министерство, попытаются этому помешать, их тоже всех убьют.

Организацией этого массового убийства занимается Особый отряд (Баттотай).

Другие товарищи при этом будут заняты убийствами тех высших коррумпированных иерархов, которых не удалось убить вместе с министром, а также уничтожением лидеров правой и либеральной оппозиции.

Ещё одна часть товарищей будет занята внедрением в легальные структуры, пропагандой, организацией массовых беспорядков и провокаций.

Во главе всей организации стоит Совет Верховников: в неё входят товарищи Егоров, Данченко и, в зависимости от обстоятельств, ещё один из членов организации (этот последний может меняться, тогда как членство Егорова и Данченко неизменно).

В тот же день, когда Особый отряд будет разбираться с министром образования, другие разобьются на пары и отправятся с оружием в руках по адресам известных депутатов и оппозиционеров. Возможно, террор их немного затянется. Его целями также должны стать книжный магазин «Листва», редакция «Новой газеты». Из людей должны быть убиты ректор ВШЭ Кузьминов, разработчик неолиберальной реформы образования Асмолов, лидеры ФСБ и Совета безопасности Патрушев и Бортников, оппозиционер Юнеман.

Также поскольку мы антиимпериалисты и антиамериканисты, то в число целей неизбежно должно войти американское посольство в Москве.

Поскольку нам дорого классическое советское образование (мы с Егоровым были поклонниками Сёмина), то в число целей обязательнодолжен был войти разработчик реформы Асмолов. Тем более, его адрес у нас был.

Предполагалось также убить Михаила Светова, Егора Просвирнина, Алексея Навального, Германа Стерлигова и Дмитрия Пучкова (Гоблина). Потом от некоторых из этих целей отказались ввиду неактуальности: Светов эмигрировал (так что мы до него доберёмся позже), Просвирнин умер, а Навальный сел. Точно так же предполагалось напасть на радиостанции «Радио Свободы» и «Эхо Москвы». Ныне они закрылись, и это также потеряло актуальность.

Наконец, остальные заняты широким спектром полувоенных и политических операций. Их цель – главным образом пропаганда в самом широком смысле.

В их работу войдет агитация, возможно, ведение нашего сайта, призывы к массовым беспорядкам и провокации на них.

Также они займутся связями с иностранными разведками и организацией «крысиных троп» для эвакуации личного состава за границу.

Их работа – собирать информацию, внедряя своих агентов в различные государственные и оппозиционные структуры. В том числе – в Центр «Э» и ФСБ, в «Единую Россию», в КПРФ, к либералам и анархистам.

Они же занимается занимается вербовкой новых боевиков (для этого её члены внедряются и к неформальным левым).

Через них нужно установить связь с разведывательными службами КНДР, Кубы, Венесуэлы, ДНР, ЛНР, Украины, США, с иностранными коммунистами, в первую очередь с интернационалами.

Они же пусть ведают связями с коммунистами в рядах армии и флота, в том силе с действующими и отставными офицерами спецназа, разведки и артиллерии. В первую очередь их интересуют люди из окружения Владимира Квачкова, особенно действующие и бывшие члены «Народного ополчения имени Минина и Пожарского».

Также эти помощники должны заняться подготовкой поддельных документов, арендой конспиративных квартир. Они же пускай готовят «гуманитарные коридоры», изучают бреши в государственной границе, ведут переговоры с иностранными правительствами и российскими политическими эмигрантами об организации убежищ для наших боевиков за границей. Их работа – выяснить, где террористы могут быть приняты, какая страны не выдаст их России, предоставит помощь. Им необходимо навести мосты к европейским и другим левым, к русской политической эмиграции последних волн. Необходимо не только найти наилучшие страны для эвакуации, но и заранее подготовить в этих странах безопасное и качественное жилье для наших боевиков. Делать это нужно либо через иностранных коммунистов, либо через местную русскую общину.

После убийства основных политических деятелей и высших чиновников, государственный строй России должен зашататься. «Вертикаль власти» в нашей стране держится на повиновении конкретных людей конкретным людям. Если высшее начальство будет устранено, вся иерархия государства обрушится. Начнётся анархия – война всех против всех. Государство на какое-то будет полностью дезорганизовано и впадёт в хаос.

Далее речь шла о тех последствиях, которые повлечёт за собой уничтожение мерзейших шавочек нынешнего олигархически-проамериканского режима.

Поскольку правая и либеральная оппозиция будет устранена в ходе нашего патриотического заговора, – единственной надеждой станут коммунисты.

Однако же коммунистов слишком мало и они недостаточно влиятельны. А это значит, что нам придётся призвать себе на помощь армию.

В нашей стране армия – структура, наименее подвергшаяся коррупции и разложению в годы «новой России». Её авторитет в народе весьма силён, а среди солдат и офицеров распространены левые взгляды.

Так что нам нужно заранее установить связи с квачковцами и другими офицерами-коммунистами и просто неравнодушными патриотами из Вооружённых сил, чтобы в момент нашего восстания они могли нас поддержать.

После устранения верховной гражданской власти – исполнительную власть в стране должны взять коммунистически настроенные офицеры, весьма авторитетные среди военных и гражданского населения.

Сразу после основных терактов офицеры-коммунисты отдают приказ солдатам занимать основные правительственные здания, дороги, мосты, телевизионные станции, узлы обеспечения телефонной и Интернет-связи, опорные пункты полиции, военные базы, точки базирования ядерных комплексов.

Возможно, в день нашего выступления левацки настроенные офицеры прикажут поднять в небо самолеты, чтобы нанести ракетные удары по Лубянке, по гарнизонам Росгвардии и ОМОНа, а также по казармам Таманской дивизии, чтобы избежать силового подавления национальной революции силами неолиберальной-неофашистского режима.

Законодательная власть перейдёт в руки представителей левой оппозиции. Из профессиональных революционеров-коммунистов формируется новое законодательное собрание, которое должно провести в стране важнейшие реформы.

В числе прочих в деятельности этого законодательного органа должны принять участие не только коммунисты и леворадикалы, но также нацболы и анархисты.

Очень быстро необходимо будет сформировать ополчение из патриотически настроенных граждан для противодействия ультраправым, оставшимся агентам ФСБ, американским и европейским шпионам и диверсантам, контрреволюционерам и супостатам всех мастей.

Правительству необходимо будет произвести важные реформы: национализировать все предприятия, разобраться с предпринимателями, коммерсантами и барыгами, изгнать из страны всех иностранцев, кроме небольшого числа военных и промышленных специалистов, выставить вон транснациональные корпорации, ввести сухой и антитабачный законы, смертью казнь за распространение наркотиков и добрачный секс, а также произвести другие патриотические реформы.

При новом правлении общество быстро воспрянет, люди, до этого угнетенные неоколониализмом, американским империализмом и российской террористической фашистской диктатурой Путина, – приободрятся и воспрянут духом. Их жизнь снова наполнится смыслом, они поймут, насколько они важны, и станут довольны. У них появятся силы для того, чтобы возродить промышленность и армию.

В обществе произойдёт грандиозное оздоровление – санация. Все нездоровые, антипатриотические элементы, все фашисты, все агенты Запада, все нацпредатели будут уничтожены без суда и следствия. Мы просто сотрём их в порошок. Возродятся старые нравы, вырастет рождаемость, семейные ценности снова обретут силу. Будут побеждены разврат, пьянство и наркомания. Молодежь вновь проявит нужный интерес к спорту и военному делу.

Русские люди настолько поднимутся в своём духовном росте, что будут стремиться к экспансии. Ведь каждая большая революция порождает за собой экспансию. Так и мы в конечном итоге стремимся тому, что везде и всюду утвердить русский закон, русский порядок и русский образ жизни, практически доказать их преимущество над американским законом, американским порядком и американским образом жизни.

Именно поэтому после совершения патриотической социальной революции немедленно должен включиться пятилетний план подготовки к мировой войне против НАТО и американского империализма за освобождение всех народов планеты и за утверждение социализма во всем мире.

В нынешних условиях это спорный тезис, так как война с НАТО может начаться еще при Путине.

Разумеется, в случае, если что-то пойдёт не так, – третья группа должна эвакуировать осушится в живых и на свободе боевиков. Скорее всего, из первой группы не выживет никто. Поэтому эвакуация рассчитана в первую очередь на людей из второй и третьей группы. В крайнем случае – эвакуируются только люди из третьей группы.

После эвакуации в таком случае борьба должна быть продолжена уже из-за границы. В таком случае необходимо сформировать новые диверсионные группы из иностранных коммунистов и русских эмигрантов для отправки их в Россию. Также возможно переключение на борьбу против американского и натовского империализма на Западе. Тогда главными целями становятся структуры и чиновники ЕС, американские и европейские политики, важные идеологи глобализации и порабощения других народов.

Если границы будут закрыты, и возможности эвакуироваться за рубеж не будет, — работающие в легальных организациях товарищи должны будут подготовить организацию к уходу в самое глубокое подполье.

Об этом мне рассказал товарищ Егоров.

 Глава шестая. Сибирская баллада.

Челяба – яма, Курган – могила.

– блатная пословица.

Соня не была москвичка. Она родилась далеко. Она родилась и выросла в том страшном и великом пафосном краю, куда приезжают умирать обреченные, и откуда хотят свалить все остальные. Возможно, поэтому она в итоге показалась в Москве.

Соня была миленькая маленькая девочка. Она была настолько миленькая и настолько маленькая, что все вокруг ей удивлялись и умилялись. Стоило только Сонечке появиться где-нибудь, как все вокруг начинали говорить: «Ой, какая милая девочка!». Все тут же бросались угощать Соню сладостями, говорит ей комплименты и расспрашивать её обо всём на свете.

Соня не знала, что такое горе. Она родилась в очень богатой семье. Её семья была одной из самых богатых в городе Кургане. А потому всё плохое, что происходило в этом городе, Сонечки никогда не касалось.

Она жила в золотом дворце. Именно так одноклассницы называли городской особняк её отца. На самом деле он, конечно, был не золотой, а каменный. Это был роскошный трёхэтажный особняк из камня, облицованный ужасно дорогим чёрным кирпичом по фасаду. Оконные рамы там были из дерева, и их украшали роскошные ручки из золотистой латуни. Вершины колонн, которые подпирали крышу веранды, были позолоченные, а сами колонны украшались латунными обручами. Латунные скобы украшали мраморные мерила на веранде и на крыльце. Латунью были отделаны двери. Дом был обнесён забором из железных пик. Наконечники их тоже были латунные. И ворота, сделанные по специальному заказу вручную уральскими кузнецами, тоже украшал латунный герб семьи Зверевых.

Каждое утро садовник Степан поднимался ещё до зари и начищал все латунные детали в доме, чтоб они блестели, смазывал их воском. Соня никогда не видела Степана. Она и не хотела его видеть.

Особенно старательно Степан начищал латунный герб на воротах. Потом отец Сонечки решил повесить точно такой же герб на фасад своего особняка. Как раз между окнами второго и третьего этажей. Степан полез вешать герб и упал. Разбился насмерть. Сонечка этого не видела. Она и не должна была этого видеть. Степана очень быстро убрали, кровь вытерли. Сонечки ни о чём не сказали. Когда она вернулась из школы, все были как всегда веселы и говорили только о ней.

Горя Сонечка никогда не знала. Особенно в детстве. В детстве она изучала этот мир через бронированное стекло папиного Роллс-Ройса. Какой же это был хороший Роллс-Ройс! Это был самый настоящий «Призрак» 2013 года! Когда-то давным-давно папа Сони привёз это чудо из Китая. Машина была чёрная, огромная, и вообще напоминала ни то медведя, ни то крокодила. Внутри там было очень тихо и очень мягко. Соня любила при езде полёживать в мягких креслах заднего сидения. Они были такие мягкие и бежевые, что в них она сразу же засыпала. А за окнами в это время тянулись бескрайние холодные степи, убогие бараки с выбитыми и заколоченными окнами, кристально чистые прозрачные речные потоки, уходящие ввысь сплошной стеной хвойные леса, приземистые горы Каменного пояса, и прочие красоты её Родины. На всё это Соня не обращала большого внимания. Лишь иногда она продирала глаза от дремоты, вытягивала одну прелестную ручку, затем другую, как бы понарошку разминаясь после долгого сна, – и тогда она смотрела в окно и видела там и бараки с заколоченными окнами, и бедных людей в спортштанах, старых куртках и резиновых сапогах, и сгорбленных старушек в дублёнках и пуховых платках. Она смотрела на всё это с каким-то странным недоумением, удивлялась, подвисала плечами, а потом снова закрывала глаза, поворачивалась набок и продолжала дремать. Она любила дремать.

Отец Сонечки был очень богатый и очень мудрый человек. В нулевые и десятые годы он был бандитом. Быть бандитом в нулевые и десятые – это совсем не то, что быть бандитом в девяностые. В эти времена преступнику были необходимы и хитрость, и ум, а не только грубая сила. Георгий Зверев обладал и тем и другим в достаточной мере.

Чем он только в своё время не занимался! Он и контрабанду из Китая возил, и товары всякие запрещённые, и коноплю ездил собирать в Приморье и Южную Сибирь. Он возил наркотики через всю Россию на своём старом Порше Кайен. Он торговал мефом на Гидре. Держал там магазин. Потом он вышел к чёрту из этого бизнеса, купил дом, завёл семью. Он купил целую сеть дрянных кафе, где подавали чай из пакетиков и блины с сиропом. Сеть была малоизвестна. Такие кафе были только в Кургане, Челябинске и Тюмени. Потом он купил ещё пару кофеен, пару чебуречных, несколько автомастерских. Потом скупил несколько торговых центров. Он стал одним из богатейших жителей Кургана, завёл свой герб, начал носить пиджак, ездить в театр.

Мама Сони была художница. Она сама называла себя так, и очень обижалась, если кто-то другой отказывался её так называть.

Она родилась давно в семье бедной учительницы. В шестнадцать лет она оставила школу, чтобы пойти в колледж на дизайнера. Она много тусовалась, постоянно бывала на вписках, много пила, курила травку и закидывалась мефчиком. У неё было много молодых людей, и многие из них дарили ей подарки и обещали бог знает что. Никто из них обещаний своих не сдержал и в её жизни не остался. Кого-то из них посадили, кто-то умер сам, а кто-то уехал в Москву. Мама её рисовала редко. Она бралась за кисть всё реже и реже. Одна время она не училась и не работала. Жила за счёт своих парней. Потом парни поразбежались, поразъехались… Она тем временем подсела на меф и соли. Какое-то время работала в Яндекс.Еде. Носила еду простым людям. Потом из Китая вернулся Георгий. Они были раньше знакомы, но тогда она не обращала на него особого внимания. Теперь они быстро сошлись и вскоре поженились. А потом она забеременела и родила Соню.

Иногда она садилась и рисовала. Это было очень редко, и случалось всё реже и реже. Она брала лист и изображала там котят и собачек, планеты и облака, галактики и целые вселенные, призраков и тонких девушек в белых одеждах. Короче, изображала она всякую дребедень. Её картины были безыскусны и аляповаты. Кошки и собаки на её рисунках выглядели неживыми. Их глаза всегда были точно стеклянные и не выражали ничего, но при этом выглядели заплаканными и очень грустными. Лес на её картинах выглядел пластмассовым. Люди двигались точно механические насекомые в старых часах. Яркие расплывчатые пятна пачкали холст, образуя некие узоры и образы. Они очень смутно напоминали реальные объекты.

Георгий Зверев был человеком либерально мыслящим. Этим либерализмом он заразился, видимо, в университете. Никто не помнил, где он точно учился, но все помнили, что не в Кургане. Скорее всего, в Екатеринбурге или Челябинске. Возможно, даже в Перми. Как бы то ни было, большой город сильно повлиял на него. В университете он появлялся редко. Вместо этого был занят тем, как заработать побольше денег. Он разбирался со своим автобизнесом, растаможивал автомобили и собирал документы, копил деньги и заводил нужные знакомства. Учёба была для него далеко не на первом месте, хотя он и понимал, что без диплома в нашей стране успеха не добиться. Для вида он готов был уважать общественные условности, но на деле ему было на них плевать. Он слишком твёрдо стоял на этой земле, чтобы бороться против несправедливости вокруг. Он умел замечать несправедливость, не обращая на неё внимания.

Это был очень либеральный человек. Он вырос на семейных сериалах начала нулевых и книжках по психологии личностного роста. Его одноклассники были эмо и готами, говнарями и гопниками. Он никогда их не понимал, но относился терпимо. Впрочем, его терпимость происходила не от интереса и соучастия, а скорее от полного безразличия. Он был из богатой семьи, но рано начал зарабатывать деньги. Ему всегда было мало, и он стремился заработать больше. Он считал, что каждый человек способен заработать больше. Для этого не нужно быть ни умным, ни смелым. Достаточно лишь выйти из зоны комфорта. В отличии от некоторых гуру бизнеса, он не срывал свою злобу на тех, у кого денег не было. На таких людей он попусту не обращал большого внимания. У него не было сил обращать его на них. Он был человек нелюбопытный и занятой. У него не было времени, чтобы интересоваться всем на свете.

Он любил японскую и китайскую еду и порнографию, терпимо относился к проституции. Он уважал чужой выбор и любил, когда уважали его. Правда, его уважение всегда заключалось в безразличии. Он не был злым или гневным. У него не было времени на гнев и злобу.

Это был приятного вида мужчина лет тридцати пятисорока. У него было крепкое мускулистое тело, широкие скулы и короткая стрижка бобриком, как в американских сериалах пятидесятых. У него были голубовато-серые глаза. Не злые, но абсолютно безразличные. Он носил белые рубашки и серебристые гарусные часы, чёрные узкие туфли из крокодиловой кожи и кроссовки, джинсы Левайс и кожаные ремни. Он любил прокатиться на Порше и поесть в Макдаке, выпить колы и сходить в тренажёрный зал. Он был из поколения тех, кто выбрал Пепси. Точнее, даже не из этого поколения, а из следующего. Он закончил школу только в середине нулевых. Так что Пепси выбрали его старшие братья. А он лишь последовал их примеру.

Он любил китайскую еду и отдых на Бали, был атеистом и скептиком, слушал на досуге доклады с конференции

TED, читал блог Александра Панчина и книжки от «Альпина нон-фикшн». Он верил в позитивное мышление, бизнес-тренинги и зону комфорта. Он ценил медитацию и духовный рост, но был слишком занят, чтобы ими заниматься. Ему не нравилась власть в России. Он был уверен в том, что если она поменяется, у нас будет настоящее европейское государство с честным бизнесом, большими зарплатами и хорошей социальной сферой. Он любил вспоминать, как в молодости был наблюдателем «Голоса» и отправлял какие-то деньги в пользу конторы Навального. Но он был слишком умён и слишком осторожен, он очень ценил личный комфорт и не любил риск, не сулящий скорого обогащения. Так все его оппозиционные взгляды так и остались лишь взглядами. Его небольшое участие в политике быстро могло на нет после того, как Навального посадили. Примерно тогда же у Зверева появились жена и дочь, и ему окончательно стало не до того.

Георгий Зверев уважал Илона Маска, любил

Калифорнию (и ролл «Калифорнию»), обожал шведскую социал-демократию, немецкое порно, Нетфликс и «Альпину Паблишер».

Короче, Георгий Зверев был мерзкий и нудный буржуа. Это был средний буржуа, который мечтал стать крупным. Этим, пожалуй, мы могли бы и ограничиться при его описании.

Когда в жизни Зверева появилась Сонечка, он решил стать ответственным родителем. Ещё когда жена была беременна, он закупил кучу книжек по воспитанию, и начал усиленно их штудировать. Не будучи педагогом, он добился весьма интересных результатов.

Два месяца Зверев был занят педагогическим самообразованием. Этого ему хватило, чтобы прийти к определённым выводам. Популярные книги пугали комплексом вины и созависимостью, рассказывали про токсичные отношения и токсичных родителей, объясняли, как научить ребёнка быть мотивированным и выходить из зоны комфорта.

Георгий Зверев не был человеком озабоченным. Ему просто не хватало времени, чтобы быть озабоченным хоть чем-то, кроме своих денег. Бизнес занимал весь его разум, и там не оставалось места для постоянных размышлений о дочери. Тем не менее, он решил, что хочет вырастить здоровую девочку. Здоровую – то есть высоко мотивированную и настроенную на успех, не страдающую комплексом вины и вообще по возможности не страдающую, не склонную к самокопанию и созависимости, не стеснённую общественными условностями. Короче, он хотел, чтобы Соня не страдала ничем из того, о чём писали в популярных книжках. И он начал воплощать свои мечтания в жизнь. Точнее, хотел начать, но получилось как-то вяло. Он постоянно работал, а потому заниматься дочерью времени у него не было. Единственная книжная рекомендация, которую он смог выполнить, – это не стыдить дочь по любому поводу. Впрочем, и это он выполнял не потому, что очень хотел, а потому, что времени стыдить Соню у него не было. Мама же на воспитание дочери плевала с высокой колокольни. Она слишком была занята собой – своим творчеством, своими воспоминаниями, своими отношениями, своей жизнью. Она ездила по зарубежным курортам, много отдыхала, но всё равно вечно была уставшей. Она постоянно принимала антидепрессанты, пила алкоголь. Иногда Зверев устраивал в городской галерее выставки её картин. Она постоянно участвовала в тусовках местной элиты. Со временем мама всё больше уходила в себя, и на Соню особого внимания не обращала. Если девочка требовала к себе внимания, мама начинала истерить.

– Ты не понимаешь, как мне плохо?! – громко кричала она на Соню. – Ты видишь, что я не в ресурсе?! Иди поиграй сама!

Если у мамы было плохое настроение, она срывала свою злость на Сонечке. Если Соня что-то делала не так или просто лишний раз попадалась маме на глаза, когда та была не в настроении, – мама начинала обвинять во всём Соню. Она всякий раз придумывала новый запрет, который якобы нарушила дочь, чтобы только выругаться на неё. После этого она сразу же забывала то, за что ещё минуту назад отчитывала девочку. Так что большую часть времени маленькая Соня проводила со слугами.

Со слугами ей было проще. Для них она была хоть и маленькая, но госпожа. Им она могла приказывать. Ими она могла повелевать. Очень быстро она поняла, что со слугами можно обращаться не очень хорошо. В том числе постоянно винить их в собственных проблемах.

Потом Соня пошла в школу. Отец не собирался запихиваться дочь в крутую школу, и отдал её в самую обычную школу в Кургане. Он боялся, что в крутой школе его дочь потеряет свободу. Она будет жить в обстановке снобизма и муштры. Георгий Зверев считал, что это непроезжего.

«В простой школе она столкнётся с настоящей жизнью, – рассуждал он. – Это должно пойти ей на пользу.».

В семь лет Соня пошла в первый класс обычной курганской школы.


Глава седьмая. Большие надежды.

Родители очень любили милую Сонечку. Её вообще все вокруг любили. Когда она пошла в школу, её стали любить только больше. Она никогда не просыпалась от звонка будильника.

Было ранеее утро. На часах где-то восемь утра. В большую, размером со среднюю хрущёвку комнату Сони заходит служанка. В комнате тепло, но при этом не душно. Работает кондиционер. Тут не владел и не сухо. Отличная температура для того, чтобы спать. На роскошной кровати из чёрного лежит под шёлковым одеялом Сонечка. Кровать огромная – два метра в ширину. Спи как хочешь. По полу разбросаны игрушки. Няня нежно будит Сонечку, ласковым словом уговаривает её встать, нежно шепчет ей на ухо. Наконец, Соня встаёт. Служанка помогает ей умыться. Соня завтракает. Личный повар готовит ей самый вкусный и полезный завтрак. Потом служанка убирает со стола и помогает Соне одеться и собраться в школу. Как здорово ехать на папином Роллс-Ройсе по утреннему городу! За окном какие-то рабочие идут на свои смены. Они одеты в грязные спецовки. На головах у них каски, в зубах – папиросы, в руках – видавший виды инструмент, название которому Сонечка не знает. Утреннее солнце красит золотым и алым цветом кирпичные трубы заводов, бетонные заборы с колючей проволокой.

Казалось, есть в этой осенней утреней краске что-то революционное. И почему-то чувствовалось, что точно так же было и в Петрограде в 1917-м. Когда кирпичные трубы заводов плыли в холодной утренней дымке, окрашивались золотом и пурпуром восходящего Солнца, – рабочие точно так же шли на свои заводы. И так же дрожали папиросы у них в зубах. И так же двигались из небритые подбородки. И так же слышался мат и громкие крики. Только в руках у них был не инструмент, а винтовки и транспаранты, и на заводы они шли не чтобы работать, а чтобы брать власть.

Но Соня пока не знала ни про Ленина, ни про революцию. Она вообще пока очень мало знала. Она была маленькая девочка. Ей только-только исполнилось семь лет.

В школе все очень любили Сонечку. Учителя внимательно следили, чтобы другие дети не обидели её. Они следили не только за этим. Классная руководительница заботилась о том, чтобы другие дети говорили Сонечке только хорошее. Она и сама говорила ей только хорошее. Учительница внимательно следила, чтобы Сонечка никогда не скучала, не грустила, не огорчалась и уж точно никогда не плакала.

На других детей учительница забивала болт. На них она могла орать матом и прямо посылать куда подальше. Если какой-то ребёнок просил помощи с заданием, учительница говорила ему: «Попробуй сам!». Если какого-то мальчика или девочку обижали, и они жаловались, учительница говорила: «Вы сами виноваты! Вы из провоцируете чем-то! Не обращайте внимания!». И даже когда одну девочку другие девочки сильно избили за гаражами, чуть не выбили ей глаз, – учительница просто сказала родителям: «То, что происходит вне школы, меня не касается.».

Другое дело – любимая красавица Сонечка. Ей не нужно было даже спрашивать или просить о чём-то. Учительница всё время смотрела только на свою ненаглядную. После того, как учительница говорила задание, она с содроганием сердца смотрела на личико Сонечки и ловила мельчайшие изменения в нём. Если она видела, что Сонечка напрягает лоб или опускает глаза, надувает щёчки или смотрит куда-то в сторону, она тотчас же бежала к ней для того, чтобы помочь ей выполнить задание. Сонечке не нужно было просить о помощи, и совсем скоро она вообще перестала просить.

Учительница получала от отца Сони двадцать тысяч рублей в месяц за хорошее отношение к его дочери. Это было очень много. От государства учительница получала лишь тринадцать тысяч в месяц. Поэтому учительница всячески угождала Соне и потакала любым её капризам.

«Запомни раз и навсегда: ты никому и ничего не должна в этой жизни!» – говорил Сонечке её отец.

И Соня знала, что это так. Она никому и ничего не должна. Это ей все были должны. Она и не сомневалась в этом. Ей не говорили, что она должна хоть в чём-то сомневаться.

Сонечка знала, что она может даже не поднимать руку и не спрашивать ни о чём учительницу. Учительница сама подойдёт к ней, заметив едва уловимые изменения в прекрасном личике. А если можно не спрашивать и не говорить, – зачем тогда спрашивать и говорить? Это нелогично, думала Соня.

На уроках Сонечку спрашивали очень редко, а если спрашивали, то лишь о том, что она совершенно точно знала. Учительница специально говорила с Сонечкой на переменах для того, чтобы узнать, что она точно знает, чтобы потом об этом спросить. Но Сонечка хотела играть и бегать, и очень злилась, если учительница задёргивала её. Поэтому учительница всё вообще должна была догадываться, что Соня знает, а что нет. Часто она ошибалась, и тогда ей приходилось делать вид, что Соня ответила правильно, даже если она ответила неправильно.

Так, однажды на уроке окружающего мира Соня сказала, что рыбы – это земноводные. И учительница вынуждена была растянуть лицо в широкой улыбке и сказать: «Совершенно правильно, Сонечка! Пятёрка!».

То же самое было на математике. В начальной школе Соня так и не научилась делить в столбик, но ей всегда ставили только четыре и пять, чтоб она не расстраивалась. Она и не расстраивалась.

Единственный раз за всю начальную школу Соня расстроилась в четвёртом классе. Внезапно к ним на урок пришли с каким-то независимым тестированием. Федеральное министерство проверяло провинциальные школы, заслуженно ли те выставляют оценки. Соня написала тест очень плохо. Это была двойка.

– Боже, как же это так получилось? – схватился за голову отец, когда узнал об этом.

– Да я знала все ответы, – сказала Сонечка, не смотря папе в глаза, – но мальчик, который сидел со мной, мне постоянно мешал.

Отец знал, что надо делать. На следующий день родителей мальчика директриса вызвала в школу. Самого мальчика тоже пригласили. Четыре часа учительница и директриса угрожали родителям, обвиняли их сына во всяких проступках и так далее. Под конец к ним даже заехал отец Сони, который даже отложил дела, чтобы прочитать отдельную нотацию мальчику, а отдельную – его родителям. Только после этого Сонечка немного успокоилась и приободрилась.

Теперь всякий раз, когда у Сонечки были проблемы в школе, она обвиняла в этом других детей. Если она приходила растрёпанная, то говорила, что это мальчик растрепал ей волосы. Если она рвала где-то одежду, то говорила родителям, что это её же одноклассница ей эту одежду порвала.

Училась Сонечка хорошо. Учиться хорошо ей давалось легко. На уроках она могла говорить всё, что угодно, – ей всё равно ставили только четыре и пять. Дома она не обременяла себя уроками. За неё уроки делала служанка.

Да, Сонечки была своя собственная служанка. Именно служанка, – не няня, не гувернантка, а именно служанка. Она не воспитывала Сонечку. В этом родители не видели необходимости. Она лишь исполняла капризы своей маленькой госпожи.

Если Соня хотела, она пропускала школу. Врач с удовольствием выписывался ей справки о болезни, и тогда Сонечка могла неделями валяться дома в постели и ничего не делать. Соня привыкла к этому.

Время летело быстро, и скоро Соня перешла в среднюю школу. Расходы отца на образование дочери значительно выросли. Раньше отец Сони платил классной руководительнице, учительнице английского и учительнице рисования. Иногда он жертвовал деньги на школу, одаривал директора и завуча начальных классов.

Теперь же денег требовали учительницу литературы и математики, русского языка и географии, преподаватели истории и обществознания, природоведения и закона божьего, домоводства, физкультуры и ОБЖ. Также на горизонте уже виднелись стоящие с протянутой рукой преподаватели физики и химии, алгебры и геометрии.

Несмотря на такое отношение к учёбе, у Сони на редкость отлично складывались дела со спортом. Она занималась в клубе юного десантника (обучалтеё бывший сотрудник ГРУ, который был ей весьма доволен), в стрелковом клубе, во множестве других секций.

На вид Соня была абсолютно неспортивной девушкой. Пухлые, вечно румяные щечки, узкие маслянистые глаза, фигура – типичная skinny fat.

Внешность была обманчива. Соня с семи лет занималась спортом. Школьные годы она провела в усиленных тренировках: карате, плавание, стрельба, лыжи, бег, фехтование, легкая атлетика, конкур, спортивное ориентирование, пеший туризм, даже прыжки с парашютом. К восемнадцати годам у неё был чёрный пояс по карате, звание КМС по спортивному туризму и разряды по плаванию, бегу, стрельбе и фехтованию.

Также она не раз брала первые места на юношеских чемпионатах по офицерскому пятиборью и по десятиборью.

Впоследствии Соня не раз ездила на Кубу, проходила там диверсионно-террористическую подготовку. При этом Зверева презирала фитоняшек, фитине и особенно кросс-фит. Ему она предпочитала своё любимое офицерское пятиборье.

В Москве она продолжала заниматься спортом.

Примерно два-три часа в день она тратила на занятия.

Отец Сони был человек добрый и щедрый. Он не жалко денег на воспитание дочери, на спортивные секции, а потому платил всем учителям в достаточной мере. После перехода в среднюю школу для Сони мало что изменилось. Она по-прежнему жила хорошо, и все вокруг по-прежнему ей восхищались.

Отец со временем стал замечать, что с дочерью к него что-то не так. Соня не хотела с ним разговаривать, постоянно паясничала, говорила грубо с родителями и так далее. Она ничем не интересовалась и ничего не хотела делать. И тогда отец решил, что ей нужно некое развитие, а потому силой отдал её в музыкальную и художественную школы. Училась там Соня кое-как, на занятиях появлялась нечасто, домашние же работы за неё так и делала служанка или мама. Мама была не против. Вместе с Сонечкой она снова начала рисовать и даже как-то поздоровела.

Сонечкина мама к тому времени давно уже была в тяжёлой депрессии. Она мало выходила из дома, очень много ела, почти всё время смотрела сериалы и в целом чувствовала себя неважно. Она постоянно хандрила, жаловалась на своё состояние и просила, чтобы её не трогали. Только в теребление моменты, когда они с Сонечкой вместе садились рисовать, она ненадолго могла почувствовать себя живой. Но и тогда она ощущала какую-то незримую пропасть, разделявшую их с дочерью. Она смотрела в глаза Соне и видела, как та уводит взгляд в пол или куда-то в сторону, заговаривает на совершенно незначительную тему, спрашивает о чём-то отстранённом или наоборот предлагает сосредоточиться на рисунке. Она столько раз хотела заговорить с дочерью о чём-то важном, о чём-то понастоящему важном. Она хотела рассказать ей, как сильно она любит её, поведать о своей молодости, об ошибках прошлого, о том, как она осознала их со временем и о том, как из не допустить. Ей так хотелось пересказать дочери забавные ситуации из времён своей бурной тусовочной жизни, рассказать о людях, которые ей встретились, передать свой опыт, – глупый, неудачный, комичный, но всё же хоть какой-то опыт, поведать о том, что было пережито, выстрадано, вынесено. Но Сонечка не хотела об этом слушать. Точнее, сама она говорила, что хотела бы послушать, но каждый раз находила способ избежать этого: уходила в уборную, погружалась всецело в работу, переводила разговор на другую тему. Иногда она будто бы начинала слушать, глаза её становились живыми и вроде как даже интересующимися. Тогда мама начинала живо рассказывать, активно жестикулируя, но потом и это сходило на нет. Соня снова опускала взгляд, глаза её снова делались как стеклянные, губы длинен прижимались к зубам, а брови начинали подниматься. Соня теряла интерес к маме, к её рассказам, к её любви. И мама понимала, что дочь не хочет слушать её, но при этом и ругаться с ней не хочет. Это просто не её дело. Дочери это не интересно. Это всё рассказы из чужой, далёкой от неё жизни. И мама доя неё – чужой человек с тяжёлой искалеченной судьбой, человек, которого одно пожалеть, как бездомную собачку, но который, в отличии от собаки, никогда не получит помощи. И тогда мама тяжело вздыхала и продолжала рисовать. Иногда только на листы ватмана незаметно для Сони падали крохотные хрусталики слёз. Мама старалась нагибаться над бумагой как можно ниже, чтоб Соня не видела, как она плачет. Она не хотела, чтоб Соня жалела её.

Мама Сони со временем окончательно смирилась с таким положением. Она видела, что дочь воспринимает её чужим человеком. На всё вокруг Соня смотрела стеклянными, вечно уходящими от прямого контакта глазами. Мама столько раз пыталась поговорить с ней о важном: о жизни, о людях, об отношениях с ними, о долге, чести, о том, как не потерять всё это, как потеряла она. Но Соня всегда уклонялась от серьёзного разговора. Вместо великого соприкосновения душ получался душный бессмысленный трёп на заданную тему. Только так они и общались.

Со временем мама окончательно потеряла надежду хоть о чём-то поговорить нормально с Соней. Она поняла, что время уже упущено: дочь ей не доверяет, а возможно, что и презирает её. Очень скоро мама перестала лезть к дочери с разговорами о вечном и важном. Теперь она просто брала лист и садилась рисовать. В первый такой раз Соня ещё сидела рядом, кажется, пытаясь понять, что изменилось. Мама не говорила с ней, и Соня молчала, пристально глядя на лист бумаги. И мама подумала тогда: а вдруг случится чудо? Вдруг Соня сейчас обнимет и заговорит? Но чуда не произошло: Соня не обняла и не заговорила. Она посидела ещё минут пять, а потом сказала: «Мам, мне это, уроки там делать надо.». И она указала рукой на дверь.

– Да, доченька. – ответила мама, едва сдерживая слёзы, – Иди, милая, я сама справлюсь. Поделай уроки или отдохни. Всё как хочешь.

И мама посмотрела на неё добрыми глазами стареющей на глазах женщины.

– Я уроки поделаю, – сказала Соня, опуская глаза вниз, к полу.

Она выбежала из комнаты. Через минуту мама услышала, как в комнате Сони включился телевизор. Показывали молодёжный сериал из скетчей. Это был её любимый сериал. Мама сделала вид, что не замечает, и продолжила рисовать. Слёзы ручьями текли по её щекам.

В тринадцать лет Соня решила вступить в комсомол.

Как, наверное, это глупо звучит.

Соня происходила из очень богатой семьи. Её семья была одной из богатейших не только в Кургане, но и во всей местности. Отцу принадлежали многие предприятия и в Челябинской области, и в Оренбургской, и в Тюменской. К тому времени к семейному бизнесу Зверевым приросли несколько заводов и несколько фабрик, десятки шахт, лесозаготовки, агрохозяйства и тому подобное. Семья Зверевых богатела год от года, и конца этому видно не было.

Но кому когда богатство мешало вступить в комсомол? Были две другие проблемы посерьёзнее. Соня была ещё маленькой девочкой. Ей не было даже четырнадцати лет. Тем более, не было в Кургане комсомола. Точнее, единого комсомола там не было. Вместо этого там было сразу три молодёжных организации при трёх разных коммунистических партиях. Это были молодёжки КПРФ, РКРП и «Коммунистов России».

Сначала Соня вступила в комсомол при РКРП. Родители её этому никак не препятствовали. Они знали, что дочку они в случае чего отмажут, а так она хоть делом занято будет.

«Это, конечно, не вполне безопасно, – расседлал про себя Георгий Зверев, – но, возможно, хоть как-то отвлечёт её от наркоманских тусовок и прочего. Пусть она хотя бы делом занимается.».

И Соня стала заниматься делом. Теперь она всё свободное время посвящала активизм: партсобрания, первички, голосования, мандаты, митинги, шествия, акции, маёвки, агитрейды, кружки и так далее. Всё это поглощало свободное время Сони целиком, не оставляя ни минуты для размышлений.

Отец Сони смотрел на это всё с изрядной долей скепсиса. Он родился за несколько лет до крушения Советского Союза, и совсем не помнил, каково это было там жить. Но зато он прекрасно помнил своё детство, пришедшееся на девяностые и начало нулевых. Он помнил первые марсы и сникерсы, помнил рекламу про новое поколение, которое выбирает пепси. Сам он, конечно, не застал других времён. Но в детстве он знал старых бабушек и дедушек, которые заканчивали школу в те времена, когда в каждом классе ещё висел портрет Сталина. Они помнили Войну и Великие стройки, голодомор и репрессии. Он помнил этих людей, каждое седьмое ноября и первое мая выходящих на праздничные демонстрации, чтобы снова и снова прорываться через полицейское оцепление и получать дубинками от ОМОНа. Он знал когда-то этих людей и боялся их. Конечно, он никому в жизни не признался бы, что боялся этих стариков. Он даже самому себе боялся признаться в этом. Себе он говорил, что просто не понимает их, что между ними огромная культурная дистанция, и только. Мы все очень разные, мы друг друга не понимаем, мы из разных поколений и всё такое. Он врал. И он иногда смутно догадывался, что он врёт даже себе. Однако же правда от этого не становилась ложью.

На самом деле он боялся. Он до чёртиков боялся этих стариков и старушек. Он помнил, как дела надевали свои старые пыльные кепки, коричневые куртки с китайского рынка, запачканные опилками из дачной мастерской штаны и дырявые ботинки. Они душились тройным одеколоном, брали транспаранты и шли на свои демонстрации. Он помнил их, помнил, как они из года в год выходили на площадь каждое седьмое ноября. Полицейские дубасили их, а они шли. Он знал этих людей, общался с ними. Его дед сам был из них. Его бабушка была из них. Она тоже надевала берет и старую куртку и шла на демонстрацию. Он говорил когда-то в детстве со своим делом о всяком. Дед рассказывал ему про Великие стройки, Войну, репрессии, голод. Он рассказывал дела про своих друзей, про ту жизнь, которой они Дили, пересказывал программы, которые показывали на MTV. И он знал, что дедушка не одобрял всё это. Дедушка был против. Многие вещи вызывали у него лишь недоуменное цоканье.

В детстве Гоша мечтал стать бизнесменом. Его дедушка в детстве мечтал умереть за Родину. Мечта Гоши сбылась, места деда – дед. Дед знал, что внук не реализует его мечту, и грустил из-за этого. А Гоша боялся. Он слушал рассказы дела, и ему было страшно. Он сам не понимал, отчего трясутся его колени. Ни тогда не понимал, ни позже. Ему было страшно оттого, что он внезапно сталкивался с людьми, которые думали не так, как думал, с людьми, которые думали обратно ему. Он, мальчик эпохи MTV и сникерсов, внезапно сталкивался с людьми, которым были не интересны ни деньги, ни тачки, ни цыпочки. Эти суровые люди спокойно и грозно смотрели и на те ужасы, что им пришлось пережить, и на те, что им пережить придётся. Они верили в силы своей Родины, своего народа, в торжество свободы, разума и справедливости, они ценили и любили жизнь, но готовы были пожертвовать ею в тяжёлой борьбе. Самим своим существованием, одним только своим суровым взглядом эти люди посягали на всё, во что верил и что любил маленький мальчик Гоша. И этот страх перед ними Георгий Зверев перенёс во взрослую жизнь. Он останется с ним до конца, этот страх. Иначе не будет.

Со временем, правда, ситуация стала меняться. Девяностые остались позади. Вслед за ними миновали и нулевые. Старики начали умирать. Всё меньше людей собиралось на первомайские демонстрации. Вопределённый момент он думал уже, что страх пощади, что всё это осталось в прошлом. Но тут случилось нежданное – его дочь сама вступила в комсомол при РКРП, и старые образцы детства внезапно ожили.

Он старался не думать об этом, и у него получалось. Если он думал, ему становилось как-то очень уж неуютно. Правда, иногда обстоятельства сами заставляли его думать. «Вырастет – поумнеет, – успокаивал себя он. – Пусть хотя бы делом занимается.». Он обманывал себя. И он знал, что себя обманывает.

   Глава восьмая. Провинциальные политики.

Курган был очень красный город. Красным его называли не только потому, что здесь было много коммунистов. Ещё его называли красным оттого, что здесь всё контролировалось агентами Федеральной службы. Агенты были практически везде. Регион был неспокойный. Здесь было много бандитов, наркоторговцев, коммунистов и ультраправых. Для того, чтобы их контролировать, Федеральная служба вербовала новых и новых агентов. Коммунистов и других оппозиционеров жестоко преследовали. Убийства из-за угла, бесследные исчезновения людей средь бела дня, зверские пытки в каком-то ни то подвале, ни то справе далеко за пределами города и постоянная слежка – всё это было нормой тогдашней общественной жизни Кургана. Курган был город красный. Опасно было быть коммунистом в городе.

Но Сонечки это всё пока не касалось. Она бегала по партийным собраниям, знакомилась со старыми коммунистами, слушала их рассказы о жизни и борьбе, ходила намитинговаться, пикеты, различные мелкие шествия, читала то, что просили читать, отвечала на вопросы по прочитанному на кружках и всюду норовила всеми командовать и всех поучать. Тогда у неё это ещё не получалось.

Комсомольцы в Кургане занимались бог знает чем.

Поначалу никто из начальства даже не знал, куда, на какое направление работы следует распределить Сонечку. Вместе с товарищами она раздавала листовки и газеты в людных местах, клеила стикеры на водосточные трубы и двери подъездов. Вместе с ещё двумя мальчиками и одной девочкой она ходила по домам, где жили старые немощные коммунисты. Ребята приносили им продукты, убирались в домах, мыли посуду, гуляли со стариками по двору. Соня с товарищами сажала деревья по весне и выходила на субботники.

– Если вы хотите подумать над ценностью чего-либо, – пафосно говорила Соня на собраниях, – подумайте, что будет, если все будут делать так. Если все будут помогать пенсионерам, клеить стикеры и салату деревья, как моя первичка, то жить на планете определённо станет лучше.

Соня считала, что всё в жизни просто. Она никогда не сталкивалась с трудностями, а потому даже представить себе не могла, чтобы хоть что-то в этой жизни было трудно.

«Если человек говорит, что ему трудно, – рассуждала она, – это просто отмазка, а на самом деле он просто ленивый и тупой или долбоёб!».

Но такая жизнь быстро наскучила Сонечке. Она привыкла, что всё в этой жизни бывает легко и просто. Она старалась добиться результата быстро. Если кто-то предлагал ей идею, она сразу же бросала всё и бежала её реализовывать. Если у неё хватало сил, и идея сразу реализовывалась, Соня считала её вполне годной. Но если Соня увязала в мелких трудностях, и реализация затеи начинала затягиваться, Соня быстро охладевала к этим начинаниям и говорила о них как о чём-то глупом и незначительном.

Соня считала себя очень успешной девушкой. Успешной она себя считала потому, что у неё всё получалось. Если она бралась за какое-то дело, и не могла сразу же добиться в нём успеха, она тотчас же бросала его. Ей хотелось быть успешной, а любой неуспех она объясняла тем, что затея бредовая.

Когда Соня стала взрослеть, помощь пенсионерам и раздачи листовок перестали её привлекать. Она забыла об этом своём увлечении, и стала думать о другом. К тому времени она уже перезнакомилась со всеми леваками и анархистами, которые были в городе. Она успела узнать про акции прямого действия, про нацболов, вывешивание баннеров, городскую герилью и тому подобные штуки. Тем более, для всего этого тогда был как раз подходящий момент. В Кургане начали строить ядерный комбинат. Его возводила крупная государственная компания. Теперь недалеко от города планировали добывать уран, а в самом городе его перерабатывать. Предполагалось, что радиация отравит половину Курганской области и много что ещё. Река Тобол должна была стать совсем радиоактивной на всём протяжении. Уран должны были добывать прямо совсем на границах города. Но при этом качество жизни в городе должно было упасть. Правда, богачи надеялись получить со всего этого какие-то деньги.

Некоторые чиновники даже робко намекали, что часть этих денег будет пущена на образование и другие нужные вещи: содержание полиции и ремонт дорог. Коммунисты были против строительства ядерного комбината, и поэтому когда строительство началось, их начали прессовать ещё сильнее, чем раньше. В конце концов их запрессовали в ноль.

Когда стало понятно, что комбинат точно построят, коммунисты в Кургане решили организоваться как надо. Собрались люди из всех старых сталинистами партий, граждане СССР, леваки и анархисты, просто какие-то шизы. Они все стали собираться в местной молодёжной библиотеке, где был клуб. Там они проводили свои собрания. Рядом было кафе, где можно было пожрать и даже побурчать. Там они собирались. Потом туда пришли сотрудники ФСБ и всех разогнали. После этого люди оттуда стали собираться на квартирах друг у друга, в парках, на лавочках, за городом в лесах и ещё бог знает где. Самая большая группа собиралась в подсобке одного местного музея. Он располагался в старом деревянном доме. Подсобка была крошечная, но туда набивалось до сорока человек. На стенах там висели красные знамёна, а на покрытом бархатом строк стоял самовар, из которого все пили чай во время собраний. В углу ещё на одном столе стоял здоровенный медный бюст Дзержинского. Хранительницей музея была бабушка. Много лет она посвятила работе в РКРП. Она была очень стара. Она родилась за годы до развала СССР, и успела даже побыть в комсомоле до того, как страна развалилась. Эта старая мудрая женщина считала себя гражданской СССР и собирала вокруг себя толпы последователей. На собраниях в подсобке коммунисты обсуждали, как они будут бороться против строительства комбината. Соня Зверева постоянно появлялась на этих посиделках.

Они собирались, пили чай, решали правительство, мэра, корпорации, глобализм, произносило речи и совещались по поводу того, что им делать дальше. Возглавляла это движение та старуха, о которой шла речь. Очень скоро к ней присоединился старый физикядерщик. Когда-то давно он преподавал ни то в Новосибирске, ни то в Томске, а потом переехал сюда. Он был человек необщительный, странный: жил на отшибе города в крохотном покосившемся домике в частном секторе, верил в торсионный поля, иногда давал интервью каналу РЕН-ТВ, водил для школьников экскурсии к местам силы и по слухам строил у себя в гараже машину времени. У него были толстые огромные круглые очки, казалось, приросшие к его огромному носу, грива как у Венедиктова и длинная борода. Поседевшие волосы с ещё кое-где проглядывающей чернотой он заплетал в хвост. Он носил чёрные кожаные брюки, ковбойские сапоги со шпорами и серый растянутый свитер. Этот мужик уважал Циолковского и называл себя коммунистом.

Вот эти двое и начали крутить весь движ. Очень быстро к ним присоединилась Софья.

А потом уже пошло что-то совсем иное, и жизнь стала становиться всё более и более странной, прямо как в старой английской сказке, написанной душевнобольным математиком под грибами.

В той же подсобке регулярно тёрлись разные леваки. Боже, до чего же они были убогие! Прыщавые, грязно одетые в какое-то рваньё школьники лет четырнадцати. Это был актив ВПД. Патлатые, всегда пьяные панки в дешёвых турецких косухах с банданцами на головах. Просто непонятные анархисты в спортштанах и куртках, тупые и злобные красные скины. Короче, всякая грязь тоже собиралась в подсобке вместе с дедами-сталинистами и суровыми мужиками сорока лет (из которых меньше половины были операми).

Вот тогда-то Сонечка и начала тусоваться с левачьём. Она быстро поняла, что это золотая жила. Сама Соня была совершенно не левацких взглядов человеком. Она любила канал РЕН-ТВ, читала старые отцовские книжки по бизнесу и успеху, старалась мыслить позитивно и всюду излучать позитив. Она презирала тех, кто ходит к психотерапевту и говорит о своих чувствах. Это она считала слабостью. Она так и не поняла, зачем нужен феминизм. Она любила дамские сериалы и женские гламурные журналы. При этом Сонечка до глубины души ненавидела америкосов, евреев и всех врагов русской нации, обожала Сталина и свято верила, что рано или поздно в стране произойдёт революция. В революцию она верила совсем не так, как в неё верили леваки. Для них революция была чем-то абстрактным, далёким, как другие галактики. Она ассоциировалась со свободой, творчеством, созиданием, миром. Соня мечтала о совсем другой революции. Ей хотелось видеть кровавый террор, который рано или поздно поглотит и её саму. Ей хотелось бросить весь современный мир в огонь этого террора. И ради чего? Ради свободы и братства? Нет. Над такими словами она бы только подсмеялась. Она не верила в старые лозунги Французской революции. Она готова была убить себя и миллионы других людей во имя мировой сталинистской диктатуры. Она ностальгировала по СССР, и очень хотела, чтобы люди во всём мире жили примерно так, как они жили в Союзе. В Союзе ей нравилось практически всё: она любила не только полёты в космос и подвиги пионеров-героев, но и брежневские шесть соток с дачей, самовары, отдельные хрущёвки на семью, «Жигули», санатории и всё то, что либералы называли когда-то словом «совок». Ей нравились тесные коммуналки. Она тешилась от вида лагерных бараков. Милыми ей казались унылые моногород, где не было ничего, кроме завода и двухэтажных бараков. Ей нравился совок. Она любила совок во всех его проявлениях. Она была фанатичкой совка. И она хотела, чтобы весь мир превратился в совок. В конечном счёте она мечтала о том, чтобы совок поглотил весь мир со всем его разнообразием, всю культуру этой планеты, всю её жизнь. Чтобы живое сделалось мёртвым.

Соня была совершенная, абсолютная мещанка. Все качества, какие есть у мещан, доходили в ней до конечного предела. Она была невероятно активной, а её талантам в заведении нудных связей могли бы позавидовать лучшие агенты ЦРУ. При этом она была настолько ленивая, что, пожалуй, ни разу в жизни не довела ничего до конца. Она была сентиментальной кисейной барышней. И при этом она готова была не задумываясь идти по трупам врагов к Олимпу. Её невежество не знали никаких пределов. Слово «конченый» она писала с двумя буквами «н». В то же время её нарциссизм и самоуверенность превосходили все мыслимые границы. Бесчувственность удивительным образом уживалась в ней со склонностью чуть что закатывать истерику.

Соня потому и не была похожа на типичную мещанку, что всё мещанское в ней было доведено до предела. Мещанство в ней было помножено на сталинизм и мракобесное мировоззрение (впрочем, тогда ещё секулярное). Короче, Соня была очень милой девушкой, и все парни были от неё без ума.

Оно и понятно: ведь Соня была просто душечка! Ну разве можно было просто взять и не влюбиться в это милое лички, в эти пухлые щёчки, в эти вечно улыбающиеся глаза, в этот нос картофелиной, в это нежное, слабое тельце, в высокий лоб, в жиденькие, но очень послушные и шелковистые волосы… По большому счёту Соню с трудом можно было назвать красивой. Она не была красавицей. Она была милой. Как котёночек, которого выкинули на улицу хозяева, и которому теперь все умиляются.

Соня решила, что она будет отличным связующим звеном между молодыми леваками в косухах и дряхлыми дедами-сталинистами. Из этого связующего положения она будет извлекать гешефт.

Соня быстро поняла, что все леваки – инцелы. Это вытекает уже из самой сущности левачества. Видела она этих леваков. Типичные тупые ребята. Низкорослые, хилые, унылые школьники с глупыши улыбками. На них большие им старые бабушкины куртки. В зубах – сигареты, в руках – банки дешёвого пива. Они все либо тощие, либо толстые, либо просто страшные. Почти у каждого эти мерзкие подростковые усики, у всех странные лица: не детские и не юношеские, а просто странные. Они все были какие-то зажатые, закомплексованные, инфантильные. Были ещё спортивные ребята: с суровыми лицами, высокие, подтянутые. Они носили беговые кроссовки или кожаные берцы, чёрные джинсы и спортивные штаны. Они надевали чёрные толстовки и прятали лица за капюшонами. Они свободно вели себя с девушками, были уверены в себе и старались жить по каким-то своим понятиям. Всем они старались показать, что они не какие-то интеллигентишки, а настоящие пацаны с рабочих окраин, – простые, открытые. На самом деле они сильно бычились, и за их яростью нетрудно было разглядеть ту же чудовищную неуверенность, что читалась в глазах прыщавых подростков. На самом деле эти спортивные парни были такие же маменькины сынки, такие же дети интеллигентов. И они сами были такие же интеллигентишки, которые точно так же огребали от суровых курганских гопников. Они бычилось, старались казаться крутыми, но на самом деле за их пафосом крылась пустота. Они ничего не знали, ничего не читали и даже близко не представляли, что делать. Они считали себя крутыми экстремистами. На самом деле они были лёгкой добычей для фээсбэшных оперов.

Соня быстро поняла, как легко будет ей завоевать влияние в левацкой среде. Леваку достаточно только намекнуть на женское внимание, как он тут же подчиняется любому её капризу. Леваку не нужен секс. Ему даже близость дружеская не нужна. Вполне достаточно показать ему, что ты готова с ним общаться, как он тут же начинает плыть от удовольствия. Ему достаточно и того, что пусть и не очень красивая, но довольно милая девочка готова общаться с ним.

Левак – всегда инцел. Только он хуже, чем просто инцел, потому что он инцел скрытый. Левак боится признаться всем, что он инцел. Он скрывает это за своим наивным наигранным пацанством или за общими фразами о свободе женщины от патриархата и гендерных стереотипов. Левак всегда несчастен. Притом несчастье его не личное. Оно общественное и экзистенциальное. Он не в силах решить свои проблемы сам. Отчасти это, конечно, обусловлено тем, что любой левак – тюха. Но это ведь ещё не всё. Наверное, некоторые леваки могли бы заработать денег, съехать от родителей, снять себе жильё, начать обеспечивать себя, завести девушку, семью, детей, реализоваться в жизни… Могли бы. Проблема в том, что для того, чтобы им реализоваться, – им нужно перестать быть леваками. Их самореализация возможна только тогда, когда изменится самая их внутренняя сущность. То есть когда наступит их духовная смерть. В этом и состоит трагедия любого левака: чтобы добиться успеха – надо умереть. Либо духовно, перестав быть леваком, либо по-настоящему, то есть погибнув в бою. Но левак труслив. Он боится смерти. Ему страшно умирать в обоих смыслах. Если левак решает погибнуть от полицейских пуль, он до последнего колеблется, боится, и если в итоге погибает, то смерть его в любом случае выглядит глупой, нелепой и вроде как случайной. Но куда чаще левак умирает духовно. Он боится этого, старается до последнего оттянуть свою окончательную смерть. Чаще всего это происходит постепенно. Он умирает, медленно деградируя и разлагаясь. Он постепенно выходит из движа. Движ выталкивает его как мёртвое инородное тело, и в конце концов он обнаруживает себя солидным мещанином с брюшком и женой и понимает, что умер. Это обычно повергает его в экзистенциальный ужас и чудовищную тоску. Это легко может кончиться запоем или самоубийством. Или тем и другим. Но самое страшное, что может случиться с леваком, – это ничего. Воистину, нет ничего более печального, чем левак, который так и остался леваком. Он не погиб в бою, не превратился в обывателя, – он так и состарился и остался леваком. В голове – та же чудовищная каша из геваризма, анархизма, ленинизма, троцкизма, маоизма… Вот это по-настоящему грустно.

Соня быстро поняла эту грустную суть левачества. Настоящий левак никогда не будет удовлетворён. Он просто не может быть удовлетворён, потому что он левак. Идеология предписывает ему жить для других, всем жертвовать во имя борьбы и блага других людей. Но левак – человек, и поэтому он вынужден страдать от материальных трудностей. Ему хочется жрать, спать, ему нужны друзья, девушка, свободное время. А этого нет. Левак – априори неудачник. Быть леваком – это и значит мало жрать, плохо жить и никогда не иметь девушки. Таково экзистенциальное положение левака: он вечно будет неудовлетворён, он и должен быть неудовлетворён. Левак по определению обречён страдать.

Идеология предписывает леваку бороться. Но окружающая действительность совсем не располагает борьбе. Простые люди заняты своими простыми делами: на майские праздники они едут жарить шашлыки, а не идут на демонстрации. Эта борьба им до лампочки. Люди не хотят бороться. Они хотят жить. Родители не поддерживают и считают идиотом. В школе смотрят как на девианта. Девушки тем более не интересуются. Вся жизнь вокруг говорит леваку: откажись от борьбы, жри, бухай, снимай шлюх, фарми бабло! Вокруг левака нет борьбы. В стране нет ни партизанского, ни рабочего, ни даже студенческого движения. Ему попусту некуда приткнуться. Он не может уйти в лес и примкнуть к партизанскому отряду, не может пойти на завод агитировать рабочих. Потому что в лесу нет ничего, кроме гор мусора и толп наркоманов, а рабочие на заводе только осмеют. Вокруг себя он может собирать только таких же леваков. В результате его борьба будет очень камерной. Разве развернёшь ты герилью, когда у тебя группа из четырёх подростков?

Леваки обожали Соню. Они обожали её не за какие-то личные качества, а просто так, за сам факт её существования. Если она появлялась на левацком сборище, все там забывали про повестку и смотрели только на Соню, слушали только Соню. До этого она бывала на собраниях стариков. Те хвалили её, дескать, новая поросль зла растёт, но в принципе были заняты своими делами. Они ценили её за то, что она была молола и активна, тогда как леваки любили её за то, что она Соня.

Она ведь прекрасно знала, что большинству леваков до лампочки и честь, и борьба, революция. Они любят пиво и махачи, любят красивых девушек и хорошую жизнь. Короче, они любят то, чего у них никогда не будет. Соня с четырнадцати лет шлялась по впискам и поэтому знала, что самая крутая левацкая вписка будет в сто раз отстойнее, чем самая занюханная вписка аполитичных подростков. Если левак пьёт пиво, его обязательно вырвет. Если левак полезет в драку, его обязательно изобьют. Никакая девушка никогда не будет состоять с леваком в отношениях. Удел левака – насмерть захлебнуться в собственной рвоте, лёжа под забором. Любой зэк, только что откинувшийся с зоны, любой алкаш будет привлекательнее для женщины, чем левак. Левак – сосредоточение всего самого мерзкого, что может быть в человеке.

Соня презирала леваков, но ненависти к ним у неё не было. Она воспринимала из как навозных жуков, как грязь под ногами. Она не испытывала ни малейших симпатий к левацкой идеологии. Ей были отвратительны эти дурацкие засаленные майки с портретами Че Гевары, тяжёлые кожаные косухи, перчатки с обрезанными пальцами и прочая дичь. Она испытывала немыслимое отвращение к левакам. Они были для неё как мясо.

И при этом Соня спала со всеми леваками Кургана подряд, ни для кого не делая исключений. А цели у неё было две – власть и деньги. Через секс она решила поработить леваков. И у неё это прекрасно получилось.


  Глава девятая. Акции и эксы.

А Соня Зверева тем временем жила хорошо. В жизни у неё дела шли всё лучше. У неё было очень много секса, очень много денег, наркотиков и удовольствий. Она ничего так не ценила в жизни, как удовольствия. Леваки сменяли один другого, кроме них была ещё толпа других партнёров: бизнесмены, закладчики, просто разные мужики. Все они рады были кормить Сонечку, делали дорогие подарки ей, всячески потакали прихотям. Левак, у которого зарплата была тридцать тысяч, брал кредиты и покупал ей то компьютер за что тысяч, то телефон за сорок. Соня не испытывала вины за то, что ей дарят. Она принимала это как должное. Отец учил её верить своей природе и не стесняться себя. Себя она и не стеснялась. Она знала, что человек живёт ради того, чтобы жить хорошо, и поэтому надо стремиться к здоровью и счастью. К ним она и стремилась.

Соня любила леваков. «Леваки – дураки», любила говорить девушка. На самом деле они были не столько дураки, сколько просто очень наивные, но закомплексованные люди. Каждый левак одержим комплексами. Он боится быть недостаточно решительным, боится быть слишком решительным, а в конечном счёте просто боится быть. Он не может быть никем. На него давит большое обществе в лице родителей, школы и прочего, но ещё сильнее на него давит его же локальное сообщество других леваков, – таких же закомплексованных, а потому вымещающих злобу на нём.

Соня давала левакам то, чего они никогда раньше не получали: успокоение и удовольствие. В обмен она забирала всё остальное. Леваки брали кредиты, забирались в долги ради подарков любимой Сонечке, несколько из них покончили жизнь самоубийством. Все те незначительные капиталы, которые они смогли скопить, были нещадно потрачены на любимую Сонечку. Она забирала чужой труд и чужую жизнь. Левак по двенадцать часов в день готов был работать в доставке, чтобы только купить подарок этой милой маленькой девочке.

Соня была полна желания. Она вся сама была одно сплошное желание. В ней не было ничего, кроме одной только голой жажды. Она жаждала. Жаждала славы, денег, власти. Но в конечном итоге она жаждала удовольствий. Целью её жизни было удовольствие и ничего, кроме удовольствия. Она хотела хотеть. Её волновал вкус вина и секс на бабушкином диване в старой хрущёвке, её волновал халявный кофе и чизкейк из дешевого кафе, её волновал вкус каждой крошки, каждого глотка, что попадал ей в глотку, её волновали похотливые соприкосновения, её волновала обтягивающая новая одежда и шёлковое кружевное бельё, её волновала бежевая кожа сидений старого BMW и жизнь как она есть. Соня была проникнута жаждой жить. Жить для неё значило получать удовольствия. Для неё не было жизни за пределами удовольствий. Она повиновалась только своим желаниям. Для неё не существовало ни долга, ни необходимости. Одно только удовольствие. Она вообще никогда не думала ни о чём, кроме удовольствия. Она бежала от мысли, её мечта была не думать о грустном, то есть в конечном счёте вообще не думать.

Соня боялась любого неудобства, любого напряжения и бежала от них. Она прогуливала школу, потому что боялась трудных уроков. Ей лень было делать домашние задания, и она заставляла служанку делать их за неё. Она не любила рано вставать, и приезжала в школу поздно. Долго сидеть на одном месте ей было трудно, и она спешила скорее уйти из школы прочь. Она бежала из душного здания гаражи, курила гашиш там с ребятами, пила энергетики, иногда водку, и была счастлива. Они много бегали по заброшкам, и ей это тоже нравилось. На забросках они тоже курили гашиш, пили, ели чипсы и загаживали окружающее пространство упаковками от фастфуда.

А вечерами они собирались на убитых бабушкиных квартирах. Это были убогие, разрушенные хрущёвки в аварийном состоянии. Там стояла старая, покрытая пылью и наполовину сгнившая мебель, жили насекомые, окна много лет не мыли, а большая часть лампочек в старых люстрах не горела. Молодёжь забивалась по тридцать человек в одну такую лачугу. К школьникам приходили студенты. Они приносили водку, алкоголь, наркотики. Все слушали громкую музыку, нюхали мефедрон и прочую гадость, курили траву, бухали, занимались сексом на глазах друг у друга.

Как же Соня любила такие посиделки. Ей нравилось, когда кто-то приносил гитару. У неё был высокий хриплый голос, который она считала прекрасным. Она любила орать песни под гитару. Как-то случилось так, что она зависала на одной квартире с бритоголовыми нациками. Затем книг присоединились несколько городских антифа. Все бухали, торчали, курили траву, к Сонечке клеился один мерзкий бон с бутылкой пива в руке, а сама она тянула гитарные струны и громко орала:

Русь свободная воскреснет,

Нашей верою горя,

И услышат эту песню

Стены древнего Кремля!

Некоторые подпевали ей, но больше смеялись. Для них она была лишь грязная шлюха, которая под мефедроном орала старую немелодичную песню. Но сама Соня считала себя великой революционеркой.

Она любила после школы или вечером принять чего-нибудь и пойти шляться по тёмным улицам в одиночестве. Она одевала наушники, врубала какую-нибудь психоделическую нью-эйдж электронику и шла. Просто часами шла по улицам, не ведая, куда идёт. Она просто шла, слушая музыку и ни на кого не обращая внимания. Её мысли были заняты собой.

«Мир быстро меняется, – думала она во время таких прогулок. – Мир совсем не так прост, как кажется. Он наполнен знаками, которые обычные люди не подмечают. В Кремниевой долине учёные открыли много всего. В Индии партизанят маоисты. Корея испытывает новую ракету. Запад готовится к войне с Россией. Другие люди не №идёт здесь связи, но она есть. Мир быстро меняется. Не все это видят, но он быстро меняется. Его изменения уже невозможно игнорировать. Мир не прост. Он полон знаков. Надо лишь научиться видеть их и разгадывать. Вот ворона сидит на проводах. Это она не просто так сидит. Я не знаю, зачем она сидит, но это не просто так. А вот машина припаркована старая. Это тоже неспроста. Ктото же на ней приехал. Может, агент ФСБ? А что он делает тут? Следит за мной, понятное дело. Смирений очень много тайн и загадок. Но если ты научился это понимать, жить становится намного проще. Вот небо. Нам кажется, что оно голубое, а на самом деле оно жёлтое. Сколько в мире тайн… Люди тоже совсем не так просты. Есть просто люди, есть демоны в обличии людей, есть Махатмы. Последним русским Махатмой был Сталин. Но теперь мир меняется. Скоро должен появиться новый русский Махатма. Данилевский не зря писал, что спасение мира должно прийти из России. Здесь родится подлинный спаситель мира. Старые идеологии устарели. Марксизм, коммунизм, фашизм, национализм… Это всё осколки прошлого. Мы вступаем в новую эпоху, где не будет идеологий. Идеологию сменит наука, меритократия. Религия останется, но она станет другой. Мораль изменчива, она гибка, она не должна основываться на запретах, на «нельзя», она должна меняться по ситуации. Всё зависит от того, кто делает и в каких обстоятельствах. Убийство и изнасилование могут быть нравственными поступками.

Мир очень быстро меняется. Нужен человек, который подготовит Россию к этим изменениям и займёт место последнего из русских Махатм. Этим человеком должна стать я.».

Так вполне серьёзно думала Соня.

Наступило лето. Соня с ребятами-коммунистами решила совершить экс.

Вообще для неё это была не первая акция такого рода.

Соня давно мечтала создать боевое крыло в составе «Коммунистов России». Позднее она то ли реализовала эту идею, то ли полностью охладела к ней. Этого мы, вероятно, никогда не узнаем.

Для приближения к означенной цели она и хотела совершить экс. Это должен был быть большой экс. Соня сама всё придумала и сама разагитировала ребят на подобное.

Они планировали вот что. Нужно было уехать на поезде в окрестности Сима. Там нужно было долго-долго идти по лесу от станции. Где-то в горах велось строительство моста. О нём она узнала подслушивая телефонные разговоры своего отца. Мост строила фирма, с людьми из которой он был знаком. Там, на стройке, имелся тротил. Тротиловые шашки и хотела похитить Соня.

Они с ребятами долго ехали на разных электричках. На поезде ехать не решились. Там при продаже билетов спрашивали паспорта. Добрались они с большим трудом до нужной станции. Дни тогда были солнечные, ничего плохого, казалось, и произойти не могло. При себе у них было два травматолог, которые просверлили так, чтоб они могли стрелять боевыми патронами. Один был у Сони, а другой у её знакомого. Они вышли на станции и долго шли. Сначала вдоль путей, а затем по густому лесу. Клёны и берёзы сменились елями. Наступила ночь. Они были на месте. Понадобилось совсем немного времени, чтобы набить рюкзаки толовыми шашками. Когда они хотели уже уходить, проснулась охрана. Они вызвали полицию. Охранники с фонариками бегали за детьми по туманному лесу, стреляли из своих пистолетов в темноту. Их толстые обрюзгшие тела в темноте и тумане напоминали туши демонов.

Туман всё расползался. Видно почти ничего не было. Ребята боялись включать фонари. Их было четыре человека, и один паренёк из них запаниковал, начал громко кричать. Соня велела ему, чтоб он прекратил, но он стал звать охрану.

– Мы погибнем в этом лесу! Нам конец! – кричал он, умоляя ребят, чтоб они сдались.

Когда он не прекратил кричать, Соня выстрелила ему в голову. Парень свалился замертво. Ребята дотащили его до реки и сбросили в холодный прозрачный поток.

Затем все вернулись в Курган.

Точнее, вернулись все, кроме Сонечки. Она поехала не в Курган, а в область, в коттедж родителей одного своего любовника. Этот её любовник был безработный тридцатилетний левак, но мать его была чиновницей в местном Минобре. Там Соня провела неделю, прежде чем вернулась в город.

Сонечки подарили чёрный кожаный плащ до колен, коричневые обтягивающие штаны, чёрные кавалерийские сапоги, блестевшие на Солнце, огромные перчатки из грубой чёрной кожи, пошитые швами наружу, кожаную фуражку со звездой и настоящий советский офицерский ремень с пряжкой. В таком виде она и ходила по Кургану. В таком виде она и отправилась на следующее своё дело.

Это было глубокой осенью, когда снег ещё не ложится поверх опавших листьев, но когда Солнце уже не выглядывает из-за мрачных снеговых туч. Высокое серое небо висело над безжизненным мёртвым городом, над городом, где жили только мертвецы, и который сам был мёртвый. В сосновых лесах плотно лежал туман, особенно по утрам. Из тёмных углов лезла всякая нежить. В городе участились наращения маньяков. Каждый день то в одном, то в другом месте находили мешки с расчленёнными телами, которые никто не мог опознать. В винных лавках стало больше народа. Люди больше пили, часто алкаши резали друг друга нонами или замерзали под лавочками. Соня проводила это время в коттедже родителей того тридцатилетнего левака. Они с ним много занимались сексом, а он в обмен делал ей всё, что она просила. А просила она не так много: укрывать её, кормить её, покупать ей разные подарки и, конечно, любить.

Последнее было проще всего. Каждый был рад любить Сонечку.

Каждое утро на коттедж ложился туман. Коттедж находился рядом с лесом, и оттуда каждое утро наплывал этот жуткий туман. Туман держался часов до одиннадцати, а потом начинал таять, но иногда стоял весь день до ночи.

Настал день акции. Как приятно было идти по засыпанной гнилыми листьями мягкой земле в новых, только что вычищенных до блеска сапожках. Земля приминалась под сонечкиными каблучками, будто это не земля была, а человеческая плоть. Рядом с Соней были её друзья. Её подруга была в косынке, во французских армейских ботинках с пристёгнутыми к ним кожаными гетрами, в новых ватных штанах и чёрной юбке, в американской кожаной куртке коричневого цвета. Парень рядом с ними был в чёрной кожанке, в кожаной кепке, в широких чёрных брюках и больших башмаках. Они шли сквозь затянутый дымкой тумана хвойный лес. Наконец перед ними встал высокий сетчатый забор, поверху обнесённый завитой в спирали колючей проволокой. вынула мощные кусачки и принялась работать с забором. Через пару минут она аккуратно отогнула нижний край сетки, и ребята пролезли внутрь. Вся техника на стройплощадке и вагончики строителей были заминированы. Серия взрывов раздалась через полчаса после того, как ребята покинули площадку. Они к тому времени были уже далеко. Соня вернулась в коттедж. Следующим утром она встала рано-рано, едва только просветлело. Она встала, вышла на крыльцо и босыми ножками пошла по ещё зелёной траве к озеру. Озеро было тёмное, торфяное, полное зла. Воды были чёрная, как чернила, и дна видно не было. Но если ты зачерпывал воду в ладонь, вода была прозрачная. Соня достала из кармана куртки свой пистолет, протёрла его спиртовой салфеткой от отпечатков во всех местах и бросила его в воду. Металл тут же пошёл ко дну. Соня вернулась в коттедж.

Вскоре в городе начались облавы. На друзей Сонечки завели уголовное дело, но поскольку улик следствию не хватило, всех в итоге отпустили, и никто не сел. Зиму и весну Соня провела у разных своих знакомых. По делу она проходила свидетельницей, но показания давать не хотела. Несколько месяцев она прожила у одного из своих парней – Андрея. С ним она познакомилась в кутузке, после того, как из обоих задержали на митинге полицейские. Андрея выгнала из дома злая мать, и он жил в старом кирпичном гараже в промзоне. Там же несколько месяцев с ним ютилась и Сонечка. Он даже предлагал ей навсегда остаться с ним жить в гараже. Она отказалась, а в мае уехала в Москву. После этого Андрей повесился у себя в гараже.

– Ишь ты, – сказала Сонечка, когда ей об этом рассказали московские леваки, до которых дошли слухи о смерти её парня.


 Глава десятая. В Москве.

Едва Соня приехала в Москву, она тут же начала кутить и транжирить деньги.

Отец Сонечки не очень одобрял её идею с переездом. Он понимал, какие проблемы может создать его дочери местное ФСБ. Но он же понимал, что в его силах некоторые из этих проблем замять. Как бы то ни было, его дочку точно не посадят. В этом он был уверен. Во всяком случае – пока она в Кургане. Насчёт Москвы уверенности было меньше.

«Лучше пусть она остаётся дома, – рассуждал он. – Натура у неё взбалмошная. В Москве она точно будет тусоваться с маргиналами, попадёт в неприятности. Лучше уж пусть будет под присмотром. Если и поедет, пусть лучше в Пермь или Томск.».

Но Сонечка не хотела ни в Пермь, ни в Томск, ни в какой другой уральский город. Она хотела в Москву. И сразу после выпускных экзаменов она собрала какие были вещи и поехала прочь, – в столицу. Отец знал, что она едет, выразил своё неудовольствие по этому поводу, но вообще ей никак не препятствовал. Наоборот, раз уж так, дал ей энную сумму денег наличкой и перевёл на карточку.

Всё-таки Георгий Зверев очень любил свою дочь.

Именно поэтому он сделал всё, чтоб её избаловать.

Соня приехала в Москву и поселилась у своих знакомых леваков. Это была целая семья леваков: там был мужлевак, весёлый мужичонка лет тридцати, жена-левак, которой было сильно за двадцать, но меньше тридцати, и их маленький сынишка, которому было только три года, – скорее всего, будущий левак. Муж и жена были сектанты. Они оба состояли в «Союзе марксистов» и вели марксистские кружки.

Когда Соня приехала к ним, она рассказала, что она сбежала от родителей, и теперь её будут искать в Москве, что у неё совсем не денег, и она вынуждена скрываться не только от родителей, но и о полиции, а потому пойти работать официально она не сможет, а неофициально она боится. На все расспросы ничего особенно внятного она пояснить не смогла. Муж-левак спрашивал Соню, кто её отец. «Важный человек» – отвечала Соня. Кто её мать, – спрашивала жена-левак. «Дизайнер» – отвечала Соня. По поводу полиции Соня тоже ничего особенного пояснить не смогла. То она говорила, что родители будто бы написали в полицию заявление, что их дочь пропала, и её теперь ищут, то она пыталась связать это с уголовным делом над своими знакомыми.

У леваков Соня прожила полтора года. Жила она хорошо. Отец постоянно присылал ей деньги (хотя и не очень много, чтобы дочка не ударилась в загул). Днём Соня обычно была где-то ещё, не дома. Занятия в университете ещё не начались, и лето она провела шляясь по городу. Она заходила во все бары, и к ней подсаживались мужики. Они угощали её вкусными блюдами, пивом и шампанским вином, гашишем и другими веществами. Иногда они увозили её на своих Ауди и БМВ в Метрополь или даже в Националь, снимали там номер и занимались с ней сексом. Они вместе курили гашиш или что покрепче, вели странные разговоры, а наутро расставались, чтобы потом увидеться снова. Они давали Сонечке деньги, и эти деньги очень быстро стали для неё главным источником дохода.

Она поступила в РГГУ на философский факультет. Так она и стала учёной.

Вскоре Соня как следует познакомилась с московскими леваками. Она шаталась по всем левым кружкам и сектам, всюду надеясь что-то урвать. Она быстро перезнакомилась со всеми троцкистами, сталинистами, леворадикальным, анархистами и другими маргиналами. Она завела знакомых в посольстве КНДР и среди квачковцев. У неё были знакомые везде, и она зналась со всеми. У неё были любовники-террористы и любовники-полицейские. Каждому она могла предоставить любую интересующую его информацию по поводу последних событий в левом движе. И она регулярно это делала: полицейским она сливала инфу про оппозиционеров, оппозиционерам рассказывала всё про полицейских, троцкистам выдавала сталинистские тайны, а сталинистам троцкистские. Её любили все, и все были готовы и покормить её в дорогом ресторане, и покатать на машине, и даже дать денег. Она быстро стала прикормленной.

Учиться Сонечке было лень. Тем более, с её 225 баллами по четырём экзаменам ЕГЭ поступить на очное отделение ей бы всё равно не дали, – так что она пошла на заочное. Правда, учиться ей всё равно было лень. Первый семестр она ещё пыталась как-то этим занимается, но потом забила, и стала сдавать экзамены за взятки. Домашние работы за неё делали сексуальнонеудовлетворённые студенты других факультетов. Это были жалкие задроты, которых Соня ублажала в обмен на сделанные работы по математике. Соня занималась проституцией, но сама она так не считала.

Очень скоро Сонечке надоело учиться, и она перестала. Она теперь просто договаривалась со знакомыми, чтобы те за секс писали ей все работы, но сама она на пары уже не ходила. Ещё до конца первого семестра она напрочь потеряла интерес к учёбе и перестала ходить в вуз. Экзамены все она сдала за деньги. Какоето время на ещё продолжала ходить в спортзал при универе, но после февраля месяца бросила и его. С тех пор она не занималась ничем. В Москве она со временем растолстела: с момента приезда она набрала чуть больше пяти килограммов. Все её удовольствия теперь были – секс, бухло, наркотики, вкусная еда и политические интриги.

Так Соня и стала отныне жить. Она запустила физкультуру, даже зарядку перестала делать. Стала больше есть, не просыпалась раньше часу дня. Двигаться ей становилось всё труднее и ленивее, после прогулок сильно болели ноги, ломило кости. Потом стало побаливать сердце. Чтобы кости не ломило, Соня решила, что ходить она будет реже. Тем более, не очень ей теперь это и было нужно: у неё всегда были деньги на такси, а мужчины часто подвозили её на своих машинах. Постепенно щёчки и ягодицы Сони округлились, набухли, как яблоки, стали мягкими и круглыми. Талия немного расплылась, плечи согнулись в чуть заметной сутулости. Щёки точно два наливных яблока покрыл здоровый румянец. Ладошки у Сони стали пухлые, белые и часто теперь отекали, раздуваясь как две большие белые лягушки. Глаза у неё теперь были влажные, маслянистые и всегда какие-то прищуренные. Впрочем, прищуренными они скорее казались оттого, что выглядели узкими на фоне огромных щёк.

Вот теперь Соня по-настоящему жила хорошо.

Соня жила именно так, как ей и полагалось жить. Она не обращала внимания ни на кого и стремилась только к удовольствиям. Тогда она ещё не знала, к чему это её приведёт.


     Глава одиннадцатая. Пролог большой драмы.

В Москве Соня Зверева жила хорошо. Она сменила множество работ: была продавщицей в «Дикси», аниматором, учительницей, художником-гримёром в «Детском мире», официанткой, кондукторшей в пригородной электричке.

В семье марксистов она прожила полтора года и съехала, оставив отца семейства с носом. Она разложила всю эту несчастную семью. Детей она запугивалась и говорила гадости, мужа пыталась соблазнить, а жене внушала ревность к мужу. В конечном итоге семья не стала то больше терпеть, и Звереву выставили. Или она сама съехала. Этого до конца так никто и не понял.

Потом Соня жила у многих своих знакомых, у всех занимала деньги и не отдавала, появлялась и исчезала. Одно время они с друзьями снимали роскошную квартиру на Патриарших прудах. Квартира была здоровая и реально очень роскошная: дорогущие зелёные обои, кругом панели из ореха и чёрного дерева, столы, обитые зелёным сукном, головы животных, прибитые к стенам, алебастровые светильники. Короче, ремонт был в стиле бидермейер. Правда, про клопов хозяин ничего не сказал, так что ребят в первую же ночь закусали.

Соня и компания прожили там девять месяцев и за это время ни разу не сделали уборку.

Потом настало лето. Началась кампания на региональных выборах. Выбирали депутатов Мосгордумы. Там очень хотели выдвинуться праваки.

Они были очень мерзкие. Это было мерзкое осиное гнездо. Один кандидат от правых обвинялся когда-то в педофилии и мужеложестве и даже предстал перед церковным судом (когда-то он был монахом). Другого обвиняли в педофилии, а он и не отрицал. Третья была вебкамщицей и проституткой когда-то, но потом открыла массажный салон и решила пролезть в политику. Она агитировала за легализацию проституции. Ещё один когда-то давно сел в тюрьму на шесть лет за то, что вынес из магазина бутылку коньяка, обматерив при этом продавщицу. Ещёодин был бон, которому антифа и другие боны нанесли когда-то ни то семь, ни то восемь сотрясений мозга. Однажды он обожрался солей и отрезал себе два пальца на руке. Ещё один был блогер, страдающий ожирением. Он много писал на Дваче и был этим знаменит. Когда-то в тюрьме, где он сидел за мерзкую статью с оправданием Гитлера, его опустили и сделали петухом, но он об этом говорить не любил.

Таковы были правые кандидаты от партии «Новые правые».

Их в итоге никто не зарегистрировал, а некоторых ещё и посадили. Богатые московские студенты в кроссовках на белой подошве и коротких клетчатых штанах устроили из-за этого целый шабаш в центре города. Они кидались в ОМОН разной гадостью и скандировали:

«Гриффиндор! Гриффиндор!». Некоторых из них потом тоже посадили за это, а либеральная пресса опять подняла вой, что невинных детей спадают бог знает за что.

У коммунистов тоже всё было отнюдь не гладко. Треть кандидатов сняли, треть не зарегистрировали. Те, что прошли, были самые безобидные. Леваков и анархистов канатами к выборам не допустили, а потому они помогали за деньги тем кандидатам от левых, кого к выборам всё же допустили.

Соня устроилась работать в штаб пиарщиком к одному тупому и мерзкому программисту, – преподавателю математики из МГУ. Он был тупой и ничегошеньки в политике не понимал, а потому Соня пудрила ему мозги всякой дрянью: она рассказывала ему про трансгуманизм, про сингулярность, а он и верил. Соня приносила в штаб наркотики и всех угощала ими. Так и произошла та история с начальником штаба: он обожрался амфетамина и впал в безумие прямо на рабочем месте. У него изо рта пошла пеня, он метался по офису с безумными глазами, а потом лежал на столе.

После этого его уволили, а его место заняла Сонечка.

На посту начальника предвыборного штаба она ничем особо не запомнилась. Она спала в штабе, устраивала там пьянки, приводила парней. Там вечно лежали переточенные для стрельбы боевыми патронами травматы, обрезы, аптечные пакетики с белым порошком или высушенными растениями.

Она истратила все деньги из выделенного бюджета. Якобы купила два кресла для штаба за сорок пять тысяч каждое. Кресла эти никак не выглядели на такие деньги. Однако потом Соня ещё долго кушала в дорогих ресторанах, транжиря деньги. Говорили, имел место откат.

Когда деньги на кампанию были потрачены, Соня взяла от имени предвыборного штаба кредит. Это не помогло.

Параллельно Соня нанялась работать на партию власти.

Она вербовала людей голосовать за деньги.

Выборы программер проиграл. Потом он ещё больше года выплачивал Соньке её зарплату.

Потом было ещё много всего. Парень, который организовал Соньке помещение и вёл там марксистские кружки для неё, – ушёл в армию. Потом он вернулся, а Соня к нему возвращаться не захотела. Он обдолбался спидами, вскрыл себе вены и умер.

Соня сказала на это: «Ишь ты! Лучше бы в приёмной ФСБ взорвался!».

Потом она уехала из Москвы, долго жила на Юге, работала там на шинном заводе, но её выгнали за пьянство, прогулы и воровство. В конечном итоге она опять вернулась в Москву.

Она была уже не так молода и красива, как раньше: талия поплыла, лицо приобрело землистый оттенок, глаза теперь всегда были масляные и слезились, лицо не покидал нездоровый румянец. Ноги теперь гудели даже после небольшой прогулки, почки постоянно давали о себе знать, давление стабильно держалось на уровне 140/90, небольшая физическая нагрузка вызывала у неё тяжёлую одышку. Тем более, всё лето она провела либо в палатках, катаясь по Крыму, либо на квартирах иногородних друзей. Она бухала и торчала практически все лето, не давая себе отдыха. Что ещё могло получиться из этого?

Тем не менее, в Москве она быстро вернулась к прежнему образу жизни и прежним занятиям.

***

Софья Зверева была ужасающим человеком. Настолько, что её на полном серьезе боялись даже фээсбэшники. «Зверева – зверь настоящий» – говорили про неё люди, знавшие её не первый год.

Как-то Егоров заметил насчёт неё: «Возьмите любую фэнтезийную сагу. Скажем, «Песнь люда и пламени» или что-то подобное. Возьмите самого интриганистого интригана оттуда. Так вот, он и на десять процентов не будет таким инриганом, как Софья!».

Это была чистая правда. Софью боялись все.

Сама он считала себя психически здоровым и гармоничным человеком, но на самом деле она была конченной маньячкой и психопаткой. Её жестокость, манипулятивность, нарциссизм – не знали никаких границ. В этом отношении она находилась где-то на уровне вождей Третьего Рейха или известных маньяков- убийц, вроде Теда Банди.

Соня была трансгуманистка, коммунистка, сталинистка.

Она любила Илона Маска, Жака Фреско, песни Харчикова, книги Юрия Мухина и Игоря Пыхалова. Ей нравились Стрелков и Квачков, защитники Новороссии и советские пионеры-герои. Она верила в пророчества Ванги, смотрела РЕН ТВ, обожала эзотерики, магию, была православной и на словах хранила традиции. При этом она была полиаморка и спала чуть ли не со всеми своими товарищами. Позднее она разочаровалась в полиамория и стала топить а традиционную семью. Она была полна советского патриотизма, жила по «Хагакурэ», обожала философию Сартра, RAF, Пол Пота и Кампучию, современную КНДР. Она предпочитала программы с открытым кодом и старалась шифровать всё, что только можно. Она ненавидела феминисток, считала, что за изнасилование наказывать не надо, и всегда жёстко защищала Поднебесного.

Она считала левый террор обязательным и необходимым. Своей конечной целью он считала развязывание мировой ядерной войны и установление планетарной сталинистской диктатуры.

Говорили, Зверева замочила и закопала в лесу по крайней мере одного человека.

О ней знали очень мало и в основном слухи, которые она же про себя и распускала. Установить что-то достоверно в отношении Сони было абсолютно невозможно.

Рассказывали, как-то разора ушла из дома, как она говорила, на два часа. Три недели она не выходила на связь и никто не знал, где она. Потом она написала якобы из Саратова (но никто не знает, была ли она реально в Саратове). Домой она вернулась ещё через неделю.

Соня любила хорошую жизнь и тратила по двести- триста тысяч рублей в месяц. Она любила обедать и ужинать в «Белуге» или «Белом кролике».

Её тихий, немного хриплый, но одновременно и писклявый голос вызывал у людей дрожь. Когда она начинала говорить, замолкал целый зал.

Этот голос звучал как будто из бездны.

«Соня – это нечто, – говорил про неё Егоров. – Это Оно.».

Короче, только такой человек мог возглавлять разведку революционной организации.


 Глава двенадцатая. Встреча на Казанском вокзале.

С Соней Зверевой я познакомился на партсобрании «Коммунистов России». В те годы она ещё носилась с созданием боевого крыла в составе этой организации.

Вторая наша встреча прошла в конце августа 2016-го на Казанском вокзале.

Я заранее приехал на Комсомольскую и минут тридцать ждал возле фонтана у первого выхода. Солнце постепенно становилось ало-бордовым, опускалось в жиденькие перечные облака закатного неба. Его мягкие лучи падали на роскошные архаичные здания. Под лавочками дремали бомжи, кругом три дело сновали отправляющиеся к себе по корпусам молоденькие курсанты.

Я не смотрел на них. Я думал о Сонечке.

Вскоре она появилась вместе со своей подругой. Там была в беговых кроссовках на белой выступающей подошве, в чёрных обтягивающих джинсах со рваными коленями, которые напоминали лосины, в длинной растянутой майке, в чёрной кожаной куртке с хромированными металлическими заклепками.

Крис была приятная, немного полная блондина с южными и немного восточным чертами лица. Лицо у неё было кругленькое, но при этом удивительно суровое.

– Кристина, – представилась она.

Соня посмотрела косо в пол и куда-то в сторону. Она всегда смотрела так, когда не хотела показать людям, что она думает.

Кристина, как оказалось, была не местная, из Мариуполя. Она приехала сюда вместе с братом. Он был ещё совсем дитё, но уже старался помогать ей зарабатывать деньги. Он работал курьером, а сама Кристина – учительницей в частной школе.

Кристина покинула Мариуполь вовремя. Она покинула его ещё в те времена, когда не было понятно, что в городе произойдёт спустя совсем небольшое время.

Прошло пару лет, и республиканская авиация и русские танки не оставили от города и следа. Сейчас мы вместе с Крис очень рады от того, что город так основательно уничтожен.

Её друзья и подруги, оставшиеся там, передавали самые интересные новости.

Они рассказывали, как в городе сначала все забегали, заохали, начали прятать утварь в подвалах. Потом начали уезжать на своих машинах. Потом уезжать стали и американские морпехи, и даже националисты.

Магазины закрывались, город пустел.

Потом на улицах появились странные, плохо одетые люди с оружием, только что выпущенные из тюрем.

Работа остановилась. Все как малые дети бегали на пляж и подолгу всматривались в морскую даль: не идёт ли республиканский флот?

Но флота всё не было.

А потом в один день рано утром налетела республиканская авиация. Бомбы падали повсюду. Сначала небо разражалось белыми фосфорными вспышками, а потом его тут же заволакивал чёрный дым. На восемь минут весь город погрузил облако гула, смрада и страшной жары. В этом году она наступила раньше обычного.

Через восемь минут самолеты улетели. Люди стали выбираться из-под завалов.

Это был первый налёт, но далеко не последний.

Мы с Крис внимательно следили за теми новостями и радовались каждой новой жертве в её родном городе. Крис доставляло удовольствие видеть на дрянных съемках, как разругается город её детства.

Она испытывала удовольствие родственное оргазму, когда увидела расплавившуюся до лужи, а потом застывшую аккуратным металлическим зеркалом ограду мариупольской набережной.

Ей нравились расплавившиеся стёкла витрин, прострелянные ракетами и снарядами насквозь обручающиеся панельные дома, толпы орущих от ужаса жителей, мертвые дети…

Всё это вызывало у неё невиданную радость. Ведь погибал город. Её родной город. Город, с которым было связано так много не самых приятных воспоминаний.

Для неё Мариуполь навеки останется городом мещан, обывателей, которым хотелось в Европу. Не потому, что там права и свободы, – а потому, что Европа для них – это жить и жрать, не думая о других. В её глазах они предали великие идеалы Русской весны, подчинились фашистам, вместо Европы получили нищету и американскую оккупацию, но так и не признали своих ошибок, так и не исправили их. Он остались теми же вечно ноющими мещанами, жизнь которых была полна смыслом не более, чем жизнь насекомых.

Она радовалась, что гибнут толстые ленивые дети, уже в одиннадцать лет вкусившие вкус вина и порнухи. Она радовалась, что гибли понаехавшие из своей Оклахомы тупорылые Джоны и Сэмы, годные только на то, чтобы бухать, насиловать девушек и друг друга и ныть про то, какие местные жители варвары. Она радовалась, что гибли толстые жлобы, торговавшие крепленым вином на базарах горда, – отцы тех детей и прислуга американских морпехов.

Для неё гибель родного города стала избавлением от той неизбежной травмы, которую всегда и везде наносит семья. Травма эта в конце концов необходимая, но страдающему от неё никогда не становится легче от напоминания об этом.

Вообще Крис испытывала очень сложное и очень благородное чувство.

Мы отлично пообщались.

Я подарил Сонечке книгу «Тайная война против Америки». Впоследствии эту книгу изымут при обыске, а потом вернут нам, и она станет символом нашей с Сонечке неразделённой любви.

Книга рассказывала про японских и немецких диверсантов, которые действовали в США во время Второй Мировой. Написана она была американскими журналистами по горячим следам в 1943-м, а на русском издали её ещё при Сталине в 1947 году.

Интересная книга. Тактика диверсий там описана прекрасно.

Зверевой книга понравилась. Подарок она приняла.

После небольшого обмена любезностями мы поехали на метро к ней домой. Она сразу объявила, что пустить к себе сегодня не сможет по соображениям безопасности. Для этого ей надо будет посоветоваться с другими обитателями квартиры. Мне она пока велела установить Джаббер.

Тем не менее, я хорошо сопроводил её.

Мы обсуждали оппортунизм леваков и книгу Тарасова «Революция не всерьёз». Книгу Соня читала и ценила.

После мы расстались.


 Глава тринадцатая. Леваки.

К сожалению, наше левое движение к подполью не было готово тотально. Люди у нас любили писать друг другу в ВК, слать что не нужно по обычной почте и так далее. Это был просто кошмар. На безопасность забивали все и притом тотально.

Отчасти это и было рудиментом тех самых анархических «свинцовых нулевых». Это было наследие даже не всего нашего прошлого, а прошлого антифа и анархов. Старые активисты, типа Кумарина или Кобальта (про него ещё будет), прививали молодому поколению именно эту тусовочность, наплевательское отношение к безопасности и прочее.

Им казалось, это круто.

Параллельно с этим конституировала миф о «свинцовых нулевых».

Это на самом деле было очень интересно наблюдать.

Конечно, хотелось бы, чтоб эта книга внесла некоторую ясность в политическую жизнь нашей страны конца десятых и начала двадцатых годов.

Уже сейчас я вижу, что по этому периоду историки будущего вынуждены будут судить по весьма недостоверной информации.

Увы, большинство партий оставят после себя лишь невнятные сообщения на своих сайтах и страницах в соцсетях. По ним невозможно будет понять, что реально происходило в этот период.

Жизнь в революционной среде окутана тайной. Очень многие вещи здесь не попадают ни в газеты, ни даже в мемуары. Они так и остаются глухими перешёптываниями на конспиративной встрече без телефонов где-нибудь в заброшенной промзоне или сообщениями на давно покинутом аккаунте в «Джаббере».

Возможно, эта книга хоть немного исправит ситуацию и поможет истерикам (историкам?) будущего составить хоть немного более верное представление о сегодняшних политических реалиях.

Ввиду того, что политическая обстановка накаляется, и меня могут арестовать в любой момент, я пишу эту книгу именно сейчас.

Знаю, что это небезопасно, но пишу.

К сожалению, историю левого движения в нашей стране безжалостно искажают. Искажают и сами левые, и особенно разные либералы, которые под маской правозащиты лишают левых славы. Именно так поступили с участниками дела «Сети».

Мировая практика борьбы давно выработала стратегию поведения в таких делах. Основаная линия защиты там – «то, за что вы меня судите, – не преступление, а подвиг, но попробуйте доказать, что я это совершал».

У нас же всё пошло так, как обычно у нас и идёт.

Либералы завыли, начали кричать, что ни в чём неповинных детей сажают. Вместо того, чтобы по праву объявить людей героями, – из них сделали просто испуганных жертв бездушной машины государственного правосудия.

Я не хочу, чтоб это повторилось с нами.

Ещё я не хочу, чтоб историки будущего тиражировали те мифы, которые ходят про террористическое подполье и периодически всплывают даже в серьёзных монографиях.

Вообще про терроризм (особенно левый) редко когда пишут объективно. Особенно в академических работах.

Надо хоть кому-то попробовать внести в этот вопрос ясность, развенчать старые, ещё времён Эфирова и Виктюка глупости на тему.

Придётся, видимо, этим кем-то быть мне. Другие мои товарищи (некоторые) хоть и способны подчас к написанию чего-то более-менее читабельного, за такую тему точно пока не возьмутся.

Наконец, я хочу, чтоб если нас разоблачат когда-нибудь, люди всё же знали, кто мы такие были, чего хотели, за что боролись и как. А не придумывали сказки про украинских (американских, кубинских, северокорейских) шпионов, исламистов или подрывников-провокаторов из диверсионных отделов ФСБ.

Миф о «свинцовых нулевых» стал создаваться в конце десятых, когда реальные нулевые были прочно позабыты. Приходившая молодёжь больше знала о событиях времён Маркса и Ленина, чем о том, что происходила у нас в стране лет за десять до этого. В результате этих людей можно было обрабатывать как хотелось.

Левым в России была нужна живая, действенная идеология. Идеология эта должна была стать простой, как пять копеек, привлекательной для молодёжи и при этом не отсылающей ни к советскому опыту (много негативных коннотаций), ни к опыту старых и новых левых на Западе (по той же причине).

Последнее имело важное значение: левым надо было как-то уйти от пустых споров. Споры между троцкистами и сталинистами, анархистами и коммунистами по сути неразрешимы. Следовательно, надо было просто их прекратить, взять за основу объединения нечто общее.

Этим общим выступил антифашизм.

Объективно это сплочение понадобилось только тогда, когда в левое движение на смену старым активистам нулевых, мало утруждавшим себя идеологией, пришли молодые из марксистских кружков, – более грамотные, но более идеологизированные и потому склонные к тем самым бесполезным спорам.

Также в конце десятых и начале двадцатых некоторые старые активисты (Кумарин, Макаров, Палеонтолог, Речкалов) написали и напечатали свои мемуары о том времени, много там насочиняв.

Эти мемуары, разумеется, тоже были частью политической борьбы, но по большей части внутри левого движа. Для Палеонтолога это было нужно чтобы пропиарить нацболов среди молодых, для Кумарин – чтобы удержать своё падающее влияние в левом движе, для Речкалова – чтобы облить грязью своих оппонентов и доказать молодёжи, что именно он был прав в некоторых идейных спорах десятых годов. Макарову своя книга была нужна как прелюдия к триумфальному возвращению в левый движ после шведской эмиграции.

До этого антифашизм был в целом маргинальной темой внутри левого движения. Так было на протяжении всех нулевых годов. И знаменитые теперь «уличные войны» были просто небольшой серией потасовок между правой и левой молодёжью. В целом, это не оказывало большого влияния даже на самих левых. Даже для анархистов тогда это была маргинальная тема. За неё так уцепились только после полного идейного и организационного поражения анархизма в России, – то есть после 2017-2018 годов.

Однако вернёмся к делу.


  Глава четырнадцатая. Прима.

Альбина была весёлой девушкой. При этом она была полная мразь.

Вообще, чем-то она отдаленно была похожа на Звереву: такая же изнеженная и забалованная сволочь. При этом она была лишена и талантов Сони, и её физической подготовки, и её ума, и всех тех немногочисленных добродетелей, какие у Сони были.

Альбина была некрасивая блондинка с большим носом, скошенным до предела подбородком, с широкими скулами, с ломкими волосами и персидским разрезом глаз. Она была неонацисткой и наци-феминисткой.

Одевалась она всегда нарочито неряшливо, обычно в майку и широкие как шаровары чёрные джинсы.

Родом она была из очень богатой семьи. Её отец был важный криминальный авторитет.

Она жила в роскошной квартире в охраняемом жилом комплексе.

Тем не менее, тусила она исключительно с маргиналами разного толка: в основном правого, конечно, но и левого тоже. Она таскала их к себе домой, поила водкой абсентом, накачивала наркотиками, всячески косплеила с ними богему эпохи декаданса и прочее.

Потом отцу это надоело и он подарил ей трёхкомнатную квартиру на улице Барклая.

Квартиру она обставила по свое у вкусу: в половине комнат были чёрные стены и красная мебель (в том числе красные кожаные диваны), в другой половине красные стены и чёрные кожаные диваны. По всей квартире стояли огромные, от пола до потолка, светильники с расплавленным воском. Ползвезды были наливные. Сквозь пластмассу можно было разглядеть аппликации с дельфинами и морским дном. Они ещё и подсвечивались специальными лампочками.

В этой квартире Аня без остановки бухала, торчала героином и другими наркотиками, притаскивала своих друзей-нацистов и снимала на профессиональную камеру и профессиональным светом «феминистское порно».

В основном в поджанре эрогуро.

Местами у неё получились почти настоящие снафф-видео.

С Альбиной я познакомился во время научной конференции в МГУ. Она пришла послушать доклады, а я как раз выступал. Она тогда училась на кафедре культурологии местного философского факультета.

Точнее, в университете Альбина больше тусила, чем училась. На занятиях она появлялась редко. Тем не менее, она была немного любопытна и нашла меня вполне интересным.

Потом Аня вообще бросила учёбу, и мы не общались.

Вскоре после конференции мы снова встретились с ней. Произошло это в самом конце шестнадцатого года на одной правой тусе.

В крохотный магазинчик «Листва» пыталась набиться огромная толпа народа. Большая часть не влезла и тусила на улице. В основном это были ультраправые студенты.

Так, один из них, сын бизнесмена, семья которого жила в большом коттедже за городом, рассказал мне, что к правым взглядам пришёл после того, как его родного брата посадили в СИЗО за убийство киргиза. На тот момент его брат всё ещё ждал суда.

На студенте были толстые очки и дорогое пальто на манер старой шинели с нашивками ни то добровольцев, ни то власовцев.

Среди этого правачья я и встретил Альбину.

Мы разговорились, а потом она позвала меня на Приму. Для меня это был очень важный визит.

Прима – старая штабная квартира левых и правых активистов в Москве.

Я пришёл вечером. Альбина встретила меня у метро. Мы долго пробирались через дворы. Было полно луж, шёл дождь. Наконец, пришли к старому панельному дому грязно-бежевого цвета.

Он был старый: окна потускнели, квадратные плиты, из которых складывались стены, казалось, сейчас разойдутся, и домик сложится, точно карточный.

Мы поднялись по разбитому в мелкий щебень и совсем осевшему крыльцу, дернули старую деревянную дверь с магнитным замком, поднялись.

В подъезде было тебе, пахло дешевыми сигаретами, мышиным помётом и кошачьей мочой.

Наверху нас ждала огромная железная дверь, вся обшарпанная. К ней был приклеен логотип компании «Андроид».

Мы постучали. Нам открыли дверь.

Квартира была заполнена незнакомыми мне людьми:

какие-то мальчики гламурные, суровые боны с пропитыми лицами, приятные полненькие девушки.

Я прошёл на кухню. Кухонные шкафчики все были поломанные и закопченные. Это были старые, ещё советские шкафчики, выкрашенные в темно-бирюзовый цвет обильным слоем краски. Теперь они стали от копоти скорее коричневыми. Плиты не было. Духовка использовалась как домик для рыжей кошки, которая жила здесь же.

На кухне собрались лучшие люди Примы: основательница Алиса Сойкина, бывший пресс-секретарь «Революционной пролетарской партии» Зиньковский с молодой женой, сама Альбина и ещё пара каких-то молодых людей, с которыми Аня дилетантски трепалась всё время про индийскую философию.

Сойкина только вернулась из какой-то неведомой дали. В Москву она приехала почти тайно и всего на несколько дней.

Чуть позже в комнату вошла ещё одна девушка: в ситцевом коричневом платье, точно вынутом из бабушкиного сундука, с заплетенными в косу темнорудыми волосами, с пухлыми как два яблока белыми щёчками и очень хитрыми мелкими глазами, радужки которых сперва показались мне почти совсем чёрными.

Это была Меля. Она была весьма оригинальным человеком.

Про неё, полагаю, стоит рассказать подробнее.

Когда мы познакомились, ей было чуть больше двадцати лет. Но мы начнём знакомство с этим человеком с самого начала.


      Глава пятнадцатая. Хочу много есть!

– я не хочу спать! – кричала на всю разваливающуюся пятиэтажку двенадцатилетняя Меля. – Я хочу много есть!

– Нет, ты пойдёшь спать, – мягко, но неумолимо в который раз повторял отец. – Завтра тебе надо в школу.

– Нет! – топнула обутой в балетку ножкой девочка. – Я хочу много есть!

– Будешь много есть – потолстеешь, – всё так же мягко сказал отец.

Это был крепкий мужчина лет сорока. Ростом он был где-то метр восемьдесят. С волевым подбородком, с большим римским носом, с пронзительными, глубоко утопленными голубыми глазами и широкими скулами. У него были короткие пегие волосы с серебряным отливом. Он был жилист, но не худ. На нём была колется поверх сорочки белая рубашка с закатанными почти до локтей рукавами и чёрные брюки. Он стоял на полу в одних носках и поэтому смотрелся немного неуверенно.

Хотя мужчина и был почти чистокровным славянином, испорченным лишь некоторой примесью венгерской крови, – внешним видом он походил скорее на англосакса. Надел бы он ковбойскую шляпу, сошёл бы за американского детектива из дрянного чёрно-белого фильма пятидесятых.

Как ни странно, это был очень мягкий человек. Рохля.

Дочь его, наоборот, была очень волевой манипулятивной девочкой.

Среднего для своих двенадцати лет роста, это была весьма худая, но с довольно пухлыми щеками девочка. У неё были хищные карие глаза, всегда улыбающиеся, но при этом недобро глядящие как будто исподлобья на этот мир. Они всегда смотрели чуть вверх, будто рядом вечно стоял кто-то высокий, которому надо было смотреть в лицо. Иначе он мог убить.

На Мелании было тёмное, ни то коричневое, ни то тёмно-зелёное платьице, истоптанные балетки из облезлого кожзама (некогда они были белые, но теперь кобзам облупился, и они стали мышино-серыми), плотные чёрные колготки и чёрная блузка. Эбонитовые волосы аккуратно ложились на белоснежную кожу. Причёска была уложена в аккуратное каре с эмо-чёлкой.

Что характерно, эмо девочка не была.

– Я хочу много есть! – громко и настойчиво повторила вновь Меля, чуть придвигаясь к своему отцу. – Тебе непонятно?! Я хочу много есть!

– Ты съела три шаурмы, две курицы гриль, четыре тарелки плова, две миски оливье, пять шампуров шашлыка, две пиццы пепперони, целый киевский торт, четыре плитки шоколада и семьсот грамм мармеладных мишек, выпила четыре литра газировки и двадцать одну чашку чая! И ты хочешь продолжения банкета! – вскричал поражённый отец.

Голос его был неподходяще высок для такого солидного мужчины. Он немного хрипел.

– Да! – произнесла Меля, широко открывая рот и обнажая свои маленькие желтоватые зубки. – Я хочу много есть!

– Будешь есть завтра! – раздражённо и коротко сказал отец, стараясь не смотреть дочери в глаза. – А сейчас – спать!

Меля молча повернулась и пошла в ванную.

Ванная комната была старая-престарая. Такая же, как и весь дом. Как и вся квартира.

Это была старая панельная пятиэтажка, которая едва пережила реновацию. Тогда жильцы массово поднялись на борьбу с этой заразив и победили.

С тех пор люди из управляющей компании возненавидели жильцов этого дома. Уже четыре года здесь ничего не ремонтировали. Трубы протекали. С потолков часто сочилась вода. Полы подтапливало.

В подъезде по стенам расползались граффити, по потолкам – разводы зелёной и чёрной плесени. Ночами по холодным лес ночным ступеням топали маленькими ножками пасюки.

Холодными осенними и особенно зимними ночами в старых, ещё советских оконных рамах подъезда дрожали хлипкие стёкла. Если их выбривало, то по подъезду и некоторым квартирам неделями гулял, завывая, холодный ветер. Он гулял до тех пор, пока кому-то из жильцов не приходило голову заклеить зияющую пустотно в раме скотчем или заткнуть её же кипой старых полотенец.

Квартира тоже была не новая.

Старые, предельно дурновкусные тёмно-зелёные обои в ни то псевдокитайском стиле, ни то в какой-то особой декадентской разновидности бидермейера. Убитый в хлам почерневший паркет. Покрытая трещинами и меловыми отложениями синеватая плитка в ванной и на кухне. Грязно-белые, выкрашенные в двадцать слоёв тонкие деревянные двери.

В тесной ванной горела лишь одна лампочка. В неприятном таинственном полумраке над треснутой раковиной умывалась Меля. Горячей воды не было. Её прелестное личико обдавал лишь монотонный шумный поток жёсткой ледяной воды.

Она вычистила свои маленькие острые зубки и направилась в кровать.

Меля была необычным ребёнком. Стоило ей выключить свет, предметы вокруг неё оживали и начинали двигаться.

Меля прошла в свою комнату. Это была тесная и тёмная конура. Отличное место для того, чтобы сдохнуть.

Крошечная комната. Пара метров в длину, пара в ширину. Может, чуть побольше.

На самом деле реальные размеры комнаты трудно было определить из-за хлама, которым она была переполнена.

Вдоль стен комнаты омерзительными аляповатыми громадами высились старые разваливающиеся на глазах шкафы. Их полки трещали и прогибались под тяжестью лежащего на них хлама. Дверцы их отваливались. Многие из них едва висели на хлипких крючках, которые заменяли им петли. Ящики не хотели закрываться, будучи заполненными хламом.

В темноте эти шкафы были похожи на скалы. Они напоминали те чудовищные береговые утёсы, которые Меля видела когда-то на картинках в большой старой книге, где рассказывалось про природу разных стран мира. Эти шкафы так напоминали прибрежные скалы Греции.

Когда выключался свет, Меле казалось, что это не старые доски трещат в шкафах под тяжестью вещей, а кривые кипарисы на скалах гнутся под порывами ветра. И это не клопы шуршат в старом трепье. Это морские волны бьются о грозные гранитные утёсы. И это не выцветшие обои синеют там, за шкафами, а ночное небо Эллады укрывает собою этот благословенный берег.

Старый зелёный ковёр, распластавшийся по зачерневшему паркету напоминал ей ночную гладь какой-то средиземноморской лагуны.

В комнате были голубые обои. Со временем они выцвели и стали противно-сизыми.

Правда, за шкафами их видно особо не было.

Перед окном стоял старый облезлый стол из ДСП. На нём высились стопки учебников и тетрадей и ещё старая настольная лампа. Она была очень старой, нардов пятидесятых, наверное.

Эта лампа была единственным источником света а комнате. Она горела тусклым желтоватым светом. Он приятно лился на стол и ковёр. Отблески его падали на отполированные тысячами детских ручонок сальные дверцы шкафов.

По утрам сквозь не мывшееся много лет окно в комнату немного проникал свет. Именно по утрам, замечу я, и именно немного.

Дом был старой пятиэтажной, стоявшей в окружении таких же пятиэтажек. На первых этажах её было всегда темно и сыро. Даже в самые солнечные дни свет не проникал туда.

Так было потому, что вокруг дома плотной стеной росли деревья. Их ветви утыкались в стены, холодными ветреными ночами стучали в окна. Они закрывали солнечный свет для жильцов этой злополучной бетонной хижины.

Деревья были выше самого дома. Только на последнем, пятом, этаже были окна, которые не были полностью закрыты чёрными ветками остролистых клёнов.

Одно из таких окон и вело в комнату Мели. Только две чахлые ветки утыкались в него, а иногда, по ночам, начинали громко барабанить по хлипкому стеклу.

Меля лежала на застиранных хлопковых простынях под тяжёлым пуховым одеялом. Она не спала.

Маленькая девочка разглядывала разбегавшиеся по потолку пятна плесени. В животе она чувствовала некую приятную наполненность. Это не была сытость. Скорее, просто ощущение того, что ты чем-то набит, как мягкая игрушка.

Правда, наполненность наполненность эта была несовершенной. Меля явственно чувствовала, что она могла бы съесть больше. И должна была съесть больше. «Может, съем папу?» – подумала она и улыбнулась сама себе, обнажая маленькие острые зубки.

Она вообразила, как сейчас она на цыпочках выйдет из собственной комнаты, тихо, чтоб никого не разбудить, откроет дверь, пройдёт в родительскую спальню, туда тоже откроет дверь, подойдёт к родительской кровати, а потом как бросится резко на отца, разорвёт ему зубами сонную артерию, – и из его молочной плоти забрызжет тёплая вязкая кровь.

При одной мысли об этом Меля пришла в странное волнующее возбуждение. Ей показалось это очень милым. Она так и думала: весело, наверное, будет смотреть за тем, как умирает папа. Интересно, он выпучит глаза перед смертью?

Меля повернула голову и посмотрела на окно. Точнее, на шторы.

Это были старые белые полупрозрачные шторы. Точнее, когда-то они были белые, но за много лет висения тут стали серыми, как и всё в этой квартире.

Меля давно заметила одну вещь: если весь день бегать, потом прямо перед сном плотно поесть, а потом лечь в кровать и долго лежать на спине, глядя в потолок, – то из штор выйдет Повелитель Призраков.

Вот и сейчас она ждала его. Ждала уже несколько часов, но он всё никак не выходил.

Меля уже подумала, что всё зря. Она много бегала сегодня, но не смогла как следует поесть перед сном. А без еды Повелитель Призраков никогда не приходит.

Его сначала надо покормить, чтобы он пришёл.

Она знала, что Повелитель Призраков любит шаурму, чипсы «Лэйс» и карамельки из «Пятёрочки». Ещё он любил оливье, но она не знала точно, любил ли он шашлыки и прочие восточные блюда, кроме шаурмы.

«Всё насмарку!» – подумала внезапно Меля. Она вдруг решила, что день сегодня в целом не задался. Теперь ей казалось, что дело не только в еде.

Она сегодня и на улице гуляла мало, и бегала недостаточно. Да, она недостаточно устала. Она слишком ленива для того, чтобы бегать. И съела мало. И на спине лежала нестойко, ворочалась постоянно. Естественно, Повелитель Призраков к ней не придёт. Он приходит только к старательным девочкам.

Но тут ей в голову пришла мысль куда более страшная: а вдруг она чем-то расстроила Повелителя Призраков, они он теперь не придёт? Не сегодня, а вообще никогда.

От этой мысли по спине у Мели пробежал паровозик мурашек.

Не успела она отойти, как у неё появилась и другая, ещё более страшная мысль: а вдруг Повелителя Призраков и вовсе не существует? Вдруг это были лишь сон, лишь видение? Вдруг ей это просто привиделось во сне, и она зря сегодня сожрала столько еды?

«Нет, это невозможно!» – тут же поправила она себя.

Ей это привиделось?

Да, ей это привиделось. Но не во сне.

В этот момент правая штора, бесформенным тюлем свисавшая с потолка и напоминавшая в темноте огромную скалу, возвышавшуюся прямо из морской пучины, – очевидным образом зашевелилась. От шторы отделился полупрозрачный, как траурная вуаль, тёмный силуэт. Видом своим он напоминал чёрного духа из «Унесённых призраками».

Важная фигура медленно подплыла прямо к изголовью мелиной кровати. Ног у Повелитель Призраков не было.

Он плыл над землёй как на воздушной подушке.

– Ты пришёл? – тихонько спросила его Меля.

Ответа не последовало. Точнее, устного ответа не последовало. Просто Меля ощутила, что Повелитель Призраков ответил ей, послал ей нужную мысль прямо в мозг. Он не мог говорить как человек, но мог транслировать тебе в мозг свои мысли.

– Да, я пришёл, – сказал он.

– Мне так спокойно, когда ты рядом, – тихо прошептала себе под нос Меля.

Она окончательно повернулась на бок и уставилась на Повелителя Призраков так, будто не видела его много лет. Казалось, она не могла оторвать глаз от него.

Они беседовали до самого утра.

Когда над холодным городском стало подниматься кроваво-алое Солнце, и воздух из фиолетового стал сначала голубым, а потом и жёлтым, – Повелитель Призраков начал постепенно таять. Когда ему стало слишком светло, он сгорбился и пошёл тёмный угол за шторой. Он порвался туда и исчез. Наступило утро.


   Глава шестнадцатая. Дар.

Меля была необычным ребёнком. К сожалению, она вынуждена была учиться в обычной школе.

Впрочем, была бы её школа даже самой необычной, это бы Меле не помогло. Слишком уж она была необычной.

Маленькая и слабая, болезненная и неспортивная, замкнутая и десоциализированная. Именно такой была Меля.

Она родилась в те времена, когда уже стало понятно, что злой колдун, захвативший власть в красном замке и околдовавший всю страну своими чарами, просто так свой пост не покинет. Впрочем, в её семье этого никто и не ждал. На это никто там особо не надеялся.

Впрочем, что значил этот колдун для Мели? Ничего. Он был так же далёк от неё, как и президент Америки. В жизни тогда было гораздо больше интересных вещей, чем потом. И эти вещи не были связаны с политикой.

Отец Мели был тупой и мерзкий мужлан. Даром, что внешностью он походил на молодого Бельмондо.

Он был вылитый разведчик из фильма «Профессионал». Этот фильм Меля видела как-то раз по каналу СТС. Это было ещё в те времена, когда там показывали легендарное кино в 21:00.

Сколько чипсов и сникерсов было съедено во время просмотров такого кинца!

Отец родился на Украине. Ни то в Виннице, ни то в Ровно, ни то и вовсе в Бендерах. Точно Меля не помнила.

Отец никогда не любил рассказывать об этом, а Меля не любила его спрашивать. Зачем вообще просто так спрашивать людей о чём-то? Если захотят, сами расскажут. А если не расскажут, то тебе об этом и знать не следует. А если это что-то касается тебя? А если незнание грозит смертью? Ну, тогда тоже не следует лезть не в своё дело. Всё на волю всемогущего Господа. Если он захочет, ты в любом случае спасёшься. А если нет, то уж прости, сестра, лежать тебе мёртвой в канавушке.

Вот Меля и не расспрашивала отца ни о чём таком.

Так вот, отец её родился на Украине. У него была злобная и страшная мать, которая ничего ему не позволяла. До двадцати шести лет он жил с ней в однокомнатной квартире, а потом сбежал в Москву. Жил здесь у родственников, нашёл худо-бедно работу. Где-то в промежутках между всем этим он умудрился подыскать себе девушку, которая и стала матерью Мели. Девушка сначала была, но потом куда-то запропастилась. У неё была другая семья, и приезжала она редко.

Снимать квартиру в Москве было дорого, а потому все вместе жили сначала в каких-то съёмных халупах, откуда их выгоняли из-за выходок Мели. Потом отец кое-как уговорил своего двоюродного брата сдать ему по непомерно низкой цене эту квартиру, где теперь жила Меля.

История квартиры была хороша. Когда-то давно тут жил ни то дед, ни то дядя, ни то ещё какой-то дальний родственник мелиного отца.

Это был старый мерзкий дед. Когда-то у него была жена, но потом она умерла. Говорили, это оттого, что он зачморил её до смерти. После её смерти этот ублюдок только и делал, что бухал. Из квартиры он выходил лишь для того, чтоб дойти до магазина и купить там бутылку чего-нибудь и ещё какую-никакую закуску к выпивке.

Потом этот старик умер. Нашли его не сразу. Соседи хватились его после того, как в подъезде начало ощутимо так вонять. Там и раньше воняло, конечно, но не так сильно.

Последние лет пять, наверное, этот дедок совсем перестал убираться у себя и начал таскать с помоек всякий хлам себе в дом. Так что вонь в подъезде и без того стояла страшная. Но потом стало как-и совсем невыносимо.

После того, как труп вынесли, квартиру решено было немного прибрать. Так и сделали. Прибрали немного.

Вынесли вонючий мусор. Хлам оставили.

Квартиру хотели сдать в аренду или продать, но тогда с этим как-то не заладилось. Квартиранты никак не находились. Чтоб их найти, надо было разобрать горы хлама, а на это ни у кого не было сил и времени. Продать квартиру тоже не получалось за приличные деньги.

Короче, так это жильё и простояло ещё лет семь или восемь пустым. А потом отец Мели договорился с братом, чтоб его с дочерью и гражданской женой пустили туда за пятнадцать тысяч в месяц. Отличная цена для квартиры в Москве!

Меля прекрасно помнила, как они с отцом в первый раз заехали в чёртову квартиру.

Ободранная дверь когда-то была обита чёрным кожзамом. Теперь он был порезан на лоскутки и уродливо свисал с железной двери.

Дверь отворилась. Из квартиры дыхнуло холодом и непередаваемой вонью. Пахло старым линолеумом и кошачьей мочой.

Громко щёлкнул керамический выключатель. Ток пробежал по тонкому проводку, пролегавшему прямо поверх обоев. Лампочка в прихожей загорелась.

Меля с отцом вошли в квартиру.

Жить тут было весело. Меле квартира нравилась.

Особенно ей нравилось то, что помимо неё с отцом здесь было много других, не видных на первый взгляд обитателей. И это были совсем недомашние паразиты.

Всех паразитов, за исключением клопов, отец Мели очень быстро вывел.

Жили они странно.

Отец постоянно работал во всяких сомнительных фирмах. Чаще всего это были небольшие офисы, занимавшие одну или две каморки на окраине города. Они располагались в складах, на продуктовых базах, даже в многоэтажных гаражах. Добираться туда приходилось часами. В одном таком офисе работало в лучшем случае четыре человека.

Чем эти фирмы занимались, понятно не было. Ни в одной из них отец не задержался дольше, чем на пару месяцев.

Мама жила ещё с каким-то мужчиной и приезжала редко. Обычно раз в месяц на пару дней, не больше.

Большую часть дня Меля была предоставлена сама себе. И это чертовски ей нравилось.

В отличии от своих одноклассниц, Меля могла позволить себе бездельничать.

Отец уходил рано. Вставал он где-то в четыре утра, а уже в пять или самое позднее пять тридцать уходил на свою паршивую работу.

С детства Меля любила кровать.

Она не сидела в Интернете, не читала журналы для девочек. Она просто любила лежать и смотреть в потолок.

Отцу было по барабану, когда она вставала. Поэтому она могла позволить себе вставать тогда, когда ей этого хотелось.

Чаще всего она просыпалась к шести часам и ещё долго лежала, глядя в потолок и почти не двигаясь. В школу она приходила самое ранее ко второму уроку.

Иногда она просто дрыхла до трёх часов дня, а потом всё оставшееся время тупо валялась в постели, не вылезая из пижамы.

Ей нравилось бездельничать. Именно бездельничать, а не заниматься всякой дурью.

Меля никогда не читала девичьи журналы. Частью потому, что в семьи на это не было денег, частью потому, что ей это не было интересно.

Она любила мыться, каждое утро расчёсывала волосы и опрятно одевалась, но тяга к красоте ей была абсолютно чужда. Её любовь к прихорашиваниям не выходила за рамки простой опрятности.

Меля не очень-то заботилась о своей красоте. Она больше любила валяться в кровати.

Бывало, она целыми днями вместо того, чтобы ходить в школу, просто лежала в своей просторной пижаме под пуховыми одеялами и часами глядела в потолок.

А ещё ей нравилось смотреть телевизор.

Телевизор в доме был старый. Огромный чёрный ящик марки Sony ещё девяностых годов. Он принимал всего несколько каналов. Восемь или девять, наверное.

У неё было три самых любимых канала. Это были НТВ, ТВ3 и РЕН-ТВ.

Меля очень любила злобные тру-шоу и шокирующие репортажи на канале НТВ. Она любила смотреть, как люди в прямом эфире обливали друг друга соком, мочой, пивом и другими жидкостями. Любила смотреть, как взрослые дяди и тёти крыли друг друга матом и кидались с кулаками на своих оппонентов.

Такие передачи обычно шли поздно вечером и даже ночью, а потому Меля никогда их не пропускала. Чаще всего спать она ложилась поздно, если только не ощущала сильную усталость раньше. А это с ней подчас приключалось.

Отец чаще всего возвращался домой в час или два ночи. Так что весь вечер Меля могла со спокойной душой сидеть в тёмной комнате, освещаемой лишь голубоватыми бликами, отлетавшими от расползавшегося помехами раскалённого телеэкрана. Она смотрела, как политики на экране дубасили друг друга фаллоимитаторами и резиновыми дубинками прямо в студии, горстями лопала свои любимые чипсы «Лэйс» и громко улюлюкала от удовольствия.

Потом вечерние шоу заканчивались. Наступала пора чудовищных репортажей. Их Меля любила ещё больше злобных так-шоу.

Безумная мать двадцать лет держала свою дочку привязанной к батарее. Безумная бабка выпихнула с балкона своих внуков. Родители-алкоголики продали своих детей в рабство, чтобы хватило на водку. Мошенники обманывают пенсионеров, отбирают у них квартиры, а самих стариков отвозят на свалку и там убивают. Проститутки-убийцы травят дальнобойщиков и похищают у них ценные грузы. Работорговцы заманиваются нелегальных мигрантов хорошей работой, а потом отбирают документы, заковывают в кандалы и заставляют работать на секретных плантациях марихуаны.

Жуть! От такого аж дух захватывает!

А главное, панорамы, панорамы-то какие!

Вот заваленная мусором квартира безумной пенсионерки. В мешках старого трепля копошатся гигантские крысы. Больная беззубая женщина в старой фетровой шляпе и поношенном платье стоит босая на загаженном кошками полу и что-то нечленораздельно кричит на репортёров.

А вот несчастная девушка-проститутка из провинции, прикованная наручниками к батарее в тёмном подвале. Сутенёр несколько лет держал её в плену, а теперь, когда её красота увяла, захотел умертвить её.

А вот мама-алкоголичка из глубокой провинции. Она живёт одна с двумя детьми в разваливающейся старом доме. Денег нет. Работы тоже. И вот она рассказывает про то, как месяц назад хотела повеситься. Она очень любит своих детей, но теперь их забирает у неё ювенальных юстиция.

А панорамы, панорамы-то какие!

Вот тёмный подвал, где держат проституток. Он такой страшный, этот подвал! Тут темно, как в зиндане, и очень сыро. С потолка капает вода. Бегают огромные крысы. Они кусают несчастных узниц этой тюрьмы. Тут же оборудовано нечто вроде камеры пыток. Там снимают чудовищную БДСМ-порнуху.

А вот чудовищный дом матери-алкоголички. Мебели нет. Полы сгнили и теперь проваливаются. Вся семья спит вповалку, как хомяки, на прогнившем тюфяке. Это для того, чтобы совсем не замёрзнуть. Отопления в доме нет.

Меленька очень любила смотреть на все эти жуткие, мерзкие картины. Снова и снова она пересматривала отвратительные сюжеты. Они не пугали, от них ей не становилось плохо. Эти картины притягивали, от них невозможно было оторвать глаз. Меля очень любила эти бытовые ужасы.

Когда на НТВ начинали показывать такую жуть, – Меля бесповоротно утыкалась глазами в экран. Ничто не могло отвлечь её от подобного. Даже если в разгар просмотра приходил отец, она не лежала встречать его, а продолжала смотреть на чудовищную мерзость.

Закадровый голос под зловещую музыку завывал, рассказывая о том, как кончают с собой в тихих и пустых квартирах провинциальные пенсионеры. Меля внимательно слушала, запихивая за обе щеки чипсы и шоколад и запивая «Байкалом».

А как ей нравился канал ТВ3!

Девочки-призраки, вылезающие из колодцев, ужасные чудовищна размером с дом, мерзкие твари, незаметно населяющие наши дома и отравляющие жизни их хозяев, сектанты, серийные убийцы и прочие маньяки!

Как это всё завораживало!

Да, маньяки очень нравились Меле.

Но любимая её программа про них шла всё же на НТВ.

Боже, как она любила «Следствие вели…» с Леонидом Каневским!

На экране с женщины заживо сдирают кожу, а импозантный мужчина с усами рассказывает о том, как правильно готовить шашлык! Это было замечательно!

Меля очень любила маньяков.

«Может, когда я вырасту, я тоже буду маньяком. Буду выслеживать мальчиков в подворотнях…» – подумала она как-то во время просмотра этой передачи и засмеялась. Ей стало весело от одной мысли об этом.

Нет, Меля не подумала, что эта мысль была беспросветно глупой. И рассмеялась она не поэтому. Напротив, Меля тогда решила, что это будет очень даже забавно.

Она представила себя в роли маньяка. Вот она надевает толстую голубую шинель с двумя рядами начищенных до блеска золотых пуговиц, фуражку с маленькой серебряной кокардой, покрытой тонкой яркой эмалью, замшевые перчатки с грубыми швами, выходит из подъезда, садится в роскошный чёрный автомобиль неведомой марки и мчится по ночному городу. Вот она выехала из Москвы. За окнами машины мерно потянулись разорённые и загаженные мусором леса и убогие покосившиеся бараки из почерневших от времени гнилых досок. В их крохотных оконцах кое-как теплится нежный свет.

Огромная машина несётся на огромной скорости, но по ней нельзя сказать, что она спешит. Словно огромная зловещая акула, сквозь тьму арктических вод плывущая на запах добычу, – машина мерно катится по ровной и сухой дороге навстречу своей новой жертве. Вот механическое чудовище заехало в маленький городок. Теперь оно долго будет петлять по улицам, пока не выследит того, кто ей нужен.

А вот и он!

Мальчик лет двенадцати ушёл в ночь от пьяного отца и разъярённой матери. На нём большая для такого пацана куртка и тёплые спортивные штаны. Сам он тощий парень с живыми глазами. Но щёки пухлые, как у хомячка. Это хорошо!

Машина останавливается в пяти метрах от мальчика.

Сама собой открывается задняя пассажирская дверь. Машина смотрит этой дверью на мальчика и, кажется, улыбается ему. «Садись, малыш, ну же!».

И вот мальчик медленно подходит и садится, садится в мелину машину. Его нежный детский зал утопает в мягком роскошном диване заднего сиденья.

Теперь ему конец! Он погиб! Погиб!

Дверь тут же захлопывается за мальчуганом, а машина с диарей скоростью и свистом разгоняющихся колёс об асфальт трогается с места.

«Не бойся, малыш. Теперь я заберу тебя в царства ирреального, – произнесла себе под нос Меля и засмеялась. Она нашла это очень забавным. – Там тебя уже никто никогда не найдёт!».

И тут Меля окончательно разразилась приступом громкого отрывистого хихиканья.

«Его никто никогда не найдёт. Он останется со мной навсегда. Навечно.» – радостно подумала добрая девочка.

Меля очень любила фильмы ужасов. Особенно ей нравились ужастики про оживших кукол и маленьких девочек. А ещё про клоунов и Рождество.

Ах, как же маленькая Меля любила клоунов!

Чем больше клоунов, тем лучше! Как же хотела иногда Меля, чтоб вокруг вообще были одни клоуны! Как бы она хотела иногда оказаться героиней сериала по книжке Кинга «Оно»!

Да, Меля очень любила клоунов. Когда она придёт а политику, она в них разочаруется.

Но пока что маленькая Меля страстно любила клоунов!

Как-то раз в школе у одной её одноклассницы справляли день рождения. Все дождались окончания уроков, а после принялись жрать. Расставили парты как надо, достали еду и подарки. Меля тогда подарила своей однокласснице классную заколку, украшенную небольшим серебристым черепом.

Меля тогда была очень довольна всем.

Еда была именно та, что надо. Меля была в восторге от торта-медовика. Она была в восторге от крабового салата. Она была в восторге от детского шампанского и шести видов газировки. Она была в восторге от пирожных «картошка» и гор леденцовых костылей, которые обычно подают на Рождество.

Словом, Меля была в восторге от праздника.

Но ей понравилась там не только еда. Ей очень понравился тупой мерзкий клоун. Конечно, еда ей понравилась больше. Еда была на первом месте. Клоун – на втором.

Но всё же Меле очень понравился этот тупой мерзкий клоун. Он был неряшливо и убого одет в свой дешёвый костюм из переливающейся и разлезающейся на нитки синтетики. Его грязные, протёртые клоунские ботинки. Когда-то жёлтые, а теперь бледно-бежевые. Его глупое, унылое, измождённое морщинистое лицо, залитое токсичным гримом. Грим не скрывай неровностей его лица, и Меля видела, что это лицо грустного и сильно побитого жизнью человека. Щёки у него были тонкие. «Этот человек плохо ел! – подумала Меля. – Фу таким быть!».

Тут в голову Мели пришла одна очень странная мысль.

«Интересно, – подумала девочка, – а если отрезать этому клоуну нос, – у него потечёт кровь?».

Конечно, она знала, что клоун только притворяется таким. На самом деле он самый обычный человек. На самом деле клоуны – это просто бедные больные люди. Они просто выглядят так, да. На самом деле у них есть кровь. И если отрезать клоуну нос, то она потечёт.

Но Меля тогда решила, что её рассуждения об этом были вполне забавны. Интересно, а если и вправду отрезать клоуну нос, – что будет?

Точнее, нет. Вот было бы здорово отрезать клоуну нос, но чтоб выяснилось, что клоун этот будто восковой или и вовсе бестелесный. Как Пеннивайз.

Собственно, Меля очень долго и думала, что все клоуны подражают Пеннивайзу.

«Ну, есть Дед Мороз, – рассуждала она, – есть Снегурочка. Они настоящие, но существует в единственном экземпляре. А люди на Новый Год переодеваются в них, чтоб веселее было. Вот так же есть Клоун. Один-единственный. Это Пеннивайз. Он живёт в Америке, в штате Мэн. А другие клоуны просто переодеваются в Пеннивайза, чтоб детям стало веселее.».

Такие мысли казались ей тогда очень логичными. Настолько, что подумав таким образом, она сразу начинала считать себя немного выше других: дескать, она не малявка, а очень сообразительная девочка.

Короче, от клоуна тоже была без ума. Почти так же, как и от вкусной еды, но всё же чуть поменьше. Всё-таки поесть Меля любила больше, чем клоунов.

Как я уже говорил, Меля была необычным ребёнком. У неё был особый дар. Она могла говорить с духами.

Правда, Меля жила в Москве. А добрых духов тут водилось не так уж много.

Огромный город, очень грязный, развратный и криминальный. Город, где всем друг на друга плевать. Город, где люди подобно собакам пожирают друг друга в борьбе за жалкие крохи.

Откуда тут взяться добрым духам? Тут по большей части водились либо злые, либо просто очень несчастные создания.

С ними-то по больше части и контактировала Меля.

В детстве Меля не очень-то любила выходить из своей квартиры. Зато она любила быть там одна, без отца и других живых людей. Вот тогда ей становилось понастоящему весело.

В начальной школе и в первых классах средней она не видела особых резонов много общаться со своими одноклассницами. С одноклассниками уж тем более.

Меля с раннего детства видела их. Первый раз она серьёзно столкнулась с ними в три или четыре года. Они с родителями отдыхали тогда под Одессой.

Она помнила тот душный, сухой, томительно жаркий полдень. Они с родителями сидели на берегу какого-то заросшего камышом лимана. Пляжа там не было. К воде нужно было идти по хлипкому деревянному пирсу, проложенному через камыш.

Мерно, едва заметно раскачивался в летнем воздухе камыш. Ветер почти не дул в тот день, и казалось, что зелёные заросли колышется лишь под собственной тяжестью. Казалось, тысячи живых маятников качались над сонной водой.

Дна лимана видно не было. Вода было тёмно-зелёная, но не воняла. Она Манила, но при этом пугала. По водной глади бегали солнечные блики.

Семья расположилась рядом с лиманом прямо на выжженной летним Солнцем жухлой траве.

Мать разложила поверх травы несколько цветастых пляжных полотенец. Рядом стояли пластиковые корзины с едой. Метрах в ста от этой идиллии стоял с открытыми дверями старый салатовый «Жигуль».

Отец лежал на таком одеяле, подложив себе под голову собственный же рюкзак. На нём были шорты цвета хаки и камуфляжная футболка из магазина военторга.

Рядом на синем полотенце с изображением дельфина лежала мама. Она была в одном бикини.

Мама была худой, невысокой и дряблой женщиной. Основание её спины было украшено татуировкой с розами и черепами.

У мамы было от рождения тонкое, но дряблое, рыхлое, совсем нетренированное тело. Её молодое лицо выражало чудовищную усталость. Она лежала на животе, подняв пухлые ступни с накрашенными алым лаком ногтями прямо к пятой точке, и курила тонкую ментоловую сигарету. На ней были фигурные тёмные очки со стёклами в форме вытянутых дождевых капель.

Она была прекрасна.

Меля гуляла рядом. На ней были босоножки и тонкое платьице из белого хлопка. И шляпка.

Она помнила, как играла рядом с родителями. Потом отошла на Пирс и смотрела, как по поверхности чёрных вод плавают туда-сюда гибкие водяные змеи и как квакают в камыш огромные зелёные жабы.

Что было потом, она уже не помнила. Но только вот она оказалась в здании.

Она отдалённо помнила, что это за здание. Когда они с родителями только приехали, она сразу заметила его.

Это было старое высокое здание из красного кирпича. У него были тонкие продолговатые окна, тянувшиеся к крыше и завершавшиеся острыми концами. Прямо над входом в него красовался круглый витраж в свинцовой раме. Оно напоминало ни то какой-то очень бедный костёл, каких много на Украине, особенно в западной и юго-западной её частях, ни то и вовсе лютеранскую кирху.

Меля не раз потом спрашивала отца, что это было за страшное здание рядом с лиманом посреди одесской степи. Отец говорил, что точно не знает. До революции, кажется, там был костёл или кирха, куда ходили поселенцы из Германии. Они тогда жили колонией неподалёку. Потом, в советское время, там сделали конюшню. Потом здание и вовсе забросили. Отец говорил, что в его семье не было людей, которые бы застали его иным.

– Моя бабушка ребёнком приехала на этот хутор в начале шестидесятых. Здание уже тогда было заброшено, – сказал отец Меле.

Меля не помнила точно, как она попала в это здание.

Она стояла у воды, наблюдала за змеями. Потом отошла. И вот она непонятно каким образом оказалась там, в здании.

Дверей у него не было, и здание будто улыбалось гигантским чёрным ртом. Это была очень недобрая улыбка.

Внутри оно было пустым и заброшенным. Ни деревянных скамеек, ни алтаря, ни какой-либо мебели. Голые стены. Под крышей здания спали сычи. На балках висели вниз головами летучие мыши. Сквозь пыльные старые витражи пробивался тусклый свет. Здесь пахло пылью, плесенью и аммиаком.

Меля стояла под продырявившейся крышей и жадно вдыхала этот странный запах.

Это место очень напоминало тот ни то вокзал, ни то ещё какое-то другое здание из мультфильма «Унесённые призраками». Именно с таком здании в самом начале там оказалась главная героиня с родителями. Именно через такое здание они проникли туда, куда не должны были проникать.

И вот тут Меля почувствовала, что сзади кто-то подошёл к ней. Он будто стоял метрах в пяти от неё и жадно разглядывал девочку. Она обернулась. Там был Призрак.

Она сразу поняла, что это он. Это был высокий, даже слишком, худой мужчина в сюртуке, брюках и хромовых чёрных сапогах до полена. Сюртук на нём был и то серый, ни то тёмно-синий. Брюки были узкие и серые. На голове его красовалась фуражка с кокардой. Кокарда была серебряная и напоминала полицейский жетон. Только вот разглядеть, что было написано на ней, Меля никак не могла. Да и читать в то время она ещё не умела.

Она не помнила, о чём говорила с Призраком. Говорила ли вообще?

Помнила она только то, как взволнованный отец склонялся над ней и брал её на руки. Она получила тогда солнечный удар.

С тех пор Меля постоянно говорила с призраками.


 Глава семнадцатая. Школа.

Меля всегда училась плохо. Сколько себя помнила, Меля училась плохо. Она не испытывала ненависти к учёбе, но и никакой страсти к ней не питала. Учёба была ей попусту неинтересна.

Для некоторых школа становится отдушиной, местом, где заводят врагов и друзей, адом или раем. Для некоторых детей школа – это начало всей жизни.

Оно и понятно: что есть в их жизни, кроме этого унылого здания? Только дом, то есть ещё более унылое здание.

Девочки ходили в школу для того, чтобы общаться, обмениваться наклейками и прочими штучками, заплетать друг другу косички, дружить просто так и дружить против кого-то. Для них школа была ценна изза перемен. Уроки были для них лишь временем, которое надо перетерпеть для того, чтобы пообщаться.

Они ходили в школу за общением.

Были и другие. Их было меньше. Они ходили в школу за учёбой. Это были девочки из очень бедных семей. И то от родители так запудрили им мозги, то от им самим так опротивела их чудовищная бедность, что они изо всех сил старались добиться некоторого успеха. Для чего?

Заслужить похвалу замученных работой родителей.

Заслужить позвала учителей. Поступить потом в хороший вуз. Получить нормальную работу, чтоб получать не двадцать, а сорок или пятьдесят тысяч рублей.

Меля не относилась к числу ни тех, ни других. Она не участвовала в жизни класса: не ходила на экскурсии, очень редко принимала участие в школьных праздниках. Если даже она оставалась на концерт или другое подобное действо, то просто сидела в углу актового зала и думала о своём или рисовала в блокноте. Она никогда не готовила сценки для таких выступлений.

Меля жила другим. Ей не нужны были одноклассники. Она сама была как внутренняя империя. Она была человеком вполне самодостаточным.

Меля часто не ходила в школу. Если ходила, то школа проходила для неё мимо. Она приходила в класс, садилась за парту и просто ждала, когда всё пройдёт.

Учителя могли кричать на неё, а могли не замечать. На поведение Мели это никак не влияло. Она получала двойки и тройки, с трудом переползая из класса в класс.

Начальная школа прошла для неё как в тумане. Она не запомнила толком ни имён одноклассников, не сохранила у себя их контактов. Она ни с кем из них не общалась и не знала, кто из них как живёт.

Наконец, Меля перелезла через порог началки, и поступила в среднюю школу. Тут ей было особенно трудно. И поэтому она стала больше лентяйничать.

Меля плохо ориентировалась в школьных кабинетах. Она не знала, зачем переходить из одного класса в другой. Она не могла высидеть семь уроков подряд, не могла разобраться в немецкой грамматике, не могла сосредоточиться на сложных формулах математики. А ведь это был только пятый класс. Меля с ужасом понимала, что в будущем году к этим ужасам добавятся физика, а математика распадётся на алгебру и геометрию.

«Учиться – это так трудно! – думала Меля. – Зачем люди вообще этим занимаются?».

Но самым нелюбимым предметом Мели стала история.

Точнее, сначала Меля люто ненавидела её, а потом отношение её стало более сложным.

На первом же уроке, когда дородная учительница в очках начала рассказывать про древних людей, Меля не удержалась и почти сразу же перебила её. Она не помнила, что она говорила, но помнила, как злобно и насмешливо смотрели на неё другие дети.

Она говорила про летающие тарелки и инопланетян, посетивших Землю в доисторические времена и создавших человечество. Она рассказывала о тайнах египетских гробниц и ошибках теории эволюции. Она клеймила Дарвина и классиков русской истории, возвышала Задорнова, Хиневича, Трёхлебова и древних славяно-ариев.

В один момент учительница громко принялась кричать на неё. И учительница кричала долго, нудно, она отчитывала Мелю за всё, за что только могла. Тут всплыл и якобы недостаточно опрятный внешний вид, и неправильный тон, и то, что Меля якобы странная. Но больше всего досталось её дурному воспитанию, неправильным родителям и неправильным мыслям.

Толстая учительница отвела Мелю к директрисе. Та отчитала Мелю за неповиновение, долго расспрашивала об отце.

– Он охламон, – сказала в итоге директрису особенно строго, – его дочь серьёзно больна. Её надо показать психиатру.

После этих слов Меля схватила со стола директрисы грубую малахитовую шкатулку и запустила ей прямо в директрису. Она промахнулась. Шкатулка попала в стеклянную дверцу стоявшего за директорским креслом буфета.

После этого Меля, кипя невиданной злобой, убежала. Она накинула на себя куртку и резко выбежала на улицу. Следующие два дня она не появлялась в школе.

Её отца вызывали в школу на ковёр, но он не пришёл.

Он так до конца жизни и не узнал об этом инциденте:

ни классный руководитель, ни директриса так и не сумели дозвониться до него. Но даже если бы они дозвонились до него, он бы и не подумал прийти. Он забыл бы об этом инциденте минут через пять. Настолько этот человек был занят собой и своей работой. У него было слишком мало времён , чтобы думать о таком, и слишком мало сил, чтоб на такое злиться. И время, и силы его пожирала работа.

А вот Меля запомнила тот день навсегда. В кошмарах её посещали отнюдь не призраки и демоны. С ними-то она находила общий язык.

«Самые страшные существа на свете – это люди.» – неустанно повторяла про себя Меля.

Она помнила, как пришла в школу в тот солнечный, но холодный сентябрьский день. Это было начало сентября, но точно не первые числа. Для Мели лето заканчивалось только после числа десятогоодиннадцатого.

Вот Меля приходит в школу. Дикая толкучка в коридоре. Все орут, матом ругаются. По углам, сидя на собственных рюкзаках, переодеваются младшеклассники.

Первые три урока проходят спокойно. Учителя бурчат, но особо не ругают. И вот история. Меля входит в класс.

Осеннее солнце прорезает желтеющие листья и сквозь вымытые недавно окна вторгается в замусоленный душный класс. На стендах жутковатые фотки детей, которых Меля не знает, на полках – старые потрёпанные книги, в основном учебники, и пару пыльных чучел: ворона и галка, кажется.

Меля заходит в класс. Неприятно звенит звонок. За окном ветер колышет пожухлые листья на ветках. Они тревожно и громко шуршат прямо под окнами. Неприятно светят электрические лампы. Их свет заметно дрожит. Он не нужен здесь. Хватило бы и солнечного. Но учительница решила соблюсти санитарные нормы.

Меля садится за заднюю парту. За последнюю или одну из последних.

Входит учительница. Это старая, грузная, с пухлыми пальцами женщина. Её седые волосы собраны в большой аккуратный узел. На ней тяжёлые пластмассовые очки. Щёки её обвисли до подбородка как у бульдога.

Это была глупая, больная и очень уставшая женщина. Всё её в жизни раздражало, и сама жизнь тоже раздражала. Она готовилась умирать.

Меля не очень-то любила своих учителей. Ненависти она к ним не питала. Это были люди слишком уж жалкие, незначительные, чтобы она обращала на них хоть какое-то внимание.

Другие дети плакали, когда учителя начинали на них орать. Меля молча слушала их крики, не обращая на них особого внимания. Их голоса, казалось, не доходили до неё.

Ощущение было такое, будто она надела водолазную маску с трубкой и нырнула. Уши её оказались под водой. Она могла распознавать голоса людей, но они не были для неё оглушающими. Они звучали откуда-то издалека.

Мысли её были заняты своим.

В тот раз она прекрасно слышала все нотации директорстве, но по прошествии времени не могла вспомнить ни одну из них. Слова текли где-то мимо неё, точно огромные сонные рыбины. Они подплывали к ней, прикасались к ней своими хвостами и уплывали дальше.

На секунду директриса умудрилась каким-то неведомым образом разозлить Мелю. Вспышка гнева поднялась у неё не волной, а скорее китовым фонтаном. Один мощный толчок энергии, и она запустила в директрису малахитовой шкатулкой. На этом всё и закончилось. Поток ярости мигом ослабел. Меля снова стала вялой. Убежала она не в слезах, а в абсолютно спокойном состоянии.

Меля помнила директорский кабинет, пытавшийся изо всех сил казаться роскошным. Паркет смотрелся почти деревянным. Столы из тёмного ДСП отдалённо напоминали ореховую мебель высоких чиновных кабинетов. На стене весели здоровенные триколор и флаг Москвы из искусственного шёлка. Даже стеклянный буфет, который разбила Меля, старался выглядеть хайпово: это был такой недохайтек из «Икеи». Но верхом дурновкусия были красовавшиеся на столе огромная жаба из позолоченной керамиком, сжимавшая китайскую монету с дыркой посередине во рту, и та самая грубая малахитовая шкатулка, купленная на азербайджанском рынке.

Директрису была молодящейся худой женщиной лет пятидесяти. Она мазала лицо золотистым кремом и носила позолоченные очки. На золотые денег у неё не хватало. Она не привыкла, чтобы ей кто-то перечил.

Вообще Меля жила хорошо. В тот раз на истории она первый раз за четыре года учёбы в школе решила сама выступить на уроке. Без принуждения. По собственному желанию. Она озвучила свои мысли, свои взгляды.

Они оказались учителям не нужны.

«Что ж, – решила Меля, – если им не интересно знать, что я думаю, пусть не знают. Я думаю не для них.».

С тех пор Меля на истории старалась не отвечать.

Она выросла на передачах канала РЕН-ТВ. Их она любила даже больше, чем чернушные репортажи и жестокие так-шоу на НТВ и кровавые фильмы ужасов на

ТВ-3.

Голос Игоря Прокопенко был для Мели даже более родным, чем голос собственного отца. В доме чаще говорил Прокопенко, чем её папа.

Каждый день возвращаясь со школы, Мел обязательно заходила в продуктовый магазинчик и в газетный ларёк. В магазинчике она покупала себе карамель, чипсы, шоколад и прочие вкусногадости. В газетном же киоске она всегда покупала свою любимую газету «Телек». Иногда она также покупала что-то по своей теме: газету «Оракул», «Тайны истории», на худой конец мракобесную газетку ЗОЖ или «Московский комсомолец».

Да, девочка, родившаяся уже после того, как в России массово появился нормальный Интернет и смартфоны, – всё ещё читала газеты. Ну, точнее, одну газету она покупала постоянно, а другие – от случая к случаю. Всётаки Меля была ребёнком, и предпочитала тратить деньги на сладости, а не на макулатуру.

Она обожала читать «Телек».

Когда Меля довольная возвращалась домой со свежим номером этой газетёнки, она сразу же садилось в огромное, полное клопов кресло, брала дешёвую синюю шариковую ручку из прозрачного стекловидного пластика и начинала отмечать те программы, которые хотела посмотреть.

В их число неизбежно попадала «Военная тайна» с Игорем Прокопенко. Устоять перед обаянием программ про инопланетян и масонов Меля никак не могла. Соперничать с фильмами РЕН-ТВ в её сознании могли только самые крутые фильмы ужасов и программа «Следствие вели…» на НТВ.

Меля обожала РЕН-ТВ. Она смотрела его с самого детства. Первую программу на этом канале она посмотрела в шесть лет. Это был до одури страшные документальный фильм про перевал Дятлова. Ей тогда всё очень понравилась. Она была просто в восторге от фильма. Ей понравилось буквально всё: напуганные бедные жители, фотографии снежных людей, рисунки с изображениями уральской нечисти… А когда начали показывать нарисованные на компьютере синие и фиолетовые трупы, – Меля аж захлопала в ладоши от восторга. С тех пор она всем сердцем полюбила канал РЕН-ТВ.

Меля не верила в официальную историю. Она и не хотела знать её. Истории и другие науки (как гуманитарные и общественные, так и точные) она предпочитала изучать по фильмам канала РЕН-ТВ. Этот канал сформировал её мировоззрение.

– Зачем нам физика? – говорила иногда Меля сама себе. – Всё в этом мире можно освоить просто и популярно. Лучше бы вместо этих задачек нам в школе «Игры богов» ставили.

Она обожала фильм «Игры богов». Казалось, его она могла пересматривать бесконечно.

Ей нравилось сидеть на продавленном диване, грустить чипсами и не отрываясь смотреть на экран, где рассказывают про славяне-арийские веды. Она обожала веды.

«Если я захочу что-то узнать, – думала Меля, – в первую очередь я посмотрю, что об этом написано в ведах!».

Меля не верила в христианского Бога и никогда не ходила в церковь. До определённого момента. Впрочем, православной она осознает себя несколько позже.

Школьных подруг у Мели поначалу не было. Ну как, поначалу? Класса до шестого точно. Зато в шестом классе у неё появились друзья и даже одна настоящая подруга. А случилось это так.


    Глава восемнадцатая. Хорошая компания.

Меля в тот день пришла а школу рано, к третьему уроку.

Она точно помнила, что это был четверг.

Учебный год едва успел начаться, а у Мели уже было два выговора от учителей за прогулы и непроходимую лень в области исполнения домашних заданий. Меля проучилась в школе шесть лет, но так и не вспомнила, чтоб за всё это время она хоть раз делала когда-то домашку. Она была слишком ленива для неё.

Меля с трудом могла высидеть даже четыре урока. Она ужасно уставала. После тяжёлого учебного дня она сращу ползла домой, заходя по дороге магаз, где покупала обычно конфеты, плюхалась на диван и до ночи смотрела любимые каналы.

Она очень любила свой домашний диван. Это был огромный старый диван, обитый затёртым местами до блеска велюром. Когда-то велюр был тёмно-зелёный, такого благородного цвета. Но со временем он стал грязно-серым. Металлические ножки его давно подломились, и теперь этот уродец стоял прямо на полу.

Ах, сколько фильмов Меля пересмотрела сидя на нём!

Сколько воспоминаний детства с ним было связано!

Так вот, в тот день Меля пришла в школу к третьему уроку. Это была литература. Вторым уроком у их класса стояла физ-ра. На физ-ру Меля не ходила никогда в принципе. Даже в начальной школе она даст бог пару раз посетила занятия по этому предмету. В остальное время она эти занятия прогуливала, отсиживалась в буфете, бегала к врачу, чтобы симулировать, что ей плохо.

Ради того, чтобы не ходить на физ-ру и в школу вообще она регулярно притворно «болела». Она симулировала, что у неё простуда или грипп, что у неё болит голова и тому подобное. Так она добивалась того, что врачи оставляли её дома на неделю, а то и на две. Тогда она могла вволю лентяйничать: ложиться в пять утра и просыпаться ближе к вечеру, валяться в кровати целыми днями, ходить по дому в пижамах, лопать чипсы и сладости постоянно, заказывать шаурму и пиццу на дом, смотреть ужастики и любимые программы.

Вот и в тот раз она пришла в школу после очередной своей «болезни».

Глаза болели от яркого света, который, казалось, лился просто отовсюду. От свежего воздуха шла кругом голова, во лбу пульсировала сильная боль, которую не снимали лекарства. Нос тоже болел. Ноги тяжело гудели даже после небольшой прогулки. Меле очень хотелось поскорее отсидеть оставшиеся уроки и пойти домой, снова лечь в кровать и валяться, валяться, валяться без остановки много часов. Или раздеться до нижнего белья, лечь на диван с клопами, включить телек и лопать шоколадки весь вечер.

Меле казалось, она совсем разучилась ходить и теперь учится заново. А учиться она страшно не любила. Две недели затворничества давали о себе знать.

С большим трудом Меля дошла до школы. С не меньшим она поднялась на третий этаж, где её класс должен был заниматься литературой.

Холодный липкий пот ручьями тёк по нежной детской спине Мелании. Голова болела непереносимо. В носу, казалось, образовалась пустыня. Глаза болели и слезились.

Меля подошла к дверям класса и открыла дверь. Комната была пуста. С радостью Меля завалилась на ту парту, какую она обычно занимала. Она уселась на стул и распласталась на столе грудью. Руки она сложила перед собой, склонив на них голову. Рюкзак бросила на соседний стул.

Меля уже подумала, что у неё теперь будет отличная возможность поспать лишние пятнадцать минут: звонок с физкультуры ещё не прозвенел. Но тут дверь заскрипела, и в класс вошли.

Меля подняла голову. В дверях стояла девочка. На ней были чёрные, плотно обтягивающие джинсы, протёртые чёрные туфли-лодочки с дырочками в форме цветочных узоров, белая блузка и серый кардиган, купленный в секонд-хенде.

Это была милая девчушка с длинными светло-русыми волосами, собранными в хвост, со вздёрнутым носом, с пухлыми щёчками и губами. У неё был высокий лоб и большие зелёные глаза, недобро смотревшие из-под бледных и чахлых бровей.

Она чем-то была похожа на Мелю. Правда, Меля сразу не поняла чем. У неё тоже были длинные волосы, но они были каштановые, а не русые. У неё тоже были щёки, но не настолько пухлые. Губы у неё были бледные, скорее телесного, чем бледнорозового цвета. Лоб у Мели совсем не был высок. Нос был вздёрнут, но напоминал картофелину.

И ещё. В отличии от стоявшей в дверях девочки, Меля, несмотря на всю свою любовь к сладостям и фастфуду, к тому времени так и оставалась стройной, даже тощей девочкой. У неё не было ни намёка на лишний вес. В дверях же стояла хоть пока и не толстая, но всё же довольно пышная девочка.

– Привет! – сказала она. – Ты не знаешь, пересдача сочинения здесь будет.

Меля очень удивилась. Кто это подумает назначить пересдачу сочинения на середину дня?

– Я не знаю, – сказала Меля. Но обычно пересдачи бывают после уроков. Можешь пока посидеть у нас на задней парты, побездельничать. Ты из какого класса?

– Я из шестого «В», из твоей параллели, – ответила девочка.

Меля ничуть не удивилась. Со многими одноклассниками она никаких отношений не поддерживала. С ребятами из других классов вообще почти не пересекалась. Даже если они были в её параллели.

– Ты любишь лентяйничать? – спросила ни с того ни с сего Меля свою новую знакомую.

– Конечно! – высоким голоском даже не сказала, а скорее пропела девочка, собирая ладошки в сердечко на груди. – Обожаю бездельничать! Надеюсь, мне в этой жизни никогда не придётся работать!

– Как я тебя понимаю… – протянула Меля, лениво потягиваясь. – Посему все взрослые работают? Они могли бы воровать, к примеру.

– Мы с тобой можем воровать уже сейчас! – сказала прекрасная незнакомка.

Её идея Меле понравилась.

Так началась дружба, которой было суждено перерасти в нечто большее. Но пока что Меля и Крис (а её новую подругу звали именно Крис, то есть Кристина) были просто маленькими глупыми девочками.

Отныне они большую часть времени проводили вместе. Вместе валялись на промятом диване в квартире Мели, вместе смотрели ужастики, вместе сбегали с уроков.

Меля, до этого весьма ленивая и инертная, в компании Крис значительно ожила. Раньше её единственным удовольствием было валяться дома на диване, смотреть телек и безостановочно лопать. Крис начала приучать Мелю к подвижности.

Вместе они много гуляли по омерзительным спальным районам. Чудовищные грязно-серые дома из облупившихся, покрытых трещинами и слоями грязи бетонных плит возвышались над их головами на много десятков метров. Под их ногами шныряли здоровенные крысы, копошившиеся в ближайших помойках.

Мусор вывозили даст бог раз в две недели, так что под окнами домов лежали тонны гниющих отходов.

Меля и Крис любили свои спальные районы.

Они целыми днями могли петлять между многоэтажками, поедая на ходу чипсы и сникерсы.

Дома смотрели на них своими тусклыми окнами. Грязные, давно не мывшиеся стёкла обручающихся, заваленных хламом лоджий. По-вечерам они горели странноватыми алыми огнями – очень тусклыми, точно огни святого Эльма на ночном болоте, но в то же время очень притягивающими.

Тогда девочкам казалась, что из-за этих гор хлама, из-за старых велосипедов, пакетов, свёрнутых в трубы ковров и диванов, из-за обросших грязью и птичьим помётом окон на них смотрит нечто очень недоброе, а те огни, которые выбиваются оттуда на свет божий – ничто иное, как огни преисподней.

Так и гуляли девочки по замусоренным дворам.

Во дворах было ужасно мокро и слякотно. Когда начались их прогулки, на дворе уже стояла осень.

Стремительно приближалась зима.

Дожди лили почти не переставая. Крупные холодные капли падали с грозных, казалось, озлобленных на людей и эту местность небес. Они ударялись о крыши автомобилей, о витрины убогих магазинчиков. Эти капли проникали под автомобильную краску, разъедали ржавчиной двери старых девяток.

Меля очень любила машины. Она очень любила на них смотреть. Иногда проходя из школы домой мимо газетного киоска она покупала себе толстенный журнал «Автомобили и цены». Следующие несколько дней она всё свободное время разглядывала картинки в нём, читала хвалебные статьи о машинах, листала объявления и думала: интересно, какую машину она себе когда-нибудь купит? Или не купить, а украдёт. Это для неё не имело значения.

Они с Крис постоянно что-то ворочали. Заходили в «Пятёрочку» или «Магнит» и осторожно напихивали себе в рюкзаки еду. Потом брали возле кассы какиенибудь карамельки, оплачивали их и выходили из магазина. Потом усаживались где-нибудь на лавочке и жрали.

Так проходили их дни.

Их часто видели вместе, но редко видели в школе. В школе они обычно только встречались. На уроках они, конечно, тоже бывали, но там девочки не учились, а просто сидели за одной партой вместе и лоботрясничали. Чаще они просто убегали с уроков, чтобы слоняться по жилым кварталам или тусить в каком-нибудь ТЦ.

Недалеко от дома Крис был один такой. Он как раз превосходно подходил для тус.

Это был старый, наполовину разрушенный ТЦ. Когда в его здании располагалась ни то фабрика, ни то ещё чтото такое. В девяностые фабрику закрыли, и здание стояло пустым. В нулевые тут сделали ТЦ.

Это был очень убогий ТЦ. На первом его этаже располагался «Бургер-Кинг». Там девочки часто сидели по много часов. Они пили лимонад и холодный чай, жрали мороженое и бургеры, тратя деньги своих родителей. Второй этаж торгового центра занимали секонд-хенды и магазины дешёвой одежды. Тамбыл магазин обуви для женщин с жирными ногами. Меля любила смотреть сквозь его пыльные витрины на выставленные там сапоги из кожзама.

«Когда-нибудь я куплю себе такие сапоги!» – думала она.

Третий этаж занимал убогий фудкорт. Там всегда было полно мышей, крыс и насекомых. Именно там обычно и ели девочки.

Там можно было купить очень вкусные чизкейки в коробочках, заказать ужасно дорогой, но невкусный кофе, от которого начинало болеть сердце, поесть печёного картофеля или шаурмы. Всё это девочки просто обожали.

Фудкорт был тёмный и тесный. Половина лампочек на потолке не горела. Пол его был выложен бедой, оранжевой и синей плиткой. Во многих местах она отлетела, и там был виден только цементный пол. В убогих лавчонках валящиеся от усталости с ног таджикские и узбекские женщины предлагали невкусную еду за большие деньги. Панорамные окна казались затемнёнными, но на самом деле их просто никогда не мыли. В воздухе было затхло и воняло так, будто тут кто-то сдох. Возможно, так оно и было.

Меля жила хорошо. Просыпалась она поздно, – обычно в одиннадцать или двенадцать. Обычно сразу шла тусить в ТЦ. Там же она встречалась с Крис. В школу она ходила нечасто. До ночи они с Крис слонялись бог знает где, а потом отправлялись домой к Меле. Там они лопали чипсы и смотрели кино.

Сначала Меля больше любила тусить в ТЦ. Она не привыкла много двигаться. Даже небольшая прогулка могла её утомить. Но со временем она полюбила слоняться по городу и стала отдавать предпочтение прогулкам. Тем более, когда они с Крис гуляли, то ни на минуту не забывали жевать. Обычно они пили на ходу дешёвые энергетики, ели чипсы и шоколадные батончики.

С каждым днём Меля всё больше внимания обращала на автомобили. К каждой хорошей машине она старалась подойти, заглянуть через окошко в салон, поглядеть на спидометр, поразглядывать глянцевые деревянные панели. Ей так нравились машины. Она очень хотела приобрести себе что-нибудь оригинальное, чтобы ездить. Чтобы все знали, кто едет.

Меля с детства привыкла к московским дворам спальных районов. Она любила их огромные пространства, любила чахлые кустики, под которыми в градах мусора лежали алкаши. Любила таджиков, которые этот мусор и этих алкашей убирали. Ей нравилось больные остролистые клёны и кладмены, делавшие под ними закладки. Ей нравились сизые голуби, стаями пасшиеся на жухлой траве, и огромные крысы, копошащиеся в мусоре.

Меля страстно любила свою страну. Она не только не испытывала никакой ненависти к окружавшей её действительности, – напротив, она любила то, что окружало её, то, что составляло её быт.

Иногда они с Крис выбирались в центр. Вот там Меле совсем не нравилось.

Тверская казалась ей огромной и совершенно чужой.

Она ощущала себя так, будто находилась за границей.

Улицы в спальный районах были для неё родными. Всё там было понятным, знакомым. У всего было своё место. Вот пакет летит по тротуару, подносимый ветром. Вот кошка сидит на пороге шавермы. Вот сама шаверма. Через окно видно, как там таджики работают. Толстые мужики с юга сидят за крохотным столиком, толкуют о чём-то и пьют кофе из пластиковых стаканчиков. Пьяницы на лавочках лежат. Голуби по тротуарам ходят. И дома все стоят такие нахохлившиеся, важные, точно старушки на лавочке. И в то же время такие родные. И небо серое – родное.

То от дело в центре. Там всё сияет постоянно. Мусора нигде нет. Всё вычищено, вылизано, отполировано. Дома стоят такие чистенькие, отреставрированные, всё мрамор да гранит новые. И улицы от этого кажутся ненастоящими. Не похожи они на настоящие улицы. Не ходят по таким улицам люди. И кажется тогда, я это всё просто декорации для какого-то фильма. Или что ты попала в кукольный домик большой. Что это не настоящий город, а модель, – город кукольных домов. И от этого Меле становилось страшно в центре. Ей казалось, что она попала в параллельный мир, в город, населённый злобными куклами.

Центр казался ей пустынным и отвратительным. Она не понимала, зачем тут столько бутиков. Они казались ей ненужными, пустыми и потому мертвенно-опасными. Их витрины подчас были оформлены как странные, пугающие инсталляции. Притом пугала в них больше всех их чахлая декоративность. Они были не просто неживыми. Они были имитацией.

Стены бутиков украшали гигантские плакаты с полуголыми стройными девушками, сжимавшими в руках сабли или слесарные инструменты. Но и от этих инструментов за версту разило бутафорией, а от самих девушек, от их поз – имитацией. Местами в салонах висели аляповатые модернистские картины. Точно так же, как и в тех девушках, в них не было никакого смысла. Одна имитация.

Здесь не было дешёвых кафе. Только полупустые роскошные рестораны, где одетые во фраки и вечерние платья люди неторопливо девали листики рукколы. Всё это выглядело каким-то странным, натужным и нездоровым.

Казалось, этим мужчинам и женщинам страшно неудобно в их пиджаках и платьях. Казалось, они испытывают жуткий дискомфорт от того, что находятся здесь, но при этом какая-то могучая сила удерживает их. Их глаза выглядели стеклянными. Еды в их тарелках была неаппетитна и напоминала пластиковые изображения еды для детских игр. Сами ресторанные залы казались пустыми и необжитыми.

Меля не любила центр. Она не видела тут жизни. Огромные, уходящие в небо громады кирпича, гранита и мрамора. Высоченные стены дорогущих отелей напоминали какие-то средневековые укрепления с бойницами. Казалось, всё это огромные замки нынешних феодалов, за стенами которых идёт другая, неведомая Меле жизнь. Или не идёт никакой.

Полупустые ресторанные залы наводили скуку и грусть.

От пустых бутиков делалось жутко.

Люди центра тоже анализ Мелю. Парни в плотно облегающих клетчатых брюках, начищенных до блеска штиблетах и укороченных пиджачках, тощие скуластые девушки в меховых шубах, загорелые блондинки с пухлыми губами, толстые чиновники на автомобилях с личными водителями, но особенно они.

«Они» – именно так Меля и Крис называли тех странных девочек и мальчиков, которых они так часто видели в центре, и которых, казалось, нельзя было отнести ни к одной категории.

Это были тощие рахитные девочки с пухлыми, немного красными от дешёвого алкоголя щёчками. У них были чуть прищуренные маслянистые глаза, подчас тоже немного красные от марихуаны. Они носили дорогие, за двадцать, то и тридцать долларов футболки, купленные в каком-нибудь интернет-магазине, с цветастыми принтами и надписями на русском и французском языках. На них были широкие клетчатые штаны из тонкой и мягкой ткани. Штаны были им коротки, и открывали бледные девичьи щиколотки и тощие, не знавшие работы икры ног. На ногах у них были яркие цветастые кеды. Их длинные жиденькие волосы струились по узким кривым плечам, выбиваясь из-под наркоманских панамок.

Рядом с невысокими рахитными девочками паслись такие же мальчики. Причёсанные по последней моде, с искусственными кудрями, с макияжем – они выглядели как куклы. На этих мальчиках были те же мешковатые майки с дерзкими надписями, те же укорочённые клетчатые штаны, те же панамы и тёмные очки. Те же дурацкие кеды с цветастыми носками.

Как-то раз Меля с Крис поехали на запад города. Они долго гуляли по тамошним спальным кварталам. Метро уже закрывалось, когда они пробрались на станцию Парк Победы. К этому часу посетителей там почти не было.

Были там только Меля и Крис. И ещё небольшая группа каких-то подростков, – две девушки и один парень. Все втроём они были пьяные и, кажется, чем-то упоротые. У девушек были наложенные ресницы и очень длинные фигурные ногти. Они были напудрены и пахли духами. На них были чёрные панамы с напечатанными на них зелёными листочками конопли, длинные мешковатые майки чёрного цвета, блестящие серебром пуховики. На одной были плотно обтягивающие чёрные джинсы. На другой – широченные штаны в красно-чёрную клетку. Парень был высокий и сильный. Его глаза скрывали тёмные очки с круглыми стёклами. На голове у него была огромная белая вязаная шапка. На шее болталась толстая позолоченная цепи. В метро было жарко, и он скинул с плачь свой пуховик. Под ним проступила чёрная футболка с лаконичной надписью: «Всё равно». В одной руке у парня была банка дешёвого энергетика, в другой – электрическая трубка для вейпа.

Ребята были далеко. Меля не слышала, о чём они говорили. Девушки громко смеялись.

Компания шла к дальнему концу огромной платформы.

Ребята всё сильнее удалялись от девочек.

Меля посмотрела подросткам вслед. Сначала ей стало их очень жалко.

«Как так? – подумала она. – Неужели и впрямь всё равно?».

И тогда Меля подумала, что это очень неправильно, очень грустно, когда молодые люди так себя ведут: одеваются незнамо как, курят, пьют энергетики, а ко всему прочему им ещё и всё равно!

И Меля поняла, что что-то нехорошее происходит в стране. И ребята эти тоже нехорошие. Она и до этого чувствовала, что с ними что-то не так. Меля всегда очень хорошо чувствовала людей. И всегда эти странные подростки в панамах и майках с принтами на русском ей очень и очень не нравились. Когда они были рядом, она старалась поскорее уйти, старалась не подходить к ним. Их присутствие вызывало у неё тревогу. Особенно в центре. Там, на Арбате, на Тверской, особенно на Китай-городе, – этих подростков были просто полчища. Они толпились на площадях, возле станций метро, кишели точно насекомые на грязной кухне. Меля всегда чувствовала с их стороны некую скрытую, неозвученную угрозу. Теперь эта угроза стала слишком явной.

Меля поняла, что эти подростки не просто глупые – они плохие. Они очень плохие. Они даже не просто плохие, – они испорченные. Это зло.

Именно тогда Меля стала ненавидеть таких подростков.

Её ненависть совсем не была жгучей, яростной и выедающей души. Именно такой ненавистью обычно ненавидят подростки. Чаще всего такая ненависть захлёстывает юношу или девушку настоящим ураганом. Чувства клокочут, изливаются на поверхность бесконтрольной злобой, выливаются в скандалы и шумные ссоры. Такая ненависть подчас бывает очень яркой, но редко когда бывает глубокой. Ещё реже она воплощается в реальное, а не игрушечное насилие. Те, кто ненавидит таким образом, предпочитают шумно ругаться вместо того, чтобы действовать. Меля была не из той категории.

Меля внезапно возненавидела этих весёлых ребят. И тех конкретных, что она встретила на станции, и всех им подобных вообще. Но это была не бурлящая подростковая злоба. Это была скупая на чувства, но очень глубокая злоба. Злоба, которая не полыхает лесным пожаром, а мерно горит синеватым газовым пламенем.

Злоба эта пришла как-то сразу, практически в одну секунду. Меля и сама не заметила, как она появилась у неё. Она вообще не привыкла следить за своими чувствами. Меля никогда не рефлексировала. Она и слова-то такого не знала – рефлексия.

Меля жила проще. Она знала, что есть неписаные и вечные моральные нормы. Эти нормы были когда-то даны людям великим всемогущим Господом. Они были даны от века: в них ничего не менялось и не прибавлялось. И от них ничего нельзя отнимать. Эти нормы были даны в глубокой древности, и с тех пор люди должны свято соблюдать их. А те, кто не соблюдают их, навлекут на себя гнев Господа.

Хотя Меля и была ленивой, у неё было одно качество, которое выгодно отличало её от сверстниц. У неё была великолепная память.

Создатели трешёвых программ на телевидении не рассчитывали, что кто-то будет всерьёз запоминать то, что там говорилось. А Меля запоминала. Более того, она запоминала всё очень хорошо: каждый фактик лежал на своём месте в её прелестной детской головушке.

Меля не любила паясничать. Она твёрдо знала, что весь мир – ничто иное, как иерархия. Наверху – Бог, под ним – дьяволы, ангелы и разные духи, дальше – люди. Она знала, что рептилоиды существуют, и что война с ними будет. Она знала, что Россия давно порабощена мировым правительством, что даже господин президент – всего лишь кукла в руках заокеанских спецслужб.

Она знала это не только из фильмов РЕН-ТВ. Как-то раз она была дома у Крис, а там был старый большой компьютер. На нём Меля и посмотрела фильм «Россия с ножом в спине». Он глубоко потряс её. Этот фильм Меля обожала. После него она окончательно убедилась в том, что Россия – это колония Запада, русский народ подвергается геноциду, и конец близок, если всё это не остановить.

Меля никогда не задумывалась о своём теле. Она знала, что думать о нём, а тем более лишний раз рассматривать его – грех. Она знала, что такое секс, и знала, что это очень плохо. Поэтому о сексе она не думала. Только один раз она увидела как-то рекламу по ТВ, где был секс, и подумала: «Боже, какая мерзость!».

И сразу же переключила канал.

Меля ненавидела секс. Она толком и не понимала, зачем он нужен. Она знала, что каждая девушка должна состоять в браке и рожать много детей. Рожать много детей в браке – это хорошо. А вот рожать мало детей или не рожать из вовсе – плохо. Не состоять в браке – ещё хуже. Она не сомневалась, что секс – это очень плохо, и девушка должна хранить девственность до смерти.

Меля знала, что миром правит мировое правительство.

Это было логично.

«Если это весь мир, то и правительство у него должно быть мировое», – рассуждала про себя Меля.

Она не сомневалась, что в мире есть рептилоиды, что совсем рядом, в одном городе с ней, действуют масонские ложи, что где-то в затерянных деревнях обитают настоящие колдуны, и Россия вообще кишит нечистой силой. В этом уж Меля точно не сомневалась.

По ночам она по-прежнему говорила с призраками.

Меля вообще никогда и ни в чём не сомневалась. Она твёрдо знала, и всё. Ей не требовалось учиться, чтобы всё знать. Она знала, – и точка! Люди, которые сомневались, вызывали у неё лишь презрение.

Вот и эти подростки теперь вызывали у неё презрение и ненависть.

Но это были не те подростковые презрение и ненависть. Ненависть не съедала Меле душу, не забирала её

жизнь. В отличии от своих сверстниц, она не помешала ненависть в центр своего мира, не обносила её золотым заборчиком, не делала из неё культа. Те, кого она ненавидела, существовали на самой периферии её сознания. Они мельтешили где-то в уголках глаз. Люди были для неё подобны дождю или другим подобным явлениям. Это были досадные мелочи, которые иногда мешали, но в целом оказывали не такое уж большое влияние. Те же подростки и пугали, и раздражали её, но не были для неё чем-то важным. Подобно мухам в жаркий день, они иногда появлялись, и сразу же исчезали. Они почти не вызывали эмоций. Только лёгкую досаду в те моменты, когда они появлялись на мир в её жизни. Ненависть к ним не была похожа на ненависть к людям. Для Мели они напоминали клопов. Те тоже кусали её по ночам, доставляя сильные неудобства. И она регулярно травила клопов, обитавших в старой квартире. Она испытывала к клопам странное чувство. С одной стороны, они были слишком незначительны для того, чтобы их ненавидеть. Страза и отвращения они тоже не вызывали. Меля с детства привыкла к домашним насекомым. С другой стороны, она всячески старалась их уничтожить. Такое же чувство вызывали у неё подростки в панамах и майках с надписями на русском. Правда, тогда она ещё не начала их уничтожать.


         Глава девятнадцатая. Просто жить.

А жизнь тем временем шла своим чередом. Меля и Крис закончили шестой класс. Перешли в седьмой. Потом и его с горем пополам закончили. Теперь они были восьмиклассницы.

Учиться Меля по-прежнему не хотела. Правда, теперь она начала читать книги. Началось это дело с того, что они с Крис как-то поехали на блошиный рынок. Он проходил ни то в Одинцов, ни то в Люберцах. Там они накупили кучу всякого барахла: в основном старые бабушкины шмотки из нулевых, а то и из девяностых, старый маленький телевизор Sony размером с чемодан и отличные серьги из посеребрённого железа с огромными зелёными фианитами.

На рынок они приехали с утра. Встали рано, часов в пять или шесть. К девяти утра добрались до места. Нашли друг друга не сразу.

На дворе стоял июль, и Солнце всходило рано. В семь часов на улице уже было было тепло. В девять начиналась адская жара.

Меля проснулась рано. Золотое Солнце уже уговор своими зайчиками на пыльных деревянных шкафах. Меля встала, лениво потянулась, сняла свои огромные пижамные штаны, переоделась в платье. Она умылась как следует и поехала бог знает куда на этот чёртов рынок. Людей на улицах было мало. Только таджики мели дворы своими мётлами.

В душной электричке, которую, кажется, не ремонтировали с восьмидесятых годов, Меля добралась до блошиного рынка. Рынок расположился на огромном пустыре, который местные жители использовали как парковку. Ещё там иногда проходили гонки на тюнингованных девятках – главное развлечение состоятельной молодёжи. Рядом находился чахлый лесок, где бегали бешеные ежи и енотовидные собаки. Под деревьями лежали горы мусора.

Меля обожала такие места. Так приятно бывает ехать летним утром на электричке по Подмосковью. За окном тянутся полные счета широколиственные леса. Проглядывающие сквозь их кроны солнечные блики пробиваются сквозь стёкла поела, скользят по заплёванному коричневому полу, по блестящим масляной краской старым скамейкам. Жутко трясёт. Ощущение, что сидишь в очень жёстком массажном кресле. Людей почти нет. Может, только пару бабушек в широких белых шляпах, цветастых платьях в пол и юбках войдут и сядут где-то в дальнем краю вагона и будут тихо читать газету ЗОЖ, изредка поглядывая в окно. Может, ещё скуластый, с тощим загорелым лицом работяга в спецовке и кепке-восьмиклинке и с ящиком инструментов в руках. Зайдёт толстая и важная контролёрша в синей форме. Потом пройдут коробейники, – мужчины и женщины, предлагающие всем за небольшую плату самые лучшие в мире лупы, обложки для паспортов, мороженое и другое добро.

Хорошо ездить иногда на электричке. Меля охотно покупала у коробейников мороженое и лопала его. Всю дорогу она что-то да лопала.

За окном тянулись те самые чахлые леса и покосившие двухэтажные бараки из почерневшей от времени сосны. Их пыльные окна не подавали признаков жизни. Возле таких бараков тянулись рады огородов. Рядом россыпями стояли зелёные и синие деревянные домики.

Меля очень любила всё это.

Наконец, она приехала на рынок. Встретила Крис. Они вместе накупили очень много всего. Старые берцы, куча бабушкины платьев по сто рублей за штуку. Меля взяла тот самый телевизор Sony. В девяностые он считался продвинутым. Это был небольшой телевизор размером с чемодан. У него была ручка, чтоб удобнее было переносить, и выкидной антенна. Он был цветным и пригасил до двадцати каналов. Меля очень любила телевизоры. Она понимала их лучше, чем компы. Ещё она взяла те самые серьги с огромными фианитами.

Они с Крис уже хотели уходить. Крис приволокла с собой огромную бабуину тачанку для походов на рынок. Она вся уже была забита до отказа. И тут Меля обратила внимание на прилавок с книгами. За ним стоял тощий мужичонка в белой хлопковой кепке-восьмилетние, в клетчатой фиолетово-чёрной рубашке с короткими рукавами. На одном из запястий у него были поддельные часы Rolex. Хорошая подделка. Видно, что постарались. На мужике были пыльные чёрно-Серве брюки, истрёпанный кожаный ремень и гопницкие шузы. У него был римский нос, с Котово сползали старые очки с толстыми стёклами, скреплённые сургучом и нейлоновыми нитками. У мужика были серые, казалось, выцветшие от солнца и жизненных невзгод глаза. Очень добрые и грустные глаза.

На прилавке у мужика лежали дешёвые, напечатанные на жёлтой и серой бумаге книги с выгоревшими и потускневшими за многие годы непромокаемыми обложками. Темы были как раз для Мели: тут были книжки про НЛО, пришельцев, учебники по чёрной магии, эротические и мистические детективы, книги про спецназовцев и бандитов, лечебники и справочники по народной медицине. Была здесь и вполне классическая книжка «Утро магов». Меля купила её, книгу по тибетской медицине, пару книжек про НЛО, фашистов и мировое правительство и старую книгу о власти над людьми и психологических манипуляциях. С этим добром девочки поехали домой. Книги были дешёвые – пятьдесят рублей за штуку.

В поезде Меля стала читать. Она решила начать с тибетского лечебника. Книга ей понравилась. А ещё ей понравилось читать. Понравилось настолько, что она читала без остановки всё время, пока ехала в электричке домой.

Так Меля полюбила книги.

Очень скоро началась школа. Девочки пошли в восьмой класс. Тут их дружба постепенно начала распадаться. Той же осенью Крис нашла себе парня, и стала встречаться с ним. Теперь он интересовал её больше, чем Меля. Появились и соответствующие заморочки: раньше Крис не обращала внимания на свою фигуру. Теперь де она стала озабочена лишними килограммами. Вообще Крис стала хуже после всего этого.

Раньше они с Мелей могли весь день шляться по заброшкам, драть чипсы, по ночам смотреть ужастики и трешёвые программы на РЕН-ТВ. Теперь это время навсегда ушло. Крис больше не хотела наряжаться в бабушкины платья и старые джинсы. Она начала краситься, следить за своей одеждой. Она теперь не хотела жрать по пять пакетов чипсов в день, боясь потолстеть. После зимних каникул она и вовсе решила записаться в спортзал.

Меля не пыталась её вразумить. Не таким она была человеком. Меля никогда не указывала людям, как жить. Ей было глубоко плевать на всех, – даже на неё саму. Она не учила людей жить. Она считала, что люди сами делают выбор, и отвечают за него. Вне зависимости от того, хотят они или нет. Она своей выбор сделала.

Меля не делала ничего, чтобы спасти свою дружбу с Крис. Она лишь молча смотрела на то, как разрушался выстроенный ими мир.

Меля давно ждала апокалипсиса. Она знала, что он будет. Знала, что дальше будет только хуже, и ей никто не поможет. Знала, что мир катится в тартарары, и остановить его ни она, ни кто-то ещё не сможет. Конец был близок, и Меля чувствовала это. Она не боялась. Когда-то давно боялась, но теперь уже нет. Она просто видела, как рушился мир. На её глазах происходило увядание. Куда бы ни глядела Меля, она видела лишь то, как на её глазах происходило умирание этого мира. Всюду были лишь смерть, мрак и деградация. Как ни странно, Меля смотрела на всё это очень спокойно. Она воспринимала это как данность, как то, над чем ни она, ни другие люди не были властны. Она смотрела на всё вокруг точно так же, как обычные смотрели на букеты цветов в хрустальных вазах. Хрупкая красота цветов была обречена на скорое увядание. Цветы чахли и погибали на глазах. Но люди смотрели на них и наслаждались их мимолётной красотой. Точно так же Меля воспринимала всю красоту этого мира.

Она спокойно наблюдала, как мир вокруг неё стремительно рушился. Она так любила старые хрущёвки на окраинах Москвы. И вот на её глазах в уютные московские дворики врывались смуглые белозубые строители, говорившие на непонятных языках и не понимающие всю красоту этого мира, вырывали с корнем высаженные жителями деревья, разрушали стены, выгоняли из подвалов кошек. Мир, в котором жила Меля, мир, который она любила и понимала, – стремительно умирал. На месте хрущёвок вырастали огромные многоэтажки с плотно зашторенными панорамными окнами и французскими балкончиками. Исчезали любимые Мелкй газетные киоски. Закрывались милые её сердцу шаурмячные. На их месте стремительно возникали барбершопы, веганские кафе и магазины здорового питания. Как же Меля ненавидела всё это!

Меля ненавидела всё это новое, европейское, «цивилизованное», всё это подражательство нашего среднего класса своим побратимам из Европы и США. Она и сам средний класс ненавидела. Тогда, правда, она ещё сама этого не осознавала.

Крис ушла от неё. Без криков и без скандалов ушла. Просто постепенно отдалилась. Ниточка, связывавшая их, становилась всё тоньше и тоньше, и наконец оборвалась.

Крис теперь была озабочена похудением, отношениями, карьерой и прочей дребеденью. Она перестала жрать чипсы, опасаясь, что может поправиться, записалась в спортзал. Это, однако, не мешало ей посещать тусы, вписки и прочие подобные мероприятия. Она теперь предпочитала проводить время со своим парнем и его друзьями, тусуются по чужим квартирам. В её жизни появился сначала алкоголь, а потом и травка и мефом. Ко всему прочему Крис стала чаще появляться в школе. Она готовилась поступить в медицинский класс, чтобы потом выучиться на аптекаря.

Но окончательно их дружба распалась после того, как Крис лишилась девственности. С тех пор она и сама больше не проявляла к Меле интереса. Теперь она считала бывшую подругу большим ребёнком и даже жалела её. Меля этого не замечала. Точнее, замечала, но ей было фиолетово до того, как к ней относится Крис.

Она просто жила.

Непонятно как, но Меля закончила школу и поступила в педагогический колледж. Она сама не понимала, как так получилось. Это было не её желание. Сама она этого по большому счёту не хотела. Отец тоже не особо хотел. Он даже был против. С мамой Меля этот вопрос никогда не обсуждала. Тем не менее, после девятого класса Меля пошла в педагогический колледж на учительницу начальных классов.

К тому времени она стала несколько более ответственная. Теперь Меля уже не забивала тотально на учёбу, как в школе.

Теперь это была очень милая молодая девушка с пухлыми щёчками, тонкой талией и крепкими мышцами. Она не была красива, но и уродлива тоже не была. Внешность её могла зацепить взгляд, но вряд ли кому-то запомнилась бы. Она носила длинные тёмные юбки в пол, рубашки и кофты с длинными рукавами (тоже, конечно, тёмные). Больше всего она любила свою хлопковую тёмно-зелёную юбку с красными цветами и такую же рубашку под неё с кружевными манжетами. А ещё Меля любила шляпки.

В политику Меля пришла странно. Ещё когда они дружили с Крис, им довелось пройти мимо коммунистического митинга. Это была та их последняя осень, когда Меля начала читать книги, а Крис – встречаться с мальчиками. В Москве тогда как раз прошли выборы в Госдуму. Коммунисты были недовольны фальсификациями.

Меля и Крис как раз гуляли по центру в тот день. Меля украла неплохой шарфик в одном из бутиков. Девочки уже собирались ехать домой, когда наткнулись на огромную толпу народа на Пушкинской площади. Что-то орали в мегафон ораторы, скандировали речевки активисты в красных дождевиках и толпа студентов и рабочих была на взводе.

Меля тогда оглядела толпу, и эта толпа очень ей не понравилась. Целомудренные женщины с суровыми, но добрыми лицами, старики в старых, но чистых куртках, выбритые наголо крепкие молодые люди в тяжёлых ботинках с красными шнурками, тощие очкастые студенты в растянутых свитерах. Меля с первого взгляда возненавидела этих людей своей глухой и невыразимой ненавистью. Но по-настоящему она вылезла в политику попозже, уже в колледже.

В колледже Меля училась исправно, но талантами особыми совсем не блистала. Была старательной троечницей. Русский язык у неё вела суровая пожилая женщина с худым, но не измождённым лицом, стальным взглядом, узкими монголоидными глазами и зачёсанными назад седыми волосами. Она одевалась всегда в строгие чёрные кофты и тёмные юбки. Муж у этой женщины был военный. Кажется, капитан или ктото ещё.

Меля ей понравилась. Она Меле тоже. В определённый момент случилось так, что эта суровая женщина предложила ямное прийти на собрание Союза истинно-православных женщин. Меля согласилась. Так она попала в правый движ.

            Глава двадцатая. Зов.

Меля жила хорошо. Училась она, правда, неважно, но жила хорошо. Несколько пожилых преподавательниц очень её любили за взгляды. Особенно ей покровительствовала русичка. Директор – толстый, коротко стриженный мужичонка лет пятидесяти, не обращал на это покровительство никакого внимания. Он был занят исключительно своими связями в министерстве.

Меля почти не общалась с другими ученицами. С Крис общение тоже прервалось. Случилось как-то, что она внезапно написала Меле, когда та уже училась в колледже. Писала, спрашивала, как дела. Меля сначала долго не отвечала, а потом что-то ответила. Она уже и сама не помнила, что именно. Крис писала, что Меле необходимо найти себе парня, и тогда у неё всё будет хорошо. Меля не ответила. Она считала, что у неё и так всё хорошо. Тогда её удивила сама постановка вопроса.

«Найти себе парня… – думала она. – Как же глупо это звучит! Разве же парень – это вещь, которую можно найти в груде хлама?..».

Короче, общение они тогда не возобновили. Меля узнала, что в колледж Крис не поступила. После девятого класса она сбежала со своим парнем, а он потом бросил её. Крис решила стать эскортницей. К тому времени она плотно подсела на мефедрон.

Прошло ещё полтора года, и Крис нашли мёртвой в каком-то лесу на обочине узкой просёлочной дороги. Полиция не особо искала тех, кто сделал, но Мелю на всякий случай вызвали. Кто-то сказал, что они раньше общались, вот и решили узнать: вдруг Меля знает чтото. Но Меля ничего не знала. Убийц так и не нашли.

Меля не думала обо всём этом. Она не осудила Крис за её выбор, и не переживала потом из-за смерти бывшей подруги. Она жила в своём мире. У неё были свои увлечения, своя жизнь.

Она не помнила имён своих однокурсниц, не хранила их контактов. Она и соцсетями начала пользоваться только в девятом классе, и то лишь потому, что руководство школы сильно капало ей на мозги.

– У тебя должна быть страничка во «ВКонтакте»! – говорила ей классная руководительница. – Я всем у кого нет говорила завести странички «ВКонтакте», чтобы вы могли заходить в нашу группу. Там выкладывают тестовые варианты экзаменов и контрольных работ!

В конце концов Меля поддалась воздействию, и завела себе страничку в ВК. Она заходила туда в лучшем случае раз в месяц, не чаще.

Мобильного телефона у неё тоже долго не было, и появился он примерно так же, как и страничка, и этот телефон был самый простой, кнопочный. Меля почти никогда не звонила по нему.

Девочки с её курса шептались за спиной, обсуждали её.

Иногда ей удавалась краем уза услышать их разговор. Меля не обращала на них большого внимания. Их мнение было ей попусту неинтересно. Она сама знала, чего хочет, и никто ей был не указ.

Девочки считали её странной. А когда Меля училась на последнем курсе, произошёл такой случай.

Это было в самом разгаре мая. День Победы уже миновал. На деревьях распускались молодые листочки. На фоне бледно-голубого неба нужно подрагивали салатовые капельки тощей московской зелени. Прохладный ветерок качал ещё не отошедшие от зимней стужи тонкие ветви. Кошки бегали по заросшему травой асфальтированному плацу, что расположился прямо возле вода в училище. Был грустный, меланхоличный солнечный день. Весенне солнце всегда грустное. Меля стояла в дверях и смотрела на эту природу. Был перерыв. До выпуска девушкам оставался всего где-то месяц. Тут к Меле подошла её однокурсница. Меля была в тёмной блузке с длинными рукавами, в длинной, в пол, юбке, в туфлях, которые не было видно. Однокурсница была в кедах и укорочённых широких джинсах, в майке с англоязычным принятом и больших тёмных очках.

Меля не помнила, о чём они говорили. Не потому, что у неё была плохая память. Просто она отвечала на вопросы машинально, почти не задумываясь и не особо вдаваясь в их суть. Так она всегда отвечала на те вопросы, которые казались ей странными. Так она говорила почти со всеми людьми. Очень немногие люди казались ей понятными. Единственное, что она запомнила тогда из разговора с той однокурсницей, так это те странные слова.

– Надо тебе парня искать, – сказала девушка как бы снисходительно, – а то так и будешь училкой для малолеток работать.

«Как странно, – подумала тогда Меля. – Я поступила в педагогический колледж, чтобы стать учительницей.».

Больше она об этом не думала. Она не считала это важным, и не хотела об этом больше думать.

Гораздо больше Меля думала о тех идеях, которые они обсуждали на собраниях Союза. А там постоянно обсуждали жидомасонский заговор, вышки 5G, чипирование и грядущий апокалипсис. Меля очень любила такие обсуждения.

– Нам необходимо защитить будущее нас и наших детей! – чеканила русичка из колледжа, стоя за рассохшейся кафедрой. Доски, из которых она была сколочена, покрывали десятки слоёв гладкой масляной чёрной краски.

Меля любила свой Союз. Она любила Истинно-православную церковь, в которую она некоторое время назад перешла.

Очень скоро Меля познакомилась и с другими правыми. Сначала у неё нашлись друзья из Истинно-православной церкви. Потом и другие. Русичка познакомила её с людьми из Всероссийского родительского сопротивления, с девушками и юношами из Российского общенародного союза, с ребятами и мудрыми женщинами из Монархической партии.

Общенародный союз и Монархическая партия в те времена уже который год находились в глубоком подполье. Выйти на них было весьма непросто.

По всей стране Общенародный союз располагал десятками тысяч активистов. Ради конспирации они были разбиты на небольшие ячейки. В одной только Москве таких ячеек было около полусотни. В крупных городах или могло быть пять или шесть, даже больше. В маленьких городах и посёлках было по одной ячейке. Люди оттуда придерживались строжайшей конспирации: они не афишировали своих знакомств, и если один член Союза встречал однопартийца на улице, они делали вид, что не знают друг друга. Собрания их обычно проходили глубокой ночью в безлюдных местах. Летом они собирались в оврагах, в лесах, на пустырях. Зимой собрания проходили на квартирах и дачах у активистов.

Федеральная служба внимательно следила за людьми из Союза. Многие из них часто замечали странные машины с тонированными стёклами у себя во дворе и суровых бритых налысо мужчин в пуховиках и лыжных шапках, которые фотографировали их издалека.

Периодически кого-то арестовывали, на некоторых активистов объявляли охоту. Тогда они вынуждены были бежать в другие регионы и даже ща границу. Руководство организации находилось в Бельгии, и очень многие партийцы, которых преследовали здесь, незаконно пересекали границу и отправлялись туда. Оттуда они потом возвращались, везя с собой оружие и агитационную литературу.

Несмотря ни на что, Союз постепенно рос. Его активисты вели агитацию среди школьников и студентов, среди жителей деревень и рабочих посёлков, прихожан церквей. Агитация шла от человека к человеку. Максимум, что ребята позволяли себе, – небольшие политические кружки. Конечно, на публике никто не называл их политическими. Официально они именовались кружками самообразования, философскими кружками. Если в ячейке был учитель или священник, такие кружки могли проходить при школе или при церкви. Тогда они назывались историческими или православными.

Партийцы усиленно тренировались. Они занимались страйкболом, ножевым боем, разными боевыми искусствами, фехтованием и много чем ещё. Эти занятия маскировались под клубы исторической реконструкции, военно-патриотические клубу, спортивные секции.

В ячейках всё держалась на личных знакомствах и связях. Много времени было нужно для того, чтобы войти к людям в доверие и выйти на других активистов. Всех же людей и всех тайн не знал никто, – даже руководство.

После окончания колледжа Меля по распределению поехала преподавать в небольшой посёлок в Белгородской области.

В училище как раз прошёл выпускной. В актовом зале директриса вручила девушкам их дипломы. Теперь их училище возглавляла директриса. Директора к тому времени сняли и засадили в тюрьму за коррупцию и педофилию. Делу решили огласки не предавать. Итак, все собрались в актовом зале, сдвинули парты, накрыли их бумажными скатертями и поставили туда бутерброды с колбасой и магазинные пирожные. Потом девочкам вручили дипломы. Все поели, вспомнили старое, а потом разошлись по домам. Некоторые девочки пошли праздновать дальше, но Меле это было не интересно.

Следующие два дня Меля просто отдыхала. Валялась в кровати, как раньше, смотрела телевизор, читала книжки. Потом ей позвонила русичка. Сказала, надо срочно встретиться.

Они встретились в небольшом тихом салу на окраине города. Сад был заросший и тёмный. Кроны яблонь и каких-то ещё деревьев закрывали небо над головой. Земля была мокрая, вкладная, и по ней прыгали коричневые травяные лягушки. Сад находился в окружении старых заброшенных домов конца позапрошлого века. Из теперь собирались сносить. Первые этажи этих домов были из белого камня и кирпича, а вторые – из дерева. Вторые этажи почти полностью сгнили. Тёмные доски сменялись гигантскими щелями и пустыми окнами, сквозь которые проглядывало небо.

Меля ждала свою учительницу на старой самодельной лавочке из гнилого дерева. Лавочка состояла из двух берёзовых поленьев, между которыми когда-то прибили доску. На этой-то досточке и сидела теперь Меля. Телефон она оставила дома.

Учительница вскоре пришла, и они начали непростой разговор.

– Я уже узнала, – сказала русичка, – куда ты попадёшь по распределению. Тебя посылают в посёлок Пролетарский в Белгородской области. Это у чёрта на рогах, но для нас очень хорошо. В четырёх километрах – граница с ЛНР. Относительно недалеко трасса Дон. Там и наркотрафик с Юга идёт, и оружие с Донбасса. Сам посёлок хоть и маленький, но там ФСБ разве что в каждое окно не заглядывает. С этим там очень плохо. Всех новых людей там сразу берут на карандаш. Но ты не особо была замечена где-то, так что к тебе большого внимания не будет скорее всего. Но осторожность не повредит. Контакты наших людей в тех местах я тебе дам.

В целом они говорили недолго. Меля быстро всё поняла, записала нужные контакты и пошла домой.

Через два дня она стояла на автовокзале с грудой вещей. Отец сопроводил её до вокзала. Они ехали на такси. Потом он загрузил сумки в автобус.

– Ну, вот ты уже и совсем взрослая, – сказал он, вытирая слезу. Впрочем, Селе тогда показалось, что плакал он от яркого Солнца. На часах было где-то пять тридцать утра, и гигантский золотой шар ещё только поднимался из-за горизонта. Было очень ярко, а отец стоял к Солнцу лицом.

К Солнцу лицом. Лицом к Солнцу.

Путь был неблизкий. Ехать было пятнадцать часов. Большую часть пути Меля читала, смотрела кино на своём планшетнике (да, теперь и у неё был планшетник!), лопала чипсы и смотрела в окно. А за окном-то и было самое интересное.

Меля вспомнила, как когда-то в детстве они с отцом ездили к маме в Одессу по таким же вот дорогам. Возможно, даже по этой же. И она вспомнила, что когда была маленькой, то любила смотреть на голые остовы полуразрушенных советских заводов, – гигантские бетонные скелеты, из которых тут и там торчали пучки железной арматуры. Огромные мозаики с надписями типа «Мы строим коммунизм!» почти обвалились, и теперь эти здания выглядели зловещими, но величественными руинами какой-то древней цивилизации, столь же далёкой от нас, как Античная Греция или Рим.

Но теперь за окнами не было ни этих заброшенных заводов, ни даже их руин. Теперь вдоль дорог тянулись огромные гипермаркеты и многоэтажные парковки, дома-муравейники и склады, склады, склады… Это был какой-то новый индустриальный пейзаж. Индустриальный пейзаж страны, которая ничего не производила.

На выезде из города Меля видела кое-где утопающие в зелени хрущёвки, золотом отливавшие в первых рассветных лучах. Но их было совсем немного, и со всех сторон их обступали гигантские дома, обнесённые забором и камерами по периметру, с КПП на въезде и толпой охранников с собаками и пистолетами.

Потом автобус выехал за пределы Московской агломерации. Теперь пейзаж за окном был куда более традиционным. Сначала, правда, Мелю слегка уличили курганы. Потом она поняла, что это не курганы, а коровники. Обычные советские бетонные коровники, которые за много лет поросли травой и кустами и ушли наполовину в землю. Издалека они теперь напоминали курганы. Курганы советской цивилизации.

Убогие покосившиеся деревянные домики, все как один чёрные как смоль. Построенные из древесины и жестяных листов сельские магазинчики, где торговали чипсами и кока-колой. Сверкающие неоновыми огнями автозаправки Роснефти. Убитые просёлочные дороги. Иногда и вовсе грунтовка. Крохотные деревни и посёлки – небольшие хаотичные скопления почерневших домиков на крупных полянах.

Маленькие городки: пара церквей, полуразрушенный дом культуры в псевдоклассическом стиле, техникум, построенный в духе конструктивизма семидесятых, убогий заросший сквер, куда даже днём зайти страшно, огромный овраг на окраине города, где иногда находят трупы, и грязный ТЦ. Секс-шопы и рюмочные на каждом углу. Толпы неприкаянных бедных подростков в купленных на последние деньги в секонд-хенде брендовых шмотках. Эти шмотки для них – единственная отрада в жизни. Если не считать наркотиков. Кругом на заборах красуются граффити: «Зарплата от 100 тыс. р./мес.». Дальше адрес в Телеграмме или Джаббере.

По большей части эти городки были по-прежнему застроены хрущевках. Многие из них разваливались, и во многих люди уже не Дили. Рядом с хрущёвками вырастали жутковатые двухэтажные бараки. Их строили здесь уже лет двадцать как. По большей части их собирали из цельных плит. Не бетона, а какого-то непонятного материала. Он был похож ни то на пластик, ни то назастывшую монтажную пену. Такие бараки часто обращались. Их строили из ядовитых материалов. Люди, которые в них жили, часто болели и быстро умирали. Сами эти домики поначалу выглядели мило, но после дождей и снега портились, и выглядели хуже, чем те хрущёвки.

«Страшные места, – думала Меля, – и жизнь тут страшная. Кто бы мог исправить всё это?».

Только сейчас Меля, почти всю жизнь пролившая в Москве, вспомнила, какая же в провинции бедность.

Внезапно Меля осознала, что она погрузилась в ужаснейшее царство нищеты. Нищета окружала её повсюду. Куда бы она ни посмотрела, – вокруг не было видно ничего, кроме нищеты. И она поняла, что теперь и она сама будет нищей, потому что в этом мире можно быть либо нищим, либо мерзавцем. А она никогда не будет мерзавкой.

На одно время виды за окном до такой степени заворожили её, что Меля даже отложила книгу, которую читала. Сосредоточиться на новом сериале она тоже не могла. Её взор сам норовил оторваться от экрана, чтобы обратиться в сторону окна. Окно манило, притягивало её. И очень скоро оно окончательно отложила и книгу, и планшет и уставилась в окно.

Только чипсы хрустели у неё на зубах.

Наступил вечер, а затем ночь. Они ехали дольше, чем планировалось. Только ко второму часу ночи они прибыли в посёлок. Автобус остановился прямо на главной площади. Это было огромное бесформенное пятно, к тому же абсолютно пустое, занимавшее центр этого селения. Ни то поляна, ни то пустырь, совершенно голый, вообще без травы, но при этом не заасфальтированный. Вокруг него стояли покрашенные в синий и зелёный цвет деревянные домики в два этаже, несколько бетонных трёхэтажек и кирпичная управа. Над её крыльцом была отдельная крыша из покрашенной в тёмно-зелёный цвет десяти. Её подпирали две толстые трубы, которые отдалённо напоминали колонны.

Фонарей нигде не было. Весь этот странный плац освещался только фарами автобуса.

Мелю ждали. Она заранее связалась с тем, кто должен был её приютить.

Едва она вышла из автобуса, этот мужик сразу попался ей на глаза. Это был самый обычный мужик, каких много в провинции. На нём были тельняшка, камуфляжные штаны и тонкие летние берцы. Лицо его было суровым и худым. На фоне тощих скул нос казался каким-то неестественно большим. Когда было красновато-землистого оттенка. Короче, на вид он был типичный русский с юга страны.

Некоторые приняли бы его за фээсбэшного провокатора. Но Меля об этом не подумала. Не потому, что была глупа, а потому, что доверяла русичке, которая дала его контакты. Русичке же она доверяла не потому, что не ожидала подвоха, а потому, что жила по принципу: я сделаю всё, что от меня просят, и пусть случится так, как случится. Меля не очень-то любила себя. Не потому, что она себя ненавидела. Ненависти к самой себе в ней не было ни на грош. Она просто не обращала внимания на себя и свои чувства и не рефлексировала о них. Она делала так, как ей говорили, не ожидая ничего хорошего. Она никогда не разочаровывалась в людях, поскольку вообще не верила никогда в людей. Мир вокруг она воспринимала как одну огромную механическую диараму. Людей она считала движущимися в ней болванчиками.

Некоторым казалось, что Меля ненавидит людей и считает, что они –грязь под ногами. Это было не так. На самом деле люди были ей до лампочки. Она и сама была себе до лампочки. Она жила не в том мире, в каком жило большинство её сверстниц. И этим она отличалась от них.

Следующие три или четыре дня Меля провела в доме того мужика. Он просил, чтоб она называла его Сергей. Русичка звала его Вадимом. Меля не любила допытываться и называла его так, как хотел он сам. Она вообще не любила спорить и задавать лишних вопросов. Если человек просил называть его Сергеем, – пожалуйста. Что бы там ни было, это не её дело. Не всё ей положено знать. Меля считала, что если человек ей о чём-то не сказал, то это не её дело. Значит, были на то неведомые ей причины. Знать ей о них и не нужно. Есть то, что сокрыто от людей. Лезть в это совершенно не обязательно.

Меля никогда не задавала лишних вопросов. Если её спрашивали, она отвечала, но сама она вообще очень редко спрашивала. Обычно она довольствовалась тем, что ей говорили.

«Если человек мне не сказал, – думала она, – значит, мне это и знать не нужно.».

Меля не боялась, что её обманут. Она вообще не боялась ни за свою жизнь, ни за своё здоровье. Она знала, что у неё нет ничего за душой: ни квартиры, ни другого имущества, ни нормального образования или связей отец ей не оставил. Красотой она тоже не блистала. Всё, что у неё было, ей приходилось добывать самой. Она жила плохо и не сомневалась, что будет жить плохо и дальше. Она была готова к этому и не переживала по этому поводу. Страха перед трудностями у неё не было. Вся её жизнь состояла из трудностей. Меля была готова к мучительной смерти где-нибудь в канаве. Она знала, что смерть может заявиться в любой момент.

Несколько дней Меля прожила в одном доме с Сергеем. Это был большой деревянный дом с огромным заросшим садом. Сад был соток на тридцать.

Сам дом был синий, с резными ставнями и мезонином. Потом Меля переехала к себе. К себе – то есть в квартирку, которую ей предоставили как молодому специалисту. Точнее, это даже не квартирка была, а вообще невесть что. Нечто среднее между каморкой и однушкой. Тёмное и сырое помещение на втором этаже покосившегося деревянного барашка. Доски его давно прогнили и стали чёрными. Ступеньки на деревянной листан уже проваливались под ногами – настолько они были гнилые. В доме было полно термитов.

Меля жила там очень плохо. Тем более, совсем скоро началась школа, и ей стало совсем невмоготу. Она не привыкла много работать и с трудом переносила тяготы новой жизни.

Вставать ей приходилось очень рано, нередко в четыре утра. Воды в доме не было, а потому каждое утро Меля спускалась во двор к водокачке и набирала воду в вёдра. Потом она поднимала их наверх и там умывалась. Грязну воду выливала из окна прямо в кусты. Иногда там дремали пьяницы.

Дальше Меля долго приводила себя в порядок, готовила завтрак, кушала, собиралась в школу и, наконец, шла на занятия. Она была хорошей учительницей начальных классов, и дети её любили. Она умела быть с ними и ласковой, и строгой, но всегда мудрой и справедливой. Очень скоро Меля стала вести занятия по православию в группе продлённого дня. Затем при школе появился православный кружок для детей более старшего возраста. В его организации ямное помогла учительница истории. Она тоже состояла в Союзе, и была очень милой и любезной по отношению к Меленьке.

Учительница истории была милая полная женщина лет тридцати пяти-сорока. На вид она была моложе своих лет. Невысокая, пухлая, с большой грудью и щеками как у хомяка. У неё были очень подвижные живые глаза, и сама она была очень подвижная, активная, постоянно жаждавшая какой-нибудь деятельности. Вместе они организовали очень хороший православный кружок при школе. Теперь после занятий они могли запираться в школьном музее с небольшой компанией преданных им школьников, и спокойно заниматься тем, что больше всего их интересовало, – ультраправой пропагандой.

Время летело быстро, и дети постепенно проникались идеями Леонтьева, Данилевского и Победоносцева. Меля в такой восторг приходила, когда видела это! Ей нравилось смотреть, как дети деградируют, а все их положительные качества угасают на глазах.

Меля и Ольга (именно так звали учительницу истории) вели непримиримую борьбу со всеми проявлениями теории эволюции, коммунизма и критического мышления. В этом они добивались больших успехов. Так, Меля впервые озаботилась тут составом школьной библиотеки. Ольга очень много работала. Помимо истории она вела и обществознание, и закон божий, постоянно устраивала доя школьников экскурсии к святым местам и вообще делала очень много. Тем более, её дочь сейчас заканчивала одиннадцатый класс, а дочка была непутёвая. Ей постоянно требовалась помощь в подготовке к экзаменам. У бедной Ольги просто не хватало сил следить за школьной библиотекой. А вот Меля предложила библиотекарше её перебрать. Они нашли там старые книги Александра Панчина, где рассказывалось, что призраков не существует, а ГМО не вредно.

«Какая чушь! – подумала Меля. – Как это призраков не существует? Я сама лично говорила с ними. Ребятам такое читать не надо. Лучше выкинем эту книгу в помойку.».

И книгу выкинули в помойку.

Потом Меля взяла ту книгу, где говорилось, что ГМО не вредно.

«Как это так? – подумала Меля. – Все знают, что ГМО – это вредно. Это и по телевизору говорят, и в книгах пишут. Даже в школе когда я маленькая была, нам так на уроках здоровья говорили. Нет, эта книга точно может повредить ребятам. Уберём её в мусор.».

И книгу выкинули в мусорку.

Точно так же Меля поступила и со всеми другими книжками, которые ей в библиотеке не понравилось. А не нравилось ей очень многое. Она, к примеру, не любила Толкина, а Льюиса любила. Правда, «Хроники Нарнии» она никогда не читала. Она помнила лишь странный фильм из детства с таким названием, и этот фильм ей тогда не понравился. Она не поняла, о чём он. Из Льюиса она читала только «Четыре любви», и этот трактат она находила вполне изысканным. К сожалению, обнаружить его в библиотеке ей не удалось. Тем более Меля не любила Роулинг. Да и вообще, как она могла любить «Гарри Поттера»? В детстве Меля не один десяток раз пересматривала культовый мультфильм «Дети против волшебников». И как она могла после всех споров на эту тему в её время любить сказку про очкастого мальчика? Даже трансфобия Роулинг не спасала её в глазах Мели. «Гарри Поттеру» не было места в школьной библиотеке. И Меля избавила школьную библиотеку от «Гарри Поттера».

И даром, что в школьную библиотеку давно никто не ходил. Это было важно само по себе. В конце концов, Меля жила в мире, полном волшебства и магии.

Жизнь в посёлке была довольно дремотная, если не считать деятельность местных чекистов.

На окраине посёлка находился высокий холм, весь заросший дикой травой. На его вершине стояло убогое одноэтажное здание из бетонных плит. Окна его были зарешёчены. Ночами оттуда лился бледно-синеватый свет электрических ламп. Там сидели полицаи. Днём они спали в своих домах или прямо на рабочем месте, а ночами пытали и мучили людей.

Рядом проходила граница с ЛНР. Через неё постоянно возили оружие, наркотики, всякое другое добро. Через неё часто ездили оппозиционеры: и правые, левые, и даже либералы. Многие из них хотели попасть в ЛНР, чтобы сражаться за свободу Донбасса от украинских империалистов. Часто через границу ездили бандиты. Они занимались обналом в Республике.

Государство пристально следило за всеми, кто пересекал границу. Поэтому полицаям из посёлка помогали местные чекисты-фээсбэшники.


     Глава двадцать первая. Тихая жизнь.

Жизнь в посёлке была очень-очень трудной. Меля вынуждена была рано вставать и сразу начинать работать. Она сама таскала вёдра с собой себе в квартиру, ходила за продуктами в магазин и на местный базарчик, сама волокла сумки с детскими тетрадями домой. Она долго шла в школу, долго шла из школы. В самой школе ей приходилось оставаться иногда до глубокой ночи. Её рабочий день начинялся в семь утра, когда она приходила в класс и открывала окна, чтобы проветрить его. Заканчивался он обычно в семь или восемь вечера, когда она со стопками тетрадей уходила домой. Но часто она сидела в классе и до девяти, и до десяти, и даже до двенадцати ночи. Тяжёлая жизнь плохо сказывалась на её здоровье: постоянно болела голова, мучала одышка, регулярно накатывала слабость. Когда Меля приходила домой, она тут же ложилась на кровать. Ложилась прямо так, в одежде, поверх колючего шерстяного покрывала – и засыпала мертвецким сном. У неё не было сил даже поесть, не то, чтобы готовить. Она ела один или два раза в день: один раз утром и один во время большой перемены. В остальное время она была занята тяжёлыми трудами.

Очень быстро Меля потеряла интерес ко всему, что происходило за пределами школы. Даже любимые фильмы ужасов и сериалы отошли в прошлое. Она уже не проявляла к ним интереса, потому что сил у неё на это не было. Наверное, она бы стала бухать или торчать, если бы это было для неё приемлемо. Но она не знала ни вкуса алкоголя, ни его эффектов. О наркотиках не шло и речи. Очень частотна ощущала, что тело не подчиняется ей. В минуты усталости ей казалось, что это и вовсе не её тело. Сначала просто накатывала усталость, а потом пуки и ноги становились точно механическими. Она не чувствовала жизни в себе, и ей казалось, что жизнь в ней угасает.

«Может, я уже умерла? – думала она, лёжа на кровати и глядя с потолок. – Просто не заметила этого?».

Тогда она поднималась, шла в ванную и делала себе несколько надрезов на руке при помощи опасной бритвы. Только тогда она успокаивалась и вновь чувствовала себя живой. Она чувствовала себя живой только когда ей было больно.

Сергей и Ольга видели, до какой степени отчаяния дошла Меля, поэтому в один из осенних дней предложили ей свою помощь. У Ольги была дочь, которая в этом году должна была окончить одиннадцатый класс. Это была милая, немного полня девушка с пухлыми щёчками, рязанским носом и стрижкой каре. Волосы её всегда были покрашены в зелёный цвет. Она писала фанфики, полные насилия, много тусовалась с мальчиками, громко материлась, пила «Виноградный день» и алкогольные энергетики, называла себя лесбиянкой, но занималась сексом только с парнями. Она хорошо знала историю и английский язык, но систематически забивала на биологию, химию и физику. Она была лучшей ученицей в классе, но всегда была на грани отчисления. Ольга решила, что её дочь (которую, кстати, тоже звали Ольга) может помочь Меленьке с её обязанностями.

Отныне Оля вела продлёнку и проверяла тетрадки младшеклассников. Она помогала Меле в работе с музеем и кружком. Сама Меля теперь могла немного вздохнуть спокойно.

Сергей предложил ей записаться бесплатно в его секцию исторического фехтования. Меля согласилась, и он с радостью начал обучать её всяким своим премудростям. Меля вообще стала теперь больше двигаться. Впервые за долгое время в её жизни появилась двигательная активность. Она очень мало двигалась с тех пор, как перестала общаться с Крис.

К зиме стало немного получше. Меля немного попривыкла к своему новому состоянию, нагрузка стала более дозированной, и она могла позволить себе отдыхать. Теперь её жизнь стала наполняться смыслом. Она очень быстро пришла в норму, и хандра долгое время больше не возвращалась к ней.

Зима в том году выдалась дрянная. Сырость стояла неимоверная. Воздухом тяжело было дышать, настолько он был влажный. По дороге в школу жутко воняло гнилью и конским навозом. Небо было серое, всё заволоченное тучами. Грунтовка превратилась в один нескончаемый поток грязи. Утром по дороге в школу Меля часто видела, как из сугробов торчали замёрзшие насмерть алкаши.

Было тепло и влажно. Температура той зимой ни разу не опустилась ниже пяти градусов ниже нуля. В основном было сильно выше нуля. Снег иногда выпадал и сразу же таял. Всё было очень плохо.

В непогожие дни Меля старалась больше времени проводить дома. Она исправно посещала тренировки с шашкой, нов остальное время старалась особо не двигаться. Ей нравилось лежать в кровати, закутавшись в десять одеял, пить чай, есть сладости и смотреть сериалы. Мысли ворочались медленно. Она чувствовала, как деградирует. Зимой в её убогой квартирке было очень холодно. Мокрый ветер постоянно задувал в щели, а ремонтировать барак у Меленьки сил не было. Она была белоручка. Свет она старалась не включать и предпочитала смотреть фильмы ужасов в абсолютно тёмной квартире. В её спальне не было люстры: только лампочка под потолком. Когда она включала её, свет больно бил в глаза. Такое освещение бывает в СИЗО. Теперь Меля много сидела и кушала.

К весне от такой жизни ей впервые в жизни удалось накопить немного жирка, но сама она этого не замечала. Она не привыкла обращать внимания на своё тело. Она никогда не комплексовала из-за него именно потому, что не обращала на него внимания. Меля почти никогда не смотрела в зеркало и очень мало следила за внешним видом. Ей было достаточно того, что одежда постирана и более-менее поглажена. Большего она никогда е требовала. У неё были коротко подстриженные ногти без лака, бледное, не знавшее пудры лицо. Она почти не прикалывалась к своему телу, разве что только в ванной во врем мытья или случайно. Ей никогда даже не приходило в голову встать перед зеркалом и начать рассматривать себя. Она не ощупывала своего тела, не вставала на весы, не мерила талию. Тело был ей попусту неинтересно. Она не любила и боялась его, потому что знала, что тело – источник греха. Её страх был совсем не тем, какой обычно испытывают взрослые или подростки. У них страх обычно связан с интересом: ведь так хочется иногда заглянуть за грант, увидеть ужасное, рассмотреть его, понять. У неё ничего подобного не было. Она боялась своего тела, но боялась его совсем иначе. Это был страх перед чем-то настолько ужасным, что о нём и знать не хотелось. Она делала всё, чтобы не дай бог не познать собственное тело. Она боялась его именно потому, что не знала, чего от него ждать. Она боялась, что тело может увести её не туда, что она может впасть во грех. Именно поэтому Меля старалась игнорировать своё тело. Проигнорировала она его и в этот раз.

Несколько раз за зиму ей приходилось ездить в Ростов, несколько раз – в Воронеж и Белгород. Она возила туда партии альфы. Ей нравилось смотреть на цветастые кристаллики в герметичных пакетиках. Их много лежало у неё под кроватью дома. Она хранила их в жестяной коробке для школьных завтраков. Коробка имела собственный замочек. Она вся была чёрная, блестящая, а на крышке её был нарисован Барт Симпсон на скейтборде в окружении языков пламени.

Альфа шла откуда-то из-за границы: то ли из ЛНР, то ли из Украины. Сергей и какие-то его друзья регулярно перевозили её через границу. Меля складировала это всё у себя дома, потом отвозила в Ростов и другие крупные города. Там она прятала эти пакеты в диких заросших парках, в заброшенных промзонах, на пустырях. Координаты она скидывала какому-то человеку, имени которого она не знала. Он с ней общался через Джаббер.

Меля примерно знала, что потом бывает с этими кристаллами, как они продаются, и на что идут деньги. Но она не очень-то много об этом задумывалась. По большому счёту это было совсем не её дело.

Поездки в Ростов Меля очень любила. Ей нравились огни большого города. Она с нетерпением ждала, когда ей представится очередная возможность выехать из захолустного посёлка. Она очень быстро привыкла к нему. Она, девушка, выросшая в огромной Москве, очень быстро привыкла к жизни в крохотном посёлке на границе с никем не признанным государством. Когда в декабре месяце она впервые выехала в Ростов, он показался ей по-настоящему огромным. Она гуляла по широким улицам, еда шаурму в дешёвых кафе, завешанных вяло свисавшими отовсюду новогодними гирляндами, пила кофе в дешёвых кофейных и постоянно гуляла. Она сходила в кино на новый фильм ужасов и пила в зале вишнёвую кока-колу. Она была очень счастлива тем, что снова оказалась в огромном городе.

Потом было ещё много поездок. Каждую из них Меля воспринимала как праздник. Она любила не только большие города, она любила дорогу. Ей нравилось брать тяжёлые сумки, доловил спешить на автобус, ехать бог знает куда, смотреть через окно на мокрую природу за окном, пить горячий чай с лимоном из термоса. Это она любила особенно. Когда ты пьёшь чай из термоса, глядя на слякоть за окном автобуса, – у чая совсем не тот вкус, чем когда ты пьёшь его дома. А природа за окном была совсем не милостива. За окном тянулась грязные, заросшие бурьяном поля. Точнее, когда-то это и вправду были колхозные поля, но теперь они давно уже не были полями. Теперь это было просто нечто. Ни то ужасно загаженная мусором и отходами степь, ни то просто гигантский пустырь. Кое-где в этой степи встречались урочища, где росли деревья. Собственно, обычно это и были небольшие рощицы или заросшие деревьями овраги и поймы небольших речушек.

Степь шла до самого горизонта. Трудно было понять, где она смыкается с небом. Небо было такое же сизое, как и степь вдалеке.

Со временем Меля полюбила такую жизнь. У неё было всё, о чём она могла мечтать: собственная квартира в бараке, материальная помощь отца, работа учителя, много вкусной и дешёвой еды, товарищи по партии, поездки в ближайшие города, приключения… В школе она зарабатывала тринадцать тысяч рублей в месяц, ещё семь присылал отец. Партия оплачивала рабочие поездки, государство давало квартиру.

«Я абсолютно счастлива, – думала Меля. – Мне не на что жаловаться в этой жизни.».

Меля жила хорошо, и она это знала. Но её уже ждали совершенно особые приключения.


   Глава двадцать вторая. Жить как надо.

А Меля ближе к лету вернулась в Москву. Там ей было куда привычней. Можно было целыми днями слоняться по городу в босоножках и цветастом платьице, пить фанту и тархун, есть шаурму и мороженое, сидеть на скамеечках в парках, гулять по набережным и вообще отдыхать. В посёлке она так делать не могла.

По приезде в Москву Меля нашла себе убогую квартирку, чтобы ночевать. Людей, с которыми можно было пожить, подсказала ей одна её знакомая из Ростова. Квартира была дрянная. Паркет давно расползся, обои отклеивались, в доме текли трубы, газовая плита не работала, а насекомых были полчища. В этой квартире жили националисты-леваки. Меля глубоко их презирала. Это были тупые бонысубкультурщики.

До этого Меля окружали в основном серьёзные люди: казаки, отставные офицеры спецслужб, начитанные правые студенты – историки и филологи-классики, православные священники, монахини и другие тому подобные. Она привыкла к серьёзным людям и серьёзным темам, к людям, которые все силы посвящают упражнениям в боге. Она привыкла к серьёзным правым. Правые для неё – это были поповские рясы и балахоны монахинь, казацкие папахи и золотые профессорские монокли. С бонами она никогда до этого толком и не соприкасалась. Поэтому теперь ей пришлось трудно. Боже, как она ненавидела их манеру общения, все эти «ответь за базар» и «ты по жизни кто». Она не понимала, что значит махаться и зачем это вообще нужно, не видела смысла прыгать на «шавок» и «чёрных». Она вообще очень мало это всё понимала.

Вход в квартиру украшала надпись: убивай зверей, а не животных. Эти буквы были выведены прямо над дверью со внутренней стороны. Меля не понимала, что значат эти слова. Она и не спрашивала.

Меленьке совсем не нравилось жить с отвратительными бонами. Она не понимала, зачем они бреют головы и носят берцы, зачем пьют по вечерам и обнимаются имеются с девушками, для чего употребляют наркотики. Она никогда не была на гигосах и не понимала, как они могут слушать эту ужасную какофонию, которую они называют музыкой. Меля, воспитанная на народных песнях, совсем-совсем этого не понимала. Не понимала она и приходивших нацболов, и их девушек, которые готовы были заниматься любовью со всеми подряд. Особенно Меленьке не нравился один бон-зоозащитник. Он был настоящий бон-левак, который ненавидел всех таджиков, всех капиталистов, всех мясоедов. Он был настоящий пацан и настоящий веган. Он безостановочно спасал животных, таща их в крохотную квартиру. За день он мог принести туда восемь кошек. Меле очень это не нравилось, а ему в не нравилась Меля. Он третировал её за то, что она ела мясо, за то, что была замкнутой, за то, что казалась странной. «Почему я не могу есть мясо? Сейчас же не великий пост!» – думала она.

Как-то раз она осталась в квартире на ночь одна, а этот бон пришёл ночью пьяный. Он начал ругаться на Мелю, но она вынула из рюкзачка кусок железной арматуры и так стукнула его несколько раз по голове, что бон чуть не умер. Утром она покинула квартиру. В полицию на неё никто не заявил.

После этого Меля переехала на другую квартиру. Комнату ей сдал один ублюдок-физик. Это был настоящий технарь – мерзкий и тупой.

Этот технарь был настоящий ублюдок. Ему было далеко за тридцать, и он был инцел. Он настолько отчаялся найти себе девушку, что специально решил заселить к себе квартирантку, а потом склонить её к сожительству. Меля этого не знала. Сам технарь был мерзкий. Это был невысокий тощий мужичонка с пивным животиком, постепенно начинающий лысеть. У него был приплюснутый нос и выпуклые глупые глаза карего цвета. Подбородок у него зарос нестриженой чёрной щетиной. Это был подонок. Меленьке он сразу же не понравился. Она с первого взгляда увидела у него похотливый взгляд.

Поначалу Меля не обращала на него внимания. Она поднималась рано, в пять или шесть утра, умывалась и сразу шла по своим делам. Целыми днями она гуляла в парках, ела шаурму, пила газировку, и только вечером возвращалась в квартиру, снова умывалась и ложилась спать. В конце концов, у неё был отпуск, и она могла наслаждаться жизнью, ничегошеньки не делая. На третий день мужичонка начал клеиться к ней. Она пришла поздно и решила посмотреть старые программы НТВ на планшете. Она уже устроилась на диване, достала чипсы, стала есть и включила программу, как вдруг к ней подошёл мужичонка. Он похотливо посмотрел на неё, начал отпускать ехидные комментарии по поводу того, что она смотрит.

– Меля, ты ведь такая хорошенькая девочка, – притворно-ласково заговорил он, усаживаясь рядом с ней на диван, – зачем ты смотришь эти программы для бабусек? Может, посмотрим какое-нибудь кино вместе?

Меля не подумала ничего. Она всегда была готова ко всему, но задних мыслей у неё не было.

– Какое кино вы хотели бы посмотреть? – спросила она, как всегда равнодушно глядя в глаза мужчине.

– Ну, какую-нибудь комедию романтическую, – сказал он, положив мохнатую токую руку на плечо Меле.

– Я не очень сильно люблю комедии, тем более романтические, – сказала Меля. – Я их не понимаю.

– Ну, так давай я научу, – заговорил физик, пододвигаясь ближе к девушке.

– Я предпочла бы посмотреть «Специального репортёра», – сказала Меля, улыбаясь прямо в глаза технарю.

– Ты не понимаешь, – сказал он. – Это же пропагандистское шоу, там ведь лапшу на уши вешают. Это для стариков сделано. Или ты просто чтобы поугарать смотришь?

– Нет, – улыбнулась девушка, запуская гость чипсов себе в рот, – мне нравится. Я считаю, так и надо снимать репортажи.

– Пропагандистские репортажи? – спросил технарь, прижимаясь плотнее к Меле.

– Нет, вообще репортажи, – сказала Меля.

– Может, ты и в летающие тарелки веришь, в рептилоидов? – иронично спросил технарь.

– Да, верю, – сказала Меля с абсолютной уверенностью.

Ей не нравился этот спор. Она вообще не любила спорить. Если она говорила с людьми, то почти всегда о чём-то конкретном. Теорию она предпочитала не трогать. «Пусть каждый верит во что ему заблагорассудится, – думала она. – Тех, кто верит в глупости, мы накажем». Если человек хороший, с ним незачем спорить, если плохой, спорить бесполезно. Так считала Меля. С плохими людьми она бы не стала спорить, но теперь её силой втягивали в этот спор.

Пока что технарь не видел в ней ничего зловещего. Оно и неудивительно: он был технарь. Как любой настоящий технарь, он ничего не видел, и, конечно, не заметил в Меленьке ничего зловещего. Он смеялся.

Дальше, в принципе, не было ничего интересного. Этот урод сначала начал над Мелей злобно подшучивать, потом полез целоваться, а потом и вовсе вздумал изнасиловать. К счастью, Меля сумела отвлечь его («я сейчас, мне только на минуточку»). Она отошла в комнату и взяла там тот же арматурный прут, которым намедни чуть не убита пьяного бона. Только на сей раз она заехала Александру (именно так звали тупого технаря) так, что он с первого же удара потерял сознание. Он сидел на диване как бы полубоком, и поэтому не сразу увидел, как Меля занесла над ним железяку. Только в последнюю секунду Меля отблеском увидела, как глаза тупого технаря наполнились ужасом, и он потерял сознание.

– Мерзкий парень, – прошипела Меля. – Мерзкий парень! Мерзкий парень хочет жить! Умирать не хочет, сволочь! Пусть сдохнет милый парень! Просто за то, что умирать не хочет!

Ещё два удара, и он был мёртв. Меля перетащила его тело на кухню, затем собрала вещи, открыла газ и зажгла на столе свечку. Через семь минут в квартире прогремел взрыв. Меля в это время как раз садилась на автобус. Следующие несколько месяцев она провела в Подмосковье на одной полузаброшенной даче, принадлежавшей давнему её знакомому. Она не хотела попасть в лапы полиции. Впрочем, не сильно её и искали. Случай списали на самоубийство.

Меля очень ценила уют, очень ценила комфорт. Ей совсем не нравилось, когда её этого комфорта лишали. А на даче ей было не особо комфортно. Она спала на полу на старом пыльном матрасе, каждое утро вставала рано, чтоб набрать воды из колодца и умыться, варила очень крепкий чай прямо на мангале в огромном железном чайнике. На ржавом велосипеде она ездила в магазин за три километра и покупала себе жвачку и шоколадки. Ела она дома или в придорожной шашлычной возле магазинчика. В доме был старый телевизор с жидкокристаллическим экраном. Ему было лет тридцать, но работал он превосходно. К нему была подключена антенна «Триколор ТВ», и старый телек принимал больше тысячи каналов. Были там и такие, где с утра до ночи крутили только автогонки, гонки на выживание, бои без правил, записи военных учений, выступления гадалок и шарлатанов, кровавые японские и американские хорроры. Меля смотрела это всё. Вечера она обычно проводила в мягком кожаном кресле сороковых годов, настолько огромном, что в него могли бы влезть три такие девушки, как она. Она просто сидела вечерами в кресле, ела чипсы, орешки или ещё что-то такое, пила колу или «Байкал» и смотрела кино. А потом отправлялась гулять на пруд и долго вглядывалась в его тёмные воды, прежде чем пойти домой, умыться и лечь спать. Она спала до самого утра беспробудным сном.

Так прошло лето. К осени Меля должна была вернуться в посёлок. И она вернулась.

Однако надолго она там не задержалась. Очень скоро ей потребовалась вернуться в Москву.

После того, как Меля вернулась в Москву, ей понадобилось где-то жить. Партия квартиру ей предоставить не могла, а потому она впервые за долгое время пошла к себе домой, – точнее, туда, где раньше был её дом.

Оказалось, отец её давно уже там не живёт. Он вообще к тому времени уже нигде не жил. Он умер от сердечного приступа и был где-то похоронен. Где именно, Меля даже не пыталась выяснить.

Родственники давно продали недвижимость пожилой семейной паре. Её купили муж и жена. Жена была активистка Компартии, а муж – преподаватель Бауманки.

Правда, он был вообще довольно разносторонней личностью: обладатель чёрного пояса по карате, амфетаминовый наркоман, фашист, диагностированный психопат и обладатель внушительной коллекции обрезов и прочего стреляющего хлама.

На старости лет он стал постоянно ругаться с женой и даже её пару раз избил. Она съехала от него на дачу, а квартиру хотела продать, но потом выяснилось, что изза сложной системы долевой собственности сделать она этого не сможет. В ближайшее время точно.

Принадлежащую себе комнату безумный муж запер на огромную железную дверь с мощным замком. Туда он стал носить вещи с помойки: разлагающихся мусор, диваны, полные клопов и так далее.

Жена ничего не могла с этим сделать. Квартира была оставлена.

После жена познакомилась с Алей Сойкиной. Та была была человеком крутым и важным. Она и решила заселить туда своих молодцов из ультраправого и ультралевого движа: для борьбы со злобным дедом.

Так и было сделано.

Ну, а поскольку суды между уже бывшими супругами продолжались больше десяти лет, на некоторое время правые и левые получили под текущей крышей совместный штаб.

Дошло до того, что даже на Гугл-картах эта квартира отмечалась теперь как «Штаб леваков». Правые на это обижались, но такое соседство терпели. Терпеть его согласилась и Меля.

«В конце концов, – рассуждала она, – не могут же эти леваки быт ненормальными людьми. У них же тоже есть дети, жены. Они тоже любят своих родителей. Только бы там не было этих феминисток. Фу, ненавижу их!».

С таким мыслями Меля и заселилась в некогда родную квартиру.

Алиса Сойкина была удивительным человеком. Она была старше многих из нас. Когда я с ней познакомился, ей было уже двадцать семь. Она активничала ещё в нулевые.

Прозвище своё она получила за первую акцию.

Родом Алиса была из небольшого городка на Юге России.

Так вот, когда ей было шестнадцать лет, она на каком-то местном муниципальном празднике бросилась со включённой на полную мощность бензопилой на мэра. Он в это момент читал заунывную речь перед горожанами.

Времена были либеральные, тем более, мэр не пострадал. Так что Сойкина получила тогда тридцать суток.

Она помнила Болотную, бессрочный протест, «Левый

Фронт» и нацболов в лучшие их годы. Она создала когда-то «Революционную пролетарскую партию».

На неё четыре раза заводила уголовное дело, но она всякий раз бежала от следствия и пряталась по сибирским деревням. Её так ни разу и не посадили.

Один раз она с товарищем ограбила банк на Китай- городе. Точнее, сначала они с товарищем зашли в один банк и попытались его ограбить, но не вышло. Потом они зашли в другой. Из кассы они вынесли тридцать тысяч евро. Товарищ убежал с деньгами, а вот Сойкину адержали. Во всех левых и правых пабликах тут же прошла инфа, что задержали её за ограбление банка. Она, однако, сумела сбежать из ОВД. Её соратники пробрались на территорию и выпилили решетки в её камере. Но это оказалось излишне: она просто незаметно вышла из камеры, после того, как мент забыл закрыть дверь. Затем Алиса добежала до своего товарища, они вместе поехали в Брянск, где в самом дорогом баре города устроили пенную вечеринку. Затем они побежали к украинской границе. Товарищ с остатками денег убежал за границу и получил политическое убежище, а сама она спряталась в Сибири.

Деньги разделили: часть отдали ВПД на покупку принтера и печать листовок, часть ультраправым, часть потратили сами.

Потом товарищей Алисы начали сажать. Кто-то успел сбежать а границу.

«Революционная пролетарская партия» прекратила своё существование.

Тогда Алиса вступила в КПРФ и стала медленно захватывать партию изнутри. Она стала набивать партию молодыми радикалами, толкать их в муниципальные депутаты и смещать партийное начальство.

Когда она поехала организовывать наблюдение на выборах в Ростове, – фээсбэшники отравили её там мышьяком.

С этим человеком Меля и вынуждена была теперь жить.

А заодно – и со всеми товарищами Сойкиной.

Именно там я и встретил Мелю.


 Глава двадцать третья. Куба.

Отношения со Зверевой развивались стремительно. Очень скоро она позвала меня к себе домой, в коммуну на Ломоносовский. Находилась она прямо рядом с университетом в одной из пятиэтажных хрущевок.

Как и говорила Соня, о встрече я с ней договорился в Джаббере, приехал без телефона и всю дорогу был в маске.

В отличии от Первомайки, квартира была чистая, ухоженная. Кроме Сони, жили здесь Кристина с братом, а также ещё два парня.

Один был Алексей Алексеев – это был программист из МГУ, выпускник эмгэушного физфака. Несмотря на то, что он закончил физфак, он был туп как пробка.

Видом он был несуразен: высокий, тощий, мордатый и с пивным животом. Лицо у него было продолговатое, как могла у лошади, и зубы у него были лошадиные.

Волосы жидкие, светло-пегие, вьющиеся.

Противный он был, мерзавец.

Хотя он был туп и ничего не понимал в гуманитарных науках, он считал себя великим социальным теоретиком. Однако он был слишком ленив для того, чтобы самому теоретизировать. Поэтому он нанимал талантливых студентов, чтобы они писали за него статьи, а о6 только подпись ставил.

Он состоял в КПРФ, любил Сталина, верил в ауру, космическую энергию души и прочее подобное, сидел на кетодиете и мечтал о том, чтобы жить вечно. Его манили Иде сингулярности, но идеи крепкой руки и государства-няньки манили его не меньше.

Работал он часов пять в неделю, так как был системным администратором в МГУ. За это он получал сто пятьдесят тысяч в месяц. Треть из них он отдавал Сонечке. Она же уговорила его снять квартиру вместе с ней, Кристиной с братом и ещё одним молодым человеком.

Этот ещё один звался Пауль Азюков. Он был родом из Татарстана. Там он платно окончил Казанский университет по исторической специальности, а потом приехал в Москву и поступил на платную же магистратуру МГУ.

Что интересно, своё образование он целиком оплачивал сам, а потому работал без остановки. В том числе он занимался тем, что писал статьи для Алексеева.

Пауль был татарским националистом, поклонником партии «Серых волков», любителем Штрассера, Рильке, Молера и тому подобных. Он был германист и германофил. Диплом бакалаврский защитил по германской теме, а магистерскую писал про мягкую силу Китая.

Внешность у него была невзрачная и не особо красивая: тонкое скуластое лицо землистого цвета, серые глаза, чёрные как смоль волосы, гитлерюгендовская стрижка.

Человек был начитанный, но совсем не умный и не добрый. Он был скучен, как полено. Разговаривать с ним было невозможно: он вечно уходил в какие-то мелкие детали, которые тут же забывались, и за которыми нельзя было ничего разглядеть.

С этими-то людьми и жила Соня.

Они мне не особо понравились. Это были не те люди, которые делают дело. Такие только болтать умеют. Ну, Алексеев точно прям был таким. Пауль получше, но он и работал много, и взгляды не те.

Короче, я хотел познакомиться с кем-то ещё.

Когда я зашёл в квартиру, разделся и прошёл на кухню, первое что предстало мне, так это следующая картина.

Соня в одних шлёпанцах стоит на кафельном полу, склонившись над столом. На столе лежит газетка, а на ней разложены полоски белого порошка. Соня втягивает их одну за другой, громко шмыгая.

Как выяснилось, это был фенибут. Соня могла сжирать его по пачке или больше в день. Обычно она измельчала таблетки в ступе и втягивала получившийся порошок носом.

По дому она обычно ходила голая или с минимумом одежды. Так ей было комфортнее.

Пока мы разговаривали с Алексеевым и Азюковым про политику, Соня говорила о ноотропах. Она подсадила на них всю компанию. Алексеев вообще их обожал и хавал горстями.

Я тактично отказался.

В один момент у нас с Алексеевым возник вопрос, должна ли сохраняться многопартийность при социализме.

Соня на это заметила: «Какая разница?! Править-то будем мы!».

Мы все нашли это утверждение очень здравым.

В целом я посещением коммуны остался доволен.

Через несколько дней мы снова встретились с Соней в Филёвском парке.

Мы встретились где-то в одиннадцать или двенадцать часов на перекрёстке Большой Филевской и улицы Барклая.

Было дождливое сентябрьское утро. Толстые капли дождя набрали на малахитовых листьях и тяжело обрушивались на новенькую собянинскую плитку, на глинистую, лишенную травы землю, оседали лужами под нашими ногами. Было душно и влажно. По лужам уныло и гулко проносились кроссоверы, поднимая грязные брызги воды, песка и керосина. Где-то вдалеке заунывно плакали лягушки.

Мы пошли по парку и разговорились.

Соня была в берцах, в чиносах, в старой красной куртке для осени. Она была прекрасна.

Я рассказал, что товарищу Данченко от деда досталась квартира. Дед переписал её него в 2014-м, когда ещё более-менее нормально чувствовал себя. Он же велел по его смерти квартиру продать, а деньги пустить на революцию.

Он заработал на эту квартиру в конце девяностых. Дед его был инженер-электрик. После того, как он бросил родной завод и переехал в Москву, он работал в Москве в одной строительной фирме. Ему удалось значительно удешевить проект какого-то крупного здания. И за это он получил премию – пять миллионов рублей. Доллар тогда был по шесть рублей. В результате дед купил квартиру в Кузьминках.

Теперь Данченко хотел бы её продать, но он не знал, как лучше это сделать: там прописаны были родители, и они считали квартиру своей. Нужно, чтоб они до поры до времени ни о чем не догадались.

Соня подумала и сказала, что она, конечно, поможет.

***

С Соней после этого я намучился немало. С продажей квартиры – ещё больше.

После той прогулки в парке Соня улетела в Киров договариваться с каким-то своим мужиком, чтоб он купил у Данченко квартиру с прописанными родственниками. Он предложил за неё три миллиона рублей и две квартиры в Кирове: одну старую и убитую, но в центре, другую новую, но на окраине.

Соня хотела скорее получить деньги и повезти их из Кирова в Москву на «Блаблакаре».

Важной проблемой было то, что мужик квартиру даже осмотреть не мог. Послал своего друга. По надуманному предлогу мы с Данченко и тем мужиком вошли как-то в квартиру.

Отец Данченко, старый артиллерийский полковник, считал эту квартиру своей. Он давно сдал её в аренду без согласия сына и поселил тудаквартирантов.

Женщина, открывшая мне, была весьма удивлена и разгневана. Мужик, стоявший за моей спиной, успел заглянуть в квартиру, а потом позвонил своему дружбаны в Киров и сказал, что всё норм, надо брать.

В итоге мужик думал долго, но квартиру не купил. Соня к тому времени немного устала заниматься всеми документальными вопросами касательно продажи и познакомила меня с Русланом.

Руслан был интереснейшим человеком. Родом он был из Дагестана. Убеждённый коммунист, организатор марксистских кружков, юрист, бесплатно помогавший рабочим в трудовых спорах, опытный профсоюзник. Он пришёл в коммунистическое движение после Болотной в 2012-м.

Как-то раз он вместе со своим братом купил долю в квартире. В результате нарвался на обвинения в рейдерстве и в том, что он чёрный риелтор. Оказалось, его соседями по квартире были какие-то полоумные бабки, которые с ним постоянно судились. На «России 1», «России 24» и НТВ даже вышли репортажи про злобного чёрного риелтора Руслана.

Именно он больше года возился сначала со мной и Зверевой, а потом со мной и Егоровым, продавая мою квартиру. Поскольку там были прописаны родители, которые выписываться не хотели, продавалась квартира сложно.

Проблема была ещё и в том, что у Ромы не было на это имущество никаких документов. Так что мы с Русланом больше полугода восстанавливали договор куплипродажи и всё остальное.

Покупателя Руслан нашёл в лице своего брата. Тот был настоящим купчиком, ни в каком левом движении, конечно, не участвовал.

Жил он за счёт того, что покупал на аукционах квартиры по сниженной цене, а продавал их потом уже по ценам рыночным.

Вот ему-то Руслан и предложил втюхать эту квартиру.

Брат его был тот ещё скептик. Тем более, он знал, как иногда заканчиваются бизнес-проекты Руслана.

Как-то Руслан помогал профсоюзу таксистов. Там он познакомился с одним человеком, который работал за рулем. Тот пожаловался ему, что ему приходится каждый день брать машину в аренду и платить за неё две с половиной тысячи в день. Если бы он машину не арендовал, он заработал бы больше.

И Руслан решил купить ему машину. Мол, потом, когда денег заработаешь, отдашь. Можешь и не всё.

Автокредит Руслану не дали. Тогда он взял потребительский кредит на сто двадцать тысяч. Ещё двести примерно дал его брат в долг Руслану. За триста с лишним тысяч купили машину. Таксист говорил, что сам оплатит страховку, но за неё внёс только десять тысяч. Ещё пятьдесят Руслан взял в кредит.

Зарегистрировали машину на Руслана.

Через десять дней Таксист столкнулся на трассе с

Геленвагеном, где ехали какие-то бандиты из Чечни.

Короче, они мало того, что чуть таксиста не убили, так ещё и машину взяли на прицеп и увезли.

Руслан был очень опечален этим. Машина до сих пор числится в угоне, а Руслану так и приходят платежки по кредитам.

Таксист из поля зрения после этой истории пропал.

Короче, брат Руслана долго не хотел брать квартиру с родственниками. В итоге мы с большим трудом уломали его купить её за пять миллионов рублей, хотя её рыночная стоимость была около двенадцати.

Но в самый последний момент у нас случилась беда. Когда после целого года мучений мы уже готовы были подписать сделку, – у покупателя внезапно приключились форс-мажорные обстоятельства. Ему пришлось срочно отдать деньги на совсем другое дело, и в результате сделка была на грани срыва.

Дело в том, что брат Руслана внёс задатки сразу на три аукционные квартиры, и неожиданно для себя везде выиграл аукцион. В результате чтобы не потерять вложенные деньги он вынужден был купить сразу три квартиры с аукционов. Денег у него не осталось совсем.

Товарищи нервничали и очень ждали денег. Деньги уже были обещаны и распределены на нужды организации.

Планировалось приобрести оружие, автомобили, взрывчатку, дом в провинции, а также открыть какой-нибудь бизнес для поддержания нашей работы.

Тогда Руслан спас сделку. Он взял ипотеку и купил квартиру вместо своего брата.

Ипотека сжирала половину зарплаты, коммуналка – ещё пятую часть. Руслан надеялся, что он выселит родителей Ромы через суд и продаст квартиру, а деньги пустит на революцию вместе с нами. Но оказалось, что выселить их не получилось. Использовать квартиру – тоже.

Так что Руслан по факту просто взял огромный кредит на революцию.

Принял он это стоически, с юмором и даже почитал за честь.

Он был настоящим леваком коминтерновского типа, универсальным человеком, преданным защитником народа и непримиримым сторонником вооруженного восстания.

***

Однако все эти мучения с квартирой были ещё впереди. Пока же мы отлично проводили время с Сонечкой и чувствовали себя прекрасно.

Осенью 2016-го она уломала меня уехать вместе с ней на Кубу. Она регулярно каталась туда.

В те времена существовала так называемые Высшая латиноамериканская школа журналистики при Гаванском университете. Они регулярно приглашали молодых леваков со всего мира на свои обучающие семинары: на месяц, на полгода, на год.

Разумеется, всё это дело курировали кубинские спецслужбы. Попасть на такую программу можно было только через леваков, аффилированных с кубинским посольством.

Вот я и попал.

Помню, когда мы должны были ехать в аэропорт, Соня приехала ко мне домой прямо под окна на чёрном как смоль и вылизанном до зеркальной чистоты BMW седьмой серии.

Соня была божественна! На ней была тонкая норковая шуба за двести пятьдесят тысяч, застегнутая на ремень советского офицера, лаковые чёрные кожаные сапоги до колен на высоких каблуках, аккуратная чёрная шляпка с чёрной же вуалью и очень элегантные длинные чёрные перчатки из лайковой кожи, доходившие ей до локтей. Она выглядела точно как шпионка в нуарных фильмах.

Мы погрузили чемоданы в машину и поехали в аэропорт. Я помню, как кожаный салон переливался зелёным, голубым и фиолетовым кислотным светом, исходившим от встроенных в двери неоновых ламп.

В Гавану мы прилетели после нескольких пересадок.

Потом из Гаваны поехали на остров Хувентуд.

На Кубе мы пробыли месяц. Это было божественное время. Никогда не забуду его.

Денег у нас было достаточно и на поездку, и много на что ещё. Соня прямо перед этим провернула аферу с чьей-то квартирой: взяла её в аренду, потом выставила на продажу, взяла задаток в четыреста тысяч и сбежала.

Параллельно она выиграла московский хакатон (да, Соня ещё и в программировании смыслила, умела кодить и была хакершей). После этого ей удалось получить грант от мэра Москвы на разработку какой-то компьютерной карты распространения ковида в разных районах Москвы. Грант был на два миллиона рублей.

Разумеется, никакую карту она не сделала. Деньги потратили на поездку к кубинцам, на организацию коммуны, а также на дорогие рестораны. Очень уж Соня любила обедать в «Белуге», а ужинать в «Белом кролике».

***

После того, как я вернулся в Москву, мы решили создать тут новую коммуну. Сняли квартиру на Веерной улице, заселили туда людей. Всё было хорошо.

Правда, в итоге нас оттуда выставили очень интересным способом.

В Москву тогда приехал Михаил Горбатенко. Родом он был из Рязани. Родился в семье майора местной полиции. Учился в эмвэдэшном рязанском вузе на юрфаке. Учился заочно. Выгнали его оттуда за неуспеваемость.

Это уже многое говорит о Горбатенко как о человеке.

Он жил сначала на вписке у одних рязанских леваков, потом у других. С обеих вписок его выгнали за то, что он много бухал, торчал и ел чужую еду.

Он приехал в Москву, где представился организатором марксистских кружков. Жил в Башне. Два месяца он там ничего не делал, только ел и спал. Ну, и трындел ещё.

За жильё не покатил. У всех клянчило еду.

Его оттуда выгнали. Поскольку у него были хорошие отношения с Соней, она вселила его к нам на Веерную.

Горбач в первый же день нажрался прямо дома у Сони.

Она его пьяного привезла к нам. У нас он постоянно клянчил еду, деньги, наши вещи. Пытался продать нам фригу.

Коммуна наша распалась месяца через полтора. Однажды, когда никого не было дома, Горбач с одним другом Сони попёрся на концерт и там обожрался наркотой. Друг его с трудом доволок до коммуны. Притом именно доволок: до метро оттуда километров пять и ему Горбача пришлось тащить.

Дома никого не было, но товарищ просто оставил Мишу лежать на диване. Думал, оправится. Не оправился.

Новью он вскочил, разделся и стал драться со стенами.

Потом рукой разбил окно и хотел выпрыгнуть в него.

Соседи вызвали МЧС. Они выломали нам дверь.

Я обо всем узнал постфактум. Мы с другом приехали туда забрать наши вещи.

Вещи Горбатенко я сначала хотел выкинуть, но потом отнёс их в издательство, где они ждали, пока Мишу выпустят из больницы. Выпустили через месяц.

Он пришёл к нам и забрал вещи. Мне он сказал, что это я во всем виноват.

Глава двадцать четвёртая. Посёлок Счастья.

С Гелей я познакомился при весьма интересных обстоятельствах.

Параллельно с коммуной на Веерной появилась коммуна на Кунцевской. На Веерной жил я, на Кунцевской – Софья.

И если на Веерной было в целом пристойное место, то у Сонечки там был притон настоящий.

Помню, когда была годовщина смерти Либкнехта и Люксембург, Соня и её товарищи решили возложить цветы к немецкому посольству. Для этих целей я купил пятьдесят роз. Меня попросили передать их одной девушке из коммуны. Сама Соня принять их не могла. Я поехал.

До этого Соня не позволяла мне появляться там и не говорила, где коммуна находится. Сказала мне та девушка. Это была Геля.

Я приехал в коммуну. Было свежее морозное утро. А внутри был настоящий притон.

Исписанные бог знает какими надписями и психоделическими рисунками стены, грязные замусоренные полы, застланные дешевым серым линолеумом, протекающие трубы в ванной.

Меня встретила милая полная девушка с аккуратным носиком, пухлыми щёчками и горящими глазами маньяка-психопата. На ней были обтягивающие серые джинсы и хипстерский клетчатая рубашка.

– Геля, привет! – сказал я, отдавая розы.

Я думал сразу поехать, но Геля позвала меня пить чай. В результате я задержался на три с лишним часа.

Геля оказалась умнейшей собеседницей. Мы отлично провели время, разговаривая о политике и литературе.

Очень скоро этот человек присоединился к нашей борьбе.

Помню, я долго ждал её на Филёвской пойме, стоя под занесёнными снегом деревьями и глядя на мертвое фиолетовое небо. Когда она наконец приехал, мы долго гуляли по берегу в полной тишине и говорили о том, что было нам важно.

***

Ангелина с детства путешествовала по дорогам. Её отец бросил её, когда ей едва исполнилось три года. Бравый военный, весь будто сотканный из мышц, громко выругался, стукнул по столу, опустошив бокал водки, и ушёл, громко хлопнув дверью. Она запомнила его скуластое лицо и тёмные очки, казацкие усы и короткую с сединой бороду. Она помнила, как он брал её на руки во младенчестве, помнила запах махорки и удивительную силу, которая скрывалась в его мягких, вечно влажных руках. Она помнила его камуфляжную одежду и нечищенные кожаные берцы, в которых он отправился на войну.

Теперь он ушёл. Его больше не было.

Говорили, он погиб где-то на Кавказе, но это была неправда. Его два года держали в зиндане, а потом он сбежал, зарезав самодельным ножом часового. Теперь у него была новая семья, про которую Ангелина знала лишь то, что она существует.

Её мама была врачом. Она была единственным врачом во всём их крохотном посёлке.

Это был крохотный убогий посёлок на самой границе с Донбассом и фашизоидной Украиной. Он находился совсем недалеко от посёлка Пролетарский. Назывался посёлок – Счастье.

Она работала целыми днями и почти все ночи. Перед её кабинетом, где она принимала больных, вечно толпился народ: кроме жителей посёлка туда же в очередь приезжали и бабушки из соседних деревень и даже жители Донбасса. Кабинет был крохотный, как и сама больница. Это была очень убогая больница. Там не было ничего, кроме этого кабинета, котельной и коридора. Старая больница, советская, была давнымдавно заброшена и не действовала. Это было огромное жёлто-белое здание с картушем на окраине посёлка. Она почти развалилось. Деревянные перекрытия сгнили и рухнули, и теперь это были лишь три стены с пустыми дырами окон, стоявшие посреди огромного пустыря. Больницу никто так и не смог починить. Деньги на её ремонт выделялись четыре раза, но их все четыре раза без остатка разворовали.

Мама Гели работала без остановок. Бабушки постоянно хотели лечиться. Конец постоянно привозили смертельных больных и покойников. Она омывала их, бальзамировала, а за всё это ей не платили ни шиша. Зарплата была маленькая, а жить на неё было трудно. Собственный они давно продали и жили всей семьёй в крохотной убогой квартирке прямо над магазинчиком. Из-за этого в квартире всегда было много мышей. Они были толстые и белые и жили в муке. На кухне стоял огромный железный ящик с ней. Мукой оттуда никогда не пользовались, ведь там жили мыши. Старый толстый кот мышей не ловил. Ему было лень.

В детстве Геля была весёлой и милой девочкой. Она постоянно играла во дворе, что-то устраивала, говорила разные разности. Она рано выучилась читать и писать и с детства стала писать фантики по любимым мультикам в тетрадку.

А потом случилось страшное. Был ясный солнечный день. Геля каталась на качелях в пустынном дворе. Была страшная жара, и вокруг не было ни души. Бабушки дремали у себя в прохладных и мрачных квартирах. Зелёная листва растущих у дома деревьев надёжно скрывала двор от взглядов жильцов. Железные качели стояли в высокой траве. Именно туда и пробрался насильник.

Геля долго уверяла себя, что это был безымянный военный, дезертир. Но это был не он. Это был её собственный отец, вернувшийся с войны. Он приходил к матери ругаться из-за имущества. А теперь он вышел из квартиры, пошёл в сад и изнасиловал там свою дочь. Бедная Геля несколько часов беспомощно пролежал в траве, пока её нашёл сосед. Отца, конечно, никто не наказал.

После этого что-то переменилось. Геля стала какая-то мрачная, замкнутая. Она почти не с кем не разговаривала, а глаза у неё всегда теперь были точно у напуганной, встревоженной шумом кошки. Геля почти не играла и совсем перестала гулять. Даже мультики она теперь не смотрела. Целыми днями она сидела дома, молча глядя в одну точку на ободранной стене.

Так продолжалось четыре месяца. Потом Геля пошла в школу.

Учиться ей было трудно. Она ни на чём не могла сосредоточиться, всё валилось у неё из рук. Она была неаккуратная, и за это дети дразнили её. Правда, у Гели была железная воля. Она быстро стала лучшей ученицей в классе, хотя ей и было очень тяжело учиться, а одноклассники постоянно её задевали. Им нравилось доставлять боль тихой и замкнутой девочке.

Когда произошла та история с отцом, Геля лишилась сознания. Её нашли несколько часов спустя лежащей на солнцепёке. Она заболела. Мать сразу всё поняла, но соседям потом говорила, что девочка просто потеряла сознание от солнечного удара.

После этого она часто теряла сознание. Она могла отрубиться прямо посреди дня: на уроке или в прихожей. Некоторых это пугало, но со временем все привыкли. А потом начались галлюцинации.

Это случилось одним холодным ноябрьским утром. Природа уже умерла в том году. Над почерневшими нивами плыл холодный липкий туман. Улицы посёлка были пустые и огромные. По ним никто не ходил. Люди сидели дома и пили. На болоте не плакали лягушки. Всё умерло. Дорога из посёлка уходила в Даль. Но не в прекрасную степь, а в голубовато-белёсое нечто. Застрявшие навсегда в степи полугснившие тракторы издалека казалась сказочными недобрыми троллями.

Геля играла на детской площадке, уставленной ржавыми и поломанными горками, опасными для её жизни. Растрескавшиеся деревянные изваяния зайцев и медведей смотрели на неё своими мёртвыми глазницами. Тяжело дышала завалившаяся на бок карусель. Тихо поскрипывали жуткие железные качели. Их скрип смешивался с тихим жалобным завыванием ветра, и Геле казалось, что кто-то плачет там, в тумане. Она стояла на вытоптанной площадке мокрого песка и бросала мяч. На ней была потрёпанная куртка и натянутая почти до глаз шапка. Тут Гелю позвали.

Она обернулась, и увидела там девочку. Она была небольшой. Ей было, наверное, лет семь или восемь. Она была альбинос. У неё были продолговатые глаза алого цвета как у лабораторной крысы. Она вся была очень худая, и лицо у неё было худое. Вместо носа – две дырочки. У неё были гладкие длинные волосы цвета мела и высокий идеально чистый лоб. На ней было коричневое школьное платье, а ног не было вовсе. Она не стояла на земле, а будто бы парила над ней. Платье её ближе к низу растворялось в дымке тумана.

Геля почувствовала могильный холод. В воздухе нестерпимо запахло сыростью и тухлым мясом.

– Привет! – пропищала девочка.

Она говорила быстро. Её слова вырывались противным, одновременно хриплым, но при этом визгливым карканьем. Точнее, не вырывались. Геля не слышала, как она говорит. Точнее, она слышала, но иначе: слова незваной гостьи не сотрясали воздух, – они звучали у Гели в голове. Ей стало по-настоящему страшно.

– Я – Лита, – произнесло привидение.

– Что ты делаешь? – дрожащим голосом прошептала Геля, понимая, что никто, кроме неё, Литу не видит.

– Я – это ты, – сказала девочка. – Я сплю. И я должна проснуться. Твоё тело – это моё тело.

– Как ты должна проснуться? – спросила Ангелина.

– Тебе рано знать, – прошипело приведение. – Пойдём играть. К карьеру.

Тут Геле стало по-настоящему страшно.

За посёлком действительно находился карьер. Одна огромная яма посреди земли, наполовину засыпанная мусором. Когда-то там добывали песок, но это было много лет назад. Там регулярно находили трупы подростков, которые от такой жизни бросались с высоты в далеки гнилья, и алкашей, что случайно свалились туда по пьяни.

Она не пошла.

– Нет, – сказала она.

– Пойдём! – зашипела Лита, обнажая три ряда маленьких острых зубов, напоминавших рыболовные крючки.

– Нет! – настаивала Геля.

Лита схватила её за запястье своей холодной, тонкой ручонкой. Холод обжёг руку Гели.

– Я ещё вернусь, – сказала Лита. – Это моё тело.

Лита вернулась. Она возвращалась не раз и не два. Она возвращалась всякий раз, как Геле становилось тяжело и больно. А тяжело и больно ей становилось часто.


    Глава двадцать пятая. Город тысячи солнц.

Геля уехала из посёлка, как только ей представилась такая возможность.

Одиннадцатый класс она закончила с золотой медалью, которую ей не вручили. Директриса сослалась на то, что медалей в этом году не хватило: однако дочь самой директрисы и сыновья местных богатеев свои медали получили.

Ну а Геля уехала в Москву. Она поступила на истфак МГУ и стала жить в Москве. Теперь ей было хорошо.

В Москве ничего хорошего не было. Ну, разве что учёба интересная. А остальном Геля жила как жила: сидела на Дваче, ходила в кафе, ни с кем особо не знакомилась, много читала и жила себе как ей хотелось. Друзей у неё тогда особо никаких и не было. Она просто жила своей жизнью, – и всё.

Потом она познакомилась с Алисой.

Отношения у них сразу не заладились, но Геля влюбилась по уши. Алиса была анорексичная снобка из очень богатой семьи. Она сидела на героине и работала в модельном агентстве. Не брезговала она и эскортом.

Алиса постоянно обижала и унижала Гелю. Потом она и вовсе разозлилась на неё, назвала мерзкой тварью и забанила во всех соцсетях.

Геля после этого заболела. У неё началась сначала тяжёлая депрессия, которая затем сменилась столь же тяжкой манией. Она то не ела по целой неделе, то предавалась обжорству. У неё начались головные боли, галлюцинации и диссоциации. Она долго лежала в больницах и совсем потеряла надежду.

Потом она немного пришла в себя, стала лечиться.

Она познакомилась с анархистами. Среди них ей особо никто не понравился. В массе своей это были тупые и злобные подростки-субкультурщики. Они ненавидели Гелю. Они постоянно бухали, употребляли наркотики, занимались сексом друг с другом, потом ревновали, били друг другу морды, обвиняли в своих проблемах друг друга и взаимно предавали то одного, то другого анафеме за то, что он неправильный анархист. Годы с этими людьми были бы впустую потраченными годами, если бы не одним момент. Именно в среде этих людей Геля познакомилась с Розой.

Роза была девушка из очень консервативной семьи. Она вместе с сестрой сбежала от своего патриархального отца. Он был псих с бородой, держал их всё время дома, открутил во всей квартире батареи, чтобы дочери закалялись, много пил и постоянно их избивал. В итоге Роза с сестрой сбежали от него. Сестра её так и осталась традиционных взглядов на семью и жизнь, хотя политически и стала левой. А вот сама Роза окуналась в весёлую московскую жизнь.

Эта жизнь и сгубила её в итоге.

Роза состояла в крутой и как бы почти подпольной организации анархистов, которая называлась «Самозащита народа». Возглавлял её старый субкультурный анарх-скинхед и ублюдок, который потом сбежал во Францию. Она возила в на угнанной машине коктейли Молотова в ящиках и самодельные бомбы, оружие и мефедрон. Она участвовала во всех делах и акциях.

А потом она заболела. У Розы обнаружили рак. К тому времени прошла очередная волна репрессий против анархистов. Организация распалась, лидер укатил за кордон, многих посадили. Роза с сестрой тоже уехали по политическому беженство в Швецию. Их лучший друг укатил в Перу воевать за «Сияющий путь».

Геля осталась одна и снова погрузилась в депрессию.

Потом один Азюков, с которым она училась вместе, познакомил её с Соней. Так она попала в коммуну на Кунцевской.

***

С Соней я через какое-то время разругался. Причин на то было много.

После того, как мне было рассказали о заговоре, я решил соединить несоединимое и познакомил Софью с Егоровым. Они не особо поладили. Соня захотела с Егоровым переспать, но он не побежал и быстро такие разговоры пресёк.

В марте 2017 года прошла инфа, что Соня провокатор. Нам с Гелей пришлось похитить сонечкины тетради, чтоб это выяснить. Для Гели значимых последствий не было, а мне Соня устроила такой скандал, что мало не покажется. Кончилось тем, что меня чуть не убили, но потом всё же отпустили. Возможно, потом расскажу об этом.

До конца нам подробности её сотрудничества или несотрудничества с Центром «Э» узнать так и не удалось.

Позднее мы восстановили отношения с Соней уже через других товарищей.

Короче, меня она знать не желает, но через других мы с ней контактируем и даже помощь от неё получаем.

Соня с весны активно участвовала в деятельности МТД – «Международного трансгуманистического движения». Возглавляла его женщина, которую все знали под псевдонимом Валерия Прайд. По совместительству она была директором фирмы «Криорус».

В мае в «Криорусе» начались проблемы. Акционеры захотели сменить гендиректора, а Валерия уходить не захотела. Когда её попросили, она просто послала всех и осталась на посту.

Затем они стали судиться против неё, а она начала выводить активы фирмы в дочерние структуры.

Потом несколько акционеров и бывших работников

«Криоруса» приехали в криогенное хранилище в Тверской области и, пользуясь тем, что место это вообще не охранялось, сорвали с ворот амбарный замок и вывезли на грузовике все криогенные сосуды с трупами.

Их они поместили в какое-то своё хранилище в Подмосковье.

Однако и там трупы долго не пробыли.

Валерия сама наняла людей и позвала активистов, которые нашли новое хранилище, приехали туда, разбили стену отбойными молотками и вывезли дюары вновь.

Потом сосуды вновь были похищены бывшими акционерами «Криоруса».

Чем там в итоге кончилось, я не знаю. Кажется, они так до сих друг у друга трупы и воруют.

Во всем этом Соня принимала самое непосредственное участие.

Из коммунарного движа её постепенно выжили. От полиамория она со временем отказалась и стала ярой моногамкой.

После начала военной операции на Украине – Зверева очень быстро сдрейфовала к самому карикатурному ура-патриотизму.

Несмотря на всё это, – «Союз» продолжает поддерживать с ней некоторые деловые отношения. Что ни говори, но Соня всегда содействовала нашей борьбе.

***

Кстати, был как-то в коммуне на Кунцевской такой курьезный случай.

Зашёл я как-то в коммуну вечером. Спрашиваю Соню.

Никто не отвечает.

Захожу на кухню. Вижу: сидят на за столом два в дупель упоротых человека. Один – парень лет двадцати пяти, здоровый такой детина, худой, длинноволосый, в толстых очках в чёрной пластиковой оправе, в темнозелёном худи. Другая – девушка лет двадцати, худая как скелет, на вид килограмм сорок, не больше, волосы коротко подстрижены и покрашены в фиолетовый цвет.

Оба сидят, пялятся в потолок, запрокинув головы. Шары размером с блюдце.

Я смотрю на них минут пять. Они никак не реагируют.

Потом спрашиваю парня: «Ты кто?».

– Я – Бог, – отвечает он, так же глядя в потолок огромными стеклянными глазами.

«Ну, окей», – подумал я.

– А ты? – спросил я девушку.

– Я – лягушка! – серьезно ответила она, глядя в потолок. – Понятно… – протянул и пошёл в комнату Гели.

Потом я узнал, что девушка была не последний человеком в РСД, а парень был известным коммунаром.

Вот такой – наш левый движ. Одни боги да лягушки.


  Глава двадцать шестая. Эльза.

– опять поправилась! – испуганно шептала себе под нос стоявшая на стеклянных напольных весах Эльза. – Опять поправилась!

Едва на экранчике высветились цифры веса, ей тут же сильно поплохело. Голова кружилась, в руках начались мелкие покалывания. В такие моменты она теряла ощущение собственного тела. Ноги и руки по-прежнему слушались, но теперь это не ощущалось как своё. Казалось, ты управляешь своим телом извне. В глазах всё поплыло, стали появляться разноцветные круги. Эльза закрыла глаза. Чтобы не упасть, она судорожно схватилась за керамическую раковину.

«Только бы ребята не услышали, – подумала она, задвигая весы в уголок ванной и отпирая защёлку, – я и так уже уйму времени в ванной сижу, всем мешаю. Не хватало мне ещё заорать тут или грохнуться.».

Наконец, она слезла с весов. Голова кружилась. Стоять было трудно.

«За это мама меня не похвалит, – подумала Эльза и всхлипнула. – Что я скажу ей? В жизни всё только хуже делается…».

Эльзе было уже двадцать три года, и она была студентка педагогического вуза. Это была среднего роста, немного упитанная белокожая девушка с огромными и очень грустными голубыми глазами. У неё были длинные светло-русые волосы, почти блондинистые, прямой аккуратный носик, пухлые щёчки. Она был очень застенчивая и сталактитов не смотреть людям в глаза. Возможно, это потому, что сквозь её глаза на окружающих смотрела чудовищная боль. Она знала, что люди стыдятся, когда видят чужую боль, и поэтому старалась не смотреть на них.

У Эльзы была трудная и невесёлая жизнь. Она родилась в маленьком городке. Городок был настолько маленький и настолько убогий, что даже посёлок Пролетарский казался по сравнению с ним роскошной столицей. Да и статус городка у него был больше по привычке, ещё с советских времён. Городок этот был так, хуже деревни. Собственно, ничем этот городок не был знаменит, кроме дурацкого названия и зверств местной полиции. Да, название было впрямь дурацкое. И кому только пришло в голову назвать этот город Пензой?

Говорили, город этот когда-то был очень даже ничего, но потом захирел. Когда развалился Союз, здесь закрылись все предприятия. Сейчас тут давно уже ничего не было. Весь город – одно непонятное скопление бетонных коробок и деревянных бараков. Хрущёвки, построенные здесь бог знает когда, за много лет так обветшало, что жить в них было уже нельзя. Поэтому те, кто мог это себе позволить, перебирались постепенно в убогие новостройки из бетонных блоков. Они были как хрущёвки, но хуже. Те, кто этого позволить не мог, ютились в деревянных бараках и дачных домиках в частном секторе. В центре стояли пустующие хрущобы. Во многих ещё жили люди, но не во всех. Город постепенно пустел и зарастал дикой травой и мелким кустарником. Бывшие промзоны окончательно превратились в пустыре. В центре на каждой улице было минимум два кабака и один сексшоп. Проститутки толпами стояли на въезде в город и на тротуарах широких улиц. В тёмных дворах регулярно кого-то резали. На лавочках там обычно сидели алкаши, под лавочками дремали наркоманы. Под любым кустом в городе можно было найти либо использованный шприц, либо закладку.

Сходить с городе было некуда. Ни театра не было, ни даже ТЦ приличного. Рынок только продуктовый и вещевой. Там же для садоводства всё продавали. Был ещё университет в городе, но он был так, хуже шараги.

Да что там! Что уж говорить, если лучшим зданием в городе была тюрьма. В отличии от других зданий, она была новая, красивая и стояла прямо в центре города. Это было лучшее здание из тех, что построили здесь с того времени, как развалился Союз.

Короче, в городе много пили, много торчали и ничего особо не делали. Делать тут было особо нечего. Политических партий в городе почти не водилось. Было тут захудалое отделение Народного Союза, но они там старались не высовываться. А левых в городе вообще не было. Очень уж в городе свирепствовала полиция. Правда, когда-то давно, лет двадцать назад, действовала там одна одна ни то коммунистическая, ни то анархистская организация. Было их человек двадцать. В одно время они начали рельсы минировать и пару раз даже закидали местный отдел полиции коктейлями Молотова. После этого в городе начали хватать вообще любых леваков, и скоро всех их переловили. Городской централ ломился от леваков. Среди них полицейские отделили двадцать два террориста. Их долго-долго пытали и мучили, и их крики разносились со стороны централа по ночным улицам. Потом должен был состояться суд над преступниками, но за несколько дней до суда все террористы в одну ночь покончили с собой. Говорили, что полицейские убили их. Эту история предпочли замять и забыть. С тех пор в городе и не было никаких леваков. Полицейские помнили о том, как они когда-то разгромили этих леваков, и с тех пор строго следили, чтобы в городе леваков не было. Поэтому их и не было. Были в городе разные праваки, но и они тоже в основном сидели по домам, и ничего не делали. В городе вообще было мало политических. В основном так, уголовники одни: кладмены, торчи, воры, проститутки разные, коты… Нехороший был город.

В этом-то самом городе и родилась Эльза. Родилась она в семье учительницы. Мама её преподавала русский язык и литературу в средней школе. Когда-то давно её мама уехала из родного города учиться в Москву. Сначала её мама (бабушка Эльзы) не хотела её отпускать и всё говорила, что ничем хорошим это не кончится и что ей нужно сидеть дома, помогать семье. Но мама всё-таки уехала в Москву и поступила там на филфак. Она хорошо училась в школе, а потому поступила не в петушитесь, а в нормальный вуз. Эльза любила разглядывать старые студенческие фотки мамы. Мама там была молодая, красивая, стройная, и она умела позировала на фоне огромного здания с высоким шпилем. Мама была в широченных штанах из бежевого бархата, в тёмных очках на половину лица, в кедах на высокой белой подошве, в кофте бохо. Здание на заднем фоне напоминало Эльзе какой-то сказочный замок. Это был очень старый вуз с большой историей. Там очень гордились этой историей и говорили, что вуз их в принципе немногим хуже европейских и вообще очень на них похож. Преподаватели там очень гордились этим.

В университете мама Эльзы познакомилась с богатым студентом-юристом. Он обещал ей свадьбу, обещал, что будет заботиться о ней. Потом он бросил её ради бывшей проститутке. Она и стала его женой. Мама Эльзы осталась совсем одна в большом, чужом, безразличном ко всему городе. Очень скоро она узнала, что беременна. Она едва закончила учёбу, а вот работу найти не могла. Никто не хотел брать её, – даже эскортные агенства. И она вернулась родной город к маме и устроилась работать в школу учительницей. Больше её никуда не взяли. Потом родилась Эльза. Это имя мама выбрала потому, что когда-то в детстве она любила смотреть американский мультик, где была девушка по имени Эльза. Мультик так впечатлил её, что свою дочь она тоже решила назвать Эльзой.

Эльза росла в милой мирной семье. Они жили в большом ветхом доме в частном секторе на окраине города. У них был собственный огород, сарай, курятник без кур и большой заросший сад. Мужчин в доме не было. Мама постоянно работала, и воспитывала Эльзу бабушка. Она была ещё совсем не старая, но на работу её уже не брали, поэтому она сидела дома и занималась с внученькой. Эльза росла тихой, замкнутой и очень наблюдательной девочкой. Она жила в своём мире. Она рано выпучилась читать и начала читать книги со старого маминого планшета. Она очень любила чтение. В доме у них был старый плазменный телевизор с дисководом и куча дисков. В детстве Эльза много смотрела старые мультики: «Смешариков», «Щенячий патруль», «Машу и Медведя», какие-то древние советские мульты. Ей нравились старые мультики. Новые она не понимала. А ещё ей нравились каникулы, особенно летник. Так приятно было проснуться рано утром, пойти на кухню, заварить себе чай с лимоном и пойти в сад, сидеть на до обеда в поломанном пластиковом кресле и читать, чувствуя как медленно накаляется от Солнца воздух. А когда станет совсем жарко, пойти поесть, а потом пойти полежать кровати, поспать. Так она и жила в детстве, так и проходили её каникулы: она целыми днями читала, смотрела мультики, каталась на велосипеде возле речки. В жизни она ни на что особо не обшарпала внимания, весь её мир был по большому счёту ограничен семьёй. Так прошло её детство. Потом она пошла в школу. Там тоже ничего особого поначалу не было. Эльза училась хорошо, уроки делала с мамой и потому проблем у неё не было. Потом, в третьем классе, у них на перемене произошла драка: один мальчик другого пырнул ножом. Учительницу уволили, а класс расформировали. Эльза тогда попала в другой класс, где всё было очень плохо с дисциплиной. Мальчики постоянно дрались, пили водку и говорили говорит, девочки много красились и обсуждали мальчиков. Так Эльза и закончила начальную школу. Потом она пошла в среднюю, но там было ещё хуже. К пьянству и дракам там добавились наркотики. Сама на не Бузаладзе и не употребляю, с мальчиками не знакомилась, после школы сразу бежала домой. В седьмом классе один мальчик попытался её изнасиловать. Она отошла в туалет во время урока, а он прошёл за ней и напал на неё. Девушка едва отбилась от него и нажаловалась директрисе. Директриса сказала, что раз не изнасиловал, значит не считается, и вообще Эльза сама виновата. После этого Эльза больше не жаловалась директрисе. Потом она закончила школу, слала экзамены и поехала поступать в Москву. В хороший вуз она не поступила, поэтому пошла в педагогический. Общежитие ей долго-долго не давали, и она вселилась к подружке. Так они прожили два месяца, а потом переехали в общежитие.

Эльза, привыкшая к мягкой, всегда чистой постели и маминым блинчикам на завтрак, вынуждена была переселиться в чудовищную общагу. Там она теперь жила. Эта общага была старым и страшным зданием.

Когда-то Вано оно принадлежало какому-то заводу. Потом завод закрыли, рабочих выгнали, а само здание решили отдать вузу. С тех пор там жили студенты. Здание не ремонтировали уже много лет, и оно давно разваливалось. Когда-то давно его украшала глазурная зелёная плитка и мозаики со спортсменами и космонавтами. Они давно осыпались, и теперь это была просто огромная девятиэтажная бетонная коробка, страшно уродливая, мерзкая и отталкивающая. Между бетонными плитами давно зияли огромные, с каждым годом всё расширяющихся щели. Окна здесь много лет не мыли и не меняли. Проводка вся была старая. Линолеум испортился до такой степени, что из коричневого стал бледно-жёлтым. При ходьбе он прилипал к обуви, точно свежая жвачка. Вентиляцию много лет никто не чистил, а потому она давно уже не работала. Здание кишело насекомыми. Крысы тоже водились.

Именно там и жила теперь Эльза. Жила не одна, с подругой. Они вдвоём вынуждены были делить крохотную комнатку площадью четыре квадратных метра – результат давившейся незаконной перепланировки.

В Москве Эльза познакомилась с леваками. Их было много в том вузе, где она училась. Так она стала левой активисткой.

***

Надо сказать, мы не были осторожны в своих действиях. Даже напротив, мы были беспечны.

Так, Егоров предостерегал нас от проведения рискованных акций, но мы всё равно их проводили. С 2016 года мы провели всего несколько акций с баннером. Одна была устроена на мосту в центре города ещё осенью 2016 года. Её исполнили Егоров и Данченко. Другая прошла зимой и была посвящена политзаключённым.

Её осуществили Валька и Кролик.

Третью акцию провели мы с Гелей в мае 2018 года также на территории МГУ.

Ко всем акциям мы долго и внимательно готовились, предпринимая при этом все возможные меры предосторожности. Нас ни разу не поймали за проведение подобного.

Кружки мы проводили целый год с некоторыми перерывами. Проводили мы их с декабря 2016 года по декабрь 2017.

Сначала Егоров очень загорелся этой идеей, долго думал, где можно обустроиться для всего этого. Потом он договорился с Кумариным, и тот свёл нас с одним человеком из левацкого рок-клуба. Прозвище к него было Дебил. Это был сорокалетний долговязый панк-хиппарь.

Тот дал нам собираться в Клубе при условии, что мы будем идти туда без телефонов и не будем ни к чему особо призывать.

Мы так и ходили туда. Кружки у нас были в основном по «новым левым»: Фромм, Маркузе, Адорно, Майнхоф.

Также изучали советских марксистов типа Ильенкова и Лифшица, разных теоретиков их стран Трьтьего мира (Фанона, например).

Потом, где-то в апреле-мае, нас всё-таки выставили оттуда. Егоров неосторожно высказался перед Дебилом, а поскольку тот боялся всего на свете, нас больше в Клуб не пустили.

Какое-то время мы собирались чёрт знает где, а потом перебрались в райком. Там прошли самые радикальные наши кружки. Потом нас выставили и оттуда, но не за радикализм, а потому, что мы не все состояли в КПРФ.

Ещё два кружка (последних, как потом оказалось) прошли в помещении партии ЛДПР. То помещение нам тогда Руслан организовал.

После этого по левому движу стали ползти слухи, что мы получили это помещение через моих знакомых в администрации президента.

Последние темы были – «Бредовая работа» Грэбера и «Двенадцать лет в борьбе против фашизма и войны» Отто Винцера.

Думали разобрать ещё «Партизанские ночи» Станислава Валаха, но не вышло.

Кружки проходили по следующему принципу: сначала все собирались у метро минут тридцать, потом столько же шли до места; сама лекция продолжалась часа полтора-два, а за ней следовали несколько часов обсуждения. Потом все вместе шли куда-нибудь пить чай и есть.

Самая важная часть – неформальная.

Егоров любил говорить, что для нас кружок – повод заговорить, повод начать более близкое неформальное общение. Также – возможность расшевелиться чужую мысль, столкнуть её на более радикальные позиции. На кружки приглашали только самых проверенных людей. Все оповещения были лично или в зашифрованных мессенджерах. В открытых источниках никто ни о чем не писал. Кружки не записывали и не выкладывали.

Если человек выражал интерес к радикализму в духе «новых левых», мы продолжали общение и постепенно выводили его к тому, чтобы он к нам присоединился.

Разумеется, постепенно.

При этом мы неоднократно проверяли кандидатов, прежде чем их завербовать.

Помню, первый раз, когда мы собрались в Клубе, там я встретил Эльзу. Это было весьма интересно.

Сначала мы минут тридцать собирались у метро

Университет. Я совсем замёрз за это время. Потом мы долго, ещё полчаса, наверное, шли на место. Набились всей толпой в крохотный клуб.

Ну, как, толпой? На некоторые кружки у нас больше тридцати человек собиралось, а на тот, первый, пришло всего человек десять.

Жерар читал доклад про Фромма.

Впереди меня сидела весьма милая, немного упитанная девушка в очках. Её длинные фиолетовые волосы ниспадали назад, на спинку обитого кожзамом старого офисного стула.

Я увидел, что взгляд у неё совершенно маньяческий.

После кружка я подошёл и немедленно заговорил.

Именно так я познакомился сЭльзой. Она была однокурсницей Вальки и состояла тогда в РСД.

Мы с ней быстро нашли общий язык и стали большими друзьями.


Глава двадцать седьмая. Жерминаль.

Подготовка нашего великого и патриотического заговора вышла на финишную прямую.

В этот момент по всей стране начались аресты.

Очень скоро возникли опасения, что давить в обозримом будущем начнут любую оппозицию, что скоро дело дойдёт и до нас. Именно поэтому мы ускорили подготовку заговора.

Регулярные кружки «Союза», на которых открыто призывали к терроризму и восхваляли таких людей, как Майнхоф, Кагол или Менигон, – прекратились после осени 2017 года. С тех пор они проходили нерегулярно.

Мы думали, это на время, но потом произошли первые аресты участников «Народной самообороны», и мы начали сворачиваться.

Тогда мы завербовали ряд товарищей и окончательно свернули публичную деятельность.

Среди завербованных в последнюю очередь были упомянутая ранее Эльза, Меля и Вика.

Вика была интересной девушкой. Ей было двадцать четыре или двадцать пять. Долгое время она состояла в «Левом Фронте», но разочаровалась и перешла в ВПД.

Потом её уже там начали бесить местные догматики. Она могла бы уйти тогда к нам, но её очень быстро утянули к себе ушлые эмтэшники.

Позднее она к нам всё же присоединилась.

По образования она была японистка. Она любила Юкио Мисиму, «Хагакурэ», кайданы и истории про мудрых и доблестных самураев. Она была полна ума и самурайского духа.

Также были установлены связи с некоторыми интернационалами.

Вскоре после этого людей начали арестовывать. Егоров и Данченко бежали за границу. Связь с ними была потеряна.

Официально купленное оружие они перед отъездом положили в схроны. Где эти схроны находились, я вообще не ведал.

Так и получилось, что я остался практически один, с несколькими неорганизованными товарищами без денег (доступа к криптовалютным счётам организации у меня не было).

Я внезапно почувствовал, что я обычный школьник.

Тем не менее, я решил продолжить начатое ранее нами дело. И я продолжил.


Глава двадцать восьмая. Больная любовь.

История эта началась тривиально, даже глупо. Осенью семнадцатого года, как раз ноябре месяце, Алиса Орлова впервые написала мне в ВК.

Алиса – невысокая странноватая девчонка с длинными прямыми светло-русыми волосами, очень густыми, с носом уточкой, с коренастой, но спортивной фигурой. Это потом она бросила спорт и растолстела на фоне ментальных расстройств.

Тогда она ещё хорошо училась, посещала школу, но депрессия уже подступала к ней.

Зря ругают зумеров за то, что они будто бы слишком нежны. На самом деле это стальное поколение, а на его судьбу выпадет, подозреваю, больше, чем на судьбы их отцов и дедов. Уже достаточно выпало.

Так вот, Алиса написала и попросила, чтоб я помог с заданиями. Так могла бы начаться история любви. На самом деле так началась история террора.

Алисе я помог дистанционно, но она попросила о

встрече. Мы встретились у ворот Филёвского парка (не у тех, что ведут на парковую площадь, а у тех, что возле перекрёстка, с двухглавым орлом над аркой).

Мы быстро обсудили задания, а потом начали говорить про философию, про политику, про общество, про наши с Алисой увлечения. Она рассказала о проблемах с родителями, про наступающую депрессию, про свои увлечения эзотерикой, радикальным ЗОЖем, передачами с РЕН-ТВ, теорией плоской Земли и много чем ещё. В том числе – и левым радикализмом. Феминизме, отмечу, в те годы ещё не вошёл в моду. Это был очень интеллигентный целомудренный разговор. Мы говорили несколько часов, а потом расстались, договорившись встретиться через некоторое время снова.

Я очень хорошо помню тот день.

Было пасмурно, но дождя не было. Одно время казалось, он почти стал накрапывать, но потом перестал. Небо было высокое, серое и совсем равнодушное. Деревья стояли голые. Дул прохладный ветер, сдувая последние высохшие листочки плакучих ив, а мы неспешно гуляли по парку.

На мне были брюки, ботинки для верховой езды на неубиваемой подошве, тонкая кожаная куртка, подарена мне крёстной. На Алисе – черные джинсы, кроссовки под её 34 размер и тоже кожаная куртка.

Мы неспешно шли по безлюдной в это время года Филёвской набережной, смотрели, как ветер рябит её тёмные воды, и беседовали о революции.

Никогда не забуду я тех разговоров.

Наши встречи стали регулярными. Они случались даже не разв неделю, а раз в два-три дня. Из школы нас видела только наша одноклассница Юля Степакова, но она этому значение не придала и никому особо не растрепала.

В «Протоне» знали только те, кто и руководил «Протоном», – господа и рабы первой категории, ещё, пожалуй, несколько учителей. Остальные не знали особо. Если даже и знали, то значение этому не придавали никогда и ни мне, ни Алисе вопросов по этому поводу не задавали.

Мы с Алисой встречались, много говорили, беседовали, рассуждали о Родине, о революции, о Победе, о нравственности.

Короче, обсуждали мы самые обычные темы. Потом мы решили создать кружок.

Тогда вообще модно было создавать кружки: марксистские, анархистские, ещё какие-нибудь. В Москве одних марксистских кружков было под пятьдесят.

С другой стороны, большая часть этих кружков не существовала долго: обычно они жили от нескольких месяцев до полугода, максимум – до года, лишним самые стойкие типа «Энгельса» или «Союза марксистов» держались дольше.

Тем более, кружок чаще всего делали один-два активных человека, иногда три, остальные просто приходили на мероприятия. В кружках очень редко всерьёз что-то учили. Обычно кто-то готовил небольшой доклад (чаще всего доклады делали одни и те же люди), а потом все этот доклад обсуждали. Ну, или просто задавали вопросы. Так чаще всего бывало. Доклад обычно делался по какой-нибудь классической работе Маркса, Энгельса или Ленина. У троцкистов добавлялись работы Троцкого, Теда Гранта, Тони Клиффа, у сталинистов – работы Сталина, Димитрова, книжка Отто Винцера и так далее.

Публика в целом была одна и та же: многие люди посещали несколько кружков сразу, на каждом из них обычно собиралось от восьми до тридцати человек. Текучка кадров была довольно большая, но не огромная: люди обычно варились в этой среде года по три-четыре, редко когда больше, но не часто, чтоб меньше.

Основная аудитория – московские студенты, преимущественно из провинции. Коренных москвичей было не так много, если такие и были, то из них большая часть – москвичи в первом поколении, дети тех, кто сюда понаехал ещё в восьмидесятые или девяностые.

Подробнее об этих левых студентах я расскажу дальше. Кружки появлялись, исчезали, снова появлялись. Это по большей части было связано с наличием или отсутствием сил у тех, кто эти кружки делал. Таких было немного.

Мы делали.

Наш кружок присоединился к огромному множеству разных политических кружков в Москве.

Назвались мы «Революционными школьниками города Москвы». Так впоследствии именовали нас и следователи.

Собирались в нашем школьном музее.

Наша учительница Ольга Андреевна Крайнева была очень хорошим преподавателем истории. Параллельно с этим она заведовал₽ ем самым музеем. Ну, и ещё она была монархических взглядов и сыграла некоторую роль в становлении движения царебожников в России. Мы с Алисой были в числе её любимых в учеников, так что нам она музей дала спокойно.

Нам помогал и Сергей Александрович. Он часто бывал на заседаниях кружка.

Говорили мы там о всяком. Если кратко, то мы славили Пол Пота, Гитлера, Энвера Ходжу и маньяков-убийц. Мы изучали мануалы по взрывному делу и основы конспирации (а потом и не только Основы), читали вместе книжки про подпольщиков, диверсантов и террористов (там и про большевиков было, и про «Молодую гвардию», и много про кого ещё).

Нас было немного: я, Алиса, Илья Даминов, Никита

Лемешев, Александр Дзыза. Потом добавились Ярослав Новиков, Александр Князевский и Михаил Морозов. Даминов больше всех хорохорился, и он же единственный обделался на допросе.

И да, если ты это читаешь, Даминов, знай, что я тебя ненавижу и желаю тебе смерти.

Про Алису я, по сути, всё сказал. Про других тоже надо хоть немного рассказать.

Илья Даминов был типичный школоло, который в другую эпоху скорее всего просто сделался бы нацболом, выписывал «Лимонку» и не переживал. И его бы никто не трогал, и другим е было бы вреда. Но он, к сожалению, родился в своё время. Это был типичный фрондирующий интеллигент в зачаточной стадии (на тот момент Даминову было лет четырнадцать, на момент уголовного дела – пятнадцать).

Несуразный, с пухлым лицом и прямым носом, с дурацкой копной волос цвета соломы, с глупыми голубыми глазами, болезненно худой, со слабыми пухлыми ручонками, – короче, симпатии он у меня не сильно вызывал. Тем более, он больше тянулся к раннему фашизму в духе д’Аннунцио и Маринетти, чем собственно к левизне.

Тем не менее, польза при подготовке кружков от него была, а явных косяков за ним не было. Так что я решил не разводить талмудизм и охота на ведьм. Так Даминов остался.

Не знаю, что с ним стало в итоге.

Никита Лемешев был полной его противоположностью.

Вот это был очень талантливый молодой человек. Невысокий и коренастый блондин с широким скуластым лицом, вьющимися волосами и голубыми глазами. Он был красив, но не жеманно-знойно- сексуальном смысле, а красив именно той строгой и целомудренной красотой, какой красив только вернувшийся с из Германии советский воин- освободитель.

Лемешев был очень силён для своего возраста, много занимался спортом, а ещё изучал под моим началом латынь. Позднее он уехал учиться в Италию.

Даминов был сыном директора фирмы, Лемешев – сыном рабочего завода Хруничева.

Лемешев вообще был отличный парень. Было в нём нечто очень классическое. Даминов был человек постмодерна, а вот Лемешев был именно тем советским пионером-героем.

Учился он тогда в седьмом классе. Именно он оказывал наибольшую помощь с кружком. Ему же я незадолго до ареста подарил всю свою подшивку латинского журнала «Melissa» и латинские книги по богословию.

Ярослав Новиков был самым старшим из нас. С ним я познакомился в ВК, когда мы поругались в комментариях под одним из постов Александра Панчина. Потом встретились, поговорили. Он мне понравился.

Новиков был либертарианец, но при этом марксист. Состоял в ЛПР (световской). Он очень ценил мирсистемный подход.

Это был огромный рослый детина, толстый, но сильный.

Он носил тёмные очки и кожаную куртку.

Князевский был тощим восемнадцатилетним нацистом- гитлеристом, который отлично разбирался в оружии.

Меня с ним Морозов познакомил.

Морозов был мой одноклассник, один из старших рабов Тони Боженко. Он сдох, отравившись грибами, через несколько дней после моего ареста.

Дзыза был сыном дипломата. Его отец служил в посольстве в Белграде. Сам Дзыза был высоким, толстым, с мелкими усиками и пухлым ином молодым человеком. Он одевался в рубашки и джинсы и был куда менее опрятен, чем я.

Он был монархист-царебожник, один из лучших учеников Ольги Андреевны.

Мы с ним сошлись на почве именно дружбы с Ольгой Андреевной. Также нас сближал интерес к древнегреческому языку: Дзыза тоже его знал, но его больше интересовал среднегреческий.

Вообще это было интересно: левак в пиджаке и хромовых сапогах и монархист в джинсах и мятой рубашке.

Саму работу кружка я рассматривать подробно не буду. На людоедов можно посмотреть где угодно, людоедские идеи тоже почерпнуть при желании можно и в других местах.

Дзыза, к примеру, мечтал об инквизиции, о церковных тюрьмах, о том, чтоб целые регионы управлялись епископами и так далее. Я предлагал построить в России некоторый аналог Кампучии. Новиков хотел легализовать рабство.

Мы читали про «Фракцию Красной армии», про партизан Колумбии, про КНДР и ходжаистскую Албанию. Нам нравилось. Мы хотели так же.

Потом случилась пенсионная реформа. Немного посовещавшись, мы решили, что пора переходить к террору и вооруженной подпольной борьбе. Так и началось.

Князевский раздобыл нам обрез и пару травматов, которые он переделал для стрельбы боевыми патронами. Мы с Даминовым начали печать листовки в гараже у его отца (там стоял хороший принтер).

Потом я как-то рано утром в тал и поехал на Шаболовку. Наклеил там экстремистскую листовку на двери Пенсионного фонда.

Я помню, как я встал рано утром и поехал. Светило Солнце, его лучи пробивали зелёные кроны деревьев, бегали зайчиками по серому асфальту.

На улице было немного людей. Только в центре возле гостиниц собирались у автобусов иностранные туристы, приехавшие на Чемпионат мира по футболу.

На мне была модная куртка из голубой парусины, шёлковая рубашка в мелкую клетку, строгие костюмные брюки чёрного цвета, начищенные до блеска штиблеты. На голове – кепка-восьмиклинка и тёмные очки на половину лица.

В таком виде я приехал, наклеил листовку, сфоткал её и уехал.

Со мной должна была ехать Алиса, но она не проснулась.

На следующую нашу акцию она не опоздала. Мы хотели сделать это в день партизан и подпольщиков, но подготовить к сроку всё не успели и провели на день позже.

Я помню, погода была не очень. Было пасмурно, но не холодно. Мы с Алисой были кожаных куртках.

Мы зашли в Филёвский парк, встретились в условном месте. В рюкзаке у меня лежала самодельная бомба из двух пропановых баллонов. Мы пробрались к санаторию, потом обогнули его, стали пробираться через заросший склон к забору военной части. При этом мы пели «Шумел сурово брянский лес».

Военная часть с одной стороны примыкала дороге, с одной – к санаторию, ещё с двух её окружался парк. С той стороны, которая шла параллельно дороге, был очень высокий (метров пятьдесят) и крутой склон к реке, поросший густым лесом. Там мы и заложили бликует под забор.

Это был старый, местами покосившийся, местами и вовсе отсутствующий старый забор. Мы подложили под него баллоны, обмазали их клапаны гелем для розжига и подожгли. А потом быстро-быстро побежали вниз по склону.

Баллоны рванули у нас за спиной. Столб огня поднялся на несколько метров.

Пока мы шли на место акции, я присобачил на дверь части листовку с угрозами в адрес военных, сфоткал её и отправил Сергею Фомичёву из Нижнего, чтоб он выложил в своей группе.

Этот Фомичёв печатал у себя сообщения о наших акциях. Тогда его группа называлась «Союз советских офицеров и всех, верных СССР». Сейчас, кажется, «Союз красный групп» или что-то такое.

Фомичев был интересный человек. В девяностые он был яростным «новым левым», экологистом и почти анархистом. Возглавлял легендарную организацию «Хранители радуги». Потом в анархизме и экологизме разочаровался. Потом сел за подготовку теракта. Вышел из тюрьмы уже радикальным сталинистом, левым патриотом, любителем Квачкова и гражданином СССР.

Он и поныне играет важную роль в левацкой среде Поволжья.

Он печатал наши коммюнике, экстремистские листовки прямо в ВК. Он очень нас ценил.

Потом было ещё много всего. Мы и рельсы портили, и граффити делали, и кружок по-прежнему собирался (даже летом).

Как-то раз приехали с Алисой рано утром к Генштабу и повести прямо на заборе баннер из мешковины. На нем красовалась здоровенная надпись: «Да здравствует красный террор! Больше убийств!».

Потом осенью мы как-то пролезли на завод Хруничева (хотели сделать там поджог административного здания) и вступили в настоящую перестрелку с охраной.

Кончилось всё хорошо, никто из наших не пострадал.

А потом случился массовый расстрел в Керчи.

Почти сразу в соцсетях начали муссировать информацию о том, что Росляков был антифа. На самом деле – чёрт его теперь разберёт, кем он при жизни был. Ну, а мы решили тему использовать и написать коммюнике, что он, дескать, наш товарищ, а его расстрел – акт не личной мести, а политической борьбы. Революционной борьбы.

Глупо? Возможно. Но мы именно это и сделали. Написали листовку, где обьявили Рослякова партизаном и коммунистом, пообещали, что будет ещё так же и хуже. Напечатали этот текст у Даминова в гараже, а потом я это по всему району расклеил. Даминов тоже должен был клеить, но ему, видите ли, «в художку надо было». Так что всю грязную работу сделал я.

Одну из листовок я приклеил на дверь районной

управы. Оказалось, там была камера. Меня заметили, листовку сразу сорвали. И хотя я убежал, меня потом всё равно нашли.

Так началось наше уголовное дело.

Потом ещё были наши листовки про Жлобицкого, но вот на них-то как раз никто особого внимания не обратил, и вообще они-то нам никак не аукнулись: ни в положительном ключе, ни в отрицательном.


 Глава двадцать девятая. Конец детства.

Это случилось в самом конце октября 2018-го.

Думаю, я никогда уже не забуду те страшные осенние дни. Это был конец моего детства. Конец того времени, когда у тебя оставалось право на ошибку. Времени, когда ты мог жить, не думая о завтрашнем дне и не заботясь ни о чём, кроме текущего момента.

Это время прошло. Оно прошло безвозвратно.

А случилось это так.

17 октября 2018 года в городе Керчи произошло нечто ужасное и совершенно никем не предвиденное. Владислав Росляков устроил бойню в политехническом колледже.

Где-то через неделю после этого по всей Москве стали появляться листовки. Там говорилось, что бойню в Керчи организовала тайная террористическая организация леворадикального толка – «Революционные школьники города Москвы». Владислав Росляков был назван товарищем московских террористов. Говорилось о том, что подобные террористические акты будут теперь происходить регулярно по всей России. Керченский стрелок был назван товарищем и партизаном.

Листовки наделали немало шума. Общество сильно возмутилось.

А распространяли эту агитпродукцию мы с товарищами.

У Ильи Даминова был просторный гараж. Точнее, гараж принадлежал, конечно, не самому Даминову, а его отцу. Но фактически отец туда никогда не заходил, так что там всем распоряжался его сын.

Именно там мы устроили подпольную типографию. Натащили старых принтеров из школы. В кабинете трудовика они были свалены в огромную гору. Их там было штук двадцать или тридцать, наверное. Почти все мы забрали к себе в гараж. Не попали туда только две совершенно негодные машины.

Дальше начали печатать. Даминов обычно печатал после школы. Сразу после занятий сворачивал к себе в гараж, бухал там, упаривался спидами и печатал. Вечером он уходил домой, а на его место приходили семиклассники с девушками. Они печатали листовки до утра.

Так нам удалось напечатать пять тысяч штук. Когда работа была сделана, мы приступили к расклейке.

Разумеется, на самом деле Росляков никак не был связан с нашей организацией. Просто партийная линия у нас тогда была такая: брать на себя ответственность за все крупные террористические акты. Если, конечно, раньше нас ответственность на себя не возьмёт кто-то другой.

За несколько дней мы общими силами смогли расклеиться эти чёртовы листовки по всей Москве.

В соцсетях консервативная общественность негодовала.

Прошло несколько дней. Мы уже начали забывать о том, что сделали, как вдруг случилось неожиданное.

Я помню этот день так, будто он был даже не вчера, а сегодня.

Занятия кончились. Я вышел из школы. На улице было пасмурно. Оловянные тучи полностью закрывали собой небосвод. Дул холодный арктический ветер. Моросил мелкий дождь.

Вокруг школы стояли унылые грязно-белые брежневки. На улице было холодно и мокро. От этого многоэтажки казались ещё более унылыми.

Я вынул телефон. Посмотрел время, проверил сообщения. Я очень устал в тот день. Мне казалось, я заболеваю. Сильно ломило ноги и голову.

Сначала я думал пойти домой через дворы. Так было короче. Потом я поглядел на дворы, на мрачные блочные пятиэтажки, увидел их обшарпанные серые стены. Мне сделалось неприятно и тревожно на душе. Я решил пойти через улицу.

Напрасно я это сделал…

Я уже как следует отошёл от школы и теперь направятся к дороге. Мне оставалась каких-то десять метров, – и я вышел бы на улицу Барклая. Но нут меня остановила женщина.

Это была очень мерзкая, глубоко зачуханная женщина.

Она была похожа на обезьяну.

Она влаг одета в старую китайскую куртку, в узкие чёрные джинсы. Они очень подчёркивали чудовищную кривизну её ног. На лоб её криво была надвинута шапка. На ногах были старые угги.

У женщины были грязные сальные волосы чёрного цвета. Их спутавшиеся пряди закрывали ей половину лица. Губы её были накрашены ярко-розовой помадой.

От неё пахло духами «Sweety Teddy».

Она ела завёрнутую в зелёного цвета лаваш шаурму. Для того, чтобы не размазаться помаду, одна поднимала губы, обнажая гигантские лошадиные зубы.

Она чавкала и жевала.

Это было ужасно.

Она вся была ужасна. Эта женщина была одним из самых мерзких людей, каких я только видел в своей жизни.

Это был социальный педагог. Я сразу понял это. Социальные педагоги всегда отвратительны. Это – профессия карательная. Красивых людей туда редко заносит. Да и не остаются они там надолго.

Зато те, кто остаются, – со временем становятся настоящими монстрами. Не знаю даже, эти люди и в молодости были такими, или эта чудовищная должность превратила их в моральных и физических уродов?

Как бы то ни было, с возрастом эти твари всегда становятся страшилищами.

Знаете, если бы я экранизировал «Портрет Дориана Грея», и мне понадобился бы уродливый портрет, я бы позвал не очень умелого художника и какого-нибудь социального педагога – в качестве натурщика. Вот мерзость бы получилась!

Неудивительно, что Соня Барнаш так любила писать портреты именно школьных надзирателей. Эту девушку всегда привлекало всё мерзкое и ужасное.

Когда социальный педагог стареет, он неизбежно превращается в ужасного урода. Вся гнусь, вся скверна будто бы с возрастом просачивается сквозь кожу и вылезает наружу. Сразу становится видно, что за человек перед тобой.

Учителя, настоящие учителя, такие, которые именно учат, с годами приобретают степенность. Старость не уродуется их. Их волосы седеют, лица покрываются морщинами. Они становятся мудрыми старцами и старицами. Такими важными и величественными. Но это касается только настоящих учителей – историков, математиков, физиков… А вот социальные педагоги со временем превращаются в настоящих демонов. В старости на них смотреть страшно.

Отвратительная тётка приблизилась ко мне.

– Эй, иди сюда! – гаркнула женщина, схватив меня за рукав.

Я почувствовал как её грязная, вся вымазанная в сале и соусе рука крепко схватилась за ткань.

– Что такое? – спросил я.

– Иди-иди, сейчас всё поймёшь, дружочек-пирожочек! – затараторила она мерзким пренебрежительносюсюкающим тоном, стараясь при этом не смотреть мне в глаза.

Мы пошли обратно к школе. Всё время, пока мы шли, женщина плотно держала меня за рукав. Я молчал, хотя и нервничал.

Мы пришли ко дверям школы.

– Жди здесь! – сказала мне женщина и пошла внутрь.

Я остался ждать на крыльце.

Я посмотрел на этот мокрый унылый мир и тяжело вздохнул.на двое сделалось страшно и больно. В этот момент по жестяной крыше закрывавшего крыльцо козырька тихонько застучали дождевые капли.

Начинался холодный ноябрьский ливень.

Трясущимися от страха руками я приоткрыл тяжёлую железную дверь, выкраденную серой масляной краской. Резная деревянная ручка показалась мне тогда особо приятной на ощупь. Я вошёл в школу, прошагал к кабинету директора.

– Это ваш молодой человек? – услышал я, как спрашивает социальный педагог директора.

– Нет, что вы! Такого у нас нет! – Уверенно отвечала Марина Юрьевна, будто бы что-то разглядывая.

– Да ладно! – заверещал социальный педагог. – Так уж мы вам и поверим, Марина Юрьевна! Я его только что у вашей школы видела! Он сейчас там, за дверью стоит.

– А приведите мне его, – дрожащим от страха, с каждым звуком смолкающим голосом произнесла Марина

Юрьевна. – Может, вы обознались…

Я вошёл в кабинет.

Едва увидев меня, Марина Юрьевна схватилась за сердце.

Дальше был скандал: крики, стоны, мольбы, проклятия, риторические вопросы («зачем ты это сделал?») и прочее с том же духе.

Моих родителей вызвали в школу. На следующий день туда пошла моя мать.

Через несколько дней мы ещё раз сходили к директору. На сей раз не к Марине Юрьевне, а к директору всего «Протона».

Тогда этот пост занимала госпожа Караханова. Разумеется, она именно что занимала пост. Реальной власти у этого человека не было от слова «вообще». Она приходила в школу не каждый день и редко когда задерживалась больше, чем на два часа. Подписывала бумаги, пила кофе, принимала немногочисленных посетителей, а затем уезжала домой на своей «Bentley».

Вместо неё правила учительская корпорация. Учителя сами составляли документы и приносили ей на подпись.

А она подписывала и никогда не читала.

С того момента, как школы нашего района были объединены в образовательный центр «Протон», власть директоров ещё больше ослабла. Она и раньше-то была невелика, но после этого почти все директора у нас окончательно превратились в подставных фигур. До этого директор считался старшим завхозом, самым главным по технической и бытовой части. Теперь же он воспринимался как кукла.

Этой участи избежала только Марина Юрьевна. Ей не было ничего. Она свою власть сохранила. Но ведь она была такая одна. Остальные директора после объединения окончательно растеряли своё и без того скудное влияние.

Объединение школ ослабило власть социальных педагогов. До того, как наши школы слились, – такие как Нина Ивановна обладали огромным влиянием.

Собственно, бабка Энгельгардт фактически управляла 737-й школой. Не одна, разумеется, в договоре с учительской корпорацией и госпожами, но управляла же! Притом правила она методами не столько открыто диктаторскими, сколько иезуитскими.

После объединения влияние Энгельгардт и компании ослабло, хотя полностью и не исчезло. Теперь социальные педагоги уже не были самыми главными в «Протоне». Однако их влияние было ещё велико.

Теперь основная власть принадлежала учительской корпорации. Всем заправляли учителя-предметники.

Что же директор?

Директор «Протона» сидела в своём огромном, размером с трёхкомнатную квартиру кабинете как истукан, молча подписывала то, что ей велели подписывать, получала за это ни то пятьсот, ни восемьсот тысяч рублей в месяц и никаких вопросов не задавала. Её власть была исключительно номинальной.

Но вернёмся к делу.

Мне велели идти домой и сказать родителям, что завтра им нужно явиться в школу для важного разговора. Для меня это было нелегко, но я сделал так, как меня просили.

Конечно, дома был серьёзный скандал. Следующим вечером родители пошли в школу.

Ничего особого директриса им не сказала. Полиция разбирается, подключился отдел «Э».

Прошло ещё два дня. С нами поговорила Караханова. Она в то время возглавляла «Протон» в целом. Эта молодая женщина была директором всего нашего образовательного комплекса.

Разумеется, директор всего «Протона» в целом – должность исключительно номинальная. Этот человек царствует, но не правит.

Разговор с Карахановой был пустой и ничего для нас не изменил.

Потом начались каникулы.

В самом их начале Марина Юрьевна позвонила нам и

сказала, что против нас идёт досудебное

разбирательство. Надо готовиться к обыску…

Дни шли, обыска всё не было. Каникулы подходили к концу. Оставалось три дня: пятница, суббота и воскресенье. В понедельник в школу.

В четверг я договорился с Венедиктом Кумариным о личной встрече. Встречу назначили на 13:00. Местом для неё избрали книжный магазин «Фаланстер».

Было мрачные промозглое утро. За окном шёл мелкий дождь. Мокрые ветви оголённых деревьев неспешно покачивались на ветру.

В четыре часа утра в квартире раздался звонок. Затем ещё один. Звонили на все телефоны: на мамин, на отцовский, даже на мой…

Злобный человек со страшным голосом требовал: срочно собирайтесь и немедленно идите в РОВД «Филёвский парк». Иначе будет хуже.

Опер называл себя «капитан Малов».

Боже, как часто мне потом придётся слышать эту фамилию!

Мы быстро оделись и пошли.

Перед выходом я успел написать Кумарину: «Кажется, за мной пришли…».

Тогда я ещё не знал, что ответ на своё сообщение я

получу лишь по прошествии полутора лет…

Мы быстро шли, по пути обговаривая, что я буду говорить.

Наконец, мы оказались возле РОВД. На проходной там сидели молодые полицейские – красивые ребята лет восемнадцати-двадцати. Они сидели, положив обутые в берцы ноги на столы, и мирно ели пирожные. Укорочённые автоматы Калашникова лежали на столах среди вместе со сладостями.

Сначала они не хотели нас пропускать. Тут нам позвонил опер. Он спрашивал, почему мы ещё не пришли. Мы объяснили ему ситуацию. Через минуту он сам вышел к нам на проходную.

Это был толстый мерзкий опер с красным как помидор лицом, обвислыми щеками как у бульдога, длинным и тонким крысиным носиком, с омерзительно бегающими глазками. Он был лысый и уродливый. На нём были рваные кроссовки и джинсы и короткая спортивная куртка синего цвета. В руках он держал телефон и смятую в кулаке спортивную шапку.

– Ну вот и явились наши террористы! – процедил он, утробно захохотав. Пока он говорил, лицо его искажалось нервными тиками.

Мы пошли за ним через грязный, заваленный хламом полицейский двор. Вошли в здание. Он провёл нас в сырую и мрачную комнату с решёткой на окне.

Это не была тюремная камера. Окно там было большое, как во всех нормальных комнатах. Вот только на окне стояла решётка.

По обе стороны от окна вдоль стен стояли железные скамьи с дырочками. Между ними помещался такой же дырявый как решето стол. Как я понял, это была комната для допросов.

В комнате нас ждали двенадцать человек. Несколько из них были в полицейской форме, остальные – в штатском.

Нас пригласили сесть. Начался допрос.

Что особого я могу про него рассказать? Были угрозы, были пытки.

«Если ты не признаешься сейчас же, я тебе свяжу, в багажник положу, отвезу в лес нахуй, привяжу там к дереву, бензином оболью и подожгу, блядь, нахуй!» – орал на меня толстый опер.

Туда-сюда по комнате ходил один его напарник. Ему было лет тридцать пять, возможно, сорок. Ростом он был чуть выше меня. У него были холодные, острые серо-голубые глаза.бледная коже плотно обтягивала череп. Тонкие губы, длинный и острый нос. Всё в этом человеке было каков-то недоброе. У него были блондинистые волосы и уставная стрижка. Из одежды на нём был чёрный свитер, короткий синий пуховик, чёрные кожаные ботинки, довольно широкие джинсы и чёрная кепка-бейсболка.

Он ходил туда-сюда и молчал.

Уже тогда я понял, что это очень недобрый человек.

После нескольких часов пыток я согласился дать показания.

Не знаю, почему я согласился.

Там дело было такое. Они угрожали, затем пытались.

Пытали прямо на глазах у родителей. Это было ужасно.

Мама требовала, чтобы я признался, но я не хотел.

Затем толстяк достал телефон и открыл там «ВКонтакте». Он нашёл группу «Союз советских офицеров и всех, верных СССР», отыскал там посты, где рассказывалось о наших акциях. Он показал мне фото листовок и коммюнике.

«Ваша работа?!» – злобно спросил опер.

И тут я посмотрел в заплаканные глаза своей несчастной матери, потом на опера, потом на окно, потом опять на маму, потом опять на опера. Я глубоко вздохнул и… признался во всём.

Точнее, нет. Я только сказал, что сейчас признаюсь во всём.

Надо было видеть, как обрадовались опера! Сразу протокол решили составлять.

Нас вывели из отделения и усадили в автомобиль. Это был роскошный седан BMW. Салон его был весь обит мягкой бежевой кожей.

Мы ехали долго, минут сорок. Наконец остановились возле здания ОВД по Зарадному округу Москвы. Вышли, прошли в здание. Помню огромный зал со сверкающей люстрой. Потолок там был метров пятнадцать-восемнадцать. Пол и стены все в мраморе, зеркала в позолоченных рамах на стенах висят, лепнины гипсовые на потолке.

– Здесь работает сорок тысяч человек! – важно происзнёс белобрысый опер.

– Боже, как много бездельников! – ответил я.

Минут пять нас водили по извилистым коридорам.

Затем завели в крохотный кабинет.

Меня усадили на стул. Допрос продолжился.

В кабинет вошли ещё другие опера. Некоторые из них приехали за нами из РОВД, некоторые присоединились из местных. В кабинет ввалился толстый грузный полковник ФСБ. Затем ещё один, не такой грузный.

Родителей увели в другие кабинеты. Там их стали допрашивать отдельно.

Я опять заартачился. Сказал, что не буду давать никаких показаний. Полицаи начали меня пытать.

На сей раз пытали сильно.

В РОВД они прямо на глаза родителей били меня через книга по голове. Ставили мне на макушку справочник

Машковского и били. Теперь всё было куда серьёзнее.

Меня колотили дубинками по рёбрам, пытали электрошокерами, били сапогами по лицу.

Я начал давать показания.

О чём я думал тогда? Как рассуждал?

Сейчас объясню.

Ну, я в тот момент решил: ладно, в конце концов если я не дам показанию, – их дадут Алиса и Даминов. Ну, или ещё кто-нибудь из наших. Люди ужас ненадёжные.

Сдадут всё по первому же требованию.

Короче, когда я понял, что положение моё безвыходное, я внезапно вспомнил про один старыйстарый метод защиты. О нём я читал в одной адвокатской книжке, где рассказывалось про то, как себя надо вести на допросе.

Этот метод состоит в том, что надо наговорить как можно больше откровенной бредятины. Тупые опера это запишут, а потом… Короче, потом ты легко отказываешься от таких показаний.

Тем более, когда мы с Алисой Орловой беседовали о революционной тактике, то решили: если уж мы попадёмся полицаям, – надо будет надавать как можно больше показаний друг против друга. Конечно, мы тогда сядем надолго, но зато как общество содрагнётся!

Это же будет новое «дело „Сети”» или новое «дело „Нового Величия”»!

Короче, такие возможности для революционной пропаганды!

Короче, так мы и сделали, и в чем-то даже наши планы удались.

После того, как я надавал феерических показаний, – довольные опера велели нам собираться на обыск.

Точнее, не обыск это был, а всего лишь «осмотр».

И то, что было до него, называлось не «допрос», а «опрос».

Но кого такие мелочи волнуют, верно?

На обыск приехало восемнадцать сотрудников. Из них сразу два полковника.

Делу это помогло не сильно.

В кладовке я спрятал два травмата, переделанных для стрельбы боевыми патронами, и ещё полтора килограмма тротила.

Не знаю как, но эти джеймсы борды этого всего так и не нашли. Хотя там искать-то было нечего: всё это добро лежало в коробке из-под обуви прямо у входа в кладовку.

Полицейские изъяли у нас некоторые книги, забрали два моих планшетных компьютера. На этом обыск закончился. Полицаи ушли, а мы с родителями остались в полном недоумении. Был второй час ночи.

Перед уходом толстый полковник Федеральной службы велел мне не ходить в школу ни в понедельник, ни во вторник.

«Пропустишь немного, пока там будут следственные мероприятия идти…» – мягко сказал он.

Я сделал так, как просили.

В школу я пришёл в среду.

В заведении нашем творилось нечто.

Как рассказала мне Галина Николаевна, утром в понедельник в школу пришли сотрудники ФСБ и допросили Даминова. Допрос проходил прямо в кабинете физики.

Мальчишку пытали, грозились убить насмерть. От страха пацан уписался. Без преувеличений. Реально уписался.

Кончился допрос тем, что вопящего от ужаса, рыдающего навзрыд Даминова увела домой мама.

Короче, бывает.

Затем допросили Алису Орлову. Её завели в кабинет школьных психологов на первом этаже. Там её пытали, а затем грозили ей изнасилованием. Девушка всё рассказала.

Дальше началось самое интересное.

Поначалу все надеялись, что фейсы ограничатся двумя допросами. Проведут их, а затем быстро покинут школу.

Так не вышло.

После того, как фээсбэшник допросили Алису, они приступили к допросу учителей и других работников школы.

На тот момент оперативная группа, проводившая проверку, состояла всего из четырёх сотрудников.

Эти четверо долго думали, где бы им разместиться для того, чтобы спокойно и без лишних свидетелей вести допросы. Им предстоял сложный выбор между лабораторией при классе физики и кабинетом школьных психологов.

Подумав немного, гестаповцы выбрали кабинет психологов.

Не, ну а что?

Сначала они вообще думали сидеть в кабинете физики. Оказалось, так нельзя. Там всё-таки уроки регулярно проходят.

Лаборатория при кабинете физики тоже рассматривалась, но не подошла.

Во-первых, маленькая слишком. Четыре здоровых мужика с оборудованием никак не могли разместиться там. А ведь ещё нужно было где-то размещать допрашиваемых. В лаборатории же нельзя было и повернуться нормально, не задев при этом какойнибудь редкий физический прибор годов эдак семидесятых.

Во-вторых, находилась лаборатория на пятом этаже. А это для сотрудников ФСБ слишком высоко.

То ли дело психологический кабинет.

Располагался он на первом этаже. Как раз в том месте,

где к основному зданию нашей школы пристыковывалась пристройка. Там, как вы помните, располагалась наша начальная школа.

Вот именно там, прямо сбоку от лестницы располагался психологический кабинет. От лестницы с одной стороны и коридора с двух других он был отделён лишь тонкими перегородками из какого-то плотного картона.

В коридоре было превосходно слышно всё, что происходило там. Ещё прямо над кабинетом находился наш класс английского языка. Там тоже было слышно почти всё, что происходило у психологов.

Вот именно там-то и разместились сотрудники ФСБ.

Поначалу их было немного, и вели они себя относительно прилично. Однако вскоре положение дел изменилось…

Но об этом я расскажу чуть дальше.

В первый день допросы продолжались до поздней ночи. На следующий день они продолжились.

Допрашивали моих одноклассников, учителей, вообще всех, с кем я когда-либо общался.

Вечером приехало подкрепление…

Мне очень жаль, что я не видел обыска, который прошёл в нашей школе во вторник. Мне про этот обыск рассказывали.

О, если верить описаниям очевидцев, это было воистину эпично! Такие обыски у нас нечасто случаются!

Ближе к вечеру к воротам школы подъехало два чёрных автобуса с затонированными в ноль стёклами. Из них вывались фээсбэшники. Начался обыск.

Сотрудники Федеральной службы внимательно изучили всё, что могли изучить. Они вынесли всё оборудование из кабинета химии и едва не обнесли кабинет физики.

Наша учительница химии Алла Григорьевна была вне себя от гнева. Новейшее оборудование стоимостью в несколько миллионов рублей она получила в рамках Курчатовского проекта. Такому оборудованию могли позавидовать многие университеты.

Всё это было изъято следствием.

Из кабинета труда фээсбэшники вынесли практически всё. Они забрали токарные и сверлильные станки, всё инструменты и почти весь хлам, коего в кабинете было порядочно.

В кабинете трудовика вместо паркета лежали крашеные доски. Их безжалостно отодрали для того, чтобы залезть в подпол.

Дальше произошла феерическая по своей абсурдности сцена.

Когда доски от пола отодрали и вынесли из кабинета прочь (а до этого ведь прошлось вытащить в коридор всю мебель оттуда же), – какой-тоне в меру зоркий опер заметил что-то маленькое в углу.

– Что это там?! – громко завопил опер, размашистыми шагами направляясь к углу через подпол.

Перешагивая балки, он не сразу добрался до интересовавшего его угла.

Опер нагнулся и поднял оттуда нечто маленькое и серое.

– Что это?! – завопил уже другой опер, тот, что стоял на пороге кабинета.

– Трупик! – ответил тот, что стоял в углу.

Как оказалось, в руках у опера был высохший трупик давным-давно сдохшей мыши.

Были и другие весёлые истории.

Так, один излишне старательный опер пытался отодрать батарею в кабинете труда. Он предполагал, что внутри батареи может быть спрятано оружие.

Учительница музыки сказала ему: «Не надо отрывать батарею! Вас обольёт кипятком!».

Опер повернулся к ней и громко заорал: «Угрожаете сотруднику правоохранительных органов?!».

Батарею он всё-таки открутил, хотя и не сразу. Кипятком его действительно облило. Он громко орал и матерился, ругая учителей: «Твари ёбаные, что вы меня сразу не предупредили?!».

Школьный врач перевязала ему руку. Однако едва она

успела сделать это, как другой опер полез в электропроводный щиток в кабинете труда и начал лапать проводку в лучшем случае годов эдак шестидесятых. Его ударило током. Этого пришлось увезти в больницу.

«Работа только началась, а мы уже несём потери личного состава!» – спокойно сказал на это седой полковник, руководивший обыском.

Впрочем, тогда ещё потери личного состава не стали катастрофическими. Это произойдёт значительно позже.

Я пришёл в школу в среду. Мебель из кабинета труда занимала весь коридор на первом этаже. Вдоль плинтусов лежали гвоздями кверху старые доски, оторванные фээсбэшниками от пола.

Кабинет труда был пуст и угрюм. Там царил полный, абсолютный разгром. Трудовик убивался горем.

У меня был сложный разговор с директором. Марина Юрьевна сказала, чтоб я ждал ареста со дня на день.

Однако несмотря на грозные словеса меня не арестовали ни в четверг, ни в пятницу, ни на следующей неделе.

Допросы и обыски продолжались. Фээсбэшники допросили многих людей из школы. Многие из них были допрошены не по одному разу. У многих моих одноклассников и просто добрых знакомых в домах были проведены обыски (точнее – изъятия). «Откуда такой интерес к обычному школьнику?!» – спросите, наверное, вы.

В показаниях на первом допросе (официально – опросе) я наговорил столько, что… Короче, уголовные дела можно было открывать на всю школу: на директора и администрацию в целом, на многих учителей, на учеников. Вообще, если верить тому, что я успел рассказать, выходило, что наша школа – настоящее логово бандитов, шпионов и террористов.

Итак, о чём же я рассказал в показаниях?

Я сказал, что я – лидер крупной террористической организации, где состоит по меньшей мере сотня человек по всей России. Я рассказал, что мы планировали теракты по всей России, что мы уже этой осенью собирались взорвать торговый центр «Европейский» на Киевской, хотели убить Германа Стерлигова и Дмитрия Пучкова и почти подготовились к этому, что мы нелегально закупали оружие (в том числе автоматическое) в довольно-таки больших количествах, изготавливали взрывчатку, что мы уже успели взорвать военну часть и совершить напаление на завод Хруничева, что в школе полно сторонников, директор обо всём знает и поддерживает, а большинство учителей – и вовсе наши прямые союзники и помощники. Более того, я рассказал про то, какие мутные схемы с разворовывание казённых средств проворачивает директор, поведал о том, как преподаватели общественных дисциплин пропагандируют фашизм, коммунизм, патриотизм и прочий экстремизм на уроках, а также про то, что в школе две трети учеников – бандиты, закладчики и наркоторговцы. Я рассказал о том, что в школе тайно хранится похищенное с военных складов оружие, что директор установил тайные преступные связи с мятежными офицерами из окружения полковника Квачкова, что эти офицеры готовят государственный переворот, а директриса помогает им прятать арсенал.

Что интересно, опера во всё это поверили.

«Почему?» – спросите вы.

Тут было две причины.

Во-первых, не всё из этого было неправдой. Преподавательский корпус нашей школы и вправду состоял из отборнейших психопатов. Марина Юрьевна и впрямь проворачивала коррупционные схемы. Ко всему прочему она лично знала Квачкова и поддерживала с ним постоянный контакт. Однако в военном мятеже она участие принимать по всей видимости не собиралась. Во всяком случае, даже если и собиралась, я об этом ничего не знаю.

В нашей школе действительно было полно бандитской молодёжи. Многие у нас принимали наркотики. Многие их продавали.

В нашей школе действительно творились мутные вещи.

Так, история с орудием была далеко не полностью вымышлена.

Не помню, писал я раньше или нет, но у школы на Барклая был огромный подвал. Он уходил в глубину на три этажа. Там располагались приготовленные во время Холодной войны бомбоубежища.

Бомбоубежища были большие, просторные. Их длинные ходы извивались причудливым лабиринтом. Огромные залы были завалены противогазами, аптечками и всяким другим добром. В числе прочего лежало там и оружие.

В начале восьмидесятых в наш школьный подвал было запрятано изрядное количество винтовок, пистолетов, автоматов Калашникова, ручных гранат и прочей подобной дребедени.

В девяностые годы Большая часть этого добра была нещадно разграблена. Что-то вынесли защитники Белого дома в 1993-м (им тогда предоставил орудие Анатолий Михайлович), что-то в лихие девяностые утащили наши школьные анархисты.

Я сам не раз и не два спускался в таинственные школьные подземелья и помню, что видел там. Во многих задах вдоль стен стояли огромные железные сейфы, выкрашенные глянцевой коричневой краской. Сейфы предназначались для оружия: внутри них находились лафеты для винтовок и автоматов. Замков в сейфов не было. Их просто вырвали со всеми внутренностями. Так эти тяжеленные сейфы и стояли пустые и угрюмые в этом мрачном подземелье.

Однако же не всё добро наши политики и школяры успели разграбить. Не знаю, каким образом, но Марина Юрьевна умудрилась припрятать в одном из потайных помещений того подземелья пятьдесят винтовок.

Изначально, конечно, в бункере их было четыреста. За сорок лет их число упало в восемь раз. Осталось всего пятьдесят, но и на том спасибо. Хоть что-то в конце концов сохранили.

Да, забыл вам сказать: в том подземелье были настоящие потайные комнаты. Всё как в голливудских фильмах.

Про потайные комнаты не должен был знать никто.

Даже директор школы. Информация о них составляла государственную тайну и была секретна (но не совершенно секретна). По закону доступ к ней имели только офицеры Федеральной службы. И то далеко не все.

Но так было по закону. А в реальной жизни всё обстояло иначе.

Конечно, за многие годы школяры неплохо изучили эти катакомбы. Большая часть секретных комнат давно была ими обнаружена и приспособлена для каких-то своих нужд.

Да и вообще подземелья под школой были очень даже обитаемые.

Молодёжь у нас любила проводить там время. В бункерах курили гашиш, пьянствовали и совокуплялись.

Особенно эти места любили наши местные сатанисты и анархисты. В нашей это как правило были одни и те же люди

Они собирались в катакомбах по ночам, устраивали там чёрные мессы, приносили в жертву дьяволу собак и кошек (поговаривали, что и маленьких детей), устраивали оргии, нажирались абсентом и ромом до невменяемого состояния, употребляли наркотики и вообще вели себя плохо.

Я не раз и не два спускался в катакомбы. Один я туда не ходил (мало ли что). Всегда либо с учителями, либо с товарищами. Так вот, знаете, я вам скажу: были времена, когда в каждом третьем зале там стояла деревянная или даже каменная статуя Люцифера. В подземельях воняло гнилым мясом, а стены были изрисованы пентаграммами и анархистскими знаками.

Как ни странно, в нашей школе почти всё анархисты были одновременно с этим ещё и сатанистами.

Бывали, конечно, интересные исключения: так, в число анархов у нас затесалось несколько поляков-католиков, один русский, крестившийся в латинскую веру и ещё двое православных. Атеистов среди наших анархистов не было в принципе. Эти товарищи всё как один были очень верующими людьми. Притом даже те из них, кто посещал костёл или церковь, – явно тяготели ко гностицизму.

Вообще кредо наших школ них анархистов прекрасно выразил однажды пан Заболоцкий в одной своей речи. Он произнёс её на уроке обществознания, когда объяснял классу сущность анархического учения.

Илья в тот раз сказал так: «Мы отрицаем государство, семью и мораль. В религии мы придерживаемся теистического сатанизма, в экономике – мютюэлизма.

Помимо этого мы призываем проводить политику жёсткого трайбализма!».

Однако же где-то в подвале ещё хранилось пятьдесят винтовок. Марина Юрьевна надеялась их кому-нибудь продать и выручить с этого немного бабла.

Сделать этого ей так и не удалось.

Ко всему прочему я успел рассказать сотрудникам ФСБ, что мы сотрудничали как минимум с пятью иностранными разведками: кубинской, ватиканской, французской, британской и немецкой. Притом кубинская разведка давно работает в России, финансирует здесь различные коммунистические и просто левые организации и в ближайшие годы планирует организовать у нас социалистическую революцию. А разведка Ватикана и вовсе собирается погубить православие и перекрестить Россию в католичество!

Я рассказал, что от кубинской разведки мы получали финансирование в виде золотых слитков, оружие, необходимое для совершения диверсификацией занятия террором.

Да, французы, британцы и немцы – так, просто рядом постояли.

Естественно, фээсбэшников такое самую малость напрягло.

Едва я вышел в школу после каникул, – как меня тут же вызвали к директору. В первый же день.

Директриса наорала на меня и сказала, что меня посадят. Ещё она предупредила меня, чтоб я ждал ареста: по её словам за мной должны были прийти в самое ближайшее время. Возможно, даже в тот же день.

Однако меня не арестовали. Ни в тот же день, ни через неделю.

Обыски и допросы в школе активно продолжались. Целыми днями фээсбэшники сидели в кабинете психологов и по очереди вызывали себе учителей и учеников. Допросы практически не прекращались.

Первый допрос начинался в восемь утра. Последний заканчивался где-то в девять или десять вечера. За день обычно успевали допросить от двух до шести человек.

За прошедший месяц фээсбэшники неоднократно допросили всех моих учителей, всех более-менее близких моих школьных знакомых, всю школьную администрацию, начиная с директора, и ещё целую кучу разных случайных и не очень людей.

Почти каждый день у кого-то из знакомых проходили обыски.

Так прошёл месяц.

А потом меня арестовали.


  Глава тридцатая. Уголовное дело.

Утро седьмого декабря 2018 года я запомню, пожалуй, на всю жизнь.

К тому времени с момента первого моего допроса прошёл месяц и одна неделя. Я почти перестал беспокоиться и стал думать, что всё каким-то чудесным образом обойдётся.

И тут в мою дверь постучались.

Это случилось прямо на уроке английского языка.

Мы занимались как ни в чём не бывало. Тут двери класса растворились. К нам сошли два оперативника, психолог и директриса.

Психология попросила, чтобы я прошёл с ними.

Меня отвели в психологический кабинет. Там мне объявили, что против меня возбуждено уголовное дело сращу по нескольким статьям. Это были статьи 205.2 (оправдание терроризма) и 205.4 (создание тероористической организации, руководство и членство в ней). Позднее, уже во время следствия к этим статьям добавилась ещё 275-я (государственная измена).

Дальше опера вывели меня из школы, посадили в роскошный оперской BMW и повезли в Следственный комитет по Западному округу.

Маленькое, убогое, уродливое здание Следственного комитета находилось на Кутузовском проспекте прямо возле станции метро Кутузовская.

Это было старое поганое зданьице ни то девятнадцатого, ни то даже восемнадцатого столетия.

Грязно-розовые стены, точно такие же, как у 737-й школы. Высота здания была всего-то два этажа. Кабинетик узенькие, маленькие. Не кабинеты даже, а каморочки.

В здании было полно мышей.

Не помню, говорил я вам или нет, но у нас в школе мышами называли фээсбэшников.

Впрочем, тут я говорю не только о фээсбэшный мышах, но и об обычных. Крохотные серые домовые мыши то и дело шныряли под ногами следователей. Те давно к ним привыкли и совершенно не боялись грызунов. Это было тем более интересно, учитывая то, что почти все следователи были женщины.

Всего в комитете работало три следователя:

двадцативосьмилетний туповатый толстяк Бардин, двадцатичетырёхлетняя следователь по особо важным делам Алмазова из Санкт-Петербурга и ещё упитанная двадцатишестилетняя следователь Корнейчук.

Конкретно моим делом занимались Алмазова и Корнейчук.

Алмазова была не слишком высокой, очень стройной и приятной молодой девушкой. Вся она была очень худая и только щёки у неё были полные. Живые голубые глаза всегда смотрели как-то весело и игриво. Густые и длинные светло-русые волосы аккуратно спускались на плечи.

Она много работала и редко бывала на свежем воздухе. Ей не хватало физической активности. От этого личико у неё было бледным, а тело физически неразвитым.

Короче, на вид она была вся такая няша-няша, – ну точно девочка из аниме.

Просто СК-тян, ей-богу!

Но вообще это был очень плохой и нехороший человек.

Она открыто хвасталась тем, как много людей она посадила. А ведь среди тех, кого она отправила в

тюрьму, были в том числе и несовершеннолетние…

Помню, во время моего допроса у неё один из оперов всё время вспоминал, как она посадила в тюрягу одного педофила. Каждый раз он вспоминал какой-то момент из этого дела, а потом говорил: «Ну, теперь этот урод на зоне петухом будет! Петухо-о-ом!». И каждый раз, когда он жто произносил, Алмазова начинала истерически громко хихикать, немного даже повизгивая от восторга.

Допрос (на сей он уже официально так назывался) закончился. Мне меня повезли в ИВС.

Боже, как мы туда ехали! Это надо было видеть! Воистину был королевский выезд!

Специально для меня подвезли целых три автозака. В каждый из них набилось по двенадцать ни то омоновцев, ни то ещё каких-то силовиков. Всё они были в бронежилетах, в балаклавах, в касках. В руках у каждого был автомат Калашникова. На меня надели наручники. После этого меня завели в автозак и посадили в какой-то жутко тесный сейф, закрыли там, а потом поехали. В автозамена кроме меня сидели лишь двенадцать автоматчиков. Перед нами ехал ещё один автомобиль с ними же. За нами – ещё.

Мы долго, часа два, наверное, катались по городу, нарезая круги, прежде чем добрались до ИВС.

Там я провёл следующие несколько дней. Там же состоялась очная ставка с Даминовым. Даминов был напуган.

Следователь хотела провести ещё очную ставку с Алисой, но в тот день мы не успели.

Кстати, именно в ИВС я начал писать этот свой роман.

Именно там было написано к нему предисловие.

Из ИВС меня повезли в суд. Тут уже сопровождение было поскромнее: обычная полицейская «Газель» и шесть конвоиров. На сей раз это были простые полицейские. Из оружия у них были лишь дубинки и пистолеты Макарова.

Суд вынес решения: мера пресечения – заключение в СИЗО.

Следующие два месяца я провёл в «Лефортово».

Про тюрьму мне рассказать фактически нечего. Все два месяца там я просидел в одиночке.

Точнее, камера была не одиночная. Она была рассчитана на трёх человек, но сидел я там один. Других заключённых за всё время нахождения в тюряге я даже и не видел. Ни с какими специфическими тюремными порядками я не сталкивался.

А так – что про тюрьму рассказать? Камеры и камеры. Решётки и решётки. Ничего особенного, короче. Сидишь себе в довольно просторной комнате, гимнастикой занимаешься, книжки читаешь. Вот и вся тюрьма.

Конечно, это я сейчас так говорю. Когда я в тюряге сидел, у меня были совсем другие впечатления.

Впрочем, эти свои впечатления я вам изложу немного позже. Скорее всего уже в другой книге. Эту мне нужно дописать как можно скорее. На неё нашёлся издатель, который требует сдать рукопись как можно скорее.

Через два месяца меня выпустили из тюрьмы. Я был переведён под домашний арест.

Что было дальше?

Да ничего особенного.

Суд надо мной состоялся 11 декабря. Через два месяца, аккурат в начале февраля, я был выпущен под домашний арест.

Дома, как ни странно, оказалось много тяжелее, чем в тюрьме.

Обстановка в доме была до невозможности накалённой. Родители были нервные.

В остальном всё было нормально.

Я быстро приучился рано вставать и обычно в пять утра уже бывал на ногах. Ложился я рано, – обычно в восемь или девять вечера.

Вставал, делал дыхательную гимнастику минут тридцать или сорок. Затем часа три занимался гимнастикой. Потом ледяной душ. Потом завтрак. Он обычно бывал часов в девять или десять утра. Иногда позже. Затем я садился писать. Писал обычно до обеда. Потом опять ел и опять писал. Затем снова принимал холодный душ и ложился спать.

Так проходили месяцы.

В школе тем временем продолжались допросы.


 Глава тридцать первая. Золото Кастро.

Первые несколько месяцев моего заключения прошли для меня как в тумане. Из тех двух месяцев, что я просидел в «Лефортово», – я нынче не вспомню решительно ничего. Ну, ничего важного по крайней мере.

Меня практически и не допрашивали. За всё время, что я провёл в тюрьме, прошла всего одна очная ставка. Это была ставка с Даминовым. Этот придурок сильно боялся и всё хотел выгородить себя. На ставку он пришёл вместе с отцом как несовершеннолетний.

Пару раз меня возили в суд продлевать содержание в СИЗО. Один раз продлили. Второй раз – нет.

Сокамерников у меня не было. Сидел я один в камере на трёх человек. В тюремный дворик нас выводили гулять камерами. Так что я гулял один.

Словом, интересными историями про тюрьму похвастаться я никак не могу.

Но вот минуло два месяца, и милостивый суд отправил меня под домашний арест. Вот тут уже началась реальная дичь.

В СИЗО у меня не было телефона. И вообще я не мог особо контактировать с внешним миром. Адвокат ко мне приходил всего пару раз. Беседовали мы с ним только в присутствии как минимум четырёх фсиновцев. Родителей пустили только на очную ставку. Ещё один раз я видел их в суде. Пообщаться нам тогда не дали.

Короче, сидя в СИЗО, я даже близко не знал о том, какая жесть творится в это время у нас в школе. А там был настоящий ад.

***

За то время, пока я сидел в тюряге, у нас в школе развернулась настоящая психическая эпидемия, вполне сравнимая с некоторыми средневековыми. Это был какой-то массовый психоз. Морок.

Собственно, началось-то всё это ещё раньше. Ещё до моего ареста. Но таких масштабов достигло лишь в то время, когда я сидел в тюрьме.

На протяжении трёх месяцев фээсбэшники пытали протоновскую школоту. И школота активно снабжала их сведениями. Правда, у всех этих сведений была одна большая проблема. Дело в том, что очень немногие из них соответствовали действительности.

Начнём с того, что наши школьники тут же рассказали фээсбэшникам, что я, оказывается, создал террористическую организацию численностью как минимум в тысячу человек, построил «где-то в Нижегородской области» целую автобазу, где сейчас находится около сотни машин, используемых террористами, установил связи с кубинской, ватиканской, французской, английской и немецкой разведками и получал от них деньги и оружие. Говорили, что это я координировал «Народную

Самооборону», что это я организовал теракты в Керчи и Архангельске и будто именно я готовил аналогичные теракты в Москве и Петербурге. Меня обвиняли в подготовке покушений на фээсбэшников и известных людей.

Короче, дело было труба.

Не все тогда осознавали, что эти бредни – лишь самое начало того кошмара, что затянется в общей сложности почти на два года.

Дело в том, что очень скоро детям стало скучно рассказывать про мои шпионско-террористические злодеяния. И они переключились на рассказы о моих магических способностях.

Причины у дальнейшего кошмара в принципе были понятны. Фээсбэшники допрашивали всех подряд по многу часов, требуя подробности моих преступлений. Дети ничего толком сказать не могли, а потому выдумывали. Кому-то из них просто нравилось выдумывать. Кто-то просто хотел из вредности отправить меня далеко и надолго. Очень скоро им надоели тривиальные байки про иностранную разведку, терроризм и наркобизнес, и они переключились на рассказы о всяких чудесах.

Говорили, что я умею гипнотизировать людей голосом и взглядом, а потому безопасности ради нельзя смотреть мне в глаза и разговаривать со мной. Говорили, что я умею вызывать духов и демонов, повелевать погодой, летать по небу на различных предметах (мётлах, диванах, обогревателях, телевизорах).

Рассказывали, что я могу превращать в животных и птиц. Так, Рустик Номад поведал фээсбэшникам совершенно феерическую историю.

По его словам случилось всё это в июне того же восемнадцатого года.

«Короче, мы с друзьями бухали, - начал на допросе свою историю Рустам. – Ну, как бухали? Так, побухивали немного. Ну, я там выпил пивка немного. Литров шестьвосемь, наверное, не больше точно. Шмалью закурил это дело. Ну, и пошёл я к остановке берегом. Иду я, иду по берегу. Шмаль курю. В руках у меня бутылка пива ещё. Ну, бутылку я допил. Решил её в реку выкинуть. Спустился на пляж. Кидаю, значит бутылку в воду. Она тонет. И тут на воде волны как поднялись! Из воды выдра вылезла огромная! Метра четыре в длину! И знаете, вся она такая была.. Антропоморфная… Ну, как человек, короче. Ну, то есть это как бы выдра, но вообще как бы человек. Она на берег выходит на задних лапах. А в передней лапе у неё бутылка была от пива. И так она мне громко говорит человеческим голосом: «Зачем природу загрязняешь?!». И знаете, выдра эта была – ну вылитый Нигматулин! Прям одно лицо!».

Рустика Номада потом посадили за то, что он помогал Тоне с распространением наркотиков. В отличии от высшего командования, он сбежать за границу не смог.

Посадили также и Семеновича.

Кстати, я ведь ещё не рассказывал вам про Семеновича.

Честно говоря, я даже не знаю, стоит ли рассказывать сейчас про Кирилла Семеновича. Книгу мою сейчас хотят напечатать. Надо готовить текст к печати, цензурировать его (в исходном-то виде его никто даже за границей не напечатает). Так что не знаю, рассказывать вам про этого урода Семёновича или нет.

В конце концов, Семенович – далеко не самый яркий из протоновцев, далеко не самый важный. Так, просто ещё одна мелкая сошка на службе то у Ангелины Летуновской, то у Антонины Боженко.

Однако я расскажу. Это важно. О таком надо рассказать.

Семенович был толстяк с детским личиком. Ростом он вышел. Был он хорош и высок. В пятом классе он имел рост 165 сантиметров. К седьмому квасу он вырос до

178. А в восьмом его убили…

Семёнович был тупой. Он был просто феноменально тупой. Он был тупее Глеба и Губкина вместе взятых.

Его история была грустной и нудной.

В пятом классе он сколотил банду еврейских гопников. Сколотил он её из своих корешей. История этой банды заслуживает особого рассмотрения. Это было грустное зрелище. И в то же время очень величественное.

Еврейские ребята собирались недалёко от школьных ворот, ныкались по окрестным подворотням. Они регулярно избивали прохожих при помощи арматурных прутов. Забирали кошельки, деньги.

Потом их подмяли под себя ударовцы. Гопники подчинились Боженко.

Потом они снова отбились от рук. Семенович был слишком глуп для того, чтобы повиноваться Тоне. Он был своенравен, но совсем не умён. Действовать тонко он не умел в принципе.

В определённый момент Семенович подружился с младшим сыном Снежаны Владимировны, – с Артёмом Кругловым.

Боже, до чего был мерзкий этот Круглов!

Сам весь такой низкорослый, веснушчатый. Нос у него, значит, вздёрнутый был такой. Как у глупой девушки, ей-богу. Глаза голубые и, что удивительно, довольно красивые, но вообще тоже глупые. Подбородок безвольный, рот крохотный, как у крота.

Задница у него была тощая. Одно время торчал небольшой животик, но со временем Круглов его сжёг. Этот парень занимался в футбольной секции, а потому мог сжечь пару лишних килограммов.

У Круглова были мускулистые и в то же время уродливые ноги: упругие мясистые ляхи, толстые как колонны икры. Кожа у него была белая, как мрамор.

Он был силён и в отличной форме, но вообще этот парень не был красив.

Ко всему прочему он был трусом.

Единственное, что хоть немного сдерживало его трусость, – так это чудовищная глупость. И ещё примитивная склонность к насилию немного помогала.

Все свои преступления Круглов совершил именно по глупости. Точнее, не столько даже по глупости, сколько просто из такой бытовой злобы, из зависти, а ещё от скуки.

Знаете, наверное, все эти рассказы о том, как в старину деревенские жители регулярно дрались друг с другом именно от такой вот тупой и злобной скуки, коей полны была деревенская жизнь.

Так вот, из этой же самой скуки Артём Круглов и сделался преступником.

Круглов ненавидел всё, что хоть как-то выходило за пределы узенького кругозора. Любого, кто смел покуситься на его мнение или на мнение его матери, – Артёмка тот же час начинал ненавидеть. Притом ненавидеть он умел правильно. Ненавидел он всегда до зубовного скрежета, до крупной дрожи, бьющейся во всём теле. Его ненависть была не инфернальна, как у Сони Барнаш или какого-нибудь другого демона покрупнее, – но она была ужасна. Это была ненависть забитой дворняги ко всему сущему.

В отличие от той же Барнаш, сын учительницы русского

вовсе не внушал окружающим его людям инфернальный ужас. Он внушал простой страх. Его избегали по той же причине, по которой избегают обычно пьяных компаний на улицах. Никто не знал, что взбредёт в его карликовый мозг через секунду. Вдруг шевельнётся там какая-то пружинка, – и на тебе, убьёт он тебя или покалечит.

Тоня Боженко и Соня Барнаш были крупными демонами. Круглов был мелкий бес.

Впрочем, мелкие бесы бывают подчас опаснее демонов.

Кстати, интересная приключилась история с Ниной Ивановной. Помните, в «Теперь всё можно рассказать» я писал про то, как она однажды привела к нам в школу фээсбэшников, которые меня пытали? Это было задолго до моего уголовного дела. А потом такие фээсбэшники и прокуроры приходили к нам не раз.

Так вот, всплыл один неприятный факт: это были никакие не фээсбэшники, а просто переодетые актеры. На самом деле просто Нина Ивановна придумала оригинальный способ запугивать детей и родителей: она нашла знакомых с актерским образованием, которые обычно играли Дедов Морозов и Леших на всяких детских утренниках за пятьсот рублей. Она уговорила наших девушек пошить под этих людей форму, а потом организовала бизнес по запугиванию и вымогательству.

Годами к нам в школу шастали такие «фээсбэшники», «полицейские», «прокуроры». Многие из них были учеников, а им ничего за это не было.

Всплыло в школе это всё оригинально.

Когда в 737-ю (то есть волан е на Новозаводской) пришли фээсбэшники, то одна из учительниц сказала что-то вроде: «А, вы опять? От вас к нам давно уже ходят!».

Ну, они проверили, и поняли, что не так что-то: из настоящей ФСБ в школу нам до этого не ходили.

Потом выплыли махинации Нины Ивановны, связанные с отъёмом сиротских квартир.

Короче, попала бы старуха к фээсбэшникам, если бы не уехала вовремя в Германию.

Уехала, кстати, оригинально: сначала на блаблакаре до украинской границы, потом сама по лесу эту границу перешла, а уж на Украине её подобрал сын, – тот самый преуспевающий адвокат из Германии.

Короче, Нину Ивановну до сих пор разыскивает Интерпол.

Однако вернёмся к фээсбэшникам.

Истории примерно такого рода и рассказывали обитатели нашей школы сотрудникам ФСБ.

Очень много было историй такого примерно рода.

Особенно много их рассказал Ден Крыса.

«Шёл я, короче, с поебалова. Пьяный был в дупель! Да ещё и упоротый малость. Иду, значит, едва ноги волочу. Посмотрел, значит, на небо. И вижу, блядь, нахуй, что там, блядь, диван прям по небу летит! Пригляделся, - а на нём сидит Нигматулин!».

Вот такого Дениска много тогда нарассказывал.

Всё это фээсбэшники охотно записывали и норовили приобщить к делу. Приобщили далеко не всё.

Некоторые рассказывали даже, что я сам – выходец из параллельного мира. Это, к слову, тоже было записано.

Когда меня сразу после ареста повели на допрос, я отчётливо слышал, как в кабинете один фээсбэшник со злобной усмешкой говорил другому, тыкая в показания одного семиклассника: «Ему точно конец! Теперь он никак не отвертится! По показаниям ясно видно, что он – Копатыч!».

Да, семиклассник и впрямь рассказал фээсбэшникам, что я на самом деле Копатыч. Сбежал из параллельного мира. Это было прямолинейно. Слишком прямолинейно для обычной клеветы.

Один мой очень хороший друг, – наш школьный панканархист, – Заболоцкий начал тогда писать такие песни:

Птицы-ведьмы по небу летают,

Фээсбэшники водку жрут,

Дети их по лесам убивают,

И цэрэушники скоро придут!

А я бухаю и дрочу!

Что хочу, то ворочу!

Если кто не понял, то птица-ведьма – это мы мать. Дело в том, что в школе распространились слухи, что моя мать умеет превращаться в огромную птицу с человеческой головой. Будто бы кто-то её даже видел вот так вот пролетающей по небу.

Пошло это всё от книжки Лаврецкого про Че Гевару. Если вам интересно, можете прочитать. Я не хочу сейчас этот бред подробно комментировать.

До этого Заболоцкий писал песни про злых коммунистов. Примерно такие:

Коммунистов как я ненавижу!

Этих гадов считаю врагами,

Когда только подонков увижу, –

Их желаю давить сапогами!

Смерть коммунистам! Смерть коммунистам!

Сме-е-ерть! Сме-е-ерть!

Коммунист водку жрать запрещает,

Коммунист заставляет трудиться,

Коммунист наркоту отнимает,

Он свободой не даст насладиться!

Смерть коммунистам! Смерть коммунистам!

Сме-е-ерть! Сме-е-ерть!

Маркс ужасный жидюга был,

Энгельс рябчиков с ананасами жрал,

Сталин много людей убил,

Ленин долго в мавзолее вонял!

Смерть коммунистам! Смерть коммунистам!

Сме-е-ерть! Сме-е-ерть!

Коммунист коли в дом ваш пришёл,

Не позволит нормально вам жить!

Я скорее в «SS» бы пошёл,

Чем стал коммунистам служить!

Я карателем был бы ужасным:

В чёрной форме, с повязкой, с наганом!

Глотки резал ножом бы прекрасным

И душил краснопузых арканом!

С коммунистов сдирал бы я скальпы,

Убивал комсомольцев бы лихо,

Громоздились бы трупов там Альпы,

Стало мигом в деревнях бы тихо!

Смерть коммунистам! Смерть коммунистам!

Сме-е-ерть! Сме-е-ерть!

Коль в Америке я бы родился

Да году ещё так в сорок пятом, –

Не хиппаном бы я нарядился,

Когда мне бы исполнилось двадцать!

Патриот был бы я там великий!

Я вступил бы в морскую пехоту,

Во Вьетнам бы поехал я дикий

И на красных там начал охоту!

Смерть коммунистам! Смерть коммунистам!

Сме-е-ерть! Сме-е-ерть!

Иногда накурюсь я гашишу,

Провалюсь тогда в милую дрёму:

Коммунистов там дохлых я вижу,

Крови плещутся там водоёмы!

Смерть коммунистам! Смерть коммунистам!

Сме-е-ерть! Сме-е-ерть!

Но вернёмся к нашим школьным байкам и массовому психозу.

Во многом интерес к этому всему подогревали наши школьные психологи. Фээсбэшникам лень было гоняться за каждым школоло, чтобы притащить его к себе на допрос. Вместо этого они быстро приноровились вести допросы прямо в стенах школы.

Целыми днями фээсбэшники сидели в кабинете психологов, гоняли там чаи, жрали печенье и вели допросы.

В таких условиях личный состав Федеральной службы очень быстро подвергся бытовому и моральному разложению.

Поняв, что начальство за ними не наблюдает, они тотчас же окунулись в глубокое море деградации, коррупции и беспредела.

Они притаскивали в школу дешёвый коньяк, бухали прямо в кабинете психологов. Покупали шмаль и другие наркотики. Сначала на «Гидре», а потом, когда совсем обнаглели, - и у простых школьников. Они водили туда проституток. Потом и вовсе начали склонять к сексу за деньги парней и девушек из нашей школы.

Наши психологини только подливали масла в огонь. Они постоянно вели с фейсами странные разговоры на всякие эзотерические темы: они рассказывали сотрудникам охранки о суккубах, эгрегорах, полтерейстах и параллельных мирах.

Фээсбэшники были людьми довольно дремучими. Эзотерические байки в духе РЕН-ТВ или ТВ-3 совсем не вызывали у них отторжения. Наоборот, эти колхозники с жадностью впитывали новое знание. Очень скоро это вышло за рамки простого увлечения.

Сотрудники ФСБ вместе со школьными психологами проводили спиритические сеансы, устраивали жертвоприношения, предавались гипнозу,

практиковали осознанные сновидения

Всё это продолжалось на протяжении многих месяцев.

Закончилось это только летом 2020 года.

В начале весны я прошёл амбулаторную психиатрическую экспертизу. Четыре часа врачи института Сербского изучали меня и в итоге решили, что ничего со мной не ясно. Направили на Дополнительную экспертизу в стационаре.

Этой экспертизы я ждал долго. Попал я туда только в конце августа. Пролежал до середины сентября. В больнице меня пытали. Об этом тогда писала «Медиазона».

Ещё до того, как лечь в больницу, я освободился из-под домашнего ареста. Сдал экзамены на философский факультет. Поступил.

Когда я вышел из больницы и начал ходить на занятия, сотрудники ФСБ начали проявлять ко мне совсем уж нездоровый интерес.

Часто они уводили меня прямо с лекции, отводили в какую-нибудь каморку и там допрашивали.

«Мы тебе не друзья! И вообще мы злые! Ты ещё не знаешь, какие мы злые! Скоро ты узнаешь, какие мы злые! Мы злые! Мы очень злые! У-у-у, какие мы злые!» - говорили разгневанные фейсы.

Один раз они подвергли меня пыткам прямо в библиотеке Шуваловского корпуса. Об этом тогда много писали на «Дожде».

После пыток я перевёлся в МПГУ. Но там фээсбэшники надавили на деканат, и меня выгнали.

Лягушкин в это время покончив с собой в СИЗО.

Кстати, про Лягушкина. Я ведь не рассказал вам про этого человека.

Вася Лягушкин – это был человек обречённый.

Точнее, нет. Обречённым он как раз не был. Это был просто напрочь отбитый тип. Жестокий хулиган с мозгами курицы.

Со временем он переменился. Из тупорылого и уродливого пацана он превратился в довольно милого молодого человека, хотя и с очень грубыми манерами. Он стал отличным поваром и сменил фамилию на Батрахопулос. Думал эмигрировать в Грецию.

Насколько я помню, я об этом рассказывал. Неважно.

Моё знакомство с Лягушкиным началось с того, что этот гад всадил мне нож в ляжку.

О, это была весёлая история.

Стояли мы как-то все на пятом этаже. Это был февраль 2014-го.

У нас планировалась история, а вот у четвёртого класса должно было быть природоведение.

Не помню, говорил я об этом или нет, но Лягушкин был младше меня на два года.

Природоведение должно было проходить в кабинете алгебры.

По своему обыкновению я прогуливался туда-сюда по школьному коридору. Лягушкин и его питекантропы (приспешников и прочую челядь у нас в школе называли питекантропами). Одного из них я задел ногой.

А питекантроп-то был толстый, жирный. Это был такой некрасивый мальчишка с короткими тёмно-русыми волосами, подстриженными полубоксом, с огромным высоким лбом, белой кожей, приплюснутым носом и огромными хомячьим щеками. Его карие глаза заплыли жирком. По нему сразу было видно, что он хорошо кушал.

Короче, начал на меня этот питекантроп бочку катить. Такой ты, дескать, сякой, вот я тебя сейчас, значит, уебу нахуй.

Тут Лягушкин вмешался.

Страшный это был человек. Коренастый коротышка с веснушчатым лицом и злыми глазами. Волосы его лежали чёрт знает как. В целом он был похож на Верлиоку из советского мультфильма.

Это гад начал трать на меня: «Ты, кто ты такой тут вообще?!».

– Сам ты кто такой? – злобно спросил я этого карлика.

– Я-я-я?! – завопил тот. – Я-я-я – Ля-я-ягу-у-ушкин!

– Что? – досадливо переспросил я.

– Лягушкин – моя фамилия, говорю! – произнёс маленький громила.

– А, Лягушкин, – спокойно ответил я. – Так бы и сказал сразу. Лягуха ты у нас, значит. Задарим мы тебя сегодня и на стол подадим. Лапки твои с Духом Святым кушать будем.

– Что-о-о?! – проорал рыжий бастард, теряя дар речи от гнева. – Ты откуда такой борзый вылез?!

– Я из дворянского рода, – спокойно, но при этом очень надменно ответил я.

– Думаешь, раз ты царь, ты можешь о нас ноги вытирать?! – заорал тот.

– Да, – так же спокойно ответил я.

– Так запомни, ты царь говна! – заорал ублюдок.

– Раз так, вы – мои подданные, – недолго думая ответил я.

Именно тогда родилась эта известная в нашей школе шутка.

Все, кто был в коридоре, тут же начали безудержно хохотать.

Лягушкин выхватил нож и бросился на меня.

Этот гад с детства занимался вольной борьбой. Ранить меня ему удалось без труда. Он повалил меня на пол и всадил мне лёгкие прямо в жирную ляжку.

Так мы с ним познакомились.

За этот дебош Лягушкина, к слову, наказали. Нужные люди пожаловались на его поведение Аввакумовой. Та обо всём рассказала Боженко.

Боженко существенно наказала Лягушкина.

Дело тут было в том, что настоящая фамилия у него была совсем не Лягушкин. Официально он именовался Михаилом Васильевым.

Тоня Боженко наказала его оригинально. Сказала, мол, коли назвался Лягушкиным, – так Лягушкиным теперь и будешь.

Правда, для того, чтобы сменить фамилию, Васильеву-Лягушкину требовалось согласие родителей. На тот момент ему ещё не исполнилось четырнадцати лет. Надо было обращаться да согласованием к родителям молодого человека.

Отец Лягушкина (ныне покойный) был такой типичный среднерусский жлоб. Он был откуда-то из провинции, на старые протоновские порядки плевал, а потому авторитета госпожи ему доя такого решения было мало. Пришлось применитьсилу.

В одно ни то мартовское, ни то апрельское втор Тоня Боженко вошла в квартиру к Лягушкиным.

Родители парня были в развода, и Миша жил со своим отцом.

Разумеется, ключи от квартиры своего раба в Тони имелись.

Боженко спокойно вошла в квартиру рано утром, разделаюсь догола, забралась в кровать к отцу Лягушкина, а затем взяла смартфон и хорошо так сфоткалась в обнимку со среднерусским жлобом.

После она встала, оделась и ушла. Ну, а затем начала шантажировать жлоба фотографиями. Дескать, накатаю я на тебя заяву в полицию, – будешь потом в камере с опущенными сидеть.

Злоб испугался и всё подписал. Васильев стал Лягушкиным.

Фамилия быстро прижилась. Очень скоро все забыли изначальную фамилию Миши и стали называть его исключительно Лягушкиным.

Друзьям и собутыльникам, однако, фамилия казалась слишком длинной, а потому они трансформировали её в звучное прозвище – Лягуха.

Миша Лягуха. Отличное прозвище!

Со временем Лягушкин изменился. Он перестал быть таким тупым. Поумнел. Стал умным.

Тоня довольно быстро простила его. В мае 2014-го он был назначен помощником на господскую кухню. Со временем он сделал там головокружительную карьеру.

Поначалу Лягуха был мальчиком на побегушках. В самом прямом смысле, как ни странно.

Каждое утро где-то часа в четыре утра он приходил домой к Тоне Боженко и получал там от мажордома список необходимых покупок. Деньги на приобретение товаров ему давали далеко не всегда. Чаще приходилось платить из своего кошелька.

Затем Лягушкин уезжал. Сначала он уезжал за город и покупал там с утра пораньше на фермерских рынках всё необходимое. Затем он ехал обратно в город и навещал магазины. Ко второй половине дня он возвращался с огромными сумками. Сумки до отказа были набиты деликатесами.

Из-за особенностей работы Лягушкин часто пропускал школу. На учёбу он со временем совсем забил. Учился через пень-колоду.

Карьера его, однако, поползла в гору. Не сразу, конечно, со временем.

Помню, один раз я встретил его в метро на станции Кунцевская. Он тащил на себе четыре тяжеленные сумки. Этот парень с трудом ковылял по платформе. Вдруг одна из сумок лопнула и оттуда вывалился целый неощипанный гусь. Точнее, туша гуся.

Лягушкин в это время как раз садился в поезд. Он уже зашёл в вагон, когда туша вывалилась из его сумки и попала прямо в узкий проём между платформой и поездом.

Миша громко ругнулся матом и тут же полез её доставать. Его прижало дверями. Тогда он выскочил из поезда вместе с остальными сумками, поставил из на платформу и полез в щель прямо так. Поезд поехал, Лягушкина чуть не раздавило. Подбежали смотрители. Он получил жёсткий выговор и четырёхчасовой разговор в полицейском участке. Но гуся Миша спас.

В тот вечер этого гусака подали на торжественном ужине в доме у Боженко.

Со временем Лягуха дослужился до звания личного тониного шеф-повара. В мае 2018-го он был удостоен второй категории.

Надолго он там на задержался. В феврале 2019-го его произвели в рабы первой категории.

Лягушкин радовался, но это была для него пиррова победа. Не прошло и месяца, как в школе начались аресты. Полицейские искали тониных сподвижников. Юлька, Света и все причастные быстро покинули страну.

Лягушкин покинуть страну не успел.

Это случилось солнечным апрельским утром. Снег да окном к тому времени уже почти растаял. Лишь кое-где в тенистых углах двора да под деревьями лежали почерневшие горки тающего на глазах снега. Кругом было грязно, и Земля была такая жирная и чёрная, точно не Земля это была, а гуталин или гудрон. Светило солнце, пели птицы, а на веточках хилых деревьев набухали почки.

Лягушкин судорожно бегал по своей квартире, вытряхивал из шкафов вещи и срочно забивал ими огромные чемоданы и не менее большие дорожные сумки. Чемонадонов и сумок было много. Следователи утверждали, что всего их было четырнадцать.

Загранпаспорта были подготовлены, билеты на самолёт куплены. Внизу уже ожидало такси.

Миша укладывал последние вещи в последний чемодан. Для того, чтобы тот закрылся, он решил сесть на него.

В этот момент в дверь позвонили.

«Откройте, полиция!» – закричал тоненьким противным голосом молодой смазливый опер.

Лягушкин не открыл. В следующую минуту ОМОН вышиб двери в квартиру семьи Лягушкиных.

Мину арестовали прямо на чемодане. На его собственном чемодане.

Когда полицаи ворвались, – парень сидел на сложенных вещах и плакал. У него была истерика. В тот день опера и следователи так ничего и не добились от него.

Лягушкина отвезли в СИЗО. Месяц он просидел в «Бутырке». Потом его перевели в «Лефортово».

Его долго и упорно пытали, добиваясь информации об особенностях тониного бизнеса и о его собственной роли в нём. Парень молчал. Он до последнего так и не выдал своих товарищей.

В феврале 2020 года поступила информация о том, что Лягушкин повесился в своей камере.

Вот такая история. Русская очень. Даже слишком русская.

Итак, вернёмся к делу.

Потянулись долгие месяцы томительного ожидания.

Потом был суд.

***

Весна прошла. Наступило лето.

Помню, как в июне месяце я сидел на карантине и смотрел, как парни из школы «Интеграл» играли в баскетбол на площадке перед нашим домом.

Потом был суд.

Невысокое жёлтое здание в Басманном районе. Тихий исторический центр. Старые, наполовину развалившиеся кирпичные бараки начала двадцатого века и чуть более новые хрущёвки пятидесятых соседствовали здесь с дворянскими особняками восемнадцатого века. Мы проходили через благоухающие цветами акации, жасмина и сирени тесные дворы, садились на почерневшие от времени грубо сколоченные скамейки, а то и вовсе на старые деревянные доски. Один раз наш адвокат сел на гору измельчённого в пыль камня, поросшую полынью, лопухами и борщевиком.

Так мы с родителями и адвокатами садились и обсуждали наше уголовное дело и то, как нам действовать дальше. Что говорить на суде, о чём умолчать.

Короче, важные вопросы обсуждали.

Часто к нашим ногам приходили ласковые судейские кошки с котятами. Мы кормили их мясом и поили молочком. Они мурлыкали и тёрлись о наши ноги.

Перед заседаниями и после них мы гуляли по окрестным дворам. Это были маленькие, заваленные строительным мусором, напрочь заросшие крапивой и полынью дворики. Я смотрел на мрачные запылённые окна приземистых дворянских и купеческих особнячков девятнадцатого и даже восемнадцатого столетия, заглядывал в тёмные ниши выбитых окон, поднимался по разрушенным, заросшим сорняками ступеням из мягкого камня к сгнившим деревянным дверям, заходил внутрь. Я гулял по пустынным комнатам старых, почти совсем развалившихся домов. Вдыхал там запах сырости, плесени, гнилой древесины и мышиного помёта, слушал скрип старых половиц у себя под ногами и думал…

Да, когда я гулял по этим старым дворам, я вспоминал прошлое. Не своё, разумеется, а этих мест. И картины передо мной вставали всегда ясные, отчётливые.

Вот середина девятнадцатого века. Зимний бал в дворянском особняке. Прекрасные девушки и молодые офицеры кружатся в танце под звуки оркестра.

А вот уже начало двадцатого века. Богатые буржуа зажигают в своём доме новомодную электрическую иллюминацию. Накрытые белоснежными скатертями столы ломятся от яств. Одетые в смешные наряды дети бегут в стоящей в углу нарядной ёлке.

А вот уже тридцатые годы. Тёплой и тёмной майской ночью со зловещим тарахтением мотора к старому дому подъезжает чёрный воронок. Крепкие с коротко стриженными круглыми головами, в сапогах и галифе, в фуражках и портупеях вваливаются в чужой дом, а затем выводят оттуда избитого сгорбленного человека в нижнем белье. На пороге дома рыдает одетая ни то в халат, ни то в ночную рубашку жена. Мужа её заталкивают в автомобиль. Со всё тем же зловещим грохотом машина удаляется в сторону Лубянки.

А вот уже восьмидесятые годы. Солнечное летнее утро. Через чердачное окно солнечный свет льётся в мрачную комнату с низкими потолками. Молодая девушка в цветастой майке и шортах стоит на карачках и пытается достать что-то из огромной горы всякого хлама. Рядом с ней в гордой позе стоит загорелый пионер в синих шортах и белой рубашке с короткими рукавами. Шорты плотно обтягивают его мясистые ягодицы. Ноги у него накачанные, крепкие. Мышцы на них покрыты слоем нежного, совсем недавно отъеденного жирка. Загорелая кожа на его ляжках блестит и переливается в мягком солнечном свете июльского утра.

Громко скрипя половицами, по узенькой дощатой лестнице на чердак поднимается закутанная в плед бабушка. В руках к неё поднос. На нём – тарелка с бутербродами, мисочка с баранками и конфетами, гранёные стаканы в железных подстаканниках, до краёв наполненные горячим душистым чаем с липовым мёдом.

Эта бабушка – постаревшая жена арестованного. Эти дети – его внуки.

Такие картины вызывали в моей голове эти замечательные старые дворики, эти древние, давно заброшенные заброшенные домишки.

После прогулки мы шли в суд и сидели там на заседаниях.

Толстый, заплывший жиром прокурор заикаясь от ужаса читал материалы уголовного дела.

В зале суда было томительно жарко и неимоверно душно. Особенно жарко и особенно душно было толстому прокурору. Это объяснялось совсем не только его полнотой и отнюдь не только духотой в зале.

Со страшным заиканием толстяк читал всё эти дурацкие материалы уголовного дела: про террористическую организацию в тысячу человек, про автобазу в Нижегородской области, про сотрудничеству с пятью развелками мира и мои магические способности. Когда прокурор листал страницы уголовного дела, руки его дрожали как при алкогольном треморе.

Судьи сидели с каменными лицами и спокойно слушали весь тот бред, что зачитывал прокурор.

Из свидетелей вызвали только Сысоева и Алису Орлову.

Сысоев мямлил и ничего толком сказать не смог. Орлова сначала начала отрекаться, но в конце концов подтвердила свои показания.

Один раз к суду пришёл Виталий (он же Георгий)

Артамонов. Поддержать меня пришёл. К сожалению, паспорта он не захватил, а потому в зал его не пустили.

Журналистов и прочих общественников не было вовсе.

Когда последнее из заседаний кончилось, жирдяй зачитал обвинение: прокуратура потребовала для полгода в колонии общего режима.

Судьи удалились минут на тридцать. Затем они пришли и Главный из них зачитал приговор: тридцать тысяч рублей штрафа.

Мы с родителями и адвокатами вышли из зала суда. На часах было 17:44. Воздух был душный, горячий, в нём пахло приближающейся грозой. Небо было затянуто тучами. Всюду царил чарующий и милый сердцу полумрак, предшествующий хорошему июльскому ливню.

Мы сели в машину. За окном начал накрапывать мелкий дождь.

На следующий день отец съездил в «Сбербанк» и оплатил штраф.

Впервые за долгое время можно было вздохнуть спокойно.

Через несколько дней отец представил меня одному из своих знакомых земельных брокеров. Он отвёл меня в роскошный офис на Николоямская улице. Там меня встретил отцовский друг – Денис Артамонов. Он поговорил со мной да и принял меня на работу.

Работа была тяжёлая. Связана она была с велением баз данных и финансовой отчётности.

Каждое утро я вставал где-то в четыре или пять часов утра, делал свои дела, а затем одевался и ехал на работу. Приезжать надо было к восьми часам.

Я помню, как спешил с утра пораньше на работу. Как выходил из дому и вдыхал чуть прохладный, ещё не испорченный полуденной жарой летний воздух. Помню, как благоухал жасмин и разные травы и как птицы пели в кронах могучих тополей.

Я трясся в полупустом вагоне метро.

Каждый раз, когда поезд проезжал мимо реки, я на минуту-две замирал в немом восторге. В алеюще-золотистых лучах утренней зари волшебным огнём вспыхивали огромные башни небоскрёбов МоскваСити. Солнечные лучи причудливо раскачивались на поверхности холодных голубых волн Москва-реки, разукрашивая их ярким золотым цветом. Дувший неведомо откуда тёплый ветер вздымал водную гладь. На ней сонно покачивались деревянные и надувные рыбацкие лодки.

Весь день я работал, а потом шёл домой. Ехал до станции метро «Киевская», а оттуда уже шёл пешком до дома. Вечером – ужин и пробежка. Спать я попрежнему ложился в восемь или девять вечера. Успевал мало. Латынью удавалось позаниматься лишь по дороге на работу да ещё утром перед работой.

Но лето подходило к концу. Наступил сентябрь. Пора было идти в университет.

Денис Артамонов был опечален тем, что я покидаю его фирму. Он нахваливал меня как лучшего сотрудника и сокрушался по поводу того, что такого понятливого специалиста ему удастся найти ещё не скоро.

В этот раз я не стал испытывать судьбу и поступил на политологический факультет в МПГУ.

К сожалению, бесплатных мест на политологической программе теперь не было. Пришлось родителям взять кредит на моё обучение.

Начальник мой, разумеется, узнал, куда я поступаю, и тут же приободрился.

«Ничего, на политтехнолога выучишься, – выведешь меня в депутаты!» – сказал мне на прощание отцовский знакомый.

Впрочем, после такого прощания он мне ещё часа полтора рассказывал про свои планы стать депутатом.

Я поблагодарил его и вышел из конторы. За полтора месяца тяжёлой работы мне заплатили всего-навсего семь тысяч рублей.

Печалька.


 Глава тридцать вторая. Свобода.

Впрочем, главное событие того времени не было связано ни с работой, ни с университетом.

Как только я освободился от уголовного преследования, – я тут же принялся восстанавливать старые и приобретать новые связи в левой среде. Я писал всем своим знакомым левакам, писал левакам незнакомым, писал письма во все левые организации. Я всем предлагал свои услуги и вообще был рад сотрудничать с каждым.

Времени у меня было мало. Встречи я обычно назначал на выходные дни. Пару раз встречался с товарищами вечером после работы.

Помню, с какой радрстью я оставлял офис и брёл по шумным и пыльным улицам летней Москвы. День близился к закату, и солнечные лучи уже не обжигали, как в полдень, но лишь мягко грели. Длинные тени ползли по серому асфальту. Над дорогой вставало густое марево тумана выхлопных газов и подымающейся неведомо откуда водяной взвеси.

Марево поднималось всё выше и, казалось, начинало сливаться с розово-голубым московским небом.

Воздух был сырым и пахучим. Пахло бензином, соляркой и цветами. Пахло благовониями из кальянных, ментоловыми и другими подслащёнными сигаретами и самыми дивными яствами из московских ресторанов.

Пахло миррой и ладаном из московских церквей.

И я шёл по этому чудесному городу домой. На мне была белая рубашка с короткими рукавами, школьные брюки, кожаные туфли и ремень. В правой руке у меня болтался портфель с бумагами, и я чувствовал себя таким важным мелким чиновником, что казалось, ещё немного, и я лопну от гордости.

Наверное, если бы вы увидели меня тогда, вы бы покатились прямо на пыльную улицу от смеха.

Это случилось 28 августа 2020 года. Как сейчас помню этот день.

Это был как раз такой вот тёплый и ласковый летний денёк. Я решил заехать к товарищам на станцию метро «Комсомольская».

Там как раз недавно образовалась какая-то жилищная коммуна. Мне про неё рассказал Венедикт Кумарин.

Я подумал: «Комсомольская» рядом, – как раз после работы успею. И успел.

Я помню, как приехал на станцию, нашёл тот самый выход, перед которым находился фонтан, поразился немного местной толкучке и грязи (как-никак вокзал рядом!), а затем пошёл искать нужное мне место.

Место я нашёл. Не сразу, но довольно быстро. Пару раз пришлось позвонить Мише Кондратенко, чтоб он подсказал дорогу.

Этот Кондратенко был организатором коммуны. Родился он в Норильске и до двадцати лет был хикканом. Потом решил «радикально социализироваться», по его выражению. Стал ездить автостопом, жрать с помоек и осел в конце-концов в Москве. Тут он бездельничал, жрал за чужой счёт и эксплуатировал коммунаров.

Впрочем, как человек он был совсем не так плох. Для своих целей его использовать было можно.

Это потом он окончательно скурвился и забухал. А тогда был ещё ничего. Так, полезный идиот.

Я прошёл через двор со злыми собаками, поднялся по узенькой бетонной лестнице и оказался в мрачной, но довольно просторной комнате.

В самых невероятных позах там стояло, сидело и лежало в общей сложности человек тридцать.

Посреди комнаты стоял ломящийся от хорошей жратвы стол.

Кондратенко пригласил меня к трапезе.

От еды я отказался. Сказал, что тороплюсь.

Я быстро рассказал коммунарам и всем присутствующим о себе, о своём уголовном деле. С собой у меня было несколько леворадикальных книжек.

Их я решил подарить коммуне.

Собственно, эти книги и были предлогом для посещения коммуны. Дескать, отвезу вам кое-какую литературу из дома.

Как оказалось, в коммуне праздновали сейчас день рождения.

Кондратенко всё время говорил что-то невпопад и то и дело извинялся и передо мной, и перед гостями.

Извиняться было не за что, но он всё равно продолжал.

Итак, я приехал, поднялся, а там вместо мероприятия день рождения празднуют.

Оказалось, день рождения одной крутой активистки. Оказалось, речь шла про Соню Звереву.

Когда я вошёл, из-за праздничного стола поднялась именинница. Красивая молодая девушка с горящими живыми глазами, очень пухлыми щёчками и рыжими волосами до плеч.

Она выгодно отличалась ото всей той публики, что я встретил в Башне. Вообще там какие-то панки обретались, всякие оборванные непонятные хиппаны и прочий сброд.

Вот и на дне рождения так было: толпа человек тридцать, и все как один то панк с ирокезом, то тощий наркоман с розовыми волосами, то винишко-девочка непонятно как одетая и так далее.

Соня же – в классическом платье под пятидесятые, в строгих туфлях на невысоких каблуках, с длинными вьющимися рыжими волосами. А взгляд – Боже, что за взгляд. Хищный такой, но при этом развратный. И глаза маслянистые, чуть прищуренные. Что-то азиатское в них было. Ну, когда говорят: «азиатчина», «китайщина». Вот оно самое.

На ней было простое ситцевое платье вроде тех, что носили в нашей стране в сороковые и пятидесятые. Ножки её были обуты в потёртые кожаные туфли на толстом, не слишком высоком, но и не низком каблуке.

Шла она резко, лихо мотая из стороны в сторону своей пятой точкой. На её лице была безразличная ко всему усмешка. Взгляд её был опытен и до невозможности похотлив.

Я писал выше, что Алиса Орлова выглядела как ангел. Соня выглядела как демон-суккуб. Смотрела она так, будто сейчас сожрёт. И улыбка казалась будто даже зубастой, как у злодеев в аниме.

У неё было стройное тренированное тело. При этом она была совсем не худа.

«Какая ты красивая, Соня! – подумал я. – Вот только худенькая слишком. Тебе бы набрать килограмм восемь жирка, – вообще было бы идеально!».

Соня поздоровалась, представилась, а затем крепко обняла меня. Я почувствовал, как её пухлые мокренькие ладошки плотно сжимают мою шею. На секунду мне стало боязно.

Короче, я тогда наговорил прилюдно кучу всего. Сказал, что надо, наверное, мне продать квартиру, купить несколько карабинов «Сайга» и начать охоту на чиновников и буржуев. Рассказал, что я судим, показал свою первую научную монографию.

Все на это смотрели косо, но в глаза улыбались, хоть и натянуто. Сонечке же это всё явно понравилось. Она вспомнила меня, узнала. Глаза её вновь загорелись, и она позвала меня на коммунальную кухню. Там мы разговорились как следует.

Поговорить обо всём нам не удалось: я торопился домой, а она – к своим гостям.

Однако же парой реплик мы обменяться успели.

Соня, конечно, помнила меня и поэтому недолго думая заявила, что нам нужно воссоздать RAF или создать что-то подобное ей.

Я, конечно, сказал, что это действительно так и именно это мы и должны сделать.

Она сказала, что я интересен ей. Попросила написать на бумажке мои контакты. Я дал ей свой адрес в «Telegram’е» и адрес почты Riseup. Она тоже дала мне свои контакты.

«Напиши мне сегодня…» – ласково сказала она и поцеловала меня в щёчку.

Моё тело будто обдало жаром из стоящей рядом огромной печи. Сердце забилось быстрее, а дыхание участилось. Никогда раньше я не ощущал ничего подобного.

Я попрощался и пошёл.

Когда я выходил на улицу, Солнце уже опускалось за горизонт. Я думал, что забегу в коммуну на пятнадцать минут. Вместо этого остался на полтора с лишним часа.

Быстрым шагом я направлялся к метро.

В моей жизни начинался совсем другое время.

Заключение.

Женя приехал в Осташков в середине июля. Аккурат самое лучшее время для того, чтобы приезжать в этот город.

Город почти не изменился за многие годы. Зато изменился сам Женька. Его светло-русые волосы побелели, приобрели тот благородный оттенок седины, какая обычно украшают головы постаревших, но ещё крепких офицеров.

Он и был офицер. Офицер той революционной армии, которую когда-то скептически именовали левым движем.

И он был героический офицер.

Он прошёл революционное подполье, пережил заговор, бойню, вынужденную эмиграцию, возвращение и тюрьму. Он скитался по конспиративным квартирам вместе с Мелей и другими людьми, имён и лиц которых он давно не помнил. Он говорил с известными, даже великими людьми, на рассказах о которых подрастает теперь новое революционное поколение.

Он стоял в первом ряду тех, кто должен был умереть 25 мая. Он лично открыл огонь по окнам Лубянки и именно он застрелить в упор посла Соединённых Штатов.

Это был героический человек, который тогда избежал, казалось, неминуемой смерти, бежал в Варшаву, потом в Париж, там много спорил с Речкаловым.

Вместе с другими выжившими он организовал целое ультралевое движение за рубежом. Он создавал школы диверсантов в странах Европы, перебрасывал людей через границу сюда, сам не раз незаконно пересекал границу.

Здесь, на одной из московских конспиративных квартир, его в итоге и арестовали. Так он попал в тюрьму, откуда вышел уже иным, обновлённым. Вышел в совсем другую страну. Которая, однако, была так похожа на ту, где он родился.

Революция состоялась, но это была совсем не та революция, о которой он так мечтал. Власть захватили либералы, и теперь в стране шли бесконечные дискуссии. Политические убийства стали нормой, правительниц напрочь отпустило улицу, но старые бюрократы и военные остались у власти.

Разгромленный было «Дунайский союз» начал усиленно возрождаться, как и полузабытое теперь «Общество тёмной воды».

Вылезли из подполья наци-скины и всякая падаль.

Учитывая то, как слабо и нерешительно было новое правительство и как решительны и бодры ультраправые, – было очевидно, что перед страной маячит перспектива новой диктатуры.

«Спустя столько лет мы вернулись туда, откуда начинали даже не мы, а наши предшественники», – грустно думал Женька, когда ехал сюда.

***

Он выехал на автобусе из Твери рано утром.

Он долго ехал, всё глядя при этом в окно. Всё это время он поражался, насколько же сильно не изменилась страна.

Даже этот автобус – всего-то навсего старый ЛиАз, «Волжанин», который рекламировали как крутое новшество году этак в 2015-м. На таких тогда ездили в Москве. Сейчас ездят на чём получше, а это старьё отдали в утиль. То есть отправили работать ещё пятьсот лет на проселочных, сплошь грунтовых или бетонных дорогах Тверской губернии.

И те же чёрные покосившиеся деревянные домики за окном, и та же пыльная просёлочная дорога, и то же алое Солнце восходит из-за бескрайних лесов, и тот же таинственный туман в голубоватом воздухе раннего утра.

И вот, наконец, когда взошло Солнце, и небо стало сначала золотым, потом бледным и наконец сапфирово-синим, – автобус стал приближаться к знакомым с детства местам.

Он долго петлял по берегам озёр, поднимая за собой гигантские облака дорожной пыли с грунтовок.

Наконец, переполненный бело-зелёный автобус встал на автовокзале Осташкова.

Женька сошёл на землю. Все тело гудело от невиданной тряски.

Проходя мимо старух, торговавших помидорами и рыбой, Женька подумал: «А ведь в этом городе всю жизнь хотел побывать Марат. Он так ни разу и не доехал сюда. А для меня этот город почти родной. Вот и опять я здесь.».

И он вспомнил, что было бы неплохо навестить могилку товарища Марата, а то за ней совсем никто не ухаживает.

Впрочем, он сам не помнил точно, где она находится.

Он ходил по улицам городка, которые теперь, после многих лет отсутствия ремонта, все сплошь сделались грунтовые.

Он смотрел, как разрушались старые купеческие особняки и другие здания. Каждый раз, когда он приезжал сюда, он старался обойти каждый дом, чтобы отметить произошедшие с ним за время его отсутствия разрушения.

Возможно, эта любовь смотреть за увяданием досталась ему от Мели.

Он долго блуждал по раскалённым и пыльным улицам Осташкова, глазел на разрушенные, точно кончилась война, здания.

Женька обошёл весь город и вскоре вышел за его пределы. С широкой просёлочной дороге он свернул на узкую тропу. Она вела куда-то в лесок, расположившийся на самом берегу озера.

Лес был относительно молодой и не очень густой. Солнечные блики свободно пробивались сквозь листву двадцатилетних клёнов. Они падали на коричневатую рассыпчатую земли, то быстро и ловко, но наоборот, медлительно и грустно, как в старом вальсе, бегали по ней.

Вдалеке сквозь деревья можно было разглядеть гладкие точно полированный меч воды озера и бледно-голубое небо, точно сошедшее с раскадровку какого-то аниме.

Егоров прошёл по тропе дальше и оказался там, где всегда хотел оказаться. Он стоял перед заброшенной католической церковью, – той самой, какую он когда-то видел на картинке.

Он вспомнил. Он вспомнил, как когда-то, когда он был совсем маленьким, мама возила его на Преображение в монастырь Святой Матроны Московской в Москве. Он вспомнил яркий летний день и тенистый парк, где неспешно разгуливали монахини. Вспомнил ползающих на коленях плачущих баб, которые приехали поклониться иконам. И вспомнил ни то альбом, ни то Календарь с фотографиями разрушенных и брошенных церквей, который тогда купила ему мама. Казалось, Календарь был больше его самого.

Он вспомнил, как они потом поехали в «Дом книги» на Новом Арбате и как он разгуливал среди голубоватых стеллажей с детской литературой. И как потом они купили пирожные картошка и поехали домой. И как он дома пил чай и просматривал альбом.

Именно там он впервые в жизни увидел эту церковь.

Это была старая маленькая католическая часовенка, построенная ни то в конце восемнадцатого, ни то в первой половине девятнадцатого века. Она была выполнена в равеннском стиле с массивными круглыми арками. Вся она была из красного кирпича. Только фундамент был каменный.

Главный купол давно провалился и осыпался. Западная и южная стены лежали в руинах. Стояли только две стены: над ними возвышались остатки арок и сферических куполов.

В северной стене прямо над входом располагался пыльный и замусоренный, чудом сохранившийся здесь небольшой витраж в свинцовой сетке. Сквозь него метро и грустно пробивалось полуденное Солнце.

«Ишь ты, выжило оконце-то», – подумал Женя.

Женя вспомнил эти места.

Когда он был совсем маленьким часовня ещё не так сильно разрушилось. Ещё не облезли окончательно мозаики со стен, не облупились с внешних сторон куполов последние куски черепицы.

Да и молодого леса вокруг не было. Часовенка стояла посреди небольшого зеленеющего Луна. Все эти годы лес наступал сюда, захватывал это место, как он захватывает ацтекские города в джунглях Юкатана.

На фото в старом альбоме место это казалось не настолько унылым.

Что ж, теперь часовню ждали серьёзные работы по восстановлению.

Это была та самая фамильная часовня рода Летуновских. Когда-то давно, ещё когда Уля уезжала из России, Марат обещал ей приехать сюда и восстановить её. Так и не приехал. Не успел.

Зато успел переложить это обещание на Женьку.

«Ну, – тихо, почти шёпотом произнёс Егоров, – встречай, хозяюшка. Евгений Егоров по приказу Коминтерна прибыл.».

Ещё немного побродив по грудам битого кирпича и черепицы, Женя вернулся в гостиницу.

Бросив рюкзак в номере, Егоров зашёл в кафе. Выпил кофе, позавтракал и пошёл на пляж. По пути, однако, он загляделся на поросший березами и плавучими ивами утёс. Там он заметил одинокого рыбака, который обратил на себя его внимание.

В тени сидя на табуретке удил рыбу никто иной, как Сашка Румянцев – школьный знакомый товарища Нигматулина.

Женька сразу его узнал. Тот был уголовником и когда-то давно помогал организовать поставки оружия для революционеров.

Он подошёл к нему с некоторой нерешительностью заговорил.

– Извините… – вежливо протянул он. – Мы знакомы?

Сашка вынул изо рта папиросу, улыбнулся и протянул ему руку.

– Я рад видеть старого друга, – сказал он.

Кроме удочки, перед ним стоял небольшой мольберт. Румянцев лениво рисовал импрессионистскую картину с изображением селигерского пейзажа.

У его ног стояла ведро, в котором бултыхались две довольно крупные рыбины.

– Прогуляемся? – спросил Румянцев.

– Да, пойдём, – сказал Женя.

Румянцев свернул удочку, мольберт, сложил всё, включая ведро и рыбин в один ни то короб, ни то чемодан, прицепил его к своей спине, и они пошли.

За минувшие годы Румянцев изменился мало. Пожалуй, стал мощнее с годами и слегка поседел, но и только.

Женька запомнил его как молодого и утонченного человека с изысканным стилем в одежде с закосом под дореволюционных блатных или богатых студентов. Он запомнил его тонкий, всегда уместный юмор, его безупречную манеру одеваться, его аристократические манеры и личную красоту.

Это была та самая красота, которая только и появляется иногда у молодых людей между пятнадцатым и восемнадцатым годом жизни и почти сразу исчезает. Это красота чуть подросшего ребёнка, который стал вроде бы уже юношей, но остался таким же чистым, как и был. Это очень недолговременное явление.

Теперь Румянцев стал другим. Блистательные манеры, осанка, элегантный дореволюционный стиль, добрый, никогда не ранящий и напрочь лишённый всякой пошлости юмор – всё это осталось, не делось никуда.

Только теперь из молодого аристократа Румянцев превратился в пожилого джентльмена.

Из тонкого юноши он стал мускулистым, немного грузным и уже совсем не молодым человеком. Некогда идеально тонкие руки с мягкими девичьим ладонями огрубели, вздулись буграми мышц и тёмно-синими венами.

Слегка пухлые юношеские щёки впали, превратились в широкие мужественные скулы. Шею его покрывал теперь красноватый загар человека, который много и тяжело работает на палящем солнце.

Яркие голубые глаза выцвели и стали скорее серыми. Волосы из светло-русых стали рыжевато-седыми, как у кулака с советского плаката.

Тем не менее, Румянцев совсем не казался уставшим. Он был бодр и полон сил и как раз заканчивал перевод какого-то французского поэта.

Он по-прежнему был ярым галломаном.

На нем была голубая косоворотка, выцветший до сероватости чёрный картуз с плотно пришитой серебряной кокардой-бляхой, отделанный по краю кожаным шнурком для красоты.

На нём были брюки галифе цвета мешковины и запылённые сапоги из яловой кожи.

Они долго разговаривали, но всё больше о прошлом, о том, что было много лет назад, даже о том, чего Женька не видел, о том, что было ещё тогда, когда Румянцев и Нигматулин учились в одной школе. Этого Женька никак не мог видеть.

Наконец, сознавая свою старость и мучаясь от чудовищной тоски, Женька сам того не замечая привёл их на пустынный пляж.

– Посмотри на реку, – сказал Румянцев, указывая на озеро. – Она как будто стоит, но на самом деле она течёт, изменяется. Она принимает форму того, где течёт. Она сама прокладывает себе путь, но при этом подстраивается под обстоятельства. Жить как эта река – это и значит жить, – закончил он, довольно крякнув и выбросив окурок в сторону.

Это была несусветная пошлость, глупость. Это было настолько плоско, глупо, банально, тем более для такого человека, как он, что Женька аж прослезился.

Тем не менее, через минуту он задумал над словами и хотя по-прежнему находил их глупыми и банальными, заметил, что чем-то они затронули самые глубины его придавленной неподъемным грузом прошлого души. Он захотел сказать что-то на это, как-то подискутировать с Сашкой, но тот уже пошёл прочь.

– Мне пора, – сказал он, – ещё увидимся! – его сапоги заскользили по траве, их гладкие подошвы так и усмехались в в лицу Женьке.

Он стремительно приближался к дороге.

И Женьке стало так грустно на душе, так тоскливо, но при этом так удивительно легко, что он сел на песок и стал молча смотреть на воду. По голубовато-металлической глади бегали барашки, над водой качались кувшинки, со дна поднималась наверх, к свету, рыба. Он смотрел и смотрел и не мог наглядеться.

Он наконец-то понял, что это всё-таки значит – жить.