Год змеи [Азад Мавлянович Авликулов] (fb2) читать онлайн

Азад Авликулов ГОД ЗМЕИ _{романы, повести}

ГОД ЗМЕИ Роман

Он уткнулся в ее волосы, пахнущие весной, сказал тихо:

— Красивая ты.

— Мне многие говорили это, Махмуд-ака. Но слышать такое от вас — счастье. — Она обернула к нему взволнованное лицо. — Хотите, расскажу о себе?

Он приподнял голову, чтобы лучше видеть ее всю — молодую, нежную. Улыбнулся.

— Ты уже делала это однажды, помнишь, на ферме?

— Там я для газеты, а тут…

— А почему ты отвечала тогда невпопад? — мягко перебил он ее.

— Да вы так смотрели…

— Неужели! — воскликнул он весело.

— Думала, съесть меня решили.

— Зря беспокоилась, — пошутил он, — я всегда был добр к хорошеньким женщинам.

— А много у вас их было? — в голосе ее послышались ревнивые нотки.

— Ни одной. Как увидел тебя, сразу решил — другая мне не нужна!

…Той осенью Махмуд приехал в совхоз «Восток», чтобы написать очерк о молодой доярке. Обратился к секретарю комитета комсомола, долговязому парню с усиками, чтобы подсказал кандидатуру, и тот, не задумываясь, назвал Майсару Азимову. А потом вызвался и познакомить корреспондента с нею. Пешком пошли на ферму, благо находилась она недалеко, на окраине центральной усадьбы. Пока шли, секретарь сообщил, что девушке двадцать один год. Окончив среднюю школу с золотой медалью, Майсара не стала поступать в институт, осталась в совхозе.

— Сразу пошла на ферму? — спросил Махмуд.

— Нет. Тут она недавно. До этого работала в хлопководческой бригаде. А потом по призыву обкома комсомола пошла дояркой.

— Патриотка, — заметил Махмуд, решив использовать этот момент в будущем очерке.

— Красавица! — воскликнул секретарь. И Махмуд не мог понять, чего больше в его тоне — гордости или грусти. Точно сожалел парень о том, что не ему принадлежит такое сокровище.

— Красавица, говорите, тогда стоит поспешить, — посоветовал он.

— В каком смысле? — не понял секретарь.

— Ну, чтоб другие не перехватили.

— Она уже замужем. Когда объявила, что не хочет в институт, родители разозлились и выдали ее за троюродного брата. Муж — тракторист.

— Наверное, и он под стать ей?

— Ничего особенного. — Ответ был подчеркнуто равнодушным.

Майсара и впрямь была красива. И не просто красива, а как-то притягательно хороша — от ее одухотворенного лица трудно было оторвать взгляд. Вот только руки показались большими, не совсем гармонирующими с хрупкой фигурой. Но в том ничего удивительного не было. У большинства женщин в кишлаке именно такие руки, потому что рано познают они физический труд.

Ферма выглядела убого. Низкие ее коровники, казалось, утопали в навозе. Коровы были тощими и грязными. Уход за ними назывался беспривязным, и потому бродили они по двору как неприкаянные. Несколько девушек, старик-пастух да пожилая женщина, вооружившись лопатами-грабарками, чистили стойла.

— Здравствуйте, красавицы! — бодро поздоровался с ними секретарь.

— Здравствуйте, Холмат-ака, — нестройно ответили девушки, продолжая заниматься своим делом.

— А что, механизмы до сих пор не пустили? — спросил он удивленно.

— А кто должен пустить их? — подал голос пастух.

— Как кто? Механик ваш…

— Халим, что ли? — хихикнула одна из девушек.

— Халим, кто же еще, — подтвердил секретарь.

Пожилая женщина оперлась на грабарку и сказала со злостью:

— С тех пор как ему приказали машины починить, запой у него начался. Три недели уже не просыхает.

— Ладно, я сегодня же разберусь, — пообещал Холмат, явно смущенный тем, что подобные разговоры ведутся в присутствии корреспондента. — А сейчас… Майсара, товарищ из газеты хочет побеседовать с тобой.

Невысокая девушка отбросила в сторону лопату и подошла к ним. Подняла на Махмуда глаза, и тут он буквально потерял дар речи. Мгновенно ему пришло на ум — именно таких красавиц имели в виду поэты Востока, создавая образы Зухры, Ширин, Лейли. Удлиненное лицо, чистая, отливающая персиковым цветом кожа, точеный с едва заметной горбинкой нос, огромные черные глаза, вбирающие в себя мир с детской непосредственностью, и маленькая родинка на округлом подбородке.

Махмуд пригласил ее присесть на скамейку, что стояла во дворе. Майсара была явно смущена — держалась скованно и отвечала с каким-то вроде бы сомнением — а нужно ли все это.

Услышав, что в последнее время надои от закрепленных за Майсарой коров резко снизились, секретарь, присутствовавший при беседе, вновь удивился:

— Ну как же так, Майсара! Мы надеялись на тебя… и вдруг… стыдно, сестренка, стыдно!

— За что стыдно-то, сынок? — спросила у него пожилая женщина, выглянувшая из коровника.

— Как за что, тетушка Икбал? На ферму пришла по комсомольскому призыву, чтобы подтянуть отстающих, повысить удои…

— Молоко ведь не Майсара дает, а коровы. Она и так, бедная, старается… — сердито сказала тетушка Икбал.

— Значит, плохо старается, — заметил секретарь, — комсомолка должна быть впереди!

— Ты бы, сынок, принял самих коров в комсомол, да на них и кричал.

Девушки дружно захохотали и высыпали из коровника, надеясь развлечься. Но Холмат метнул в их сторону такой грозный взгляд, что смех сразу оборвался. Доярки присмирели и вновь принялись за работу.

Махмуд написал очерк, один из тех дежурных материалов, без которых немыслима районная газета. Похвалил, конечно, Майсару, что откликнулась на призыв обкома комсомола, но комсомольского секретаря покритиковал, считая, что в беспорядках есть и его вина.

В тот же год Майсару избрали депутатом кишлачного Совета, она стала председательствовать, а Махмуд оказался членом этого исполкома как директор совхоза, как депутат, естественно.

А сейчас она — рядом, стыдливо прикрыла веки, нежная, желанная. Время бежит. Казалось, еще мгновенье назад была ночь, и вот уже бледная полоса света пробивается сквозь шторы.

— Махмуд-ака, скажите, — начала Майсара, и вдруг смолкла.

— Я слушаю, говори же…

— Только честно, ладно? Вы специально устроили так, чтобы мы оказались в этой гостинице?

— Нет. Честное слово, нет!

Это было правдой. Еще дома они знали, что им забронированы места в гостинице «Узбекистан». Поэтому, когда прилетели в Ташкент, Махмуд и не спешил туда, уверенный, что все в порядке. До вечера еще было далеко, и он пригласил Майсару в Музей искусств. А потом они ужинали в ресторане на крыше гостиницы «Ташкент», любовались радужными струями фонтана перед оперным театром.

В своей гостинице появились где-то уже около одиннадцати. И тут им сказали, что места их отданы приехавшим на совещание сверх лимита, предложили поехать в гостиницу «Турист», что за городом. Администратор тут же позвонила туда и сообщила фамилии Махмуда и Майсары. Их приняли. Он устроился в «люксе», так как других номеров уже не было, а ее подселили к пожилой женщине. По просьбе Махмуда горничная принесла чайник зеленого чая, и он пригласил Майсару выпить пару пиал на сон грядущий…

— Ох, ака, как плохо все получилось, — вздохнула Майсара, но в этом вздохе не было сожаления. — Как я теперь в глаза людям буду смотреть? Что мужу скажу, жене вашей? Наконец, женщине в номере?

— О моей жене пусть твоя голова не болит, — сказал он, — я холост.

— Шутите?

— Ничуть. Я женюсь на тебе, уведу от мужа!

— Тогда нас обоих… Нет, нет, пусть уж лучше эта ночь будет нам подарком судьбы!

Махмуд задумчиво смотрел на ее прекрасное лицо. Странно, но до этой минуты ему и в голову не приходила мысль о предстоящем. Он был поглощен обрушившимся на него счастьем. Но… день наступал. И теперь… Ему не хотелось думать и теперь, но он понимал — думать придется, как придется и решение принимать. Твердо знал только одно — сердце никогда не согласится с тем, что ночь эта была нечаянным, вроде бы украденным подарком. Не ночь ему нужна, а жизнь с этой женщиной.

Но Махмуд чувствовал, Майсара еще не осознала до конца происшедшего с ними, и потому не время сейчас требовать от нее серьезного шага.

— По-моему, ты собиралась поведать о себе, — сказал он, придавая тону беспечность.

Она положила голову ему на грудь, подумав, что он поступил разумно, сменив тему разговора. Что они могут сейчас сказать друг другу, кроме слов любви?!

— Вы говорите, красивая? — Майсара подняла голову, заглянула ему в лицо, ища подтверждения. — Да, мы, женщины, рано начинаем осознавать силу своих чар. Да вот только редко какой приходится извлечь выгоду из них. Раньше хоть выгадывали родители — чем прекраснее невеста, тем больший калым с жениха запрашивали.

— За тебя бы много дали, — сказал Махмуд.

— Раньше? Не знаю. А теперь мои родители и свадьбу-то за свой счет справили, лишь бы поскорее избавиться от строптивой дочери. В их глазах я была именно такой! Как же, медалистка, и не хочет поступать в институт, сама от своего счастья отказывается!

— Но почему же все-таки ты не пошла в институт? — Махмуду это действительно было интересно. Красивая, умная девушка, и пренебрегла городом, его возможностями.

— Если честно, не строила никаких великих планов. Заканчивая школу, так и не знала, кем же хочу стать. Вот и осталась дома.

— В общем-то, разумно решила, — подумав, сказал Махмуд и неожиданно спросил: — А мужа ты любишь?

— Не знаю. Он мне нравился, наверно потому и вышла за него. Но увидела тогда вас на ферме… И сама не пойму, что со мной случилось, стала думать о вас, мечтать о новой встрече… — Она вновь вздохнула, и теперь в ее вздохе чувствовалась тревога. — Что же со мной будет?

— Станешь моей женой! Вот и все.

— Думаете, это так просто?! Потерять голову — одного мига достаточно, а вот каяться потом иногда всю жизнь приходится. Сколько таких приходят ко мне в исполком! Просят помочь, да разве склеишь разбитый кувшин? А теперь вот сама…

— Не терзай себя, ведь ты поступила, как сердце велит.

Ему показалось, что при этих словах Майсара чуточку отодвинулась, и Махмуд подумал, что сейчас она упрекнет его за дерзость, за то, что воспользовался ее доверчивостью.

Но Майсара произнесла задумчиво:

— Ладно, когда вода поднимается над головой, уже неважно — на сколько выше!

Совещание было посвящено заготовкам продукции животноводства в индивидуальном секторе, то есть у колхозников или рабочих совхозов. Ничего нового сказано не было, просто кое-кому дали накачку за ослабление темпов заготовок, предложили подтянуться, советовали равняться на передовых и так далее.

У Махмуда по обсуждаемому вопросу было свое собственное мнение, он считал, что задачу надо решать кардинально, а не так — когда руководители хозяйства и кишлачного Совета ходят, образно говоря, с протянутой рукой по дворам и умоляют — продайте, ради бога, молока, масла, мяса. Но пока его мнением не очень-то интересовались. Но, как бы то ни было, совещание прошло, день был убит, и где-то наверняка, поставят галочку — мероприятие проведено.

— Знаешь, чего я сейчас больше всего хочу? — спросил Махмуд, когда они с Майсарой приехали в аэропорт.

— Еще не научилась отгадывать ваши мысли, ака, — улыбнулась она.

— А мысли мужа?

— Они просты — чтобы трактор завтра не подвел, чтобы бригадир не придирался, чтобы… А чего же хотите вы?

— Неужели не догадываешься? — прошептал он ей на ухо.

Майсара смутилась, сейчас, днем, страстные его слова казались ей вольными, хотя слышать их было отрадно.

Поддавшись его настроению, она так же тихо спросила:

— Так вы любите меня? — И, перехватив его восторженный взгляд, продолжала: — Как жить дальше, Махмуд-ака?

— Если бы я знал…

— Но вы же мужчина. Директор, наконец!

Они рассмеялись.

Директор… Махмуд хорошо помнит, как он им стал. Вызвали в райком партии и сказали, что, судя по статьям, особенно тем, с которыми он выступал в областной и республиканской печати, болячки сельского хозяйства ему известны довольно хорошо, он умеет ставить правильный диагноз и, главное, прописывает верное лекарство. И поскольку по образованию он агроном, то райком и решил рекомендовать его директором совхоза. Махмуд поблагодарил первого секретаря за оказанное доверие, но выразил при этом сомнение — справится ли.

— Вам двадцать семь? — спросил Базаров, как бы уточняя то, что ему уже известно.

— Двадцать семь, — подтвердил Махмуд.

— О, самое время дерзать, проявить себя, утвердить. Вопрос о вашем директорстве согласован с обкомом партии. Думаю, там захотят побеседовать с вами.

— Вы не даете мне даже подумать? — удивился Махмуд. Он понимал, что раз вопрос уже решен наверху, его мнение никакого веса иметь не будет.

— Почему же не даем, — рассмеялся Базаров. — В вашем распоряжении, — секретарь посмотрел на часы, — весь нынешний вечер и, понятно, ночь. Завтра утром нужно быть в Термезе.

— Ясно. Но только, все же, почему именно на моей кандидатуре остановились?

Базаров минуту-другую задумчиво смотрел на Шарипова, а затем, словно бы не столько собеседнику, сколько себе, ответил:

— Главным аргументом послужило не то, что вы специалист по сельскому хозяйству, главным для нас было ваше отношение к родной земле — неравнодушное, сыновнее.

Он посмотрел на Махмуда и улыбнулся.

— Что, смущают высокие слова?!

…А Махмуд не столько смутился, сколько был удивлен — точности формулировки. Все верно, он любит эту землю, на которой рожден. Махмуд местный, из этого же района. После школы уехал учиться, поступил в Ташкентский сельхозинститут. Отец умер от белой горячки, когда он был еще на втором курсе. Мать, рано постаревшая женщина, измученная пьяными дебошами непутевого мужа, наконец-то свободно вздохнула. Была у Махмуда и старшая сестра Инобат, но она уже жила своей семьей. После института вернулся агрономом в родной кишлак и столкнулся со столькими проблемами, что понял — надо бить тревогу. Стал активно писать, и надо же, не прошло года, как его пригласили в районную газету, в сельхозотдел. Редактор сумел убедить Шарипова, что, работая корреспондентом, он сможет принести гораздо больше пользы, ведь придется вскрывать недостатки не только в своем хозяйстве, но в масштабе района. Махмуд колебался недолго — в колхозе у него уже назрел серьезный конфликт с председателем, видевшим в молодом агрономе всего лишь возмутителя спокойствия, но не разглядевшим в нем разумного, делового специалиста.

И вот ситуация — он вновь возвращается в хозяйство. В райкоме партии решили — пусть практически реализует все свои превосходные идеи.

— Пойдете в «Восток», — сказал Базаров.

— Я уже догадался, — кивнул Шарипов.

Вышел из райкома партии Махмуд в глубокой задумчивости. Он еще не знал, как отнестись к новому повороту в судьбе. А родные, как они отнесутся?

«Ну, матери все равно, буду я директором совхоза или командиром космического корабля, — думал он, направляясь в ставшую родной редакцию, — для нее главное, чтобы я не пил, не дебоширил, не подметал улицы по пятнадцать суток. Сестре, конечно, будет радость. Теперь заважничает, точно не я, а она назначена директором совхоза».

На дворе январь — южный, сурхандарьинский. Снег лежал серыми холмиками под деревьями, которые так и не сумели скинуть наряд полностью. Погода стояла ясная: на голубом небе светило ярко солнце и хоть и мало грело, но снег на мостовых и тротуарах распускало тут же. Промчится машина, и если зазеваешься, быть тебе забрызганным с ног до головы. Январь — начало года. «Время для назначения удачное выбрали, — мелькнула мысль, — в случае чего вину мне не на кого будет свалить. Год-то мне „открывать“ придется».

…Нужно было объяснить, почему отсутствовал на планерке. И Махмуд первым делом заглянул в кабинет редактора. Халил-ака Зияев, высокий пятидесятилетний мужчина с солидным брюшком и одутловатым лицом, сидел в кресле, уйдя в свои мысли. Увидев Махмуда, встрепенулся:

— Важные дела были?

Махмуд улыбнулся нехитрой игре — редактор делал вид, что ему ничего неизвестно.

— Был в райкоме партии, — ответил он, пожав протянутую руку, и сел к приставному столику.

— Насчет статьи договаривался?

— Ухожу из редакции, Халил-ака, — сказал Махмуд, подумав, что, может, тот и впрямь пока еще не в курсе дела. Так оно и оказалось, об этом свидетельствовала редакторская реакция — от неожиданности тот даже вскочил с места.

— Позволь узнать — куда? Или это секрет? — в голосе Халила-ака сквозила обида.

— Нет, — равнодушно ответил Махмуд, — не секрет. Пока стану директором совхоза.

— Пока. А потом?

— Посмотрю, может, министром сельского хозяйства пойду.

— Не компостируй мозги, старик, — взорвался директор. — Выкладывай все начистоту.

— Честно говорю! Базаров предложил пост директора совхоза «Восток».

— Вот так, братец, — произнес редактор таким тоном, словно произносил прощальное слово у изголовья усопшего, — готовишь вас, готовишь, пестуешь, как родное дитя, сделаешь человеком, и тут появляется какой-то дядя и, даже не поставив в известность… Уж это-то мог сделать товарищ Базаров! — Помолчал, видимо, дожидаясь сочувствия Махмуда, но не услышав его, продолжил: — Как в воду глядел. Когда ты написал статью о ферме колхоза «Красная звезда», я подумал: «Этот парень плохо кончит, потому что… дотошен». А вообще, — Зияев смягчился, — все правильно, Махмуд. Продовольственную программу должны осуществлять те, кто знает, как это делать.

— А я подумываю, не отказаться ли, Халил-ака, — неожиданно для самого себя сказал Махмуд, — вот поеду в обком и откажусь.

— Туда ездят не для того, чтобы отказываться, понял? И я уверен — все началось именно с той статьи.

Махмуд написал ее полтора года назад. Разоблачил дутую славу и доярок, и животноводов «Красной звезды», которые для того, чтобы дать высокие показатели, «химичили» с маслом, купленным в городском магазине. Сдавали его на молкомбинат по эквиваленту, повторяя эту операцию семь-восемь раз. Кроме того, списывали на каждого рожденного теленка по тонне молока. А в результате этого колхозные буренки стали рекордсменками района. Махмуд, не без помощи честных работников фермы, разобрался во всей этой механике и написал разгромную статью, которую, — правда, лишь после того, как она была перепечатана областной газетой, — обсудили на заседании бюро райкома партии. Влетело тогда многим. А бывший председатель «Красной звезды» до сих пор не разговаривает с Махмудом, даже не отвечает на приветствия, если случайно сталкивается с ним.

— Одно дело вскрывать чужие недостатки, и совсем другое — самому работать с людьми, — задумчиво проговорил Махмуд.

И вдруг лицо Халила-ака осветила добрая улыбка.

— А я верю, у тебя получится. Сдай в секретариат, что за тобой числится и, как говорится, в добрый путь! Но к нам заглядывай, здесь ты всегда найдешь и поддержку, и дружеский совет.

— Обязательно, Халил-ака!..

…На перерыв Махмуд обычно ходил в чайхану. Вместе с теми, кто в это время находился в редакции. А сейчас ему показалось, что между ним и газетчиками уже пролегла какая-то незримая черта. И он пошел домой. Мать, увидев Махмуда в дверях, вскочила с курпачи, на которой сидела, занятая шитьем, и спросила с тревогой:

— Что случилось, сынок?

— Все в порядке, мать, — ответил он и, разувшись, прошел на ту же курпачу, сел, скрестив ноги. — Если накормишь обедом, важной вестью поделюсь.

— Накормлю, конечно, накормлю, мой ягненочек, — радостно воскликнула хола, убрав в шкатулку тряпки и нитки. — Я шурпу на бараньем мясе сварила, вкусная, язык проглотишь. — Спросила, улыбнувшись: — А бесплатно ты разве не можешь меня обрадовать?

— Могу, но за шурпу вернее! Понимаешь, посылают меня директором совхоза.

— О, небо! — Она присела на корточки у порога, так и не донеся касу до дастархана. — Кому в голову пришла такая идея?!

— Райкому партии, — ответил Махмуд.

— Ну, в райкоме люди сидят толковые, — тут же сменила пластинку мать, — раз посылают, значит, знают, что делают. Кого попало не пошлют.

Махмуд улыбнулся ее простодушию и уточнил:

— В «Восток» посылают.

— Это где директор недавно погиб?

— Туда.

— Говорят, хороший был человек. А все ваши машины, автострады! Гоняете сломя голову.

Погибшего директора Махмуд уважал. А вот главного агронома Рахима Шайманова, который сейчас там делами заправлял, недолюбливал.

— Народ-то там хороший, сынок? — спросила мать.

— Народ плохим не бывает, — сказал Махмуд, — плохими бывают отдельные люди, в том числе и руководители.

— Наверно, жить-то надо будет там? — спросила мать не без тревоги, ставя перед ним касу с шурпой, источающей острый запах специй.

— Ну что ж, переедем, — бодро ответил Махмуд.

Мать внимательно посмотрела на него, сказала твердо:

— Я останусь тут. Возьму к себе внучку Надиру, чтобы не скучно было.

— Посмотрим, мать. Посмотрим.

…На заседании секретариата обкома партии с Махмудом долго беседовали о состоянии совхозных дел, о перспективах развития сельского хозяйства на ближайшие годы, и он понял, насколько пока неглубоки его знания проблем села. Сомнения вновь охватили его душу — правильно ли он сделал, что дал согласие.

Первый секретарь обкома партии Кариев словно прочел его мысли.

— Должен предупредить вас, — сказал он напоследок, — трудно вам будет. Прежде всего потому, что главные специалисты совхоза — воспитанники бывшего директора, пусть земля ему будет пухом. Так или иначе, он успел привить им свои взгляды, суть которых сводилась к следующему — хозяйство крепкое, рентабельное, заработки у людей не хуже, чем у соседей, а потому и не нужно особенно менять устоявшиеся традиции, ломать систему, обеспечивающую спокойное существование. Но жизнь без новшества — болото. То, что сегодня приносит успех, завтра обернется тормозом. Ваша задача довести это понимание до сознания каждого работника совхоза. Но и с коллективом считаться надо. Значит, следует обдумывать каждый шаг, чтобы не наломать дров. Советоваться с людьми, уметь убеждать.

«Боевая программа на ближайшую пятилетку», — такой вывод сделал для себя Махмуд после заседания.

Почувствовав, видно, что Махмуд в аграрной политике партии на современном этапе кое-что все-таки не уловил, Кариев предложил Шарипову задержаться в обкоме и зайти к нему, как только закончится заседание. «Побеседуем», — сказал он. Однако в должности его утвердили.

Предложение первого секретаря, понятно, заинтриговало Махмуда, но и насторожило. Он был растерян, если говорить откровенно. С одной стороны, вроде бы хозяйство ему доверяют, поскольку утвердили, но с другой… что значит «побеседуем»? Экзамен на зрелость хотят устроить, что ли?! Он терялся в догадках, и то время, что пришлось ждать окончания заседания секретариата, показалось ему вечностью. Наконец его пригласили в кабинет.

— Статьи ваши о сельских проблемах, опубликованные и в районной газете, и в областных органах печати, мне известны. Вы очень правильно находите истоки проблем. Уверен, со многими из них столкнетесь и в «Востоке». И все, естественно, нужно решать. Но если вы приметесь исправлять все сразу — провал обеспечен. Хочу посоветовать обратиться за помощью к самим рабочим и специалистам, вместе с ними выработать главную линию. А уж затем, когда убедитесь, что рядом с вами единомышленники, можно будет перейти и к фронтальному наступлению на недостатки. Совхоз хорошо знаете?

— В общих чертах, — ответил Махмуд, — как журналист, может, чуточку глубже.

— Ну а с чего бы вы начали свою работу, кроме текущих дел, разумеется?

— С внедрения в практику тонковолокнистого хлопчатника, — ответил не задумываясь Махмуд, — с более полного использования системы севооборота, без которого разговоры о поднятии животноводства будут пустым звуком…

— Ну что ж, думаю, верно определились, — сказал Кариев. — Верно!

— О чем это вы со стюардессой так весело щебетали? — спросила Майсара с иронией, когда самолет приземлился в Термезе.

— Она выясняла, почему голубка, которая села в самолет со мной, вдруг упорхнула к старой клушке, — в тон ей ответил Махмуд. — А, кстати, кто она?

— Саломат-апа.

— Да? Исчерпывающе.

Майсара рассмеялась.

— Она председатель кишлачного Совета, как и я, только стаж работы у нее, наверное, лет на двадцать побольше.

— Ну и какие мировые проблемы вы обсуждали?

— Работа да семья, — ответила Майсара, обобщив в этих двух словах полуторачасовой разговор. Оглянулась по сторонам, словно хотела убедиться, что собеседница не идет рядом, и добавила: — Нет, оказывается, таких людей, у которых жизнь была бы безоблачной. Я всегда завидовала этой женщине, считала ее самой счастливой в Сурхандарье, а ее семью — образцовой. Ее муж Сафар-ака работает учителем истории, человек в кишлаке уважаемый. Сама постоянно на виду. А в семье… господи, неужели и меня когда-нибудь такое ждет!

— Детей у нее много? — спросил Махмуд.

— Шестнадцать.

— Ого! Ну, тебе волноваться нечего, сначала нужно семерых по лавкам рассадить!

— Это несложно, было бы желание, Махмуд-ака!

— Извини, что интересуюсь, почему до сих пор не обзавелась хотя бы одним ребенком?

— Была у меня дочка, умерла. Я так убивалась, что думала — сама умру. А теперь вот…

Махмуд понял, что коснулся деликатной темы, и поспешил исправить положение:

— Так что же за неприятности у этой женщины?

— Женили они сына, а сноха вскоре после свадьбы родила. Позор, решили родители, и стали упрекать невестку. А она в слезы — ваш, говорит, это внук. Стали разбираться, все правильно…

— Тогда и разговора нет. Просто не стали дожидаться штампа в паспорте, и все. Сегодняшняя молодежь плюет на предрассудки, — сказал Махмуд.

— Но кишлак… С ним приходится считаться, Махмуд-ака. У него свои обычаи, свои взгляды. Саломат-апа почувствовала это на себе. Их семью перестали приглашать в гости, на свадьбы.

— Да, в кишлаке вся жизнь на виду, тут не прощают промахов, — согласился Махмуд и подумал: «А что сказали бы земляки, узнай они о том, что произошло в Ташкенте?»

Да уж, из этого следует только одно — пока его отношения с Майсарой не определились, следует заставить себя, — хотя он и не представлял, возможно ли это, — держаться с ней так, словно ничего не случилось.

И тут его сознание ожгла мысль — ее же, видно, муж встречать будет. Спросил с плохо скрываемой ревностью:

— Он придет?

Майсара мгновенно поняла, о ком речь. Ответила с подчеркнутым равнодушием:

— Конкретно не договаривались, но кто знает…

— Как бы я хотел, чтобы он не приехал! — воскликнул Махмуд.

— А что это даст? Говорят, перед смертью не надышишься.

— Я думаю о жизни, о нашей с тобой жизни!

— Ох, Махмуд-ака, не говорите так, не разрывайте мне душу.

Несмотря на поздний час, в аэропорту толпился народ. Оказалось здесь и много знакомых, Майсара и Махмуд вынуждены были раскланиваться с ними, и разговор их сам собой прервался. Просторная площадь перед зданием аэропорта была забита машинами. Махмуд задержался на крыльце и стал искать свой «уазик». Наконец увидел его почти у выезда с площади. «Уазик» был новенький, светлой окраски. Его выделили совхозу по настоянию первого секретаря обкома партии Кариева. Махмуд обернулся, чтобы пригласить Майсару в машину, и замер, увидев, что рядом с ней уже стоит муж. Кудрату было лет тридцать. Среднего роста, худощавый, с черной копной вьющихся волос, он был по-своему красив. Он уже успел взять из рук жены чемоданчик и что-то оживленно рассказывал ей.

— Здравствуйте, Махмуд-ака, — поздоровался он первым увидев Шарипова, и протянул руку.

Махмуд ответил на пожатие и почувствовал, как предательски дрогнула его рука. Он торопливо отнял ее и спросил просто так, лишь бы о чем-то спросить:

— Давно ждете?

— С самого обеда, — весело ответил Кудрат. — Утомились порядком. Собрались было уезжать, да Панджи предложил все-таки дождаться последнего самолета. Он сказал, что завтра утром состоится бюро райкома, а вы приглашены туда. Значит, обязательно должны вернуться.

— Все знает, — произнес Махмуд и натянуто рассмеялся. Нет, как ни старался, спокойно вести себя в присутствии мужа Майсары он не мог.

Подошел Панджи, и Махмуд облегченно вздохнул — можно было переключиться на общение со своим шофером, парнем смышленым и, к счастью, сдержанным. В армии Панджи тоже сидел за рулем, а этот «уазик» сам же и гнал с ульяновского автозавода. Технику любит, машина у него всегда так надраена, точно вот только сошла с конвейера, хотя спидометр уже «выдал» тридцать тысяч километров. Но главное достоинство шофера, по мнению Махмуда, заключается в том, что он никогда не вмешивается в разговоры, что ведутся в машине. Сам на вопросы отвечает точно и кратко. Слава о нем идет хорошая, недаром его уже пытался переманить на свою «Волгу» первый секретарь райкома Базаров. Но парень не согласился.

— Что там завтра в райкоме? — спросил у него Махмуд поспешно.

— Телефонограмма была, Махмуд-ака. У вас на столе лежит.

— Кто-нибудь познакомился с ней?

— Главный зоотехник. Он весь день сегодня готовит материалы.

— Хорошо. Поехали.

— Может, на нашем «жигуленке» поедете, товарищ директор, — предложила Майсара, — дорога дальняя все же?

— «Жигули» комфортнее, — вслед за ней подхватил Кудрат, — да и нам веселее будет.

— Ну, у вас и без меня есть о чем поговорить, — сказал Махмуд…

Ночь Махмуду выпала мучительная, другой такой он и не помнил. Если бы он только знал, в какой омут увлечет его любовь! Он-то думал, раз им с Майсарой хорошо вдвоем, раз они любят друг друга, то и мудрить нечего. Поженятся — и весь разговор. Но грезы — это одно, а жизнь — другое. Сегодня, после встречи с Кудратом в аэропорту, понял Махмуд, как непросто придется им с Майсарой, ведь они живут в кишлаке, а здесь вся жизнь — на виду.

Он ворочался с боку на бок, не в силах прийти ни к какому решению. И лишь под утро, когда петухи начали свой предрассветный концерт, забылся тяжелым сном.

— Директор-бобо, а директор-бобо!

Махмуд открыл глаза и увидел склонившегося над кроватью главного зоотехника Саттара-ака.

— Неудобно лежали, наверно, — сказал тот, — стонали. — Он присел на стул. — Пора вставать, Махмуд Шарипович.

— Да. — Махмуд встряхнул тяжелой головой, вскочил с постели. Спросил с преувеличенным безразличием: — Ничего не говорил во сне?

— Только стонали.

Махмуд промолчал, мысленно поблагодарив небо, что не вылетело во сне ее имя. О! Тогда бы новость мгновенно облетела совхоз. Он знает, что в совхозе его не любят, знает — за что. Не все, конечно, есть уже и союзники. Но многие убеждены, что Махмуд выскочка, и не ждут от директора решительно ничего хорошего. В основном это люди, как говорится, среднего звена. Открыто против не выступают, не хотят наживать врага в обкоме — а именно там, по слухам, у нового директора «своя рука». Но вот рядовым работникам свое отношение навязать сумели. Махмуд не раз слышал, как трактористы и поливальщики обвиняли его в том, что заработки их упали. Да уж, узнай в совхозе об их отношениях с Майсарой, не миновать ему скандала, анонимка-то, во всяком случае, обеспечена.

— Одну минутку, Саттар-ака, — сказал Махмуд и вышел во двор.

Утренняя прохлада освежила его, прогнала сон. Сторож хлопотал на кухне, готовя завтрак. Увидев Махмуда, он спросил, можно ли подавать на стол. Махмуд кивнул.

— Дела у нас, Махмуд Шарипович, неважные, — сказал главный зоотехник, когда директор, побрившись и надев чистую рубашку, сел за стол. — По сравнению с прошлым годом совхоз не добился успехов ни по одному показателю. Куда ни посмотришь — провал!

— Так уж и провал, — сказал спокойно Махмуд, почувствовав в словах зоотехника упрек. «Если бы все шло по-старому, не пришлось бы сегодня изворачиваться», — отчетливо расслышал он в словах Саттара-ака. Махмуд разлил чай в пиалы и одну поставил перед зоотехником. — Прошу!

— Конечно, провал, — повторил Саттар-ака упрямо. — План заготовки грубых кормов выполнен наполовину, люцерны за три укоса получили намного меньше, чем в прошлом году. Единственно, с чем справился совхоз, так это с силосом, но скотина жива не только им. Придется покупать комбикорма — значит, себестоимость продукции поползет вверх.

— Но это будет то, что есть фактически? — спросил Махмуд.

— Кому она нужна, такая правда? — воскликнул зоотехник.

— Мне, вам, Саттар-ака, — ответил Махмуд, — нашим детям и внукам. Правда всем нужна.

— Я вас не совсем понимаю, Махмудджан, — произнес Саттар-ака с досадой. — Скот за полгода съел, помимо того, что ему давали на фермах, до черта травы и колючки. Ведь это реальные корма, пусть и на лугах, отчего же их не включить в счет выполнения плана и не списать тут же в расход? Так ведь исстари ведется.

— А теперь так не будет, — отрезал Махмуд. — Я уже предупреждал об этом. За подножный корм, если его провести по документам как заготовленный, нужно платить, но ведь ни одна корова или баран не смогут расписаться в ведомости, — шутливо заключил он.

— Люди распишутся. Как всегда!

— И получат денежки?

— Разве плохо, если мы, руководители совхоза, дадим возможность заготовщикам кормов заработать по лишней сотенке?

— Не заработать, Саттар-ака, не заработать, а сорвать с государства.

Этот спор между ними ведется с тех пор, как Махмуд пришел в совхоз. Более того, Махмуд не только разговоры разговаривает, он сразу же издал приказ и обязал соответствующие службы составлять отчеты только по реальным показателям. А Саттар-ака не теряет надежды переубедить директора, доказать ему, что неверным путем он пошел, путем, который уже оборачивается, как он выражается, провалами. Не может он понять того, что изменился дух времени, что Махмуд остро ощущает это, потому и взял прежде всего курс на искоренение приписок.

Когда он впервые встретился с первым секретарем райкома партии Базаровым, тот, рассказывая о трудностях работы, особо подчеркнул вред, наносимый сельскохозяйственной экономике приписками, обнаружить которые непосвященному человеку трудно. В чем тут дело? Если раньше приписывали открыто, просто увеличивали показатели в сводках, то теперь поступают хитро. Приписывают за счет производства. Ну, например, так, как только что предлагал Махмуду главный зоотехник. Попробуй докажи, скажем, три месяца спустя, что корова или овца съела меньше, чем это указано на бумаге. Ну, а если она, потребив указанное количество корма, не дала нужной продукции или не набрала ожидаемого веса, значит, сама и виновата, порода у нее такая. Вот и весь сказ!

Работая в газете, Махмуд много внимания уделял вопросам животноводства, знал эту сторону дела довольно хорошо со всеми плюсами и минусами, потому и решил, что как только возьмет бразды правления в свои руки, тут же пресечет всякие махинации на счет скота. Именно об этом гласил самый первый его приказ по хозяйству, многим пришедшийся не по душе.

К восьми часам к гостинице подъехал секретарь парткома совхоза Малик Суяров, тридцатилетний крепыш, окончивший недавно ВПШ. Он узнал, по какому поводу вызывают директора и главного зоотехника в район, и покачал головой:

— По головке не погладят, Махмуд Шарипович.

— Верно, — согласился Махмуд. — А что делать? Отчитываемся о том, что есть. Вернемся, станем решать вопрос с фермами и отарами. Скот всяких там начальников возвратим хозяевам, пусть за свой счет содержат.

— Что вы еще задумали? — воскликнул Саттар-ака. — Если сделаем это, пострадает прежде всего совхоз. Ну вот смотрите — на одной из ферм содержатся корова и телка председателя райсельхозтехники. Зато мы не знаем забот с запасными частями и вообще с техникой. Нет уж, позвольте мне как руководителю отрасли не согласиться с вами и ответственность за последствия взять на себя.

— Берите, — великодушно согласился Махмуд. — Но весь частный скот с ферм и из отар придется все-таки убрать. В том числе и скотину работников совхоза.

В парке совхоза построена чайхана. Там по вечерам собираются старики, чтобы за пиалой чая обсудить мировые проблемы, а заодно и проблемы родного кишлака. Захаживают сюда и молодые, чтобы посидеть за шахматной доской, просто поболтать. Махмуд тоже часто бывает там, охотно слушает стариков, спрашивает их совета. Разговоры, рассказы старых, честных тружеников лишний раз подтвердили его догадку о том, что на шее совхоза сидит немало паразитов, доводящихся кому кумом, кому сватом или братом. То, что он пытается исключить из сводок липу, поддерживается всеми честными людьми кишлака. А то зачастую получается так, что рабочие совхоза и сами не знают, что же они наработали. По их подсчетам получается одно, а в бухгалтерию идет совсем иная цифирь, как правило, завышенная. Кому-то хочется, чтобы цифры отвечали желаемому результату, а не действительному. И в эту игру втягиваются невольно все труженики совхоза, да только не всем эта нечестная игра нравится.

После завтрака все разошлись по своим кабинетам. Махмуд условился с главным зоотехником о времени выезда в район и стал просматривать бумаги. Вскоре хлопнула дверь приемной, по комнате застучали каблучки секретарши. Зульфия — модница, одевается по-городскому и, понятно, задает тон всей молодежи кишлака. Нынче и в кишлаке все чаще стали встречаться девушки в джинсах. Ну а Зульфия — так будто с обложки модного журнала сошла. Все на ней в обтяжечку, все подчеркивает, обрисовывает стройную, точеную фигурку. И стрижка ей идет, и подкрашенные ресницы, вот только красить губы яркой помадой Махмуд ей отсоветовал, сказал, что это взрослит ее. И двадцатилетняя кокетка послушалась, особенно тогда, когда узнала, что он холост.

В поклонниках у Зульфии недостатка нет. Когда бы Махмуд ни вышел в приемную — возле нее обязательно кто-нибудь крутится. Чаще всего — школьный историк, длинноногий парень в очках; секретарь комитета комсомола тоже охотно торчит в приемной. Но Зульфия со всеми холодна и даже официальна. У нее иные планы. Она хочет понравиться директору-бобо, которому всего-то двадцать семь. Зульфия так активно заботится о нем, что это стало бросаться в глаза конторским. Махмуд был равнодушен к моднице, хотя и позволял иногда комплименты в ее адрес. Весьма безобидные — но однако же комплименты. Он видел, как ликовала Зульфия, слушая их. Может быть, в душе ее даже родилась надежда. И вот теперь… Разве сможет он теперь говорить комплименты какой-нибудь другой женщине, кроме Майсары. А Зульфия?! Нельзя же вот так вдруг перейти на официальный тон, но и поддерживать надежду в ней он не имеет права. Оставалось надеяться на счастливый случай, который поможет ему поговорить с Зульфией по душам.

— Здравствуйте, Махмуд-ака! — Зульфия вошла в кабинет с подносом, на котором стояли чайник и пиалы. — Успешно съездили в столицу?

— Спасибо, Зульфия-ханум, — ответил он, — достойных вашего внимания событий не произошло.

— Но вид у вас усталый… работы было много?

«Ну и глазастая же ты, милая!» — подумал он и ответил:

— Дорога утомительная. А тут что новенького?

— Ничего, в общем-то, бумаги я сложила на вашем столе.

— Спасибо, я уже все просмотрел, можете забрать. — Он подвинул папку к углу стола.

— В магазины не заходили? — осмелилась она спросить.

— Да нет, — Махмуд улыбнулся.

— Жаль. А вот я охотно бы походила по ташкентским магазинам.

— Ну что ж, — сказал он весело, — на следующее совещание пошлем вас, с таким расчетом, чтобы и дело было сделано, и магазины не были забыты!

Она рассмеялась его шутке и, взяв папку, вышла из кабинета. Махмуд посмотрел ей вслед, подумал: «Хороша ты, девка, да только сердце мое принадлежит другой».

…Оставалось минут пятнадцать до отъезда, и Махмуд снял было уже трубку, намереваясь позвонить Майсаре, но не решился. Телефон в совхозе хоть и автоматический, но, в отличие от городской системы, здесь одна линия соединяет сразу несколько аппаратов, так что, поинтересовавшись делами какого-то отделения, можно попутно узнать, кого сегодня поколотил муж, что спрятал под прилавок продавец универмага и десяток других самых разнообразных новостей. Сейчас же ему меньше всего хотелось, чтобы разговор его с Майсарой услышал еще кто-то.

Кишлачный Совет располагался в новом двухэтажном здании на окраине кишлака. На нижнем этаже размещается «Дом счастья», где регистрируются браки и новорожденные. Возле здания разбит уютный скверик. Проезжая мимо Совета, он увидел, что салатного цвета «Москвич», на котором обычно Майсара разъезжает, стоит в тени под виноградником. Значит, она здесь, на работе, значит, у нее все в порядке. На душе от этой мысли стало спокойней. Всю дорогу, пока ехал в район, улыбался своим мыслям, которые так или иначе, но все были связаны с Майсарой.

Совещание было очередным, рядовым. И ни у одного из руководителей хозяйств не было уверенности в том, что оно остро необходимо. Разными подсчетами занимается статистика. Но почему никому не придет в голову подсчитать, сколько времени уходит на разного рода совещания. Времени, энергии, средств.

Взять хотя бы нынешний разбор. Махмуд сидел и с усмешкой думал: «Разве наши далекие предки не знали, что для того, чтобы прокормить прирученную козу зимой, кормом нужно запастись летом? Знали и, наверно, делали это тихо-мирно, не просиживая штаны в залах. Мы же обязательно должны втиснуть пару сотен человек в тесное помещение, сделать для них обстоятельный доклад на тему „дважды два четыре“, потом послушать некоторых сидящих в зале и убедиться, что и у них дважды два дает все тот же результат».

На разборе сначала заведующий сельхозотделом убеждал битый час директоров совхозов и председателей колхозов, главных специалистов хозяйств и работников откормочных комплексов в том, что без достаточного запаса кормов невозможно развивать общественное животноводство. Махмуд мысленно добавил — и индивидуальное тоже. Он хотел было высказать эту аксиому вслух, но воздержался, решив, что его могут неправильно понять. Мало того, еще и обвинят в неуважении вышестоящих товарищей. После того как завотделом решил, что его поняли, он перешел к конкретным указаниям и упрекам.

Оказалось, что в совхозе «Восток» дела обстоят неплохо поэтому его и не склоняли на разные лады, только предупредили руководителей, что надо поднажать, усилить и так далее. Предстоящие задачи были участниками совещания аккуратно записаны в блокноты. На том разбор в районном масштабе и закончился.

— Почему так получается, Махмуд Шарипович, — удивлялся Саттар-ака, когда они покидали зданиерайкома, — говорим-говорим, а мяса все-таки нет?

— Ученые-селекционеры, бездельники, — усмехнулся Шарипов. — Давно пора вывести каких-нибудь бронтозавров мясного направления, которые питались бы листьями деревьев, а на весах тянули тонн двести! А молоко… Тут хорошо скрестить корову с китом!

Полуденное солнце, висевшее над райцентром, совсем не было похоже на майское. Это скорее было солнце саратана. Над асфальтом дрожал дымок марева, деревья стояли понурые, листья их казались увядшими. Может, где-то там, в вышине слепяще-голубого неба, и носились ветры, но здесь, в поселке, воздух казался застывшим.

— Заедем ко мне на минутку, — сказал Махмуд шоферу, когда Исаков устроился на заднем сиденье. Саттар-ака мужчина крупный, весит больше центнера, так что просто сесть — не может, ему надо — устроиться.

— Время обеда, Махмуд Шарипович, — оживился зоотехник, глянув на часы. — Кумри-хола наверняка приготовила что-нибудь вкусное.

Работники совхоза уже не раз бывали в доме директора, так что о мастерстве его матери знают не понаслышке. А она свято чтит узбекский обычай — пришел гость, накорми его, а уж потом делами интересуйся. Саттар-ака потому предложение директора заглянуть к нему принял с удовольствием. — Надо бы предупредить ее, — запоздало спохватился Махмуд.

— Не догадались, — сокрушенно заохал зоотехник, — ну, ничего, мне сейчас и лепешка с водой в радость будет.

Шофер многозначительно хмыкнул, и Махмуд понял, что парень уже побывал у него, видно, сказал, что именно Исаков в гостях будет, следовательно, готовить нужно побольше.

Мать действительно ждала их. На чарпае в центре дворика, под густой кроной чинары, на хан-тахте был расстелен дастархан. По краям чарпаи брошены узкие одеяла — курпачи, подушки, чтобы люди при надобности могли облокотиться. На дастархане стоял большой чайник, завернутый в махровое полотенце, пиалы. Услышав стук калитки, она выглянула из кухни, поздоровалась с Исаковым, кивнула сыну и, предложив побаловаться пока чайком, снова исчезла. Панджи отправился помочь ей.

— А ведь хола права, — сказал Исаков, разуваясь, он приготовился посидеть капитально.

— В чем? — Махмуд присел на краешек чарпаи, как и положено хозяину дома.

— Что нужно отдохнуть. Не знаю, кто как, а я после подобных совещаний чувствую себя разбитым, точно на мне воду возили.

— Обычное совещание, — равнодушно заметил Махмуд.

— Э, директор-бобо! Стукнет вам шестьдесят, и вы заметите, как тяжелы такие многочасовые сидения. У меня, можно сказать, полжизни на это ушло.

— Ваша правда, — согласился Махмуд, — многовато совещаемся. Но что делать? Видно, все-таки они нужны, эти разборы.

И однако сам Махмуд многое сделал, чтобы резко сократить потери времени. На треть уменьшил всякие планерки и разборы, запретил главным специалистам без нужды вызывать людей в контору. Раньше, например, нередко случалось так — утром собирает бригадиров главный инженер, в полдень — главный агроном, а вечером — обязательно директор. Хотя все знали, что основную нагрузку в совхозном производстве несут именно бригадиры. Вывоз навоза на поля — спрос с них, заготовка кормов — отвечают бригадиры, кукурузу на зерно нужно вовремя просеять — бригадиры поспевай. Хлопотная, нервная работа. И Махмуд решил хоть малость поднять престиж бригадирской должности — дал бригадирам большую самостоятельность, и отчитываться они стали только за то, что предусмотрено хозяйственными планами бригад. Будь его воля, он бы в масштабе района преобразования произвел — не позволил бы так время разбазаривать. Но, как говорится, каждый сверчок знай свой шесток.

— Время такое, задачи усложнились, Саттар-ака, — повторил Махмуд мысль, услышанную в обкоме партии, когда его утверждали на должность. — И сложные задачи, конечно, нужно решать сообща. Да вот только во всем должна быть разумность, рациональность.

— Трудновато вам, пожилым, стало справляться со сложностями. Скорее бы на пенсию! — вздохнул Исаков.

— Молодым нужны ваши опыт и знания, — сказал Махмуд, — так что рано вы о пенсии заговорили, не отпустим мы вас.

— «Нужны», — передразнил Саттар-ака Шарипова, — много вы считаетесь с моим опытом, Махмудджан! Я вам предлагаю одно, вы же делаете совсем другое.

— Ну, это частности, — успокоил его Махмуд, — наши разногласия касаются лишь одного — приписок, во всем остальном я вам предоставляю полную свободу действий.

Панджи принес на большом блюде дымящийся, источающий аромат плов. Он сел рядом с Исаковым, снял с горки плова куски мяса, нарезал маленькими ломтиками и снова водрузил на место. Подошла хозяйка и произнесла извиняющимся тоном:

— Если плов получился неважный, не вините, спешила.

— О, холаджан, — воскликнул Саттар-ака, — я нутром чувствую, плов отличный! — И торжественно приступил к трапезе.

Мать с улыбкой посмотрела на гостя, перевела пытливый взгляд на сына:

— Как слетал, Махмудджан?

— Нормально, мать.

— Ничего племянникам не купил?

— А что им нужно-то?

— Обувь хорошая нужна.

— Обувь хорошая всем нужна, — усмехнулся Махмуд. — Да где взять ее?

Мать недоверчиво покачала головой — как где, в Ташкенте, конечно. По ее представлениям, в Ташкенте все должно быть.

Плов получился что надо, и зоотехник воздал ему должное. Ни одной рисинки не оставил на блюде.

— Теперь бы, директор-бобо, после чайничка ароматного чая, вздремнуть малость…

Мать даже лицом посветлела от этих слов Исакова — конечно, отдохнуть надо, куда спешить-то! Все равно всех дел не переделаешь. И она настроилась на свою любимую волну — Махмуд сейчас сыт, умиротворен, тут ему и высказать заветные мысли. Правда, сын эти заветные мысли наизусть знает, ведь слышит он их регулярно последние три-четыре года.

— Уважаемый Саттар-ака, — обратилась мать к гостю, — какое главное дело человек на земле должен сделать? — И, не дожидаясь ответа, объявила, точно сделала открытие мирового значения. — Потомство после себя оставить. А иначе — зачем и жить на свете? А сын мой как поступает? Вон и волосы уже белые нити прошили, а он все в джигитах ходит.

— Вы правы, хола, — охотно поддержал беседу зоотехник, — мужчине не пристало ходить в бобылях. Но у нашего директора были объективные причины. Учился, а потом в газете работал… — Последнее было произнесено таким тоном, словно жизнь и работа газетчика исключали семью, детей. — А теперь вот масса забот у него, некогда о себе подумать. Десять тысяч человек в совхозе, и о каждом помнить надо. Да-а, сейчас на горбу иного руководителя такая ноша, что порой удивляешься, как это он не подломится! Взять хотя бы меня. Под моим началом полсотни чабанов, да столько же доярок с пастухами. Кроме них, те, кто по бригадам заготавливает сено, выращивает кукурузу и люцерну. Если взять еще семьи — вся тысяча и выйдет. А уж что говорить о директоре! Нет, конечно, Махмудджан должен иметь семью — служебное положение обязывает. Но тут и вам надо постараться, хола. Давно бы подыскали ему юную красавицу да сосватали.

— Ох-хо, юную, — воскликнула мать, — да где я теперь ее возьму?! Ему под тридцать, скажут — старик. Тут если какая вдовушка согласится, и то рада будешь!

— Что вы, вдовушка! — приподнялся с подушки зоотехник. — Вы только позвольте, так я ему нецелованную найду в кишлаке. Родители посчитают за счастье породниться с таким орлом.

— Ладно, мать, будет вам вдовушка! — подал голос Махмуд. — Вот станет полегче с делами, займусь поисками невесты.

В дороге Исаков долго молчал, прикрыв веки. Затем, возвращаясь к обсуждавшейся с Кумри-холой теме, произнес:

— Мать негоже обижать, директор-бобо. Ей хочется ваше счастье увидеть, внуков понянчить.

— У нее уже семеро их, — ответил Махмуд, — для гордости, думаю, вполне достаточно, а?

— Дети дочери… одно. У них и фамилия другая… А вот ваши дети…

Саттар-ака еще что-то говорил, но его слова уже не доходили до сознания Махмуда. Он тоже думал о семье, о счастье, о детях. И все это связывал только с одной женщиной — Майсарой. Как она провела ночь, о чем говорила с мужем, свекровью? Ей, пожалуй, труднее, чем мне, думал он, ведь она вынуждена играть свою роль в окружении самых близких людей, чья реакция на малейшую фальшь будет мгновенной и может вызвать цепь предположений и подозрений. Сможет ли она выдержать эту роль или… опомнившись, решит, что ночь в столичной гостинице была случайной, необдуманной?! Махмуду очень хотелось бы увидеться с ней, поговорить. Но как это сделать?

Встретиться случайно? Это исключено, потому что их встречи всегда носят официальный характер — или она приезжает к нему в контору, или он — к ней в Совет. А просто так… Ну, увидятся, раз, два… а потом пойдут пересуды, ведь на селе ничего утаить нельзя.

Но как же так? Почему они должны скрываться? Что из того, что она замужем? Ну, вышла, думала, стерпится-слюбится. Не получилось. И вот пришла настоящая любовь. Так почему же эту настоящую любовь надо прятать?! Несправедливо.

Будь на то воля Махмуда, объявил бы он о их любви всенародно. Он уверен — выдержал бы, не сломался под тяжестью упреков, осуждений, насмешек. Но готова ли к этому Майсара?

— Да вы меня совсем не слушаете, — вдруг отрезвил его обиженный голос Саттара-ака.

— Чем же вас «шелковый» не устраивает? — спросил Махмуд, показывая тем самым, что внимательно следил за речью зоотехника, хотя единственное, что уловил, это сетования на тонковолокнистый хлопчатник.

— Намучаемся мы с ним, — подтвердил свою мысль зоотехник, — смотрите, как густо растет. Настоящие джунгли!

Машина уже свернула с магистрали и пылила по совхозному большаку, где местами от асфальтового покрытия оставалось только название. Колдобин и рытвин тут хватало, не зря шоферы окрестили эту дорогу «Прощай, колеса!». Однако дурной славе должен был прийти конец. Ремонт дороги включили в план года районного ДРСУ, которое обещало привести ее в порядок к началу хлопкоуборочной кампании. По обе стороны большака расстилались изумрудные поля тонковолокнистого хлопчатника. Кусты его росли так густо, что издали поле можно было принять за клеверное.

— Ничего, Саттар-ака, — ответил Махмуд, — пробьемся! Кто говорил, что будет легко?! Однако колхозы Ангорского района всю жизнь выращивали тонковолокнистый и процветают.

— Там народ уже опытный в этом смысле, а мы… Для нас «шелковый», что кот в мешке.

— И мы станем опытными, — сказал Махмуд. — Перед уборкой пошлем своих механизаторов к термезчанам, пусть научатся зазоры шпинделей регулировать. Пойдет дело!

Подъехали к полевому стану первой бригады, что прилепился почти к самой дороге. Там уже, в тени раскидистой ивы, стоял «москвич» кишлачного Совета. Махмуд почувствовал, как враз пересохло во рту. Бросил косой взгляд на Исакова — не заметил ли его волнения.

А тот удивленно воскликнул:

— А раис-опа что тут делает?

— Сейчас узнаем, — как можно безразличнее ответил Махмуд. Предложил шоферу: — Панджи, притормози-ка.

Майсара и сама не понимала, что с ней происходит, какое-то нервное возбуждение охватило ее, пока они стояли втроем, разговаривали. Она без конца задавала вопросы Махмуду и даже осмелилась взять его за руку, точно это не муж ее был рядом, а посторонний человек. Но вот Махмуд уехал, и из нее точно выпустили воздух. Она сникла, почувствовав душевную пустоту.

Кудрат тут же отметил перемену, происшедшую в ней, подумал: «Молодец жена, не позволила себе раскиснуть при постороннем человеке». Когда сели в машину, отъехали, спросил с сочувствием:

— Устала?

— Да, — ответила она, мысленно поблагодарив мужа за предположение. Решила и дальше играть на этом.

— Трудно вам, начальникам, — вздохнул Кудрат, — сколько времени отдаете всяким совещаниям. О чем в Ташкенте-то речь шла?

— О мясе да молоке. Сейчас это главная тема любого совещания, где бы оно ни созывалось.

— Разговоры! — усмехнулся Кудрат. — Сколько ни говори: «халва», во рту от этого слаще не станет.

— Вы это скажите тем, кто собирает нас на совещания, — посоветовала Майсара.

— Скажу, если придется! Мне за должность не надо дрожать, «уволят» с трактора, дадут в руки кетмень!

— Я, что ли, дрожу за нее? — вспыхнула Майсара.

— Ладно, успокойся, — ласково проговорил Кудрат, — я ведь не имел в виду тебя. — И без всякой связи добавил: — Мне и Шарипов показался уставшим.

Майсару точно током прошило. Первое, что пришло на ум, — муж заподозрил что-то и теперь хочет поймать ее на слове. Хотела ответить равнодушно, но против ее воли в голосе прозвучало участие.

— Ему тоже нелегко, ака. За все спрос с него!

— Понимаю. Был бы таким же опытным, как Мардан-ака, другой разговор, а то ведь молод еще…

Майсара обрадовалась, когда Кудрат, высадив ее у дома, решил немедленно отправиться на полевой стан. Она даже не стала расспрашивать его о причине такой спешки. Но Кудрат сам объяснил:

— Понимаешь, никак не можем найти общий язык с этим тонковолокнистым. Я целый день проторчал в аэропорту, придется теперь ночью работать. Не скучай, отдохни как следует.

Свекровь встретила Майсару как всегда, радушно, усадила на чарпаю, напоила чаем. Принялась расспрашивать о поездке. Майсара отвечала бодро, а сама испытывала такое чувство, словно ее должны вот-вот уличить в воровстве. Кое-как досидев до конца чаепития, поспешила в свою комнату и уснула тревожным сном. Проснулась рано, все с той же тревогой в душе. Наскоро позавтракала и пешком отправилась в Совет. Из ворот и калиток дворов ребятишки выгоняли скот и вели к площади у коллектора, где собиралось стадо. Коровы брели неохотно, то и дело оглядывались, мычали, казалось, они что-то наказывали на своем языке остающимся дома телятам. Спешили на работу женщины, неся в узелках обед. Иногда, оставляя длинный шлейф сизого дыма от непрогретых моторов, проносились со страшным треском мотоциклы. И стар и млад здоровались с Майсарой, она отвечала им кивком головы или улыбкой. Утренняя прохлада взбодрила ее, а встречи с людьми отвлекли от мыслей о Махмуде. А вскоре она и сама не заметила, как расправила плечи, подняла голову и пошла легко, пружинисто. И встречные мужчины бросали на нее восхищенные взгляды, потому что не только красивым было лицо председателя кишлачного Совета, оно было одухотворенным.

Рабочий день Майсара начала так же, как и десятки тысяч больших и маленьких руководителей, — с просмотра почты. В папке было несколько жалоб земляков, их она читала машинально, потому что, глянув на фамилию автора, уже знала, о чем человек пишет. В кишлаке новости распространяются быстро, так что Майсара всегда была в курсе происходящего.

Покончив с почтой, взглянула на часы и подумала — а ведь он уже давно на работе, мог бы позвонить. Но Махмуд не позвонил ни утром, ни в обед. И радостное желание сменилось щемящей грустью.

Она тут же с поспешностью, свойственной всем влюбленным, обвинила его в неблагодарности. Пока добивался своего, лисицей увивался, а теперь вот и позвонить не хочет. Но через минуту ей стало стыдно подобных мыслей, и она решительно оправдала его — не позвонил — значит, занят.

Но работать спокойно уже не могла. Увидеть, хоть мельком увидеть его. Во второй половине дня, побывав в нескольких бригадах, она приехала на полевой стан первой, правильно рассчитав, что Махмуд, возвращаясь из района, обязательно заметит ее «Москвич».

Майсара увидела в окно конторки, где сидела вместе с бригадиром, как свернула к полевому стану машина директора. Захотелось вскочить, броситься навстречу. Махмуду одного взгляда на нее было достаточно, чтобы понять, как она взволнована.

— О, раис-опа, — воскликнул он весело, — вы уже приступили к выполнению задания?

А глаза его сказали другое: «Как ты, родная?»

— Да вот думаем с Турсунпулатом-ака, — ответила она, — как собрать у населения излишки. Я уже в четырех бригадах побывала, с людьми посоветовалась, нужна ваша помощь. — А на нежный вопрос, который прочитала в его глазах, ответила также взглядом: «Измучилась, думая о вас. Не знаю, надолго ли меня хватит».

— Какая помощь? О чем, собственно, речь? — вмешался в разговор Исаков. — Кишлачному Совету поручено провести сбор продукции у частных лиц, пусть у него и болит голова. У руководства совхоза своих забот по горло!

— Я ведь не с вами разговариваю, а с директором совхоза, — резко перебила его Майсара. А глаза ее сказали Махмуду: «Придумайте же что-нибудь, без вас ничто не мило».

— Обязательно поможем, — кивнул Махмуд. И успокоил взглядом: «Потерпи, любимая, я найду выход!»

— Мы пришли к такому выводу, Махмуд Шарипович, — неторопливо вступил в беседу бригадир. — Молоко у людей есть, многие хотят его продать, но времени, чтобы самим носить излишки на приемный пункт, сами знаете, нет. Тонковолокнистый этот много сил требует. Нужно выделить молоковоз, рядом с шофером посадить кого-либо из бухгалтерии, пусть они каждое утро, только пораньше, объезжают дворы. Расчет можно вести подекадно, наличными.

Бригадиру Сахибову под сорок, он малоразговорчив и спокоен. Как валун, думает о нем Майсара. Но для руководителя это не недостаток. Бригадир все время с людьми, а люди не уважают болтливых и легкомысленных, им по душе те, кто мало говорит, да много делает. Советы Сахибова всегда коротки и дельны. Если что-то пообещает — разобьется в лепешку, а сделает. Работников своих в обиду не дает. Если что — не боится вину на свои плечи принять.

Поэтому его слово в бригаде — закон. До сих пор бригада была в числе передовых в совхозе, как получится дальше, покажет осень. Однако, судя по состоянию хлопчатника, можно сделать вывод, что и нынче сахибовцы не будут плестись в хвосте Махмуд внимательно выслушал бригадира, кивнул:

— Завтра же выделим. У нас три молоковоза, а делом занята лишь одна машина, на двух других заведующие фермами ездят. Пересадим их на мотоциклы. — Помолчал и сказал задумчиво: — С молоком проще. А вот как с мясом быть?!

— Есть одна идея, Махмуд-ака, — живо проговорила Майсара, — рабочие подсказали. Но и тут без администрации совхоза не обойтись.

— В чем суть идеи?

И вновь неспешно повел речь бригадир:

— Совхоз дает бригадам ссуду на покупку скота для откорма, и они, выделив помещение рядом с полевым станом или построив легкий навес, выращивают бычков или баранов.

— А корма? — спросил Исаков.

— Обойдемся. По краям карт растет много травы, скосим, в коллекторах тоже ничего не оставим. Со временем посеем немного кукурузы — на силос и на зерно. Может, государство что выделит…

— Сколько вы намереваетесь купить скота? — спросил Махмуд.

— На первый случай пять-шесть бычков, — ответил бригадир, — на большее пока силенок не хватит. Временно будем содержать скот в чьем-нибудь хлеве. Думаю, через три-четыре оборота сумеем вернуть ссуду и тогда будем работать на чистую прибыль.

— Расчеты мы составили, Махмуд Шарипович, — сказала Майсара, — надо, чтобы экономисты проверили и внесли поправки.

О том, что приусадебные участки села производят до тридцати процентов валового продукта сельского хозяйства страны, Махмуду известно. Теперь, если откормом займутся и коллективы бригад… весомая прибавка получится!

В совхозе «Восток» рабочие издавна откармливают личных бычков. Некоторые так наловчились, что за один год получают по две-три тысячи чистой прибыли. Так что в успехе предложения Майсары и Сахибова Махмуд не сомневался, смущало другое — не повлияет ли этот новый способ производства мяса на личные хозяйства. С точки зрения экономики, иметь двадцать бычков по дворам важнее, чем пять — в бригаде. И он спросил об этом у бригадира.

Рабочий от личной выгоды никогда не откажется, он будет откармливать своих бычков, как и прежде. Причем, участвовать в откорме скота бригады ему даже сподручнее, потому что никто не будет стоять над душой и требовать, чтобы он поскорее сдал своего бычка, мол, план горит, хотя бычок этот и не достиг нужной кондиции. Бывало, что килограммов сто пятьдесят не дотягивал, а заставляли сдавать. То область нужно выручать, то район, то совхоз!

— Если же купить телку, — высказала мнение Майсара, — то она даст потомство и молоко для бригадных яслей.

— Тоже правильно, — поддержал ее Сахибов.

Махмуд задумался. Главное для совхозного производства, конечно, тонковолокнистый и корма. Но если бригада сама предлагает новшество, почему бы не согласиться? «Эх, не в газете я сейчас, — пожалел Махмуд, — ухватился бы крепко за эту идею, постарался донести до всех хозяйств. Может, еще и премию Союза журналистов отхватил бы за серию актуальных материалов». От этой мысли даже сердце у него защемило. Подумал: «Как знать, а вдруг и вернусь еще в любимую газету. А пока… пока доверено другое дело, и его надо выполнять на совесть!»

— Вот что, товарищи, — сказал он, — дело для нас новое, хотя, как я слыхал, кое-где оно уже практикуется, поэтому давайте, пока не получим хорошие результаты, не будем трезвонить на весь белый свет. Иначе придется работать на сенсацию, в угоду бумаге, а это всегда приводит к отрицательным итогам.

— Поняли, — одобрительно кивнул бригадир, — а вопрос со ссудой все же помогите решить.

— Посоветуюсь с главным бухгалтером, — ответил Махмуд, — может, изыщем средства. Только не шуметь.

— А разве не распространим опыт? — удивился Исаков. — Они же здорово придумали!

— Предложим остальным бригадам, кто пожелает, препятствий не станем чинить, — сказал Махмуд. — Это первое. Второе — не надо торопить события. Будем торопиться медленно — как японцы. И пока попробуем увеличить заготовку мяса и молока по линии кишлачного Совета. Раис-апа, — он повернулся к Майсаре, — может, не работникам бухгалтерии, а депутатам дадим поручение — пусть по очереди занимаются заготовками. Придет мой черед, и я поеду по кишлаку.

— Ладно, я составлю график. Начну с себя, Махмуд Шарипович.

— Иначе и быть не может, — сказал Исаков, — председатель обязан пример подавать.

— Молоковоз пусть выезжает до восхода солнца, — сказала она. И, словно бы вспомнив, добавила: — Да, сегодня вечером в райкоме партии состоится заседание Совета по культуре быта. Приглашают меня и вас, Махмуд Шарипович.

— Когда надо быть там?

— В девять. Заезжайте к нам пораньше, поужинаете с нами.

— Хоп. Буду ровно в восемь.

В кишлаке существует хороший обычай. Если появляется новый человек на селе, то, пока он живет один, его приглашают на обед, на ужин. То в один двор, то в другой. Поэтому приглашение Майсары не вызвало ни у кого подозрений.

— Что делает время с людьми, — произнес Исаков, как только они отъехали от полевого стана. — Когда Майсара работала у меня дояркой, глаза боялась поднять от смущения, а теперь вон какой голос прорезался!

— Независимый? — спросил Махмуд.

— Да уж и не знаю, резко она меня оборвала!

— Да ведь и ее понять можно, со всех сторон нажимают — давай, давай! То молоко, то мясо.

— И то правильно, — согласился зоотехник. — И каждый ведь приказ-то погромче отдать норовит. А от начальственных окриков человек черствеет. Грубеет душа…

Как они обрадовались очередному вызову в райцентр! В сердце каждого затеплилась надежда — а что если удастся побыть вдвоем.

Махмуд с вечера позвонил своему приятелю, секретарю газеты Бахраму, и попросил уступить на вечер квартиру. Тот согласился, сказал, что ключ будет лежать под ковриком возле двери. Махмуд не знал, как сложатся обстоятельства и понадобится ли эта квартира вообще, но он молил его величество Случай, чтобы тот смилостивился и устроил свидание с любимой.

Когда они прибыли в райком, им сообщили, что повестка дня заседания солидная, и Махмуд отправил шофера к себе домой, чтобы телевизор посмотрел, отдохнул на чарпае. Заседание началось ровно в девять — первый секретарь пунктуален, сам никогда не опаздывает и другим не позволяет этого. Как председатель Совета Базаров сразу предупредил собравшихся, что через полтора часа у него встреча с первым секретарем обкома партии, поэтому докладчики должны быть предельно кратки. Махмуд прикинул — до Термеза полчаса езды. Значит, заседание продлится не более часа. Так оно и было — уложились в отведенный Базаровым час.

— Чья квартира, Махмуд-ака? — спросила Майсара, когда он привел ее к Бахраму.

— Все равно не поверишь, если скажу «моя», — ответил Махмуд, включив свет. — А ну, догадайся.

Он сел на диван, и Майсара опустилась рядом, робко прислонила голову к его плечу. Шла и боялась, что их заметит кто-нибудь из знакомых. Обошлось. Она облегченно вздохнула. Осмотрелась внимательно, сказала:

— Судя по разбросанным где попало вещам, по тому, что пыль давно не вытиралась, здесь живет холостяк, причем, совершенно беззаботный мужчина. Вон ту рубашку в полоску я видела на ком-то, только не припомню, на ком.

— Шерлок Холмс и тот не смог бы высказать более точную догадку! — воскликнул он и обнял ее.

— Потушите свет, — попросила она, — эта яркая лампочка мне кажется лишним свидетелем.

Махмуд щелкнул выключателем, вернулся к ней.

— Сколько времени нам отпущено?

— Неограниченно.

— О, если бы это было так! Я устала от игры, живу двойной жизнью… иду домой и думаю, что же такое придумать, чтобы муж не приставал, чтобы свекровь не лезла в душу. Она и так уже заметила, что я «какая-то не такая».

— Переходи жить ко мне, мать будет рада! — с готовностью предложил Махмуд.

— Вы думаете, это так просто? А моя работа? Как я буду людям в глаза смотреть? Ведь меня потому и избрали, что считают достойной. Что скажут в кишлаке, узнав, что я оставила мужа без всякой на то причины?

— Разве любовь не причина? — начиная нервничать, спросил Махмуд.

— Только для нас двоих.

— Тогда предлагай свое решенье, я на все согласен. Я хочу тебя видеть, слышать, целовать. Хочу знать, что ты принадлежишь только мне и никому другому!

— Если бы оно было у меня, это решенье, — прошептала она.

Часы Махмуда лежат на столе. Он никогда не слышал их хода, потому что не придавал этому значения, а сейчас кажется — они так громко идут, что слышно на улице. И оттого, что слышит ход времени, Махмуд чувствует себя словно бы приговоренным. Нет, не к смерти, гораздо к большему — к разлуке с любимой.

— Долго же вы заседали, — сказала мать, когда они пришли, наконец, домой. — Панджи уже давно спит без задних ног! Чай я сейчас приготовлю.

— Спасибо, холаджан, — поблагодарила Майсара, — пора возвращаться. В следующий раз я обязательно посижу с вами.

Махмуд принялся будить шофера.

— Странные времена настали, — вздохнула хола, убирая с чарпаи дастархан. — Что заставляет женщин таскаться по ночам на всякие собрания, вместо того чтобы заниматься мужем, детьми!

— Работа такая, мать, — сказал Махмуд. — Просто не управляемся мы днем, вот и занимаем время у ночи. — Он повернулся к Майсаре: — Раис-апа, прошу в машину.

Она попрощалась с матерью и села на заднее сиденье. Махмуд устроился рядом. Панджи завел мотор. В дороге они принялись оживленно обсуждать вопросы, рассмотренные на заседании Совета. Тут не только Панджи, но даже и самый проницательный сыщик не смог бы ничего заподозрить. Наконец Майсара громко, так, чтобы слышал шофер, попросила у Махмуда разрешения прислониться к его плечу.

— Устала я, директор-бобо, хочу вздремнуть..

Махмуд охотно придвинулся к ней и всю дорогу блаженствовал от близости любимой. Майсара же только прикоснулась к его плечу, тут же уснула. Как ребенок…

Было около двух часов ночи, когда Махмуд оказался в гостинице. Возбуждение все еще не улеглось в нем, и он лежал с открытыми глазами, мысленно перебирал в памяти то, чем была наполнена их встреча.

Сейчас ему немного стыдно, но каких-нибудь два часа назад он настойчиво расспрашивал ее о муже, их отношениях, хотя и представлял, как нелегко отвечать молодой женщине.

— Как поступит? — в голосе Майсары тревога. — Скорее всего, уедет из кишлака… Странно! Первые годы замужества каждое его слово мне казалось умным, значительным. Сейчас слушаю его равнодушно, а подчас и вовсе не слушаю. Раньше был Кудрат для меня самым стройным, обаятельным. Теперь вдруг заметила, что сутулится он как-то некрасиво.

— Это потому, — сказал он, не скрывая радости, — что не любишь ты его. Да, кстати, почему он такой молчаливый?

— Вы кто? Директор совхоза. Он это понимает, потому и молчал почтительно. А так Кудрат очень разговорчивый, особенно любит детство вспоминать, тут уж его не остановишь. Любит похвастаться.

— Еще что любит?

— Меня.

— Тебя нельзя не любить, — сказал пылко Махмуд и не удержался от поцелуя.

— Он тоже так говорит.

— Ну хоть в одном наши взгляды совпадают! — воскликнул Махмуд не без ревности.

— Не в одном, — возразила Майсара лукаво. — Кудрат поддерживает все наши начинания. Он убежден: теперь-то в совхозе будет порядок…

— Ну, дорогая, — сказал он, рассмеявшись, — это уже грубая лесть. На такие лестные откровенности способна разве что моя Зульфия.

Сказав это, он осекся и бросил осторожный взгляд на Майсару — и как это его угораздило не к месту употребить такое обязывающее слово — «моя».

Майсара молчала секунду-другую, а затем, вздохнув, произнесла:

— Эффектная она, эта Зульфия!

— Может быть, — как можно равнодушнее сказал Махмуд, но сквозь это нарочитое равнодушие пробивались, однако, нотки восхищения.

— Она же вам нравится! — В голосе Майсары был упрек, мол, нечего скрытничать.

— Что значит — «нравится»? — спросил он грубовато. — Зульфия добросовестный работник, заботливый секретарь и… — Он замолчал, обдумывая, что бы еще доброго сказать о девушке.

— Незамужняя, — с иронией добавила Майсара, — родители современные, ни в чем не стесняют дочь, не интересуются, с кем и где бывает!

Махмуд подумал, что разговор о секретарше даже в шутливом тоне может, чего доброго, привести к ссоре, и ласково прошептал:

— Родная, люблю-то я тебя! И никакой Зульфие с тобой не сравниться.

Она подняла на него лучистые глаза:

— Это правда?!

…Уснул Махмуд тогда, когда над Бабатагом заалела полоска зари. Уснул с мыслью, что он — счастливый человек, ведь есть на свете такое чудо, как Майсара.

Шариповы всю жизнь жили в райцентре, скота своего у них никогда не было — дворик маленький, тесный, где его там держать. Да и необходимости особой в скоте не было. Мясо на базаре выбирали, какое душе угодно, — хочешь грудинку, хочешь филей или ложное ребрышко, молоко хозяйки из соседнего кишлака каждое утро приносили почти парное. Так было. Но как-то незаметно все переменилось. В мясном ряду нынче продавцы больше на дельцов похожи. За твои же собственные деньги набросают тебе костей, обрезков каких-то нечистых, и при этом возразить не смей, тут же нахамят — дескать, заведи себе собственного барана.

Кумри-хола возмущение свое высказывала в основном сыну.

— Потребление на душу населения растет, вот и ощущается нехватка продуктов, — ответил он ей как-то цитатой из передовицы районной газеты.

— Морочишь ты мне голову, а толком объяснить не можешь, — вспыхнула мать, добавив обидное: — А еще пять лет в институте учился!

— Вы всегда так, мама, — сказал он, — чуть что, «мяса нет, молока нет», а того не хотите понять, что дом ваш устлан коврами, в шкафу десятка полтора платьев, и каждое минимум по сотне. А вы говорите — «вот раньше»… Да разве все это было тридцать лет назад? Демагогия — вот как можно назвать ваше недовольство.

— Я не знаю, что такое демагогия, сынок, — возразила хола, — только и ты запомни: благополучие человека измеряется не вещами, а тем, что на дастархане у него…

Подобные беседы с матерью у Махмуда случаются регулярно. Если она возвращается с базара, а под рукой оказывается сын, все — считай, беседа состоится. Тон у нее обычно сердитый, словно это он, Махмуд, во всем виноват.

На этот раз поводом для беседы послужили ранние помидоры. В конце мая они только появляются на базаре, потому и дорогие. Махмуд был в Термезе, а на обратном пути решил заглянуть домой, тем более, что и время было обеденное. Мать приготовила шурпу. Посадила она сына и Панджи на чарпаю, поставила перед ними дымящиеся касы, а к мясу, что было в отдельной чашке, подала свежие огурцы и помидоры.

— Ого! — воскликнул Махмуд, подмигнул шоферу. — Видал, какая роскошь. На совхозных грядках пока таких нет.

— Десятку за эту роскошь выложила, — проворчала Кумри-хола. — Эти стервецы такие цены заламывают, будто не базар это, а ювелирный магазин.

— Не надо было покупать, — заметил Махмуд.

— Тебе хотела угодить, сынок, — вздохнула Кумри-хола.

— Спасибо, — сказал Махмуд. — В получку возмещу ущерб. Верну вам десятку.

— Ты ее тому разбойнику отдай, он из твоего совхоза…

— Он, что, сам об этом сказал? — заволновался Махмуд.

— От базаркома узнала. Я ведь возмущаться стала, тут базарком подошел. С усмешечкой и доложил — у сына, мол, вашего работает.

— Какой он из себя, этот тип? — поинтересовался Панджи.

— А кто же его разглядывал? Нос во всю рожу да глаза наглые — это я успела заметить.

— Наркомнос, — сказал шофер. — Это же Ачил-палван…

Речь шла о Маматове, любимце прежнего директора. Маматов работал в совхозе с момента его образования. Несколько лет был трактористом, потом Мардан-ака назначил его бригадиром. Разные слухи ходили о его бригадирстве. Махмуд решил разобраться, имеют ли они под собой почву. И выяснил, что бывший директор покровительствовал своему родственнику. Прежде всего прирезал его бригаде двадцать гектаров лишних земель. Земли эти нигде не учитывались, но урожай с них распределялся на «законные» шестьдесят гектаров бригадных площадей. Потому и урожайность в бригаде Маматова выходила самой высокой. А это — слава, ордена, почетные грамоты. Махмуд провел обмер площадей всех бригад, в том числе и Маматова. Лишнее отобрал. И Ачил-палван расхотел быть бригадиром. Заявление принес.

— Почему оставляете бригаду? — поинтересовался Махмуд.

— В этом году сядем с урожайностью, земли-то мало, теперь уж никакая слава не поможет, — признался Маматов. — Зачем же мне позориться?

Махмуд не сдержался и обвинил Ачил-палвана в том, что он нечестно получил свои награды.

— Слава ваша искусственная, легковесная, — почти кричал он в лицо Маматову. — А вот теперь, когда предстоит работать по-настоящему, вы отходите в сторонку. Так поступают трусы, а не палваны!

Маматова заело, он разорвал заявление и ушел, хлопнув дверью. Через несколько дней снова появился в кабинете Махмуда. Опять с заявлением, в котором настоятельно просил поставить его на самый трудный участок. Махмуд посоветовался с секретарем парткома Суяровым, и решили они дать Ачил-палвану овощеводческую бригаду, причем, с организацией работы по безнарядной системе. Овощеводство в хлопководческих хозяйствах действительно самая тяжелая отрасль, она всегда нерентабельна, обычно половина того, что выращено, пропадает на корню, потому что наступает уборка хлопка, и об овощах уже ни у кого голова не болит.

Маматов попросил не бригаду, а звено, поставив условием, что будет обрабатывать выделенную ему площадь только с помощью членов своей семьи — отца, матери, двух братьев с женами. Так в совхозе появилось первое звено, работающее на семейном подряде. Закрепили за звеном шесть гектаров земли, дали новый пропашной трактор, как и положено, план сева спустили, указав сроки сева. Предполагалось, что это звено своей продукцией будет обеспечивать внутрихозяйственные нужды, то есть детские сады и ясли, больницу, полевые станы, где в период массовых кампаний готовятся горячие обеды. Излишки овощей должны были поступать в ларьки, которых в кишлаках совхоза предостаточно. Все, что положено, звену дали. В том числе и полиэтиленовую пленку, чтобы на участках раннего сева защищать слабые растения от заморозков…

…А нос у Маматова и в самом деле выдающийся. В поллица, прыщавый, с большими, как пещеры, ноздрями. А в кишлаке острословов всегда хватало. Маматова еще в школе прозвали «Наркомносом». С тех пор кличка так и приклеилась к нему.

Пообедав, Махмуд заехал на базар, чтобы убедиться в правоте матери. Однако там уже никого не было. Это и понятно. Ранние помидоры на прилавке не залежатся. Люди не останавливаются перед ценой, когда речь заходит о том, чтобы сделать приятное больным родственникам, любимым внукам или детям. Вот и Кумри-хола выложила свою десятку, побаловать Махмуда.

Директора рынка, которого мать по старой памяти называла базаркомом, он тоже не нашел. Спросил о нем у кладовщика весовой, но тот пожал плечами. И все-таки Махмуд узнал точно — помидорами торговал именно Ачил Маматов. Об этом ему сказали многие знакомые.

Приехав в совхоз, Шарипов разыскал секретаря парткома Суярова и председателя рабочкома Наркузиева, посадил их в свою машину и повез в звено Наркомноса. Дело в том, что лично он был тогда против семейного подряда Маматова, видя в том лазейку для всяких махинаций. На хлопковом поле создать такое звено не страшно, сырец, кроме государства, никто не купит, да и за продажу его можно под суд попасть, потому что — монополия государства. А овощи… Когда Махмуд возражал против семейного звена, он еще не представлял, как именно можно «схимичить», но интуиция подсказывала ему, что там, где продукцию можно продать, не слишком честный человек своего не упустит. Похоже, опасения его оправдывались. Ну а Суярова и Наркузиева он взял за тем, чтобы они сами увидели, как Маматов «оправдывает» их доверие. Они, помнится, с восторгом приняли инициативу бывшего бригадира, видя в том новый, весьма эффективный способ повышения производительности, организации труда. И настояли на назначении Маматова.

Сейчас Махмуд объявил, что они едут в звено Ачил-палвана смотреть созревшие помидоры. О том, что произошло на базаре, умолчал.

— Духота-то какая! — воскликнул Наркузиев, сев рядом с шофером.

— Кажется, нынешнее лето покажет нам мать из Учкургана, — сказал Суяров.

Узбекское «мать из Учкургана» то же, что русское «кузькина мать».

И верно, небо казалось белым, расплавленным ослепительно ярким солнцем. Ничто не шелохнется, ни былинка у дороги, ни листок на дереве, точно воздух застыл навсегда. Пот застилает глаза, губы слипаются от жажды.

— И такое в конце мая, Махмуд Шарипович, — сказал Наркузиев, — а что нас ждет в июле!

В июле наступает саратан — самое жаркое время года. Но кто может предсказать, каким он будет?! Гидрометцентр? Скорее всего, и его службы вряд ли будут точны. Но зато потом, когда саратан останется позади, метеоцентр объявит, что такая жара наблюдалась шестьдесят семь лет назад, тогда сгорела вся растительность на древней земле Сурхана, десятки людей погибли от солнечного удара, а о скоте и говорить нечего.

— Саратан нам не страшен — воды в Южносурханском хранилище полная чаша, — ответил Махмуд. — А вода есть — тонковолокнистый будет расти нормально.

— При отсутствии практики у наших хлопкоробов это, — заметил Суяров, — еще, как говорится, бабка надвое сказала.

— Не беспокойтесь, Малик Суярович, район и область своевременно подскажут, что и как нужно делать.

— Это верно, — кивнул Наркузиев, — подскажут. Хорошо, что есть на свете руководители — в районах, в областях. Не знаю, как бы и хозяйствовали дехкане без них!

Было непонятно, всерьез он говорит это или иронизирует. Тон будто серьезный, а слова — насмешка. Махмуд промолчал, он и сам против мелочной опеки, но тонковолокнистый был для хозяйства делом новым, и подсказка сейчас просто необходима.

…Огород Маматова разместился на одной огромной карте квадратной формы. С юга он был отделен от хлопковых полей глубоким дренажным коллектором, с востока и запада проходили ок-арыки, по берегам которых стояли шелковицы с тонкими веточками новых побегов. Прежние ветки были срублены для выкормки шелкопряда, а к следующему апрелю, когда снова придет сезон коконов, побеги эти дадут обильную листву.

В центре карты было устроено возвышение на высоких сваях. К нему подходила дорога. Под возвышением, называемом сури, стояли запыленные «Жигули», казавшиеся серыми, хотя, насколько знал Махмуд, машина палвана была голубого цвета. Вся карта расчерчена мелкими оросителями на прямоугольники и квадраты, большие и поменьше. На ближайшем прямоугольнике — плантация огурцов. Их сезон уже проходил, на желтых пожухлых грядках кое-где виднелись бурые огурцы-великаны, оставленные на семена. Далее шли участки помидоров, болгарского перца, баклажанов, свеклы, капусты. Были и травы разные — петрушка, укроп, кинза, райхон.

Маматов был наверху, на сури. Он лежал на раскладушке и, видимо, спал, потому что спустился к гостям лишь после того, как Панджи несколько раз просигналил.

— Хорманг, палван! Не уставайте! — приветствовал его Суяров.

— Спасибо, Малик-ака. — Маматов поздоровался с прибывшими и пригласил их наверх. Крикнул юноше, дремавшему на заднем сиденье «Жигулей», чтобы позаботился о чае.

— О, да тут ветерок! — радостно воскликнул Наркузиев, поднявшись на сури.

— Предки наши не глупцами были, — сказал палван. — Они испокон устраивали сури посреди поля. Хуш келибсиз, товарищи! Добро пожаловать! Прошу на курпачи. — Он сложил раскладушку и швырнул ее вниз.

— Заехали посмотреть, как тут у вас, — сказал Суяров, — что созрело, что уже отошло, а что — на подходе.

— Помидоры на подходе, у некоторых уже бока краснеют. Все остальное созрело, каждое утро снабжаем детские сады, ясли, больнице выделяем, на полевые станы отвозим. Жарко вот, боюсь, как бы не спалило наши овощи.

— Поливайте только ночью, — посоветовал Махмуд. — На одном из совещаний в обкоме эту идею выдвинул опытный хлопкороб из Денауского района.

— Придется, директор-бобо.

Юноша принес дастархан, и Маматов расстелил его перед гостями. Затем спустился вниз и принес на блюде целую гору трав, несколько огурцов и парочку полузрелых помидоров. Следом за ним появился парень с чайником чая и пиалами, поставил все это на дастархан и тут же сбегал за кислым молоком.

— Прошу, — произнес звеньевой и подал пример — взял пучок травы, обмакнул его в кислое молоко, посыпал солью и отправил в рот. Махмуд тоже попробовал так — оказалось вкусно.

— Когда же помидоры созреют? — поинтересовался он как бы между прочим.

— Примерно через недельку можно будет снять первый урожай, — ответил звеньевой. — Небольшой, конечно. А вообще, директор-бобо, когда начнется массовый сбор помидоров, понадобится помощь. Своими силами мы не справимся.

— У вас подряд, — сказал Махмуд, — платить помощникам будете изсвоих сметных расходов.

— Заплатим, лишь бы урожай не пропал!

Допив чай, гости поблагодарили Маматова и стали спускаться вниз. И тут Махмуд заметил несколько ящиков, что стояли рядом с машиной. Ящики были накрыты брезентом. Подошел, откинул брезент — красные, крупные, точно на подбор, помидоры засверкали на солнце.

— А это что такое? — спросил он Наркомноса.

С удивлением смотрели на звеньевого и Суяров с Наркузиевым. Выходило — помидоры-то созрели. Палван и сам удивленно пожал плечами, дескать, понятия не имею, откуда взялись эти ящики. Крикнул:

— Эй, Хамро, что в ящиках-то?

— Как что? — не понял вопроса парень. — Вы же велели спелые помидоры уложить в них!

— Зачем? — спросил у юноши Суяров.

Хамро опустил голову, проговорил тихо:

— Ачил-ака знает. Он приказал…

— Так, что ли? — повернулся к Маматову секретарь парткома.

— Ничего я не приказывал, — отмахнулся Ачил-палван, — выдумывает мальчишка.

— Мы же взрослые люди, Ачил-палван, — укорил его Наркузиев, — неужели за дурачков нас принимаете?

— Я объясню, товарищи, — сказал Махмуд. — Сегодня утром Маматов на рынке райцентра торговал помидорами. Брал по десятке за килограмм. Эти ящики приготовлены к очередному торговому вояжу.

— Что же это вы, палван, совхоз подводите, — произнес Суяров осуждающе. — Сначала своих работников надо обеспечить, а уж потом на базар везти.

— Какой смысл в базаре, когда им будет красная цена — полтинник, — усмехнулся Маматов. — Свои подождут, ака. Через неделю я их завалю помидорами…

— Нет, брат, — перебил его Наркузиев, — на такой семейный подряд мы не согласны. Бесчестный он!

— Эх, палван, как вы подвели меня! — воскликнул в сердцах Суяров. — Я ведь действительно поверил, что вы хотите работать на самом трудном участке. Оказывается, вот для чего вам нужен был подряд!

— Эти помидоры созрели на моем собственном участке, — нагло заявил Маматов, — я их под пленкой растил.

— Что ж, поедем и посмотрим, насколько вы правы, — предложил ему Суяров. — Садитесь в машину.

Но Ачил-палван не шелохнулся, видно, не предполагал, что так обернется дело. Махмуд молча смотрел на дельца и с горечью видел, что и тени раскаяния нет на его лице. Да, этот человек уже привык грести под себя. И если бы он один был такой. Немало развелось их, любителей урвать любой ценой. Как-то в составе рейдовой бригады народного контроля Махмуд проверял колхозные ларьки на рынке. И там выяснилось, что продавцы ларьков самый лучший товар, — будь то помидоры, персики, дыни, — сбывают «налево» частным торговцам. Сами же продавали то, что перекупщики брать отказывались. Естественно, такие фрукты-овощи никто не покупал. Их списывали — дескать, сгнили. Чем Маматов лучше тех продавцов!

— Помидоры сейчас же отвезете на склад, сдадите по весу, а там уж мы сами распределим их в хозяйстве. И с завтрашнего дня здесь будут находиться члены группы народного контроля, — жестко объявил Махмуд…

«Неудачника даже на верблюде пес покусает». Главный агроном совхоза Рахим Шайманов считал, что эта пословица — про него.

Двадцать лет назад окончил он сельхозинститут с отличием. Его однокурсник Мумин Турапов получил диплом синего цвета, а вкладыш к нему пестрел «международными» отметками. В институте Рахим парил на Тулпаре, с Мумином знался только потому, что тот был земляком. Троечники льстиво заглядывали ему в глаза и готовы были исполнить любое его желание, лишь бы он не отказывал им в своем покровительстве.

В Термезе пути однокашников разошлись. Рахима послали главным агрономом в совхоз «Восток», а Мумина назначили участковым агрономом только что созданного целинного совхоза. Встречались они редко, лишь тогда, когда Мумин приезжал в родной кишлак навестить мать. Встречи были неравноправными. Рахим, как и прежде, относился к своему приятелю снисходительно, уверенный, что тот так и будет середнячком. Мумин не обижался, не старался Рахима переубедить, но охотно учился на практике, много читал, был в курсе всего нового. И каково же было удивление Рахима, когда он узнал, что Мумин назначен директором совхоза «Восток», его прямым начальником. Обидно показалось это Рахиму, он собирался уйти в другое хозяйство, но райком не отпустил. Более того, ему сказали, что Мумин направлен в «Восток», чтобы внедрить комплексную механизацию в хлопководство, поскольку имеет опыт, а Шайманов, как главный агроном, обязан быть ему опорой. Добавили — это твой партийный долг. И Шайманов смирился.

В общем-то, и «Восток» целинный совхоз. Он был создан в начале пятидесятых годов переселенцами с гор и теми, кто приехал по оргнабору из различных районов области и соседнего Таджикистана. Когда хозяйство только начиналось, кругом вздымались лишь барханы да рос янтак — верблюжья колючка. Люди с помощью мощной техники сняли песчаный слой, разровняли землю, провели арыки и коллекторы, а «приход» воды превратил эти места в цветущий оазис. Здешние гранаты ни по вкусу, ни по величине не уступают знаменитым дашнабадским. С первого дня в совхозе выращивался средневолокнистый хлопчатник. И несмотря на то, что по сравнению с «шелковым» он гораздо легче поддается механизации — особенно уборка, — к технике в то время все еще относились с недоверием, всячески тормозили ее приход на поля. Прежнего директора сняли как антимеханизатора, Шайманова в должности оставили, но вкатили «строгача» по партийной линии за безынициативность.

Пришел Турапов. Механизацию стал внедрять круто. Утвердил напряженные планы для бригад и отделений, а тех, кто увиливал от их выполнения, наказывал. У директора много способов воздействовать на несогласного с его линией. Может премии лишить, отнести в начет перерасходы по смете, прижать с минеральными удобрениями. Тот, кто неуклонно выполнял указания директора, дружил с техникой, пользовался его покровительством и имел немалые выгоды. Дело хоть и со скрипом, а пошло. Года через три о «Востоке» заговорили повсюду. Его ставили в пример на разных слетах и совещаниях, зачастили сюда корреспонденты газет, телевидения и радио. Посыпались награды, в то время их не жалели. Отмечался и труд Шайманова, но всегда на одну ступеньку ниже директорского. Если Турапову давали орден Трудового Красного Знамени, то главному агроному — «Знак Почета». Настало время, когда хлопкоробы «Востока» уже просто не могли обходиться без техники, и передового директора можно было смело переводить на ступеньку выше. Турапов возглавил областной трест совхозов. Шайманов втайне надеялся, что Мумин рекомендует его вместо себя, но когда директором пришел Мурад Базаров, понял, что обком партии не может забыть его безынициативности. Снова наполнила сердце обида. Он стал искать утешения в вине.

А Мумин продолжал расти. Когда по соседству образовался новый целинный район, Турапова послали туда первым секретарем райкома партии. Через несколько лет его избрали председателем облисполкома. Совсем изменился человек. Бывшего своего институтского кумира при встречах и не замечал, а если и здоровался, то протягивал руку только для того, чтобы ее пожали…

К тому времени, когда Махмуд пришел в «Восток», Шайманов уже совсем сник и мыслил о себе только как о неудачнике. Он любил пофилософствовать, а предварительно, как правило, подогревал себя с помощью спиртного.

— Вот я и думаю, — сказал он как-то Махмуду, которого зазвал в гости вскоре после его прихода в «Восток», — если верблюд, на котором я еду по жизни, мой красный диплом, то я готов немедленно обменять его на самую маленькую самостоятельную должность, чтобы доказать кое-кому…

— Вы и так самостоятельны, Рахим-ака, — перебил его Махмуд. — Вы — самое ответственное лицо в проведении аграрной политики партии. Вы учите дехкан новейшим методам работы. Напрасно скромничаете!

— Э-э, — махнул Шайманов рукой, — прошлого не воротишь, но иногда, обидно до слез. Ну вот скажите честно, разве я не смог бы руководить, скажем, нашим же совхозом, как Мумин или Базаров? Да если бы мне приказали, я бы горы свернул!

— Наверно, вся суть в том, Рахим-ака, — мягко заметил Махмуд, — что дело надо делать, не дожидаясь приказов.

— Это смотря какое дело. Попробуй-ка внедрить новинку, в твоих действиях сразу подкоп под авторитет усмотрят. Ну а способов избавиться от слишком ретивого работничка — масса.

— А по-моему, — сказал Махмуд, — если каждый специалист — главный агроном, бригадир, тракторист или доярка — будут делать свое дело с любовью, думая о выгоде хозяйства, самому же директору будет легче. У него тогда появится возможность отвлечься от текучки, подумать о перспективах развития хозяйства.

— Руководителей, поощряющих чужие начинания, я что-то пока не встречал, — сказал Шайманов. — А если вы — именно такой, что ж, буду вам первым помощником.

— Я не собираюсь препятствовать инициативе работника, если она направлена на пользу дела.

— Нелегко вам будет, директор-бобо, проводить свои идеи в жизнь. Ведь людей у нас годами приучали совсем к иной практике, — покачал головой Шайманов. — Не думаю, что вы найдете союзников, особенно среди тех, кого искусственно делали передовиками, растили в теплицах кумовства и родства. Но люди не хотят верить этим «искусственникам», ведь баллоны славы надували на глазах народа — где приписками, где лишними гектарами… Тут способов тьма! Спросите, почему молчал? А что я, съел свой разум, чтобы идти против всей этой братии?! У меня, — он указал рукой в дальний угол двора, где на чарпае ужинала семья, — вон их сколько! Махфират, Саодат, Шарафат, Малахат, Санобар, Гульсара, Гульчехра, Гульнара… — Он запнулся, сбившись со счета, и крикнул: — Жена, кто там у тебя после Гульнары?

— Надира, Вазира, Ильхом, — ответила та, улыбаясь, а старшие дочери негромко прыснули. Видно, уже привыкли к тому, что отец не может перечислить их всех по именам.

— Вот, целый женский батальон! Я обязан их накормить, одеть, обуть, да чтоб не хуже, чем у других. Приходилось оглядываться, прежде чем инициативу проявлять.

Махмуд неожиданно спросил:

— Что нужно сделать сегодня, чтобы поднять экономику, как считаете?

— Скажите откровенно — зачем вас сюда прислали?

— Откровенно? — Махмуд подумал, что без главного агронома ему в работе ничего не добиться и лучше уж сразу посвятить его в планы. — Решено совхоз специализировать на тонковолокнистом хлопке, причем таком, что дает первый тип волокна.

— «Шелковый» на двух с половиной тысячах гектаров?! — воскликнул ошарашенно Шайманов.

Махмуд улыбнулся — цифра действительно внушительная. Кивнул:

— Да. Сразу на всем клине.

— А сроки? — спросил хозяин.

— В этом году. Вам, Рахим-ака, предстоит подумать над всеми аспектами этого плана.

— Сразу говорю: я — пас. Сначала нужно психологию сломать, а на это потребуется время.

— Времени у нас нет, стране сырье высшего качества требуется уже сегодня. Проведем семинар с бригадирами и механизаторами, пригласим мастеров и специалистов. И главное — поставим все бригады в одинаковые условия!

— Какой сорт будет сеять совхоз?

— Рекомендуют «Термез-17». Урожайный и скороспелый, легко поддается машинной уборке.

— Кто рекомендует-то?

— Областная опытная станция, она и вывела этот сорт.

— Тоже мне мичуринцы, — произнес Шайманов с иронией. — А впрочем, меня это не касается, можете хоть «Термез-120» сеять. С меня довольно! Завтра же подам заявление об уходе.

— А как же идеи, Рахим-ака? — спросил невинно Махмуд.

— Какие идеи?

— Но вы же утверждали, что можете доказать кое-кому…

Шайманов помолчал, затем вскинул голову и проговорил:

— Верно, идеи есть… Но сейчас я немного пьян… Вот отосплюсь…

Махмуд смерил его жестким взглядом:

— И больше чтобы я не чувствовал от вас запаха водки. Мне нужен агроном с трезвой головой.

Помолчал и заключил:

— Итак, жду от вас расчеты, анализы… Одним словом, конкретные предложения.

Шайманов оказался прав, предсказав, сколько придется хлебнуть с этим тонковолокнистым. До начала сева все вроде бы шло нормально — семинар провели; посевные операции, особенности обработки показывали на практике в поле. Главный агроном, к удивлению, после того памятного разговора за дело взялся с энтузиазмом. По его инициативе накануне сева была создана комиссия, которая проверила готовность бригад. Кое у кого из бригадиров в ходе проверки пришлось изъять припрятанные семена средневолокнистого — ими собирались втихомолку засеять поля. Некоторые управляющие отделениями и бригадиры открыто выражали недовольство действиями нового директора, даже приклеили ему ярлык — «выскочка».

Но вот выступить на собрании и честно изложить свою позицию никто почему-то не хотел.

Весна выдалась благополучной. До двадцатых чисел марта дождило, потом солнце сразу пригрело землю, дальше синоптики осадков не обещали, и совхоз начал массовый сев. Ни Махмуд, ни Шайманов, как они того ни хотели, не смогли проследить за работой всех пятидесяти трех бригад, и оказалось, что в некоторых из них, самых дальних, все-таки изловчились посеять семена средневолокнистого, хотя в сводке значился тонковолокнистый. В общей сложности пятая часть всего клина была засеяна прежним хлопчатником. Узнали же об этом неделю спустя, после того как появились всходы.

— Что будем делать? — спросил Шайманов.

— А что вы предлагаете? — Махмуд, по правде говоря, не ожидал подобного самовольства.

Шайманов молчал — чувствовалось, что он не решается взять ответственность на себя.

— Пересеем за счет виновных, — твердо объявил Махмуд.

— Может, не стоит, — покачал головой Шайманов. — Упустим сроки… А это важно! Тонковолокнистый более капризен, чем обычный хлопчатник.

— Я уже однажды говорил вам, Рахим-ака, — сказал Махмуд, — что послан сюда, чтобы проводить новую аграрную политику. И я буду ее проводить, потому что и сам понимаю все ее преимущества. Так что никаких поблажек тем, кто хочет жить по старинке, делать не буду. Где бригадиры взяли семена, ведь комиссия совхоза у них все отобрала?

— Кое-кто сумел припрятать запасы прошлого года, а некоторым удалось, видимо, на хлопкозаводе купить. Сейчас ведь как? Деньги есть, а все остальное — вопрос энергичности.

— Выходит, грош цена нашим семинарам?

— Нет, почему же, эффективность — восемьдесят процентов. Для первого раза это совсем неплохо! — Шайманов помолчал: — Результаты новшества на селе проявляются быстро, практически за год. А хлопчатника — за сезон! И тем не менее, село — особенно консервативно. Это идет от психологии крестьянина. Как он рассуждает? Посмотрю, что у соседа получится, а потом уж решу — стоит ли связываться. А время бежит. Нередко новшество так долго внедряется, что успевает состариться и в свою очередь начинает тормозить производство.

— Ну, а чего наши бригадиры испугались? — спросил с досадой Махмуд.

— Многого, — подумав, ответил Шайманов. — И в первую очередь, машинной уборки. Они ведь знают, какой спрос за правильное использование техники, за подготовку полей к машинному сбору.

— Согласен. Но трудности одинаковы для всего совхоза, и, однако ж, остальные бригады пошли на эти трудности. Стоило бы вообще-то поснимать этих трусов, да ладно, ограничимся пока начетом, пересеем за их счет!

— Тогда я дам команду?!

— И немедленно, Рахим-ака!

…Не успели пересеять, а уже первая комиссия по жалобе бригадиров прибыла в «Восток». Возглавил ее председатель рапо, первый заместитель председателя райисполкома Холматов — важный, изрекающий только прописные истины товарищ. Он вошел в кабинет Махмуда величественно, всем своим видом давая понять, что только необходимость заставляет его встретиться с директором. За ним появились друг за другом еще пять человек. Махмуд не выбежал на середину кабинета, чтобы, полусогнувшись, пожать протянутую руку, но из-за стола встал.

— Прошу, Низам-ака, — приветствовал он Холматова и указал место за приставным столиком.

Холматов неторопливо осмотрел кабинет, задержал взгляд на почвенной карте совхоза, что висела на стене, и уж затем только осведомился:

— О цели моего приезда знаете?

— Нетрудно догадаться, — ответил Махмуд. — Раз приехали со специалистами, значит, предстоит проверка.

— Верно. Заявление поступило на имя первого секретаря райкома партии. От бригадиров ваших.

— О чем оно, если не секрет?

— О неправильных действиях руководства совхоза. Вам нужно ознакомиться с ним и написать объяснение. Таков порядок. А уж потом мы сделаем выводы.

Махмуд пробежал глазами жалобу. Тут же, на листке из блокнота, изложил по этому поводу свое желание — дескать, приказ суровый издал для того, чтобы раз и навсегда покончить с самоуправством, несущим вред хозяйству.

Комиссия измерила площади пересева и согласилась с тем, что бригадиры проявили недисциплинированность. Но, однако ж, пришла к решению, что:

1. Директор Шарипов не имел права перечеркивать труд сотен людей и заставлять пересевать поля.

2. Для наказания виновных вполне достаточно было бы выговора.

3. В результате пересева затрачено много лишнего труда и средств.

4. Результаты пересева — непредсказуемы.

Авторы жалобы торжествовали. И хотя в выводах комиссии ничего не было сказано о денежном начете на провинившихся, в следующем письме уже на имя начальника областного производственного управления сельского хозяйства, появилось требование отменить приказ о начете, поскольку он наносит ущерб материальным интересам трудящихся.

Явились новые члены комиссии.

— Не успокоятся, пока не добьются своего, — сказал Махмуду начальник отдела растениеводства управления Урунов. — Отмените приказ, и будем считать инцидент исчерпанным.

— Ну нет, — возмутился Махмуд. — Я свое решение считаю правильным. И не советую вам идти на поводу у жалобщиков только потому, что они пишут во все инстанции.

— Не горячитесь, Махмуд Шарипович, — сказал Урунов. — Если уж человек сказал «а», ему ничего не остается, как произнести «б». Выводы комиссии райкома партии вы приняли как верные, иначе бы написали о своем несогласии с ними. Ну а чего же теперь-то хотите?!

Логично, думал Махмуд, но если я отменю свой приказ, грош мне цена как директору. Тем более, что о тяжбе этой знают в совхозе даже дети, и все с интересом ждут, чем она кончится. Он покачал головой:

— Нет, не отменю.

— «Котельщик сам решает, где ставить котлу ушко», — развел руками проверяющий. — Я свое дело сделал, предупредил вас…

А жалобы продолжались, и «кампания» комиссий растянулась ровно на месяц. Председатель последней из них по-дружески сказал:

— Да плюньте вы на этот начет, ведь и сумма-то для совхоза мизерная. Неужели вам не дорого время, нервы, наконец, — работать надо, а не с комиссиями валандаться.

Надоело все это Махмуду, он отправился в райком партии.

Первый секретарь выслушал внимательно всю историю, предложил написать докладную.

— Рассмотрим на заседании бюро, думаю, поддержим вас полностью, — сказал Базаров. — Поставим в известность областные организации.

На этом все и кончилось. Бригадиры работают как миленькие, не получая зарплаты. К директору относятся терпимо, но в любой момент могут подставить ножку. Об этом Махмуд знает…

Махмуд стал плохо спать по ночам. Если бы кому-нибудь сказал причину, наверное, засмеяли бы. Да, из-за женщины, из-за любовной лихорадки. Перебирая в памяти все их нехитрые разговоры, каждому слову ее придавал он особый, значительный смысл.

Вот и в это совсем еще раннее утро голова его занята Майсарой. И не сказать, чтобы только отрадными были мысли о ней. Нужно было как-то решать задачу извечного «любовного треугольника».

Зазвонил телефон, Махмуд стремительно схватил трубку — начинались дела, и это отвлекало, снимало душевную боль.

— Доброе утро, Махмуд Шарипович, жду вас на шир-чай.

Шарипов несколько удивился звонку, ведь Шайманов после того первого их застолья в гости к себе директора почему-то не приглашал.

«Что бы там ни было, пойду, — решил Махмуд. — Беседа с единомышленником все-таки куда приятней, чем беспомощное обдумывание задачи с несколькими неизвестными».

Улица была оживленной. У калитки одного из домов, на скамейке, важно поглаживая бороды, сидели старики. Бессонница поднимает их раньше петухов, и они, собравшись группками, наблюдают за жизнью кишлака, обмениваются новостями, обсуждают какие-то свои проблемы. Увидев директора, старики привстали и, прижав руку к груди, поздоровались с ним, слегка наклонив головы. Он ответил им тем же. И подумал — удивляются, небось, аксакалы, что с утра прохаживаюсь по центральной улице. Привыкли, наверное, уже к тому, что день и ночь на машине гоняю.

— Вы, надеюсь, не забыли о своем предложении? — спросил Шайманов, убирая касы с дастархана.

Махмуд своему агроному каждый день что-нибудь предлагает, разве упомнишь все.

Шайманов, видя растерянность на лице директора, рассмеялся.

— В первое посещение моего скромного дома, — сказал он, протянув гостю пиалу с чаем, — вы посоветовали мне разработать идею, которая поднимала бы экономику хозяйства.

Махмуд облегченно вздохнул:

— Ах, вот в чем дело. Как же, как же, помню.

— Так вот, идея у меня уже тогда была, но я сам относился к ней скептически. После разговора с вами вернулся к ней, сделал кое-какие расчеты. В общем получается так… если мы осуществим это, совхоз получит ощутимые выгоды — улучшив руководство хозяйством, значительно сократив управленческий персонал.

Суть идеи Шайманова заключалась в том, чтобы вместо одиннадцати отделений создать в совхозе пять или шесть агроучастков, которые в перспективе должны располагать собственными поселками городского типа. Предполагалось, что кормодобыча выделится в особое звено производства, и оно будет строить свои отношения с фермами на коммерческой основе. Словом, внедрится коллективный подряд на более широкой основе. Главное, это позволит полностью ввести травопольный севооборот, который сейчас, не секрет, практикуется в зависимости от настроения бригадиров. Те же, как правило, стараются побольше площадей засеять хлопчатником, а не люцерной.

Идея была хорошей, но…

— Рахим-ака, — сказал Махмуд, — наша основная задача сейчас — тонковолокнистый. Мне кажется, пока что не следует распылять силы. Может ведь получиться так, что, пытаясь убить двух зайцев, мы упустим обоих. Вы должны, конечно, заняться вопросами перекройки карт землепользования, но пока все же не забывать — тонковолокнистый для «Востока» тоже новшество. Пусть наши хлопкоробы как следует освоят его.

Шайманов кивнул и вышел проводить директора. У калитки уже стоял «газик».

— Я съезжу в район, мне нужно побывать в биологической лаборатории, — сказал Шайманов. И добавил: — А вы везучий, директор-бобо, ведь поля пока чистые, ни одной тли не видать.

— Дай бог, чтоб и дальше так было! — воскликнул Махмуд.

— И все-таки надо быть готовым к неожиданностям. Биологический метод — отличная штука. Одни насекомые пожирают других, спасают урожай. Да за такой метод ученым сразу Ленинскую премию надо давать.

Последние слова Шайманов говорил, уже усаживаясь в «газик».

Солнце заметно припекало, улица опустела. Махмуд шел по тротуару, обдумывая только что состоявшийся разговор. Похоже, агроном начинает осознавать себя человеком, необходимым совхозу. А с таким уже можно смелее дела делать. Если идея Шайманова найдет поддержку в парткоме и вышестоящих организациях, они со временем крупную реорганизацию в совхозе произведут.

К этим планам они и председателя кишлачного Совета подключат. При этой мысли Махмуд улыбнулся — а ведь он ни на секунду не переставал думать о ней, только думы эти были где-то глубоко в подсознании.

Рядом скрипнули тормоза, и он услышал голос Майсары:

— Что это вы пешком, директор-бобо?

Он смутился, словно его застали на месте преступления, ведь последняя мысль его была — о ней. Но, увидев сияющие глаза, успокоился.

— Садитесь, подвезу, а заодно и кое-что сообщу вам, — сказала Майсара.

Махмуд устроился на заднем сиденье, шофер тронул машину.

— Слушаю, раис-апа.

— Зульфия ваша, — Майсара подчеркнула это — «ваша», — сбилась с ног. Разыскивает своего шефа. Где вы пропадали?

— Шир-чаем угощался, не смог отказаться от приглашения Шайманова.

— О, тогда и я вас приглашаю. Надеюсь, мне тоже не откажете?

— Спасибо, приду. А что же все-таки случилось? Почему Зульфия меня разыскивала?

— Не знаю, спросила о вас, сказала, что срочно нужны.

Машина развернулась у крыльца конторы. Выходя, Махмуд нежно посмотрел на молодую женщину. Хотелось сказать что-нибудь ласковое, доброе, но вместо этого спросил:

— Как молоко заготавливается?

— Сегодня наш секретарь с шофером ездили. Узнаю, позвоню.

Махмуд кивнул:

— А на шир-чай приду. Завтра утром.

В конторе его, оказывается, ждал управляющий третьим отделением Пулат-ака Бабаев. Это был высокий полный мужчина лет пятидесяти. Несмотря на жару, он облачился в костюм, а на голове красовалась соломенная шляпа.

— Что случилось? — спросил Махмуд, приглашая управляющего в кабинет.

— Язык тонковолокнистого для меня пока что непонятнее китайского, — проворчал тот. — Не могу понять, что с ним в моем отделении происходит! Цветы опадают, а это ведь завтрашние коробочки!

— Может, от жары? — предположил Махмуд.

Бабаев пожал плечами. Что гадать, говорил этот жест, сказано ведь — не понимаю его языка! Махмуд, так и не раскрыв папку с почтой, встал из-за стола:

— Едемте! Хочу сам посмотреть.

Внешне поля отделения казались благополучными. Перед глазами расстилались темно-зеленые квадраты, рядки кустов были усеяны желтыми и сиреневыми цветами. Растения стояли густо, казалось, ветки их переплелись и создали сплошной покров. На всех картах кипела работа. На одних поливальщики следили, чтобы струи воды равномерно текли в борозды, на других — стрекотали культиваторы, разрыхляя почву и внося подкормку. Женщины и подростки тяпками выпалывали сорняки. То и дело подъезжали тракторы с прицепами, груженными органикой. Создавался ее запас для шарбатных поливов.

Панджи остановил машину. Махмуд с управляющим прошли в глубь поля, и тогда только директор увидел опавшие цветы. Их было много. Создавалось впечатление, что их нарочно кто-то пообрывал. Махмуд нагнулся, чтобы поднять опавший цвет, и почувствовал, что от влажной земли ударил в лицо горячий пар. Он сразу понял, в чем дело. Влага, испаряясь, не пробивала густую крону растений и создавала таким образом парниковый эффект. Цветы опадали.

— А там, где культиваторы работают, — спросил он, тоже так же?

— Не обратил внимания, директор-бобо, — смутился управляющий.

— Давайте посмотрим. — Махмуд нашел узкое место в коллекторе и перешел на соседнее поле, где культиватор разрыхлял почву. Тяжело дыша, перебрался за ним и Бабаев. Махмуд присел на корточки и стал осматривать кусты. Опавших цветов почти не было. Увидел это и управляющий. Когда Махмуд глянул на него, он развел руками — мол, ничего не понимаю.

У Махмуда были пока предположения. Но он знал психологию дехкан — раз ты руководитель, значит, обязан подсказать выход. К этому людей приучила многолетняя практика — подсказки сверху. Махмуд и сам был свидетелем такой практики. Полтора года назад вторым секретарем райкома партии избрали Гладышева, профессионального строителя. Так председатели колхозов с иронией рассказывали, что уже на третий день после пленума, на котором его утвердили, он приехал на поле и принялся распекать бригадиров за то, что неправильно работают. Сам же он о хлопке имел скудное представление.

— Что же делать? — спросил Бабаев.

— Надо посоветоваться со специалистами, Пулат-ака, — ответил Махмуд, — а пока… нужно сделать так, чтобы влаги в борозде было немного. Может, через одну борозду поливать, обязательно тонкой струей, пусть поглубже вода проникает. И еще одно. С сегодняшнего дня переходите на ночные поливы. Я позвоню на опытную станцию, поговорю с учеными, думаю, подскажут решение. Встретимся вечером в конторе…

Махмуд побывал еще в нескольких бригадах, вместе с бригадирами осмотрел поля. И там кое-где цветы опали. Однако звонить на опытную станцию ему не пришлось. На столе у него лежала телефонограмма из райкома партии за подписью Базарова и Холматова. Оказывается, парниковый эффект обнаружился во многих хозяйствах. Рекомендации по устранению его совпадали с теми, что на свой страх и риск дал Махмуд Бабаеву.

«Ай-да директор-бобо!» — похвалил себя мысленно Махмуд…

Обстановка в доме стала какой-то натянутой. Свекровь все о чем-то задумывается, тяжело вздыхает. Неужели заподозрила что-то? А может, ей просто нездоровится — вон как печет, дышать нечем. Да нет, печальна она по другой причине: сердце матери — тонкий и точный инструмент, его не обманешь. Но что делать, если Майсаре все труднее скрывать свои чувства.

И дома, и на работе. Иногда наступает такая минута, что хочется бросить все, наплевать на приличия и бежать к нему.

Но уже в следующее мгновенье наступает отрезвление. Майсара думает — ты не просто любящая женщина, ты в первую очередь лицо, облеченное доверием. Ты — власть в родном кишлаке. Репутация твоя должна быть безупречной. Авторитет завоевать нелегко, а лишиться его можно за один день. И Майсара берется за работу. Хорошо, что ее много. Надо в поле побывать, на полевых станах бригад, проверить, как работают детские садики и ясли, выяснить, созданы ли условия кормящим матерям… А в сердце всегда надежда, что встретит она где-нибудь в этом огромном хозяйстве Махмуда. Увидит глаза его, убедится, что любит он ее, — и уже легче, отраднее жить.

Зазвонил телефон. Майсара схватила поспешно трубку. Звонили из райкома, просили предупредить директора — его не оказалось на месте, — что в совхоз на целый день прибывает первый секретарь, товарищ Базаров.

Майсара пообещала разыскать Махмуда и поставить его в известность. Но это оказалось делом непростым — Шарипов в это время находился вместе с Суяровым в звене Наркомноса. Разбирался с очередным «чепе». Палван, узнав, что к его участку прикреплены контролеры — учетчик Наркулов и помощник бухгалтера отдела растениеводства Хамраев, не очень-то расстроился. Он организовал в первый же их приход «небольшой» зиёфат^[1]. Заколол молоденького барашка, сварил шурпу, а часть мяса, предварительно замариновав его, испек в тандыре. Несколько бутылок охлажденной водки дополнили дастархан. Словом, угостил их на славу. А провожая, просил только об одном, чтобы поверили в его честность. После памятного приема контролеры в звене не объявлялись. И палван продолжал торговлю на базаре. Пока не попался представителям комитета районного народного контроля. И вот директор и парторг вновь поставлены перед неблаговидным фактом.

— Не везет мне, директор-бобо, — с напускной чистосердечностью признался палван. — Шайтан попутал. Думаю — помидоров много стало, отвезу-ка немного на базар. И попался!

— А у народного контроля есть данные, что вы и не прекращали ими торговать, — жестко произнес Суяров.

— Как я выяснил, совхозных контролеров он подкупил, — сказал Махмуд. — Недорого ему это обошлось — барашка заколол да водки купил.

— Ну, что ж, придется вопрос о вас выносить на заседание парткома, не оправдали вы нашего доверия, будете отвечать по всей строгости партийной дисциплины! — заключил строго Суяров.

Маматов молчал. Вид у него был жалкий, и у Махмуда на какой-то миг появилась мысль — не обращать внимания на инцидент, плюнуть. Но нет, делать этого нельзя. И наказывать действительно надо по партийной линии, тут никакие начеты не помогут. Не тот эффект. Продавал-то он по десятке, пусть потом по пятерке, за килограмм, а совхозу возместит убытки по госцене. Махмуд вспомнил чабана из колхоза имени Куйбышева. Весной прошлого года райком в составе комиссии послал Махмуда проверить состояние овец на фермах этого хозяйства. Следовало провести ревизию поголовья. В отаре некоего Мусурманкулова, шестидесятилетнего старика богатырского вида, не хватило пятьдесят четыре овцы. Куда они подевались, чабан вразумительно ответить не мог. То ли волки задрали, то ли где-нибудь в сае, среди пышной травы затерялись. Решено было составить акт. И тут чабан удивил всех.

— Товарищи, — взмолился он, хитровато сощурив глазки, — укажите в акте, что не хватило сто пятьдесят овец!

— Это почему же? — воскликнули хором проверяющие.

— Знаете, — непосредственно, как ребенок, объяснил чабан, — если укажете сто пятьдесят овец, сто я могу продать на базаре, сотни по полторы за каждую. А колхоз с меня взыщет по тридцать рублей за голову. За счет разницы я и покрою недостачу.

— Не слишком жирно будет, ата? — возмутился Махмуд.

— Колхоз не обеднеет, а я… под старость лет избегу позора, — ничуть не смутился чабан.

— Колхоз взыщет с него по балансовой стоимости, — сказал тогда председатель комиссии, инструктор сельхозотдела райкома, и никто не возмутился, потому что, поступи они иначе, чабан этот принесет посох в правление и оставит в кабинете председателя, мол, с меня хватит, на отдых пора, а за отарой пусть побегают молодые. Но молодежь нынешняя не хочет идти в чабаны, вот и держат за горло руководителей хозяйств подобные старики.

…После беседы с Маматовым Махмуд вернулся в контору злой. Злой от своего бессилия, он знал, что таких вот палванов и партийное взыскание не проймет. Под суд бы их, дельцов, отдавать следовало.

Он сел за стол и не успел решить, за какую бумажку приняться, как вошла Зульфия. Сказала, что председатель кишлачного Совета уже час разыскивает его по срочному делу. Он сразу забыл о Наркомносе, беспокойство овладело им. Искала — неужели что-то случилось?

Торопливо набрал служебный номер Майсары.

— Наконец-то! — воскликнула она, услышав голос Махмуда. — А я с ног сбилась, разыскивая вас, Махмуд-ака. Здравствуйте!

— Что произошло? — спросил он, волнуясь.

— Товарищ Базаров приедет через час. На целый день. Просили предупредить вас.

Он облегченно вздохнул, не удержался, сказал:

— А я уж бог знает что подумал. Волнуюсь за тебя.

— А я за вас, ака, — почти прошептала она и, чтобы не сказать лишнего, повесила трубку.

Махмуд попросил Зульфию заварить покрепче чай, вызвал главного бухгалтера Сабирджана Хурматова и поручил ему организовать обед на самом тенистом полевом стане. Вскоре появился Малик Суяров. Он, оказывается, уже не только знал о прибытии Базарова, но и успел побывать во многих отделениях, приказал привести в порядок полевые станы, сезонные детские ясли и сады. Засуетились и секретарь комитета комсомола, и председатель рабочкома. Рабочком-бобо отправил своих помощников, чтобы посмотрели, в каком состоянии щиты, на которые еще весной были наклеены разные бумаги по социалистическому соревнованию — обязательства бригад, ведомости выполнения норм выработки рабочими, разные лозунги… Словом, намеревались встретить первого секретаря райкома партии должным образом, ведь тот проведет в совхозе весь день, а значит, успеет заглянуть всюду.

С тех пор как первым секретарем стал Базаров, в районе происходят заметные изменения. Не враз, постепенно, но происходят. Так думают руководители колхозов и совхозов, с которыми Махмуд встречается на активах и собраниях. Главное, чему они радуются, — стало «легче дышать». Райком ставит очередные задачи, и в основном предоставляет хозяйствам возможность «своим умом» решать их. Не дергает руководителей по пустякам, не пытается вникать в каждую мелочь.

Чтобы первый секретарь весь день посвятил одному хозяйству, на это у него должны быть веские причины.

«Какие?» — думает Шарипов. Совхоз «Восток» перешел на производство тонковолокнистого не без конфликтов, не без трудностей. Может быть, Базаров решил детально ознакомиться с делами, чтобы указать на промахи, похвалить за успехи? Одним словом, подбодрить? Ведь он, Махмуд Шарипов, — его, Базарова, кандидатура.

Махмуд был уверен, что первый, конечно же, видел состояние посевов на тех картах, что подходят к тракту. Но беда в том, что бригадиры полям, лежащим близ больших дорог, уделяют куда больше внимания, чем остальным. Тут поля просто радуют глаз.

Махмуд не раз предупреждал бригадиров, чтобы не забывали и глубинку. Раз в неделю он вместе то с одним, то с другим управляющим отделением обходил дальние поля, и хотя не считал себя специалистом высшего класса, тем не менее, подсушку, сорняки замечал тут же. Определял сроки устранения недостатков. Если к сроку указание не выполнялось, бил виновника рублем по карману. Теперь ему не приходится дважды повторять распоряжения такого рода.

И все же, ожидая Базарова в своем кабинете, Махмуд невольно морщился при мысли, что секретарь обнаружит какой-нибудь просчет…

Базаров прибыл ровно в одиннадцать. Его сопровождал заведующий сельхозотделом. Махмуд приготовился к встрече — разложил на столе разные сводки по сельхозработам, от заготовок грубых кормов до продажи государству продуктов животноводства. Базаров бросил беглый взгляд на бумаги, усмехнулся:

— Так, директор, рассказывайте, — сказал Базаров, отпив глоток чая из поставленной перед ним пиалы, — как дела, как закончилась война с консерваторами?

Махмуд кратко доложил о том, что сейчас происходит в хозяйстве, какие проблемы встали в связи с переходом на тонковолокнистый, какие решения приняты.

— Показатели у вас, — сказал Базаров, — примерно такие же, как среднерайонные. Правда, за последнюю неделю существенно увеличились заготовки молока по индивидуальному сектору, но тут, видимо, нужно похвалить председателя кишлачного Совета.

— Мы выделили ей новый молоковоз, Мурад Базарович, — сказал Махмуд, — наказали бригадирам, чтобы оказывали содействие.

— И все-таки, — улыбнулся Базаров, — лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Поедемте. — И уже в пути поинтересовался, что делается для увеличения производства мяса.

Махмуд ждал этого вопроса и стал охотно рассказывать о том, что решила первая бригада, совершенно забыв, что сам же запретил «трезвонить» о начинании раньше времени.

Базаров слушал внимательно, стал уточнять детали. Но тут выяснилось, что Махмуд пока еще смутно представлял взаимоотношения совхоза с бригадами. Ограничатся ли они выдачей денежной ссуды? Возникнут ли потом определенные сложности с кормами, с материалами для строительства помещений? И так далее…

— Это же прекрасно! — воскликнул Базаров. — Прекрасно, что инициатива исходит от самих рабочих, что люди коллективно подключаются к решению главной проблемы сегодняшнего дня — увеличению животноводства. Вот, Анвар Усманович, — повернулся секретарь к заведующему сельхозотделом, — мы с вами не додумались до этого, а люди смекнули, что это — выгодно. И хозяйству, и им лично. Опыт нужно немедленно распространять на весь район.

Махмуд смущенно молчал — а что же теперь скажет первая бригада, которую он настойчиво просил «не болтать»?!

— А сейчас дайте команду, чтобы к семи вечера все бригадиры совхоза собрались в конторе. Хочу поговорить с вами, — сказал Базаров.

Махмуд попросил на минутку остановиться, вышел из райкомовской «Волги» и дал своему шоферу команду, чтобы тот объехал все бригады.

— Правильно сделали, — сказал Базаров, когда Махмуд снова сел. — На здешний телефон надежды нет.

До вечера объезжали поля. Базаров частенько оставлял машину на обочине дороги, а сам шел пешком через всю карту, неторопливо, будто изучал каждый кустик. Махмуд и Усманов следовали за ним, и у директора почему-то при очередной продолжительной задержке начинали бегать мурашки по спине. Но Базаров молчал, шел дальше. И так — до обеда.

Обед организовали на одном из лучших полевых станов. Тут в свое время райком проводил семинар секретарей парткомов и заведующих детскими дошкольными учреждениями хозяйств. Здание, где находятся контора и комната отдыха, — двухэтажное, легкое, кажется, что сделано из ажурных решеток. Его окружает высокая стена плакучих ив, купающих свои косы в прозрачной воде хауза.

Гостей принимали под навесом.

Подали шурпу. За едой Махмуд подробно рассказал о предложении Шайманова.

— Как он думает строить отношения между кормодобывающей бригадой и фермами? — спросил Базаров.

— Купля-продажа, — ответил Махмуд, — как в торговле. Получила ферма за месяц, например, тонну витаминной муки, бухгалтерия списывает с ее счета на счет бригады нужную сумму. Если количество корма некондиционное, цена его ниже. При условии выполнения планов заготовки кормов по видам, качественного хранения их и своевременного обеспечивания ферм бригада будет ежемесячно получать премии. Создадим свою лабораторию для определения качества кормов.

— В принципе задумано хорошо, — сказал Базаров, — но… Вот это «но» немало прекрасных идей загубило! Любители легкой жизни начнут искать лазейки и могут угробить дело!

— Может, не разрывать, а напротив — соединить кормодобычу и животноводство в одно целое? — высказал мнение Усманов.

— Корма и так сейчас — один из самостоятельных участков животноводства, — ответил Базаров и спросил у Махмуда: — Значит, хозяином кормов будет бригада?

— Да. Мы ставим перед собой две цели, Мурад Базарович. Первая — определить «звено», ответственное за внедрение севооборотов. Бригада, на которую возложена кормозаготовка, не позволит засевать площади, отведенные под люцерну, хлопчатником. Она будет заинтересована в том, чтобы получить больше той продукции, которую должна производить. Вторая и главная — обеспечить общественный скот кормами не на бумаге, а в действительности!

— И третья, как я понимаю, — подсказал Базаров, — исключить приписки за счет производства. Фермы не согласятся подписывать бумаги на несуществующие корма.

— Правильно.

— Что же, директор, — сказал Мурад Базарович, — пробуйте, даст начинание эффект, поддержим. Но в любом случае нужно дождаться конца года. Иначе хлопководческие бригады, выращивающие сейчас и корма, остынут к люцерне и прочим травам, а животноводческая бригада… все неудачи спишет на организационный период. Это мы умеем делать! А скот в результате останется без корма!

— Приписки можно исключить, если установить действенный контроль, — сказал Усманов.

— Беда в том, что приписками занимаются часто сами руководители, — заметил Базаров. — Они заставляют подчиненных завышать цифры, чтобысводки выглядели благополучными. Дехкане же молчат, потому что им эта якобы сделанная, а на самом деле липовая работа оплачивается. Сегодня путь развития села один — коллективный подряд. Труд должен оцениваться по конечному результату.

— Если судить по нашему недавнему горькому опыту, — заметил Махмуд, — то и здесь, оказывается, немало лазеечек. — Он рассказал о Наркомносе и его художествах.

— Вот поэтому каждое новое начинание должно быть досконально продумано, — сказал Базаров. — А Маматова стоит партийного билета лишить, несмотря на все его прежние заслуги.

До вечера знакомились Базаров и Усманов с состоянием хлопчатника, посевов кукурузы, люцерны, побывали на бахчах и огородах. А ровно в семь, как и было условлено, началось совещание бригадиров, управляющих отделениями, главных специалистов. Майсара тоже присутствовала. Она сидела рядом с Махмудом за столом президиума, касаясь плечом его плеча. Базаров подошел к трибуне.

«Раз в течение дня не было серьезных замечаний, — думал Махмуд, — вряд ли он станет тратить время на критику». Но Шарипов недооценил способностей первого секретаря. Тот успел за день составить довольно четкое представление о том, что происходит в хозяйстве. Не упустил из виду ничего.

— Товарищи, ссылаться на то, что совхоз без подготовки, сразу перешел на тонковолокнистый, и этим оправдывать свои промахи, — сказал Базаров, — это, по меньшей мере, несерьезно. Новый сорт мало чем отличается от прежних, он требует лишь иных форм ухода. Директор ваш, конечно, человек здесь новый, но осваиваться с практикой хозяйствования ему нужно энергичней. За промахи мы его по головке не погладим.

Базаров откровенно поделился опасениями насчет наступающего лета. Судя по всему, оно обещало быть необычно жарким. Ранняя жара уже принесла проблемы — во многих хозяйствах на растениях опали цветы, не успев завязаться в коробочки.

— И тут нельзя винить дехкан, потому что явление это необычное, — сказал секретарь. — Пока догадались, как с этим бороться, время было упущено. Но теперь опыт борьбы есть, и даже уже разработаны рекомендации.

Базаров долгих речей не любил и потому быстро закруглился, предоставив слово директору.

— Говори о первой бригаде, — шепнул он Махмуду, садясь на место.

Шарипов вышел к трибуне. Делать было нечего — сказав «а», говори и «б». И хоть наставлял он первую бригаду язык за зубами держать, сам же сейчас вынужден был заявить о начинании с трибуны, в присутствии первого секретаря — а это значит, всему району, а то и области станет известно. Кратко изложил суть идеи.

И… посыпались вопросы. Бригадиров интересовало, найдет ли совхоз средства на ссуды для всех бригад, какую помощь ожидать от хозяйства, как быть с теми, кто откармливает скот в личном хозяйстве?

Махмуд отвечал обстоятельно, потому что успели они в парткоме обсудить это «чужое» для бригад дело, во всяком случае, на коллективных началах в области скот не откармливали.

— Дело стоящее, друзья, — сказал с места Базаров. — Если каждая бригада к тому, что продаст государству, откормит хотя бы одного бычка для бригадного «стола», и это польза делу, и это — увеличение общественного поголовья. Ну, а откормит кто-то бычка дома, хвала и ему. Одним словом, надо исходить из возможностей бригады и каждого ее члена, ведь вы прежде всего — хлопкоробы. Ну а что касается средств на ссуды… у совхоза не хватит денег, — государство поможет, мы этот вопрос с госбанком через обком партии решим. Будем добиваться и выделения хозяйству комбикормов.

— Тогда дело пойдет, райком-бобо, — крикнул один из бригадиров.

— Может, мы сейчас же и примем обращение ко всем хлопкоробам района, а то и области? Думаю, обком партии одобрит его, газеты опубликуют.

— Э-э, нет, обком-бобо, — возразили из зала. — Рано трубить на весь свет.

— Научены горьким опытом, райком-бобо, — поднялся со своего места управляющий пятым отделением Умарали-ака, один из ветеранов совхоза. Ему около семидесяти, но он полон сил и энергии. Его зычный голос сразу же привлек внимание. — Вон Гагаринский район на всю республику расхвастался, что выполнит пятилетку за три года, а сам в прошлом году все планы завалил. Дело для нас новое, стоит подождать результатов. Слово красно делом!

Сошлись на том, что пригласят корреспондента областной газеты, но только после того, как каждая бригада приобретет скот. Однако позднее Махмуд узнал, что Базаров во время поездок по другим хозяйствам рассказывал о начинании в совхозе «Восток», так что опыт этот стал внедряться в районе задолго до того, как появилась статья в газете.

Совещание подходило к концу. В заключение Базаров сказал, что со следующего года в области, ну и, конечно, в их районе начнет внедряться коллективный подряд во всех хлопководческих и овощеводческих бригадах, на некоторых фермах.

— Подрядная система — основной двигатель в выполнении продовольственной программы, — заявил первый секретарь, — никакие иные формы организации труда не дадут нужного эффекта.

Совещание объявили закрытым, и Махмуд облегченно вздохнул. День испытаний закончился.

А через несколько дней в совхозе состоялось заседание парткома. На повестку дня вынесли два вопроса — разработка мероприятий по устранению недостатков и персональное дело Ачила Маматова. Первый вопрос обсудили довольно быстро, у каждого нашлись конкретные дельные соображения. Дело оставалось за малым — их нужно было добросовестно выполнять.

О Наркомносе докладывал председатель группы народного контроля, он же главный экономист совхоза Самад Каххаров, невысокого роста сорокалетний мужчина с крупными чертами лица. Он держал в руках тощую папку. Пригласили и самого Маматова, посадили отдельно, в конце длинного стола, за которым сидели члены парткома.

— Товарищи, — сказал, прокашлявшись, Каххаров, — звено Маматова первым в нашем совхозе перешло на подряд — самую передовую форму организации труда. Все вы знаете, какие надежды на подряд возлагает районный комитет партии. Ачилбек, — он кивнул в сторону приунывшего Маматова, — в нашем многотысячном коллективе прокладывает тропу остальным. А это очень большая ответственность. Прежде чем перейти к изложению существа дела, мне бы хотелось рассказать о некоторых предварительных итогах деятельности звена. Обычно наш совхоз, да и весь район, к слову, начинает массовую сдачу огурцов заготовительным организациям где-то в конце мая, когда их и на базаре уже продают почти по государственной цене. А в этом году мы поставили для областного центра и для отправки в города РСФСР сорок тонн первосортных огурцов уже в начале мая. Никогда совхоз не снимал по двести центнеров с гектара этой продукции, а звено Маматова сумело получить, доказав, что такой урожай возможен на наших землях. Своевременно стал совхоз поставлять и другие овощи и травы-специи, а помидоры, из-за которых весь сыр-бор, в достаточном количестве получают полевые станы, ясли, сады и больница. Словом, звено трудится отлично, и я думаю, что конец года покажет, на что способен подряд. Уверен, что заработки членов звена будут не ниже заработков механизаторов, наших самых высокооплачиваемых работников…

Махмуд сразу сообразил, что Каххаров задался целью выгородить Наркомноса, свести обсуждение его поступка к случайной ошибке, да и ту утопить в мудреных рассуждениях, в цифрах, в перечислении былых заслуг. Суяров и Майсара тоже это поняли, они слушали главного экономиста с едва заметной усмешкой.

А тот продолжал:

— Я лично, товарищи, изучал организацию труда в звене. Во-первых, каждый метр земли используется предельно рационально, вся площадь хорошо обработана и удобрена органикой, сорняка нет и в помине. И главное — высокая производительность думаю, ни в одном подразделении совхоза пока такой нет. Опыт звена Маматова достоин всемерного распространения. — Каххаров минуту молчал, затем огорченно вздохнул. — Не обошлось в этом новом деле и без промахов. Конечно, поступок Маматова достоин наказания, но, учитывая его прежние заслуги перед совхозом, ограничимся порицанием. Сегодняшнее обсуждение, считаю, послужит ему уроком. А наказание — это ведь позор для всего совхоза — Маматов-то известное в районе лицо, а не какой-нибудь ахалай-махалай.

Он сел и стал вытирать платком пот, обильно катившийся со лба.

— Сколько раз появлялся на базаре, бригадир? — спросил Наркузиев.

— Дважды, Одынакул-ака, всего-то два раза и выехал, — стал уверять Маматов.

— Может, еще бывали случаи, Ачилбек? — сказал Суяров.

— Откуда, Малик-ака?! Дважды шайтан меня попутал. Виноват я, конечно. Вину признаю.

— Балли, йигит! — воскликнул управляющий пятым отделением Умарали Усманов. — По-мужски поступаешь, не боишься отвечать за вину. Я думаю, товарищ Каххаров прав, нужно ограничиться строгим предупреждением. Маматов еще молод, если мы выгоним его из партии, неизвестно, чем это для него кончится! Кадры надо воспитывать, так нас партия учит!

— До каких пор его воспитывать-то? — с иронией проговорил Махмуд. — Мужчина тем и ценен, что обязан полной мерой отвечать за свои поступки, а коммунист — тем более. Товарищи же говорят о палване так, будто он еще ребенок.

— Никто так не утверждает, — сказал главный зоотехник Саттаров, — нам ли, многое повидавшим на своем веку, губить парня поспешным решением. А вот за повторный проступок такого рода — лишим его права быть в партии.

— Ну а как быть с контролерами, Самад-ака? — спросил Махмуд у Каххарова.

— Их поведение обсудим на заседании группы народного контроля, всыплем им за халатность.

Махмуд кивнул, с этим он был согласен. А вот мягкость старых коммунистов по отношению к Маматову не одобрял. Особенно ему не понравились слова Каххара о том, что не надо заводить «громкого дела» на палвана, не стоит «выносить сор из избы».

— Как-то жалостливый сказал об одном не слишком порядочном человеке: «Он, конечно, сукин сын, но ведь наш же сукин сын». Наш, — усмехнулся Махмуд. — Мне кажется, у нас та же ситуация. Наш он и мы защищаем Маматова. А авторитет партийной организации, как учил Ленин, держится на том, что она способна вовремя очищать свои ряды от нестойких элементов. Я вижу, что нахожусь в меньшинстве, и все-таки считаю, что поступок не ошибка, как тут пытаются представить, а проявление стяжательской сути. Палван просто решил положить в карман лишние деньжата, воспользовавшись ситуацией.

— Вы хотите сказать, что Маматов преступник? — вскинулся Каххаров.

— В данном случае — да.

— О-о, директор-бобо, — произнес Усманов, — так мы весь совхоз зачислим в преступники. Кто-то торгует молоком, кто-то — гранатами. И каждый старается продать подороже, потому что вложил в это труд.

— Он ведь не с приусадебного участка собирал помидоры, — сказал Махмуд, — а с общественного огорода.

— И все же… Надо дать молодому коммунисту шанс доказать, что он может жить и трудиться честно, — сказал свое слово парторг, — я предлагаю объявить Маматову выговор без занесения в личное дело.

И члены парткома проголосовали за это предложение.

«Поглупеть от любви к женщине может только умный мужчина». Эту фразу Махмуд недавно вычитал на странице юмора в «Литературке» и подумал — «Это обо мне». Правда, будучи самокритичным, он посчитал, что меру его ума определять не ему, а другим, но если исходить из факта, что в двадцать семь лет ему доверили совхоз, он все же не дурак. Сейчас дураков не ставят руководить коллективами, хотя, говорят, было и такое время. Итак, он не дурак! А вот как подумает о Майсаре — куда весь его ум девается! Он готов на любую глупость, только бы увидеть ее, поговорить, коснуться в приветствии мягкой ладошки. Но нельзя ему, не имеет он права на глупости. Ведь он — руководитель. И на него смотрят не только сотни рабочих его коллектива, но и те, кто доверил ему этот коллектив. Не зря же Базаров провел в совхозе целый день. Махмуд считает, что Базаров тем самым хотел подчеркнуть, что райком партии постоянно держит молодых руководителей в поле зрения, следит за их работой, всегда готов помочь и советом, и делом. Одним словом, ему помогают встать на ноги, окрепнуть. Но так будет не до бесконечности. Придет час, и с него спросят по всем параметрам, точно так же, как с уже хорошо проварившихся в котле руководительских забот директоров.

Махмуд заметил, что совершенно не может оставаться один. Мысли сразу же об одном — как разрубить узел, который так крепко и запутанно завязала судьба.

На работу он приходит теперь чуть свет, прежде чем сесть за обязательную почту, долго стоит у распахнутого окна. Люди проходят мимо конторы, здороваются с ним, останавливаются, чтобы перекинуться парой слов. Он отвечает на приветствия, расспросы, а думает… о Майсаре, и ждет — не пройдет ли она по улице.

Вот и солнце выкатилось, последних коров торопливо провожают в стадо хозяйки. Где-то, несмотря на ранний час, на всю «катушку» врубили магнитофон. Наверно, с радиокомитетских пленок переписано, думает Махмуд без всякой связи с тем, чем забита его голова, очень чисто звучит. Когда записывают с идущего концерта, помех много бывает…

В конторе стали появляться люди. Махмуд слышит, как хлопают двери кабинетов. Скоро и Зульфия придет, а он все торчит у окна. Надо просмотреть почту. Затрезвонил телефон. Махмуд сел за стол и снял трубку. Услышал голос Бахрама.

— Алло, Махмуд?! — вопит тот, будто звонит из Антарктиды, а не из райцентра.

— Слушаю, старик! — смеется Махмуд, он рад этому звонку.

— Салют, директор-бобо! Второй день тебе звоню, никак не поймаю! Где пропадаешь?

— В поле, где же еще! — ответил Махмуд.

— Слушай, у вас что, Базаров целый день провел?

— Было дело.

— Вот здорово! — воскликнул Бахрам.

— Это для кого как, — усмехнулся Махмуд.

— У меня задание — написать отчет. Материал нужен в номер. Расскажи о главном, остальное… дело техники… Я бы приехал к тебе, давно не виделись, да, сам понимаешь, времени в обрез.

Конечно, Махмуд понимал его, сам не раз попадал в цейтнот. Рассказал другу об основных моментах знакомства Базарова с совхозными делами, его советах и рекомендациях.

Потом начался у Махмуда с Бахрамом обычный, как они, журналисты, выражались, треп.

— Если не секрет, с кем ты был тогда у меня? — спросил Бахрам.

— Секрет, старик. Совершенно секретно!

— Тогда молчу! — Бахрам начал рассказывать о какой-то азербайджаночке, которая появилась недавно в районе. — Понимаешь, очень яркой показалась, а при ближайшем знакомстве увидел — гримируется она.

— Ох, не люблю я накрашенных, — поддержал его Махмуд. — Ненастоящими мне кажутся.

В кабинет вошла Зульфия, как обычно, вся в обтяжечку. Она подошла к столу, поздоровалась негромко и стала ждать, пока Махмуд закончит разговор.

— Почту просмотрели? — спросила она, когда он положил трубку.

— Не успел, но сейчас я это сделаю. — Махмуд подвинул папку и раскрыл ее.

Зульфия не уходила. Махмуд поднял на нее вопросительный взгляд.

— Директор-бобо, — девушка заметно волновалась, — кого вы имели в виду, когда говорили, что не любите слишком модных? Меня?

— Что ты, сестренка, — смутился Махмуд и обругал себя мысленно идиотом — кричал на всю вселенную, а она за дверью была. — Ты — совершенно иное дело, Зульфия. Ты, пусть тебя не оскорбляет сравнение, как дом моды в кишлаке. Глядя на тебя, и другие девушки преображаются.

Зульфия радостно улыбнулась:

— Спасибо.

— А вообще-то, — осмелел Шарипов, — честно говоря, мне нравятся женщины, одевающиеся просто, но со вкусом. И не скрывающие настоящего своего лица под маской из косметики.

Она смотрела на него с удивлением, затем повернулась и молча пошла к двери, а Махмуд отметил, что сегодня походка у нее более спокойная, она даже бедрами не покачивала, как обычно.

Надо было работать, и он открыл папку с очередной почтой. Это занятие каждое утро приводит его в уныние. Столько бумаг, что удивляешься, как это бумажная промышленность страны успевает обеспечивать учреждения, главным образом, вышестоящие, своей продукцией. Сколько машинисток стучат на «оптимах» и «ятранях», чтобы сообщить ему о том, что нужно экономно расходовать поливную воду или минеральные удобрения! Скольким людям приходится протирать штаны, чтобы придумать это, отредактировать, согласовать с инстанциями? Директору не дают покоя ни рапо, ни облпо, ни министры — союзный и республиканский — по прямой линии, и десяток других — по косвенным, которым нужно отвечать или хотя бы подписывать ответы, придуманные работниками совхоза. Сколько хозяйство должно угробить бумаги на эти ответы, на конверты, затратить денег на пересылку по адресатам!

Сегодня опять полная папка. Большую часть бумаг Махмуд адресует отделам, часть заявлений — в партком или рабочком, а жалобы на табельщиков решает оставить при себе, чтобы лично заняться расследованием. В них идет речь о приписках механизаторам невыполненных работ. Табельщики надеялись часть суммы положить в карман. Хитро. Махмуд решил проверить факты. Если они подтвердятся, подумал он, придется кое-кого строго наказать…

Махмуд накладывает резолюции на бумагах, а думает о Майсаре. Рука как-то автоматически выводит: «Гл. буху! К исполнению!», «Гл. зоотехнику! Прошу разобраться!», «Гл. инженеру! Срочно обеспечьте!» И так до последнего листа.

Зульфия принесла чай, молча поставила на стол и, забрав папку, вышла. Надо бы сказать ей что-нибудь приятное и смешное, как всегда, поднять настроение, но, как назло, ни одна шутка, ни один комплимент не шли на ум. Даже за чай не поблагодарил.

Зашел Шайманов, поздоровался, спросил:

— Оправдали Наркомноса?

— Ага. Потерпел я поражение, Рахим-ака, — ответил Махмуд, — и не могу понять — почему?

— Потому, директор-бобо, что вы недостаточно хорошо познакомились с жизнью совхоза, — сказал главный агроном.

Появился Суяров, и Шайманов замолчал. Секретарь парткома стремительно прошел от двери к столу, поздоровался с Махмудом и главным агрономом, сел. Он знал об идее Шайманова, поинтересовался:

— Что показывают расчеты, Рахим-ака?

Шайманов вкратце изложил суть предстоящих преобразований, если, конечно, начинание будет одобрено.

— Вот именно, — охладил его пыл Махмуд. — У нас первоочередная задача — тонковолокнистый.

— Тогда я еду в четвертое отделение, — сказал Шайманов. — Заниматься первоочередной задачей.

— Меня пригласили на семинар пропагандистов, — засобирался и Суяров, — повезу всех руководителей кружков.

— Добро, а я побываю на полях, — сказал Махмуд, — загляну в первую бригаду, посмотрю, что за скот они купили. Вечером встречаемся здесь.

— У Сахибова я был уже, — сказал Суяров, — пять бычков двухлеток он купил. Но главное — снес бульдозером насыпь коллектора и, распахав это место, посеял тыкву. На корм.

…Шарипов пропадал в бригадах, распекал кого надо, советовал, требовал. Весь без остатка отдавался делам, и все-таки образ Майсары незримо сопровождал его. Нет, спасения от любви не было. А увидеть любимую не удавалось, даже звонить ей не решался.

А на следующий день ему преподнесла сюрприз Зульфия. Утром вошла в его кабинет скромница в платье из ханатласа, на голове — голубая прозрачная косыночка, волосы заплетены в две тугие косы, одна из которых небрежно брошена на грудь. И никакой косметики. Девушка была свежа, как утро, и прекрасна, как Зухра.

— Ого! — воскликнул он невольно. — Неужели у меня такая красивая секретарша?

— Что делать, Махмуд-ака, — ответила она грустно, но не без кокетства, — секретарши обязаны подстраиваться под вкусы своих директоров.

— Спасибо, сестренка, что сделала мне приятное, — произнес Махмуд растроганно, — почту я просмотрел, можешь забрать. Если крепким чаем обрадуешь, расцелую.

Она вспыхнула и опустила глаза. А Махмуд, глядя ей вслед, подумал, что ему обязательно нужно поговорить с ней откровенно. Сказать правду. Конечно, не упомянув имени Майсары…

И случай такой представился. Вернее, сама Зульфия вновь удивила его. Обычно девушка являлась точно в восемь. А тут до начала рабочего дня оставалось не меньше часа. Вид у нее был не то растерянный, не то обиженный.

— Почему мы сегодня так мрачны? — спросил Махмуд, поздоровавшись.

— Мне нужно поговорить с вами, Махмуд-ака, — сказала она и, не дожидаясь приглашения, вошла за ним в кабинет.

— Прошу, — Махмуд указал на кресло за журнальным столиком.

Она долго собиралась с духом, потом как-то обреченно махнула рукой и объявила — быстро, на первый взгляд, бессмысленно, но для него понятно.

— Я люблю, ради вас готова на любую жертву… А вы… все шутите. Неужели я вам не нравлюсь ни капельки? — Она замолчала, испуганно посмотрела ему в глаза и вдруг воскликнула: — Господи, какую околесицу несу!

— Может, ты устала, сестренка, — смущенно произнес Махмуд, догадываясь, почему девушка решилась на этот шаг. Он не скупился на комплименты, на приятные слова, а она… построила на этих комплиментах надежды на счастье… — Отдохни, я дам отпуск.

— Ничего вы не поняли, Махмуд-ака, — прошептала Зульфия чуть не плача.

— Я все понял, — сказал серьезно Махмуд. — Но пойми и ты меня. Мое сердце отдано другой. Я тебя люблю, как сестренку, оставайся ею.

— Догадываюсь, кто она. Вот дура, почему я раньше не хотела этого замечать? — Зульфия вскочила и поспешно вышла из кабинета.

За полгода, товарищ директор, сказал себе Махмуд, оставшись один, ты уже столько драм и комедий повидал в своем кабинете… Но то, что случилось только что… Захочешь, не придумаешь. Не предугадаешь. Так тебе и надо, директор! В другой раз умнее будешь, не станешь так необдуманно говорить девушкам комплименты.

Ему было искренне жаль Зульфию. Но что он мог поделать с собой? Любил-то он другую.

…Хвала счастливому случаю! Пусть никогда не иссякнет река его сострадания к людям, пусть он всегда приносит: страждущим — теплый угол, жаждущим — глоток воды, а влюбленным — желанные встречи!

Тетушка Зебо собралась в Байсун, на свадьбу какого-то родственника. И Махмуд был рад этому случаю.

— Кудрат должен отвезти мать и вернуться, — сказала Майсара, заскочив будто по делу на минуту в гостиницу. — Завтра буду вас ждать!

И тут же ушла. Он обратил внимание на то, что она назвала мужа просто Кудратом, без обычного уважительного «ака», и подумал, что Майсара, видно, сделала уже выбор и ему теперь недолго осталось мучиться ревностью. Только бы не покинула ее решимость.

Тетушка Зебо не очень-то и хотела ехать в этот Байсун! Трястись сто пятьдесят километров по горным серпантинам даже на такой комфортабельной машине, как «Жигули», согласитесь, не для ее возраста забава — ей уже за шестьдесят.

Зебо-хола несколько раз пыталась поговорить с сыном по душам. Согласие в семье стала разъедать невидимая ржа, а ведь хола, не зная покоя, делала все возможное, чтобы в доме не иссякал ручеек взаимного уважения и любви. Ей казалось, что она добилась этого. Ходила по кишлаку с гордо поднятой головой, не стыдилась смотреть людям в глаза, при случае хвасталась перед сверстницами своей счастливой старостью.

Но что-то вдруг незримо изменилось в семейных отношениях. Что именно — она еще пока не понимала, но чувствовала — исчезли теплота, открытость, доверие… Тетушка мучилась неведением, ей хотелось понять, откуда она исходит, эта тревога, чтобы знать, как изгнать ее, как восстановить ту душевную теплоту, что объединяла их под одной крышей?

Но от ее попыток затеять откровенный разговор сын всякий раз отмахивался, мол, все в порядке, мать, не терзай себя и меня оставь в покое. А однажды он даже рассердился, сказал, что ему порядком надоели все ее охи да ахи!

И вот, пришла открытка от троюродного племянника Анвара, приглашающего на свадьбу. Тетушка решила поехать. Поговорила с сыном, тот вызвался отвезти ее туда, поскольку в бригаде стало полегче с работой. «Теперь-то ты никуда не денешься, сыночек, — подумала она, — мы с тобой обо всем переговорим, за три часа дороги все на свете можно обсудить!» И стала готовиться к поездке. Одежду подобрала соответствующую случаю, испекла жирных, на сметане, слоеных патыров — лепешек из пресного теста, густо посыпала их сахаром, в целлофановый пакет запаковала отрез «кристаллона» — подарок невесте, купила в магазине дорогую рубашку для жениха. Дастархан у нее получился приличный, Кудрат еле уместил его в багажнике.

Под вечер, когда зной начал спадать, выехали из кишлака. С разговором тетушка Зебо не спешила. «Пусть проедет половину пути, — подумала она, — а там и начну. Даже если и рассердится сын, назад не повернет уже». Она устроилась поудобнее и молча поглядывала по сторонам. Тянулись бесконечные хлопковые поля. Кое-где работали тракторы, а по дороге проносились машины, большие и длинные, как паровозы, чуть поменьше — обыкновенные трехтонки, масса легковушек, мелькали поселки и фермы, по обочинам изредка плелись стада овец, которых чабаны, видно, гнали на мясокомбинат. Упругий ветер, влетавший в окна, был горячим, тетушку разморило, и она вскоре закрыла глаза и задремала.

Очнулась в Сайропе, когда Кудрат остановил машину.

— Здесь лучшие в Сурхандарье шашлыки, мать, — сказал он, — может, поедим?

— А чай тут есть? — спросила хола.

— О-о, тоже самый лучший в области!

— Хорошо, сынок, — согласилась она, — давай перекусим.

Они направились к чайхане, где под огромной чинарой стояли столики. Кудрат, посадив мать, пошел к шашлычнику, сделал заказ и, купив лепешку, принес чайник чая с пиалами. От широкого ручья, что вытекал из родника, веяло прохладой, с гор дул свежий ветер, листья чинары шуршали, словно бы разговаривая с ветром, и было так приятно сидеть тут, вслушиваясь в шум на площади, что ни о чем не хотелось думать.

Шашлык и вправду был отменным — нежным, ароматным, хорошо промаринованным. Хола видела, что сын пришел в благодушное расположение, и она отважилась спросить:

— Кудратджан, сынок, что же все-таки происходит в нашем доме?

— А что происходит? — вскинул на мать вроде бы удивленный взгляд сын, поняв, что ему не избежать этого неприятного разговора.

— Не чувствуешь разве, что в доме поселилось безразличие? И может быть, даже хуже. Какая кошка между вами пробежала?

— Никакая! Видишь, сколько работы в совхозе, некогда нам, а тебе бог знает что показалось. Майсара — начальство, тебе бы давно это понять надо. У нее заботы — обо всем кишлаке. А особенно сейчас, когда на ней лежит заготовка молока и яиц.

— Не притворяйся, сын! — воскликнула хола, рассердившись. — Прекрасно понимаешь, что речь о другом. Майсара и полгода назад была начальством, забот тоже хватало. Отмахиваешься? Но ведь так не может быть всегда, надо же разобраться!

— Придет время — разберемся. Сейчас не до этого, — сказал он, опуская глаза.

— Тебе не до этого, Майсаре — тоже, а туча висит над домом, над моей душой, — произнесла с горечью тетушка.

— Не придумывай себе волнений. Береги здоровье, мать, жизнь и так коротка.

В этой браваде она видела желание скрыть душевную боль, обиду. Она подумала — может, сын и сам не знает причины, по которой Майсара вдруг изменилась. Может быть, она еще станет прежней, и Кудрат прав, что не торопит события? А может, напротив, стоит выяснить причину, чтобы сноха, в случае чего, не зашла слишком далеко?

— Сынок, — сказала она, — ты не обижайся на мать-старуху, но чудится мне иногда, что у твоей жены появился кто-то. Потому и стала она равнодушна к дому.

— Совсем спятила, — всплеснул руками Кудрат. — Кто она, твоя невестка? Председатель Совета. Всегда на виду. Не думаю, чтобы Майсара съела свой разум.

— А если все-таки окажется, что я права?

— Вот что, мать, — произнес он с укором, — вы с родителями Майсары поженили нас тогда, когда мы еще мало что понимали в любви. Кого теперь винить, если Майсара вдруг полюбила?!

— Но теперь ведь поздно уже новые семьи строить.

— Нам что, по сто лет?! — проворчал Кудрат.

— Неужели тебя это ничуть не трогает, сынок?

— Трогает, — на лице его отразилось страдание. — Но что я могу поделать?

— У меня впереди осталось немного, — сказала мать, — если печаль и дальше будет разъедать душу, умру!

— Поживи пока в Байсуне, — предложил Кудрат.

— Сколько это — «пока»? — вздохнула хола.

В глубоком молчании продолжили они путь.

Впереди показались огни Байсуна. С высоты известняковой гряды Аккутал, что опоясывает плато, на котором стоит город, с юго-запада, взору открылось море мерцающих огней — казалось, звезды рассыпались тут. А вокруг высились черные ломаные спины гор, словно бы на своих каменных плечах держащие огромный бархатно-черный свод неба.

— Красота какая! — воскликнула тетушка.

— Город, и этим все сказано, — заметил сын…

Тетушка Зебо любовалась огнями, а мыслями была в далекой юности. И она подумала, что зря уехала из Байсуна.

— Умру, похорони меня здесь, — сказала она Кудрату…

Узбек, если он дитя гор, как правило, — потомственный животновод и виноградарь; рожденный в степях — прекрасный знаток каракульских овец. Ну а тот, кто вырос в оазисе, в душе своей — хлопкороб, хотя по роду занятий может быть кем угодно — учителем, врачом, журналистом. Махмуд, можно сказать, урожденный хлопкороб. С тех пор как он помнит себя, хлопок, белоснежный и пушистый, всегда окружал его. Он возникал строчками бисера на полях весной, затем разливался изумрудным морем, простреленным желтыми и сиреневыми цветами, а осенью плыл по дорогам в прицепах и автомашинах, вздымался белыми бунтами на заготпунктах. О трудностях работы хлопкороба Махмуд знал не из рассказов, а по собственному опыту. Уже начиная где-то с пятого класса, школьники работали в страду на полях. Становясь старше, особенно в студенческие годы, где предстоящая профессия сама предполагала это, он познавал проблемы хлопкового поля, о которых иногда в аудитории, а чаще — на полевых станах Голодной степи, где проходили практику, возникали горячие споры. Потом, работая в газете и встречаясь с опытными хлопкоробами, Махмуд понял, что предметы многих споров студенческой поры были всего-навсего рассуждениями дилетантов, но вместе с тем кое-что в них было и насущным, требовавшим своего решения.

Одной из таких проблем, по его мнению, было увеличение выхода волокна, который в последние несколько лет резко сократился, хотя сырца, то есть той продукции, что дает поле, становилось больше и больше. В чем тут дело?! Мнений тут много, порой противоречивых, а точных рекомендаций нет. Недавно он вычитал, что зло увидели в том, что хлопкоочистительные заводы находятся в распоряжении другого министерства, а не сельского хозяйства. Даже предложили отдать заводы рапо, мол, пусть рабочие-хлопкоочистители после сезона переработки, образно говоря, выходят в поле с кетменем. Предложение, над рациональностью которого еще, конечно, думать и думать! Но в одном Махмуд был согласен с учеными. Село должно строить свои отношения с государством по чистому волокну. В том, что сокращалось производство волокна, он не винил промышленность. Тут село, и только село виновно. Сказались негативные явления — приписки и очковтирательство. Хлопкоуборочная техника, которая, что скрывать, еще далека от совершенства, тоже вносит свой отрицательный вклад — она смешивает сорта, и, тем не менее, весь сырец машинного сбора принимается первым сортом. Так случилось потому, что хлопковые хозяйства с недоверием относились к уборочным машинам, надо было их заинтересовать. Вот почему машинный сбор весь шел первым сортом, хотя шпиндели собирали с куста и высококачественный хлопок, и тот, который едва тянул на третий. Теперь кончилась эта малина — с нынешнего года хозяйства будут получать за то, что реально сдают. Строго по сортам. Правда, цены на сырец значительно повысили, село в любом случае в убытке не окажется, но зато государство хоть будет знать, за что оно платит!

Недостатков у хлопкоуборочных машин много. Кроме того, что перемешивают сорта, они еще наносят большой ущерб и семенам. Вытянув из коробочки волокно, шпиндели передают его щеткам, а потом мощная струя воздуха засасывает дольки в бункер, причем, так сильно бьет ими по стальной сетке, что семена дробятся, становятся непригодными для сева. Каждый год хлопкоробы пересевают значительные участки, потому что всходы оказываются редкими. Там, где вместо целого семени упала часть его, естественно, ничего не произрастает. А пересев — это всегда дополнительные затраты — на семена, на оплату труда механизаторов, на покупку горючего и так далее. Но главное — упускаются оптимальные сроки. Поздние всходы дают поздний урожай, при этом нарушается технология ухода.

И еще одно. Машина требует одновременного созревания всего поля, раскрытия трех четвертей коробочек на каждом кусте. Дефолиация, то есть обезлиствление хлопчатника, проводится при четырех-пяти раскрытых коробочках, то есть, когда на кусте лишь четверть будущего урожая. Дефолиант прекращает развитие, и, таким образом, то, что завязалось в августе, остается недозревшим, хотя при другой технологии ухода, при обработке до конца сентября, могло бы дать качественное волокно.

Все это Махмуд знал и, когда пришел в совхоз, после долгих размышлений, после бесед с бывалыми хлопкоробами, решил попробовать на свой страх и риск новую технологию. Когда он поделился своими мыслями с главным агрономом, тот рассмеялся:

— Кто вам позволит, Махмудджан, идти против течения? У нас этого не любят. Вас назовут авантюристом, шарлатаном, приклеют ярлык антимеханизатора. Нет, в масштабе совхоза этого делать не следует.

— А в масштабе отделения?

— Лучше, если для эксперимента выберем по одной бригаде в каждом отделении, — посоветовал Шайманов и предупредил: — Но чтобы об этом знали только вы, я и тот бригадир, где будет проводиться эксперимент. А если уж бригадир попадется, пусть берет всю ответственность на себя.

— Найдутся такие бригадиры? — спросил Махмуд.

— Нужно подумать.

Суть предложения Махмуда заключалась в том, чтобы перевернуть процесс уборки. Если ее обычно начинают машины и завершают руки людей, будет наоборот. Что это даст? По мнению Махмуда, продлится вегетационный период, и тогда успеют созреть все коробочки на кусте, поля дадут полновесный урожай. При этом не нужно только прекращать поливы, хлопчатник жив водой — это всем известно. Махмуд определил и сроки такой формы уборки. Весь сентябрь и первую декаду октября в поле работают люди. Проходя по междурядьям, они способствуют тому, чтобы увеличивался доступ воздуха к растениям. После того как первые и вторые сорта будут убраны с нижних и средних ярусов кустов, производится обезлиствление, называемое десикацией. Через неделю на обнаженных кустах останутся одни раскрытые коробочки. Тут и пустить хлопкоуборочные комбайны. За пару проходов по полям они соберут весь урожай, а то, что упало на землю, очистят подборщики. Наконец, в работу включатся куракоуборочные машины. Где-то в последних числах октября они завершат уборку, и на смену им придут пахари.

Преимущества предложения Махмуда? Более массовое созревание хлопчатника, более чистый его сбор и, главное, — более полный. А вовремя поднятая зябь дает возможность земле отдохнуть и набраться сил.

Были и неясности. Например, не было известно, как задуманное Махмудом отразится на финансовом состоянии бригады, на средней урожайности с гектара. По его предварительным подсчетам выходило, что получится не хуже, чем в других бригадах, но насколько «не хуже»? Это мог сказать только конец уборки. Выигрывалось время, улучшались условия труда людей, но эти вещи абстрактны, если не подкреплены материальным результатом.

…Шайманов целую неделю беседовал с бригадирами, которым верил, как себе, уговаривал их подключиться к эксперименту. Те соглашались, что нужно искать пути сокращения сроков уборки, более эффективного использования машин, но как только речь заходила о конкретном предложении, отводили взгляды, и становилось ясно, что они не спешат стать зачинателями. Это и естественно, идти по проторенной тропке всегда легче, бесхлопотнее. Главный агроном уговорил троих, и среди них бригадира Сахибова.

— Тонковолокнистый нам пока мало знаком, — мудро рассудил он, — и не все ли равно, по какой системе мы уберем его! — Спросил: — Вот только как быть со сводкой о дефолиации?

Серьезный вопрос. Дефолиация такое дело, за просрочку которого можно и серьезные неприятности нажить. Когда наступают ее сроки, из района и области чуть не каждый час требуют данные. Обнаружится липа — жди беду! Шайманов знает об этом.

— Ответственность беру на себя! — сказал он твердо.

Условились, что об этом никто не будет знать. Согласился с предложением Шайманова и бригадир шестой бригады девятого отделения Маматназаров. Угодья этой бригады раскинулись на берегу Карасу, в самой глубине территории совхоза, куда не только районное или областное, но даже и совхозное-то начальство заглядывало редко. Махмуд, к примеру, там пока один раз только был.

Вот и все, что удалось Шайманову.

— Ну, что ж, Рахим-ака, — сказал Шарипов, услышав об этом, — начнем с малого. Это даже и лучше, сорвется дело — потеря невелика, убытки возместим за счет хозяйства, надеюсь, они будут небольшими. Но будущее все-таки за машинной уборкой.

Удивительное время — конец августа. Саратан позади, зной идет на убыль, солнце днем еще яростно палит, но к вечеру оно словно бы уже изнемогает. Духота спадает, работается легче. Вода в арыках становится тихой и прозрачной, на ветвях деревьев повисает густая мохнатая паутина, а в небе изредка появляются перья облаков, напоминая о предстоящей осени. Завершается уборка кукурузы на зерно, а освободившиеся площади тут же распахиваются, чтобы в них легли опять ее семена. К концу осени они дадут сочный корм для скота.

Плоды на яблонях во дворах зарумянились, янтарными стали кисти винограда, и вокруг них все больше кружится шмелей. На вершинах дальних гор расширилась граница снежного покрова. На подходе осень.

Хлопчатник начал раскрывать свои коробочки, напоминая дехканам, что наступает самая ответственная пора в их жизни — «белая» страда.

Какой она выдастся нынче, оправдает ли надежды хлопкороба, позволит ли ему сдержать слово, данное еще весной на республиканском курултае передовиков сельского хозяйства в Ташкенте?

Об этом думает первый секретарь райкома партии Мурад Базаров.

Партия принимает решительные меры по резкому улучшению стиля руководства, по наведению порядка в сельскохозяйственном производстве. Созданы агропромышленные объединения, которые призваны отвечать за конечный результат работы в этой отрасли. Но работники агропрома не очень-то решительны в действиях. Сказывается инерция. Без райкома партии сами ничего не предпринимают. Так же, как и хозяйства, все еще дожидаются райкомовских директив. Неоднократно на совещаниях предлагал Базаров руководителям, агрономам, труженикам откровеннее, смелее высказываться. Его выслушивали, одобрительно кивали, многозначительно переглядывались — мол, мягко стелет секретарь… И от смелых выступлений воздерживались, думая каждый про себя — вот когда кто-то из нас займет ваше место, тогда и появится смелость в суждениях. И то лишь в своем собственном кабинете, а не в кабинете вышестоящего товарища.

Базаров, в общем-то, понимает людей. Их приучали к подобному стилю поведения. Не иметь собственного мнения, а если и иметь, то держать его при себе и таким образом уходить от ответственности, стало своего рода болезнью, и одними призывами избавляться от нее мало что изменишь. Это следствие того, что одно время критерием любого авторитета являлась Госпожа Должность.

Шум кондиционера едва уловим, он напоминает жужжание мухи, бьющейся о стекло. Базаров привык к этому жужжанию, оно не мешает думать, не мешает работать. Потому и не выключает кондиционер, хотя тот работает сейчас вхолостую — окно-то открыто. Человек сегодня лишен возможности жить в абсолютной тишине, для этого нужно обитать где-нибудь в глухомани гор, по соседству со снежным человеком. А так… едешь в машине — гудит мотор. Сидишь в кабинете — грохочут машины на улице. Пришел домой — телевизор включен. Шум как невидимая паутина окутывает наше бытие. Иногда раздражает, а иногда, напротив, — успокаивает. Вот как сейчас, когда есть основания волноваться.

Хозяйства, потерявшие урожай в саратан, конечно же, не дадут даже плана, все-таки он агроном и понимает, что к чему.

Крестьяне, по его мнению, самые верные специалисты села, редко ошибающиеся в прогнозах, утверждали, что тонковолокнистый, несмотря на необычайную жару, все-таки удался, однако ни один из них не смог сказать, каким же на самом деле будет урожай. Многое зависит от погоды. Ударят морозы рано — один урожай, будет тепло — совсем другой, а если к тому же и поливов не прекращать — третий.

Какой сложится страда? В общих чертах даст об этом представление сегодняшнее заседание бюро, на которое приглашены руководители хозяйств, главные агрономы, председатель районного агропромышленного объединения. Он, Базаров, попросит доложить товарищей о делах, потребует правды, а они — известно — постараются быть настолько объективными, насколько, по их мнению, необходимо, чтобы не слишком расстраивать райком-бобо.

Страда предстояла нелегкая. Об этом знали все, кому положено. Только большинство не хотело признаваться в этом, чтобы не прослыть паникерами. Кто знает, как сложатся обстоятельства. Может случиться, что, провалив все задания и графики, ты будешь, однако, на общем фоне выглядеть терпимо. Речи об оргвыводах тогда не будет. А признаться в самом начале пути, что ты вряд ли осилишь его, значит, дать основание думать о тебе как о неумехе. Обдумывая все это, Базаров решил, что после заседания бюро позвонит в обком и откровенно поделится своими опасениями об урожае. Может случиться, что район даже плана не даст, но партийная организация, понятно, будет принимать все меры, чтобы не было этого.

Привычка приходить на работу рано осталась еще с тех пор, когда был он директором совхоза. Тогда и научился обдумывать предстоящий день у раскрытого окна.

Итак, он уже мысленно прикинул, кто и что может ему доложить. В основном, как обстоят дела в хозяйствах, он знал. Знал и о том, что в совхозе «Восток» задуман эксперимент. Шарипов ищет свои пути руководства хозяйством. Конечно, если в республике узнают, что в совхозе решили начать уборку руками, а машины пустить в конце, влетит и директору, и ему, секретарю райкома, — куда, скажут, смотрел. Но,может, страда нынешнего года требует именно такого метода — позволяющего продлить вегетационный период. А это — повышение урожайности. И не даст ли этот метод возможность установить причины снижения выхода волокна на заводах? Пусть пробует Шарипов. Это все же лучше, чем слепо следовать указаниям, даже самым ценным.

Базаров глянул на часы — до начала работы оставалось пять минут. Он слышал, как хлопали двери кабинетов, подтягивались сотрудники аппарата. Пора садиться за стол. А решение надо принимать вместе с работниками района. И вместе же выполнять его!

Махмуд решил на заре побывать на полях.

На одной из карт встретился ему поливальщик Кахраман-ака. Старик сидел на берегу арыка. Увидев Махмуда, поднялся.

— Это вы, директор-бобо! Ассалам алейкум!

— Ваалейкум, — ответил Махмуд.

— Проверяете, не спят ли поливальщики? — сказал Кахраман-ака.

— Угадали, ака. Вода в эту пору чаще всего сбрасывается в коллектор. Но вы молодец, Кахраман-ака! — Он поздоровался с мирабом^[2] за руку. — Ночи уже прохладные.

— Да, пришлось халат натянуть, — ответил поливальщик, — а вот вы легко одеты.

— Я закаленный.

— Ну, что показал осмотр? — спросил Кахраман-ака.

— Мирабы работают, — неопределенно ответил Махмуд.

— В нашей смене все ребята добросовестные, — сказал поливальщик, — что Нигмат, что Сабир.

— Не раскрывается хлопок? — спросил Махмуд.

— На некоторых кустах уже по две-три коробочки. Чудной этот хлопок!

— Чем же?

— Нежный какой-то, пушистый, кажется, в нем и веса-то нет…

Да, подумал Махмуд, «шелковый» еще не раз удивит востоковцев. Вспомнил лето. В период массового цветенья поля напоминали волшебные ковры. В те дни Сахибов и сказал Махмуду:

— Как увидели эту красоту женщины, сразу простили вам строгость, с какой заставляли сеять. Тогда, что и говорить, недовольных было много!

— Женщины — существа чувствительные, — заметил присутствующий при этом управляющий отделением Пирмат Саатов, — глянули они на разноцветье, и души их разомлели. Посмотрим, что они запоют во время уборки!

— Дело привычное, Пирмат-ака, будут собирать, как всегда.

— Э, нет, — возразил управляющий, — как всегда, не пойдет! Посудите сами. Коробочка белого весит пять граммов, а коробочка «шелкового» — от силы два. Сколько движений нужно сделать сборщице, чтобы собрать те же сто килограммов? В два раза больше!

— Зато в два раза больше и получит! — ответил Сахибов.

Правильно рассуждает бригадир, решил Махмуд. В Сахибове подкупали немногословие, умение рассудить по-житейски мудро. Хоть и был тонковолокнистый незнакомцем для востоковцев, агрономы подсчитали, что совхоз может получить в среднем по сорок пять центнеров и дать два плана. Махмуд принял их прогнозы к сведению, и только. Издавна известно — урожай не тот, что на корню, а тот, что в амбаре. Конец страды, которую еще нужно провести на должном уровне, покажет реальный результат…

И сейчас в ответ на восклицание поливальщика Махмуд ответил с улыбкой:

— «Шелковый», а вес у него есть. После уборки все это зазвенит в кармане!

— Дай-то бог.

— Русская пословица говорит — бог-то бог, да сам не будь плох, — заметил Шарипов, — помните о ней.

— Когда уборку начнем, директор-бобо?

— Посоветуемся со специалистами, — ответил Махмуд, — а потом уж наметим сроки.

Он неторопливо продолжил путь.

На востоке светлела полоска неба, пели петухи разноголосо и громко, деревья приобрели ясные очертания, виден стал Бабатаг, возвышающийся вдали горбатой черной стеной.

Сторож крепко спал под навесом. Махмуд прошел мимо него.

Когда он с полотенцем вышел во двор, сторож уже встал.

— Что-то долго вас не было.

— Проверял работу поливальщиков, тога. Вернулся, а вы спите!

Сторож смутился, сказал поспешно:

— Сейчас завтрак подам.

На столе лежала районная газета за вчерашний день. Махмуд стал просматривать материалы. Всякий раз, когда он брал «свою» газету в руки, становилось как-то грустно на душе. Сейчас бы войти в редакцию, окунуться в ее беспокойную, шумную атмосферу. Но…

Газета, как всегда, была набита информацией и заметками об ушедшем дне, и только передовица, написанная напыщенным слогом редактора, напоминала читателям о предстоящей страде, указывала, что и как нужно сделать в оставшийся период. «Спасибо и на этом, — мысленно поблагодарил он редактора, — постараемся встретить страду во всеоружии, если пользоваться вашей терминологией».

— Директор уже встал? — услышал голос главного агронома.

— Давно.

Вошел Шайманов, и Махмуд по его нетерпеливому виду понял, что он еле удерживает какую-то новость.

— Прошу, — Махмуд указал на стул.

— С вас суюнчи, Махмуд Шарипович, — заявил радостно агроном. — Своими глазами видел, раскрывается тонковолокнистый! Сейчас вот ехал сюда, остановил машину, прошел в глубь поля — сияют шелком коробочки! Урожай рано созрел!

— Суюнчи, конечно, за мной, — рассмеялся Махмуд, — но только потому, что вы опередили меня самого. У газетчиков это называется «вставить фитиль». А вообще… ночью я проверял работу поливальщиков, сам видел.

— Фитиль так фитиль!

— Когда дефолиацию начнем? — спросил Махмуд. — Надо бы поехать к летчикам и заранее договориться насчет самолетов.

— Перебьемся без них, — сказал Шайманов. — У меня свои расчеты. — Он раскрыл папку, чтобы вытащить бумаги.

— Сначала позавтракаем, — остановил его Махмуд, — на голодный желудок умные мысли не приходят. Прошу!

— Верно. — Главный агроном ел и попутно советовал: — С дефолиацией спешить не надо, райком подскажет, когда начать. Нам только следует запастись химикалиями да технику подготовить…

«Как же, брат, вымуштровали тебя за двадцать лет, — думал Махмуд, слушая Шайманова, — совсем лишили самостоятельности. Даже в том, что имеет самое непосредственное к тебе отношение, в том, где ты по долгу службы обязан задавать тон, хочешь заручиться поддержкой райкома, чтобы потом, в случае чего, на него же свалить вину».

…Вести о раскрывшихся коробочках стали поступать из всех бригад и отделений, и каждый сообщавший, видимо, считал, что делает это первым, поскольку обязательно упоминал о суюнчи.

— Это говорит о том, — сказал Махмуд на объединенном заседании парткома и совета главных специалистов, где обсуждался вопрос о страде, — что совхозная агрономическая служба хорошо поработала, обеспечила равномерное созревание урожая на всей площади, значит, уборку, можно закончить в самые сжатые сроки.

— Несомненно, директор-бобо, — воскликнул Шайманов. — Нам можно ставить пятерку с плюсом!

— Ну, скромностью вы не страдаете! — заметил Суяров.

— Речь-то обо всей службе нашей, Малик Суярович.

— Пятерку с плюсом после дефолиации поставим, — сказал Махмуд.

Совещались недолго. Предварительные наметки главного инженера об организации уборочно-транспортного отряда и звеньев были рассмотрены еще месяц назад в кабинете Махмуда, теперь же уточняли детали, обсуждали, что должны сделать отделы и отрасли совхоза. Определили размеры премий для бригад и отделений, занявших первые места в соревновании. Совхозу предстояло сдать две тысячи тонн семенного хлопка, поэтому позаботились о том, чтобы хорошо организовать работу сборщиц. Между прочим, хлопок на семена впервые собирали руками, и Махмуд подумал, что, видно, дошло, наконец, до кого-то что-то разумное. Надоело каждый год пересевать площади с неудовлетворительными всходами.

— Машины несовершенны, Махмуд Шарипович, — заметил главный инженер Абдулла Ниязов, сверстник Махмуда, — потери будут большими. И подборщики несовершенны, придется много ручного труда вкладывать.

— А какая страда проходила без этого? — спросил у него Шайманов. — Другие хозяйства в одинаковых с нами условиях, так что будем довольствоваться тем, что есть.

— Я вот думаю об этих отрядах — уборочно-транспортных. Раньше каждый тракторист убирал урожай только в своей бригаде, — сказал управляющий пятым отделением Уразов, — а теперь что? Мои механизаторы будут работать в соседнем отделении, а у меня хлопок поплывет?

— В вашем отделении будут работать два звена, — ответил главный инженер, — по пять машин в каждом. За два дня бригада должна выполнить план. Пока звенья пройдут по всем бригадам, в первой подойдет время повторного съема. Зато обслуживать машины легче, да и механизаторов кормить удобнее, все работают на одном месте.

— Кормежка никогда не была проблемой, — усмехнулся управляющий, — тут каждый бригадир сам решал — что и как.

— Теперь они это право уступят вам, Самад-ака, — нашелся Ниязов, и все рассмеялись, глянув на помрачневшее лицо управляющего. Было ясно, почему звенья смущают его, — лишнюю работенку ему подваливают.

— Еще какие вопросы! — спросил Махмуд.

— Пока все ясно, — сказал член парткома, тракторист из второго отделения Сафаров, — такая система мне лично нравится. Раньше как было? Наберешь бункер и полдня ждешь тележку, которую по приказу механика отдали черт знает куда или перехватили из другой бригады. Теперь наши тележки никуда не уйдут!

Майсара сидит по правую сторону от Махмуда, третьей после Суярова и Ниязова. Лицо у нее сосредоточенное, чувствуется, что она внимательно слушает выступающих. Махмуд видит ее профиль. Она не участвует в дискуссии, а ему хочется слышать ее голос. А о чем она думает? О делах? О нем?

— Мы каждый год, — сказал Суяров, прервав мысли Махмуда, — закрепляем членов парткома за отделениями. Может, продолжим традицию?

— Уполномоченными? — спросил Шарипов.

— Да.

— Вредная традиция, порочная. Пусть каждый везет свой воз сам. Нам нужно знать, кто на что способен. Впереди предстоят большие дела, и поэтому очень важно, чтобы руководители, независимо от рангов, работали в полную силу. Каждый на своем месте.

Когда заседание подходило к концу, позвонили из райкома, сказали, что Базаров хочет встретиться с Шариповым, предложили через полчаса подъехать к перекрестку на главной магистрали. Поскольку обо всем уже было переговорено, решили свернуть дебаты. На встречу с секретарем Махмуд пригласил с собой Суярова.

— …Все правильно решили, — одобрил Базаров меры, которые наметили востоковцы в связи с уборкой урожая. — Каков прогноз?

— Если поднатужимся, Мурад-ака, — ответил Шарипов, — дадим полтора плана. План с четвертью — железно!

— Скромничаете, — заметил Базаров, — совхоз вырастил прекрасный урожай и вполне может справиться с двумя планами.

— Я не люблю делать поспешных обещаний, — произнес Махмуд твердо.

— В северных районах области урожай неважный, поэтому обком предложил нам подумать, не сможем ли мы, — не только наш район, но и другие, производящие тонковолокнистый, — дать то, что область недополучит там. Нацеливайте востоковцев на два плана.

— Самад-тога как в воду глядел, — усмехнулся Махмуд.

— То есть?

— Сегодня на заседании я сказал: быстро завершим уборку, начнем пахать, чтобы зябь была своевременной, а он спрашивает: «А кто вам разрешит? Пока область не выйдет с обязательствами, нечего и думать о пахоте».

— Вы уберите в сжатые сроки урожай, а там посмотрим, — неопределенно посоветовал Базаров.

— А почему это должно быть заботой райкома, а не совхоза? — спросил Махмуд.

— Традиция, — ответил Базаров с иронией. Однако Махмуд не смог понять, осуждает первый секретарь райкома эту традицию или нет…

Майсара обещала Махмуду решиться, наконец, на выяснение отношений с мужем. Обещала. Но как только предоставляется такая возможность, вся ее решительность исчезает, словно роса на солнце. Жалость закрадывается в душу. К мужу, к свекрови, к собственным родителям, с которыми, к слову, так и не наладила отношений. Со свекровью она куда откровенней, чем с родной матерью. Была. Теперь Майсара ни с кем не делится думами. Попав в сложный житейский переплет, она сама хочет выпутаться из этой паутины, но для этого, чувствует, не хватает ей смелости.

Может, и на этот раз все осталось бы по-прежнему, если бы не Кудрат. Вернулся он из Байсуна на следующий день вечером. Майсара только что пришла с работы и собирала на стол, чтобы вместе с соседкой, которая подоила их корову, сесть за ужин. Занимаясь делами, она думала о Махмуде. Сегодня им не довелось встретиться, директор с утра уехал по бригадам, сопровождая председателя облапо. И неизвестно, когда вернулся, так как даже не позвонил. А ей иногда и телефонного разговора достаточно, чтобы определить его настроение. По его голосу она может сказать — один он в кабинете или там кто-то есть, занят срочным делом или отдыхает. Но он не позвонил, а самой ей это делать не хочется. Потому что чувствует, каждый ее звонок Зульфия воспринимает как личную обиду, отвечает так вызывающе, точно она одна на всем белом свете имеет право общаться с директором. Глупая! Махмуд-ака безразличен к ней, пора бы ей это понять и расстаться со своей надеждой. Ведь ее чувства видны всем. Вот я, думает Майсара, никогда не выдаю себя.

Она и не подозревала, что ее чувства давно не секрет ни для мужа, ни для свекрови. Единственно, что они не знали точно, так это того, кто он, ее возлюбленный.

Кудрат вернулся уставшим. Молча поужинал, выпил пару пиал чая и, оставив Майсару с соседкой, ушел в комнату. Майсара подумала, что он сейчас соберется и уедет в бригаду на своем мотоцикле, но Кудрат не спешил, и она поняла, что сегодня должно произойти, наконец, то, на что она не решалась. Пусть, подумала она, чем быстрее, тем лучше, надоело жить таясь.

Проводив соседку, Майсара убрала дастархан и нерешительно направилась в комнату. Взялась за ручку двери и услышала стук своего взволнованного сердца. Ей не хотелось объясняться, но сделать это когда-нибудь да предстояло. И она вошла.

Кудрат сидел, уставившись в телевизор. Майсара присела на другой конец курпачи и спросила, придав тону как можно больше заинтересованности:

— Как там, в Байсуне?.

Кудрат пожал плечами, мол, чего тут спрашивать, нормально. Он и сам сейчас чувствовал неуверенность, хотя по дороге из Байсуна твердо решил выяснить все-таки отношения с женой. Но одно дело — решить, а другое — сделать это.

— Свадьба началась? — Майсара задавала вопросы как-то механически, лишь бы не молчать.

— Сейчас в самом разгаре, — ответил Кудрат нехотя.

— Остались бы еще на день, чего спешить-то, работа никуда не денется!

— За нее я и не волнуюсь, — сказал Кудрат, — за тебя вот…

— А чего за меня волноваться? — Майсара придала голосу беспечность. — Маленькая, что ли!

— Ну, ладно, Майсара, хватит играть в прятки, — сказал решительно Кудрат. — Давай серьезно поговорим.

— Давайте, — кивнула она и тем самым подтвердила, что подозрения мужа обоснованны. — Слушаю.

— Я не упрекаю тебя ни в чем, ни в чем не обвиняю. Ты вроде бы очень-то уж сильно и не изменила своего отношения, и все-таки я чувствую… стала иной. Верно?

— Верно, Кудрат-ака.

— Так вот, Майсара, — сказал он тихо, — поступай, как велит тебе сердце. Судьба нас соединила случайно и счастьем не очень побаловала. Ни тебя, ни меня. И если вдруг ты поняла, что можешь быть счастлива с другим, — голос его прервался, — я не буду тебя удерживать.

Он встал и стремительно вышел из комнаты, а через минуту его мотоцикл уже трещал за калиткой.

Майсара не проводила его, осталась сидеть на курпаче, отрешенно глядя на экран телевизора. Вот и все, подумала она, когда стих шум мотоцикла. Теперь никто никому не в тягость. И разозлилась. Оказывается, Кудрат никогда не любил ее, жил с ней потому, что «случайно соединила судьба», а она-то до того, как ее сердце завоевал Махмуд, была уверена, что любима. Ну и пусть, так даже лучше! По крайней мере, не о чем жалеть! И все же… Надо признать, что он поступает порядочно. Другой бы в амбицию ударился — муж, имею права! Можно представить, что сейчас у него в душе.

Но дело сделано. Утром надо будет сообщить Махмуду-ака о состоявшемся разговоре, вместе они и подумают, как дальше быть. Может, соберется она и уйдет к нему. Но ночь длинна, пока Майсара, наконец, уснула, много мыслей пронеслось в ее голове. И решение ее изменилось. Все-таки она не последняя спица в колесе, чтобы вот так, с бухты-барахты, уйти из дома. Люди не поймут! Вполне может случиться, что обвинят во всем Шарипова, скажут — сбил женщину с пути истинного, и не просто женщину, а председателя кишлачного Совета, человека, облеченного высоким доверием земляков, В такие моменты не вникают в суть, оправдывать поступки любовью не станут, ее вообще не примут в расчет. Народ-то пошел грамотный и языкастый, ни на какие твои высокие полномочия не посмотрят, выскажет все как есть.

Ей ужасно захотелось рассказать кому-нибудь о своей любви, попросить совета, ведь так это нелегко — разрушить семью, какой бы эта семья ни была. А тем более, если была она благополучной.

И вдруг ей пришла в голову странная идея — признаться во всем, не называя, конечно, имени любимого, первому секретарю райкома партии. Базаров мудрый человек, ему она откроется, как отцу. Решила поехать прямо с утра, не откладывая дела в долгий ящик, понимая, что стоит ей промедлить, струсить, упустить день-два, потом уж ее туда на аркане не затащишь. Если честно, не доверяла себе. Пока не остыло в ней это решение, надо преодолеть робость и стыд, открыться Базарову. А начнутся новые размышления — прощайте, Махмуд-ака!

— Я не интересуюсь именем человека, овладевшего вашим сердцем, — произнес Базаров, внимательно выслушав ее сбивчивый рассказ. — Уверен, он достоин вашей любви. Майсарахон. Посоветовать, как быть? Сначала, пожалуй, одно мнение. Владимир Ильич Ленин, говоря о равноправии женщин, подчеркивал, что настоящее равноправие возможно лишь в том случае, если женщины будут свободны в выборе любви. Что следует отсюда? Не надо бояться своей любви! Ею гордятся, за нее борются! Но только в том случае, если она, любовь ваша, — настоящая. Так вот мой вам совет — не спешите, проверьте себя, проверьте и его чувство. И если убедитесь, что он — ваша судьба, поступайте, как велит сердце. Только, как говорят протоколисты, одна сноска — не принимайте решения, пока не пройдет уборочная, пока не улягутся страсти вокруг нее. Я понимаю, что говорить такое, когда речь идет о любви, о судьбе, не очень-то, вроде бы, и уместно. Но вы ведь и сами знаете, круговерть страды, которая начнется не сегодня-завтра, захватит всех, и вас в том числе. В страду все личное как-то невольно отходит на задний план. Верно?

Поблагодарив его за прием, Майсара вышла из кабинета.

Теплый осенний день встретил ее золотой улыбкой, чинары негромко перешептывались с ветерком. По тротуару спешили люди, занятые своими мыслями и делами. А ей казалось, что все смотрят на нее благосклонно, одобряя ее смелость. Конечно, Базаров догадался, о ком идет речь, но деликатность не позволила ему упомянуть имя Махмуда. Однако не зря секретарь предупредил о страде, дал понять, что догадывается. Базаров прав, страда захватит всех, и ее тоже, уборка не будет считаться с личными переживаниями. Ну что ж, она, Майсара, подождет. Но теперь у нее есть уверенность, что за свою любовь она не предстанет в качестве обвиняемой на партийном собрании. Любовь — запретная тема для собраний. Настоящая любовь.

Белая страда — особая пора в жизни не только хлопкороба, но и каждого жителя республики. Каждый оказывается так или иначе причастным к ее напряженному ритму.

Страда неистова, она стирает грани суток, диктует свой жесткий распорядок и заставляет подстраиваться под ее ритм — так колонна солдат вовлекает случайного прохожего в четкий свой марш.

Нынешняя уборка началась необычно. В середине августа «свыше» поступило распоряжение начать ручной сбор немедленно, собирать все раскрывшиеся коробочки. И оказалось, что то, что собирались делать Махмуд и Шайманов только в трех бригадах тайно, шествовало открыто по всей области. И не только в долине Сурхана, но и в двух соседних областях.

— Отлично, — обрадовался Шайманов, услышав этот приказ, — вегетация продлится, значит, и несозревшие коробочки успеют дойти до кондиции. Вам, Махмуд Шарипович, нужно теперь с высоты своего директорского холма, как главнокомандующему, наблюдать за ходом уборки, умело использовать резервы, не вмешиваясь пока в действия отдельных подразделений. Особенно тех, где командиры опытные, потому что им всегда на месте виднее.

Махмуд кивнул.

— Нам, не без помощи Базарова, разумеется, выделено десять хлопкоуборочных комбайнов специально для тонковолокнистого.

— Добро, передам Абдулле, чтобы сегодня же перегнал их из Термеза. Охотников на эти машины будет много, поэтому, думаю, пусть рабочком сам распределяет их.

— Поступим еще демократичнее, — распорядился Махмуд, — у нас десять уборочных звеньев, каждому выделим по одной машине, и пусть механизаторы сами решают, кого на них посадить…

Подготовка к дефолиации хлопчатника шла нормально. Можно было хоть завтра начинать ее, но Базаров предложил не спешить. Почему? Да потому, что яды, высушив листья, прекратят фотосинтез, и коробочки верхнего яруса так и останутся недозревшими, а это потеря значительной части урожая. Первый секретарь райкома знает тонковолокнистый хорошо, и если он советует, нужно прислушаться, решил Махмуд. Но поступило распоряжение обкома, чтобы эту работу начали немедленно. Заведующий сельхозотделом обкома партии сказал, что это указание лично первого секретаря, и добавил:

— И пусть авиаторы встают пораньше, тогда яды дадут хороший эффект. А днем не мешает им поспать до тех пор, пока жара не спадет. Вечером снова подниматься в небо.

Махмуд пообещал исполнить распоряжение, а вечером позвонил Базарову, мол, что же делать.

— Торопись медленно, — прозвучало в ответ. Следом объяснение: — Кариев не завтра же приедет с проверкой, а пока соберется, как раз и срок дефолиации подойдет. Об урожае думать надо, директор, в нынешнем году нашему району достанется на орехи. Северная зона, сам видел, едва вытянет три четверти плана. За них мы будем отдуваться. Если есть возможность, нужно обеспечить полевые станы печками и углем, чтобы потом не метаться по области в поисках всего этого. Чувствую я, будем убирать хлопок и при снеге…

Но при всем том совхоз «Восток» первым в области приступил к машинной уборке. Двадцать пятого сентября. В хозяйство понаехали корреспонденты радио, телевидения, областных газет. Редактор районки Халил-ака прибыл собственной персоной. Когда Махмуда предупредили, что будет нашествие журналистов, он поручил заботу о них Суярову и Ниязову. Махмуд по себе знает, что журналисты самые желанные гости, их везде встречают радушно и гостеприимно. Секретарь парткома и главный инженер потом целую неделю слышали свои голоса по радио, читали свои статьи и интервью в газетах, смотрели себя по телевизору. Халила-ака Махмуд увез в самое дальнее, девятое отделение совхоза.

— Я же тебе говорил, старик, — сказал редактор, устраиваясь поудобнее на заднем сиденье, — что ты сможешь повести дело. Как в воду глядел, верно?

— Верно, — согласился Махмуд и сделал поправку: — Верно то, что вы говорили мне это, а как получилось, по-моему, рано еще судить. Еще возможны варианты.

— Даже Базаров сказал, — заметил редактор, — а он словами не разбрасывается, что у вас лучший урожай в районе.

— Видно, мне повезло, — сказал Махмуд.

— Может, но я лично в везение не верю. Обычно везет тому, кто вкалывает и дело знает. Ты и в нашем деле разбираешься неплохо, а теперь вот, вижу, и хлопкоробское постиг.

— Лесть портит человека, — рассмеялся Махмуд, — не меньше чем власть.

— А ты похвалу критически воспринимай, понял? Не заносись! В своем седле ты сидишь прочно, и пока Базаров у нас первым, не вылетишь из него. Этот мужик, оказывается, знает людей, сразу видит, кто на что способен. А твой внутренний барометр точно улавливает то, что нужно на данный момент, и это, замечу, отменное качество. Пусть оно тебе не изменяет.

— Спасибо, ака.

— А чего это ты оторвал меня от коллег, а? — спросил редактор.

— Соскучился по вас, — произнес Махмуд. — Устроимся где-нибудь вдали от шума городского, и я вам дам интервью.

— Мы запланировали репортаж. Начало массового сбора отметим крепким чаем, Махмуд. С водкой завязал, брат.

— Будет чай, — успокоил его Махмуд.

Еще утром Махмуду позвонил управляющий отделением и пригласил в гости, сообщив, что два бригадира, на чьих полях начнется машинный сбор, сложились и купили овцу. Ну, а там, где баранина, там и шурпа, и запеченное в тандыре мясо. Махмуд, встретив редактора, сразу же вспомнил о приглашении. Хотелось свободно посидеть, поболтать с Халилом-ака, ведь Махмуд так и не избавился еще от тоски по прежней работе, по дежурствам, «строкам в номер», по спорам с линотипистками и по тому чувству, которое знакомо каждому газетчику, державшему в руках свежий, пахнущий краской номер.

— Хоп, — сказал редактор, — чувствую, что везешь меня на зиёфат, только имей в виду, что утром за моей подписью надиктуешь машинистке репортаж. Надеюсь, не забыл, как это делается?

— Помню. Как там Бахрам? — спросил он.

— Высох, ветром качает парня.

— С чего бы? — удивился Махмуд.

— Нашел в кого влюбиться — в помощника прокурора, а она на него, как Райкин говорит, пилюет.

— Неужели в Газизу-ханум?

— А что, ты ее знаешь? — усмехнулся редактор.

— Не видел, но слышал, что такая особа появилась в районе и все от нее без ума.

— Счастливчик, что не видел. Это же Медуза Горгона какая-то, глянешь на нее и застынешь, точно тебя кондрашка хватила. Ну ладно, когда приедем? Надоело трястись в твоей колымаге. Не «уазик», а трактор прямо, а я, дурак, добиваюсь его! Возьму лучше «Жигули».

— Дают?

— Хоть сегодня, — небрежно ответил редактор.

Махмуд понял, что мечта редактора о вездеходе сгорела синим пламенем, и теперь он настраивает общественное мнение на «Жигули». Хитер старик!

Редактор уехал под вечер. Он не очень-то интересовался машинами, посмотрел, как они вошли в поле, и тут же заскучал. Махмуд предложил ему отдохнуть малость на полевом стане, а сам остался с рабочими.

Неповторимая это картина — комбайны в море хлопка! Как настоящие голубые корабли, плывут они в зелено-серебристом просторе, плывут величаво, не спеша, и каждый метр пройденного пути наполняет бункер белоснежным сырцом, а когда хлопок набивается доверху, кажется — парус подняли. Махмуд пошел вслед за комбайном, за ним направились управляющий и механик отделения. И все трое, точно по команде, замерли — земля в междурядье была усыпана хлопком, как ранним снегом.

— Больше, чем от средневолокнистого, — сказал командующий.

— Может, зазоры у шпинделей великоваты? — спросил Махмуд у механика.

— Меньше нельзя, директор-бобо, — ответил тот, — иначе они станут захватывать и зеленые коробочки, заготпункт штрафами за качество изведет нас! Пустим подборщики.

— А где они? — спросил Махмуд недовольным тоном.

— В гараже. Завтра тут будут!

— Хорошо бы их сразу вслед за комбайнами пустить, пока не слежался хлопок-то.

— Сейчас пошлю людей…

Проводив редактора, Махмуд поехал по другим отделениям. Везде, как часто пишет Бахрам, «звенела симфония труда». Гудели моторами комбайны, прицепы наполнялись сырьем, и тракторы вытаскивали их на магистральную дорогу, чтобы составить поезда. На участках элитного хлопка мелькали красные косынки сборщиц. К шести часам вечера у ворот заготпункта собралась длинная вереница груженного сырцом транспорта, на бортах многих тележек и автомобилей алели полотнища. Оказывается, телевизионщики уговорили Суярова организовать «красный обоз», провели небольшой митинг, так что и Махмуду посчастливилось попасть в кадр.

Всякое большое дело, по мнению Махмуда, имеет много общего с маховиком, которому усилие нужно на первых порах, чтобы раскрутиться. Дальше он уже сам начнет вертеться. Так и уборочная кампания. Первая неделя частенько пробуксовывает — ломается техника, много времени уходит на чистку шпинделей… Правда, новые машины имели сменные шпиндели, что облегчало эту работу, но новых было только десять, а в совхозе работало больше сотни машин. К тому же механики-водители первую неделю никак не могли приспособиться к тонковолокнистому. Но вскоре не только нашли к нему подход, но даже кое-что свое стали придумывать.

Отличился Кудрат. У него был старенький четырехрядный «Узбекистан», в котором он уже несколько лет собирал хлопок. Тонн по четыреста за сезон. Говорили, что он сам ремонтирует машину, поэтому и собирает хорошо. А в этот сезон Кудрат додумался до простого, но весьма эффективного усовершенствования. Его новшество исключало пресс-подборщики из комплекса механизированного съема урожая. Потери образуются потому, что у комбайнов не хватает воздуха, чтобы засасывать в бункер сырец со всего куста одновременно, сыроватые хлопья оказываются на земле. В принципе мощность вентилятора рассчитана на полный съем, но в местах стыковки труб-воздуховодов всегда образуются щели, куда засасывается воздух со стороны, ослабляющий силу втягивания. Кудрат обмотал стыки обыкновенной изоляционной лентой и таким образом намного уменьшил потери. Простота и доступность предложения позволили всем механизаторам применить этот способ и сэкономить массу средств и сил.

Когда Ниязов, распираемый радостью, рассказывал Махмуду о предложении Кудрата и той выгоде, которую получит совхоз, Махмуд молчал. Он не знал, как ему реагировать. То есть, конечно, это было просто здорово, новшество действительно влияло на результаты сбора. Но, с другой стороны, ему вдруг подумалось: «Что, директор-бобо, а соперник-то твой башковитый! Ты вот не додумался до такой элементарщины». И тут же другой голос возмутился в нем: «Ну, озарило мужика, только какое это имеет отношение к личному?!» И Махмуд посмотрел прямо в глаза Ниязову:

— Молодец, Кудрат!

А маховик страды крутился все быстрее. В первую декаду совхоз сдавал хлопка по два процента по плану, во вторую декаду наращивал темпы сбора, заключительную — держался на четырех с половиной процентах. То ли потому, что Махмуд дал волю своим главным специалистам, чтобы каждый на своем месте командовал самостоятельно, то ли оттого, что погода благоприятствовала, но хлопок, как говорят на селе, «вышел», и казалось Шарипову, что совхозу присуждают переходящее Красное знамя — района, потом области и даже республики. Он грезил наяву.

Распорядок дня был поставлен с ног на голову. Едва проснувшись и позавтракав, Махмуд мчался в бригады, встречался с механизаторами и сборщицами, смотрел, как они питаются, отдыхают, а к вечеру приезжал на заготпункт и до полуночи, пока не проходила через весы последняя тележка, находился там. На заготпункт к полуночи съезжались главный агроном, главный инженер, секретарь парткома, нередко и другие главные специалисты, уверенные, что обязательно найдут здесь директора. Собирались сюда и управляющие отделениями, и почти каждый день приезжала Майсара. Разговаривали они взглядами.

На заготпункте, под большим навесом чайханы, подводились итоги дня, намечались задания на следующий, чествовались бригады, выполнившие план пятидневки, — в совхозе это уже стало традицией, и Махмуд не отменил ее, не видя в том ничего крамольного. Бригадир, чья бригада вышла на план, привозил на заготпункт запеченного в тандыре барана, и все, что к нему положено. Сначала он сдает рапорт директору и секретарю парткома, принимает поздравления, а затем, расстелив дастархан, проявляет хлебосольство. В самой бригаде в тот же день тоже торжества. Вечером туда приезжает агитбригада, а по радио, после выступления Суярова или Шайманова, которые сообщают об успехе бригады, рассказывают о ходе уборочной, звучит концерт для победителей.

Это так здорово поднимает настроение людей!

Где-то часа в два ночи Махмуд приезжает в контору. Расписанную по исполнителям почту оставляет на столе, а утром Зульфия раздает эти бумаги по инстанциям.

Махмуд давно уже заметил одну очень важную деталь страды. Если выращен хороший урожай, то сам по себе в душе рождается высокий настрой, он невольно втягивает человека в орбиту кампании, даже отъявленных лентяев не оставляет в стороне, и не нужно никаких призывов и громких фраз. Но если урожай не радует, то тут ни брань, ни взывания к совести, ни угрозы не дают желаемого результата. Все идет наперекосяк, ни порядка, ни системы, что называется! А там начинают давить всякого рода уполномоченные, гнут свою линию, заставляют делать то, что сам никогда бы не начал, и тем самым вносят еще больший разлад в механику уборки. Начинается нервотрепка. Непрерывно созываются всякие совещания и активы, заседания и разборы, где люди, призванные организовать работу, вынуждены протирать штаны за ненужными разговорами по нескольку часов кряду, выслушивать общеизвестные истины. И чем больше таких собраний, тем хуже результаты, они, говоря языком математика, обратно пропорциональны словам. Естественно — и без того кошки скребут на душе, а тут еще ее и нудными речами терзают!

Заметил Махмуд и то, что болезнь заседательства принимает эпидемический характер там, где проваливается дело. Причем, рост числа заседаний не зависит от воли того или иного руководителя, он складывается как бы стихийно, незаметно для глаза, и кажется, что люди хотят заменить разговорами живое дело. Ничего подобного не было в эту страду. По меньшей мере, в первые два ее месяца. Ни один бригадир не пожаловался директору на плохую трудовую дисциплину, чувствовалось, что царило всеобщее взаимопонимание, а это вело хозяйство к первому заветному рубежу — быстрому и уверенному выполнению плана. Промахи, естественно, были, без них немыслимо нормальное течение жизни, но за них не снимали семь шкур, ограничивались в лучшем случае внушением.

С началом страды Махмуд стал просыпаться в шесть утра, правда, первые несколько дней его будил сторож, потом стал срабатывать внутренний «будильник». А время это в сутках неопределенное. Еще не светло, но уже и не темно, земля и небо окрашены в серый цвет, деревья и дома — в черный. А на улице уже оживление. Мужчины и женщины, юноши и девушки, подвязав фартуки, отправляются в поле, разговаривают громко, шутки и смех взрывают тишину, утренний покой. Хорошее время — страда!

К годовщине Октября совхоз сдал три тысячи тонн сырца сверх плана. Там, где двадцать пять центнеров средневолокнистого считались недостижимой мечтой, получили по тридцать шесть тонковолокнистого, в полтора раза больше. Не только совхозные агрономы, но и специалисты рапо удивлялись подобному феномену, высказывая при этом различные, порой прямо противоположные, суждения. Но ближе всех к истине, как считал Махмуд, был Шайманов.

— Земля была поражена вилтом, — сказал он, — вилт душил прежние сорта, а тонковолокнистый к этому заболеванию устойчив. Если учесть, что мы раньше все годы обильно удобряли поля, то нынешний хлопчатник мог вытянуть все, что было в земле, и не поскупился на отдачу.

— Знали об этом, а тонковолокнистый не сеяли, — произнес Махмуд с ноткой укора.

— Совхоз и при вашем предшественнике не был убыточным, — ответил главный агроном, — хоть и не мог похвастаться замечательными, как принято говорить, успехами. Жили вроде бы не хуже других, и это было главным мерилом всей хозяйственной политики Мардана-ака. Зачем рисковать, если и так неплохо?

Наверно, мне этого не понять, — сказал Махмуд, — ведь при таком подходе развитие должно остановиться.

— Верно. Но тем и отличается старость от молодости, что она, то есть старость, всегда осторожна. И очень редко готова на перемены, обычно старается найти сто причин, лишь бы оставалось все по-старому…

На полях стояла поредевшая, ободранная и поэтому кажущаяся жалкой гуза-пая — стебли хлопчатника. Местами, где больше влаги, стебли пускали свежие побеги, а изредка и цветком, чудом уцелевшим в тисках шпинделей, удивляли взоры. Можно было приступать к завершающей стадии уборки, пускать куракоуборочные агрегаты, но…

Теоретически считается, что сырец низкого сорта невыгоден — ни хозяйству, ни государству. Для хозяйства — так вообще одни убытки. И все же существует практика так называемой «последней коробочки», которая предполагает, что каждый грамм сырца, независимо от качества, должен быть собран и сдан. Она ничего общего с экономикой не имеет, у нее престижный характер. «Последняя коробочка» в масштабе совхоза может быть небольшой, десять тонн, к примеру: по району — уже сотня, а по области — десятки тысяч. А если по республике!.. В итоге — слава, ордена, медали и прочие премии и награды. Итак, ежегодно, как правило, очень высокое начальство дает указание — убрать все, до последней коробочки. Иногда Махмуд думает: если бы тех, кто никак не может расстаться с такой практикой, предупредили серьезно, мол, в конце мы подсчитаем, во что обошлась «последняя коробочка» государству, и за убыточную разницу строго накажем, вплоть до снятия с постов, а то и отдачи под суд, — тогда подобная практика умерла бы тихой смертью. Однако до сих пор не нашлись такие, кто взял бы на себя смелость это пресечь.

Между прочим, кампания «последней коробочки» больше всего распространяется именно на тонковолокнистый хлопчатник.

Дело в том, что коробочки у него маленькие и жесткие, комбайны неспособны выбрать из них весь хлопок, остаются ощипки — крошечные хлопья, которые белеют, точно выпавший снег, и создают ложное впечатление, будто осталась на полях половина урожая. Для начальства, не всегда вполне компетентного, важно, что белеет, а сколько хлопка и выгоден ли его сбор государству — никакого значения не имеет. Дается команда — выбрать оставшееся, а иначе не разрешают поднимать зябь. Ощипки собирают руками, а это все равно, что копать иглой колодец.

Перекрыв план в полтора раза, востоковцы намеревались пустить на поля куракоуборочные агрегаты, но кто-то из высокого начальства, проезжая мимо полей совхоза, увидел эти злосчастные ощипки, и Седьмого ноября, в день праздника, прибыла в хозяйство колонна автобусов из областного центра, доставив полторы тысячи человек. Председатель райисполкома Курбанов разыскал Махмуда и приказал немедленно обеспечить прибывших фартуками, кипяченой водой, велел указать поля, где сбор даст наибольший эффект, предложил, чтобы кассир совхоза, имея при себе наличные, разъезжал по бригадам и рассчитывался со сборщиками за каждый день.

— Платите по сорок копеек за килограмм, — распорядился он. — Решение райисполкома уже принято.

— У нас свои наметки завершения уборки, — сказал Шайманов, — и помощники совхозу не нужны.

— Что же вы наметили? — с иронией спросил председатель райисполкома, сорокалетний мужчина с волевым, если не сказать жестким, лицом. Только в присутствии первого секретаря райкома он старается быть мягким и деликатным, но уж если выпадает случай лично ему власть употребить, поблажек от него не жди.

— Подбор завершим механизмами, — ответил главный агроном.

— Это всегда успеется, — возразил Курбанов. — Вы же знаете, что область пока не справилась с планом, а там еще и обязательства есть. Поэтому не будем разводить дискуссий, нужно выполнять распоряжения. Если хотите спокойно жить, — добавил он, усмехнувшись.

— В копеечку влетит это совхозу, — сказал, едва сдерживая раздражение, Махмуд:

— Ничего, «Восток» нынче столько денег огреб, что если и потратит немного, не обеднеет. Трагедии, во всяком случае, не произойдет!

— Предлагаете народные деньги пустить на ветер? — не удержался от замечания Шайманов.

— А хлопок чей?

Делать было нечего, Махмуд распорядился выдать фартуки, которые спустя неделю пришлось списать на издержки, потому что мало кто вернул их обратно. А когда совхоз получил счет от автобусного парка, у Махмуда волосы встали дыбом. За каждый автобус предлагалось выплатить по сто двадцать пять рублей. То, что собрали горожане, стоило всего семьсот рублей, хотя за сбор им было оплачено восемьсот. И это стало повторяться каждый день, под нажимом свыше, и Махмуд ходил точно побитый, не смея взглянуть людям в глаза.

Через неделю пошли дожди, и механизаторы буквально дежурили на полевых станах, ожидая приказа — пустить куракоуборочную технику. Однако приказа все не было. А в один прекрасный день случилось прямо-таки нашествие. В совхоз прибыла колонна — автобусов сто, не меньше, — и вместе с ней опять же председатель райисполкома Курбанов. Он сказал Махмуду, что остатки урожая на полях «Востока» отданы одному из северных районов, не выполнившему плана, хлопкоробы того района сами будут собирать его, а забота совхоза — создать сносные условия для них. Если местные рабочие изъявят желание помочь, прекрасно, если нет, неволить их никто не станет. Однако школа, заявил Курбанов, с первого по десятый класс, обязана выходить в поле вместе с учителями, директором, завучем.

А дожди учащались, шли чуть ли не через день, холодные, нудные. К двадцатому ноября они перешли в мокрый снег, а к утру следующего дня упали заморозки, и земля стала твердой, как камень. В те дни, оказывается, произошло событие, о котором Махмуд узнал позже, когда нагрянула комиссия из Москвы. Случилось вот что. Учитель первого класса Надир Саатов в первый же день заморозков, видя, как детишки съежились, сникли под ледяным ветром, плюнул на все предупреждения об ответственности и повел их домой. А тут, как на грех, председатель райисполкома ехал. Увидел возвращающихся в кишлак детей, ну и спросил строгим тоном у учителя, кто разрешил. Учитель сослался на мороз и сказал — совесть разрешила.

— Слушайте, домулло, — жестко произнес Курбанов, — разве распоряжение райисполкома для вас не обязательно? Подумаешь, жалко ему стало! Дети одеты и обуты, слава богу, с этим сегодня нет проблемы, а каждый грамм собранного сырца приближает область к заветному рубежу, который позволит всем трудящимся ходить с гордо поднятой головой. Разве вы против этого?

— Нет, — ответил учитель, — но в такой мороз дети должны сидеть дома, в тепле, им даже в школу нельзя идти. Работа же в поле противопоказана вообще!

— Кому решать, что можно и что нельзя детям, почтенный, — язвительно осведомился Курбанов, — вам, учителю кишлака? Или райисполкому? Мы знаем, что делаем, и никому не позволим нарушать наши установки! Немедленно поворачивайте класс в поле!

— Дети в поле не пойдут, — разозлился Саатов.

Ребятишки стояли на обочине дороги и испуганно смотрели на орущего Курбанова.

— Бегите домой и первымделом согрейтесь. Ответственность я беру на себя! — приказал им учитель.

— Считайте, что с сегодняшнего дня вы уже не учитель, — пригрозил председатель райисполкома. — Я постараюсь, чтобы вас убрали из школы.

Оскорбленный Саатов, имеющий за плечами тридцатилетний стаж работы и звание заслуженного учителя республики, написал в Москву и в Ташкент. Два письма.

Возможно, поэтому республиканская комиссия появилась так быстро. Три человека прибыли в сопровождении десятка областных и районных представителей. Сразу — в партком совхоза, куда пригласили и Махмуда. Дали и ему прочесть письмо Саатова. Конечно, в нем учитель несколько сгустил краски, но было видно, что писал дома в большом волнении.

Доводы Саатова, однако, были железными. Приучать детей к труду, писал он, конечно же, надо, но труд этот должен быть разумным, и главное — вовремя. А выключать школьников из процесса обучения на целую четверть, а иногда и того больше, — не только неразумно, но и недальновидно. Ведь остальной год программу будут гнать, не очень-то заботясь о том, как ее усвоили ученики. Вот и видят с ранней поры ребятишки, что совсем не своим делом занимаются. И при этом еще привыкают к авральной системе.

Но самое интересное во всем этом, что труд на позднем подборе ощипков — бессмыслен. Сырец в эту пору столь низкого качества, что мало на что годится, и школьники, растущие в семьях профессиональных хлопкоробов, знают об этом.

Махмуд закончил чтение письма и подумал о том, что почти полностью согласен с позицией учителя. Будь это во власти Махмуда, он запретил бы принимать сырец низких сортов, пусть им кормят скот — в подобном корме много полезных веществ, ведь семена дают масло и жмых одновременно.

— Что вы думаете по поводу этой писанины? — спросил у него руководитель группы, мужчина лет сорока, державшийся так важно, точно в его руках находилась судьба не только автора, но и всего совхоза.

Махмуд пожал плечами.

— Мы хотим узнать правду, — уточнил тот.

— Ну, если так, — сказал Махмуд, — тогда приглашаю вас на поля.

— Зачем?. — спросил заместитель председателя облисполкома, возглавляющий комиссию из области. И незаметно наступил Шарипову на ногу — дескать, к чему ты все это затеваешь.

Но представитель из Ташкента тут же подхватил мысль Махмуда:

— В самом деле, познакомимся с событиями на месте.

И Махмуд повез их на поля, где работали рабочие северных районов, причем, были среди них и местные школьники младших классов. Погода стояла холодная, ветреная; гости были одеты по-зимнему, но, постояв немного и поговорив с людьми, стали пританцовывать, чтобы согреться. Махмуд считал — то, что сейчас комиссия видела, лучший комментарий к письму учителя.

— Сигнализировал бы в облисполком, — произнес с обидой зампред облисполкома, когда проверяющие вернулись в гостиницу, где был приготовлен обед, — мы сами бы во всем разобрались. Стоило ли тревожить республиканские организации, отрывать людей от важных дел.

Но руководитель комиссии оказался деликатным товарищем.

— Не будем спорить, друзья, перед обедом, зачем портить аппетит? Успеем еще поговорить.

За обедом гости расспрашивали о совхозе, о его людях, передовиках, о том, что намерена сделать парторганизация для увеличения вклада хозяйства в Продовольственную программу. Махмуд и Суяров обстоятельно, насколько это возможно за обеденным столом, рассказали о своих планах, затронув и вопрос о выделении кормопроизводства в особую отрасль — самостоятельную, хозрасчетную.

— Но вернемся к письму учителя, — предложил руководитель комиссии, когда перешли к чаю. Он обратился к зампреду облисполкома: — Почему и сегодня, двадцатого декабря, ученики третьего класса собирают хлопок?

— Сегодня же исправим этот промах, — засуетился зампред, не зная, куда спрятать глаза. — Я доложу руководству, мы примем самые жесткие меры к нарушителям.

— Первому секретарю обкома партии мы сообщим обо всем сами, — сказал глава комиссии.

Пригласили самого учителя.

— Вас вернули на работу? — поинтересовались члены комиссии.

— Нет, — покачал головой Саатов.

— Мы приносим вам извинения и обещаем — справедливость будет восстановлена.

К концу декабря, когда шли то дожди, то снег, совхозу разрешили, наконец, поднимать зябь. К тому времени область кое-как «вышла» с обязательствами, правда, не с теми, что принимались дополнительно в середине года, а с теми, что были записаны на республиканском курултае передовиков в самом начале. Разница между первыми и вторыми составляла пятьдесят тысяч тонн, но о них уже никто не вспоминал, вели себя так, точно вторых, повышенных, обязательств не существовало.

Итак, зябь поднимать стали не тогда, когда было удобно и выгодно хозяйству, а когда обком нашел это нужным. И Махмуд подумал, что Самад-тога оказался прав, предсказав, что «самовольничать» им не позволят. Этот факт оставил в душе Шарипова горький осадок, порой уже не хотелось ни перестраивать технологию, ни идти на иные нововведения. К чему все это, если тебя вяжут по рукам и ногам командами.

Но настроения эти были недолгими, Махмуда вскоре подхватила волна подъема, что царила в совхозе после успешно завершенной страды. Да и сама страда, может, впервые в истории совхоза, проходила в атмосфере какой-то радостной приподнятости. Урожай выдался обильным, и люди были полны решимости весь его убрать, во что бы то ни стало, не считаясь со временем, не жалея сил. «Восток» всегда числился в середняках — не вырывался вперед, но и не плелся в хвосте. Но нынешний урожай расшевелил сердца, заставил их биться в едином ритме, а души объединил одним желанием — победить. Люди в «Востоке», казалось, осознали, что от их вдохновенного труда, от их отношения к делу зависит, будет ли этот год для хозяйства поворотным, смогут ли они вырваться из середняков.

Отшумела белая страда, начались зимние работы.

Пока механизаторы выкорчевывали гуза-паю и поднимали зябь, бухгалтерия подводила итоги года. В банк на счет совхоза поступило шесть миллионов рублей, «Восток» рассчитался со всеми прежними долгами и процентами от ссуд. По словам главного бухгалтера выходило, что в среднем на каждый заработанный рубль рабочие получат по полтора рубля премии.

Нашлось наконец время вплотную заняться и предложениями Шайманова.

— Прежде чем излагать основные аспекты перестройки, — начал Шайманов свою речь на объединенном заседании парткома и совета главных специалистов, — хочу остановиться на итогах минувшей страды. Распространяться об успехах не буду, они известны. Замечу только, что наши дехкане, хотя и был для них тонковолокнистый новинкой, быстро разобрались в его агротехнике, преодолели трудности маловодья и добрый урожай накопили.

Однако «большой» хлопок показал наши уязвимые места. Дороги в совхозе никуда не годятся. Не от хорошей жизни, конечно, но, стремясь оградить пашни, мы проводили их по насыпям коллекторов, что чуть было не привело к аварии. То, что посевные карты густо разделены арыками и дренажными коллекторами, мешало на полную мощность использовать уборочную технику — много времени уходило на перегонку комбайнов с одного поля на другое. Площадки хирманов малы, сырец нередко приходилось сушить на полотне дороги. Всего этого мы избежим в будущем, если перестроим в корне структуру хозяйства.

Шайманов подробно рассказал об агроучастках, о конкретной специализации отраслей совхоза, об их взаимоотношениях, добавил, что мелкие бригады — анахронизм, они тормозят внедрение комплексной механизации хлопководства. Наступила пора крупных бригад. Потом поразмышлял вслух о безнарядной системе. Система эта предполагает высокосознательное отношение к труду, укрепление чувства коллективизма и товарищества, повышение ответственности за результаты своего труда. Перестройка — дело не одного года, потребуется на это несколько лет. Внедрение безнарядной системы повлечет за собой изменение и облика кишлаков. Люди будут жить в поселках, напоминающих маленькие города, причем, со всеми присущими городу инженерными коммуникациями и удобствами.

И конечно, не мог не сказать о севообороте. Земля поражена вилтом, и только севооборот способен ее излечить. Да и интересы животноводства требуют, чтобы больше было кормов с хорошим содержанием белков и каротина. Посевные площади под травами должны увеличиться.

— Как, — усмехнулся Уразов, управляющий отделением, — новые земли освоим?

— Многие арыки, которые нынче разграничивают поля бригад, зароем, продумаем со специалистами вопросы мелиорации и планировки, возможно, и на закрытые дренажи перейдем, тогда и вовсе гектаров семьсот прибавится. В недавнем прошлом таким угодьем владел целый колхоз, товарищи.

— Нарисовано прекрасно, — сказал Сафаров, — а где мы деньги возьмем? Четыре новых поселка возвести — это не четыре курятника построить.

— Три поселка, — поправил его Шайманов. — Центральная усадьба будет одновременно и поселком одного из агроучастков. Она построена по генплану, потребуется некоторая реконструкция, и только. Если мы ежегодно сможем выделять по два миллиона рублей на реорганизацию, за шесть-семь лет вполне управимся. Подумаем о жилкооперативе, тогда привлечем и средства самих востоковцев.

— А люди что получат? — не унимался Уразов. — У них тоже, как теперь утверждают, будут расти потребности.

— Совхоз, надеюсь, не остановится на достигнутом, — ответил главный агроном. — По моим подсчетам, уже в следующем году животноводство если и не даст прибыли ощутимой, то станет рентабельным. Государство поможет!

— Народ не пойдет на эту авантюру, — решительно заявил Уразов.

— А вы почему от имени народа говорите! — вспыхнул Суяров. — Думаю, люди поймут, что перестройка продиктована временем.

Уразов — старый, кадровый руководитель. Раньше лет пятнадцать председательствовал в колхозе. Было это сразу после войны. Чувствовал себя в номенклатуре прочно. Но колхоз был в горах, считался малоперспективным, и когда обком партии призвал горцев переселяться на целину, дехкане охотно откликнулись на призыв. Уразов противился переезду, но в конце концов и ему пришлось покинуть родной кишлак. Члены этого колхоза образовали в совхозе новое отделение, а управляющим опять-таки поставили Уразова. Теперь, видно, он чувствует, что с этим постом ему придется расстаться, тем более, что Шайманов предупредил — агроучастками будут руководить молодые агрономы, и не просто агрономы, а те из них, кто наиболее предприимчив, умеет считать народную копейку.

— Мы двадцать лет были вроде бы на хорошем счету в районе, — произнес Уразов, — но не догадывались связать свои надежды с тонковолокнистым, а он, оказывается, самый подходящий для наших почв. И, как видите, смогли получить высокий урожай и при старой структуре. Выходит, что структура тут ни при чем. Согласен, кормодобычу нужно выделить в отдельную отрасль, а все остальное трогать не следует.

— Так, по-вашему, и усадьбы укреплять не надо?

— Разве небольшие кишлаки помешали нашему успеху? — вопросом на вопрос ответил управляющий. — Мне кажется, надо семь раз отмерить, а уж потом отрезать. Ведь перестройка касается судеб тысяч.

— Что же вы предлагаете? — спросил его Шайманов.

Уразов пожал плечами.

— Кто будет, скажем так, курировать кормодобывающую бригаду? — произнес Исаков. — Я как главный зоотехник вроде имею право, а вы как главный агроном, Рахим-ака, тем более. Не окажется ли отрасль слугой двух господ?

— Не волнуйтесь, — ответил Шайманов, — она будет слугой дела.

— Бригадир приравнивается к рангу главного специалиста.

— Я за то, чтобы исчезли крошечные кишлачки, — сказала Майсара, — и потому готова голосовать за проект.

Суяров предложил, наконец, проголосовать. Голосование сделали тайным. Получив протокол совместного заседания, Махмуд написал обширный приказ по совхозу. Правда, вопросы назначения начальников агроучастков остались открытыми, но руководители укрупненных бригад были утверждены. Как ни странно, руководителем отрасли кормопроизводства и севооборота партком и совет специалистов рекомендовали Самада-тога Уразова. Махмуд удивился поначалу, тем более, что Уразов был против нововведений. Но, поразмыслив, он решил, что, может быть, это и правильно. У Самада-тога большой опыт руководящей работы, кроме того, и это главное, как горец он отлично знает животноводство, разбирается в кормовых культурах, да и у людей пользуется авторитетом. Заменить никогда не поздно, думал Махмуд, подписывая приказ на него, а будет у него получаться — пусть работает.

Зебо-хола поездкой осталась довольна, она и не заметила, как вместо трех дней прогостила целую неделю. Свадебные хлопоты подхватили ее, закружили. Два первых дня шла свадьба, дом ее родственников был полон гостей, под очагами непрерывно горел огонь, в котлах варились шурпа и плов, над двором стоял пряный дух жарящихся шашлыков. Потом еще два дня ушли на то, чтобы обслуживать запоздавших по каким-либо причинам родственников и знакомых, считавших своим долгом зайти и поздравить молодоженов. Ну, а последние три дня из этой недели молодожены и их родственники, в том числе и хола, сами ходили в гости к близким, родителям невесты и их родственникам. Хола уже и не помнит, сколько домов ей пришлось посетить и сколько разных блюд отведать.

Торжественное и радостное настроение передавалось и ей, тревога за сына и невестку, за дом как-то отошла на задний план. Вспоминая о доме и скотине, хола думала, что они не останутся без присмотра, соседка позаботится, да и сноха, наверно, будет что-то делать, зная, что свекрови нет дома. Когда тетушка Зебо собралась обратно, хозяева приготовили ей дастархан, пожалуй, не меньше, чем привезла она, положили туда и патыров, и самсы, отрезы на платья — ей самой и Майсаре, рубашку для Кудрата. Помогли сесть в автобус.

Шофер оказался парнем жизнерадостным и услужливым, когда доехали до «родного» перекрестка, помог вынести дастархан и даже через дорогу перенес. От такой доброты хода расчувствовалась и спросила парня, не довезет ли он ее до дома.

— Сделай, сынок, доброе дело, — принялась она упрашивать шофера, — чаем напою.

— Нет, апа, — рассмеялся тот. — Автобус рейсовый, ходит по расписанию, сворачивать не имею права.

Было еще жарко. В автобусе жара эта не чувствовалась, там ветерок гулял по салону, а как только сошла, так и обволокло ее зноем.

Постояв малость, хола отошла под акации и осмотрелась. В поле, что примыкало к магистрали, женщины собирали хлопок. Она не поверила своим глазам, протерла их платком — нет, точно, собирают. Что же такое творится с нашим директором, подумала она, почему он отдал под ручной сбор поле, где испокон веку работали машины? Прежний-то это поле держал до тех пор, пока на нем все коробочки не раскроются, чтобы начальство, проезжая мимо, видело — под машинный сбор оно готовится. А этот… видать, никого не боится. Молод, вот и петушится.

Приехала хола в кишлак на попутке, которую в кишлаке называют «летучкой». Совхозный механик, что сидел в кабине рядом с шофером, увидев ее, велел остановиться, помог дастархан донести, втиснул его в закрытую коробку кузова, подсадил и холу. Машина была на жесткой подвеске, так что хола ехала, точно на арбе. Она уж и не рада была, что села, но, слава аллаху, добралась до кишлака целой и невредимой.

Дома никого не было. Хола поставила свой груз на супу в тени дерева, присела на шалчу^[3], отдохнула с полчаса. Со стороны сада дул ветерок, вероятно, с поля, что за коллектором, которое поливали, и хола, взбодрившись немного, встала и оглядела двор. Сходила в хлев, побывала на кухне. Всюду чистота, видно, что подметали нынче утром. Нашла ключи под половиком у двери, вошла в комнаты, но и там все было прибрано. Она развернула дастархан, выложила все из него, затем почаевничала со сладкими свадебными патырами и, прихватив кое-что из угощенья, решила заглянуть к соседке, поинтересоваться, как тут без нее молодые обходились, часто ли бывали дома, да и вообще… Дома тревога снова овладела ее душой.

Соседка обрадовалась ей, усадила на супу, приготовила чай, принялась рассказывать новости. Оказывается, команду собирать хлопок руками дал не директор, указание поступило сверху, так что Шарипов тут ни при чем. И хорошо, что так распорядились, сказала соседка, люди хоть немного чистый хлопок пособирают, а не подбор, как всегда. Что касается дома холы, то тут все в порядке. Правда, Кудрат совсем редко появляется, все там, на полевом стане, ночует. Но это и понятно, уже дефолиацию начали, не сегодня-завтра пойдут машины, а их ведь проверить нужно. Зато сноха холы вечером всегда дома, корову сама доит и утром всю скотину сама отгоняет в стадо, двор подметает, и только потом уезжает на работу. Но и ей, бедняжке, видно, нелегко, мотается по всему совхозу, к тому же и молоко собирает у рабочих, а по вечерам на хлопкозаводе пропадает.

Хола едва удержалась от соблазна спросить, не сходились ли ее дети вдвоем за ужином или обедом, но вовремя спохватилась, подумав, что соседка сразу догадается, в чем дело, и, не дай бог, начнет сама расспрашивать. Она такая сорока — вытянет все, что нужно, а потом растрещит по всему кишлаку. Поблагодарив соседку за помощь, хола вернулась к себе, обильно полила супу, расстелила на ней палас, на который бросила курпачу и подушку, и прилегла. Очнулась она, заслышав стук калитки и голос Майсары:

— Приезжай к восьми часам, Тахирбек, как всегда.

Тахир был шофером кишлачного Совета, и хола не стала слушать, что сноха еще будет говорить ему. Этот молоденький паренек не мог быть соперником Кудрата, потому что, во-первых, Майсара не такая дура, чтобы связываться со своим подчиненным, а во-вторых, что может взять зрелая женщина от такого сопляка?

Увидев свекровь, Майсара спросила ласково:

— Хорошо ли съездили, анаджан?

Это «анаджан» — мамочка — растрогало Зебо-холу, она сразу же позабыла про все свои обиды. Простила снохе недавнее равнодушие, решив, что просто устает она — работы много, потому и бывает порой неразговорчива, сдержанна. А вот неделю не видела свекровь и вон как подобрела, аж светится вся от радости, мамочкой называет, как всегда бывало.

— Спасибо, дочка, — ответила хола, засуетившись, — ты садись вот тут, отдохни, я соберу быстренько поесть и расскажу тебе обо всем, если время у тебя будет.

— Два часа в моем распоряжении, — ответила Майсара, подойдя к супе и дав свекрови обнять себя и поцеловать в лоб.

Было шесть часов. Солнце еще стояло высоко, но уже не палило, как в полдень. С поля все дул ветерок, было свежо. Хола, собрав на поднос легкий ужин из продуктов, что привезла со свадьбы, поставила все перед невесткой, устроилась рядом на супе. Разлив чай, Зебо-хола принялась расспрашивать о здоровье, о делах, наконец, решилась задать вопрос о сыне.

— А как Кудратджан? Видитесь с ним?

— Редко, — ответила Майсара, — когда он появляется дома, меня не бывает, и наоборот. Встречаемся на полевом стане — днем и ночью механизаторы работают, готовятся к уборке. Да и у меня самой минуты нет свободной.

— Ну, теперь, дочка, можешь заниматься своими делами спокойно, — сказала хола и замолчала. Хотела было спросить, не поговорила ли невестка с Кудратом откровенно, но побоялась обидеть ее; прежде чем сделать это, она должна узнать все от сына. Может, и не возникнет необходимости вмешиваться в их дела.

Дня через два после приезда холы заскочил домой и Кудрат. Мать угостила его вкусным борщом, сваренным по-узбекски, увидела, что он все такой же ровный, спокойный, и не стала интересоваться тем, что ее волновало. Подумала, видимо, наладилось все у детей, иначе заметила бы она тревогу, волненье сыновнее, это ведь, как шило, которого не утаишь в мешке. Собравшись вновь в бригаду, Кудрат предупредил, что не появится теперь, видимо, до конца уборки, разве что переодеться да помыться заскочит.

— Ну, если что понадобится, передам через Майсару, — сказала хола, кивнув, — она ведь каждый день видится с тобой.

И уже через минуту услышала она треск его мотоцикла за калиткой.

А вскоре разнесло кишлачное радио по домам призыв парторга Суярова. Всех жителей совхоза приглашал он принять участие в уборке богатого урожая. Хола стала выходить на сбор и так втянулась в это дело, что уже на третий день сдала на весы шестьдесят килограммов, все равно что и молодые женщины.

Страда началась. Тут уж и вовсе редко оказывались члены ее семьи за одним столом. Ничего, думала Зебо-хола, кончится уборка, соберемся все вместе и заживем счастливо, как было до сих пор. Уверенность, что все будет как прежде, и даже лучше, чем прежде, крепла оттого, что отмечала хола на лице Майсары первые признаки того, что ждет она ребенка. Радостью, светлыми надеждами наполнялась душа матери при мысли, что и ей выпадет скоро счастье — нянчить внуков.

Две декады сентября Сурхандарья, что называется, гремела по всей республике. За успехи в каждую из декад области присуждалось переходящее Красное знамя, а к нему прилагались и награды. В Сурхандарью повалили корреспонденты газет, телевидения и радио, несколько раз ее показывало ЦТ в программе «Время».

Успехов добивались за это время и два района, один — производящий тонковолокнистый хлопок, второй — средневолокнистый. Им тоже выделялись автомобили. Ну, а хозяйствам не было счета. Между ними итоги республиканского соревнования подводились каждую пятидневку, и почти все знамена, предназначавшиеся колхозам и совхозам, присуждались сурхандарьинцам. Никто из журналистов, да и руководящих работников из столицы, не интересовался, каким образом область, обычно числящаяся во время уборки в лучшем случае среди «середняков», вдруг вырвалась вперед и удивляет всех высокими темпами, хотя отлично известно, что тонковолокнистый как раз-таки сдерживает показатели, почему его и сеют неохотно в других областях. Но для самой южной области — Сурхандарьи — тонковолокнистый традиционен, здесь его разводят на больших площадях, а потом несут тяжкий крест уборки чуть ли не до нового года. Правда, в начале шестидесятых годов тонковолокнистый был потеснен белым хлопком, потому что в то время особенно настойчиво внедрялась хлопкоуборочная техника, а «шелковый» и до сих пор, спустя двадцать лет, несмотря на то, что появилось новое поколение комбайнов, все еще плохо поддается комплексной механизации. Ну а потом, под сильным давлением перерабатывающей промышленности, его вновь стали настойчиво внедрять. И с образованием новых целинных районов площади его значительно расширились.

Секрет же того, что никто не поинтересовался ни темпами, ни истоками успехов, был прост. Для республики, вступившей в страду, уже с первых часов ее нужен был — «Пример». И волей обстоятельств таким удобным «Примером» стала Сурхандарья. В Ташкенте высокие товарищи получили возможность сказать другим областям — что же вы, дескать, медлите у себя, посмотрите на Сурхандарью! Там две трети хлопка составляет тонковолокнистый, а как она жмет! В Сурхандарье, мол, партийная организация глубоко осознает свой долг перед страной, трудящиеся области единодушно откликнулись на призыв руководящих органов Узбекистана — и вот результат.

А природу этого результата в Сурхандарье знали все, начиная от секретаря обкома партии и кончая каждым бригадиром хозяйств. Дело в том, что республиканская сводка уборочной дается традиционно с первого сентября, а в Сурхандарье страду начали в середине августа. До первого сентября тут было уже накоплено процентов пятнадцать планового сырца. Вот эти проценты и добавлялись в равномерных дозах к ежедневным оперативным данным в первых двух декадах сентября. Почти по проценту в день! Такие же запасы процентов были и в Хорезмской области, и в Каракалпакии, где жаркое лето не столь ощутимо отразилось на накоплении урожая, но, видимо, там запасов было чуть поменьше, и хлопкоробы тех областей не имели возможности приплюсовывать сразу по проценту. Но и они в начальной стадии уборки шли впереди, а это тоже — знамена и все прочее к ним.

Многие руководители хозяйств, и Шарипов в том числе, неодобрительно относились к подобной практике, приравнивая ее к очковтирательству. А Махмуд считал ее еще и аморальной, ведь каждый хлопкороб, мало-мальски опытный, знал ежедневный точный процент выработки по хозяйству, мог легко высчитать этот процент по району, по области. Не говоря уже о том, что каждый знал о сроках, когда началась страда. Однако руководители республики «спускали» указание, и не выполнить это указание, значило — поплатиться должностью.

Итак, Сурхандарья шла впереди. Ее успехи за первые две декады были высоко оценены. И «в ответ на высокую оценку» труда от области потребовали принятия дополнительных обязательств — сдать государству сверх намеченного еще пятьдесят тысяч тонн. Руководители области, однако, хорошо знали положение дел на полях и имели все основания считать, что если удастся «вытянуть» план, то и это уже будет удачей. С трудом удалось им доказать нереальность предлагаемых дополнительных обязательств для всей области. А вот отдельным хозяйствам их все-таки навязали. На областном активе, где высокие гости из Ташкента вручали Сурхандарье переходящее Красное знамя, Шарипов выступил с заявлением о том, что его совхоз берет на себя обязательство дать полтора плана. «Надо», — сказали ему до начала актива в обкоме, и он не осмелился ослушаться.

Потом, после страды, вспоминая эту горячую пору, взвешивая все плюсы и минусы ее, он устыдился вдруг той атмосферы ажиотажа, созданию которой способствовал и сам. Махмуд был реалистом и честным человеком и не мог не видеть, что в угоду процентам людей заставляют идти на разного рода ухищрения. И на ложь в том числе. Главное — обязательства принять. А вот как, за счет чего они будут выполнены, да и выполнят ли их вообще, никого уже не интересует. И вот Шарипов, который по убеждениям своим был противником всякого рода очковтирательства, тем не менее должен был следовать той практике, которая существовала в республике.

Одной из негативных сторон этой практики Шарипов считал и массовое привлечение к уборке школьников. Дело доходило до смешного — хозяйствам иногда труд школьников и студентов не только не приносил выгоды, но и просто был в убыток. Но тем не менее, если руководители какого-нибудь района с середины сентября не запрашивали помощи, это рассматривалось как нечто ненормальное. Даже делались выводы: дескать, плохо подготовились к уборке, не смогли решить вопросы обеспечения питанием, фартуками, не сумели определить места дислокации.

Махмуд с усмешкой прокручивает в памяти те события, что начались вскоре после того, как их область назвали «маяком соревнования». В октябре, когда заметно стали падать темпы уборки, от руководителей области все так же требовали высоких показателей. Взяться же им было неоткуда. Но, тем не менее, в хозяйства устремились «представители», наделенные полномочиями. Задачей их было заставить хозяйства «дать» эти показатели, ведь и руководство области обещало еще более высокому начальству мобилизовать все силы, обратиться к тем слоям населения, которые пока что не принимают участия в уборке, с просьбой выйти в поле.

В июне и в июле по всей республике стояла необычная жара, температура в Сурхандарье в иные дни достигала пятидесяти двух градусов в тени. Хлопчатник хоть и теплолюбивая культура, однако и для него есть свой предел. Летние цветы опали, и таким образом весомая доля урожая не была накоплена. Правда, в конце июля, когда жара немного спала, начали завязываться новые коробочки, но они теперь должны были созреть где-то в конце декабря, в крайнем случае, если ускорить развитие с помощью усиленной подкормки, в середине. Да и то при благоприятной погоде. Но сырца не было; естественно, и темпы снижались. И тут уж вся область сидела, что называется, в южных районах, где на каждый куст приходилось разве что не по одному сборщику. Но руководство обещало изыскать резервы. И никто не стал считаться с мнением руководителей районов и хозяйств и спрашивать, нужны ли им помощники. Их стали привозить целыми колоннами автобусов, и вся недолга.

Конечно, можно было бы придерживаться средних процентов сбора, приписывая каждый день понемногу, а потом, когда рапорт был бы сдан, еще месяц свозить на заготпункты сырец самого последнего, может, десятого сорта, выковыривая его из редких несозревших коробочек. Но такого указания свыше не поступило, сами же руководители хозяйств делать это не осмеливались, хотя и бригады, и многие специалисты советовали этот нехитрый, но тоже не совсем безобидный способ. Однако, как говорится, то хорошо, что хорошо кончается. В десятых числах декабря, когда на юге области уже ничего не осталось, начал раскрываться хлопчатник на севере, все силы были брошены туда, и показатели снова поползли вверх. Сурхандарья, отставшая от других областей почти на десять процентов, нагнала их, и закончила уборку четвертой. Одним словом, обошлось без оргвыводов.

Да только плохо было то, что вся «механика» была известна всем и каждому. Именно эта «механика» мешала разумным новшествам. В передовых хозяйствах каждого района были созданы экспериментальные севооборотные участки и многие хлопководческие бригады переведены на подряд. Эти бригады на первых порах страды показывали хорошие результаты, в них выше, чем в других, была производительность труда, заметно снижалась себестоимость сырца. А когда темпы стали притормаживаться, в область приехали уполномоченные из столицы, приказали мобилизовать всех на сбор, причем заставляли платить по самой высшей ставке, чтобы заинтересовать людей, и все первоначальные успехи этих бригад полетели. Идею севооборотных участков и хозрасчетных бригад вынашивали долго, десятки раз советовались со специалистами, заставляя их делать расчеты с учетом особенностей природных условий, водообеспеченности, плодородия почв. Казалось — все было взвешено, все учтено.

Но когда страда подошла к концу, стало ясно, что, если и в будущем обстоятельства будут складываться точно так же, если практика хозяйствования не переменится, эффекта от новшеств не дождешься.

О результатах опыта опросили руководителей всех хозяйств — они вынуждены были доложить о неудаче. Когда же вызвали в райком для отчета Шарипова, разговор получился иным.

— Несмотря ни на что, — заявил Махмуд, — свой эксперимент мы довели до конца. По нашей просьбе хлопкоочистители переработали сырец трех бригад отдельно. По сортам и срокам уборки.

— И что же вышло? — спросил первый секретарь, подумав, что этот парень оказался настойчивым, раз уж в такой кутерьме не забывал об опыте.

— Средняя урожайность гектара ниже, чем в соседних бригадах, на один центнер. Зато выход волокна выше почти на пять процентов, доходы рабочих тоже выше примерно на четыреста рублей по расчетам за год. Себестоимость сырца ниже рублей на десять, за счет этого и премиальные выше.

— Хорошо, — кивнул секретарь, — что намерены делать дальше?

— Будем перестраивать структуру совхоза по-своему, — ответил Мамхуд, — а опыт трех бригад повторим еще пару лет, убедимся в правильности, и тогда внедрим повсеместно. Но одно уже известно — выход волокна выше, а качество его лучше!

— Выходит, вся рота шла не в ногу, лишь совхоз «Восток» — в ногу, — с досадой произнес секретарь. Ему показалось странным, что выношенная им, проверенная расчетами идея о севооборотных участках отвергается этим молодым директором. Подумал, что такое своевольство допускать нельзя — иначе все руководители начнут действовать кто во что горазд и цель не будет достигнута.

— Почему же один «Восток» в ногу? — смутился Махмуд, но отступать и не подумал. — Мы идем туда, куда вы призываете, только по свой тропе.

— Ну, ладно, — заключил секретарь, — пробуйте, пожалуйста, только хорошенько обдумывайте каждый шаг, время покажет, кто прав.

Размышляя обо всем этом, Шарипов еще не знал, что впереди — такие события, которые ответят на многие его вопросы и сомнения. И главное из них — Шестнадцатый пленум ЦК Компартии Узбекистана.

Да здравствует Случай! Махмуд как знал, что судьба смилостивится над ними, вознаградит за терпение. Да, терпение открывает любые двери. Теперь он верил в это.

Отшумела страда, вспахали поля. И началась пора свадеб. Случалось, в один день их проходило по нескольку, и на каждой то ли Махмуд, то ли Суяров обязаны были побывать, поздравить молодоженов и вручить подарки. Так что теперь по вечерам на планерках не только определялись задачи на завтрашний день, но и решался вопрос, кто к кому пойдет на свадьбу. Не пойдешь — обида на всю жизнь. Прощалось, если кто-то отсутствовал по уважительной причине. А причин таких, правда, появилось множество. Во время уборки собрания и совещания откладывались до лучших дней, теперь же вышестоящие организации стали наверстывать упущенное, всякого рода мероприятия следовали один за другим. Не успеет Махмуд вернуться с совещания из областного центра, как его уже ждет телефонограмма из района. Приглашают на слет шелководов или конференцию общества любителей книги, на собрание актива по внедрению безнарядной системы или же на занятие школы партхозактива.

Приглашали на все мероприятия и Майсару. Они часто оказывались вместе, сидели рядом, чувствовали тепло друг друга, и страстным, неодолимым становилось их желание остаться наедине.

Сегодня все складывалось как нельзя лучше. С утра шофер Махмуда Панджи попросил отпустить его на день — двоюродный брат его женился, надо было помочь. В таких случаях нужно идти навстречу, тем более, что серьезной поездки вроде не намечалось. Шарипов отпустил шофера. Махмуд, придя в совхоз, научился ездить на машине, даже несколько раз самостоятельно побывал в Термезе.

Панджи сказал, что заправил бензином оба бака, показал, как нужно подключать запасной. Махмуд в этот день хотел побывать только на одной из ферм, решил, что туда он и сам сумеет съездить. Но перед обедом позвонил заведующий орготделом райкома партии Курбанов и сообщил, что вечером в облисполкоме созывается совещание руководителей хозяйств и председателей кишлачных Советов по вопросам составления планов социального развития. Просил предупредить и Азимову.

— Машина у меня сломана, — сказала Майсара, — если найдете место в своей, поеду.

— У вас всего пятнадцать минут на сборы, — сказал он, — иначе опоздаем. Я заеду.

Еще не зная, как сложатся обстоятельства, Махмуд все же решил позвонить своему другу Бахраму по телефону, который выходит прямо на АТС и никем не прослушивается. Поговорив с другом о том о сем, Махмуд спросил, нельзя ли будет воспользоваться его квартирой, если она, конечно, не будет занята помощником прокурора Газизой.

— Ты-то откуда слышал о ней? — спросил Бахрам.

— От тебя. Когда ты нахваливал ее, я сделал вывод — друг мой влюблен по уши.

— Догадливый! Вообще-то на улице холодина, да уж ладно, сделаю тебе приятное, смотаюсь на ночь в кишлак. Ключ ты знаешь где.

— Спасибо, старик, — поблагодарил его Шарипов.

Махмуд подъехал к дому Майсары и посигналил. Вышел Кудрат, поздоровался с директором спокойно, уважительно. Шарипов подумал, что Кудрату, видно, здорово, досталось во время уборочной — лицо обветренное, худое. Или… дело в другом? Может, догадывается он о чувствах жены, страдает? Хозяин пригласил Шарипова в дом, на чай, но директор решительно отказался, сославшись на то, что они и так опаздывают. А с опоздавшими обходятся круто — поднимут перед всеми и начнут, не выбирая особенно выражений, выговаривать.

Вышла Майсара, спросила:

— Вы что, сами за рулем?

— У Панджи брат женится, пришлось отпустить, — сказал Махмуд.

— Может, Кудрат-ака нас отвезет? — Майсара глянула на мужа.

— Что ты! — воскликнул тот. — Десять человек ждут на ферме, там за каждую лопату навоза такая драчка…

— Жаль, — произнес Махмуд, обрадовавшись, однако, тому, что у Кудрата хватило ума не согласиться.

— Когда ждать, ханум? — спросил Азимов у жены.

— Как закончится совещание, — ответил Махмуд за нее, — доставлю вашу жену, не волнуйтесь. Но предупреждаю, что заседают сейчас подолгу, может, вернемся поздно.

— Холодно, не забудьте слить воду, — предупредил Кудрат.

— У меня в машине антифриз, — ответил Махмуд.

Майсара устроилась, кивнула Кудрату, а когда выехали из кишлака, спросила:

— Правда, что совещание, или…

— Что «или»? — улыбнулся Махмуд.

— Вы придумали его?

— Придумал. Лопнуло мое терпение, чувствую, что схожу с ума, а ты обещала, что после страды…

— Я помню, — перебила она его.

— Так вот, страда прошла, — он попытался обнять ее одной рукой.

— Осторожно, на дороге лед, — уклонилась она от ответа.

«А что, если мы не поедем на это совещание, — подумал он, — не станут же нас искать! А с другой стороны, не исключено, что Курбанову прикажут узнать, в чем дело, тот начнет наводить справки по телефону, выяснит, что уехали, всполошится — не случилась ли авария на дороге, поднимет районную милицию, и тогда… Впрочем, а почему бы и не сделать так, этим лишь ускорится объяснение Майсары с мужем. Будет известна конкретная причина…»

— О чем задумались, Махмуд-ака?

— О тебе думаю, о себе, — ответил он. — Чем дольше тянется неопределенность, тем, мне кажется, дальше ты становишься от меня. Боюсь потерять любимую.

— Чувствую, у нас будет время наговориться, — мягко заметила она, — а сейчас смотрите за дорогой, шоферу нельзя волноваться.

Совещание было на удивление коротким, и Махмуд воздал хвалу Случаю. С докладом выступил председатель областной плановой комиссии, а вопросов к нему ни у кого не было. Народ нынче пошел ушлый — обходится без выяснения подробностей, потому что так быстрее отпускают. Когда председатель облисполкома поинтересовался, есть ли вопросы, зал дружно ответил: «Все ясно!»

На дворе уже было темно, город зажег фонари, светились окна в домах. За тот час, что продолжалось совещание, машина не успела остыть, и мотор завелся, Как говорят шоферы, с полуоборота.

— Теперь куда? — спросила Майсара, сев рядом.

— Доверься мне, родная.

К семи они добрались до райцентра. Было уже совсем темно. Махмуд поставил машину в дальний угол двора, под деревьями.

— Опять сюда? — спросила она шепотом.

— Что же делать, если ты не хочешь войти в мой дом хозяйкой? — произнес он.

В квартире было жарко, казалось что в батареях не горячая вода, а плавленый металл.

— Я проголодалась, — сказала она.

— В холодильнике, как признался мой друг, полно деликатесов.

— Надеюсь, хозяин не обидится, если мы возьмем оттуда кое-что, — она отправилась на кухню. Открыв холодильник, ахнула:

— Сегодня у вас будет отменный ужин!

— Готовь побольше, чтобы и хозяину осталось.

Майсара готовила ужин, а он то и дело появлялся на кухне и нетерпеливо обнимал ее, целовал, мешая работать.

Она показалась ему сегодня другой, не такой, какую он знал прежде, что-то неуловимо новое появилось в ней. Она и раньше была нежна с ним, а сегодня ее нежность казалась особенной, какой-то трогательной, хрупкой.

— Странно ты ведешь сегодня себя, — сказал он напрямик.

— Соскучилась, Махмуд-ака. Хочу наглядеться, хочу наполнить свою душу вами, но это, наверное, невозможно, — ответила Майсара, и в голосе ее он услышал боль.

Майсара приготовила плов. Он был таким вкусным, что Махмуд подумал: на что мать моя мастерица, но ей далеко до Майсары. Казалось, молодая женщина вложила в него всю душу. Пока она убирала посуду со стола и мыла ее на кухне, Махмуд пил чай. А потом удобно улегся на диване и стал ждать Майсару. Она пришла, прилегла рядом, теплая и тихая, как уснувший ребенок. Молчала, словно что-то обдумывала. Затем вдруг стала целовать его. Но странно, поцелуи ее в этот раз показались ему… материнскими. Была в них какая-то осторожность, заботливость и… печаль. Подумал, что так могла бы целовать мать, провожающая куда-то сына и знающая, что уже никогда больше не встретится с ним.

— Признайся честно, — сказал он, — что с тобой происходит, родная? Не терзай меня!

— Признаюсь, ака. — Она приподняла голову, заглянула ему в лицо: — Эта наша встреча — последняя!

— Что ты сказала? — воскликнул Махмуд, не поверив своим ушам. — Как у тебя язык повернулся? Может, ты разлюбила меня!

— Может, именно это мне и нужно было сказать, Махмуд-ака, — прошептала она. — Иначе не разрубить наш узел.

— Ничего не понимаю! — Махмуд вскочил с дивана. Майсара так ошарашила его, что он лишился способности воспринимать реальность. Он ожидал чего угодно, но не такого коварства. Он согласен ждать следующей встречи месяц, два, год, но лишь бы была надежда на нее. И вдруг! — Ну почему, родная моя? Почему!

— Мне нелегко было решиться на это. Но иначе не могу, потому что я не просто женщина, а доверенное лицо тысяч и тысяч востоковцев. Они верят мне.

— Ну при чем все это? — вспылил он невольно. — Эти люди верят и мне, только мы-то любим друг друга, не можем друг без друга. Или не так?

— Так.

— Тогда в чем дело?

— Вы же сами говорили, что в совхозе произойдет маленькая революция. Я вижу, как она совершается, какие намечаются преобразования; впереди долгий путь, конец его почти не виден. Сейчас, в данную минуту, вы не сможете воспринять мои слова как разумное решение, но пройдет время… Ведь вы, только вы сможете осуществить задуманное… Если же мы объявим о своих чувствах, если я уйду из-за вас от мужа, люди перестанут нам верить. И мне, и вам. Как же мы сможем руководить ими?

— Я никогда не откажусь от тебя и никому не отдам!

— Махмуд-ака, я работаю среди людей. Когда началась перестройка, по-разному отнеслись к ней в совхозе. У вас много противников, больше, чем вы думаете. Вас и без того ждут изрядная нервотрепка и нелегкие испытания. А вы своим противникам хотите дать в руки и этот козырь.

Она права, подумал он. Права в том, что борьба предстоит нелегкая. Вспомнилось, что произошло в первый месяц перестройки. Рабочие девятого и седьмого отделений, конечно, не сами, им все равно, лишь бы платили хорошо, а под чью-то диктовку, написали пространное письмо в Президиум Верховного Совета республики, обвиняя его в авантюризме и даже вредительстве. Письмо вернулось в райком партии, писавших вызвали на беседу. Вернулись они в совхоз вроде бы смирившимися, но как знать, не попытается ли кто-то вновь накалить страсти. Махмуд продолжает получать письма-угрозы, письма-предупреждения: мол, парень откажись ты от своей идеи, пока непоздно, иначе выйдет она тебе боком. Махмуд складывает их в сейф для истории. Да, Майсара права, предстоит борьба, но бороться они должны вместе. Таково его убеждение.

— Извини, родная, — сказал он. — Не могу уловить логики в твоих рассуждениях. Ты ведь клянешься, что любишь меня, а раз так, значит, должна разделить со мной все, что ждет меня впереди.

— Вы для меня дороже жизни, Махмуд-ака! — воскликнула Майсара. И вдруг разрыдалась.

— Поедем сейчас же к твоему мужу, я ему всю объясню сам!

— Махмуд-ака, прошу вас, не обдумав как следует последствий, не совершайте этого шага. Все дело в том, что мы с вами не имеем права на ошибки…

Майсара уехала с мужем в Москву, на ВДНХ. Обком профсоюза работников сельского хозяйства назвал Кудрата одним из победителей социалистического соревнования механизаторов и выделил ему путевку. Шарипов думал, что Майсара нарочно уехала с ним, чтобы Махмуд не натворил под горячую руку глупостей. А может быть, просто примирилась с мыслью, что не дано им быть счастливыми?! Как бы то ни было, отъезд Майсары подействовал на него столь сильно, что он был близок к отчаянью, и состояние его было заметно всем. Куда делись его энергия, убежденность, казалось, обязанности директора он исполняет механически, не вкладывая в это души.

Сегодня выпал первый снег. Тихо, поэтому хлопья падают на землю отвесно, плотной стеной, в которой тают очертания кишлака, деревьев, не успевших сбросить полностью листву. Придорожная пожухлая трава уже давным-давно стала белой, деревья словно бы надели маскхалаты, а дорога все еще черна и блестит от тающего снега. Как всегда, он пришел в контору раньше всех. Но если прежде его приводила сюда тайная надежда на, пусть и мимолетную, встречу с Майсарой, то теперь гонит тоска. В конторе пробудет совсем немного — решит самые неотложные вопросы, затем уедет куда-нибудь в отделение, если не вызовут на очередное совещание. Среди людей он вроде бы забывает о себе.

Всю эту неделю Махмуд не был дома, но ехать туда и не хочется. Разговоры матери о том, что ему, немолодому человеку, пора обзаводиться семьей, что должность обязывает к солидности, а это невозможно при его холостяцкой жизни, слышать сейчас было бы невыносимо. Мать права, тысячу раз права, но семью свою он может создать только с одной женщиной. А женщина эта, кажется, отказалась от него.

Снег идет. Тишина стоит необыкновенная, чудится, что земля замерла от радости, дождавшись, наконец, белого, пушистого убранства. Махмуд стоит у окна, устремив невидящий взгляд вдаль, чуть ссутулившись, засунув руки в карманы. И неотступно думает об одном, — почему уехала Майсара? Испугалась тех испытаний, что выпадут на их долю? Нет, этого не может быть. Она пойдет за любимым на край света, это он понял… Значит… Да, революция, большая или такая крошечная, как у них в совхозе, всегда что-то разрушает, но конечная ее цель — созидание. Майсара это поняла сердцем. Она за преобразования, за то, чтобы людям, которым она служит, жилось лучше, комфортнее, чтобы совхоз рос, выходил в передовые хозяйства, а не застревал среди середняков. И она полагает, что, жертвуя своей любовью, развязывает ему руки, уберегает от осложнений, могущих повлиять на его судьбу. Он вспомнил, с какой страстностью она говорила ему все это. Вспомнил ее печальную нежность. И еще он вспомнил, что не только ее поведение тогда удивило его, но и внешность. Губы ее заметно припухли, кожа на лице кое-где потемнела. И вдруг его поразила догадка — вот откуда в ее ласках оттенок осторожности, трогательности, материнства. Она не только прощалась с ним, она прислушивалась к тому, что было внутри ее, она уже делила свою любовь между ним и тем существом, что зародилось в ней.

Лоб Махмуда покрылся холодной испариной. Да как же он позволил ей уехать! Почему вообще ждал, чтобы именно она решилась на столь ответственный шаг — уйти из семьи. А где он-то был? Почему давным-давно не явился в дом Кудрата не как вор, как честный человек, и не сказал правды — они с Майсарой не мыслят жизни друг без друга. И неправда, что в кишлаке не поймут их. Конечно, охотники бросить камень найдутся. Но ведь они, он и Майсара, будут вместе, а еще будут рядом те, кому чуждо ханжество…

…— Доброе утро, Махмуд-ака! — Голос Зульфии вернул его издалека, может быть, из Москвы, по улицам которой ходила сейчас его любимая.

— Здравствуй, сестренка, — ответил Махмуд и радостно улыбнулся. — С прекрасной погодой тебя.

Зульфия во все глаза глядела на своего директора. Уж она-то, как никто другой, знала, в каком мрачном состоянии духа пребывал он всю неделю, более того, знала — и почему!

— А вы помните, какой сегодня день?

— Ну, если внимательно посмотреть на календарь…

— Я не об этом, Махмуд-ака, — перебила его Зульфия.

Махмуд пожал плечами, мол, какая разница — день как день. Как сотни прошедших.

— Ровно год назад, вы вошли в этот кабинет хозяином, — сказала девушка с грустью.

— Це-е-е-лый год! — воскликнул Махмуд, вложив в эту фразу боль, любовь и все, что пережил и передумал за это время.

— Всего лишь год, Махмуд-ака, — поправила Зульфия. — Год змеи — по восточному календарю. Говорят, человек, влюбившийся в этом году, обретет счастье.

— Я его обрел, сестренка!

Он помолчал, посмотрел ей прямо в глаза и добавил:

— И она обретет! Клянусь. А твой год — впереди…

НОЧЬ ПЕРЕД ЗАКАТОМ Роман

1

Тишина… Чуть слышно за окном шепчутся листья чинары, что верхушкой глядит в глаза звездам, густо усеявшим бархатное августовское небо. Дом Тураба-ака погружен в сон. В соседней комнате спят внуки. Их пятеро, и все мальчишки. Старшему Турабу, названному в честь деда, уже семнадцать, а младшему — Эркину, только пять. Они спят на широкой тахте, кто раскинув руки, кто — свернувшись калачиком, кто — с головой завернувшись в одеяло, а кто — спихнув его на пол.

Тишина… Не скрипнет дверь, возвестив к радости дочери Норой о возвращении домой ее мужа Сувана. Странный, оказывается, этот мужик. Получил в жены дочь председателя колхоза, — это было двадцать лет назад, и Муминов председательствовал в колхозе, — ни копейки не потратил на свадьбу, пришел на все готовое, нажил пятерых сыновей и вот… Поистине мудра народная молва, утверждающая, что ишак и в сорок лет пляшет. Суван начал погуливать. Конечно, теперь он, добившись за спиной тестя всего в жизни, может себе позволить и это. Начальник мехколонны, депутат районного Совета, обладатель персональной «Волги», которую, кстати, выбил ему Муминов. Любовницу себе завел, может, даже и не одну. И теперь каждый день возвращается домой за полночь. Муминов краем уха уже слышал, куда именно носят его черти, собирался с ним поговорить, а тут навалились на голову собственные неприятности, так что теперь не до него. Но дочь, видит, мучается. Ходит мрачная, перестала улыбаться даже детям. А с Турабом-ака, отцом, она почти не видится, потому что он уезжает из дома чуть свет и возвращается довольно поздно. Один Эркинчик ждет деда, не засыпает хоть до утра. Встретит его у входа, повисит на шее, а затем и на колени пристроится… Спросит о чем-либо и, получив поцелуй в щеку, уходит к братьям…

А с Суваном все же нужно поговорить. Кто знает, каким обернется завтрашний день, во всяком случае, он ничего приятного не сулит, а детей нужно поставить на ноги, быть примером им. Тураб вон уже косится на отца, избегает разговоров с ним. Ему мать жалко. Обида за нее может вызвать взрыв ярости и тогда… Надо непременно дождаться его и поговорить…

Тишина… Полная желтая луна медленно скользит над черной горбатой стеной Бабатага, заливая землю тусклым серебром. До рассвета еще часов пять, вполне хватит обдумать свою жизнь, вспомнить ее в деталях. Передумать ее уже нельзя, эту жизнь. И не только ему, Муминову, а и каждому человеку. Обдумать — другое дело. Хотя это, собственно, ничего не меняет. Может, для других послужит уроком? Может, хотя вряд ли. Человек, достигнув определенных высот, начинает чувствовать себя пупом земли и что ему чужие ошибки и промахи! Он сам способен совершить их в большом количестве. Причем, в полной уверенности, что поступает правильно. Как и сам Тураб-ака…

Тишина… Такая же тишина была весной тридцать первого года, когда он, Муминов, возвращался с друзьями ночью из районного центра. В тот день их приняли в комсомол, и они ждали допоздна, чтобы получить билеты. В райкоме комсомола ребят предупредили, что за билетами можно прийти в другой день, но они не ушли, заявив, что без билетов никто не поверит, что стали комсомольцами. Так и задержались. А дороги тогда не было. Территория, которую сейчас занимает совхоз «Маяк», была захлестнута тугаями — камышом вперемежку с густыми зарослями низкорослой джиды. Тугаи те были исполосованы паутиной троп и тропинок, проложенных где людьми, а чаще — всяким зверьем, которого в ту пору тут было полным-полно. Кабаны и волки, шакалы и лисы, олени и изредка спускавшиеся с гор снежные барсы, барсуки и дикобразы, — кого только тут не было! И все это зверье находило здесь пропитание, размножалось, становилось добычей более сильных, постепенно уступая человеку свои владения. Люди выжигали участки тугаев, корчевали корни, планировали землю и стали выращивать хлеб, овощи и фрукты.

Для трех подростков, возвращавшихся в полночь домой, паутина троп не была препятствием, они знали их, как свои пять пальцев, и могли выбрать нужную даже с закрытыми глазами, потому что в тугаях проводили все свое свободное время то ставя силки на фазанов и дроф, то капканы на лис и джейранов. Между прочим, ребята знали места и получше, которые сравнительно легче можно было освоить. Тугаи были им родным домом, однако и страхов в ту ночь они натерпелись.

Было темно, хоть глаз коли. Тишина могильная, ни камыш не зашуршит своим пушистым султаном, ни птичка не шелохнется на ветке джиды. Только сучья похрустывают под ногами, да изредка, если не углядишь, веточка джиды скользнет по лицу, поцарапав его острой колючкой. Поэтому шли, выставив вперед полусогнутые руки. И кому это тогда взбрело в голову, Муминов уже не помнит, но возник разговор о барсе-людоеде, который, якобы, иногда наведывается сюда, чтобы полакомиться человечиной. Шли и разговаривали нарочито громко, а у самих поджилки тряслись от страха, чудилось, что за каждым черным кустом джиды сидит, затаившись, этот барс и в любой миг способен ударом лапы свалить кого-нибудь из них и утащить в чащу.

Слава богу, обошлось, не только барс, но и шакал не встретился им, они благополучно добрались до дома Нияза, выпили по пиале чая и легли спать. Дальше Тураб и Кулмурад все же не решились идти одни.

Об этом «подвиге» комсомольцев на следующей же день стало известно всему кишлаку и они на какое-то время были предметом разговоров своих сверстников, а тут вскоре наступили такие события, которые заставили людей забыть о нем. Годом раньше в эти края прорвался с большой армией эмирский зять Ибрагим-бек, к нему присоединились недобитые шайки басмачей. Бека разгромили, армия его разбежалась и теперь пыталась небольшими группками уйти в Афганистан, туда, откуда пришла. Кишлак в тугаях, можно сказать, лежал на ее пути, между Гиссаром и Бабатагом. Чтобы не допустить грабежей и насилия, по призыву властей повсюду были организованы отряды краснопалочников, как и десять лет назад, в период первой вспышки басмаческого движения. Комсомольцы этого кишлака, одиннадцать ребят, составляли костяк отряда. Днем они работали в поле, а ночами дежурили у домов активистов. Они уже знали, что басмачи, где бы не появились, в первую очередь расправлялись с такими людьми, насиловали их жен и дочерей, сжигали дома, а скот уводили с собой.

Наступил тридцать третий год. Тураб Муминов уже стал комсомольским вожаком в кишлаке, повзрослел, возмужал. Это был голодный год, главным образом, бесхлебный. В кишлаке было мясо, масло, овощи и фрукты, а хлеба — ни крошки. Люди тогда, возможно, на всю жизнь запомнили простую истину: любой изобильный дастархан, если на нем нет черствого куска лепешки, нищ.

Тураб работал, как вол, чтобы оправдать доверие комсомольцев кишлака. Нынешние вожаки молодежи, хотя бы тот же секретарь комитета комсомола совхоза «Маяк», в общем-то чиновники, они разъезжают на легковушках и исписывают горы бумаг да произносят громкие речи. У Тураба даже осла не было. В ночь-полночь он ходил от дома к дому и сообщал ребятам об очередном распоряжении райкома комсомола, к выполнению которого надо было приступать с утра. Идет он по тропе, в животе урчит от аталы — узбекский похлебки из ячменной муки, как будто вода в бурдюке, спать хочется ужасно, и ноги от слабости подкашиваются. Но нужно идти, потому что дело срочное. Чаще всего Турабу приходилось собирать комсомольцев на занятия школы по ликвидации безграмотности. Учитель был закреплен из района, твердого расписания у него не было, приезжал, когда выпадало время, хорошо, что хоть заблаговременно предупреждал об этом. Зато ребята научились читать и писать, а это ни с чем не сравнимо…

Следующие шесть лет были, как один день, счастливые и изобильные. Тугаи изрядно расступились перед людьми, исчезли в них и звери. Колхоз имени Сталина, членом которого стал Тураб, обладал уже полутора сотней гектаров плодородной земли, выращивал хлопок и пшеницу, был на хорошем счету в районе, а у колхозников в домах — полная чаша. Что хлеба на дастархане, что скота в хлевах — всего вдоволь. Мужики стали забывать, когда чарыки носили, а женщины щеголяли в хан-атласах. В кишлаке открыли настоящую школу, до районного центра теперь можно было добраться по широкому тракту, не боясь заблудиться. А в тридцать девятом году Тураб ушел в армию, не успев и месяца пожить с молодой женой. Ушел на долгих семь лет…

Тишина… Так же тихо было в сорок пятом над полуразрушенным Кенингсбергом, остатки гарнизона которого после упорных боев сдались в плен, а советские солдаты, взявшие эту неприступную, как трубил на весь белый свет Геббельс, фашистскую твердыню, устраивались на отдых кто где. Взвод Муминова расположился в развалинах католического собора, под стенами которого похоронен знаменитый немецкий философ Кант. Ребята и он сам ходили смотреть его могилу. Но это уже было потом, на следующий день, а в ночь перед ним солдаты заснули крепким сном, вокруг было тихо-тихо, лишь изредка рев мотоцикла связников нарушал это спокойствие и чуть слышно, как сейчас шелест листвы чинары, доносился шум моря, убаюкивающий, точно колыбельная песня матери. Так и встретил Муминов Победу в этом городе, а до этого многое пришлось ему повидать и испытать.

Через полтора года после призыва он попал в Прибалтику, где народ встречал Красную Армию восторженно, с цветами, хлебом-солью, улыбкой на каждом лице и красными флагами. Там, на крутом берегу Даугавы, где стоял полк, Муминов с друзьями-пушкарями вступил в первый бой с немцами. Отступал до самого Ленинграда, получив осколок в ногу на Лужском рубеже. Когда вышел из госпиталя, что размещался в одной из школ Васильевского, расчет сержанта Муминова отражал вражеские атаки на дальних подступах города. Девятьсот дней блокады Муминов делил с ленинградцами невзгоды и печали, как и они был наполнен твердой верой в победу. Когда прорывали блокаду, он уже был младшим лейтенантом с орденом Славы III степени и двумя медалями «За отвагу», командовал взводом. К шраму от первого осколка прибавился еще один, крошечный, чуть повыше сердца. В партию вступил в сорок втором. А потом погнали фашистскую нечисть с советской земли. В Кенингсберге Муминов уже носил две звездочки на погонах. Лейтенант. В этом чине и демобилизовался.

Тишина. Что-то будет завтра?..

2

Муминов потушил свет и, не раздеваясь, прилег на диван. Свет потушил, чтобы дочь не волновалась, отчего это отец нынче долго не спит, чтобы не стояла, прислонившись к косяку двери, грустная из-за мужа, и не спрашивала, не нужно ли чая. Лунное серебро распласталось на полу квадратом немного перекошенного окна. Усилился ветерок. Откуда-то издалека доносился голос молодого петуха. Муминов пожалел сумасшедшую птицу, ведь ее с утра хозяин прирежет. Узбеки считают, что петух, голосящий не ко времени, приносит несчастье в дом и стараются побыстрее избавиться от него. Муминов лежал на спине, подложив под голову руку, а перед глазами вставали картины прошлого, вся прожитая жизнь, как на ладони, точно то, что было сорок, тридцать и двадцать лет назад, произошло только вчера, и даже не вчера, а только что…

Февраль сорок шестого и в этих краях выдался холодным. Поздней осенью он, демобилизованный офицер, сошел с поезда на станции Каракамыш. За плечами висел вещмешок, новая шинель сидела на нем ладно, из-под шапки, чуть сдвинутой набок, выбивались черные пряди волос. Поезд был скорым и на этой станции слегка притормаживал, всего на одну минуту, и снова начинал перестукивать колесами, учащая бег. Притормаживал ровно настолько, чтобы редкому пассажиру успеть соскочить с него. Муминова никто не встречал. В части знали, что ожидается очередная демобилизация, но когда именно, никто не мог сказать. Когда же наконец пришел приказ, столько дел свалилось на голову, что некогда было отбить телеграмму домой. «Ты, лейтенант, не сокрушайся, — успокаивали в дороге друзья-однополчане, с которыми он ехал, — так даже лучше, сюрпризом будешь. Марджанка твоя не ждет тебя, а ты в дом, как снег на голову, а?!»

«Какая она стала, Марьям?» — думал он, слушая треп друзей. Он пытался вспомнить ее образ, но это ему удавалось с трудом. Все казалось, что она хрупкая, невысокая девушка, с двумя косичками, смуглая, с большими, как у всех женщин кишлака, руками. Конечно, время изменило ее, он это понимал, в войну и в кишлаке было несладко, натерпелись люди всякого, но какой она стала, представить не мог. И все-таки сердце ожидало встретить самое лучшее, то, с чем оно рассталось в тридцать девятом.

На перроне, если не считать дежурного с красным фонариком, никого не было. Тураб подошел к нему и поздоровался:

— Ассалом алейкум, ака! — Почудилось, что родной его язык зазвучал неестественно, коряво, точно бы он произнес чужие слова.

— Ваалейкум, земляк, с возращеньем, что ли? Поздравляю.

— Спасибо.

— Издалека?

— Из Восточной Пруссии.

— А сам откуда? — Дежурный не видел в темноте офицерские погоны и поэтому обращался к нему на ты.

— Да тут рядом, из Джидасая.

— Вот черт, надо бы тебе днем-то приехать, тут как раз арба оттуда была, добрался бы чин-чинарем.

— Как поезд вез, — развел руками Тураб, улыбнувшись. — Если б он был конем, подхлестнул камчой. Ничего, дойду. На войне-то вон куда добрался, а тут не так уж и далеко.

— Верно. Но переждал бы ночь, парень, говорят, в тугаях барс появился, жалко будет, если к нему на ужин попадешь.

— За предупреждение спасибо, — поблагодарил его Муминов и передвинул поближе к пряжке висевший на боку нож от немецкой винтовки — штык. — Я об этом барсе знаю, дай бог памяти, с тридцать третьего года, очень хотелось бы встретиться с ним, наконец.

Муминов вышел на привокзальную площадь, едва освещенную тусклыми лампочками. Снег был затянут тонким настом, видно, днем было солнечно, и он подтаял малость, а вечером мороз снова схватил, вот и скрипел под ногами, как если бы шла рота солдат в новых сапогах. Попетляв по улицам пристанционного поселка, который, кажется, совсем не изменился, Тураб вышел на неширокий, в одну колею арбы, джидасайский проселок, весь в колдобинах и рытвинах, с торчащими остатками пней от джиды. По обе стороны дороги сплошной стеной стоял камыш, небо было мутным, и звезды, редкие-редкие, казались застывшими. Было тихо, лишь изредка раздавался треск расколовшегося от мороза ствола дерева.

Муминов шагал широко, старался не думать о барсе и время от времени по армейской привычке растирал руками окоченевшие от холода щеки. А потом разошелся, да так, что пришлось не только шинель, но и верхние пуговицы мундира расстегнуть. Так и ввалился он в родной дом, потный, весь в пару, будто только из бани. Тут все спали, и он, тихонько приоткрыв дверь, гаркнул, как старшина в роте «па-а-ад-ё-ом!» Вспыхнула спичка, от нее зажглась коптилка — шайтан-чирак, пламя которой бросало на стены несуразные тени матери и сестренки, вскочивших первыми. Затем встала и Марьям, спавшая у дальней стены. Она стояла не шелохнувшись, словно бы испугавшись Муминова, а сестренка Айгуль повисла на шее и целовала его щеки, плакала и рассказывала о том, как жили они, как ждали с нетерпеньем. Встреча эта была такой же, как и тысячи подобных после войны: со слезами, радостными восклицаниями, расспросами невпопад. Марьям стояла, смущенная, как будто невольно стала свидетелем чужой радости. И когда мать напомнила ей, что это вернулся ее муж, она подошла к нему, опять-таки не зная, повиснуть ли на шее, как Айгуль, или просто поздороваться за руку. Не знал этого и Муминов, но в конце-концов нашел выход, слегка обнял жену и поцеловал в лоб. Отдал ей вещмешок, сказав, что ужасно проголодался и непрочь бы выпить чашку чая, хоть и поздно очень. Мать и жена бросились к айвану, где был устроен очаг, и развели огонь, а вещмешком занялась Айгуль…

На следующий день где-то к обеду Тураб прошелся по кишлаку, с грустью отметил, что он обезлюдел, многие дома обветшали. Встретившиеся ему люди были сплошь незнакомыми, они с любопытством смотрели вслед бравому офицеру, но спросить, кто он и чей сын, не решались. Когда уходил в армию, отец его Мумин-тога был дома, в сорок втором его взяли тоже, а уже в сорок третьем пришла похоронка.

Вернувшись домой, Тураб поинтересовался у матери, много ли из его сверстников вернулось с фронта, а узнав, что только один Нияз Гафуров, был потрясен: двенадцать йигитов, его друзей только из Джидасая, небольшого, в общем-то, кишлака, унесла проклятая война! Он сходил в правление колхоза, чтобы встретиться с другом Ниязом и пригласить его в гости, но его не оказалось. Нияз работал счетоводом и сейчас уехал в райзо, чтобы сдать годовой отчет. Об этом ему сообщила девушка, старшая табельщица и одновременно помощница Нияза.

— Скажите хоть, каким он стал? — попросил Муминов.

Девушка пожала плечами:

— Обыкновенный, наверно. Вот только левая рука плохо его слушается, но Нияз-ака говорит, пройдет.

— Вернется он, передайте, пожалуйста, что приехал Тураб Муминов, ладно?

— Конечно, ака.

Еще ночью за чаем мать и Айгуль много печального рассказали Муминову, теперь же этот рассказ был продолжен за пловом, приготовленным в честь его приезда. Он подумал, что домашние потратили все продукты на него, может, даже и у соседей пришлось попросить.

— Столько лет пробыл в армии, сынок, — сказала мать, когда пошла пиала с чаем по кругу, — что, поди, забыл, как волов запрягать?

— Помню, — ответил он, — я так соскучился по земле, по той, что по утрам пахнет паром, хлебом и даже навозом. Завтра же пойду в райком, встану на учет и начну работать.

— Если хочешь знать, Турабджан, — сказала она, — то и земля соскучилась по рукам таких йигитов, как ты. Погляди, какая она, как сирота, снова камышом заросла вся…

Утром Муминов пешком пошел в райцентр. Когда он вошел в кабинет первого секретаря райкома партии Саибназарова, его хозяин, худощавый смуглый мужчина лет сорока пяти, в военном кителе без погон, с тремя рядами орденских планок на груди, с кем-то разговаривал по телефону. Он жестом пригласил Муминова пройти к столу и указал на старомодное кожаное кресло. Муминов втиснулся в него, как в ящик. Прислушался к разговору секретаря, который больше слушал, изредка вставляя «да» или «нет». Он несколько раз порывался чему-то возразить, но это ему не удавалось. «Начальство», — подумал Муминов о том, кто был на другом конце провода.

— Хорошо, — наконец произнес Саибназаров, нахмурившись, — я вечером доложу вам. — С досадой положив трубку, он вышел из-за стола и, слегка прихрамывая на левую ногу, подошел к гостю: — Ну, с приездом, что ли, гвардии лейтенант? — Протянул руку.

— Спасибо, — сказал Тураб, привстав и пожав руку. — Муминов.

— Садитесь, поговорим, — предложил секретарь. — Фамилию мою вы уже знаете, а зовут Хошкельды. Ну, рассказывайте.

— О чем, Хошкельды-ака? Сами, небось, все прошли. — Муминов пригляделся к нему. На лице секретаря светилась теплая улыбка, а покрасневшие веки, мешки под глазами свидетельствовали о том, что он устал и вместо этой беседы с удовольствием поспал бы часок-другой.

— Долго воевали? — спросил секретарь.

— От начала до конца. Служил в кадровой.

— Артиллерист?

— Да. Командовал взводом. Три расчета сорокапяток.

— Хорошая большая винтовка, знаю такую. Ранений много?

— Достаточно.

— Судя по наградам, воевали дай бог каждому, а? — Муминов промолчал. — Что теперь думаем делать?

— Пришел к вам. — Муминов вытащил из кармана партбилет и протянул его секретарю: — Как решите, так и будет.

— На фронте вступали, — произнес тот, развернув билет. — Из какого кишлака?

— Из Джидасая.

— Откуда, откуда?

— Из Джидасая, — громко повторил ответ Муминов, решив, что секретарь туговат на ухо. Видно, от контузии.

— Я хорошо слышу, — произнес тот, улыбнувшись. — Скажите, что делали до армии?

— Кетменщиком работал, как все. Был секретарем первичной комсомольской организации.

— Значит, сельское хозяйство вам знакомо? В общих чертах, а?

— Пушку я хорошо знаю, Хошкельды-ака. Помню, как нужно впрягать волов в соху. Думаю, что не забыл и кетмень, во всяком случае, знаю, с какой стороны к нему подступиться.

— Образование?

— Семь классов.

— На первых порах этого достаточно, а потом придется учиться.

— В тридцать-то лет?! — воскликнул Муминов.

— Коммунист обязан учиться всю жизнь, йигит. — Секретарь помолчал, потом поднялся и, пройдя за стол, поднял трубку, попросил телефонистку соединить с кем-то, пригласил того к себе, снова вернулся на место. — Эх, еще бы одного коммуниста, и можно было б создавать первичную парторганизацию в вашем колхозе. Пока придется в сельсовете на учете состоять. Там и счетовод из Джидасая на учете стоит. Гафуров. Знаете его?

— Вместе в армию уходили. И с тех пор не виделись. Семь лет.

— Ясно. А дома как?

— Отец погиб на фронте, а мать, жена и сестренка… Как все, ака. Не лучше и не хуже. Живы, и то хорошо!

— Да-а, — задумчиво произнес секретарь, — война эта не только там, на фронте, но и здесь, в глубоком тылу, натворила бед немало. Но жить надо, лейтенант, за себя и за всех, кто не вернулся.

— Я тоже так думаю, — ответил Муминов. — Вы знакомы с Ниязом?

— Конечно. Коммунистов в районе пока не так уж и много, чтобы не знать каждого в лицо.

— А я вчера вернулся, но не виделся с ним, — сказал Муминов. — Заходил в контору, говорят, уехал отчет сдавать сюда. Расстались мы с ним в Киеве, его отправили в Одессу, а меня в полковую школу, поближе к Ленинграду.

— Представляю, какая у вас будет встреча!

В кабинет вошел пожилой человек, немного мешковатый, видно, что не из военных. Секретарь представил ему Муминова:

— Гвардии лейтенант Муминов. Член партии. Из Джидасая.

— Хабибов, — представился мужчина и, пожав руку Муминова, добавил: — председатель райисполкома, вашими молитвами.

— Молитвы — шутка, конечно, — заметил секретарь.

— Верно, шучу, — согласился Хабибов. Придвинул стул, стоящий у стены, сел. — Долго воевали?

Муминову пришлось отвечать примерно на те же вопросы, что задавал и секретарь райкома.

— Уверен, подойдет, — сказал Хабибов секретарю.

Муминов подумал, что его, видно, собираются куда-то послать на работу. Решил, что из Джидасая не уедет. И как бы в подтверждение этого Саибназаров произнес:

— Вот что, Тураббек, райком партии и райисполком хотят доверить вам ответственное дело.

— Я готов, Хошкельды-ака.

— Узнаю коммуниста-фронтовика, — рассмеялся секретарь, — еще не знает о чем речь, а… готов! В общем, лейтенант, война для нас с вами не кончилась, она продолжается. Теперь уже с разрухой. И мы предлагаем вам возглавить колхоз имени Сталина.

— Что? — опешил Муминов.

— Будете председателем колхоза в своем кишлаке, — внес ясность Хабибов. — Ему, насколько я знаю, не везло на раисов всю войну. Один оказался пьяницей, другой — жуликом, третий — бездельником. Последний, кажется, пятый или шестой — лентяй, каких свет не видывал!

— К тому же и бабник, — дополнил сей портрет секретарь. — Пришлось расстаться с ним. Но дело не в этом. Хозяйство на грани полного развала. Люди начали сомневаться в том, что колхоз может их накормить, а это очень страшно. Надо поддержать веру людей в колхоз. А этого негодяя… поставьте за омач, раз ему не по душе председательский иноходец! Ясно?

— Не совсем, — ответил Муминов, привстав. — Сами подумайте, товарищи, ну какой из меня раис?! Не справлюсь я. Пусть Нияз Гафуров будет председателем, а я ему буду помогать.

— Вы думаете, лейтенант, сидеть в этом кресле — мое дело? — сказал секретарь. — Сижу, потому что так надо партии. Я с удовольствием ушел бы с ребятишками на адыр собирать цветочки и ловить букашек, а не думать о навозе, неочищенных арыках, питании колхозников и бог еще знает о чем. Спросите вот у Шукура-ака, разве он всю жизнь был председателем райисполкома?

— Мое дело лечить скот от ящура и прочих болезней, — вставил он.

— Видите. И ему сказали: надо! Так же, как и мы вам говорим. Как вы отвечали на приказы командиров, Муминов?

— Там другое дело, — замялся он, — война!

— Здесь то же самое, я уже говорил вам. Впрочем, у меня звание майора, — то ли в шутку, то ли всерьез сказал секретарь и добавил строго: — Слушайте приказ, лейтенант. Сегодня в восемнадцать ноль-ноль приказываю вам прибыть в контору колхоза имени Сталина.

— Есть! — Муминов вскочил и щелкнул каблуками.

— Вопросы?

— Ясно.

— Выполняйте приказ.

Муминов четким строевым шагом направился к двери. Когда он взялся за ручку, секретарь остановил его.

— Зайдите в сектор партучета и возьмите прикрепительный талон. Пусть выпишут на сельсоветскую парторганизацию…

Когда Муминов вышел из райкома, на него брызнули лучи зимнего солнца. С веток деревьев на тротуар падали крупные капли воды, куски рыхлого снега. «Скоро весна», — подумал он…

3

Муминов намеревался найти Нияза в райзо и вместе с ним, если, конечно, у него дела закончились, вернуться в Джидасай или посидеть в какой-нибудь чайхане, поговорить, вспомнить друзей. Теперь об этом не могло быть и речи, и он быстро зашагал в сторону пристанционного поселка.

От тепла подтаяли комья на дороге, и Муминов шел, стараясь держаться правой стороны проселка, где, затененная рослым камышом, земля была твердой, как камень, и грязь не липла к подошве. Еще утром, направляясь в район, он заметил, что камыш сильно разросся: многие поля, которые до войны радовали глаз чистотой, были захлестнуты им. Не было б войны, подумалось ему, разве допустили бы джидасайцы и жители соседних кишлаков такое?! Пожалуй, за семь-то лет от самих тугаев уже ничего не осталось. А теперь, видно, придется начинать все сызнова.

Вспомнил минувшую ночь и самому стало стыдно, он почувствовал, как кровь прилила к лицу… Пока шла война, как-то не особенно думалось о встрече с женой, о том, как он себя поведет, что скажет, найдет ли те единственные для такого случая слова, сумеет ли приласкать. Думалось, конечно, но так, в общих чертах, по-книжному, скорее всего. А после победы, когда уже пришла уверенность, что такая встреча теперь уж обязательно состоится. Муминов возвращался мыслями к ней часто, но представить себе ее все равно не мог. Тот месяц, что прожил он с Марьям, остался словно сон в памяти. Но одно он помнил хорошо. Жена стыдилась его, боялась глядеть ему в глаза, супружеские обязанности, казалось, выполняла по принуждению.

Вчера за дастарханом он изредка бросал взгляды на жену, но она не отвечала ему тем же, сидела, накрывшись ситцевым платком, односложно, чуть слышно отвечая на его вопросы. Раньше, при всей своей стыдливости, она была смелее. А потом… Мать и сестренка хотели уйти в другую комнату, которая не топилась все годы войны, но Тураб попросил, чтобы постелили ему там. Марьям пришла к нему после того, как он изрядно намерзся в ледяной постели, и то под давлением матери. Муминов слышал обрывки разговора женщин, понял, что мать, произнося «это же твой муж вернулся, дочка!» посылала ее к нему, а та, наверно, страшилась и хотела остаться с ними.

Пришла. Легла рядом, точно притянутая арканом, будто ее впихнули в постель чужого мужчины. И только потом немного отошла, потеплела душой. Когда Муминов проснулся, она уже разводила огонь под очагом, готовя ширчай. Из дома они вышли вместе. Марьям и Айгуль сразу же за кишлаком свернули к ферме, а он пошел сюда. И теперь, возвращаясь в Джидасай, он думал, что встреча с женой была не такой, какой представлялась ему.

В кишлаке он сначала зашел домой. Надо было перекусить и немного отдохнуть. Спросил у матери о председателе колхоза.

— Халбутаев или Акбутаев фамилия его, сынок. Знаю, что бабник, кобель, об этом весь кишлак говорит… Да, прибегал Нияз, справлялся о тебе, сказал, чтобы шел в контору, он там будет ждать.

— Он же в районе должен быть, — сказал он.

— Говорит, вернули по срочному делу.

Пока он поел, подошли и те «восемнадцать ноль-ноль» секретаря райкома. Муминов пошел в контору. Здесь было много стариков, женщин и подростков. Среди них находились и бывшие фронтовики. Их можно было узнать по уже успевшим выгореть, а кое у кого и подлатанным гимнастеркам. Они окружили Саибназарова и о чем-то оживленно разговаривали с ним. Поздоровавшись со знакомыми, которые, услышав, что он вернулся, рано утром навестили его дом, и, как водится, поздравили, Муминов заглянул в бухгалтерию, а Нияз с папкой под мышкой шел ему навстречу. Они обнялись, похлопали друг друга по спине.

— Первый секретарь райкома приехал, — сообщил Нияз, — так что, извини, брат, сейчас у нас собрание будет. Потом поговорим как следует. Впрочем, чего это я, идем вместе, собрание ожидается бурным, услышишь, чем живут джидасайцы. Надеюсь, не собираешься удирать отсюда?

— Нет.

— Тогда идем.

Они вошли в пристройку сарайного типа, который служил клубом, если в нем не откармливали шелковичных червей или не хранили саман для быков. Собрание было действительно бурным. На прежнего председателя Акбутаева, невысокого жилистого мужчину, посыпалось столько обвинений, что тот не смел даже глаз поднять. Собрание вел секретарь райкома, а Нияз — протокол. Он быстро писал на страницах большой амбарной книги суть высказываний колхозников, их предложения и иногда подмигивал Турабу, сидевшему в первом ряду, у окна. Скамейки тут были дощатые, низкие, так что приходилось сидеть, чуть ли не уперевшись подбородком в колени. Колхозники единогласно проголосовали за то, чтобы снять Акбутаева с работы.

— В Джидасай вернулся ваш земляк, — начал секретарь райкома, — коммунист Тураб Муминов. На фронте он был командиром, и мы, подумав, решили рекомендовать его председателем колхоза вместо Акбутаева. Боевой командир, о чем можно судить по наградам, к тому же член партии. Я уверен, что он справится с обязанностями, да и… как бы сказать… ваш, местный, так что, если почувствуете, что не туда гнет, можете без обиняков высказать ему об этом в лицо.

— И Акбутаев не с луны свалился, — бросил кто-то в зале, — свой, джидасайский, а колхоз до ручки довел!

— Так вы что, против Муминова? — спросил секретарь.

— Не против, просто так я… Знаем мы Тураба, у него и отец, пусть земля пухом ему будет, работящий был мужик. Ставьте на голосование, райком-бобо.

За Муминова проголосовали все. Саибназаров проследил, чтобы Акбутаев при нем передал печать новому председателю.

— Если не справлюсь, — сказал Муминов, когда он, Нияз и секретарь райкома остались одни, — вы будете отвечать, Хошкельды-ака.

— У мира целый мир ума, Муминов, — ответил тот, — спрашивайте у людей, чего не знаете, они посоветуют только доброе. Главное, не жалеть себя, брат. Сейчас и здесь личный пример значит не меньше, чем на передовой. О том, что нужно быть, как все, делить с людьми их радости, печали поровну, быть честным и справедливым, везде и во всем, я не говорю. Это ваш партийный долг, уставные обязанности. — Он помолчал и добавил: — До начала весенних работ осталось немного, подумайте, ребята.

Секретарь райкома сел на коня и уехал, пообещав как-нибудь наведаться. Проводив его, друзья вернулись в контору. Это была небольшая приземистая глинобитная изба с земляными полами и крошечными окошечками. В единственной комнате, потолок которой был обит пожелтевшими от времени газетами, стояли три покосившихся стола.

— Вот мое рабочее место, — Нияз подошел к столу, над которым висела табличка «счетовод», — а тот, что у окна, принадлежит Кундузхон. Тебе отдаем почетный стол, раис-бобо, вот тот, напротив входа.

— Ладно, — сказал он, подсев к столу Нияза. Рядом стояла буржуйка, в окно была выведена труба от нее. На печке стоял черный от сажи чайник. — Рассказывай, где служил, как воевал?

— Везде пришлось, — ответил Гафуров, — в Карпатах и на Кавказе, в Крыму и Болгарии. Под Курском меня ранило, валялся полгода в госпитале. — Нияз заварил чай. — Потом уже в Болгарии шарахнуло осколком по руке. Видишь, пальцы не слушаются. — Он показал пальцы, вроде бы засохшие, но кровь пульсировала в них. — Говорят, пройдет, врачи предлагают все время массировать. Как жена встретила? — При этом он лукаво улыбнулся.

— Наверно, так же, как и твоя тебя, — ответил Муминов и рассмеялся.

— Заново пришлось жениться, — поддержал тот смех. — Мне, например, так показалось.

— Посмотри-ка, товарищ главбух, в своих книгах, — бодро сказал Муминов, когда уже, казалось, обо всем было переговорено, — что мы имеем на сегодняшний день?

— Кроме печати и штампа, в общем-то… — Нияз достал из ящика стола главную книгу учета и подвинул к Муминову: — Гляди сам, грамотный ведь.

Муминов стал перелистывать страницы и задержал взгляд на слове «зерно». Улыбнулся:

— Неплохо живете, Нияз!

— О чем ты?

— Да вот читаю: пшеница. Три тонны.

— Чернила-то красные!

— Какая разница?! Три тонны от этого не стали двумя?

— Красными чернилами в бухгалтерии, раис-бобо, выводятся долги. Выходит, что колхоз имени Сталина должен эти тонны.

— Кому?

— Вот тут, по-моему, действительно нет разницы — кому. Должен — отдай!

Муминов листал книгу все с большей неохотой, потому что почти на каждой странице цифры были выведены красными чернилами.

— Что же у нас все-таки есть, Нияз?! — воскликнул он, не выдержав.

— Кое-что. Десять пар волов, омачи, пока, правда, без наконечников. Сбруя вся вышла из строя, надо сыромятную кожу достать. Чарыки у пахарей истрепались. Числятся три арбы на балансе, на ходу только одна.

— А две?

— Стоят без колес. Главное, обода не потеряли, так что колеса, даст бог, будут. Плотники сделают. Та-а-ак. — Нияз начал щелкать костяшками счетов. — Денег бы тысяч пятьдесят, если можно, завтра же!

— А где их взять? У меня нет богатого дядюшки.

— Найдем. — Гафуров следил за выражением лица друга и готов был расхохотаться, таким оно было растерянным. И беспомощным.

— Завтра поеду в райком, пусть помогают, — решительно произнес Муминов, — я же не старик Хызр!^[4]

— Сначала надо организовать работу тем, что есть, — рассудил Нияз. — А уж потом и туда ехать не стыдно. Негоже, если новый раис первый свой рабочий день начнет с просьбой о помощи…

— И то верно, — согласился Муминов. — Слушай, а что за женщина, которая все реплики на собрании бросала?

— Которая?

— Да в ватных брюках и фуфайке.

— Они ж все так одеты.

— Та, что про ферму все напоминала секретарю.

— Ясно. Сайера Муртазова, доярка. За словом в карман не полезет.

— Это я без тебя понял, что она из себя представляет?

— Была замужем, сынишка растет, годика два ему.

— А муж?

— Погиб в последний день войны, похоронку она получила же после дня Победы, спустя месяц, кажется, и не хочет верить, говорит, такого быть не может. Ждет его. Ты с ней будь поосторожней, раис-бобо, она Акбутаева так поперла, что Джидасай неделю смеялся.

— Дурень! — разозлился Муминов, встав. — Разве ради этого я расспрашиваю о ней?! У меня жена есть. Баба боевая, надо ее в партию принимать и свою парторганизацию в колхозе создавать.

— Извини, — сказал Нияз, — я совсем о другом подумал.

— На уме у плешивого — баня! По-моему, ты тоже заразился от Акбутаева. Ладно, пошли ко мне, мать заждалась, наверно.

— А Марьям? — Нияз снова лукаво улыбнулся.

— Марьям ждет меня одного, а мать — нас обоих…

Через год, в такое же ясное и холодное февральское утро Муминов похоронил свою жену. Она умерла после родов от кровотечения, оставив мужу в память о себе дочь Норой…

4

Муминов ворошил память, вспоминая существенные, на его взгляд, события и факты своей жизни, не задерживая внимания на буднях, хотя их-то как раз и было больше всего, поэтому и книга, которую он сегодня мысленно писал, получалась не цельной, а с разрывами, зигзагообразная, как дорога, преодолевающая череду адыров, когда на нее глядишь издали. Но первый день своего председательствования он помнил, кажется, в мельчайших деталях.

Колхоз имени Сталина по нынешним масштабам был гномиком, даже не карликом. На ста тридцати гектарах выращивали хлопок, около двухсот на склонах окрестных адыров занимала богара и примерно сорок было под всем остальным — люцерниками, виноградниками, садами, огородами. Но даже и это ему, новому председателю, нужно было знать, как свои пять пальцев. Поэтому на следующее утро, встав пораньше, он по совету Саибназарова отправился знакомиться с владениями колхоза, чтобы иметь о них ясное представление. Хоть и не было его долго дома и он думал, что все позабылось, а вот два дня, проведенные в кишлаке, воскресили в памяти все, что было связано с Джидасаем и его территорией, и он уже сам себе не казался беспомощным человеком, оказавшимся в незнакомой ситуации.

Рассвет только брезжил, но узкие и кривые улочки кишлака с полуобвалившимися дувалами и ветхими мазанками в глубине дворов, голые деревья и кучи сброшенного с крыш снега уже различались отчетливо. Над крышами поднимались синие столбики кизячного дыма, в некоторых домах двери были сорваны, пустые проемы окон напоминали рвы провалившихся могил на кладбище. Муминов шел по этим улочкам, ежился от мороза, который обжигал щеки и руки, а на душе была какая-то пустота. Он помнил эти улочки другими, полными жизни, а сейчас,казалось, страшный мор промчался по ним и своей метлой вымел все, что не могло сопротивляться в голодные годы войны. Редкие прохожие здоровались с ним, приложив руки к груди, женщины проходили, прикрыв половину лица платком, проходили быстро, словно бы стыдясь за свои, не очень-то радующие глаза, наряды и обувь. Или прижимались к дувалу, уступая дорогу Муминову.

Он не заметил, как вышел к окраине Джидасая и очутился перед невысоким забором, сложенным из щитов, сплетенных из ивовых веток. Это была ферма, ее коровники, низкие, будто бы наполовину вросшие в землю, слепленные из глины — пахсы, виднелись на другом конце двора, прижавшиеся к подножью невысокого адыра. Он пошел вдоль забора и вскоре оказался у ворот, сложенных из двух толстых горизонтальных палок. Весь двор, как он догадался по блеску льда, был захлестнут навозной жижей, и он остановился, думая, пройти до коровника или нет. Увидел женщину с ведром и вилами в руках, шедшую к коровникам. Издали она казалась неуклюжей, точно медвежонок. Муминов перелез через палки и пошел в дальний конец двора, повторяя движения женщины, прыгая с торчащего из-под ледка камня на другой. Пока он таким образом прошел двор, доярка уже скрылась в коровнике. Муминов вошел следом. Тощие коровы казались призраками. Пока его глаза привыкали к полумраку, из глубины появилась та женщина.

— Ассалому алейкум, сестренка, — поздоровался он с ней.

— Салом, раис-бобо, — не очень любезно ответила доярка, — решили колхозное стадо посмотреть?

— Не только стадо, но и весь колхоз. Хочу посмотреть, в каких условиях работают наши доярки. А где Айгуль и моя жена?

— Пошли за саманом в кишлак, скоро будут. Ну что ж, прошу. — Женщина пошла впереди. — Только осторожнее, не провалитесь и не поскользнитесь, неудобно будет, если от председателя в первое же утро запахнет мочой.

«Это же Сайера, — усмехнулся Муминов, — и чего это я ее сразу не признал». Ему показалось, что она издевается над ним.

— Ничего, — бодро ответил он и пошел следом за ней. Тут же поскользнулся и чуть не упал.

— Предупреждала же вас! — в сердцах воскликнула Сайера.

— За одного битого двух небитых дают, сестренка, — пошутил он, — и поделом бы было мне, если б упал!

— То-то, гляжу я, все битые сидят кладовщиками да в конторах, а бабы бедные в поле и в таких вонючих коровниках маются!

— Темная ночь не вечна, а битые… Война отняла у них главное — здоровье. Вы — Сайера?

— Да.

— А я Тураб.

— Знаю. Парнем еще помню вас. Бо-о-ош, проклятая, — столкнула она с пути коровенку, — коза и только! Кружку молока в день дает!

— Бывают и такие, — согласился он и добавил: — а я вот вас никак вспомнить не могу.

— Не мудрено, я ведь тогда сопливой девчонкой была. Вот гляньте, — она ткнула рукой в потолок, — ночью звезды можно считать. И так вся крыша. Эх, не я — волк, каждый день свежим мясом питалась бы! Господи, как все это надоело!

— Что «все»?

— Козы в коровьих шкурах и…

— Что еще?

— Каждый раз начальству заплаты показывать.

— Ничего, будет и на нашей улице праздник, выше…. — Он не успел произнести «голову, сестренка», как растянулся на полу, распластав руки. — Эх!

— Растяпа! — воскликнула Сайера и подбежала к нему. Помогла встать, оглядела со всех сторон и приказала: — Идемте, в таком виде вам нельзя показываться в кишлаке, раис. — Проворчала: — И такого растяпу Марьям семь лет ждала!

— А вы не ждали б? — спросил он.

— Не знаю.

Она привела его в небольшую комнату, где было тепло и пахло свежим молоком. Посреди ее на большом пне стоял сепаратор, ручку которого крутила женщина одних лет с Сайерой.

— Вот, Шарафат, — сказала Сайера, пропуская Муминова вперед, — новый раис пришел познакомиться с фермой, и надо же, не повезло, поскользнулся, бедняга. — Муминову казалось, что она продолжает говорить с ним по-прежнему с насмешкой. — Помоги в порядок его привести, а то ведь стыд и срам, а?!

Муминов поздоровался с Шарафат, та ответила, схватила пустое ведро и вышла за дверь. Вид у председателя был жалким. Не только шинель, но и брюки и сапоги порядком вымазаны. Вскоре пришла Шарафат и поставила ведро на буржуйку:

— Уйдет чистеньким, Сайера. Не позволим, чтобы новый председатель ушел недовольным нашей фермой, а то ведь он больше не заглянет сюда.

«Языкастые бабы собрались тут, — подумал он, — может, и Марьям такая же, когда другой мужик под руку подвернется».

С фермы Муминов ушел, когда солнце было уже высоко. Тусклое, оно казалось завернутым в белую бязь. Муминов шел по тропке мимо заснеженных полей, окруженных стеной камыша. Арыки, по которым к ним в конце весны должна была прийти вода, поросли густой осокой, мостки, переброшенные через них, кое-где сломаны. Сделав большой круг, он вышел с другого конца кишлака и наткнулся на кузницу, возле которой лежали железки, обода колес арб. В окне стекол не было, и Муминов заглянул вовнутрь. В кузнице царил полумрак, кое-где сквозь щели пробивались лучи солнца, и в их полосах висела густая пыльная паутина. Было ясно, что здесь человека не было давно. Печь развалилась а с горна кто-то содрал мехи. И от всего увиденного все больше и больше грустнело его лицо, а то, что за все это время он не видел ни одной души в поле, вызвало злость. «Ну и народ, — думал он, сжимая кулаки, — да за такое отношение к делу расстреливать мало! Под трибунал!» Хмурый, уставший и голодный он вошел в контору. Поздоровался с Ниязом и с табельщицей:

— Ассалому алейкум!

— Ваалейкум. — Нияз встал из-за стола и за руку поздоровался с ним. Повернулся к девушке. — Вот и раис появился, Кундузхон, а вы волновались. — Спросил у него: — Ну, брат, где был, что видел?

Муминов присел на табуретку у стола Нияза и после некоторого молчания произнес:

— Везде был, но никого не видел, к сожаленью. — Добавил зло: — Дехкане испокон веков и зимой находили себе дело, а сейчас, видно, изменили этому правилу!

— Требовать некому, да и холодно, раис, — сказал Нияз.

— А когда в это время было тепло? — спросил Муминов. Его начал раздражать спокойно-равнодушный тон Гафурова. — На полях ни души. Только на ферме женщины вертятся, и то, видно, потому, что скотина — живое существо, внимания к себе требует. Безобразие!

— Побереги нервы, Тураб, они еще пригодятся тебе, — посоветовал тем же тоном Нияз и кивнул в сторону табельщицы: — Знаешь ее?

Муминов с удивленьем глянул на него, мол, я тебе о чем говорю, а ты…

— Кундузхон, старшая табельщица и секретарь председателя в одном лице.

Муминов улыбнулся, подумав: «Хитер ты, вовремя успеваешь напомнить, что перед женским полом нельзя выходить из себя». Сказал вслух:

— Очень приятно.

— Вот это другой разговор, — рассмеялся Нияз. И добавил серьезно: — Безобразие, конечно, Тураб, что дехкане не работают. Надо бы их собрать и поговорить по душам.

— Назначим собрание на четыре часа, — произнес Муминов. — Чтобы потом, до темноты, люди успели справиться с домашними делами.

— Думаю, что к этому времени Кундузхон успеет обойти все дома в кишлаке, — кивнул Нияз.

— Можно идти, Нияз-ака? — спросила она, привстав.

— Сначала чайку заварите нам, сестренка, видите, раис совсем продрог, трясется весь.

Кундузхон налила в фарфоровый чайник кипятку и поставила его на стол Нияза. Подала пиалы.

— Я пошла! — Девушка выбежала за дверь.

Зимние дни в Джидасае коротки. К четырем часам, когда колхозники стали собираться, солнце уже опустилось так низко, что, казалось, оно сидит верхом на гребне далекого Кугитанга. Похолодало, землю опять стало стягивать тонким ледком.

Стол в том же сарае, где вчера было собрание, был накрыт выцветшим, со следами былого призыва, красным ситцем и держался на честном слове. Стоило кому-либо из сидящих за ним пошевелиться, как он начинал угрожающе поскрипывать.

— Начнем, — сказал Муминов, когда Нияз тихо подсказал, что ждать больше некого. Он встал, поддерживая одной рукой стол. Говор сразу стих. — До начала весны осталось меньше месяца, товарищи, а дел, как мне сегодня показалось, на целый год. Ферма утопает в навозе, арыки заросли травой, хотя сейчас самое время расчищать их, виноградников не видно за камышами. Вы же дехкане, как миритесь с этим?! Давайте думать сообща, что дальше делать.

Он сел. Зал молчал. Молчал и он, проходя взглядом по рядам. Встретившись с ним глазами, колхозники опускали головы. Тогда он заговорил снова:

— Предложив вам думать, я вовсе не имел в виду, что вы это будете делать мысленно, товарищи. Думайте вслух. Колхоз этот наш с вами, за его настоящее и будущее в ответе мы и никто другой! Неужели ни у кого не болит душа, а?

— Переболела вся, — произнес, поднявшись со скамьи, Чары-кошчи, угрюмый, невысокий мужчина лет пятидесяти, с обвислыми, как клыки у моржа, усами. — Вот вы упомянули трибунал, раис. Может, правильно в армии поступают. Только почему-то никто из наших непутевых председателей не попал туда, под него. Колхозники три года работали, как волы, а получили, извините, шиш! Ни грамма зерна и ни рубля! Мало, что колхоз ничего не дает, так еще с нас требует. То шкуру овцы дай, то масло, то яйца, то мясо, то молоко.

— Что было, то быльем поросло, Чары-ака, — ответил Муминов. — Вы садитесь, пожалуйста. Если мы, друзья, начнем высказывать прошлые обиды, то не останется времени для забот сегодняшних. А ведь мы собрались здесь ради них. Не одному нашему колхозу было трудно, всей стране. А колхоз… Хотите вы или нет, без него дехканину жизни не будет, это точно. Еще придет время, когда мы будем с улыбкой вспоминать и вот это наше собрание, и этот сарай, громко именуемый клубом. Заводы теперь выпускают вместо патронов и снарядов нужные нам машины!

— Омачам нужны наконечники.

— Сбрую нечем чинить.

— Даже соли и той нет!

— А спички?!

— Саман на исходе, чем волов кормить будем?!

— Где мука, хотя бы просяная?!

Реплики-жалобы, вопросы-негодования посыпались со всех сторон. Их бросали не только мужчины, но и женщины и подростки. Каждый, конечно, о своем, но в общем о том, что накипело за годы войны. Лишь несколько фронтовиков молчали, видимо, ждали, как отреагирует председатель. А Муминов слушал молча, давая возможность выговориться всем. Он чувствовал, что в этих репликах — боль за судьбу родного колхоза, за его настоящее и будущее. И это радовало его.

— Арыки надо в первую очередь привести в порядок, — высказался один колхозник.

— Вокруг кишлака камыша много, пусть пастух пасет волов там, саман сэкономится, — предложил другой.

— Ферму от навоза надо избавить обязательно, иначе коровы утонут в нем, только солнце пригреет.

— Весь навоз вывести на поля!

— Из дворов тоже не мешает вывезти, раис!

— На чем? Арба только одна!..

— На ишаках, в хурджинах. Мальчишки возить будут, а взрослые — нагружать и разгружать.

— Освоить бы гектаров десять земли!

— Где и зачем?

— В тугаях, где ж еще? Яровую пшеницу бы посеяли.

— Кетменями осваивать-то?

— Здесь от роду кроме них ничего не знали!

— В те времена в Джидасае йигитов сколько было, а сейчас кто… одни калеки!..

— Ясно, товарищи, — громко сказал Муминов и встал. — Спорить — только время терять Наметим первоочередные задачи, а их уже тут, думаю, определили, и будем выполнять. Справимся, подумаем и о новой земле. Главное, нам необходимо хорошо подготовиться к весне.

— Надо создать, как во время войны, фронтовые бригады, — предложил Нияз, — и бросать их на ответственные участки.

— Вот именно, — воскликнул Чары-кошчи. — И пусть их будет две. Одну надо поставить на очистку арыков, а другую — на вывоз навоза.

— Утром, всем без исключения, с кетменями и лопатами выходить на работу, — распорядился Муминов.

— Надо сейчас же утвердить бригадиров, — шепотом посоветовал Нияз, — и распределить людей по спискам, иначе мы завтра полдня потеряем.

— Кого изберем бригадирами? — спросил он громко.

— Хосилота^[5] Раима-бобо!

— Туракула!

— Ставлю на голосование. Кто — за?

Проголосовали все. Нияз зачитывал фамилии колхозников по списку и определял, в какую бригаду они зачисляются.

— Теперь дело пойдет, — потер руки Муминов после собрания…

5

Утром Муминов пришел с кетменем к месту сбора. Пришлось изрядно померзнуть, пока подошли Нияз и бригадиры. Еще через час, когда солнце уже взошло, из ближайших домов, закутавшись в ватные халаты, выползло еще несколько колхозников. Подождали еще. Больше никто не пришел. «Предатели, — негодовал в душе Муминов, — бездельники! Договорились же, проголосовали и — на тебе!»

— Ладно, — сказал он как можно спокойнее, — отложим на сегодня массовый выход на работу. Видно, нужно и индивидуальную работу с людьми провести.

Он дал задание бригадирам, Ниязу, условился встретиться с ними вечером в конторе и ушел домой. Позавтракал — выпил несколько пиал чая и съел половину ячменной лепешки, хотел было поспать, но сон что-то не шел, и он, собравшись, вновь стал обходить поля колхоза, не зная пока — зачем, но веря, что потом придет к нему нужная мысль, которую он и выскажет вечером. Где-то он шел по проторенной тропе, а где-то — напрямик через тугаи. Поля колхоза еще и до войны поливались из родников, которых в тугаях было немало. В некоторых местах они образовывали небольшие озерца. Люди прокапывали от них арыки и направляли воду на поля. Муминов помнил, что еще в то время колхозники собирались брать воду из самого большого озера — Айгыр-куля, который бог знает когда образовался чуть повыше кишлака, в широком сае. Вокруг него густо рос камыш, ручей, вытекавший из озера, шумливо бежал в сторону реки Сурхан. Собирались, помнится, тогда сделать деревянный желоб, чтобы перебросить его через глубокий овраг, который отделял озеро от низины тугаев. Муминов прошел к озеру и увидел, что оно было, как и прежде, многоводным, полным до краев, а ручей все так же спешил к реке. Муминов внимательно исследовал овраг. Он был глубоким, и если его завалить землей, сделать насыпь, а по ней прокопать арык, проблема воды для Джидасая на ближайшие два года была бы решена.

Вечером собрались в конторе. Первым стал докладывать Туракул. Он работал в колхозе бригадиром первой бригады, его же люди избрали вожаком и «фронтовой». Человек добросовестный, справедливый, он был из тех джидасайцев, которые не прятались за спины других, работали в полную силу и никогда не жаловались на неудобства.

— В моей бригаде, раис-бобо, — сказал он, — почти все не вышли на работу по уважительным причинам. Возьмем Икбал-холу. Самому старшему ее сыну тринадцать лет. И она с ним поехала на мельницу, повезла семь килограммов курмака. Тоже ведь нужное дело… Или взять Ахмада-ата… Трое его сыновей погибли, а внуков, дай боже! В доме ни полена дров, ни одной штучки кизяка. Ушел в тугаи, чтобы срубить несколько кустов джиды. Не натопишь дом, замерзнешь! Или еще…

— И у меня в бригаде, Тураббек, — сказал хосилот, — уважительные причины. У тетушки Гульзода телка пропала, не вернулась со стада, всю ночь искали и только под утро нашли в тугаях. Хорошо еще волки не задрали телку! Холсаид-тога, оказывается, еще до собрания уехал вчера к родственнику в Юрчи. До сих пор не вернулся…

«Домашние дела всегда неотложные, — думал Муминов, слушая бригадиров, а потом и Нияза, — и они в любое время дня и ночи не кончаются. Дров нарубить — дело, камыша принести пару снопов — дело, корову в хлеву запереть — дело, а уж о том, что приготовить ужин, раздобыть немного муки, чтобы испечь утром лепешку-катырму, подготовить в очаге углей для сандала на ночь — и говорить нечего. Значит, чем-то нужно поступаться, иначе колхозные дела останутся в стороне».

— Даже не знаю, что и делать, — произнес хосилот, видя, что председатель молчит слишком долго. — Заставлять людей — жалко, люди ведь, и за колхозные дела душа болит. К тому же были б они одеты и обуты как следует, а то ведь одни лохмотья, что халаты, что чарыки. Всю войну кое-как сумели уберечь их от болезней и других напастей, хотя мучались от голода, а сегодня, в мирное время не можем себе позволить жестокость.

— Жестокость нельзя, уговоры не помогают, — произнес Нияз, — а работать надо. Вот и ломай голову, как быть.

— Ладно, — кивнул Муминов, — будем думать. Завтра всем собираться там же. А сейчас пора по домам…

Ночью он пошел к кузнице, взял кусок рельса, который приметил еще накануне, нашел немного ржавой проволоки и железку, похожую на монтировку. Притащил все это к чинаре, что росла на горке в центре кишлака, рельс повесил на толстый сук. А утром, чуть свет, над Джидасаем понеслось громовое «динь-бом, динь-бом», от которого нельзя было спрятаться ни под каким замком, ни за какими стенами. Гадая, где бы это поблизости от кишлака мог загореться прошлогодний сухой камыш, люди повалили к чинаре, а потом останавливались в растерянности. Сверху было видно далеко вокруг Джидасая, но нигде не горело. Однако председатель колхоза колотил железкой по рельсу с таким отчаянием, точно вымещал на нем свою обиду или злобу. Казалось, что рельс этот — источник всех бед кишлака.

Сначала люди не разобрались, в чем дело, а когда поняли, что Муминов таким образом решил заставить всех выйти на работу, покачивали головами, прицокивали языками, а от «динь-бом» звенело в ушах и было ясно, что председатель не скоро перестанет стучать по рельсу. Уже и старухи собрались вокруг чинары, расспрашивая, что случилось и почему такой шум в такую рань. Наконец Муминов бросил железку на землю и громко сказал:

— Так будет каждое утро, товарищи, пока вы не поймете, что надо работать. Если будет необходимо, я не устану греметь рельсом весь день и всю ночь. Колхоз нужен нам всем, товарищи. И дел у нас у всех дома по горло, но ведь и общественные дела — наши. Домашние будем делать вечерами, а днем, будьте любезны — в поле. — Закинув за спину кетмень, он пошел в сторону фермы, люди расступились и медленно, один за другим, последовали за ним, забегая по пути домой, чтобы захватить кетмени и лопаты.

Нельзя было похвастаться итогами первого дня работы, но все же большинство джидасайцев приняли в ней участие. Ребятишки приехали на ишаках с хурджинами на ферму, Муминов и еще несколько мужчин грузили на животных навоз, а в поле их ждали трое семнадцатилетних парней. Они вываливали из хурджинов навоз, а в перерывах очищали близлежащие арыки от травы. В последующие дни уже стало правилом поутру бежать на работу.

Муминов все время пропадал среди колхозников, выполнял самую тяжелую работу. Тревога за общее дело, ответственность за судьбы своих земляков раньше всех поднимала его с постели, гнала на мороз. И колхозники поняли это сердцем. Лицо Муминова почернело, обветрилось, кожа рук потрескалась, он заметно похудел, резче обозначились скулы и будто бы больше стали глаза.

Неплохо пошли и так называемые организационные дела, за которые добровольно взялся Нияз.

— Кетменщик с рукой-калекой я никудышный, — сказал он как-то председателю, — а вот все, что связано с «достать» и «обменять», может, у меня получится, а? Надо попробовать. Без этого все равно нам не обойтись.

— Спасибо, друг, — обрадовался Муминов. Он уже и сам не раз думал о том, чтобы заняться этими делами лично, но боялся, что если его не будет среди колхозников, они перестанут выходить на поля, или же будут работать «абы день прошел». — То, что мы делаем, это половина, если не четверть дела. Можно и арыки подготовить, и землю, но если не будет семян, хлеба, денег, то и стараться нечего. Бери председательскую кобылу и шпарь на ней куда хочешь, лишь бы польза была!

— Попросим ссуду в банке, если Саибназаров вмешается, дадут, — сказал Нияз.

— А ты зайди к нему, расскажи обо всем.

— Хорошо. Но самое трудное ждет меня в МТС.

— Пусть директор выделит нам хорошую бригаду и точка, — отрезал Муминов.

— Я хочу, чтобы к нам послали трактористов-джидасайцев, хотя бы троих.

— А их всего сколько?

— Семеро.

— Не нужно ни одного, — сказал Муминов, — они будут дома, начнут с работы пораньше удирать, к детишкам да к женам. Пусть дают чужих!

— Удрать ты им не позволишь, раис, — сказал Нияз, — а выгода колхозу все-таки есть. Мы вот должны три тонны зерна трактористам. Хочешь не хочешь, надо отдавать. Да и еще первосортной пшеничкой. Тонны полторы из них предназначены трактористам из нашего кишлака. Так вот они могли бы и подождать или обойтись меньшим количеством, пока не соберем урожай.

— Ну и хитер ты, друг мой, — рассмеялся Муминов. — Выходит, если колхоз не сможет вовремя рассчитаться, то трактористы подождут горло драть и жаловаться в инстанции. Ну что ж, жми, как говорят пушкари, беглым!..

В начале марта на Джидасай обрушился последний снег зимы — ляйляккор, снег аиста. Он был крупным и водянистым, шел целые сутки, а после него ударил такой морозец, что пришлось отменить занятия в начальной школе. На ферме околели две коровы, а неубранный виноградник вымерз, стал белым и хрупким. «Досаднее всего то, что пали коровы, тут, как не крути, а на страховку замену не купишь, успели б прирезать — мясо для колхозников. Опять-таки за их счет, по ведомости. Когда б у колхоза появились деньги, можно смело покупать на базаре новых коров. Хорошо, что шкуры поделили между пахарями на чарыки, все люди обуты», — думал Муминов.

А потом как-то сразу потеплело. С горок потекли ручейки, мутные и певучие, кое-где сквозь слежавшийся и серый снег стали пробиваться подснежники и кишлачные мальчишки с удовольствием втаптывали их обратно. Существует поверие: подснежник, оказывается, увидев человека, с удивлением восклицает: «Гляди-ка, он опять живой!» Чтобы он поменьше восклицал, его и уничтожали.

Стал сходить снег с адыров, и на их склонах ярко зазеленели озимые. «Теперь и трава пойдет в рост, — думал Муминов, — с кормами для скота полегчает. Настроение у людей поднимется. Просто потому, что — весна, обновление!»

— Не торопись радоваться, сынок, — разочаровала его мать, покачав головой, — это раньше весна была желанной гостьей, а теперь ее боятся, как смерть. Весной кончаются запасы хлеба, а до нового урожая еще далеко. Каково людям-то? В последние годы весна стала приносить только страдания. Люди начинают питаться съедобными травами, а потом маются животами. Страшная эта болезнь, за один день вымотает столько сил, будто сто лет хворал человек. А руки-то людские как раз весной и нужны больше всего. Подумал бы лучше, где хлеба достать, чтобы народ хоть немного поддержать.

Муминов согласился с мнением матери и решил сам ехать в райком партии. «Разбиться, но немного зерна нужно найти», — решил он. Утром отобрал у Нияза председательскую кобылу и отправился в райцентр. Саибназарова на месте не оказалось, он был на совещании в области, и Муминов зашел к председателю райисполкома Хабибову.

— С этой особенностью весны мы уже знакомы, раис, — сказал тот. — И заранее готовимся к ней. А как готовимся, ты спроси! Просто. Пишем слезные письма в облисполком и обком партии, даже правительству республики, и еще не было случая, чтобы нам отказали. Дают из государственных неприкосновенных запасов, а потом, как начинается страда, вновь их пополняют.

— Значит, наш колхоз может надеяться? — спросил Муминов.

— Не обойдем, если выделят. Но на всякий случай оставьте письмо, укажите, сколько зерна потребуется.

— Это я мигом, — улыбнулся Муминов и тут же, в кабинете председателя, написал нужную бумагу. Протянул Хабибову.

Тот прочел и рассмеялся:

— Раз из «НЗ», то и просить можно больше, думаете? Или по другому принципу: проси больше, сколько выделят, столько и ладно, а?

— Сейчас перепишу, — с готовностью произнес Муминов.

— Пусть останется, как есть. Но хочу предупредить, чтобы на многое не рассчитывали. Самое большее, что сможем, тонна пшеницы!

— Это ж курам на смех, — сказал Муминов, — как я ее буду делить?!

— А вы не делите, раис, — посоветовал Хабибов. — Делайте так, как уже практикуется в районе.

— Слушаю.

— Если зерно помолоть крупно, как сечку, и из нее один раз в день прямо на месте работы, то есть в поле или на ферме, готовить приличную кашу, то коварство весны не будет страшным, можно пережить. Убиваете сразу двух зайцев. Накормите людей и именно тех, кто придет на работу. А лентяи вынуждены будут положить зубы на полку. И поскольку голод не тетка, остаться дома никто не пожелает. Председатель колхоза должен быть немного дипломатом, Муминов, чтобы и вертел не сгорел, и мясо не подгорело.

— Спасибо за совет, — поднялся Муминов, — а все-таки, когда мы можем рассчитывать на помощь?

— Это станет известно, как вернется Саибназаров. Не волнуйтесь, ваше зерно мы никому не отдадим…

Прошло недели две, пока руководство района выбило зерно. Муминов уже было отчаялся, ломал голову, как бы выйти из трудного положения. Каждый вечер в контору приходили женщины и старики и просили помочь хлебом. Нияз мотался по соседним хозяйствам, чтобы у них что-то взять взаймы, но весна для всех была одинаковой, и он в конце концов махнул на это рукой. А тут подошло сообщение из района.

Хлеб был очень кстати. Не только потому, что у людей кончались последние его запасы, хотя и это, конечно, существенно, но и потому, что подошла пора массовых полевых работ. Как и советовал Хабибов, Муминов не разрешил делить пшеницу — тысячу двести килограммов — по количеству ртов, а организовал горячее питание на местах работы. Действительно, чтобы получить приличную порцию вкусной каши, никто не оставался дома. Больным по распоряжению председателя пищу доставляли домой. Трактористам дополнительно давали еще и по одной лепешке в день.

Площади под хлопчатник вспахали еще раз, пробороновали, вовремя отсеялись. А затем все же решили освоить гектаров десять земли. В этом деле хорошую помощь оказали трактористы-джидасайцы. Они помогали выкорчевывать джиду. Прицепят тросом ствол, дернут пару раз и отволокут дерево подальше. Десять гектаров не получилось, потому что уходили сроки сева, вышло только шесть с половиной. Вот на эти площади получили семенную ссуду в Заготзерне и посеяли пшеницу.

— Если мы не позаботимся о воде, — сказал Муминов Ниязу после сева, — в июне все тут сгорит.

— Что ж ты предлагаешь? — спросил тот.

И Муминов поделился с ним своим планом переброски через овраг по насыпи воду Айгыр-куля. Колхозники поддержали председателя. И все как один взялись за работу. К началу июня вода озера пришла к яровой пшенице.

6

Уже год, как не стало Марьям. Ее смерть Муминов переживал тяжело, говорил невпопад, забывал о том, что вчера наказывал сделать, и если ему докладывали об этом, слушал с таким видом, точно впервые слышал. Чудилось, что в ее смерти больше всех повинен он сам, мог бы не торопить с ребенком. Фраза врача, брошенная в сердцах, мол, эта война, четыре года истощавшая женщин, еще немало бед натворит, звучала в ушах Муминова как укор ему самому, хоть он и понимал, что в этом именно он невиновен.

Не верилось ему, что лишенная материнского молока, дочь способна выжить. В душе он прощался с ней всякий раз, едва мать начинала рассказывать о ее хворях, думалось, что не эта болезнь, так другая унесет ее из жизни. И чувство вины, и мрачные мысли о дочери он пытался подавить работой. Бросался туда, где было труднее всего, допоздна засиживался в конторе, принимая людей. И это действительно помогало ему забываться, но когда выпадало ему остаться с самим собой, то эти часы казались самыми мучительными и невыносимыми. И тогда, даже если было слишком поздно, независимо от погоды, Муминов уходил из дома, шел куда глаза глядят, а потом, внезапно опомнившись, поворачивал обратно. Мать, видя как он переживает, начала исподволь поговаривать о женитьбе, не прямо, конечно, а намеками. Мол, — называла имя молодой вдовы, — словно былинка на ветру, того и гляди сломается от тоски. Теперь уже ясно, что муж у нее погиб, не вернется, это она и сама поняла, рада бы построить новую семью, да… А какая она умная, добрая, красивая. Детей любит… Ну, чем не мать хотя бы нашей Норой?!

Муминов отмалчивался или же ссылался на занятость, мол, сейчас ли думать о жене, когда дел столько, когда люди надеются на меня, верят, что я им помогу улучшить жизнь.

— Разве плохо мы живем, сынок, — переходила в наступление мать, — за два года колхоз, слава аллаху, начал давать зерно на трудодни. Пусть пока маловато, но все же… Зайди в любой дом, ячменной лепешки уже не встретишь. Люди познали вкус плова. В котле мясо стало вариться. — Она глубоко вздыхала и продолжала: — Девочке нужна мать, сынок, пойми ты это. Если ты женишься ради такой благородной цели, Марьям простит тебе все!

— Сам стану для нее матерью, — отвечал Муминов и старался уйти побыстрее от разговора. Он шел к калитке, а вслед слышал жалобы матери на то, что она стара, что ей непосильна такая ответственность, как воспитание внучки, что дни ее становятся короче и она уже давно готовится к встрече с невесткой на том свете…

Наступила третья весна пребывания Муминова в Джидасае. И как всегда, она принесла немало хлопот. Муминов находился там, где было больше всего работы. Нужно было — брался за кетмень, требовалось — становился за соху. А председательские дела он решал в конторе вместе с Ниязом, засиживаясь иногда до полуночи. Уставал так, что, положив голову на подушку, мгновенно засыпал. А утром все начиналось сначала.

В тот день он работал допоздна. Уже над Бабатагом показалась щербатая луна, когда хосилот Раим-бобо бросил кетмень и произнес:

— Хватит, раис, идемте.

— Вы идите, ата, — сказал он, — я еще поработаю. Земля-то как пахнет, а?! Здорово!

— Понимаю, — Хосилот улыбнулся и пошел вслед за таявшими в ночи фигурами колхозников. — В конторе будете?

— Да, через часик, пожалуй.

Муминов продолжал с силой взмахивать кетменем, очищая арык. Потом почувствовал усталость. Надел шинель, перекинул кетмень через плечо и медленно побрел в сторону кишлака. Он шел домой и предвкушал мысленно радость встречи с дочерью. Она была очень похожа на мать. Уже ходила и, главное, узнавала его. Едва он входил в дом, как Норой спешила к нему с протянутыми ручками, переваливаясь с ноги на ногу, как уточка. Она что-то лопотала, прильнув к груди, но Муминов не понимал ее языка, прижимал ее мягкое и теплое тельце к себе осторожно, боясь причинить ей боль, и чувствовал, как изо дня в день растет в нем любовь к этому маленькому существу. И теперь он уже спешил по вечерам домой только ради того, чтобы обнять и поцеловать ее. Это входило в привычку, становилось неким ритуалом перед тем как, поужинав, отправиться в контору.

Было тихо, под ногами слегка похрустывал начавший твердеть ледок. Вдали мелькали тусклые огни в окнах кишлака. Тропа петляла между зарослями камыша и джиды, и огни то исчезали, то появлялись снова. Вдруг он услышал шаги, быстрые и легкие. Оглянулся, в темноте заметил легкую тень. Остановился и прислушался. Шаги приближались.

— Уф, слава аллаху, что вас встретила, — произнесла, Сайера и только потом поздоровалась: — Ассалому алейкум, раис-бобо.

— Ваалейкум, Сайерахон. — Спросил: — Почему «слава аллаху»?

— Боязно ведь. Вдруг волки нападут. Или барс.

— Волков бояться — в лес не ходить, так у нас говорили на фронте, — сказал Муминов. Потом спросил: — Почему так поздно?

— Шарафатхон приболела, я доила и ее коров.

— Похвально, Сайерахон. Всегда нужно помогать.

— Спасибо, раис-бобо, что замечаете доброту. Позвольте и мне спросить.

— Пожалуйста.

— Почему вы так поздно, а? — спросила она немного кокетливо.

— Такая работа.

— Смотрите, не надорвитесь, раис-бобо.

— Вам я посоветовал бы то же самое.

— Гм. Я женщина, привыкшая к перегрузкам.

— А я — солдат. — Помолчал и неожиданно для себя добавил: — Знаете, я соскучился по тишине. И только дома понял это. Я хочу слышать только себя да кетмень, который вгрызается в землю. Чтобы пули не жужжали вокруг, как осы.

— И больше ничего вас не волнует?

— Не задумывался, Сайерахон.

— Некогда?

— Возможно.

— Бедный солдат, и пожалеть некому!

Муминов ничего не ответил. Сейчас он думал о ней. Вернее, о ее упрямстве. Уже полтора года уговаривает вступить в партию, а она все шуточками отделывается, мол, что вы, раис-бобо, не доросла я еще до этого, пусть другие… Да и с беспартийной спросу меньше. Все-таки я женщина…

— Ну вот, раис-бобо, я уже и дома. — Она остановилась у калитки. — Спасибо…

— Уже? — с сожаленьем спросил Муминов. Ему не хотелось так быстро расставаться с ней.

— Может, пиалу чая, раис-бобо?

— С удовольствием, — радостно воскликнул он. — Почему бы председателю не посмотреть, как живет колхозница?

— Раис имеет право на это, — сказала она лукаво.

— Я слышал, что… — Он хотел ей напомнить, как она выгнала прежнего председателя, но сдержался, боясь оскорбить ее. — Впрочем, это неважно…

— Прошу. — Она пропустила его вперед. — Я сейчас, раис-бобо. Сына возьму у соседки.

Она вернулась очень скоро, ведя за руку карапуза. Увидев Муминова, мальчик подошел к нему и протянул руку:

— Здравствуйте, дядя.

— Привет, малыш.

— Я не малыш, а мужчина, мамина опора и надежда.

— Извини, брат. Как тебя зовут?

— Шарип. А вы кто?

— Дядя, просто дядя и все.

— В гости к нам пришли, да?

— Да, на пиалу чая.

— А конфеты принесли, или навват? Кто ходит в гости, должен и конфеты принести.

Муминов смутился.

— Видишь ли, Шарипбай, я случайно попал к вам. В следующий раз, если меня пригласят, обязательно принесу и гостинец. Я порядки знаю.

— Ладно. Идемте в дом.

В комнате, как и у большинства колхозников, было пусто. На полу лежал довольно потертый палас. Одеяла были сложены в нише стены. В углу стоял сандал, накрытый одеялом. Сайера зажгла семилинейную лампу, свет которой был тусклым, сбегала к соседке и принесла горячих углей для сандала. Посадила Муминова, предложив ему поговорить пока с Шарипом, а сама занялась ужином. Расстелила дастархан на сандале, поставила пиалу со сливками и принесла чайник чая. Для сына в касе принесла кипяченого молока. Накрошила туда лепешек и подвинула к мальчику:

— Ешь, сынок, и расти быстрей.

— А вот с этим делом спешить не надо, — сказал Муминов, разливая чай. — Я бы с удовольствием вернулся в его годы.

— Пусть уж растет, мужчина в доме нужен.

Отпив глоток чая, Муминов спросил:

— Как вам жилось, Сайерахон?

— Как всем. Работа — дом, дом — работа! Извините, Тураб-ака, — сказала она, — мне надо уложить сына.

— Значит, мне пора уходить? — прямо спросил Муминов.

Сайера пожала плечами. Постелила постель и легла, положив рядом сына. Муминов долго еще сидел, размышляя, как же поступить дальше, и, наконец, решился: встал, потушил лампу, разделся и лег рядом с ней. Сайера резко повернулась к нему. «Пропал я, — мелькнула мысль, — сейчас пощечин надает, да еще и кричать начнет. Позор!» Но она глубоко вздохнула и крепко обняла его…

В густой темноте комнаты начал прочерчиваться квадрат окна, во дворе наступал рассвет. В контору Муминов так и не пошел. Вместе с Сайерой они не спали, обнявшись, как молодожены.

— Расскажи, как ты Акбутаева выгнала, — попросил он. — Неинтересно.

— И все же.

— Ну, доила я корову в дальнем углу и, как обычно, разговаривала с ней. Ласково, коровы это любят. Вдруг кто-то обнял меня сзади, и я оглянуться не успела, а руки его уже за пазуху полезли. Вырвалась, гляжу — председатель. Ах ты, думаю, кобель старый, и ты туда же?! Плеснула в лицо молоком, что успела надоить, да еще и пустым ведром замахнулась. Он бросился к выходу, поскользнулся, упал, выпачкался весь. А тут и Шарафат подошла. Она видела, оказывается, все и разнесла по кишлаку. Тураб-ака!

— А?

— Чего мы натворили с вами?

— О чем ты?

— Зачем вы остались?

— Не знаю. Наверно, потому, что нравишься.

— Неверность — тяжкий грех. Перед богом, перед вашей женой и перед моим мужем Рузи-ака.

— Говорят, аллах милостив, простит. — Он глубоко вздохнул и прижал ее. Она ответила тем же.

— Вам пора, — сказала она потом.

— Может, поженимся? — сказал он.

— Нет.

— Почему?

— Муж, чует мое сердце, живой. Он еще вернется. А вам… спасибо за ласку, за то, что напомнили, что я — женщина. Идите. Я не хочу, чтобы люди узнали.

Муминов пошел прямо в контору и начал разбирать бумаги, поступившие из райзо. Появился Нияз и спросил, не заболел ли он, потому что вечером не был на работе. Узнав, что раис просто отдыхал, предупредил, что едет в госбанк за ссудой. Нияз заметил необычное настроение друга, но из деликатности не стал интересоваться причинами. Да Муминов и не сказал бы ему всей правды.

— Езжай, — кивнул он, — а я подменю Чары-ака. Сынишка его прибегал, сказал, что приболел он. А пахать надо!

— Может, тебе уже хватит подменять и заменять других? — спросил Нияз. — Все-таки ты председатель колхоза?!

— А что я буду делать? Ходить из бригады в бригаду и кричать «хорманг!»? Со временем и такое, наверно, будет, а пока я обязан работать, брат!

Они вместе вышли из конторы.

— Где трактор? — спросил Муминов.

— Сломался.

— Где?

— Не все ли равно? Недалеко отсюда.

— И надолго?

— Механик уехал в МТС, раньше трех дней не обещает.

— Видишь, а предлагаешь, чтобы я не подменял. Понадеешься вот на такую технику, голодным будешь сидеть!

— Ну что я мог поделать, — развел руками Нияз, — директор, что бог, как захочет, так и сделает. Видел, что машина неисправна, заставил выехать за ворота.

— Ладно, не будем ссориться с директором, тем более, что бог. А их, богов, чтить нужно.

— Вообще-то стоило с ним поссориться, Тураб. Знаешь, что он сказал?! Ваш, говорит, колхоз быстро оправился, так что обойдетесь и таким трактором. В других хозяйствах, мол, дела совсем плохи.

— Так пусть там работают, как мы!..

7

Это событие произошло в том же году, в начале апреля. Колхозники, пользуясь погожими днями, успели посеять семена хлопчатника, кое-где и всходы стали появляться. Дехкане предсказывали благоприятную весну и, естественно, радовались этому. Но в одну ночь все изменилось. С юга пришли тяжелые холодные тучи, сползшие с отрогов Гиндукуша и не успевшие за время нахождения в пути остыть. Они наткнулись на высокую стену Гиссара и обрушились на долину нескончаемыми ливнями. Сразу похолодало, по саям и оврагам вниз, в тугаи, устремились грязные селевые потоки, и джидасайцам, равно как и жителям соседних кишлаков, приходилось быть все время настороже, а в наиболее опасных местах выставили наблюдателей.

Джидасайцы, как повелось в последние годы, особенно в войну, стали проклинать аллаха, мол, он стал совсем невыносимым, равнодушным к людским бедам, мол, только люди обрадуются чему-либо, как он тут же омрачает эту радость жестокостью. И уже увещевания некоторых ишанов, призывающих не гневить всевышнего своими высказываниями, не имели успеха. Люди их попросту не слушали или же предъявляли столько обвинений, что священники были бессильны на них ответить. А объявлять все происходящее волей аллаха, который-де таким образом напоминает людям о своем всесилии, тоже было бесплодным делом. Что же это за бог, если он только и знает, что насылает на головы верующих страдания?!

Два дня, пока бушевали ливни, Муминов и Нияз не знали ни сна, ни покоя. Приезжал сюда и Саибназаров и узнав, как колхозники выходят из трудных положений, остался доволен. Муминов пошел проводить его и увидел мальчишку лет тринадцати, бегущего со стороны высокой чинары и кричавшего что-то. Ветер и шум дождя относили его слова и ничего нельзя было понять. Наконец, он прибежал к конторе и Муминов узнал в нем одного из трех ребят, которые наблюдали за уровнем воды в Айгыр-куле. Муминов больше всего боялся за это озеро, воды которого быстро поднимались за счет селевых потоков.

— Раис-ака, там… там… — мальчишка руками показывал на окраину кишлака, — понимаете…

— Ты отдышись, йигит, — перебил его Саибназаров, — потом и расскажешь. Не спеши, поглубже дыши, вот так… еще глубже… Ну, а теперь выкладывай.

— Новый арык прорвало, вся вода в сай бежит!

— На насыпи? — сразу догадался Муминов. — Эх, черт! Как зовут тебя, йигит?

— Пулат.

— Вот что, Пулатджан, беги к чинаре и колоти по рельсу. Все, кто подойдет, пусть с лопатами и кетменями идут на насыпь. Жми, малыш. — Муминов повернулся к секретарю райкома: — Больше всего я опасался этого. Хошкельды-ака. Если снесет насыпь совсем, все посевы внизу пропадут!

— Справитесь сами или прислать кого из «Учкуна»? — спросил Саибназаров.

— Поеду по бригадам, соберу мужиков, — ответил Муминов, — думаю, что справимся.

— Ну, что ж, успехов вам!..

Муминов шел быстро, почти бежал, а предположения в голове были одно хуже другого. Когда воздвигали эту насыпь, он не очень-то надеялся на нее, потому что она была узкой, как кишка. «Просядет где, — подумал тогда, — размоет вмиг ее». Поделился своими мыслями с хосилотом, и старик успокоил его, мол, сейчас, когда вода полна илом, ничего страшного не произойдет, она сама закрепит берега, как бы зацементировав их.

Вода уже смыла насыпь наполовину и с шумом сбегала в сай, смывая новые участки. Муминов испугался, потому что увиденное было страшнее его предположений. В ту минуту в душе его, кажется, что-то надломилось. Стали подходить колхозники. Они столпились за его спиной и чуть слышно обменивались мнениями.

— Надо же, в самый разгар…

— Первый полив — псу под хвост теперь!

— Хорошо, если за неделю управимся…

— Дождь утихает, а за неделю солнце все всходы сожжет…

Растолкав толпу, к Муминову подошел хосилот и положил руку ему на плечо.

— Не тужите, раис, — сказал Раим-бобо, — нехоженая дорога без рытвин не бывает. Взнуздаем мы эту воду. Не уйдем, пока не сделаем этого! Возьмите себя в руки и командуйте!

— А что тут можно сделать, ата? Нужно всю насыпь заново…

— Будем рубить джиду и укладывать под низ, а сверху — маты и снопы из камыша. Дерна бы побольше заготовить, его вода не возьмет.

Предложение старика было правильным, и теперь только упорство людей могло спасти положение. Муминов послал одного мальчишку в кишлак.

— Найди дядю Нияза, братишка, пусть он организует сюда людей с топорами. Только быстро, чтоб одна нога здесь, а другая там, понял?! — Он повернулся к колхозникам. — А вы, товарищи, вяжите маты и снопы. Кто с кетменем пришел — ко мне! Будем готовить дерн. Остальные пусть собирают камни на берегах!..

Люди понимали последствия этой беды. Пшеница, которую сеяли на вновь освоенной земле и которая, собственно, избавила их от забот о хлебе, могла засохнуть на корню. Дождь стихает, выглянет солнце и оновысушит землю, а та, как тисками начнет сжимать растения, и все пропало. Кроме этого, вода эта приходила и на огороды. Поэтому и начали работать с иступлением, не жалея себя. Застучали топоры, кетмени вгрызались в землю с остервенением. К обеду на берегу выросла большая куча веток, снопов и камня. Муминов снял рубашку и брюки и полез в воду.

— Подавайте, товарищи, — крикнул он, — сначала ветки!

Люди выполняли его команды. Уложив слой веток, он закрыл их камышовыми снопами, а поверх их положил камни. И так он сделал несколько слоев, пока уровень воды не поднялся до дна арыка и часть ее не потекла по руслу. Ветками и матами он выложил и снесенную часть берегов, а потом стал обкладывать их дерном. Все, кроме тех, кто готовил дерн и маты, помогали ему.

— Видите, раис, — крикнул хосилот, вытирая пот с лица, — мир дунет — буря, мир плюнет — море. Взялись дружно и пошло дело.

— Боюсь, до темноты не управимся, ата.

— Разложим костры, на завтра ни в коем случае нельзя оставлять. Вода-то холодная?

— Сначала была такой, сейчас вроде потеплела, — ответил Муминов.

— Это оттого, что сами разогрелись, но вам пора и отдохнуть. С водой нельзя шутить. — Раим-бобо повернулся к колхозникам: — А ну, кто смелый?

Желающих не оказалось.

— Ладно, ата, потерплю, — крикнул ему Муминов.

— Разве можно пять часов подряд, раис? Ваше здоровье нам еще и завтра нужно. — Снова крикнул: — Есть добровольцы?!

— Есть. — К нему подошел Тура-арбакеш и начал раздеваться.

— Я уж грешным делом подумал, что в Джидасае настоящие йигиты перевелись, — произнес, улыбнувшись, старик. — Спасибо, сынок.

Муминов выбрался на берег, завернулся с ногами в шинель и начал пить чай. А арбакеш полез в воду и сразу начал хныкать:

— Братцы, разве это вода? Это же лед! Как огонь. Как вы выдерживали, раис? А я замерзаю, ох, зубы стучат против воли моей!

— Ты не вой, как волк, а двигайся, — посоветовал ему хосилот, — согреешься, а на одном месте и в самом деле околеешь.

— Это же пытка, — орал арбакеш, — я больше не могу, сейчас выскочу отсюда пулей. Пусть кто-нибудь другой, а с меня хватит, — сказал он наконец и выкарабкался на берег.

— Знаешь, что в таких случаях говорят? — спросил его Муминов, сбросив шинель.

— Нет, раис-бобо.

— В кармане ни гроша, а в зубы верблюду смотрит!

Муминов снова полез в воду. Теперь она показалась ему ледяной, кольнула со всех сторон острыми иглами, и он чуть не вскрикнул. Стиснул зубы и начал укладывать куски дерна. А если его не успевали подавать, хватался за лопату или кетмень и кидал землю на склон насыпи.

Разложили костры на обоих берегах. Насыпь стала принимать прежние очертания, только склоны были не гладкими, а ощетинившимися ветками и камышом. Вода кое-где просачивалась сквозь новые берега, и Муминов, стоя по пояс, стал укладывать маты, закрепляя их дерном и камнями. Перестали сочиться и последние струйки. Он вылез из воды и оделся.

— Пошли, — сказал он Ниязу и первым направился в кишлак. Люди расступились перед ним. Только теперь, после того как опасность миновала, он почувствовал, что проголодался. — Сейчас бы целого барана съел!

— Станем побогаче, твое желание исполнится, — сказал Нияз, — а пока зайдем ко мне, там вроде бы плов приготовили. Знаешь, есть одна притча, и она, мне кажется, очень подходит к данной ситуации.

— Ну-ну?

— Один мужик кипятил воду, а второй спрашивает: «Что ты делаешь?» А тот отвечает: «Была бы мука, пельмени сварил бы, но мяса нет». Так и у нас — были бы доски, смастерили бы желоб и делу конец.

— Да, но у нас гвоздей нет, — рассмеялся Муминов.

— О том и речь, раис…

Когда проходили мимо калитки Сайеры, Муминов невольно придержал шаг, но быстро взял себя в руки. Нияз заметил это и улыбнулся.

Муминов почти весь день пробыл в воде и многие считали, что он свалится от простуды. Но сказывалась молодость, закалка фронтовика, он, как ни в чем не бывало, появлялся среди колхозников и бодро приветствовал их традиционным «хорманг». Правда, месяца через два у него появились резкие боли в пояснице — радикулит. В Джидасае о болезни Муминова никто не знал. Кроме Сайеры…

Наступила осень. Урожаи зерна и хлопка вышли приличными, хозяйство сумело рассчитаться с долгами по ссудам, выполнило поставки, а на трудодень распределило по рублю деньгами и по двести граммов пшеницы. На счете в банке появились деньги, колхоз приобрел новую сбрую, даже на новую арбу раскошелился. Главное, запустили кузницу. Муминов уже было и надежду потерял, что она когда-нибудь станет работать, поскольку не мог найти кузнеца, а теперь, узнав, что в колхозе дали зерна на трудодни, кузнецы повалили сами. Был выбор, и Муминов, по совету Нияза, не стал принимать кузнецов из соседних кишлаков. Им он очень деликатно давал понять, что нужно работать так, чтобы и в своем колхозе давали зерно. Принял старика из районного центра, который когда-то занимался этим делом, а потом стал рабочим хлопкозавода. Он вышел на пенсию и решил поработать в кишлаке. Никаких условий не ставил, сказал просто:

— Как всем, так и мне будете платить.

Через неделю над кузницей появился сизый дымок, а перезвон молотков, с самого утра плывущий над кишлаком, напомнил людям о довоенных днях, о том благополучии, которое было в каждом доме Джидасая. Этот перезвон вселял надежды в сердца…

В конце ноября Муминова пригласили в райком партии. Саибназаров, редко навещавший Джидасай, поздравил председателя с очередными успехами и завел, по мнению Муминова, неприятный для него разговор. Начал секретарь издалека, с того, что советским людям присуще чувство взаимопомощи, приводил много примеров, которые, впрочем, сколько угодно мог бы вспомнить и он сам. Муминов слушал секретаря и терялся в догадках, что же последует за всем этим.

— Я это говорю, — вскоре перешел к делу Саибназаров, — к тому, что члены двух колхозов — «Трактора» и «Учкуна» — изъявили желание объединиться с вашим колхозом. Райком партии приветствует такое стремление, гвардии лейтенант. По нашему мнению будущее села в крупных хозяйствах.

— Они ж лентяи, Хошкельды-ака, — воскликнул Муминов, — разве наши согласятся с ними работать?! Ни за что!

— Поэтому я и решил прежде всего поговорить с вами, фронтовиком-коммунистом, — чуть нахмурившись, произнес секретарь, — чтобы вы подготовили почву, как всегда делается перед большим наступлением. Я не думаю, что джидасайцы воспротивятся, все зависит от того, с каких позиций объяснить им это.

— Как бы я не доказывал людям о пользе такого слияния, найдутся горлопаны, чтобы сбить их с толку. Да тут и без горлопанов ясно, почему соседи хотят идти к нам.

— Вам прежде всего нужно убедить актив в целесообразности объединения, а те воздействуют на остальных. Если сорок родов породнятся, говорят в народе, то им и врагов не бояться. Война, которую мы выиграли, доказала жизненность этой мудрости. Ко всему прочему, коммунисты трех колхозов, объединившись, создадут сильную партийную организацию. А у вас, по-моему, пять человек сейчас? Этого мало…

Вернувшись домой, Муминов поделился новостью с Ниязом. Тот отнесся к предложению секретаря райкома скептически, мол, джидасайцы ни с кем не захотят делиться своим караваем. Однако председатель стал приводить доводы, которые услышал от Саибназарова, и мнение Нияза изменилось, хотя он и не очень-то верил, что колхозники сразу и проголосуют за него. Решили сначала поговорить с активом. И тут неожиданно для всех высказался в пользу слияния хосилот Раим-бобо.

— Вместе сходиться — рекой становиться, — произнес он, — врозь расходиться — ручейками стать. Да, наш колхоз выглядит намного лучше соседних, но это вечно не будет продолжаться. Завтра и они станут жить лучше, потому что государство наше не допустит иного решения. А соберемся мы в одну семью, сколько дел сделаем! Потесним тугаи, если и вовсе не переведем их, уберем межи на границах, перестроим заново оросительную сеть. Думаю, что народ не будет возражать…

Декабрь в Джидасае был бурным. Трижды колхозников собирали на общие собрания, чтобы решить этот вопрос, и дважды они провалили предложение, проголосовав против объединения. В третий раз, уже в конце месяца, на собрание приехал сам Саибназаров. Он долго объяснял людям, что и как, но те, казалось, пропускали его слова мимо ушей. И так обидно стало Муминову за своих земляков, которые ради благополучия сегодня не хотят думать о завтрашнем дне кишлака, что он встал и произнес твердо:

— Вот что, товарищи, с такими, как вы сейчас, я не хочу работать. Прошу райком партии перевести меня в самый отстающий колхоз. Мне стыдно, если честно, Хошкельды-ака.

Это заявление сразу подействовало. Расставаться с Муминовым джидасайцы не желали. И арба жизни двинулась дальше. И хотя порой ее колеса застревали в глубоких колеях тогдашней действительности и требовали невероятных усилий, движение это не прекращалось ни на миг. Нияз Гафуров начал учебу в высшей партийной школе, а комиссаром нового, объединенного колхоза стал Раззаков, бывший председатель «Трактора»…

8

Черная лента дороги окутана дымкой утренней морозной пелены, в которой уже за полсотни метров тают и стены камыша, и кусты джиды, тамариска и верблюжьей колючки. Из пелены, раскачиваясь с боку на бок, изредка, словно чудовища, выползают грузовики-полуторки и трехтонки «ЗИС-5», которые в простонародье называют просто «зисок». Натруженно гудя моторами, они проходят мимо наскоро расчищенной от камыша площадки, где стоят арбы, задрав оглобли, как зенитные пушки, и несколько юрт. Кони привязаны к колесам арб, они накрыты толстыми попонами, на их мордах мешочки с ячменем. От гула кони переминаются с ног на ноги, навостряют уши и косятся глазами на машины, а те, обдав площадку острым запахом бензина, через полсотни метров скрываются в той же морозной дымке.

Муминов подъехал сюда на лошади. Из ближней юрты вышел парторг Раззаков. Муминов слез с лошади, отдал поводья стоявшему у юрты парню и поздоровался с Раззаковым.

— Почему никто не работает? — спросил он.

— Ночью ведь снег пошел, мокрый, сами знаете, камыш отсырел, решили подождать, — ответил тот.

— А вы пробовали зажечь его? — спросил Муминов.

— Это и так ясно, гореть не будет.

— Родились в тугаях, а простых вещей не знаете. Раз уж камыш высох, он будет всегда как порох, поднесете спичку — вспыхнет. А что был снег мокрый, даже лучше, самый раз кетменем пни выкорчевывать. Иначе пришлось бы искать кирки, брат.

— Значит, работать?

— Только так, Валиджан. — Муминов иногда обращался к нему по имени, потому что парторг был моложе.

Услышав, что приехал председатель, из юрт стали выходить колхозники. Они здоровались с Муминовым, расспрашивали о кишлачных делах, о своих семьях. Уже десять дней, как большая бригада колхоза, в основном мужчины, работает здесь с ночевкой, отвоевывая у тугаев гектары новых земель. На камыш началось, как говорили в райкоме партии, решительное наступление. Стране все больше и больше нужно было хлопка и зерна, фруктов и овощей. И осваивались те земли, которые на первых порах не требовали больших затрат. К тому же тугаи, где веками рос камыш, гнил, насыщая земли плодородием, были удобны в том смысле, что они быстро давали отдачу. Обычно после освоения год-два эта земля покрывалась сорняками, а затем она становилась чистой. Только серой, похожей на пепел.

— Товарищи, — крикнул парторг, — решено работать.

Несколько человек с факелами стали поджигать камыш, и он действительно вспыхивал как порох, и огонь быстро распространялся, перекидываясь с куста на куст; над тугаями поплыли черные клубы дыма, растворив морозную пелену, покрывая копотью кусты джиды. Муминов сбросил чекмень и, взяв топор с длинным топорищем, начал рубить ближайший ствол под самый корень. Дерево рухнуло, и его оттащили в сторону. Муминов тем временем свалил второе. Затем вооружился кетменем и начал раскапывать корни.

— Я, пожалуй, поведу людей на арык, — сказал Раззаков.

— Давайте.

Человек двадцать отправились с ним, а Муминов продолжал работать кетменем, сбрасывая в сторону тяжелые комья мерзлой земли. Принялись за дело и остальные колхозники, и через несколько минут вся округа наполнилась грудными «хык»-«хык», звоном стали, вгрызавшейся в землю. В горячке работы никто не заметил, как подъехал первый секретарь райкома Саибназаров на своем «виллисе».

— Хорманг, товарищи! — крикнул он, сойдя с машины и остановившись у кювета.

— Бор булинг, райком-бобо, — дружно ответили колхозники, — добро пожаловать!

Саибназаров перепрыгнул через кювет и поздоровался с каждым за руки. А Муминову сказал:

— Вот это по-армейски, гвардии лейтенант! Хорошо сделали, что с ночевкой организовали работу. А первомайцы и галабинцы вокруг кишлака копаются. Кстати, почему вы так далеко забрались?

— Территория наша, — ответил Муминов.

— Ну и что? Там у вас вокруг кишлаков черт знает сколько камыша!

— Тот камыш никуда не убежит, Хошкельды-ака, он всегда под рукой. Мы с ним в перерывах между массовыми кампаниями справимся. Мы этот вопрос обсуждали на общем партийном собрании, драли глотки до полуночи и все же фантазеры взяли верх!

— Какие фантазеры?

— Я, Сайерахон, ну и еще несколько человек. Мы сумели убедить остальных вот в чем. Дорога эта не вечно будет такой разбитой, как сейчас. Она называется государственной, следовательно, скоро превратится в огромную реку жизни. Ведь куда легче и выгоднее поставить со временем будущую центральную усадьбу колхоза на ее берегу.

— Ясно. Тогда сами не будете думать о дороге?

— Да. Тут не только в экономии средств дело, хотя и это немаловажно. В наши дома в новом кишлаке культура быстрее придет.

— Разумно, — одобрил план джидасайцев Саибназаров, — вот если бы все председатели и коммунисты колхозов думали так же широко, черт побери!

— Жизнь заставит, — сказал Муминов.

— Несомненно, но пока она это сделает, у нас с тобой волосы поседеют!

— В этом году гектаров сто тугая хотим освоить. Начнем перебираться понемногу семьями, строиться.

— Не спешите с этим, Муминов, — посоветовал секретарь, — если уж мечтать, так мечтать надо крупно. Заказывайте какому-либо проектному институту новый поселок, чтобы все по генплану строилось. Пять-шесть лет ничего не значат, зато усадьба будет настоящей. А как с водой?

— Вода есть, если хотите, могу показать.

— Идем.

— На лошадях съездим, Хошкельды-ака.

Им подвели коней. Муминов показал секретарю Айгыркуль. Рассказал, что от него до нового участка три с половиной километра, до наступления времени поливов вполне успеют прорыть временный арык. Попутно показал несколько небольших родниковых озер, через которые планируется провести тот арык.

— Родниковые озера требуют особого к себе внимания, — сказал Саибназаров, — расчищать их нужно с умом. Чтобы не закрыть источники воды.

— Специалисты у нас есть, — сказал Муминов.

— Старики это дело знают, раис.

— У нас тоже они ответственны за эту работу.

Обратно на площадку они вернулись к обеду. И Муминов предложил гостю перекусить. Вошли в крайнюю юрту, которая служила штабом. Саибназарова усадили в красный угол, расстелили перед ним дастархан, принесли лепешки и чай.

— Ни одному из прежних колхозов не под силу было сразу замахнуться на сто гектаров, — сказал секретарь, отпивая чай из пиалы, — и вы объединились и точно обычную работу выполняете. Остальные колхозы больше, чем двадцать гектаров, не пытаются осилить.

— У большого верблюда и потник должен быть большим, — сказал Раззаков, пришедший в юрту, услышав о приезде секретаря райкома.

В плоских керамических ляганах внесли дымящуюся паром кашу из пшеничной крупы. Сверху ее приправили кислым молоком и жирной подливой с мелко нарезанными кусочками мяса. Саибназаров по праву гостя первым приступил к каше, за ним последовали и остальные. Когда же вновь пошла по кругу пиала с чаем, он спросил:

— Какую помощь вы ждете от райкома?

— В этом районе много джиды. Корни у нее сильные, ветвистые. Пни откапывать трудно, боюсь, что это будет тормозить работу. Мы хотели пригнать волов, впереди — чилля, самая холодная пора, околеют еще!

— Этот вопрос уже решен на заседании бюро, — сказал секретарь. — МТС получила несколько новых тракторов «НАТИ», правда, директор запер их в гараж, а ключи носит в своем кармане, даже жене, говорит, не доверяет, но… даст бог, уломаем мы его. Пришлем трактор со стальным тросом, зацепит пень, дернет раз и все!

— Вот это было бы здорово! — воскликнул Раззаков.

— Да, — согласился секретарь и добавил: — хоть и уходит гость по воле хозяина, придется мне нарушить эту традицию. Спасибо за вкусный обед!

Муминов вышел проводить его.

— Береги себя, раис, — сказал он, садясь в машину. — Ты призван руководить людьми, а не… хвататься сразу за кетмень. Это время проходит. А для крупного хозяйства уже прошло.

— Думаю, что личный пример всегда будет нужен людям, даже если хозяйство станет огромным, как вся страна.

— Ладно, об этом поговорим на досуге, — сказал Саибназаров, — а сейчас, прости за нескромный вопрос: почему не женишься?

— Некогда, — решил отшутиться Муминов, — сами же видите, дел много, голову некогда почесать.

— Это не довод, — нахмурился тот. — Сам же говоришь о личном примере и сам же не следуешь ему.

— А куда я жену приведу, — серьезно ответил Муминов, — дом — развалюха, пустой, как после ограбления. Наладится немного жизнь, тогда и о женитьбе не грех подумать.

— Жизнь легче налаживать вдвоем, Тураббай. Это говорит семьянин почти с тридцатилетним стажем!

— Правильно. Но одна добрая душа на такой же, как ваш, вопрос, ответила, что, конечно, сыну нужен отец, только ведь неизвестно, каким он будет, этот незнакомый мужчина. Признаться, и мне дочь жалко. Она уже большая, привыкла, что в доме, кроме моей сестры, бабушки и меня никого нет. На лбу той женщины, которую я приведу в дом, не написано, какая она, что у нее на душе. Вдруг — гюрза какая, а? Разойтись… мое общественное положение не позволит, а жить… тоже пытка. Вот и гадай потом.

— Разойтись и райком не позволит.

— Верно. Подожду, пока дочь вырастет, чтобы сама за себя могла постоять, там и подумаю.

— В таком случае, я плохой советчик, гвардии лейтенант, — сказал Саибназаров. — Но мужчине, тем более председателю крупного колхоза, нельзя без жены.

— Мне мать все уши прожужжала уже, покоя нет, хоть в дом не входи. Вы что, сговорились с ней?

— Секретарь райкома в чем-то тоже мать, — рассмеялся Саибназаров. — Ну, всего хорошего.

— Когда трактор ждать? — спросил Муминов, пожимая ему руку.

— Завтра к вечеру. А в кишлаке кто командует?

— Хосилот. Раим-бобо.

— Хорошо. Да, поработали мы с вами неплохо, долго помнить будем. Продолжайте и дальше в том же духе.

— Вы напутствуете так, точно завтра уходите, Хошкельды-ака, — произнес Муминов.

— Угадал, ухожу. Обком партии пошел мне навстречу, удовлетворил просьбу. Буду директорствовать в школе. Люблю я детишек, брат.

— И когда?

— Скоро, лейтенант, скоро. — Он похлопал по плечу Муминова и уехал…

В том году умер Сталин. Умер человек, с чьим именем были связаны индустриализация и коллективизация страны, разгром правых и левых оппортунистов, предвоенное благополучие и победа над гитлеровской Германией, в боях против полчищ которой не раз ходил в атаку и Муминов, готовый умереть за свою родину и за Сталина. В то время имя Сталина и «родина» не отождествлялись, они были равнозначными. И на этом было воспитано целое поколение, которое вынесло на своих плечах все тяготы войны и послевоенного возрождения страны. Жизнь наладилась, на дастархане дехкан и рабочих, всех граждан страны снова торжествовало изобилие, люди стали забывать годы, когда хлебом насытиться было мечтой, единственной мечтой всех. На рынке дешевизна, мяса какого хочешь и сколько хочешь! Все появилось. Может, немного не хватало одежды, но и раздетым никто не ходил.

Печальная весть распространилась повсюду, а в Джидасае уже с самого утра к памятнику Сталину, который колхоз приобрел и поставил всего два года назад на неширокой площади возле конторы, потянулись колхозники, прихватив с собой детишек, стариков и старух. Пришли все, кто жил на участках присоединившихся хозяйств. И площадь оказалась тесной — столько было людей! Был митинг. Но и после того, как были сказаны все слова, колхозники не расходились, причитали так, точно похоронили самого близкого человека. Так, собственно, и была воспринята смерть Сталина всем народом.

Тошно было и на душе Муминова. Ему казалось, что он лишился какой-то очень важной для себя опоры, чувствовал себя птицей без крыльев, слепым без посоха и поводыря. Но надо было жить, надо было претворять в дела заветы Сталина. И Муминов находил утешение в работе, считая, как и миллионы коммунистов страны, что на смерть вождя надо отвечать упорным трудом.

Затем было десятилетие коренных перемен. Появились совнархозы и производственные управления, партийные комитеты при них, руководители которых и были заняты тем, что мчались на всевозможные совещания и семинары, порой за сотни километров, вместо того, чтобы заниматься делом. Единственное, что осталось в память от того времени, так это кукурузные поля в каждом хозяйстве. Эта культура полюбилась и прижилась.

К пятидесятой годовщине Октября в Каракамышском районе от тугаев уже ничего не осталось, а «Маяк», объединившись с двумя соседними колхозами превратился в хозяйство-гигант. Хлопка-сырца он стал давать около пятнадцати тысяч тонн, поголовье овец гиссарской породы достигло около сорока тысяч голов, колхоз располагал тремя молочно-товарными фермами, несколькими откормочными предприятиями, прекрасными автогаражом и гаражом сельхозмашин. Много было сделано для социального развития. О колхозе и его председателе рассказывали газеты и радио, телевидение и кинохроника. Муминов стал Героем Социалистического Труда, получил звание «Заслуженный хлопкороб Узбекской ССР».

К тому времени Муминов изменился не только внешне, но и характером, стилем поведения. Это был уже полнеющий, холеный человек, произносящий слова для подчиненных так, словно бы отпускал их по высокой цене. Он научился проявлять уважение к вышестоящим и слушать тех, кто ниже, снисходительно, с некоторой усмешечкой, мол, знаю я тебя, прохвоста, тебе лишь бы свое получить, а потом плевал ты на меня…

9

Тишина… Муминов лежит, не меняя позы, а время медленно идет. Уже и луна скрылась за торцовой стеной дома, и серебряный квадрат на полу исчез. Желтоватый свет луны залил кусты граната и деревья у забора, от которых на землю легли черные тени. Все это Муминов видит, но сознание не фиксирует, точно для него ничего не существует. И в самом деле, когда на тебя обрушивается ожидание рокового конца, до красот ли природы? Это ведь в книгах только пишут, что люди перед глубокими потрясениями любуются синевой неба, былинкой под ногами или ослепительным солнцем. Ничего подобного не бывает, потому что тем людям просто некогда подумать об этом, их мысли лихорадочно возвращаются в прошлое, дабы там отыскать то, что привело к такой развязке. Даже если речь идет не о смерти, а об обычном крушении задумок и планов, и то красоты природы не замечаются.

И Муминов как все. Мысленно он уже прошел по основным этапам своей жизни, кроме армейской службы и участия в войне. По его мнению, это особый разговор об особом отрезке времени, где чистота помыслов, сила духа и беззаветная преданность долгу возвышают каждого до вершин нравственного эталона. К этому времени он еще вернется, если будет время, конечно, а сейчас он пытается найти в прошлом то маленькое, крошечное, не требующее внимания к себе, во всяком случае, в тот период, откуда началось отступление от принципов, коими всегда был жив. И он вспомнил это событие, вернее, два события, случившихся в один день.

В конце сентября тысяча шестьдесят седьмого года, когда хлопкоуборочная кампания была в разгаре, к Муминову приехал журналист из областной газеты, некий Мавлянов. Это был тридцатилетний коренастый мужчина, одетый в модную курточку, яркую рубашку и туфли на толстой подошве. Муминову показалось тогда, что для такой обуви нужен по меньшей мере Геракл, а не этот парень с блокнотом и шариковой ручкой. Ждал он председателя на скамейке в скверике возле конторы. Муминов появился около десяти, после того как побывал на последнем хлопковом хирмане. Вылез из «Волги» и скрылся в здании, покосившись на молодого человека, мол, какого черта расселся в такую горячую пору этот пижон?! Едва вошел в кабинет и повесил на гвоздь плащ, открылась дверь и показалась голова незнакомца.

— Разрешите, Тураб-ака? — спросил он басом и, не дожидаясь приглашения, прошел в кабинет. Поздоровался с ним за руку, сел в кресло, не обращая внимания на то, что хозяин стоит. Произнес: — Моя фамилия Мавлянов, я — корреспондент областной газеты, приехал к вам по поручению обкома партии. Да вы садитесь, говорят, в ногах правды нет.

Муминов сел напротив, усмехнувшись про себя. А журналист продолжал:

— Дело вот в чем. Областной комитет партии поручил газетчикам написать очерк о ровесниках Октября, известных людях области. Вы достались мне. Я хочу с вами побеседовать, кроме того, мне нужно посмотреть ваши фотографии, чтобы отобрать ту, что появится вместе с очерком на полосе.

Чем-то этот парень понравился Муминову. То ли своим нахальством, то ли молодостью, которая, казалось, выплескивалась у него через край, то ли языком, в котором явно чувствовался русский акцент. Парень был вылитым узбеком, а разговаривал на родном языке, точно русский, который прожил в этих краях совсем мало. А может, ему польстило, что обком партии помнил о нем, причислял к «известным» и даже сам определил человека, который расскажет десяткам тысяч читателей о председателе «Маяка».

— А вы ужинали, брат? — мягко спросил Муминов.

— Нет. Да это и неважно, Тураб-ака. Я, как верблюд, могу неделю обойтись без воды и пищи.

— Я, однако, не хотел бы быть им, — улыбнулся председатель и, вызвав секретаря, мужчину средних лет, поручил ему самому передать сводку в райком. — Ко мне из газеты приехали, мы будем в гостинице на участке «Первомайская». — Когда, потушив свет в кабинете, они вышли на улицу и сели в машину, Муминов сказал корреспонденту: — Там никто не помешает, и секретарь позвонит в случае нужды.

Часа четыре тогда донимал его вопросами корреспондент, иные эпизоды заставлял повторять, причем вопросы задавал так, что Муминов рассказывал, точно на исповеди, даже про Сайеру выложил все, хотя, правда, взял у того слово, что ее имя не будет упомянуто. Поделился своими огорчениями от того, что эта женщина уже много лет морочит ему голову, вся, мол, область знает об их связи, а замуж не хочет, хоть разбейся. Мавлянов посочувствовал ему, мол, женщин даже сам аллах не понимает, а мужчине это и вовсе не дано.

— Тураб-ака, скажите честно, как вы лично воспринимаете отмену натуральных налогов с крестьянского подворья, всякого рода натуральные премии, безудержные награждения орденами и медалями? Ведь что получается? Вы, фронтовик, за каждую медаль могли заплатить жизнью, а молоденькая девчонка, собравшая пять тонн хлопка, получает орден! Не доведет это до добра. Разболтается народ.

— Не волнуйтесь, молодой человек, — ответил Муминов, — партия знает, что делает. Разве плохо, если дехканин будет лучше жить, а? Отменили натуральные налоги, зато надо платить ренту. А натуральное премирование… Должен же быть у людей стимул?! Все правильно, брат. Сыграем в бильярд на сон грядущий?

— Давайте, — кивнул Мавлянов.

Утром корреспондент уехал. Спустя немного времени после этого разговора его вызвали в райком и предупредили, что в Каракамыш обком партии посылает большую группу ответственных работников уполномоченными на период страды, и что в «Маяк» прибудет заместитель заведующего отделом обкома Гафуров. Муминов обрадовался этой вести, поскольку с тех пор как Нияз закончил партийную школу, они виделись всего два раза, да и то на совещаниях, и поговорить по душам не смогли.

— У меня тоже небольшое дело, — сказал он первому секретарю.

— Какое?

— Яблоки созрели, такого урожая в колхозном саду никогда прежде не было. Садовники с ног сбились, ставя подпорки под ветки.

— И большой сад? — поинтересовался секретарь.

— Десять гектаров. На бросовых землях высадили лет пять назад и вот — урожай! Колхозники на уборке хлопка, может, заготконтора сама организует сбор яблок и вывозку?

— Она обязана это сделать, — кивнул секретарь и приказал вызвать к нему директора заготконторы. Тот не заставил себя ждать.

— Вы знаете о яблоках «Маяка»?

— Конечно.

— Что решили делать?

— Весь заберем, а колхозу, как положено, выплатим денежки.

— Когда вы этим хотите заняться?

— В ближайшие дни.

— А колхозники пусть мечутся в поисках подпорок, а?

— О, тогда ускорим.

— Вы прямо отсюда вместе с Турабом-ака поедете в колхоз, посмотрите, что там и как, а через два часа доложите мне о принятых мерах.

— Будет исполнено…

— Им тоже нелегко, Тураб-ака, — сказал секретарь, кивнув вслед директору, — хранилищ нет, нормальной тары — тоже, а сейчас подошла поздняя капуста, так что вертятся они, как белки в колесе. За яблоки не беспокойтесь, директор — парень хваткий, до вечера все сделает… — Добавил, помолчав: — Подождите немного, скоро подъедут товарищи, так вы Гафурова и заберете с собой…

Муминов около часа посидел в чайхане напротив райкома, дождался уполномоченных и увез Нияза в колхоз.

— Совсем изменился, — заметил он, после крепких объятий и традиционных расспросов, — ничего дехканского в тебе не осталось, стопроцентный интеллигент, чиновник. Костюм, галстук, благородная седина на висках!

— Годы, работа, — ответил Гафуров.

— Расскажи, что делал-то. Я уж стал забывать, как выглядит мой друг Нияз. Как вспомню, так перед глазами возникает парень с повисшей, точно плеть, рукой.

— Учился, немного секретарствовал в Учгузарском районе, затем уехал в академию общественных наук. Потом был инструктором ЦК и вот вернулся в свою область.

— Так, глядишь, и в Каракамыш, а?

— Все в руках судьбы, которую мы называем «вышестоящие товарищи». А сам ты… Раисовские харчи впрок пошли, пополнел. Как дочь?

— А-а, — Муминов махнул рукой. — Училась в областном пединституте, на втором курсе выскочила замуж за долговязого парня, который кончал стройтехникум, теперь вот сидит дома с двумя пацанами. Перевелась на заочное отделение. Муж техником у нас в стройотделе работает.

— Поздравляю со званием «дед»!

— Спасибо. — Подобрел: — Прекрасные мальчишки у нее! Только появлюсь дома, так они на мне верхом ездят!

— Сам-то, видать, тоже учился? — спросил Нияз.

— Без этого нельзя. Экономист с высшим образованием, брат!

Машина шла мимо хлопковых полей, где почему-то не было ни одной души, хотя обеденный час еще не настал. На это обратил внимание и Гафуров, все чаще и чаще поглядывая в окно. Муминову стало не по себе. Нияз — друг, но он еще и представитель обкома. Он попросил шофера остановить машину. С другого конца поля к нему подошел бригадир.

— Где сборщики? — спросил Муминов, не поздоровавшись.

— В яблоневом саду.

— Что они там делают?

— Вроде бы яблоки покупают.

— Ничего не пойму, — воскликнул Муминов, — а вы на что здесь?!

— Гм. Запахло выгодой, раис-бобо, все ринулись туда. А в таких случаях люди родных отцов не признают.

Еще издали Муминов увидел директора заготконторы, который ходил от дерева к дереву и объявлял громко:

— Триста кило кому?

Тут же находился покупатель, называл себя, директор записывал его фамилию в тетрадь и отправлял к кассиру.

— Что здесь происходит? — громко крикнул Муминов, пробившись сквозь толпу.

— Урожай принимаем, раис-бобо, и одновременно реализуем.

— Гм. А цены?

— Принимаем по государственной цене, реализуем по кооперативной. Разница — прибыль нашей конторы.

— И какая она, эта разница? — спросил Нияз.

— Мелочь, ака. Тринадцать копеек на кило.

— Это же грабеж, почтенный, — воскликнул Муминов.

— Я тут ни при чем, цены устанавливает государство.

— Хороша заготовка, — возмутился председатель, — приехал сюда, от дела людей оторвал, да еще и спекуляцию развел!

— Людей я оторвал на час, — сказал директор, — распределю деревья, а урожай они соберут ночью. Сейчас покупают по тридцать копеек, а через месяц на базаре продадут по рублю. Им же выгода, раис-бобо!

Тут зашумели и колхозники, мол, не волнуйтесь, раис-бобо, с поля не уйдем, пока нормы не выполним. Потом Гафуров подсказал:

— Не мешай директору, раис, он правильно решил. Подумай сам, где он сейчас людей возьмет? Колхозники же теперь на законном основании соберут урожай. Сам ты продавать не имеешь права, а заготконтора это может. Не разрешишь ему сейчас сделать это, колхоз же понесет убытки. Поехали. Признаться, я проголодался сильно.

И они поехали в новую гостиницу колхоза…

— Душа болит, Нияз, — произнес Муминов после сытного обеда, взяв кий и приглашая гостя сыграть партию. — Непонятно мне все это. Бросили работу ради яблок!

— Что ты трагедию устраиваешь из ничего, — усмехнулся Гафуров. — Пусть заработают, раз представилась возможность.

— Так ведь они все в спекулянтов превратятся! Разве мы с тобой были такими?

— Время не стоит на месте, — сказал Нияз.

— Уж не философ ли ты?

— Угадал. Защитил кандидатскую именно по философии.

— А я, знаешь, когда учился в институте, пришел к выводу, что это такая наука… Как дом, который давно уже стоит на земле, но еще ни одной хозяйке не удалось навести в нем хотя бы относительный порядок. Не завидую тебе! А сад я этот вырублю к черту и посею там хлопчатник.

— Этого тебе никто не разрешит, раис. Яблоки людям нужны не меньше, чем хлопок. Ладно, проедемся по владеньям колхоза, покажи, что ты тут успел настроить без меня…

После полуночи, оставив уполномоченного в гостинице, Муминов приехал к Сайере. И она, как всегда, ждала его.

— С самого утра начало дергаться левое веко, думаю, к радости. Эта примета мне всегда приносит приятное. И точно. Днем получила письмо от сына, а теперь вот вы навестили.

— Что пишет? — спросил он.

— Все у него в порядке, Тураб-ака. Назначили замполитом на заставе, весной обещает приехать. Я сейчас соберу на стол, — засуетилась она.

— Спасибо, я сыт. Нияз приехал в колхоз уполномоченным, так я с ним почти целый день. Поужинал в гостинице. Если б подлечила малость, может, и с души боль сняла.

— Какая еще боль? — встрепенулась она, присев рядом и положив голову ему на плечо.

Он обнял ее и рассказал историю с яблоками. Поделился опасениями, что к хорошему такое отношение не приведет. И вспомнил журналиста. Подумал, что парень тот, кажется, видит глубже, чем он, председатель.

— Радикулит я ваш успокою, — сказала Сайера, приказав раздеться и лечь на диван. Она достала из шкафа пузырек с желтоватой жидкостью и стала ею натирать поясницу. Приятный и вместе с тем обжигающий холодок разлился по телу. — Боль же души… Стоит ли вам обращать внимание на такие мелочи, ака? Капуста уже заразила всех, кого могла. Сколько вы мучаетесь весной? Прореживание хлопчатника ждет, а людям наплевать на это, носятся с капустой, лишь бы поскорей да повыгодней сбыть. Наверно, мы с вами старомодны, ака, чего-то недопонимаем. А что Нияз?

— Говорит: все правильно, партия знает, что делает.

— Может, так оно и есть. Выбросьте все это из головы и живите днем сегодняшним, как советовал, пророк Магомет.

— Перешла бы ты наконец в мой дом, — сказал Муминов, — и сразу двумя внуками обзавелась бы. После смерти матери Норой совсем зашилась.

— Не надо, Тураб-ака, об этом. У вас есть большая семья — семнадцать тысяч членов нашего колхоза. Ее вам вполне хватит. Да и стыдно мне…

10

Очерк напечатали накануне праздника. Он назывался просто «Ровесник Октября», занимал половину страницы. И хотя в нем мало говорилось о самом Муминове, больше — об успехах колхоза, все понимали, что эти успехи были возможны потому, что во главе хозяйства стоял Муминов. О Сайере, как и было условлено, ни строчки, но фраза о его семейных делах возмутила Муминова, как показалось ему, своей безапелляционностью. Журналист написал, что Муминов так сильно был занят колхозными делами, что даже о женитьбе не думал, да так и остался бобылем. «Думал я, думал, — мысленно возражал он автору, — да только что я мог сделать… И все же я был счастлив с ней. Значит, жизнь не была пустой…».

В декабре того же года прошла районная партконференция. Нияз стал первым секретарем райкома партии. Тот год вообще был годом торжеств. Колхоз вышел победителем всесоюзного социалистического соревнования в честь пятидесятилетия Октября, ему вручили на вечное хранение Памятное знамя ЦК и правительства страны, да еще и наградили новым орденом — орденом Октябрьской революции.

А в январе случилось событие, которое вывело из себя Муминова, и вспоминая о нем сейчас, он думает, что зря отступил, надо было идти до конца, но он смалодушничал. Все-таки, решает он, не смалодушничал, а внял голосу райкома партии, удовлетворился его объяснениями, которые прозвучали из уст первого секретаря. Если бы он тогда был непоколебим, то теперь не мучился бы предчувствием неминуемого краха. Пусть он не был бы известным на всю страну председателем, зато остался бы честным человеком. Теперь, кажется, ни того и ни другого не будет. Только — позор!..

Вспомнилось то давнее, вспомнилось в деталях, словно бы произошло оно накануне. Колхоз снарядил большой санный обоз с сеном, чтобы доставить его к месту зимовки в урочище, затерявшееся в одной из долин Бабатага. Муминов получил известие, что обоз этот застрял на перевале и представил, что будет с отарами, если к утру не доставят корм. Выехал к перевалу сам. Еще когда пересекали долину, опустилась ночь, а ближе к перевалу дорога оказалась в плотном тумане. Машина замедлила ход, затем внезапно остановилась.

— Жди тут, — сказал Муминов шоферу и вылез из машины. За ним спрыгнул парторг Тешаев.

Оба они пошли вдоль обоза, растянувшегося на добрых сто метров. Моторы тягачей приглушены, фары выключены. Справа высится отвесная стена, а слева — в мраке ночи тает бездна пропасти. Муминов здесь бывал не раз и знает об этом. Далеко впереди раздаются голоса колхозников, изредка слышен простуженный голос главного зоотехника. Они приблизились к голове обоза, где собрались почти все люди, поздоровались с ними, и Муминов спросил:

— Что случилось-то?

— Вот этот растяпа! — ткнул пальцем в тракториста зоотехник. — Из-за него сидим уже полдня и ничего не можем сделать!

— Откуда я знал, что так получится, — стал оправдываться парень, — думал, возьму пошире, проскочу.

— Пошире-е, пошире, — передразнил его зоотехник. — Вот и взял!

— Я же предлагал выход, сами не согласились. Уже давно бы проехали этот чертов поворот, — сказал тракторист.

— Правильно, что не согласились. Ты напортачил, а другие отдуваться должны, да?! Сам бы и…

— Разгрузить десять тонн?! Потом снова — на сани?! Да я что, подкидыш у матери или осел какой?! — огрызнулся тракторист.

— Самый настоящий, раз мозги не соображают, — отрезал зоотехник.

Включив фонарик, Муминов стал осматривать сани. Перелез через трос, которым они прикреплены к тягачу, и заглянул в ту сторону, где застрял левый полоз. Он упирался в громадный камень, торчащий у края пропасти.

— Разложите-ка пока костер, а я подумаю, как быть.

Он еще раз полез осматривать. Попробовал заглянуть на полоз поближе, но его предупредили, что там скользко, край пропасти обледенел. Он вернулся, проверил крепость арканов, стянувших кипы сена. Они были надежными. Схватившись за один, он почти завис над пропастью, подтянулся к другому и так добрался до конца. За глыбой была небольшая площадка. Он встал на нее, нагнулся и осветил фонариком место, где полоз уперся в камень. «Если ломом приподнять, — подумал он, — и в это время дернуть трактором, можно проскочить».

— Нужно попробовать сдвинуть полоз ломом, — произнес он. — Подлезть под него, чуточку нажать, тут трактор дернет, и все!

— А кто полезет с ломом, раис-бобо?

— Самый бесстрашный йигит, — улыбнулся Муминов.

— Гм. Двадцатый век, раис-бобо, дураки перевелись уже. А если сорвется?

— Надо застраховаться крепкой веревкой, не сорвется, — ответил он.

— Все равно страшно.

— Ну, кто? — спросил парторг и, не дождавшись ответа, сказал: — Я сам!

— Это не для вас, — возразил Муминов. В душе он одобрил желание секретаря парткома, но знал, что для того, чтобы обеспечить синхронность рывков человека с ломом и трактора, нужен опыт. Не только сила, но и умение. — Давайте аркан.

Принесли веревку, свитую, кажется, из стальной проволоки. Она была мокрой, видать, на морозе же одеревенела. Муминов привязал один конец к поясу, а другой сам же зацепил за трос. Снова перебрался на площадку, расстелил под ногами пальто, чтобы не поскользнуться.

— Вот что, — предупредил он остальных, — за арканы тяните в самом низу, а то не будет пользы. Пусть тракторист занимает место и включает скорость. Ну, раз-два, взяли! Раз-два, взяли!..

Сани стали медленно раскачиваться, и в один из моментов Муминов успел засунуть конец лома под полоз. Ноги его скользили, пальто скомкалось, но он не замечал этого. Стиснув зубы, он плечом поднимал второй конец лома, холодного, как лед. И полоз миллиметр за миллиметром сдвигался с камня. В тот момент, когда он должен был съехать совсем, тягач дернул сани, лом выскочил из-под полоза и Муминов потерял равновесие. Повис на аркане и трактор протащил его вместе с санями метра четыре, может, пять. Он несколько раз ударился о выступы кромки пропасти…

В больнице Муминов пробыл около месяца. Затем головные боли утихли, дело пошло на поправку. Одна мысль не давала ему покоя: что стало с людьми? Почему в тот день здоровые и ловкие ребята не вызвались сделать то, что начал он? Неужели так дорога жизнь?! Значит, думал он, что-то мы упускаем в воспитании людей, особенно, молодежи. Ведь, помнится, молодые тогда первыми заговорили о страхе. Вот и получается, что ради выгоды готовы броситься в огонь, забыть, что колхоз славен прежде всего своим хлопком, а не яблоками, что… пусть лучше отара сдохнет, чем он будет рисковать…

В марте предстояло провести отчетно-выборное собрание колхоза и Муминов, выйдя из больницы, написал заявление врайком партии. Его вызвали на заседание бюро.

— Дело вот в чем, товарищи, — начал Нияз. — Муминов считает, что его заявление вызвано тем, что определенная часть колхозного крестьянства слишком ретиво увлекается личными выгодами, что среди них все меньше и меньше остается людей, — извини меня, председатель, — которые бы сломя голову неслись к черту в пасть! А зачем это? Мы сегодня так вооружены техникой, так богаты наши хозяйства, что поступать вопреки логике нет смысла. Правильно решил тот парень, что не полез в пропасть. К слову, если бы он разбился, мы, бюро райкома, исключили бы тебя из партии и сняли с работы. Так вот, Муминов убежден в том, что люди становятся равнодушными, есть и его вина как руководителя и коммуниста. Значит, не смог воспитать их. А отсюда и вывод: не имею морального права быть председателем. Ясно?! Бред сивой кобылы! Если уж ты настоящий коммунист, сознающий и свою вину к тому же, то заявление — средство дезертировать с передовой линии. Иначе никак нельзя его расценивать. Бороться надо! Драться за каждого!

— Один в поле не воин, — сказал Муминов.

— Воин, если он с партийным билетом, — отрезал Гафуров. — Ты будешь нести свою ношу до тех пор, пока это нужно партии и народу. Предлагаю считать, что никакого заявления Муминов в райком не подавал…

После заседания бюро, возвращаясь домой, Муминов удивлялся тому, с какой легкостью Нияз разбил все его доводы. Действительно, он прав: где видано, чтобы коммунист уходил в кусты? Надо бороться до конца. До конца. И он забыл об этом заявлении, как о недоразумении, случившемся в его жизни по недомыслию, по политической незрелости. Ай да Нияз!..

А вскоре после этого в колхоз приехал член ЦК Санамов, занимающийся непосредственно сельским хозяйством. Колхоз к сорокалетию Советской Армии воздвиг монумент на площади у правления, широкую каменную стену, на которой были золотом высечены имена всех погибших членов колхоза в войне. В центре этой стены стояла скульптура женщины, печально склонившей голову, с цветком в руке. Предполагалось, что на открытие этого памятника и прибудет Санамов. В области уже установилось правило: почетного гостя обязательно встречать каким-либо новым строительным объектом. Домом ли счастья, клубом ли, заводом или фабрикой, на худой конец — детским садом или восьмилеткой. Такой же памятник в области был единственным, и его, по мнению первого секретаря обкома, ярого почитателя Санамова, должен был открыть только он.

Накануне приезда Санамова в колхоз прибыла большая группа областных руководителей во главе с секретарем обкома по идеологии. Заведующий облкомхозом, например, обязан был позаботиться о колхозной гостинице, где по плану обкома должен остановиться на ночь гость. На площади, куда подъедет кортеж машин, гремят карнаи и сурнаи, артистки театра, переодетые в костюмы участников художественной самодеятельности, обязаны приветствовать высокого гостя танцами, песнями и счастливыми улыбками. Начальник УВД должен позаботиться о порядке, поскольку людей будет несколько тысяч. И Муминов не понимал, кого он должен принимать у себя — коммуниста или же аравийского короля. Но приказ нужно выполнять…

Все получилось так, как было задумано. После торжественной встречи и пышных речей памятник был открыт, к его подножью возложены венки, в том числе и от имени Санамова. Затем весь кортеж отправился в гостиницу, богато убранную и жарко натопленную. С Санамовым и первым секретарем обкома находился Муминов, а остальные направились в старую гостиницу, чтобы после трудов праведных перекусить, пропустить по рюмочке коньяка и, получив «спасибо» руководства, разъехаться по своим делам.

За трапезой, где секретарь обкома старался угадать малейшее желание гостя и угодить ему, Санамов расспрашивал председателя о делах, интересовался надоями и урожаями, доходами колхозников и школами. Муминов рассказывал обо всем, теряясь, отчего его голос немного вздрагивал. Тут секретарь обкома подсказал, что Муминов тоже ровесник Октября и фронтовик. Этим живо заинтересовался гость. Оказалось, что они одногодки, к тому же и Санамов участник войны.

— Вот вы сказали, что земли у вас тут плодородные, раис. Тогда почему бы не довести урожайность хлопка до сорока пяти-пятидесяти центнеров? Нужна помощь — пожалуйста, правительство республики выделит все, что необходимо. Нужно поднять продуктивность крупного рогатого скота, увеличить надои хотя бы до трех с половиною тысяч литров на корову. — Узнав, сколько миллионов рублей на счету колхоза, продолжил: — Почему бы не подумать о строительстве образцового кишлака. Материалами, строительной организацией мы поможем.

— Можно все сделать, — сказал Муминов, — если к тому же будет ваша помощь.

— Надо подготовить обязательства колхоза и опубликовать их в республиканских газетах, ЦК поддержит инициативу. И с богом, раис-бобо!

— Будет исполнено! Только вот… — Муминов замялся, но все же решился: — Три с половиной тысячи литров в этом году мы не сумеем дать, потому что, признаюсь, нужно решить с кормовой базой. Две восемьсот куда ни шло!

— Хорошо, — кивнул Санамов, — та цифра как вершина ваших планов на пятилетку, а эта — на первый год.

— Две восемьсот, — заметил секретарь обкома, — для нашей области тоже пока голубая мечта! Больше полутора тысяч в среднем не получается.

— Будет у вас с кого брать пример, начнут подтягиваться и остальные, — сказал Санамов. И спросил: — Председатель не депутат?

— Депутат областного Совета, — ответил Муминов.

— Возьмите на заметку, — сказал Санамов, — такие, как он, люди — гордость Узбекистана, поэтому они должны представлять народ в самых высших органах республики, в том числе и партийном.

11

С утверждением ученых, что человек есть вершина творчества природы, ее самая совершенная модель, Муминов теперь, когда его жизнь пошла по заключительному кругу, о длине которого никто ничего определенного сказать не сможет, выразил бы несогласие. Если уж человек — совершенство, то какого дьявола в нем совмещаются порой прямо противоположные, исключающие друг друга качества. Льстивость с гордостью, жадность с расточительностью, зависть с бескорыстием, жестокость с состраданием… Все противоречия, существующие в природе, присущи этому «царю» природы. Причем, часто сидят в одной, отдельно взятой личности и проявляются всякий раз, едва этой личности угрожает опасность. Может быть, именно такую концентрацию противоречий и называют ученые совершенством?.. Бедный гомо сапиенс!..

Оглядываясь в прошлое, Муминов видел, что в нем тоже проявились эти противоречивые качества. Ну, что бы ему стоило выложить свои расчеты перед Санамовым, убедить его, что колхоз неспособен в два-три года, даже за пятилетку, достичь рубежей, которые тот наметил. Не потому, что это невозможно теоретически, и практически, наверно, в небольших масштабах, невозможно потому, что задачи те требуют особой подготовки людей, перестройки их мышления. Каким бы ни был председатель передовым человеком, сам он все-таки бессилен выполнить предложенное. Оттого, что Санамов разговаривал с ним, дружески похлопывая по плечу, кажется, затмило разум, как слишком яркое солнце ослепляет глаза, и он внимал каждому его слову, воспринимая это как великую честь для себя. Помнится, он тогда еще подумал, что другие руководители хозяйств области, не менее известных, чем «Маяк», умрут от зависти к нему, Муминову. Он даже злорадно усмехнулся про себя, решив, что раз судьба дарит ему аргамака, то грешно было отказаться от него, не проскакать на нем оставшуюся часть пути с ветерком, в блеске телевизионных юпитеров и завистливых взглядов. соперников. В том, что каждый руководитель его ранга имеет соперников и недоброжелателей, он не сомневался. «Маяк» — огромный колхоз, народа в нем много живет. Сколько людей, столько и мнений. Это тоже аксиома. Он уже не раз слышал, что тот или иной его земляк в узком кругу высказывал критические оценки его методам работы, предлагал свои, если бы… Если бы да кабы, говорят, выросли бы грибы. Хорошо, что люди лишены этого «если бы», что вопрос, кому стоять у руля, решается не в чайхане или на полевом стане, а в сферах, недоступных им. Хорошо!..

— Гость очень высокого мнения о тебе, — сказал Нияз, провожавший Санамова в «Чайке» до границ района, — предложил мне вместе с тобой подготовить докладную записку на его имя и указать в ней все вопросы дальнейшего развития «Маяка», особенно строительства нового образцового поселка. По его замыслам, это должен быть поселок, который сочетал бы в себе мечту крестьянина о городском жилье и мечту горожанина о сельском подворье. Обещал прислать архитекторов и инженеров-проектировщиков, чтобы они на месте посмотрели все и разработали нужную документацию.

— Что-то не верится мне в такой поселок, — сказал Муминов тогда, — тут курятник построить и то не найдешь материалов, а целый кишлак, да и еще образцовый…

— Плохо ты знаешь Санамова, — сказал Нияз, — это человек слова. Если уж пообещал, в лепешку расшибется, выполнит! Да и… Слушай, что значит в масштабе республики твой «Маяк», а? Песчинка в море! Важно, чтобы ты теперь не подкачал, сам сдержал обещания. Действительно, он прав, в области должно быть несколько передовых хозяйств, на которые бы равнялись остальные. Иначе ведь можно всю жизнь топтаться на месте. А народ надо кормить, одевать, обувать. Тут, брат, высокая политика.

— Наобещал с три короба, — произнес Муминов, — теперь вот ломаю голову, как справиться со всем этим. Сейчас мы в общем-то неплохо бежим, не отстаем от других, даже на полкорпуса опережаем. И это нормально. Теперь же придется сделать рывок, да еще и три раза прыгнуть, как тот спортсмен, как его… Ну, вот — бежит, бежит, а затем за три прыжка метров пятнадцать берет. Как его называют?

— Не знаю, но такой спортсмен существует. Ну и что?

— Вот и «Маяк» должен так же прыгать. Это же невозможно.

— Знаешь, что я тебе предлагаю, Тураб, — нахмурился Нияз, — если ты и дальше будешь с таким настроением, то тебе лучше уйти в тень. Подавай заявление в райком, рассмотрим положительно. Нам маловеры не нужны! ЦК берет твой колхоз под свою опеку, Санамов покровительствует тебе, а ты… расхныкался, как девица, которую за другого отдают. И потом… подумай о последствиях. Сам наобещал и теперь — в кусты. Санамов не любит таких. Разбежишься получше, так прыгнешь! И хватит об этом…

Феномен того года ни Муминов и никто другой объяснить не могут. На что старики, умудренные опытом, и то не видели на своем веку такого благоприятного во всех отношениях года. И воды, казалось бы, немного было, наоборот, все лето обком партии и райкомы призывали расходовать ее очень экономно, строго следили за этим, а двух директоров совхозов, на чьих полях обнаружили излишний сток в коллектор, сняли с работы, влепив каждому строгий выговор с занесением в учетную карточку. Хлопок получился отменным. «Маяк», например, без особого труда преодолел рубеж, намеченный на конец пятилетки — дал сырца пятнадцать тысяч тонн. Рис ли, пшеница ли, ячмень ли — все это давало двойной, а то и тройной урожай. Без приписки, между прочим. Причем, к октябрьским торжествам почти все сельхозработы, главное, хлопковая страда, были закончены. По итогам того года Муминова наградили орденом Ленина, многие колхозники, в том числе и Сайера, получили ордена и медали. Колхоз, вот уже четыре года выплачивавший за световой рабочий день около пяти рублей, тогда выдал по семь рублей. Это дало право председателю, отчитываясь за дела на заседании бюро обкома партии, сказать, что заработная плата колхозников только за один год возросла на сорок процентов…

В самом конце года, когда земля была уже распахана, сено свезено на места зимовок скота, когда в кишлаках начались свадьбы, в областном центре затеяли строительство ипподрома. Кому в голову пришла эта дикая идея, никто не знал, но стройка была объявлена народной, и каждый район прислал туда по тысяче-полторы человек. Оплату за работу производили из средств, что не были освоены строителями на других объектах. Муминов несколько раз ездил в область, чтобы посмотреть, хорошо ли устроены его люди, все ли у них есть. И всякий раз его удивляла масштабность стройки. Народу было, как муравьев, техники землеройной, как в кино. Всего, что требовалось, вплоть до дефицитного леса, было достаточно. Штаб стройки возглавлял первый заместитель председателя облисполкома, но первый секретарь обкома принимал личное участие в ежедневных вечерних планерках и сам намечал работы на следующий день. Он спешил к приезду Санамова завершить строительство, чтобы тот разрезал алую ленточку.

И такой день настал. Он совпал с днем начала работы областного курултая передовиков сельского хозяйства, где принимались обязательства на предстоящий год. Муминов с группой ударников колхоза выехал на курултай в пять утра. Еще было темно, в небе холодно поблескивали, кажется, съежившиеся от мороза и потому маленькие звезды, окрестные поля лежали под снежными одеялами. Придорожные шелковицы напоминали ощетинившихся дикобразов. Колхозники были одеты празднично, на груди поблескивали ордена и медали.

Курултай начался ровно в десять утра. А до этого целый час был уделен торжествам, связанным с открытием ипподрома. Когда, казалось, негде было яблоку упасть, — столько собралось народу, — подошел кортеж машин с черной «Чайкой» во главе. Из нее вышел Санамов и помахал рукой. Когда он, в окружении высших руководителей области и нескольких министров, приехавших с ним, чтобы на месте решить проблемы области, подошли к входу в ипподром, перетянутому широкой алой лентой, заиграли карнаи и сурнаи, забили дробь бубны. Девушки в легких шелковых платьицах начали танцевать. И музыка, и танцы, и восторженные возгласы в честь Санамова наполняли души праздничностью. Санамов разрезал ленточку, что-то сказал первому секретарю и тот кивнул головой в знак согласия, а затем жестом пригласил гостя осмотреть стройку. Муминов стоял в толпе собравшихся, когда его увидел Санамов и, встретившись с ним взглядом, пригласил в свиту.

Гость остался доволен ипподромом. Говорил о том, что теперь нужно приобрести хороших лошадей и готовить своих жокеев и наездников, мол, не все же время узбекам носиться за улаком, пора и современными видами конного спорта заняться. Помощник первого секретаря обкома записывал в блокнот каждое слово — указание Санамова. Муминов с ним перебросился всего лишь несколькими словами, спросил о здоровье и на вопрос: «Как у вас дела?» ответил бодро — «хорошо». Санамов пошутил, что надо бы «отлично», на что Муминов пообещал сделать это к следующему приезду гостя. На том и прекратился разговор. Но он, короткий, состоялся на глазах тысяч, в том числе и руководителей. И это было самым важным для Муминова.

Для совещаний, подобных курултаю, на самой верхушке кургана был построен специальный, названный выставочным, зал. Он вмещал две с половиной тысячи человек. Муминова предупредили, чтобы он сразу же шел в президиум, а уже там, после того как собравшиеся стоя, бурными аплодисментами встретили появление Санамова, не садясь до тех пор, пока тот не устроился за длинным столом, когда начальник областного управления сельского хозяйства, заикаясь, видимо, от волнения, начал читать доклад об итогах года, уткнувшись в листы, Муминов получил записочку от первого секретаря обкома партии. «Вы должны выступить, Тураб Муминович, — писал он, — постарайтесь обрадовать гостя. Он верит вам! Нужно подхлестнуть народ, и я думаю, что вы меня поняли».

Муминов не знал, что ему придется выступать и не подготовился. Теперь он стал лихорадочно набрасывать на листки тезисы своего выступления, делая пометки, где нужно остановиться поподробнее, а где — мимолетно. Муминов знал по прежним курултаям с участием Санамова, что каждый, кто занимает трибуну, обязан высказать что-то лестное по адресу гостя, подчеркнуть, что только благодаря его заботе о дехканах, хозяйство или район достигли таких замечательных успехов. И чтобы не сбиться, Муминов эту часть своего выступления переписал дважды. Показал сидевшему рядом секретарю обкома по идеологии и тот одобрил ее.

— Дорогой товарищ Санамов — начал свое выступление Муминов, — мы, жители самой южной и солнечной области, горды тем, что на наши торжества приехали именно вы. Это говорит о том, что вы цель своей жизни видите в том, чтобы делить с народом его радости и заботы. Огромное крестьянское спасибо вам! Мы, дехкане, постоянно ощущаем вашу отеческую заботу о себе, желаем вам долгих лет жизни и богатырского здоровья, заверяем, что все, что вы советуете и предлагаете, мы выполним с честью.

Муминову казалось, что собравшиеся в зале с осуждением слушают его, мол, вот, оказывается, какой сладкоречивый мужик, прямо-таки — соловей! Утешило то, что выступавшие до него первые секретари райкомов, председатели райисполкомов, областные руководители были не менее медоточивыми. Успокоив себя таким доводом, Муминов уже ровным тоном начал рассказывать о колхозных делах.

— Труженики колхоза «Маяк», выполняя исторические решения пленума ЦК и включившись во всенародное соревнование за успешное завершение заданий пятилетки, добились определенных успехов на всех участках хозяйственного и культурного строительства…

— Тураб Муминович, — мягко перебил его Санамов, — скажите, сколько молока от каждой коровы надоено в вашем колхозе?

— По две с половиной тысячи литров, — ответил Муминов бодро, но тут же осекся и опустил взгляд, словно бы ища подтверждения своих слов в бумагах. Он приврал на целых триста литров.

— А зерна кукурузы? — поинтересовался Санамов. Свои вопросы он задавал в микрофон, так что их слышали все две с половиной тысячи участников курултая.

— По шестьдесят центнеров. — Здесь Муминов тоже накинул по двадцать центнеров. И получалось это у него невольно, точно в нем сидел чертик и подзуживал его: «Эх, врать так врать, товарищ председатель, пусть перья летят! Чего уж мелочиться!»

— Слышали, товарищи? — бросил в зал Санамов. — Кто не слышал, повторяю — шестьдесят центнеров зерна кукурузы получено в «Маяке» на гектаре! — Повернулся к Муминову: — Надеюсь, и повторный сев произвели, чтобы дать скоту сочные корма?

— А как же?! Двести центнеров зеленой массы получили!

— По данным, что у меня под рукой, — сказал Санамов, — ваш колхоз получил в минувшем году одиннадцать миллионов рублей дохода. Верно ли это?

— Да, именно столько…

Санамова интересовало все: и сколько детей рождается в колхозе, сколько свадеб играется, думает ли руководство хозяйства строить «Дом счастья» для новобрачных; есть ли чайхана для стариков, какова энерговооруженность, что делает колхоз для развития индивидуального сектора и так далее. Заверив руководство республики и лично товарища Санамова в том, что труженики колхоза и впредь будут оправдывать название своего хозяйства, Муминов сошел с трибуны под гром аплодисментов. Начал хлопать Санамов, а уж зал дружно поддержал его.

В перерыве Муминов увидел журналиста Мавлянова и был рад этой встрече. Он все искал повода поблагодарить его за очерк, но корреспондент больше не появлялся в колхозе. Муминов крепко пожал руку парню и произнес обидчивым тоном:

— Забываете, йигит, наш колхоз. В «Маяк» уже из центральных газет ребята приезжали, из «Сельской жизни», например. А вы рядом живете и…

— Знаю, Тураб-ака, — ответил Мавлянов, — читал и думал, что бы делала «Сельская жизнь», если б не было вашего колхоза?

— Всего три раза и написала-то. Ну, как мое выступление? — спросил Муминов. Ему не терпелось узнать реакцию людей.

— Ничего, — ответил Мавлянов. — Если бы Санамов был кушанским царем, то ваше выступление вполне могло сойти за оду придворного поэта…

12

Муминов со своими людьми вернулся в колхоз к вечеру, и не успели главные специалисты и секретарь парткома сойти с автобуса, как он пригласил их к себе.

— Вот что, товарищи, — сказал он, когда все сели за длинный приставной стол, — я уверен, что вы, во всяком случае некоторые из вас, осуждают меня за речь на курултае. Особенно за некоторые приведенные мной цифры. Справедливо. И я буду откровенным с вами. Вот, — он вытащил из кармана записку первого секретаря обкома, мысленно похвалив себя за то, что хватило ума сохранить ее. Прочитал вслух и добавил: — Вот какая была установка. Давайте вместе подумаем, как быть. Я коммунист, и как коммунист обязан сейчас же написать докладную записку на имя Санамова и объяснить все, повиниться за неточную информацию и попросить отстранить меня от работы.

— Это было бы по меньшей мере честно, — сказал парторг и осекся. Он подумал, что Муминов взял это на заметку и при случае вспомнит. Предложить такое мог только тот, кто и во сне видит Муминова низверженным. Поэтому он тут же добавил: — Но это ведь был Санамов, товарищи! Ради того, чтобы у него было хорошее настроение, лично я наврал бы что угодно.

Главные специалисты улыбнулись.

— Надо воспользоваться хоть разок методом целинников, — предложил главный экономист Каримов. — Он у них уже прижился и ничего!

— Что за метод? — поинтересовался Муминов.

— Простой, как мир, — ответил тот. — Мы механически увеличиваем количество надоенного на каждую корову молока, в данном случае на триста литров, затем это молоко списываем на телят. И зерно кукурузы можно списать таким образом. И с зеленой массой можно… На реальный урожай это никоим образом не отразится, разве что себестоимость немного поднимется. Вы поручите мне, Тураб-ака, и главному бухгалтеру, мы все это дело провернем так, что комар носа не подточит.

— Верно, — поддержал его главный агроном, — я тоже слышал об этом методе. Говорят, на целине уже научились химичить даже с хлопком. Правда, уму непостижимо, как это можно сделать!

— У мира целый мир ума, — сказал главный зоотехник. — Придумает, если приспичит. — Предложил: — Согласимся с мнением главного экономиста, только хотелось бы, чтобы в это дело было посвящено как можно меньше людей.

— А они будут молчать, — сказал главный бухгалтер, прикидывавший что-то на листке, — потому что будут иметь материальный интерес. Те же доярки, например. Получат деньги. Или же кукурузоводы… Опять деньги им пойдут.

— Имея одиннадцать миллионов на счету, — сказал главный агроном, — колхоз может позволить себе десяток тысяч расхода на такую операцию. Не обеднеет!

— Ладно, — кивнул Муминов, — уговорили. Но чтобы это было в первый и в последний раз! Лично я с такими речами обещаю больше не выступать.

— Разъедемся, Тураб-ака, — с нетерпением произнес главный экономист, — сегодня по телевидению хоккей транслируют, наши с канадцами играют.

Оставшись в кабинете один, Муминов попросил секретаршу принести чая. Узнав, что к нему хотят попасть несколько человек, принял их и выслушал. Включил телевизор, там только что начали показывать хоккейный матч, но Муминов не любил спортивные передачи и перекрутил ручку на республиканскую программу. Он пил чай, слушал народные песни, а мысли вертелись вокруг предложения главного экономиста. Вот ведь как легко, оказывается, можно выходить из неприятных ситуаций. Ай да целинники! Интересно, что они с хлопком делают? Молоко списывают на телят, тут все понятно. И кукурузу, и зеленую массу. Скотина безъязыкая, не подтвердит и не подпишет жалобу в обком. А с сырцом, пожалуй, хлопот куда больше…

Позвонил Гафуров, который только что вернулся из области.

— После курултая нас, первых секретарей райкомов и горкомов партии, председателей горрайисполкомов, пригласили в обком на расширенное заседание бюро, — рассказал он. — Сам же видел, сколько министров было с Санамовым, так они все участвовали, учли замечания и пожелания наши, объяснили ему, каким образом намерены решить предстоящие проблемы. Это первое. Но главное, брат, Санамов сказал, что скоро ЦК примет постановление о развитии производительных сил нашей области, которое предусматривает выделение больших средств по линии государства на строительство новых каналов и дорог, освоение новых земель. Отныне мы будем осваивать землю только комплексно. То есть строить жилье для хлопкоробов, соцкультбыт и одновременно готовить земли со всеми необходимыми для этого гидросооружениями.

— Наш колхоз на отшибе, — сказал Муминов, — и ему ничего не перепадет. Да нам и не нужно, собственно. Обойдемся как-нибудь.

— Нет, раис. Для того, чтобы выполнить то, что ты наобещал с трибуны курултая сегодня, нужна помощь государства, одни вы не осилите даже половины. Кстати, министр сельского строительства получил указание срочно создать передвижную мехколонну для строительства центральной усадьбы твоего колхоза и обеспечить ее необходимыми материалами. Кирпич, правда, будет использоваться местный. Поздравляю!

— Спасибо. А еще что скажешь?

— Ты хорошо продумал, как будешь выполнять обещанное?

— И хорошо, и даже отлично продумал, а толку?! Выше головы не прыгнешь! В первую очередь нужна земля, Нияз. Каждый год из оборота выпадают десятки гектаров самых плодородных угодий на приусадебные участки. И что за народ пошел… Не успеет отец женить сына, как оформляет его в сельсоветской книге отдельным хозяйством, а ты, будь добр, наделяй его землей! Где ее взять-то столько?!

— Но и народ понять нужно, — сказал Гафуров.

— Последние тридцать лет я только этим и занят, — ответил Муминов. — И прихожу к выводу, что все время игра шла в одни ворота.

— А как же ты хотел? Все для человека, все для блага человека. Это не мои слова, партийного съезда. Наша же с тобой обязанность — выполнять. План по мясу когда будет?

— Полугодовой через недельку.

— На молоко тоже жми, раис. Санамов прямо-таки пристыдил нас, мол, безобразие это, позор. Народ ропщет, детские садики и ясли, больницы без молока! Так что размышляй, Муминов. — Нияз положил трубку.

Будто он не размышлял. И сейчас размышляет. В одном из урочищ Бабатага давно уже приметил гектаров пятьсот пригодной земли. Если там поработают механизмы, кое-где разровняют, кое-где уберут бугры, вспашут, года два можно выращивать люцерну, а потом и хлопчатником засевать. Нужны насосы, чтобы воду подавать. И трубы, километров пять. Где их взять? Может, написать Санамову? Он ведь сам обещал помочь? Нет, писать не надо, поехать самому — дело. Записаться на прием и рассказать о задумке. Поддержит.

Размышляя дальше, Муминов увидел в «целинном методе» много скрытых резервов. Если их все с умом пустить в дело, колхоз «Маяк» будет недосягаем ни одному хозяйству в области. Теперь, когда он, Муминов, заверил Санамова в том, что «Маяк» станет передовым колхозом, отступать некуда.

Спустя четыре месяца после того курултая состоялись очередные выборы в Верховный Совет республики. По рекомендации Санамова Муминова избрали депутатом этого высшего органа. А затем на съезде Компартии Узбекистана он был избран еще и членом ЦК. Такого даже многие министры не удостаивались. Сам того не замечая, он привык к тому, что прежде чем сказать о нем просто «председатель колхоза „Маяк“», газеты, радио и телевидение стали перечислять его выборные чины, подчеркивая таким образом сопричастие к государственным и партийным делам республики. Правда, такого не было на его памяти, но если бы хоть где-то позабыли упомянуть об этом, он, наверняка бы, обиделся. Встречи с избирателями, выступления на пленумах райкома партии от имени ЦК возвысили Муминова в собственных глазах и если, случалось, кто-то пытался возражать ему хотя бы в малом, он смотрел на него, как на ограниченного человека. «Что он мнит о себе, — думал он, разглядывая его, — подумаешь, пуп земли! Приказывает еще! Я сам человек государственный, знаю, что к чему!..»

Помнится, к концу работы первой сессии Верховного Совета, его нашел помощник Санамова и передал, что «шеф» приглашает его вечером в ЦК. Пропуск будет заказан. Он пришел к назначенному часу, беспрепятственно вошел в ЦК, дежурный сопровождал вплоть до дверей кабинета Санамова. Санамов расспрашивал о ходе строительства поселка. Муминов выразил ему благодарность от имени колхозников, сообщил, что дела идут отлично. Генплан поселка обсуждали на общем собрании, главный архитектор проекта доходчиво объяснил людям, где что будет построено, какие удобства ожидают их в ближайшие годы. Утвердили единогласно. Решили ежегодно выделять по миллиону рублей.

— У вас, Тураб-ака, — произнес Санамов, — почетные выборные обязанности. Народ и коммунисты оказали вам высокое доверие. И вы, надеюсь, понимаете, какие выводы вытекают из этого факта?

— Конечно, — ответил он, привстав, — спасибо прежде всего вам. Вы никогда не усомнитесь в правильности своего выбора, я вас не подведу!

— Я снова повторю свою мысль, высказанную в вашей прекрасной гостинице. Нужно сделать все, чтобы колхоз «Маяк» был образцовым во всех отношениях. На вашем примере мы будем подтягивать остальных. Сколько центнеров даст гектар колхоза, хлопка, я имею в виду?

— Тридцать восемь только по плану. У нас пока выходит по сорок одному центнеру. Больше, видно, не получится, потому что земля поражена вилтом.

— В среднем по республике двадцать пять, — сказал Санамов, — так что «Маяк» уже добивается рекордных урожаев. Сможете года три подряд продержаться на этом уровне?

— Постараемся. Впрочем, разобьюсь, а продержусь!

— Вот это ответ коммуниста, — улыбнулся Санамов. И, помолчав, спросил: — А что это за участок у вас «Пахтакор»?

— Это территория бывшего колхоза под тем же названием. Он объединился с «Маяком», когда у него дела пошли совсем плохо. Много задолжал государству, колхозники несколько лет кряду не получали ничего. Земля там плодородная, и она, можно сказать, половину нагрузки «Маяка» несет. А что?

— Да вот в ЦК поступило письмо от жителей этого участка. Двести с лишним подписей. Требуют восстановить прежний колхоз. Что вы думаете по этому поводу?

— Теперь, когда о «Маяке» заговорили повсюду, кое-кто на этом участке потерял покой. Мутят народ!

— Вот я тоже об этом подумал, — сказал Санамов. И нахмурился: — Я уже позвонил первому секретарю Каракамышского райкома партии, потребовал найти зачинщиков и строго их наказать. Вы должны побывать на этом участке и объяснить колхозникам, что ЦК ни в коем случае не допустит восстановления карликовых колхозов, будущее сельского хозяйства и степень благополучия дехкан — в крупных комплексах. Это генеральная линия партии и всякий, кто будет мешать нам, должен уйти!

— Спасибо! Вернусь и сразу же поеду туда…

13

Десятая пятилетка была пятилеткой триумфа «Маяка» и Муминова. И все потому, что колхоз и его председатель находились под покровительством Санамова, под его отеческой опекой. И еще потому, что Муминов сумел извлечь все выгоды из целинного «метода» применительно к условиям Каракамышского района, в частности, к «Маяку», развил этот «метод», довел до такого совершенства, что никакая, даже самая авторитетная комиссия из специалистов, не могла подкопаться. Возможно, она и смогла бы, да только ей такого права никто бы не дал.

Сейчас, лежа на диване в окутанной мраком комнате, Муминов вспоминал события тех времен, стараясь выбрать наиболее существенные, те, что работали на его авторитет. Первое, конечно, разгром группировки участка «Пахтакор». Помнится, Муминов приехал туда вместе с первым секретарем райкома Гафуровым в конце августа, когда у хлопкоробов выпадает время относительного спокойствия. До начала сбора сырца остается еще недели полторы, но и в междурядьях уже невозможно работать, поскольку кусты разрастаются так, что ни трактор не пройдет, ни человек. Только поливальщики одни и дежурят на полях.

Муминов с Гафуровым ехали на собрание в колхоз «Пахтакор», вооруженные заключениями и предложениями нескольких комиссий райкома партии, которые побывали там раньше. Муминов знал и инициатора этого «сепаратизма». Им был член правления «Маяка», один из лучших бригадиров — Гадоев. Как всегда бывает, Муминов ни за что бы не поверил, что именно этот приветливый, исполнительный, — даже слишком! — тридцатипятилетний мужчина мог возглавить недовольных. Муминов для него многое сделал. Даже в том, что тот в течение трех лет дважды был награжден орденами, есть заслуга председателя. Он представлял его к наградам, проталкивал бумаги через обком партии и облисполком. И дальше по инстанциям. Муминов рекомендовал его кандидатуру в депутаты областного Совета, а также в члены райкома партии. Что еще нужно рядовому бригадиру, одному из шестидесяти подобных себе?! Муминов этого не понимал, и когда ему доложили, кто «мутил» народ, был так разгневан на Гадоева, что хотел в тот же день снять его с поста, но Нияз рассоветовал, мол, негоже такому известному и авторитетному человеку опускаться до уровня бригадира. Нужно сделать так, чтобы эта инициатива исходила из низов, то есть от земляков бригадира. И Муминов согласился с ним.

Собрание проходило в летнем кинотеатре. Пришли все. Гадоев суетился вокруг Гафурова и Муминова, проявляя такое рвение, точно он сам является ярым противником этого недоразумения. Муминов только усмехался. Открыл собрание председатель, а затем выступил Гафуров.

— Товарищи, — сказал он, — в ЦК поступило от вас заявление с требованием восстановить прежний колхоз «Пахтакор». Комиссии райкома и обкома партии тщательно изучили доводы, приведенные в письме и пришли к следующим заключениям. Во-первых, ваши претензии, что Муминов не строит в этом кишлаке ни одного здания, беспочвенны. Почему? Да потому, что кишлак ваш в первую очередь должен переехать в новую усадьбу «Маяка». — Спросил у Гадоева: — Сколько семей уже переехало?

— Двадцать две семьи, — ответил тот, — все дома по обе стороны главной улицы отданы нашему кишлаку.

— Видите? Есть ли смысл что-то строить тут, когда вы все к концу следующего года будете жить там? Разве это не расточительство?! Второе. В письме указывается, что механизаторам вашего кишлака не выделяют новой техники. Неправда. Мы проверили по бумагам, вы получили ровно столько, сколько положено. Даже на один пропашной трактор больше. Его выделили для бригады Гадоева вне очереди, учитывая заслуги перед колхозом. — Нияз обратился к старику, сидевшему в первом ряду: — Скажите, Хамро-ата, как живут ваши сыновья в новом поселке? Вы же у них часто бываете.

— Было бы грешно, Ниязджан, хотеть лучшего, — ответил старик. — И все-таки мне бы хотелось умереть в родном доме. Понимаю все, а ничего с собой поделать не могу.

— Разве вас кто-нибудь торопит, ата? Живите тут, если вам так очень хочется. К слову, правление колхоза не собирается убирать кладбище. Так что, хоть и кощунственно, живите долго и счастливо, ата, но когда выйдет срок, вы будете рядом с предками. — Помолчав, добавил: — Вы обижены, что награжденных орденами и медалями от вас меньше, чем, скажем, от Джидасая. Но ведь тот кишлак и больше вашего, и его вклад весомее. Тут уж надо, как говорится, кроить халат по росту. Мне думается, что среди вас живет человек, которому день и ночь снится видеть ваш кишлак самостоятельным колхозом, а себя, конечно, его председателем. Допустим, что райком партии пошел вам навстречу. И что тогда получится? Колхоз, равный по площади с отделением целинного совхоза?! Карлик. Чего вы сможете добиться, если вокруг будут стоять гиганты? «Маяк» не много потеряет, если вы отделитесь, может, и выиграет, поскольку забот поубавится, зато «Пахтакор»… я даже предсказать не могу, что он будет собой представлять. Но этого не должно случиться. Генеральная линия партии нацеливает нас на создание крупных сельскохозяйственных комплексов, которые имели бы возможность приобретать более производительную технику, выделять большие средства на решение социальных задач. Разве смог бы «Маяк» выделять по миллиону рублей ежегодно на строительство новой усадьбы? Нет. Если есть вопросы, пожалуйста, я и товарищ Муминов готовы ответить на все без исключения.

Вопросы все были мелочные: кому-то отказали в приусадебном участке, кому-то не дали своевременно шифера или досок, какой-то бригаде меньше отпустили азота. Муминов, конечно, записывал все это в блокнот, пообещав разобраться и принять меры, но Гафуров вынужден был снова встать.

— Ну что вы, друзья! Стоило ли с этими претензиями обращаться прямо в ЦК, к товарищу Санамову, отрывать его от важных государственных дел?! Вы только представьте нашу республику. Это — восемнадцать миллионов человек. И если все начнут обращаться к нему по пустякам, что из этого выйдет?! Стыдно мне за вас. Санамов и так помнит о «Маяке», все, что появляется в нем нового, происходит не без его участия. Вместо благодарности, вместо того, чтобы еще более самоотверженным трудом ответить на отеческую заботу, вы занимаетесь кляузами. Хотелось бы знать имя зачинщика!

Люди молчали, не смея поднять глаз. Теперь, когда первый секретарь райкома партии тоже, наверно, оторвавшись от важных дел, нашел время приехать к ним и объяснить что к чему, казалось, что действительно письмо в ЦК было написано из-за чьих-то корыстных интересов. В самом деле, на что обижаться людям? Получают неплохо, живут прекрасно, дастарханы изобильны. Все утверждают, что до войны дехкане жили богато, но никому и в голову не придет, что в то время огонь в очаге под казаном для плова загорался только раз в неделю — в пятницу. А все остальные дни недели готовились молочные блюда, разные каши и прочее, что не требовало жиров и мяса. А сейчас… хоть каждый вечер готовь плов, не обеднеешь.

Хамро-ата первым нарушил затянувшееся молчание:

— Сбил нас с пути тот, кто сидит рядом с вами, Нияз-джан, — сказал он, — бригадир Гадоев. Он тут такое нагородил, и впрямь показалось, что Муминов и его Джидасай грабят нас средь бела дня. Послушать его, так мы вдвое меньше получаем денег, и не строят тут потому, чтобы кишлак и дальше прозябал. Когда в новый кишлак переехали первые семьи, и, побывав у них в гостях, мы увидели, какая жизнь ждет там, поверьте, не рады были, что и писали. Пусть люди не дадут соврать мне. А что касается бригадира, сынок, он молод, и я уверен, что ни раис, ни вы не станете преследовать его за ошибку. Мы всем миром просим об этом.

— Пусть будет по-вашему, ата, — сказал Муминов, решив показать этим, насколько милосердный председатель стоит во главе «Маяка».

— Ну вот и хорошо, раис-бобо, — сказал ата. — Считайте, что письма не было. Это я вам говорю от имени аксакалов кишлака. А с бригадиром мы поговорим сами…

Сейчас в том кишлаке осталось несколько семей, их дома, как островки среди хлопкового раздолья. Хамро-ата тоже переехал в новый кишлак и все свое свободное время проводит в чайхане за шахматами. Выучился под старость играть в них, да так увлекся, что хлебом не корми, а посади напротив нового противника, да чай покрепче завари, чтобы голова была свежей.

— В ЦК ответ я сам напишу, — сказал Нияз, когда возвращались домой. — А с бригадиром ты мудро поступил. Теперь его сами старики так поклюют, что мать родную вспомнит! А как дела на Балчик-сае?

— Отлично, брат… Когда я рассказал Санамову об этой земле и попросил пять километров труб, он усмехнулся доброжелательно, кивнул и сказал, что пришлет специалистов, которые и определят точно, сколько их нужно, этих труб. Сам я не сообразил, а они, только посмотрели на сай, сразу же на листе бумаги начертили арыки террасами и оказалось, что труб-то нужно в сто раз меньше. Чтобы перекидывать воду с одного на другой арык. Сейчас работа кипит вовсю. Бетонные желоба уже установили, построили емкости перед каждым арыком, чтобы насосы качали из них. Гектаров триста разровняли, мы их нынче же засеем люцерной. А через год там можно выращивать хлопчатник, земля такая же плодородная.

— Я рад твоим успехам, — искренне произнес Гафуров, — и только одно меня огорчает, Тураб. Твоя личная жизнь. Мучаетесь оба, и ты, и Сайера, ты у себя, она — у себя.

— Теперь уже ничего не изменишь, — сказал Муминов, — эту взбалмошную бабу никак не переубедишь. А может, права она, кто знает? Жизнь-то прошла перевал, друг, вторая половина идет. Спуск может оказаться быстрее, чем подъем.

— Увидишь ее, передай привет, — сказал Гафуров, — и поздравь от моего имени.

— С чем? — спросил Муминов.

— На днях выйдет указ о награждении ее орденом Ленина. А двух других доярок наградили орденами Трудового Красного Знамени.

— Сам при случае поздравишь, — сказал Муминов, — да и не хочу я преждевременно трубить об этом. Пусть для нее будет сюрприз.

— Как хочешь, — сказал Гафуров. Машина к тому времени подошла к конторе колхоза. Муминов пригласил его выпить пиалу чая, но секретарь отказался, хлопнул по плечу и добавил: — Пусть выйдет указ, посидим у твоей Сайеры, надеюсь, петух откормленный для этого случая у нее найдется.

— Она барана заколет, — воскликнул Муминов…

Председатель знал подноготную «высоких» надоев этих трех доярок. Он сам подсказал заведующему фермой, что и как сделать. Поскольку в среднем по области каждая третья корова, как говорил первый секретарь обкома, дармоед, то есть не дает потомства, то и в «Маяке», где этот показатель значительно лучше, в том смысле, что яловых было меньше, Муминов приказал своей экономической службе, что называется, не высовываться. В колхозе было, как и всюду по области. Первотелки гуляли в графе «телки», приплод от них делился на общее поголовье, а молоко шло в счет надоев трех доярок, которые предназначались к роли маяков. Одной из них была Сайера.

Мысли снова вернулись в десятую пятилетку. Балчик-сай оказался плодородным куском земли, в первый же год колхоз там получил по сто центнеров люцерны, а в следующем, посеяв хлопчатник, — по двадцать пять центнеров сырца. Ни в каком отчете эта цифра не нашла своего отражения, как и сама та земля. Это было нужно для того, чтобы подтвердилось слово председателя «Маяка», данное Санамову. Все годы пятилетки каракамышская земля стонала от вилта, урожаи падали год от года, а «Маяк» стабильно давал по сорок одному центнеру с гектара. За что Муминов и был удостоен звания Героя Социалистического Труда.

14

Начало одиннадцатой пятилетки было для Муминова радужным, колхоз «Маяк» прочно вошел в первую десятку передовых хозяйств. Муминову некогда было как прежде принимать колхозников, выслушивать новости и решать вопросы. Все дни недели были расписаны по минутам и часам. Надо было день уделить выполнению депутатских обязанностей, еще один — обязанностям члена ЦК, третий — званию Героя Соцтруда, в том смысле, что оно обязывало его ходить на встречи со школьниками илистудентами, еще один — единому политдню, а оставшиеся проходили в каких-нибудь совещаниях и собраниях, где Муминов обязательно выступал с речью. Он научился говорить до того складно, что даже корреспонденты радио или телевидения не составляли для него специального текста, знали, что он скажет то, что нужно.

И все шло бы хорошо, если б… Теперь, спустя почти четыре года, Муминов сознает, что власть портит людей. Он это знал и раньше, впрочем, из печального опыта своего предшественника Акбутаева, из судеб сотен больших и маленьких руководителей в районе и области. Долгое время Муминов помнил об этом, подавлял в себе желание только наслаждаться властью, но неожиданный взлет, связанный с тем, что он и его колхоз попали в сферу внимания Санамова, изменил все, и Муминов нередко стал забывать свое золотое правило, а потом и вовсе отказался от него.

Муминову нравилось, когда люди, стоящие на служебной лестнице выше него, обращались за советом и помощью, просили вмешаться, если случалась у них беда, а потом при каждой встрече не забывали поблагодарить. Ему нравилось, что в кабинетах его встречали, выйдя из-за столов, и. сделав несколько шагов навстречу, долго трясли руку, похлопывали по плечу, сразу же организовывали чай.

Теперь-то он знает, что поступил тогда просто как свинья. Поддавшись соблазну еще раз показать всем, что с ним шутки плохи, подвел своего лучшего друга Нияза и потерял его. Он горько раскаивался, хотя, правда, ни разу не повинился перед ним, раскаивался про себя в минуты, когда опускался на грешную землю с высот благополучия и всеобщего почета.

В тот день обсуждалась деятельность партийного комитета колхоза по внедрению культуры в быт колхозников. Это был дежурный вопрос в плане работы каждого райкома партии, поскольку республиканскую комиссию возглавлял Санамов. Материалы комиссии — протоколы, справки, рекомендации — были обязательными для обсуждения в партийных органах республики.

Справка комиссии предварительно была обсуждена на совместном заседании парткома, профкома, комитета комсомола и исполкома кишлачного Совета в «Маяке» с участием женсовета, намечены меры для преодоления выявленных недостатков, определены задачи, словом, все было сделано, как положено. Заседание это никого не тронуло, никого не всколыхнуло, ничего не сдвинуло с места, просто легло очередной кипой бумаг в сейф секретаря парткома и была поставлена галочка в план работы райкома. Обсуждение же на заседании бюро должно было стать завершающей точкой.

Отчитывался секретарь парткома Мурадов, всего лишь год как избранный на эту должность. Он сказал, что комиссия райкома партии «поработала очень плодотворно», в ее справке отмечены и успехи, и промахи, и он, секретарь парткома, согласен с ее выводами.

— Если есть вопросы у членов бюро, я готов ответить.

— С проектом постановления ознакомились? — спросил председатель райисполкома, сидевший за длинным приставным столом по левую руку Гафурова.

— Да.

— Как вы расцениваете пункт, где говорится, что партком не помогает кишлачному Совету во внедрении новых обрядов и ритуалов?

— Положительно, конечно. Действительно, в этом отношении мы малость ослабили работу, но партком уже составил мероприятия, и недостатки будут устранены в самое ближайшее будущее. Однако замечу, что и сам исполком Совета обязан шевелиться, не ждать, когда придет дядя и сделает все за него. Я, например, не помню, чтобы председатель исполкома пришла за советом и помощью.

— Раз гора не идет к Магомету, — сказал Гафуров, — значит, Магомет должен идти к горе. У председателя исполкома, сами знаете, сколько забот. То молоко заготовить от индивидуального сектора, то масло, то яйца, То мясо. А весной еще и коконы. Надо бы выбрать время да самому пойти туда. Кстати, вы депутат кишлачного Совета?

Мурадов кивнул.

— Как депутат, вы обязаны бывать в исполкоме, а не только отсиживать на сессии и потом не казать глаз. — Гафуров повернулся к членам бюро. — Странно в районе ведут себя отдельные товарищи. Опьяненные славой своих хозяйств, забывают, что дела-то начинаются с маленьких, порой незаметных. Хотя бы с того же внимания исполкому Совета.

— Вы правы, Нияз-ака, — согласился Мурадов, — забывается в суматохе-то, все откладываешь на потом, да и вовсе упускаешь из виду. Заданий поступает столько, что успевай только поворачиваться!

— Никуда не годится. — заключил эту фразу второй секретарь, — мы сами твердим на каждом собрании, что партийные органы обязаны поднимать авторитет Советов, сами же относимся к ним снисходительно, не удостаиваем внимания.

— А что думает по этому поводу председатель колхоза Тураб-ака? — спросил член бюро, рабочий хлопкозавода Сабиров.

Муминова больно кольнуло замечание Гафурова об опьянении славой, казалось, тот произнес это с намеком на самого Муминова, как предупреждение не заноситься слишком высоко, помнить, что райком тоже не последняя спица в колесе событий, приведших колхоз к славе.

— У него времени вообще нет, — сказал Гафуров, — одних общественных обязанностей целый воз, так что тут голову почесать некогда.

И опять Муминову показалось, что это было высказано с едва заметной иронией, мол, куда такому важному человеку до забот о Совете, до них ли, когда чуть ли не еженедельно надобно докладывать Санамову о том, как строится поселок, о колхозных других делах.

— Почему мое время должно волновать райком? — спросил Муминов со скрытой дерзостью. — Разве «Маяк» не справился с каким-либо своим обязательством, подвел райком? Мне кажется, ценность руководителя в том и заключается, чтобы вне зависимости от того, вникает он в дела или нет, уделяет им время или спит в холодке, хозяйство было передовым. Значит, у такого руководителя хорошие помощники и добрый, все понимающий народ.

— Райком волнует все, товарищ Муминов, — сказал Гафуров ровным, спокойным тоном. В присутствии других он не позволял себе панибратства, обращался официально, но все знали, что эти два человека — верные друзья, и нельзя в присутствии одного критически отзываться о другом. — В том числе и ваше время. Я не утверждаю, что с внедрением культуры в быт маяковцев дело обстоит неважно, иначе не стали бы мы в колхозе проводить семинары, но в любом, даже отличном деле, можно найти — и они, к слову, имеются, — недостатки. В справке комиссии не на всех участках отмечено благополучие, в том числе и по кишлачному Совету, и мы просим вас обратить на это пристальное внимание.

«С каких это пор райком стал для меня директивным органом, — подумал Муминов, — указующим перстом? Ведь и дураку ясно: если „Маяк“ находится на территории Каракамышского района, это вовсе не означает, что районные организации должны вмешиваться в его дела. „Маяк“ с таким же успехом мог бы быть колхозом соседнего района, ведь дело-то не в этом, а в том, кто руководит им, как руководит?! Мы решаем все свои дела на уровне совмина и министерств, лично Санамов проявляет о нас заботу…» Сейчас, вспоминая тот день, Муминов понял, что причиной его недовольства было не то, как с ним разговаривал Гафуров. Муминову не нравилось вообще отношение Нияза к нему, равноправие, даже независимое от него. Он был тем человеком, который, кажется, не преклонялся перед его авторитетом. Он, видно, считал себя тем же наставником и советчиком, каким был в самом начале, лет тридцать назад. Это-то и бесило Муминова, казалось, что он для друга остался беспомощным раисом, котенком, бредущим в темноте, которому нужно освещать тропку свечкой или фонарем. А ведь Муминов давно уже другой!

— В колхозе хватает людей, отвечающих за эту работу, — сказал он, — что председатель, если он вмешается, только испортит все. Пусть и остальные работают, Нияз Гафурович. Долго будем выезжать на моем авторитете?!

— Авторитет вам дал народ, — сказал второй секретарь, — который трудился в колхозе. И если вы небольшую часть посвятите ему же, вас не убудет.

— Правильно, — кивнул Гафуров.

Это еще больше распалило Муминова. Он подумал, что только чувство собственного достоинства и уважение к партийному органу, — вообще к партийному органу, а не к лицам, его сейчас представляющим, — удерживает его, чтобы не встать, как он нередко позволяет себе в отношениях с некоторыми министрами, и уйти, хлопнув дверью. Он промолчал, едва сдерживая гнев.

После бюро вечером Нияз позвонил ему и, как ни в чем не бывало, разговаривал с ним, делился заботами, советовался. Муминов тоже пытался отвечать ровно, как всегда, пытался отвечать на шутки, но делал он это через силу. Недовольство, пока он из райцентра добирался до «Маяка», переросло во злость, в ненависть к «выскочке», который возомнил себя бог знает кем и… «Нет, — думал он, — нам отныне, Нияз, не по пути».

И когда в очередной раз Санамов позвонил ему, расспросил о здоровье и делах, выслушал и сам дифирамбы преданного по гроб председателя и, уловив в его тоне грустные нотки, поинтересовался о причинах, Муминов вынужден был признать, что у него с первым секретарем райкома партии возникли определенные трения и если они будут продолжаться, вряд ли он, Муминов, останется в «Маяке». Санамов спросил, кто бы мог заменить Гафурова на его посту, Муминов, подумав, назвал имя первого заместителя председателя райисполкома, восторженного своего почитателя. Примерно через месяц состоялся пленум райкома, рассмотревший организационный вопрос. Гафуров, в связи с переходом на другую работу, был освобожден от занимаемой должности. Вместо него избрали Ахмедова. Правда, Нияза перевели на равный пост, поставили первым секретарем райкома в горном районе, но это было равнозначно понижению. Район тот был крошечным, убыточным, состоящим из нескольких животноводческих совхозов.

Нияз, конечно, догадывался, по чьей милости его отправили туда, но, собираясь переезжать с семьей, он пригласил на прощальный вечер и Муминова. Муминов пришел, надеясь, что тот ничего не знает о его разговоре с Санамовым.

— Должность первого секретаря райкома, — сказал Гафуров, когда гости стали расходиться, — не вечная. Я имею в виду для одного района. Сегодня партии потребовалось, чтобы я работал там, значит, обязан повиноваться. Район хоть и маленький, но трудный. Насколько я помню, оттуда еще ни один секретарь райкома не уходил чистым, обязательно выпачкают в навозе.

— Скота много, вот и навоза достаточно, — пошутил председатель райисполкома. — Но вы, Нияз-ака, не из тех, кого можно запросто выкинуть за борт.

— Ладно, не будем об этом, — сказал Гафуров, — время такое, а мы все — рабы этого времени.

15

В то утро Муминов проснулся рано. Натянув на плечи теплый халат и сунув ноги в калоши, он вышел во двор. Рассвет едва намечался, пробиваясь белесыми пятнами сквозь тучи, затянувшие небо. Двор таял во мраке сумерек, голые деревья напоминали хлысты. Было, как всегда в начале ноября, прохладно. Дожди здесь начинаются намного раньше, чем на юге области, они уже трижды прошлись по полям колхоза, теперь же, судя по тяжелым тучам, повисшим над кишлаком, можно было ожидать, что сделают они это и в четвертый раз, если вообще не станут началом зимы. Не дай ее бог сейчас! Намучается народ, пока землю к следующей весне подготовит. Поля пока не очищены от гуза-паи, а приказа свыше на проведение этой работы не было. Как сообщил приехавший вчера в «Маяк» член ЦК Муллаев, пока республика не выйдет на шестимиллионный рубеж, поблажек никому не будет. Ни одной области, ни одному району, ни одной бригаде.

Муллаев приехал в сопровождении первого секретаря обкома Абдиева. Муминова еще днем предупредили о визите, и он ждал гостей в кабинете. Часто поглядывал в окно и как только увидел завернувшую к конторе «Чайку», поспешил к выходу. Поздоровавшись с гостями, он пригласил их к себе наверх, но они отказались от предложенной чашки чая, и Муминову пришлось занять место рядом с водителем. Муллаев изъявил желание немедленно осмотреть поля.

— Вчера состоялось расширенное заседание бюро ЦК, — стал рассказывать Муллаев, дымя сигаретой. — Все члены бюро, ответработники правительственного аппарата направлены в области и районы. Я приехал в вашу область. Нужно сделать последний, решающий рывок!

Муминов, как и все в Узбекистане, дважды в день слушал радио и по сводкам статуправления мысленно подсчитывал, сколько еще осталось собрать сырца до заветного рубежа. И сейчас, сидя в машине, плавно проплывающей мимо полей, где торчали ободранные кусты хлопчатника, он прикинул, что рывок этот — сто тысяч тонн сырца. Но если повсюду в республике поля такие же, как здесь, то хоть сто Муллаевых пришли, больше одного мешка гнили не соберешь.

— Сколько сборщиков колхоз выставляет ежедневно? — спросил Муллаев.

— По графику обкома, — ответил за председателя Абдиев, — три с половиной тысячи человек. Но здесь можно наскрести еще человек семьсот.

— Пусть будет три тысячи, — произнес Муллаев и добавил: — Завтра с утра закажите автобусы, Тураб-ака, и перебросьте народ на целину. Там пока хлопок есть. Надеюсь, вы поедете сами?

— Конечно, — кивнул Муминов. — Эти поля, видимо, придется очищать от гуза-паи?

Это была не просьба, а приглашение к размышлению.

— Не спешите, — посоветовал Муллаев, поняв, куда клонит Муминов. Стоит ему просто промолчать, как это будет воспринято за «добро» и… начнется. Гуза-пая — топливо на зиму. Стар и млад бросится ее собирать, и то, что начнется здесь, через полчаса перекинется в соседний колхоз, а там и всю область охватит. — Гуза-пая есть не просит, пусть постоит. Добьем до рапорта, тогда и дадите команду. Не хочу, чтобы нам обоим влетело!

— Земля тверда, а небо — далеко! — развел руками Муминов.

Муллаев поморщился от этой фразы, но не стал распекать председателя.

— Знаете, — сказал он, оказывается, американцы проявляют болезненный интерес к успехам нашей республики на хлопковом фронте. В нынешнем году, обрабатывая данные, полученные со своих спутников, они пришли к выводу, что мы снова дадим шесть миллионов тонн. Вот я и думаю, что раз уж по американским прогнозам выходит шестерка с шестью нулями, то нам, узбекам, грех не подтвердить его.

— Наш хлопок, — сказал молчавший до сих пор Абдиев, — не просто миллиарды метров ситца и сатина, но еще и большая политика. Это и оборона страны! Я все время пытаюсь вбить в головы руководителей области эти истины!

— И удается? — поинтересовался Муллаев.

— К сожалению, не всегда.

Байку об американцах Муминов слышит второй раз. В первый раз еще летом о них сообщил Санамов, принимавший участие в очередном курултае. Тогда он сказал, чтобы подчеркнуть, какое серьезное внимание в мире придается узбекскому хлопку. С тех пор прошло четыре месяца, и если американцы все еще продолжают рассуждать о нем, видно, действительно, он их интересует.

Нынешнее лето, лето решающего года пятилетки, было знойным. Началось массовое опадение цветов хлопчатника. Каждый же цветок — потенциальная коробочка сырца. Деххане не понимали причину этого явления и даже старики не могли вспомнить подобного на своем веку. Ученые установили, что надо было поливать через борозду, причем, проходить по междурядьям культиватором круглые сутки, чтобы открывать доступ воздуха, а хлопкоробы гнали по старинке. Рекомендации ученых помогли спасти урожай в зонах, где выращивался тонковолокнистый, а на севере уже ничего нельзя было сделать.

У оптимистически настроенных хлопкоробов существует убеждение, что хлопковое поле безгранично на отдачу, мол, даже там, где уже, казалось бы, пусто, пройдет человек и соберет горсть сырца. На этот раз страда не оправдала это убеждение.

Умывальник прилажен к стволу чинары. Муминов ополоснул лицо ледяной водой, вытерся холодным полотенцем, висевшим тут же на гвозде, вернулся в дом, побрился. По правде говоря, предложение Муллаева вывезти народ на целину, расстроило Муминова. Три тысячи человек перебросить за полторы сотни километров, позаботиться, чтобы они были сыты и в тепле — не простое дело. Это приказать легко! И хотя вчера Муминов не дал команды готовиться к поездке, знал, что утром представитель ЦК первым делом поинтересуется, как выполняется его указание. Мало того, еще захочет остаться в колхозе, чтобы лично проследить за этим. Начнет торопить, а это всегда чревато опасностями.

«Терпеливый у нас народ, — подумал Муминов, пряча бритву в футляр, — понимает, что трудно, что невыносимо трудно, а собирается и едет, мерзнет по чужим полевым станам, и все ради того, чтобы колхоз, район, республика отрапортовали победно!»

16

Муллаев и Абдиев остались в колхозе. Муминов, сопровождая их, успел шепнуть молодому бригадиру, чтобы тот мчался на мотоцикле в гостиницу и предупредил заведующего. И когда «Чайка» въехала во двор, окна гостиницы светились неоном, в комнатах было натоплено, а на кухне варилась шурпа из свежей баранины, нанизывалось мясо на шампуры. В просторном зале, где стоял бильярд, был накрыт стол. Муминов проводил Муллаева и Абдиева в отведенные комнаты переодеться, устроил шофера и, проведав кухню, остался доволен поварами. Тем временем гости вышли в зал.

После ужина гости сыграли несколько партий на бильярде, а Муминов, как гостеприимный хозяин, наблюдал за игрой, не подсказывая никому, и подливал чай в пиалы. Речь за игрой шла о хлопке.

— Две тысячи тонн, что ли, нужно, чтобы «Маяк» дотянул до плана? — спросил Абдиев.

— Да, — кивнул Муминов, подумав, что за всю историю колхоза такое случается впервые. В прошлые годы тоже были срывы, на триста — от силы пятьсот тонн, но чтобы две тысячи… Лето, будь оно проклято, так здорово подвело! — Придется теперь месяц проторчать на целине!

— Пошлите туда кассира с деньгами, — предложил Абдиев. — Свои обязательства целинные хозяйства, сами знаете, давно выполнили, а оставшийся на полях сырец собрали члены бригад и поскольку он не нужен совхозам, продают тем, кому необходим. Райком, конечно, неофициально обращался к нам, и мы разрешили хлопкоробам продать тот сырец. Лучше уж пусть на заготпункт попадет, чем сгниет на полях! Ваш человек выплатит им необходимую сумму, а целинники сами все сделают — сдадут на заготпункт, выпишут квитанции на счет «Маяка».

— Это ж сколько наличных нужно?! — воскликнул Муминов.

— Будто вашему колхозу впервой, — усмехнулся Абдиев, — десятками миллионов ворочаете. Выпишите чек, госбанк выдаст нужную сумму, я дам такое указание.

«Это же выгодно, — подумал Муминов, — никаких затрат на аренду автобусов, горячее питание и прочее. Составим ведомости, будто оплатили за собранный сырец, а на эти деньги купим то, чего не хватает. Все правильно, целинники даром ни грамма сырца не дадут. И мы не дали бы. И их можно понять. Весь год гнули спины под знойным солнцем, хлебнули горя, собирая остатки, как и мы здесь, было бы бестактно, если бы мы не учли этих обязательств». Муминов сам удивился пришедшему так просто решению. Значит, голова еще способна соображать на благо колхоза!

— Копеек по сорок за килограмм? — спросил он.

— Там тонковолокнистый, таксыр, — ответил Абдиев, — за него официально платили по пятьдесят копеек.

— Миллион наличными, — сказал Муминов, прикинув в уме. Не для Абдиева, для себя, вслух.

Проводив первого секретаря, Муминов приехал в контору и пригласил к себе главного бухгалтера и кассира, объяснил им, что надо сделать.

— Может, все же поедем сами собирать, — сказал кассир. — Вчера у меня были гости оттуда, так такое понарассказали…

— Знаете что, — перебил его Муминов грубо. — Получите деньги и езжайте. Постарайтесь, чтобы результат операции сегодня же попал в сводку!

— Проверну!..

Подписав чек на миллион, Муминов вздохнул, точно сбросил с себя тяжелый груз.

Хлопок — единственное, что тревожило Муминова. Теперь, слава аллаху, благодаря Абдиеву и этот вопрос решен, так что в случае необходимости он может доложить, что колхоз с честью справился с заданиями труднейшего решающего года пятилетки, а по многим показателям сумел выйти на рубеж последнего года… По надоям, например, по настригу шерсти, приплоду от крупного и мелкого рогатого скота. И зерна достаточно производится в хозяйстве, и других культур.

Он подошел к большой карте, что висела на стене, и раздвинул шелковую штору. Внимательно посмотрел на нее, словно бы пытаясь отыскать тот клочок земли, когда-то именовавшийся колхозом имени Сталина, откуда начался его путь к вершинам славы и власти. Не было той земли, мощные бульдозеры и скреперы засыпали прежние границы, перекроили карту заново, приспособив для работы хлопкоуборочных комбайнов. И кишлак тот уже снесли, люди переселились на центральную усадьбу.

Однако в душе пустота, и это угнетало Муминова. Ничего не хотелось делать, никого не хотелось видеть. За то, что нужно оформлять документы на миллион, он не беспокоился. Сотни табельщиков и бухгалтеров уже ходят по домам и собирают подписи в ведомостях. Дехкане такие бумаги подписывают с удовольствием, потому что в конечном счете не остаются в накладе. Сегодня колхозник распишется, что получил три сотни за то, что якобы собрал сырец, отдаст их, чтобы на них купили этот сырец. Тут он не в убытке, не в накладе, хотя выгода все-таки есть — он избавляет себя от нудной работы, от слякоти и прочее. Но эти три сотни увеличивают его общий заработок, на который потом, после годового отчета, начисляется премия. А премия немалая, рубля по полтора-два на каждый заработанный рубль. Вот и получается, что только за подпись получил сотен пять!

В этой жизни все проходит, потому что надо жить заботами, а они не оставляют времени на другое. Не стало Санамова, Муминов работал, как и прежде, только теперь иногда ему вместо Санамова позванивал Муллаев и интересовался делами. Тон Муллаева был властным, категоричным, не терпящим возражения. В этом смысле Санамов был мягче, хотя и настаивал в конце концов на своем.

Кончился тот год, начался следующий. Жизнь потекла размеренно, как и раньше. И вдруг, как снег на голову… Шестнадцатый пленум ЦК…

Нет, поначалу для Муминова, участника этого пленума в качестве члена ЦК, он не показался из ряда вон выходящим, потому что обсуждал обычный вопрос — о подборе и расстановке кадров. Этот вопрос для партийных организаций республики такой же привычный, как, скажем, о подготовке хлопкоуборочной техники к очередной страде. В докладе, пока без конкретных имен, утверждалось, что в республике вошел в практику подбор руководящих кадров по принципу землячества, повсюду процветало угодничество и лизоблюдство, что привело к нарушениям законности, припискам, коррупции и другим негативным явлениям. Как и все участники пленума, Муминов в душе одобрял доклад. И, как все руководители, он считал, что отраженное в докладе никакого отношения не имеет к нему лично и к «Маяку». Ну, а если и случались изредка «искажения отчетности» — так стали называть приписки — то кто застрахован от них?! Республика все-таки давала и хлопок, и мясо, и молоко, и все остальное!

Вернувшись домой, Муминов выступил на общем партийном собрании колхоза и рассказал о пленуме и его решениях, предупредил бригадиров и начальников севооборотных участков, заведующих фермами и механизаторов, что отныне всякие отклонения от норм будут строго наказываться, мол, надо писать то, что есть, без прикрас.

Последствия пленума стали ощущаться и в области, и в районе. Ушел на пенсию Абдиев, первого секретаря Каракамышского райкома партии сняли за «необеспечение руководства», и сейчас он работает бригадиром в соседнем совхозе.

На очередных выборах в Верховный Совет республики Муминова не избрали депутатом, а на очередном съезде Компартии — членом ЦК…

17

Наступила уже и новая пятилетка, а голова Муминова еще держалась, он был председателем, но уже чувствовал, что сгущаются над ним черные тучи.

«Маяк» трясли всякие комиссии: райком партии и народный контроль, профсоюз и рапо. У руководителя каждой комиссии в руках было письмо кого-либо из членов колхоза и оно служило поводом, чтобы неделями перепроверять уже трижды выявленные факты. Муминов уже и счет потерял этим комиссиям, не мог вспомнить, кому какое давал объяснение по тому или иному факту. Все перемешалось в голове. Но встречу и свою беседу с журналистом Мавляновым, который, оказывается, уже работал старшим инспектором областного комитета народного контроля, он помнит хорошо, точно это было вчера, хотя прошло порядочное время — около полугода.

Мавлянов приехал с группой специалистов — ревизоров и экономистов. Предъявил, как положено, документы, занял со своими людьми самую большую комнату в бухгалтерии колхоза. Он сразу же предупредил его:

— Мешать вашей работе, Тураб-ака, мы не собираемся, пожалуйста, занимайтесь ими, как всегда. Ну, а если возникнут какие-то вопросы, надеюсь, уделите нам время.

Муминов кивнул. И правда, Мавлянов почти не тревожил его. Только всего один раз свел его с главным экономистом, который, оказывается, все приписки колхоза сваливал на председателя. Когда корабль тонет, крысы разбегаются первыми. Муминов не удивился, что экономист стал крысой.

— В позапрошлом году, — сказал Мавлянов, открыв соответствующую страницу блокнота, — «Маяк» получил по пятьдесят три центнера зерна кукурузы на гектаре, а отчитался за семьдесят. То есть приписано по семнадцать центнеров. Он, — кивок в сторону экономиста, — утверждает, что приписка была совершена по вашему личному указанию. Правда?

Муминов задумался, вспоминая те дни, а главный экономист опередил его и произнес:

— Помните же, Тураб-ака, в тот день в колхоз должен был приехать товарищ Муллаев, посмотреть именно нашу кукурузу, потому что первый секретарь обкома расхвалил его. Да и по телевидению о ней рассказывали. Я зашел к вам с бумагами и сказал, сколько получилось зерна. А вы мне тогда и заметили с усмешкой: «Эх, Кудрат, забыл, что ли, как это делается, или перетрусил окончательно, а? Гость едет высокий, негоже его огорчать?!» Ну, я и…

— Не мог я этого сказать, — произнес Муминов, — потому что знал о Шестнадцатом пленуме. Если что и было по моему указанию, то — до этого пленума. Отсюда вытекает, что главный экономист взял ответственность на себя и исправил документы. Может, у него был и личный интерес, разве можно это доказать?!

— Да вы что, Тураб-ака, — возмутился экономист, — побойтесь бога, о каком личном интересе речь ведете?! Только ваш авторитет и авторитет колхоза двигали моей рукой прежде, а в данном конкретном случае я сделал так, как вы велели. Может, в суматохе подготовки к встрече высокого гостя забыли об этом, тогда другое дело, но ведь и я не сумасшедший, зачем мне лезть на рожон-то?! Газеты читаю, радио слушаю, телевизор смотрю, знаю, как строго за это взялись. Нет, раис-бобо, не съел я пока своего разума!

— Ладно, — сказал Мавлянов, — не будем спорить. Факт приписки налицо, и за это ответственность должен нести экономический отдел. Косвенно, конечно, и председатель. — Когда главный экономист вышел из кабинета, он спросил: — Тураб-ака, почему бы вам не уйти на пенсию? Мы получаем много писем из «Маяка», и в большинстве из них ставится этот вопрос.

— Уход должен быть по собственной воле, молодой человек, — ответил Муминов, — а не по письмам «телезрителей». Пусть закончится эта кампания проверок, тогда и подумаю о пенсии…

…Жизнь напоминает длинную нить, на которую нанизаны бусинки событий, больших и маленьких, запомнившихся и незначительных, которые и в памяти-то не остались даже тенью своей. Ночь размышлений Муминова подходила к концу, за окном едва заметно наступал рассвет. Где-то щелкнула цикада, сонно вскрикнул молодой петушок, боящийся пропустить рассвет, и замолк. Тихо щелкнула щеколда калитки. То вернулся зять Суван. Муминов слышал, как он чуть слышно открыл дверь в дом, на цыпочках прошел в свою комнату. Когда Муминов зашел к нему, тот уже разделся и собирался нырнуть под одеяло. Увидев его, присел на кровать.

— Вот что, дорогой зятек, — сказал Муминов, присев на стул. — До сих пор я молчал, не вмешиваясь в ваши семейные дела. У тебя с Норой есть ответственность перед сыновьями, и оба вы не забывайте об этом, особенно ты. Старший твой сын уже косится на тебя, а ведь он больше всех любил отца. Сорокалетие мужикам дается не навечно, оно проходит, как дым. Пожалуйста, не забывай об этом.

Суван сидел, насупившись. Ему было стыдно перед Муминовым. Он ни одного слова не произнес в ответ.

— Дай мне ключи от машины, — сказал Муминов, — хочу сам поутру съездить к чабанам на Бабатаг. К десяти часам вернусь. — Взяв ключи, он вышел из комнаты. Зашел к себе, надел пиджак…

Заглянул в комнату к внукам. Поправил одеяло на одном, положил голову второго на подушку, у третьего снял ногу, закинутую на брата. И только потом уехал. Рассвет уже близился, во всех концах кричали петухи, кое-где во дворах гремели ведрами хозяйки, мычали телята и коровы. Он проехал мимо дома Сайеры, который пока утопал в темноте. Когда «Волга» карабкалась по серпантинам горной дороги, взошло солнце.

Муминов побывал у чабанов, выпил с ними по касе свежего кислого молока, пиалу чая. Поговорил о делах, затем повернул обратно. На том самом месте, где давным-давно чуть было не сорвался в пропасть, он бросил машину вниз и пока летел, подумал, что отныне Суван станет вовремя являться домой, к детям… Машина ударилась о выступ скалы, перевернулась в воздухе. Муминов ударился головой о руль, сознание начало угасать…

ПОРАЖЕНИЕ ЗОРОАСТРА Повесть

В долине Сурхана и в сентябре продолжается лето. Днем столбик термометра даже в тени подскакивает до сорока. Правда, вечерами прохлада опускается быстро, точно осень, возмущенная долгостоянием предшественника, пытается быстро остудить воздух и загоняет в дома последних любителей сна под открытым небом.

Большая семья Менгнара-тога, чей дом стоял почти у самой кромки высокого берега реки в кишлаке Акджар, принадлежала именно к таким любителям. И сам он, и его жена Зебо-хола, и шестеро их детей, из коих четверо старших были девками, упорно не хотели перебираться на ночь с супы под чинарой в комнату или хотя бы в айван — легкий навес, специально построенный на высоких железных стойках, чтобы свежесть полей, щедро поливаемых в знойные июльские дни, разгуливала под ним и позволяла хорошо отдохнуть. Сейчас там уже было холодно, а на супе во дворе, огороженном высокими заборами и тополями вдоль них, было в самый раз. Разогретая за день земля не давала прохладе полностью овладеть пространством вокруг, она пока остывала медленно, и ее теплое дыханье всю ночь ощущалось на супе. Казалось, над ней висит незримый слой тепла. Конечно, со временем этот слой будет постепенно опускаться все ниже и ниже, пока холод совсем не прижмет его к земле, а затем и вовсе не вдавит в нее, но до этого пока еще было далеко, не меньше двух недель, и семья, едва наступал вечер, расстилала на супе паласы, выносила из дома одеяла и курпачи, складывала их у ствола дерева, чтобы после ужина и просмотра передачи по телевизору, который тоже был вынесен во двор и установлен на старом столе невдалеке от супы, постелить и лечь спать.

Раскрылись коробочки хлопка в самом нижнем ярусе кустов, теперь по утрам и вечерам над кишлаком, как всегда в эту пору, висел удушливый запах дефолиантов, которыми посыпали поля «кукурузники», но акджарцы и их дети настолько уже привыкли к этому запаху, что не обращали внимания.

Зебо-хола, сорокалетняя женщина, рано состарившаяся не столько от забот семьи, сколько от ударов судьбы, днем обычно оставалась дома с младшим сыном Хабибом. Остальные дети с утра покидали дом — кто в школу, кто в садик. Младшему уже было два года, но он с трудом передвигался на своих кривых ногах, и речь его была несвязна. Вот ведь чем обернулась экономия родителей Менгнара-тога и Зебо-хола. Чтобы добро не ушло на сторону, родные брат и сестра решили поженить своих детей. Впрочем, на узбекской земле такие браки распространены, но самой несчастной из них хола считала свою. И не без оснований. Кровосмешение, как потом объяснили врачи, изуродовало Гузаль, причем, делало это как бы поэтапно, а не сразу. Казалось, родилась нормальной, как все дети. Когда начала ходить, выяснилось, что левая ее нога чуть-чуть короче правой. С тех пор прихрамывает. Нынешняя ее почти четырехгранная фигура окончательно сложилась года два назад, а круглое, как полная луна, лицо немного раньше. И все это было бы не так обидно, если б к двенадцати годам не потолстели вдруг губы, став такими, как у негритянки. Хола понимает, что Гузаль остро переживает свое уродство. А она, мать, ничем тут помочь не сможет. И это ее угнетает, пожалуй, больше, чем дочь. Четверо родившихся после нее растут нормальными, даже красивыми, а вот на самом последнем опять напомнило кровосмешение. Уже сейчас видно, что и Хабиб вырастет уродом, если к тому времени медицина не придумает что-либо. Переживая за этих детей, хола тем не менее не перестает удивляться тому, что у Гузаль и Хабиба особые, прекрасные глаза. Чуть раскосые, миндалевидные, карие глаза их словно бы на всю жизнь наложили на себя отпечаток некоей виновности, точно бы они извиняются перед каждым, кто глянет в них, за то, что природа наделила ими не по назначению, должны бы достаться писаным красавцам, а вот… Может, они извинялись за уродство хозяев, кто знает. Во всяком случае, хола перестала смотреть дочери в глаза, когда той не было и десяти. С тех пор она ни разу не осмелилась нарушить это. Казалось, что только глянет ей в глаза и не выдержит, тут же разрыдается при ней.

Хола приготовила ужин, полила во дворе и подмела, затем расстелила на супе паласы, вынесла одеяла и, дождавшись прихода трех дочерей-младшеклассников, которые учились после обеда, оставила на их попечение Хабиба и отправилась за старшим сыном в садик. Солнце еще было высоко, и она подумала, что Гузаль и сегодня, как все последние дни, придет поздно. В колхозе начался выборочный сбор хлопка, а этим делом испокон веку занимались старшеклассники, поэтому все они и учились с утра, а вечером отправлялись в поле.

В конце августа хола отвезла Гузаль в соседний район, к мулле Акбергену, который пообещал излечить ее от головной боли. Заплатила крупную сумму и оставила Гуваль на пять дней. Дочь сама вернулась домой, показалось, была подавлена чем-то, но хола не стала расспрашивать о причине, боясь, что дочь, не приведи аллах, впадет в истерику, как уже бывало не раз, когда хола приставала к ней с охами да ахами. Сделала вид, что ничего особенного не происходит, тем более, что мулла Акберген предупреждал, что девушка первые несколько дней, пока не дойдут его молитвы до ушей всевышнего, будет именно такой. К началу учебного года Гузаль несколько отошла, а проучившись несколько дней, действительно сбросила все печали, будто встряхнулась от притока невидимых сил, похорошела, лицо покрылось румянцем. Придя с поля, Гузаль проворно справлялась со многими делами, напевала что-то себе под нос, отчего и на душе у холы было радостно. «Наконец-то, — думала она, — и я хоть немного отдохну от вечной тревоги, от которой так рано поседела». Три дня назад с Гузаль опять что-то произошло, она замкнулась в себе, была безразлична ко всему, что ее окружало. Никогда раньше она не била младших сестер и братьев, а позавчера неизвестно за что отшлепала Рахима. Хола решила было, что мулла обманул ее, но вспомнила, что дочь изменилась к лучшему, когда приехала от него, подумала, что, видно, не хватило одного курса лечения, придется в первые же каникулы снова везти ее туда. «Может, оставлю Хабиба у соседки и сама съезжу к нему, — пришла мысль, — посоветуюсь, уж он-то подскажет, как быть».

Вернувшись с Рахимом, она включила большую лампочку, что была подвешена к ветке чинары прямо над супой, расстелила дастархан, усадила вокруг него детей и пошла на кухню, чтобы принести ужин, как услышала голос первого забулдыги кишлака Кудрата.

— Эгей, Зебо-хола! — орал он хриплым, испитым голосом. — Открывай калитку!

Бросив дела на кухне, хола помчалась к калитке, мысленно подбирая слова, которыми отругает пьяницу, отворила ее и замерла от удивления. Кудрат и еще какой-то незнакомый мужчина лет тридцати, еле держась на ногах, подпирали с обоих сторон ее мужа — Менгнара-тога. Он выпивал иногда, но, как сам утверждал, не пропивал ума, и в таком состоянии хола видела его впервые.

— О аллах! — воскликнула она, придерживая калитку, пока мужики втащили его во двор.

— Стели постель, хола, — сказал Кудрат, — до утра проспится!

Зебо-хола постелила на чарпае, что стояла поодаль от супы, уложила мужа и, накрыв его легким одеялом, принялась кормить детей. Вскоре пришла Гузаль. Поздоровавшись, она умылась под краном и села за дастархан. Сразу посадила на колени Рахима, поцеловала его в щечку и произнесла, поглаживая его волосы:

— Прости меня, братик, ладно?! Отныне я никогда не побью тебя!

— Ладно, — ответил тот.

— Вот и хорошо, а теперь садись на свое место, я возьму Хабибджана. — Гузаль посадила на колени самого младшего.

Хола знала, что Гузаль всегда нежна именно с этим братишкой. Если сэкономит деньги, то купит ему шоколадку, а то возьмет его на руки и уйдет гулять по кишлаку. Дома же после дел только с ним и возится. И хола всегда ловила себя на мысли, что дочь таким образом, возможно, и неосознанно, видит в его судьбе повторение своей и старается хоть как-то смягчить будущие ее удары. Дети всегда жестоки, и хола знает, сколько пришлось вытерпеть Гузаль. С первого класса к ней приклеивали прозвища, самые обидные, подчеркивающие ее природные недостатки. То хромоножка, то обезьяна, то лягушка, то губастик… Бывало, и сама хола плакала, видя, как убивается от таких обид Гузаль. Но что делать? На каждый роток не накинешь платок.

Гузаль тем временем стала кормить Хабиба со своей ложки, выковыривая из шавли — рисовой каши — кусочки мяса. Она не забывала и о других, подкладывала и им мясо. Сама ела мало, рассказывала, как собирали хлопок и как по хвалил ее бригадир за то, что она больше всех принесла на весы. Вид у нее был сосредоточенный, казалось, она все время думает о чем-то другом, не имеющим к тому, о чем говорит, никакого отношения. Но вместе с тем Гузаль была весела и нежна. Хола это тоже видела и, мысленно поблагодарив бога, помолилась, чтобы и впредь он не забывал о ней и ограждал от неприятностей. Гузаль убрала дастархан, помыла посуду, тем временем хола постелила на супе. Дети легли, повернувшись к телевизору, где шло кино. Хола же, уставшая от хлопот по дому и дум о дочери, легла рядом с мужем, напомнив Гузаль, чтобы не забыла выключить телевизор. Над просторным двором открылась ее взору темно-синяя ночь, усеянная большими и маленькими звездами. Небо пересекала мутная широкая белая полоса дедушки Саманчи — Млечного Пути. Хола лежала, чувствуя, как тело наливается тяжестью сна, но не уснула, дождалась, пока кончились передачи телевидения. Она слышала, как Гузаль накрывала одеялами меньших сестер и братьев, целовала их, а затем примолкла сама. Спустя некоторое время, с супы уже доносилось ровное дыханье детей. Хола хотела было встать и еще раз поправить одеяла на детях, но уже не было сил, голову окутывал туман, и она не заметила, как уснула…

Проснулась хола, точно бы ужаленная змеей. Казалось, ее всю обожгло непонятно откуда взявшимся языком большого пламени. «Господи, — подумала она, — уж не война ли атомная началась». Ей было жарче, чем в часы, ежедневно проводимые у раскаленного тандыра в знойные июльские дни. Приподнявшись, хола поняла, что на дворе действительно есть источник тепла и света. Повернула голову в ту сторону. Рядом с водопроводным краном, прямо в центре двора пылало яркое пламя, а воздух был наполнен запахом керосина. Ей показалось, что это аджина решил выкинуть какую-либо из своих коварных штучек, или из кишлачных сорванцов кто надумал их попугать. Она закрыла глаза и тут услышала отчаянный крик Гузаль:

— Мама! Мамочка, прощайте!..

Хола пулей выскочила из-под одеяла, натянула на себя камзол и, сама не понимая зачем, стала тормошить мужа. А тот храпел вовсю, что-то бормотал во сне и повернулся на другой бок. Хола бросилась к супе и обнаружив, что там нет Гузаль, устремила взор на огонь. Столб пламени был таким же высоким и ярким, он слегка покачивался, а затем вдруг рухнул, продолжая гореть, и от него поползли языки по земле, как огненные змеи. И в свете этих огней хола увидела корчившуюся Гузаль. Огонь стал угасать, а хола стояла возле чарпаи, не в силах оторвать ноги от земли. Казалось, что она вросла ими в нее. «Господи, Гузаль сожгла себя, сожгла!» Эта мысль придала ей силы, она оторвала ноги, выдавила из себя застрявший в горле крик «а-а-а» и бросилась к дочери, но сделала всего два шага. Упала вперед лицом, протянув к Гузаль свои жилистые руки, и потеряла сознание…

1

Наргиза Юлдашевна, классный руководитель 8-го «а» и преподавательница родного языка и литературы в старших классах, шла домой не спеша, наслаждаясь пьянящим воздухом весны, которая в этом году немного задержалась, а потом вдруг, в начале апреля, выстрелили из почек яблонь, груш, урюка и вишен одновременно мириады цветов, запах которых густо висел над кишлаком и кружил голову. А к обеду этот запах до того густел, что, казалось, его можно было физически ощутить, набрать в пригоршню или же даже в какую-нибудь сумку, в мешок, в ведро и бог еще знает во что, и нести, чувствуя его вес. То ли от усталости на работе, то ли от нервного напряжения на уроках Наргиза Юлдашевна чувствовала какую-то слабость, и не иди она сейчас по центральной улице кишлака, где то и дело встречались знакомые, которым приличие обязывало отвечать на приветствия, а окажись на окраине, подальше от глаз, повалилась бы в густую траву и с удовольствием выспалась. Но надо было идти домой, пообедать самой и накормить мужа, участкового агронома, который тоже наверняка вернется с поля усталый и злой. На дочь Рано полагаться нельзя. Если еще придет эта дурнушка Гузаль, она забывает обо всем на свете и без умолку трещит с ней до полуночи.

«Господи, — думает Наргиза Юлдашевна, — сколько раз предупреждала, чтобы ноги этой черепахи в моем доме не было, как об стенку горох! Обидно, черт возьми! Себе во всем отказываешь, одеваешь ее, как куколку, как принцессу и… никакой благодарности! Еще и критикует, мол, старомодной ты стала, мама, покупаешь не то, что нужно. Брюки должны быть из легкой плотной ткани и сшиты так, чтобы сидели на мне словно бы вздутые. Бананы это. А ты мне купила обыкновенные джинсы местного производства. Что ж я, хуже Мехринисо или Равшаной?

И Хасан-ака… Слушает,как дочь пререкается со мной и улыбается себе исподтишка. Нет чтоб отрезать ивовый прутик да так отхлестать ее, чтобы до конца жизни своей позабыла, как матери перечить.

…И все-таки, Рано вся в меня, — думает Наргиза Юлдашевна, и сердце ее наполняется радостью. — Ей и шестнадцати еще нет, а как пышно расцвела?! Личико чуть продолговатое, нежное, белое. Иссиня-черные волосы вьются кудряшками на висках, а в глазах, томных, с поволокой, таятся едва уловимая лукавинка и будущая горячая страсть. Ох и даст она жару тому йигиту, которого судьба предназначила ей! Дай бог, чтобы и он не уступал ей в любви, не был бы таким, как мой благоверный… А-а, что сожалеть-то. Жизнь, считай, прошла, теперь нужно продолжать ее ради счастья детей».

Наргиза Юлдашевна шла и размышляла о будущем дочери. А вокруг полыхала весна. Сады были похожи на упавшие с неба облака. Они оттенялись зеленоватым цветом, если в них было больше груш, розоватым от слив и урюка и совершенно белыми, почти прозрачными были вишни. Солнце пекло в спину, поэтому учительница шла за своей тенью. Короткая, черная на желтом фоне, тень ее напоминала живую подругу дочери Гузаль, только не прихрамывала. Сделав для себя это открытие, Наргиза Юлдашевна снова с досадой подумала о казавшейся ей противоестественной дружбе Рано с Гузаль. Тут она отказывалась понимать дочь. Это было выше ее сил, хотя, как педагог, знала, что такие парадоксы случаются часто в мире подростков. Ну почему ей не сблизиться с Мехринисо или же с Бахор-ой? Красивые, стройные, учатся хорошо, со старшими всегда приветливы и уважительны. Если бы сошлась с ними, может, и сама преобразилась бы. А Гузаль… Только и знает хорошо историю, а в других науках плавает. Литературу же и вовсе презирает. Вот сегодня… Она, учительница, предложила восьмиклассникам вспомнить лирику узбекских советских поэтов, посвященных весне и любви; мальчики и девочки начали читать, кто Абдуллу Арипова, кто Эркина Вахидова, а кто — Мухаммада Али. Даже строки местных поэтов цитировали. А эта каракатица… Уставилась в окно, и как будто для нее класса не существует! Наргиза Юлдашевна несколько раз окликнула ее. Наконец, Гузаль оглянулась, посмотрела на учительницу невидящими глазами.

— Ты слышала, о чем я говорила? — спросила Наргиза Юлдашевна.

Гузаль молчала. Тогда Наргиза Юлдашевна прошла к окну, чтобы увидеть, что же ее там заинтересовало. По школьному саду бродил теленок. И учительница с досадой и одновременно с удовлетворением влепила ей двойку. Теперь, поди, сидит с Рано и слушает ее треп.

Приближаясь к дому, Наргиза Юлдашевна еще издали услышала громкую музыку. «Врубила магнитофон, — подумала она о дочери, — и мелет языком, а Гузаль, раскрыв свой толстогубый большой рот, слушает ее, как служанка принцессу». И вдруг ей пришла простая, как божий день, разгадка причин дружбы Рано с Гузаль. «Как же я не подумала об этом раньше, — упрекнула Наргиза Юлдашевна себя. — Ну конечно же, Рано с ней удобно. Можно поделиться любым секретом, та не проболтается. У Рано язык, что помело на вечном двигателе. Гузаль слушает, не перебивает, может, изредка словечко вставит и тем даст новый поворот разговору. И потом… Гузаль одевается простенько, значит, есть перед кем блеснуть нарядами».

Увидев мать, Рано выключила магнитофон, и песня Джурабека оборвалась на полуслове. Стало тихо, и Наргиза Юлдашевна услышала шелест листьев над головой. Открыла калитку и вошла во двор. Гузаль и Рано сидели за столом под ивой, а магнитофон стоял на подоконнике настежь раскрытого окна. На столе лежали книги и тетради.

— Мы к экзамену по истории готовимся, мамочка, — объявила Рано. — Уже восемь билетов выучили.

— Ну и что в них говорится о музыке Батыра Закирова? — спросила Наргиза Юлдашевна; не глянув на гостью.

— Нельзя уж и музыку послушать, — надула губы Рано. — Корпи день и ночь над книгами, а они у меня в печенке сидят!

— Ладно, — произнесла мать, остановившись на крыльце, — а про обед там тоже ничего, в билетах?

— Ой, мамочка, я совсем-совсем забыла! — воскликнула Рано, подмигнув Гузаль, которая стала собирать на столе учебники и тетради. — Ты пока разденься да умойся, а я чай поставлю, и вчерашний плов согрею. Не успеешь оглянуться, как обед будет на столе. Гузаль, ты куда, — остановила она направившуюся к калитке подругу. — Не уходи, у нас поешь!

— Нет уж, — крикнула мать, не скрывая раздражения, — пусть идет домой, у нее тоже, наверно, мать устала и ждет не дождется ее!

— Ну, ма-а, — жалобно произнесла Рано, — жалко, что ли, тебе?!

— При чем тут «жалко»? Дом у нее есть или нет?! Мать, поди, замучилась со своей оравой, а она тут будет рассиживать. Думаю, что ей и самой… — Не найдя подходящего слова, махнула рукой и добавила, обращаясь к Гузаль: — До свидания. До экзаменов еще далеко, вполне успеете подготовиться.

— До свидания, — ответила Гузаль и вышла за калитку.

2

«Вот змея, вот кобра! — ругала мысленно учительницу Гузаль, выйдя на улицу. — Испугалась, что я ложку черствого плова съем! Да нужен он мне больно! Пусть уж лучше пусто в желудке, да спокойно в ушах. Мне не привыкать, лепешкой обойдусь. Аристократку строит из себя, а сама как базарная баба. Господи, таким стервам ты позволяешь учить нас. Где же твоя справедливость?! Или мир, сотворенный тобой, сплошь — неправда?..»

Гузаль и есть-то не хотела, она, если б даже сама Наргиза Юлдашевна предложила, отказалась бы. Было обидно, что ее так бесцеремонно выставили за дверь. Могла бы и поделикатнее, черт ее возьми! Впрочем, у этой женщины откуда она, деликатность? Обижаться на обиженного судьбой не к лицу умному человеку. Пусть считает, что она унизила ее, нет, прежде всего унизила себя.

От обиды хотелось плакать, а от мыслей — улыбаться. И она решила побыть где-нибудь в укромном месте одна, успокоиться, потом можно и на глаза матери явиться. Сделай это она сейчас, мать, конечно же, изведет ее своими расспросами, ахами и охами. Мало того, начнет проклинать учительницу, а то и помчится к директору, а Гузаль потом краснеть перед одноклассниками. Рано обидится. С кем же тогда она останется? Одна?! Лучше уж тогда не жить!

Гузаль понимала, что матери и так нелегко, вечная тревога за нее, свою дочь, теперь вот и за Хабиба… как вечная пытка в аду! Пусть хоть сегодня обойдется без расстройства. Гузаль свернула в переулок и вскоре оказалась на берегу магистрального канала, где росли плакучие ивы, свесив свои, пока еще опушенные, косы до самой воды. Гузаль присела, прислонившись к корявому стволу, и стала глядеть на прозрачную воду, лениво текущую в сторону районного центра. От нее веяло прохладой, а блики солнца, пробивавшиеся сквозь крону ивы, прыгали на волнах, как золотые монеты, казалось, они сыпались с неба бесконечной чередой, сверкнув на миг, скрывались в синей пучине. Осыпались и мелкие прозрачно-желтые цветочки деревьев, которые, упав на воду, покачивались на волнах, точно стайки золотых муравьев, бегущих бог знает по каким делам.

Прохлада, веявшая от воды, взбодрила Гузаль, и она предалась грезам, от которых ударом линейки по стволу оторвала Наргиза Юлдашевна. Та-а-ак… В ее воображении Батыр-ака врезался на своем ярко-алом мотоцикле «Ява» в дерево. Он мчался по улице кишлака, вдруг из-за какого-то дувала выскочила на проезжую часть девочка, чтобы поймать свой шарик, навстречу шел трактор с прицепом, и Батыру-ака пришлось резко свернуть, прямо на дерево. И его увезли в больницу… На этом месте ее размышления и прервала Наргиза Юлдашевна. Теперь можно продолжить, как будут события разворачиваться дальше…

Итак, в кишлаке разнесся слух, что самый красивый парень школы уже не жилец, и врачи, как не бьются, ничего поделать не могут, слишком много крови он потерял. А если и будет жить, останется инвалидом. С лицом, изуродованным до неузнаваемости, без одной ноги, которую отрезали, потому что, ударившись о ствол дерева, она превратилась в кучу измельченных косточек. Неизвестно, будет ли действовать рука, которая также ударилась о ствол.

Мехринисо, эта вертихвостка, хоть бы для приличия погоревала. Нет, она себе цену знает. Хмыкнула, услышав все о Батыре-ака, и тут же стала строить глазки Тулкуну из девятого «б». А тому только это и нужно. Вся школа знает, что он страдает из-за нее, даже побледнел из-за своей любви, похудел, ветром качает парня. Не успела она проявить благосклонность к нему, как он задрал нос от гордости. Сила любви проверяется в беде. Мехринисо нередко признавалась, что пойдет замуж только за Батыра, конечно, после десятилетки, да только ее слова оказались лживыми. Зря Батыр-ака отдал сердце ей, она недостойна его.

Гузаль представляла, как она ухаживает за Батыром в больнице. Вот она кормит его, выносит утку, помогает медсестре делать капельницы и за два дня ни одним словом не обмолвилась с Батыром. Спрашивала его, разумеется, понравился ли суп, хочет ли пить или еще что, Батыр отвечал глазами. Она пыталась определить по глазам, как он воспринял ее появление, но не могла этого сделать, потому что Батыр редко открывал их, казалось, он погружен в глубокий сон. Возможно, на него действовали лекарства, которыми ежедневно по несколько раз накачивали его через вену? Этого Гузаль не знала, но… когда бы она сама не обращалась к нему, он открывал глаза мгновенно. И однажды глубокой ночью… Гузаль незаметно для себя задремала и во сне увидела, что он умер. Открыла глаза и увидела, что голова Батыра склонилась набок. Она хотела поправить ее, притронулась рукой и сразу отняла, потому что обожгло жаром. Побежала к медсестре. Та сказала, что неизвестно почему поднялась температура. Сделала укол и вызвала врача. Это был седой мужчина, в очках, лысый и сутулый. Он осмотрел больного и сказал, что ему немедленно нужно влить пол-литра свежей крови, иначе умрет. Сестра же пожала плечами, мол, где ее взять, эту кровь.

— Может, у меня? — спросила Гузаль.

Сколько крови у нее взяли, Гузаль не знала, но когда медсестра вытащила иглу из ее руки, закружилась голова. Врач приказал принести для нее очень сладкого горячего чая, гранатового сока, шоколада, заставил ее все это выпить и съесть. Потом медсестра накормила ее и жирной шавлей, предупредила, чтобы она не вставала до утра, выспалась.

В своем воображении Гузаль рисовала картины выздоровления Батыра, пыталась думать за него. «Дурак я, почему раньше не замечал эту девушку, позарился на броскую красоту Мехринисо. А она сразу же, как меня постигла беда, нашла нового. А Гузаль… Тот горбун из романа Гюго был уродлив еще больше, а какая у него была чистая душа! Наверно, природа, дав красоту одному, лишает его души, и наоборот, создав некрасивым, наделяет его лучшими качествами, которые должны быть присущи человеку. Ну, кто она для меня, эта… — Он долго не может найти подходящее слово, потому что „дурнушка“ или „уродина“ для нее, как теперь понял, не подходят. Он не хочет даже мысленно назвать ее так. Нет, он теперь никогда не сделает этого. Сестра, пусть пока будет сестра. А сестра — родной человек. Я обязан ей по гроб жизни и сделаю все, чтобы она была счастлива. Назло всем красавицам школы буду с ней дружить, а потом обязательно женюсь! Это и будет моей благодарностью. Женюсь и буду носить на руках!»

…Гузаль не заметила, как прошло время, и над кишлаком стал опускаться вечер. Она отправилась домой. С пастбища возвращалось стадо, мальчишки прутиками подгоняли своих коров и телок, а один сорванец оседлал огромного круторогого козла. Когда Гузаль переходила улицу, мимо нее, обдав гарью бензина, промчался на ярко-алой «Яве» предмет ее вечной любви Батыр. Он, конечно, даже не заметил ее.

— Где ты пропадала, доченька? — спросила мать, когда она вошла во двор. — Я уж вся извелась, черт знает, какие думы в голове! Хоть бы предупредила, что ли?

— Скоро экзамены, мама, — ответила она, — учила уроки с Рано. — Гузаль подумала, что реальная жизнь жестока и с этим, видно, ничего поделать нельзя. Но и жить одними грезами нельзя. А это тоже еще одна жестокость…

3

Наргиза Юлдашевна не могла дождаться большой перемены, чтобы в беспристрастном, разумеется, обмене мнениями выяснить отношение коллег к Гузаль, к дальнейшей ее судьбе. Будь на то ее воля, она, не раздумывая, исключила бы ее из школы, лишь бы она не маячила перед глазами, не сбивала, как ей казалось, Рано с правильного пути. Такой воли у Наргизы Юлдашевны не было, поэтому она втайне мечтала о том, чтобы девушку оставить на второй год. Сама она без боязни, что какая-то комиссия оспорит ее решение, могла поставить девушке двойку по литературе и родному языку. Если ее поддержит Расул-ака, математик, который тоже не питает особого расположения к Гузаль, и еще кто-либо, то девушке придется еще раз повторить пройденное. А она, хоть и ущербна фигурой и лицом, Наргиза Юлдашевна чувствует сердцем, горда, как принцесса Кашмира. Девушка, правда, всегда оставалась почтительной, но почтительность эта была особой, полной чувства собственного достоинства, внутренней гордости и душевного превосходства. Привыкшая к безропотному подчинению себе, своему опыту и служебному положению, Наргиза Юлдашевна не могла смириться с этим, внутри у нее все кипело от злости, даже просто вид Гузаль бесил ее. А уж то, что после случившегося в классе Гузаль набралась наглости и пришла к ним в дом, чтобы демонстративно подчеркнуть, что слова наставницы для нее пустой звук, жгло огнем ее сердце.

С кем поведешься, от того и наберешься. Не зря народ так говорит. Мимо очага пройдешь, обязательно сажей испачкаешься. Рано лицом не подурнеет, тут Наргиза Юлдашевна была спокойна. Что природою дано, никому не отнять. Но ведь у Гузаль должны быть и повадки, похожие на ее внешность. Она сознает свою уродливость, знает, что неполноценна, следовательно, мысли и отношение к окружающим, к жизни вообще будут соответствующими, тут и гадать нечего. Не дай бог, если до ее уровня опустится и Рано. Это было бы самым большим несчастьем для Наргизы Юлдашевны. Она так лелеет дочь, так заботится о ней и так мечтает, чтобы та взяла у жизни все, что не смогла мать по своей глупости, выйдя замуж за ее отца.

Наргиза Юлдашевна, несомненно, в девушках была хорошенькой, умной и общительной. В институте за ней ухаживали красивые парни. Но все они были из других областей, увезут, думала она, на край света, появятся дети, а потом и не вырвешься оттуда. Такая перспектива ее не устраивала, поэтому она и вышла за земляка. А он оказался не таким, каким ей представлялся настоящий муж. К слову, Наргиза Юлдашевна до сих пор была привлекательна, но сердце ее было озлобленным, что напрочь отметало ее суждения о гармонии внешности и души. Но, к сожаленью, она этого не знала. Бывает так, и тут ничего не поделаешь.

«Останется на второй год, — думала она о Гузаль, — гордость не позволит снова идти в школу. Пойдет в ПТУ или ученицей в ателье. А Рано продолжит учебу. Тогда Гузаль и отстанет от нее, не будет мотать душу своим присутствием». Эта цель была главной, и Наргиза Юлдашевна ради ее достижения готова идти до конца, напролом. Казалось, каждый миг дружбы дочери с Гузаль действует на Рано дурно. Постоянно находясь с ней, Рано теряет чувство красоты, а отсюда немного нужно, чтобы и самой превратиться в уродину.

Большая перемена — третья по счету. Продолжается двадцать минут. И к ней учителя готовятся. Те, у кого «окно» в расписании, заваривают чай в большой чайник, ставят на стол пиалы, блюда с конфетами, салфетки. Как только прозвенит звонок, из сумок и дипломатов вытаскиваются свертки со съестным и начинается предобеденное чаепитие. Как в любой организации. И разговоры, конечно. О том о сем, в зависимости от вкусов и наклонностей, но чаще о делах.

Наргиза Юлдашевна решила сегодня нарушить этот порядок. Она продумала все и с урока в учительскую примчалась первой. Расстелила газету на стол и выложила на нее гору пирожков с картошкой.

— Ого, Наргизахон, — произнес, улыбнувшись, вошедший следом учитель химии Сафар-тога. Он положил журнал и книги на стол, подвинув их к краю, взял стул у стены и поставил к столу. — Кажется, нынче попируем, а? Может, и коньячок на дне вашей сумки завалялся?

— Что вы, Сафар-ака, — ответила она, — вчера дети попросили испечь эти пирожки, а есть не стали, вот и…

— Мы перемолотим все, дорогая, не беспокойтесь, — мягко перебил ее химик, — дай бог, чтобы ваши дети почаще заказывали такие вещи и отказывались от них! — Он взял в руку пирожок и начал разглядывать его со всех сторон. — Глядите, какой он пышный. А поджарен как?! Золото! Точно на пляжах Золотых песков загорал. — Учитель много лет тому назад побывал по туристической путевке в Болгарии и при случае обязательно напоминал об этом. — А запах!.. В нем, мне кажется, все запахи кухни ресторана «Националь» собраны. Золотые у вас руки, коллега! С вашего позволения я съем этот пирожок.

— На здоровье, Сафар-ака, на здоровье, — произнесла Наргиза Юлдашевна, польщенная похвалой. Налила ему чая в пиалу. — Так вкуснее!

Учителя возвращались с уроков и почти каждый, увидев пирожки, восклицал «о-о-о!» и, потирая руки, подвигал стул. А во дворе шумела школа, голоса мальчишек и девчонок влетали в открытую форточку шумом восточного базара в воскресный день, напоминая своим наставникам, что лучшая пора человеческой жизни — это все-таки школьные годы. Когда за столом расселись все и кто-то завел разговор о весне, Наргиза Юлдашевна нашла повод подходящим и с возмущением произнесла:

— Вот-вот, Насыр-тога, вы утверждаете, что весна — пора, когда даже мертвые пробуждаются. У моей же ученицы Гузаль, кажется, происходит обратное, она становится бесчувственной, как стена.

— Возраст, Наргизахон, — усмехнулся тот, уплетая пирожок, — вспомните свои шестнадцать лет и весну… То-то! У восьмиклассниц, даже и помоложе их, наступает зрелость. Вы понимаете, о чем я? Пусть меня извинят женщины, но если откровенно… Для большинства ваших учениц сейчас объятия добрых молодцев где-нибудь в укромном месте куда предпочтительнее ста уроков литературы и трех сотен моего черчения. Может, Гузаль тоже принадлежит к числу таких? — Не услышав ответа, поинтересовался еще раз: — Так чем она прогневила вас?

— Мы всем классом слушали прекрасные стихи поэтов, — стала рассказывать она, — а все это проходит мимо ее ушей, мимо сознания, сидит, как истукан, уставившись в окно, за которым носился, брыкаясь, пестрый теленок. Разве не обидно? Так это меня задело, что я сорвалась и накричала на нее, стала бить линейкой по столу!

— Не принимайте близко к сердцу, Наргизахон, — сказал Сафар-ака. Он поблагодарил ее за угощение и встал у окна. — Влюбилась, наверно. Вот и размечталась. Пройдет. Гляньте, вон она сидит, отдельно от всех, на скамеечке, и вид у нее рассеянный. Точно — влюблена! Видать, грезит прекрасным Меджнуном.

— О чем вы? — не согласилась она. — Каждый сверчок знай свой шесток. Такая, простите, крокодилина и… Меджнун! Она сама по крайней мере должна же понимать это, а?!

— Я же не знаю, о ком она мечтает, — пожал плечами учитель, — просто высказал предположение, учитывая ее возраст. Может, тот, кого она избрала, в стократ уродливей самой Гузаль? Но он для нее все же Меджнун! Разве у вас было иначе, а?

— Разве я помню! Хлопот столько, что нередко забываешь имя свое!

— Возможно, — вступила в разговор молодая историчка Мавжуда Кадыровна, — однако мы обязаны учитывать возрастные особенности учащихся и не оставлять в их душах неприятных осадков, Наргиза-апа. Гузаль невиновна, что природа к ней оказалась немилосердной, но сердце-то у нее такое же, как и у вашей дочери, как у сотен ее сверстниц, как у красавицы Мехринисо. Мне кажется, что Гузаль гораздо впечатлительнее остальных в классе.

— Мне, дорогая, платят деньги не за то, чтобы я копалась в душах и «учитывала особенности», — подчеркнула она интонацией, — а за сумму знаний, которые я сумею вбить в их безмозглые головы! Если же я буду следовать вашему совету, Мавжудахон, то и трех моих жизней не хватит. Я рядовая учительница и не собираюсь строить из себя Сухомлинского или Макаренко. С делом же своим, думаю, справляюсь неплохо.

— А кто вас обвиняет в плохой работе, Наргизахон, — вмешался Насыр-тога, предчувствуя ссору, — с чего это вы взяли? Вы знаете свой предмет, умеете преподнести его. И лезть в душу каждого вам не обязательно. Но и ничего страшного не произойдет, если вы к Гузаль, поскольку речь о ней, отнесетесь чуточку внимательнее… Это наш долг, сестренка. Мавжуда права, может, у девушки в эти дни происходит какой-то важный перелом, а ее никто понять не хочет. Это страшно, когда тебя не понимают!

— Я остаюсь при своем мнении, Насыр-тога, — ответила Наргиза Юлдашевна, подумав, что и этот «морж» — так его ученики окрестили за длинные седые обвислые усы, — туда же! Сидел бы уж и не вмешивался. Песок сыплется, а он… Еще ни один его выпускник не стал художником или архитектором, а филологами — десятки. — Если Гузаль будет и дальше так вести себя, я ей выведу годовую двойку. По-моему, она и по физике хромает на обе ноги, Халима-апа?

— Да. Правила не запоминает, а в последнее время и то, что знала, забыла. Не знаю, как быть. С одной стороны, жалко ее, с другой — себя. Поставлю тройку, чтобы открыть дорогу ей, тогда как быть с собственной совестью?! Голова кругом идет!

Наргиза Юлдашевна никак не рассчитывала на эту женщину. Ей всегда казалось, что она относится к Гузаль благосклонно, оказалось — нет. Значит, из жалости ставила ей тройки. А восьмой класс выпускной, сама же и напомнила об этом. Она же будет в ответе за то, что из школы уйдет недоучка. Недоучка сегодня, завтра недоучка-работник… Нужно почаще напоминать Халиме о совести и тогда Рано навсегда избавится от Гузаль!

— А у меня именно в этом вопросе все ясно как день, — сказала Наргиза Юлдашевна. — Я не желаю больше выпускать недоучек!

— Дорогая Наргизахон, — заметил Сафар-ака, — мы — я, вы, все, кто сидит тут, в учительских всех школ, техникумов и вузов республики, только и занимались тем, что в последнее десятилетие выпускали недоучек. По три — три с половиной месяца держали детей на сборе хлопка, а потом программы спрессовывали, проходили их методом «галопом по европам». Так и шло. Школьники-недоучки становились недоучками-студентами. Выходили недоученными специалистами и выпускали снова недоучек, но уже на гораздо низшем уровне.

— Слава аллаху, с этим уже покончено навсегда! — воскликнула Наргиза Юлдашевна.

— Я не о том, — сказал Сафар-ака, — просто хочу напомнить, что в свете того, что уже было и кое-где еще продолжается, имеет ли особое значение еще одна недоучка? Думаю, нет.

— Конечно, — поддержала его Мавжуда Кадыровна, — Гузаль всю жизнь будет благодарна нам, что помогли устроить как-то ее нелегкую судьбу. Трудностей у нее впереди много, что и говорить.

— Такие же, как и у вас, джаным, — со злорадством произнесла Наргиза Юлдашевна. Ей не нравилась эта учительница. Хотя бы за то, что в ней не чаяли души ее восьмиклассники, в том числе и родная дочь.

Мавжуда собиралась замуж, об этом в колхозе было известно всем. К свадьбе все было готово, ждали возвращения жениха со службы в армии. А тут случились события в Афганистане, и он погиб. Мавжуда осталась вдовой, не познав брачного ложа. Охотников жениться на ней не было, мол, она уже одного отправила на тот свет. Сказывалось суеверие, которое продолжает жить в глубинах душ, если не молодых, то старшего и среднего поколений. Наргиза Юлдашевна и напомнила ей об этом. Присутствующие затаили дыхание. Мавжуда хотела что-то ответить, но слова не шли из груди, она выскочила за дверь.

— Правда даже богу неугодна, — произнесла вслед Наргиза Юлдашевна.

— Пирожки у вас были вкусными, — наконец нарушил молчание Насыр-тога, — а вообще… вообще вы поступили сейчас очень нехорошо, неблагородно, Наргиза! Нам, учителям, нельзя пользоваться запрещенными приемами, а вы это сделали. Нехорошо. Извините. — Он встал, взял журнал и конспекты и вышел.

Наргиза Юлдашевна остолбенела, тем более, что и другие стали молча выходить. Она искренне оскорбилась и сидела, забыв, что уже прозвенел звонок и надо идти в класс. И никто ей не напомнил об этом, даже дежурный учитель. Когда в дверь заглянул ученик, она поднялась со стула. «Поспешила я с ответом Мавжуде», — подумала она, при этом нисколько не осудив себя.

4

Сады уже отцветали, под деревьями белел снег осыпавшихся лепестков, жухлых, понемногу вянущих от тепла, но еще не сгоревших совсем. Время зноя наступит, и тогда ярко-зеленые лбы адыров, точно раскрашенные кистью художника-авангардиста, крупными мазками маков, ромашек и сурепки, желтизна которой, пронизанная лучами, издали кажется золотой, приобретут однообразный бурый цвет и будут навевать тоску. Небо, такое лазурное сейчас, превратится в плавленую медь, и солнце белым шаром поплывет по нему, поливая землю нестерпимо жгучими лучами. Листья деревьев съежатся, станут жесткими, точно из картона, а все живое попрячется в тень. Все это придет в конце мая, а сейчас только начало месяца; истома первых дней весны, расслабившая тело, исчезла как-то незаметно, словно бы испарилась от теплыни, и одновременно кровь в жилах насыщалась соками бодрости и необычайной легкостью, будто появились незримые крылья.

В школе начались занятия, прерванные майскими праздниками, но будни эти были наполнены преддверием экзаменов для старшеклассников, каникул — для малышей и, наконец, двухмесячных отпусков для учителей, поэтому казалось, жизнь школы незаметно ускорилась, что можно было определить и по тому, как быстро мелькали дни. После уроков, к которым относились уже не так серьезно, оттого, видно, что, главным образом, повторяли пройденное, — восьмиклассники собирались группами в чьем-либо саду, в тени ив у арыка или же на склоне адыра, где пахло квелой травой и всегда гулял свежий ветерок.

В этот день Рано и Гузаль решили пойти к Сурхану, тонко струившемуся в зарослях рыжего камыша и джиды, которая густо стала расти тут после того, как реку остановила плотина Южносурханского водохранилища. Бывало, раньше русло наполнялось от края и до края, вода сносила мосты и катила к Амударье, взбивая бледно-розовую пену на гребнях упругих волн, а по ночам, когда кишлак засыпал, можно было услышать глухой шум реки, и не было смельчака, который решился бы перейти ее, а сейчас там воробьи прыгают. Вода собирается в разной глубины лужи, связанные между собой тонкими протоками. Пойма заросла дерном, камышом и джидой, и там ребятишки пасут скот, а чаще — оставляют коров и овец, привязав их длинными веревками к железным колам, вбитым в землю.

В кишлаке, у арыка или же на адыре было шумно, там обычно собирались девчата и ребята, считавшие себя отличниками, собирались бегло повторить что-то из программы, а в основном отдавались пустой болтовне, которая, впрочем, им самим казалась значительной. Рано предложила Гузаль уйти к реке, где всегда стояла первозданная тишина. Наверно, оттого, что ветры, несущие шумы, проходили высоко над ней. Взяв учебники и тетради, а также старенькое тканевое одеяло, чтобы подстелить под себя, да лепешку свежую, чтобы при необходимости подкрепиться, они отправились туда, решив пробыть до вечера. Устроились в тени раскидистой джиды, у омута с прозрачной, как стекло, водой. По ее глади, с трех сторон окруженной седым прошлогодним камышом и свежими его побегами, напоминавшими зеленые стрелы, носились паучки, изредка в тени камыша скользила тень рыбки. Пахло плесенью.

— Сегодня будем готовиться по физике и литературе, — объявила Рано, разложив учебники. — Надо вызубрить правила, ты их, честно говоря, неважно знаешь, а физика без них не наука!

— Ты как Халима Сабировна, — сказала Гузаль, улыбнувшись, — бросаешь фразы, словно бы рубишь топором. Только я не знаю, нужна ли будет мне эта физика со всеми ее правилами в поле? Архимедова рычага я не изобрету, а тяпкой орудовать вполне можно и без физики. Верно?

— Я этого не знаю, — сказала Рано, — но экзамен все-таки нужно сдавать. Зря, что ли, восемь лет училась?! — Она не стала посвящать ее в свою ссору с матерью, что произошла накануне. Наргиза Юлдашевна откровенно, с цинизмом, как всегда, когда речь шла о Гузаль, высказала свои намерения, предупредила, что другого пути оторвать от нее Рано она не видит. И еще предупредила, что умрет, а своего добьется, Обронила фразу, что и по физике Гузаль провалит, мол, это уже договорено бесповоротно. Рано не рассказала и о том, чем закончился тот бурный разговор с матерью. В самый его разгар неожиданно появился отец, он забежал за какой-то бумажкой и стал свидетелем его продолжения. Рано назвала мать злобной старухой, взбесившейся неизвестно отчего. Наргиза Юлдашевна потеряла дар речи от такой дерзости, хотела влепить Рано пощечину, но между ними встал отец. Он сказал, что, в данном случае, полностью согласен с дочерью и, взяв Рано за руку, вывел со двора. Он тихо посмеивался, а Рано, ободренная его заступничеством, продолжала утверждать, что мать с годами становится невозможной. Отец кивнул, но заметил, что судить родителей детям не дано. Предложил ей вернуться домой часа через два, когда мать остынет. Он знал характер жены, впрочем, это было известно и Рано, так что, когда она к вечеру пришла обратно, мать хлопотала по хозяйству, только проворчала что-то вроде «явилась, не запылилась» и заставила идти в садик за братишкой. Ссоры с матерью у Рано случались и прежде, но они обычно кончались молчаливым примирением. Наргиза Юлдашевна сделала вид, что смирилась и на этот раз, но Рано чувствовала, что мать будет искать союзников среди учителей, и она, наделенная ее же упорством в достижении цели, решила идти наперекор ей, помочь Гузаль окончить школу нормально.

Рано никак не могла понять логику размышлений матери, не все ли равно, с кем дружит ее дочь. Да, Гузаль некрасива, но это еще не причина ненавидеть, отвергать ее. Рано она устраивает, и это должно быть веским основанием для матери оставить ее в покое. Ведь раньше она не поступала так, просто предупреждала, чтобы нашла себе подругу, достойную себя, но никого не предлагала, не требовала с таким неистовством, словно Гузаль ведет ее к пропасти, прекратить всякие связи. Предположений на этот счет у Рано было немало, но ни одно из них не вписывалось в сложившиеся обстоятельства. Она не знала, что и подумать, чтобы соответственно и вести себя. Поэтому и решила действовать вопреки матери.

— Правила так правила, — равнодушно произнесла Гузаль, сняв туфли и усаживаясь на одеяло. Взгляд ее был устремлен на воду, а мысли далеки от физики. Гладь омута в ее воображении стала расширяться до бесконечности и вот уже это море, без конца и края, с высокими зеленоватыми волнами. Точно такое, какое нередко показывают в передаче «Клуб путешественников». Ослепительно сияет солнце, тут и там, выбрасывая фонтаны, носятся киты; изредка, словно серебряный огромный меч, промелькнет в синеве волн акула; смешно, будто бы одновременно сплелись руки нескольких танцовщиц в каком-то таинственном танце, раскачиваются щупальца осьминогов; где-то далеко в глубине фосфоресцируют алые кораллы, и среди этого безмолвия воды — крошечная резиновая лодка, в которой волей обстоятельств оказались она и Батыр. Они уже плывут много дней. Батыр, выросший белоручкой, обессилел, он лежит на дне лодки и почти не подает признаков жизни. Гузаль работает веслами, забыв о времени, о том, что вторые сутки она не ела и не пила, хотя в фляжке есть пресная вода. Она бережет ее для любимого, когда видит, что ему становится хуже, вольет в рот два глотка и снова берется за весла. Соленый пот застилает глаза, а она гребет и гребет, вглядываясь вдаль. А она, эта даль, все так же бескрайна, как и в начале пути. Гузаль не помнит, сколько еще дней и ночей она вела лодку, но вдруг далеко-далеко на горизонте появился силуэт острова. Она увидела его, когда лодка поднялась на гребень волны, затем остров исчез. Гузаль уже знала, что это земля, и стала работать веслами с новыми силами. Напоила Батыра последним глотком воды и…

— Что ты там увидела, — спросила Рано, прервав ее мысли, — уставилась в одну точку, как кобра на мышь.

— Ничего, — ответила Гузаль, встряхнувшись, точно ото сна, досадливо поморщившись от того, что ей помешали.

— Давай заниматься, — как отрезала Рано и развернула учебник. — Итак, сначала узнаем, что такое закон сохранения энергии. Отвечай, что помнишь.

— Тебе Батыр нравится? — спросила Гузаль вместо ответа.

— Из десятого, что ли? — поинтересовалась Рано, удивившись тому, что подруга затеяла этот разговор. — Нет.

— Почему? В школе ведь все в него влюблены.

— Поэтому он мне и не нравится, — сказала Рано. — Он как красивая необычная кукла, все стремятся овладеть ею. Мехринисо так с ума сходит, я знаю. Да и другие тоже. Вот он и задается. Мне же никогда не нравились такие. Они кажутся бесчувственными, как дувалы, как его дурацкий красный мотоцикл. Носится на нем, как будто петуха оседлал.

— А если бы никому не нравился, а?

— Такого не могло бы быть, Гузаль. Я поняла, что большинство девушек всегда мечтают о недоступном. Раз он живет в нашем кишлаке, значит, и влюбленных в него будет достаточно.

— Ну а кто-нибудь тебе нравится? — поинтересовалась Гузаль.

— В данную минуту только закон сохранения энергии, который ты не знаешь, да и я, признаться, помню смутно.

— Разве преданная многолетняя любовь не есть проявление этого закона?

— Откуда мне знать. Ой, Гузаль, давай заниматься, время-то идет! Дался тебе этот красавчик! Если хочешь знать, из него хорошего мужа не получится, потому что избалован вниманием. Мне даже порой его жалко, не теперешнего, а того, кто будет жить через двадцать, скажем, лет. Он ведь так и проживет эти годы, убежденный в своей неотразимости, истреплется и будет напоминать половую тряпку. Что-что, а женщины умеют выжимать из своих кумиров соки!

— Двадцать лет… это совсем немного, — сказала Гузаль тихо. — Я подожду, и когда он никому не будет нужен, возьму себе. И всю свою любовь, что накоплю за это время, отдам ему.

— Дура ты, подружка, — рассмеялась Рано, — за двадцать лет мы с тобой обзаведемся кучей детишек, и нам некогда будет даже вспомнить о своих нынешних избранных. Судьба не считается с нашими пожеланиями, у нее свои законы. Только их, в отличие от законов физики, нам не дано знать. — Она отложила книгу в сторону и, развернув газету, достала лепешку, отломила кусок и стала есть. — Как ты заговорила о нем, так я почувствовала голод. — Она подумала, что мысль, высказанная ею только что о том, что все мы стремимся к недосягаемому, подтвердилась еще раз. Права мать: Гузаль ли с ее уродством мечтать о Батыре! Да и не только о нем. Он для нее как Эверест для начинающего альпиниста. Просто любой парень из их же класса, скажи ему о ней, рассмеется в лицо и обзовет сумасшедшей. А она… Как высоко хочет взлететь! Ай да Гузаль…

— Я влюблена в него с пятого класса, — призналась Гузаль, — как увидела, так сразу и… С тех пор только и жива тем, что он существует на свете. Все, чтобы я ни делала, мысленно связываю с его именем. Конечно, я дура, я ему вовсе не пара, но сердцу нельзя приказать, Рано, оно тоже, как судьба, не считается с разумом. А в эту весну… Я уже болею оттого, что терзаю себя несбыточными мечтами, ничего мне не хочется видеть и знать, и физика эта, будь она проклята, сидит у меня в печенке. Если хочешь знать, меня вовсе не волнует мысль, сдам ли я экзамены или нет, не трогает и брань Наргизы-апа, все это об меня, как об стенку горох.

Она рассказала о чем думала, уставившись на гладь воды, а Рано слушала ее, не веря своим ушам, как сказку из «Тысячи и одной ночи», не перебивала, не уточняла деталей. Просто думала, что вот надо же так влюбиться, чтобы постоянно жертвовать собой ради этой любви, хотя бы в мыслях! Сюжет из дастана, а не современная история!

Наргиза Юлдашевна, будь она сейчас на месте Рано, рассмеялась бы в лицо Гузаль, смешала бы с грязью ее светлые чувства. Но ее дочь в этом отношении была сдержанной. Рано как-то по-новому взглянула на подружку и на ее лице, освещенном ярким солнцем, увидела такую одухотворенность, с чем ей никогда раньше не приходилось встречаться. Лицо Гузаль казалось прекрасным, достойным именно такого парня, как Батыр, только не заносчивого, а скромного, как все. Она была горда за нее, еще раз мысленно доказав матери, что выбор ее был не случаен, подруга у нее что надо, но вместе с тем она жалела Гузаль, ведь она никогда не дождется той поры, о которой так страстно говорила. И через сто лет Батыр не обратит на нее внимания.

— Вот что, Гузаль, — серьезно сказала она, — постарайся выбросить из головы всю эту чушь и, пожалуйста, никому больше ни слова. Считай, что и я ничего не знаю!

— Боишься, что засмеют меня? — прямо спросила Гузаль.

— Не исключено и это.

— А мне наплевать, что будут думать другие. Я… я… я, если захочу, пойду и признаюсь ему в любви сама.

— Да ты что, с ума сошла? Ладно, люби тайно, про себя, мечтай, но, ради бога, давай учить физику, сейчас это для нас важнее, чем мальчики. Хорошо?

Солнце уже цеплялось за верхушки деревьев, стеной стоявших на противоположном берегу, когда девушки вернулись домой. Зебо-хола, увидев Гузаль, обрадовалась. Вид у девушки был бодрый, подавленность исчезла. Она хотела спросить у Рано, что же там произошло, но не решилась, боясь, что только испортит дело. «Пусть хоть сегодня дочь будет такой жизнерадостной», — подумала она.

— Садитесь, девочки, на супу, — предложила хола, — сейчас я вас накормлю пловом. После усердных занятий нужно обязательно хорошо подкрепиться…

5

Начался первый полив хлопчатника, и муж Зебо-хола, как и поливальщики колхоза, приходил домой за полночь, приходил уставшим, пахнущим землей, иногда и вымокшим до пояса. Вода — стихия, и поливальщику приходится всяко, особенно по ночам. Поскользнулся, и уже в арыке!

Каждый день в предзакатное время хола посылала мужу еду, носила ее обычно Гузаль. Хола, посылая ее, даже не задумывалась, что при возвращении кто-либо из кишлачных дуралеев может перехватить дочь в темном закоулке, а то и в поле… Была уверена, что на нее, пожалуй, быстрее позарятся, чем на Гузаль. А такое случалось уже. Подвыпили несколько юношей, сначала бесились в кишлаке, затем, видно, договорились, что ли, или заключили пари, но вдовушка, сорокапятилетняя Хурсанд-апа, попала к ним в руки. Правда, ходили только слухи, никто ни на кого в суд не подавал. Мужчины посмеивались, мол, Хурсанд-апа наверняка непрочь бы и повторить, да пацаны, черт их возьми, запропастились куда-то!

Сегодня хола вдруг заметила, что Гузаль может соблазнить подвыпившего, такой хорошенькой она вернулась с Сурхана. И счастливая, что наконец увидела на лице дочери радость, решила идти к мужу сама. Ей не терпелось поделиться с ним своим счастьем, успокоить его, ведь и он был удручен судьбой дочери, только по-мужски, без внешне выраженных эмоций, переживал за нее, думал о будущем. Жить полтора десятка лет с открытой раной в душе, скрывать эту боль не только от окружающих, порой и от себя… какое же должно быть у него терпение, какое мужество!.. «Пусть он, — думала хола, накладывая в кастрюльку плова, — хоть один вечер поживет без мрачных мыслей, забудет о них. О аллах, оказывается, ты все можешь. Вот ниспослал моей бедной дочери просветление в сердце, и весь наш дом словно озарило солнцем, даже мои малыши почувствовали перемену в ней, повеселели. Умоляю тебя, не забывай о ней, и пусть впредь она не терзается сознанием своей болезни, не терзай и нас, преданных твоих рабов!»

— Я пойду сама к отцу, — сказала она Гузаль, взяв узелок с кастрюлькой, — а ты приведи братишку из сада да прибери во дворе. В казане плова еще много, если захотите поесть, подогрей.

— Ладно, привет папе, — весело сказала Гузаль.

Хола вышла со двора. Шла по улице, точно окрыленная, и думала, что матери, в сущности, нужно совсем мало, чтобы она воспрянула духом, сбросила тяжкую ношу с сердца, — всего лишь улыбку на лице ребенка, всего лишь его благополучный вид. Она всю жизнь завидовала тем, чьи дети росли нормальными, и считала, что у них-то никаких забот и быть не должно. Конечно, пока дети маленькие, их подстерегают всякие неприятности, то корь, то коклюш, то, не дай бог, полиомиелит, но эти неприятности выпадают на долю каждой матери. Но чтобы жить, сознавая, что дочь обречена на вечное презрение полноценных, это выпало только на ее голову да на голову мужа, это ни одна другая мать кишлака не испытывала и понятия не имеет, какая это непреходящая боль в душе! О аллах, избавь от нее нас в будущем!

Поля бригады мужа располагались у подножья Бабатага, за новой магистральной дорогой, что связывала Термез с водохранилищем. Она была широкой и ровной, машины катили по ней день и ночь, но хола редко бывала в этих краях, лишь во время уборки хлопка, когда бригадир ходил по домам и чуть ли не силой выводил людей. Хола и не заметила, как оказалась на тропе, бегущей по насыпи коллектора. Замедлила шаг, чтобы перевести дыханье, и посмотрела по сторонам. Слева и справа лежали ровные, как гладь стола, карты, простроченные ровными линиями изумрудного бисера молодого хлопчатника. Впереди возвышался Бабатаг, покрытый нежной зеленой травкой, и поэтому он напоминал гигантский стог высушенного в тени клевера. В спину Зебо-хола светило оранжевое солнце, повисшее над гребнем Кугитангтау, а долина реки и все, что лежало за ней, уже окутывала сизая дымка сумерек. Воздух был чистым, напоенным ароматом полевых цветов, и хола дышала им в полную грудь, а в голове была невеселая мысль, что вот и еще одна весна прошла для нее незаметно.

— Гм, старуха, — усмехнулся тога, увидев ее издали и выйдя на край поля, — с чего это ты сегодня сама решила прийти?! Дома никого нет, что ли?

— Все дома, Гузаль, — ответила она, назвав мужа по имени первенца, как принято в узбекских семьях, — просто хорошо у меня сегодня на душе, вот и собралась сама. Так радостно, что и слов не найду. — Она расстелила платок на берегу арыка, развязала узелок и поставила перед ним кастрюльку, а сама села напротив. — Ешьте, пока плов не остыл, а я буду вам рассказывать обо всем по порядку.

Тога начал есть. Молча, сосредоточенно, точно вел струйку воды по борозде. Хола смотрела на складки его лба, глубокие и частые, и думала, что вот сидит перед ней ее муж, определенный ей до конца жизни судьбой, отец ее детей, пусть и не благополучных, но выношенных ею под сердцем, живых существ, коим предстоит продолжать их жизни, сидит, углубившись в мрачные мысли, — других хола не смела предположить, — и не знает, что после ее рассказа расправятся морщины на лице, исчезнут складки на лбу, расправятся плечи, потому что и ему будет радостно.

— Ну, выкладывай, что там случилось особенное? — сказал он, вытирая руки платком-бельбагом.

— Вы только не торопите меня, — сказала она, убрав кастрюльку в сторону. — Начну с самого утра. Дома все в порядке, так что спешить мне некуда.

— Может быть, но я на работе, — напомнил ей муж.

— Раз в жизни можно и послушать жену, не перебивая, — весело заметила хола, — никуда ваши струйки не денутся, им, как и нам судьбой, борозды строго определены. Так вот, когда Гузаль уходила в школу, неожиданно у меня стало подергиваться левое веко, точно бабочка крылышками машет и все! О аллах, думаю, какую еще пакость ты приготовил для меня сегодня? То, что левое веко всегда приносит печаль, я заметила давно и не сомневалась, что опять будет что-то нехорошее. Весь день жила в ожидании неприятности, к обеду вернулась из школы Гузаль, пришла вместе с Рано, вроде бы ничего особенного не было. Девчата поели пельмени, собрались и ушли к Сурхану, чтобы в тишине готовиться к экзаменам. Думаю, забыл аллах про меня, пронесло беду. А когда вернулись… О господи! Не поверите, но домой пришла совсем другая Гузаль. Куда подевалась ее подавленность, эта вечная грусть в глазах?! Такая веселая, шутит, носится по двору легко, столько дел переделала, пока я собиралась сюда. Думаю, вот почему дергалось мое веко, значит, бог изменил отношение ко мне, к нашей семье. Я так была рада этому, что решила поделиться радостью с вами.

— А почему в ней такая перемена, не спросила?

— Что вы, ака, разве можно? Знаете же, чем всегда кончались такие расспросы. Пусть, чтобы там ни было, я рада, что моя дочь переменилась к лучшему. Дай бог, чтобы так было и впредь!

Хола научилась понимать мужа без слов, читать его мысли. Вот и сейчас она ясно представляла, о чем он думал. Мол, дочь твоя со своей подругой там, у реки, подальше от глаз людских, миловалась с юношами, потому, может, и изменилась она, а ты, дура, от радости не обратила внимания, не заметила ничего на лице. Еще принесет внучонка в подоле неизвестно от кого, вот тогда и поглядим, как ты защебечешь. «Ну и пусть, — подумала она, — пусть даже оттого, что Гузаль узнала мужчину, она переменилась, я благодарна всевышнему, ведь должен же человек хоть когда-нибудь познать радость. А принесет внука… Мало ли других приносят их, детей неизвестного происхождения, в нашем кишлаке таких столько, что пальцев на руках не хватит пересчитать, растут ведь малыши, и никто ими не попрекает. Будет расти и у нас».

— Не беспокойтесь, ничего страшного, думаю, не произошло. Наверно, хорошо позанимались, может, побегали там, ну и…

— Ладно, — перебил тога, — иди домой, вон и солнце уже село, пока дойдешь, стемнеет совсем. Будь осторожна, а то…

— О боже, кому я такая развалина нужна? — воскликнула она, обрадовавшись уже тому, что муж не лишен чувства ревности.

— Хурсанд тоже, видно, так считала.

— Ну, она совсем другое дело, безмужняя, ака. Может, ничего с ней и не произошло, наговорила сама на себя, чтобы подчеркнуть, что еще на что-то годна, а?

— Глупая баба, — произнес он, сплюнув. Он закинул кетмень за плечо и отправился в поле. Обернулся и добавил: — Сегодня останусь здесь, так что не ждите.

Хола пошла к кишлаку. Над Кугитангом чуть заметно золотился отблеск закатившегося солнца да самые высокие пики Байсун-тау, еще не лишившегося снежных шапок, отражали свет ушедшего дня, а кишлак уже был погружен в полумрак, в нем виднелись тусклые точки вспыхнувших уличных фонарей. Хола шла споро, ни о чем не думала. Впрочем, думала. Не хотела признаваться себе, но была у нее тайная мысль, что муж, услышав новость, придет домой. Ох, бабья мечта! Предупредил, что не придет, значит, и мечте ее не сбыться.

Часть пути от дороги до кишлака хола почти пробежала, шарахаясь от каждого куста янтака, придерживая шаг на поворотах, за которыми, казалось, притаились насильники. Лишь выбравшись на освещенную улицу, хола пошла ровно. Никого она не встретила, потому что в это время обычно люди ужинают и смотрят телевизор. Жизнь улицы начнется к девяти часам, когда придет в контору председатель. Люди поспешат на планерку или просто соберутся у магазина или почты, чтобы обменяться новостями.

Гузаль сидела с младшими на супе и смотрела телевизор. Передача рассказывала о какой-то больнице, где лечились дети, не сделавшие в своей жизни ни одного шага, привязанные к постели. Показывали их лица, глаза, печаль пришедших навестить родителей и близких. У холы появилось желание выключить эту коробку, но потом, подумав, решила, пусть смотрит, пусть знает, что на свете есть люди, чья судьба не лучше, чем у нее, может, тогда и свои неурядицы будут легче переноситься. Она отнесла кастрюльку на кухню, заглянула в котел, увидела оставленный на ее долю плов, выложила его на маленькую чашку, вернулась на супу и, наблюдая за происходящим на экране, поужинала.

— Чай тоже готов, мама, — сказала Гузаль и подвинула к ней чайник, накрытый полотенцем, и пиалу. — Уроки мы все сделали, посуду я перемыла, так что поешь и ложись спать.

— Спасибо, дочка, — сказала хола, отпив глоток. Почувствовала, что Гузаль ничем не огорчена, обычно хола сразу это замечает, потому что в грудь вкрадывается тревога, и еще раз мысленно провозгласила здравицу в честь всевидящего, всезнающего и всесильного аллаха, которому ничего не стоит одарить радостью души смертных. Хола так и не решилась спросить у дочери о причинах перемены. «Пусть, — думала она, — если даже случилось то, на что намекал отец, ничего страшного. Каждая девушка должна пройти через это рано или поздно. Кто знает, что ждет Гузаль впереди, может, жалкое одиночество, тогда будет что вспомнить…»

Вся последующая неделя для хола промчалась, как один день. С утра она принималась готовить что-либо повкуснее, зная, что Гузаль придет с Рано, они соберутся и опять уйдут к реке с книжками и тетрадями. Она убедилась, что Гузаль и ее подружка ни с кем там не милуются, так что тревоги отца, да и свои, напрасны. Если бы это было так, хола заметила бы, уж перемену нельзя не увидеть. Значит, девушки успешно готовятся к экзаменам, у дочери появилась уверенность, что она сдаст их и будет не хуже других. Чувствовать же себя не хуже других в ее положении тоже немало.

Хола с нетерпением ждала возвращения дочери, то и дело выглядывала за калитку и чувствовала, как сердце наполняется почти уже позабытой, — как мало нужно матери! — терзавшей всю жизнь тревогой, и все время мысленно обращалась к всевышнему, чтобы он не жалел для ее семьи своих милостей, обещала заколоть овцу в его честь, если и сегодня дочь придет домой веселой. Гузаль она заметила, выглянув в очередной раз за калитку. Она плелась, опустив плечи, хромота стала снова заметной, шла одна, без Рано. Мать поспешила ей навстречу, молча взяла из ее рук сумку с книгами.

— Рано придет? — поинтересовалась она, усадив Гузаль за дастархан.

— Да, попозже, — вяло ответила Гузаль. Ела она нехотя, лицо снова потемнело. — Рано забежала домой на часик, братишка вроде бы заболел, посидит с ним, пока мать придет из школы.

— Собрать вам еду?

— Ага.

Хола стала собирать в узелок еду, положила половину лепешки, кишмиша, колотых орехов, свернула тканевое одеяло и решила, что, как только Гузаль пройдет через эти проклятые экзамены, обязательно сводит к врачу, может, он посоветует ей, что делать дальше…

6

Такие педсоветы в средних школах проходят регулярно в конце каждого учебного года с неизменной повесткой дня: «Итоги года и о допуске к экзаменам учащихся выпускных классов». В акджарской школе эти собрания обычно проходили без особых волнений. Преподаватели и руководство знали обо всем и собирались только для того, чтобы оформить протокол.

И нынешний педсовет в этом смысле не был исключением. О неисправимых двоечниках, отъявленных прогульщиках и лодырях было известно не один год, и все были единодушны во мнении, что стопроцентная успеваемость в общем-то и не нужна, что она вызовет подозрения у руководства района или области. Не дай бог, если, убедившись в достоверности этих ста процентов, надумают организовать какую-нибудь школу передового опыта, тогда школа для детей превратится в Мекку для любителей «изучать».

Директор школы Тахир Аббасович занимал свое кресло около тридцати лет, имел большой опыт, поэтому не позволял школе особенно высовываться, но и старался, чтобы она не числилась в отстающих. Чтобы были трудности, которые нужно преодолевать. Если не было трудностей, или же были несущественные, их придумывали. Как, впрочем, повсюду в этом благословенном районе, где считалось, что быть очень хорошим — нехорошо, а плохим — и того хуже.

И тем не менее на второй или третий день после собрания директор назовет педсовет «экзаменом на зрелость совести каждого члена педколлектива». Предметом же этого экзамена на сей раз была Гузаль. Когда подошел ее черед в длинном списке учащихся двух восьмых, Наргиза Юлдашевна держала речь дважды. Как классный руководитель, как учитель родного языка и литературы. Но в обоих случаях ею управляла одна цель, уже известная читателю, но неизвестная ее коллегам и начальству. В их глазах она решила показать себя бескомпромиссным наставником, руководствующимся веяниями последнего партийного съезда. Но раньше ее несколько слов сказал Тахир Аббасович, чтобы направить обсуждение по нужному руслу, дать понять, какую позицию занимает он сам.

— Товарищи, — начал он, — Гузаль — особый случай. За всю свою практику педагога я еще не припомню такого, чтобы дети, ущербные от природы, благополучно добрались до восьмого класса. Известно, — добавил он, видя, как Наргиза Юлдашевна ждет момента бросить реплику, — подобного случая в нашем кишлаке никогда раньше не бывало, но я, поверьте на слово, знаю немало примеров из практики других школ, из специальной литературы, наконец. Как правило, о таких, как она, заботится государство, для них созданы специальные интернаты, где они живут, учатся, приобретают профессии, приносят пользу стране. Расти среди подобных себе — одно, а среди полноценных ребят — уже совсем другое. Теперь, решая вопрос о ее дальнейшей судьбе, думаю, мы будем такими же благоразумными и милосердными, как и прежде. Пожалуйста, Наргиза Юлдашевна, вы, по-моему, хотели что-то сказать.

— Да, — кивнула она и встала, — мы вот все время после съезда говорим о качестве работы, но, слушая вас, Тахир-ака, я начинаю подозревать, что слова словами, а дела, как и раньше, изменяться не будут. Как же в таком случае понимать перестройку? Выходит, я обязана поступаться совестью из-за того, что кого-то обидела природа. Где же правда? От Гузаль все равно толку не будет, закончит она восемь классов или нет, а по моим предметам, так и речи нет — тут я на сто процентов уверена, что она и то, что знала, забудет на третий день после экзаменов. Лучше всего, мне кажется, дать ей справку об окончании восьми классов и пусть себе идет с богом. По языку и литературе годовая отметка у нее — двойка. Это я гарантирую!

— По-вашему, оборвать надежду в еще неокрепшем человеке справедливее, чем поддержать его?

— Правда не может быть разной, — ответила Наргиза Юлдашевна, — или она есть, или ее нет. Я понимаю, что ей придется нелегко, но ведь когда-то она должна взглянуть жизни в глаза прямо?! Она, между прочим, привыкла к ударам судьбы, относится к ним, думаю, уже безразлично, как к неизбежному злу, которое будет тенью на всю жизнь, так что волноваться не стоит, переживет и это. Зато моя совесть будет чиста. Перед собой, да и перед ней. Когда-нибудь она поймет и даже поблагодарит меня за это.

«Почему она взъелась на бедную девочку, — думал, слушая ее, Тахир Аббасович, — где Гузаль перешла ей дорогу? Дружит с Рано? Звук хлопка нельзя получить от одной ладони, значит, сама Рано не возражает. — Тахир Аббасович был в курсе ссоры Наргизы Юлдашевны с Мавжудой Кадыровной, хотел выяснить истинную причину ее неприязни к Гузаль, но она и в кабинете, с глазу на глаз, скрыла все в разглагольствованиях о честности и других благородных веяниях общественной жизни. Демагоги, видно, никогда не переведутся на земле, — подумал он тогда, — они самые умелые приспособленцы в роде человеческом. Формально учительнице не возразишь, а станешь противодействовать ей, чего доброго, угодишь в консерваторы. Согласиться же с ней… если бы речь о ком другом… а тут челочек, обиженный природой. Не получится ли по известной пословице, гласящей: „Обиженного богом и человек пнет ногой…“ Ладно, послушаем, что скажут другие».

— Три четверти вы ей выставляли положительные отметки по своим предметам, — сказал заместитель директора по учебной части Марьям Салаховна, — и все они, уверена, были заслуженными. Теперь вы во имя той же правды призываете нас не допускать ее к экзаменам. Выходит, у вас тоже правда не одна?

— Каюсь, ставила ей тощие тройки, допустила компромисс с совестью, — ответила Наргиза Юлдашевна, — жалела ее, но ведь нельзя же вечно пользоваться чужой жалостью?!

— А вы ее не жалейте, — подала голос историчка. — Жалеют сирот, бедняков, и то — чаще в газетах. Гузаль — равноправный член нашего общества. Тахир Аббасович намекал на снисходительность и милосердие, что, на мой взгляд, являются высшим проявлением душевных качеств советского человека, а учителя — так в особенности. Я тоже не могу поручиться, что девочка знает мой предмет прекрасно, но я всегда исхожу из ее положения. Другая, быть может, уже давно сломалась от сознания, что ее никто не любит, а у нее оказалось достаточно мужества, чтобы дойти до восьмого класса. Только за это нужно бы проявить снисхождение.

— Я тоже читаю газеты, слушаю радио, — не повернувшись к ней, резко ответила Наргиза Юлдашевна, — и не нужно тут громких фраз, все мы понимаем, что к чему. Не нужно нас агитировать. Свое мнение я высказала и не собираюсь его менять. Слышала, что и Халима-апа недовольна знаниями Гузаль по физике и намеревается выставить двойку. Значит, уже по трем предметам она не будет допущена к экзаменам. Тогда о чем спор, товарищи?! Тут не только справку, на второй год надо оставлять!

Директор повернулся к физичке с немым вопросом.

— Я еще не решила окончательно, Тахир-ака, — ответила та. — В последнее время Гузаль значительно подтянулась, отвечает неплохо. Думаю, скорее всего, разрешу ей сдать и экзамен.

— Влияние моей дочери, — бросила реплику Наргиза Юлдашевна, — без Рано она черта с два бы подтянулась!

— Раз ваша дочь имеет влияние на Гузаль, — сказала Марьям Салаховна, — давно бы надо предложить ей помочь и по вашим предметам.

— Рано сама-то!.. — в сердцах воскликнула Наргиза Юлдашевна и осеклась. Но коллеги ее знали, что дочь учительницы откровенно не любит ни родного языка, ни литературы в том виде, в каком их преподносит мать, бросила как-то, что «они вызывают ужас»… Наргиза Юлдашевна смело могла бы поставить и Рано двойку, — да она — родная плоть, любимица, существо, которое должно воплотить в своем будущем все, что мать не смогла претворить в своем прошлом. Об этом Наргиза Юлдашевна говорила коллегам, правда, в обтекаемой форме, намеками.

— Послушайте старого учителя, Наргизахон, — подал голос Насыр-тога. — То, что вы хотите сделать сегодня, завтра обрушится на вашу же голову кучей неприятностей. Подумайте хорошенько и согласитесь тогда со мной. Зачем вам лишние хлопоты, своих не хватает, что ли?!

— Решим так, — произнес директор, как бы подводя итог разговору, — к экзаменам мы Гузаль допустим и, чтобы это было на вполне законном основании, попросим Наргизу Юлдашевну о снисхождении, попросим всем коллективом. Надеюсь, она прислушается к нашей просьбе?

Наргиза Юлдашевна пожала плечами. Подумала, что письменный экзамен Гузаль все равно провалит, тогда она, учительница, со спокойной совестью влепит ей кол, вложив в него все свои неприятные переживания. Пусть, она сейчас отступит, потому что нельзя идти против пожеланий коллектива. Права Марьям Салаховна, надо было с первых дней учебы проявлять принципиальность… Но ведь тогда привязанность Рано к Гузаль не была такой крепкой. Дружба их стала демонстративной в последние месяцы, можно сказать, с весны. Наргиза Юлдашевна не допускала мысли, что она сама способствовала их сближению, постоянно напоминая дочери о нежелательности такового. Не хотела признавать, что тут нашла коса на камень, хотя всем и всегда доказывала, что дочь характером вышла в нее, в мать, такая же упрямая.

«Письменная работа — документ, — подумала она, — тут никуда не денешься. Пусть останется хоть по одному предмету на осень, и это будет моей маленькой победой. А там будет день, будет и пища, придумаю что-нибудь». От этой мысли отлегло от сердца. «И волки сыты, и овцы целы, — усмехнулась она про себя. — С коллегами избегу ссоры и недоразумения, — старая дева Мавжуда не в счет, — директор останется довольным, и цели своей достигну. Все равно я разлучу Рано с ней. Эта их дружба — издевательство над всеми моими светлыми чувствами и мечтами!»

Педсовет закончился к обеду. Наргиза Юлдашевна возвращалась домой вместе с Халимой-апа, и когда они оказались у ее калитки, Наргиза Юлдашевна пригласила к себе на чашку чая. И за столом она наконец открыла гостье истинную причину своего отношения к Гузаль, пожаловалась, что дочь не желает понять ее, что тоже приносит немалые огорчения. Мол, надеялась, что вы станете моим союзником, да… Сначала как бы между прочим, чтобы кусок хлеба не застрял в горле гостьи.

— А вы напрасно волнуетесь, Наргизахон, — сказала Халима-апа, подвинувшись к ней и положив руку на плечо, — во-первых, Гузаль, вероятнее всего, в девятый не пойдет, хоть и окончит восьмой успешно. Родителям ее тоже больно видеть, каких трудов ей стоила эта учеба. Заставят пойти в поле. А во-вторых, вспомните свою такую же пору. Так ли уж вы преданны тем своим привязанностям, а? Жизнь рассуждает по-своему, дорогая, со временем вы пожалеете, что нервничали зря. Гузаль, я уже сказала, в лучшем случае пойдет работать.

— А в худшем?

— Поступит в ПТУ учиться на тракториста, хотя я не представляю, как она станет взбираться на железного коня. Лично я решила посоветовать Гузаль учиться на повара. Всю жизнь проведет на кухне.

— Что вы, Халима-апа, — рассмеялась Наргиза Юлдашевна, представив Гузаль поварихой, — ни в коем случае не советуйте ей этого, у людей аппетит пропадет, как только узнают, какая уродина готовит блюда. Пусть уж в бригаду идет. — Она подумала, что Халима-апа в общем-то права. Чего это ей, умному человеку, ударило в голову расстраиваться из-за этой девчонки, неужели других забот нет. Жизнь — справедливая штука, она все расставит по своим местам. И все-таки… Где-то в глубине души Наргиза Юлдашевна сомневалась в том, что поступит разумно, дозволив получить свидетельство Гузаль.

Когда солнце находилось в точке у оконечности Бабатага, Халима-апа поднялась со стула, поблагодарив за угощение. Наргиза Юлдашевна вышла проводить ее к калитке, затем оказалась с ней и на улице, продолжая разговор. Навстречу им шли Гузаль и Рано.

«Гидры, — подумала Гузаль, — сговариваются, чтобы ужалить меня побольнее!» От этой мысли словно бы червь вкрался в душу и начал точить ее, настроение Гузаль сразу упало. Она не знала, что делать, но чувствовала, что Наргиза Юлдашевна, увидев ее снова в компании дочери, возненавидит еще больше. Тем более, что это случилось на глазах Халимы-апа.

— Выше нос, Гузаль, — приказала Рано, заметив грусть на ее лице.

— Ага, — кивнула она, но бороться с собой не могла…

7

До саратана — знойного периода лета — оставалось около недели, но трава на адырах уже выгорела вся, а ее остатки унесло жгучим «афганцем», и поэтому их склоны и лбы казались обритыми наголо. Рдели бока абрикосов, и на рынках уже торговали раннеспелыми огурцами и помидорами, появились и первые дыни — хандаляшки, кругленькие, золотистые и сладкие, как мед.

Дел в колхозе с каждым днем прибавлялось. После каждого полива хлопчатника шел в рост сорняк, нужно было выпалывать его, чтобы осенью комбайны собрали чистый хлопок. Люцерна подходила под третий укос, янтак созревал, надо было и его заготавливать, овец перегнать в горы, на летние выпаса, отремонтировать школу, овчарни, фермы, пройтись грейдером по внутрихозяйственным дорогам, словом, дел было невпроворот. А тут еще на поля обрушилась тля, надо и ее уничтожить. И стар и млад были в поле, уходили туда чуть свет и возвращались затемно.

Гузаль, сдав экзамены и получив свидетельство, как и большинство сверстниц, работала в бригаде. Поступать в СПТУ не разрешили родители. Они вполне резонно решили, что Гузаль живет в кишлаке в уже привычной для нее обстановке, а там, вдали от дома, среди новых девушек и парней, кто знает, как обернется дело. Но Рано уже с ней не было. Наргиза Юлдашевна, взяв отпуск, увезла дочь то ли в Ташкент, то ли в Самарканд, к своим родственникам, на все два месяца. За это время, думала она, Рано поостынет, пообщается там с подобными себе, а уж потом ни за какие деньги не согласится продолжать свою дурацкую дружбу с Гузаль. Но отсутствие Рано заметно сказывалось на Гузаль, настроение у нее менялось чаще, чем тучи закрывали солнце весной. То она была весела и жизнерадостна, то вдруг впадала в депрессию, никого видеть не хотела, только придет с работы, ложилась спать, но не засыпала, а лежала с открытыми глазами до полуночи, а то и дольше, ворочалась с боку на бок, думала все о своем, вздыхала, порой всхлипывала. Если мать интересовалась, в чем дело, она ссылалась на усталость и жару.

Действительно, жарко было и по ночам. Воздух над кишлаком повисал в неподвижности, и с болот Сурхана обрушивались тучи комаров, от них ничто не могло спасти. Они продирались сквозь марлевый полог и кусали, впиваясь острыми жалами в тело. Хола и сама нередко не могла долго уснуть, шлепала ладонями прилипших к шее или рукам насекомых, потом все это надоедало ей, и она разжигала полусырой кизяк и таким образом спасалась от комаров. Правда, спать окутанной едким дымом тоже не очень приятно, даже очень неприятно, но все же лучше, чем просыпаться утром с опухшим лицом и волдырями на шее. Об усталости и говорить нечего. Зебо-хола знает, что это такое — работа летом. Наступит саратан, станет и того труднее.

За неделю до саратана Гузаль резко изменилась, и Хола обратила на это внимание. Один день, второй, третий. Гузаль подавлена, грустна, придет с работы, и молчит, молчит, уставится в какую-нибудь точку, и ты хоть кол теши на голове, не обернется, не пошевелится. Попросишь что сделать, точно заведенная кукла, пробренчит своими пружинами, затем сядет и опять прежняя поза. Но хола, как всегда, ни о чем не расспрашивала ее.

Причина такого поведения Гузаль была в том, что Батыр, которого она видела каждый день, обязательно находила возможность хоть искоса взглянуть на него, поехал поступать в институт. Ей казалось, что жизнь потеряла для нее смысл. Она была уверена, что в любой институт примут такого красавца, не могут не принять, а уж девушки там начнут табунами бегать за ним, как это было в школе. И от мыслей, что она больше никогда не увидит парня, на душе было тошно, хотелось броситься с высокого яра и распрощаться с жизнью, чтобы закончились для нее мучения. Но такого яра в кишлаке не было, для этого следовало уйти подальше в отроги Бабатага. Днем изнурительная работа, люди вокруг, шутки, смех, все это как-то отвлекало ее от грустных мыслей, но только наступал вечер, Гузаль места себе не находила. Она представляла, как Батыр с новыми девчатами ходит на индийские фильмы, угощает их конфетами и мороженым и влилась на него, приказывала себе не думать о нем, выбросить из сердца, но… сердце не подчиняется разуму, оно готово простить ему все-все, лишь бы снова появился в кишлаке, лишь бы Гузаль хоть еще раз увидела его.

Чувствуя, что уже дальше нет мочи видеть дочь такой, Зебо-хола решила сводить ее к врачу. В один из дней она пришла в бригаду засветло, и, получив разрешение табельщика, увела Гузаль с собой.

— Мама, я совершенно здорова, — сказала она, следуя за ней, — только голова изредка побаливает, так это от солнца.

— Ну и хорошо, дочка, — согласилась хола, — врач посмотрит, посоветует, как с головой быть. Ведь у других же ничего не болит, верно?

— Откуда я знаю, — ответила Гузаль, — не спрашивала.

Они пришли к участковому врачу к концу рабочего дня. Врач Сагдулла, еще неженатый парень, собирался с друзьями посидеть в чайхане на мальчишнике. Там предполагалось приготовить плов, выпить грамм по сто, затем затеять аскию, просто поболтать о всякой всячине, весело провести вечер. Он уже снял было халат, повесил его на вешалку, как постучали в дверь.

— Войдите, — сказал он громко, стоя посреди комнаты, засунув руки в карманы.

Вошла Зебо-хола и чуть ли не втащила за собой Гузаль. Поздоровалась. Начала рассказывать о ней.

— В последние пять дней, укаджан, Гузаль совсем изменилась, тает на глазах. Правда, жара проклятая тоже сушит человека нещадно, но… посмотрите ее, пожалуйста, посоветуйте, как быть-то.

«До чего же природа изобретательна, — подумал доктор, с отвращением взглянув на Гузаль, — надо же, как изуродовала человека. Аджина и та, наверно, приятнее ее». Ему казалось, что стоит прикоснуться к ней, как и сам превратишься в урода.

— Видите ли, хола, — сказал Сагдулла, — у меня уже рабочий день кончился. Я вот, — он показал на дипломат, стоявший у двери, — собрался идти к больным по домам, а их тоже немало. Кому укол сделать, кого осмотреть, ну и так далее. Может, завтра с утра, а?

— Что вы, укаджан, — взмолилась хола, — я ее кое-как выпросила у бригадира, разве завтра он отпустит? Сами же знаете, сколько работы!

— М-да, — с досадой произнес он и повернулся к Гузаль, — садись на стул, сестрица, рассказывай. Что у тебя болит?

— Голова, — ответила за нее хола, — наверно, солнцем ударило. — Она посадила Гузаль на стул. Врач надел на руки резиновые прозрачные перчатки и начал ощупывать голову, изредка спрашивая «здесь болит?». Он сжимал пальцами точки, и они, конечно, болели. Гузаль отвечала утвердительно. Потом он снял перчатки, прошел за стол и произнес:

— Ничего особенного, хола, переутомилась девочка немного. Я выпишу рецепт, купите в аптеке лекарства, пусть попьет таблетки несколько дней, как рукой снимет!

Он быстренько написал рецепт, сунул его в руки хола и стал с нетерпением ждать, пока они выйдут, то и дело поглядывая на часы. Хола и Гузаль вышли.

— Ты иди домой, доченька, — сказала хола, когда подошли к аптеке, — я мигом за тобой приду, только куплю лекарства. Поставь чай пока.

— Эти таблетки мы без рецептов даем, хола, — пробасил аптекарь, — называются пенталгин. Как только голова заболит, приходите и берите.

— Спасибо, — поблагодарила хола, но ей и в голову не пришло удивиться поступку врача. Она считала, что так и положено…

Шли дни. Хола следила за тем, чтобы Гузаль исправно принимала таблетки, напоив с утра, она давала ей и с собой, чтобы выпила во время обеда. Но улучшения в дочери не видела. Гузаль была все так же молчалива и грустна, если и помогала матери по дому, то словно бы из-под палки. Зебо-хола уже перестала и спрашивать ее о чем-либо, переживала молча и не могла придумать выход. Ей было жаль дочь, жаль и себя, жаль и младших детей, потому что те, видя состояние старшей сестры, как-то притихли, вроде бы сразу повзрослели, перестали баловаться, и над домом, едва стемнеет, повисала гнетущая тишина. Только мурлыкал телевизор, да и то не всегда. Теперь его включали редко.

Менгнар-тога редко бывал дома, поливы чередовались часто, правление колхоза понастроило для поливальщиков легкие навесы, организовало горячее питание, и люди дневали и ночевали в поле. В один из его приходов домой хола поделилась с ним своими тревогами за дочь.

— А что она сама-то? — спросил тога.

— Говорит — жарко, устает.

— А ты что думаешь, легко там, — нахмурился тога. — Я мужчина и то еле ноги передвигаю. Пройдет, от работы еще никто не умер!

— Может, вы сами с ней поговорите, — сказала хола, — она прислушается к вашим советам.

— Сказал же — пройдет, значит, пройдет, — оборвал ее тога. — Недолго осталось, еще недельки две и полегчает. Поговорю с бригадиром, может, освободит ее от работы, пусть отдохнет малость. — Тога, по правде, боялся разговора с дочерью. В его памяти были свежи события двухлетней давности.

Как-то поздней осенью Гузаль пришла домой расстроенная, заплаканная. Мать стала успокаивать ее, несколько ласковых слов сказал и он. Гузаль послушала их и взорвалась яростью. Глаза ее превратились в пламя, два маленьких костра, готовых пронзить насквозь.

— Во всех моих несчастьях виноваты вы оба да ваши родители, — стала кричать она. — Побоялись, что два узелка тряпок уйдут на сторону, поженились между собой, поэтому я и родилась такой. Умереть бы мне скорее, чтобы и вас не видеть, и жизнь такую невыносимую! — Она вдруг замолчала, точно бы опомнилась, что мать и отец, собственно, ни при чем, а те, кто соединил их в браке, уже давно на кладбище, отвернулась, села в уголок, съежившись, тихая, как мышь.

С тех пор тога дал зарок не вызывать гнева дочери, избрал удобную для себя позицию — не вмешиваться в ее дела, пусть с ней занимается мать, женщины лучше поймут друг друга. Вот и сейчас он сменил одежду, выпил пиалу кислого молока и ушел. Хола была в отчаянии. Не придумав ничего путного, она решила смириться со всем, что происходит на ее глазах.

И саратан уже подошел к концу. Состояние Гузаль не менялось. Дни шли, хола не замечала в ней улучшения, равно, как и ухудшения. Подумала, что муж, видно, прав, работа изводит дочь, полегчает в поле, станет лучше и ей. И как бы в подтверждение ее мыслей, сегодня вечером дочь пришла совершенно другой. Она была похудевшей, загоревшей, как головешка, но словно бы встряхнувшейся от долгого недомогания. Она обласкала детей, всем принесла по шоколадке и стала помогать матери, как ни в чем не бывало. Хола обрадовалась, хотя не знала, чем объяснить такую перемену.

8

Девушки и юноши бригады каждое утро собирались на окраине кишлака, откуда потом отправлялись на работу. Собирались задолго до восхода солнца и обычно, дожидаясь кого-нибудь из задержавшихся, делились последними новостями. Гузаль стояла неподалеку, прислушиваясь к разговору, и наслаждалась прохладой, которая бодрила, придавала сил. Она дышала глубоко, в полную грудь, будто хотела запастись свежестью на весь нескончаемо длинный день.

— А Батыр-то наш вернулся, — хихикнув, объявила Кумрихон, соседка Батыра.

Гузаль, затаив дыхание, незаметно приблизилась к группе девушек.

— Да ну, — воскликнула Зульфия, — не может быть! Экзамены в институте, по-моему, принимают до двадцатого августа, а сегодня какое число?

— Надежда нашей школы, — начала с пафосом Кумри, — кумир акджарских девиц, единственный предмет их тайных вожделений Батырджан-ака изволили написать сочинение по литературе на единицу. Они сказали, что тема не понравилась, и поэтому нарочно сделали это.

— Шпаргалки, видно, не было у него, — заметил кто-то, — вот и куражится теперь. Гм, тема не понравилась! Знаний не было, вернее!

— Слушай, Кумри, а ты-то откуда узнала про все это? — спросила Зульфия.

— Равза-хола через забор рассказывала моей матери, а я не могла заткнуть уши, даже, наоборот, навострила их, чтобы ни одно слово не пролетело мимо.

— А дальше что? — нетерпеливо перебила ее Зульфия.

— Равза-хола тяжело вздохнула, высказала несколько проклятий в адрес руководства института, которое подсунуло ее сыночку нелюбимую тему, и пошла жарить для него баранину. Моя мама, естественно, повздыхала с ней и вернулась к дастархану, за которым сидела я. Сказала негромко: «Приехал ее оболтус! Провалился на экзаменах, а она его героем выставляет, точно легендарного Фархада. Будущей весной уйдет в армию, там ему вправят мозги».

— Твоя мамаша рассуждает так, точно сама двадцать лет пробыла в армии, — заметила Зульфия.

— Ха. Хуррам наш тоже был одного с Батыром поля ягода, даже хуже, разгильдяем, каких свет не видел. Отслужил два годика, приехал, точно шелковый.

— Что ж, до весны еще далеко, пусть повкалывает с нами кетменем.

— Мама с папой не позволят, он у них один, — сказала Кумри. — Будет мотоциклом своим пугать кур. Пошли девчата!..

Над Бабатагом уже расползалось зарево восхода, оно захватывало небо, окрашивая его в лазурный цвет. На противоположной стороне долины вспыхнули языками таинственных костров пики Байсун-тау, что и летом не снимают снежных шапок. Показался краешек диска солнца, свет залил долину, и только подножье Бабатага, где раскинулись поля бригады, утопало еще в тени. Гузаль знала, что, пока они дойдут до них, светило оторвется от гребня хребта и устремится, словно огненная птица, ввысь. И поля будут тоже залиты яркими лучами.

Весть о Батыре обогрела ее душу. «Теперь, — думала она, — я буду видеть его каждый день, знать, что он есть на этой земле, а большего мне и не нужно. Только бы видеть».

Весь день Гузаль чувствовала себя окрыленной, работала легко, и зной, казалось, к ней лично был гораздо милосердней. Могла бы работать и во время перерыва, но знала, что бригадир не разрешит. В колхозе было заведено: летом с тринадцати до шестнадцати часов ни одной души в поле не должно быть. Поэтому в этот промежуток жизнь на полях казалась вымершей. Колхозники отдыхали в тени навесов полевых станов, а тракторы, уткнувшись мордами в тени придорожных шелковиц, не тарахтели моторами, позволяя людям побыть в тишине.

Гузаль сильно хотелось видеть Батыра и ждала конца дня с нетерпеньем. Но, как всегда бывает в таких случаях, время тянулось медленно, солнце ползло к горизонту черепахой, казалось, что оно сегодня решило огорчить ее и поэтому нарочно задерживается то тут, то там в одной точке. И Гузаль, чуть ли не плача с досады, мысленно осыпала его проклятьями. Когда все потянулись к полевому стану, чтобы сложить свои тяпки и кетмени, она вздохнула с облегченьем — наконец-то! Были бы крылья, первой полетела бы в кишлак! На той же окраине, где собирались утром, стали расходиться по домам. Гузаль не отправилась сразу домой, пошла вкруговую так, чтобы путь ее лежал по улице, где жил Батыр. Заодно она хотела заглянуть в кинотеатр, если не встретит его возле дома.

Уже горели уличные фонари, вокруг них роились тучи комаров. От безветрия деревья стояли словно декорации. Казалось, небо над кишлаком от земли до звезд было набито комарами. Они жалили беспощадно, но Гузаль даже не чувствовала боли, спешила скорее увидеть возлюбленного. Приблизившись к дому, она замедлила шаг, вслушиваясь в голоса, доносящиеся со двора. Но его голоса не было слышно. Заторопилась к кинотеатру, над будкой которого ярко светила киловаттная лампочка. Возле него толпились мальчишки, которые так или иначе окажутся в зале без билетов, а то заберутся на деревья, что растут вокруг, и оттуда посмотрят фильм. Группами стояли юноши, все в джинсах, подпоясанные широкими ремнями с блестящими бляхами, в туфлях на высоких каблуках, остроносых, как у ковбоев, а рубашки были подвязаны узлом на животе. Батыра среди них не было. Гузаль набралась смелости и подошла к дверям, заглянула в зал, где на низеньких скамейках сидело уже довольно много народу. И сразу увидела его. Он сидел на противоположном конце ряда, у стены, со своим лучшим приятелем Каримом, слушал его и изредка кивал. У Гузаль екнуло сердце, ей показалось, что силы оставляют ее, и она, если не соберет всю волю, упадет замертво. Гузаль напряглась внутренне, и сердце дало знать о себе радостным биением. О аллах, спасибо тебе, ты вернул мне жизнь!..

Гузаль шла домой, не чувствуя земли под ногами, влетела в калитку и сразу же принялась помогать матери. Переделав кучу дел, она взяла на руки младшего брата Хабиба и начала носиться с ним по двору. К ней на руки стали проситься и другие, она и с ними позабавилась малость, потом мать позвала всех за дастархан. После ужина смотрели телевизор, с концертом выступала популярная певица Насиба Абдуллаева, и Гузаль, любившая ее песни, чуть слышно подпевала ей. Хола уснула мгновенно, точно ее несколько дней подряд мучила бессонница. Утром же встала первой, вскипятила чай, собрала завтрак и только потом подняла Гузаль. Та вскочила быстро, умылась, поела и, мурлыча под нос новую мелодию из репертуара Абдуллаевой, пошла на работу. Хола была на седьмом небе от счастья…

Так продолжалось недели две. Гузаль жила надеждой увидеть хоть издали Батыра. То встречала его на улице, а чаще — в кинотеатре. Теперь это был не прежний веселый парень, и Гузаль думала, что ему все-таки стыдно перед друзьями за провал экзамена, но чем она может помочь ему? И сама мысленно утешала его.

Появилась в кишлаке и Рано. В первый же вечер она пришла к Гузаль, рассказала о своем отдыхе, похвасталась, мол, видела будущего жениха, ничего парень, пожалуй, покрасивее, чем Батыр. А когда Гузаль сказала, что Батыр вернулся, не сдав экзамен, Рано воскликнула:

— Ну, что я тебе говорила, а? Пустышка он, и все! Воображал из себя черт знает кого, а как до дела дошло, так и скис, как барышня. Да я на его месте провалилась бы сквозь землю от стыда, а он, говорят, все время на людях, то в чайхане, то в кинотеатре. Сидел бы уж, как мышь в своей норе, пока не забрали в армию!

— Не суди ты его строго, Рано, — сказала Гузаль. — Такая неудача может самого хваленого постигнуть. Это же случайность. Не повезло на этот раз, повезет потом.

— К твоему сведению, подружка, — ответила Рано, — неудачи такого рода, главным образом, постигают Батыра и ему подобных. Дома, в школе слишком захвалили, вот и вообразил он себе, что все в жизни ему будет легко даваться. Ну, бог с ним, что ты-то думаешь делать?

— Не знаю, — пожала плечами Гузаль, — от СПТУ родители отговорили.

— Пойдешь в девятый класс, — заявила Рано твердо, — назло всем недругам. — Она имела в виду прежде всего Наргизу Юлдашевну, которая, когда уже подъезжали к Акджару, не преминула напомнить, что с Гузаль надо окончательно порвать дружбу.

«А что, — думала Гузаль, оставшись наедине с собой, — возьму и объяснюсь Батыру-ака в любви, все, что выносила в душе, выскажу. Не убьет ведь, не столкнет с пути своего. В крайнем случае, вежливо откажет, а может…» Ей страстно хотелось, чтобы он принял ее жертву, чтобы ответил взаимностью. Пусть не любовью, просто дружеским вниманием, этого ей будет достаточно для счастья. Она теперь все время думала об этом, на работе и дома, в дороге или, занимаясь делами, придумывала всевозможные поводы, чтобы встретиться с ним, остановить и высказать наболевшее.

Такой случай представился совсем скоро. Как-то Гузаль шла по той улице, где он жил, было темно. Заметила впереди себя качающуюся фигуру, а когда нагнала его, увидела, что это Батыр. Гузаль набралась смелости и подхватила его под руки:

— Что с вами, Батыр-ака? Никогда я вас таким не видела.

— Ты кто? — спросил он, положив руку на плечо.

— Гузаль я, — ответила она.

— Ясно, — пробормотал он, соображая, где же он видел эту дурнушку. — Если по пути, помоги дойти до дома.

— Хорошо, ака. Выпили, что ли?

— Ага. Хорошо выпили! Собрались все, кто весной в армию пойдет, и отметили. Как живешь-то?

— Нормально.

— Добро, если так. Сейчас самое главное жить нормально, а остальное приложится. — Он остановился, согнулся в три погибели, его начало рвать. Гузаль придерживала его голову, радуясь, что получила возможность дотронуться до него. А Батыра выворачивало наизнанку, он ревел, как бык. Затем притих, посидел на обочине тротуара, встряхнул головой и добавил: — Все, я опять как стеклышко. Голова вот гудит, как пустая бочка. Скажи, что обо мне говорят в кишлаке?

— Всякое, ака, — сказала она, — только вы не обращайте внимания, молва, что роса летом, высохнет, даже оглянуться не успеешь. — И тут она решилась. — В этом мире никто так горячо и крепко не любит вас, как я. Я готова лечь ковром под вашими ногами, Батыр-ака, как я счастлижива, потому что есть вы на земле! О аллах, как я счастлива, что вот сейчас иду с вами по этой улице!

Он посмотрел на нее совершенно протрезвевшими глазами.

— Понял теперь, почему ты все время попадаешься мне на глаза. Эх, сказал бы я тебе… Впрочем, скажу, чтобы не было недомолвок. Этот мир так построен, понимаешь? В нем для каждого отведено свое место. Неужели ты решила, что мое место рядом с такой совой, как ты? Да если бы мне это приснилось, я проснулся бы сумасшедшим. Нет, не проснулся бы, а умер от разрыва сердца. — Он снял руку с ее плеча, брезгливо вытер ее о штаны и добавил: — А теперь дуй домой, маленькая каракатица, и никому ни слова о нашем разговоре. Тебе же будет польза…

9

«Как мало нужно человеку, чтобы обрадовать его или огорчить, — думала Зебо-хола, глядя на вновь помрачневшую дочь. — Вот что-то подействовало на нее, и я даже забыла, что она когда-то терзала мою душу своим видом. И вот опять… Так тебе и надо, старая ворона, — ругала она себя, — нечего снимать калоши, не видя воды. Вместо того, чтобы понять, отчего у Гузаль поднялось настроение, сделать все, чтобы поддерживать его, ты за домашними делами почти забыла о ее существовании».

Вечером хола решила поговорить с Гузаль. После ужина попросила ее помыть посуду и, когда дочь нехотя пошла на кухню, следом отправилась и сама.

— Что опять случилось, Гузаль? — спросила она, вытирая посуду.

— Вы за этим меня отослали сюда, да? — Гузаль усмехнулась, и хола испугалась, увидев ее перекошенный рот.

— Что ты, доченька, — произнесла она, как бы извиняясь. — Просто ты все последние дни была веселой, радовалась я за тебя, а теперь вижу, что тебя что-то угнетает. Я же не чужой человек, мать, пойму, посоветую доброе. Ведь и мое сердце обливается кровью, глядя, как ты кручинишься! — Хола смахнула слезу рукавом. — Ладно, Гузаль, не хочешь, не надо, только ради бога, не обижай Хабиба, он и так…

— Я же человек, мама, — ответил Гузаль, — могут у меня быть свои огорчения и радости или нет? — Табельщик записал мне меньше того, что сделала, вот и разозлилась.

— Да я завтра пойду в бригаду и покажу этому козлу, — начала возмущаться хола, — пожалуюсь председателю, так он его в два счета выгонит из колхоза!

— Все уже решено, он извинился сегодня. — Гузаль подумала, что напрасно она мучает мать. Ей и так трудно. — Устаю я, мама, к вечеру совсем выдыхаться стала, домой еле-еле плетешься. Скорей бы уж уборка началась, что ли!

Хола поняла, что Гузаль не хочет продолжать разговор и, вздохнув, ушла на супу. «Может, дочь влюбилась?» Догадка точно током пронзила ее. Но в кого? Хола считала дочь разумной девушкой и даже предположить не могла о том, что Гузаль мечтает о самом красивом парнекишлака. «Прав отец, — думала хола, — перебесится Гузаль и пройдет все, может, и в Ташкент не нужно будет везти». Но так ли верны ее предположения, она не решилась спросить у Гузаль. «Помолчу, — решила хола, — переболеет она любовью, успокоится…»

— Ты не волнуйся, мама, — сказала Гузаль, укладываясь спать, — говорят, время — табиб, оно и меня излечит.

Табиб… Вот кого нужно найти для лечения дочери. Врачи все такие же, как в нашем кишлаке, а табибы лечат за деньги, значит, постараются сделать все. Надо узнать, не живет ли поблизости такой человек.

В кишлаке общение соседок происходит обычно через забор. Подоят женщины коров, накормят семьи, отправят кого куда, перемоют посуду, тесто замесят, а затем становятся у дувала с разных сторон и начинают чесать языками, все мировые проблемы обсудят, дадут оценки прошедшим программам телевидения, выскажут мнения о предстоящих свадьбах, порой до того увлекутся, что, глядишь, у одной тесто убежит и лепешки потом получаются кислыми-прекислыми, у другой — перегорит утюг или еще что случится. Зебо-хола чаще всего общалась с соседкой, что жила по правую сторону, с Гульчехрахон, дородной, сорокалетней женщиной.

На следующее утро, управившись с делами, соседки заняли обычные места, чтобы до наступления зноя успеть переговорить обо всем. Вид у Зебо-хола был озабоченным.

— Что случилось, дугона^[6]? — спросила Гульчехра с участием. Она знала боли своей соседки и всегда старалась хоть словом облегчить их.

Зебо-хола во всех подробностях рассказала о Гузаль, о том, как она отлупила Хабиба, о своем разговоре с ней и, конечно, с возмущеньем о муже, который ради работы совсем забыл семью, забыл, что у него больная дочь, переложил домашние заботы на ее плечи.

— У мужчин всего мира одна природа, дугона, — стала успокаивать ее соседка, — наделают детей, как будто для этого много ума нужно, а там хоть земля разверзнись — не заметят. Мой тоже в этом смысле не подарок судьбы.

— Ума не приложу, что делать с Гузаль, — воскликнула Зебо-хола. — Найти бы мне табиба или муллу, чьи молитвы сильны…

— Ой, Зебохон, — перебила ее соседка, — я слышала о новом мулле в Каратале. Молодой, говорят, начитанный. Вроде бы закончил семинарию в Бухаре. Знает молитвы от любых болезней. Да что говорить, даже от бесплодия лечит!

— Так это же рядом, — сказала Зебо-хола, — помню, мы туда на свадьбу еще бегали, когда молоденькими были.

— Нет, дугона, я не об этом кишлаке говорю, тот Каратал в соседнем районе, туда на автобусе надо ехать. Но он тоже, как наш Акджар, стоит у большой дороги.

— Детей ведь не с кем оставить, поехала бы с Гузаль сама, — проговорила Зебо-хола с сожаленьем.

— Я же дома сижу, — сказала Гульчехра, — побуду с ними, за один день ничего со мной не будет. Раз нужно, раздумывать нечего, свозите ее. Может, бог даст, молитвы и помогут.

— Как бы я хотела, чтобы ей хоть что-то помогло, сил моих нету больше!

— Аллах милостив, дугонаджан, — сказала соседка, — давно бы вам надо было самой позаботиться о Гузаль. До первого сентября еще целая неделя, за это время вам нужно успеть побывать у муллы, дугонаджан, иначе начнется учеба, а там всех погонят собирать хлопок…

Весь вечер Зебо-хола уговаривала Гузаль поехать в Каратал и та, подумав, согласилась. Гузаль уже были невмочь страдания…

10

Если порыться в биографии мулл или ишанов, то за исключением редких из них, окончивших медресе или семинарию, можно найти столько грязи, что ничем их отмыть нельзя. Мулла Акберген не был исключением. Ему тридцать два года, правда, отец его, мулла Халмурад, — тоже без специального образования, но с многолетней практикой, — считает, что уже тридцать три, поскольку девять месяцев рос в чреве матери, а по исламу они входят в исчисление возраста.

Акберген закончил среднюю школу, а после того, как отслужил в армии, подался в дальние края искать счастья. И десять лет, как один день, куролесил в разных уголках страны, пил, курил анашу, играл в карты, был спекулянтом, несколько раз женился и расходился, — выгоняли жены, потому что не любил работать. Когда же становилось совсем невмочь, возвращался в отчий дом, где отец проводил с ним долгие душещипательные беседы о смысле жизни, а более всего напоминал, что пора бы уже ему и честь знать, взяться за ум и жить нормально, продолжить его дело. Так было не раз, отец наставлял на путь истинный, он слушал, поддакивая, соглашался, обещал следовать советам, но чуть набирался сил на домашних харчах, забывал обо всем, незаметно смывался, прихватив часть сбережений отца. Два года назад он вернулся с твердым намерением остаться в кишлаке. Годы напоминали о себе, да и в душе было пусто, и он, едва переступив порог отчего крова, обнимаясь с родителем, поклялся именем пророка, что отныне из отчего дома ни одного шага не сделает.

— Добрые намерения — половина успеха, ягненок мой, — произнес растроганно мулла Халмурад, сердцем почуяв, что сын на этот раз искренен в своем обещании, видно, действительно надоела безответственная жизнь. — Пора уже, сынок, давно пора! Аллах сотворил нас мужчинами, чтобы мы продолжили род свой, да и за дело нужно взяться теперь, ведь я не вечен, скоро и на покой! Мулла снова в почете. — продолжал отец с нескрываемой радостью, — и похоже, это надолго. Раз есть работа, жива и надежда, что не умрем голодной смертью. Не думай о другой работе, моего тебе хватит до конца.

— Долго мне учиться?

— Начнем с малого, с «Хафтияка», того, что нужно правоверному мусульманину каждый день, а там посмотрим. — Поинтересовался, хихикнув: — Сам-то, небось, не истрепался?

— Порох есть.

— Надо в первую очередь жениться. Мулла, если он молод, не должен быть холостым, иначе не будет ему доверия. Женщины не придут лечиться от бесплодия, их мужья не пустят. Поищу-ка я тебе жену в окрестных кишлаках, вдовушку какую, чтобы сиротой была от роду, тогда и родственников-нахлебников не будет, да и сама она станет послушной женой.

— Выбирайте достойную, — попросил он, — а то приведете кикимору какую.

— Не волнуйся, выбором останешься доволен…

Мулла Халмурад развил бурную деятельность, познакомил сына с несколькими молодыми женщинами, на одной из них — двадцатисемилетней Караматхон Акберген остановился. Это была невысокая, крепко сбитая женщина из целинного совхоза. У нее рос пятилетний сынишка, муж погиб в автомобильной катастрофе. Акберген ей тоже пришелся по душе, мулла обвенчал их по мусульманскому обычаю, и она тут же переехала к ним, к радости отца и сына, взвалив все хлопоты по хозяйству на свои плечи.

Акберген понемногу научился быть скромным, стал одеваться, как отец, в простенький ситцевый халат, на голову наматывал чалму из марли, был вежливым и почтительным. Но молитвы давались ему с трудом. Отец порой выходил из себя, называл его ослом, но в конце концов махнул рукой.

— Одно ты обязан вызубрить, как дважды два, — сказал он, — джанозу, молитвы поминовения на похоронах. Люди, конечно, не понимают арабского языка, но по напеву молитвы некоторые способны определить, правильно ты читаешь или нет. Не приведи бог, если напутаешь, они тебе никогда не простят такого кощунства. — И у Акбергена день начинался и заканчивался заучиванием джанозы.

— В других случаях не обязательно придерживаться точных молитв, — сказал мулла Халмурад, — людям ведь все равно, посвящены они бракосочетанию или против хвори, важно, что ты бормочешь под нос непонятные слова и венчаешь их здравицей в честь творца и пророка его Магомета.

— Вы говорите так, точно я сам разбираюсь в тех словах! — воскликнул Акберген. — Мудренно и непонятно, это мне ясно!

— Ты ведь тоже один из смертных, сынок. Таких священников, которые все понимали бы, можно найти в разрешенных властями мечетях, туда их присылают медресе или семинария. Все же остальные разбираются примерно на нашем уровне, ведь я тоже не бог весть какой богослов, а всю жизнь занимался этим делом и не был обделен милостынями аллаха. Разве мы плохо живем, а?

Этого Акберген при всем желании сказать не мог. К отцу приходили хворые и обиженные за молитвами и советами, платили деньгами, петухами и нередко — овцами, так что стол муллы всегда был изобильным, а карманы набиты купюрами.

Акберген постепенно стал забывать о прежней жизни, а если и вспоминал, то только для того, чтобы еще раз обозвать себя круглым идиотом. Настоящая-то жизнь, оказывается, вот где! Не надо обманывать, юлить, заглядывать кому-то в рот, делай свое дело скромно и с достоинством, не обижайся, если кто-то даст мало. Сегодня мало, завтра будет больше.

— Кстати, — как-то заметил мулла Халмурад, твердо убедившись в том, что сын сможет работать и самостоятельно, — никто из моих знакомых в этом районе, да и в соседних, не ведают, где ты пропадал все десять лет. Аллах как знал, надоумил тебя скитаться по чужим краям. Молитвы ты вызубрил, голос у тебя приятный, так что я могу с полной уверенностью обронить фразу, что ты учился в медресе. Это придаст тебе авторитета. Не думай, бог простит нам этот маленький обман, ведь мы свершаем ради него самого же!..

Мулла Халмурад знал законы и поэтому устроил сына сторожем в магазин. Формально к Акбергену никто придраться не мог. Отец его был на пенсии и первое время, когда обзавелся невесткой, сторожил магазин сам, а когда признак появления в доме еще одного члена семьи нельзя уже было скрыть даже под широким узбекским платьем, Акберген и сам работал, особенно в те дни, когда отца приглашали в дальние кишлаки. Намек отца о том, что сын превзошел его в знаниях, поскольку учился у самого шейха, постепенно обрел почву, стал распространяться по долине. И теперь уже к нему шли лечиться, заказывать тумары^[7] от сглаза, от болезней, он «наговаривал» на съестное молитвы, чтобы удержать мужа-гуляку возле жены, чтобы отвадить сына-пьяницу от водки, но более всего он вроде преуспел в лечении от бесплодия. Как правило, молодку расспрашивал сам Халмурад-мулла, дотошно вникал во все интимные мелочи, узнавал, где и когда она была у врачей, что они сказали и прочее. Если же женщина была безнадежна, он предупреждал ее, что не может поручиться за лечение, в тех же случаях, если чувствовал, что она неудовлетворена мужем, нет между ними совместимости, то оставлял ее на недельку в своем доме и поручал заботам сына. Из десяти, может, из пятнадцати одна-две, переспав с Акбергеном, уносили в себе ребенка, а довольные мужья этих женщин рассказывали о силе молитв новоиспеченного муллы, добавляя славу к славе. Пожалуй, ни одно из средств массовой информации не обладает возможностями молвы, она распространяется от дувала к дувалу, бежит по улицам кишлаков и поселков, и те, кто потерял надежду в медиков, валили к нему и ничего не жалели.

Так подробно о муллах автор рассказывает только потому, чтобы еще раз подчеркнуть, как много дураков в нашем просвещенном обществе. Они — результат нашего равнодушия, недобросовестного отношения к своему делу, нередко — грубости, высокомерия, лжи и лицемерия. И пока эти пороки живы среди нас, особенно тех, кто по долгу своему обязан быть внимательным к простому человеку, — начальство религию не признает! — тропы к домам священников не зарастут травой.

Вот к такому мулле и приехала Зебо-хола с дочерью во второй половине дня. Их встретила приятная молодая женщина с малышом на руках, пропустила во двор и, узнав в чем дело, отвела в мехманхану — большую гостиную, где обычно жили приехавшие полечиться. Вскоре появился и старик с Акбергеном. Поздоровались, пригласили к чаю и за дастарханом, в неторопливой беседе стали выяснять цель визита матери с такой уродливой дочерью. Рассказывала в основном хола, вопросы задавал старик, Гузаль так и не пришлось раскрыть рта и лишь пару раз кивнула, чтобы подтвердить слова матери. Следя за разговором взрослых, она поняла, что старый мулла куда больше хочет знать, чем доктор, и в душе у нее появилась надежда с помощью его молитв избавиться от любви.

— Вы посидите минут десять, а мы с Акбергеном посоветуемся и тогда объявим свое решение, — сказал старик и, кивнув сыну, вышел. — Девушка, скорее всего, влюблена, — обратился он к сыну. — Она созрела, и это ей не дает покоя. Через две ночи с тобой, сынок, будет здорова, как лошадь!

— Вы что, отец! — воскликнул Акберген. — Меня же вывернет наизнанку!

— Не гневи аллаха, — сказал мулла, — довольствуйся тем, что он дает. Один раз некрасивую прислал, потом, глядишь, будет сотня писаных красавиц. Заставь себя.

— Попробую, — выдавил Акберген.

— Оставьте ее на пять дней, сестрица, — сказал старик, выйдя к Зебо-хола, — мой сын попробует полечить ее. — Видя, что она сует ему деньги, добавил: — Пусть аллах будет к вам милосердным. — Уже у калитки, провожая ее, предупредил: — После лечения день-два она может недомогать, так вы не обращайте внимания, пройдет…

11

Гузаль вернулась от муллы накануне первого сентября, вернулась сама, не дождавшись матери, которая обещала приехать за ней. Зебо-хола показалось, что в Гузаль появилась какая-то уверенность в себе. За дастарханом Гузаль начала рассказывать о пребывании у муллы.

— Мулла три раза в день опускался на колени и начинал читать молитвы, а временами поворачивался ко мне и плевался без слюны — суф, суф, суф. В остальное время я занималась, чем хотела, правда, никуда не ходила, а помогала его жене по дому, болтала с ней о всякой ерунде.

— С тобой наболтаешься, — усмехнулась хола, — держи карман шире. Молчишь и молчишь, как рыба.

— Я только поддерживала разговор, мама.

— Это другое дело.

На следующий день Гузаль пошла в школу. Перед началом уроков старшеклассников построили на спортивной площадке и директор объявил, что все они обязаны участвовать в сборе хлопка, а домашние занятия будут выполнять вечерами, после работы.

— Нам уже не привыкать, — сказал он, — но в отличие от прошлых лет в нынешнем году занятия будут проходить регулярно, имейте это в виду. — Он расписал классы по бригадам, назначил руководителей из числа учителей. Поскольку у Наргизы Юлдашевны были уроки и в пятом классе, ее девятый на время сбора передали историчке.

Рано и Гузаль были вместе, они выбирали междурядья рядом и шли по ним до конца поля, споро выщипывая комочки легкого, как пушинка, хлопка, который, казалось, еще хранил в себе тепло саратана. Они тихо разговаривали. Рано все интересовалась, как лечит мулла, требовала, чтобы она рассказывала до мельчайших подробностей. Но таких подробностей у Гузаль просто не было, и поэтому Рано обвиняла ее в скрытности, сердилась, потом отходила, увлеченная сбором.

— Все-таки сумел он выбить из твоей башки неразделенную любовь? — спросила Рано как-то.

— Еще как! — воскликнула Гузаль. — У меня теперь отвращение не только к Батыру, а ко всем мужчинам. Только вот не знаю почему!

— Ну и не надо знать, — сказала Рано, — главное, тебя избавили от страданий. — И добавила: — Кому верить-то? Говорят, не слушайте мулл и ишанов, а они лечат от душевных травм без уколов, без таблеток. Если и мне придется заболеть, поеду к тому мулле.

— Дай тебе бог не болеть, Рано!

— Конечно, — кивнула она, — я просто так сказала, чтобы проявить солидарность с тобой. Мои родители отъявленные безбожники, может, потому мать и злая, они слушать не захотят о мулле!

Прошла первая неделя сентября. Бледность сошла с лица Гузаль, и хола думала, что мулла, слава аллаху, не обманул ее, постарался в лечении, ведь Гузаль постепенно входит в норму, по меньшей мере, не угнетена мыслями, как последние четыре месяца. Может, перестанет наконец мучиться сознанием своей неполноценности, мало ли таких живет на свете, не пропадет и она. Ей так хотелось, чтобы это было именно так. Тогда и младший, как подрастет, не будет изводить ее. Хола с ужасом ждала, когда подрастет Хабиб и будет задаваться теми же вопросами, что и Гузаль. И уже заранее предполагала, что не переживет этого, умрет от разрыва сердца, от боли за сына. В школу хола провожала дочь с опаской, как бы вновь не сломалась, но дни шли, Гузаль оставалась ровной и спокойной. Зебо-хола была на седьмом небе от счастья и мысленно повторяла, что, едва только закончится уборочная кампания, она отвезет мулле Акбергену овцу.

В первый день следующей недели в школу прибыли медики из района для профосмотра учеников. Такие мероприятия проводились в каждой школе два раза в год, и ученики уже с первого класса привыкли к ним. Родители тоже были заинтересованы, чтобы дети не остались вне обследований. Знали, что опытные врачи посоветуют как лечить, если дети больны, могут обнаружить скрытые недуги и заблаговременно принять меры. Дети же привыкли, что им одновременно делают прививки и предупредительные уколы от тифов. Чем старше дети, тем более разнообразными и тщательными становились обследования, девочек же с седьмого класса обязательно проверяли гинекологи.

Осмотр продолжался весь день, а к вечеру в кабинете директора был организован ужин для гостей, куда были приглашены и все классные руководители. За ужином главный врач поликлиники подвел итоги работы врачей. Он назвал фамилии девочек и мальчиков, которых необходимо немедленно отправить в райбольницу, потом вручил местному врачу список тех, за кем нужен надлежащий надзор, посоветовал, что нужно делать, чтобы не отрывать детей от учебы.

— Ну, а подробности изложат специалисты, — сказал он в заключение.

Педиатр, лор, хирург, терапевт, рентгенолог и глазник листали свои тетради, говорили о том, что обнаружили. Одних просили направить для всестороннего обследования, Других — госпитализировать, за третьими — установить наблюдение. Попутно назвали фамилии учеников, которых нужно освободить от сбора хлопка. Последней выступала гинеколог, женщина средних лет.

— Две девушки, — произнесла она с досадой, — поспешили узнать мужчин за время каникул. — Учителя, как один, затаили дыханье. Никогда еще в этой школе такого не слышали. — Одна Ханифа Бегимова из десятого «а». Сама призналась, что ее родители в курсе случившегося; оказывается, жених ее приезжал на побывку, ну и… Говорит, что вернется весной и они сыграют свадьбу. Я попросила бы классного руководителя встретиться с ее матерью и узнать, правду ли говорит девушка. Предупреждаю, что Ханифа вполне созрела в половом отношении, так что никаких патологических изменений я не нашла. К счастью, она не беременна, поэтому прошу мое сообщение держать в тайне, чтобы не травмировать и ее, и родителей. Вторая — Гузаль Менгнарова из девятого класса. Ни на один свой вопрос я не получила вразумительного ответа, показалось, что она не знает, когда и с кем это у нее случилось. Но такого не бывает в природе, просто она скрытна очень. У нее тоже особых изменений в организме нет. Я попросила бы никаких слухов и сплетен не распространять. Я с ней очень серьезно поговорила, предупредила, к чему это может привести, думаю, достаточно этого. Девушка очень впечатлительная, и если мы сумеем сохранить ее тайну, уверена, никаких неожиданных и нежелательных эксцессов не произойдет.

— Ясно, товарищи? — спросил директор и, получив утвердительные ответы, попросил остаться в кабинете классных руководителей девятого и десятого «а». Он проводил гостей и, вернувшись, обратился к ним: — Рохат Сулеймановна, и вы, Наргизахон, пожалуйста, я подчеркиваю, пожалуйста, держите в тайне все, что услышали здесь о девушках, ведите себя так, словно бы вам ничего не известно. Это очень важно, дорогие!

— По инструкции такие обязаны учиться в вечерней школе, — сказала Наргиза Юлдашевна.

— Где ее взять, — развел руками директор, — так что придется мириться. Думаю, что и девушки будут молчать, не такие уж они глупые, чтобы трещать об этом, даже самым близким подругам.

— А если слух все-таки распространится, — заметила Наргиза Юлдашевна, — ведь слышали-то все учителя, а кто может за них поручиться? Боюсь, тогда я и Рохат-апа станем козлами отпущения.

— Утром я переговорю со всеми, — пообещал директор, — но главную роль играете вы, классные руководители, от вашей реакции будет зависеть и все остальное…

— Дочка, тебе говорю, а ты, сноха, мотай на ус, — вспомнила пословицу Наргиза Юлдашевна, когда вышли из кабинета. — Директор предупреждал меня, зная, что я с недоверием отношусь к способностям Гузаль. К слову, опасения мои были обоснованными, чуяло мое сердце!

— Придется проглотить языки, Наргизахон, и молчать, молчать! — сказала Рохат Сулеймановна.

— Не могу представить, какой это юноша или мужчина позволил себе дотронуться до Гузаль, — произнесла Наргиза Юлдашевна, кивком согласившись с мнением спутницы. — Неужели она способна вызвать какие-то эмоции?!

— Я тоже подумала об этом, — сказала Рохат-апа, — однако факты говорят об обратном. Ладно, Наргизахон, помолчим с вами, зачем нам лишние хлопоты!..

Расставшись с ней, Наргиза Юлдашевна мысленно издевалась над Гузаль, мол, ящик ты чайный, кособокая, косозадая, а мужика соблазнила! Ну и ну! Вот в какую сторону хорошо работают твои куцые мозги. Может, и Рано ты уже успела научить кое-чему, а? И если она благополучно прошла нынешний осмотр, неизвестно, с чем придет к весеннему. Все, надо решительно положить всему этому конец. Я не позволю развратить свою дочь!.. И она, распалив себя таким образом, улучив момент, когда осталась наедине с дочерью, решительно произнесла:

— Рано, насколько мне помнится, ты обещала с Гузаль не дружить. Теперь вижу, что слова своего не держишь. Почему?

— Я же не знала, что она снова придет в школу, — ответила Рано. — И вообще, у меня нет оснований отвернуться от нее ни с того ни с сего. Как я потом буду выглядеть в собственных глазах, мама?! Я уже не маленькая, знаю, что такое совесть.

— Ничего ты не знаешь, — повысила голос мать. — Пока мы с тобой ездили, твоя милая подружка лишилась девственности, а врачи это обнаружили…

— Неправда! — крикнула Рано. — Это ты нарочно так говоришь, чтобы отвадить меня. Не верю я тебе.

— Не веришь? Я могу поклясться чем хочешь. Зачем медикам обманывать меня, директора, других членов педсовета, а?

— Как же я отойду от нее, мама? Не буду же демонстративно… что она подумает?! Не смогу я просто так.

— Что ты убиваешься, точно сердце из груди вырываешь?! Старайся не уединяться, будь с классом, надеюсь, сама поймет.

— Попробую…

Гузаль сразу почувствовала перемену в Рано, пыталась поговорить с ней откровенно, но та не давала ей такой возможности ни в поле, ни по пути домой. Дойдя до своей калитки, Рано, кивнув, уходила, Гузаль звала ее к себе, подруга каждый раз под тем или иным предлогом отказывалась. Гузаль сильно переживала и не могла понять, в чем дело.

И все-таки слухи о Гузаль расползлись по кишлаку. Правда, шепотом, но это дела не меняло, от нее отворачивались, как от прокаженной. Только подойдет к группе девушек, как они тут же расходились, сославшись на срочные дела. Слух коснулся и ушей Менгнара-тога. И он отправился к директору школы за разъяснениями. Наргиза Юлдашевна увидела его в окно и, поняв в чем дело, поспешила в кабинет директора.

— Я хочу узнать правду, — сказал тога, поздоровавшись с директором и сев на предложенный стул, — правду о Гузаль. Злые языки пустили слух, грязный слух… Она же еще ребенок, неужели это непонятно?! Что сказали врачи?

— Что ваша дочь, тога, потеряла девственность, — нетерпеливо ответила Наргиза Юлдашевна. — Прежде чем обвинить кого-то, нужно было, извините, за дочерью хорошенько приглядывать.

Директор хотел как-то смягчить ее сообщение, но учительницу уже нельзя было удержать.

— Правда, как солнце, ее подолом не закроешь…

12

От директора вышел совсем другой Менгнар-тога, он шел, потрясенный услышанным, низко опустив голову и плечи, не оглядываясь и никого не видя. Очнулся тога уже на улице и, взяв себя в руки, стал размышлять. Однако даже мысленно не мог вообразить, что его дочь способна навлечь на его голову позор своего бесчестья. Но правда, действительно, что солнце, ее не накроешь, от нее не спрячешься… Кто соблазнил ее, почему? Разве нет в кишлаке более привлекательных девушек? Может, потому и соблазнил, что она легко поддалась? Тога решил обязательно узнать имя этого человека и наказать его. Он не сомневался, что человек тот живет в Акджаре, ходит рядом, встречается, может, здоровается с почтеньем, когда встретит его, а в душе посмеивается, мол, волк-то уволок шкуру твоего ягненка.

Было около четырех часов, в чистом небе светило яркое солнце, поливая жаром лучей землю, по дороге тащились тракторы с прицепами, нагруженными хлопком, проносились машины и мотоциклы. Но тога не замечал всего этого, шел, погруженный в свои мысли, и только выйдя на тропу вдоль карты, подумал, что ноги его несут не к хирману, а туда, где собирали урожай ученики. Да, надо сегодня же поговорить с Гузаль, поговорить решительно и узнать имя того человека, кроме нее никто этого не скажет. Потом тога знает, что делать. Он сумеет постоять за честь дочери и своей семьи!

Гузаль он увидел еще издали. Она шла на хирман с полным фартуком хлопка. Тога подождал и, когда она возвращалась обратно, подозвал к себе.

— Что случилось? — спросила Гузаль, увидев, что тога бледен и хмур. — Мама заболела?

— Мне нужно поговорить с тобой, — сказал тога, пряча глаза, чтобы не выдать своего волнения, — пойдем, посидим где-нибудь.

— Я должна предупредить учительницу.

— Ничего, вернешься и скажешь. Идем.

По той же тропе пошли обратно. Впереди, прихрамывая, шла Гузаль, следом — тога, злой и одновременно растерянный от того, что сердце обуревала жалость к ней. Он хотел было махнуть рукой на слухи, даже на сам факт, все равно теперь уже ничего нельзя вернуть, видать, от роду ей было суждено это, а против судьбы не пойдешь. Гузаль шла, закинув за плечи пустой фартук, грязный, как ветошь тракториста, платье у нее широкое, и тога все пытался по внешнему ее виду определить, насколько правильны слухи. Но, казалось, изменений не было. Такая же, как и прежде, приземистая, коренастая… «Нет, — подумал он, — я обязан узнать имя того человека, я не буду слишком строг к дочери, постараюсь выведать, не повышая голоса, а потом…» Конечно, он сможет заставить этого человека жениться на ней, но будет ли такой шаг справедливым?! Возможно, это произошло помимо его воли, а вдруг Гузаль сама навязалась, нынешние девушки вполне способны на это, тогда на голову тога падет позор еще страшнее.

Они дошли до магистральной дороги, по обе стороны которой густо росли шелковицы. Приметив небольшой холмик, тога направился туда. За ним последовала и Гузаль. Тога присел, вытянув ноги, рядом опустилась дочь.

— Скажи мне, Гузаль, — тяжело вздохнув, произнес он, верны ли слухи, которыми захлестнут наш кишлак? Я имею в виду слухи о тебе?

— Я ничего не слышала, папа, — ответила она, — о чем вы спрашиваете-то? Вас интересует, почему мы перестали дружить с Рано?

— Разве вы уже не подруги?

— Кажется, нет, хотя я не знаю, почему она стала избегать меня. Предполагаю, что мать отвадила ее от меня с помощью какого-нибудь муллы. Разве можно ни с того ни с сего перестать общаться?

— Гм, это для меня новость, дочка. Но ты не расстраивайся, девочек в школе много, подружись с другой. Кстати, о мулле… Нет, впрочем, о нем после. Тебе никто и ничего не говорил? Директор школы или врачи?

— Женский врач, тетенька, тоже говорила со мной, как вы сейчас, намеками. Скажите, наконец, в чем дело, папа?! Я уже не маленькая, все понимаю!

— Точно — не маленькая, — кивнул тога и невольно выдавил из себя: — Даже уже знаешь, что такое мужчина. Говори, кто тебя соблазнил?

— Никто меня не соблазнял, папа, я чиста перед вами и перед своей совестью. Могу поклясться хлебом!

— Но врачей ведь нельзя обмануть, — нетерпеливо произнес тога, помимо своей воли повышая тон. Ему казалось, что Гузаль издевается над ним, считает простачком. — Эта тетенька, как ты ее называешь, специалист, она врать не станет.

— Я сказала правду.

— Гузаль, скажи мне имя того человека и большего от тебя не требуется.

— Ну почему вы не верите мне? — воскликнула она, всхлипывая. — Спросите у мамы, уж ей-то я…

— Ладно, — перебил ее тога, — вспомни, как тебя лечил мулла. Все вспомни, с первого до последнего дня. Не спеши, времени у нас много. Мне нужна правда, поняла? Выкладывай.

— После того как мама уехала, — начала рассказывать Гузаль, — жена муллы Карамат-апа пригласила меня во двор. Мы там сидели на чарпае, пили чай. Она спрашивала, кем вы работаете, кем — мама, сколько у нас детей. Потом говорила о себе, так наступил вечер. Я помогла ей приготовить плов, поужинали за одним дастарханом. Меня поместили в мехманхане. Я уже было засыпать стала, когда дверь открылась и вошел мулла Акберген. Он дал мне выпить отвар какой-то травы, горькой, как красный перец. И тоже расспрашивал. Сел напротив и стал читать молитву, монотонную, как мелкий дождь, и я почувствовала, как сон одолевает меня. Но не уснула, потому что он полез руками под одеяло и начал делать массаж. Все время на груди были эти руки. Я потом пыталась вспомнить, что же происходило со мной, но это мне не удалось, папа. Я уснула. Вот и все.

— А утром ты не почувствовала боль? — спросил тога.

— Я ничего больше не помню, хоть убейте, — ответила Гузаль, и тога понял, что за этим последует истерика.

Он положил руку ей на плечо, крепко сжал его, а другой, схватив за подбородок, повернул голову Гузаль к себе. Заглянул в глаза, в которых стоял испуг. Гримаса перекосила и так-то несимметричное лицо. От боли. Он ударил по этому лицу, сильно и безжалостно.

— Шлюха ты, Гузаль, самая распоследняя шлюха, раз не помнишь, с кем и переспала! И мать твоя — шлюха, я ей еще покажу!

Гузаль вырвалась из его рук и, неслышно плача, побежала прочь. Тога не остановил ее, не стал догонять, все на земле ему вдруг стало безразлично. Он встал и побрел в сторону кишлака. Никаких мыслей в голове не было. Ни зла на жену, ни обиды на дочь. Он уже жалел о своем поступке. Почему аллах, всевидящий и милосердный, испытывает его такими жестокими методами? Чем он провинился перед ним? В чем вина Гузаль, родившейся ущербной? Конечно, она знает, кому отдалась, а мулла… он тут ни при чем. Видно, мать научила ее, мол, если что, вали все на муллу, его все равно преследуют власти.

Так он дошел до чайханы, где сидело человек пять бездельников, которые и в такую горячую пору, когда каждая рука нужна в поле, проводили время за бутылкой водки.

— О-о, Менгнар-тога, — воскликнул, встав навстречу мрачному тога, Кудрат, первый пьяница Акджара. Где он брал деньги на водку, никто не знал, но это был завсегдатай чайханы, как и чинара, под кроной которой стояли чарпаи. — Просим, просим дорогого гостя к нашему скромному столу. Ну-ка, Рустам, уступи почетное место знатному поливальщику, гордости нашего колхоза. — Второй его дружок пересел дальше, а на освободившееся место Кудрат посадил тога. — Готовится плов, тога, так что вы не обидьте нас отказом. — Крикнул мальчишке-чайханщику: — Эй, братишка, принеси-ка еще пиалу нам. — Он налил в нее водки, протянул тога: — Выпейте, для аппетита.

Тога выпил, закусил куском лепешки. Тут же Рустам протянул пиалу с чаем.

— Что-то вы, тога, мрачны, — произнес Кудрат, — с бригадиром поссорились или…

— Просто тошно на душе, — ответил тога, не вдаваясь в подробности. Налей-ка, брат, еще!

— Может, перед пловом?

— Тогда повторим, — сказал тога.

— У нас только на один заход и осталось ее, проклятой, — сказал Кудрат, подмигнув дружку. — И денег, сами знаете… Мы их редко видим. Уплывают, как песок сквозь пальцы.

— Деньги есть, — сказал тога и вытащил из кармана двадцать пять рублей. Бросил их на дастархан. — Наливай, Кудратджан.

— Ясно. — Кудрат сходил к чайханщику, принес три бутылки, одну откупорил и налил в пиалу до краев. — Пейте на здоровье!..

13

Убежав от отца, Гузаль прямиком через поле направилась к кишлаку. Шла поперек рядов хлопчатника, оставляя клочки ситцевого платьица на острых кончиках пустых коробочек. И очутилась у большого арыка, чуть повыше того места, где предавалась мыслям весной. Села под раскидистой ивой, спряталась от чужих глаз в гуще свисавших к воде ветвей. Отдышалась и начала перебирать в памяти события своей короткой жизни и с горечью поняла, что над ней висит, видно, злой рок, что родилась она для несчастья и страданий, не только выпавших лично на ее долю, но и на долю близких людей. Ее никто не хочет понять. И никогда не поймут, даже сестры, что растут нормальными. Только один Хабиб сумеет это сделать, но когда это еще будет?!

«Отца жаль, — думала она, простив ему вспышку ярости. — Позор на седую голову, что может быть хуже?! Надо уйти из кишлака, уйти куда глаза глядят, избавить родных от мучений. Ничего, погорюют малость и забудут, забот-то после меня еще вон сколько останется». Но она никуда из кишлака не выезжала, дорога к мулле была самой долгой в ее жизни. А что ее ждет в неизвестности, если свой кишлак такой жестокий? Здесь ее хоть знают, а там, куда она собирается… ведь и там она останется такой же уродливой, значит, мучений будет больше, некому будет ее защитить, каждый может облить грязью слов, обозвать, как ему вздумается, а ты слушай и исходи в сердце слезами от обиды, от сознания своего бессилия. Умереть бы и сразу все встанет на свои места. Умереть! Нет, смерть не страшнее того, что она уже пережила и что предстоит еще впереди. Зачем ей такое будущее? Как это здо́рово, что не нужно просыпаться с мыслью о непредвиденных насмешках и страданиях, что не надо идти украдкой по кишлаку, дабы не попасться на глаза злого насмешника, — их она, кажется, знает всех наперечет, пытается обходить, но, как назло, оказывается лицом к лицу, не с одним, так со вторым, — и не получить новое унизительное прозвище. Как уж только ее не обзывали! И крокодила она, и чайный ящик, и старый сундук, косоротая, косозадая, черепаха… Ничего этого потом не будет. О боже, дай мне силы и мужества уйти с этого ненавистного твоего белого света, он не был мне в радость, и я с ним расстанусь без сожаленья, как со старой калошей.

Ей вспомнился разговор трехлетней давности. Уборка тогда затянулась, и все ученики с утра до поздней ночи находились в поле. Уже и собирать-то нечего было, дети бродили по полям, как привидения, выщипывая то, что оставалось в коробочке после шпинделей машин, но эти ощипки не имели веса, и за целый день если и набиралось килограмма полтора, не больше.

В тот день Гузаль дежурила на полевом стане. В ее обязанность входила забота о том, чтобы в самой большой комнате было тепло, чтобы к возвращению школьников на обед кипел чайник. Топили стеблями хлопчатника — гуза-паей. Гузаль утром принесла большую охапку, разожгла печь в углу. Отведя учеников в поле, в комнату возвратились учителя — Сафар-тога и преподаватель зоологии Мансур Хуррамович, мужчина лет тридцати пяти. Он считался одним из знатоков естественных наук, поэтому лекции на атеистические темы партком колхоза поручал ему.

— Завари нам свежего чайку, дочка, — попросил Гузаль Сафар-ака, устраиваясь на большой тахте, что занимала полкомнаты.

— Сейчас, — ответила она, подкладывая в огонь стебли гуза-паи.

— Вы знаете, Мансурджан, — сказал Сафар-тога, — сегодня я слышал, что в целинном совхозе «Рассвет» сняли с работы все начальство, а кое-кого, говорят, даже из партии исключили.

— За хлопок?

— Да нет, — вздохнул Сафар-тога, — за женщину одну. Говорят, облила себя керосином и сожглась. Руководителей совхоза обвинили в равнодушии к людям. Они-то тут при чем, а? Женщина эта, рассказывают, была истеричкой, терзала своего мужа, ну, он тоже терпел-терпел, да и отколотил ее. Вот она и наложила на себя руки таким образом. Теперь и он, муж, сидит в тюрьме, поскольку она оставила записку, обвинив его в своей смерти.

— Никто в этом не виноват, Сафар-ака, — произнес Мансур Хуррамович, — просто люди еще до конца не познали себя, наука только-только начала подступать к изучению человека.

— Кто-то виноват все же?

— Гены, носители наследственной информации, ака. Самосожжение — это наследство, сохранившееся в нас, конечно, независимо от нашей воли, еще с тех времен, когда люди поклонялись огню, верили в его очистительную силу. А это было пятнадцать столетий назад, и нет-нет дает о себе знать вот в таких печальных событиях.

— Вы мне подробнее расскажите, домулла, — попросил Сафар-тога.

— Ну, вы знаете, что в нашей истории был еще доисламский период. Те наши предки не знали ни аллаха, ни его пророка Магомета. У них была своя религия — зороастризм, то есть огнепоклонничество. Сохранилась священная книга этой религии «Авеста». Так вот она проповедует, что в мире существуют два начала — добро и зло. Первое воплощено в Заратуште, или в Зороастре, а второе — в Ахримане. И пока существует мир, борьба между этими началами не прекратится, хотя, в принципе, должно наступить время, когда добро выйдет победителем раз и навсегда.

— А огонь при чем? — спросил он.

— Огонь? Он очищает от всего, ака. Ибн Сина, например, делая операции, держал ножи над огнем, и таким образом убивал микробы, которые могли попасть в кровь больного. По Зороастру огонь избавляет человека от грехов, совершенных им на этой земле. Сгоревший в огне попадает в рай. Вот тот, переживший века, обычай, дремлющий в наших генах, и дает знать о себе иногда.

— Но, как это… Ахриман, противник Зороастра, выходит жив и пакостит повсюду?

— Знаете, злой бог Ахриман, в связи с распространением ислама, преобразился в сознании людей, еще исповедующих зороастризм.

— Да ну, неужели еще есть такие, кто исповедует его?

— Совсем небольшая категория людей, — ответил Мансур Хуррамович, — парсы в Индии и гебры — в Иране.

— Как же преобразился Ахриман? — спросил Сафар-тога.

— Сегодня он мыслится как символ дурных побуждений и тенденций в человеке, Сафар-ака. Стремление к роскоши, к унижению себе подобных, воровство, убийство, измена и так далее — Ахриман. Одним словом, химера все это, никакого бога нет, выдумали же люди, чтобы обманывать друг друга. Но вера эта входила с молоком в души не одного поколения, она, можно сказать, заняла свое прочное место в молекулах и передается от поколения поколению, часто независимо от воли их. В том числе, конечно, и вера в очистительную силу огня…

Беседа учителей об огне тогда прервалась сама собой, потому что заявился табельщик и объявил, что через неделю сбор прекратится, мол, приезжал первый секретарь обкома партии, и он объехал все поля с председателем колхоза…

И вот теперь в ее памяти всплыл тот разговор. «Огонь, только огонь избавит меня от страданий. Я не буду писать никаких записок, чтобы никто за мою жизнь не отвечал. Впрочем, напишу. Что умерла по своей воле и прошу никого в этом не винить. Мулла… неужели он, напоив меня своим зельем, обесчестил? Я ведь не знаю точно, так ли это. Врач что угодно может утверждать, но я сама ведь… ничего не чувствовала. О аллах, кого мне спросить, а?.. Спрашивать некого, да и не нужно. Время решать судьбу. Зороастр так Зороастр. Пусть он и на этот раз потерпит поражение от своего врага Ахримана, а огонь очистит меня от грехов, душа моя попадет в рай, а там, говорят, вечная молодость и все прекрасны, как пери. Интересно будет сравнить меня нынешнюю с той, предстоящей…»

Приняв решение, Гузаль уже не сомневалась, что жить ей осталось недолго. Надо только, чтобы ее мысли никто не узнал, для этого же ей необходимо твердо взять себя в руки, усыпить бдительность родителей, особенно мать. Гузаль казалось, что она всегда читает ее мысли, даже те, что еще могут появиться в ее голове. «Я прощаю отцу его гнев, прощаю муллу, потому что… не могу доказать вины. И Наргизу Юлдашевну прощаю за ненависть ко мне. Действительно, что я могу дать ее дочери, уродливая девушка-женщина? Повести по дурной тропе? Пусть живет, как хочет!»

Она встала и вышла из своего укрытия. Вечерело, солнце низко висело над горизонтом, кишлак же был окутан сизым дымком. Она мысленно простилась с Акджаром, с его улицами и деревьями, кинотеатром, со всем, что вошло в ее душу с молоком матери, но было так недружелюбно к ней. Захотелось в последний раз обойтись без насмешек случайно встретившихся злых языков, и поэтому Гузаль дождалась, когда опустится ночь, и пошла домой. Прошла мимо дома Рано, уже залитого огнями, мысленно простилась и с ней, но к кинотеатру не пошла, хотя сердце рвалось бросить прощальный взгляд на Батыра. То, что он рассмеялся ей в лицо, почему-то сейчас для нее не имело значения, ведь она шла на подвиг, и есть ли смысл в такой ситуации вспоминать мелочи.

Дома она поинтересовалась у матери об отце, но та ничего толком объяснить не смогла.

— Не знаю, с чего это он решил напиться сегодня, — сказала хола, — два мужика привели бесчувственного, лежит, как чурбан, и отрыгивается изредка. Наверно, с кем-нибудь из начальства поссорился, знаешь же, какой у него характер. Ладно, пусть спит, посмотрим, что он скажет утром, когда голова заболит. Ты-то как, а?

— Отлично, мамочка! — бодро воскликнула Гузаль и сама удивилась своему голосу, настолько он был естественным. — Пока принимали хлопок, время шло. Мне что, собирать на стол?

— Если не устала.

— Как всегда, мама. Уже привыкла, — Гузаль скрылась в комнате, вытащила из ящика стола плитку шоколада, которую купила как-то для братишки да и забыла о ней. Вынесла дастархан, расстелила на супе, принесла из кухни ложки и лепешки. Протянула Хабибу шоколад: — Держи, миленький, это тебе. — А после ужина, посадив Рахима на колени, чуть слышно прошептала ему на ушко: — Никогда, слышишь, никогда я больше не обижу тебя. Ты понял меня?

— Ага, бить не будешь, а шоколад принесешь.

— Бить не буду, бить…

Гузаль не спала. В третьем часу ночи, когда кишлак был объят глубокой тишиной, и ей было слышно, как посапывал отец на чарпае, Гузаль встала с постели и тенью скользнула вдоль голов сестер и Хабиба, легонько поцеловала всех. Затем на цыпочках прошла на кухню, нашла бидон с керосином, налила из него полную миску и облила свое платье. Странно, Даже холодок керосина, его острый запах, кажется, не почувствовала. Она делала свое дело так, словно оно было привычным. Нашла в потемках спички, решила было поджечь себя на кухне, но подумала, что может возникнуть пожар, гляди, и дом сгорит весь. Прошла на середину двора и чиркнула спичкой. Терпела, сколько могла, и уже теряя сознание крикнула:

— Мама! Мамочка, прощайте!..

ПРЕОДОЛЕТЬ СЕБЯ Повесть

1

Негмат был не в духе. Оттого, что обманулся в своих ожиданиях, в самой крепкойвере в справедливость. Никак он не мог понять, что же такое произошло с управляющим трестом, с его заместителями, начальниками отделов и, наконец, с инструктором отдела транспорта и связи обкома партии, — со всеми, кто составлял высший орган треста — Совет. Почему эти люди вдруг все стали наивными в своих суждениях, хотя еще совсем недавно каждый из них был в его глазах кладезью мудрости, образцом принципиальности и мужественности, честности и непримиримости. Всех их Негмат считал надежной опорой в своих начинаниях, они подсказывали, ободряли, требовали. Сегодня они с недоумением переглядывались друг с другом за столом, пожимали плечами, смотрели на него удивленно, как на пришельца с другой планеты. Что-то чертили на листках перед собой, но весь их вид говорил: что за чушь несет этот товарищ, за кого нас принимает?! Если за младенцев, то мы давно вышли из этого возраста. Если за дилетантов, то не сидели бы здесь.

Да, совершен поворот, только причина Негмату пока неизвестна. Взяли и отчитали его, как мальчишку, да еще и предупредить не забыли, мол, смотри, парень, если что… то и оргвыводы могут последовать. Вот так!

Негмат сидел за рулем служебного «Москвича», из-за которого, — это особый разговор, — выслушал немало неприятных суждений в свой адрес от коллег, директоров автобаз, — по обе стороны дороги проносились поселки, поля созревающего хлопчатника, какие-то громадные щиты с аляповатыми рисунками, дорожные знаки ГАИ, но все это воспринималось им механически, как привычное, на что перестаешь реагировать, хоть и фиксируешь подсознательно. Он изредка бросал взгляд на стрелку указателя скорости, и если она забегала за цифру «80», сбрасывал газ. Впрочем, тоже автоматически, по привычке. Эту скорость он еще в институте определил для себя как самую оптимальную, на тот случай, понятно, если когда-нибудь обзаведется собственными «Жигулями» или, — чем черт не шутит! — персональной легковушкой.

Мысленно Негмат все еще был в большом кабинете управляющего, где за длинным приставным столом сидели члены Совета, а на стульях вдоль стены — приглашенные: директора автопредприятий, главные инженеры, главные специалисты и финансисты.

Совет собрался, как всегда по окончанию квартала, после сдачи подразделениями треста финансовых и статистических отчетов, собрался для того, чтобы обсудить итоги, выслушать товарищей с мест. Сначала выступали работники треста, каждый по своему отделу, приводили массу цифр, доводов, оправдывающих тот или иной промах, высказывали ряд предложений, советов, которые, по их мнению, должны в следующем квартале обеспечить выполнение плановых заданий по всем показателям. Никто из них не обошел вниманием Негмата, так что в этом плане он был вроде именинника. Оно и понятно, автобаза, которой он руководит, самая отстающая в тресте, хуже, чем ее показатели, как скаламбурил начальник отдела эксплуатации треста Салихов, только у нее самой.

— Послушаем директоров, — предложил управляющий Халилов после того, как все трестовские выступили. — Товарищ Урунов, прошу! — Он указал на трибуну, стоявшую в углу кабинета.

Негмат встал за нее, разложил перед собой бумаги. Предыдущие ораторы нарисовали ясную картину состояния дел в его автохозяйстве, добавить ему было нечего. И он молчал, переминаясь с ноги на ногу.

— Ну, мы все — внимание, — напомнил Халилов, повернувшись к нему.

— О чем, собственно, говорить, Улаш Халилович, — произнес Негмат. — Вы все знаете, что коллектив нашего автохозяйства не закончил дела по наведению порядка, на свет выползают все новые и новые промахи прежнего руководства, и я, признаться, не могу сказать, когда все это оборвется. Все, что тут говорили товарищи, в общем-то верно, добавить что-либо я не могу.

— Да-а, — покачал головой первый заместитель управляющего Базаров, — почти два года работает человек и за все это время хоть бы какой сдвиг вперед. Одни неприятности. А ведь база была, товарищи, и какая база! На всю республику гремела, а?!

— Ну, вы знаете, почему она «гремела», — возразил ему Негмат, — и меня послали туда прервать этот пустой звон, навести порядок, а не поддерживать прежнюю «славу». Вот я и навожу, как могу. Во всяком случае, мы уже добились того, что никто нечестно заработанных денег не получает!

— У вас, товарищ Урунов, скоро вообще некому будет получать, — сказал заместитель управляющего по кадрам Цыпин. — Народ-то разбегается весь, можно сказать. В трест посыпались жалобы на вас. — Он вытащил из папки целую пачку писем. — Вот, полюбуйтесь! Из вашей базы и о вас! На промахи прежнего руководства можно ссылаться полгода, максимум год, а потом… потом они уже становятся вашими промахами, мил человек!

— Управляющий трестом «Водстрой» Сабиров, — сказал Халилов, — написал нам, просит, чтобы мы все его заявки на автотранспорт передали в другое автопредприятие. Пишет откровенно, в духе времени, так сказать, что с вами, как с директором, работать невозможно. А где мы возьмем такое хозяйство? Специализированное, призванное обслуживать нужды водников только ваше автохозяйство. Даже не знаю, что и ответить ему?

— Он-то напрасно жалуется, — сказал Негмат, — стройки получают машины вовремя, в нужных количествах, причем, хорошие машины.

— Сколько лет существует ваша база? — спросил управляющий.

— Пятнадцать, — ответил Негмат, подумав, что Халилов это и сам бы обязан был знать.

— Так вот, все пятнадцать лет она была подрядчиком водников, у шоферов выработались определенные навыки в работе с экскаваторщиками, с операторами бетонных узлов, ну и все прочее. А вы все эти связи пообрывали, и те хорошие, — он подчеркнул это интонацией, — машины, что вы выделяете им, не дают должного эффекта.

— Я оборвал только преступные связи, — сказал Негмат. Мысленно он был согласен с управляющим, что почти два года — достаточный срок для перемен к лучшему, но… видно, он неспособен на это. Руководителем надо родиться, не раз говаривал его предшественник. Не получается у Негмата. Круто взял, а протянуть нити не смог.

— Не думаю, чтобы все связи были преступными, — заметил Базаров, — так в нашем обществе не бывает. Не должно быть! Значит, где-то вы перегнули палку, действовали с кондачка, не разобрались по существу. И вот результат — провал по всем параметрам. Если так будете и дальше работать, автобаза сядет на картотеку, тогда и зарплату нечем будет выплачивать.

— Гм, — усмехнулся Цыпин, — его шоферы съедят живьем!

— У треста свободных средств, чтобы поддержать вашу базу, нет, — сказал Халилов, — так что думайте, товарищ директор. Иначе ведь…

Он оборвал фразу на полуслове, но Негмат все понял. Конечно, снимут его с поста директора, поставят другого. Ну и пусть! Если этот другой тоже будет таким же, как он, продолжит его дело, а промахи года два будет сваливать на него, Негмата, хоть какой-то просвет появится. Может, люди начнут понимать, что работать все-таки нужно честно. Правда, за два года тяжело вытравить из умов то, что вдалбливалось полтора десятка лет, но все же…

— Вы мысль Цыпина поняли? — спросил Халилов.

— Понял.

— Не поняли, — покачал головой Халилов. — Смотрите, что у вас получается. Так, — он стал перелистывать отчет, — вот. Коэффициент использования парка… Гм, тут, оказывается, в норме. Пойдем дальше. Объем перевозок в тоннах — семьдесят процентов. По сравнению с тем же периодом прошлого года, — значит, уже при вас, заметьте, — вдвое меньше. А производительность труда… волосы дыбом! Полнейший провал! Ведь с нас, — он обвел рукой членов Совета, — тоже спрашивают, товарищ директор!

— Это точно, — произнес инструктор обкома партии Кулешов, — на прошлом заседании бюро управляющему пришлось попотеть. Я грешным делом решил, что снимут его. Пронесло, ограничились строгим внушением. Но ведь на следующем заседании так уже может и не быть, а? А за что, извините, он должен гореть? Вы не работаете, скажем так, а Халилов голову на плаху?! Перестраиваться нам нужно на ходу. Времени на раскачку не дано. Другие автохозяйства ведь тоже перестраиваются, однако и показатели у них неплохие.

— Может, на тех базах обстановка была другая, — сказал Негмат, — не такая запущенная, как у нас. — Но это был слабый довод, все равно что соломинка для утопающего.

«Мне ясно, почему все члены Совета вдруг стали наивными, — подумал он, выслушав Кулешова. — На заседании бюро, видно, точно такие же слова высказаны Халилову, там тоже, наверно, листали сводки, сравнивали „с тем же периодом прошлого года“, возмущались, упрекали в бездеятельности, возможно, прямо ставили вопрос: способны ли вы руководить, не пора ли на пенсию?.. Конечно же, предупреждали, что нельзя вечно ссылаться на промахи прежнего руководства, что пора и делом заниматься. Теперь, Улаш Халилович, вы все это передаете мне устами Кулешова, как эстафетную палочку».

— Что же делать будем, Негмат Урунович? — произнес главный инженер Бегматов. Он устроился на заднем сидении вместе с председателем месткома Тухватуллиным.

— Работать, — ответил, не оборачиваясь, Негмат. — Сами ведь все слышали, вот и делайте выводы.

— Думаю так, — облокотился о спинку переднего кресла Тухватуллин. — Нечего нам открывать Америку. Как было прежде, так и нужно продолжать. — Это — укатанная дорога, трясти на ней не будет.

— Мнение масс? — спросил Негмат.

— В некотором роде, Негмат Урунович. Наш коллектив, честно говоря, недоволен крутой ломкой.

— И все так думают? — спросил Негмат.

— Откровенно — нет, но по закоулкам если…

— Чего ж тогда, дорогой Хамза-абы, выступая по радио, вы говорили совсем другое? Помнится, там было и это: «Коллектив нашего автохозяйства с большим воодушевлением воспринял решение Шестнадцатого пленума ЦК Компартии Узбекистана. Правильно, давно пора наводить порядок в республике… Наши отчеты должны быть честными, что сделали, за то и получили! Ко всему прочему, приписки наносят громадный нравственный ущерб…» Ну и все в таком роде в течение десяти минут. Там и «наша гордость» фигурировала. Хамид Раимов, помнится, тоже высказывался в этом духе. Теперь что, обратный ход?! Или ваше выступление было неискренним?

— При чем тут радио?! Корреспондент приехал, сам написал текст, а я прочитал только. И Раимову, кстати, он написал. Оказывается, там именно такие выступления нужны были, чтобы показать, как люди воодушевлены решениями пленума. Простые люди, имелось в виду.

— А вы лично воодушевлены или нет? — Негмат задавал вопросы в ироничном тоне, словно бы подшучивал над ним.

— Сначала мне казалось, что все правильно, а теперь, особенно после сегодняшней взбучки… может, поспешили мы, а? Надо было, как в других хозяйствах, присмотреться, оглянуться.

— Оглянуться? Насколько мне помнится, в решениях пленума такого пункта не было. Хамза-абы. И в решениях двадцать седьмого съезда партии тоже нет.

— Не было, — согласился Тухватуллин, — а люди-то бегут от нас. Значит, мы где-то допустили промах, неправильно истолковали решения пленума, слишком круто начали применять законодательство об укреплении дисциплины. Я теперь даже не знаю, как дальше быть. С одной стороны, вроде бы надо гнуть линию на перестройку и решительную борьбу с приписками, а с другой — план надо давать. Как, а?

— Только честно, — ответил на это Бегматов, — и никак иначе. А то, что бегут… рвачи бегут, именно работяги вкалывают. К сожаленью, среди первых оказались и коммунисты.

— Перестройку партия называет революционной мерой, товарищи, — произнес Негмат, — раз так, то и будем действовать по совести своей. Главное, не отступать от начатого, большинство нас поддерживает, а это уже кое-что.

— Не кое-что, а все, — сказал Бегматов. — Хочется ведь, чтоб побыстрее, черт возьми!

— Перестраивать умы никогда не было легкой задачей, — сказал Негмат, — дай бог, если мы в этой пятилетке приведем всех людей, особенно тех, кто ищет легкого хлеба, к мысли, что все-таки надо жить по совести. Что иначе жить нельзя.

— Жили же! — воскликнул Тухватуллин. — И вроде бы неплохо.

— Для кого — неплохо, абы?^[8] — сказал Негмат. — Нужно на этот вопрос сначала ответить. Честно ответить! Кто на нашей базе жил отлично? Директор, его подпевалы, верно?

— Да, — помявшись, ответил Тухватуллин. — Но ведь и другим перепадало?!

— В том и беда наша была, — сказал Негмат, — как-нибудь я вам расскажу.

— Вы уже говорили, Негмат Урунович, — съязвил председатель месткома, — Ташпулатову, помните?

— Помню, абы. Зря, что тогда никто не поддержал меня.

— Ха-ха! Чтобы он и нас сплавил, а? Хорошо, вы ушли в райком, а мы куда?..

Эта фраза вернула Негмата в минувшее, в те первые годы, когда он, окончив институт, попал на эту же автобазу…

2

Автобаза была на хорошем счету, о ней знали в институте, и многие преподаватели в своих лекциях частенько ссылались на опыт ее работы. Когда Негмату вручили направление, ребята позавидовали, мол, повезло человеку!

Приехав, он узнал, что все слышанное им соответствовало действительности. Объемы перевозок хозяйства росли из года в год, о чем говорили красочные диаграммы в кабинете оргпартработы на общественных началах. Правда, потом он узнал, что сюда никто не заходит, да этого и не требовалось. Кабинет существовал, чтобы его показывать приезжим проверяющим.

Там же рассказывалось, как обеспечивается новой техникой это хозяйство, сколько премиальных получают в среднем ежемесячно шоферы, служащие и инженерно-технические работники, вплоть до сторожей. Солидные были премии! На стенах красовались портреты передовиков, написанные маслом приглашенными художниками. О них и сам Негмат немало читал в газетах, слушал рассказы радио и телевидения. Помнится, была даже документальная повесть в республиканском литературном журнале. Словом, знаменитая автобаза. Со знаменитым директором.

Негмата сразу определили инженером по «тб» — технике безопасности, которой, как он выяснил в тот же день, не было и в помине. И если все же автобаза не занимала последних мест в списке автохозяйств, допускавших много ДТП — дорожно-транспортных происшествий — по сводкам ГАИ, то только благодаря имени и связям ее директора Нурмата-ака Ташпулатова, заслуженного автомобилиста Узбекистана, орденоносца.

Ташпулатов, оказывается, еще до войны был шофером, работал на полуторке, а на фронт ушел в кабине нового «ЗИС-5». Вернулся домой членом партии, прекрасным знатоком не только отечественных автомобилей и тягачей, но еще и всяких студебеккеров, доджей, виллисов, оппелей, хорьхов и бог еще знает чего. Стал работать шофером в своей же МТС, вскоре был назначен заведующим гаражом. В начале шестидесятых на территории района было решено возвести крупное водохранилище. Создали мощный автосамосвальный парк для обеспечения его нужд. Директором поставили Ташпулатова.

Автобаза была большая, занимала территорию в пятнадцать гектаров, располагала хорошими гаражами, ремонтными мастерскими, прочими службами. Она имела две автомойки и две артезианские скважины, так что тут проблемы воды не было. Душевые при каждом цехе, клуб, продуктовый магазин, парикмахерская, приемный пункт службы быта, — все это было. Хорошая столовая тоже была. Двор был полностью заасфальтирован, расчерчен белыми линиями, которыми определялись места стоянок автомобилей. Бензиновые самосвалы стояли в одном месте, дизельные — в другом. Они были разделены на три колонны.

Ветераны автобазы рассказывали Негмату, что все это появилось на пустом месте, причем, денег государство отпускало мало, но директор изворачивался, выкручивался, обращался за помощью к друзьям и в конце концов добился, чтобы автобаза приобрела настоящий облик.

Техника безопасности тоже была пустым местом, и Негмат подумал, что предприимчивость директора, если бы ею он обладал сам, возможно, помогла бы в предстоящей работе, но предприимчивости у Негмата не было, значит, нужно искать другие пути. Девушка, которая занимала эту должность до него, была на подхвате — ее и величали «инженером, кто куда пошлет». Она подменяла заболевшего диспетчера, ездила на сбор хлопка и прополку. А из прямых обязанностей она выполняла ту часть, что была связана с разными плакатами и табличками. Такими, как «Не стой под током!», «Не работай без рукавиц», «Чистота не там, где много уборщиков, а там, где мало сорильщиков». Плакаты в немалых количествах присылали из треста. Она только распределяла их по цехам и следила, чтобы таблички были прибиты на стенах.

Познакомившись с состоянием «тб», Негмат прежде всего выбил у директора комнату, довольно просторную, в одном из цехов. Там до этого хранился всякий хлам. Побелил ее сам, нашел столы и стулья, сделал уголок «Знаете ли вы правила дорожного движения», смастерил тренажер для молодых шоферов, в кладовке разыскал щиты с дорожными знаками ГАИ. Сюда стали заходить водители, чьи машины стояли на ремонте, слесари, электросварщики, плотники, ученики из разных цехов. Заходили чаще после обеда, чтобы постучать в домино. Стучали в домино, оглядывались по сторонам и, вольно или невольно, читали все, что было на стенах. Директор был доволен Негматом. Парень, по его мнению, устранял «единственный недостаток» на автобазе. Пока суд да дело, промчался год. Негмата приняли кандидатом в члены партии, и уже через неделю после этого памятного события начались у него неприятности, виновником которых, как ни странно, был он сам.

За год работы Негмат довольно глубоко вник в деятельность автобазы, знал, что и откуда берется, почему коллектив всегда получает премиальные, каким образом перевыполняет планы и обязательства. Кое-что ему не нравилось в этой системе, он пытался завести об этом речь в комитете комсомола, в месткоме, но от него отмахивались, мол, не копайся в грязи, парень, работай! Не старайся превратиться в ту самую паршивую овцу, которая все стадо портит. Однажды его пригласил к себе и директор. Не кричал, просто заметил, что до его ушей доходят разные сплетни о нем, то есть о Негмате, и он не собирается выяснять, насколько это правда, просто советует, чтобы остерегался всяких необоснованных высказываний, мол, люди разные, есть и плохие, и хитрые, которые хотят подставить ножку директору чужими, в данном случае Негмата, руками.

— Что бы ни случилось, — сказал он в заключение, — за работу автобазы я отвечаю персонально. Ты это должен понять и не мешать мне. Как, впрочем, я не мешаю тебе, наоборот, поддерживаю любое начинание. Не делай так, что-бы мое хорошее мнение о тебе было испорчено. Иди, работай!..

— Но недостатки, Нурмат-ака, на самом деле есть, — сказал Негмат, задетый за живое покровительственным тоном директора, — о них говорят на базе, обсуждают по углам. Мы действительно кое-что делаем неправильно и…

— Э, парень, — перебил его директор, — если б людям было дано знать, что в этой жизни правильно, а что неправильно. Вчера было правильно, а сегодня, глядишь, наоборот. Или то, что считалось неправильным, вдруг оказывается идеальным, тем, что именно нам нужно. Я уж столько повидал на своем веку такого, что перестал обращать внимание, делаю свое дело, как крыловский кот Васька. А то, что люди шепчутся по углам… Знаешь, премиальный пирог — блюдо очень даже вкусное, каждый пытается отхватить от него кусок побольше, да не каждому это удается. Вот и осуждают.

«Может, он прав, — думал Негмат, покинув кабинет, — зависть некоторых служит источником всяких сплетен, а директор хочет быть выше них, он гнет свою линию. Выполняет планы, обеспечивает коллектив всем необходимым, выбивает новые машины, находит запчасти. Главное, мгновенно откликается на решения вышестоящих организаций. Только завели речь о подсобных хозяйствах, а ему уже землю отвели, построил там скотный двор, коров накупил, да и огород, дай бог каждому колхозу, завел. В столовой обеды подешевели вдвое, в ларьке и овощи есть, и мясо. И молоко свое».

Сомнения одолевали его, он то склонялся к мнению недовольных, то, вспомнив доводы Ташпулатова, решал не ввязываться ни в какие драчки, быть нейтральным в борьбе различных тайных группировок, борющихся за благосклонность директора и, значит, за блага для себя чуть больше, чем у других.

Негмат не вникал в отчеты автобазы, в путевые листы, в различные требования и тому подобное. Это не было его делом. Просто слушал, как иные шоферы в минуты откровенности с презреньем говорили о своих делишках. Один целый день возил жену прораба по ее собственным делам, а в путевке записали, что бетон доставлял на плотину, да при том выполнил полторы нормы. Другой доставлял в какой-то кишлак горячий асфальт для двора бригадира, а ему в путевку вписывали гравий. А потом выяснилось, что двор был не бригадирским, а товароведа склада автозапчастей Сельхозтехники, который постоянно информировал Ташпулатова о новых поступлениях. И все это оставляло в душе Негмата неприятный осадок, казалось, что он и сам принимает участие в грязных делах, каждый день вымазывается в них, и если это не захватило еще его душу, то только потому, что он упорно сопротивлялся, хотя понимал, что, когда ведут наступление крупными силами и со всех сторон, то придется все равно капитулировать. Быть же вовсе безразличным не позволяли обстоятельства. К нему уже люди привыкли и шли, чтобы поделиться сомнениями, посоветоваться.

Получая кандидатскую карточку, Негмат понимал, что звание коммуниста обязывает его к чему-то большему, чем было до сих пор. Устав требовал от него непримиримости к недостаткам, смелости и упорства в этом деле. И он как-то вместе с дежурным механиком Саттаровым внимательнее обследовал автомобили, выходящие на линию. Пришлось только из колонны карбюраторных машин вернуть сразу восемь. У первого «ЗИЛа» не работали сигналы поворотов, у второго текла тормозная жидкость, у третьего люфтил руль выше нормы.

Это было неслыханным в истории базы «ЧП». Начальник колонны, убедившись в том, что уговорами и прочими доводами не обойтись, вынужден был сообщить об этом Ташпулатову. Тот был болен и отлеживался дома, но, узнав о случившемся, приехал, выслушал все спокойно и отменил решение инженера по «тб» без всяких объяснений. Правда, не распекал всенародно Негмата, как он себе позволял в отношении слесарей и медников, к примеру, снова пригласил к себе в кабинет и, только за ним закрылась дверь, назидательно произнес:

— Я, парень, давал тебе рекомендацию в партию не за тем, чтобы ты вставлял палки в колеса коллектива. Восемь машин для колонны — это полтора процента сверхпланового ее коэффициента использования парка, за которые и ты, между прочим, тоже получаешь премию. — Затем и вовсе миролюбиво добавил: — Не надо ломать дров, не обдумав все до конца, посоветуйся хотя бы со мной. Я не враг себе. Но в твои обязанности входит обеспечение данного показателя. Чтоб это было в последний раз.

Негмат чувствовал себя неуютно, директор своим распоряжением словно бы поставил его в угол, как провинившегося сына, причем обошелся без шлепка по мягкому месту. Но лучше бы он его ударил! Тогда бы Негмат знал, что делать дальше. А тут… обошелся как с несмышленышем. Коллектив это именно так и воспримет. Мол, петушок хотел крикнуть настоящим петушиным голосом, только ему не позволили силенки. Рассвет пропел все-таки главный петух. И от осознания этого хотелось плакать. С другой стороны, то, что директор обходился с ним не как с другими — деликатно, — убеждало Негмата в мысли, что тот его попросту боится. И это не отчаивало его, придавало силы бороться за свои убеждения.

И он не внял совету, тем более, что и главный инженер Бегматов, на которого ссылался директор, одобрял действия Негмата. В присутствии Ташпулатова он помалкивал, но когда заходил к Негмату, подчеркивал, что инженер по «тб» должен быть бескомпромиссным, когда речь идет об исправности машин. Если машина не отвечает требованиям техники безопасности, то она на линии может совершить аварию и, не дай бог, с человеческими жертвами, тогда на скамье подсудимых окажется не директор, не он, главный инженер, а Негмат будет отвечать наравне с шофером. Бегматов преследовал свои цели, о них Негмат узнал спустя годы и за давностью срока простил ему, но сама мысль об ответственности за ДТП была правильной. Это такое дело, от которого нельзя застраховаться. Сегодня нет аварии, завтра будет!

Негмат делал контрольные проверки время от времени, и если попадалась неисправная машина, гнал ее обратно в гараж. Но теперь это были машины с явно выраженными поломками или неисправностями. Директору приходилось мириться с мнением инженера по «тб», делать вид, что его действия не стоят внимания. Но если Негмат позволял себе быть принципиальным в конце месяца, в момент аврала, то попросту отменял его решения, оправдывая свои действия интересами плана или социалистических обязательств.

Прошел еще год. Негмата приняли в члены партии. Это еще больше окрылило его. И однажды… Работал на базе шофер первого класса, мазист Хамид Раимов, уже лет десять. Ездил он только на самосвалах. В последние годы, когда он включился в движение «две пятилетки за одну», ему стали создаваться самые благоприятные условия. План устанавливался ему только на машину, а он ездил еще с прицепом, с тем же объемом вместимости груза. И все, что перевозилось им, шло в счет обязательств. Хотя полагалось и на прицеп устанавливать план, и за него по нормам делать соответствующие скидки, производить доплаты. А не платить двойной заработок. Но базе нужен был такой передовик, вернее, даже не базе, а самому директору, чтобы поддержать его репутацию современного, откликающегося на все новшества, руководителя. Впрочем, Раимов был не один, таких, как он, уже через полгода собралось на целую бригаду, про что в газетах, по радио и телевидению раструбили на всю республику. Ташпулатов тоже ходил в именинниках, сам министр присылал ему поздравления с праздниками, а если он выбирался в столицу с каким-либо делом, входил к нему без доклада. И всегда решал свои дела оперативно и, главное, положительно.

Сначала гремело имя Раимова-шофера, последователя «патриотического почина», затем уже Раимова-бригадира, «дядьки Черномора», как его удачно назвал корреспондент местного радио, узнав, что в бригаде кроме него еще тридцать три водителя. Пока Раимов был один, машину ему меняли на новую через каждые три месяца. За такое время он успевал выжать из нее все, что заводы заложили на несколько лет эксплуатации, потом садился в кабину другой, третьей, четвертой. Когда же собралась целая бригада, меняли им машины в год один раз, но все, что шло для колонны «МАЗ»ов, запчасти, топливные аппараты, резина и другой дефицит, отдавались бригаде Раимова.

Как-то Раимов хотел выехать из гаража на машине с неработающими задними стоп-фонарями прицепа. Их просто он забыл подсоединить. Негмат завернул его в гараж.

— Слушай, мальчик, — стараясь побольнее уколоть его сказал Раимов, выглянув из кабины. Сказал громко, чтобы все вокруг слышали. — Ты знаешь, кто я?

— Знаю, дядя, — в тон ему ответил Негмат, — и тем не менее правила одни для всех!

— Ладно. — Тот отъехал назад, освобождая место для других и, выпрыгнув из кабины, вернулся к нему: — Я пойду к директору и тогда посмотрим, кто из нас кто!

— Хоть к министру, — равнодушно ответил Негмат, даже не обернувшись, что еще больше раззадорило передовика.

Пришел Ташпулатов, начал выяснять, в чем дело. Обошел машину, увидел неприсоединенный провод, воткнул штепсель в гнездо и фонари заработали.

— Теперь выезд разрешается? — миролюбиво спросил он.

— Да, — ответил Негмат, — но было бы лучше, если бы такие пустяки выполнял сам водитель, а не директор автобазы, который годится ему в отцы по возрасту!

— Я вкалываю на плотине и этого достаточно, — огрызнулся Раимов, — хлеб для всех добываю. Подумаешь, забыл подключить стопы!

Вскоре после этого Негмата перевели в райком партии, и все его друзья говорили, что не обошлось без директора. Негмат хороший инженер, но еще лучше, если он будет подальше от автобазы. Провожали его, можно сказать, пышно. На память о работе в автобазе подарили портативный японский магнитофон с записями песен известных в республике исполнителей. Был организован небольшой банкет в комнате «Техники безопасности», где директор, произнося тост, не преминул отметить, что это место отныне будет называться уруновской комнатой. Негмат с тех пор появлялся по делам отдела, не часто, раз-два в месяц, но теперь он был в курсе ее дел больше, чем прежде. Данные поступали в отдел, обрабатывались и обсуждались. Поэтому Негмат в какой-то мере был благодарен Ташпулатову. За содействие перевода в райком, если оно было на самом деле. Здесь Негмат научился мыслить шире, сопоставлять, анализировать, делать выводы. И хоть он был далек от действительной кухни, где пеклись успехи, он знал, где искать их истоки, в каких документах порыться, чтобы подтвердить свои мысли. Словом, партийная работа помогала ему смотреть на вещи шире…

3

Существует категория людей, для которых в жизни определена самая оптимальная для их способностей должность, вне пределов которой, — будь то вниз или вверх, — они уже непригодны. Хорошо, если кто из них это осознает, тогда и дело идет, и сам он уважаем другими. Но чаще такие люди не хотят мириться с этим, их амбиция не дает покоя, требует преодолеть «потолок», мол, плох тот солдат, который не хочет стать генералом. И люди, поддавшись этому ложному чувству, приходят к краху всего.

Урал Бегматов принадлежал к такой категории, хотя сам, конечно, этого не сознавал. Он тоже, как и Негмат, окончил в Ташкенте институт, автомобилист до мозга костей, машины любит и знает. До автобазы работал в различных хозяйствах, был и инженером по «тб», и начальником колонны, и командовал отделом эксплуатации, ведал службой ремонта, но всюду, где бы он не работал, долго продержаться не мог, потому что не хватало терпения подниматься по ступенькам иерархической лестницы, пытался перепрыгнуть сразу два-три звена, и в результате оказывался в самом начале ее. «Лучший учитель — опыт», — говорит народная мудрость. Бегматов в этом убедился на собственной шкуре. Он понял, что нельзя торопить события, нужно выбирать момент и, главное, стремиться к вершине на плечах других. Тут, если и упадешь, пострадает тот, кто нес тебя.

Ташпулатов взял его главным инженером, когда он после очередного провала сидел дежурным механиком в автобазе соседнего района и уже не надеялся на взлет. Его слишком хорошо знали автомобилисты области, особенно руководители хозяйств, которые тоже спаяны негласной солидарностью между собой, значит, при любых обстоятельствах стараются оградить друг друга от разных напастей. Поэтому Бегматову в этой области уже не приходилось рассчитывать на какое-то продвижение, а начинать все заново, подавшись куда-нибудь на БАМ или Нечерноземье… Было бы это сразу после окончания института, на худой конец, спустя два-три года, когда еще не успел жениться, другой разговор. Теперь же, когда в доме жена и шестеро дочерей, старшие из которых уже почти невесты и требования их растут, как в сказке, не по дням, а по часам, не больно-то решишься! Вот он и сидел дежурным механиком, работал через два дня на третий, а все свободное время стал отдавать приусадебному участку, чтобы таким образом удовлетворить растущие потребности дочерей. Он возмущался до глубины души непостоянством женской моды, считал ее разорительной для отцов. В самом деле, вчера его девочки требовали коротенькие платьица, сегодня им подавай импортные джинсы и — опять же импортные — трикотажные рубашки с погончиками, мужские причем. А до этого были нужны платья из японского «кристалла», каждый метр которого стоил на базаре полторы сотни. Но и отказывать дочерям Бегматов не мог. Сам он инженер, жена — учительница. А дочери… они не хотят считаться с домашними делами, им подай и точка. Конечно, в поселке живут сотни других девушек, которые удовлетворяются малым, но их родители так воспитали, жена же Бегматова, Ханифа, ничего не жалела для своих. Кто-либо из них изъявит какое желание, она разобъется, а достанет!

В том, что у него столько дочерей, виноват он сам. Можно было остановиться и после третьей, но он не согласился, почему-то казалось, что следующий ребенок будет сыном. Ему хотелось сына, это была боль его сердца, не дающая покоя ни днем ни ночью. Ему чудилось, что друзья тайком посмеиваются над ним, мол, неспособен Урал произвести сына, слабак. С тем, что это было определено природой жены или его самого, Бегматов не хотел считаться. Вот и стал обладателем «женской баскетбольной команды», как подшучивали товарищи. И тем самым еще больше подзадоривали его. Он как-то предупредил жену, что, пока не получит от нее сына, не оставит ее в покое, не посчитается с тем, что та каждый год будет по три-четыре месяца находиться в дородовом и послеродовом отпуске. Жена, конечно, возмущалась «тиранством» мужа, но в душе была рада.

И вот, когда уже казалось, на карьере поставлен крест, к нему приехал Ташпулатов. Собственной персоной, что сразу же возвысило его в глазах соседей и знакомых. Не к каждому заявлялся этот человек, да еще и с предложением принять должность главного инженера. Бегматов, понятно, угостил Ташпулатова, как и подобает его разумению о приеме высокопоставленных гостей, и, когда после жирного плова пошла пиала с зеленым чаем, дал согласие.

— Я давно наблюдаю за тобой, Уралбек, — сказал директор, — и должен быть откровенным с тобой, поскольку нам вместе работать. Ты отлично знаешь технику, все болячки и способы лечения, тебя шоферы, как говорится, на мякине не проведут. Ты хороший организатор технической службы, но и только. Если это хорошенько усвоишь, цены тебе не будет. А все, что говорили мне люди, думаю, не стоит выеденного яйца, я тебе верю. Поэтому и приехал сам…

И точно. Бегматов оказался прекрасным главным инженером. Навел порядок в мастерских, добился того, чтобы автомашины вовремя проходили «ТО-1» и «ТО-2», при нем заработали механические нагнетатели масла и смазки, так что люди перестали мучиться со шприцами. Словом, все технические службы работали, как часы. А это не замедлило сказаться на выходе машин в рейс. Правда, ему приходилось мириться с тем, что немало машин уходило с неисправностями, но это уже были допустимые, как он считал, отступления, от которых ни на одном автопредприятии не обойтись. Тем более, на таком. Славу его надо было поддерживать. Не только главному инженеру, но каждому, кто работал тут. Только в этом случае можно было надеяться на успех, ведь говорят, что миром можно и зайца поймать.

Ташпулатов прислушивался к мнению Урала, если у него случался конфликт с кем-то из работников, становился на его сторону, старался, чтобы авторитет технического директора, как он называл его иногда, был непоколебим, как собственный. Постепенно Бегматов забыл о своих прежних неурядицах, ему казалось, что ничего подобного с ним и не случалось, что слава неуживчивого, с большими запросами и высоким мнением о своих возможностях человека принадлежала не ему, а другому, которого он и не знает совсем. С ним начали дружить те, кто отворачивался, не хотел признавать. Одним словом, он уже чувствовал себя на коне. А когда и вовсе утвердился в этом мнении, стал критически оглядываться вокруг. Нет, его не возмущало, что успехи автобазы во многом липовые, что, если ему задаться целью разоблачить все это, никакого труда не составит; пусть, думал он, за это отвечает директор, если это записано в его судьбе, мне же нужно поступать так, чтобы, когда он соберется на пенсию, — случится же это когда-нибудь, — у начальства не было другого мнения о кандидате на его место. Для этого, наряду с добросовестным выполнением своих прямых обязанностей, нужно налаживать дружбу с людьми, не придираться по пустякам, быть доброжелательным к небольшим промахам, но вместе с тем и держать нужную дистанцию, не панибратствовать. Таких люди тоже не любят. Начальник должен быть начальником. В меру строгим, в меру требовательным, в меру всяким другим. Как сам Нурмат-ака, к примеру. Вроде бы никогда не кричит, не ругается, но достаточно сказать слово, и дела как бы сами собой делаются. И он, Урал, приглядывался к методам директора, старался подражать ему во всем, не зная, что среди шоферов успел получить прозвище «тень».

Так бы и ждал Бегматов своего звездного часа, не возмущаясь и не переча директору, если бы не появился Негмат, способный инженер, но еще не побитый жизнью, задиристый и прямой. «Этот не отступится, — подумал он, увидев, как Негмат поставил на место директорского любимчика Раимова, — надо поддерживать в нем сей пыл, авось, до большого скандала дело пойдет, а там…» Но он никак не мог представить себя на месте Ташпулатова, как не пытался, получалось жалкое подобие. Просто не бывал в его шкуре, решил он, а посижу в кресле, пообтешусь, привыкну. Начнут и ко мне ходить начальники колонн после каждой получки, будут провожать на курорты с конвертами «на мелкие расходы», а в доме так вообще изобилие наступит. Все, что нужно, доставят в свежем виде!

Ташпулатов спровадил Негмата в райком партии, и Бегматов немного приуныл, вспомнил о своей прежней тактике и работал не покладая рук. Потом наступили времена резких перемен, на место Ташпулатова пришел Негмат, чего Бегматов меньше всего ожидал, и начал ломку устоявшихся традиций, связей и всего прочего, на чем держалась слава автобазы. Бегматов, опять уже не раздумывая, стал помогать Урунову в его работе, сам вскрывал недостатки, указывал конкретных виновников. И пошло-поехало. Уже на третий месяц шоферы и обслуживающий персонал не получили премиальных. Не все, конечно, а большая часть. Те бригады, что выполняли задания, не остались без нее. Появилось недовольство, по углам стали осуждать нового директора, считали его диктатором, кое-кто «организовал» анонимки в трест и в партийные органы. Приезжали комиссии, убеждались в том, что Урунов гнет именно ту линию, которая нужна, и уезжали восвояси, даже не пожурив его.

Бегматов был на его стороне, доказывал недовольным, что к прошлому возврата уже не будет и самое лучшее, что можно сделать сегодня, это заставить себя самого перестроиться. Ведь план, если честно потрудиться, можно выполнять, значит, и премии получать. Опыт тех, кто так и поступает, лучшее тому подтверждение. Но вот тут с ним не соглашались. Не открыто, разумеется, а мысленно, противились как могли. И все же вынуждены были мириться с перестройкой, тем более, что Урунов устанавливал жесточайший контроль на линии. Он в отличие от своего предшественника больше пропадал там, где работали машины автобазы, проводил хронометражи, измерял «плечи» рейсов — расстояний от места погрузки до места выгрузки, требовал от клиентов, чтобы те заполняли в путевки фактические объемы выполненных работ, а не брали их с потолка.

Все это, как теперь понял Бегматов, послушав, что говорили на Совете треста, было явлением временным. Раз уж начали сравнивать «с тем же периодом прошлого года», считай, что решительные меры не более, чем показуха. Почему-то люди, занимающие очень высокие посты, думают, что все должно происходить, как по мановению волшебной палочки. Ага, решил ты, скажем, что надо обойтись без приписок, тут же все, схватив, как говорится, ноги в руки, бросятся за тобой. Так ведь не бывает. Приписки были средством достижения благополучия не только тех, кто занимался этим непосредственно, а сотен, может, тысяч людей. Взять хотя бы эту автобазу. Все, что она приписывала, делалось не по ее желанию, а было лишь следствием работы клиентов. Нельзя же перевезти того, что не зачерпнули своими ковшами экскаваторы, что не изготовили бетономешалки. Приписанные объемы волей-неволей становились достоянием и автомашин. И все были довольны. Там получали премии и тут. И не только премии, но и ордена, и медали, переходящие знамена, вымпелы, почетные грамоты — все, что положено. Нужен более длительный, чем год-два или даже все пять лет, срок. Перестройка сознания куда сложнее, чем одним росчерком пера отмена традиции. И, словно бы подслушав эту его мысль, заговорил Урунов.

— Вы помните, Урал-ака, одну из работ Ленина, которая была посвящена Сухаревке?

— Гм, — усмехнулся Бегматов, — оттого, что я получил в институте, ничего уже не осталось, брат. Но я с удовольствием послушаю ваш рассказ.

— Так вот, была в Москве площадь, которая называлась Сухаревской, просто Сухаревка, как ее величали в народе. Площадь эта была известна тем, что там располагалось что-то вроде «черного» рынка, барахолки. Там свершались всякие сделки. Совнарком решил снести эту площадь и принял соответствующий декрет. Сухаревку снесли. Так вот Владимир Ильич по этому поводу заметил, что уничтожить площадь не составляло особого труда, но понадобятся десятилетия, чтобы вытравить «дух Сухаревки» из сознания людей. Мне кажется, история повторяется. Очковтирательство и приписки одним росчерком пера отменили, а с психологией пока не решили, как быть. Вернулись опять к старому «по сравнению с тем же периодом прошлого года». Разве за год, за два или пять лет можно устранить то, что вбивалось все последние пятнадцать.

— А ведь я, Негматджан, правда, не зная о работе Ленина, подумал о том же только что. Вы точно прочитали мои мысли. Не знаю, что из этого выйдет, но если будут требовать и «сравнивать»… провал обеспечен! В этом я убежден.

— Что же все-таки предпримем? — спросил Негмат.

— Даже не знаю. Вот если бы был закон, запрещающий принимать ушедшего со своей работы, в связи с перестройкой, шофера на другую автобазу, думаю, был бы резон. А сейчас что? Напишет заявление, два месяца отработает ни шатко ни валко и пошел себе. И его принимают в другом автохозяйстве с распростертыми объятиями, потому что и оттуда ушли недовольные. Может, установить только один день, когда можно менять работу?

— Юрьев день? — рассмеялся Негмат.

— При чем тут Юрий или Иван, — сказал Бегматов, — у наших футболистов такое правило.

— Было бы хорошо, — согласился с ним Тухватуллин.

— Даже с точки зрения трудового законодательства? — улыбнулся Негмат.

— Законодательство это нужно и установить, а мы, профсоюзы, постараемся, чтобы оно соблюдалось. Конечно, такого закона, может, и не нужно принимать, но подумать о том, чтобы люди не летали с места на место теперь уже после двух месяцев стоило бы.

— Предлагают создавать всякие хорошие условия работникам, мол, тогда и не будут уходить, — сказал Негмат.

— Возможно, на каких-то предприятиях это даст эффект, но у нас… у нас же все, что нужно есть, недостает малости — премии, и из-за нее уходят, верно.

— С людьми слабо работаем, — сказалНегмат, повторив мысль инструктора обкома, высказанную им на Совете, — и это касается вас тоже, Хамза-абы…

4

«Наконец-то!» — мысленно воскликнул Негмат, прочитав решения Шестнадцатого пленума ЦК Компартии Узбекистана. Это был пленум, вошедший в историю партийной организации республики красной строкой. По той откровенности и смелости, с которой были разоблачены допускавшиеся в Узбекистане в последнее десятилетие нарушения норм партийной жизни, приписки, очковтирательство и сопутствующие им другие негативные явления. И, что очень важно, пленум признал, что во всем этом виновны все коммунисты, на каком бы посту они ни работали. Но, в первую очередь, конечно, была вина руководителей. Если бы не их молчаливое согласие с нарушениями, Узбекистану не пришлось бы действовать так решительно и, что скрывать, в ущерб своей славе и авторитету. Молчали, значит, способствовали.

На работе, выкроив несколько минут свободного времени, Негмат бегло просмотрел газету, а уж дома вчитывался внимательно в каждую строчку, подчеркивая красным карандашом наиболее острые моменты.

— Что это у вас вид нынче такой торжествующий, Негмат-ака, — спросила его Розия, вернувшись с работы и раздевая дочь Гульчехру. Она выпустила ее во двор поиграть, прошла на кухню и выложила из сумки продукты в холодильник, переоделась сама и снова появилась в зале, где сидел Негмат. — «Жигули» по лотерее выиграли?

— Ну, во-первых, женушка, я сегодня приготовил ужин, — ответил он, — а главное, ознакомился с решениями Шестнадцатого пленума ЦК Компартии Узбекистана.

Жена Негмата работает экономистом райсельхозуправления, он с ней познакомился в Ташкенте, а поженились они четыре года назад, когда он работал еще на автобазе.

— Что-нибудь интересное? — спросила она.

— Интересное? — воскликнул Негмат, наливая чай и ставя перед женой пиалу. — Ошеломительное, ханум! Вот теперь начнется настоящая работа и у нас в райкоме. — Он вкратце пересказал ей о пленуме.

— Кто бы у нас в управлении копнул поглубже, — сказала она, убирая со стола посуду. — Кругом одни приписки и сплошное очковтирательство!

— Да ну? — удивился Негмат. — А что в кишлаке можно приписать? Вот на автобазе другое дело. Тонны, рейсы, километры! И за все это незаслуженные премии.

— Один маленький пример приведу, — сказала она, улыбнувшись наивности своего мужа. Она подумала, что это, впрочем, вполне естественно, для него же сельское хозяйство — морковь, помидоры да огурцы. — Представьте себе, что коровенка местной породы дает в год тысячу литров молока.

— Тут и представлять не нужно, — сказал он, — это на самом деле так. Местная корова, что породистая коза.

— Тысяча, значит, ее потолок, верно? И сколько бы не тратили на нее кормов, какими бы высококалорийными они не были, больше тысячи литров она не даст. А у нас по району с таких вот коровенок ухитряются надаивать по две тысячи литров. И доярки получают тоже приличные премии.

— Ты что-то путаешь, родная, — усмехнулся он, — сто процентов приписки… это уж слишком. Сто литров, двести куда ни шло, но тысячу…

— Ничего удивительного, — сказала она. — Настоящую тысячу колхозы сдают на молокозавод, а приписанную списывают на телят. И все! Телята существа безъязыкие, подтвердить или опровергнуть приписку не могут, а люди соглашаются с приписками, мол, все верно, телята у нас прожорливые, как Гаргантюа, и им ничего не стоит вылакать тысячу литров молока. Боже мой, да если проверить, то все самые невообразимые приписки и совершаются на селе!

На следующий день Негмат стал свидетелем странных событий. Первый секретарь райкома и председатель райисполкома пришли мрачными, словно только что похоронили самых дорогих сердцу людей. Негмат стоял на крыльце здания, первым поздоровался с ними, а они даже не глянули в его сторону. К началу рабочего дня в райкоме собрались все члены бюро, они почти до обеда сидели в кабинете первого секретаря, о чем-то говорили. Потом члены бюро разъехались по хозяйствам.

О том, что происходило за закрытыми дверями, понемногу становилось известно людям. Первый секретарь райкома, оказывается, встревоженный за дела, поехал сам и послал в колхозы и совхозы членов бюро срочно выправлять то, что еще не потеряно, то есть не успело попасть в сводки статуправления. Это, конечно, сразу же отразилось на показателях района, но у секретаря был веский козырь — решения пленума. Мол, претворяем их уже в жизнь. Мало того, бригадира колхоза «Серп и молот» Худайбердыева, известного не только в районе, но даже и в республике, в срочном порядке обсудили на заседании бюро, исключили из партии за приписки и сняли с работы.

— Худайбердыев стрелочник, — заметил по этому поводу заведующий отделом промышленности и транспорта, непосредственный начальник Негмата Иван Кочкин, — он выполнял установки первого. И теперь страдает!

— Как это выполнял? — спросил Негмат.

— А вот так. У него в бригаде было пятнадцать гектаров лишних площадей, я сам свидетель, он не раз просил начальство учесть эту землю, а ему запрещали даже заикаться о том. Району нужен был маяк, и он был. Урожай с лишней площади распределялся на основную, потому гектар Худайбердыева был самым высокоурожайным. На Героя его метили, а сняли с треском! Вот какие дела творятся на белом свете, товарищ Урунов.

— И первый секретарь…

— Даже не поморщился, — сказал Кочкин. — И все члены бюро вели себя так, словно впервые слышат об этом.

— Я думал, только автобаза имеет возможности приписать, а вчера поговорил с женой, бог мой!..

— Все имели возможность, — сказал Кочкин, — и все использовали эту возможность.

В район приходили разноречивые слухи о том, как с треском летят со своих тепленьких мест высокопоставленные работники. Министры, их заместители, первые секретари обкомов партии и председатели облисполкомов, генеральные директора крупных производственных, аграрно-промышленных объединений. Но в самом районе все еще оставались на местах, и складывалось впечатление, что решения пленума так и не дойдут сюда. Однако вскоре убедились, что это не так. Первого секретаря райкома партии сняли сразу же после завершения хлопкоуборочной кампании. Он только и успел подписать рапорт о выполнении плана. Через день убрали председателя райисполкома. Новый первый секретарь райкома, принципиальный и честный товарищ, как утверждали знавшие его люди, поработав недели две, снял с работы двух самых известных председателей колхозов, бюро исключило их из партии, а прокуратура возбудила уголовные дела. Оказалось, что слава этих хозяйств выросла на дрожжах приписок. Но в отличие от автобазы, где от приписок что-то доставалось всем, колхозники ничего не получали, деньги от бумажных операций шли на оплату тех же операций. Получали те, кто проворачивал их. Плюс, конечно, награды, грамоты и почетные места в президиумах. У колхозников же доходы падали, и они были вынуждены больше заниматься приусадебным участком, нежели делами на общественной земле. Бюро райкома, обсуждая положение в этих колхозах, отметило, что чем больше приписывалось, тем быстрее падала производительность труда. Колхозники получали мало, вместо себя в последние годы стали присылать на работы детишек, ну, а от них и производительность соответствующая. Словом, это был снежный ком, чем дальше скатывался вниз, тем громаднее становился.

А потом подошла очередь и Ташпулатова. Сняли Нурмата-ака, вкатив выговор с занесением в учетную карточку. Послали на его место Негмата, потребовав от него, чтобы он, опираясь на поддержку первичной парторганизации, навел там социалистический порядок. В постановлении райкома так и было записано — социалистический порядок.

— Я, Негматбек, знал, — сказал Ташпулатов, когда сдавал ему дела, — что когда-нибудь наступит всему этому конец. Примерно предполагал, что он будет именно таким. Вечно такое продолжаться не могло. — Он грустно вздохнул. — Жаль, столько труда вложил я в эту базу, столько ночей недосыпал из-за нее, столько здоровья угробил, чтобы вывести в передовые, теперь все полетит к черту!

— Знали, а не действовали, — произнес Негмат. Ему в тот момент было жаль директора, который лично ему не причинил никакого зла, просто убрал с пути, чтобы не мешал, убрал не на такое уж и плохое место. А мог бы и вышвырнуть за ворота запросто, как капиталист какой, тогда он обладал такой силой. Одно слово кому следует, и Негмат тоже пошел бы работать дежурным механиком. В лучшем случае.

— Приходилось тебе когда-нибудь в жизни попадать в большой людской поток? Ну, скажем, выходил ты из душного кинотеатра летом в толпе рвущихся поскорее глотнуть свежего воздуха?

— Случалось, а что?

— Смог бы ты, молодой и сильный, стиснутый со всех сторон плечами, спинами вспотевших людей, выбраться из этой толпы, если бы захотел?

— В таких случаях самое лучшее плыть по воле волн, она все равно выплеснет на улицу, — сказал Негмат.

— Так вот, такие, как я, находились в положении тех, кого стиснули со всех сторон. И это было нашей трагедией. Каждый из нас, кто попытался бы вырваться из толпы, упал бы, его растоптали бы попросту.

— Понимаю, — кивнул Негмат, чтобы посочувствовать ему, хотя, признаться, ничего не понимал. Если человек решит остаться честным, то его трудно сбить с этого пути. В крайнем случае он уйдет, чтобы хоть перед своей совестью быть незапятнанным.

— А тебе придется нелегко, Негматбек, — сказал Ташпулатов, — не знаю почему, но кажется мне, что все это — явление временное, что с тем, что захватило души тысяч и миллионов, справиться не так-то легко. Придется или отступать, или…

— Отступления не будет, Нурмат-ака, — твердо сказал Негмат. — Порядок все равно наведут, потому что дальше так жить нельзя. И это понимают все.

5

Широкие полномочия — одно, а применение их — дело совсем другое, Негмат это понимал. Поэтому, став директором автобазы, он решил сначала приглядеться, понять механизм приписок, которые совершались не в конторе, а там, где машины работают. С бригадой МАЗов было ясно. Написав приказ о вступлении в должность, Негмат вторым параграфом закрепил за каждой машиной прицеп и установил на него план. Теперь уже невозможно было бы выполнить две пятилетки за одну. Да этого и не нужно было делать. Если бы каждый производственник на своем месте выполнил план честно, всякие «сверхнормы» были бы ни к чему. Они только запутывают учет, вводят в заблуждение госплан, а в конечном итоге страдают те же предприятия, откуда они исходили. Им же устанавливают так называемые напряженные задания, им определяют экономии горючего, резины, смазочных, исходя из достигнутого, в котором было немало другого. Главному инженеру Бегматову Негмат приказал обеспечить исправность спидометров всех машин бригады, причем этот счетчик должен быть запломбирован, как того требуют условия эксплуатации.

— Что ж, теперь, выходит, на нашей автобазе не будет бригады, подхватившей патриотический почин? — с усмешкой, вроде бы издеваясь, спросил Раимов утром, когда слесари устанавливали трос спидометра на его автомобиль.

— Почему же? — ответил Негмат. — У вас лично никто права участвовать в этом движении не отнимал, как и у всей бригады, впрочем. На прицеп должен быть план, это требование инструкции.

— Дураков нет, — снова усмехнулся Раимов, — они уже давно перевелись. Таскай прицеп, а все будут списывать по норме. Этак сразу в трубу вылетишь.

— Вы вроде бы сознательный водитель, бригадир, передовик, — с упреком сказал Негмат, — а того не знаете, что в таких случаях устанавливаются повышенные нормы списания. Так что об этом не беспокойтесь. Вам что действительно нужно сделать, так это знать на отлично маршруты своих рейсов с грузом и без него, слаженность работы с экскаваторщиком. Ведь можно с первого захода точно стать под ковш, а можно минут десять провозиться с этим. Вот тут и ищите резервы, Хамид-ака. — У Негмата не было желания ссориться с бригадиром, да и вообще с кем-либо из членов коллектива. «Действуйте спокойно, не поддавайтесь на провокации, старайтесь показать людям, что вы проводите в жизнь партийную линию». Это были слова Халилова, когда он приехал к нему с направлением райкома партии.

— Все равно ничего не получится, — сказал бригадир. — Мы не привыкли так.

— Придется привыкать, — сказал Негмат. — В добрый путь! И не забудьте глянуть на плакат у ворот.

А там на большом жестяном щите нарисована красивая блондинка с розовым малышом на руках. И подпись: «Возвращайся благополучно, папочка!» Этот плакат заказал Ташпулатов, вернувшись из Сочи. Он там побывал на какой-то автобазе, увидел плакат, попросил фотографа сделать с него цветной снимок, а когда приехал домой, то тут же нашел художника и, заключив с ним трудовое соглашение, вручил ему фотографию. Ну, вот и постарался на… полторы тысячи рублей. Для плаката сделали специальную арматуру из стальных уголков, поставили на место, и блондинка с белозубой улыбкой стала для шоферов автобазы такой же привычной, как штурвал машины. Правда, те, кто был женат на смуглых узбечках, подшучивали, мол, пусть Нурмат-ака сначала сосватает каждому по такой красавице.

— Эх вы, охламоны, — говорил им директор, первые две недели больше всех любовавшийся плакатом, — это же символ. Ее можно было нарисовать и узбечкой, и кореянкой, и даже негритянкой. В ее образе запечатлена мать, хранительница очага…

— Ладно, директор, — произнес Раимов, сплюнув, — гляну на нее. Только она порядком поблекла, пообшарпалась. Нужно новую намалевать, — он сел в кабину, сильно хлопнув дверцей, и резко нажал на газ. — Обязан спешить, не взыщите!

Остальные мазисты не последовали за Раимовым, они выезжали как всегда степенно, без суеты и лишних разговоров. Приказ о спидометрах и твердых планах на прицепы они восприняли беспрекословно, во всяком случае, как бригадир не драли глотки, приняли как удар судьбы, а выяснение отношений с начальством оставили на долю своего вожака. Они верили в Раимова, знали, что тот обязательно найдет выход, не может не найти.

«А плакат и впрямь ободрался,» — подумал Негмат, глянув на него. Он приказал снять его, разобрать арматуру и отнести в кладовку.

Мазисты работали на укладке грунта в тело плотины. Негмат поехал туда, посмотрел, как организована работа, спидометром своей машины измерил расстояние от карьера до плотины, то есть определил «плечо». Вечером, когда бригада вернулась и, помыв машины, поставила на стоянку, Негмат пригласил всех в красный уголок. Там уже находились председатель месткома Тухватуллин и секретарь партбюро Турдыев. В их присутствии он решил обсудить итоги работы за день.

Путевые листы на все машины были заполнены одной рукой. Проставлено одинаковое количество рейсов, указаны равные расстояния от карьера до места выгрузки. Если судить по этим листам, то каждая машина проделала тридцать рейсов с грузом. Все вроде бы верно. Турдыев повертел в руках одну из путевок, потом глянул на директора с плохо скрываемым недоумением, мол, о чем тут можно речь вести.

— Ну что, товарищи, — обратился директор к шоферам, — сегодня приписок не было?

— Какие приписки, Негмат Урунович, — ответил бригадир, не решаясь глядеть ему в глаза. — Сегодня мы выложились до нитки. Кости трещат с непривычки!

— И все-таки не пляшет, Хамид-ака, — сказал Негмат. — Одно плечо равно восьми километрам, это я измерил лично. Туда и обратно — шестнадцать, верно? Тридцать рейсов, следовательно, должно накрутиться четыреста восемьдесят километров, а у вас всего получилось триста двадцать. Вы сделали по двадцать рейсов, товарищи, по десять — приписали. Мне только непонятно, как на это пошел диспетчер мехколонны?!

— Мы сделали ровно столько, сколько записано в путевке, — сказал Раимов, — зачем же унижать нас, товарищ директор? Все-таки наша бригада известная в области!

— Действительно, — произнес Турдыев, — почему мы не должны им верить, Негмат Урунович? Если и приписали несколько рейсов, так пусть за это отвечает диспетчер мехколонны! Думаю, что мы слишком круто хотим изменить все.

— Идти и оглядываться? — спросил его Негмат, подумав, что, если уж и парторг, на которого он, по поручению райкома, должен был опираться, мыслит так, то… Надо посоветоваться с Кочкиным.

— Не верите, — осмелел Раимов, — поедемте на место. Только на МАЗе, измерив длину плеча по его спидометру! — Он был уверен, что никто этого не сделает, потому что и так конец рабочего дня давно истек, а начальство должно сидеть да выяснять какие-то километры.

— Добро, — кивнул Негмат. — Бригада может отдыхать, а с вами, Хамид-ака, мы поедем вместе с Тухватуллиным. Согласны?

Тот пожал плечами. Поездка эта подтвердила выводы Негмата, и на обратном пути бригадир молчал, насупившись. Он кусал губы от злости на себя, за то, что ляпнул, не подумав, и теперь… какими глазами он будет смотреть на свою бригаду? Ведь многие из них видели директора в карьере, догадывались, что неспроста, и когда диспетчер мехколонны спросил у него, записывать ли, как и прежде, он кивнул. Ребята же предупреждали, что надо показать действительную выработку, держать ее несколько дней подряд, а потом понемногу наращивать.

— Мы тут ни при чем, товарищ директор, — наконец произнес он, когда машина подъезжала к автобазе, — это диспетчер чего-то напутал. Завтра разберемся сами!

— Ну ты даешь, бригадир, — воскликнул Тухватуллин. — Час тому назад стоял неприступно, как скала, и доказывал, что в путевках все правильно.

— Я не думал, что вы поедете, — сказал он сумрачно.

— Слушайте, Хамид-ака, — сказал Негмат, — вы должны раз и навсегда понять, что все, что было до нынешнего дня, уже не повторится. Неужели думаете, партия отступится от своего решения?! Уж вам-то, как коммунисту, стыдно не знать этого.

— Все, директор, — произнес бригадир, крепче сжав руль, — больше такое не повторится. В самом деле, что заработали, то и должны получать!

— А что переполучили? — спросил Негмат.

— Путевки пока не закрыты, — сказал Тухватуллин, — так что это поправимо.

— Я бы просил сегодняшние путевки оставить без изменений, — сказал Раимов. — В последний раз, Негмат Урунович. Неудобно нам будет перед экскаваторщиками. У них тоже эти кубометры прошли, как перевыполнение норм!

— Может, простим? — спросил Тухватуллин.

— Нет, Хамза-абы, — ответил Негмат. — В таких вещах даже маленькая слабинка завтра вполне может обернуться против нас. Допустивший одно отступление, позволит и другое. Об этом не раз покойный отец напоминал.

— Разные итоги получатся, — сказал Тухватуллин. — У мехколонны одни, у нас другие. Там, наверху, не дураки сидят, только глянут на сводки, сразу поймут, что к чему!

— А мы при чем? — сказал Негмат. — Мехколонна пусть сама объясняет!

— Ну, смотрите, — произнес Тухватуллин. Чувствовалось, что и он не прочь оставить все, как есть. Хотя бы сегодня.

— Ладно, поехали домой, — сказал Негмат, решив оставить фразу председателя месткома без ответа. Путевые листы бригады он сложил в папку и забрал с собой.

Утром, приняв участие в проверке технического состояния машин, выходящих на линию, и вернув с десяток их в гараж для устранения неполадок, он поехал в райком партии. К Кочкину.

— Ну что, директор, — произнес тот, ответив на приветствие Негмата, — конфликтная ситуация? Сразу же, в конце первого рабочего дня?

— Да, Иван Сергеевич, — кивнул Негмат, — привез вам документы, чтобы сами убедились. Так мы не сможем бороться с приписками.

— Как именно? — спросил Кочкин.

— Тут получается, что приписки нужны мехколонне больше, чем автомобилистам. — И он рассказал обо всем, что было накануне.

Кочкин выслушал его, затем позвонил начальнику мехколонны и пригласил его, а также секретаря парторганизации, председателя месткома профсоюза и председателя группы народного контроля. Минут через двадцать все уже были в кабинете.

— Слушайте, товарищи, — произнес Кочкин, усадив их, — в вашем коллективе знают о решениях Шестнадцатого пленума?

— Конечно, — ответил парторг. — Мы эти решения проработали на открытом партийном собрании, затем провели соответствующую работу в бригадах и на участках. Наши люди горячо одобрили эти решения, считают их выполнение кровным делом!

— Ну, а если без этой напыщенности, по-простому? — сказал Кочкин.

— Решения пленума известны каждому! — воскликнул начальник. — Мы их прорабатывали на собрании.

— Значит, голова диспетчера Туракулова, — произнес Кочкин, усмехнувшись, — имеет защитные свойства. Полюбуйтесь! — Он подал ему стопку путевых листов.

— Да, тут что-то не то, — произнес начальник, внимательно изучив путевку бригадира. Он вытащил из кармана миниатюрный калькулятор и заново пересчитал данные. — Разберемся, виновника строго накажем!

— Не забудьте сообщить своему тресту исправленные итоги, — сказал Кочкин, — немедленно!

— Будет сделано. — Мехколонновцы вышли из райкома вместе с Негматом. Садясь в машину, начальник бросил ему: — Нехорошо начинаешь, директор. Разобрались бы сами, без райкома…

То, что новый директор аннулировал приписанные рейсы, а с ними и все, что следовало, что он лично начал проверять расстояния, распространилось по базе уже на следующее утро. Об этом говорила «молния», висевшая у проходной. Шоферы насторожились. Решили повременить с «липой», особенно в те дни, когда директор появится на местах их работы.

В один из последующих дней позвонили из Ташкента, из министерства автотранспорта. Поинтересовались, почему упала производительность труда и как складываются дела в бригаде Раимова. Оказывается, «передовики» находятся на контроле самого министра. Негмат ответил, что результаты ниже прежних, но они — реальные. Бригада же Раимова работает, как и все остальные, в натяжку выполняет дневные задания.

— Что случилось с ней? — спросил голос в трубке.

Негмат обстоятельно объяснил причину, но его не дослушали, внушили строго:

— Передовиков нужно поддерживать, товарищ Урунов!

6

На третьем курсе в институте проводится семинар по экономике автомобильного хозяйства. Студенты, в том числе и Негмат, больше недели готовились к нему, заново штудировали учебники, вспоминали примеры, что приводились преподавателями в лекциях, придумывали свои, которые, по их мнению, должны были положительно сказываться на финансовом состоянии автобазы, увеличивать прибыли. Семинар этот был очень важным прежде всею потому, что по его итогам решался вопрос — назначить студенту стипендию на следующий семестр или нет. Поэтому его чаще называли семинаром по экономике студента.

Есть азбучные положения, которые, при умелой их постановке, должны обеспечить эффективность деятельности автопредприятия. Это, к примеру, увеличение коэффициента использования парка, то есть вместо запланированного числа машин выпускать на линию больше. За счет правильной эксплуатации техники, своевременного ухода за ней, применения каких-то новых, придуманных форм увеличения сроков, словом, возможности тут неограничены, все зависит от мастерства, ума водителя. Немаловажное значение имеет и предварительное изучение трассы, ее рельефа. С тем, чтобы, используя инерцию скорости, выключать двигатель, и таким образом экономить горючее. Само собой разумеется, сокращение управленческого персонала и всяких непроизводительных расходов также должно способствовать благополучию экономики. И на этом семинаре, помнится, Негмат выдвинул идею замены персональных машин руководства автохозяйства, в основном «Волг», на малолитражные. Каждая такая замена на сто километров пробега дает экономию в шесть-семь литров высокооктанового бензина.

— Кто едет в «Волге»? — задал вопрос Негмат и сам же ответил: — Директор. Или главный инженер. Может, начальник отдела эксплуатации. Редко, когда машины этих людей загружены полностью. В основном «Волга» везет одного. А когда его нет, шляпу. Да, да, ребята, шляпу, — подтвердил он под дружный хохот группы. — Вы только приглядитесь к персональным машинам, убедитесь, что я прав. Почти на каждой машине, на полочке заднего стекла, лежит шляпа. Фетровая или соломенная. Лежит, когда владелец ее сидит в кабинете, в театре или в гостях. Это как колышек, которым когда-то искатели золота столбили свои участки. Бог с ними, со шляпами. Главное, одного человека вполне успешно может возить и «Москвич» и «Запорожец». К тому же не обязательно руководителю автопредприятия иметь еще и шофера. По-моему, даже стыдно иметь его.

Идея показалась ребятам интересной, они тут же начали подсчитывать, сколько автохозяйств имеется в республике по всем министерствам и ведомствам, сколько начальников, примерно, конечно, ездят на персональных «Волгах», «Уазиках» и других машинах. Подсчитали даже директоров совхозов и председателей колхозов, главных специалистов, имеющих персональный транспорт. Получилась ошеломляющая цифра. По республике вышло около сорока тысяч. При всех прочих равных условиях, машины этих руководителей на сто километров пути экономили около тридцати тонн бензина. Норма пробега установлена в двадцать тысяч километров, то есть две тысячи раз по сто. Шестьдесят тысяч тонн бензина в год можно сэкономить! А зарплата сорока тысяч шоферов, если бы их места заняли сами руководители…

— Ладно, ребята, — сказал руководитель семинара, — обсуждение показало, что вы способны мыслить экономическими категориями, а что касается проведения экспериментов… то, может, кто из вас после института сам станет директором автохозяйства, тогда и попробуете…

Придя на автобазу, Негмат сразу же решил испытать это пожелание. Он обратился с письмом к министру и попросил заменить персональные «Волги» — свою, главного инженера и начальника отдела эксплуатации на малолитражные машины, обосновав просьбу тем, что в борьбе за экономию пример прежде всего должны подавать сами руководители. За министром дело не стало, он тут же выделил «Москвичи» и написал еще приказ, где решение Негмата одобрялось. Руководителям областных трестов и автопредприятий предлагалось заменить все легковые машины на малолитражные. Водителей Негмат сократил своим приказом.

В тресте предложение Негмата не понравилось, и об этом ему сказали откровенно. Мол, не тут нужно искать возможности экономии средств, мол, расходы эти в масштабе автобазы мизерны, не стоящие внимания. Когда любое автохозяйство ворочает миллионами, есть ли смысл вести разговор о тысяче или пяти тысячах. Смешно! Но более всего руководителей треста да и коллег-директоров возмущало то, что Негмат решил ездить сам, без шофера.

— Это же несолидно, — сказал Цыпин, — если, скажем, товарищ Халилов, член обкома партии, депутат облсовета, будет сидеть сам за рулем «Москвича», а какой-то там Ташматов, директоришка быткомбината — восседать, как министр, на заднем сидении «Волги». Так нельзя, дорогой товарищ! У нас есть чувство профессиональной гордости за свое министерство, за должность, наконец. Напрасно вы выступили с этой инициативой, Негмат Урунович. Министр тоже, не подумав, написал приказ и, поди, уже сожалеет.

— Это вам лучше всего узнать у самого министра, — произнес Негмат, — а что касается меня, то я в «Москвиче» чувствую себя ничуть не хуже, чем Ташпулатов — в «Волге». Стыдиться нужно тогда, когда автомобилист не сам за рулем. Какой он, к черту, извините, автомобилист?

«Москвич» мчался быстро, за окнами шумел ветер, до конца пути оставалось около часа.

— Интересно, куда же теперь решил податься Раимов? — произнес Тухватуллин.

Негмат пожал плечами. Ему было все равно, куда пойдет работать этот человек. За прошедшее время он успел столько крови попортить, что Негмат мысленно был доволен, что тот уходит. Раимов побывал почти во всех областных организациях, жаловался, что новый директор не создает нормальных условий для работы бригады, что поэтому обязательство — выполнить две пятилетки за одну — будет сорвано. Позор на всю область! На автобазе побывали десятки комиссий, они проверяли, сопоставляли, но как дело доходило до выводов, терялись. Требования Негмата они находили правильными, но с другой стороны… бригада известная, она, можно сказать, гордость области, и нельзя допускать, чтобы ее слава угасла вот так, за здорово живешь. Однако и доступных, законных путей выхода из тупика не могли подсказать. А Раимов не успокаивался. Он писал новое заявление, теперь уже и на предыдущую комиссию, мол, она пошла на поводу у молодого, неопытного директора. Приезжала новая комиссия, и все повторялось.

— Куда ни пойдет, везде работать надо, — заметил Бегматов. — Ему и у нас было неплохо, просто амбиция не дает покоя. Раньше он шел в президиум любого собрания в районе без приглашения, а теперь его вовсе перестали приглашать. Обидно же!

— Что ни говори, бригада мазистов давала половину прибыли автобазы, — сказал Тухватуллин. — Теперь, если Раимов уйдет, за ним потянутся и его «богатыри».

— Только четверо из них, — сказал Бегматов, — остальные останутся. Я беседовал с ними.

— И те, кто уйдет, вернутся, — сказал Негмат. — Попрыгают с места на место, поймут, что кончилась коту масленица, и придут!

— Есть еще такие места, где не очень-то спешат с выполнением решений пленума, — заметил Тухватуллин. — В гараже сельских строителей пока никаких изменений. Шоферы получают хорошо, а объем работы прежний.

— До поры до времени, — сказал Бегматов. И спросил у Негмата: — Что трест намерен сделать, если мы не сумеем выправить положение? Неужели нас снимут с работы?

— Наверно, сначала разберутся, — предположил Тухватуллин. — У нас и так, если брать фактические, вернее, реальные, достижения не такие уж и плохие. Коэффициент использования парка в норме, а это значит, что машины выходят в рейс нормально.

— Все дело в том, по-моему, — сказал Негмат, — что планы перевозок на прежние годы были неправильно сформированы. Они складывались с учетом приписанных объемов. Поэтому и нормы оказались завышенными, и другие показатели выросли. Плановые, я имею в виду. И теперь, выходит, что ЗИЛы должны брать столько, сколько МАЗы, а на каждый МАЗ запланировано, как на железнодорожную платформу. Надо пересмотреть планы, привести их в соответствие с фактическими возможностями автобазы. Да и не только по нашей системе нужно пересматривать. Нормы выработки экскаваторов, бульдозеров, скреперов, просто тракторов, станков и оборудования надо установить заново. Так, чтобы и технике было под силу, и людям.

— Додумаются, наверно, — сказал Тухватуллин, — а пока шишки будут сыпаться на наши бедные головы!

— С запчастями туго, Негмат Урунович, — произнес Бегматов, — надо что-то предпринимать. Может, мне в министерство съездить? Топливная аппаратура МАЗов держится на честном слове.

— Завтра решим, — ответил Негмат и вспомнил некоторые события, связанные с запчастями. «Душат со всех сторон», — подумал он…

7

Председателя Сельхозтехники Мурадова Негмат знал и раньше, когда работал инженером по «тб». Нередко видел его на улице, а чаще — в чайхане за шахматами. Широкий в костях, полный, он восседал на чарпае, как гора, подолгу думая над очередным ходом, и добродушно посмеивался над неудачными подсказчиками, которых, как всегда вокруг играющих, собирается немало. Негмат считал, что шахматы, требующие от человека хладнокровия и большой работы мысли, отразились на характере этого человека, как, впрочем, и на внешнем облике. От Мурадова веяло спокойствием. Негмат почему-то думал, что тот никогда не повышает голоса на своих подчиненных, если кто и провинится, по-отечески пожурит, просто посмотрит на него с осуждением, и тому от такого взгляда хоть сквозь землю провалиться.

Потом, когда Негмат перешел в райком, он его узнал ближе и убедился, что был прав в своих предположениях. Этот человек действительно был очень спокойным, покладистым, не лишенным юмора, называл себя слугой двух господ. За работу сельскохозяйственной техники в колхозах и совхозах, за своевременное обеспечение села запасными частями и узлами отчитывался перед сельхозотделом, и за производственную деятельность собственных мастерских и ремонтных цехов — промотделу. К Негмату Мурадов относился с почтением, сохраняя при этом и свое достоинство, не раболепствуя, как иные. Он вел себя, как все, кто обязан признавать райком партии, выполнять его указания, отвечать перед ним за деятельность руководимой организации, но не стелиться ковром под ноги.

Приняв автобазу, Негмат понял, что в партийном аппарате главная роль принадлежит инструктору. Он не принимает ответственных решений, но способен создать определенное мнение у того, кто обладает правом принимать. Поэтому умные руководители никогда не портят отношений с инструкторами, наоборот, выказывают всяческое почтение, стараются расположить к себе. Негмат понял, что Мурадов исходил именно из таких соображений, оказывая, когда он появлялся в Сельхозтехнике по делам, всяческие почести. Тот никогда не отпускал его, не пригласив на обед. А если Негмат появлялся с кем-либо из гостей областного масштаба, то устраивал хороший зиёфат — угощение.

Если Негмат предлагал что-либо по работе, а это случалось всякий раз при посещении Сельхозтехники, Мурадов записывал все это в общую тетрадь, как прилежный ученик. Такие тетради заведены у всех руководителей районных организаций, и они называются талмудами. Без талмуда нет руководителя, это — аксиома. Запись в эту тетрадь означает, что предложение или совет отныне находится на личном контроле. Правда, большинство записанного так и остается в тетради, потому что предлагающих слишком много, и если придерживаться всего, то и работать будет некогда. Руководители действуют по своему разумению, ну, а что касается инструктора, ему не столь и важно, чтобы руководитель исполнил все точь-в-точь. Гораздо важнее, что он записал, восприняв, как прямое указание райкома. Теперь и Негмат сам поступает так же.

Помнится, на следующий день после того, как Негмат пришел на автобазу, одним из первых позвонил ему Мурадов и горячо поздравил с назначением.

— Очень мудрее решение принял райком партии, Негматджан, — сказал он, — послав вас директором. От души рад за вас! Действительно, давно пора открыть дорогу энергичным кадрам. Они, конечно, будут делать ошибки, но зато обладают великолепным качеством современности, чего от нас, стариков, уже не дождешься. Я по себе это знаю. Двадцать лет сижу в одном кресле, а за это время невольно станешь консерватором. Нет, нет, что ни говорите, а консерватизм — болезнь возраста, и тут ничего не поделаешь.

Негмат поблагодарил его за поздравление, подбодрил, мол, вам-то чего беспокоиться. Сельхозтехника работает отлично, приписок нет. Польстил ему:

— Вы, Хасан Мурадович, обладаете большим опытом работы с людьми, умеете сплотить коллектив, причем, убеждаете их словом, я наблюдал не однажды. И поражался вашему таланту. Ни на кого не кричите, не ругаетесь, а дело идет. Если нет возражений, буду и дальше учиться у вас.

— Вы, братишка, прошли хорошую закалку в райкоме партии! Мне, к сожаленью, не выпала такая школа. И тем не менее, если мой опыт поможет вам, сочту для себя великой честью. У моей организации с вашей автобазой всегда были дружеские отношения, мы помогали друг другу бескорыстно и в полную меру. Надеюсь, что эти отношения сохранятся и в дальнейшем.

— О чем разговор, Хасан-ака? — воскликнул Негмат. — Конечно, все деловые связи не только сохранятся, но, думаю, еще более упрочатся.

— Тогда все в порядке, — сказал Мурадов, — желаю успеха!..

Время показало, что Мурадов и Негмат говорили о разных вещах. Однажды Мурадов позвонил Негмату и попросил выделить три самосвала ЗИЛ. Если строго придерживаться устава, как говорится, то Негмат не имел права выделять машины, поскольку автобаза обслуживает только строительство водохранилища. Но кроме устава есть еще жизнь, а она, известно, не всегда считается с предписаниями.

— Надолго? — спросил Негмат.

— Пожалуй, на весь день.

Негмат не стал уточнять, какой груз будут перевозить самосвалы. Утром машины ушли с путевками-нарядами. Вернулись на базу без подписанных документов. Что возили, сколько рейсов сделали, выполнили ли дневную норму, не было известно. Шоферы передали Негмату, что ему сам Мурадов позвонит. Негмат ждал звонка день, два, три… Вынужден был позвонить сам.

— Наши машины работали у вас, — сказал он, поздоровавшись с Мурадовым, — видно, товарищ, который эксплуатировал их, упустил из виду или забыл, но путевые листы не подписал, Хасан-ака. Я пришлю эти бумаги, пусть, пожалуйста, оформят.

— Гм, — усмехнулся Мурадов, выслушав его, — машины выполняли мои указания, значит, я и забыл подписать. Впрочем, если это играет такую большую роль для базы, пришлите, подпишу. Я думал, у нас будет, как и прежде.

— Я не знаю, как было тогда, — сказал Негмат.

— Ташпулатов давал машины без всяких условий и путевок, ну, и я помогал, как мог. Ладно, я приношу извинения, брат, присылайте путевки. — Он положил трубку, не дав и слова сказать Негмату.

Негмат остался в недоумении…

Работу автомашин Сельхозтехника оплатила, правда, проволынив после нескольких напоминаний диспетчерской службы автобазы. Но Мурадов с тех пор перестал звонить, а при встречах в райкоме партии ли, в райисполкоме холодно здоровался и проходил мимо. Спустя месяц, может, чуть больше, начальник отдела снабжения автобазы Кудратов зашел к Негмату и сообщил, что фонды на запчасти в Сельхозтехнике у них уже кончились.

— Только полгода прошло, — удивился Негмат, — а фондов уже нет?! Куда же они подевались?

— У них же нормы на каждую марку автомобиля, подсчитали, вышло, что мы все выбрали.

Негмат вызвал главного бухгалтера и приказал ему доехать туда вместе с Кадыровым и разобраться во всем. Тот съездил. Ему показали нужные бумаги и приказы республиканского объединения и Москвы. Доказали, что автобаза получила все, что положено на год. А машины начали останавливаться. Зачастую из-за пустяка. Шоферы начали ворчать на снабженцев, мол, простых вещей не могут найти.

— Ну, а раньше-то как вы получали запчасти? — спросил Негмат у Кадырова. — По тем же нормам?

— Брали, сколько нужно, — ответил тот, — но зато Сельхозтехника… словом, если туда шли машины, путевки не заполняли.

— Странно! Зачем Мурадов экономил? Работа сделана, надо оплатить ее!

— Ну да, — усмехнулся Кадыров, — у них тоже денег не так много. Экономят, чтобы премии побольше получать.

— А автобаза? — спросил Негмат.

— Списывала на убытки, вернее, на издержки…

Негмат понимал, что он оплошал с Мурадовым, может, и не нужно было затевать все это с путевками, но тогда… Автобаза ведь не на луне расположена, в районе. У нее связи почти со всеми организациями. С водопроводчиками, связистами, нефтебазой, ремстройконторой и бог еще знает с кем. И каждой из них, хоть раз в год, понадобится транспорт. Что ж, нужно выделять и не требовать оплаты?! А потребуешь, сегодня телефоны отключат, завтра воду перекроют, потом — электроэнергию. Правда, восстановят потом, но сколько времени на это уйдет.

Рационализаторы автобазы кое-как снова запустили в работу приспособления для отливки манжетов, ремонта топливной аппаратуры, вместо тормозных накладок стали использовать асбесто-медные ремни. Они были непрочны, но позволяли работать недели две-три. А потом целый день стой! Негмат о состоянии базы несколько раз сообщал в автотрест, а потом махнул рукой, поняв, что никакого ответа, а главное, помощи, он от него не получит. И тому была причина.

Месяца полтора тому назад снабженцы привезли из треста, по централизованным нарядам, кое-какие запчасти, резину и несколько аккумуляторов для ЗИЛа. Одного аккумулятора не хватало. Кадыров сказал директору, что его управляющий трестом Халилов отдал кому-то, а списать велел на эту автобазу.

— А я куда спишу? — спросил его Негмат.

— Надо спросить у Ташпулатова, как он поступал в подобных ситуациях, — посоветовал Кадыров. — У него таких проблем никогда не было.

— Вы же работали при нем, должно быть, знаете?!

— Списывал на какую-нибудь машину, а потом шофер через месячишко составлял акт, что аккумулятор оказался с заводским браком, скажем, с замкнутыми пластинами и все. Ташпулатов накладывал резолюцию «Списать!».

— Как же тогда выдерживал бюджет автобазы? — удивился Негмат.

— Пустяки, Негмат Урунович, — ответил тот. — Раньше у нас денег куры не клевали, не то, что сейчас… копейки считаем!

Негмат решил остаться принципиальным и когда Халилов позвонил ему, поинтересовавшись делами, он напомнил, правда, обвинив в том кладовщика треста, что базе недодали один аккумулятор. Кадыров привез этот несчастный аккумулятор, но… теперь, как не поедет, так или с пустым кузовом возвращается, или же привезет то, что не нужно, то, что увеличивает сверхнормативные остатки на складе. Они сначала накапливаются вроде бы незаметно, а потом отрицательно сказываются на снабжении запчастями. Те, кто должен давать их, говорят, что ваши склады забиты железками, а вы, мол, еще просите…

…Бегматов напомнил о запчастях, но Урунов, пообещав решить этот вопрос завтра, не знал, как поступить. Выхода у него не было. Пожалуешься в обком партии, туда принесут бумажки и докажут, что требования Урунова необоснованны, что его автобаза обеспечена запасными частями на два года вперед. И будут правы, а ты тут хоть в петлю лезь! Вот ведь как могут зажать, не пикнешь, не обвинишь кого-то. Все правильно, а база, если так будет продолжаться, через полгода встанет полностью, до единой машины. Земля тверда, а небо далеко…

8

Урунов отвез главного инженера домой и вместе с Тухватуллиным поехал на автобазу.

Двор автобазы был залит светом мощных светильников, выстроившихся вдоль заборов со всех сторон. Светильники эти были поставлены еще при Ташпулатове и очень дорого обходились автохозяйству. Каждый из них пожирал в час полкиловатта энергии, а их было больше сотни, и горели они в среднем часов десять в сутки. В копеечку влетали, словом, зато издали они вызывали восхищение. Разноцветные лампы, желтые, голубые, белые, они призваны были подтверждать ту мысль, что автохозяйство достаточно крепко, чтобы позволить себе такую роскошь. И вообще… иллюминация щекочет нервы.

Ворота базы пока были открыты, возвращались машины из дальних рейсов, но таких было мало, а основная техника уже расположилась на отведенных площадках, вдоль широких белых полос, нанесенных на асфальт. ЗИЛы и МАЗы напоминали громадныечудовища, примолкнувшие от усталости! Их лобовые стекла и окна мастерских отражали свет фонарей, и, казалось, что в них застыла сама радуга. Над воротами светились огромные неоновые буквы, объединенные в слово «АВТОБАЗА». По обе стороны этого слова мерцали голубым неоном силуэты грузовиков.

Негмат поставил «Москвич» тут же, рядом с воротами, на небольшой асфальтированной площадке и, решив, что неприятностей на сегодня уже вполне достаточно получено на совете треста, не заглянул в диспетчерскую, чтобы узнать предварительные итоги работы за день. Забежал только на минутку в кабинет и бросил на стол папку с бумагами и талмуд. Сторож, старик-пенсионер, предложил выпить пиалу чая, но он отказался, пожелал ему успешного дежурства и отправился домой. Тухватуллин шел рядом и, чувствуя, что директор не настроен на разговор, молчал. Было уже около десяти, на безлюдной улице лишь изредка проносились мотоциклы или «Жигули», за рулем которых сидели молодые парни, да кое-где в тени деревьев мелькали силуэты влюбленных парочек. Правда, возле кинотеатра толпились подростки, которым на этот раз не удалось проскользнуть мимо контролера без билета. Может, хороший фильм шел. Тогда действительно туда не попадешь, а когда мало публики, контролеры сами пускают ребятишек.

Дойдя до перекрестка, Урунов и Тухватуллин молча распрощались… Эта улица была темной, все фонари на столбах перебили из рогаток мальчишки, конечно, с подсказки парней, чтобы свет не мешал им целоваться с любимыми девушками. Вернее даже, чтобы свет не позволял родителям девушек узнать, кто их обнимает и целует. Такое вот благородство проявлялось парнями. Впрочем, и сам Урунов в свое время чувствовал с Розией себя гораздо увереннее в темноте. А сейчас, признаться, шел домой с неохотой. Дело в том, что у них опять был «период психологической несовместимости», начавшийся позавчера из-за архимодных французских босоножек, в которых, если верить жене, половина дам района уже щеголяет и только ей они заказаны. А когда этот период наступает, он характеризуется полнейшим безразличием Розии к нему. О том, чтобы перекинуться словом, речи быть не может. Она упорно молчит. Утром, в середине дня, вечером и ночью. Кажется, что он и она представители различных национальностей, совершенно не понимающих языка друг друга. Слава аллаху, что переводчик в доме есть — дочь. Она на чистом узбекском языке может сказать ему «Надо купить мяса», и оно на следующий день появляется в холодильнике. Или сообщить матери, что «Папа хочет чай», глядишь, чай уже на столе. Прекрасный семейный толмач!

Урунов открыл дверь своим ключом, разделся в прихожей, и тут из зала выбежала дочь и бросилась на шею. Телевизор был включен на всю громкость, и квартира содрогалась от песни «Учкудук» в исполнении ансамбля «Наво» или «Садо», — Негмат в них не очень разбирался, ему казалось, что все они одинаково кривляются, — тоненько позванивали стекла на дверях комнат и даже вроде бы покачивались лампочки. Оказывается, исполнителем был «Ялла», это уж он потом узнал. Урунов поцеловал дочь в щечку и поставил на пол. Она убежала в зал и тут же вернулась, сообщив, что ужин на столе.

— Я и чаю бы с удовольствием попил, — высказал он свое пожелание.

Она опять убежала к матери и, вернувшись, сказала, что и чай ждет на столе, только не в чайнике, а в термосе. Спросила, не очень ли сильно взгрели его дяденьки-начальники и узнав, что чувствительно, передала эту новость по назначению. Принесла слова утешения, мол, не огорчайтесь, переживем. Тогда Урунов поинтересовался, не прошла ли лихорадка по французским босоножкам, дочь принесла положительный ответ, добавив, что осталась едва уловимая досада, но и она вот-вот улетучится, потому что обувь эта, оказывается, не стоила таких «страстей-мордастей», так как разваливалась на третий день.

— Тогда, — сказал он, — зови маму за стол, и все будем ужинать.

На следующее утро Урунов вышел из дома успокоенный, свежевыбритый, наглаженный, в кипенно-белой сорочке, как в первые дни своей семейной жизни. И он, пока дошел до автобазы, кажется, и позабыл о вчерашних треволнениях еще и потому, что люди, с которыми он встречался на улицах, доброжелательно улыбались ему, словно бы прослышали о его неприятностях и ободряли, мол, не тужи, брат, и не то еще бывает…

Площадки заметно опустели, хотя продолжали освещаться потускневшими в лучах солнца фонарями, там и тут стояли неисправные автомашины. Урунов поздоровался со стариком-сторожем, напомнил ему, что нужно бы отключить освещение, и вошел в кабинет. Только сел за стол, как появился начальник отдела эксплуатации Ваганов, «злой дух», как его мысленно окрестил Негмат. С тех пор, как он пришел сюда директором, не было дня, чтобы Ваганов обрадовал его. Урунов, хотя и привык к этому, а все же по утрам ждал его визита с каким-то неосознанным страхом. Так бывает с человеком, который идет по темной улице незнакомого города — чудится, что из-за угла сейчас нападут разбойники или выскочит злая собака, а может, и сам угол обвалится на тебя. Словом, ничего хорошего Негмат не ждал от Ваганова.

— Так, — произнес Урунов, когда тот сел напротив, держа в руках бумаги. В этом «так» были и вопрос, и предложение не щадить драгоценного директорского здоровья, выкладывать все, как есть.

— Катиться вниз перестали, — ответил тот, — вчера и сегодня, то есть позавчера и вчера, я хотел сказать, показатели сохранились предельные. Дневное задание выполнено на девяносто семь процентов. Еще бы десяток машин выгнать на линию, и план дали б с гаком.

В кабинет неслышно вошла секретарша и забрала со стола «нарастайку» — общую тетрадь, куда заносятся нарастающие результаты работы бригад. Ведется эта тетрадь с самого начала года, так что в ней можно найти любую интересующую цифру за прошедшее время. Но Урунов в последнее время ограничивался докладами Ваганова и не заглядывал в тетрадь, потому что ничего приятного она не преподносила.

— Мазисты? — спросил он.

— У них полный ажур, Негмат Урунович. План в тоннах дали на сто два процента, по грузообороту, конечно, недовыполнили. Плечо коротко.

После ухода Раимова Негмат почти месяц не мог подобрать на его место человека, те, на кого он рассчитывал, подписывая заявление бригадира, подались вместе с ним. И тогда секретарь партбюро предложил кандидатуру молодого коммуниста Шевцова, который работал слесарем-ремонтником. Раньше парень водил МАЗ, а после женитьбы жена поставила условие: или машина, или я, мне надоело, заявила она, что муж приходит каждый день поздно, когда кинотеатр уже прокрутит полсеанса, а в парке народ уже расходится. И он перешел в слесари, где был строгий порядок дня. Теперь у него уже двое детей, жене не до парка и кинотеатра, так что Шевцов имел право поступать по-своему. И он принял бригаду. Когда на открытом партийном собрании обсуждали решения Шестнадцатого пленума ЦК Узбекистана, он выступал и полностью поддержал их, сказав в заключение, что лично сам готов поступиться теми выгодами, которые давали приписки. И вот сумел-таки добиться выполнения плана.

— Сегодня бригада ЗИЛов-самосвальщиков уехала недовольная, — сообщил Ваганов. — Не ту работу, понимаете, им дали. Я их послал в гравийный карьер, а они требовали, чтобы направили возить грунт.

— Какая разница, что возить? — удивился Урунов.

— Гравий дольше грузят, время теряется, — ответил Ваганов.

— Так это же хорошо! — воскликнул Урунов.

— Что хорошо, Негмат Урунович? — спросил Ваганов, растерявшись. — Шоферы недовольны работой, а директор радуется. Непонятно.

— То хорошо, что люди начали учитывать время, дорогой Григорий Павлович. А время — деньги, кумекаешь?!

— Это у американцев так, а у нас…

— У нас тоже должно быть так, только не в такой уродливой форме, брат. Борьба за время — это борьба за производительность. Ну и за заработок. Вам нужно съездить к водникам и потребовать, чтобы они на гравийном карьере поставили хорошие экскаваторы.

— А ведь верно, — улыбнулся Ваганов. До него только сейчас дошла мысль директора. — Я сейчас и поеду.

Потом вошел заведующий гаражом Маллаев. Как всегда, У него был длинный список необходимых запасных частей, которых, увы, на самой базе не было. Урунов ответил на приветствие, взял у него бумажную «скатерть», где указывались нужные для каждого автомобиля запасные части. Мысли о самосвальщиках подняли настроение Урунова, у него появилось желание пошутить. Он изучал бумагу завгара, а сам начал шарить по карманам, изобразив на лице озабоченный вид. Вытаскивал из карманов ручки, расчески, ключи, платок, мелочь, потом снова засовывал их обратно, вставал и прощупывал карманы, ахал и охал до тех пор, пока и сам завгар не стал волноваться.

— Что вы ищете, Негмат Урунович? — тревожно спросил он, подумав, уж не партбилет ли потерял директор. Ничто другое нельзя было искать с таким остервенением.

— Понимаете, Джума-тога, — ответил Негмат озабоченно, — точно помню, что вчера у меня в кармане были все вот эти запчасти, а сейчас, сами видите, никак не могу найти!

Маллаев так громко расхохотался, что секретарша испуганно заглянула в кабинет. За ней вошли Бегматов с Тухватуллиным, а вскоре и секретарь партбюро Турдыев пришел. Они тоже начали смеяться, хотя и не знали причину такого веселья, но уверенные в том, что раз директор и завгар предаются такому стимулятору здоровья, то почему бы и им не подключиться.

— Ну, Негматджан, — произнес, наконец, вытерев слезы, Маллаев, — давно я не смеялся с таким удовольствием. Спасибо за урок. Я все понял, пойду принимать меры. — Он встал, получил свою «скатерть» обратно, аккуратно, сложил ее и сунул в карман. — До свидания!

— В чем дело, Негмат Урунович? — спросил Турдыев.

— Пустяк, — махнул рукой Урунов, — Джуме-тога я передал один совет, высказанный мне самому одним хорошим человеком. — Обратился к Бегматову: — Что можно сделать, чтобы выпустить на линию еще десять машин?

— На этот вопрос скорее должен ответить Кудратов, начальник отдела снабжения, Негмат Урунович.

— И кроме него никто?

Бегматов пожал плечами. Выход, конечно, был, но это был запрещенный прием, как говорят в боксе. Каждая машина стояла, как правило, из-за одной или двух поломок. Сняв одну деталь с этой, переставив на другую, можно, конечно, выпустить на линию требуемое количество, даже и больше, но не дай бог, если об этом пронюхают в тресте… Обвинят в раскулачивании государственного имущества, вкатят солидный выговор и попросят освободить место технического руководителя хозяйства за антитехническое отношение к технике. Но ведь и в других автохозяйствах иногда пользуются этим методом.

— Дозвольте это мне самому решить, — сказал он.

— Пожалуйста, Урал-ака, — воскликнул Урунов, — все карты вам! — Потом он рассказал собравшимся о самосвальщиках-«зиловцах», подчеркнув, что за их недовольством кроется стремление простых людей, пусть и исходя из соображений личной заинтересованности самим подключиться к выполнению решений пленума. — Со временем это станет нормой, и у нас с вами, товарищи, появятся совершенно другие заботы.

— Какие именно? — спросил Тухватуллин.

— Ну вот сейчас, думаю, каждому из нас надо поехать к кому-либо из заказчиков и добиваться того, чтобы они на место погрузки поставили более производительную технику, может, даже организовали предварительное накопление, скажем, того же гравия, организовав двухсменку. У водников возможностей навалом, так пусть они и выкладываются, а не воюют с нами, требуя возврата к прошлому.

Позвонили из треста. Заместитель управляющего по грузовым перевозкам, кому непосредственно подчинялась эта автобаза, Цыпин, поздоровался сквозь зубы и добавил:

— Передали сведения от тебя, Урунов, жаль, что никаких сдвигов после вчерашнего обсуждения нет. Так нельзя, дорогой товарищ. Мы тут, понимаешь ли, время тратили на твою базу, высказывали свои мнения, советовали, а у тебя никаких сдвигов! Что я скажу товарищу Халилову?

— На вашем месте, — разозлился Урунов, — я доложил бы ему, что на этой автобазе показатели уже два дня как стабилизировались, перестали лететь вниз, что это вселяет надежды, ну и еще что-либо в этом роде. И потом… Только вчера обсудили, а уже сегодня — сдвиги?! Я же не старик Хоттабыч.

— Вы мне бросьте свои шуточки, товарищ Урунов, — повысил голос Цыпин. — Принимайте срочные меры, а не то я вынужден буду предлагать руководству сделать выводы. Умники! Что-то среди вашего брата стало много таких. Понаставили пацанов, а ты возись с ними! — И он положил трубку.

Пришел Кудратов, поздоровался и положил на стол бланк доверенности. Бланк не был заполнен.

— Поеду, — развел руками Кудратов, — где смогу договориться, там и заполню.

— А что трест, — спросил Урунов, — ничего не обещает?

— Пока сам Халилов не даст команду, нам ни одной гайки не дадут!

— Сейчас позвоню Улашу Халиловичу, — сказал Негмат и заказал его телефон по междугородной. Вскоре раздался звонок. — Алло, Улаш Халилович! Здравствуйте. Это Урунов говорит.

Наушник тонким, почти женским голосом управляющего поздоровался с Уруновым, сообщил, что сразу понял от кого звонок. Спросил, в чем дело и когда директор начал излагать свою просьбу, оборвал на полуслове:

— Запасов запчастей по вашей базе имеется на два года, нужно же и совесть иметь. В тресте, кроме вашей, еще двенадцать автохозяйств, дорогой. Ничем помочь не могу!

— Дайте, пожалуйста, команду отделу запчастей треста, — взмолился Урунов, — пусть он выяснит, кому нужно то, что у нас в избытке, обменяемся. Отдел же может этим заняться?

— Не морочили бы вы нам головы, Негмат Урунович. Делом надо заниматься, резервы искать, а не клянчить.

— Извините, я не туда попал, — вскипел Урунов и положил трубку. Встал. — Ладно, товарищи, поезжайте по заказчикам, а я побываю в райкоме. Надоело мне все это.

Он зашел к Кочкину, а тот сразу же и повел его к первому секретарю, мол, у него к тебе какое-то срочное дело. Заявление там, что ли, поступило к нему, вот и хочет разобраться лично.

— О чем заявление-то? — поинтересовался Негмат.

— Если б я знал, — пожал плечами Кочкин. — Пошли. Я звонил на базу, искал тебя, а ты уже уехал сюда.

Первый секретарь райкома Джавлиев слыл суровым, бескомпромиссным. Виноват, считал он, отвечай по всей строгости устава партии и закона. В работнике для него самое важное — принципиальность и честность. Любит повторять мысль Ленина о том, что правды не бывает хорошей или плохой, она — правда, или есть, или ее нет. И народу нужна именно такая правда, голая, без прикрас.

— Что там у вас на базе творится, — спросил он, ответив на приветствие Урунова и Кочкина и предложив им сесть. — Лучшие люди уходят!

— Если вы имеете в виду Раимова, — сказал Негмат, — то он не самый лучший. Рвач и карьерист. Привык к дутой славе, теперь бомбит все инстанции заявлениями на меня, мол, не создаю условий.

— Почему бы, собственно, не помочь ему?

— Не могу, Хамид Джавлиевич. Условия для всех должны быть одинаковыми, а рекорды зависят уже от самого работника, от его смекалки, профессиональных навыков.

— Ладно. — Он повернулся к Кочкину: — Пусть директор напишет нам об этом, а уж потом мы как-нибудь ответим заявителю. — Спросил у Урунова: — А сдвиги в деле все-таки есть, или, как прежде, катитесь вниз?

— Остановились. Два дня на достигнутом уровне удержались. Думаю, теперь будем карабкаться вверх. Но я приехал еще и по личному вопросу, Хамид-ака.

— Слушаю.

— Прошу рассмотреть вопрос о моем увольнении. Трест третирует меня, а при такой обстановке работать невозможно. Пойду рядовым инженером.

— Я в курсе вчерашнего обсуждения на Совете треста, — сказал Джалилов, — только что поставили в известность. Ну что ж, и тех товарищей можно понять. Требуют. А насчет решения уйти… Вы автомобилист, верно? Скажите мне, можно сразу остановить тяжело груженную машину так, чтобы она встала, как вкопанная?

— Это зависит от многих условий, — ответил Негмат, — но ни один шофер не нажмет резко, чтобы не опрокинуться самому с машиной. Следовательно, она пройдет какое-то расстояние по инерции.

— Видите, по инерции. А если эта машина нагружена всякими негативными явлениями и мчалась по накатанной дороге, ее ведь тоже не остановишь. Если же учесть и психологический фактор, то такую машину, даже отняв все колеса, невозможно резко притормозить, на брюхе будет ползти. Сейчас важно, чтобы в сознании людей укрепилось убеждение, что за счет приписок и очковтирательства дальше строить благополучие нельзя. Трудно преодолевать себя, но нужно. Работайте с людьми, опирайтесь на коммунистов и комсомольцев, пойдет дело, не может не пойти!

Урунов рассказал о самосвальщиках, работающих на ЗИЛах, поделился своими мыслями.

— Лед, значит, тронулся, а? Это же отлично! Так что заявление пока придержите, Негматджан…

Урунов возвращался на автобазу, нельзя сказать, чтобы окрыленным, но уверенным в том, что партийная организация района разделяет его тревоги, а ее поддержка всегда придает силы. Действительно, назад теперь дороги нет, надо преодолевать себя. И нужно, чтобы это сделал каждый…

Примечания

1

Зиёфат — застолье (узб.).

(обратно)

2

Мираб — поливальщик (узб.).

(обратно)

3

Шалча — небольшой домотканый палас (узб.).

(обратно)

4

Мусульманский эквивалент Николая Угодника (узб.).

(обратно)

5

Хосилот — председатель совета урожайности (узб.).

(обратно)

6

Дугона — подружка, наперсница (узб.).

(обратно)

7

Тумар — талисман.

(обратно)

8

Абы — отец (татар.).

(обратно)

Оглавление

ГОД ЗМЕИ Роман

НОЧЬ ПЕРЕД ЗАКАТОМ Роман

ПОРАЖЕНИЕ ЗОРОАСТРА Повесть

ПРЕОДОЛЕТЬ СЕБЯ Повесть

*** Примечания ***